Хуже некуда [Джеймс Ваддингтон] (fb2) читать онлайн

Джеймс Ваддингтон Хуже некуда

Посвящается Джудит

Это трудно описать словами, а можно, наверное, лишь пережить, но при этом ужасно страдаешь; по телевизору все выглядит совершенно иначе, даже для меня самого: на экране все так быстро, крути себе колеса по горам, ничего особенного, однако никто не видит наших терзаний, когда только и думаешь: «Я должен продержаться еще полтора часа восхождения, а потом еще десять дней», — вот что рано или поздно приканчивает человека. Однажды чаша переполняется, ибо ты понимаешь: больше просто не вынести.

Крис Бордман,

интервью Четвертому каналу, 10 июля 1996 г.

Пролог

Живет в Финляндии один специалист по превращению электронных писем в совершенно анонимные. Их источник невозможно вычислить. Любые расспросы ни к чему не приведут: работа выполняется программным обеспечением, минуя голову его создателя. Программа же, после того как процесс завершен, неизбежно удаляет исходные файлы с жесткого диска.

Этот финн-компьютерщик напоминает черную дыру в пространственно-временной ткани. Ни пытками, ни силой закона вы не заставите специалиста рассекретить полученные сведения: их у него просто нет.

То, чем он занимается, вполне законно — по крайней мере в Финляндии.

Согласен, мое послание несколько длинновато для обычного электронного письма. Я укорачивал его, как мог. Понимаю, Интернет — не самое подходящее место для чтения. Сюда заглядывают, чтобы найти нужную информацию. Но я все же урезал документ и переслал тому финну. Кодировать не стал, ведь следящие за нами придерживают зашифрованные послания в надежде разобраться с ними позже. Зато уж если письмо смахивает на выдуманную историю, его автоматически удаляют самое большее через неделю.

Упомянутый специалист установил мой файл на трех анонимных сайтах FTP — в Германии, Штатах и Финляндии. На всякий случай поясню: это такие сайты, откуда любой владелец компьютера с модемом способен скачивать файлы. Трудновато? Да нет, в тысячу раз проще, чем связать зимний носок.

Файл помечен: НЕ УДАЛЯТЬ НИ ПРИ КАКИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ. Время от времени кто-нибудь наведается в сеть и удивится: что, мол, за ерунда, почему это не удалять?

Для меня самое главное — чтобы историю услышали. Хотя бы потому, что нельзя уверенно утверждать, будто бы она закончилась, будто бы все, кто должен, уже мертвы, а уничтоженное зло никогда не воспрянет к жизни.

Одно плохо: однажды кому-нибудь придет на ум подзаработать на моих трудах праведных. Если вы, человек, чьи глаза скользят по этим строчкам, принадлежите к «рядовым читателям» — значит, это уже произошло. Если же вы, напротив, любитель бороздить кибер-моря, который только что по ошибке загрузил мой рассказ и теперь недоуменно смотрит на экран, помедлите минутку. Понимаете, если вы действительно первый, мы можем услужить друг другу. Вам, и только вам я уступаю право печати.

Кстати, что за снисходительное выражение: «рядовой читатель»! Возможно, эта история о добре и зле, о страсти, честолюбии, любопытстве, тревогах за наше общее будущее наконец увлечет вас, но ни один мудрец не предугадает, каким образом каждое слово переплетется именно с вашей жизнью. «Неповторимый» — не то слово. Слишком уж избито. Ну да ладно.

Единственный и неповторимый читатель, я приветствую вас!

Первый этап

Все началось, когда пропало тело Яна Потоцкого. Если вдуматься, бедняга не очень-то в нем и нуждался в последнее время. Остальные, впрочем, еще меньше, разве не так? На момент исчезновения бренная оболочка находилась в суперсовременной палате интенсивной терапии в Гренобле. Католики-фанаты выдвигают теорию, согласно которой тело Яна вознеслось на небеса. Однако представитель Ватикана, пожелавший остаться неизвестным, заявил, что совершенно не представляет, кому и зачем там, наверху, сдались биологические останки велогонщика.

Мадам Потоцкую, разумеется, опечалило данное происшествие. Скорбь ее выражалась в обильных рыданиях. Черная шаль и широко разинутый рот вполне уместны на фотографиях, а вот звуковое сопровождение, честно говоря, быстро начинало раздражать.

В клинику Ян угодил из-за разбитой головы. Стоит уйти разуму, и тело превращается в развалины, будь ты даже лучшим профессиональным велогонщиком в мире.

Вы, конечно, слышали о заплывах на сверхдлинные дистанции, о женщинах, в одиночку покоривших Эверест, о мускулистых атлетах, пробегающих стометровку в мгновение ока… Так вот, никакая нагрузка не требует стольких изматывающих усилий, как трехнедельная велогонка. С этим не поспоришь. Чтобы заправиться необходимой энергией, спортсмены поедают целые горы научно сбалансированной пищи, а в итоге к началу третьей недели высоко в горах их мучает голод, который уже ничем не утолить. Организм пожирает сам себя. Во время «Тур де Франс» или «Джиро» мышцы усыхают на полтора-два килограмма.

Третья неделя. Тогда-то великого Потоцкого и доставили в больницу. На вертолете. С разбитой головой. Нет, форма черепа осталась неповрежденной. Дело в содержании.

Сохранилось фото Яна, сделанное в тот самый день. Гонщик откинулся на спинку больничной кровати, похожую на могильную плиту. Обнаженное тело одето лишь в серебристое отсутствие загара.

Распахнутые глаза пусты. Но вот от чего берет озноб: мускулы лоснятся, чуть не лопаются от избытка энергии, точно у человека в расцвете сил, перед стартом. Как это возможно, на последней-то неделе «Тур де Франс», когда измученный мотор давно уже должен был спеть свою лучшую песню, а мускулы — выпирать узлами посреди глубоких вмятин от чересчур долгого и мучительного перенапряжения?

Больничное фото третьего дня показывает нам спортсмена в еще лучшей форме. Можно подумать, от одной лишь внутривенной кормежки жилы способны вот так разгладиться, налиться жизнью, заблестеть. Увы, глаза по-прежнему лишены всякой мысли.

На двадцать первый день главные мускульные группы велосипедиста, такие как vastus и rectus femoris^[1], топорщатся по всему бедру, они уже ненормально огромны, словно готовые потрескаться куколки, а вокруг — полное вырождение, будто бы перед вами выходец из катакомбы или жертва раковой опухоли на последнем издыхании. Нос похож на клюв хищника. Кожа больше не смягчает черты лица, но угрожающе натянута между костями. Вспомним, это тело ровно три недели не шевелило даже пальцем.

Снимков двадцать второго дня не существует: к чему фотографировать кровать без пациента?

Тело Яна исчезло ночью. Начальство больницы разводило руками, ссылаясь на электронную систему безопасности и надежную охрану. С девяти вечера здание, как обычно, находилось под усиленным наблюдением. Странных перемещений никто не заметил, камеры слежения и входные датчики не засекли ничего подозрительного. В два часа пятьдесят семь минут дежурная сестра вышла из палаты интенсивной терапии в туалет и, вернувшись через шесть минут, обнаружила опустевшую постель Потоцкого, о чем тут же оповестила дежурного управляющего. В три часа одиннадцать минут на место прибыла полиция.

Тело так и не нашли.

Второй этап

Ян! врезался в дерево из-за простой лягушки. Редкий случай. Это случилось в том же году, когда великий Акил Саенц выиграл свой пятый «Тур де Франс», повторив промежуточный рекорд.

Знаете, большинство велогонщиков смотрятся красавцами только в седле. Стоит лучшему из лучших слезть с велосипеда, и атлет моментально превращается в неуклюжую курицу. Накачанные бедра и дряблые голени с обвисшей мускулатурой — чем не окорочка? А изящные, невесомые икры? Правильно, не они же продвигают гонщика к победе. Сердце, легкие, таз, бедра — вот что важно. Икры — всего лишь заурядный шарнир между живым двигателем и машиной. Кому охота тащить высоко в горы лишние килограммы плоти?

В любом случае, надо сказать, Акил и без велосипеда выглядел молодцом. На мой взгляд, фортуна слегка перестаралась с этим парнем. Он даже угодил на страницы журнала «Вог», что немало поспособствовало не только его собственной славе, но и прибавило популярности гонкам. Впрочем, уже тогда Саенц прослыл истинным героем. При тех деньжищах, которые приносит подобная известность, можно быть близнецом Горбуна из Нотр-Дама, никто и не заметит. Так нет, посмотрите на эту статную фигуру шести футов ростом, бронзовую кожу и бронзового же оттенка волосы! (Все это взято из «Вога», сам бы я не заметил.) Вообще-то в тех краях, откуда он родом, подобная красота не редкость, однако люди почему-то поговаривают об африканской высокогорной крови, о каких-то предках, что якобы обитали на высоте двух тысяч метров над уровнем моря и гораздо ближе к экватору. Чушь, по-моему. Не может пресса без «уток».

Так вот, согласно статье, «стройные, точно у газели, ноги спортсмена сужаются от выдающихся мускулистых бедер к длинным точеным голеням и почти девичьим лодыжкам. Сердце в состоянии покоя делает не больше одного удара за две секунды, а рабочий объем легких примерно в два раза выше, чем у простого горожанина».

Правда, не до конца ослепленный внешними данными гонщика, автор здесь же отмечает, что, дескать, могучий безукоризненный торс корично-золотого оттенка, без единого намека на излишества, и тому подобное, о-ля-ля, хали-гали, искажает загадочный бугор прямо под грудной клеткой. Не то грыжа, не то странная особенность телосложения. На самом деле названная выпуклость дает дополнительные возможности для работы легких. Ничего удивительного. Любой профи со временем обзаводится такой.

И чтобы уже покончить со знаменитой статьей: там упоминались еще глаза «цвета розовато-лиловых крокусов» плюс черты лица… и далее целый абзац приторных фантазий о том, как одно голливудское светило нордического типа, с юности накачанное стероидами, провело ночь любви с молоденькой звездой подиума, абиссиночкой, которая сгодилась бы Акилу в сестры. В младшие, конечно. Евгеника вперемежку с инцестом — что еще нужно рядовому бюргеру, чтобы сердце затрепетало в груди?

Надеюсь, картина ясна.

Осталось добавить одно: в нем действительно была некая тайна. Стоило Акиле войти в комнату, где сидели обычные смертные в повседневных костюмах, обвести всех своим «крокусовым» взглядом из-под корично-золотой челки, как женщин охватывало щемящее чувство, словно они упустили нечто важное, да и мужчины в глубине души начинали терзаться собственной ущербностью.

Пелотону доступен любой язык. Попробую описать вам тот самый день, когда Ян разбил голову, с точки зрения Акила.

Придорожная канава. Вот я, Акил Саенц, делаю знак рукой, весь пелотон дружно спешивается, и сто восемьдесят семь горячих струй разом ударяют в обочину.

Нет, сто восемьдесят шесть. Потоцкий в одиночку устремляется дальше и скрывается за дальним поворотом.

Это разрешено правилами.

С другой стороны, Ян Потоцкий более всего угрожает мне именно сейчас.

Он не просто «горняк», мастак по подъемам, эдакий человек-паучок, чьи легкие подобны шарам с гелием, кто взберется на любую кручу при попутном ветре и чихать хотел на гравитацию. Такие парни страдают на спусках. Тут нужна особая сила, которой у них нет. Попробуйте-ка метнуть перышко точно в цель!

Я — Саенц, я по-орлиному складываю крылья и камнем падаю вниз. Но мне никогда не полететь, как Пелузо, когда тот выжимает из машины дикую скорость, буквально зависая в воздухе над рулем.

Саенц — человек, наделенный силой — не может парить, ему нужна опора.

На альпийских трассах все решают обороты, скорость, турбины здесь ревут, как звери. Ступня лежит параллельно грунту, но удержать силовое равновесие — задача не из легких. Это как раз по мне. Обожаю ездить на грани. Неудержимый поток в полнокровных жилах, насыщенных чистым кислородом, сам несет меня вперед. Тело — подарок богов, которым я и пользуюсь на все сто — ритмично движется к вершине и молнией кидается вниз.

Одна загвоздка. Это не Пелузо умчался вдаль, пока мы тут опорожняли мочевые пузыри. Это Ян Потоцкий. А он не просто «горняк», но и человек, наделенный силой.

История приписывает мне, Акилу Саенцу, умение расправляться с подобными противниками. На беглецов я бросаюсь, будто гончая на кролика. Соперник чует мое приближение раньше, чем увидит мою тень. И это ломает ему хребет, в смысле — сокрушает боевой дух.

По крайней мере так должно быть. Однако на сей раз нечто вселилось в Потоцкого, и я даже слегка выбит из колеи. Нет, правда, он как одержимый: мелет чушь, врезается в неподвижные предметы, то вспомнить день недели не может, то маршрут забудет… Оно бы и ладно, какое кому дело до мозгов этого чудика? Но вот беда: похоже, ни с того ни с сего взамен ясности ума он обрел физическую силу. Чудовищную силу.

Все эти мысли мгновенно пролетают в моей голове. Над придорожной канавой еще поднимается теплый парок, а я с притворной сдержанностью запрыгиваю в седло. Горстка «козимовцев» и прочая шушера путаются под ногами. Созываю свою верную команду. Подбородок выше, в тени от надвинутого козырька глаза мечут молнии на грешную землю. Одним лишь усилием воли раскидываю пелотон по обе стороны, к обочинам, и пробиваюсь вперед. Саенц едет! Стóит кому-нибудь вовремя не увернуться, стóит нашим колесам коснуться друг друга — и гордый орел будет распростерт в грязи с перебитым крылом. Ну-ка, кто отважится на подобную наглость? Покажите мне такого! То-то же.

Несколько минут мы катим впереди, набирая скорость. Во главе мчится четверка штатных гонщиков, за ними — мои друзья: Патруль, Меналеон, Агаксов. Я, конечно, держусь рядом. Мне-mo их «губительная» скорость — раз плюнуть, моя ритмично пульсирующая сила не знает предела. А там, позади, тужатся слабаки, замученные двухнедельной гонкой. Охваченные чем-то вроде гриппозной лихорадки, они надрывно хрипят, обливаясь потом; вдруг, словно по собственной воле, очередной велосипед встает на дыбы, шарахается в сторону, и гонщик едва успевает убрать ноги с педалей, до того как поцеловать асфальт. После начинаются рыдания.

Мне, Саенцу, эти сопли — до фонаря, своих забот хватает.

Проходит десять минут. Позади маячат Сарпедон, Барис и Архангельский. Думают, не замечу. Это люди Яна, они за мной следят. Ждут, когда мы с товарищами рванем вперед, как барракуды сквозь косяк мелкой рыбешки.

Сарпедон, Барис, Архангельский. Стая плотоядных косаток, убивающих без единого звука.

По правую руку от меня — Патруль, Патруль Азафран, верный компаньеро. На долю секунды оборачиваюсь и смотрю ему в глаза. Знаком подзываю Агаксова, и вот мы мчимся втроем, как одно целое: Саенц, Азафран, Агаксов. Люди Яна, «козимовцы», взглядами сверлят нам спины.

Внезапно, будто гром с ясного неба — даже я вздрагиваю, — Азафран запрокидывает голову и ревет голосом буйвола на грани оргазма. Затем набычивается, словно вознамерился идти на таран, и так яростно крутит педали, что ног почти не различить.

Едва оправившись от изумления, на миг я чуть ли не проникаюсь сочувствием. Я понял, что происходит. Адреналин ударяет в голову еще до реальной атаки. За спиною свистят шины, стремительно рассекая воздух. Трое гонщиков «Козимо», слившись в сплошную серебристую линию, пролетают справа от меня.

Сарпедон, Барис и Архангельский. Геройский поступок, что говорить, да только бессмысленный. Азафран дурачил и не таких простофиль. Он гений обмана. Вражеская троица следила за нами во все глаза, ловила малейший поворот головы, движение пальцев на рычаге скоростей… Мнимый срыв Патруля подлил масла в огонь, нервы противника сдали, и трезвый расчет уступил место грубой силе.

Однако Азафран, этот ловкий притвора, и не думал устремляться вперед. Зато «козимовцы» рванули на полном ходу. Только через тридцать метров парни поняли, как обмишурились. Думали сыграть на нашем промахе, а сами сели в лужу. Пускай теперь дерутся с ветряными мельницами. Собирались вызвать на бой героев, а теперь их преследует парочка наших штатных, которые нарочно поджидали своего часа в тени, чтобы теперь, выжимая все силы, кинуться в погоню.

Меналеон пристраивается позади, и мы вчетвером преспокойненько набираем ход. Вот и одураченные беглецы. По громкой команде Азафрана «квиковский» эскорт в последний раз «рвет когти», прикрывая нас, пока мы обходим соперников, а затем потихоньку расслабляется и, естественно, их стопорит. Вся эта великолепно исполненная эскапада занимает считанные секунды. Теперь уже наша очередь круто ускоряться, только в отличие от «козимовцев» мы не тратили силы попусту. Дуралеи-то выдохлись, а мы свободны.

— Догоняем Потоцкого, босс?

Никак не разберу: может, этот Агаксов прикидывается таким простачком, а на самом деле — очень тонкий стратег? Хотя вряд ли. Кажется, он видит мир состоящим из нескольких разноцветных квадратов: знаете, как делают в вечерних новостях, когда не желают показывать важного свидетеля.

— Молодчина, Акс, — отзываюсь я. — Только без истерик, давай просто разгонимся и закончим спуск.

Здоровый он парень, а соображает порой туговато. «Догоняем Потоцкого, босс?» Бедняга. Раньше коровы станут прыгать по скалам, словно козочки. Вот съехать вместе с нами с горы — это ему по силам. Но стóит нам разлететься вверх по склону, Агаксов превратится в тяжелый камень, медленно ползущий на веревках шкива. Потоцкого ему в этом заезде уже не видеть.

А пока что я качу за этим исполином, глядя, как мелькают его дрожащие от напряжения ноги. Акс напоминает ломовую лошадь, затянутую в лайкровый костюм. Всякий раз, когда он пускается полным галопом, цепь соскакивает еще на одну звездочку. В конце концов я вижу, как силач озадаченно дергает и дергает рычаг скоростей. Дружище, ты считать-то умеешь? Свободных звездочек не осталось. Пятьдесят три — одиннадцать, сумасшедшая скорость, а ведь мы только в самом низу.

— Тише. — Если героя не угомонить, он, как и положено ломовой лошадке, не успокоится, пока не рухнет наземь и не испустит дух, давясь собственной пеной. А впереди довольно резкий подъем. — Ага, так вот и держись, полегче, полегче…

Начинается восхождение. Агаксов сразу же отходит, словно душа мертвеца в преисподнюю. Непременно похвалю за ужином, заслужил. Несколько минут Меналеон едет впереди, но и он быстро выдыхается. Остаемся мы двое: Саенц и маленький Азафран, рыцарь и оруженосец.

Настало время потрудиться по-настоящему. Разумеется, я сильнее, но и таких людей, как Патруль, еще поискать. Я вполне серьезно, Саенц не расточает похвалы направо и налево. Может, скромный сельский парень Азафран и не блещет знатной родословной, зато тщеславия ни капли, а ума — побольше, чем у многих. Впервые вижу, чтобы простой самоучка так толково разбирался в машинах, компьютерах, спонсорах, контрактах, даже в женщинах. Мало того, с ним можно иметь дело и на горной трассе.

Итак, в бой. Мы тут же разгоняемся до уровня, когда тело еще не страдает от перегрузок, но уже близко к этому. Каждый мускул, от лодыжки до спинного хребта, в животе, груди, руках, плечах кричит о том, что предел недалек, что бездна физического истощения — пусть временного, по сокрушительного — призывает нас в железные объятия. Так и должно быть. Мы созданы, чтобы ездить по краю. И мы делим шальной ритм, словно рабы на галерах: каждый круг, описанный педалью, подобен удару дубового весла о волны. До перевала — четыре тысячи таких кругов, то есть восемь тысяч мышечных сокращений.

Проходит еще пять минут. Продолжаем работать. Мы знаем собственную грань возможностей, и Яна знаем тоже. Природу не обманешь. Судя по компьютерам, мы «наматываем» двадцать семь км в час — невероятная скорость, если учесть крутизну дороги. И, судя по состоянию наших тел, ни один человек не в силах ехать быстрей. Еще тридцать пять минут — и вершина. Сейчас мы наверстываем примерно девять секунд за минуту, а значит, через двадцать минут настигнем Яна, который наверняка начал уставать. А дальше — либо пронесемся мимо, либо, если соперник заупрямится, проедем рядом несколько сотен метров и все равно обгоним.

Так, посмотрим, что между нами за разрыв. Два пятьдесят, не больше, верно?

Но машина сопровождения выдает странный показатель: три с половиной минуты. Боже, нет. В сердце недобро щемит. А ведь нам и без того тяжко.

Вскоре подтверждается самое страшное. Потоцкий опережает нас еще на тридцать секунд.

Бывают в жизни мгновения, когда все идет кувырком, совсем не так, как надеешься. И не в каких-то там пустяках. Вдруг выясняется, что лучшие друзья смеются за твоей спиной. Или что тебе грозит рак. Или что любимая женщина давно встречается с другим.

Подобные вести больно бьют по сердцу. В прямом смысле слова. Поэтому вдвойне страшно услышать такое на трассе, когда сердце и без того работает на пределе.

Осознание пало на меня с небес хищным ястребом, который внезапно затмевает крыльями солнце. Неужто я, Саенц, не войду в плеяду лучших гонщиков истории? Неужели мою пятую победу в «Тур де Франс» похитит выродок, что покоряет сейчас крутой склон, опережая на десять секунд в минуту любого мастера на спуске?

Тогда-то меня впервые охватил ужас. Того рода, что навеки застревает в глубине души — то беспокойно дремлет в своей норе, то пробудится и примется горестно выть. И так до скончания дней. Руки и ноги мои затряслись.

Азафран, казалось, тоже потерял голову. Только что выглядел нормальным — и внезапно, без предупреждения, привстал в седле, осыпая меня самыми незаслуженными проклятиями:

— Давай-давай, жирная скотина! Уделался, гомик поганый? Шевели своей грязной задницей — и вперед, змей чесоточный!

Только удалившись на сотню метров от обозленного товарища и оказавшись недосягаемым для его площадной брани, я сумел взять себя в руки. Не все потеряно. Я взбираюсь по склону одной из самых крутых седловин со скоростью, недоступной большинству смертных даже на ровном месте. Я мчусь так стремительно, что ветер треплет майку лидера где-то за плечами. Еще никто не уходил от Акила Саенца.

Пять минут спустя с командной машины сообщают, что Потоцкий по-прежнему опережает меня на три двадцать семь.

Стараюсь держаться невозмутимо, а в душе благим матом ревет зверь ужаса.

Нет, Яну не просто везет. Любой профессиональный гонщик знает, о чем я: случаются такие дни, дни преображения, когда велосипедист ни с того ни с сего обретает немереную силу в ногах и побеждает с невозможным отрывом в двадцать секунд. А назавтра приходит к финишу сто сорок пятым.

Однако в Яна вселилось нечто более постоянное. Безо всякой видимой причины парень вдруг выбился из второсортных спортсменов и стал… я, конечно, не пораженец, но… он стал непобедимым. Вопреки всем законам природы.

Ох уж этот Саенц. Послушаешь его иногда — пуп земли, да и только. А впрочем, не так уж сильно он и приврал. Сдался ли Акил в той гонке? Конечно, нет. И разумеется, выиграл. Париж встречал его как победителя пяти Grandes Bouck^[2], равного лучшим. Отныне Саенц уверенно возглавлял Пантеон великих гонщиков, таких как Анкетиль, Копии, Меркс, Ино, Индурайн^[3]. В следующем году парень заберется на плечи прославленных предшественников, это как пить дать, пророчили газетчики.

Что творилось в голове Потоцкого, пока тот не слетел с катушек, теперь уже трудно установить. Сказать честно, мастер по спускам из Яна — как из Арнольда Шварценеггера балерина, и за последние месяцы его неуклюжесть заметно усилилась. Поглядишь на обращение Яна с тормозами, на опасные вихляния на дороге, и диву даешься, как это он до сих пор не сломал шею.

Одним хищным броском Саенц сократил разрыв на целых две минуты. И вот — последние километры перед финишем. Довольно гладкая и просторная сельская дорога ласково вьется между столетними деревьями, подступающими к самой обочине. Уклон почти не чувствуется. И все же Акил делал добрых шестьдесят пять км в час, когда на полной скорости пролетел мимо Потоцкого, который задумчиво стоял у дорожного указателя.

Чуть погодя, после блестяще исполненного спуска, вихрем промчался Азафран. Кажется, это было только вчера, так ясно я все помню. Дикая, невообразимая картина — настолько, что зрители сами чуть не слетели с тормозов. Ян, еще мгновения назад явный хозяин положения, вылез из седла и, держа велосипед перед собой, пялился на маленький дорожный знак, указывающий в лес. Команда Потоцкого, естественно, застряла позади. Микель Флейшман беседовал с парнем, одной рукой похлопывая того по плечу, а другой тыча в сторону финиша. Несмотря на полное безумие мимолетной сцены, у многих почему-то возникло впечатление, что Флейшман даже не кричал: а какой нормальный капитан команды не заорал бы, когда его лучший гонщик профукает главную мировую победу? Нет, Микель разговаривал тихо, ласково, словно пытался уговорами выманить ценного скакуна из горящего стойла.

Весь этот бред продлился пару-тройку мгновений, если смотреть на вещи беспристрастно. Но гонку выиграл Акил Саенц. Азафран пересек финишную прямую менее чем через шестьдесят секунд, опередив на минуту двадцать Сарпедона. Ян Потоцкий, чье временное замешательство сыграло на руку Саенцу, так и не завершил этапа. Охваченные беспокойством спортсмены уже на финише увидели, как вертолет поднялся над верхушками деревьев и направился к долине.

Потоцкий, по его словам, сбился с пути. Внезапно он потерял уверенность, что движется в нужном направлении, поэтому решил на всякий случай свериться со знаком.

Ян разогнался чуть не до семидесяти километров в час, когда его осенила эта мысль. Парень повернул обратно, спешился и уставился на указатель, намалеванный от руки. По слухам, тот приглашал путешественников заглянуть в некую Тмутаракань — четыре лачуги, ухабистая колея, три цыпленка и коза.

Лидеры и в прежние времена, случалось, теряли дорогу: Роберт Миллар как-то раз последовал за машинами на вершину Альп Дуэз и тоже лишился победы. Однако Потоцкий, тот заблудился, можно сказать, в более глубоком смысле. «Я подумал, лучше уж проверить, чем ошибиться, — объяснял он потом. — И вдруг понимаю: забыл, куда надо ехать. В общем, я слегка запутался».

Когда Флейшман рассеял его сомнения, гонщик забрался в седло и устремился вперед, пусть даже безо всякой надежды догнать лидеров. Убеждения заняли минуты две, не больше, поскольку Меналеон своими глазами наблюдал аварию, да что там — чуть не разбился вместе с Яном. Говорит, они мчались бок о бок, развивая довольно приличную скорость (успокоенный Потоцкий двигался уверенно, как никогда), и вдруг на крутом повороте из толпы зрителей на дорогу выпрыгнула большая лягушка.

Профессиональный велогонщик незамедлительно реагирует на препятствия, даже на самом крутом повороте. Вдобавок если дорога сухая, без мелких камешков. Отклони руль на пару миллиметров — и все дела. Мягкий предмет наподобие скользкой лягушки можно и переехать.

Но Ян поступил так, будто повстречал огромный валун или же страшное привидение. Дернулся, вильнул в сторону, проскочил поворот, описал по воздуху дугу и, не расставаясь с велосипедом, врезался в старый дуб. Удар оказался не смертельным, крепкий шлем сохранил череп даже от мелких трещин, однако, по-видимому, остатки разума «летающего Супермена» переселились в злосчастное дерево. Ох уж эти шлемы. Знавал я спортсменов, которые полагают, что «лучше бы сразу, чем так»…

Третий этап

Нетрудно вообразить себе деревушку Вента-Кемада с ее каменными улицами, пылью и поблеклой оранжевой черепицей. Если Эрнесто Сарпедон и должен был умереть, то никак не здесь.

За «Тур де Франс» следуют гонки в больших городах, так называемые критериумы. Это наполовину состязания, наполовину фиесты. Круг, еще круг… Ветер свистит, спицы звенят, тихо-серебристо постукивают сухие цепи о титановые зубцы, велосипеды гудят, будто стая ночных насекомых. Люди на улицах едят и пьют, самозабвенно обнимаются с единомышленниками, радостно чествуют местного героя, и тут же перед их глазами проносятся мировые таланты, взрывные coureurs^[4] и grimpeurs^[5], один за другим, покуда не погаснет дневной свет и не затеплятся золотые лампы.

Campionissimi^[6] получают солидные барыши за участие в критериумах, вот почему команду на гонках должен возглавлять не кто-нибудь, а номер один. На сей раз команда Сарпедона не отхватила приза, поскольку их лидер не тянул на подобную славу.

Это произошло на следующий год после гибели Яна Потоцкого из-за лягушки. Акилу Саенцу страшно не везло в том сезоне: за пять месяцев Эрнесто выиграл четыре «Спринг Классикс», пять гонок «Минор Стейдж», итальянский и французский Туры, и, похоже, именно ему судьба уготовала победу в Мировой велогонке. Рыдающий зверь ужаса в душе Акила не затихал ни на минуту.

Однако дух Эрнесто не вынес подобного бремени. Вчерашний вожак стаи превратился в малое дитя. Тот, бывший Сарпедон — уверяю, вы не пожелали бы оказаться рядом с ним на дороге, — он плевался, выпускал газы, оскорблял вашу маму. Его презирали, но и боялись. А кончилось тем, что парень стал буквально блаженным. На последнем «Тур де Франс», по утрам, когда гонщики собирались на старте, Эрнесто внезапно ронял свой велик и подходил к одному из рядовых штатных. Огромный щетинистый подбородок отваливался, обломанные зубы обнажались в улыбке, и многократный победитель приветствовал изумленного донельзя гонщика — нет, не просто по имени, а словно брата, вернувшегося после долгой войны: заключал в объятия, иной раз даже рыдал на его плече. Можете представить, что испытывал в эти мгновения молодой новичок? Чувствовал себя польщенным? Глубоко пристыженным? Смущение — не то слово.

Сарпедону было плевать на чувства других людей. Закончив обниматься, он шагал обратно, причем как-то странно держал правую руку: отставлял локоть назад и немного вбок, будто бы собирался не то поприветствовать товарища, не то благословить толпу, и постоянно бормотал себе под нос. Зачастую механику «Козимо» приходилось брать спортсмена за эту самую руку и отводить к легкомысленно брошенному велосипеду, уже подобранному и заботливо отлаженному механиком команды. Кто-то еще проверял исправность миниатюрного радиопередатчика, закреплял на месте наушник и помогал Сарпедону забраться в седло, ибо сам он в это время напоминал несуразного героя из устарелой видеоигры.

Зато стоило посадить Эрнесто за руль и указать, где трасса, — его уже ничто не могло остановить. Казалось, у парня была лишь одна, врожденная скорость — бешеная. Капитан команды как заведенный шепотом повторял в микрофон: «Легче, дружище, остынь, спокойней, тише», — опасаясь, как бы гонщик не надорвал сердце.

И вот — Париж, Елисейские поля. Существует традиция, согласно которой в «Тур де Франс» всеобщий победитель уступает финальный этап гонщику чуть ниже себя рангом. Сарпедон оторвался от своих уже в первом заезде. Ладно, это в порядке вещей, но потом вожак обязан уйти в тень, затеряться в середине группы, позволить и простым парням погреться в лучах славы. В конце концов, они это заслужили. Неизвестно, где был бы лидер без надежных товарищей.

Думаете, Эрнесто сбавил шаг? Ага, как же! Наоборот, развил совсем недостижимую скорость. Группа начала растягиваться, поредела, некоторые начали отставать, а Сарпедон продолжал шпарить, будто в заезде с раздельным стартом на первой неделе гонки. Вскоре он остался в полном одиночестве, уйдя в отрыв на сотню метров от ближайшей троицы спортсменов, которые растерянно затормозили в ожидании товарищей.

Присутствующие оторопели. Парень уже завоевал все три лидерские майки — «горный король», «самый быстрый» и «самый стабильный». Чего он еще хочет, вознестись живым на небо? А тот крутил себе педали с постоянством необоримой машины, напоминая электронного зайца на треке для борзых. «Уберите робота!» — ревела толпа, отчасти в шутку, отчасти с возрастающим гневом.

И вдруг Сарпедон прикладывает ладонь к наушнику, трясет головой и останавливается, положив руку на барьер.

Зрители затаили дыхание. В кронах деревьев шелестел ветер, где-то вдали шумела проезжая часть. Сердца aficionados^[7] похолодели. Никто не забыл, как Ян Потоцкий разглядывал указатель. Вскоре запели шины-«трубки», застучало сто двадцать цепей, и пелотон сплошной пестрой лентой пролетел мимо одинокой фигурки у барьера.

Эрнесто поднял руку и кротко улыбнулся, словно приветствуя группу знакомых, мелькнувших вдали на сельской дороге; потом внезапно принял озабоченный вид, еще раз приложил руку к наушнику и кинулся в погоню. Да только удачу свою он уже упустил. Непобедимый Сарпедон финишировал за спинами основной группы гонщиков и как бы в коконе собственноручно созданной пустоты, не замечая никого вокруг, вихляя ведущим колесом, как ученик, возвращающийся домой после уроков. Акиле Саенцу, который до того неизменно приходил вторым и страшно устал, безуспешно пытаясь одолеть Сарпедона в каждом заезде, вместе с Этторе Барисом, занявшим третье место, пришлось чуть ли не на себе протащить бедолагу сквозь положенную церемонию: вручение маек, шампанское, цветы, девицы, взмахи перед камерами. Эрнесто «выдавал» нужные жесты, словно кукла-марионетка, и ухмылялся, но не как победитель, а скорее как человек, не понимающий, куда он попал, озираясь по сторонам с видом испуганного первоклашки.

Всегда находятся люди, готовые прослезиться от избытка эмоций, однако не уверенные, что презентация на Елисейских полях, одно из самых внушительных событий спортивной жизни, — вполне подходящий случай для подобных изъявлений. Но посмотрели бы вы на лица этих несгибаемых мужчин, совсем недавно пылавших ненавистью к Эрнесто и вдруг, без малейшего на то основания, проникшихся дружескими чувствами к нему же!.. Слезы, которые стекали по их соленым от пота лицам, отдавали невыносимой горечью полыни.

В общем, неудивительно, что Эрнесто Сарпедон, победитель Тура, campionissimo, не помог своей команде пожать заслуженные лавры в заездах-критериумах.

А вот почему в маленькой, глухой деревушке, куда прославленный гонщик удалился для восстановления душевного здоровья, его настигла жестокая смерть, понять уже сложнее.

Высокие каблуки Габриелы Гомелес очень даже по-городскому стучали по главной улице Вента-Кемада. Улице, ха! Скорее ущелью Гремучей змеи, разве что ярко освещенному лучами утреннего солнца. Но туфли Габриелы представляли собой шикарное зрелище. Элегантные, из дубленой кожи, такие не каждому по карману.

Габриела — женщина современная до мозга костей и знает, чего хочет. Остается лишь гадать, как это по окончании полицейского колледжа в Авиле успешную выпускницу не оторвали с руками первые копы Мадрида. Ясное дело, половая дискриминация в органах правопорядка здесь совершенно ни при чем. В общем, вместо блестящей столичной карьеры молодую женщину-детектива ожидал заштатный городишко, где шоссе Е25 пересекает Гвалдаквивир между Бэлен и Кордовой.

Оставив двух помощников в униформе бродить снаружи, Габриела отправилась в харчевню. В ноздри ударил крепкий запах. Не сказать, чтобы кофе, вино, сигаретный дым и копченые окорока в совокупности давали неприятный аромат, но, на беду, к ним примешивался дух кожи, дегтя, инжира и свиного навоза. На несколько мгновений гостья застыла на пороге — черный силуэт на ослепительном фоне раскаленных камней и глины, — вдыхая относительно свежий воздух. Когда глаза привыкли к полумраку, Габриеле удалось разглядеть троих мужчин того возраста, в который приходят все крестьяне, распрощавшись с молодостью. Посетители учтиво поздоровались. На их голоса из маленькой двери вышел официант и облокотился на стойку, ожидая заказа.

Горожанка попросила кофе-эспрессо и выбрала себе место, откуда был бы хорошо виден весь бар. За столиком она достала из кожаной сумочки сигареты, небрежно щелкнула зажигалкой, выпустила изо рта серую струйку дыма и неторопливо обвела заведение взглядом, явно приглашая присутствующих к разговору. К стойкому аромату заведения добавилось благоухание дамских духов. Свеженакрашенные при въезде в деревню губы оставили еле заметный блестящий след на фильтре тонкой длинной сигареты.

— Интересно, это они просто так, по дороге заскочили? — спросил один из мужчин, ни к кому особенно не обращаясь.

— Вы же знаете, у нас тут серьезное дело, — произнесла горожанка.

— А она что, тоже с копами?

— Я их начальница.

— Ну да, мир не стоит на месте, — отозвался другой посетитель. — Женщины. Боссы. Не такие уж мы отсталые, понимаем, что к чему. Если наши родные внучки водят гоночные авто и говорят о совокуплении не краснея, открытым текстом… Разве мы против? Начальствуйте на здоровье! — Он сверкнул глазами, а потом вдруг растянул губы в добродушной беззубой улыбке.

Габриела ответила быстрым выразительным взглядом.

Чтобы собрать вокруг себя толпу, ей оказалось достаточно сесть за столик. Прошло около часа. Гостья из города и пальцем не пошевелила, а вента превратилась в некое подобие местного суда. Парни в униформе торчали у дверей, лениво посматривая на ребятишек, собак и свинью, чье присутствие нарушило бы «официальный протокол».

Выдвинулся даже собственный президент. Им оказалась опять же дама, правда обремененная большим количеством килограммов, подбородков и прожитых лет, чем Габриела. Грубым, раскатистым голосом сеньора Эмилия — так она представилась — призвала собрание к порядку и заговорила, в основном обращаясь к детективу:

— Неделю назад уроженец нашей деревни возвратился, чтобы поселиться у своих дяди и тети. — Она указала на пожилую пару, которая тут же встала и вежливо поклонилась сеньоре полицейской; та подняла руку в знак приветствия. — Я говорю «уроженец», но едва ли «житель». Ибо хотя его родители и появились на свет в здешних краях, они давно уже мертвы.

— Упокой, Господи, их грешные души и прости им беззакония их, — торопливо зашептали старики, а молодежь недовольно поморщилась, устыдившись надушенной горожанки.

— …беззакония их, — кивнула сеньора Эмилия. — Юный Эрнесто отправился на обучение в Сеговию, и с тех самых пор мы ни разу его не видели. Вплоть до внезапного и неожиданного возвращения, когда молодой человек окончательно потерял рассудок и, судя по всему, был отправлен подальше от огней и шумихи большого мира. Кто привез Эрнесто, мы не знаем. «Добрые друзья», — только и повторял несчастный. Видимо, он и сам понятия не имел, кто они — эти черствые мужчины, что умчались на своем «мерседесе», едва успев выставить гонщика на дорогу — с тяжелыми сумками в руках и отвисшим слюнявым подбородком. Дядя и тетя узнали его по фотографиям в газетах и, скорбя о состоянии юноши, приютили его у себя. Но почему? — Пожилая женщина неожиданно возвысила голос на целую октаву. — Почему друзья и работодатели не позаботились о нем? Как можно вышвырнуть человека на пике славы лишь из-за того, что он душевно заболел?

— Это мы и собираемся выяснить, — согласилась Габриела.

— Хорошо, только поделитесь ли вы плодами расследования с нами, простыми селянами?

— Я заметила вашу иронию, — откликнулась гостья. — Мы могли бы сотрудничать на равных.

На равных, как бы не так! Нет, что-то здесь нечисто. К чему эта сцена оскорбленной невинности? Сейчас начнут нести околесицу, лишь бы запутать следствие. Габриела насторожилась. И все же услышанное поразило ее как гром с ясного неба.

Сеньора Эмилия громко прокашлялась.

— Помните крутое ущелье в предгорьях Сьерра-Морены, через которое вы на своем большом автомобиле протиснулись в нашу долину? — Она махнула рукой в сторону юга. — Старейшие из нас не забыли, как у самого въезда когда-то возвышалась виселица. И вот настал день, когда она рухнула. Долго вокруг витал жуткий запах гниющей плоти, а люди находили клочья выдубленной на солнце кожи. Последними, кто болтался в петле, были трое братьев Сото.

— Когда это было? — спросила детектив.

— В незапамятные времена, — откликнулась почтенная великанша; ее сердито сдвинутые брови ясно дали гостье понять, что дешевое пристрастие к деталям здесь не в чести.

— В незапамятные времена, — пробормотала Габриела, склонив голову.

