Снимаем порно [Терри Сазерн] (fb2) читать онлайн

Терри Саузерн Снимаем порно

Посвящается великому Стэнли К.^[1]

Поэзия не является выражением личности, она скорее служит для нее способом ухода от действительности; это не излияние эмоций, а их подавление — но, разумеется, только имеющие личность и эмоции в состоянии когда-либо понять, что означает это желание уйти от подобных вещей.

Т. С. Элиот, «Священный лес»

Глава 1 «…а теперь щелкни это…»

1

— И тогда она говорит, а теперь щелкни это, она говорит… — И он разразился смехом, странным и дребезжащим, уже, наверное, в четвертый раз с тех пор, как принялся рассказывать то, что грозило растянуться в какую-то нескончаемую байку, — …она говорит: «Послушай, с кем я должна переспать, чтобы отделаться от этой картины?!»

И он окончательно рассмеялся тем грохочущим смехом, который быстро и плавно перерастал в чудовищный кашель. Подобно иным людям, смеющимся до слез, он всегда хохотал, пока не заходился кашлем. Во многих отношениях он слыл почти великим, асом в своей области и т. д. и т. п. — и семь человек, слушавших его историю, смеялись и кашляли вместе с ним. На самом же деле, это был любопытный образчик пользующегося благоприятным случаем кинопродюсера. Сид Крейссман, так его звали, — волосатый, коренастый мужик, влезавший во все, от «Девушек ночи» до «Тамерлана», «в течение столь продолжительного времени, что можно было бы наполнить большую бочку мукой по ложечкам», как он любил говаривать. «Засунь это в бочку, ты, старый хрен!» — таков был неожиданный ответ неких возмутительно обманутых участников его проекта, затем последовал ужасающий удар справа прямо в челюсть и ураганный шквал отрывистых ударов, обрушившихся на его голову и плечи.

— Было ли больно? — усмехался Сид, когда впоследствии его расспрашивали о том нападении. — Ну, конечно, мне было больно — ха, ха, я рыдал всю дорогу до банка!

Среди тех, кто воспользовался очередным приступом кашля, чтобы потихоньку перебраться к более активной и менее требовательной компании на вечеринке, был Лесс Хэррисон — красивый сорокатрехлетний вице-президент «Метрополитен Пикчерз», отец которого в той или иной степени являлся владельцем студии. Лесс, или как его чаше называли, «Крысий Дрын» (с ударением на слове «Крысиный» — поэтому произносилось «Крысий Дрын»), был уже по горло сыт этим «неистовым неудачником» и, вставая, просто встряхнул стакан с оставшимися в нем кубиками льда, чтобы показать, что его необходимо наполнить вновь.

Сид проводил уходящего долгим, почти задумчивым взглядом, чувствуя себя слегка уязвленным, поскольку в глубине души надеялся показать Лессу, что некий Сид Крейссман владеет секретом, способным удержать семерых слушателей зачарованными или, по меньшей мере, безмолвными в течение семи минут. Ведь это могло бы относиться и к картине стоимостью в семь миллионов долларов, за которую Лесс готов энергично взяться. Поэтому после его ухода Сид почувствовал себя так, словно ему подрезали крылья.

Среди тех, кто все же остался, — скорее не из особого желания, а в силу апатии и в высшей степени невозмутимой отчужденности — был Борис. «Борис», «Б.», «Король Б.», как его по-разному называли, был кинорежиссером и считался лучшим в своем деле. Из его последних десяти фильмов семь завоевали «Золотого Льва» в Каннах, «Золотую Пальмовую Ветвь» в Венеции и все прочие мыслимые и немыслимые восторги фестивальной публики и критиков. Кроме того, фильмы имели огромный успех на телевидении. Гениальность, изящество (и кассовый успех) его работ были настолько поразительны, что в конце концов весть о них проникла даже в святая святых — в сам Голливуд. Благодаря чему две его последние картины удостоились заветного «Оскара» — и, вскоре, он уже процветал. Однако, не взирая на успех, к настоящему моменту Борис успел изрядно вымотаться. Слишком много пришлось повидать, хотя ему исполнилось всего тридцать четыре, и до сих пор он еще не нашел того, что искал. В основу его картин были положены три вещи, которых никто, кроме него, не понимал. Каждый из фильмов был абсолютно непохож на предыдущие, и все же для него они, в каком-то смысле, являлись продолжением одной темы — как главы в фантастическом телесериале, который никогда не кончается, потому что финал просто не написан. Фильмы касались (как Борис время от времени называл это в своих интервью) «Большой Тройки», или, в менее мрачные периоды, «Земной Тройки»: Смерть… Бесконечность… и Источник Времени. Что, конечно, порождало любопытствующие вопросы — хотя бесконечные объяснения не приносили ему ничего, кроме сомнительных прозвищ типа «грязный комик» или «комик-гомик» и, в особенности от паникующего контингента Голливуда — «долбанутый чудило», но, что было еще хуже, слабая (по его собственному мнению) постановка самих фильмов утомила Бориса. Он чувствовал, что его эксперименты и поиски сводятся почти к нулю — редкий проблеск здесь, намек там, пугающий взгляд в бездонную расщелину абсурдного чуда — но ничего такого, чему хотелось бы подражать, хотя кругом толпились люди, которые тем только и занимались. И вот, последние два года, он пребывал в абсолютном бездействии — даже книг не читал, а уж тем более сценариев, которые ежедневно потоком прибывали в его офис, где он перестал появляться.

Хотя он считался «режиссером», на самом деле он был создателем фильмов — в традициях Чаплина, Бергмана, Феллини — художников, чья ответственность за свою работу была полной, и чей контроль за ней доходил до мелочей. Тем не менее, порою его фильмы наталкивались на препятствия. Были остановлены показы в Де Муэне, Альбукерке, Темпле, Техасе… а в маленьком лояльном католическом городке Кабриолет, во Франции, был выдан ордер на его арест. «Непристойность», «аморальность», «порнография» — таковы были обвинения. В студии, конечно, посмеивались над этим — что им за дело до горстки задубевших непробиваемо-религиозных ретроградов («Они раздули все это Христа ради!»), что они представляют на общем мировом рынке! — но это дало Б. непредвиденную передышку. Во время своего апатичного безделья он просмотрел пару так называемых «фильмов для взрослых» и нашел их настолько омерзительными, настолько лишенными как эротики, так и разумного юмора, что теперь время от времени терзался вопросом: а что, если в более глубоком смысле все это справедливо и в отношении его собственных работ. Б. как раз думал об этом, не слушая Сида Крейссмана, чьи истории давно уже знал наизусть, когда хозяйка вечера, потрясающая Тини Мари, поманила его хорошо отработанным подмигиванием и изображением сладострастной улыбки, после которой, округлив свои сверкающие губы, она вставила в рот два пальца и энергично принялась двигать ими с громким причмокиванием, закатив глаза в уродливой симуляции экстаза. Вызывающая гротескность и неожиданность этой выходки заставила миловидную старлетку, беседующую неподалеку с Лессом Хэррисоном, в изумлении разинуть рот и отвернуться.

— Ради Бога, что это было? — прошептала она с тревогой.

Но Лесс только захихикал.

— Да это же наша восхитительная хозяйка, — сказал он, беря прелестницу под руку. — Подойди, мы заставим ее спасовать перед тобой.

— А? — опешила та, вся — распахнутые глаза и настороженность. Хорошенькая девушка должна быть очень бдительной на подобных пирушках Малибу.

Тини Мари. На самом деле ее звали Тина Мари, но это имя постепенно сократилось до нежно-уменьшительного, в основном из-за ее детской, почти как у птички, хрупкости. Она едва весила 78 фунтов и напоминала тростинку, рост ее достигал почти девять футов, она редко стояла: казалось, что большую часть времени она клонится к земле, подпрыгивает, скользит… двигается с таинственной грацией прихрамывающего животного, от чего она становилась еще более удивительной и, вероятно, даже понятной, учитывая ее физические недостатки. По правде говоря, она была почти андроидом; если описать се с головы до кончиков ног, то в грубой последовательности выйдет примерно такая картина: жестокая малярия в детском возрасте оставила се полностью без волос; карцинома лишила се груди: и в конце концов она потеряла левую ногу в автокатастрофе недалеко от Вилмфрант-Сюр-Мер, а также правый глаз во время ужасной «грязной драки» в кабачке Сохо. Что же, однако, было на сто процентов подлинным и принадлежащим ей, так это рот. И рот этот был ее истинным украшением: губами она напоминала юную Риту Хейворт^[2] — сочетание Хэйли Миллс и Мухаммеда Али^[3]; а ее зубы однажды рекламировали пасту «Плюс Уайт» — они были совершенны. Поэтому Тини Мари, причудливо соединяя реальное и невообразимое, проносилась в ореоле собственной оральности и возбужденности, которые, в сочетании с ее единственным фантастически блещущим глазом, производили неизгладимый эффект.

Б. удалось изобразить улыбку искреннего, но слегка унылого смущения. Как-то, несколько лет тому назад, в момент нездорового любопытства он почти уже лег в постель с Тини Мари, чтобы понаблюдать за ней в разобранном виде. Сейчас этот образ вернулся: сильно хромая, Тини носилась по комнате, напоминая продирающееся через кусты странное раненое создание, со сверкающей лысой головой, худой детской грудью, — а вернее, с плоской поверхностью и оставшимися на ней следами операционных швов; с выставленным вперед съемным протезом, изображающим диковинный фаллос; с сияющими в сюрреалистично-веселой гримасе зубами и издавая пронзительный, на пределе срыва, крик:

— Задвинь-ка мне покрепче, Б.!

Теперь, когда она пробивала себе дорогу среди гостей, раздавая пинки направо и налево, Лесс Хэррисон попытался перехватить ее и представить ей милашку-старлетку.

— Тини! — закричал он, искажая лицо в такую же насмешливо-кошмарную маску экстаза, как и у Тини, — твою мать, ради Бога, ты просто обязана познакомиться с моей мисс Пилгрим! Она сгорает от нетерпения поработать над тобой своим язычком!

Мисс Пилгрим страшно покраснела и подняла широко раскрытые глаза с раздражением и досадой.

— Ну, Лесстор!

— Все в порядке, Тини, — продолжал тот, игнорируя старлетку, — иди же сюда, покажи ей что за штучка у тебя между ног!

Но это не остановило Тини Мари; она промчалась мимо них по направлению к Б., только немного задержавшись, чтобы швырнуть одну ледяную улыбку преувеличенного безумия в эту парочку, весело спросив:

— Мою штучку? Которую из них?!

Она достигла кружка, где стояли Б. и Сид Крейссман, как раз тогда, когда последний заканчивал еще одну студийную байку сомнительного толка — теперь речь шла о постоянных кражах трусиков, подвязок, колготок, чулок и т. п. из уборной некоей знаменитой красавицы. Дорогостоящие предметы нижнего белья затем возвращались с грубо вырванной из них утолщенной ластовицей. После того как все предпринятые меры предосторожности не увенчались успехом («очевидно, это были интимные делишки» — саркастически заметил Сид, кашляя и вульгарно хохоча), девушку уговорили позволить пропитать стрихнином самые сокровенные части белья; развязкой истории стала внезапно сорванная массовая сцена с участием статистов: в разгар съемок электромонтер, известный просто как «Парень Эл», рухнул вниз головой с шестидесятифутового треножника, возвышающегося над съемочной площадкой, обрушившись на середину декорации с побагровевшим от действия яда лицом, из его отвердевшего члена било струей — и кусочек бежевой материи с рваными краями все еще торчал между сине-черными губами с выступившей на них пеной.

— Ну, как бы то ни было, — отметила актриса (по словам Сида), промакивая платком огромные наполненные слезами глаза, — по крайней мере бедняга не был паршивым гомиком! Чего нельзя сказать о некоторых присутствующих здесь слабаках! — добавила она, бросая уничтожающий взгляд на собственного партнера, которого доверчивая публика считала Дон Жуаном высшей пробы.

Когда Сид завершил анекдот, Тини Мари доскакала до задних рядов маленькой группы, повторяя свою безумную выходку с пальцами во рту и строя жуткие гримасы — на потеху одного или двух человек, которым невдомек были ее намерения, так как относились к ней как к любезной хозяйке — конечно, малость эксцентричной, но весьма неотъемлемой личности в колонии Малибу.

— Soiree cinematique! — визгливо закричала она Б. — Soiree du film blue!^[4] — И тщательно отработанным быстрым жестом указала на часть дома, где находилась комната для просмотра фильмов.

— Эй, это грандиозно, не так ли, Б.? — спросил Сид, подталкивая Бориса локтем и глупо ухмыляясь. — Я не видел ни одного уже две недели!

Борис кивнул.

— Кошмар, — произнес он почти беззвучно.

* * *

Soire cinematique состоял из набора типичных, ничего не выражающих идиотских половых актов — каждый продолжительностью в десять минут, без всякого сюжета, без всякого звука, без всякого огонька, без всего. Неприятные люди под резким безжизненным светом, преобладали все те же «чудо-кадры» с тыла или «чудовищные кадры», как восклицал все время Сид («Эй, вот приближается «чудовищный кадр». Спускай штаны!»), в которых ягодицы какого-то кретина вяло вонзаются в одурманивающее сладкое место девушки в черных чулках — почему-то больше похожее на выгребную яму. Последний из фильмов, как ни странно, оказался на порядок выше остальных; в нем показывали хорошо известную исполнительницу стриптиза из Техаса, фильм был в полном цвете, хотя и несколько вылинявший. Место действия — плавательный бассейн Беверли Хиллз, намечалась даже неуклюжая попытка создания сюжета. В начале шли субтитры: Она (бодро): «Послушай, как насчет того, чтобы нырнуть?» Он (с непристойным намеком): «Я бы не прочь нырнуть в тебя, бэби!» Затем быстрая смена кадров, вода, где они плавали обнаженными. Быстрый переход камеры на него, сидящего на краю бассейна, и на нее, по-прежнему находящуюся в воде, жадно сосущую его член.

— Эй, вода, конечно же, выглядит холодной! — с хриплым криком изрыгнул Сид.

Он (улыбаясь): «Мы немного развлечемся с тобой, сестренка — теперь я знаю, как тебе это нравится!» Быстрый переход кадра на спальню, где он набрасывается на нее в том же старом дурацком «чудо-кадре».

Б. был раздражен потерей времени.

— Как можно заставлять привлекательную девушку выглядеть столь скверно? — Сид прикинулся, что не понимает.

— Привлекательную? Ты хочешь эту девку — так получи ее. Эй, Эдди! — Крик был адресован реальному или воображаемому ассистенту, который якобы сейчас же добудет транспорт, шофера и т. д. Тини, изобразив недомогание, кинулась прочь, поманив за собой Бориса и Сида.

Из двенадцати доступных спален в доме (еще две были заперты) шесть имели зеркала на потолке над кроватями и на стенах, а четыре спальни были оснащены видеокамерами, скрытыми в стенах. Две же комнаты, в которых не было замаскированных камер, имели иное компенсирующее устройство: зеркала вдоль кровати состояли из двухстороннего стекла, которое позволяло видеть снаружи то, что происходило внутри — снаружи как раз находились те две комнаты, которые были закрыты. Именно в одну из этих комнат и вела их безупречная хозяйка — она шла впереди, с нелепыми широко раскрытыми глазами, приложив палец к губам — как знак преувеличенной предосторожности, и крадясь на цыпочках, прямо как маленькая девочка, перед рассветом пробирающаяся тайком к рождественской елке.

Тини осторожно отворила дверь, впустила их внутрь, жестами все время призывая к тишине, и предложила сесть на эймские стулья лицом к стеклянной панели во всю стену, которая, очевидно, была обратной стороной двухстороннего зеркала, стоявшего напротив кровати в смежной комнате. Затем она открыла блок управления и щелкнула выключателем. И тогда вначале как на настенной фреске, а потом как на телеэкране, с глубокой романтической задней подсветкой, возникли Лесс Хэррисон и две совершенно неотличимые девочки, шестнадцатилетние блондинки, прелестные как два бутончика — расположенные в таких сексуальных позах, которые, разумеется же, легче набросать схематически, чем описать. Сам Лесс лежал, вытянувшись, на спине, а две девушки сидели на нем верхом лицом друг к другу — промежность одной накрывала его член, промежность другой — его рот, в то же время сами девушки сплелись в страстном объятии, их тела и рты были крепко прижаты друг к другу, как присосавшиеся медицинские банки. Занимательная и живописная картина, почти остановленное мгновение, потому что в этот момент движение было едва заметно, девушки просто сидели, как будто во время какой-то экзотичной чайной церемонии. Но затем, по-прежнему слитые в глубоком, с закрытыми глазами поцелуе (две их светлые головки казались одной), они начали медленно извиваться… томно лаская друг друга, руками нежно прослеживая контуры лица, шеи, плеч, груди, живота, бедер. Из-за их поразительного сходства казалось, что девушка ласкает свой собственный образ в трехмерном зеркале. Самый низкий уровень нарциссизма, и Лесс Хэррисон внимательно следил за его отражением в стекле… в том же самом стекле, через которое с обратной стороны за ним наблюдало желающее развлечься трио. Лицо Лесса имело весьма странное выражение, потому что, стремясь наблюдать за девушками, но и не прекращая свою игру языком с клитором, он был вынужден скосить глаза вбок так, что это выглядело и эксцентричным, и гротескным.

В дополнение к реальному, живому визуальному образу зрителям была также предоставлена возможность услышать звуковое сопровождение того, что происходило в комнате… сопровождение, настолько усиленное, что самое легкое движение, вздох или дыхание было не просто слышно, а звучало подобно настоящим воплям боли и наслаждения. Один из микрофонов был установлен в ногах, другой точно в самом центре кровати, так что подлинная вязкость толчка, трение влажной поверхности тел могли быть услышаны так, как никогда раньше — вначале почти неузнаваемые, но затем, приходя в полную синхронизацию с изображением, и узнаваемые совершенно безошибочно.

— Эй, как это их так сняли, — сказал Сид, всегда рвавшийся показать себя экспертом, — что это, «Нигра Спешл»?

— Вероятно, А-Р семьдесят, — сказал Борис, — со специальной приставкой.

Сид кивнул.

— Иисусе, ты только послушай это! Как ее молоденькая щелочка причмокивает! Да другого подобного звука просто не существует!

Тини Мари, со своей стороны, тоже не оставалась без дела. Она металась по комнате, задрав юбку к поясу, и взбрыкивая в стиле канкана.

— Кто желает узнать вкус ложбинки на моем протезе?! — визжала она. — Кто хочет побывать у меня в самом легендарном местечке?!

Не получив ответа, она упала на колени напротив Сида и принялась грубо брать на абордаж его ширинку.

— О, Бога ради! — завопил он, отталкивая ее. — Дай мне досмотреть это шоу!

Тини ловко использовала свою боковую инерцию, чтобы нырнуть между ног Б.

— Ты настоящая куколка, — мягко сказал он, — но я тоже пас.

— Что за пара мокриц! — раздраженно воскликнула Тини, с трудом поднявшись на ноги и сделав пируэт глубокого возмущения. Затем она схватила микрофон с кронштейна в стене, нажала кнопку и, обернувшись к стеклянной панели, завизжала что было сил:

— Лижи, лижи их, Лесс! Ты, Крысий Дрын!

Громкость передающего устройства, наверное, была кошмарной. Она имела эффект девятого вала, буквально стряхнувшего троих участников упоенья с кровати и превратившего их в беспорядочный клубок на полу. Но затем Лесс в одно мгновение вскочил на ноги, безумно подпрыгивая и в ярости вопя:

— Ты сумасшедшая сучья уродка! Мы уже почти кончили, я тебе говорю! Мы все кончали!

По-видимому, он знал, что его мучитель находится за зеркалом, так как Лесс уставился именно в этом направлении, но он смотрел не в ту часть зеркала, поэтому впечатление, что их не видят, осталось.

— Мы не собираемся слушать подобную галиматью! — пронзительно закричала Тини и выключила звук на своей стороне, пока Лесс закрывал уши от нового взрыва в динамиках. Затем он начал кричать (беззвучно, потому что они его больше не слышали) и бегать взад-вперед по комнате, ища что-нибудь, чем швырнуть в стекло — но, очевидно, комната была спланирована с таким расчетом, что хотя и была щедро обставлена, но практически в ней не было предметов, которые можно передвинуть; вся мебель была либо встроенной, либо вделанной в пол. В конце концов, Лессу пришлось ограничиться тем, что он снял свои собственные ботинки и запустил их, без особого результата, совсем не в ту секцию зеркала.

— Промахнулся, ты, простофиля! — закудахтала Тини. — Даже и близко не попал!

К этому времени обе красотки сошлись вместе и сидели на полу с дальней стороны кровати, виднелись только их белокурые головы и голые плечи, их губы шевелились, что-то говоря Лессу, что-то не поддающееся расшифровке, протестующее, или, возможно, они просто спрашивали, что происходит.

Лесс тяжело опустился на кровать в полном изнеможении, потерпевший поражение и подавленный.

Это заставило Тини сорваться с места.

— О мой Бог, — простонала она, — что мы с ним сделали?

Она начала рвать на себе одежду.

— Я иду, Лесс! — кричала она, — я иду, мой дорогой! — Затем она щелкнула выключателем двухстороннего зеркала, повернула замок и с безумной скоростью вылетела из комнаты, продолжая рвать на себе белье и в спешке его разбрасывая.

Борис и Сид некоторое время сидели, глядя на темную панель.

— Так, пожалуй — это все, — сказал Б.

Сид что-то промычал и неуклюже поднялся на ноги.

— Ты знаешь, я бы не возражал против такой крошечной головки.

Б. думал о чем-то другом, тихо ходя по комнате, пока Сид продолжал размышлять вслух:

— Интересно, где, черт возьми, он их нашел… Боже, они, наверняка… шведки… ненавижу проклятых шведов. За исключением Бергмана, само собой, — добавил он, надеясь развеселить Б., который оценил его усилия едва заметной ухмылкой.

Сид посмотрел на него, ничуть не обеспокоенный этим уходом в себя. В его сознании крепко засел разговор, состоявшийся у них с Борисом после премьеры одного его фильма, фильма, в котором Сид выступал в качестве исполнительного продюсера — простая, горькая, нежная история любви… фильм, заслуживший лучшие отзывы, отмеченный, среди всего прочего, за поэтический и довольно смелый (по тем временам) крупный план в эротической сцене. Вкратце, в этой сцене любовники, слившись голыми в объятии, были видны лишь выше пояса. Мужчина лежал сверху, нежно целуя лицо девушки, ее шею, плечи… его голова медленно опускалась все ниже между ее грудей, а камера оставалась в том же положении, и голова постепенно уходила из кадра, по-видимому, достигая заветного гнездышка, а камера теперь уже передвигалась на ее лицо с закрытыми глазами и задерживалась на нем, запечатлевая выражение все возрастающего экстаза.

Естественно, что фильм встретил сопротивление в различных отдаленных районах — включая Нью-Йорк Сити. Пошли петиции, активизировались, бдительные группы, требующие вычистить «этот чудовищный эпизод куннилингуса» (как описали его ДАР^[5]) из фильма.

Были неудачные попытки удалить основную часть этой сцены… при помощи киномеханика, от которого требовали устраивать в самый критический момент якобы непредвиденный срыв пленки в проекторе, после чего в запущенной вновь ленте выпадали наиболее острые кадры (фактически, две сотни футов).

Ответственные критики, конечно, быстро спохватились и бросились горячо защищать фильм. Редакторы «Кайе дю Синема» хвалили сцену, называя ее «путешествием в страну эротики», уникальным в истории современного кино. «Сайт энд Саунд»^[6] — оценивал ее как «мастерски выполненную эстетическую …чистую поэзию, в самом лучшем вкусе».

Использование критиком слова «вкус» в этом случае заставило Б. улыбнуться.

— Как он может говорить о вкусе? — спросил он у Сида (озадачив последнего). — Если камера застыла на лице девушки, то кто может знать, какой это имеет вкус! Не так ли, Сид?

Понятно, что эта фраза вызвала у Сида непристойный ответ.

— А? — сначала он не совсем уловил смысл, но затем плотоядно закивал, заурчал, закашлялся, брызгая слюной, хлопая себя по ляжке, смешно почесывая промежность: — Да, да, я знаю, тебе хотелось бы показать парня после — как он вытаскивает застрявшие между зубов волосики из ее промежности, а? Хо-хо-хо!

— Не обязательно, — сказал Б. мягко и очень серьезно, — мне бы хотелось последовать с камерой за его головой, я должен был это сделать. Я струсил, не сделав этого.

Сид понял, что он говорит серьезно.

— Что… ты хочешь сказать, что надо было показать, как он ее сосет?.. Ты что, спятил?

Разговор состоялся несколько лет тому назад, шесть или около того, и сейчас это уже было частью забытой истории. В следующем фильме «Достаточно свободы», во время сцены, в которой приверженец вуайеризма^[7] прикладывает глаз к щели в стене, за которой в соседней комнате героиня раздевается, не выдержав летней полуденной мексиканской жары, камера (кино-глаз вуайериста) находит возможность замедлить свое движение, каким-то случайным, почти ласкающим образом останавливается на ее пушке внизу живота. В ту пору в коммерческих фильмах, также как и в документальных фильмах о нудизме, вид волос на лобке — он назывался «мохнатый кадр» — давался только вскользь, фрагментом из семи-восьми кадров, никогда не вплотную, и, сверх того, он никогда не включался как часть «романтического» или преднамеренно эротического эпизода. Разумеется, вскоре студия рвала на себе волосы.

— Господи Боже, приятель, — причитал Лесс Хэррисон, — ты губишь свою карьеру! И ты спустишь в яму еще кучу отличных парней вместе с тобой, — добавил он немного ханжески, его голос дрогнул, — …парней, рассчитывавших, что эта картина пойдет в массовый прокат… парней, у которых семьи… дети… малютки…

Он, конечно, сменил пластинку, когда под давлением хорошей посещаемости фильм перешел от «Летти Карнеги» к большой прокатной кампании «Лоэс», разрушив существовавшие запреты.

Но в последний раз появился сам Большой: мужской половой орган. Немного вялый, как уступка, но все же он был там, прямо на серебристом экране, можно сказать, больше, чем жизнь.

Этого оказалось чересчур — даже для тех, кто подбадривал его на всех предыдущих этапах его кинематографической судьбы.

— Ну, — сокрушались они, — на этот раз тебя занесло слишком далеко!

Но Борис, конечно, знал, что делал. Нет эрекции и нет проникновения — как объяснить этот его маленький недосмотр музе — творения любовных историй?

По его мнению, порнушные фильмы, которые они только что видели, более уместны, хотя столь же неудачны, для решающих эстетических поисков и проблем, представленных сегодняшним кино, чем произведения признанных творцов, включая его самого. Он знал, что свобода выражения и развитие в кинематографе всегда отставали от подобных вещей в литературе так же, как до последних лет они отставали от этого и в театре. Эротизм самой эстетичной и творчески плодотворной природы в изобилии присутствовал во всех разновидностях современной прозы — почему не достичь того же, или хотя бы не попытаться достичь, в кино? Было ли что-то изначально-чуждое эротичности в самой сути фильма? Что-то слишком личное, чтобы делить это с публикой? Возможно, единственный выход — взглянуть на все с противоположной стороны.

— Послушай, Сид, — теперь Борис спрашивал, — те фильмы, которые мы смотрели, — ты не считаешь, что их можно было бы улучшить?

— «Улучшить»? Ты шутишь? — Сдержанные высказывания, казалось, были вовсе не присущи Сиду. — Боже, да я видел более прекрасные дыры в кемпинге для автоприцепов именитых граждан! Черт побери, до середины сеанса я не был уверен, что смотрю — порнуху или собачье шоу! Можешь заложить свою милую задницу, что эти фильмы можно улучшить! Для начала отыщи более восхитительные попки!

— О'кей, что еще?

— Что ты подразумеваешь под этим «что еще»? Что еще там было?

— Ну, об этом я и говорю, — сказал Борис, — о картине в целом, не только о виде этой девушки — это лишь один аспект… кроме того, рыжеволосая отнюдь не плоха, знаешь ли, она могла бы быть весьма эффектной; но в этом фильме она только зря напрягалась.

Сид больше не смог этого выдержать — он запустил сигарету через балкон и ударил кулаком по ладони в знак полного и горького крушения надежд.

— Боже ж мой, Б.! — сказал он сквозь стиснутые зубы, — ты сидишь здесь, весь мир у твоих ног, а ты печешься о том, как сделать, чтобы какая-то грубая старая калоша смотрелась прилично в скабрезном фильме! Ты в своем уме?!

Вот таким нервным и нетерпеливым он стал с Борисом. За последние два года он приходил к нему с бессчетным количеством выгодных, пусть и не очень оригинальных, описаний и идей фильмов — идей, казалось, уникально подходящих для гения и престижа мастера… без которого их все можно было забыть. Одним из его так называемых «грандиозных проектов», например, был монументальный «художественно-документальный» фильм под названием «Шлюхи мира» — двадцатичасовой, десятисерийный фильм, который бы снимался в столицах и крупных городах обоих полушарий.

— Говорят, что публика привязана к некоторым вещам, — восклицал Сид неоднократно, — эти ребята получат все! Секс, путешествия, свойственные человеку пристрастия! Боже, мы дадим им столько этих чертовых пристрастий, что они попрут у них из задницы! — Сид утверждал, что тщательно исследовал проект… и при этом за свой собственный счет! — всегда добавлял он, готовя почву для красивой компенсации из первых полученных вперед денег, которые могут попасть им в руки. Как ему представлялось, сериал из десяти полнометражных фильмов потребует два года съемок.

— Теперь поймите, — печально продолжал он, столь мрачно обводя взглядом комнату, словно намеревался объявить дату начала III Мировой войны, — едва мы добираемся до финала, как вновь возникает необходимость приступать к очередным постельным сценам — новые девки, новые цены и т. д. — и мы начинаем все с начала! Как старые ролики по театральным ревю! «Шлюхи мира» — 1968! «Шлюхи мира» — 1969! Это станет обалденной традицией!

Некоторое время казалось, что идея приглянулась Б., но в конце концов прижатый к стенке отчаявшимся от неопределенности Сидом («Я подцепил его, я подцепил его, я подцепил короля Б.!» — объявлял он во всех студиях с победным ликованием и типичным перехлестом), он отклонил предложение.

— Не думаю, что шлюхи меня очень интересуют, — вынужден был он признать почти тоскливо. — Я не думаю, что разбираюсь в них.

— В таком случае мы поднажмем на пафос, — немедленно нашелся Сид. — Мы заставим этот проклятый пафос вылезти у них из задницы!

Но Б. качал головой.

— У меня есть подозрение, что все шлюхи одинаковы, — сказал он с легкой улыбкой, которая была адресована именно Сиду и заставила того на мгновение почувствовать себя бесконечно подавленным. Но Сид был бы ничем, если бы не его в высшей степени неунывающий характер, поэтому он с упругостью мячика быстро отскочил назад за новым «верняком».

Но это было не для Б.; он был увлечен чем-то еще, чем-то более… честолюбивым, если подобрать слово поточнее — и сегодня вечером, как он думал, он наконец нащупал, что это такое.

— Знаешь, что я бы хотел сделать? — сказал он с преднамеренной неторопливостью, пока они с Сидом, развалясь, сидели и курили травку, слушая доносящийся плеск волн на залитой лунным светом террасе чудовищной гасиенды Тини Мари, а в это время мимо них в свете свечей, окутанные ароматом сосен и гардений пробегали или медленно проплывали цыпочки в мини-юбочках, леопардовых колготках, бикини, юбках «колокольчиком», играющие в прятки — все они выглядели готовыми раздеться прямо сейчас или, в крайнем случае, через минуту.

— Я бы хотел снять один из таких, — Борис кивнул в направлении просмотровой комнаты, — один из таких порнушных фильмов.

Сид мгновение пристально изучал Бориса, затем посмотрел на потухший окурок сигареты между пальцами.

— Эта травка лучше, чем я думал, — сказал он, щелчком отбрасывая окурок прочь. — Ты хочешь сделать подобный фильм, да?

Борис кивнул.

— И это означает, — сказал Сид с щемящей сердце иронией, — что лучший в мире режиссер собрался сделать порнофильм. Это великолепно. Да, да, очень мило. Я имею в виду, что это действительно уморительно, не так ли? Ха-ха-ха… — Загрохотал Сид, превращая свой натужный смех в звук болезненных рвотных позывов.

Борис задумчиво смотрел перед собой, без всякого выражения на лице, в бесконечную тихоокеанскую ночь, полную звезд и темной воды, мысли его витали где-то далеко.

— Сегодня я столкнулся с Джоэй Шварцманом, — сказал Сид с нескрываемой в голосе ледяной ненавистью. — …он рассказал мне, как ты сорвал сделку с «Метрополитен». — Сделку, которую, как необходимо заметить, предложил сам Сид и в которой он должен был участвовать.

Из отдаленной комнаты донесся и проплыл мимо невероятно жалобный стон выдающегося «Плэстик Оно». Борис ничего не ответил Сиду, даже вида не подал, что услышал его слова, слегка кивая в такт звукам.

— О'кей, — сказал Сид, подогреваемый действием марихуаны, — о'кей, о'кей, ты святой! Ты долбаный свихнувшийся святой! Ты отказался от картины на десять миллионов — от «Ада Данте», а это дьявольски большая куча денег, ты знаешь это, ведь так? — ты отвернулся от нее, а на следующий день ты разглагольствуешь о том, как бы снять порнофильм! Это весьма забавно и очень остроумно. Очередная глава из легенды… «Легенда о короле Б.!» — недурное названьице, правда?

Возбужденный марихуаной и адреналином Сид вверг себя в неистовый праведный гнев. Он закашлялся, порылся в карманах в поисках сигареты, с огромной силой набил ее об ониксовую крышку стола, разделявшего их, прочистил горло и уже готов был к новому монологу, но тут его планы нарушило внезапное появление беспутной хозяйки, подскакавшей прямо к ним, закружившись в вихре вздернутых юбок нового костюма — продемонстрировавшей несколько нижних юбок на кринолине — вызывающий фасон канкан, в котором промелькнули черные кружевные трусики и спицевидный сгиб железного бедра. При этом Тини визжала:

— Не желаете ли чего-нибудь из маленькой корзиночки Красной Шапочки?

Сид похотливо хихикнул:

— Что у тебя в ней — сушеная креветка? Хо-хо-хо! — хлопнул он себя по ляжке, кашляя и фыркая, пока она удалялась прочь, как безумный дервиш.

— Я должен выяснить, — сказал Б., едва ли заметив ее стремительно промелькнувший визит, — как далеко можно зайти в эстетической эротике — на какой точке, если такова существует, она становится настолько личным делом, что все теряет смысл.

— У меня есть для тебя новости, — сказал Сид жестко и кратко, — в этом копаются уже многие годы — андерграунд, «подпольное кино» — так они себя величают, не слыхал? Энди Уорхол^[8]? Он показывает все — волосатые треугольники, фаллосы, полный комплект! Это индустрия совокуплений, Боже милостивый!

Б. вздохнул, покачав головой.

— Они ничего не показывают, — сказал он тихо, даже печально, — вот что я пытаюсь тебе втолковать. Они даже не начали что-то показывать. Никакой эрекции, никакого проникновения. И, кроме того, их кино подобно «Микки Маусу», любительское. Вроде сегодняшнего фильма — скверная актерская игра, отвратительное освещение, никакая камера, все дурного пошиба. В порнофильмах, на худой конец, они действительно сношаются. А во всех этих андерграундных поделках все это только домысливается, предполагается — эрекция и проникновение никогда не показываются. Так что — андерграунд не в счет. Но я не понимаю, почему невозможно сделать фильм, который будет по-настоящему хорошим — ты знаешь, такой, который гениально соединит эротику и красоту. — Это было произнесено с бесхитростностью, с которой нельзя было не считаться. Несмотря на марихуану, годы, прожитые Сидом в роли со всем соглашающегося человека, выработали у него автоматический кивок на случай осложняющихся обстоятельств, которые в данный момент, по его мнению, как раз имели место.

— Да, да, — согласился Сид, изрядно смущенный.

— Я имею в виду следующее, — сказал Б., — представь себе фильм, снятый в студийных условиях, полнометражный, цветной, красивые актеры, хорошее освещение, сильный сюжет… как это будет тогда выглядеть?

— Не представляю, — признался Сид.

— Я тоже, — сказал Б. после паузы, — меня только интересует, возможно ли такое?

Сид, начавший воспринимать все это как совершенно абсурдную шутку над самим собой, как иронию судьбы, — перестал дергаться.

— Возможно ли? Пожалуй. У тебя есть камера? Ты можешь приступать хоть завтра. Кстати, можешь даже использовать, использовать… Тини в главной роли. Ты можешь использовать и меня… мы оба будем потеть над отсрочкой, хо-хо… — Смеясь, он опустил голову вниз, почти по-настоящему плача, мрачно раздумывая о том, к чему этот пустой разговор, если Б. отказался от сделки с «Метрополитен», — …на этот раз ты на самом деле перешел эту проклятую грань, понимаешь? — проговорил он сквозь всхлипывания. Тут появилась Тини, волоча за собой Лесса с его старлеткой в мини-юбке.

— У меня имеется кое-что, способное сделать вашу жизнь счастливой, мальчики, — завизжала она, — кто последний, тот козел! — И она принялась хватать Сида за ширинку.

— О, Бога ради, — воскликнул он с напускным негодованием, — дай мне сначала его расшевелить!

— Но ей ты нравишься именно таким, какой ты есть, Сид, — объяснила Тини с экстравагантным выражением возмущенной невинности, — короткий, энергичный, волосатый, с примитивным умом… жид-комик!

Сид закрыл глаза с видом полного изнеможения.

— О, это великолепно, — сказал он, — это как раз то, в чем я нуждаюсь именно сейчас, своего рода расовый… расовый намек — ты это так называешь, «расовый намек»?

— В самом деле, — продолжала Тини, переключаясь на Б., — она и впрямь заинтересовалась мистером королем, — и прижала к нему милашку старлетку, — она сказала, что будет страшно польщена, если ей дадут пососать эту штуковину. Правильно, мисс Пилгрим?

— О, Тини, — изливала свои чувства милашка, — ты просто ужасна!

— Ну, как бы то ни было, — сказала Тини, внезапно обессилев, — вот она перед вами, мисс Пенни Пилгрим, если можете в это поверить. И она жаждет сниматься в фильмах. Так что вперед, мальчики, — отдерите ее так, чтобы у нее мозги вышибло! — она загоготала и толкнула девушку отнюдь не в шутку, — между Сидом и Б., и вновь умчалась прочь.

Сид хорошо продуманным жестом дернул рукой и расплескал выпивку себе на брюки.

— О, я весь промок! — воскликнул он.

— Я очень сожалею, — ответила девушка, и пытаясь помочь ему, наклонилась над ним так, что ее невообразимо короткое мини обнажило часть загорелых ног и необыкновенной формы округлый зад, упакованный как сувенир в трусики небесно-голубого цвета, отороченные белыми кружевами. Борис дотронулся до края кружева и затем шлепнул ее по заду. Девушка не изменила своего положения, а просто повернула к нему голову и мило улыбнулась.

— У тебя очаровательная попка! — сказал Б.

— Благодарю, сэр, — она выпрямилась, повернувшись к нему, и сделала реверанс, как маленькая девочка. Она выглядела лет на шестнадцать, с ямочками на щеках и подбородке, высокими бедрами, дерзко торчащими маленькими грудями, короткими пушистыми медового цвета волосами и очень приятной улыбкой.

— Слушай, как бы тебе понравилась идея сняться в порнофильме? — грубовато спросил Сид.

— Я бы мечтала сняться в одном из фильмов мистера Бориса Адриана, — сказала она, все так же глядя на Б. с выражением полного обожания. — Я хочу этого больше всего на свете.

Борис улыбнулся и взял ее за руку.

— Ты очень хорошенькая, дорогая. Как тебя зовут?

— Пенни. Пенни Пилгрим. Я видела абсолютно все ваши картины и считаю, что вы величайший режиссер мира.

— Подожди, еще увидишь его новую порнушку, — сказал Сид, — с Тейлор и Бертоном^[9]. Хотя у него возникла проблема — кинопроектор не влезает в канализационную трубу.

— Как тебе понравились порнофильмы? — спросил Борис, мягко притягивая ее к стулу, стоящему рядом с ним, куда она и села, как положено примерным маленьким девочкам, ноги и колени плотно сдвинуты, руки зажаты между колен у самого края ее высокой задравшейся на бедрах мини-юбки. На ее лице появилось милое, но нескрываемо-неприязненное выражение.

— Мне показалось — они просто ужасны. Я не могла вынести больше двух — и вышла из комнаты. Думаю, что большинство девушек поступило бы точно так же… за исключением, вы знаете, нескольких, — добавила она вполголоса, бросив беспокойный взгляд по сторонам террасы, потому что Тини болтала и насвистывала где-то поблизости, крича: «Дай-ка мне за щеку, крошка!»

— Да, — сухо сказал Сид, — понимаешь ли, мы как раз и затеваем наш новый проект с целью преодоления этого немедленного возмущения публики. Тут своего рода новая наживка. Что-то похожее на мотивацию камикадзе.

Ни Борис, ни девушка не обращали никакого внимания на «подколки» Сида.

— Помнишь ли ты какую-нибудь сцену оттуда, — спросил Б., — которая заинтересовала тебя?

Неподдельная искренность его вопроса, в сочетании с ее понятным желанием понравиться, заставили девушку серьезно отнестись к ответу. Она сосредоточилась, ее брови при этом миловидно изогнулись.

— Нет, — в конце концов призналась она, — по правде говоря, таких не было, пожалуй только когда она красилась… в первом фильме, помните, она сидела у зеркала и красила губы… как раз перед тем, ну, как раз перед тем, что потом произошло…

Она сказала это с очень естественным сочетанием застенчивости и неодобрительной улыбки, словно боясь показаться излишне провинциальной либо наивной, что, конечно же, предпочтительней.

— Я не уверен, что у того прощелыги была настоящая штуковина, — сказал Сид, — я думаю, он просто пристегивал себе свое орудие.

Борис и девушка оставались безучастными к его замечаниям.

— И все же, попадалось ли тебе в подобных фильмах, — настаивал Борис, — что-то такое, что могло тебя привлечь?

Теперь девушка, еще больше желая понравиться и в тоже время боясь показаться еще одной «тупой маленькой девкой», окончательно смутилась.

— Ну, я не знаю, — сказала она, по-прежнему улыбаясь, но улыбка ее стала нервной. — Я имею в виду, черт… мне нравятся любовные сцены, ну, вы понимаете, в кино, эти же были такими… ужасными.

— А что, если бы они были красивыми?

— Какими? — Ее огромные карие глаза расширились.

— Представь, что фильм был бы снят с хорошими актерами в красивых костюмах? Очень романтично? Что если бы это была работа… настоящего художника?

— Он имеет в виду помешанного, — объяснил Сид.

— С трехмиллиондолларовым бюджетом? — продолжал Борис. — Как ты думаешь — смотрелся бы он тогда? — настаивал он на ответе девушки.

Она переводила растерянный взгляд с одного на другого, пытаясь понять, не разыгрывают ли ее эти двое.

— Ну, не знаю, — сдалась она. — …То есть, вам придется фактически показать… вы знаете, показать его штуку, я имею в виду входящую и выходящую и все такое, как в тех фильмах, что мы видели?

— Ты не думаешь, что это могло бы быть красиво?

Милашка, казалось, слегка задохнулась.

— Ну, я… я, разумеется…

— Короче, — вмешался вульгарный Сид, — тебя заинтересовала бы такая роль?

— Погоди, Сид, — отрезал Борис, — я не настаиваю, что ты не можешь пользоваться вклейками при съемках… члена, где ты показываешь, э-э, проникновение …я не говорю, что нельзя пользоваться дублерами. Тут еще есть над чем подумать.

Девушка, заранее восхищавшаяся любым их предложением, была взволнована.

— Но как вам удастся сделать так, чтобы картину… ну, чтобы ее показали… Ведь это противозаконно, не так ли?

— Ты упустила самое существенное, бэби, — бесцеремонно вмешался Сид. — В том и вся соль, — угрохать три миллиона долларов на фильм, который никто не увидит. Не ясно, что ли, как это чертовски уморительно?

— Ну, черт…

Она явно растерялась, но обстановку разрядил прибывший шатающейся походкой идол всей Америки Рекс Мак-Гуир. Он наполовину плакал, наполовину смеялся: и, хотя было не похоже, что он явился в гриме в такой час, его лицо было таким странно загорелым, что два отдельных ручейка слез, казалось, выгравировали бороздки вдоль каждой его щеки. В любом случае, умение плакать — великое умение, профессиональная тайна актера-трагика.

— Привет, парни, — произнес он замогильным тоном, как на Нью-Йоркской сцене; его пьяное состояние никак не сказывалось на безупречном владении голосом, даже в тот момент, когда он слегка споткнулся и, чтобы не потерять равновесие, ухватился за перила террасы.

— Эй, вы знаете, что только что заявил этот ублюдок Крысий Дрын, Хэррисон? Ну-ка, попробуйте отгадать, что он ляпнул?

— Что ты помочился? — рискнул Сид.

Пенни Пилгрим нервно хихикнула, представив, какую дерзость по отношению к Рексу Мак-Гуиру выкинул Сид, но тот никак не отреагировал.

— Вы все знаете, чем мы занимаемся, обговорено, что это будет тройное соавторство — я, он и режиссер обладают равным правом голоса по любым вопросам. Демократично, не так ли? Сделка с пожатием рук. Честно и благородно, верно? О'кей, итак Крысий Дрын Лесс заполучил эту потаскушку, которую собирается снимать, пробует ее, она отвратительна, но он настаивает. Мы спорили и так и эдак, я был против, Аллен тоже. Наконец, мы говорим ему: «Извини, Лесс, но похоже, что голоса разделились так: два к одному против тебя». А он только скалит зубы и трясет головой. «Нет, мальчики, — говорит он, — это не два к одному… это один ни к чему». Итак, теперь мы собираемся снимать эту отвратительную потаскушку, которая испоганит всю картину! Как вам это нравится?!

Сид мрачно покачал головой.

— Говер Стрит вымощена костями тех парней, которые считали, что у них тоже было два к одному против Крысьего Дрына.

— Как зовут эту девушку, — поинтересовалась Пенни, — девушку, которую будут снимать?

— Ее имя? — взвыл Рекс голосом раненого льва. — У нее нет имени! Ее имя — Паршивая Потаскушка, вот ее имя! Чудесно, не правда ли? Я имею в виду, как это будет смотреться на световой рекламе? — Он обернулся лицом ко всем, сидящим на террасе, и сделал жест рукой с драматическим взмахом, рисующим воображаемый шатер.

— «Ночная Песнь», — важно продекламировал он нараспев, — в главных ролях: Рекс Мак-Гуир и Паршивая Потаскушка!

— Не исключено, что ее имя будет стоять первым, — ввернул Сид.

— Что верно, то верно! — воскликнул Рекс с истерическим ликованием.

— Ты бы мог даже озаглавить им картину, — предложил Сид.

— Точно! — пронзительно взвизгнул Рекс и принялся кричать что было сил а ля Оливье^[10]. — «Паршивая Потаскушка!», «Паршивая Потаскушка!» Вот истинное название нашей картины!

Окружающие оглядывались, не столько удивленные смыслом сказанного, сколько его громогласностью и страстной глубиной. Он казался глашатаем неистовства; затем Рекс повернулся и запустил свой стакан в сторону Лесса Хэррисона, однако промахнулся, и стакан со взрывом разлетелся, разбившись о качающиеся деревянные канделябры.

— Паршивая Потаскушка! — проревел он.

— Кто-нибудь звал меня? — визгливо отозвалась Тини Мари, с обезоруживающей улыбкой возникая из ниоткуда.

Рекс, приготовившийся к крепкому пинку в пах, или, по меньшей мере, к выговору, был не готов к появлению Тини, или наоборот, именно этого он и ждал, упав на колени и сжав ноги Тини.

— О, Тини, Тини, — всхлипывал Рекс, — почему все в мире должно управляться таким откровенным дерьмом? Затем он обрушился к ее ногам — груда сотрясающихся человеческих мышц.

Борис созерцал эту сцену с выражением смущенной заинтересованности. Он привык думать о большинстве вещей в терминах ракурсов и крупных планов.

— Щелкни это, — сказал он, поднимая большой и указательный пальцы левой руки и накрывая их сверху той же комбинацией на правой, тем самым образовав подобие прямоугольника-рамки, поймавшей в фокус любопытный кадр со звездой экрана, рухнувшего у ног этой уродливой калеки.

— Забудь об этом, — сказал Сид, — он не подпишет разрешения на публикацию.

— Черт, вы думаете, с ним все в порядке? — с трудом выдохнула Пенни.

— Разумеется, — сказал Сид, — и нет ничего, что могло бы помешать хорошенькому пинку, — и он занес ногу, чтобы дать воображаемого пинка в физиономию упавшему Рексу.

— Ради Бога, — взвизгнула Пенни, разражаясь слезами, — не надо, пожалуйста, не надо! — Она, конечно, и не подозревала, что железный Сид в душе сочувствовал Рексу не меньше нее и на самом деле не обидел бы и бабочку — особенно бабочку.

Борису пришлось успокоить девушку, придвинув ее поближе, улыбаясь и шепча:

— Все в порядке, все в порядке, просто провели небольшое фрейдистское выравнивание.

Тини упала на Рекса сверху, баюкая, как в люльке, его загорелую голову в своих руках, закрыв глаза и приговаривая:

— О, мой малыш, мой драгоценный малыш, мой малыш, твою мать!

Появился агент Рекса, Бэт Оркин, беззаветно преданный актеру, но достаточно меланхоличный, чтобы смутиться присутствием Бориса и Сида.

— Я позабочусь о нем, позабочусь о нем, — повторил он, надеясь, во имя всего святого, что поблизости нет фоторепортеров; он заговорщицки подмигнул Б. и Сиду, поднял Рекса и увел его с террасы.

Пенни все еще была расстроена — хоть и не так уж сильно, но это был повод дать прорваться накопившимся эмоциям, и, конечно, она была совсем не против, чтобы ее утешал сам Б., поэтому она пристроилась у него на коленях, а он прижимал ее к себе.

— Чокнутый козел, — пробормотал Сид, — он такой же ненормальный, как и ты, Б. — с тою лишь разницей, что он вкалывает. Извините, мне надо выпить, — он поднялся и устало потащился в направлении бара.

— Я отвезу тебя домой, — сказал Борис девушке очень мягко. — Где ты живешь?

— В студийном клубе, — ответила она, легким движением прикасаясь к глазам. Она не умела плакать так же хорошо, как Рекс, но в каком-то смысле это было более занятно.

2

На самом деле она не курила травку, но боялась это признать — поэтому, приехав к Борису домой, сидя на террасе и глядя на темно-голубые мерцающие огни Голливуда (конечно, полные радужных обещаний), она приняла сигарету, которую раскурил Борис, и выдохнув: «о, клево!», передала сигарету назад (как, казалось ей, положено делать в таких случаях), но он только улыбнулся и не взял ее. Внезапно она почувствовала, что все делает неправильно, теперь он подумает, что она какая-то наркоманка, а совсем не серьезная актриса.

— Но я думала, вы… — начала она, держа беспомощным жестом тлеющую между ними сигарету, — на самом деле я не… то есть, я никогда на самом деле… — Она запнулась, держа теперь сигарету на расстоянии, как будто это ненавистная ей вещь, которая только что разрушила ее будущее.

— Не беспокойтесь об этом, — сказал он, беря у нее сигарету, — это не важно. — Он сделал несколько глубоких затяжек и положил ее в пепельницу. — Ты знаешь… то, что действительно привлекло меня в тебе, — начал он спокойно, как будто рассуждая вслух, — то, что мне на самом деле показалось… красивым, возможно, даже и уникально красивым в тебе, по крайней мере, сегодня — и я говорю это со всей скромностью и уважением, потому что не сомневаюсь, что у тебя наверняка есть и другие качества, и я допускаю, что это может быть всего лишь моя слабость… однако то, что делает тебя по-настоящему исключительной — во всяком случае для меня… это твой зад.

Он произнес это с такой явной, вдумчивой, почти наивной искренностью, что девушка не могла обидеться. Это было похоже на то, как если бы два дельца из мира искусства обсуждали качества Дрезденской каминной полки. Не зная, как отреагировать, она потянулась и подобрала сигарету.

— Ну, — неловко протянула она и попыталась заново раскурить сигарету.

— Я думал об этом, — сказал Б., — я пытался постичь это — в эстетическом ключе. Я повидал гору великолепных, восхитительных попок. — Он сказал это объективным, почти медицинским тоном и далее привел в качестве примеров целую кучу знаменитых актрис, было видно, что он действительно неплохо знаком с их деликатными местами. — Существует ли такая вещь, как «совершенный» зад — и если да, то что это означает? — Он повернулся к Пенни, глядя прямо на нее, словно только что вспомнив, что она здесь.

— Я не считаю, что это нечто гомосексуальное, — сказал он, Пенни уставилась на него, тупо кивая. — Меня не слишком привлекает заниматься любовью с девушкой этим способом… ты знаешь, это не то. Но почему, все-таки, женский зад может быть таким эстетически эротичным? Возможно, это просто нечто, продолжение… являющееся продолжением ее части, ты понимаешь, переда.

Он потянулся и взял у нее потухшую сигарету.

— О, простите, — промолвила она, слегка обалдев и совсем забыв про сигарету.

Он опять зажег ее, глубоко затянулся и задумчиво посмотрел на мерцающий мир, его мир, раскинувшийся внизу.

Но Пенни принадлежала к тому типу людей, которые не выносят молчания, возможно, их подсознание запрограммировано на непреложное правило радиопрофессионалов: «не должно быть беззвучного эфира».

— Ну, — сказала она, — я только надеюсь, что, ах…

Он возвратил ей сигарету.

— Взять хотя бы тебя, — продолжал он, — что было в твоей … заднице такого привлекательного? Ты нагнулась, так?

Она кивнула.

— Но я уверен, что ты делала это неосознанно, не для того, чтобы спровоцировать меня.

— О, нет, я…

Он вновь взял сигарету.

— Я не хочу утверждать, что ты, быть может, совсем не отдавала отчета, что ты лишена чувственности или невосприимчива, или что-то в этом роде. Я только говорил, что ты фактически не размышляла об этом как о выигрышной подаче себя. Верно?

— О, да, да, именно так.

— И все-таки… это было. — Он вздохнул, как бы потеряв надежду разобраться в причудах человеческой природы, в основном своей собственной. — Возможно, это было… — Он поискал ответ, приложив руку к приподнятой в задумчивости брови, — возможно, это было нижнее белье, возможно, тут было что-то внешнее. Давай повторим это здесь. Итак, как я сидел? Да, я сидел вот так, а ты была… да, ты встань сюда, и…

Девушка повиновалась его указаниям, как загипнотизированная. Она заняла свое место, как будто удачно «попала на свою метку» в массовой сцене постановки «Моя прекрасная леди».

— Да, это как раз то, что надо, — сказал Б. — Точно. Теперь нагнись вперед. Не спеши, — напомнил он ей, — не так быстро. Делай это непринужденно…

3

Когда на следующий день телефон зазвонил в половине второго, Б. уже почти проснулся и знал, что звонят по важному делу. Его обслуживающий персонал четко знал: никаких звонков, исключения только для его детей — им было четыре, шесть и восемь лет. Он дотянулся до аппарата, который все еще был прикрыт крошечными небесно-голубого цвета трусиками с белыми кружевами, оставшимися лежать так, как они упали, и он не побеспокоился о том, чтобы снять их с телефона во время разговора с восьмилетним мальчиком (а именно он, по старшинству среди других детей, обычно являлся инициатором звонков). Однако, вопреки всем распоряжениям персоналу, звонил толстяк Сид, который благодаря искусству подражания детскому голосу перехитрил бдительных сотрудников.

— Я заполучил ее, — начал Сид дрожащим от возбуждения голосом. — На этот раз я действительно заполучил ее, и это не какой-нибудь кусок дерьма, Б., клянусь Господом Богом!

Борис закрыл глаза, выждал секунд пять, вдыхая аромат «Арпеже», исходивший от голубой материи, затем сказал:

— Так что ты заполучил, Сид?

— Картина! Трехмиллиондолларовая непристойная картина, о которой мы говорили прошлой ночью! Я получил деньги, бэби, я их получил!

Борис не отвечал, но и не вешал трубку. По-прежнему с закрытыми глазами он потянулся свободной рукой к другому краю кровати, где его ладонь и остановилась на совершенной формы попке девушки, лежащей на животе, ее изумительные половинки нахально высунулись наружу, округлые и золотистые, упругость этих двух резиновых мячиков помогла принять свою первоначальную форму, несмотря на тяжесть его руки.

— Ага, — медленно проговорил Б., — это шикарно, Сид.

— Послушай, — ответил Сид, — я немедленно буду у тебя.

— Не делай этого, Сид.

Сид начал звереть.

— О, боже, боже, боже, ты должен мне верить! Ты должен мне верить!

