Су Дун-по Стихи. Мелодии. Поэмы
Игорь Голубев Су Дун-по и его поэзия
Поэт Су Дун-по[1] (1037–1101) прожил жизнь, полную тревог, взлетов и падений. Он был настоящим героем своего времени, воплотившим в своем творчестве подлинный дух и своеобразие Северо-Сунского китайского общества (960–1126 гг.) То была эпоха, когда впервые в истории феодального Китая абсолютизм Сынов Неба был уже не единственным критерием, определявшим политическую жизнь страны. На общественной арене все большую активность стали проявлять представители феодальной знати и ученые. XI век в Китае — это период большого спора между государственными мужами, разделившимися при императорском дворе на две группировки, — спора о том, как обновить общество и стабилизировать империю в политическом, экономическом и военном отношениях. Пример краха предыдущей династии Тан (618–907 гг.) побудил таких деятелей Сунского периода, как Ли Гоу, Фань Чжун-янь, Оуян Сю, Мэй Яо-чэнь задуматься о причинах, приводящих государство к упадку, разорению, народным волнениям и, в конечном итоге, к падению. Мысли ученых обратились к древности. Древностью же для них была эпоха Чжоу (1122–247 гг. до н. э.). Ханьская и Танская история (206 г. до н. э. — 907 г. н. э.) давала им, однако, более осязаемые и исторически достоверные примеры «правильного» и «неправильного». Из сопоставления этих примеров ученые стремились сделать практический вывод: как установить в стране идеальный порядок и уберечь империю от печальной участи предшествующих династий. Тут следует сказать, что в высказываниях сунских ученых исторические примеры, как правило, сопровождались по-новому трактуемыми высказываниями древних философов: Конфуция, Лао-цзы, Мэн-цзы, Чжуан-цзы, Хань Фэй-цзы, Сюнь-цзы и других. Противоречия во взглядах этих мудрецов не мешали сунским ученым подтверждать свои мысли изречениями и тех и других, а порою и обращаться к учению Будды. Исторические примеры и древняя мудрость, таким образом, играли для них роль теоретических доводов и доказательств собственных предложений по благоустройству общества. В третьей четверти XI века при дворе выдвинулся на пост главного сановника двора — цзай-сяна — энергичный и волевой человек, поэт и философ Ван Ань-ши (1021–1086), убедивший императора Жэнь-цзуна провести в жизнь разработанные им социальные реформы. С этого времени дискуссия между двумя придворными группировками (группировка Сыма Гуана,[2] сплотившая маститых ученых, сторонников умеренных реформ, и группировка Ван Ань-ши, отражавшая воззрения и интересы средней прослойки феодального класса, стремившаяся к радикальным преобразованиям) перерастает в настоящую политическую борьбу. Двумя основными звеньями реформ Ван Ань-ши, больно затронувшими интересы феодальных верхов, были его законы о государственном кредитовании крестьян и новые правила проведения столичных экзаменов на чиновничью степень. Согласно первым, в деревнях предполагалось ограничить деятельность ростовщиков и крупных торговцев: в период весеннего сева казна под сравнительно небольшой процент давала крестьянам в кредит необходимое для засева количество зерна с условием выплаты долга после сбора урожая. Согласно вторым, утверждалась новая, упрощенная программа экзаменов, что открывало выход на общественную арену массе незнатных, неродовитых, малоземельных представителей помещичьего класса. Последняя мора, по замыслу Ван Ань-ши, должна была способствовать демократизации бюрократического аппарата и росту числа преданных долгу чиновников, столь необходимых для проведения его экономических экспериментов. Поныне приходится удивляться гению Ван Ань-ши, пытавшегося осуществить (конечно, стихийно, неосознанно) государственную мопополию на торговлю и кредит. Однако в условиях феодального общества его реформы по сути своей были глубоко утопичны и привели не к улучшению, а скорое к ухудшению жизни крестьян: при феодальной собственности на землю (какие бы формы она ни принимала) и полной зависимости крестьян от помещиков, сельского хозяйства от благоприятных или неблагоприятных природных условий, при росте армии взяточников-чиновников, при отсутствии контроля над их деятельностью и не могло быть иначе. Там, где урожай страдал от дождей, засухи или налета саранчи, крестьяне вконец разорялись. Тюрьмы оказывались переполненными должниками, по дорогам брели голодные толпы нищих и обездоленных, в горах и лесах скрывались отряды бунтарей. Су Дун-по (как его отец Су Сюнь и младший брат Су Чэ — тоже выдающиеся художники слова Сунского Китая), состоя в группировке Сыма Гуана, предсказывал худой исход реформ Ван Ань-ши. В результате в 1071 году Су был отстранен от высокой должности при дворе и с тех пор до 1085 года служил на более низких, а в отдельные периоды совсем незначительных чиновничьих должностях в округах Ханчжоу, Мичжоу, Сучжоу, Хучжоу, Хуанчжоу, Чанчжоу, Дэнчжоу. Будучи туйгуанем столичной области (одним из членов коллегии императорского суда), Су Дун-по имел доступ к особе императора, представлял ему пространные политические трактаты, доказывая пагубность реформ Ван Ань-ши. Он был убежден, что эти новшества не принесут пользы, что содержание чиновников вновь созданных учреждений вызовет слишком большие расходы государства. Позднее, высланный в провинцию, Су Дун-по лишился непосредственных контактов со двором, зато перед ним открывалась сама действительность: он воочию убедился в вопиющем социальном неравенстве, увидел жизнь простого парода. И в его поэзии, дотоле несколько напыщенной и торжественной, отчетливо, хотя и в аллегорической форме, зазвучали гражданские и сатирические мотивы. В 1079 году император Шэнь-цзун, вняв советам своей матери, назначил Су Дун-по губернатором озерного округа Хучжоу. Это внезапное возвышение опального поэта вызвало взрыв негодования у двух главных сановников императорского двора — Ли Дина и Шу Даня. (Ван Ань-ши к этому времени был уже отстранен от должности: крах его карьеры во многом объясняется интригами его же выдвиженцев.) При дворе зрели коварные планы против Су Дун-по: этот обличитель императорских чиновников, едкий сатирик, способный одной меткой строкой оконфузить и высмеять любого из власть предержащих, страшил их своим могучим авторитетом ученого, поэта и философа. А Су Дун-по, прибыв в Хучжоу и вступив на пост губернатора этого округа, отправил, как это положено было по правилам того времени, короткое благодарственное послание императору — «се-бяо». В этом послании были такие строки: «Государь знает, что я, видимо, глуп, потому что не могу угнаться за новыми выдвиженцами. Но государь, принимая во внимание то, что я стар и не свершу проступков, все-таки доверил мне роль пастыря простых людей». На первый взгляд в этих словах не было ничего предосудительного. Однако когда «се-бяо» Су Дун-по было помещено во дворцовом вестнике, весь столичный чиновный люд воспринял эти слова как выпад против фаворитов императора — Шу Даня и Ли Дина. Да и сами они не сомневались в том, что именно на них указывал губернатор Хучжоу императору, говоря о «новых выдвиженцах», именно на них намекал, говоря, что сам «не свершит проступков». Сановники решили, что Су Дун-по покушается на их власть. В седьмом месяце 1079 года один из высокопоставленных дворцовых цензоров официально заявил, что Су Дун-по предъявляется обвинение в клевете на высшие органы императорской администрации. Через несколько дней глава Палаты цензоров Шу Дань предъявил в качестве обвинения несколько стихотворений, в которых Су Дун-по обличал чиновничий произвол, коррупцию, казнокрадство. В одном из них поэт писал, что чиновники даже по ночам стучатся в дома крестьян и требуют денег. В другом утверждал, что крестьяне не только забыли вкус мяса, но стали забывать даже вкус соли, ибо ее не бывает порою по три месяца. А в стихотворении «Храм желтого вола» он дерзко противопоставил каменное изваяние вола — фигуру священную, божество, которому поклоняются и приносят в жертву вино и овец, — живому волу, который лишь пучком травы утоляет голод: ясно, что здесь противопоставлены господа и простолюдины, сановные бездельники и трудовой народ. В стихотворении «В дождь навещаю храм всемилостивейшей Гуаньинь на горе Тяньчжу» поэт называет чиновника-эксплуататора «богом в одежде белой»: этому «богу» совершенно нет дела до того, что ливень губит крестьянские поля, что «крестьянин руки опустил, крестьянка бросила корзину». Так против Су Дун-по сколачивалось «судебное дело». Не ограничившись несколькими сатирическими стихами поэта, Шу Дань объявил «крамольными» все четыре тома его стихотворений, изданных в то время и уже ставших популярными не только в Китае, но даже, например, в соседнем чжурчжэньском государство Цзинь. Вскоре было сформулировано обвинение и сформирован суд. Главным обвинителем «по делу Су Ши» был назначен Ли Дин, снискавший худую славу среди крупнейших ученых и поэтов того времени. Сыма Гуан называл этого придворного выскочку «скотиной», поскольку тот отказался совершить траурный ритуал после кончины своей матери. Ли Дин, этот интриган, предавший своего доверчивого учителя Ван Ань-ши, сумел лестью и демагогией расположить к себе императора Шэнь-цзуна. И, естественно, Ли Дин ненавидел Су Ши за честность и прямоту. Именно он в спешном порядке отдает распоряжение об аресте поэта и губернатора Хучжоу, о препровождении его под стражей в столицу Бяньцзин (ныне г. Кайфын). В тринадцатый день восьмого месяца 1079 года Су Дун-по был брошен в столичную тюрьму. А вскоре началось и судилище, на каждом заседании которого неизменно присутствовал сам император. Главные обвинители — Шу Дань и Ли Дин — разражались на суде горячими речами, в которых ненависть к обвиняемому перемежалась с приторной лестью пред императором и фальшивым верноподданническим пафосом. «Недавно я прочитал благодарственное послание Су Ши, — заявил Шу Дань. — В нем содержится издевка над нашей деятельностью. В то время как простолюдины с восторгом повторяют эту издевку, все верноподданные государя разгневаны и угнетены». Можно представить себе, как, обращаясь к императору, он повысил голос: «Стихи Су Ши — это покушение на Вашу особу и авторитет, государь. Вы идете по пути добра, у вас кристально чистое сердце, как у Яо и Шуня. И вот в это время появляется Су Ши, кичащийся своей репутацией ученого и никому не нужными знаниями. Я не понимаю, как мог этот человек решиться быть губернатором округа! Издревле известно, что главным принципом для всех является сознание долга своему повелителю. Этот же Су Ши в своих стихах заявлял такие вещи против Вас, государь, что не приходится сомневаться в полном пренебрежении им долгом перед своим господином… Преступления Су Ши более чем неискупимы: даже десяти тысяч смертей не хватит ему, чтобы загладить свою вину перед Вами, о государь!» В качестве одного из главных аргументов столь тяжких обвинений Шу Дань предъявил суду небольшое стихотворение Су Дун-по, написанное им на пути в Хучжоу, накануне вступления в должность губернатора. В нем поэт писал, что высоконравственные люди издревле не считали непременной обязанностью служить в чиновниках, но не считали они непременным и уклоняться от службы; «если ученый считает обязательной только службу, он, пожалуй, предает забвению свое „я“; если же он желает совсем отстраниться от службы, он, пожалуй, предает забвению своего государя». Шу Дань, зачитав эти строки, воскликнул: «Ученый никогда, ни на минуту, ни на секунду не должен забывать своего повелителя — государя, — состоит он на службе или не состоит. А Су Ши заявляет, что ученому не до государя, если он вне стен присутствия! Это ли не кощунство?» Взявший вслед за Шу Данем слово Ли Дин заявил: «Я надеюсь, что Вы, государь, вынесете свое просвещенное суждение и приведете в действие закон не только для того, чтобы остановить разлагающее влияние Су Ши, по и для того, чтобы воодушевить тех, кто служит Вам, государь, верою и правдою. Таким образом будет проведена четко грань между добром и злом, и нравы в обществе обретут чистоту». Обвинения сыпались градом на голову опального поэта. Сановник Ван Гуй выхватил из одного стихотворения поэта строки, которые, по его мнению, были адресованы непосредственно императору: «Разветвленные корни сосны достигают подземных Девяти источников (обители мертвых), но доподлинно знать о том может лишь укрывшийся там дракон». Ван Гуй, а за ним Шу Дань пытались уверить Шэнь-цзуна, что под драконом в этих строках разумеется именно он, император, что Су Ши умышленно низвергнул Сына Неба с его высоты под землю, в царство властителя ада Янь-ло. Тут обвинители поэта настолько перешли границы разумного в своей ненависти к обвиняемому, что даже сам император, вовсе не питавший в этот миг симпатии или сочувствия к Су Дун-по, покачал головой и сказал: «Ведь помимо небесного дракона — символа императорского могущества и Конфуций и Мэн-цзы упоминали и о других, в том числе о драконах, обитавших в земных и подземных водах». Возможно, императору было просто невыгодно признать столь злую насмешку над его особой. Тогда суду была предъявлена в качестве обвинения поэма (фу) Су Дун-по «Дереза с хризантемой». В предисловии к ной есть такие строки: «Десяток, прибавьте еще девять лет, — я, как прежде, чиновник, семья все беднее и ниже доход, денег нет на одежду и пищу, а когда-то хватало». «Су Ши намекает на то, что император не заботится о честных верноподданных», — заявили в один голос обвинители, подкрепляя свои доводы выдержками из стихотворного послания поэта к своему другу и издателю, принцу Ван Сяню: в послании говорилось, что он, Су Ши, «уже привык слушать вопли узников, избиваемых бичами», что кругом — голод, а «люди, попавшие в кабалу, бегут из деревень и становятся разбойниками». Суду были зачитаны строки послания Су Дун-по Цзэнгуну, прозаику-эссеисту Сунской эпохи, о том, что «надоела трескотня придворных, похожая на стрекот цикад», что двор подобен дремучему лесу, а на деревьях каркающие вороны ссорятся из-за того, «кому больше достанется падали»… Гнев и возмущение суда вызвали стихи поэта:Пусть воронье кричит над дохлой крысой,
В том крике алчность и тупая спесь.
А гордый лебедь воспарит повыше
И окунется тихо в облака…
Пусть на темной горе, в месте самом глухом
Погребенье мое без почета свершат,
Пусть годами по длинным, дождливым ночам
Одинокая стонет и плачет душа…
Всю жизнь писал, и письмена мои
Всегда мне приносили только зло.
Но думаю, что лишь на этот раз —
Нет худа без добра — мне повезло!
Тридцать тысяч дней, еще шесть тысяч —
Вот и весь у человека век.
На недуги и на старость тратит
Добрые полжизни человек.
Радости сменяются печалью,
Все идет своею чередой:
То слагаем песни и смеемся,
То внезапной сломлены бедой.
Я возвышусь завтра иль унижусь —
Сам себе не в силах предсказать.
Видимо, всевышнему угодно
Нами, словно куклами, играть.
Дней осталось немного,
И круг их сомкнется однажды,
Ухожу я под крышу,
Опираясь на посох рукой.
Вы меня не считайте
Каким-то чиновником важным,
Только с виду чиновник,
А в душе я совсем не такой!
* * *
Настоящему сборнику стихотворений и поэм Су Дун-по предпослано стихотворение его современника, выдающегося поэта эпохи Сун — Хуан Тин-цзяня (1045–1105), в котором последний проводит прямую параллель между своим другом и великим Тао Юань-мином. «По духу родственны они!» — восклицает Хуан Тин-цзянь, и это восклицание заставляет нас задуматься: как и в чем выражается эта «родственность» между поэтами, разделенными семью веками? «Цель человеческого существования, жизнь и смерть, добро и зло, — пишет профессор Л. З. Эйдлин, — вот темы, заключенные в произведениях Тао Юань-мина, и в тех, где прямое размышление, и в тех, где он как будто говорит о природе. Мысль и поэзия его никогда не абстрактны, а вызваны заинтересованностью в жизни, в событиях своего времени, о которых, как верно замечает Лу Синь, он „вовсе не забывал и не был к ним равнодушен“.»[3] Этими словами вполне можно характеризовать и поэтическое творчество Су Дун-по. Однако при этом следует иметь в виду, что, проникнутая духом Тао, его поэзия впитала в себя вольнолюбие Ли Бо, горький пафос и созерцательность Ду Фу, простоту и глубину Бо Цзюй-и. Творчество Су Дун-по, таким образом, явилось как бы художественным обобщением лучших традиций китайской поэзии, идущих от «Шицзина» и Цюй Юаня. В то же время оно было глубоко самобытным, совершенно новым для своего времени. Обращался ли поэт к различным философам древности или проникался духом чань, (цзэн) буддизма, — он всегда оставался самим собой: великим жизнелюбцем и неутомимым правдоискателем. Источником его творчества было вдохновение, внезапное озарение, таинственная сила, как он считал, владеющая творцом в момент создания художественного произведения. В одном из своих эссе (цзи)— «Гибкий бамбук Юньданской долины» — он писал: «Бамбук только что родился, росточек всего в один цунь — и только! А уже появились сочлененья и листья. Родившись, он растет, пока его шероховатые, как крылышки цикады, колкие, как зазубринки на брюшке змеи, ростки не превратятся в острые копья в десять синь длиной. Ныне те, кто рисует этот бамбук, копируют звено за звеном, листочек за листочком, — и считают, что это и есть бамбук. Ну, какой тут может получиться бамбук? В старые же времена, рисуя бамбук, считали, что прежде всего нужно вместить образ бамбука в себя самого, держать в руках кисть, внимательно всматриваться. И тогда, когда разглядишь, что ты хочешь написать, стремительно браться за дело, привести в движение кисть, и ужо не останавливаться, дабы сразу же достичь того, что было до этого зримо: это то же мгновение, когда падает сокол на выпрыгнувшего зайца… Если потерять момент — образ бамбука исчезнет, будто его и не бывало!»«Именно так учил меня искусству Юй-кэ.[4] Но я, хотя сердцем, сознанием проникал в суть, достичь ее все же не мог. А коли сердцем, сознанием проникая в суть, все-таки не достигнешь ее, — значит, сердце и руки находятся в дисгармонии, и овладеть искусством невозможно! Поэтому тот, кто попадает в самый центр, но не рожден для искусства, может понять образ, однако, обратившись к творчеству, теряет его. К бамбуку ли только относится это? Когда Юй-кэ создавал бамбук, сначала он, казалось, не обращал на него никакого внимания. А люди со всех четырех сторон с кусками наитончайшего шелка в руках, толпясь у ворот его дома, упрашивали скорее начать рисовать. И тогда Юй-кэ гневался, хватал кусок шелка, бросал его наземь и кричал: „Я употреблю ваш шелк на чулки!“»Итак, по Су Дун-по, творческая способность человека — это великий дар, а вдохновение — таинственный момент: без вдохновения нет и творчества, а всякое давление на творца лишает его вдохновения, мешает творить. Описывая образ будды, созданный сунским художником У Дао-юанем, Су Дун-по замечает, что «искусство живописи У есть результат его духовного озарения». «Он видел себя во сне, — продолжает Су, — в образе буддийского крылатого святого. Когда же проснулся, кисть его пришла в движение без какого-либо контроля с его стороны. И, казалось, волшебная сила влилась в каждый прекрасный ее волосок!» Говоря о художниках, Су Дун-по фактически размышлял об искусстве вообще и о поэтическом искусстве в частности. «Стихи Шао-лина (поэта Ду Фу), — писал он, — это живопись без полотна; живопись же Хань Гана является поэзией без слов. Когда я читаю стихи Ван Вэя, я нахожу в них живопись; когда же любуюсь его живописью, она кажется мне подобной его поэзии». Хотя, как мы видели, Су Дун-по несколько фетишизировал творческий процесс художника, главная мысль в его суждениях, во-первых, состояла в том, что искусству нужна прежде всего свобода. Но и в неволе, считал он, в творце не умирают потенциальные созидательные силы («Птица в клетке все равно помнит, как следует летать; лошадь на привязи тоже не забудет, как нужно скакать», — писал он по этому поводу, имея в виду репрессированных Чжан Чунем поэтов и ученых). Во-вторых, — и это, пожалуй, главное, — поэт, всю жизнь восторгавшийся красотой и гармонией природы, хочет познать внутренние законы окружающего мира, дабы поставить и красоту эту, и гармонию в пример человеку, обществу. Таков смысл его философских рассуждений в поэмах (фу), его лирических стихов о природе, звучащих как мечта о земном идеале. Исторические же примеры, которыми он так часто и умело пользуется и в стихах и в поэмах, большей частью призваны объяснить теневые стороны человеческой жизни, ничтожность стремления людей к богатству, знатности, власти — по сравнению с разумным и прекрасным, вечным и разнообразным движением в природе («Красная скала»). Итак Су Дун-по, восприемник нравственных идеалов Тао Юань-мина, в поэзии своей не только не забывал о жизни и не был равнодушен к событиям своего времени, но и учил человека сознавать свою значимость и как творца, и как хозяина, которому «во владение дан этот вечный источник живой красоты» — природа!
