Развод по-французски [Диана Джонсон] (fb2) читать онлайн

Диана Джонсон Развод по-французски

В конце концов человек не есть что-то цельное — и от него так много требуется, чтобы быть американцем, французом etc.

Генри Джеймс — Уильяму Дину Хауэллсу, 1 мая 1890 г.

Пролог

Я — сомневающийся и само сомнение.

И я — молитвенная песнь брамина.

Эмерсон

Одно время я ходила в киношный колледж — наверное, поэтому мой рассказ представляется мне чем-то вроде фильма. В нем этот пролог шел бы после титров с именами участников и открывался бы кадрами, снятыми с большой высоты, например, с Эйфелевой башни, и дающими панораму крошечных эпизодов в незнакомом городе. И тогда создается впечатление, будто смотришь в телескоп, только с обратной стороны. Потом камера спускается ниже, и вы узнаете город по стереотипным приметам французской жизни: прохожие, несущие длинные батоны хлеба, старики в беретах, дамы, выгуливающие пуделей, автобусы, цветочные киоски, входы в метро в стиле ар-нуво. Они манят в глубины порока и творчества, но на самом деле ведут в отлаженную транспортную систему. Возможно, что это противоречие и есть ключ к самим французам.

Потом идут кадры ближнего плана, и вдруг мы начинаем понимать, что люди, которых мы видим, совсем не французы, что среди этого галльского скопища много американцев. Удаляясь от родных берегов, они впитывают новые ароматы, У них немного выветривается американский дух — точно так же как сложный, слегка токсичный состав моих соотечественников начинает чуть заметно разъедать неповторимость чужой земли.

А вот несколько американцев крупным планом.

Кучка народа у представительства «Америкэн экспресс» (среди них я, Изабелла Уокер, пытающаяся получить наличные деньги из банкомата).

Две молодые женщины в джинсах пьют кофе в каком-то ресторанчике. Они удивленно смотрят на закуривающего мужчину и пересаживаются за другой столик. На их хорошеньких калифорнийских личиках неподдельное отвращение.

Хорошо одетая пара с фотоаппаратом за стойкой дорогого бара, изучающая карту города, еще не пришедшая в себя от реактивного прыжка через Атлантику. Правда, это могут быть немцы, потому что немцы — единственные люди, которых иногда по ошибке принимают за американцев, даже вблизи.

Элегантный джентльмен, читающий «Геральд трибюн» в расположенном прямо на тротуаре кафе. Его тоже можно принять за европейца, но вот он осторожно снимает кусочек масла с подрумяненной на огне тартинки, выдавая тем самым патологический страх американцев перед холестерином.

Красивая, довольно полная леди в норковой шубке, покупающая апельсины на уличном развале. Она говорит по-французски, однако с сильным американским акцентом. С ее лица не сходит ослепительная улыбка, хотя она говорит: «Знаете, месье Жадо, меня разочаровала ваша клубника».

Аэропорт Шарля де Голля. Какое-то сооружение космического века, куда на транспортерных лентах, проложенных в огромных трубах, прибывают люди. Они с раздражением вытаскивают синие американские паспорта, когда приходится подчиниться неизбежному ритуалу установления личности. Они-то прекрасно знают, кто они такие.

Впрочем, вся эта публика — отнюдь не типы американцев, а реальные люди, фигурирующие в моем рассказе. Неполный список действующих лиц.

Две молодые женщины, отсаживающиеся от курильщика, — это моя сестра Рокси и я. Туристы за стойкой в баре — это наши родители Честер и Марджив Уокер, только что прибывшие в Париж, чтобы быть рядом с Рокси в трудную минуту (ее бросил муж-француз, сама она вот-вот станет матерью, всем нам угрожает опасность потерять крупную сумму денег). Джентльмен в кафе, снимающий кусочек масла со своего гренка, — это Эймс Эверетт, один из моих работодателей, но это мог быть и любой другой из числа наших экспатриантов, проживающих в Париже. Элегантные, ни от кого не зависимые, одинокие, они несут на себе скрытые следы былой неудачи или позора, словно тени на лице от ранних сумерек. Полная леди в норке — это уважаемая писательница Оливия Пейс. Люди, прибывающие в аэропорт, — это наш брат Роджер и его жена Джейн, а также еще один адвокат из его фирмы и жена другого адвоката.

И разумеется, повсюду видятся тени Хемингуэя и Гертруды Стайн, Фицджеральда, Эдит Уортон и Дженет Фланнер, Джеймса Болдуина и Джеймса Джонса. Все они здесь ради того, чего не нашли на родине, одержимые идеями своеобразия культур и духовного наследия, осознающие свою связь с Европой. Той Европой, которая хранит нечто ценное, что им хочется знать, что им как будто завещано знать предшествующими поколениями.

У всех у нас на лице одинаковое выражение: удивление, смешанное с самодовольством. Самодовольство от того, что счастливо избежали повседневных неудобств и неприятностей жизни в Соединенных Штатах и в то же время мужественно несем тяготы, связанные с непривычными деньгами, трудным языком, странной едой.

Мы окружим Рокси вниманием, потому что понимаем ее положение, ее горе. Может быть, даже не горе, а горечь. Мы восхищаемся мужеством, с каким она переносит горечь обманутых ожиданий, chagrin d'amour — горечь утраченной любви, которая не проходит никогда.

1

Если мы не находим ничего приятного, то по крайней мере найдем что-нибудь новое.

Вольтер

Из того немногого, что мне довелось узнать в киношном колледже Южнокалифорнийского университета, я вывела, что жизнь похожа на кино. Может быть, стремительность действия, частые перебивки, вольная последовательность эпизодов, так решительно отличающие кино от статичной торжественности живописи, являются более подходящим средством передать то, что происходит в жизни, и вместе с тем как бы символизируют наши характеры, сестры и мой собственный, и природу двух обществ, американского и французского. Само собой, это слишком поверхностное сопоставление — Новый Свет и Старый, и я не прихожу ни к каким заключениям, с которых начала. Если вообще можно начинать с заключений. Впрочем, все так делают.

Как я уже говорила, меня зовут Изабелла Уокер. Несколько месяцев пребывания в Париже научили и меня многому, так что я здорово изменилась. Разве не затем едут за границу молодые американцы, чтобы подумать о вещах, над которыми они никогда не задумывались дома? Поэтому я должна объяснить, кем я была до того.

Я приехала во Францию, рассчитывая посвятить несколько месяцев присмотру за Женевьевой (Женни), трехлетней дочерью моей беременной сестры Роксаны, чтению по-французски, хотя не надеялась получить от этого большое удовольствие (в школе я перелистывала Рабле, и мне было противно читать о мужских задницах, портящих воздух, и женском передке), и, конечно, самосовершенствованию. Иначе говоря, под видом помощи Роксане надеялась пообтесаться среди французов, сгладить свои острые калифорнийские углы, чего не удалось сделать моему университету. После колледжа люди обычно думают о будущем. Франция не могла стать моим будущим. Поездка туда была своего рода передышкой, она отодвигала на потом день, когда надо принимать настоящие решения. После того как я ушла из колледжа, так и не окончив курса, люди моего круга, обычно милые и симпатизирующие мне, стали вдруг настырными, дотошно выспрашивали, что я намерена делать, и ждали серьезных, вразумительных ответов. Что касается близких друзей, ожидающих результатов вступительных экзаменов в медицинский или юридический колледж, то они деликатно отводили глаза. Я буду писать сценарий, буду помогать Рокси, ожидающей ребенка, буду изучать европейское кино. Эти бодрые заявления встречались недолгим пристальным взглядом, после чего мои мучители меняли тему.

Я прилетела в Париж точно в назначенный срок — это было полгода назад и, по случайному совпадению, на другой день после того, как Шарль-Анри, муж сестры, ушел от нее. В аэропорту мне пришлось взять такси. Рокси объяснила, что во Франции не водит машину, так как у нее нет времени на любительские курсы. Мне показалось это очень странным, ведь она, как истинная калифорнийка, села за руль, едва ей исполнилось шестнадцать. Не представляю себе страну, где молодая семейная женщина обходится без машины.

Раньше я никогда не бывала за границей, если не считать заграницей мексиканскую Тихуану. Сойдя с трапа самолета, я была так возбуждена, что не чувствовала усталости от долгого перелета. Когда пограничник поставил штемпель в моем паспорте, меня охватила нервная дрожь, как будто мне велели перепрыгнуть с одной крыши на другую. Перепрыгну, не свержусь?

Народ кругом говорил только по-французски. Конечно, я знала, что так и будет, но не представляла глубины собственного отчаяния. «Ты смотри, не очень-то офранцуживайся, — сказал отец, когда меня провожали в аэропорт. — Не мудри, простой английский вполне годится для нашего брата, американца». В его словах была отсылка к стихотворению Киплинга «Почему леопард сменил свои пятна». Но мне, мне-то не сменить своих пятен. Я никогда не овладею французским, меня исключили из человеческого общения.

В такси я лихорадочно соображала, как правильно произнести «Maître Albert», название улицы, где живет Рокси, а то таксист завезет куда-нибудь не туда или нагрубит — говорят, они ужасные грубияны. И вообще, не ошибка ли — мой приезд во Францию, не уход ли на скользкую жизненную тропу? Рокси, должно быть, увидела из окна, как я подъехала, или же услышала шум автомобиля на улице. Она вышла из больших деревянных дверей, выкрашенных в зеленый цвет, и, расцеловав меня, расплатилась с таксистом. Тот добродушно ухмылялся, глядя на нас.

Я была немного шокирована, когда стала подниматься по лестнице в квартиру Роксаны: облезлые стены, грязноватые прогибающиеся ступени, хотя и дубовые. Теперь я научилась ценить красоту и ценность и лестниц, сохранившихся с семнадцатого века, и мебели эпохи Людовика XV, но тогда, в первый день, после бесконечной дороги, мне показалось, не скрою, что Рокси потеряла положение в обществе, сошла с ясных калифорнийских перспектив на туманную полосу неудач. Вернее, так подумают наши родители, особенно Марджив. Меня словно посвятили в страшный секрет и взяли обещание не болтать о стесненных обстоятельствах, в которых находится Рокси.

Моя сестра Рокси — вообще-то по-настоящему она моя сводная сестра — так вот, Рокси — поэтесса. Нет, это у нее не конек, не развлечение. Она училась поэзии в филиале Калифорнийского университета в Ирвайне, а потом и в Университете Айовы. Какое-то методистское издательство в Иллинойсе даже выпустило книжку ее стихотворений, не говоря уже о многих журнальных публикациях. По правде сказать, я всегда обижалась, что родители поощряют ее в этом легкомысленном и низкооплачиваемом занятии, а меня уговаривают пойти учиться на бухгалтера, или на администратора по кадрам, или на представителя компьютерной компании (то есть вести скучные разговоры с разными людьми и определять их на работу), если назвать только три из одинаково противных профессий. Услышав о них, может быть, первый раз в своей жизни, предки были готовы благословить меня на любую службу — лишь бы я подошла к ней.

Но вот стихами Рокси я восхищаюсь, поверьте на слово. Мне хотелось бы самой научиться тому, что умеет она: найти парочку заковыристых слов и соединить их так, чтобы они заиграли. Я всегда удивлялась, когда читала ее стихи, потому что в жизни она говорит как нормальный человек. Никогда не подумаешь, что у нее в голове такие странные и сложные мысли.

Есть люди, у которых развитие организма напоминает кардиограмму сердечника: те же заостренные пики и глубокие впадины, точно зубы у акулы, и моя сестренка Роксана именно такой человек. Я полюбила ее сразу, как только мы познакомились. Это было, когда мой папа женился на ее маме, и мне было двенадцать, а ей семнадцать. Мне нравилось, как она прибегала из школы, хлопнув дверью, запиралась у себя в комнате и долго и громко плакала — ну точь-в-точь как в телике. Потом были задачки и сочинения, похвальные грамоты, подарки и выступление на выпускном вечере, ее стихи, глубокая серьезность и напоследок ошеломительная новость — романтическое увлечение обаятельным французом и замужество. И вот сейчас — душераздирающая драма их разрыва.

Мы совершенно не похожи друг на друга, поэтому нас никогда не сравнивали, и это способствовало нашей дружбе. Отсюда моя миссия, если можно так выразиться, — лететь в Париж, чтобы помочь Роксане с ее будущим ребенком и, как оказалось, поддержать ее в эти трудные дни. Вообще-то я не гожусь на роль няньки при маленьком ребенке, зато была хорошей помощницей самой Рокси. Именно я выбирала, во что нам обеим одеться, и следила за порядком в шкафах и ящиках.

Увидев Рокси, я подумала, что она хорошо выглядит, может быть, немного пополнела по сравнению с прошлым летом, но беременность почти незаметна. Она постриглась до плеч, сделала челку и стала похожа на Жанну д'Арк. Волосы у нее светло-каштановые, глаза светло-карие, как у хорошенького лесного зверька, а кожа словно светится изнутри вроде абажура из розового пергамента. Никогда не видела ее такой красивой, хотя мне показалось, что она чем-то озабочена.

— Шарль-Анри сейчас за городом, — сразу объяснила Роксана отсутствие мужа. Это было все, что она сказала о нем.

Я не придала значения ее словам, так как ничего не соображала после перелета, перепутавшего все времена. На меня накатывалась тяжелая, сонная одурь.

— Ты замечательно выглядишь, Иззи! — сказала она. — Тебе понравился Париж?.. Еще как понравится, я уверена. Давай твою сумку. Это весь твой багаж? Да это и к лучшему: в твоей комнате нет стенного шкафа. Я забыла тебе сказать, что во Франции не делают стенных шкафов. Женни? Она в садике.

Квартира у Роксаны небольшая. Побеленные стены, старинный комод с многочисленными ящиками, причем у некоторых выпали планки, кожаный диван, несколько абстрактных картин Шарля-Анри. Над кирпичным камином наша фамильная картина, изображающая святую великомученицу Урсулу. Своей мечтательной улыбкой она, казалось, приветствовала меня. Знакомое лицо из прошлого, как семейная фотография. В детстве я думала, что дама на картине — это какая-нибудь принцесса, принимающая дары богатого кавалера, но Роксана говорила, что это святая Урсула, дева-воительница. Наверное, это выдает натуру моей сестры, всегда строгой, целомудренной. Такой она и осталась, несмотря на беременность и теперешнее положение брошенной жены. Святая Урсула жила в четвертом веке, ее убили гунны, но на картине она изображена в своей обители в час глубокого раздумья и с книгой на коленях, безразличная к вороху подарков от короля, который хочет жениться на ней. Две суровые служанки словно стерегут ее от посягательств. В комнате темно, только свеча сбоку, она освещает лицо Урсулы и, между прочим, золотые и бриллиантовые украшения позади нее. Именно такое ровное сияние, рассеивающее густой мрак, характерно для работ Жоржа де Латура.

Думаю, что Роксане картина нравилась больше, когда мы не знали, что женщина — святая Урсула, а художник — известный Латур, творивший в семнадцатом веке (если вообще это подлинный Латур). Пока картина еще не приобрела рыночной стоимости и не стала предметом и символом человеческой враждебности.

2

Я был принят при этом дворе с любопытством, которое, естественно, вызывает каждый иностранец, нарушающий однообразие этикета.

Бенжамен Констан. «Адольф»

Мне предстояло жить в мансарде, как Саре Кру, героине романа Фрэнсис X. Бернетт, двумя лестничными маршами выше квартиры Роксаны. Она повела меня туда. Последний марш был совсем узким, и ступени не лакированы. Нам пришлось прижаться к стене, чтобы дать дорогу мужчине в белом балахоне. Кожа у него была черная-черная, почти фиолетовая. Рокси, наверное, почувствовала, как я невольно вздрогнула, потому что сказала, когда он прошел:

— Знаешь, ты их тут не бойся. Это хорошие африканцы.

В голосе ее прозвучала тонкая насмешка — не надо мной, нет, а над Америкой, где все еще побаиваются черных.

На моем этаже было еще несколько комнат со скошенным потолком, где прежде жили горничные, единственный туалет в коридоре и никакой тебе ванной. Рокси уверяла меня, что сейчас в них никто не живет, что они используются как мастерские или склады, поэтому семья африканцев и я — единственные, кто будет пользоваться туалетом, а купаться я могу у нее. Я, конечно, разозлилась — ведь Рокси могла бы сообщить заранее, в каких ужасных условиях мне придется жить, но она, казалось, вовсе не замечала никаких неудобств, да и комната была неплохая, хотя и маленькая. Из слухового окна открывался живописный вид на извилистую улочку. Стенного шкафа в комнате действительно не было.

Хотя было только десять утра, Рокси посоветовала мне поспать пару часов, чтобы не клевать носом вечером. Но я не смогла заснуть, была так возбуждена, будто наглоталась тонизирующих таблеток. В окно били солнечные лучи. Я лежала, чувствуя, как сильно бьется сердце, и думала, не совершила ли я ошибку, приехав сюда, и что мне хочется прошвырнуться по ближним улицам. Рокси не велела мне вставать до полудня, поэтому я полежала еще немного, потом не вытерпела, вскочила с постели и крадучись спустилась по лестнице, чувствуя, что поступаю непозволительно, как всегда, не слушаю старшую сестру, хотя и часа не прошло, как я приехала.

Я прошла улицей Мэтра Альбера до угла, откуда был виден собор Парижской Богоматери, знакомый по красочным открыткам, которые собирала Марджив. Присев на невысокий парапет у Сены, я залюбовалась видом и решила, что дальше не пойду, чтобы не заблудиться. Впрочем, не имеет значения, заблужусь я или нет, все кругом было как в волшебном сне: прохожие, говорящие на незнакомом языке, лавчонка, где выставлены головные уборы индейцев с Амазонки, другая лавчонка, с игрушками, старинные здания, усыпанные балконами, и «ситроены», много «ситроенов», воплощавших для меня национальную идею Франции. Потом деревья с большущими листьями, бесконечные книжные развалы вдоль набережной, молодые парни в беретах на мотороллерах, как в старых лентах с Одри Хепбёрн. Нотр-Дам стоял на острове, напротив небольшого моста. Подальше по обе стороны реки виднелись дуги других мостов, мимо проплывали пароходы, и громкоговорители объявляли названия того или другого моста. Люди на палубе махали мне руками, как будто я была настоящая парижанка. На тротуарах были расставлены столики с розовыми скатертями. Там пили кофе и читали газеты с чудными названиями — «Фигаро» и «Либерасьон». Собаки лежали у ног хозяев и скалились друг на друга. Либерасьон, подумалось мне, освобождение!

Я перевела часы на местное время. На девять часов больше, чем в Калифорнии. Из моей жизни выпал почти целый день. В двенадцать я пошла к Рокси, приняла ванну и поела. Мне стало гораздо лучше. Мы сидели с ней в гостиной.

— Боже мой, Из, я так рада, что ты приехала! — Она обняла меня. — Тебе правда нравится?

Я подумала, что она имеет в виду свою довольно темноватую квартиру.

— Мне нравятся потолочные балки, — сказала я дипломатично. Тяжелые бурые брусья, как у нас в Санта-Барбаре.

— У нас дома балки настоящие, несущие, — возразила она. — А здесь теперь модно устанавливать в квартирах искусственные — так, для вида.

Так я натолкнулась на первую культурную загадку. Зачем французам декоративные балки в домах семнадцатого века?

Днем мы пошли на другой берег Сены, чтобы забрать Женни из детского сада. Девочка совсем не помнила меня: ей был годик, когда Роксана привезла ее в Калифорнию. Теперь ей исполнилось три, у нее были чудные вьющиеся волосы, как у Шарля-Анри, и вообще она была прелестный ребенок, хотя временами капризный. Загвоздка состояла в том, что Женни говорила по-французски, даже не говорила, а лепетала, и я не могла, в сущности, разговаривать с ней. Правда, она знала и родной язык, поскольку Рокси всегда говорила с ней по-английски. Не знаю, почему девчонке полюбился французский.

Вечером к нам пришла мадам Лемомжа, мать африканского семейства. Оставив Женни на ее попечение, Рокси повезла меня ужинать к Оливии и Роберту Пейс. Оливия Пейс — писательница, она — первая среди американских интеллектуалов Парижа и возвышается даже над самим Эймсом Эвереттом. Роберт Пейс — тоже заметная личность, состоятельный господин из тех, что управляют различными попечительскими фондами. Там было множество богатых типов, тусующихся со знаменитыми парижскими кутюрье и всякой еврошпаной из Монако, — этих мы с Роксаной просто не могли знать в силу нашего скромного положения. На этом сборище я почувствовала, что среди американцев в Париже царит дух товарищества, даже взаимной симпатии. Они тянутся друг к другу, чтобы выстоять в чужой стране, куда все мы, пусть временно, попали.

Это был роковой для меня ужин. Я познакомилась кое с кем из своих будущих нанимателей — самой миссис Пейс, мистером Пейсом, который всегда держался на втором плане, разливая выпивку и развлекая гостей, с Эймсом Эвереттом, с историком искусств Стюартом Барби. Когда мы с Роксаной вошли, я почувствовала, как внимательно изучают меня все присутствующие и сравнивают с Рокси. В тот день я поняла, что в Париже она совсем другая, нежели дома, — человек независимый и определенного статуса: молодая и привлекательная американская поэтесса, общительная и отзывчивая жена французского художника, ожидающая второго ребенка. Я хочу сказать, что в Париже она была более яркой личностью, чем в Санта-Барбаре, где мы росли. Но кому какое дело, где вы росли?

Пейсы живут в роскошной квартире на верхнем этаже одного из величественных зданий на улице Бонапарта. Нет такого члена здешней американской общины, кто не стремился бы быть приглашенным сюда. Оливия Пейс — поклонница прекрасного, и комнаты в ее квартире подчеркнуто красивы. Повсюду изумительные картины и цветы, но скорее в английском или американском духе, и никакой французской мебели. Еда в доме всегда изысканная, но опять-таки не чересчур французская, поскольку миссис Пейс считает признаком дурного тона, когда нефранцуз увлекается здешней кухней. В тот день нам подали спаржу, лососину в голландском соусе и клубнику с густым кисловатым кремом. Не считая двух-трех французских пар, обычные гости в доме — американцы и англичане, так что вопрос, на каком языке говорить, не возникает (правда, когда появляется Натали Саррот, все быстренько переходят на французский). Чтобы разнообразить круг общения и иметь очередной предмет для светских сплетен, в доме всегда присутствуют какие-нибудь новые лица: академическая пара из американского университета, проводящая в Париже свой отпуск, обещающий нью-йоркский романист, видный антрополог из Лондона с двойной фамилией, вдова английской литературной знаменитости в пузырящемся на локтях свитере — то был, вероятно, знак пережитой трагедии, вынудившей ее провести остаток дней во Франции, где она выглядит на редкость жизнерадостной. И даже ваша покорная слуга.

Теперь на таких сборищах я помогаю горничной Иоланте разносить закуски и, пользуясь расположением миссис Пейс, отвечаю на стандартные вопросы гостей («Это в конце коридора за дверью направо»). Но в тот вечер все мне было внове — и послереактивная перестройка организма, и вереница незнакомых лиц.

Первым из моих новых знакомых был Эймс Эверетт, переводчик, чье имя значится на многих англо-американских изданиях выдающихся французских работ по истории, философии, искусствоведению. Его непревзойденное умение разобраться в самых головоломных оборотах французского сослагательного наклонения и передать их прозрачными английскими фразами, сохраняя при этом, как он божится, тончайшие оттенки смысла оригинала, принесло ему колоссальные гонорары и непререкаемый авторитет. И то и другое, полагаю, заслуженно. До определенного момента, о чем ниже. Я иногда заглядывала в его перевод одной книги, которую должна была прочитать по-французски, и никто ни разу не сказал, что я чего-то не поняла. Эймс Эверетт довольно бесцеремонно оглядел меня с головы до ног (очевидно, гомик, такому позволительно), словно оценивая прочность моих конечностей. Я же видела перед собой сравнительно молодого невысокого пухленького человечка в тужурке, как у Джавахарлара Неру, и с моноклем на ленточке. Я испугалась, что он начнет разглядывать меня через стеклышко, точно любитель бабочек.

— Роксана рассказывала о вас. Конечно, младшая сестренка. Сказала, что я могу поговорить с вами, предложить работу. Вам ведь нужна работа?

— Нужна, только не на полный день, — ответила я осторожно.

— Ждите меня во «Флоре» завтра в три. Роксана объяснит, где это.

— Да, но…

— Простите, — перебил он. — Будучи человеком прямым и целеустремленным, я должен был как минимум встретить вас в аэропорту. Могу сообщить по секрету: все друзья Роксаны рады, что около нее будет близкое существо. Еще один ребенок! Это так странно — воспроизведение себе подобных. Люди почти забыли, как это делается. Пережиток примитивного прошлого.

В тот вечер меня познакомили и с Дженет Холлингсуорт, увядшей красавицей американкой, которая рассказала, что пишет книгу о француженках. В ее словах сквозила застарелая неприязнь — видимо, она порядочно пострадала от них. Остерегайтесь их, говорила она, и старайтесь разгадать их секреты, хотя кое-какие вещи скрыты так глубоко, что недоступны неопытным американкам, все эти незаметные привычки и приемы, передающиеся от матери к дочери, неписаные правила, которые так естественны, что не поддаются формулировкам. Как я могла понять, она имела в виду наши женские штучки, искусство обольщения, науку любви, хотя, может быть, она говорила о кулинарных рецептах или обо всем вместе. Я даже услышала какую-то воинственность в высказываниях Дженет Холлингсуорт, как будто ей самой приходилось бороться с соперницами из-за важного министра или наследника сети универсамов с его капиталами. Признаться, мне было жаль англосаксонку, которая убеждена, что женщине необходимо прибегать ко всякого рода уловкам и обману, что единственная стоящая добыча в мире — это мужчина, желательно богатый. Вероятно, она провела слишком много времени в Европе и еще не ощутила новых веяний — самодостаточности женщины и способности быть любимой ради себя самой, а не… Во всяком случае, больше нельзя быть двуличной.

Но Дженет сама по себе уже была хорошим уроком, примерно так же, как старая куртизанка, ставшая любящей бабушкой в книжке «Джиджи», где воскрешаются давние деньки, когда американские девчонки, обладая деньгами и смазливым шармом, устремлялись в Париж на охоту за европейскими женихами, прекрасными принцами или Ротшильдами, как это происходит в романах Генри Джеймса. Хорошо, что мы живем сейчас, а не тогда.

— Взять хотя бы их шарфы. О них можно написать целую главу, — продолжала Дженет. Это верно, редкая француженка не носит какой-нибудь шарфик, я уже заметила. — Узел впереди, один конец тоже, другой через плечо. Или обернут вокруг шеи два раза, а концы внутрь пальто. Еще носят поверх пальто, как шаль. А то просто завязывают узлом на спине. Châle, foulard, écharpe, cache-nez^[1] — только подумать, сколько у них слов для обыкновенного шейного платка, и это во французском, с его скудным словарем.

— Значит, они не раскрывают свои секреты? — спросила я.

— Жадность. — Дженет наклонилась ко мне. — Жадность — вот их главный секрет. Нам бы поучиться у них. Другой секрет — огромное внимание к les petits soins^[2], мне об этом рассказывал один близкий друг. Надо сказать Рокси, чтобы она следила за собой. Она такая ужасная неряха.

— Ну нет, Рокси очаровательна!

— Да, но посмотрите на ее ногти. И никогда не наденет шарфика. Ходит в джинсах, как американка, или вообще одевается как хиппи. — Дженет усмехнулась. — Может, она меня разыгрывает?

После ужина миссис Пейс и все остальные словно задались целью поговорить со мной. Не потому, что я такая важная персона, дошло до меня гораздо позднее, а потому, что появилось нечто новое, разбавляющее крохотный американский пруд. Капля в ведре американцев — это не то, что капля в море французов.

— Это старый мейсенский фарфор. Обратите внимание, на чашках нет рисунков, — говорила миссис Пейс, подавая мне кофейную чашечку, такую хрупкую, что ее страшно было взять в руки. — Как долго вы намерены пробыть в Париже?

— Во всяком случае, уеду не раньше, чем Рокси родит.

— Приходите ко мне как-нибудь утром на следующей неделе. Мы поговорим об одном моем проекте. Хочу привести в порядок бумаги и прочее. Рокси говорит, что вы дока в таких делах.

— Правда? — Я была сильно удивлена. Хотя, конечно, я знаю алфавит. Мы договорились встретиться в понедельник.

На вечеринке не раз спрашивали, где же Шарль-Анри. Рокси всем отвечала односложно: «Он за городом», — отвечала бодро, даже весело, однако, когда мы шли домой, она начала тяжело вздыхать. Меня поразило, что по Парижу можно ходить в одиннадцать вечера без сопровождения мужчин и ничего не опасаться. Я все еще не пришла в себя после перелета, но мне хотелось заглянуть в какой-нибудь бар или бистро, каких было сотни и сотни. Народу там было множество, люди закусывали, курили, смеялись. Оживление и чужое веселье плохо подействовали на Рокси. На глазах у нее выступили слезы, и она неожиданно сказала: «Шарль-Анри оставил меня». Я хорошо знаю ее голос в трагические минуты, так хорошо, что поначалу даже усомнилась в сказанном.

Рокси принялась рассказывать. Это началось за несколько недель до моего прилета. Она отправилась в клинику, где акушерки дают консультации беременным женщинам, — здесь так принято. Она смотрела на карту протекания беременности и думала о том, что не хочет знать, кто у нее — мальчик или девочка. Она была на третьем месяце и только что сообщила нам, что ждет второго ребенка. Шарль-Анри был не в восторге. Женни как раз исполнилось три года.

Возвращаясь домой на автобусе двадцать четвертого маршрута, она вдруг почувствовала слабость. Погода стояла жаркая, не по сезону. Она сошла на площади Согласия. Перед американским консульством, как всегда, толпились люди — молодежь в куртках защитного цвета, скорее всего американцы, несколько угрюмых мужчин постарше, похоже из Восточной Европы, кучка выходцев со Среднего Востока, африканцы. Они ходили взад и вперед с различными плакатами, протестуя против бомбардировок ВВС США Багдада, против разрешения провести в Штатах проверку французских пилюль для фармакологического аборта, против репатриации гаитянцев, против действий (или бездействия) американского правительстве в Боснии. Консульская охрана была начеку, но особого внимания на собравшихся не обращала: они были всего лишь малой частью общего недовольства Америкой. Рокси подумала, что теперь она больше не похожа на американку.

Она была счастлива и озабочена одновременно, ее угнетало сознание хрупкости человеческого счастья, ощущение — как она говорила сейчас, — что надвигается что-то такое, что способно отнять его. Неужели это будущий ребенок, еще один заложник судьбы? В автобусе парень в синей рабочей блузе, в сущности, совсем мальчишка, уступил Рокси место. Она удивилась, надулась, подумала, что ее приняли за старуху. Не может быть, чтобы был виден ее живот. Вероятно, ее обступает растущее воинство неприятностей. Она снова подумала, что счастье по самой своей природе бросает вызов биологическому детерминизму и потому хрупко, недолговечно, как бактерии, которые не могут долго существовать вне живого организма.

Нажав кнопку кодового звонка, она вошла в переднюю дверь дома номер двенадцать по улице Мэтра Альбера. В подъезде выудила из сумочки ключи, отперла застекленную дверь, ведущую на лестницу. Она помедлила, подождав, пока дверь захлопнется, потом стала медленно подниматься по ступеням, стараясь сосредоточиться на мыслях о том, как это трудно будет с детской коляской и с пакетами подгузников, как хорошо, если бы был лифт, — словом, старалась занять голову никчемными мыслями, чтобы отогнать нехорошее предчувствие. Когда она открыла дверь, в прихожей стоял Шарль-Анри. У стены виднелись два чемодана. Весь воздух вокруг него был словно насыщен смятением, страстью, страхом. При ее появлении лицо его вспыхнуло от стыда и боли. Она сразу все поняла или ничего не поняла. «У меня было такое ощущение, — говорила мне Рокси, — будто мне отсекли голову, и все, что я знала прежде и чувствовала, все кровью пролилось на землю. Чемоданы упакованы, он уходит».

Сначала она твердила себе, что отъезд Шарля-Анри — это очередной бзик, которыми полна жизнь всякого художника, может быть, переменились его творческие планы или сугубо французские обстоятельства, до которых ей нет дела. Он мог взбеситься из-за какого-нибудь политического события или нежелательной встречи, хотя был человеком добродушным. Ей нравились перепады его настроения, загадки его темперамента.

Но сейчас она чувствовала, что он не вернется.

— Ты куда? — спросила она.

— Не знаю. Не знаю, Роксана. Я позвоню. Прости. — Он схватил свои чемоданы и пошел вниз, не оглядываясь.

Первые дни прошли так, как будто ничего не произошло. Шарль-Анри не звонил, и Рокси не звонила ему, потому что не знала, куда звонить. Она впала в молчаливое оцепенение, ее можно понять. Мы привыкли считать, что в жизни все так или иначе образуется. А когда что-нибудь случается и наш оптимизм ставится под сомнение, весь мир вокруг делается похожим на фильмы катастроф — крыша рушится, с чудовищной скоростью летят обломки оконных рам и все такое. Я ее понимаю.

С другой стороны, что ты хочешь, если совершаешь глупые поступки, например, выходишь замуж за иностранца и живешь не дома, в Америке, а где-то еще? Люди привыкли считать, что при таком раскладе трудно надеяться, что все у тебя образуется. Поэтому я не удивляюсь.

Честно говоря, я не совсем секла, чего она так переживает.

— Ты думаешь, у него роман или что? Зачем ему уходить? — допытывалась я. — Разве вы не ладили? Разве были неприятности?

— Не думаю, — отвечала она. — По-моему, все было замечательно. Ну да, я не француженка, но это единственное.

Это еще что значит — «Ну да, я не француженка»? Мне было обидно за ее маленькие американские недостатки, ведь они и мои тоже. Дженет Холлингсуорт заставила меня задуматься над ними.

Нужно утешить ее, это само собой.

— Ты должна поговорить с ним.

— Ни за что! — отрезала она.

Из ее ответа, такого неамериканского, я заключила, что Рокси пребывает в особом состоянии духа, когда простое недоразумение между супругами возводится в степень разрыва. Шарль-Анри уехал за город, отсутствует всего пару дней, даже не считает необходимым позвонить — вот и все, что, по-моему, произошло. Его отъезд — только завязка истории, отнюдь не развязка. Рокси всегда была склонна к преувеличениям. Я попробовала даже разозлить ее, чтобы она ожесточилась, но все было напрасно.

* * *

Шли дни, а Рокси по-прежнему скрывала от всех, что Шарль-Анри бросил ее.

— Есть у меня хорошая приятельница Анн-Шанталь Лартигю, — сетовала она, — но попробуй сказать ей, что Шарль-Анри завел любовницу или ушел от меня, — как она отреагирует? Наверняка усмехнется: «Естественно!» Это так по-французски. У них в крови по любому поводу говорить «естественно», как будто кругом сплошное вероломство. Можно даже подумать, что так предначертано свыше. Во мне, наверное, сидит что-то специфически американское. Я бы никогда не сказала «естественно».

— Дело не в тебе, пойми, это с ним что-то творится, — твердила я. — Ты должна поговорить с ним.

Мы сидели за уличным столиком в «Погребке надежды», трехлетняя Женни лазила по плетеным стульям, нервируя здешнюю собачонку, и улыбалась умственно отсталому мальчику, который постоянно болтался в кафе.

— Опять ты со своим глупым американским оптимизмом, — возражала Рокси. — У тебя нет никаких оснований это утверждать. Все твой менталитет. Американский менталитет.

— Не пойму я тебя. Муж приходит домой и говорит, что едет за город, а ты отвечаешь: ах вот оно что, ну ладно, между нами все кончено. Так, что ли?

Мне казалось, что должны быть взаимные упреки, слезы, сцены. Я решительно не понимала ее покорности, не понимала, почему она так безропотно принимает поведение Шарля-Анри. Рокси вся светилась блаженным светом смирения, хотя они даже не объяснились. Мне оставалось надеяться, что все между ними уладится и станет на свои места — так лодка, идущая наперерез набегающему крупному валу, вздыбится, помедлит на гребне, рискуя опрокинуться на бок или же стать торчком и кормой пойти ко дну, и потом плавно опустится в подошву волны.

3

У сердца свои резоны, каких никогда не постичь разумом.

Паскаль. «Мысли»

Еще несколько слов о характере Рокси и моем собственном. Про нее всегда говорили и говорят, что она чересчур романтична и легко ранима. Что до меня, то я, мол, практична, склонна рассчитывать наперед — значит, «сильная». Людей сбивало с толку то, что я обещала стать «хорошенькой», следовательно, должна быть глупенькой. Хотя Рокси сейчас очень красивая женщина, в затянувшейся юности она выглядела простецки, не обращала внимания на свою внешность, много читала и писала, вместо того чтобы почаще мыть голову, и таким образом завоевала репутацию «сообразительной». Думаю, что мы обе умницы, только Рокси ставят это в заслугу, а мне нет.

Сначала я опасалась, что в тяжелые для Рокси дни ее сентиментальность, податливость и склонность обольщаться только усугубят ее положение. Другие на ее месте (то есть я) сразу попрыгали бы с лодки жизни и поплыли что есть сил к безопасному берегу, тогда как ее, растерянную, потерявшую способность к борьбе, уносит в открытое море. Она доверяла мужу, а он жестоко обманул ее доверие. Нет, не этого ожидала бедная Роксана в такой критический момент, когда ей предстоит скоро родить второго ребенка и когда уже приготовлена комната малышу, и одеяльце, и яркие игрушки, которые подвесят над кроваткой, и странные предметы туалета для нее самой, предписанные медиками (пояса? бандажи?).

Роксана всю жизнь мечтала жить во Франции, не знаю почему. Наверное, еще в детстве она испытала безотчетное чувство неприкаянности и невзлюбила город и страну, где родилась. Как малые дети верят, что их приносят аисты, так Рокси уверовала, что она чужая, что принадлежит другим местам, другой расе. Помимо «Святой Урсулы», у нее в спальне висел большой постер, рекламирующий какой-то исторический фильм под названием «Jules le Grand» — «Жюль Великий». На нем была изображена вечерняя площадь Согласия, цепочки фонарей, запряженные лошадьми экипажи, катящиеся по мокрой листве. Довольно банальный сюжет, снятый, вероятно, с верхних этажей отеля «Мёрис». Кроме того, подружка по школе подарила ей маленькую Эйфелеву башню, привезенную из летней поездки во Францию, — своего рода символ удовлетворения культурных потребностей, чего я, младшая сестренка, совсем не понимала.

Надо ли говорить, что на предпоследнем курсе Роксана отправилась за границу, правда, не в Париж, а в Экс-ан-Прованс. Она была в восторге от города, хотя там толклось такое множество соотечественников, что ей не удалось попрактиковаться с французским. Все равно, когда она вернулась домой, у нее был довольный, слегка таинственный вид, словно она не осмеливалась делиться с нами опытом по части гусиной печенки, улиток и любовных приключений. Я воображала, что именно любовные приключения придали ей самоуверенность и светскость, но я ошиблась. Она была счастлива, что научилась различать романский стиль и готику и читать «Пари-матч». Теперь жизнь в Санта-Барбаре казалась ей пресной.

Рокси познакомилась с Шарлем-Анри, когда с друзьями совершала пешие переходы в Пиренеях. Он был идеальным французом: худощавый блондин с вьющимися волосами, свитер, живописно завязанный на груди, и… кажущееся полное безразличие к женскому полу. Они переписывались два года после ее возвращения в Калифорнию. Потом, когда Рокси решила остаться в университете на дополнительный год, Шарль-Анри приезжал к нам в гости и покорил всех. Еще бы! Так ловко гоняет мяч на корте, такой высокий (повыше наших-то, заметила Марджив) и вдобавок в совершенстве владеет английским. В то время никто из нас не видел живого француза. Надежды относительно Рокси соединились с нашим невежеством, и мы безоговорочно одобрили ее выбор. И не ошиблись: он в самом деле очень, очень мил и неплохой художник. Шарль-Анри всегда держал себя хорошо, во всяком случае, учтиво и независимо. Эта учтивость и независимость как раз и раздражали Рокси. Он и теперь повел себя хорошо, если учесть, что именно он сбежал из дома с замужней чешкой-социологом — так мы теперь называем разлучницу, хотя это и не совсем справедливо.

Предательство по отношению к родным обычаям и культуре — откуда это у Рокси? Разве ей плохо жилось в Америке? Почему она предпочитает Toussaint Дню Всех Святых? Разве это не одно и то же? Я не могу разделить ее преклонение перед всем европейским. Я вижу в Европе много плохого. Это моя беда, мое проклятие. Даже когда я была маленькой девчонкой, мне недоставало одной привлекательной женской черточки — легковерия.

4

Я говорю о том ужасе, который охватывает ее, когда она видит себя оставленной тем, кто дал клятву беречь ее.

«Адольф»

Насколько мне известно, Шарль-Анри не давал о себе знать всю неделю. Роксана не заговаривала о нем и держалась подчеркнуто спокойно. Она показывала мне Париж и водила к своим друзьям. Семья Шарля-Анри тоже ничего не знала, но Рокси волей-неволей придется сказать им, что стряслось. В воскресенье после моего приезда его родные ждали нас к ленчу, и она приедет без мужа.

Свекровь Роксаны, мадам Персан, живая, энергичная матрона лет под семьдесят, взяла за правило каждое воскресенье собирать у себя своих пятерых детей с их семействами. В этот круг попала и я на время пребывания в Париже. Сама Сюзанна Персан — невысокая, белокурая общительная женщина (француженки за сорок сплошь блондинки), зато потомство у нее рослое и спортивное: Фредерик, Антуан, Шарлотта, Ивонна и Шарль-Анри, самый младший. Все они красивы, отлично одеваются и не расстаются с сигаретами. Месье Персан, как я слышала, управлял заводом, который что-то там производил — не интересовалась, что именно. Сейчас он ушел со службы и проводит все время в Польше или Румынии вместе сдругими отошедшими от дел французами, консультируя восстановление заводов и ремонт оборудования. Мне не довелось повидать его. Он не приезжал на свадьбу Шарля-Анри. Видимо, события, касающиеся его младшего сына, не стоили того, чтобы тащиться за океан. Или ему просто не нравятся американцы. Нам это не известно.