— Именно. Как известно, души повешенных не обретают загробного покоя. Не стоит удивляться, что и братья Сото после утраты бренных тел не покинули родные края, но продолжают принимать самые отвратительные, леденящие кровь обличья и уводить людей на гибельный путь. Что вы на это скажете? — Сеньора Эмилия вопросительно посмотрела на собеседницу.

— Многие так и думают.

— Я поняла вашу мысль. Многие… идиоты. Малограмотные крестьяне из тех, которые окружают вас в данную минуту.

Подняв обе руки, Габриела обезоруживающе улыбнулась:

— Не мне судить! Только я лично в это не верю.

— Я тоже, — ответила женщина в летах. — Тем не менее мы обязаны чтить чужие взгляды, пусть даже основанные на глупых суевериях. Факт остается фактом. Три дня назад с вершины Сьерры в деревню сошли трое. Как и братья Сото, эти жуткие пугала были вооружены до зубов: пистоли, ружья, карабины, увесистые патронташи, полные разного рода боеприпасов, кинжалы, у каждого по клинку на поясе. И все испускали ужасное зловоние. Я, разумеется, не знакома с запахом висельника, оставленного в петле на неделю с лишним, однако их невыносимый смрад и мне дал кое-какое представление о подобных вещах. Это походило на… как если б вы прирезали свинью, но не разделали ее сразу, а бросили тушу под солнцем и примерно через месяц позволили кому-либо вдоволь покататься по кишащему червями мясу.

— Я полагала, в ваших краях убитую свинью разделывают немедля.

Сеньора Эмилия свирепо блеснула глазами:

— Слушайте, я знаю, что у вас на уме. Думаете, один из нас или наших близких, а то и не один, прикончил Эрнесто Сарпедона и разделал его, как свинью. Все, что вам остается, это вычислить мотив — и убийца, или убийцы, у вас в кармане. А теперь я скажу, как было на самом деле. И на вашем месте я внимала бы каждому слову. Три дня назад со склона Сьерры в деревню спустились три вооруженных бандита. Они предъявили нам определенные требования. Можете поверить — достаточно гнусные, тошнотворные и не подлежащие исполнению. Как несложно догадаться, девственные плевы самыхцеломудренных красавиц деревни порождали у негодяев нездоровый, почти гинекологический интерес. Впрочем, не стóит смаковать подробности.

— А… школьная учительница, она?.. — вставила слово Габриела, все более изумляясь причудливой манере изложения своей собеседницы.

Почтенная дама указала на сутулую девушку-переростка; та залилась краской и неловко поклонилась, уронив голову чуть ли не до колен.

— Насчет непорочности можете спросить у нее сами. А что касается красоты…

— Да нет же… — Габриела с трудом подбирала слова. — Я про вас… Какие необычные выражения: «гнусные», «целомудренные»… Откуда вы, сеньора Эмилия…

Матрона выдержала красноречивую паузу, пристально глядя на горожанку. Когда гостья окончательно стушевалась, она как ни в чем не бывало продолжила:

— Мы недвусмысленно объявили притязания бандитов по меньшей мере недопустимыми, а затем велели мерзавцам выметаться подобру-поздорову. Так они и поступили, но не прежде, чем осыпали деревню проклятиями, угрожая страшной карой. Безусловно, мы предприняли необходимые меры, дабы защитить честь и цвет наших дев — сами видите, задача не из трудных. Откуда же нам было знать, что является истинной целью этих отщепенцев?

Дальнейшее вам известно. Эрнесто четвертовали в доме его сродников. Пусть, надо признаться, и не в самом доме, а в бывшей конюшне, однако довольно сухой и чистой, с кроватью, столом и табуретом. Гонщику не воспрещалось обедать вместе, с тетей и дядей, однако нельзя было не заметить, насколько душевнобольной нуждался в покое, чтобы сидеть в одиночестве и размышлять о чем-то своем, не будучи потревоженным человеческой болтовней, смысла которой, судя по глазам, он все равно не постигал.

Ранним утром тело несчастного обнаружили на простом, выскобленном добела столе, что был поставлен родными в лачуге для удобства нового жильца, в данную минуту заботливо укрытого полиэтиленом. Туловище бедняги послужило центральной частью кровавой композиции, тогда как прочие члены были аккуратно сложены рядом, а голова покоилась на груди. Вы спросите, кто из местных жителей таил злобу против Эрнесто. По нашим сведениям, никто. Далее вы осведомитесь, кто мог извлечь выгоду из его гибели. Сарпедон действительно был богат и к тому же холост. Завещание до сих пор не вскрыто, но, без сомнения, вряд ли кто-либо из нас заработает на трагедии хотя бы пенни, да и вообще способен сотворить подобное убийство из меркантильных соображений, клянусь честью. Вы, конечно, поинтересуетесь, не слышали ли мы чего-нибудь необычного. Как вы имели возможность заметить, коттедж Сарпедонов находится на отшибе, а той ночью завывал сухой северный ветер. Где-то скрипела дверь, редкая дворняга могла брехнуть, заслышав стук расшатанной ставни, кое-кто из местных, наверное, выходил на порог и вглядывался в кромешную уличную тьму, памятуя о странных угрозах бандитов. Однако ничья душа не встревожилась каким-либо знаком, выходящим из ряда вон, что, учитывая удаленное расположение дома, где почивал обреченный идиот, не столь удивительно. Больше нам нечего сообщить.

— Хорошо сказано, — произнесла гостья.

— Ничего хорошего, — отрезала пожилая собеседница. — Человек, зависящий от нашего гостеприимства, зверски убит, а мы не в состоянии помочь следствию разыскать злодеев. Лично я не вижу здесь ничего хорошего.

Искры в ее глазах заставили Габриелу опустить взгляд. И тут сеньора Эмилия хихикнула в ладонь:

— Маленькая плутовка! Меня не проведешь. Знаем, что у вас на уме. По долгу службы вы обязаны думать, мол, эти деревенские что угодно наплетут, лишь бы прикрыть… ну, сатанинские обряды, кровную месть, уходящую корнями в незапамятные времена, обманутого наследника… Конечно, при необходимости мы горой стоим друг за друга. Но сейчас не тот случай. И вы сэкономите уйму времени, если поверите мне и начнете разыскивать братьев Сото. Для нас очевидно: трагическая цепь событий, приведших Эрнесто к печальному концу, неким образом связана с появлением покойных бандитов. Хотя не мне учить вас вести дела.

— Благодарю за понимание. — Габриела улыбнулась присутствующим, те улыбнулись в ответ и закивали, не выказывая ничего, кроме застенчивого дружелюбия. — Последний вопрос. Есть подозрения, что случилось с пропавшим органом?

— Нас тоже изумило исчезновение крови.

— Я не об этом.

Сеньора Эмилия вопросительно подняла бровь.

— Мужское достоинство было на месте, — подал голос один из посетителей, — стыдливо упакованное в огромное сердце гонщика.

Все умолкли, не зная, что прибавить, и детектив заговорила сама:

— Мы совершенно не обнаружили следов мозга. — Она выдержала долгую паузу. — Черепная коробка Эрнесто Сарпедона промыта при помощи очень сильного насоса и растворителя. Там, где раньше помещался разум, не уцелело ни единой клетки.

— Боюсь, нам еще далеко до подобных технологий, — как бы извиняясь, промолвила сеньора Эмилия.

Итак, не считая имен давно умерших, а то и никогда не существовавших братьев-разбойников, Габриела ни на йоту не приблизилась к разгадке: кто же эти таинственные друзья, которые, нежно заботясь о благополучии Сарпедона, тайком увезли его из мира нестерпимых перегрузок профессионального велоспорта в сельскую идиллию, способную, как известно, исцелить любые сердечные раны.

Четвертый этап

Акил Саенц никогда не расставался с женой во время больших этапов. Она помогала ему поддерживать душевное равновесие. И дело даже не в интиме, как некоторые могут подумать. Только самый близкий человек готов без устали утешать, ободрять, расхваливать и утешать снова. Или, в случае с Акилом, мириться с упреками за свою неспособность угадать, когда и в каких именно выражениях следует превозносить его величество.

Супругу Акила звали Перлита де Зубия. Помните фильм о чилийском поэте Пабло Неруда и почтальоне? Так вот, Перлита — вылитая жена почтальона в том кадре, когда она стягивает блузку посреди пустого кинотеатра. Крепкие округлые формы, от которых сосет под ложечкой и хочется благоговейно преклонить колени. Если вы умудрились пропустить такой шедевр (я имею в виду испанский оригинал, а не итальянскую копию), позвольте дать вам совет: обязательно посмотрите. Во-первых, это лучшее из творений «Синема». И потом, вы бы хоть немного поняли Перлиту. Семь лет своей жизни она посвятила Саенцу. Мало ли кто и что слышал за это время. Тактичное умолчание — святой долг там, где не вступают в силу иные, более важные соображения. Да-да, конечно, подслушивать тайные мысли женщины — провинность, в которой не всякий рискнет сознаться, а уж обнародовать их — все равно что наступить на могилу матери. Однако у меня есть на то веская причина. Какая? Предпочитаю не говорить. Может, со временем само прояснится. Так или иначе, следующий отрывок поможет вам вникнуть в отношения между Акилом и Перлитой.

Перлита

Помню, когда мы были совсем юными… Стоял теплый осенний день, и один парнишка увел меня на поле, чтобы заняться любовью. Помню, мы просто лежали в тени деревьев, растущих по краю поля, а вокруг золотились крокусы. Еще немного, и седые дамы придут собирать урожай шафрана.

Поначалу мы оба сгорали от желания, и вдруг парень ложится на спину и начинает успокаивать меня, будто резвую кобылку, и вот его штука съеживается, обвисает, и я удивляюсь: чего это он? А мой приятель срывает цветок, выворачивает — получается желтый-желтый колпачок — и надевает на обмякшую крайнюю плоть, и смеется, негромко так, и я думаю: затем ты сюда пришел, что ли? С крокусами баловаться? Я-то здесь за другим, я жду чего-то большого, горячего. А он обхватывает свой конец ладонью, и тот, как по волшебству, принимается расти, вот уже кожа раздвинулась и выскользнула пурпурная головка, но все происходит настолько нежно, что крокус остается там же, на своем месте. Теперь он прикрывает «глазок», будто желтый сосочек на крохотной лиловой груди. Блаженная улыбка парня медленно превращается в оскал, и внезапно цветок взлетает на воздух, подхваченный мощной переливчатой струей. Все кончено, а мой приятель по-прежнему скалит зубы.

Нашел над чем потешаться! Я обеими руками колочу его по груди, снова и снова, а он хохочет. «Доволен, да? — кричу я и, приподнявшись на колени, тычу в себя пальцем: — Зачем, по-твоему, вот это? А это? — указываю на его штуку, лениво развалившуюся на мокром животе. — Он был нужен мне! Здесь, внутри».

Конец начинает расти на глазах, однако парень снова берет истекающий соком любви цветок, надевает его на палец и этим пальцем, нежно, почти щекоча, ублажает меня до изнеможения. Когда я без сил падаю на его тело, все еще сердитая внутри, где так и не получила ничего большого, друг шепчет мне на ухо: «Перлита, Перлита, видишь старух на том краю поля? Они пришли за крокусами. Мы много раз были вместе, Перлита, мы с тобой, но ведь и ты однажды одряхлеешь, наденешь черное платье, и настанет пора сбора шафрана; что ты вспомнишь тогда? Только этот день».

Конечно, он ошибся. Мое имя Перлита де Зубия. И мне не быть старухой в черном платье. Я одеваюсь в Мадриде, Париже и Милане. Мои наряды не годятся для того, чтобы собирать урожай шафрана или пшеницы на предгорьях далекого запада; в них не станешь мотыжить, полоть, готовить домашний сыр или резать птицу.

Хотя нет, он был совершенно прав, тот юный парень, что надумал сделаться велогонщиком, покинул деревню и поманил меня за собой — о нет, не Акил Саенц, а простой селянин, который тоже кое-чего достиг за счет огромного самообладания и тактических умений. Я по сей день прекрасно помню его.

Понимаете, к чему все это? Мне кажется, близость неразлучна со смехом. Только очень, очень глубоким. Бывает такой, идущий прямо из живота. Но секс — это хохот, зарождающийся еще ниже. Ведь как мы смеемся? Говорим: «Ха-ха-ха» — и все? Ну нет. Если это по-настоящему, то мы задерживаем дыхание, и каждый вздох приходится проталкивать вовнутрь, в глубину, туда, пониже живота, и потом выпускать наружу, и снова задерживать, и снова выпускать. Похоже на оргазм, да?

А вот близость с Акилом никогда не значит хохот. Нет, я не жалуюсь, все у нас чудесно. Великолепно. Потрясающе. Напрягая каждую жилку, мы поднимаемся на крутые вершины, а затем наступает триумф — сумасшедший, головокружительный спуск. Но в нашей любви нет места крокусам, ей незнакомы ласковые шутки. Иногда я думаю, каким будет мое последнее воспоминание страсти, когда я стану совсем, совсем седой и неприступные вершины растают во мгле за горизонтом, а лето, как и прежде, рассыплет под ногами желтые цветы?

Надеюсь, читатель простит меня за нескромно разделенное признание. Поверьте, я не желал никого очернить.

Пятый этап

Габриела

— А почему бы вам не спросить антрополога? — говорит козопас.

Я стою посреди древней дороги, уводящей на склоны Сьерра-Морены. Громадные булыжники наполовину погребены под бурой кварцевой пылью. Мой «лендровер дефендер» припаркован у широкого колодца, окруженного низкой каменной стеной. Головастики с маленькими ножками поднимаются на поверхность подышать. Какие крупные, почти с куриное яйцо. Грязновато-зеленые рты впиваются в гладь воды. Наши глаза встречаются.

Странно, лягушке здесь нипочем не выжить. Может быть, это особенный вид и вся их жизнь проходит в колодце? Разве что подземные каналы ведут куда-то еще, вдаль?

На обратном пути мое внимание привлекла каменная стена. Машина бесшумно встала. Белый ветер заглушил шипящее радио, зато принес тихий звон козьих колокольчиков из оливковой рощи. Вскоре навстречу мне вышел пастух с овчаркой. Расспросив его о здоровье, о стаде, я как бы ненароком завела разговор о братьях Сото, и тут он выдал свое предположение.

Что-то новенькое.

— Какого антрополога?

— Того, что прилетал на геликоптере.

— Геликоптере?

— Летательном аппарате вроде аэроплана, только с пропеллером вместо крыльев. Иными словами, крыло расположено на крыше кабины, похоже на тележное колесо и постоянно крутится. На хвосте размещен другой пропеллер, повернутый вертикально. Он позволяет регулировать вращательное движение первого. Вертолету не требуется длинной посадочной полосы, вследствие чего…

— Нет-нет, я знаю, что такое вертолет. Расскажите лучше про антрополога.

— Так он представился. По профессии. Мне и этого хватило. Козы его совсем не интересовали. Полагаю, главным образом его заботили старинные предания.

— Он прилетел один?

— О да.

— Испанец?

— Явно не местный, хотя… с другой стороны, — старик обвел взглядом безлюдные величественные скалы, — с местными у нас тут негусто. Но я понимал каждое слово.

— Он хотел услышать старинные предания?

— Именно.

— И вы рассказали о братьях Сото?

— Среди многого прочего.

— Но эту историю тоже. Можно и мне послушать?

Мы пошли по красному песку в оливковую рощу. В кронах могучих серых деревьев играли солнечные блики, время от времени рядом позвякивали колокольчики, горячий ветер отдавал козьим духом, негромко жужжали мухи над спящей собакой, и старик поведал мне о братьях-висельниках из Вента-Кемады.

Забираясь обратно в «лендровер», я спросила, не припомнит ли мой собеседник регистрационный номер вертолета.

— Все таблички были замазаны. Я еще подумал: как необычно для антрополога.

— А что, они к вам часто наведываются?

Губы пастуха тронула кроткая улыбка.

— Я хотел сказать, подобная предосторожность ближе преступнику или шпиону. Так или иначе, на глаза мне попалась грозная надпись, предупреждавшая от неосмотрительного обращения с техническими внутренностями геликоптера. И это не были слова, присущие речи златоустого Лопе де Вега или же пламенного Шекспира.

— Точно?

— Мне ли не узнать язык, на котором говорил несравненный Боккаччо?

М-да. Вот вам и козопас.

Итак, Сарпедон мертв. Его безмозглые останки искромсаны вдоль и поперек. Никаких следов наркотика или других отклонений.

В настоящий момент у меня три рабочие гипотезы.

Первая: убийство совершили обитатели деревни. После чего с легкостью профессиональных патологоанатомов вычистили голову покойника. Возможно, ее содержимое потребовалось для какого-нибудь дурацкого ритуала. Во всяком случае, операция выполнена безукоризненно. Даже при помощи высоких технологий не удалось обнаружить ни намека…

Вторая: три брата-разбойника, казненные много лет назад, сошли с горы, чтобы потребовать головы прекрасных девственниц, но были с позором изгнаны; горя местью, явились обратно под покровом ночи, перерезали Сарпедону горло, рассекли тело на части, а мозги забрали с собой. Наверно, была причина. Если бандиты и не скончались по-настоящему, то…

Третья: преступник (или преступники), действуя по приказу «Козимо фармацевтиксалс», устроили тщательно продуманный маскарад в расчете избавиться от лучшего велогонщика, неожиданно ставшего посмешищем, при этом предусмотрительно утаили от назойливого внимания публики кое-какие органы Сарпедона, потому что…

В общем, рано делать выводы.

А пока я проверила все вертолетные перемещения за последнее время. И что же? Некий сеньор Карвейо брал напрокат «Супермаджо II-45» фирмы «Cab-Air» в Барахасе. Ничего такого. Это наш антрополог. Бумаги у него в полном порядке.

Я навела справки об этом сеньоре. Похоже, реальная личность. В шестидесятых — семидесятых годах — португальский революционер и партизан, с его помощью свергли диктатора Салазара. Для изучения вражеской территории прикидывался археологом, разыскивающим стоянки доисторических людей. Маскировался он блестяще. Длинная седая борода и невероятная шляпа заморочили голову не одному часовому.

Какой интерес этому guerilliero^[8] связываться с невинным велогонщиком?

И потом, «Cab-Air», козопас… Наш антрополог явно не лишен чувства юмора — черты, которая так подкупает в убийцах.

Шестой этап

В ответ на запрос Интерпола Микель Флейшман, капитан и доктор команды «Козимо», подтвердил, что Сарпедон сам пожелал вернуться в родное село после победы в «Тур де Франс» — а точнее, молил об этом, заливаясь горючими слезами. Наплевав на контракт, Флейшман лично нанял двух парней из солидной охранной фирмы довезти Эрнесто из Парижа до Андалусии, так как опасался, что больному не вынести дороги в купе или на самолете, под пристальными взглядами и вспышками камер.

В мире велогонок не принято, чтобы руководителем и доктором команды был один и тот же человек. У них слишком разные задачи. Как правило, тот, кто распоряжается состязательной стороной жизни команды, сам — бывший гонщик-профи, чей возраст перевалил за тридцать — сорок лет. С другой стороны, доктор — человек высокообразованный, знаток спортивной науки. Чем ярче его репутация, тем сумрачнее тень за его спиной. Работа врача заключается в том, чтобы менять организм гонщика: что-то извлекать, что-то вставлять. Вспомним Франческо Мозера^[9]. До того, как он побил рекорд, из вен спортсмена неделями откачивали кровь, потом выделяли эритроциты, замораживали в глицерине, а в последнюю минуту перед стартом расплавили лед и вспрыснули обратно в жилы. Может, это и законно, хотя, по-моему, слишком уж вампирские замашки для столь почтенной профессии.

— Расскажите про Флейшмана.

Для постройки дома Акил выписал архитектора из Македонии. Снаружи ничего особенного, дерево и камень. Зато внутри — как на страницах «Вог»: такая бездна вкуса, что не знаешь, куда деваться. Весь верхний этаж занимает гостиная; за окнами с нависающим карнизом расстилаются луга, сады, виноградники, а за краем долины видны каменистые холмы, поросшие каштаном и дубом. Интерьер дома отделан редким деревом, дорогой шерстью, слоновой костью. Никакой тебе латуни. Каждая металлическая деталь выполнена из чистого золота. Голубые вставки — это лазурит. У Перлиты безукоризненный вкус и уйма знакомых дизайнеров. Говорят, что деревенским жителям, когда зашибут деньжонок, свойственно делать крупные ляпы. К Перлите это не относится.

Все трое пили чай улонг^[10], который прекрасно выводит свободные радикалы. Третья в гостиной — Габриела Гомелес, полицейская из южного Андухара, где зарезали Сарпедона.

Детектив быстро смекает, что перед ней не какая-нибудь простушка. Груди такие, что умереть не встать. И внимательные глаза. Обращаясь к де Зубии, гостья поворачивает не только голову, но даже колени.

— Что вы думаете о Микеле Флейшмане?

— Ну, по сравнению с гонщиками он очень даже ничего.

Переводя взгляд на хозяина, Габриела одновременно морщит лоб, приподнимает бровь и улыбается. И снова смотрит на де Зубию:

— О, разумеется.

— Да нет, правда. — Перлита вздыхает. — Эти ребята, — она машет рукой на мужа и пренебрежительно усмехается, — они же как паяльные лампы, жгут чистый гликоген. А Флейшман… так и видишь ровное голубое пламя. Ум. Вот чего хочет женщина, хотя бы время от времени.

— Мозг, между прочим, самый голодный орган. — Акил притворно хмурится, подыгрывая супруге. — А знаете, что люди с плохим аппетитом, тощие-тощие, как жерди, страдают от явного недостатка интеллекта? Это я не о вас. — Он лениво щурится в сторону гостьи; кажется, будто лиловые искорки перескакивают из одного глаза в другой. — Вы — здоровая, стройная женщина…

Габриела пропускает намек на флирт мимо ушей, она по-прежнему серьезна.

— Здоровье. Сейчас это скорее философский вопрос, а не простое отсутствие известных науке болезней.

Перлиту коробит от прозвучавшего высокомерия.

— Да чего уж понятнее. Даже где-нибудь в глуши хворый — не значит сопливый или в горячке. Существует черная тоска, страхи, безумие, колдовство, наконец. Чтобы заразиться ими, не обязательно иметь тугой кошелек.

— Вы правы, — соглашается детектив; нельзя забывать: Перлита выросла в горах, у черта на куличках. — Я имела в виду другое. Те случаи, когда нет выбора…

Хозяйка раздраженно пожимает плечами:

— Никто не болеет по своей воле.

— Разве? — пренебрежительно откликается Габриела. — А я читала в журнале «Нэйчер»…

— Это который для нудистов? — перебивает Саенц.

— Нет, другой, для качков. Там утверждается, будто бы современные тренировки требуют слишком большой самоотдачи и тело изнашивается донельзя. Дескать, единственное, что испытывают спортсмены во время гонок, — это изнурение. Обычный аппетит или уменьшается, или пропадает окончательно. Но тяжелее всего страдает иммунная система. Звезды велогонок столь же чувствительны к инфекциям, как немытые младенчики в странах третьего мира.

Акил сочувственно качает головой:

— Ничего такого мы не делаем. Едим, спим, крутим педали…

Ресницы Перлиты насмешливо вздрагивают. А муж продолжает:

— Кое-какая нехватка иммунитета, конечно, наблюдается: минут этак двадцать после длительного напряжения лучше остерегаться всякой заразы. Немного внимания к своему здоровью — вот и все, что нужно. И не будем путать, СПИД здесь совершенно ни при чем.

— Путать? Я и не думала. Позвольте задать один вопрос. Могу я узнать, сколько стоит победа?

— Обратитесь к моему бухгалтеру. Я плачу ему за молчание.

— Нет, речь о другом.

Саенц непонимающе хмурится. Габриела склоняет голову набок:

— Микель Флейшман никогда не делал вам… предложений?

— А что, разве он из этих?

Лицемер. Как будто ему неизвестен ответ.

— Ладно, скажем иначе. Вот вы, спортсмены, вы же приносите какие-то жертвы. Я изучала журнальные статьи. Это раньше, в античной Греции тренировка значила лишь одно: сделать человека красивым и сильным. Я слушала по телику выступления бывших атлетов, тех, кто готов признаться. Все они говорят приблизительно так: «Смотря что тебе нужно. Я, например, желал достичь лучшего, на что только способен. А если ты хочешь сделаться… ну, самым-самым, то…» — и пожимали плечами. Вы, Акил, из числа главных профессиональных атлетов мира. Объясните мне, что значит сей жест?

— Это значит… — Саенц пожимает плечами. Затем откидывается на спинку кресла и вытягивает длинные ноги.

На нем светло-голубые джинсы, нити основы покрашены в тон глазам хозяина, приспущенные носки из белой шерсти подчеркивают смуглые и стройные лодыжки.

— Перестаньте, Акил. У нас тут не интервью для спортивной колонки. Это расследование убийства. Я не из вашего мира. Когда люди пожимают плечами, они хотят сказать: «Ну, вы поняли». Что вы такого поняли, Акил?

Теперь уже мужчина презрительно фыркает. Лиловое сияние в его глазах застывает ледяной коркой.

— Не прикидывайтесь, милочка. Спорим, вы разнюхали все до мелочей, какие из этих чертовых допингов можно получить в каком из подпольных спортзалов. Чего вам надо?

— Ладно, упрощаю вопрос. Реально ли сделаться первым велогонщиком, не принимая треклятые допинги?

Акил ударяет себя в грудь ладонью:

— Конечно.

— Вы опять не поняли. Не хочу вас обидеть, но я сказала: «первым». То есть самым-самым. Вот что имели в виду те атлеты, выступавшие по ТВ. Пожимая плечами, они, без сомнения, намекали: дескать, без наркоты здесь не обойдешься. Можно сколько угодно задирать нос и при этом оставаться на вторых ролях. А мы говорим о безусловной победе, сеньор Саенц.

Хозяин смерил гостью долгим тяжелым взглядом.

— Не знаю, приходило ли вам в голову, — негромко начал Акил, — что можно быть лучшим от природы, быть незаурядным, почти исключительным, и тогда любая дрянь, которой сегодня пичкаются по уши, — оскорбление твоего спорта. Вряд ли вы задумывались, в какое положение меня это ставит…

Габриела попыталась вмешаться и объяснить, что ей это прекрасно известно, однако мужчина продолжал, не обращая на нее внимания:

— Да, я желаю быть первым. Я и есть первый. И вот жалкий недоумок по имени Эрнесто Сарпедон принимается закачивать в организм некое дерьмо, которое делает его лучшим гонщиком, чем я. Плевал я на здоровье Сарпедона, да ведь речь о чем? Акил Саенц, если ты собираешься выигрывать снова, занять место на вершине, предназначенное для тебя самой судьбой, вколи себе ту же гадость, что и Эрнесто. Поэтому уж не знаю, приходило ли вам на ум, однако следующим шагом с моей стороны было бы «заказать» Сарпедона, заплатить убийце хорошие «бабки», пусть, мол, сгоняет в Андалусию и разрежет ненавистного соперника на мелкие кусочки. Признайтесь, вы так и думали?

— Разумеется, — кивнула Габриела. — Я ведь занимаюсь профессиональными расследованиями.

— И у вас уже есть улики?

— Нет, что вы, никаких улик.

— Тогда как вы намерены действовать?

Сеньора Гомелес развела руками:

— А как я действую сейчас?

— Ясно. И долго мне ожидать ареста?

Габриела тряхнула волосами:

— Если подобные мысли мелькали у меня в голове, это не значит, что я восприняла их всерьез.

— Так пораскиньте мозгами, сеньора Гомелес, еще не поздно. Дело-то нешуточное. Мерзавец украл то, что принадлежало мне от рождения. Причем столь каверзным, вероломным, отвратительным способом, что и поделать-то ничего нельзя. Разве не мой долг прикончить Сарпедона, как никчемную тварь, и вытряхнуть из него презренные потроха? Разве я не имел на это права? Разве иначе не заслужил бы сам, чтобы мне открыто плевали в лицо?

— Простите, Акил, ваша речь очень даже впечатляет, но, извините, на убийцу вы совершенно не тянете.

— Однако разве я не имел бы на это права? — Он стукнул кулаком по колену.

— Полагаю, наша беседа уводит следствие от истины. Сыщик обсуждает нравственную сторону преступления с подозреваемым — докатились! Только нет, Акил, я ожидаю от вас более прозаичного ответа, мнение профессионала касательно, ну, вы понимаете, всей этой дряни, к помощи которой прибегают ваши товарищи по спорту. Вы правы, я успела сделать домашнее задание, то есть мне известны имена, дозы, воздействие, но для меня это пустые слова, ничего не говорящие ни сердцу, ни печенке, ни голенным суставам, я ведь не нуждаюсь в особых медикаментах, меня-то они не поднимут к вершинам. Так что, собственно, я хотела спросить, Акил, на что вы готовы, какое страдание готовы принять на себя: кратковременные ли муки, раннюю ли смерть, возможно, это повлияло бы на ваш мозг или восприятие, вызывало бы головные боли, судороги, другими словами, какого рода дерьмом вы согласитесь накачать свое тело, лишь бы вернуть утраченное положение, данное вам, как вы выразились, при рождении?

Саенц подмигнул собеседнице.

— Хороший вопрос, не правда ли? Так называемые «профи» задаются им чуть не каждый день. Измученные, больные слабаки, которым недостает мозга, чтобы просто подумать. Любой из них, не сделайся он штатным велогонщиком, стал бы таксистом, наркоторговцем, третьесортным сводником. Насчет них вы, конечно, правы. Для второсортного спортсмена гонка — уже нечто вроде допинга. Но люди вроде меня, Азафрана, Бариса, те, кто на вершине… за нами есть кому тщательно следить — не считая нас самих. Случается, устаем, куда же без этого, в особенности после долгих заездов, так вымотаешься, что и сон не идет на ум, однако лично мне подобные трудности словно с гуся вода, понимаете, силы восстанавливаются сами собой, главное, дать им возможность, а уж об этом я в состоянии позаботиться. Вот почему, когда вы говорите: «Сколько стоит победа?» — для меня это даже не вопрос. — Хозяин помолчал, спокойно глядя в глаза Габриеле. — Несчастные бедолаги — Потоцкий, Сарпедон. Откуда мне знать, чем они там кололись. Может, и ничем. Бывает же, что кому-то страшно везет, а потом перестает везти. Я-то жив, а они… Так или иначе, парни заплатили свое. А мне… — Он раздул ноздри и полыхнул глазами; гостья ощутила в сердце маленький, но весьма грозный смерч. — Мне, лично мне победа ничего не стоит.

Они случаются, хотя и стремительно пролетают — мгновения, когда боги вкладывают нам в уста слова, заставляющие усомниться в их собственной власти над миром.

— А покойные, какова была их цена?

— Цена? — Мужчина склонил голову; он размышлял. — Допустим, они и впрямь чем-то пользовались. Чем-то, что разрушило их мозг. Догадывались ли парни, что у них не все дома? А кто ж догадается? Чтобы понять, трезво ты рассуждаешь или нет, нужно рассуждать трезво. Нет, правда, меня пугает, насколько мало мы еще знаем, не говоря уже о том, кто убил моих коллег. Это как с парикмахером, который бреет всю деревню, а сам расхаживает с трехдневной щетиной.

На какой-то миг сеньора Гомелес чуть не поверила, будто Акилу и впрямь что-то известно.

— Деревню? Вы про Вента-Кемаду? Я не видела никакого парикмахера.

Сеньор Саенц устало вздохнул:

— Я для примера.

— Ах да! — рассмеялась Габриела. — Вот так вот зациклишься на одном и… Продолжайте, пожалуйста.

Спортсмен задумчиво помолчал с минуту или две.

— Положим, ко мне подошли и сказали бы: «Знаешь, „Козимо фармацевтикалс“ разработала новый, нераспознаваемый чудо-наркотик. С его помощью ты победишь во всех великих гонках сезона; а потом получишь пинка под зад, потому что эта самая дрянь прожрет тебе мозги». Положа руку на сердце, я бы не торопился прыгать от счастья. А вы? Заманчивое предложеньице, м-м-м?

Габриела пожала плечами. Она никогда не была в подобной ситуации.

Седьмой этап

Микель Флейшман, как и полагается умеренно общительному шведу, изъяснялся на английском языке с бесподобным акцентом жителя Сиэтла, а также на беглом итальянском. Это был мужчина среднего роста, с густыми вьющимися волосами; под очками в золотой оправе скрывались голубые глаза. Улыбка, часто возникавшая на его лице, всегда чуть-чуть да запаздывала.

Спортивная медицина вовсе не являлась первым призванием Флейшмана. Окончив Линдский университет, он получил степень в молекулярной биологии. Затем переехал в Болонью в качестве ассистента по исследованиям повреждений головного мозга, вызванных болезнями Герстманна-Штрейсслера-Шейнкера и Крейцфельдта-Якоба^[11].

Итальянские ученые были в ту пору признанными специалистами в данной области протеиновых аномалий — неудивительно, что Микель испытал большое разочарование, когда на следующий год его контракт не возобновили из неких финансовых соображений. Впрочем, Флейшман без труда получил место преподавателя в Ист-Гарфильдском университете города Сиэтла.

И вот однажды Ивар Шинкаланианарам, профессор кардиопульмонологии, пригласил его к себе на одну из тех вечеринок, которые устраиваются исключительно ради знакомства с «нужными» людьми. Флейшман приглашение принял, хотя и преследовал несколько иные цели. Дело в том, что на днях в «Старбакс», неподалеку от студенческого городка, он повстречал сына профессора и молодой шотландки по имени Флора Макдональд. Голубоглазые, коротко стриженные юноши с кофейной кожей были слабостью Микеля, и тот исстрадался за неделю, пытаясь как-то сблизиться с предметом обожания.

Увы, не успел молодой преподаватель появиться на вечеринке, как профессорский сын упорхнул в обществе легкомысленной красотки, проявляя знаки плотского голода, которые могли означать лишь одно: все прежние красноречивые взгляды юноши можно отнести на счет восхищения глубоким умом педагога, не более. Зато уже через час Флейшман разговорился с доктором Таггартом Лоэнгрино-Кунгом, специалистом по пластической хирургии, летающим в свои двадцать с лишним лет на собственном реактивном самолете.

Похоже, Таггарт вышел далеко за рамки чисто косметических операций, как в этическом, так и в практическом смысле. Этот молодой человек сделал себе имя на технике наращивания костей, мускулов и жировой прокладки даже на самом незначительном, полуразложившемся биологическом каркасе. Всего лишь на основе нескольких волокон в его клинике могли вырастить целую руку, причем если бы вы позже откопали ее в мусорном баке и отнесли в полицию, в участке с вами говорили бы уважительно и на полном серьезе. Многое из того, что различные команды врачей под руководством Таггарта сотворили для жертв автомобильных аварий и пожаров, граничило с чудесами новейшего «бодибилдинга».

Лоэнгрино-Кунга можно назвать гением — жаль, это слово давно утратило свое значение. Одна из главных отличительных черт гения: он никогда не успокаивается. Гуманоидные органы, которые Таггарт выращивал в лабораториях, были живыми, без проблем прирастали и даже действовали. Правда, пока еще не безупречно. Скажем, новые руки могли приготовить омлет, но вряд ли годились для занятий любовью. И все же будущее раскрывало перед ученым безграничные возможности совершенствования. Дизайн человеческого тела!..

Флейшман проработал в клинике Лоэнгрино около года. А потом разразился скандал. О нет, никто и не заикался, будто бы три молодых парагвайца пошли на операцию под принуждением. И разве иммиграционные бумаги не были подписаны до последней закорючки? И вообще сомнительно, чтобы хоть один закон оказался нарушен. Однако это не помешало Таггарту потерять лицензию. К счастью, насущные интересы клиники не пострадали, да и сам Лоэнгрино преспокойно скрылся с весьма кругленькой суммой на счету.

Парагвайцев послали обратно в Парагвай. Они так и не поняли, из-за чего весь сыр-бор. Они мало что понимали к тому времени. Зато не уставали радоваться. Улыбались и улыбались не прекращая.

Перед лицом общественности Кунг пообещал никогда более не переделывать людей по образу и подобию ангелов.

Микель Флейшман возвратился из Сиэтла в Болонью, к медицинским исследованиям; в его рекомендательном письме особо подчеркивалось: молодой специалист не принимал участия и не был заинтересован в той единственной операции, бросившей тень на честное имя клиники. Ученому предрекали блестящую карьеру.

И вот однажды в субботу в лаборатории зазвонил телефон — приятель из клиники для атлетов просил подежурить за него полдня. По обыкновению, Микель хотел уже вежливо и с достоинством отказаться. Спорт никогда не увлекал его. К тому же подобно большинству трудоголиков, чувствующих в глубине собственной души неистребимую лень, доктор со всей строгостью соблюдал установленный им же порядок. С другой стороны, текущие дела как раз были окончены, а вступать в новую стадию проекта казалось рановато. Флейшман ощутил внезапный порыв расслабиться и выкинуть что-нибудь эдакое, из ряда вон. Почему бы и нет? Клиника так клиника.

О день блаженства! Привыкший нянчиться с кичливыми «тузами» из мира банков и крупного бизнеса, помешанными на очередной воображаемой пилюле от всех болезней, Микель впервые ощутил себя по-настоящему нужным тут, среди честолюбивой молодежи — футболистов, баскетболистов, легкоатлетов, которые по-настоящему интересовались работой и строением своих тел. И вот машина «скорой» доставила юного Джакометти Пелузо, ангела из Ареццо.

В те дни Джи-Джи еще не успел прогреметь повсюду как величайший «горняк» после Люсьена ван Импа. Открытый перелом ноги. Парень врезался на полном ходу в боковую стенку фургона, засмотревшись на грудь молоденькой женщины, идущей по тротуару. Directeur sportif^[12] грозил нарушителю кастрацией и сулил черным по белому записать в контракте положение, которое предусматривало бы подобную кару, если только Пелузо поправится и надумает продолжать в том же духе. Джи-Джи, самый отпетый бабник из команды, лайкровые шорты которого с трудом таили весьма заметный дар природы между стройных бедер, с негодованием отверг любые намеки на нечистые помыслы. Разумеется, вовсе не прелести незнакомки заставили парня отвести взор от дороги. Просто в тот миг ему почудились райские голоса, вот он и возвел очи к небесам, ожидающим праведную католическую душу. А тут как раз этот фургон. Вынырнул из-за угла — и прямо перед гонщиком. В оправданиях юного лицемера не было ни слова истины. Врал он со смаком — пожалуй, еще более вдохновенно, чем волочился за юбками.

Открытый перелом зажил без единого следа. Осталось подождать, пока мускулы восстановят рабочую симметрию.

Микель превратился в одержимого. Два слитка плутония сошлись друг с другом. Произошла вспышка. Мир переменился — раз и навсегда.

Восьмой этап

Сегодня, как и всегда — кстати, это случилось в день, когда Габриела Гомелес подвергла Акила своеобразному допросу, — так вот, сегодня, как и всегда, Патруль втайне мечтал, что Перлита приедет на «ксантии», а не на «диабло». Ну что за трусость, часто упрекал он себя. Разве существует наслаждение выше, чем погибнуть в обществе такой женщины? Невнятный удар о ветровое стекло гоночной машины, столь низенькой, что в темноте переступишь и не заметишь, фонтан осколков и дождь из крови — его и ее крови, брызги которой блестят на придорожных камнях и деревьях… Романтика! И опять осторожность побеждала. Азафран по-прежнему надеялся увидеть Перлиту за рулем «ксантии». Все-таки четыре часа тренировочного заезда, сердце и без того будет вырываться из груди, как у акробата.

Стояло ясное сентябрьское утро, в прозрачном воздухе разливалась золотая дымка. Патруль катил по долине по направлению к далекому городу. По левую руку высились горы, солнце припекало спину, где-то внизу, справа, слепили глаза речные блики, дорога извивалась и петляла. Гонщик откинулся в седле, без усилий удерживая равновесие, ощущая, как между основанием спинного мозга и грудной клеткой пульсирует некая аура, отбивает стремительный ритм и через неутомимую шину заднего колеса отсылает его нежными толчками далеко вспять.

Иногда, в хорошем настроении, Азафран обожал свой велосипед, видел в нем подлинный «дзен» телесного самовыражения. Особенно если тот переставал существовать, позволяя забыть обо всем, кроме движения.

Приблизительно такие же чувства испытывал Патруль каждый раз, когда с замирающим сердцем ожидал прибытия «диабло».

А происходило это бурно и почти мгновенно.

Сначала сквозь привычный посвист ветра и шум дороги пробивался тонкий звук разрываемого воздуха, чересчур быстро перерастающий в скулеж в полном согласии с дикими скачками переключателя скоростей, а рев превращался в пронзительный визг, от которого хотелось укрыться и зажать уши, воздушная волна ощутимо ударяла по колесам, и вдруг оглушительная громкость резко падала, и красное фигурное авто на мясистых колесах, напоминающих при взгляде спереди воздушные шарики-«колбаски» в профиль, замирало, полыхая тормозными стоп-сигналами, у крайней точки следующего поворота. Наступала выжидательная тишина.

На сей раз Патруль даже не сбился с ритма, однако сердце болезненно защемило.