И. Голубев
Хуан Тин-цзянь К поэтическому циклу Су Дун-по «Вторя стихам Тао Юань-мина»
ДУН-ПО, ОТПРАВЛЕННЫЙ В ЛИННАНЬ,
В ОПАЛЕ ЖИЛ НА СКЛОНЕ ДНЕЙ.
И ПОЛАГАЛ МИНИСТР ЧЖАН ЧУНЬ,
ЧТО ГЕНИЙ ТАМ, В ГЛУШИ, ПОГАС.
А ОН НЕ УМЕР, ХОТЬ СКУДНА
БЫЛА ЕДА В КРАЮ ХУЭЙ,
И, ВТОРЯ ТАО, НАЧЕРТАЛ
СТИХИ, ПЛЕНЯЮЩИЕ НАС.
КОГДА ПРО ТАО ГОВОРЯТ,
ЧТО БУДЕТ ОН ЖИВЫМ ВСЕГДА,
МНЕ ДУМАЕТСЯ, — И ДУН-ПО
В ГРЯДУЩЕМ БЕСКОНЕЧНЫ ДНИ.
ХОТЯ ОНИ НЕ ЗЕМЛЯКИ
И ЖИЛИ В РАЗНЫЕ ГОДА,
В СТИХАХ И ПОМЫСЛАХ СВОИХ
ПО ДУХУ РОДСТВЕННЫ ОНИ!
Хуан Тин-цзянь«К поэтическому циклу Су Дун-по „Вторя стихам Тао Юань-мина“»
Стихи
Пил вино на берегу озера Сиху
I
Я встретил гостя на заре,
Казалось, солнце холм зажгло.
Расстались поздно, при дожде,
Я, захмелев, пошел в село.
Что мне сказать? Уж если гость
Еще не знал таких красот.
Пусть богу озера Сиху
Заздравный кубок поднесет!
II
Прояснилась на миг
Полноводного озера ширь.
Тут же дождь… В пустоте
Горы дальние еле видны.
Я хотел бы Сиху
Уподобить прекрасной Си Ши:
Без помады, без пудры —
А как неподдельно нежны!
С лодки смотрю на горы
С лодки горы и впрямь —
Как фигуры бегущих коней.
Растянулся табун:
Сто коней — сто мятущихся гор.
Впереди — то вразброд,
То несутся ровней и ровней,
Позади — в тесноте,
Словно рвутся на вольный простор.
Вверх смотрю — на тропу,
Что ползет по горе, точно нить,
Где-то там человек
Ввысь бредет, — только скалы вокруг.
Я рукой помахал,
Рот открыл, чтобы с ним говорить,
А мой парус летит
Перелетною птицей на юг!
Только что отплыли из Цзячжоу
Утром отплыли —
Звучит барабан — «тянь-тянь».
Западный ветер
Колышет на мачте флажок.
Крыша родная
Где-то в тумане, там…
Мчимся и мчимся —
Все шире речной поток.
Вот и Цзиньшуя
Русло ушло из глаз.
Воды Маньцзяна —
Прозрачность и чистота.
Каменный Будда
Глядит со скалы на нас.
А за долинами —
Ширь, простор — пустота.
Тихий поселок.
Старый монах на мостках.
Удит он рыбу
И провожает закат.
Машем руками —
Кивает в ответ монах,
Долго стоит он,
А волны — «чань-чань» — журчат…
Храм Цюй Юаня
Скорбит о Цюй Юане
Чуский люд,
В тысячелетья
Не излить тоски.
Души скитальца
Где теперь приют?
И вот —
Вздыхают тщетно старики.
Как шумно
На высоких берегах!
Несут вино и пищу
Стар и мал.
Драконы-лодки
Мчатся на волнах,
От скорби
Углубились складки скал.
О Цюй Юань,
Могучий человек!
Пусть он ушел —
О нем все громче речь.
И знают люди
В каждый новый век:
Любовь к нему
Не вырвать, не пресечь.
В границах Чу
Когда-то был Наньбин,
В горах уже разрушен
Старый храм,
Гласит преданье:
Человек один
В предсмертный час
Молился Будде там…
Хотя преданью
Подтвержденья нет,
Оно живет,
И верят все ему.
(Людей из Чу
Давно уж стерся след,
Рассказ проверить
Мыслимо ль кому?)
Не иссякает
Слава добрых дел,
Но не в чинах
И не в богатстве толк.
Великий Муж,
Он это разумел
И отдал жизнь,
Свой выполняя долг!
По озеру против ветра
В этой жизни к возвращенью
Путь в безбрежности извилист.
Синих гор кругом вершины,
Воды в небо устремились.
Вдруг — откуда-то лодчонка,
И лепешки продают…
Рад узнать, что за горою
Есть деревня, есть приют.
Короткие стихи
Вот приходит весна, — увлажнен, оснежен,
У речных берегов тополь ожил.
А по осени — падают-падают вниз
На озерные воды цветы.
О, не в золоте суть: разве танец и песнь
С золотыми монетами схожи?
А по мне, то, что жемчуг, и то, что
нефрит,
Жизнь сама — от черты до черты!
«Лишь добрался до этого края…»
Лишь добрался до этого края —
Ветер дунул и дождь закапал.
Одинокий скиталец — найду ли
Я пристанище в мире большом?
Мне достать бы облако с неба
И надеть бы его, как шляпу.
Мне б укутать себя землею,
Как простым дорожным плащом!
Надпись на стене Храма западного леса
Взгляни горе в лицо — тупа вершина,
А сбоку погляди — она остра.
Иди навстречу — и гора все выше,
Иди назад — и ниже все гора…
О нет, она свой облик не меняет,
Гора одна и та же — в этом суть.
А превращенья от того зависят,
С какого места на нее взглянуть.
Бегонии
Вея-дыша весной,
Ветер подул восточный,
Луна скользит по окошку,
В воздухе — аромат.
Боюсь, что в саду бегонии
Заснули глубокой ночью.
Фонарь зажег и любуюсь:
Как ярок у них наряд!
В Цзинчжоу
В дымке даль расплылась,
Ветер взвихрил прибрежный песок,
Плыли тихо — и вдруг
Суетливый и радостный гам.
Словно птичий базар,
Представляется нам городок,
И послушная лодка
Подплывает уже к берегам.
Там гадалка в толпе
Нам предскажет, что в будущем ждет;
Барабан-черепаха
Открыться любому готов.
Догорает закат,
И с рекою слился небосвод,
И не слышно нигде
Царства Чуского горестных слов!
В девятнадцатый день одиннадцатой года Синь-чоу распрощался с Цзы-ю у западных ворот Чжэньчжоу. В пути написали и послал ему эти строки
Голову вскружило не вино,
И не от него моя печаль.
Хорошо бы повернуть коня
И галопом поскакать назад.
Ты один остался из мужчин
В доме за хозяйство отвечать,
Как же одиночество твое
Мог бы скрасить я, о младший брат?
Поглядел с вершины — сколько гор!
Ни дорог, ни троп в них, ни путей…
Ты еще заметен вдалеке,
Вижу черной шапки силуэт.
Думаю, в такой мороз тебе
Надо бы одеться потеплей,
А мой конь бредет — и на горе
Словно топчет бледный лунный свет.
Гости постоялого двора
Веселы и радостно поют,
Удивился паренек-слуга:
Отчего я мрачен-удручен?
Знаю, без разлук не проживешь,
Чередой они всю жизнь идут,
Но неужто век скитаться мне
Далеко от дома, где рожден?
Думаю при тусклом фонаре,
Вспоминаю юные года,
Брат и я — мы при дожде ночном
Словно вместе — не разлучены…
Так уговорились в детстве мы,
Не нарушим слова никогда,
Наш союз не в силах подорвать
Слава иль высокие чины!
Весенняя ночь
Тысяч слитков золота достойно
Лишь одно мгновенье в час ночной.
В воздухе — цветов благоуханье,
Наземь пали тени под луной.
Из покоен ласковой свирели
Плавно льется-льется нежный звук,
А во глубине палаты дальней
Ночь собой накрыла все вокруг.
Каменный барабан
В месяц двенадцатый года синьчоу,
В день, как и прочие, самый обычный,
Прибыл я Луского старца проведать,
В должность вступив как чиновник
столичный.
Слышал о Каменном я барабане,
Ныне же оком своим лицезрею:
Знаками он испещрен, что на камне,
Как водяные драконы и змеи.
Долго разглядывал их, но сначала
В «ду» показалось мне «чжи» начертанье,
«Цзе» прочитал я как «цянь», перепутав
Иероглифов старинных звучанье.
Прежде Хань Юй знатоком был реликвий,
Жизнь господина уже пролетела,
Мне по прошествии целого века
Снова приходится взяться за дело.
Вновь я ищу на боку барабана
Черточки-точки, что знаками были,
От девяти этих черточек-точек
Две незаметных века сохранили.
«Как быстролетна моя колесница,
Так же послушен и конь мой ретивый».
«Много линей мы в реке наловили
И нанизали на прутья под ивой».
В мире реликвий треножника слава
Все остальное пред нами затмила,
В небе, однако, бесчисленны звезды,
Кроме Ковша, есть иные светила!
Сей барабан — весь в мозолях и шрамах,
Ссадины всюду да темные пятна,
Гладок в изгибах, не стерт в основанье,
Здесь лишь старинная ода понятна.
Словно луна на ущербе сияет,
Но чуть видна в непроглядном тумане.
Словно пустырь, где полезных растений
Мало, а все заросло сорняками.
Воля судьбы берегла этот камень,
Переживал он лихие сраженья,
Как человек, не имеющий друга,
Тысячу лет пролежал без движенья.
Это при Се, что служил Сянь Юаню,
«Птенчиков лапки» уже «наследили»,
Бин и Ли Сы молоком животворным
Этих «птенцов» неуклюжих вспоили.
Вспомним о прошлом, как «Лебеди-гуси»
Чжоу Сюаня воспели величье,
Как изменили ученые люди
Всех «головастиков» прежних обличье.
Смутное время когда миновало,
Свят государь был в молитвах народных,
В самом расцвете династии Чжоу
Небо рождало людей благородных.
Шли на восток — и сюйлу покоряли.
Тигры рычали, свирепые в драке.
После на север, на сянь ополчались.
В бой устремлялись, как злые собаки.
В честь усмирителей дальних окраин
Скипетр несли и сосуд наливали,
С запада — волки, с востока — олени,
Сыну Небес покорясь, присягали…
И, полководцев с победой встречая,
Бил в барабан в исступлении рьяном
Старый Мэн-сяо, слепой барабанщик,
Славу связавший свою с барабаном.
Кто из певцов оды «Сун» превзошел бы
Стилем высоким, торжественным словом?
Непревзойденным остался навеки
Памятник с текстом в горах Цигулоу!
Слуги двора не искали отличий
И не гнались за высокой наградой;
Предки Вэнь-вана к себе приближали
Преданных, верой служивших и правдой.
Как бы хотелось найти подтвержденье
Жизни и подвигам их беззаветным,
Немы, увы, имена, а на камне,
Кроме имен, — ничего не заметно!
Пала династия Чжоу, а после
Было в Китае семь царств, как известно,
Объединило их Циньское царство
В Девять больших округов Поднебесной.
«Книгу стихов» и «Истории книгу»
Сжег Ши-хуан, чтоб о них позабыли,
Жертвенной утвари больше не стало —
Пыток орудия их заменили.
У всемогущего Предка-Дракона
Кто был в то время слугой и опорой?
Цайский наместник, тот самый бродяга,
С желтой собакою шлялся который.
Циньский владыка оставил на скалах
Тексты о подвигах новых и старых,
Но обрываются древние знаки,
Недостает их в рифмованных парах.
Надпись гласит: «Объезжал император
Все самолично четыре владенья.
„Жечь, убивать, разрушать без остатка“ —
В этом нашел он от черни спасенье».
В пепел-золу превратил он не только
«Шесть сочинений», опасных для власти, —
И барабан, что сейчас предо мною,
Тоже разбит был тираном на части.
Бросилась в воду Сишуй, по преданью,
Девятиногого глыба сосуда,
Тысячи душ понапрасну ныряли,
Чтобы спасти это древнее чудо.
Силы людей подневольных напрасно
Тратил не ведавший к ним сожаленья, —
Право же, лучше пропасть под водою,
Чем от тирана сносить оскорбленья.
Кто же сберег в то жестокое время
Сей барабан, расчлененный на части?
Небо, наверное, стражей послало,
Чтобы сберечь барабан от напастей.
В мире сменялись расцвет и паденье,
Сто превращений — и все быстротечно.
Знатность, богатство —
прихлынут-отхлынут,
Слава ж достойных осталась навечно!
Думал я долго: в чем смысл мирозданья?
Сел, и вздохнул, и промолвил, вздыхая:
«Если бы, как у реликвии древней,
Жизнь долговечною стала людская!»
Проезжаю Xpaм золотых гор
За тем селом, где я рожден,
Берет начало Янцзыцзян.
Теперь чиновник я — и вот
Доплыл до устья в челноке.
Я слышал, что, когда прилив,
Здесь волны высотою в чжан,
В холодный день следы от них
Узором стынут на песке.
Есть посреди реки скала,
Что извивается змеей.
Едва исчезнув, вновь она
Истает волнам наперекор.
Взобрался на вершину я,
Хочу увидеть край родной,
На юг и север от реки
Так много темно-синих гор!
О доме вечером грустил,
Но к возвращенью — «нет весла».
Отшельника судьба — смотреть:
Уходит солнце на покой;
Чуть дунул ветер — и кругом
Река как будто расцвела;
Заря, как рыба: красный хвост,
И тело с яркой чешуей…
Нo вот уж над рекой луна,
И лунный спет вокруг меня,
А во вторую стражу — тьма,
В безлунье — черный небосклон.
Вдруг на скале, среди реки,
К горам взметнулся столб огня,
Он горный берег осветил,
Заснувших всполошив ворон.
Хоть быстро все и улеглось,
В тревоге я не мог понять,
То демон был иль человек,
Не человек — так кто же был?
Скале, что посреди реки,
Горы прибрежной не достать,
А я не знал, и бог реки
Меня, как видно, вразумил…
Тебе спасибо, бог реки!
Я понял: в суете мирской
Я отделен, как та скала,
От берега большой рекой!
У окна
У соседей восточных в саду
Много белых растет тополей.
Ночью дождь начался, — при дожде
Шум листвы все сильней и сильней.
Мне не спится, сижу у окна,
И совсем бы я был одинок,
Если б стайки ночных мотыльков
Не летели на мой огонек…
В день зимнего солнцестояния гуляю около Храма счастливых предзнаменований
На дне колодца — маленькое солнце:
То спрячется, то снова проблеснет.
Шумит холодный дождик — «сао-сао»,
Пропитывая влагой огород.
Кто из людей подобен господину,
Которого зовут учитель Су?
Природе он один идет навстречу,
Когда еще природа не цветет!
Стихотворение о лютне
Напрасно говорят, что в лютне
Есть только ей подвластный звук.
Ее, закрыв в своем футляре,
Услышать разве можешь ты?
А если музыку считают
Твореньем музыкальных рук,
То усладят ли звуком лютни
К ушам прижатые персты?
Ночую на Горе девяти святых
Из мудрых мудрейшим считался Ван Се,
И дух его ныне живет,
Хотя миновало с кончины его,
Мне кажется, весен пятьсот…
Из яшмы и золота высится храм,
Он ханьских светил пережил,
Нет циньской державы, а персик цветет,
И речка, как прежде, бежит…
Лежу я, вдыхая цветов аромат,
Я в небытие погружен,
Вдруг скалы-утесы сошлись надо мной,
Надвинулись с разных сторон…
Когда же средь ночи меня разбудил
Заботливый старый монах,
Смотрел я на небо, где лодка-луна
Плыла в облаках — как во льдах!
Вторю стихотворению в шесть слов Хэ Чжан-гуаня
Так внезапно и чистый ветер
Заиграл на земле-свирели.
И луна украсила небо
Нарисованной ею рекой.
Если беден, то как для гостя
Я смогу устроить веселье?
А вот так: ухвачусь за ветер
И луну поглажу рукой!
В Мэйу
Пока был в доспехах разбойник
Дун Чжо —
Пугал и гордился собой.
Но деньги берег он, предвидя исход,
Безмерно был алчен и скуп.
А ныне взгляните — какой он гордец!
Взгляните — какой он герой!
При факеле виден всего лишь один
От жира лоснящийся пуп!
Провожаю Ван Цзы-ли у источника бодисатв, что в Учане
В путь без вина провожаю тебя,
Уходишь с пустой сумой.