В будние дни Сюзанна живет в просторной квартире в доме прошлого века на улице Ваграма. Стены у нее увешаны потемневшей масляной живописью, какую нередко коллекционируют в Санта-Барбаре, наследственными гобеленами, набором фаянсовых блюд. Мебель, сохранившаяся со времен Людовика XV, покрыта выцветшей парчой и потертыми вязаными чехлами. Кривизна линий и осыпающаяся позолота, эти следы былого величия, усиливают впечатление похожести на пришедший в упадок мотель где-нибудь в Нью-Джерси. На взгляд американца, впервые попавшего во Францию, обстановка чересчур вычурна и претенциозна, и лишь потом он смекнет, сколько Людовиков было их королями, — значит, здесь это норма.

У Сюзанны под Шартром есть также уютная вилла с теннисным кортом, где на уик-энд собирается семья. С кем бы из французских пар я до сих пор ни познакомилась, у каждой есть по меньшей мере три недвижимых собственности — две в деревне (по одной с каждой стороны) и парижская квартира. Шато под Шартром не является наследственным владением, передающимся от поколения к поколению от самого Карла Великого. Оно приобретено в 1950 году в результате удачного дельца, которое провернул месье Персан.

Итак, в воскресенье Рокси, Женевьева и я сели в электричку, идущую в Шартр. На Женни было нарядное темно-синее платьице и белые носочки. Рокси отчаянно нарумянилась, а я по ее указанию взяла теннисную сумку. По сей день помню эти яркие румяна, которые понадобились сестренке, чтобы показать, как ей хорошо, и скрыть мрак и тревогу, поселившиеся в ее сердце.

Французские родственники Рокси по-прежнему называли ее l'américaine, подразумевая, видимо, что свойства ее характера типичны для всех остальных ее соотечественников, причем как в положительном, так и в отрицательном смысле: откровенность и бестактность, порывистость и неосторожность, щедрость и мотовство, самобытность и неотесанность. Она заработала хорошие очки в их глазах на своих успехах во французском и покорила их сердца намерением обратиться в католицизм.

— Вы, конечно, протестантка, милочка, — заметила мадам де Персан при первой же встрече. — Хорошо, что не что-нибудь экзотическое, например, квакерша.

Рокси не снесла оскорбительного замечания. Дело касалось веры.

— Президент Герберт Гувер был квакером, — возразила она.

— Да, разумеется, выдающийся президент, — поспешила вежливо согласиться мадам де Персан, словно всегда помнила этот важный факт. Однако вопрос повис в воздухе.

— Мои родители конгрегационалисты, — объяснила Рокси, но свекровь все равно казалась озадаченной. Потом, очевидно, решила, что не стоит вдаваться в особенности вероисповедания, о котором она впервые слышит, и переменила тему. Персаны вообразили, что обращение Рокси в католицизм проистекает из чувства долга перед супругом. Поскольку ей предстояло убить в себе зачатки суровой протестантской природы, это рисовалось им определенной духовной жертвой. В сущности же католицизм вполне устраивал Рокси, особенно нравилась ей музыка и пышные одежды священников. Честер и Марджив были в ужасе.

Мы, молодежь, были удивлены, что принадлежность Шарля-Анри к католицизму тяжким грузом легла на совесть наших родителей, отнюдь не религиозных фанатиков и вообще людей широких взглядов. Неслыханная, уходящая в глубины сердца и истории неприязнь к римскому престолу вдруг выплеснулась наружу, предрекая Рокси ежегодную беременность и ежедневное посещение мессы. Их воображение ярко рисовало бедную девочку в черном, судорожно перебирающую четки, ползущую на коленях к месту чудесного явления Богородицы в Лурде.

— Я вовсе не собираюсь становиться ревностной католичкой, — отбивалась Рокси. — Вам, наверное, приходит на ум Ирландия. Это в Ирландии всем заправляют пасторы, а не во Франции. Французы — те избрали таблетки от похмелья.

— Я хорошо помню, как росли дети католиков, — вторила Марджив. — Они дождаться не могли, когда кончится пятница. Уже в пять минут после полуночи они набрасывались на гамбургеры.

Мы были озадачены нелогичностью их рассуждений — при чем тут гамбургеры?

Марджив объясняла:

— Католикам запрещено есть мясо по пятницам. Поэтому они с нетерпением ждали субботы. Боже, это же лицемерие! Как можно принадлежать церкви, которой ты не отдаешься душой и телом?

— Шарль-Анри — человек вообще не религиозный, — упорствовала Рокси. Это подтвердилось. Шарлю-Анри было безразлично, где пройдет обряд бракосочетания.

Их венчали в конгрегационалистской церкви. Потом был прием в саду у наших родителей, потом еще один — изысканный, как сообщила Рокси, — прием в загородном доме у Персанов, которые отметили торжественное событие. Мать Шарля-Анри и одна из его сестер приезжали на свадьбу в Калифорнию, но никто из нас не поехал во Францию. В конце концов Роксана все-таки перешла в римско-католическую веру, но произошло это не под давлением мужа. Она обожала литургию и связанные с ней обряды.

В то утро, когда мы собирались в Шартр, Рокси безумно нервничала. Ее пугал визит и еще больше — перспектива открыться свекрови, необходимость рассказать, что муж оставил ее. Она знала, что сам Шарль-Анри и не подумает распространяться об этом, не захочет огорчать мать и расстраивать воскресный обед неприятными разговорами. Увидев, что Шарля-Анри с нами нет, и уловив тревогу в лице невестки, она спросила как бы между прочим, между приветственными поцелуями: «Alors, где же mon enfant?»^[3], — на что маленькая Женевьева откликнулась: «Я здесь, grand-mère!» Бабушка, конечно, имела в виду своего младшенького.

— Еще никого нет? Мне хотелось бы поговорить с вами, — сказала Роксана.

— Вы не первые. Антуан с детьми уже здесь. Труди пока еще не приехала. — Труди — это жена Антуана, немка. Сам Антуан — интересный высокий мужчина, правда, начинающий лысеть. — А это, конечно, твоя младшая сестра Изабелла? — сказала мадам де Персон, оборачиваясь, чтобы обнять незнакомую родственницу. Рокси забыла представить меня.

Потом прибыла Шарлотта с семейством, шумная красавица лет тридцати с большим конским хвостом белокурых волос — она постоянно то дергала его, то встряхивала головой, как резвая кобылка. Верхняя губа у нее чуть-чуть выступала вперед, что немного портило ее (видно, здесь меньше уделяли внимания зубоврачебному искусству, не то что у нас, в Санта-Барбаре). Дети у Шарлотты, напротив, бледненькие и тихие, и все с двойными, нанизанными друг на друга именами: Поль-Луи, Жан-Фернан, Мари-Одиль. Кажется, я правильно их нанизала.

Поодаль, у края сада, в парусиновом шезлонге сидел пожилой господин в соломенной шляпе с широкими, как у доярок, полями. Он, не вставая, помахал нам рукой. Мне объяснили, что это l'oncle^[4] Эдгар, брат Сюзанны. Из других родственников никого не было.

Все отнеслись ко мне с большой доброжелательностью, старались объясняться на английском, тщательно выговаривая звучные согласные на манер лондонских телекомментаторов. Показывая мне дом, Шарлотта остановила мое внимание на книге, относящейся к эпохе «Льюиса Четырнадцатого», как она произнесла для меня имя короля. «Точ-на-а», — подтвердил ее муж Боб, используя английский сленг. Несмотря на имя, он — чистокровный француз. Обращаясь к Рокси, они переходили на французский, и мне, признаться, было странно слышать ее чужую, непонятную и немного искусственную речь.

Был июнь, стояла жара, но тем не менее было решено размяться на корте. Сначала Антуан играл с Бобом, потом я с Бобом в паре играла против Шарлотты и Антуана. Они очень прилично играли, и это удивило меня. Не знаю почему. Они тоже были удивлены моей хорошей игрой. (В числе планов насчет моей будущности был и такой: сделать меня чемпионом по теннису. Но и эта надежда родителей не сбылась: я терпеть не могла тренировки.) Сидя на своем наблюдательном пункте под деревьями, дядя Эдгар громко хлопал в ладоши. Рокси тоже радовалась моей победе. Сама она не играет, никогда не играла и до беременности. Она сидела за столиком, поставленным на площадке из плитняка перед стеклянной дверью, ведущей в столовую. Она разговаривала с Сюзанной, и на лице у нее застыла любезнейшая улыбка, которой она пыталась скрыть от других растерянность и отчаяние.

Какие бы чувства ни обуревали бедную Роксану, она должна была притворяться безмятежной и общительной и перед обедом, когда подали вермут, и во время самого обеда, состоящего из soupe aux moules^[5], телячьей ножки с белой фасолью, салата, сыра, tarte aux fraises^[6]. Сюзанна кивнула служанке, та убрала прибор, предназначенный для Шарля-Анри, и никто даже не поинтересовался, где он. Да и какой им резон интересоваться? Он мог уехать по делу или просто где-то задержался.

Вблизи l'oncle Эдгар не показался мне безумно старым. Ему было под семьдесят, может быть, уже семьдесят. Высокий, плотный, импозантный, благородная седина, глубоко посаженные глаза и нос с горбинкой — он был по-своему очень красив. Когда все пошли к столу, я заметила, что он прихрамывает. Потом разглядела гипсовую повязку у него на голени. Никто не сказал, что с ним.

За столом я чувствовала себя крайне неловко: все присутствующие из вежливости старались говорить по-английски. Были вынуждены говорить на чужом языке только потому, что некая особа не потрудилась выучить их собственный. Меня посадили рядом с дядюшкой Эдгаром, и когда он спрашивал, не подложить ли мне еще сыру или мяса, я мычала через нос «oui» или «non», притворяясь, будто я понимаю по-французски и им нет необходимости насиловать себя.

— Забавная история с вашим сенатором, — сказал дядюшка Эдгар. Я не сразу поняла, о чем он.

— Ну, с тем, который вел дневник, — пояснил Антуан.

— В подробностях описывал, как он гладил коленки у молодых женщин, — продолжал дядюшка Эдгар. — Эротические фантазии — это такая интимная вещь… А теперь ему придется это сугубо личное тащить на публику, в суд.

Все засмеялись.

— Нет-нет, — вставила Шарлотта. — Перед этим он потащит свои записки другим сенаторам.

От нас с Рокси, наверное, ждали комментариев, но мы молчали.

— Да, чрезвычайно забавно, — согласилась Сюзанна. — Боюсь, бедняге придется порассказать кое-что о своих друзьях.

Снова раздался смех, причину которого я не сразу уловила. Лишь потом сообразила: дело касалось того, что мы, американцы, слывем порядочными ханжами, тогда как французы славятся на весь мир терпимостью ко многим вещам, например, к забавам старых сенаторов с молоденькими женщинами.

— Черт возьми! Мне не хотелось бы, чтобы мои коллеги прочитали, что я о них думаю, — добавил дядя Эдгар.

Персаны были само радушие. Они заразительно смеялись и одинаково хорошо смотрелись в этой изысканно убранной, обшитой деревом комнате, и все-таки я чувствовала себя не в своей тарелке. Казалось, что я маленькая, беззащитная девочка. Казалось, вот-вот придет няня и уведет меня, потому что взрослым надоело мое щебетание. Понятно, с каким облегчением я увидела, что решимость моих родственников тает по мере того, как таяла вторая бутылка красного вина. «Элеонора Ангулемская вовсе не была племянницей…» — сказал дядя Эдгар, и это было последнее, что я поняла. За столом разгорелась оживленная дискуссия на родном языке о каком-то событии французской истории, сопровождаемая отчаянной жестикуляцией.

Потом пили кофе на террасе. Шарлотта не выпускала сигарету изо рта. Это странно, она неплохо передвигается по корту. Она поведала, что недолго жила в Англии, когда ей было четырнадцать лет, и что англичане жульничают в теннис. Я усомнилась. «При спорном мяче обязательно как бы передвинут линию в свою пользу», — настаивала она. Теперь-то мне понятно: то, что французы говорят про англичан, похоже на то, что они говорят про американцев, когда нас нет. То, что мы называем «уйти по-французски», они называют «filer a l'anglaise» — «уйти по-английски». Кухню в жилой комнате почему-то называют «cuisine américaine». И конечно, если вероломство, то непременно английское — vice anglaise.

Антуан в саду перекидывался мячом со своим сынишкой и тоже курил сигарету за сигаретой. Роксана, видно, намеревалась остаться до конца дня, чтобы поговорить с Сюзанной с глазу на глаз. Кто-то предложил пойти на ярмарку антиквариата, открывшуюся в Шартре.

Я взяла Женевьеву и отправилась со всеми. Рокси пожелала остаться, чтобы помочь с посудой и вообще привести дом в порядок. Не в правилах Персанов отказываться от таких услуг. День, похоже, прояснился, ничто не предвещало бури. Ярмарка тоже благоприятствовала настроению, потому что Антуан наткнулся на один шкафчик, он давно за таким охотился.

Когда мы вернулись и подошли к калитке, перед нами вырос не кто иной, как сам Шарль-Анри. Он был бледен и мрачен, мрачнее тучи, не такой рассеянный и радостный, каким я его помнила. Встретив нас, он вроде бы удивился.

Может быть, рассчитывал повидать мать одну, но ведь он должен был знать, что мы будем здесь. Я подумала было, что он приехал объясниться с Роксаной, сказать, что произошла ошибка. Напрасные надежды! Шарль-Анри наспех поцеловал мать, небрежно кивнул остальным и укатил на своем «рейнджровере». Прошло немало дней, прежде чем Роксана получила весточку от него, законного супруга и самого любимого человека на свете.

В поезде на обратном пути в Париж Рокси разрыдалась, как это делают актрисы в кино, и долго плакала, пряча лицо в платок. В вагоне было много семейных групп. Дети бродили между сиденьями, таращась на странную тетю.

— Я знаю, это глупо, прости, — наконец сказала она. — Я не могла себе представить, что он явится. Это было так неожиданно, я не сумела найти верный тон.

— Что он сказал?

— Ничего. Совсем ничего! — Но я чувствовала, что она что-то скрывает. Потом Рокси выпрямилась и выпалила зло: — Да, сказал. Никогда не прощу ему этого.

Большего я не могла от нее добиться.

5

Я сам слишком американец, и мне постоянно не хватает денег.

Генри Адамс

Если отвлечься от незавидного положения, в котором очутилась Рокси, мое пребывание в Париже поначалу обещало быть интересным. У меня не было дурных предчувствий, я вообще не заглядывала в будущее. Теперь, оглядываясь назад, я вижу, что примерно в то же самое время, когда у Роксаны начались неурядицы и когда я приехала в Париж, чтобы поддержать ее, наша матушка Марджив Уокер получила в Санта-Барбаре письмо от некой Джулии Манчеверинг, искусствоведа в музее Гетти.

По парижскому телевидению в ту пору крутили дублированный сериал «Санта-Барбара», благодаря которому в представлении рядовых французов наш городок вырос до мифологических масштабов. В этой мыльной опере на фоне залитого солнцем прибоя, пышных пальм-вашингтоний и роскошных патио, обсаженных яркими бугенвиллеями, белокурые богатые, как на подбор, калифорнийцы разыгрывают стереотипные душераздирающие страсти.

На самом же деле Санта-Барбара — это не Лос-Анджелес и не северная Калифорния, а старое псевдоиспанское, мало чем примечательное поселение. Большую часть детства я провела на Среднем Западе, где отец преподавал политологию в небольшом колледже. Когда он женился на Марджив, мы и переехали в Калифорнию. Мне тогда было двенадцать, и мне очень понравился новый дом, больше, чем старый.

Мой отец, преподаватель местного отделения Калифорнийского университета, и моя мачеха, носящая чудное имя Марджив, живут сейчас в типично калифорнийском, то есть скромном, постройки сороковых годов бунгало с видом на океан и выходом на пляж, в престижном районе на авеню Мирамар, среди богатых особняков. Вернее сказать так: благодаря своему местоположению наш дом стоит гораздо больше, чем он того стоит. У отца и мачехи достало удачливости или дальновидности приобрести его после сильного, разрушительного шторма, когда цены на прибрежную недвижимость резко упали. Вдобавок им одолжил энную сумму отцов дядюшка. Уильям Эшрик торговал старой европейской живописью. Картины потемнели, были достаточно неотчетливы и отлично сходили за наследственную собственность в дворцах-асиендах в Монтесито — той части города, где селится киношная публика, считающая себя слишком изысканной, чтобы жить в Голливуде. Особым спросом пользовались изображения мучеников за веру, тот же святой Себастьян, утыканный стрелами, а также тяжелые, мрачные пейзажные виды. Сам дядя Уильям, ныне уже покойный, закупил оптом целый склад этих средненьких итальянских и испанских творений в тридцатые годы, когда знатоки покупали импрессионистов и экспрессионистов. Но он тоже знал свой рынок и свой товар. Полотна, которые он сбывал, не слишком религиозные и не слишком сентиментальные, достаточно облупились и потрескались, чтобы выглядеть ценными. На одной из этих картин и была святая Урсула, дева-великомученица.

В своем письме Джулия Манчеверинг спрашивала об одной картине из коллекции дядюшки Уильяма (большая часть ее была распродана после его смерти). Работая над книгой об иконографии святой Урсулы, она проследила происхождение некоего полотна, изображающего предположительно великомученицу. Это полотно в тридцатых годах было продано антикваром с улицы Бак, причем продано, по имеющимся данным, нашему родственнику Уильяму Эшрику и, очевидно, фигурировало в перечне его имущества, составленном по его кончине.

«Полотно размером приблизительно 100 см на 140 см, с изображением молодой женщины с поднятой рукой, сидящей за столом (святая Урсула?). Лицо святой (?) обращено направо, к зажженной свече. Позади нее драгоценности, едва видимые в свете свечи, в том числе знак королевской власти неизвестного назначения».

По случайному стечению обстоятельств как раз в это время у Марджив на курсах по истории искусств начали изучать французскую живопись семнадцатого века, хотя и бегло, так как считалось, что она малозначительна. Вместе с тем музей Гетти недавно стал приобретать французов, чего раньше в Штатах не делалось. По-видимому, мрачная религиозность итальянской живописи как нельзя лучше подходила к убранству неоготических особняков, в которых обитали американские миллионеры прошлого века, или же пристрастие французов к обнаженным нимфам и к веселящимся парочкам на качелях оскорбляло в ту пору наше нравственное чувство. Так или иначе французская живопись сейчас в моде.

Воодушевленная этим поворотом во вкусах, Марджив сообщила в музей Гетти, что их описание действительно напоминает картину, которую их дочь Роксана взяла с собой в Париж. (В скобках было отмечено, что дочь похожа на женщину на картине.) Картину она отдала своему мужу-французу в качестве свадебного подарка. Завязалась переписка, о которой Рокси понятия не имела. Музейная дама выражала надежду позаимствовать «Святую Урсулу» на время или по крайней мере посмотреть ее. Не исключено, писала она, что картина принадлежит кисти одного из учеников французского художника Жоржа де Латура, чью выставку планирует устроить музей.

До последнего времени картина висела над камином в квартире у Рокси на улице Мэтра Альбера, а много лет до того — в ее комнате дома, в Санта-Барбаре. Теперь ее упаковали и отправили в аукционный дом «Друо» на продажу. У Рокси сердце разрывалось от огорчения, потому что она любила святую и всегда поверяла ей свои секреты. Заключенная в пышную золоченую раму, дева-воительница прозревает мрачную будущность предлагаемого ей супружества. Нет, лучше смерть!

В каталоге картина значится так: «Святая Урсула (?)», кисти «un élève de La Tour»^[7].

Из занятий физикой (до чего противна эта физика!) я узнала: перемещение атомов означает, что все в природе взаимосвязано, что каждое отдельное существование влияет на все сущее. Поэтому картина с Урсулой представляется мне вытесненной материей, вызывающей волновое движение с того мгновения, когда неизвестный художник семнадцатого века прикоснулся кистью к холсту.

6

События повседневной жизни не подчиняются нашим желаниям. Неприятна мысль, что каждый твой шаг намечен заранее и каждый час исчислен.

Констан. «Адольф»

Повсеместно признано, что молодой (ая) американец (ка) без законченного высшего образования нуждается в работе. Мои соотечественники в Париже кинулись мне на шею, как деревенские ухажеры, наперебой предлагая приличные места.

Кафе «Флора», свидание в Эймсом Эвереттом. Это он, Эймс Эверетт, снимал масло с тартинки в «Прологе», потому что, входя, я вижу, что он делает то же самое. Элегантный, богатый полнеющий педик — так я его определила.

— Отлично, — говорит он. — Что вам? Menthe à l'eau^[8]? Перье? Может, чего покрепче? Кофе?

Останавливаюсь на menthe, никогда не пробовала. На поверку оказывается, что это зеленоватое пойло с привкусом мяты.

Эймсу нужен человек, который каждый день выгуливал бы его любимого Скэмпа. Никто ни разу не объяснил мне, почему для таких дел не нанимают французов; правда, Стюарт Барби как-то пожаловался, что один маляр из аборигенов хочет содрать с него за покраску столовой шесть тысяч франков, больше тысячи долларов. Астрономическая сумма, ничего не скажешь. Я оценила себя в двадцать пять баксов за час. Так что частично это объясняется тем, что американцев нанимать дешевле. Немаловажное значение придают и знанию языка. Без языка не обойтись, если берешься разбирать чьи-то личные бумаги — именно то, что я делаю для миссис Пейс. Она же, со своей стороны, сетует на мою молодость. Однажды мне пришлось спросить, что такое троцкист. Она долго смотрела на меня, как видно, решая про себя, отказаться от моих услуг или просветить эту недоучку.

Еще важнее знание языка для такого ответственного занятия, как выгуливание собаки. Ведь надо выбрать того, кому можно доверить своего любимца. Эймс Эверетт, должно быть, доверяет мне больше, чем тем, кто считает Скэмпа просто chien, просто собакой.

— Народ здесь гужуется кругами, — говорит он, отхлебывая зеленую жидкость для полоскания. — Американцы, не говоря уж о самих французах. Первый круг — деловые люди из Штатов. Эти держатся особняком, правда, выходят иногда на здешние банки или, например, на «Евро-Диснейленд». Наши адвокаты тоже по необходимости имеют дела с французами. Другой круг — смешанные пары. Как правило, мужья — французы, жены — американки. Такие особы только и думают, чтобы приобрести парижский лоск. Лично меня это раздражает. Потом журналисты, литераторы. Это мой круг. Наконец, представители трастовых компаний, вообще высший свет. Этих, разумеется, французы любят больше всего. Вы должны сказать мне, от чего бежите, — говорит Эймс своим обычным ворчливо-насмешливым тоном. — Всякий американец в Париже — это беглец. Вообще-то я редко интересуюсь их резонами. По большей части они банальны до скуки. Но за любой причиной, за непосредственным поводом всегда лежит глубинная реальность.

— Это еще что такое? — спросила я.

— То, что вы в конце концов находите. В том-то и потеха. Иногда такие сюрпризы преподнесут… — Он улыбнулся. Все они, даже Рокси, обращаются со мной как с наивной простодушной девочкой, самоуверенным новичком, которому уготованы жестокие жизненные испытания.

Я, во всяком случае, ни от чего не бегу, совсем не рвалась сюда. Так я ему и сказала.

— А у вас какая причина? — О реальности не спрашиваю.

— Я бежал от СПИДа, — сказал он. — Вы не представляете, какой был Нью-Йорк в начале восьмидесятых. Каждую неделю умирал кто-нибудь из друзей. Я вздрагивал от телефонного звонка. Надеялся, что сюда-то зараза не доберется. Напрасно надеялся, факт.

— Наркотиков здесь тоже все больше, — заметила я. — У метро «Сен-Мишель» запросто можно купить крэк.

— Да, нелегко быть американцем, — вздохнул он. — Вот она, конечная реальность. Трудно. Мы здесь, чтобы сбросить бремя морального долга, мы чересчур восприимчивы. Я говорю о нас, экспатриантах, хотя ненавижу это слово. А когда мы все-таки возвращаемся, мы видим то, что видим, и нам тяжело.

«Флора» находится в самом центре бульвара Сен-Жермен. Тут полно туристов, глотающих черную жидкость из автоматов, и завсегдатаев с «Либерасьон» в руках, пахнет кофе и типографской краской. Мостовые еще не высохли после дождя, небо — по-парижски серенькое, в сыром воздухе висит запах бензина, к которому примешивается легкий аромат собачьего дерьма. Я вижу прелесть этого места, вижу, почему людей тянет сюда. У Эймса — своя причина, но какая за ней реальность? И откуда эта озлобленность по отношению к Америке? Вечно клянет ее, хотя в Штатах он довольно хорошо известен и весьма почитаем.

— Как Роксана? — спросил Эймс. — Мне показалось, у нее усталый вид. Да, я должен познакомить вас со Стюартом Барби. Он хочет привести в порядок дом, ему нужна помощь. Вы читаете по-французски? Видели сегодняшнюю «Либерасьон»?

Неужели я тоже бегу от чего-то, как считает Эймс? Нет, не думаю. Я чересчур американка и не держу зла на свою страну, не то что Роксана и Эймс, хотя должна признаться, что скоро почувствовала себя счастливой и во Франции, несмотря на сохраняющееся недоверие к ней.

Я выгуливаю пса для Эймса, помогаю Оливии Пейс разбирать ее бумаги, присматриваю за домом бывших сотрудников Центрального разведывательного управления, отбывших на отдых в Прованс, и делаю уборку в квартирах Роксаниных приятельниц — чаще всего это американки-разведенки, которые приехали, чтобы поучиться кулинарному искусству и начать новую жизнь. Кроме этого, я веду постоянную колонку «Полезные советы» (типа «что где найти») для «Еженедельного вестника», издаваемого Американской церковью, и иногда провожу занятия по аэробике в Американском центре, подменяя штатного инструктора.

Что, если Роксана вдруг соберется и махнет домой, в Штаты, думала я с опаской, — что тогда?

Теперь мне кажется, что я встретила свою первую настоящую любовь, любовь на всю жизнь, но это уже другая, совершенно невероятная и печальная история. Я не ожидала ничего подобного.

7

Добродетель не берет в компаньоны безмятежность. Добродетель выбирает ухабистый, тернистый путь.

Монтень

На другой же день после воскресного обеда Сюзанна де Персан приехала к Роксане. На ней был строгий темно-синий костюм со всеми наградами на лацкане, словно она явилась на официальный государственный прием.

— Я поговорила с сыном, — начала она ради меня по-английски, беря чашку травяного чая. — Меня очень огорчает его поведение. И поведение Шарлотты тоже. Не знаю, откуда это у них. Может быть, от их отца.

— А что с Шарлоттой? — встревожилась Рокси, словно очнувшись от летаргического сна.

— Как что? У нее связь — это так глупо! К тому же с англичанином. Я вот что хочу тебе сказать, Роксана. Будь благоразумна, не теряй самообладания. Когда женщина носит ребенка, муж… ему кажется, что девять месяцев — это целая вечность. Что они никогда не кончатся. И тут подворачивается молодая стройная особа, заставляющая вспомнить о приятных минутах. Он думает, что в нем заговорило чувство, а на самом деле это говорит биологическое начало, его чисто мужская потребность.

— Если вы имеете в виду постель, то мне можно заниматься любовью до последних двух недель, — раздраженно вставила Роксана.

— Правда? Tiens!^[9] Это же безрассудно. В мое время доктора этого не разрешали. В любом случае… forme, большой живот всегда безобразит… Да, с сахаром, пожалуйста. Hein! Original!^[10] Гортензия — это кузина Жоржа — тоже предпочитает песок вместо рафинада.

— От меня теперь ничего не зависит, — сказала Рокси. — Пусть Шарль-Анри решает.

— А я что говорю? Не предпринимай ничего до родов, а там будет видно. Может, мальчишка будет.

— Мальчишка? Наследник? Никто не поверит, но я чувствую себя героиней бальзаковского романа, — как отрезала Рокси. У Сюзанны достало учтивости рассмеяться. Она допила чай.

— Не ты первая, не ты последняя. И большинство попавших в такое положение скажет, что лучший выход из него — жить как живется.

— Я все спрашиваю себя: целесообразно ли сейчас иметь ребенка? — испытующе глядя на свекровь, проговорила Рокси. — Беременность у меня на ранней стадии. Может быть, вообще не стоит мучиться. Глупо рожать, когда распадается семья. — Голос ее звенел. То была настоящая Рокси — неистовая, истеричная, немного бьющая на эффект. Недаром мне послышалась в ее голосе нотка расчетливости, и она глаз не сводила с Сюзанны, стараясь угадать, как подействует на нее скрытая угроза.

Сюзанна и вправду была застигнута врасплох. Она начала что-то говорить, потом умолкла, соображая, как лучше всего урезонить разбушевавшуюся иностранку.

— Думаю, мне незачем рожать, — повторила Рокси.

— К счастью, у тебя есть несколько недель, чтобы спокойно взвесить «за» и «против», — неторопливо проговорила Сюзанна, глядя на невестку как на норовистого сторожкого зверя. — С таким ответственным решением нельзя спешить.

Я видела, как умно ведет себя Сюзанна, как хорошо она чувствует растерянность Рокси и ее упрямство и старается не подливать масла в огонь лишними доводами и наставлениями. И все же она побледнела как полотно. Рокси напугала ее. Ее глаза встретились с моими, и я видела, что ей хочется спросить, действительно ли Рокси способна сделать это. Правда, она совсем меня не знает, не знает, чью сторону я возьму. Кстати, чью сторону взяла она?

— Я позвоню завтра, ma chérie^[11], — сказала Сюзанна, поднимаясь с места. — Bon courage^[12]. На мужчин иногда находит, а потом проходит.

— Французов матери портят, — заявила Рокси, когда Сюзанна ушла. — В ее глазах Шарль-Анри просто не способен на дурной поступок.

— Он вернется, — попробовала я роль предсказательницы. — Вопрос в том, захочешь ты его простить или нет. Впрочем, захочешь, еще как захочешь.

— Вопрос не в том, чтобы прощать или нет, — возразила она. — Он не моя собственность. У него свое сердце, у меня свое, и жить мне со своим. — С этими словами Рокси высыпала сахарный песок в раковину.

— Что ты делаешь?

— Ты что, не слышала? Сахарный песок, как оригинально! Понятно, что она хотела сказать. До чего странные у этих американцев обычаи! Почему у тебя нет рафинада, как у нормальной француженки?

Когда Рокси говорит, что у нее были трудные первые месяцы замужества, то не касается ни французов, ни самого Шарля-Анри. Она считала его идеальным мужем — внимательный, всегда готовый помочь, страстный.

— Англосаксонский тип мужчин совсем другой, — говорила она. — У каждого обязательно футбол, пиво с приятелями и полное безразличие к хозяйству. Им, видите ли, кажется, что не мужское это дело — интересоваться тарелками и скатертями. А мой Шарль-Анри способен оценить красоту супницы. Между прочим, его дядя Эдгар коллекционирует фаянс семнадцатого века.

Она права. Во французских мужчинах живет дух сотрудничества с женщиной, желание во всем быть рука об руку — и в общественных делах, и в хозяйстве, и в постели. Совсем иначе у нас в Америке, где представители двух полов сплошь и рядом едва терпят друг друга, а то и откровенно враждуют. Я поделилась этими соображениями с Роксаниной подругой Анн-Шанталь Лартигю — она живет на другой стороне площади Мобера.

— Не обольщайтесь, — фыркнула она. — Французские мужики такие же хамы, как и все остальные. Маменькины сынки, гулены и вруны.

Она француженка, ей лучше знать. Но может быть, она не вполне представляет мужчин других национальностей, взять хотя бы американцев или восточных людей. Мусульмане, говорят, очень симпатичные и милые, но лишь до того, как жена попадает в Турцию или Алжир. Французы обожают читать про бедных молоденьких соотечественниц, которые имели несчастье выйти замуж за каких-нибудь алжирцев. Те увозят их в родную деревню и запирают в загоны вместе с козами. Свекрови отбирают у них обувь и паспорта и вообще измываются как хотят.

Об интимной жизни Роксаны и Шарля-Анри я не имею ни малейшего понятия. На этот счет сестричка хранила торжественное молчание.

По рассказам Рокси, она, приехав в Париж, с головой окунулась в изучение французского домоводства и французской кухни, часами разбираясь в заумных рецептах, например, как расколоть орех, не повредив ядрышка, или приготовить луковый соус. Оказалось, что некоторые способы приготовления пищи, которые она считала прихотью гурманов — последователей Мэри Ф.К. Фишер и тех, кто не желал довольствоваться рецептами Джулии Чайлд, считаются нормой во многих французских домах и, более того, не требуют особых усилий. Получается, что женщина-врач, допоздна задержавшаяся в клинике, приходит домой и запросто варганит potage aux moules, pigeon rôti, salade, fromage, dessert^[13]. Неужели они до последней запятой следуют советам, как plumer, vider, flamber les pigeons^[14]?

Но Рокси была одержима стряпней не потому, что любила поесть или хотела выделиться в кулинарном искусстве. Ее привлекало наличие строгих и неизменных правил. Тут не знают такой вещи, как «эй, делай по-своему», хотя рецепты à ma façon^[15] подразумевают индивидуальность, личное умение и авторитет. Она любила трудные, отнимающие много времени дела. Иногда она покупала oursins^[16] и, строго следуя рецепту, готовила их, пропускала через сито, добавляла к pâté de poissons^[17] и была разочарована результатом, точнее — своей неспособностью уловить смак в добавке. На привлекательность занятий точных и требующих усилий указала мне миссис Пейс. «Балет — это единственное ремесло, которое требует от женщины дисциплины, — сказала она. — Во всяком случае, так было в мое время. Теперь можно даже участвовать в марафоне. В мое время, после того как ты сдала на отлично латынь, тебе уже ничего не оставалось».

Рокси стала превосходной поварихой, однако такт и неуверенность в себе не позволяли ей чересчур заноситься перед гостями-французами. В этом она следовала примеру миссис Пейс. Что до меня, то я по-прежнему скептически отношусь к французам. (Если они так любят поесть, зачем ходят в «Макдоналдс»?) Рокси так и не узнала, чем питаются парижане дома, когда их не видят американцы. Она наблюдала за покупательницами в супермаркетах. Из наблюдений вытекало, что по будням французы у себя едят то же самое, чем угощают ее и Шарля-Анри во время воскресного обеда: hors-d'oeuvre, entrée, plat, salade, fromage, dessert^[18].

«Но они все-таки покупают кучу замороженных продуктов», — заметила она удовлетворенно.

Шарль-Анри был самым нетребовательным и благодарным мужем на свете. Он ценил ее кулинарные успехи и с удовольствием ел сандвичи и разогретую пиццу, помогал накрыть стол и приготовить майонез. «Ради Бога, — говорил он, — какая разница, что ты приготовишь? Приготовь что-нибудь американское. Люди любят американское. Сделай, например, пиццу». (Теперь, оглядываясь назад, Рокси уверена, что это блаженное безразличие — всего лишь маска.)

— Что значит «американское»? Таких кушаний нет! — бушевала Рокси. — Пиццу придумали итальянцы.

— Тогда яблочный пирог. Или тыквенный.

— Терпеть не могу тыквенный пирог. Его никто не ест.

Как заправский шпион, Роксана постоянно выведывала тайны французской жизни, но каждый раз ее заставал врасплох какой-нибудь незнакомый обычай. Когда первый гость-француз явился к ней в дом с букетом цветов, она поймала себя на мысли, что никогда не дарила цветов хозяйке. Когда кто-то из американцев принес бутылку вина, Шарль-Анри сказал потом с обидой в голосе: «Он что, думает, что у нас нет выпивки?»

(«Упадок la civilisation française»?^[19] — изрек дядя Эдгар. — Думаю, он начался, когда стали говорить «fromage ou dessert» вместо «fromage et dessert»^[20].)

Роксане, конечно же, не удалось разгадать тайны десятков и десятков сыров — круглых и квадратных, твердых и мягких, пахучих и пресных, раздувшихся и тощих, «со слезой» и «с плесенью», густо посыпанных перцем и завернутых в винный лист, сваренных и сделанных из козьего, коровьего, овечьего молока, и у каждого сорта свое название, которое не совпадает с названиями в кулинарных книгах.

Французские женщины в глазах Роксаны на редкость шикарны. На мой взгляд, все они ходят в дождевиках грязноватого желто-коричневого цвета и носят одинаковые простенькие шарфики — английские, уверяет Рокси, из магазинов Бэрберри. Забавная штука, эта мода, если учесть, что французы считают англичан вероломными ханжами и грязнулями, то есть в точности такими, какими англичане считают французов. Деловые женщины, как, например, Шарлотта, служащая в рекламном агентстве, носят короткие юбки и клетчатые или красные жакеты и кучу золотых украшений. Женщины моего возраста в большинстве своем прехорошенькие, у них минимум макияжа и максимум самонадеянности.

«Их лифчики никуда не годятся, — писала мне Рокси в Санта-Барбару. — Они такие плоскогрудые, просто ужас, у них совсем нет сисек. Пожалуйста, пришли мне четыре штуки «вэнити» 34-го размера, один серовато-бежевый, два белых и один черный».

Если Рокси с таким успехом осваивала быт, нравы и обычаи французов, почему ее жизнь в Париже пошла наперекосяк?

Может быть, Роксана и подумывала о том, чтобы «не оставлять», как она выражалась, ребенка, — мне об этом ничего не известно. Наверное, она попросту пригрозила свекрови в надежде, что та будет потрясена до глубины своей католической души и заставит сына вернуться домой, к семье. Когда этого не произошло, Рокси страшно обиделась на Сюзанну, хотя та была сама благожелательность.

Сюзанна регулярно звонила и нередко приглашала нас на ленч в «Рекамье». Я недолго пробыла во Франции, однако успела оценить французскую идею насчет успокоительных свойств доброго застолья. Во время этих встреч Сюзанна жаловалась на Шарлотту, которая представала в таких разговорах как бы другой ипостасью Шарля-Анри, еще одним трудным отпрыском с неразвитым чувством долга. В отличие от брата Шарлотта скрывала свои похождения от мужа, бедного Боба, которому, как я подозреваю, самому было что скрывать, потому что скрывала она плохо.

Меня удивляло, что Шарлотта связалась с англичанином, — я помнила ее высказывание об их жульничестве в спорте.

— Шарлотта всегда была упрямицей, ничего не скажешь, — говорила Сюзанна. — Критиковать ее — хлопот не оберешься.

Какие хлопоты могла доставить ей дочь, она не сказала. Я восхищалась самообладанием Сюзанны. На ее месте Марджив наговорила бы бог весть что. Я ждала, когда же Рокси сообщит родителям о разводе в семье. Сама я остерегалась высказываться, опасаясь толкнуть ее на неверный шаг, хотя не знала, какой шаг верней, не желая ввязываться не в свое дело и не считая себя вправе судить о супружестве, да и о любви, если уж на то пошло.

Мне, естественно, пришло в голову, что семейный кризис Роксаны повлечет за собой финансовые проблемы. Я понятия не имела, насколько она обеспечена. Появление нового ребенка — это заставит Шарля-Анри давать ей больше денег? Или она окажется в затруднительном положении, поскольку должна кормить еще один рот? В нашей семье свободно говорят о деньгах, потому что Честер не гонится за ними. Папа сохранил бескорыстие академического ученого и далек от подстерегающих его многочисленных искушений. Деньги для нас — вполне нейтральная тема, как социальная политика властей или что приготовить на ужин. Но Рокси вполне усвоила принятую здесь фигуру умолчания. Любое упоминание о деньгах почему-то повергает французов в шок, говорить о деньгах так же неприлично, как спрашивать чей-нибудь возраст, может быть, даже неприличнее.

Роксана ни разу не поведала мне, в чем истинная проблема между нею и Шарлем-Анри. В сексе или в определенной культурной несовместимости — ее «американство», ее кушанья? Может быть, он играет? Бегает по бабам? Ничего этого я не знала, но однажды поздним вечером, спустившись взять кое-что из холодильника, я услышала, как Рокси переругивается с кем-то по телефону и плачет. Говорила она по-французски, кто еще это мог быть, кроме Шарля-Анри?

8

Все, что мы знаем об иностранных культурах, — это внешний блеск и обманчивые подробности. Те культуры, которые ближе всего к нашей собственной, в известном смысле наименее доступны нам.

Режи Дебре. «Шарль де Голль»

Шло время. Для меня, занятой по горло, дни бежали, для Роксаны они тянулись. Она была уже на пятом месяце, но живота еще не заметно. Каждый выход на улицу казался мне приключением в неведомом социальном мире. Отрывочные разговоры с водителями автобусов и древними старушками. Я объясняю, что не говорю по-французски, они радостно смеются, тычут пальцами, переходят на язык жестов. Приманка туристов — знаменитые, прекрасные собор Парижской Богоматери и Триумфальная арка. Выгуливая Скэмпа, любуюсь другими собаками — их великое множество. Гадят они ужасно, и здесь это большая проблема. Рокси без ума от Парижа, и я стараюсь понять, что влечет ее в нем, но мне это удается лишь частично. Да, город красив, пропасть кинотеатров и забегаловок с хорошей едой. Но мне не нравится, когда улицы забиты машинами-черепахами, когда надо смотреть, куда ставишь ногу, когда вокруг тебя курят до одурения, когда даже летом идет дождь — последнее совсем непостижимо.

Не знаю, какая польза была Роксане от меня первое время. Не так-то просто очутиться без языка в стране с непонятными и даже чуждыми обычаями. Например, я до смерти боялась пресловутой парижской грубости, хотя ни разу не натолкнулась на грубость. Я долго привыкала к неудобной, душной, с нависающим потолком клетушке для горничных, куда поместила меня Рокси. В глубине души я сама себе казалась прислугой, чье место в мансарде. Каждый Божий день я помогала Рокси собирать Женни в детский садик — здесь это называют crèche^[21], потом, когда они уходили, мыла посуду, потом в конце дня шла за девочкой, и все это я старалась делать добросовестно. Собственно говоря, я не возражала… и все-таки немного возражала.