Борис осторожно переместил телефон, затем снял его с полки и поставил на ночной столик, но все равно он слышал, как Сид кричал — таким тоном, которого он никогда не слышал от него прежде:

— Ты получишь право на окончательный монтаж, бэби! Ты получишь окончательный монтаж, твою мать!

4

В тот вечер они встретились в шесть в «Поло Лаундж», за боковым столиком, который не договоренности с метрдотелем был постоянно зарезервирован за Сидом на это время. Договоренность возникла случайно, после того, как Сид подложил под метрдотеля мечтавшую стать звездой курочку. Сид привел его на студию и представил девушке как итальянского режиссера, «который, вероятно, будет снимать тебя, если узнает поближе», похотливо подмигнул, «знаешь, что я имею в виду? Рука руку моет. Хи-хи-хи.» К тому же это помогло Сиду списать около пятисот долларов со своего счета в баре.

Сид потягивал шипучий джин «Рамос» («помогает поддерживать мой вес»), когда появился Борис. Оба были в темных очках, которые придавали Б. еще более утомленный вид, а великан Сид в своей белой полотняной куртке и зеленой шелковой рубашке выглядел просто зловеще.

— Два вопроса, — сказал он без предисловий, — первый: что ты знаешь о Лихтенштейне?

— Рое Лихтенштейне? — спросил Б. с отсутствующим видом, кивая в ответ на чье-то приветствие из другого конца зала.

Лицо Сида исказила болезненная гримаса.

— Нет, мистер Путанник, это страна, черт побери! Лихтенштейн!

Борис пожал плечами.

— Как-то я проезжал через нее, если ты это имеешь в виду, но не припоминаю, чтобы я зачем-нибудь там останавливался.

— Итак, ты не останавливался, — отметил Сид, — большая потеря, но, однако же, это — страна, не так ли?

— Не возражаю, — согласился Борис. — На самом деле это княжество. Оно управляется принцем. Помнится, я встречал его, на фестивале в Каннах.

— Верно, верно, верно, — зачастил Сид, — это суверенное княжество. А теперь позволь сделать небольшой обзор по суверенному княжеству Лихтенштейн: оно расположено в живописных Альпийских горах между Швецией и Австрией, занимает площадь около 64 квадратных миль, население — 17 000, в получасе лёта на двухмоторном реактивном самолете от Парижа, Рима, Берлина, Вены, его можно назвать…

— На кой черт ты рассказываешь мне все это? — прервал его Б.

— Умоляю, послушай хотя бы один-единственный раз своего приятеля Сида Крейссмана, — ответил тот, но тут же отвлекся на проплывающую мимо мини-юбку. — Да, забыл спросить, ты забрался-таки в трусики той маленькой цыпочки прошлой ночью?

Борис вздохнул.

— Да, да, да, — ответил он с таким выражением, словно это пустой разговор.

— Как это было?

— Что ты имеешь в виду под этим «как это было?» Или ты сам никого никогда не покрывал?

— Она хорошо брала за щеку?

— Не особенно.

— Такие юные пташки никогда, кажется, не умеют этого делать. Сколько ей, около восемнадцати?

— Семнадцать.

Сид закивал удовлетворенно.

— Семнадцать? У нее великолепная задница.

Борис кивнул.

— Да, задница великолепная.

— Ты-то полизал ее?

— Ха. Это похоже на «поцелуй-и-расскажи», не так ли?

— Признавайся, ты поработал языком или нет?

— Нет. Разве что чуть-чуть, вначале.

— Сколько раз ты ее сделал?

— Дай вспомнить… Четыре.

— Четыре?! Господи, да у нее и впрямь потрясающая задница! Ты сделал ее четыре раза, черт подери?

— Да, да, знаешь, дважды, когда мы легли, и дважды, когда проснулись.

Сид, казалось, испытал большое облегчение.

— Ах, когда вы проснулись. Я уж решил, что ты говорил о четырех подряд. Она кончала?

Борис пожал плечами.

— Полагаю, что так. Она сказала, что да.

— Разве сам ты не можешь этого сказать?

— Могу.

— Что, каждый раз?

— Боже, я не знаю, кончала ли она каждый раз. — Он с любопытством рассматривал Сида. — Ты что, свихнулся? Что означает весь этот дурацкий разговор о Лихтенштейне?

— Я же сказал, что задам два вопроса, правильно? О'кей, второй вопрос: ты знаешь Эла Вайнтрауба? Он кузен Джоэ Шварцмана, верно? А теперь, ты готов к тому, что я скажу? Эл Вайнтрауб очень близкий друг министра финансов Лихтенштейна.

— Ну, ну… — сказал Б. Казалось, что он сейчас заснет.

— Эл знает все об этой стране. Мы бодрствовали всю ночь и заказали разговор с его другом, министром…

— Послушай, Сид, — начал Борис, бросая взгляд на часы, но Сид прервал его умоляющим голосом:

— Пожалуйста, Б., прежде чем я продолжу, ты не мог бы одолжить мне тысячу до четверга?

— Что?

— Тысячу долларов — только до четверга.

— Разумеется.

— Ты никогда об этом не пожалеешь, Б., можешь мне поверить.

5

Лихтенштейн, как выяснилось, имел самый низкий доход на душу населения из всех стран Западной Европы. Несмотря на великолепные виды на Альпы, относительно недосягаемое расположение страны вывело ее из игры, если можно так сказать. Туристы — которых уже несколько поколений страна отчаянно пыталась привлечь — не приезжали. А ведь налицо были все сопутствующие вещи: кабачки (живописные), соляные ванны (с подведенной по трубам горячей водой), склоны для горных лыж (посредственные), игорные дома и опера (закрыты). Тут было что-то, не поддающееся объяснению, может быть, даже находящееся совсем неподалеку, где-нибудь… в Сан-Морице, Клостерзе, Кицбюхеле, Инсбруке и т. д.

План, задуманный Сидом и Элом Вайнтраубом, был прост — фильм финансируется правительством Лихтенштейна в обмен на то, что сниматься он будет в Лихтенштейне и демонстрироваться исключительно там. Люди из Лондона, Парижа, Вены, Женевы, Рима, Цюриха будут прилетать специальными чартерными рейсами — в единственное место, где они смогут увидеть последний фильм величайшего в мире режиссера. Они будут оставаться на ночь, возможно, и дольше, в живописных отелях, спать на перинах из гагачьего пуха, рядом с уютными каминами; они будут ходить в оперу, казино, кататься на склонах, принимать ванны для здоровья, посещать магазины, причудливые и нарядные одновременно; они будут упиваться красотой этих мест. Вероятно, они проникнутся любовью к Лихтенштейну — его простому очарованию, торжественному великолепию, и это может даже войти в привычку.

— Они хотят получить исключительное право на десять лет, — говорил Сид неделю спустя.

Борис кивнул. Его не волновало, где будут показывать картину, он только хотел снять ее.

— И позволь мне сказать тебе кое-что еще, — загадочно добавил Сид. — Знаешь, с кем я разговаривал сегодня? С Эйбом Бекером. Клянусь, ты не знаешь, кто такой Эйб Бекер, верно?

— Киномонтажер из «Метро»? — предположил Б.

— Эйб Бекер, — сказал Сид почти резко, — зять Ники Хилтона. Знаешь, что он сказал? Он сказал, что если все выгорит, Конни соорудит «Лихтен-Хилтон», вот так-то!.. — резкий щелчок пальцами. — Магазины — тоже, весь комплекс. Они сорвут большой куш — и Эйб это знает, поверь мне! — Сид добавил это с ноткой раздражения, как будто им следовало взять его в дело.

Появилась официантка, и Сид немедленно отвлекся, потому что на той до пояса ничего не было. Они пришли сюда на поздний ланч — около четырех часов после полудня — в ресторан на Стрипе под названием «Шангри-ла Тропикана», который специализировался на приготовлении зажаренных целиком цыплятах, а официанток здесь звали «Сладкое местечко», «Причудливый бутончик», «Уютное гнездышко» и т. д. Сид часто бывал здесь, и для него не было неожиданностью, что официантки полураздеты, но, несмотря на это, он не мог оторвать от них глаз.

— Эй, — сказал он девушке скандинавского типа, которая сохраняла невозмутимо хмурый вид, — ты знакома с моим другом, всемирно известным кинорежиссером, мистером Борисом Адрианом? Я рассказывал ему о тебе.

— С мистером Адрианом? — на нее это произвело впечатление, но затем брови ее нахмурились еще больше. — Послушайте, я знаю, что вы занимаетесь шоу-бизнесом, мистер Крацман, я уже это проверила, но те парни, которых вы сюда приводите, откуда мне знать, может, они и не имеют к этому отношения. У вас немного странное чувство юмора, мистер Крацман.

— Дело в том, — сказал Сид, — что мы занимаемся рекламными фильмами, и я как раз говорил мистеру Адриану, что ты, возможно, именно та девушка, которая нам нужна для работы. Но прежде мы должны удостовериться в эластичности сосков.

— Что?

— Предстоит съемка с очень близкого расстояния, и мы должны убедиться, что очертания как раз такие, что нам нужно. Это небольшой пропагандистский ролик для Си-Би-Эс, рекламирующий, дай вспомнить, рекламирующий… грудное вскармливание малышей, ты знаешь, чтобы подвигнуть молодых мамаш на грудное вскармливание. Недавно обнаружили вредные добавки в э-э, да ты знаешь, в детском питании. Это тридцатисекундный ролик, лица видно не будет, только очертания, э-э, груди. Платим семь-пятьдесят.

— Семь-пятьдесят? Семьсот пятьдесят?

— Плюс-минус несколько долларов, как получится, что-то около того.

Девушка смотрела то на одного, то на другого.

— Тридцать секунд, семьсот пятьдесят долларов? Фу-у.

— Но только мы должны быть уверены, — в замешательстве сказал Сид, — мы должны быть уверены в очертаниях. Подойди-ка сюда, пожалуйста, дорогая.

— Что? — спросила девушка, немедленно повинуясь, — какие очертания?

— Сосок, — ответил он, — очень важная часть линии груди. А теперь просто расслабься. — Он положил одну руку на ее правое бедро, а другой прикрыл сверху ее голую левую грудь и пальцем взбодрил ее. — А теперь давай посмотрим…

— Эй, подождите минутку, — заволновалась девушка, бросая вокруг быстрые беспокойные взгляды.

— Все в порядке, — заверил ее Сид, отпустив сосок, но все еще держа руку на ее бедре. — Лучше вот так, — он взял полурастаявший кубик льда и начал массировать им сосок.

Девушка попыталась отстраниться, сдержанно, но с каким-то затравленным видом оглядываясь направо и налево.

— Послушайте, управляющий выкинет меня, если увидит это!

Сид, не обращая внимания, повернулся к Борису.

— Да, вы видите, мистер Адриан, здесь вполне удовлетворительная эластичность, вы согласны?

Девушка поглядела заинтересованно на свой сосок, который набух и стал похож на крошечный цилиндрик. Несколько пресыщенных гостей бросали неловкие взгляды на этот странный спектакль.

— О'кей, — сказал Сид, — давай попробуем другой.

— Эй, послушайте, — возразила девушка, теперь уже действительно полным тревоги голосом, — не можем ли мы заняться этим попозже?

— Идет, — резко сказал Сид и сразу уткнулся в меню. — Как поживает ваш столь глубоко запрятанный «Ворсистый пирожок»?

— Кто? — она мгновение смотрела на него в тупом изумлении, приоткрыв рот. — Вы здесь не к месту острите, мистер Крацман, вы это знаете?

Борис вздохнул и печально улыбнулся.

— О, он это прекрасно знает.

В этом городе кинобизнеса, где безвкусные хохмы встречаются сплошь и рядом — даже здесь Сид Крейссман пользовался дурной славой из-за своего издевательски-агрессивного остроумия. Залезая в такси, например, он иногда дожидался вопроса шофера: «Куда едем?» и тогда отвечал: «Какого черта, давай поедем к тебе!» И хрипло гоготал. Или, вступив на переполненный эскалатор, нараспев произносил с потрясающим напором: «Полагаю, вы все удивлены, зачем я собрал вас здесь всех вместе».

6

— О'кей, ты готов слушать? — спросил Сид, по-прежнему сидя в «Шангри-ла Тропикана» и открывая кейс. Он извлек большой белый сверток, развязал на нем ленту и стал передавать через стол цветные снимки Борису. На большинстве фотографий были безлюдные виды, городские площади, булыжные мостовые, сельские тропинки, лужайки, лесные прогалины, ручьи, озера, коттеджи, церкви, замки — все явно европейское, чаще всего, однако, на фоне подавляющего величия заснеженных гор. Борис просмотрел их в молчании, со слегка смущенной улыбкой.

— Итак, это наше месторасположение, бэби! — воскликнул Сид с ликованием, которым надеялся заразить Бориса.

— Откуда у тебя это? — спросил Б., переворачивая один из снимков, чтобы посмотреть обратную сторону. Там было отпечатано: «Собственность «Крейссман Энтерпрайсез, Лтд. — неразрешенная перепечатка строго запрещается».

Сид стряхнул пепел со своей сигары, поманил к себе официантку и попросил еще один коньяк.

— Послал Морти Кановица, чтобы все разведать, — ловко вывернулся он.

Борис вновь вернулся к фотографиям.

— Разве не ты говорил мне прошлой ночью, что разорился?

Сид кашлянул, смущенно обвел взглядом зал и попытался увильнуть от ответа:

— Кажется, я видел Дика Занука, входящего в соседний зал.

Борис улыбнулся и продолжил изучение фотографий.

— Моя тысяча, а?

Сид почувствовал большое облегчение, что его хитрость наконец разоблачена и что Б. не впал в бешенство. Тогда он откинулся на спинку стула, перекатив сигару из одного угла рта в другой.

— Ну, Б., — сказал он с ухмылкой, — деньги существуют для того, чтобы делать деньги, или я не прав?

— Красивые картинки, — сказал Борис, возвращая фотографии.

— Чудесное расположение, не правда ли?

— Расположение для чего? Я даже не слышал еще всей истории.

— Но она придет к тебе, Б., — заверил его Сид молящим тоном, — она придет к тебе — от Голубой Феи Вдохновения!

Было известно, что два его последних фильма-призера сняты по сценарию настолько реальному, насколько реальна пара спичечных головок.

— А деньги? — сухо спросил Б. — Тоже Голубая Фея?

Сид дотянулся до нагрудного кармана и жестом иллюзиониста извлек то, что оказалось свернутой телеграммой.

— Три больших штучки, бэби! И окончательный монтаж!

— Три миллиона? Не валяй дурака!

— Нет, — важно покачал головой Сид, — я разговаривал с Элом прошлой ночью — он проделал гору вспомогательной работы, — я просил его прислать телеграфное подтверждение сделки. Вот оно. — Он держал телеграмму перед лицом, жестикулируя ею во время беседы.

— Это ужасающе, Сид, — сказал Борис, потянувшись за ней.

— Одна вещь, Б., — произнес Сид, не выпуская телеграмму из рук, — я кое-что хочу объяснить, одну техническую подробность, ты прочтешь это сам в телеграмме, но я хотел бы прежде сказать тебе о ней, чтобы ты не кипятился. Догадываешься, что я имею в виду?

Борис пристально посмотрел на Сида и медленно опустил руку.

— Нет, — сказал он, — боюсь, что нет.

— Правительство Лихтенштейна, — провозгласил Сид намеренно официальным тоном, — готово финансировать нас, как в виде кредита, так и наличными — до суммы в три миллиона долларов…

Тут он запнулся, Борис нетерпеливо потянулся и выхватил у него телеграмму. Развернув, он начал читать ее, все точно, как описывал Сид, но вот он дошел до конца, прочитав последний абзац вслух: «… сочетая аккредитацию и национальную валюту до максимального эквивалента трем, повторяю, трем миллионам долларов США — наряду с тем, что данная сумма должным образом и в равных пропорциях будет внесена инвестором или инвесторами второй стороны, точка. Детали письмом. С уважением, Макс вон Данкин, министр финансов Лихтенштейна».

Борис осторожно свернул телеграмму и положил ее на стол.

— Где моя тысяча?

— А теперь подожди минутку, Б., — предложил Сид, — я не хочу, чтобы кто-нибудь знал об этом, — он беспокойно огляделся вокруг. — Это место кишмя кишит проклятыми любителями читать по губам.

Борис рассмеялся над попыткой Сида прикинуться настоящим пароноиком, и они направились к двери.

Все, казалось, опять идет по сценарию Сида, его дух воспарял. В фойе они столкнулись с той же официанткой.

— В чем дело, дорогая, — спросил Сид участливо, — ты простудилась?

— Простудилась? — переспросила девушка, удивленно хмуря брови. — С чего это вы взяли, мистер Крацман?

— Ну, как же, — сострил Сид, — твои груди выглядят скукоженными. — И он потянулся, чтобы расправить страдающие части ее тела, хрипло гогоча.

7

Под огромным портретом, выполненным маслом, изображающим великого папашу Хэррисона, председателя правления и главного держателя акций «Метрополитен Пикчерз», сидел молодой Лесс — за своим гигантским столом, сгорбившись почти как жокей на скачках, словно стол был некоей супер-коляской, способной развивать потрясающую скорость. Лесс сидел, слившись со столом в одно целое, окруженный массой различных управляющих устройств, которыми он так мастерски оперировал, — телефоны, селекторы, кассеты, магнитофоны, крошечные телевизоры, видео-плейеры и миниатюрный кондиционер, направлявший мощный поток воздуха прямо ему в лицо, сдувая его волосы и создавая впечатление стремительного движения. И фактически здесь ощущалась вибрация власти, скорости и, сверх того, таинственная способность маневра, ведь именно отсюда Лесс Хэррисон поворачивал руль и заключал сделки.

— У меня есть для тебя новости, друг мой, — тихо говорил он в трубку. — Патриотизм сегодня вымазан в дерьме. Слишком много спорного. Нет, даже танцовщики — если только они имеют контракт с нашей студией, не поедут. Никто из работающих на нашей студии не поедет во Вьетнам. Пусть кто-нибудь из этого дерьма покажет на них пальцем, все равно. Никому это не нужно, верно? Поговорим позже, Марти.

Он повесил трубку и одновременно движением другой руки щелкнул переключателем селектора внешней связи.

— О'кей, бэби, — сказал он своим обманчиво сонным голосом, — теперь пусть войдут.

Лесс наклонился вперед, положив локти на стол, соединив руки и оттопырив большие пальцы так, что его подбородок лег на два вытянутых пальца внизу — стиль Калигулы. Дверь открылась и вошли двое агентов Уильяма Морри нарочито неторопливой походкой. Если талантливые агенты заявляются вдвоем, то это означает одно из двух: либо более опытный вводит в курс новичка; либо агентство считает встречу достаточно критической, с десятипроцентным шансом на успех, и ведет игру в четыре руки. Подобное разыгрывается в стиле фараонов — один играет роль благоразумного, сговорчивого («Давай немного уступим Лессу, Эл»), в то время как другой («Говорю тебе, отдадим это в «Парамаунт») напяливает маску импульсивного упрямца, отъявленной сволочи.

Изящество и отточенность этой тактики пропали бы даром, будь она использована против Крысьего Дрына, и она не применялась теми, кто знал его. Не то, чтобы он не клевал на уловки или даже не ценил их, но потому, что он вершил свои дела с позиции такой чудовищной силы, что пытаться хитрить с ним было просто бесполезно.

В настоящий момент студия имела в производстве одиннадцать работ. Три снимались в Европе, одна — в Мексике, одна — в Нью-Йорке. Оставшиеся шесть — на территории киностудии; одна из этих шести была вестерном, одна — пляжным фильмом, одна — научной фантастикой и одна — киноверсией Бродвейской постановки с двумя действующими лицами. Эти картины обходились в миллион каждая и все вместе, да и в отдельности, считались «мусором». Их сверхнизкая прибыльность вытекала из нескольких обстоятельств: от дополнительных расходов (то есть плутовство с производственными ценами и разницей в выручке между кассовыми и убыточными киносеансами) до непомерной платы за аренду территории и зданий студии (выплачиваемой держателями акций) и, наконец, принятие чисто символических обязательств в договорах с актерами, режиссерами и продюсерами — или, иначе говоря, поддержание общеизвестных способов списания налогов и сохранения гигантского устаревшего механизма взаимоотношений.

Этим объяснялась убыточность четырех картин из шести, осталось еще две — да и эти были раздутыми и чудовищными. Одна — девятимиллиондолларовая затея специально для Рекса Мак-Гуира, «Эй ты, разбиватель сердец», и другая — состоящая из шестнадцати частей, «Пока она не завопит», с Анжелой Стерлинг, самой высокооплачиваемой любимицей серебристого экрана — срывающей кругленькую сумму за фильм плюс десять процентов кассового сбора и так далее.

В любом случае, последние две относились к тем проектам, которые интересовали Лесса — и он сомневался, что вошедшие агенты Морриса заговорят о чем-нибудь достойном этого уровня, поэтому довольно лаконично ответил на их многословные приветствия.

— Видел тебя на Фабрике прошлой ночью, — сказал старший из них, тот, что потяжелее, плюхаясь на кушетку с показной независимостью.

Лесс мельком взглянул на него и поднял брови в безмолвном: «Ну и что?»

— Да, ты был с Лиз и Дики — я не подошел, ведь ты мог, ха, ха, — игривое подмигивание партнеру, — говорить о деле.

Лесс продолжал разглядывать его без всякого выражения, затем подмигнул в ответ:

— Ясное дело! — сухой короткий смешок.

— Я был там с Джеки, — продолжал поспешно агент, слегка смутившись. — Джеки Фонда и Вадим. Что за красотка! Рождение ребенка ничуть не повлияло на ее фигуру — она по-прежнему сногсшибательна!

Лесс молча кивнул.

— Скажи, Лесс, — весело сказал второй агент, указывая на маленькую картинку на стене, — это, что, новая? — Цель его вопроса была двойная: во-первых, произвести впечатление на коллегу своим знанием кабинета Лесса Хэррисона; во-вторых, сам Лесс, возможно, будет тронут его интересом. Он знал, что Лесс крайне далек от живописи, но он достаточно хорошо понимал, что Лесс оценит этот вопрос. Умение держать в памяти детали личной жизни других людей: имена их жен, детей, их вкусы, слабости — все это незаменимые вещи в арсенале способного агента.

Лесс взглянул вверх, чтобы увидеть, какая картина имелась в виду. Кроме портрета отца, в комнате висело еще шесть картин — по три на каждой стене.

— Вы правы, — сказал он. Это был Пикассо в голубых тонах, из серии «Девушки из Авиньона». — Вам нравится? — улыбаясь, повернулся он к спрашивающему.

— Необычайно, — ответил тот, восхищенно тряся головой, — неправдоподобно! Господи, мог же этот парень когда-то так писать!

— Я передам Келли, что вам понравилось, — сказал Лесс, кратко черкнув что-то в блокноте, — или, по крайней мере, что вы не оставили без внимания перемену в моем кабинете.

Келли, как ее звали, была его личным помощником, или Пятницей в юбке — если так можно окрестить человека, получающего тысячу двести долларов в неделю. В число ее обязанностей входило и оформление интерьера кабинета, включая подбор картин, которые она выбирала из семейной коллекции. Келли рассматривала эту обязанность не как привилегию, а скорее как необходимость, потому что Лесс Хэррисон страдал от недостатка, который загадочным, но печально известным образом был широко распространен на исполнительном уровне в Голливуде — он был дальтоником. Поэтому Лесс записывал замечания об обстановке кабинета в карточку с теми же чувствами, с какими он изучал мнения, поступавшие после предварительного показа фильма… совершенно объективно.

— Объясните-ка мне вот что, парни, — проговорил он, переводя взгляд с одного агента на другого. — Последний раз, когда вы были здесь — темные очки были на вас, — указал он на младшего, — а вы были без очков, теперь все наоборот, верно?

Посетители обменялись взглядами.

— Фу-у, — тихо произнес тот, что помоложе.

— Ну и проницательность, — сказал второй. — Боже, это, должно быть, происходило… два или три месяца назад.

— И в чем же дело? — спросил Лесс.

Младший сначала удивился, затем слегка огорчился.

— О, просто это… своего рода глупость. Наш старик, — он говорил о своем шефе, — сказал, что нам не следует одновременно быть в темных очках, он сказал, что это портит наш имидж. Будем похожи на привидения, по его словам. — Молодой агент пожал плечами, робко улыбаясь и жестом указывая на коллегу. — Сегодня как раз его очередь.

Лесс задумчиво кивнул и положил голову на одну из рук. Под его задумчивым взглядом, переводимым с одного на другого, молодой неловко заерзал, в то время как старший снял очки и начал протирать их галстуком, посмеиваясь и приговаривая: «Господи, Лесс, ну и память у тебя!»

Лесс погрузился в раздумья, хотя было видно, что ему приятно слышать эту похвалу: словно блестящая память в какой-то степени компенсировала его дальтонизм.

Лесс прокашлялся и только собрался говорить, как зажжужал селектор, и он нетерпеливо щелкнул тумблером.

— Да, Келли?

— Эдди Райнбек на второй линии.

— У меня деловая встреча, Келли.

— Это важно.

— Черт, — сказал он, отключаясь от Келли и беря трубку. — Дурные вести, дурные вести, я чую их запах. Да, Эдди?

Он внимательно слушал, все сильнее хмуря брови.

— Ты, должно быть, шутишь, — наконец произнес он, теряя самообладание. Лесс прикрыл глаза и продолжал слушать.

— Вот шлюха, — тихо сказал он сквозь стиснутые зубы, — глупая… безответственная… дефективная… шлюха!.. — Вздох. — Не могу поверить в это. Подожди минутку, Эдди.

Он прикрыл микрофон рукой и поднял глаза на агентов.

— Мне жаль, парни, — сказал он, сделав жест рукой, его хладнокровие рушилось на глазах, — это сообщение о несчастьи, перенесем наш разговор.

Они поднялись как один, с улыбками полного сочувствия.

— Никакой бизнес не сравнится с шоу-бизнесом, верно, Лесс, — остроумно заметил старший агент, глупо подмигивая.

— Поговорим с вами позже, Лесс, — сказал другой, и помахав на прощание, они вышли за дверь.

Лесс открыл микрофон.

— О'кей, Эдди, теперь объясни, что, черт возьми, стряслось?

Эдди Райнбек возглавлял рекламный отдел студии.

Последние два месяца он занимался исключительно Анжелой Стерлинг и их большим фильмом «Пока она не завопит», рекламу которого он делал лично. И ради этого Эдди недавно затеял нечто такое, что могло стать делом первостепенной важности. Благодаря умелой лести ему удалось убедить сенатора штата и контр-адмирала не просто разрешить, но и настоять на том, чтобы офицеры и матросы недавно прошедшего комиссию боевого корабля «Калифорния» «выбрали» леди, которая примет участие в крещении их корабля. Выбор предстояло провести общим голосованием между доктором Розой Харкнесс, женщиной-американкой, недавно получившей Нобелевскую премию; миссис Ханной Боув, потерявшей троих сыновей во Вьетнаме и удостоенной «Золотой звезды матери года», и великолепной Анжелой Стерлинг.

Возглавлявшие студию (включая папашу Хэррисона) были полны тревоги за возможный исход («Зачем рисковать? Кому это нужно?»), но Эдди был непреклонен, и Лесс принял его сторону.

— Дополнительный престиж нам не повредит, — повторял он, — достойное событие для публикации в «Лайфе» с фотографией на обложке.

— Так ли? — возражал папаша, — а вдруг она проиграет?

— Итоги голосования у Эдди в кармане, он знает, что делает.

— А если Эдди ошибается?

Лесс улыбался снисходительно.

— Эдди не ошибается, па, во всяком случае не тогда, когда на карту поставлена его голова.

Но все же он испытывал определенное беспокойство в ожидании результатов голосования — и большое облегчение, когда было объявлено, что победила Анжела со значительным перевесом, набрав голосов больше, чем две другие кандидатки вместе взятые.

Естественно, это стало общеизвестным предметом гордости Эдди, и он задирал нос перед Лессом — подобно тому, что испытывал Лесс по отношению к папаше и Нью-Йоркской конторе. Поэтому все вокруг похлопывали друг друга по плечу в радостном ожидании великого дня — который, наконец, наступил, и на большом пирсе номер девяносто семь в Сан-Франциско шесть тысяч матросов и офицеров «Калифорнии» застыли по стойке смирно при полном параде и регалиях, а на самом пирсе собрался высший свет — включая трех адмиралов, мэра Сан-Франциско, губернатора штата и министра флота. Вокруг них расположилась, как в засаде, целая армия газетчиков и фотографов, а в отдалении стояли установки с телекамерами.

Чтобы сорвать весь банк с этого мероприятия, Лесс на целый день остановил съемки «Пока она не завопит» — нет необходимости говорить, в какую кругленькую сумму обошлось это студии. Так что трудно описать негодование Лесса, узнавшего, что мисс Стерлинг, легендарный объект всех этихприготовлений, фактически провалила шоу.

Прождавшим больше часа участникам и гостям празднества не оставалось ничего другого, как выбрать кого-нибудь взамен. Попытка заменить известную красавицу местной провинциальной красоткой выглядела бы пошлостью. Поэтому вместо Анжелы подыскали очень хорошенькую маленькую девочку лет семи с розовой ленточкой в волосах. Поступок достаточно мудрый.

Такая замена могла бы показаться вполне удовлетворительной, хоть и далекой от идеала, но девочка, то ли по неопытности, то ли от страха, не только промахнулась, бросая шампанское с ленточкой, но что гораздо хуже, ее по инерции потащило вперед, она потеряла равновесие, упала с пирса в воду и едва не утонула. От начала до конца крещение и спуск на воду потерпели фиаско — самое крупное, по словам некоторых, за всю историю флота.

— Я убью ее, — кричал Лесс в трубку, — Бог мне свидетель, я убью ее! — Лесс заплакал. — Это несправедливо, Эдди, — говорил он, — это просто несправедливо… и даже больше, это… оскорбительно, — он бросил взгляд на портрет, — …особенно для моего отца. После всего, что он сделал для нее. Клянусь Богом, Эдди, если бы мы не снимали картину уже восемь недель и она не торчала в каждом проклятом кадре, я бы вышвырнул эту гадину! Мне плевать, сколько она стоит! К черту ее! Клянусь Богом!

Он сделал паузу, промокая глаза салфеткой и медленно качая головой, подобно старику в невыразимом горе, слушая Эдди.

— Да. Эдди, я знаю, знаю, — тихо сказал он. — Она взяла нас за жабры. Тварь.

8

Дом 11777 на Сансет-Бульвар, огромное отштукатуренное здание цвета лаванды и античного золота, окруженное двенадцатифутовой стеной с шипами и настоящим рвом, — был домом Анжелы Стерлинг — секс-божества серебристого экрана и цветного кино, ее последние три появления на публике собрало народу больше, чем когда бы то ни было. Она побила все рекорды.

Влечение публики к ней было столь невероятным, что буквально невозможно было открыть журнал или газету, чтобы не столкнуться с очередной тщательно продуманной главой из ее скорее воображаемой жизни — воображаемой в том смысле, что она почти полностью была сфабрикована рекламным отделом студии. Студия занималась ее «идолизацией», и к настоящему моменту популярность Анжелы была гораздо выше, чем Джеки Кеннеди во время пика славы последней.

Приближение к дому на Сансет-Бульвар своей жесткой пропускной системой напоминало приближение к главной студии. Пока охранники изучали посетителя, большие чугунные ворота в стене оставались закрытыми — на всякий случай. Если эти ворота все-таки открывали, то необходимо было пройти проверку у следующих ворот, где двое вооруженных служащих в униформе после установления личности гостей опускали подъемный мост надо рвом. Тот факт, что темные воды рва кишат кровожадными пираньями, делал эту преграду непреодолимой. Правда, это было скорее «студийной легендой», как ее называли вооруженные охранники, обиженные тем, что сами они, дескать, неспособны защитить принцессу кино «без компании этих чертовых вонючих рыб».

Именно через эти ворота мимо бдительной охраны двумя часами раньше пролегал путь Бориса и Сида. Как раз в тот момент, когда очаровательной Мисс Стерлинг предстояло спускать на воду боевой корабль, она с удовольствием подписывала документ, в котором давала согласие играть «одну из ведущих романтических ролей», как назвал это Сид, в «фильме, пока без названия и без сценария, который будет сниматься в Лихтенштейне и режиссером которого будет Борис Адриан. Основные съемки начнутся в течение трех недель с даты подписания данного соглашения, второго мая 1970 года».

Борис тоже подписался, а затем Сид быстро добавил свою подпись с завитушками, следующую за словами: «засвидетельствовано…»

— Черт, — произнесла девушка, излучая счастливую улыбку, стискивая руки и поднимая их к горлу, словно пытаясь удержать восторг, прежде чем он вырвется наружу и улетит, как синяя птица счастья. — Я просто никогда не верила, что это может произойти. Я до сих пор не могу в это поверить!

Сид лучезарно улыбался, с фанатичной радостью сворачивая документ и кладя его в свой карман.

— Однако это произошло и это замечательно, — сказал он.

— Замечательно, — почти не дыша повторила она. — Давайте выпьем шампанского или еще чего-нибудь! — И Анжела позвонила служанке.

Если столь бурная радость Анжелы от этого неожиданного проекта и могла вызвать удивление, то при этом она все же была легко объяснимой. Несмотря на свое огромное богатство, невероятную красоту, необычайную власть — или, если суммировать все это, фантастический «успех» — Анжела была по-настоящему обездоленной девушкой. За два года до этого события она пережила быструю и пламенную любовную связь с Нью-Йоркским писателем, который поставил несколько фильмов с ее участием. Это не было чем-то утонченным, просто стандартный набор для начинающих, «мешок трюков», как некоторые это называли: «Живой театр», «Ленни Брюс», «Реалист», «Духота», «Благодарный мертвец» и т. д., включая модное понятие, что фильмы обязаны или могут быть «хорошими».

Затем, конечно, она попала в «Актерский Цех» — не как его член (они бы ее не приняли), а как «выдающийся посетитель из столицы фильмов», имеющий право доступа к архивам; четыре часа в неделю. Именно там она и выяснила, что ничего не знает о своей профессии.

Студия «Метрополитен Пикчерз» заприметила ее по двум причинам: во-первых, жадная тяга к такой чудной вещи, как Нью-Йоркская актерская школа, и, во-вторых, что более существенно, сообщениями об Анжеле пестрели все утренние газеты.

Агент Анжелы, Эйб, по прозвищу Рысь, был в тупике.

— Послушай, бэби, — говорил он с мягким укором, — мы получаем один миллион этих чертовых долларов за картину — разве это такая уж ерунда?

— Не в этом дело, Эйб, — пыталась она ему объяснить. — Просто существуют более важные вещи в жизни, чем… деньги.

— Да, меня, знаешь ли, захватили твои слова, — раздражался Эйб. — Что ты, интересно, с ними делаешь — режешь на кусочки и набиваешь ими холодильник?

Анжела Стерлинг, урожденная Элен Браун, родилась в районе Амарилло, штат Техас; в четырнадцать она была миловидной, как бутон; в шестнадцать ее признали самой красивой девушкой в старшем классе; в семнадцать — Мисс Техас; и чуть позже, в том же году, в Атлантик-Сити она получила лавровый венок Мисс Америки.

Сейчас ей исполнилось двадцать четыре и она считалась ветераном кавалерии серебристого экрана и самой высокооплачиваемой драматической актрисой в истории кино. Но здесь-то и таилось противоречие: хоть и снялась она в семнадцати картинах, причем в двенадцати последних — в главных ролях, ее не только никогда не представляли ни к какой награде, ее едва удостаивали отдельными хорошими рецензиями. Один или двое доброжелателей изредка ссылались на ее «определенную природную одаренность» — сравнивая ее с поздней Мерилин Монро — но единственные реальные атрибуты ее «звездности» приходили в виде нескольких тысяч писем от поклонников еженедельно… исключительно на языке юности, идиотизма и помешательства на сексе. Так что для Анжелы Стерлинг, находящейся в критической точке своей жизни и карьеры, перспектива работы с Королем Б. явилась истинным спасением.

— Только вот что я тебе скажу, Анжи, — предостерег ее большой Сид, — давай сохраним контракт на некоторое время в секрете, о'кей? Так, чтобы ни студия, ни Рысь, ни Лесс Хэррисон… чтобы никто ни о чем не знал и не подозревал. А когда придет время, мы сделаем им сюрприз — с шумной рекламной кампанией — все, как полагается.

— Конечно, — Анжи лучезарно улыбалась то одному, то другому, все, как вы скажете.

Глава 2 Волшебство объектива

1

Шпили, башни, башенки и заснеженные вершины, словно сошедшие со страниц исторической книги абрисы на фоне неба Вадуца — дают неверное представление о характерной принадлежности Лихтенштейна к средневековому пятнадцатому веку. Ближайший значительный город — Цюрих, семьдесят миль на запад, если лететь Боингом-707, но в Лихтенштейне нет аэропортов, поэтому путь из Цюриха в Вадуц, извиваясь, пролегает по ущельям гор и занимает три часа езды на поезде и автобусе. Поэтому первым деловым начинанием со стороны «Крейссман Энтерпрайсез, Лтд.» было строительство взлетной полосы. Это было выполнено способным строительным руководителем Морти Кановицем и его передовым подразделением, которые подкупили и всеми другими способами подбили местную строительную фирму на круглосуточную работу в любую погоду, чтобы закончить 3000-футовую асфальтовую взлетную полосу за 48 часов.

— Как тебе нравится? — сказал Сид не без тени гордости, когда их нанятая «Сесна», рассчитанная на двоих пассажиров, мягко коснулась девственной полосы. — Старина Морти знает свое дело, а? — Говоря это, он слегка подтолкнул локтем Б. и подмигнул ему, намекая, что на самом деле это он, Сид Крейссман, знает свое дело.

— Она достаточно длинная для реактивного самолета? — спросил Б. с сомнением, выглядывая наружу.

— Ты издеваешься? — возмутился Сид, — думаешь, я бы допустил такой прокол, черт возьми?

Борис пожал плечами.

— Мне кажется, она коротковата.

Сид запротестовал, махая рукой.

— А, так ты говоришь о «Конкорде»?

— Нет, приятель, я говорю о ДС-девять. Я говорю о 5000 футов.

Сид внимательно изучал полосу, хмуря брови, пока самолет разворачивался и подруливал к тому месту, где их ожидал огромный «Мерседес-600», рядом с которым стояли трое мужчин — способный Морти Кановиц и его доверенный ассистент Липс Мэлоун, третьим был щегольски одетый художественный директор Ники Санчес.

«Мерседес-600», самая большая машина в мире; удлиненный лимузин, около 27 футов в длину, выглядел необычно непропорционально на фоне миниатюрной взлетной полосы.

Обменявшись со всеми приветствиями, Борис и Сид торжественно водворились на заднее сидение лицом по ходу движения, напротив сели Морти и художественный директор, а Липс скользнул на переднее сиденье рядом с шофером — таков был порядок размещения в соответствии с их крошечной иерархией.

— Вы прекрасно выглядите, — говорил Морти, шутливо хлопнув Сида по коленке, — вы оба, парни, прекрасно выглядите, черт возьми!

Морти, короткий толстячок профессионального Бронксовского типа, дополнил свою модную Карденовскую стрижку местным головным убором — узкополой Тирольской шляпой с прикрепленными к ней двумя разноцветными перьями, точно такая же, конечно, была и у его сидящей на переднем сиденьи тени, Липса Мэлоуна.

— Говорю вам, парни, — продолжал Морти, — вы полюбите это место! — Он потряс головой, закатив глаза в стиле Эдди Кантора, чтобы привлечь внимание к своей шляпе. — Видите, мы освоились здесь.

Сид мрачно посмотрел на короткую полосу, затем перевел сердитый взгляд на Морти.

— Избавься от этой уродливой шляпы, ладно? — проворчал он. — Она делает тебя похожим на какого-то дурацкого комика!

2

Контора производства размещалась на верхнем этаже отеля «Империал» — четырехэтажного коричневого кирпичного здания в центре города.

— Проходите, — сказал Морти со слегка нервным смешком, ведя по полуосвещенному коридору отеля Бориса, угрюмого, в темных очках, и Сида, вытирающего вспотевший лоб. — Я покажу вам ваши владения.

Бывалый менеджер, знавший, где его хлеб, образно говоря, намазывают маслом, — или, другими словами: прожженный подхалим, — толстый Сорт уже успел прикрепить на дверях таблички с именами, написанными заглавными буквами, покрытыми золотой краской. Сейчас они проходили вдоль этих указателей:

СИДНЕЙ X. КРЕЙССМАН

Исполнительный продюсер

БОРИС АДРИАН

Режиссер

МОРТОН Л. КАНОВИЦ

Производственный менеджер

ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ОТДЕЛ

Николя Санчес

КОСТЮМЕР

Элен Вробель

ОТДЕЛ УЧЕТА

Натан А. Мэлоун

Все комнаты были одинаковы — обычные гостиничные номера, за исключением стола, трех телефонов и большой кушетки вместо кровати. Другим отличием было и присутствие в каждой комнате по молодой девушке, не слишком модной, в мини-юбке, сидящей за пишущей машинкой и с готовностью улыбающейся, когда их по очереди представляли: «Гретель», «Гретхен», «Гертруда», «Хильдегарда» и т. д.

— Где ты разыскал этих девок? — сердито поинтересовался Сид. — Не пойму, куда я попал, в бордель или на собачье шоу!

— Поверь мне, Сид, — объяснялся Морти, — я, конечно, извиняюсь, но было не так легко найти девок, которые секут по-английски да к тому же и печатают, черт побери! Тогда я подумал про себя: «какого дьявола, первым делом — картина!» Я прав? — Он бросил на остальных умоляющий взгляд.

— Как ты сказал, зовут мою? — поинтересовался Сид.

— Грунхильда! — сказал Морти с водевильным вожделением и гримасами. — Печатает двадцать семь слов в минуту и лучше всех в городе берет за щеку!

Сид загоготал, и Морти, поощряемый этим, попытался продолжить, идиотски кривляясь:

— И заглатывает, Сид, — как раз то, что ты любишь, а?

Сид, пришедший, наконец, в благодушное и склонное к юмору настроение, желая заразить им и молчаливого Бориса, фыркнул с притворной насмешкой:

— «Лучше всех в городе»! В каком, к черту, городе? В этом болоте? — Он взглянул на Бориса, ожидая его поддержки, но тот, казалось, даже не слушал, и Сид решил, что опять ляпнул что-то не к месту. — Не то, чтобы мы не смогли сделать колоссальный фильм в городе-болоте! — добавил он, подтолкнув Бориса локтем, теперь уже в отчаянии настаивая на участии. — Уловил это, Король? «Колоссальный»? «В болоте»? Хо-хо!

Морти, разумеется, присоединился, но слишком уж усердно, судя по неодобрительному взгляду Бориса, прятавшего глаза под очками. Поэтому Морти резко оборвал свой смешок.

— Да, я уловил, Сид, — сказал Борис со слабой улыбкой. — «Колоссальный», «болото». Чудовищно. Полагаю, я имел в виду нечто другое.

Все с пониманием и явным облегчением энергично закивали, но когда Борис вновь отвернулся, Морти поспешно зашептал Сиду:

— Что с ним такое? Он в своем уме?

— Он думает, черт подери! — отрывисто сказал Сид. — Ты что, никогда не видел, как кто-нибудь думает?!

Но эта демонстрация раздражительности была не слишком убедительной, поэтому лишь легкая озабоченность пребывала на их лицах, когда они последовали за Борисом в дверь, помеченную: «Сидней X. Крейссман, исполнительный продюсер».

Эта комната, один к одному похожая на любой офис в любом конце света, где бы ни снимались фильмы, должна была служить месторасположением мозгового центра предстоящих съемок; вместо трех телефонов на столе стояло пять; вдоль одной из стен располагались бар с холодильником, вдоль другой — стереопроигрыватель и пара телевизоров; огромная кушетка была накрыта одним из тех манящих к себе сортов белого меха и несколькими подушками с тем же покрытием, но различной расцветки. На столе, среди телефонов, цифровых часов и прочей дребедени стояла маленькая фотокарточка жены Сида.

— Где, черт возьми, ты это раздобыл? — спросил он, беря в руки фотографию и мрачно рассматривая ее.

Морти засиял.

— Я увеличил ее со снимка, который сделал однажды на пляже, помнишь, у Эда Вайнера? Олд Колони Роуд?

Сид бережно поставил фото на место.

— Боже, я не видел эту стерву два года, — пробормотал он, затем обратился к Морти, — но все же это была блестящая мысль, Морти. Спасибо.

— Очень рад, Сид.

Казалось, их голоса на мгновение дрогнули от прилива дружеских чувств — короткий нелепый миг, быстро прервавшийся, однако, как только они повернулись к Борису, который задумчиво рассматривал самую примечательную деталь в комнате: большую деревянную доску, занимавшую целую стену и предназначенную для показа динамики съемок.

— Ну, вот и она, родимая, — сказал Сид с тяжелым вздохом, они с Морти благоговейно уставились на нее, а Борис отошел к окну.

На доске собирается вся информация — прогнозы съемок, расписания на каждый день, далее на ней будет отмечаться выполнение графика работ. Все здесь было продумано как в хорошей детской игре — яркие веселые краски, колышки и кружки, которые будут крепиться в прорези, и отверстия на ослепительно белом фоне. Поскольку никакого расписания еще не было (фактически не было и сценария), доска, еще пахнущая свежей краской, была пустой — ее красные, голубые, желтые и зеленые фишки были аккуратно сгруппированы под незаполненными белыми рядами, пронумерованными от одного до ста, в соответствии с предстоящими съемочными днями. Эта свежесть придавала доске целомудренный и, что самое примечательное, оптимистичный вид.

— Где ты собираешься разместить ведущих актеров? — спросил Сид.

— Сид, — важно ответил Морти, — мы сняли еще два этажа, прямо под нами — один для актеров, а другой для технической бригады.

Сид был удивлен и разгневан.

— Ты собираешься разместить актеров и «обезьян» в одном отеле?! Да ты просто спятил!

Классический голливудский этикет гласит, что актеры должны быть расквартированы отдельно от техников («обезьян», или «горилл», как их называли) в доказательство ссылались на историю о примадонне, избитой до смерти пришедшей в неистовство ордой пьяных техников и электриков, что поставило под угрозу дату окончания съемок — святая святых кинопроизводства.

— Да, сэр, — разочарованно продолжал бушевать Сид, — ты действительно спятил!

— Будь милосерден, Сид, — молил Морти, — это же единственный отель в городе!

— Что значит «единственный»? Он не может быть «единственным».

— Хорошо, хорошо, есть еще два, — печально признал Морти, — но это законченные клоповники. Сид! Попытайся ты поместить «обезьян» в один из них, и они абсолютно… ну, это будет целое бедствие, профсоюз нас просто в порошок сотрет.

— О'кей, о'кей, — успокаивался Сид, меряя шагами комнату и жестикулируя. — Мы что-нибудь придумаем, это ведь не конец света, верно?

— Верно, Сид.

Сид указал на телефоны на столе и сурово сказал:

— Ты просто подыщешь им другое место, Морти. Усвоил?

— Усвоил, Сид. — Он подошел к столу, поднял трубку ближайшего телефона и начал разыскивать Липса Мэлоуна.

Сид подошел к Борису, стоящему у окна, ликующе потер руки:

— Ну, Б., мы стартовали и уже в Пути! Верно?

Борис мгновение смотрел на него отсутствующим взглядом.

— Это никогда не случится, — сказал он.

— Что?

— Невозможно снять фильм в таком месте. Здесь нет выхода.

— Согласен, что это не совсем как у Тальберга^[11], но, черт возьми…

— В том-то вся беда, — печально сказал Б., — это совсем как у Тальберга. Разве ты не чувствуешь? — Он очертил контуры чего-то невидимого медленным взмахом руки. — Смерть — здесь много смерти, приятель. В любую минуту я ожидаю появления Джо Пастернака^[12], медленно входящего через дверь.

Сид стрельнул глазами на дверь, как будто это и вправду было возможно; затем опять посмотрел на Бориса, и выражение паники появилось в его глазах.

— Послушай… — нерешительно начал он, — послушай, Б. …

За столом Морти вдруг начал говорить в трубку громким свирепым голосом:

— Где, черт возьми, ты был, Липс?! Мы здесь пытаемся делать фильм, Боже ты мой! Оторви свою задницу и дуй сюда, быстро, у нас возникла проблема!

— Ты заткнешь свою чертову пасть?! — заорал на него Сид, вновь повертываясь к Борису.

— Б., — взмолился он, протягивая к Борису одну руку, а другой держась за сердце, — что ты со мной делаешь?

Борис кивнул в сторону окна и посмотрел вдаль.

— Посмотри на ту башню, Сид.

— Какую? — Сид раздраженно выглянул, — какую башню?

— Там, — сказал Борис, показывая с детской возбужденностью, — разве она не чудесна?!

На расстоянии, прямо за чертой города, возвышалась темная башенка — очевидно, оставшаяся от замка.

— Готическая башня, Сид, — вот где следует быть офису всего производства. Красота! — Он опять повернулся к окну, продолжая созерцать с тихой улыбкой восторга на лице.

Сид тупо уставился на него. Морти все еще говорил по телефону тихим голосом. Сид вздохнул и медленно произнес:

— Морти, будь добр, подойди-ка сюда, у нас проблема.

— Не двигайся, Липс, — кратко приказал Морти в трубку, — свяжусь с тобой снова в пять часов.

Он повесил трубку и быстро подбежал с добрым видом.

— Рапортует Кановиц! Не бывает работы слишком большой или слишком маленькой.

— Ага, ну, а что ты знаешь о той куче камней, вон там? — Он указал на башню.

— Что я знаю? Я знаю о ней все. Мы уже обследовали ее на предмет натурных съемок.

— Речь не о натурных съемках. Как ты представляешь ее в качестве производственного офиса?

— Ты шутишь? Это же развалины, груда камней!

Сид удовлетворенно кивнул.

— Это развалины, Б.

— Красота, — ответил Б.

Сид и Морти обменялись насмешливыми взглядами, и Сид кивнул Морти. Морти прокашлялся.

— О, ты, кажется, не понял, Б., там нет, ну, знаешь ли, электричества и других подобных вещей.

— Раздобудите генератор, — сказал Борис.

— Там нет воды.

— Мы будем пить «Перье», тебе как раз подойдет.

— Б., — сказал Сид с маниакальным спокойствием человека, пытающегося доказать, что земля не плоская, и, наконец, нашедшего решающий довод. — Б., там нет телефонов.

— И если бы ты знал, что нам пришлось испытать, чтобы добиться этих телефонов, — неистово воскликнул Морти. — Тут существует полугодовая очередь на телефоны. Нам пришлось дойти до министра!

— Будем пользоваться полевыми телефонами.

Сид и Морти не поверили своим ушам и застыли, разинув рты, затем их почти одновременно прорвало:

— Чтобы разговаривать с побережьем?!

Борис впервые за все время повернулся, чтобы взглянуть на них, снял очки, подышал на линзы и начал протирать их своей рубашкой.

— Между нами и побережьем девятичасовая разница, — медленно объяснил он, — и любой наш разговор может быть сделан из отеля, ночью — когда здесь ночь, а там день. Уловили? И почему вы просто не дадите немного поработать вашим дурацким головам?

Он опять надел очки и отвернулся к окну, оставив Сида и Морти стоять лицом к лицу с ощущением проигранного сражения. Сид пожал плечами.

— Ну, дай ему его башню.

3

Когда ожидалось прибытие Тони Сандерса, отчаянного писателя из Нью-Йорка, первым вопросом повестки дня было, как убеждал всех Большой Сид, подложить ему кого-нибудь, чтобы отвлечь писателя от его романа и уговорить написать еще не сформировавшийся в его голове сценарий; то есть ко всем приманкам Сида — наряду с обычной лестью, призывами к преданности дружбе, служению искусству, обещаниями 7500 в неделю — прибавилась еще вопиющая выдумка, что «это такое разгульное место, бэби!» В связи с этим он ухитрился нанять для встречи самолета карету скорой помощи, внутри которой находились две красотки в одних трусиках и лифчиках, которым заплатили по сотне каждой, дав инструкции «хорошенько его взбодрить» по дороге от посадочной полосы до башни. В последнюю минуту в этой схеме произошла накладка из-за того, что «скорая помощь», единственная в городе, была вызвана по неотложному делу, и другой подходящей для этой цели машиной оказался только похоронный катафалк.

Вначале Сид был в какой-то степени расстроен необходимостью замены, в замешательстве заметив, что он «не хотел показать никакого неуважения», но успокоился, когда Борис расхохотался. «Ну, вот тебе и шоу-бизнес, Сид», — сказал он, приходя в себя от смеха.

В любом случае из столь экстравагантного средства передвижения Тони Сандерс вышел в прекрасной форме и в приподнятом состоянии духа, выглядя вполне отдохнувшим после своего долгого путешествия. Он медленно вошел в комнату, где его ждали Борис и Сид, шампанское в трех ведерках стояло на столе. Они уже пили.

— Новости, — сказал Тони, все еще держа свой чемодан, — я придумал название.

— Прекрасно, — сказал Борис, вручая ему бокал шампанского. — А как насчет сюжета?

— Сюжет может подождать, — он жадно проглотил вино. — Вы готовы слушать? Получайте… — Он поднял пустой бокал и очертил им воображаемый полукруг:

— «Лики любви».

Он внимательно вглядывался в невозмутимое лицо Бориса, который, склонив голову к плечу, слегка насмешливо смотрел на него, ожидая продолжения.

— Ну? — наконец спросил он.

Писатель, не выпуская из рук чемодана, начал расхаживать по комнате, жестикулируя пустым бокалом и быстро говоря:

— Построенный на новеллах, верно? Истории о различных видах любви. Пять, шесть, семь видов любви — идиллическая… светская… лесбийская… кровосмесительная, то есть брат — сестра, отец — дочь, мать — сын… садизм… мазохизм… нимфомания… вы следите за ходом моих мыслей?

Сейчас Борис уже начинал обтекать его, он повернулся к Сиду.

— Анжела Стерлинг, — сказал он, — мы снимем Анжелу Стерлинг в роли нимфоманки. — Затем обратился к Тони. — Красивая блондинка — американка, наследница из Джорджии… нет, из Вирджинии… табачная принцесса, единственный ребенок… она комплексует, потому что думает, будто папаша хотел мальчика вместо девочки… папаша — яркий южный джентльмен, сидящий со стаканом мятной настойки на веранде, наблюдая, как счастливые черномазые выращивают урожай: «Да-а, я могу отличить крестьянского нигера от домашнего, как только увижу его!» Дочь уезжает, отправляется в Марокко, где трахает каждого встречного и поперечного.

— Прекрасно, — сказал Тони, — прекрасно. — Он резко бросил чемодан и свалился на кушетку.

— Мужики, эти цыпочки меня всего выжали… Дай мне немного виски, пожалуйста. Сидней… что за город — фу-у.

Большой Сид лучезарно улыбнулся и пританцовывая подошел к бару, чуть ли не кудахча, как наседка, защищающая свой выводок, — потому что сейчас происходило волшебство, началось таинство творчества, Великая Тайна — в следующее мгновение потрясающий «гвоздь» сезона! Был Бог на небесах, и все шло хорошо в мире Сида Крейссмана.

4

Проработав три дня и три ночи напролет — пользуясь разумными дозами инъекций витамина В-12, сильно разбавленного амфетамином — Борис и Тони набросали сценарий, или, по крайней мере, основную его часть, чтобы показать заинтересованным отделам: Художественному (для декораций и реквизита), Костюмерному (для костюмов) и Подбора актеров (для статистов), а те, в свою очередь, подсчитали и оценили стоимость. Таким образом, как правило, определяется граничная линия бюджета фильма — «граничная линия» подразумевает стоимость без учета оплаты труда актеров.

Распределение бюджета и приблизительное расписание работ были важнее всего для Сида, потому что все его усилия уходили на сбор денег — хотя в соглашении с Анжелой Стерлинг это был скорее академический вопрос, и сейчас он занимался поиском оптимальных решений. Он разговаривал с «побережьем» по десять раз на день — очень часто с Лессом Хэррисоном, растущая обеспокоенность которого в эти дни объяснялась надвигающейся встречей с Папашей и Нью-Йоркскими акционерами, когда ему придется огласить тот факт, что их основное достояние, Анжела Стерлинг, снималась в фильме, к которому они не имели ни малейшего отношения. Это было особенно досадно, учитывая, что председательское кресло было отдано ему в результате «абсолютных личных заверений», данных им правлению, что «Метрополитен Пикчерз» имеет на Стерлинг исключительные права.

— Послушай, ради Бога, Сид, — надрывался он в телефонную трубку, — по крайней мере, скажи мне, о чем картина! Я не могу просить полтора миллиона, если не знаю сценария! О чем она, черт возьми, Сид!?

— Ну, я скажу тебе, Лесс, — ответил Сид очень серьезным голосом, — я бы сказал, что она… о, дай подумать, я бы сказал, что она, она о…, то есть на … на девяносто минут! Хо-хо-хо! Тебя это захватывает, Лесс?

