Вас зовут «Четверть третьего»? [Всеволод Михайлович Слукин] (fb2) читать онлайн

B. Слукин, Е. Карташев Вас зовут «Четверть третьего»?

В биографиях этих авторов много общего, начиная с возраста, — и тому и другому по 29 лет. В. Слукин закончил Свердловский горный институт по специальности инженер-геофизик, в настоящее время работает в научно-исследовательском институте (г. Свердловск). Е. Карташев закончил Московский геолого-разведочный институт, инженер-геофизик; в настоящее время работает в научно-исследовательском институте (г. Москва). Оба увлекаются научной фантастикой.

Впервые вместе в 1961 г. написали рассказ на конкурс журнала «Техника молодежи». Рассказ не выдержал конкурса, но, возможно, это обстоятельство и вызвало еще больший интерес авторов к научно-фантастическому жанру. В 1963 г. журнал «Искатель» напечатал их первый рассказ «100 % объективности». В. Слукин и Е. Карташев выступили с литературными пародиями и фантастическими юморесками в «Литературной газете» и газете «Вечерний Свердловск».

Рассказ «Вас зовут четверть третьего?» публикуется впервые.

1. Часы светились в темноте

(рассказывает И. М. Никифоров)

Шел дождь. Такой, знаете, мелкий осенний дождичек. Вроде бы и не льет, просто висит в воздухе водяная пыль. А плащ насквозь мокрый.

Лужи кругом, слякоть. Листья летят. Желтые, красные. Осенние листья. У нас, в Москве, наверное, уже все листья облетели.

Березки стоят голые, а в Александровском саду дворники подметают лохматыми метлами пустынные аллеи.

Такие бородатые дворники. Подметают, складывают сухие листья в кучи и жгут. Дым идет едкий-едкий… Скоро зима. Будут девчонки с ребятами ходить на каток в Нескучный сад. А завтра снова на работу… На чем я остановился?

Да! Шел дождь. Такой, знаете, мелкий осенний дождичек. Или я уже об этом говорил? И бегут, значит, девчонки на работу. У меня тогда работы не было… Совсем. Денег не было тоже. Я, собственно, и часы заложил потому, что денег не было. Ну, да об этом после.

Шел, значит, дождь и все такое. Мне сказали, что в Бауэрсберге освободилось место судомойки в ресторанчике «К белому коню» и хозяин готов взять «перемещенного», потому что «перемещенным» можно меньше платить. Только ждать он будет всего сутки.

Так что я должен был самое позднее к восьми часам вечера приехать в Бауэрсберг. Что? Почему я стал «перемещенным»? Это вопрос особый. Я лучше об этом когда-нибудь потом. Самое главное — это то, что я им стал, и обратно мне дороги нет. Ну, так вот. Я должен был приехать в Бауэрсберг не позднее восьми часов вечера. Осенью, знаете, темнеет рано.

Я еще днем заложил часы, чтобы достать деньги на билет. До Бауэрсберга недалеко, но пешком все же не дойдешь.

Когда я вышел из дома, было уже совсем темно и шел этот проклятый дождь. Плащ мой сразу промок. Я вскочил в автобус. Вид у меня, видно, был не ахти какой, потому что кондукторша участливо посматривала на меня, а потом предложила сесть на ее место. Я было отказался, но она меня все же усадила. Это было хорошо — ехать сидя. Тем более, что я два или три дня не обедал. В ресторане работать было бы хорошо еще и потому, что не нужно заботиться об обеде.

А вы знаете, как это хорошо — не думать об обеде? Вы, наверное, об обеде думаете только в том смыслу, что приготовит на обед жена. Простите, у вас нет сигареты?..

Итак, я ехал в автобусе. За окном плыли неоновые рекламы баров и яркие витрины магазинов.

Возле баров толкались молодые люди, рассматривая афишки последних программ ревю. Девицы в фривольных позах, сетчатые чулки… Я когда-то мечтал о такой жизни: каждый вечер ресторан, красивая девушка. Но я, кажется, опять сбиваюсь со своего рассказа.

Автобус неожиданно остановился. Между мостом и Шлосскирхе, там есть маленькое кафе. Так вот, автобус остановился напротив этого кафе, и шофер стал копаться в моторе, а потом объявил, что машина дальше не пойдет, и пассажиры должны ожидать следующую. Все высыпали из автобуса. Я уже говорил вам, что я должен непременно быть в Бауэрсберге… В общем, выехать мне нужно с поездом восемнадцать-пятнадцать.

А было уже около шести вечера. До вокзала от Шлосскирхе не очень далеко, и я пошел пешком…

Когда я вбегал в вокзал, поезд трогался. Мимо проплыли светлые окна вагонов. Я остался на платформе. Сразу стало темно, только где-то высоко, почти в самом небе, светились вокзальные часы. Стрелка перескочила на следующее деление и будто закрыла мне семафором все пути в будущее. Почему-то стало безразлично.

Нет работы, нет денег, нет родины, нет никого, ничего.

Ничего? Зачем вообще все это? К чертовой бабушке! К черту этого хозяина в Бауэрсберге! К черту все рестораны мира! Вообще, весь мир к дьяволу!

Я подошел к краю платформы. Внизу тускло поблескивали рельсы. Скоро пойдет поезд в другую сторону. Упасть прямо под колеса, чтобы больше ничего не слышать и не видеть.

Я стоял так и думал, наверное, минут десять или пятнадцать, а может быть, и все полчаса. Не знаю. Было как-то легко-легко. Ног я не чувствовал. Головы не чувствовал. Даже есть не хотелось, как будто я только недавно съел пару боквурстов. Хороших горячих боквурстов с горчицей. Вы знаете, я уже привык к этим колбаскам.

Неплохо. Только горчица к ним подается кислая и слабая. Не то, что наша, русская…

Да, пока я вот так стоял, ко мне подошел сзади человек. Такой черный-черный. И одежда на нем черная. Это и был господин Шиндхельм, профессор Шиндхельм. Но я, конечно, не знал его и сначала было подумал, что это какой-нибудь агент или переодетый полицейский. Он и начал, как полицейский:

— Что вы тут делаете? Кто вы такой?

Я молчал. Он спросил снова:

— Кто вы? Я наблюдал за вами целых двадцать минут. Если сказать по правде, вы мне не нравитесь. То, что вы опоздали на поезд, — еще не повод для самоубийства.

Я молчал.

Почему он подошел ко мне? Какое ему дело до меня? Следит за мной? На что я ему сдался?

— Пойдемте, поужинаем, — вдруг предложил он. — Думаю, что после ужина смерть потеряет для вас первостепенное значение.

— Спасибо, не голоден, — только и смог выдавить я.

Он почувствовал по акценту, что я иностранец.

Это было заметно по его чуть дрогнувшим векам, когда он услышал мой ответ. Но отношение его ко мне не изменилось. По крайней мере, мне показалось, что он даже более тепло повторил свое приглашение поужинать. Потом он взял меня под руку и повел к двери со светящейся вывеской «Митропа».

— Спасибо, — прошептал я.

— Спасибо будете говорить потом, — смеясь, ответил он.

— Я не об этом, не об ужине…

— А o чем? Ах, да… Ну, пойдемте, пойдемте…

Он толкнул стеклянную дверь и вошел в зал.

Почему-то заколебавшись, я остановился перед дверью и посмотрел на платформу. Дождь сыпал.

Мокрый асфальт блестел, как начищенные ботинки. На платформе одиноко светился газетный киоск, да где-то в темноте высоко, как луна в небе, висел циферблат больших станционных часов. Было без четверти семь. Прошло всего полчаса с тех пор, как ушел поезд, надежды на мое маленькое благополучие. Жизнь могла несколько раз оборваться за эти полчаса.

Вы знаете, жизнь ужасно непостоянная штука.

Раз-два, чик-чик и все. Смерть гораздо постояннее. Если уж возьмет…

— Пойдемте, — прикоснулся к моему плечу незнакомец.

Я вздрогнул.

— Что?

— Пойдемте.

— Прошло всего полчаса…

— Да, всего полчаса, — ответил он. — А сколько же вы думали?

— Не знаю. Мне показалось, что целая вечность…

Мы оба подняли головы. Высоко в черном небе светились часы…

2. Мне был необходим объект…

(рассказывает, профессор Оттокар Шиндхельм)

Вам интересно, как я встретился с господином Никифоровым? О, это обыкновенная история.

В сущности, если бы я не встретил господина Никифорова, то, вероятно, нашел был кого-то другого. Господин Никифоров подходил для этих целей лучше всего: ослабленная воля, готовность ко всему, даже к самому худшему. Цинично?

Если хотите, да. Но, после того, сколько я работал, сколько искал, почти нашел и… Я скажу, не хвастая, кроме меня еще никто не покушался так глубоко на человеческую природу. Создать искусственное чувство — чувство времени. Что?

Вы говорите, что человек ощущает время. Не буду спорить, если «гомо сапиенс» видит смену дня вечером, а вечера ночью, то он не путает день с ночью. На то он и «сапиенс» — разумный.

Но знаете ли вы, что в полярных областях младенцы в условиях незаходящего солнца путают день с ночью, то есть то условное время, которое мы устанавливаем по часам. С трудом удается приучить этих малюток к привычному для взрослых режиму, то есть несколько изменить установившийся ритм их жизни.

Все же человек не ощущает время так четко, как свет, тепло, вкус, запах…

Жизнь человека, я имею в виду биологическую жизнь, подчиняется определенному ритму. Сердце бьется в определенном ритме. Иногда немного чаще, иногда немного реже. Человек дышит, ест, переваривает пищу, спит. Все это чередуется в определенном порядке. Моргать глазами человек должен через некоторые промежутки времени. Даже во сне. Что? Вы не знали, что человек моргает во сне? Понаблюдайте за спящим. Да, да.