Рокси, со своей стороны, знакомила меня с друзьями, соседями, близлежащими кварталами, стараясь сделать так, чтобы я чувствовала себякак дома, и даже заставила записаться на курсы французского. Занятия проходили в зале муниципалитета Пятого округа днем три раза в неделю. Она из кожи лезла, чтобы оказать мне как можно больше внимания. Я даже не ожидала этого от нее и признательна ей, потому что меня приводили в ужас и неописуемо быстрая французская речь, и бесконечные бумаги, которые приходилось заполнять, — они были составлены из бюрократической тарабарщины, что одинаково неудобоваримо на любом языке. Мне было страшно войти в класс, где я должна была со временем научиться хоть что-нибудь понимать. Вообще-то я не из робкого десятка, но когда нужно было сказать bonjour, у меня отнимался язык, как будто люди вокруг меня моментально сообразят, что я морочу им голову.

Я знаю, что я тупица, никогда не выучусь говорить по-французски, но и французы не ахти какие знатоки английского. Наши слова для них ничего не значат. В нашем гимнастическом зале приличные француженки занимаются аэробикой под американский «металл». В одном хите есть такая строчка: «Хер затрахан, но стоит», но они не теряют такта. Таких слов они слыхом не слыхивали. Рокси считает, что стиль гимнастических упражнений указывает на национальный характер: так в Калифорнии это энергичная аэробика, то есть безумное дерганье под грохочущий рок, который убивает любую мысль («Счастливые люди в счастливой стране»), а во Франции — самозабвенная работа над совершенствованием формы попок и ножек, или специальные классы «Bras-Buste-Epaules»^[22], или прижимание под джаз, когда танцующие не обращают никакого внимания на ритм.

Я ценю доброе отношение Роксаны ко мне. Наконец-то после многих лет я из маленькой надоедливой сестренки превратилась в предмет благодарности и попечения — теперь она просто не может обойтись без меня. Поэтому я прощаю ей оттенок превосходства, когда она разглагольствует на чужом языке, которым я никогда не овладею, или хозяйский вид, когда она объясняет, какие торговцы и в какие дни приезжают с товаром на рынок на площади Мобера.

Рокси и Шарль-Анри жили — Рокси и сейчас живет — рядом с этой площадью в Пятом округе. По вторникам, четвергам и субботам площадь превращается в рынок, расстанавливаются бесконечные прилавки с навесами, за ними становятся дородные торговцы продуктами и цветами. Кто-то предлагает porcelaine blanche^[23], кто-то чинит старые стулья. За площадью Мобера начинается бульвар Сен-Жермен, на другой его стороне фонтан и несколько скамеек, кафе «Погребок надежды», стайки бродячих собак, clochards^[24]. Когда-то здесь стоял памятник некоему Этьену Доле, но во время революции или войны его отправили на переплавку или перенесли в другое место. Картинку памятника я видела в книге Андре Бретона, но читать ее было трудно.

На площади Мобера у Роксаны есть две приятельницы — француженка Анн-Шанталь Лартигю и Тэмми де Бретвиль, американка, вышедшая за адвоката-француза. Когда я приехала, обе были счастливые замужние дамы. Я старалась смотреть на них глазами Дженет Холлингсуорт, мне хотелось разгадать их женские штучки, их особый французский шарм, но они показались мне обычными бабами, разве что туфли у них получше, чем у юных американок.

Шли дни, а Рокси по-прежнему оставалась в состоянии странной отрешенности. Она не пыталась связаться с Шарлем-Анри — видно, не хотела ни упрекать, ни просить вернуться. Она вообще ничего не предпринимала и не желала посвящать друзей в свои дела. Она вела себя так, как если бы ничего не случилось. Но если ты держишься спокойно, несмотря на то что у тебя кошки на душе скребут, тебя считают холодной, бесчувственной особой. Рокси, конечно, ужасно страдала, много плакала, но выглядела оживленной и веселой, когда шла на рынок с корзинкой и растущим животом и встречала там Анн-Шанталь и Тэмми де Бретвиль.

По мере того как пояс на юбке сходился все туже, уход Шарля-Анри приобретал такую же неизбежность, как и ее беременность, характер предрешенного конца, ощущение безысходности. Другая женщина в ее положении начала бы бороться за брак независимо от того, к чему это может привести, но Рокси погрузилась в скорбное безразличие.

— Я просто не готова ни с кем делиться. Не могу. Начнутся все эти «а я что говорила?». Я не выдержу этого. — (Наша сестра Джудит, которая всегда называла Шарля-Анри не иначе как «лягушачьим принцем», обязательно сказала бы: я тебе говорила…)

Рокси никому не звонила, я страшно беспокоилась за нее. Мне казалось, что она должна открыться перед друзьями, чтобы те посоветовали, как поступают в таких случаях во Франции.

Как-то вечером, когда Рокси, Женни и я ужинали в «Погребке надежды», она сказала:

— Из, ты уж прости, что я втянула тебя в свои проблемы. Тебе плохо со мной, а ты такая милая. Я последняя сучка и зануда.

— Да брось, не вешай носа. Хрен с ним, с твоим Шарлем-Анри. Поедем в Калифорнию. Заведешь себе хорошего парня.

— Конечно, заведу, на пятом месяце.

— Это проходит.

— Знаю. Знаю, что войду в норму, но вот сейчас… сейчас мне без разницы, что со мной будет. Даже думать ни о чем не хочется. Ты хоть немного развлекаешься?

Я развлекалась понемногу. Познакомилась с несколькими мужчинами. Разговоров с ними никак не избежишь, даже если захочешь. Мужчины просто заговаривают с тобой, и их не остановишь. Но вот какого мужчину выбрать — это отчасти решаю я сама. Если, к примеру, я распускаю волосы — они у меня черные, длинные и вьющиеся — и топаю себе в джинсах и сапожках на высоком каблуке, то ко мне подкатываются мужчины определенного сорта. Чаще всего меня стараются подцепить парни из Северной Африки. Мысли их движутся в одном направлении: бойкая цыпочка, такая, может, и согласится. «Как насчет повеселиться?..» — шепчут они в метро. «Если не занимаешься этим в молодости, всю жизнь будешь жалеть», — объявляет истосковавшийся молодой марокканец.

— Je ne regrette rien^[25], — смеясь, отвечаю я, потому что это самая освоенная мною фраза, услышанная с записей Эдит Пиаф, которые всегда ставит Рокси. Но они не улавливают заимствования.

Если же я собираю волосы кверху и надеваю очки, то и мужчины другие — обходительные бизнесмены, немцы-туристы. С шарфиком на шее меня принимают за француженку. Так и хожу — то с шарфиком, то без, то с распущенными волосами, то с собранными. Распоряжаясь таким способом своей судьбой, я познакомилась с двумя привлекательными молодыми людьми — сухощавым, гибким экономистом по имени Мишель Бре (волосы кверху) и студентом в черной водолазке Ивом Дюпеном, которого встретила в очереди за билетами в кино (волосы книзу). По свободным дням я ходила с Ивом на какую-нибудь новую картину, а с Мишелем — поужинать в ресторан. Иногда бывало и кое-что еще то с одним, то с другим, и каждый раз я чувствовала себя виноватой перед Рокси, точно совершила какое-то предательство. Я не могла заставить себя заговорить с ней о любви или о сексе. Мне представлялось, как она стоит передо мной с выпирающим животом и заплаканными глазами, точно живая иллюстрация последствий любовных игр.

Когда я решила переспать с Ивом, меня безумно интересовало, узнаю ли я что-либо новенькое в постели с французом. Мне вспомнилось, как однажды, вскоре после помолвки Рокси и Шарля-Анри, отец вдруг сказал за обедом: «У французов есть закон…» — и они с Марджив залились смехом и так долго смеялись, что мы с Рокси потребовали объяснений. Тогда Честер продекламировал: «У французов есть закон трахать милку языком».

Мы с Рокси были шокированы — не столько стишком, сколько тем, что его выдал папа, да еще перед нами. Девицы мы были искушенные, но все-таки решили, что ему не следовало этого говорить.

— «У девчонок-шалунишек нет под юбками штанишек», — добавила Марджив.

— «Видел Лондон и Париж…» — рискнула в свою очередь и Рокси.

Но с Ивом и Мишелем ничего специфически французского не происходило. Только однажды, откинувшись, Ив заботливо спросил: «As-tu pris ton pied?» С моими языковыми познаниями я, конечно, перевела буквально: «Ты взяла свою ногу?»

Теперь-то я догадываюсь, что это значило — то, что и должно было значить: тебе хорошо? Ты кончила? Да, мне было хорошо, и вообще я получала удовольствие — от встреч с Ивом и Мишелем, от нового фильма, от сознания, что я бросаю вызов Франции. Иногда мне даже казалось, что я родилась в этой стране.

Однажды вечером я сидела перед телевизором и по очереди нажимала кнопки каналов, пытаясь наткнуться на медленную речь. Я надеялась, что изучу французский так же, как заучивает язык маленький ребенок, впитывая его, словно губка, хотя в глубине души знала, что уловка не сработает и я ищу предлог, чтобы не ходить на курсы. И вдруг вижу знакомую физиономию, вижу крупного господина в летах, с сединой, и ведущий, обращающийся поочередно то к одному, то к другому, говорит: «Et alors, M. Cosset?»^[26], и крупный господин начинает говорить знакомым голосом. Да это же l'oncle Эдгар, дядя Шарля-Анри! Я слушаю сердитую энергичную речь и не понимаю ни слова.

— Что он говорит?

— О Боснии рассуждает, — отвечает Рокси. — Он очень интересуется Боснией.

Я продолжаю слушать. Даже ничего не понимая, чувствуешь в его выступлении властность и возмущение.

— А что он вообще делает?

— Как тебе сказать… У нас его назвали бы поджигателем войны. Когда-то он был инженером, потом заседал в Национальном собрании. — Роксана безразлично бродит по комнате.

— Что он сейчас говорит?

— Говорит, что Франция нарушает решения ООН, свои собственные обещания и хельсинкские соглашения.

— И что же он хочет?

— Войны, — коротко бросает Рокси. — Будь его воля, он приказал бы французским летчикам бомбить Белград.

Мы с Рокси, разумеется, не одобряли войну. Дети университетского преподавателя, мы даже не встречали никого, кто одобрял бы войну во Вьетнаме. И все же — это трудно объяснить — меня возбуждала мысль, что кто-то, так или иначе связанный с нами, занимает высокое положение и может публично выступать по политическим вопросам, пусть даже с воинственными заявлениями. В Калифорнии мы жили как в интеллектуальном болоте, вдали от правительственных органов, так что знакомство с дядюшкой Эдгаром приблизило нас к французской политике, как никогда не приблизило бы к политике американской, а меня наполнило чувством собственной значимости и сопричастности. (Однажды, еще учась в колледже, я отправилась послушать конгрессмена от Санта-Барбары — лысеющего типа, который скалился всю дорогу и потел. Впрочем, я не дошла до места.)

Я с самого начала увидела, как расстроена Рокси, но всерьез приняла ее заявление, что с замужеством покончено, только когда она заговорила о пилюлях для аборта. До этого любой бы заметил несоответствие между ее переживаниями и случившимся на самом деле — супружеской размолвкой, которой Рокси придает чрезмерное значение из-за физиологической перестройки организма в ходе беременности и затянувшейся до обиды усталости, вызванной материнством. Я достаточно знаю Рокси, чтобы видеть, как она импульсивна и, на взгляд некоторых, испорчена. (В нашей семье повелось считать, что дочери Марджив испорчены, а мы с Роджером — как стойкие оловянные солдатики, и в этом есть немалая доля истины.) У нее были совершенно невозможные идеалы человеческой жизни, она верила, что доблестные рыцари и прекрасные принцы существуют и поныне и Шарль-Анри — один из них. Теперь она разуверилась в этом и повела себя так, будто все решено окончательно и бесповоротно — неминуемый развод, жизнь кончена и т. д. Казалось, она даже почувствовала облегчение, сравнительно быстро и безболезненно миновав самый страшный кризис в жизни. Но вот выдавить из себя зловещие слова: «Шарль-Анри бросил меня», — у нее не хватало духа.

Я старалась всячески поддержать и ободрить Рокси и все время думала, как сообщить родителям неприятную новость. Наконец однажды, когда ее не было дома, я позвонила в Калифорнию. Они выслушали меня без удивления, а Марджив даже сказала: «Я всегда знала, что случится что-нибудь в этом роде», — как и предвидела Рокси. По-видимому, они тоже предвидели, что должно случиться что-то в этом роде. Их собственная жизнь, их разрывы и разводы, разрывы и разводы знакомых приучили их к мысли, что у детей впереди семейные катаклизмы, что они неизбежны и даже благотворны, так как в конечном итоге ведут к счастью с тем, кто ниспослан тебе свыше, просто в первый раз его не оказалось рядом. Весь их жизненный опыт это подтверждает. Папа намаялся с Роджером и моей невыносимой мамой, Марджив намучилась с отцом Роксаны и Джудит — вспыльчивым, не знающим никакого удержу мужем-алкоголиком. Горький опыт закалил обоих, научил мудрости, и с момента первой встречи они живут душа в душу, как повелел Господь. Поэтому мы, четверо детей, — не отпрыски распавшихся семей, а скорее питомцы заново отстроенного семейного дома, и если верить психологам, всем нам, в свою очередь, суждены счастливые браки.

Все это я говорю затем, чтобы объяснить, почему Честер и Марджив не пришли в смятение, как сама Рокси; новость о напасти даже не особенно взволновала их. Уверена, что им хотелось, может быть втайне от себя, видеть ее дома, в Америке, где Господь Бог определил быть американцам до конца дней своих. Вспомните Фицджеральда, Хемингуэя, Джеральда Мэрфи и многих других, кто уехал во Францию, но потом вернулся домой.

Когда Рокси все-таки решилась позвонить Честеру и матери и сообщить, что у нее «нелады» с Шарлем-Анри, те выразили деланное беспокойство и сочувствие. Но Рокси поняла, что их это не очень огорчило, и рассердилась. Сама-то она еще не оправилась и никогда не оправится от постигшего ее удара. Все так прекрасно начиналось — и нате…

Рокси не знала, насколько я посвятила родителей в ее дела, и потому удивилась, когда неожиданно позвонила Марджив и сказала:

— Рокси, смотри, чтобы Шарль-Анри не забрал картину.

— Какую картину?

— «Святую Урсулу». Если придет за вещами, пусть не воображает, что это его картина.

Картина? Это же ее свадебный подарок мужу. Рокси была сбита с толку.

— Пусть только попробует… Она у меня, дома. Вы с самого начала его невзлюбили, я знаю.

9

Бывают хорошие браки, но восхитительные — никогда.

Ларошфуко

Как реакционер цепляется за прошлое, так Роксана продолжала твердить, какая прекрасная у нее была жизнь. Но по нескладицам в ее рассказах я начала понимать кое-какие вещи, проливающие свет на сложившееся положение — так, ничего особенного на мой непросвещенный в марьяжных делах взгляд. Несколько раз упоминался один «уик-энд, который Шарль-Анри провел в Ницце», и другие происшествия подобного рода. Из рассказов вытекало, что ее муж частенько не бывал дома, уезжал писать или в гости к родным. Рокси приходилось подолгу оставаться одной с Женни, и когда он возвращался, она, естественно, встречала его раздраженными упреками. Один раз она даже намекнула, что Шарль-Анри вообще не хотел иметь детей. Бывали к тому же материальные проблемы, но Рокси, целиком отдававшаяся поэзии, не задумывалась над таким очевидным и полезным делом, как пойти работать. Дети — хороший предлог не зарабатывать денег, теперь я это вижу. Материнство, особенно во Франции, — удобнейшая штука: прикрываясь материнством, можно заняться сочинительством. Примерно так же она писала стишки под одеялом при свете фонарика. Вдобавок две творческие натуры в семье — это чересчур, они постоянно соперничают друг с другом, требуют свободы от домашних дел и повышенного внимания к своей персоне. В человеческих отношениях всегда заложены пары противоположностей: муж — жена, изысканный — простой, умный — глупый, ребенок — взрослый. Зачем это?

В то же время не эгоистично ли со стороны Шарля-Анри не хотеть ребенка? О чем только люди думают?

К сентябрю Рокси впала в еще более глубокую депрессию. Она реже заговаривала о своих проблемах. У нее появилась новая навязчивая идея — война в Боснии. Французское телевидение и каналы «Евроновостей» каждый день показывали славянских женщин в платочках, рыдающих возле разрушенных домов, и трупы в придорожных канавах. Рокси буквально околдовала одна повторяющаяся картинка, которую телевизионщики сделали как бы символом этой дурацкой войны. Это была история балканских Ромео и Джульетты: сербский парень и девушка-мусульманка, застреленные одной из враждующих сторон, когда они пытались выбраться из каменных завалов и колючей проволоки, лежат на полоске ничейной земли, в джинсах и теннисных туфлях, а их родные боятся выползти из укрытия, чтобы унести тела.

— Вот оно, лицемерие Америки. Защищаем кучку арабов-бандитов и отказываем в помощи бедным боснийцам, — кипятилась она. — Позволяем сербам насиловать женщин. Нет, дядя Эдгар прав, французы просто трусы. Неужели они забыли Первую мировую войну? Забыли Чемберлена? Как они это допускают?

Конечно, на Рокси влияли выступления дядюшки Эдгара. Он не уставал обличать политику своей страны на страницах «Фигаро» и на телевидении. Всякий раз, когда он должен был появиться на экране, Сюзанна звонила нам. Даже не понимая, что он говорит, я улавливала ключевые слова: horreur, scandale, honneur, honte^[27].

Я видела, что Рокси, обычно не страдающая чрезмерным самомнением, стала смотреть на свою семейную драму как на событие масштаба боснийского конфликта. Жалость к себе смешивалась у нее со злобой, с воображаемым удовольствием от вида безжизненного трупа Шарля-Анри, брошенного на ничейной земле.

Рокси по-прежнему не добивалась свидания с ним и не поручала мне действовать от ее имени. Я объясняла ее пассивность беременностью, но может быть, она готовилась к какому-то серьезному шагу?

В те же дни в доме поднялась паника: у Роксаны распухли лодыжки. Как сейчас вижу ее сидящей на диване (canapé), всю в слезах: «Разве это ноги? Это тумбы, а не ноги. Я даже не чувствую их!» Доктора опасались, что начинается преэклампсия — заболевание, поражающее беременных женщин, категорически запретили потреблять соль и велели каждые две недели являться на обследование. Потом ей прописали эластичные чулки, и Рокси стало лучше. Но даже когда ее состояние внушало опасения, она не пожелала, чтобы кто-нибудь снесся с Шарлем-Анри.

После долгих размышлений я решила сама поговорить с ним. Встретив на выставке Шарлотту, сестру Шарля-Анри, я узнала его местопребывание. На выставку группы «Наби» — так называли себя художники — посоветовала пойти миссис Пейс. Среди прочих, неизвестных мне, имен там оказались работы Вюйара и Боннара. Но больше всего мне нравится Валлоттон — в его сереньких улочках или дождливых пейзажах всегда есть ярко-красное пятно, женский шарф или зонтик, и это пятно символизирует для меня какое-нибудь неожиданное и благоприятное событие в жизни. Я любуюсь его картинами, и вдруг рядом возникает Шарлотта в красном платье, которое прекрасно смотрится здесь, и надушенная превосходными духами. Шарлотта — одна из тех француженок, которые буквально пропитаны ароматами с головы до пят. Надо спросить Дженет, ту самую приятельницу Рокси, что пишет книгу про француженок, как они это делают.

Шарлотта была с каким-то англичанином — Джайлз Уитинг, представила она его. Смутно припоминаю, что слышала это имя. Журналист? Та самая «связь», о которой между прочим упомянула ее мать? Они нимало не смутились, встретив меня, не прятали глаз. Я прямо спросила, где сейчас Шарль-Анри, и она дала мне его телефон в какой-то деревне, в пригороде Парижа. У Персанов там небольшой участок и трейлер. Шарль-Анри уезжает туда писать и возделывать свой сад. «Выпьем на днях по чашечке кофе и поговорим об этом, хорошо?» — добавила она.

В тот же день я сделала звонок. Шарль-Анри был отменно любезен, хотя в голосе его слышалась настороженность. Он с удовольствием принял предложение встретиться завтра.

Хотя кафе «Вид на собор Парижской Богоматери» находится недалеко от нашего дома, его можно считать спокойным и безопасным местом для встреч. Оно просторно, охотно посещается туристами, не принадлежит к числу излюбленных Роксаной мест и, следовательно, ни у кого не вызывает ненужных воспоминаний. Я выбрала уединенный столик в глубине террасы, подальше от табачного дыма. Шарль-Анри пришел через полминуты после меня и сразу же заказал мне кофе. На подбородке у него виднелся свежий порез, в остальном он совсем не изменился с тех пор, как я видела его в Калифорнии: привлекательный бледноватый мужчина с легкой синевой на щеках, как будто, отпусти он бороду, она вырастет черной по контрасту с белобрысыми ресницами. У него была та же обаятельная улыбка, сразу же сменившаяся серьезным, обещающим искренность выражением лица. Он три раза по-родственному чмокнул меня в щеки.

— La petite Isabel! ça va?^[28] — Я вовсе не маленькая, скорее даже высокая, но во Франции все незначительное — маленькое, и petite проблема, и petit счет. — Как это мило с твоей стороны, что пришла. Я знаю, вы сердиты на меня, мама тоже. Можешь себе представить, как я переживаю!

— Извини, что сую нос не в свое дело, — сказала я. — Но я в полных потемках. Рокси ничего мне не говорит. Вот я и подумала, может, сумею что-нибудь сделать.

— Как моя дорогая малютка Женни? Надеюсь, что скоро повидаю ее. Я просто не знал, как договориться с Рокси, когда прийти и прочее. Я так скучаю без нее.

— Она тоже скучает! — вырвалось у меня. Я тут же пожалела, что выпалила это обвинительным тоном. — Женни в порядке. Иногда спрашивает, где папа, но потом быстро отвлекается. Ей же всего три годика.

Шарль-Анри: О, mon Dieu. Ты что-нибудь хочешь?

Я (не понимая): М-м?

Шарль-Анри: Я бы съел сандвич. Я еще не обедал. (Я пробыла в Париже уже несколько недель, и мне следовало бы знать, что в затруднительном положении французы моментально переводят разговор на еду. Шарль-Анри позвал официанта.) Сандвич с rillettes^[29], пожалуйста.

— Твои родные окружили Рокси вниманием. — Я старалась выражаться со всей возможной прямотой. — Но беда в том, что никто не знает, что произошло. Я имею в виду — между тобой и Рокси.

— Между нами ничего не произошло, — сказал он, потом, увидев мое удивление, стал говорить, как он любит Рокси и Женни.

— Пожалуй, я тоже возьму сандвич, — вздохнула я. — Jambon fromage^[30].

Шарль-Анри помахал официанту. Мы оба молчим, выжидаем. Снова появляется официант. Как задавать прямые вопросы, если не спрашивать прямо? Например, если ты их так любишь, почему ведешь себя как последний засранец?

— Конечно, я не прав. Я виноват во всем, тут нет вопроса, — начинает он.

Почему мужчинам нравится признаваться в дурных поступках? Потому что женщинам нравится прощать, вернее, они так думают. На самом же деле никто никогда ничего не прощает. Это ясно как Божий день.

— Может, стоит посоветоваться у психологов? Разве у вас нет супружеских консультаций?

— Изабелла, дорогая, тут ничего не изменишь. Я… я встретил женщину, свою настоящую любовь. Это судьба. Любой жене это трудно понять. И Рокси не понимает.

Я почувствовала облегчение. Случилось то, о чем говорила его мать: он в кого-то втрескался. Временное увлечение из-за беременности Рокси, и все, что от нее требуется, — это родить ребенка и выждать, пока та, другая, ему не надоест, если, конечно, Рокси захочет простить его.

Шарль-Анри не смог удержаться и заговорил о своей пассии.

— Ее зовут Магда Тельман. Читала курс социологии в Нанте. Блестящий специалист! И замужем за американцем — смешно, правда? Я ведь тоже женат на американке. Тельманы разошлись, и мы с Рокси разошлись. Такая вот симметричная ситуация.

Он говорил и говорил, настойчиво стараясь убедить меня, только не знаю в чем.

— Я понимаю, что говорю не то. Что все это звучит чересчур романтично — в банальном смысле слова, даже дико, но я действительно ничего не могу с собой поделать. Ты не поверишь, сразу на душе стало легче. Первый раз в жизни почувствовал почву под ногами. Или — под собой? Как правильно?

— И так, и так. — Мне стало жаль его романтическую душу и романтическую душу Роксаны. Я порадовалась, что у меня душа другая.

Шарль-Анри не собирался уходить, ему, казалось, доставляла удовольствие возможность выговориться. Он расспрашивал о Рокси и Женни, но я видела, что ему хочется говорить о Магде, об этой замечательной, при всех ее сложностях, вещи — любви. О том, как она устраняет неизбежные препятствия и необходимость выбора, как славно ему работается, как из плохого вырастает хорошее.

В итоге мы все-таки распрощались. Я не получила ответа на свои вопросы. Говорил ли он Рокси об охватившей его страсти и, если говорил, неужели теми же высокопарными выражениями? Почувствовала ли она себя униженной в такой степени, что не хотела открыться даже мне? Стоит ли говорить ей, что я виделась с ним и знаю о Магде? (Ну и имечко!)

Однажды, когда я отправилась за Женни в детский сад, со мной произошел очень странный случай. Я шла через площадь перед собором Парижской Богоматери. Вообще-то лучше обходить это продуваемое ветром пространство, заполненное глазеющими туристами с камерами. Через месяц после приезда я уже не испытывала священного трепета при виде собора (хотя я совсем не религиозна) и потому ходила по противоположной стороне, чтобы не продираться сквозь толпу. На этот раз я почему-то пошла по ближней стороне, вдоль невысокой ограды, отделяющей церковный двор от площади, и на секунду остановилась, чтобы получше рассмотреть угловатые фигуры каменных апостолов на фасаде.

Здесь всегда стоит нищий, и всегда один и тот же: смуглый — наверное, индиец, пакистанец или цыган — и слепой. Стоит, опершись на палку, протянув шляпу, на нем блуза с капюшоном, как у библейских персонажей, его незрячие, без зрачков глаза белеют, как луны. Видя его здесь, у самого входа в храм, я всегда думала об одном и том же. Есть ли в Париже, а может быть, и в целом мире другая такая господствующая точка для попрошайничества? Разве нет конкуренции среди охотников занять это прибыльное местечко, когда мимо тебя тащатся грешники со всего света, входя в величественное здание и выходя из него, полные раскаяния и благодати? Должна же существовать социология нищенства, открывающая нам некую иерархию, согласно которой каждому просящему милостыню да воздастся ниша его по званию и положению его. Или они, как голуби, обитают там, где вылупились из яйца, обреченные безразличной судьбой искать пропитание в скудных заброшенных переулках или богатых кормом парках. Во всяком случае, у этого нищего по праву закона или силы Богоматерь была в полном распоряжении.

Итак, я смотрю на апостолов, потом печально перевожу взгляд на нищего (ужасно боюсь смотреть на его белки) и вдруг слышу, как он говорит: «Изабелла». До смерти напуганная, я вздрагиваю, ускоряю шаг, иду к зданию ратуши, охваченная страхом и ощущением колдовства, пытаюсь найти объяснение. Послышалось? Или говорил кто-то еще? Совпадение — позвали другую Изабеллу?

До сих пор не знаю, что это было.

Все еще думая о странном явлении, я тихо вошла в квартиру Рокси. Та разговаривала по телефону, разговаривала по-английски, значит, с кем-то из американских друзей, но оказалось, с родителями, то ли с Честером, то ли с Марджив. Она упомянула Роско, их кота, и пса Ральфа. Я не прислушивалась специально и вдруг услышала свое имя. Оно пронзило мои мысли, как пуля облако.

— По-моему, Изабелле тут нравится, — говорила Рокси. — Бегает на свиданки. Подрабатывает чуть ли не в девяти местах. Но мне кажется, она набирает работу, чтобы не сидеть с ребенком. Что? Нет, все еще ни слова по-французски.

Это было несправедливо. Я ни разу не отказывалась посидеть с ребенком, когда она просила, и говорила bonjour где надо и не надо. Мне стало ясно, что они замышляют против меня заговор, обсуждая мои поступки и мое умонастроение.

— Впрочем, Оливия Пейс хорошо о ней отзывается, — продолжала Рокси. — Очевидно, она в самом деле кое-что может. Ну, еще выгуливает собаку у моего приятеля Эймса. Да-да, все в этом роде. Думаю, с ней все в порядке.

Я, конечно, должна была это предвидеть. В глазах родичей именно я представляла проблему, а не Рокси, именно я была предметом семейных советов. Но меня послали помогать Рокси, а ее попросили присмотреть за мной, незадачливой, никчемной младшей сестрой с ее бездумным отношением к жизни. В семье лелеяли надежду, что здесь я встречу родовитого европейского графа или буду преподавать английский как второй язык. В худшем случае выучу французский. Я была ошеломлена, чувствовала, как заливает мне щеки растерянный, сердитый румянец, словно обнаружила сзади у себя на платье пятнышко крови, с которым проходила целый день.

Мой характер всегда был предметом споров между отцом и Марджив, и споры иногда перерастали в ссоры. Помню одну особо драматичную стычку за столом. Марджив обычно заявляла, что меня в детстве не приучили думать о будущем, что выдает скрытый сексизм Честера. Брату Роджеру прочили карьеру юриста, когда он был еще в средней школе, а обо мне никто не заботился.

— Если хочешь знать правду, — резала Марджив в тот раз, — ты никогда не принимал Изабеллу всерьез, потому что она девочка!

— Ну уж нет! Я всегда принимал ее всерьез, — со вздохом отвечал отец. — Но никогда не понимал ее.

Помню, как я вставила: «Что верно, то верно».

Зато все мы понимали, что у Рокси литературный талант и любовь к поэзии и что она нигде не достигнет таких успехов, как здесь. К тому же писание стихов оставляет достаточно времени, чтобы вести дом, учить школьников или, как я заметила, flâner по парижским улицам, то есть ходить куда и когда хочешь, не испытывая ни малейших угрызений совести за свое безделье. Счастливая Рокси! Теперь у нее хороший предлог — беременность — увиливать даже от готовки. Если не считать проблемы с Шарлем-Анри, этой временной загвоздки, то у нее, с моей точки зрения, полнокровная жизнь.

Я сделала вид, что ничего не слышала.

— Я встречалась с Шарлем-Анри, — сказала я, когда Рокси положила трубку. — Решила, что должна поговорить с ним сама. По-моему, ты все преувеличиваешь.

Рокси вся встрепенулась:

— Он в Париже? Как он?

— Сказал, что влюбился. Он тебе об этом говорил?

Рокси молчала.

— Для меня это утешительная новость, — продолжала я. — Погоди, я ничего не забыла?

— Что? Что еще? — В ее голосе появились истерические нотки.

— У мужчин это проходит. И вообще у всех людей проходит. У меня уж точно.

— Знаю, что это пройдет. Так же, как прошло со мной. Но мне от этого не легче. Да, он говорил, что встретил настоящую любовь. Что тут скажешь?

Значит, она знала, знала с самого начала. Это — единственное, чего она не могла ему простить.

10

Я смолоду воспитал в себе привычку скрывать свои чувства и планы на будущее, полагаясь только на себя.

«Адольф»

Меня не должно было удивлять, что родители озабочены отсутствием у меня планов на будущее. Признаться, я и сама была сбита с толку. В киношном колледже я решила, что напишу сценарий. И сама поставлю фильм. Не исключено, что мне хотелось стать актрисой или еще кем-нибудь в этом роде. А пока все кончилось тем, что я прислуживаю за столом. Правда, в Париже еще ничего не «кончилось», спохватилась я, лежа в chambre de bonne^[31] у Роксаны, а только начинается. Я просто взяла тайм-аут, если быть точной. Никогда не думала, что близкие беспокоятся обо мне. Меня бесит, что они молчат, не говорят, что их беспокоит, и я не имею возможности разубедить их и рассеять их страхи. Я знаю, что со мной будет все в порядке, но они-то этого не знают. Наверное, только сумасшедшие чувствуют эту стену между собой и другими людьми, они да еще пораженные смертельной болезнью. Ужасно, когда люди так нервничают из-за тебя, ужасно и унизительно. Или я чего-то не понимаю в человеческих отношениях?

В отличие от меня Рокси не уверена, что у нее все будет в порядке. Теперь она каждый день твердит, что, может быть, стоит пойти на развод. Я убеждаю ее по крайней мере поговорить с Шарлем-Анри, прежде чем решиться на такой шаг. Не знаю, сколько раз они объяснялись с момента моего приезда, если вообще объяснялись, а ведь я здесь уже четвертый месяц. Но Рокси упирается.

— Чего тут обсуждать? Да, тянуть резину больше нет смысла. Он не остановится, начнет снова изменять. Знаю я этих неверных французских муженьков. Как-никак и Колетт читала, и Бальзака, и Золя. Надоедает одна женщина — быстренько находят себе другую. Так и этот — заведет постоянную любовницу на соседней улице, пойдут дети. А то начнет брать девочек с улицы, au pair^[32], и чем старше он будет становиться, тем моложе они ему потребуются и доверчивее. Или официанточек из «Макдоналдса», или девиц с рынка на худой конец. Как прикажешь смотреть на такие штучки? И с каждым разом он будет все больше презирать меня.

Рокси отказывалась объясняться с Шарлем-Анри, но начала обсуждать свои проблемы с другими. Это был хороший знак. Подруги с площади Мобера, особенно Тэмми Бретвиль и Анн-Шанталь Лартигю, поддержали данную Роксаной общую оценку ситуации. Мужики в этом смысле все одинаковы, говорили они: раз изменил, а потом пошло-поехало. Но обе возражали против развода. Во Франции приходится принимать мужчин такими, какие они есть.

Супружеская неверность стала излюбленной темой наставлений Сюзанны де Персан.

— Le divorce — это всегда ошибка, — говорила она. — В тебе говорит обида. Ты оскорблена до глубины души и вдобавок enceinte^[33] — разве в таком состоянии принимают решения? Французские мужья, вообще мужья — страшные бабники, приходится мириться, — объясняла она. — Зачем из-за этого коверкать себе жизнь и терять социальный статус?

Рокси клеймила такие взгляды как викторианские, как пережиток тех времен, когда женщины были беззащитны, не смели даже думать о самоуважении.

— Ах, это так по-американски! — прерывала ее Сюзанна, вздыхая. — Подумай о детях, им нужен отец. Погляди, как живут одинокие матери. — Сюзанна считала, что Рокси заносится, заботится только о себе, но я знала, что ей нанесена смертельная обида.

Миссис Пейс тоже советовала повременить с разводом. Как-то раз, когда я работала у нее, Рокси пришла к ней обедать и мы втроем заговорили об этом.

— Я сама разводилась, — заметила миссис Пейс, — и не убеждена, что это что-то решает. Хотя, конечно, можно еще раз выйти замуж. По опыту знаю, самая верная линия — заранее присмотреть себе кого-нибудь.

Из всех советчиков Рокси я была единственная, кто не был убежден в ее неправоте. Как же быть с любовью? Как оставаться женой человека, который любит другую? Надо думать о будущем, может быть, и с другим мужем. У нее, как говорится, вся жизнь впереди. Как и все остальные, я убеждала ее не торопиться, но что-то внутри меня подсказывало: плюнуть на Шарля-Анри и жить как ни в чем не бывало.

Трижды в неделю я ходила к Оливии Пейс разбирать ее бумаги. Она заделалась известной писательницей, когда была совсем молодой, еще в сороковых годах, и пережила многих литературных знаменитостей, которых знала и с которыми спала. Судя по множеству писем, мир, затаив дыхание, ждал ее воспоминаний, и она готовилась приняться за них. В мои обязанности входило разбирать бумаги и раскладывать их по папкам, год за годом. В папки шли письма, случайно сохранившиеся газетные вырезки, копии всевозможных ее заметок, статеечки для малых журналов, для которых она писала, или перечень купленных ею когда-то вещей, например: «синий шелковый костюм от Кардена, 1972», «первая покупка у Диора, 1959» или «буфет Шератона, Бристоль, 1948».

Больше всего я любила у нее наши обеды, когда она рассказывала о людях, событиях и вещах, упоминаемых в ее бумагах. Тогда же она рассказывала о своей жизни. Наверное, одна из причин ее привязанности ко мне заключалась в том, что я знала имя одного из персонажей в «Победе» Джозефа Конрада. Я знала, а она нет и потому зауважала меня и стала смотреть на меня новыми глазами, как на личность, не вконец потерянную для общества и способную чему-то научиться. Откуда я знаю героя Конрада? В колледже мы разбирали учебный сценарий по «Победе», но самого романа я даже не открывала.

Что до меня, то я целиком подпала под обаяние ее успехов. Миссис Пейс счастливо избежала ловушек, куда попадали все знакомые мне женщины, та же Марджив, которая никогда не хочет пошевелить мозгами, в результате чего у нее развилось досадное свойство — вечное недовольство, хотя я уверена, что она вполне счастлива. Даже Рокси из-за ее доверчивого романтического представления о мужчинах не может тягаться с миссис Пейс — разве что напишет иногда хорошее стихотворение. Но стихотворение — короткая вещь, и век у него короткий. Кстати, мне только что пришло в голову, что ее идеализация мужчин началась, когда мой отец мужественно избавил ее мать, Марджив, от невзгод одинокой женщины и матери.

Миссис Пейс добилась от жизни всего, о чем может мечтать женщина, — богатые мужья, дети, дорогие наряды от Живанши, старинные фарфоровые сервизы. Кроме того, она получала удовольствия, которые считаются привилегией мужчин, — разнообразные сексуальные связи (назовем их вслед за мужчинами любовными победами), а также сугубо интеллектуальное удовлетворение от возможности и умения писать, иметь свое мнение и заставить других прислушиваться к нему, от права на независимые суждения по самому широкому кругу вопросов, исключая, правда, «женский удел», который ни в какой мере ее не интересовал. Ее пример помог мне понять, что я искала в колледже — самостоятельность, хотя кино не место для самостоятельности. Вдобавок я уже слишком втянулась в общение со сверстниками (цами), чтобы получать удовольствие от чисто технической стороны кинопроизводства — освещение, съемка с руки, стоп-кадр, монтаж, дубль, наплыв…

Так я стала пустым местом в том, что касается моих жизненных планов. Но миссис Пейс это не беспокоило, напротив, она поверила в меня. Поэтому она сделалась моим кумиром, и это самое точное слово, хотя может показаться высокопарным тому, кто хочет, чтобы ты угождала и нравилась ему, и чьей симпатией ты дорожишь. Я относилась к миссис Пейс с таким чувством, какого не испытывала ни к отцу и Марджив, ни к брату и сестрам. Я была искренне привязана к ним, к кому больше, к кому меньше, но мне было безразлично, что они думают обо мне.

Но миссис Пейс была выдающейся личностью. Она судила о людях точно и беспристрастно. Если она называла кого-нибудь дураком, то это не обязательно означало, что она плохо к нему относится. Отношение зависело от того, какой дурак и в чем. Она была первым знакомым мне человеком, кто говорил абсолютную правду, даже если это было некорректно, и обычно это была та правда, которую я уже интуитивно чувствовала сама. Она не стеснялась сказать, что мы не любим, например, инвалидов, занимающих парковку своими колясками. Но чувства не должны влиять на наши поступки, продолжала она, давая тем самым моральный урок. Она внушила мне, что нельзя считать чем-то ненормальным, если человек относится настороженно или враждебно к определенным явлениям, но нехорошо, если это отношение сказывается на его поведении. Людям не делает чести, что они скрывают даже от самих себя такие вещи, как расизм. Только признав в себе проявления расизма, любила повторять она, можно избавиться от него.

— Я не утверждаю, что правда дает свободу, — заявила она. — Но правда лучше, чем добродетель, потому что знаешь, на чем стоять.

Благодаря миссис Пейс я получила работу, причем предложений было несколько. Одно из них — присматривать за домом Клива и Пег Рандольф, пожилой, за шестьдесят, супружеской пары. Я думала, они подпадают под ту категорию людей, которых Эймс Эверетт называет руководителями трастовых компаний, но миссис Пейс уточнила: «Рандольфы? Да они сексоты. — Но увидев мой ужас, добавила: — Правда, вполне приличные люди». Они действительно были приличными людьми. Цеэрушники в отставке — тайные агенты уходят в отставку? — плюс попечители какого-нибудь фонда, если судить по великолепию их квартиры на площади Вогезов. Миссис Пейс хорошо к ним относилась.

— Мы все побывали в ЦРУ, — рассказывала она. — Когда мы кончали Уэллсли, к нам понаехали цеэрушники. Говорили о патриотическом долге, предлагали каждой девчонке работу и фотоаппарат в качестве подарка. Я, конечно, согласилась, но, узнав, что меня пошлют в Гватемалу, дала задний ход.

В молодости миссис Пейс была связана с левым движением, однако сейчас комфортно вписывалась в широкий политический спектр. Пока богата, хотелось мне добавить, но, с другой стороны, все американцы в известном смысле богаты. Даже люди с рюкзаками за спиной, без гроша в кармане, обутые в немыслимые сандалеты, вставали в очередь к «Америкэн экспресс» в надежде нацедить деньжат из какого-нибудь богатого источника в Штатах. Раньше я понятия не имела, что заключает в себе богатство. Верные признаки преуспевания в Санта-Барбаре, новые марки машин, например, здесь не годятся или вовсе отсутствуют, а парижские квартиры казались мне маленькими и неудобными. Поначалу я подумала, что многим во Франции трудно живется, но Рокси только рассмеялась: «Ты что, шутишь?»

Меня удивила не столько эта цеэрушная пара Рандольфы, сколько Стюарт Барби, другой мой клиент, наниматель, назовите как хотите.

Я всегда считала, что американцам, поселившимся в Париже, нравится жить здесь. Но среди них оказалось немалое число тех, кто ненавидит Францию и тоскует по Америке, как из далекой ссылки. Так было со Стюартом Барби, историком искусства, у которого я красила столовую. Неохватный мужчина за пятьдесят, с легким южным акцентом, он вожжался, говорят, с Эймсом Эвереттом, но сейчас у него другой «друг» — англичанин-парикмахер по имени Конрад, или просто Кон (грандиозный прикол, потому что con по-французски означает кое-что совершенно неприличное). Стюарт постоянно словно что-то выведывал у меня. «Наверное, от такой дождливой погоды вам хочется в Калифорнию, Изабелла. Сентябрь там прекрасен. Однажды мне довелось целый месяц проработать в музее Гетти. Это было прекрасно. И океан… Я без ума от океана. А вы? Представляю вас на серфинге в бикини» (неубедительная ухмылка). Или: «Господи, ну и народ! Как они презирают наш скромный гамбургер». Или: «Сидишь в этой дыре, а твоя страна вот-вот попадет в руки этого деревенщины, этого вербовочного зазывалы. Черт, хочется бросить все и махнуть домой, поработать на избирательном участке или в команде самого Росса Перо».