— Ты сукин сын! Ты уже забыл, что Дэд дал тебе твою первую чертову работу?!

Это заставило Сида с негодованием широко раскрыть глаза. Он начал стучать по столу и орать:

— Работу!? Работу!? Ты имеешь в виду, что он дал мне первую и самую дерьмовую работу из тех, что у меня когда-либо были, вот какую работу он мне дал! Он выбил у меня два с половиной процента дохода, вот что он сделал! Старый ублюдок до сих пор делает деньги на Сиде Крейссмане! — Когда он облек это последнее определение в живые слова, ему показалось, что они стали реальностью, которой, возможно, могли бы не стать, и Сида охватила явная чудовищность этих слов. — Он… он преступник, — запинаясь, произнес он, затем вновь обрел голос и опять закричал, — и вы оба можете идти и трахаться друг с дружкой! — Он швырнул трубку как раз в тот момент, когда вошел Борис. — Ты можешь вообразить наглость этого Крысьего Дрына, Лесса? — спросил он, указывая на телефон, — он говорит мне, что старик Хэррисон дал мне мою первую работу! Когда факты говорят о том, что он украл мои два с половиной процента прибыли!

Борис улегся на кушетке.

— Бедный Сид, — вздохнул он, — вечно живешь в прошлом.

— Я сказал ему, чтобы он пошел и сам себя натянул, вот, клянусь Богом, я это сделал.

Борис прикрыл тыльной стороной руки закрытые глаза.

— Ты сделал это, а?

— «Пляжный мяч», — вспомнил Сид, — стоил от четырех до десяти, общая сумма шесть миллионов. Я был бы богатым человеком, если бы не этот старый хрен!

— Я хочу снимать Арабеллу в эпизоде с лесбиянками, — сказал Борис, — можешь заполучить ее?

— А?

— Картина, Сидней, — объяснил Борис, не открывая глаз, — помнишь картину? Помнишь эпизод с лесбиянками?

Сид просиял.

— Арабелла в эпизоде с лесбиянками! Потрясающе, Б.! Теперь ты говоришь дело!

Арабелла была прославленной французской актрисой, с огромным талантом и эффектной красотой — лишь слегка увядшей в ее тридцать семь. Они с Борисом слыли близкими друзьями и работали вместе над несколькими фильмами, по меньшей мере два из которых принесли им обоим много наград. Она была исключительно серьезной артисткой; также она была печально известной лесбиянкой, и очень многие знали об этом, больше того, она почти открыто жила многие годы с красивыми девушками, более молодыми, чем она.

Сида позабавил этот подход к делу, и он хрипло загоготал.

— Дружище, ты метко находишь характеры на роли. Я пообещаю ей, что мы оснастим ее золоченым дильдо^[13]! Хо-хо! Когда она будет тебе нужна?

— Выясни, когда она свободна, возможно, мы снимем этот эпизод первым. Если Ники не сможет закончить свой старый арабский город вовремя.

5

Для павильонных сцен с живым звуком Морти Кановиц снял огромное заброшенное здание, бывшую пуговичную фабрику. Именно там Ники Санчес должен был придумывать и конструировать интерьеры мизансцен, которые не могли быть сняты на натуре в городе или окрестностях.

Рафаэль Никола Санчес. Родился в пропитанных черным смогом трущобах Питтсбурга в 1934 году, после семи братьев и сестры. Это была семья, знавшая лишь два вида деятельности: прокат стали и бейсбол. Ничего из этого, казалось, не увлекало маленького Рафаэля, предпочитавшего игру в куклы, бирюльки и «классики» с сестрой и ее подружками, а чуть позднее — он стал примерять их одежду.

Сейчас, в свои 35 лет он считался одним из самых высококлассных в мире художественных директоров, или «производственных дизайнеров», как правильнее их называть, и он работал с Борисом над несколькими его лучшими фильмами и все эти годы питал слабость к женской одежде, — хотя ему удавалось сдерживать проявление этой страсти, но все же он не мог отказаться от бесконечного разнообразия кашемира, цвета зернистой пастели, сандалий и обтягивающих брюк. Его жесты и манера говорить, вероятно, объясняемые крайней убогостью Питтсбургского детства и пролетарского образования, были преувеличенно изнеженными — порой доходящими до обморока. Он восхищался Борисом, ревновал Тони Сандерса и ненавидел Сида.

Сейчас, неловко пробираясь сквозь путаницу проводов и разбросанные плотницкие инструменты, он сопровождал всю эту троицу к почти законченной арабской мизансцене — лишь изредка задерживаясь, чтобы одарить комплиментом каждого из молодых рабочих:

— Прекрасно, дорогой, просто волшебно!

Войдя в возведенный будуар наследницы, они остановились перед монументальной, с восточным балдахином кроватью на четырех ножках.

— Ну, — сказал Ники и нарочитым вздохом, — полагаю, здесь будет происходить немало, извините за выражение, «актов». Вам нравится?

— Угу, — сказал Тони, неподдельно удивленный.

Конечно же, это была исключительно богатая и впечатляющая комната, сказка из черного дерева и золота, кровать, роскошное царство мерцающего черного сатина, ножки кровати были украшены резьбой в форме огромных золотых змей, поддерживающих фантастический балдахин с окрашенной в розовый цвет зеркальной поверхностью.

— Забавная мизансцена, Ники, — саркастически заметил Сид, — но будет ли она соответствовать? Хо-хо!

— Святой Боже, — пробормотал Ники, раздраженно закрывая глаза, а затем — очень решительно: — Ты можешь возвращаться, Сид, твою клетку уже вычистили.

В это время Борис медленно обходил кровать, отходя от нее на различные расстояния.

— Эти две можно перемещать, — объяснял Ники, показывая, где две стены будут расступаться, чтобы камера могла снимать общий план.

Борис кивнул.

— Это великолепно, Ники, просто великолепно.

— Совершенство, — согласился Тони.

— Потрясно, Ники, — сказал Сид, — потрясно!

Ники уже готов был залиться румянцем смущения от их похвал, как вдруг лицо Сида помрачнело, и он указал на пробел в стене.

— Это окно, черт возьми? Это может создать нам проблемы, Ники.

Речь шла о широком пустом проеме в стене, в котором сейчас торчали провода, распорки и оттяжки, поддерживающие эту часть мизансцены.

— Да, нам лучше избавиться от окна, — сказал Борис. — Я не хочу использовать никакой задней подсветки. Что должно было быть за окном?

Ники широко открыл глаза в ожидании рухнувших планов.

— О, огни, дорогой! Мерцающие огни и арабская музыка! О, нужно обязательно оставить окно!

Он переводил взгляд с Бориса на Тони, ища поддержки, но Тони только пожал плечами.

— Со всей греблей, которая здесь пойдет, Ник, нам будет не до заоконных пейзажей.

— Но, может быть, вам понадобится какое-то место, куда можно перевести взгляд камеры! — воскликнул Ники, — … даже просто ради хорошего вкуса! — Он высокомерно отвернулся от Тони, умоляюще глядя на Бориса.

— Послушай, я сам сделаю подложку! Она будет совершенством, Б., я обещаю тебе!

Борис с сомнением обдумал эти слова.

— Ты можешь попробовать, Ник, но это не должно быть рассчитано на дешевый эффект. На самом деле тебе бы лучше сделать две стены — одну с окном, а другую — без него — так, чтобы мы могли бы использовать другую стену, если подложка окажется дешевой. — Он повернулся к Сиду. — О'кей, Сид?

— Усвоил, Король, — ответил Сид, сделав пометку в маленьком черном блокноте.

— Спасибо тебе, Б., — сказал Ники нежным от благодарности голосом.

— Это великолепная мизансцена, Ники, — заверил его Борис, кладя руку ему на плечо, когда они собирались уходить. Затем он внезапно остановился и повернулся назад.

— Минутку, тут что-то не так… — Мгновение он задумчиво смотрел на кровать. — Эти простыни не пойдут. Мы будем снимать темный член на фоне черных простыней — мы потеряем всю четкость.

— Ого, ты прав, — сказал Тони.

— Милостивый боже, — произнес Ники, — кто бы об этом подумал?

— Слишком черно, — размышлял вслух Борис, — правда, мне понравился их зловещий вид. Черный сатин.

— Зато на черное кончать здорово, — сказал Сид, заметив, как Ники передернуло.

Тони пожал плечами.

— Почему не пойти древним путем? Белые сатиновые простыни, чудесное белое распятие над кроватью. В каком-то отношении тоже зловеще, тот же эффект.

Ники был потрясен.

— Тот же? Что ты имеешь в виду?!

Сид тоже был обеспокоен.

— О, черт побери, только не распятие!

— Ну, я не знаю, как насчет распятия, — сказал Борис, — но белое не подойдет. Слишком мертвенный цвет. И на белом всегда теряется выигрышность блондинки. Как насчет розового сатина? У нас будет хорошая четкость в обоих случаях на розовом фоне, и, — он указал на балдахин, — это будет сочетаться с тем зеркалом. — Борис посмотрел на Тони и улыбнулся. — Может быть, даже впишется в понятие о «La vie en rose»^[14], верно, Тони?

Тони рассмеялся.

— Прекрасно. Это придаст сцене немного аромата, нечто, во что критики смогут запустить свои зубки.

Сид с жадностью сделал пометку в своем блокноте.

— Теперь вы, ребята, говорите дело! — с ликованием сказал он, затем умоляюще добавил: — но, ради Бога, только не распятие!

6

Солнечное июньское утро, с величавостью сосен и покрытых шапками снега вершин вокруг них. Борис и Сид сидели в чудовищном «Мерке», припаркованном у взлетной полосы, в ожидании прибытия парижского самолета с Арабеллой на борту. Борис ссутулился в углу огромного сидения, внимательно рассматривая старое немецкое расписание бегов, которое он нашел в комнате отеля, в то время, как Сид, задерганный своей хронической нервозностью в предвкушении великого, или почти великого, события, наклонился вперед. Лоб его вспотел от постоянного ерзания, он то расслаблял, то опять затягивал красный шелковый шарф и нервно прикуривал очередную сигарету.

— Ты серьезно думаешь, что она решится?

Борис свернул листок, выглянул из окна, затем опять развернул листок и потряс головой.

— Это просто наваждение, — пробормотал он, — ты считаешь, что знаешь что-то довольно неплохо, как, например, немецкий, — он показал на листок, — потом вдруг натыкаешься на него в каком-то неожиданном смысле, с которым прежде не встречался, и понимаешь, что ни на что не способен. Я не могу понять здесь ни одного проклятого слова. — Он опять сложил листок, бросил его на пол и задумчиво посмотрел в окно. — Полагаю, это неизбежно, когда забираешься в какие-то узкоспециальные области.

— Да, да, — сказал Сид, опять дергая свой шарф. — Послушай, ты и правда думаешь, что она сделает это — я имею в виду Арабеллу?

Борис с любопытством изучал его.

— Почему бы и нет? Она ведь настоящая актриса.

— Да, я знаю, я знаю, — сказал Сид, ерзая на сиденьи, вытирая лоб рукой, — это я и имел в виду.

Борис мгновение продолжал смотреть на него, затем улыбнулся.

— Искусство, мой мальчик, — легко сказал он и опять выглянул из окна, — она сделает все во имя искусства — своей самой идеальной возлюбленной.

Сид почувствовал огромное облегчение от тона Бориса и начал приводить себя в порядок.

— Да, верно. Но послушай, какая она? Я никогда с ней не встречался, ты знаешь.

Борис пожал плечами.

— Она безупречная леди.

— Да? — Кое-как сдерживаемая похотливость Сида поперла наружу в виде кривой полуулыбки и блудливого взгляда. — Полагаю, вы, то есть ты и она, м-м, достаточно близки, а?

Борис продолжал смотреть в окно.

— Ближе некуда.

Сид кивнул со знанием дела.

— Да, ну, я это, конечно, знал, — Сид продолжал эту тему со странной деликатностью и сдержанностью, — но ты, должно быть, … должно быть, м-м, занимался этим с ней изредка.

Борис посмотрел на него, покачал головой и вздохнул.

— Она голубая, Сид, и ты знаешь это.

— Она голубая, она голубая, — раздраженно взорвался Сид. — У нее ведь есть… не так ли?! Я имею в виду там, внизу, между ног, ведь там есть… верно?!

Борис остался невозмутим.

— Сидней… она не пускает туда мужчин.

— Итак, она не пускает туда мужчин. Если вы так близки, то она просто должна позволять тебе… черт ее знает, возможно, ей бы это даже понравилось.

— Кто захочет спать… с лесбиянкой? — спросил Борис и откинулся на спинку, закрывая глаза.

На минуту воцарилось молчание, затем Сид выпалил:

— Я! Я мечтаю! С красивой лесбиянкой! Ты можешь вообразить, как красивая лесбиянка кончает? Это, должно быть, фантастично! Но больше всего на свете я хотел бы трахнуть ее! Арабеллу! Ты когда-нибудь смотрел на ее задницу? Эту грудь? Ее потрясающие ноги? Это лицо? Ты не сможешь уверить меня, что она не нуждается в том, чтобы ее трахнули! Клянусь Богом, Б., и это не ерунда, у меня были фантазии, эротические сны, я рукоблудствовал миллион раз, все из-за этой девки последние двадцать лет! Еще с «Синей птицы счастья», с ее первой картины в семнадцать лет! — Он замолчал, покачал головой и печально продолжил. — Даже после того… после того, как я узнал, что она лесбиянка, я продолжал хотеть ее, может быть, даже больше, чем прежде. Я все думал: «Если бы я только смог войти в нее, это бы все изменило»! — Он всплеснул руками с беспомощным отчаянием. — Ну, вот, теперь ты знаешь, Господи, должно быть, у меня и правда что-то не в порядке с головой, а?

Борис тихо рассмеялся, потянулся и похлопал его по руке.

— Нет, нет, Сид, ты просто хороший, полноценный… американский малый. Хочешь трахнуть каждую лесбиянку и спасти ее. Очень похвально, я бы сказал — своего рода Армия Спасения в одном лице.

Сид не удержался и захихикал над этим образом, потом они оба посмотрели вверх, откуда послышался звук приближающегося реактивного самолета.

— Ну вот и ле… я имею в виду, легка на помине, — сказал Б., а Сид поспешно начал расправлять свой шарф.

— Послушай, Б., — взмолился он, — обещай мне, что не скажешь ей ничего об этом… я имею в виду, о мастурбации и всем таком. О'кей?

— О'кей, — сказал Борис, открывая дверь.

— Я все еще сохранил надежду, ты знаешь, — сказал Сид, лишь наполовину в шутку.

— Я знаю, — сказал Борис и рассмеялся. — Желаю удачи.

7

Для Арабеллы, как вскоре выяснилось, Лихтенштейн был местом воспоминаний молодости — сюда много лет тому назад она часто приезжала летом навестить свою кузину, Дениз, во время каникул в Парижском лицее. И здесь же она впервые пережила любовную историю.

— Это было самое замечательное место, — говорила она Борису, расхаживая по комнате, доставая вещи из чемодана, лежавшего раскрытым на кровати, и вешая их во встроенный шкаф — делая это плавными, хорошо продуманными движениями, проворно, но без спешки и лишних движений, с кошачьей грацией, — прекрасное место, — продолжала она, — куда мы всегда отправлялись на… пикник. — Онаулыбнулась Борису, не будучи уверенной в этом слове. — Пикник, да? — У нее был легкий акцент, в общем-то восхитительный, а голос — мелодичным — и хотя она говорила по-английски почти в совершенстве, но заботливость, с которой она выбирала каждое слово, придавала ее речи чарующе неуверенный оттенок, обманчиво кокетливый.

Борис лежал на спине на кушетке, сцепив руки за головой и наблюдая за ней.

— Да, — кивнул он, — пикник.

— Я покажу тебе это место, — сказала Арабелла, вешая в шкаф вельветовый жакет цвета крови. — Это в десяти минутах езды от Вадуца. — Она обернулась и прислонилась спиной к дверце, закрывая ее. — Теперь расскажи мне о картине — я буду одета в красивые-красивые вещи?

— Ты будешь снимать кучу красивых-красивых вещей.

— О, да, — засмеялась она и пересекла комнату. — Картина не получится солидной, пока я этого не сделаю, не так ли? Теперь скажи мне, моя машина прибыла из Парижа?

— Она на стоянке перед отелем, — сказал Борис, весело изучая ее. — Разве ты не заметила ее, когда мы подъехали?

— Нет, — ответила она, поднимая брови с нарочито высокомерным видом и игриво передразнивая его собственный ровный усталый тон. — Я не «заметила ее, когда мы подъехали». Я вообще не замечаю подобных вещей. — Она наклонилась и поцеловала его в щеку. — И, дорогой, когда я с тобой, я вообще ничего не замечаю! — Она взглянула на свои часы. — Теперь выслушай мой славный план. Сейчас почти время ланча, да? Мы отправляемся в закусочную, берем там чудесные вещи — паштет, артишоки, холодную утку, сыр, что ты еще хочешь… заказываем чудесную бутылку «Пуили Фюисе»… потом я отвожу тебя на место наших пикников — мое сокровенное место, — тихо добавила она эти слова, не глядя на Бориса, а смотря в окно, и продолжала, как будто была где-то далеко, — …для меня это вдруг стало важно… я хорошо это чувствую. — Она опять повернулась к нему с особенной улыбкой — отражающей истинную дружбу наряду с легким оттенком одновременно горького и сладкого воспоминания о минувших днях: посвоему она была исключительно романтична. — Это хорошо, да? Мой план? А ты сможешь рассказать мне о картине.

Борис кивнул.

— Он очень хороший план. — Б. встал и потянулся. — Как насчет того, чтобы в костюмерной сняли твои мерки до того, как мы поедим? Это займет лишь несколько секунд.

Арабелла снова придала себе высокомерный вид.

— Мои мерки?

— Элен Вробель знает их?

Новость, казалось, заинтересовала ее.

— Элен Вробель работает над этой картиной? — Затем она отогнала от себя появившуюся мысль, пожимая плечами с безразличием — «пусть-они-едят-свой-пирог». — Элен Вробель знает мои мерки, — сказала она, констатируя факт. — У Элен Вробель есть мои выкройки — на все.

— Хорошо, — сказал Борис, склонив голову к одному плечу и изучая ее фигуру. — Они не должны были сильно измениться. На мой взгляд, ты выглядишь о'кей. Поехали.

Арабелла засмеялась.

— «Выглядишь о'кей», не так ли? Хорошо. — Она взяла его руку, и они отправились. — Мои мерки, — отчетливо произнесла она, — ни на сантиметр не изменились со времени… — Она подыскивала слово.

— Со времени «Синей птицы счастья»? — предположил Борис.

Она бросила на него быстрый удивленный взгляд, но он только улыбнулся.

— Точно, дорогой, — сказала она ровно, — ни на сантиметр со времени «Синей птицы счастья». — Она наклонилась и очень нежно укусила его за ухо.

8

Жемчужно-голубой «Мозератти», затягивая в себя свежий воздух и подвывая, катил по пустынной альпийской дороге, подобно артиллерийскому снаряду, медленно проносясь по длинным наклонным кривым, как если бы находился внутри пневматической трубы. Арабелла утверждала, и, вероятно, это была правда, что ее учил водить машину сам Фанджио. Даже если так и было, ее мастерство было необычайным. Сказать, что она водила машину как мужчина, означало бы не сказать ничего. Она вела машину с искусностью водителя, удостоенного гран-при, но гораздо расслабленнее, без каких бы то ни было признаков скованности, которая могла бы сопровождать напряженную сосредоточенность; казалось, она ведет машину с большей мягкостью и фацией, чем мужчина, при этом поддерживая оживленность немного театрального монолога и одаривая Бориса короткой, но обезоруживающей улыбкой. Арабелла не придерживала машину на поворотах при скорости 70 миль в час.

Он наблюдал за ее лицом, уже давно зная об ее умеренном приятном возбуждении.

— Я заставляю машину подчиняться мне, — объяснила она однажды, — … как женщину, да? Я выступаю в роли мужчины, не так ли? Здесь я главная — вот почему мне это нравится. Ты понимаешь?

* * *

Место детских пикников Арабеллы оказалось настолько же отдаленным, насколько и прелестным, эта уединенность придавала ему очарование «секретности» в стиле Шангри-ла.

Свернув с главной дороги, они двигались по проселочной, пока она не оборвалась у непроницаемой стены деревьев. Там они выбрались из машины и пошли в лес по мягкой, устланной сосновыми иголками тропинке, над которой смыкались кроны очень высоких деревьев, образуя купол, сквозь который не проникало солнце; и этот проход был подобен туннелю, ведущему в никуда. Но пройдя по нему, они оказались в месте, словно сошедшем со страниц иллюстрированной книги, — на заросшем травой берегу искрящегося горного озера, окруженного соснами и вздымающимися со всех сторон серебристо-голубыми Альпами.

— Вот это место, — сказала Арабелла, перемещаясь в тень вечнозеленого великана.

Борис осмотрел всю сцену, затем одобрительно кивнул.

— Неплохое место.

Пока она вынимала и раскладывала на траве принесенную с собой еду, он открыл вино.

— Нальем по стаканчику, — сказала Арабелла, — а потом положим бутылку охлаждаться в озере, да?

— Хорошая идея.

— Как Джейк и Билл, да? — сказала Арабелла, — весьма романтично.

— Джейк и Билл?

— Да, у Хэмингуэя — comment s'appele? Le Jour Se Leve?^[15]

— О, да, — вспоминая, сказал Борис, — когда они отправились рыбачить… Затем он рассмеялся. — Почему ты говоришь «романтично» — ты думаешь, они были голубыми?

— О, нет, нет, нет, я имею в виду романтично — в классическом смысле! Голубыми!

Она пожала плечами, разворачивая «Камамбер».

— Я не знаю, предполагалось ли, что они голубые?.. но он не мог этим заниматься, не так ли? Джейк? У него не было этой штуковины — ведь вся история про это?

— М-м, — Борис глубокомысленно посмотрел на цыплячью ногу в своей руке, затем начал есть.

— Несомненно, — сказала Арабелла, нахмурив брови и старательно намазывая паштет на небольшой ломоть хлеба, — они могли бы это сделать — Билл мог бы заниматься любовью с Джейком, а Джейк мог бы целовать Билла… как ты говоришь, «сосать его»? Да?

Борис улыбнулся.

— Да.

— Или «отсосать ему»? Как ты говоришь? Как правильнее?

— И так, и так.

Она удовлетворительно кивнула, как на занятиях по лингвистике, серьезный актер всегда находится в поисках «верного слова», медленно прожевала, затем отпила глоток вина.

— Послушай, — сказал Борис, — с кем, на всем белом свете, ты бы предпочла заниматься любовью?

Она подняла на него взгляд, на секунду прекратила жевать, потом ответила без колебания:

— С Анжелой Стерлинг.

— Извини, она уже приглашена. Кто еще, кроме нее, после нее?

— «Приглашена»? Что это значит, «уже приглашена»? И о чем ты вообще говоришь?

— Ну, ты знаешь, эта часть в фильме, твоя часть — я говорил тебе, что это будет эпизод с лесбиянками.

— Да?

— Ну, я подумал, что, возможно, будет неплохо пригласить играть вместе с тобой того, кого ты всегда… имела на примете, так сказать… с кем ты всегда хотела это сделать, ну, знаешь, заниматься любовью.

Арабелла восхитилась.

— Какая изумительная идея!

— В таком случае ты бы смогла вложить в эту сцену больше чувств, верно?

— Совершенно точно!

— О'кей, кто… помимо Анжелы Стерлинг?

Арабелла вытерла руки и приступила к явно приятной задаче обдумывания кандидатуры.

— Ну, хорошо, дай мне подумать… — И всего через три секунды. — О, как насчет… принцессы Анны?

— Кого?

— Принцесса Анна… английская!

— Ты имеешь в виду принцессу Маргарет?

— Нет, нет, принцесса Анна! Младшая! — Она отвернулась с раздраженным видом.

— Подожди минутку, — сказал Борис, вставая, — дай мне принести еще вина. — Он вернулся с бутылкой. — А теперь поговорим о двух вещах, которые мне следует прояснить: одна — это должна быть актриса; и, вторая, ей должно быть, по крайней мере, восемнадцать.

— Ей уже восемнадцать, — сказала Арабелла с глубокой обидой в голосе.

— Да, но все дело в том, что она не актриса.

— Даже к лучшему — я научу ее … всему.

Борис вздохнул.

— Она никогда этого не сделает. Это чудесная мысль, но она этого не сделает никогда.

— Откажется сниматься в фильме Бориса Адриана? Это было бы сумасшествием!

— Единственные, кто будут участвовать в этом фильме, — объяснил Борис, — это люди, нуждающиеся в деньгах, и актеры… актеры, подобные тебе… артисты, желающие в нем сниматься — по тем или иным причинам. Она же не подходит ни под одну статью.

Арабелла пожала плечами с мрачным видом.

— И потом существует королева, — добавил решающий аргумент Борис, — подумай, как она будет себя чувствовать.

— О, да, — это произвело на Арабеллу впечатление, — королева. Это правда, она может расстроиться.

— Это разобьет ей сердце, — пробормотал Борис, улыбаясь своим мыслям. — Нет, ты просто должна подумать о ком-нибудь еще.

— Компромисс…

— Боюсь, что да.

— Хорошо, я подумаю.

Они продолжали есть, теперь в молчании — Борис, преследуемый фантазией о лесбиянке и принцессе, в то время как Арабелла изучала свой собственный мир темных причудливых образов в поисках подходящего партнера.

Оба некоторое время молчали, пока Арабелла, покончив с сыром, не откинулась спиной на траву и не вздохнула.

— Ты знаешь, — сказала она спустя минуту, — именно здесь, на этом месте, я впервые занималась любовью.

— Ты имеешь в виду с девушкой?

— Конечно, с девушкой. Кого, ты думал, я имела в виду — осла?

Борис лег на спину рядом с ней, закинув одну руку за голову, а другой придерживая стакан вина на своей груди.

— Кто это был — та кузина, которую ты навешала каждое лето?

— Да… Дениз, — она произнесла это имя, как будто пробуя его на вкус.

— М-м, прямо здесь, а?

Он выждал некоторое время, глядя в небо.

— Что же случилось? — наконец спросил он.

— Что случилось? — повторила она, качая головой, словно сомневаясь в реальности прошлого или как будто затрудняясь перевести его на язык воспоминаний, а возможно, в тот самый момент она фактически заново переживала все это. Арабелла вздохнула.

— Мне было пятнадцать, — сказала она, — Дениз на год моложе. Она была моей кузиной, и мы, сколько я себя помню, проводили вместе каждое лето. Я не могу рассказать, не могу выразить, насколько мы были близки. Она была очаровательной девушкой — необыкновенная, изящная, чистая… дитя природы. Или будто из балета. И такая… исключительно красивая. Я восхищалась ею, потому что она была полностью лишена… эгоизма, абсолютно не знакома с материальным миром. Я же, наоборот, как мои друзья в Париже, — честолюбивая, всегда стремящаяся быть впереди других, помешанная на идее совершенства и успеха. Но я была ее идолом — я уже работала в театре и училась… для нее была воплощением всего тайного и волнующего в Париже. — Она на минутку умолкла, нежно улыбаясь. — Ты ведь знаешь, юные девушки — начиная примерно с двенадцати лет — все время смотрят на свою грудь: не подросла ли она еще немного. И если у них есть близкая подруга, примерно того же возраста, они показывают их друг другу и сравнивают. Ну, именно так было и у нас с Дениз, за исключением того, что я была почти на год старше, и моя грудь росла быстрее. Кроме того я по природе была более… развитой в этом отношении. В любом случае к четырнадцати годам мои груди были чудесными, — она непроизвольно провела рукой над одной из них и посмотрела вниз, — очень чудесными, на самом деле, в то время как у Дениз они лишь начинали наливаться. Потом я приехала в следующем году — теперь ей было четырнадцать — и ее груди полностью изменились, они стали изумительными. Первым делом она показала их мне, даже несмотря на некоторую свою робость, потому что они были совершенством — точно таким же, каким были мои год назад. Вот так. В тот день мы приехали сюда на ланч, точно такой же, как этот, а потом пошли купаться, как мы всегда это делали, сняв всю одежду. И именно тогда это случилось, когда мы вышли из воды и опять стали разглядывать ее груди — и на этот раз мы были зачарованы тем, как торчали соски из-за холодной воды. Мы обе дотрагивались до них и до моих, весело смеясь. И я сказала, что хотела бы посмотреть, что почувствую, если их поцелую, пока они такие напряженные и торчащие. Дениз засмеялась и сказала, что она этого тоже хотела бы. И мы это сделали, и у меня возникло чудесное ощущение — я имею в виду, что ее сосок у меня во рту приносил чудесное ощущение… такой тяжелый и холодный от воды, но такой теплый и живой внутри и такой чувствительный — я могла чувствовать, как он становится тяжелее и больше, пока я его целую. Я думаю, что так это и началось — отклик, ощущение ее отклика. И затем я почувствовала жгучее желание поцеловать ее рот. По правде говоря, мы и раньше это делали, но это не было серьезно — с языком и так далее — это была своего рода лишь подготовка, чтобы понять, как это будет с мальчиками. Но теперь все было по-другому — теперь я хотела очень глубокого поцелуя и я хотела ощутить, как эти тяжелые соски прижимаются к моим грудям. Поэтому я начала целовать ее, пока мы все так же стояли вот здесь… на этом месте, и ласкать ее бока, бедра, ноги… и наконец, ее местечко. Потом я сказала ей, что не знаю почему, но мне хотелось бы поцеловать там. И она сказала, хорошо, я опустилась на колени и начала целовать его, ее клитор — а потом мы легли здесь и целовали друг друга. — Она потянулась и сжала руку Бориса. — Это было так чудесно… так волшебно. Мы были в исступлении. О, мы обе и раньше играли со своим телом, и, возможно, у нас бывало что-то вроде оргазма, маленького, но это было невероятно — то, как она стонала и извивалась, а затем всхлипывала, когда кончила. Это дало мне такое чувство власти, сознание того, что я могу так ее волновать. Нам казалось, что в мире существуем только мы, я целую ее, заставляю кончать опять, опять и опять…

Она замолчала, играя травинкой.

Борис, опершись на один локоть, изучал ее знаменитый профиль. Считалось, что у нее самый красивый рот во Франции, где его обессмертили в знаменитой рекламе зубной пасты, снятой, когда ей было шестнадцать, и до сих пор используемой — только ее полные, влажные красные губы и сильные абсолютно белые зубы. Он почувствовал, как у него появилась эрекция.

— Расскажи еще, — мягко попросил он, — вы занимались этим все лето?

— Да, но только в постели — мы должны были соблюдать осторожность, потому что она не могла сдерживать свои крики. Затем произошла ужасная вещь. Мой дядя, — ее отчим, огромный и страшный мужчина — раскрыл нашу тайну. Видно он что-то слышал ночью в нашей комнате, я не знаю, но потом он застукал нас — однажды он последовал сюда за нами и подсмотрел. В тот же вечер он отвел меня в сторону и сказал, что все видел. Он сказал, что расскажет моим родителям. Если я не разрешу ему побыть со мной наедине. Я сказала ему, что никогда еще не была с мужчиной, что я еще девственница — но я знаю, что он мне не поверил… он только продолжал говорить, что не причинит мне боль. Я спросила, как можно это сделать, не причиняя мне боли, если я была девушкой, и что, если я забеременею — и тогда он пообещал, что не будет заниматься со мной любовью, что только обнимет меня и крепко прижмет к себе. Я была испугана и смущена… я имею в виду, что подумала, что известие об этом разобьет сердце моим родителям. Следующий день был субботой, в этот день мы — Дениз, я и моя тетя всегда отправлялись в деревню за покупками. Он велел, чтобы я притворилась больной и сказала, что не могу ехать — и осталась в постели.

На мгновение показалось, что ей не хочется продолжать, но у Бориса появились теперь собственные причины, чтобы настаивать.

— Да?

— Ну… я осталась, как он и требовал, прикинулась больной, поэтому за покупками отправились без меня…, а я лежала, прислушивалась и ждала. Это было ужасно… Затем я услышала, как в другой комнате он сбросил на пол свои башмаки — тяжелые башмаки, какие носят фермеры — и я поняла, что он идет, я закрыла глаза, это было невыносимо, и он вошел, очень тихо: как будто на цыпочках.

«Притворись, что ты спишь», — сказал он шепотом, как будто кто-нибудь мог нас услышать, но, конечно, он знал, что никого не было на несколько миль, и он забрался в постель, не сняв одежды, только без ботинок… он расстегнул пуговицы на кофте моей пижамы — пока он это делал, я просто тихо лежала — но затем он начал стягивать нижнюю часть пижамы, и я попыталась сопротивляться, но он все говорил… «Я не сделаю тебе больно, я только хочу тебя подержать». Я по-прежнему не представляла, что он собирается делать — затем он оказался на мне, раздвигая мои ноги и вжимаясь между ними… и эта его штука, его пенис был высунут, тяжелый, давящий на меня, мне уже было больно, я попыталась отстраниться и сказала: «Вы обещали, что не будете», а он сказал: «Я только хочу дотронуться им до тебя», и он попытался силой втолкнуть его, но он никак не входил, потому что у меня было там сухо и все такое, тогда он смазал слюной конец и с силой втолкнул, очень сильно — о, это было невыносимо, это была такая боль — и я кричала, а он все говорил: «Твой любовник делает так?» и «Мой такой же большой, как у твоего любовника?» и прочие ужасные вещи, я была готова умереть, лишь бы прекратить это. У меня даже не хватило присутствия духа попросить его не входить в меня — но он бы, наверное, не послушал… Как бы то ни было, он кончил и осмотрел постель в поисках крови, но, конечно, там не было крови — балерины теряют свой гимен при первом же плие, а я танцевала уже шесть лет. Ну, он почувствовал облегчение, что крови не было, но я по-прежнему кричала, почти истерично, и теперь, когда все было позади, он начал бояться, что я расскажу, поэтому, когда я сказала, что хочу домой, он отвез меня прямо на станцию, позже сказав моей тете и Дениз, что я сильно заболела и настояла на возвращении домой. После этого я видела Дениз как-то раз в Париже, и мы занимались любовью, но я никогда не приезжала снова пожить у нее.

Арабелла посмотрела на Бориса и слабо улыбнулась.

— Итак, мистер Б., вот и вся моя история — «любовные истории Арабеллы» — или, по крайней мере, первая глава.

Борис был немного удивлен, что его мысли шли примерно в том же направлении, что раньше у Сида.

— Ну, — спросил он, — пробовала ли ты когда-нибудь, м-м, ты знаешь, опять? С мужчинами?

— Да. Когда я была еще молода, прежде чем приняла себя такой, какая есть. На самом деле я пыталась дважды — и каждый раз это должно было быть идеальным… каждый раз это было с тем, и каждый раз все оказывалось ужасно. Я ничего не чувствовала… за исключением страха и внутреннего сопротивления. Я даже не могла расслабиться, тем более… отдаться этому. — Она повернулась к Борису со своей знаменитой улыбкой. — Ну, доктор?

Борис покачал головой.

— Невероятно, — тихо сказал он.

— Невероятно? Ты имеешь в виду, что не веришь этому?

— Нет, нет, я имею в виду, что это… удивительно… великолепно. Мы должны использовать твою историю — для твоего эпизода в фильме.

— А что же будет с историей, которую вы уже подготовили?

— Она выглядит любительской по сравнению с твоей. На самом деле у нас не было истории — только некоторые идеи, в основном образные, о двух девушках, занимающихся любовью. В твоем же случае мы можем использовать и дядю. Это будет ужасающе — нечто на любой вкус.

— Но я не смогу — не смогу с дядей, я имею в виду, я просто не смогу этого сделать.

У Бориса внезапно появилась дикая мысль предложить Сида в качестве дяди, но затем он решил обдумать все получше.

— Но разве ты не понимаешь, что отвращение, которое ты почувствуешь, будет идеальным — оно будет в точности таким, каким и должно быть.

Она покачала головой, не глядя на него.

— Нет, это невозможно. Я бы сделала для тебя все, Борис, я сделаю это перед камерой с девушкой, буду целовать, заниматься с ней любовью, делать все, что ты хочешь… потому что я верю в это… я это чувствую… и потому что знаю, что это во имя искусства! Но я просто не могу сделать то другое, пожалуйста, не проси меня.

— Хм-м, — Борис обдумал сказанное ею, потом вздохнул, — … о'кей, мы используем дубли при съемках крупным планом — когда подойдем к съемкам вплотную — эрекция, проникновение и так далее, мы используем кого-нибудь еще. Я уверен, ты сможешь сделать подобающее выражение лица.

— О, я сделаю, — сказала она, потянувшись и с благодарностью касаясь его, — я обещаю тебе, что сделаю, Борис. — Она подняла на него свои огромные серо-зеленые глаза и печально улыбнулась. — Мне так жаль, Борис, — ты знаешь, как я всегда стараюсь сделать все, что ты хочешь. Я люблю тебя, ты знаешь, — тихо добавила она, опуская глаза.

Пристально наблюдая за Арабеллой, пока ее настроение так менялось, и по-прежнему помня о своей нешуточной эрекции, Борис внезапно обнаружил, что смотрит на нее глазами Сида, вспоминая образное выражение, которое тот использовал — «фантастично заставить кончить красивую лесбиянку», и так далее, и он мимолетно задумался над тем, а не попытаться ли на самом деле пережить это с точки зрения Сида. Но более того, будучи столь сильно привязан к ней и чувствуя столь срочное нетерпение, он считал почти невозможным поверить, что ей это не понравится. Его заинтересовало, как она отреагирует, если он будет просить ее… умолять… взывать к ее дружбе, верности… поклянется, что это вопрос жизни и смерти… или, вероятно, если он предложит ей быть сверху — тогда она не будет чувствовать над собой господства. Его напряженный член уже достиг состояния, иногда описываемого (писаками) как «пульсирующее вспучивание». Он также с некоторым беспокойством вспомнил, что в суете последних двух недель пренебрегал своими потребностями.

— Знаешь, почему ты мне так нравишься? — спросила Арабелла, снова глядя на него, — или хотя бы одну из тех причин, почему ты мне нравишься? Потому, что ты всегда принимал меня такой, какая я есть. Да?

— Хм-м, — пробормотал Борис, не слишком уже уверенный в этом, и нетерпеливо заерзал.

— Я знаю, что ты любишь женщин, — продолжала она, — и что, возможно, иногда ты думаешь обо мне как о женщине, у меня действительно есть некоторые женские качества. Или, если говорить более правильно, некоторые качества «Инь». — И словно благодаря удивительной интуиции или как будто она и правда что-то почувствовала, Арабелла потянулась и мягко положила ладонь на его брюки там, где обозначалась напряженность одеревеневшего мускула, и подняла к нему свое прекрасное лицо с сияющей и доброй улыбкой. — Это для Арабеллы?

Борис, обычно пресыщенный в этом отношении, почувствовал необъяснимый привкус разочарования, его член затрепетал и поднялся от ее прикосновения, как бы от слабого электрического шока.

— Я начинаю думать, что да, — произнес он.

— О, Борис, ты чудесен, — сказала она с чарующим смехом и, медленно расстегнув молнию, вытащила его наружу — осторожно держа и изучая. — Только взгляни на него — весь трепещущий и полный желания, и некуда пойти.

— Некуда войти, ты хочешь сказать, — Борис пытался удержаться в рамках светского тона, хотя про себя убеждался, что она одна из величайших в мире дразнительниц членов.

— Почему они должны быть такими большими? — спросила она, склонив голову набок, рассматривая его с надутыми губками, как маленькая девочка. — Будь они не таких размеров, возможно, я бы могла это сделать.

— Извини, — сказал Борис.

— Нет, нет, дорогой, — рассмеялась она, — он само совершенство. Я бы хотела иметь в точности такой же. И посмотри, он такой голодный, — она дотронулась до маленькой блестящей капельки на его головке, — он течет. — Она вздохнула и посмотрела на него, теперь очень крепко сжимая его правой рукой. — Обещаю тебе, что как-нибудь мы этим займемся, не сейчас, это бы выбило меня из колеи, что сказалось бы на картине… но однажды… — Она ухмыльнулась и добавила, — возможно, если я буду сверху… — Затем она вновь обратила внимание на член, напрягшийся в ее руке. — Но сейчас нам надо покончить с его нетерпением, болезненным состоянием и всем прочим, не так ли?..

— Разумеется, — с надеждой согласился Борис.

— Это такая красивая вещь, — произнесла она и, закрыв свои огромные прекрасные глаза, округлив тяжелые красные губы, она открыла рот и медленно, нежно взяла его внутрь.

Борис вздохнул с облегчением, убедившись в приближении развязки, он был готов кончить немедленно, но почувствовал, что это в каком-то нелепом смысле несправедливо по отношению к Сиду, к себе самому и, что еще более несправедливо, к бесконечному множеству неведомых Сидов по всему миру, поэтому он опять вернулся к наблюдению, как это сверхкрасивое всемирно известное лицо поглощает его член, пытаясь, так сказать, попутно получить некоторые эротические представления из неведомой реальности.

Ему также пришло в голову, что эротическое содержание данного опыта может быть еще более усилено за счет возможно большего включения в него женской составляющей (так, чтобы его «я» или какая бы то ни было другая скрытая сущность, оценивающая происходящее, не могла ошибиться и принять необычного партнера за сумасбродного сосуна-голубого…). С этой целью он осторожно расстегнул две верхние пуговицы на пиджаке Арабеллы, мягко просунул свою руку внутрь и уверенно взялся за ее, без сомнения превосходную, левую грудь — просто подержал ее секунду перед тем, как зажать сосок между большим и указательным пальцем. При этом нажатии, несмотря на его слабую силу, она почти инстинктивно отпрянула, а затем расслабилась, уступая, даже чуть подавшись вперед, когда сосок начал сворачиваться и раздуваться, пока он нежно сжимал и катал его между пальцами. Эта ее «покорность» — позволить мужчине ласкать свои груди, столь незначительная, казалось бы произвела на Арабеллу намного большее впечатление, чем само ощущение от этих действий, и заставила ее удивленно почувствовать реальное и нарастающее возбуждение. А пока она продолжала, с закрытыми глазами, тяжело дыша, ее руки на ощупь расстегнули верх его брюк, стянули их вниз так, чтобы можно было засунуть руки внутрь и сжать его голую талию, а затем его ягодицы, сильно оттягивая их на себя: она сосала с жадностью, задыхаясь и постанывая, как женщина в момент акта, почти болезненно, хотя время от времени беря так глубоко, что она давилась (но, как заметил Борис, даже когда она давилась, она делана это, будучи непревзойденной артисткой, с определенной классической стремительностью).

И Борис теперь, лаская ее грудь и обнаруживая в ней неподдельное проявление страсти, мог думать о ней только как о чисто женщине, не решив для себя, однако, был ли то момент подходящим для передачи опыта, необходимого ей, который он был не прочь продемонстрировать. Его расположенность к этому возросла, когда он посмотрел вниз на гибкую линию ее тела, изогнутого подобно блесне, на черные брюки, обтягивающие ее идеально круглый зад, под которыми он едва мог различить линию трусиков, мимоходом подумав, такие же черные: его также интересовало, было ли у нее мокро, и его рука непроизвольно уже почти потянулась, чтобы дотронуться до нее там (если откликаются ее соски, то почему бы не откликнуться клитору?), но потом, под влиянием интуиции, он все же убрал руку — прикосновение к ней там, внезапно решил он, может сорвать все дело… она, вероятно, была еще не готова к этому… к тому же должна будет последовать неловкая пауза, чтобы снять ее брюки (и сандалии)… этого надо избежать. В уме он заметил, что можно будет использовать такую ситуацию как-нибудь в фильме, и второе замечание — несомненно надо трахнуть Арабеллу и как можно скорее, затем он переключил внимание на ее легендарную голову, и когда он это сделал, она на секунду остановилась, посмотрела на него с нежной улыбкой, еле дыша, с влажными глазами и мерцающими мокрыми губами.

— Ты собираешься кончить в прекрасный рот Арабеллы?

— Пожалуй, что-то вроде этого, — сказал Борис, думая: «Боже мой, уж не собирается ли она как раз теперь остановиться?»

Она кивнула, закрыла глаза, затем посмотрела на него снизу вверх, принимая все тот же вил маленькой девочки с надутыми губками.

— Полагаю, она должна проглотить это, не так ли?

— Да.

Она улыбнулась своей загадочной улыбкой.

— Хорошо — она хочет проглотить это.

Она серьезно взяла опять, Борис ласкал оба ее соска, сильно их сжимая, и она реагировала, продолжая с тем большей жадностью, чем сильнее он их сжимал. Когда он кончал, он отпустил соски и взял ее голову в свои руки, держа и прижимая ее к себе, желая проникнуть как можно глубже в ее знаменитый прекрасный рот, чтобы разрядиться на заднюю стенку ее девственного горла. И она поглотила все, глотая и всасывая с каким-то ненасытным отчаянием, пока не осталось ни единой капельки — и Борис, в состоянии изнеможения, слабо оттолкнул от себя ее голову.

— Фу-у, — пробормотал он.

Арабелла подняла на него взгляд, ее огромные глаза мерцали в счастливом сознании того, что она доставила ему удовольствие.

— Хм-м, — ее розовый язычок облизнул блестящие губы, — это странно, я всегда думала, что этого будет больше.

— Ну… она очень насыщенная.

— О, это удивительно, у нее такой вкус… я не знаю, такой живой.

Борис, закрыв глаза, потянулся и нашел ее руку.

— Да, полагаю, что так и есть.

Арабелла тихо засмеялась, тоже закрывая глаза и прижимаясь к нему, и так вместе они провалились в глубокий мирный сон — на прохладном травянистом берегу серебряного горного озера.

9

Ласло Бенвенути — главный оператор Бориса — или, вернее, его директор по съемкам, прибыл из Лос-Анджелеса в полдень того же дня вместе с двумя другими операторами, осветительной командой из трех человек, одним звукорежиссером и парой тонн оборудования, включая гигантскую студийную камеру.

— Какого черта вы не привезли это из Парижа или Рима? — спросил Борис.

Но Сид резко выступил против этой идеи, сделав жест в духе Муссолини и бросив быстрый взгляд на Морти в поисках поддержки.

— Быстрее и более безопасно привезти ее с побережья, — сказал он, — поверь мне, я знаю, я и раньше занимался бизнесом с лягушатниками и макаронниками. Кроме того, Хайми Вайсс устроил нам хорошую сделку с этим Митчелом. Верно, Морти?

— Верно, Сид.

— Ты имеешь в виду хороший пинок под зад? — сказал Борис, изучая камеру. — Ласло проверил ее?

Сид соединил большой и указательный пальцы в кружок и подмигнул.

— Все о'кей, Б.

— Как насчет «Эри»? — спросил Борис.

— Сегодня днем должны прибыть из Парижа два провода «Эри». В отношении «Эри» я доверю лягушатникам — но не в отношении моего большого Митчела. Верно, Морти?

— Можешь сказать это еще раз, Сид.

Борис переводил взгляд с одного на другого с усталой улыбкой.

— Ну уж это слишком, парни — вы, должно быть, переспали друг с другом.

Сид загоготал, подтолкнув Морти, и закатил глаза.

— Может быть и так, верно, Морти?

Морти безумно ухмыльнулся.

— Верно, Сид.

10

Из-за задержки с завершением мизансцены в арабском городе и готовности к съемкам Арабеллы график съемок был пересмотрен, и первым этапом должен был стать эпизод с лесбиянками. В тот вечер за обедом, когда Арабелла уже пошла спать, Борис пересказал ее историю Тони. Сид и Морти тоже слушали.

Тони был восхищен: «Потрясающе!» И немедленно шлепнул на стол свой блокнот с желтыми страницами и принялся покрывать его каракулями диалога.

— А она сможет сойти за столь юную? — захотел выяснить Сид.

— Она сойдет за какую угодно, — ответил Борис. — С помощью Дю Кувьера она сможет сойти даже за новорожденную. Это будет прекрасно.

Дю Кувьер был французским магом гримировки и специализировался на превращении пожилых актрис в Орлеанских дев.

Сид щелкнул пальцами, обращаясь к Морти.

— Добудь нам этого человека.

— Все в порядке, — сказал Борис, — она уже вызвала его — он будет здесь утром.

— Отдыхай, Морти, — сказал Сид.

— Кто будет играть другую малышку? — спросил Тони, отрываясь от своего желтого блокнота.

Борис улыбнулся.

— Поверите ли… Памела Дикенсен!

Это заставило всех в шоке застыть с раскрытыми ртами.

— Памела Дикенсен!?

— Ты, должно быть, шутишь!

— Это уже слишком не-на-хер-реально.

Памела Дикенсен — миловидная юная британская актриса, в стиле Сюзанны Йорк, лет двадцати двух, чьими постоянными ролями были простодушные девушки девятнадцатого века, в детских юбочках и кружевах — невинные, чопорные, даже не в меру щепетильные.

Тони никак не мог этого осознать.

— Фу-у, чья это идея?

— Арабеллы — с ней она бы предпочла делать это… после Анжелы Стерлинг и принцессы Анны.

Сид был поражен.

— Принцессы Анны?! Ты имеешь в виду принцессу Маргарет, не так ли? А?

Борис, медленно поворачивая стакан с коньяком в руке, пристально изучал лицо Сида.

— А? — повторил Сид.

— Да, конечно, — сказал Борис, — … послушай, Сид, как бы ты отнесся к мысли — сыграть дядю?

— Ты, должно быть, шутишь, — сказал Сид, потом посмотрел на Тони, — он шутит, верно, Тони?

— Тебе лучше, к черту, поверить, что он шутит, — ответил Тони со смущенным видом, разминая сигарету, которую он только что зажег.

Борис пожал плечами.

— Она сказала, что Сид напомнил ей ее дядю.

Тони бросил карандаш и заговорил с акцентом Линдона Джонсона:

— Я не собираюсь писать никаких диалогов ни для каких там Сидов Крейсманов! Он не сможет произнести никоим образом! Шлюх шмак гешлах.

— Это мы опустим, — сказал Борис, — мы остановимся на ее лице и опустим это. В ее представлении — он выглядит правильно. Мужчина, это может вызвать у нее бурю эмоций — настоящая психологическая драма! Как ты думаешь, Сид?

Сида раздирали противоречивые чувства — он был польщен вниманием, но в какой-то степени и обижен, что она считала его настолько старше себя.

— Она сказала, что, м-м… — что я напомнил ей ее дядю?

— Да не теперь, дурень, — заверил его Борис, — а когда ей было пятнадцать лет.

— Сейчас она и сама бабушка, — сказал Тони.

— Нет, нет, — сказал Борис, — сейчас ты ее очень привлек, вероятно… я имею в виду, ты же знаешь, как это бывает, от ненависти до любви всего шаг… как и от отвращения до страсти… что с тобой случилось? Мне казалось, ты положил на нее глаз.

— Но ты сказал, что собираешься использовать дубляж для этого — я имею в виду для настоящего события.

— Давай поставим вопрос следующим образом, Сид. Прежде чем мы оборвем съемку для вставки кадров проникновения, мы успеем отснять большую часть фильма, верно? Большой кусок, где он — то бишь ты — сверху на ней, двигаясь таким манером, который предполагает, даже убеждает зрителей, что он на самом деле совершает это с ней. Такова будет ситуация — вы оба голые, ты сверху, между ее ног… никаких преград между ее чудесным идеальным отверстием и твоим вульгарным животным членом, верно? И если ты умудришься впихнуть его, впихивай, — мы посмотрим, что получится. Только не заставляй ее кончать слишком много раз, о'кей?

Сид так нервно загоготал, что у него начался один из обычных приступов кашля.

— Святой Боже, — повторял он, — святой Боже!

— Ну, Сидней, даже если она не кончит, — сказал Тони, — ты, по крайней мере, перейдешь с ней на ты — я имею в виду твои объятия, твой вульгарный животный хрен и ее чудесное отверстие…

— И ласки, — напомнил ему Борис, — любые откровенные ласки, какие захочешь… сосать эти безукоризненные розовые соски…

— Звучит как твой шанс в жизни, — согласился Тони.

Сид положил голову лицом вниз на сгиб руки, стеная:

— О, парни… парни, вы сошли с ума… Морти, что они со мной делают?

Морти весело всплеснул руками.

— Образовался пробел, Сидней, великая актриса: великий режиссер, ты должен сделать это хотя бы только ради того, чтобы поддержать уровень, правда?

— Давай, давай, — подзуживал Тони, — возможно, ему даже перепадет кусочек акта, уловил Морти: «Кусочек»? «Акта»? Хо-хо.

— О, парни, — почти всхлипывал Сид, — вы хоть думаете, что вы несете? Я не знаю, чему верить.

11

Тишина летнего утра была взорвана треском щелкнувшей хлопушки, помеченной: «Лики любви, сцена I–I, дубль I».

— Поехали, — сказал оператор.

— Скорость, — сказал звукорежиссер.

— Действие, — сказал Борис, и на покрытом голубой травой берегу серебристого озера знаменитая Арабелла и прекрасная Памела Дикенсен начали осторожно расстегивать блузки и вылезать из юбок, в то время как режиссер, два кинооператора с камерами, первый и второй ассистенты режиссера, оператор, сценарист, звукорежиссер, реквизитор, гример, парикмахер, продюсер, ассистент продюсера, костюмер, три электрика и человек, держащий микрофонный журавль, немедленно придали своим лицам бесстрастное выражение профессионального интереса.

Сцена предполагала, что девушки раздеваются и, радостно пританцовывая, взявшись за руки, идут к воде — одна камера снимает их сзади, а другая сбоку, затем те же движения будут сниматься под двумя другими углами, прежде чем они войдут в воду, тем самым возможно дольше сохраняя их грим.

Ни одна из девушек не носила лифчика, поэтому предметы одежды снимались в таком порядке: блузка, юбка, сандалии и трусики. И когда каждая из девушек переступила через свои трусики, с правильно воспроизведенной девичьей застенчивостью, они взялись за руки и направились к воде. Тони наклонился и что-то прошептал Борису, который кивнул и встал.

— Стоп, — сказал он оператору и актерам. — Подождите минутку, девушки.

Элен Вробель, костюмер, немедленно подошла к девушкам, неся два махровых халата, которые они и надели, Арабелла — небрежно, мисс Дикенсен — достаточно поспешно.

— Это было прекрасно, — сказал Борис, приближаясь к ним, — но я думаю, Тони прав — будет более эффектно, если вы оставите на себе трусики, так что когда начнется обольщение, то будет куда более эротично. Пам, Арабелла будет очень медленно, чувственно стягивать вниз твои трусики. Ты слушаешь?

— Х-м, — согласилась Пам, несколько рассеянно, как будто она просто была рада опять надеть на себя трусики в этот момент. Она была девушкой любопытной красоты — скорее даже миловидности, она принадлежала к тому типу особ с вздернутым английским носиком, так высоко ценимым в определенных кругах, в ее глазах сверкало самодовольство и легкое озорство, губы полные, но тщеславно поджатые, с почти надменным выражением.

— Мне бы хотелось изменить этот внешний вид, — говорила еще раньше Арабелла, — … этот высокомерный вид, превратив его сначала в экстаз, а потом в униженное обожание.

А тело мисс Дикенсен, нет необходимости это говорить, было супер-класса — такая мысль пришла Борису сейчас, когда она повернулась вполоборота к нему, чтобы натянуть трусики, которые подняла и протягивала ей Элен Вробель.

— Позволь посмотреть, как это выглядит, Пам.

Она послушно обернулась и распахнула халат, с легким намеком на вздох, который, казалось, говорил: «Полагаю, что вы получаете от этого удовольствие». В таком положении Борис впервые отчетливо разглядел трусики — черные с изящными вставками красной материи — и он круто обернулся, сердито глядя на Элен Вробель.

— Кто, черт возьми, одел ее в эти блядские трусы? — спросил он. — Элен, девушка непорочна, живет в провинции — а вы одели ее в белье девицы из кордебалета!

Элен Вробель жестами пыталась предупредить его, но было уже поздно.

— Так случилось, что это мои собственные, — ледяным голосом произнесла Памела, запахивая халат.

— О… — Борис на мгновение отвернулся, думая, что это великолепно, не сняли еще ни одного кадра, а уже возникли натянутые отношения с актерами. — Извини, Пам, — сказал он, — я не имел в виду то, что ты подумала… они на самом деле очень, м-м, привлекательные… я только подумал, что лучше было бы что-то не столь, м-м, утонченное. — Он повернулся к Элен Вробель и заговорил с преувеличенной терпимостью: — Достаньте ей какие-нибудь белые, о'кей? Просто милые обыкновенные белые трусики, такие милые, обыкновенные, или скорее в этом случае очень-очень красивые, которые бы надевала пятнадцатилетняя девочка…

— У меня самой есть белье, разумеется, — сказала Памела, — и я бы предпочла носить свое собственное белье.

Арабелла, присоединившись к ним как раз вовремя, чтобы услышать это последнее замечание, быстро согласилась.

— О, да, пожалуйста, — сказала она, — я бы тоже предпочла, чтобы они были ее собственными… вещами — в таком случае это будет более реально… и для меня, да? — Ее лицо на мгновение озарилось лучистой улыбкой каждому из них, она сжала руку Памелы, прежде чем отвернуться.