Перлита остановилась у проселочной дороги, уходящей в лес. Азафран свернул с трассы, потрясся немного по суглинистому гравию, после чего выпрыгнул из седла и зашагал, прихрамывая в тренировочных туфлях, чтобы надежно спрятать велосипед между деревьями — тот хоть и тренировочный, а на несколько штук баксов потянет.

Вскоре Патруль заковылял обратно и с обреченным видом втиснулся в узкую щель между поднятой дверью и дорогой, на кожаное сиденье, в котором его полулежащее тело покоилось, будто в сплющенном гробу. Внутри пахло все тою же кожей, пластиком и механизмами, но прежде всего — самой Перлитой де Зубией. Азафран повернул голову на запах ландышевых духов, увидел крутые темные локоны и знакомое лицо, очерченное силуэтом на фоне светлого окна, склонился, насколько позволяла теснота, и по-братски чмокнул женщину в щеку.

— Воняешь, как медведь, — только и сказала Перлита.

— А ты — как хорек.

Она хотела коснуться его, но помешал рычаг переключения скоростей.

Мужчина посмотрел на ее руку. Жадно, не упуская ни единой подробности: смуглые пальцы, изящное предплечье, осязаемые бицепсы, а далее — обнаженное плечо, тень под мышкой, выпуклая грудь…

Нелегко скрывать истинные чувства, когда на вас облегающие лайкровые шорты.

— Ага. — Перлита удивленно покосилась вниз. — Вижу, все по-старенькому.

Ее мышцы напряглись (крестьянская сила по-прежнему давала о себе знать), налитые соком холмики приподнялись и чуть раздвинулись в стороны. Раздался щелчок переключателя скоростей. Неразборчиво бормочущий мотор яростно взревел. Мужское достоинство Азафрана съежилось до размеров дождевого червя. Мускулы свело до предела. Обманная гравитация вдавила тело в сиденье. И начался подлинный ад.

Вообще-то Перлита была вполне уравновешенной женщиной, за одним лишь неизменным исключением. За рулем «диабло» она испытывала не простой позыв, а острую, отчаянную нужду разогнаться до двухсот пятидесяти километров в час. Пассажир, который всегда подозревал, что многие, в особенности проселочные, дороги не созданы для подобной скорости, не раз и не два тщился убедить в этом де Зубию. Та отмахивалась. Подобные разговоры очень задевали ее. Они спорили, пререкались, едва не расстались вовсе.

Перлита не могла не одерживать верх: ведь это ее ножка жала на газ.

Иногда, как, например, сегодня, поездка превращалась в кошмар. Уши терзала нестерпимая какофония, тело сжималось со всех сторон одновременно, будто капля краски в банке густого меда. Машина с густым ревом нырнула за поворот. Последующие несколько сотен метров дорога прыгала перед глазами, словно трясущаяся школьная линейка, и примерно такой же ширины. Перлита легким движением перевела рычаг на третью скорость. Двигатель издавал ужасный звук — так скрипит алмазный резак по титану. Стрелка спидометра, танцуя, преодолела отметку «двести», потом «двести двадцать», и уже перед самым последним скачком какой-то «мерс» или «ауди», замешкавшийся на дальнем повороте, вынудил ее резко сдать обратно. Глазные яблоки Азафрана едва не выскочили из орбит.

— Твою мать! — сказала Перлита.

«Уж лучше бы тебя», — чуть не ответил Патруль.

Он давно устал растолковывать этой женщине, что во время тренировок велогонщики гибнут или получают увечья под колесами автоманьяков гораздо чаще, чем хотелось бы думать.

Наконец де Зубия снизила скорость почти до ста пятидесяти километров в час. Над верхней губой Перлиты блестели крупные капли. Сквозь аромат ландышей пассажир почуял восхитительный, едкий запах крестьянского пота. Дорога вела в предгорья. Машина с двухметровым бампером заполняла всю проезжую часть, только чудом под колеса ничего не подворачивалось. Женщину по-прежнему трясло от возбуждения. Через несколько километров «диабло» юркнулмежду холмами на луг, по дну заскрежетали камни, зашуршала трава — чтоб тебя, Перлита, почему бы не купить нормальный «лендровер», сколько раз они бранились из-за этого, — и встал под сенью деревьев.

Не было времени возиться с медленно поднимающейся дверью. Де Зубия выкатилась на землю, на ходу задирая юбку до пояса. Патруль содрал свои лайкровые шорты со стройных незагорелых бедер. Если боги смотрят на нас, они, должно быть, животики надрывают от смеха. Мужчина упал на Перлиту. Надо спешить.

И пока ближайшие друзья Акила заняты своим делом, самое время прояснить пару вопросов. Первый навряд ли требует ответа. Не мне вам говорить: жизнь такова, какова есть, и точка. Хотя де Зубия Не уставала твердить Азафрану, что любит Акила, уважает его и в постели он просто чудо, превосходен, восхитителен, выше всех похвал, однако… ну и так далее, в общем, их поведение оставалось очень, очень даже приличным, да? Что тут сказать? Как любой порядочный мужчина, Патруль покорно соглашался.

Второй вопрос, пожалуй, более важен. Азафран действительно выехал на тренировку. Вот почему Перлита отлично знала, где его искать. Оба гонщика получали по факсу согласованные через космический спутник расписания и маршруты с точностью до метра…

Нескромно кошусь краем глаза. О Боже! Ладно, у нас еще уйма времени.

Поговорим о Фернанде Эското. Мы еще не упоминали его, но не усматривайте в этом знак непочтения. Лучшего командного капитана трудно сыскать. Слегка упитанный, с мягкими темными глазами и мясистым носом, Фернанд, никогда не бывший гонщиком, достиг своего положения исключительно благодаря остроте ума. К сожалению, здесь недостаточно места, чтобы расписывать все его доблести стратега, психолога, тренера, товарища. Надеюсь, когда-нибудь об этой личности напишут солидную книгу, намного интереснее той утомительной, хвастливой чепухи, которой засоряют велопрессу мускулистые спринтеры.

Скажу вам еще кое-что: Эското — не одержимый. У него есть и семья, и личная жизнь. Безжалостный приверженец дисциплины на работе, большую часть времени он довольно спокоен. И вот однажды Патруль Азафран доверительно сообщает капитану, что намерен видеться с некой персоной, причем одиночные тренировки подходят ему как нельзя лучше, ибо, принимая во внимание замужнее положение дамы и громкое имя ее супруга в международных кругах велогонок, если тайна когда-нибудь выплывет наружу, грешную землю ожидают пожары, кипящая сера, молнии от края до края небес, и вопли мучений долетят до вершин самых высоких гор.

— В таком случае, — Фернанд Эското мягко посмотрел в глаза товарищу, — тебе лучше оставить свою затею.

— К сожалению, — промолвил Патруль, — именно это как раз и невозможно. Послушай, я искренне уважаю в тебе тренера и друга. Обещаю, что ты будешь в курсе каждого отклонения от дисциплины. Потом разрешаю гонять меня столько, сколько потребуется, чтобы восполнить нехватку занятий.

— Судя по твоим ежедневным кардиограммам, — печально, чуть заметно усмехнулся Фернанд, — после ваших… встреч понадобятся скорее занятия на расслабление. — Он придирчиво изучил холеные ногти на правой руке. — Странно. Почему-то во время прелюдии твое сердце выжимает самые высокие показатели. Даже на состязаниях не всегда так выкладываешься. Вопросы, разумеется, излишни…

Ответы тоже. Привычки де Зубии за рулем ни для кого не секрет.

— Да уж, не будь ты таким здоровяком, я бы всерьез поволновался. И кстати, молодая леди, о которой идет речь, и я говорю, опираясь не только на показания компьютера, — тренер застенчиво потупил глаза, — тоже обладает незаурядным сердцем. Обоим вам повезло. И все-таки это опасно. В другом смысле. — Он сердито нахмурился.

Наконец незаурядное сердце понемногу замедлило сумасшедшую скачку, и Патруль разом расслабился, лишь изредка легко содрогаясь всем телом, и мы продолжаем следить за их беседой.

Перлита достала из багажника небольшую рогожу, расстелила ее на траве. Оба уселись, прислонившись спинами к металлической дверце — не очень-то удобно, учитывая сквозняк — и подставив мокрые колени солнцу.

Можно подумать, женщина ехала сюда с одной-единственной мыслью. Вопрос прозвучал так естественно, словно пара только что покинула машину.

— Им нужен мой муж, верно?

— Есть предположения? — осведомился Патруль.

— Смотри сам, что происходит. Акил должен стать величайшим гонщиком всех времен, и вдруг, откуда ни возьмись, появляются два проходимца…

— Брось, не такие уж и проходимцы. Они тоже имеют право на уважение. Эрнесто и Ян были все-таки гонщиками высокого класса, если бы не Акил, каждый из них мог бы трижды свободно победить в «Туре».

Собеседница пожала плечами:

— Не важно. Главное, что они спутали все карты, нарушили порядок, установленный природой. И вот парни убиты. Но сперва у каждого малость съезжает крыша. Что это значит?

— Post hoc, ergo propter hoc^[13]. — Ох уж этот Азафран! Для самоучки он просто неподражаем. — Не стоит всему искать логическое объяснение. Да, парни слегка тронулись, как только начали побеждать. Это могла быть случайность.

— Оба раза? — взвизгнула Перлита.

Что ж, не слишком научно сказано, зато не отмахнешься. Патруль и сам пришел к похожим выводам.

— Хорошо, но каким боком вписывается в эту картину Саенц?

Азафрану приятно сидеть обнаженным по пояс (майка «КвантаЛоджиК» так и осталась на теле) и ласкать взглядом шелковые, медового оттенка бедра Перлиты, едва не касаясь их.

— Это-то и надо выяснить. Впишется, говорю тебе, непременно впишется.

Она встряхнула кудрями, немного влажными у лба и возле шеи. Патруль, в глубине души неисправимый романтик, попытался поцеловать то место, где блестящий локон задел плечо. Женщина поморщилась и отстранилась. Нет уж, или одно, или другое. Нечего отвлекаться.

— Давай подумаем, — продолжила она. — Убийцы избавляются от улик, согласен?

— Не обязательно. Нам кажется, будто бы они заметают следы. С другой стороны, зачем так уж явно обнаруживать перед всеми, где они были, эти самые улики? Понимаешь, если кто-нибудь замочит парня, то вряд ли станет вынимать его мозги, разве только захочет внушить миру, что доказательства его (то бишь злодея) вины прятались именно там. И начинаются игры. Умно. Чем дольше играешь, тем шире возможности. А если подумать, наоборот: глупо. Со временем начинаешь оставлять отпечатки. Так сказать, запах своей парфюмерии.

— И кем она воняет? — поинтересовалась Перлита.

— Кем-то, у кого навалом чувства юмора.

— Хочешь сказать, они просто развлекаются? Положим, Потоцкий не исчез бы среди бела дня, положим, Сарпедон остался бы в живых, становился бы день ото дня все бóльшим дурачком…

— Блаженным, — поправил Патруль, всегда готовый думать о людях с лучшей стороны, даже о бывшем профессионале мирового класса и ублюдке вроде покойного Эрнесто.

— Ты еще скажи: святым, — фыркает собеседница. — Нет уж, на блаженного Сарпедон никак не смахивал. Скорее на овечку.

Азафран щурится на ясное небо, пытаясь вообразить Эрнесто беспомощно блеющим в хлеву. Не получилось. Вот блохастый волчара — еще куда ни шло.

— Только не овца, — произносит он наконец.

— Тогда представь этих, как их, ну, зомби из старых фильмов.

— Ерунда какая-то.

Они помолчали, глядя вдаль.

— Не шлепай так губами.

— Я думаю, — откликается Патруль.

— Ну и думай вслух, только не шлепай.

— Нет, ну грохнуть кого-нибудь, к этому все привыкли, пуля в затылок — и деру, или там, избить до полусмерти. Но чтобы вот так, изощренно…

Они могли бы размышлять и дальше. Должны были размышлять, знай они, что третья смерть поджидает за углом. Могли бы проявить чуть более заботы о своем ненаглядном Акиле. Но тут Перлита неожиданно сменила тему. Нечего прохлаждаться. Пора Азафрану искать велосипед — а это будет не так просто, ведь посте пережитого страха и восторгов память притупляется — и заняться тем, за что гонщику платят немалые деньги.

Девятый этап

Ах да, третья смерть. Агаксов Финбо. Велогонщик пропал во время тренировочного заезда в Арно. Вечно печальная, притерпевшаяся к невзгодам супруга-латышка сообщила об исчезновении в полицию. Розыски начались немедленно. Тело в тот день так и не нашли. Оно появилось на следующий день, на рассвете. Полицейские лишь успевали щелкать затворами фотокамер: сперва — эффектные снимки общего плана, затем неспешный «наезд» и, наконец, детали, взятые крупным планом, такие как ровный, безукоризненный сплав между белой костью и алым воском. Глянцевые фотографии напоминали картины старых мастеров.

«Изуверство как вид искусства, ужас превращается в ремесло!» — захлебывалась от оргазма пресса, и «Гэлакси-сиклисм» подвывала в тон интеллигенции. Приятно, шут возьми, лепить на площадях и в общественных галереях громадные снимки размером с витринное стекло. Так при чем здесь, скажите на милость, чувства родных, осиротевших малышей и жены? Агаксов Финбо. Бедолага. Велогонщик.

Попробуем описать, что именно сотворил или сотворила с телом покойного художник-убийца. На фотографиях труп аккуратно разделан на две половины: плоть и полированный скелет. Черепная коробка, к примеру, оголена, пуста и начищена до блеска слонового бивня. Правая рука цела, за исключением предплечья, ободранного опять же до костей. На левой — предплечье, наоборот, прикрыто кожей и мышцами, зато ладонь и плечевая кость начисто лишены плоти. Как и противоположная лопатка, акромиальный и клювовидный отростки лопатки вместе с ключицей. Подобному же обхождению подверглись обе ноги. Лишенное мяса бедро, ярко белеющее над полной икрой и скелетом ступни, в стиле минимализма сочетается с бледными большеберцовой и малоберцовой костями другой ноги, четко выделяющимися между идеальной мускулистой ляжкой и той границей, где вновь начинается мясо, на уровне блока таранной кости. В отношении «обработки» члены тела с безупречной точностью до наоборот повторяют друг друга.

Места соединения между плотью и скелетом тщательно замазаны красным воском; кажется, сама кожа вдруг багровеет и под прямым углом опускается на кость, не оставляя ни малейшего зазора.

«Произведение» появилось на рассвете, подвешенное высоко над Кампо-ин-Сьена. Солнце поднялось на приличную высоту, а растущая толпа поднявшихся ни свет ни заря работяг у Торре-дель-Мангла все никак не могла определить, что же это на самом деле — труп или пугало. Чуть позже полицейский-альпинист, спустившись на веревке с колокольной площадки, распознал в ужасной «кукле» человеческие останки.

Уцелевшая половина плоти была неприкрыта, однако самые остроглазые различили на шлеме, напяленном прямо на голый череп, ядовитые буквы логотипа «КвиК».

Итак, убит гонщик. На сей раз — не из команды Флейшмана. Даже не потенциальный чемпион, а хоть и наделенный определенными дарами (о покойниках либо хорошо, либо ничего), однако не обремененный избытком интеллекта. В то же время труп находят качающимся на ветру чуть ли не в полукилометре от жилища и лаборатории знаменитого тренера.

Словно кто-то пытается разом указать на Микеля и отвести от него подозрения. Или же, что еще сложнее, создать подобное впечатление.

Десятый этап

Нет такого закона, который разрешал бы делать биопсию против желания пациента. Даже в мире велоспорта. Вот исследовать мочу на предмет обнаружения допинга — это сколько угодно. Кожу, телесные ткани, кровь — ни в коем случае.

Спортсмен, который ни с того ни с сего начинает одерживать победы, не совершает преступления. Трудно ожидать, что этот гонщик заявит: «О да, разумеется, изрешетите мою черепушку, берите образцы прямо из мозга, можете отсосать клетки печени, соки гипофиза и вилочковой железы. Что-нибудь еще? Изволите просверлить мои кости, отколупнуть кусочек? Всегда пожалуйста. Давайте, добрые люди, творите со мной, что хотите. Какое мое дело?»

Не надейтесь услышать от него такие речи. Скорее всего вас пошлют — далеко и надолго.

В особенности если упомянутый гонщик выигрывает крупные состязания: «Париж — Ницца», «Милан — Сан-Ремо», «Флеш Валлон», «Льеж — Бастонья — Льеж» и все в таком духе.

И к тому же носит имя Этторе Барис.

Об этом гласят бесчисленные протоколы, отчеты и файлы полиции. Еще бы, к тому времени, когда Барис одержал верх во второй крупной гонке, копы навалили в штаны от страха. Не успел Этторе опередить Акила на тридцать семь секунд в заезде Милан — Сан-Ремо, закрепив свою якобы «случайную» победу над ним же на трассе Париж — Ницца, как Интерпол открыл круглосуточную слежку за новым чемпионом.

Париж — Рубаи. Барис опять первый. Полицейские просто обезумели. И это были еще цветочки. Впереди маячила «Джиро де Италия».

«Тур де Франс», конечно, величайшая гонка всех времен, однако и «Джиро» — состязание жесткое, острое, словно кромка льда. Может, вы скажете: «А чего там, крути себе педали, и дело с концом»? Но вообразите крутой подъем на вершину Ронколи-де-лос-Мачос-Кабриос — а это в двух тысячах трехстах метров над землей, — и капли пота, замерзающие на лбу, и отчаянный спуск по снежному склону, непреодолимые повороты, на которых оцепеневшее от ужаса и перегрева тело перестает слушаться… Нет, здесь вам далеко не простая гонка.

Наверное, именно религия позволяла Этторе сохранять подвижность и теплую кровь в жилах. Не подумайте, Барис ничем не походил на сломанного робота, как Потоцкий или Сарпедон перед кончиной. У парня всего лишь появилась личная, неразрывная линия связи с небесами.

В принципе внезапное превращение спортсмена в доброго католика мало кого удивило. А вот постоянное присутствие служителя на старте вызывало различные кривотолки. Низкорослый, коренастый, с густой бородкой, хищным носом и разными глазами — карим и зеленым, — отец Блерио всякий раз сердито зыркал по сторонам, призывая окружающих к благоговейной тишине, прежде чем преклонить колени вместе с гонщиком, пока кто-нибудь из команды придерживал брошенный велосипед.

Особенно занервничали сельские парни из Испании, Франции, Италии — бывшие благочестивые мальчики с прилизанными волосами, в костюмчиках и галстуках-удавках. Рядом с Этторе им оставался лишь удел «плохишей», глумящихся над попами.

На четвертое утро, после того как Барис выиграл заезд с неизменным преимуществом в добрых полторы минуты, три австралийца и американец опустились на колени подле небесного любимчика. Отец Блерио покосился на их нахальные рожи и обозвал гонщиков святотатцами.

— Да ладно, это же спорт, пусть будет по-честному! — Чез Стонго воздел руки в наигранном гневе. — Раз ему от этой лабуды столько проку, мы-то чем хуже? Давайте, падре, представьте, что вы христианин. Все люди — братья.

— Ta gueule^[14], — прошипел святой отец.

Стонго поднял кулак:

— Тебе того же, приятель.

Отец Блерио собрался уже встать, и занятная вышла бы потасовка на потеху репортерам, но тут Этторе кротко затеребил рукав служителя.

— Братья мои, — улыбка озарила лицо велогонщика, — не будем ссориться. Если вы желаете разделить с нами неземную благодать, склоните в смирении головы. Однако помните, что я не молюсь о победе и прочих мирских делах, а жажду лишь покоя и радости на сердце и спасения ваших заблудших душ.

И он осиял присутствующих тем елейным, незлобивым взглядом, от которого даже у товарищей по команде зачесались кулаки. Этого иностранцы выдержать не смогли. Плюнули наземь и разошлись.

А Барис продолжал молиться, после чего падре окропил его велосипед святой водой. Если верить слухам, сам directeur sportif проштудировал свод правил, выискивая хотя бы косвенный запрет на подобные манипуляции, что позволило бы опротестовать достижения Этторе. Но ничего не обнаружил.

Может, кого-то и веселила вся эта возня, а вот Саенцу было не до шуток. Причем уже долгое время. В глубине сердца он и прежде подозревал, что проигрывает вовсе не лучшему гонщику — скорее некому, пока еще недоступному для распознавания снадобью, которое разъедает человеческий мозг. Двусмысленные намеки Габриелы только подлили масла в огонь. Правда, у Бариса побочных эффектов почти не наблюдалось. В свободное от священнодействий время он вел себя как разумное существо; даже разок подколол Акила.

— Воистину неисповедимы пути Господни, — промурлыкал Этторе на первом километре этапа, когда колени гонщиков понемногу начали разогреваться. — Погляди хоть на меня.

Предыдущим вечером Эското заявил, что Саенц обязан выиграть гонку. За ужином они сидели напротив друг друга, и капитан заговорил шелковистым тенором, так чтобы слышала вся команда. Медлительная, негромкая речь на глазах набирала и обороты, и жесткий накал.

— …коленки подгибаются, да? Обиделся, да? А чего ты достиг за последние пару лет, м-м-м? Не считая «Тур де Франс», когда несчастного Яна угораздило заблудиться? А теперь мы еще и расстроены, потому что добренький Фернанд Эското нас поругал! И вот у нас от злости щиплет глазки, и ручки-то опустились, и ноженьки-то не держат, и сердечко-то защемило! Раскис, бедняга, пожалейте его! Акил Саенц? Напомните, кто это? Герой вчерашнего дня?

Команда молчала и слушала. Спортсмены буравили глазами стол, крошки на скатерти, собственные стаканы. Все ожидали, что гонщик поднимется и врежет Эското. Лишь один человек не опускал взгляда — верный Азафран. Патруль смотрел на Акила. По щекам обоих друзей бежали слезы.

— Давай, истеричная девка, откричись лучше сегодня. Завтра мне ни к чему слезоточивые мадонны на старте.

Это был единственный раз, когда из уст Фернанда вырвалась непристойность. С минуту над столом висела гробовая тишина.

— Ну вот, а теперь обсудим тактику.

* * *

Покоряя грозную Ронколи-де-лос-Мачос в мае, когда погоде почему-то мерещится, что на дворе февраль, только и грезишь о том, как бы оказаться подальше отсюда, где-нибудь в жарких краях, поближе к экватору и, развалившись на золотом пляже, ничегошеньки не делать, ну просто ни хрена, о, какая сладостная перспектива по сравнению с жуткими склонами Ронколи-де-лос-Мачос, где, затрудняя движение, рвутся и мечут орды белоснежных ангелов метели, хлещущих по лицу холодными мокрыми крыльями.

Чем скорее проедешь этап, тем короче боль. Тисс, Карабучи, Виллерони, Лоствизайл, Гештальт и Нарабеллини промелькнули и затерялись позади подобно ледяным эльфам. Мысль о горячем душе — единственная тонкая ниточка, не дающая провалиться в беспросветную бездну отчаяния.

«Козимовцы» с самого начала держались впереди всех, а километров за десять до подъема отрываются от основной группы более чем на четыре минуты. На пятки «фармацевтам» наступает неразлучная команда «КвиК» — Саенц и прикрывающий его с севера Азафран в окружении семерки велосипедистов, которые защищают друзей от любых столкновений и давки. Но вот перед глазами мелькает группа «телохранителей» Бариса. «Готовьсь, ребята!» — рявкает Патруль.

Выкрик Азафрана подстегивает и без того напряженные нервы. Ноги велосипедистов пробирает крупная дрожь. «Козимовцы» чувствуют то же самое. Это какое-то помешательство. Каждый трясется так, что почти не в состоянии управлять машиной. И холод здесь ни при чем. Шестнадцать гонщиков, наматывающих по сорок пять км в час, мчат бок о бок, нельзя даже локти расставить, чтобы не задеть товарища, и вдруг, словно по команде или словно чаша чьего-то терпения переполнилась, мы разом срываемся «в карьер» подобно стае птиц, которая внезапно меняет курс, скорость возрастает еще на три километра в час, и наступает светопреставление. Этторе устремляется вперед, подальше от опасности. Парни из его команды пытаются отрезать путь преследователям, загораживая дорогу: сначала пара, потом один, потом трое. Двое «квиковцев» дерзко пробиваются сквозь случайную брешь и равняются с Барисом. Патруль и Акил тут же пристраиваются за ними. Дружная четверка принимается обходить Этторе справа, но тот еще убыстряет ход. Одновременно «козимовцы» протискиваются между Акилом и последними четырьмя его товарищами. Велосипедист из «КвиК», возглавлявший погоню, забирает влево, сбавляет скорость, чтобы отдышаться, и вместе с этим отсекает Бариса от его команды.

Наконец-то Саенц едет первым. Теперь Этторе у него на колесе. Трое из «Козимо» обходят соперников справа. Неимоверная, выжимающая все силы борьба длится несколько минут и завершается провалом «КвиК». Буря утихает, и все становится как прежде: команда Акила снова превращается в тень «козимовцев», позволяя им играть в собственную игру, Барису — маячить где-то во главе.

А теперь давайте-ка вернемся на минуту раньше. Подъем только начался. Этторе пытается использовать заварушку в своих целях. Азафран и Саенц настигают. Это мы уже видели.

Оторвавшись на сотню метров от всех прочих, гонку ведут три несомненных лидера: Барис, за ним Акил, а позади Патруль, чья грудь вздымается намного чаще и натужнее, нежели ему хотелось бы.

Предлагаю вам, читатель, подняться в небо. Долго мы терпели невыносимый шум вертолета над нашими головами. Это настоящая пытка для нервов и к тому же источник большой опасности. Известно, что визг тормозов за углом — первый знак, предупреждающий о столкновении. А как его услышать, если над ухом трещат назойливые пропеллеры? И вот за очередным поворотом вы влетаете прямо в гущу распростертых тел… Так что почему бы не извлечь из дурацкой машины хоть какую-то пользу?

С высоты полета нам видна основная группа, она еще не достигла склона. Чуть поодаль — вырвавшиеся вперед команды «Козимо» и «КвантаЛоджиК», уже на подъеме, но теперь выжидают, чтобы присоединиться к пелотону и взять гору под хорошим прикрытием. Впереди — тройка гонщиков, один из которых держится особняком. Вы думаете, отстает Патруль? Ошибаетесь: это Барис наращивает бешеный темп. Журналисты едва поспевают за ним, петляя по грязному льду полей, оставляя темные колеи на свежевыпавшем снегу. Скалистые утесы мрачно чернеют на фоне белесовато-сизого неба. Кое-где попадаются редкие горстки зрителей, точно пятна на вымокшей газете.

Ведущий гонщик настойчиво увеличивает разрыв. Будто кусок старой резины, тот медленно растягивается, замирает, утрачивает упругость и наконец беззвучно лопается. Этторе летит как птица.

Проходит время. Много позже, опередив лидера «КвиК» и его преданного лейтенанта на целый кошмарный километр, Барис тормозит и останавливается на глазах у группы зрителей. Интервал начинает стремительно сокращаться. За спинами Азафрана и Акила ползет по склону пелотон, издали напоминающий подвижное пятно плесени. Неразлучная пара «квиковцев» минует место, где застрял Этторе — то ли окончательно, то ли на время, трудно сказать, наблюдая из-под облаков. Любопытно, что могло ему помешать. Дорожный знак? Большая лягушка? Только не на этом ледяном утесе.

Спортсмен мог просто-напросто выдохнуться. Бывает, что мерзкая кровожадная крыса под именем «упадок сил» застает вас врасплох, и через минуту на месте сердца — источника жизни — зияет черная дыра. Отсюда, из теплой кабины грохочущего вертолета, судить нелегко.

Однако взгляните, прежде чем пелотон вслед за Патрулем и Акилом настигает одиноко стоящего велосипедиста, Барис возобновляет гонку. Теперь он смахивает на заводную обезьяну, скользящую вниз по условной веревке, натянутой между основной группой и лидерами этапа. Движения механической игрушки точны и на удивление быстры. Спустя каких-то десять минут Этторе уже дышит в спины Азафрану и Саенцу.

Кажется, обезьянка нашла себе другую бечевку, на сей раз между неразлучной парой и вершиной горы, расположенной несколькими километрами дальше. Все так же, без видимых усилий, Барис взлетает на вершину второго перевала с отрывом в добрых полсотни метров, после чего — давайте спустимся поближе, это интересно — кидается вниз, как если бы его держали руки некоего бога. Всемогущие ладони буквально подхватывают парня всякий раз, когда велосипед опасно зависает над краем пропасти, бросая вызов силам притяжения, отвращают неминуемый удар, когда тот скользит в считанных миллиметрах от нависающего ледяного пика. Посмотрите, что вытворяет этот «безбашенный» гонщик на коварной дороге из настоящего железа, острого гравия и талой снежной каши! Мы зависли прямо над ним, и все же четкие линии его колес, которым положено время от времени образовывать вытянутые овалы, на наших глазах превращаются в почти безупречные круги!

Этторе Барис выиграл состязание, опередив Акила Саенца на три минуты пятьдесят секунд.

Вообразите, насколько раньше он пришел бы, если бы не дурацкая задержка в пути!.. Впрочем, без молитвы ему нипочем не завершить бы рискованного спуска. Этторе так и заявил в первом же интервью после победы. По словам лидера, он увидел на обочине одно из маленьких придорожных святилищ Пречистой Девы и в тот же миг уверился, что краткая молитва о заступничестве отнюдь не помешает. И пусть позади, рассекая воздух, неслись те, кто угрожал отобрать у Бариса заслуженную награду. Всему свое время. Сперва духовные дела, потом уже мирские.

Флейшман ни во что не вмешивался. Он преспокойно сидел в машине сопровождения, опустив стекло, и наблюдал за коленопреклоненной фигурой в черных шортах и ослепительно розовой майке, густо усеянной логотипами («В начале было Слово…»). Даже если в эту минуту он мечтал о том, чтобы campionissimo навсегда примерз ко льду, то сохранял по крайней мере внешнюю невозмутимость.

Когда Барис поднялся, мужчины обменялись понимающими улыбками. Этторе вскочил в седло, привстал, дабы скорее разогнаться, и остервенело закрутил педали. Только тогда он позволил себе окинуть взглядом дорогу, высматривая соперников. Из уважения к молитве набожного спортсмена те промчались мимо без единого злорадного выкрика. Сейчас их спины виднелись далеко за следующим поворотом. Барис всерьез принялся за работу. Дева Мария посулила ему особое покровительство на любом опасном склоне.

Так вот и была одержана фантастическая победа. И это единственное официальное объяснение безумному спуску Этторе.

Вечером в отеле, где разместилась команда «КвиК», царило отчаяние. Саенц в открытую заявил, что завязывает.

— Не пори горячку, — возразил Эското. — Сам посуди, это второе по важности мировое состязание, и пока у тебя почетное второе место. Ты цел, невредим. И не забудь, многим обязан — своей команде, спонсорам… Нате вам — уйти с гонки!.. Сейчас? Да как у тебя язык повернулся?

— Нет, не с гонки. Я имел в виду — совсем. Из велоспорта. Из жизни.

— А, это другое дело, — согласился Фернанд. — И все-таки не разрешаю. Даже не заикайся. Суицид не предусмотрен твоим контрактом, ясно?

И Акил не сдался. В «Джиро де Италия» он был вторым. Между прочим, Патруль Азафран пересек финишную черту сразу после него. Потрясающий результат для человека, столь беззаветно изнуряющего собственное сердце в угоду лидеру и спонсорам.

Одиннадцатый этап

Вентас де Янки — маленькая деревушка у реки. В местном ресторане полы выложены красной плиткой, и ручаюсь, такого отменного хека, запеченного с пригоршней чеснока, вы не отведаете больше нигде.

Улучив несколько свободных деньков между «Дофине Либере» и Туром, Патруль вернулся домой. Отчасти чтобы набраться сил, отчасти чтобы позаботиться о душевном состоянии Акила. В течение долгих шести часов товарищи колесили по окрестным селениям и горным перевалам. К вечеру оба почувствовали усталость, не говоря уже о волчьем голоде, и Перлита предложила отправиться в «Дубки», поужинать за бутылочкой вина. Merluzza con ajo^[15] и пяток свежих булок — это вам не сиюминутная прихоть гастрономической моды, а настоящая еда, исконная. Посетителей ожидал приятный, вполне дружелюбный прием. Кое-кто из местных признал прославленного гонщика — да и как не признать, если тот жил неподалеку и время от времени проносился мимо, ослепляя солнечными бликами на спицах колес и танцуя на педалях, — а кое-кто попросту залюбовался изящной супружеской парой в дорогих нарядах, а также их ладным спутником, глаза которого могли смеяться или мрачнеть, но всегда смотрели мудро и необычайно живо. Ни единой душе не пришло в голову попросить автограф, а тем более вмешаться в личную беседу троицы. Приветственный взмах руки, улыбка, хлопок по плечу — этого достаточно, чтобы ощутить себя дома.

— Давайте оценим результаты с точки зрения статистики, — говорил между тем Саенц, — опуская непонятные смерти. Что получается? Если не усложнять, вывод лежит на ладони: по сравнению с другими достижения мои ухудшились. Теперь я вечный номер два. Впрочем, кто знает, завтра будет номер три, и далее по экспоненте. Однажды я приду пятьдесят пятым — или сто пятьдесят пятым, какая разница.

Когда лидер предается подобным настроениям, когда он готов опустить руки, задача верного оруженосца — помочь ему выплыть на поверхность.

— Как это — «опуская смерти»? Трое гонщиков зверски убиты. Нельзя же не считаться с их гибелью!

— Уверен? — Акил ухмыльнулся и смерил друзей таким взором, как если бы его мозги, не выдержав напряжения, соскочили на одну шестеренку.

— Конечно, дорогóй, — промолвила Перлита и накрыла его ладонь своей. — Ты ведь не думаешь, что это случайность.

Саенц впился взглядом в ее лицо.

— Тебе никогда не казалось, будто все вокруг посвящены в игру, а ты нет? И любая так называемая случайность происходит по общему согласию, знаешь, как на тех вечеринках-сюрпризах, когда внезапно загорается свет и вместо пустого зала тебя окружают множество людей, приятели, знакомые, враги, они хохочут, кричат, сыплют конфетти горстями, а ты стоишь себе, словно ребенок, только что пробудившийся в чуждом доме, среди незнакомых лиц?

— Любимый, — откликнулась Перлита столь проникновенным тоном, что Азафрану сделалось даже как-то не по себе, будто бы человеку, который совершил в своей жизни пару-тройку не слишком благовидных поступков. — Любимый мой. — Она коснулась внутренней стороны его локтя и слегка пощекотала нежную кожу.

— А все-таки? — упирался Акил. — Я же ничего не видел. Ну да, Ян пялился на дорожный знак, да, Этторе на обочине молился Царице Небесной. Но я же не видел Эрнесто, разделанного, как свиная туша, или разукрашенный труп Агаксова на башне. Может, это особые рекламные трюки? Запросто! Если все как следует распланировать, меня не так уж и сложно провести. Я велогонщик, а не светский лев.

— Лев, и еще какой, — возразил Азафран. — И потом, как насчет нас?

— А что — насчет вас? — Саенц нависает над столом, переводя глаза с жены на товарища и обратно.

— Эй, постой-ка, ты хочешь сказать, что против тебя плетется заговор и мы, то есть Патруль и я, в нем замешаны, — ты это хочешь сказать?

Кажется, ему начхать на гнев супруги. Акил сохраняет ледяное, пугающее спокойствие.

— Неужели вы не испытывали ничего подобного, а? Хотя бы раз. Вдруг понимаешь: вся твоя жизнь — чей-то хитроумный план. Суть его тебе недоступна, но только потому, что ты — снаружи, словно ребенок у закрытых дверей, за которыми болтают и смеются взрослые…

Что ж, миру пришлось-таки потрудиться, чтобы одурачить меня, отрицать не стану. Однако если это правда, не будет ли разумно признать и вас участниками дикого розыгрыша? Давайте посмотрим фактам в лицо: ведь вы-то не я, следовательно, должны быть в курсе!

И опять косится то на жену, то на друга, туда-сюда, с точным двухсекундным интервалом, будто метроном, только щелчков не слышно.

— Сознайтесь, ведь и вас посещали такие мысли, а?

— Ну да, да, все мы ненароком пугаемся, когда за спиной смеются: не подстава ли? — Перлита больше не гладит руки мужа и говорит без тени сочувствия, будничным тоном. — От паранойи никто еще не зарекался. Но вот ответь: было такое, чтобы к тебе подходили насчет меня, ну там, давали вызубрить роль и все такое?

— Нет.

— Видишь? — Де Зубия улыбается, отчаянно желая обратить недобрые толки в шутку.

— С другой стороны, — размышляет вслух Акил, — и это тоже могло быть частью плана.

— Разумнее некуда, — кивает Патруль. — Комар носа не подточит. Цельная теория вселенной. Честно говоря, в далеком прошлом и мне лезла в голову подобная заумь. Думаю, мы не одни с тобой такие. Вопрос в том, веришь ли ты?

— А ты поверил?

— Когда?

— Когда подумал.

— Нет, иначе уже свихнулся бы.

— Так я сумасшедший?

Азафран поджал губы, посмотрел в глаза товарищу и покачал головой, словно доктор, которого вызвали к неизлечимому больному, а показали здорового как бык человека. Стоит ли упоминать, что именно в этот миг в душу его закрались первые сомнения?

Акил повернулся к де Зубии.

— Сумасшедший, да? — повторил он грудным, до странного драматичным голосом.

Внезапно Перлита ухватила его за ворот голубой шелковой рубашки. Головы супругов сблизились.

— Послушай, счастье мое, — зашептала женщина так тихо, что за соседними столиками не услышали ни слова. — Ты что же, возомнил себя, или меня, или прочих беспомощными тварями, дамскими панталонами в стиральной машинке мира? Великий Тот-кто-умеет-ездить-по-горам, когда только до тебя дойдет, что у нас, остальных, своих хлопот по горло? Мы, знаешь ли, тоже бьемся за то, чтобы стать реальными людьми, которые просыпаются по утрам, ходят на работу, общаются, едят, преодолевают разные трудности. Полагаешь, все это дается само собой? Не-ет, каждому требуются мужество и большая сила. Никто не примет решение за другого. А теперь прочисть уши. Ты, лично ты — никакой не сумасшедший. Так что определяйся, что лучше: оставаться прежним, здравомыслящим парнем, которого мы знали, или загреметь в психушку. Выберешь второе — черт с тобой.

К этому времени она закрутила ворот рубашки на сильный кулак и слегка повысила тон. Сплюнув последние слова, де Зубия выпятила губы и влепила супругу смачный поцелуй. Посетители, во все глаза наблюдавшие за бурной сценой, со вздохами вернулись к забытым тарелкам, стаканам и собеседникам.

— А кто этот самый «я», который должен принять решение, кем же мне стать? — невинно спросил Саенц. — Ведь он должен быть другим «я», не мной?

— Да пошел ты, — прошипела Перлита.

— Ладно, я пошел. — Акил расплылся в совершенно нормальной улыбке. — Надо бы отлить.

Как только он исчез, де Зубия выпалила:

— Патруль, тебе нужно сделать одно дело, и побыстрее.

— О чем речь?

— Разберись, пожалуйста, с этим дерьмом.

— О, разумеется. Как?

— Прошу тебя.

Легко сказать. Не каждый способен во имя любви сойти в преисподнюю.

— Обойдемся без кислых мин. Съезди и побеседуй с этой шлюхой Гомелес.

— С удовольствием. У меня как раз найдется лишний день перед «Тур де Франс».

Перлита иронии не уловила. Даму занимали собственные мысли.

— Да, и еще…

— Что, свет моих очей?

— Не вздумай с ней переспать.

— А если я представлю тебя на ее месте?

— Тогда хорошо, трахни сучку от моего имени.

Удивительно, какие непристойности слетают с женского язычка в короткие минуты между по-настоящему важными событиями.

Вернувшись из уборной, Акил жарко и на полном серьезе принялся толковать о свойствах титана. Тем не менее Азафран уже решил навестить единственное официальное лицо, чья заинтересованность в происходящем давала основания надеяться, что не все полицейские рассматривают ужасные смерти велосипедистов как трагическую цепочку случайностей.

Двенадцатый этап

Долгой неспешной беседы с детективом-инспектором Гомелес Патруль так и не дождался. Габриела явно не собиралась покидать удобный офис ради того, чтобы прокатиться с ним к ущелью Десфиладеро де Деспеньяперрос^[16].

— Но почему? — настаивал Патруль.

— Овраг, куда местные бросают со скалы дохлых псов?.. — Собеседница вздохнула. — Я не больше привязана к здешним краям и не больше разбираюсь в обычаях, чем вы. К тому же у полицейских довольно жесткий график работы. Это, знаете ли, очень помогает. Через десять минут, например, у меня назначена встреча.

— Я специально проделал долгий путь на аэроплане, потом на взятой напрокат машине, да еще и вместе с велосипедом.

Габриела зажгла сигарету. При любых иных обстоятельствах Патруль не позволил бы засорять свои легкие дымом, особенно за неделю до Тура. Теперь же гонщик лишь отмахнулся от серых клубов и даже извинился за неучтивость.