Прошу из источника бодисатв
Чистой воды испить.
Не надо голову опускать
Потом, расставшись со мной,—
Где бы ты ни был, небо в воде
Будет, как прежде, плыть…
Северный павильон
Стеною дом
От сада отделен,
Как будто сад —
Источник суеты.
Когда бы
Не открытый павильон,
Благоухали б
Для кого цветы?
Из стихов, написанных после того, как вместе с Ван Ши, Кун Чжуном и старшим сыном Маем обошли городскую стену, любуясь цветами, затем поднялись на гору, к беседке, а вечером пришли в Храм опадающих цветов
I
Пели дождь и ручей всю ночь
Заунывную песнь одну,
А под утро ветер подул
И, наверно, спугнул луну.
Как печален-печален мир,
Словно осень моя тоска.
Мне бы чистой испить воды
Из прозрачного родника…
Я вокруг стены обошел,
Это путь в три десятка ли,
И повсюду — везде-везде —
Краски яркие отцвели.
Только заросли тростника
Разлились, как море, кругом,
Я поплыл на лодке — она
Малым кажется лепестком.
В тростнике густом рыбака
Еле-еле шляпа видна,
Да заметна из-под нее
Белых-белых волос копна.
Я хочу, поближе подплыв,
Поздороваться с ним, но как?
Всполошил лишь чаек, а зря —
Седовласый исчез рыбак…
II
Ветер жизнь в природу вдохнул
И во все, что в природе есть,
И во все, что можно любить, —
Только этого нам не счесть…
Как присущи честным мужам
Добродетельные черты,
Так и в дереве и в траве —
Всюду музыка красоты.
Я в пути, и нет у меня
Никаких тревог и забот,
Одиноко лодка моя,
Разрезая волну, плывет.
На стремнине, среди реки,
То взлетит, то падает вниз,—
Тут и вправду ветер с ладьей
На стезе единой сошлись!
Поднимаю кубок — кругом
Даль безбрежная, ширь-размах,
Песня вольных стихий не та ль,
Что звучит и в наших сердцах?
Я ушел, а ветер с ладьей
Продолжали спор вдалеке,
Отраженье свое облака
Растворили в бурной реке…
III
Упрекнут летописцы
Меня в нерадивости-лени,
Но ведь дни моей жизни,
Как звезды, поблекли давно.
И могу лишь за чаркой
Коротать их, забыв треволненья,
Как бы я ни старался —
Мне от ночи уйти не дано.
И хотя улетаю
На поиски света большого —
Только проблеск заметен
Во тьме кратковременных снов.
Вот ударили в гонги —
И день начинается снова,
И поплыл, просыпаясь,
Над горой караван облаков.
Дней осталось не много,
И круг их сомкнется однажды,
Ухожу я под крышу,
Опираясь на посох рукой.
Вы меня не считайте
Каким-то чиновником важным,
Только с виду чиновник,
А в душе я совсем не такой!
Рыбки
В бассейне
Рыбки красные резвятся,
Они людей
С рожденья не боятся.
И кто тут виноват,
Как не крючок,
Что нам они
Не стали доверяться!
За городом проводил гостя и неторопливо прогуливаюсь у реки
Расстался с гостем —
Он уже в пути.
Искал цветы —
Расцветших не нашел.
Но в город
Мне не хочется идти,
На берегу реки
Так хорошо!
Ко мне подходит
Старый человек:
«Что, господин,
Пророчит нам весна?»
Ответствую:
«Был добрым дождь и снег —
Горою будет
Урожай зерна!»
Ночная дума
Ветер что-то шепчет в тростнике,
Этот шепот — та же тишина.
Дверь открыл и вижу: под дождем
В озере купается луна.
Спит рыбак, и чайка тоже спит,
Может быть, у них похожи сны?
Вынырнула рыба из воды —
Словно демон в проблеске луны.
Ночь все глубже, у людей сейчас
Не пересекаются пути,
Только тень, когда иду один,
Может, веселясь, со мной идти…
То нахлынет на песок волна,
То, следы оставив, отойдет,
В ивняке луна, собрав лучи,
Паутину, как паук, плетет…
Наша жизнь стремительна, быстра,
Соткана из грусти и забот,
А отдохновенье — быстрый миг:
Промелькнет внезапно — и уйдет.
Вот пропел петух, а вслед за ним —
Колокольный звон и птичий гам,
Барабан вещает, что пора
Паруса расправить рыбакам!
Поднимаюсь на Гору заоблачного дракона
Пьяный, лезу по склону,
В желтых травах плетусь еле-еле.
Принял груду камней
За баранов, бегущих гурьбой.
На вершине упал,
Полагая, что я на постели,
А вверху — облака
И бескрайний простор голубой.
Песне дальней долины
В горах отзывается эхо,
Тут на юго-восток
Оглянулся прохожий один
И руками взмахнул,
А потом захлебнулся от смеха
И, смеясь, говорит:
— Загулял, загулял господин.
Восхищаюсь исполненным кистью Юй-кэ бамбуком из коллекции Чжао Фу-чжи
I
Бамбук рисуя,
Этот чародей
Людей не видит —
Шелк лишь видит свой;
Он видит шелк,
И позабыл людей,
И словно распрощался
Сам с собой.
Уйдя в бамбук
Всем телом и душой,
Он открывает
Новь и чистоту.
Где живописец
Жил еще такой?
Он — божество,
Его люблю и чту!
II
Жил Чжао-муж
Не для желудка, право!
В семье, я слышал,
Не хватало каши.
Но прах его
Да погребут со славой,
Да будет он
Бамбуками украшен!
Не думаю,
Чтоб это было вкусно:
Вчера коренья
И сегодня — снова,
Но я писал же,
Что прожить искусно
Вполне возможно
Даже без мясного!
Вздыхаю, думая о плодах личжи
Десять ли прошли, но нет харчевни,
Лишь зола да ветер неспокойный.
Шли еще пять ли — и снова пепел
Там, где прежде был приют убогий.
Доставляли с юга фрукты личжи,
Для двора везли и «глаз драконий»,
Кто расскажет, сколько тел недвижных
Коченеет в ямах у дороги!
Но как ветер — над горами мчались,
Над водой — летели, словно птицы,
Потому и стебли и листочки
Привезли в Лоян с живой росою,
И, довольна, во дворце красотка
На себя глядит — не наглядится, —
Что ей до того, что соки фруктов
С кровью перемешаны людскою?
В годы Юн-юань правленья Ханей
Личжи с юга Цзяо привозили,
В годы Сюань-цзуна дома Танов
Через Фу в Лоян их доставляли.
И поныне злобу и жестокость
Танского Линь-фу мы не забыли,
Но Бо-ю почтенного советы
Разве помнит кто-нибудь? Едва ли!
О, услышь, Небесный Повелитель,
Как живется тягостно крестьянам!
Разве прихоть Ян Гуй-фэй важнее
Мук народа, всех его страданий?
Пусть хлеба взойдут при теплом ветре,
Дождь пройдет не поздно и не рано,
Пусть не мерзнут и не чахнут люди —
Нет щедрей таких благодеяний!
…А знаете ли вы, что в Уишане
Открыли чай — «Дракон большой
и малый»?
И вновь обозы на дорогах южных,
Как будто прежних бедствий не бывало!
От перевозок наживаться могут
Лишь те, кто родовиты и богаты,
Кто о своем печется рте и теле,
А не они ль потворники разврата?
Но у меня или у вас, скажите,
Есть недостаток в этом ли товаре?
Конечно, были честные в Лояне
И преданные слуги государя,
Но я скорблю:
Цветы таохуана
Везут в столицу,
Как везли при Танах!
Храм желтого вола
Среди реки — высокая скала,
Еще не найден на вершину путь.
А на скале стоит священный вол,
Не знающий, что значит плуг тянуть.
Паломники у храма собрались,
Упали ниц с надеждой и мольбой,
Приносят в жертву белую овцу
Под звуки флейт и барабанный бой.
А в отдаленье, в поле, вол живой,
О камни спотыкаясь, тянет плуг…
Обветрены, обточены рога,
Оттоптаны копыта — сколько мук!
А ведь ему лишь полпучка травы
Дают, чтоб голод вечный утолить.
Поистине: чем быть волом живым —
Куда бы лучше изваяньем быть!
О сыновьях
Всяк хочет умных вырастить детей —
Иначе мы и не были б отцами.
Но я лишь оттого, что был умен,
Увы, свершал ошибки что ни год.
Вот почему хочу я милых чад
Воспитывать тупицами, глупцами, —
Тогда они без горя, без труда
Достигнут сана Праведных Господ!
Тени
Ползут, поднимаясь на Яшмовый храм
Слоями: на слой надвигается слой.
Не раз уж говорено было слуге
Сметать их, как явится, тут же метлой!
Вот солнце, поднявшись и мир осветив,
Сгребло их в охапку и бросило вон.
Но кончился день, а с луною опять
Они возвращаются с разных сторон…
В дождь навещаю храм всемилостивейшей Гуань Инь на горе Тяньчжу
Стареет кокон, и хлеба
Желты уже наполовину,
А за горой и под горой
Упрямый дождь все льет и льет.
Крестьянин руки опустил,
Крестьянка бросила корзину,
В высоком храме Белый Бог
Один не ведает забот!
Прощаюсь с Чэнь Чжу
С невозмутимым мудрецом
Лентяй порой имеет сходство,
Но это значит ли, что лень
Для собранности руководство?
И грубость с честной прямотой
На первый взгляд порою схожи,
Но разве можно утверждать,
Что в сути их — одно и то же?
Мой господин невозмутим
И славен прямотою гордой,
Он и спокоен, и учтив,
Уравновешенный и твердый.
А я — увы! Могу ли я
Таким же быть, как Вы, безгрешным?
Сравнившись с Вами, я кажусь
Перед самим собой потешным.
Я против общества не шел,
А если что-то и случилось,
Не я, а от меня оно
Ушло, чуждаясь — отрешилось!
И вот назойлив я и груб,
Как горлица в лесу суровом,
По лености я с рыбой схож,
Что спит под ледяным покровом.
И люди, зная блажь мою,
Смеются надо мной вседневно.
Сочувствуете Вы один
Глупцу в борьбе его плачевной.
А ведь и тот, кто прям всегда,
Случайно может оступиться,
И тот, кто тих-невозмутим,
Вдруг, негодуя, возмутится.
А то, что груб я и ленив, —
Болезнь, а не порок извечный,
Но ни лекарства, ни игла
Болезни этой не излечат!
Не удивляйтесь, господин,
Что слабое вино в бокале:
Его слезами я долил,
В нем размешал свои печали.
Кто знает, встретимся ли впредь?
До встречи ждать какого срока?
Боюсь, что будет одному
Без Вас мне очень одиноко.
Надеюсь только, что во сне
Увижу, представляя друга,
Как открывается пред ним
Моя убогая лачуга…
Вторя Ли Дао-юаню, посылаю Чжан Ши-миню
То, что Гуманность, то, что
Справедливость, —
И есть большой, величественный Путь.
То, что Стихи и Летопись событий, —
И есть огромный Памятник-судьба.
Одно не отделимо от другого,
Нельзя их извратить иль повернуть,
А главное, о чем они вещают,
То — на земле зеленые хлеба.
Пусть воронье кричит над дохлой крысой, —
В том крике алчность и тупая спесь,
А гордый лебедь воспарит повыше
И окунется тихо в облака…
О, буду весел — так, пожалуй, лучше,
Чем видеть мир таким, каков он есть,
И хорошо, что трезвость не приходит,
Вино в моем сосуде есть пока!
Горная деревня
I
Петухи и собаки кричат…
Дымка, дождь. Непроглядная мгла…
Жизнь дана — отчего ж, почему
Жить спокойно никак не могу?
Нас учили: продайте мечи,
А потом покупайте вола,
А иначе некстати весной
Птица пахарю крикнет: «Бугу!..»
II
Вот старик — семь десятков ему,
Серп за поясом — горы вдали.
Там нарежет корений и трав —
Прочих яств не имеет бедняк.
От мелодии «Шао» забыть
Вкус мясного когда-то могли —
А вот ныне, в теченье трех лун,
Соли вкус не припомним никак!
Сюцаю Ли Син-чжуну, дабы не спал он, захмелев
«Я хотел бы поспать, господа.
Уходите и вы на покой…»
Говорят, что в подобных словах —
Лишь наивность, а это не грех.
Но напиться и спать при гостях —
Очень скверен поступок такой,
И не прав даже сам Тао Цянь,
Напивавшийся ранее всех!
Монаху из Юйцяня
Говеть, мясное позабыв, —
Я не скажу, что мука,
Но под ногами почвы нет,
Когда не ешь бамбука.
Мясного если не вкушать —
Лишь сбросишь жир подкожный,
А если ты не ешь бамбук,
Ты — человек ничтожный.
Коль похудеешь, — не навек,
Толстеть хоть завтра волен,
А став ничтожным, человек
Неизлечимо болен.
Тут засмеется кто-нибудь,
Какой-нибудь прохожий:
Мол, вроде здраво рассудил
И вроде глупо тоже…
Коль есть, как он, один бамбук,
И так, как он, поститься,
То разве смогут процветать
Янчжоуские птицы?
Вторю рифмам Цзин-гуна
Верхом на осле добирался я долго
И вот на пустынном холме оказался.
И вспомнил, как встретились мы
с господином,
Когда он с недугом на время расстался.
Тогда уговаривал он, чтоб купил я
Три му по соседству и здесь поселился…
Десятый уж год незаметно проходит,
Как он с этой жизнью навеки простился.
Посылаю из тюрьмы брату Цзы-ю
Свят и чист наш Владыка — воплощенье
Небес,
Он творит Добродетель, всех тварей любя.
Я ж, ничтожный чиновник, поистине
глуп,
Я — заблудший во тьме, потерявший себя!
Ста бы лет не хватило такому, как я,
Чтобы выплатить людям неотданный долг,
А сиротам моим — десять брошенных
ртов —
Без тебя кто бы стать попечителем мог?
Пусть на темной горе, в месте самом
глухом
Погребенье мое без почета свершат,
Пусть годами по длинным, дождливым
ночам,
Одинокая, стонет и плачет душа…
Пусть все это и так, — верю я, господин,
В новой жизни мы братьями будем опять,
Ибо узами братства мы так скреплены,
Что не в силах никто и ничто их порвать!
Выйдя из тюремных ворот
I
Прошло сто дней — немалый срок,
Как вовремя пришла весна!
Уже кончалась жизнь — и что ж?
Я рад, что вновь она полна!
Я вышел из ворот тюрьмы,
И ветер мне лицо обжег,
Я вижу всадников лихих
И слышу звонкий крик сорок.
Я перед чаркой осознал,
Что сон прошел, что жизнь со мной,
И в кисть, что пишет этот стих,
Опять вселился дух святой!
Какая б ни была беда,—
Что думать о своей вине?
Тому причина, видно, есть,
Что счастье улыбнулось мне!
II
Всю жизнь писал, и письмена мои
Всегда мне приносили только зло.
Но думаю, что уж на этот раз —
Нет худа без добра — мне повезло!
Найдя коня иль потеряв коня,
Не знаешь: это слава иль позор?
Зато не буду больше петушком,
Каким я слыл в столице до сих пор!
Мятежный грешник, больше не грущу,
Хотя лишен и дела и чинов,
И в тех краях, на запад от Реки,
Как прежде был, — упрямцем буду
вновь!
Спящему во хмелю
Есть путь, а ноги не идут:
Похоже, что пьяны мы.
Есть рот, а трудно говорить:
Не это ль значит — спать?
В камнях заснувшему спьяна
Понятно господину
То, что десятки тысяч лет
Никто не мог понять!
Возвращаясь в город Исин, написал в память о Западном Храме среди бамбука
Это тело — истлело.
В делах — истощился я весь.
Ныне ж — год урожайный,
Становятся явью мечты!
Возвращаясь из храма,
Я услышал хорошую весть,
И со мной веселились
Даже птицы и даже цветы!
Провожаю Чжу Шоу-чана, отправляющегося в край Шу
I
Все плывут и плывут
Облака, бороздя небосвод,
И, красуясь-светясь,
Бровь луны между ними плывет.
Вслед за мной облака
Устремятся на северо-запад,
Освещая меня,
Луч луны никогда не умрет.
II
Если я затеряюсь,
Окутанный пылью земной,
Облака в небесах
Путь подскажут, проплыв надо мной,
А потом окажусь
Среди рек и озер полноводных,
Вся одежда моя
Пропитается светлой луной.
III
Над горами — квадрат:
Это неба кусок в вышине.
И уж нет облаков,
И луна от меня в стороне.
Распрощавшись со мной.
Он ушел и в горах чуть заметен,
Но на друга смотреть
Ни ему не наскучит, ни мне.
Надпись к картине с изображением сороки на покрытой снегом крыше
В то, что нет достоянья
Дороже таланта, — мы верим.
Но легко ли с талантом
Безвестность, нужду одолеть?
На картине я вижу
Лес в снегу, и заснеженный терем,
И сороку на крыше, —
Крылья есть — что же ей не взлететь?
Пишу на рифмы стихотворения «Вздыхаю и снова вздыхаю…», написанного больным Гуань Цзы-мэем
В сто чи высотою сосна
Над берегом грустно поникла…
И Ваша душа, господин,
В сей образ, конечно, проникла.
Но корни рождаются вновь,
Хоть в инее чахлые ветви:
Обильный не кончился дождь,
Не стихли мятежные ветры!
Снова пишу о возвращении нa север
Здесь — весенние ливни,
Там — осень накинула иней.
Длинен путь из-за моря,
Но лучшего помысла нет:
Сети-путы порвав,
Я взмахнул бы крылами своими
И помчался б на север,
Облакам уходящим вослед…
По наитию
Голову мою весенний ветер
Инеем припудрил-запушил.
Так спокойно мне на мягком ложе
Поболеть, не видя ни души.
И, поняв, сколь сладок-безмятежен
Сон у господина в добрый час,
Колокол в начале пятой стражи
Обошел даос на этот раз…
Цветы мэйхуа
Боятся загрустить и долго спят.
Бутоны распускаются лениво.
Страшатся быть холодными весной, —
Не для поры цветенья — скучный вид.
Но тщетно притворяются они
Не мэйхуа, а персиком игривым,
Не скрыть им снег, упавший на листву,
Цветы холодный иней серебрит.
Известно мне: когда на сердце лед,
Душа весну понять уже не может.
Окрасилась румянцем от вина
Нефритовая белая щека.
Не знал поэт природы мэйхуа
И зря себя надеждою тревожит:
Ведь зеленью холодною цветы
Согреть не могут сердце старика!
В Даньэр
I
Полупьян-полутрезв,
У крестьян спросил: «Что со мной?»
Заблудился и стал
По колючим травам плутать.
