Съешь меня [Аньес Дезарт] (fb2) читать онлайн

Аньес Дезарт Съешь меня

Глава 1

Думаете, вру? Да, бывает. Например, чтобы в банке дали ссуду, сказала, что у меня диплом школы гостиничного хозяйства и стаж полтора года в гостиничной сети «Риц». Все бумажки принесла — состряпала накануне. Даже помахала у них перед носом чудесным свидетельством о среднем специальном образовании, факультет управления, ясное дело, фальшивым. Люблю приключения. Потому едва не пропала, потому теперь выплыла. В банке все обошлось лучше некуда — взяла деньги, глазом не моргнув, и поблагодарила. Нужен медицинский осмотр? Ради бога! Никакой анализ крови не обнаружит, чего я нахлебалась. Что-что, а кровь у меня, как у младенца.

Думаете, вру? Нет, я вправду готовлю лучше любого шеф-повара. Орудую веселками, как жонглер булавами. Любой фокусник позавидует моей ловкости: одной рукой помешиваю соус, другой — отделяю желток от белка, — раскошеливайся, почтенная публика! Прыщавый профи с пушком на верхней губе, прикрыв колпаком сальные волосы, будет часами следить за сахаром, пока тот не превратится в янтарь, вынет из рыбки-султанки все косточки до единой и распустит масло терпеливо, как Пенелопа пряжу. Но стоит его отправить — действительно стоило бы! — на кухню, где вопит и мешается под ногами пяток оголодавших детишек, которым через полчаса в школу (причем один не переносит молочного, другой вообще от всего нос воротит), в холодильнике пусто, сковороды пригорают, а думать приходится еще и о калориях и витаминах… Так вот, бросьте паиньку в этот ров со львами, вернее, львятами, и увидите: у желторотого спеца будет бледный вид. Хваленый отличник такого настряпает — стыда не оберешься. А я в самом деле умею все, над чем они бились, чтобы получить свои драгоценные дипломы. Меня обе мои жизни выучили. Давнишняя, в которой я была женой и матерью. И совсем недавняя, когда пришлось наняться поварихой в цирк «Санто-Сальто».

Мой собственный ресторанчик будет и небольшим и недорогим. Без претензий. Назову его «У меня», — я вправду собираюсь там поселиться, ведь оплачивать и аренду и квартиру — такое мне не по карману.

Отведать там можно будет всего того, что я сама придумала, и того, что я позаимствовала, и того, что, позаимствовав, усовершенствовала. Никакой музыки — она действует мне на нервы, а светильники под потолком будут оранжевые. На авеню де ла Репюблик я уже заказала огромный холодильник. Там же мне пообещали продать уцененную микроволновку и варочную панель. «Только бывшую в употреблении, ничего?» — «Отлично! Я и сама побывала в употреблении». Но продавец не засмеялся. Даже не улыбнулся. Самооценка дамы должна быть высокой, уцененные не пользуются спросом у мужчин. Там же я присмотрела посудомоечную машину, маленькую, всего на пятнадцать приборов. «Такой вам не хватит». — «У меня на другую не хватит. А эта сойдет на первое время». Он пообещал, что разрекламирует мой ресторан среди покупателей. Пообещал, что однажды и сам нагрянет ко мне поужинать. Устроит сюрприз. Соврал, конечно, но мне без разницы, очень надо его кормить!

Я взялась за дело с любовью, взялась из-за любви. Но разве всех посетителей полюбишь? «Не много ли ты хочешь? — сказала я себе. — Проститутки, например, о таком и не мечтают».

Глава 2

Ни друзьям, ни родным я не сообщила, когда открывается мой ресторан. Вернее, назвала не тот день. Выходит, опять наврала. Меню составила заранее. Купила продукты. Все, что можно, подготовила заранее, остальное — перед подачей на стол, в последний момент. Но этот момент так и не наступил. Я ждала. Никто не появлялся. Никто не знал о существовании ресторана. С полудня до половины четвертого меня трясло от волнения. Силы на исходе, тревога ледяной рукой сжимала живот.

Стоило какому-нибудь зеваке остановиться перед витриной, потоптаться у дверей, я мысленно гнала его прочь. Нечего! Либо полный ресторан, либо пустой! Лучше уж совсем никого, чем один-единственный гость. Я решила, что мой ресторан будет работать и днем и вечером. Наверное, для начинающей перебор? Впрочем, ошибок не избежать. У меня ведь никогда не было собственного ресторана. Опыта нет. К примеру, меня долго занимал вопрос о продуктах. Побольше их покупать или поменьше? И сколько использовать сразу? Долго ли хранить? И что делать с остатками? Думала я, думала и придумала. Расчет очень прост: как для большой семьи. Свежую рыбу в первый день жаришь, на следующий запекаешь то, что осталось, на третий готовишь рыбный паштет, на четвертый — суп. Так учила меня бабушка. Все хозяйки так поступают, и пока еще никто не умер. Откуда я знаю? Ну, иначе написали бы в газетах. То же самое с мясом. Только не под соусом тартар — фу, какая пошлятина! В первый день буду подавать бифштекс, на второй из обрезков делать тефтели, нежнейшие тефтели с кориандром, с тмином, листочками сельдерея, кервеля, латука, и тушить их в сметане с помидорами и чесноком. Третьего мясу не дано. Вообще-то с мясом и еще кое-что делают. Но об этом молчок! С овощами и того проще: сначала сырые, потом вареные, затем пюре или супы — протертые и прозрачные. И с фруктами то же самое. А молочные продукты вообще молодцы. Стойкие и выносливые. Лапочки вы мои! На вас вся моя надежда. Соки покупаем готовые, главное в стеклянной таре. Да, запомните, в стеклянной. Так меня бабушка учила.

Первая попытка не удалась. Ожидание всю душу вымотало. Я надеялась, что хотя бы вечером исполнится моя мечта: ресторан будет набит до отказа. Хотя наплыв посетителей пугал меня больше, чем их отсутствие. Я еще не готова к наплыву. Да и буду ли готова когда-нибудь? С четырех до шести я сплю. Диванчик, купленный в «Эммаусе», служит мне кроватью, и очень удобной. Сплю я вполглаза. Ресницы трепещут, как крылья бабочки. Перед глазами мелькают одни и те же картинки. Я снова и снова разучиваю свою роль. Каждое слово, каждое движение. «Вы заказывали столик?.. Какое вино вам подать к этому блюду?.. Счет? Сию минуту!.. Попробуйте, прошу вас. Такой десерт готовят только у нас!..» Нет, не могу. Я и рта раскрыть не сумею. К счастью, вечером народу оказывается не больше, чем днем. Я закрываю ровно в половине одиннадцатого. Ни уборки, ни гор грязной посуды. Я снова вытягиваюсь на диванчике в полном изнеможении. Иметь ресторан — дело нелегкое. А ведь это только начало. Вспоминаю о ссуде. Сколько должна банку при нулевой выручке. И чувствую себя такой одинокой, всеми покинутой. Вот она, расплата! В пять утра меня разбудили мусорщики. Значит, я все-таки уснула. И то хорошо. Я встала, вымылась на кухне прямо в огромной мойке, — ой, об этом тоже молчок, — и взялась за дело. Теперь и вправду настал торжественный день. День открытия.

Глава 3

Друзья принесли шампанского и наперебой хвалили мою стряпню. Родители сказали, что столики уж очень неказистые, а стулья колченогие. Я могла бы ответить, что ресторан «У меня» для молодежи, и вообще, много они понимают! Хотя они правы. Мне самой не нравятся эти столы, тем более стулья. Мне их подарил тот самый тип, с авеню де ла Репюблик. Расщедрился. Чтобы не тащить на помойку. «Расшатались, конечно, вихляются-болтаются, — предупредил он. — Но ваш муж мигом подвинтит, подкрутит, и — порядок!» Это точно. Мой муж — мастер закручивать гайки. Как вспомнишь, так вздрогнешь. Я сменила тему и спросила, когда мне привезут посудомоечную машину. «Скоро, скоро», — успокоил меня он. И на этот раз не обманул. Вместе с прочим барахлом доставил и вышеупомянутый агрегат.

— Это еще что? — он пренебрежительно указал на мой любимый диванчик из «Эммауса», обитый зеленым молескином и отделанный золотым кантом.

— Диванчик. Специально для дам! — огорошила я его. Пусть заткнется!

Он с неодобрением покачал головой и принялся методично расставлять привезенный хлам. Ресторан «У меня» сразу сделался крохотным. «Ничего себе! — подумала я. — Что же это делается? Он и вправду уменьшился, или это я выросла?»

— Отлично, — сказал мой благодетель, окончательно загромоздив все пространство. — Стало очень уютно.

— Чем вас угостить? — спросила я, понадеявшись на его скромность. И услышала в ответ:

— Самым сладеньким.

«Съешь меня», — злобно подумала я, но вслух ничего не сказала: чтобы он ни съел, все равно откусит часть моей души. Принесла кусок шоколадного торта с персиками и перцем и еще бокал молодого розового вина. Смотрела, как он уничтожает мой торт. «Не наврал. Сидит, жует в моем ресторане. Хотя разве это ужин? Значит, все-таки наврал». Я смотрела и думала: он лопает мою душу, я всю ее вложила в торт ко дню открытия. Любовно добавляла муку, терпеливо распускала масло, нарезала тонкими-претонкими ломтиками персик, собирала каждую капельку сока. От коричневого какао тесто сделалось темным, я раскатывала его и месила, раскатывала и месила. Посыпала персики перцем, доверившись, как в поэзии, магической силе созвучий. Не толченым, не дробленым, а поделенным на крошечные кусочки, нежно-кремовые внутри, черные снаружи. У меня нет мельницы, я все тру на терке. Вот мужчина ест мой торт и глубоко потрясен — это видно. А я в отчаянии. Почему? Сама не знаю. Нам бы не след делить пирог, замешенный на душе.

Друзья сказали, что стулья и столы у меня замечательные, их и чинить не нужно. «Почему пирог с цветочной капустой зеленый?» — спросила мама. Она всегда относилась к моей готовке с опаской и, видимо, решила, что начинка покрылась плесенью. «Потому что я положила туда укроп и лук-скороду. Так вкусней и полезней». Папа чуть не подавился. Он не выносит травы. Считает, что она пригодна в пищу одним коровам и анорексичным девицам. Из всех известных мне людей только мама называет цветную капусту «цветочной». По-моему, прелестно, и за это я готова простить ей многое. А она, интересно, прощает меня? К моему великому огорчению, наибольшим успехом пользовался маринованный тунец. Обошелся он дорого, вкладывать душу в него не пришлось, я просто подала его к столу. И благодарить за него нужно море, а не меня. Обидно, очень обидно. Решено: отныне «У меня» никакой маринованной рыбы.

Глава 4

Первые посетительницы ресторана «У меня» — две лицеистки. Они переступили порог в начале первого. Со знаменательного дня открытия прошло немало времени. Единственным, кто навестил меня до сих пор, был владелец цветочного магазина по соседству. У него ужасно пахло изо рта, и он объявил, что исключительно придирчив. С такой гордостью, будто речь шла об исключительной родовитости. Полагаю, он занялся цветами в надежде заглушить зловоние собственной желчи, отравлявшее воздух в наследном замке. «Если бы вы вправду были придирчивы, то придрались бы к собственному здоровью! Чем больше брюзжишь, тем больше в организме черной желчи. Волосок на телеэкране — и готово, она разлилась! Салат с анчоусами, поданный на картонной тарелке вместо фарфоровой, вызывает желудочные спазмы, а там и до воспаления пищевода недалеко. Покупательница назвала анемоны лютиками — вот уже горечь во рту. Поменьше придирайся — и самочувствие будет лучше, и воздух на нашей планете чище», — хотелось мне ему сказать. Но разумеется, я промолчала.

Однако он почувствовал неловкость и счел своим долгом великодушно предложить: «Я могу отдавать вам непроданный товар для украшения. Мое доброе имя не позволяет мне держать в магазине цветы дольше четырех дней, иначе они не простоят неделю, как привыкли мои покупатели». Он ожидал живейшей благодарности, но я не смогла выдавить ни слова. Ни звука. Даже улыбнуться не смогла. А все из-за скверного запаха. Внутри его, казалось, гнил крошечный трупик. «Не бойтесь, они еще совсем свежие», — заверил он. Видимо, прочел в моем взгляде крайнее отвращение.

Он ушел, я наконец вздохнула полной грудью и вспомнила Лесли, шпагоглотательницу: она доводила меня до ручки вечными жалобами, вялыми и какими-то особенно тягучими из-за ее американского акцента. «Опять мясо», — скулила она. От овощей у нее, видите ли, начиналась отрыжка. А если я подавала макароны, Лесли стонала, что они откладываются непосредственно у нее на бедрах. Я пыталась ей втолковать, что от макарон не толстеют. В ответ она закатывала глаза и качала головой с печальным смешком, похожим на блеяние овцы.

Мои первые посетительницы не имели с ней ничего общего. Славные такие школьницы. Плотненькие. Джинсы обтекают крутые бока. «Какие симпомпончики», — умилилась я про себя. Очень они мне понравились, этакие персики-переростки. Мне даже захотелось ткнуть пальцем в их голые упругие розовые животики. Само собой, я удержалась.

Они попросили подать им только закуску. Я удивилась.

— А то выйдет слишком дорого, — объяснили они свой скромный заказ.

— Вы же останетесь голодными. У вас во второй половине дня есть еще уроки?

— Да, философия.

— Нужно хорошенько подзаправиться, а потом уж философствовать. Так и быть, накормлю вас за полцены. Ради будущего мировой философии. Это мой посильный вклад. И если одна из вас станет великим мыслителем…

Больно я разговорчивая стала. Мое красноречие утомило бедняжек. Девочки решили, что я немного того. Зато мое великодушие их не смутило. Они им немедленно воспользовались. Наблюдая, с какой жадностью они поглощают авокадо с грейпфрутом, я засомневалась: а правда ли они такие уж милашки? Тут я заметила, что на газовом кране преспокойно сушится лифчик. Надо же, я забыла его убрать! Не очень-то удобно, когда все твое хозяйство на виду у посторонних. Спрятала лифчик в карман и полезла в холодильник за ромштексом, тонко нарезанным и давно ждущим своего часа, — час настал, пора пустить ромштекс на фрикадельки. Большинство хозяек возмутилось бы, увидев такое варварское обращение с превосходным мясом. Но я не какая-нибудь домохозяйка. Я владелица ресторана. А потому творю с мясом, что хочу. Это не бесхозяйственность, а залог качества. Раскромсала сочные кусочки. И чтобы вой миксера-комбайна не нарушал беседы голопузых философинь, удалилась с ним в туалет. Что ни говори, готовить у всех на виду не так уж удобно. Я представила себе, что будет, когда ресторан наполнится народом: я мечусь между столиками, обслуживая разом двадцать пять человек, не поспеваю с заказами, что множатся в геометрической прогрессии… И пошуметь миксером негде — туалет тоже забит. У меня от ужаса закружилась голова. «Закрыть ресторан никогда не поздно», — утешила я себя.

Вернувшись, я обнаружила, что школьницы выложили на столик сигареты. Мне страшно захотелось объявить им, что «У меня» не курят. Нет, это было бы глупо. Во-первых, нечестно — я сама курю, во-вторых, крайне невыгодно. Юные обжоры расправились с супом в один миг. Куда смотрят их мамочки, почему не объяснят, что есть нужно не спеша: отправила ложку в рот и на стол положила. Дым от сигарет «Кэмел» смешался с чадом от сковородки. В кисее тумана мы казались привидениями. Барышень задымление ничуть не смутило. Я с радостью отметила, что мои первые посетительницы не умрут от разборчивости. У дверей столпились прохожие, — пытались понять, откуда дым. Вот он, первый шаг к славе. Какой-то незнакомец вознамерился нас спасти. Ворвался с криком: «Вызываю пожарных!» От неожиданности мы так и подскочили, а потом дружно расхохотались. Да, чудесная у меня атмосфера.

Я успокоила его, предложила присесть. Открыла настежь дверь, чтобы проветрить, и принесла кружку ледяного светлого пива. «Раз я зашел, неплохо бы перекусить», — сказал он и распустил галстук. Я заметила, что он поглядывает на золотистые девичьи животики. И твердо решила угостить их сладким.

«Вы такая добрая!» — проговорила одна из школьниц, подбирая кусочком хлеба соус с тарелки, которую я как раз собиралась забрать. Все-таки они симпатяшки. Про себя я назвала их талисманами и решила, что девицы принесут мне удачу. У меня зародился необычный план. В мой ресторан должны почаще заглядывать красотки, для них у меня будут скидки и подарки. Мужчины повалят, чтобы поглазеть на них, и деньги потекут ко мне рекой. Любой бизнес в конечном счете оборачивается рабовладением или сутенерством — таков закон. Я попыталась найти хоть одно исключение и не нашла. Но стыдиться мне нечего. Я знала, на что иду, когда открывала ресторан «У меня». Да, я такая. Это по мне.

Глава 5

Мне приснилось, что ко мне в ресторан пришли поужинать битлы. Все четверо. Пол Маккартни, Джон Леннон, Ринго Стар и… ну, тот, — его имя я вечно забываю. Я увидела их, обрадовалась и смутилась, что никак не вспомню, как зовут четвертого. А вдруг придется представлять их публике? Напрягаю память — бац, провал, пустота или, еще того хуже, типичное не то: Джим Моррисон, Джими Хендрикс, Лоу Рид… К счастью, в ресторане пусто. Так что зря я испугалась, объявлять их имена не придется. Говорю им, как много они для меня значат, в ответ они трогательно смущаются и садятся у самой кухонной двери. Нам хорошо вместе, мы понимаем друг друга без слов: я вожусь у плиты, они ждут за столиком, нарочно выбрали место ко мне поближе. Я польщена, но принимаю этот знак внимания как должное, — и во сне знаю, что это сон.

Я принимаю заказ, и вот незадача: Пол Маккартни хочет рыбы в панировке. Кстати, я забыла упомянуть, что все они отлично говорят по-французски, без всякого акцента. Рыбы в панировке нет в меню, и я корю себя за пренебрежение к простым блюдам. С чего я взяла, будто «У меня» нельзя подать ничего, кроме деликатесов, вроде спинки трески под ежевичным соусом с луговыми опенками, слоеного пирога с баклажанами и нежным мясом ягненка, пирожного с творогом, изюмом и коньяком? Отвратительно. Оказывается, я сноб. Я готова провалиться со стыда. Возмущенный взгляд Йоко Оно уничтожает меня окончательно. Откуда она взялась? Сначала я ее как-то не заметила (да ее и не было; в снах вечная неразбериха: все исчезают и появляются в самый неподходящий момент). И Йоко права. Мерзко подлаживаться к буржуазии, когда во всем мире… Хватит пороть чушь и оправдываться. За дело! Вынимаю из холодильника внушительного налима. Беру острый нож и отрезаю самый сочный кусок. Подальше от хребта — на мой вкус там многовато кровеносных сосудов. Подальше от брюха — там мякоть всегда безвкусная, дряблая, неживая, словно обвисшие уши затравленного до смерти чуда морского. Получился белый плотный брусок. Точно такие были в наборе деревянных кубиков, которые я пудами покупала сыну: он строил из них великолепные крепости. Кто бы закрыл тяжелым воспоминаниям дорогу в легкий мир снов? Как больно давят они на сердце. Итак, передо мной идеальный кирпичик, крепенький, белый, гладкий. Толку сухари и обжариваю их в сливочном масле. Толку недостаточно мелко, во всяком случае, когда я жарила рыбу сыну, выходило мельче. Он ел ее с удовольствием, втайне радуясь, что живет в на редкость правильном мире: прямоугольные кубики, прямоугольные куски рыбы, прямоугольное мыло в ванной — после ужина он всегда охотно мылся. Стоп, это какой-то бред. Я понятия не имею, о чем думал мой сын. Это все сон виноват: спящий воображает о себе невесть что: он и всемогущий, он и всеведущий. Толченые сухарики стали золотистыми; макаю рыбу в яйцо, со всех сторон обваливаю в сухарях — отлично: филе налима неузнаваемо — теперь это вылитая рыба в панировке. Когда я подаю рыбу на стол, Пол Маккартни издает радостное восклицание и в благодарность мне принимается петь «Norwegian Wood». Остальные ему подпевают. Даже Йоко Оно. Где-то за кадром музыка. Гитары и сопровождение. Я потрясена. И плачу от счастья. Потому что как раз под эту песню впервые узнала, что такое физическая любовь.

Отлично помню: я лежала навзничь на полу. Мне давным-давно хотелось попробовать. И теперь я смеялась — не от неожиданности, не от смущения, не от стыда (стыда не было и в помине). Я смеялась от радости этого нового познания, от гордости, что совершила, как мне тогда мнилось, величайшее открытие. Не хуже открытий Архимеда и Коперника, Ньютона и Эйнштейна. Не хуже открытий Галилея. Внутри меня обнаружился источник неиссякаемой энергии, космической, мощной, как земное притяжение. Почему мне никто не сказал о нем раньше? Почему я сама не догадалась? Совершенно бесплатный. Он есть у каждого. И доступ к нему так прост. Так прост!

Мне и в голову не пришло, что я не приняла таблетку, а парень забыл презерватив, что я могу забеременеть, могу подцепить что угодно. Мне было наплевать. Вращалась пластинка. Битлы пели «Norwegian Wood».

Глава 6

Почему человеку дается несколько жизней? Или я напрасно обобщаю? Может быть, меня одну преследует это ощущение? Двум смертям не бывать, это понятно, но за отмеренный мне срок я прожила уже целый ряд отдельных жизней, переплетающихся и вместе с тем совершенно разных.

В тридцать лет я была не той, что сейчас. А в восемь — совсем-совсем другой. С высоты прожитых лет собственное отрочество видится мне неким особым существованием. Сейчас я на удивление одинока, у меня ни родных, ни близких. А когда-то была семья, хватало и друзей и поклонников. То я общительная. То застенчивая. Иногда тактичная и рассудительная. Иногда невменяемая.

К примеру, сейчас полночь, и я надумала искупаться в огромной кухонной мойке. В раковине купают только младенцев. Ну, вот и я как маленькая. Заткнула пробкой, наполнила до половины теплой водой. Через край не перельется. Вскарабкалась на разделочный стол. Голая встала на краю мойки. Железная штора опущена. Жаль. Такое необыкновенное представление, и ни единого зрителя. Села на гладкое дно из нержавейки. Ни капли не пролилось. До чего же я люблю точность! Математик из меня никакой, и наливала я на глазок, но не ошиблась, и это радует. Съежилась, подобрала колени, обхватила их руками, иначе говоря, приняла позу ворона. Работая поварихой в цирке, я разминалась вместе с артистами. Они занимались чем-то вроде йоги, упражнялись в растяжках, поддержках. Мои нетренированные руки-ноги скрипели и дрожали от напряжения, но я все равно не отчаивалась, и никто надо мной не смеялся. Все мы так или иначе сбились с пути, стали изгоями и потому никогда не осуждали друг друга. Как могли, уживались с себе подобными — другого выхода у нас не было. Цирк — государство в государстве; законы и условности внешнего мира нас не касались. Кому какое дело, родила ты в четырнадцать или в сорок восемь. Осталась старой девой или у тебя три мужа. Разрываешься между билетной кассой и плитой, кормя кучу племянников мал мала меньше, или чистишь лошадей и выгуливаешь собак. Цирковые животные невероятно умны. Здесь дрессируют любых и не считают, что выступление тигра заведомо эффектней номера с котом. При этом не забывают, что в каждом, сколько ни дрессируй, сидит дикий зверь. Люди и сами дичают, полагая, что именно так справятся с самой свирепой зверюгой. В цирке не говорят. Орут. Обходятся без глаголов и прилагательных. В ходу существительные — имена, прозвища. И конечно же междометия. Але-оп! Ну-ка! Браво! За полчаса до выхода на арену все застывают наготове, словно детали единого механизма, идеальные инструменты, такие же, как брусья, шесты, тросы, гимнастические снаряды. Звери тоже замерли, глаза в глаза с дрессировщиками. Мужчина и собака, девушка и козленок, женщина и змея словно гипнотизируют друг друга. Тепла между ними нет, но и холода тоже. Нет времени полюбить, вместо чувств — постоянный физический контакт. Чья-то рука у тебя на плече, на спине, на локте. Колено уперлось в бедро. Затылок — в живот. Стопа — в пах. Артисты сплелись, стали иллюстрацией к камасутре, напрочь лишенной чувственности. Кожа — только основание. Основа. Плоская. И одновременно объемная. Она сама по себе, и она срослась с тем, что скрывает. Кожа — поверхность, и она же — вместилище, оболочка, она — одинаковая и вместе с тем совсем разная. Кожа ноги, кожа шеи, кожа лица, груди, промежности. Мне казалось, я знаю свою кожу досконально, но в один прекрасный день ладонь легла мне на шею, неожиданно, точнее говоря, непредвиденно, и стало ясно, что все открытия впереди. Это случилось раньше, чем я попала в цирк, впрочем, долго рассказывать, расскажу как-нибудь потом, а пока вернусь к человеческой коже, которая, будто дикий зверь, постепенно сживается с нами, привыкает и приручается.

Первую неделю работы в цирке прикосновения подзаряжали меня. Мы обменивались теплом, передавали его друг другу, согревали и согревались. Хозяин цирка — мы так и называли его «хозяин», — желая получше объяснить, что от меня требуется, положил мне руки на плечи и пристально посмотрел в глаза. Я подумала: переигрывает. К чему такая патетика? Речь всего-навсего о калориях: поменьше картошки и риса, побольше мяса и салатов, причем без специй. Но потом я оценила его молчаливое напутствие. Здесь каждое внушение воспринимали не на слух, а всем существом, накрепко, навсегда. Я взяла склянку с кайенским перцем и непременно переперчила бы ужин, его бы выкинули, а следом и меня, — но тяжелая рука на плече меня удержала. Я не хотела оказаться на улице. Я тогда осталась без дома, без денег, вообще без всего. Лишись я места в цирке, город мигом расправился бы со мной, перемолол, проглотил, ведь от меня отвернулись все — и друзья и родные. Пропади я пропадом, потеряй образ и подобие, умри, никто бы и не почесался. Но я прошла по канату — выжила. Что мне помогло? Что заменило лонжу? Большинство работает с поддержкой, кроме гениев воздуха, прирожденных акробатов. Хотя без лонжи подчас обходится и добросовестный труженик, день за днем оттачивающий мастерство. Выходит, я труженик выживания? Похоже на то. Вот мое главное достоинство, можно сказать, талант.

Мало того, что я с легкостью приспосабливаюсь, я всегда готова смириться и потерпеть. Интересно, с какой это радости? Не иначе, в детстве перепугали. Хорошо бы расспросить психоаналитика или ясновидящую. Ну кто станет мыться в кухонной мойке? А мне отсутствие настоящей ванны нипочем, я радуюсь, что есть шаровой кран и что шутник-изготовитель присобачил сюда еще и гибкий душ. Не ною: «Где фарфор? Где фарфоровая ванна, гладкая, устойчивая, нежная, белоснежная, будто парное молоко?» Кстати, понятия не имею, из чего делают ванны: они фарфоровые или фаянсовые? В общем, о благородной белизне я не сокрушаюсь. Довольствуюсь серенькой нержавейкой, пригодной на все случаи жизни, прочной, легкой, глубокой и неизменно сохраняющей свою форму. Сама по себе мойка ни горячая, ни холодная, ее температура зависит от температуры воды. Я приспосабливаюсь не хуже: на холод отвечаю холодом, на тепло теплом. Без колебаний и полумер, полная гармония. Я гибкая и в прямом и в переносном смысле: иначе как бы я вымылась в кухонной мойке, да еще с удовольствием? Иногда я нарочно представляю себе небывалое нагромождение трудностей. Будто я одна-одинешенька на необитаемом острове, или на вершине горы в снегу и во льдах, или замурована глубоко под землей в пещере. Стыдно признаться, подобные чудовищные ситуации меня совсем не пугают. Наоборот, придают энергии и сил. Воображаемые катастрофы помогают преодолевать унылую повседневность. Невыносимо тянуть житейскую лямку — ни тебе опасностей, ни стремительного водоворота событий. Глядишь себе на счета, что копятся на магнитной доске, и знаешь: если дело не пойдет на лад, денег взять неоткуда, а крайний срок погашения кредита через три месяца, так что впереди полное банкротство. Я рискую не меньше, чем человек, взлетающий на гребень гигантской волны. С той разницей, что он поставил на карту жизнь, а я нет. В крайнем случае, разорюсь, окажусь на улице без денег и без работы, буду мерзнуть и голодать. Отчасти я уже знаю, до чего это сладко, есть некоторый опыт, и все-таки смело смотрю в лицо мрачному будущему — по сравнению со смертью все это ерунда. Так что засучим рукава и вперед, за длинной вереницей одинаковых дней. Ранний-ранний подъем, покупки, уборка, готовка: размораживаем, режем, варим, жарим, тушим, разогреваем. Прикидываем, подсчитываем, накрываем, снова все приводим в порядок, чистим, моем, выбрасываем остатки и снова разделываем, крошим, месим, печем. Так, ночью, сидя в теплой воде, я прикинула и перечислила, сколько всего мне предстоит переделать за день. Вроде бы мелочи, но в них-то и суть. Отчего же я так люблю жить? Не могу сказать точно. Летучая неуловимая радость прячется где-то глубоко внутри, а я, сама не знаю почему, ощущаю ее всей кожей. Я вылезла из мойки, тщательно вытерлась и намазалась прогорклым растительным маслом, готовить на таком я бы не решилась — это чересчур даже для меня.

Глава 7

Около десяти является владелец цветочного магазина, вооруженный обещанным букетом для вторичного использования.

— Раньше одиннадцати я не открываюсь, — сообщил он.

К чему бы это? Видимо, намекает, что не откажется от чашки кофе. Каждую его реплику приходится расшифровывать.

— Я сварю вам кофе?

— Ну, если вам угодно, — сказал, словно сделал мне величайшее одолжение.

И уселся на зеленый диванчик «для дам». Я проскользнула за стойку, подальше от его зловонного дыхания. Дорогая моя кофеварка! Нет, не то. Обожаемая кофеварка! Божество мое! Какая ты у меня стильная, блестящая, с кнопками, ручками, трубками, сетками — приборная доска моего личного самолета. Я и мечтать не смела о такой роскоши! Мне досталась кофеварка фирмы «Хиршмюллер», парижского филиала немецкого торгового дома «Крюгер», правление которого находится в Невшателе, в Швейцарии. Как видите, теперь, с легкой руки моего нового друга с авеню де ла Репюблик, я спец по бытовой технике. Конечно, кофеварка не последней модели, зато почти новая. Друг дал мне ее в кредит на выгоднейших условиях. Баснословных. Я бы даже решила, что он мне больше чем друг, но благоразумней предположить, что человеку понравилась не я, а моя готовность пользоваться самыми допотопными образцами его оборудования. «Неплохо для начала», — думала я, передвигая рычаги и подвинчивая цилиндр.

— Я люблю крепкий кофе, — пояснил цветочник. — Надеюсь, вас не затруднит сварить покрепче.

Мне захотелось предложить ему еще и кофейных зерен, пусть пожует, отобьет скверный запах.

— Нисколько не затруднит, — отозвалась я. — Мне тоже нравится крепкий.

— Позвольте представиться. Меня зовут Венсан.

— А меня — Мириам.

Я разорвала плотную коричневую бумагу и достала букет.

— У меня ни единой вазы, — пожаловалась я, разглядывая цветы: мрачные медвежьи ушки, гвоздики с траурной каймой, гипсофилу, что мгновенно осыпалась и покрыла край раковины волшебным снежным ковром. И еще два каких-то невиданных цветка: на длинном стебле мохнатые малиновые сморщенные валики, — уж извините, они показались мне похожими сами знаете на что.

— Жаль, — отозвался он довольно равнодушно. Нет чтобы немедленно броситься домой и притащить мне побольше выщербленных горшков, старомодных кашпо или ржавых ведер, одарить всевозможным старьем, бог весть по какой причине хранящимся у него в чулане.

Ничего не поделаешь. Пришлось пожертвовать двумя графинами и тремя стаканами.

Сели пить кофе. Вся эта растительность, на мой вкус, слишком буйная, и запах теперь стоит, словно в отцветающем саду, раздражая мои и без того издерганные нервы.

— Ну, как успехи? — осведомился Венсан, отхлебнув глоток черного кофе бледными тонкими губами.

Я задумалась. Со дня открытия прошло полторы недели. Я заработала триста евро, а должна вернуть банку четыре тысячи, плюс долг за приобретенное оборудование и ежедневная закупка продуктов. Я лучезарно улыбнулась:

— Прекрасно. Лучше некуда. Я и не ожидала такого успеха. Раньше-то у меня была чайная в седьмом округе. Уставала страшно, зато зарабатывала… Загребала кучу денег.

Говоря, я обмахивалась рукой, будто угар от тех баснословных прибылей до сих пор не прошел.

— Чайная в седьмом округе? — он глядел на меня с восхищением.

Только бы не спросил, на какой улице.

— Да, недалеко от Инвалидов.

Что-то я совсем завралась.

— По правде сказать, тот район мне не очень нравится, — протянул он капризно.

Я и забыла, что он дорожит репутацией человека придирчивого.

— Вы правы. Публика там дрянная. А здесь все такие… Такие…

Трудно подыскать верное слово для моих, мягко скажем, немногочисленных посетителей.

— Родные, — подсказал он.

— Вот-вот!

Внезапно мне в голову пришла гениальная мысль. И сейчас же ушла. Не до нее теперь. Пускай вернется позже. Ресторан открыт уже полторы недели, а дело не сдвинулось с мертвой точки. В холодильнике изнемогают несвежие продукты. Испортилась превосходная говяжья лопатка. Увял лук-порей. Сгнили помидоры. Принося обильные жертвы помойке, я корчилась будто от жестокой боли, — меня грызла совесть. Кто-то постоянно наблюдал за мной, неодобрительно, с осуждением. Кто-то очень грозный. Возможно, я сама. Бывает, идешь по темной пустой квартире и с ужасом ловишь в зеркале чей-то взгляд. Обольешься холодным потом и не сразу сообразишь, что это твое собственное отражение. Да, скорей всего, взыскующее око, следящее за каждым моим шагом, на самом деле, — око мучительницы-совести, это она вечно судит меня безжалостно и сурово. Я снова посмотрела на Венсана, который, принеся мне свои увядшие цветы, подарил им вторую жизнь, и тут меня пронзила еще одна гениальная мысль. «Его влияние благотворно», — поняла я. Он мой источник вдохновения. Моя муза. Но поскольку Венсан мужского пола, я окрестила его про себя «музоном». Я чувствовала, что ему хотелось бы расспросить меня о личной жизни. Например, выяснить, замужем я или нет. Женщина не должна оставаться одна, это ему и с коммерческой стороны невыгодно: сама себе цветов она не купит.

— Так вы вложили весь капитал в ваше… ваше…

Похоже, никак слова не подберет. Неужели трудно догадаться, что «У меня» — ресторан? Неужели так никто и не сообразит, что здесь кормят, и к тому же недорого? Неужели все так и будут вечно проходить мимо… Правда, вывески нет. Нигде не написано «ресторан», «кафе-бар» или «закусочная». Нигде не написано «У меня», — не хватило времени, не было ни стремянки, ни краски. Зато есть витрина, грифельная доска с сегодняшним меню, столики и стулья, есть зеленый с золотом диванчик и моя драгоценная никелированная кофеварка. Черт! Как все по-дурацки вышло. Люди не поняли, что тут «У меня» такое! Венсан, Венсан, что бы я без тебя делала, мой музончик!

— Вы имеете в виду, в мой ресторан?

— Ну да, в ваше предприятие.

— Нет, продав чайную, я на все деньги купила акций. А это помещение приобрела в кредит, — мне захотелось пустить ему пыль в глаза.

— Ловко, — одобрил он и даже тихонько присвистнул.

У тружеников выживания свои сложности: входя в образ, им не следует увлекаться, а я мигом преобразилась в бизнес-леди. Тут же освоилась с новой ролью, мысленно надела строгий костюм, изящные туфельки на каблуках. Даже собралась рассказать, будто я замужем за преуспевающим адвокатом, — у нас пятеро детей, мы католики, само собой, не ортодоксы, но люди строгих правил. В общем, сочинила семью под стать амплуа. Но вовремя удержалась: версия не выдерживала критики, если принять во внимание, что на самом деле на мне дырявый фартук и поношенные вельветовые джинсы. И на голове не новомодная прическа, а воронье гнездо. Какая уж тут леди, скорее, индейская скво, только вчера с гор спустилась, или бродячая цыганка-гадалка. Вопреки расхожему мнению, труженикам выживания избыток фантазии ни к чему. Пусть выдумщики витают в облаках, строят воздушные замки, свято верят собственным вымыслам и по ходу дела втирают очки слушателям. Мне важнее твердо стоять на земле. А кто я и где я — не важно.

Кофе мы допили. Что дальше?

— Вы любите читать? — неожиданно спросил Венсан.

Словно всадил мне нож в сердце, да еще повернул его. Боль невыносимая. Я стиснула зубы. И ничего не ответила. Не смогла ответить.

Он встал и прошелся по залу.

— Довольно необычно, — заявил он. — Полки с книгами в вашем… Вашем… Неужели вы их все прочли?

На ходу он взял с этажерки напротив диванчика одну из тридцати трех книг, что я так любовно расставила.

— «Страдания юного Вертера», — прочел он вслух. — Вот скукотища! А это что такое? «Те vild palms». Не пойму, по-английски или по-немецки? Сколько же языков вы знаете? А вот, наконец, в моем вкусе: «Королевство эльфов». А про хоббитов вы слыхали? У вас тут и детские есть. «Алису в стране чудес» я, кажется, читал, когда был маленьким. Нет, пластинку слушал. Помните, были такие книжки-пластинки? Очень удобно, если ребенок не любит читать и родителям некогда… Но вы-то, наверное, всегда читать любили. И все-таки я удивляюсь, деловая женщина, и вдруг…

Сейчас он все испортит. Откроет, станет читать и убьет чудесный запах старинных пожелтевших страниц зловонием изо рта. К счастью, не открыл. Он нелюбопытен и к тому же аккуратен до крайности. Как никак владелец цветочного магазина. Товар у него хрупкий, живой, умирает при малейшей неосторожности. Венсан спросил, люблю ли я читать, но ему наплевать, что я отвечу. И это к лучшему. Иначе его магазин открылся бы на час позже. Ведь в двух словах всего не объяснишь. А так я могла спокойно молчать и слушать его болтовню. Ему оставалось еще минут десять, и он с удовольствием заполнял их словами, безобидными и пустыми. Я ему не мешала. Пусть себе разглагольствует. Мне вспомнилась моя любимая книга, здесь, на полке, ее не было, я не могла ее взять с собой, я ее потеряла и, наверное, горько оплакивала бы потерю, если б не верила, что однажды она ко мне вернется. Когда-нибудь мне ее принесет посланец из прошлого. Гонец доставит любимую книгу в последнем акте, под самый занавес, как в пьесе Шекспира. Сама я не смогу купить такую же, поскольку не помню ни автора, ни названия. «Как же так?» — спросите вы. Согласна, дико, тем более что я перечитывала ее много раз. У меня есть некоторые странности. Неврологического свойства. «Неврологического», а не «психического» (терпеть не могу это слово). Да, я забываю названия книг. Путаю авторов. Сейчас, к примеру, упомянула Шекспира, но, вполне возможно, подразумевала Мольера или Ибсена. В пределах тридцати трех томов моей передвижной библиотеки я еще ориентируюсь. А дальше — полный хаос, неразбериха, из которой я извлекаю бесчисленные сокровища. Венсан как раз проводил сравнительный анализ разных систем проигрывателей, когда мне вспомнилась моя любимая книга, философский трактат. Больше всего я любила там рассуждение о собаках. По мнению автора, собака — не животное. Автор (не знаю, он или она: помимо имен я забываю также и пол) утверждает, будто собака — обобщенное понятие, концепт. Доберман не имеет ничего общего с кокером-спаниелем, а тот вовсе не похож на чи-хуа-хуа. Сенбернар теоретически мог бы полюбить пекинеса, но возможно ли это на практике? Да и желательно ли? С точки зрения зоологии сенбернар и пекинес принадлежат к одному виду, но в жизни они не пара — это ясно всякому. Тем более удивительно, что трехлетняя дочь мыслителя или мыслительницы (мгновенный переход от общих рассуждений к случаям из собственной жизни наводит на мысль об англосаксонском происхождении автора), гордясь, что может различать животных и называть их, радостно тычет пальчиком и лепечет: «Собачка!» — указывая на совершенно несхожих между собой зверей. При этом толстого огромного кота она «собачкой» не назовет. И самого крошечного пони, вдвое меньше дога, с «собачкой» не спутает. Она безошибочно узнает собаку. Даже молчащие, бесхвостые, с подрезанными ушами, облаченные в комбинезончики для прогулок в непогоду, собаки не теряют концептуальной идентификации. Рассуждение логически небезупречно, но я расстроилась не на шутку. Что же делать с концептуальной идентификацией «У меня»? Венсан не сумел определить, что я открыла. Он не назвал рестораном место, где мы пили кофе, и я почувствовала себя собакой вне концептуальной целостности, единственной в мире собакой, которую трехлетние дети путают с котом и медвежонком. «Как же меня угораздило оказаться в таком незавидном положении?» — с горечью спросила я себя.

Глава 8

Не могу вспомнить, когда до меня дошло: чем люди старше, тем больше усилий им требуется, чтобы жить дальше. Просто жить, изо дня в день. Раньше жизнь представлялась мне, почему, не знаю, высокой горой. Ребенок, подросток, юноша взбираются на вершину. А лет с сорока-пятидесяти человек катится под уклон, несется сломя голову к смерти. Так вот, ничего подобного, я ошибалась, и, уверена, не я одна. С каждым днем истина все очевидней. В начале жизни мы не одолеваем крутой подъем, а съезжаем с горы, без усилий, беззаботно и весело. Все нам в радость и в удовольствие — любой вид, любой запах — недаром кажется, что в детстве все пахло особенно вкусно.

Но пройдет не так много лет, и ты начнешь различать впереди отвесную стену. Поначалу не верится, что до последнего вздоха будешь с трудом карабкаться по ней, а не ехать вниз, стремительно и незаметно. И вот однажды, ненастным осенним вечером, моешь в который раз заляпанный пол на кухне, полощешь тряпку в ведре, и вдруг наваливается тоска, черная и тяжелая, как свинцовая гиря. Выжимаешь видавшую виды тряпку — чего только ею не подтирали: младенческие испражнения, разлитый томатный соус, красное вино и шампанское после праздников, бесчисленные брызги после водной баталии, устроенной одуревшими от жары детьми, грязь, принесенную с улицы. Выкручиваешь ветошь, протертую до дыр, и чувствуешь, как скручиваются узлом кишки, колотится сердце, гоня по жилам липкую кровь, которая в этот миг кажется такой же тяжелой и черной, как вода в ведре. И захлебнулась бы в слезах, да дел полно: заплати по счетам, ответь на письма, собери детские вещи — скоро каникулы. Никуда не денешься. Карабкайся потихоньку. Жизнь твоя, никто ее за тебя не проживет.

В детстве у меня была любимая телепередача, называлась она, кажется, «Живая линия». Я ни одной не пропустила. Все начиналось с мультика: бежала линия, поднималась вверх и обводила контур человечка в профиль, опускалась вниз, рисовала траву, снова взлетала вверх, и появлялись деревья. Герой составлял единое целое с окружающим миром. Человечек весело шагал, напевал, бормотал что-то себе под нос, но внезапно та самая линия, которой он был нарисован, обрывалась прямо перед ним. И он вопил на смешной тарабарщине, похожей разом на итальянский и на французский, нечто вроде: «Куда все подевалось?» Иногда он летел в пропасть и громко голосил: «А-а-а!», исчезая на глазах, как цепочка петель незакрепленного вязания. Иногда удерживался на краю. Иногда ему удавалось продвинуться вперед, воспользовавшись кусочком пройденного пути. Он был из тех, кому изо дня в день приходится класть рельсы и наводить мосты, чтобы поезд его жизни двигался дальше. То есть был просто-напросто взрослым человеком, мучительно карабкающимся к небытию. Каждый рано или поздно подобно этому человечку окажется перед пропастью. Линияоборвалась, и винить решительно некого. Мы в ужасе: мы не ждали подвоха; мы возмущены: как посмели нас бросить?

«Куда все подевалось?» — вопишь ты, выжимая половую тряпку. Линия оборвалась, потому что мы вели ее не твердо. Совсем другое дело — упорно гнуть свою линию. Мало пуститься в путь, хорошо бы прикинуть, куда он выведет, а потом без устали подправлять дорогу, выравнивать неизбежные рытвины и ухабы благодатным податливым материалом — собственными надеждами и мечтами. Бывает, наши тяжкие инженерные работы идут на лад сами собой, мы движемся быстро и легко, словно по мановению волшебной палочки, и облегченно вздыхаем. Нам кажется, что беды и трудности позади, что отныне все пойдет как по маслу. Наивные дураки, до чего же короткая у нас память! Ведь линия нашей жизни — творение наших рук, результат наших желаний, — а желания у нас самые непредсказуемые. И мы тихо-мирно приближаемся к обрыву, а потом с ужасом и отчаянием вглядываемся в пустоту. Мы без сил, мы такого не заслужили! Кто нам поможет? На кого нам опереться? Вокруг сплошные дезертиры. Все устали не меньше нашего. До чертиков. И родные, и близкие, и друзья. Вот тогда-то, если, конечно, повезет и хватит мужества и безрассудства клюнуть на приманку непредвиденного, к нам приходит любовь. С ее приходом заканчиваются дорожные работы. Мы больше не мостим дорогу к небытию, перед нами — висячий мост, путь в вечность.

Глава 9

Сегодня вечером брат пригласил меня в ресторан. Мой брат Шарль — славный малый, так все говорят, и это правда. Ни единого недостатка, сплошные достоинства. Безмятежно спокоен, чуток, надежен, находчив. К тому же чувствует себя непринужденно в любом обществе, при любых обстоятельствах. Словом, исправленное и дополненное переиздание меня самой. В детстве я из себя выходила от его невозмутимости. Сама я могла бесноваться, вопить, ругаться, трясти кулаками, рыдать. Он — никогда! Его улыбка, его загадочная улыбка реяла развернутым парусом, а длинная шея казалась мачтой. Шарль моложе меня на четыре года. А мне кажется — на целую вечность. Он позвонил мне утром, как раз когда за Венсаном закрылась дверь. И спросил:

— Сегодня у тебя случайно не выходной?

