— «Мы с тобою!»
— «Всегда!»
И я понял, что эти фигуры-лемуры…
. . . . .
Они появились давно: в год войны; провожали повсюду меня — на прогулках, в трамвае; гонялись по Базелю; Дорнаху; я, ухватившись за Нэлли, не раз озирался, спускаясь с холма:
— «За деревьями прячется кто-то!»
— «Оставь: это-глупости…»
— «Кто за деревьями прячется?»
— «А какое нам дело…»
Шептали деревья:
— «Нас — много!»
Я видел фигуры: фигуры лемуров.
. . . . .
Я — умер; не здесь — еще в Лондоне; не было Лондона! смерть от разрыва — мгновенная смерть! — была в Гавре; и даже не в Гавре…
Я умер на бернском вокзале; мой труп отвезли уже в Дорнах; и Нэлли, и Бауэр, и Штейнер хоронят меня; возвращенье на родину — в до-рожденное, в старое — в то, что забыл, но что было, что помнилось через первые миги сознания: бредом глядела в меня моя родина:
— «Ты — в неживом!»
— «В необъятном!..»
Я спорил:
— «Я — в Берген».
Но мне отвечало:
— «Нет Бергена»
— «Нет ничего!»
— «Никого!»
. . . . .
. . . . .
В первый миг после смерти сознание, продолжая работу, сосредоточилось в мысли о том, что мой путь есть: Париж, Лондон, Берген… Но мысли вне тела есть жизнь: и вот жизнь путешествия до (Немецкого моря) расставилась в образах мысли: эфирное тело, разбухнув туда и сюда, было схвачено роем лемуров, в сознании проступающих силуэтами странных фигур, окружавших меня; и припомнилась репетиция в Дорнахе сцены из «Фауста»: сцены с лемурами. Штейнер поставил ее предо мною, как знак предстоящего: смерти!
И не было Лондона: мысль о Париже и Лондоне в миг умиранья держалась; и наконец мысль затаяла: образы многомерных пространств, закипающих гудами, шипами, блесками, всплесками и создающих в сознанье, привыкшем цепляться за сгустки из чувственных образов, впечатление моря, — восстали: —
— Зарывшись в безубразность брызг, я летел от Ньюкäстля до Бергена; шлепалось о деревянную палубу, перелетая за борт…. все, что есть —
— сознаванье хватается за сообщенья духовной науки, которые помогают осилить: —
— пространство вселенной — внутри сознавания, —
— первое время иллюзия ощущений живет, как огромное тело, в котором любой кожный пункт ощущает себя отстоящим от ближнего пункта на расстоянии, равном пространству, положенному от земли до луны; и все пункты, тоскуя, себя сознают голосящими:
— «О!»
— «О!»
— «О!»
— «Навсегда: ничего, никого!»
— «О!»
— «О!»
— «О!»
Если бы сознавания ощущений растущего тела собрать в смутный образ, то он походил бы на грозный ландшафт океана; —
— видение моря загробной стихии впоследствии погасает, спадая, как кожа, перчатки спадает с руки; и —
— проносится прошлая жизнь, но в обратном порядке до мига рожденья; и — дорожденный, бушующий мир, возникает: сливаются миги сознанья вне тела (до нисхожденья сознания в тело младенца) с последними мигами (после выхода сознаванья из тела).
— Образуется круг мира «Я» (тут — начало мытарств путешествия):
— «Я — один!»
— «Навсегда!»
— «Никого…»
— «Никогда…»
. . . . .
Так я думал на палубе парохода «Гакона Седьмого…»
Не знаю, но… вот прочертилась луна из-за рваных туманов: и там — протуманилась даль; и вставали огромные волны, рыдающим гулом бросая на борт парохода кипящие фосфоры; приподняв воротник у пальто, принадвинув на лоб засыревшую шляпу с полями брюнетик (еврей из Ньюкдстля), страдающий, как и я, подобравшись ко мне, посмотрел на меня и прошлепал сырыми губами мне в ухо:
— «В Россию?»
— «Да…»
— «Призваны на военную службу?..»
— «Да, призван, а — вы?»
— «Тоже призван…»
Соляные выплески шлепнулись, фосфорея, с размаху и — промочили мне ноги.
— «Ааа… ааа…»
— «Еще долго нам маяться»
— «Вам очень долго, а мне лишь до Бергена…»
— «Как, почему?»
— «Но послушайте», — лепетала фигурка, «послушайте: стыдно вам, взрослому человеку, спешить на побоище…» Глазки фигурки блеснули.
— «Так вы значит?»
Чуть было не сказал «дезертир…»
— «Не увидите больше меня; я — исчезну…»
Средь рваных туманов мелькнули в безобразность прочертни мачты, каната: ушли — в никуда.
В голосящий, в топочущий, дующий пузырями простор я кидался, безумствуя, из мигающей пены: засмертные свистени, перелетая чрез борт, упадали в такие же свистени дорожденного мира.
. . . . .
«Я — есмь» после смерти моей оказалось в том именно месте, где «есмь» ощущало себя до рождения; непосредственно, до вхождения в детское тело «Я» — было здесь именно: в необъятности из сплошной необъятности — необъятно! — протянуто было сознание к детскому телу, которое вскоре услышало гул необъятности за стенами голубенькой детской: как ужас, вставала картина пролета чрез море! А миг небывалых летаний вставал мне впоследствии — памятью…памяти.
Молнией пронизала меня моя жизнь…
. . . . .
И блеснула луна, озаряя безмерности; палуба
Последние комментарии
3 часов 13 минут назад
3 часов 22 минут назад
9 часов 34 минут назад
9 часов 38 минут назад
9 часов 48 минут назад
9 часов 54 минут назад