Процессы, протекающие в мозгу, тоже имеют определенную частоту — 10 герц. Это так называемый альфа-ритм. Кстати, о мозге.

Знаете ли вы, что мы используем наш мозг очень нерационально, что если «мощность» мозга использовалась хотя бы на десять процентов, то человек мог бы выучить наизусть все 12 томов новой энциклопедии. Вообще, мозг — это такая машина, такая машина…

Извините, вам, вероятно, неинтересно. Мозг — это моя слабость.

Именно вот эта большая «емкость» нашего мозга и помогла мне выработать «рефлекс времени», разбудить шестое чувство, а может быть, и создать его вновь.

Я, наверное, утомил вас своими сказками о мозге и времени. А вас, видимо, интересует больше дело господина Никифорова, но ведь вопрос о Никифорове нельзя отрывать от опытов по «рефлексу времени». Расскажу вам о том, как мы встретились с Никифоровым.

Тринадцатого ноября… Для меня число тринадцать счастливое, но для господина Никифорова…

Впрочем, и для него тринадцатое не было несчастным. Итак, тринадцатого ноября я должен был ехать в Бауэрсберг. Один из друзей сказал, что там я смогу найти себе пациента. Мне в то время необходим был пациент, вернее, объект для опытов по выработке «рефлекса времени».

Я убедился, что никакого вреда для здоровья ни белым мышам, ни свинкам, ни кроликам, ни шимпанзе опыт не приносит. Но даже шимпанзе не мог мне сказать, чувствует ли он течение времени. Мне нужен был человек. Я искал объект всюду, но сотрудники относились к опытам довольно холодно, скептически. У меня даже была мысль подвергнуться опыту самому. Но здесь имелась другая трудность: за течением опыта я должен был обязательно следить объективным взглядом экспериментатора, не примешивая никаких субъективных факторов. Смог бы я сделать все это над собой? Вряд ли. Поэтому-то я и оказался на вокзале, но случайно (у меня отстали часы) опоздал на бауэрсбергский поезд.

Я сидел на скамейке под навесом и ожидал поезда. Шел противный осенний дождь. Было сыро, но я, погруженный в свои мысли, не замечал ничего. «Нужно скорее заканчивать исследование, — думал я. — Иначе можно остаться без денег, с незаконченными опытами, с несбывшимися надеждами». Мне было очень жаль, что все те люди, с которыми я работал уже много лет подряд, на этот раз не особенно доверяют мне, не верят в успех работы, вообще в необходимость всего этого дела. Но, послушайте, эти опыты имели колоссальное значение как в философском аспекте, так и с точки зрения биологии, физиологии, кибернетики и, конечно, с практической стороны — ведь люди могли обходиться без капризного, ненадежного, зависящего от тысячи различных факторов механизма, называемого часами. Нужно было только использовать естественный ритм жизни организма и с помощью колоссального резерва емкости, которым обладает человеческий мозг, выработать у человека рефлекс времени, «установить стрелки» в этих живых часах и все. Опыты застряли на стадии «установки стрелок». Для этого нужен был объект исследований.

Итак, я сидел на скамейке под навесом, а на краю платформы прямо под дождем стоял какой-то странный человек. Он покачивался, иногда чуть не падал назад.

Иногда его лицо попадало в полоску света oт ресторанной двери, и меня поражали пустые, как будто бы неживые глаза и необыкновенная бледность. Такое лицо и такой взгляд мне приходилось видеть лишь в домах умалишенных да у людей, испытавших сильнейший нервный шок.

Сразу подумалось: вот идеальный объект для испытаний. Я уже говорил, что для опыта нужен был человек с ослабленной волей.

Поэтому-то я и решился подойти к нему и предложить работать у меня. Даже хотел дать ему полуторную зарплату, лишь бы он только согласился. Но когда я подошел к нему ближе и увидел, что он голоден, морально разбит и готов ко всему, то сначала решил пригласить его поужинать. Это было самым верным средством завоевать расположение человека.

3. Скажите, сколько будет трижды три

(рассказывает И. Ж. Никифоров)

«Дважды два — четыре, трижды три — девять».

Он извел меня своей арифметикой. Какого черта он ко мне привязался? Пристает с идиотскими вопросами. Посередине разговора вдруг предлагает три раза стукнуть по столу костяшками пальцев через равные промежутки времени. Или вдруг спрашивает:

— Скажите, а бывает тридцатое февраля? Кстати, сколько будет шестью шесть?

— Тридцать шесть, — буркаю я в ответ.

И все в таком же духе. Мне просто-напросто захотелось взять со стола тарелку и надеть ему на голову. Он, казалось, не замечал моего состояния. А я, что было сил, сдерживался.

Как раз тогда, когда я уже чуть было не сорвался, он вдруг спросил:

— Почему вас не удивляет то, что я задаю такие странные вопросы? На вашем месте я давно бы уже возмутился.

— Только что собирался это сделать, — снова буркнул я.

— У меня есть к вам деловое предложение, начал он серьезно. Все это время я испытывал вас. Элементарные вопросы, но я выяснил ваши способности, вернее, возможности и хочу пригласить вас работать у меня…

— Согласен, — перебил я его. — Плата?

Он как будто не заметил.

— Я заведую лабораторией мозга в одном из научно-исследовательских институтов. Занимаюсь очень интересной проблемой. Мне нужен объект для исследований. Пациент. Пошли бы вы ко мне?

Я хотел согласиться. Но потом меня забрали всякие мысли: «Что это профессор (он представился мне еще в начале ужина), руководитель лаборатории ходит по вокзалам, ищет себе пациентов? Неужели для такого дела он не мог послать сюда парочку помощников?

Может быть, он такой же профессор, как я — прима-балерина.

Не нужен ли я ему для какого-нибудь темного дела? Или пусть он даже профессор. Исследует чьи-то там мозги. Но при чем же тут я? Так я и дам ему ковыряться у себя в черепной коробке. Жить мне, что ли, надоело?» (Я уже совсем было забыл, что буквально час тому назад думал о смерти). Профессор, или как его там, ждал, не торопя, не высказывая ни малейшего нетерпения.

Казалось, ему было все равно, соглашусь я или нет. Черт возьми! Но мне-то было совсем не безразлично! Я не мог не согласиться. Мне ничего уже больше не оставалось делать. Только после того, как профессор услышал мой ответ: «Ладно? Идет!», я увидел, что он тоже волновался, боялся услышать отказ и все такое.

И вот, значит, я сказал: «Ладно! Идет!». Oн сразу же подозвал официанта. Расплатился. Мы побежали к такси.

Профессор торопил шофера, и машина мчалась по ночному городу со страшной скоростью, пугая одиноких прохожих. Миновав центр, мы поехали по зеленым улицам-аллеям Тирвальда. Вы ведь знаете этот район, где живут здешние богатеи, аристократы, хозяева и прочая сволочь. Извините, я немного волнуюсь.

Я не любил Тирвальд. И это несмотря на то, что здесь было больше всего зелени в городе. Несмотря на то, что здесь были самые красивые дома.

Надо сказать, прекрасные дома. Не любил за то, что вся здешняя буржуйская сволота сладко ела, сладко пила и жила в этих изумительных модерных домах, ездила в шикарных модерных машинах и все такое.

И я, значит, подумал сначала, что этот профессор, или как его там, тоже живет в Тирвальде, и разозлился.

Нет, это совсем не потому, что мне не хотелось жить в красивых домах, есть, пить, гонять на авто. Нет. Я не прочь бы заняться всеми этими делишками. Но я был рабочим, был безработным, был… a кем я только не был! Я вкалывал, а эти с девчонками мчали по автостраде на озера или к морю. Я вкалывал, а они…

Зависть, скажете вы. Нет, мне кажется, это была не зависть.

Это была ненависть. Мне раньше долбили о классовой ненависти.

Я только ухмылялся. Какая там может быть ненависть! Такие же люди: один удачливый, другой — нет. Теперь я ненавидел богатых всей душой…

Но мы проскочили Тирвальд и выехали на шоссе к Лауэну. Я хотел спросить, долго ли нам еще ехать, но как раз в это время машина остановилась.

За забором среди зелени виднелась небольшая вилла. Цветы, подметенные дорожки, в глубине сада гараж. Стена виллы обвита плющом. Неплохо. Конечно, не Тирвальд, но все-таки… Нет, положительно, мой профессор по мозгам, видимо, не зря раскидывает ими. Если только он не жулик какой-нибудь и не содержатель притона…

А, черт с ним! Пусть он хоть черт с рогами!

Мефистофель! Я и то бы ему запродался. — Голод не тетка. Есть такая русская пословица.

Профессор расплатился с шофером и пригласил меня войти.

— Фрау Гросс! — крикнул он. — Два холодных ужина и бутылку вина.

Мы поднялись наверх. Он показал мне маленькую комнатку на втором этаже. (Я должен был там жить.) Потом повел в большую пристройку-лабораторию, заставленную приборами, колбами, клизмами и какими-то большими ящиками.

После этого мы спустились вниз в гостиную. Две тарелки с кружочками колбасы, масла и сыра, две рюмки, бутылка хорошего вина.

— Вы живете здесь один? — спросил я.

— Да… Собственно, не один. Мне во многом помогает фрау Гросс, моя экономка, она же лаборантка.

— Разве вы работаете дома?