За обедом я передала последний разговор миссис Пейс.

— Вербовочный зазывала? — фыркнула она. — Меня поражает это ревизионистское лицемерие по поводу Вьетнама. Не понимаю, почему именно сейчас это поднялось. И этого выражения, «вербовочный зазывала», во времена Вьетнама не было. Насколько помню, так во Вторую мировую войну говорили, а может, и в Первую. Загляни в Оксфордский словарь. Думаю, его возрождают те, чье время прошло. Хотят досадить более молодому президенту. Чтобы мой сын отправился во Вьетнам? Конечно, не допустила бы. К счастью, ему повезло в жеребьевке. — Она разволновалась, отложила салфетку, начала перебирать жемчужины на груди. — Ты, естественно, не помнишь, Изабелла, слишком маленькая была. Люди собственными глазами видели, что эти маленькие, как дети, вьетнамцы не представляют никакой угрозы свободному миру. Но наши президенты будто уши заткнули, не желали слышать протесты народа. Вся Америка была в движении сопротивления лидерам — так же, как мы хотели, чтобы поступили молодые немцы. Мы бросили вызов нашим жестоким лидерам, обезумевшим от жажды крови. Вьетнам — одна из немногих войн в истории, где женщины действительно сыграли миротворческую роль.

Заметив, вероятно, удивление на моем лице, миссис Пейс продолжала:

— Обычно я не высоко ставлю деяния прекрасного пола. Как правило, женщин нельзя считать независимыми моральными существами. Им не приходится самим делать выбор, за исключением сексуальных прегрешений, но и здесь… «Женщина, уличенная в прелюбодеянии»… хм-м, ее, бедную, видите ли, уличили. Большинство женщин не привыкли отвечать за свои поступки. Но последствий им все равно не избежать.

Я заметила, что она не очень-то уважает женщин.

— Как тебе сказать, — вздохнула она. — Питаю к ним симпатию, но это не то же самое, что уважение. Я понимаю исторические обстоятельства. Века угнетения оставили в головах у женщин сплошной туман. Посмотри на… на другие группы. Никто не заставляет женщин подчиняться мужчинам. Никто не мешает им задуматься над тем, что происходит в мире. Так же как никто не толкает низший класс к наркотикам. Но все равно было бы ошибкой преуменьшать силу женского сопротивления вьетнамской войне. Тогда женщины не просто ревели у дорог, провожая мужчин на войну. Они были активными противницами этой бойни. Помнишь лозунг «Девчонки говорят «да» парням, говорящим «нет»»? Впрочем, ты, конечно, не можешь помнить. Тогда каждый старался помочь мужчинам избежать призыва. Люди не хотели, чтобы убивали молодых парней. Но не только это. Мы хотели, чтобы наша страна прекратила чинить зло. Сейчас люди забывают, что сопротивление было не только разумным, но и благородным делом.

Через несколько дней после этого разговора я была у Рандольфов. Клив попросил меня присесть и толкнул небольшую речь.

— Вы, конечно, ничего не помните, Изабелла, вы слишком молоды, но в тридцатые годы коммунистическая угроза была очень реальна. Многие думали, что наша страна должна пойти по советскому пути. Нет, не рабочие, не фермеры, не истинные американцы, а так называемые интеллектуалы. Что их влекло? Дешевый авторитет у пролетариев, придуманное чувство братства и, не будем скрывать, идеализм. Мы знаем, чем это кончилось — их моральным падением. Коммунисты отрицали американские ценности и идеалы, их критика нашего образа жизни с каждым годом становилась все более ожесточенной. Они были готовы предать нас, предать Америку ради своего удовольствия. Даже когда стало ясно, что Сталин — чудовище, когда они сами это признали и многие повернулись к Троцкому… вы слишком молоды и ничего этого не помните… даже сейчас они желают Америке зла…

— У меня бабка по отцу была коммунисткой, — рискнула возразить я. — Это было в Миннесоте. Она умерла до того, как я родилась, но отец рассказывал мне. Она не желала Америке зла, она помогала фермерам создать свою организацию.

Он подозрительно глянул на меня, прикинул в уме хронологию и улыбнулся.

— Дорогая Изабелла, это уже история. И я говорю об истории. О необходимости расчистить завалы, прояснить положение, смыть позорное пятно предательства. Надо покончить с неопределенностью и установить: кто, где, когда и почему. Надо вывести на свет дня наши больные места и вылечить их, понимаете?

Это прозвучало неожиданно в устах человека его возраста, но те же принципы проповедовала миссис Пейс.

— Очень многое прояснилось бы, если бы мы знали, например, истинную роль Оливии Пейс, — продолжал он. — Может быть, сама она не шпионила, но водила дружбу со шпионами, это точно.

— Миссис Пейс? — Я начинала догадываться, к чему он клонит, и понимать его наигранную доброжелательность.

— Да, ее роль в конце тридцатых и в сорок пятом.

— Никогда не поверю, что она сделала что-нибудь нехорошее.

— Не поверите? Я и не утверждаю этого. Так или иначе опасаться последствий сейчас нечего. Я не говорю, что нужны публичные разоблачения, тем более правовые процедуры, хотя считаю, что предательство, государственная измена не должны иметь срока давности.

При словах «государственная измена» его голос зазвучал ожесточенно, и за учтивыми манерами и рассчитанной будничностью тона я разглядела кипучую одержимость.

— Мне всегда казалось неправомерным, что некоторые люди уходят от наказания за преступления, которые могли стоить многих жизней, угрожать нашему образу жизни, а сегодня старятся как ни в чем не бывало, вполне довольные собой. Иные прямо здесь, в Париже. Всякие там англичане и… — Он спохватился. — Нет, надо, надо в интересах истории. Не думаю, что Оливия действовала сознательно. Но непреднамеренно? Кто знает… Если вам попадется что-нибудь… в ее бумагах…

Все было сказано. Само собой, я не стану ничего высматривать в бумагах миссис Пейс и докладывать этому типу. Но в мелодраматизме ситуации, в замаячивших плащах и кинжалах было что-то притягательное. Даже в своем воображении я не могла стать участницей былых битв. Однако забавно, когда тебя вербуют в шпионы. Я поймала себя на мысли: разве он не прав, призывая лечить старые раны? Возможно, я подумала о Рокси и Шарле-Анри. И все же… что подходит двум людям, подходит и целым народам.

11

«Я хочу быть любимым», — говорил я себе, мучимый смутным беспокойством, и озирался вокруг себя… Я вопрошал свое сердце и вкусы, и ни к кому не чувствовал предпочтения.

«Адольф»

Хотя я уверяла Рокси, что мне хватает в Париже развлечений, большую часть времени я проводила за работой или возилась с Женни. Иногда, правда, вылезала из дома с кем-нибудь из двух моих французов, Ивом и Мишелем, и с двумя американцами: одним парнем, которого я знала еще по Санта-Барбаре, его зовут Марк Лопес, и с Джеффом — это брат приятельницы Рокси. Двое последних были мне как братья, наше американство словно делало нас бесполыми, и наши встречи были посвящены сопоставлению двух культур — здешней и той, заатлантической, — и выработке стратегии выживания во Франции. Чаще всего мы ходили в кино. Париж — настоящее раздолье для любителей живых картин, здесь крутят все, что твоей душеньке угодно. Иногда мы отправлялись поужинать.

Следует кадр: Ив и Изабелла в ресторане, где хоть топор вешай от сигаретного и сигарного дыма. Непонятно, как они ощущают вкус пищи. Ив курит, как и все остальные.

Я: Это же глупо — курить. Прямая дорожка на кладбище. Зачем тебе это?

Ив: Ба… уинам. (Никакими фонетическими значками не передать этого мычания в нос, означающего: да, курю, но не курить — это con, вы, психованные американцы.)

Я (поджимая губы): Будьте добры, нежирную камбалу и тушеные овощи.

Ив: Pavé au poivre, saignant (стейк с кровью и пожирнее).

Я: Фу! (Меня передергивает.)

Ив: У них здесь отличная вырезка, но в «Бальзаре» еще лучше. Там готовят из нормандской говядины, а в Нормандии скот выращивают особым способом и кормят американской кукурузой. Такую же подают в «Лаки Люи». Английское мясо мы не импортируем из-за vache folle malady^[34]. Это запрещено законом, и правильно. Хотя по чести говоря, английская говядина, как ни прискорбно, великолепна. У датчан на удивление тоже превосходное boeuf…

Ив увлеченно пускается в рассуждения о скрытых свойствах говядины, или грибов, или чего-нибудь еще.

Кроме того, Ив и его друзья с удовольствием читают комиксы, хотя и учатся в университете.

Это не те грани французской культуры, о которых говорится на лекциях в мэрии. Да, мне еще многое предстоит узнать о Франции. Впрочем, и французам не мешает кое-что узнать об Америке. Похоже, единственное, что им хочется повидать у нас, — это Лас-Вегас.

В один прекрасный вечер мы с Рокси ужинали у Шарлотты и Боба. К ним пришли еще трое их друзей. Привожу типичный разговор за французским столом.

Мари-Лаура: Вкусно. Где ты такой достала?

Шарлотта: На улице Монж.

Мари-Лаура: В «Сырном погребке»?

Шарлотта: Нет, у Кремера, это напротив.

Жан: Это настоящий эпуас. (Повернувшись ко мне, по-английски.) Попробуйте. По-моему, эпуас — король среди сыров. Среди лучших сортов Франции.

Все (хором): Non! Oui! Ами-дю-шамбертен! Ливаро! Вашрен!

Мари-Лаура: Жан думает, что он оригинален. Еще Брийя-Саварин говорил, что эпуас — самый лучший сыр.

Бертран: Значит, ты бываешь на улице Монж?

Шарлотта: Да, по субботам.

Жан: Очень важна эта оранжевая корочка…

Шарлотта (обращаясь ко всем): Естественно. А вам известно, что у камамбера белая корочка, потому что белый цвет считается более утонченным для дам? Хотя было время, когда женщинам вообще не рекомендовали есть сыр. Ферментация могла губительно сказаться на способности к деторождению. Кроме того, у сыров такой odeur^[35]…

Рокси: Когда это было?

Шарлотта: О, в средние века. Кажется, в шестнадцатом веке. Наверное, принцесса Киевская в рот не брала сыра.

Рокси (задумчиво): Может быть, за этим стоит пожелание приличным женщинам съедать только один ломтик сыра. Невоздержанность делает из них нимфоманок. А мужчинам разрешается много сыра?

(Я смотрю в свою тарелку, где лежат пять ломтиков сыра разных сортов да еще рекомендованный кусочек эпуаса. Я считала хорошим тоном отведать каждого сорта, поданного на стол. Вечно у меня проколы в манерах.)

Жан: Оранжевая корочка — это результат действия каких-то бактерий. Попав в ами-дю-шамбертен, они больше нигде не могут развиваться, только в той части Бургундии. Говорят, один тамошний сыровар хотел перевести свое производство на новое место, отстроился и все такое, но корочка на сыре не появлялась. Ему пришлось новые погреба соединить со старыми и подождать, пока не появилась moisissure^[36]…

Бертран: И все-таки я предпочитаю chèvre^[37].

Все (хором): Oui! Non! Sec! Frais^[38]!

Отношения между Рокси и Персанами оставались прежние: воскресные обеды, непременные телефонные звонки, времяпровождение с внучкой по вторникам, когда, взяв Женни из садика, я отводила ее к бабке. Сюзанна озабочена, что Женни мало говорит по-французски. Еще бы, воспитывается англоговорящими теткой и матерью, а Шарль-Анри уклоняется от выполнения отцовского долга.

У нас понемногу накапливались сведения о Магде Тельман, новой любви Шарля-Анри. Сама она — социолог из Чехословакии, замужем за американцем, который служит в «Евро-Диснее». Шарль-Анри встретил ее в прошлом году в Дордони, куда выезжал на натуру. Тельманы снимали там домик на время отпуска. Можно только догадываться, как вспыхнула их страсть. Как Магда выглядит, мы понятия не имели. Сюзанна по-прежнему отказывалась знакомиться с этой женщиной.

Приблизительно в те же дни у меня были две неожиданные встречи. Одна с мистером Тельманом, мужем Магды.

Чтобы войти в дом, где мы живем, надо набрать код на наружном щитке и, услышав щелчок, открыть тяжелую дверь, которая сама закрывается за тобой. Нажав на светящуюся кнопку, включаешь свет в коридоре и на лестнице и идешь по коридору до стеклянной двери, отпираешь ее собственным ключом и только тогда попадаешь на лестницу. По левую сторону в коридоре развешаны почтовые ящики, а за стеклянной дверью слева находится помещение для мусорных контейнеров. В прежние времена, а в некоторых зданиях и до сих пор, вместо стеклянной двери стояла стойка, за которой сидела консьержка.

Так вот, в тот день я вхожу, уличная дверь за мной захлопывается, нащупываю кое-как электрическую кнопку, потому что даже в самые светлые дни в этом каменном мешке с балками по потолку, напоминающими, что они здесь с 1680 года, стоит кромешная тьма. Мои глаза привыкают к полумраку, подхожу к почтовым ящикам и вижу мужчину, сидящего на уступе. Он поднимается, медленно, словно превозмогая боль или старческую немощь, хотя ему лет сорок пять. Он в костюме.

— Вы Роксана? — спрашивает он. Говор у него американский.

Я молчу. Он делает шаг ко мне, я торопливо отзываюсь:

— Я Изабелла.

Оглядываясь сейчас назад, вижу, что это было трусостью с моей стороны назвать себя, как будто я отводила удар на сестру. Пусть в нем было что-то пугающее, надо было сказать, что я Роксана. Но в первый момент я не заметила ничего необычного, не заметила, что его что-то переполняет, что в нем скрыта угроза. Я была просто огорошена и не могла вымолвить ни слова.

— А что? — выдавила я наконец, лихорадочно соображая, не стоит ли скорее уйти от этого опасного человека. Чтобы выйти на улицу, надо снова нажать электрическую кнопку в стене и, как только раздастся щелчок, проскользнуть за дверь. Я никогда не понимала, в чем идея этого хитроумного устройства, которым снабжены входные двери всех многоквартирных домов в Париже.

Я колебалась, мне было страшно. От него несло алкоголем и гневом, и он был американец.

— Так вы сестра. — Он улыбнулся.

— Вы знакомы с Рокси?

— Можно сказать и так. Можно сказать, что у нас с ней кое-что общее. Мне хотелось бы поговорить с ней.

— Значит, вы не знакомы?

— Не знакомы.

— По-моему, ее нет дома.

— Я — муж.

— Простите? — не поняла я. Надо открыть дверь и сматываться. Незачем этому типу встречаться с Рокси.

— Я муж Магды Тельман.

Магда Тельман. В первую секунду имя ничего мне не сказало, но в следующую долю секунды я сообразила, что так зовут женщину, в которую влюбился Шарль-Анри.

— Оставьте ей записку, — сказала я. — А сейчас мне надо идти. Напишите и оставьте в ящике, телефон и все такое.

— Да, я оставлю записку. — Он опять улыбнулся, на этот раз моей сообразительности.

Почему я боялась его? Отвернувшись, чтобы отворить уличную дверь, я почти ожидала удара по затылку. Потом, когда он ушел, я вышла и посмотрела, есть ли в ящике записка. Записка была на несложенном листе бумаги с пометой «С рабочего стола такого-то». В ней говорилось: «Миссис Персан, я никогда не дам развода Магде. Если угодно, действуйте соответственно». Рокси ни разу не заикнулась о записке.

После того как Рокси начала сама поговаривать о разводе, мы однажды отправились с ней на собрание американских женщин, проживающих в Париже. Она надеялась, что услышит там какой-нибудь полезный совет. С самого начала стало ясно, что речь на собрании пойдет о том, как защитить свои права от французов, в частности от француженок-свекровей, которые требуют присутствия на воскресном обеде, лезут с непрошеной помощью и не любят американцев и вообще невесток. Несмотря на бурные обсуждения, было в этих сборищах что-то успокоительное. Не имеет значения, что вы думаете о своих соотечественниках, — при встрече с кем-нибудь из них с первого же взгляда неизбежно возникает необъяснимое взаимопонимание. Сразу становится ясно, кто он или она, каковы его, так сказать, исходные данные. Если разговор заходит по-французски, вы сразу же tutoyer^[39] друг к другу. При этом можно не любить новых знакомцев, но все равно они во Франции понравятся вам больше, чем если бы вы оба были в Штатах.

В то же время здешние американцы настроены друг к другу довольно критично. Некоторые заносятся со своим французским, пренебрежительно третируя остальных, как никогда не поступил бы француз. Ядовито подсмеиваются над произношением, напоминающим механическую речь автоответчика. В этом особенно усердствуют бывшие училки французского. (Рокси целые часы проводит за «Правильной речью» Гревисса. Может, просто сказать «Laissez un message»^[40], решает она в конце концов.)

Естественно, что американские женщины планировали обсудить такие вопросы, как законы о налогах и разводах, послушать именитых адвокатов, обменяться их адресами. От собраний этой секции у меня осталось впечатление, что юридические процедуры одинаково трудны для здешних американцев, что все мы являемся заложниками странных, замысловатых законов и еще более странных установлений, первое из которых есть сам брак.

— Что бы ни случилось, — говорили нам на собрании, — не уходите из дома. Уход автоматически превращает женщину в виновную сторону. Тогда они имеют право притянуть вас к ответу за невыполнение супружеского долга. Посмотрите на Тэмми де Бретвиль. Она осталась без цента в кармане только потому, что уехала на уик-энд в Ниццу. А у нее даже за квартиру было заплачено!

— Если получишь развод, поедешь домой в Америку? — спросила я Рокси, когда мы возвращались с собрания.

— Еще чего! — отрезала она. — Мне здесь все нравится! За исключением, конечно, сама знаешь чего… Я люблю эти дома. Автобусы. Даже голубей — видишь, какие у них красные лапки. Мне особенно жалко худых, они почему-то плохо растут. Я всегда стараюсь накрошить им булочку, прежде чем слетятся жирняги. Но люди почему-то косо на меня смотрят. Ты знаешь, у них есть спортивные клубы, где специально выращивают голубей. Тэмми де Бретвиль мне рассказывала. Там их раскармливают, выпускают и, когда те тяжело поднимаются в воздух, стреляют по ним. Представляешь? И это называют спортом! Мне чуть плохо не стало, когда я это услышала. Уменьшение популяции голубей — это еще можно понять, но французы ведь делают это ради удовольствия. Тренируются, видите ли, в стрельбе. Какая все-таки бесчувственность!

Плохи твои дела, подумалось мне, — так расстраиваться из-за голубей.

— Это лучше, чем стрелять людей, как это делается у нас, — сказала я.

Рокси говорила о разводе до тех пор, пока не получила от Шарля-Анри сухую записку, где тот сообщал, что хочет развода. Рокси отреагировала моментально: «Я не могу разводиться. Я католичка». Не было смысла говорить ей: «Ну не будь ты такой…», потому что она была такой… Я старалась не встревать. «Никакого развода» — это стало такой же твердой ее позицией, как и «только развод» на прошлой неделе. Сюзанна по-прежнему считала, что все образуется, как только родится второй ребенок, и была рада, что Рокси переменила мнение. Марджив и Честер в Калифорнии пребывали в недоумении.

После того странного случая, когда я услышала, как нищий перед Нотр-Дам назвал мое имя, я взяла за правило быть предельно осмотрительной, проходя мимо собора. Я словно чувствовала на себе взгляды изваяний святых с фасада, видела устремленные на меня неподвижные незрячие глаза того нищего с шляпой в протянутой руке. К счастью, он ни разу больше не заговорил. И вот однажды я веду Женни домой, девочка медленно перебирает своими маленькими ножками — я почему-то не захватила коляску и злюсь на себя, — и вдруг снова слышу: «Изабелла». Я испуганно оглядываюсь и вижу: ко мне приближается дядюшка Эдгар, дядя Персанов, только что вышедший из собора с толпой туристов. Он слегка прихрамывает, но шагает более уверенно, чем тогда, когда я познакомилась с ним. Он целует Женни и пожимает мне руку. На нем нарядный светлый костюм, в петлице цветок — из тех, что продают на набережной в благотворительных целях.

— La petite Geneviève. Bonjour, mademoiselle.

— Bonjour, monsieur Cosset, — говорю я, едва оправившись от неожиданности.

— Надо говорить просто «bonjour, monsieur»… Я однажды уже видел вас на этом месте.

Я в растерянности. Это он назвал тогда мое имя, а не нищий? Или он попросил того заговорить? А может, не то и не другое? И почему нельзя называть его имя?

— Если вы не очень спешите, мы можем угостить Женевьеву мороженым.

Он взял девочку на руки, и мы пошли дальше. Я вдруг почувствовала приступ непривычной для меня робости, наверное, оттого, что он выступает по телевидению, и отвечала на его вопросы, как маленький ребенок: да, мне нравится Париж, да, у Рокси все в порядке. Мы устроились за столиком в кафе «Вид на собор», там, где я встречалась с Шарлем-Анри.

— Apéritif? Café?

Мы оба заказали кофе. Несколько секунд молчания, и он, может быть, уже клянет себя за то, что вынужден потратить полчаса на трехлетку-непоседу и на эту калифорнийскую шлюшку, которая к тому же двух слов по-французски связать не может.

— Мне нравится, как вы защищаете боснийцев, — произнесла я каким-то чужим, натужным голосом — такие голоса слышишь в несмешных юмористических передачах «Напрямую в субботу вечером». Моя реплика удивила и позабавила его.

— Правда? Благодарю вас. А почему вам нравится?

Это был каверзный вопрос, и я не сразу нашлась. Почему мне нравится? Но я примерная ученица и знаю, как отвечать учителю — его же словами.

— Люди забывают историю, — сказала я. — Так началась Первая мировая война, с балканских конфликтов. — Он молчал. — И кроме того, моральная сторона дела. Как можно безучастно смотреть на террор и насилие? — В этот довод я искренне верила.

— Вы правы, — улыбнулся он и, кажется, без всякой иронии. Это была его собственная позиция. — Женни, mange ta glace comme ça^[41]. И как вы думаете, европейцы должны одни сражаться с сербами или американцы тоже?

— Конечно, американцы тоже. Но европейцы должны начать, иначе ни ООН, ни американцы не станут ввязываться. Так уже было — в Первую мировую и во Вторую. — Я хорошо усвоила уроки миссис Пейс.

— Вы, наверное, удивитесь, но в Первую мировую меня еще не было на свете, — сказал он с улыбкой. — Я родился в 1925 году и мог участвовать во Второй. Потом я воевал в Индокитае.

Индокитай! В этом было что-то захватывающее. Хотя обычно я не робею с мужчинами (Рокси сказала бы: au contraire^[42]), мне вдруг сделалось стыдно за свои умные речи. Как я смею говорить о войне и европейской политике с человеком, который стоял рядом с президентом Франции (я видела их по телевидению на торжествах в Лионе).

При этом воспоминании у меня повлажнели ладони. Я почувствовала себя глупенькой девчонкой, сердечко беспокойно забилось, как бывало, когда я хотела, чтобы какой-нибудь парень заговорил со мной и назначил свидание. Я ощущала его мужскую силу над собой, что меня всегда возмущало. Этот пожилой француз с его сильным характером, чувством собственного достоинства, житейским и политическим опытом — он волновал меня как мужчина. Ну и ну, думала я растерянно, идя с Женни домой. Хорошо, что он ни о чем не догадался.

12

Два несчастных существа, которые одни в целом свете понимали и могли утешить друг друга, сделались непримиримыми врагами, ищущими погубить один другого.

«Адольф»

Когда Шарль-Анри сообщил, что хочет развода, Рокси не стала ничего предпринимать, даже не пыталась найти выход из тупика. Я решила, что это результат действия каких-нибудь гормонов вялости, которыми сопровождается беременность. Но если не считать эпизодических вспышек из-за голубей или забастовки работников метро, Рокси, казалось, была вполне довольна жизнью. Она по-прежнему ходила в свою мастерскую, по вечерам в четверг посещала семинар, а в воскресенье обедала в кругу семьи. Именно она (мы) продолжала бывать на этих мероприятиях, а не Шарль-Анри. «Я знаю, Сюзанна надеется, что он возьмет как-нибудь Женни и явится туда сам, но молчит», — сказала Рокси. Обеды проходили цивилизованно, о разводе и о Шарле-Анри речь даже не заходила. Насколько мы знали, Сюзанна не встречалась с Другой Женщиной, Магдой Тельман, и даже не видела ее.

За просьбой Шарля-Анри о разводе последовало несколько недель неопределенности и предварительных обсуждений, которые всегда затевал он или его мать. Сюзанна сама звонила Рокси, выражая ей свою поддержку, а Шарль-Анри по телефону умолял Рокси и угрожал ей. После таких разговоров Рокси злилась или плакала. «Это же твои дети, Шарль!» — говорила она. Или: «Только через мой труп!» В конце концов Сюзанна убедила ее сходить к юристу, разузнать поточнее ее права. Рокси согласилась пойти вместе с Шарлем-Анри к некоему мэтру Дуано, которого рекомендовал месье де Персан. Полагаю, она потому согласилась, что могла повидать мужа. Она возбужденно вышагивала взад-вперед по комнате, не зная, что надеть. Ей хотелось выглядеть перед ним на все сто. Никогда не думала, что женское тщеславие распространяется на те месяцы, когда тебя безобразит живот. Если я когда-нибудь буду беременная, мне будет безразлично, как я выгляжу.

Мэтр Дуано, быстрый сухощавый господин, восседавший за большим столом, объяснил Рокси и Шарлю-Анри, что им придется делать.

— Вообще-то в бракоразводных делах в интересах обеих сторон прийти к обоюдному согласию, — говорил он. — Если вы оба подаете заявление — я могу его подготовить, — все очень просто. Суд следует вашим пожеланиям относительно раздела имущества, потом проходит несколько месяцев, и мы вторично подаем заявление о том, что стороны не передумали, суд удовлетворяет ходатайство о разводе, и вы свободны.

— Когда… когда разрешается вступать в повторный брак? — не моргнув глазом задал роковой вопрос Шарль-Анри.

— Через неделю. Что до мадам де Персан, она не имеет права выходить замуж до рождения ребенка.

Рокси была в ярости. Несправедливость по отношению к женщинам, к ее собственной судьбе, европейский сексизм — все это было как нож в сердце.

— Это неслыханно! Вы хотите сказать, что закон различает мужчин и женщин?

— В силу очевидных причин, — ответил мэтр Дуано и, кажется, даже кивнул на ее живот.

— Ничего очевидного тут нет! В Калифорнии я имею право выйти замуж когда захочу, и никакая Франция меня не остановит! — бушевала Рокси. Как ей хотелось в тот момент иметь какого-нибудь поклонника в Калифорнии, чтобы уехать из Франции, немедленно выйти замуж и дать ребенку Шарля-Анри имя другого мужчины. Шарль-Анри и мэтр Дуано обменялись сочувствующими мужскими взглядами.

— С имуществом никаких проблем не будет, — спокойно гнул свое Шарль-Анри. — Я верну все подарки и, разумеется, не намерен ничего брать из квартиры. Разве что какие-нибудь семейные реликвии. Пусть мои родители решат, что должно остаться в нашей семье.

— Твоя семья — это твои дети, — отрезала Рокси. — Вещи, которые перейдут к детям, остаются в твоей семье.

— Я имею в виду вещи, которые перевезут в Соединенные Штаты, — извиняющимся тоном сказал он.

Рокси неожиданно попритихла и словно бы насторожилась. Она почувствовала опасность остаться одной в чужой стране, среди чужих людей, говорящих на чужом языке. Она почувствовала согласие между мэтром Дуано и Шарлем-Анри, естественную взаимную симпатию соотечественников, точнее — мужчин, симпатию, которая рождается из общих взглядов на галстуки и черные носки, из знания трехсот шестидесяти сортов сыра, из их привычки к тому, что женщины душатся, и из неприязни к женским слезам.

— Я не еду в Штаты, — заявила Рокси. — Я остаюсь здесь. Надеюсь, ты будешь оказывать материальную помощь мне и своим детям.

— Мы обсудим процедуру расторжения брака по обоюдному согласию, — снова начал мэтр Дуано, предчувствуя новую вспышку клиентки. — Кроме того, супругов разводят «по причине». В этом случае один из вас является невиновной стороной и должен доказать виновность другой стороны.

Увидев, что клиенты не готовы ступить на такой путь, он поправился:

— Простите, что я говорю «невиновный», «виновность». Я использую эти слова как сугубо правовые термины. Если вы разводитесь по обоюдному согласию, у меня нет необходимости знать подробности событий, которые привели вас в суд. В этом случае нет ни виноватого, ни невиновного. Но если…

— Полагаю, что «невиновная» — это я, — перебила его Рокси. — Хотя этот термин неудачен. Он слишком расплывчат. Вполне невиновных людей не существует. — Рокси старалась говорить спокойно, но не удержалась от самодовольных ноток и умолкла.

Шарль-Анри, сидящий как истукан, поджал губы.

— Я больше не живу дома, — сказал он.

— Ах вот оно что! — с облегчением выдохнул мэтр Дуано, отыскав сравнительно безобидное нарушение супружеского долга. — Знаете, мадам, это может послужить основанием для подачи иска. Цель иска состоит в том, что один партнер нуждается в материальной компенсации со стороны другого партнера.

— Но я вообще не собираюсь подавать никакого иска, — возразила Рокси. — Идея развода принадлежит мужу.

Слышится досадливый вздох Шарля-Анри. Стараясь не потерять нить рассуждений мадам де Персан, мэтр Дуано заходит с другой стороны.

— Если месье де Персан захочет предъявить иск, ему придется назвать какую-либо причину — насилие, жестокость, супружескую измену, невменяемость… со стороны мадам.

— Ничего подобного обо мне сказать нельзя! — вспыхнула Рокси.

— Нет, конечно, нет, — согласился Шарль-Анри. — Вина целиком на мне.

— Месье де Персан настаивает на разводе, и он ушел из дома. Это было неблагоразумно с его стороны. Простите, но нельзя быть виновной стороной и одновременно добиваться развода, если другая сторона возражает… Впрочем, иск можно составить таким образом, чтобы другая сторона не возражала. Не «за», но и не «против». Я верно вас понял, мадам де Персан?

— Я не хочу развода, — ответила Рокси. — Я против развода.

Шарль-Анри видел, что Рокси со всей очевидностью представила себе преимущества формально замужней женщины. Раздельное жительство супругов лучше, чем развод. В этом случае она сохраняла за собой кое-какие права жены, более или менее обеспеченное положение. Пусть Шарль-Анри поступает как ему заблагорассудится, она останется мадам де Персан с площади Мобера, будет водить своих детей в школу для малышей, будет по воскресеньям покупать на рынке pain и légumes^[43]. Радости любви теперь не для нее. Женщина с двумя детьми — что романтического может ее ожидать? Поджатые губы выдавали направление ее мыслей, старили и ставили в неисчислимую вековечную вереницу обиженных, обманутых, обездоленных женщин, старающихся сохранить то, что они имеют. Я бы лично не стала вести себя так, но, может быть, беззаботность слетает, как шелуха, когда у тебя двое детей, когда нужно самой оберегать свое гнездо и когда не слишком доверяешь жизни.

— Сторона, давшая повод к разводу, не может одновременно добиваться его. На развод подает только потерпевшая сторона, — повторил мэтр Дуано.

Залившись вдруг горючими слезами, Рокси встала. Оба мужчины, как куклы-близняшки, вскочили со своих мест.

— Мадам де Персан, куда же вы?

— Я должна подумать… Сейчас я не знаю, ничего не знаю!

Рокси метнулась к двери. Шарль-Анри застыл — пусть мэтр Дуано удержит ее. Но тот перебирал бумаги на столе, не поднимая глаз, стараясь не видеть взглядов, которыми обменялись эти два измученных, выведенных из себя существа. Совсем недавно они блаженствовали на груди друг у друга.

Scènes, événements, rencontres^[44]. Дни тянутся, и так же медленно протекает беременность Рокси. Почти никаких событий — никаких, только волшебное зрелище падающих листьев. Я не любовалась им с самого детства в Огайо.

Небольшая спаленка в квартире Сюзанны де Персан на авеню Ваграма. Десятилетний Жан-Клод, сын Антуана, гостит у бабушки, пока сам Антуан и Труди проводят отпуск в Майами. Он делает уроки по французской орфографии, географии, литературе, математике, истории, английскому, вытаскивает учебники из школьной сумки — их набирается килограммов пять. Он пишет в тетрадях, разлинованных на квадраты. В особом блокноте записывает, что должен сделать, каждая страничка в нем разделена на две графы: devoirs и leçons. Обязанности и уроки. Уже сейчас мальчишке можно сказать, что вся его жизнь будет разделена на обязанности и уроки. Помимо всего прочего, у Жан-Клода есть обязанности по дому — помогать служанке-португалке Марии складывать огромные скатерти и простыни — плюс занятия в клубе бойскаутов, футбол, наставления в церкви, фортепьянные уроки.

Он думает, что шутка над родителями вышла ему боком. Как-то, сняв случайно телефонную трубку, он услышал, как эта противная Лоррейн назвала их жалкими cons. Он наябедничал родителям, те тут же уволили ее, и вот теперь он у бабки, под неусыпным ее надзором. Мы с Женни заходим за ним и берем с собой погулять.

В тот день, когда Рокси была у мэтра Дуано, я после работы у миссис Пейс прошлась по площади Побед, разглядывая платья в витринах магазинов Кензо, и слегка припозднилась забрать Женни. Когда мы пришли домой, Рокси все еще кипела от возмущения. Неужели Шарль-Анри рассчитывал, что она поступится своими (только что обретенными) религиозными принципами и велениями сердца? Ему наплевать на то, уедет она из Франции или нет, наплевать на судьбу бедной Женни и не родившегося еще ребенка. Он готов подвергнуть их опасностям жизни в Америке, ее культурной отсталости. Как он смеет жертвовать французским происхождением своих детей, единственным, что он завещает им, из-за того, что втрескался в чехословацкую сучку? Как подло он повел себя, бросил без всякого предупреждения, даже не намекнув. А она-то, дура, совсем не разбирается в людях, ни за что не простит себе и никогда не напишет стоящего стихотворения и так далее и тому подобное.

— Пусть он разводится со мной, я не могу ему помешать, — твердила она. — Но я никогда не дам ему развода.

К объяснениям мэтра Дуано скоро прибавились подробности, рассказанные Тэмми де Бретвиль. Если она отказывает ему в разводе и если сама ни в чем не виновата, у нее есть по крайней мере шесть лет. Только по истечении этого срока он может подать в суд на том основании, что они не живут вместе. В этом случае он обязан содержать Рокси и оплатить все судебные издержки.

— Прекрасно! — сказала она. — Шесть лет — это прекрасно! — Она говорила, что готова ждать сколько угодно, готова даже стать у ворот ада, чтобы помешать исполнению его преступных, безумных, непростительных эротических желаний.

Однажды я снова встретила l'oncle Эдгара, и снова около собора Парижской Богоматери. Вид у него был внушительный: дорогой темно-синий костюм, наградные ленточки в петлице, краешек белоснежного платка, выглядывающий из кармана, очень похож на высокопоставленного дипломата. «Bonjour», — сказала я, но он поправил: «Надо говорить «bonjour, monsieur», а не просто «bonjour»». Еще одна языковая загадка.

Второй раз встречаю его на этом месте, заметила я про себя.

— По средам я часто прихожу сюда пообедать или хотя бы выпить стаканчик хереса с аббатом Монтлором.

Трудно вообразить, что светский до мозга костей человек, воинствующий политик советуется с пастором. Дядя Эдгар, наверное, заметил некоторое мое недоумение и добавил, что они с Монтлором старые друзья, вместе росли. Не забудьте, пасторы тоже были когда-то мальчишками, сказал он. Это и без слов ясно, подумала я, но у себя в Калифорнии я не встречала ни одного мальчишки, который хотел бы стать священником. Должно быть, благочестивый мальчик — обычное явление для Франции, и количество священников на душу населения здесь выше, чем в Америке. Я живо представила себе, как два благонравных с виду отчаянных озорника Монтлор и Эдгар лазают по деревьям или купаются в Сене (ни разу не видела, чтобы кто-нибудь купался в Сене — наверное, опасно или грязная вода). Одному из пареньков уготовано служить Богу, другому — в Индокитае.

— Ну и как вам нравится Франция? — спросил он. — Чем заполняете время?

Вопросы были заданы серьезным тоном, и я постаралась отвечать тоже обдуманно. Сказала, что многое во Франции мне пока непонятно.

— Из-за этого нахожусь в состоянии постоянной настороженности. А дома, в Калифорнии, мне иногда бывало просто скучно.

— Под парусом часто ходите в вашем Тихом? Увлекаетесь парусным спортом?

— Нет. А вы?

— О да! Порядочно походил на яхтах.

— Около нас в прибрежной полосе полно нефтяных платформ. Надо брать гораздо южнее, — пояснила я, не желая, чтобы меня сочли гордячкой, хотя хождение под парусом всегда казалось мне никчемным занятием. Впрочем, я, может быть, думала бы иначе, будь у меня собственная яхта.

— Изабелла, приглашаю вас как-нибудь пообедать. Ну, скажем, в следующий четверг. Вы не заняты?

Я уже изучила эти подходы со стороны членов семейства Персан, эти маленькие заговоры в очередной раз обсудить обстановку за спиной Рокси. Всякий раз я чувствовала себя в ложном положении, потому что приходилось говорить как бы от ее лица. Но я понимала, что им легче разговаривать со мной, чем непосредственно с Рокси. Поскольку я сама распоряжаюсь своим временем, то сказала, что в четверг не занята.

Незадолго до этого я так же тайком виделась с Шарлоттой де Персан Сакс. Она позвонила и предложила выпить по чашечке кофе, как мы в свое время договаривались. Полдня я провела на квартире у Рандольфов, потом встретилась с Шарлоттой в кафе на Бон-Марше. Едва успев сесть за столик, она выудила сигарету и начала распространяться — но не на тему отношений Рокси и Шарля-Анри, а о Джайлзе Уитинге, англичанине, которого я однажды видела. Она была от него без ума.

— Все, что говорят о них, — это неправда, — уверяла она меня, дымя как паровоз. — Англичане такие же… такие же чуткие, как и французы.

Я думала, что французы могут рассказать иностранцу то, чего не скажут друг другу. В общении между собой они придерживаются определенных условностей, склонны к взаимному недоверию и умолчаниям. Мы, американцы, свободны от всего этого в силу нашего жизнерадостного малокультурья. С другой стороны, есть вещи — нюансы отклонения от общепринятого, кое-какие грешки и прегрешения, секс, деньги, — о которых они не говорят с нами, давая нам возможность думать о них лучше, чем они есть на самом деле, зато охотно обсуждают между собой. Иногда такие вещи вовсе не затрагивают ни наших интересов, ни наших чувств. Однажды в воскресенье в доме у Сюзанны под Шартром испортилась канализация. Одному из гостей, приехавшему на обед, поручили посмотреть, что можно сделать, нам же с Роксаной было запрещено приближаться к туалету.

— Я ни разу ничего не слышала… против англичан, — сказала я Шарлотте.

— Часто говорят, что они… такие эгоисты… в постели, но это не так.

— Ну, наверное, попадаются и эгоисты, — возразила я, подумав, что обобщения в этих делах неуместны.

— В некоторых отношениях они лучше французов, — продолжала она, заговорщически понизив голос.

Мне очень хотелось спросить: «Правда? В чем именно?» — но при всей американской бесцеремонности я не стала допытываться. Дженет Холлингсуорт стала бы резать прямым текстом.

— Я имею в виду тех, которых интересуют женщины, а не… — добавила она.

Интереснейшая тема — французские мужчины, английские мужчины. Из сплетен о Чарлзе Бойере, голливудском кумире моих предков, и из других источников я знала, что французы умеют делать что-то особенное, необыкновенное, связанное с тем, о чем говорится в стишке Честера: «У французов есть закон…» Однако мой собственный опыт подсказывал, что существует некая франко-американская, точнее, западная норма поведения в постели. Не знаю, как там на Востоке или на островах Тихого океана. Однажды мне довелось прочитать статеечку о том, что мужчины на островах Самоа отличаются слабосилием. В той же статеечке говорилось, что женщины в Самоа не знают, что такое оргазм, желанная цель так называемого сексуального освобождения. Маргарет Мид почему-то не заметила этого явления или посчитала его неважным.

Почему, разговаривая с Шарлоттой, я думала о мужчинах с Самоа? Между тем она говорила кое-что существенное.

— Мне кажется, Роксана должна подать иск о разводе «по причине», — подошла она наконец к делу, ради которого со мной встретилась. — Если она этого не сделает, то останется ни с чем. У нас очень суровые законы. Это не только мое мнение. Я сама советовалась со знающими людьми. Ей следует обвинить его в супружеской неверности и заставить заплатить что положено.

Я поняла, что Шарлотта говорит как бы от имени всей семьи де Персан. Мне выпала роль сообщить Рокси, что ее признали потерпевшей стороной и что они готовы взять на себя устройство материального положения ее самой и детей. Я была благодарна Шарлотте за ее сочувствие и советы. Интересно, что думает об этом деле дядя Эдгар?

— Но что думает твоя мама? — спросила я. Конечно, Сюзанна симпатизировала Рокси и всячески помогала ей, но ни в коем случае не собиралась ссориться с сыном. Разговаривая с Рокси о ее будущем, она тщательно выбирала слова.

— Мама? Она все так же считает, что Роксана должна набраться терпения и все уладится само собой. Она надеется, что Шарль-Анри рано или поздно образумится.

13

Самое важное в разводе — это то, что последует за ним.

Эрве Базен. «Мадам Икс»

Я добросовестно передала все это Рокси. Оправившись после первой беседы с юристом, она начала понимать, что дело о разводе надо обсудить с собственным адвокатом. Мы принялись за поиски такого адвоката, который знал бы французские законы и был бы доброжелательно настроен к американцам. После длительных консультаций среди здешних соотечественников выбор пал на мэтра Бертрама, франко-американца, представителя калифорнийской фирмы «Бигс, Ригби, Денби, Фокс». Его контора размещалась в великолепном hôtel particulier^[45] в Восьмом округе. Рокси отправилась к нему. Мэтр Бертрам выслушал ее самым внимательным образом. Вид у него был серьезный. Рокси не сумела объяснить толком, чего она хочет.