— Извините меня, я принесу нам кофе.

Некоторое время они смотрели ей вслед, потом Борис переключился на ближайшую проблему.

— Ну, нам придется послать кого-нибудь за ними в отель, — и он внезапно подумал об огромном Сиде, копающемся в нижнем белье Памелы Дикенсен, возможно, даже производя с ним некие причудливые и непристойные операции.

— В этом нет необходимости, — холодно ответила она. — Если я не ошибаюсь, у меня есть несколько в чемодане в моей уборной.

— Великолепно, — сказал Борис, и они медленно пошли к целому каравану грузовиков и трейлеров, два из которых служили в качестве уборных для актеров. Из толпы техников, расступившихся, чтобы дать им пройти, некоторые кивали и улыбались режиссеру и ведущей актрисе фильма. Ответив на одно или два из этих приветствий, Памела взглянула на Бориса, а затем сказала самым решительным тоном:

— Мистер Адриан, я хотела бы поинтересоваться, насколько необходимо присутствие всех этих людей на съемочной площадке.

— О, нет, их там не будет.

— Но они там толкутся.

Борис выглядел сбитым с толку.

— Ты имеешь в виду сейчас? Из-за обнаженности?

— Да.

— Понимаю. Ну… я планировал очиститьсъемочную площадку, когда мы перейдем к любовным сценам… но если тебя это смущает — только быть обнаженной, я имею в виду…

— Но разве это не обычное дело, когда актер по ходу фильма должен быть обнаженным, то съемочную площадку очищают от всего не столь необходимого персонала? Если я не очень сильно ошибаюсь, то это предписание гильдии.

Они дошли до двери трейлера и остановились.

— Хм-м, — промычал Борис, — ну, я только думал, что это может … помочь немного преодолеть застенчивость. — Это было почти правдой; психологическая стратегия, изобретенная им вместе с Арабеллой, была проста: чем больше они смогут заставить делать Памелу Дикенсен перед публикой, тем на большее они смогут рассчитывать в сценах наедине. Но была и еще одна причина.

— Видите ли, — продолжала она, — все это совершенно ново для меня… я считаю большой привилегией, настоящей честью — работать с вами и с Арабеллой, которой я всегда страшно восхищалась, и я понимаю, что требуется от меня в любовных сценах, и я готова сделать это. Хотя признаю, что не вполне уверена в том, что вы… ну, чего вы добиваетесь такими подробностями, но у меня есть уверенность в вас… вашей честности и ваших художественных способностях, то же касается и Арабеллы. Чего я не могу понять, так это почему вы разрешаете всем этим бездельникам торчать там, строя глазки раздетым актерам. Не могу поверить, что Арабелла не жаловалась на это.

— Ни капли.

Памела покачала головой и вздохнула.

— Удивительно.

Борис улыбнулся.

— Возможно, нам всем следует разоблачиться — как насчет такой идеи?

Ей удалось вымучить слабое подобие ответной улыбки.

— Не думаю, что это будет выходом.

— О'кей, мы очистим площадку. Только я, Тони, операторы и звукорежиссер. Как такое решение? — Она, казалось, почувствовала огромное облегчение.

— Благодарю вас, — ее улыбка стала значительно теплее. — Извините, что я столь щепетильна, но я опасалась, что это повлияет на мою игру.

— Конечно, это самое важное. Я не сомневаюсь, что ты будешь великолепна.

Она тронула его за руку.

— Еще раз спасибо вам, извините, я только посмотрю, что там с трусиками.

Борис смотрел, как она залезла в трейлер, удовлетворенный тем, что теперь, когда он очистит площадку, она будет чувствовать себя обязанной ему — и это, конечно, было истинной причиной не очищать ее с самого начала.

12

После пересъемки приближения девушек к воде со спины и с боку — на этот раз в трусиках (Памела — в белых, Арабелла — в светло-голубых) — обе камеры были передвинуты в воду.

При первой съемке девушки вошли в воду только до бедер.

Элен Вробель вытерла им ноги, все было снято заново, на этот раз под углом спереди. Чтобы получить правильную перспективу, необходимо было поместить одну из камер напротив актрис, почти в середине озера. Для этого на место рано утром была привезена 24-футовая моторная лодка. Тем не менее, условия, как выяснилось, были неудовлетворительными — покачивания лодки — хотя и крайне слабые — вызывали ощущение воды — и какое-то время казалось, что не остается ничего другого, как возвести стационарную платформу для камеры наверху утопленных свай… работа, которая, при данных обстоятельствах, могла бы занять полдня. Сид задергался.

— Бога ради, Б., если нам придется оплатить этим двум девкам лишний день, это будет стоить нам тридцать гребаных тысяч!

— Мне нужны эти кадры, Сид.

— О, Боже, Боже, Боже…

Но затем Борис решил эту проблему — установил камеру на противоположном берегу озера и снимал с 600-миллиметровыми линзами. На этот раз девушки зашли в воду выше груди, а потом, стараясь не намочить лицо и волосы, сделали первые плавательные движения, прежде чем сцена была прервана. На этом завершилось их приближение и вхождение в озеро. Следующие три сцены назывались так: (1). Игра и плавание в воде. (2). Выход из воды и (3). Занятия любовью. Чтобы иметь лучший контроль за внешним видом — за прической и гримом — Борис решил снимать любовную сцену перед съемкой эпизода с плаванием.

— Полагаю, нам лучше поговорить об этом, — сказал он и попросил первого ассистента, Фреда Джонсона, больше известного как Фреди I, объявить перерыв на чай. В это время он и Тони уселись на траву вместе с двумя девушками, которые теперь выглядели настолько юными, что это действовало расслабляюще. Дю Кувьер, великий маг грима, трансформировал их лица, придав им черты 15-тилетних школьниц — Арабелла приобрела классический вид парижского уличного мальчишки благодаря прямым черным волосам, с локонами, опускающимися до самых бровей над темными глазами, в которых светились ум и озорство, а Памела помолодела благодаря каштановым косам, опускающимся ниже плеч, в каждую была вплетена розовая ленточка. Удивительно, но на их лицах, казалось, не было ни следа грима, они выглядели свежеумытыми, излучающими здоровье: настоящая кровь с молоком и очень, очень юные.

— Арабелла тебе говорила, — спросил у Памелы Борис, — что это истинная история, история, которая на самом деле произошла с ней, именно здесь?

— Да, она мне рассказала, — ответила Памела, заливаясь краской и нервно оживляясь, — я думаю, это просто очаровательно… и в таком волшебном месте?

Арабелла потянулась и сжала ее руку.

— Памела, — сказала она, — ты мне так напомнила ее…

Памела отвела взгляд.

— Я рада, — тихо сказала она, совершенно смущенная.

— …Но ты даже еще более особенная, — продолжала Арабелла, — намного красивее.

Теперь Памела покраснела в точности как школьница, которую она играла.

— Спасибо, — пролепетала она.

— Ну, — сказал Тони, — похоже все будет в порядке.

Памела неуклюже захихикала.

— Все это так странно, — сказала она.

Появился второй ассистент с чаем в пластиковых чашечках.

— Хороший чай, — одобрил Борис, попробовав его.

Тони отпил глоток.

— Потрясно, — оценил он сухо, выплеснул чай и наполовину наполнил чашку из пинтовой бутылки виски, которая была у него в кармане.

— Скажи мне, — продолжал мягко Борис, обращаясь к Памеле, — у тебя когда-нибудь был какой-то… опыт в этой области, я имею в виду, с женщиной?

Она затрясла головой, и две косички с ленточками по-детски закачались.

— Нет… нет, в самом деле, нет. Не так, как в сценарии, ну, такие поцелуи и все прочее.

— Ты собираешься вообразить, — спросил Борис, — что это делает мужчина?

Арабелла вмешалась резким раздраженным голосом.

— В этом не будет необходимости, только дайте ей вполне естественно реагировать. Все будет в порядке, я вам обещаю.

— Я, и правда, не в курсе, — сказала Памела, — я бы хотела воспроизвести это при помощи своего рода метода, если получится. В любом случае, я уверена, что смогу как-нибудь с этим справиться — теперь, когда все эти люди ушли. Огромное вам спасибо за это, Борис.

Арабелла опять дотянулась до ее руки.

— Это будет прекрасно, вот увидишь.

Памеле удалось улыбнуться ей в ответ — слабой, но храброй улыбкой, в духе ягненка, которого ведут на убой.

— О'кей, — сказал Борис, вставая, — принимаемся за работу.

По сценарию девушки выходят из озера, взявшись за руки и смеясь, вместе восхищаются грудями Памелы и обсуждают, как здорово они выросли за последний год.

— Вернитесь на минутку в воду, — сказал Борис перед началом съемки, — только до талии — об остальном мы позаботимся.

Когда они вышли, он указал на отметку на земле.

— …вот здесь мы разыграем эту сцену, — он положил на траву листочек, — это будет твоя отметка, Пам, ты будешь стоять вот так, в 3/4 профиля к камере, когда она начнет… ласкать тебя, о'кей? А ты, Арабелла, будешь здесь, в 3/4 спиной, немного отклонив тело влево, чтобы мы могли видеть, что происходит, ну, знаешь, между твоими руками и ее грудями и все прочее, о'кей? — Не дожидаясь ответа, он повернулся к ассистенту Дю Кувьера, забавно выглядящему молодому человеку, который стоял поблизости с большим гримерным набором. — О'кей, сделайте мокрой их верхнюю часть и выделите соски. Будьте поосторожней с лицом Арабеллы.

Молодой человек выступил вперед со своим набором, вытащил пульверизатор и распылил на их поднятые лица глицериновый раствор, оставшийся на коже подобно каплям и брызгам воды, но с более правильным отражением света и не причинив ущерба их гриму. Затем повторилась процедура в верхней части тела спереди и сзади.

— Как насчет ног? — спросил Борис.

Ассистент пожал плечами.

— Моя смесь всегда неотразима, — сказал он с сильным французским акцентом и сардонически добавил, — если вы добиваетесь серьезного реализма.

— О'кей, — сказал Борис, — действуйте.

Ассистент взял полотенце и начал энергично вытирать воду с их ног, готовя их для распыления глицерина.

Тони, стоявший рядом, рассмеялся иронии этих слов, отхлебнул большой глоток из своей пластиковой чашечки и пробормотал: «Свих-хер-нулся!»

Следующими на очереди были соски. Ассистент применял традиционную технику Фоли Бержер (и Крейссмана) (кубик льда с отверстием посередине, который крутили вокруг соска), далее медленно следовал «Суперкейнал», аэрозольный обезболиватель, содержащий сверх-сильнодействующее «замораживающее вещество».

Памела Дикенсен, знакомая с этими методами понаслышке, с негодованием отстранилась, когда ассистент схватил ее высокую левую грудь и начал растирать ее кубиком другой рукой.

— Я могу справиться с этим сама, — сказала она, вскидывая голову в жесте, более подходящем для напудренной прически, чем для ее косичек.

Ассистент презрительно пожал плечами и отдал ей лед.

— С удовольствием, моя дорогая.

Пока Памела растирала себя льдом, Арабелла позволила, или скорее, руководила ассистентом — выставив вперед свои горделивые груди и говоря быстрым и повелительным голосом по-французски:

— Давай еще… Не так быстро… Потише… Теперь побыстрее… Наконец-то!

Когда же дело дошло до «Суперкейнала», запротестовала именно Арабелла, а не Памела.

— Нет, нет, нет, — сказала она Борису, отведя его в сторону, — она не сможет ничего почувствовать в своих грудях, если вы это используете! Мне нужно, чтобы она чувствовала и откликалась!

— Ну, мы обязаны сохранить ее соски в таком же вытянутом состоянии, ты понимаешь это, не так ли? В противном случае мы провалим всю съемку.

— Они будут такими, Борис, я тебе это обещаю — лед заставит их такими стать, а я заставлю их такими и остаться!

— Хм-м, — он полагал, что она права. Он взглянул вниз на ее собственные груди и соски, которые, казалось, буквально надули губки в раздражении.

— Как насчет тебя? Они тоже собираются остаться такими же?

— Ха, ты же видишь! Мои тоже будут торчать! Непременно! Я очень возбуждена, дорогой! — Она импульсивно подалась вперед и поцеловала его в щеку. — Это было прелестно, дорогой, — прошептала она, — как ты кончил в мой рот. Я все еще чувствую вкус. Когда-нибудь я позволю тебе попробовать все, что захочешь. Совсем скоро. Но не разрешай им заморозить ее соски, да?

— Я тебя обожаю!

Первый дубль прошел очень хорошо, как было запланировано. Девушки вприпрыжку выбежали из воды к камере, рука в руке, намокшие, смеющиеся, встряхивая головами, мокрые трусики прилипли к телу, соски торчали подобно четырем бутонам роз.

Поскольку Памела говорила по-французски слабовато, было решено, что Арабелла будет говорить по-французски, а Памела, у которой кроме некоторого количества очень детских вздохов, стонов и всхлипываний, было не очень много реплик — будет отвечать ей по-английски, а позже ее фразы будут дублированы по-французски. Таким образом, ни одна из них не будет отвлекаться или сосредотачиваться на том, как сказать что-то очень личное на иностранном языке.

Сцена открывалась тем, что божественная Арабелла нежно поддразнивает, восхваляет и заговаривает очарованную Памелу, пока обе они радостно восхищаются ее недавно развившейся грудью. Арабелла играюще дотрагивалась до ее сосков, ласкала их и, наконец, целовала, медленно обводя каждый из них по контуру кончиком языка. Она остановилась и приблизила губы ко рту Памелы… нежные пробные поцелуи, которые вскоре стали глубокими, с участием языка, легкими укусами губ, почти плотоядными, в то время как ее руки двигались по телу Памелы робко и волнующе, как счетчик Гейгера… но вот она начала хватать и сжимать ее, заставляя девушку вздрагивать от боли, настоящей или же изображаемой. Девушка по-прежнему оставалась с закрытыми в экстазе глазами, а Арабелла начала опускать свои ласки все ниже… от губ к горлу, к плечам, к грудям… и медленно вниз к пупку, путешествуя языком по телу, по краю изысканных трусиков — с этого началась следующая ступень действия… руки нежно спускали трусики вниз, а язык дотрагивался до каждого постепенно обнажающегося дюйма великолепного живота Памелы.

— Лучше будет прерваться, — сказан Ласло. — я снимаю лишь ее затылок.

— Все в порядке, — сказал Борис, — я только хотел, чтобы они немного разогрелись. Остановись на лице Памелы.

Наблюдая за лицом Памелы, было невозможно определить, где кончалась актерская игра и начиналась реальность. Сюжет требовал, чтобы какое-то время она продолжала стоять и после того, как Арабелла упадет на колени и начнет ее целовать, ей предстояло в ответ нежными мягкими движениями одной руки ворошить волосы Арабеллы, глядя на нее, а другая должна быть инстинктивно поднята над ее собственной грудью, при этом не прикрывая ее. Затем, когда чувство нежности уступит все возрастающему возбуждению, она будет слегка двигаться с закрытыми глазами, с откинутой назад головой. Ее руки теперь опустятся вниз, одна — на голову Арабеллы, другая — на ее плечо. И полностью отдаваясь чувству, она позволит Арабелле постепенно положить себя на траву. Это перемещение было выполнено очень элегантно, теперь Памела уже лежала на спине, а Арабелла опустилась рядом с ней на колени, лаская ее груди и целуя ее клитор.

— Теперь возьми крупным планом лицо Арабеллы, — прошептал Борис Ласло, — попытайся снять ее рот, ее язык.

Ассистент оператора медленно повернул кольцо фокусировки, но Ласло покачал головой.

— Нам придется подсвечивать это со стороны… каким-то образом.

И примерно в это время Памела достигла критического момента, по крайней мере, на какое-то мгновение.

— Пожалуйста… — сказала она, — не могли бы мы на минутку остановиться.

— О'кей, прервались, — сказал Борис и подошел к ним, помогая Памеле накинуть один из халатов, принесенных им Элен Вробель. — Это было прекрасно, — сказал он, — по-настоящему прекрасно.

— Извините, что мне пришлось остановиться, — сказала Памела, — я просто почувствовала, что все начало выходить из-под контроля — я не могла сосредоточиться на том, что делаю.

— Как ты себя чувствовала? — пожелала узнать Арабелла.

— Ну, это достаточно необычно… я имею в виду, что в этом и трудность, это так ужасно отвлекает.

— Возможно, тебе следует в каком-то смысле забыть об этом, — предложил Борис.

— Ну, я так и делала … до момента, когда мне показалось… ну, что это уже немного слишком.

— Но ты же не кончила.

Эта мысль, казалось, взволновала Памелу.

— Ну, я не кончила — нет, конечно, нет… я имею в виду, что не возьму в толк, как я могу это сделать и в то же время продолжать осознавать, что я делаю. Боже всевышний, я практически забыла, где только что находилась камера!

— Не беспокойся о камере, — сказал Борис. — Просто попытайся расслабиться и насладиться этим.

Арабелла охотно согласилась.

— О, да, если только ты расслабишься и будешь наслаждаться, у нас получится чудесная сцена… такая прекрасная.

Фред I подошел и сказал, что Дю Кувьер ждет Арабеллу в трейлере, чтобы проверить ее грим.

Она поцеловала Памелу в щеку, прежде чем подняться.

— Ты восхитительна, — прошептала она и поспешила прочь.

Памела вздохнула.

— Боже, мне бы только хотелось, чтобы она не делала это столь… усердно — я совсем не уверена, что смогу справиться.

— Что ты имеешь в виду под этим «усердно»? — спросил Борис.

— Ну, — ответила Памела, немного растерявшись, — я, по правде сказать, не знаю — я имею в виду, я полагала, я просто не знала, что они делают это так, я думала, что это будут в основном… поцелуи, а не… это.

Борис был заинтригован.

— А не что?

— Ну, я не совсем уверена, видите ли — такое чувство, что она в каком-то смысле… ну, сосет его, а затем что-то вроде, я не знаю — кусает. Должна признаться, это самое расслабляющее ощущение, которое я когда-либо испытала.

Борис изучающе посмотрел на нее.

— Разве ни один… мужчина никогда не делал с тобой такого?

— Нет, — чопорно сказала Памела, — определенно, нет. Целовали — да, но не это… не делали этого.

— Хм-м…

— Я не внушаю вам мысль, что вела жизнь отшельницы, у меня было обычное количество любовных связей и т. д. — просто речь о том, что я не приобретала или не приобрела опыта или ощущений, если вам так больше нравится, подобных этому. Теперь вы оба предлагаете, чтобы я просто «расслабилась и насладилась»… даже вплоть до полного оргазма — ну, для этого вам не нужна актриса, мистер Адриан, вам нужна всего лишь… девушка определенного сорта.

Краем глаза Борис увидел белый махровый халат Арабеллы, вышедшей из трейлера и оживленно переговаривавшейся с Дю Кувьером. Он почувствовал, что у него не так много времени.

— Конечно, ты не можешь поверить, — сказал он Памеле, устремив на нее свой самый пристально-серьезный взгляд, — что это больше чем просто роль … персонаж? Я знаю, что ты, должно быть, осознала символизм, иносказание, заложенное в этом эпизоде, вероятно, самом важном эпизоде всего фильма.

— Ну мне бы очень хотелось надеяться, что в этом заключено нечто большее, чем просто… ну, конечно, я уверена, что в этом есть нечто большее — в противном случае ни один из нас здесь бы не был…

— Верно, — поспешно сказал Борис. — Послушай, что я тебе скажу — я попрошу Арабеллу, знаешь ли, легче отнестись к этому, так сказать… а ты в свою очередь постарайся… ну, в каком-то смысле, не обращать на это внимания… как некий метод, о'кей?

Он заговорщически подмигнул ей как раз тогда, когда появилась Арабелла с сияющими от радости глазами.

— Хорошо, — сказала она, — теперь мы работаем?

Борис встал и помог подняться Памеле.

— Да, приступим, — сказал он в своей лучшей манере Лоуренса Оливье. — Начнем сначала, не так ли?

Памела умоляюще взглянула на него, прежде чем отойти на несколько шагов в сторону, чтобы он смог поговорить с Арабеллой наедине — но Арабелла сама воспользовалась случаем.

— Ну, — поспешно зашептала она, — как ей это понравилось?

Борис кивнул, подал Сиду знак сомкнутыми в кружок большим и указательным пальцами и подмигнул ему.

— Ей понравилось это, — сказал он, — она в восхищении.

Арабелла была в восторге.

— О, замечательно, замечательно!

— Прекрасно, — сказал Борис, — продолжай в том же духе, слышишь?

Она сжала его руку.

— О, можешь на это рассчитывать!

13

В тот день в час пополудни Липс Мэлоун вернулся из двухдневной поездки в Париж с миссией чрезвычайной важности. В его задачу входило прочесать улицы, клубы и публичные дома на Монмартре и Елисейских полях в поисках девушки, чьи ноги и зад соответствовали определенным частям тела Арабеллы — по крайней мере, были достаточно похожи, чтобы в крупном плане дядиного проникновения не была заметна подмена другой девушкой. Липс хорошо преуспел в этом деле, учитывая то короткое время, за которое он все провернул. Ей было двадцать — как она утверждала, и она действительно не выглядела намного старше — темные глаза и правильный цвет кожи. После усердной работы Дю Кувьера, включая стрижку волос, сходство стало совершенно удивительным. Самое важное, что у нее была такая же стройная и гибкая талия, как у Арабеллы, те же длинные, немного округленные ноги танцовщицы и тот же великолепный зад — знаменательная часть, предназначенная для серебристого экрана.

Ее звали Иветта, и ее цена была сотня франков, приблизительно 35 долларов, за то, что она называла «acte normal»^[16] — все отклонения от этого могли быть обсуждены. Узнав о сути работы, и что это может занять у нее около двух дней, она произвела некоторые подсчеты и объявила, что ее цена будет 4800 франков.

Липс, привыкший покупать все оптом, или, по крайней мере, со скидкой при покупке в больших объемах, никак не мог врубиться.

— Сорок восемь сотен франков? Это пятнадцать сотен долларов, черт возьми! Как ты это скумекала?

— Я думаю, один час на клиента, — сказала она, — это будет одна сотня франков в час, умноженная на сорок восемь часов, как раз составит сорок восемь сотен франков.

— Но как насчет сна? — поинтересовался Липс, — ты что, никогда не спишь?

Она пожала плечами.

— Иногда я работаю по сорок восемь часов без сна. — Затем добавила: — Кроме того, Арабелла богата, то же относится и к кинокомпаниям.

— О'кей, — сказал Липс, — какого черта. — На самом деле он был готов выложить более высокую сумму за нужную девушку, а Иветта была нужной… как признали Борис и Сид, встретившись с ней в студии.

Перед ланчем внезапно пошел дождь, на целый день положив конец съемкам у озера, поэтому съемочной группе пришлось возвращаться в студию, что было, вероятно, не так уж плохо, поскольку Памела дважды достигала высшей точки и была очень близка к изнеможению.

При первом дубле она больше расслабилась вначале — лежала с закрытыми глазами, ее руки были закинуты за голову, как будто связанные за запястья, тело ее медленно извивалось, симулируя отклик… в то время как Арабелла, стоя на коленях между ее ног, ласкала ее груди и ритмично проводила языком вверх и вниз по губам влагалища, каждый второй или третий раз делая паузу, чтобы энергично поиграть с ее клитором.

Затем, когда камера передвинулась очень близко, она перевела руки от грудей на губы влагалища и медленно их раздвинула.

— Ты снимаешь это? — спросил шепотом Борис у Ласло, имея в виду блестящий жемчужно-розовый клитор, обнаженный раскрытыми губками, в то время как Арабелла на мгновение замерла, задумчиво глядя на него, как бы в предвкушении, прежде чем потянуться к нему таким же розовым языком.

— Снял, — зашептал Ласло в ответ, — освещение было прекрасным.

Целью съемки было именно это — уловить момент мерцания света на кончике клитора, и Арабеллу проинструктировали на мгновение остановиться, прежде чем высунуть подобно ящерице язык и затем медленно загородить это чудо своим прекрасным ртом.

После этого она просунула руки под ягодицы Памелы (которые ранее описывала как «подобные двум губчатым мускусным дыням») и губами и языком с возобновившимся рвением взялась за дело, заставляя несчастную Памелу вздыхать и стонать, закрыв глаза, откинув назад голову и поворачивая ее из стороны в сторону.

— Теперь, Пам, — сказал Борис, — когда ты более возбуждена, подними его ей навстречу — подними свое местечко навстречу ее рту. И подними ноги чуть повыше.

Конечно, это были посторонние звуки в записи, но при монтаже эти слова вырежут — и Памела повиновалась, подавшись вверх.

— Вот так, — сказал Борис, — теперь положи одну руку — твою левую руку — ей на голову и потяни ее на себя, а свою правую руку перемести на грудь и поддержи ее. Прекрасно. Теперь только постарайся так и держаться. Пам. Пожалуйста.

— Я стараюсь, стараюсь, — пробормотала она почти с болью в голосе, — о, Боже… — и ее дыхание стало прерывистым, а затем она стонала, кусала нижнюю губу, крутила головой из стороны в сторону, прежде чем ее тело охватила сильная дрожь, голова запрокинулась назад, а рот открылся с тихим стенанием, — … о, пожалуйста, пожалуйста, оохххх… — Она судорожно глотнула воздух и начала всхлипывать, отстраняясь от Арабеллы и прикрывая рукой влагалище, как бы защищаясь.

— О'кей, стоп, — тихо сказал Борис и подошел, чтобы успокоить девушку, плакавшую навзрыд.

— Это было прекрасно, Пам, — мягко сказал он, — абсолютно прекрасно. Ты настоящая великая актриса.

— Что может быть общего у актерского мастерства с этим? — спросила она полным слез голосом, но было очевидно, что этот комплимент, по крайней мере, хоть чуточку утолил ее горе, и она начала вытирать слезы.

Элен Вробель заметила это, когда появилась, неся халаты, и закричала через плечо:

— Гример, салфетки, пожалуйста!

— Я это и имел в виду, Пам, — продолжал Борис, — это было потрясающе — ты тоже, Арабелла, — добавил он, обхватывая рукой свою супер-звезду, которая, казалось, была чем-то смутно раздражена.

— Но почему мы остановились? — пожелала она узнать.

Борис посмотрел на Памелу.

— Да, это было так великолепно… я думал, ты вот-вот кончишь.

— Но я и кончила, — воскликнула Пам, с удивлением глядя то на одного, то на другого. — Силы небесные, разве вы не поняли?

Обиженное и угрюмое выражение на лице Арабеллы не изменилось.

— Но это не причина, чтобы останавливаться, — сказала она, — и отталкивать меня от себя так, как будто тебе это не понравилось. — Она повернулась к Борису. — Разве я не права, Борис?

— Ну…

Памела не могла поверить своим ушам.

— Но я чувствовала, что того и гляди потеряю сознание или что-нибудь еще. Вы, наверное, не верите, что я еще могла продолжать так держаться?

— Дело в том, — сказал Борис, — что нам надо закончить сцену на твоем повиновении ей — я имею в виду, что мы не можем закончить на том, что ты ее отвергаешь, не правда ли? — Он подумал об этом несколько секунд. — Ты знаешь, потерять сознание, может, и не плохая идея.

— Ну, — горестно сказала Памела, — я же не могу потерять сознание, если она не остановится, не так ли?

— Ну, может быть, не в точности потерять сознание, но просто выглядеть… знаешь ли, удовлетворенной.

— Но я об этом и говорю — я не могу ничего сделать, если она будет продолжать это…

— Ты имеешь в виду после того, как ты кончила?

Она вздохнула и скромно посмотрела в сторону.

— Да.

— Ну… а что если ты кончишь дважды?

Это предположение заставило ее опять разразиться слезами.

— О, я просто не смогу, я не смогу, не смогу…

— О'кей, — сказал Борис, — мы это утрясем. — И он улыбнулся самому себе. Великолепно, по крайней мере, теперь она на самом деле признала наличие оргазма как составную часть этой сцены.

Третий дубль был снят в соответствии с планом, конечно, за исключением того, что Арабелла не остановилась, как обещала, и Памела кончила дважды, во второй раз почти истерично, когда Арабелла ввела два пальца, продолжая в то же время сосать и покусывать ее клитор, а затем она безвольно упала как сломанная кукла.

14

Запасным вариантом, то есть эпизодом, внесенным в расписание как альтернатива эпизоду на озере в случае дождя — была любовная сцена между Арабеллой и ее дядей… дядю должен был сыграть некий вульгарный тип Сид Крейссман.

— Если Сид на самом деле попытается войти в нее, — говорил Борис Тони, — она может действительно прийти в ярость, я имею в виду, она начнет вести себя по-настоящему жестоко… ты знаешь, расцарапает ему лицо, попытается изуродовать его или что-нибудь еще.

Тони заговорил своим рутинным голосом бесстрастного менестреля:

— Изуродует его лицо или изуродует его член? Хи-хи-хи! — И он сделал быстрые легкие движения в ритме тустепа.

— Дело в том, — объяснил Борис, — что мы должны снять один кадр его лица, когда он кончает, верно? Естественно, единственный способ, чтобы наверняка достичь этого, — снять с другой девицей… Иветт — мы не можем рассчитывать, что Арабелла позволит такого рода вещи, не так ли? И прежде всего мы не можем рисковать тем, что она сожжет свои стога и уйдет из картины. Уж лучше снимем сначала все это с Сидом и этой шлюшкой — ты знаешь, все это дело с проникновением.

15

Сид, понятно, немного мандражировал, совершая свой экранный дебют таким сомнительно благоприятным способом.

— Ты выглядишь великолепно, Сид, — сказал ему Борис, когда тот вышел из гардеробной.

Сид изучил себя — грязный полинявший рабочий комбинезон, серая рабочая рубашка и большие ботинки — в длинном зеркале.

— Боже, я, должно быть, свихнулся, позволив вам, ребята, втянуть себя в подобную авантюру!

Тони изобразил удивленное восхищение.

— Теперь я могу это видеть, Сид, твою истинную и подлинную сущность! Парень от сохи! Из самого великого сердца Америки! …«проворно вспахивающий свои обширные акры… а ветер уносит с собой через поля запах сосен и навоза, и ритм старой, древней работы входит в твою душу». Под привычным внешним налетом циничного морального разложения, Сид Крейссман, ты простой честный фермер! Спинной хребет нашей великой земли! Как насчет легкого перепихнона?! — И он бросился на огромный зад Сида с выпяченным тазом.

Борис расхохотался, но Сида это не развлекло.

— Вы можете быть серьезными, черт возьми! Я здесь собираюсь сделать из себя настоящего шмака^[17], а вы все дурака валяете…

— Теперь успокойся, Сид, — заверил его Борис, — ты знаешь, я бы не попросил тебя сделать что-либо подобное. Не забывай, что ты собираешься нацелиться на легендарный зад Арабеллы — вся ее лавка, приятель, прямо перед тобой, открыта для тебя! И, кроме того, ты страдаешь во имя искусства.

— Искусство, вот что это такое, — подтвердил Тони.

— Жопа не искусство, — отрезал Сид. — Это грязный фильм, вот что это такое! Ну, хватит, давайте же разделаемся с этим.

16

Ники изобразил и построил декорации в точности так же, как их вспомнила и описала Арабелла: провансальская комната с темными стенами — маленькая, с высоким потолком и одним широким окном с белыми занавесками, большая кровать с четырьмя ножками и пуховым стеганым одеялом, маленьким камином из камня, темным полом из широких досок, умывальник с мраморным верхом, глиняным кувшином и керосиновой лампой с треснувшим стеклом.

Когда прибыли Борис. Сид и Тони, пуховое одеяло лежало скомканным на полу в ногах кровати вместе с нижней частью пижамы Иветт — пока их привлекательную владелицу, лежащую на кровати лишь в одной незастегнутой верхней половине, освещал Ласло и брал в фокус оператор.

Тони подтолкнул Сида локтем в бок.

— Фу, — прошептал он, — посмотри туда. Готовы нырнуть в нее, Сид?

Эти кадры должны были начаться с момента, где обрывались другие, еще не отснятые, — то есть прямо в миг проникновения, другими словами, все предшествующее проникновению (расстегивание верха пижамы, ласкание грудей, стягивание низа пижамы и т. д.) будет снято позже, с Арабеллой.

— О'кей. — сказал Борис, кивнув Сиду с приглашением последовать за собой к кровати, — ты не хочешь снять его сейчас? — Он говорил о комбинезоне, поскольку во имя добротной кинематографической образности Борис и Тони решили позволить поэтическую вольность, слегка переделав версию Арабеллы, и снимать дядю обнаженным.

— Боже, — воскликнул Сид, — я сомневаюсь, что смогу добиться отвержения, черт возьми!

— О, она знает, как с этим справиться, все в порядке, — заверил его Борис, — за что она получит полторы тысячи долларов? А теперь смелее, Сид, ты задерживаешь кадр.

— А если ты задерживаешь кадр, — саркастически заметил Тони, — то ты задерживаешь всю картину. Верно, Сид?

— Ну, потерпите минутку, — забеспокоился Сид, — по крайней мере, дайте мне хоть немного его расшевелить! — Он остановился, потянулся вниз и начал сжимать свой пенис под комбинезоном.

— О'кей. Сид, — закричал Тони от края декорации. — Ну-ка извлеки этот грубый животный член! Давайте посмотрим немного на его поведение!

— Ты только посмотри на нее, Сид, — скачан Борис, когда они приблизились к кровати. — Она выглядит как Арабелла, черт возьми! Ты можешь вообразить, что трахаешь Арабеллу. — И обращаясь к девушке:

— Бэби, ты выглядишь изумительно — поглядим, удастся ли тебе устроить нашему другу здесь прекрасное большое полуторатысячедолларовое отвердение, о'кей?

— Отвердение? — спросила Иветт, — что это значит «отвердение»?

— Отвердение, — раздельно сказал Борис, как будто для читающего по губам, и указал на то место, где Сид по-прежнему тискал рукой.

— О, да, отвердение, — сказала она, ее лицо осветилось пониманием, — да я понимаю, отвердение! Иди … — и она протянула руку к Сиду, — иди в постель, Иветт сделает тебе большое прекрасное отвердение.

— Да, иди, Сид, — сказал Борис.

Сид покорно начал снимать свой комбинезон.

— Ты знаешь, — бормотал он, — мне никогда не нравилось залезать в постель с девкой, не подняв его немного, мне не нравится иметь полную эрекцию, когда забираешься в постель с девкой, но мне все же нравится, когда он немного приподнят.

Пока Сид залезал в постель, Борис расположил комбинезон на полу так, чтобы этот грубый грязный предмет одежды слегка переплетался с изящно-роскошными, по-девичьи невинными пижамными штанишками. Он подозвал Ласло и указал на них.

— Мы попадем этим в самую точку, о'кей? Мы будем создавать всей этой сценой ощущение «красавицы и чудовища».

— Потрясающе.

Борис задумчиво смотрел вниз на два предмета одежды.

— Возможно, ее надо слегка порвать, — сказал он вполголоса, затем подозвал Тони и спросил его мнение.

Тони пожал плечами.

— Я не думаю, что он ее изнасиловал, я думаю, он ее обманул.

— Да, ты прав.

Она направились обратно к камере.

— Но подожди минутку, — сказал Борис, останавливаясь. — Предположим, он порвал их прежде, чем обманул ее — то есть он мог начать стягивать их, она инстинктивно сопротивляется, он тянет сильнее, и именно тогда они рвутся — затем он обманывает ее, ты знаешь, говорит, что он только хочет прижаться к ней, и все это прочее дерьмо. Верно? Я имею в виду, это такой великолепный образ — разорванные пижамные штанишки девочки.

— Уверен, это сработает.

Они вернулись к кровати, где Иветт одновременно массировала и сосала орган Сида. Загримированная под Арабеллу, она заставила Бориса проиграть в уме главное событие предыдущего дня.

— Фу, — сказал он, — она определенно очень похожа на Арабеллу, не так ли?

Тони обдумал это.

— Хм-м. Только, если бы она делала что-нибудь другое, а не сосала член. Не могу представить себе Арабеллу, сосущую член.

— Не можешь, а? Но предполагается, что у тебя есть воображение. — Он наклонился, подобрал пижамные штанишки. — И где, черт возьми, их следует разорвать?

— Прямо сверху.

Он взялся обеими руками за верх, там где были завязки, и потянул.

— Боже, они никак не рвутся — вот обида.

Тони протянул руку за ними.

— Дай мне попробовать… хм-м, ты прав.

— Подожди минутку, они разорвутся в конце разреза. — Борис взял штанишки назад и слегка разорвал их по ширинке. — Это тоже будет чудесный кадр, когда все произойдет — крупным планом, как они рвутся, постепенно обнажая ее юный бутончик.

— Юный бутончик? Как ты собираешься сделать его юным?

— Хм-м. Нам придется привести его в порядок. — Он кивнул в сторону ассистента Дю Кувьера. — Эй, гример! Принесите-ка свои ножницы!

— Потрясающе.

Борис переменил предметы одежды и расположил их по своему вдохновению — пока Тони клонился вперед, чтобы вглядеться в то, что делали Сид и Иветт, или скорее, чтобы увидеть голову Иветт и член Сида. Она подняла на него глаза, не останавливаясь, что создало довольно странный эффект пятилетнего ребенка, смотрящего вверх широко открытыми пытливыми глазками, держа во рту эскимо, в то время как нависнув над ней в стиле хирурга из фильма ужасов, ассистент гримера искусно и избирательно уменьшал ее пушок.

Тони протянул руку и дотронулся до ее головы, улыбаясь.

— Послушай, приходи ко мне, когда будет перерыв, я хочу поговорить с тобой о твоей роли.

Сид прервал их маленький тет-а-тет грубым криком:

— Ты уберешься отсюда, к чертовой матери! Я только что настроился на хорошее отвердение!

Тони подмигнул Иветт, отворачиваясь, и вполголоса пропел с придыханием:

— Ты создана для кино.

Борис, стоя на коленях и поглощенный деталями расположения разорванных пижамных штанишек, наконец встал, по-прежнему глядя на них, положив руки на бедра.

— Нам надо будет подойти совсем близко, — сказал он вполголоса, — очень близко… или в этом не будет смысла… мы должны дать возможность увидеть волокна, волокна и нитки, прямо в том месте, где они разорвались… — И он повернулся, идя к камере. Тони следовал за ним — но вскоре они остановились от крика сзади:

— Эй, вы, парни, — полюбуйтесь на него! Какая громадина, а? — И они повернулись, чтобы увидеть красующегося Сида, выставившего себя напоказ — совершенно серьезная эрекция, которую он представлял в самом выгодном свете. — Как насчет этого, а? Хотелось бы посмотреть, что вы, ребята, смогли бы противопоставить этой сверхмощной фугасной бомбе!

Борис, думая о другом, едва бросил взгляд в ответ на весь этот шум.

— Это великолепно, Сид, — сказал он без особого энтузиазма. Затем, остановившись и более серьезно оглянувшись на Иветт, он медленным речитативом закричал:

— Не давай ему кончить! Не сейчас! — И для большей уверенности повторил это по-французски. Затем они с Тони продолжили свою прогулку к камере. — Я думаю, что это может быть фантастической сценой, Тони, — сказал он настолько серьезно, что это прозвучало почти мрачно. Позади них Сид все еще вопил:

— Эй, вы, мужики, Иветт говорит, что он безупречен! «Parfait», — лопочет она! Ты слышишь это, Тони? «Parfait», черт возьми!

Кадр, предшествующий нынешнему, должен был запечатлеть снимаемые и падающие на пол пижамные штанишки, смятые и порванные. Камера, задержавшись на этом пикантном образе, даст панораму и перейдет на крупный план там, где дядя пытается силой осуществить проникновение.

— О'кей, Сид, — сказал Борис, — примости его на самый край ее гнездышка, как будто ты пытаешься втолкнуть его, а он не идет… так, верно. Как там, Лас?

— Он весь мокрый — видно много блестящих мест… он все еще мокрый после ее рта.

— О, Боже, — сказал Борис, затем закричал Сиду. — О'кей, Сид, вытри его.

— А?

— Твой член — ему еще не следует быть мокрым, черт возьми. — Борис повернулся к ассистенту Дю Кувьера. — Гример, салфетки, пожалуйста. — И юный чудак бросился вперед с пригоршней салфеток.

— Я позабочусь об этом, Кутила, — зарычал Сид, вырывая салфетки у него из рук, когда тот предложил личную помощь.

— Теперь все в порядке, — сказал Борис, когда съемка опять началась, — продолжай нажимать, Сид, пытаясь проникнуть туда. Как это, Лас?

— Великолепно.

— О'кей, сосредоточиться на этом. Продолжай, Сид, мы снимаем, Иветт, держи ноги внизу, внизу, внизу… постарайся держать их вместе… помни, что ты милая девушка, ты девственница, ты не знаешь, что происходит… тебе не нравится его присутствие между твоими ногами… о'кей, Сид, теперь медленно посмотри, войдет ли он… попытайся и в самом деле ввести его…

Чтобы не допустить слишком быстрого полного проникновения, не только было тщательным образом насухо вытерто махровой тканью влагалище Иветт, но его также обильно промыли сильным раствором квасцов — обладающих известным эффектом резкого всасывания или сморщивания, и которые сейчас подтвердили свои качества самым значительным образом, когда Сид с неподдельным рвением прилагал массу усилий, чтобы втолкнуть его.

— Боже, — воззвал он через плечо, — я слышал об узеньких щелочках, но это что-то невероятное!

— Не сдавайся, Сид, — наставлял его Борис, — помни, что это Арабелла… ты должен ей задвинуть… вот так, сейчас, уже входит… продолжай… сильнее… — и обращаясь к Ласло, — ты снимаешь это?

— Да, да, великолепно.

— О'кей. теперь немного наружу, Сид, затем опять внутрь… на всю длину… до конца, Сид, до конца! Вот так, вот так! Потрясающе! — Затем его лицо потемнело. — О, Боже, стоп, стоп, стоп! — Он повернулся к Тони. — Ты видел это: она приподнялась к нему! Она приподнялась к нему, как шлюха, черт возьми! Напуганная девственница, и она тут приподнимается как какая-то шлюха-нимфоманка!

Тони пожал плечами.

— Происхождение сказывается.

Борис подошел к кровати.

— Иветт. бэби… ты не должна вскидываться вверх таким образом… помни, что ты девственница… это причиняет тебе боль… Если уж на то пошло, попытайся даже отодвинуться от него, о'кей? — Затем он подозвал Тони.

— Как насчет капель крови? — спросил он. — Для усиления девственности? Не забывай, что все будет в ярких красках.

Тони состроил гримасу.

— Увольте меня.

— Да, к черту с этим, — сказал Борис, затем наклонился, чтобы взглянуть на само проникновение органа во влагалище. — Держи его, Сид, вытащи его примерно наполовину наружу… вот так. Нам нужно распылить здесь глицерин — выглядит совсем сухим, — и он дал его ассистенту Дю Кувьера. который устремился к ним и проделал необходимые манипуляции.

— Теперь держи его в таком положении, Сид, не засовывай его до конца, пока мы не снимем этот кадр. — Он поспешил назад к камере и посмотрел в объектив, который был нацелен прямо на проникновение — член блестел, казалось, от подлинного сока.

— Прекрасно, — сказал он, — сосредоточься на этом. Лас.

— Сосредоточился, — сказал Лас.

— О'кей. Сид, занимайся своим делом… и Иветт, лежи спокойно, опусти колени вниз… это причиняет боль, это причиняет боль… вот так, Сид, войди туда глубоко, это Арабелла… ты трахаешь Арабеллу… положи руки под ее задницу… не давай ей отодвинуться, притяни ее больше… о'кей, теперь попытайся поднять ее ноги вверх… глубже, Сид, войди туда глубже… держи так, держи так… стоп, стоп. Послушай, ты начал двигаться слишком быстро, Сид, это стало выглядеть так, как будто ты кончил… теперь давайте снимем еще раз, и просто двигайся медленно, ритмично… — Лицо Бориса опять потемнело: — Что, ты действительно кончил?! О, ради Бога. Сид!

Тони загоготал.

— Очень не профессионально, с моей точки зрения.

— О'кей, гример, — мрачно продолжал говорить Борис через плечо, — салфетки, пожалуйста, — затем добавил, — да, и принесите лубок.

Глава 3 О возможности появления определенных побочных эффектов из-за курения кошачьей мяты

1

Жителям Монте-Карло, точнее говоря, гражданам Монако не разрешается заходить в казино — источник 78 % дохода этой страны — это избавляет членовправительства от чувства вины за всевозможные личные трагедии, которые могут быть вызваны чрезмерными проигрышами. Поэтому принц может спать спокойно, умиротворенный сознанием, что эти трагедии приключаются не с его подданными, а с иностранцами сомнительного происхождения.

В отношении фильма «Лики любви» и его окончательной презентации была сформирована аналогичная договоренность между принцем Лихтенштейна и церковью — последняя была настроена откровенно против проекта с самого начала, но естественно была не способна противостоять давлению коммерции, сдалась во имя правительства и в интересах его граждан.

— Для общей пользы, — сказал принц, — этой величавой земли, нашего Лихтенштейна.

Суть соглашения заключалась в том, что гражданам Лихтенштейна не будет разрешено смотреть (или «подвергаться влиянию», как говорилось в документе) фильм, кроме как по специальному разрешению церкви, пожалованному лишь под давлением самых чрезвычайных обстоятельств. Таким образом граждане будут застрахованы от развращающего влияния фильма, зато в страну, возможно, хлынет массированный приток туристских долларов, фунтов, марок и франков, которые правительство надеялось привлечь. С другой стороны, как полагала отчаянная западногерманская рекламная команда, которую наняли, что это любопытное (вероятно, уникальное) национальное «ограничение» будет сыпать зерно в амбар — «миллион долларов на одном только предоставлении информации для программ новостей» и будет «психологически в десятки раз увеличивать потенциал запретного плода у фильма — определенный плюс, создание дополнительной рекламы».

Взаимоотношения между съемочной группой и главами церкви — или в особенности стареющим кардиналом вон Копфом — были натянутыми и щекотливыми с самого начала. Худой, похожий на ястреба человечек, один из потомков австрийской аристократии, он проявил крайнее раздражение, когда узнал об эпизоде со шлюхами-в-катафалке. Не то чтобы он был особенно суеверным человеком, скорее, его понятия о нарушении приличий были излишне твердокаменными. Кроме того, благодаря неудачному стечению обстоятельств, тремя днями позже ему самому пришлось нанимать катафалк — подобно «скорой помощи», единственный в Вадуце, — для похорон своей матери.

— Все еще теплый от жара их отвратительных тел! — горько жаловался он и, кроме того, утверждал, что «вонючее зловоние мускуса и сала до сих пор тяжело висит в воздухе, как сам саван!» — Высокомерный и эксцентричный человек, он в тайне поклялся страшно отомстить кинокомпании и прежде всего «громадному Левиафану», под которым он, по-видимому, подразумевал небезызвестного Сида К. Крейссмана.

К настоящему дню, тем не менее, его единственным существенным вмешательством был отказ в использовании двух замков XVI века, которые Морти и Липс предназначали для натурных съемок и которые, как оказалось, принадлежали церкви.

— Он антисемит, — сказал Морти, — паршивый итальяшка-уесос.

— Он никакой не итальяшка, — возразил Липс.

— Он католик, не так ли? И он точно никакой не ирландец!

— Да, но и не итальяшка тоже — скорее, он фриц.

— О, да, — благоразумно сказал Морти, — ну, если он католик и никакой не ирландец, тогда в моем словаре он проклятый итальяшка!

— Подожди минутку — возможно, он нацист, черт возьми!

Это определение взволновало Морти.

— Вот оно! Он паршивый католический немец-нацист! Ты, возможно, попал в самую точку. Липс! — Он схватился за телефон. — Мы заставим Сида это проверить.

* * *

Другой вещью, повлекшей за собой ярость кардинала, было сообщение, или, как выяснилось позже, дезинформация, которую он получил в самый первый день съемок. Случилось так, что двое его прихожан, супруги среднего возраста, владевшие рестораном в городе, получили концессию на поставки для кинокомпании, они готовили завтраки и ланчи во временно приспособленном для этого фургоне и все время подогревали электрический чайник для горячего чая и кофе, который подавался в течение всего дня съемок. Не имея разрешения заходить на съемочную площадку, они, конечно, могли увидеть исполнительниц главных ролей — а именно, Арабеллу и Памелу Дикенсен — когда те проходили мимо фургона. Тем не менее, они не видели их в самом начале, только после их чудесного превращения в школьниц — таким образом, добрые супруги, понятно, не смогли узнать известных кинозвезд, а вместо этого увидели (как они позже рапортовали кардиналу) «двух девушек из этого края… девушек, которым от силы 15 или 16 лет».

Естественно, это не могло быть оставлено без последствий со стороны кардинала, который направился прямо к принцу и подал самую серьезную жалобу. Она в конечном счете и выставила его сплетником, выдающим сомнительные слухи за проверенные факты. И за это он также проклинал Сида и иже с ним.

2

Так же, как за таинством ночи следует восхитительное утро, так и темноглазая Арабелла покинула Вадуц лишь часом раньше прибытия золотоволосой Анжелы Стерлинг и семнадцати мест ее багажа.

Борис встретил ее в большом «мерке» с шофером, а Липс Мэлоун, сидевший за рулем автофургона «ситроен», позаботился о багаже.

— Черт, я просто не могу дождаться, когда увижу сценарий! — взволнованно сказала Анжела. — Из того, что ты и Сид Крейссман рассказали мне в Голливуде, это показалось таким… дерзким!

— Разумеется, нам бы хотелось так думать! По крайней мере, это… что-то особенное.

— О. конечно! Господи, о какой из картин Бориса Адриана нельзя этого сказать!?

— Тони Сандерс тоже работает над этим — ты ведь знаешь его, не так ли?

— О, да, он просто замечательный — он писал сценарий одной из Моих картин. Она сорвала все награды… — Затем Анжела вздохнула и одарила Бориса своей известной всему миру улыбкой маленькой храброй девочки, — … ни одна из них, конечно, не была за «лучшее исполнение женской роли».

В голубой, под стать глазам, мини-юбке, доходящей до середины ее молочно-белых бедер, почти что цвета ее зубов, она была совершенно прелестна. Борис улыбнулся ей в ответ, потянулся и сжал ее руку.

— Не беспокойся, Анжи, — сказал он, — я думаю, что на этот раз тебе, возможно, повезет больше. Это очень серьезный фильм.

— О, я знаю, знаю, — счастливо воскликнула она, — и я просто не могу передать, как сильно я ценю эту возможность. — Она сжала его руку в своих, лежащих на коленях, которые, в поднятой на 12 дюймов выше колена юбке, продолжались двумя обнаженными бедрами, выходящими из коротких красновато-коричневых трусиков. Подобно алебастру, подумал Борис, представляя себе их на фоне розовых сатиновых простыней, обвивающих движущиеся толчками темные ягодицы. В то же самое время он был удивлен, почувствовав ребром ладони, которую она держала на коленях, насколько они были теплыми и мягкими… отнюдь не как алебастр.

* * *

В Нью-Йорке утром Анжела получила телеграмму от Бориса, в которой говорилось о том, что они готовы снимать ее эпизод, и первым ее порывом было ринуться в «Актерскую мастерскую», чтобы рассказать эту замечательную новость своему гуру, Хансу Хемингу.

Вспыльчивый, грубый мужчина венгерского происхождения, он и его необычайная техника обучения являлись одновременно и предметом сплетен, и спасением киноиндустрии, центром вечных дискуссий среди студентов и профессионалов сцены и экрана. На каждого сомневающегося, считающего его шарлатаном, — а таких было много — можно было отыскать другого, полагавшего, что он гений, чуть ли не мессия. В любом случае две вещи были неоспоримы; его мастерской приписывали выпуск, по крайней мере, дюжины самых прославленных актеров-профессионалов; и второе: его влияние на них и на многих других было весьма глубоким. Анжела Стерлинг принадлежала к этой последней категории; будучи самой высокооплачиваемой звездой в мире, занимавшей верхние места в списке популярности, она оставалась непризнанной как актриса. На самом деле были даже такие, кто не только настаивал, что у нее нет и следа таланта, но и использующие ее для открытого обличения Ханса Хеминга — ссылаясь на его профессиональный интерес к ней как на окончательное доказательство его циничного надувательства и художественной беспомощности.

Со своей стороны он утверждал, что в Анжеле Стерлинг видит чистоту и аромат — нечто неоспоримое, нетронутое.

— Чистая страница, вероятно, — как он любил повторять, — но страница тонкая.

А она в свою очередь идеализировала его, почти боготворила.

— Разве это не замечательно! — восклицала она со слезами радости на глазах, показывая ему телеграмму.

— Я так рад за тебя, котенок, — сказал он, сжимая ее в объятиях, — Борис Адриан — великий артист, — это шанс, которого мы ждали.

— О, я знаю, я знаю, я знаю, — в экстазе всхлипывала она.

Затем он отодвинул ее на расстояние вытянутой руки и задержал на ней угрюмый взгляд.

— Слово предупреждения. Как насчет студии — ты ведь подписала с ними контракт, не так ли? И твой агент? Что если они против этого?

Она казалась удивленной.

— Но почему они должны быть против? Они знают, что это то, ради чего я работаю… то, для чего мы все работаем — шанс сделать что-то… творческое — шанс работать в… серьезном фильме — шанс работать с великим режиссером… не так ли?

Его лицо слегка потемнело.

— О, да, но эта картина… ходят слухи… говорят, что это… странная картина.

— Но все его картины странные, не так ли?

Он пожал плечами.

— Эта, вероятно, в большей степени, чем все остальные. Ты понимаешь, я сказал это только для того, чтобы предостеречь тебя, другие — студия, твой агент — могут попытаться отговорить тебя от этого. Ты должна быть готова к этому, ты должна быть готова противостоять их разубеждениям.

Она посмотрела на него в изумлении.

— Ты шутишь? Ты думаешь, я бы это сделала? Ты думаешь, я бы стала к ним прислушиваться?

В ее глазах появился огонек твердости и решимости.

— Это шанс, которого я все время ждала, верно?

Он печально улыбнулся.

— Да, мой дорогой котенок, это, конечно, так, но ты должна помнить, что самая жестокая ирония и трагедия нашей жизни состоит в невозможности делать то, что должно быть совершено, и именно тогда, когда это должно быть сделано… Мы подобны тростнику, носящемуся по волнам судьбы.

Анжела важно покачала головой.

— Ах-ах, но только не теперь — я не оставляю ничего на волю случая. Отныне уже нет.

Он мягко кивнул, отпуская ее и снимая с нее руки, затем он положил одну из них на ее плечо. Со своим большим лицом и печальной торжественностью он походил на доброго монаха-бенедиктинца, собирающегося благословить ее.

— Хорошо, — произнес он нараспев, — я думаю, что мой котенок начал подрастать.

— Можешь поклясться своей сладкой задницей, что так оно и есть, — согласилась она. — Мои чемоданы уже месяц как уложены.

3

Контракт между правительством Лихтенштейна и «Грей Эминенс Филмз» (корпоративное название, которое «Метрополитен» использовала для этой картины) оговаривал, что «все главные съемки должны быть проведены внутри страны». Это обычно относилось к тревоге Бориса и Сида — и к «второстепенным работам». Короче, вместо того, чтобы послать маленькую группу с камерой в Танжер для съемок внешних видов старинного арабского квартала — преимущественно кадров общего плана или с воздуха — они были должны, как это вначале планировалось, продумать и сконструировать всю деревню. Вскоре, тем не менее, стало очевидным, что такого рода операция в стиле Сесила Б. Де Милля^[18] не осуществима в рамках ограниченного времени и бюджета — в основном из-за качества доступных материалов и неопытности местных ремесленников. Наружная декорация, используемая при съемках с более чем среднего расстояния, почти неизменно выдает себя как возведенная человеческими руками конструкция. Это был вызов, который не мог принять даже гениальный Ники — кроме разве что нескольких довольно убедительных фасадов, каменных ступеней и общих планов улиц с булыжными мостовыми. Таким образом казалось, что столь важный эпизод находится под угрозой исключения его из сценария.

И именно продюсер С.К. Крейссман спас все дело — спешно разослав Морти, Липса и Ники в Лондон, Париж и Рим, откуда они вернулись с шестью минутами прекрасной цветной пленки, собранной по кусочкам из недавнего документального фильма о путешествиях.

— Но будет ли это соответствовать? — спросил Ласло у Сида.

— Соответствовать чему, черт возьми, мы пока еще не начали снимать! Просто убедились в том, что ты всему этому соответствуешь, ты, шмак!

Итак, теперь у них имелись основополагающие кадры — прекрасный вид с воздуха на арабский квартал, медленно опускающийся на одну конкретную улицу, затем на одно конкретное здание, и наконец, на одно конкретное окно. Для Ники было простым делом воссоздать улицу, фасад и окно; так что будет неразличимо, где кончается фильм о путешествии и начинается свежая съемка — для непрофессионального взгляда, конечно.