— Мы с вами будем работать здесь и в лаборатории. Но больше здесь. Это не только мое личное желание. Это также желание и моих хозяев. И ваших хозяев тоже. Здесь есть несколько секретов фирмы и несколько научных секретов. Завтра в институте вы должны будете подписать обязательство о неразглашении…

Я выслушал эту тираду, и у меня засосало под ложечкой. В какую перепалку попал! В жизни я старался никогда не связываться с тайнами (а вдруг это военная тайна?), с обязательствами (не затянет ли меня это обязательство в кабалу на всю жизнь?) и все такое.

Вот так и сидел я, тянул кислое вино, а у меня сосало под ложечкой. Но делать было нечего.

Я уже дал согласие. Вдруг я вспомнил, что не спросил самого главного.

— Скажите… а каков оклад?

Профессор посмотрел на меня как-то непонимающе, будто я должен служить науке так, задаром, за здорово живешь и все такое.

Я повторил вопрос:

— Сколько мне будут платить?

Профессор как будто очнулся.

— Ах, да. Как же это я упустил…

И назвал такую сумму, что я присвистнул. Он взглянул на меня:

— Что, мало?

— Да, нет… Немало. У меня еще столько не бывало за один раз.

— Я забыл сказать, что питаться вам придется здесь. Фрау Гросс неплохо готовит. Разумеется, за некоторую плату.

Я размечтался… Нужно попросить аванс и пойти купить костюм, хорошую новую рубашку, нет, лучше две. А еще лучше дюжину.

Пару галстуков. Ботинки. Зажигалку-пистолет… Дальше зажигалки мои мечты в тот вечер не пошли.

Профессор встал.

— Хочу пожелать вам доброй ночи. Завтра в восемь завтрак. К девяти мы должны быть в дирекции фирмы…

— Спокойной ночи! — ответил я.

Перина была чересчур мягкой, одеяло чересчур теплым, простыни чересчур белыми. Мне снились в ту ночь ботинки и зажигалки. Много разных зажигалок: маленькие карманные, большие настольные, зажигалки в портсигаре и зажигалки с эмалевыми девицами на боках. Я схватил одну зажигалку и чиркнул ею. В пламени появилась ухмыляющая рожа профессора. Он орал мне:

— Сколько будет трижды три?!

— Половина восьмого! — не моргнув глазом, ответил я.

— Вставайте, господин Никифоров. Уже половина восьмого. — Фрау Гросс трясла меня за плечо. Так начался первый день моей работы у профессора Шиндхельма.

4. Маус, маус, ком хераус!

(рассказывает профессор Оттокар Шиндхельм)

После завтрака мы с господином Никифоровым отправились в дирекцию, где он подписал обязательство о неразглашении секретов и получил аванс. Затем поехали в институт. Мне нужно было успокоить моего пациента, убедить, что ничто страшное ему не угрожает. Я не мог бы работать с человеком, боящимся опыта. А господин Никифоров, действительно, побаивался, хотя старался внешне ничем это не показывать. С улыбкой он пересчитал деньги, сунул их в карман и сказал мне деланно бодрым голосом:

— Ну, профессор, я готов. Теперь, — он похлопал по карману, — хоть под нож. Рад быть жертвой науки.

Меня несколько покоробили эти слова. Я совсем не собирался делать его «жертвой». Наоборот, мне казалось, что он станет первым из счастливейших людей — людей с искусственным чувством, чувством времени. Его нужно было обязательно успокоить.

Я решил продемонстрировать ему несколько моих опытов с белыми мышами, постараться сделать это непринужденно, без нажима, чтобы он не заподозрил в этом какого-либо подвоха с моей стороны.

Я долго не знал, как же называть своего пациента. Господин Никифоров? Слишком уж официально. Правда, тысячи моих земляков зовут друг друга именно по фамилии с приставкой слова — господин.

Я спросил, как его имя. Он ответил:

— Иван. А отца моего звали Михаил. У нас, русских, принято называть по имени-отчеству. Так вот меня зовут Иван Михайлович. Но вы меня можете звать просто Иван. Ваня.

— О, это хорошо! Иван! — я почему-то очень обрадовался. На память пришли «Иваны» еще военных времен. Хорошо, что здесь только один этот Иван, а остальные там, на востоке.

Я повел его в наш «зоопарк», как все называли комнату с клетками для подопытных животных.

Говорят, русский ученый Иван Павлов, кстати тоже Иван, его я очень уважаю… Так вот, Иван Павлов поставил памятник собаке. Я бы поставил памятник белым мышам. Именно они помогли мне открыть «рефлекс времени». Мы пошли к белым мышам. Увидев меня, эти красавицы забегали по клетке, начали вставать на свои тонкие лапки, показывая розоватые брюшки. Никифоров засмеялся.

— Мыши. Ха-ха! Когда-то в школе я учил такой немецкий стишок: «Маус, маус, ком хераус!» — «Мышка, мышка, выгляни наружу!»

Он снова нервно засмеялся, наклонился к клетке:

— Маус, маус, ком хераус!

Положительно, его нужно было успокоить. Я взял свою любимицу Ренату. Мышка с девичьим именем сидела у меня на ладони и крутила черным носиком.

— Пойдемте, Иван, — потянул я Никифорова за собой в соседнюю затемненную комнату. В полумраке ярко светились красные и зеленые индикаторы работающих приборов, голубела шкала большого излучателя и прыгали светящиеся стрелки на кварцевых часах.

Я посадил Ренату на металлическую пластинку, закрыл экранирующую сетку, соединил излучатель с автогипнотизером и часами. Тонкий, еле заметный луч света из излучателя постепенно двигался вдоль спины мышки к ее голове и затем, когда на экране электроэнцефалоскопа появилась линия с характерным пиком — «пиком», застыл в одной точке. Мышка сидела неподвижно. Как всегда, через шесть с половиной минут альфа-ритм мозга вошел в резонанс с ритмом часов и пик на экране начал пульсировать. Через пятнадцать минут я убрал излучатель. Пик на экране продолжал вздрагивать. Рената дергала черным носиком. Пик пульсировал. Я спросил Никифорова:

— Ну, как вам это нравится? Вы поняли смысл работы?

Иван ответил довольно неопределенно:

— Интересно. А вот насчет смысла… Гм! Нужно подумать….

— Что вам думать? — не понял я. — Теперь думать поздно. Вы уже согласились работать у нас.

— Я не об этом, — прервал он меня. — Нужно подумать над смыслом работы. Очень интересно! — снова повторил он.

Нет, он положительно нравился мне. Это Гитлер не любил, когда солдаты думали. Мне нравились мыслящие сотрудники. Хорошо, если он будет думать о работе. И таким образом быстрее войдет в курс дела, быстрее будут получены необходимые результаты. Конечно, если все будет в порядке, если все пойдет так, как нужно…

Пик на энцефалоскопе пульсировал с такой же амплитудой, как и десять минут назад, когда начались колебания. Счетчик щелкал, отсчитывая колебания. Зазвенел звонок сигнализатора.

Я включил свет и показал Никифорову запись энцефалограммы и отсчет с кварцевых часов.

— Плюс-минус ноль секунд. Безошибочно.

— Да, хорошо, — согласился Иван. — А зачем все это?

— Как зачем? — я искренне удивился. — Вы хотите знать смысл работы? Попробуйте пофантазировать сами: ритм мозга — ритм часов… Вам это что-нибудь говорит? И уж если у этой жалкой мышки…

Я показал рукой в сторону металлической пластины, где находилась Рената, и осекся… На широком черном чугунном листе лежало крошечное белое тельце моей любимицы. Я с криком бросился к ней. В чем дело? Какая ужасная нелепость!

— Маус, маус, ком хераус! — вдруг пропел Никифоров и тихонько, боком-боком вышел из комнаты.

Я рассеянно посмотрел ему вслед. Он медленно шел по коридору и вдруг, как бы сорвавшись с места, побежал к выходу.

— Господин Никифоров! Иван! Иван!

— Маус, маус, ком хераус! — донеслось до меня…

5. И от бабушки ушел и от дедушки ушел…

(рассказывает И. М. Никифоров)

Профессор ехал в своей машине почти рядом со мной, изредка открывал дверцу, жестом приглашая сесть в автомобиль. Без шапки и пальто я бежал по улице. Дул холодный ветер, раздувал полы моего старенького пиджака. Я так и не успел купить себе новый костюм. Куда я бежал?

А черт его знает. Куда-то бежал и все. На ходу сунул руки в карманы. Попалась пачка денег.

Я вытащил ее из кармана и швырнул в сторону профессорской машины. Машина сразу остановилась, и Шиндхельм бросился вдогонку за этими цветными бумажками. Не знаю, собрал он их все или нет, но через несколько минут машина снова догнала меня. Я показал профессору кукиш. Он не понял:

— Что вы?

— Накося, выкуси! — крикнул я по-русски.

— Господин Никифоров! Иван! Вернитесь!

Я не отвечал. «Опель» обогнал меня и остановился чуть впереди. Профессор пулей вылетел из машины. Он открыл дверцу и без лишних слов втолкнул меня в автомобиль. Я упал на сиденье и несколько минут лежал, тяжело дыша. С непривычки. Давно я уже так не бегал! Потом сообразил, что он меня может сейчас отвезти в свою лабораторию, положить на чугунную плиту, опутать проводами, а потом со злорадством ожидать, когда на экране большого прибора зеленая линия замрет и выпрямится…

— Ах ты, гад! — прошипел я и на ходу выскочил из машины…

…Очнулся я уже в лечебнице. Маленькая белая палата. Одна кровать. Полузанавешенные окна.

Этакое кругом чистоплюйство. Дорогая, видно, лечебница. Как я их надул! Пусть лечат. Пусть! А платить будет Пушкин.