— Ничего, — откликнулась сеньора Гомелес без тени улыбки. — Почему вас так интересует это дело?

— Я Патруль Азафран, — ответил мужчина.

— Знаю. Вы представились, когда вошли.

— Я Патруль Азафран, équipper fidele Акила Саенца. И вы еще спрашиваете?..

— Понятно. — Габриела выпустила еще одно облако дыма над головой посетителя. — Видите ли, мне-то все равно.

— Вы ведь расследуете убийство Эрнесто Сарпедона, инспектор. Или разгадка уже найдена?

Короткие волосы сеньоры Гомелес отливали золотом. На ней были джинсы, черная рубашка, застегнутая всего на пару пуговиц по причине жары, и явно ничего более. В кабинете витал крепкий аромат «Битчи Вирбуно».

Габриела заговорщически склонилась к велогонщику:

— А что, мы бились над какой-то загадкой?

— Вам известно, кто порешил Сарпедона?

— Разве и так не ясно?

Патруль потешно сморщил лоб и выпятил губы.

— То есть вы в курсе, кто устроил резню?

— Здесь тоже не над чем ломать голову. Братья Сото, кто же еще?

— Вы шутите.

Она ответила красноречивым взглядом.

— Они ведь покойники!

— Слушай, чико^[17], как бы ты узнал при встрече настоящего бандита? Бандит — это парень из дешевого вестерна, не слишком увлекающийся личной гигиеной, весь в коже и никеле, и на голове дурацкая шляпа. — Габриелу явно не впечатлил местный тип истинного мужчины. — На днях я провела некоторое время в селении Вента-Кемада, жители которого выглядят людьми вполне порядочными и разумными. Находятся, конечно, отдельные снобы, немало таких и среди богатеньких любителей крутить педали, кто считает крестьян чересчур косными и синкретичными приверженцами общинного строя, но я не столь высокомерна.

— Полегче на поворотах, — предупредил спортсмен. — Моя бабка всю жизнь собирала крокусы на горных пастбищах.

— Какое значение имеет ее привязанность к определенным цветам?

— Из них делают шафран. Можете не рассказывать мне о крестьянах.

— В таком случае наши взгляды сходятся. Если население Вента-Кемада сообщает о трех вонючих бандитах, явившихся с гор и назвавшихся братьями Сото, у меня нет причин не верить столь неопровержимому свидетельству.

— Что такое «синкретичный»?

Одной из привычек Азафрана, которая и помогла ему превзойти свое деревенское происхождение, если не вовсе оторваться от корней, была постоянная жажда знаний и смирение перед их счастливыми обладателями.

— Кажется, мы говорили о другом.

— И верно, — благородно согласился посетитель.

— Итак, нам известно, чьими руками совершено убийство. Братья Сото — всего лишь исполнители. До сих пор мы не обнаружили, где они прячутся. Полицейские прочесали горы, Марсель, Неаполь, Гибралтар и окрестности, однако что-то мне подсказывает, что злодеев нам не найти, если только не выведем на чистую воду подлинного преступника, я имею в виду того, по чьему заказу пролилась кровь.

— И кто это?

— Разве не ясно? — в который раз повторила сеньора Гомелес.

Патруль поморгал широко раскрытыми глазами, ожидая услышать имя.

Женщина сощурилась так, что под ресницами заблестели узкие полоски, загасила окурок и выдохнула на велогонщика новую порцию ядовитого дыма.

— Позвольте сделать одно замечание, — подал голос Азафран. — Ваши привычки и неприятны, и провоцируют собеседника. Под провокацией я понимаю, во-первых, агрессию, а во-вторых, сексуальные позывы. Как профессиональный спортсмен, в чьи сегодняшние обязанности и, надеюсь, удовольствия среди прочего включена четырехчасовая разминка перед состязанием «Тур де Франс», начинающимся уже в эту субботу, я не слишком расположен к агрессии, сексу и сигаретам. Не сочтите за оскорбление, но могу ли я попросить вас несколько сменить стиль общения?

— По поводу удовольствий — ко мне даже не подкатывай, чико.

— Я попросил бы вас, как мужчина, которому, бесспорно, чужды всяческие предрассудки в отношении полового неравенства…

Габриела втянула верхнюю губу, так что потухший кончик сигареты вздернулся к потолку, чиркнула зажигалкой, и собеседника окутали новые клубы сизого дыма. Патруль решил вернуться к прежней теме.

— Значит, по-вашему, за все эти смерти несет ответственность…

— Уважаемый господин… — Сеньора Гомелес прикинулась, будто заглядывает в свои записи, — Азафран. Мне известно имя преступника. Полагаю, вам оно известно не хуже меня. Загвоздка в том, что полиция сбита с верного следа. Убийцы Агаксова Финбо позаботились об этом. Видите ли, для основной части человечества велогонки не представляют никакого интереса. Неотличимые друга от друга парни в обтягивающих трусах вертят педали — процесс уже сам по себе достаточно однообразный — по нескольку часов, а то и дней кряду, пока не приедут к финишу и наконец-то не остановятся. Вот как это смотрится со стороны. Трудно ожидать, что людей, имеющих вес в обществе, хотя бы краешком заденут проблемы ваших «больших гонок». О нет, чтобы взволновать нас до сáмой уретры, нужно кое-что иное. К примеру, намек на серийное кровопролитие. Сериализация, и только она, создает из набора гнусных эпизодов целую эпическую поэму, посвященную танцам старухи с косой. И вот мы имеем историю о маньяке-убийце, испытывающем патологическую привязанность к бравым парням в лайкровых шортах, а полицейские отчеты прямо-таки дублируют перечень велозвезд из новейшего таблоида. Любые прочие соображения, которые могли бы вывести нас на конкретного злоумышленника — будь то политические, коммерческие, философские, — отбрасываются, дабы сохранить наименьший общий знаменатель от популистских толкований. Боюсь, что подвешенное на парапете ла Мангла видоизмененное тело вашего товарища вырвало обсуждаемые здесь происшествия из контекста закона и криминалистики, тем самым переместив их в туманную и магическую область доисторической эстетики.

— Правда? — переспросил Патруль, делая вид, будто понял каждое слово. И вдруг выпалил: — Тогда как же поймать злоумышленника?

Габриела наградила гостя сердитой, если не оскорбленной улыбкой:

— Говорю вам, это уже не моя забота.

— Вас кто-тозапугал.

— Не будьте глупцом. Меня отпугивает запах этой истории. Преступник — а если уж нам очевидно, кто он, то и любой другой сообразит при желании, — так вот, преступник исхитрился, приложив уйму организаторских усилий, а следовательно, и немалое количество денег, совершить целых три громких убийства, при расследовании которых полицейские силы Европы сбились с ног и ровным счетом ничего не обнаружили. Как бы дико ни прозвучали мои слова, никакой реальной связи между злополучными событиями, кроме той, что бросается в глаза, установить нельзя. Отталкиваясь от вышеупомянутых событий, в частности от гибели Сарпедона, мы можем проследить кое-какие подробности вроде наемного вертолета. Однако после начинаются неувязки, ошибки, странности. Экстраполируясь от злоумышленника все далее, мы упираемся в противоположную сторону все той же пространственно-временной прорехи. Остается только перемахнуть через пропасть, с одного берега на другой.

— И что, это так сложно?

— Продолжайте.

— Ну, не знаю. Покопайтесь в дерьме Этторе.

— С превеликим удовольствием. Надеюсь, вы захватили с собой пару кило?

Патруль похлопал по воображаемым карманам слаксов и майки:

— Надо же, как это я вышел из дому без…

— Международные визиты всегда были затруднительны, особенно в ту эру, когда сверхмощные лидеры избирались на основании старческой дряхлости. В стране, где устраивали состязания, строили целые дворцы с роскошными унитазами чеканного золота, с инкрустацией из бриллиантов, так и манящие заезжую Звезду расслабиться. В качестве ответной меры личная охрана стала предупреждать мирового лидера, чтобы тот ни при каких обстоятельствах не вздумал во время незапланированного посещения местных удобств оставить на очке хотя бы каплю испражнений, если не желает, чтобы она угодила в научную лабораторию, в результате чего доскональный отчет обо всех болезнях спортсмена уже на следующий день сделался бы достоянием всеобщей гласности.

— Я могу попробовать, — вызвался Патруль: — В канализациях я дока. Должен же быть у дома Этторе люк.

— Бариса круглосуточно охраняют полицейские. — Сеньора Гомелес покачала головой, словно говорила с неугомонным ребенком. — Во избежание заказного убийства. Того, кто рискнет ковыряться поблизости в сточной канаве, уложат на месте. Не просто пристрелят, а изрешетят. Не советую пытаться.

— А копы из охраны, почему бы им самим?..

— Это противозаконно.

— Черт, я не имею в виду официально. Но если узнать наверняка, что за дрянь он принимает, полиция изобрела бы легальный способ…

Габриела насмешливо повела плечом: дескать, телохранители для гонщика отбирались явно не за их пристрастие к отвлеченному понятию «правосудия», а скорее за умение метко стрелять.

— В честности вам не откажешь, — вздохнул Азафран. — Добавите еще что-нибудь?

Собеседница опять пожала плечами.

— Только одно, — взмолился спортсмен.

— Ну? — Инспектор посмотрела на него, ожидая четко сформулированного вопроса.

— В смысле, скажите мне только одну вещь. Большую такую и важную, полезную вещь, которая на данный миг сокрыта от моего разума.

— Синкретичный значит «всякая всячина, сваленная в одну кучу».

Габриела поднялась и протянула руку для прощания. Ее рубашка распахнулась, как у мужчины. Патруль не стал притворяться, что не пялится. Он даже указал подбородком в сторону открывшейся груди:

— Э-э-э… Остается лишь сожалеть…

— Как-нибудь в другой раз.

И вот невдалеке показался Этторе Барис; катил он на средней скорости, ровно, плавно, как вода в ручье, стремительно, однако без напряжения. У него было все, чем обладал Акил Саенц, и вдобавок еще нечто.

Азафран поставил ногу на педаль, запрыгнул в седло, поймал другую педаль и разогнался вслед за первым на текущий момент номером в мире, размышляя об этом «нечто». О непомерном источнике силы, которая вырывается наружу крайне редко, зато позволяет Барису останавливаться у дороги для молитвы — и все-таки побеждать, в то время когда Саенц лезет из кожи вон, а приходит вторым.

— Да пребудет с тобою мир Божий, брат Патруль, — прокричал Этторе с противоположной стороны дороги, когда спортсмены поравнялись.

Азафран успел услышать шум подъезжающей машины. «Полиция», — мелькнуло в голове. В следующий миг автомобиль охраны вклинился между гонщиками, резко завернул вправо и отшвырнул велосипед Патруля вправо на обочину со сломанными тормозами. Азафран полетел на землю. Правая нога застряла в креплении педали. На лайкровых шортах со стороны бедра растеклось багровое пятно. Колено, лодыжка и локоть закровоточили. Переднее колесо мерно вращалось на солнце, сверкая спицами. Этторе продолжал тренировку в сопровождении второй машины. Зато из первой выскочили двое полицейских в штатском и направили на поверженного дула пистолетов.

— Ах, чтоб вам… — Из уст упавшего полился поток вполне ожидаемых и уместных для данного случая выражений. — Вы что, не соображаете? У меня в субботу гонка!

Копы выглядели настоящими громилами, но при этом достаточно расторопными, чтобы простому человеку начисто расхотелось иметь с ними дело, в особенности если бы он распластался на земле и не мог вытащить ногу из крепления.

Азафран попытался привстать.

— Лучше не двигайтесь, — предупредил тот, который носил бороду и усы. — Пуля в колене вряд ли увеличит ваши шансы на победу.

— Было бы очень жаль, — прибавил второй, гладко выбритый. — Мы, знаете ли, страсть как любим «Тур де Франс».

— Что возвращает нас к теме разговора: зачем вы преследовали нашего подопечного? Каким именно способом вы намеревались повредить ему, вынудив свернуть на обочину и подстроив аварию? Какого рода технические повреждения рассчитывали нанести?

Патруль рухнул обратно наземь.

— Ничего я не собирался наносить. Просто потолковать с глазу на глаз, как профессионал с профессионалом. Не смейте заявлять, будто я хотел напасть на него.

— Глядите-ка, вы порезались! — Гладко выбритый прикоснулся тонкой подошвой ботинка из черной кожи к шишковатой косточке у коленного сустава (осколки гравия вдавились на пару микрометров глубже в живую ткань) и вытер ногу о траву.

— Надо бы скорее промыть, — согласился бородач, — а то хуже станет. Разумеется, вы хотели напасть. Иначе мы бы не стали вмешиваться, верно? К счастью, угрозы больше нет.

— Обычное спортивное соперничество, как мы полагаем. Но вы правда не думали его убивать?

— Нет, — угрюмо подтвердил Патруль. — Не думал.

— Вот и хорошо, — произнес бородач. — А что же вы не вытащите свою ногу? Мы посмотрели бы, чем тут можно помочь. Пройдемте в машину.

В автомобиле единственный полицейский, на котором была форма, ловко поколдовал с бинтом и перекисью водорода, так что когда через десять минут, расписавшись во всех протянутых блокнотах и оставив еще несколько автографов «для детишек», Азафран забрался в седло, раненая нога обещала полностью выздороветь к началу гонки.

— Значит, просто желали поговорить, — сочувственно повторил бородач, помогая велосипедисту поставить ногу на педаль. — Досадно, что прежде вы не спросили нас. Теперь его не догнать. Сеньор Барис умеет набирать скорость… С таким талантом, наверное, надо родиться.

— Удачи, сеньор Азафран.

Они легонько подтолкнули его, вернулись в машину и разом захлопнули двери. Автомобиль на всех оборотах ринулся вслед за Этторе.

Тринадцатый этап

В тот год желтая майка «Тур де Франс» шесть раз меняла владельца. Карабучи, Тисс, Гештальт, Мехьопес-Эрвидос, Пелузо. Все из разных команд. Молодые парни в расцвете сил, на третьем или четвертом году профессиональной карьеры. Немилосердная скорость и жесткое соперничество заставили девятнадцать гонщиков сойти с дистанции в полном изнеможении.

Всю неделю Саенц и Барис держались бок о бок. Акил (чей прадед, должно быть, приканчивал служителей культа большим камнем, подкарауливая их в поле поодиночке) уже на старте, подражая Этторе, склонял голову под молитвы отца Блерио, становившиеся все более исступленными после знаменитой «Джиро» и сопровождавшиеся все большим количеством воскуряемых благовоний. Возжигание фимиама вызвало новую волну возмущения со стороны австралийцев и америкашек, почему-то уверенных, будто бы одна миллионная часть священного дыма способна засорить их фильтры.

С самого начала гонки Саенц и Барис ехали вплотную друг к другу где-то во главе пелотона, однако со временем перебрались в тыл и покатили не спеша, погрузившись в собственные мысли.

По-видимому, состязание не напрягало ни того, ни другого. Пока вокруг неверные язычники лезли вон из кожи, лишь бы двадцать — пятьдесят секунд помаячить впереди всех, истинные герои катили подобно автоматам, чьи маховые колеса вращаются с неизменной, раз и навсегда заданной скоростью в сто десять оборотов в минуту.

Как бишь звали того норвежца? Помните, он еще вырастил дикого гусенка, приучив его вместо убитой матери повсюду следовать за своим «фордом»? Так вот, однажды парень заметил, разгоняясь по трассе, интересную вещь. Оказывается, когда перелетный гусь набирает темп, со стороны не видно, чтобы он сильнее хлопал крыльями. Достаточно несколько иначе развернуть перья — и скорость существенно возрастает, как бы сама по себе, хотя кардиограмма птицы рассказала бы совсем другую историю.

Описанную картину легко представить себе на примере Саенца/Бариса в заезде «Лас де Мадине — Бесансон» (двести двадцать пять км подъемов и спусков, не сказать чтобы очень сложных, тем не менее довольно утомительных).

На первой сотне километров Тисс ушел в одиночный отрыв. Время от времени спортсмены позволяют себе подобные выходки, просто потому что «ноги чешутся», и утро классное, и настроение на высоте, и почему бы, в конце концов, не попробовать?

Акил и Этторе даже ухом не повели, когда парень скрылся за поворотом. Остальные тоже не утратили хладнокровия. Случается, гонщики творят настоящие чудеса, опережают всех на пару сотен км, однако за полкилометра до финиша пелотон — а ему стоит разлететься, потом не остановишь — без труда настигает беглеца. Так что, хотя силы Тиссу было не занимать, никто и не думал бросаться в погоню. Пусть себе надсаживает сердце: раньше выдохнется.

А между тем разрыв составил уже четыре минуты сорок три секунды, и те, кто ехал впереди, принялись понемногу наращивать темп. И тут случилось маленькое происшествие. Мадригал де лос Торрес, скользкий типчик с жирными губами, так же сильно презираемый всеми за спесь, как его знаменитый отец был любим за самозабвенную целеустремленность, при попытке поглядеться в витрину деревенского магазина и поправить блестящую черную mata de pelo^[18] коснулся чужого колеса.

Никто из седла не выпал, но перепалка завязалась нешуточная. Многие дали по тормозам, велосипеды завихляли в разные стороны, из уст полились потоки брани. Спустя несколько секунд все уладилось, однако по-прежнему неразлучные Саенц и Барис оказались в опасной зоне, можно сказать, на обочине, в то время как девять лучших гонщиков — представителей следующего поколения устремились прямо в будущее.

Покинув передний край пелотона, Патруль Азафран вернулся назад, словно герольд, возвещающий о контрнаступлении противника. Однако из команды «Козимо» ушел в отрыв Эко, а у «КвиК» был Перес. Строго говоря, это не имело значения, ибо ни тот, ни другой даже в грезах не завоевали бы желтой майки, я уже молчу о том, чтобы сохранить ее на ближайшие две недели; зато прочие обрели хорошую отговорку, чтобы не торопиться. Знаете ту дерзкую лень молодых мужчин: дескать, я бы такое показал, если бы захотел. Патруль с огромным удовольствием подстегнул бы сонных «чемпионов» кнутом, словно каторжников, — жаль, современная методика персонального менеджмента отказалась от подобной практики. А вот некоторые юнцы из безвестных команд, наслушавшись криков Азафрана, набрали скорость в пятьдесят два или три км в час, и через пять минут пристыженные «козимовцы» заодно с «квиковцами» вырвались вперед и заработали в полную силу.

Тридцать километров до финиша: пелотон бодро уменьшает расстояние до лидеров, и с виду все замечательно. Однако на полпути проносится слух, будто бы этого недостаточно и разрыв до сих пор составляет чуть ли не две минуты.

Патруль решился потолковать об этом с Акилом в присутствии Этторе. Две минуты, конечно же, дело поправимое, но все-таки досадное, лишний камень на шее.

И настала минута безмолвных размышлений. Этторе, склонив голову, перекрестился. Затем, без всякого сигнала или внешнего соглашения, Саенц и Барис разом переключили скорости велосипедов и, подобно диким гусям, принялись разрезать ветер на несколько ватт сильнее, причем ни единый сторонний зритель, даже столь близкий и опытный, как Азафран, не уловил ни малейшей перемены в усилиях.

Патруль попытался было угнаться за ними. Не имея того преизбытка энергии, он попросту быстрее завращал педали, пока сердце не начало колотить в истерзанные легкие, прыгая, словно мышь во время случки, — вот вам и один из сильнейших спортсменов мира! Обернувшись на своего патрона и его соперника, equiper fidele увидел, что оба ровно дышат через нос. А гори оно синим пламенем! — махнул он рукой и стал дожидаться пелотона.

Саенц и Барис мчались колесо к колесу, напоминая суперменов на отдыхе. Наблюдавшие с обочины зрители впоследствии упомянут в прессе особый, непривычный звук их велосипедов — ничего мистического, всего лишь на полтона выше естественной песни слившихся человека и машины. Первую сотню метров лидировал Акил, затем Этторе, далее они сменяли друг друга с таким четким ритмом, будто бы каждый читал мысли противника.

Гонщикам, которые прибывают с просветом в несколько велосипедных корпусов, засчитывается одинаковое время — очень удобно, если принять во внимание, какая толчея создается обычно перед финишной прямой. Когда лидеры вышли на завершающий отрезок трассы, Саенц и Барис по-прежнему отставали от основной группы на два десятка метров, однако на их лицах вы не заметили бы ни тени волнения, суеты, паники, даже усталости. Перелетная пара гусей продолжала развивать свой собственный ритм.

Пелузо, неспособный на неожиданные всплески энергии, старательно выводил вперед Вандеривера — товарища по команде. Остальные, уже распределив роли на последнем километре, гнали, кто как мог.

Смертному, а тем более двоим, невозможно покрыть двадцатиметровый разрыв при столь умопомрачительной скорости. Невероятно, невыполнимо. Десять гонщиков закончили состязание практически одновременно. Победил Вандеривер, следом за ним пронесся короткий пестрый хвост из разъяренных чертей на машинах — мельтешат натруженные ноги, выписывают зигзаги колеса, блестят вспотевшие тела… И где-то поверх этой суматохи парят два спокойных орла, Этторе и Акил. Расслабленные, с грациозно изогнутыми спинами, уверенно рассекающие воздух. Есть фото, на котором вы можете увидеть, как их передние «трубки» целуют велосипед Пелузо в точности над финишной прямой.

Страшно представить, какую же скорость они должны были набрать под конец, если на лету обогнули с обеих сторон гусиное стадо спринтеров и через двадцать метров промчались мимо самого Вандеривера, воздевшего руки в победном жесте. Знаете, от подобной аккуратности — если оставаться в рамках того, что называется «справедливым арбитражем» — волосы на затылке поднимаются дыбом.

* * *

Азафран, как всегда, старался поддерживать патрона в хорошем расположении духа. Если вдуматься, унывать-то было не из-за чего. В Альпах Акил пришел четвертым, а именно одной минутой и пятнадцатью секундами позже Тисса. Многие и не мечтают о подобных результатах. К тому же в гонке у Бесансон Саенц явил прямо-таки пугающие запасы сил и выносливости, разметав лидирующую группу, словно кучу осенних листьев.

Только, на беду, почти все сказанное относилось и к Барису. Разница между ними возникала разве что во время спринта по ровной местности, да и то на несколько молниеносных секунд — вперед вырывался то один, то другой. Пройдя Альпы плечом к плечу, прославленные гонщики финишировали вместе; Этторе отстал буквально на мгновение.

— В чем дело, шут тебя дери? — осведомился Патруль, когда друзья удалились в свой номер.

Это было после ужина, в течение которого команда, по обыкновению, собиралась обсудить тактику предстоящего этапа. Акил предпочел отмолчаться, проявив полное неуважение, если не презрение к товарищам.

— А чего там, поеду за хозяином, и все.

Целый вечер Саенц «шутил», что, мол, Барис — хозяин, а он — безвольная тень. Теперь же, развалившись на кроватных подушках, он развивал свою блестящую идею.

— Видишь ли, я тут долго размышлял. Знаю, ты сейчас прикинешься, что это заумь собачья, в смысле — план, в котором все участвуют, кроме меня. Какой-то дьявольский розыгрыш. Думаешь, бред? А я не могу разрубить этот логический узел, хоть ты тресни…

— Акил, дружище, если логика завязывает жизнь узлом, разруби его.

— Да-да, именно. Как раз таких слов я и ждал от участника плана. Хочешь, напишу все твои реплики заранее? Вы, наверное, полагаете, будто бы такое огромное число заговорщиков и есть великое доказательство моей ошибки, а по-моему, таких доказательств не существует вовсе.

— Чтоб я сдох. Акил, да разве можно вообще обосновать при помощи умозрительных утверждений, что ложь — это ложь?

Саенц на минуту задумался.

— Вот чему они тебя научили… Хорошо же. Например, человек не способен быть в двух местах сразу. Ты, Патруль Азафран, находишься здесь. Следовательно, если кто-нибудь вздумает утверждать, что ты сейчас в Сибири, я с легкостью опровергну его ложь.

— Интересно. А почему человек не может быть в двух местах одновременно?

Акил сердито нахмурился:

— По определению. Не может, и все. Человек и есть существо, которое ежели где-нибудь и обретается, то только там и никак не в ином месте. — Он сверкнул глазами, раздувая ноздри.

Когда на Саенца накатывает, спорить с ним бесполезно.

— Ладно, так что ты хотел сказать? — кротко спросил Патруль.

— Я принял решение. Во-первых, запомни: я не сумасшедший. В смысле, не тронутый. Не псих то есть.

Тут он повернулся к товарищу, прислонился спиной к стене, поджал колени к подбородку и скорчил самую ужасную гримасу, на какую был способен.

Представьте, что на ваших глазах ангел преображается в беса. Губы и щеки старчески сморщились, нос превратился в свиное рыло, правый глаз выпучился, точно фарфоровый шар, готовый выпасть, а левый задергался в узкой и влажной щели. Азафран подскочил от ужаса. Акил залился здоровым, жизнерадостным смехом, которого в последнее время так не хватало его близким. Правда, на лицо гонщика быстро вернулась привычная тень.

— В общем, твой покорный слуга душевно здоров. Но ради собственного блага решил сделаться тенью Бариса. Ведь что такое тень? Всего лишь резко очерченное отсутствие света. Ни воли у нее нет, ни обязанностей. Тени не вписываются в план, согласен? Это под силу только предметам, которые их отбрасывают. Этторе предписано быть первым в «Тур де Франс». Так же, как он победил в «Джиро». Парень возомнил себя Божьим любимцем, да еще и с попом якшается, но мне все равно: коли хочет, пусть именует план Богом. А я стану послушной тенью. Это единственный беспроигрышный путь для Акила Саенца.

— И что же ты боишься проиграть?

— Гонки. Себя. Финита ля комедия.

Азафран попытался обратить разговор в шутку:

— А как насчет пасмурных дней?

— Пока мне везло. Солнце сияло на каждом этапе. — Саенц расхохотался. — Не тужься, Патруль, проницательностью ты сроду не отличался. Я говорил образно. Взгляни, разве я плоский? — Он вытянул руку. — Может, у меня серая ладонь? Или она скользит по стене, как вода? Прекрати, а? Не надо этого снисходительного тона.

— Постой, старина, — взмолился всерьез обеспокоенный Патруль. — Помнится, это ты завел речь о тени, недостатке света и двухмерных пятнах на трассе. Я думал…

— Или ты правда такой дурак, — заявил другу Саенц, — или отлично вызубрил сегодняшнюю роль. В любом случае мне твои выкрутасы до лампочки. Погоди. Завтра сам все увидишь.

С этими словами он откинулся на подушку, отвернулся к стене и натянул одеяло на голову.

Во время крупного соревнования многим гонщикам сон не идет на ум. Отдыхают они урывками, да и то постоянно ворочаются. Акил Саенц никогда не относился к подобной категории спортсменов.

Зато Патруль относился. И еще как.

Четырнадцатый этап

Если вкратце описать гонку «Тур де Франс», ту самую, что началась «гусиным» представлением дуэта Саенц/Барис, то состоит она из пролога, двадцати одного этапа и выходного дня и покрывает четыре тысячи километров.

Первая неделя катится по ровной местности: так, пара пустяковых столкновений и напряженная борьба между спринтерами за очки, ведущие к зеленой майке.

Вторая неделя покоряет Альпы, нисходит в долину Роны и снова взбирается к вершинам Центрального Французского массива. Как только гонщики покидают альпийские склоны, наступает время испытать свои силы на грозной Мон-Венту.

Третья неделя пересекает долину Гаронна, устремляется в Пиренеи, потом бежит вверх вдоль побережья и, минуя Бордо, прибывает в Париж. Кто одолеет дистанцию в кратчайшие сроки, получает и сохраняет желтую майку.

Мон-Венту бросается в глаза даже посреди горных пиков. Нижние склоны покоятся под зеленой сенью лесов, а вершина покрыта белоснежной сланцевой глиной. Погасите солнце — она и в кромешной тьме осветит вам путь тусклыми багровыми отблесками. Оставив далеко позади, в тающей дымке, аромат сухих иголок и пчелиное гудение, дорога карабкается все выше, облитая раскаленным жаром. В этих местах и скончался Томми Симпсон, до предела накачанный амфетаминами. Его тело просто-напросто отключилось. На три четверти похолодевший, бедолага лежал ниц рядом с поверженным велосипедом, а ноги продолжали крутить несуществующие педали. Мчаться к финишу. Амбиции смертных — вот что такое гонки.

Втайне ото всех Акил переменил свое решение. На склонах Венту он опять превратится в «хозяина». Довольно быть бессловесной тенью Бариса. Пора показать миру, что Саенц выше всяческих планов. Он станет бороться по-прежнему, в полную силу. Плевать, если Этторе сидит на допингах, — вся его наркота не сравнится по силе с отчаянной волей Акила к победе. За такое и умереть не жалко.

Перед штурмом Венту полагается свободный день. Но даже после двух недель гонки, когда икры наливаются свинцом, невозможно оставаться в четырех стенах до самого вечера. Вы все равно пойдете размять ноги.

Саенц отправился прогуляться в горах. Патруль предложил составить ему компанию. И с облегчением услышал: «Нет».

Трудно сказать, откуда Флейшману стало известно, где искать Акила. Может быть, они договорились заранее. Или тут попахивает шпионажем. Хотя, с другой стороны, кто мог сыграть столь неблаговидную роль? Уж точно не Эското. И не Азафран.

Примерно километром ниже вершины Мон-Венту с ее уличным кафе и уродливыми зданиями для ученых на белоснежном фоне сланцевой глины расположена малая усыпальница в память погибшего англичанина Томми.

По природе своей велогонщики редко происходят из богатых слоев общества. Слишком уж мало шика в том, чтобы изнурять собственное тело. Поэтому в усыпальнице лежали довольно скромные знаки почтения: усохшие цветы, истрепанные перчатки и кроссовки и пожелтевшие открытки. Каждый, кто заходил сюда, испытывал на себе первобытную силу подлинного суеверия, и часто мужественные лица вдруг увлажнялись слезами.

Здесь Акил Саенц и спешился, чтобы, отвернувшись от дороги, преклонить колени для неловкой молитвы. В ту же минуту автомобиль Микеля Флейшмана плавно съехал с горного пика и притормозил у обочины. Доктор медленно приблизился к спортсмену и опустил руку ему на плечо. Забывшись, Акил прижался щекой к его ладони. О, за этот миг Флейшман отдал бы все на свете.

В следующую секунду похожий на греческого бога Саенц вскочил на ноги и гневно воззрился на чужака, нарушившего тихое уединение. На ресницах Акила мерцали слезы. Сладость триумфа тут же сменилась смирением. Микель сморщился в жалкой гримасе побежденного, который молит о пощаде — выражение, способное испортить даже по-настоящему красивое лицо. Не говоря уж о таком лице, как у Флейшмана. Вынести подобный взгляд и не содрогнуться в отвращении просто нельзя — разве что вы до глубины души любите человечество. А может, всему виной нечаянное дуновение ветра, остудившее капли пота на разгоряченном теле?..

Саенц развернулся, побрел назад и без лишних слов сел на пассажирское сиденье кроваво-красного «мазерати». Микель проследовал за ним, занял свое кресло и с ходу вырулил огромный автомобиль на автостраду. Какая-то «ауди» со швейцарским номером резко затормозила и принялась сигналить. Водитель замахал кулаком, изрыгая брань — очевидно, более чем справедливую. Супруга его сохраняла каменное выражение лица, детишки же проворно «отключились», нацепив наушники стереоплейеров.

Однако истерия тут же переменила русло: разглядев знаменитого пассажира, швейцарец лихорадочно перетряхнул бардачок и пулей вылетел из машины. Спустя мгновение, вооруженный блокнотом и ручкой, он уже по-хозяйски опирался на крышу алого монстра и барабанил в окно, выпрашивая автограф признанного идола — надо же, какая встреча, именно здесь, на Мон-Венту, подле усыпальницы, будет о чем порассказать дома, в Гельвеции^[19]… Глупая ухмылка кривилась у самого стекла, когда Флейшман жестко вдавил педаль газа.

Швейцарец остался стоять посреди дороги, разинув рот. Примерно двадцать секунд он выкрикивал проклятия вслед багряному автомобилю — потешная фигурка на величественном фоне стерильного сланца и печально-торжественной гробницы. Затем бегом воротился к своей семье, продолжая плеваться ругательствами. Отпрыски дружно прибавили звук в наушниках. «Ауди» зарычала и прыгнула в погоню. На последнем повороте машины поравнялись. Но к тому времени жена, должно быть, уже успела растолковать взбеленившемуся благоверному, что, как бы он дальше ни поступил, ничего не добьется, только покажет себя еще бóльшим тупицей, хотя это и невозможно. В общем, незадачливый турист съехал с горной трассы на стоянку придорожного кафе, попутно распугав стайку отдыхающих англичан, словно они-то и были главной причиной его ярости.

Между тем Флейшман миновал научные здания и, проехав пару сотен метров по крутой северо-западной дороге, припарковался в запрещенном месте, у водостока. Они подошли вдвоем к насыпи из мелкого щебня. Странная пара: один — приземистый, в слаксах и рубашке с коротким рукавом, из-под фирменной «козимовской» кепки, прикрывающей лицо от излишнего загара, вьются нежные локоны, кожа отливает молочно-медовым оттенком, что бывает летом у скандинавов, за стеклами очков с металлическими дужками глаза искрятся застенчивым весельем; другой же — настоящий великан в черных лайкровых шортах и расстегнутой у шеи майке «КвиК», тело цвета темной корицы блестит на солнце, точно умащенное бальзамом, жесткие кудри похожи на бронзовую стружку, на ногах красиво поигрывают рельефные мышцы.

Мужчины опустились на гравий в метре друг от друга. Саенц напряженно глядел на север (в ослепительных отблесках белоснежного сланца его лиловые глаза поблекли, как сушеная лаванда) и молча ждал. Однако и Флейшман не торопился нарушать безмолвия. Акил не выдержал.

— Тайная вечеря с врагом, — усмехнулся он, то ли задавая вопрос, то ли раскаиваясь в собственном решении.

Микель расхохотался.

— Кого ты имеешь в виду — директора другой команды или врага рода человеческого? Нам есть о чем поговорить. Во-первых, твои контракты. Самое время определиться с планами на будущее.

— А во-вторых? — пробормотал Саенц.

Кругом расстилалась поистине захватывающая картина: величественные Альпы, чьи пики прорезали разгорающийся свет, уходя в беспредельную даль, и в то же время покоились у ног необычных собеседников.

— Все это может принадлежать тебе.

— Оно и так мое, — заметил Саенц.

— Да, но есть одна загвоздка.

— Ладно, — пожал плечами Акил. — Я не из тех, кто бесится, когда встречает сложности. С другой стороны, не хочу, чтобы вы заблуждались на мой счет.

— Обещаю приложить все старания.

— Ну, так в чем сделка?

Флейшман повернулся к нему с непринужденной улыбкой на устах:

— Мне нужна твоя душа.

Саенц растянул губы в ответ:

— Нет, я о другом. Контракт на следующий год.

— Это и есть контракт, и как раз на год. Разве ты не слышал? Мефистофель дал Фаусту ровно двенадцать месяцев на исполнение любых желаний, а потом явился за ним. Конечно, в наш просвещенный век смешно говорить о каких-то нематериальных субстанциях. И все-таки через год я приду за тобой.

— Ага. Вот что произошло с остальными?

— В каком-то смысле да.

— И то же самое ждет Бариса?

— Возможно, нет. Видишь ли, я только подмастерье Мефистофеля, а ведь учатся на ошибках. Похоже, с Этторе вышло удачнее, чем обычно. Никаких следов физического вырождения мозга. Правда, парень малость помешался на благочестии, но это вполне обратимо. Нечто вроде послеродового синдрома.

— У Бариса был ребенок?

— Да нет же, дело в его метаболических процессах, которые и вызвали временный приступ непорочности. Главное, нет изменений на клеточном уровне, так что… — Он успокаивающе улыбнулся. — И потом, кому захочется привлекать лишнее внимание полиции? Еще одно жестокое убийство поставит их на уши. Полагаю, Этторе в полной безопасности. И если сам не впадет в чересчур праведный образ жизни, уверяю, он еще до-олго протянет на этом свете.

— И в спорте?

— Разумеется, нет. Мавр сделал свое дело, мавр может уйти. Пора бы ему освободить место. Мы движемся к высшей точке…

— Мы — это «Козимо»?

Микель досадливо махнул рукой:

— Есть вещи куда важнее. — Он обернулся через левое плечо на гору Святого Виктора, тающую в голубой дымке и похожую на остроконечную раковину моллюска. — Вот на что способен человек.

Акил вгляделся в далекий пик:

— А я думал, природа. Причем задолго до нашего появления.

— Чушь. Природа нагромоздила камни, но гору сотворил Сезанн. Умрет последний из людей — не будет и этого великолепия. Finito.

— Терпеть не могу философию, — сказал Саенц. — От нее мало пользы на гонках.

— А это не философия. Голый факт. Каждая человеческая смерть обедняет не нас, но Вселенную.

— Слушай, — произнес велосипедист, — завтра у меня ответственный день. Намерен продолжать в таком же роде — ищи себе другого собеседника.

— Что есть жизнь, сеньор Саенц?.. Успокойся, я рассуждаю чисто практически. Жизнь — всего лишь побег от посредственности, вот только большинству людей он не под силу. А может, и никому.

— Лично я хочу побороть Бариса.

— И все, м-м-м? Побороть Бариса. Он желает побороть Бариса. И это венец твоих амбиций?

— В глубине сердца я просто животное, — признал Акил.

— Смотришь иногда на людей — и по спине мурашки.

— Мефистофель.

— Как будет угодно. Впрочем, я завел тебя столь высоко…

— Вообще-то почти весь путь я проделал сам, на своих колесах.

— Итак, я завел тебя столь высоко, чтобы предложить все, о чем ты мечтал, если, конечно, ты умеешь мечтать по-настоящему. Для начала не мешает проявить мои сверхъестественные способности. Завтра ты проиграешь Барису на девять секунд, как бы ни старался, а уж постараться придется. Желтая майка перейдет к Этторе. В Пиренеях «КвиК» непременно атакует завтрашнего победителя, однако ничего не добьется. Позже в тот долгий день, двести шестьдесят километров и пять крутых седловин, вы с Барисом оставите прочих смертных сражаться между собою далеко позади, а сами, как святые, вознесетесь к недоступным небесам. В Аскаине вы окажетесь на целый час раньше всех. Это мой прощальный дар Этторе. Но ты… ты добьешься победы собственными силами, без моей помощи. Более того, выиграешь девять секунд в бонусном спринте. В Бордо вы прибудете плечо к плечу, однако по очкам желтое получишь ты. На треке вы помчитесь рядышком, будто нарисованные на двух сторонах катящейся консервы — дурацкое сравнение, ну и ладно. За пять минут до финиша Барис начнет опережать тебя, и ты едва не умрешь со стыда. Этторе, мой Этторе приедет в Париж на семь с половиной секунд раньше Акила Саенца, ибо этот «Тур де Франс» его, и только его, невзирая на то, до чего мы сегодня договоримся.

— Серьезно? Даже если я пойду в полицию?

— А, Габриела Гомелес… Даром что простая ищейка из деревенского захолустья, быстро смекнула, чем пахнет. Думаешь, почему она пропала из поля зрения?

— Она была у тебя?

— Мы занятно провели время. Дама осмотрела мою лабораторию, разгадала, что к чему, даже обменялась со мной парой шуточек. Будь я уверен, что дело останется в ее руках, изрядно поволновался бы.

— Но я, у меня пока еще есть голос. Я могу подтвердить ее подозрения.

Флейшман мягко улыбнулся и покачал головой, изобразив на лице искреннее, заботливое сочувствие.

— Люди и так уже судачат о твоей паранойе. Даже близкие друзья. Оглянись: полиция на многое смотрит сквозь пальцы. Рискну предположить, хоть я и не коп, что их интересуют лишь неправильные вещи, если ты понимаешь, о чем речь.

— Значит, убийство профессиональных велогонщиков — это правильно?

— Позволь тебе кое-что сказать, Акил. Я не хочу стареть. Не выношу старичье — звучит малость жестоко, зато правда. Человеческий разум, когда он медленно пожирает сам себя, превращается в наиболее мерзкое вместилище…

— Хорошо-хорошо. Как я уже говорил, завтра ответственный…

— Отсюда следует, что я не намерен продлевать свои дни. Жалкие глупцы считают, будто бы время — это путь, ведущий куда-то. Похоже, чудеса цивилизации за истекший десяток тысяч лет породили иллюзию бесконечного самосовершенствования. А знаешь ли, почему вышеупомянутая цивилизация появилась именно десять тысяч лет назад?

— А что, я к этому как-то причастен?

— Погода. Климат был подходящий. Но ведь люди ко всему привыкают. Приключись назавтра очередное бедствие — представь себе ледники от полюса до полюса или, скажем, сухое ущелье вдоль экватора, обрамленное зелеными топями, и ни ветра, ни единого звука на всей планете, — часть из нас непременно выживет, зароется в теплую грязь. И вот, спустя пять-шесть тысячелетий, когда вечная мерзлота разольется реками, сотни потомков уцелевших станут плодиться и размножаться; а потом, отыскав замшелые нагромождения камней, начнут творить мифы о богах и героях древности.