4

— Ханс шлет тебе свой привет, — говорила Анжела через освещенный свечами обеденный стол в «Ля Мармит» — французском ресторане Вадуца — бывшем, опять как в истории с катафалком, единственным в городе.

Борис улыбнулся.

— Он великий человек, — сказал он, констатируя факт, — великий человек.

Анжела вздохнула.

— То же он говорит и о тебе. — Она склонила голову набок и задумчиво посмотрела на пламя свечи своим тоскливым взглядом маленькой девочки. — Я надеюсь, что кто-нибудь когда-нибудь скажет такое и обо мне.

Борис рассмеялся.

— Что ты великий человек? Не похоже.

Она подняла глаза и храбро улыбнулась.

— Что я великая актриса, — сказала она ему умоляющим голосом, — … или пусть даже не великая, а просто хорошая, вместо того, что ты знаешь, — она отвела взгляд и ее голос упал, — что говорят сейчас…

— Что ты великая задница?

Борис умел говорить совершенно обезоруживающе личные вещи абсолютно чужому человеку, не вызывая у того обиды. Это было умелое использование тона, отражающего одновременно беспристрастность и заботу, без малейшего намека на похотливость или нарочитость. Результат этого заключался в создании иллюзии интимности, неофициальности, за которой, конечно, следовало полное доверие. И это позволяло ему не только использовать актеров как вошедших в поговорку пешек в игре, но и получать от них даже больше, чем они были в состоянии дать.

— Это то, что говорят? — спросила она, на мгновение остановив на нем взгляд, но спросила тихо, опять опуская глаза, зная, конечно, что это правда.

— А что по-твоему они говорят?

— Что-то в этом духе, наверное.

Борис улыбнулся ей и заговорил с мягкой неторопливостью:

— Анжи… они все мечтают трахнуть тебя. Понимаешь? Все мужчины и парни всего мира хотят трахнуть Анжелу Стерлинг.

Она посмотрела на него, холодная ненависть медленно появилась в ее глазах еще прежде, чем она заговорила.

— Этот образ я и хочу изменить.

— Я понимаю это, и мы его изменим. Но мне надо знать, как ты ощущаешь себя. Разве ты не видишь, это же фантастика, истинный феномен — подростки в ванной, солдаты всех армий мира, заключенные всех стран, все, лежа на своих койках ночью, мастурбируют, думая о тебе. Им снятся эротические сны с твоим участием… Мужчины, занимаясь любовью со своими женами, подругами, проститутками, воображают, что это ты. Ты знаешь, как собирают статистику — подобно тому, как выясняется, что каждые восемь секунд в мире совершается убийство, в таком духе, вероятно, не проходит ни одной секунды, днем и ночью, чтобы не вылилось галона спермы в твою честь. Бьет струей наружу, метясь в твои внутренности! Разве это не потрясающе? Разве ты не чувствуешь всего этого объединенного желания? Всех парней мира, желающих трахнуть тебя? Это нечто из ряда вон выходящее, вибрации должны быть просто невообразимыми.

Анжела следила за его словами, сперва онемев и не веря собственным ушам, но затем оценивая этот образ отстраненно, как если бы он говорил о ком-то другом. Она медленно придавливала свою сигарету, глядя вниз, на поднос.

— Но суть именно в этом, — произнесла она почти раздраженно, — они хотят переспать не со мной, а с Анжелой Стерлинг.

— Но разве ты не отождествляешь себя с ней?

— Нет, — твердо сказала она, — не с такой Анжелой Стерлинг. Определенно не с такой.

Легкий налет скромности в ее ответе заставил Бориса улыбнуться, напомнив о любопытном инциденте, произошедшем несколько лет назад — в период, когда Анжела наслаждалась первым расцветом своей звездности, так же как и первой болью сердца. Случай этот произошел воскресным полднем на коктейле в большом, из коричневого камня, пляжном доме Лесса Хэррисона, где присутствовал и Борис, и Анжела. Анжела, фактически, жила с Лессом около полугода и официально выступала в роли хозяйки, но ее как раз только что тактично проинформировали, что ее мистер Замечательный решил не разводиться с женой, а напротив, вернуться к ней («должен попытаться опять наладить отношения с Элен — мы обязаны это сделать ради детей»), что в любом случае было брехней, однако представлялось Лессу более солидным поводом, чем просто сказать ей, чтобы она убиралась. Как бы то ни было, это известие заставило Анжелу погрузиться в настоящую пучину жалости к себе, наполненную слезами и спиртными напитками, так что, в конце концов, она отключилась на кровати в одной из комнат для гостей после попытки дозвониться своей матери в Амарилло.

В тот же воскресный полдень пытался позвонить своей матери и некий молодой человек, которого Борис привел с собой на вечеринку — Гровер Морс из Мэкона, Джорджия. Гровер был привлекательным высоченным парнем семнадцати лет, работающий вторым ассистентом в картине, которую Борис только что закончил — часть ее натурных съемок осуществлялась на далеком Юге.

Обязанности второго ассистента те же, что и у рассыльного, — принести кофе режиссеру, стулья для визитеров, постучать в дверь комнаты для переодевания актеров, когда камера готова к съемкам, и, конечно, несметное число прочих поручений. Качества, присущие идеальному «второму», как его называли, были следующими: первое, способность предвидеть требования или нужды членов кампании; и, второе, заботиться о них, не дожидаясь, когда об этом попросят, и делать это быстро и жизнерадостно, хотя и не столь жизнерадостно, чтобы показаться навязчивым. Нет нужды говорить, что идеальный второй гораздо реже попадается, чем хороший режиссер или актер. Поэтому, когда Гровер Морс проявил исключительный талант в этой наиболее требовательной и невознаграждаемой деятельности, Борис предложил ему вернуться на побережье вместе с кампанией и заверил его, что ему обеспечено прибыльное будущее в индустрии фильмов. Гровер не нуждался в уговорах, чего нельзя было сказать о его слепо любящей матери. Из-за того, что он был ее единственным ребенком и никогда до семнадцати лет не выезжал за пределы родного штата, она была по понятным причинам полна тревог за его отъезд в Голливуд, печально известную своими грехопадениями столицу мира. Борис, конечно, по возможности дал ей бесчисленное количество заверений, в частности в том, что ее сын позвонит ей, как только приедет. Так случилось, что прибыли они в воскресный полдень, и так как Борис назначил встречу с Лессом Хэррисоном, они отправились из аэропорта прямо в его мансарду Малибу, где, по случаю, была в самом разгаре вечеринка. Борис немедленно напомнил Гроверу, чтобы тот позвонил матери.

— Воспользуйся телефоном вон там, — сказал Лесс, указав произвольно на дверь одной из запертых спален по соседству.

Молодой парень послушно вошел, закрыл за собой дверь, сел на одну из сдвоенных кроватей и начал крутить диск телефона. Он оказался в большой комнате, наполовину погруженной в темноту из-за задернутых гардин, и только когда телефонистка сказала, что через пять-десять минут она ему перезвонит, он внезапно обнаружил, что в комнате не один. На соседней кровати на спине лежала женщина, почти неразличимая, за исключением тусклого отблеска белокурых волос и поднятой руки, покоящейся тыльной стороной на ее бровях.

Он очень тихо опустил трубку, но при этом звуке Анжела пошевелилась и бросила на него быстрый взгляд из-под руки.

— Я тебя не знаю, — сказала она невнятным пьяным голосом.

— Нет, мэм.

— Тогда какого черта ты здесь делаешь?

— Извините, мэм, я не видел вас, когда вошел — я хотел только воспользоваться телефоном.

— Воспользоваться, а?

— Да, мэм…

Она продолжала смотреть на него, так ему казалось, хотя на самом деле она лишь пыталась поймать его в фокус, и он почувствовал себя обязанным добавить:

— …Я звонил своей матери, домой. Телефонистка сказала, что мне придется подождать.

Она издала отрывистый злой смешок.

— В чем дело — ты тоже вляпался в неприятности?

— О, нет, мэм. Я лишь должен сообщить, что я добрался нормально. — Он встал. — Я посмотрю, нельзя ли позвонить с другого телефона. Извините, что побеспокоил вас.

Она приподнялась на одном локте и прочистила горло.

— Послушай, сынок, — сказала она, теперь уже более разборчиво, — как бы тебе понравилось трахнуть Анжелу Стерлинг?

— Мэм?

— Я спросила, как бы тебе понравилось трахнуть Анжелу Стерлинг?

— Вы имеете в виду… кинозвезду?

— Верно.

Гровер неловко заерзал, тайком бросая на нее взгляды, кашлянул и поскреб затылок.

— Ну, мэм, я просто не знаю, что мне сказать.

— Скажи «да» или «нет», — сердито заворчала она, — но только убедись хорошенько, что это не «нет», потому что сегодня на меня уже вывалили все дерьмо, которое я только могу вынести. Теперь запри дверь и иди сюда.

— Да, мэм.

Пять или десять минут спустя, когда он засовывал руки в рукава рубашки и застегивал молнию ширинки, а Анжела в ванной приводила себя в порядок, Гроверу перезвонили, и он говорил своей матери:

— Да, мэм, все чудесно. Именно так, как говорил мистер Адриан. Послушай, ма, у тебя нет причин для тревоги, после всего… О, конечно, очень чудесно, чудесная компания таких милых людей, с которыми ты и сама захотела бы встретиться… Ты имеешь в виду, прямо сейчас? Я с мистером Адрианом, мы дома у его друзей… Вечеринка? Я полагаю, это своего рода вечеринка — так сказать полуденная вечеринка… не забывай, у нас здесь трехчасовая разница во времени. А? О, нет, ма, это никакая не вечеринка Голливудского типа, о которых ты читала, с молодыми актрисами и всем таким. Брось, это все вздор — так и сказал мистер Адриан — они просто печатают эту ерунду, чтобы продать газеты. Никто этому и не верит, кроме откровенных дураков. Теперь ты это знаешь, не так ли, ма?

Борис никогда не распространялся об этом инциденте и юному Морсу посоветовал придерживаться того же. Таким образом это оставалось одной из величайших профессиональных тайн, лишь по случаю вышедшей наружу, значительно позже, в виде пьяной истории, рассказанной самим Морсом (который после краткого периода работы вторым ассистентом стал трюкачом, и в конце концов, безнадежным пьяницей).

Борис не был расположен к воспоминаниям, но сейчас, устремив взор через стол на легендарную золотоволосую красотку с сияющими голубыми глазами, с влажными мерцающими при свете свечей алыми губами, он почувствовал, что эти странные отрывочные знания каким-то образом давали ему любопытное преимущество — как будто он мог шантажом заставить ее хорошо играть. По крайней мере, это рассеяло без следа обаяние маленькой девочки, которое временами распространялось, обволакивая всех вокруг. Не то, чтобы Борис сам был когда-либо ею одурачен, ведь случались и другие подобные истории, в которых прорывался ее божий дар, слегка отличный от придуманного ею и ее агентом и доведенный до совершенства отделом ПР в «Метрополитен». Было известно, что при подписании своего первого контракта после двух лет эпизодических ролей и сверхурочной работы она швырнула ручку на середину стола с хорошо отработанным вздохом облегчения и воскликнула:

— Наконец-то, это последний жидовский член, который я буду заглатывать! — Затем драматически подняла вверх правую руку и огромные голубые глаза. — Бог мне свидетель!

Хотя она и стала актрисой по контракту, она продолжала сниматься по своей специализации — пляжные и серфинговые фильмы, или «киносеансы-с-сиськами-и-задницами», как их называли, пока ее не «открыл» Лесс Хэррисон. Он, чтобы заполучить ее в постель, прошел через довольно условное Голливудское ухаживание — ланч в «Поло Лунг», обед в «Ла Скала» и у «Мателло», и наконец, вспомогательная роль южной красотки в костюмированном многосерийном приключенческом фильме о Гражданской войне.

С золотистыми распущенными волосами она оказалась столь восхитительной в сцене с подтягиванием кружевного корсета, что отец Лесса, сам старый Си-Ди (в то время еще 59-летний бодрячок) решил, просмотрев отрывки, рискнуть, догадываясь, однако, что его сынок покрыл ее уже не один раз. Его собственные ухаживания, в отличие от сыновьих, были совершенно формальными и откровенными, выразившимися фактически в виде прямого предложения — хотя и не от него самого (с ним она никогда не встречалась), но через ее агента, Эйба «Рысь» Леттермана.

— Он тебя славно отблагодарит, детка, — говорил Эйб с охрипшим от сигарет энтузиазмом. — Это именно та возможность, которой мы дожидались!

Предложение Си-Ди заключалось в том, что девушка проводит с ним уик-энд в «Сэндз Отеле» в Лас Вегасе, в обмен на что ей будет предоставлена главная женская роль в предстоящей романтической комедии; а партнером ее будет Рекс Мак-Гуир, в то время готовившийся, как всем было известно, стать «звездой».

— Как ты можешь быть уверен, что он не увернется, не заплатив? — добивалась Анжела.

Эйб решительно покачал головой.

— Послушай, ты не расстегнешь и пуговки, прежде чем мы не составим письменное соглашение! Я уже ему сказал, ни единой пуговки!

— Ну если так? — Великолепная бровь Анжи изогнулась с капризным любопытством, обнаруживая в ней проницательность и восхитительным образом лишая ее лицо того сиротского выражения, благодаря которому она стала живой легендой в сердцах мистеров и миссис по всем США.

— Что если он захочет, чтобы я всего лишь пососала его член?

— А?

— Тогда он получит меня, независимо от пуговок. Ведь необязательно раздеваться, чтобы сосать член, не так ли?

Эйб ханжески помахал пальцем и покачал головой.

— Ах-ах, не дотрагивайся. Я уже заявил ему: «нет контракта, «нет» и трогать хорошенькую девушку!» — и я там буду, чтобы проследить, трогает он тебя или нет.

— Кто может поручиться, что он просто не прижмет меня там и не начнет дрочить или еще что-нибудь?..

— И что? — Эйб пожал плечами, — он начнет дрочить — это всегда может случиться. Это опасность, которой ты подвергаешься каждый день, верно? Ты находишься с парнем в одной комнате, машине, в лифте, кинотеатре, самолете, где бы то ни было, он везде может подрочить. И что? Велика важность! Послушай, о чем я тебе говорю, бэби, ни одна пуговка не расстегнется, пока мы не заключим сделку в письменной форме, я лично составлю ее, и он подпишет, прежде чем я покину гостиничную комнату.

— А что если они никогда не возьмутся за этот фильм?

Эйб был возмущен.

— Ты что, думаешь, я полагаюсь на «авось»? Это называется играй-или-плати! Начиная с 7-го октября, в дождь или солнце, мы в течение 10 недель получаем по 3500 в неделю! Это не так уж плохо, ты знаешь.

В сцене, которая поразила воображение Папаши Хэррисона, Анжела в своей спальне одевалась к званому балу. В этот момент она все еще была в нижнем белье — длинных гофрированных панталонах и корсете, который сзади затягивала ее мать, заставляя ее делать гримасы от сильного неудобства.

— О, мама, — задыхаясь говорила она, — я просто не смогу дышать, тем более танцевать! — Будучи родом из Техаса, она могла изобразить сносный южный акцент со слишком гнусавыми звуками в нос, учитывая, что это Голливудский фильм о Юге.

Мать играла Луиза Ларкин, хорошо известная характерная актриса, работавшая в студии по контракту уже много лет и чьим амплуа была «идеальная американская мама», в стиле Уоспвилльской^[19] матушки, пекущей традиционные яблочные пироги. Она была воплощением, почти до карикатурной степени, южной идиомы.

— А теперь не верти по сторонам своей хорошенькой головкой, детка, и имей в виду, что между танцами ты не будешь прогуливаться на веранде с теми парнями из Чарльстона! Ты слышишь?

— О, мама, право!

— Боже, посмотрите на это, — сказал Си-Ди исполнительному продюсеру, сидящему рядом с ним в проекционной комнате, — это белокурая Скарлетт О'Хара^[20]. Вот настоящая Скарлетт О'Хара! Блондинка! В полном смысле — шикса^[21]! С розовыми сосками… белокурая… южанка! Как, черт возьми, ее имя?

В договоренность между Си-Ди и Эйбом входил пункт, что Анжела будет одета в те же вещи — панталоны, корсет и длинный белокурый шиньон — которые были на ней в той сцене. Он настоял на том, чтобы предметы одежды были в действительности, те же самые.

— В какое время вы вчера прервались? — спросил Си-Ди у исполнительного, как только закончился отрывок фильма.

— В пять тридцать.

Он вздохнул.

— Тогда у нас нет шанса, — сказал он, снимая трубку телефона и давая сигнал отключить звук. Он позвонил в «Костюмерную», затем передал трубку исполнительному.

— Выясните, отправили ли уже в прачечную те вещи, что были на ней. Если нет, скажите, чтобы их задержали. Передайте, что это важно.

Исполнительный, дожидаясь пока ответят, серьезно покачал головой:

— Они никогда этого не сделают, даже если ничего еще не отослали, это единое правило. «Все костюмы должны быть вычищены сразу после носки».

Си-Ди протянул руку и взял трубку.

— Ты прав. — Он повесил ее. — О'кей, переснимите сцену. Это ничего, верно? Декорации еще на месте. — Это получасовая работа, самое большее, часовая.

Он наклонился и схватил собеседника за запястье.

— И я хочу те, которые использовались в фильме. И я хочу, чтобы ты, Клифф, я хочу, чтобы ты лично убедился в том, что те вещи, которые она надевала, отправились прямо в мой офис, как только она их снимет. И сделай несколько лишних дублей во время съемок — дай ей немного вспотеть, ты знаешь, выделить немного сока… потому что у меня есть чертовски замечательная идея, приятель, чертовски замечательная идея!

Его «идея», по крайней мере в самом элементарном аспекте, заключалась в том, что две женщины, Анжела и Луиза, одетые как на съемках, повторят сцену в гостиничной комнате Лас Вегаса, в точности так, как это должно было выглядеть на экране, но на этот раз сцена будет прервана. Прервет ее мародер, самоуправствующий кавалерист солдат-янки — грязный и небритый, прямо с поля сражения, грубый, похотливый, обуреваемый долго сдерживаемым желанием и размахивающий пистолетом. Он ворвется в комнату, откинет мамашу в сторону, кинет чистую в белых панталончиках дочь на кровать и, оставаясь в сапогах, жадно ее изнасилует… держа пистолет на подушке, дулом у ее виска, чтобы отбить охоту кричать у мамаши или же у ее насилуемой дочери.

Вторгнувшимся головорезом, конечно, будет Си-Ди, который вместо того, чтобы впрыгнуть в окно, в духе Эррола Флинна^[22] просто выбежит из ванной, где он будет ждать своего выхода на сцену.

— Сегодня она никуда не пойдет, — зарычал он, наставив пистолет на Анжелу и плечом отталкивая Луизу в сторону, — пока ее не затрахают до полусмерти!

Обе леди открыли рот (по сценарию) от изумления.

— О, мамочка…

— Ах, вы этого не сделаете… — умоляла Луиза, и затем обращаясь к Анжеле. — Скарлетт? Это твое имя?

Анжела скромно опустила глаза и ответила тихим голосом:

— Да, Скарлетт… Скарлетт О'Хара.

— Я собираюсь затрахать тебя, Скарлетт О'Хара, — кратко проинформировал ее Си-Ди, толкая ее на кровать, — я собираюсь трахать тебя сильно и долго.

— О, пожалуйста, сэр, — стенала Луиза, — эта маленькая девочка еще девственница!

— Пользуйся ее именем, черт возьми, — резко и отрывисто сказал в сторону Си-Ди, — пользуйся все время ее именем!

— Извините, — быстро сказала Луиза своим обычным голосом и возобновила свои мольбы:

— Я прошу Вас, сэр, пожалуйста, не делайте этого с моей маленькой Скарлетт! Скарлетт — девственница.

В это время Си-Ди стянул вниз кружевной верх корсета, выставив наружу ее груди.

— О, пожалуйста, сэр…

— Хорошо, рассказывай своей матери, что я — что этот солдат-янки с тобой делает.

— О, мама… солдат-янки целует мою грудь.

— Не целует, — сердито зашипел Си-Ди.

— О, мама, он… этот солдат-янки… сосет мою грудь!

— Сэр, я молю вас… — рыдала Луиза очень убедительно.

Си-Ди рванул панталоны, он не стянул их вниз, а разорвал на промежности, где шов был заранее ослаблен несколькими надрезами с внешней стороны.

— О, мама, — причитала Анжела, — он заставляет меня кончить… солдат-янки заставляет меня кончить… я сейчас потеряю сознание… о, мама, он затрахал меня до полусмерти!

Луиза подала реплику точно по сценарию, в соответствии со своим образом важной старой наседки:

— О, сэр, как вы могли сделать это с моей Скарлетт! Я расскажу об этом вашему капитану!

— Скажи, Луиза, — торопил Си-Ди, — быстро, скажи это!

— … и расскажу ему, — поспешно сказала она, — как вы трахнули Скарлетт О'Хара! И заставили ее кончить!

И когда Си-Ди близился к завершающему спазму, крича:

— Я трахаю тебя, Скарлетт! Я трахаю тебя, Скарлетт! — Луиза подобрала поляроидную камеру со вспышкой с туалетного столика и щелкнула ею.

— Эй, подожди минутку! — сказала Анжела, взметнувшись как стрела в кровати, — никто ничего не говорил о грязных снимках.

Си-Ди приподнялся на локте, вздохнул, потянулся за сигарой, тихо рассмеялся и разубедил ее:

— Не беспокойся, детка, это только для моей частной коллекции, — затем пожал плечами, задавив сигару, — …кроме того, кто когда-нибудь сможет разобрать, что это ты?

И впрямь ни одно из их лиц нельзя было ясно различить — всего лишь верхняя четверть профиля Анжелы, достаточно, чтобы кто-либо поклялся, что это действительно известная звезда — после чего это утверждение немедленно будет охарактеризовано как еще одна дешевая ложь… подобно той, которая была рассказана пьяным Гровером Морсом.

В других отношениях это был почти захватывающий снимок — запечатлевший разорванный корсет, отделанный кружевами, спущенный чуть ниже ее двух превосходных грудей и, благодаря его стягивающему эффекту, заставлявший их драматически выдаваться вперед; ниже были видны ноги в гофрированных панталонах, обвившиеся вокруг голых ягодиц, и в этом сочетании запачканные кавалерийские ботинки на ногах с пристегнутыми шпорами.

Хотя фотография была немедленно раскритикована как не запечатлевшая Анжелу Стерлинг, она некоторое время пользовалась определенной популярностью среди фешенебельного фетишисткого общества, так называемой кампании «Ботинки и месячные».

* * *

— Ты можешь быть честным со мной, — сказала Анжела, потянувшись через стол к руке Бориса и глядя на него самым серьезным взглядом, — ты ведь знаешь это, не так ли?

Он улыбнулся. Чтобы не улыбаться слишком часто, он поднес ее руку к своим губам и поцеловал ее.

— Да, я знаю, — пробормотал он.

— Тогда скажи мне… ты думаешь, у меня есть талант?

Борис нахмурился и на мгновение посмотрел в сторону. Говорить с актерами с их нарциссизмом бесполезно; это имело смысл лишь на съемочной площадке.

— У каждого есть талант, — сказал он. — Весь вопрос в том, как его использовать, — он сумел вовремя остановиться. — Использование таланта правильным образом, в правильное время и до необходимого предела. Ты знаешь, что я имею в виду. — Казалось, она его не слышала.

Анжела спокойно кивнула, опуская глаза, затем подняла их.

— Пожалуйста, скажи мне кое-что, — сказала она, стараясь, чтобы это прозвучало бодро. — Какой из моих фильмов тебе понравился больше всех… нет, я не это имела в виду, я хотела спросить, какой, ты думаешь… ну, показал, что я смогла бы… — Она умолкла, глядя на него умоляющими глазами, — ты знаешь, что я имею в виду?

— Видишь ли, на самом деле не важно, какой из них я считаю лучшим, — дело в том, какой из них ты считаешь лучшим, тот, в котором, как ты чувствуешь, ты больше всего выложилась.

— О, пожалуйста, Борис, — молила она, сжимая его руку, — пожалуйста, скажи мне одну… одну роль, одну сцену…

— М-м, давай посмотрим, давай посмотрим… — Он поднял глаза, будто пытаясь вспомнить, и постепенно до нее дошло, что он не может вспомнить ни одного из ее фильмов, которые ему понравились.

— О, Боже, — сказала она с безнадежностью, — разве ничего не было? Но должна была быть хоть одна сцена… одна реплика…

— Ну, м-м, дело в том, видишь ли…

Она закрыла лицо руками.

— О, нет, — сказала она, — ты никогда даже и не видел… О, нет…

— Не глупи, конечно же я видел тебя.

— В каком? — спросила она.

— Я видел тебя в анонсах по телевидению.

— В анонсах чего?

— Ну, давай разберемся…

Она расстроилась.

— Ты не видел! Ты не видел ничего из того, что я когда-либо делала. — Затем она пришла в глубокое возмущение. — Будь добр, признайся, пожалуйста, почему я здесь? Потому что считается, что у меня такая хорошая задница? В этом причина? — Она начала горько рыдать.

Борис сжал ее плечо, наступило время проявить твердость.

— Прекрати сейчас же, Анжела, ты ведешь себя как ребенок! Мне не обязательно было видеть тебя на экране, я уверен, что ты точно создана для этого фильма! Я не хочу обсуждать, что я видел из твоих работ, потому что знаю, твой потенциал никогда не был реализован, ты к нему даже не приблизилась. Тебе просто нужно быть уверенной во мне, о'кей? — Он отдал ей свой платок.

Она промокнула глаза и сквозь слезы улыбнулась ему.

— Извини меня, это было глупо. — Она опять сжала его руку. — Простишь меня?

— Вот, — сказал он, наполняя ее бокал. — Выпей немного бренди.

Она присоединилась к нему, когда он поднимал свой бокал.

— За… «Лики любви».

Они выпили и некоторое время молчали. Борис смотрел на нее, но его мысли витали далеко.

— Ты знаешь, почему студия не смогла изменить мой образ? — спросила она. — Даже несмотря на то, что я перестала сниматься в этих пляжных картинах в бикини и начала делать прекрасные роли в духе Дорис Дей^[23]? И по-прежнему осталась секс-символом? И не только осталась, но стала еще хуже? Знаешь, почему?

— Почему?

— Потому что, — продолжала она, не без определенной горечи, задумчиво глядя в свой бокал, — каждому мужчине в этой стране нравится думать, что он Большой Неукратимый Бабник, трахающий Золотистый Лютик, вот почему.

Сохраняя на секунду недовольное выражение лица, она подняла на него взгляд.

— Но ты не такой, не так ли…

Борис пожал плечами.

— Я не знаю, может быть иногда я такой.

— Тебе не следовало бы таким быть, — предостерегла она.

Он рассмеялся.

— Ну, ты даешь!

Она изучала его.

— Ты имеешь в виду, «даешь хорошая» или «даешь плохая»?

Он пожал плечами и улыбнулся, изображая колебание.

— Хорошая, — наконец сказал он. — Да, пожалуй, хорошая.

— Я рада, — тихо сказала она, затем опять опустила глаза, поворачивая пальцами бокал. — Борис… я точно не знаю, как это сказать…

— Ты имеешь в виду, что со мной трудно разговаривать?

— О, нет, дело не в тебе. Ты такой откровенный, и все такое… Я не хочу, чтобы ты думал, будто я, ну, ты знаешь, какая-то не такая, капризная, или еще что-то в этом роде. Я просто знаю, что некоторым режиссерам, чтобы почувствовать себя близкими с актерами, прежде чем они смогут действительно хорошо работать вместе и… ты такой бесстрастный, что я, возможно, даже не буду знать об этом, если бы тебе захотелось… Черт, я не думаю, что ты начнешь действовать, даже если бы почувствовал, что тебе этого хочется…

Борис видел это как «Монолог крупным планом» — акцент на лице… подергивания, фактура, углы, тени, общее освещение, подбор слов, их суть, в соответствии с содержанием образа — или контрапункт к ним. Как, интересовало его, могло бы это выглядеть лучше? Он думал в этот момент только об этом, затем он внезапно осознал, не резко, но с теплой, быстрой гладкостью, которая напоминает сжатую артерию — что ее рука оказалась на его руке и что он не смог бы вообразить ее «монолог крупным планом» как-нибудь иначе. Блестящая игра.

— Я хотела сказать, — продолжала она почти робко, — тебе не нужно, знаешь ли, крутить со мной роман, я не заставлю тебя через это проходить, если ты, ну, имеешь виды… как сказала девушка в каком-то фильме, все, что тебе нужно, это свистнуть.

Борис улыбнулся и сжал ее руку. Он не удивился, что его предшествующая стратегия оказалась эффективной в подготовке ее к работе, теперь она будет как чистая доска, без всяких отложений прошлого, но здесь была и неожиданная награда, ее предложение о мифической стрижке золотого руна. Он, конечно, видел многие ее фильмы, некоторые из них неоднократно. Бог определенно заботится о людях, размышлял он, которые прежде всего думают о деле.

5

Марокканский эпизод по расписанию должен был сниматься в течение шести дней с участием Анжелы практически в каждой сцене, за исключением смонтированных вставок случаев и впечатлений из ее детства, проведенного на плантациях Вирджинии. На роль ее отца они уговорили почтенного и заслуженного Эндрю Стонингтона, великого старого патриарха дальнего Юга в прошлом году; а ее матерью, конечно, не мог быть никто другой, кроме самой великой Луизы Ларкин. Играть Анжелу в детстве — в серии сцен, представляющих ее жизнь между 8 и 12 годами, они заполучили многостороннюю и очень хорошенькую Дженнифер Джинс, более известную близким друзьям как «Дженни Джинс», а еще более близким друзьям как «Сливки Джинс». Хотя она могла сносно сойти за восьмилетнюю и великолепно за двенадцатилетнюю, на самом деле ей было уже восемнадцать. И это должно быть без сомнения установлено, прежде чем Сид подпишет с ней контракт.

— Морти, эта чертова девчонка — явно искушение попасть в тюрьму! Она же, черт возьми, ребенок! Ты на все сто процентов уверен, что этой девке уже 18?! Я не хочу, чтобы мне нанесли предательский ударкаким-нибудь проклятым Актом Манна! Боже правый!

— Клянусь Богом, Сид, — сказал Морти, поднимая руку. — Я же говорю, что видел ее свидетельство о рождении, если даже этого недостаточно, я получил письменные заверения ее родителей, подтвердивших, что ей 18 и что они понимают, что мы здесь снимаем картину для взрослых.

Сид обхватил голову руками, причитая:

— Он называет ее «Картина для взрослых» — я думаю, по всем нам плачет тюрьма, Морти, вот, что я думаю.

Тем не менее, именно Тони Сандерс столкнулся самым драматическим образом с мисс Джинс.

— Боже святый, черт побери, — сказал он, вернувшись со съемочной площади, — мужики, вы действительно должны иметь представление о той штучке, что резвится во втором трейлете. Там восьмилетний подросток сворачивает гашишные бомбы, большие, как сигары, — он свалился на стул, качая головой. — И это, конечно, динамит, черт меня возьми, если не так.

Борис рассмеялся, видя его таким безнадежно пришибленным.

— Мальчишка или девчонка?

— А? Подросток? Цыпленочек, мужики, фантастический маленький вось-ми-летний цыпленочек. Она играет Анжелу в детстве. Ну, предполагается, что нам надо поработать над сценарием. Верно? Поэтому я пошел в комнату для переодевания… Фу-у, рок, на полную мощность, «Дженни К» и «Пластиковые Сердца», и она сидит там одна, уставясь в зеркало и дымя этой чудовищной сигарой из гашиша. «Забьем косячок?» — говорит она, затем хихикает — совсем как школьница, но только дьявольская — и говорит: «Если вы не из ФБР». Поэтому я сидел там и чувствовал себя побитым… Фу.

— Но ты с ней улегся? — спросил Борис.

— Нет, мужики, но вникните… в какой-то момент я спросил, есть ли что-нибудь выпить, и она ответила: «Нет, бэби, я не пью». И я сказал «Знаю, что ты не пьешь, но я подумал, что, возможно, твой менеджер или твоя мама или еще кто-то». Она улыбается и говорит: «Как насчет того, чтобы вместо этого я схватила твой отросток?» Восьми лет, верно? Я ответил ей идиотским: «А? Что ты сказала?» И она мне объясняет: «Ты же знаешь, ну отсосала бы тебе, сделала минет, пососала тебе член, в таком роде». Ну, что я тебе скажу, Б., это заставило меня взбунтоваться. Сомневаюсь, что когда-либо в своей жизни я отказывался от минета, но с восьмилетней; фу-у… я не знаю, возможно, я старомоден… 13, 12 — ужасно… возможно даже 11 или 10, черт возьми, если у нее есть хоть какие-то прелести, я имею в виду, вообще какие-нибудь груди… Но идея заниматься этим с ней… Кто хочет трахаться с цыпленочком, у которого нет сисек? Это, должно быть, как с гомиком, верно? Как будто трахаешься с молоденьким мальчиком?

— Но она только предлагала пососать член, — напомнил ему Борис. — Отсутствие прелестей ничего бы в этом случае не значило, не так ли?

Тони закудахтал, набрал в грудь воздуха и закрыл лицо рукой, в отчаянии качая головой.

— Я знаю, знаю, я уже думал об этом, меня словно порезали на кусочки, Б., клянусь Богом — это меня доконало… я не знал, что делал, черт возьми…

Борис, будучи законченным шутником, широко раскрыл глаза и театрально поднял бровь с выражением одновременно удивления и негодования:

— О?

Но этот жест был потрачен совершенно впустую на пришибленного Тони, который состроил гримасу болезненного непонимания, крепко закрыв глаза, заскрежетав зубами, наконец, с терпимостью в голосе проговорив:

— Мужики… разве вы не вникли — эта долбаная наркоманка раздолбала все мое понимание ценностей, мать их так!

6

Сюжетная линия эпизода в старинном арабском квартале была сама по себе проста: Анжела, или «мисс Мод», как ее звали по сценарию, была баснословно богатой и избалованной американской красавицей — блондинкой, которая содержала роскошный дом в Марокко и позволяла себя насиловать бесконечной процессии рослых африканцев. Эти кадры позже будут перемежаться образами из ее детства, по-видимому, иллюстрирующими, как она развивала свой ненасытный аппетит или, вернее, почему она остановилась именно на этом конкретном способе вывести папочку из себя.

Сценарий состоял из четырех обособленных сцен занятия любовью, каждая полностью и в высшей степени детализирована. После чего — чтобы показать количество и объем активности леди — последует монтаж, изображающий приблизительно две дюжины ее черных любовников: в различных видах и позах спаривающихся с ней. Некоторые из этих эпизодов требовали от нее «буйного темперамента» одновременно с двумя или тремя. Предполагаемая denouement^[24] или финал — был своего рода ronde extraordinaire^[25], которой Тони обозначил «Круговой эпизод». Он утверждал, что был действительно свидетелем такой сцены в Гамбурге. В эпизоде участвовали Анжела и еще четверо участников… двое целуют ее груди, каждый — свою, еще один целует ее рот и четвертый в полном проникновении в ее великолепном влагалище. Как только последний достигает наивысшей точки, они все перемещаются, в стиле музыкальных стульев, по часовой стрелке, на новые позиции. К тому времени, когда первый опять дойдет до влагалища, его член будет вновь готов к эрекции — так что, по крайней мере, теоретически сцена может продолжаться в течение неопределенного времени, и использование монтажа с быстрым наплывом воспроизведет этот эффект с наибольшим преимуществом.

* * *

— Любопытно, — говорил Тони, когда они работали над сценарием в комнате Бориса, — ты еще не переспал с Анжи?

Борис, делавший набросок декорации, отодвинул его от себя на расстояние вытянутой руки и посмотрел на него, прищурив глаза.

— Нет, приятель, у меня и без того голова забита. — Он скомкал набросок и принялся за новый. — К тому же, — добавил он, — я не уверен, что хочу этого.

— Х-м, — Тони с отсутствующим видом развернул листок и посмотрел на него. — Я не знаю, упоминал ли я когда-нибудь об этом или нет, — небрежно сказал он, — но я занимался с ней этим пару раз.

— О? — произнес Борис, выражая вежливый интерес, но продолжая работать над композицией.

— Да, во время «Марии Антуанетты», в ее костюмерной. Она еще не сняла костюм — большое платье на кринолине: восемь нижних юбок, высокие туфли на пуговицах, чудовищный парик, полный шмер^[26], очень причудливо.

— И как это было?

— Да, ну… — казалось, он был в странной нерешительности, — это было хорошо, дружище, — сказал он, почти сожалея. — Одна только идея трахнуть Анжелу Стерлинг… ну, это вроде престижа, верно? Даже если это плохо, то все равно хорошо.

— Как ты это понимаешь?

— По крайней мере, это было бы чудно — ты трахнул ее и можешь об этом забыть. Знаешь, что я имею в виду?

— Хм-м, — Борис держал набросок, щурясь на него.

— У нее великолепное тело, — продолжал Тони наполовину обороняющимся тоном, — и она довольно активна… я имею в виду, она поднимает свой бутончик прямо к потолку и она действительно как бы выбрасывает вверх! Со страстью, приятель… классная работа… извивается… стонет… покусывает… царапает… ногти вонзаются тебе в спину… бормочет причудливые ласковые слова… все проявления страсти…

Борис пожал плечами.

— Звучит идеально.

— Да, — пробормотал Тони потерянно, пытаясь связать все воедино. — В первый раз, когда она была в полном костюме «Марии А.», она изобразила сцену насилия — представляешь, как будто я насиловал ее, и это было чертовски здорово… Просто я тогда был выключен, чтобы удовлетвориться этим… У меня всегда были эти фантазии… невинная белокурая красотка, грубо привязанная к мачте, руки связаны за спиной, груди вывалились наружу… ты знаешь, пресловутый синдром «Большого Неукротимого Бабника, трахающего Золотистый Лютик»… Боже, я порвал тот костюм на кусочки. Лесс Хэррисон совсем взбесился — нам пришлось придумать историю… о некоем статисте, укравшем костюм, а затем попавшем под автобус Санта-Моники… или что-то еще в этом роде.

Борис посмеивался.

— Прекрасно. Может быть, мы сможем это использовать.

— Нет, не упоминай при ней об этом, Б., ради Бога. Я не хочу прослыть одним из тех, кто целует-и-рассказывает.

— Забавно, меня интересовало, где она выкопала эту фразу о «Золотистых Лютиках и Большом Неукротимом Бабнике». Она все еще использует ее, ты знаешь?

Тони был потрясен.

— Что? Она рассказала тебе о том, что мы занимались этим в костюмерной?

— Нет, нет, она только использует фразу об «Неукратимом Бабнике» — описывая всех мужчин… за исключением, быть может, меня.

— Ха-ха.

— А на что это было похоже в следующий раз?

Тони нахмурился.

— Это было даже отчасти жутковато, было похоже, как будто она не вся там присутствовала, ты представь. Все время погружена в свои фантазии, верно? У меня было такое чувство, что я мог бы перерезать ей горло, а она бы и не заметила… в крайнем случае, может быть, лишь позже. Настолько она была … безупречна.

Тони пожал плечами.

— Может и так. А может, она просто все время прикидывалась. Изображала, что трахается. Хм-м. Вечная история, столь же древняя, как и сама Женщина. А я был слишком сбит с толку, чтобы это анализировать. Но тогда, в костюме «Марии А.», было неистовство. Тогда не к чему было придраться. Я бы не прочь испытать что-нибудь подобное как-нибудь еще раз.

— Изнасиловать Марию Антуанетту?

— Нет, нет, на этот раз что-то новенькое.

— Что-то вроде того, чтобы тебя пососала озорная восьмилетняя девочка с короткими хвостиками?

— Да, ты — чертов провокатор! Какое гнусное жульничество! Как ты мог устроить такое своему большому приятелю Тони? Теперь я, вероятно, никогда не узнаю возбуждения от головки девочки, не достигшей 13-ти лет!

— Послушай, — сказал Борис, — мне бы не хотелось спускать тебя с небес на землю, но нам надо принять несколько решений, касающихся фильма.

— Решений?

— Давай назовем это выбором.

— Выбором, правильно, это куда лучше.

— О'кей, как ты думаешь, мы должны включить эпизод с парнями?

Тони сделал гримасу.

— Ах-х.

— Ники считает, что это шикарная идея.

— Держу пари, что он об этом мечтает.

Борис улыбнулся.

— Ты что, Тони, гомофоб?

Тони пожал плечами.

— Даже если и так, в чем я не уверен, я просто не думаю, что это будет эротично.

— У нас есть эпизод с лесбиянками.

— И он был великолепным. Лесбиянки, две трахающиеся цыпочки, или чем они там занимались, это красиво. Меня это воодушевляет, но двое парней, волосатые ноги, волосатые задницы, волосатые члены и яйца — забудь об этом.

— Что если они прекрасны… юные, красивые… арабские мальчики, 14 или 15 лет, стройные как тростник, гладкая оливкового цвета кожа, большие карие, как у оленя, глаза …

— Ты имеешь в виду, как цыпочки?

Борис с любопытством изучал его.

— Нет, приятель, я имею в виду, что здесь нам предоставили возможность и ответственность разложить все по полочкам, и мы просто не в праве этим пренебречь. Я не собираюсь упускать некоторые аспекты эротики только потому, что мне не пришлось лично в них вникнуть.

— Да? — фыркнул Тони, — о'кей, почему тогда мы не сняли откровенного садомазохизма? Поджаривание сосков, вырывание клитора, такого рода вещи… Или как насчет копрофилии? Как насчет этого, Б.? Мы доверим пристальному кинематографическому рассмотрению поедание дерьма. Существуют определенные категории людей, которые утверждают, что это великолепнейшая вещь.

Борис склонил голову набок, улыбаясь с прищуренными глазами, изображая Эдварда Г. Роббинса:

— Мне нравится, как ты занимаешься ребячеством, как бы тебе теперь понравилось повоевать за деньги?

Тони выпил, покачав головой с неподдельным унынием.

— Я, правда, не знаю, дружище… Вряд ли я смог бы написать хорошую сцену поджаривания сосков или хорошую сцену поедания дерьма… Не уверен, что смог бы написать сцену с трахающимися голубыми… хорошую сцену, какую в состоянии написать Жене^[27].

Борис обдумал это, поглощенный мыслями, тихо водя тонким концом фломастера взад и вперед по странице, медленно уничтожая то, что нарисовал.

— Ты когда-нибудь имел хоть какой-нибудь гомосексуальный опыт?

Тони состроил гримасу, покачав головой.

— Нет, дружище… Ничего подобного, с тех пор как мне было лет 11 или 12.

— Что тогда случилось?

— Случилось? Ну, мы просто дурачились с нашими членами, вот и все… у нас была эрекция, а потом мы… Не могу вспомнить, что мы делали… — Он нахмурился, пытаясь вспомнить, затем вздохнул, — о, да, теперь припоминаю… ну, что мы обычно делали — мой друг и я… Джейсон, его звали… Джейсон Эдвардс. Мы были в домике из прутьев, который сами построили и вместе там дрочили… своего рода соревнование, например, кто кончит первым или больше… или дальше… Это было лучше всего. Мы остановились именно на этом, как в состязании плевками. И, пойми, он был примерно на шесть месяцев старше меня, или в любом случае более просвещенным, чем я, потому что у него была сестра, ей было 15, и он вытащил диаграммы из ее коробочки с «Тампаксами», рисунки «Тампакса», вталкиваемого во влагалище одним пальцем. Он показал их мне и сказал: «Послушай, это то, куда ты вкладываешь свою штуку, прямо сюда». Фантастика! На этих рисунках, диаграммах, дающих все в разрезе сбоку — матку, лоно, трубы и все такое — художник в силу какой-то странной причины изобразил изумительно круглую, нахальную, провокационную, прямо как у Джейн Фонды^[28], задницу! Вот как у нас появилась мысль… идея заднего прохода — его и моего — как своего рода возможного заместителя влагалища… Или, по крайней мере, для онанизма, которым мы в тот момент занимались. В любом случае мы пару раз попробовали — но это не особенно меня захватило… Я даже не помню, кончал ли я… Меня тогда больше тянуло наблюдать, как раздевается его сестра. Мы смотрели на нее через окно ванной, она стояла перед зеркалом и массировала свои груди, и это было очень захватывающе… И я начал представлять ее, когда дрочил… мой первый образ при онанизме… помимо диаграммы девушки из «Тампакса», которая на самом деле не в счет, потому что у нее не было лица… не было даже головы и плеч, черт возьми! И ног! Абсурд. Дело в том, что когда я пару раз трахал Джейсона в задницу, я представлял себе, что трахаю его сестру. — Он поднял взгляд на Бориса и сухо хихикнул, как будто сознавая, что, возможно, воспринимал себя слишком серьезно. — Очень здоровое воображение, а, доктор? Ничего из твоего пресловутого «гомика-уесоса» в такого рода взаимоотношениях, верно?

Борис улыбнулся и сказал с интонациями доктора Стрэнджлава^[29]:

— Их бин правда, что ты мне рассказать абсолютную правду? Никакого сосания?

— Нет, — Тони печально покачал головой, — вот как было дело.

— Довольно тепличное существование… для того, кто надеется завоевать неуловимые чувства… страны… надежды легендарного «Обывателя».

— Дело в том, что у меня хорошее воображение… вникаешь? И все, что я пытаюсь сказать об использовании эпизода с голубыми в фильме, состоит в том, что нам придется, в конце концов, использовать какие-нибудь женские прелести… или, скорее, прелести парней, близкие к женским. Если ты попытаешься романтизировать трахание в задницу молоденького, гибкого, с гладкой кожей мальчика, тогда то, о чем на самом деле будет идти речь, будет траханием девочки. Верно?

— В задницу?

— О, черт… в задницу, в передок, в ладошку — в любое место… но это по-прежнему будет девочка… мягкая, теплая, свернувшаяся калачиком, с гладкой кожей цыпочка — а не какая-то костлявая, волосатая задница.

Борис задумчиво кивнул.

— Я только хотел как следует встряхнуть эту идею, прежде чем мы ее выбросим на свалку… Рассмотреть со всех сторон, загнать ее на кол и подождать, не будет ли кто-нибудь ее приветствовать…

— Или, — добавил Тони, — как бы выразился великий С. К. Крейссман: «Немного поколотить ее и посмотреть, получим ли мы какой-нибудь гешефт».

— Верно, — сказал Б.

Тони вздохнул.

— И теперь мы знаем. — Он отпил глоток. — Я думал, что скоро схвачусь за топор.

— А я думал, ты собирался уйти.

— Никогда, маэстро.

— Ну, что мы должны решить: сколько эпизодов — 4 из 23 или 5 из 18. Сейчас уже ясно, что будет очень затруднительно, может быть, невозможно, отвести на эпизоды с лесбиянками и нимфоманией до 25 минут на каждый — так что у нас остается, в идеале, 40 минут на остаток картины. О'кей, у нас все еще в запасе «Идиллическая», «Нечестивая» и «Кровосмесительная». Я просто рассуждаю, хватит ли времени сделать все три. Чувствую, даже уверен, что в «Нечестивой», в «Монахине и Аферисте», в «Священнике и Шлюхе» может быть что-то очень даже забавное. Чуть-чуть пресловутого «комического облегчения», а, Тони?

— Нам надо будет придерживаться хорошего вкуса.

— Никаких туалетных шуток о священнике.

— Верно.

— Теперь позволь спросить тебя — как насчет последнего? Как это вырисовывается в твоей великой тыкве? Мать — сын? Отец — дочь? Брат — сестра? Мы должны следовать нашим самым личным импульсам в этом эпизоде. Теперь скажи мне, хотелось бы тебе больше трахнуть свою дочь или свою маму… предполагая, конечно, что твоя мама в полном порядке и ей 32 или 33?

— 32 или 33? Боже, разве это возможно? Какой возраст будет у меня?

— 16 или 17.

— Хм-м, — Тони поднял брови, явно заинтригованный. — Рыжеволосая?

— Может быть.

— Подожди минутку, у меня появилась идея — давай поговорим об «Идиллической»… Я говорил раньше, что когда я трахал Джейсона, то представлял, что это была его сестра? Ну, это была не совсем правда… На самом деле я воображал, что это она, именно та девушка, но я представлял, что это моя сестра… вникаешь? Видишь ли, у меня никогда не было сестры, и я обычно конструировал эти великолепные фантазии о том, что у меня есть красивая сестра и мы очень близки, возможно, как близнецы, у нас с ней фантастическая связь, и затем мы занимаемся сексом. Пожалуй, это могло бы быть более романтичным… более идиллическим? Думаю, что мог бы написать прекрасный эпизод об этом, Б., в самом деле мог бы.

— Это слишком буйно: сочетание «Кровосмесительной» и «Идиллической». Теперь мы намереваемся снимать кратко, черт возьми.

— Я могу сделать из этого 25 минут, Боже, я бы мог сделать и 25 часов из этого.

— Какого возраста они бы были?

— Юные, но зрелые — я имею в виду, не 13 или 14, а 16 или 17, может быть, 18. В любом случае достаточно взрослые, чтобы знать, что они делают.

— О'кей, дружище. Начинай писать. Как насчет того, чтобы заполучить Дэйва и Дебби, чтобы играть детей?

Дэвид и Дебора Робертс — актер и актриса, очень молодые и красивые, брат и сестра, дети одних родителей, необычайно.

— Фу-у… это будет из-мать-умительно!

Глава 4

Внутренние отметины неизбежно проступают на лице деревенщины и это как раз то, что не может быть заглушено.

Берроуз «Голый завтрак»^[30]

1

Анжела Стерлинг, гибкая и округлая в своем знаменитом халате из голубой парчи — подарок Ханса Хеминга — который она надевала во время большинства своих интервью киножурналам (отсюда и его знаменитость), большими шагами пересекла декорацию арабского будуара, направляясь туда, где Борис и Ласло прорабатывали первые кадры. Ассистенты, прокладывающие кабель, и техники, вбивающие гвозди, прекратили работу как в стопкадре, все головы повернулись, как будто скрепленные единым шарниром, все глаза на мгновение приковались к легендарному лицу, прежде чем взгляды резко опустились туда, где голубой халат распахивался с каждым большим шагом длинных ног, открывая знаменитые бедра, мелькающие как вонзающиеся ножи.

— Мы начнем вон теми общими внешними планами, — обращался Борис к Ласло, — сначала долгий обширный вид с воздуха, чтобы установить, что это Марокко, затем мы опускаемся ниже, ниже, ниже, прямо к этому окну, а потом забираемся внутрь, сечешь? — С видоискателем у глаза он медленно попятился от окна, продолжая: — Мы развернемся прямо здесь у окна, как бы показав его обратную сторону, и камера будет двигаться в точности с той же скоростью, с которой опускалась вниз, очень медленно отодвигаясь, как бы избегая кровати, показывая комнату в деталях — исследуя, задерживаясь — и это может быть довольно долго, потому что мы могли бы это использовать во время титров… затем, в конце концов, мы, конечно, заканчиваем на кровати, где они занимаются любовью… — Он опустил видоискатель и посмотрел на оператора, — а ты должен отработать передвижение, Лас, так, чтобы мы логично и неизбежно заканчивали на кровати — не только потому, что там как раз трахаются двое, но потому что этого потребует прямая симметрия движения камеры. Это должно быть неотъемлемым свойством движения — поэтому нам лучше сделать разворот слева-направо и против часовой стрелки… Я думаю, что это сработает, о'кей?

— О'кей, — сказал Лас, уже изучая все своим видоискателем, втягиваясь в движение, которое указал Борис.

Борис повернулся к Анжеле, сидящей на краешке кровати, наблюдая и слушая почти так же, как в «Актерской школе», где она сидела на краешке стула.

— Извини, — сказал он, беря ее за руку, — мы немножко забылись.

Она улыбнулась ему, покачав головой, ее глаза сияли — излучая обожание.

— Нет, — мягко сказала она, — это было замечательно — это такая … привилегия — быть, ну, ты знаешь, в каком-то роде «за кулисами» — я имею в виду, творческими, у кого-то вроде тебя.

Он улыбнулся и сел на кровать возле нее.

— Ты прочитала сценарий?

— О, это прекрасно, — вздохнула она. — Я не уверена, что понимаю его, но я узнаю поэзию, когда вижу ее, и я люблю поэзию.

«Сценарий», как Борис его называл, был едва ли больше, чем серия набросков, бессвязная мешанина сладострастных сцен, прерываемых впечатлениями детства, который они вместе с Тони набросали предыдущей ночью, единственно для ее бенефиса.

— Я подумала, что сцены детства такие изумительные, — воскликнула Анжела, и потом с мрачным интересом, — ты думаешь, Джен справится с ними?

Борис похлопал ее по руке.

— Она будет великолепна. — Он посмотрел на нее долгам взглядом, склонив голову набок, как будто прикидывая риск. — Тони говорит, что ты заводила разговор о дублере.

— Ну, я достаточно естественно притворяюсь… если они действительно собираются заниматься любовью…

Он с упреком рассмеялся.

— Но ты училась в «Школе», разве они не научили тебя, как заниматься любовью?

— О, Борис, правда, — она отвернулась в сторону, как будто могла таким образом уклониться от болезненного замечания, но затем ей пришлось встретиться с ним лицом к лицу. — Ты хочешь сказать, что когда будешь показывать… ну, показывать его введение и все прочее, ты хочешь, чтобы я действительно все это делала?

— Арабелла делала.

Это на нее произвело сильное впечатление.

— Арабелла? Правда?

— И Памела Дикенсен.

— О, да, Пам… она-то может. — Анжела высокомерно вскинула голову. — Она все еще работает за 2–50 за картину, не так ли? Я знаю, у нас с ней один и тот же агент.

— Она делала это не ради денег, Анжи, — сказал Борис веско. — Она делала это, потому что верила в фильм.

— Постой-ка, — сказала Анжела, изогнув бровь, — я думала, они играли эпизод о лесбиянках.

— И что?

— И где же там сцена занятия любовью?

— Они занимаются любовью своим собственным способом.

— Ты имеешь в виду, целуют друг друга? О, не продолжай, Борис, существует большая разница между этим и тем, что тебя трахнут перед камерой!

У края декорации, недалеко от того места, где они сидели, в самом разгаре было любопытное сборище. Под руководством Фреди I было выстроено в ряд около 25 сенегальцев, которых тщательно отбирали. Набранные способным Морти Кановицем в африканском квартале Парижа и на улицах самого Марокко, они были различного возраста и роста, хотя все — кто по росту, кто по обхвату — казались больше, чем жизнь, и в целом, и по отдельности они были цвета антрацитного угля: чисто черный цвет, создающий эффект, как казалось, голубого мерцания.

— Кстати, ты не расистка, я надеюсь? — поинтересовался Борис.

— Что? — Анжела, уставившаяся на переминающуюся группу с каким-то ужасом, опять повернулась к нему лицом. — Ну, конечно, нет.

— Ты когда-нибудь занималась этим с арабами?

Она запахнула халат, так что в той части, где он раскрывался, одна пола теперь перекрывала другую.

— Какая разница? — холодно спросила она.

Борис пожал плечами.

— Мне было просто любопытно.

— Ну, если так, то нет. Для этого просто никогда не было… подходящего случая. Не думаю, что я даже знала какого-нибудь цветного — черного или какого-нибудь еще. — Она опять посмотрела на сборище. — Мой Бог, они настоящие черные, не так ли!? Боже, я никогда не видела ничего подобного!

— Это меняет твое отношение к ним?

Она опять перевела на него взгляд, подняв глаза вверх с жестом озлобления.

— Нет, — ответила она ровно, — я не могу сказать, что меняет.

— Ты думаешь, что сможешь это сыграть?

Она чуть не задохнулась от заверений.

— Конечно, дорогой, я смогу это сыграть! Суть только в том, что я бы не смогла в действительности это сделать, если бы мне реально надо было бы это сделать, я бы не смогла сыграть. Неужели ты не понимаешь?

Борис кивнул.

— В этом есть смысл, — сказал он. — О'кей, мы попробуем сделать по-твоему.

Она сжала его руку, с благодарностью просияв.

— О, спасибо, ты об этом не пожалеешь.

В ответ он с улыбкой сжал ее руку. Он, конечно, не надеялся, что она согласится на сцены с полным проникновением без дублера; но, настаивая на этом, он вынудил ее принять оборонительную позицию, и это было очко в его пользу.

2

КРЕЙССМАНУ

ОТЕЛЬ ИМПЕРИАЛ

ВАДУЦ, ЛИХТЕНШТЕЙН

ПРИБЫВАЮ 17 00 ЧЕТВЕРГ 26-ГО, ПОЖАЛУЙСТА, ДОСТАВЬТЕ СЦЕНАРИЙ И РАСПИСАНИЕ СЪЕМОК МОЮ КОМНАТУ ФЕШЕНЕБЕЛЬНОМ НОМЕРЕ — ЛЮКС ОТЕЛЯ ИМПЕРИАЛ ДО ЭТОГО ВРЕМЕНИ.

С УВАЖЕНИЕМ

Л. ХЭРРИСОН

Сид шагал взад-вперед по офису, неистово размахивая телеграммой.