Но учуял я хлев —
И путь отыскал домой:
Дом — на запад от хлева,
А потом — на запад опять…
II
Постарел Дун-по, неуклюжим стал.
Что ни день — то новый недуг.
Борода жидка, голова бела, —
То не иней, а седина.
«Не дивитесь, что щеки мои горят, —
Я румян, но не так, как внук;
И когда смеюсь, то грущу, смеясь,
Потому что хлебнул вина!»
Вторю стихам Тао Юань-мина «Подражание древности»
Гость нежданный явился
И в ворота ко мне стучится.
Вот коня привязал он
К растущей у дома иве.
Во дворе моем пусто,
Разлетелись куда-то птицы,
И ворота закрыты,
И гость стоит сиротливо.
А хозяин за книгой
Заснул, на подушке лежа…
Мне во сне повстречался
Мой старинный, близкий приятель,
Только стук беспрерывный
Наконец-то меня встревожил,
Как от выпитой чарки —
Не осталось от сна ни капли!
Одеяло отбросив,
Вскочил, чтобы гостя встретить,
Стоя друг перед другом,
Смущены мы сначала были,
А потом, за беседой
О былом и нынешнем свете,
Я и мой собеседник,
Мы про знатность-чины забыли…
Он спросил: «Как случилось,
Что в этом живете крае?»
И ответил я гостю,
Что причины и сам не знаю!
Вторю стихотворению Тао Юань-мина «Довольно вина!»
В год дин чоу я был отправлен в ссылку на Хайнань, а брат Цзы-ю — в Лэйчжоу; в одиннадцатый день пятой луны встретились мы и вместе добрались до места его поселения, а в одиннадцатый день шестой луны расстались на берегу моря. Я в это время чувствовал себя больным, вздыхал и стонал, и Цзы-ю не спал по ночам. И вот я продекламировал стихотворение Тао Юань-мина «Довольно вина!», а затем и сам написал, вторя поэту, строки в дар Цзы-ю на прощание, а также в знак решения не пить вина.
Видно, время приходит —
Ведь ничто в этом мире не вечно!
Век бывает и длинным,
Но ему все же будет предел.
Мы с тобою, о брат мой,
Шли одною стезей человечьей
И в глуши, на чужбине,
В стороне оказались от дел…
И опять — как печально! —
Разлучает нас эта коляска,
Я умчусь в ней надолго,
Я и этот подросток — мой сын.
Рад, что в доме твоем
Есть супруга — забота и ласка,
Под моею же крышей
Будет светочем Будда один.
Мы в долине средь гор
Повстречались — и вновь расставанье!
Провели неразлучно
Последнюю нашу луну,
Мне еще предстоит
Пробираться на север Хайнаня,
Как-нибудь эту жизнь
Там, на острове, и дотяну…
Но себя убеждаю
Идти по стопам Юань-мина,
Сил, конечно, немного —
И все же пора прекратить…
Я от хмеля больной,
Мне во вред веселящие вина,
Но здоровье поправлю,
Если брошу немедленно пить!
Я стремился к Пути,
И похоже, что близок, знаком он,
И его я увижу,
Отогнав от очей пелену,
Но отныне в обители
Старца с Восточного Склона
Не заставит Ду Кан
Поклоняться, как прежде, вину!
Мелодии
«В какое время будет вновь чиста-светла луна?..»
В ночь Середины осени года бинчэнь веселился и пил вино до рассвета. Сильно захмелев, написал эти строфы, вспоминая Цзы-ю.
«В какое время будет вновь чиста-светла
луна?» —
Спросил я синий небосвод за чаркою вина.
«А во дворце, что в небесах, сегодня,
в этот вечер
Который год отмечен?»
Мне б с ветром в небо вознестись!
Там башни яшмою зажглись, нефритом
купола зажглись…
Но для земного холодна-морозна высь!
И я танцую при луне, и пляшет тень
во мгле.
Что ж говорят, что мир небес не тот,
что на земле?
Луна обогнула терем,
Она заглянула в двери,
Светит — и не до сна.
Не обвиняю ее, печалясь,
Но почему, разлучаясь,
Помним, как в небе светила луна?
У смертных — радости и скорбь, разлуки —
встречи вдруг,
И у луны — то свет, то тень, то круг,
то полукруг.
Издревле так. И не дано
Кому-то лишь одно.
А я хочу, чтоб сотни ли луна пересекла
И перед тем, кто там, вдали,
Во всей красе плыла!
(Мелодия «Шуйдяогэтоу»)
«Уходит солнце на закат, собрав с небес шелка…»
В павильоне внезапного ветра дарю Чжан Уо-шуаню.
Уходит солнце на закат, собрав с небес
шелка,
За павильоном не понять — где небо,
где река.
Во мне построили жилье, чтобы в окно
вливалась
Прозрачность— синь и алость.
Я помню тот пиншаньский дом.
Дремал я на подушке в нем. Цзяннань
окутан был дождем.
За тьмою-мглою лебедь плыл — пропал
потом…
Однажды за вином Старик сказал,
как помню я,
Что на закате вид горы — то миг небытия.
Тысячи цинов шири
В этом зеркальном мире,
Гора — лазоревый пик.
И вдруг — разыгрались волны и пляшут,
А лодка их бороздит и пашет,
В лодке — седой старик.
Смешон Сун Юй, не распознав, хоть он
ученым слыл,
Какую «музыку небес» мудрец Чжуан
открыл.
Еще смешней «закон» такой,
Что ветер — «женский» и «мужской».
А есть одно: то — все и вся объемлющий
простор,
Что лишь стремительным ветрам
Подвластен до сих пор!
(Мелодия «Шуйдяогэтоу»)
«Мужской и женский — голоса. Все ближе, все ясней…»
Вэньчжун гун Оуян спросил меня: «Чей стих для лютни всего лучше?» Чтоб ответить, написал строки, противопоставив их стихам Хань Юя «Прислушиваюсь к лютне».
Мужской и женский — голоса. Все ближе,
все ясней.
Фонарь зажжен — и от него как будто
ночь светлей.
Между собой добро и зло мы делим
справедливо —
Как слезы, в такт мотиву…
Вот в песне резкий поворот.
Протяжна барабана дробь. Храбрец собою
слишком горд.
Путь в сотни ли — вперед, вперед…
Но оглянись: вдаль облака уходят,
на закат,
Пылинки, небо опушив, в лазурь
летят-летят…
Феникс — он в мире птичьем
Прекрасен и необычен,
Но не поет пока.
В цунь шаги на подъеме в гору:
Тут — преграды, а там — заторы,
Бездна в сто чи — легка…
И дождь и ветер, — тяжело. И лютня
не поет…
В душе и «уголь раскален», и «не растаял
лед».
То сяду я, то поднимусь,
Но с мыслями не соберусь.
От струн оторваны персты, жизнь снова —
как всегда:
Излиты слезы, что излить
Я мог вам, господа…
(Мелодия «Шуйдяогэтоу»)
«Там, за воротами Ханьчжоу…»
Написано в Жуньчжоу. Для далекого возлюбленного.
Там, за воротами Ханьчжоу,
Мы распрощались год назад.
Как пухом тополиным — снегом был мир
объят.
И вот — весна уж на исходе,
Летят пушинки — словно снег.
Но все еще не возвратился из дальних
странствий человек.
Отдернув занавес, хочу с луною разделить
вино.
Увы, холодная роса упала на окно.
Хэн Э на зависть век живут и ласточки
четой.
Падает луч косой
На карниз расписной…
(Мелодия «Шаонянью»)
«Орхидеи у гор в свежей речке ростки увлажнили…»
Прогуливался около Храма чистого источника, что на берегу речки Цишуй; за перилами храмовой постройки — ручей; он течет на запад.
Орхидеи у гор в свежей речке ростки
увлажнили.
На песчаной тропе — между сосен —
ни грязи, ни пыли.
И кукушки кукуют, и шумят на закате
дожди.
Кто сказал, что лишь раз в этой жизни
мы молоды были?
Ведь у храма на запад воды свой бег
устремили,
Пусть седа голова — петуха вспоминать
подожди…
(Мелодия «Хуаньсиша»)
«Глубь от солнца красна. Рыбки плещутся. Теплые волны…»
Глубь от солнца красна. Рыбки плещутся.
Теплые волны.
Над деревнею в зелень укрылись
под вечер вороны.
Млад и стар от небес взоров радостных
не оторвут.
«Человеку олень удивится при встрече
случайной,
Но, чуть бой барабана заслышат,
визжат обезьяны», —
Я, вернувшись, крестьянке сказал,
обирающей тут.
(Мелодия «Хуаньсиша»)
«Все спешат нарядиться, — господина крестьяне встречают…»
Все спешат нарядиться, — господина
крестьяне встречают.
Три и три, пять и пять — из плетеных
ворот выплывают.
В толчее мудрено не помять юбок ярких
шелка.
Всю пшеницу в амбары мужчины свезли
на храненье.
Танец ворона с коршуном. Сельским
богам приношенья.
Ничего, если хмель повалил у тропы
старика.
(Мелодия «Хуаньсиша»)
«Дождь прошел у горы Фэнхуан — разошлись облака…»
На озере слагаю оду, вторя Чжан Сяню.
Дождь прошел у горы Фэнхуан —
разошлись облака.
Ветер свеж, и прозрачна река.
И заря в этот вечер ярка.
Вижу: лотоса яркий цветок,
Преисполненный неги, плывет.
Он куда белых птиц за собою увлек?
Красота их в полет
Вдохновляет-зовет.
Вдруг тоскующей цитры запела струна.
Эта песня — грустна.
Для кого же она?
Взор, увы, застилают туманы и мгла.
Может быть, Э-хуан в этот час по волнам
проплыла?
Только песня внезапно в тиши замерла.
И вокруг — ни души.
А вдали — синь застывших вершин…
(Мелодия «Цзянчэнцзы»)
«Бирюзовые брови. Лишь взглянет — смущенья полна…»
Бирюзовые брови. Лишь взглянет —
смущенья полна.
Иней-веер, — густа пелена.
Но слеза и сквозь иней видна.
Слезы спрячем и чашу осушим до дна.
«Янгуань» прозвучит в этот час.
Словно к небу, дорога к столице длинна.
Только небо доступно для глаз,
Но увижу ли вас?
Новый возле холма павильон расписной.
У перил в час ночной
Кто останется рядом со мной?
Лепестки опадают, их ветер метет,
Возвратится весна лишь на будущий год.
Пусть в былое теченьем ладью унесет.
Безответный вопрос:
Почему это озеро с небом слилось?
(Мелодия «Цзянчэнцзы»)
«Ты ушла. Я живу. Одинок — десять лет…»
В двадцатую ночь месяца чжэн года имао записал сон.
Ты ушла. Я живу. Одинок — десять лет.
И конца, видно, этому нет!
Твой во мне не стирается след…
От могилы за тысячу ли.
Где излить этой скорби слова?
Вдруг меня не узнаешь за краем земли?
Ведь лицо все в пыли,
Иней — вся голова…
Ночью — спал. В темноте вдруг вернулся
в свой дом.
У окна — мы вдвоем.
Ты — все та же, в наряде обычном своем…
Стоя друг перед другом, не сказав
ни о чем,
Мы застыли.
А слезы бежали ручьем…
Каждый год у могилы я хмур, удручен.
Ночью светит луна.
Холм. На нем небольшая сосна…
(Мелодия «Цзянчэнцзы»)
«Над озером кончился ливень, и день просветлел…»
Ночью возвращаюсь по озеру Сиху.
Над озером кончился ливень, и день
просветлел.
Весла половина уходит в осенние воды.
Я, стоя у красных перил, на холодную
гладь посмотрел —
И вижу: развеяны ветром цветы, увядает
природа…
Был пьян и не помню я, как белошнурую
шляпу снесло.
Гонимая ветром, купается в водах луна.
Один я. Домой возвращаясь, налег
на весло.
А в дымке тумана бежит за волною
волна…
(Мелодия «Хаошицзин»)
«В чертогах „ласточки-птенца, летящего в цветы“…»
В чертогах «ласточки-птенца, летящего
в цветы»,
Безлюдно целый день.
Свершает круг утуна тень.
Под вечер — вновь прилив прохлады,
чистоты.
Веер в руке, белым шелком увит он.
Веер и руки как будто покрыты
нефритом.
В дверь расписную за пологом слышится
стук,
Кто это вдруг
Сон оборвал и небесную песнь Яотая?
Спальня — пустая.
Ветер, наверно, за крышей колышет
бамбук…
Розы на камне узор живописный плетут,
Персик отцвел и склонил свои ветви
к ручью.
День угасает, но розы цветут.
Пышную ветвь приподнял и увидеть хочу,
Как источает прекрасный букет аромат.
Жаль, что подуют осенние ветры, и вслед
им цветы улетят;
Зелень оставив одну на мороз,
И потому-то, придя в этот сад,
Я средь цветов за вином не коснусь
отцветающих роз…
Слезы — горьки,
Падают, словно с цветов лепестки…
(Мелодия «Хэсиньлан»)
«Любитель выпить наш рыбак…»
Любитель выпить
Наш рыбак.
Куда идет рыбак?
В кабак.
Креветки, рыбу — все сполна
Продал — и легче стало.
«Налей, хозяин, мне вина, —
Не много и не мало!»
Хозяин рад, и торга нет:
«Пей сколько хочешь, дед!»
И вот
Уже рыбак хмельной,
Танцует сам с собой!
Забыл спьяна, куда идти,
Едва нашел дорогу,
Доковылял он до ладьи
И в ней поспал немного…
Поспал и отрезвел рыбак,
А жить-то дальше как?
Рыбак наш трезв,
Он трезв пока,
Глядит —
Весна, река…
И лепестки с цветов, как сон,
Рассеялись, опали…
И тут подумал грустно он:
«И прежде так живали.
Пьяны — трезвы, трезвы — пьяны, —
Самим себе смешны!»
Смеется он,
Ему смешно,
С ним чайки —
Заодно…
Вдруг — ветер, тучи… Хлынул дождь…
Кто на коне нарядном?
И рыбака бросает в дрожь:
Чиновник злобный рядом…
Скорей в лодчонку, за весло,
Чтоб к югу унесло!
(Мелодия «Юйфу»)
Поэмы
Осеннее солнце
Внук наследный Великого Вана Юэ —
Благороднейший, праведный муж!
Он «в деревне живет, не имея земли»,
И «стихи сочиняет — без слов».
Он учителю, что отстранился от дел,
По прозванию Житель Дунпо,
Так сказал о себе:
«Просветлен-озарен, словно в сердце моем
Свет осеннего солнца горит!
Безмятежен-спокоен — и в теле душа,
Как осеннее солнце, чиста!
Обожаю Добро — и намерен его совершать,
Если даже ста всходам осеннее солнце
грозит.
Ненавижу я зло — и наказывать буду его,
Если даже осеннее солнце захочет
деревья сгубить!
В оде я помышляю свое озаренье воспеть.
Вы, учитель, согласны со мной?»
Я, учитель, ушедший от дел,
улыбнувшись, ответил ему:
«Господин Благородный! Откуда осеннее
солнце вам знать?
Рождены вы в хоромах, где на стенах
узоры-цветы,
Во дворце государя росли.
Если вы выходили — накрывали вас
пышным зонтом,
А когда возвращались — шторы небо
скрывали от вас.
Вам в жару было только тепло,
А в мороз — было только свежо, —
Вот и все!
Так откуда ж осеннее солнце вам знать?
Знать о том, что доподлинно значит оно,
Могут только подобные мне.
Вот сгущаются тучи, и льют проливные
дожди,
Гром гремит, и проносятся молний лучи,
И озера и реки сливаются в общий поток,
Бог земли утонуть опасается в нем.
К стенам города лодки испуганно льнут,
А драконы и рыбы входят в наши дома…
Плесневеет посуда, на утвари ржа,
Червяки и лягушки вокруг очага.
И, спасаясь от сырости,
Только за ночь пять раз надо место
сменить
И три раза на солнце, средь белого дня,
Нужно платье сушить…
Это так, —
Но впадать ли в уныние нам?
Я и Саньу обработал
Плодородный участок земли.
И уж злаки созрели, но пристал к ним
грибок.
Кисти риса в грязи,
Переполнен водою канал,
Продырявлены стены,
И дамбы размыло-снесло…
Отсырели дрова, едкий дым разъедает
глаза,
Мы в слезах,
А котлы и сосуды — пусты…
И в печали-тревоге замолкли соседи
кругом,
Только слышно: летя над домами,
кричат журавли…
Жены ночью не спят, тяжко-тяжко
вздыхают они
И считают: как долго жить придется
семье без еды?
Сокрушаются жены, неужто весь год
Будут тучи над нами висеть?
…Как-то ночью звезды вдруг отразились
в котле,
И фонарь вспыхнул ярким огнем,
Чистый с запада ветер подул…
Барабаны и гонги загремели кругом.
И сказали мне радостно слуги,
Что дождю наступает конец!
Встал я в час предрассветный,
Дабы знаменье звезд угадать:
Безмятежно купается в небе светило
Чангэн,
Над Долиною Солнца плывет,
Над Фусаном восходит оно…
Миг еще —
И обретшие крылья лучи
Долетят до карнизов домов!
О! В такое мгновенье
Словно пьян был — и вдруг отрезвел,
Был немым я — и речь вдруг обрел,
Разогнуться не мог — вдруг пошел,
Был скитальцем — и в дом возвратился,
где брат и отец…
Господин Благородный! Сие торжество
Разве ведомо вам?»
Господин отвечал:
«Как прелестна учителя речь!
Но хотя не дано мне, как вам, это все
пережить,
Ведь могу же я разумом это
постичь-осознать?»
Я, учитель, ушедший от дел, говорю:
«Не похожи у солнца
На север пути и на юг.
Коль неистово пламя его, —
То не значит, что только жестокость —
светила удел.
Коли нежностью дышит оно и теплом,—
То не значит, что солнцу присуще одно
лишь добро.
Нам сегодня оно шлет ласкающий луч,
А вчера лишь палило и жгло!
Если так, — не напрасно ль
Солнце зимнее благом считают, а летнее
злом?
О, ничтожные люди!
То мы рады всему, то мы ропщем на все,
А ведь страх перед летом, благосклонность
к зиме —
Это то же, что три и четыре для стада
тупых обезьян!
Так давайте ж, поняв эту истину ныне,
Отбросим сомненья и впредь
И не будем замазывать известью окон
Или шляпу с собой обязательно брать,
выходя.
И не надо, раз помнишь осеннего солнца
добро,
Обличать это солнце, когда оно сильно
печет!»
…Господин Благородный похлопал
в ладоши, смеясь,
И советы мои записал…
Хитрая мышь
Этой ночью я, Су, на постели сидел
И услышал, как мышь заскреблась.
Стукнул я о постель — притаилась она,
Притаилась всего на мгновенье — и вновь
за свое!