— Так в чем, собственно, заключается сделка? — повторил Саенц. — А то у меня ноги затекают.

— Могу предложить массаж.

— Спасибо, не надо.

— Твои ноги чрезвычайно интересуют меня с профессиональной точки зрения. В конце концов, они лучшие в мире. Ну-ка, откинься на спину.

— Лучше, чем у Бариса?

— Вне всякого сомнения.

— Ладно, — согласился Акил, и Флейшман принялся по капле выжимать усталость и боль из натруженных мускулов, которые за каких-то двенадцать дней «отпахали» на велосипеде две с половиной тысячи километров. Некоторое время Микель работал молча. Затем произнес, как если бы читал научную лекцию:

— Жизнь — вовсе не процесс накопления. Вот начало, а вот конец. У финишной черты тебе остается лишь одно — собственное тело. А значит, не важно, когда он придет, пресловутый последний миг. Время — пыль, Акил Саенц, и тебе это давным-давно известно. Решение было принято, еще когда ты только стал гонщиком, верно? Ты просто ждал нужной минуты.

— Заканчивай другую ногу, и я пойду, — откликнулся спортсмен. — К слову, ты слышал о бесхитростных человеческих радостях? Скажем, вечер в кругу друзей, la sobremesa^[20], на столе бутылочка доброго вина, хек в чесночном соусе приятно согревает брюхо, и кто-нибудь от души хохочет над твоей шуткой? Просто вспомнил те добрые денечки, когда Ян Потоцкий еще ходил по этой земле. Пока ты его не прикончил.

Доктор чуть отстранился от собеседника, не поднимаясь с корточек. Солнце палило, и с мужчины лил пот. Будто написанные пастельными мелками, Альпы высились на фоне тяжелого, ослепляющего сияния, разлитого до края небес.

— Все это у тебя уже было, — промолвил Микель, начиная массировать левую лодыжку. — У Яна тоже. Я же мечтаю о большем. О чем-то выдающемся, непревзойденном ни сейчас, ни в далеком будущем. Я покажу Времени, на что способен. Я сделаю Акила Саенца лучшим из лучших, навеки. С его согласия, конечно.

— А в конце ты явишься за моей душой.

— Не обязательно. Если все пойдет гладко, то нет. Хотя в каком-то смысле так было бы лучше. Трагедии дольше помнятся.

— А кто утверждал, что время его не интересует?

— Парадокс, правда? Все мы несовершенны.

Флейшман продолжал работать, и Саенц, казалось, почти заснул. Внезапно он резко выпрямился.

— Как это действует? Ну, то есть в чем фокус?

Микель улыбнулся и лукаво подмигнул.

— Но это не опасно?

Флейшман насмешливо потряс головой.

— Я имею в виду, — заторопился Акил, который терпеть не мог выставлять себя дураком, — надежнее, чем с Яном и Сарпедоном?

— Возможно, даже надежнее, чем с Барисом.

— И я не стану одержимым?

— Как тебе сказать. За состояние твоего рассудка поручиться не могу. Опять же, по слухам, ты уже слегка тронулся. Обещаю другое: никто и никогда не заинтересуется психической полноценностью человека, выигравшего за год и «Джиро», и «Тур», и «Мировую» с невероятным, абсолютно неповторимым успехом. Речь не об этом, Акил. Главное, обнаружена сфера человеческих достижений, которая обессмертит наши с тобой имена.

— Велогонки! — воскликнул спортсмен.

— Именно. Велогонки. Достойное занятие для сеньора Саенца.

— Ответить сейчас или попозже?

— Чем раньше, тем лучше. Вот я и закончил. Все-таки твои ноги — само совершенство.

Он с улыбкой поднялся и помог Акилу встать.

Последовала долгая дорога обратно по белой вулканической глине. У скромного мемориала Томми Симпсону стояла знакомая «ауди». Водитель и пассажир красной машины разом заподозрили неладное.

Расхититель гробниц отвратителен даже далеким от религии мирянам. Скудная, крохотная, одинокая усыпальница, затерянная в горах, на фоне стерильного минерального пейзажа, посвященная памяти трагически погибшего спортсмена, — разве у кого-то поднимется рука на подобную святыню? А на велосипед Саенца у самой ее стены? Уже один только автограф, аккуратно начертанный на руле, должен был защитить железного коня от кощунственных посягательств.

Тем не менее швейцарец как раз укладывал реликвию в свой багажник. Злорадно ухмыляясь и в то же время дрожа как осиновый лист от стыда и ужаса, вор забрался в машину. Новые покрышки завизжали по гравию. Мерзкий похититель рванул вниз по дороге.

Кровь ударила Флейшману в голову, и он ринулся в погоню, так что задымились колеса.

На крутых поворотах это был просто улет. Старый «мазерати», мотор которого в два раза превосходил по объему двигатель противника, к сожалению, не имел автоматических приводов. В какой-то мере здесь, в горах, это давало неожиданное преимущество, ибо Микель прекрасно ориентировался на опасной дороге по скрежету покрышек и, конечно, истеричному реву выхлопной трубы, тогда как немецкая машина с ее повышенным комфортом не давала почувствовать трассу, и несчастного швейцарца мотало на ухабах под истошные вопли родных.

Схватка была неравной. Уже на втором или третьем повороте Микель поравнялся с «ауди», но вынырнувший невесть откуда мотоциклист заставил его притормозить. На свою беду, швейцарец совершенно растерялся от страха и упреков супруги и принялся без разбора давить то на газ, то на тормоз. Резина громко визжала от перенапряжения.

Автомобиль Флейшмана уверенно прошел поворот, слегка вильнув задом, и вынудил велокрада свернуть на маленькую придорожную стоянку.

Однако и теперь швейцарец не собирался каяться в грехах. Высокий тучный мужчина в налипшей от пота рубашке, почти лысый, но все еще с темной щетиной у висков, он без особого испуга, даже с гневом воззрился сверху вниз на тщедушного нарушителя, который с идиотской улыбочкой выскользнул из красной итальянской иномарки. Не очень-то напугал швейцарца и всемирно известный велосипедист, неспешно вылезающий из другой двери. В жилах оскорбленного водителя бушевали реки адреналина.

— Ты, псих полоумный! — начал «отдыхающий».. — Как ты смеешь подвергать опасности меня, моих родных и мой автомобиль?! Да я вас обоих засажу. Пройдемте-ка…

Тут он, казалось, припомнил, у кого из них рыльце в пушку. М-да, пожалуй, полиция — не самый лучший выход.

— Так уж и быть. Мы всего лишь семья мирных туристов. Я сегодня добрый, но в следующий раз кому-то не поздоровится, понял?

Микель любезно склонился вперед, опираясь руками на крышу «мазерати».

— Верни велосипед, и разойдемся по-хорошему.

— Какой такой велосипед? Спятил ты, что ли?

— Давай-ка покажи багажник.

— Эй, видите, сколько машин на дороге? Вас видят, вас запомнят. Это попытка ограбления. Я позову на помощь, и вы надолго загремите. Хулиганье.

Доктор отлично владел лицом. Улыбка пропала, в глазах засверкал острый лед.

Швейцарец задумался о своем ближайшем будущем. После чего съежился, ретировался из-под пристального взора Флейшмана, подошел к багажнику, открыл его, поднял велосипед, бережно прислонил к дереву, залез в машину и удалился.

Победитель похлопал Акила по плечу:

— Тебе нужно ехать.

Пятнадцатый этап

Остаток «Тура» прошел так, как и предсказывал Флейшман.

Что и неудивительно.

Солнце едва закатилось за гору. На юге сияла Венера; глядя на нее, вы почти слышали безупречный звон цельного хрусталя. Первые яркие звезды начинали искриться и разгораться в небесах. Летний сезон закончился, лыжный еще не наступил. Дорога пустовала вот уже битый час.

Двое мужчин, один в полном облачении, другой — в набедренной повязке, дружно трудились на крохотной платформе усыпальницы. Расчистив место от приношений, они выкопали яму, после чего поместили конец вертикального бруса между четырьмя неровными валунами вулканической пемзы, обложили его сланцеватой глиной и вклинили туда еще четыре крупных булыжника.

Прочные скрепляющие дюбели из твердой древесины лежали наготове, икрест воссоединился с брусом всего лишь после двух ударов деревянного молота. Полуодетый человек забрался на легкую алюминиевую стремянку, чтобы крепче связать балки ремнями из козьей кожи. Затем он отвернулся и, вытянув руки вдоль горизонтальной перекладины, начал читать громовые молитвы. Его гулкий голос прокатился по усеянной щебнем обочине, заполнил до краев небо, ничуть не изменившееся с первого дня творения. Когда последние слова умолкли, второй мужчина тоже поднялся на лестницу, припал к полуобнаженному товарищу, точно страстный любовник, и принялся обматывать его руки, от плеча до кисти, кожаными полосами, больно впивающимися в плоть. Покончив с этим, он спустился на землю, бережно перенес жилистую левую ногу с металлической ступени на выступ на стволе креста, подобрал деревянный молот и костыль, остро заточенный с одного конца и расширяющийся к другому.

Прозрачные, словно космос, вечерние сумерки истекали зеленовато-золотыми отблесками. Но свет почти ушел, и близорукий священник работал на ощупь. Для начала он воткнул острие между пальцами ноги, прошил податливые сухожилия и уперся в кость. Чуть ниже находилось маленькое углубление. Парой уверенных ударов молота мужчина загнал костыль насквозь, прямо в брус, оставив снаружи не более трех-четырех сантиметров. Затем деловито занялся правой ногой. Человек на кресте не издавал ни звука, если не считать хриплых, судорожных вздохов. Между пальцами закапали первые черные струйки.

Все шло как по маслу. Чтобы руки распятого не выскользнули из-под ремней, когда тело обвиснет, на перекладине были предусмотрены особые насечки. Жертве ничто уже не мешало стать жертвой.

Священник торопливо и шумно оттащил стремянку к дороге и в наступившей тиши рухнул на колени, запрокинув голову так, чтобы видеть мерцающую в полумраке фигуру. Минут пятнадцать он оглашал окрестности неистовым плачем. Потом затих.

Спустя шесть часов ноги распятого, прежде не знавшие óстали, начали выгибаться — то в разные стороны, то коленями внутрь. По мере того как туловище обвисало на руках, ребра сжимались, растягивая грудную клетку, пока диафрагма не уперлась в жесткие, точно сталь, кости. Этторе Барис — тот, кто всю свою жизнь дышал глубже и безмятежнее прочих — забыл о выдержке и начал корчиться, извиваться, кричать, как обычный смертный. Потянулись долгие минуты. На лице падре Блерио не дрогнул ни единый мускул. Наконец его господин умолк навсегда.

…что я, Этторе Барис, именем Господа Бога, не претендуя на Его святость, но если даже Сын Человеческий избрал облечь свой дух в плоть, и если моя, Этторе Бариса, собственная плоть осквернена содомским пороком, однако ради общей с духом победы, единственно дабы поразить Мирскую гордыню, следовательно, как и Христос поступил до меня, во имя нового преображения путем страданий в Его образ, отражением Его отчаяния, но только для вторичного воскресения, чему я полностью, добровольно и намеренно предаю себя.

Подписано моей рукой: Этторе Барис, чемпион мира.

Свидетели сему: Падре Бернар Блерио, Винсенто Карабучи.

По заключению мирового судьи все это была полная чушь, но в то же время и полноценный официальный документ. Карабучи подтвердил, что и впрямь заверил писанину Бариса поутру, перед заездом. На то, чтобы прочесть десятистраничную «исповедь» Этторе, у гонщика просто не хватило времени. Голова была забита другим. В основном — предстоящими состязаниями, до начала которых оставалось два часа. К тому же Барис вел себя, как обычно в последнее время, дружелюбно, чуть отстраненно, ни тени беспокойства, держался настолько уверенно (гонка, какая гонка, ах да, ничего страшного), что близость его победы казалась чуть ли не ошибкой природы.

За три километра до финиша он оторвался от группы лидеров, за два — разогнался еще сильней и увеличил зияющий прогал на целую сотню метров. Саенц, Азафран, Тисс и даже юный Плуте крутили педали что было мочи; когда Этторе пересек черту, они в едином пружинящем порыве урезали столь заметную разницу до десяти метров. В любой другой ситуации победу сочли бы блестящей. Однако совершенно внезапно Барис начал проявлять признаки слабости. Уже за финишем он с трудом выбрался из седла и тут же рухнул на руки Флейшмана, священника и командного механика. Бедняга почти не мог самостоятельно передвигаться. На фотографиях с подиума мы не увидим сияющей улыбки торжества, а только лишь впалые щеки, заострившийся нос и безмерную усталость в глазах чемпиона.

Надо сказать, свершившаяся трагедия вызвала большой шум, но мало кого удивила до глубины души. По мнению ревностных католиков, maillot jaune^[21] следовало передать самому Папе. Усыпальницу Томми Симпсона, per saecula saeculorum^[22], из памятника мученикам велогонок превратили в место паломничества. Поползли слухи о грядущих чудесах.

Светская медицинская комиссия признала отца Блерио невменяемым, то есть неспособным предстать перед лицом суда. Невзирая на личную «исповедь» Этторе, священник твердо верил, что повстречал истинного сына божьего, считая себя провидцем, Блерио Предтечей. Остаток дней он провел в лондонском доме для престарелых (место, предназначенное для самогó Бариса), под присмотром Ватикана, терпеливо ожидая, когда же его воскресший бог, его campionissimo явится на землю в полноте силы и славы.

В одном никто не сомневался: распятие неким непостижимым образом связано с гибелью Потоцкого, Сарпедона, Агаксова.

Пожалуй, в особенности пострадал Микель Флейшман. На примере Бариса он собирался доказать, и не только Акилу Саенцу, но целому миру, что под его, Флейшмана, опекой велогонщик способен достичь вершин — и остаться в живых.

Шестнадцатый этап

Мертвый сезон ушел, как начался.

Ничто не предвещало добра. И уж конечно, менее всего — переход Саенца из «КвиК» в «Козимо». Так полагал Азафран, а вот уж кого нельзя обвинить в беспочвенных тревогах. И все же несколько месяцев спустя эти ранние дни «Спринг Классикс» обманчиво показались лучшими в его жизни.

Акил подписал новый контракт в прошлом году, еще до распятия Бариса. С собой велогонщик забрал Патруля и профессионала-первогодка Жакоби. В декабре Флейшман устроил Саенцу подлинную жизнь затворника, отослав Перлиту с ее округляющимся животиком домой и сказав, чтобы думала больше о своем теперешнем положении. Акил по-братски просил Патруля присмотреть за ней, что тот с охотой и делал, а прежде всего упрятал подальше ключи от «диабло» на случай, если вдруг у будущей матери проснутся неподобающие желания.

Перед отъездом в Сьенну Азафран подтрунивал над товарищем по поводу их отношений с Флейшманом. Саенц принимал юмор в штыки. Чего-то Патруль не мог уразуметь, что-то ускользало от его взора. Само собой, без лишних разговоров подразумевалось: Акила ждут серьезные тренировки по секретной программе и еще какие-то загадочные манипуляции над его телом, не имеющие отношения к обычной наркоте, более продвинутые, грязные, постыдные. Шутить над этим у Азафрана не повернулся бы язык. Однако схохмить насчет флирта — что здесь такого? Прежде Саенца не уязвляли подобные намеки. Может, все дело в темных сплетнях вокруг того, кто же является счастливым папашей еще не рожденного младенца Перлиты?

Товарищи встретились вновь уже в феврале, в южном тренировочном лагере. Неизвестно, какую хреновину выдумал Флейшман, однако Саенцу она явно пошла на пользу. Не то слово: он просто преобразился, стал похож на титана из фантастического комикса. Гонщик разве что не летал над горами. Любое дело давалось ему легко. На коже цвета корицы играли золотые блики. Казалось, даже тень спортсмена дышала живой силой.

Да и сам Акил рьяно взялся подминать мир под себя. На первом же этапе Париж — Ницца он занял ведущую строчку, опередив прочих на три минуты на стокилометровом заезде с раздельным стартом. Роль дирижера в этой драме, как водится, выпала Флейшману. Однако Саенц, против ожиданий, не проявлял признаков развивающегося скудоумия. Никаких вольностей перед стартом вроде братания с незнакомцами, бессвязного бреда или показных молитв. Хозяин, император, Зевс-громовержец — вот кого скорее напоминал этот новый любимец фортуны, когда, возвышаясь на целую голову над простыми смертными, стоял у черты, переговаривался с верным другом Азафраном и смотрел на него неторопливым, проницательным взором, который, независимо от выражения крокусово-лиловых глаз, внушал вам чувство собственной ничтожности, заставляя на миг содрогнуться в отчаянии, так что во время гонки пелотон смахивал уже не на группу соревнующихся, а на почетный эскорт Акила и его приближенных, которых теперь тоже сторонились — не из суеверного страха, дескать, кто знает, какой фортель выкинет этот ненормальный, а именно из невольного уважения.

Зато стоило Саенцу почуять растущую силу и поднажать, как остальные тут же, забыв любезности, срывались навстречу ветру. В конце концов, они все еще были сильнейшими велогонщиками в мире. Молодые, горячие спринтеры летели вперед подобно маронам^[23], ухитряясь на головокружительной скорости делать обманные выпады то в одну, то в другую сторону, дабы «сбросить хвост»; их внезапные атаки напоминали волны ураганного огня в суровой битве.

Саенц читал гонку, точно расписание: он прекрасно знал, кто из соперников едет всерьез, а кто покрасуется перед камерами, да и выдохнется, кто кому помогает, а кто лишь путается под ногами, когда нужно держаться с товарищами, а когда идти на обгон. Любые уловки соперников, любые неожиданности дороги он щелкал как орешки.

Весь путь от Парижа до Ниццы Акил сохранял трехминутное преимущество, завоеванное на первом этапе, нетронутым и только раз, казалось, позволил застигнуть себя врасплох. Пункт питания расположен в начале длинного участка извилистой трассы, скачущей вверх и вниз по лесистым холмам, а дальше — подъем второй категории сложности, стремительный десятикилометровый спуск и, наконец, финиш. Пункт питания — это место, где спринтеры получают упаковки с выбранной заранее снедью: мед, бананы, бутерброды с сардинами, особые фруктовые плитки и прочую сытную пищу, необходимую, чтобы возместить потраченную спортсменами энергию (а расходуют они примерно тысячу калорий в час). Собственно, некоторые и видят в любом велогонщике прежде всего протеиновую машину, преобразующую углеводы в тепло и силу с некой запредельной скоростью. Материю — в движение. Капли пота и всплески духа. Дерьмо и грезы. Вот они, законы вселенной.

На остановке первым делом следует повесить пакет на шею, открыть его и рассортировать продукты. Недолговечные кексы и бутерброды съедаются на месте, остальное рассовывается по карманам. Не подкрепиться вовремя значит накликать на себя истощение, резкий упадок сил, ведь даже автомобилю требуется заправка. Какое-то время гонщик еще протащится по трассе, но это все равно как если бы «диабло» с его четырьмя сотнями лошадок внезапно заскакал по ухабам на первой скорости, и вдобавок на одном цилиндре.

В общем, без подзаправки не обойтись. Хотя при точном расчете можно поступить иначе: пропустить бутерброд, отложить фруктовые плитки на потом, сбросить цепь на одну-две звездочки — и заработать ногами, ощущая собственное движение как электрический импульс, однако не напрягая легкие.

Вы слышали про Тисса? Длинный такой, словно жердь, из-за крупного бугра под грудной клеткой смахивает на беременного солитера. А то и на жертву концлагеря. Бледная, рябая кожа, жидкие волосы… Откуда только силища берется? Ходят слухи, будто бы он вовсе не чувствует боли. В тот день, о котором я вам рассказываю, Тисс вместе с товарищами по команде улизнул с пункта питания, покуда остальные раскладывали по карманам съестные припасы. Примерно десять секунд спустя Патруль обнаружил исчезновение хитрецов и забил тревогу. Саенц отреагировал на удивление безмятежно:

— Спокойно, ребята. Собрались перекусить — вот и поедим. Лично у меня тут хлеб с вишневым вареньем. Не представляете, как жаль его выбрасывать. Давайте ценить наши желудки…

Ну и все в таком роде.

Напоминаю, пелотон как раз достиг извилистого, лесистого участка дороги, где просто невозможно жевать, болтать, переваривать пищу, обсуждать с товарищами разную чепуху (например, топологию жилетов на трех пуговицах) — и при этом сохранять приличную скорость. К тому времени, когда Тисс завидел вдали девятисотметровый подъем, плут на колесах опережал основную группу, считая Саенца, на добрых четыре минуты, а в целом лидировал в гонке на семнадцать секунд.

Наконец, вволю наговорившись и утолив голод, Акил играючи сотворил с Тиссом то же, что сам претерпел от Бариса в прошлом году, на Ронколи-де-лос-Мачос-Кабриос. По склону Саенц буквально взлетел как на крыльях. Словно все, что проделывал он прежде на трассе, было незатейливой разминкой.

Азафран специально потом просматривал каждый репортаж с этапа. Один хрен знает, что именно вкачивал Флейшман в нового чемпиона, только тот вовсе не походил на обколотого. Наркотик любого сорта вынуждает ваше тело безжалостно расходовать жизненные запасы, зачастую — вплоть до рокового предела. При чем здесь Акил? Мотоцикл с телеоператором сопровождал его всю дорогу. «Подсевшие» гонщики выглядят надломленными, что-то в глубине души гложет их — возможно, источник собственной бешеной силы. К тому же они вечно отводят глаза. И вот перед нами прямой взор Саенца — взор человека, который сорок пять минут назад посвящал коллег-профи в тайны топологии, а сейчас, исключительно из любви к своему восхитительному телу и во имя славы бессмертного велосипедного гения решился подтвердить, что нынче утром не зря садился в седло. Камера «наезжает» ближе. В глазах — ни тени отчаяния, один лишь сосредоточенный ум и сияние гордости.

За пару км до вершины Акил промчался мимо Тисса, обогнал его шутя, словно мальчишку, получившего свой первый велик на Рождество. Затем проехал еще сотню метров — и встал.

Поймите правильно, Саенц ни капли не устал и уж тем более не тронулся. Просто он поджидал обойденного соперника, чтобы показать, какая, в сущности, легкая игра этот велоспорт.

Спринтеры вместе перемахнули горный гребень и столь ретиво устремились вниз, что к концу этапа Тисс удержал-таки за собой второе место (по общим результатам), хотя прочие, в том числе Азафран, мчались вослед быстрее ветра. На сей раз Акил уступил первенство, но не ради того, чтобы унизить кого-то. Скорее он пробовал свои силы.

Семнадцатый этап

Что вам сказать про Меналеона? Это, знаете, не тот человек, рядом с которым вам захотелось бы… да хоть помочиться на одном гектаре. Вы уже поняли? Вроде ничего такого он не делает. И не произносит вслух. Но явно думает, и это сразу чувствуется, будто бы он разделил с вами некую постыдную тайну. Ему не нужно даже подмигивать, все и так ясно.

Случилось это в апреле, когда в Стране Басков проводился очередной Тур. Меналеон подкатил к Азафрану (который к тому дню одержал победу аж на двух этапах: Милан — Сан-Ремо и Париж — Ницца) и громко, чтобы другие слышали, проговорил:

— Поведай-ка нам тайну своего друга, Патруль, что такого особенного в шведской сперме?

Когда Саенц покинул «КвиК», то вроде бы само собой подразумевалось, что Меналеон уйдет с ним. Во-первых, парень и впрямь недурно крутил педали, преданно, хоть и чуть непредсказуемо трудясь на Акила, а кроме того, он просто не мог оставаться в команде — пустующее место лидера отпугивало его. Азафрана, правда, тоже, но по другим причинам. По всеобщему единогласному мнению, подтвержденному сухими цифрами спортивных отчетов, куда любой при желании может заглянуть, Патруль — мировой гонщик из первой пятерки. В те дни, когда Флейшман еще не вышел на сцену велоспорта, верный напарник Саенца не уступал ни Потоцкому, ни Сарпедону. Барис не единожды проигрывал ему важные состязания, вспомним хотя бы выдающийся триумф Азафрана на дистанции Париж — Рубаи. Однако философский склад ума и сам темперамент Патруля исключали неутолимую жажду величия. Если честно, первые места были ему по барабану. Хек под чесночным соусом и бутылка вина да еще, пожалуй, Саенц, де Зубия и горстка далеких от велоспорта задушевных друзей, рассевшихся вокруг большого стола в «Дубках», играли в системе ценностей Азафрана гораздо более важную роль, чем те быстротечные минуты, когда он возвышался на подиуме, слушая рев толпы, и принимал покупные поцелуи супермоделей. Что и говорить, приятно иногда ощутить себя первым из первых, но ведь ночью, в одинокой постели медаль не согреет. Тогда как стóит представить себя в «Дубках», вдохнуть восхитительные ароматы sobremesa… если бы в тот миг Патрулю заявили: дескать, рая на небесах больше нет, тебе нужно срочно придумать свой собственный, даем пять секунд на размышление… ну, пусть вариант не самый несовершенный, и все же гонщик не стал бы колебаться с ответом.

Конечно, порой на ум Азафрану приходили крокусовые поля и близость Перлиты. Только для вечности это чересчур сильно. Иными словами, как пишут в комиксах, сердце его не алкало побед. Да фиг с ними, с комиксами. Скажите мне, что видит деревянная фигура на носу корабля? То-то же. Вот почему многие предпочитают быть в команде.

Меналеон — дело другое, во главе команды его не удержат слабость и тщеславие. Этот парень притязает на ваше восхищение, даже не потрудившись его заслужить. Хороший лидер трудится ради своих людей, каждый день размышляет об их благе. Прежде всего — на денежном фронте, ибо это и есть путь проявить неподдельную заботу. Кроме того, следует обеспечить достойные условия: пищу, форму, технику, материальную помощь. И последнее, самое нелегкое для того, кто, по сути, должен оставаться эгоистом, который безжалостно ступает по головам, — психологическая поддержка, похвалы, ободрение, иногда простой дружеский удар по плечу, зато вовремя, ни секундой раньше, ни секундой позже; когда необходимо — жесткая критика, но опять же, когда необходимо. Все эти качества напрочь отсутствовали у Меналеона. Так что не о чем и толковать.

Немного жаль Фернанда Эското. С другой стороны, они с Акилом сделали друг для друга все, что могли. Никто не усомнился в Фернанде, когда в прошлом октябре, после долгих препирательств, Саенц перешел в «Козимо», а значит, под начало Флейшмана. По единодушному приговору молвы, гонщик продался дьяволу (впрочем, не обязательно по собственной воле). Наоборот, Эското вырос в глазах общественности как человек честный, не желающий ставить в состязаниях на что-либо, кроме здорового образа жизни, тренировок и умной тактики. После ухода Акила «пострадавший» неожиданно оказался в идеальном положении для того, чтобы набирать свежую, молодую команду, нацеленную на грядущие победы послесаенцевского периода. Оправившись от «предательства», тренер ощутил внезапную свободу. Замечательный он был человек, этот Фернанд. Чем-то смахивал на Азафрана. Эското по-настоящему наслаждался своей работой. Планировать, размышлять, заглядывать вперед, видеть, как подрастают новички, — все это важнее призрачных лавров. Разумеется, затея требовала другого лидера. Только не Меналеона. С огромным, по его словам, сожалением тренер наотрез отказался продлевать контракт.

Саенц намеревался забрать засранца с собой: «А что, мы долго вместе работали, не бросать же парня на улице, мол, езди теперь за третьесортные команды, ну, посуди сам, Патруль…» Но Азафран оставался неумолим. Он-то слышал шепоток Меналеона за спиной Акила еще в те дни, как начал свой «взлет» Ян Потоцкий. «Или он, или я», — без шуток заявил Патруль. Саенц развел руками, усмехнулся и потрепал товарища по плечу. Меналеон отправился в команду Люксембурга.

И вот сейчас он ехал позади Азафрана. Прекрасный выдался денек на склонах Кантабрийских гор. Гонка еще не набрала темп, Акил не спеша катил позади пелотона, как это вошло у него в привычку в последнее время, ободряя и наставляя неопытную молодежь — без досадной назойливости, подчас одним своим присутствием, подчас дружеским советом или беззлобной шуткой по поводу «больших парней».

Если бы не Меналеон, идиллия была бы полной. Патруль напряг воображение. У него получилось. Язвительный мерзавец как бы исчез.

— Поговаривают, будто Флейшман всаживает ему по самое не хочу, — тем не менее гнусавил тот. — Ты, случаем, не слышал, седло у нашего чемпиона еще не хлюпает? Что ж там за «сок» такой, а, Патруль? Тебе небось тоже перепадает?

Азафран продолжал фантазировать. После холодных ранних заездов, зачастую пронизанных снегом, ледяным дождем и комьями замерзшей грязи, солнце дарило гонщикам ту восхитительную весеннюю свежесть, что пробирает вас до самых костей. Некоторые спортсмены жару недолюбливают. Патруль, как и Саенц, упивался ею. Она его просто оживляла.

Пока что основная группа не прониклась в полной мере духом состязания, но уже еле заметно начинала входить во вкус. Настоящая схватка ожидалась впереди.

— О, вижу, ты малость изменил позицию. Это Флейшман тебя научил, так аэродинамичнее, что ли? А может, просто-напросто вентилируешь свой драгоценный зад? Остужаешь, чтобы не перегрелся?

Природа блаженствовала. Это изумительное чувство, казалось, разделяли все: орлы, что парили под самыми обрывками сияющих облаков, голуби, воркующие на ветвях деревьев, и даже мелкие птахи, которые суетились и перепархивали с куста на куст.

— Лично я бы никогда не вляпался в такую дрянь.

Можно подумать, кого-то волновало, во что именно он бы вляпался. Дорога вокруг как бы сама собой опустела: одни незаметно отстали, других понесло вперед разузнать, что к чему. Меналеон, похоже, окончательно погряз в собственном озлобленном мирке. Между тем Азафран украдкой огляделся: нет ли поблизости мотоциклов с телеоператорами или журналистов.

— Нет, ну, право слово, где еще место дерьму, как не в заднице? Вы-то как, с Акилом? Делитесь? То-то я смотрю, маленькая де Зубия дует губки — поди, вниманием обижена. Не переусердствуйте, парни, с этой дурью и быстрой ездой. Шлюшка ведь может и обидеться…

Патруль не особенно прислушивался. Его не интересовало, к чему клонит собеседник. Реальное окружение куда сильнее занимало мысли гонщика. Покатый спуск окаймляли еще не одетые листвой деревья, а между ними, почти у дороги, темнели валуны размером с автомобиль. И как они только сюда попали? Судя по виду — скатились во время обвала в горах. Но гор-то здесь как раз и не было, разве что волнистые холмы. Откуда же столько громадных обломков?

Вот еще одна гранитная глыба вынырнула у правого поворота. Пора. Вроде бы Меналеон употребил слово «шлюшка»? Азафран разбираться не стал. Незачем. Он замахнулся, от всей души врезал костяшками пальцев по виску ненавистного болтуна, перехватил закачавшийся велосипед и направил его в нужную сторону. Глыба довершила работу. Раздался громкий хруст, как будто сломалось молодое дерево. Патруль решил не оглядываться.

Впрочем, последствия оказались не столь ужасными: небольшое сотрясение мозга, после которого у Меналеона неделями раскалывалась голова, расщепление локтевой кости плюс обычный в таких случаях перелом ключицы. Врачи сулили гонщику возвращение на трассу если не к «Тур де Франс», то уж точно к началу «Мировой». Тренер пострадавшего мечтал упрятать Азафрана за решетку до скончания дней, однако не нашел ни единого свидетеля. «Бедняга внезапно потерял управление и врезался, — пожимал плечами Патруль. — Почти как Потоцкий, правда, не так талантливо…»

Едкая реплика тут же дошла до ушей Меналеона. Что ни говори, бывают ситуации, когда приятно добить лежачего.

Восемнадцатый этап

В конце заезда Париж — Рубаи Азафран получил таинственное приглашение. Автор, не пожелавший подписаться, звал его выпить вместе кофе в окрестностях Лепса. Фальшивый обратный адрес, «Эль Десфиладеро де Деспеньяперрос», позволял предположить: письмо отправлено из Андухара.

Даже в пыльных, непримечательных городах встречаются порой такие странные заведения, где кофе настолько тягуч и бесподобен, что хочется выдавливать языком аромат из каждой капли, а вкус пирожных непристойно изумляет, будто шелковое белье под монашеской рясой. К чашечке черного, бархатистого напитка Патруль взял нечто, щедро политое шоколадом и посыпанное имбирем.

Пару минут спустя в дверях появилась коротко стриженная брюнетка в расхлябанных ботинках и с ядреной самокруткой в зубах. Особа плюхнулась рядом с Азафраном, не спросив разрешения. Не успел тот учтиво приподнять брови, как услышал:

— Чего пялишься, рожа наглая?

Гортанный голос, похожий на дикий мед. Мужчина потянул носом запах сигарет и «Битчи Вирбуно». Габриела. В глазах сеньоры Гомелес мелькнула благодарная улыбка, но сразу погасла — возможно, из соображений конспирации. Дабы не привлекать внимания.

— Слушай, — прошипела собеседница, — у нас минут на пять, не больше. Если повезет, я даже спасу твою задницу. Хотя это не главное…

— От кого или чего? Я не боюсь.

— Ну так бойся, — произнесла она серьезным тоном, словно и впрямь заботилась о его участи. — Знаешь, ты был прав тогда, в Андухаре. Во-первых, дело передали вышестоящим инстанциям, якобы потому что я женщина и нуждаюсь в защите. А затем приходит анонимное предупреждение.

— Ну и?..

Габриела впервые заглянула ему в глаза.

— Тогда ты очень отважная.

— Фигня. Мне просто некуда бежать.

— Брось это дело, — промолвил гонщик. Может, конечно, он и сам находился в опасности, но дама, она-то в чем провинилась? — Зачем тебе жертвовать карьерой? Не лезь на рожон.

— И что ты предлагаешь?

Патруль прикусил язык. Наверное, у женщин тоже есть своя гордость.

А детектив продолжала:

— Всегда найдется вход. Ну, в смысле — внутрь, под кожу. Вот почему я выбрала для разговора именно тебя. Подскажи какой.

Азафран пожал плечами:

— Те парни, которые умерли, действительно смахивали на обколовшихся, но только ни на чем не «сидели». Сейчас такие мудреные тесты: дай ученым каплю урины, и через полчаса все будут знать, каким гелем для волос ты пользуешься. Покажи кровь на дне пробирки — назовут и твой почтовый адрес, и время, когда взяли пробу, с точностью до часа…

Габриела демонстративно подавила зевок.

— В общем, — торопливо подытожил Патруль, — никакой химии, сто процентов. Здесь что-то другое. Гипноз? Вряд ли. Понимаешь, тело профессионального гонщика, достигшего вершин, — это ужасно сложный психосоматический комплекс: эндорфины там, энкефалины, паранойя, деньги… Волшебная диета? Я бы поверил, но слишком уж похоже на сюжет комикса. Так что и не знаю…

Мужчина вздохнул. Ничего не поделаешь. Человеку не дано изменить участь ближнего — ни в начале жизни, ни посередине, ни под конец, никогда. А свою? Подчас ощущаешь себя водителем автобуса в дурном кошмаре, где руль переставлен на крышу, причем наполовину вывернут набок, и перед глазами пляшет вовсе не тот участок дороги, который нужен, и мозг судорожно пытается припомнить, а то и придумать, что же там, под колесами.

— Вот что я скажу, сеньора Гомелес. Допинг не по моей части. Мне повезло. Я одарен от природы и не обязан торговать собой. Только не подумай. Я уважаю проституток. Сейчас речь, разумеется, не о тех, которые превратили свое тело в источник доходного бизнеса вроде мотеля: тут вход, там выход, вот вам правила, расценки вывешены в холле, что пожелает кушать богатый клиент, а сама ведет себя так, будто работает официанткой, а не поваром… ну, ты понимаешь, да?

— Патруль, полагаю, ты переоцениваешь мои… Я никогда…

— Я тоже. Нет, говоря об уважении, я подразумевал иной тип девушек — тех, кто не имеет выбора, на чьей хрупкой шее остается беспомощное дитя, больная мама, умирающий дедуля, и вот бедняжка идет на панель, однако она чувствует боль, мучается, страдает, и все потому, что не вошла в число счастливиц мира сего. Парни, которые принимают допинг, — как раз такие шлюхи. Над ними грешно смеяться, Габриела.

— Гм. Выходит, Акил из этой породы?

— Мы уже выяснили. Саенц не пользуется наркотиками. А значит, не торгует собой. Я тут пораскинул мозгами. Для меня велоспорт — это образ жизни, приличный заработок, друзья, нечто такое, ради чего я встаю по утрам, тема для разговоров, может, чуток славы, куда же без этого, хотя известность — не главное. Главное — работа. Но есть и другое, то, чего так просто не объяснить. Возьмем человеческое тело — ограничены его способности или нет? По большому счету, кого это волнует? Какая, к шутам, разница, сколько километров в час оно может осилить: пятьдесят, сто пятьдесят?.. Слыхала про Франческо Мозера? Парень упражнялся в горах, на высоте, чтобы выработать много красных кровяных клеток. После каждой тренировки он частично их откачивал, раскручивал на центрифуге и замораживал в глицерине, а потом, перед самым рекордом, ввел насыщенную кровь обратно в вены. Что же мы имеем, Габриела? Мы имеем трубку, поршень и цилиндр. Двигай себе туда-сюда, туда-сюда. Конечно, человек — не машина, поршнем его не заведешь. Но у меня из головы не выходит этот Мозер, хороший мужик и классный велогонщик, так и вижу: стекло, сталь, и алое горючее бежит по венам то наружу, то внутрь, вот я и спрашиваю: в чем разница-то?

Смотрела «Робокопа»? Занятная лента. Ты, случаем, не фанатка американского футбола? Интересно будет однажды увидеть на поле «Ковбоев Далласа» и команду роботов. Железки покажут себя бравыми парнями, а со временем станут еще круче. И вытеснят нас, людей. Турнир между робокомандами — представляю. На это стоит поглядеть… Получается, не о шлюхах мы здесь толкуем, Габриела. Скорей о кибернетике.

Нельзя не упомянуть, какое глубокое впечатление произвел на слушательницу этот монолог. Должно быть, до сих пор она отводила Патрулю Азафрану роль мускулистого идиота на колесах. Тем не менее даму речь не убедила.

— Если я правильно поняла, ты счастлив наблюдать, как твой друг превращается в машину, раз это сделает велогонки занятнее.

— Жизнь и есть машина, Габриела. Горячая и мокрая, но все же машина. — Патруль попытался очень ласково накрыть ладонью руку собеседницы. Сеньора не вздрогнула. — Вот мы и вернулись к нашим уважаемым шлюхам. Ну не знаю я, зачем парни так мучаются. Это не мой, это их выбор.

Женщина потупила взор и впилась глазами в его ладонь, словно хотела прочесть.

— Послушай, Патруль… — Она не повысила голоса, однако атмосфера заискрилась от растущего напряжения. — Я должна знать все. Все, что нужно. Я еще сама не в курсе, что именно. Скажешь — пойму. Только так и можно выяснить, неправда ли? Разве невежде известно, сколько ему неизвестно?

— Сеньора, вы намекаете, что я…

— О нет, Азафран, ты не из клана невежд. Мы с тобой похожи. Что наше, того уже не отнять. Немного здравого смысла, немного заурядного образования плюс кое-какие совсем незаурядные качества. Если что — дай мне знать.

Она поднялась и вышла. На столике остался крохотный сверток. Патруль молниеносно сунул его в карман. И тут же превратился в параноика. Разумеется, это подстава. Сейчас ему, благородному Азафрану, скрутят руки. В пакете пресловутый белый порошок, не иначе. Они все продумали…

Однако никто не спешил защелкивать наручники. Чуть позже, шагая на вокзал без конвоя, гонщик размышлял о том, как приятно, оказывается, получить настоящий мужской комплимент от красивой женщины.

С тех пор как Патруль и Акил перешли в «Козимо», друзья перестали делить комнату во время состязаний. Новым соседом Азафрана стал Жакоби, профессионал-первогодок, тоже оставивший «КвиК». Патрулю он пришелся по душе. Знаете, в последнее время появились такие смирные, можно сказать, заторможенные парни. Его глаза очень медленно перемещались в сторону собеседника, попутно фокусируясь на разных мелочах, губы так же неторопливо расползались в улыбке, и вам пришлось бы запастись огромным терпением, чтобы дождаться ответа на свои слова или же обнаружить, что те рассеялись в воздухе, прежде чем Жакоби обратил внимание на загадочный посторонний шум, доносящийся из ваших уст.

Товарищи звали его Торбеллино. Ураган.