— Ну, ребята, ни хрена себе веселье скоро пойдет! — Он умоляюще повернулся к Борису. — Б., что, черт возьми, мы собираемся предпринять, когда Крысий Дрын увидит, что здесь происходит?

Борис, ссутулившись, сидел на стуле, положив голову на руку, закрыв глаза.

— Меня не волнует, что будешь делать ты! Только и на пушечный выстрел не подпускай его к съемочной площадке. Я не хочу видеть его там, и я не хочу, чтобы он просматривал что-нибудь из отснятого.

Сид всплеснул руками.

— О, конечно! И как же ты предлагаешь мне все это осуществить?

— Силой. У нас есть двое охранников, найми еще двоих.

Сид подал знак Морту, который немедленно покинул комнату, чтобы позаботиться об этом.

— И запомни, Сид, — продолжал Борис, не поднимая головы, — держи его подальше от Анжи, я не хочу, чтобы он сейчас забивал ей голову.

Сид в отчаянии закатил глаза.

— О, великолепно, легко сказать! «Держи его подальше от Анжи»! Она подписала с ним контракт, она не выполнила своих обязательств. — Боже мой, да она будет первой, к кому он пойдет!

Борис покачал головой.

— У нас будут с ней неприятности, если они начнут выяснять отношения, она уже и так на приличном взводе, — он открыл глаза и утомленно посмотрел на Сида. — Ты не видел ее сегодня утром? Она просто бздит перед всеми этими черными дрочилами. Пару раз я думал, что она вообще не соберется сниматься в этой сцене. — Он потянулся и зевнул. — Это очень просто, Сид, только не позволяй им оставаться наедине друг с другом.

Сид стал свирепеть.

— Тогда тебе придется начать трахаться с ней, черт побери! — Он зашагал вокруг, заламывая руки, его лицо исказилось от боли и мрачных предчувствий. — Она здесь уже четыре или пять дней, самая красивая девушка в мире, и никто ее не трахал! Как, ты думаешь, это не сказывается на ее самочувствии?!

Борис рассмеялся.

— Ну, Сид, мы-то не сомневались, что это ты возьмешь на себя.

Сид сделал гримасу.

— О'кей, послушайте, это не мой уровень, так? Я бы отдал пять лет жизни, чтобы трахнуть Анжелу Стерлинг… но это не мой уровень, я знаю это… Но ты и Тони… Что, черт возьми, с вами случилось, парни? Вы ведете себя, как пара гомиков. Вы, что, обкурились или еще что-нибудь? — Он сделал паузу и сурово обвиняющим пальцем погрозил Борису. — Одному из вас, мужики, лучше побеспокоиться о деле и, в конце концов, трахнуть эту девку!

Борис покачал головой, сощурив глаза.

— Я не думаю, что смог бы его поднять, Сид. Послушай, почему бы тебе не полизать ее немножко?

Но Сид был непреклонен.

— Я серьезно, Б. — Я говорю тебе, первое, что захочется Лессу Хэррисону, это переспать… ослабить напряжение после поездки, верно? О'кей, за кем ему вздумается приударить? За Анжи, верно? И если она не получает этого от одного из вас, тогда она получит это от него. Девки чувствуют… неуверенность, когда их дырочка пуста — поверь мне, я знаю!

Борис пожал плечами, наполовину уснув к этому времени.

— О'кей, предположим, что мы оба трахаем ее. — Тони и я — а ты ее лижешь, верно? Как это удержит ее от все тех же посягательств Лесса?

Толстые руки Сида потрясли воздух вместе с его протестами.

— Нет, нет и нет, то, о чем я говорю, — это настоящий роман… она романтическая леди, если у нее будет роман с одним из вас, то когда Лесс посягнет на нее, она будет верна, она скажет ему, что он свободен… Проклятье, разве вы ничего не знаете о женской любви и верности?! Ну, это только на два или три дня, черт возьми!

Он посмотрел на свои часы.

— Сейчас 10–30 — она, вероятно, еще не спит. Но это не важно, спит она или нет — ты просто входишь туда, она будет рада тебя увидеть, поверь мне, я знаю, если она и не будет рада тебя видеть, то это просто потому, что она сонная… это не имеет значения, опрокинь ее и избавь от этого… от сильного непрерывного томления! Б., она отблагодарит тебя позже, поверь мне, я знаю.

Но Б. спал.

— О, Боже, Боже, Боже, — взвыл Сид, — какой ужасный бизнес!

3

Съемки фильма — фрагментарный и утомительный процесс, и дневная съемка, которая так измотала Бориса, началась самым обычным образом — без всяких предзнаменований или сигналов, по которым можно было бы судить о каких бы то ни было грядущих сбоях.

Когда было, наконец, установлено правильное освещение для первого кадра, и движение камеры несколько раз отследили, Анжела скромно выскользнула из своего голубого халата, отдала его Элен Вробель и легла на кровать. Между ног у нее находилась телесного цвета полоска прорезиненного холста той же длины и ширины, что и гигиеническая салфетка, укрепленная липкой лентой прямо над пушком, а внизу под каждой половинкой ее ягодиц. Со стороны, конечно, ни полоски, ни липкой ленты видно не было.

Около половины сенегальцев говорили по-английски или, по крайней мере, разбирались в нем настолько сносно, чтобы выполнять указания, поэтому, чтобы играть первую сцену с Анжелой, Борис выбрал того, который, как ему казалось, выглядел менее угрожающе, чем остальные, возможно, более интеллигентно, и который вроде бы в совершенстве понимал английский. Его звали Ферал, высокий — прямо воронье крыло — негр, чей рот был постоянно открыт в обнажающей жемчужные зубы улыбке.

— Мы должны опустить эту улыбку, — сказал Ласло Борису. — Это будет выглядеть чересчур кошмарно, не так ли — тянуть девку и улыбаться подобным образом?

— Сделаем один дубль с улыбкой и один — без.

— Правильно.

— И не настраивайся против чего-то только потому, что это выглядит «кошмарно».

— Согласен.

Представив Ферала Анжеле, Борис объяснил ему всю сцену.

— Теперь ты понимаешь, что происходит, Ферал, — это просто любовная сцена. Ты занимаешься любовью с мисс Стерлинг, и она отвечает на твои ласки… на твои любовные действия.

Ферал кивнул, ухмыляясь.

— Заниматься настоящей любовью?

— Заниматься настоящей любовью, да. Половые сношения, правильно? Зиг-зиг, правильно? Трах-трах. Только ты не на самом деле занимаешься любовью, а притворяешься, что это делаешь — мы хотим, чтобы все выглядело так, будто ты занимаешься любовью. Понимаешь?

— Да, понимаю, да, да.

— И пока ты этим занимаешься, я хочу, чтобы ты целовал ее… — и он протянул руку, показывая, — здесь, здесь, здесь и так далее, — дотрагиваясь до ее рта, шеи, плеч и грудей. — Твоя голова должна все время двигаться, хорошо? Не загораживай ее лицо от камеры, понимаешь? — Он указал на камеру и провел прямую линию от подушки, где лежала голова Анжи, ее огромные голубые глаза были распахнуты шире, чем обычно.

Ферал с готовностью согласился.

— Да, да, понимаю.

— О'кей, давайте попробуем — снимай свой костюм Тарзана и взбирайся на мисс Стерлинг.

Борис повернулся, чтобы отойти к камере, но вскоре был остановлен пронзительным криком: «О, Боже!» — без сомнений вырвавшимся у Анжи. Он обернулся и увидел, что Ферал, сбросив свою набедренную повязку, стоит у кровати, безумно ухмыляясь и выставив напоказ свой чудовищный инструмент — вздыбленный почти горизонтально, качающийся вверх-вниз подобно метроному и, то ли случайно, то ли намеренно, указывающий прямо на Анжи.

— Что, черт возьми, он думает о своих обязанностях в этой сцене?! — спросила она, сев прямо в кровати и прикрывая груди руками. Элен Вробель ринулась вперед и обернула халат вокруг ее плеч.

Борис медленно вернулся к кровати.

— Ах, послушай, Ферал, — сказал он, кивнув на провинившийся член, — тебе это не понадобится… не в этой сцене… В этой сцене ты только притворяешься, что занимаешься любовью… позже, в другой сцене, ты можешь на самом деле заниматься любовью, но прямо сейчас — нет … это только как игра, ясно?

Ферал кивнул с энтузиазмом.

— О, да, понимаю, понимаю. — Он посмотрел вниз на свой орган, потряс головой, ухмыляясь, как всегда. — Я не стараюсь делать его таким! Просто получилось! Я не стараюсь! Никакого настоящего зиг-зиг! Я понимаю, никакого настоящего зиг-зиг! — Он пожал плечами, показывая свою беспомощность.

— Хм-м, — Борис поскреб голову, обдумывая положение, затем вернулся к чуть остывшей Анжеле. — Достаточно странно, а? — сказал он, выдавив слабую улыбку.

Она не ответила на нее.

— Я думала, что он понимает по-английски.

— Он и в самом деле понимает, что не по-настоящему собирается заниматься с тобой любовью.

Она выглядела достаточно скептичной.

— О, да? Тогда почему у него… как буровая вышка?

— Он говорит, что ничего не может поделать, просто так получилось.

Она бросила сердитый взгляд за Бориса на своего партнера.

— Так скажи ему, чтобы это просто не получалось.

Борис вздохнул и посмотрел на Ферала, стоявшего так же, как он его оставил, с идиотской ухмылкой и без единого признака появления благоразумия у его члена.

— Ты ведь не смогла бы, м-м, сыграть сцену таким образом, я полагаю, — спросил он, возвращаясь к Анжеле. — Даже если он действительно знает, что все не по-настоящему…

Она резко вздохнула сквозь стиснутые зубы.

— Я бы скорее умерла, — прошипела Анжела.

Тони, писавший что-то на другой стороне съемочной площадки, присоединился к ним у кровати, пройдя по пути мимо Ферала и бросив назад недолгий взгляд.

— Фу-у, у этого парня при себе такая громадина, правда?! Боже Иисусе, девушка могла бы содрогнуться даже от половины такого, не так ли, Анжи?

Анжела отвернулась, с отвращением фыркнув.

— Анжи настаивает, что не согласится играть сцену с ним в таком состоянии.

— О? — Тони, нахмурившись, посмотрел на область ее таза. — Выглядит довольно безопасно с этим приспособлением, — он игриво протянул руку и нежно щелкнул по нему, — и совершенно восхитительно. Я не могу сказать, что порицаю черного дикаря.

Она стукнула его по руке.

— Ты уберешься оттуда! — Она повернулась к Борису. — Пожалуйста, скажи ему, чтобы он оттуда убрался!

— Хорошо, давайте сейчас все остынем. У нас возникла проблема.

Нетерпение Анжелы возрастало.

— Подумаешь, проблема — почему он не подрочит, черт возьми!? Отошлите его куда-нибудь в темный уголок и пусть он спустит!

Борис сердито посмотрел на нее.

— Ты не можешь сказать подобному мужчине, чтобы он подрочил… они гордятся.

— Тогда пусть трахнет кого-нибудь, черт возьми! — Она почти кричала.

— Почему ты не используешь другого парня? — спросил Тони.

— Мне нравится этот — его ухмылка, это могло бы быть достаточно загадочно…

— О'кей. — сказал Тони, — как насчет того, чтобы засунуть его член в ведро со льдом!

— Великолепно, — сказал Борис, — вот оно, черт возьми! Мы засунем его в ведро со льдом, заставим опуститься, а затем распылим на него новокаин! Потрясно! — Он посигналил Пропсу. — Джо, принеси сюда ведро со льдом — наполовину лед, наполовину вода. И оставь его здесь, ха, возможно, оно нам опять понадобится.

— Лучше принеси большое, Джо, — закричал Тони ему вслед, потом улыбнулся Анжи, — верно. Анжи? — сказал он и подмигнул ей. Но она только сердито взглянула на него, глубоко вздохнула и отвернулась со все еще тлеющим негодованием, сделав резкое движение, которое произвело нелепый эффект, заставив ее идеальные груди, видные сверху между полочками халата, мелко, почти комично затрястись, прежде чем они опустились вниз.

Сочетание льда и новокаина оказалось удивительно эффективным, и Анжи почувствовала большое облегчение, заметив, что орган Ферала («своего рода громадная черная дубинка», как она сказала), в конце концов, осел и безвредно съежился, так что она полностью выложилась в сцене, позволяя ему с бешеной энергией и страстностью сгорбиться напротив ее вздрагивающего лобка, хотя, на самом деле, немного вяловато, пока она в свою очередь всхлипывала, извивалась, стонала, царапалась, вскрикивала и впадала в беспамятство, изображая необычайную страсть.

— Запечатлите все это, — сказал Борис, когда они завершат, а потом обратился к Анжи. после ухода Ферала: — Это было фантастично! — Он сел на кровать рядом с ней, а она скользнула в свой халат, который держала Элен Вробель. Он засмеялся, качая головой. — А ты говорила, что они не изменят твоего отношения.

Она закурила сигарету.

— Это правда, милый, — и когда Элен Вробель оставила их одних, она быстрым взглядом исподтишка окинула съемочную площадку, потом взяла его руку своей и осторожно провела ею под половинками халата, между ног и под полоской прорезиненной парусины, прикрывающей лобок, вжав один из его пальцев между губками влагалища. На ее губах заиграла фанатичная улыбка.

— Сухая как кость… верно, Б.?

4

Сид, с шофером в большом «мерке», встречал у посадочной полосы самолет Лесса Хэррисона. По дороге в отель он открыл холодильник и вытащил бутылку шампанского.

— Все удобства, как дома, — сказал он с хихиканьем, которое не могло скрыть внутреннего беспокойства.

Лесс мрачно покачал головой.

— Немного рано для меня, — затем продолжил отрывистым тоном. — Как Анжи воспринимает все это?

— А? Ты имеешь в виду картину? О, она чудесна, чудесна.

— Нет, я не имел в виду картину, что бы там, черт возьми, ни было, я имел в виду иск за нарушение контракта на 12 миллионов долларов, который мы собираемся предъявить ей.

— Ах, ну… черт побери, я не знаю, Лесс… не думаю, чтобы она упоминала об этом.

Лесс вздохнул, качая головой.

— Девчонка больна, определенно больна. Сначала весь этот нонсенс с Нью-Йоркской актерской школой, а теперь этот закидон. — Он закрыл глаза, опустил голову и помассировал виски большим и указательным пальцами.

— Погоди минутку, Лесс. — Сид перешел на свой экспансивный стиль, — не придирайся! Это могло бы стать самым забористым фильмом со времен «Забавной девушки»! Вы ведь тоже инвестировали кое-что в этот проект, ты же знаешь! Не порть свою собственную картину, Лесс!

Лесс открыл глаза и обратил свой мертвенно-голубой взгляд убийцы на Сида.

— Мы «тоже инвестировали кое-что в этот проект», — повторил он с маниакальным спокойствием, в стиле Рода Стайгера^[31], — мы кое-что инвестировали… в Анжелу Стерлинг, мы будь здоров сколько инвестировали в Анжелу Стерлинг. — Затем он наклонился вперед, продолжая почти шепотом, словно пародируя доверительный разговор: — Позволь поведать тебе кое-что, Сид, — последние две картины Анжелы Стерлинг в целом дали по восемь миллионов каждый. Допустим, она продержится еще лет пять, может быть шесть. Четыре картины в год, это получится… — Особая медлительность, с которой он делал подсчет, терпеливо манипулируя пальцами, как будто что-то объясняя ребенку, выдавала бурлившие внутри него чувства, которые вот-вот грозили выйти из-под контроля. Давление на сдерживающие их шлюзы все возрастало.

— Четыре… умножить… на восемь… будет тридцать два. Шесть… умножить на 32… составит 192 … и ты… ты говоришь, что мы кое-что инвестировали в этот проект? КОЕ-ЧТО ИНВЕСТИРОВАЛИ? ДА ТЫ ГОВОРИШЬ О ДВУХСТАХ МИЛЛИОНАХ ДОЛБАНЫХ ДОЛЛАРОВ! ЭТО КОЕ-ЧТО!?

Когда шлюзы прорвались, и Лесс, наклонившись вперед, кричал срывающимся голосом, казалось, что он на грани того, чтобы вцепиться Сиду в глотку, но в кульминационной точке бурного натиска он вдруг остановился, заметно дрожа, затем тяжело откинулся назад на сиденье. И когда Лесс опять заговорил, он сохранял полный контроль.

— Девчонка больна, Сид. Она отчаянно нуждается в уходе психиатра.

5

Влагалище Анжи, «сухое как кость», если и было таким, начало заметно увлажняться под воздействием среднего пальца Бориса, и девушка, по-прежнему глядя на него с гримасой безумного веселья, отвечала ему, сокращая мышцы сфинктера с возрастающей скоростью и ожесточением.

— Скажи, — произнес Борис в некотором замешательстве от столь непредвиденных событий на съемочной площадке, — этот, м-м, ну, этот контроль, который у тебя там есть…

Не меняя выражения лица, застывшего в каком-то пике маниакальной истерии, она сказала:

— Знаешь, как это называют в далеком Техасе?

Она говорила с чистым юго-западным акцентом, и на мгновение он предположил, что она дурачится. Борис улыбнулся.

— Нет, — сказал он, — как они это называют?

— Зажималочка.

Он кивнул, показывая, что понял.

— Считается, что это высший сорт, — добавила она совершенно простодушно.

— Охотно этому верю.

Дважды им приходилось прекращать свое занятие, потому что Ники и Фред I приходили о чем-то узнавать.

— Почему мы не пойдем в мою комнату для переодевания? — предложила она, когда они прервались во второй раз.

— Хм-м, — сознание Бориса отхронометрировало этот неожиданный поворот подобно тому, как это делает бегун на очень короткие дистанции с низкими барьерами: (1) еще оставался час съемочного времени до перерыва на ланч, (2) до сих пор он не почувствовал и намека на обещание эрекции. Нежелание расточительно относиться к съемочному времени при любых обстоятельствах, пусть это даже перспектива трахнуть Анжелу, при этом с риском нанести оскорбление своей основной актрисе отказом — выявило в нем нерешительность, некоторые колебания.

— Я знаю кое-что, — внезапно сказала Анжи, пытаясь выглядеть озорной, но преуспев, скорее, в том, чтобы выглядеть крайне странно, поднимая брови и бросая театрально-эксцентричный взгляд на его ширинку, — спорю, что твой дружочек уже сейчас жесткий и твердый как чертова старая ветка орешника! — И ее влагалище так сильно сжало его средний палец, что в сочетании с обильной скользкой смазкой практически вытолкнуло его на мгновение, точно как при посткоитальном сжимающем спазме.

— О-опс, — вскрикнула она, ее улыбка пародировала рекламу зубной пасты, — озорник, озорник!

Именно тогда он понял, что она на стимуляторах, не на одном амфетамине, но на каком-то любопытном сочетании, которым объяснялось такое полное возвращение к языку ее детства — не только этот акцент, но и сущность разговора, употребление слов типа «чертова старая ветка орешника». Борис ухватился за открытие, и если это необходимо, чтобы получить от нее хорошую игру… ну что ж, отлично.

— Давай прежде снимем другую сцену, — мягко попросил он, — не хочется терять то, что с тобой сейчас происходит — это слишком ценно.

— Ты ведь доктор — я имею в виду, режиссер, — сказала она, сияя безумной улыбкой.

6

— Фу-у, — сказал он Тони за ланчем, — она сегодня по-настоящему в ударе. Две прекрасные сцены. Красота.

Тони посмотрел туда, где Анжи сидела за столом с Ники и Элен Вробель, которые вели оживленный диалог, в то время как Анжела наблюдала за ними, словно зачарованная, переводя взгляд с одного на другого, как будто следила за полетом между ними невидимого физического объекта.

— Она вмазана, черт возьми, — сказал Тони наполовину удивленно, наполовину раздраженно, словно завидовал, возвращаясь к своему бифштексу и кладя себе в рот огромный кусок. — Любопытно, на чем она сидит?

— Не знаю, — сказал Борис, — но обкурена она основательно. — Он тихо засмеялся, качая головой.

— Никогда не думал, что стану этому свидетелем.

— Ну, Б., ты пробуждаешь в людях все самое лучшее, как-то раз я уже говорил тебе об этом.

— Послушай, попробуй выяснить, на чем она сидит, и держи ее на этом. Это что-то стимулирующее.

Тони снова взглянул на Анжелу, задумчиво жуя.

— Боже, это что-то большее, чем просто стимулятор — она в полной прострации.

Борис осушил свой бокал с вином, приложил салфетку к губам и встал из-за стола.

— Я готов поспорить, что ты прав, Тони, — он улыбнулся и подмигнул ему, прежде чем уйти на съемочную площадку, бросив через плечо, нелепо растягивая слова:

— Все, о чем я тебя прошу, это выяснить, что это такое, слышишь?

Из-за того, что она так хорошо работала, в прострации или нет, Борис решил снимать так называемый «Круговой» эпизод этим днем. Это была сцена, в которой с ней занимались любовью четверо мужчин одновременно — один с полным проникновением во влагалище, а трое других поочередно разнообразными способами ее ласкали.

С великой нежностью и терпением он объяснял ей, как в этом эпизоде, или по крайней мере, части его, а именно, в середине, в чудо-кадре, который должен будет изображать всю группу — будет необходимо некоторым партнерам иметь эрекцию, он тут же заверил ее, что это не будет относиться к тому, что произойдет между ее ногами, ни один из них — те, кто с эрекцией — на самом деле до нее не дотронется.

— Просто игнорируй их, — посоветовал он, — не смотри, тогда это не заденет тебя. О'кей?

Она кивнула и закрыла глаза.

— Я люблю тебя, — тихо и поспешно сказала Анжи.

Помимо уже отобранного Ферала, четверка сенегальцев — ее будущих партнеров — включала в себя гигантского мужчину по имени Хадж — 6 фунтов 7 дюймов, с телосложением мистера Вселенная.

Сцена начиналась с полного проникновения: это поручили Фералу. Хадж в это время будет находиться по левому борту, образно говоря, или, вернее, у левой груди, готовый переместиться на позицию Ферала.

— Итак, ты вникаешь, — объяснял Тони, — камера задерживается на Хадже, прежде чем он ее трахнет, в то время как он только того и ждет, чтобы ее трахнуть. — Таким образом мы передадим ощущение того, что для нее припасено, того, что надвигается… этот невероятный племенной жеребец с его чудовищным, черным, пульсирующим, животным органом! Полный безумной черной похоти, вожделеющий прекрасную блондинку и с заготовленным галлоном черной малофьи!

— Тони, тебя совсем занесло, — сказал Борис.

— Я знаю, — должен был признать тот, — это просто слишком не — не-хер-реально!

— У меня почти вскочил.

— У меня тоже. Ты знаешь, как бы мне хотелось трахнуть ее сейчас? Я только что понял, если бы я мог стать одним из этой черной команды… мог вообразить, что я черномазый… да, вот она, команда черных насильников. Ты думаешь, она бы полежала спокойно для кого-нибудь, вымазанного жженной пробкой, Б.?

— Я постараюсь выяснить для тебя ее мнение, Тони. А вот как насчет того, чтобы прознать, на чем она сидит, как я тебя просил?

7

В связи со съемками этого эпизода возникло любопытное и незапланированное осложнение. Если Фералу опять требовалось опускать свой не подчиняющийся член в ледяную воду и распылять на него новокаин, то ни Хадж, ни один из других квази-любовников («действующих ртом»), увы, не могли добиться эрекции.

— Я не верю этому, черт возьми, — сказал Тони.

Борис пожал плечами.

— Они просто не могут замещать друг друга в этом деле. В каком-то смысле я специально для этого их подбирал.

Тони начинал испытывать все возрастающую тревогу.

— Но как насчет сцены? Нам надо, чтобы ее трахал один парень в окружении трех больших напряженных членов! Стоящих торчком как… цветы! Войди в образ — ее трахают в клумбе из членов!

— Я вошел в образ, Тони, но как мы добьемся этого от них?

— Почему ты не попросишь Анжи потрогать их… просто потрогать.

— Ах-ах, она устроит нам нагоняй в любую минуту, если это случится.

— О'кей, а как насчет тех шлюшек из похоронной колымаги, помнишь тех двух потаскушек, которые встречали меня у взлетной полосы?

— Потрясающе, — сказал Борис. Он подозвал Фреди, поспал его разыскать Морта или Липса и объяснить им ситуацию.

— Это необязательно должны быть те же девушки, — сказал он ему вслед, — но они нужны нам прямо сейчас. И если увидите мистера Крейссмана, передайте ему, что производство приостановлено.

— Скажи, — размышлял Тони, — мне просто интересно, а Элен Вробель могла бы немного их погладить — она очень компанейская девушка.

Борис загоготал.

— Боже, она не могла бы поднять его и у «Бостонского душителя»^[32]!

— У меня есть идея, — сказал Тони вполне серьезно, — а что эти парни предпочли бы трахнуть ее вместо Анжи?

— Ты рехнулся? Почему бы они предпочли трахнуть ее вместо Анжи?

Тони сделал небольшой ту-степ, закатил глаза и перешел на свои менестрельские интонации:

— Потому что она была белой женщиной… дольше! Да-да-да!

Прежде чем Борис успел треснуть его свернутым в трубку сценарием, к ним присоединился улыбающийся Ферал, все время кивавший как китайский болванчик, чтобы выразить свои извинения за непрошенное вторжение.

— Извините, извините. Я могу сказать, да?

— Конечно, Ферал, — ответил Борис, — ты можешь сказать.

— У вас проблемы, да? У вас проблемы с Хаджем и Ахмедом. Здесь, да? — Он указал вниз на свою набедренную повязку.

— Верно, — согласился Борис с осторожностью, — и сейчас мы собираемся пригласить двух хорошеньких девушек и посмотреть, поможет ли это. Понимаешь?

— Понимаю, да. Хорошенькая девушка — это очень хорошо для Ахмеда, — затем он затряс головой, восторженно сияя улыбкой — но для Хаджа, — нет. Девушка не будет хороша для Хаджа.

Борис застонал, положив руку на лоб:

— Боже мой!

— Едрена мать, я не верю этому, — сказал Тони, — гомик!

Ферал возобновил свои радостные кивания.

— Хаджу не нравятся девушки, да?

— Да, — устало сказал Борис, — Хаджу нравятся мужчины, верно?

— Да, Хаджу нравятся мужчины.

— Ну-ну, — Борис не мог вспомнить подобного затруднительного положения за весь свой съемочный опыт, — это большая проблема. Скажи мне, Ферал, а какой, м-м, какой тип мужчин ему нравится? Как насчет кого-нибудь из остальных занятых в картине сенегальцев — ему нравится кто-то из них?

— Нет, нет, Хаджу не нравится, Хаджу нравится белый мужчина.

— Сильный белый мужчина, да?

— Нет, нет, слабый белый мужчина… как женщина, но мужчина, да?

— Хм-м, — Борис был неподдельно обеспокоен. — Боже, Тони, я думаю, что у нас та еще проблема.

Но Тони щелкнул пальцами, его лицо внезапно осветилось радостью.

— Я нашел! Хо-хо, Б. бэби, можешь теперь называть меня мистер долбаный сводник! Ты готов к этому?

— Положись на меня в этом, — терпеливо сказал Борис.

— Тогда держись… Ники Санчес!

8

Когда продюсер Сид Крейссман в полдень появился на съемочной площадке, он был ошеломлен целой серией непонятных событий. Первое из них произошло в тот момент, когда в поисках Бориса он остановился у трейлера, иногда используемого в качестве офиса. Открыв дверь, он обнаружил в нем Тони Сандерса, лежащим на кушетке, в то время как его член целовала и ласкала незнакомая девушка в черных трусиках и лифчике. Сид быстро захлопнул дверь и двинулся дальше к площадке, оглядываясь на трейлер, пока чуть не споткнулся о другую парочку, совокупляющуюся таким же образом — на этот раз девушка в черных трусиках и лифчике довольно откровенно делала минет гигантскому Ахмеду. Обойдя их кругом и бормоча что-то бессвязное, он случайно посмотрел в дальний конец площадки, где в тени самой камеры смог явственно увидеть своего художественного директора, стоявшего на четвереньках и жадно сосавшего орган еще одного черного великана, огромного Хаджа.

— Что, во имя Бога, здесь происходит?! — зарычал он на Фреди I.

Произойди эти инциденты на съемочной площадке — то есть перед камерой, это было бы понятно, но то, что они происходили за ее пределами, в три часа пополудни — это было необъяснимо. Оргия! Вакханалия! И для Сида это могло означать лишь одно — полное крушение организационной дисциплины, столь жизненно необходимой для эффективной работы.

— Где, черт возьми, ваш режиссер?! — заорал он. — Боже, я никогда не видел столько сосущих ртов одновременно.

Фреди I объяснил ему проблему и ее решение.

— О, да? — сказал Сид с подозрением. — А как насчет Тони Сандерса? Я знаю, у него не бывает проблем с эрекцией. Кроме того, он даже не участвует в картине!

— Да, — сказал Фреди, — ну, я думаю, что он и мистер Адриан решили, что поскольку она уже была здесь и ей заплатили, то нет смысла тратить деньги зря.

— Тратить! Ах, жопа! Это не должно быть записано за счет картины! И где же, черт возьми, Борис, тоже где-нибудь получает свою порцию?

— Нет, сэр, он пошел в сортир.

— Сколько эпизодов вы отсняли после ланча?

— Ну, м-м. мы по-прежнему бьемся над первым из-за этого неожиданного развития событий…

— Ты что, утверждаешь, что вы не сняли ни одного эпизода после ланча? — Сид гневно нахмурился и посмотрел на свои наручные часы. — Боже мой, предполагается, что вы снимаете фильм! И предполагается также, что лично ты отвечаешь за то, чтобы здесь все вертелось!

— Да, сэр, ну, мы все были готовы, но вдруг это неожиданное развитие событий…

— «Неожиданное развитие событий»! Ты называешь назначение гомика на роль… кого, черт возьми, он играет… ты называешь это «неожиданным развитием событий»?! — Он бросил взгляд туда, где Ники и Хадж по-прежнему пребывали в пылких объятиях, затем отвернулся с выражением острой неприязни. — Это отвратительно! Ники Санчес! Если бы я не видел это своими собственными глазами, я бы этому никогда не поверил.

Фреди I пожал плечами.

— Ну, я полагаю, кто-нибудь должен был это сделать.

— Должен был это сделать! Боже, ему это нравится! Только посмотри на него, черт возьми!

— Я имею в виду, что, возможно, нам повезло, что ему нравится, потому что перед этим у нас были настоящие проблемы.

— «Настоящие проблемы»! — взорвался Сид, с силой стуча по своим часам, а затем по груди первого ассистента, — 3–15, а вы еще не сделали и первого кадра! У тебя проблемы начались только сейчас, раздолбай!

Лишь появление Бориса сбавило пыл разыгравшейся сцены.

— Остынь, Сид, это не его вина.

— Хорошо, хорошо, пожалуйста, теперь мы можем начать первую съемку?

— Надо еще подождать несколько минут.

— Подождать? Чего?

— Хаджа, — он кивнул в нужном направлении, — того великана с Ники.

— Ты имеешь в виду, что ничего не получается?

— О, да, получалось великолепно, даже немного слишком великолепно, я полагаю.

Сид наморщил лоб.

— Ты имеешь в виду…

Борис кивнул.

— Не остановился вовремя… полагаю, Ника просто занесло.

— Почему этот… этот грязный маленький… уесос! — Сид свирепствовал, — изо всех… гадких… самовлюбленных… я убью этого маленького ублюдка! — И он развернулся, словно действительно собирался броситься к ним, но Борис удержал его.

— Относись к этому проще, Сид, — у него опять встанет через пару минут.

К ним присоединился Тони, выглядевший приветливым и отдохнувшим.

— Привет, Сидней, как парнишка?

Сид сердито посмотрел на него.

— Где, черт возьми, ты был?

— Что? О, я был в одном из трейлеров, м-м, пыхтел над сценарием.

— Как же, пыхтел ты там! Ты пыхтел над этой девкой — которая сосала твой член! Ха! Я тебя видел!

— Как это было, кстати? — спросил Борис.

— О… я оценил бы это между «хорошо» и «отлично».

Сида это не позабавило.

— А как бы ты оценил работу, которую ты сегодня провел над сценарием?

Тони бросил на Бориса недоуменный взгляд.

— Что с ним?

— Он слегка не в себе из-за срыва расписания съемок.

— Плюс, — добавил Сид, — плюс факт, что Лесс Хэррисон способен нагрянуть сюда в любую минуту, а мы на два дня отстаем от расписания, и никакого сценария, чтобы ему показать. Что если бы он пришел сегодня? А? Ни одного кадра после ланча! Дикая куча уесосов вокруг площадки.

— Ты мне напомнил, — сказал Борис, оглядываясь вокруг, — я лучше проверю Ники.

Он отправился туда, но вскоре остановился, увидев, что они больше не обнимаются, а идут к площадке рука об руку.

— Ну, я полагаю, мы можем снимать, — сказал он и дал сигнал первому ассистенту привести все в готовность.

— Святой Боже, — пробормотал Сид, — посмотри-ка на дрын у этого нефа!

Борис оставил их, отойдя к камере, а Сид бросил взгляд на свои часы.

— 3–30 — молю Бога, чтобы он смог закончить сегодня эту сцену. — Сейчас он выглядел гораздо более спокойным, так как работа должна была вот-вот возобновиться. Они с Тони медленно пошли вдоль ряда трейлеров, приближаясь к тому, который Борис иногда использовал как офис. Через окно можно было увидеть силуэт девушки.

Сид пару раз кашлянул и опять посмотрел на свои часы, прежде чем заговорить.

— Ты сказал, что эта девка хорошо сосет, а, Тони?

9

Дневная работа продолжалась и вечером, но она шла исключительно продуктивно — был завершен «Круговой» эпизод и начат другой. В дополнение к этому были сделаны пробы трех «финалистов», дублирующих Анжелу, и было принято решение. «Пробы» состояли единственно из тщательного изучения анатомии каждой девушки в соответствующих частях, чтобы определить, какая из них наиболее соответствовала тем же областям у Анжи, и наконец, нужно было убедиться, что девушка была вполне и реально осведомлена о том, что от нее потребуется сделать в «сцене». Как и в случае с дублером для Арабеллы, именно Липс Мэлоун еще раз прочесал известные кварталы и доставил свои приобретения (выгадав на этот раз) не из Парижа, а из знаменитого портового города Гамбурга, где он преуспел в добывании полудюжины необычайных, хотя и в какой-то степени циничных, милашек.

Обычно хватило бы и одной дублерши, но из-за изнуряющего характера этой конкретной роли Борис запросил двоих, а Сид был еще более осторожен.

— Давай оставим их всех, трахающие негритосы могут превратиться в каннибалов в любую минуту! Тогда мы действительно окажемся по уши в дерьме!

Итак, были наняты трое, но проблемы Сида еще не закончились. Он был поражен, затем пришел в ярость, когда врач, представлявший страховую фирму, с которой работала кампания, увидев полчище громадных гигантов и зная о детали эпизода, категорически отказался вообще страховать девушек.

— Почему, долбаный шарлатан! — Сид в ярости топал ногами на съемочной площадке, после чего его одолели мрачные предчувствия. — Боже всемогущий, если Лесс Хэррисон выяснит, что у нас работают незастрахованные актеры, он все испепелит! Мужики, он может даже прихлопнуть нашу картину!

— Мы просто ему не скажем, — сказал Борис.

— О'кей, а вдруг что-нибудь и правда случится с одной из этих девок? Предположим, один из негритосов выйдет из себя и сделает что-нибудь ненормальное?

— Послушай, — сказал Тони серьезным доверительным тоном, — почему ты не сделаешь так, чтобы Первый носил пистолет? В стиле Клайда Битти^[33]. Когда он дрессирует животных. Только один из этих черномазых сдвинется, кинется на девку — пах, и ты делаешь в нем дырку!

Этот простой образ, казалось, очень сильно взволновал Сида.

— Боже, вот оно! Где, черт возьми, он болтается? — И Сид вылетел из комнаты, чтобы найти Фреда, в то время как Борис и Тони от всего сердца загоготали.

10

В течение последних двух дней в другой части снимался второй отрывок — «Мод в детстве» с Дженнифер Джинс, в котором, конечно, вместе с ней снимались двое великих драматических актеров-ветеранов: Луиза Ларкин и Эндрю Стонингтон, в ролях мамы и папы — ни один из них не имел никакого понятия о том, что происходит на соседней съемочной площадке. Кадры, снимаемые здесь, были абсолютно традиционными, даже безопасными — включая время от времени псевдоартистическое использование частично замазанных линз, чтобы передать в импрессионистском стиле образ вещей, о которых мечтают или которые вспоминают. Посещение этой съемочной площадки вызывало у Сида теплое, ностальгическое чувство, и благодаря шаблонному подходу к крайне благопристойному материалу убедило его в том, что съемки в общем идут достаточно нормально. Он даже испытал симпатизирующий интерес к самому сюжету, чувствуя, что кроме всего прочего, это было именно то детство, которое бы ему так хотелось иметь — с огромной, поддерживаемой белыми колоннами мансардой, слугами в ливреях и бесконечными простирающимися акрами на заднем плане. Поэтому он часто посещал эту площадку, «Островок здравого смысла и благопристойности» — называл он ее, и лишь однажды эта оценка сильно пошатнулась, когда ему случилось заметить, сидя на чемодане с линзами, маленькую баночку вазелина. Его лицо исказилось негодованием и смущением, а глаза безумно озирали площадку. «Что, черт возьми, здесь происходит?» — спросил он с лихорадочной поспешностью у режиссера этого отрывка, думая о том, что каким-то образом фатальность и развращенность съемочной площадки Бориса распространилась, подобно чуме, в его собственное святилище. Но потом он почувствовал необычайное облегчение, выяснив, что эта баночка вазелина использовалась лишь в бесконечно малых количествах для затуманивания линз камеры и для еще большего смягчения уже и без того романтического образа.

— Фрэнки, мальчик мой, — повадился говорить Сид режиссеру этого отрывка, — давай сделаем еще один дубль, — и он щелкал пальцами с щедростью великого сеньора: «Лучше перестраховаться, чем нарваться, а, Фрэнки? Ха-ха», — в то время как съемочная группа взирала на него с сердитым любопытством, поскольку некоторые из них знали его со времен Голливуда как «Мистера Короче», что объяснялось его скаредностью и жадностью, проявлявшимися в использовании им «коротких концов». Скажем, после того как съемка завершена, последний кусок пленки, оставшийся на бобине, списывался как неиспользованный, а на самом деле его часто обрезали ассистенты до начала следующей съемки и продавали за гроши. Одним из наиболее достоверных послеобеденных анекдотов Беверли-Хиллз была история о том, как Сид Крейссман ухитрился отснять целый сценарий на использовании «коротких концов». Но техникам и электрикам, в замешательстве хмурящих брови, было неведомо, что эта, казалось бы, очевидная слабость Крейссмана (то есть абсурдно-огромная пересъемка) была на самом деле крайне уместна… Потому что именно эти эпизоды намеревались показывать Лессу Хэррисону или, если потребуется, кому-нибудь еще, кто мог внезапно появиться и настоять на том, чтобы увидеть «что это за чертовски динамичная картина, которую они так усиленно скрывают ото всех!»

* * *

И сейчас, конечно, возник Лесс. Тони бодрствовал всю предыдущую ночь и писал нечто довольно общепринятое и целиком произвольное — сцены и диалоги, предположительно представляющие эпизод Анжелы в Марокко. Место действия сохранялось, поскольку путешествие на красивую съемочную площадку арабского города было запланировано как часть отвлекающего маневра для Лесса Хэррисона. Зато почти кардинально менялись действующие лица этого эпизода: главное действующее лицо больше уже не было декаденткой, свихнувшейся от наркотиков нимфоманкой. Вместо этого она была своего рода святой девой Марией, что работала в Корпусе Мира, приехав на черный континент в поисках «внутренних ценностей», или («я надеюсь, что это не звучит так уж ужасно претенциозно», написал Тони замечания на полях) «за вечными истинами». Он также заменил около дюжины черных насильников одним единственным любовником — каким-то белолицым красавцем типа Френчи Пепе ле Мока. Лесс внимательно прочитал это с неподдельным интересом, время от времени даже выдвигая свои версии.

— Я думаю, мы можем позволить себе сделать эту любовную сцену достаточно страстной, — говорил он, уверенно стукнув по сценарию на открытой странице, — всю эту сцену с голыми сиськами. Естественно, у нас будут кадры, прикрывающие эту сцену, так что не возникает никаких трудностей с продажей ее телевидению. Хотя очень жаль, что мы не смогли заполучить Бельмондо или как, ты сказал, имя того другого парня?

— А, Лямонт, — сказал Сид, — да, Андре Лямонт… Когда мы не смогли заполучить Жан-Поля, мы решили, какого черта, мы будем снимать ее с неизвестным — пусть будет свежее лицо — верно, Лесс?

Лесс с умным видом согласился.

— «Если не можешь получить лучшее, довольствуйся каждый раз неизвестным». — Папаша сказал мне это, когда мне было девять лет, Сид, а я помню все, как будто это происходило вчера. — Он бросил взгляд на свои часы. — Ого, солнце уже над нок-реей, ты знаешь, я бы не прочь пропустить сейчас стаканчик.

Сид просиял.

— Уже приступаем, Лесс! — И он разлил пенящееся вино.

— Я скажу тебе кое-что еще, Сид. — Лесс опять стукнул по сценарию, тяжело, но при этом удивительно нежно, шлепнув его так, как бизнесмен мог бы хлопнуть по заднице одаренную природой шлюху, или же футболисты друг друга в порыве нежности, — знаешь, это просто чертовски славно, я не говорю, будто это Стен Шапиро, но, Боже, когда Тони в ударе, он может по-настоящему хорошо завершить свою старую добрую игру, верно?

Сид на секунду закашлялся, но быстро взял себя в руки.

— Да, о да, он… ну, он… ну, я имею в виду, ты знаешь, как он… верно?

Затем Сид повел его посмотреть уже отснятое — шесть часов, где Дженнифер Джинс играла Анжи в детстве.

Там, правда, был один момент, когда Джен — восьми лет с косичками, в невинной коротенькой с оборочками юбочке школьницы — стоя спиной к камере медленно наклоняется, чтобы завязать свой ботинок.

— Скажи, — сказал Лесс, сидя рядом с Сидом в затемненной проекционной комнате, — как она из себя, эта Джен?

— О, она прекрасна, Лесс, просто прекрасна, она конечно же будет рада увидеть тебя, готов поклясться.

— Хм-м, — Лесс производил внимательный осмотр икр сзади, коленей сзади, бедер сзади, всю отраженную на экране протяженность тела, вплоть до задней части простых ровных ослепительно-белых трусиков маленькой девочки, — ах, ты знаешь, она могла бы быть просто находкой для … ну, м-м, посмотрим, сможешь ли ты привести ее в мою комнату, Сид, скажем, через полчаса после того, как мы здесь закончим.

— Не беспокойся об этом, Лесс, — заверил его Сид, — она будет там.

— Это прекрасно, Сид, и пусть она будет в том же костюме, о'кей? «Маленькая мисс Бродвей»… Мы подумываем о том, чтобы переснять сериал с Ширли Темпл^[34]! Это будет чертовски хороший шанс для девушки, которая подойдет на эту роль — знаешь, что я имею в виду?

Сид энергично закивал.

— Я с тобой, Лесс.

Было около семи часов, когда они вышли из комнаты.

— То, что я видел, Сид, — сказал Лесс, напрягая губы и уверенно качая головой, — мне понравилось. Мне нравится, как это выглядит. Папаша обычно говорит: «Покажите мне восемь кадров фильма, и я скажу вам, на что будет похожа ваша картина!» — он повторил свой мудрый уверенный кивок. — Мне понравилось, как выглядит эта картина.

Дух Сида воспарил, его тяжелая походка превратилась в своего рода гарцующие прыжки, которыми в лучшие дни он прохаживался туда-сюда по административной столовой интендантства «Метрополитен», каждый его шаг отражал вопиющую самоуверенность. Он бросил взгляд на свои часы.

— Послушай, Лесс, Дженни будет в твоей комнате в восемь, тебе надо убить около получаса, почему бы пока не пойти взглянуть на потрясающую съемочную площадку в арабском городе, которую Ники Санчес сделал для эпизода Анжелы.

Лесс кивнул.

— Этот парень просто гений. Я говорю это много лет. Папаша его открыл, ты же знаешь.

Хотя была суббота, но Сид знал, что они снимали. Он также знал, что съемки закруглились в 5–30 потому, что примерно в это время он видел Элен Вробель и пару техников, входящих в бар отеля, куда он отправился на встречу с Лессом. Поэтому он был несколько удивлен, обнаружив незапертой тяжелую звуконепроницаемую дверь, а затем увидев внутри свет с отдаленной площадки.

— Какого черта, — резко сказал Лесс, глядя на свои часы и хмуря брови, — не говори мне, что вы уже в цейтноте!

— Разумеется, нет, — заверил его Сид, запинаясь, напрягаясь и довольно обалдевшими глазами пытаясь разглядеть, что происходило на площадке вдали, — это, вероятно, м-м, уборщица.

— Уборщица, как бы не так — вся площадка освещена, — он в ярости опять посмотрел на часы. — Сейчас 7–10 субботнего вечера — это один час и сорок минут золотого времени! Что это за операция, так или иначе!?

Затем последовал безошибочно узнаваемый треск хлопушки и едва различимое бормотание: «Поворот»… «Скорость»… «Действие»… И Лесс ринулся вперед к площадке, чтобы отпрянуть назад от чисто визуального столкновения с тем, что открывалось у него перед глазами.

«Работа дублеров» шла полным ходом, и были задействованы все три девушки — или, сказать вернее, подвергались изнасилованию абсолютно черными неграми в новой, свежей «разгульной версии» так называемого «Кругового» номера, задуманного Борисом и Тони как раз в полдень того дня. Работали три камеры — большой «Митче» на среднем расстоянии «чудо-кадра», снимая всю сцену целиком, и два «Эрри», которые свободно перемещались вокруг, от одной промежности и кадра полного проникновения к следующему… туда-сюда, так сказать.

Борис, Ласло и мужчина, державший «солнечное ружье», мощный портативный прожектор, лежали на животах в двух футах от одного из самых драматических из всех происходивших действий в промежности — Лас снимал это «Эрри», мужчина с солнечным ружьем освещал под различными углами, а Борис, как некий сумасшедший ученый, всматривался в свой видоискатель, нацеленный на близко расположенную промежность, и делал краткие указания: «Медленнее. Симба, медленнее… подними свою левую ногу, Гретхен… свою левую ногу — о, Боже, давайте сюда переводчика. И принесите глицериновый распылитель — у нас нет никакой рефракции». Таким образом, вместе с переводчиком на немецкий и человеком с глицерином из «Гримерной» на площадке работали уже пять человек, лежащих на животе и напряженно всматривающихся в промежность и в действия с полным проникновением, происходящие в двух футах от них, в то время как человек с глицерином, изредка подталкиваемый Борисом, устремлял крошечную струйку на член, когда тот показывался на всю длину, поднявшись на самую вершину перед своим броском вниз подобно поршню, переводчик же повторял шепот Бориса, обращенный к девушке, с бесстрастным гортанным рычанием.

Сверху, атакуя одну из грудей, располагался жадно сосущий, даже жующий огромный черный рот — а губы девушки (которая была, конечно, загримирована под саму Анжелу) были страстно раскрыты, принимая член четвертого из участников этого «мрачного ансамбля», как шутливо окрестил его Ники.

Это достаточно причудливое зрелище — производящее шок силой один — два балла — происходило в трех частях съемочной площадки — поэтому общий наглядный эффект был сокрушительным. Лесс закачался от этой сцены, словно получил хороший удар правой в челюсть, и затем, как будто этого было недостаточно, — подобно Арни Муру, сраженному чудовищной правой Роки и получившему беспричинный абсолютно бессмысленный левый хук, прежде чем он достиг занавеса. Но Лесс был уничтожен еще больше, когда, пошатываясь, он обводил взглядом всю сцену. Отчаянно ища объяснения, он был окончательно сражен, увидев на периферии площадки своего удостоенного наград Академии художественного директора — Николя Санчеса, который стоял полностью обнаженный на четвереньках в бурном сексуальном общении с двумя гигантскими черномазыми — он жадно сосал стоящего перед ним, извиваясь в кошачьем экстазе от жестокого, полного анального проникновения стоящего сзади. Это не совсем отключило сознание Лесса, но было достаточно, чтобы исторгнуть самое элементарное из его обширного резервуара праведного негодования:

— «КАКОГО ДЬЯВОЛА!?» — заревел он. Но это лишь послужило сигналом тревоги для двух тяжеловесов, находившихся поблизости, — «дополнительные охранники» уже успели покинуть свой пост, чтобы поглазеть на некоторые из тех чудачеств, что творились рядом. Теперь же они преградили Лессу дорогу в состоянии крайней досады и угрызений совести, потому что их застукали — а такой работой не бросаются. Поэтому последовала немедленная неблагоприятная реакция, с какой они кинулись наперерез Лессу, молотя того кулаками по голове и плечам. Это произошло прежде, чем Борис посмотрел в их сторону, раздраженный тем, что их прервали. Он узнал Лесса и нетерпеливо прикрикнул:

— Уберите отсюда этого шута горохового! — Затем толкнул локтем переводчика, интерпретация которого, вероятно, была даже более язвительной, и уж определенно более агрессивной, потому что после этого тяжеловесы набросились на Лесса с такой силой, что, пожалуй, только вмешательство Сида помогло ему избежать смертельного исхода.

— Не бейте его! — все повторял обезумевший Сид, пока они оттесняли его к двери непрерывным шквалом ударов по печени и почкам, хитрыми приемами каратэ и кошмарными Лихтенштейнскими ударами коленом в пах, — он в порядке, уверяю вас! Я имею в виду, черт побери, это… это все его деньги!

11

Морти Кановиц отвез Лесса, находившегося в полубессознательном состоянии, в частную психиатрическую больницу в большом «мерке», за рулем которого, в этом особом случае, сидел Липс Мэлоун. Когда они были на полпути, Лесс начал приходить в себя и потому получил первую инъекцию морфия.

— О'кей, он затих, — сказал им Сид, — давайте сделаем так, чтобы он таким и оставался.

— Замедли ход, — кричал Морт, его шприц молотил воздух, — я не могу уколоть его, ты гонишь, как маньяк!

Липс, который был не лишен определенного уголовного взгляда на жизнь, вел машину так, будто ограбил Голливудский банк, шины взвизгивали на каждом повороте.

— Не умори его, ради Бога, — он тоже кричал изо всей силы, — а то у нас на руках будет проклятый труп!

— Ты заткнешься!? Думаешь, я не знаю, что делаю? Я был медиком в отряде «Красного Креста» в Нормандии, черт возьми!

Липс, который провел это время в тюрьме, — за различные букмекерские дела и моральные проступки — был поражен.

— Здорово, это великолепно. Морт, — я даже не знал, что ты был на службе!

— Ты шутишь? — с глубоким возмущением спросил Морт, — я сделал предостаточно инъекций в Армии и могу первоклассно ширять в вену кого угодно!

* * *

Под видом личного терапевта Лесса Морт получил возможность оставаться у его кровати и держать его на довольно сильных, фактически лишающих возможности говорить, седативных препаратах в течение следующих сорока восьми часов. Для обеспечения дополнительной предосторожности Морт и Липс сочли разумным завернуть Лесса достаточно плотно в хирургическую марлю с ног до головы, так что в данный момент он очень напоминал мумию или кокон — большой продолговатый пакет из белой марли, который продолжали внутривенно подкармливать. Морт установил дежурство у кровати, и каждые два часа или около того, как только Лесс собирался прийти в себя, он вводил ему пять гран морфия. За это время Борису удалось отснять еще две великолепные сцены с Анжелой, одна из которых была очень необычна своим подтекстом. Начиналась она с того, что Анжи сидела верхом на одном любовнике: после того, как это было разработано со всех сторон, включая несколько первоклассных множественных оргазмов со стороны Анжи, к ним присоединился второй большой и неуклюжий черный, который встал прямо напротив нее, так что она, по-прежнему сидя прямо, могла принять ртом толчки его громадного инструмента. Как раз перед тем, как новизна этого образа, который также снимался в отражении зеркал балдахина, начинала утрачиваться, в нем появились еще два любовника… встающих сзади нее для полного, медленного и волшебно чувственного проникновения в под мышки, каждый — в свою. «Подушка для Членов» — так Тони обозначил эту сцену.

Поскольку Анжи твердо отказалась работать в прямом контакте с эрекциями, пришлось снимать сцену, начиная с появления второго любовника, — целиком с тыла, чтобы не было очевидно, что члены выглядят, конечно, вялыми. Что касается актера, с которым ей предстояло изображать полное проникновение в рот, то Анжела настаивала, чтобы это был распутный Хадж, объясняя свое желание тем, что он наименее склонен к тому, чтобы оскорбиться. Ведь ему даже не нужно было твердо сдерживать едва заметное дрожание фаллоса, поскольку он должен был, в действительности, надеть специальное генитальное приспособление, не сильно отличающееся от его собственного… кусок плотной ткани поверх члена, так чтобы она смогла прижаться лицом к подразумеваемой области без реального прикосновения к обнаженному органу, вялому или нет. После монтажа эти кадры будут неразличимо переплетаться с крупными планами действительных проникновений органа — одного во влагалище, одного в рот и по одному под каждую руку, все четыре будут происходить в одно и то же время… двигаясь согласованно и в противофазе, с переменной скоростью и с различными ритмами. «Как одна из скандинавских промышленных реклам, — объяснял Борис, — они абстрактны и лиричны… ты видишь поршни и механизмы, которые приближаются… настолько близко, что уже невозможно уловить, что это такое, так как теряешь перспективу. Прекрасно».

Во время тюремного заключения Лесса на них обрушился настоящий поток телефонных вызовов с побережья, а затем потоп из загадочных телеграмм («Красное крыло повелительного картофельного времени ноль повторяю ноль», все в таком духе), загадочных до той поры, пока не выяснили, что они приходят закодированными от самого С. Д. Хэррисона.

Для Сида вновь начался период паники.

— Теперь еще этот козел сядет нам на спину! — Он метался туда-сюда, перечитывая очередную тарабарщину.

Тони захихикал.

— Ты должен взломать код, Сид, — это наш единственный шанс. Тебе и Липсу надо покумекать, я бы вам помог, но мне необходимо пойти прилечь.

Сид драматическим жестом потряс пригоршней телеграмм.

— Ты решил, что забавляешься, верно? Так вот, у меня есть для тебя новости — если мы не отправим адекватного ответа, то старик будет здесь через двадцать четыре часа! Поверь мне, я знаю.

Тони принял серьезный вид — «последний самолет из Лиссабона» — и поспешно оглядел комнату.

— Существует лишь один человек, который может дать тебе этот код. Я не буду произносить его имя, но… вот здесь, я напишу его на этой бумажке. — Он оторвал полстраницы от сценария, нацарапал на обороте: «Человек этот — Крысий Дрын» и вручил бумажку Сиду. Тот сердито посмотрел, скомкал листок и швырнул его на пол.

— Ты знаешь, кем тебе следовало быть? — спросил он, мрачно указывая на Тони. — Сочинителем острот, вот кем, в каком-нибудь паршивом теле-шоу! — Он зашагал взад-вперед, бормоча: «Человек этот — Крысий Дрын»! Черт побери, ты по-прежнему думаешь, что валяешь дурака, верно? Ну и строй из себя шутника, мы это уже видели!

— Никак не раскапывается? Что вы с ним делали, загоняли иголки под ногти? Подключали электроды к простате? Я никогда не поверю, что Дрын не забздит…

— Что мы делали, — твердо прервал его Сид, — если тебя это интересует, а тебя это без сомнения очень даже должно интересовать, потому что у нас настоящая беда!.. О'кей, мы сделали ему натриевый укол, как это, черт возьми, называется? Вакцина правды?

— Натриевый пентотал?

— Вот именно, сыворотка правды, верно?

— И что последовало за этим?

Сид пожал плечами.

— Похоже, он не совмещается с морфием, поэтому … — Сид опять пожал плечами, — ничего не произошло. Он только заболел чем-то. Начал синеть, я не знаю…

Тони покачал головой и издал тихий свист.

— Фу-у-да: вы, должно быть, свихнулись, разве вам неизвестно, что вы могли убить его таким образом?

— Морт знает, что делает.

— Морт? Морти Кановиц? Что, к черту, он знает?

— Он был врачом в составе Первой Дивизии в Нормандии, вот так-то.

Тони вздохнул.

Борис пришел со съемочной площадки и плюхнулся на стул, тяжело вздыхая от усталости.

— Господи, я никогда не предполагал, что так вымотаюсь, глядя на трахающихся людей — это действительно изнуряет.

— Сидней только что сказал, что чуть было не угробил Лесса Хэррисона при помощи сверхдозы, — сказал Тони.

— Постой, постой, — решительно запротестовал Сид, нацеливая свой обвиняющий палец на Тони. — Во-первых, это не я, это Липс и Морти, и это была не моя идея, с которой все и началось, а Морти. И во-вторых, никто и не заикался об убийстве.