Приказал я слуге, чтобы свечку принес,
На порожнюю торбу мы бросили взгляд,
Потому что из торбы — «ао-ао, ся-ся» —
Доносились до слуха то шорох, то писк.
И тогда я сказал:
«О! Наверное, мышь в торбу влезла,
а выйти не может никак!»
Торбу мы приоткрыли, вгляделись, — увы,
Ничего не увидели в ней.
Но поближе свечу поднесли —
И узрели недвижную мышь.
Тут испуганно вскрикнул слуга:
«Только-только пищала —
И мгновенно подохла она?
А быть может, то вовсе не мышь,
А блуждающий призрак стонал?»
Вынул мышь он из торбы,
На пол бросил, — а мыши и нет!
Самый ловкий и тот
Не сумел бы поймать…
И со вздохом, я, Су, так сказал:
«Сколь хитра и ловка эта мышь!
Поняла ведь, что торба закрыта
И на волю проход не прогрызть,
И нарочно возилась, пищала,
Чтоб вниманье людское привлечь,
И прикинулась мертвой,
Чтоб от смерти спастись!»
Говорят, средь существ, населяющих мир,
Человек самый мудрый из всех.
Им Дракон был обуздан и Змей Водяной
побежден,
Человек оседлал Черепаху, на Цилиня
охотился он.
Десять тысяч существ служат только
ему — Господину всего!
И, однако, мы видели, как обманут он был
Этой мышкой, хотя и ничтожным
созданьем на вид,
Но зато обладающей прыткостью зайца
И гибкостью «девы, пропавшей из глаз»…
Удивляюсь, откуда такая премудрость
взялась у мышей?
Я сидел на постели, только делая вид,
что дремлю,
Сам жe думал над тем, как ответить
на этот вопрос.
Тут внезапно таинственный голос до слуха
дошел:
«Много книг вы читали, успели немало
постичь,
Все надеялись Путь отыскать, но Пути
не нашли!
Вам в себе мир существ не объять,
Потому что вы сами — одно среди этих
существ.
Между тем человек драгоценность
умышленно может разбить,
Но и вскрикнет порою,
Уронив и разбив незатейливый, грубый
сосуд.
На свирепого тигра он может напасть,
Но бледнеет при виде пчелы!
Вы же в юности сами писали об этом
трактат, —
Так неужто забыли его?»
Улыбаюсь я, голову низко склонив,
А потом поднимаюсь, прозрев,
И прошу, чтоб слуга тушь и кисть мне
принес,
И хочу записать, что случилось со мной…
Утес Яньюй
В Поднебесной из прочих порогов
Самый грозный — Яньюй, что в ущелье
Цюйтан.
Те, чья лодка сюда попадала, всегда
проклинали коварный утес.
Это я испытал, и мой опыт другим,
Полагаю, на пользу пойдет.
Сто потоков вбирая в себя на пути,
Шу-река достигает Куэй.
Полноводна она, широка, глубока, —
Разливаясь, пространство огромных
равнин покрывает собой.
А вместимость ущелья Цюйтаи даже
доли десятой
Не достигнет природной ее полноты…
Тут уж всякий предмет — как помеха
воде,
И река, устремляясь вперед,
Понесет его бешено вслед за собой
И, ударив о камни ущелья Цюйтан,
Разнесет в пух и прах!
А когда-то неистовость бурной реки
Проявлялась грознее, чем даже сейчас…
Эти строки затем и пишу,
Чтобы мог любознательный видеть
воочию все и затем — рассуждать.
В Поднебесной наибольшею верой в себя
Обладает вода, — это так!
Подтвержденье тому —
Рек бескрайняя ширь и морей глубина.
Но по воле своей не дано и воде
Придавать себе ту или эту из форм.
Потому что природою образ ее утвержден
И природою то состоянье дано,
Что идет за бесчисленным рядом
Превращений и смен-перемен.
А когда поднимаются воды
в безудержном гневе своем,
Даже тысячи смелых мужей
Не решатся продолжить движенье вперед,
А застынут на месте, неведомый слыша
приказ,—
Словно внемля Святому Пророку в тиши…
Но, направив свой челн прямо в горло
Цюйтан
И увидев неровные выси Яньюй,
Я пойму, отчего эта глыба в ущелье
стоит,
Каково назначенье ее.
Шу-река далеко и привольно течет,
Полноводна средь гладких песков,
И на длинном пути не встречает она
Острозубых порогов и скал.
И гордится-красуется, думая так,
Что преграды не может и быть!
Вдруг — ущелье пред ней: тесный,
узкий проход,
Как вместить в нем одном
Десять тысяч объемов воды?
Не поняв, для чего в этом узком ущелье
утес,
Хлещет яростно скалы река,
И ревет, и бурлит, и рокочет она,
И бросает волну за волной на Яньюй…
Вот представим себе:
Десять тысяч наездников с запада шли,
Вдруг неведомый город им путь
преградил.
Катапульты и лестницы воины тянут
к стене,
Устремились вперед, долго бьются, — увы,
Город крепкий не пал, не сумели его
покорить.
Стрелы кончились все, притупились мечи,
И, коней оседлав, обогнули твердыню они
И продолжили путь на восток…
Так и эта река:
Бесновалась, кипела она,
Но, столкнувшись с могучим утесом,
Успокоилась вдруг, не решаясь
бесчинствовать вновь…
Да! Поистине так!
Измененья в природе
Возникают и мирно порой…
Но бывает,
Достижение мира зависит
От неприступных твердынь.
Если правильно понял читатель
сужденье мое, —
Пусть поможет оно разбираться
в природе вещей!
Красная скала (Случай первый)
Так случилось, что осенью года
жэньсюй,
Когда уж седьмая луна на ущербе была,
С гостем плыли мы в лодке у Красной
скалы;
Чуть прохладой дышал ветерок,
Не тревожили волны реку.
Гостю я предложил, поднимая свой кубок
с вином,
Строки вместе припомнить о Светлой луне,
Спеть о Деве Прекрасной стихи.
Вскоре
Над восточной горой появилась луна,
Поплыла-поплыла между звезд.
Засверкала река,
Словно капли росы ниспадали на водную
рябь,
И смешались в одно небеса и вода.
Как велик этот водный простор!
Это — в тысячи цинов вокруг —
необъятная ширь!
В колеснице-ладье мы по ветру летим
и летим
В пустоту и безбрежность, не ведая, где
их предел.
Кружим в вечности, кружим, от мира
сего отрешась,
И как будто на крыльях — взлетаем
в обитель святых..
Так мы пили вино, и веселью, казалось,
не будет конца,
А потом, на борта опираясь, мы начали
петь.
Пели так:
«Из корицы ладья — о-о-си! —
Из орхидеи весло.
В пустоте-чистоте — о-о-си! —
Мы стремимся туда, где светло.
Постигаю простор — о-о-си! —
Но увы, лишь в мечтах.
Где же Дева Прекрасная — о-о-си! —
В небесах?»
…Гость мой флейтой отменно владел:
Вторя песне,
Звучала мелодия грустно-протяжно
в ночи,
В ней и слезы и жалобы слышались,
Скорбь и печаль;
Эта музыка вдаль уплывала,
Тянулась, как нить,—
И, быть может, драконы проснулись
в пещерах в тот миг
И слезу уронила вдова в одинокой ладье…
Вот объятый тоскою, оправив халат,
Сел учитель по имени Су перед гостем
И с досадой спросил:
«Что ж ты песню прервал?»
«Посветлела луна, звезды стали редеть,
Ворон к югу летит, — мне ответствовал
гость.—
Эти строки, — сказал он, — начертаны
Цао Ман-дэ.
Поглядите на запад, — мой гость
продолжал, —
Там Сякоу вдали.
Обернитесь к востоку — на востоке Учан.
Русла рек, цепи гор меж собою сплелись,
И леса разрослись — зелены-зелены…
…Это здесь Чжоу Лан проучил так
жестоко Мэн-дэ!
Под Цзинчжоу врага разгромив,
По теченью спустившись в Цзянлин,
Плыл Мэн-дэ на восток…
Путь проделали в тысячу ли тупоносые
судна его,
Неба синь затмевали полотнища
флагов-знамен.
По прибытье в Цзянлин, разливал он
хмельное вино
И с копьем, на коне восседая, сочинил
эти строки,
Что ныне припомнились мне…
Был героем он в жизни своей,
А теперь — где обитель его?..
Я и вы, мой учитель, рыбачили, хворост
сбирали
На острове, что посредине реки, —
С каждой рыбкой, креветкой знакомы,
С каждым лосем, оленем дружны.
Лодку — лотоса лист — направляя вперед,
Пили вместе вино.
Мы казались себе мотыльками
Между ширью небес и землей
Или зернами риса в безбрежной стихии
морской…»
И изрек он, мой гость:
«Опечален я: жизнь — это миг!
Полон зависти я: бесконечно теченье
Чанцзян!
Если б вечно летать мне, подобно
небесным святым!
Эту яркость луны если б мог я навечно
объять!
Знаю, мало мгновенья, чтоб это постичь,
И поэтому тонут мелодии музыки
в скорбных ветрах…»
Я сказал ему так:
«А доподлинно знает ли гость,
Что такое — вода, что такое — луна?
Все идет чередой, как вода, как теченье
реки,
Все идет чередой, но ничто никогда
не уйдет.
И луна — то кругла, то ущербна,
но вечно — луна,
И не в силах никто
увеличить-уменьшить ее.
Ибо, если изменчивость ставить началом
начал,
В миг единый не в силах мы вечность
вселенной постичь;
Если ж будем считать постоянство
за первоисток,
То и я, и мой гость, да и все, что мы
видим вокруг,—
Вечно все!
Так зачем же завидовать тщетно
Чанцзян?
Между тем в небесах и на этой земле
Всякой твари и вещи свое назначенье
дано.
Если есть что-то в мире, чем я обладать
не могу,
То йоты того не посмею присвоить себе.
Но ведь ветер, что чист в небесах,
Не запретен для наших ушей,
А луна среди звезд, что светла,
Не боится взглянуть нам в глаза.
Мы возьмем их себе — и не будет
препятствий тому,
Ибо Высшим Создателем нам во владение
дан
Этот вечный источник живой красоты,
Мы им можем владеть как хотим!»
И от радости тут засмеялся мой гость,
Засмеялся и кубок наполнил вином.
А потом, после трапезы,
Кубки и плошки вокруг разбросав,
Мы лежали на дне нашей лодки вдвоем
И не знали, объятые сном, что восток
побелел.
Красная скала (Случай второй)
Так случилось, что в этот же год,
Но уже при десятой луне,
Я из Снежной обители путь в Лингао
держал.
Два товарища-гостя были вместе со мной.
Вот шагаем по глинистым, желтым
холмам.
Опустились туман и роса,
Опадает с деревьев листва;
На земле — только тени людей,
С неба светлая смотрит луна…
При луне стало весело нам,—
Мы идем, и у каждого песнь на устах.
Но, вздохнув, я сказал:
«Вот ведь как!
Есть друзья — нет вина.
Есть вино — не хватает закуски к вину.
А луна так светла! Свежий ветер так
чист!
Разве будет еще столь прекрасная ночь?»
Гость ответил:
«На склоне ушедшего дня
Бросил сеть я — и рыбу поймал:
Рот огромен, мелка чешуя,
Вот уж подлинно карп из Сунцзян!
Словом, добрая снедь. Только как мы
добудем вина?»
Я вернулся домой — за советом к жене,
А жена говорит:
«Мерой в доу запас
Я хранила давно до минуты такой».
Так достал я к закуске вино!
А потом мы продолжили путь
И добрались до Красной скалы,
Где рокочет теченье реки,
Пробиваясь меж глыб.
Горы так высоки, что уменьшенной
кажется снизу луна.
Из отхлынувших вод обнажаются скал
острия.
Только несколько лун миновало
и несколько солнц, —
А узнать не могу эти горы и эту реку!
…Полы длинной одежды своей подобрав,
Я вскарабкался вверх но отвесной скале
И, пробравшись сквозь чащу кустов
молодых,
Оседлал Леопарда и Тигра,
На спину Дракона Рогатого влез
И, до гнезд соколиных добравшись,
Взираю на темный дворец — на обитель
Фэн И…
Жаль, что гости со мной не решились
взобраться сюда!
Вдруг раздался пронзительный свист,
Задрожали деревья, пригнулась трава,
Все долины в низинах эхом вторили
свисту в горах,
Все гонимые ветром реки вздыбили воды
свои.
Цепенея и духом упав,
Я смятенье не мог побороть,
Страшно было стоять на вершине совсем
одному,
И тогда я спустился к друзьям,
Нас у берега лодка ждала.
На средине реки
Мы отбросили весла, отдавшись теченью
Чанцзян,
И дремали, от мира уже отрешась…
Вот приблизилась полночь.
Тишина воцарилась — и вдруг
Одинокий журавль
Над рекой пролетел:
Колесницы колеса — это круглые крылья
его.
Тонкий шелк — это белые перья его.
Пролетел с громким криком
И на западе скрылся из глаз…
Я в Лингао… С друзьями расстался,
В обители тихой заснул…
И во сне предо мною предстал
проповедник-даос
В одеянии с перьями, как у бессмертных
святых.
Он в Лингао зашел по пути
И учтиво спросил:
«Хорошо ли и весело ль время
у Красной скалы провели?»
Я монаха спросил, как его величать,
Но лишь голову тихо склонил, не ответил
даос.
«О! — воскликнул я. — Понял: во сне
продолжается явь!
Ночью вы пролетели над нами,
Крича, как журавль?»
Улыбнулся даос, поглядел на меня
и исчез,
Был смущен я, когда же опомнился —
дверь распахнул,
Огляделся вокруг —
Ни души!..
Слова о верности просвещенному правителю
Затрудняться не должен чиновник, давая
совет.
Повелителю лучше заранее знать, сколь
совет будет мудр.
Повелитель доподлинно видит, где правда,
где ложь.
В каждом слове чиновник бескорыстен
и предан ему.
Не смущай подчиненного: пусть пребудет
в спокойствии он,
Пусть вода ему служит примером, когда
она в русле реки.
Пусть красивой и тонкой будет речь
у него,
Пусть в словах соблюдает чувство меры
и такт.
Путь достойного мужа — безупречен,
велик,
И слова, что сказал он, должны
образцовыми быть.
Благочестье, которым возрадуют дети отца,
Проявиться должно и к правителю — это
закон.
Тот, кто честен и прям пред собою
самим,—
Тот еще бескорыстней послужит Отчизне
своей!
Говорящему легче,
Тому же, кто внемлет, — трудней.
Но какой бы горячей и пылкой ни была
собеседника речь,
Тот, кто внемлет, да пусть усомнится в
горячих словах.
Ибо если последний доверчиво примет
совет
И, податлив, как шарик, в нем истинность
только найдет,
То, когда прозвучат возраженья,—
поднимется спор…
Государство, скажу вам, — большой,
многогласый совет,
И народ в нем порой может слышать
недобрую речь,
А поэтому, если болтливый распустит
без меры язык,
Близорукий же скажет о том, что не мог
рассмотреть,
То, хотя и достойных чиновников много
у нас,
Недостойный своими речами смутит
Тех, кто внемлет речам.
Посему: верноподданных речи должны
отражать
Солнца блеск и сиянье луны,—
Разве будет возможным тогда эти речи
затмить?
Горький вкус у лекарства,
Но, морщась, здоровье себе возвращает
больной.
Таковы и сомненья слова:
Если горечь их сможет правитель в душе
пережить
И воспримет полезный совет,
То добьется и сам он великих заслуг
И от бедствий спасет свой народ!
Скажет он, что опасность висит над
страной,—
Будут люди смелы.
Выйдет к войску верхом на коне,—
Все пойдут и на смерть!
Как же, спросите вы, незначительный
вроде совет —
А такие большие плоды?
Корень — в нашей способности собственный
ум просвещать!
……………………………………………………………………
Это истинно так!
Сладкой речью прельщающий слух
Помнит только одно:
«Каждый маленький шаг — послушанье
отцу».
А другой, речь которого выслушать
трудно порой,
Лет на сто утверждает процветанье
в стране!
Если ж здравым рассудком, как туча,
порок овладел,
Тонет мудрость в болоте нечистых
страстей.
Если лишь наслажденье считает чиновник
добром,—
Пусть он честен душой, — все равно проку
нет от него.
Коли чист, непорочен,—
На сто ли о тебе разнесется в народе
Как о муже достойном молва!
А когда узнают, что считали напрасно
достойным тебя,
Долгу ты изменил,—
То, каким бы достойным и верным ты
в прошлом ни слыл,
Отмахнутся от верности прошлой,
про былое забыв!
Право, можно мякиной глаза засорить,
Но когда их протрешь, — станет белое
белым и черное черным опять.
Право, можно и сердце в туман
погрузить,—
Но потом прояснится, где подлость,
величие где.
И тогда запятнавший себя будет льстить,
Чтобы снова подняться на те же высоты,
где был,
Но увы! Подноготную зная,
Честный тут же на место поставит льстеца!
…Помним мы и о том, что Конфуций
не смог
В спор с Ай-гуном вступить,
Убоявшись дворцовых наложниц,
их опасных и злых языков.
Помним, как Шу Сунь-туну
Ничего не осталось, как лгать,
Чтоб от пасти тигриной спастись…
Посему подчиненный
Должен быть изворотливым в сложных
делах,
Если ж волю его подточить,
Будет явно правитель неправ,
Ибо верный останется верным, если верит
в себя.
Но беда, коли уши и очи
В послушанье своем позабыли о том,
чьи они!
Благоденствию общества должен чиновник
служить.
Как достойным и мудрым держаться —
Говорит ему ханьский Сюань.
Как в бою одолеть диких варваров сянь —
Говорит ему опыт Чуньго.
К прозорливости ключ вэйский Мин ему
даст,
Сюй послужит примером, как жертвовать
нужно собой,
Коль в беде государь.
Сколь тяжелое бремя несет
государственный муж!
Коль не верность, так что же награда
за это ему?
Между ним и чиновником, могут сказать,
все дела
Проще в дружеской, тихой беседе решать.
Это так, но нельзя
О высокой морали забыть или ей
пренебречь!
Строки этих стихов
Умудренный науками муж начертал,
согласуясь с понятьем Добро.
Но любые слова назиданья, коль мудрые
это слова, будут впрок и ему!