На трассе гонщик преображался до неузнаваемости. В свои двадцать три года он выбился в лучшие спринтеры, напоминая «диабло» под управлением де Зубии, когда тот с оглушительным ревом срывается с места и, кажется, готов улететь в небеса. Опасная это игра — спринт. В конце долгого заезда, особенно беспрерывного, когда нервы взвинчены чистейшим адреналином, а в головах трещит от коротких замыканий и лопаются ампулы с кислотой, спортсмены принимаются судорожно расталкивать друг друга, схлестываясь локтями, со свистом крутя педали, выбивая фонтаны гравия из-под колес, с усилием удерживая свои внутренности там, где им и положено находиться, они виляют и вправо, и влево, ныряют в самые узкие щели, которые могут открываться и закрываться трижды в секунду, рвутся вперед, обходя менее удачливых соперников, зачастую летящих не столько вдоль, сколько поперек дороги, потому что лица их зажаты между коленями: вроде бы так удобнее сосредоточиться на ритме гонки, ничто не отвлекает. По идее большинство гонщиков должны бы возвращаться домой на машине с красным крестом. Как им удается избежать подобного исхода, загадка для них самих.

Порой Азафрану казалось, что спринтеру мозги почти без надобности: было бы что соскрести с барьера после очередного столкновения. Но Жакоби не проявлял в общении той тупости, какая с первого взгляда читалась на его лице. Совсем даже напротив. Насколько мог судить Патруль, молодого человека ждала истинная слава — второй Жалаберт, да и только. Впрочем, о какой славе речь — теперь, во времена Акила?..

Девятнадцатый этап

Схватки у Перлиты начались на три недели позже срока: вечером тринадцатого апреля, во вторник, накануне «Флеш Валлон». По мнению Азафрана, беременная со своим выставленным далеко вперед, замысловато изогнутым животом выглядела что надо — вылитая царица Савская. Дама не разделяла его восторгов. Растеряв остатки терпения, она обзвонила каждую родственницу в далеких горных селениях и перепробовала все до единого народные средства, какие только смогли припомнить или сочинить ее старенькие советчицы. Теперь уже де Зубия не просто косилась на застоявшегося в гараже «диабло», но подходила и так любовно поглаживала его корпус, что Саенц обкусывал ногти, отводя взгляд.

Тем апрельским вечером он взял жену на прогулку. Неспешно прошлись по неровной колее под сенью каштанов, стали подниматься на холм, поросший кустарником и дикими травами. Откуда ни возьмись, — посреди дороги явились две змеи — подняли головы, зашипели, качаясь, потом ускользнули в черную нору между камнями. Перлита припала к плечу супруга, часто задышала от возбуждения, видно — ни капли не испугалась. Проходить по тому самому месту не хотелось, и оба, не сговариваясь, повернули назад к машине. Уже дома, за столом, де Зубия ощутила первые судороги.

— Звони Азафрану, — настояла она.

Патруль находился в Бельгии, готовился к заезду, который, по общему мнению, непременно должен был выиграть в отсутствие Саенца.

Услышав просьбу жены, Акил как-то невообразимо помрачнел, будто бы громадная мягкая тень окутала гонщика с головы до пят, ладони мелко задрожали, и тело обмякло, словно мартовский снег.

— Глупости, — укорила благоверная, заметив его состояние. — Чего испугался, дурачок, это же ради тебя. Кто еще за тобой присмотрит, пока я там…

Патруля, когда он повесил трубку, смущало только одно: у Тисса и Карабучи денег обратно не заберешь… Денег? Как вам объяснить. Не то чтобы Азафран подкупал других гонщиков, он просто… заключал своего рода соглашение. Все-таки не годится в его возрасте лезть из кожи вон. Понимаете, да?

Однако бабки бабками, а доброе имя дороже. И Патруль смирился, шума поднимать не стал.

Утром четырнадцатого апреля гонщик шел по больничному коридору в полной уверенности, что дело уже сделано. К его изумлению, де Зубия продолжала тужиться. Крайне усталая, Перлита нашла в себе силы улыбнуться.

Акил бессменно сидел с нею в палате со вчерашнего вечера. Врачи заявляли, что все в порядке, роженица и дитя здоровы, вот только шейка матки расширяется очень медленно, приходится ждать, а дальше, дескать, пойдет как по маслу. По просьбе де Зубии гость отвел Саенца в местную столовую.

Друзья наложили себе по большой тарелке всякой всячины. Акил поковырял еду вилкой, неохотно пожевал и отодвинул порцию от себя. Азафран продолжал уплетать за обе щеки.

— Все будет нормально, — сказал он. — Я знаю.

— Что ты знаешь? — взорвался товарищ. — Рожал, что ли? Заладили, как попугаи: нормально да нормально…

Пустяки, это гормоны. Под стрессом папаши говорят и не такое. Назавтра даже вспомнить не могут.

Когда Патруль доел, друзья ненадолго вышли на свежий воздух. За владениями больницы начинались крепостные валы старого города. Мужчины остановились на склоне, глядя на восток, туда, где расстилались поля зеленой пшеницы, огороды и вишневые сады. Вокруг пели птицы. В подобные минуты нельзя не проникнуться ощущением счастья. Разве только рядом страдает любимая женщина, и к радости происходящего неизбежно примешивается первозданный страх — даже не гибели, а того, что ждет в этом мире всех новорожденных. «Род человечий, на смерть обреченный под небом, мукам бессчетным подверженный, хлебом кормящийся с поля, своим же политого пóтом, грудью жены услаждаемый — что он такое?..» Где же это было, в какой книге? Вроде бы строки древнегреческого автора.

Азафран обернулся: по щекам Акила бежали слезы.

— Распустил нюни! — чуть не выкрикнул Патруль и с силой хлопнул его по плечу. — Это ей, ей кричать надо. Вот если бы у тебя из зада вылезала тыква…

Саенц со злостью развернулся и зашагал обратно.

Вот и ладно, лишь бы не хлюпал носом. Некрасивое, конечно, вышло сравненьице…

— Все бы тебе зубы скалить! — рявкнул Акил, не оборачиваясь.

Однако Патруль не смеялся. Ему было не до веселья.

— Хотя все правильно, — бормотал Саенц по дороге в больницу. — Никогда ни к чему всерьез не привязывайся, так лучше. Гонки, любовь, близость, доверие… Только прикипишь, а тебя — мордой об асфальт. Жить надо, как пчелка: летаешь себе с цветка на цветок и горя не знаешь. Терять-то нечего. Удобно! А то ведь стоит жизни прижать — и где они, друзья-то? Один остаешься, один как перст, и никому даже дела нет. Никому, понимаешь?

Он повторил это еще раз, круто развернулся, посмотрел Азафрану в глаза и со всех ног побежал назад, в родильное отделение.

И как у него язык повернулся, после стольких лет, самому верному товарищу… Впрочем, и это — гормоны. Уж кто-кто, а Патруль никогда не бросал друзей в беде. Иначе преспокойно остался бы в Бельгии, а к вечеру, вполне вероятно, пожинал бы лавры.

Азафран угрюмо брел к больнице, на ходу размышляя, нет ли его безраздельной вины в том, что у Перлиты возникали некие желания, и как ему вести себя, если новорожденный окажется ухмыляющимся карликом. Сам Патруль ничего не имел против собственного низкого роста и вечной улыбки на лице: людей он искренне любил, они его тоже, не считая отдельных подонков типа Меналеона, однако, согласитесь, наследственность для малыша не самая подходящая, так ведь?

В отделении Азафран загнал медсестру в угол и потребовал выложить правду. При этом он изо всех сил удерживался, чтобы не осклабиться.

— Расслабься, парень. — Сестра скорчила гримаску, передразнивая посетителя, вдруг напустившего на себя серьезный вид. — Все в порядке. Ждать осталось час-два, не больше. Иди лучше кофе выпей.

Она легонько толкнула его грудью, хотя вокруг было достаточно свободного места, и пошла себе дальше.

Патруль облегченно вздохнул, а потом улыбнулся во весь рот. Поздно менять привычки. Горбатого могила исправит.

И вот прошло три часа. Азафран по-прежнему сидел в холле, где то и дело появлялись и исчезали такие же взволнованные люди.

— Все хорошо, — заученно твердили медсестры, — это первенец, тут спешка ни к чему. Уходите, оставьте номер, вам позвонят. Сидя тут, вы никому не поможете. И пожалуйста, перестаньте грызть журналы, вдруг они еще кому-нибудь понадобятся.

Сердце Патруля сжимали тиски предчувствий. Здесь неладно, не может быть ладно, эта ужасная задержка означает какую-то беду, большую беду, а врачи — не станут же они расписываться в собственной беспомощности, хотя кто ведает, что на самом деле творится за дверями стерильных палат, это с виду все так благопристойно… Наконец явилась та самая сестра, которая передразнила гонщика в коридоре. На сей раз она выглядела усталой и уже без шуточек объявила, что Азафрана с нетерпением ждут.

— Ну, как там? Как все прошло? — накинулся на вестницу мужчина.

— Сами расскажут, — отмахнулась та.

Когда Патруль ворвался в палату, его побледневший лоб заливали ручьи холодного пота. Акил, одетый в простые джинсы и тенниску, возвышался над кроватью, бережно держа де Зубию за руку. Его обычно смуглые щеки теперь имели цвет музейного пергамента. Смягчившееся лицо Перлиты казалось нетрезвым, на губах блуждала хмельная улыбка, зато на груди лежало нечто, закутанное в одеяло. Подманив Азафрана рукой, де Зубия передала ему сверток. Почти не сморщенное личико, шапка темных волос.

— Это… это…

— Девочка, — закончила за него Перлита.

Патруль и сам никогда не ответил бы, что именно пытался вымолвить в тот миг. Малышка распахнула глаза, впустила его в лилово-крокусовую бездну и вновь зажмурилась.

— Ее зовут Иридасея, — произнес Акил.

Азафран вернул ребенка де Зубии, чмокнул ее в щеку и заключил друга в объятия.

— Иридасея. Имя-то какое лягушачье, — проговорил он сквозь слезы.

В холодильнике у медсестры товарищей дожидалась бутылка шампанского, купленная гонщиком по дороге из Бельгии, прямо в самолете. В сумасбродном порыве счастья Патруль попытался обнять и новоиспеченную подругу, но та жестко ткнула указательным пальцем ему в грудь:

— Если я вам так приглянулась, сеньор Азафран, приходите чуть позже. Тогда и потолкуем.

Мужчина внимательно посмотрел на нее. Ничего примечательного: рост средний, волос каштановый, глаза карие, фигурка на уровне. И все же с этой леди можно прожить рядом до скончания дней, она непременно станет ему идеальной половинкой и матерью семерых его детей.

— Заметано, — кивнул Патруль без усмешки.

Медсестра улыбнулась, пожала плечами и вышла в коридор. Ей тоже понравился знаменитый гонщик. Похоже, он из тех, ктоне бросает слов на ветер. Но девушка очень устала. А смена кончалась через два с лишним часа.

Пока товарищи наслаждались шампанским, акушерка решила рассказать молодой матери, как правильно кормить грудью.

— Великое дело, — отмахнулась Перлита. — Воткнешь, она и засосет. У нас в роду все такие.

Медсестра едва убедила ее, что здесь нужен особый подход. Наконец де Зубии разрешили принять ванну и подкрепиться. Мужчин же выпроводили на улицу — до следующего утра.

Патруль отвез Акила домой. Саенц пригласил друга перекусить и допить шампанское. Рис и сардины, а в особенности алкоголь понемногу развязали прославленному гонщику язык. Акил не спал, в течение тридцати шести часов, и вот градусы ударили ему в голову.

— Тебя ничего не расстроило, а? — неожиданно спросил он.

Трудно притворяться, будто не понимаешь ближайшего друга. Практически невозможно. Азафран перехватил его взгляд над низеньким столом, спокойно улыбнулся и медленно покачал головой.

— А тебя?

Саенц закрыл половину лица ладонью.

— Прости, я там сегодня лишнего наговорил. Понимаешь, это все так… так трагично. Нынче мне безумно хочется быть самым заурядным человеком, трудиться где-нибудь на заводе или в банке. Уютный домик, денег в обрез, подарки детишкам, раз в несколько лет — новый автомобиль, отпуск в горах, только я и Перлита. Однако нельзя. Оно уже у меня в крови.

— Что, Акил?

Они проговорили больше часа. За это время Патруль не услышал ничего нового, и прежде всего — что же, по мнению Саенца, содержалось в его артериях. И вот набрякшие веки прославленного гонщика начали слипаться.

— Терпи, — проронил Азафран, обнимая друга напоследок. — Не прикидывайся, раз уж сам выбрал свою дорогу. Если ты не против, я верну машину завтра утром.

— В шесть. Прежде чем ехать в больницу, надо будет накатать хотя бы километров сто двадцать.

Двадцатый этап

И почему так получается? Хочет того человек или не хочет, знание настигает его, не спрашивая разрешения; внезапно взору открывается то, что лучше было бы хранить за семью печатями. «Вот те на! — восклицает внутренний голос. — Парень, отвернись-ка ты от греха подальше». Но любопытство просыпается быстрее здравого смысла, и мы суем нос куда не следует, а в следующий миг ужасаемся: «О нет, я не хотел, зачем я только…» Поздно, дружок, ты все видел и до скончания дней не забудешь ни единой подробности.

А сейчас мы ненадолго отвлечемся. Скажите, какие части спортсменского тела притягивают всеобщее внимание во время гонок? Ноги, сердце, легкие. А ведь это ерунда, пятое колесо у телеги, по сравнению с укрытой от посторонних глаз точкой равновесия. Промежность — вот что действительно важно. Вообразите, как это весело — всей своей тяжестью балансировать на огромном, багрово-желтом нарыве да еще крутить педали километров двести. Мало того: потом, когда лопнувший фурункул как следует помят и раздавлен, дождаться завтрашнего дня и начать сначала. Теперь ясно, сколько значат в жизни велогонщика хорошие шорты?

В наши дни с этим никаких проблем. Прежде было не так. Знаете, из чего их шили? Из черной шерсти. А любая влажная шерсть, даже самая мягкая, начинает нещадно царапаться. Вот и представьте, что ваш конец или его дамский эквивалент несколько часов кряду ласково трется о наждак. Со временем придумали делать ширинку из замши, кожи маленьких козлят или телят. Смазанная для мягкости ланолином, она становилась еще более гибкой от пота, и на первых порах чувствительные органы наслаждались комфортом. Но и бактерии, как вы понимаете, тоже. Поэтому всякий раз после заезда надо было усердно застирывать форму, особенно ширинку, покрытую слизью, словно кожа прошлогоднего утопленника. Тщательно просушенная замша коробилась, принимала вид ломкого пергамента, приходилось заново натирать ее ланолином и умащать собственным потом. И так изо дня в день, от этапа к этапу.

Страшно вспомнить.

Зато современные шорты — не шорты, а песня. Шьют их из восхитительной лайкры со вставками уже из искусственной замши, незнакомой со склизким состоянием, ибо слой специальной губки в полипропиленовом шве поглощает пот чуть ли не раньше, чем тот успеет выделиться. И хотя форму по-прежнему нужно стирать, через час она снова сухая и мягкая.

Какая тихая и мирная минута…

Вы пользовались когда-нибудь медицинскими свечами? Многие пользуются. А все потому, что в теле нашем далеко не один только вход. Носом, например, здоровые люди вдыхают круглые сутки. Второе по «популярности» место занимает рот. Яд, как мы знаем, испокон веков закапывали в уши. Кроме того, всегда можно проколоть кожу, правда, без помощи шприца тут не обойтись. Кое-что впитывается через поры, иначе не изведать бы человечеству никотиновых пластырей. Кстати, вспомним, как проникают в организм сигаретный дым, табак, опиум, кокаин… Алкоголь, тот вообще всасывается мембранами языка, часто не доходя до желудка. Так вот, возвращаясь к медицинским свечам: анальное отверстие — просто один из путей.

При этом каждый вход — еще и выход. Из ушей понемногу вытекает воск. Люди сморкаются, мочатся, дышат, блюют, обмениваются слюной при поцелуях, извергают кал, изрекают суждения — и все с той или иной мерой непременного удовольствия. Чих — это же настоящий воздушно-капельный оргазм. А уж выпустить газы, да позвучнее…

Патруль. Что ему было известно до этого дня? Из Америки в лабораторию Флейшмана, расположенную в Сьенне, поступают некие препараты — то ли действующие на клеточном уровне, то ли волшебные протеины, а может, иная дрянь, еще не описанная в научной литературе. Потоцкий, Сарпедон, Барис — каждый из них принимал это и обретал чудовищную силу на трассе. Теперь то же самое закачивали в Акила.

Желудок — негостеприимная среда для живой ткани любого рода. Он и к себе-то враждебен. Уберите плотную слизистую оболочку, и кислоты быстро переварят его стенки. Вряд ли в подобной обстановке принялись бы и проросли те уязвимые семена, которые Флейшман культивировал в теле Саенца. Прямая кишка, напротив, создает идеальные условия для всходов: тепло, влага, никакой разъедающей кислоты.

С какой стати Патруль налетел тогда на Меналеона? Едва не сломал парню шею, а ведь еще неизвестно, сколько правды в его намеках.

Не важно. Они непристойны уже потому, что родились в подобной голове. Бывают же такие мозги — грязнее, чем любая задница.

Ну и хватит об этом.

Ранним утром, на следующий день после рождения Иридасеи, Патруль подъехал к дому Саенца. Стояла середина апреля. В саду за домом и на поросших деревьями холмах на все голоса кричали-надрывались птицы. «Мерс» Флейшмана как раз выезжал из ворот. Микель и Азафран взаимно старались пореже видеться. В гараже Патруль неторопливо снял свой велосипед с крыши автомобиля Саенца, чуть подправил тормоза, проверил одну за другой спицы. Спешить не имело смысла, ведь Акилу каждый раз требовалось некоторое время, чтобы прийти в себя после такого визита.

Следует отдать Флейшману должное: доктор он был отменный. Если не считать кое-каких белых пятен. Никто другой не мог научить спортсмена так тонко понимать свое тело, наслаждаться его возможностями, правильно ухаживать за ним. По любому вопросу, только подойдите — говорил без устали, и все по делу: хоть о вросшем ногте на ноге, хоть про ИФР-1^[24]. Для Микеля не существовало ни пустяковых, ни чересчур заумных тем. Беседуя с подопечными, он, казалось, забывал всякий расчет, когда с упоением растолковывал им, словно детям, как что действует, какого рода вред может нанести, когда этот вред проявится, и почему Анкетиля прикончил рак желудка, и почему Билли Бувинес верит в изгнание бесов. Каждый из гонщиков при желании получал добрый совет: что надо кушать, сколько спать, когда поднапрячься, а когда расслабиться и получить удовольствие. Повторимся, никто из команды не чувствовал себя обойденным. Так что в принципе никого не удивляло и плотное общение доктора с Акилом Саенцем, в гостинице, дома или где-то еще.

И лишь иногда ход событий пробуждал у близких недобрые подозрения. Особенно после памятного заезда Париж — Рубаи, прозванного «Северной преисподней». Роды Перлиты затягивались, и призоносный гонщик заявил об отъезде. До сих пор мы полагали, что Акил уедет на следующее утро. Флейшман говорит: «Ладно, только загляни сперва в автобус, осмотреть тебя надо». Саенц возражает, что, мол, пора на самолет. Доктор отводит его в сторону, и оба принимаются махать руками. Акил, уже в рубашке и джинсах, с дорожной сумкой на плече, сутуло забирается в командный автобус. Азафран видит: гонщик не просто зол. Скорее топит в напускном гневе неизбывное отчаяние.

Флейшман шагает к автомобилю, распахивает багажник. Патруль не может заглянуть внутрь, но когда багажник захлопывается, тонкая струйка пара, как от сухого льда, растворяется в воздухе. Доктор возвращается с аккуратным черным портфелем под мышкой. Мужчины вместе направляются в отгороженную медицинскую палату.

Крупные они все-таки, эти командные автобусы. Чего там только нет: кухня, душевая, место для отдыха, телевизор и прочие высокие технологии, разве что для личных бесед машина явно не приспособлена и «медицинская палата» — всего лишь большой чулан: кушетка для осмотра, снадобья, примочки, оборудование. Спортсмены снуют туда-сюда. Кому пожелалось чашечку кофе, кому — посмотреть свое интервью по местному или главным каналам. За перегородкой вспыхивает ссора. Слов не разобрать — спорщики изо всех сил сдерживают эмоции, однако Патруль на всякий случай прибавляет громкость телевизора. И вот выходит Акил, неуклюже натыкается на стены, застегивает ремень. Это еще ничего не значит. Следом появляется Флейшман. Всегдашний папочка, премудрый дух-поводырь без возраста, смахивает в эту минуту на испуганную женщину, которая тянет за рукав озверевшего мужа-алкоголика, вознамерившегося разбить голову единственного сына о стену. Саенц разворачивается и заносит руку для удара.

Азафран вскакивает с кресла. Теперь он — папочка, человек, наделенный властью, первый среди равных — черт, знать бы еще, что происходит! Патруль чуть заметно хмурит брови, в нужную секунду опускает руку на плечо Акила и разворачивает товарища лицом к Флейшману, готовому расплакаться навзрыд. После чего покидает автобус, громко хлопнув дверью.

Пять минут спустя на улицу выходит Саенц. Победитель «Северной преисподней», мужчина, взору которого вскоре суждено увидеть первенца, не похож сам на себя. Скорее на жертву изнасилования. Темнота под глазами, нетвердая походка.

За ним чуть ли не выпрыгивает довольный Флейшман. Помахивая портфелем, сверкая стеклами очков, цинично улыбаясь тонкими, теплыми губами, дескать, все в порядке, ребята, папуля снова на коне, бодро подходит к Азафрану.

— Я тут дал ему кое-что, успокоить нервишки. Да уж. Как-никак, первый ребенок. Нам этого не понять, — он подмигнул, — а все-таки дело большое.

Патруль глядит на него без улыбки, но и не исподлобья. Просто смотрит и постукивает пальцем по костяшкам левой руки, точно отсчитывая время. Взгляды мужчин на мгновение пересекаются. Микель садится в свою машину, швыряет портфель на заднее сиденье и давит на газ.

Вот почему сейчас, у дома Саенца, Азафран решил выждать минуту-другую. Когда он вошел, хозяин деловито ставил на стол мюсли со свежими фруктами. После завтрака друзья, как и собирались, проехали сто двадцать километров до того, как настала пора навестить в больнице маму и новорожденную.

Тогда-то все и случилось. Так бывает, если очень сблизишься с кем-то, если долгие годы вы прожили бок о бок, словно братья. Пока товарищ принимал душ, Патруль зашел из комнаты для гостей в спальню Акила и де Зубии. Для чего? Подобрать с пола форму Саенца и бросить вместе со своею в стиральную машинку. Мужчина сделал это по привычке, не задумываясь. А вот зачем он заглянул в шорты Акила? Трудно сказать, но уж точно не по обыкновению. На искусственной замше темнело пятно. Не испражнения. Кораллового цвета. Вроде бы мелочь. Какая тихая и мирная минута!..

Бережно, двумя пальцами Патруль разложил все, как было, затворил за собой дверь и стал дожидаться товарища из душевой.

В конце той недели Акил Саенц выиграл на дистанции Льеж — Бастонья — Льеж — самой, по всеобщему приговору, своенравной из классических, а также самой старой. Акила чествовали еще на старте. Он и не разочаровал болельщиков — победил изящно. Всю дорогу держался рядом с основной массой, словно обыкновенный член команды, разве только немного впереди, а под конец, даром что не спринтер, врезался в группу лидеров и разыграл-таки настоящую гонку: удар локтем за удар локтем, рывок за рывок. Чемпион пересек черту с опережением всего лишь… в обод колеса. Толпа бесновалась, особенно когда увидела фото с финиша. Отвоевать километры — это, конечно, впечатляет, но как-то уж очень не по-человечески. Обойти всех на толщину пальца — вот как лучшие из смертных добиваются поголовного обожания.

Спустя пару дней Саенц заговорил о новой поездке в Сьенну и каком-то там обследовании. Азафран попытался вытянуть друга на беседу.

— Спору нет, Микель талантливый доктор, но если не горит, лучше останься. Ты только что выиграл «Льеж». На тренировках все в порядке. К чему лишние хлопоты?

— Невелика победа. — Акил перебросил цепь на одну звезду и прибавил скорости, рассчитывая, что Патруль собьется с дыхания и расхочет болтать.

— Брось, я не слепой. Ты же издевался над ними.

Весь этап Азафран без устали работал на своего лидера, и хотя сам в итоге не попал в группу фаворитов, зато уж видеозапись финиша просмотрел раз десять, не меньше. Разыгранная товарищем драма потрясла его до глубины души. Это безумие — так рисковать. И даже не только здоровьем. Обычный порыв ветра мог бы украсть у гонщика его ненадежную, капризную двадцатимиллиметровую победу — прости-прощай тогда первое место.

Акил еще сильнее налег на педали. Следующие десять минут он мчался так, что Патруль едва поспевал следом, что было до слез обидно. Вскоре Азафран судорожно глотал воздух, надрывая легкие и сердце на грани аритмии. Он мог бы поотстать и вынудить Саенца сбавить обороты, но разве можно уважать себя после такого позора? И верный помощник выкладывался по полной программе, как на серьезной трассе в разгар баталии. Между тем Акил безмятежно вдыхал через нос. Да-да, мощь этого человека возрастала день ото дня, раз он умудрился измотать такого велопрофи, как Азафран, и даже не открыть рта.

— Гад ты все-таки, — сказал Патруль, когда они опять поравнялись.

Саенц повернул голову и одарил его улыбкой — улыбкой друга, но в то же время генералиссимуса, авторитету которого никто не смеет бросить вызов. И вновь сосредоточился на дороге. Нельзя было невольно не залюбоваться им в эту минуту: казалось, гонщик нежился в лучах наступающего дня, положив ладони на грипсы, элегантно полуопустив расслабленные руки, словно отдыхающий танцор, а между тем ноги его вращали педали с такой быстротой, легкостью и грацией, будто источник их силы находился где-то вне бренного тела. На жидкокристаллическом экране мигал один и тот же показатель: неизменные сорок км в час.

— Гад, — повторил Азафран.

Чемпион еще раз улыбнулся и еле заметно пожал плечами. Патруль мог бы растянуть губы в ответ и покончить с неловкой ситуацией. Однако не стал.

— Что происходит, Акил?

Прошло пять минут. Саенц по-прежнему не отрывал глаз от шоссе.

— Поздно спрашивать, — буркнул он вдруг. И взял такой разгон, что беседа сама собой оборвалась.

Итак, Акил отправился к Флейшману, а его товарищ остался дома.

Стеклянную крышу пронизывали соломенно-золотистые лучи раннего утра, и комнату переполняли танцующие пятна-тени садовой листвы. Де Зубия полулежала в розовом (некогда кроваво-алом) кресле, Иридасея лениво посасывала ее левую грудь. Боже, как чудесно смотрелись они вместе! День обещал выдаться жарким. Старенькое шелковое платье Перлиты, по кремовым складкам которого струились темно-зеленые, как лесной мох, цветы, было приспущено до пояса. Свободная, не обхваченная губами малышки грудь торчала подобно мячу для регби с голубой сетью выпирающих вен и ярко-бурым, точно глина, соском. Двухкассетник негромко мурлыкал забытый хит. Откинув голову в ореоле черных локонов, хозяйка не мигая смотрела на гостя. Патруль застыл на пороге, не в силах оторвать взгляд от ритмично округляющихся и опадающих щек девочки. Потом развернулся и прошел к окну. Де Зубия в который раз отметила про себя, какой глупый у него вид в этой форме. Впрочем, как у любого велогонщика вне трассы.

— Я тут мимо проезжал, — улыбнулся он. — Не угостишь гостя горячим кофе?

— Не угощу, — эхом отозвалась Перлита. — Мы с дочкой употребляем чистую воду, молоко и соки:

— Ну, я-то налью себе чашечку.

— А мне, значит, нюхать? Даже не думай. Знаешь ли, дети курильщиков болеют чаще. Даже если папаши балуются сигаретами где-нибудь на улице.

— С ума сошла? — удивился Азафран. — Сроду не курил и не собираюсь.

— А запах кофе?

— Вот и я о том же, — мечтательно вздохнул мужчина.

— Загляни в холодильник, найдешь кувшин гранатового сока. Можешь заодно и мне плеснуть… Все эти вредные вещества, — продолжила она, когда Патруль исполнил просьбу, — не только через желудок попадают в организм. Посмотри на ее кожицу: да сквозь такую любой дымок всосется прямо в кровь. Думаешь, я позволю?

— Тебе, случаем, незнакомо слово «перестраховка»?

— Слышала. Только напрасно вы, мужчины, надеетесь, что мы станем подчиняться любому вашему капризу. Пей сок и не выделывайся.

Азафран отхлебнул. Гранат ему не нравился. Черный кофе — вот чего требовала душа велогонщика утром тренировочного заезда.

— У тебя что-то на уме, — заметил гость.

— Тебе жалко? Ум-то мой. Я вам не дойная коровка, могу и поразмышлять иногда.

Ловким, уже привычным движением она вынула изо рта малышки сосок огромной смуглой груди (Патруль едва не поперхнулся от возбуждения) и переложила Иридасею на другую сторону. Девочка задремала; над головкой у нее качалась капля густого молока, истекшая из второго грузного шара налитой соками плоти.

— Беспокоишься, да?

— Разве уже пора?

— До Велогонки Мира еще намаемся. Флейшман такую программу закатил Акилу — не продохнуть. Не знаю, как и справимся. Хотя, конечно, Микель зря не скажет. Значит, должны потянуть.

Она повторила не то чтобы заклинающим тоном, однако придавая вес каждому слову:

— Уже пора волноваться?

Патруль понимал: оба они думают об одном и том же. Но как тут ответишь? Вполне возможно, святой отец и впрямь был не в себе, а Этторе сам, от рождения, имел неустойчивую психику — сестра у него, говорят, и вовсе постриглась в монашки, — иначе отъездился бы до конца сезона, ушел бы на покой и доживал бы себе тихо-мирно. Ну а если нет? Что тогда ожидает Акила Саенца там, впереди, когда он выполнит предназначенное и, может статься, своими руками навсегда закатит солнце велогонок для простых смертных?

— Сомневаюсь, — покачал головой Азафран. — Пока еще не время. А все-таки надо держать ухо востро. Расслабляться не стоит. Скоро я дам тебе знать.

Оставив почти не тронутый бокал на столе, гость подошел к хозяйке и чмокнул ее в лоб. Де Зубия проворно вскинула голову, так что губы мужчины скользнули по носу и коснулись мягкого рта. Потрясенный Азафран, пошатываясь, точно пьяница из дрянной комедии, добрел до велосипеда, кое-как вскарабкался в седло и скрылся из виду.

Вечером, около семи, Перлита позвонила ему.

— Ну что, — сказала она, — я готова. Можешь заезжать.

Двадцать первый этап

Нет смысла перечислять все подвиги Акила Саенца. Кому интересно — пусть изучит спортивные репортажи, полные восторгов и недоумения, полистает комиксы прошлых дней или даже возьмет в библиотеке одно-два солидных издания, специально посвященных этой теме. Ну и что? Подиум, лавры и прочая пыль в глаза только уведут нас от сути дела.

За один-единственный удачный год Акилу покорились все три главные гонки: «Джиро», «Тур» и «Вуэльта». Самую знаменитую из них, «Большую петлю», он выиграл в шестой раз. Были и другие триумфы: «Париж — Ницца», «Тур Страны Басков», «Тур Долины Шахт», «Дофине Либере», а также «Милан — Сан-Ремо», «Париж — Рубаи», «Льеж — Бастонья — Льеж», ну и «Сан-Себастиан классикс», что проводится на второй неделе августа. Восемнадцатого числа того же месяца в Манчестере чемпион ухитрился побить мировой рекорд на дистанции в пятьдесят девять тысяч семьсот пятьдесят три километра. «Конец истории», — заявили журналисты. Хотя кто же знает, что нам несет эволюция.

Первую половину сезона ничто не омрачало — так, разве слабенькая тень, будто легкое облачко в ясных небесах: слишком уж часто Микеля видели рядом с Акилом. Буквально через день. Парни уже начинали отпускать шуточки. Не столь мерзко, как Меналеон, даже по-доброму, ибо скорее отводили глаза общественности от главного. А главное — то, что череда беспримерных успехов Саенца, мягко выражаясь, по крайней мере отчасти (ведь нужны еще ноги, легкие, сердце и огромная сила воли) зависела от последних достижений спортивной медицины, а точнее, от неких таинственных процедур, никому более недоступных. Ну да каждый волен распоряжаться своим телом, как ему угодно.

Не обошелся «Тур» и без неожиданностей. Происшествие на горном севере Памплоны — яркий образчик того, как любые предположения и гипотезы о серийном преступлении в одночасье превращаются в… ну, скажем, очень грубый план пересеченной местности. Случилось это на крайней северной точке Пиренеев, на крохотном подъеме Лисарьетá — название, которого Патруль никогда и не запомнил бы, не будь он отсюда родом.

Первая неделя для команды «Козимо» прошла под знаком полного отдыха. Никто ни за что не отвечал, кроме как за опеку нового товарища — Саенца, который, по счастью, не нуждался ни в чьих заботах. Жизнь так и бурлила в нем. На трассе Акил шалил и резвился, словно школьник на каникулах. Не как сумасшедший, вы понимаете, но как человек, совсем недавно державший на руках крохотную дочку с бездонными лиловыми глазами; как мужчина, не знающий, куда ему девать избыток молодой силы в ногах. Вместо того чтобы свирепо крутить педали впереди всех, по-барсучьи супя брови, как это делал Бернар Ино, или же безопасно плестись в самом хвосте пелотона подобно Индурайну, готовому высвободить скрытую мощь только при крайней необходимости, Саенц изображал пастушью овчарку: носился по дороге то вперед, то назад и приглядывал за товарищами по команде. Когда борьба между спринтерами разгоралась не на шутку, он буквально раскидывал пелотон, чтобы проложить дорогу Жакоби, таща неоперившегося юнца за собой одним лишь усилием воли. Глаза Акила метали молнии, бронзовые волосы языками пламени трепетали на ветру.

Комментаторы не знали, что и сказать. Они привыкли рассуждать о тактике, а здесь… ни следа серьезности. Какое-то, мать его, цирковое представление. Или того хуже — сатира. Судите сами: поначалу Саенц вывел в лидеры «козимовцев» и Азафрана, пристроившись за их спинами и раздавая полезные советы, а то вдруг кинулся обратно, к бывшим дружкам из «КвиК», принялся размахивать руками, что-то выкрикивать, вдохновил парней на прорыв, убедил их, что Патруль и есть самый опасный враг, который, если его вовремя не остановить, неминуемо изменит ход велогонки, а с ней и судьбы истории, великий Азафран, кладезь таланта, силы и выдержки, — может, он и утрировал, но не так уж сильно, как некоторым хотелось бы. И вот, когда обе команды ушли в глубокий отрыв, не имея ни малейшего понятия, как себя дальше вести, Саенц вернулся к общей группе и распалил новую стайку рядовых гонщиков, до сих пор ничем себя не проявлявших. Однако же стоило парням превзойти себя, подыграть его шальному замыслу и нагнать именитых соперников, тут же на головы свежеиспеченной группы лидеров обрушилась яростная обвинительная речь. «Разве у вас нет сердца, нет чувств? — пылко взывал Акил. — Вспомните о дряхлых старцах тридцати пяти, а также о младенцах двадцати двух лет от роду, которые надрываются там, позади; подумайте, как тяжко бьются их сердца, как ноют натруженные ноги. Потише, потише, ребята, будем же милосердны, подарим шанс бедолагам…»

Тактику со стратегией вывернули наизнанку, обратили в посмешище, карнавал и анархию. А между тем не только в седле, но и за общим ужином Саенц совершенно не выказывал признаков душевной болезни. Как, впрочем, и злого умысла. Фаворит и не думал издеваться над кем-либо. Зачем это, когда можно просто поиграть?

Directeures sportives, не говоря уже о гонщиках, были начисто сбиты с толку. Никто уже не понимал, что творится. А главное, во время спектакля ни единая душа не смела нарушать установленные Акилом правила. Как только кто-нибудь пробовал уйти в отрыв, не получив на то благословения, Саенц забавы ради созывал соратников, в которых не испытывал недостатка, настигал строптивца, возвращал его в строй и преспокойно катил себе дальше. Представьте: неприятно, конечно, героически опередить пелотон и все же, утратив силы, проиграть за несколько метров до черты. Но когда вас методично и постыдно загоняют обратно, как отбившуюся овцу, — это уже чересчур. Охота была так выставляться!.. Под конец даже юные турки начали глядеть в рот Акилу, подключившись к общей потехе.

Ну так вот, Лисарьета — райский уголок, довольно покатый пятисотметровый склон под сенью дубов и каштанов. То справа, то слева от дороги журчал ручей в ослепительных бликах. Остатки мглистой прохлады таяли в лучах солнца. Никто особенно не торопился. Почти у гребня, там, где трасса круто забирает вверх, катили пятеро гонщиков «КвиК» и «Козимо», скорее держась рядом за компанию и демонстрируя камерам спонсорские надписи на майках, чем состязаясь в истинном смысле слова, а сотней метров ниже бок о бок ехали Саенц и Азафран, обсуждая отстрел перелетных птичек, ради которого на здешних холмах возводились специальные башни, — спорт это или все-таки бойня?

На крутом повороте Патруль первым углядел впереди три фигуры, припавшие к земле. В тот же миг ему почему-то захотелось загородить собой Акила. «Внимание, ребята, ушки на макушке», — особым жестом предупредил Азафран Саенца и Жакоби, тоже успевших заметить непонятную троицу (других зрителей рядом не оказалось). Гонщики видели только сгорбленные спины, закрытые грязными коричневато-желтыми плащами, похожие на панцири жуков, и большие соломенные шляпы.

Вдруг — взрыв, шквал, фиеста!

До незнакомцев оставалось метров десять, когда те внезапно подпрыгнули и развернулись на сто восемьдесят градусов. Широкие плащи взлетели, точно крылья. Выдолбленные из тыкв трещотки задребезжали невероятным стариковским хихиканьем, а хриплые голоса не в лад затянули песенку на мотив «Кукарачи».

— «Cucharadita, cucharadita…» — скрипели они, оттирая Акила от его товарищей, — «Маленькая чайная ложечка, где же твоя чашка? Разве не в ней ты стояла вчера?..»

Троица походила на ряженых «бандитов» с грошового бала-маскарада. С головы до пят музыкантов увешивали ножи, патронташи, пистолеты, кое-как вырезанные из картона и неряшливо размалеванные плакатной краской. У одного в руках оказалась красно-зеленая игрушечная гитара, и он забренчал на ней с усердием идиота. Плотное зловоние гнилой плоти разило наповал.

— «Las salchichas, las salchichas…» «Что делает колбасник со своими сардельками, когда они готовы, такие большие и жирные?»

Первый грохотал оперным басом, второй гнусавил через нос тонюсеньким баритоном, третий визжал высоким фальцетом, словно женщина, которая изображает мужчину, изображающего женщину.

— «Еl rey Choriso, el rey Choriso…» «Король-Воришка, карманы-то лоснятся от жира — не иначе, одолжил мясца?»

Потрясая пышными поддельными усами и драными бородками, незнакомцы надрывали глотки, вращали глазами и безобразно щерились.

— «La carne muerta, la carne…» «Ножки мертвеца, потянете ли вы свой тяжкий груз, коли гора станет круче?»

Поднявшись из седел, обливаясь потом, гонщики наконец-то вылетели за ближайший поворот, и мерзкая музыка затихла. Некому было упрекнуть их в малодушии. Повторимся: представление на Лисарьете прошло незамеченным для зрителей, телевидения и прочих участников веломногодневки. Однако за ужином настроение всей команды переменилось, как если бы через час после жаркого лета землю сковала суровая зима. Акил, сохранявший такое выражение лица, словно пережевывает камни, сидел с прямой спиной, излучая ледяную стужу; безобидные шутки и болтовня быстро угасли. Никто из непосвященных так и не понял, почему они покинули стол в унылом молчании. Вроде бы безо всякой причины гонка уже больше была не в радость.

Патруль мог бы переждать и побеседовать со своим соседом по комнате, когда все отправятся ко сну, но ведь это значило оставаться в неведении еще целый час. И Азафран решился. Сразу же после ужина он незаметно поманил Жакоби за собой по коридору в старую часть гостиницы, через темный танцевальный зал, где воздух пропитывали невыветрившаяся жара и нетронутая пыль, а затем на балкон, который выходил на узкий проулок, тускло освещенный одним-единственным фонарем. Должно быть, вам знакома эта теплая, обволакивающая, сближающая людей темнота, какую ощущаешь вечерами в тихих районах городов с историей.

Мужчины облокотились на решетку, вдыхая мускусный аромат ночи. Патрулю пришло в голову, что, будь они оба крестьянами, задумавшими обсудить некое дело втайне ото всей деревни, непременно закурили бы, и крохотные ореолы света вокруг искрящихся кончиков сигар стали бы своего рода посредниками в беседе, да и сама она приняла бы вид обычных голосовых модуляций при медлительных выдохах табачной отравы во мрак. Однако атлетам не пристало обзаводиться вредными привычками, и Азафран перешел прямо к делу:

— Сегодняшний бандитский маскарад — как по-твоему, он что-нибудь значит?