— Я потому вас спрашиваю, что у вас есть выбор — либо предъявить мужу обвинение в неверности, может быть, жестокости, либо пойти на полюбовный развод. «Невиновность сторон» — так, по-моему, это называется в Штатах. Поверьте, я не собираюсь никого осуждать. Передо мной стоит другая задача.

— Я не хочу неприятностей, не хочу ссор, — сказала Рокси, чувствуя, как к глазам подступают слезы. — Я даже развода не хочу. Я против развода.

— Значит, на разводе настаивает…

— Мой муж. Это его идея. Он хочет вторично вступить в брак.

— Подождите, пока он не осознает финансовые последствия развода, — заявил мэтр Бертрам. — По опыту знаю, что людичасто меняют свое мнение. Если же бракоразводный процесс состоится, то для благоприятного исхода дела вам придется предъявить ему обвинение — таково требование закона. Вы должны доказать вину вашего мужа, а он — либо признать ее, либо не участвовать в судоговорении. Если вы вступали в брак в обычном порядке, предполагающем общую собственность супругов, то возникнет вопрос и о разделе имущества.

— О, нам нечего делить, — заверила его Рокси. — У нас только квартира да хозяйственные мелочи.

— Имущество, которое нельзя разделить, подлежит распродаже. Как вы думаете, ваш муж будет оспаривать ваши права? И как насчет фамилии — хотите ее сохранить?

— Мою девичью фамилию?

— Нет, по мужу. Мадам де Персан. Обычно женщине возвращается nom de jeune fille^[46]. Это одно из обязательных условий.

— Да, но мои дети?..

— Разумеется, Персаны.

— Хочу носить ту же фамилию, что и мои дети! — горячо заявила Рокси.

Мэтр Бертрам был очарован ее красотой, ее женственным отчаянием, ее твердой решимостью в отношении детей. Он подумал, что эта скотина Шарль-Анри, должно быть, просто спятил.

Семьи, семейные привязанности. Роджер, мой родной брат, является партнером (в его-то возрасте!) в «Барни, Гиген, Брайер и Уокер», сан-францисской адвокатской конторе, специализирующейся на недвижимости и налогах. Он женат на Джейн, психиатре-юнгианце, и у них есть сын Фриц, хороший шестилетний мальчишка — наперекор закону о детях, родившихся от представителей психиатрии.

Помимо своей адвокатской практики и бегания трусцой, Роджер принимает активное участие в движении за запрет огнестрельного оружия. Он начал заниматься этим после того, как некий псих вошел в дом номер 101 по улице Калифорнии в Сан-Франциско, где помещался его офис, и застрелил четырнадцать человек — адвокатов и их клиентов. Это произошло всего двумя этажами ниже. Больше всего его удивило то, что люди, узнавшие о кровавой расправе, сначала были потрясены, но затем, перебирая, как это обычно бывает, космические причины трагедии такого масштаба, вдруг с удовлетворением делают открытие: «Да, но это же были крючкотворы».

— Причем говорят это таким тоном, как сказали бы: «В конце концов, это были только собаки», — жаловался Роджер. Он никогда не считал, что принадлежит к какой-то нежелательной социальной прослойке, и был уязвлен до глубины души. — Я знал, что адвокатов не любят, но чтобы так…

Лично я сказала бы, что, помимо запрета на оружие, ему стоит попытаться через коллегию адвокатов воздействовать на общественное мнение, а может быть, даже присмотреться к профессиональной этике своих коллег. Но это не пришло ему в голову.

Каждые два-три месяца Джейн и Роджер летят в Санта-Барбару провести уик-энд с Марджив и Честером. Сами они останавливаются в отеле «Мирамар», а Фрица подкидывают деду с бабкой. Представьте себе обсаженную пальмами улицу, вдоль которой стоят невысокие саманные дома с бурыми черепичными крышами, грохот океанского прибоя, перекрывающий городские шумы, хриплые крики чаек, запах цветов, соли и масла, на котором жарят тортильи. Санта-Барбара красивее, чем Майами в штате Огайо, и более внушительна, чем ее заносчивый, застланный туманом и бензиновыми выхлопами сосед Лос-Анджелес. Городу нравится считать себя хранителем традиций благоразумия и честных состояний, которые воплощаются в старинных, нередко бесподобных по своей красоте особняках испанского стиля за толстыми саманными стенами и причудливыми чугунными оградами. Значительную часть населения составляют мексиканцы, которых не часто увидишь в сериале «Санта-Барбара».

Когда папа с Роджером и мной переехал сюда — это было, когда он женился на Марджив, с которой познакомился во время пешего путешествия, организованного клубом «Сьерра» (почти так же, как позже Рокси познакомилась с Шарлем-Анри), — так вот, когда мы переехали сюда, Санта-Барбара казалась мне верхом человеческих мечтаний. Очарование тропиков, покачивающиеся на ветру пальмы, старинная испанская архитектура, словно несущая в себе отзвуки прошлого величия и причастности к истории и культуре (художественный музей, комитет по защите природы, симфонический оркестр, и всего два часа езды до зала Дороти Чэндлер в Лос-Анджелесе, где играют пьесы и дают оперные спектакли заезжие труппы). Даже нефтяные платформы по вечерам манили, как далекие таинственные острова. Я полюбила влажный солоноватый ветер, и благопристойность городка была близка моему среднезападному сердцу. В то же время меня тянуло к темнокожим служанкам и садовникам, собирающимся у автобусных остановок, к мальчикам и «травке» в школе. Мне даже понравилось, как здесь в обязательном порядке исправляют неправильный прикус, что в Огайо делается сравнительно редко. Парадоксально, но факт: я была диковата во многих отношениях, а моя новая сводная сестра Роксана, всю жизнь прожившая в Санта-Барбаре, была образцом среднезападной барышни — благоразумной, трудолюбивой и благопристойной.

Нет ничего проще, как вообразить семейный обед дома, в Калифорнии. Разговор будет вертеться вокруг работы Роджера, работы Честера и, конечно, вокруг Рокси.

Мой отец, коренной житель Среднего Запада, цепляется за отжившие калифорнийские обычаи. Он до сих пор любит жарить мясо на вертеле, хотя здесь уже этого не делают, так как боятся рака желудка. Говорят, он поражает тех, кто готовит пищу на открытом огне, сжигая древесный уголь. Калифорнийцы вообще мало едят мяса. Плотоядность французов поначалу меня просто поразила.

— Жалко, что у Рокси так складывается, — вздыхает Джейн. Ее интерес к ссорам и примирениям в семье вызывает некоторое подозрение, потому что слегка окрашен самодовольством. — Неужели во Франции нет хороших психологов?

— Он говорит, что безнадежно влюбился в кого-то, — говорит Марджив. — Разводиться хочет. — В ее голосе звучит насмешливая нотка, как если бы она сказала «он верит в Бога» или «ходит в церковь».

— Я думала, что во Франции развод запрещен, — замечает Роджер.

— Это в Ирландии запрещен, — поясняет Честер.

— М-м… И как долго тянется эта процедура?

— Не знаю, — говорит Честер. — Наверное, около года. Когда должен появиться ребенок?

— Не раньше декабря, — отвечает Марджив.

— Теперь у нее в придачу еще и Изабелла на руках. Да, У Рокси забот — полна коробочка. — Роджер всегда симпатизировал своей сводной сестре, а меня совсем не понимает.

— И все-таки хорошо, что Изабелла там. Хоть какая-то моральная поддержка Рокси, — вступается за меня Марджив. (Здесь я словно воочию вижу, как остальные охают и закатывают глаза.)

— Рокси нужно как следует проконсультироваться. И чтобы адвокат был американец, во Франции есть такие. Я наведу справки.

— Она с кем-нибудь встречается? — спрашивает Джейн.

— Не думаю, у нее уже седьмой месяц, — говорит Марджив.

— Я имею в виду врача, чтобы подготовить ее к родам. — По своему ремеслу Джейн, естественно, верит в способность человека к сопереживанию.

Честер выходит, чтобы принести цыплячьи грудки.

— Мы должны выработать линию поведения, — продолжает Марджив. — Даже решить философский вопрос: какова наша позиция?

— Что тут философского? И какое отношение этот вопрос имеет к нам? — осторожно спрашивает Роджер.

— Мы надеемся, что она останется с Шарлем-Анри? — Ясно, что Марджив мучает этот вопрос, иначе она не стала бы спрашивать.

Вошедший Честер слышит ее, хмурится.

— Не вижу, чем вам не угодил Шарль-Анри. Никто не спрашивает нашего мнения. У Рокси должен быть тот муж, какого она хочет. Ты просто мечтаешь, чтобы она жила в Калифорнии.

— Верно, я и сама знаю. С одной стороны, было бы здорово, если бы Рокси жила дома, и Женни, и маленькая. А с другой — так интересно, что внучки живут за десять тысяч миль от тебя и даже не говорят по-английски.

— Почему бы тебе не погостить там? Многие хотели бы, чтобы у них был такой предлог, как внуки во Франции.

— Плохо, что я мало буду видеть Женни и маленькую, когда она появится, — упорствует Марджив.

— Это еще не причина, чтобы Рокси порвала с их отцом, — говорит Честер. — Кроме того, нам, наверное, придется материально помочь им.

Марджив удивленно смотрит на мужа: он что, шутит? Но Честер вполне серьезен.

— Я и сама подумала, что нам надо оплатить адвоката, — соглашается она. — Во Франции, думаю, найдутся хорошие профессионалы. Ты кого-нибудь знаешь, Джейн?

— Все лаканианцы, сторонники парижской школы фрейдизма. — В голосе у нее сомнение.

— А вы знаете, что «Святая Урсула» Рокси может быть довольно ценной вещью? По крайней мере сейчас, когда в Гетти готовят экспозицию «Источник света: школа Латура». Собирают работы того периода, именно те, где человек или предмет освещается источником света, находящимся на самой картине. Не то что, например, у Вермера — светом из окна или источником вне холста.

— В Гетти хотят получить «Святую Урсулу»?

— На время. Изабелла могла бы привезти ее, когда вернется.

— Музей может сам оплатить упаковку и перевозку, — замечает Честер. — Да и страховку тоже.

— Почему ты говоришь «Роксина «Святая Урсула»»? — задает Роджер роковой, как окажется, вопрос.

После обеда Честер выходит во двор разобрать жаровню. В другие дни он редко берет в руки какие-либо инструменты, но эти он любит: длиннозубую вилку, тяжелые рабочие рукавицы с кожаными ладонями, металлическую щетку, которой счищает с вертела остатки цыпленка или рыбы (прежде это была говядина). Ему нравится запах угля и жира. Он думает о Рокси, приемной дочери, которая ближе ему, чем родные Изабелла и Роджер. Между ним и Рокси всегда была молчаливая приязнь. Ее подростковые закидоны были такие же, какие он знал за собой, ее спокойствие и серьезность тоже напоминали его собственные, а вот непоседливая, порывистая Изабелла приводила его в изумление, равно как и ее спортивные таланты. Роджер? Тот словно слепок с самых плохих сторон его натуры — нетерпимости и напористости. Впрочем, оба они такие, это у них от Андреа, их несчастной матери, потому что сам он — человек внимательный и спокойный.

Он тревожится за судьбу Рокси, боится, что развод раздавит ее. Развестись может кто угодно, и многие разводятся, но большинство к моменту развода уже жаждут избавиться от человека, которого они — невозможно себе представить — любили и с которым спали. Человека, чьи отталкивающие черты приводят тебя в растерянность, потому что отражают твой дурной вкус, твою незрелость или незавидную роль существа, родившегося под несчастливой звездой.

Из писем Рокси видно, что ее раздирают противоречивые побуждения, что она выбита из колеи и уязвлена до глубины души угасанием любви того, кого она любит. Честер не знает, что он может сделать для Рокси, разве что удавить мерзавца, этого лягушачьего принца.

14

Я носил в глубине сердца потребность в чувствительности и хотя не сознавал этой потребности, чувство, не находя удовлетворения, постепенно отделяло меня от всего того, что поочередно привлекало мое любопытство.

«Адольф»

Магда Тельман, новая любовь Шарля-Анри, все чаще фигурировала в семейных разговорах. Шарлотта Сакс и я тоже говорили о ней. Магде было тридцать семь лет, то есть она была на год старше Шарля-Анри. Я воображала ее ослепительной брюнеткой, наподобие Марии Каллас, обладающей невероятным животным магнетизмом, железной волей и мастерицей на поразительные сексуальные фокусы. Но какова она на самом деле, как выглядит и о чем думает, мы не знали. Толкает ли она Шарля-Анри на развод, чтобы самой выйти за него замуж? Была ли эта отчаянная особа, видящая в Шарле-Анри спасителя и опору, той силой, которая заставляет его поскорее разделаться с Рокси? Неужели он нашел в ней что-то такое, чего нет в красавице Рокси, матери его детей? Я старалась угадать душевные порывы Шарля-Анри, старалась найти ключик к выходу из создавшегося положения. Но сама в глубине души удивлялась: как она может хотеть, чтобы он вернулся? Я знаю, мне еще надо учиться терпению и прощению, но не сейчас, потом, как говорил святой Августин о желании быть целомудренным человеком.

Как уже говорилось, Сюзанна долго отказывалась знакомиться с Магдой, но материнская практичность в конце концов взяла верх. Она велела Шарлю-Анри привести Магду на обед в «Собор», как если бы те были дальними родственниками или знакомыми ее детей. Шарль-Анри пришел в ресторан до срока, весь внимание, переставил стул для матери, поправил ее салфетку. Магда приехала прямо с Северного вокзала. Видная, серьезная славянка под сорок, в теле, с крупным лицом, длинными пепельными волосами и чем-то материнским во внешности, она была совсем не похожа на роковую женщину. От этой роли она переняла только сигареты и водку в качестве аперитива.

Передав Рокси содержание разговора с Магдой, Сюзанна добавила, что она будет всегда любить невестку и что ей нечего беспокоиться.

— Мое мнение определенно, — сказала она. — Сын знает мое мнение насчет его долга перед детьми. Не могу, однако, сказать, что она вызвала у меня отвращение. Вполне чинная буржуазка. Высшие слои славянского общества — все еще приличные люди, многие хорошо говорят по-французски. Я напрямик спросила, каковы ее планы насчет замужества, и она сказала, что не может выйти замуж, она croyante, верующая, и что прежде надо получить разрешение церкви. Удивительно, не находишь?

Выслушав рассказ свекрови, Рокси едва не слегла. Ее потрясло, что Сюзанна вообще заговорила с Магдой о замужестве. Получалось, что присутствие Магды в узком кругу Персанов стало фактом.

Стояла середина осени. В первые недели октября произошло несколько заметных и странных событий. В Люксембургском саду листья, вчера еще красные и золотые, стали быстро осыпаться, и прохладный осенний ветер гнал их по аллеям с металлическим шелестом, словно кто-то сгребал их с дорожек кладбища. С неба сошла летняя голубизна, как будто мир повернулся лицом в другую сторону, и оно сделалось тускло-серым. Я подумала, что перемены в погоде еще сильнее скажутся на настроении сестры, но они, напротив, радовали ее. Во всяком случае, поначалу. Мне стало понятно, почему приезжие в Калифорнии жалуются на то, что нет смены времен года. Осень хорошо действует на человека, потому что грядущая весна обещает разогнать все его печали.

По-моему, дух противоречия и возмущение — здоровые чувства. Но у Рокси не хватало стойкости. Она вела Женни в Люксембургский сад и часами неподвижно сидела там, не размышляя над своими проблемами, но совершенно опустошенная, подавленная, и только гадала, где она ошиблась. У французов есть слово déprimé, оно означает «находящийся в депрессии». Сюзанна видела, что Рокси déprimée, то же самое я сказала нашим родителям, но никто из нас, в сущности, не знал, насколько глубока ее депрессия, как сильно раздирают ее религиозные воззрения, оскорбленное самолюбие, озлобленность, тревога за будущее, таинственные токсины беременности.

Воскресенье. Католическое богослужение, обычно передаваемое «Радио Франции», уступило место «протестантской волне», и торжественные аккорды латинской мессы сменились быстрыми мелодиями, полными грубоватого беспричинного веселья. Репортеры на улицах расспрашивают прохожих об их впечатлениях. Интересно, в какой мере связаны с протестантизмом наши национальные черты, и в первую очередь себялюбие и оптимизм?

Мы обедали с дядей Эдгаром в «Друане» — ресторане, а не кафе. Этот ресторан, говорит миссис Пейс, согласно «Путеводителю Мишлена», имеет две звезды. Ее вообще интересуют всякие злачные места. За обедом нас видит кто-то из знакомых моего кавалера, и это забавляет его.

— Он думает, что у меня появился вкус к fruit vert, — говорит он.

Я не поняла этого выражения. (Потом Рокси объяснила, что «недозрелый плод» означает «несовершеннолетняя девочка». Не знаю, чувствовать себя польщенной или наоборот?) Дядя Эдгар не представляет меня.

По правде говоря, я и сама думала, что, помимо заговорщических целей, приглашение пообедать вызвано его тоской по женскому обществу и желанием, чтобы его видели с молодой женщиной, его интересом к молодежи вообще, к их веселым проделкам, и все же у него самого более полнокровная и яркая жизнь, чем у большинства молодых людей. То же самое можно сказать о миссис Пейс. Мы ошибаемся, когда думаем, что старики не могут обойтись без нас. Мне еще предстояло узнать, что чем проще объяснения, тем они лучше.

Дядя Эдгар расспрашивал меня, и я рассказывала ему о себе. Непривычно распахивать душу перед мужчиной, чаще бывает наоборот. Я рассказала о миссис Пейс, о которой он слышал и с которой хотел бы познакомиться. Рассказала о Стюарте Барби и о Рандольфах. Я не до конца распахнула душу, говоря о жизни в Калифорнии. Умолчала о крутых парнях из «темнокожих» кварталов, о знакомой шпане, о том, как еще в школе я два раза «залетела» — не по причине умственной отсталости, просто противозачаточные средства подвели. Не рассказала и о том, как меня вышибли из кинематографического колледжа. Люди говорят, что знают себя. Может быть, я тоже знаю себя, а может быть, только узнаю. Но мне не хотелось, чтобы дядя Эдгар знал, это точно. Нет, я не прикидывалась наивнячкой и целочкой, правда, но и не выдавала себя за бонтонную юную даму, каких он знал в давно прошедшие времена.

Мы ели pied de cochon en salade, salade de crabe, rôti d'agneau (он взял телятину), fromage (сыр он не ел), gâteau aux trois chocolats^[47]. Не знаю, во сколько это ему обошлось. На моей карточке не было цен.

Как я и ожидала, он заговорил о Рокси и Шарле-Анри. Он был на том обеде и сказал, что у Магды какой-то жалкий вид, толстые ноги, «как у англичанки», и что она пьет водку перед обедом, как делают русские. Вероятно, ему было поручено сообщить мне, что, к сожалению, Сюзанне придется взять сторону сына, если возникнут разногласия. Ничего подобного, конечно, не случится, он уверен, просто Сюзанна не хочет, чтобы Шарль-Анри сломал себе жизнь. Я обещала передать это Рокси.

В том, что меня стали использовать в качестве посредника, была, очевидно, некая неизбежность. Я в самом деле моталась между буржуазной семьей Персан и моими двумя французскими ухажерами Ивом и Мишелем, между американским литературным миром Эймса Эверетта и миссис Пейс, международным миром искусства Стюарта Барби и миром дипломатов и управляющих трастовыми компаниями. Роль моя была самая незаметная: я таскала книги от миссис Пейс к Эймсу Эверетту и обратно, я приносила новости от Шарлотты Рокси, я даже делала снимки в квартире миссис Пейс. Об этом попросил меня Стюарт Барби, который обещал ее биографу, своему знакомому, узнать, даст ли она на то свое разрешение. Сначала миссис Пейс не позволяла ничего фотографировать, но тщеславие победило. Ей было приятно, что люди увидят ее прекрасную мебель и дорогой фарфор или ее увидят на фоне мебели и фарфора. Фотограф я, считай, никакой, но Эймс дал мне свой аппарат «для безмозглых» с автоматической вспышкой.

— Какие могут быть возражения? — сказала Рокси в ответ на просьбу музея Гетти позволить его эксперту сфотографировать «Святую Урсулу». Музей планировал позаимствовать картину для своей экспозиции «Источник света».

— Хорошо, что ее наконец-то увидят люди. А то висела у нас, никто о ней и не знал.

Осмотреть картину, сфотографировать ее и определить размер страховки для отправки в Калифорнию — обратно в Калифорнию — пришел не кто иной, как Стюарт Барби. Он сказал, что «Урсулу» застрахуют на сорок тысяч долларов. Рокси была приятно удивлена. Она тут же позвонила Марджив и Честеру и сообщила радостную новость. Кто мог подумать, что у нее есть такая ценная вещь!

Стюарт Барби вовсю расхваливал и «старинный фаянс», доставшийся Рокси от Персанов. Мне хотелось, чтобы он поумерил восторги, потому что ей будет вдвойне жаль расставаться с этими блюдами и тарелками, если придется их возвращать.

— У Персанов такой посуды навалом, — говорила она. — Надеюсь, бабка не будет возражать, если я сохраню ее для Женни. И мебель тоже — у них у самих классная. Думаю, они прекрасно обойдутся без этих вещей, которые сейчас у меня.

— Восхищаюсь французами за их бескорыстное стяжательство, за их уважение к творению рук человеческих, — сказал зашедший на чай Эймс Эверетт.

— Да, французы любят хорошие вещи за красоту или их символическое значение, а не за то, что они дорого стоят, — согласилась Рокси.

— А вот американцы делают вид, что презирают материальные ценности, как будто непорядочно иметь или коллекционировать хорошие вещи, — продолжал Эймс Эверетт. — И вместе с тем они — истинные потребители. Французы — те материалисты, но не потребители. Это мне импонирует.

Адвокат мэтр Бертрам посоветовал Рокси собирать письма и другие бумаги, которые свидетельствовали бы о ее ангельском характере и безупречном поведении и, с другой стороны, о злонамеренной неверности Шарля-Анри. Ей было не по душе это занятие, тем более что характеристики надо было добывать не только от американцев, но и от французов. Рокси было жутко неудобно обращаться к французам, ей казалось, что она предлагает им изменить родине. Двое или трое знакомых на самом деле отказались, заявив, что не желают выступать судьями. Анн-Шанталь Лартигю согласилась засвидетельствовать, что Шарль-Анри постоянно пренебрегал своим отцовским и супружеским долгом, что он ушел из дома и тому подобное, тогда как Рокси — любящая и заботливая мать. «Я напишу, что ты — сущий ангел», — обещала она. Миссис Пейс тоже была готова положительно отозваться о Рокси, но ее согласие нас беспокоило. Зная ее прямолинейность, мы опасались, что она напишет что-нибудь нехорошее, вроде того, что Рокси плохо готовит (хотя она готовила вполне прилично, правда, не французские кушанья) или что Женни воспитывается в детском саду. Опасения наши были напрасны, так как всем известно, что миссис Пейс — писательница, и в конечном итоге Шарль-Анри в ее рекомендательном письме представал как бесчувственное и алчное чудовище, что было чистой правдой.

Еще одно странное событие: Рокси встретила мужа Магды Тельман, вернее, я думаю, что это был тот же человек, которого я видела в подъезде нашего дома.

— Представь себе, — рассказывала она, едва не трясясь от испуга, — выхожу я из «Сиреневого сада», и вдруг ко мне подходит незнакомый мужчина и спрашивает, не я ли Роксана де Персан. Американец, к тому же пьяный. Я — от него, а он стоит на тротуаре и поносит меня последними словами.

— Это Тельман, муж Магды.

— Вот-вот. Кричит на меня, говорит, что я должна его выслушать, что это в моих интересах. А сам ничего не объясняет, только кричит, что я жалкая мочалка, как и все остальные. Мне даже показалось, что он мне угрожает, как будто я в чем-то виновата. Прохожие, конечно, ничего не понимают, топают себе мимо. Хоть бы один подонок остановился.

И наконец, самое неожиданное событие. Звонит Сюзанна.

— Я имею кое-что сообщить… нечто деликатное, — говорит она, а из самой (в изложении Рокси) так и прет ханжеская вежливость и наигранное сожаление. — Антуан страшно удивил всех нас. Сказал, что сейчас не время посылать «Святую Урсулу» в музей Гетти. Сначала адвокаты должны определить, кому принадлежит картина.

— Невероятно! — вырвалось у Рокси.

— Мне ничего не оставалось, как согласиться. Антуан лучше меня разбирается в юридических тонкостях. Но я предупредила его, что все передам тебе.

Рокси, готовая вспыхнуть от малейшей искорки, только стиснула зубы и состроила страшную гримасу. «Это поразительно!» — сказала она, сдерживаясь, но когда она положила трубку, глаза у нее сверкали, как у кошки в свете автомобильных фар.

— Невероятно! Картина принадлежат нам, Уокерам, а не Персанам. Какая наглость — указывать мне, что с ней делать!

Я считаю, что этот рассказ — о переживаниях и судьбе Рокси, но именно в эти дни моя собственная жизнь получила новый импульс благодаря одному незаурядному событию, а такие события вызывают желание быть правдивой до конца — не важно, на радость или беду. Может быть, этот рассказ не о Рокси, а о переплетении многих жизней — ее, моей, миссис Пейс и остальных, о тех пересечениях, где из-за трения скапливаются страсти, порывы, стыд и вина. Например, что, если бы я не сказала Стюарту Барби, что у Сюзанны прекрасная мебель? Или — что, если бы мы выслушали Тельмана, по-настоящему выслушали? Малейшее безразличие оборачивается катастрофой — не это ли абсолютная истина? Но до чего трудно все сразу иметь в виду.

Через неделю после этого мы сходили с дядей Эдгаром на художественную выставку. Я чувствовала, что увлекаюсь им. Даже подумывала о небольшом романе с Эдгаром Коссетом, и эта мысль иногда так завладевала мной, что все мои будничные обязанности как бы отодвигались на второй план. Меня охватывало мечтательное беспокойство, как у невесты перед медовым месяцем. Я думала о его широких, сильных плечах, о короткой, стильной стрижке, украшавшей его седину, о том, как узнают его люди и как улыбаются ему женщины-телеведущие. Думая о нем, я даже отменила свиданку с Ивом, сославшись на Рокси (мне и вправду трудно выбираться по вечерам, надо сидеть с Женни). Не следует думать, будто я только и знала, что развлекалась, а тоскующая Рокси торчала дома. Напротив, у Рокси была масса друзей — француженок, американок, с которыми она посещала всякие культурные мероприятия, мужчин-поэтов. Иногда нас приглашали в один и тот же вечер, и тогда к нам спускалась посидеть с ребенком африканка или поднималась Джина, дочь консьержки. Но в тот вечер я с удовольствием осталась дома, чтобы посмотреть дядю Эдгара в программе «Семь дней в семь часов».

Мне было стыдно перед Рокси, я чувствовала себя предательницей, потому что, как Джульетта, мечтала переспать с членом враждебного клана и тем навлечь на нас бог весть какие искусы и беды. Кроме того, она посчитала бы это просто неестественным — что меня тянет к семидесятилетнему старику (так выходило по моим подсчетам). Как неестественно все в Библии. Мне было жаль Рокси: ее жизнь распускалась по нитке, а моя завязывалась в тугой узел.

Как ни нравилась мне Франция, я немного скучала по Калифорнии. До чего было бы здорово оказаться там и послушать хорошую музыку! Посмотрим в лицо факту: их музыка — это не наша музыка. Я скучала по шуму океана и крикам чаек, по калифорнийскому свету, быстрой езде и мексиканской еде. Хотя французы думают, что у них есть мексиканские рестораны, они понятия не имеют, какой она должна быть, мексиканская еда, и настоящая им вряд ли понравилась бы. Они не переносят специй. В дни недомогания я просыпалась, долго глядела в крохотное окошко chambre de bonne и воображала себя девочкой из любимой в детстве книжки, которую после смерти отца отправили на мансарду шикарной школы, потому что у нее не было денег заплатить за обучение. Потом я вспоминала о бедных руандийцах, о том, как их тысячами увечат до смерти, а газеты не называют ни одного имени из погибших, о том, как мины отрывают руки и ноги у маленьких боснийских детей (их имена иногда называют: как-никак европейцы). Я могла бы попасть в Боснию за два часа, а в Руанду — завтра утром, но Калифорния казалась далеким островом, окруженным водой и песчаными пляжами.

Письма из Калифорнии приходили пачками, словно их доставляли пароходом в какую-нибудь заморскую территорию. Один раз я получила сразу два письма от подруг, записку от моего бывшего дружка Хэнка и послание от Марджив, что меня немного удивило, потому что мне обычно пишет папа, а Рокси — Марджив. Это письмо было адресовано мне, хотя и касалось Рокси.

«Из, дорогуша!

Чтобы не знала Рокси, пишу тебе — держи нас в курсе. По телефону она говорила как-то путано. Начала ли действовать с адвокатами и пр.? Или же просто плывет по течению, как она любит? Если вопрос о деньгах, то мы в известной мере готовы помочь, я ей говорила, что кредитуем, etc. Но как мы можем помогать, не зная, что ей нужно? Может, лучше, если ты возьмешь Женни и вернешься домой? Может, ей будет легче сосредоточиться на делах? Говорила о каком-то досье — что это такое? Сообщи что знаешь. Надеюсь, тебе удастся развлечься, хоть и неприятности.

Мардж.

P.S. Не позволяй ей соглашаться на все их предложения, самоуважение — прежде всего. Джейн тоже так думает».

Надо ли говорить, что я показала Рокси письмо, и она оценила это.

— Я и в самом деле запуталась. Еще не сказала, что Персаны возражают против отправки «Святой Урсулы». А Марджив так рассчитывала, что ее выставят. Я как между двумя враждующими армиями… Знаешь, мне совсем не пишется. Вязну в словах, словно в болоте. Ничего не выходит. Понятно, это из-за беременности. Но когда я с Женни ходила, так не было. Наверное, невозможно вынашивать и ребенка, и стихи.

Я сказала, что, помимо ребенка и стихов, у нее еще куча дел.

* * *

Возвращаюсь я однажды с Женни домой и вижу: Рокси какая-то загадочная. «Там тебе коробка», — говорит. И правда, лежит на столе оранжевая коробка, перевязанная коричневой ленточкой, лежит заманчиво, как кулич на алтаре. «Посыльный принес», — добавляет она, не отрывая от меня глаз. Подарки получать всегда приятно. Я разворачиваю обертку, Рокси топчется на пороге кухни, стараясь не показать, что ей интересно. В коробке — кожаная сумочка цвета жженого сахара, очень даже хорошенькая, может быть, немного дороговатая для моего возраста, и пара черных перчаток с овечьим мехом внутри. Бросаю взгляд на визитную карточку и сую ее поскорее в карман, словно взятку, жгущую руки.

— Да, попросила принести. Коробка такая большая, а я шла за Женни. — Обычно я не вру, потому что мне лень что-то придумывать, а тут — пожалуйста, как заправская лгунья.

— «Гермес», — замечает Рокси, — должно быть, дорого отдала.

— Ужасно дорого. Правда, продавец сказал, что это прошлогодняя модель, что-то в этом роде. — Единожды солгав…

— И все-таки, — произносит Рокси с укором, вероятно подумав, что это — от мужчины. Так оно и есть, от дяди Эдгара.

Мы увидели сумочку и перчатки в витрине одного из магазинов. На карточке карандашом было написано «Bonjour, mademoiselle» и приглашение посетить на следующей неделе просветительскую выставку, связанную с Андре Бретоном. Наверное, меня сочли bonne élève^[48], потому что я стала говорить «Bonjour, monsieur», а не просто «Bonjour» или даже «Bonjour, monsieur Cosset». (Никто, даже ученый дядя Эдгар, не смог объяснить мне толком смысл этого правила.) Позднее на обороте визитки я увидела также надписи «К началу зимы», которая, как я поняла, относилась к перчаткам, и «С днем рождения». Как он узнал, что у меня скоро день рождения? Зато теперь я была уверена, что между нами действительно существует некая связь, что это не моя фантазия. Я была вне себя от радости. Пришлось напустить безразличный вид, как это делала Марлен Дитрих.

15

Не перемените ли вы течение дней моих и не принесете ли добрую погоду моим последним зимам?

Франсуа Мейнар

Мне кажется, это так похоже на него — повести меня на скучную, устроенную в просветительских целях выставку, своего рода культурную прелюдию к главному событию. Я знаю, что всегда вызывала у людей желание просвещать и наставлять меня, что в их глазах я была как воск, из которого можно было слепить что угодно. Кроме того, есть в нем этакая пуританская жилка, свойственная многим французам, хотя они и обвиняют в пуританстве нас, американцев. Ничего удивительного, мы ведь дети народа, который начался с пуритан. Вызывает удивление другое: как хваленый французский гедонизм совмещается со склонностью к дидактике, с потребностью поучать других.

Мы ужинали у «Пьера-торговца» (гусиная печенка и raie aux câpres^[49]), и за десертом он сказал:

— Я давно уже не ищу надуманных предлогов, чтобы заманить молодую женщину к себе домой в надежде, что там все пойдет своим чередом. Мы должны решить, станете ли вы моей любовницей.

При слове «любовница» я представила себе постель, домашний плен, ужины у «Максима», дорогие подарки (первый из них, вероятно, сумочка), короче, некий свод правил, навеянный «Травиатой» с Марией Каллас — я слушала ее по видеозаписи. Незавидная роль. Любовница разоряется, ее оскорбляют, и она умирает с разбитым сердцем. К тому же мне чаще приходилось слышать более прямые предложения, поэтому я немного растерялась и, чтобы выиграть время, пробормотала: «Что это значит?»

— Это значит, что мы будем любовниками, будем какое-то количество времени проводить вместе, как сегодня, и забавлять один другого. Кто-то из англоязычных писателей, не помню, то ли Аддисон, то ли Шеридан, сетовал, что прошли старые добрые времена, когда развлечь женщину означало наполовину завоевать ее. Теперь этого, конечно, недостаточно, но забавы все-таки играют роль. Вы забавляете меня, и я, думаю, сумею позабавить вас. Кроме того, не буду скрывать: я хочу вас. Вы красивая и молодая.

Мне показалось, что «забавы», «забавляться» звучит пренебрежительно, как, например, «забавная безделушка», но я уже знала, что однокорневые с нашими слова имеют во французском другой оттенок. И еще я знала, что надо употреблять слова, соответствующие вашему положению в обществе. Иначе люди раскроют от удивления рты и расхохочутся.

Так что же это такое — забава, забавлять? Хочу — это ясно, столько наговорено о желании, хотя не известно, от чего все-таки возникает это странное ощущение внизу живота и жар в крови. Но по-моему, недостаточно говорят о любопытстве. Я снова поймала себя на мысли, что хочу знать, как это будет — переспать с дядей Эдгаром. Я нередко испытываю любопытство к мужчинам и рада, что родилась в такое время, когда могу удовлетворить его, не особенно рискуя погубить свою репутацию, забеременеть или разбить себе сердце.

Все три месяца, когда я вместе с Рокси переживала ее неприятности и осваивала чужую страну, мне и в голову не могло прийти, что кто-то завладеет моим сердцем.

В тот вечер мной двигало не только любопытство, я ощущала силу его крепкого мужского тела, его причастность к войнам в далеком Индокитае, его знание нежных слов на многих языках, его знакомство с государственными деятелями. Все это было составляющими его обаяния, и я будто уже предвкушала удовольствие… не знаю, как назвать то состояние, когда ты понимаешь, что тебя неудержимо влечет к мужчине, даже, как ни странно, к пожилому мужчине.

— Да, но я сейчас не могу… У меня это дело, — ляпнула я и спохватилась: слова прозвучали нескромно и глупо. Он рассмеялся, потом сказал: как мне угодно и когда мне угодно.

Подошла цыганка-цветочница. Он взял несколько едва раскрывшихся роз. «По-настоящему это должны быть камелии. Как у Дюма».

Пока он не сделал своего признания, я не была уверена, что он хочет добиться меня, хотя мне самой это приходило в голову, и кроме того, эта сумочка… Я чувствовала его интерес ко мне, но чтобы большее — нет, это фантастика. Я удивлялась себе и создавшемуся положению, вспоминала фильмы с Морисом Шевалье.

Сейчас ничто не кажется фантастикой. Говоря, что люблю и хочу его, я знаю, что к желанию примешиваются другие вещи. Я восхищалась его силой и опытом. Он сражался с китайскими бандитами в холмах Тайваня, он воевал против русских в Афганистане. Секс связан со всем этим куда теснее, чем я воображала, но, наверное, существует еще нечто такое, что можно назвать сексуальным внушением, когда романтическая идея о китайских бандитах действует непосредственно на нервные окончания посредством механизма полового члена. Может быть, еще непосредственнее бывают ощущения, о которых невозможно писать и которые невозможно описать, и особые области воображения — ты смутно чувствуешь их важность, но постичь не в силах.

За ужином ни слова не было сказано о растущей напряженности в отношениях между нашими семьями, но мы оба согласились, что нужно соблюдать осторожность. Нет необходимости докладывать родственникам, что должно произойти. Услышав мое предложение, он весело расхохотался. «Мне и в голову не пришло упомянуть о нас нашим родственникам».

Утром он должен уехать в Авиньон. Мы договорились встретиться через несколько дней. Похоже, он живет в Авиньоне, а в Париже держит pied-à-terre^[50]. Я не спрашивала, есть ли у него в Авиньоне мадам Коссет, и никто ни разу не заикнулся об этом. Нет, он ничего не скрывал от меня, это я боялась спрашивать. Мне доставило удовольствие, когда в такси он поцеловал меня. Какое все-таки облегчение — решиться, что я буду с ним. И поцелуй был не родственный, но и не французский.

Рокси обычно не слишком интересуется вещами, поэтому то, что она сделала, показалось мне странным.

— Я была в «Гермесе»… ну, случайно оказалась… Честное слово, Из, я ничего не выслеживала, но твоя сумочка называется «келли». Наверное, в честь Грейс Келли.

— Ничего удивительного, сумочка для леди. Грейс Келли была настоящей леди. Вероятно, так оно и есть.

— Из, ты знаешь, сколько она стоит?

— И знать не хочу. — Лучше не знать, во сколько тебя оценивают. Все равно никто точно не знает. То слишком много дают, то слишком мало.

— Ты не сама ее купила, это факт.

Я уже говорила, что не люблю врать.

— Нет, не сама, — пожала я плечами. — Мне подарили. Я оказала кое-кому услугу.

Рокси знала, что я все равно ничего не скажу, и не обиделась. Конечно, у нее были какие-то версии, но я была уверена, что все они неверные.

— Тебе не говорили, что неприлично принимать дорогие подарки от мужчин? — снова завела она через некоторое время.

Я рассмеялась.

— Нет, не говорили. Никто не думал, что мужчины будут делать мне дорогие подарки.

— Как бы то ни было, ты должна вернуть сумочку.

— Два «ха-ха». Как бы то ни было, он не возьмет ее. И потом — почему нельзя принять дорогой подарок от мужчины, если он этого хочет?

— Это ставит тебя в ложное положение. Ты вынуждена поступать, как он хочет.

— Но если я тоже так хочу?

Рокси была загнана в угол, но нашлась.

— Если вы оба хотите одного и того же, к чему дорогие подарки?

— Ну захотел человек. Никакая это не плата и не взятка. Я и без сумочки переспала бы с ним. Говорю тебе, это подарок.

— Тогда, наверное, можно и принять, — сдалась Рокси. В голосе ее звучала грусть. Видно, подумала, что теперь, когда у нее раздувшийся живот и красные пятна на щеках, у нее нет никаких шансов получить дорогой подарок от человека, которому это просто приятно сделать.

Я же понимала, что, будь Эдгар моложе, он не стал бы дарить дорогие подарки. Так делали в мире, которого больше нет. Натолкнула меня на эту мысль миссис Пейс.

— Прелестная вещица, — сказала она, увидев «келли». Я не часто ношу ее с собой, чересчур шикарная, правда, большая и очень удобная. — У вас, должно быть, поклонник. Дайте-ка взглянуть. И он, должно быть, француз и в возрасте. Очаровательные обычаи ушедших дней. — У нее у самой полный шкаф дорогих сумочек, правда, старых, — и из страусиной кожи, и из крокодильей, и из кожи ящерицу. — Да, навевает воспоминания, — улыбнулась она.

Похоже, заметив, что я не хочу распространяться о сумочке, и Рокси, и миссис Пейс больше к этой теме не возвращались.

Да, теперешние мужчины не часто дарят женщинам подарки, но традиция все же живет. Когда я поняла эту сторону дела, мне стало неловко и я даже попыталась поговорить об этом с самим Эдгаром. Сделать подарок женщине — это дать ей взятку для того, чтобы она стала твоей? В конце концов, я отдамся бесплатно, если захочу, и думать иначе — значит унижать женщину, лишать ее самостоятельности.

Эдгар, рассмеявшись, сказал, что я достойный потомок прижимистых, меркантильных американцев-кальвинистов, которые рассматривают все на свете в категориях платы и взятки. Но подарок есть подарок, он делает честь человеку, который дарит, во всяком случае, это неотъемлемая часть чувства мужского достоинства.

Вскоре после этого произошел неприятный, тревожный случай. В тот день я вела занятия по аэробике в Американском центре, так что за Женни сходила Рокси, и они были уже дома, когда около семи вечера вернулась и я. С порога я услышала, что они в кухне, что Женни заливается истошным плачем и Рокси сердито кричит на нее, как будто девочка сильно ушиблась и напугала маму. Я подумала, что Женни обварилась или обожглась, и кинулась туда. Заплаканное личико Женни все пылало, а Рокси была в ярости. Я поняла, что она ударила дочку и занесла руку, чтобы ударить еще раз. Бедная девочка бросилась ко мне. Рокси зарыдала. «Ненавижу, ненавижу, — кричала она, — ненавижу Женни и Шарля-Анри, на которого так похоже это несчастное отродье, ненавижу свою жизнь, тебя, человечество!» Я принимаю на себя этот поток брани и боли, потому что стою перед ней и сама ругаю ее на чем свет стоит, не за то, что она так бурно переживает — всякий может сорваться, — а за то, что вымещает чувства на Женни. Никогда не думала, что она способна сделать это.