— У нас появилась проблема, — тихо сказал Борис.

— Послушай, — гневно продолжал Тони, обращаясь к Сиду, — если он уже так накачан морфием, что не способен разговаривать, а вы вкапываете ему что-то еще, и он начинает синеть, то это не что иное, как сверхдоза, черт возьми! А люди зарываются от подобного каждый день!

— Хорошо, хорошо. Я уже говорил, что даже не был там!

— У нас появилась проблема, — настаивал Борис, закрыв глаза.

— Дерьмо собачье, уже полчаса мы пытаемся ее решить, черт возьми!

— О'кей, о'кей, давай забудем об этом, — и Сид повернулся к Борису, размахивая телеграммами.

— Что мы собираемся предпринять на этот счет, Б.? Если Си-Ди доберется до этого юрода, мы попадем в настоящую беду — поверь мне, я знаю.

Борис устало вздохнул.

— Это как раз то, что я пытаюсь тебе сказать… он уже здесь.

12

Сообщив Си-Ди, что его закодированные телеграммы остаются без ответа потому, что Лесс три дня тому назад отбыл в Париж в надежде убедить Бельмондо сыграть роль партнера Анжи, они, как выяснилось, пытались совершенно умышленно прикрыть его.

— Но это откровенная ложь, — бросил Си-Ди. — Бельмондо в Австралии, и Лесс это знает! Он отправился в Париж — хорошо, но он поехал туда шляться по проституткам экстра-класса! Разве не так, Сидней?

— Ну, Си-Ди, — ответил Сид, напуская на себя вид откровенного человека, подходящий, как он думал, для разговора с главой вышестоящей студии, — ты же знаешь, что в таких случаях говорят французы, — он похотливо ухмыльнулся и подмигнул старику.

— У него мозги не в порядке, — сказал Си-Ди, — одни только шлюхи на уме, вот что с ним такое — маленький сукин сын!

К этому моменту Сиду удалось отвлечь Си-Ди все тем же бессмысленным сценарием и не относящимися к делу эпизодами и, какая ирония, все той же Дженни Джинс, которую Лессу не удалось натянуть. Сиду пришлось пуститься в объяснения как раз перед тем, как она покидала площадку, все еще с косичками восьмилетней девочки, в коротком накрахмаленном передничке, туфельках Мэри-Джейн и белых гольфиках и в белых хлопчатобумажных трусиках маленькой девочки.

— Нет, послушай, Джен, ты не поняла — это был не Лесс Хэррисон, это был Си-Ди Хэррисон — он практически владеет студией, черт возьми. Он может сделать для тебя действительно многое!

— Но я ждала несколько часов, черт возьми.

— Знаю, — он застрял на этой очень важной встрече, он чувствует себя очень неловко из-за этого, так что не упоминай ему о прошлом разе. О'кей? И, ты знаешь, будь с ним поласковей.

— То есть упасть на него? — язвительно бросила она.

Сид не отреагировал.

— Это было бы превосходно, Джен. — Он собрался было уходить, но потом добавил: — И оставь платье и хвостики, о'кей, Джен?

Она свирепо глядела на него, вся окаменев.

— Ты хочешь, чтобы я захватила еще и леденец на палочке, Сид?

Но Сид был не склонен к препирательствам теперь, когда девки были отправлены.

— Как тебе хочется, Джен, — сказал он с откровенным безразличием, — ты же знаешь, какое большоезначение в наши дни придается молодежи, всеми, включая и главных продюсеров. Ты только будь там. — Он серьезно кивнул ей и медленно пошел прочь, оставив ее сердито глядящей ему вслед, в ярости, с хвостиками и в передничке, всем своим видом выражающую презрение к целому человечеству.

13

Одним из наиболее любопытных аспектов присутствия Си-Ди были его удивительные товарищеские отношения с Липсом Мэлоуном. Трудно себе представить двух людей, у которых было бы еще меньше общего между собой: однако они были неразлучны и совершенно очевидно (по приглушенному тону и обмену — время от времени — предостерегающими доверительными взглядами) они были вовлечены во что-то нелегальное, или по меньшей мере, тайное от остальных. Сид, в особенности, реагировал на это с раздражением, он знал, что Си-Ди раньше не был знаком с Липсом, поэтому что бы там ни происходило между ними, это началось только после прибытия Си-Ди. И Липс, конечно, был не более чем шофер, посыльный, лакей: видеть же его приглушенно беседующим с главой самой крупной в мире кинопрокатной студии для Сида было выше его сил.

— О чем, черт возьми, они шепчутся? — спросил он у Морти. — Черт побери, ведь Липс Мэлоун не отличит свою задницу от дырки в земле — и вот он здесь якшается с С. Д. Хэррисоном. Что, к черту, происходит!?

Морт пожал плечами.

— Кто знает? Какое-то сводничество, пожалуй. Что еще? Он что-то поставляет старикану.

Сид фыркнул.

— Он не сильно в этом преуспел, не так ли? Я пока еще не видел с ними обоими одной и той же девки!

Морт поднял брови.

— И что? А вдруг старик занялся чем-нибудь новеньким… кто знает?

— Ты шутишь. — Сид начал приходить в гнев. — Чтобы старикан выкинул из головы девок, черт меня подери! Поверь мне, я знаю! Что еще может быть? Наркотики?

Но мудрый Морт лишь пожал плечами.

— У этих двоих? Кто знает?

* * *

Обеспокоенность Сида, помимо чисто абстрактного раздражения и смущения (приправленных порцией зависти) от вида Липса и Си-Ди вместе, основывалась на инстинктивном страхе, что Липс сорвет всю историю прикрытия под названием «Лесс в Париже».

— Он никогда этого не сделает, — успокаивал его Морти, — Липс может быть и таким, и сяким, но в одном можно быть уверенным, он не доносчик.

Но Сид сомневался.

— Да? При хорошей сумме денег и Липс Мэлоун станет доносчиком, поверь мне, я знаю этот тип людей.

— Я скажу тебе, в чем ты неправ, Сид. В принципе. Для парней вроде Липса это принцип. Я знаю то окружение, в котором он вырос… ну, в этом окружении он так и не выучился многим вещам, но он усвоил одно: «Доносчику — смерть».

— О'кей, Морт, — осторожничал Сид, сурово грозя пальцем, — но тебе лучше как следует удостовериться, что ты прав, потому что если он на нас насвистит… если этот старикан выяснит, что мы запрятали его дитятко в психушку, накачивая его наркотиком каждые два часа, то нас ждет смерть. Речь идет о проклятой федеральной ответственности, похищение, вот как они это называют!

Морт, наконец, начал проникаться этими гротескно-серьезными предупреждениями.

— Верно, Сид, — кратко сказал он. — Я проверю.

* * *

А пока все, за исключением, вероятно, Дженни Джинс, были приятно удивлены, что Си-Ди не доставляет им ощутимых неудобств своей персоной. Он казался вполне удовлетворенным. Даже настолько, чтобы посмотреть некоторые кадры «Мод в детстве», отпуская лишь отдельные замечания по ходу просмотра, хотя Сид сидел рядом с ним с блокнотом в желтой обложке и зависшей над ним шариковой ручкой, готовый записать любое критическое замечание, которое будет высказано. Единственный комментарий последовал во время залитой солнечным светом сцены, в которой Мод (Дженни) в восьмилетнем возрасте, с хвостиками, в коротком накрахмаленном передничке, снятая со среднего расстояния в полный рост, отворачивается от камеры, чтобы наклониться и подобрать из травы котенка. Благодаря этому движению экран заполнился ее ножками, начинавшимися от белых гольфиков над патентованными кожаными туфельками Мэри-Джейн и затем переходившими в икры, колени, бедра до дерзкого зада, завернутого, словно подарок, в ее простые, как и положено маленькой девочке, белые хлопчатобумажные трусики фирмы «Фрут-он-Лум».

— Ах, убедись, что она в том же самом белье, хорошо, Сидней?

— Проверю, — незамедлительно отреагировал Сид, мистер Оперативность, рефлекторно щелкнув выключателем фонарика у верхнего среза блокнота. Тут до него дошло, что это не то замечание, которое нужно (или действительно следовало) записывать, поэтому он слегка закашлялся и выключил свет.

— Не беспокойтесь, Си-Ди, — сказал он весело и оживленно, пытаясь попасть в тот же тон, — дело в шляпе.

Но Си-Ди, продолжая без всякого выражения смотреть все тот же эпизод, только кивнул и хмыкнул.

Примерно тогда же появился Липс, чтобы увести его с собой. Сид был удивлен, так как запланировал час просмотра, и время еще не закончилось. Он посмотрел на свои часы — оставалось пятнадцать минут.

— Ты немного рано, Липс.

Липс, который после обмена несколькими фразами приглушенным голосом с Си-Ди теперь помогал тому надеть пальто, взглянул на Сида, избегая смотреть ему в глаза.

— Я так не думаю, Сид. Ты же знаешь, не так уж рано.

— Это подождет, Сид, — сказал Си-Ди, сжав плечо Сида, когда они покидали проекционную комнату, как раз в то время, когда еще один дубль пресловутого кадра «Мод наклоняется, чтобы поднять котенка» заполнил серебристый экран за их спиной.

Но главный сюрприз еще поджидал Сида — на следующий день они просматривали один из самых очаровательных, по мнению Сида, эпизодов смонтированной ленты, это была сцена, в которой «Мама» (Луиза Ларкин) объясняет Мод, как следует вести юной леди с Юга. Во время этой сцены — и Сиду было приятно наблюдать краешком глаза, что Си-Ди, казалось, ею наслаждается — дверь проекционной комнаты открылась, впустив сноп света, достаточный для того, чтобы увидеть Липса Мэлоуна. Он опять склонился над Си-Ди и зашептал что-то совершенно неразборчивое, за исключением одного слова, прозвучавшего как что-то похожее на «теплый», но Сид не был уверен; в любом случае Си-Ди откликнулся на это с такой серьезной живостью, с которой обычно бросаются к постели умирающей матери.

— Я посмотрю это позже, Сидней, это прекрасно, — хрипло сказал он, покидая комнату и неся пальто, и на этот раз Липс вообще ничего не сказал и даже не посмотрел на Сида, а просто заспешил за пожилым человеком, державшим в руке замшевую сумку, которую Сид видел и раньше.

14

Способному Морти Кановицу потребовалось немного времени, чтобы выяснить истинную природу странной дружбы между Липсом Мэлоуном и старым Си-Ди, хотя это удалось, скорее, по воле случая, чем преднамеренно. Шел второй день просмотра Си-Ди. В кинозале как раз был перерыв, когда Морту потребовалось отлучиться от своего «пациента» для прогулки к местному фармацевту с целью пополнения подходящего к концу запаса морфия, который теперь использовался во все возрастающих дозах.

Завершив дела, он вышел от аптекаря и с тревогой увидел, как большой студийный «мерк» направился в его сторону, за рулем сидел Липс, безрассудно управлявший автомобилем, а старый Си-Ди, припавший как ястреб к заднему сидению, выглядел достаточно зловеще в блестящих черных очках, сжимая свою замшевую сумку в когтистых объятиях. Морт попятился назад в дверной проем. Его первой мыслью было, что Липс проболтался, и они проследили за ним, чтобы взять с наркотиком. Он дико озирался вокруг, ожидая увидеть кого-нибудь из фараонов рядом с ним или позади — и почувствовал огромное облегчение, что никого не оказалось, и еще большее, когда огромная машина проследовала мимо аптеки, завернула за угол и проехала еще одно здание. Тем не менее, его облегчение сменилось удивлением и любопытством, когда автомобиль остановился, судя по звукам, несколькими секундами позже. Почти украдкой он подошел к углу дома и выглянул из-за него. Огромный «мерк» был припаркован около заднего входа в здание, и он был пустой. Это был соседний с аптекой дом — и все выглядело так, как будто они покинули машину и пошли через черный ход. «Что, черт возьми, происходит?» — заинтересовался Морт. Он отступил назад, чтобы изучить фасад маленького здания, пытаясь определить, что это такое. Было в нем нечто странно знакомое, но в первый момент это от него ускользнуло. Потом он все-таки вспомнил — это же то заведение, где они нанимали катафалк; это был морг. Такое открытие почти повергло его в панику; это могло означать лишь одно — Лесс Хэррисон умер от сверхдозы. Хотя, когда? Лесс был в порядке пятнадцать минут назад, и прошло немногим более получаса со времени ухода, а симптомы сверхдозы морфия проявляются мгновенно. Он, должно быть, умер от чего-нибудь еще, решил Морт. В любом случае Си-Ди сразу все стало известно.

— Если эти парни думают, что привлекут меня к ответственности, — пробормотал он, — то они идиоты! — Он сверился со своими часами — он мог быть за пределами страны через 25 минут.

Фасад морга был темным, шторы задернуты, дверь заперта. Он подошел к «мерку», а затем вступил на узкую аллею, куда выходила дверь черного хода. Три деревянные ступеньки вели к двери и окну рядом с ней; Морт осторожно заглянул. Окно оставалось приоткрытым, но шторы были задернуты, а дверь — закрыта. Тем не менее, в нижней части штор виднелась полоска света. И склонившись так, что его глаза оказались на этом уровне, он мог видеть, достаточно ясно, внутренность комнаты. В центре ее стояли близко друг к другу три хорошо различимые фигуры: две из которых он немедленно опознал как принадлежащие Липсу и Си-Ди. Третий мужчина, вспомнил он, тот, у кого они нанимали катафалк. Казалось, он пересчитывал маленькие упаковки денег, которые ему вручал Липс; а Си-Ди, держа в одной руке свою замшевую сумку, стоял несколько в стороне, словно в трансе, уставившись на четвертого, присутствовавшего в комнате и лежащего на столе: фигура, которую до этого Морти упустил из вида, но теперь увидел вполне отчетливо; женщина с темными волосами неопределенного возраста, полуприкрытая простыней, и, очевидно, мертвая.

— Поторопись! — услышал он отрывистый шепот Си-Ди, снимавшего свой жакет.

Липс и гробовщик закончили подсчет и направились к двери.

— Я буду ждать в машине, — пробормотал Липс.

Морти спрыгнул со ступенек и попятился назад, так что когда двое мужчин достигли нижней ступеньки, они повернули в направлении, противоположном тому, где он спрятался.

Он переждал минутку, пока те зашли за угол, затем вышел и вновь на цыпочках взобрался по ступенькам и заглянул за шторы.

— Боже праведный, — пробормотал он, его рот открылся.

В комнате, стоя обнаженным у стола, Си-Ди был увлечен процессом прикрепления странного дильдообразного вытянутого приспособления, которое казалось сделанным из пластика, к своему уже неподвижному члену, что придало тому пугающую, даже карикатурную длину и обхват. Из замшевой сумки, лежавшей открытой на полу, он извлек баночку того, что было, по-видимому, смазкой, и начал энергично обрабатывать свое приспособление.

Стоя голым и, так сказать, одетым лишь в это устройство и темные очки, он представлял собой в самом деле причудливое зрелище, когда с серьезной миной на лице втирал смазку в нелепо увеличенный фаллос.

Пока Морт, раскрыв рот, смотрел, Си-Ди, взмахнув рукой, сбросил с трупа простыню, разместил ноги, приведя колени в нужную позицию, сам встал между ними и произвел своим устройством маневр проникновения.

Морти, уже начавший испытывать что-то вроде головокружения, наполовину повернулся, чтобы спуститься по лестнице, но тут же остановился от звука, в котором узнал голос Си-Ди. Он опять наклонился, напряженно вслушиваясь, повернув голову ухом к окну, силясь разобрать осипшие интонации. Затем он одобрил то, что говорилось театральным шепотом с пугающей настойчивостью.

— Ты, шлюха, скажи мне, что не можешь этого чувствовать? Ну же! Скажи мне, что не можешь этого чувствовать, ты, грязная шлюха!

15

— А теперь, — объяснял Борис Анжи, — эта сцена обязательно должна, как мне это видится, установить без всяких сомнений, в каком положении находится голова Мод именно в этот момент, то есть мы покажем полную меру мании, которая приводит ее на грань безумия, верно?

Она смотрела на него с обожанием.

— Ты такой замечательный, — мягко сказала Анжела.

То, что она принимала, насколько сумел определить Тони, было сочетанием метедрина и жидкого опиума, по-видимому, с добавлением чего-то, стабилизирующего эту смесь. В любом случае это средство имело эффект сильного транквилизатора, воплощающего в кажущуюся реальность как высокие, так и низменные грезы. Оно появилось в ее почте от поклонников месяцем раньше — маленькая картонная коробочка, содержащая 12 больших капсул. В сопровождающем письме было написано:

Дорогая мисс Стерлинг:

Я студент-выпускник в Беркли, изучаю курс химии повышенной сложности. Нет необходимости говорить, что я ваш поклонник, и как-то на днях я прочитал (в «Сильвер скрин»), что вы бываете «иногда печальной». Когда это случится в следующий раз, попробуйте принять содержимое прилагаемых капсул.

С наилучшими пожеланиями

будущих успехов

Говард К. Лоутон.

На внутреннем клапане коробки стояла пометка: «Для Маленькой Грустной Девочки».

Анжела отложила коробку в сторону, забыв про нее и вновь наткнувшись, когда собиралась в дорогу. Она поспешно перемешала ее со своими бесчисленными медикаментами. Затем, повинуясь импульсу, при первом появлении подобных неприятностей с первой сценой, она приняла одну капсулу, а остальное уже было кинематографической историей или вскоре должно было ею стать.

Тони проник в природу этого варева с помощью тайной уловки, роясь в ее вещах, пока не обнаружил «аптечки», далее последовал долгий, высокоимпрессионистский процесс проб и ошибок. Он идентифицировал «мет» по его воздействию, а жидкий О — на вкус и по цвету. На съемочной площадке он появился круто вмазанный.

— Вот оно, — сказал он, вручая Борису образчик. — Советую немедленно отведать.

— Что это? — спросил Борис, внимательно рассматривая капсулу.

— Оно называется «Маленькая Грустная Девочка».

— Сколько их у нее?

— М-м. Семь… нет, шесть… вернее пять, если не считать вот эту.

— Хорошо, верни ей это, — твердо сказал Борис, отдавая капсулу, — и впредь не трогай. Она в них нуждается.

* * *

Сида сцены, о которой шла речь, заключалась, скорее, в интенсивности, какую только можно себе представить, чем в новизне или эротичности действия самого по себе. Мод и единственный любовник, поглощенные традиционным, или классическим «69», с одновременно исполняемым куннилингусом и минетом.

— Я думаю, что красота этого, — продолжал Борис, его голос был мягок и серьезен, а руки двигались с жестами экспериментатора, — будет воплощением абсолютной… чистоты.

— Ты сам один из тех, кто красив, — выдохнула Анжи, — и чист. Ты — воплощение красоты и чистоты.

— Хм-м. — Он разглядывал ее с определенной озабоченностью. Она выглядела такой измотанной, что он засомневался, сможет ли она выполнить эту сцену. С другой стороны, тем не менее, его интересовало, хотя и с оттенком тоски, не удастся ли ему сейчас под чарами столь очевидного очарования и смятения чувств убедить ее, наконец-то, согласиться на полное проникновение без дублера. Нет, тут же осекся он, это безумие — Анжела Стерлинг лишится девственности (образно говоря), если ее «трахнут перед камерой»… как она сама заявила.

— О'кей, Лас, — устало сказал он, отворачиваясь от Анжи, — вот что мы здесь сделаем, мы будем снимать до срезки… подготовив все для старого, извините за выражение: «ввода», э? Ха-ха, — его смех прозвучал как предсмертный хрип.

— Послушай, — продолжал он после паузы, опустив голову, закрыв глаза и массируя виски большим и указательным пальцами, — многое от стилистики позднего великого Лестера X., думаю, мы в некотором затруднении с этим… «69»… Разумеется, это в чистом виде клише, верно? Чтобы создать серьезный… непридуманный… уместный… — Он открыл глаза и посмотрел на Ласло, который ждал с мягким благожелательным выражением лица, казалось, говорившим: «Сформулируй это, Б., и мы разовьем!» Затем он подвел итоги: — Я думаю, что нам следует выбрать вариант: «анус — язык», Лас. Иначе нас ждут затруднения, — он опять опустил голову, приложив руку к брови, получая своего рода любопытное расслабление от Анж и Тони, — иначе, — повторил он тревожным и отчего-то горестным тоном, — это сцена просто скукожится — и сдохнет в духе Д. X. Лоуренса. То есть задача — добиться заполнения пробела между поколениями, ты понимаешь?

16

— А теперь, Ферал, — объяснял Борис с огромной осмотрительностью и осторожностью, — в этой сцене ты будешь целовать у мисс Стерлинг — как ты говоришь, «пом-пом»?

— Пом-пом, — Ферал кивнул, безумно ухмыляясь, — да, пом-пом! Но не настоящие поцелуи, да? Только поцелуи для видимости, да?

— Ах, да, именно это я и хочу с тобой уяснить. Сейчас на ней надета эта штучка там? Кусок материала… над ее пом-пом, ясно?

— Да, да, кусок материала над пом-пом!

— Верно. Чего бы мне хотелось, Ферал, так это, чтобы ты попробовал проникнуть твоим языком… — он высунул свой язык, — язык, да? Забраться твоим языком под материал… и в ее пом-пом. Понимаешь? — Из-за высунутого языка и вращения им, чтобы продемонстрировать нужный маневр, его речь получилась искаженной, и Борису пришлось пару раз ее повторить — но Ферал и без того быстро уловил, что от него требуется.

— О, язык Ферала в пом-пом! Она знает? Миссис Стерлинг знает?

— В этом-то все и дело. Мы должны попробовать очень… осторожно… чуть-чуть… очень медленно… — он не мог подобрать слова, поэтому изобразил руками пантомиму, — как лев и… антилопа, да? — и его руки задвигались, изображая крадущиеся действия охотника. Ферал энергично закивал, показывая, что все понял.

— Ей нравится? — захотел убедиться он, — миссис Стерлинг нравится язык Ферала в пом-пом?

— Хм-м, может быть, возможно… Не беда, если ничего не предпринимать, не видать и выигрыша, — Борис хлопнул Ферала по спине. — Верно, Ферал? Но помни, начинай осторожно!

— Да, да, — голова Ферала замоталась в знак искреннего согласия, — да, да. Мы охотимся как лев. Мы охотимся на пом-пом!

17

Инцидент «Си-Ди в морге» настолько потряс Морти, что удалившись с места событий по аллее, уводящей от «мерка», он притормозил у первого же бара и зашел внутрь, чтобы быстро принять несколько рюмок и прийти в себя. Но ему, видно, потребовалось больше, чем он думал, потому что, когда он закончил одеваться и вернулся в госпиталь, его «пациент» выпорхнул из клетки, оставив после себя в коридоре мотки веревки, словно там сбросила шкуру необычайно белая змея, это был бесконечный хвост из марли, в которую его так заботливо пеленали. Судя по остальным следам побега он, должно быть, передвигался по коридорам с огромной скоростью и решимостью.

18

Филип Фразер, молодой монтажер из Лондона, сотрудничавший с Борисом и раньше, прибыл к ним почти в начале съемки под опекой Бориса и работал над грубым монтажом всего, что они сняли. Он закончил эпизод Арабеллы — Памелы Дикенсен, который, в категориях «эстетического эротизма», коего пытался достичь Борис, превзошел все ожидания.

Сид, чей Голливудский опыт развил в нем до некоторой степени павловский рефлекс на просмотры — то есть слепой, безграничный энтузиазм — особенно, если он сам приложил руку к части этих действий, не изменил себе в этом случае. Однако характер этого материала требовал неординарного выражения чувств. Поэтому вместо привычных рыданий или грубого хохота, выражающих высокую оценку, когда зажегся свет, он кричал… «Клянусь Богом, Б., я никогда не получал такой оплеухи в своей жизни! Как будто камнем звезданул, черт возьми, клянусь Богом, — нудил и нудил он, как молитву, прежде чем осекся, искренне смущенный. — … Проклятье, я ничего не имел в виду. Просто меня занесло, я полагаю». Но он быстро ухватился и за положительные молитвы: «Так я пытался выразить, какая это сильная картина! Я хочу сказать, мужики, что у нас в руках гвоздь сезона!»

Кадры с Анжелой редактировались и монтировались, включая и вставки ретроспективных кадров, и поскольку съемки шли достаточно быстро, имелась возможность сохранить непрерывность монтажа вплоть до настоящего дня. Однако до сих пор смонтированную ленту видели лишь Борис, Тони и редактор.

— Я не могу этому поверить, — тихо сказал Тони. — Это невыразимо.

— Хм-м. — Борис подумал об этом, — знаешь, это напоминает мне что-то… волшебную сказку.

— «Красавица и Чудище»? — предложил Тони с вульгарным хихиканьем.

— Нет, нет, нечто более странного свойства, подобно снам… «Сон в летнюю ночь». Все это могло быть сном, не так ли, своего рода неземные сексуальные грезы, посещающие девушку…

— Ну-у, не скажи, мне это кажется вполне реальным. Если бы вас, мужики, здесь не было, я принялся бы онанировать во время просмотра.

— А твое мнение, Фил? — спросил Борис у редактора.

— Ну… — начал Филипп, откинув голову назад и закрыв на секунду глаза, его голос достиг откровенного носового звучания, выдававшего его эстонско-оксфордское происхождение, — это совершенно необычайно, не так ли? Я не знаю чего-либо, с чем это можно было бы сравнивать… Такого просто нет. Это совершенно уникально.

— По-твоему, это возбуждает? — спросил Борис. — Волнует сексуально?

— О да, разумеется, в огромной степени. На самом деле я обнаружил, что меня интересует, как же можно обуздать зрителей в подобном случае. Не станут ли они настолько сексуально возбужденными, что своего рода… оргия охватит всех и сорвет саму демонстрацию фильма? — Этот образ показался ему забавным. — Возможно, если бы сидения были огорожены, — продолжал он, — каждый зритель в своей собственной маленькой стеклянной кабинке… только тогда еще можно предотвратить сексуальное столкновение.

— Я не уверен, что женщин сильно взволнуют подобные вещи… визуальные образы. Тем не менее, есть нечто, что мы выясним, верно, Тони?

— Верно, Б.! — воскликнул Тони с преувеличенным энтузиазмом, — затем повернулся к воображаемой аудитории в стиле Билли Грехема, — и вам, присутствующим сегодня здесь, я даю торжественный обет, что если будет на то воля Божья, мы заставим нежно любимые, незапятнанно белые трусики невероятно привлекательной и восхитительной «Мисс Средней Кинозрительницы» стать насквозь промокшими… Да будь они белыми, розовыми, желтыми, голубыми, черными, бежевыми, красными или телесного цвета… будь они оторочены пенистыми кружевами или милыми зубчиками, из латекса или спендикса бикини, укороченные или со швом… из нейлонового трико или ацетата… размера четвертого, пятого или шестого… да, по правде говоря, милая девушка утонет в своем собственном драгоценном любовном соке, когда он просто хлынет здесь — к концу не-на-хер-реальной… завершающей шоу… ВТОРОЙ ЧАСТИ! — Он сделал паузу, перевел дыхание и закончил с мягкой быстрой настойчивостью: — Бог свидетель!

19

Они лежали на боку, головами к ногам друг друга на большой, покрытой розовым сатином, кровати под розовым балдахином, с зеркалом; голова Ферала уютно расположилась между бедер Анжи, а руки твердо держали ягодицы, и его язык осторожно искал путь к пом-пом, без ведома самой девушки, которая лежала точно в такой же позиции, прижавшись щекой к материи, прикрывающей его орган. Блеск ее глаз и совершенно отсутствующий взгляд свидетельствовали о двойной дозе жидкого О-мета, которую она приняла по этому случаю.

Первый кадр должен был сниматься сзади, камера нацелена на голую спину Анжи. Руки Ферала, обхватившие ее зад, скрывали липкие полоски, которыми крепился ее пояс целомудрия, пока его голова ритмично двигалась вверх-вниз в жадно-нежном изображении языка, играющего с клитором — пока еще не проникшего полностью внутрь; Анжи в свою очередь извивалась в почти адекватном изображении нарастающего возбуждения.

Для оборотной, так сказать, стороны этого кадра, когда камера будет снимать Ферала со спины, Борис планировал приблизить объектив почти вплотную к Анжеле: исключительно крупный план только ее глаз и рта. Во имя этого кадра он убедил ее ласкать искусственный пенис, сделанный из темной твердой резины. Сюжет требовал, чтобы она держала его в одной руке, у самого основания, и лизала, целовала и, наконец, сосала его с растущим рвением. Изображение должно быть скадрировано так, чтобы не было видно дальше ее руки, в этом случае нельзя будет определить, что член фактически не прикреплен к телу Ферала.

Борис мучился сомнениями.

— Боже, — сказал он, глядя через камеру, — я не могу сказать, выглядит ли он как настоящий или нет.

— Вероятно, — холодно заметил Ники Санчес, — это просто потому, что ты случайно знаешь, что он искусственный.

— Возможно, ты прав. По-твоему он выглядит недурственно?

— Силы небесные, да, — пробормотал Ники, вглядываясь сквозь линзы, — просто прелестно.

Чтобы эти два органа — Ферала и приставка — ничем не отличались, Борис настоял, чтобы искусственный член изготовили с реального слепка пениса Ферала.

Ники, конечно, с энтузиазмом лично руководил всем процессом, сперва сделав гипсовый оттиск органа Ферала в состоянии полного отвердения, затем отлил его в форме из латекса с гнущимся металлическим стержнем посредине. Он был замечательно удобным, его поверхность, казалось, пульсировала.

— Я скажу тебе, где он даст сбой, — сказал Борис, изучив его более пристально, — у крайней плоти… теперь смотри, что происходит, когда она добирается до него… Анжи, дорогая, дойди ртом до самого конца, о-кей, вот оно… теперь назад, вниз, медленно… — Он опять повернулся к Ники. — Ты видишь, поскольку он не обрезан, то крайняя плоть должна бы слегка надвигаться, когда ее рот доходит до конца, затем опускаться немного вниз. Проблема в том, что слепок не отражает подвижности крайней плоти. Есть ее контуры, но нет ее движения. Предлагаю реализовать красивый образ: она подсовывает свой язычок под крайнюю плоть и неторопливо обводит им вокруг головки. Улавливаешь?

— М-да, — сухо сказал Ники, — еще бы.

— Увы, мы не можем сделать этого, там нет того, подо что можно забраться. — Он разочарованно вздохнул. — Почему, к черту, ей бы просто не пососать его член пару минут? Что в этом такого ужасного?

— Я просто не могу представить, — сказал Ники, надменно выгибая дугой брови, — глупая маленькая гусыня!

В это время язык Ферала не бездействовал: на самом деле, как могли видеть Борис и Ники, он пробил брешь на периферии пояса целомудрия и вероломно двигался вдоль бреши, на границу с клитором, подобно ракете с тепловым наведением. До сих пор Анжи, казалось, ничего не заметила.

— Попытайся расслабить эту штуку на ней, — прошептал Борис Ники, и если удастся, тогда мы уберем и его материю… и посмотрим, что будет.

Но их хитрость расстроилась из-за появления возбужденных Сида и Морти, принесших новости о бегстве Лесса Хэррисона.

— Только держите его подальше отсюда, — сказал Борис, раздраженный неуместным вторжением в процесс работы. — Послушайте, вы сорвали меня со съемочной площадки только за этим? — спросил он у Сида.

— Нет, Б., — важно сказал Сид, — есть кое-что еще… это о Си-Ди.

— Ну, в чем дело, черт возьми! Я пытаюсь снять сцену! — Он все время смотрел в сторону площадки, чтобы видеть, что там происходит.

— Скажи ему, Морт.

Морт затряс головой.

— Нет, сам скажи ему, Сид.

Сид прочистил горло.

— Б., — сказал он самым серьезным тоном, на какой был способен, — он… имел сексуальные отношения… с мертвой… половые сношения… с трупом.

— О чем, черт возьми, вы говорите?

— Морти видел его. Верно, Морт?

— Верно.

— Послушайте, — нетерпеливо сказал Борис, — сделайте одолжение: валите отсюда!

— Но он видел его, Б.! Говорю тебе, Морт видел, как Си-Ди Хэррисон трахал проклятый труп, черт возьми!

— А я говорю вам, — начал выкрикивать Борис, — что мне нет никакого дела до этого дерьма! Теперь убирайтесь отсюда! — Он развернулся на каблуках и большими шагами вернулся на площадку, оставив Морти и Сида, тупо уставившихся ему вслед. Сид покачал головой и печально закудахтал.

— Боже, — пробормотал он, — похоже, больше никому ни до чего нет дела!

20

Прибытие Дейва и Дебби Робертс прошло не без определенного ажиотажа, в основном благодаря стараниям их агента все того же Эйба «Рыси» Леттермана, разнесшего эту весть среди юных и высоко преданных поклонников. В большинстве своем это были французские студенты, или провалившиеся абитуриенты, которые на попутных машинах добрались в Вадуц из Парижа или соседних коммун хиппи. Тут собралось настоящее попурри из различных типов: мужчины, некоторые с бородой, темных очках, другие с волосами до плеч щеголяли в экстравагантно-фатовских нарядах, в стиле хиппи и неоЭдварда; хорошенькие девушки были одеты по-своему, в манере Карнэби-Стрит и Кингс-Роуд, в прозрачные блузки без лифчиков, расклешенные джинсы, микро-мини с босыми ногами, в старушечьих очках и с венками из маргариток на головах. Над ними плескался огромный трехцветный звездный флаг вьетконговцев и ряд плакатов на шестах, на которых были нацарапаны различные лозунги на французском и на английском: «УЗАКОНЬТЕ ЛСД!», «НА ВОЙНУ», «ПОЛОЖИСЬ СЕГОДНЯ НА ДРУГА!», «СВОБОДУ КИМУ ЭГНЬЮ!» и т. д. и т. п. Видимо, Рысь Леттерман воображал, что юные фанатики кино во всем мире остаются все такими же, как во времена Энди Харди.

Пока Дебби, вытянувшись, лежала на сидении, прикрыв глаза пурпурной маской для сна, Дейв и Рысь сидели напротив, глядя на толпу в окно, а самолет потихоньку подруливал к «мерку».

— Боже святый, Дейв, — пробормотал Рысь, — не можешь ли ты попросить их избавиться от этого вьетконговского флага? Пресса раздавит нас за это!

Молодой человек летаргически потряс головой.

— Я ничего не могу сказать, папочка, — пробормотал он, — я их парень. К тому же в каком-то смысле я тащусь от их В. К. — они наверняка болтаются здесь, не так ли?

Рысь беспокойно оглядел самолет, удостоверившись, что никто их не слышал.

— Ради Бога, Дейв, пожалуйста, не говори этого больше никогда, даже в шутку.

Молодой человек устало улыбнулся.

— То же самое ты мне говорил и о травке, — напомнил он ему, — помнишь? — Рысь скривился.

— О'кей, о'кей, я перегнул насчет травки. Мы получали новые указания об этом от ПР, признаю. Но этот проклятый вьетконговский флаг! Мы в состоянии войны с этими головорезами, черт возьми!

Дейв пожал плечами.

— Я всегда на стороне побежденных, ты знаешь, как Давид в «Давиде и Голиафе»? То бишь, я тащусь от побежденных. Я привык быть одним из них, Рысь, помнишь?

Самолет сделал резкий левый поворот и замер.

— Ты не шутишь, я помню! — сказал Рысь, перегнувшись через проход, чтобы разбудить Дебби, с чрезмерной мягкостью, ему удалось слегка обхватить прикрытую кашемиром, но без лифчика, грудь и сонный сосок, не прерывая своих увещеваний Дейва:

— Год назад я не мог бы заплатить студии, чтобы тебя использовали! А сейчас ты наверху, и я хочу удержать тебя там!

Юноша тихо засмеялся, качая головой.

— Не ты, папочка… — он потряс большим пальцем в направлении толпы снаружи, — они — как раз те, кто удержит меня наверху.

Рысь пожал плечами и кивнул.

— О'кей, забияка, это твоя красная карета.

— Ура, — сказал молодой человек, улыбаясь и согласно кивая. И когда они выходили из самолета, он на мгновение остановился с рукой, поднятой в жесте мира, медленно поворачиваясь, как бы раздаривая его толпе, подобно папскому благословению. Отдельно стояли две группки поменьше, эксцентричная кучка так называемых Помешанных. Их было около двадцати, они размахивали черным анархистским флагом и лозунгами: «СПУСКАЙ ШТАНЫ!» и «ЭДИПА НА…!» Они были цветисто разодеты, некоторые в защитных шлемах, будто готовились к бунту: у нескольких девушек отсутствовала верхняя часть одежды. Через каждые несколько минут эта группа потрясала воздух серией боевых кличей индейцев — подобно женщинам в «Алжирской битве», затем они подпрыгивали с ужасающим неистовством, вскидывали кулаки, подражая Пантерам^[35], и застывали в неподвижности до следующего взрыва.

— Что это с ними? — спросил Рысь, его лицо исказил мучительный ужас.

— Занимаются своим делом, приятель, — тихо сказал Дейв и кивнул, чтобы выразить полное понимание.

Рысь так же кивнул, чуть безразлично, на секунду уставясь на лицо молодого человека, затем он посмотрел в сторону с выражением усталого презрения. На самом деле его подлинную искреннюю озабоченность в тот момент (и практически в любой другой момент) вызывали не юные Дейв и Дебби, а его главная, королевская, получавшая миллион за картину клиентка, Анжела Стерлинг. Та, которая запретила ему, «безоговорочно», приезжать в Лихтенштейн и которая вынудила его пойти на эту жалкую, почти позорную уловку притвориться, что он представляет интересы Дейва и Дебби Робертс… «пары сопливых детишек», как он имел обыкновение говаривать. За исключением странных попыток время от времени забраться к Дебби в трусики, он редко о них думал, столь сильна была его уверенность в том, что «вся эта юная чепуха» преходящее увлечение, и она быстро выдохнется, будучи сфабрикована на Мэдисон Авеню. Вот его Анжи — это было уже нечто устоявшееся, и его преследовали кошмары, что она в любую минуту обзаведется новым агентом — прискорбный оборот дела для Рыси, нанеся таким образом удар по его престижу, разрушающий мажорный мотив получения комиссионных, около 400 тысяч в год. Она и прежде пренебрегала его советами, но не столь явно. Она никогда не приступала к работе без контракта. Что же самое худшее в их нынешнем положении — так это противостояние со студией, невыполнение условий контракта и несомненная уязвимость перед чудовищным судебным процессом, в случае если Си-Ди и прочие снизойдут до такого. Он обнаружил, что с тоской размышляет о том, как бы укрепилось их положение (его и Анжи), если бы она не побывала в постели каждого из них. Конечно, думал он, должен быть один… единственный… основной… держатель акций… который еще не трахал ее… Он вздохнул и вновь погрузился в утомительные подсчеты, пока большой «мерк» катился к отелю, а Дебби Робертс со своим неизменным удивлением в ярко сверкающих глазах (отличительная черта ее имиджа) восклицала, обращаясь к брату:

— Черт, Дейви, разве это не будет слишком необычайно — опять увидеть Анжи!

Дейв пожал плечами с очень холодным выражением.

— Надеюсь, что у нее все утряслось, — пробормотал он, — надеюсь, что теперь она занимается своим делом.

— Я лишь предполагаю, что она там! — воскликнула Дебби и повернулась к агенту. — Ты уверен, что она все еще там, Рысь?

Рысь покачал головой, печально улыбаясь.

— Нельзя ни в чем быть уверенным. Но ждать осталось недолго, не так ли? — И говоря это, он ощутил неподдельную дрожь. Заядлый игрок на ипподроме, со слепой верой в интуицию, он чувствовал, что его мрачные предчувствия увеличиваются с каждым оборотом колес большого «мерка». Но сейчас это было выше просто мрачных предчувствий, это были странные предчувствия.

21

Когда Си-Ди вернулся к «мерку» со своего невероятного любовного свидания, он развалился на заднем сидении, подобно измочаленному бегуну на длинные дистанции, — когда остается неясно, проиграл он или выиграл.

— Куда, шеф? — спросил невозмутимый Липс Мэллоун.

— Просто покатайся немного вокруг, — ответил Си-Ди, его глаза были спрятаны за темными очками. — Есть несколько проблем, связанных с картиной, которые необходимо продумать.

Примерно через час он назвал отель в качестве следующей остановки, с целью «освежиться перед обедом», как он это объяснил.

Выходя из машины, он повернулся к Липсу, который придерживал дверь, и засунул два скрученных пятисотдолларовых билета в нагрудный карман его жакета.

— Тем временем, — добавил он с интонациями немногословного доверия, — ты знаешь, где меня найти в случае, если подвернется что-нибудь важное.

— Есть, шеф, — сказал Липс невозмутимо, подняв два пальца к воображаемой кепке. Он видел в кино, что так делают британские шоферы.

* * *

В это время все в той же охоте на пом-пом дела обстояли не лучшим образом. Некоторое время все шло в точности так, как Борис и планировал. Под возбуждающим воздействием экзотического опиумного препарата «грустинки» Анжи не обращала внимания на тактику языка Ферала, который сперва достиг клитора и через приличный отрезок времени — полного проникновения во влагалище. Какие бы чувства это ни вызвало в девушке, она, очевидно, отнесла их к общей эйфории, порожденной препаратом, потому что продолжала играть свою роль, как будто не случилось ничего непредвиденного. С закрытыми глазами она извивалась и стонала, как и прежде, продолжая ласкать, целовать и сосать искусственный член, демонстрируя все возрастающую страсть.

Когда Борис увидел, что язык Ферала достиг полного проникновения, он прошептал Ники:

— О'кей, убери эту штуку из кадра, — и художественный директор очень осторожно снял липкую ленту, удерживающую пояс целомудрия над и под половыми органами Анжи, а затем нежно снял кусочек материи, тем самым давая языку Ферала немедленный и глубокий доступ к мифическому «пом».

— Теперь остановись на этом, Лас, — прошептал Борис оператору, который снимал ручной камерой «Эррифлекс», — далее попытайся получить в том же кадре ее лицо.

— Посмотри, есть ли у него отвердение, — сказал он через минуту Ники, не желая покидать камеру.

— О, я был бы рад способствовать этому, — вывел трель Ники, скользя, как в балете, к кровати, и, удостоверившись в этом, выгнул дугой брови, будто бы в преувеличенном удивлении.

— О, святая Мария, есть как никогда.

— О'кей, Лас, — сказал Борис, — давай попробуем с этой стороны.

Они быстро переместились туда, где Анжи с закрытыми глазами сосала резиновый орган. По знаку Бориса Ники ловко освободил ограничивающую ткань Ферала, позволяя его напряженному члену выскочить оттуда подобно попрыгунчику.

— Юмми, юмми, юмми, — заворковал Ники.

— О'кей, Лас, прошептал Борис, — будь готов, потому что это может недолго продлиться.

Затем он наклонился и прошептал Анжи:

— Не открывай глаз, Анжи, — мы по-прежнему снимаем… это прекрасно… я только хочу попробовать другой… так может быть лучше… — говоря это, он держал искусственный орган одной рукой, а орган Ферала — другой, высвобождая один и подсовывая ей другой, но не успел он завершить подмену, как Анжи, с закрытыми глазами, промычала:

— Хммм… — в некоей сонной удовлетворенности.

— Вот так лучше? — мягко спросил Борис, отступая из кадра и усиленно жестикулируя Ласу, чтобы тот подошел поближе.

— Ммм-хмм, — пробормотала она, — теплее, — и устроилась поуютней, как кошка, усаживающаяся перед блюдцем со сливками.

Тони, прибывший на съемочную площадку как раз вовремя, чтобы застать «великое переключение членов», как он позже это окрестил, наблюдал за сценой в смущенном очаровании. — Ну вот, вы не сможете убедить меня, будто она не знает, что имеет дело с реальным членом!

— Сомневаюсь, — сказал Борис, — но клянусь, что это будет выглядеть чертовски здорово на большом экране. Вглядитесь в это лицо — оно прямо как у ангела, черт возьми! Мы должны окружить ее ореолом! — И он начал дико озираться вокруг в поисках кого-нибудь из осветительной команды.

Видимо, наркотик замутил ее сознание, и она не подозревала, что происходит на самом деле. Она играла в происходящее и не заметила перехода от игры к реальности. Наверное, это был своего рода сон, когда спящий осознает, что это на самом деле сон, и поэтому он неопасен и можно позволить себе даже способствовать тому, чтобы он длился.

Пока Ники и осветительная команда создавали эффект ореола, Ласло передвинулся, чтобы снимать с другого края (где был язык Ферала).

— Послушай, — спросил он у Бориса, продолжая снимать и едва двигая губами, — как насчет того дела с задним проходом, о котором ты упоминал?

— Фантастика, — сказал Борис. — Мы снимем анально-языковое и ореол в одной и той же композиции! Прекрасно. — Только он собрался сообщить об этом перемещении из пом-пом самому Фералу, как уловил предательский взгляд в его глазах, показывающий, что тот на грани оргазма.

— Нет, нет, Ферал, — умолял он, — не сейчас, пожалуйста! Никакого бум-бум! Пожалуйста, никакого бум-бум, пока! — В неистовстве толкая перед собой Ласло, он бросился к другому концу кровати (где находилась голова Анжи), словно мог предотвратить это у истока. Но ничто не могло удержать Ферала, это было слишком очевидно из стонущего воя экстатического облегчения, сорвавшегося с его губ, и из конвульсивной дрожи, охватившей его тело и конечности. Что касается Анжелы Стерлинг, то вначале при проявлениях спазма она, казалось, продолжала верить, что это часть все того же романтического сна, сексуального притворства, и что она может поучаствовать в этом, повторяя свое бормотание — «Хммм…» Как будто все в том же предвкушении удовольствия подобно котенку, собирающемуся поуютнее устроиться, чтобы вкусить теплых сливок. Но с первым же выбросом явилась грубая реальность, она вырвала член изо рта, рассматривая его широко раскрытыми недоверчивыми глазами, крошечный ручеек семени, поблескивая, выползал из угла ее губ, в то время как твердо схваченный крепкий орган начал давать волю своему главному залпу… но теперь уже прямо на модную, новую, сделанную в студии завивку Анжи. Она просто не могла этому поверить. Она застыла, словно завороженная, держа его, как будто это плюющаяся кобра, в то же время отворачиваясь прочь, так что основная масса выделений попала прямо на ее золотистые локоны с правой стороны лица, сделав то, что позже Элен Вробель описала как «самое чертовски ужасное глазурное месиво, какое вы можете себе вообразить!»

* * *

Тем не менее, немедленный эффект от массивной поллюции Ферала в золотистые локоны Анжелы был изрядно травмирующим, что, вероятно, усиливалось дьявольскимместом. В любом случае она сорвалась со съемочной площадки совершенно обнаженная (даже без пояса целомудрия), и дрожа как сумасшедшая, Элен Вробель бежала вслед за ней, и голубой парчовый халат развевался подобно шлейфу.

Борис, в состоянии крайнего возбуждения, топая ногами, носился вокруг камеры.

— Что у тебя получилось, Лас? Что у тебя получилось?

Лас пожал плечами.

— Ну, мы это сняли… Не уверен, что именно, но сняли.

— Фу-у, — сказал Тони, — это был, конечно, могучий заряд, эти ребята, должно быть, сверхсексуальные или что-то в этом роде. Эй, ты слышал о том, что старик Хэррисон трахал труп?

Борис вздохнул, поглядев на свои часы, — 4–30 — им уже не удастся сегодня вернуть ее.

— О'кей, Фреди, — крикнул он, — сворачивайтесь.

— Никаких шуток, — продолжал Тони, когда они пошли по направлению к трейлеру, — прямо здесь в городе, пару часов тому назад. Морти Кановиц видел, как он это делал. Можешь вообразить себе такое? Трахать долбаный труп? Это, должно быть, действительно кошмар.

Но Борис думал о том, что он, возможно, только что совершил свой первый серьезный просчет. Вопрос в том, будет ли сцена на столько уж лучше, чем если бы она была смонтирована со вставками, и оправдан ли в таком случае риск навсегда оттолкнуть актера? Его внутренний глаз начал воссоздавать сцену образ за образом… да, решил он (или, по крайней мере, таково было рациональное объяснение), ее сосание ближе к концу… ее лицо, это ангельское выражение… оно могло быть получено единственным образом, которым они его получили, устроив все по-настоящему. И даже один этот образ, убеждал себя он, стоил того, чтобы рискнуть. Больше того, если бы Ферал не кончил так скоро, какие еще необычайные кадры они могли бы получить? Это была лишь неудача.

Когда они достигли трейлера, их догнал Ферал, уже одетый в свою набедренную повязку, и впервые не улыбающийся, он выглядел даже подавленным.

— Очень жаль, — сказал он. — Ферал не пытался бум-бум, просто случилось. Фералу очень жаль.

Борис сжал его плечо.

— Все в порядке, Ферал. Это случается со всеми нами.

— А миссис Стерлинг? Она сердита, да?

— Не беспокойся, она будет в порядке. Ты хорошо поработал с пом-пом, Ферал.

— Да? — Его улыбка опять появилась. — Хорошо. Пом-пом очень хороша на вкус, понравилась языку Ферала.

— Я рад, что она тебе понравилась, Ферал.

Последний с энтузиазмом кивнул.

— Вы скажете миссис Стерлинг, да? Ферал говорит, ее пом-пом очень хорошая! Ферал говорит, ее пом-пом самая лучшая!

— Да, я это скажу, Ферал. До завтра.

22

Борис и Тони пропускали по стаканчику в трейлере перед вечерней выпивкой и размышляли об иронии судьбы и искусства. В то самое время встреча значительной важности проходила в фешенебельном номере отеля «Империал» в нижней части Вадуца — «собрание орлов», образно говоря… Си-Ди, Лесс и Рысь Леттерман. Лесс, весь взъерошенный, по-прежнему одетый в свой серый купальный халат из психушки, взвинченный до предела отрезвлением от морфиевого забытья, пытался открыть им глаза на истинную подоплеку фильма, который находился в производстве.

— Папаша, клянусь Богом, это порнушный фильм.

Но Папаша не купился.

— У тебя только блядство на уме, парень, — строго сказал Си-Ди, — отправляйся в ванную и как следует вычистись.

После того, как Лесс, угрюмый и слегка пошатывающийся, покинул комнату, Си-Ди вздохнул и наполнил пару бокалов.

— Я не знаю, — покачал он головой с ханженским отчаянием, — молодые люди сегодня, кажется, просто неспособны соблюдать основные принципы. Ты знаешь, что я имею в виду, Рысь?

Рысь в этот момент был погружен в свои интуитивные догадки.

— Я знаю, о чем вы, мистер Хэррисон, — сказал он с подобострастным кивком, но уже не сомневаясь, что все сказанное Лессом о фильме правда. И это, конечно, были плохие новости, ибо размышлять о каких бы то ни было переменах в образе Анжи для Рыси означало обдумывание серии болезненных ампутаций частей его собственного тела.

— Это единственные кадры, которые вы видели, мистер Хэррисон — материал о Дженни Джинс?

— Прекрасные, — сказал Си-Ди, — великолепные кадры — напоминают мне Сэлзника^[36].

— Ничего с Анжи?

— Э! Нет, нет, пока ничего с Анжи. Кое-что произошло, видишь ли, во время просмотра.

— Вы не думаете, что лучше бы выяснить, какого сорта кино делает здесь Анжи, мистер Хэррисон?

Пожилой человек подмигнул и озорно улыбнулся:

— Рысь, мой мальчик, это именно то, почему я здесь.

* * *

В тот момент, когда Анжела вышла из себя, Фред I вызвал врача кампании, доктора Вернера, который поспешил в комнату для переодевания, прибыв лишь несколькими секундами после Анжи, которая с помощью Элен Вробель, спотыкаясь, добралась туда, все еще в истерике, и рухнула на кровать.

Поскольку никто кроме Тони не знал, что она принимала, то доктор Вернер не мог дать ей противоядия и сделал укол сильного седативного действия, после чего она сразу заснула. Врач с минуту слушал стетоскопом ее сердце, затем распахнул халат и слегка ощупал ее с ног до плеч.

— Надо удостовериться, что у нее не сломаны кости, — объяснил он. — В такого рода делах лучше перестраховаться, чем потом нарваться, хе-хе.

— Она не падала, — холодно заметила Элен Вробель.

— О да, конечно, — сказал доктор Вернер, запахивая халат и осторожно его подворачивая.

— Что это у нее в волосах? Где она их намочила?

— Я сама с этим управлюсь, доктор.

Он дотронулся до волос и потер жидкость между большим и указательным пальцами, отметив структуру, понюхал и попробовал на вкус.

— Хм-м, любопытно, — пробормотал он, вставая и мечтательно глядя на нее сверху вниз.

— Хорошо, — сказал он через минуту, выходя из задумчивости. — Вы останетесь с ней, пока она не проснется. К тому времени с ней все будет в порядке… если же нет, позовите меня. — Говоря это, он с отсутствующим видом подобрал коробочку с туалетного столика. — Ах, вероятно, это она и принимала. — Он поднял крышку и обнаружил двенадцать маленьких отделений, которые все были пусты. — Ладно, — сказал он, пожав плечами и бросая коробку в корзину для мусора, — что бы то ни было, похоже, что она с этим уже завязала.

23

Эпизод, который Тони написал для Дейва и Дебби Робертс, был простым и романтичным, даже сентиментальным. Это история любви двух красивых нежных детей — брата и сестры, которые, будучи единственными детьми в герцогском поместье, постоянно находились рядом и, в своем одиночестве, становились все более близкими друг другу, пока в шестнадцатилетнем возрасте их взаимоотношения не достигли окончательного завершения. Эпизод открывался серией кадров, изображающих их идиллическую жизнь и счастье: катание на лыжах, на лодке, плавание, прогулки, теннис, все окрашено в радостные тона товарищеских отношений. Была также и сцена, в которой они смотрели фотографии в семейном альбоме, снимки отражали все возрастающую близость между ними с младенчества и до настоящего времени. Критическая любовная сцена должна была произойти в традиционно романтической обстановке: застигнутые в лесу проливным дождем, они укрылись в заброшенной хижине. Промокшие и замерзающие, они разожгли огонь; сняли с себя вещи для просушки и завернулись в два одеяла, которые там нашли. Ливень продолжается, и они вынуждены провести ночь в хижине. Становится все холодней, и они вместе сворачиваются калачиком. В их объятия, которые начинаются с простого детского желания тепла, смеха и глубокой привязанности, постепенно вторгается сексуальность. И они занимаются любовью, самым чистым и невинным образом, на одеялах в хижине, освещаемой пламенем огня. В последующих любовных сценах их страсть становится более сильной, нарастает, также как и их любовь, взаимопонимание и глубина привязанности друг к другу. Они никогда не признают и даже не ощутят малейшей своей вины или нарушения табу, но они будут осмотрительны, поскольку знают об отношении общества к подобным вещам. Они пытаются найти привязанность на стороне, они идут на этот шаг, пытаясь хоть отчасти ослабить неодолимую взаимную привязанность. Но ничего не помогает, и они падают в объятия друг друга и занимаются любовью еще более страстно, чем прежде. Таким образом, все кончается неопределенностью, что же сулит им будущее. Последние кадры в этом эпизоде — они занимаются любовью и счастливы вместе.

— Фу-у, — тихо протянул Дейв, когда Борис рассказал ему сценарий, — это вполне свободно от предрассудков, дружище… это клево и по кайфу.

— Имели ли вы когда-нибудь какой-то, м-м, опыт или чувства, подобные этим?

— Ты имеешь в виду, с Деб? Нет, в действительности нет, ну, может быть, какие-то детские шалости, что-то вроде подглядывания в окно ванной. Я, возможно, всегда был слишком глухим ко всему этому. В любом случае, мы обычно были далеко друг от друга, в различных школах, просто случая не было.

— А как бы ты посмотрел на то, чтобы сделать это сейчас?

— Ты имеешь в виду, на самом деле вдвинуть ей? Деб?

— Ага.

— Да, ну, это нечто из ряда вон выходящее, дружище. Во-первых, я не представляю, как все это пройдет с моей старушкой…

— Я не знал, что ты женат.

— Да, мы решили, что сейчас не самое лучшее время, чтобы афишировать это, но дело в том, что она еще раньше тревожилась насчет Дебби. Поэтому идея, чтобы я на самом деле трахнулся с ней, может подлить масла в огонь… ты понимаешь?

— Ну, мы могли бы повесить ей лапшу, что использовали вставки — и на самом деле часть, где вы трахаетесь, была исполнена кем-нибудь еще.

— Хм-м, — он, казалось, колебался, но на самом деле его это не слишком волновало, — да, это может сработать… как бы то ни было, последнее время она для меня как заноза в заднице. — Он пожал плечами… — Ну, дружище, если это утрясено с Деб, то я готов.

— Но тебе это не очень-то пришлось по вкусу…

— Похоже, что так, дружище, секс для меня теперь уже не такая острая потребность, я больше увлечен ее возвышенной стороной, вникаешь? Как будто совершаешь такие глубокие погружения в себя и, ну, интимные связи становятся своего рода неуместными?