Ночь не позволяла увидеть ни лицо товарища, ни бесформенные глыбы тьмы, по которым рассеянно скользил его взгляд, прежде чем проясниться. Наступившую тишину властно заполнил городской прибой: грохот машин и мотоциклов, шум телевизоров за окнами, далекие и близкие голоса.

— Само собой, — проронил Жакоби по долгом размышлении.

Негусто.

— И что же?

На сей раз ответ пришел чуть быстрее.

— Ну, это явно не клуб поддержки.

— А кто?

Патруль скорее почувствовал, нежели увидел, как молодой человек пожимает плечами.

— Сначала они отнимают разум.

— Кто?

— Боги. Если желают нам гибели. Разве ты не знаешь?

У Азафрана похолодело в животе.

— Басни!..

— Про богов-то? — Гонщик сдавленно усмехнулся. — Да, насколько нам известно. А все-таки сумасшедших на свете хоть пруд пруди.

— И кто же за этим стоит?

— Ни малейшего понятия. Рациональное объяснение… ну, не знаю… Эското, например. Любой, кого, по его мнению, Саенц подвел, или предал, или продал в свое время и кто из желания проучить уязвимого, как и прочие смертные, гонщика за его проступок подослал к нам этот кружок самодеятельности.

— Есть другие объяснения?

— Оставь, дружище. Мы что, живем во времена рационального? Большие лягушки, бойня в сарае, распятие… Нечего воображать, будто мы, рядовые парни, не видим дальше своего брюха. Теорий здесь больше, чем дней в году, не мне тебе говорить.

— А ты-то как полагаешь? — продолжал допытываться собеседник.

— Я? Ладно… Когда существуешь на уровне снов, никому тебя не достать, но ведь на одних грезах не проживешь — вот моя точка зрения… Если бы я догадывался, то поделился бы с вами, уважаемый сеньор Азафран. Мне в самом деле неизвестно, кто насылает на лидера кошмары наяву, и боюсь, для сколько-нибудь полезных соображений я не обладаю достаточной информацией. Зачем же блуждать в потемках и тешить себя пустыми умопостроениями? Уверен, ты смог бы сам посвятить меня в истинное положение вещей, вместо того чтобы терять время на бесплодные расспросы. Тогда мы оба только выиграли бы.

Патруля не в первый раз восхитила рассудительность этого тихони.

— Не сейчас. На сегодня скажу одно: о том, что случилось, и о глупой песенке никому ни слова.

Уходя, Жакоби хлопнул товарища по плечу в знак обоюдного доверия. Со временем, пожалуй, и он сделается достойным лидером.

— Доброй ночи, сеньор Азафран, — донеслось на прощание из темного зала для танцев.

— Так вот, значит, чем мы занимаемся, когда погаснут огни? Болтаем с мальчиками по душам? — послышался от раскрытой двери тихий голос Акила.

Нечто крайне досадное прозвучало в этих словах, обращенных к человеку, бывшему столько лет самым близким другом Саенца. Патруль без церемоний отбрил бы его не менее язвительным замечанием, но не стал. Железная выдержка, стальные нервы еще никогда не подводили его в нужную минуту.

— Хватит притворяться, что ничего не происходит, — только и сказал он. — Должны наконец и мы принять меры…

— Против балаганных шутов? — усмехнулся Акил. — Против уличных музыкантишек, нанятых каким-то уродом?

— Ах вот как было дело? И кто же этот урод, позволь спросить? Кто их нанял?

Саенц приблизился к Азафрану. Мужчины бок о бок оперлись на решетку балкона. Нить накала в уличной лампе, причудливая завитушка в чугунной клетке с налетом древности, покосившаяся градусов на двадцать, явно доживала последние мгновения, шипя и мерцая лихорадочными желтушными вспышками.

— Какого хрена ты здесь делаешь, кстати?

— Акил, пожалуйста. Если ты в курсе, кто за этим стоит, просто скажи.

— Куда уж яснее?

— Не знаю. Куда?

— Кто же еще?

— Не надо, старина, хватит изворачиваться. Ну же?

— Не спится, ребятки?

Патрулю не нужно было видеть лицо товарища, чтобы понять: вот он, сверхъестественный ответ.

Флейшман шагнул между мужчинами; его правая рука ровно легла на плечо Азафрана, а левая пересекла спину Саенца, словно патронташ. От доктора так и разило чистотой, свежестью и здоровьем, однако недаром говорится: унюхаешь туалетный дезодорант — подумаешь о дерьме. По коже Патруля пробежали мурашки, словно вокруг его плеч обвился голодный змей, источающий гнилостное дыхание.

Флейшман, у которого тоже имелось чувство времени, опустил обе руки.

— Микель, — отстраненно, глухо промолвил Патруль, — твои наемники смутили наш покой там, на Лисарьете, эти бандиты с их дурацкими, пугающими намеками… «Что делает колбасник со своими сардельками, когда они готовы, такие большие и жирные?» Зачем тебе это, Микель?

Даже в наступившем безмолвии, среди кромешного мрака любой, у кого в голове остались извилины, ясно ощутил бы: Флейшман поражен до глубины души.

— Что?.. — Затяжное молчание. — Давай-ка по порядку. Спокойно. Расскажи все, как было.

— Значит, мы поднимаемся по склону, не торопясь, каждый занимается своим делом, и вдруг… — Азафран изложил неприятные события, но вместо подлинного описания воссоздал по памяти отрывки из полицейских отчетов Габриелы Гомелес: — Громадные такие мужики, метра под два, наверное, трудно судить, когда ты в седле, с грубыми голосами, вооруженные до зубов, и запашина — хоть святых выноси…

Флейшман ловил каждую подробность.

— Мужчины, говоришь? Все трое? Высокого роста?

— Самые что ни на есть бугаи, — кивнул гонщик. — Здоровые, как слоны.

Микель, очевидно, понятия не имел, о чем речь.

— Козлы вонючие, — раздраженно прохрипел Саенц.

— Так ты подтверждаешь слова своего друга? — вскинулся доктор. — Ничего не добавишь?

Сердце Патруля учащенно заколотилось, но товарищ лишь угрюмо повторил:

— Козлы вонючие.

— Тебе нужно принять кое-что на ночь и ложиться спать. Идем, Акил.

И Флейшман повел величайшего велогонщика истории в кромешную мглу танцзала.

— Постой, Микель, — окликнул Азафран. — Ты хоть знаешь, как нас огорчила эта история, после Сарпедона и прочего? Акил расстроен, я тоже. Зачем ты это сделал?

Доктор вернулся на балкон, оставив чемпиона стоять в темноте, как малое дитя.

— Дорогой мой Патруль, — проникновенно сказал Флейшман. — Если только я выясню, чья это затея… Самое важное для меня — душевное здоровье гонщиков, особенно Саенца. Мы трое повязаны одной веревочкой, скованы одной цепью. А вас, сеньор Азафран, я искренне и глубоко уважаю. — Он поймал кулак собеседника и запечатлел на нем поцелуй.

«Твоей проклятой веревочкой, — думал Патруль, пока в темноте затихали шаги. — Меня-то не впутывай, приятель».

С тех самых пор Саенц держался в тени собственной команды, однако и не давал повода соперникам заблуждаться на свой счет. Игры закончились.

На следующий день после памятного разговора состоялся большой Пиренейский заезд. Гонщикам предстояло преодолеть две горные седловины и финишировать на третьей. Первым на гребень среднего склона взлетел Пелузо, на минуту и семнадцать секунд отставала от него группа лидеров, включая Карабучи, Тисса и молодое поколение «горняков» — Кейно, Мойо, Эбола, Тодден, аль-Удин, Кавоуга, Доллар-Ого. Во главе, собрав в кулак свою мудрость, опыт и силу, мчал почитаемый всеми Азафран, а за ним, у самого колеса, прикрытый от ветра и отвлекающих перепадов чужой скорости, с каменным лицом катил Саенц.

На вершине друзья провели классическую рокировку. Акил переместился вперед, товарищ сел ему на колесо, и гонщики слетанной парой устремились вниз, навстречу коварным крутым поворотам. Следовавший за ними Карабучи, в точности угадав дальнейшие события (то есть предвидя, как вскорости Патруль с умыслом отпустит Саенца к славе), попытался обойти обоих, но Азафран, стараясь по своему обыкновению удержаться в рамках неписаного кодекса чести, без которого велоспорт давным-давно выродился бы в хулиганские разборки на трассах, умело загнал противника на грань обрыва. Карабучи и тем, кто катил за ним, пришлось немедленно дать по тормозам, дабы не рисковать жизнью. Акил со свистом унесся на добрых полсотни метров вниз по дороге, и это был истинный конец Тура. Уже на спуске Саенц настиг Пелузо; последний пункт состязания — лыжная станция, расположенная на финальном подъеме на высоте в тысячу девятьсот метров — встретил гонщика с опережением в три минуты тридцать пять секунд. На подиуме чемпион принимал желтую майку победителя с видом цезаря, у чьих ног слагают дань, цезаря, не ведающего улыбки. Начиная с этого дня и до Парижа он упрочивал свое лидерство с непреклонной жесткостью. И если первую половину «Большой петли» комментаторы окрестили самой фривольной в анналах «Тур де Франс», то вторая по праву получила звание самой угрюмой.

Последний и величайший вклад Саенца в историю веломногодневки, как единственного гонщика, одержавшего шесть полных побед, не вызвал ни у кого особенной радости. Празднование прошло, как положено: речи, тосты, банкеты, награды, почести, однако на сей раз без обычного подъема чувств, сияющих от гордости лиц и т. д.

Выигравшая команда устроила памятный ужин для всех своих членов, с непременным условием надеть фирменные блейзеры «Козимо». Пиршественный стол буквально ломился от разнообразнейших кулинарных изысков, по вкусу до странности напоминающих полуфабрикаты, в которые почему-то забыли добавить искусственные ароматизаторы. Председатель конгломерата выступил с речью о предназначении спорта, где дух человеческий, воля, мастерство и сила обрели высочайшую форму самовыражения. Слушатели еще громко хлопали, когда из-за стола поднялся Микель Флейшман и заговорил о том, что хотя порой состязания и приобретают дурную славу по причине настоящих издевательств над телами атлетов, но пример Акила Саенца, его нынешний — и, надеемся, не последний — триумф ясно доказывает: правильное питание, программа тренировок, скрупулезно составленная на основании новейших достижений и тщательно выверенная для каждого гонщика в соответствии с его личными биометрическими показателями, а превыше всего — внимательная забота, дружеская атмосфера позитивного настроя и взаимной поддержки способны достичь результатов несравненно больших, нежели применение сложнейших химикалий, которым нет места в природе. По окончании спича публика вновь разразилась аплодисментами — надо сказать, довольно сдержанными со стороны председателя «Козимо фармацевтикалс». На этом торжественный ужин, скорее похожий на обедню в церкви, закончился, и мы разошлись по домам.

Двадцать второй этап

Во время «Сан-Себастиан классикс» на трассе прогремел взрыв. Состязания не были прерваны, однако маленькому мальчику в толпе туристов срезало половину лица.

Акил, похоже, расстроился. Не спешите упрекать автора данных строк в нечуткости. Разумеется, нигде, от Майами до Заира, дети страдать не должны. Учитывая, что мир наш далек от идеала, можно спросить: почему, собственно, малыш, пострадавший на соседней улице, вызывает больше сострадания, чем его сверстник, подорвавшийся на фугасной мине в Анголе или же отравленный газом в горах Анти-Таурус? Саенц не был родом из этих мест и в жизни не поддерживал никаких политических движений — следовательно, если разобраться, гонщику было не в чем винить себя. И все-таки новость его опечалила. «На том же месте могла оказаться моя дочь, Иридасея», — твердил мужчина.

Могла — но ведь не оказалась. Что тут еще скажешь?

Саенц не читал газет и не смотрел вечерних новостей вплоть до самой победы. Страшная весть настигла чемпиона позже, в душевой. В ту же минуту он бросил Патрулю: «Пошли отсюда», — проворно оделся, отмахнулся от роя журналистов, которые желали узнать его мнение о движении сепаратистов и о том, позволительно ли эксплуатировать спорт во имя политических идей, от бесчисленных охотников за автографами, даже от Флейшмана, забрался в низенький «диабло», и тот умчался с густым ревом. Азафран, чье сердце вполне доверяло лишь одному транспортному средству с мотором, а именно трактору, прибыл поездом через час. Акил, Перлита и крошка Иридасея, только и поджидавшие гонщика, дружно загрузились в машину и поехали вниз по дороге, через реку, в направлении «Дубков». На сей раз им захотелось посидеть в алькове, где легче вести доверительные беседы и к тому же предусмотрен специальный выступ для переносной коляски с ручками. Голоса за перегородкой звучали до необычного тихо, приглушенно. Видимо, из уважения к пострадавшим во время взрыва.

— Настала пора потолковать откровенно, — провозгласил Саенц, когда хлеб, вино и рыба заняли свои места на столе.

И погрузился в молчание.

— Почему? — спросила Перлита. Не «о чем потолковать?», а именно «почему?». Очень полезныйвопрос.

— Я предан за миску чечевичной похлебки.

Далекие фашистские предки Акила через кровь передали ему склонность выражаться, будто человек, знающий Библию. Собеседники непонимающе нахмурились.

— Кем предан, дружище? — промолвил Патруль.

— В первую очередь самим собой, как оно всегда и бывает. Где преданность, там и предательство. Без верности одного измена другого — всего лишь ловкий маневр. Открываешь человеку двери в святое святых, и ведь прекрасно знаешь, что у него за цель — гадить, и ничего больше, но ты все равно пускаешь, а потом, когда твой алтарь в дерьме, начинаешь плакать и жаловаться! Так поступают малодушные трусы, если боятся покончить с собой.

— Ахинея какая-то. — Полупрожеванные религиозные изречения заставили Азафрана барахтаться, словно в омуте.

— Ты-то что понимаешь? — воскликнул Саенц тоном яйца-курицу-не-учат.

— Эй, ребята, — вмешалась де Зубия. — Какой здесь хек вкусный! Хватит вам, выше нос!

Супруг окатил ее таким взглядом, словно та предложила истязать младенца.

— Ну хорошо, — вздохнула жена. — Что у тебя на уме?

— Ничего. А что-то должно быть?

— Веселенькое дело! Сам же говорил: пора потолковать. О чем, дорогой? Ни о чем?

Патруль, один из самых кротких, самых чутких, самых отзывчивых людей в мире, внезапно лишился терпения, сам не понимая почему.

— Расхныкался, кретин, — произнес он тихо, но очень твердо. — Продал душу, а теперь ноешь. Отхватил машину и надеешься на полный счет в банке? Вылакал вино и удивляешься пустому бокалу? Просадил в карты свой дом и собираешься там спать? Чтобы трахаться с чертом, нужен керамический зад.

Откуда только что взялось? Если вы думаете, что последняя фраза относится к разряду забытых пословиц, то заблуждаетесь. Керамика в данном случае — всего лишь испытанный веками символ прочности. По крайней мере на Саенца это подействовало.

— Ах так, теперь ты заодно с гороховыми шутами? Подпеваешь их мерзкому визгу?

Де Зубия обернулась к Азафрану и красиво выгнула бровь, точно Коломбина. Очевидно, муж не рассказывал ей о бандитах с Лисарьеты. Но и Патруль не собирался просвещать даму на сей счет. И она повернулась к супругу:

— Ну ладно, выкладывай.

— Лучше тебе оставаться в неведении, — угрюмо хмыкнул Акил. — Иногда вступаешь на скользкую дорожку, сам того не замечая. Гуляешь себе, гуляешь. Издалека все так интересно. Потом опускаешь глаза, и вдруг оказывается: ты на узенькой дамбе посреди ужасной трясины. Обернешься — дорожка твоя утопла в грязи. Смотришь вперед…

— Да, да, да, — перебила Перлита. — Что за гороховые шуты?

— Если бы ты знала. И ты тоже, Патруль. Трахаться с чертом, говорите? Так оно и есть, только вам не понять.

— А ты все же попробуй, скажи, — подначил Азафран. — Может, не настолько все и страшно?

— Знаете, что меня утешает? Я всегда был один. Всегда-всегда, — кивнул он после раздумья, словно мысленно проверил на всякий случай парочку эпизодов, хотя бы косвенно противоречащих данной идее, и, к полному своему удовлетворению, нашел их неубедительными. — Сколько себя помню, одинешенек как перст… — Де Зубия собиралась возразить, но Патруль мягко накрыл ее руку. — Да уж, вам этого в толк не взять. Вот почему я одинок. Если бы вы понимали, все было бы иначе.

— Тогда и нечего было бы понимать, как сейчас, — завелась Перлита.

Не дожидаясь, пока супруги завязнут в очередном дурацком споре, Азафран решил вернуть их к реальности.

— Друг мой Акил, перед нами два вопроса. Вот сидишь ты здесь, и рядом — два самых преданных, самых, я бы сказал, близких человека. Проблема первая: считаешь ли ты, что мы не в курсе важных изменений в твоей жизни? Проблема вторая: скажешь ты нам или нет?

— Думаю, вы вообще ни рожна не знаете. Вам неизвестно, какова цена. Конечно, награда у всех перед глазами: знаменитейший, величайший, имя, навеки вписанное в историю велоспорта! Ну да. Все верно. Только я ли это, когда я встаю по утрам, когда мóю уши, спускаюсь в магазин за газетой, чешу свои яйца, пью кофе, включаю телик и вижу взрыв на улице, когда целую жену, ласкаю дочку? По идее должен быть я. Акил Саенц. А на самом деле — ничто, пустота в глянцевой журнальной оболочке. Меня нет, ребята, я вывернут наизнанку через собственную задницу. Хотя бы он предупредил, что заберет хлеб насущный, оставив лишь землю обетованную… Я теперь даже тела своего стыжусь. До того стыжусь, до того, что…

— А, ну, это не беда. Вот если бы у тебя нашли рак толстой кишки…

И вновь Азафран заговорил, не подумав. Само вырвалось. Надо же было сдвинуть разговор с мертвой точки.

Акил сделался похож на мумию.

— Что ты знаешь?!

Перлита закрыла ему рот ладонью, напоминая, что не следует повышать голос. В этот миг занавес раздвинулся, и появился Флейшман.

Невозможно, чтобы он просто проезжал мимо — человек, чей дом расположен полутора тысячами километров севернее. Удивительно, как он догадался, где нас искать, когда час назад мы сами не ведали, где окажемся. И еще непостижима глубина людского самообмана. Патруль начинал верить, что Саенц и впрямь считал свое положение засекреченным ото всех.

Опустившись на свободный стул, Микель заказал вина, немного хлеба и острые сосиски местной кухни. Подслушивал снаружи? Нет, навряд ли. Все это время Азафран держался начеку и, уж конечно, приглядывался к теням на занавеске.

Доктор улыбнулся присутствующим. Сверхчистые линзы его затемненных очков отсвечивали розовато-лиловым, и Патрулю на секунду почудилось, будто он видит в них отражение глаз Акила. Иридасея проснулась и захныкала.

— Позвольте мне. — Флейшман пружинисто вскочил с места, вынул девочку из коляски, и малышка тут же затихла.

Мужчина окинул взором опытного знатока ее крохотную фигурку, пощупал хрупкие предплечья, провел пальцем по ножкам, заглянул в глаза. Иридасея разулыбалась, с избытком вознаграждая Микеля за его старания.

— Само совершенство, — восхитился тот. И, посмотрев на супругов, добавил: — Впрочем, как же иначе?

— Отдай ребенка матери, пожалуйста, — проговорил Саенц, как если бы общался с недочеловеком.

Флейшман легко исполнил его просьбу. Перлита сразу же расстегнула платье и принялась кормить малютку.

— Не возражаете? — улыбнулась молодая мать.

— Что вы, сеньора Саенц, — оскалился в ответ Микель. — Мир и населен благодаря женщинам. Мысль о них наполняет меня, если вам интересно, чувством неописуемой признательности. Даже плакать хочется.

Перлита покачала головой и растянула губы в холодной улыбке:

— Но я не сеньора Саенц. Я де Зубия.

— А, ясно.

Официант принес Флейшману его заказ и удалился. Микель поднял руку, словно прося тишины на собрании:

— Думаю, нам пора кое-что обсудить.

Не сказать, чтобы Патруля окрылила эта затея.

— Мы уже говорили тогда, в июле, во время Тура.

— Да, но сеньора де Зубия при этом отсутствовала. Я только хочу изложить свой взгляд на вещи. Он весьма прост: все мы плывем в одной лодке. Любой, кто попытается отвертеться от своих обязанностей, просто-напросто предает остальных. А предателей всегда наказывают. Разумеется, я никому не угрожаю, у меня и в мыслях такого нет. Вспомним хотя бы Иуду, канонического библейского героя. Разве кто-нибудь угрожал этому бедняге? А он удавился, и заметьте, по собственной воле. Если не ошибаюсь, чрево несчастного расселось, и внутренности выпали наружу. Странная физиологическая подробность, не каждый день услышишь такое про висельника… — Флейшман сардонически поднял бровь, обращаясь к Перлите, понятия не имевшей, о чем речь. — Ну да ладно. Выражусь ясней. Если мы пойдем ко дну, то все вместе.

— Ага, каждый болтайся в своей петле, — съязвил Азафран. — Только не я.

— О нет, и ты тоже, полагаю. Скажи-ка, — доктор посмотрел на Саенца, — тебе интересно будет узнать, что твой лучший друг играл все это время роль соглядатая, что он давно уже в курсе тех… э-э, процедур, которые мы проводили, дабы повысить возможности мирового чемпиона, великого уже по своей природе? Видишь ли, Акил, те гороховые шуты… Имеются в виду уличные комедианты в костюмах бандитов, — снисходительно пояснил он для де Зубии, — спевшие пару дурацких куплетов про колбаски… Так вот, раскинь мозгами, Акил, и увидишь: я совершенно здесь ни при чем. Упомянутые процедуры для меня — вопрос чисто медицинский, и если бы ты хоть на секунду попытался осознать мою точку зрения, проникнуться ею, чего, к сожалению, не произошло, а учитывая, что чужие взгляды не имеют отношения к единственному предмету, привлекающему твое страстное внимание, то есть к тебе самому, и не могло произойти; если бы ты на минуту поставил себя на мое место, то непременно сделал бы соответствующий вывод: средства для достижения нашей общей цели никак не постыдны, скорее наоборот, достойны того, чтобы ими гордиться…

— Это ты меня не так понял, — с отвращением выплюнул Саенц, показывая, что если он и не способен на глубокие психологические озарения, то по крайней мере в состоянии уловить главное в тексте, перенасыщенном громоздкими синтаксическими конструкциями.

— О, я уже несколько недель подозревал тебя в подобных мыслях, но похоже, они не на шутку овладели твоим разумом. Впрочем, это еще более затрудняет нас в поисках истины: почему же именно я должен отвечать за ту невинную шутку в Пиренеях, расстроившую прославленного чемпиона?

— А кто же? Кто еще презирает меня до такой степени, чтобы…

— Давай пока не будем выходить за пределы нашей маленькой компании. Вряд ли тебе известно, какое наслаждение доставляют мне, кроме прочего, полотна эпохи Эль Греко. Ах, эти старые мастера! Что за темы! Распятие, Пьета^[25], Последняя Вечеря… Да-да, Последняя Вечеря… — Флейшман с улыбкой, но без намека на чувства осмотрел сидящих за столом; очевидно, мысли его витали где-то в высших сферах. — К примеру, Магдалина. Люди редко задумываются об этом, а ведь она в свое время предала Учителя. Врач, Лука?.. Ну, этот вряд ли, я уже объяснял почему. Остается парень, получивший тридцать сребреников. Однако забудем о деньгах. Тут должно быть что-то иное… не знаю. Ревность, зависть, желание низвести божество в прах и пот, на уровень обычного équipper? Трудно сказать. А ты как полагаешь, Патруль?

Азафран закусил губу. Акил уже отравлен. В воздухе повисло тяжкое молчание. Говорили только взгляды. Наконец Микель подал голос:

— Ну, мне пора. Завтра отправляться в долгий путь. Понедельник, одиннадцать двадцать, Хитроу, Акил. Сеньорита, прощайте. Отдашь за меня, Патруль? — На стол со звоном упали серебряные монеты. Флейшман поднялся и с поклоном вышел вон. Хлеб, вино и жирная сосиска остались нетронутыми.

Двадцать третий этап

В пятницу, на первой неделе «Вуэльта де Испания», вышел очередной номер «Гэлакси-сиклисм». И тут же наделал огромного шума. Читателей повергла в шок надуманная история, жалкая и омерзительная побасенка о двух бывших друзьях-велосипедистах, всемирно известном чемпионе и его верном помощнике, самым грязным и бесстыдным образом намекавшая на некие трения между Акилом и Патрулем. Причем первый из них проникается непреодолимой ненавистью ко второму. Далее следует какая-то расплывчатая бредятина про химика-нациста, лабораторию, эксперименты над людьми… В общем, в итоге campionissimo, используя модифицированную питьевую флягу в качестве метательного оружия, выстреливает сверхбыстродействующую токсичную свечу прямо в анальное отверстие своего fidèк équipper. Непристойный вымысел так и был озаглавлен: «Кровавая фляга».

Жакоби принес в их общую с Патрулем комнату этот образчик желтой прессы после ужина, вечером трудного дня большой гонки. Акил более чем уверенно держался на «Вуэльте», как, впрочем, и во всех последних состязаниях. Не рисовался, не лез из кожи, лишь бы доказать собственное превосходство и открыто начхать на остальных, однако легко и спокойно оставался в лидерах.

Беда в том, что теперь гонщик наотрез отказывался общаться с товарищами по команде, ограничиваясь несколькими грубыми окриками на трассе. С Азафраном он не разговаривал вовсе. И даже не замечал его. Методично и последовательно, изо дня в день, Акил вел себя так, словно пространство, где находился Патруль на велосипеде, пустовало и вполне заслуживало того, чтобы занять его без малейшего предупреждения. Не в силах предугадать следующую перемену направления или скорости своего лидера, Азафран должен был незамедлительно реагировать на них, дабы увернуться от неизбежного столкновения. Подобное отношение всегда ранит; но пережить такое от ближайшего друга больно и унизительно вдвойне.

И вот появляется эта «Кровавая фляга».

Жакоби не торопился ложиться спать. Пока Патруль читал, он молча сидел, задрав ноги на стул, и неспешно рассматривал соседа, как если бы на его лице отражалась каждая строчка. Любому другому Азафран рявкнул бы что-нибудь обидное, но в трудную минуту не обойтись без верного плеча, и ведь Жакоби ничего не делал со злым умыслом, даже если бесцеремонно пялился на людей, когда им этого совсем не хотелось.

— Ахинея какая-то, — сказал мужчина, дочитав последнюю исполненную яда строчку.

Взгляд Жакоби опустился на пол, лениво заскользил по ковру, вскарабкался по задернутым занавескам, внимательно изучил дверцы платяного шкафа, вознесся к потолку и, наконец, медленно сполз обратно, чтобы встретить глаза Патруля. На губах молодого человека мелькнул отсвет улыбки. Затем и сама улыбка. Затем он покачал головой.

— Я прослежу за твоей задницей, — произнес Жакоби, вышел из-за стола и покинул комнату.

Знаете, что такое паранойя? Это когда враги позволяют вашему разуму выполнить за них всю грязную работу.

Де Зубия в это время сидела дома, следила за гонкой по телевизору и кормила дочь. Как только сосед захлопнул дверь, Азафран отпечатал на ноутбуке короткое письмо и отправил его Перлите, воспользовавшись шифровальной картой Габриелы Гомелес, полученной во время памятного разговора в Ленсе.

Эй, подруга, читала отстой в «Сиклисм»? Они уже совсем оборзели, ничего не боятся. Дурдом какой-то. Что делать, а? Бежать отсюда к чертовой матери? Не могу, хотя это был бы самый разумный выход. Только не думай, я тут не корчу из себя героя. Просто у меня контракт, а с ним не поспоришь. Заглянешь к нашим приятелям? Может, что и скажут? Обнимаю крепко. Твой Друг.

Перлита безотлагательно связалась с Габриелой. Дамы условились встретиться. На рассвете, пристегнув к переднему креслу «диабло» сиденье для малышки, де Зубия выехала в Андухар. Присутствие беспомощной смуглокожей крохи на время умерило аппетиты бесстрашной женщины, и вместо привычных двухсот пятидесяти километров в час она едва-едва превышала сотню. Покидая Андалусию, Перлита переслала Патрулю ответ инспектора-детектива Гомелес:

Полагаю, до «Мировой» можно не дергаться: ты им еще понадобишься. А вот мне твои лапы нужны, как собаке пятая нога. И все же обнимаю взаимно, ибо каждый из нас таков, каков он есть, и тут уж ничего не поделаешь. Габриела.

На следующее утро Азафран чувствовал себя посреди пелотона, будто напроказивший школьник, от которого отвернулись товарищи. Один только Жакоби время от времени ехал с ним рядом, болтая как ни в чем не бывало. Казалось, он даже не замечал того, что Патруль то и дело шарахался от Саенца, который, устремляясь вслед за тем или иным соперником сквозь мнимую брешь, вынуждал помощника, не желающего видеть лидера, пусть и вполне заслуженно, в виде свалки покореженного металла и кровоточащей плоти, увиливать в сторону.

Уже почти год крупные гонки обходились без смертей. Наступала пора, когда в низинах курились туманы, а высоко в горах выпадал первый снег. Густые кроны лесов начинали буреть и громко трепетали под налетающим ветром. Близилась «Мировая».

* * *

Похоже, мы все-таки недостаточно рассказали о достижениях великого Акила Саенца за истекший год. Благо было на что отвлечься. А ведь даже голые цифры: количество выигранных гонок, побитых рекордов, гор, покоренных буквально в одиночку, пока прочие копошились где-то у подножия, — это что-то невероятное. В спорте, как и везде, есть профи высокого класса, а есть подлинные великаны. Я о тех, чьи имена, точно по заказу, не сходят с уст в мире велосипедистов, ни дать ни взять набор святых угодников на благочестивом собрании — Коппи, Анкетиль… Так вот, насколько истинные мировые чемпионы превосходят обычных людей, наделенных особыми талантами, каких-нибудь там Азафранов, настолько же Саенц выделяется на фоне заурядных мировых чемпионов.

Следы его величия сохранились на кино- и видеопленке, но все они — не более чем легкая дымка далекого воспоминания. Возможно, лишь пара-тройка полотен да звуковые записи репортеров, чьи голоса внезапно ломаются при попытке передать словами то, во что не верят даже глаза, — разве что подобные свидетельства способны хоть на краткий миг вызвать в крови ту лихорадочную дрожь, которая пробирала целый мир. Сильнее всего западает в память один из портретов Саенца… Нет, не привычное полуподобие витязя на железном коне: скорость разрывает оковы гравитации, сверкают выпуклые капли пота, резко очерченные мускулы с нечеловеческой силой приводят в движение ожившую, дрожащую машину, узкие «трубки» рассекают черную пасть дороги, вены раздуваются тугими узлами под шоколадной кожей предплечий, лик героя воплощает собой бездну отчаяния, прикрытую лишь средоточением воли, невыносимо яркий оттенок «козимовской» майки режет глаз — словом, околоспортивная «художественная» мазня, мало чем отличающаяся от комиксов, изображающая мужчин на гоночных автомобилях, на гоночных мотоциклах, мужчин, играющих в футбол, в баскетбол, в гольф, а то и в бильярд, захлебываясь от щенячьего восторга. О нет, лучший из холстов даже не подписан — автор явно не вышколенный профи, а любитель, но любитель, несомненно, одаренный и пылкий. Перед вами только лицо и волосы Акила. Для дилетантской работы довольно удачно передан тревожный розовато-лиловый взгляд, взирающий с пика Мон-Венту поверх альпийских вершин на грешную землю.

Итак, час истины пробил. «Гэлакси-сиклисм», что они могут знать!.. Черт побери, извините за выражение, конечно, и все-таки, черт побери, смотреть, как поливают грязью такого достойного мужчину, как Азафран, и не попытаться восстановить истину — это было бы слишком гнусно. Ведь они же столько понаписали… Патруль, видите ли, хотел помешать патрону выиграть гонку, а потом, дескать, когда патрон рухнул на подиум без дыхания и без мозгов, Азафран — здесь его величают «трусом» и «прожженным ловчилой» — смылся, прихватив жену покойника. Патрон! Нет, вы подумайте! Французы! Никаких понятий чести, дружбы, порядочности. Но я, неприметный очевидец и просто порядочный человек, который не может оставаться в стороне, когда вершится несправедливость, я расскажу вам все, что знаю.

Правда, это далеко не все.

Кто, например, пытался убить Патруля во время «Велогонки Мира», сложно ответить с уверенностью. По правде говоря, нам даже доподлинно неизвестно, собирался ли вообще один из участников укокошить кого-либо из товарищей. Злобная статья в задрипанном листке — вот и все, чем располагал Азафран. Так стоит ли удивляться, а тем более осуждать беднягу за невольно зародившееся в недрах его рассудка подозрение: бог весть, может, Акил и впрямь намерен прикончить бывшего друга, засадив ему баллистическую свечу из модифицированного бидона сквозь лайкру и замшу прямо в зад, и любоваться, как за час его плоть обвиснет на костях драными лоскутами? Конечно, хорошо судить задним умом, дескать, что за нелепая и смехотворная затея, но позвольте задать вам встречный вопрос. Учитывая все последние события, прилично ли скалить зубы над Патрулем, не исключавшим вероятность подобного плачевного оборота?

Простите мою горячность, но когда на ваших глазах бесчестно порочат имя человека столь правдивого, порядочного и мужественного, нелегко сохранять невозмутимый вид.

Да, я еще не рассказывал, что представляла собою та удивительная «Велогонка Мира», совсем не похожая на предыдущие гонки по нормальной, замкнутой кольцом дороге в каком-нибудь нормальном месте вроде Колумбии или Швейцарии. Лак-Кул-д’Авенир^[26] — совершенно особая точка на спортивной карте, целый комплекс, возведенный в горах, куда и без того здоровые и богатые приезжают урвать еще немного земных благ. Клиники здесь самые продвинутые. Молоко молодого осла и порошок из эмбрионов. Положим, я чуть-чуть утрирую, однако врачи достанут вам любые диковины, только заикнитесь.

И хотя многое в программе состязания соответствовало привычным эталонам, вспомним для начала: стартовый и финишный отрезки трассы проходили через Храм Неделимого Бытия, что на вершине горы Игфуан. Название звучит как бред, но это всего лишь очередное порождение коммерции, очень даже в духе здешних традиций. Среди главных экспонатов, к примеру, выставлен человеческий геном, причем каждый ген упакован в прозрачную оболочку с ярлычком фирмы, купившей права на данную частицу смертной души. Остальное вы без труда вообразите сами.

А то, что устроили вдоль трассы, — вообще полный улет. На старте и финише участников сопровождали величайшие гонщики всех времен, от первых победителей «Тур де Франс» до тех, чей прах, как говорится, едва успели развеять по ветру, — точнее, их манекены, которые крутили педали настоящих машин своего поколения. Не просто голограммы, как могут подумать любители «держать руку на пульсе». Нет, светлые дизайнерские головы решили, что эти звезды заслуживают вполне осязаемой оболочки. В итоге на свет появилось не меньше сотни отлитых из латекса роботов, не то чтоб уж очень реальных с виду, зато выразительно раскрашенных и с четко прорисованными основными группами мускулов, и все эти призраки мчали по обочине бок о бок с живыми велосипедистами. Самое ужасное, что в конце концов «модели» скрывались за барьером и ныряли под землю. Представляете? Пока мы, словно чумовые, гнали в одну сторону, они, как не менее чумовые, неслись в другую — вниз головой и под землей. Мороз по коже, правда? Словно в детстве в пещере страха. Или в крематории.

Вылетев пулей из Храма Неделимого Бытия, попадаешь прямиком на «техничный» спуск. Здесь гляди в оба, если не хочешь вылететь на обочину или раскровить кожу о дорожное покрытие. Следующий участок — скоростной: по лесу, то вверх, то вниз, плавные изгибы, поворот на северо-запад и по берегу озера. Далекие зубчатые скалы обрываются в зеркальную лазурь, однако любоваться красотами некогда: ветер дует в лицо, всегда в лицо, и ты выжимаешь из машины все силы, чтобы добраться к подножию нового склона. Считанные километры, дюжина узких поворотов-шпилек — и ты на вершине Шез-де-Диабле^[27].

А вот дальше начинается интересное. Та самая выдумка, что придала состязанию вкус настоящей, экстремальной опасности. Чувствуешь себя акробатом на ярмарке, а не участником солидной гонки. «Что мы им, циркачи, что ли? — возмущался Стонго. — Может, еще костюмчики в блестках нацепить?» Официальное название установки «Ла Редондес Комплеха»^[28], однако некоторые тут же окрестили ее Чертовым членом. Над прежней дорогой, что змеилась вниз по крутому стотридцатиметровому склону, возвели ужасно хрупкий с виду каркас из кевлара и стали, огороженную по сторонам тройную петлю с двадцатипроцентным уклоном. Техничная задачка, ничего не скажешь. Страдающий головокружением Тальбали с первого же взгляда на этот кошмар отказался продолжать гонку. Нашлись и другие, кто предпочел упаковать чемоданы, не дожидаясь заезда. Только не Саенц и Азафран. Испытать сладость полета — это ли не торжество? Взмываешь на Шез-де-Диабле, переходишь на низшую звездочку — и падаешь камнем, достигая ста двадцати км в час, разгоняешься с нарастающим ускорением по часовой стрелке, описываешь правосторонний вираж, а когда путь выравнивается, совершаешь бросок — это как перепрыгнуть с крыши на крышу над ущельем, не напрямик, а по гиперболе, на краю кидаешься влево, еще раз круто вниз, вверх по кривой, последний виток вправо — и ты почти свободно устремляешься к земле, на камни и битум родной планеты.

Со стороны сооружение походило на хлипкую постройку из палочек и паутины, однако на деле, когда два десятка парней метались по виражам, взлетая и низвергаясь рядом, колесо к колесу, локоть к локтю, никто не жаловался, чтобы конструкция дрогнула хотя бы на миллиметр.

Да, и еще. Дорога со всеми поворотами была выполнена из прозрачного полимера, ясного и гладкого, точно стекло, и лишь изящные черные линии очерчивали ее замысловатые формы и границы. Под колесами простирались острые выступы горного склона. Толпы зрителей там, внизу, смотрели запрокинув головы на участников гонки, будто бы впервые проницая глазами саму землю.

Очутившись на старой трассе, приходится немедленно тормозить, ибо перед носом вздымается утес Ле Барат, который можно обогнуть либо справа, либо слева, и никаких тебе предупредительных черных линий по краю ограждения. Далее вновь километры по равнине, очередной взрыв скорости, и вот уже дорога уводит обратно, на Игфуан. В принципе восхождение как восхождение, сто девяносто один метр, простой велотурист и ухом не поведет. Однако надо же учитывать, что к этому времени гонщики провели в седле семь часов кряду, покрыли двести шестьдесят восемь с половиной километров и, между прочим, дважды возносились на высоту Эвереста.

Но вернемся к Патрулю. Возможно, его и мучила вина из-за того, что «Гэлакси-сиклисм» преподнесла как «тактическую уловку прекрасно разыгранное безумие, сначала в виде низкого фарса, а потом и вовсе на уровне животного бешенства». Нетрудно догадаться, как это выглядело для журналистов, десятков тысяч наблюдателей и миллионной армии зрителей, прилипших к экранам телевизоров. С другой стороны, разве не имел Азафран достаточно поводов для паранойи? Шут возьми, да ведь Акил не разговаривал с ним пятьдесят четыре дня.

Было еще кое-что. Покоряя предпоследнюю гору по правую руку от Саенца, Патруль уже почти не сомневался, угроза исходила из другого источника. Вы, конечно, можете усмехнуться, мол, ну ты и тормоз, парень. Черт, я же объясняю: они с Акилом не общались пятьдесят четыре дня. Страхи не рассеялись, даже когда верный помощник прочел усталую мольбу в глазах и голосе лидера, точнее, обиду брошенного малыша, которого злой папа не хочет взять на ручки.

Так вот, на старте Акил улыбнулся бывшему другу. Впервые за пятьдесят четыре дня. Отвыкшему Патрулю послышалось шипение змеи.

На первом же спуске случилась авария. Так, пара сломанных ключиц в рядах спортсменов второго эшелона. Сущие пустяки. Новички должны учиться благоразумию. Достигнув пика Шез-де-Диабле, соревнующиеся разделились на три группы. Во главе мчались лидеры, половина из которых не выдержит сложной дистанции. Близко к ним держались опасные соперники: Саенц, Азафран, Карабучи, Тисс, Гештальт, де Вега, Пелузо, Лорка, Жакоби, Кальдерон и прочие — все, кроме Виллерони, пострадавшего в первом столкновении. Ну и в самом хвосте плелись те, у кого были проблемы с дыханием, неуверенные, засидевшиеся на старте и просто лодыри.