— Я работаю без выходных.

— Прекрасно. Если их нет в расписании, можно отдыхать в любой день. Раз ты не сможешь уделить мне целый день, устроим хотя бы выходной вечер.

— С чего вдруг?

— Хочу пригласить тебя в ресторан.

— Ты шутишь?

— Вовсе нет.

— В день открытия моего ресторана ты не удосужился прийти.

— Я был в Торонто.

Мой брат путешествует, много и с удовольствием. Он не страдает морской болезнью, и смена часовых поясов ему нипочем. Я знаю об этом не с его слов. Он никогда не хвастает. Просто раньше мне случалось ездить вместе с ним, тогда-то меня и поразила его исключительная выносливость.

— А теперь ты вернулся, звонишь мне и думаешь, что я всегда к твоим услугам. Как услышу тебя, так сразу все брошу и прибегу. Я не могу закрыть ресторан. Я разорюсь.

— Да, знаю, в конце концов разоришься. Один вечер роли не сыграет. Жди, я за тобой заеду.

— На мотоцикле?

— Ну да.

Я старше, но Шарль командует мной, потому что он умней. Это было ясно с самого начала. Так уж фишка легла. Будучи совсем крошкой, Шарль уже подавлял меня своим совершенством. Он никогда не капризничал и на удивление исправно проделывал все, что положено младенцу. Отлично ел, отлично спал, да и во всем остальном был выше всяких похвал. Долгое время я, содрогаясь от ненависти, вглядывалась в его глаза. И видела в свинцово-серых блюдцах свое отражение. Наклонялась, чтобы рассмотреть себя получше. Он протягивал ручки, хватал меня за щеки и принимался рассеянно сосать мой нос. Несмотря на собственный нежный возраст, я не могла заподозрить его в глупости и порадоваться. Я считала, что это у него такое своеобразное чувство юмора.

Шарль выбрал невероятно изысканный ресторан. Я в таких еще не бывала. В противоположность брату я в незнакомой обстановке теряюсь. Здесь все было продумано и подобрано с исключительным вкусом. Я заметила, что скатерти положены небольшие, специально, чтобы из-под них кокетливо выглядывали точеные изящные ножки столиков. Эта деталь меня поразила: действительно, если ножки красивые, зачем их прятать? И вилки с ножами какие-то необычные; по виду старинное серебро, начищенное до блеска, а возьмешь — они легче пушинки. Совсем невесомые, кажется, будто ешь руками, будто еда сама оказывается во рту. Что подумал бы хозяин этого ресторана, побывай он «У меня»? Мне стало мучительно стыдно. Я жалкая неконцептуальная собачонка.

Я заказала карпобротус и трюфели под соусом. Карпобротус, или полудник, — это редкий сорт салата, он похож на зеленую розу. У него мясистые листья, плотно прилегающие к толстому очень вкусному стеблю. Понятия не имею, где его покупают. Зато «У меня» всегда есть салат-латук, салат-ромен и сурепка. Последнюю я добавляю в дичь: по-моему, сурепка вполне подходит к дичи, ведь это дикорастущая трава, и я рада, что нашла ей достойное применение. Хотя не все со мной согласны: большинство с гримасой отвращения оставляют сурепку на краю тарелки, словно я положила в жаркое несъедобное украшение. Невзирая на неудачи, я отважно выхожу за рамки обыденного. Это мой долг перед природой и ее дарами. Дичь с сурепкой. Авокадо с грейпфрутом. Сыр с белым вином. Я рушу привычные сочетания, то и дело крою не в масть.

Непонятно, как в этом ресторане устроено освещение. Ни люстр, ни свечей — мягкий свет струился неведомо откуда, обтекал нас расплавленным золотом, вернее, мы сами плавились в золотом сиянии. Оно ласково обволакивало моего брата, меня, других посетителей. Словно мы ужинали на закате солнца, а закат все длился. Нимбы осеняли головы официантов. Мы все были так прекрасны, что мне подумалось: может, мы в раю? Благая всемогущая рука погрузила нас, пряничных человечков, в патоку забвения и неги, украсила наши щеки и лбы радужными полумесяцами. Я попробовала волшебный салат — такого нигде не купишь, его нужно собирать ночью при свете ледяного факела в Броселиандском лесу^[1], сейчас мне это яснее ясного, — попробовала и поняла, что даже лучшие мои блюда, которыми я так горжусь, не идут с ним ни в какое сравнение. Я не ожидала, что знамение, указующее, что я сбилась с пути истинного и непомерно возгордилась, будет явлено мне столь зримо. Я невольно сравнивала свой ресторан с этим, роскошным, вполне концептуальным, — уж его-то всякий правильно назовет и определит. Жестокое сравнение! Я не пудель, спасовавший перед доберманом, не пекинес, испугавшийся Лабрадора; я плюшевая собачонка, причем замызганная, никудышная, никому не нужная, что пылится на витрине захолустной бакалеи, поскольку некогда возомнила себя очаровательной игрушкой, способной привлекать покупателей. Я не ждала опять-таки, что именно Шарль подтолкнет меня к осознанию горькой истины. За что? За какие грехи он привел меня сюда? Может быть, решил, что милосерднее разрушить иллюзии одним махом, внезапно и быстро? Хотя вряд ли. «У меня» он ни разу не был. Не пробовал моих кушаний, не видел моих столов и стульев. Брат все это время что-то мне рассказывал. С тех пор как мы пришли в ресторан, он не умолкал ни на минуту. Самое ужасное — я ничего не слышала. То есть я слышала звук его голоса, словно шум прибоя, который то завораживает, то раздражает, то убаюкивает, то бодрит, но не понимала ни слова — да и кому удалось бы различить слова в рокоте волн?

— Знаешь, я совсем тебя не слушала.

Во избежание недоразумений лучше признаться сразу. Лишь бы не оказалось, что он сообщил мне о смерти невесты, потере работы или неизлечимой болезни. Я не на шутку испугалась, что так оно и было. Но брат в ответ лучезарно улыбнулся:

— Ничего страшного. Могу кратко пересказать содержание своей выдающейся речи. Во-первых, я говорил о новой гимнастике, которую делаю по утрам. Во-вторых, о том, как обнаружил это очаровательное заведение. Тебе здесь нравится?

— Где?

— В ресторане.

Он обвел все вокруг широким плавным жестом с таким скромным видом, будто весь зал, столики, официанты и даже гости принадлежали ему издавна и по праву.

— Меня здесь все унижает, — выпалила я, не успев сдержаться.

Какой оскорбительный непонятный ответ!

Однако Шарль по-прежнему улыбался. Он ничуть не обиделся. Он смотрел на меня с любопытством. Он хотел понять, чем меня унизил ресторан. Может быть, все дело в нашем еврейском происхождении? Или мои взгляды резко полевели с тех пор, как мы виделись в последний раз? Или мне не понравился салат?

Я объяснила, что чувствую себя полной идиоткой, потому что… Черт! О чем тут спрашивать? Он что, забыл? Я тоже открыла ресторан! Тружусь с утра до ночи, света белого не вижу. Весь день стою, мешаю соусы, так что спину ломит и руки отваливаются. А ничего оригинального придумать не могу, и стиля нет. Официантка из меня никудышная. Сноровки не хватает: я все опрокидываю, путаю, двигаюсь как черепаха, даже когда спешу. Не умею разговаривать с посетителями, непринужденно болтать, острить. И освещение паршивое: две неоновые лампы в глубине зала и еще два громадных оранжевых абажура — в первый день они мне нравились, но потом я их возненавидела всей душой. И я прекрасно понимаю, что ничего не смыслю в ресторанах, что это особое искусство, профессия, а я неуч, отсюда и чувство унижения. У меня вообще ни знаний, ни умений, я неудачница, дура набитая, жалкая собачонка. Лучше бы мне исчезнуть, провалиться…

Я удержалась и голос не повысила, но справиться со слезами не смогла. Я расплакалась именно в тот момент, когда к нам подошел официант, красивый юный брюнет с длиннющими ресницами, и переменил тарелки.

— Спасибо, — сказал Шарль. — У вас все так вкусно!

Брат выглядел растроганным, поблагодарил проникновенно, и можно было подумать, будто я плачу от умиления, ведь все так вкусно! Без лишних слов он сместил акценты, и мои слезы выглядели теперь слезами возвышенного эстетического наслаждения. Низкая истина завуалирована, неловкости как не бывало. Юноша сочувственно мне улыбнулся. Он разделял мой глубинный непередаваемый восторг, во всяком случае, думал, что разделяет. Острота салата и кислинка уксуса — какая гармония! Наверное, относя тарелки, он сказал шеф-повару, что его искусство заставило рыдать очередную посетительницу. А тот с особым чувством наточил огромный нож — в широком лезвии отразились плотоядные красные губы — и вонзил его в нежный сочный телячий бок, чтобы поощрить меня отбивной.

Мне стало стыдно, что я раскисла при Шарле. Я хотела быть сильной, благоразумной, волевой. И внутренне взывала к утерянному философскому трактату, бодрому и трезвому: старайтесь внушать окружающим уважение, а не сочувствие и жалость. Слезы мгновенно высохли. Я гордо расправила плечи, глянула на брата, и мы так и покатились со смеху:

— Ты способна выкинуть что угодно, вот за это я тебя и люблю!

— В смысле? — Я вмиг посерьезнела.

— Когда ты говорила про ресторан, мне и в голову не пришло, что ты серьезно.

— То есть, по-твоему, я несерьезный человек?

— Ну что ты!

— Я ведь и обидеться могу.

— Не обижайся. Ты же действительно владелица ресторана. Я был не прав. Ты права. Один — ноль в твою пользу.

— Зачем же ты привел меня сюда?

— Чтоб ты убедилась, какой я зануда. Будь у меня ресторан, он походил бы на этот. А твой, я уверен, совсем другой. Твой не такой, как все остальные. Не понимаю, отчего я уродился посредственностью, а ты — яркой индивидуальностью?

— Неужели завидуешь?

— Не завидую. Я не смог бы жить, как ты.

— Я и сама не могу так жить.

Шарль сокрушенно покачал головой. А я подумала, что жить, как живет брат, мне тоже не хотелось бы. В первый раз он женился на своей сокурснице, положительной, но не слишком красивой девушке. Они родили двоих детей, пышущих красотой и здоровьем, воспитывали их по всем правилам: приучали к спорту, вели с ними долгие доверительные беседы, возили на выходные за город. Потом Шарль бросил жену: она была по-прежнему невзрачна, к тому же психоаналитик намекнул ему, что она во всех смыслах тормозит его развитие. Нашел себе другую, помоложе и покрасивее; теперь мучает ее, не разрешает завести ребенка. И все это время он зарабатывает кучу денег, чтобы хватало на жизнь, чтобы можно было угостить сестру, и, подозреваю, не только сестру, великолепным ужином в таком вот роскошном ресторане. Я бы так не смогла. Я пробовала. Что-то мешает. Меня сдувает ветром. Уносит встречным течением. Да, мой брат — парусник, а я пакетбот, но у меня слишком узкий киль, слишком подвижный руль. Чуть тронешь, мигом окажешься за тысячу миль от места назначения. Я маленький корабль, но меня тянет в большое плавание. Вблизи порта, вместо того чтобы встать на рейд, я дрейфую и лечу прямо к дамбе, рискуя разбиться вдребезги. Без бурь и ураганов я доплыла до полного крушения. Да, я заметила, как отчаянно мне сигналил маяк где-то там, вдали. И в ответ на предупреждение ответила: «Да-да, понимаю, останутся одни щепки». Увы, было слишком поздно.

— Ну и как там, в твоей забегаловке?

— Почему «забегаловке»? Ты же ни разу у меня не был!

— Это папа так говорит: «В забегаловке твоей сестры».

Будто я открыла дом свиданий!

— Что еще говорит наш папочка?

— Да ничего. Как обычно. Не важно. Зарядит, как осенний дождик, тоску наводит: «Бр-бр-бр, фр-фр-фр».

Я невольно улыбнулась. Брат очень похоже изобразил воркотню отца. Тот решил давно и бесповоротно, что ничего кроме отвращения окружающий мир внушить не может.

— А что сказала мама?

Теперь мне было жизненно важно узнать мнение родителей.

— Она сказала… Погоди, я сейчас изображу. Настройся, через минуту я перевоплощусь, и она окажется здесь, перед тобой.

Он закрыл глаза, наморщил лоб, сосредоточился, а когда открыл, передо мной в самом деле сидела мама. Словно по волшебству, лицо у него стало уже, губы пухлее, при этом они сложились бантиком, нос слегка заострился, брови поползли кверху, он смотрел на меня с укором и мольбой. И сказал характерным прокуренным голосом, хотя сам никогда не курил, — это мама смолила тонкие длинные испанские папироски одну за другой:

— Твоя сестра просто молодец!

Брату удалось передать малейшие нюансы маминой интонации, весь букет: смесь участия, гнева, непонимания и отчаяния. Слово «молодец» прозвучало, как пощечина; я получила ее, не дрогнув. Я утратила чувствительность к маминым пощечинам. Научилась создавать защитное поле, звуконепроницаемое, обезболивающее, бесцветное, — сквозь него мама не может до меня дотянуться; мы зависаем друг против друга и, кажется, вот-вот неминуемо столкнемся, но нас спасает невидимая преграда. Мы улыбаемся, стараясь не встречаться взглядом.

— Молодец, да и только! — Сходство было настолько разительным, что мне показалось, будто брат с последней репликой выдохнул облачко табачного дыма.

Я засмеялась. Шарль прикрыл глаза и снова стал самим собой, наваждение исчезло. Время остановилось. Стоит нам с братом обрести друг друга, наши души соединяются, как половинки волшебного перстня, все прожитое сгущается в момент встречи, детство, юность и зрелость сливаются в одно. Соска вместо сигареты, лоскутный коврик из пеленок, забытые слова «папа», «мама» снова в ходу. За оградой взрослой благопристойности таится пространство наших детских игр, таинственная страна, куда ведет едва различимая дверь в стене. Все здесь к нашим услугам: можно бросать камешки в прохожих; устав от беготни, валиться на траву; бояться букашек-таракашек или с интересом их рассматривать. Иногда нам так хорошо! Мы разводим в темноте костер и спасаемся от внешнего мира в магическом круге его отблесков, венчающих нас золотыми коронами. Его пламя питают не ветки или щепки, а общие воспоминания и шутки, которых никто кроме нас не поймет. Неважно, начальники мы или подчиненные, разведенные или женатые, у нас больше нет ни детей, ни друзей, окружающий мир исчез в этом ласковом огоньке, реальны только наши выдумки и мечты. А иногда нам здесь неуютно. Сухая земля растрескалась, нет травы, зато разросся чертополох, негде сесть, пыль выедает глаза, костер чадит, в дыму мы кажемся друг другу чудовищами. И понятно, что мы оба сильно сдали, раз тайная дверь в стене захлопнулась у нас перед носом.

На долгие годы Шарль покинул наше заветное пространство. Вернее, он появлялся, но с отсутствующим видом, по обязанности, не по велению души, поскольку душа его жила будущим. Честолюбие брата вытеснило меня из его круга — он счел, что я ему неровня. Я осталась одна у кострища и все ждала, когда же он вернется и спасет меня от безжалостного времени, ведь оно неумолимо, неуклонно шло вперед. Вот он вернулся, молча сел напротив, чиркнул спичкой разочарования о серу обманутых надежд, и мгновенно запылал огонь. К нам вернулась юность.

В тот вечер, сидя в роскошном ресторане, мы запалили огромный костер радости.

— Так ты справляешься? — спросил он снова.

— По правде говоря, не очень.

Брат взглянул на меня с удивлением. Чтобы он не подумал, будто я жалуюсь (мы не терпим нытиков), я поспешно добавила:

— Конечно, я многое умею. Но сколько еще не освоено!

— Что, например?

— Бумажки всякие. Их так трудно заполнять. Я не ждала, что на меня обрушится столько бланков, платежек, страховок и налоговых документов — в них сам черт ногу сломит! Кстати, я и сотой доли налогов не заплачу. И с покупками не справляюсь. Все говорят, что за продуктами нужно ездить на оптовый рынок, но нет машины, так что обхожусь обычным рынком и супермаркетом.

— А как ты обходилась в цирке?

— Там все было по-другому. Никаких закупок.

— Что же вы ели?

— Да все, просто я не ходила по магазинам. К нам приезжал один дядька. Фермер. Не какая-нибудь тебе деревня в синем комбинезоне и берете, ничего подобного! Нашего фермера звали Али Шлиман, и он был очень элегантный, всегда в белоснежной рубашке и кремовом костюме. Вот он и приезжал. Я никогда ему не звонила, даже номера его не знала. Ничего не заказывала. Он прибывал на грузовичке чудесного небесно-голубого цвета, цвета безоблачного детства. В кузове было все, что нужно: молоко, сыр, творог, овощи, мясо. Никаких тебе этикеток, клейм, печатей — он сам выращивал животину и сам ее резал. Не разрешал мне мыть овощи. «Тонкий слой земли их защищает. Соскреби его, когда будешь готовить. Не мой овощи, просто оботри». Я свято выполняла все указания Али. Когда я на него смотрела, у меня сжималось сердце. То ли от жалости, то ли… Не знаю.

— За что ж ты его жалела?

— Мне казалось, он так одинок!

— Может, у него на ферме жена, куча детей и два десятка братьев и сестер. А в соседней деревне три любовницы.

— Вряд ли. Но даже если так, все равно у него глаза одинокого человека, что-то отрешенное и древнее во взгляде. И в выражении лица, вернее, в отсутствии выражения. Он мне и банки всякие привозил. С артишоками, консервированными лимончиками, горошком и фасолью всех видов. Привозил специи. Яйца с шершавой скорлупой. Муку в коричневых бумажных пакетах. На пустыре, где расположился наш цирк, он разбил грядку и посадил тимьян, розмарин, петрушку, кориандр, шалфей, мяту, лук-скороду. Я спросила, не боится ли он, что всю эту красоту отравит городской воздух. «Вы и так отравлены, — ответил он, но без всякой враждебности или осуждения. — Вы дышите этим воздухом. Вы пропитаны им. Чего вам бояться выращенной здесь петрушки?» В сумерках я выходила с фонариком и навещала нашу грядку. Сидела на корточках и любовалась шалфеем, он был такой бархатистый и напитанный росой. Или розмарином, у него листочки острые, как будто малюсенькие кинжалы, которые пронзали темноту, и на них висели капельки-пузырьки, и мне казалось, что они вот-вот наколются на острие и лопнут. У лука-скороды голова маленькая и невзрачная, она прячется в земле, а цветок — пышный зеленый помпон, какой-то надменный, и тянется к небу… Тимьян стлался плотной, густой, напористой порослью и напоминал мне подползающий к врагу отряд партизан. Я всегда любила побыть среди растений, спокойных, бессловесных и глухих; у них нет желаний, только потребности. Рядом с ними я могла поразмыслить. И отдохнуть. Мне хотелось стать такой же, как они, слиться с ними.

Тут мой голос пресекся, похоже, пора меня удалять с игровой площадки.

— Что ж ты его не разыскала? — спросил брат.

— Кого?

— Да этого фермера.

— Я не знаю его адреса, не знаю номера его телефона. Не знаю даже, из какой он провинции. И как называется его хутор.

— А я уверен, что его вполне можно найти. По имени и фамилии. Ты ведь знаешь, как его зовут. И, скорей всего, он живет неподалеку от Парижа. Может, расспросишь о нем циркачей?

— Понятия не имею, где они. Получили предупреждение полиции и мигом все свернули. Собрались за один день. И уехали. Хозяин распрощался со мной. Я спросила, куда они теперь. Он ответил: «Извини, мы не можем взять тебя с собой». И больше ни слова. Я сказала, что все прекрасно понимаю и беспокоюсь только за них. Как они прокормят детей и животных? В городах много недобрых людей, а в деревнях и того хуже: смотрят косо на чужаков и сразу гонят прочь. Я боялась, что им не выжить. Но хозяин цирка не унывал. «Чего ты нас оплакиваешь? Разве не понимаешь, что нам здорово повезло? Мы ни гроша не платили за аренду. Бесплатно заняли отличнейший пустырь. Неплохо заработали. Найдем и еще пустырь не хуже. Зря ты нас оплакиваешь, евреечка. (Странно, что он так меня называл, верно?) Не тебе нас оплакивать, верно?» Я кивнула. И побежала выкапывать душистые травки. Все выкопала. Ничего не оставила. Завернула в бумагу. И отдала кульки жене хозяина. Она взяла, посмотрела, поцеловала меня, а когда грузовик чуть отъехал, опустила стекло и выкинула их. Со смехом. Я смотрела, как лежат мои увядающие травки на заброшенном пустыре. Потом подобрала кульки и сложила в сумку. В гостинице я попросила вазу или горшок для моего садика. Гостиница была совсем дешевая. Мне ответили: «Ваз у нас нет». Пришлось посадить травки в раковину. И чистить зубы над ванной. Но они все равно завяли, я их выбросила и заплакала. Я оплакивала все вырванное с корнем, брошенное зазря. Думала, никогда не утешусь.

— Но в конце концов утешилась.

— Да, утешилась.

— Обрати внимание, рано или поздно утешение приходит ко всем.

Мы умолкли, размышляя над неотвратимым концом всякого горя. Молчание нарушил Шарль:

— Почему ты мне тогда не позвонила?

— Когда?

— Когда тебя вышвырнули из цирка, когда ты осталась совсем одна, безработная и бездомная. Мы бы тебя приютили.

— Я не хотела быть с людьми. Я тогда совсем одичала.

Передо мной поставили телячью отбивную, я с наслаждением вдыхала запах мяса. Я могла бы схватить отбивную руками и обглодать до косточки, показать брату, что стала настоящей дикаркой. Но я не набросилась на телятину. Спокойно придирчиво оглядела ее. Ткнула ножом, проверяя, не пережарилась ли. Надрезала. Потекла розоватая кровь, почти водичка. Сок отбивной смешался с темной подливкой, пропитал гарнир, терпкую смесь сладкого корня-козлеца и фасоли, тонких стручков, коричневых, как стрелки лука-татарки. Я отложила до лучших времен тяжкие раздумья о собачьей концептуальности и с величайшим удовольствием принялась за еду.

Глава 10

Мне нравится, возвращаясь домой, каждый раз поднимать железную штору. Словно решетку над воротами средневекового замка. При этом я чувствую себя владетельной синьорой. Оказавшись внутри, я опять опускаю ее — это действие дарит мне чувство безопасности. Металлическое веко, моргнув, — так иногда мы смаргиваем слезу, отгоняем мрачное воспоминание, — заслонило меня от внешнего мира надежней любой двери. Никому и в голову не придет, что в ресторане кто-то ночует; что каждый вечер зеленый диванчик раскладывается, превращаясь в кровать, что под ним прячется ящик со спальным мешком. Ни одна душа не догадается, что некто чистит здесь зубы, моет голову, встает пописать и после приснившегося кошмара вглядывается в зеркало: действительно ли все на своих местах. И разве можно заподозрить, что на одном из столиков стоит вазочка с цветными карандашами вместо цветов, и некто в оранжевом круге пишет, рисует, затевает что-то, пока все спят. Некто, то есть я. Ибо этой ночью я не спала. Я записывала свои гениальные мысли. И составляла план действий, необходимых, чтобы претворить гениальные мысли в жизнь. Так появилось два списка: список номер один, озаглавленный «Гениальные мысли», и список номер два «План действий». Причем второй список во много раз длиннее первого. Не знаю, хорошо это или плохо.

Люблю писать по ночам. Будь я писателем, писала бы только ночью. Как Бальзак. Или не Бальзак? Смутно помнится атласный халат в жирных пятнах. Но его ли это халат? Как Пруст, он и днем не открывал ставень. Я видела кровать Пруста. Стоп. Провал. Провал в памяти. Вместо нее перед глазами кровать Ван Гога. У меня в голове вечный хаос, хорошо бы все-таки навести в ней порядок. Лучше сосредоточусь на списках. Самое главное — четко сформулировать гениальные мысли. Кратко и в то же время ясно. Излишние подробности превратят перечень в повествование и запутают меня, когда я возьмусь за исполнение замысла. О пользе ясности нечего и говорить.

К делу! Итак, гениальные мысли. Первая: ресторан для детей. Вторая: блюда на вынос. Вот и все. Меня осенили всего две гениальные мысли. И обеими я обязана музону, Венсану-цветочнику. Он произнес: «Родные». «Родные» значит «семья», а семья — это дети, а дети — это капризули и грязнули. Семья — это сущий ад, вот тут-то и появляюсь я со своей революционной идеей. Мой ресторан в двух шагах, и здесь накормят детей не хуже, чем в школьной столовой, то есть гораздо вкуснее и по той же цене (знаю, звучит неправдоподобно, но когда я всерьез займусь вторым списком, то справлюсь и с невозможным). Здесь разрешено есть руками, здесь столько вкусного!

Блюда на вынос — на первый взгляд мысль неоригинальная. Во многих ресторанах готовят на заказ, с доставкой на дом, но сейчас речь совсем о другом. Опять-таки меня вдохновил Венсан, принесший мне охапку увядших цветов. Нет, я и не думаю подсовывать тухлятину людям, что устраивают вечеринку или собираются на пикник. Я думаю о том, чтобы продукты не портились. Торговать навынос я буду не каждый день — лишь в тех случаях, когда наварю и нажарю слишком много. Я буду обеспечивать не застолья на сто пятьдесят человек, я буду выручать людей, которым некогда или лень, у которых все валится из рук. Я сразу предупрежу, что продаю остатки и наименее удачные блюда, зато очень дешево, уверена, это их не смутит. Новость быстро облетит квартал. Жители окрестных домов поймут, что «У меня» нечто вроде лотереи. Иногда — удача! Вам достался роскошный кусок вырезки, запеченный в тесте, под соусом из сморчков. Хватит на четверых. А иногда: извините! В ресторане аншлаг, ничего не осталось, но если у вас есть минутка, я продиктую один рецепт, простенький, вы справитесь шутя. Самым симпатичным и верным, тем, кто сами приходят и друзей приводят, я приготовлю сюрпризы, ошеломляющие, невероятные и неожиданные. Праздничные пиры и подарки ко дню рождения. Как же полюбит меня весь квартал! Полюбит до невозможности. Я буду купаться в лучах славы и обожания. Все станут говорить: «Что бы мы делали без тебя?» И матери семейств, и юные парочки, что остались без гроша. Я расцвету. Почувствую себя нужной. Стану собой. Изменю мир вокруг. Наполню его добротой. Сделаю его наконец-то пригодным для жизни!

Я открываю бутылку бордо. Мы выпили всего… Сколько бокалов мы с Шарлем выпили?.. Или бутылок? Не помню, но дома мне захотелось добавить. Для храбрости, чтобы броситься очертя голову в схватку со вторым списком, длинным и сложным, ведь работая над ним, я решу задачи, поставленные в первом.

Я открыла чистую страницу и написала заглавие: «План действий». Подумала, что не буду выстраивать дела по порядку. Запишу как попало. Свалю в одну кучу. Дав простор мыслям, фиксирую самые важные: нужно сходить в мэрию и выяснить, сколько стоят обеды в школьных столовых. Познакомиться со всеми нянями по соседству (этот пункт я сразу же вычеркнула: няни — мои враги по определению, поскольку в их глазах я — коварная конкурентка без стыда и совести). Составить меню из любимых детских лакомств. Подсчитать, во что обойдется их приготовление, и придумать, как максимально снизить цену. Закупить побольше небьющейся посуды. Ни в коем случае не менять оформления, никаких игрушек, игрушки — сплошная безвкусица, и яркие и блеклые, и пластмассовые и деревянные, последние к тому же удручают, утомляют и даже пугают малышей. Поощрить чем-нибудь и взрослых, которые придут с детьми. Чем? Отдельным меню? Нет, пусть лучше вспомнят детство. А захотят поесть всерьез — милости просим! Заказывайте вечером столик или приходите за остатками. Еще нанять помощников: официанта и повариху или, наоборот, официантку и повара. Самое главное, его и ее. Зачем мне он и она? По-моему, так будет меньше ссор. Купить подушек, чтобы дети сидели повыше. Купить вафельницу. А фритюрница нужна? И фритюрницу. И для выпечки блинов что-нибудь. Вот если бы «У меня» был камин! Развести в нем огонь и приготовить жаркое: телячьи отбивные, свинину, куриные грудки! Я оглядела стены и потолок в поисках отдушины для дымовой трубы. Нелепый лепной карниз приковал мой взгляд, я не заметила стула у себя на пути, зацепилась ногой за его ножку, шлепнулась плашмя на кафельный пол и, хоть и пыталась прикрыть лицо руками, рассадила нос и губу о металлический угол стола.

Некоторое время я валялась, как футболист на поле, с гримасой невыносимой боли, как футболист на поле, обхватила голову руками и подтянула колени к животу — футболисты тоже это умеют, вот только непонятно, зачем я так старалась, ведь «У меня» ни одного судьи. И штрафной заслужила я сама. Оказывается, я соскучилась по добрым старым временам супружества, когда причиной всех бед был муж, жестокий нехороший человек, несправедливо притеснявший меня. Как приятно прошипеть: «Чтоб ты сдох!» Глядишь, и на душе полегчало. Пожалуй, разозлюсь-ка я на Шарля, ведь это он меня напоил. Встать мне никак не удавалось, все плясало перед глазами, стены накренились, будто я внутри карточного домика, который сейчас рассыплется, столы разбегались от меня, как огромные тараканы, а стулья подползали, как мрачные жуки, и угрожающе шевелили ножками-рогами у меня над головой. Тут до меня дошло: я пьяна и не соображаю, что пьяна.

Я с трудом вскарабкалась на диванчик и уставилась на мятые бумажки, исписанные великолепным почерком профессиональной мошенницы. Изящные завитушки, летучие вертикальные линии, четкие знаки препинания, идеально ровная строка, легкий наклон вправо — свидетельство добродушия и рассудительности. Изысканный благородный рисунок, текст набегает на страницу волна за волной. Мой каллиграфический почерк обманет кого угодно, он причина всех моих успехов и удач. Взглянув на него, знатоки утверждали, будто у меня все задатки лидера: уверенность в себе, надежность, предприимчивость. Предрекали блестящую будущность в психологии или психиатрии, допускали, что я легко освою профессию педагога или инженера. Даже я сама, глядя на свои записи, тешусь иллюзией собственных безграничных возможностей. И верю каждому написанному слову. Нос и губа кровоточили: капли крови из носа расплывались алыми маками, из губы — мелкими цветочками звездчатки. Несмотря ни на что, я твердо решила осуществить задуманное и беспрекословно следовать всем советам, что надиктовал мне излишек спиртного.

Прежде чем рухнуть на диван и забыться, я добавила во второй список: «Разыскать господина Шлимана».

Меня разбудил не то шорох, не то скрежет. Я мгновенно вскочила. Под железную штору подсунули почту. Сначала показались уголки конвертов, потом их словно втянуло внутрь, и по полу рассыпался белый бумажный ворох, сквозняк подхватил его и понес к дивану. Одинаковые конверты с прозрачным окошком. «Вот чем отличается конверт от ванной», — подумала я спросонья. Окно в ванной — благо, окно на конверте — дурной знак. Удивительно, сколько писем я получила с тех пор, как открыла ресторан. Хотя их нельзя назвать письмами. Люди мне не пишут. Не шлют вестей. Мне нужно привыкнуть к казенной корреспонденции, не удивляться, не ждать, что с листка бумаги на меня глянет душа, не важно, родственная или нет. Что письмо спросит: «Как поживаешь?» И сообщит: «У меня все хорошо. Дети здоровы. Муж устроился на работу. Теперь есть время почитать. И еще я учусь шить у потрясающей портнихи». Или наоборот: «Не знаю, что делать. Вся извелась. Я словно в тюрьме. Каждый день собираюсь уйти из дома». Рассказы о себе, расспросы о тебе. Чья это переписка все приходит мне на ум? Мадам де Сталь или мадам де Севинье? Ах да, письма Розы Люксембург (их я ни с кем не спутаю, ее переписка с Лео Иогихесом есть в моей передвижной библиотеке среди тридцати трех книг, не провалившихся в черную дыру злополучной амнезии). Пришлось подняться и собрать каждодневный сорный урожай. Мы имеем на сегодня два извещения о просроченных платежах с приложенным расчетом законных штрафных процентов; квитанцию принудительных отчислений в пенсионный фонд, не внушающий доверия; предложение бесплатной месячной подписки на информационный бюллетень и выписку из моего текущего счета в банке. Я положила рядом грозные требования об оплате и красноречивые свидетельства того, что я абсолютно неплатежеспособна. Мне захотелось им предложить: «Договоритесь между собой». Уладьте все сами. Безденежье и долги, кто кого переспорит? Вы здесь рядышком на столе. Пускай долги уступят. Пустой банковский счет их переубедит. Я бессильна вас примирить. Мне остается одно: грустить, что не пришло ни одного человеческого письма, что мне прислали только цифры, цифры, цифры. Из духа противоречия я взяла с полки переписку Розы Люксембург. Пусть хоть она пошлет мне весточку. В утешение. Открыла наугад, попалась двести семьдесят седьмая страница. Я прочла: «Больше всего мне понравились твои слова о том, что мы еще молоды, что мы еще поселимся вместе и будем счастливы. Любовь моя, золотко, если бы ты сдержал обещание! Представляешь, у нас есть собственная небольшая квартира, обставленная, как нам нравится, наша библиотека. Можно спокойно работать изо дня в день. Гулять вдвоем, иногда ходить в оперу, приглашать к обеду самых близких друзей. Летом уезжать на целый месяц в деревню, без работы, на отдых!.. (А что, если у нас будет малыш, совсем крошечный? Неужели нельзя? Неужели не будет?)»

Я захлопнула книгу и задумалась об этом крошечном так и не родившемся малыше, заботливо окруженном скобками, будто руками будущей матери, которой не суждено было стать ею, — Роза умерла бездетной, ее убили в 1919 году. Девять утра. Мне нужно срочно бежать за покупками, купить хотя бы самое необходимое, хлеба и фруктов, но я стояла как громом пораженная, не могла пошевелиться, застигнутая врасплох ужасным воспоминанием. Сердце колотилось в груди, стало трудно дышать. Я вспомнила о своей былой восторженности, наивной бесцеремонной откровенности, опрометчивом нежелании оградить любовь спасительными скобками. Как жестоко я была наказана!

Я не видела младенца красивее моего новорожденного сына. Все вокруг смеялись, когда я это говорила. Даже муж потешался надо мной. Но я твердо стояла на своем. «Погляди!» — повторяла я мужу. «Присмотритесь!» — твердила всем родственникам и друзьям. «Он необыкновенный! Само совершенство! Какая форма головы, какое ладное тельце, чистая кожа, ровный носик. А как он смотрит! Сколько ангельской доброты во взгляде! Не верите, сравните с другими. Они сморщенные, носатые, у них цепкие лапки, испуганные глазенки. Кривые ножки, паучьи пальцы с вросшими ногтями или без ногтей. Пронзительные голоса. Мой сын совсем на них не похож. Им невозможно налюбоваться».

Медицинской сестре мои речи внушили беспокойство. Она сочла, что я излишне взвинчена, нервна. Такое отношение лишь усилило во мне полемический задор. «Конечно, где вам заметить разницу! Вы человек занятой. Вам некогда разглядывать младенцев. Каждая минута на счету. Но мой сын в самом деле особенный. Уверяю вас. Пристрастность матери здесь ни при чем. Он лучшее творение природы». И тут муж ударил меня. Наотмашь. По носу и по щеке. Из носа потекла кровь. Моя соседка по палате низко склонила голову. Наверное, сдерживала смех. Сестра взяла моего мужа за руку и вывела в коридор. «У них совсем нет чувства юмора», — с обидой подумала я. И почувствовала себя ужасно одинокой.

Лежа в своей прозрачной кювете, Гуго наградил меня восхитительной улыбкой, о которой, перечисляя его достоинства, я забыла упомянуть. Я замерла в восторге, но внезапно к своему величайшему ужасу ощутила, что внутри как будто что-то разбилось. Любовь исчезла. Я отвернулась к стене. Стала разглядывать беленую поверхность. Наверное, мне просто показалось. Затмение нашло. Немного пережду и погляжу сыну в глаза с прежней счастливой, безграничной нежностью. Я растаю, растворюсь, возгоржусь и резко поглупею. Выдержала паузу. Посмотрела, как моя соседка кормит грудью свою щупленькую страшненькую девочку с тельцем, покрытым пухом, и тремя черными волосинками на нелепой конусообразной головенке. Соседка не поднимала глаз и тихонько вздыхала, то ли разочарованно, то ли с облегчением. Наверное, старалась забыть странную сцену, что разыгралась у нее на глазах. Или втайне злорадствовала: мать лучшего на свете ребенка унизили перед ней, родившей жалкую мохнатую лягушку. Гордячке дали пощечину. Поставили на место. Нечего нос задирать. Ей ведь тоже надоело, что я круглосуточно любуюсь своим детищем. Ну, мы еще посмотрим кто кого, им меня не одолеть.

Ящерица в пустыне поворачивает чешуйчатую голову, неотличимую от присыпанной песком створки раковины, так медленно, что добыча до последнего принимает ее за камень. С той же медлительностью я обернулась к сыну, ожидая, что меня сейчас же накроет волна беспредельной любви. Ничуть не бывало. Любовь не проснулась. Я внимательно вглядывалась в каждую черточку. Пухленькие ручки, сладенькие складочки, щечки-персики. Яркий, с полными, прекрасно очерченными губами ротик чуть-чуть приоткрыт. Маленький курносый носик, смешной и славный. Голубоватые веки, уже отороченные ресницами. Лоб мудреца, недосягаемого для житейских бурь, — его безмятежная гладкость ограничена светлыми бровками «домиком», придающими личику удивленное и одновременно всепрощающее выражение. Голова безупречной лепки, вся покрытая густыми пушистыми волосами. Прижатые к голове ушки, чистые, похожие на перламутровые ракушки-петушки, что мирно греются на песочке. Крепенький, подвижный. Ползунки на нем не собираются в складки, распашонка не расходится на груди, не торчит, наоборот, все одежки сидят на его крупном и удивительно складном тельце на редкость аккуратно. Мирное, ровное дыхание, серые глаза глядят на меня и, как утверждает медсестра, не видят, ведь я далеко, ведь между нами препятствие из плексигласа. Все подмечают, уверена я. Сын глянул мне в глаза, присмотрелся и понял, что все кончено. У меня больше ничего не получится. Не знаю, куда все подевалось. Но пришлось констатировать несомненный ошеломляющий голый факт: любви нет. Есть только благожелательный интерес и невыносимая щемящая жалость, то ли к сыну, то ли к себе самой.

Неделя за неделей шли впустую. Я научилась всему, что положено молодой матери. Персонал родильного отделения пожелал мне счастья, и меня выписали, я вернулась домой и, притаившись, стала ждать. Ждать мгновения, когда вернется любовь. В попытках поймать это мгновение я вбегала в детскую и заглядывала в кроватку, где безмятежно спал цветущий Гуго. По мере того как сын подрастал, в моей груди ширился ком бесчувствия. Я и не подозревала, что отсутствие любви сжимает сердце такой тоской, так давит и томит, вообще не подозревала, что подобное может быть. Я стала приглядываться к другим матерям. К тем, что толкали коляски со спящими, как у меня, или уже сидящими малышами, к тем, что медленно двигались рядом с трехколесными велосипедами, к тем, что со спортивными сумками едва поспевали за подросшими чадами. Я провожала их глазами как завороженная. Все они сохранили сокровище, которого я лишилась. Все-все. Строгие, снисходительные, ворчливые, слащавые. Я улавливала бесчисленные проявления материнской любви. В мимолетном взгляде, едва заметном движении, особой интонации. И ужасно страдала. Ни с кем не заговаривала об этом. Никто не заговаривал об этом со мной. Действительно, мой изъян неразличим.

Гуго рос. Стал играть своими пальчиками. Потом научился сидеть. Ползать на четвереньках. Стоять. Он никогда не болел. Смеялся. Целыми днями заливался смехом. Рано заговорил, причем не лепетал, а вещал, как заправский оратор. Расцвела и его красота. Ресницы стали еще длиннее и гуще. Глаза — еще больше. Кудри как у ангелочка. Ловкость и проворство. Когда мы с ним гуляли в парке, все матери мне завидовали. Не помню случая, чтобы он заплакал. Даже если падал и ушибался. Быстро заводил дружбу с детьми. Никогда не жадничал. Охотно делился ведерками и совочками. Всем улыбался. Занимал и успокаивал других крох, когда самому не было и пяти. Матери не прощали мне превосходства сына над их детьми. Они считали, что я слишком много им занимаюсь. Сын научился ездить верхом, управлять воздушным шаром, плавать, прыгать с вышки. Вместе мы путешествовали на лодке, готовили, рисовали по шелку, читали. Он стал чемпионом по боевому искусству капоэйре. А с отцом он не занимался ничем. Пристраивался у его ног, когда тот читал газету. Или сворачивался клубочком, клал голову ему на грудь и дремал. Я постепенно отвыкла следить, не встрепенется ли мое сердце. Я сдалась. Правда, иногда, подобно рапсоду, воспевающему деяния древности, повествовала себе самой о трех великих днях. С рождения сына до той проклятой пощечины. Возвращалась в прошлое и вспоминала. В памяти любовь отлично сохранилась. Я не могла почувствовать ее вновь, но мне по крайней мере удавалось вообразить, какой она была. Словно смотришь на давнюю фотографию. Где ешь персик на ярком летнем солнышке. Смотришь холодной зимой, персика нет и в помине, однако, сосредоточившись, восстанавливаешь вкус и то ощущение тепла, конечно, отдаленно, приблизительно, не по-настоящему. Словно рисуешь по трафарету. Попытка мучительная, ведь так хочется вернуться в тот летний день, шагнуть в иллюзорное пространство снимка, куснуть персик, погреться на солнце.

Моя тетя страдала диабетом. В старости ей пришлось ампутировать ногу до колена. Когда я навестила ее после операции, она сказала:

— Я шевелю ногой.

Само собой, я решила, что она говорит о здоровой ноге, иответила:

— Отлично, тетя. Значит, вторая нога не затронута.

Она покачала головой:

— Ты не поняла. Я о той, другой. Ее нет, но я все еще шевелю ею.

Тетя помолчала, задумалась. А потом спросила:

— Где теперь, по-твоему, моя отрезанная нога? Они что, выбросили ее на помойку?

Ее взгляд потух. И теперь я все думаю, на какой помойке порыться, чтобы отыскать ампутированную любовь к сыну.

Глава 11

Утро прошло. А я так ничего и не сделала. Мало того, что вчера вечером у меня был внеочередной выходной, начало сегодняшнего дня тоже оказалось нерабочим. Такой роскоши я не могла себе позволить. Окончательно я пришла в себя при тусклом свете холодильника, который распахнула, с тем чтобы обозреть все-таки свои запасы. Глаза рассеянно блуждали от полки к полке, от пакета к пакету, от банки к банке. Как и следовало ожидать, молочные продукты не подкачали. А вот рыбы нет, впрочем, постных дней мы не соблюдаем, а если вдруг нагрянет вегетарианец, в моих закромах найдется, чем его накормить. Из телячьей голяшки соорудим оссо-буко^[2], обжарю мясо с маринованным луком-шалотом, но на изыски времени маловато. Я вынула ножовку из футляра и принялась пилить. Яростно набросилась на кость, — мякоть, бледно-розовую, будто балетная пачка, можно и ножом порезать.

Зазвонил телефон. Неистово орудуя пилой, я локтем сдвинула трубку и, нажав рукоятью на кнопку, включила громкую связь. Оказалось, это Венсан беспокоится, не случилось ли чего со мной: половина одиннадцатого, а железная штора опущена. Готов предложить свою помощь, если что-то не так.

«Все ясно, — подумала я. — Хочет кофе». Этот человек обрастает привычками, как плесенью, рутина — его стихия.

— Ладно, заходи, — я перешла на «ты», будто так и надо.

С людьми лучше с самого начала попроще — нечего мяться, жаться, звать мужчин на «вы», пока в постель не затащат.

— Штору я поднять не могу, занята. Обойди с той стороны, подымись по лестнице и открой дверь черного хода. Код знаешь?

Код он знал и сейчас же пришел. С одной стороны, дружба с ним меня тяготила, с другой радовала: все-таки лучше, чем совсем никого.

От его майки несло стиральным порошком. Я почувствовала запах, поскольку, заметно приободренный моим панибратством, он чмокнул меня в обе щечки, здороваясь. Не слишком удобно целоваться, когда в одной руке у тебя пила, в другой голяшка, и ты стоишь, нагнувшись над разделочным столом. Так что Венсан расцеловал меня — как бы это сказать? — по касательной. И к лучшему, иначе даже порошок не заглушил бы того ужасного нестерпимого… Ну, вы поняли, о чем я. Он похвастался, что ему привалила удача. «Удачища», как он выразился. Я поняла, что мой долг немедленно поинтересоваться, что за удача. Но мне хотелось его подразнить.

— Хочешь кофе? — с невинным видом спросила я.

Нет, его так легко не собьешь, он упорно гнул свою линию:

— Можно, конечно, и кофе. Но по такому случаю лучше выпить шампанского.

Я отложила пилу и подошла к своей драгоценной кофеварке.

— Сегодня я припозднилась. Так что рассиживаться мне некогда. Но ты говори, я слушаю.

Он сделал вид, что не понял намека и кивнул с притворным безразличием.

Мне не удастся увильнуть от прямого вопроса. Точно так же он всякий раз изображает, будто пьет кофе исключительно чтобы доставить удовольствие мне. И теперь ни за что не признается, что горит желанием поделиться со мной новостями. Нет, это я сгораю от любопытства, а он идет мне навстречу.

— Так в чем тебе повезло? — сдалась я.

— Заключил одну сделку, — ответил он загадочно.

Значит, подробности придется вытягивать клещами. Но это хотя бы возможно, а вот сменить тему — дело явно гиблое. Нарезая тонкими кольцами лук-шалот, я спросила как можно громче, коль скоро на сковороде шкварчало, подрумяниваясь, мясо, а вытяжка гудела, как пчела:

— Какую сделку?

— Флористика. Дизайн.

Сказать по-человечески мы не можем. Долой определения. По боку сказуемые. Без акушерских щипцов не обойтись. Я выдержала паузу. Выложила мясо на фаянсовое блюдо, не торопясь высыпала на сковородку кольца лука, дольки чеснока, листики розмарина и петрушки. Уменьшила огонь, приглушила вытяжку. И не спеша подошла к музону, смотревшему в окно с вдохновенным видом юноши с картины прерафаэлита.