Дереза с хризантемой
Он сам говорил, Тянь Суй-шэн, что вкушает порой дерезу, а порой хризантему. На пятой луне, с наступлением лета отростки на веточках этих растений и листья уже созревают, грубеют, хрустят на зубах. Когда разжуешь их — горьки и вязки. Он ел и от лакомства этого не помышлял отказаться. И фу сочинил, дабы все убедились, что вкус у него очень тонок. Сначала отнесся я к пище такой с подозреньем, подумав о том, что ученый, наверно, в стесненном бывал положенье и даже, пожалуй, был в бедности крайней. Поэтому так получилось, что голод заставил жевать эти листья и стебли с одною мечтой: лишь бы выжить. Десяток, прибавьте еще девять лет, — я, как прежде, чиновник, семья все беднее и ниже доход, денег нет на одежду и пищу, а когда-то хватало! Потом довелось в Цзяоси получить мне правителя должность. Ну, думаю, будет теперь чем насытить желудок! Увы, все, что ел, было пресным, невкусным и лишь вызывало досаду. И вот каждый день мы с тунпанем — ученым судьей Лю Тин-ши гуляли в забытых садах, что находятся в древних, заброшенных ныне кварталах. Гуляли и тоже искали траву — дерезу и цветы — хризантему. Попробовал я, пожевал и, погладив живот, улыбнулся… С тех пор убежден, что слова Тянь Суй-шэна правдивы и выдумки нет в них досужей. И я сочинил это фу «Дереза с хризантемой» с единственной целью: слегка над собою самим посмеяться… Сие поясняю:
О, увы и увы, господин!
Ну кто заставлял вас в присутствии
важном сидеть
И правителем округа слыть?
Пред вами — просители жаждут
совета-решенья,
За вами — чиновники мечутся
и суетятся…
С утра до полудня в присутствии вы
И вечером здесь допоздна.
И вам никогда и никто не поднес даже
чарки вина!
Хватали траву и травой, господин,
вы свой рот набивали.
Когда же до трапезы дело доходит,
Брови хмурите вы за столом,
Взметнув свои палочки, рот наполняете
так,
Что задыхаетесь, давитесь,
Даже тошнит вас…
А помните, в прошлом был Инь-генерал:
Это он угощал луком с прелой пшеницей.
Цзинь Дан, не понюхав, такую еду
отстранил.
Дивлюсь: почему вас прельщают какие-то
листья растений?
Ужель благородные злаки отсутствуют
в этих горах?
Внимательно выслушав, он, улыбнувшись,
сказал:
«Вся жизнь человека подобна разгибу
и сгибу руки.
Что бедностью можно назвать?
Как судить о богатстве?
Что есть красота?
Что такое уродство?
Пшеницей питаясь, разбухнешь, пожалуй,
как тыква.
А мясо ведет к отощанью, и даже темнеет
лицо.
Хэ — важный вельможа — все тратил,
чтоб вволю поесть,
Юй Лан был бедняк, но в обед на столе
у него
Всегда овощных трижды девять стояло
изысканных блюд.
Что толку богатым себя в сладких снах
лицезреть?
Богатый и бедный — туда же, к единому
праху идут!»
Узнав это все, дерезу я считаю пшеницей
своей
И ем хризантему, — она мне — что риса
отвар!
Весною их почки, а летом их листья
вкусны,
Цветы их — под осень, коренья вкушаю
зимой.
Возможно, что пища такая в Наньяне,
у речки Сихэ,
Поможет дожить до почтенного возраста
мне!
Храм Цюй Юаня
Я отправился в Чу, снарядив небольшую
ладью,
И воздвигнутый в честь Цюй Юаня
дворец предо мною предстал.
Я, на горы взирая, что так высоки на
речных берегах,
Здесь, у древнего Храма, вслух читаю,
поэт, сокровенную думу о Вас:
«О, когда бы пришли Вы из далей
времен
И, реку по волнам перейдя, устремились
на юг!
Только с домом родным разделили Вас
тысячи ли,
И при жизни пристанища не было Вам,
И по смерти могилы себе не нашли…
Сколь прискорбно!
Пусть каждому смерть суждена,
Но как тяжко с ней встретиться с глазу
на глаз.
И поэтому, долго скитаясь по берегу,
Вы не решались уйти,
С высоты Вы глядели,
Как устрашающий мчался поток…
И тогда, чтоб излить беспредельную
скорбь,
Сочинили вы „С камнем в объятьях“ —
предсмертную песнь.
О, могу я представить себе,
Сколь тяжелые думы у Вас, одинокого,
были тогда на душе!
Представляю: последняя сказана Вами
строка…
Час настал — вы ушли…
А потом, словно въявь,
Сышится мне из пучины речной:
„Раз не в силах взлететь высоко
И не волен уйти далеко —
Лучше скрыться в безмолвье, приют
отыскать в глубине!“
…Ваши мысли теснились — одна
за другой —
То о чаяньях добрых, то о горечи
прежних обид.
Вдруг, усопший поэт, Вы услышали вести
из жизни былой:
Пропасть меж государем и теми, кто
служит ему!
И воскликнули Вы:
„Это так!
Не боролся с ничтожными я —
Лишь словами хотел убедить их в своей
правоте!
Вот я умер и все осознал и хотел бы
свой Путь изменить:
Коль сгущаются тучи над отчизной моей —
Как могу я на дне в одиночестве время
влачить?“
…И речному владыке поведали Вы обо
всем,
Убедили Фэн И, чтоб о Вас в небесах
доложил.
И, проникнув потом через Девять Застав,
Повстречались с самим Государем Небес.
Видя Ваши печали, Государь опечалился
сам,
Но, увы, даже он был не в силах
помочь…»
И, вздыхая, я так рассуждал:
«Он, почтеннейший муж,
Обладатель священных подвесок
и душистых цветов,
Потеряв к возвращенью пути,
Бродит-ходит порою по берегу этой реки.
Только горы вокруг высоки-высоки,
Только скалы круты-неровны…
И в руинах уже то жилище, где он
некогда жил.
Если путник пройдет — опечалится,
грустно вздохнет.
Нет в помине его сыновей. Даже внуков
пропали следы.
Где они?
Только башню высокую время поныне
хранит…»
Пусть услышит поэт эти строки мои:
«Вот уж тысяча лет, как ушли Вы из
мира сего…
Мир с тех пор оскудел, жить все
тягостней в нем.
Мудрый, злобных насмешек боясь, прячет
мудрость свою.
Мы привычек рабы, подчиняемся нравам
худым
И хотим отрубить от квадрата углы,
чтобы кругом он стал.
Только хаос внесли мы и не в силах его
побороть,
Но считаем, что ревностно служим
и знаем свой долг…
А теперь, спутав яркое с темным, говорят:
„То нефрит и коралл“.
И хотят доказать, что нельзя Вас считать
мудрецом.
Но постыдным путем совершенства никто
не достиг —
Даже тот, кто считает, что отречься готов
от себя.
Что ж, уйти от отчизны, покончить
с собою, забыв о других, —
Разве это поможет потомкам, кому еще
жить суждено?
О, увы и увы!
Все пути совершенных мужей
Разве были и разве бывают прямы
и ровны?
И достаточно разве очистить себя самого,
Позабросив-забыв все заботы о мирской
суете?»
Я еще раз вздохну:
«Как извилист-неровен Ваш путь!
Были Вы одиноким на этом тяжелом
пути —
И сошли, равновесие вдруг потеряв…
Пусть все это и так, —
Для потомков Вы — честный и праведный
муж!
Но зачем я скорблю?
Вы давно уже вечный покой обрели…»
Тайфун
В летописи «Наньюэ» указывается, что в местности Сиань часто поднимаются тайфуны. Ураганный ветер дует с четырех сторон. Тайфуны чаще всего бушуют в пятом и шестом месяцах. Накануне не лают собаки, не поют петухи. В «Удивительной хронике Горных вершин» говорится также, что между летом и осенью на небе появляется ореол вокруг луны, похожий на радугу, называемый «матерью урагана». Он предвещает неизбежный тайфун.
В Середину осеннюю ночью
Путник в дверь постучался ко мне.
Он промолвил, на тучи рукой указав:
«Как свиреп Дух морской!
Это доброе знаменье или худое —
неведомо нам,
Только радуга с неба упала, из моря
воды напилась
И на север ушла;
Только красные тучи, сжимая осеннее
солнце,
Устремились на юг.
Значит, скоро тайфун!
Приготовьтесь к нему, господин!»
Человек досказать не успел этих слов,
Вижу — дом цепенеет,
Слышу — листья зловеще шуршат.
В небе птицы тревожно галдят,
Как безумные, в разные стороны звери
бегут.
Вдруг… взметнулся табун лошадей
И помчался быстрей и быстрей,
И вдогонку за ним
Шесть могучих орлов понеслись.
Тут ударил по дамбе неистовый шквал,
В каждой щелке и в каждой норе—
Ветра свист!..
Вышел из дому, сел
И, свой длинный халат подобрав,
Изменился, наверно, в лице.
Человек же сказал:
«Нет еще…
Настоящий тайфун не пришел, этот
ветер — предвестник его».
А потом —
Ветер дверь распахнул, ставни с окон
сорвал,
Черепицу разбил, все жилище растряс…
Катит множество каменных глыб по земле,
Гнет, затем вырывает с корнями деревьев
стволы,
Хочет выплеснуть воду из устья реки
И земную, мне кажется, ось расшатал!
Может быть, повелитель ветров —
всемогущий Бин И
В этот час во владенья Ян Хоу проник,
повелителя вод,
Чтоб расправиться с ним?
Высоки — в целых тысячу чи —
поднимаются к небу валы,
Устремляются воды в просторы
бескрайних долин.
Ветер грязь и песок захватил в свой
огромный кулак
И бросает, бросает их яростно,
Рушит стены утесов и скал!
Десять тысяч коней ветер вихрем несет,
И не менее тысячи вслед им летит
колесниц!
Леопарды и тигры от ужаса смолкли,
Уплыли в глубины киты…
То ль не бой при Цзюйлу,
Что всю землю потряс?
То ль не сеча Куньминская,
Обратившая в прах много тысяч людей?
…Я от страха дрожал.
Дыбом волосы встали на моей голове,
И дыхание сперло, и ноги свело.
Ночью, сжавшись на ложе в комок,
Девять раз просыпался и менял
положенье свое.
Днем три раза молил черепаху
предвестие доброе дать…
Через день и два дня утром стих ураган…
…Старики приходили, выражая сочувствие
мне.
Приказал я вина принести, чтобы
должное слугам воздать.
Страх прошел, и теперь лишь о том
наша речь,
Как деревьям и травам в беде их помочь,
Как поправить стропила и балки на доме
моем,
Как на крышу опять уложить
тростниковый настил, чтоб она не текла,
Как построить разрушенный ветром
участок ограды-стены.
Тихо-тихо кругом.
Не шелохнутся горы, леса.
Ни волны на просторе морском.
Встряска кончилась.
Гром отшумел.
По небесному своду, зелена-голуба,
Одинокая, светлая-светлая, проплывает
луна…
Тут невольно вздохнул я, как будто
очнувшись от сна,
И не понял никто, почему я вздохнул.
О, увы и увы!
Что мало по размеру, а что велико —
Мы привыкли судить из сравнения форм,
Радость что вызывает и что вызывает
печаль —
Мы привыкли решать в столкновеньях
сторон бытия.
Что ж касается ветра —
Как измерить нам силу его?
Дуя тысячу раз,
Он свою проявляет по-разному мощь!
Ветер для муравья:
Нам достаточно только подуть —
и повергнем его.
Ветер для комаров:
Мы рукою махнем — разлетятся они кто
куда.
Эти ветры не могут природу саму
сотрясать,
Но иным существам — комарам,
муравьям —
Эти ветры страшны.
А с другой стороны:
Гриф ударил крылом по воде —
И взлетел на три тысячи ли,
И потом со своей высоты
Он глядит на тайфун, в чистом небе
паря,
И, наверное, смотрит, как я, недостойный,
дрожу…
Разумеется, он, как и я, понимает,
Что тайфун — это ветра большое
дыханье — не вздох.
Но опять-таки спорно: огромно иль только
ничтожно оно?
Ибо зренье и слух не объемлют всего,
А в природе — увы — все изменно вокруг.
Десять тысяч существ лишь поднимутся
к жизни — и снова развеются в прах,
Блеском лишь мимолетно ослепляя наш
взор
И лишь отзвуком жизни до нас доносясь.
Вот заметите в небе
Вдруг вспыхнувший молнии луч
И скажите тогда: это правда иль ложь —
Представленье мое о причинах,
вселяющих страх.
Жаль, что сам, поздно сам я об этом
узнал!
«Мои сочиненья — большой полноводный поток…»
МОИ СОЧИНЕНЬЯ — БОЛЬШОЙ
ПОЛНОВОДНЫЙ ПОТОК,
КОТОРЫЙ СТРЕМИТСЯ ВПЕРЕД,
ВЫБИРАЯ НЕВЕДОМЫЙ ПУТЬ.
НА ГЛАДКОЙ РАВНИНЕ СПОКОЙНО
И ВОЛЬНО ТЕЧЕТ
И ТЫСЯЧУ ЛИ, ЕСЛИ НУЖНО, ОН ЗА
ДЕНЬ ПРОЙДЕТ.
А ЕСЛИ УЖ СКАЛЫ И КАМНИ ВСТАЮТ
ВПЕРЕДИ, —
НЕМЫСЛИМО ЗНАТЬ,
КАКУЮ ИЗ ФОРМ ОН ВОСПРИМЕТ,
БУШУЯ СРЕДЬ НИХ.
СКАЖУ ЛИШЬ ОДНО:
ГДЕ ДВИЖЕНЬЮ ПРОСТОР — ТАМ
В ДВИЖЕНЬЕ ПОТОК,
А ТАМ, ГДЕ ПРЕДЕЛ, — ОСТАНОВИТСЯ САМ.
ПОИСТИНЕ ТАК! ВОТ И ВСЕ!
ДРУГОЕ, ХОТЯ Б И ХОТЕЛ, Я НЕ
В СИЛАХ СКАЗАТЬ О СЕБЕ.