Потом пришла сестра, сделала мне укол и снова укатилась. Я лежал, смотрел в потолок. Начал обдумывать план побега. Самое главное — это раздобыть одежду. А остальное приложится.

Одно я уже решил твердо — профессор меня больше не увидит. Я ему не белая мышь. «Маус, маус, ком хераус!» Видали? Как говорит поэт, «лучше уж от водки умереть…», и все такое.

Через несколько минут после ухода сестры появился профессор.

Видно, она ему сказала, что я очнулся. Профессор сел на стул около койки, взял мою руку, пощупал пульс, потрогал голову, посмотрел на доску, где записывалась моя температура. Потом спросил.

— Ну, как чувствуете себя, Иван?

Я молчал, с неприязнью разглядывая его.

— Теперь уже все в порядке, — продолжал он. — А было очень плохо. Воспаление легких. Фрау Гросс просидела около вас два дня. И еще двое суток дежурила вот эта милая девушка.

Он показал на заглянувшую в комнату молодую сестру. Она улыбалась. Я мельком взглянул на профессора. Он тоже улыбался.

Прямо цвел. Блестел, как медный пятак.

— Знаете, Иван, почему погибла Рената? — спросил он.

— Не знаю никакой Ренаты и знать не хочу.

Он рассмеялся.

— Рената — это белая мышь, которая погибла во время опыта. Так вы знаете, почему она погибла?

— И знать не хочу, — повторил я упрямо.

— Я виноват в этом. Какая глупая случайность. Я забыл выключить ток, и экранирующая сетка над металлической плитой оказалась под напряжением.

«Час от часу не легче! — подумалось мне. — Одно дело — умереть во имя науки, черт возьми! И совсем другой коленкор, если тебя шлепнет током, как какого-нибудь бандита на электрическом стуле. И все по милости этакого рассеянного болвана. А теперь он счастливо смеется. Потом, когда мои останки выкинут на помойку, он через несколько дней счастливо заржет: «Эврика! Нашел! Этот тип умер от того, что я забыл вынуть из его черепа нержавеющий скальпель! Какая рассеянность! Надо быть в следующий раз внимательнее. Так-то!»

— Нет, вы подумайте, Иван! Какая глупая случайность! — снова донеслось до меня.

Я отвернулся к стене. Профессор еще раз что-то говорил, но я вдруг уснул. Проснулся почти через сутки. В палате было очень светло. Светило солнце, небо было голубое — явление не частое в ноябре. Стало как-то хорошо, спокойно. Даже профессор с его мозговыми извилинами перестал меня волновать, и все такое. А он, профессор, тут как тут.

— Ну, как дела, Иван? Вы, кажется, поправляетесь. Температура почти нормальная. Но полежать еще придется. Все-таки воспаление легких- не шутка, да и ударились вы сильно, ведь машина шла быстро. Нужно полежать. А потом начнем опыты.

Я опять представил себя в новом костюме, белоснежной рубашке, с сигарой, хорошей сигарой, за рулем машины, хотя бы «Опеля», как у профессора. И промолчал. Да еще начал себя убеждать, что такие случайности, как с той белой мышью, бывают везде. Волков бояться — в лес не ходить! И все такое!

Вот вам пример, что делают деньги с человеком!

Только вчера я готов был раздавить этого мышиного профессора.

А сегодня… Сегодня опять сам лезу под нож. Опять продаюсь. Вот тебе и ушел. И от бабушки ушел и от дедушки ушел…

А лиса, то бишь господин профессор, меня — Ам! — и съела.

6. Альфа-ритмы… альфа-ритмы…

(рассказывает профессор Оттокар Шиндхельм)

Опыты мы начали через семь дней после выздоровления Никифорова. Неделю я дал ему отдохнуть и немного привыкнуть к своему положению. Он осваивался с лабораторией, наблюдал за опытами с белыми мышами и шимпанзе. Опыты с животными проходили блестяще, и Иван в конце концов успокоился. Для большего эффекта я сам сел в кресло и показал Никифорову, как снимают электроэнцефалограмму. Альфа-ритм великолепно выделялся на линии записи всплесками одинаковой амплитуды и имел классическую частоту 10 герц.

Если говорить начистоту, то меня беспокоило одно обстоятельство: я знал, что рефлекс времени у человека и у животных различен. Итальянцы делали опыт с людьми и животными: поместили людей и петухов в абсолютно темную пещеру. Оказалось, что животные сохранили свой обычный жизненный ритм, а люди через неделю полностью потеряли чувство времени.

Полетели дни, как говорят, «серой», будничной работы. Нельзя сказать, чтобы эти дни были уж такими беспросветно-серыми. Нет, все-таки что-то у нас получалось. Правда, это «что-то» было столь малым, что на первый взгляд казалось, будто мы топчемся на месте.

Но нам нужно было набрать как можно больше фактов. Ничего не поделаешь — статистика. Статистика — великая вещь! Все в мире подчиняется законам статистики, законам вероятности. Например, я могу сказать, что существует, хотя, правда, неизмеримо малая, вероятность того, что здесь у нас, в спокойном в сейсмическом отношении районе вдруг произойдет землетрясение, и мы с вами полетим в преисподнюю. Но это, конечно, шутка. Пугаться вам нечего. Да не вздумайте дать в вашем журнале статью с названием «Профессор Шиндхельм предсказывает землетрясение в центре Европы».

Я говорил только о вероятности. Так вот, нам было необходимо накопить как можно больше наблюдений, чтобы на основании всей этой работы перейти к выработке «рефлекса времени». Мой Иван окончательно успокоился. Он приходил утром в лабораторию, садился в кресло на платформе, сам закрывал экранирующую сетку и надевал шлем с электродами. По вечерам мы подолгу сидели в моей домашней лаборатории.

Я рассказывал Никифорову о всяких премудростях нашей работы.

Мне казалось, что он усваивал все очень хорошо. Просто превосходно. Я не мог не радоваться, глядя на него. Временами на Ивана что-то нападало, он мрачнел и просил прекратить эксперименты. На время, конечно. Потом его настроение улучшалось, и мы возобновляли работу. Правда, такие случаи были редкими, и я совсем не мог предполагать, к чему они приведут в дальнейшем. Но не буду забегать вперед. Вам ведь нужно все по порядку, с самого начала до самого конца. Не правда ли?

Итак, наша работа, хотя и медленно, но подвигалась. Мы намеревались вскоре переходить к окончательной обработке данных и начать практически выработку рефлекса времени. Он наступил, тот злосчастный день, когда, собственно, и началось знаменитое «Дело Никифорова».

В этот день меня пригласили к генеральному директору фирмы.

Вы ведь знаете господина Цизе.

Впрочем, кто теперь не знает господина Цизе!

После этого скандала! Я вошел в его кабинет. На кирпичной штукатурки, по современной моде, стене висела громадная картина. До сих пор я не могу сказать, что было нарисовано на этой картине; меня поразило огромное красное пятно в центре полотна. Взглянув на пятно, я почему-то забеспокоился.

Господин Цизе предложил мне сесть. Я остался стоять. Ведь он с самого начала предупредил, что разговор будет коротким. Я стоял против большого, заставленного какими-то коробками стола генерального директора. Цизе снял очки, постучал ими по столу и довольно мягко сказал:

— Господин профессор, должен вас огорчить. Фирма вынуждена закрыть вашу тему по этому «рефлексу времени» и прекратить ее финансирование. Поверьте, мне искренне жаль. Жаль ваши труды и наши затраченные деньги. Но… Я сделать ничего не могу. — Господин Цизе поднял палец куда-то вверх. Они там решили, что ваша работа ничего не даст бундесверу. Военное министерство…

— Простите, — прервал я его, — при чем здесь бундесвер и военное министерство? Ведь, «рефлекс времени» не имеет отношения ни к обороне, ни вообще к войне…

— Именно поэтому они и закрыли тему.

— Ведь «рефлекс времени» можно использовать для того, чтобы исключить механические часы из нашего обихода! Часы — это же такой ненадежный механизм!.. Часы — это…

Господин Цизе остановил меня и сказал с какой-то горькой усмешкой.

— Вы забываете, профессор, что господин министр… Он… Совладелец двух основных компаний по производству часов. Надеюсь, теперь вам все ясно? Желаю вам успехов, профессор, в работе над другими темами.

— Я буду работать над «рефлексом времени» самостоятельно.

— Не рекомендую.

— Разве вы не хотите бороться? Ведь осуществление проекта принесет вам и вашей фирме большой доход…

— Но, прежде чем мы получим доход, нас разорят дотла. К сожалению, капитал нашей фирмы составляет лишь четверть капитала каждой из этих двух часовых компаний. Нас проглотят вместе с «рефлексом» и прочими потрохами.

— И все же я буду сам…

— Это ваше дело, — улыбнулся господин Цизе, — но я вам не советую. До свидания, господин профессор.

— До свидания, — ответил я машинально и направился к выходу.

Когда я закрывал дверь, мне снова бросилось в глаза это кровавое пятно на картине.

— До свидания, — еще раз повторил я и захлопнул дверь.

Я пошел к своей машине, ехал по улицам, поднимался в лабораторию, ходил по помещениям, а за мной неотступно следовало это красное пятно, и не проходило связанное с ним беспокойство.

Только перед вечером я все понял. Эти господа из министерства… Им подавай гамма-лучи! Смертоносные гамма-лучи. А здесь какие-то альфа-ритмы. Совсем мирные альфа-ритмы. Мирные!

И никак их не приспособишь на пользу бундесверу. Эти альфа-ритмы! Альфа-ритмы… Ими не убьешь.