— Но ты можешь на некоторое время приостановить эти погружения в себя, не так ли?

Дейв рассмеялся.

— Ты имеешь в виду, как раз на столько, чтобы трахнуть собственную сестру?

— И чтобы сделать это как следует.

— Конечно, дружище, — если она сможет мне его поднять, то я его засуну.

— Этого вполне достаточно! — сказал Б.

— Ты знаешь, я здесь не для того, чтобы ловить кайф, дружище, я здесь для того, чтобы заполнить пробелы…

— Прекрасно, — сказал Б.

* * *

Поскольку доктор Вернер посоветовал дать Анжи день отдыха, то было решено начать эпизод Дебби и Дейва на следующее утро.

Бойкая Дебби Робертс была неувядающей, похожей на бутончик милашкой, любимицей всей Америки среди юных актрис, которая фактически попала в Голливуд путем завоевания короны «Мисс Юной Америки», и сейчас она была звездой в телевизионных сериях «Соседская девушка». Это шоу, показываемое в лучшее телевизионное время — классика в традициях «Черт-Ей-Богу-Вот-Здорово-Молодчина» — получило очень благоприятный рейтинг среди зрителей старшего возраста, поскольку из-за своего плоского юмора и неправдоподобного содержания было проклятием для любого, не достигшего сорокалетнего возраста. Подобно Анжеле Стерлинг, Дебби стремилась изменить свой имидж, тем не менее, ирония заключалась в том, что несмотря на ее обширную дурную славу распутницы и «необычайной вертихвостки», она приобрела за время двухлетнего пребывания в образе «Барби» («Соседская девушка») поражающее число тех характерно пустых остроумных манер и выражений, что ее замечания во время первого совещания по сценарию с Борисом, Тони и Дейвом выглядели забавно и неуместно.

— Черт, — воскликнула она с широко раскрытыми от удивления глазами, хотя и не без интереса, — вы хотите сказать, что он на самом деле собирается (она сглотнула) меня протянуть? Дейви?

— Большое дело, а, сестренка? — Дейв лениво потянулся. — Хотя нам придется утрясти это дело с Трикс — это может вывести ее из себя.

— Трикс? Большое горе, а как насчет матери?!

— Вот что мы сделаем, — объяснил Борис, — мы скажем, что это были вставки, то есть в реальных кадрах занятия любовью использовались дублеры.

Она переводила взгляд с одного на другого, озадаченная, пытаясь сообразить:

— А разве нельзя так это и сделать?

Борис покачал головой.

— Не будет подлинности, исчезает … эстетическое настроение. Выглядит как фальшивка.

— А также, — добавил Тони, — с дублерами не сделать панораму, приходится каждый раз прерывать съемку.

— Улавливаешь? — спросил ее брат.

По-прежнему с широко раскрытыми глазами она кивнула каждому из них, показывая, что «уловила».

— Ясненько. В любом случае с мамой случится припадок, когда она обо всем узнает.

— Но не в том случае, если ты получишь за это «Оскара», Дебби, — предположил Тони.

Она хлопнула в ладоши, затем схватила руку Дейва, сияя от восторга.

— О, разве это не будет просто потрясающе?

* * *

Итак, к середине утра они снимали, как Дебби раздевается на переднем плане, пока ее брат, стоя на коленях спиной к камере (и к Дебби), разводит огонь.

— Черт, даже мое нижнее белье промокло, — говорилось в сценарии, когда она дошла до своих белых трусиков и лифчика.

— Ну, и сними их, — сказал он, — ты ведь не хочешь схватить пневмонию? — И протягивая руку назад через плечо, он поддразнивающе добавил, — не беспокойся, я не буду смотреть.

— Глупый, — сказала она смеясь и вручила ему маленькие предметы одежды, которые он с секунду подержал перед собой. Сначала лифчик, натянув его в горизонтальном положении между большим и указательным пальцами каждой руки и издавая пародию на восхищенный свист; затем дошла очередь до трусиков, которые он подержал так же.

— Эй, можно видеть огонь прямо через них! Ха, клянусь, что они, конечно же, сохраняют твое тепло, как положено!

— Ты дурачок, — сказала она и опять засмеялась, пока он пристраивал их рядом с остальными ее вещами на каминной решетке. Она завернулась в одно из одеял и села рядом с ним, распустив волосы и наклонив голову, чтобы просушить их около огня.

— Теперь твоя очередь, — сказал он, поднимаясь и вставая у нее за спиной, он снимал свои вещи, передавая их ей по очереди, а она принимала их, держа руку над плечом так же, как делал он, затем перекинула их через другой конец каминной решетки.

— Здорово, — прошептал Тони Борису после того, как Дебби освободилась от своих трусиков, — у нее, пожалуй, одна из самых восхитительных задниц во всей нашей индустрии.

Борис кивнул, соглашаясь.

— И прекрасные маленькие груди тоже.

— Великолепные маленькие груди, — согласился Тони. — Ты знаешь кого-нибудь, кто с нею трахался?

Борис, прищурившись и глядя через видоискатель, равнодушно пробормотал:

— О… одного или двоих, может быть, троих.

— Да, и что они сказали?

— Грандиозно, — ответил Борис.

— Могу представить, — сказал Тони, не отводя взгляда. — Они говорили, что это было необычно?

— Необычно? — Борис пожал плечами. — Нет, — сказал он, поглощенный видоискателем, который по-прежнему держал у глаза, — как раз твоя норма… прекрасная, мокренькая, упругая, горячая, восхищающая, возбуждающая юная американская дырочка. Ха, как это захватывает тебя, Тони?

— Здорово, — сказал Тони, сраженный этим образом, — не могу против такого устоять.

* * *

Пока Борис и Тони развлекались такого рода невинным подшучиванием, зловещие события затевались в другой части города, шикарном номере отеля «Империал», где изобретательный Рысь Леттерман председательствовал на исключительном, состоящем из двух слушателей кинематографическом званом вечере, проектируя цветные слайды на экран в затемненной комнате… слайды, которые он представлял, были отдельными кадрами фильма, снятого на 35-миллиметровой пленке, вырезанными из рабочих съемок эпизода Анжелы в «Ликах любви».

Аудитория состояла из Си-Ди и Лесса Хэррисона, и слайды были на самом деле в точности такими, как говорил о них Рысь: они запечатлели Анжелу в недвусмысленной ситуации — вернее, «позиции» звезды, репутация которой подвергается опасности.

Старый Си-Ди почти откровенно всхлипывал, в то время как Лесс пытался разделить его горе, слезы струились по его искаженному лицу. Одной рукой он обнимал Папашу, временами сжимая его плечо, хныкая и вздрагивая, в горестном любопытном (возможно объяснимом его недавним состоянием ломки) порыве, словно с каждым прикосновением к отцу он освобождался от страха. В конце пожилой человек отстранился от него, как будто желая переживать горе в одиночку, — или, вероятно, из-за раздражения, переполнявшего его.

Когда зажегся свет, именно Лесс, очевидно предвосхищая эмоциональный финал отца и желая продлить их совместный опыт, довел свое собственное горе до крещендо, взорвавшись новым потоком слез и на ощупь пытаясь найти плечо отца, словно, в конце концов, они будут рыдать вместе и станут ближе друг другу… или, по крайней мере, останутся в рамках одной корпоративной структуры.

Но Си-Ди испытал только нечто вроде смущения — смущения, которое затем вызвало к жизни определенную внутреннюю силу, или чувство собственного достоинства — стиль настоящего мужчины — у пожилого человека.

— Держи себя в руках, мальчик! — убеждал он, одной рукой тряся сына, а другой вытирая слезы со своей собственной щеки. — Ты на самом деле думаешь, что это… маленькое ничтожество… собирается изменить хоть на йоту баланс доходов и расходов «Метрополитен пикчерз»?! Ну, скажем, через год?! Самое большее через два? Со всеми… — он немного помялся, явно импровизируя, — … со всем новым делом, которое грядет; новые идеи, новый материал, новые лица … Эра суперзвезд окончена, сын… экономика производства фильмов сегодня просто несовместима с бюджетными распределениями в пользу непомерных выплат актерам. — Он положил руку на плечо сына в стиле Цезаря. — Это ответственность… ответственность, которую мы несем перед держателями акций. — И затем, как нежный отец, он вручил ему свой носовой платок, — вот, сын, — сказал он мягко.

— Спасибо, папа, — сказал Лесс не менее мягко, оживленно прикладывая платок к глазам, затем он развернул его и высморкался — это действие вызвало у Си-Ди раздраженную гримасу.

— Черт возьми, парень, это ирландское полотно, которому сотня лет! — Он выхватил платок у Лесса. — У тебя просто нет ни малейшего чувства стиля — вот твоя проклятая беда! — Он посмотрел на приведенный в беспорядок носовой платок, озабоченно покачал головой, скомкал его и засунул в боковой карман пиджака.

— Извини, папа, — промямлил Лесс, пряча глаза и окончательно ступая на путь полного мазохизма.

Пожилой человек кашлянул и сдавленно хихикнул, ободряюще шлепнув Лесса по спине.

— Самое главное, сын — это только деньги. Так же, как это маленькое ничтожество, не имеющее таланта и сердца, спящее, с кем попало, бродяга экстра-класса, Анжела Стерлинг… только деньги. — Он печально покачал головой, положил руку на плечо сына и продолжал с отцовской доверительностью… — Это не то, что заставляет вертеться наш старый мир, мой мальчик… — и он поднял взгляд на Рысь Леттермана, который все это время сидел, безо всякого выражения, ожидая приговора с терпением рептилии, — верно, Рысь? Только без обиды, я сожалею, что вынужден говорить такие вещи о девушке, с которой, я знаю, вы были очень близки, но…

Он прервался, пожал плечами, его глаза опять наполнились слезами.

— Что тут поделаешь!

Рысь откашлялся, прочистил горло, секунду выждал и сделал свой бросок:

— Что вы можете сделать, мистер Хэррисон? Я скажу вам, что вы можете сделать, вы и ваш сын — в качестве вице-президента, ответственного за производство, и что вам следует сделать, и что вы обязаны сделать… из уважения к огромному большинству держателей акций «Метрополь», которые доверились вам, которые уверены в вас обоих — в вас и вашем сыне — что вы должны сейчас сделать, так это оправдать их доверие! И под этим я подразумеваю, что мы — то есть вы и Лесс, должны убедить Анжи ликвидировать картину… Я выяснил, что она еще не подписала… никакого контракта… никакого разрешения на публикацию… ничего — только паршивое письмо-согласие, которое не задержится в почтовой конторе Тижуаны.

Пока Рысь говорил, глаза его слушателей начали проясняться, затем они застыли, замечательно похожие друг на друга.

— Если вы покажете ей эти картинки, — продолжал он, указывая на слайды с жестом отвращения, — и если вы скажете ей, что она уничтожит себя этим фильмом, а вы лично проследите за этим и за тем, что больше ей никогда не работать, и более того, что вы подадите на нее в суд иск на 12 миллионов долларов. Так вот, если вы это сделаете, к тому же все сказанное здесь правда… я готов поклясться своей задницей, что она уйдет.

24

— Я все думал о «Нечестивом эпизоде», — говорил Тони Борису за ланчем. — Ты помнишь, что упоминал «Монашку и Афериста» или «Проститутку и Священника»? Предположим, мы пойдем по пути священника, но вместо проститутки девчушка будет в каком-то смысле ненормальной, не в сексуальном, конечно, отношении, а в смысле физического уродства, а он все будет хотеть трахнуть ее. Но мы пока этого не знаем, верно? То есть эпизод может открываться вполне традиционным образом — церковь, воскресное утро, он за кафедрой занимается своим делом, она сидит в середине третьего ряда, пристально глядя на него поверх книги с гимнами, — но скромно, так как она в высшей степени респектабельная, здравомыслящая, чистая… Платье до колен, белые перчатки, пасхальный капор, бежевые туфли-лодочки, прозрачные чулки, полный набор пятидесятых, верно? Лифчик, в который подложена вата, и пояс с подвязками, верно? Четверть фунта дезодоранта и шесть унций листерина … очень чистая женщина …тост в честь Великого Безмолвного Большинства, королевы искусных проделок. О'кей, он… кладет на нее глаз… подходит к тому месту, где он сидит после службы… для маленькой «возвышенной беседы», верно?.. Делает первый шаг, выстреливает свой первый залп — и. я думаю, это может стать забавным названием в данном случае: «его воскресный выстрел», ха. Он целует ее большим, мокрым, от всей души и языка поцелуем, и поскольку она тепло отвечает, он решает силой опустить вниз ее руку и дать ей схватить его божественный член, который он имел самонадеянность выставить напоказ во время душевного поцелуя. Естественно, наша героиня страстно желает вкусить этот горячий Пресвитерианский член только что от кафедры, но не прежде, чем она обучит его основным заповедям экзистенционализма, вникаешь? Итак, у «Проповедника Мэлоуна», я подумал, что мы действительно могли бы взять Липса на эту роль, теперь уже спущены брюки, его невоспитанный ослиный член гротескно выступает вперед, преследуя нашу героиню по всей комнате. Наконец, ему удается ее ухватить — и вот тогда, кстати, происходит то, что ты можешь назвать «бегущий диалог». Она говорит ему об «исторической ответственности Церкви» и о том, как «понятие веры служило всего лишь подходящим вместилищем для Человека, желающего уклониться от своей собственной ответственности перед Человеком» и так далее, ты знаешь, выкладывает весь запас Жан-Поля^[37], и пока она ему это говорит, он находится в состоянии, которое ты мог бы назвать «горячая погоня», пытаясь завладеть ею, и наконец, снимая с нее всю одежду — все эти чудные доспехи американского среднего класса. Теперь он думает, что получит ее. Но при следующей попытке схватить девушку часть тела отделяется… скажем, волосы, или нога, или грудь…

— Это улет, — сказал Б., — и я в точности знаю, кто это сыграет.

— Пойми, — сказал Тони, — в какой-то момент все становится по-настоящему кошмарно, сюрреалистично, когда оказывается, что все в ней фальшиво. Даже ее дырка — она ненастоящая. Другими словами, это непрерывное раздевание в итоге сводит ее практически к нулю, и в конце концов, от нее не остается ничего НАСТОЯЩЕГО, что можно было бы трахнуть. А посему он напяливает свой белый воротничок и свои брюки и отправляется домой.

— Это весь сюжет?

— Может быть.

— Это сильно, Тони.

— Ну, за это ты и платишь старине Тони, а?

— Сильно… но не очень эротично, Тони.

— Я думал, что тебе нужен здесь некоторый комический финал.

— Да, но… не могла бы она пососать его член или что-нибудь еще? Я имею в виду, помимо забавных сцен?

— «Пососать его член»!? Боже, приятель, в картине и так уже столько сосут, что ее, вероятно, проклянут, как какой-нибудь кошмар гомика-уесоса или что-то в этом духе.

— О'кей, пусть не сосет его член, но… что-то еще. Мы не сможем так вот вдруг сделать какой-то… номер «трех комиков» прямо в середине картины.

Тони был разгневан.

— «Три комика»?! Ты шутишь? Это Бекет^[38], черт возьми!

— О'кей, о'кей, но у нас должно быть что-нибудь вразумительное и для непосвященных… более общедоступное… нечто, что было бы близко людям.

— Как насчет этого «анально-языкового» дела, которое ты упоминал? Хм-м… подожди, я знаю, что мы сделаем, мы позволим ей придумать кое-что самой, когда она будет здесь.

— Прекрасно.

После этого они заказали разговор с Малибу: с несравненной Тини Мари.

25

Лишь за час до окончания рабочего времени после долгих сомнений и колебаний (и то только потому, что она не могла вынести, чтобы о ней думали как о «мешанке») — Дэбби, наконец, согласилась попробовать сыграть любовную сцену с Дейвом. По крайней мере, согласилась, что они вместе заберутся под одеяло, обнаженные, и близко прижмутся друг к другу, что они и сделали, и после непродолжительного нервного хихиканья и щекотания друг друга и прочих чудачеств, они уже совсем было решили попробовать это сделать.

— Ну, Дейв, — спросил Борис, — как тебе это?

— По кайфу, — ответил Дейв.

— Дебби?

— Чудесно, — сказала она, — чудесно и тепло, — и она прижалась немного плотнее.

— Я думаю, вот как этому следует произойти, — продолжал Борис. — Полежав там минутку, вы больше уже не чувствуете холода, а начинаете ощущать, знаете ли, сексуальное присутствие друг друга, и тогда ты, Дейв, медленно снимаешь одеяло, чтобы посмотреть на тело Дебби, чего раньше никогда не делал, я имею в виду, умышленно.

— Но разве не предполагается, что в комнате холодно? — поинтересовалась девушка, инстинктивно хватаясь за соломинку.

— С этого момента нет. Помнишь, сцена открывается тем, что вы оба спите под разными одеялами… огонь совсем слабый, в комнате холодно. — Дейв просыпается, дрожит, подкладывает побольше дров в огонь, садится перед ним, съежившись под одеялом… Тогда просыпаешься ты и спрашиваешь его, в чем дело. «Я замерзаю», — говорит он. «И я тоже», — говоришь ты. Он придвигается поближе, по-прежнему дрожа, настоящий озноб, зубы стучат, и все в том же духе. Ты говоришь: «Может быть, нам следует залезть под оба эти одеяла… пока не потеплеет». Так вы и поступаете. Согласен, что немного нечестно, но нужно же избавиться от одеял, ведь мы не можем засунуть камеру под одеяло. Вникаете?

— Вникаем, — сказал Дейв, а затем обратился к Дебби, — о'кей, сестренка?

— Ну, черт… — вздохнула она, — полагаю, да.

— Вокруг холодно, сестренка, — продолжал он, — Насколько медленно снимать одеяло, Б., вот так? — и он спустил его вниз, постепенно раскрывая ее. — Здорово, сестренка, — мягко признал он, — у тебя действительно очень распутное тело. Я думаю, что не устою перед ним.

Она захихикала, хватаясь за верх одеяла, когда оно достигло ее пупка.

— Тебе совсем не обязательно стягивать его до конца сейчас! Они даже не снимают!

— Это великолепно, Дейв, — сказал Борис, — только еще медленнее, мы подразним всех ложными надеждами.

— Въехал, — сказал молодой человек.

— Мистер Адриан, — обратилась к небу Дебби, стыдливо держа одеяло у самого подбородка, — когда мы начнем, нельзя ли удалить хотя бы нескольких из этих людей со съемочной площадки?

Борис улыбнулся.

— Я предполагал твою просьбу. Да, конечно, — и он приказал Фреду I очистить съемочную площадку ото всех, кроме необходимого персонала.

Именно в этот момент появилась Анжела, выглядевшая совершенно безумной.

— Мне надо поговорить с тобой, — сказала она, глядя мимо него. — Я должна тебе кое-что сказать.

Поскольку все было практически готово к съемкам, первым его побуждением было оказать мгновенный отпор, но она казалась слишком серьезно расстроенной.

— О'кей, пойдем в мой трейлер, — предложил он, для личных бесед это место было самым подходящим, да и недалеко от новой съемочной площадки. — Иди вперед, — добавил он, — мне только надо секундочку переговорить с Тони. — Она пошла, а он остановился у края площадки и отвел Тони в сторону. — Я поговорю минутку с Дейвом. Если мы будем правильно действовать, то, думаю, они пойдут на это, и почему бы тебе не настроить их на нужный лад, попытаться их возбудить. Расскажи им о твоих собственных фантазиях о трахании сестры. О'кей? Это даст тебе возможность немного полюбоваться на великолепные грудки и бутончик Дебби. Верно?

— Я им расскажу.

— Ну, не так, конечно, чтобы они на самом деле не поспешили с этим, мы должны оставить все для камеры… возможно, один дубль.

* * *

В трейлере он застал Анжелу, сидящую на краешке одного из стульев, руки ее были зажаты между колен, она задумчиво уставилась в пол.

— Что-то не так, Анжи?

— Я не могу участвовать в картине.

Борис молча сосчитал до восьми — число, которому он (временами) приписывал оккультную силу.

— Почему?

— Ну… мистер Хэррисон, глава студии, и его сын, являющийся вице-президентом в области производства. Сейчас они здесь, а также мой агент, мистер Леттерман… И они мне объяснили, что это полностью разрушит мою карьеру, что я никогда не смогу работать опять, если останусь в этой картине. Они показали мне кучу фотоснимков из фильма. И я поняла, что они имели в виду. То есть большинство людей могли бы не понять, что это искусство…

— Фотоснимки? — спросил Борис нахмурившись. — О чем ты говоришь?

— Цветные слайды некоторых сцен, которые мы делали.

— Грязные ублюдки, — пробормотал он, — они наверняка подкупили кого-то из лаборатории…

— А потом они сказали, что предъявят мне иск на двенадцать миллионов долларов. Видишь, у меня просто нет никакого выбора.

Борис откинулся назад, уставившись в потолок безо всякого выражения, затем он глубоко вздохнул и медленно выдохнул.

— Послушай, — мягко сказал он, — ты знаешь, что представляют из себя эти люди, не так ли?

— Что? — она посмотрела на него так, как будто он явно сошел с ума. — Ты шутишь? Ну, конечно.

* * *

Для Дейва, помимо необычайного психического влияния, которое могли оказать новые отношения («трахнуть свою сестру», так сказать), чисто сексуальный факт этого (для человека, выходящего из обширной безбрачной нирваны) был подобен заново открытой ребенком забытой игрушке.

В первый раз, когда он кончил, хотя этот финал был весьма драматичным и насыщенным, он продолжал ненасытно прилагать усилия, как будто никогда не получал этого в достаточном количестве. В то же время несравненная Дебби держалась из последних сил — огромные глаза закрыты, влажный красный рот открыт, без всяких стонов или вздохов, лишь с какими-то судорожными глотательными движениями, как бы кончая с каждым вздохом. На ее великолепном лице «Мисс Юной Америки» застыло выражение погруженности в нирвану.

* * *

Все шло так хорошо, что Борис настроился немного поработать сверхурочно и сделать вторую сцену. Они серьезно рассмотрели вопрос, снимать ли ту же декорацию или переделать ее, чтобы она отличалась от предыдущей, как если бы вторая сцена произошла позже. В этом случае могли появиться определенные вариации… другие позиции и так далее. Когда Борис и Тони тихо обсуждали плюсы и минусы того, что в этом отрывке Дебби будет наверху (Борис предположил, что Тони просто захотел понаблюдать за невероятным задом Дебби в движении), оба они внезапно заметили Сида, стоящего с Морти около служебного входа в странном возбуждении — время от времени тыча себя кулаком в лоб, как будто выражая какое-то неописуемое горе.

— Что с ним? — спросил Тони.

— Похоже, у него новости.

— Какие новости?

— Анжи… я думаю, она уходит.

Тони посмотрел на него в недоумении.

— Проклятье, о чем ты говоришь?

Борис пожал плечами.

— Так она сказала… — он вздохнул. — Старик добрался до нее… и Лесс… все они.

— Фу-у, — Тони покачал головой. — Как насчет того, что уже отснято?

Борис скривился.

— Не знаю. Все, что мне известно, это то, что пленка готова. Если они не хотят нигде ее показывать… пусть, это их проблемы.

Тони пожал плечами.

— Это единственный приемлемый подход к проблеме. — Он продолжал смотреть на Сида, который теперь схватил Морти за плечи и качал своей головой, как будто плача. — Взгляни на Сида: он на самом деле вне себя.

Борис посмотрел.

— Да… Сид очень чувствительный, — сказал он, как будто его мысли витали не здесь, — в отношении некоторых вещей. — Он опять посмотрел на съемочную площадку, где Дейви и Дебби лежали, уперевшись локтями в пол и тихо разговаривая; он заметил»; что они держатся за руки. — О'кей, — сказал он. — Они, вероятно, опять смогут это сделать. Может быть, лучше узнать, как они сами это чувствуют. Я расскажу им твою идею о том, чтобы она была наверху, но возможно, они придумают что-нибудь еще.

— Пусть трахнет ее в задницу, — предложил Тони, — мы еще не делали такого.

— О, конечно, у нас уже есть это с Анжи, — ну, ты знаешь, вставки.

— Ты привык думать, что имеешь это с Анжи — прежде чем она удрала… как бы то ни было, но вставки это совсем не то, что по-настоящему, не так ли?

— Послушай, почему бы тебе не пойти и не поговорить с Анжи? Может, ты сможешь убедить ее отказаться от своих намерений. Без шуток: возможно, она тебя послушает. Расскажи ей свою историю о Си-Ди и трупе, вдруг она согласится, что, в конце концов, он не такой уж шикарный парень.

— Дружище, это не моя история… — Тони раздраженно вздохнул, — это случилось на самом деле.

— Ну, расскажи ей что-нибудь еще, — он повернулся, чтобы уйти на съемочную площадку. — Используй все свои излюбленные развлечения, Сандерс — язык, палец, манипуляции с клитором, все что потребуется. О'кей?

Тони пожал плечами.

— Несусь вихрем.

* * *

Когда Борис вернулся на съемочную площадку, Дейви и Дебби по-прежнему лежали каждый под своим одеялом, сблизив головы, держась за руки, и разговаривали приглушенными голосами так, что он почувствовал себя лишним. К этому времени они отправились в экскурсию по своим воспоминаниям, в давно пролетевшее детство, летние каникулы, когда им было по восемь, корь, когда им было по семь — и все такое.

— Пора приступать? — спросил Дейв, когда Борис встал рядом с ними, затем быстро добавим с псевдораспутной усмешкой. — К «приятной работе, если можешь ее получить», а Б.? — Это заставило Дебби сжать его руку и захихикать.

— Ты дурачок, — нежно сказала она. Это была строчка из сценария, это было очень чудно.

«Здорово, подумал Борис, говорят о том, как быстро заучить роль… время психодраммы.»

— А теперь, — начал он, — позвольте мне спросить у вас, что бы вам хотелось еще сделать?

Дейв посмотрел на Дебби, затем опять на Бориса.

— Мы бы немного передохнули.

Борис улыбнулся.

— Я думал больше о фильме…

— Ты имеешь в виду, опять трахнуться?

— Да… только как-нибудь по-другому, чтобы представить другую фазу ваших взаимоотношений… как будто в другое время, в другом месте…

— У вас есть другие декорации?

— Мы сделаем установочные кадры позже, эти же будут очень узкими… только вы вдвоем, близко… мы уже установили кровать. Кровать есть кровать: верно? Итак, на этот раз будет кровать вместо пола, то есть другое место.

— Ты видел, что я кончил дважды?

— Это было прекрасно, — сказал Борис.

— Это было фантастично, — сказал Дейв с почти маниакальным энтузиазмом, потом посмотрел на Дебби, — разве это не было фантастично, сестренка? — Дебби, отведя взгляд, залилась румянцем как непорочная невеста и счастливо кивнула.

— А что вы думаете… — начал Борис, стараясь вернуть их к мыслям о картине, видя, как они настроены и готовы к съемке, и учитывая, что около тридцати двух человек стоят вокруг в ожидании, — что вы думаете о том, чтобы Дебби в следующей сцене была сверху?

Дейв с энтузиазмом покивал и выгнул брови дугой.

— С глаз долой, дружище… о-о, да, это было бы… по кайфу, я почти сказал «нифигово», — он подтолкнул локтем Дебби, — уловила, сестренка?

— Ты дурачок, — снова захихикала она.

— Да, дружище, — продолжал Дейв, обращаясь к Борису, — это будет самое главное меланхолическое погружение в себя… и давайте достанем зеркало, я на самом деле привык смотреть в зеркало, когда девочка сверху, и многие девочки тоже это любят… это как нарциссизм, понимаешь? — Он опять повернулся к Дебби. — Как насчет такого, сестренка, это входит в твой диапазон, ты сможешь кончить сверху?

— Ты маленький глупыш, — упрекнула она его в своей непоследовательной манере «Барби», — я могу кончить на карточных взятках!

— Это слишком, дружище, — сказал Дейв, качая головой и весь светясь от восхищения. — Где ты была всю мою жизнь?

— Прекрасно, — сказал Борис, — давайте это снимем.

* * *

В течение получаса они хорошо подготовились к съемке. Ники изобразил новую стену с большим зеркалом вдоль кровати, актеры были соответствующим образом «проинструктированы» и готовы… но в последнюю минуту произошла заминка — определенная нерешительность у Бориса и Ники, следует ли комнате быть номером отеля или же комнатой их дома. Единственная разница — ночная тумбочка у кровати — довольно пустяковое обстоятельство, но оно могло причинить беспокойство впоследствии.

— Где Тони? — спросил Борис у Фреди I и вспомнил, что сам послал его увидеться с Анжелой. Однако тут он заметил Тони, который стоял спиной к трейлеру, обхватив себя руками. Выглядел он так, словно находился в прострации.

— Эй, Тони, — крикнул Борис. — Подойди сюда на минутку, — и когда тот подошел, Борис сказал:

— Ты какой-то окаменевший… не обращай внимания. Как ты думаешь, эта сцена получится лучше, если это будет комната в отеле или в замке — его или ее комната. Все из-за ночного столика. Вопрос — будет ли он из ореха или же из красного дерева, больше ничего в этом кадре не понадобится, только кровать, ночной столик и зеркало. Все внимание сосредоточено на них. Мы соорудим всю комнату в деталях позже. Я хочу лишь получить эти крупные кадры траханья, пока дети еще тепленькие… ну, как ты думаешь, Тони, — отель или замок? Ореховое или красное дерево?

— Мне надо тебе кое-что сказать, Б.

Борис нахмурился.

— Позже, приятель, мы должны приступить к съемкам.

— Это слишком горько, чтобы откладывать на потом.

Борис обвел взглядом съемочную площадку, где все, казалось, опасно зависло в воздухе. Он издал короткий невеселый смешок.

— Конечно, траханье лучше любой горести.

— Самое горькое, Б., это насчет Анжи… она сыграла в этот знаменитый вечный сон. Знаешь, о чем я говорю? Она тоже это сделала.

Борис долго глядел на него, потом потряс головой и посмотрел в сторону.

— Боже… — тихо произнес он.

— Это случилось сразу после того, как ты ее оставил, она, должно быть, пошла прямо в свой трейлер… и сделала это.

Борис кивнул, задумчиво уставившись в пол, как будто камера в его сознании уже начала поворачиваться.

— Как?

— Ну, парой способов — оба вполне эффективные для такого дела, во-первых, она проглотила кучу грима на свинцовой основе, который всегда употребляла. Потом… ты готов к этому?.. она убила себя электрическим током… с помощью своей сушилки для волос, в ванне. Кошмарно, а?

— Казнь на электрическом стуле. Она, должно быть, совершила какое-то преступление, караемое смертной казнью.

* * *

Когда Тони не удалось найти Анжелу, он наткнулся на Сида, который стенал и в ярости колотил себя по лбу. Увидев Тони, он нацелил на него обвиняющий палец, закричал: «Убийца!» и убежал прочь, как будто видеть Тони ему было невыносимо отвратительно.

— Что это с ним, черт возьми? — спросил Тони у Морти Кановица, который, в свою очередь, выложил ему эту ужасную историю.

Загадочное поведение Сида по отношению к Тони основывалось на простом недоразумении, что Анжи покончила с собой из-за наркотика и что именно Тони дал ей этот наркотик.

Усугублялась эта личная травма еще тем фактом, что нашел ее сам Сид… в переполнившейся ванне, одетой в свой знаменитый халат, сушилка для волос — сложное и тяжелое металлическое устройство из Западной Германии — возвышалась у нее на голове подобно гротескному шлему ныряльщика, который, будучи поднятым, обнаружил под собой страшного клоуна… Нижняя часть ее лица, от носа до подбородка, представляла собой многоцветное грязное пятно из темно-красного, белого и голубого пастообразного грима, который она съела, — всюду по полу были разбросаны выдавленные тюбики, как многочисленные использованные ружейные патроны… А под туалетным столиком стояла переполненная корзина для мусора с пустой коробкой на самом верху. Надо было вывернуть шею, что Сид и сделал, чтобы прочитать слова: «Для Маленькой Грустной Девочки».

* * *

— Как долго ты там стоял? — спросил Борис Тони, с любопытством глядя на него.

— Не так долго, — сказал тот, но таким образом, что это могло означать все, что угодно, от двух минут до двадцати.

— Почему ты не сразу мне это сказал?

— Не знаю… полагаю, я думал, что тебе следует сперва отснять эпизод.

Борис нахмурился.

— Тогда почему ты мне рассказал? Я ведь еще не кончил съемку.

Тони пожал плечами.

— Я никогда не говорил, что я без недостатков.

Борис фыркнул, затем бросил взгляд назад на площадку, где его ждали Дейв и Дебби.

— О'кей, мы поступим именно так. Не говори Дейву и Дебби, пока мы не отснимем. — Он вздохнул и покачал головой. — Да, — продолжал он, — ну и задержка. Она… по-прежнему там?

— Я не знаю, Сид не знал, как сэтим справиться… из-за неблагоприятных отзывов в прессе. Я думаю, что он пытается связаться с кем-нибудь на побережье — Эдди Райнбеком из рекламного отдела студии. Я говорил ему, что надо было сперва вызвать фараонов.

— Боже, — пробормотал Борис с усталым отвращением. — Ну, пошли, давай пойдем и посмотрим на нее.

Когда они подошли к трейлеру Анжелы, их встретил Липс Мэлоун, щегольски одетый в жемчужно-серый костюм и в темные очки.

— Она все еще там, Липс? — спросил Борис.

Липс кивнул без всякого выражения.

— Да.

За последнюю неделю Липс приобрел, помимо новой манеры вести себя, еще и новую моду одеваться, примечательно похожую на моду Джорджа Рафта в фильмах сороковых годов — время темных рубашек и белых шелковых галстуков, не без определенного зловещего подтекста. Теперь, когда он сказал: «Да», Борис сделал движение, чтобы пройти внутрь, но Липс удержал его, схватив его руку своей тяжелой ручищей.

— Не сейчас, мистер Адриан, вам придется подождать несколько минут.

Борис стряхнул его руку со своей.

— О чем, черт возьми, ты толкуешь? — спросил он.

Липс отступил на шаг назад, глядя то на одного, то на другого.

— Мистер Хэррисон с ней — он отдает свою последнюю дань уважения.

Тони покачал головой.

— Ну и ну, — тихо сказал он.

— Лучше бы ушел с дороги, Липс, — сказал Борис угрожающе спокойно.

Липс повторил свое предыдущее движение, слегка отступив назад, переводя взгляд с одного на другого, как будто высчитывая расстояние до каждого из них и их намерения по отношению к нему. На этот раз его правая рука поднялась вверх за левый отворот пиджака и к теперь уже ясно видной наплечной кобуре.

— Я бы не делал этого на вашем месте, мистер Адриан, я не собираюсь вас оскорблять, но у меня есть приказ — мистер Хэррисон не хочет, чтобы его беспокоили.

Борис был изумлен: его недоверие соперничало с негодованием.

— Да ведь ты… ты, долбаный идиот! Ты угрожаешь мне своим долбаным пистолетом?! — В то же время он сделал пробное движение вперед, но Тони удержал его.

— Можете называть это как хотите, мистер Адриан, — продолжал Липс, — я не могу позволить вам войти. Как я сказал: я не собираюсь вас оскорблять, вы всегда хорошо ко мне относились, но я получил приказ от самого мистера Хэррисона.

Борис издевался.

— Мистера Хэррисона, жопа! Предполагается, что ты работаешь на меня!

— Насколько я понимаю, мистер Хэррисон — глава студии, поэтому мы все работаем на него. Я никогда не перебегал вам дорогу во время того другого дела — захвата парня, и так далее — я никогда не раскалывался на этот счет.

— Ты хочешь сказать, пока еще!

Липс пожал плечами.

— О'кей, помните, что это сказали вы, мистер Адриан, а не я.

— Ты знаешь, что он там делает, не так ли? — спросил Тони.

— Этого уж я не знаю, мистер Сандерс, — сказал Липс, осторожно наблюдая за ними обоими. — Как я сказал, мистер Хэррисон отдает свою последнюю дань уважения и не хочет, чтобы его беспокоили, а уж как он ее отдает — это не мое дело.

— Боже Иисусе… — опять начал кипятиться Борис, и Тони схватил его за руку.

— Забудь об этом, приятель, — мягко сказал он, — идиот с оружием, это очень плохое сочетание. Кроме того, ты нарушишь все дело с Дейвом и Дебби, если не вернешься на съемочную площадку. Идем, Б., — он потянул Бориса нежно, но твердо, — пойдем заканчивать твой фильм.

И Борис, качая головой и что-то бормоча, позволил Тони увести себя.

— Я не собирался вас оскорблять, мистер Адриан, — простодушно выкрикивал Липс им вслед, — как я сказал, я только действовал по приказу свыше.

Глава 5

Тот, кто смеется: просто еще не расслышал звука клаксона на краю пропасти.

Неизвестный автор

1

Еще со времени первоначальной («шлюхи-в-катафалке») конфронтации Сида с кардиналом фон Копфом последний плел против него заговор со все возрастающей дьявольской решимостью. Даже тогда, когда Элен Вробель осторожно промокала с внутренней поверхности великолепного бедра Дебби последнюю капельку буйного семени Дейва, даже тогда чужеземный кардинал подготавливал свой чудовищный ход конем на заседании с некоторыми выдающимися особами из самого Рима. Необходимо было провести лишь самое краткое обсуждение на их встрече комитета — или «Совете высокопоставленных лиц», как его называли, — чтобы «единогласно осудить» рассматриваемый объект (а именно, фильм «Лики любви») на основании свидетельских показаний кардинала фон Копфа. Последовавшее за этим официальное воззвание гласило, что эта работа «богохульское надругательство» и «общественная угроза». И когда гражданские власти не поступили в соответствии с их выводами, они почувствовали себя обязанными взять дело в свои собственные руки «во имя великого Бога, для общего блага и властью, дарованной нам Нашим Господином и Спасителем, Иисусом Христом».

Итак, в темную беззвездную ночь среды, ровно в десять часов, великий кардинал Ханс фон Копф — лично возглавляющий настоящий «отряд бандитов Ватикана», при помощи хитростей, взяток, украдкой, но все же наделав не так уж много шума, пересек ров вокруг замка, пробил брешь в огромных воротах и устремился в лабиринт сводчатых каменных коридоров как взбесившаяся от наркотиков орда грабителей — варваров, обуреваемых рвением, знакомым лишь тем, кем движет чувство абсолютной правоты.

В одном конце этого лабиринта находилась монтажная комната, где редактировался фильм, а в другом конце — проекционная комната, где его демонстрировали. Именно в это время шел показ выборочных отрывков уже законченных эпизодов, представленных всем основным лицам, задействованным в производстве: Борису, Сиду, Тони, Ники, Ласло, Морти, Липсу, Филу, Фразеру, Элен Вробель и Дейву с Дебби, которые задержались, чтобы просмотреть материал. К этому звездному сборищу присоединился гротескный триумвират: Си-Ди, Лесс и Рысь Леттерман. Причиной их неожиданного присутствия послужило решение, которое они приняли после долгого обсуждения, что выгоднее поддержать производство, поскольку в данный драматический момент это более соответствовало интересам студии и держателей акций. Заинтересованная поддержка со стороны доблестного Рыси Леттермана была, тем не менее, иного рода. Чтобы привлечь его к сотрудничеству, они, после длительных переговоров, передали ему долю Анжи, которая в данном случае была определена в два с половиной пункта от общей деятельности.

Сид, несмотря на свой открытый, почти профессиональный, цинизм, был все же потрясен, когда узнал о том, как распорядились этой частью имущества Анжи, Морти Кановиц, однако, быстро его утешил.

— Ладно, Сид, она была великой звездой, но как ты это поделишь на части? Никто не делает деньги на трупе. Верно?

Помимо уже упомянутых зрителей среди присутствовавших также находилась почти легендарная Тина Мари Хольт, известная большинству как «Тини Мари». В этот день она как раз прилетела из киностолицы мира и сейчас визжала с необузданным восторгом, наблюдая как изысканная Арабелла извивалась под сгорбившимся, грубым, большим Сидом Крейссманом.

— Засунь ей, Сид! — визгливо кричала она. — Спесивая французская лесбиянка!

Примерно в этот момент раздался первый крик: «Эй, деревенщина!» в сводчатых коридорах, доносившийся со стороны монтажной комнаты, ставшей местом первого удара штурмового отряда, который летел впереди подобно клину. Сид, Морти и Липс прислушались к сигналу тревоги, их рты раскрылись, глаза округлились, и они почти в унисон пробормотали:

— Что за черт!?

Сид и Морти стрелой вылетели из проекционной комнаты в коридор, в то время как Липс, плясавший теперь под другую дудку, тут же зафиксировал свое внимание на Си-Ди, затем отступил в тень около двери, расстегнул пиджак и слегка провел пальцами по контуру предмета, согревавшего его сердце.

Снаружи, в коридоре, столпотворение распространялось, и своды отражали эхом резкие крики на немецком и итальянском.

Двое мужчин из монтажной комнаты в разорванной и съехавшей на бок одежде, внезапно обогнули угол.

Сид ухватил одного из них, когда тот попытался проскочить мимо.

— Эдди, что, черт возьми, происходит? — спросил он.

— Спасайся бегством! — закричал тот, — это головорезы! — Он вырвался от Сида и стрелой умчался прочь.

Сид развернулся и силой удержал второго мужчину.

— Гарри, о чем он говорит? Какие головорезы, черт возьми?

— Меня избили, — сказал Гарри, тяжело дыша и глядя назад через плечо. — Эдди думает, что это профсоюз пожаловался… думает, что они послали орду головорезов, чтобы разгромить притон… Я не знаю, мне показалось, что это прямо какие-то в капюшонах… мафиозные типы… своего рода операция устрашения.

Сид не мог этому поверить.

— Они схватили выборки из фильма и копию… Думаю, что они охотятся за негативом.

Последнее слово вонзилось в Сида как летящий нож.

— Боже святый! — Он в панике повернулся к Морти. — Морти: быстро, давай сюда горилл!

— Верно! — сказал Морт и исчез в лабиринте коридоров. Гарри поспешил за ним.

В это мгновение, с другой стороны коридора появился передовой эшелон отряда нападения с кардиналом впереди, намеревавшийся штурмовать проекционную комнату.

— Боже святый, — пробормотал Сид, мне следовало об этом догадаться! — И он ринулся вперед, преградив им дорогу. — Попридержи-ка, раздолбай, — сказал он твердо, — куда, как ты думаешь, ты направляешься?

— Мы пришли за пленкой, — ответил кардинал так же твердо с акцентом, напоминающим Эрика фон Строхейма^[39].

Сид тревожно посмотрел поверх плеча своего противника на банду головорезов, многие из которых были одеты в церковные одежды.

— А теперь отойди в сторону, — приказал кардинал и указал на Сида огромным золотым крестом, размахивая им, как будто отгоняя вампира, размер его был весьма угрожающим.

— Подожди минуту, — сказал Сид, — ты имеешь в виду, что ты взял закон в свои собственные руки, так, что ли?

— Ха! — разбушевался кардинал, — а почему бы и нет? Вы сделали это с Эйхманом!

— Что?

— Теперь убирайся с дороги! — И он опять взмахнул своим крестом.

— Да ты тут нарвешься, раздолбай! — взревел Сид и двинул ему прямо в челюсть, потом развернулся кругом и устремился в проекционную комнату и на сцену, включая по пути освещение и крича что было сил:

— ЭТО ПРОКЛЯТЫЕ МАКАРОННИКИ! ОНИ ОХОТЯТСЯ ЗА НЕГАТИВОМ!

Зрители высыпали в коридор в тот момент, когда мародеры уже закончили обыскивать проекционную кабину и появились, неся шесть жестяных коробок с пленкой, тянущейся за ними подобно бинтам Лесса Хэррисона.

То, что за этим последовало, было самым необычайным событием в истории конфликтов съемочной группы. Лабиринт коридоров заполнился престранными сценами, Голливудские чудища вступили в заранее подготовленное сражение с уродцами папского престола, и холлы звенели от сгустков непристойной житейской брани и суровых библейских проклятий.

Ход битвы, казалось, менялся почти ежеминутно, отражая прибытие подкрепления то к одной группе, то к другой. Сначала своевременное появление техников и электриков под предводительством Фреди I и самого отважного Морти, бросившихся в рукопашную схватку, заставило церковников отступить. Но вскоре баланс сил восстановился в связи с прибытием еще одного члена их фанатичного контингента в развевающихся черных рясах.

В индивидуальных схватках отдельные случаи доблести и отваги были не редки. Ники Санчес и Тини Мари работали вместе как ударная маленькая команда, спутывая карты противника своими надоедливыми шквалами укусов и царапин, раздаваемых во все стороны.

Сид и Морт применяли свои навыки уличных боев с большой пользой, обрушиваясь на врагов с огромным наслаждением, постоянно ища какой-нибудь тяжелый предмет, чтобы иметь его в руках. «Где Липс и его проклятое оружие?!» — кричал Сид. Но Липс оставался в стороне, довольствуясь своим делом, которое состояло в защите старого Си-Ди, тот упал одним из первых, и Липсу удалось оттащить его от поля боя, после чего он лишь размахивал оружием — щеголеватым специальным полицейским пистолетом 38-го калибра, когда кто-то отваживался подойти слишком близко.

— Стреляй, Липс! — закричал Сид, когда их дела, казалось, стали совсем плохи, — ради бога, стреляй!

— Черт тебя побери, Крейссман! — был ответ. — Я не собираюсь нарываться на уголовную ответственность лишь ради того, чтобы спасти твой жирный зад!

Борис и Ласло старались запечатлеть на пленке этот сенсационный скандал, снимая ручными «Эрри», взбираясь на орудийные башни или залезая в стенные ниши, которые использовались для размещения в них огромных масляных ламп и факелов. Тони и Дейв засели в одной из них, только они не снимали, а курили травку и наблюдали за сценой.

— Прекрасно, — все шептал Дейв, качая головой и сияя, — прекрасно.

Лесс Хэррисон в это время находился в самой гуще событий, ведя себя как маньяк. Воображая себя знатоком каратэ, он скакал кругом, пытаясь нанести всем вокруг убийственные удары ногой и в челюсть, все равно кому — другу или врагу, но его координация была сильно нарушена, не говоря уже о его голове, дозами морфия, поэтому он постоянно терял свою цель и просто летал то туда, то сюда, чаще всего нанося повреждения лишь самому себе.

Рысь Леттерман, действуя где интуитивно, где хитростью, покинул место драки еще на ранних его стадиях, при этом у него хватило здравого смысла сделать это под предлогом:

— Надо увести отсюда Дебби и Элен Вробель!

Что касается редактора Филиппа Фразера, то он вел себя достаточно порядочно, в честной манере маркиза Куинсберри, когда внезапно краем глаза уловил, как через толпу волокут очень знакомые, с голубыми полосами, жестяные коробки с фильмом.

— О, мой Бог, — воскликнул он, — они заполучили негатив!

Это слово пробежало по всей кинокомпании подобно подожженному фитилю.

— Они заполучили негатив!

Это послужило толчком для их необычайной сплоченности, когда даже Борис, Лас и Тони присоединились к битве. Но остальные были безнадежны. Когда Тони падал под градом ударов, его взгляд случайно остановился на Дейве, по-прежнему сидевшем там, где он его оставил.

— Ты, маленький уесос! — пронзительно закричал Тони, — оторви оттуда свою задницу и помоги нам!

Но Дейв только кивнул и блаженно улыбнулся.

— Все отлично, бэби, — и он показал куда-то вдаль, над их головами, где, о чудо! появилась многочисленная процессия, подобная легионам Цезаря, со знаменами, парящими наверху: «Свободу Киму Эгнью!», «Эдипа — на …!» и т. д.

Таким образом, баланс сил еще раз круто изменился, как это очень ясно увидел Сид, когда битва затихла и почти остановилась.

— Ты, козел, — закричал он кардиналу, — тебе конец! Эти парни за нас!

Кардинал, похоже, и в самом деле пришел в замешательство и пробормотал что-то стоявшему неподалеку человеку, выглядевшему худым и голодным, который, в свою очередь, нахмурился и быстро заговорил по-итальянски с молодым бородатым служителем около себя; тот кратко кивнул и сбросил свое одеяние священника, оставшись в плотно прилегающих жокейских шортах и простой рубашке с коротким рукавом. После чего они опять посовещались, после чего молодой человек внезапно от них отделился.

Сид, не чувствуя теперь никакой боли, наблюдал за этой странной шуткой с любопытством и удивлением — пока вдруг не осознал, что затевалось.

— Осторожней! — закричал он, увидев, как молодой человек отошел от «своих» и осторожно проскользнул в ряды ничего не подозревающих хиппи. Там он немедленно схватил плакат («Никсон жив!») и изо всех сил ударил им по голове одного из конкурирующих «Помешанных», провоцируя полномасштабный братоубийственный бунт.

— Нет, нет, — продолжал кричать Сид, — он один из этих!

Тони тоже все видел и присоединился, чтобы поднять тревогу:

— Провокатор! Провокатор!

Но все было бесполезно и, когда драка разгорелась сильнее, жестяные коробки с голубыми полосками пропали из вида, и Сид медленно опустился на пол, на сердце у него, разумеется, кошки скребли.

2

— Ну, — говорил Борис, допивая свой последний бокал на веранде «Империал», — по крайней мере, теперь мы знаем, что это можно сделать.

— Ха, — горько усмехнулся Тони, — это жалкое утешение.

— Мы получим нашу пленку обратно, — невыразительно сказал Сид.

— Забудь об этом, — сказал Борис, — на свете еще существует множество других дел. Мы сделали это, вот что важно, теперь давайте сделаем что-нибудь еще, чего никто не делал.

Тони кивнул в знак того, что понял, но в то же время тряся головой, не соглашаясь это принять.

— Я не знаю, — мудро сказал он, — я бы хотел разыскать фильм, чтобы увидеть сцену Дейва и Дебби… — он прервался и засмеялся, как будто над самим собой. Затем вздохнул и добавил, почти печально: — Нет, им надо уничтожить его, иначе слишком много людей перестанут работать.

— Я сотни раз прокручивал все в уме, — сказал Сид, которым овладело болезненное состояние с тех пор, как они понесли утрату. — Он практически рассказал мне, что они сделали с фильмом. Он сказал мне: «Вы сделали это с Эйхманом!» И я спросил себя: «Сделали — что?» Похитили, верно: Эйхман был похищен и увезен в Израиль! Верно? О'кей, тогда откуда были те парни? Из Рима, вот откуда! И именно туда они сейчас доставили фильм! Боже, — он печально покачал головой, — я все еще не могу этого осознать, это довольно подло… а я-то все думал о Риме как о месте, где все так возвышенно… И оттуда же пришли парни вроде Святого Петра… Святого Павла, парни такого типа — я прав, Тони?

— Прав, Сид, — сказал Тони, отпивая из стакана. — Если не упоминать последнего великого Ника Макиавелли.

— Да? — сказал Сид с мрачным интересом, — кто это такой?

— О… — Тони пожал плечами, — один из парней. Верно, Б.?

Борис кивнул.

— Да, — и он посмотрел вдаль с печальной и утомленной улыбкой. — Такой же, как и все мы… верно, Тони?

— Верно, Б. — И Тони даже выпил за это.

1

Стенли К. — знаменитый американский кинорежиссер Стенли Кубрик. Терри Саузерн в соавторстве с ним написал сценарий к его фильму «Доктор Стрэнджлав, или как я научился не волноваться и полюбил бомбу».

(обратно)

2

Хейворт, Рита (р. 1918) — кинозвезда 40-х годов, снимавшаяся в фильмах «Клубничная блондинка», «Кровь и песок» (оба — 1941), а также в фильме «Леди из Шанхая» (реж. О. Уэллс, 1947).

(обратно)

3

Мухаммед Али — боксер, чемпион мира по боксу.

(обратно)

4

Кинематографический вечер! Вечер с порнухой! (франц.).

(обратно)

5

ДАР — Дочери Американской Революции, общественная женская организация консервативного толка.

(обратно)

6

«Кайе дю Синема», «Сайт энд Саунд» — французский и американский кинематографические журналы.

(обратно)

7

Вуайеризм — пристрастие к наблюдениям чужих половых актов и прочих «непристойных» сцен.

(обратно)

8

Энди Уорхол (р. 1927) — крупный американский художник, одно из светил поп-арта. Занимался также киноэкспериментами, суть которых Сид несколько утрирует.

(обратно)

9

Тейлор, Элизабет (род. 1932), Бертон, Ричард (1925–1984) — американские звезды, некоторое время состояли в браке и неоднократно вместе снимались в фильмах, самый известный из которых дорогостоящий фильм «Клеопатра», 1963.

(обратно)

10

Оливье. Лоренс (р. 1907) — знаменитый английский актер, наибольшую известность ему принесло блестящее исполнение шекспировских ролей.

(обратно)

11

Тальберг, Ирвинг Дж. (1899–1936) — знаменитый голливудский продюсер, один из отцов американской киноиндустрии, третье лицо в «Метро Голдвин Майер», один из «Оскаров» ежегодно присуждается в его честь.

(обратно)

12

Пастернак. Джо (1901–1965) — один из ведущих продюсеров, специализировавшийся по мюзиклам и легким комедиям.

(обратно)

13

Дильдо — искусственный половой орган.

(обратно)

14

Жизнь и рода (франц.).

(обратно)

15

Как она называется? «Восходит солнце»? (франц.).

(обратно)

16

Нормальным актом (франц.).

(обратно)

17

Шмак — непристойный и смешной человек, от евр. «шмок», пенис.

(обратно)

18

Де Милль, Сесиль Блаунт (1881–1959) — знаменитый американский режиссер, продюсер и драматург, один из основателей киностудии «Парамаунт». Прославился своими масштабными постановками.

(обратно)

19

Уоспвилль — название города, образовано от английской аббревиатуры WASP — белый англосаксонский протестант.

(обратно)

20

Скарлетт О'Хара — главная героиня «Унесенных ветром», в знаменитом голливудском фильме ее роль играла Вивьен Ли. Имеется в виду аналогичная сцена из его первой части затягивания на ней корсажа.

(обратно)

21

Шикса — девушка-нееврейка (идиш).

(обратно)

22

Эррол Флинн (1909–1959) — американский актер, прославившийся в ролях романтических и отважных героев в «костюмных» фильмах.

(обратно)

23

Дорис Дей (р. 1924) — американская актриса, с большим успехом снимавшаяся в музыкальных фильмах.

(обратно)

24

Развязка (франц.).

(обратно)

25

Необыкновенный круг (франц.).

(обратно)

26

Шмер — большое число взаимосвязанных частей, «куча» (идиш).

(обратно)

27

Жене, Жан (1910–1986) — французский писатель, «имморалистической» традиции, поэтизировавший в своих произведениях гомосексуальные отношения. На русский язык переведены повесть «Дневник вора» и пьеса «Служанки».

(обратно)

28

Джейн Фонда (р. 1937) — американская актриса, в шестидесятые годы снималась в многочисленных фильмах, эксплуатирующих ее внешнюю привлекательность.

(обратно)

29

Доктор Стренджлав — персонаж фильма «Доктор Стренджлав, или как я научился не волноваться и полюбил бомбу», снятого Стэнли Кубриком по сценарию Т. Саутерна.

(обратно)

30

Бэрроуз, Уильям (род. 1914) — американский писатель-модернист, произведения которого отличаются распадом форм и детальной разработки гомосексуальных и наркотических мотивов.

(обратно)

31

Стайгер, Род (р. 1925) — американский киноактер, умело сочетавший психологическую манеру игры с жанровыми требованиями триллера или вестерна.

(обратно)

32

Бостонский душитель — знаменитый маньяк-убийца из Бостона, герой одноименного фильма.

(обратно)

33

Клайд — знаменитый гангстер, герой классического фильма «Бонни и Клайд», 1967, где его роль сыграл Уорен Битти.

(обратно)

34

Ширли Темпл (р. 1928) — американская актриса, снимавшаяся в кино с раннего детства. «Маленькая мисс Бродвей» (1948) — один из наиболее известных фильмов с ее участием.

(обратно)

35

Имеются в виду члены радикальной террористической организации «Черные Пантеры».

(обратно)

36

Сэлзник, Дэвид (1902–1965) — известный американский продюсер, вице-президент МГМ и президент «Сэлзник Компани Инк». Наиболее известные фильмы — «Реббека» (реж. А. Хичкок, 1940) и «Прощай оружие» (1957).

(обратно)

37

Сартр, Жан-Поль (1905–1980) — французский писатель и философ-экзистенциалист, оказавший большое влияние на состояние умов в пятидесятые-шестидесятые годы. Слова героини эпизода пародируют некоторые положения его философии.

(обратно)

38

Беккет, Сэмюель (р. 1906) — ирландский драматург, один из основателей (вместе с Э. Ионеско) «театра абсурда».

(обратно)

39

Эрик фон Строхейм (1895–1957) — американский актер и режиссер.

(обратно)

Оглавление

Глава 1 «…а теперь щелкни это…»

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

Глава 2 Волшебство объектива

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

Глава 3 О возможности появления определенных побочных эффектов из-за курения кошачьей мяты

  1

  2

  3

  4

  5

  6

Глава 4

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

Глава 5

  1

  2

*** Примечания ***