— А… Флористика, дизайн, — сказала я ласково. — Звучит неплохо. Осваиваешь новую профессию? С дизайном раньше дела не имел?

Я выбрала наилучшую тактику, буду выстреливать длинными очередями. Сыпать вопросами, смотреть с крайним любопытством, даже подпрыгивать от нетерпения.

Венсан лениво обернулся, словно я помешала ему мечтать, оторвала от созерцания абсолютно пустой улицы. Он сильно переигрывал, но я на него не сердилась. Сознавала, что многим ему обязана, а в моей системе ценностей благодарность занимает не последнее место.

— Отчего же не имел? — ответил он с деланным безразличием. — Я вполне профессиональный дизайнер. Мне повезло в другом.

Стоя к нему спиной, я перемешивала лопаточкой душистые травки на сковороде.

— Ну-ну, рассказывай!

И поощрила его парочкой нетерпеливых подскоков.

— Я подписал контракт с одним серьезным человеком. — Венсан даже прикрыл глаза, чтобы я оценила, насколько серьезен его клиент. — Евреем. У него зал для всяких праздников.

Я слегка напряглась. А национальность тут при чем? Даже поморщилась, но он и внимания не обратил.

— Понимаешь, чем тут пахнет?

Я помотала головой.

— Большими деньгами.

«Привет, — подумала я. — Евреи-толстосумы, ну конечно!» То ли мы еще услышим! Я не могла сдержаться. Меня распирало от смеха. Пришлось поспешно отвернуться и заняться мясом. Замаринуем телятину в белом вине. Опять встала к Венсану спиной и вылила в миску полбутылки мюскаде. Обмакивая в вино каждый кусочек, я наслаждалась тонким ароматом. В следующий раз обваляю мясо в муке, полью коньяком и подожгу.

— Они там разные праздники устраивают. Свадьбы. Еще эти, как их там?

Я могла бы подсказать, как «эти» называются, но даже мое терпение не беспредельно. Да, я благодарна музону, но не до такой же степени!

— Вспомнил! — радостно возвестил он. — Бар-мицва^[3]! Поверь, они не поскупятся. Первые два заказа потянут на три тысячи евро каждый. В дальнейшем еще больше будет.

Я не знала, о чем еще его спросить. Спасибо, сыта по горло твоей «удачищей»! Меня спас соус. Значит, так: цедра, базилик, оливковое масло и пармезан. Добавлю в самый последний момент. Да, и еще томатная паста.

— Столы украшу страстоцветом, — заливался Венсан. — Веночки из вьюнка для девиц. Ну и побольше жасмина, конечно. Кстати, настоящие сухие розовые лепестки куда изысканнее искусственных. Стены покрою плетями дикого винограда и плюща, к ним прикреплю крупные садовые розы. Внизу куст лилий, пышный, мощный. Полевые цветы, вроде сныти и пупавки, неплохо сочетаются с экзотическими. И еще с красивыми листьями — эвкалиптом, смородиной…

Неиссякаемый поток красноречия. Но его любовь к цветам, добросовестность и щедрость меня растрогали. Положив в мясо томатную пасту, прикрываю его крышкой и присаживаюсь к столу, чтобы поздравить Венсана. Мы чокаемся кофейными чашками. Его чашка пуста, зато моя до краев. На радостях Венсан не рассчитал силы, и кофе обдал мои пальцы, стол, несколько капель брызнуло на белую блузку. Я надела ее в честь Шарля, ведь белый — его любимый цвет.

— Ой, прости! Прости! — всполошился Венсан, схватил тряпку и принялся вытирать меня. — Я идиот! Гад! Настоящая свинья!

У него не хватало слов, чтобы выразить всю глубину своего падения.

— Ничего страшного, — успокаивала я его. — Ерунда. Все в порядке. Сама виновата. Блузку все равно надо было переменить.

Его руки вытерли стол, прошлись по моим рукам, по груди, по коленям, между коленями. Я не возражала. Но он вдруг спохватился:

— А ты успеешь забежать домой?

— Домой? — переспросила я.

— Чтобы переодеться. Сейчас уже без пяти одиннадцать.

Я едва не сказала правды. Так и подзуживало ляпнуть: «Я живу здесь, ресторан — мой дом». Разом покончить с ложью, сжечь все мосты. Но я сдержалась. Еще не время.

— У меня и здесь одежда найдется. Пока стряпаешь, всегда перемажешься.

Мне показалось, что у него закралось подозрение. Что-то промелькнуло в его взгляде, едва заметное, как перышко синички, проплывшее в голубом проеме окна легкой крошечной тенью.

— Мне пора, — откланялся он.

— Мазел тов, — ответила я, поднимая металлическую штору и открывая перед ним парадную дверь.

— Что ты сказала?

— Мазел тов — так говорят евреи, когда желают удачи. Или поздравляют с удачей.

— Тебе того же, — смущенно пробормотал он, пятясь к выходу.

Улыбка Венсана еще несколько секунд витала в воздухе. Я стояла у окна и смотрела на улицу, стараясь уловить ее тень. Венсан торопился, боялся опоздать. Он убежал, а улыбка осталась со мной. Улица пуста. Но скоро побегут детишки с уроков, служащие пойдут перекусить. Солнце согревало мне лоб, кончик носа, грудь — все выпуклости моего тела. Я наблюдала за девушками в окне напротив: они обтачивали, подгоняли зубные протезы. Мне нравится, когда люди спокойно сосредоточенно трудятся. Каждый на своем месте, каждый занят собственным делом и в то же время подчиняется единому распорядку, расписанному по часам. Тружеников не видно. Улица свободна, предоставлена тем, кто выпал из всеобщего графика. Мамам с младенцами, безработным, лентяям, сумасшедшим, мошенникам и таким, как я. Тем, кто трудится без устали, но никак не приладится к надежному служебному расписанию. В разные часы дня улица выглядит по-разному, и, поскольку я приобрела видное положение, стала владелицей ресторана, мне отлично видны малейшие изменения.

Подняв железную штору, я вернулась на кухню. Проходя мимо диванчика, заглянула в зеркало, висящее над ним, и обнаружила, что слева на носу у меня царапина, а верхняя губа заметно припухла. Падая, я здорово ударилась. Надо же, а Венсан мне ничего не сказал. Верно, ничего не замечал вокруг, ослепленный своей удачищей. Я быстренько привела себя в порядок. Потом выложила на стол два списка и карандаши. Нет, лучше займусь готовкой. Пригревает солнышко, людям захочется салатиков. Я принялась чистить и резать овощи. Все подряд. Может, так не годится, может, я теряю время, сваливая все в кучу, но мне так больше нравится. Я вытащила всю зелень, достала несколько ножей: маленький, пилку и большой с гладким лезвием. Нарезала кубиками пологурца, ломтиками гриб, кружочками грейпфрут. Остаток огурца настрогала тонюсенькой лапшой. Отхватила хвостики у зеленой фасоли, поставила обычную свеклу в духовку печься, а листовую сунула в кипяток. Вынула косточку из авокадо. Главное, так не соскучишься. Согласно моей теории — а у меня есть собственная теория, — важно довериться случайности. Мы постоянно держим инстинкт в узде. Даже когда готовим еду. А торопливость и хаос выпускают его на свободу. Пока режешь по-разному разные овощи, изобретаешь удивительные сочетания, о каких иначе не додумалась бы. В салат из грибов, огурцов и валерианницы я для контраста с бесцветными, полупрозрачными, скользкими ломтиками положила веточки кервеля. Без этих стеблей с темно-зелеными листочками бесцветная масса в сметане вызывала бы только тоску. Залог успеха — гармония, но ее не создашь по желанию, она рождается сама. Согласна, мысль опасная, но побьюсь об заклад, так оно и есть. Знаю по опыту. Нас ведет инстинкт. Хоть мы того и не ведаем. Но инстинкт много значит. Подспудное пристрастие, склонность, веление сердца. Чтобы еда получилась вкусной, в ней должны гармонично сочетаться противоположности: рассыпчатость и плотность, горечь и сладость, острота и тонкость, сочность и хрусткость. Но у кого хватит изобретательности и кротости хитроумно примирять противоположности? Легче их разделить. Так пусть же они соединятся тайком, проникнут контрабандой, оставим им лазейку.

Я достала свеклу из духовки. Сбрызнула ее ореховым уксусом. Листовая тоже готова — эту я полила лимонным соком и посыпала перцем. Мой кухонный стол уподобился полю битвы: косточки, хвостики, брызги, пятна, очистки, кожура. Все вперемешку, все сочится влагой. Капля свекольной крови на сердечке огурца растрогала меня. Стоп. Некогда умиляться. Я преобразилась в Шиву с шестью проворными руками и убрала, вытерла, разложила, распределила и навела чистоту с такой скоростью, что и мыслям не угнаться!

Когда мои «талисманы», две школьницы с голыми животиками, открыли дверь, «У меня» уже был полный порядок, все по местам. Не успела только написать меню на грифельной доске. Ничего, мне поверят на слово.

Девчонки пришли в плохом настроении. С философией дело дрянь. Попросили рыбы, надеялись поумнеть от фосфора. Я попыталась убедить их, что телятина тоже прекрасно воздействует на мозги, жировая смазка полезна обоим полушариям, поскольку способствует сцеплению нервных клеток. Они возразили, что от жира толстеют. Я сказала, что они прекрасны. Объяснила почему. Я долго говорила об их красоте, и они объявили, что раз я так замечательно выражаю свои мысли, то наверняка смогу помочь им с философией. И вознамерились принести мне следующее задание. Я ужаснулась, не сомневаясь, что они обязательно исполнят свою угрозу. Как же я мучилась с цитатами, пока училась в лицее! По каждому поводу от нас требовали цитат: «Как написал имярек в своем знаменитом произведении». А я все путала, никогда не помнила, кто что написал. Не отличала «Удел человеческий»^[4] от «Человеческой комедии». Считала, что Стендаль — один из псевдонимов Бальзака, а «Божественная комедия» вообще написана по-латыни Овидием. От уроков философии у меня в голове осталось одно-единственное имя — Платон. Он все и написал — от «Теэтета» до «Критики практического разума». Правда, иногда я его путаю с Сократом. Забываю, кто персонаж, а кто автор. Сократ написал диалоги и вывел на сцену Платона? Или наоборот? В общем, сплошная путаница.

Девчонки проголодались. Я сказала, что отныне буду брать с них всего четыре евро за обед. Мне хотелось хоть чем-то их утешить.

— Весь год? — удивленно спросили они.

— Всю жизнь, — ответила я. — Но это наш секрет. Никому не говорите, даже самым близким друзьям.

— У нас нет никаких друзей, — тут же заявили они. Уверена, что сильно преувеличили, коль скоро были готовы на все, лишь бы не утратить неслыханной привилегии.

А если с десертом? А если с черной икрой? А если с кофе и пирожными?

Мне стало смешно. Я им сказала, что меня зовут Мириам. Они церемонно подали мне руки и представились: Симона, Анна.

— «А» вначале, «А» в конце, — уточнила последняя.

Два господина, развалившиеся на диванчике из молескина, возмущались, что их не обслуживают. Непосредственно ко мне они не обращались, но громко ворчали, сердито косились, тяжело вздыхали, поглядывая на часы. Они были правы. Столиков слишком много. Я потеряла массу драгоценного времени, перечисляя, какие блюда могу предложить. Забыла сварить макароны. Сделала слишком мало соуса к телятине. Одна дама отказалась от своей порции, мол, мясо передержали на огне. В зале шум голосов, дым от сигарет. Я страшно гремела кастрюлями, уронила чугунную сковородку на пол, так что треснул кафель, и все подпрыгнули. Симона и Анна расплатились у кассы, опасаясь, как бы другие не проведали о моей щедрости к ним.

— Вам нужен помощник, — сказали они. — Если хотите, мы скажем одному знакомому, чтоб он к вам зашел. У нас есть подходящий.

Но я их не слушала. Поблагодарила и расцеловала. «Это мои племянницы», — мысленно объяснила я остальным посетителям на случай, если им взбредет в голову тоже потребовать от меня поцелуя.

Теперь я поняла, что значит «боевое крещение». Испытала на собственной шкуре. Можно сказать, выстояла под огнем целой батареи. Принимала заказы, записывала их, бежала на кухню. Мгновенно исполняла приказания, которые сама же и отдавала. Порой так спешила, что опережала желания посетителей. Но не заметила четырех новых посетительниц и забыла подать десерт на столик № 5. «У меня» все как у больших, и столики под номерами. Дело пошло. Меня охватила безудержная радость. Будто над входом засияла разноцветными огнями вывеска. Ресторан рождался на глазах. Мне хотелось залаять от счастья. Я собака среди собак! Но тут из рук выскользнула тарелка, салат вывалился на пол. Подхватила тарелку, положила новую порцию салата, носком туфли затолкала под стол раздавленные огурцы с грибами. Осталось всего три куска сливового торта с миндалем, а просили четыре. Вместо торта предложила парню в куртке взбитые сливки с малиной и опять-таки миндалем, причем бесплатно. Он ответил: «Валяй, раз на халяву». По-моему, я отлично вышла из положения. Завоевала симпатию посетителя. Но тут же одернула себя: избыточная щедрость приводит к нищете. Почти пословица, я сама ее выдумала, и сама ей не верю. Буду поступать, как сочту нужным. Утверждаю с полной уверенностью: щедрость и бескорыстие — выгодные качества. Вспомните, сколько тому подтверждений в детских сказках. Одна девушка напоила старуху водой и в награду стала при каждом слове ронять изо рта жемчужину, а другая пожадничала и с тех пор выплевывала отвратительных жаб.

— У вас еще открыто? — спросила немолодая дама, заглядывая в приоткрытую дверь.

Я посмотрела на часы с достоинством истинной хозяйки ресторана. Без четверти три. «У меня» еще полно народу. Ни мяса, ни салата с грибами не осталось.

— Заходите, — протянула я с легким недовольством, будто оказывая им любезность. — Но ни салатов, ни горячих блюд уже нет. Только пицца и овощной гарнир.

Они с приятельницей и тому были рады. Я усадила их за столик.

Мужчины, что жаловались на мою нерасторопность, допивали по третьей чашке кофе. Ослабили галстуки. Курили. Беседовали. Наконец, попросили счет. «Приходите еще», — сказала я им на прощанье.

Лишь в половине пятого я заперла дверь за последним посетителем. Упала на диван и разрыдалась без слез. От усталости и нервного перенапряжения. Мне казалось, по мне прошлась сотня слонов. На готовку осталось всего два часа, для вечернего меню не хватает продуктов. Я решила, что «У меня» будет особый распорядок. Сегодня, например, на ужин подадут супы и шоколадные торты, потому что есть еще овощи, и я вполне успею испечь что-нибудь сладкое. Дрожащей рукой вывела на доске: «Фруктовый суп — 7 евро». Вновь у меня выросло шесть рук, я собрала мусор, вынесла его на помойку, протерла пол, начистила гору овощей.

В восемь часов появились две дамы, годящиеся в подруги моей матушке.

— У вас найдутся свечи? — спросила более полная. — Сегодня у моей сестры день рождения!

Мне стало неловко, что на праздничный стол придется поставить суп. Сестры, напротив того, обрадовались, поскольку худели и соблюдали диету. Что не помешало им умять весь хлеб. За бутылкой сухого вина мы все вместе спели: «С днем рождения». Я хотела угостить их шампанским, но острая боль в спине напомнила, что и на жизнь нужно заработать.

Других посетителей в тот вечер «У меня» не было. Прощаясь, дама постарше пожала мне руку и сказала: «Вы мужественный человек». Не поняла. Почему она так сказала? Что узнала обо мне? Что разглядела в моей судьбе, чтоб поставить такой диагноз? Я проглотила мед с ложкой дегтя и с трудом его переваривала. «Вы мужественный человек», — говорят солдату, что лишился обеих рук, девушке, что больна раком, знает свой диагноз и пытается утешить родителей. Говорят, если тебе грозит беда, если беда пришла. С чего она так решила? О чем догадалась? Как только посетительницы ушли, я опустила железную штору и побежала к зеркалу. Хотела понять, откуда утечка информации. Отчаяние в глазах? Или я поседела? Зажгла лампу, чтобы получше себя рассмотреть. Увидела припухшую губу и успокоилась. Дама решила, что меня побили. Я вздохнула с облегчением. Бедной женщине дали по носу, в зубы, пинок, удар ногой в живот, кулаком по черепушке, коленкой под зад. Слава богу! Сладкий мед без примеси дегтя таял во рту. Мед одобрения. «Вы мужественный человек» означало, что я выберусь из ямы, что во мне есть такое, что не всякому дано, что я достойна лучшего и должна гордиться своей победой над превратностями судьбы. Я выросла в собственных глазах, окрепла, налилась сказочной силой. Короткая фраза ввинчивалась в мой мозг. Один поворот — и боль, еще поворот — радость, гордость. Глубже, глубже. Я согнулась пополам от рези в желудке. Меня вырвало. Решила поскорей уснуть без чтения и размышлений на сон грядущий. Поставила будильник на шесть, завтра опять за дело.

Глава 12

Ждешь сна, чтобы набраться сил, а сон, случается, тебя дразнит. Мне хотелось погрузиться в бархатную, ласковую, обволакивающую тьму, а вместо бархата подсунули утыканную гвоздями доску индийского факира. Тело судорожно напрягалось и не желало расслабиться, живот ныл, спину обжигало болью. В нее будто безжалостно всаживали острый нож. А мысли расплавились и потекли, снося все препоны здравого смысла. Где верх? Где низ? Где правда? Где вымысел? Я у себя дома, вдруг входит какая-то женщина. Я смотрю на нее и говорю: «Надо же, мадам Коэн!» Хотя вижу ее впервые. По плечам мадам Коэн рассыпались пышные рыжие волосы, губы пухлые, верхняя чуть-чуть вздернута, выдаются передние зубы, ослепительно белые, но крупные и неровные. Широкие скулы, глубоко посаженные карие глаза, высокие надбровные дуги. Не будь у нее таких летящих бровей, глаза казались бы хитрыми и пугливыми, как у белки. Ручки маленькие, движения мягкие, приятные. Так и хочется взять ее ручку, погладить, поцеловать. Ножки тоже прелестные, щиколотки тоньше запястий, изящные, хрупкие. Платье обтягивающее, и чувствуется, какая она вся плотная, крепко сбитая, а кожа, наверное, очень нежная. Когда она говорит, то приподнимает рукой пушистые пряди, они падают обратно на плечи, и по комнате плывет запах амбры. Она стеснительна, просит прощения, что потревожила меня. А пришла она поговорить о празднике по случаю бар-мицвы своего сына Иезекииля, его все зовут уменьшительным Зеки. Он у нее старшенький. Понимаете, что значит старший сын? Я киваю. Ей нужно что-нибудь необычное, из ряда вон. Сам Зеки тоже из ряда вон, понимаете? Я киваю. Роскошные залы, дорогие гостиницы, всякие прибамбасы всем осточертели. Ей хочется простоты, уюта, — только не подумайте, что мне денег жалко, я хорошо заплачу! Понимающе киваю, ничего такого я не думаю. Простота и оригинальность. Она готова хоть сейчас посмотреть мой ресторан. Я говорю, что тоже готова, пусть смотрит. Тут все на виду: зал и кухня. Сколько квадратных метров? Около шестидесяти. Бессовестно вру. «У меня» всего-навсего сорок три квадратных метра. И это действительно все? — спрашивает она. А погреб? Кладовка? Кладовки нет, отвечаю я. К сожалению. Двести гостей здесь поместятся, так ведь? — задает она вопрос. Да, киваю в ответ. Она складывает руки на груди и задумчиво качает головой, встряхивая рыжими кудрями, и по комнате снова плывет сладкий запах. А это что за дверь? — опять спрашивает она и указывает прелестным пальчиком с прекрасным маникюром на стену в глубине кухни. Оборачиваюсь и вижу — можно подумать, она только что нарисовала ее своим острым ноготком, — удивительную дверь, похожую скорее на ворота, всю в резьбе, покрытую небесно-голубым лаком. Подумать только, говорю я с некоторым недоумением, я совсем забыла о гараже. Мадам Коэн хочет посмотреть и гараж. Настаивает. Многого ждет от нашей встречи, ей кажется, мы с ней поладим. Пересекаем ресторанный зал, и я поворачиваю тяжелую медную задвижку. Дверь отворяется без малейшего скрипа, тяжелая и хорошо смазанная. Мы обе — я и моя гостья — зажмуриваемся, ослепленные солнцем, что льется сквозь купол с цветным витражом. В гараже не меньше двухсот квадратных метров, это на глаз, приблизительно, потому что в стенах есть еще ниши, задернутые шторами синего бархата. Прочные, украшенные резьбой лестницы из мореного дуба по обе стороны от двери ведут на галерею, освещенную свечами в канделябрах с подвесками дымчатого хрусталя, — в них отражается и дробится множество огоньков.

Как это нам удается ясно видеть огонь свечей при ярком солнце? — спрашивает мадам Коэн. И я понимаю, что ее всерьез занимает эта загадка. Что ответа она не ждет. Но если я соображу, в чем дело, она в благодарность не станет укорять меня за неблаговидный поступок — нежелание показать великолепный зал посетительнице, которой он так нужен. Я задумываюсь. Внимательно смотрю на свечи, потом вглядываюсь в купол с витражами. Думаю о смерти. О борозде, что оставляет на жизненном поле плуг смерти, борозде, отпугивающей нас, заставляющей замкнуться, забыться в вихре летящих дней. Земля разверзается у нас под ногами, повергая в пучину горя, столь глубокого, что кажется, оно нас поглотит, но вот оно изжилось. Рана затянулась бесследно. Борозда исчезла. Живые остаются жить среди живых. Мертвые оставляют нас и уходят к мертвым. Нет, все не так просто. Мертвые на свой лад продолжают жить с нами. Они с нами разговаривают, будят нас по ночам, появляясь в сновидениях, напоминают о себе сходством с незнакомцем в автобусе, они рядом с нами.

Свечи нам видны, несмотря на солнце, говорю я, обращаясь к мадам Коэн, и ярчайший солнечный свет не затмевает их света, потому что мы обе, вы и я, не изгоняем умерших из своей жизни. Мы не гоним и тех, что от нас отдалились, добавляет она. Я ощущаю неизъяснимую благодарность. Ее слова приносят моей душе мир и покой, и я говорю, что готова на все, лишь бы ее праздник удался. Я отдаю в ее распоряжение свой гараж. И она все с той же застенчивой робостью просит: только мне нужно, обязательно нужно, чтобы еда была исключительно кошерная, вы же понимаете? Я киваю. Я непременно все оборудую как надо, поставлю вторую плиту на кухне, заведу специальные емкости, одни для молочных продуктов, другие для мясных, я не посмею варить ягненка в молоке его матери, все разъединю и разведу по разным углам. Два вида губок, только стеклянная посуда, два набора ножей и вилок. Заказываю у своего друга с авеню де ла Репюблик второй холодильник, еще одну духовку, еще один разделочный стол и посудомоечную машину. На какой-то миг я и сама раздваиваюсь — Мириам молочная и Мириам мясная.

В день, когда мы должны подписать с мадам Коэн договор, я прижимаю правой ладонью к стеклу витрины значок «Бейт-Дин», удостоверяющий, что у меня на кухне все кошерно, и он отпечатывается на стекле черными четкими буквами. Мадам Коэн очень пунктуальна, приходит ровно в два часа дня. Все готово, объявляю я ей, указывая на новые приобретения, которые она, конечно же, оценит по достоинству. Я потратила на них двадцать тысяч евро, но нисколько не жалею. Я даже не собираюсь ставить их в счет. Тем лучше, тем лучше, чуть ли не шепотом отзывается мадам Коэн, явно чувствуя себя очень неловко, даже не знаю, как начать… Праздника не будет. Я поссорилась с мужем, понимаете? Я киваю. Она пускается в объяснения. Когда муж смотрит на меня, я чувствую в душе смерть. Я больше не могу. Я от него ушла. А как же Зеки? — спросила я. Что будет с вашим сыном Зеки? Где найдется тот особенный праздничный зал? Где он из мальчика станет мужчиной? Мадам Коэн ничего не отвечает. Она исчезла. Я поворачиваюсь и оглядываю кухню — в ней все двоится, словно я вдрызг пьяна. Двадцать тысяч евро. Я бросаюсь к голубой двери, двери гаража. Убеждаю себя, что все не так уж плохо. Не будь мадам Коэн, я никогда бы не узнала, что у меня есть сарай, похожий на венецианский дворец. Немедленно обихожу его, освою, буду устраивать приемы. Дверь странным образом съежилась. Я поворачиваю тяжелую задвижку, скрипят петли, дверь, открываясь, на глазах становится все меньше и меньше. Я наклоняю голову, сгибаюсь чуть ли не вдвое, в конце концов на четвереньках вползаю внутрь. Стены тесно сдвинулись. Купол потемнел. Канделябров с хрустальными подвесками нет и в помине. В потемках едва мерцает одна-единственная свеча, и любой сквознячок может ее задуть. Я задерживаю дыхание. Смотрю на крошечное пламя, едва теплящееся в гараже, что уменьшается, наполняется тьмой, растворяется в ней, сливается с молчаливым космосом, с безграничным беззвездным пространством — пространством, которое не осветишь никаким сполохом. Крошечное пламя. Мы не гоним и тех, что от нас отдалились, понимаете? Я кивнула.

Глава 13

Я открыла глаза в пять утра, в ушах еще звучали слова: «Мы не гоним и тех, что от нас отдалились». Я думала о сыне, о Гуго.

Мы не виделись шесть лет. Шесть лет я не слышала его голоса. Я не знаю, где он, чем занимается. Не знаю, насколько он теперь меня выше. Какую носит обувь? Неужели сорок пятого размера? Удалось ли ему получить аттестат зрелости? Поступил ли он в университет? Бреется или бороду отпустил? Есть ли у него девушка? Мне о нем не рассказывали, я о нем не расспрашивала. Таков молчаливый уговор. Надеюсь, он по-прежнему видится с бабушкой и дедушкой. Поначалу я думала, что не выдержу истязания. Жестоко, немыслимо, несправедливо наказывать меня молчанием! Родные обрекли меня на пытку, по-другому я не могла к этому относиться. Но у меня не было сил, чтобы бороться, не было доводов, чтобы их переубедить. Я приняла эту казнь, как продавший душу дьяволу принимает адские муки. На самом деле не принимает, а смиряется с неизбежностью, выбора-то нет. Мой маленький ад — я признаю это с благодарностью — все-таки был не адом, а чистилищем.

Поначалу я просто бродила по городу: чемоданчик, гостиницы, светящиеся неоном, топтание перед закрытыми дверями друзей, они и не знали, что я стою у порога, ловя звук их шагов по коридору; да, я боялась встретиться с ними взглядом, убежала бы, если б они выглянули наружу. Жгучий стыд за себя, за свой поступок сковывал меня по рукам и ногам. Я угодила в ловушку. Мне нужно было найти работу. Муж, а он был и моим работодателем, больше не желал меня видеть. Я заходила в маленькие магазинчики, надеясь, что у меня хватит мужества спросить, не нужна ли тут продавщица, но чемоданчик, который неизменно был при мне, вводил всех в заблуждение, меня принимали за туристку, ко мне обращались по-английски. Я не решалась возразить. Я застывала перед объявлениями агентств по найму: секретаршей с двумя языками — смогла бы; слесарем — нет, слесарить я не умею; управляющим — тоже не могу; патронажной медсестрой — кто его знает… Я не переступила порога ни одного из агентств. Мысль о составлении своего резюме внушала мне смертельный ужас. Я не могла ответить положительно ни на один вопрос. Не хотела, чтобы со мной беседовали. Не могла смотреть людям в глаза. Теперь-то я знаю, что и тогда были на свете люди, к которым я могла обратиться, они бы приняли меня без осуждения. Но память о моем позоре отгораживала меня от тех, кто мог бы мне помочь. И вот я бродила по городу. С утра до ночи, сбивая ноги, с тошнотой и головокружением от голода и недосыпа. Дни цеплялись друг за друга, одинаковые, неразличимые. Я не знаю, когда отказалась от поисков работы. Согласилась на бесконечное бесцельное блужданье. Я обходила стороной квартал, где недавно жила. Я вглядывалась в подростков. У меня больно сжималось сердце при виде их веселых лиц.

Как-то во второй половине дня, когда небо казалось особенно грозным — тяжелые лиловые тучи, желтый свет, близящиеся сумерки, — я брела по разбитой мостовой извилистой улочки, что петляла между нескладных домов. Дома стремились друг к другу, почти не оставляя уличного пространства, и казалось, им хочется поделиться какой-то новостью. И вдруг просвет — пустырь, похожий на лужайку, и на пустыре небольшой цирковой шатер с гирляндой разноцветных лампочек. Я замерзла, мне хотелось хлеба, ну и зрелищ, конечно, тоже. Не помню, заплатила ли я за билет. На расшатанных скамьях сидели одни малыши. И еще несколько старушек. Представление началось. Все глаза устремились к дорожке в центре арены, по которой ходил на задних лапках пудель. А вот кот все время лазил по клоуну и ни разу не спустился на землю, сидел у него на голове, спускался на плечи, карабкался по ногам в широких штанинах, преодолевая силу тяготения. Бродяга вроде меня, помещенный в ограниченное пространство, питающий иллюзию, будто оторвался от земли. Детишки хохотали, глядя на пуделя, он был наряжен в костюм, аккуратно переступал лапками и вдруг останавливался перед каким-нибудь малышом, сердито смотрел на него и семенил обратно. Следующий номер исполняли две девушки-акробатки, эластичные, словно гуттаперчевые, они ходили на руках, изгибались и выворачивались, нарушая все законы анатомии, и в какой-то миг зрители уже не сомневались, что руки — это ноги, а головы могут отделиться от шеи и оказаться на животе. Не переставая улыбаться, они перетекали из одной сложной фигуры в другую, поднимали себя на руке, распластывались на арене, становясь невидимыми, и вновь появлялись, неожиданно резко подпрыгнув. Я хлопала им от души и впервые после долгого-долгого перерыва что-то ощутила. Трудно сказать, что именно. Скорее всего, удивление. После девушек на арене появился мужчина, которого мне вскоре предстояло называть хозяином, он стоял на лошади, курил трубку, читал газету, а лошадь мчалась галопом. Он обходился без поводьев и хлыста, ложился, садился, вставал, ни на секунду не терял равновесия и в конце номера так хорошо изобразил крепкий сон, что я поверила, будто он действительно заснул на спине у лошади. Он открыл глаза, и мы встретились взглядом. Не знаю, как получилось, что он меня заметил, и заметил ли вообще, потому что сидел задом наперед и вертел головой так, что ей ничего не стоило пойти кругом. И все-таки всякий раз, когда он проезжал мимо, он находил меня глазами. И когда кланялся публике, тоже смотрел на меня, и мне даже показалось, что он мне подмигнул.

Представление закончилось, а сил подняться у меня не было. Мне хотелось остаться здесь, пусть выгоняют, если хотят. Я любовалась ими всеми — девушками-змеями, человеком-кентавром, клоуном и котом, канатоходцами, летающими, как перышко, акробатами на трапеции, жонглерами в костюмах футболистов, человеком-пауком. Я — неверная жена, я — порочная женщина, я — развратница, совращающая младенцев; искренне восхищалась всеми и чувствовала себя частью труппы.

Цирк опустел. Вскоре на смену публике пришли циркачи и принялись за уборку. Точнее, за сбор пропавших вещей. Подбирали осиротевшие перчатки, забытые шарфики. Я ждала своей очереди. Мне дружелюбно улыбнулись. Я не сумела улыбнуться в ответ. Я увидела, как одна из акробаток что-то шепнула хозяину на ухо. Тот направился ко мне и сел рядом. С прямой спиной, выпятив грудь, положив руки на колени.

От него пахло конюшней и апельсинами. Я не осмелилась к нему повернуться.

— Ну, говори, какой у тебя номер? — спросил он.

Честно говоря, я не поняла, что он имел в виду. Не знала, что ответить, и молчала.

Он потер небритый подбородок и задал вопрос иначе:

— Что ты умеешь делать?

«Умею с огромной скоростью катиться под откос» — вот первое, что пришло мне в голову.

— Ничего, — ответила я тихо. Он не расслышал.

— Что-что?

— Я ничего не умею.

Позднее я узнала, что большая часть труппы нанялась в этот цирк именно так. Так же, как я, человек, не заплатив за вход, усаживался на скамейку и оставался сидеть после того, как отгремели аплодисменты, а потом показывал номер. Так пришли сюда иллюзионист, жонглер, дрессировщик кошек, шпагоглотатель, дрессировщица волков. Они тоже сидели после представления на скамейке в шапито «Санто-Сальто», безмолвные и непроницаемые, тая в себе неведомые таланты. Их прибило к берегу приливом, как водоросли, что послушно и безвольно подчиняются бегущей волне. Сама того не подозревая, я пошла проторенной тропой, воспользовалась паролем, и от меня ждали чудес. Кто знает, что я прячу под плащом? Карликовых огнедышащих кроликов, хрустальные обручи, что будут крутиться на мне, сверкая и не разбиваясь, веревки и кольца, с помощью которых я поднимусь в воздух, будто по лестнице? Морщины и усталость на лице ничуть не противоречили невероятным предположениям. Напротив. Потом у меня было время понаблюдать за артистами. Я наблюдала их вблизи. Ни в одном простодушный взгляд — взгляд профана — не увидел бы невероятных способностей, которыми они обладали. Почти все мужчины малорослые, кряжистые, иногда даже с брюшком. Женщины зачастую страшно худые, с испорченными черными зубами. Акробатки казались старухами из-за морщин и впалых щек. А у той, что танцевала на канате, были неимоверно толстые ляжки, и она все боялась, как бы они не стали еще толще. Никто из них не был уродом, напротив, в каждом была своеобразная привлекательность, но выглядели они самыми обыкновенными людьми, у которых за долгие годы образовалось множество физических недостатков. Я была точно такой же, как они. Я не предпринимала никаких усилий, чтобы уберечь себя от воздействия времени, у меня тоже выпирал живот, ступни покрылись мозолями, под глазами синели круги. Так что не было никаких оснований усомниться, что у меня, обыкновенной и измученной, тоже имеется какой-нибудь необычайный талант.

Хозяин подождал немного и принялся перечислять:

— Воздушная акробатика? Пушка? Маты? Трапеция? Канат? Хищники? Жонглирование?

Он словно перебирал увесистые жемчужины поблескивающего ожерелья. Я не прерывала его. Я молчала. И даже не пыталась понять, чего он хочет.

— Нам нужна женщина, которая могла бы стряпать, — наконец сказал он, озадаченный моим молчанием. — Ты умеешь готовить?

— Да! — откликнулась я.

Если бы я могла, то упала бы перед ним на колени, но у меня не хватило ни сил, ни смелости. Я могла бы поцеловать ему руку, поклониться до земли. Всем своим существом я чувствовала: спаситель! Он спасает меня от смерти! Но предпочла запрятать это чувство поглубже, хранить его втайне, боясь все испортить.

Я сжала ручку чемоданчика, и мне показалось, что в этот миг я могу, как Нина и Вольси, наши гимнастки, удерживать равновесие, опираясь на одну руку. Опустить голову, а носками, нацеленными прямо в небо, медленно, почти незаметно, выписывать разные фигуры, чтобы у зрителей при виде оранжевых трепещущих лучей — костюмы у гимнасток были оранжевые — возникало ощущение раздуваемого ветром костра.

Хозяин поманил меня, и я пошла за ним. Вот мое новое жилище — прицеп, маленький, невысокий, газовая плита с пятью конфорками, деревянный стол.

— Вода на улице, — сказал он.

— А где мыть посуду?

— Посуду моют ребятишки.

В «Санто-Сальто» абсолютно взрослыми считались с двенадцати лет — ни больше ни меньше. Зимой я наблюдала из окошка прицепа, как четырехлетний Жорж и пятилетний Родриго подставляли тарелки под брызжущую ледяную струю колонки. Я боялась, как бы они не простыли. Но они ни разу не заболели. «А как, по-твоему, раньше люди жили?» — ответили мне, когда я удивилась вслух такому обращению с детьми. И этот вопрос-ответ вместо того, чтобы повергнуть в недоумение, снял с моей души камень. Люди в прошлом, настоящем и будущем одни и те же. Все, что было, может повториться, все, что существовало, никуда не денется.

Я села. Провела рукой по волосам, подождала, пока уймется боль. Рано или поздно она всегда унимается. Пригляделась к дальней стене кухни. Попыталась понять, существует волшебная голубая дверь или нет. Вообще-то я точно знала, что у меня нет никакого гаража, никакого сарая, похожего на просторный бальный зал. Трудно сказать, на что я надеялась. Может быть, хотела снова увидеть призрачную мадам Коэн, посланницу другого мира, где пожелания сбываются. Хотела, чтобы дверь была на самом деле, сейчас, вчера, всегда. Разве сны менее реальны, чем то, что мы видим проснувшись? Какая разница между сном и явью? В самом деле какая? Не знаю.

В мире снов нет забот, вспомнила я. Нет, неправда, какие гнетущие снятся порой кошмары! В реальном мире каждый шаг ведет к каким-то последствиям. А в снах разве нет? Что-то я совсем запуталась. И все-таки, кажется, набрела на верный ответ: последовательность — вот главное отличие. В жизни все приходит одно за другим: вчера ты ошибся, завтра можешь исправиться, в прошлом согрешил, а расплата наступит в будущем. В сновидениях все вперемешку. Все не так. Время не имеет значения. Там поправляют непоправимое, избегают неизбежного, там нет места смерти. Мысль о том, что часть жизни я провожу в совершенно ином пространстве, где ничего не значат дневные законы и обычаи, ошеломила меня. Я почувствовала, что не могу решить, что важней. Кто сказал, что дневной мир главный? Почему мы всегда отдаем предпочтение бодрствованию? Вернись, призрачная дверь, умоляла я, пристально глядя на голую стену. Вернись и выпусти меня из гнетущего настоящего. Но нет, невозможно, я в плену у времени.

Вчерашний день — хотя чем он, собственно, плох? — не доставил мне радости. Я поняла, что не хочу быть собачкой среди собачек. Не хочу, чтобы «У меня» был проходной двор. Пусть люди приходят ко мне не случайно, пусть чувствуют, что здесь все иначе. Пусть лучше воплотятся мои сны, мои мечты. А если им мешает воплотиться успех, не нужен мне такой успех.

Впрочем, успех — громко сказано. Вчера, несмотря на наплыв посетителей, у меня набралась лишь часть той суммы, что я должна откладывать ежедневно, чтобы расплатиться с долгами. Только часть, а я уже без сил, едва держусь на ногах, ни на что не годна.

Я приняла холодный душ, стоя в раковине. Чуть не заорала под ледяной струей. Тело вмиг одеревенело. Сжала зубы, когда жгучие стрелы впились мне в кожу, она пошла пупырышками, по спине и рукам побежали мурашки, мускулы напряглись, защищаясь, округлости затвердели, впадины втянулись глубже. Само собой, я подумала о крещении и стала ругать себя за дурацкую привычку вспоминать детство по каждому поводу. Никак я с ним не расстанусь, цепляюсь за него, как пират за карту, где обозначен путь к сокровищам. Чего я ищу на необитаемом острове? Зачем превращать ресторан в столовую? И подавать жареную колбасу, умея готовить бараньи отбивные? Все надеюсь вернуться в прошлое, по-новому его пережить, исправить ошибки. Не то чтобы мне там нравилось, просто я не могу отвлечься. Теперь, когда гениальные мысли записаны, нужно приняться за их воплощение. Выгоню солидных посетителей, закрою дверь перед носом у служащих банка и соберу у себя всех ребятишек с ДЦП. Извините, любезный, мне некогда вас обслуживать, все столики заказаны, вот-вот прибудут восемнадцать славных малявок. Потеха! Еще бы! Вместо кушаний по двадцать евро каждое, жалкие бутерброды в сто раз дешевле. Посторонитесь, идет королева бизнеса! Она научит вас новой системе приумножения капитала, изменит ваш фактор роста! Если в один прекрасный день кому-то пришло в голову, что кратчайшее расстояние между двумя точками вовсе непрямая, как думали на протяжении сотен лет, почему бы и мне не опровергнуть общепринятое заблуждение? Я утверждаю, что первоначальное накопление капитала — не единственная гарантия выгоды. И уверена, что докажу это на примере моего крошечного королевства.

Я достала из ящика оба списка и внимательно изучила собственные предложения. Плоды моего ночного пьяного бдения яркими красками расцветили серое утро. Каждое прочитанное слово вспыхивало цветной лампочкой, озаряло меня лучом надежды. Теперь бы постранствовать по интернету в поисках расценок и адресов, но — увы — у меня больше нет компьютера. Я продала его за бесценок, когда голодала. Оделась и вышла в зябкую сырость, пошла на рынок. На бульваре никого. Зеленщики еще только разгружали товар. В затишье, предвещающем скорый наплыв покупателей, я накупала килограммами овощи, мясо, рыбу. Не по списку, не из соображения выгоды и дешевизны, а так, интуитивно, даже без мысли о будущем меню. Как призрак, я скользила от одного прилавка к другому, и вот сумка-тележка полна и рюкзак набит доверху. Сгибаясь под тяжестью купленных продуктов, напрягая все мускулы, как штангист, шаг за шагом я продвигалась к дому. Наконец я у цели.

В этот миг солнце, пробившись между домами, нарисовало на железной шторе золотой треугольник. Опустила рюкзак на землю, отпустила ручку тележки — перевела дух. Восемь часов, а все продукты уже куплены. Я выиграла немножко времени. И успею заглянуть в интернет-кафе, хоть что-то узнаю.

— Разрешите, я вам помогу, — произнес у меня за спиной мужской голос.

Я подпрыгнула от неожиданности.

— Разрешите, я вам помогу? — повторил он снова.

Так приходят ангелы, бесшумно слетают на землю и говорят немыслимые слова, которых ты дожидалась всю жизнь. Я расхохоталась, как Сара, что смеялась от души, когда ангел рассказывал, будто она в девяносто девять лет родит сына. Я тоже чувствовала себя ни на что не годной старухой. Кто мне может помочь? И чем?

Молодой человек подошел и поднял рюкзак. Он был высоким, очень худым, в расклешенных брюках, синих в белую полоску. Ноги слегка кривоваты, и голову он держал как-то странно, склонив к плечу, словно пытался пройти в слишком низкий проем двери. Что-то в нем было нескладное, неуклюжее — спина сутулая, голова набок. Или у меня перед глазами плывет?

— Вам плохо? — спросил он участливо.

— Нет, все в порядке. Сумки тяжеловаты, в этом все дело.

— Подержите, пожалуйста, дверь, я сам отнесу на кухню ваши приобретения.

«Приобретения!» Разве молодые люди так говорят? Не юноша, а пожилой джентльмен. Только мой дедушка мог сказать: «Отнесу ваши приобретения». В костюме, при шляпе, дедушка никогда не выходил из дома без плоской корзинки для покупок. Я подумала, может, и в моей речи застряли устаревшие словечки, что без моего ведома выдают окружающим тайную принадлежность Мириам к прошлому? А я ни словечек, ни этой принадлежности не замечаю, как не знаю, какая у меня спина, какой профиль. Остальные отчетливо видят меня со всех сторон, только я сама с собой незнакома.

Молодой человек, изъясняющийся как старичок, назвался Беном. Его прислали ко мне на помощь Симона и Анна.

— Симона и Анна? — недоуменно переспросила я.

Не могла сообразить, о ком это он.

— Симона и Анна, — подтвердил он. — Они мне сказали, что вам нужен помощник.

— А вам, стало быть, нужна работа?

Мы сели за столик в моем ресторане, и солнце полными пригоршнями лило свет прямо на нас.

Бен не ответил.

— Я не могу нанять помощника, — призналась я с отчаянием.

Он опять промолчал. Встал и принялся убирать продукты в холодильник. Так плавно, неторопливо. Приседал, поднимался, наклонялся, выпрямлялся, брал, укладывал. И все с таким изяществом. А на вид неуклюжий. Паяц паяцем.

— Не стоит, бросьте! — заговорила я. — Я сейчас вам все объясню, у меня совсем нет денег. Ваши приятельницы превратно меня поняли. Они не знали. Не представляли истинного положения вещей.

— Они сказали, что вам нужен помощник, — упрямо повторил он.

На это мне нечего было возразить. Что правда, то правда.

Я смотрела, как Бен расхаживает по моей кухне, казалось, он знает ее наизусть. Прекрасно разложил продукты, мясо и рыбу разместил поближе к морозилке, а фрукты и зелень, наоборот, — подальше от холода. Пустую тележку закатил под стойку, рюкзак сложил и сунул в шкаф.

Вытер губкой стол.

— Вы разве официант? — спросила я.

Ни слова не говоря, он достал из стенного шкафа четыре тарелки и поставил их себе на правую руку от плеча до кисти, потом поднял левой рукой два длинных блюда — я-то знала, какие они тяжелые, — передвинул поближе к локтю и сумел еще ухватить два высоких бокала. И с этой громоздкой бьющейся ношей принялся вальсировать между столиками. Тарелки, бокалы и блюда взлетали, опускались, исчезали из виду. Я поморщилась, ожидая грохота и звона разбитой посуды. Бен поначалу казался таким неуклюжим, нескладным и слабосильным! Однако, закончив балетный номер, он поставил тарелки на место в целости и сохранности, блюда расположил с двух сторон от стойки, подбросил бокалы в воздух и ловко поймал их в последнюю секунду, проследив, как они описали дугу в лучах неяркого утреннего солнца. Один бокал Бен вручил мне, мы чокнулись.

Я закрыла лицо руками. Попыталась стряхнуть наваждение. Опасно молить о помощи посланца иных миров. Мадам Коэн прислала мне призрачного помощника, сон и явь смешались. Я жертва галлюцинации. Обрывок сновидения, этот гигантский Пиноккио, проник в мое дневное существование. Это от переутомления, утешила я себя. Сейчас сосредоточусь, и он исчезнет. Крепко зажмурилась. Потом открыла глаза.

Бен стоял передо мной как ни в чем не бывало.

Его присутствие меня напрягало.

Напрягала его улыбка.

Напрягало его молчание.

Но без помощника мне не обойтись. Раз уж я страдаю галлюцинациями, пусть остается и помогает. Берется за дело немедленно.