7. Вас зовут Четверть третьего

(рассказывает И. М. Никифоров)

Вначале у профессора дело не ладилось. То ли я не поддавался, то ли он где-то там ошибся, но у него ничего не выходило.

Мне работа нравилась. Сиди себе в кресле, посапывай, а профессор со своими лаборантами носятся, как угорелые. Восемь отсидел, свет — чик-чик выключил и домой. Дома, правда, тоже приходилось работать, но я не протестовал. Дело не трудное, работа не пыльная, денег платят кучу. Это вам не мешки в порту таскать. Если говорить откровенно, я и не хотел, чтобы быстрее выходило. Все закончится, и меня снова выставят на улицу. А тут солдат спит, служба идет, доллары капают. Подольше бы капали…

Но однажды профессор пришел домой чернее тучи. Он заперся в кабинете и не пускал к себе никого, даже фрау Гросс. В этот день, вернее, в этот вечер, мы не работали. Я сидел с фрау Гросс в гостиной и болтал о разной всячине. Она говорила, что скоро будет рождество, я мечтал об автомашине, и все такое.

Поздно вечером, почти в полночь, профессор вышел из кабинета и заявил, что завтра мне в институт ехать не нужно. Тему его закрыли, денег больше не дали. Поэтому он может предложить мне зарплату вчетверо меньшую, чем раньше, и работу только по вечерам.

Если же я не согласен, то он, профессор, освобождает меня от всех обязательств и отпускает на все четыре стороны.

Даже вчетверо меньшую зарплату мне было бы нелегко разыскать.

Правда, мечты об «опеле» придется оставить. Не хватит даже на дешевый «фольксваген», но все-таки это лучше, чем ничего.

Я спросил у профессора, кто же распорядился прикрыть нашу работу, чьи это там штучки.

Профессор помотал головой и ничего не ответил.

Случайно я услышал, как он кого-то ругал сквозь зубы самыми страшными немецкими ругательствами. А потом уловил, что нелестные выражения относятся к федеральному министру. И, конечно, поинтересовался, при чем тут министр. Он закричал на меня и ушел.

Я никогда не видел его таким. Вообще-то, я не очень позволяю на себя орать. Из-за этого и не работал долго на одном месте. Но профессор казался чересчур расстроенным, и поэтому я молча снес его крик. Утром перед отъездом в институт он зашел ко мне в комнату и еще раз спросил, буду работать у него или нет. Я кивнул, соглашаясь. Профессор сразу подобрел, немного разговорился и как-то к слову ругнул этих скотов из военного министерства. Я опять поинтересовался, при чем тут военные, и он мне все рассказал. Действительно, как тут не взбелениться! После рассказа профессора мне захотелось утереть нос всем министрам и солдафонам, назло им сделать этот проклятый «рефлекс». Мы договорились, что вечером начнем, вернее, продолжим работу дома.

Профессор куда-то уехал, а я отправился бродить по городу.

Люди готовились к рождеству, покупали жирных гусей, носились за подарками своим фрау и киндерам. На площадях и в витринах стояли елки. Я тоже купил елочку и решил отнести ее фрау Гросс — пусть украсит, все-таки праздник. Притащил елку домой. Фрау Гросс захлопала руками, принесла откуда-то облезлые елочные шары, стала украшать елку. А я ушел к себе, лег на кровать и думал о том, о сем, но все мои мысли в конце концов сходились на одном: почему в нашу работу лезут военные? Вот жуки. Подавай им «рефлекс» для военных целей, а нет, так и катись подальше… Почему-то вспомнилась война: эшелоны, эшелоны, сожженные деревни, убитые и все такое. А у фрау Гросс мужа убили под Таганрогом. Она и по сей день ходит в церковь, и там поминают всех их, павших за «Великую Германию»…

К вечеру пришел профессор, принес нам рождественские подарки: какую-то чашку фрау Гросс, а мне, зная мою страсть к зажигалкам, новый экземпляр. Стало стыдно, что я ничего не купил профессору. Меня выручила фрау Гросс.

— А господин Никифоров принес чудную елочку… — И пошла всякая сентиментальность. Профессор долго жал руку мне. Фрау Гросс жала руку профессору и все такое.

Потом ели гуся, потом пили кофе со всякими пирожными, долго трепались, так просто, ни о чем.

А потом я вдруг предложил пойти поработать в лаборатории. Профессор удивленно посмотрел на меня.

Потрескивая, горели на елке свечки, светилась подвешенная под потолком картонная оранжевая звезда. Радио передавало рождественские псалмы.

— Может быть, сегодня не будем? Праздник… — сказал было профессор, но потом решительно махнул рукой. — Пойдемте!

Мы прошли в темную холодную лабораторию.

Она сразу приняла жилой вид — засветились огоньки, сигнальные лампочки приборов. Я уселся в свое кресло. Профессор засуетился.

Прошел час или два. Он все время внимательно просматривал ленты, делал пометки, сравнивал записи кривых, потом собрал все ленты, скрутил в рулон и сказал, очень довольный.

— Сегодня вы были в ударе. За два часа столько же материалов, сколько за предыдущую неделю. Пожалуй, подготовка закончена. Теперь можно переходить к «рефлексу». Начнем? Как вы думаете, Иван?

— Давайте начнем.

Профессор поставил излучатель, кварцевые часы, настроил и проверил всю аппаратуру. Наконец, все было готово. У Шиндхельма дрожали руки, а я ничуть не дрейфил, даже не волновался.

Засветился, а затем замелькал зайчик излучателя.

Прыгали зеленые цифры на часах. Я почувствовал неприятные толчки в голове, словно по черепу, по самой макушке, стучали маленьким молоточком. Стук усиливался, в глазах поплыли круги, замелькали зеленые звездочки. Затем все пропало.

В лаборатории стояла тишина. Я отчетливо видел, как мелькали вспышки лампочек. Профессор ходил от прибора к прибору, поворачивал выключатели. Потом уронил на пол какую-то штуковину. А я ничего не слышал. Ну, точно ватой уши заложило. И даже еще хуже!

Вдруг меня забрал страх. Ведь ничего не слышу! Оглох! И все такое…

— Я оглох! Оглох! Я не слышу! — заорал я.

И неожиданно услышал голос профессора:

— Ну, что вы кричите? Все идет нормально. Зачем же кричать? Разбудите фрау Гросс…

Значит, просто показалось. Я успокоился, а потом сказал.

— Поздно, профессор. Уже четверть третьего…

Профессор взглянул на меня.

— Сколько? Что вы сказали?

— Я говорю: поздно уже, четверть третьего…

— А где вы это увидели?

И тут я с удивлениемотметил, что совершенно не смотрел на часы. Я спросил у профессора:

— Скажите, а в самом деле который час?

— Шестнадцать минут третьего. Но уже прошла минута…

— Нет, прошло больше. Минута и двадцать секунд.

— Иван! — закричал профессор.

Я не ответил. Стало тихо-тихо. Так тихо, что было слышно, как бьется мое сердце. Только оно стучало странно. Не так, как у всех: тук-тук-тук.

Нет! Оно стучало: тик-тик-тик, ну, точно, как ходики, которые висели на стенке в бабкиной избе. Тик-тик!

— Сколько времени? — раздалось где-то далеко-далеко, на другой планете.

— Два часа, двадцать четыре минуты, сорок секунд…

— Поздравляю вас, Иван! Теперь вы единственный человек в мире, который без часов безошибочно может определять время, человек-часы! Когда вы будете писать мемуары, вы так и назовете вашу книгу: «Я — человек-Часы», или «Меня звали «Четверть Третьего». Это в честь того мгновения, когда вы впервые почувствовали время. Хотите, я вас тоже буду звать «Четверть Третьего»? Не возражаете?

Я обалдело смотрел на профессора. Никаких изменений в моем организме вроде не произошло, чувствовал я себя просто замечательно. И совсем не старался угадывать время. Но, если нужно было, я сразу говорил, который час. Очень просто. Как попросить воды. Шлеп! — без двадцати три! Шлеп! без тринадцати три. Проще простого!

Мы с профессором уходили из лаборатории в три.

Ровно в три часа ночи.

— Вы все-таки не возражаете, если сменим вам имя? — приставал ко мне профессор.

Я мотнул головой: мол, согласен!

— Ну, и хорошо! — обрадовался профессор. — Теперь вас зовут «Четверть третьего».

8. «Алло! Это полиция?»

(рассказывает экономка профессора Шиндхельма фрау Гросс)

Просто не понимаю, что это вздумалось им работать в рождественскую ночь. Не буду говорить, что это грешно. Но не принесла им эта работа счастья. Ни господину Оттокару, ни этому русскому.

Утром в первый день рождества они встали поздно. Глаза у обоих были красные, усталые. Я приготовила хороший праздничный завтрак. И кофе.

Крепкий кофе. Они ели молча. Только господин Никифоров сказал:

— Поздненько мы сегодня встали. Уже тридцать две минуты десятого…

Я тогда еще ничего не знала и только подумала: «Странно. Он, кажется, и не смотрел на часы, а время назвал так точно».

Господин Никифоров вел себя вполне нормально, спокойно.

Хорошо позавтракал, выпил кофе, похвалил мой торт. А после завтрака они с господином профессором о чем-то тихо побеседовали и разошлись. Один в рабочий кабинет, другой — в свою комнату наверху. Я еще некоторое время возилась с посудой, а потом села вязать. Вы видели толстый джемпер из серой шерсти на господине профессоре? Это я вязала.

Я сидела внизу, в гостиной. Господин Оттокар курил сигару за сигарой, а русский ходил в своей комнате — над головой все время слышались шаги.

Вечером к господину профессору приехали его ассистенты, поздравили с рождеством, подарили новую палку с серебряным набалдашником. Он был очень тронут.