Комментарии
Стихи (ши)
Произведения, определенные в сборнике словом «стихи», имеют китайское название «ши». Ши — это первооснова классической поэзии Китая. Фактически ее первоначальный жанр. Они родились из народных песен в незапамятные времена и впервые были собраны в «Книге песен» («Шицзин»), ставшей бессмертным памятником народной поэзии IX–VII веков до новой эры. На многовековом пути развития ши меняли строку от четырехсловной до пяти- и семисловной обретали все большую глубину содержания и гибкость формы, вырабатывали свои законы и традиции. Сунские ши, одним из крупнейших создателей которых был Су Дун-по, отличаются аллегоричностью, символикой, скрытым между строк намеком. Среди них много сатирических произведений, эпиграмм и юморесок. Однако и лирическая и философская темы не теряют в них своей значимости.Стр. 39. Пил вино на берегу озера Сиху… (I). Си Ши — легендарная красавица, олицетворение женской красоты. Стр. 43. Только что отплыли из Цзячжоу. Цзячжоу — ныне город Цзядин в провинции Сычуань. В 1059 г. трое Су — отец Су Сюнь, старший сын Су Цзы-чжань (Су Дуп-по) и младший Су Цзы-ю — предприняли путешествие по Янцзы до города Цзинчжоу. Цзиньшуй, Маньцзян — старые названия рек Минцзян и Цинъицзян, впадающих в Янцзы. Каменный Будда. — Су Дун-по записал в дневнике, что в месте слияния рек Янцзы и Маньцзяна, на берегу возвышалось каменное изваяние бодисатвы Майтрейи. Стр. 45. Храм Цюй Юаня. Цюй Юань — великий китайский поэт IV–III в. до н. э., основоположник поэтического свода «Чуские строфы» («Чуцы»). Будучи сановником в царстве Чу, поэт ощутил свое бессилие в борьбе с разложившимся двором чуского царя и в знак протеста покончил с собой, бросившись в реку Мило (подробнее см. комментарии к одноименной поэме). Как шумно на высоких берегах! — День гибели Цюй Юаня — пятый день пятого месяца по лунному календарю — издревле отмечался в Китае как день поминовения поэта: в его честь приносились жертвы (вино, сладкий рис), а на реках устраивались состязания на лодках, которым придавалась форма драконов. День памяти Цюй Юаня отмечается китайским народом поныне, хотя многие древние обряды забыты. Наньбин — ныне город Чжунчжоу. Стр. 49. По озеру, против ветра. В этой жизни к возвращенью… — Согласно буддийским верованиям смерть есть возвращение к жизни в облике более совершенного или менее совершенного существа, в зависимости от добрых или злых дел, которые человек творил в прошлом своем рождении. В поэзии Су Дун-по часто повторяется мысль о том, что земная (а не небесная) жизнь и есть то прекрасное, что дано человеку (об этом подробнее см. комментарии к мелодии «Уходит солнце на закат…» и поэме «Красная скала»). Стр. 52. Надпись на стене Храма западного леса. Храм западного леса находился в горах Лушань. Стр. 54. В Цзинчжоу. Цзинчжоу — город на берегу Янцзы, центр одноименного округа Сунской империи, ныне город Цзянлин. Здесь в 1059 г. закончилось лодочное путешествие трех Су (см. комментарий к с. 43). Далее отец и сыновья отправились в столицу Бянь-цзин (Кайфын) по суше. Там гадалка в толпе… — У пристаней и на базарных площадях средневековых китайских городов гадатели предсказывали людям судьбу по ударам в барабаны, сделанные в виде черепахи. …И не слышно нигде царства Чуского горестных слов. — Имеются в виду «Чуские строфы» Цюй Юаня как олицетворение народной скорби. Стр. 56. В девятнадцатый день одиннадцатой луны года синьчоу распрощался с Цзы-ю… Год синьчоу — 1061 г., когда Су Дун-по получил должность судейского чиновника в придворной канцелярии «фэн сян» и покинул родные места. Проводить его из Мэйшани — родного селения — до ближайшего города Чжэнчжоу пошел младший брат Су Цзы-ю. Стихотворение написано после разлуки с братом. Так уговорились в детстве мы… — В юности Су Дун-по и его брат уговорились на всю жизнь, что будут вспоминать друг о друге каждую дождливую ночь. Стр. 60. Каменный барабан. Каменный барабан — памятник древнекитайской культуры, представляющий собой десять каменных тумб полусферической формы, некогда слитые в единый каменный массив. Впервые были обнаружены на территории нынешней провинции Шэньси в VII в. Одним из первых исследователей надписей на них, относящихся к эпохе Западного Чжоу — периоду правления Чэн-вана (1024–1005 гг. до н. э.) и Сюань-вана (827–782 гг. до н. э.) — был знаменитый танский ученый и писатель Хан Юй (768 824), которого Су Дун-по чтил как своего учителя. Ныне «каменные барабаны» находятся в Пекине. До сих пор тексты на них являются предметом исследования ученых-филологов. …Прибыл я Луского старца проведать, в должность вступив как чиновник столичный. — Согласно старым обычаям, после назначения на должность государственный чиновник был обязан отправиться в Храм Конфуция, что находится близ города Цюйфу в нынешней провинции Шаньдун. Конфуций жил в царстве Лу, поэтому потомки часто называли его Луским старцем. …Мне по прошествии целого века… — Хань Юй умер в 824 г., а Су Дун-по написал «Каменный барабан» в 1061 г., то есть по прошествии двух с лишним веков; в данном случае поэт употребил понятие «век» условно. «Как быстролетна моя колесница…» — Су Дун-по здесь цитирует некоторые надписи на одном из барабанов, переведенные им с чжоуского на современный ему язык сунского Китая. …Кроме Ковша есть иные светила… — Во времена Су Дун-по «каменные барабаны» были сравнительно новыми из найденных реликвий старины. Поэт хочет сказать, что они по своей значимости нисколько не уступают уже найденным и изученным памятникам. Словно луна на ущербе сияет… — То есть понятных письменных знаков крайне мало, а больше — непонятных или стертых временем. Это при Се, что служил Сянь Юаню, «птенчиков лапки» уже «наследили»… — По преданию, первым изобретателем китайской письменности, получившей впоследствии название «следы птичьих лапок» (этот образ отражает облик древнейших китайских иероглифов), был придворный историк Цан Се, служивший чжоускому царю Сянь Юаню. …Бин и Ли Сы молоком животворным этих птенцов неуклюжих вспоили. — Бин (Ли Янбин VIII в.) — исследовал иероглифику, утвержденную Ли Сы (III в. до н. э.). «Лебеди-гуси» — название стихотворения из раздела «Малые оды» древнейшего литературного памятника Китая — «Книги песен» («Шицзин»). В нем воспеваются доблести чжоуского царя Сюань-вана (827–782 гг. до н. э.)…Как изменили ученые люди всех «головастиков» прежних обличье. — «Головастиковое письмо» («кэдоу вэнь») также относится к древнейшей форме китайской письменности, видоизмененной при Сюань-ване. …В самом расцвете династии Чжоу… — Имеется в виду правление Сюань-вана. Шли на восток — и сюйлу покоряли, тигры рычали, свирепые в драке. — Сюйлу — название древних племен, обитавших на территории современных провинций Цзянсу и Аньхуэй. В «Книге песен» со свирепыми тиграми сравниваются отважные воины. Этот жe образ в данном случае использует Су Дун-по. Сянь — племена, обитавшие на северо-западных окраинах Чжоуской империи, предки племен, получивших впоследствии название сюнну. В бой устремлялись, как злые собаки. — По преданию, часть войск чжоуского Сюань-вана состояла из рабов, которых натравливали на врага, как собак. …С запада — волки, с востока — олени… — То есть посланцы вассальных стран. Оды «Сун». — Имеются в виду оды из «Книги песен» («Шицзин»), посвященные чжоускому Сюань-вану. Памятник с текстом в горах Цигулоу, по преданию, был воздвигнут в честь легендарного императора «золотого века» Юя, укротившего потоп и прославившегося мудростью и справедливостью. Вэнь-ван — отец У-вана (1122–1115 гг. до н. э.), первого из правителей династии Чжоу. …Девять больших округов Поднебесной… — Имеется в виду империя Цинь Ши-хуана, основателя династии Цинь. Он правил с 246 по 209 г. до н. э. «Книгу стихов» и «Истории книгу»… — Имеются в виду «Книга песен» («Шицзин») и «Книга истории» («Шуцзин») — священные для последователей Конфуция своды. Цинь Ши-хуан, преследуя конфуцианцев, проявлял ненависть и жестокость к ученым людям; в китайской исторической литературе часто фигурировал как тиран, а время его правления описывалось как годы великого бедствия. У всемогущего Предка-Дракона… — Имеется в виду Цинь Ши-хуан. Цайский наместник, тот самый бродяга, с желтой собакою шлялся который. — Имеется в виду первый сановник при дворе Цинь Ши-хуана «цзайсян» Ли Сы, который до получения этого титула, по преданию, был известен как бродяга. Об этом есть упоминание в историческом труде древнего китайского историка Сыма Цяня «Шицзи». «Жечь, убивать, разрушать без остатка»… — Су Дун-по цитирует фрагмент надписи на «каменном барабане». «Шесть сочинений», опасных для власти. — Имеется в виду конфуцианское «шестикнижие» — свод конфуцианской литературы, объявленный Цинь Ши-хуаном вне закона, то есть «Шицзин», «Шуцзин», «Ицзин» («Книга перемен»), «Лицзи» («Книга ритуалов»), «Юэцзин» («Книга музыкальных обрядов»), «Чунь-цю» («История эпохи Весен и Осеней»). Девятиногого глыба сосуда — священная реликвия государей Чжоуской династии; была утоплена в реке Сишуй. Цинь Ши-хуан хотел поднять сосуд со дна реки, но реликвия исчезла. Стр. 68. Проезжаю Храм Золотых гор. Храм Золотых гор — исторический памятник, находится на скале посреди Янцзы, близ нынешнего города Чжэньцзяна. За тем селом, где я рожден… — Родина поэта Мэйшань находится на берегу Янцзы в ее верхнем течении. Чжан — мера длины, равная 3,2 м. Но к возвращенью «нет весла». — То есть нет возможности вернуться в отчий дом. Стр. 73. В день зимнего солнцестояния гуляю около Храма счастливых предзнаменований. Храм счастливых предзнаменований был известен в Сунскую эпоху как место, где произрастают самые красивые пионы. Кто из людей подобен господину, которого зовут учитель Су? — Су Дун-по в шутку говорит здесь о себе. Стр. 75. Ночую на Горе девяти святых. В примечании поэта говорится: «Девять святых — секта, руководимая Цзо Юань-фаном, Сюй Юем и Ван Се. Гора эта находится в Хэнчжоу». Из яшмы и золота высится храм… — По преданию, святые этой секты обитали в яшмовых и золотых храмах. Ханьские светила — ученые и мудрецы эпохи Хань (206 г. до н. э. — 220 г. н. э.). Циньская держава — империя Циньской династии (246–207 гг. до н. э.). …Смотрел я на небо, где лодка-луна плыла в облаках — как во льдах! — Поэт, завершая стихотворение образом «лодки-луны» «во льдах», как бы подтверждает мысль о необходимости духовного движения, развития человека, который, совершенствуя себя, должен пробивать путь вперед даже в мире зла и несправедливостей (недаром он упоминает о «циньской державе»). Луна в стихах Су Дун-по, как и у многих его предшественников, — олицетворение чистоты, целомудрия. Стр. 78. В Мэйу. Мэйу — селение на территории нынешней провинции Шэньси; здесь в конце эпохи Хань было логово кровожадного разбойника Дун Чжо. При факеле виден всего лишь один от жира лоснящийся пуп. — Поэт как бы наяву представляет себе казненного Дун Джо, тело которого, по описанию ханьских историков, было выставлено на городской площади Мэйу для устрашения и ночью освещалось факелами. Стр. 94. Восхищаюсь исполненным кистью Юй-кэ бамбуком из коллекции Чжао Фу-чжи. Юй-кэ. — См. в предисловии сноску на с. 30. Чжао Фу-чжи — ученый, поэт, коллекционер произведений живописи; друг Су Дун-по. Стр. 98. Вздыхаю, думая о плодах личжи. В эпоху Тан плоды личжи доставлялись для императорского двора с дальнего юга, с территории нынешнего Вьетнама. Обозы часто подвергались разграблению, а перевозчики гибли в пути. Стихотворение обращено к современному Су Дун-по императорскому двору, чиновники которого наживались на перевозках южных сортов чая. Годы Юнюань правленья Ханей. — Девизом Юнюань обозначены годы правления императора Ханьской династии Хэ-ди (89–107). Цзяо — северная окраина нынешнего Вьетнама. В годы Сюань-цзуна дома Танов… — Император Танской династии Сюань-цзун правил с 712 по 756 г. Фу — ныне населенный пункт Фулин в провинции Сычуань. Танский Линь-фу — главный сановник («цзайсян») при императоре Танской династии Сюань-цзуне; снискал известность алчностью, коварством и жестокостью. Бо-ю — сановник при императоре Ханьской династии Хэ-ди; направил императору доклад, подробно описав, какой тяжелой ценой обходятся перевозки личжи и фруктов лунъянь («драконий глаз»). Император внял советам Бо-ю и запретил перевозки. Ян Гуй-фэй — наложница императора Таиской династии Сюань-цзуна. Уишань — селение в горном районе провинции Фуцзянь, с давних времен славящееся богатыми урожаями высокосортного чая. Цветы таохуана везут в столицу, как везли при Танах! — В эпоху Сун поставки южных плодов были запрещены, однако с юга по-прежнему везли чай и даже живые цветы; таохуан — один из видов желтого пиона. Стр. 102. Храм желтого вола. Храм желтого вола находился в нынешнем районе Саньмэнься, посреди реки Янцзы. Стр. 105. Тени. Под тенями поэт имел в виду продажных дворцовых сановников. Яшмовый Храм — согласно древнекитайским верованиям, дворец Небесного Владыки; здесь поэт намекает на императорский двор. Стр. 106. В дождь навещаю храм всемилостивейший Гуаньинь на горе Тяньчжу. Гуаньинь — бодисатва, буддийское божество. Тяньчжу — древнее китайское название Индии, здесь — название горы. Белый Бог. — Имеется в виду бодисатва Гуаньинь, а в подтексте — высокопоставленный чиновник, сборщик налогов. Стр. 107. Прощаюсь с Чэнь Чжу. Чэнь Чжу — придворный сановник, видный политический деятель в группировке, возглавляемой историком и философом Сыма Гуаном. Я против общества не шел, а если что-то и случилось… — Су Дун-по выступил против реформ Ван Ань-ши и был отстранен от службы при дворе. См. об этом в предисловии. А то, что груб я и ленив… — Нарочито унижая себя, противопоставляя себе Чэнь Чжу, поэт в то же время выражает надежду, что с него снимут опалу. Стр. 111. Вторя Ли Дао-юаню, посылаю Чжан Ши-миню. Ли Дао-юань, Чжан Ши-минь — современники Су Дун-по, противники дворцовых сановников Ли Дина, Шу Даня, Ван Гуя (см. предисловие). Стихи и Летопись событий. — Поэт имеет в виду конфуцианские каноны — «Шицзин» и «Шуцзин». …А главное, о чем они вещают, то — на земле зеленые хлеба. — Как политический деятель, Су Дун-по считал, что землю надо разделить поровну между крестьянами, аргументируя свое убеждение заветами Конфуция. Пусть воронье кричит над дохлой крысой… — Намек на дворцовых сановников (Ли Дин, Шу Дань), пробравшихся к власти путем коварных интриг. …А гордый лебедь… — Поэт имеет в виду себя, опального ученого и чиновника. Стр. 113. Горная деревня. …продайте мечи, а потом покупайте вола… — Поэт резко выступал против увеличения армии, считая это одним из главных зол, ведущих страну к разорению. Бугу — полевая птица, считавшаяся вестницей удачного посева. От мелодии «Шао» забыть вкус мясного когда-то могли… — По преданию, Конфуций, услышав древнюю мелодию «Шао», был так ею очарован, что забыл вкус мяса. Здесь поэт разоблачает продажных чиновников и бесчестных торговцев солью. Стр. 115. Сюцаю Ли Син-чжуну, дабы не спал он, захмелев. Ли Син-чжун—молодой ученый, ученик Су Дун-по. «Я хотел бы поспать, господа…»— Поэт воспроизводит слова Тао Юань-мина. Стр. 116. Монаху из Юйцяня. Юйцянь — название местности в нынешней провинции Шаньдун. …Но под ногами почвы нет, когда не ешь бамбука. — Бамбук для поэта — символ твердости духа, принципиальности. Янчжоуские птицы. — Поэт намекает на высокопоставленных чиновников, паразитирующих за счет налоговых сборов и взяток. Стр. 118. Вторю рифмам Цзин-гуна. Цзин-гун — придворное звание реформатора и поэта Ван Ань-ши. В первые годы службы в столице Су Дун-по резко выступал против Ван Ань-ши, но противники уважали друг друга; когда Ван Ань-ши попал в опалу, он выразил желание жить по соседству с Су, в Цзинлине. Но этому не суждено было сбыться, так как в 1086 г. Ван Ань-ши умер. Верхом на осле добирался я долго… Поэт предпринял путешествие из Сычуани в Цзиньлин, на могилу Ван Ань-ши, чтобы почтить его память в день десятилетия после кончины. Стр. 119. Посылаю из тюрьмы брату Цзы-ю. В 1079 г. Су Дун-по был арестован и брошен в столичную тюрьму. Его обвиняли в клевете на императора и двух сановников — Ли Дина и Шу Даня. Свят и чист наш Владыка… — После обвинительных речей судей Су Дун-по признал себя виновным и был уверен, что император Шэнь-цзун подпишет ему смертный приговор. В стихотворении поэт обращается к брату с просьбой позаботиться о семье. Стр. 123. Выйдя из тюремных ворот (II). …Нет худа без добра — мне повезло! — Благодаря вмешательству императрицы, приговор, вынесенный Су Дун-по в 1079 г., был не слишком строгим. Найдя коня иль потеряв коня… — фраза из летописи «Цзочжуань»; ее смысл: никогда нельзя предугадать, какая судьба ждет тебя завтра. Зато не буду больше петушком… — Поэт рад, что ему, высланному из столицы, больше не придется служить среди придворных льстецов. И в тех краях, на запад от Реки… — Округ Хуанчжоу, куда был выслан Су Дун-по после судебного процесса, находился к западу от Янцзы в ее среднем течении. Стр. 126. Возвращаясь в город Исин, написал в память о Западном Храме среди бамбука. Западный Храм среди бамбука (Чжусисы) находился в округе Жучжоу... Я услышал хорошую весть… — Эта строка Су Дун-по была расценена цзайсяном Чжан Чунем как выражение радости по поводу кончины императора Шэнь-цзуна, и поэт был сослан на южную окраину империи (округ Динчжоу), а затем на Хайнань, в Даньэр. Стр. 127. Провожаю Чжу Шоу-чана, отправляющегося в край Шу. Чжо Шоу-чан — друг Су Дун-по, навестивший его на острове Хайнань. Край Шу находился на территории нынешней провинции Сычуань. Все плывут и плывут облака, бороздя небосвод… — Облака и светлая луна олицетворяют здесь светлые воспоминания поэта в изгнании о верныхдрузьях и надежду на возвращение из ссылки. Стр. 131. Пишу на рифмы стихотворения «Вздыхаю и снова вздыхаю», написанного больным Гуань Цзы-мэем. Гуань Цзы-мэй (Цинь Гуань) — поэт-лирик, писавший стихотворения в жанре цы (мелодии). …Обильный не кончился дождь… — Этими строками Су хочет приободрить больного друга. Стр. 132. Снова пишу о возвращении на север. Будучи в ссылке на острове Хайнань, поэт, говоря о севере, подразумевал континентальный Китай. Он не терял надежды на то, что его оправдают и он возвратится в родные края. Стр. 133. По наитию. Стихотворение написано во время ссылки на южную окраину Сунской империи — Динчжоу. Когда оно дошло до цзайсяна Чжан Чуня, последний вспылил: «Видно, не плохо живется Су Ши в изгнании!» И тут же повелел выслать поэта «за море», то есть на Хайнань. Это было в 1097 г. Пятая стража — время около пяти часов утра, его наступление отмечалось пятью ударами в колокол. В данном случае за этим следил даос-монах. Стр. 134. Цветы мэйхуа. По мнению одного из комментаторов Су Дуп-по, противопоставляя цветы персика цветам мэйхуа (разновидность дикой сливы), как бы проводит грань между продажными сановниками типа Чжан Чуня и подлинными патриотами страны. Стр. 141. Вторю стихотворению Тао Юань-мина «Довольно вина!» Год Дин-чоу — 1097 г. …Я и этот подросток — мой сын. — Поэт говорит о своем третьем сыне — Су Го, который жил в селении Даньэр на острове Хайнань вместе с отцом. …Будет светочем Будда один… — В конце жизни Су Дуп-по стал ревностным буддистом; религия запрещала ему после смерти жены вступить в новый брак… Я стремился к Пути… — Путь (Дао) есть заложенная в основе мироздания высшая истина. Так проповедовали древние китайские мудрецы Лао-цзы, Чжуан-цзы и их последователи. Старец с Восточного Склона — дословный перевод литературного псевдонима поэта — Су Дуп-по. Ду Кан — бог вина.