— Мне нужно заглянуть в интернет-кафе, — сказала я. — А ты пока что почисти и натри морковь. Комбайн в стенном шкафу, на полке справа. И еще, если успеешь до моего прихода, вымой салат и положи сыр отмокать в молоко. Вытащи из холодильника масло, пусть размягчится.

Я говорила ему «ты», тем самым скрепляя контракт о найме.

— Постараюсь вернуться как можно раньше.

— Не спешите, — любезно ответил он.

— До какого часа ты можешь пробыть здесь?

Он пожал плечами.

«Потрясающе, — подумала я, тая в облаке золотистой утренней свежести, — у меня завелся раб». Лицо расплылось в широчайшей улыбке.

Нет! Я наивная дура! Он пришел, чтоб ограбить кассу. Я оставлю его одного. Он заберет ключи. Чековую книжку. Унесет всю еду. Ничего себе рай для детишек, юношей, мошенников и хулиганов! Молодняк способен на все. Юнцы испорчены. Преступны. Ничего святого. Так и норовят обобрать нас, сволочи. Ненавидят взрослых, мечтают сами занять их место, свергнуть, спихнуть. У них — сила, у нас — бессилие. У них — дерзость, у нас — только страх. Они мстят нам. Тут целая шайка. Симона и Анна — наводчицы, они наблюдали за мной и все сообщили Бену. Теперь он воспользуется моим отсутствием и вынесет все-все из моего милого ресторанчика!

Вот она, явь! Нет сомнений, что я, наконец, проснулась. Реальность зачастую отвратительна, зато одна неприятность последовательно вытекает из другой. Сон, наоборот, прекрасен, но бессвязен и хаотичен. Ну и что? Я по-прежнему улыбалась. Плевать на реальность. Бери все, что хочешь. Касса пуста, по чекам ничего не получишь. Я не верю в ангелов, но и чертей не боюсь. Я согласна, обчищай себе на здоровье. Жертва интриг? Почему бы и нет!

В интернет-кафе пахло пивом и табаком. Душно, грязно, кофе в грубых безобразных кружках. Сахар мокрый, ложки выщербленные. К счастью, я не слишком разборчива, в отличие от некоторых. По полу гулял нешуточный сквозняк, я здорово озябла. Плевать на горький дешевый кофе, плевать на все неудобства. Я пришла, чтобы полазить по интернету, и уверена: выужу все, что нужно. Для начала зашла на информационный сайт мэрии. Изучила перечень спортивных секций и вечерних курсов для взрослых. Представила, что живу совсем по-другому и во второй половине дня осваиваю русский язык, комплекс чи-конг и искусство чеканки. Узнала, по каким расценкам кормят в школьных столовых. Заодно записала необходимое детям количество калорий. От советов диетологов у меня голова пошла кругом. Похоже, правильное питание — единственное, во что верит, что признает нынешнее общество. Ужасно.

Чтобы поднять себе настроение, поплыла по сети к виртуальным островам, населенным владельцами ресторанов. Обещания, рецепты, цены меня заворожили. Все тщательно продумано, все на высшем уровне. Не кухня — алхимия. Не деньги — бюджет. В океане предложений пенные барашки взбитых сливок с клубникой, косяки копченых угрей, морская капуста с грибами, рифы пикантных пряностей, напластования лучшей паюсной икры. На суше пирамиды, мосты, огромные дворцы с балконами, арками, террасами, чудеса архитектуры из всевозможной снеди. Я любовалась Лондонским мостом из пралине, Эйфелевой башней из слоеного теста с кремом, собором Сакре-Кёр из безе. Мне предлагали поужинать всего за сто евро: крошечные судочки, что стояли вереницей на белоснежной скатерти, выглядели очень аппетитно. Глядя на них, я вспомнила невероятные шляпы конца девятнадцатого века, в которых знатные англичанки щеголяли на скачках. Представила изящных леди с такими вот судочками на голове. «Ваша новая шляпка со стерлядью и черной редькой — выше всяческих похвал, леди Уинчестер!» — «А я без ума от вашего тока с семгой и солеросом, хотя, зная, сколько он стоит…» Судочки чинно беседовали. Я прислушивалась к их разговору, стараясь оттянуть решающий миг. Миг, когда я возьмусь за адресную книгу, где мне предстояло найти или не найти Али Шлимана.

Казалось, на ее желтых страницах записана моя судьба. Найду Шлимана — спасена, не найду — погибла.

Обвенчав лорда в цилиндре, напоминающем трюфель в шампанском, с девицей в берете, украшенном огурцом и заливным из рыбки-султанки, я перенеслась из Аскота в предместья Парижа. Оставила толпу, разряженную в муслин, благоухающую лимонной коркой, что заполнила трибуны на беговом поле, и пустилась странствовать по жнивью Боса и Бри. Итак, Шлиман. Нет, не Генрих Шлиман и не Бен Шлиман. Посмотрим в другом округе. Прочесала все селения от Уазы до Эна, добралась до Оба, заблудилась между Орлеаном и Невером, вернулась в департамент Сена-и-Марна. Главный отличительный признак — фермер Шлиман, Али Шлиманов слишком много. Он обнаружился в Эврё: Али Шлиман, ул. Вавас-сёр, 27600, Монсиньи-ан-Вексен. Я сразу ясно увидела, как он одиноко стоит на вершине холма. Из-под тяжелых век с прямыми ресницами, острыми, будто колючки каштана, смотрят проницательные грустные глаза. В уголке рта сигарета. Любуется плодами осенних трудов. Кукуруза, покрывавшая грудь земли до самого горизонта, срезана. Поле обнажилось, лишь кое-где торчат сухие коричневые стебли. С земли сняли растительную власяницу, небо может теперь спуститься и обнять ее. Господин Шлиман не спешит домой. Он не знает, что я собираюсь ему позвонить. Он обо мне и не вспомнит. Забыл, что я есть на свете. Как же я представлюсь? Чтобы он меня узнал? «Это повариха из цирка». Да, так и скажу: «Это повариха».

Я вернулась из интернет-кафе. Оказалось, что «У меня» все в полном порядке: поручения выполнены, дела переделаны. Бен сидел на моем любимом диванчике, выпрямившись, склонив голову набок, словно розовый фламинго. Ждал меня. Ничего не сломал, не украл, не испортил. Послушный, кроткий.

— Ну что? Помог вам интернет? — спросил он.

— Да, помог. Я все нашла. А ты как?

Бен не ответил. Его голова едва не коснулась плеча. Я даже испугалась, как бы он не свернул себе шею.

Объяснила, что «У меня» будет два разных меню. Он не понял.

— Одно для взрослых, другое для детей.

— Как в «Гиппопотаме», что ли?

Тут уже я не поняла, о чем он. А Бен растолковал:

— В смысле, детское меню? Это называется детское меню, ветчина, жареная картошка, котлеты. В детстве мне не нравилось, что меня кормят не тем, чем всех. И я завидовал взрослым.

— Нет, я совсем не о том. Я хочу, чтобы дети ели с удовольствием, ну и взрослые тоже. Хочу, чтобы всем было хорошо, понимаешь?

— А детского меню не хотите?

— Нет.

— Как же вы его назовете?

— Никак не назову.

Меня вдруг осенило: никаких названий!

— Ты заметил, что над дверью нет вывески? Не написано «Ресторан»?

— Вы вообще названий не любите? — неуверенно спросил он.

— Не люблю.

— А как тогда люди узнают, что тут у вас?

Смышленый парень. Задает вопросы по существу. Такие, на которые в принципе нет ответа. Я закусила губу с досады. Он смутился. Попытался ответить сам. Решил меня выручить.

— Я сам им расскажу, — предложил он. — Буду ходить по улицам и раздавать приглашения. Придумаю что-нибудь. Обойдусь без названий.

Идея воодушевила Бена. Однако я остановила его: не нужно крайностей. Я не люблю ярлыков, расхожих мнений, но вовсе не выступаю против слов в целом.

Он энергично закивал.

— Сегодня я пробуду у вас до четырех, — Бен вдруг ни с того ни с сего ответил на вопрос, который я задала ему полтора часа назад. — А потом у меня занятия.

— Ты студент?

— Да. Студент и официант.

— На каком факультете?

— На политологии.

— Трудно, наверное?

— Очень, — подтвердил он с подобающей случаю солидностью.

Мы вместе взялись за стряпню. Бен делал то, что попроще, я — посложней. Он намазывал маслом ломти пеклеванного хлеба и заправлял маслом тертую морковку, а я готовила рыбное заливное, минестроне и салат из козьего сыра с травами и оливками. Добросовестность и услужливость Бена меня пугали. Он выполнял все точно и тщательно. Не болтал лишнего, только отвечал на вопросы.

Я спросила, где он познакомился с Анной и Симоной.

Он недоуменно пожал плечами. Видимо, не мог вспомнить.

— Здесь, в городе, — вот и весь ответ.

— И давно ты их знаешь?

— Вроде, да.

— Ну, сколько примерно?

— Точно не скажу. С детства. Вместе в песочнице играли.

Он родился в этом квартале. И знал тут всех. Сказал: «Правильно сделали, что открыли ресторан». Ресторана не хватало. Именно такого, как «У меня». Болтая с Беном, я заметила, что мало-помалу он возвращался из прошлого в настоящее: уже не говорил, как пожилой джентльмен, а перешел на молодежную речь, краткую и отрывистую. Замелькали «это», «круто», «козырно», «вещь», «типа». Я подумала, что он заговорил так неясно и расплывчато из деликатности. Догадался, что слишком четкие определения меня ранят, поскольку называют вещи своими именами и закрепляют суждения о них.

Я спросила, живет ли он один или с родителями.

Он ответил:

— Без родителей, но в их квартире.

— А куда родители переехали?

— На кладбище.

— Прости, мне очень жаль.

— Не стоит о них жалеть.

— Ты их единственный наследник?

— Да.

— У тебя теперь много денег?

— Не много.

— Давай договоримся об оплате.

— Вы же сказали, что платить не сможете.

— Нельзя работать без платы, Бен. Да, у меня нет денег. Нечем платить тебе, не на что купить хека, что я принесла с рынка. Нечем платить за аренду помещения, за электричество. И все-таки я исправно за все плачу. Вот и тебе тоже буду платить.

— Не стоит.

— Стоит. Иначе я не согласна. Если не возьмешь платы, уходи. Сейчас же. И больше не возвращайся. Я знать тебя не хочу.

Бен явно огорчился.

— А те, у кого ты работал раньше, тебе платили?

— Платили.

— Так почему же я не могу? За что ты лишил меня права тебе платить? Потому что я бедная? Или потому что я женщина?

Бен покачал головой. Его лицо страдальчески скривилось. Он заслонился рукой, будто боялся, что я его ударю. Чего натерпелся за жизнь этот мальчик? Нескладный, будто сшитый из разных кусков. Как же с ним обращались, что он стал таким послушным и кротким? Как наказывали, раз он такой пугливый?

— Я просто всегда хотел… — начал он и на секунду смешался. — Хотел изменить этот мир. — Бен отчаянно покраснел. — Анна и Симона рассказывали мне о ваших… о ваших принципах. Мне понравилось. Показалось, у вас есть план. Я тоже хочу. Хочу поучаствовать в вашем опыте.

«Лапочка! — подумала я. — На что тебе такой неудачный опыт?»

— Не понимаю, о чем ты.

— Анна и Симона говорили о вашей системе ценностей. Сказали, что болтать об этом не стоит. Так я ни единому человеку. Честно.

Я постаралась объяснить, что не следую никаким особенным принципам, просто живу по возможности в ладу с собой. И ничего тут нет нового, ничего благородного. Я совершенно не подарок и уж никак не идеал.

— Толку от меня никакого, — предупредила я. — Ни в науке, ни в политике я ничего не смыслю. Помощи от меня не дождешься. Только время зря потеряешь. Любой труд должен оплачиваться. Думаю, для политолога это не новость. Даже если он тебе интересен, важен, даже если он тебе в кайф. Хочешь изменить мир? Замечательно. А я хочу просто подзаработать, и больше ничего. Пусть между нами не будет недоразумений, Бен. Работать «У меня» можно только за вознаграждение.

Я убеждала его, а сама не верила ни единому своему слову. Диву давалась, с какой легкостью и быстротой выскакивают готовые банальные фразы, призванные спасти нас от мании величия, от нелепого энтузиазма, от глупой напыщенной веры в прогресс и в способность человека к самоусовершенствованию.

— А как же обеды для детей? — спросил Бен.

Ему было нелегко сопротивляться моему напору, но все-таки он не сдавался.

— При чем тут обеды для детей? — сухо осведомилась я.

— Здесь все дело именно в принципах, — пробормотал он. — Обеды для детей вы придумали не для заработка, иначе вас и обычное детское меню устроило бы. Не ради выгоды, а ради справедливости, чтобы уравнять детей со взрослыми.

Бен сказал правду, но высокий пафос, вместо того чтобы укрепить мой дух и вдохновить на бой, неожиданно подкосил меня, обнажил жалкую ничтожность моих устремлений. До чего мы дожили! В нынешнем мире заговорщики обсуждают втайне кулинарные рецепты!

Встретив несколькими неделями позже Анну с Симоной, я спросила, в своем ли Бен уме. Они сразу догадались, о чем я, и ответили хором:

— Да-да, конечно, нормальным его не назовешь. Зато он официант каких поискать, ведь правда? Вы же им довольны? У вас все пошло на лад с тех пор, как он появился, верно?

— А как он учится?

— Бен переходил с факультета на факультет. Он слегка заторможенный, но…

Они не знали точно, не все понимали, в общем, запутались. Больше всего девочки боялись, что я решу, будто они к нему плохо относятся. Наоборот, они в Бене души не чают. Уверены, что он лучший в мире официант. Напрасно они назвали его ненормальным! Надо же было такое ляпнуть! Анна и Симона искренне огорчились. Переживали, что теперь из-за их болтовни я выставлю Бена.

— А с чего вы решили, что он лучший в мире официант? — спросила я.

— Он так любит свое дело! — ответили они.

— Вы давно с ним знакомы?

— С прошлого года. Он тогда работал в «Шамроке», в кафе возле лицея.

— Значит, в песочнице вместе не играли?

Они не поняли моего вопроса. Я не стала настаивать. Оказывается, Бен вешал мне лапшу на уши. Хотя кое-что оказалось правдой. Он действительно родился и вырос в этом квартале и знал всех здешних жителей. Я поняла это сразу, со дня его появления. Мы едва успели прибрать на кухне, как на пороге появился Венсан с розой в руке. Он ничуть не удивился, увидев Бена. Ему кивнул, мне вручил розу, сел за столик.

— Чашечку кофе?

— Если можно.

— Я наняла Бена официантом.

— И правильно сделала, — отозвался он рассеянно.

И забарабанил пальцами по столу. Встал. Снова сел. Он явно нервничал. Замурлыкал что-то себе под нос, потом принялся насвистывать. Вскочил, подошел к моей книжной полке. Вернулся к столику.

Я принесла ему чашку кофе и села напротив. Он посмотрел на меня и принужденно улыбнулся, не разжимая губ. В этот момент он был похож на лягушку.

— На тебя что, опять свалилась удачища?

Он отрицательно покачал головой, по-прежнему натужно улыбаясь.

— Знаешь, — выдавил он еле слышно, — все, что я наговорил тебе в прошлый раз, — ерунда, на самом деле я так не думаю.

У меня в памяти провал величиной с озеро Мичиган. О чем это он?

— То есть иногда, конечно, — продолжал он. — Но это ничего не значит… Ты же понимаешь. Я не осуждаю, просто констатирую факт. Никаких обобщений.

Вспомнила: евреи и деньги. Бедняга Венсан! Как же он убивался!

— Да мне плевать, — сказала я ему.

— В смысле?

Обиделся! Этого еще не хватало.

— Плевать на подобные высказывания. На деле все гораздо проще. Или сложней.

Пока мы говорили с Венсаном; пока я пыталась объяснить, что не считаю его антисемитом, а он хотел, чтобы я призналась в своем еврейском происхождении; пока мы отстаивали каждый свое, при том что делить нам было решительно нечего; пока он убеждал меня в своей благожелательности, а я его — в полнейшем к нему доверии, в ресторане происходило что-то странное. Я не сразу сообразила, что именно, поскольку была поглощена нашим жарким спором. В то время как мы выясняли отношения, зал наполнился людьми.

Посетители заняли все столики, некоторые встали у стойки. Двое работяг в спецовках, дама в шикарном пальто и изящных очках, лысый коротышка в плаще, замотанный шарфом. Бен всех обслуживал, обносил кофе, сухим белым вином. Даже раздобыл где-то ананасовый сок. Я поневоле смирилась с очевидностью: «У меня» теперь настоящий бар. Задымились сигареты, ощетинились пепельницы. Мужчина лет пятидесяти с усталым невзрачным лицом закричал с порога:

— Привет, Бен! Будь добр, чашку кофе.

— Я мигом, доктор, — отвечал мой официант.

Работяги в спецовках поели и собрались уходить.

— До встречи, Бен, — попрощался один из них.

— Что за бардак? — раздраженно спросила я у Венсана.

Медленно оглядела незнакомую публику, собравшуюся «У меня», хотя я никого не приглашала. На витрине не написано: круглосуточное обслуживание. «У меня» не пивная, не бар. Поздно щелкать клювом. Нелюбовь к названиям сыграла со мной злую шутку. Я не решилась встать за стойку. Пусть окружающие считают, что я такая же посетительница, сижу с приятелем, пью кофе. Не знаю, пришлось ли мне по вкусу открытие, что я так мало значу в собственном предприятии. В то же время меня разбирал смех.

— Бен — паренек местный, — объяснил Венсан причину внезапной популярности моего ресторана. — Его тут все знают. Жизнь у него — как бы это сказать? — была непростой. Он много на улице болтался. Родители у него…

Он умолк. Не потому, что раздумал посвятить меня в семейные тайны официанта Бена, а потому, что я внезапно вскочила и заторопилась к своему благодетелю, чтобы выяснить, почем он берет за чашку кофе. Мы с ним не успели договориться о ценах. А касса между тем звенела вовсю. Воистину мое легкомыслие беспредельно!

Бен шепотом сообщил, что берет за кофе один евро в зале и семьдесят пять сантимов у стойки. Да, дешево, он это знает, но считает, что так и нужно, таков мой стиль. Зато за белое вино — целых три евро. Втридорога. А как иначе? Если не повысить цены на алкоголь, соберешь у себя всех окрестных выпивох. Он знает, что с ними я вряд ли слажу, не стоит и пробовать.

— А за ананасовый сок?

— Два евро двадцать.

Зачем понадобились эти двадцать сантимов? Бен их взял с потолка, доверившись своему коммерческому инстинкту. Два двадцать звучит солидно. Заманчиво. У гостя создается впечатление, будто он сэкономил тридцать сантимов. Их-то он и добавляет для ровного счета в качестве чаевых. Прямая выгода.

Уходя, Венсан положил на стол один евро. Я уставилась на монетку. Она сияла полной серебряной луной на темно-бордовом пластике. Возвещала новую эру. Я не решалась взять ее. Подняла глаза на Венсана. Он улыбнулся.

— Мазел тов, — сказал он. — Это тебе на счастье.

Глава 14

С появлением Бена я наконец вздохнула. Венсан помог мне разобраться со взносами, страховыми полисами и прочими бумажонками. Я ведь теперь частная предпринимательница. И потому у меня собралась целая коллекция налоговых уведомлений, счетов, судебных предписаний. Зловещий снежный ком, увеличивающийся день ото дня. Я не разбирала бумаги, сваливала их в одну кучу и ждала, когда же разразится буря. Впрочем, когда столько бурь пережито, незачем бояться еще одной. Я стремилась к простоте, а моя жизнь все усложнялась и усложнялась. К необходимости различать сон и явь, мечту и действительность, что само по себе непросто, прибавилась еще одна задача. Пришлось отделить мир реальный от мира виртуального. Реальный мир — это будни в ресторане. Посетители, заказы. Еда, что появляется на тарелках и исчезает в желудках. Пополнение запасов, закупка напитков. Приготовление всевозможных блюд, чистка овощей. Счета, монеты, купюры, чеки. Особые столики для завсегдатаев, милый лепет детей, радость взрослых. Виртуальный — все, что приходит ко мне по почте и тут же исчезает в многочисленных ящиках. Бланки, повестки, написанные варварским языком, так что я не снисхожу до ответа. Столбцы чисел неизменно в одной и той же графе: дебет. Я казалась себе землей, томимой засухой, лишенной грунтовых вод, превращенной в летучую пыль. Бесплодной землей, которую не могут напоить даже летние ливни и грозы. Не знаю почему, но денежный поток, текущий в кассу, никак не мог насытить пересохших подземных глубин. Ни капли не попадало в глотку истомленного жаждой бумажного чудища.

Однажды утром Бен заявил, что дальше так продолжаться не может.

— У нас не приток, а сплошные утечки, — сказал он с досадой.

— Почему же? — возразила я. — А приток посетителей? С тех пор как ты здесь работаешь, люди выстраиваются в очередь, желая к нам попасть. У нас три смены днем и три смены вечером. Работает столовая для детей. Скоро мы наладим продажу блюд на вынос.

Ни слова не говоря, Бен принялся выдвигать ящики маленького письменного стола, который примостился между стенным шкафом и раковиной. Я нашла его возле мусорных ящиков на улице Фоли-Мерикур и использовала в качестве секретера, колоды для рубки мяса и ночного столика. Ящик за ящиком выплевывали свое содержимое, на полу росла груда разноцветных бумажек. Меня охватил нестерпимый стыд. Я не могла поднять глаз на Бена. И думала: когда же я, наконец, избавлюсь от этого чувства? Мне хотелось как-то оправдаться перед Беном, попросить у него прощения за ту ненормальную роль, что я навязывала ему. Вечно у меня все шиворот-навыворот. Я ведь старшая, и должна была бы служить ему опорой, защитой, направлять, наставлять на путь истинный. У Бена никакого житейского опыта. Ему следовало искать у меня поддержки, прислушиваться к моему мнению, внимать назидательным рассказам из жизни, пожинать плоды моей мудрости. У нас же, наоборот, не я, а он замечает первым расставленные ловушки. Взрослый, рассудительный, предусмотрительный Бен попросил десять евро, собираясь наведаться в Офисную службу.

— Это еще что такое? — спросила я в ужасе.

Слово «служба» напомнило мне о церкви и об армии. Слово «офис» вызвало ассоциацию с моими многочисленными кредиторами. Я испугалась, что Бен донесет на меня в налоговую службу, после чего по мне отслужат службу заупокойную.

— Всего лишь писчебумажный склад, — объяснил он.

— А тебе не кажется, что у меня бумаг и без того выше крыши?

Бен засмеялся. Попросил не беспокоиться. Пообещал, что все уладит.

Он ушел. Глядя, как его нескладная фигура растворилась в сумраке зимнего утра, я ощутила острую жалость. Бедный цыпленок! Пытается спасти глупую старую курицу.

В ожидании Бена я приготовила песочное печенье — подам его с инжиром, сбрызнутым виски, и ванильным кремом. Поставила в духовку бараньи лопатки, нашпигованные чесноком, почистила сельдерей и белую свеклу, чтобы глазировать их жженым сахаром. Разрезала пополам виноградинку. Посмотрела на зеленую мякоть, блестящую, студенистую. Слеза упала на мерцающую половинку, за ней вторая, третья, и вот уже виноградина солона от слез. Время прилива, подумала я. Прочь! Прочь! Прочь! — колотилось сердце. Мне хотелось бежать прочь от самой себя. Но разве убежишь от надвигающейся волны воспоминаний? Как избавиться от прошлого? Чтобы ничто не бередило ран, не отзывалось болью, не мучило? Как заставить эхо умолкнуть? Освободиться от нескончаемых повторов? Почему ампутированная нога вечно ноет, равно как и отсеченная часть души? Почему мы упорно совершаем те же ошибки? Мы так носимся с собственной глупостью, со своей безответственностью, беззаботностью! Любой другой на моем месте воспользовался бы неслыханной удачей и повел бы дело с размахом и прибылью. А удача мне привалила немалая! Подумать только! Получила кредит по фальшивым бумагам, заручилась поддержкой соседей, наняла лучшего в Париже официанта! Любой, но только не я, извлек бы максимум пользы. Но моя безалаберность вечно всему вредит. Это у меня просто болезнь какая-то, чего бы я не дала, лишь бы от нее избавиться! Я неизменно скатываюсь в яму. Ни на что не гожусь. Будто наркоманка — неуравновешенная, непредсказуемая, одержимая страхами. Вновь повторяется та же ситуация, перекликается с прежней, словно пункт и контрапункт. Главные герои похожи между собой: оба молоды, оба выступают моими судьями. Бен мягок и снисходителен; Гуго неумолим и строг. Сын, обличающий преступную мать. Они оба правы. Я виновата перед ними.

Хотя я так старалась, на свой лад стремилась к совершенству. Поначалу моя энергия и предприимчивость творили чудеса. Разве я не была образцовой матерью?

Я попыталась сложить две половинки виноградины. Они склеились. Едкие слезы обжигали мне щеки.

Разве я не была образцовой матерью?

След от ножа на виноградной кожице изгладился, шва не осталось, виноградина цела, прозрачная оболочка ее защитила.

Разве я не была образцовой матерью?

Слезы полились градом. Руки тряслись. Я выронила виноградину. Она упала. И вновь распалась на две половинки.

Пушистые свитера. Шарфы обязательно мягкие. Ни одной уродливой шапки. Штанишки не жали в поясе. Майки всегда чистейшие. Обувь удобная и мягкая. На ночь истории, сказки, легенды, мифы. На столе цветные скатерти, яркие тарелки. На каждой — волшебный замок, прекрасный пейзаж из всего самого свежего и вкусного. На потолок детской я наклеила светящиеся звезды, расположив их точь-в-точь как на карте звездного неба. Едва шею не свернула, балансируя на табуретке. По вечерам перед сном мы вместе любовались созвездиями. Я называла их одно за другим. В кино и в театр непременно брали с собой пожевать что-то вкусненькое: миндаль, сушеные бананы, манго. На обратном пути обсуждали фильм или спектакль. Гуго рассуждал так здраво. Все понимал. Очень рано у него проявились задатки логического мышления. Его интеллект поражал меня, как поражает мертвый безмолвный космос. Я застывала от изумления.

Год за годом я жила настороже, ждала удара гонга, что разбудит в моем сердце материнскую любовь. Иногда забывала о мучительном ожидании, отдыхала. Непрестанные хлопоты и заботы казались проявлениями недостижимого для меня чувства. Порой я верила, что его испытываю. И думала: я такая же мама, как все, ну, может быть, немного более ответственная. Боль уходила. Я вздыхала с облегчением. Но передышка длилась недолго. Достаточно было услышать на улице, как мать говорит о своем ребенке, как смотрит на малыша в коляске, как напевает ему. Я узнавала каждую интонацию, каждое движение — ведь и я целых три дня любила своего Гуго, — память об этом сохранилась, как ожог вдоль всего позвоночника. Я смотрела на мам, на малышей, и рана снова начинала кровоточить. Мне недоставало крохотного мостика, чтобы преодолеть пропасть глубиной в тысячу метров. Недоставало малости. Пропасть, отделявшая меня от сына, была неширокой. Хватило бы веревки, брошенной с той стороны, доски, лианы. Нет, пропасть была неширокой, она была глубокой. И меня засасывала пустота. Мне хотелось спрыгнуть вниз, покончить со всем разом, я приходила в отчаяние. Глаза у меня в такие минуты бывали недобрые. Глаза убийцы. Я ненавидела несчастного ребенка, а он тут был совсем ни при чем.

Как-то ночью мне приснилось, что я роюсь в кишках сына в поисках любви. Он забрал ее всю, запрятал, проглотил. Я проснулась в холодном поту. Выпила успокоительное. Обозвала себя дурой. Уговорила себя, что все в порядке, и продолжала как заведенная исполнять свои обязанности: продуманная опека, образцовое воспитание. И в младших классах, и в старших я ходила к учителям. Они удивлялись этому, поскольку привыкли беседовать с родителями, у чьих детей были проблемы, им они давали советы, как справиться с повышенной возбудимостью ребенка, помочь исправить плохие оценки, наладить общение с одноклассниками. Зачастую учителя сами вызывали к себе родителей. А я приходила по собственной воле, чтобы поговорить о Гуго. И каждый год выслушивала одни лишь похвалы и поздравления. «У вас способный, развитый, умный, живой мальчик, общительный, хороший товарищ, правдивый и справедливый». Некоторые, не стесняясь, восхищались его красотой, говорили, что само присутствие такого очаровательного ребенка в классе помогает вести урок. Я все это знала, но сердце мое молчало, лед не таял: Я ждала совсем иного. Чего именно? Я наивно надеялась, что кто-то из профессиональных педагогов поймет наконец, в чем наша с сыном трагедия. И воображала грозную отповедь:

— Меня вы не обманете, мадам. Известно, что самые благополучные на вид дети в глубине души самые несчастные. Прекрасные оценки, цветущий вид, радостная улыбка вашего сына на деле притворство и обман. Все, что мои коллеги считают достоинствами, я считаю опасными симптомами.

Я ходила и к педиатрам. Ждала от них наказания. Ничего подобного. Гуго прекрасно рос, ничем не болел, все показатели были в норме, белоснежные здоровые зубы, безупречные миндалины — никаких процедур и вмешательств. Осмотр заканчивался в пять минут. «Если бы все пациенты были такими, как ваш сын!» — говорили мне.

Неужели никто не уличит меня в преступлении?

Я никогда не целовала Гуго, и он не целовал меня. До шести лет он брал меня за руку, лишь когда мы переходили улицу. Его сухая холодная ладонь замирала в моей. Иногда я пугалась: что если он упадет? Ударится? Заплачет? Тогда мне придется его обнять, утешить. Такого ужаса я не могла себе представить. Но Гуго никогда не падал. Спасала природная ловкость и осмотрительность. И не плакал. Умел сдерживаться. Когда сын был младенцем, я не брала его на руки, чтобы покормить из бутылочки. Он лежал в кроватке, а я сидела рядом. Объясняла, что это из-за болей в спине. Все верили.

Сын очень рано научился читать и писать. Скучно целыми днями сидеть с ребенком, которого не любишь. Чтобы развлечься, я развивала бурную деятельность. Вот единственная польза от скуки. В два года он лепил башни из пластилина, в три освоил папье-маше. Рисовал акварелью, писал маслом, возился с глиной. Ему не было четырех, когда я купила большой набор деревянных букв и предложила в них поиграть. Клоуны в красных костюмах и черных шапочках, по одному или вдвоем, изображали петли и палочки. Первое слово, которое сложил Гуго, было «яд». Думаю, ему просто понравились именно эти клоуны. «Д» — это он сам, замкнутый, самодостаточный, твердо стоящий обеими ногами на земле. «Я» — родители: основательный, надежный, любящий отец и рядом я, стою вниз головой, причудливо изогнувшись, прикасаясь пятками к голове прямого клоуна. Словно приготовилась сделать сальто. Куда? Неведомо. В пустоту. Я ничего не сказала сыну. Написала ГУГО, он в ответ — МИРИАМ. Я — МАМА, он — КРБСТР.

Однажды ночью у Гуго поднялась температура. Легкий бронхит. Врач сказал: ничего страшного. Я отправила сына в школу, повязав ему шарфик на шею, словно шелк мог уберечь от распространения инфекции. Когда он вернулся вечером, я заметила у него в глазах лихорадочный блеск. Спросила, как он себя чувствует. Он ответил, что хорошо, и ушел к себе в комнату. Ужинать он не стал, должно быть, заснул. Мы не особенно волновались, решили, что сын просто не выспался, что это у него обычная для его возраста усталость, болезнь роста. Я проснулась в три часа ночи. Не потому что услышала плач Гуго. Меня обеспокоило отсутствие мужа. Я позвала его. Он не откликался. Я встала. Заглянула на кухню, в ванную. Мне и в голову не пришло, что он может быть у сына. Гуго никогда еще нас не будил. Даже в младенчестве. Я вернулась в спальню, хотела лечь и вдруг услышала шум за дверью с четырьмя деревянными буквами — именем нашего сына. Повернула ручку и увидела удивительную картину. Мадонну с младенцем в лунном свете. Муж сидел на полу, обняв потного, плачущего Гуго. Большая отцовская рука ласково поглаживала мокрый пылающий лоб. Я поспешно закрыла дверь и на полусогнутых ногах едва доползла до постели. Зарылась в подушки и разрыдалась. Толща перьев заглушала мой плач. На следующее утро пошла к врачу и пожаловалась на подавленность. Он выписал мне лекарство. С этого дня я стала жить спокойнее. Будто под водой, в затонувшем замке. Теперь и я стала равнодушной к своему горю. На лице у меня застыла глуповатая улыбка.

Бен вернулся счастливый. Вытащил из сумки и вручил мне четыре огромные серые папки, словно букет цветов.

— Сейчас мы все приведем в порядок, — радостно объявил он.

Выложил папки в ряд на письменном столе. Пометил каждую ослепительно яркой наклейкой.

— В эту положим счета: в одно отделение — оплаченные, в другое — просроченные, в третье — те, что вполне можно отложить. В ту соберем всю нашу документацию. А в третью — договоры о банковских ссудах.

Он собирал бумажки, аккуратно складывал их по порядку, скреплял степлером.

Покончив с папками, повесил на стену огромный календарь.

— Вот наш график сроков оплаты.

Розовым маркером Бен обвел даты платежей.

— Нравится? — спросил он.

Я не смогла ответить. Мои щеки были солеными от слез, глаза покраснели. Бедный мальчик, он так старался, а я его даже не поблагодарила!

Из кармана куртки Бен смущенно извлек прямоугольный сверток.

— Это вам, — сказал он робко.

— Что это?

— Подарок.

Я разорвала бумагу. Бен дарил мне «Письма к молодому поэту» Райнера Марии Рильке.

— Читали? — спросил он. — Это моя любимая книга.

— Читала, — ответила я, — я тоже очень люблю Рильке.

— Но у вас его нет, — заметил он, кивнув в сторону моей книжной полки.

— Действительно, нет. Спасибо. Ты такой внимательный.

С трепетом перелистала аккуратный томик. Кое-что я помнила наизусть: «В вашем сердце еще не все решено, и полюбите даже ваши сомнения. Ваши вопросы, как комнаты, запертые на ключ, или книги, написанные на совсем чужом языке»^[5]. Я могла бы объяснить Бену, как случилось, что этого, самого любимого мною автора, нет в переносной библиотеке. Но еще не время. Я сказала, что потеряла книгу.

В то утро ресторан открылся позже обыкновенного, но завсегдатаи не роптали. Ворчать на Бена было попросту невозможно. В нем было что-то особенное, внушавшее уважение каждому. И слава Богу, иначе, нескладный и худенький, он мигом стал бы козлом отпущения для всех сердитых и недовольных.

Наступил мой любимый час, час воплощения мечты, — с него начинался каждый рабочий день. Бен разносил кофе, соки, шоколад. Иногда просили бутербродов. Пожалуйста, вот бутерброды. Иногда кому-то хотелось яиц всмятку. Нет проблем. Вода уже кипела в кастрюльке. По другую сторону стойки, под защитой оцинкованной преграды я готовила блюда для обеда и ужина. Работала с сумасшедшей скоростью. Руки летали быстрее мысли. Это требовало полной расслабленности и огромной сосредоточенности. Руководитель-мозг умолкал, включались нервные окончания и многолетняя сноровка. Я погружалась в бессознательное, мною управлял инстинкт. В это время со мной нельзя было разговаривать, отвлекать, иначе, очнувшись, я бы все испортила. Все это понимали и не пытались меня окликать. Спокойно смотрели, как я готовлю. Принюхивались к вкусным запахам. До меня долетали обрывки их разговоров. Они обсуждали меню, погоду, недостатки и пороки отсутствующих, — я их знать не знала, но тоже негодовала про себя. Была зима, становилось все холоднее, порой кто-нибудь забывал закрыть дверь, и все дружно возмущались: «Сразу видно, что твой отец не истопник!» Мне не нужно было читать газеты, все новости приносили посетители. Я только мысленно отмечала: маловато соли в хронике происшествий, подлить бы масла в международные отношения, не хватает перца в экономических преобразованиях. Весь мир бурлил вокруг и делился со мной радостями и тревогами. Я очутилась в центре агоры, народного собрания. Видела, как с неизбежностью все искажается и упрощается. Жернова пересудов стирали в пыль все частности и особенности. Непонятно, зачем обмениваться бесцветными общепринятыми суждениями? Я-то всегда стремилась выявить самую суть, глубинное отличие, тончайший аромат, расслышать каждый голос в хоре. А тут люди переливали из пустого в порожнее и были вполне довольны. Сгладить, сгладить катком все моря и страны! Посетители говорили о континентах, где никогда не бывали, судили о народах, которых не видели. Делали сравнения и обобщения. Обожали проводить параллели. «Нацисты!» — любимое их присловье. Оно устраивало всех, произносилось как заклинание, устраняло необходимость анализа. Я заметила, что мужчины обожают катастрофы и дурные предзнаменования. Чем хуже, тем лучше. Кто-нибудь скажет: «Через два года всем нам конец!» И все согласно закивают. А речь шла всего лишь о коровьем ящуре или птичьем гриппе. Что погубит нас раньше: подтаивающий ледник, террористы или атомная бомба? Или есть что-нибудь пострашнее? Возрастающая мощь химического оружия, к примеру. Кто больше? Говорят все громче и громче, почти кричат. Кто больше?! Кто предскажет самую ужасную мировую катастрофу?! Страсть к мировым катаклизмам внушает мне беспокойство. Почему же они так спокойны? Неужели они забыли один простой, сто раз подтвержденный факт, что добрые вести в противоположность дурным, всегда предсказанным каким-то вещателем, приходят неожиданно, когда их никто не ждет? Правда и то, что, предсказывая беды и разрушения, чувствуешь себя гораздо уверенней, значимей, ведь созидание по-прежнему остается глубоко таинственным и неизученным процессом. «Если бы Кассандра была мужчиной, — думала я, — ей жилось бы куда лучше. Она не страшилась бы дурных знамений, являющихся ей в сновидениях, а с удовольствием ошарашивала бы ими приятелей. «Вы, ребята, в курсе, что наша Троя рухнет? Все герои сдохнут! Двух недель не пройдет, как здесь будет пусто». А приятели заказали бы еще по стакану вина,чтобы отпраздновать такое событие».

Венсан извинился, что не заходил два дня. У него был заказ на оформление потрясающей свадьбы.

— Мне заказали даже голубей! — восклицает он.

— Ну как? Обошлось? — спрашиваю я. — Голуби не нагадили в закуски?

Я покончила с готовкой. И могла, наконец, присесть и выпить чашечку кофе. Все суставы у меня ныли, от плеч до больших пальцев на ногах. Хоть они и железные, но проржавели, должно быть.

— Я прихватил это для тебя, — сказал Венсан и протянул мне белую орхидею с пурпурной сердцевиной. — Они не вянут, — добавил он.

— Красивая. Смотри, какое у нее личико!

Венсан нахмурился. Моя шутливость показалась ему неуместным легкомыслием. Мужу тоже так казалось.

— Они стоят бешеных денег.

— Ты о чем?

— Об орхидеях. Белые, как эта, стоят бешеных денег.

Мою благодарность за роскошный подарок Венсан счел легковесной.

Я взяла его за руку, приблизила лицо к его лицу: со стороны можно подумать, будто мы целуемся. Проникновенно заглянула ему в глаза и прошептала:

— Ты такой добрый. Она потрясающая!

Я заметила, что изо рта у него пахло анисом. Мне хотелось поблагодарить и за это, но я побоялась его обидеть. Я держала его руку в своей. Гладкая, нежная ладонь. А моя, как терка, и вся в порезах. Извини, Венсан. Я невольно задумалась, что будет, если в один прекрасный день я влюблюсь. И можно ли влюбиться в меня? Можно ли любить женщину, у которой руки грубые, как подошвы? Можно ли хотеть женщину, у которой морщины, будто глубокие шрамы, идут от носа к подбородку? Отчего кожа так изнашивается?

— Сколько тебе лет? — спросила я у Венсана.

— Тридцать девять, — ответил он.

— Я старше тебя, — в моем голосе прозвучала фальшь мнимого превосходства.

— Это незаметно.

В моих глазах отразилось недоверие.

— Миниатюрные женщины всегда выглядят моложе своих лет, — заявил он.

Только этого цветка не хватало в моем ресторанном гербарии!

Впрочем, поглядев на меня со спины, можно было и обмануться. Невеличка с черными, как смоль, волосами, узкими бедрами, тонкими щиколотками. Однажды, когда мы шли вместе с Октавом по улице, кто-то нам вслед закричал: «Эй, молодежь!» Оказывается, мы обронили перчатку. Прохожий не заметил разницы между нами. Для него мне тоже было пятнадцать. Как Октаву. Октав поднял перчатку, взял меня за подбородок и сказал: «Девочка моя». Я чуть с ума не сошла. И бесповоротно сдалась на его милость, хотя внешне еще сопротивлялась. Я не ждала такого. И не могла предвидеть, что сулит мне нежданное превращение. Добро или зло, счастье или беду? Сама Кассандра оказалась бы в тупике.

Глава 15

Мальчишеская дружба. Заповедный край стыдливого молчания, хотя друзья кричат, возятся, громко спорят. «А мой папа… А моя собака… А у нас учительница…» Мальчишки препираются, полдничая, и кухонный стол, за которым они сидят, кажется им центром мироздания. Потом играют, лежа на животе, на полу. Майки задрались, ковер натирает кожу, отпечатывается на ней. Человечков они держат в вытянутых руках, стремясь как можно дальше уйти от собственного тела, вселиться в пластиковые фигурки. Их новое воплощение величиной с палец. Маловато? Зато с ним обретаешь абсолютную свободу: летай, падай со скалы и сразу опять беги. Можно драться, издавая невероятные вопли. А когда чудеса надоели, разжать усталые пальцы. Человечки забыты, брошены, закатились под комод, потерялись навеки. Велика важность! Теперь мы бежим играть в футбол. Пинаем мяч до изнеможения, бросаемся плашмя, чтобы не пропустить гол, ударяемся об угол кровати, вытираем кровь — не беда! После матча головенки потные и всклокоченные. Оба умирают от жажды.

В первый раз Гуго упомянул об Октаве, когда ему было семь лет, а Октаву восемь.

— У нас в классе у одного мальчика музыкальное имя, — сообщил он мне.

— Людвиг? — попыталась я угадать.

— Нет, чуднее.

— Вольфганг?

— Нет, еще чуднее.

Я почесала в затылке.

— Вспомнил! — закричал он внезапно, так что я подпрыгнула от неожиданности. — Его зовут Октав.

Мне стало смешно.

— И какой же он, этот Октав? — спросила я у сына.

— Маленький. Губки розовые.

Больше ему нечего было сказать.

— А еще какой?

Гуго наморщил лоб, прибавить он ничего не мог.

— А волосы у него какие?

— Прямые.

— А по цвету?

— Русые.

— А глаза?

— Обыкновенные.

— Какого цвета?

Гуго нахмурился. Не знал. И признался, что никогда не обращал внимания, что глаза у людей разных цветов.

— Теперь я буду обращать внимание на цвет глаз, — пообещал он мне с присущей ему добросовестностью.

Я отвела взгляд, как всегда отводила, когда он хотел заглянуть мне в глаза. Отводила невольно, инстинктивно, бессознательно. Не задумываясь ни на секунду. Положительный полюс магнита всегда убегает от другого положительного, и мои глаза убегали от его глаз. Наверное, я боялась, что он прочитает то, что я так старательно и безуспешно пыталась скрыть. «Я не люблю тебя» — вот правда, впечатанная в мою радужку, в мой зрачок. Я не могла выпустить в сына эту стрелу. Оберегала его не потому, что он моя плоть и кровь. Просто следовала абсолютному императиву, который формулировался примерно так: взрослый сильнее, поэтому ни в коем случае не должен обижать ребенка. Я оберегала сына от самой себя вполне сознательно, подчиняясь элементарным правилам, точно так же, как дожидалась зеленого света при переходе улицы. Просто из милосердия, как выхаживала бы раненую птицу или кормила бродячую кошку.

— Можно я приглашу Октава к нам? — спросил Гуго.

Он впервые просил разрешения привести в дом приятеля.

— Ты хочешь позвать его в гости? На полдник?

— Да, и пусть он у нас переночует, ладно?

— А его родители согласны? Я сейчас позвоню им. У тебя есть его телефон?

— Его родители согласны. Октав делает все, что хочет.

— Откуда ты знаешь?

— Он сам мне сказал.

— И все-таки я позвоню его маме.

Мне ни разу не удалось застать дома его родителей. Я оставляла им сообщения на автоответчике. Они не перезванивали мне. Я писала записки, но не получала ответа. Октав появился у нас с рюкзаком, где лежала аккуратно сложенная пижама и мешочек с гребешком и щеткой. Все было предусмотрено, вероятно, его все-таки собирал кто-то из взрослых. Октав появился у нас в среду, в пять часов вечера вместе с Гуго. Действительно, прямые русые волосы и глаза неопределенного цвета. Он сказал «здравствуйте» и подставил мне щеку для поцелуя. Я наклонилась и поцеловала его, сразу наградив тем, в чем отказывала Гуго. Покраснела и порадовалась, что теперь зима и у нас в прихожей с середины дня темно. Я пошла на кухню, чтобы накрыть на стол. Гуго опередил меня, достал из буфета хлеб для бутербродов и ореховую пасту. Он хозяйничал умело и ловко. Октав неподвижно сидел на табуретке и ждал, чтобы его обслужили. Он не отваживался ни на малейшее движение, пришлось налить ему молока и пододвинуть вплотную стакан, иначе он не выпил бы его.

— Ты любишь бутерброды? — спросила я.

Гуго тем временем намазывал ломтики хлеба «Нутеллой» и уплетал их один за другим. Октав к хлебу не прикасался.

— Да, — ответил он. — Очень люблю.

— Хочешь, я тебе намажу пасту на хлеб? — снова спросила я.

— Да, если можно. Спасибо большое.