Мы с Женни ушли в гостиную. Мне невольно подумалось, что за всеми вспышками Рокси стоит эгоистическое желание слыть несчастной. У нее всегда это замечалось, и я никогда не понимала ее в этом отношении. Знаю, что она более чувствительна и ранима, и мне не дано понять ее. Я сделана из более грубого материала.

Постепенно рыдания и стуки посуды на кухне стихли, я шепотом успокоила Женни. Буря миновала. Дома, когда мы были девчонками, Рокси после приступов дурного настроения обычно просила прощения. Сейчас она этого не сделала. На пухленькой, залитой слезами щечке Женни еще рдело красное пятно.

16

…Потому что молодой человек красив, но старый — величествен.

Виктор Гюго

Те несколько дней, что оставались до решающего свидания с Эдгаром, меня неотступно мучили сомнения. В Калифорнии я всегда любовалась стройными молодыми людьми (и не только любовалась!), и теперь мне предстояло увидеть тело старика. Как он будет выглядеть, когда разденется? Не вызовет ли у меня отвращения? Мне вспоминались бледнотелые пенсионеры в черных носках на пляже в Санта-Барбаре, их животы, красные руки, белая шерсть на спине… Нет, не может быть, ничто не должно помешать моему желанию.

Теперь-то я знала, что французы тщеславны, особенно те, кто любит женщин и держит себя в форме, хотя некоторые подкрашивают волосы. Рокси объясняет это отличным качеством французской диеты, но у нее все французское — отличное (за исключением французских мужей). Мне же кажется, что это каким-то образом связано с сотрудничеством полов во Франции. У нас в Штатах мужчины и женщины находятся в состоянии нескончаемой холоднойвойны. Чтобы досадить своим любимым и эротически обездолить их, каждая сторона толстеет на почве безнадежности и вражды.

На хрупкие плечи Рокси свалилась еще одна ноша. Она проконсультировалась с мэтром Бертрамом насчет «Святой Урсулы». Может ли она отправить картину на выставку в музей Гетти? Мэтр Бертрам присоединился к точке зрения Антуана де Персана, сказав, что делать это нецелесообразно.

— Это может быть воспринято как предлог, чтобы вывезти картину из Франции, что, в свою очередь, может сказаться на ходе бракоразводного процесса. Понимаю, у вас самые добрые намерения, но ваш поступок может быть расценен как недобросовестный, и это может привести к возбуждению уголовного дела.

Мэтр Бертрам предупредил Рокси, чтобы она не слишком увлекалась злословием по адресу Шарля-Анри. За высказывание типа «Шарль-Анри — порядочная свинья, хочет украсть мою картину» во Франции можно угодить за решетку.

Шарль-Анри позвонил Рокси и сказал, что ему безразлично, что она сделает с картиной, что он и не думал доставлять ей новые хлопоты. Просто Антуан хочет, чтобы все было по закону. Известное дело — адвокаты.

— Тогда скажи! Скажи им, что тебе безразлично, — говорила она в трубку.

Не знаю, что ответил Шарль-Анри. Сама святая Урсула была, казалось, вполне довольна тем, что из-за нее разыгрывается схватка. Но чуть лукавая улыбка, с какой она молила Всевышнего сохранить ее девство, и ее безразличие к сокровищам за ее спиной таили в себе столько врожденного аскетизма, что отречение от радостей земных ничего ей не стоило. Я не могла не почувствовать презрение, с каким она отнеслась бы к сделанному мне подарку.

Я не возражала против того, чтобы Рокси самолично позвонила Марджив и Честеру. Пусть соберется с духом и сообщит им, что не может отправить картину в музей Гетти. Она знала, что новость расстроит и рассердит их. Но я даже не представляла, с какой обидой Марджив встретит сообщение. Она не особенно любила «Святую Урсулу», и до музея ей было мало дела. Картина, в сущности, принадлежала Честеру, она перешла к нему от его родителей, и Марджив не питала к ней наследственного чувства. Кроме того, она совсем недавно взялась за изучение искусства, хотя, естественно, ей не хотелось срамиться перед музеем, если она вела с ним длительную переписку. Я не знала, с каким удовольствием она лелеет надежду показать принадлежащую ей картину на выставке и тем подтвердить свой социальный статус и репутацию ценительницы прекрасного. Не думала, что Марджив вообще заботится о статусе и репутации.

Кадр: Калифорния, Санта-Барбара, Марджив разговаривает с Рокси по телефону. Мне нетрудно догадаться, что она говорит.

— Конечно, Рокси, если есть юридические проблемы, мы не должны этого делать… Я надеюсь, что они еще не отпечатали каталог… Да, понимаю, но они, наверное, знают, как разобраться с этими юридическими закавыками. Может быть, сказать этой даме, чтобы они сами связались с французскими юристами, а то и с правительством? Конечно, конечно, с гарантиями возврата во Францию… Нет, я все-таки уверена, что есть вполне легальные способы…

Рокси осталась довольна разговором, она даже сказала, как хорошо, что Марджив не приняла это близко к сердцу. Марджив, я знаю, заведется позднее, когда будет готовить салат. Несправедливость французов, их произвол поразили ее до глубины души. Картина принадлежит ей, Рокси, всему семейству Уокеров, и Уокеры хотят отдать ее на выставку в американский музей — все, точка. Нечего тут французам вмешиваться. Добро бы еще незнакомые французы, за которыми право и мораль. Так нет, это делают родственники противника, люди, которых она знать не знает и которые губят жизнь ее дочери и ее собственную.

Честер переживал за Рокси и Марджив. Он всегда возмущался, когда обижали Рокси, ибо считал, что она не может быть не права, не то что я. Поняв, как много значила для Марджив выставка, он жалел ее.

— Мы позвоним Роджеру, — говорил он. — Он что-нибудь присоветует, уверен.

А Марджив думала: «Почему я так расстраиваюсь? Трудно даже поверить. Роджер наверняка может что-то сделать, начать какую-нибудь юридическую процедуру. Он должен знать во Франции людей, которые могут заплатить страховку, а мы пошлем письменные показания. Кроме того, существуют же контакты межу музеями. Руководство Гетти может сделать официальный запрос через Лувр…»

Марджив охватило чувство разочарования, острое, как муки голода, когда не доешь, уберешь блюдо, потом хватишься, ищешь… Мысленным взором своим она видела «Святую Урсулу» на белой стене галереи и надпись внизу: «Из частной коллекции», может быть, даже «Из коллекции проф. и м-с Честер Уокер, Санта-Барбара» или, на худой конец, «Коллекция г-на и г-жи Шарль-Анри де Персан, Париж». Нет, она не стала бы кричать об этом на каждом углу, она тихо радовалась бы про себя, радовалась своему участию в крупном гражданском событии. Разве такое участие означает желание подняться выше по общественной лестнице? Вот она стоит перед картиной, рядом какая-то незнакомая женщина — не сорвется ли в этот момент у нее с губ: «Знаете, это ведь моей дочери Роксаны»? Говорливые старухи вечно носятся со своими детьми. Ей было стыдно признаться самой себе, что искушение было бы очень велико. Так или иначе она рассчитывала, что картина попадет на выставку в Гетти, и вот пожалуйста — такое разочарование, нет, форменное унижение… ведь она обещала… как будто это был ее долг — обещать.

Она давно надеется искупить свои грехи и успокоиться, но никогда не испытывала чувства покоя после развода, после автомобильной катастрофы в 1956-м, случившейся по ее вине, хотя она сумела доказать обратное, после того, как редко ходила на собрания ассоциации «Родители — учителя», после того, как была недостаточно любящей и великодушной. Марджив заставила замолчать знакомые уколы совести.

17

Животные не доверяют человеку, и в этом они правы.

Руссо. «Исповедь»

По воскресеньям я просыпаюсь поздно, около десяти. Меня будит перезвон колоколов с Сен-Никола-дю-Шардонне, чьи прихожане — отлученные от церкви католики-фундаменталисты. Говорят, они отстаивают все дурное, как фашисты, но колокола благовестили как положено. Я слышу шум машин и автобусов, голоса на улице, кто-то включил магнитофон. Чуть позднее начинают разноситься ароматы приготовляемой пищи, чесночно-петрушечный запах улиток и жареных цыплят из африканского ресторана. Какая-то женщина в мансарде через улицу отворяет высокое окно. Солнце светит к ней утром, ко мне — на исходе дня, сейчас я в тени, вижу, как она подтаскивает кресло и нежится в теплых солнечных лучах, подпиливая ногти. Интересно, о чем она думает? Интересно, как бы я себя чувствовала в ее бледном, худосочном теле, если б сумела сбросить свою шкуру со следами калифорнийского загара?

Рокси, Женни и я позднее отправились в Шартр на обед с Персанами. Что ж, вполне цивилизованно — эта продолжающаяся связь между Рокси и Персанами, которые словно говорят, что она всегда останется матерью их внучки, близким человеком. Даже Антуан настроен к ней дружелюбно и не чувствует за собой вины, что высказал свое мнение насчет «Святой Урсулы». Рокси тоже ведет себя лояльно. Ей нужно подтверждение, что некоторые узы не порваны. Вот мы и ездим на воскресные обеды либо в Шартр, либо на улицу Ваграма к ним на квартиру. Иногда я нахожу отговорки, чтобы не присутствовать на обеде, так как мне надоело, помимо Женни, забавлять еще целый выводок детей Шарлотты и Антуана, как будто я какая-то суперняня или платная затейница. Я злюсь на Рокси за то, что она не прекратит эту порочную практику и дает повод думать, что я без ума от детей да и сама в душе всего лишь взрослая девчонка. На самом же деле я не так сильно люблю детей, хотя к Женни питаю самые нежные чувства. Бывая у Персанов, я забавляюсь мыслью о том, что бы они подумали, если бы узнали, чем я собираюсь заняться с их дядюшкой Эдгаром. Это тайное озорство хоть немного скрашивает скучную обязанность присматривать за подрастающим поколением.

В то воскресенье мы отправились в Шартр. В доме царила суматоха. Сюзанна, Антуан, Труди и младшая дочь Ивонна наперебой говорили, что здесь «побывали гости», человек с блокнотом что-то записывал. Это был полицейский. Сначала я не поняла, из-за каких гостей поднялся шум, но потом оказалось, что «гости» — это обыкновенные взломщики, которые, однако, ничего не взяли. Сюзанна, еще не успевшая сменить дорожный твидовый костюм на воскресное платье, кричала: «Бронированная дверь, сигнализация — как это могло случиться?»

— Вхожу я в коридор и вижу: что-то не в порядке, — рассказывала она инспектору. — «А что, если гость еще здесь?» — спрашиваю я у себя. В доме никого не было, но вещи передвинуты и вообще впечатление, — продолжала Сюзанна, — что кто-то здесь хозяйничал. Я почувствовала следы чужого присутствия. Но вы только представьте, не нашли ничего, что стоило взять. Это же оскорбление! — засмеялась она, решительно перейдя, как истая француженка, на шутливый тон, и увела полицейского в гостиную.

Стоял октябрь, с утра прошел дождь — неподходящая погода для тенниса. Мы с Антуаном взяли детей и пошли в лес, а Рокси, Сюзанна, Труди и Ивонна — на кухню, заниматься обедом. На этот раз обязанности были распределены справедливо. Вместо душной кухни прогуляться в осеннем лесу — ради этого стоило даже присмотреть за детьми. Они бегали взад-вперед по тропинкам, и их смех разносился далеко вокруг, точно фонограмма ребячьего веселья. Сначала я думала, что французские леса — реденькие, невзрачные, особенно теперь, когда опадает листва, оставляя только изящные узоры голых ветвей и кое-где одинокие желтые листки, дрожащие на ветру. В Калифорнии у нас высоченные секвойи, заросли сосны и пихты и завалы упавших гигантских стволов, гниющих среди валежника, иголок, мхов и всяких насекомых. Теперь я научилась чувствовать небрежную прелесть французского леса, похожего, как и следовало ожидать, на картины Коро. В наших лесах то и дело натыкаешься на пивные банки, изрешеченные пулями, и тебе становится не по себе, потому что думаешь, что за каждым деревом прячется какой-нибудь псих с ружьем, или выходишь на свежие просеки с торчащими пнями, и тебя охватывает грусть за опустошаемую планету.

— Их Альпы более изрезаны, чем наши Скалистые горы, — сказала Рокси во время очередного приступа еврофилии.

И вот мы идем цепочкой за Антуаном. Женни держится за мою руку — ей, наверное, приходят на ум злоключения Красной Шапочки, о которой ей недавно прочитали, а может быть, и тот случай, когда мама ударила ее. Я не заговариваю с Антуаном о «Святой Урсуле», хотя мне очень хочется высказать ему свое «фе» за то, что он сует нос в чужие дела. Меня так и тянет сказать: «Рокси ведь вернет картину! И в конце концов, это ее вещь. Какие проблемы? Ты что, не знаешь, как ожидала эту выставку Марджив? Ты что, не знаешь, что картина принадлежит даже не Рокси, а Честеру? И вообще — какое твое дело? Шарль-Анри согласен, и порядок». Но в семейные воскресенья не принято говорить о чем бы то ни было, касающемся Рокси и Шарля-Анри, эти проблемы из другой жизни. Кроме того, Антуан гораздо старше меня, ему под пятьдесят, с ним по-свойски не поговоришь. Я хочу сказать, что совсем не знаю его и сейчас он представляется мне плохим и жадным человеком из романов Бальзака. Я молчу. Может быть, на меня влияет будущая связь с дядей Антуана? Я злюсь на себя и тащусь за ним, поглядывая за Полем-Луи, Жаном-Фернаном, Мари-Одиль, Жаном-Клодом, Кириллом, Ирен, Женни. Антуан не обращает внимания на детей, правда, их хорошо видно в их клетчатых рубашках и ярких платьях. Он то и дело заглядывает в кусты или задирает голову, рассматривает каждый бугорок на земле, словно ожидая, что он вот-вот задвигается. Я спросила, что он ищет.

— Так, ничего, — ответил он.

Потом он сел на камень посреди поляны и стал оглядываться, как пионер, высматривающий индейцев у каждого подозрительного укрытия. Только сейчас я замечаю, что лицо у него неподвижно и озабоченно.

— Я ищу котенка Шарлотты, — сказал он вдруг.

— У нее пропал котенок? — удивилась я. Шарлотта живет в Нейи, а это порядочное расстояние от лесов Шартра.

— Мама совсем расстроена, особенно после визита «гостей». Удивительно, как ее хватает содержать все в порядке. Котенок — просто последняя капля…

Плохо, когда не знаешь французского: многое из того, что происходит, просто ускользает от тебя. Ты как ребенок, который слышит разговор взрослых, но понимает его наполовину. В таком невыгодном положении оказалась и я, так как ничего о котенке не слышала.

— М-м… А какого он цвета? — спросила я.

— Маленький сиамский котенок.

Я начинаю думать о возможных сценариях. Самый вероятный — котенок выпрыгнул из своей коробки и убежал в лес. Только сейчас я расслышала, как дети пищат «мяу, мяу».

Антуан поднимается на ноги и идет по тропинке дальше.

— Чем котенку питаться здесь, в forêt^[51]? Он может поймать птичку?

— И мышонка тоже. В лесу полно маленьких существ.

— Каждый год мы выбрасываем тысячи кошек, это преступление. Они не могут найти себе пищу, голодают. Каждый август французы оставляют животных в лесу. Собак привязывают к деревьям, они умирают с голоду. Это ужасно!

— Ужасно, — эхом откликаюсь я.

— Да, почему-то считается, что любимое животное — только на лето. Потом от него избавляются, как от старых башмаков. Конечно, я не говорю о Шарлотте.

— Многие американцы тоже жестоко обращаются с кошками, — словно успокаиваю я Антуана, хотя знаю, что не обязательно завоюешь расположение французов, если вникаешь в их проблемы. Более того, они нередко начинают уверять, что их проблемы гораздо серьезнее, или же обижаются, что их сравнивают с какими-то американцами.

— Труди работает в обществе по спасению кошек, — неожиданно говорит Антуан.

Я все-таки не понимаю, как котенок оказался в лесу, но ни о чем не спрашиваю. Может быть, его просто оставили здесь? Но это странно.

— Он знает Поля-Луи и может выйти на его голос. Надо, чтобы другие дети не шумели. — Антуан что-то говорит детям. Они смолкают.

— Мяу! Мяу! — зовет Поль-Луи.

— Пора возвращаться. После обеда придем снова, — говорит Антуан. Я вижу, что он серьезно встревожен, как будто потерялся ребенок.

Когда мы вернулись домой, я вымыла Женни руки и пошла на кухню. И вдруг слышу, Рокси говорит: «Да, Изабелла такая. У нее сильно развит дух соперничества. Девчонками мы ходили в гимнастический класс. И каждый раз она ходила еще на дополнительные гимнастические занятия в университете, представляете? Для практики, чтобы быть лучшей в классе».

Дело обстояло совсем не так. С трудом удержалась, чтобы не вбежать и не сказать правду. Самое забавное, сообразила я позднее, что Рокси говорила по-французски. По-видимому, слова преодолевают языковой барьер, когда речь идет о тебе, и без перевода запечатлеваются в твоем мозгу. Да, но почему речь вообще зашла обо мне? С чего бы это?

С великолепного блюда Сюзанна раскладывала ragoût d'homard^[52]. Я восхищаюсь непринужденным гостеприимством Сюзанны, так же как восхищаюсь острым умом и уверенностью миссис Пейс. Меня удивило открытие, что до приезда во Францию я не восторгалась ни одной женщиной. Конечно, я любила Марджив, но она нередко вела себя просто глупо, а моя родная мама — сплошное наказание. Ну может быть, нравились две-три учительницы в школе, а с тех пор вообще никто.

Сюзанна, восседающая за большим семейным застольем, ни на секунду не переставала быть француженкой до мозга костей. Француженка постоянно следит за одеждой, использует все petits soins^[53] — те таинственные тонкости женского умения держать себя в форме, в которые не в силах вникнуть даже Дженет Холлингсуорт, и в любом возрасте флиртовать с любым мужчиной, потому что того требуют правила вежливости. С точки зрения французов Рокси, наверное, выглядит слишком буднично, неэлегантно. Она должна быть более тонкой и обольстительной. Ей стоит, например, немного высветлить волосы или покрыть ногти лаком.

Я давно покрываю ногти лаком, не знаю почему. Впрочем, нет, знаю. Если бы я писала об американской жизни, то упоминание лака для ногтей означало бы, что рассказ несерьезен и годится для чтения разве что под сушилкой для волос. Но в рассказе о французской жизни это многозначащая, полная духовного содержания деталь. Кроме того, французские мужчины считают, что американки чересчур зажаты, что они должны быть кокетливее. Они не понимают, что оденься в Америке пококетливее, сама же будешь виновата, ежели с тобой стрясется что-нибудь нехорошее.

Вообще-то Рокси даже грызет потихоньку ногти, хотя сейчас, во время беременности, она выглядит лучше, чем когда-либо, и ногти у нее отросли, несмотря на все переживания.

У французов странные застольные обычаи. Они очень разборчивы в том, кому и как передать блюдо. Прежде чем положить себе, мужчина подает его сидящей рядом даме, та отдает блюдо соседу с другой стороны, от него блюдо идет к следующей даме и так далее. Таким образом оно дважды обходит стол. Наверное, никто из мужчин никогда не отведал горячей пищи. Уверенные в своих социальных привилегиях, мужчины строго соблюдают правила вежливости, всем своим видом показывая, что могут поесть и остывшее жаркое.

Первой подают самой старшей гостье. Думаю, некоторым женщинам, например, миссис Пейс, отнюдь не нравится такое предпочтение, поскольку оно указывает на их возраст. Иногда за столом неожиданно вспыхивает безудержное веселье. Я ни разу не уловила, с чего все начинается, но чопорные люди, переодевающиеся к столу, вдруг начинают кидаться катышками хлеба, словно в дешевом пансионе.

На обедах у Сюзанны непременно присутствует кто-нибудь из родственников — школьники-внуки, племянники, племянницы, все безукоризненно вежливые, каждый — с некоторым запасом английских слов. (Однажды, правда, зашел отдать книгу отчим Фредерика, граф, и меня ему не представили.) Если не считать того, самого первого дня, Эдгара ни разу не было, зато однажды приехал молодой человек лет двадцати с небольшим — свежие розоватые щеки, короткая стрижка, безупречные манеры, в целом же — вид как у старшего школьника. Его называли кузеном Пьером, кто-то назвал и фамилию — Коссет. Только к середине обеда я сообразила, что это, должно быть, сын Эдгара. Стала разглядывать его и нашла сходство, но никакого рокового влечения не испытала, чувства мои не перепутались. Меня по-прежнему тянуло к отцу. Если Пьеру около двадцати, а отцу, положим, семьдесят, то выходит, что мадам Коссет намного моложе мужа. Судя по всему, Пьера давно здесь знали, и он, наверное, в свое время проказничал с кузинами здесь, в Шартре, или где-нибудь на побережье. Его присутствие обостряло мои эротические переживания, набрасывало на них покров восхитительной тайны.

За столом оставалось свободное место, видно, кого-то ждали, но он не приехал. Я рассчитывала, что ждут дядю Эдгара, но когда подали суп, явился Боб, муж Шарлотты. Пока он усаживался, раздавались приветственные возгласы, быстро сменившиеся, однако, вопросами о том, что произошло. Он принялся рассказывать, покачивая головой, словно сам не верил тому, что говорил, и с грустным смехом, в котором прорывались желчные нотки, подходящие его внешности блондина с постоянными приливами крови к лицу. Я ничего не поняла в его рассказе, за исключением одной фразы:

— Avez-vous trouvez le chat?^[54]

По пути домой Рокси не без злорадства объяснила причину отчаяния Боба и пропажу котенка Мину. Одно английское издательство предложило Шарлотте работу в Англии. Боб считает это предлогом, чтобы удрать со своим англичанином. Не долго думая, Шарлотта снялась с места, оставив детей, и перед отъездом в приступе садизма выкинула котенка, любимца Боба.

— Еще одно существо, жаждущее свободы. А о котенке Боб и без нее мог бы позаботиться. Он считает, что она нарочно это сделала, знает, как он привязан к нему. Она думает, что он любит котенка больше, чем детей… Ну и семейка!

Первой моей мыслью было: может быть, Рокси выйдет замуж за Боба? Потом я подумала о Шарлотте и ее англичанине, о капризах ожесточившегося человеческого сердца, о сомнительном удовольствии видеть, как страдают другие. Я живо представила себе Шарлотту за туалетным столиком, с сигаретой в зубах, жадно листающей расписание полетов. Рокси, Шарлотта, Боб… В чем он виноват? Какие у нее к нему претензии? С котенком она, конечно, поступила жестоко.

Рокси говорит, что все знали все заранее. То, что другие знают заранее, для меня точно гром с ясного неба. Я могу только вообразить, что происходило раньше между Шарлоттой и Бобом, Шарлоттой и англичанином, Шарлоттой и ее родителями. Для остальных это была нескончаемая семейная сага. Из-за незнания французского у меня не было ощущения движения событий, извивов пути, камней на дороге и кочек, по которым Шарлотта и Боб или Рокси и Шарль-Анри перешли трясину и оказались на распутье. Об этом говорилось мимоходом, в случайных репликах главы клана за столом.

Сама Сюзанна сохраняла страдальческий вид матроны, окруженной напастями и неприятностями, и старалась быть бодрой и веселой, несмотря ни на что. Мысленная зарубка в памяти: спросить у Дженет Холлингсуорт, что она думает об этом культе веселья.

— Я не вполне виню себя, — вздыхала Сюзанна за чаем в среду. — Наверное, я отчасти виновата в том, что Шарль-Анри и Шарлотта такие эгоисты. Но какие времена, такие и нравы. Разводы чуть ли не в моду вошли. От американских фильмов большой вред. Потом требование, чтобы женщина работала. Шарлотта думает, что может содержать себя где угодно. Боюсь, ей придется взглянуть в лицо реальности. И вот еще одно событие, — продолжала она. — Еще более неприятное. В «Фигаро» появилась статья, где упоминается брат Жоржа. — Жорж — это господин де Персан.

— Ну и что? — спросила Рокси.

— Как что? Персан упомянут рядом с Петэном, в одном предложении. Я уже позвонила Эдгару. Он знает, что надо сделать.

Позже я спросила Эдгара, почему это упоминание так взволновало Сюзанну.

— Нельзя упоминать чье-либо имя в одном контексте с Петэном, — объяснил он. — Если б мы жили в девятнадцатом веке или даже в двадцатом году нашего, мне, вероятно, пришлось бы вызвать автора статьи на дуэль — если сам Жорж не захотел бы.

А Рокси мучила судьба брошенного котенка.

— Они гибнут, понимаешь? Домашняя кошка никогда не приживется в диких местах, — твердила она. — Интересно, как долго он сможет продержаться? Надо ехать и искать его. Антуан и все другие заняты на работе, но мы с тобой едем завтра же.

18

Горе мужчине, который в первые дни любви не верит, что она продлится вечно! Горе тому, кто даже в объятиях возлюбленной, которая только что отдалась ему, сознает, что настанет время, когда ему придется разлучиться с ней!

«Адольф»

В следующий вторник мы с Эдгаром ужинали в «Бельнуре». (Ravioli de courgettes, телячья вырезка, gratin de fruits rouges^[55].) Отсутствием аппетита я не страдаю, но мысли мои были далеко. Мне не терпелось лечь с ним в постель, чтобы поскорее все кончилось, и познать рай или ад.

Первый раз никогда не приносит полного удовлетворения, хотя мы часто горим желанием. Но без первого раза не бывает второго. Меня все еще мучили сомнения. Как я перенесу седую щетину на груди и спине? Или стариковский запах? Но от него шел свежий запах то ли крема для бритья, то ли лавровишневой воды. Импотенция? Тоже исключено. С какой стати ему выставлять себя слабаком? Прямая по-солдатски спина, подтянутость, упорный взгляд глубоко посаженых глаз — все это успокаивало меня.

Сам Эдгар держался совершенно раскованно. С помощью чудного французского предмета — полуложки, полувилки (в скобках замечу, что после первого нашего обеда я взяла за правило запоминать французские названия блюд, не знаю зачем) — он начисто подъел своего lotte à la crème de safran^[56].

Потом все происходило естественно и просто. Хотя вечер был прохладный, мы пошли пешком до его квартиры на улице Бургонь. Он показал мне кухню и где ванная. Я не знала, надо ли мне раздеться, — мне нравится, когда меня раздевают мужчины. Я пришла в гостиную, он скинул пиджак и налил нам коньяку. Мы сидели рядом на диване. Итак… Он никак не мог расстегнуть мне пуговицы на блузке, пришлось ему помочь. Я сгорала от любопытства и нетерпения и, поцеловав его, потянулась к его ширинке.

— Attends, attends^[57], — сказал он, поймав мою руку.

Он знал, чего я жду и чего ждет сам, потому что в определенный момент сосредоточился на своих ощущениях, глаза его изменились, но это произошло лишь после того, как он убедился, что я кончила. Он не был уверен, берет ли он опытную женщину или невинную девушку, — он сам сказал об этом чуть позже. Вопрос возник из-за его незнания американок, к тому же калифорниек, к тому же моего возраста, но он быстро отпал. Помимо чисто физического наслаждения, я испытывала несказанное удовольствие от разницы в возрасте и положении. То, что раньше тревожило меня, сейчас только разжигало мою необычайную страсть. Этот крупный красивый седой человек с его мощным стволом (или как там это называется у Мильтона в «Потерянном рае», из которого я однажды прочитала несколько отрывков, — ужасная скука), человек, который мог бы шептать нежные слова на любом языке — я все равно бы поняла, так вот, этот мужчина трахался как Бог. Я была полна им и сама вся заливалась медом.

Иногда у нас были обычные для любовников разговоры. Что ему прежде всего понравилось во мне? Как он решился предложить мне переспать с ним? «В мои времена мужчины влюблялись по нескольку раз и знали, что чувства нельзя пускать на самотек. Любви надо помогать», — сказал он.

Я призналась, что меня увлекли его политические и военные подвиги, и Эдгар с усмешкой заметил, что эти занятия воинственного и властного мужчины не в чести у теперешних женщин.

И еще увлекло, что он не американец, добавила я.

— На свете миллиард неамериканцев, — возразил он. — А я, наоборот, очарован твоим американством.

— То есть тупостью, молодостью и наивностью?

— Ни в коем случае. Мне нравится в тебе другое.

С самого начала я оценила его нежелание посвящать меня в свои проблемы — с женой или любые другие, а он оценил, что у меня не было желания их выслушивать. Может быть, у него вообще не было проблем. Позже у меня такое желание появилось.

Он рассказал, что не допускает орального секса. В порядке самодисциплины. Думаю, что сумею легко разубедить его.

Еще до начала нашего романа я принялась продираться сквозь газетные статьи, в которых упоминался Эдгар. Я выписывала формы глаголов avoir и être^[58] во всех возможных временах, наклонениях и залогах и, заучивая их, добилась определенного прогресса. Но когда мы встречали кого-нибудь из его знакомых или заходили выпить после театра, я не понимала ни слова из того, что говорилось. Это приводило меня в бешенство. Я быстро схожусь с людьми, всегда была своей в любой компании, даже выступала заводилой, а теперь чувствовала себя чужой и, наверное, считалась отсталой. Я уверенно произносила Bonjour, monsieur и bonjour, madame, быстро добавила к моему репертуару au revoir, monsieur (madame)^[59], но больше ничего не могла из себя выдавить, и только Эдгару научилась кокетливо говорить je t'aime^[60].

Моя неспособность к французскому заставляла меня еще больше уважать Рокси, которая с кажущейся легкостью поменяла страны, языки и религии. Когда я сказала ей об этом, она с горечью ответила, что это признак дурного характера — человек должен сохраняться таким, какой он есть.

Я заметила, что, говоря по-английски, она начала употреблять французские слова и обороты. В данном случае вместо «сохраняться» мы сказали бы «оставаться». Люди должны оставаться тем, что они есть. Но разве мы верим в это? Я лично — нет.

Примерно в это время Стюарт Барби рассказал своему другу Алену Десмонду, эксперту из Лувра, что он видел у Рокси замечательную картину, которую сейчас оценивают, чтобы переслать в музей Гетти. Сюжет — молящаяся женщина, трактовка света напоминает школу Латура. Не хочет ли он посмотреть?

— Ни за что, mon cher^[61], — сказал Десмонд. — У меня непременно спросят, подлинная ли это вещь. Когда атрибуция спорная, мы предпочитаем не вмешиваться. На всякий случай.

— На какой случай?

— На случай, если картину выставят на продажу. Если это vrai^[62], то и платить за нее придется соответственно, как за работу élève, école или d'après^[63].

— Понял, — хмыкнул Стюарт.

— Но фотографии я бы посмотрел, — сказал Десмонд.

В общем, так оно и случилось. Вот как у Рокси пошли дела с разводом. Излагаю шаг за шагом.

1. Шарлотта, приятельницы и адвокат убеждают Рокси, что она добьется лучших условий расторжения брака, если подаст иск о разводе «по причине». Смирившись с неизбежностью, Рокси решает так и сделать.

2. Перед лицом этой малоприятной перспективы Шарль-Анри отказывается от прежней безропотной позиции и обращается к своему адвокату мэтру Дуано. Тот извещает мэтра Бертрама, адвоката Рокси, что если мадам де Персан не согласится на нормальный, с половинным разделом имущества, развод, то Шарль-Анри не разрешит ей носить его имя и потребует опеки над детьми. Все понимают, что при слушании дела об опеке у Шарля-Анри будут определенные преимущества, проистекающие из единодушного общественного мнения, что дети должны принадлежать родителю-французу, и Рокси вынуждена была согласиться на «нормальный» вариант, но затаила горькую обиду за то, что ее перехитрили и предали. Французские дамы с площади Мобера и американки в женской секции Американского центра предупреждали ее, что этого следует ожидать.

— Всегда так, — с мрачным удовлетворением заметил мэтр Бертрам. — Начинают люди с согласия, а потом ожесточение.

L'endurcissement. Ожесточение. Может быть, это просто еще одно слово, обозначающее взросление или жизненный опыт. Какая-то англичанка за чаем у миссис Пейс сказала мне: «Француженки умные, но жесткие». Я понимаю, почему о них такое мнение. Англичанка гораздо мягче, добрее, чем стройные француженки с бесподобным макияжем. Они должны быть дьявольски расчетливы, чтобы каждый раз надевать другой шарфик. Им приходится быть расчетливыми, потому что во Франции суровые законы.

Развод с половинным разделом означает, что половина «Святой Урсулы» принадлежит Шарлю-Анри или что Рокси должна возместить ему половину стоимости картины.

Рокси рвала и метала. Она боялась позвонить Марджив и Честеру. Она строила фантастические планы: ложный взлом квартиры и похищение картины или отправка ее, свернутой в трубочку, по почте. Или попросить Тэмми де Бретвиль, когда она на Рождество поедет к себе домой в Портленд, штат Орегон, взять картину с собой.

Еще лучше, если картину увезу я, заявив, что она — моя. Рокси скажет, что ничего не могла поделать, Изабелла такая упрямая. Мне надо просто положить «Святую Урсулу» в чемодан и улететь ночным рейсом. Рокси даже ходила на Бон-Марше посмотреть подходящие чемоданы. Я сказала, что не хочу возвращаться в Калифорнию. Умолчав, почему не хочу. Как я теперь жалею, что не сделала этого! Но что бы это изменило?

Я не таскаю повсюду сумочку, подаренную Эдгаром, приберегаю ее для особо торжественных случаев и встреч с ним. Во-первых, я боюсь потерять ее, боюсь, что у меня ее выхватят. Во-вторых, из-за Рокси. Когда я, собираясь уйти, кладу в «келли» бумажник и прочие вещи, она сверлит ее глазами или отворачивается. Сумочка вызывает у нее раздражение и горечь, поэтому я не оставляю ее на виду. Она словно символизирует мою неверность по отношению к ней, тем более что я не говорю, откуда она у меня. Тайна мучила ее, как мучил Пандору закрытый сосуд, врученный ей богами. Мое молчание обижало Рокси, так как раньше я рассказывала ей обо всех своих приключениях, даже самых неприятных или страшных. К тому же сумочка символизировала мужскую неверность вообще и французов в частности. Рокси знала, что сумочку подарил француз, потому что только французы — и, может быть, японцы — знают лучшие фирмы и магазины — «Баккара», «Картье», «Гермес». Поскольку подарок был сделан не жене, она гадала, что Шарль-Анри подарил Магде, если вообще подарил, будучи современным человеком. Подарки женщинам — один из тех традиционных обычаев, который выродился в чисто формальный знак внимания, сузился до размера театрального билета или колечка.

Я отдаю себе отчет в том, что «келли» — это остаток материальной культуры прежних времен, когда у женщин была иная жизнь и, в представлении Рокси, сложившемся под влиянием романов — чьих? Золя? или Аниты Лус? — лучшая жизнь. В собственных глазах она была жертвой новых форм ущемления человеческого достоинства в женщине, на что я могла бы возразить, что она — такая же жертва старых форм ущемления женщин, заложница извечных эротических хотений мужчины, как и госпожа Юлий Цезарь или госпожа Марк Антоний — или мадам Эдгар Коссет. Конечно же, мадам Коссет существовала, и два сына в Авиньоне тоже.

Рокси злила перспектива самой кормить себя и детей. Ее недовольство своим положением росло с каждым днем, как рос ее живот, и росло досье, в котором собирались свидетельства ее совершенств и низменности натуры Шарля-Анри.

У нас с Эдгаром выработался определенный порядок. Мы встречались по вторникам и, если он не уезжал, по пятницам. Встречались днем, наслаждались любовью, а потом отправлялись ужинать или в театр. В Америке сначала был бы театр, а потом постель (влияние кальвинизма?), но днем лучше, потому что чувства еще не притупились, не кружится от вина голова и не клонит ко сну. В театре я не понимаю ни слова, только — ля-ля-ля и в конце déjà^[64] или n'est-ce pus?^[65] Как будто под ухом проносится поезд и грохотом заглушает все звуки.

Мы легко могли сойти за деда с внучкой — так церемонно и спокойно он вел меня к столу, ухаживал, подавал пальто. Ни единого интимного знака, сплошной Версаль. Люди, конечно, понимали, что мы есть на самом деле, но никто не ухмылялся, не подмигивал! Мы укладывались в привычную схему: пожилой влиятельный господин и молодая женщина. Эдгар не мог не замечать одобрительно-завистливых взглядов знакомых мужчин. Правда, иногда мне казалось, что я вижу признаки старческой скуки, и тогда у меня живот подводило от желания развеселить его. Но это именно казалось, так как он тут же улыбался и снова был весь внимание. А живот у меня подводит, потому что я чувствую животом. В детстве у меня часто болел живот, в доме говорили «Изабеллу схватило», и теперь, бывает, болит.

В таких случаях я стараюсь рассказать что-нибудь забавное, если только могу придумать, или расспрашиваю Эдгара о Франции. Это радует его, он с удовольствием объясняет значение отдельных слов или рассказывает о французских обычаях.

Я уже подумываю о том, что надо бы сделать Эдгару подарок, чтобы мы были, так сказать, квиты. И стараюсь больше читать по-французски или хотя бы французских авторов, переведенных Эймсом Эвереттом.

Эдгара привлекала вовсе не моя юная свежесть. У меня достаточно любовного опыта, это во-первых, а во-вторых, он сам еще не безумно стар, не достиг еще того возрастного психологического состояния, когда мужчину возбуждает очевидное несходство с партнершей, возможность самому опять почувствовать себя молодым или приятное удивление — это им заинтересовалась молодая хорошенькая женщина. Он еще не испытывал того, что, по словам миссис Пейс, втайне испытывают старые люди по отношению к противоположному полу. Женщины еще заглядываются на него. Внушительный мужчина с признанными заслугами, влиянием и, очевидно, деньгами, хотя сказать наверняка я не могу. Он еще нравился женщинам и потому не видел ничего удивительного или почти ничего удивительного в том, что мой выбор пал на него. То, что радовало меня в нашей связи и распаляло мое воображение, меньше всего интересовало его самого. События его жизни, которые неуловимо отразились на спокойных, правильных чертах его лица и скрытом обаянии, окончательно покорили меня. У него еще не начался упадок сил, только иногда он чувствовал едва заметную слабость. Голень у него зажила, походка восстановилась, хотя и сохранилась несколько искусственная прямота осанки. Ну, может быть, немного беспокоила еще простата — что бы это ни значило. Смешно сказать: несмотря на все наши знания о вреде солнечных лучей, от которых появляются веснушки и морщинки, то, что находится большей частью в штанах, мало поддается старению и в семьдесят смотрится так же, как в двадцать.

Я придумала себе еще одну работу, чтобы сказать Рокси, что вечером по вторникам я буду занята. Весь уик-энд и весь понедельник я живу ожиданием вторника. Возникает ощущение, что нечастые счастливые часы отравляют все остальные дни, когда, казалось бы, они должны разлиться по ним и осветить вспышкой радости.

19

Мы вызвали историю и вот… идем вперед, согнувшись под тяжестью минувших событий… Прошлое убивает будущее.

Мишле

Жизнь англоязычного литературного Парижа вертится вокруг небольшой, но богатой книжной лавки «Городской глашатай», которую держит француженка Лилиан. Она училась в Беркли, неплохо знает нашу литературу и преклоняется перед миссис Пейс. Когда во Франции издают книгу американского автора (таких очень мало, и те неизвестные), он непременно устраивает читку в лавке Лилиан. Мы с Рокси бывали там пару раз, слушали выступление ее знакомых поэтов. Если выступал известный романист, собиралась порядочная толпа и американцев, и французов, люди теснились между полками, стояли на лестнице, ведущей в верхнюю комнату, где и происходило основное действо. Многочисленность присутствующих придавала сборищу характер важного историко-литературного события, как будто сюда приехал не кто иной, как сам Джеймс Джойс. Когда у миссис Пейс вышел из печати сборник ее эссе, она пожелала устроить в «Городском глашатае» литературный вечер, хотя заранее решила, что будет читать непубликовавшиеся отрывки из мемуаров, над которыми она сейчас трудится. «Роберт считает, что надо опробовать их на ограниченной аудитории», — объяснила она. Мистер Пейс не явился посмотреть результаты этого эксперимента, поскольку отбыл в деловую поездку.

Мы с Рокси пришли в «Глашатай» пораньше. Рокси устроилась поудобнее за столом, а я помогала миссис Пейс перенести книги и вместе с Лилиан расставляла пластиковые стаканы. Прийти пораньше надо еще и затем, чтобы занять место на одном из немногих стульев, установленных перед дубовым столом, где и восседает приглашенная знаменитость. Остальным посетителям приходится стоять в глубине комнаты или рассаживаться на ступеньках металлической лестницы, ведущей в основное помещение лавки. Если читает очень известный писатель, люди стоят и здесь, иногда не в силах пошевелиться из-за тесноты. В таких случаях подключается микрофон, иначе выступающего не услышишь.

Я знала, что миссис Пейс хорошо известна по своим книгам (некоторые я уже прочитала), но такого наплыва поклонников я не ожидала, причем в их числе были и те, кто обычно в «Городской глашатай» не заходит. Среди них были знакомые и друзья миссис Пейс, и вечер не мог начаться вовремя, потому что ей пришлось то и дело останавливаться, пока она проходила основное помещение и поднималась по лестнице. Я успела познакомиться со многими американцами, живущими в Париже, и почти все сейчас пришли сюда: Рандольфы, Стюарт Барби, Эймс Эверетт, Тэмми де Бретвиль, выглядевшая больше француженкой, чем француженка в шикарном костюме в стиле Инес де ла Фресанж, сидящая рядом, богатый филантроп Дэвид Кросуэлл, преподобный Дрэгон, настоятель Американской церкви. Кроме того, было множество незнакомых лиц — солидные бизнесмены и адвокаты, в модных пиджаках, надушенные, и, с другой стороны, какие-то старики в заношенных свитерах. Миссис Пейс перекинулась несколькими словами кое с кем из обеих групп. Некоторые женщины были с модными прическами, другие в джинсах. Негритянка в элегантном платье от Армани (это потом поведала мне миссис Пейс) с шиньоном, сделанным из ее афропрически, с бриллиантами на груди, оправленными в золото. Когда-то она была членом лос-анджелесской вооруженной уличной банды, которая избивала людей в автобусах. Теперь живет в Париже, читает Селина, и миссис Пейс нередко приглашает ее к себе на обед.