Их-то и подстерегла трагедия на Редондес-Комплеха. Большеглазый дю Синей стремительно перемахнул через гребень, вылетел на стеклянную трассу, посмотрел вниз — и внезапно какая-то часть его мозга закричала, что парень совершил чудовищную ошибку, на семьдесят процентов отклонившись от настоящей дороги, а теперь едет в полной пустоте, среди мельтешащих черных полосочек. Видимо, та же введенная в заблуждение часть мозга предложила якобы единственно верный выход. «Сто-оп!» — завопила она. И дю Синей нажал на тормоз. Что произошло потом, лучше не описывать. Впрочем, ничего непоправимого, но телевидение на все лады смаковало шокирующие подробности: черные ожоги, множество серьезных сотрясений, груду покореженного железа. К счастью, задело только отставшую группу.

После кровопролития состязание прервали, чтобы навести порядок на трассе, и начали заново, с участка номер два. Теперь уже о технической стороне можно было не тревожиться, и Патруль сосредоточился на том, как бы не подпустить Акила слишком близко.

Странно все-таки устроен человеческий разум. Даже получив самый, казалось бы, прозрачный намек, Азафран не обратил на него внимания. Первым достаточно безопасным участком стала именно Ла-Редондес. Сверхскоростные виражи требовали чересчур большой осмотрительности, чтобы распыляться на любые глупости. Целых несколько мгновений Патруль наслаждался покоем, в то время как его тело, слившееся с машиной, мчалось по предписанной компьютером трассе. На втором и третьем отрезках пути Меналеон, вынырнув из нулевой гравитации, решительно устремился к Азафрану и буквально задышал ему в левое плечо еще до того, как настала пора тормозить перед Ле-Барат. Внутренний голос Патруля смолчал. Гонщик, разумеется, заметил флягу в руках противника и даже удивился про себя — дескать, нашел когда утолять жажду, — однако никакой угрозы почему-то не заподозрил. Вместо этого Азафран решил, что Меналеон собирается толкнуть его на утес. В конце концов, одним апрельским деньком Патруль и сам поступил так же, и это была их первая встреча на трассе с тех пор. Переломанные кости срослись, Меналеон выглядел отдохнувшим, полным сил и, по мнению Азафрана, искал равной мести, око за око.

Состязание вошло в средний период — ритмичный и сосредоточенный. Кальдерон и Лорка маячили далеко впереди, но никого это не беспокоило. Оставшаяся группа растянулась на сотни метров. На данном этапе восхождения соперничество еще не разгорелось в полную силу, хотя со стороны могло показаться иначе. С кошачьим покоем и грацией привстав на педалях, гонщики обменивались бесхитростными вопросами по поводу ценных бумаг и вкладов. Не ответить нельзя: скажут, подвела дыхалка. И все это на горном подъеме, на скорости, которую и десяти секунд не выдержать обычному велосипедисту — даже на равнине в полный штиль.

Внезапно, за пару сотен метров до вершины, Саенц властно прорезал толпу и оказался рядом со своим затихшим помощником.

— Патруль, — промолвил он с чувством, — Патруль Азафран. — Тут Акил перешел на диалект родной глубинки с тем, чтобы и земляки-горожане напрасно прислушивались к беседе: — Давай забудем прошлое.

— Надо же, — фыркнул гонщик. — И это ты говоришь здесь, на Кул-д’Авенир? Что же мне остается, бывший приятель?

Спортсмены как раз проезжали через Храм Неделимого Бытия, и призраки прошлого — вернее, их крикливо разукрашенные, отлитые из латекса подобия механически вращали педали по обе стороны трека.

— Настоящее, — отозвался Акил. — Что же еще? Послушай, с этой минуты работай на меня и не отвлекайся. Или я сорву победу, или все, что было раньше, псу под хвост.

— А мне по барабану, — процедил сквозь зубы Патруль; впрочем, не слишком искренне, и хотя в этот миг мужчины совершали полный разворот, настолько крутой, что их педали целовали пыль, а колеса чуть не лежали друг на друге, словно тарелочки в сушилке, и вираж требовал предельной осторожности, Азафран исхитрился бросить на товарища выразительный взгляд: дескать, самому обидно, что так сложилось.

— Тогда подумай о себе, — не уступал Саенц. — Помоги выиграть — спасешь наши шкуры. А нет…

Дорога стала ровнее и шире. Патруля охватило замешательство.

— Оба мы окружены врагами, — продолжал Акил. — Меналеон с радостью увидит кое-кого в белых тапках. И вряд ли найдется гонщик, который в душе не порадуется моему провалу.

— Я первый, — буркнул Азафран.

— Слушай, я не шутки шучу. Говорю; если не выручишь меня — ты покойник. Доверься старому другу, ты еще многого не знаешь. Мне нужна подмога, сейчас же, а то…

«Покойник». Это просто выражение такое. Оно могло означать: «плакала твоя карьера» или «попрощайся с контрактом на следующий год». И все-таки… «Покойник». Нет уж, голубчик, держись-ка подальше.

— Покажи свою флягу, Акил.

— Чего? — рявкнул тот.

— Флягу. Обе. Дай сюда.

По весу легко распознать, питье там или что похуже.

— Какого хрена? — Судя по голосу, лидер и впрямь растерялся.

— Проверить надо. Убедиться. Ты ведь читал эту фигню.

Нужно сказать, ответы Саенца прозвучали неубедительно. Сперва он предположил, будто Патрулю нельзя доверять, еще намажет горлышко какой-нибудь гадостью, вызывающей обильный понос или рвоту. Азафран заявил, что это уже полный бред — возомнить его, оскорбленного и униженного лучшим другом на глазах у команды, но тем не менее человека кристальной честности, в отличие от некоторых, опускающихся до уровня чужих задов, способным хотя бы на миг допустить омерзительную, подлую мыслишку о намеренном отравлении, а вот его бывший товарищ, почти брат родной (тут он с болью поморщился), похоже, не против замарать руки.

При этих словах терпение Акила лопнуло. Одним стремительным движением он выхватил флягу и заехал ею по голове помощника. Щелкоперы, конечно, толковали потом о низком фарсе, о героях, опустившихся до уровня рыночных торговок, но разве им известно, что такое настоящая трагедия?

Уворачиваясь, как он верил, от смертельного яда, Патруль быстро пригнулся. Фляга просвистела мимо, врезалась в дерево и разбилась. Наружу брызнул обычный изотоник^[29]. Осколок ударил Азафрана в нос и, разумеется, вызвал потерю крови, однако не таков человек был équipper^[30], чтобы обращать внимание на пустяки.

Если забыть об эмоциях, следует признать поведение гонщиков не самым разумным, ибо дело происходило на скоростном этапе, и пока одни наблюдали с разинутым ртом (когда бушуют подобные страсти, не обязательно понимать каждое слово), другие не теряли времени даром. Угадав переломный момент, эти самые другие молниями понеслись к победе.

Патруль утер нос и поднял голову. Жакоби рассекал ветер на дальнем вираже, а вслед за ним летели еще семь или восемь гонщиков.

Ярость, боль и недоумение нашли наконец выход, и Азафран с утроенной силой завращал педали. Акил, в глазах у которого закипали слезы, даже не отреагировал. Зато пресмыкающееся по прозванию Меналеон тут же село Патрулю на колесо.

Азафран гнался, как лев. Случается, и посредственность неведомо откуда обретает нечеловеческую мощь и с легкостью обходит признанных лидеров. Патруль, как всем известно, далеко не посредственность. И хотя Меналеон, точно обгаженный хвост, неотвязно волочился следом, Азафран в один прием настиг оторвавшихся лидеров на Шез-де-Диабле и пролетел вместе с ними вниз по Ла-Редондес (на пике Игфуан разгорелась настоящая схватка; трое выдохлись и вышли из борьбы; на спуске отстали еще двое — должно быть, из ужаса перед смертоносными виражами опасного противника) и неудержимой бурей помчался по плавным изгибам лесной дороги, уводя Жакоби, Меналеона и еще четверых оторвавшихся все дальше от основной группы. И это был не просто выпад юнцов, жаждущих мимолетной славы, но серьезная угроза тому, кто рассчитывал на звание чемпиона всего мира. Так о чем же думал этот Азафран, пренебрегая священным долгом помощника величайшего на свете гонщика?

В свое извинение Патруль может с полным правом ответить лишь одно: подобные мысли просто не приходили ему в голову. Зато приходили другие. На следующем восхождении к Шез-де-Диабле он расправился со всеми за исключением Жакоби с Меналеоном. Точно пикирующие истребители в тесном боевом строю, троица с ревом обрушилась по Ла-Редондес и стремительно понеслась по дороге. То и дело один из гонщиков вырывался вперед секунд на пятьдесят, но, не выдержав напряжения, уступал и удалялся в хвост перевести дыхание, примерно так же, как расслабляются спринтеры на середине стометровки.

У подножия Игфуан Меналеон переместился с третьей позиции вплотную к Патрулю.

— Вот ты и попался, крыса зубоскальная! — зашипел он и помахал перед носом соперника флягой.

Возможно, это ничего и не значило. После грязного пасквиля в «Гэлакси» размахивать флягами стало модной шуткой — довольно низкого пошиба, по меркам Азафрана. Кое-кто и сейчас обвиняет Патруля в излишней, прямо-таки «женской» чувствительности. Бумагомараки! Где им понять, что подчеркнутое презрение к прекрасному полу давно уже олицетворяет собой не мужскую доблесть, а происки уязвленного либидо! Покажите мне человека, который на месте Патруля подпустил бы шутника ближе чем на милю.

Загвоздка таилась в том, что Азафран и Меналеон имели майки одной национальной команды в отличие от иностранца Жакоби. Поэтому правильнее всего — и, конечно, выгоднее для Саенца — было бы травить чужеземца, путаться под ногами, не давать спуску, пока тот не выдохнется. Какое там! Повинуясь инстинкту самосохранения, Азафран поклялся себе, что нипочем не даст этой гадине подобраться к своей пятой точке.

Оставалось лишь одно: обойти Жакоби, а там — либо сердце разорвется, либо враг рано или поздно отвяжется.

— О, какие сладкие, восхитительные ягодицы, — с издевкой простонала гнида, поглаживая флягу, словно налитый кровью член. — Скоро мясцо-то поотвалится…

Это была последняя капля. Уже во второй раз за гонку Патруля затрясло от ярости, в висках зашумело, и за сотню метров до пика гонщик ринулся вперед, как леопард за добычей.

Уловка подействовала. Подстрекаемому злобой Меналеону не хватило ни боевой закалки, ни высокого духа противостоять внезапному напору. Зато Жакоби с его чистым сердцем и незамутненным разумом, нацеленным лишь на победу, тут же воспрял при виде столь неслыханной щедрости. Когда эти двое перемахнули через гребень и помчались по трассе, зрители не могли разглядеть и миллиметрового просвета между их колесами. Меналеон же, заячья душонка, остался ждать пелотона. По равнине Патруль и Жакоби летели бок о бок, точно братья, старший и младший. В конце концов, остальную часть года они делили комнату, боролись за одну и ту же команду — как тут не породниться?

Чуть погодя гонщиков настиг автомобиль сопровождения. Из окна показался Эското, капитан не только «КвиК», но и национальной сборной Азафрана. Патрулю довелось лишь однажды услышать, чтобы Фернанд уместил такой обширный набор ярких, но весьма специфических выражений в незамысловатый вопрос: «Че ты творишь?»

Азафран изложил ситуацию честно, как мог. Только вдруг отчего-то слова перестали вязаться друг с другом.

— Что-что? — рявкнул Эското.

Между тем, пока Патруль беспомощно лепетал через окошко, глядя на окаменевшего капитана, Жакоби уходил все дальше.

Не то чтобы ему так уж хотелось пахать в одиночку — делить ветер с Азафраном было гораздо легче, — просто исход разговора и глупец предсказал бы заранее.

Патруль ответил, что подумает.

— А ты не думай, мать твою, делай, так тебя! И… сейчас… тебе в… Азафран, если хочешь, чтобы тебя еще когда-нибудь уважали, то жми… к пелотону, на… и тащи сюда эту… задницу Саенца. Одна нога здесь, другая там, на!..

— Я подумаю, — повторил гонщик.

Эското не первый день жил на свете и знал, что в минуты великого перелома каждый решает за себя. Поэтому лишь пристально посмотрел подопечному в глаза и благоразумно скрылся из виду.

Азафран же поехал своей дорогой. Он уже не силился догнать Жакоби, но и не отдыхал в седле. Очередное восхождение далось ему без особого труда. Ноги работали отлично, будто и не было тех двух рывков, продиктованных отчаянием и жаждой выжить.

Так уж получилось: проезжая сквозь Храм Неделимой Фигни, Патруль обнаружил, что крутит педали в компании мнимого Стива Роше и с той же скоростью. Кукла сгибала и вытягивала ноги, даже играла искусственными мышцами. Однако Патруль, которому в юности (как-то раз дедуля взял его на пиренейский заезд) довелось увидеть «оригинал» живьем, только плюнул с досады. Какая все-таки ерунда эти заводные игрушки по сравнению с плотью и кровью!

Азафрану вспомнился истинный образец, мерило возможностей человеческого тела. То есть Акил. Почему он не здесь, не рядом? Неужели нечаянное оскорбление со стороны помощника до такой степени обескровило его, что величайший из героев утратил волю к победе? А если… Перед глазами вспыхнула яркая картина: Барис, умирающий в муках на кресте.

Манекен скрылся за барьером и нырнул под землю. Стивен Роше. Как он страдал тогда, на последней «Джиро». Не только из-за трудностей гонки, это само собой, но вытерпеть оскорбления и плевки сбесившихся тифози?.. Этих трусливых ничтожеств хлебом не корми, дай поизмываться над мужчиной, штурмующим на велосипеде крутую горную трассу. Без надежной охраны Роше нипочем не закончил бы состязания. К счастью, неразлучные companero всегда были рядом, принимая на себя несправедливые выпады недоносков, именующих себя людьми. Друзья сопровождали героя к вершине славы, и теперь их именам суждено вечно сиять на историческом небосклоне велоспорта.

У подножия склона Патруль затормозил, положил руки на руль и принялся ждать товарища.

Пелотон промчался мимо, похожий на ослабевающую бурю. Стоит, наверное, упомянуть, что, пока события шли своим чередом, гонка покрыла сто семьдесят километров, расстояние от Рима до Флоренции, а это вам не развлекательный пикничок.

Став прежним, Азафран активно взялся добывать победу для Саенца и первым делом выстроил воедино свою растерявшуюся сборную. Удрученные предыдущим поворотом событий, парни ободрились и перехватили власть. Пора было показать землякам Жакоби, уютно пристроившимся во главе, кто на трассе хозяин. Плечом к плечу с Акилом, в окружении преданных мирмидонцев, Патруль вихрем обошел основную группу и прибавил ходу. Остальные сразу же поднатужились, стараясь за ним поспеть. Еще два восхождения, и пелотон превратился в кучку присмиревших, задыхающихся велосипедистов, упорно преследующих Жакоби.

Недооценивать достижения этого прекрасного гонщика было бы нечестно. Даже улучив редкую возможность воспользоваться великодушием более сильного и опытного Азафрана, не каждый сумеет выжать из нее столько пользы. Ноги молодого человека буквально пылали огнем, и он неуклонно мчался к финишу, предоставив Патрулю заново сплачивать команду. Разрыв доходил уже до семи минут. Азафран со товарищи сокращали его на одну минуту за круг, что оставляло Жакоби верных три минуты лидерства.

И тогда Патруль заговорил. Злые языки утверждали, будто бы на сей раз он расщедрился, как никогда. Назывались даже конкретные кругленькие суммы. Азафран могвозразить лишь одно: пожелай он заняться спортом, где все решают мускулы, а не мозги, пошел бы в команду любительской гребли. Но велогонки — другое дело, они зеркало нашего общества. Щедрость, доверие, мнение расхожей молвы замешаны здесь не менее, чем грубая сила.

По окончании беседы Нарабеллини (это был его последний сезон, оставалось лишь мирно удалиться на покой) двинулся под прикрытием Патруля на обгон. Последовала целая серия вспышек: то один, то другой гонщик отважно бросался в прорыв, и пока первого соперники тащили обратно под суровым конвоем, второй ускользал от погони, чтобы затем преспокойно вернуться в строй. Пелотон бурлил и содрогался, противники теряли ритм, поминутно увязая в искусственно созданных заторах и водоворотах. И надо всем этим кажущимся хаосом царила жестокая воля Азафрана: с каждым рывком его сборная отвоевывала еще немного времени. Саенц уверенно мчался вперед под неусыпной охраной сплотивших ряды соотечественников.

В начале тринадцатого крута, когда гонщики еще раз «перетасовались» над озером, Азафран затерялся в гуще толпы — ни дать ни взять скромный, безвестный трудяга, избегающий телеобъективов. Но вот, за считанные метры до вершины, на глазах у вертолетчиков и миллионов зрителей по всему миру он прорезал пелотон как нож масло и устремился вдаль. Уже зная, что произойдет, Акил ринулся следом. Дружно переметнувшись через Шез-де-Диабле, они вдвоем предались головокружительному полету.

Если бы вы спросили Патруля, он бы ответил, что ужасающий спуск по Редондес на крыльях могучего ветра, и колокольный звон велосипедных «трубок» по гладкому точно зеркало треку, и невероятный крен обеих машин на крутых виражах, и нервная близость, когда не только ноги партнеров, но и волоски на их коже, казалось, вибрировали в такт, — все это слилось в единый восторг, воплотивший лучшие минуты его спортивной карьеры.

А у подножия счастью пришел конец. Словно прорвав дамбу, потоки боли хлынули из потаенных глубин. Акил по-прежнему оставался в седле, но что-то уже переменилось. Внезапно Патруль ощутил весь ужас своего друга. Кишки резко скрутило, внутри возникла сосущая пустота, дыхание стало еще более прерывистым. Нет, вовсе не проигрыш сам по себе пугал Азафрана (хотя кто же согласится перенести напряжение, от которого необратимо растрачивается мускульная сила, истончаются зубы, вылезают волосы, обвисает складками кожа, — и не получить награды) или даже связанный с ним позор, хотя было ясно как день: если Акил не получит лавров мирового чемпиона, каинова печать навеки заклеймит чело никчемного помощника. Но не собственная участь заботила Патруля в эти мгновения. Сам он чувствовал себя отлично. Агония, отчаяние, усталость — всего лишь издержки ремесла, в целом же он был в полном порядке. Обычный человек, накрытый тенью умирающего титана.

Впереди, на вершине очередного склона, маячил Жакоби. Азафран бросил быстрый взгляд через плечо: далеко внизу растянулся полосой стремительный пелотон. Ситуация казалась безнадежной. Но кто же предскажет, кто проникнет в душу Патруля? Четырежды за одну гонку он открыл в себе источник силы, какую и раз-то в жизни проявит не всякий. Судя по виду, он и не состязался вовсе, а спасался бегством от безжалостного рока.

Огромная толпа замерла, услышав громогласный крик Саенца. «Возопил, как Эвридика, когда ее влекли обратно в подземный мир», — написал потом один языкастый журналистишка. Лицо Акила перекосилось, будто на известной картине «Крик», и вот он, призвав на помощь резервы, которых нет и не может быть в человеческом теле, сел на колесо Патрулю в точности перед мучительным спуском. Если прежде гонщики одолевали склоны достаточно аккуратно, экономя силы, то сейчас они просто падали с неудержимостью сумасшедших. Только слепая судьба уберегла их от гибели. На полпути к озеру товарищи настигли Жакоби. Однако, поднимаясь на Шез-де-Диабле, Акил вдруг застонал в голос; по его лицу ручьями заструился пот, и противник вновь начал отрываться. Патруль, не чуявший от боли ни рук, ни ног, ринулся вдогонку. В коротких промежутках между судорожными вздохами он умудрялся еще и говорить.

Циники, разумеется, единодушно твердят: и здесь, мол, не обошлось без презренного металла. Верность, честь, желание собственноручно ковать историю — затасканные понятия, согласен. Но раз уж речь об Акиле, значит, и второстепенные ценности негоже сбрасывать со счетов.

Победу великого героя никто не назвал бы «блестящей»; во многих она оскорбила чувство прекрасного. Глядя на Жакоби, нетрудно было поверить, что пороху в его пороховницах более чем достанет на последнюю схватку. Однако пятнадцатая встреча с Игфуан подкосила и этого молодого человека. Впрочем, как и его соперников. Когда все трое показались на вершине, они скорее смахивали на воинов, чудом уцелевших после кровавого побоища. На спуске Акил шатался, точно пьяный. И если он пересек черту первым, то лишь потому, что Азафран и Жакоби по сравнению с ним были совсем плохи.

Пелотон прибыл на финиш спустя три целых пятьсот семьдесят три тысячных секунды, и гонщик, имя которого навеки останется величайшим в истории велоспорта, утонул в разноцветном водовороте.

Двадцать четвертый этап

Еще до того, как финишеры вихрем закружили обмякшего велосипедиста, Флейшман был тут как тут. Пока подоспевшие механики и soigneurs^[31] снимали чемпиона с седла, старательно делая вид, будто все в порядке, Микель с проворством насекомого изучил, простукал и ощупал Акила с головы до ног, даже заглянул под глазное веко. Еле живого гонщика обступили тесным кольцом, однако Патруль не спускал с товарища настороженных глаз. Его страх перед Меналеоном оказался пустой тратой нервов, как и любая тревога за собственную персону: Саенц — вот о ком следовало беспокоиться с самого начала. Флейшман превратился в кукольника, дергающего безвольное тело Акила за ниточки.

Подиум установили у самого края трека. Тысячеглавая толпа прорвалась через барьеры и теперь теснилась у подножия пятидесятифутовой конструкции; болельщики приветственно кричали, так радостно размахивая руками, словно победители приходились им любимыми кузенами из далекой деревни.

Обычно велопрофи высшего класса быстро, почти мгновенно приходят в себя. Пусть легкие пылают от кислородного голодания, а мускулы ноют, переполнившись молочной кислотой, — через каких-то две-три минуты гонщик ровно дышит, а сердце бьется размеренно, как часы. Еще год тому назад Акил безмятежно помахал бы камерам, словно пронежился весь день в гамаке. Теперь же Патруль и Жакоби буквально тащили Саенца на плечах, прилежно изображая приятельские чувства. Но им едва ли удалось бы скрыть правду: чемпион обратился в развалину.

Даже голос толпы дребезжал в ушах Азафрана каким-то странным эхом — наверное, виновата была непривычная акустика Храма. Ледяной гулкий грохот перекатывался под высокими сводами потолка, отражаясь от самых дальних стен, так что нельзя было разобрать, чего в нем больше — обожания, гнева или же механического безразличия.

Взгляд Азафрана скользнул по сотне лиц. Добрые кузены бесследно исчезли. Появились трупы, уставившиеся в телевизор; уродливые домохозяйки, раздевающиеся перед камерой; а то и большие неуклюжие скоты, совокупляющиеся в клетке зоопарка.

Кстати, куда подевался Флейшман? Его место среди чиновников и крутых шишек за подиумом. С какой стати он отирается во втором или третьем ряду, прикидываясь простым зрителем?

Глаза мужчин встретились. Губы Микеля скривились в улыбке.

Вот когда Патруля пробрал настоящий испуг. И тут же навалилось холодное безразличие, словно плотное одеяло накрыло гонщика с головой или глубоководное течение увлекло разум куда-то вдаль. Азафран уже не задавал вопросов; все, что ему оставалось, — это смотреть, слушать и действовать по обстоятельствам. А перед глазами проплывали сцены, одна кошмарнее другой, не задевая рассудка. Для начала где-то справа, глубоко в толпе, явилось видение трех развеселых бандитов, тех самых, что визжали на склоне Лисарьеты дурные куплеты о колбасках.

По краешку сознания чиркнуло точно спичкой: низкорослый-то ряженый — вовсе и не мужик, а красотка детектив из Андухара, мимолетная встреча в северном кафе.

И наконец, третье… Власти долго гадали, что сказать общественности. На телеэкраны правда так и не вышла. Хотя в толпе нашлись тысячи любителей, которые записывали происходящее на портативные видеокамеры. Ролики отличного качества при желании можно скачать из «нета» с доброй сотни различных сайтов. Ох уж эти лживые псы, заявляющие, дескать, Патруль и никто иной передал Саенцу роковую бутылку! Да заморозят их поганые языки в жидком азоте и да присушат к их же собственным…

Впрочем, довольно.

В самом деле, откуда берется шампанское для чемпионов? Где именно, в каких неведомых подземельях живет игристое вино прежде, чем дива, сошедшая с журнальной обложки, вложит вам в руки здоровенную бутыль? Тайна, покрытая мраком. Едва лишь пальцы Акила сомкнулись на горлышке, общий гул прорезал отчаянный вопль Флейшмана: «На пробку посмотри, Саенц!»

Все случилось одновременно. Заметив, как шевельнулась рука в кармане доктора, разобрав сквозь шум резкую, невнятную команду из-под бандитской шляпы Габриелы, Азафран дернулся, чтобы вырвать у друга шампанское. Но время застыло вязкой болотной жижей. То, что произошло потом, он прокручивал в голове миллионы раз. Акил Саенц, Чемпион Всего Мира, величайший в истории велогонщик, опустил глаза, и пробка выстрелила, как ей и положено — разве что гораздо громче. Торжествующий гомон стал затихать, волнами откатываясь вдаль, точно посреди объятого пламенем луга выпустили мощную струю инертного газа.

Следующая сцена разыгралась в мире умирающих звуков.

Голова Саенца подпрыгнула от удара: пробка ударила в лоб, да там и осталась. За нею тянулись две перевитые прозрачные трубочки, сквозь одну из которых, судя по тому, как она содрогалась, прокачивали некую жидкость под жутким давлением. Ошарашенное недоумение на лице Акила стремительно сменилось маской ужаса и агонии. Но только на миг. Патруль отлично видел, как опустела первая трубка и по обеим побежала пунцово-серая смесь.

Еще пара секунд — и тонкие шланги проворно втянулись обратно, будто в трубу пылесоса, пробка отскочила от черепа и прыгнула в бутылку. Голова к тому времени была уже стерильно чиста: из провинченной во лбу дыры не упало ни капли, когда тело чемпиона, выскользнув из рук Азафрана, рухнуло на подмостки.

И хотя задние ряды по-прежнему страшно напирали, передние отпрянули назад. Бутылка прокатилась по гладкоструганым доскам, упала через край и вдребезги раскололась. Внутри обнаружилась крохотная помпа типа «НАСА» и моток из трубочек. По щебню расплескалось около литра мощного раствора вперемешку с тающими аминокислотами — вот и все, что осталось от очага разума велогонщика.

Патруль поискал глазами Флейшмана. Как и все вокруг, доктор замер на месте, словно статуя ужаса, облаченная в человеческие одежды. Прошел год. Или доля макросекунды. Микель с неожиданной легкостью вышел из мнимого ступора, и первый же его взгляд обратился на Азафрана. Ни угрозы, ни ледяного безразличия. Напротив, доктор улыбнулся. И еще пожал плечами: дескать, жаль беднягу, чего только не случается, верно? После чего вынул руку из кармана, не отрывая взора от Патруля, повертел между пальцами некое устройство размером с монету и бросил через плечо, под ноги окаменевшей толпы. Снова пожал плечами: да, мол, друзьями мы, конечно, не были, а все-таки правда, не повезло парню. И повернулся, чтобы окончательно раствориться среди зрителей.

Иногда мы действуем, сами не зная, откуда что берется, не успев подумать о последствиях. Патруль и сейчас не может связно вспомнить, как это произошло. Помнит, как ветер засвистел в ушах, когда он бросился на землю с вершины подиума; как хрустнули осколки под ногами и как он нащупал самый длинный из них, упруго выпрямляясь после прыжка. Словно в тумане, припоминает обернувшееся к нему бледное лицо Флейшмана, который суетливо пробирался самым легким путем — вдоль низенького барьера между реальным треком и движущимся «кич-парадом» призраков из прошлого. Еще немного — и народ поредеет, убийца перестанет толкаться локтями, беспрепятственно пойдет, а затем и побежит на свободу, к солнечному свету, сядет в автомобиль и спокойно умчит, куда ему вздумается.

Азафран понятия не имеет, как очутился на транспортере. Но знает, что бежал по нему, размахивая смертоносным лезвием. Латексные куклы летели в стороны и падали с омерзительным треском. Еще мгновение — и Патруль настиг бы преступника, оставалось лишь крепко зажать его голову и полоснуть по горлу.

Микель оглянулся и все увидел. Оценив положение, он раскидал зевак и тоже вскочил на почти остановившуюся ленту, чтобы кинуться наутек, лавируя между крашеными идолами.

Однако он просчитался. Азафран бегал гораздо быстрее. Флейшмана он догнал у самого устья туннеля. Враги застыли на месте. Лента дюйм за дюймом влекла их обратно. Патруль, точно гипнотизер, медленно раскачивал сверкающим оружием перед носом доктора. Поняв, что пути назад отрезаны, Микель задергался и неприлично заскулил.

Флейшман явно не желал кидаться в черную дыру, извергающую прославленных мертвецов и пронзительный механический скрип, даже если бы это спасло его вены от грозного стеклянного кинжала.

В туннеле царил полумрак. При свете тусклых сигнальных огней Патруль отшвырнул осколок прочь, чтобы ненароком самому не наткнуться, и бросился на черную шатающуюся фигуру. Противник шарахнулся в сторону — и беспомощно повис на огромном барабане, который и приводил в движение ленту. Азафран ухватил доктора за ноги, однако неуклонное вращение барабана вскоре вернуло мужчин на горизонтальную поверхность. Разъяренный велогонщик поднял врага за шиворот, но Флейшман уже не сопротивлялся. Его бесчувственное тело казалось простой вязанкой хвороста.

Постепенно привыкая к болезненному желтому свечению мутных полусфер, глаза Патруля стали различать на стенах бесчисленные тени от гигантской шестеренки, что поворачивала приводное устройство ползучего трека, по которому безостановочно катились исторические знаменитости. Тяжелая цепь медленно наматывалась на зубчатое колесо в направлении, обратном движению ленты. Звенья и острые зубцы вплотную смыкались друг с другом, как им и следовало.

Нужно ли еще что-то объяснять?

Возможно, Микель уже был парализован. Во всяком случае, бороться с ним не пришлось. Азафран подтащил тело к самому краю трека и прокатил навстречу движению.

Гонщик действовал не из ненависти: он смертельно устал ненавидеть. Поэтому, когда отточенные зубья вонзились в еще живую добычу, которая именно в этот миг обрела ясное сознание, и туннель огласили звуки, не поддающиеся никакому описанию, Азафран не ждал, не упивался местью. С решимостью самоубийцы он бросился с двух-трехметровой высоты на бетонный пол, подвернул себе лодыжку и, даже не заметив этого, в отчаянии огляделся вокруг. Под ногами зияла другая бездна, истинная тьма, куда и возвращалась лента после поворота.

С этой ремонтной площадки бетонные ступени вывели его наверх, к железной двери. Патруль дернул за ручку — и солнце безжалостно полоснуло его по глазам.

Сморгнув слезы, избавившись от лиловых танцующих пятен, Азафран увидел себя на настоящей трассе, по-прежнему в Храме, но уже на границе света и тьмы, а впереди, на стоянке гоночных машин, он различил крохотную, однако весьма обворожительную фигурку. Де Зубия высоко подпрыгивала и махала ему руками.

Мужчина был изнеможен до предела. И все-таки побежал.

Без лишних слов пара опрометью бросилась за угол, к позабытому всеми «диабло». Застоявшийся мотор огласил окрестности пронзительным визгом. Машина развернулась на девяносто градусов и пулей вылетела на гоночную трассу. Где-то позади бушевала толпа. Еще немного, и у всех на глазах мимо подиума проплывет обезглавленное тело, кровь и плоть посреди латекса. Оставался только один выход.

Нельзя описать словами весь ужас падения с Ла-Редондес, но едва ли не хуже приходилось через несколько минут, когда колеса с ревом огибали Ле-Барат. Стоило Патрулю осознать, что единственная надежда для них — устремиться к вершине Шез-де-Диабле, а главное — что Перлита и на миг не допускает мысли о какой-то там опасности, мужчину охватило философское настроение. Безумно жаль, конечно, крошку Иридасею: так мало повидала на свете… (Девочка безмятежно пускала пузыри на заднем сиденье.) С другой стороны, еще можно погрезить о блаженной жизни, которую они провели бы втроем, не ведая гроз и несчастий.

После короткого спуска, во время которого у седоков чуть не повылезали глаза, казалось, автомобиль очень медленно и осторожно воспарил над землей.

Трудно сказать, что сыграло решающую роль — инженерный гений создателя трека или материнский инстинкт де Зубии. Может, все сразу.

На последнем вираже Перлита выжала-таки сто двадцать км в час, на которые, собственно, и была рассчитана трасса. Такой близкий и такой далекий пик манил друзей, громко взывая: «Эй, это же я, неколебимый утес на твердой планете. Идите ко мне!» И тут разогнавшуюся машину занесло; послышался громкий хруст и некое злое шипение. «Диабло» бешено затрясся.

Ла-Редондес-Комплеха неисправимо пострадала от аварии. Азафран приготовился рухнуть на острые скалы. Он бросил прощальный взгляд на де Зубию: дама рулила, точно заправский гонщик, сияла глазами и преглупо улыбалась до ушей. Патруль обернулся: малышка лежала на спине, размахивая ручонками из стороны в сторону, и делала «бррр, брррр», а над нею, за щелью заднего окна, проносился мимо разрушенный участок дороги, похожий на останки распадающегося лайнера. Колеса машины отчаянно застонали, но все же ухитрились выползти на твердую землю.

Понимая, что выкроила для себя передышку, Перлита остановилась на обочине, чтобы как следует накормить ребенка перед дальней дорогой. Беглецы уселись у стены наблюдательной вышки, свесили ноги над обрывом, де Зубия с торжествующей улыбкой опустила платье до пояса и приложила девочку к теплой груди, содрогающейся от невольных рыданий.

Далеко внизу, у подножия Ла-Редондес-Руинада^[32], затормозил один из гоночных «фиатов». Из него разом выскочили трое. Наемные убийцы? Местная служба порядка? Соблазнительная, горьковато-сладкая женщина-детектив из Андухара с ряжеными помощниками? С такого расстояния сложно было определить. Вроде бы они задирали головы, пытаясь разглядеть против солнца мужчину, женщину и мирно посапывающую за едой малышку.

Никто в этом мире не безгрешен. Решив, что настала пора уносить ноги, Перлита вознамерилась вынуть землисто-темный сосок из перемазанных густым молоком губ засыпающей дочки, но та вдруг оживилась и зачмокала с новой силой. Так уж они устроены, эти младенцы: всегда ждут подвоха со следующей кормежкой.

И все бы хорошо, только с юга, огибая озеро, на полном ходу мчалась кавалькада автомобилей. Передние ярко мигали фарами. Несколько минут — и они устремятся вверх по склону.

На этот раз Перлита решительно вытащила грудь из ротика Иридасеи. Девочку неудержимо клонило ко сну. Бережно уложив ее в специальное гнездышко на заднем сиденье, друзья забрались в машину сами. Мотор заворчал, и «диабло» резко сорвался вперед. У подножия дорога раздваивалась. Одна ветка, для участников гонки, бежала по вечному кругу. Де Зубия выбрала вторую — ту, что стрелой уводила прочь и не возвращалась.

Эпилог

И еще раз о мире велоспорта. Вспомним, как в тысяча девятьсот шестьдесят пятом году Жак Анкетиль наскоро поужинал и после целые сутки провел в седле ради блестящей победы в шестисоткилометровом заезде Бордо — Париж. Не забудем и Эдди Меркса, который выиграл больше состязаний, чем любой из гонщиков; правда, речь о другом — о том, как на «Большой Петле» семьдесят пятого, уже «побитый» Тевенье в горах, он по неосторожности угодил в банальный завал еще перед стартом очередного этапа, сломал себе ключицу, проколол брюшную полость, однако продолжал борьбу, принимая только жидкую пищу, обходясь без единой таблетки (чтобы не связываться со службой допингового контроля), и еще до Парижа вырвал у соперника тридцать три секунды. Подумаем о Бернаре Ино: последние восемь километров гонки Льеж — Бастонья — Льеж он ехал в снежную метель с непокрытой головой, пальцы его примерзли к рулю, руки и ноги онемели, зато к финишу Эдди опередил всех на девять с половиной минут.

Помянем же добрым словом и обычных смертных, чья теплая плоть и кровь намного ближе нам, чем холодный мрамор богов: Роберта Миллера и Эдди Шеперса, тех, что с обеих сторон отважно прикрывали Стива Роше от безжалостных пинков и ударов tifosi на той исторической «Джиро»; ну и, конечно же, истинного святого велогонок, человека, с которым Патруль Азафран, пожалуй, с особенной охотой проехал бы любую дистанцию, — прежде всего распечатку этой статьи я посвящаю самому человечному из велогонщиков, Фредди Мертенсу^[33].

И в заключение, остановившись у мемориала, посвященного Томми Симпсону и другим несчастным, одиноким душам, глядя на золотистый закат над Дюранс и темный гребень Мон-Венту, выслушаем слова Антуана Блондена, известного журналиста, писателя и страстного поклонника спорта: «Мы, болельщики, мечтаем об ангелах в седле, чистых и непорочных, точно сам святой Петр, таинственным образом неподвластных взлетам и падениям нашего продажного общества. И все-таки есть некое благородство в людях, готовых пройти бог весть какие глубины преисподней, лишь бы отыскать в себе крупицу лучшего.

Право, порой даже хочется остановить их, дескать, зачем же так, но, с другой стороны, втайне мы все гордимся их достижениями. Изнуренные тела, осунувшиеся лица — что это, как не священная жертва на нашем с вами алтаре?»

Примечания

1

Отростки четырехглавой мышцы бедра (лат.). — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

Большие петли (фр.).

(обратно)

3

Жак Анкетиль (Франция), Эдди Меркс (Бельгия), Бернар Ино (Франция), Мигель Индурайн (Испания) — пятикратные чемпионы «Тур де Франс».

(обратно)

4

спринтеры (фр.).

(обратно)

5

горняки (фр.).

(обратно)

6

чемпионы (ит.).

(обратно)

7

поклонников (фр.).

(обратно)

8

партизан (фр.).

(обратно)

9

Франческо Мозер — президент Ассоциации велосипедистов-профессионалов. В 1984 г. Мозеру удалось и течение целого часа ехать со скоростью 50 км/ч.

(обратно)

10

сорт черного китайского чая.

(обратно)

11

Болезнь Герстманна-Штрейсслера-Шейнкера и болезнь Крейцфельдта-Якоба возникают при попадании в организм чужеродного измененного белка (приона), который не содержит нуклеиновых кислот и не несет никакой информации. Данный прион переводит в такое же ненормальное состояние собственные прионы организма, приводя к разрушению мозга и летальному исходу. Заболевания характеризуются прогрессирующим слабоумием, на ранних этапах проявляются поведенческие расстройства, потеря ориентации, нарушения эмоциональных состояний, отношений и реакций.

(обратно)

12

Спортивный директор (фр.).

(обратно)

13

«После этого, следовательно, по причине этого» (лат.) — логическая ошибка; некорректный ход рассуждения, согласно которому одно событие, предшествовавшее другому, объявляется его причиной.

(обратно)

14

Заткни пасть (фр.).

(обратно)

15

Хек с чесноком (исп.).

(обратно)

16

Ущелье Брошенных Псов (исп.).

(обратно)

17

парень (исп.).

(обратно)

18

прядь волос (исп.).

(обратно)

19

Историческое название Швейцарии (лат.).

(обратно)

20

время, проведенное после приема пищи (исп.).

(обратно)

21

майку «Короля Горы» (фр.).

(обратно)

22

во веки веков (лат.).

(обратно)

23

Марон — беглый раб-негр в Вест-Индии и Гвиане.

(обратно)

24

ИФР — инсулиноподобный фактор роста.

(обратно)

25

Оплакивание Христа (ит.).

(обратно)

26

Классное Озеро Будущего (фр.).

(обратно)

27

Чертов стул (фр.).

(обратно)

28

Целая, замкнутая окружность (исп.).

(обратно)

29

Изотоники — напитки с идеально подобранным комплексом витаминов и минералов, с растворенными в них электролитами, восстанавливающие водно-солевой баланс в организме.

(обратно)

30

верный помощник (фр.).

(обратно)

31

обслуга (фр.).

(обратно)

32

Сломанная, поврежденная окружность (исп.).

(обратно)

33

Фредди Мертенс (Бельгия) в тысяча девятьсот семьдесят шестом году выиграл восемь этапов одного «Тур де Франс».

(обратно)

Оглавление

Пролог

Первый этап

Второй этап

Третий этап

Четвертый этап

Пятый этап

Шестой этап

Седьмой этап

Восьмой этап

Девятый этап

Десятый этап

Одиннадцатый этап

Двенадцатый этап

Тринадцатый этап

Четырнадцатый этап

Пятнадцатый этап

Шестнадцатый этап

Семнадцатый этап

Восемнадцатый этап

Девятнадцатый этап

Двадцатый этап

Двадцать первый этап

Двадцать второй этап

Двадцать третий этап

Двадцать четвертый этап

Эпилог

*** Примечания ***