Поблагодарил искренне, трогательно. Я заботилась о нем так, как никогда не заботилась о сыне. Гуго был у нас гением самостоятельности. И старался по мере сил обходиться без моей помощи. Дьявол соблазнил Еву яблоком, обернувшись змеем. В поведении Октава не было лицемерия и лукавства. Он просто и прямо просил меня сделать то, о чем никогда не отваживался просить мой сын. Гуго инстинктивно понимал, что я в самом деле бессильна ему помочь. Не стоит и пробовать. Разве попросишь безногого догнать автобус? Или безрукого убрать со стола? Все, с чем прекрасно справлялся Гуго, оказывалось для Октава непосильной задачей. Он читал по слогам, с трудом пересказывал, не различал, где десятки, где единицы, путался в спряжении глаголов, говорил: «Они поезжают, я уставаю». Вечно один носок у него воровал, другой караулил, а майка торчала из-под свитера. Он не мог разрезать мясо ножом. Одеваясь, не попадал в рукав куртки. Забывал посмотреть сначала налево, потом направо, переходя улицу. Он постоянно оказывался в безвыходном положении и нуждался в незамедлительной помощи. И несмотря ни на что, обладал удивительным обаянием. Никто не умел так горячо благодарить, так живо выражать признательность. У него было чудесное чувство юмора, он очень мило подтрунивал над собственными бесчисленными промахами и неудачами.

Он у нас ужинал. Ночевал. Оставался на выходные. Мы даже собирались забрать его к себе на все каникулы.

Однажды вечером, ложась в постель, я призналась себе, что люблю Октава. Чувство любви было сладостным, умиротворяющим, я впервые за долгое время заснула быстро и сладко. Хотя семь лет подряд насильно загоняла себя в забытье, будто долбила туннель в гранитной скале. Чтоб погрузиться в сон, я должна была заткнуть кляпом рот, из которого рвались жалобы, заколотить в гроб душу блудной матери и насыпать над ним могильный холм. Ночь подступала ко мне, будто смерть, с той только разницей, что пытка повторялась вновь и вновь.

А на следующее утро Гуго мне объявил, что больше не дружит с Октавом.

Поначалу я не приняла его слов всерьез.

— Что случилось? Неужели поссорились?

— Нет.

— А что тогда?

— Я не хочу его больше видеть. Никогда. Он больше к нам не придет.

— Не слишком-то это вежливо с твоей стороны, — сказала я сыну.

В этот миг он казался мне палачом.

Почему он отнял у меня Октава? Зачем выгнал его? Как распознал мою привязанность? Я не обнаруживала ее. Я была не из тех мам, что донимают детей рассказами об успехах товарищей. Ты должен учиться, как вот этот! Быть воспитанным, как вон тот! Посмотри, как тот и этот помогают мамочкам! Я оставалась сдержанной, ничего никогда не выставляла напоказ.

— Это он невежливый, — возразил сын.

Ложь. Бесстыдная ложь.

Я никогда не видела, чтобы Гуго сердился, но на этот раз он был вне себя.

— Что ты такое говоришь?

Забыв об осторожности, я посмотрела ему в глаза. Стрела полетела и вонзилась. Мой взгляд его напугал. Я видела, как задрожали у него губы. Ресницы трепетали, словно прося пощады. Он бормотал что-то невразумительное, говорил о каких-то существах, о тайной планете, в общем, обычные детские выдумки. Я ничего не поняла, да и не хотела понимать. Я сама не ждала, что во мне скопилось столько отвращения. Не могла отвести взгляд. Не могла опустить глаза. Мощный поток обжигающей лавы лился неудержимо. Зеркала моей души разбились вдребезги.

Как я могла вспомнить этот ужас? Как могла пережить его вновь?

Гуго, униженный, уничтоженный, в конце концов виновато опустил голову. Медленно, словно от полученного удара у него болело все тело, побрел к себе в комнату. Как только за ним закрылась дверь, я осознала, что натворила, и мной овладел нестерпимый стыд. Не меньший стыд мне предстояло испытать много лет спустя.

Орхидея Венсана с презрительной гримаской смотрела, как я плачу над луком. Я позабыла нарезать его заранее. Обычно я начинаю с лука. Надеваю очки для плавания и ныряю в облако слезоточивого газа. Но сегодня Бен с утра преподал мне урок, и я отвлеклась. А надеть очки при посетителях не отважилась. Напрасно я клала луковицы в холодную воду, слезы падали градом. Я казалась себе собакой, которую душат. Черные, умоляющие собачьи глаза выкатывались из орбит. Уходя, Венсан поцеловал мне руку. Я почувствовала его влажные губы чуть выше своих пальцев. Не уверена, что мне понравилось. Губы тонкие, бледные, в уголках пузырьки слюны… Скорее, я испытала легкое отвращение. И все-таки, должна сознаться, внутри что-то сжалось, петля лассо затянулась. Шелуха, золотистая, легкая, взлетала и падала, когда я строгала лук на доске. Какие великолепные белые луковицы привозил мне Али Шлиман! Слаще сахара, ярче лампочки: они не отражали свет — излучали. В цирке я резала лук без очков и без слез. «Из-за меня вы не будете плакать, — обещал поставщик овощей, протягивая мне связку светящихся шаров. — Это нежный лук. На вкус как обычный, но глаз не выест». — «Как хорошо», — отвечала я. Опустив глаза, господин Шлиман скромно поджимал губы, они у него не розовые, как у Венсана, а коричневые, почти фиолетовые, будто инжир. И его внезапная грустная улыбка тоже напоминала надрез на инжире. Я всегда глядела на его рот, когда он со мной разговаривал, потому что не могла посмотреть в глаза, до того они были печальны. Я смотрела на его рот и выучила наизусть каждую морщинку, будто собиралась… Не собиралась. Зачем мне касаться его губ? Зачем думать о человеке, из-за которого никогда не заплачешь?

Симона и Анна сразу прошли на кухню. Мы дружески расцеловались.

— Что с вами? — испугались они, увидев, что я плачу.

Я не успела ответить, как от едкого лука у них тоже потекли слезы. Они поспешно их вытерли и объявили, что назавтра им задали написать работу по философии, трудную до невозможности. Не могла бы я им помочь? Попозже, когда будет время. После обеда они свободны. «Пожалуйста, подскажите хоть что-нибудь!»

— С философией никогда не ладила, — сообщила я. — Никогда.

— Но у вас богатый жизненный опыт, — настаивали они.

— Что за тема?

Если честно, жизненный опыт вряд ли помог бы мне ответить на вопросы выпускного экзамена; они и теперь ужасают меня: «Можем ли мы понять прошлое, коль скоро не знаем будущего?», «Все ли поддается рациональному объяснению?», «Возможно ли изменить ход истории?», «Разумен ли человек по своей природе?» Я читала их, и мне хотелось ответить на все одним-единственным словом: НЕТ!!! Решительным и бесповоротным.

Разделавшись со всеми вопросами разом, я бы убежала со всех ног. Но вместо этого покорно сидела и мучилась. Я не имела права сказать ни да, ни нет, от меня не требовали четкого ответа. Я должна была рассуждать: шаг вправо, шаг влево, разбег, возвращение к исходной точке. Цепь риторических вопросов, замкнутый круг. По моему мнению, сплошное мучительство и фальшь.

— «Всегда ли нужно говорить правду?» — пропели Симона и Анна хором.

— Вам дали такую тему?

Они кивнули. Снова слово «НЕТ» огромными буквами заполыхало во мне.

— На этот счет, девочки, ничего не могу вам сказать, — я недоуменно пожала плечами, а слезы из глаз побежали быстрее.

Они рассмеялись и заказали две порции супа и сыр.

Посетители рассаживались за столиками, просматривали меню, выбирали блюда. Бен записывал заказы и пришпиливал записи к доске. Я отметила, что завсегдатаи вполне единодушны в своих предпочтениях, и мысленно поздравила их. Кое-что уловили. Сообразили, чем я могу их попотчевать.

Я нарезала ломтями лопаточную часть, запеченную с ягодами можжевельника, как вдруг у меня за спиной раздался визгливый голос:

— Здравствуй!

Руки у меня опустились. Оборачиваться не хотелось. Хотелось исчезнуть, провалиться сквозь землю.

— Кто это? — шепотом спросил Бен, забирая две тарелки с дежурным блюдом.

— Тата Эмильен, — ответила я в ужасе.

Тата Эмильен перепутала числа. Вместо того чтоб прийти на открытие моего ресторана два месяца назад, явилась теперь.

— Я займусь ею, — пообещал Бен, ободряюще похлопав меня по плечу.

Не знал, бедняга, что ему предстоит. Гостья поглотила все его время без остатка. Тата Эмильен — одна из моих многочисленных тетушек и, если честно, подарочек еще тот. Тучная, облысевшая, с заячьей губой, которую пытались оперировать, но изуродовали еще больше, в очках с двойными линзами, похожими на донышки бутылок. Она с детства немного того, а теперь еще и кричит, поскольку плохо слышит, но признаться в этом не желает. К тому же она до крайности кокетлива и капризна, хотя роль принцессы на горошине не слишком-то ей подходит. В нашей семье ее не выносят, одна я отношусь к ней с симпатией. Ценю ее стойкость, волю к жизни, неукротимую энергию. Понять не могу, как ей удается сохранять присутствие духа, хотя причин для жалоб у нее больше, чем у всех остальных вместе взятых. Она всегда бодра и громогласно заявляет о своем прекрасном настроении, несмотря на многочисленные неудачи и неприятности.

Я перестала прятаться за стойкой и вышла навстречу тетушке.

— Ты похудела! — громогласно объявила она и чмокнула меня в щеку.

Жесткие волоски у нее на подбородке укололи меня. Со всех сторон на нас глазели, я не решилась поднять глаза.

— Открытие состоялось два месяца назад, — сказала я ей на ухо, — кричать мне не хотелось.

— Что? Что? — переспросила она.

— Открытие. Праздничное открытие ресторана. Я посылала тебе приглашение.

Она не ответила. Опустилась на один из моих хромоногих стульев, зевнула во весь рот, даже не прикрыв его рукой, и спросила: «Как дела?» — так оглушительно, что все подскочили. Посетители сочли, что вопрос обращен к ним, и стали отвечать: «Хорошо. А у вас?» — но тетушку интересовали только мои дела. Остальными Тата Эмильен пренебрегала. Считала их дураками. И высокомерно улыбалась. Ей и в голову не приходило, как она выглядит в глазах окружающих. И слава богу.

— Хочешь поесть?

— Конечно! А зачем еще люди ходят в рестораны? — рассмеялась она в ответ.

И тут появился Бен. Пока я стояла отвернувшись, он переоделся и стал настоящим официантом. Превращение не потребовало длительных приготовлений, но выглядело чрезвычайно убедительным. Бен облачился в черную бархатную куртку — обычно он оставлял ее на вешалке — и повесил на руку белоснежное полотенце, аккуратно сложив его втрое. Бен протянул тетушке меню, наскоро переписанное на папиросную бумагу и вложенное в картонную папку.

— Не желаете ли, чтоб я прочитал меню вслух? — осведомился он.

Тетушка величественно кивнула. Он изящно наклонился к ней и медленно прочитал названия блюд. Я вернулась на кухню успокоенная. Бен все понял правильно.

Через некоторое время я увидела, что Бен поставил на тетушкин стол графин с водой, а затем взял его и понес обратно.

— Что случилось? — спросила я.

— Тата Эмильен сказала, вода у нас несвежая, — ответил он. — И попросила переменить.

Я протянула ему маленькую бутылочку минеральной.

— Нет, — покачал головой Бен, — Тата Эмильен не хочет минеральной. Она просит принести ей другой графин.

Бен вылил только что налитую воду, снова наполнил графин и понес тетушке. Пока она обедала, Бен менял ей воду трижды, не раздражаясь, с ангельским терпением и кротостью. Покончив с закусками, тетушка пронзительно и властно выкрикнула: «Гарсон!» Бен тут же прибежал. Она издевалась над ним как могла, потребовала переменить прибор, сделала выговор, что нет вышитой скатерти. Вытащила из сумочки заляпанную салфетку и подстелила под тарелку. Бен похвалил ее за предусмотрительность, согласился, что так гораздо лучше.

— Мне очень стыдно, прости меня, пожалуйста, — сказала я Бену.

А сама малодушно пряталась на кухне, не решалась и носа высунуть!

— Все нормально, — успокоил он меня.

Мы взглянули на тетушку, она как раз доставала изо рта кусочки мяса, которые считала слишком жесткими, и методично раскладывала их на краешке стола. Серые изжеванные кусочки лежали пунктиром на пластике. Листок салата застрял у нее в зубах, на подбородке и на щеках майонезные разводы.

— Как мило, что она все-таки пришла, — сказал Бен, чтобы меня подбодрить.

И был прав. Действительно, трогательно, что тетушка откликнулась на мое приглашение. Опоздание на два месяца продлило мою радость. Внезапно я осознала, что никто из побывавших на открытии с тех пор ни разу не пришел ко мне, не захотел попробовать новых блюд. Я не получила ни одной весточки от родителей. «Она вскорости прогорит с этой своей забегаловкой», — решили они. А значит, незачем и звонить, узнавать, жива ли я. И друзья тоже мной не интересовались. Вполне возможно, той встречи им хватило с лихвой. Еще бы! После шести лет разлуки! Убедились, что я по-прежнему существую, проявили участие. Неприятности рассосались, и они вздохнули с облегчением, успокоившись на мысли, что время все лечит, всех примиряет. И не нужно с тревогой спрашивать, нарушая мирную беседу: «В самом деле, что же сталось с Мириам?» Знают ли друзья, что произошло на самом деле? Почему-то раньше я не задумывалась об этом. Выплыла ли наша семейная тайна наружу? На молчание мужа я могла положиться. Могила! А вот мама? Отец? Коринна и Лина, подруги детства? После того как все открылось и мы расстались, было решено говорить знакомым, что причина разрыва — моя затяжная депрессия. «Исчезни, — приказал муж. — Я не собираюсь копаться в грязи». Вот что он сказал мне на прощание. Мой муж — рассудительный человек.

Он во всем добивался четкости. Любил порядок. Порядок в доме должен быть безупречным. «Безупречный» — его любимое слово. Он произносил его, будто передергивал затвор. Муж терпеть не мог путаницы, непоследовательности, безалаберности. Он казался таким надежным! Это и привлекло меня поначалу. Не знаю, с чего я решила, будто жить в тени скалы легко и спокойно. Я не подумала, что там не хватает света. И тепла.

После занятий любовью муж сразу вскакивал и бежал в душ. Даже посреди ночи. Поднимался с постели и спешил в ванную. Мне невольно приходила на ум леди Макбет, без конца смывавшая с рук пятна крови — «out damned spot, out I say». Неужели я уже тогда была ему противна? Нет, вряд ли. Дело не в брезгливости. Вода нужна была ему, чтоб очнуться, снова стать самим собой. Страсть пугала его. Он боялся своей одержимости. Манера любить у него была странная. Будто таран проламывал ворота неприступной крепости. Иногда мне казалось, что он вот-вот проткнет меня, матрас, пол, каменное перекрытие. Мои кости трещали. Когда-нибудь он убьет меня, думала я. Но оказалась на удивление прочной. И даже привыкла к его странностям. Отчаяние и страсть, бушевавшие в нем, захватывали меня. Гнев, злоба, что обрушивались на меня одну, пьянили. Вполне возможно, я принимала агрессию за желание. Норвежские леса битлов остались позади, я осваивала новые ландшафты. Пейзаж моей любви теперь сотворило землетрясение. Мы не перекатывались мягко по мху и травам, мы в ускоренном темпе карабкались по отвесной скале, рискуя свалиться в пропасть. Власть и мощь осенили меня крылом. Вечерами муж со мной не разговаривал, сидел не открывая рта, обращался только к Гуго. Готовился к восхождению, копил в себе ненависть. В постели тепло и запах моего тела возбуждали в нем ярость. Он набрасывался на меня, и порой я думала, что он жаждет убийства. Наверное, только оно и умиротворило бы его.

Я не поставила «Письма к молодому поэту» на свою полку только потому, что моего мужа звали Райнер и мне не хотелось, чтобы это имя постоянно маячило у меня перед глазами. Да, моего мужа звали Райнер, и это сыграло не последнюю роль в нашей с ним истории. Рассказала мне о нем Лина. Мы учились на филологическом, он на медицинском. Она познакомилась с ним на вечеринке. «Райнер? — изумилась я. — Неужели его в самом деле так зовут?» — «Да», — ответила подружка. «Он австриец?» — «Понятия не имею».

«Австриец», — подумала я. Именно то, что мне нужно. Холодность и безумие, человек, раздираемый между немецкой правильностью и балканской непредсказуемостью. Я представила себе юношу, одержимого маниями, и на этот счет не ошиблась. «Огонь под коркой льда», — воображала я. И уходила все дальше от действительности. В Райнере огня не было. Льда сколько угодно, внутри, снаружи, настоящий человек-айсберг. «Это потому, что я сопротивляюсь», — объяснил он мне однажды. «Сопротивляешься чему?» — «Своим корням». Разговор происходил при нашем третьем свидании, и я понимала, что отступать поздно. Какие бы бездны ни обнаружились в нем, он и я сделали выбор, наши судьбы соединились. Мои догадки не оправдались, он вырос вовсе не в Вене, и его дедушка с бабушкой не распевали громко нацистских гимнов. Он родился в Винтимилье, отец у него был сыном итальянских подпольщиков, а мать коммунисткой из Сардинии. Свекор и свекровь — я их, правда, знала мало — были людьми необыкновенно обаятельными, веселыми, энергичными, жизнерадостными. Свекор носил длинные волосы, а свекровь, наоборот, коротко стриглась. Оба курили травку и зарабатывали на жизнь тем, что покупали в Провансе развалюхи, ремонтировали и продавали за большие деньги. Эмилия говорила, что ее друзья-троцкисты теперь здорово разбогатели. «Неиссякаемая жила, — смеялась она. — И дом покупают, и давней соратнице помогают, так что совесть у них чиста». — «А вы их соратница?» — спросила я. «Я? Соратница? Лет двадцать назад потеряла к троцкизму всякий интерес. Потеря, думаю, невелика».

Свекор и свекровь погибли в автокатастрофе по пути к себе на ферму. На прямом, ровном проселке, где с правой стороны рос один-единственный тис. В него-то они и врезались. За неделю до нашей свадьбы.

— Я думаю, они были против, — сказала я Райнеру, вернувшись с кладбища.

— Что за глупости! Они тебя полюбили.

— Не против меня, а против брака. Институт брака их возмущал.

— Ты думаешь, из-за этого можно погибнуть? По-твоему, они совершили самоубийство в знак протеста?

Я кивнула.

— Их выбросило за борт! Давным-давно! — кричал Райнер. — Воздухоплаватели хреновы!

Я хотела отменить свадьбу. Поставить крест на нашем общем будущем. Но не решилась. Надев белое платье, подумала, что теперь траурным цветом будет для меня белый.

Иногда мне кажется, что все у меня пошло бы иначе, будь живы мои свекор и свекровь. Я часто их вспоминаю. Мне не хватает их до сих пор. Эмилия и Франческо, родители мужа, были хорошими людьми. Иногда какие-то их черточки мне удавалось разглядеть и в Райнере. Например, удивительную нежность. Одному только Гуго удавалось ее пробудить. Достаточно было ему подойти, сказать слово, протянуть руку, или, сидя на коленях, прижаться головой к отцовской груди, лицо Райнера преображалось. Видеть вместе отца и сына, медведя с медвежонком, было невыносимо. Неправда, что меня выгнали. Неправда, что устранили. Я сама устранилась. Добровольно. Подложила бомбу и взорвала собственную семью. Подожгла свой дом. В том, что я не права, нет сомнений. Но не думаю, что могла поступить иначе. «Всегда ли нужно говорить правду?» Об этом я поразмышляю в другой раз. Пока что никак не решу вопрос о допустимой самообороне. Скользкая тема.

Я сама себя приговорила к шести годам изгнания. И мне потребовалось немало мужества, чтобы разослать пятьдесят приглашений после стольких лет молчания и небытия. Трудно передать, с каким чувством я выводила на конвертах адреса, которые были для меня когда-то родными. Я повторяла: подвожу черту и начинаю опять с того места, с какого оборвала. Моя записная книжка. Моя библия. Я и до сих пор помню некоторые телефоны наизусть. Каждое название улицы, по мере того как я его переписывала, вызывало в памяти обеды и праздники. Я вспоминала запахи, атмосферу в домах моих друзей. У одних порядок, у других бардак. «Бардак» — в то время наше любимое слово. Тогда, отмечая точками знакомые мне дома, я могла бы покрыть этими точками весь Париж. Я странствовала из дома в дом. За ничего не говорящими случайному прохожему фасадами скрывались уютные уголки: столы с чашками кофе, кресла, сидя в которых так удобно беседовать. Я набирала по памяти дверные коды. Бессмысленные сочетания цифр, тайные шифры, помогали преодолевать границы, строго охраняемые в полном угроз современном городе. В друзьях я души не чаяла. Радовалась, что всюду я как дома, всюду меня ждут, мне радуются. Но не удивилась, когда потеряла их всех в один миг. Они любили одну Мириам, а я, выходит, оказалась совсем другой.

Тата Эмильен покончила с обедом. На десерт попросила песочное печенье с инжиром, и теперь все ее платье джерси было усыпано крошками. Я присела рядом с ней на минутку.

— Как дела у твоего мужа? — осведомилась она.

— Хорошо, — откликнулась я без малейшей заминки.

— А как там малыш?

Горло перехватило, но все-таки я ответила:

— Великолепно. Вырос, стал совсем взрослым.

— А как у него с учебой? Успешно?

Я уверенно кивнула. Голос пропал. Я молилась, чтобы это было правдой. Гуго с сумкой через плечо быстро шагал по холодной улице, голова запрокинута, ветер дует в лицо. Разговор с тетей не имел ни малейшего значения. Она никогда не станет сопоставлять мои слова со словами других родственников. Не удивится, что давно не видела моего мужа, — ей и имя-то его трудно вспомнить, — а все, что я сказала, забудет, как только вернется домой. Отвечая ей, я была совершенно спокойна, отсутствие здравого смысла и логики — немалое достоинство.

— Гарсон! — крикнула Тата Эмильен, увидев Бена. — Пожалуйста, счет.

— Не надо, — остановила я тетушку. — Я тебя угощаю.

Она с довольным видом погладила живот.

— Наелась, — проговорила она. — Досыта.

Я помогла ей надеть пальто и проводила до дверей. С минуту постояла у окна, глядя, как тетушка переходит на другую сторону улицы. Она шла, переваливаясь с ноги на ногу, как утка, грудь колесом, вернее, живот колесом. Добравшись до противоположного тротуара, она обернулась и послала мне воздушный поцелуй. Бен положил мне руку на плечо.

— Пришло несколько заказов на вынос, — сообщил он. — Придется исполнить.

— Думаешь?

Он не успел ответить, побежал на кухню, торопясь разнести десерты последним посетителям.

Симона и Анна ждали меня за столиком. В пластиковое блюдечко они положили восемь евро.

— Что вы надумали? — спросила Симона.

— Всегда ли нужно говорить правду? — напомнила ее подружка.

— А вы сами как считаете?

Они пожали плечами.

— Но какие-то мысли на этот счет у вас должны быть, — настаивала я.

— Я посоветовалась с одним второгодником, — начала Анна. — Он дал мне схему, что годится для любой темы: «Да. Нет. Однако». Начало я себе хорошо представляю: «Да, нужно говорить правду, потому что обманывать стыдно, и если хочешь, чтобы люди с тобой были честными, то и сам не лги». Вот и все «да». Теперь «нет». Это когда правда причиняет боль, когда от нее больше вреда, чем пользы. Можно описать несколько таких случаев. Например, человек смертельно болен, и, если сказать ему правду, то он огорчится и умрет… То есть он все равно умрет, но правда ускорит его смерть.

Я одобрительно закивала, стараясь не рассмеяться.

— Прекрасно, — сказала я, — а дальше?

— В этом вся фишка, — объяснила Симона. — Мы пытались, но ничего не придумали для «однако». Нет, не всегда нужно говорить правду. Однако что? Вот тут мы с Анной и сели. Ничего не выходит с «однако».

Я рассеянно прощалась с завсегдатаями. Уходя, они непременно говорили:

— Пока, Мириам.

— До скорого, Мириам.

— До завтра, Мириам.

Они знали, как меня зовут, хотя я никогда им не представлялась. Снова выдумки Бена. Ставит тарелку на стол и шепчет: «Это блюдо изобрела Мириам, вы мне скажете потом, как понравилось». Или: «Мириам советует вам на десерт сладкий молочный рис. В такой холод он очень хорош для горла». В общем, изобретает невесть что, лишь бы пробудить симпатию ко мне.

Симона и Анна чуть не плакали.

— Нет! Мы никогда ничего не придумаем! — ныли они, обхватив голову руками.

— А почему бы вам не начать с вопроса, что такое, в сущности, правда? — предложила я.

Они уставились на меня в недоумении.

— Я ничего не смыслю в философии. Второгодник безусловно прав, его схема разумна, но я не очень-то доверяю разуму. Правда. Она сродни красоте, так ведь? Целиком и полностью зависит от точки зрения.

Девчонки горестно вздохнули. Они пришли в отчаяние.

И тут меня опять осенила гениальная мысль.

— Сейчас мы спросим у Бена!

Я направилась к кофеварке и предложила Бену, что заменю его: сама налью всем кофе и приму деньги.

— А ты лучше помоги девочкам одолеть философию.

Я назвала тему, и лицо Бена просияло. Он писал такую работу. Прекрасно запомнил план. Сразу назвал двух философов, без которых тут не обойтись. Их имена напомнили мне о моих прежних и нынешних провалах. Я содрогнулась.

Бен подсел к Анне с Симоной и, размахивая длинными руками для пущей убедительности, принялся философствовать. Девочки прилежно записывали. Переворачивали страницу за страницей. Зажженные сигареты тлели в пепельнице. «Перцепция», «феномен», «высказывание», «отчуждение», «субъективизм», «объективизм». Бен жонглировал терминами так же ловко, как в первый день моими тарелками и стаканами. «Наверное, мама им гордится!» — подумала я. И вспомнила, что мама у него умерла. Я напевала, вытирая блюдца. На душе так хорошо. Внутри разливается тепло. Мой официант в самом деле лучший в Париже.

Глава 16

Заказы на вынос меня удивили. Бен передал мне список, когда девчонки убежали, растрепанные, взбудораженные. Едва не опоздали на лекцию.

— А что тут такого? — не понял Бен, когда я поделилась с ним своими сомнениями. — Вы же сами сказали, что хотите завести домовую кухню. Или не говорили? — В его голосе чувствовалось беспокойство.

— Говорила, — подтвердила я.

— Ну и в чем проблема?

Я снова просмотрела список: экзотическое меню на четверых, канапе на восемь персон, оригинальные салаты на шестнадцать человек. Перечитала фамилии заказчиков: Лаферт-Жирарден, Н'Гиен, Элькаруи.

— Кто они такие?

Никого из них я в глаза не видела.

— Откуда узнали? А заказы? Черт знает что! Экзотическое меню! Что я им приготовлю? Пророщенную сою на пальмовом масле?

Бен старательно разглядывал носки своих ботинок.

— А может, этих людей и на свете нет?

Мне почудилась во всем этом какая-то мистификация. Его мягкость подозрительна. Его кротость подозрительна. Его жертвенность подозрительна. Он признался, что хочет изменить мир. Вполне возможно, что и хочет, дыма без огня не бывает, но за этим возвышенным желанием таится другое, куда более скромное. Вместо гордого Идеала с большой буквы — мания мелких благодеяний. Я прекрасно знаю эту манию. Будь я психиатром, назвала бы ее комплексом строителя. Пациент дня не может прожить без того, чтобы с мастерком в руках не заделать какую-нибудь щель, что-то подновить, что-то укрепить. Можно назвать эту манию еще и комплексом мага: пациент, столкнувшись с трудной или конфликтной ситуацией, начинает беспорядочную деятельность, надеясь устранить трудности, исцелить раны. Бен все свое детство нес непосильный груз, старался заслужить улыбку родителей, порадовать их, удивить, и теперь его богатое воображение таит опасность. Теперь ему хочется поддержать меня, заставить позабыть о банковских счетах, о грозных уведомлениях, избавить от боли в спине, разгладить морщины, что пролегли от носа к уголкам рта.

Я разгадала его хитрость. Он просто-напросто выдумал этих заказчиков. Чего проще? Сам принял заказы и сам же отправится их исполнять. Отнесет еду в районный благотворительный фонд (Бен не из тех, кто выбросит ее в помойный ящик), а по счетам расплатится из своего кармана. Он сказал, что небогат? Не верю. Одевается красиво, модно, аккуратно. Я еще не забыла, сколько стоит приличная одежда. Бен сейчас готов пожертвовать собой ради меня. Это своего рода саморазрушение и превышение собственных полномочий.

Я ждала от Бена чистосердечного признания. Он по-прежнему разглядывал ботинки.

— Бен, — начала я. — Я не нуждаюсь в помощи. Я вполне справляюсь. Может быть, не так быстро, как тебе бы хотелось, но я все-таки продвигаюсь вперед, уж поверь.

Я говорила ласково, не желая его обидеть. Потом взяла список заказов и порвала его. Бен смотрел на меня с ужасом.

— А что я скажу этим людям? — спросил он. — Я же принял заказы.

— Каким людям, Бен?

— Вот этим, — Бен показал на клочки бумаги.

У меня в душе шевельнулся червячок сомнения.

— А ты их знаешь?

— Нет, — ответил он.

— Тогда откуда они взялись?

— С сайта.

— Какого сайта?

— Сайта «У меня» в интернете.

— Разве в интернете есть такой сайт? — спросила я.

Ощущение было пренеприятное, будто нечаянно напоролась в саду на шип или обнаружила на пальце бородавку.

Бен кивнул. Он открыл сайт и разместил объявление о продаже ресторанных блюд на вынос. Объяснил, что мне очень повезло, потому что мой ресторан — единственный с таким названием. Сайт пока совсем примитивный. В качестве картинок он дал фотки, снятые на мобильник. Страничка сделана не бог весть как, но, пожалуйста, работает. Мы в интернете всего только сутки, и уже получили три заказа. Я принялась складывать обрывки, чтобы восстановить имена наших виртуальных заказчиков.

— Вы сердитесь?

— А тебе как кажется?

Мы рассмеялись. Я похвалила его за предприимчивость и находчивость, теперь мы будем обогащаться самыми современными методами.

— А какое ты предложил меню?

— Для начала изучил предложения конкурентов. Чаще всего дорогие или национальные блюда. Своего рода гетто. Предлагают итальянскую кухню, азиатскую, американскую, японскую. Разнообразия никакого, десерты примитивные. А если блюда стоящие, то и стоят безумных денег. Я и еще кое-что написал, хоть это и рискованно.

Он замолчал, но я его подбодрила.

— Я не вожу машину, — сказал он, — у меня нет велосипеда, нет мопеда, поэтому с доставкой возникли бы трудности. К тому же и на кухне я не лишний, могу вам помочь, если позволите. В общем, я написал, что мы оказываем услуги соседям и заказчики должны сами забирать свои заказы. Подчеркнул, что дешевизна искупит неудобства…

Бен снова замолчал. Я его потеребила, мне было интересно узнать, чем кончится эта история.

— И добавил, что посетителям будет необыкновенно приятно познакомиться с нашей хозяйкой Мириам. Я там расписал вас по-всякому…

— Наврал?

— Нет, сказал правду, чтобы им захотелось с вами познакомиться.

Я не решилась спросить, и Бен не уточнил, как именно он там «расписал» мои выдающиеся достоинства.

— Ну и что дальше?

— А дальше, как видите, сработало. Так ведь? — и он показал на лист, который я склеила скотчем и держала в руках.

— И что же мне стряпать?

— Экзотические блюда, оригинальные салаты и канапе.

Я попыталась определить поточнее, как теперь выражаются, концепцию моего ресторана. Бен поделился еще одним наблюдением. По его мнению, люди теперь не любят выбирать. Слишком много от них требуешь, спрашивая их мнения. Иметь собственное мнение — лишний напряг, вот они и стали легкой добычей расползающейся диктатуры. А раз они отказываются решать сами, то мы все решим за них, мы — добрые тираны-рестораторы, просвещенные диктаторы вкуса. Бен наобум предложил несколько направлений, а я должна была наполнить их внутренним содержанием. Нашими направлениями Бен сделал: экзотику, канапе, оригинальные салаты, традиционные блюда.

— Ты уверен, что традиционные тоже нужны?

— Никто их не будет заказывать. Это я для приманки. Обязательно нужно, чтоб было слово «традиционные». Казалось бы, пустяк, а заказчик успокаивается.

Я расположилась за столом с карандашом в руке, Бен тем временем наводил порядок в зале. Мне предстояло мысленно представить себе вид блюд, скорость их приготовления и стоимость. Важно еще, насколько они мне знакомы, тогда я буду готовить на автомате. Нужно покопаться в глубинах памяти. Не в рецептах, которые я вычитала из поваренных книг, а в тех, что получила по наследству, узнала до того, как выучила алфавит, которые смогу приготовить с завязанными глазами. Восстановить аромат и вкус, а это важнее, чем для невесты ее приданое. Я набросала список находок — икра из баклажанов, салат из ямайского перца, рыба под маринадом, сырные палочки, картофельный салат со стручковым перцем, тарама, артишоки с апельсинами, бобы с тмином, тосты с тунцом и каперсами, пирожки с мясом, яйцом и кориандром… Подсчитала стоимость продуктов, их сочетаемость, прибавила еще сумму на непредвиденные расходы. Корни моей экзотики на Востоке и в Малой Азии. Армия сформирована: овощи всех родов и званий. Отряды особого назначения: приправы и зелень. Оценила их боеготовность, оглядев полки с пряностями: стеклянные баночки с базиликом и куркумой встали по стойке смирно. Майоран, шалфей, мак, перец, ягоды можжевельника, шиповник. Мне понадобятся горы чеснока, кедровых орехов, оливок, лимонов…

Внезапно меня осенило: ключ, что я так долго искала, нашелся.

— Сейчас я позвоню Али Шлиману, — объявила я Бену, соскочив со стула.

— У нас нет времени, — отозвался Бен.

Он уже резал зелень, без которой не обойдется ни одно блюдо.

Я его не слушала. Села на пол позади стойки бара, укрывшись от взгляда прохожих и уличного шума. Бен пришел в отчаяние, он ходил взад и вперед, открывал и закрывал холодильник. Но что он мог сделать один, без меня? Как ему приготовить экзотический ужин на четверых? Может ли он придумать оригинальный салат, раз мы отказались от традиционного риса, тунца и кукурузы? Бен не сводил с меня глаз, корил, умолял вернуться к работе, не загубить его изумительный план обогащения.

В трубке раздались гудки, вскоре нас соединили, Али и меня.

— Добрый день, это Мириам.

— Добрый день.

— Вы меня помните?

— Помню.

— У вас все в порядке?

— В порядке.

— Я вас не оторвала от дела?

— Не оторвала.

Мне показалось, я обращаюсь с вопросами к сфинксу или эху. Ответы звучали загадками, не избавляли меня от сомнений. Но я была счастлива, что слышу голос Али. Вообразила, как он сидит у себя дома на вершине холма: толстые стены из камней от античных развалин, потускневший плиточный пол, ошметки грязи на стальной скобе для чистки обуви.

— Я открыла ресторан.

— Это хорошо.

— Мне нужна ваша помощь.

Он не ответил. Пока он молчал, я перебрала в уме все, что знаю о нем: темно-фиолетовые губы, уверенность, что из-за него я никогда не заплачу, брюки песочного цвета, неизбывная грусть во взгляде, тонкая сигарета в длинных изящных пальцах.

— Я приеду, — пообещал он.

Я дала адрес. Спросила, когда он сможет приехать, нужно ли мне прислать ему заказ. Есть ли у него факс? Он не ответил ни на один из моих вопросов. Сказал, что рад меня слышать и находит, что я изменилась.

Я повесила трубку. И встала не сразу. Ноги затекли. Чтоб подняться, пришлось уцепиться за угол стойки. Я еле доползла до разделочного стола. Мне хотелось лечь, вытянуться, ждать.

Бен стиснул зубы, его бесило, что я даром теряю время. Моя лень его раздражала, он не сомневался, что великолепный замысел гибнет. Я взглянула на груду мелко нарезанной зелени, что лежала, перемешавшись, огромной кучей, горкой мягче гагачьего пуха, перинкой утонченных наслаждений, легонько погладила ее, примяв верхушку.

— Что дальше? — спросил Бен с ножом в руках.

Я не отказала себе в удовольствии немножко егопомучить.

— Дальше, — ответила я, — я выкурю сигаретку, как в старые добрые времена.

— Как в старые добрые времена? — переспросил он.

— Да, именно так, — я привалилась спиной к диванчику и положила ноги на табурет. — Так я курила, когда мне было двадцать лет, а ты еще не родился.

Вполне возможно, я пересолила. Он сидел с обиженным видом под полкой с книгами. Сердился. Молодые не любят, когда им ставят на вид их молодость. Старики — когда напоминают о старости. Кому понравится чувствовать себя жалкой беспомощной мухой на липучке времени. Я уже жалела, что сказала лишнее, но с наслаждением курила запретную сигарету. Мы посмотрели друг на друга. Бен и я. И вдруг я догадалась. Догадалась, что Бену нравятся мужчины. Трудно сказать, что я почувствовала. Отчуждение? Любопытство? Но времени, чтобы обдумать это открытие, не было. Пора приниматься за работу.

Я вскочила, погасила сигарету в раковине и принялась мыть руки до локтей. Я казалась себе хирургом, что готовится к операции. Вот рядом стоит медсестра. Хирург говорит: пинцет, сестра повторяет: пинцет, и подает хирургу. Очень важно, чтобы она повторяла произнесенное слово, потому что случается — хотя очень редко — обмолвиться и хирургу. Скажет — пинцет, а ему нужен скальпель. Сестра повторит: пинцет — и подаст пинцет, а тот — нет, он не станет вскрывать живот пациента пинцетом (согласитесь, это было бы слишком!) — услышит, что ошибся, и поправится: нет, скальпель. Скальпель, — повторит медсестра и подаст нужный инструмент. При готовке, так же как при хирургической операции, мы не имеем права на ошибку. Я говорю: соль. Бен повторяет: соль, — и протягивает мне солонку. Я говорю: масло, он повторяет: масло. Я говорю: ямайский перец, он повторяет: ямайский перец. Я говорю: шесть яиц, он повторяет: шесть яиц. Объяснять ему ничего не нужно, он все схватывает на лету. По моему тону, движениям. Предвосхищает просьбы. Раз — смел губкой со стола очистки и отправил их в мусорное ведро, два — зажег духовку, чтобы она нагрелась. Руки наши встречаются, голоса сплетаются, он убирает со лба выбившуюся прядь, знает, что я терпеть не могу, когда волосы лезут в глаза во время готовки. Я поскользнулась на обрезке помидора, и Бен меня подхватил. Я протягиваю ему нож, и он его точит. Подает ложки, лопатки, меняет мокрую тряпку на сухую. Режет салат. Я показываю, как нарезать помидор кубиками, а кабачок тонкими ломтиками. Бен радуется: «Гениально!» — и режет не хуже меня. Похоже, он такой же замечательный повар, как официант. Ловкий, терпеливый, старательный, сосредоточенный и быстрый. Он сразу уловил соотношение соли и лимона, уловил равновесие между сахаром и пряностями. У Бена великолепная интуиция, я передаю ему свои познания, и мне становится легче. Груз умений больше не тяготит меня. Я забываю обо всем. Выигрываю в скорости. И смеюсь. Честное слово, как будто в цирке. Не успела подумать, а руки уже в муке, положили масло, рубят ножом крошку. Я точь-в-точь святой Дионисий, голова у меня не на плечах, а в руках^[6], и я порхаю по кухне, но я не страдаю, я рада отсутствию собственной головы.

Канапе у нас чудесные: на квадратиках коврижки козий сыр и печеная груша, на ломтиках картофеля паштет из дичи с портвейном и капелькой лукового варенья, небольшие рулеты с медом, булка с сосиской. Бен отправился к соседу-бакалейщику за коробками, чтобы уложить наших лапочек. Экзотическое меню мы составили из тарамы, рулета из тунца с каперсами, салата из сладкого перца с чесноком и баклажанной икры. Для обитателя Балкан ничего особенного, но для бретонца или вьетнамца — безусловно экзотика. Гигантский салат получился и в самом деле гигантским — в него поместился целый обед с закусками и десертом, и при этом я не положила ни риса, ни консервированной кукурузы; стружки всевозможных овощей, фруктов и сыров перемешались, не забивая вкус друг друга. К семи часам все было готово: заказы стояли упакованные, один в тепле, другой в холоде. И вечернее меню в полном порядке: лесные грибы, копченая рыба и брусника. Щеки у нас пылали, руки одеревенели, а на губах застыли идиотские счастливые улыбки. Желая отпраздновать начало нашей совместной деятельности, я откупорила бутылку шампанского, и мы на протяжении вечера не спеша ее выпили. Наши интернет-заказчики оказались премилыми людьми и к тому же на удивление общительными. Они почему-то считали своим долгом беседовать со мной, пока я им вручала заказы. Состязались в остроумии, стремились, чтобы я обратила на них внимание. Дорого бы я дала, чтобы узнать, что же такое Бен написал обо мне на сайте. Провожая заказчиков до двери, Бен говорил, что мы будем очень рады услышать их мнение, что не сегодня-завтра у нас откроется форум лакомок, и тогда их высказывания появятся на гостевой страничке сайта. Наши завсегдатаи были заинтригованы, гадали, кто эти чужаки, выносящие объемистые картонные коробки. Бен прошелся между столиками и раздал наши рекламки. Понятия не имею, когда и где он успел их напечатать! Карточки были в виде элегантных фиолетовых закладок из картона с названием нашего ресторана и нашим электронным адресом. Под названием более мелким шрифтом было написано «ресторан для избранных», фраза довольно неопределенная и вместе с тем наиболее точная из всех, которые только можно было придумать.

Я подсчитывала выручку, Бен провожал последних посетителей. Без четверти полночь. Мы ложились день ото дня все позже. Интересно, надолго ли нас хватит при таком-то ритме? Бен налил мне рюмку коньяку. А я и так была уже немного косая. Себе тоже налил. Мы чокнулись, глаза в глаза, и опрокинули рюмки, выпив за наше здоровье, процветание, успехи и будущие миллионы евро. Я спросила, как нам теперь быть с этой его галимой идеей. Интернет нам не потянуть. Я-то хотела совсем другого. Хотела, чтобы ничего не портилось, все шло в дело, не пропадали остатки. Я обозвала его акулой капитализма. А он меня трусливой уклейкой. Я его — жадиной, а он меня — лентяйкой. Потом Бен стал защищаться от моих нападок всерьез. Терпеливо объяснял, что сначала имей, а потом уж раздавай, сначала накопи, а потом занимайся благотворительностью, рай, как-никак, — изобилие, а не прозябание. Я только диву давалась: я, девочка из буржуазной семьи, которая выросла и создала не менее буржуазную семью, выслушивала поучения, как наживать деньги, от уличного мальчишки. Кто такой Бен? Мне стало невыносимо грустно оттого, что я так мало о нем знаю. Тысяча вопросов зароились у меня в голове о родителях, о детстве, но я не ждала, что ляпну совсем другое:

— Как занимаются любовью с мужчинами? — спросила я.

Бен уставился на меня квадратными глазами.

— Простите, не понял, — выговорил он.

Я повторила вопрос — глупость так глупость, скабрезность так скабрезность, но раз заговорила, пойду до конца.

— Как занимаются любовью с мужчинами?

— Об этом, наверное, лучше вас спросить, — ответил Бен.

Я налила себе еще коньяка. Я понимала, что меня несет не туда, но мне это было в кайф. Этакий особый тон. Типа: уж я-то знаю! Но, по всей видимости, мое предположение не имело под собой почвы. Я смотрела на Бена. Гладкие щеки, красиво обрисованный рот, тонкий нос, не пошлый, не остренький, не противный, веки с длинными ресницами, которые неспешно прикрывали и открывали глаза, широко расставленные и узкие. Мне показалось, что он создан для любви. Худой, подобранный, быстрый и осторожный. Руки с продолговатыми ладонями и короткими пальцами, в них сразу чувствовалась сила. Бен объяснил мне раз и навсегда, не дожидаясь других вопросов, не упрекая в постыдном любопытстве, что интимной жизни у него нет.

— А сексуальной? — спросила я с затаенной надеждой.

— Нет, — ответил он спокойно, без тщеславия и без сожаления.

— Ты что же? Живешь как кюре? Как монахиня?

— Нет, — ответил он, помолчав. — Это не ограничение и не обет. Для меня это не жертва.

Секунду он колебался.

— Я не бесчувственный, уверяю вас, — прибавил он. — Просто это так.

— Что-то вроде врожденного изъяна, так что ли?

Я слишком много выпила. Несу сама не знаю что. Грубо, гадко. Но Бен рассмеялся. Он хохотал от души, согнулся от смеха. «Врожденная деликатность, вот что есть у Бена, — подумала я, — и благодаря ей он совершает чудеса». Бен отсмеялся и продолжил разъяснительную работу.

— Со мной все в порядке. А секса нет, как нет у кого-то в жизни книг или музыки. Живут же такие люди не хуже нас с вами. У них другие радости, другие удовольствия. Они не ощущают, что им чего-то недостает, для них этого просто не существует.

Меня отпустило, и я словно после сверхчеловеческого усилия ощутила вдруг глубокий покой, подумала: это и есть настоящая свобода, когда ты избавлен от вожделения в нашем враждебном, противоречивом мире. Ни изнурительного ожидания, ни измен, ни поруганного сердца, ни опороченного тела. Нет мучений, не теряешь времени на изобретение жалких хитростей. Внутренний мир без красок и без боли. «Я» — стекло, а не зеркало.

— Но это не значит, — снова заговорил Бен, прервав мои мысли, — что я не способен любить, я тоже люблю, только по-другому.

Он встал и подошел ко мне. Я тоже встала. Он обнял меня и прижал к себе, и его большое тело показалось мне плоским, будто развернутая штабная карта. Он сказал, уткнувшись мне в шею:

— Вас, например, я очень люблю. Очень. Очень люблю.

Тело его не заговорило, а мое уже надрывалось. Внизу живота полыхало, пульсируя: «Съешь меня!» Я отстранилась и сказала:

— Извини. Я слишком много выпила. Извини.