Профессор сидел со своими ассистентами довольно долго, они пили кофе, разговаривали. Под конец господин профессор встал, гордо взглянул на своих гостей и сказал:

— Сегодня, господа, можете меня поздравить и не только с рождеством. Я добился своего. Рефлекс времени — не фикция, не химера. Со вчерашнего вечера, вернее, с сегодняшней ночи, такой рефлекс — полная реальность.

Потом профессор еще что-то говорил, употребляя всякие научные слова, которые я, конечно, не запомнила, и попросил меня позвать к нему господина Никифорова. Я сходила наверх за русским.

Oн тотчас спустился в гостиную. Его пригласили за стол. Я села на свое место. И опять начался научный разговор. Господина Никифорова все время спрашивали о времени. Он отвечал.

Ассистенты господина профессора проверяли его ответы по своим часам, щелкали секундомерами, потом все дружно восклицали: «О! Это превосходно!» А господин Зайлер сказал даже по-русски: «Карашо!» Он был в плену в России и не пропустил случая показать свои знания в русском языке.

Господин Никифоров смеялся вместе со всеми, оживленно разговаривал. Потом, когда он услышал, как господин Зайлер опять сказал по-русски: «Карашо! Давай-давай!», резко повернулся к нему и спросил:

— Что «давай-давай»? «Давай-давай, матка, яйки»? Или, может быть, «давай-давай, матка, сало»? Так?

Он встал, отодвинул с грохотом стул и, сказав:

— Простите, господа, уже поздно, двадцать одна минута одиннадцатого. Спокойной ночи! — ушел к себе наверх.

Все почувствовали себя очень неловко. Я так и не знаю из-за кого. Наверное, некоторые из-за господина Зайлера, другие — из-за господина Никифорова. Но разговор больше не клеился. Тогда профессор поднялся.

— Я считаю, господа, не нужно придавать значения этому факту. Благодарю вас всех за подарок и за внимание к моей персоне.

Все тоже поднялись и потихоньку разошлись. Так и закончился первый день рождества.

На следующий день, 26 декабря, господин профессор с самого утра поехал делать разные визиты. Русский не вышел к завтраку. Он заперся у себя в комнате и опять очень много ходил. Меня даже стало раздражать шарканье его ног по полу.

Я постучала в дверь. Шаги прекратились. В замке повернулся ключ. Господин Никифоров выглянул в коридор.

— Что вам, фрау Гросс? Что-нибудь случилось?

Я спросила:

— Почему вы не выходили к завтраку? Может быть, вам сюда что-либо принести?

— Да, пожалуйста, принесите. Я бы с удовольствием чего-нибудь съел. И еще прошу, фрау Гросс, приготовьте мне бутерброды и. сделайте, пожалуйста, расчет, сколько причитается с меня за питание и квартиру по сегодняшний день включительно.

— Господи! — удивилась я. — Неужели вы хотите уехать от нас, от господина профессора?

— Да, фрау Гросс, я уезжаю.

— Надолго ли?

— Навсегда.

— Почему же?

— Это слишком сложно и долго нужно было бы объяснять, и все такое…

Я никогда не видела его таким серьезным и сосредоточенным. Со мной он бывал веселым, обычно шутил. А тут вдруг такая серьезность. Меня это очень удивило. Я будто ненароком заглянула к нему в комнату. У шкафа стояли два небольших чемодана.

— Куда же вы уезжаете?

— В Москву, фрау Гросс…

Я ожидала какого угодно ответа, только не этого. Ей-богу, я не удивилась бы, если бы он сказал: «В Африку» или «На Северный полюс». Но он сказал: «В Москву». Как он поедет в Москву?

Как он может ехать в Москву? Ведь его там…

У нас об этом много говорили. И сам господин Никифоров тоже не уехал сначала потому, что боялся очень. Ему кто-то сказал, что с ним и говорить бы не стали.

Однако скоро вернулся господин профессор и привез с собой корреспондентов всяких газет и журналов. Эти господа сразу же завертели объективами фотоаппаратов. Снимали дом, снимали лабораторию, кабинет, самого господина профессора, сняли даже меня. А потом, когда появился господин Никифоров, в комнате вообще наступил ад. Кто снимает сверху со стула, кто наоборот, снизу, протиснувшись между ногами своих коллег. Господин профессор дал натешиться им вволю. Потом обратился к корреспондентам:

— Господа, позвольте представить вам единственного в мире человека, co способностью определять время без помощи часов.

Он показал на мрачного, безмолвно стоящего Никифорова, а затем обратился к русскому.

— Скажите, Иван, который сейчас час?

— Двенадцать часов сорок восемь минут, — буркнул Никифоров.

Все корреспонденты, как по команде, посмотрели на часы. Один из них сказал: — На моих уже двенадцать часов пятьдесят минут…

— Проверьте свои часы, — любезно улыбнувшись, сказал господин профессор.

Журналисты навалились на русского и на господина профессора с кучей вопросов и еле успевали строчить в своих блокнотах.

Господин Никифоров еще несколько раз продемонстрировал свое чувство времени. Профессор сказал, что такое чувство можно выработать у любого человека. Людям не нужны будут часы…

— Скажите, а какое применение мог бы найти рефлекс в военном деле?

Кажется, такой вопрос задал кто-то профессору.

— Мне очень трудно ответить… — сказал профессор. — Я не имею права отвечать вам, так как связан обязательством. Но могу намекнуть вам, что замена механических часов «живыми» в армии и на флоте принесла бы очень большую пользу. Всем известно, что господин федеральный министр… Вы ведь знаете, о ком я говорю?.. Так вот, вам известно, что он является одним из совладельцев нескольких фирм часов и хронометров.

И этим фирмам военное министерство дало большие заказы…

Хотя, конечно, не только в хронометрах дело. К сожалению, об остальном я уже говорить не могу.

Журналисты быстро-быстро записали у себя в блокнотах. Я, конечно, не уверена, что господин профессор говорил именно этими словами, но смысл его ответа был таков.

Пресс-конференция закончилась. Профессор куда-то уехал.

Русский вызвал по телефону такси и отправился к себе в Москву. Так я тогда думала…

Да, забыла сказать. На пороге он повернулся ко мне, пожелал счастья, попросил передать привет господину профессору, самые лучшие ему пожелания. И еще попросил извиниться за него перед профессором за такой неожиданный отъезд.

Без господина Никифорова сразу стало как-то пусто в доме. Я ходила по комнатам, убирала валявшиеся здесь и там разные вещи.

К вечеру приехал господин профессор. Он поставил машину в гараж и поднялся наверх. Сразу было видно, что у него хорошее настроение. Напевая какую-то мелодию, он подошел ко мне, спросил об ужине и поинтересовался, где Иван.

Я ответила:

— Он уехал.

— А когда он вернется?

— Он сказал, что никогда…

— Что? — господин профессор прямо шлепнулся на стул. — Что? Никогда?!

— Он именно так и сказал. И еще очень просил извиниться перед вами. Он также просил передать…

— Куда он уехал, черт его подери?! — в ярости закричал господин профессор. — Куда он поехал? Вы догадались у него спросить, фрау Гросс?

— В Москву.

Эффект был, наверное, точно такой же, как и со мной.

— Как в Москву? — чуть слышно переспросил господин профессор и несколько минут сидел молча. Потом он встал и решительно пошел к телефону.

— Это полиция? Алло! Это полиция?

9. «Вам, наверняка, известно больше!»

(рассказывает профессор Оттокар Шиндхельм)

Этого я не ожидал. После всего, что было сделано, после объединившей нас работы, после этакого успеха он вдруг задумал исчезнуть.

Я так и не мог понять, для чего ему понадобилось шутить.

Конечно, это шутка. Не надумал же он в самом деле вернуться в Россию! В Москву! Куда в таком случае он решил отправиться? Впрочем, это безразлично. Главное, Никифорова нужно немедленно найти и вернуть.

Я позвонил в полицию. Меня спросили, кто этот человек. Я объяснил, что это мой сотрудник, что он взял расчет и уехал неизвестно куда без моего ведома. Мне ответили, что наше государство демократическое и любой может ехать куда ему вздумается и когда он захочет. Я просил, умолял помочь мне найти Ивана, но господа полицейские заявили, что у них много дела и без розысков уволившихся сотрудников. Вот если бы этот русский украл или что-нибудь вытворил предосудительное, тогда бы они, конечно, помогли.

И здесь мне пришла в голову мысль. Сознаюсь, это был не особенно честный прием, но выбирать средства не было времени. Я сказал полицейским, что убежавший от меня человек украл изобретение.

Очень важное изобретение, представляющее военную тайну. И он, этот человек, собирается уехать в Москву, то есть продать изобретение большевикам.

Как я и ожидал, это произвело впечатление. Мне сказали, чтобы я немедленно приехал к ним и привез фотографию русского. Я сразу отправился в полицию. Они тут же позвонили на все вокзалы, аэродромы и полицейские управления Федеративной Республики.

— Можете быть спокойны, — бросил мне полицейский комиссар.

В общем, закрутился механизм. Я успокоился и вернулся домой.

Кончился второй день рождественских праздников. Сколько событий произошло за эти два дня. Сначала радость победы, затем…

Я был, конечно, очень расстроен и ругал своего Ивана и заодно всех русских вместе взятых. Разве можно было предвидеть такой оборот дела в тот вечер, когда мы впервые встретились с Иваном на мокрой от дождя платформе вокзала.

Ночью мне снился Иван. Вместо носа у него были громадные, во все лицо, часовые стрелки. Он ходил по комнате, громко тикал и цеплялся за вещи своими стрелками. Я проснулся утром совершенно разбитый и в ужасном настроении отправился в институт. В лаборатории меня ждал какой-то господин.