С того вечера я узнала, что в Париже насчитывается около тридцати тысяч американцев, которые постоянно живут здесь или приехали на более или менее длительный срок, — беглецы от Америки вроде Рокси, люди, нашедшие во Франции хорошую работу, или залетные птицы вроде меня.

Лилиан в высокопарных выражениях представила миссис Пейс, «большого американского писателя, отмеченного наградами президента Соединенных Штатов, Библиотеки Конгресса, Йельского университета… и т. д. и т. п.». Миссис Пейс внимательно выслушала этот панегирик, с лица ее не сходила легкая улыбка. Потом она подвинула свое полное тело вперед и начала читать отрывки воспоминаний о том, как в сороковых годах она приехала в Париж и встречалась с Луи Арагоном.

Потом начались вопросы, спрашивали обычные вещи типа: «Как вы решаете, о чем писать?»

— Вы пользуетесь компьютером?

— Нет.

— Поскольку повсеместно наблюдается утрата веры и массовое отчуждение, Джозеф Кэмпбелл предлагает создавать новые мифы. Вы согласны с ученым?

— Мне кажется, полезнее, если люди научатся обходиться без религии и других мифов и иметь дело с реальностью.

— Вы полагаетесь на память или ведете записи?

Вопрос, по-видимому, заинтересовал миссис Пейс. Она наклонилась вперед.

— Я никогда не понимала истинной роли памяти в человеческой жизни. Наверное, я слишком долго собирала материалы для своих мемуаров и мало работала над ними. Но я боюсь, что прошлое затянет меня — в ущерб сегодняшнему дню. Нельзя жить в двух временах одновременно. В принципе, память лишь информирует настоящее, дает нам возможность извлечь уроки из прежних ошибок. Зачем смотреть назад? По своему темпераменту я не историк, я предпочитаю думать о настоящем.

Юноша француз в кожаной куртке спросил: если это так, что миссис Пейс думает о позиции Франции в отношении Боснии? Я не могла не посмотреть на Эдгара — онстоял внизу, у лестницы, подняв голову, чтобы лучше слышать, что говорят наверху. Продраться сюда сквозь толпу он и не пытался. Два дня назад я видела его по телевизору. С двумя другими политиками он обсуждал ту же тему в мэрии Четырнадцатого округа. «J'ai honte de cette lâ cheté, cette indifférence, double langage, c'est tout»^[66], — говорил он.

— Я думаю, что надо снять эмбарго, наложенное на боснийских мусульман. У них нет средств защититься от резни.

— Вы что, не читали «Черного ягненка и серого сокола»? — спросил откуда-то сзади Эймс Эверетт. — Ребекка Уэст права. Там, на Балканах, они семь веков режут друг друга.

— Это не означает, что резня должна продолжаться, — ответила миссис Пейс. То же самое говорил Эдгар.

— И что бы вы сделали, Оливия? — спросил Рекс Ретт-Вэли своим скулящим британским голосом.

Миссис Пейс молчала. Когда не знаешь, что сказать, самое лучшее — придержать язык.

И тут, подняв, как в школе, руку, вмешалась покрасневшая от волнения Рокси.

— Надо согнать сербов — мужчин и юношей в одно место, а мальчишек отправить в другие страны, чтобы они избавились от своей этнической одержимости и воспитывались бы в духе демократических ценностей.

Поднялся шум. Люди начали вслух высказывать свое мнение. Никто не хотел слушать другого. Мне показалось, что я узнаю знакомые голоса в этом нестройном хоре.

— Правильно, построить вокруг Боснии стену с надписью: «Придем и поможем, когда сами разберетесь», — поддержал Ретт-Вэли.

— У них это веками тянется, как между Северной и Южной Кореей, — вставил Стюарт Барби.

— И все же есть нечто худшее, чем умереть за свою страну. — Это высказался Клив Рандольф.

— Умереть неизвестно за что — вот самое худшее.

— Как наши ребята во Вьетнаме, — добавила миссис Пейс. — Они умирали неизвестно за что.

Это резкое заявление вызвало бурю возражений, согласия, обвинений. Рокси испуганно глядела на меня, как будто держала в руках гранату.

— Это такие, как вы, говорили, что они умирают напрасно! — кричал Клив Рандольф. — Такие же диссиденты и очернители.

— У каждого из нас есть долг перед своей страной, — согласился с ним Стюарт Барби.

— Наш долг состоял в том, чтобы остановить эту преступную войну, — парировала миссис Пейс.

— Это из-за таких, как вы, страна попала в руки вербовочных зазывал! — надрывался Клив Рандольф.

— Интересно, кто-нибудь из этих людей служил во Вьетнаме? — протянул, ни к кому не обращаясь, сидящий возле меня Ретт-Вэли.

Миссис Пейс не теряла самообладания.

— Известно ли вам, что американские женщины были против этой войны? А женщины — это больше половины населения страны, — резала миссис Пейс. — Люди, старающиеся переписать историю, болтают о «вербовочных зазывалах». Но они забыли, что у наших парней-шестидесятников были матери, сестры, невесты и они говорили, что война преступна. Несмотря на призывы сенаторов и вербовщиков, мужчины обычно не идут против женщин.

— Верно! У женщин тоже есть чувство долга, — сказала Рокси.

— Я ни за что не позволила бы Дрю и Чоко служить во Вьетнаме, — убежденно говорила миссис Пейс. — Я считала своим долгом помочь своей стране найти другой, верный политический курс. — Миссис Пейс посмотрела на меня, я вскочила с места. Мыслями я была далеко-далеко, за миллион миль отсюда. Я думала о том, что мужчины все время поступают наперекор желаниям женщин.

— Как можно терпеть людей, которые бросают бомбы в больницы? — выкрикнула Рокси, очевидно, снова имея в виду Боснию.

— Как ваш любимый Сталин! — заорал на миссис Пейс Клив Рандольф.

— Я была троцкисткой, — возразила та, улыбнувшись своей знаменитой улыбкой.

Вряд ли я сумею описать, что было потом, все произошло быстро, точно камень с горы скатился. Спокойные, смирные американцы вскакивали с места, кричали, протискивались к лестнице. Поднялся гвалт, в котором можно было разобрать лишь отдельные слова: Ленин! Троцкий! Вьетнам! Сербы, хорваты, мусульмане! Накопившаяся — очевидно, в истории — злоба вырвалась наружу и жгла, как огонь. Люди обвиняли друг друга и стучали стульями. Я видела, как Стюарт Барби, расталкивая других и получая в ответ сердитые толчки, пытается спуститься вниз. Ретт-Вэли твердит: «Ну и ну!» — а над ним нависает молодая дама с зонтиком. Клив Рандольф потрясал кулаками и не прекращал нападки на миссис Пейс.

— Мы бы сделали свое дело и с почетом вернулись домой, если б не такие, как вы, — повторял он. Кто-то ударил его.

Пег Рандольф поймала мой взгляд, но в общей суматохе не узнала меня. Лилиан внизу в ужасе тщетно взывала: mesdames! messieurs! В углу я заметила Дональда Хосе Миникана, унаследовавшего фабрику спортивных товаров. Он, по-видимому, думал, как лучше спасти миссис Пейс, и протянул к ней руку, словно мог силой своих мышц вытащить ее из этой заварухи. «В том-то и беда! — кинул мне молодой француз. — Никто не извлек уроков из Дьенбьенфу!»

Разгоревшийся спор до смерти напугал французов (многие из которых, говорила мне потом Лилиан, приходят сюда не из-за пристрастия к литературе, а для того, чтобы лишний раз послушать английскую речь — так же, как они посещают курсы в Американском центре). Вместе с наиболее благоразумными представителями других народов они начали что есть сил пробираться к выходу — кто-то толкнул рыжеволосую женщину, она споткнулась, попала туфлей в открытый промежуток между ступеньками и отчаянно завизжала, а ее нога в чулке грязно-зеленого цвета болталась над головами собравшихся в основном помещении, как замшелая ветка. Толпа сдвинула стол, и мы с миссис Пейс оказались зажатыми между ним и стеной. Внизу, кажется, уже завязалась драка. Эдгар, которого совсем не было видно, вдруг появился около нас, схватил Рокси за руку и повел ее вниз по лестнице, выставив, как щит, другой локоть.

Снизу вдруг раздались истошные вопли, словно рев из хлева, объятого пламенем. Толпа опрокинула ящик, и на полу оказалась куча барахтающихся тел, из которой торчали книги, руки, ноги. Лилиан не переставала голосить: mesdames! messieurs!

Происшествие подвигло тех, кто помужественнее, на помощь пострадавшим, зато благоразумные потихоньку убрались восвояси. Мы с миссис Пейс осторожно отодвинули стол, чуть не придавивший нас. Она улыбалась, точно радовалась случившемуся.

— Господи, кто бы мог подумать, что старые страсти так живучи? — сказала она. — Но вечер, конечно, испорчен. Я хотела прочитать еще несколько страниц. Предвкушала возмущение моими воспоминаниями о Жан Поле Сартре. Особенно о том, как мне пришлось выступить по здешнему телевидению в день его смерти. «Ну разве этот человек не гигант?» — вопрошали они. А я говорю: он был коротышкой. Вырезали. Не терпят правды.

— Кто, французы? — спросила я.

— Да, они — несмотря на их хваленый рационализм. Впрочем, американцы не лучше. Как мы только что видели.

У дверей лавки на улице топтались кучки людей. Одни ждали, когда приедет полиция или pompiers^[67], другие рассуждали, куда бы пойти поужинать.

— Как тогда, когда был вечер в защиту Салмана Рушди, — сказал один.

— Нет, тогда боялись заходить внутрь, — отозвался другой.

— Позвольте мне представить брата моей свекрови, — обратилась Рокси к миссис Пейс. — Месье Коссет.

— Но мы знакомы с месье Коссетом, — сказала миссис Пейс, протягивая руку, которую Эдгар, к моему удивлению, взял как бы поцеловать, чего он никогда не делал. Конечно, я видела, как это делают другие: тянут ручку дамы кверху и наклоняют голову. Признаться, я была огорчена, когда поняла, что это не прихоть изнеженных аристократов из псевдоисторических лент, не придуманный киношниками жест, означающий европейское послушание и подчинение, от которых их предки сбежали в Новый Свет, но действительный обычай, пусть отмирающий. Фантастика!

— Эдгар, не пойму, как я раньше не сообразила, что вы — родственник Роксаны? — сказала миссис Пейс.

— Merci de m'avoir sauvé^[68], — улыбнулась Рокси дядюшке Эдгару, нарочно (?) перейдя на французский, чтобы исключить меня из разговора.

Тем не менее я поняла, что все мы идем к миссис Пейс. Эдгар сопровождал Рокси, так как чувствовал себя обязанным благополучно доставить ее домой. Пока мы шли несколько кварталов и поднимались в ее квартиру, я гадала, как и при каких обстоятельствах познакомились Эдгар и Оливия Пейс. Может, он был одним из ее бесчисленных любовников? Нет ли в ее бумагах каких-нибудь свидетельств этого? Теперь их объединяла политическая ангажированность. Разговор, который Эдгар рассудительно перевел на английский, снова коснулся Боснии.

— Когда-то мы полностью поддерживали бомбардировки Камбоджи, — говорил он. — Вы воображаете, что можно разрушить все до основания и начать на пустом месте. Мы же убеждены, что строить можно только на развалинах прошлого. В каждое новое сооружение идет битый кирпич, старые камни, остатки прежних построек. — Я вспомнила, что он уже высказывал эту мысль. Сейчас он принялся рассуждать о поворотах и ошибках истории и характерной неспособности американцев трезво смотреть на нее.

— Для истории есть еще одна метафора, — заметила Рокси. — Нам постоянно советуют избавиться от нашего старого багажа.

— В том-то и проблема. У вас в багаже есть замечательное старье, скажем, допотопные кулинарные рецепты. Почему надо считать, что старый багаж набит только печальными эпизодами и грязными носками? Французы не заблуждаются на этот счет. Они знают, что если выкинуть старье, то останешься ни с чем.

— И все равно оптимизм и склонность мечтать — хорошие качества, — настаивала Рокси.

— Я не вполне согласна с вами, — сказала миссис Пейс. — Иногда оптимизм и мечтательность оборачиваются глупостью.

— Я тоже, — присоединился к ней Эдгар. — Когда американец разочарован, он впадает в ярость. Как случилось в Сомали. Приступ детского бессилия. Тогда как реализм… Если вы предполагаете, что может случиться то-то и то-то, вы никогда не разочаруетесь.

Верно, подумала я. Вот это моя философия. Может быть, поэтому я начинаю себя чувствовать во Франции как дома. А Рокси все-таки американка. Но одновременно я должна заявить, что не имею никакого отношения к Сомали. Зачем валить всех американцев в одну кучу? Европейцы всегда так.

— Прелестная вещица, Оливия. Что это? — Эдгар любовался красивой супницей, по-королевски поставленной на буфет в столовой.

— Старый Невер, хотя по глазури можно принять за Руан.

— Конечно, не Руан. У Руана внутри другое покрытие, — сказал он. — А вот эти, должно быть, Руан. — Он показал на две вазы.

— Levasseur, Rouen. «Aux Oiseaux»^[69], — с удовольствием подтвердила миссис Пейс.

В тот вечер я то и дело ощущала приступы отрицательных эмоций, меня обуревала вздорная раздражительность, в которой мне не хочется признаваться. Я понимала, почему Эдгар спасал беременную Рокси, но все равно мне было обидно, что он даже не посмотрел на меня. Я знаю, что я не из тех, кого надо спасать, потому что в глазах других такую, как я, не обидишь — сама кого хочешь обидит. Но внутри себя я чувствовала, что меня можно обидеть, чувствовала эту вероятность все чаще и чаще.

Словом, я ревновала Эдгара за то, что он был внимателен к Рокси, а на меня даже не смотрел, за то, что в прошлом он имел что-то общее с миссис Пейс, о чем они могли сейчас вспоминать, ревновала и завидовала тому, что они знают столько фактов политической истории и имеют право на собственное мнение. Я даже завидовала их возрасту, благодаря которому они пережили такие вещи, о которых я даже не задумывалась, — Вьетнам, Балканы, Вторая мировая война, все то, из-за чего поднялась буча в «Городском глашатае». Почему в Калифорнии мир был сам по себе, а я сама по себе?

Много позже мне пришло в голову спросить Клива Рандольфа о его впечатлении от вечера в книжной лавке. Я помогала ему нарезать хлеб маленькими квадратиками для тартинок и насаживать на палочки кусочки ветчины и куриной печенки. Он устраивал у себя вечеринку с коктейлями.

— Почему нам было так важно воевать во Вьетнаме, а сейчас не хотим остановить силы зла в Боснии?

— Вьетнам становился коммунистическим.

— А что особо плохого в коммунизме? — спросила я.

В сущности, никто мне не ответил толком на этот вопрос. Тоска зеленая — вот все, что я узнала о коммунизме. Так же как никто не объяснил, что именно имели европейцы против евреев. Коммунисты казались мне не такими плохими, как сербы. Я хочу сказать, у них не было лагерей, где насиловали женщин. Мне теперь кажется, что ходячие ответы на все эти вопросы не так уж очевидны.

— Коммунисты убили намного больше людей, чем Гитлер, — жестко сказал под конец Клив. — Сталин уничтожил миллионы.

— Но Сталин давно умер, — заметила я.

Эдгар частично рассеял мое недоумение, когда выступал по радио. Его мысль состояла в том, чтобы сопротивляться деспотизму во всех его формах. Все деспоты похожи друг на друга, и яд деспотизма распространяется по всей планете. Сегодня это сербы. Я видела, что мне еще многое надо узнать об истории, и особенно о том, как она принимает такие зловещие обличья.

20

Волшебство любви — кто может описать его? Уверенность в том, что мы нашли существо, предназначенное нам самой природой, проливает вдруг яркий свет на всю жизнь, раскрывает ее тайны, придает неоценимое значение самым будничным обстоятельствам и бегущим часам, чьи подробности ускользают из памяти именно в силу их сладости.

«Адольф»

Я менялась, менялся мой состав крови, менялась энергетика, и все изменения были связаны с Эдгаром, хотя не знаю как. Частично это объясняется пробудившимся у меня интересом к политике. Наверное, при других обстоятельствах я заинтересовалась бы чем-нибудь иным. Может статься, если бы Эдгар был биржевым маклером, я получала бы удовольствие от бегающих по биржевым экранам цифр и названий и научилась бы разбираться в повышениях и падениях индекса Доу-Джонса.

За желанием сделать Эдгару хороший подарок стояло желание, чтобы обо мне думали как о сексапильной и щедрой женщине с утонченным вкусом. Чтобы обо мне думали, по мне скучали и чтобы никогда обо мне не забыли. Я много думала, наводила справки и решила подарить изделие из фаянса — Старый Невер, Руан или что-нибудь в этом роде. Я слышала, как миссис Пейс и Эдгар обсуждали свои коллекции, слышала, как Стюарт Барби восторгался посудой Рокси, когда приходил оценить «Святую Урсулу», поэтому стала расспрашивать его о торговцах и магазинах, где я могла бы найти что-нибудь не безумно дорогое. Разумеется, он знал одного торговца-антиквара на Блошином рынке, который специализируется на таких вещах.

Адрес был у меня в руках. Лавка некоего Стэла Г. Мартина имела солидный вид и была одним из постоянных заведений на рынке, где торгуют дорогими вещами. В витрине были выставлены превосходные вазы и блюда. Я переписала то, что значилось на дне супницы миссис Пейс, и сунула бумажку плотному лысеющему господину лет сорока со словами: «Je voudrais, je cherche, un cadeau»^[70]. Он моментально перешел на английский, как обычно делают продавцы. Говор у него был английский, да и вид точно у преждевременно стареющего, износившегося джентльмена — такой бывает у тех, кто много курит и слишком увлекается мясом и сахаром.

— Понимаете, подарок для знакомого, у которого приличная коллекция фаянса, — сказала я. — Вот мне и хочется пополнить ее чем-нибудь интересным. — Он с сожалением посмотрел на меня, очевидно догадываясь, какой неожиданностью для меня окажутся цены.

— Это вещи дорогие. Такие дешево не купишь, — сказал он.

— Знаю, — пробормотала я. Знаю, что недешево, видно по тому, каким почтением люди окружают эти черепки.

Он внимательно изучил мою бумажку.

— Таких у меня сейчас нет. Но у меня есть приятель, который время от времени скупает подобные образцы у коллекционеров. Позвольте записать ваше имя… Вы американка?

— Да, американка. Мне нужно это быстро, к Рождеству.

— Может быть, посмотрите эти маленькие assiettes^[71]? Это Кемпер, работа конца прошлого века. Их охотно берут — такие красавицы.

Он подвел меня к стенду, где в живописном беспорядке был выставлен набор мелких тарелок. Понятно, почему люди увлекаются фаянсовой посудой — у нее столь изящные, привлекательные формы, что так и хочется взять в руки. На этих тарелках был нанесен рисунок, изображающий птичек на оливковых ветках, перевязанных ленточками.

— Может быть, кувшин? Или вазу? — Мне хотелось найти что-нибудь посолиднее, посерьезнее.

— Где живете в Америке?

— В Санта-Барбаре.

— Везет людям… А как ваш знакомый относится к делфтскому фаянсу? У меня вот есть фигурка коровы. Или вот, посмотрите. — Он взял в руки деревянное блюдо. — Это конец семнадцатого века, одна из самых ранних моих вещей. Тут небольшая царапина, но она заделана.

— Не знаю, — сказала я. — Я только знаю, что он обожает Старый Руан.

— Пожалуй, я что-нибудь подыщу для вас. Точнее, мой Друг. У меня есть фотографии, если угодно. Но это уникальные предметы, имейте это в виду, больших денег стоят. Какую примерно сумму вы рассчитываете потратить?

— Еще не думала. — Здесь первый раз мне пришло в голову, что, если продать «Святую Урсулу», часть выручки Должна пойти мне. На те деньги что угодно купишь. Знаю, что это отдает ханжеством — говорить, что не думала, сколько могу потратить, но правда не думала, пока дело не дошло до серьезной покупки. Всеми денежными делами у нас вообще заправляла Рокси.

К тому же трудно расставаться с картиной, которая всю жизнь висела в доме, это все равно что отдать часть самого себя. Но сейчас я понимала алчных людей, мозг жгла мысль, что я должна получить часть денег от картины, чтобы подарить Эдгару что-нибудь дорогое, равноценное «келли».

— Коллекционеры иногда сдают свои ценности на комиссию. У меня есть кое-какие фотографии. — Торговец вытащил пухлый конверт. — На оборотной стороне указаны даты и другие данные. Пожалуйста.

Поскольку я не знала, что именно мне хочется, я начала рассеянно перебирать карточки, скорее из вежливости, — миски, вазы, чаши, фарфоровые статуэтки, миниатюрные и крупные, но все дорогие, выходящие за пределы моих материальных возможностей. Одно меня удивило: все предметы были сфотографированы в жилой обстановке, выставлены напоказ на буфетах или столах.

И вдруг я натыкаюсь на карточку, изображающую ту самую супницу, которая стоит на серванте у миссис Пейс. Не веря своим глазам, я переворачиваю карточку. «Старый Руан» и все остальные данные, которые я так тщательно списывала. Чтобы скрыть удивление, я беру следующую фотографию, потом снова возвращаюсь к этой, держу, словно взвешиваю, не ошиблась ли. Как это может быть?

— Эту? Что-нибудь в этом духе? — спрашивает торговец.

— Да, в этом духе. Именно это мне нужно.

— О, это уникальная вещь, — говорит он, беря карточку и изучая ее. Потом отдает ее мне.

Невероятная мысль мелькает у меня. Ведь это вполне может быть фотография, которую сделала я сама! Я снимала комнаты миссис Пейс с разных точек, а пленку потом отдала Стюарту Барби. Среди снимков был и этот кадр, на котором ее знаменитая супница и рядом с ней подсвечник.

— Да, непременно в этом духе, — повторила я.

Существуют явления, которые не поддаются разумному объяснению, при одной мысли о которых становится не по себе и мурашки бегут по коже. Я поблагодарила торговца и поднялась, говоря, что я подумаю, что именно взять, подумаю о цене и обязательно приду снова. Я выскочила из лавки как угорелая, и он наверняка немало удивился. В голову лезли разные объяснения, и самое вероятное из них — что миссис Пейс подумывает о продаже супницы. Хотя с другой стороны, она не стала бы скрывать это от меня.

«Тезис, антитезис, синтез. Эта триада — характерный для французов способ мышления», — говорила она. Мой тезис заключался в том, что какой-нибудь мошенник положил глаз на ее супницу. Антитезис: миссис Пейс, намереваясь продать ее, сообщила об этом посредникам, супница попала в рекламные объявления, а затем и на глаза тому типу. Чего-то не хватало в моих рассуждениях. Однажды ночью мне приснился синтез, но он был настолько странный, что утром вылетел из головы.

Я решила, что пока не стоит ничего говорить миссис Пейс. Тем не менее несколько дней спустя я позвонила торговцу и сказала, что беру эту супницу или точно такую же. Он ответил, что ему может потребоваться несколько недель.

Существовала большая разница между Рокси и мной в нашем отношении к событиям в Боснии. Если у нее это были симпатии и возмущение, идущие из глубины кровоточащего сердца, то мое отношение выражалось в пробудившемся сознании — меня увлекала большая политическая игра, разворачивающаяся на подмостках, и моя собственная роль в ней, хоть и скромная — мне отводилась расстановка стульев в зрительном зале. Радовалась ли я успехам Футбольной команды моей альма-матер? Интересовалась ли крохотными скользкими существами на занятиях по биологии моря? Вероятно, да. Наверняка были и другие волнующие эпизоды, но все это чепуха по сравнению с теперешним моим состоянием.

Частью этого состояния был секс. Желание быть с мужчиной заряжает каждую клеточку твоего существа, а когда мужчины нет, то чувствуешь себя испорченной батарейкой, тебя всю разъедает вытекающая из нее жидкость. Если в начале нашей связи с Эдгаром меня во многом возбуждала политика, романтика политических битв, то теперь я вошла во вкус полового влечения как такового. Аппетит приходит во время еды, говаривал Рабле. Опытный мужчина знает такие вещи, о которых я не имела представления.

Однажды Эдгар уступил моим настояниям и, сделав то, что я просила, сказал:

— Господи, только подумать, до чего смешной случай произошел с вашим Нельсоном Рокфеллером. — Нельсон Рокфеллер был губернатором штата Нью-Йорк и умер у своей молодой любовницы — говорили, прямо на ней.

Может быть, просто в истории настала горячая пора. Может быть, меня тянуло к мужчине, как тянуло и к политике. Жизнь между тем продолжалась и становилась скучной, потому что мне начали надоедать прогулки с Женни и со Скэмпом или с обоими сразу, уборка берлоги, где обитают Стюарт Барби и Кон, надоело красить стены в гостиной. Я чувствовала, что выросла из этих занятий, и роман с видным общественным деятелем придавал новую энергию. Знакомство с миссис Пейс тоже стимулировало.

Но более всего меня поглощали тайны передвижения тяжелой артиллерии сербов и тайны la foufoune и la bite — влагалища и мужского члена, а также ужины после исследования этих тайн, ужины с изысканными блюдами, гениальными творениями из капусты. (Saint Jacques aux choux à l'orange, chou farci^[72].) И вот теперь моя собственная маленькая капуста, моя норка…

La foufoune — это слово я услышала от Ива, и когда я произнесла его, Эдгар рассмеялся, но немного погодя не без ехидства спросил, откуда я знаю такие словечки. Я видела, что ему хочется, чтобы я объяснила ему поподробнее, и он удовлетворился моим объяснением.

Мы с самого начала договорились с ним соблюдать осторожность, поэтому меня удивляло, что он водит меня туда, где полно публики, — в кино, на собрания, в рестораны. Очевидно, существует неписаное правило: если ты не живешь в Париже, никто не обращает внимания на то, что ты здесь делаешь.

В определенный момент в постели ты перестаешь думать о партнере и начинаешь думать только о себе. Впрочем «думать» не то слово, лучше сказать «чувствовать», но не в смысле эмоций, а в смысле ощущений — когда тебе хочется ощущать руки, губы, член и чтобы это продолжалось без конца. Я испытывала желание быть с мужчиной по утрам, когда просыпалась, но Эдгара, конечно, не было рядом. Я была как кошка в период течки. Раза два я даже переспала с Ивом, что оказалось проще, чем порвать с ним, и мне становилось лучше. Это очень странно. Казалось бы, зачем тебе эти мимолетные свиданки с одним, когда ты любишь другого? А я любила Эдгара Коссета, любила глубоко, по-настоящему.

Да, я менялась. Некоторые вещи уже ранили мои чувства, как это бывает у любой женщины, и теперь я понимала жалобы Рокси на судьбу и невезение. Я никогда не старалась нравиться мужчинам или развлекать их — с них Достаточно, что я хорошенькая и не прочь… Но теперь я старалась. Запасшись словарем, я одолевала военные сводки в «Монд дипломатик» и сексуальные советы в журнальчике «Фру-фру».

«Le sexe n'est pas l'unique zone érogène de l'homme. Le Plaisir erotique, c'est aussi une question de technique… Prenez I'initiative! On peut prendre son pied en s'empalant sur la partie de son anatomie que… Goûtez chaque centimètre de peau… il faut l'étonner…»^[73]

Я узнала, например, что если выпить немного отвара из апельсина с розовой водой или мятой, то твои собственные соки делаются ароматными. В Санта-Барбаре я этого никогда бы не узнала. Этот французский эротический секрет поведала мне Дженет Холлингсуорт. Рокси и я пили с ней как-то кофе, и она сказала: «Знаете, девочки, я разыскала прекрасный рецепт для…» И выпить этого отвара надо порядочно, уточнила она, целый заварочный чайник.

21

Париж, город удовольствий, развлечений etc., где четыре пятых населения умирают оттого, что не достигли счастья.

Никола де Шамфор

В отличие от миссис Пейс Эдгар был против снятия блокады на поставку оружия в Боснию и потому конфликтовал с теми французскими интеллектуалами, которые придерживались мнения, разделяемого также американцами, что пусть боснийские мусульмане защищаются своими силами и средствами. Эдгар считал, что Франция совместно с другими странами — членами НАТО должна осуществить военное вторжение в Боснию, хотя оговаривался, что и такое вмешательство запоздало и может не дать результатов.

Стало известно, что боснийские сербы, согласившись на отвод своей артиллерии из района Сараево, сейчас тайком снова подтягивают ее к городу и обстреливают окрестные селения и деревни. Эта коварная акция потрясла Рокси, как будто орудия были нацелены на улицу Мэтра Альбера. Кожа на ее лице, и без того покрасневшая с беременностью, еще больше потемнела. Глаза метали огонь возмущения. Она постоянно возвращалась к боснийской теме, сидя за кофе в «Погребке надежды» с Тэмми или Анн-Шанталь, а то затевала разговоры на рынке.

С тех пор как у Рокси начались нелады с Шарлем-Анри, всем обитателям площади Мобера словно выпало пережить многосерийную семейную катастрофу. Сначала было драматическое бегство Жерома Лартигю, театрального сценариста, с американской редактрисой. Поступок этот, свидетельствующий о кризисном переходе за пределы среднего возраста, соседи расценили по меньшей мере как антифранцузскую выходку. Тридцатилетняя Анн-Шанталь, его жена, была совершенно убита и несколько недель ни с кем не разговаривала. Потом разошлась с мужем Тэмми де Бретвиль, американка, как и мы, а совсем недавно сербско-хорватская пара Джуна и Серж, который раньше был послом Сербии. Они так бедны, что продолжают жить в одной квартире, отдельно и в разное время ходят на рынок за капустой и репой, каждый со своей корзиной.

Тэмми и Анн-Шанталь написали красноречивые рекомендации для разводного досье Рокси, но политика их интересовала мало.

— Это же варварство! Как могут люди так поступать? — восклицала Рокси при очередном нападении сербов на мирных жителей. Эти дни она была буквально помешана на мысли о человеческом вероломстве.

— Mais^[74] сербы никакие не варвары, — возражала Анн-Шанталь. — Вспомни, как над ними издевались во время войны. Хорваты истребили миллионы сербов, поэтому ничего удивительного — они мстят за своих.

— Всех наших предков всегда кто-нибудь истреблял! — горячилась Рокси. — До чего дойдет мир, если люди не хотят забыть прошлое!

— А мусульмане — знаешь, чего они добиваются? — гнула свое Анн-Шанталь. — Им нужен исламский плацдарм в Европе. Ты об этом подумала?

— Ничего подобного! — Рокси была непреклонна. — Боснийские мусульмане нецерковные люди.

— Alors^[75], надеюсь, ты готова нацепить на лицо покрывало?

Последнее время я не очень ладила с Рокси. Она стала чересчур придирчивой в отношении того, что считалось моими обязанностями, вернее, она считала, что это считается моими обязанностями. Я же, со своей стороны, тоже начала считаться. Мне казалось, что она должна быть мне благодарна и не критиковать по мелочам. В конце концов я не заставляла ее сломя голову идти за француза, беременеть, разводиться, попадать в финансовый переплет. Я всю дорогу вела себя по-людски, можно сказать, была ее ангелом-хранителем. У бедной Женни есть один настоящий родитель, это я, и нечего девочке целыми днями торчать в противном детском садике. Поскольку Рокси не работает — она частенько не ходила в свою мастерскую, болталась по комнатам с тряпкой в руке, — это вовсе не обязательно.

— Ну и сиди с ней! — огрызнулась Рокси.

Дела с разводом шли туго, и она, естественно, нервничала. Теперь ей уже казалось, что, не скажи она, что хочет отправить «Святую Урсулу» в Штаты, никто даже не вспомнил бы о ней. Адвокаты пришли к выводу, что, за исключением более или менее приличного комода и стола, доставшихся от Персанов, картина — единственный ценный предмет, находящийся в совместной собственности супругов, следовательно, должен быть поделен между ними, следовательно, должен быть продан.

Возмущению Рокси не было пределов. «Чудовищно! — соглашались парижские американцы. — Даже в примитивных обществах семья мужа возвращает приданое, если отсылает женщину в родное племя».

— Не всегда, — возразила антрополог Рене Ретт-Вэли своим тоненьким голоском. — В некоторых районах Индии не возвращают коров и вдобавок сжигают отвергнутую невесту на костре.

Мы не имели представления о том, какую панику в умах наших калифорнийцев посеют причуды французского законодательства. Стюарт Барби оценил «Урсулу» в сорок тысяч долларов. Брат Шарля-Анри, Антуан, настаивал, однако, на повторной оценке. «Это обычная процедура. Известно, что эксперты нередко расходятся во мнениях. Мы должны иметь полную уверенность».

Возможность вторичной оценки привела Рокси в негодование. Она означала, что Персаны считают, что картина стоит дороже, что экспертам-американцам нельзя доверять или что Роксана сознательно занижает цену, чтобы ей было легче откупиться от Шарля-Анри. Но даже при сорока тысячах долларов Рокси не наскребла бы двадцати тысяч, чтобы заплатить ему, а другого имущества, которое потянуло бы на эту сумму, У них не было. Рокси стала звонить Честеру и Марджив и просить у них помощи, хотя заранее знала, что они не могут потратить двадцать тысяч на вселяющую уныние религиозную картину, которая и без того принадлежит им.

Роджер вообще взбесился, узнав новости. Сомневаюсь, что он хоть раз внимательно рассмотрел «Святую Урсулу», зато в нем жила воинственная вера, что картина досталась нам со стороны отца и в известном смысле не является собственностью Рокси. Марджив потом рассказала о реакции Роджера, но я и без нее представляла, как вульгарно кипятился брат, подзуживаемый Джейн. «Какого черта! Это моя вещь, моя и Изабеллы. Класть я хотел на французские законы, будь они…»

Марджив втайне рассчитывала, что Честер встанет в позу донкихота и внесет залог за картину, причем вовремя, чтобы она успела попасть на выставку, хотя прекрасно понимала, что они не могут себе позволить потратить такие деньги, а если бы могли, то потратили на что-нибудь ощутимое.

— Бедная Рокси, — сказала она после одного из многочисленных телефонных звонков из Парижа, — она надеется, что святая Урсула сотворит чудо.

— Чего я не могу усвоить, — сказал Честер, едва скрывая раздражение, — так это почему ему вообще что-то полагается. Он же виновная сторона и не отрицает этого.

— Я тоже этого не понимаю, — согласилась Марджив.

— Может быть, тебе стоит просто взять и привезти ее? — говорил мне Роджер по телефону. — Кто тебя остановит?

Что это изменило бы, если бы я так и сделала? Тогда это было совсем нетрудно. Предотвратило бы грядущую трагедию? Я была чересчур эгоистична, думала только о своих удовольствиях и замечательной жизни во Франции.

— Я не могу сейчас приехать. Помогаю миссис Пейс в срочной работе. Я обещала… я должна… обязательства… обстоятельства… — У меня язык заплетался от ужаса при мысли о возвращении в Калифорнию. — Почему бы тебе самому не приехать?

— Может быть, и приеду. — Злился он, конечно, не на меня, но в тембре его мычания мне слышались нотки, воскрешающие наши подростковые ссоры между ним, мной, Рокси и Джудит, когда родители брали сторону родных детей, хотя обычно старались не попасть в эту ловушку.

У себя в конторе Роджер тщательно изучал нормы международного права, касающиеся произведений искусства. Мы с Рокси вряд ли узнали бы брата в компании его коллег-адвокатов, когда профессиональные разговоры расцвечивались искорками корыстолюбия. Роджер смотрел на картину просто как на семейную реликвию, но в кругу коллег она становилась предметом судебного разбирательства, пробным камнем для ловкого обращения с законом, поводом показать себя патриотом и профессионалом.

— Ты, главное, не пори горячку, — советовал он Рокси. — В законе такие случаи четко не прописаны. С одной стороны, завещательный отказ или подарок не являются совместной собственностью. Ты выходила замуж в Калифорнии, где признается общность владения имуществом, так что в принципе тебе невыгодно разводиться здесь. Зато судьи в Калифорнии скорее примут во внимание моральную сторону проблемы. Французы же совершенно безразличны к личным обстоятельствам и всему такому, когда дело касается имущественных споров. Я считаю, что мы должны еще раз взвесить идею твоего возвращения домой. Это даст нам возможность снова поставить вопрос о том, что ты имеешь право привезти картину. Кроме того, это прояснит вопрос об опеке. Калифорнийский суд, вероятно, решит его в пользу лица, имеющего американское гражданство.

— Все это замечательно, — заметил Честер, — но беда в том, что она хочет жить во Франции.

— Дай человеку сказать! Рокси считает, что ей как никогда нужен совет Роджера, — сказала Марджив, ни на секунду не усомнившись в том, что рано или поздно Рокси, как всякий нормальный человек, вернется в Америку.

Вот небольшая сценка того же времени, касающаяся нашей картины élève de la Tour^[76], сценка, о которой мы не могли знать.

Шестнадцатый округ Парижа. Большая комната, повсюду книги, мебель эпохи Директории и великолепная terre cuite^[77], изображающая трех муз, у одной отбита рука.

— Вы видели Латура? — спрашивает Стюарт Барби у Фила Джейкоба. Они в квартире Стюарта. Джейкоб — пожилой американец, знаток искусства, давно живущий в Париже, известный тем, что был знаком с Сутиным.

— Ни под каким видом, — говорит Джейкоб. — Лучше, если я вообще не буду его смотреть.

— Что так?

— Персаны уже просили меня оценить его, я отговорился занятостью. Мой осмотр произведения взвинчивает на него цену. Они, конечно, это понимают. Сам факт осмотра картины ставит ее в ряд, возможно, подлинных работ Латура.

— По чьей просьбе, позвольте спросить, вы отказались от предложения Персанов?

— Нет, не позволю, — смеется Джейкоб. — К тому же вы сами прекрасно знаете. Кстати, вы давно видели нашего друга Десмонда?

Наши отношения с Рокси оставляли желать лучшего. Симпатичная кожаная «келли» по-прежнему стояла между нами, поскольку была в глазах Рокси знаком моей неверности по отношению к ней.

Но независимо от этого Рокси порой вела себя очень странно. Накануне первого страшного происшествия она прибежала домой взъерошенная, раскрасневшаяся, бормоча что-то несуразное, словно наглоталась наркотиков.

— Я из Шартра. Понимаешь, ходила в Школу изящных искусств — посмотреть рисунки Деллабеллы. Но музей закрыт. Ладно, думаю, махну-ка я в Шартр, может, найду его. А так его будут искать только через неделю, представляешь? Я даже не знаю, когда Шарлотта его привезла, одна она даже дом Сюзанны не найдет, из своего Нейи редко вылезает. Он, конечно, заблудился. Побежал за какой-нибудь птичкой или, наоборот, стал от лисы прятаться…

Я едва-едва сообразила, что она говорит о пропавшем котенке Шарлотты.

— Лисы не едят кошек, — успокоила я ее.

— Да, и кошки еще лазают по деревьям… Скажи, Из, я не умру… ну, когда буду рожать? Я знаю, от этого сейчас не умирают, но все же… Сколько котенок может прожить один в лесу, как ты думаешь?

— М-м… долго. Если выносливый.

— Так вот, я его не нашла. Нашла кошечку, мертвую. Ее, видно, машиной сбило. А она с ошейником. Глаза выкатились. Рыжая такая, не сиамская… Знаешь, мне, наверное, надо было поговорить с тем мужиком, мужем Магды. Надо было успокоить его, выслушать до конца. Может, он что-нибудь знает, что-нибудь придумал… Я там все тропинки исходила. Вокруг того места, где паркуются. Шарлотта наверняка тоже оставляла там машину… Ты только погляди на мои ноги — опять распухли, это опасно. Надо сходить к врачу… Хорошенькая рыжая кошечка с ошейником. Ее тоже кто-нибудь ищет. Беременным вредно смотреть на мертвого. Я это чувствую. Это не просто сказки старых бабушек — что на ребенка действует абсолютно все. У меня такое чувство, будто маленькому передалось что-то ужасное. Если он к тому же слабенький, он не захочет родиться. У меня как будто сверлит в этом месте. — Рокси прикоснулась к тому месту на боку, где начинался живот. — Слушай, посмотри на мои лодыжки, а? Может, тут токсины какие, от которых умирают. И ребенок тоже.

— Надо позвонить доктору. Или Сюзанне.

Как странно, подумалось мне, что мы обращаемся к Сюзанне, хотя она участвует в заговоре против Рокси, пытается отнять ее вещи, да еще кормит ее врага. Нам обоим не хватало матери, особенно Рокси. У меня есть миссис Пейс.

22

Аппетит приходит во время еды.

Рабле

Рокси обезумела от горя, зато я была счастлива. Я поняла это в ходе ежегодного самоанализа, которым занимаюсь не на Новый год, а двадцать третьего октября, посвящая ему пять минут. Это день моего рождения. Я пришла домой поздно, после собрания в Четырнадцатом округе, где выступал Эдгар. Воздух был свежий, но не очень холодный, деревья заиндевели, на небе вышла луна, заливая все вокруг каким-то обещающим серебристым светом и легкой молочной дымкой. На улицах было полно народу, как в погожий полдень, и я была счастлива.

Счастлива, если только вообще можно осмелиться и сказать, что ты счастлив. Вернее, не сказать: «Вот оно, счастье», — а просто оглянуться назад, на прошедшие месяцы, и увидеть, что ты изменилась, как меняется человек, чьи мысли заняты не столько самим собой, сколько событиями и вещами, происходящими помимо него. Всматриваясь в прошлое, я поздравила себя с тем, что не бросила работу у Эймса Эверетта, у Рандольфов, у других, хотя давно пора ее бросить, потому что она больше не нужна мне и занимала вторую половину дня. Мне больше не хотелось выгуливать Скэмпа, хотя я привязалась к нему, и Женни тоже. Иногда я брала пса с собой, когда ходила в детский сад за девочкой, совмещая таким образом обе обязанности. И все же я чувствовала, что способна на большее. Я не бросала работу только потому, что дала обещание, хотя подозревала, что нужна только Эймсу, который любил днем позабавиться со своим дружком, инструктором по гимнастике.