Он ласково провел по моим волосам. Я вспомнила о животных. Как они любят своих хозяев. И как хозяева любят своих животных. Как мне обуздать телесное вожделение? Я буду думать, что Бен моя кошка, Бен — антилопа. Неужели я не способна владеть собой? Я научусь гладить голову Бена, как голову Лабрадора. Мы с ним разной породы. Вот и все. Я бы очень хотела быть такой же, как он. Неиссякаемая энергия, трудолюбие, столько фантазии. Я понимаю, почему великие мистики соблюдали воздержание. Бен пошел дальше, он не запрещает себе вожделеть, он не вожделеет. Поэтому у него хватает времени учиться, работать официантом, создавать сайты в интернете, заботиться обо мне, чокнутой. Его ничто не отвлекает. Ни малейшего легкомыслия, только дело. Без отступлений, без промедления, прямиком к цели. Но цель-то в чем? Как можно жить, не надеясь, что встретишь свою любовь? Как ухитриться всегда смотреть только за горизонт? Я бы очень боялась смерти, если бы шла, не сворачивая, прямо к концу, если бы на пути не продиралась сквозь обжигающие заросли страсти. За что цепляться, если не за любовь? Перед глазами у меня замаячил висячий мост над пропастью: это любовь, мост любви, приближающий нас к вечности. Как сумеет Бен обойти бесчисленные ловушки пустоты, которые припасла для нас повседневность?

— Ты не будешь всегда так жить, — сказала я ему. — Все изменится.

Мне хотелось бы, чтобы он послушал Norwegian Wood.

Бен покачал головой.

— Нет, — сказал он, — не думаю. Я не изменюсь. Не хочу меняться. Я не один такой. Есть и другие. Нас таких полно среди молодежи. И всегда такие были, только раньше их не замечали. Раньше о таких, как мы, не говорили, и вообще не говорили ни о чем. Процент девственников среди взрослого населения более или менее постоянный. Чем вы объясняете девственность? Робостью? Может, и так. А что касается количества, то без секса живут калеки, сумасшедшие, больные и еще мы.

Ненавижу это «мы». Армия нигилистов.

— А что будет с человечеством, если все станут такими, как вы? — поинтересовалась я.

— Мы же никого не заставляем жить по-нашему, — ответил он. — А вот если все будут жить по-вашему, то Земле грозит перенаселение. У каждого окажется по пяти младенцев на руках.

— Любовь и дети — не одно и то же, — заявила я.

— Нет, одно, — стоял на своем Бен. — Я не хочу воспроизводить себе подобных.

Ночь — время теней, под влиянием алкоголя тени увеличивались и становились грозными. Я видела толпы молодых, они теснили нас, надвигались — рука об руку, сплоченными рядами. Больше всего меня пугала их сплоченность: ни ревность, ни желание не смогут их разъединить. Все свое время они посвящают ученью, все свои силы — завоеванию власти, а мы, жалкие, изношенные вожделениями, старики, прозябаем в немощи.

— Поздно уже, давай отправляйся, — сказала я.

— Разве что завтра, — ответил Бен с улыбкой. — Метро закрыто, на улице холодно, а денег на такси нет.

Я взяла бумажку из кассы и протянула ему.

— Держи, вот деньги. Не стесняйся. Скоро в мире все будет вашим.

— Как же, как же, — ответил он, все так же улыбаясь. — Ложитесь спать, Мириам. Я останусь. Сегодня у нас праздник. Я не хочу оставлять вас одну.

Бен вытащил из-под дивана мои спальные принадлежности. Ничего от него не утаишь. Постелил, уложил меня, подоткнул одеяло, ласково погладил по руке, сказал, что все хорошо. Засыпая, я видела, как он при свете крошечной лампы, которая отбрасывала на стену огромную гориллообразную тень, достал из сумки ноутбук, разные провода и на ощупь их прилаживал. Мне снилось, что мне снится сон, как я вхожу в дворцовый сад и, только попадаю в розарий, просыпаюсь во сне, и сон во сне начинался сначала.

Среди ночи я открыла глаза. Голова была совершенно ясная. На экране компьютера Бена, равнодушно шевеля плавниками, плавали в черной воде рыбки. Бен, скрестив на столе руки и положив на них голову, спал. Я всматривалась в угловатые, прерывистые очертания его силуэта, различила ноги, ножки стула. Когда мелькала светлая рыбка, видела силуэт отчетливее, а когда плыла темно-серая акула, темно-синяя барракуда или коричневая мурена, — только черное пятно неподалеку от меня. В душе у меня поселилась тревога. Я стала припоминать наш разговор. Нет, я не согласна с Беном, девственников вроде него раньше не было. Уверена: именно наше время породило подобных молодых людей. Людей, отвернувшихся от жизни. Как их убедить, что они пошли по ложному пути? Эмансипировались, освободились от многого: брак, привязанность, государство, власть для них ничего не значат. Но как объяснить Бену, что он может угодить в еще более опасную ловушку? Уязвимее всех бунтовщики. Бунтуя против системы, ты только ее укрепляешь. Как ему это объяснить? Я не знала. Зато я знала, что плотское желание остается единственной реальной подрывной силой. Когда угнетатели оделись в ледяную броню безжалостных экономических законов, самое важное — запастись легкомыслием, сохранить в целости ценный горшок Винни-Пуха и побольше разноцветных шариков. Бен спал, а я ему пела о доблести инстинкта и вожделения.

Мне захотелось послать Бена ко всем чертям с его идеями назойливой рекламы, с замашками акулы маркетинга, хваткой девственника-студента. Если ему нравится делать деньги, пусть мотает куда подальше. «У меня» кормят вкусно и дешево. «У меня» богатства не наживешь. Пока посетитель уписывает за обе щеки, я думаю: вот и еще одним счастливцем на свете больше, он не платит за счастье болью, не отравляет его привычкой, не гонит дьявольским бичом: «Еще! Еще!»

Я размышляла о сытости. Встречаются люди, которые никак не могут наесться, но редко. Зато когда речь идет о сексе, тут аппетит никогда не пропадает. Огонь требует дров, знай подбрасывай. Давай! Давай! Давай! А вот в ресторане: нет, спасибо, вкусно, но я больше не могу.

Начнешь думать об одном, и мысль сразу перескакивает на другое. Тема философского эссе Анны и Симоны напомнила мне о всевозможных кошмарах. Я не хочу быть такой, как Бен, но такой, как я сама, тоже не хочу. Я непредсказуемая и вероломная. Мысленно пишу прощальное письмо Бену.

«По причине разногласий в выборе средств, из-за идейных расхождений, ради того чтобы оградить вас от самого себя и от ваших иллюзий, я чувствую необходимость положить конец нашему сотрудничеству, которое, поверьте, принесло мне огромную пользу».

Перечитываю письмо. Одобряю спокойствие официального стиля: возмущение больше не встает на дыбы, оно улеглось. Нежность и предательство идут рука об руку строка за строкой. Прощальное письмо на трех страницах, полное упреков и обвинений — читай, оскорблений, еще и послание любви, если оно кончается примерно так: «Но в глубине души я знаю, что больше никого не буду любить так, как любил (а) тебя». Мне нравятся скромные, сдержанные письма, в которых чувство автора выдает случайная обмолвка, промелькнувшая бабочка, — вырвалась и улетела, — чтобы коснуться — дорогу-то она знает! — уголка рта адресата, вызвать легкую улыбку, предвосхищение тайной, но уже ощутимой любви.

Ну вот я и успокоилась. Последняя капелька коньяка растворилась в крови. Я злилась на Бена за то, что он не захотел меня. Все мы люди, как говорится. А думается: все мы скоты. Шесть лет я не была с мужчиной. Того, с кем я была в последний раз, мужчиной трудно назвать. Шесть пустых лет.

Хотя однажды вечером… Впрочем, тогда ничего особенного не произошло. Темное небо, на небе звезды. Слишком много звезд, думала я тогда. Куда ни посмотри, повсюду над нашим цирковым шатром большие, маленькие, странствующие, падающие. Теплый вечер. Листва на дереве чуть подрагивала, будто ресницы танцовщицы-испанки. Земля, стены домов дышали дневным теплом, день сопротивлялся, цеплялся, не хотел уходить безвозвратно, уступив место ночи. «Нет, со мной не так-то легко справиться», — говорил день. Спать было невозможно. Достаточно только вдохнуть теплый воздух, напоенный солнцем, и сон бежал прочь. Я не спала. И мое нутро проснулось. Я сходила той ночью с ума.

Элуа вышел, услышав, что коза мечется и натягивает веревку. Сам он выступал с номером, который назвал «Колесо смерти», но всегда возился с животными. Он испугался, как бы коза не убежала. Коза в Париже. Цокает по Монмартру. Я сидела на улице. Вдыхала одуряющий запах. Мы вместе с Элуа заглянули в выпуклые умоляющие глаза Марины, нашей козочки. Марина жаждала ласки. Мы посмеялись и остались стоять рядышком, наслаждаясь сводящим с ума душистым воздухом. Сто, тысячу раз наши руки мечтали о встрече. Мы стояли не шевелясь, наполняя легкие соблазном. Вдыхая аромат летней ночи, что обволакивала обнаженных приторной патокой. Ее можно было слизывать с кожи другого до рассвета. Я уже представляла, как мы, обнявшись, катаемся в лопухах, давим зеленый лук на грядке: ох, любовь моя луковая!.. Бедра напряглись, трепетали, жаждали блаженной тяжести и… освобождения… Уф! Но Элуа ушел. Его ждала жена, куда моложе и красивее меня, так что он вернулся к себе в фургон.

Теперь мне не уснуть. Я взяла наугад с полки книгу. Сборник писем, что ж, очередное письмо, читаю: «Мы купили бычка, мама назвала его Банжо, почему, не знаю. Мне всегда думалось, что, заведи она собаку, непременно назвала бы ее Азор, без всякой иронии. Я бы тоже назвала собаку Азором, не без иронии. Вы скажете, что разницы никто и не заметит». Я прочитала кусочек письма Фланнери О'Коннор^[7] к подруге А. от 9 августа 1957 года и поблагодарила за нежданный подарок, что мгновенно смягчил мою душевную смуту.

Из-под железной шторы потянуло утренним ветерком.

— Доброе утро, — сказала я сама себе.

Когда Венсан пришел пить утренний кофе чуть позже обыкновенного (целую неделю его не было, ездил в Кельн на выставку цветов), я не удержалась и сообщила с сарказмом:

— А мальчик ночевал здесь.

— Какой мальчик? — спросил Венсан, словно не понял, о ком речь.

— Бен. Бен тут переночевал.

И сейчас же опомнилась: Венсану ведь и в голову не приходило, что здесь, в самом деле, мой дом. Нечего сказать, уязвила! Нашла чем хвастаться. Это наше с Беном преуспеяние вскружило мне голову. Заказов на вынос становилось все больше, мы обслуживали посетителей в две смены вечером и в три в обед. Готовили для детей и для взрослых: малышня с важным видом поедала котлеты с пюре за одним столом с банковскими служащими, студенты брали хлеб из одной корзинки со штукатурами с соседней стройки. Бен посмеивался надо мной. Называл Неистовой Мириам. Я не спорила, но держала ухо востро, поджидая беду, опасность, что неминуемо нас подстережет, разинет рот на наш маленький рай. Откуда появится враг, я пока не знала. По расчетам Бена, — а на логику его компьютерной головы, казалось бы, можно положиться, — мы непременно выберемся из ямы. «Любой подъем завершается спуском, — внушала я себе, — раз мы достигли успеха, следом жди неприятности». Вполне возможно, нагрянет санинспекция. Обнаружит «У меня» брошенные комком чулки рядом с тряпкой, одеколон в шкафу с пряностями. Все запишет и назначит огромнейший штраф, так что мне не расплатиться вовеки веков. Но пока инспектора нет. Лишь нашему другу Венсану открылась позорная правда.

— И я тоже здесь ночевала, — продолжала я, закусив удила.

— То есть как?!

В голосе Венсана звучало негодование, а не любопытство.

— А разве ты не знал, что я здесь живу? — я понизила голос, чтобы другие посетители не слышали моих откровенных признаний.

— Что ты несешь?!

— Я живу у себя в ресторане. Не призналась сразу, потому что мы еще не были знакомы, и я не знала, как ты к этому отнесешься…

— Резко отрицательно! — оборвал меня Венсан. — Что за глупое постыдное ребячество! Но это же неправда, — проговорил он затем с улыбкой. — Ты просто дразнишь меня. Как можно жить в этом…

— Здесь есть все необходимое, — не сдавалась я. — Кровать, туалет, кухня, умывальник. А главное, у меня нет денег на другое жилье.

— А как же продажа чайной возле площади Инвалидов?

Надо же, не забыл ни единой из моих дурацких выдумок!

— У меня нигде и никогда не было чайной. Я тебе наврала. Боялась, что иначе ты будешь разочарован.

— Теперь я и вправду разочарован.

— Ты говоришь, как персонаж мелодрамы.

Он умолк, насупился. Обиделся на меня.

— Не сердись, Венсан. Ты первый проявил ко мне участие. Без твоей помощи я бы не справилась.

— Но ночевать ты оставила Бена, — процедил он сквозь зубы.

Венсан заслужил утешительный поцелуй. Я наклонилась через стол и поцеловала его, не спеша, с наслаждением, с любопытством. Соскучившись за шесть лет.

Посетители ничего не заметили. Нас от них заслоняла вешалка.

Я взволнована.

Венсан тоже. Он достал из кармана пакетик анисовых леденцов, поспешно развернул бумажку, судорожно сунул конфетку в рот.

«Неужели мое влияние на него так велико?» — удивилась я, заметив, как он теперь заботится о том, чтобы от него хорошо пахло.

Чмокнула его в лоб и вернулась на кухню в прекрасном настроении.

Глава 17

Действительно, в последнее время у меня по-настоящему кружилась голова, ведь мы покорили столько вершин. Я любовалась делом наших рук.

— В мире нет ничего невозможного, — сказала я Бену.

Сидя за компьютером спиной ко мне, он принимал вечерние заказы.

— Можно в самом деле многое изменить, — добавила я, надеясь, что Бен обратит на меня внимание.

Ничего подобного. Он занят. Ушел с головой в компьютер. Не мог оторваться, не мог обернуться ко мне. Я не обиделась. Я-то никуда не ушла, я дома. И настолько счастлива, что задеть меня невозможно. Я чувствовала разом и восторг и грусть оттого, что моя мечта осуществилась. Вот она, горделивая усталость супергероя. «У меня» теперь всегда людно. Мы устаем ужасно, но зато добились признания. Днем «У меня» место встреч, тихая гавань, убежище для влюбленных, а ближе к вечеру слетаются на огонек любители покушать. Охотники поспорить, прирожденные ораторы, сидели часами, мамы-одиночки, наоборот, забегали на минутку. К нам приводили много малышей. Они народ самостоятельный, и мы это учли: отвели им особые столики, Бен вырезал в перегородке окно на метр от пола и подавал через него маленькие подносы с сырыми овощами на закуску, вторым блюдом, которое можно есть руками, и фруктовым пюре. Поначалу мы боялись, что желание четырехлетних карапузов тащить еду без посторонней помощи окончится бедой. Они же еще неуклюжие. Часто оступаются, падают. Ножки у них короткие. Но малыши справлялись. «У меня» все отлично справлялись. Стоило трогательной головенке приблизиться, взрослые мгновенно прикрывали ладонью острый угол стола, протягивали руку, чтобы поддержать накренившийся поднос. Главное, у детей получалось. «Детская площадка» — школа гостиничного персонала для самых маленьких!

Бен сомневался, что старые и малые уживутся. Опасался, что малыши станут кашлять от табачного дыма, а старики раздражаться от детских криков. Мы нашли выход из положения: все прекрасно разместятся в нашем небольшом зале, если кормить их в разное время (крошки обедают в полдень, взрослые — в час). «Недовольные к нам не вернутся, вот самое страшное, что нас ждет», — сказала я Бену. Но пока что всем нравилось. Люди приходили снова и снова. Мы работали ежедневно, без выходных, чуть ли не до полуночи. Лишь к одиннадцати ночи наплыв уменьшался. Завсегдатаи нас щадили. Понимали, что нам нужны силы, чтобы поутру подать им кофе.

В какой-то момент я решила, что Бен из-за меня забросил учебу, и почувствовала угрызения совести. Но он объяснил, что ничего подобного, у него сейчас практика, стажировка. Я подписала соглашение. «А что ты им скажешь, когда вернешься?» Бен задумался. «Напишу отчет. Мол, было весело». — «Значит, ты сюда веселиться пришел?» — «Отчасти. Остальное изложу на трехстах пятидесяти страницах, и ни за что не дам вам прочитать». Скрытность Бена меня не обижала. Я принимала его таким, какой он есть, и он платил мне тем же. Мы с ним на удивление терпимы и снисходительны друг к другу.

Когда мне было лет тринадцать-четырнадцать, я бредила фаланстерами. Нам рассказали о них на уроке истории. Фаланстеры на любой вкус: в одних носили одежду со шнуровкой на спине, чтобы подчеркнуть собственную зависимость от окружающих и доверие к ним; в других жили по монастырскому уставу, в третьих заботились прежде всего о рациональном использовании коллективного труда. Мне все они нравились, я мечтала жить в фаланстере. Учитель раздал нам карточки с перечислением основных социальных утопий: имя основателя, дата и место, где был основан фаланстер, а в конце один и тот же итог: «провал», и опять дата. Почему у них ничего не вышло? Я была безутешна. Попыталась выяснить причины неудач у г-на Вердье, но он не удостоил меня вразумительным ответом. «Не нужно преувеличивать их значение, — сказал он, — фаланстеры — всего-навсего примеры того, как люди XIX века представляли себе прогресс».

Возвращаясь из школы домой, я повторяла про себя: «Всего-навсего примеры того, как люди XIX века представляли себе прогресс. А что, если это примеры для подражания?» Я стала искать Фурье в энциклопедии и нашла статью о его произведениях, последователях и антагонистах. Наморщив лоб от напряжения, преодолевала мелкий шрифт и тесные строки колонок, к которым совсем не привыкли мои глаза. Я ничего не понимала и злилась на себя, тупую и рассеянную. Теперь я довольно ясно представляю себе картину развития человечества, созданную сыном торговца, родившимся в 1772 году в Безансоне, автором «Теории четырех движений и всеобщих судеб», впервые изданной в 1808 году (у меня на полке среди тридцати трех любимых книг стоит именно это издание, и я храню это чудо в тайне). Не перечитай я ее сто раз, мне бы не удержать никакой картины в памяти, дырявой, несмотря на все упражнения и фосфор. Так вот, согласно Шарлю Фурье, мы сейчас находимся на пятой стадии исторического развития. Рай, дикость, патриархат, варварство (или начало капитализма) миновали. Теперь началась эпоха «цивилизации», после которой должно наступить долгожданное царство «гармонии». Гармония, при которой расцветут фаланстеры, продлится тридцать пять тысяч лет. Люди будут жить сто сорок четыре года, у них сформируется еще один орган чувств, позволяющий приспособиться к климату, впрочем, климат тогда станет мягким. Оптимизм Фурье некогда воодушевлял меня. «Наконец-то! — думала я. — Наконец-то у меня появился единомышленник! Не одна я верю, что человечество стремится к гармонии».

Непонятно, чем мне так нравилась система Фурье, в которой уже таился зародыш тоталитаризма. Думаю, меня больше всего привлекала возможность избавиться от гнетущего ига семьи.

Я чувствовала, несмотря на свой юный возраст, что речь идет о расширении границ удушающе-тесной ячейки, о мирной замене сковывающей родственной близости отношениями, когда во главу угла ставится общее благо. О свободе от родового древа, от мертвого, окостеневшего векового уклада, о возможности циркулировать в теле общества, гигантском, безграничном теле с подвижной и бесцветной кровью, жидкой, прозрачной, не ведающей ни настроений, ни страстей. В идеальном мире Фурье — так, как я себе его представляла, — все становились детьми без роду без племени, как герои моих любимых сказок. Ведь в сказках даже самые юные персонажи редко знают своих родителей. И рассказчику не нужно говорить ни о каких предках — назвал главное действующее лицо, и начались приключения. Я не любила историй о королях и королевах, у которых родились принцессы и принцы. Ненавидела Библию, где все непременно чьи-то сыновья и дочери, внуки и внучки, правнуки и правнучки, и так без конца. Я выступала за отмену генеалогии.

В фаланстере все взаимоотношения горизонтальны. Я подсознательно надеялась, хоть не могла этого сформулировать, что любовь и влечение там осуществляются по-другому. Я не пользовалась тогда подобными понятиями. У меня их и в мыслях не было. Но прекрасно помню, как сижу с раскрытой энциклопедией на коленях, читаю и перечитываю магическое слово «фаланстер» и мгновенно краснею, покрываюсь потом, захлопываю толстенную книгу, стоит в комнате появиться отцу или матери, словно меня уличили в чем-то постыдном.

Мне невдомек, как я могла забыть все свои мечты о бескрайних просторах и через несколько лет устремиться в узкую бухту замужества, а потом в еще более узкий пролив материнства. Помрачение, иначе не назовешь. Я отказалась быть яркой кометой, кумиром поклонников, верной и вечно изменчивой подругой. Забыв о мечте избавиться от пут, иными словами, о беспутной жизни, — я согласилась стать одной из вершин равностороннего треугольника, обреченного прозябать в двухмерной плоскости по соседству с другими такими же треугольниками, которые не могут безнаказанно накладываться друг на друга. У семьи свои жесткие геометрические законы. Наверное, мир напугал меня, необъяснимый и необъятный. И я сказала себе: надо найти убежище, оградить себя от случайностей статистикой, положить конец неисчислимым возможностям, что грозят меня парализовать, ведь нельзя принадлежать всем, служить всем. Раньше выбор как таковой казался мне постыдной слабостью. Но я оказалась не на высоте собственных притязаний. Судорожно металась из стороны в сторону, словно заяц, и потеряла путеводную нить. Проснулась в один прекрасный день и поняла, что устала от гонки. Стоп! Приладила к колесу фортуны противоугонное устройство — нечего крутиться впустую! Я нашла Райнера и прилепилась к нему. Вытащила счастливый билет и собиралась всю жизнь не выпускать его из рук. Если бы мне сказали: откажись от собственного дыхания, отныне ты будешь дышать легкими мужа, я бы согласилась. В то время я считала, что быть собой — невыносимая тяжесть. Всем своим существом я стремилась к радостной всеобщности, но отказалась от нее и очутилась в рабстве, в подчинении, в заведомом и полном единении с другим, обрела суррогат коллектива, примиривший меня с террором чужого эгоизма. Райнер и я стали одним существом. Один, двое — разница невелика. Я старалась думать, как он, убеждала себя, что ошибаюсь, подстраивалась под его соображения. Он был методичен, я беззаботна, как птичка. Он был терпелив и последователен, я порывиста и взбалмошна. Я стремилась избавиться от самой себя. Лезла из кожи вон в буквальном и переносном смысле, к этому, собственно, и сводилась моя жизнь.

Когда Райнер прикасался ко мне, меня уже не было, я покидала собственное тело. Прекрасно помню это ощущение — не приятное, не неприятное, — похожее на наркоз. Люди, большинство людей, противятся насильственному погружению в сон. А мне оно всегда очень нравилось. Я обожала освобождаться от самой себя. И с Райнером у меня это получалось. Рука Райнера оказывалась между моих ног, и — оп! — я невесомой почтовой открыткой улетала в небытие, исчезала. Как будто мне вкололи наркотик. Я даже не спрашивала себя, нравится мне это или нет. Не представляла, что все может быть по-другому: его рука стерла все прежние прикосновения. Оп! Поток почтовых открыток заглушил шелест норвежского леса. А потом, после рождения сына — он появился у нас очень скоро, — я перестала даже задумываться, почему и куда исчезаю во время наших любовных встреч, — упорно размышляла совсем о другом, была постоянно настороже, но ждала другой встречи. Без устали, днем и ночью ждала возвращения материнской любви. Ожидание изнуряло меня, лишало сил. «Буду вести себя как положено, — уговаривала я себя, — любить мужа, готовить обед, играть с малышом, исполнять свои обязанности, ездить отдыхать, вести обычную нормальную жизнь, и, быть может, если я буду делать все спокойно и вдумчиво, маленький дикий зверек, такой теплый, такой чудесный, по имени материнская любовь, зверек, которого перепугал оглушительный звук пощечины — бедный малыш… Быть может, теплый комочек вернется, подкрадется неслышно ночью, когда я и ждать-то его не буду?» А ведь сколько раз, страстно желая возвращения, я принимала за него тень бродячей кошки, сколько раз, вскочив среди ночи и усевшись на кровати, говорила себе: вот он! Но нет, его нужно было ждать опять и опять, заслужить его возвращение, отказавшись от надежд. Анна, сестра моя Анна, посмотри, может быть, он уже тут? Может, не нужно больше подниматься на вершину башни и в подзорную трубу всматриваться вдаль? Может, притвориться, что он уже с нами, и тогда он появится, как вера у того, кто по совету духовника часто становится на колени и молитвенно складывает руки. Вот только любовь — это не вера. А что, если… вера?!

Со временем я стала удивляться собственному упорству и корить себя за него. «Перестань ждать, — говорила я себе. — Ты живешь в таком напряжении, ты все время так требуешь этой любви, что можешь не заметить ее возвращения. Ты успела забыть, что такое любовь, считаешь, что тебе ее недостает, и устраиваешь бурю в стакане воды. Вполне возможно, она давно вернулась, ты же любишь своего сына». Но знала, что это не так. Знала, потому что при этих словах сердце разрывалось, как кусок шелка в недобрых, неосторожных руках.

В начале первого дверь открылась и появилась Симона. Одна. Тушь размазалась и потекла по щекам. Она походила на сову: волосы перьями торчали во все стороны, сверкающие глаза округлились, носик заострился, плечи ссутулились. Бен хотел поцеловать ее в щечку, но она оттолкнула его и уселась за столик под моей книжной полкой, прямо под «Периодической системой» Примо Леви, «Метаморфозами» Овидия и пьесой «В молочном лесу» Дилана Томаса. Мне подумалось, что надо бы переставить книги, чтобы увенчать ее совсем другими: «Дядей слоном» Арнольда Лобеля, «Шошей» Исаака Башевиса Зингера и сборником стихов Каммингса. Эта корона пошла бы ей больше. Не корона — уютная шапочка. Я видела, что Симона страдает. Отметила отсутствие Анны, вопиющее, неприличное! Мне хотелось сказать Симоне: у нас здесь едят. А не плачут. Рыдания распугают всех посетителей. Но я промолчала. Вытерла тряпкой руки, попросила Бена последить за куриной печенкой, которую только что обжарила и поставила в духовку, и села напротив Симоны. Вытерла ей щеки салфеткой. Она не сопротивлялась.

— Сволочь, — выдохнула Симона.

Я поняла, о ком речь. Сволочь — это ее alter ego, ее правая рука, которую внезапно отсекли.

— Всегда врала и притворялась, — прибавила, плача, девушка.

Мне нравится глагол «притворяться». Человек притворил дверцы души и надел маску.

— Все продумала. Нарочно сказала, что он ей не нравится. Из зависти. Да, из зависти. Потому что он даже не смотрел на нее. А потом, когда мы стали встречаться, она все сделала, чтобы он…

Анна отбила у Симоны возлюбленного. Настоящая трагедия. Поле битвы, залитое кровью, хрупкие бамбуковые хижины, сметенные потоком огненной лавы. Симона говорила обыденными, сто раз повторенными, затертыми фразами, но горе ее было неподдельным, безмерным, невыносимым. Я вспомнила свою первую неразделенную любовь, взрослые посмеивались надо мной, снисходительно умилялись моей наивности. Я не знала, как утешить безутешную. Что бы мне хотелось услышать в юности, когда я сама горевала? Забыла. Забыла даже, что чувствуешь, когда тебя разлюбили, обманули, унизили, предали. Уверена, что это гораздо мучительней, чем когда ты сама разлюбила, обманула, унизила, предала. Мне больно об этом думать. «Может быть, Бен сделал правильный выбор», — предположила я, но тут же вспомнила, что выбор тут ни при чем, так сложилось, в его жизни нет любви. И если бы вообще не было любви, влечения, секса, Анна сидела бы сейчас «У меня» за столиком рядом с лучшей подругой. Никто бы не плакал и не мечтал убить или умереть. Я представила себе умиротворенную, упрощенную вселенную, очищенную от вожделения и страстей, упорядоченную, рациональную. Женщины и мужчины спокойно сосуществуют и помогают друг другу. У них масса свободного времени, они читают, ходят в театр, на выставки, на концерты. Вместо того чтобы, задыхаясь, сгорая на медленном огне, мчаться на тайное свидание, шествуешь по улице, мирно и не спеша, прислушиваешься к дружелюбным беседам прохожих, подходишь к кассе, покупаешь билет, а потом сидишь в зале и смотришь со слезами восхищения, как великолепно танцуют на сцене. Головы у всех ясные, тела не растрачивают энергию понапрасну. Можно заниматься наукой, спортом, всеми видами восточных единоборств. Люди всегда и повсюду вместе. Общество, преодолев раздвоенность, наслаждается общением как танцем. Толстяки не стесняются плавать в бассейне, худышки не боятся раздеться на пляже.

— Ты очень его любишь? — спросила я у Симоны.

В ответ услышала душераздирающий крик: «Да!» И девушка снова отчаянно разрыдалась. Этьен, маленький мальчик, обожающий наши сэндвичи с индейкой, сочувственно посмотрел на Симону. Подошел и похлопал ее крошечной лапкой по руке. Она даже не заметила.

— У тебя вся жизнь впереди, вот увидишь, полюбишь другого, — сказала я.

То же самое говорила подруга моей матери, когда я в пятнадцать с половиной выплакивала свое горе у нее на плече. Тогда я сочла ее старой дурой.

Я отвела Этьена к его столику и утешила как могла.

— Принеси девочке тарелку супа, — попросила я Бена. — Сметану положи отдельно на блюдечко. И прибереги для нее каштановое пюре.

Я проверила, хорошо ли подрумянились куриные печенки, и принялась переворачивать их лопаточкой. Было ощущение, что мне лет сто, не меньше.

Если бы на свете не было любви, желания, секса, Венсан не требовал бы поцелуя в придачу к утреннему кофе.

Тебе кофе?

Если хочешь.

И поцелуй?

Если хочешь.

А что еще?

Все что хочешь.

Если бы я знала, чего хочу!

Накануне Венсан приходил сюда. Вошел через черный ход. От него веяло хризантемами, в волосах застряла ромашка. Он не сразу меня увидел: я стояла позади него и переставляла книги на полке. Так что успела ощутить запах, привыкнуть к его присутствию. Было уже за полночь, и меня заинтересовало, что же он делал после закрытия магазина, дожидаясь окончания работы «У меня». Домой не ездил — иначе вынул бы из волос ромашку; в бар не ходил — от него не пахло сигаретным дымом, и в ресторан тоже — не пахло едой. Он оставался у себя в магазине, подражая мне, своей соседке, пытался понять, как же так можно жить. Наверное, полежал на полу, прямо на влажных, усыпанных лепестками половицах. Потом взял в охапку цветы на плотных стеблях, зарылся в них лицом, погрузил пальцы в оцинкованное ведро, в холодную душистую воду.

Венсан обернулся, услышал мое дыхание. Мне захотелось спросить, что он тут делает. Но ответ я знала. Начала-то все я. Поцеловала его, и теперь он считал меня своей. Для того чтобы все оборвать, мне пришлось бы с ним поссориться. Выгнать его, обидеть. Не говоря ни слова, он обнял меня. Изо рта у него пахло приятно. Коврижкой. Мне понравилось.

Долгий поцелуй. По старательным движениям его языка я догадалась, что Венсану скучно. Чего-то недостает. Я давно поняла, что любопытство играет не последнюю роль в любовных отношениях. Мечтая о поцелуе, о прикосновении к губам, небу, языку другого человека, надеешься, что он станет откровением, истинным блаженством. Но проходит время, ты уже привык, все знакомо, спасибо, а дальше что? Хочется проникнуть в таинственные уголки, ощутить неведомые изгибы, полюбоваться запретным. Глаза — неистовые и бесстрашные первооткрыватели. В нас таится страсть к исследованию. Озарение, которым оно закончится, сулит ищущему телу освобождение. Лично мне всегда хотелось не познать, а узнать другого, но, быть может, это только моя особенность. Нет, не только моя, все мы ищем одного и того же: узнавания, и тот, кто считает, будто все одержимы жаждой власти, ошибается. Венсан тоже хотел узнать меня, и поэтому его рука скользила между моими бархатными брюками и бархатной кожей. Она погружалась все глубже, ощупывала меня, стала частью меня, моей третьей рукой, обещанной Шарлем Фурье. Холодная, пахнущая хризантемами, с длинными ногтями, что слегка царапали там, где я — сама нежность. Слишком смелая. От ее нескромного проворства я покраснела. Теперь я знала о Венсане все, и он тоже все знал обо мне. Больше нам нечего узнавать. Едва соединившись, мы увяли. И если сумеем дойти до конца, в этом не будет смысла, мы ничего не найдем, ничего не утратим. Мы с ним ошиблись. Думали, что плывем в загадочную Индию, а бросили якорь в угрюмой бухте давно открытой Америки.

Что делать с нахальной рукой?

Я не решалась вырвать ее, как сорняк. Надеялась, что она исчезнет сама собой, усыпленная скукой, вынырнет, отделится от меня и вернется к нему, не ухватив ни крупицы правды, чужая рука на чуждом ей теле. Но нет, рука не успокаивалась. У меня не было сил сопротивляться, я деревенела от ее тупого упорства и, чтобы не обескуражить Венсана, сделать вид, что принимаю его ласку с благодарностью, стала думать о другом. О том, чье имя на протяжении многих лет под запретом, имя — ключ к моим чувствам, к моему сердцу, ключ, чья тяжесть в ладони вселяет веру, будто запертая дверь — не препятствие. Безудержная улыбка расплылась на лице неисправимой идеалистки. Октав, октава — чистый интервал, частый, наименее загадочный. Людей не называют Терциями, Квинтами, Септимами, зато… Зато октава превратилась в имя Октав. В его имя. Имя мальчика, ради которого я сожгла все мосты, сломала прежнюю жизнь. И теперь его языкпроникал в мой рот. Но не будем забегать вперед.

Октав исчез, и мы о нем позабыли. Гуго прогнал друга, потому что тот его предал, обманул, унизил. Что ж! Жалко, но что я могла поделать? Вместо него появлялись Каримы, Матиасы, Улиссы. Я по-прежнему играла роль добросовестной матери: приветливо улыбалась, принимала, угощала, провожала. Друзья сына хорошо ко мне относились. Считали славной. Хорошенькой. Спрашивали Гуго, почему я такая молоденькая. Кое-кто говорил, что я готовлю лучше его мамы. Мой подросший мальчик передавал мне их похвалы вялым тихим голосом. Я слушала вполуха. Мальчишки меня утомляли. Деятельные, шумные, хитрые, общительные, ловкие, неутомимые вратари, нападающие, защитники, они к тому же катались на роликах и скейте. Я с нежностью и грустью вспоминала тихого Октава, ленивого, беспомощного. Зря вспоминала. Его же выгнали.

Однажды утром я попросила сына рассказать о его друзьях. Надеялась, что доверительная беседа разбудит любовь в моем сердце. С всегдашней своей трогательной откровенностью Гуго перечислил их всех, разложил по полочкам черты характеров и свойства. Ему тогда исполнилось тринадцать, но в отличие от сверстников он не покрылся прыщами: прекрасное лицо эльфа с гладкой нежной кожей лишь слегка осунулось. Его портил только нос, что вдруг вырос и теперь казался непропорционально большим.

— А Октав? — спросила я.

— Что Октав?

— Помнишь, у тебя был приятель в начальной школе.

— Гаденыш!

Глаза у меня округлились, я еще не слышала от сына подобных выражений.

— Ничтожество. Сам ничего не умел, а корчил из себя невесть что. Пудрил мне мозги, а я уши развесил.

— И что же он тебе рассказывал?

— Полный бред.

— А все-таки?

Гуго набычился. Отвечать ему не хотелось. Было стыдно. Но я бы вытянула правду любой ценой, хоть пытками и угрозами, он это понимал, при своем-то уме.

— Рассказывал, что он пришелец с другой планеты, и я верил, — с трудом выдавил Гуго.

Он ждал насмешки, но я даже не улыбнулась, и тогда он продолжил:

— Как-то он пригласил меня к себе. Дом у него тот еще.

— А родители?

— Я ни разу не видел его родителей. Даже прислуги не было. А квартира огромная. На стенах сплошь здоровенные картины, абстрактные. Ужасная мазня. И еще скульптура. Тоже дрянь. Он мне сказал, что живет один, что его инопланетяне прислали к нам… Я, кстати, уже не помню, как называлась та чертова планета. В общем, они его катапультировали, чтобы он собирал о нас сведения. Больше всего мне стыдно, что я ему верил. Записывал разное, писал карточки для его исследований. А он был ноль без палочки. Ты же помнишь! Шнурки себе не мог завязать, ел, как свинья, а я про себя думал: это потому, что он прилетел с другой планеты. Он мне говорил, будто прошел специальное обучение, чтобы стать похожим на нас, и просил ему помочь. Говорил, что это тайна. Мол, если на Земле узнают, кто он, или на его планете пронюхают о дружбе с землянином, ему конец.

Сын на секунду умолк.

— Он, наверное, чокнутый.

Я хотела, чтобы Гуго рассказывал дальше. Но не знала, как его подтолкнуть. Вот бы он описал планету Октава, рассказал о ней поподробнее. Мое сердце затрепетало. Октав, маленький мой! Я вспомнила, как он запрокидывал головенку, как я обхватывала ее ладонями и нежно целовала в лоб.

Разговор с сыном на этом закончился. Мы опять разминулись, наши ущербные отношения не улучшились.

Вспоминая эту сцену, я дивлюсь собственному идиотизму, хотя понимаю, что осуждать отчаяние и страсть бессмысленно. Как бы они ни проявлялись, какие бы ни приводили доводы в свое оправдание — это все внешнее, поверхностное, малая часть того, что неистовствует внутри. Но стоит нам победить эту хворь, мы все забываем и с удивлением смотрим на рубцы, оставшиеся на месте прежних ран. Мы выздоровели. Буря улеглась, по осколкам, что так больно ранили, прошлись несокрушимые подошвы разума, истирая их в пыль. Единый взмах — и нет безобидных серебристых блесток. Лишь две-три затаились в щелке и вдруг засверкали, ожили, когда непрошеный луч солнца случайно выхватил их из темноты. Напрасно дуть изо всех сил, пытаясь воскресить былой огонь, пылинки — не искры. Не знаю, что на меня нашло.

В фильмах, книгах, спектаклях мне нравится появление человека из прошлого. Он ушел, хотя все его любили. И вернулся, хотя все думали, что он умер. Считали, что он добился славы, а он по-прежнему одинок и безвестен. Платонов всегда на виду у меня на полке, как бы я ни переставляла книги. Он первый или последний в ряду, опора для остальных, хотя сам тоже книга, и не самая толстая. Я не знаю, почему мне так дорого это движение, похожее на движение маятника, но возвращение героя — моя любимая тема. Мне кажется, возвращение и есть главная тайна бытия.

Венсан расстегнул пуговицы моей блузки, снял с меня лифчик, притронулся к груди и застыл — залюбовался. Ох, какая долгая пауза. Мне хотелось поторопить его. Я не могла провести с ним всю ночь. Перед походом на рынок поспать бы хоть несколько часов. А он все созерцал мою красоту, не знал, с чем ее сравнить, разве что с розой в саду, нет, просто с ума сойти, до чего нежная кожа… Он медлил в восхищении, и я опять отвлеклась, воображение вновь пришло мне на помощь: вместо застывших рук Венсана ко мне прикоснулись руки прежнего любовника. Неуверенные пальцы Октава дотронулись до моего плеча. Электрический ток пронзил меня с головы до пят. Венсан понятия не имел, откуда вдруг взялась страсть, что толкнула меня к нему. Я опрокинула его на пол. Я готова была проглотить его.

Но на этот раз я грешу излишней поспешностью. Рано говорить о Венсане. Поговорим о далеком прошлом. Мы дома у Мириам, время послеобеденное. Звонок в дверь. Мириам никого не ждала. Смотрится в зеркало в прихожей. В полутьме ее лицо кажется голубоватым. Словно весенний лед. Она говорит: «Да, я застыла в зеркальном льду». Медленно подходит к двери, отпирает замок. Металл ледяной, но ее рука еще холоднее. Открывается дверь, он стоит на пороге. Два года прошло с тех пор, как она в последний раз назвала его вслух по имени. Она узнала его сразу. Хотя он порядком изменился. Ему шестнадцать, он теперь куда выше нее. Хорошо одет, аккуратно причесан. «Добрый день, мадам», — здоровается он с ней. Она долго на него смотрит, не веря своим глазам. Каким красивым он стал, какой у него ласковый, полный лукавства взгляд. Он наклоняется к ней, целует. Губы прикасаются к щеке, Мириам вспыхивает. Жалеет, что надела сегодня старенькое платье, не надушилась, и руки у нее пахнут чесноком. Ей хотелось бы начать день сначала, она бы принарядилась. Речь не о любви — о чувстве собственного достоинства. Она могла бы выглядеть получше, да, могла бы. Когда мальчишки были маленькими, это не имело значения. «Как мило, что ты зашел», — говорит она и заглядывает ему в глаза. Ей интересно, есть ли у него подружка и, если есть, как ее зовут, где они встречаются и что делают, оставшись наедине. Ей все нужно знать, все-все! Но… как узнаешь? «Не стой тут как пень, — говорит она с громким нарочитым смехом и ненавидит себя за этот смех. — Правда, Гуго нет дома…» Имя сына застывает у нее на губах. Она произносит его с трудом и получается что-то вроде «гм». «Я проходил мимо, — говорит он, — и подумал…» Если бы этот мальчик был искренен, он бы закончил так: «Хорошо бы поломать жизнь бывшему другу! Теперь я справлюсь наверняка». Но Октав не искренен. И никогда не был искренним, что поделаешь! Лживость и легкий налет безумия придавали ему особое обаяние. Никто не мог устоять перед ним. Он отправился прямо на кухню. Мириам налила ему апельсинового сока. Сок такой полезный! Долговязому мальчику, совсем незнакомому и такому родному, безусловно, нужны витамины. Мириам посмотрела на часы. До окончания занятий и возвращения Гуго целый час. «А ты разве не учишься в лицее?» Октав не ответил. Таинственно улыбнулся. Он что-то замышлял. Мириам не знала, что именно. Зато Октав прекрасно знал, с чего начать. Поменьше говорить. Смотреть на нее во все глаза. Выжидать. Уходить и возвращаться. Смотреть с мольбой. Так выразительно и нежно. Позвать ее на прогулку. Заполнить пустоту ее дней. Проводить с ней побольше времени. Они вместе ходили в музеи, в кино, в кафе. Все их веселило, ничто не заботило. Они встречались по будням. Райнер был на работе. Он взял в свой врачебный кабинет новую секретаршу. «Для тебя это непосильная нагрузка, — сказал он Мириам. — Тебе нужно отдохнуть». Райнер надеялся, что, побыв дома, она восстановит силы и цвет лица у нее улучшится. Он убедился, что поступил правильно. Прошло недели две с тех пор, как Мириам оставила работу, и щеки у нее, в самом деле, порозовели. Они пылали ярким румянцем, стоило мужу заговорить с ней. Ее давно уже следовало оставить дома. Райнер был очень доволен собой.

Среды, субботы и воскресенья стали самыми мрачными днями. Мириам на стену лезла с тоски. Ей хотелось убить мужа, придушить сына, всех уничтожить. Друзей, что приходили попить чайку, — бабах! Напалмом. Кто там еще? Мать? Тра-та-та! Готова! Брат? К чертям! Выноси вперед ногами! Мириам слушала ноктюрны Шопена, второй концерт Прокофьева и молила: «Дайте мне чистых интервалов, октав!» Отпустите к Октаву! Ради бога! «К Октаву!» — кричало сердце. Но как расслышать октавы? Они лишь эхо, слабый отголосок. Мириам решила разобраться с октавами всерьез. Купила учебник сольфеджио и ничего там не поняла. Сплошное разочарование, никакой радости. Сковородки с тефлоновым покрытием горели. Мириам перестала есть и спать. Мечтала лишь о следующей выставке, на которую они пойдут вместе с Октавом. Какая у нее теперь по будням потрясающая жизнь! Сомнения прочь! Мириам хорошела и умнела на глазах. Она помолодела. Подобрела. Думала, какой шарф подарит… как назвать его? Другу? Да, говорила она себе, задушевному другу, единственному, кто меня понимает. Шарф из хлопка, белый, совсем простой, отлично защитит Октава от весеннего ветра. Она бродила по магазинам, покупала майки, джинсы, юбки. Одежда грудой лежала на полу в спальне. Она потратила немало времени, примеряя ее, подбирая по цвету. Она не задумывалась о том, что с ней происходит. Перед картиной Николя де Сталя Октав положил руку на шею Мириам. Она попыталась прочесть название картины. Буквы расплывались. «Не могу, — подумала Мириам, — так никогда и не узнаю, как называется эта картина». Закрыла глаза. Рука, нечаянная, негаданная, ласкала ее затылок. Мириам очнулась. И снова нырнула в прошлое. На самое дно. Было трудно удержаться на ногах, потому что внизу живота пылало, а голеней, щиколоток, ступней не чувствовалось вовсе. Но если упадешь, оторвешься от ласковой руки. Главное не шевелиться. Ледяная броня медленно таяла. Откалывались огромные куски льда, крошились с хрустом. Солнце их разгрызало и слизывало. Ледоход в темно-синей воде. Как жарко! Как ослепительно!

Мы на столе «У меня», в ресторане. Я лежу на груди у Венсана.

Нет, это не Венсан, я не здесь.

Октав обнимает, целует, покусывает Мириам в пустынном туалете музея в одиннадцать часов утра. Мириам — белая фарфоровая скво, светлое откровение. Смуглый, золотистый мальчик ласкает ее. «Что я делаю?» — в ужасе думает она. Пусть прекратит. Пусть еще поцелует. «Что я наделала?» — спрашивает она его шепотом. «Ты сладкая, — говорит он ей. — Ты такая сладкая. Они не ценят своего счастья. Ты самая чудесная жена, самая нежная мать. Ты сокровище».

— Что с тобой? — испугался Венсан. — Ты как мертвая.

Это было вечером, накануне, и я в смущении смотрела на стол, на котором мучались наши тела. Он деревянный. Как гроб.

— Мне вдруг стало нехорошо, — ответила я вчера.

Венсан поднялся, я собирала разметанную бурей одежду.

— Со мной еще никогда, — бормотал он, — никогда…

Венсан совсем растерялся. Я сказала, что он мне нравился, прекрасно понимая, как убийственно звучит этот глагол в прошедшем времени.

Сегодня Венсан не придет. Я его предала. Обманула. Унизила. А вот завтра, кто знает?