— Господин Шиндхельм? — на хорошем немецком языке, но все же с заметным акцентом спросил незнакомец.

— Чем могу служить? — осведомился я.

— Меня зовут Уиллоби. Джекоб Уиллоби. Фирма «Джонс и Уиллоби», Коннектикут. У меня к вам очень важный разговор. Неофициальный разговор.

Он посмотрел, нет ли кого поблизости, и продолжал:

— В сегодняшних газетах я прочел о ваших необыкновенных опытах с «рефлексом времени». Если это действительность, а не вымысел журналистов, мы можем с вами договориться о производстве серийной аппаратуры для выработки «рефлекса времени». Я мог бы предложить вам двадцать пять процентов доходов и единовременное вознаграждение за передачу документации. — Он наклонился ко мне и, уже отбросив всякую официальность, продолжал почти шепотом: — Мы с вам, профессор, побили бы все часовые компании мира. Швейцарцы и русские с их часовой промышленностью и всемирным экспортом часов окажутся банкротами. Время во всем мире будет в наших руках. Понимаете, время, вре-мя! Как, мистер профессор? По рукам?

Я сидел растерянный и никак не мог сосредоточиться. Такое предложение, с одной стороны, соответствовало моим мечтам, с другой стороны, меня смущал этот сверхделовой подход к вопросу.

— Покажите мне, мистер Шиндхельм, вашего русского.

— Его нет. Он уехал.

— Куда, черт возьми?

— Он заявил, что уезжает в Москву.

— Что?!

— Я, конечно, не верю этому заявлению, но он действительно уехал в неизвестном направлении.

— Когда? — спросил американец.

— Вчера. Я уже обратился в полицию с просьбой разыскать его.

Внезапно затарахтел телефон. Нет, звонили не из полиции, это оказался директор нашей фирмы. Он сразу же стал кричать в трубку, что будто бы я разгласил тайну, устроив вчерашнюю пресс-конференцию, и совершил величайшую оплошность, упустив русского.

Господин федеральный министр очень недоволен. Полицией предприняты все меры к розыску Никифорова, но пока ничего не известно. Военное министерство распорядилось, чтобы фирма не допускала в дальнейшем распространения сведений о «рефлексе времени».

Я положил трубку и обратился к мистеру Уиллоби:

— К сожалению, не могу сейчас принять вашего предложения. Я только что получил указание от руководства нашей фирмы.

— Может быть, вы согласитесь на тридцать процентов?

Я отрицательно покачал головой.

— Тридцать пять! — воскликнул мистер Уиллоби.

— Поймите меня… я не могу… Видите ли, наша фирма…

— Если я правильно понял, фирма сначала отказалась от вашей работы. Почему же теперь она предъявляет права на нее?

— Это зависит не только… Вернее, это совсем не зависит от нашей фирмы… Есть кое-кто повыше… — я отвечал совсем сбивчиво и растерянно, озадаченный телефонным разговором и бесцеремонным напором американца.

Он засмеялся:

— Я прекрасно понимаю, в чем дело. Я хорошо знаю, кто заинтересован в том, чтобы похоронить ваш «рефлекс времени». Но вы подумайте о себе, господин Шиндхельм. Что, если здесь, в Европе, вам так и не удастся воплотить в жизнь ваше изобретение?

Я снова покачал головой. Мистер Уиллоби, вставая, вынул из кармана визитную карточку и сказал:

— Возьмите на всякий случай. Я буду здесь до завтрашнего вечера. Если решите, позвоните в отель «Фремденгоф». Наши военные, возможно, окажутся дальновиднее ваших. А этого болвана русского нужно обязательно разыскать… Гуд бай, господин профессор!

Я попрощался с гостем. Оставшись один, сел в кресло и задумался. Что же делать? Американец прав. Здесь, да, возможно, и во всей Европе мне вряд ли удастся реализовать свое изобретение.

Господин федеральный министр не позволит шутить с собой и как с министром и как с совладельцем часовых фирм. И тридцать пять процентов доходов….

Я стал прикидывать, сколько бы это могло быть в долларах и марках. Получалось: на эти проценты можно открыть собственный институт — не только что маленькую лабораторию. И можно заниматься любыми проблемами, ну, например, проблемой психологии времени…

Собственный институт! Только идиот не будет мечтать о нем. А если стать совладельцем фирмы «Джонс и Уиллоби». Как бы это звучало? «Джонс, Уиллоби и Шиндхельм!» Можно было бы открыть и свою фирму…

Постепенно я начал совсем реально подходить к мысли о том, что нужно принять предложение мистера Уиллоби. Вы видите, я говорю обо всем совершенно откровенно. И к вечеру, когда я вернулся домой, у меня выработалось окончательное решение: лучше пусть американцы, чем ничего.

Я хотел связаться с отелем «Фремденгоф», но позвонили из полиции и рассказали о событиях в Бонне. Я сразу же забыл об американце и помчался в столицу. Но мне кажется, что дальше рассказывать нет смысла, так как вам, наверняка, известно больше!..

10. И точка!

(рассказывает И. М. Никифоров)

Меня вывел из себя этот дубина Зайлер. Как сказал: «Давай-давай», так внутри будто закипело.

И вот тогда-то я впервые понял, что физически ощущаю время.

Чуть не руками хватай и все такое.

Опять полезли всякие там воспоминания. Да все так ясно, отчетливо. Как в кино. Да нет, даже яснее. И вроде бы я сам везде присутствую. «Давай-давай».. Вот это я и вспомнил… Война, бабкина хата в деревне недалеко от Минска. Я после экзаменов в школе уехал отдыхать, да вот так и попал в историю. Пошел путешествовать по Европам. Немцы пришли к нам вскоре после начала войны. Мы с бабкой не успели, да и не смогли эвакуироваться!

Остались мы в деревне при немцах, и пошло это самое «давай-давай».

«Давай, матка, сало!», «Давай, матка, яйки!» Деревня была большая, дворов двести, а может быть, и больше. Как сейчас помню, в жаркий летний день с тучей пыли влетели мотоциклисты и несколько автомашин. Развернулись у бывшей церкви. Потом согнали всех, кто мог и не мог, на «собрание».

Поставили старосту, мужика без ноги и без глаза. Он всегда всего боялся. Припугнул его офицер пистолетом.

Походили солдаты по деревне («давай-давай, матка, то да се!»). Увели у нашей соседки тети Даши корову, погнали к своей полевой кухне. Мы, пацаны, неподалеку вертелись, любопытничали. Но всех нас вдруг как дождем смыло. И все из-за чего? А вот: один солдат стукнул корову кувалдой между рогами, и другой проткнул ей грудь штыком, подставил пивную кружку и полную налил темной дымящейся крови. Я с ужасом подумал: «Что он дальше-то будет делать?» А солдат взял и очень просто вылакал всю кружку.

Глаза, наверное, у меня были шире блюдца. Какие же они люди!

Это же кровопийцы! Вот он сейчас вскочит, налетит, вонзит свои мелкие желтые зубы мне в горло и начнет сосать кровь. Кровопийцы!

Я упал в крапиву. Солдат подошел, ткнул меня легонько сапогом и заржал громко, заливисто. А меня выворачивало наизнанку и трясло.

Партизаны у нас не появлялись, и мы было совсем перестали в них верить. Но однажды соседского парня Тимку Шелеста полицаи вытащили ночью из дома, избили до полусмерти и утром повесили посередине деревни, с доской на груди — «партизан». А Тимке всего семнадцатый пошел.

Потом мы тайком услыхали, что Тимка был у партизан разведчиком, а в эту ночь, когда его поймали, он стащил у нашего коменданта полевую сумку с документами и пистолет. Да заметила, видимо, его какая-то сволочь, сказала полицаям.

Затем нас, молодых парней и девчат из соседних деревень, пронумеровали, пригнали на станцию и, постукивая прикладами («Давай-давай!»), стали загонять в теплушки. Я не помню, сколько шел наш эшелон. Только и сейчас у меня стоит в горле горьковатый запах мочи и прелой соломы, которой был застелен пол в нашей теплушке. Меня продали, а может, подарили какому-то кулаку. Он заставлял чистить свинарники, возить навоз на поля, вообще делать самую тяжелую, самую противную работу. Кормил, гад, как собаку — бросит кость и будь доволен! Ей-богу! Правда, хоть не бил, а я слышал, что другие лупили своих батраков почем зря!

А потом стали налетать американцы. Не на наш хутор, то есть, не на хозяйский хутор, конечно.

Налетали на город, на зенитные батареи и на небольшой заводишко, что стоял недалеко. Грохали бомбы. Все в дым!.. И все такое…

Однажды, во время очередного налета, решили мы с ребятами драпануть. Бежать на восток домой.

…Долго шли. Много скрывались в лесу. Нас почему-то не очень-то искали. Но, завидев на дороге солдат, полицейских или просто подозрительных, мы прятались, куда только было возможно и все такое… Часто слышали пальбу…

Однажды увидели людей в неизвестной форме, говоривших на незнакомом языке. Так мы попали к американцам. Потом лагерь для перемещенных. Мы порастеряли друг друга. Я остался совсем один. Ко мне привязался какой-то дядька, все время нашептывал, что нас расстреляют, чуть только приедем в Россию. «За что?» — недоумевал я. Он делал большие глаза и долго убеждал, что раз мы были в Германии, работали на немцев, значит, мы работали против своих, то есть мы вредители, предатели, фашистские холуи, что нас ждет дома наказание. Понял я потом, какой он «дружок».