Мелодии (цы)
Мелодии — это поэзия жанра цы, зародившегося в конце VII века. Стихи этого жанра создавались в соответствии с размерами и ритмами определенных музыкальных мотивов-мелодий. Мелодии постепенно теряли свою определяющую этот жанр роль и забывались; к настоящему времени они и вовсе исчезли из памяти людей. Поэтические же строки, созданные для них, остались и звучат сейчас как лирические стихотворения, — глубоко эмоциональные, ритмически многообразные. Цы — сложная поэзия, в которой определяющее место занимает гармония звуков, отражающих переживания и настроения автора. Сложность этой поэзии и в ее символике: цы — это откровения лирического героя, но сам лирический герой, как правило, выступает незаметно, скорее ощущается, чем представляется въявь; это облака, ветер, дождь, солнце, озеро, цветы лотоса, деревья, — словом, все то, с чем стремилась слиться душа поэта. Су Дун-по первым решился создавать цы вопреки требованиям мелодий, внес в них гражданскую и бытовую темы. За это его упрекали сторонники чистоты жанра, но поэт, в сущности, обогатил его, приблизил к жизни, к человеку.Стр. 147. «В какое время будет вновь чиста-светла луна?..» Середина осени — народный праздник в Китае; год бинчэнь — 1076 г., девятый год правления императора Шэнь-цзуна. Мне б с ветром в небо вознестись! Там башни яшмою зажглись… — Намек на императорский двор в Бяньцзине (Кайфын). Но для земного холодна-морозна высь… — Иносказание: Су Дун-по, человеку обыкновенному, земному, претит роскошь и погоня за высокими чинами. …И перед тем, кто там, вдали… — Су имеет в виду младшего брата Су Цзы-ю. Стр. 149. «Уходит солнце на закат, собрав с небес шелка…» Павильон внезапного ветра. — Так Су Дун-по назвал беседку около своего дома, когда он жил в опале в округе Хуанчжоу. Чжан Уо-шуань — опальный ученый, сосед Су Дун-по по ссылке. Вы, мне построили жилье… — Чжан Уо-шуань помог Су Дун-по построить жилище и беседку. Я помню тот пиншаньский дом… — Дом Оуян Сю, ученого, поэта и наставника Су Дун-по, находился в горах Пиншань, в округе Янчжоу. Цзяннань — пространство к югу от реки Янцзы. …Старик сказал… — Поэт имеет в виду Оуян Сю. Цин — мера площади, около 6,67 га. Смешон Сун Юй, не распознав, хоть он ученым слыл… — Поэт Сун Юй, живший при династии Хань (206 г. до н. э. — 220 г. н. э.), написал оду о ветре, в которой порывистый ветер назвал «мужским», а теплый и ласковый — «женским». …Какую «музыку небес» мудрец Чжуан открыл. — Чжуан-цзы, один из основателей даосизма, утверждал, что существует три вида музыки — музыка «земная», «небесная» и «человеческая». Су Дун-по считает такое подразделение наивным, утверждая, что и для людей и для небес и земли существуют одни и те же законы развития, то есть, как образно выражается поэт, одна музыка. Стр. 151. «Мужской и женский — голоса. Все ближе, все ясней…» Вэньчжун гун Оуян—Титул Вэньчжун гуна (мужа Просвещенного и Верного) был пожалован императором поэту Оуян Сю, наставнику и другу Су Дун-по. В цунь шаги на подъеме… бездна в сто чи легка… — Цунь равен 3,2 см, чи — 0,32 м. Возвышение человека в обществе, считает Су Дун-по, происходит медленно, тогда как падение может быть внезапным и быстрым. В душе и «уголь раскален», и «не растаял лед». — Ханьский придворный Дунфан Шо писал, что «лед и уголь, когда он раскален, не могут быть рядом». Су Дун-по, объясняя свое гневное, тревожное и в то же время печальное состояние, придает противоположный смысл этому изречению. Стр. 153. «Там, за воротами Xан — чжоу…» Жуньчжоу — небольшой городок в Сунской империи. Для далекого возлюбленного. — Су Дун-по написал эту песню в подарок молодой женщине, чтобы она отправила ее находящемуся в отъезде мужу. Хэн Э — фея луны, олицетворение разлученной с возлюбленным женщины. Стр. 155. «Орхидеи у гор в свежей речке ростки увлажнили…» …петуха вспоминать подожди… — Танский поэт Бо Цзюй-и писал, что «петух вещает рассвет», но жизнь «уходит на закат». Су Дун-по вкладывает в образ противоположный смысл. Стр. 156. «Глубь от солнца красна. Рыбки плещутся. Теплые волны…» Млад и стар от небес взоров радостных не оторвут. — В 1078 г. в округе Сюйчжоу была засушливая весна; поэт описывает радостную атмосферу в селах округа в день, когда выпал долгожданный дождь. «Человеку олень удивится…» — Шутливой фразой, на ходу брошенной крестьянке, поэт передает в песне свое ликование по случаю неожиданного дождя. Стр. 158. «Все спешат нарядиться…» Поэт описывает праздник урожая в селе. Стр. 159. «Дождь прошел у горы Фэнхуан…» Чжан Сянь — известный поэт-лирик XI в. Су Дун-по в его манере описывает прогулку с друзьями в лодках по озеру Сиху и встречу с неизвестной гетерой. Стр. 161. «Бирюзовые брови. Лишь взглянет — смущенья полна…» Стихотворение написано от имени женщины, разлучающейся с возлюбленным. «Янгуань» — название прощальной песни. Пусть в былое теченьем ладью унесет. — То есть для возлюбленной все хорошее остается в воспоминаниях о любимом. Стр. 163. «Ты ушла. Я живу. Одинок — десять лет…» Год имао — 1076 г., в котором исполнилось десять лет со дня смерти первой жены Су Дун-по. Стр. 165. «Над озером кончился ливень…» Был пьян и не помню я, как белошнурую шляпу снесло. — Иносказание: поэт не заметил в мирской суете, как лишился высокого сана. Белошнурую шляпу носили сановные лица. Стр. 167. «В чертогах „ласточки-птенца, летящего в цветы…“» Чертогами «ласточки-птенца, летящего в цветы» называл поэт ту часть своего жилища, где собирались его друзья и гетеры. …Сон оборвал и небесную песнь Яотая… — Яотай — дворец Повелителя Небес; под песней Яотая подразумевается сказочное сновидение. Стр. 169. «Любитель выпить наш рыбак…» …Чиновник злобный рядом… — Государственные чиновники часто рыскали по селам, вылавливая неплательщиков налогов, чем издавна снискали ненависть крестьян и деревенских кустарей.
Поэмы (фу)
Иероглиф «фу» первоначально определял прозопоэтические произведения типа од. То были оды Сыма Сян-жу, Сун Юя и многих других поэтов дотанского периода. Танские поэты Хань Юй, Лю Цзун-юань и сунские — Оуян Сю, а за ним Су Дун-по внесли в этот поэтический жанр много нового. В их произведениях форма фу в значительной мере утратила прежнюю свою специфику — возвышенность слова, нарочитую гиперболизацию образов, напыщенность, чопорность. Поэтому фу Су Дун-по трудно назвать одами. Это небольшие поэмы философского содержания, отклик поэта на политические события его времени. Поэмы Су Дун-по не скованы обязательной рифмой, не подчиняются строгой, регулярной метрике. Эта непринужденность повествования позволяла поэту тесно сочетать романтический и реалистический сюжеты, заключать произведение философским обобщением.Стр. 175. Осеннее солнце. В поэме утверждается, что в природе все разумно, что ее светлое начало (Ян) и темное начало (Инь) не исключают друг друга, а, наоборот, взаимосвязаны и чередуются в своих проявлениях. Иными словами, поэма утверждает оптимистическое отношение к жизни, говорит о том, что, несмотря на невзгоды, жизнь прекрасна и не следует унывать, если порою приходится переносить временные трудности. Внук наследный Великого Вана Юэ… — пятый сын императора Сунской династии Тай-цзуна (976–997) — Чжао Линь-ши. Су Дуп-по был его наставником, репетитором. В «Истории династии Сун» сообщается, что однажды в Ханчжоу принц дал поэту на прочтение стихи, посвященные солнцу; Су тут же взял кисть и написал в ответ эту поэму. Он «в деревне живет, не имея земли»… — В иероглифах, обозначающих имя принца, имеются отдельные элементы со значениями — «деревня», «земля», «стихи», «слова». Пользуясь этим, Су Дун-по иронизирует по поводу незнания наследником деревенской жизни, его малого опыта в стихосложении. Он учителю, что отстранился от дел… — То есть опальному чиновнику, ученому. Поэт имеет в виду себя. …Если даже ста всходам… — То есть всем полезным злакам. …А драконы и рыбы входят в наши дома… — Здесь «драконы и рыбы» олицетворяют наводнение. Лун-ван, или Предок-Дракон, по древним китайским верованиям, — повелитель дождей и текучих вод. …летя над домами, кричат журавли… — В «Стихах о Восточных горах» Чжоу-гуна (ум. в 1105 г. до н. э.) есть фраза: «Журавль кричит перед горой, жена вздыхает дома». …И фонарь вспыхнул ярким огнем… — Есть древнее китайское выражение: «Когда фитиль фонаря внезапно вспыхивает — радость, значит, придет». Чангэн — звезда, предвещающая добро. Долина Солнца — восточный край Поднебесной, где, по преданию, всегда на посту находился чиновник, следящий за сменой дней, месяцев и годов. Фусан — легендарная страна, названная в честь одноименного дерева, которое вырастает при восходе солнца. Если так, — не напрасно ль солнце зимнее благом считают, а летнее злом? — В летописи «Цзочжуань» есть утверждение: «Чжао Цуй — это зимнее солнце; Чжао-дунь — солнце летнее. Посему повелось, что зимнее солнце можно любить, а летнего солнца следует бояться». Это то же, что три и четыре для стада тупых обезьян! — В трактате Чжуан-цзы, древнего китайского философа, рассказывается, как один владелец стада обезьян установил им рацион пищи: утром три порции желудей, ночью — четыре. Обезьяны возмутились, сетуя на то, что голодают. Тогда хозяин стал утром давать им четыре нормы, а ночью — три. Обезьяны успокоились. Автор высмеивает предрассудки, идущие вразрез с действительностью. …И не будем замазывать известью окон… — Когда-то в Китае существовал обычай: в десятом месяце окна и двери, выходящие на северную сторону, замазывались известью, дабы преградить путь лучам осеннего солнца, которое в это время года считалось носителем зла. Стр. 182. Хитрая мышь. В поэме Су Дун-по развенчивает мнимое могущество властей предержащих и утверждает, что мудростью наделено каждое существо, рожденное природой. Сюжет этот, вероятно, не случаен: автор негодовал, видя, что после отставки Ван Ань-ши императорский двор окружают чванливые и высокомерные сановники вроде Ли Дина и Шу Даня, презирающие простых людей и считающие себя всесильными. …на цилиня охотился он… — Цилинь — мифическое животное с телом лошади и головой оленя. …И гибкостью «девы, пропавшей из глаз»… — Образ заимствован из сочинений философа Сунь-цзы, который считал, что воин должен обладать темпераментом юной девы, дабы мгновенно выскочить в дверь, если настигнут враги. Все надеялись Путь отыскать, но Пути не нашли. — Древний философ Мэн-цзы писал: «Убитый горем, государь Вэнь-ван с сожалением взирал на людей, потому что хотел указать им праведный Путь, но сам не узрел его». Вы же в юности сами писали об этом трактат… — В сочинении, которое написал Су Дун-по в десятилетнем возрасте, имелись те же сравнения, что в строках о «драгоценности», «сосуде», «тигре» я «пчеле». Стр. 187. Утес Яньюй. В поэме стремительный водный поток олицетворяет вдохновение творца, которое дает ему силу противодействовать встающим на жизненном пути преградам. Именно в борьбе, по мысли поэта, обретаются жизнестойкость и спокойствие, столь необходимые для истинного художника, принципиального ученого. В подтексте поэма представляет собой выражение сочувствия и моральной поддержки тем ученым, поэтам и философам, которые, как и сам Су Дун-по, оказались в немилости у императора Шэнь-цзуна после утверждения Ван Ань-ши в сане главного сановника двора (цзайсяна) и были высланы из столицы как опальные чиновники. Утес Яньюй — порог в ущелье Цюйтан в провинции Сычуань. …Шу-река достигает Куэй… — Река Шуцзян берет начало в горах Миньшань; местность Куэй находилась на территории нынешней провинции Сычуань. В Поднебесной наибольшею верой в себя обладает вода… — В каноне «Дао-дэцзин» говорится: «Проявление высшей добродетели подобно текущим водам»; «В мире нет ничего нежнее и приятнее воды»; «По силе и мощи ничто не превзойдет ее». …И природою то состоянье дано, что идет за бесчисленным рядом превращений и смен-перемен. — Согласно буддизму, ничто в мире не умирает, а лишь в должное время превращается из одного состояния в другое. Стр. 192. Красная скала (Случай первый). В поэме разрешается спор между тоскующим пессимистом — «гостем» и поэтом о том, велико ли значение человека, подверженного воздействию всесильных мировых стихий. Гость, оказавшись около исторического моста — Красной скалы, где был разгромлен слывший при жизни великим героем полководец Цао Цао, — вспоминает его стихи и говорит, что даже Цао Цао уже забыт, поэтому-де что уж говорить о простых смертных. Поэт, возражая ему, излагает свои воззрения на природу и человека, утверждая, что в мире ничто не проходит бесследно, а человек должен быть счастлив, потому что только он может быть подлинным ценителем красоты природы. Красная скала — название ущелья недалеко от Ханькоу в нынешней провинции Хубэн. Жэнь-сюй — 1082 г. Посветлела луна, звезды стали, редеть… — Строки из «Короткой песни» («Дуаньгэ-син»), авторство которой приписывают Цао Цао (Цао Мэн-дэ), государю царства Вэй (II–III вв.). Это здесь Чжоу Лан проучил так жестоко Мэн-дэ… — В 209 г. Цао Цао захватил Цзинчжоу, вынудив своего соперника Лю Цзуна признать поражение. Цао Цао стал обладателем большого флота; на службе у него были десятки тысяч опытных воинов-моряков. Все полководцы, прежние противники Цао Цао, были так напуганы силой правителя Вэйского царства, что уговорили Цюань-вана, правителя царства У, признать Цао Цао победителем и прекратить войну. Лишь полководец Чжоу Юй, он же Чжоу Лан (174–218), не согласился с пораженцами и направился с армией в Сякоу, где встретился с Чжугэ Ляном, Чэн Пу и другими полководцами, организовав союз против Цао Цао. Встреча противников произошла в местности Красная скала. По приказу Чжоу Юя в лагерь Цао Цао были направлены — якобы для капитуляции — корабли, наполненные сухим тростником и горючими самовоспламеняющимися материалами; когда они прибыли, в лагере вэйского правителя начался страшный пожар; погибло множество воинов. Так был обманут и потерпел поражение «непобедимый» Цао Цао. Стр. 200. Красная скала (Случай второй). Я из Снежной обители путь в Лингао держал. — Снежная обитель — название, которое дал поэт своему дому в местечке Дунпо, разрисовав все четыре стены жилища хлопьями падающего снега. Лингао — место другого дома Су Дун-по в горах Хуанган провинции Хубэй. …Вот уж подлинно карп из Сунцзян… — В древности мясо карпа, выловленного в реке Сунцзян, считалось в Китае изысканным яством. …Оседлал Леопарда и Тигра, на спину Дракона Рогатого влез… — Здесь перечисляются названия скал. Фэн И — бог речных вод. Вдруг раздался пронзительный свист… — В среде даосов гортанный крик с присвистом часто сопровождал их радения. Видимо, эти звуки и привели поэта в оцепенение, когда он взобрался на гору. Одинокий журавль — здесь перевоплощенный образ даоса. Понял: во сне продолжается явь! — Поэт влачил жизнь в изгнании с каждодневной думой о прежней деятельности в столице. По одному из толкований поэмы, воспоминание Су Дун-по о том, как во сне ему явился даос, представляется поэту предзнаменованием скорого возвращения на родину. Стр. 206. Слова о верности просвещенному правителю. Излагая свою точку зрения на отношения между правителем и подданным, поэт придерживается конфуцианской морали и в то же время осуждает болтливых и недальновидных сановников, имея в виду политиканов своего времени. Помним, как Шу Сунь-туну ничего не осталось, как лгать… — Император Циньской династии Эр Ши-хуан был непомерно тщеславен. Когда в Шаньдуне поднялось восстание, он собрал сановников на совет, и все они предупреждали императора об угрозе династии. Лишь один из них, Шу Сунь-тун, сказал императору, что восставших всего несколько человек, и такому могущественному государю нечего опасаться. Когда Шу Сунь-туна спросили, почему он предпочел лесть правде, тот ответил: «Господа, вы меня не поняли: я всего лишь избавился от пасти тигра». Шу был награжден императором, а другие сановники наказаны, ибо повелителю нужен был не мудрый совет, а льстивые речи. Империя Цинь вскоре пала. Ханьский Сюань. — То есть Сюань-ди (73–48 гг. до н. э.), император династии Хань. Чуньго — армия империи Хань, прославившаяся военным искусством и стойкостью в войне с племенами сянь (сюнну). Вэйский Мин — то есть Мин-ди (227–240), император династии Вэй, дед Цао Цао. По преданию, обладал даром предвидения. Сюй спас Цао Цао, укрыв его от стрел врагов своим щитом. Стр. 214. Дереза с хризантемой. Поэма имеет сатирический смысл. Расхваливая пищу из диких трав, поэт намекает на тяжелое положение в стране, когда вынуждены голодать не только простые люди, но даже государственные служащие. В 1079 г. сатира эта была представлена императорскому суду как крамольное сочинение. Тянь Суй-шэн (IX в.) — ученый-вегетарианец, прославлявший растительную пищу. О, увы и увы, господин! — «Господином» поэт величает самого себя, а затем себе же, как воображаемому собеседнику, отвечает на вопросы. Инь-генерал (Инь Цзю) прославился при династии Хань искусным приготовлением пищи из трав. Лишь некто Цзинь Дан не признал его искусства и отказался от такой еды. Су Дун-по приводит этот факт для того, чтобы задать иронический вопрос: «Ужель благородные злаки отсутствуют в этих горах?» По существу же поэт вопрошает самого себя: неужели так обеднела страна, что не стало иной пищи, кроме диких трав? А мясо ведет к отощанью, и даже темнеет лицо. — Император Мин-ди писал поэту Цао Чжи, сыну Цао Цао: «Лицо Ваше, господин, худощаво, осунулось оно. В чем причина? Вы едите много мяса, смешанного с рисом. Когда вижу Вас, столь худого, я полон беспокойства». Юй Лан жил при династии Хань в крайней бедности; нужда сделала его искусным поваром вегетарианской кухни, использовавшей только дикие травы. …в Наньяне, у речки Сихэ… — То есть в том месте на территории нынешней провинции Хунань, которое считается родиной хризантемы. Стр. 219. Храм Цюй Юаня. Поэма написана одновременно со стихотворением того же названия (см. с. 45), когда Су Дун-по, получив весть о смерти отца, срочно выехал из столицы на родину, в Сычуань. Путь его лежал мимо мест, связанных с памятью Цюй Юаня (343–290 гг. до н. э.), великого китайского поэта. Чтя Цюй Юаня, Су Дун-по в то же время рассматривает его самоубийство в знак протеста против чуских правителей как ошибку поэта, утверждает активный протест против зла. Пусть каждому смерть суждена, но как тяжко с ней встретиться с глазу на глаз. — В «Исторических записках» («Шицзи») Сыма Цяня есть строки: «Нужно быть смелым, зная, что такое смерть. Не сама смерть страшна. Трудно лишь столкнуться с ней». Обладатель священных подвесок и душистых цветов — слова из элегии Цюй Юаня «С камнем в объятьях». И хотим отрубить от квадрата углы, чтобы круглым он стал. — То есть хотим скрыть недостатки общества, затушевать противоречия в нем. Намек на слова Цюй Юаня из той же элегии. …спутав яркое с темным, говорят: «То нефрит и коралл». — То есть обесценивают прежние ценности, несправедливость считают справедливостью. Стр. 226. Тайфун. Поэма написана Су Дун-по незадолго до смерти, в глухом местечке Даньэр на севере острова Хайнань; поэт изливает свою скорбь о тщетности стремлений служить добру и воспевать красоту, свои мрачные раздумья о бесполезности прожитой жизни; человеческие знания о природе, говорит он, несовершенны так же, как не всеобъемлющи оценки историков людских деяний, а жизнь человеческая — всего лишь вспышка молнии. Наньюэ — древнее царство, находившееся на территории нынешних провинций Гуандун и Гуанси. Именем «Наньюэ» была озаглавлена и летопись, о которой идет речь. Сиань — местность на юге нынешней провинции Гуандун. «Удивительная хроника Горных вершин» («Линбяо луи») написана Лю Сюнем в эпоху Тан и представляет собой подробное географическое описание юга Китая.
Последние комментарии
6 часов 28 минут назад
15 часов 20 минут назад
15 часов 23 минут назад
2 дней 21 часов назад
3 дней 2 часов назад
3 дней 3 часов назад