А я? У меня много дел. Может быть, даже слишком. Надо помочь Симоне отомстить или поумнеть. Нарезать печенку, пока сердцевина не потемнела, пока она еще розовая, трепещет и тает. Надо. Надо, а я продолжала грезить. За спиной выросла третья рука, ловко, умело сняла сковороду с огня. Бен разложил куриную печенку на доске, нарезал, украсил каждый кусочек ломтиком грейпфрута и шпинатом. Он всему научился, хотя я его ничему не учила, не объясняла, не показывала. Я наблюдала, как он поставил в духовку мясо, приправив итальянским шафраном и шалфеем. А сама, сидя на столе, курила. Ничего не делала.

Думала, выдыхая синеватые облака дыма, радостно мне или горько. Так и не поняла.

Глава 18

Мы закрыли ресторан незадолго до полуночи. Глаза у меня слипались. Я мечтала о настоящей спальне. Небольшой квадратной комнате с кроватью, двумя тумбочками, простынями, одеялом, подушками, вязаным покрывалом. Мечтала о нормальной ванне или душе, мне все равно, о кафеле, о фаянсовом умывальнике. И еще о небольшом шкафчике, куда бы я вешала одежду. Сейчас она комом лежала в чемодане, а чемодан я запихивала под стойку. От моей одежды не пахло свежестью. Даже чистая, она пропитывалась запахом ресторана «У меня». Вот уже шесть лет я жила без дома. В «Санто-Сальто» все жили точно так же, на семи ветрах. Стоило появиться новенькому — ей, ему, — и кто-то срочно переселялся к какой-нибудь подружке в другой фургон, освобождая место. На вешалках висели только цирковые костюмы, остальное хранили в узлах. Все наводило на мысль об исходе. Скрежет фургонных колес по асфальту, мозаика палаток, причудливое соседство сковородок, книг и ночных горшков. Не знаю, кто из моих прародителей прошел подобный долгий путь. Может быть, никто. А может, те, с кем я сроднилась по книгам или по фильмам. Мне трудно отличить настоящие воспоминания от картин, подаренных мне другими.

Пока я жила в «Санто-Сальто», мне казалось, что ко мне вернулась жизнь, нет, не в том смысле, что я ощутила вкус к ней, а в том, будто я разделила судьбу каких-то моих далеких предков. Все мне было знакомо — переносные печки, набитые тряпьем матрасы и подушки, ящики, заменяющие столы, стулья, лестницы, шкафы и даже тазы, — летом их обтягивали прочным синим брезентом и наполняли водой. Жизнь вне закона, хитроумные способы обойти дурацкие распоряжения и предписания властей, гибкость ума, удвоенная гибкостью тела.

Как-то весенним утром, когда я сидела на травке и чистила морковь, Родриго, мечтавший стать шпагоглотателем, как его отец, спросил меня:

— А где твой муж?

— У меня нет мужа.

— А дети?

У меня не повернулся язык ответить, что детей тоже нет. Я не знала, что сказать.

— Сразу видно, что у тебя есть дети, — объявил он, не обратив внимания на мое замешательство.

— Почему это?

Он пожал плечами.

— Видно, и все.

Пока мы разговаривали, он ходил вокруг меня на руках.

— Трудно? — спросила я.

— Что трудно?

— Ходить на руках.

— Трудно. Так же трудно, как на ногах, — уточнил он через некоторое время.

Ноги Родриго были согнуты в коленях, ступни болтались прямо у меня перед носом.

— А ты разве не помнишь? — спросил он.

— Чего не помню?

— Как училась ходить.

— Нет. Совсем не помню. А ты?

— А я помню. Я все помню. Знаешь, как меня мама звала? Она звала меня Памятником. А знаешь, кто такой памятник? Тот, кто все помнит. Вот какое у меня прозвище. Помню, как в первый раз встал на ноги. А до этого бегал на четвереньках. Помню, как сказал первое слово.

— И какое же? Папа или мама?

— Я сказал «мандарин».

Я не поверила.

— Мандарин? Что-то я сомневаюсь. Слишком трудное слово для малыша.

— А я не был малышом. Мне было три года. Я долго тренировался про себя. Специально выбрал это слово.

— Мама тобой гордилась?

— Нет, она бы рада была, если бы я сказал «мама».

— Научишь меня ходить на руках? — спросила я Родриго.

Он прыжком встал на ноги и приказал мне подняться. Осмотрел меня. Потрогал бедра, икры. Приподнялся на цыпочки, ощупал плечи и руки. Потом покачал головой.

— У тебя вся сила внизу. Руки слабые, а ноги крепкие. Так не годится. Нужно было раньше руки укреплять. Чем раньше, тем лучше.

— Может, все-таки попробуем?

Благодаря урокам Родриго я теперь умею стоять на руках, правда, всего несколько секунд, но все-таки. А вот двигаться вперед и назад так и не научилась. Родриго учил меня с удивительным терпением. В благодарность я подарила ему книгу «Три приключения льва-худышки» Вильхельмы Шаннон.

— Я не умею читать, — признался он в смущении.

— Не страшно. Я тебя научу.

— А это трудно?

— Ничуть, — ответила я самоуверенно.

Теперь Родриго, должно быть, исполнилось лет тринадцать или четырнадцать. Я не знаю, где он, что с ним. У меня в сумочке лежит сложенная вчетверо бумажка — на ней он написал свое первое слово: «Памятник». Большими печатными буквами, перевернув «я» и «к» в другую сторону. Я ее берегу. Если бы она порвалась или затерялась, было бы очень жаль. Я представляю буквы в виде клоунов. Легкие штрихи карандаша Родриго становятся тяжелыми поленьями и тянут к земле мою сумочку. Да, ему было ничуть не трудно учиться, зато как мне было мучительно учить! Горло у меня сжималось, слезы выступали на глазах. Отчего в моей жизни все с маниакальным упорством повторяется вновь и вновь? Почему мне не пошлют чего-нибудь новенького? Неужели я настолько тупая ученица? Зачем все время сворачивать на обочину и разыскивать в стоге сена неведомо кем потерянную иголку?

Итак, я стосковалась по нормальной спальне. Рассматривала трещины на потолке, и мне казалось, надо мной нависла гигантская ладонь с бесконечной линией жизни.

— Поверьте, — настаивал Бен. — Другого выхода нет. Это самое разумное.

Он взял ручку. Стал высчитывать, обводить результаты.

— Смотрите. Тут не о чем спорить. Все совершенно очевидно.

Кружки в квадратиках, квадратики в кружках. Какая-то сложная схема. Он всеми силами пытался склонить меня на свою сторону.

— Я напрочь лишена честолюбия, — объясняла я ему. — Страсть к наживе внушает мне отвращение. Не желаю расширять ресторан. Хочу оставить все как есть. Разве нам плохо?

— Плохо.

Бен не шутил. Он всерьез рассердился.

— У нас на кухне слишком тесно, — повысил он голос. — Вчера упустили два заказа.

— Но люди ведь не обиделись, — прервала я его.

— Люди никогда на вас не обижаются, Мириам. А толку-то что? Если оставить все как есть, с налогами не расплатимся. Вот взгляните. — Он указал мне на чудовищное число, подчеркнутое тремя жирными чертами. — Нам нечем расплачиваться!

— Нам дадут отсрочку.

— Хватит! — Бен уже кричал. — Хватит! То, что я предлагаю, осуществить не сложно, черт побери! Согласитесь хотя бы ради меня! Всего-то и дел, что арендовать помещение соседней галантереи. Мы никого не выбрасываем на улицу. Ничьих прав не ущемляем. Объявление «Сдается» висит вот уже два месяца. Мы заключаем договор, платим, приводим помещение в порядок и расширяемся.

— На какие шиши?

— Займем.

— Он прав, — спокойно поддержал Бена Венсан.

Я не заметила, как он вошел.

Где твоя гордость, обиженный мужчина?

Я посмотрела на него с удивлением. Он ласково потрепал меня по голове, сел за наш столик и сказал:

— Послушайся Бена, он прав.

Лепесток белой лилии прицепился к вороту свитера. От него исходил запах шафрана. Венсан спокойно смотрел мне в глаза. Мир. Отныне мы с ним добрые соседи.

Мы еще не привели зал в порядок. Работала посудомоечная машина, мусор не вынесен, пол не метен. Я отвернулась. Как же им объяснить, что у меня просто нет сил. Я устала, страшно устала.

— Нам понадобятся помощники, — с осторожностью начал Бен.

— Еще чего!

Я вскочила, схватила веник. Надела фартук из грубого холста, подхватила мусорные пакеты. Вытерла губкой стол.

— Я не хочу никаких помощников! Слышишь, Бен? Никаких! Ты и я, и больше никто нам не нужен. Ты бросишь это дело, я тоже брошу. Тебе надоест, я закрою ресторан. В один миг. Для меня это раз плюнуть! Я охотно расстанусь с этой собачьей жизнью. Охотно! Жалеть тут не о чем. Но помощников мне не надо! Смотри!

Я вылила на пол ведро кипятка. Сполоснула кастрюли. Обмахнула тряпкой сиденья стульев. Добралась до диванчика.

Диванчик, миленький мой, диванчик из «Эммауса». Я рухнула на него, прижалась разгоревшейся щекой к прохладной искусственной коже. Слезы хлынули из глаз. Я не то хотела сказать! Мне так нужно… так нужно… Забыла слово. Не могла вспомнить. Ухватилась за первое попавшееся. Мне так нужно уважение. Нет. Не уважение. Не в том суть. Почти поймала, но не совсем.

— Прошу прощения, — пробормотала я, сдерживая рыдания.

Вот оно! Мне так нужно прощение!

Бен и Венсан терпеливо дожидались, пока я выплачусь. Не пытались меня успокоить. Мне было стыдно, что я разнюнилась при них. Они не знали моей истории, не понимали, с чего это я реву. Я боялась, как бы Бен и Венсан не почувствовали себя виноватыми, не приняли моих слез на свой счет. Когда я затихла, Венсан сказал:

— К тому же наш квартал станет оживленней. Я как владелец магазина…

Он рассуждал спокойно, деловито. Мой здравомыслящий ангел-хранитель не боялся роли приземленного прагматика.

— Как владелец магазина я крайне заинтересован в том, чтобы твой… твой…

— Ресторан, — подсказал Бен.

— Да, вот именно, чтобы твой ресторан расширился. Тогда и у меня прибавится покупателей.

Венсан с Беном углубились в обсуждение дальнейших перспектив. И вскоре позабыли не только о моих слезах, но и о самом моем существовании. По счастью, они сошлись во мнении по всем вопросам предпринимательства, спроса и предложения, а также конкуренции. И сообща воздвигли воздушный замок. Наняли официантов, официанток, бухгалтера. Услышав, что они упомянули шеф-повара, я встрепенулась.

— Ну нет, — заявила я хриплым голосом. — Вы не посмеете отодвинуть меня. Не потерплю на кухне самозванцев!

Венсан и Бен рассмеялись. Обрадовались, что ко мне вернулась здоровая злость. Они проговорили до рассвета. А я молчала и размышляла о том, что наша жизнь — пустой кубок. И мы стремимся его наполнить. Любовью, желанием, страстью. Я едва не стала приворотным зельем в кубке Венсана. Но вовремя испарилась, теперь он наполнит кубок чем-то другим. А чего бы я налила в свой кубок?

«Выпей меня» — приглашала надпись на флаконе Алисы. Девочка выпила и в один миг стала крошечной. Будто бы перевернули бинокль. «Съешь меня» — просил пирожок. Алиса откусила кусочек и стала выше дерева. Жизнь то велика для меня, то мала, я никак не выкрою себе по росту. Вот было бы славно, если бы она пришлась мне впору, нигде не жала, не морщила.

Два одержимых искусителя пытались увлечь меня мечтами о земном величии. Я не поддавалась. Хотела, чтобы все оставалось по-прежнему, но они, поодиночке и хором, убеждали меня, что это неосуществимое желание. «Таков закон рынка, — утверждали они, — вырасти или погибнуть, третьего не дано».

— Как можно постоянно хотеть большего? — спросила я. — У вас не мутится в голове при одной мысли об этом?

— Она слишком много читала, это не пошло ей на пользу, — заявил Венсан.

— Или слишком мало, и не те книги, — осадил его Бен.

В одних книгах, что я читала, жадность была наказана, а бескорыстие вознаграждено. В других — наоборот, я подразумеваю истории о тех, кто добился успеха, success stories. Иногда герои любили друг друга, но скрывали это, а иногда говорили, что любят, но не любили. Помню историю миллиардера, который поначалу не имел ничего, кроме гвоздя в кармане, да, да, именно гвоздя. Я читала сказки, где животные обладали даром речи, а люди превращались в животных: царевна-лягушка, человек-паук. Я читала романы об убийствах, насилии, войне, тоске. Позабыла названия, позабыла авторов, и теперь у меня осталась одна Алиса. Алиса все пыталась наладить хоть какое-то равновесие между временем и пространством: чтобы пройти в маленькую дверку, ей нужно стать маленькой, но, как только она уменьшилась, сейчас же вспомнила, что забыла ключ на столике, который теперь в четыре раза выше ее. И опять Алиса растет при помощи волшебного пирожка, стараясь на этот раз ничего не забыть. Вот и я, как Алиса, всегда оказываюсь не того роста.

Ночью мы не спали. Поутру я увидела в зеркале свое лицо, серое с черными кругами под глазами. Прикосновение к ножу меня обожгло. К мокрой тряпке — заставило содрогнуться. Свет в холодильнике ослепил. Я поневоле присела на табурет, чтобы разрезать мясо. Каждое движение давалось с огромным трудом. Картофелина тяжелее камня, веточка укропа со столетний дуб. Перчинки, что я дробила, зернышки кориандра, что молола, оглушали меня треском. Посетитель ставил чашку на блюдце. Ну и грохот! Я вздрагивала. Вскрикивала. Но никто меня не слышал. Крик угасал внутри, не выбирался наружу. Я встала, хотела взять чернослив, он в банке, на полке, и вдруг упала. В миг, когда голова коснулась пола, я отметила с радостью, что не напоролась на нож. Вот он, зажат в руке, в стороне от лица. Слава богу, жива!

Очнулась я в спальне. Свет пробивался сквозь задернутые занавески. Под головой у меня настоящая перьевая подушка. Я укрыта чистой простыней. Лежу одетая в чужой постели. Комнатка маленькая, стены голые. Я приподнялась. Заныл подбородок. Осторожно спустила ноги с кровати и, держась за край, попыталась встать. Убедившись, что ноги меня держат, пошла по стенке, чтоб было за что ухватиться, если опять упаду. Выбралась из крошечной кельи. Остальные комнаты были погружены в полосатую полутьму, лучи солнца проникали в щели жалюзи. Пахло средством от моли и стиральным порошком. Мебель в прозрачных нейлоновых чехлах. Безделушки прикрыты белоснежными салфетками. Я приподняла одну крахмальную юбочку и обнаружила часы с двумя голыми золочеными ангелочками, что ласково улыбались, придерживая стеклянный шар. Книг всего ничего — полное собрание сочинений маркиза де Сада, три совершенно одинаковых издания по сексологии и пять старинных томов, посвященных кожным заболеваниям. Я направлялась на кухню, во всяком случае, надеялась, что ее обнаружу, и оказалась в прихожей. Снаружи кто-то отпирал дверь.

— А-а, ты уже на ногах, — обрадовался Шарль, увидев меня.

Я не понимала, откуда тут взялся мой брат. Он что, поменял квартиру? Мне стыдно, что у него так мало книг. Стыдно за нейлоновые чехлы. Наверное, ковры и зеркала в золоченых рамах, облаченные в нейлоновые саваны, ужасно дорогие.

— Я приехал сразу, как только смог, — говорил Шарль с виноватым видом. — Ну как ты?

Я молчала. Он подошел поближе, отвел прядь волос с моего лица. Улыбнулся.

— Ты молодец, справилась, — поздравил он меня. — Не женщина, а боевой слон!

Я ощупала голову. Обнаружила на лбу огромную шишку, похожую на пробивающийся рог.

— Ужасно выгляжу, да?

— Ужасно.

Не сводя с меня глаз, Шарль расхохотался.

— Я что, такая смешная?

— Меня разыскал твой гарем, — объяснил он. — Они меня вызвали.

— Какой еще гарем?

— Забыл, как их зовут. В общем, твои помощники из ресторана. Они мне позвонили на работу.

— У меня нет никаких помощников, — возмутилась я.

— Нет так нет. Тебе лучше прилечь.

— Как ты со мной разговариваешь?

— Как с напроказившей девчонкой. Я отведу тебя к врачу, сделаем энцефалограмму, как только ты немного придешь в себя. Скажи-ка, сколько у меня пальцев? — спросил брат, спрятав руки за спину.

— Столько же, сколько у меня, и не надо мне никакой энцефалограммы. Я чувствую себя превосходно. Просто мне нужно было немного отдохнуть. Теперь я отдохнула и снова примусь за работу.

Я вернулась в спальню за плащом.

— Ну и просторы тут у тебя! — крикнула я Шарлю с другого конца коридора. — А вообще сплошное уродство!

— Это не у меня, — отозвался Шарль. — А что уродство, согласен.

Оказалось, мы у Бена. Вернее, в квартире его покойных родителей. Шарль открыл ставни в гостиной и показал мне — напротив, на другой стороне улицы, мой ресторан без вывески, с голой витриной. «Так и есть, Бен — мальчик с этой улицы», — подумала я. И тут же вспомнила, как Бен остался у меня ночевать, сославшись на поздний час, мол, метро закрыто. Его ложь была мне дороже любой правды. Я прищурилась, пытаясь разглядеть сквозь стекло, много или мало народу в зале. Движения никакого. Перерыв. Все отобедали. С третьего этажа я рассматривала нашу улицу, широкую и короткую, освещенную косыми лучами зимнего солнца. Мрачные неопрятные дома, с бородками тощей травки, полуопущенные железные шторы, похожие на усталые веки, широкие ворота, ведущие во дворы-закоулки, зажатые в тиски соседних домов, чьи окна отражают солнце. Чуть дальше, на правой стороне, я заметила у тротуара, возле магазина Венсана, грузовичок, небесно-голубой, напоминающий небо нашего детства, чистое, яркое.

— Черт! — выругалась я. — Черт! Черт! Черт! Черт!

Шарль посмотрел на меня с недоумением. И с невольной улыбкой. Конечно, из-за шишки на лбу. Шишка его смешила.

— Видишь тот грузовичок? — спросила я.

Он кивнул.

— Ну так вот… Для меня он важнее всего на свете.

Я сообразила, что подобное признание едва ли успокоило брата относительно моей вменяемости. Но объяснить по-другому не могла. Встала на свет, убрала волосы со лба и потребовала, чтобы он мне сказал откровенно, как я выгляжу. Шарль хохотал.

— Неужели так плохо? — ужаснулась я.

— Посмотрись в зеркало, — посоветовал брат. — Говорю тебе, потрясающе. Честное слово. Клянусь. Цвета необыкновенные — зеленый, лиловый, даже желтый есть.

Не нужно мне никакого зеркала. Поспешно начесала волосы на лоб.

— А так?

— Так? — брат ответил не сразу. — Так ты похожа на собачонку.

«И прекрасно, — подумала я. — Предстану перед Али Шлиманом окончательно превратившейся в собаку».

— Ты уверена, что тебе лучше? — заботливо спросил Шарль.

«У него грустные глаза, — заметила я. — Почему мы так редко видимся? Я совсем не забочусь о младшем брате. Ко всем прочим моим наименованиям не хватало звания скверной сестры. Куда это годится? Росли не разлей вода, а выросли — и разошлись, как в море корабли. Кто бы мог предположить? Детьми мы держались друг за друга. Я возвращалась из школы, он был дома. Собирал лего, играл в машинки. Я его колотила. Он кусался. Сидя рядышком, мы смотрели телевизор. Он рылся в моих вещах. Я заражала его гриппом. Он донашивал мои джинсы и свитера. Мы выгораживали друг друга, спасая от родительского гнева. А иногда, наоборот, друг на друга ябедничали. Бывало, ссорились. Я издевалась над его безграмотностью. Мы вместе откладывали деньги и покупали кошелек на мамин день рождения, галстук — на папин. Мы жили бок о бок, плыли в одной лодке. Откуда я знала, что все изменится? Как я могла уплыть так далеко?

— Я был в стороне, — сказал Шарль.

— Что? Ты о чем?

— Все эти годы, — продолжал он, — не помогал тебе.

— Что ты имеешь в виду?

— Твои глупости и свои.

Мне стало смешно.

— А-а, — кивнула я с важным видом, — мои глупости, как же!

Мне хотелось спросить его о сыне. Вопрос готов был сорваться с губ. Я знала, что они видятся. Встречают Новый год, празднуют дни рождения, хоронят родственников. Как там сын? Всего-навсего. Ничего больше. Вот бы узнать, где теперь Гуго. Вот бы его увидеть. Мне так его не хватало.

— Который из них твой любовник? — спросил вдруг Шарль.

Я не поняла вопроса.

— Молодой или тот, с комплексами?

— Не твое дело.

— Да ладно тебе! Скажи!

Шарль открыл дверь ключом и теперь, когда мы вышли на площадку, запер ее.

— Он сам дал тебе свой ключ?

— Да, и был очень мил. Как его зовут?

— Бен.

— Бен, — повторил Шарль. — Милый мальчик. Объяснил, что нашел номер телефона в твоей записной книжке.

Уверена, Бен не сразу решился в нее залезть, но потом подумал, что все же лучше предупредить кого-нибудь из родных. Наверняка считал себя виноватым, думал, что, быть может, стоит отправить меня в больницу, но не мог уйти из ресторана, боялся, что я страшно рассержусь.

— Второй, с комплексами, — продолжал Шарль, — пришел ему помогать.

— Какие комплексы? — возразила я. — У него же цветочный магазин.

— Ну и что? Одно другому не мешает.

— Нет, мешает.

Мы распрощались у подъезда.

— Иди работай, — сказала я брату.

— Ты тоже работай, — ответил он мне.

И слегка пригладил мои собачьи лохмы. Я в ответ сказала: «Тяф! Тяф!»

— Слушай! — окликнула я его, когда он двинулся по улице. — Ты не сказал, как тебе «У меня»? Понравилось?

Я махнула рукой в сторону ресторана.

— «У тебя» и есть, — ответил брат. — Только помещение маловато.

Что они, сговорились, что ли? Мужское единодушие действовало мне на нервы.

— Как-нибудь приходи ко мне обедать!

Брат не ответил. Улыбнулся на прощанье и оседлал свой огромный, сияющий, безупречно чистый мотоцикл.

Едва переставляя ноги, я перешла улицу. Небесно-голубой грузовичок пристально смотрел на меня широко расставленными фарами. Во рту был вкус жести, вкус крови. Подойдя к двери, я достала из кармана резинку и собрала волосы в конский хвост. Пока, собачка! Всего доброго, красота! Я вернулась домой юным единорогом. Три рыцаря ожидали меня.

Мой выход на сцену был встречен овациями. Смехом. Все обрадовались. Пригласили присоединиться к ним. Я пожала руку Али, но посмотреть на него не решилась. Никогда в жизни не чувствовала такой робости.

— Мсье Шлиман согласен с нами, — объявил мне Венсан.

— Хорошо, сдаюсь, — сказала я. — Вы что, всерьез решили, что я сейчас в состоянии завоевать весь мир?

Я прикоснулась к отметине на лбу. От боли на глаза выступили слезы.

— У вас появилась шишка деловитости, — заявил Бен.

— Твой магазин сегодня закрыт? — спросила я Венсана.

— Нет, я договорился с Симоной, у нее сегодня нет занятий. Мы предложили ей на выбор — букеты или мытье посуды. Она выбрала букеты.

Мне очень хотелось спросить, почему они мне помогают? Откуда возник этот удивительный мирок, где каждый спешит на помощь ближнему? Может быть, мы основали фаланстер и добились успеха? Таинство доброты ошеломляло меня и пугало. Все мне казалось исполненным необычайной значимости. Я не заслужила такого. Мне было не по себе в роли королевы царства доброты и справедливости. Я скверная женщина. Бессердечная. Последняя сволочь. Как меня земля только носит? Казнить меня мало. Никто не подавал на меня жалобы в суд, но не в этом дело. Меня нужно заклеймить, сдать в полицейский участок, надеть наручники — ведь я совратила подростка, сбила с пути истинного, потворствовала своим порочным наклонностям, вместо того чтобы спасти его и вразумить. Наверное, я причинила ему зло. Иначе за что он мне отомстил? Зачем записывал и фотографировал, если не продумал заранее план мести? Ведь он передал моему сыну и мужу полный набор вещественных доказательств.

Не помню, видела ли я Гуго после этого. В моей памяти остались декорации, актеры сошли со сцены. Вижу разгромленную квартиру, одежду, разбросанную повсюду, вплоть до туалета, сломанную дверь, перевернутые стулья, разбитое зеркало, осколки посуды в коридоре, разорванные, растоптанные книги. Слышу голос Райнера, яростный вопль: «Ты не имела права! Ты не имела права!» Он хотел меня убить. У него хватило бы сил и ненависти. Я знаю, что его удержало. Он боялся, что Гуго станет сыном двух преступников. И сохранил каплю здравого смысла ради нашего мальчика. «Твоя мать сошла с ума, — сказал он сыну. — Она сама не ведала, что творит». Где был в это время сын? Запершись у себя в комнате, обхватив голову руками, старался забыть сладострастные стоны и вздохи, обнаженные бедра и груди своей матери… Я пыталась вспомнить, что делал тогда Гуго, и не смогла. Память у меня милосердная, ее почти нет. Помню, как свисала с абажура юбка, покачивалась, как лампочка просвечивала сквозь узоры на шелке. Помню четвертованную розу — осколки тарелки в ванной, я не сводила с нее глаз, прижавшись головой к плитке. Едва доползла сюда, спасаясь от побоев. Помню запах духов, флакон вылился на ковер в спальне, тошнотворный сладкий апельсиновый запах. Помню странное умиротворение: моя жизнь — и внутренняя, и та, что у всех на виду, — обратилась в хаос, но мне казалось, что порядок, который мы поддерживали долгие годы, был тяжелым, непереносимым обманом. И вот все развалилось. Больше нечего бояться, худшее наступило. Картины наступившего хаоса оказались такими знакомыми, будто долгие годы я их вынашивала, созерцала. Террор положил конец террору, он пожрал сам себя, и я неспешно, хотя происходило все очень быстро, твердила про себя: «Благодарю, за все благодарю…»

Райнер за волосы таскал меня из комнаты в комнату, повторяя: «Смотри! Смотри, что ты наделала!» Я запомнила все, вплоть до мельчайших деталей. Каждый смятый свитер, каждый перевернутый стул был моим союзником. Могучим усилием я сокрушила прекрасную жизнь с тартинками и салфетками, уютное существование с обедами и глаженым бельем. Наверное, и я не без вины: слишком размахнулась, совершая кувырок от девчонки к жене и матери, потому и перевернулась в воздухе, шлепнулась на задницу и скатилась вниз.

«Гуго! Гуго!» Теперь я зову его, но он мне не отвечает.

Оживает давнее сказание. Горит свеча, пахнет сеном, коровой, струйка крови лениво стекает в эмалированный таз. «Мать или ребенок? — спрашивает врач заплаканного отца. — Кому я должен сохранить жизнь? Кто вам дороже?» — «Мать и ребенок», — отвечает отец, не в силах разъединить то, что наполняет жизнь смыслом. Но врач не понял: вместо того чтобы сохранить жизнь обоим, он отнял ее у них. Ну вот, теперь будьте счастливы. Нет матери, нет ребенка. Никому не обидно.

День клонился к закату. Али Шлиман водил меня по моей кухне и все показывал. Ходил бесшумно. Говорил тихо-тихо.

— Здесь консервы.

Две полки, заставленные банками с разноцветными этикетками, красовались на стене над столом.

— Тут свежие овощи.

Он присел на корточки, и я тоже. Колени у меня заскрипели, у него нет. Под окном он сделал нишу для хранения овощей и завесил ее циновкой. Великолепные кочаны капусты, усатый лук-порей, пузатая свекла, морковки со следами земли, сельдерей с бугристой кожей, тыква в шапочке домового, аккуратные дыньки, крутобокая репа.

— Тут бобы.

На полых кирпичах деревянные кадочки: из одной смотрят на меня темными глазами-пятнами стручки фасоли, в другой спит розовая чечевица, а дальше перекатываются горох и нут.

— Там молочное.

Над холодильником висит небольшой ящик. Открывается он с помощью алюминиевой ручки, ее нужно сначала приподнять, а потом повернуть. Он понравился мне тем, что напоминал о старине. Такие вешали на кухнях в давние времена. В прохладной полутьме уютно устроились козий сыр, брынза, сметана, йогурты в специальных баночках.

— Теперь мясо, — говорит Али, — я привез баранину, кур и несколько куропаток. Свежее мясо буду возить через день. Могу привозить и рыбу, но с рыбой мне будет сложнее.

— Не мучайтесь. Рыба не нужна, — успокоила я его, — все просто великолепно. Можно оплатить счет?

Он протянул мне бумажку, а сам отвернулся. Насвистывал сквозь зубы какую-то протяжную мелодию. Цены у Али оказались ниже, чем на рынке. Получилось, что я немало выгадала, но и Али тоже. Я уверена.

— Цены, я вижу, дружеские, — заметила я.

— Я делаю скидки знакомым, — уточнил он. — Летом будет дороже. Ягоды нежные, их труднее собирать, труднее везти, сами понимаете, — малина, красная смородина, черная.

— Вы и ягоду будете возить?

— Буду. А как же.

Я не решилась спросить, как он успевает ухаживать за садом и огородом, если столько времени уходит на поездки.

— Вас нужно подлечить, — Али взглянул на мою шишку.

Я отвела глаза, боялась встретиться с ним взглядом. Али усадил меня поближе к лампе. Я увидела в окно, как Венсан и Бен курили на улице и болтали о чем-то своем.

Месье Шлиман приступил к осмотру. Обхватил ладонями мое лицо, повернул его слева направо, справа налево, вверх, вниз.

— Наверное, надо было приложить лед, — сказала я.

Али покачал головой.

— Лягте-ка.

Я послушно легла. Вытянулась на диванчике и разглядывала потолочные трещины. Думала, которая же из них линия счастья, линия жизни, линия богатства. Все они очень длинные, и я не удивляюсь, потому что теперь мне улыбнулось счастье, денег достаточно и сил столько, что я готова бегать до ста двадцати лет. Я ждала лекарства, и меня убаюкивало позвякивание и осторожный шорох: Али что-то готовил. Он ни о чем не спрашивал, сам находил все необходимое, зажег газ, не путал ложки для салата с деревянными лопатками. Вскоре я почувствовала непривычный запах: шалфей, ирис, жженый сахар, смола. А потом вдруг аромат лимона. «Странно, — думала я, — обычно лимоном пахнет сразу». Али приблизился ко мне с кастрюлькой, от которой шел пар.

Он помешивал лекарство бережным ленивым движением.

— Что это?

— Не шевелись. Сейчас приложу тебе ко лбу примочку, только береги глаза, и чтобы сюда тоже не попадало. — Он легко коснулся открытой ранки, похожей на звезду или кровавого паучка.

— Щипать будет? — забеспокоилась я.

— Глаза бы щипало, ранку тоже. А кожу и согревает, и холодит.

Он положил мне на лоб — от волос до бровей — душистую массу, осторожно, не нажимая. Она оказалась зернистой, будто желток, растертый с сахаром, черной, и сразу утишила боль. Согрела и овеяла прохладой.

Али наклонился и пристально посмотрел мне в глаза.

— Сколько тебе лет? — спросил он.

— Почему вы спрашиваете?

Он засмеялся. Сказал, что шишки на лбу набивают только малые дети. Что впервые так лечит взрослого человека.

— Мне сорок три, — призналась я.

— Вот и хорошо. Хорошо, — одобрил он. — А с рестораном как идут дела?

— Не знаю. Вроде неплохо. У меня с цифрами проблемы. Счетами занимается Бен. Он говорит, что нам нужно расширяться.

— Бен говорит, что нужно еще вложиться, — поправил он меня.

Я не видела разницы.

— И он прав, — заключил месье Шлиман.

Пока он очищал мой лоб от застывшей пасты, я его потихоньку рассматривала. Широкие, чуть-чуть вывороченные губы. Кривоватые зубы налезают друг на дружку — они были видны, когда Али усмехался, — а усмехался он всякий раз, как паста не поддавалась. Как ни странно, эта их кривизна меня растрогала, словно непривычное украшение на фасаде строгого здания. Снимая кусочки пасты, он бросал их обратно в кастрюльку. Снова осмотрел мою шишку и улыбнулся, довольный результатом.

— Вот теперь гораздо лучше.

Я осторожно потрогала ее кончиками пальцев. Она ощутимо уменьшилась. Али тщательно протер карманное зеркальце и протянул его мне. Чудо из чудес: разноцветный синяк поблек, опухоль спала, вот только кроваво-красный паучок по-прежнему сидел на правой стороне лба.

— Мне дала этот рецепт соседка, — объяснилАли. — Когда дети были маленькими, мы только и делали, что бегали по врачам. Мама у них была очень беспокойная. И вот однажды мадам Дюбрем, что жила напротив, позвала меня в гости. И научила готовить разные снадобья.

Она не хотела, чтобы я рассказывал жене, говорила: «Горожане ничего не смыслят в знахарстве». Жена у меня была из города. «Но вы-то ведь араб, вас знахарство не напугает, так ведь?» Мадам Дюбрем не ошиблась, вот только по какой причине мне понравились ее мази, не знаю, то ли потому что я араб, то ли потому что жаль было бешеных денег, что мы тратили на врачей.

— А чему еще вас научила знахарка?

— Делать пластыри из горчицы и крапивы, лечить вывихи медом и тимьяном, рассказала про сорок три целебных свойства ревеня. И любовным приворотам тоже научила.

— Неужели и правда существуют привороты?!

— Нет, конечно, я пошутил. Будь на свете привороты, моя жена не ушла бы к мэру соседнего городка.

Значит, жена от него ушла? Как хорошо она сделала! Как я счастлива, что она полюбила деревенского политикана и ей с ним хорошо. Несказанная радость затрепетала во мне.

— И давно?

— Что давно?

— Ваша жена?

— Четыре года назад.

— Я помню, какой вы были печальный, — сказала я Али. — Столько грусти было в глазах.

— Я ее любил.

— И по-прежнему любите?

— И она меня любит по-прежнему.

Мне показалось, что мы достаточно поговорили об этой женщине. Она меня больше не интересовала.

— Любовь, — продолжал Али, — никогда не иссякает. Она видоизменяется, но живет по-прежнему.

— И как же она видоизменяется?

— Как угодно. Чаще всего становится ненавистью. Иногда отчуждением. Иногда дружбой.

— Я не совсем понимаю, что вы хотите сказать. Вернее, совсем не понимаю.

Я поднялась с диванчика. Лоб больше не болел. Сейчас быстренько разрешу проблему любви и продолжу труды на кухне с того самого момента, на котором прервалась.

— Считать, что любовь видоизменяется, было бы слишком просто, — внушала я Али, пока он отмывал кастрюльку. — Если мы признаем, что любовь превратилась в ненависть, значит, любви уже нет. Ее вытеснила ненависть. От любви ничего не осталось.

— И в ночи есть свет, — возразил Али.

— Ваша соседка была права, вы, черт побери, настоящий араб!

Али рассмеялся.

— Вовсе не араб сказал о свете в ночи, — сообщил он мне, — о свете сказал великий французский поэт, я учил его стихи в школе.

— А что вы, собственно, хотите этим сказать?

— Хочу сказать, что отношения мужчины и женщины похожи на небеса. Небеса могут быть голубыми и черными, иногда они покрыты тучами, иногда завешены облаками, но это не важно, они все равно небеса. Ненависть к человеку, которого ты любил, не похожа на другие ненависти, она питается прошлой любовью.

— Предположим, что так. Но что это меняет?

— Ты очень любишь спорить, — улыбнулся Али.

Я опустила голову, потупилась, почувствовала себя виноватой. Я так люблю поток мыслей, люблю, чтобы мысли схлестывались, налетали друг на друга, топили одна другую, сливались, смешивались. Но я стыжусь своей любви, потому что мне часто не хватает слов, потому что не научилась как следует рассуждать, потому что рассуждаю, как деревенская гусыня.

Али поставил кастрюльку на место и сообщил, когда приедет в следующий раз.

— Ты тоже тогда была грустной, — сказал он мне, обернувшись с порога. — У тебя тоже был грустный взгляд.

Наши глаза наконец встретились. «В свете есть тьма», — думала я, глядя в черные-черные, чернее ягод можжевельника, глаза Али.

Глава 19

Я в ужасе: терпеть не могу нанимать людей на работу. Настоял Бен: переговоры должна вести лично я, собственной персоной. Люди должны понимать, кто здесь хозяйка, утверждал Бен.

Мы дали объявление, на нас дождем посыпались письма. Автобиографии и анкеты радостно переполняли наш почтовый ящик, и в их веселом потоке счета мелькали редкими островками. Я принимала желающих в крошечном кабинетике — как уж нам удалось его оборудовать позади бара, сама понять не могу! Принимала в редкие свободные часы, и наши беседы проходили под визг дрели, дрожь отбойного молотка и глухие удары в перегородку: бывший галантерейный магазин все-таки перерождался в ресторан. Парни в оранжевых, белых и синих касках деловито мелькали то там то тут. Ели они исключительно бутерброды с сыром и яблоки. Странная публика, малоразговорчивая и насмешливая. Между собой говорят на языке, который мне совершенно непонятен, со мной — на французском с гортанными раскатистыми «р» и совершенно без артиклей. Но вообще-то ребята предпочитали иметь дело с Беном. Я не внушала им доверия.

Наниматься приходили в основном молодые девушки. Одни вялые, как огуречные шкурки, от других на сто метров разило табаком, попадались и полные тупицы, которые на любой вопрос отвечали «понятия не имею», бывали и чуть-чуть поумней — такие, которым все-таки удавалось что-то выдавить в ответ, вытаращив глаза, краснея и заикаясь. Во второй половине дня в четверг ко мне должна была прийти Руло Малори. Я заранее влюбилась в ее имя. Молилась, чтобы именно она оказалась идеальной кандидаткой. «Руло Малори, Малори Руло», — повторяла я, будто детскую считалку. И представляла ее себе — живая, соблазнительная, яркая и очень надежная. Я не стала читать автобиографии, требовать сертификата или диплома, я же знала, как легко их подделать. Словом, о Руло Малори я не знала ровным счетом ничего.

Она вошла, и я сразу подумала, что она похожа на банан, и, хотя я очень люблю этот питательный фрукт, которым напрасно пренебрегают, сразу же почувствовала разочарование. Она уселась напротив меня, длинная, рыхлая — банан, настоящий банан, ничего другого, к сожалению, не скажешь. И лицо тоже долгое, желтоватое, бесцветное, как зимний день.

Я постаралась приободриться и заглянула в список.

— Вы, стало быть… — начала я, будто не знала, кто передо мной сидит.

— Руло Малори?

Она как будто сомневалась в собственном имени. И очевидно, ждала от меня подтверждения.

— Сколько вам лет?

— Двадцать пять?

Я должна была успокоить ее и относительно возраста.

— Диплом? — спросила я совсем уж коротко, надеясь, что моя лаконичность подвигнет ее на более пространный ответ.

— Школа гостиничного обслуживания?

«Вас там научили так разговаривать?» — очень хотелось мне спросить ее. Но я не спросила. Я задавала другие вопросы, а сама думала, как мучают родители детей, учителя учеников, и потом они становятся вот такими — безразличными, аморфными. Малори Руло похожа была даже не на банан, а на пережеванную лапшу.

От таких девиц меня тошнило. Я упрекала себя в излишней требовательности. Можно подумать, я ищу женщину своей жизни. Спустя три дня у меня появилась аллергия на перхоть, я отводила глаза при виде прыщей и угрей, зябко вздрагивала от голых животов. Бен надо мной посмеивался.

— Нанимая меня, вы так не капризничали, — заметил он.

— Нашел с кем сравнивать! — возмутилась я. — Ты единственный, ты само совершенство.

Губы Бена растянулись в улыбке. А глаза, до чего же грустные были у него глаза!

— Надеюсь, ты не собираешься зареветь? — осведомилась я воинственно.

— Собираюсь, — отозвался он.

По щеке скатилась слеза. Одна-единственная, настоящая.

— Ты знаешь, Бен, скоро я собираюсь…

Он зажал мне рот рукой. Как он догадался, что я собираюсь поговорить с ним об отъезде? Как сообразил, что речь пойдет о преемнике? Да, я собираюсь покончить с делами и ресторан оставить ему. Чувствую, что нашей общей жизни приходит конец. И похоже, не одна я это чувствую. Бен по-прежнему зажимал мне рот. И тут в ресторан вошла Барбара.

Крупная женщина, даже очень крупная. Под тридцать, а может и за тридцать, широкая улыбка и пышные рыжие волосы, заколотые пучком на затылке. Ходит, широко шагая, и застенчивостью не грешит.

— Я вам помешала? Могу зайти в другой раз. Я по объявлению.

Бен убирает руку.

— Садитесь, пожалуйста, — приглашаю я.

Она ставит сумку на стул, садится напротив меня и оглядывается. Качает удовлетворенно головой и улыбается. Я умираю от желания узнать, что она при этом думает. Она не пробыла у нас и пяти минут, а я уже к ней привыкла, и чувствую, что ее уход меня огорчит. От нее пахнет мылом. Вид у нее лукавый.

Барбара — математик, кандидат наук и ничего не смыслит в домашнем хозяйстве.

— Буду с вами откровенна, — говорит она мне, — я совершенно не умею готовить. Даже яйца сварить не сумею.

— Я тоже ничего не умела, — отвечаю я с материнской ноткой в голосе, — и всему научилась.

— А я не научусь, — твердо заявляет она.

Ее определенность мне по душе. Я нанимаю ее сразу и горжусь сделанным выбором. Через три дня, она — хозяйка, я — прислуга, и все идет просто замечательно.

Трудно определить, в чем состоит работа Барбары. Но, с тех пор как она с нами, Венсан больше не сомневается, что «У меня» — настоящий ресторан. Теперь он то и дело говорит мне: «Я зайду к тебе в ресторан» или «Слушай, я принес белых гвоздик для украшения ресторана». Ничего не изменилось, но все как-то наладилось. Даже работа. Барбара, словно масло в механизме, ветер в парусах. Бен мгновенно ее принял. Я не почувствовала ревности. Наоборот, успокоилась. Когда я спросила Барбару, почему она с таким образованием и степенью не нашла себе более выгодной и престижной работы, например преподавательской, она ответила, что всю свою жизнь провела в классных комнатах и хочет немного от них отдохнуть. Хочет посмотреть мир, людей. «Здесь это возможно, — сказала я. — Людей у нас бывает много». Ей интересно, как работают частные предприниматели, она хочет отложить деньги и совершить через несколько лет кругосветное путешествие. Мне вдруг начинает казаться, что ее кандидатская по математике такая же фикция, как мой поварской стаж в сети «Риц», но я отметаю сомнения. Мне-то какое дело?! Барбара умеет все, чего не умею я. Она раздает поручения, организует, отбирает. За работой мурлычет песенки и превращает цветы Венсана в очаровательные букеты. Она ас по части дизайна и разумного использования пространства. Я поручила ей обставить помещение галантереи. Она сумела купить мебель даже дешевле, чем я когда-то у своего поставщика с авеню де ла Репюблик.

Спустя месяц после прихода Барбары мы отремонтировали большой зал. Бен предложил устроить праздничное открытие. Я согласилась: «Хорошо. Почему бы и нет? Свежая мысль». Сердце в груди у меня забилось с тяжелой медлительностью. Время сделало круг. Второе открытие напоминает мне о первом, но на этот раз все отлично. Родители, друзья, даже брат — он тоже почтил меня своим присутствием — все чокаются и пьют за мой успех. Мы пригласили на праздник самых верных друзей из квартала. Остальные пришли поздравить нас сами. Симона и Анна открывают бал, они успели помириться, каким образом — не ведаю. Люди танцуют, едят, пьют. «Гениально, — говорят они. — Чудный праздник. Лучший вечер в нашей жизни». Я смотрю на улыбающиеся лица, покачивающиеся бедра, сплетенные руки. Слышу музыку, слова, хлопки шампанского, смех, но сама будто замурована в стеклянной банке. От еды не чувствую сытости, от вина — веселья. Мне кажется, я на собственных похоронах. Замечаю досадные мелочи: пирожное, где начинки меньше, а теста больше, корочку, завалившуюся между цинковой окантовкой круглого стола и пластиком. Меня целуют, обнимают, со мной заговаривают. А я то и дело смотрю на большую голубую дверь, которую специально для меня нарисовали на дальней стене. Она совсем как настоящая. Я хочу напомнить о себе мадам Коэн, сказать, что с праздником совершеннолетия ее сына не будет никаких проблем, все для него готово. Мне хочется выйти через голубую дверь, углубиться в сад, который я так хорошо мысленно себе представляю. Трава там густая и мягкая, вдоль ручья зеленеет камыш. Я размещаю там липы, вязы, плакучие ивы, декоративные сливы и ликвидамбары. Рассаживаю дикий шиповник, нарциссы, далии, цветущие тяжелыми, печально опущенными гроздьями, веселые незабудки на лужке. Звездчатка с присущим малышам мужеством пробивается между камней альпийской горки. Торжествующие артишоки тянут к небесам чудной красоты стрелы. Цветут яблони и сирень одновременно с морозником и с зимней магнолией. У меня в саду нет времен года. В нем всегда тепло, всегда свежо. Иней рисует узоры на траве, жаркий воздух плывет волнами. Листья падают и вырастают на ветках. Падают и вырастают. Глициния карабкается вверх по разрушенной стене, через старинные ворота видна буксовая аллея и доносится пряный запах. Зреют плоды — огромные персики, щекастые абрикосы, вишни, кисти красной смородины, малина, помидоры, готовые лопнуть, испанские артишоки, напитанные солнцем и свежей водой, потому что здесь и дождь идет, и радуга сверкает. За деревянной оградой видна лесная тропинка, усыпанная золотыми листьями, затененная от зноя зелеными веерами веток, чуть покачивающимися от ветра. И конца тропинке не видно. Идешь по ней, идешь, дышишь полной грудью.

Али привез мне подарок. Приехал с большим опозданием. Я уже думала, не приедет. Застеснялся, думала я. Али появился с большим свертком в газетной бумаге. На губах загадочная улыбка.

— Можно развернуть?

— Только осторожно.