Поэтому, когда в лагере меня спросили, куда я хочу податься, я решил выбрать «свободу». Свободка, я вам скажу, ничего себе!

Скоро уже двадцать лет такая свобода. Свобода от работы, свобода от обеда, свобода от жилья… И все такое! Об остальных свободах я уж и не говорю.

Свободнее быть нельзя… Так я и прожил почти двадцать лет, пока не встретил ночью на вокзале профессора Шиндхельма.

Об остальном-то я уже вам рассказывал… Мы договорились тогда на пресс-конференции у профессора встретиться с вами в Бонне, здесь в отеле «Адлер». Теперь я могу рассказать вам о своих дальнейших планах. Я намереваюсь пойти в Советское посольство.

Что? «Рефлекс времени»? Не знаю. Я не знаю, что сделаю с «рефлексом». Попрошу вас еще раз, извинитесь, пожалуйста, за меня перед профессором Шиндхельмом. Скажите ему, что я не могу поступить по-другому. Пусть он на меня не обижается и все такое.

Скажите также, что время я чувствую здорово, физически ощутимо.

Так вот, значит, все. А через пятнадцать минут я иду в Советское посольство, и точка!

11. «Я еще не все сказал!»

(вновь рассказывает И. М. Никифоров)

Не думал, что снова встречусь с вами. Да еще в таком месте.

Скажите, господин журналист, вы тоже меня считаете сумасшедшим или как?

Ах, не считаете? Так что ж вы тут сидите! Подите скажите всем этим лунатикам-суматикам, что я здоров, как бык. Что все дело в «рефлексе времени»! Разве они не читают газет, не знают о профессоре Шиндхельме? Принесите им, в конце концов, номер вашего журнала. Пусть они меня выпустят.

Что, «успокойтесь, успокойтесь»! Так я им и успокоюсь. Я перебью весь этот «желтый дом», если они меня будут держать еще хотя бы день!

Что? Как меня сюда засунули? А разве вам это не известно? Так это ж типичная провокация!

После того, как я вчера попрощался с вами, я расплатился за гостиницу, взял вещи и отправился к Советскому посольству.

Недалеко от него ко мне подошел какой-то господин и вежливо спросил, который час. Я ответил, конечно, не посмотрев на часы. Он обиделся, стал меня стыдить. Что я, мол, не уважаю людей и вообще, может быть, даже обманываю. «Обманщик!» — он мне так и крикнул.

Сейчас же подошел полицейский и спросил у этого болвана, в чем дело.

Я махнул рукой и пошел было своей дорогой.

Но полицейский схватил меня за руку и потребовал объяснений.

Пришлось рассказывать. Полицейский не отпустил меня. Он тоже спросил о времени. Я сказал. Он сразу же пристал, почему я отвечаю, не глядя на часы. Я сказал, что могу вообще не отвечать, это мое дело, и все такое. Так, слово за слово, и мы с ним поцапались.

Мне надоело, я вырвал свою руку и хотел идти.

Полицейский схватил снова. Подбежали еще двое, меня скрутили и сунули в машину. Машина оказалась поблизости. В полицейском участке будто чудом появились врачи. Опять же нарочно. Походили, посмотрели, пощелкали молотком по коленкам и увезли на санитарной машине в этот проклятый дом. Толкнули в отдельную палату. Я стучал, рвался, потом уснул и проснулся почти через сутки. Видно, мне подсыпали какого-то снотворного…

Сегодня утром я был паинькой. Не стучал, не ругался. Решил, что таким путем я отсюда не выйду. Нужно придумать что-либо похитрее.

Хорошо, что приехали вы. Подтвердите всем этим психам, что я не простой человек! Хотя это их самый главный козырь… Я ведь им говорил, а один врач отметил: «Мания величия!» Сказал мне: «Успокойтесь, Вы действительно необыкновенный человек. Только…» И пошел меня убеждать, что время и я — совсем разные вещи.

Но я не стал с ним спорить. А теперь, когда здесь появились вы, вы, единственный человек, который может рассказать правду обо мне, теперь, я думаю, дело наладится. Чихать мне на все эти порядочки! Я или выйду отсюда законным путем или удеру. Вы ведь не выдадите меня? Так? Да скажите же хоть что-нибудь! Перестаньте строчить в блокноте. В конце концов, напишите, позвоните, протелеграфируйте профессору Шиндхельму. Пусть он сюда приедет. Пусть он расскажет…

Вы слышите? Слышите? Послушайте, как идет время. Вот оно.

Вот его шаги! Черный тоннель.

Длинный тоннель. Это то самое обычное время, которое вы, дураки, определяете по часам. Вы видите километровые столбы в тоннеле? Это не километры. Нет! Это часы и минуты… Часы и минуты… Часы и минуты…

…Вы не пугайтесь. Не уходите, прошу вас. С вами можно словом перекинуться, а с этими олухами что говорить? Мне постоянно кажется, что в конце тоннеля времени стоит тот самый гитлеровский офицер, который был комендантом в бабкиной деревне. Он стоит с автоматом. Вот закончится тоннель, и тогда автоматная очередь перережет меня пополам. Нет, мне не прикрепят доску с надписью: «Партизан»… Нет, я трус! Так стреляй, стреляй!

Куда же вы? Не уходите! Не уходите!!!

Вот так. Хорошо. Посидите еще немного. Я вам кое-что расскажу. Сядьте поближе. Вот сюда. Вы заметили здесь санитара с такими голубыми глазами и белобрысой челочкой? Ну, да. Пожилой.

Ему этак под пятьдесят. Он, он пил тогда коровью кровь из пивной кружки, а потом еще толкнул меня сапогом. Ошибаюсь? Нет, я в своем уме. Его хорошо запомнил. Хорошо запомнил!

Это его нужно полоснуть из автомата. Или упрятать в «желтый дом». А я хочу домой. Домой!

Вы слышите? Подождите, не уходите! Я еще не все сказал…

Вы хорошенько посмотрите на этого санитара.

Запомните эту рожу. А Зайлер? Ну, тот самый, что был у господина Шиндхельма. Запомните и его…

Скажите, а где вы были во время войны? Ах, во Франции. Это хорошо. Франция! Вино, женщины.

Ах, Париж! Ах, Марсель! Ах, парижаночки! А в Орадуре вы были?

Нет? Жаль. А то я бы плюнул… с удовольствием бы плюнул в вашу сытую рожу. А под Ленинградом вам не удалось побывать? А под Курском? А под Берлином? А вы помните Освенцим?

Ах, вы не помните Освенцим!

Куда же вы, подождите, я еще не все сказал.

Я еще не все сказал!

12. Сообщение в газете «Абенд цайтунг»

Как нам сообщили из Бонна, русский Иван Никифоров, по прозвищу «Четверть третьего», единственный человек в мире, который мог определять время без помощи часов, что было достигнуто в результате опытов профессора Шиндхельма, покончил жизнь самоубийством 8 января в психиатрической лечебнице, повесившись на дверной ручке.

13. Траурное объявление в журнале «Виссеншафтлихе ревю»

11 января этого года в результате несчастного случая с автомобилем на автостраде Бонн — Кельн погиб известный ученый профессор доктор Оттокар Шиндхельм.

14. Заметка в газете «Зонтагсрундшау» «Несчастный ли это случай?»

Новый год ознаменовался трагическими событиями: в боннской психиатрической лечебнице покончил с собой «человек-часы» Иван Никифоров.

Спустя три дня при загадочных обстоятельствах погиб создатель «рефлекса времени» — всемирно известный профессор О. Шиндхельм.

Его автомобиль перевернулся и упал в кювет по левую сторону автострады Бонн — Кельн, когда господин профессор направлялся на аэродром, чтобы вылететь в Соединенные Штаты.

Само по себе то обстоятельство, что машина господина профессора перескочила зеленую полосу и выехала на ленту автострады со встречным движением, уже дает пищу для размышлений, ибо по утверждению полиции скорость автомобиля не превышала 65 километров в час и сам профессор, управлявший машиной, был совершенно трезв.

Странно, почему полицией не были предприняты розыски машины, которую обгонял господин Шиндхельм в момент катастрофы и которая вдруг сделала резкий поворот влево. Все это взято нами из полицейских протоколов осмотра места аварии. Полицейские ясно различили след автомашины, которая быстро скрылась в северном направлении.

Невольно напрашиваются следующие выводы: а) почему обгоняемая машина резко вильнула в сторону? б) почему она не остановилась после катастрофы, чтобы попытаться оказать помощь пострадавшему? в) что это была за машина? г) и вообще, если вспомнить, какие опыты ставил господин профессор, и были ли они выгодны некоторым нашим высокопоставленным лицам, встает последний и самый главный вопрос: несчастный ли это случай?

* * *

Предлагаемые читателю бумаги — вырезки из январского номера журнала, записная книжка и газетные вырезки были найдены в портфеле корреспондента журнала «Блик» Манфреда Хорпера.

Портфель выпал из окна во время разгрома редакции этого журнала.

Это все, что известно нам о пресловутом «деле» Ивана Никифорова.

Оглавление

1. Часы светились в темноте

2. Мне был необходим объект…

3. Скажите, сколько будет трижды три

4. Маус, маус, ком хераус!

5. И от бабушки ушел и от дедушки ушел…

6. Альфа-ритмы… альфа-ритмы…

7. Вас зовут Четверть третьего

8. «Алло! Это полиция?»

9. «Вам, наверняка, известно больше!»

10. И точка!

11. «Я еще не все сказал!»

12. Сообщение в газете «Абенд цайтунг»

13. Траурное объявление в журнале «Виссеншафтлихе ревю»

14. Заметка в газете «Зонтагсрундшау» «Несчастный ли это случай?»