Он передал мне большой и очень легкий сверток. Что же это такое — невесомое, боится ударов и формой похоже на шар? Загадка. Али посоветовал мне присесть где-нибудь в уголке и тогда уже развернуть. Мы устроились за стойкой. Присев на корточки, обменивались взглядами сообщников. Меня спрашивали: «Мириам! Куда девать пустые бутылки?.. Мириам, а хлеб еще есть?.. Мириам, куда ты дела штопор?..» Я не отвечала. Лист за листом я разворачивала подарок и наконец увидела огромный шар невиданной белизны. На ощупь бархатистый, как круглый детский животик. Я боязливо нажала на него пальцем — мягкий и упругий. Пахнет лесом. Я внимательно осмотрела этот рожденный белоснежной пеной пузырь, ища на нем трещинку, морщинку. Не нашла, само совершенство.

— Не иначе для гадания, — сказала я. — Будем гадать о будущем?

Али расхохотался.

— Это гриб, — объяснил он, — из породы дождевиков.

Я не поверила. Никогда в жизни я не видела круглых грибов такой безупречной белизны.

— У грибов есть ножки, — заявил очнувшийся во мне миколог.

Али бережно перевернул шар и показал мне едва обозначенное темное пятнышко.

— Вот его ножка.

— Смеешься!

— Нет. Гриб называется гигантская порховка. Его можно есть.

— Где ты его нашел?

— У себя в саду.

— Вкусный?

— Необыкновенно. Нарежешь его ломтиками, как… ромштекс, и запечешь в духовке в оливковом масле.

— Неужели он рос у тебя в саду?

Али кивнул. Нашел и сразу подумал о тебе, сказал он. Подумал, что это как будто лицо, только без глаз, носа, ушей, рта. Лицо души. И подумал, тебе понравится, и ты захочешь увидеть наши места. Ты же любопытная. Всегда задаешь кучу вопросов. Но вообще-то, конечно, он может предсказать и будущее.

— А как? — спросила я.

— Будущее для нас полная неизвестность, нам легко от него отказаться, а вот если поверим…

Я спросила:

— А бывают такие же, но поменьше?

— Самые разные бывают.

— А как они получаются?

Али пожал плечами. Природа, она щедрая. Чего только не производит. Любых форм, любых размеров.

— А зачем?

— Чтобы уцелеть. Из предусмотрительности.

Он стал мне рассказывать о разных сортах черной смородины, о ржавых пятнах на грушах, о чувстве юмора у коров, о храбрости зайцев. О тропинках, о тени, о вымоинах и подземных ручейках, траве, острее ножа, и травинках, на которых свистят, о барвинке, о львином зеве. Он описывал их с такой точностью, без всякой лирики, словно мы должны были с ним немедленно составить топографическую карту и ботанический атлас.

Я поглаживала белый шар, такой нежный, такой бархатистый, и не мешала его таинственным посланиям проникать через пальцы в мое нутро. Али прикрыл ладонью мою руку. Я любовалась восхитительной смуглостью его кожи, смотрела на свою, очень бледную, и на белую поверхность шара. На Али я не отваживалась посмотреть. Хотела, чтобы волшебный молочно-белый бархатистый шар перенес нас далеко-далеко отсюда, туда, где смыслом жизни становится благое желание просто жить.

— Пойдем, — позвал меня Али.

— Пойдем.

Я предупредила Барбару, что ухожу.

— Вернусь послезавтра, — сказала я.

Попросила проститься с гостями вместо меня, извинилась перед ней, поручила объяснить все Бену. Я торопливо бормотала, а она меня доброжелательно слушала.

— Не опасайтесь, никакой неловкости не случится, — успокоила она меня, — наши гости успели отменно нагрузиться.

Я оставила «У меня», вышла через боковую дверь, прижимая к себе полную луну. На улице принялась про себя подсчитывать: семьдесят стульев, две скамьи, двадцать столов, шесть плит, два холодильника… Я должна была точно знать, что бросаю. Перечислив, почувствовала весомое облегчение, а иначе было трудно идти вперед. Слишком громко колотилось сердце. Кровь стучала в виски. Коленки дрожали. Меня колотило. Мне было так страшно! Как никогда еще в жизни. Быстрее бы потерять все. Остаться нищей. Пусть ничего не будет, и тогда не надо бояться, что лишат, обворуют, ограбят. Вдруг внезапно все стало мне очень дорого. Пробудилось множество воспоминаний. «Не покидай меня!» — молило прошлое. «Не бросай нас», — умоляли всплывающие картины. Со мной беседовало само время, оно меня отчитывало. Время наплывало, но я отгораживалась от него завещанием. После описи вещей настал черед сделать опись людей. Будто монетки для игрового автомата, я складывала столбиками лица, они сталкивались носами, ушами, щеками и громыхали, как жестяные. «Не бросай нас!» — вопили рты, боясь кануть во тьму забвения. «Я о вас не забуду, — говорила им я. — Я ничего не забываю». Я вас считаю, собираю в одно место, раскладываю по порядку, чтобы лучше рассмотреть. Ничего не имею против вас. Подвожу итог. Не делаю выводов. Собираю силы для приступа. Хочу понять, удастся ли мне построить лестницу, чтобы добраться до собственного неба и повесить там свою луну, если всех вас собрать, положить одно на другое, как кирпичи. Людям я говорю — вы будете несущими конструкциями, вещам — вы будете ступеньками. Строить нужно немедленно. Я должна быть на высоте. Но как это осуществить? Выкинуть весь мусор моей жизни, смешав его с последними достижениями, которые встали мне так дорого, а потом карабкаться вверх? Но у меня не осталось ни капли крови, ни капли пота. Я выдохлась. Работает только маятник, бесстрастная медная тарелка качается туда и сюда, справа налево, слева направо, угрожающе отсчитывает секунды, твердит: пора! Пора!

Небесно-голубой грузовичок мчится в ночи. Головокружительный бросок из освещенного города во тьму полей. Зрение и слух приспособились сразу, как только ноги почувствовали траву, как только перестал урчать мотор, как только фары перестали слепить светом. Я прозрела и стала слышать. Занавес раздвинулся, передо мной открылось ночное небо с маленькими зимними звездами, с плывущими серо-голубоватыми облаками, странствующими от одного созвездия к другому. Нарисовались черные силуэты веток вечнозеленых деревьев. Я различила кусты, похожие на медведей. Слева от нас темные очертания леска — похоже, что динозавр прилег на холме. В ветках на земле что-то зашевелилось, зашуршало и стихло. Запах мха, прихваченного морозцем, добирался до меня изо всех сил. Оклик птицы. Тишина. Ответ другой. Тишина. Руки легли мне на плечи, заскользили вниз, к бедрам, коленям. Они гладят мне ноги, поднимаются вверх по животу, к груди, а потом проводят по глазам, ушам. Губы — их рисунок я выучила наизусть, губы мужчины, который никогда не заставит меня плакать, мужчины, который встал позади меня и прижал меня к себе, покусывая, целует меня в шею. И что же? Мужчина, который никогда не заставит меня плакать, меня обманул — я плачу, слезы текут ручьем, по щекам, по груди, по ногам. Я не в обиде за обман. Мне сладко от его вероломства. Пусть правда обращается в ложь и ложь в правду. Он уверен, что знает, но не знает ничего. И я ничего не знаю о нем и умираю от жажды узнать. Наша одежда валяется на земле, громоздясь континентами, поросшими вековыми дубами, струясь серебристыми ручьями росы. Мы творим любовь в лесу. В огонь кровати, простыни, подушки. Туда же матрасы и одеяла. Костер разгорается, языки лижут столы и стулья, сметают кров над головой, перины взрываются пухом. Я слышу треск огня, вытянувшись телом от одной долины до другой. Один мой локоть на холме, большой палец ноги у подножия скал, затылок на камнях водопада, лопатки прижались к проселочной дороге, указательный палец ворошит листву на дубах, бедра трутся о лишайник, коленка уперлась в край плато, голова утонула в иле пруда, а волосы, купаясь в волнах, стали солонее водорослей. Я прошу разлетевшиеся атомы тела вернуться, и наконец-то я опять в своих берегах. Холод добрался до нас, а мы добрались до дома, он оказался совсем рядом. Одежда осталась ночевать под открытым небом.

Я открываю глаза и огорчаюсь серому дню. А я-то ждала солнышка. Не вышло. Небо глухое, ватное. Я одна в незнакомой кровати. Беру в кулак угол толстой льняной простыни и запихиваю в рот. Я одна-одинешенька, я малышка, проснувшаяся в чужом доме. Ее принесли сюда во сне. Она не знает, кто уложил ее в постель ночью, не знает, кто улыбнется ей утром, не знает порядков в доме и не решается встать, боясь кого-нибудь потревожить. Она опасается, что в этом доме, ее новом доме, не умеют варить шоколад, хотя только он и может ее успокоить.

Я тихонько поднимаю голову и смотрю на сад, который виден в окне. Грузовичок стоит неподалеку, я вижу его недовольный оскал. Я приподнимаюсь и сажусь, мне хочется увидеть свою одежду, которую я вчера бросила. Но одежды нет. Али, должно быть, встал до свету и убрал ее, замел улики. Что сказала бы мадам Дюбрем, ворожея и колдунья, увидь она свитера, носки, майки и брюки, прихваченные утренними заморозками?

Я задумываюсь, как мне поступить. Оставаться здесь мне не хочется. Я боюсь утренних слов, а еще больше утренних взглядов. Мне хочется вернуться к себе, к своему, привычному, обыденному, туда, где не надо ничего обдумывать. Я пытаюсь представить, что будет дальше. Представляю себе запах кофе, просочившийся в щель под дверью, завтрак в постели — я никогда не завтракаю в постели! Во-первых, есть лежа вредно для желудка, во-вторых, засыпаешь в крошках. Представляю и другой вариант — завернувшись в простыню, как поступают героини в некоторых фильмах, я выплываю на кухню, где на столе меня ждет толстая фаянсовая кружка с синим рисунком. И я не решаюсь сказать, что предпочитаю пить из чашки. Мы принужденно посмеиваемся и обмениваемся неловкими словами. Ничего, кроме постыдной досады, мы не чувствуем и отгораживаемся от нее хрупкими тостами с маслом, хотя я люблю только тосты с сыром. Или еще один вариант — в кухне я нахожу записку: «Станция в трех километрах, ты можешь взять велосипед, он стоит за домом. Все было просто супер. До скорого».

От своих предположений я впадаю в ступор. Не понимаю, что же мне делать. Мне хотелось бы облегчить нашу утреннюю встречу, протянуть кассету с записью моего прошлого, сказать: смотри! Вот, что я пережила до сегодняшнего дня. А когда посмотришь, поговорим. Я себя чувствую слишком старой, чтобы рассказывать о детстве, родителях, замужестве и всем остальном, я не верю, что может начаться что-то новое. Как он со мной поступит? Я страшно зла на Али. Ненавижу! Почему мы не познакомились с ним раньше? Почему мне надо столько ему рассказывать?! Меня охватывает безнадежная усталость учителя, которому предстоит иметь дело с тупым учеником. Я не сомневаюсь, что Али на мой счет заблуждается. Нет, мне надо исчезнуть, и чем быстрей, тем лучше. Я доберусь пешком до шоссе, а там проголосую. А ему напишу, что больше не хочу его видеть. Никаких поставок. Он меня просто заморочил своими экологически чистыми овощами. Я давно уже имею дело с оптовиками… Я совершила глупость, но чего от меня еще ждать? Обычное дело для таких извращенцев, как я. Я соскочила с кровати, решив убраться отсюда как можно скорее.

На стуле аккуратно сложена моя одежда. Кинематографическая тога из простыни мне не понадобится. Я одеваюсь с лихорадочной быстротой. Свитер напяливаю наизнанку. Рукава майки завернулись под свитером и перетянули руки выше локтя. Дернула молнию на джинсах и прищемила себе кожу на животе. От злости я едва не разревелась. Я распахиваю дверь, похожая на ураган, готовый разнести весь дом. Где эта чертова кухня?! Дом, похоже, огромный. Еще спальня, еще. Гостиница, что ли? Я громко топаю по коридору, пинаю дверные косяки, созываю народ. В ответ тишина. Повсюду пусто. Ванная выложена серебряной мозаикой. Поняла — не отель, а турецкий бордель. Я заявляю: «К черту турецкие бордели!» И бегу по коридору. Зеркало показывает мне сумасшедшую с растекшейся тушью. Волосы стоят дыбом. Я резко останавливаюсь, отступаю и внимательно рассматриваю отражение. Такой я себя не знаю. Щеки, хоть и в потеках туши, но розовые. Под глазами нет синяков. Я очень славненькая. Я вновь принимаюсь за поиски, но уже поспокойнее. Наконец на первом этаже я попадаю в небольшую комнату с тремя окнами, где успокаивающе царит плита. Зажигали, видно, духовку. Тепло. Никакого дымящегося кофе, никаких кружек на синей клеенке. На подоконнике сидит белая с серыми пятнами кошка. Она дружески трется о мою руку. Мне кажется, что она мне улыбается.

В окно я вижу Али, вернее, его спину, он гуляет по саду. Я жду, когда он обернется. Он видит меня и принимается насвистывать. Я машинально стираю потеки туши с лица. Приглаживаю волосы. Он одобрительно кивает. Что-то говорит, но неслышно. Я отвечаю, но тоже безмолвно. Он машет, зовет меня к себе. Я тоже машу и зову сюда.

Кошка от моих поглаживаний жмурит глаза, словно засыпает.

Али удаляется, руки в карманах, поворачивает направо и исчезает за углом дома. Я жду его, и сердце у меня колотится, как сумасшедшее.

День я провожу у него на руках, на спине. Он носит меня. Ему очень нравится перекидывать меня с одного плеча на другое, как тючок. К вечеру мы готовы съесть волка, но мне хочется приготовить блюдо, которое должно томиться в духовке три часа. Али согласен ждать. Мы ждем и вспоминаем все, чему научились в школе на уроках физкультуры. Показ обязателен и следует сразу за наименованием трюка. «Кувырок вперед? — Умею». Мы оба делаем кувырки. Кувырок назад дается хуже. Пол очень жесткий. Неудобно. Прыжки в длину. Метание в цель. Прыжок с поворотом. Равновесие. «Хождение на руках», — объявляю я, поддавшись искушению набить себе цену. Ну и что? Будь добра, исполняй. В саду, что служит ареной нашей доморощенной олимпиады, давным-давно стемнело. Я набираю воздуха и, думая только о том, что мне предстоит ходьба, — голова вверху или внизу, без разницы, — переворачиваюсь. Иду ловко, как паучок. И удивляюсь, до чего стали сильные руки. И совсем это несложно. Что на ногах, что на руках.

Глава 20

Я вернулась в ресторан и веду себя здесь, как чужая. Поднимаю руку, чтобы взять кофе на верхней полке, а он в стенном шкафу на нижней. Путаю ящик, где лежат ложки и вилки, с ящиком, где веселки и сбивалки. Ищу ручку холодильника справа, а она слева. Мои руки, помимо моей воли действуют так, будто я на кухне Али. За два дня, что я пробыла в гостях, я готовила раза три, не больше, но руки запомнили новое расположение, а старое, такое необходимое, позабыли. Быстрота, с какой я привыкла действовать, под угрозой. Двигаюсь я медленно. Неуклюже. То и дело расплываюсь в глупой улыбке. Барбара ставит мне на вид, что я не кстати вспоминаю про какое-то алиби, причем застываю на первом слоге.

Бен мной недоволен.

— К вам приходила девушка, — сообщил он мне ледяным тоном.

— И что?

— Хотела с вами поговорить.

— О чем?

— Не сказала.

— А ты не спросил?

— Показала фотографию в газете. Хотела узнать, вы ли это.

— Фотографию?

Бен протянул мне бесплатную газету, из тех, что распространяют у входа в метро. Открыл на рубрике «рестораны». В колонке, отведенной XI округу, указан только один — «У меня», небольшая статья, которую от волнения я не могу прочитать, и расплывчатая фотография. Я рассматриваю ее, руки у меня дрожат.

— Некачественная, потому что снимали через окно, — объясняет Бен.

— Я подам в суд.

Бен хохочет.

— Не путайте себя с Бритни Спирс, — советует он мне.

«Мириам примет вас…» Я перечитываю начало фразы в десятый раз и мне не по себе. «В своем веселом кабачке…» Каком это веселом? Каком это кабачке?

— У нас что? Кабачок? — с негодованием спрашиваю я Бена.

— Да нам это на пользу. Вам на пользу, — поправляется Бен и показывает три звездочки, которыми удостоили нас журналисты.

— Это ты все устроил? — спрашиваю я его.

— Нет. У меня нет связей в прессе, — отвечает он спокойно. — А если бы были, я не колебался бы ни секунды. Прекрасная статья. Сказано о заказах на дом, о питании для ребятишек. Словом, все наши новшества…

Бен воодушевлен. Он настаивает, чтобы я прочитала статью.

— Облом, — говорю я. — Все кончено.

Я не смотрю на Бена, я разговариваю со своей фотографией, фотографией в газете.

— Что вы такое говорите?

— Ресторан закрывается, — повторяю я. — Облом. Всему конец.

— Не сходите с ума, — обрывает меня Бен. — Нечего устраивать историй из-за фотографии в газете.

Мне нечего ему ответить. Я печенкой чувствую, что пора остановиться, а почему, объяснить не могу. Мне сигналят, что я покачусь вниз. Я не хочу снова выкарабкиваться. Я этого не вынесу. Я могу идти только вверх.

— А девушка была красивая, — говорит Бен. — Даже очень.

— Какая девушка?

— Которая хотела с вами поговорить.

— Какого она возраста?

— Лет восемнадцать — двадцать.

— В восемнадцать-двадцать все красивые, — говорю я. — Я тоже была красивой в восемнадцать-двадцать.

Бен разозлился.

— Вы от любви исходите дерьмом? — спрашивает он.

Я понимаю, сколько яда вложено в вопрос, и в существительное «любовь», и в грубое, обидное выражение «исходить дерьмом».

— Извини, — отвечаю я ему, закусив губу. — Но все для меня так явственно, так определенно.

— Она обещала зайти еще, — сообщает Бен и забирает у меня газету.

Он убирает ее к себе в сумку, опасаясь, как бы я не выбросила ее вместе с картофельными очистками.

— Когда?

— Она не уточнила. Я сказал, что вы вернетесь сегодня.

Дурное предчувствие затомило меня. Беда приходит всегда не оттуда, откуда ждешь. Я заподозрила, что девица была с эпидемстанции. В этом отношении у меня далеко не все в норме. Я уже видела, как меня допрашивает, осуждает, наказывает девчонка двадцати лет. Молодые мало что понимают. У незрелых одно орудие — гильотина, я их побаиваюсь. С ученым видом, с раздутыми ноздрями она будет искать недочеты. Ни один от нее не ускользнет.

И что потом? Накатает отчет. Мы не сможем заплатить астрономический штраф, и ресторан закроют. Но это хорошо, в конечном счете. Мы закроемся, и со всем будет покончено. Счастье тоже приходит не оттуда, откуда ждешь. Я заранее согласилась с приговором. Поскорее бы осудили и приговорили. А потом я сбегу.

Али проводил меня до станции и сказал на платформе: «Ты совсем дикая. Я таких еще не встречал». Я вспомнила кровать, которую так аккуратно застелила, телячье рагу с шалфеем и лимоном, которое так красиво выложила на блюдо, пол, который после обеда тщательно подмела. Я хозяйничала так, словно собиралась жить у него вечность. Хозяйничала как идеальная жена. Я нахмурилась. «Не поняла!» — сказала я. «Это же здорово, — ответил он. — Простая и не ручная, как раз то, что нужно. Я боялся, что ты окажешься городской, а ты естественная». Он засмеялся и прижал меня к себе. Не сказал: приезжай. Не попросил остаться. Погладил по голове, как гладит кроликов, кошек, бычков, кур, которых потом режет, но не утешая, а потому что правда их любит. Потом Али глубоко вздохнул и опять засмеялся, и еще мне что-то сказал, но я не расслышала — слишком громко стучали колеса подъехавшего поезда.

Глава 21

Так меня учили в школе. Мы, люди, находимся на пограничье с цепочкой хищников. При этом в саму цепочку не включены. Мух поедают лягушки, лягушек поедают ежи, ежей в свою очередь… Другая цепочка: червяков поедают птицы, птиц поедают кошки… Можно начать цепочку с рыб.

Существуют, кроме того, крупные хищники, они вне многослойного сэндвича, в котором предыдущий поедает последующего. Никто не поедает крупных хищников. Зато их убивают. Их убивают люди. Иногда.

Существуют еще мелкие хищники, они тоже находятся вне сэндвича, они — бутерброд, кто-то их ест, но они, малыши, никого не едят, во всяком случае никого из теплокровных, из тех, кто ощущает боль, истекает кровью.

А мы, люди, остались в одиночестве. Ступенька над крупными хищниками. Парии отлаженной системы. Случается, конечно, что кого-то из наших съедают. Но мы знаем, что это случайность и она вне системы.

Я задумалась: а что, если наше отъединение и есть самая главная наша беда? В эту прореху и утекает смысл нашего существования, как через дырку утекает воздух из шины. Раз никто нас не подкарауливает, мы сами выдумываем себе врагов.

Я думаю, а не создать ли что-то вроде вселенского совета крупных хищников (интересно, сколько представителей от нас могло бы в него войти?). Лев, крокодил, касатка, тигр, медведь… Я не большой знаток животных, могу и ошибиться. Главное для меня принцип. Совет собирался бы каждый год и обсуждал проблемы, вроде следующих: «Необходимость опасности», «Побудительные причины страха», «Обуздание страстей у неуязвимых особей». Мы, люди, принимали бы участие в этих уважаемых собраниях в качестве почетных членов. Сближение с элитой убийц помогло бы нам почувствовать себя менее одинокими. На сборищах непременно присутствовал бы и толстокожий вегетарианец, непобедимый господин слон, он был бы посредником в наших переговорах.

Нет сомнения, что много внимания уделено было бы угнетенному состоянию владык животного царства, смутному ощущению опасности, которая так и не появляется, бессоннице, чья причина — чувство вины. Наверняка мы бы поняли, что завидуем нашим жертвам. Нашей добыче. Беспечной, радующейся жизни до той самой минуты, когда чьи-то зубы без предупреждения откусывают ей голову.

Я попробовала представить себе радости снегиря. Ура! Отыскал червячка! Хо-хо! Улетел от кота! Какой чудный день!

Может ли человек в годину страшных бедствий радоваться как снегирь? Представим себе голод и партизанскую войну. Ура! — восклицает человек-снегирь, — отыскал земляного червя. Хо-хо! — радуется он чуть позже, — мачете или ружейная пуля пролетели в нескольких миллиметрах. Какой чудесный день! Нет, ничего не получается. Человек счастлив не выживанием. У него какое-то другое счастье. Потому что у него есть разум, есть надежды, есть множество разнообразных возможностей.

Были времена в моей жизни, когда я была женщиной-снегирем. Я выживала. Чудом каждое утро было то, что я открываю глаза и живу, потому что мне хотелось одного — умереть. Иногда я, глядя, как мартовское солнце золотит белые фасады на набережной Сены, пыталась вспомнить, как же это бывает? Как получается, что видят красоту? Радуются ей? Я вспоминала, что люди получают удовольствие от созерцания. Бесплатная роскошь? Нет. Радость от созерцания красоты тоже нуждается в прочном фундаменте, это — паша, покоящийся на троне многих чувств. И я себя окорачивала: не требуй слишком многого. Требуя еще и счастья, ты наносишь жизни оскорбление. Будь добропорядочным снегирем, существуй.

У меня прибыло сил. Я оперилась. Теперь просто существовать для меня недостаточно. Во мне проснулась жадность, проснулся аппетит. И страх вернулся, он захлестывает мне сердце. Я только что допустила ошибку. Важная подробность ускользнула от моей неусыпной бдительности. Да, мы не участвуем в цепочке неотвратимых убийств, но мы наладили великолепную систему взаимопожирания внутри собственного семейства. Я вспомнила девушку, о которой мне сказал Бен, она красивая, она держала в руках мою фотографию, она придет сюда со дня на день, придет, чтобы меня убить. Мне трудно себе представить, что эта девушка хочет мне добра. Она мой ангел смерти, я узнаю хлопанье его крыл. Слышу похоронный звон. Вижу глаза убийцы. Чувствую себя старой. Старой и смешной из-за своих буколических шалостей.

Повязав передник, я режу и крошу без устали. Мне надоело разнообразить меню. Еда мне опостылела. Я ограничиваюсь классикой, и никто не замечает разницы. Но я-то знаю, что пьянящая радость творца-новатора покинула меня. Я выиграла первое сражение, но мне не хочется выигрывать войну. Я открыла ресторан. Он начал приносить доход. Я повысила плату служащим, выдаю премии, вложилась в расширение. Как только сковорода начинает пригорать, я сдаю ее в благотворительное общество и покупаю новую. Али не появляется. Он посылает серьезного молчаливого мальчика, отличающегося умопомрачительной добросовестностью.

Я думаю о маленьких небесах, которые создала наша любовь в пространстве, чтобы они служили нам кровом, под ними мы обменялись молчаливыми клятвами. Я знаю, что они никуда не делись, но не могу жить под ними.

Я не отвечаю на телефонные звонки. Не распечатываю письма. Не знаю, плачет ли он, тоскует ли, сожалеет ли обо мне. Я не знаю, что такое любовь, в чем она состоит. Во мне осталось только желание. Утолилось любопытство тела, и больше ничего не осталось. Ночью я бьюсь головой о стену, стискиваю зубы, кусаю руки. Утром просыпаюсь с пустой головой и привычно повторяю все, что привыкла делать днем, говорю все, что нужно говорить. Я заранее коплю улыбки, которые мне нужно распределить. Я похожа на механическое пианино, куда заранее загружают карточки с перфорацией. С минуты на минуты я заиграю. Без чувств. Без души. Играю. Дни становятся все длиннее, их медлительность невыносима. С утра я мечтаю о ночи, об отдыхе, об одиночестве; сбросив маску счастливой хозяйки, я опущу веки и уголки губ.

Как-то утром Бен пришел на час раньше. Я не успела надеть броню. Не повторила дневные реплики.

— Что-то не ладится? — спросил он.

Я молчу, уставившись в пол.

— Что не ладится? — повторяет он.

У меня стучат зубы.

— Заболели? Я вызову врача. Хотите?

Я сжимаю ладонями щеки. Сжимаю еще крепче. Зубы, прекратите валять дурака. Бен подходит ко мне. Осторожно трогает за плечо. Я ему не мешаю. Он подходит еще ближе и обнимает меня.

— Ничего, — говорит он. — Это ничего.

Он ласково меня покачивает, переступая с ноги на ногу, мы с ним как начинающие танцоры.

— Вы устали, — объясняет он. — В этом вся причина. Это естественно. У вас нет выходных. Вы все время работаете. Вы перенапряглись. Вот в чем дело. Вы совсем выбились из сил. Но все будет хорошо. Я и Барбара прекрасно справимся. Вам нужно отдохнуть. Вам нужно поехать за город.

Я разревелась.

— Я сказал глупость? — огорчился Бен.

Мне нечего ответить. Он обнимает меня крепче.

— Скажите, чем вам помочь. Я все сделаю. Я переписал ваши рецепты, смотрел, как вы готовите, тренировался дома.

«Как это несправедливо, — думаю я. — Как несправедливо, что этот мальчик так добр ко мне. Он готов на все, а я этого не заслуживаю. Неужели он не видит, что на лбу у меня написано: бессердечная женщина?»

— Вы первый человек, благодаря которому мне захотелось что-то делать. Первый человек, который меня чему-то научил.

— Значит, ты согласен? — спрашиваю я и чувствую, что голос у меня сел.

— На что? — спрашивает он и легонько отстраняется.

— Взять ресторан. Я хочу тебе его подарить. Ты сделал столько же, сколько я. Я не могу больше им заниматься. Я узнаю, как это делается. Мы оформим все как полагается. У тебя не будет никаких неприятностей. Мы все предусмотрим.

Я замолкаю. Не знаю, продолжать или нет.

— Мне хотелось бы, чтобы ресторан был подарком, Бен. Я не хочу, чтобы он был для тебя грузом и тяжестью.

Я вижу по глазам, что он не согласен. И тороплюсь заговорить раньше, чем он начнет меня переубеждать.

— Ты столько времени работал без зарплаты. Мне ты ничего не должен, это я тебе всем обязана. И отдаю тебе, что у меня есть. Мы сходим с тобой к нотариусу и перепишем его на твое имя.

Он мотает головой:

— Ни в коем случае. Ни в коем случае.

— Согласись. Пожалуйста, — прошу я.

Он задумывается.

— Я не против того, чтобы им заниматься, — говорит он, — я против того, чтобы вы мне его дарили.

У него такой уверенный тон. Откуда он знает? Как догадался, что я не имею права сделать его своим наследником? Каким чудом спасает меня от очередного предательства?

— Ты прав, — говорю я. — Я тебя назначаю управляющим «У меня».

Я беру скалку и торжественно посвящаю его в новую должность, касаясь левого плеча, правого плеча. Церемония вызывает у Бена улыбку.

— А вы чем надумали заниматься? — спрашивает он. — Куда вы денетесь?

Об этом я еще не думала.

— У вас же нет дома, — напоминает он мне.

Действительно.

— Ну и что, — тряхнула я головой, — чтобы жить, мне ничего не нужно. Почти ничего.

Понедельник проходит грустнее грустного, настроение похоронное, мы как будто с кладбища, Бен и я. Но мысль, что нам обоим одинаково грустно, нас поддерживает. Воздух потеплел, и солнышко, которому наконец удалось согреть нашу широкую короткую улицу, скромно намекает нам, что мы вскоре можем рассчитывать на весну. Барбара уже надела платье в цветочек. Юбка колышется, как цветущий луг. Я делюсь с ней нашими планами. Опасаюсь, как бы она не отказалась работать у Бена, он на несколько лет моложе ее.

— И прекрасно, — успокаивает она меня. — Больше всего я люблю быть на вторых ролях. Мне нравятся слуги, которые управляют господином. Думаю, что у меня есть склонность к подпольной деятельности.

Ох, хитра, думаю я и с нескрываемым удовольствием слежу, как Барбара вальсирует между столиками и записывает заказы крупными отчетливыми буквами. Она шутит с посетителями, наклоняется поболтать с четырехлетним карапузиком, умеет осадить ворчунов, надоед, приставал. У нее врожденное чувство пространства и времени. В ее присутствии зал словно бы разбит на квадраты, любая просьба, любое сведение тут же получает свои координаты. Теперь у нас никто не сталкивается в кухне, никто подолгу не дожидается заказа, не бывает ошибок с блюдами. Смотреть на Барбару за работой — подарок.

В пять часов, как обычно, заглядывает Венсан выпить чашку чая и обсудить с Барбарой, какими кустами лучше огородить террасу. А за ним в проеме двери появляется и стоит, заслоняя солнце, силуэт. Я обращаю на него внимание не сразу, я роюсь в папке, ища разрешение мэрии, тамточно сказано, на какую часть тротуара перед рестораном мы имеем право. Вот, нашла, наша терраса два метра в ширину и шесть в длину. Я протягиваю бумагу Венсану, а он мне кивает на кипу каталогов для садоводов, которые принес с собой. Глаза у Венсана устремлены к двери, и я тоже смотрю на дверь.

В дверях стоит высокая красивая девушка. У нее широкие скулы и косы короной на голове. Мне на память сразу приходит Василиса Премудрая, героиня русских сказок, которые мне читали в детстве. Я не вижу, какие у нее глаза, какое выражение лица, все в тени, солнце у нее за спиной. Девушка стоит неподвижно. Я начинаю волноваться. Мы все замолкаем, ждем, что будет делать девушка.

— Она, — шепчет мне Бен.

Я собираю документы, разложенные на столе, и доверяю их хранить Венсану.

— Побудьте у тебя, хорошо? — спрашиваю я у него.

Барбара, Венсан и Бен молча поднимаются из-за стола и направляются к двери. Девушка отступает на шаг в сторону и пропускает их. Солнечные лучи врываются быстрее стрел и ослепляют меня. Когда я открываю глаза, девушки уже нет. Я понимаю, что осталась одна, и вдруг слышу легкое покашливание у себя за спиной. Девушка сидит за тем самым столиком, за которым сидели мы все несколько минут назад.

— Вы Мириам? — спрашивает она.

Я усаживаюсь напротив нее и протягиваю ей руку. Она пожимает ее, ее рука мягкая и теплая. Глаза у нее черные, а волосы цвета спелой пшеницы. Губы бледно-розовые, шея длинная и белая. На ней черный бархатный пиджачок и белая с кружевами кофточка. Она словно сошла с картины девятнадцатого века. Мне кажется, что ведет она себя необычно. Во всяком случае, для инспектора из санэпидемстанции, насколько я их себе представляю.

— Меня зовут Таня, — говорит она.

Мы смотрим друг на друга, и я понятия не имею, как мне с ней себя вести. Она опускает глаза, улыбается.

— Я — подруга Гуго.

Хорошо бы земля разверзлась немедля под моими ногами и поглотила меня. Руки у меня дрожат. Я их прячу. Просто-напросто сажусь на них.

— Мы увидели вашу фотографию в газете, — сообщает она.

Меня завораживает ее спокойный голос, она не волнуется, не робеет. — Мы были в метро, ехали на занятия…

«Какие занятия? — очень хочется мне спросить. — Где занятия? В какой школе? Где мой сын? А вы откуда? И где он сегодня спал?»

— Я взяла бесплатную газету, потому что люблю смотреть рекламу ресторанов. Я большая лакомка. И говорю Гуго: «Посмотри, славное местечко, ресторанчик под названием «У меня», и показала ему статью. Он ничего не ответил. Уткнулся носом в фотографию. Потом сказал: «Это моя мать. Вот эта женщина — моя мать». Он вас узнал. Сначала я подумала, что он чушь городит. Потому что он все время о вас говорит и меня уже достал.

«Что он обо мне говорит? — хочется мне спросить. — Он меня ненавидит?» Но стыд мне мешает, затыкает рот. И радость тоже.

— Я давно узнала, что вы… разошлись. Он мне все рассказал. Сразу, как мы только остались вместе. Ночью он не спал, и я его спросила, о чем ты думаешь, когда часами ходишь туда-сюда по комнате?

«Какой комнате? Вы живете вместе? Сколько времени вы знакомы? Он стал спать лучше?»

Но кляп по-прежнему у меня во рту.

— Он был вне себя. Плакал, когда рассказывал. Я никогда не видела, чтобы взрослый парень плакал. Мне это было странно. Меня это поразило. Он сказал, что встретил того типа — как бишь его? Огюст? Нет, Октав. Сказал, что, когда увидел, хотел убить. Я испугалась. Сказала, что это кретинизм. Сказала, у тебя инфантильные реакции, и он опять впал в ярость. — Она рассмеялась. — Да, он был вне себя, сказал, что кретинка и дебилка я, раз ничего не понимаю. Что он пережил травму. А я, вы понимаете, не переношу травмированных. Люди травмированы! Да сейчас весь мир травмирован. Вы со мной согласны? Или я чересчур резка?

Отвечать я не могла. Но думала, что она права. Мне бы очень хотелось обсудить с ней последствия, к которым приводят травмы. Хотелось поблагодарить ее, сказать, какая она красивая. Узнать, что ей помогло стать такой взрослой. Расспросить о родителях.

— Все меня считают слишком прямой и резкой. Я думаю, причина в моих предках.

Мгновенный отклик на мой вопрос меня поразил. Она прочитала в моих глазах любопытство, которое я не могла скрыть, и объяснила:

— Я не француженка. Родилась в Смоленске. В Париж приехала, когда мне было двенадцать лет. Французского совсем не знала. — Она опять засмеялась. — Я одно только слово говорю теперь с акцентом. Правда, одно, название магазина. «Монопри». Слышите, у меня вместо «о» все равно получается «а».

Я улыбнулась.

— Я тогда сказала Гуго все, что думаю. Женщины ничем не отличаются от мужчин. У них тоже есть тело, есть проблемы. Вас это шокирует? Я говорю слишком прямо? Но ведь так оно и есть, правда же? Мужчины на этот счет совсем чокнутые. Они выдумали святую деву. Девственница и младенец, это им нравится. А мне нет. Но Гуго я понимаю. Он был маленьким, и потом, когда речь о матери, все не так просто. Дети не хотят знать о неприятностях родителей. Им не нужны травмы. Это естественно. Но я ему сказала, что пора кончать со своими травмами. Я не буду жить с человеком, который без конца рассказывает мне о своей матери. Все на самом деле просто. И вполне можно не психовать. Если ты так страдаешь, найди и помирись. Какие проблемы? У нее есть родители, есть родственники, она не испарилась, не умерла. А он сказал, что не знает, как за это взяться, что не хочет ни с кем говорить, ни с Андре, ни с Жизель, вашими родственниками. Ему это трудно. Тоже понятно. Действительно, трудно. Тогда я сказала: «Ну и что дальше? Что ты собираешься делать? Как поступить? Я тебе сразу говорю, травмированные сироты не мой идеал». Он сказал, что будет ждать знака. Когда мы увидели фотографию, я толкнула его локтем в бок — вот он, твой знак. Мы с ним ничего не обсуждали, но я знаю, что он понадеялся на меня. Вы же знаете мужчин. Они… как большие дети. Хотят, чтобы кто-то взял на себя ответственность. Я беру на себя ответственность. И не вижу, в чем проблема. Если ошиблась, так ошиблась. Это же не смертельно.

— Мириам!

Кто-то зовет меня. Кажется, из большого зала. Я не трогаюсь с места.

— Мириам!

— Идите, — говорит Таня. — Занимайтесь посетителями. Я подожду.

Я поворачиваюсь и очень медленно поднимаюсь. Меня шатает. За столиком у окна сидят Дени и Кола, стажеры из зубоврачебной клиники, ждут кофе.

— А пирожные есть? — спрашивает Кола.

— Остались с шоколадной помадкой, — отвечаю я на автомате.

Я двигаюсь еле-еле. Сил разрезать остаток торта на кусочки и разложить по тарелочкам нет. Несу на стол прямо в форме.

— Доедайте все, дети мои, — говорю. — Подарок от хозяйки.

Счет я рву. Меня не надо отрывать еще раз. У меня не будет сил принимать от них деньги, сдавать сдачу.

Я опускаюсь на стул напротив Тани. Она молчит. Глубоко дышит, глаза у нее расширены. Не лицо, а маска. Что с ней произошло? Почему она замолчала? Молотилка сломалась? Но что еще она может мне сказать? Теперь моя очередь говорить. Только бы не разреветься. Я боюсь ее осуждения. Боюсь ее здоровья… Где ей понять мое горе, страхи, волнения? Я пытаюсь что-то такое сформулировать про себя. Ищу слова, но фразы не складываются. Подводит синтаксис. Синтаксис и произношение. Я уверена, что покалечу все слова своим внутренним воем, с которым пытаюсь справиться.

Мне приходит спасительная мысль. Таня — лакомка, сейчас я ее угощу. За едой она не будет спешить и дождется, пока речь ко мне вернется. Не вставая с места, я протягиваю руку к кухонному столу и кладу перед ней большой кусок морковного кекса с грецкими орехами.

Глаза у нее сразу заблестели:

— А можно мне еще чаю?

Кофеварка «Хиршмюллер» сверкает в лучах закатного солнца. Я ошпариваю кипятком чайник и кладу в него ложку заварки, завариваю чай по-русски. Поднимается облачко пара, носик плюется кипятком, и мне на память приходит старинный паровоз, вокзал, слезные прощания, радостные встречи.

Танина ложечка погружается в лимонное желе, добывает зернистую плоть миндального кекса.

«Ешь меня, девочка, ешь меня, и тогда ты меня поймешь».

Полузакрыв глаза, она наслаждается тонким сочетанием корицы и жженого сахара.

— До чего же вкусно! — восклицает она. Вздыхает и смотрит на тарелку. — Обидно будет, если наши дети такого не попробуют, — говорит она. — Детей у нас пока нет, но я хочу много детей. Может, двух, может, четырех. Обидно будет, вы ведь согласны?

Я пожимаю плечами и изо всех сил стараюсь удержать слезы, так стараюсь, что голова от боли раскалывается.

Таня добросовестно ест кекс, время от времени останавливается и недоверчиво покачивает головой. Ну надо же! До чего нежный! А какой аромат! И вкусно до невозможности.

Она встает, берет вторую чашку, наливает в нее чай и ставит передо мной.

— Чокнемся? — предлагает она.

Мы чокаемся.

Глава 22

Мне остается только ждать: работа нервная, требует массы внимания. Бесчеловечно не назначить срок, приходится вздрагивать при каждом скрипе двери, прислушиваться к шуму любых шагов. Я все время настороже, все время отрываюсь от дела. Какое уж тут течение жизни? Я без конца поднимаю голову, оборачиваюсь, чтобы проверить, наготове каждую секунду.

Вот уже два дня, как Бен готовит вместе со мной. Говорит, что стажируется. У него талант к изготовлению теста. Легкая рука. Удивительная. Просто дар божий. Делать тесто ведь не научишь. Сладкие пироги с начинкой у него в сто раз лучше моих. Рулеты с маком и вишневым вареньем божественны.

Тушеное мясо пока не очень. Но тут никаких тайн нет, делай все по рецепту, и получится.

Заказами занимается Барбара. Она обожает счета, списки, бумаги, это по ее части.

Бешеным темпом мы приближаемся к моему отъезду, но каждый час тянется мучительно долго.

Я пригласила инспектора из санэпидемстанции. Он такой, как я и ждала, неприятный, с брезгливой физиономией, делает заметки в блокноте, перевернул все столы и стулья, устроил у нас страшный беспорядок. Он лезет повсюду и наливается кровью, когда, встав на четвереньки, заглядывает под холодильник. Потом от него так и разит. «Здесь из-за вас дышать невозможно» — так и хочется мне сказать. А он толкует о бактерицидном льде и синтетических губках. Отказывается от всего, чем я хочу его угостить, — кусочка пирога со спаржей, кружки бархатистого тыквенного сока, черничного мусса с миндальным молоком, даже от чашечки кофе на дорожку. Он объявляет, что пришлет отчет, и уходит, не пожав мне руки.

Через день мы получаем отчет, к нашему несказанному удивлению, он положительный, нам предлагают внести несколько небольших изменений на кухне, они желательны, но не обязательны.

Все сделано, Бен официально стал управляющим ресторана. Стажировка закончилась триумфом — Бен приготовил невероятный десерт, что-то среднее между слойкой и «плавучим островом», для меня вещь совершенно немыслимая, а для него раз плюнуть.

Я могу уезжать.

Но я не могу уехать.

Я жду, стараясь не смотреть на часы, на бессильные стрелки, на проклятый календарь.

Ресница упала на щеку.

— Загадайте желание, — говорит Бен. — Загадайте и хлопните себя по щеке.

Я прошу, чтобы сын пришел как можно скорее. Хлопаю себя по щеке.

— Не по той, — говорит Бен. — Нужно было по правой. Не получилось.

Не знаю, сколько прошло времени с тех пор, как у меня побывала Таня, которая принесла мне благую весть, но вот он входит, предварительно постучавшись в стеклянную дверь. Гуго здесь, «У меня», совсем взрослый. Я не могу дышать. Инстинктивно прижимаюсь к стене, будто перед расстрелом. Но он безоружен, и неужели я так смертельно боюсь его широкой улыбки, его бровей, высоко взлетевших на гладком лбу, его взгляда?

Вид у него довольный, его смешит мое несказанное изумление. Я узнаю выражение его лица, ему и в младенчестве было свойственно то же лукавое веселье. Я так боюсь его разочаровать. Я пытаюсь улыбнуться, но губы меня не слушаются. Мне кажется, меня сжали в кулак, давят, дробят. Я пытливо всматриваюсь в лицо своего сына, так всматриваются в новорожденного, пытаясь обнаружить сходство. На кого похож, на папу или на маму? Нет, ни на папу, ни на маму. Передо мной мужчина. Молодой, очень красивый, воспитанный, одетый со вкусом, своим собственным вкусом, а не нашим.

Мне больно. Я не сразу чувствую боль, мне мешает прилив, разрастающийся во мне. Что это — я сама разрастаюсь приливом? Больно. Ох, как больно. Слезы готовы брызнуть, будто по носу дали кулаком. Удар за ударом. В живот. В спину. Тянет. Разносит. Что со мной?

Гуго подходит, протягивает руку, испытующе смотрит на меня. Каждое его движение весело и насмешливо. Я не понимаю, как так можно. Как мой сын может сейчас валять дурака?

Я беру его за руку, притягиваю к себе. Сажусь на диванчик, показываю — садись ко мне на колени. Он кивает, он не против. Ему смешно, что он может усесться ко мне на колени. Он меня раздавил. Он слишком большой, худой, взрослый.

— Мой родной, — говорю я, — мой любимый сыночек.

— А ты все такая же, с приветом, — говорит он, ущипнув меня за щеку.

Я прижимаюсь к его груди, слышу — у него стучит сердце.

Глава 23

Несколько дней спустя небесно-голубой грузовичок остановился на углу.

Чемодан у меня совсем легкий. С каким пришла, с таким и ухожу. Я в последний раз оглянулась на ресторан «У меня». Нарядная витрина, сиреневая свежевыкрашенная дверь, апельсиновые деревца в кадках на тротуаре. Бен и Барбара махали мне вслед с порога. Венсан вернулся к себе в магазин. Мы с ним выпили кофе на прощанье, и он пообещал мне присматривать за молодежью.

— А что делать с вашими книгами? — спросил Бен.

Я задумалась: моя любимая передвижная библиотека, помощница труженика выживания, бесценное сокровище.

— Прочтите их.

1

Броселиандский лес в Бретани — место действия многочисленных средневековых легенд (о Мерлине, Ланселоте, Тристане и Изольде и т. д.). — Здесь и далее прим. ред.

(обратно)

2

Оссо-буко — итальянское блюдо, тушенное с помидорами мясо.

(обратно)

3

Бар-мицва — совершеннолетие, которого по канонам иудаизма мальчики достигают в тринадцать лет.

(обратно)

4

«Удел человеческий» — роман французского писателя Андре Мальро (1901–1976).

(обратно)

5

Рильке Р. Новые стихотворения. М., 1977. Пер. Г. Ратгауза.

(обратно)

6

Святой Дионисий (III в.) — первый епископ Парижа. В его житии рассказывается, что, будучи обезглавлен, он прошествовал до храма, держа свою голову в руках, и лишь там пал мертвым.

(обратно)

7

Фланнери О'Коннор (1925–1964) — американская писательница.

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

*** Примечания ***