Да, я была счастлива. У меня была полнокровная сексуальная жизнь, романтическая тайна, разнообразные интересы. Неизвестность печальной развязки моего романа — разве он мог кончиться иначе? — не пугала меня, так как была делом отдаленного будущего. Впереди меня ожидали французский язык, новые книги, культурные открытия, на которые меня постоянно подталкивала миссис Пейс, растущая привязанность к маленькой Женни. Меня окружали красота (Париж) и искусство, и первый раз в своей биографии я зажила интеллектуальной жизнью, признаваемой другими. Конечно, это была интеллектуальная жизнь в зачаточном состоянии, но и такой отнюдь не способствовали ни школа в Санта-Барбаре, ни университет в Южной Калифорнии — во всяком случае, кинематографический колледж, во всяком случае, условия обучения для женщин.

Изабелла, ты можешь стать кем хочешь, всегда говорили мне окружающие — Честер, Марджив, учителя. Они говорили, но я-то знала, что это не так. Их словно объединял некий заговор заблуждения. «Здоровая хорошенькая американская девушка — ты можешь стать кем угодно». Но я не хотела становиться кем угодно. Мне не светило сделаться балериной, пианисткой, врачом или кинозвездой. Другие вероятные перспективы: администратор по кадрам, психолог и т. п. — вызывали у меня отвращение. Таких ужасов я бы не перенесла.

Рокси легче, она всю жизнь мечтала стать поэтессой. А мне не хотелось сосредоточиваться на чем-то одном. Никакая работа не давала простора моей любознательности. Не в какой-то конкретной области, а огромной, всепоглощающей любознательности вообще. Если бы я попробовала выразить это чувство словами, мне бы не поверили и посоветовали: «Пораньше встанешь — побольше узнаешь».

Я пытаюсь описать подъем, удовлетворение и некоторое тщеславие, охватившие меня в день рождения. Первый раз в жизни меня интересовало все на свете. Я почувствовала, что Калифорния не интересна — не потому, что там нет новых книг, интересной работы и хороших любовников, нет голливудских концертов и модных магазинов «Фредерик», а потому, что некому подсказать, как их найти и как ими воспользоваться. Если не знаешь, как это все найти, то можно провести годы и годы, не догадываясь о том, что ты потерял. Если бы я поведала это Честеру и Марджив, они бы взбеленились, начали бы говорить, что с самого моего детства пытались водить меня на всевозможные культурные мероприятия, но я только дулась и оставалась дома, чтобы побаловаться травкой.

Не хочу сказать, что я перестала быть истинной калифорнийкой, но я знаю и другое. Пример? Пожалуйста. Сейчас я читаю роман турецкого писателя Билге Карасу. Так вот, в Калифорнии я бы в руки не взяла книгу, написанную каким-то Билге, хотя разыскать ее там наверняка можно.

Разговаривая с кем-нибудь из знакомых Эдгара, я могла небрежно обронить: «Да, читаю сейчас турецкого модерниста Билге Карасу, Кальвино и голландца Сеса Ноотебома». Я не врала, я действительно их читала, но, конечно, в переводе. Раз или два я заметила, как у дяди Эдгара приподнялась бровь, и бросила дурацкое хвастовство.

Однажды миссис Пейс сказала мне:

— Изабелла, вы хорошо чувствуете литературу. Вам нравятся произведения Ноотебома?

Я ответила, и начался оживленный разговор о романистике. Миссис Пейс беседовала с явным удовольствием, держалась со мной на равных и только иногда поправляла меня, если я уносилась в чересчур широкие обобщения. Рокси с удовлетворением наблюдала за моим культурным ростом или по крайней мере за тем, как у меня выравнивается характер. Я поняла это по отдельным репликам во время ее разговоров с Марджив и Честером.

Вот я сижу с Ивом и тысячей других в одной из аудиторий Центра Помпиду. Из громкоговорителей, развешанных по стенам, доносится нестройное детское пение, журчание бегущего ручья, звучные аккорды органа, сливающиеся в какофонию небесных сфер, катастрофическую астральную музыку. Звуки словно выскакивают то слева, то справа, то сзади. Музыка отчасти тревожная, напоминающая о пропавшем котенке, раздавленном внутри громкоговорителя, отчасти мягкая, успокаивающая. Я думаю о котенке Шарлотты, о распухших ногах Рокси, об Эдгаре, о том, что в Санта-Барбаре я вряд ли стала бы слушать музыку Штокхаузена. Вся картина — как будто конспект моей новой, парижской жизни.

Сочинение Штокхаузена, как я догадываюсь, немца, сменяет музыка какого-то англичанина, которая гораздо приятнее на слух. Ив закатывает глаза, стараясь вслушаться в новые звучания. Ив похож на всех других, сидящих в зале, взъерошенных, напряженных. Аудитория неотличима от тех, кто собирается в Южнокалифорнийском университет. Разница лишь в том, что здесь присутствует Изабелла Уокер, которая раньше ни за что не согласилась бы, чтобы ее видели среди зануд.

Я упомянула голливудский «Фредерик» потому, что теперь я ношу дорогое французское белье, самое вызывающее и изящное, какое только могла найти. Парижские бюстгальтеры мне впору и сидят отлично: грудь у меня поменьше, чем у Рокси. Одно время я даже игриво подумывала, не ограничиться ли поясом и чулками, обрамляющими венерину дельту (кстати, чтобы сказать «подчеркнуть» — достоинства фигуры, например, — французы используют выражение mettre en valeur, то есть, грубо говоря, «выставить на оценку»). Но потом решила, что это будет чересчур.

Миссис Пейс, Рокси, Эймс Эверетт и другие знакомые догадываются о моем романе. Они знают, что у меня кто-то есть, но ни одна живая душа не подозревает, кто именно. Эймс расценивает это как грязь и гнусность. Когда я ухожу от него, отправляясь в обход моих клиентов и опаздывая к миссис Пейс, он, вероятно, думает: нет, Изабелла не такая добродетельная, как Роксана, она просто шлюшка, от нее иногда так и несет безоглядным распутством, несмотря на ее интеллектуальные претензии. У меня даже создается впечатление, будто он знает, что я только что выпрыгнула из постели. В его манерах появляется отчужденность, хотя женщины его нисколько не интересуют. Он как бы становится Иродом, а я Саломеей. То, что ему представляется моей склонностью к пороку, которая одновременно отталкивает и притягивает его, — всего лишь дневное любовное свидание с моим тайным поклонником.

Эдгар — любовник страстный и смешной, хотя почему смешной, сказать трудно. Он смешит меня в постели и доставляет мне удовольствие. Ни того ни другого по отдельности недостаточно, чтобы влюбиться в мужчину. Когда есть и то и другое — этого тоже недостаточно. Должно быть что-то еще. Мне было приятно, что его знают, что с ним заговаривают. Франция — маленькая страна, французы смотрят одни и те же теледебаты, читают одни и те же газеты. Газеты каким-то образом связаны с жаждой его объятий по вторникам. Мне нравится, когда он разглядывает меня. Он говорит, что помнит каждую родинку на теле у женщин, с которыми спал (умалчивая о том, сколько их было), — такая уж у него хорошая зрительная память.

Иногда у меня возникает опасение, не слишком ли я податлива и сладострастна, чтобы оставаться привлекательной для Эдгара. Ведь мужчины, говорят, только о том и мечтают, чтобы своими ласками разбудить спящую красавицу, снежную королеву. Со мной особых стараний не нужно, я не ледышка. Я не могу притвориться, будто не кончила, но могу отодвинуть оргазм, если буду думать о постороннем. Впрочем, это слишком большая жертва с моей стороны, даже если вдруг захочу сделаться куртизанкой, ибо именно от них требуется фригидность. Моя прямая, откровенная сексуальность — не мешает ли она опытному, искушенному любовнику?

Я попыталась поговорить на эту тему с Эдгаром, хотя ему явно не хватало некоторых ключевых английских слов. Хорошо, что разговор хоть рассмешил его.

Иногда мне самой смешно думать о том, что Бог сверху наблюдает за нами, видит, как я, раскинув по подушке повлажневшие волосы, обхватываю ногами за шею пожилого мужчину или, наоборот, стою на четвереньках, упираясь локтями, а он берет меня сзади, покрывая меня своим телом, входит в меня и одновременно ласкает рукой мой клитор — двойное возбуждение, как будто тебя трахают сразу двое, например, два солдата-турка, о которых пишет Билге Карасу, турецкий модернист, создающий образ темного города как метафоры души и рекомендованный мне миссис Пейс.

Эта книга — о пытках и политических репрессиях, темы, которые близки Эдгару. Я старалась найти французский перевод, чтобы он прочитал, как безымянные изверги каждую ночь выбирают наугад на улице красивого юношу и забивают его до смерти. От того ничего не остается — сплошное кровавое месиво. Потом приходят другие и посыпают его останки опилками. Это ужасное зрелище вселяет в людей страх и покорность. Так, наверное, и происходило в Горажде, где сербы резали мусульман, и Рокси, как загипнотизированная, всматривалась в кадры телехроники. Она своими глазами видела на экране страшную реальность, но отказалась прочитать литературное описание пытки, сказав, что это «чересчур чудовищно».

23

«Смотри, — сказал я себе, — какой-то несчастный терпит беду или борется со смертью… концом пути, который не приносит ни утешения, ни покоя».

«Адольф»

Вскоре после моего дня рождения, в четверг, я осталась на ночь у Эдгара. Он уехал с последним поездом в Авиньон, а я лениво бродила по квартире, потом почитала книгу Токвиля, лежащую на тумбочке возле кровати. («Стыдно сказать, — говорил Эдгар, — никогда его не читал. Должен признаться, что Соединенные Штаты мало меня интересовали. Всегда считал Америку страной упущенных возможностей. Но теперь, став другом американки, я, кажется, изменил мнение. У Токвиля изумительный афористический дар. Послушай, Изабелла, что ты скажешь об этой мысли? «Простые вкусы, размеренные обычаи, семейные привязанности и любовь к родным очагам во Франции считаются главными условиями спокойствия и благосостояния государства. В Америке же, напротив, полагают, что эти добродетели приносят только вред»».)

Мы поспорили о том, стоит ли наложить запрет на демонстрацию американских фильмов во Франции. Эдгар убежден, что стоит.

— Если они такие плохие, почему же народ ходит на них? Раз уж вы так любите покой и порядок? — возражала я.

— Между американцами и французами есть существенная разница. Вы считаете, что, если люди чего-то хотят, это надо разрешить. А потом казните себя, что увлеклись тем, что на самом деле презираете. Мы же, французы, полагаем, что людям нужно не то, что хорошо, а то, что легко. Да, потакать лености — не самое лучшее свойство человеческой натуры. Поэтому мы позволяем другим избавлять нас от дурных привычек и воспитывать полезные.

— Французы задыхаются в роскоши, — заметила я. — Вы так роскошествуете и гурманствуете, что куда там!

— Ну что ж! Мы вознаграждаем себя за наш покладистый характер.

Наши споры оставляли во мне беспокойный осадок. Кто я, в конце концов, — вместилище всех американских пороков и добродетелей? Когда Эдгар ушел, я стала перелистывать Токвиля. У него сказано: «Счастливые и имеющие власть не бегут из страны». Это верно? Приложимо к Рокси и ко мне?

Потом я уснула. Когда проснулась, было уже утро. Рокси не ждет меня дома, если мы заранее не договорились, что мне надо побыть с ребенком, и вообще не интересуется, где я. Иногда я даже не спускаюсь к ней позавтракать до ее ухода с Женни в детский сад. Так что по утрам она меня часто не видит.

В утренние часы в Париже чисто и сыро. Вовсю трудятся уличные уборщики в ярко-зеленых блузах, прочищая стоки пластиковыми метлами. Когда ровно в половине девятого я вышла из метро, мимо «Погребка надежды» проплывали машины. В «Погребке» уже сидели ранние пташки — кто пил кофе, кто coup de rouge^[78]. Пробежал человек, натягивая на ходу рабочую робу, но улицы были еще пустынны. А в половине десятого за прилавками и конторскими столами внезапно начали появляться люди, даже непонятно, как они там оказались. Только несколько недель спустя я сообразила, что они работают поблизости от тех мест, где живут, поэтому переездов мало. Зовущий аромат кофе и свежих булочек, розово-золотая полоска в небе, неудержимое желание посидеть в «Погребке», думая о Париже и любви. Но любовь все равно останется неразгаданной тайной. Что заставляет ту женщину любить этого хилого человечка? Вон там полный француз любовно протягивает руку, помогая сойти с подножки автобуса миниатюрной седой восточной женщине с утиными ногами, обутыми в девчоночьи туфельки с ремешком, — как они познакомились? Странности любви пьянили меня во время каждой автобусной поездки, во время каждой прогулки по Люксембургскому саду — и на каждом шагу свидетельства слепоты любви и ее чарующей проницательности.

Счастливая, я покупаю «Фигаро», слишком консервативную на взгляд Рокси, но зато самую легкую по языку, и одолеваю новости из Боснии. Эдгар иногда пишет сюда по четвергам. Господи, да я с ними совсем недавно познакомилась, с этими двумя людьми, которые упоминаются на первой и второй полосе «Фигаро»! Я торжествовала от сознания, что умей я говорить по-французски (полнейшая невозможность!), то могла бы, в принципе, напомнить этим двум важным персонам, что я — Изабелла Уокер, что мы встретились, когда… и т. д. То есть у меня есть повод заговорить с бывшим министром и архиепископом! Потрясающе! Там, в Калифорнии, Изабелла Уокер вообще ни с одним деятелем не была знакома.

Допив чашку café au lait^[79], я прошла на улицу Мэтра Альбера и набрала код входной двери, стараясь припомнить, видела ли меня Рокси вчера в этом платье. Если видела, то поймет, что я не ночевала дома. А-а, какая разница, решила я, пойду прямо к ней, потом переоденусь.

Но я могла подняться к себе, и не заходя к ней…

Я отперла дверь в квартиру, прошла в кухню. Не найдя там Рокси, снова подумала пойти к себе, но не пошла. Заглянула в холодильник, положила на стол «Фигаро», чтобы она почитала, когда вернется… Я ведь могла уйти, повторяю, могла — сверлит сейчас страшная мысль. И еще я с испугом думаю о капризах случая, о том, какие штуки выделывает он с человеком.

Потом я услышала «бух!». Не могу подобрать другого слова, чтобы передать тот тяжелый глухой звук, как будто уронили что-то мягкое или упал человек, звук, похожий на тот, что мы слышали в детстве, когда кто-нибудь из нас падал с кровати.

Я прошла в гостиную. Немного удивляли две вещи: что это за шум и зачем Рокси так рано повела Женни в садик. Оглядываясь назад, я не могу восстановить ни цепочку своих мыслей, ни причин того, почему я медлила, медлила… Машинально я постучалась в Роксину спальню и, не услышав ответа, приоткрыла дверь, заглянула внутрь и увидела Рокси, лежащую около кровати, всю в крови.

Как правильно пишут репортеры — в густой липкой луже крови с перепачканной рукой и щекой.

Кровотечение, мелькнуло у меня в голове стертое слово, но сейчас оно наполнено реальным содержанием. Я кинулась вперед, дотронулась до Рокси. Рука у нее была теплая. Она пошевелилась, дрогнули потемневшие веки, можно было подумать, что она притворяется. Я не знала номера парижской неотложной помощи, но на аппарате был указан телефон пожарной охраны. Задыхаясь, я кричала в трубку: «Моя soeur, sang, vite!», потом выдавила: «Venez rapidement, s'il vous plait!»^[80]— и дала им адрес. Я попыталась поднять Рокси, втащить ее на кровать, но не смогла. Она как будто впитала всю кровь с пола и отяжелела, словно намокшая губка. Она лежала на пропитанной кровью подушке, липкой, темно-красной, как томатный соус, и такой ненастоящей, точно в фильме ужасов. Мне казалось, что я уже вижу под ней плод…

Я бросилась в ванную за полотенцем и, возвращаясь, сообразила, что кровь у нее идет не из влагалища, как я думала, а из запястий. Точно! На обоих запястьях виднелись глубокие порезы и еще на тыльной стороне ладони, где Рокси начала резать, забыв, что надо вскрыть вены повыше запястий. То есть если действительно хочешь умереть. Из страшных ран сочилась кровь, пузырясь, как пена. Мои окровавленные руки оставили отпечатки у нее на щеке, до которой я случайно дотронулась, и на шее, где я пыталась нащупать пульс. Одно запястье было порезано сильнее другого, и, схватив с туалетного столика шерстяной шарфик, я туго его обмотала. Я помнила, что надо еще зажать руку над локтем, по-французски это, кажется, называется турникет, но я не знала, как это делать.

Те минуты коренным образом изменили мою жизнь, взгляды, характер, судьбу.

К счастью, я сохраняла ясность мыслей, потому что думала и о номере «Скорой помощи», и о венах, и о зажиме на предплечье. Я обмотала одним чулком от колготок руку Рокси над локтем и туго стянула. Если Рокси умрет, кровь сразу остановится? Если кровь еще течет из запястий, значит, она жива? И еще я думала о ребенке — умрет ли он до Рокси или после нее, и сколько у него осталось времени. Странно, что она решила погубить ребенка после стольких месяцев, или это трагическая случайность? Впрочем, случайно оба запястья не режут.

У крови был какой-то особый, кисловатый, как у портящихся фруктов, запах.

Другим чулком я перевязала вторую руку и вдруг вспомнила, что не сказала пожарным код входной двери. Я бросилась к окну — они уже стояли внизу, оглядывая окна.

Распахнув окно, я выкрикнула код. Нет, это был не крик, а какой-то надрывный вопль, как у раненого животного, он никак не вязался с моими замедленными, размеренными действиями. Через несколько секунд пожарные уже обступили Рокси. Увидев ее живот, засуетились, стали что-то кричать друг другу. Enceinte^[81]. Носилок у них не было, они подхватили Рокси за руки и за ноги и потащили, как мешок с картошкой, к выходу. Волосы ее тянулись по залитому кровью полу. Кровь проступила и на сделанных мною повязках.

Внизу Рокси уложили на носилки, начали делать перевязку, а рот и нос прикрыли кислородной маской. Потом присоединили к ней трубку, идущую от бутылки с желтоватой жидкостью на подставке. События сливались в одно, как на ускоренной кинопленке. Теперь, когда мне нечего было делать, вдруг подступила тошнота и зазвенело в ушах. Я вынуждена была сесть на поребрик и положить голову на колени, пока это не прошло. Из подъезда выскочила худощавая громкоголосая мадам Флориан с первого этажа и стала кричать, очевидно, насчет крови на лестнице. Прошло минут пять, я встала, подошла к Рокси. Глаза у нее были закрыты, но я видела, что она дышит. Рокси подняли и задвинули в санитарную машину, больше похожую на фургон. Я хотела тоже залезть туда, но меня оттолкнули со словами «pas de place»^[82]. Я стояла как ушибленная и смотрела, как увозят умирающую сестру. Неведомо куда.

Теперь меня окружила кучка прохожих — двое мужчин в строгих костюмах, мальчишка со школьной сумкой на спине, уборщик в зеленом, который снова усадил меня. Мальчишка глазел на мои испачканные кровью руки и платье. Le sang. Потом мадам Флориан подняла меня и потащила в подъезд и говорила, говорила. Я поняла, что она хочет, чтобы я переоделась. Долбаные французы заботятся о приличиях, мелькнула у меня шальная мысль. В коридоре множество ног затоптали кровь. Я не могла ни о чем думать. Мадам Флориан повела меня вверх по лестнице, у меня не было сил сопротивляться. Она держала меня за руку, как ребенка, и Роксина кровь прилипала к ней. Кровь — невероятно липкая штука и легко мажется. Сейчас она была всюду. Если бы мои руки были запачканы чужой кровью, я начала бы думать о СПИДе, но мадам Флориан была выше таких глупостей.

— В больницу, мне нужно поехать в больницу, — твердила я, когда она вталкивала меня в квартиру. Я кинулась в ванную вымыть руки и скинуть платье в раковину.

— Да, да, в Сальпетриер, — говорила она, глядя на меня.

В шкафу у Рокси я нашла какое-то платье и взяла кошелек из гостиной. Мадам Флориан пошла со мной на стоянку такси и, к моему удивлению, тоже села в машину. Из того, что она говорила шоферу, я поняла только «centre des urgences»^[83]. В машине я смогла собраться с мыслями. Рокси хотела покончить с собой. Или покончила. Сердце у меня бешено колотилось.

Все случившееся заняло минут пятнадцать и еще несколько минут езды до больницы мимо небольшого зоопарка, куда мы иногда заходили с Женни. У больницы мадам Флориан сделала шоферу знак, чтобы он не уезжал, и провела меня в приемное отделение, где объявила, что я сестра мадам де Персан, которую только что доставили сюда. Медики начали что-то говорить, но слов вроде morte или mourir^[84] я не услышала.

Мадам Флориан отмахнулась от моих merci. «Restez là^[85], — сказала она, — они побеседуют с вами». Пришел доктор, из его слов я поняла, что Рокси жива, что ей делают переливание крови, что надо еще подождать, хотя особой опасности нет. Мадам Флориан потопталась, наблюдая за мной, потом потихоньку ушла.

Теперь у меня было время осмыслить, что же все-таки произошло. Рокси хотела покончить с собой! Как случилось, что я не заметила, что она совсем пала духом и находится в психически ненормальном состоянии? Как же я ушла в свои дела, если не заметила такую очевидную вещь? Не знаю, ничего не знаю.

Не знаю, ничего не знаю. Я вдруг спохватилась, поняв, что произношу эти слова вслух, как если бы я разговаривала с Марджив и Честером. Я злилась на Рокси, как злятся на человека, из-за которого пережил испуг и потрясение. За себя же я испытывала глубокий стыд, стыд и досаду. Меня словно укачало в бескрайнем море, и я никогда не узнаю, где верх и где низ. Как я могла быть счастлива и беззаботна, когда несчастна Рокси? Попытка самоубийства — это же крик о помощи, а я ничем не сумела помочь.

Я продолжала мучить себя упреками и сомнениями, вместо того чтобы задуматься над тем, что будет, если Рокси умрет — что невозможно, немыслимо! — и чего она добивалась.

Добивалась? Неужели она на самом деле хотела покончить с собой или это был крик о помощи? Знала ли она о том, что я приду и спасу ее? Мне хотелось преуменьшить значение происшедшего или расценить его как хорошо разыгранный спектакль. Потом мысли у меня начинали путаться и лихорадочно идти в противоположном направлении. Может быть, она так и рассчитывала, что меня нет и я не приду, — я не могла припомнить, говорила ли я ей, что собираюсь делать сегодня, или нет. Я даже не знала, жива ли она.

Да, и еще о ребенке. Несколько месяцев назад Рокси говорила Сюзанне, что, может быть, ей вообще не стоит рожать. Теперь эти слова приобретали совсем другое, зловещее значение.

Сестры и санитары с жалостью смотрели на меня, сестру la suicidée^[86]. Сестры были в медицинских масках и чем-то напоминали монахинь. Сходство усиливалось тем, что в движениях их сквозила деликатность и доброта и говорили они тихими голосами, как с родственницей мученицы или грешницы. Угроза жизни и смерть не знают языковых барьеров. Я прекрасно понимала, что они говорят. Опасность шока, по всей видимости, миновала, не исключено кесарево сечение, если монитор покажет нежелательные изменения, ребенок в полном порядке, дети в утробе вообще живут дольше матерей, впитывая последние молекулы кислорода в крови до самого конца, когда уже нет никакой надежды.

Так я и сидела в комнате для посетителей, терзаемая страхом и злостью. Молодой доктор поднял большой палец, давая мне понять, что все идет нормально, и я почувствовала, будто меня, как и Рокси, подключили к капельнице и в мой организм втекает злость и облегчение.

Поначалу я собралась было позвонить отцу и Марджив, хотелось спросить, что мне делать. Полагаю, мне нужна была поддержка. Но что-то удерживало меня — помимо того, что в Калифорнии была еще ночь. Меня удерживала мысль, что Рокси, может быть, не хочет, чтобы я им сообщала. Я на ее месте наверняка не хотела бы. Когда она придет в себя, ей, может быть, не захочется, чтобы с ней обращались как с нервнобольной, которую нельзя оставлять одну.

Но может быть, она хотела, чтобы с ней так обращались, — чтобы не оставаться одной? Тот самый крик о помощи?

А я, что я сделала? Немного повозилась с ребенком? Злость и облегчение словно вытекли из меня, оставив после себя пустоту, которая очень скоро снова заполнилась жгучим стыдом. В мозгу опять засверлил тот же проклятый вопрос: как я могла не заметить, что Рокси на грани срыва, с признаками помешательства? Была слишком занята самой собой.

Я подумала, не позвонить ли Сюзанне или Шарлю-Анри. Но как Рокси отнесется к этому? Если она действительно хотела уйти из жизни? Я не знала, ничего не знала и бродила, сгорбившись, по комнате, заглядывая иногда за занавеску, отделяющую ее кровать, третью в полукруге таких же занавешенных кроватей. Рокси лежала с закрытыми глазами, а небольшая поперечная складка между бровями словно говорила, что ей надоела суматоха вокруг нее или что ее мысли где-то далеко-далеко, в неподвижной обители смерти.

До меня дошло, почему я боялась звонить отцу и Марджив. Они дали бы мне хороший нагоняй. Еще бы! Девчонку послали помочь сестре, а она даже не увидела, что та на пороге самоубийства. У Изабеллы вечно что-нибудь неладно, только и умеет что зубы скалить да языком трепать, такая уж уродилась, эгоистка бесчувственная.

Обычно я не склонна чувствовать себя виноватой. Годы, когда я была лишь вздорной младшей сестренкой, выработали во мне инстинкт самозащиты и, вероятно, сделали излишне дерзкой. Спасибо родителям, они тоже не из тех, кто прививает детям комплекс вины, хотя мой братец Роджер всегда был святошей и придирой и относился к новым сестрам лучше, чем ко мне. К тому же сознание вины не делает человека лучше. Почему же тогда я сижу в этой голой, стерильной, неуютной французской больнице посреди дурацких журнальчиков (один из них посвящен теории и практике ясновидения), сижу, охваченная чувством вины и сожаления? Такие переживания неуместны, но я не могла от них отделаться. Почему думаю о Роджере? Потому что думать о Рокси — страшно. Потому что из души у меня словно вытащили какую-то пробку, и теперь ее наполняли вина, стыд, сожаление, горечь. Я лихорадочно соображала: Рокси скрывала свое душевное состояние и, значит, лгала мне. Она не взывала о помощи, напротив, напускала на себя бодрый вид во время воскресных обедов с Персанами и как ни в чем не бывало бегала в свою мастерскую. Откуда мне было знать, что она подражает Сильвии Плат? Вместе с этой мыслью пришла и другая — как следствие и сомнение: Рокси такая же хорошая поэтесса, как Сильвия Плат? Откуда я знаю?

Никто не бывает так счастлив, как он думает, и так несчастлив, как надеется, — если переиначить максиму Ларошфуко. Говорят, что, когда человек решается на самоубийство, у него поднимается дух. Так или иначе должны же быть какие-то признаки, но вот их-то я и пропустила. Я так любила Рокси, что мне хотелось убить ее — до такой степени я была возмущена ею.

Мне было стыдно за эти эгоистические мысли, цеплявшиеся за мысли о Рокси, в которой поддерживали жизнь, чтобы она могла произвести на свет ребенка.

Стыд — это то же самое, что и вина?

24

Нет худшей беды, чем остаться счастливым в несчастье.

Боэций

Настал полдень, самое неподходящее, казалось бы, время для больничного дежурства. Мне уже захотелось есть, и вдруг я вспомнила о Женни, которую Рокси отвела в садик и которую надо взять оттуда в три тридцать. И тут же пронеслась другая, от которой мороз пробежал по коже. Я встала, начала ходить взад-вперед, стараясь прогнать страшную мысль: что, если Рокси не отвела Женни в садик? Что, если девочка лежит мертвая где-нибудь в квартире? Я задавалась этим вопросом и одновременно отвергала его как нелепый. Рокси ни при каких обстоятельствах не причинит вреда маленькой дочери. И все же женщины в ее состоянии способны на что угодно. Она же хотела избавиться от второго ребенка и от себя самой.

Я понимала, что надо немедленно мчаться на улицу Мэтра Альбера — для того хотя бы, чтобы унять этот безумный страх. Я молила богов, чтобы они ввергли меня в беспамятство, пока я попаду туда, чтобы не мучиться в промежутке. Я не могла больше оставаться в неизвестности. Надо позвонить в детский сад, но я не знала телефона, не знала номера справочной, не знала названия садика. Господи, клянусь выучить французский! Я старалась припомнить, где я была в квартире и где могла остаться незамеченной мною Женни. Так, два раза в спальне, в кухне, в гостиной. Не была только в детской, дура!

— Enfant^[87]! — крикнула я сестре, показывая на часы. — Детский сад.

— Можете ехать, — ответила та по-английски. — Состояние вашей сестры стабильное. Все в порядке.

Я снова заглянула в занавешенную палату, где в сплетении трубок и проводов спала или умирала Рокси.

— Une heure^[88], — сказала я, снова показывая на часы. Сестра пожала плечами. Я побежала к выходу.

Стоянка такси располагалась как раз напротив больницы, но ни одной машины не было. Может, пешком, мелькнула мысль. Тут недалеко. В ту же секунду подкатило такси. Я чувствовала, как сильно застучало сердце. Я совершенно одурела, словно после дозы наркотика, но старалась сохранять нормальный вид, спокойно, с улыбкой назвала шоферу адрес, хотя каждую секунду могла отключиться. Всего четыре минуты езды до улицы Мэтра Альбера, и все эти минуты я пыталась обуздать воображение и отогнать навязчивую картину убийства Женни моей сестрой. Откуда у меня такая способность вызывать мысленные образы насилия и жестокости? Понятно откуда — из кино.

Мадам Флориан, должно быть, ждала меня. Как только я поравнялась с ее квартирой на площадке первого этажа, она высунулась из-за двери.

— Comment va-t-elle?^[89]

— В порядке, — сказала я. — Делают переливание крови.

Мадам Флориан кивнула. Французы понимают по-английски больше, чем хотят показать. Она пошла за мной. Мне хотелось, чтобы кто-то был рядом на тот случай, если обнаружу… Я не знала, чего я жду и чего не жду. Ожидание и предчувствие слились в один несмолкающий гул страха. Вся кровь отхлынула у меня от головы, меня шатало. Собравшись с силами, я прошла прямо в детскую. Все вещи в порядке. Женни нигде не видно. Я все-таки заглянула в шкаф. Мне казалось, что вся квартира пропахла тяжелым бродильным запахом крови.

Потом я снова взяла такси и — в детский сад. Деньги таяли на глазах. Женни была там, в опрятной комнате, полной скамеек и кубиков. Садик размещался в переделанной части старого школьного здания. Одни дети бегали по комнате, другие сидели, разучивая песни. Женни недавно научила меня одной («Ainsi font les marionnettes»^[90]). Сейчас Женни сидела на полу напротив другой девочки. Они что-то строили в ромбике, образованном их маленькими пухленькими ножками.

— Mère est malade^[91], — сказала я. — Она в больнице, hôpital.

— Tout se passe bien? — спросила воспитательница. — Garçn ou fille?^[92]

Я покачала головой и повторила: «Malade, malade». Мы договорились, что я оставлю Женни до половины седьмого. Потом на 67-м автобусе поехала в больницу. В автобусе я расплакалась, и мне было ужасно неловко.

Рокси пришла в себя и лежала с открытыми глазами, глядя на экраны мониторов. Когда я высунулась из-за зеленой занавески, она увидела меня и жалко улыбнулась.

— О чем ты только думала? — неожиданно для себя самой прошипела я, но Рокси, видно, и не ждала иного тона.

— Прости, Из, не знаю. — Голос у нее был слабый, растерянный, в нем было столько раскаяния, что я хотела успокоить ее. Но она закрыла глаза и, казалось, ничего больше не слышала.

За спиной у меня стоял врач, сравнительно молодой и симпатичный. Он поманил меня в комнату для посетителей и сказал по-английски:

— Она поправится. Раны у нее оказались неглубокие. Можно предположить, что это был скорее символический акт, а не целенаправленное действие. Тем не менее мы обязаны следить за ее состоянием.

— Да-да, конечно.

— Ей скоро предстоит рожать, и мы немного беспокоимся. Вы единственная ее родственница?

— В Париже — единственная.

— А муж?

— Они в разводе. Только я.

— Мы еще будем думать, сколько ее продержать здесь. Надо быть уверенным, что это не повторится. Разумеется, мы могли бы применить препараты, воздействующие на психику, но это решит психиатр. На данном этапе такой метод hors de question^[93] из-за маленького. Когда ей рожать?

— Примерно через месяц.

— Муж — француз? — поинтересовался доктор. — Я имею в виду — отец ребенка? Может быть, вам стоит известить его? Он должен знать, что роды будут трудные.

— Да. Я думаю, она его известила.

— Кто у нее гинеколог? Мы сами с ним свяжемся, но вы должны позвонить мужу.

— Хорошо, хорошо, — согласилась я, но в душе сама еще не решила, кому звонить — Шарлю-Анри или Сюзанне. Мне нужно посмотреть, что с Рокси — временное помешательство или отрицательные последствия беременности, воздействие предродовых гормонов или же результат панического страха. В любом случае я должна быть рядом с ней. Меня только пугало, что я узнаю, какие запасы злости и отчаяния таятся в ней, хотя их не увидел бы даже любящий человек — не то что бесчувственная, эгоистичная сестра вроде меня.

Конечно, я позвоню Марджив и отцу, но пока не знаю, что им скажу. Воображаю, какой град упреков на меня посыплется. Но я же видела, видела, что она угнетена, просто не подозревала, что до такой степени.

— Mademoiselle, что с вами? — вдруг озабоченно спросил доктор, взяв меня под руку и усаживая на стул. — Посидите, я принесу вам кофе и сандвич.

От этих слов у меня навернулись слезы.

— Да нет, я в порядке, — пробормотала я. — Это просто шок. Je suis… — Я не знала, как по-французски «шок».

Я просидела у постели Рокси до вечера, расспрашивала ее или просто успокаивала своим присутствием и разговорами, но она не проронила ни слова. В половине седьмого поехала за Женни, привела ее домой и соорудила ужин из того, что нашлось в холодильнике. В квартире было пусто и печально. Я попыталась почистить коврик в спальне и замыть следы крови в коридоре, оставленные, когда ее выносили. «Где же мама?» — то и дело спрашивала Женни. Она говорит «мамо-о», как маленькая француженка.

Около девяти позвонила Сюзанна де Персан, позвала Рокси. Я могла и, наверное, должна была сообщить, что Рокси в больнице, но вместо этого я сказала, что она вышла. Потом я долго сидела, глядя на телефон и пытаясь сообразить, какое сейчас время в Калифорнии (около полудня). Меня подмывало поговорить с ними и успокоиться. Но их не оказалось дома. Я совсем забыла, что на этой неделе у них встреча любителей пеших походов в Йосемитском парке. К телефону подошел Бен, живущий у них студент.

— Нет-нет, ничего срочного, — соврала я.

В конце концов я все-таки известила одного человека о случившемся, того, я уверена, кто и должен, по мнению Рокси, знать в первую очередь, — Шарля-Анри. Само собой, он пришел в ужас, начал расспрашивать, сказал, что полностью в моем распоряжении.

— Mon Dieu^[94], да она не в себе! Когда она была беременной Женни, тоже раздражалась от всякой мелочи. Где она сейчас? Я должен ее видеть. Это ей не повредит?

Не повредит, подумала я. У него сердце дрогнет, когда он увидит Рокси, да и она будет рада. Он немедленно приехал в больницу — внимательный, озабоченный и неотразимый в своей водолазке и джинсах, с живописно взъерошенными волосами. Понятно, почему Рокси его полюбила.

Она действительно любит его? Не примешивается ли к ее привязанности собственническое чувство, спрашивала я себя, ревность разъяренной львицы, не находящая выхода? Рокси вообще не любила терять, она поднимала весь дом на ноги, когда искала ненароком засунутую куда-нибудь сумочку или спортивные штаны. Конечно, свидание с бывшей любовью, лежащей без кровинки в лице, не вернет Шарля-Анри к ней, зато Рокси, увидев его, проникнется сознанием, что он все равно остается в ее жизни.

Уходя, Шарль-Анри остановился в коридоре и заговорил, вздыхая.

— Знаешь, она звонила мне, предупреждала. — Осунувшееся лицо его выражало озабоченность. — Но я никак не думал, что она решится. Она ведь и раньше угрожала. Вижу, я ошибся. Я мог предотвратить это, но вот… Конечно, это ничего не меняет. Ты только объясни ей, пожалуйста.

За его растерянностью и отзывчивостью чувствовалось полнейшее самообладание, абсолютная мужская уверенность, что их желаниям нет преград. Но это проявилось чуть позже, когда Шарль-Анри и доктор пришли, по-видимому, к общему мнению: если она звонила, значит, ожидала, что он спасет ее от смерти. Символический жест, только и всего.

Субботу и воскресенье Рокси оставалась в больнице. Ей постоянно давали какой-то бульон, содержащий калий и другую гадость. Она была угрюма, вернее — задумчива, словно старалась понять, что она сделала, или притворялась, что старается понять.

— Меня вдруг придавил груз бессмысленности, понимаешь? — говорила она. — Такое ощущение, будто не я что-то делаю, а за меня делают. — Говорила спокойно, голосом, полным удивления.

Но я не доверяла ее спокойствию. Говорят, что люди, помышляющие о самоубийстве, умеют хорошо притворяться. Они хотят остаться одни, чтобы сделать еще одну попытку, и потому притворяются, будто совершенно здоровы.

— Целый мир, весь этот ужас…

— Но почему именно в то утро, Рокси?

— Не знаю. — Голос ее дрожал от боязни, что ее снова захватят неясные темные побуждения, поднимающиеся из сокровенных глубин ее существа. — Обычное утро, как и все остальные. Накануне вечером я разговаривала с мэтром Бертрамом… На уме у меня был только развод, я думала, что не переживу эту процедуру… И когда проснулась утром… Нет, никакого приступа безумия, ничего такого, а холодная решимость… Мне казалось, сама логика подсказывает — зачем терпеть, мучиться?

Она надеялась, что успокоит меня, но я не могла отвязаться от мысли, что человек, которому показалось логичным совершить безрассудный поступок, может совершить его вторично. Значит, я должна быть все время при ней, Рокси нужен психиатр. Можно ли быть уверенным, что она не причинит вреда Женни и маленькому?

Видя мои сомнения, Рокси успокаивала меня:

— Я в порядке, Из, правда, в порядке. — И тут же добавила: — Это было глупо. Это никогда не повторится. — Действительно, после того разговора мы к этой теме не возвращались. Больше того, она даже сказала, поглаживая свой большой живот: — Знаешь, Из, мне нравится быть беременной. Забавно смотреть, как меняется твое тело. Такое ощущение, будто ты волшебник или фокусник. — Она сказала это так, словно ничего не случилось. И все же что-то странное виделось в ее глазах.

Может быть, ей просто хотелось попасть в больницу, чтобы за ней ухаживали, о ней заботились. Она казалась сейчас вполне довольной. Если бы не бинты на запястьях, которых с каждой перевязкой становилось все меньше, трудно было представить, что эта женщина недавно пыталась покончить с собой или пережила нервный срыв. Следующие два дня я постепенно теряла уверенность в том, что произошло на самом деле, да и Рокси начинала отрицать случившееся, ну, не то что отрицать, но делать вид, что все происходило не так, что это несчастный случай, как будто поскользнулась на коврике и упала.

Она взяла с меня обещание ничего не рассказывать Персанам и, верно, такое же обещание взяла с Шарля-Анри, потому что они ни разу не заговорили о самоубийстве. Она, очевидно, думала, что я уже позвонила родителям, но я этого не сделала. Она жаловалась, что не вынесет всего, что связано с разводом. Может быть, мне стоило предупредить об этом Персанов и просить их немного отложить бракоразводные дела? Я могла сослаться на крайние обстоятельства: Рокси в больнице, у нее нервный стресс, она не выдержит суда.

По зрелом размышлении я хладнокровно остановилась на версии схожести с судьбой Сильвии Плат. Чего я не понимала — это как глубоко Рокси переживает из-за «Святой Урсулы». Продажа картины означала бы, что, сделав ставку на новое, неизведанное, она осталась в проигрыше. Разводясь, она стала беднее, чем была до замужества. Она проиграла.

25

Самоубийство — не поступок, это повесть души.

М. Жуандо. «Семейные хроники»

В больнице говорили, что, вероятно, выпишут Рокси во вторник, но дали мне понять, что озабочены двумя проблемами — необходимостью постоянно находиться под наблюдением психиатра и опасностью осложнений при родах. Что касается ее душевного состояния, то доктора называют его «послестрессовым синдромом». Очевидно, есть люди, которые испытывают побуждение к самоубийству только раз в жизни, когда они не в силах перенести то, что происходит. Если такой человек, например, стоит в этот момент на мосту, то ему скорее всего удается покончить с собой. Если же у него нет реальной возможности немедленно сделать это, то побуждение проходит и по мере улучшения обстоятельств он продолжает терпеть тяготы жизни, как и все остальные. Вот почему «горячие линии» и вообще «неотложная помощь» рассчитаны на людей с одноразовым суицидным импульсом. Тем же, кто хронически находится в депрессивном состоянии, кто жаждет смерти и копит смертоносные пилюли, мало чем можно помочь. Так объяснил мне молодой симпатичный доктор.

Врачи считают, что принятые меры позволят Рокси выдержать бракоразводный процесс и месяц, оставшийся до родов, хотя пока еще сохраняется угроза преэклемпсии, то есть токсикации, а попросту говоря — отравления организма. Эта самая преэклемпсия частично даже объясняет, по их мнению, поведение Рокси. При условии, что все физиологические функции пациента войдут в норму и будет обеспечена соответствующая психологическая помощь — ей нужен кто-нибудь, с кем можно хотя бы поговорить, она так одинока, ведь в конце концов étrangère^[95], правда, отлично говорит по-французски, — при этом условии все будет хорошо, обещал доктор.

Когда дело дошло до выписки, я снова перетрусила. Надо сказать Эдгару, решила я, ему и миссис Пейс. Оба могут посоветовать, что мне лучше делать. Родители будут в отлучке еще целую неделю. Тем временем я принесла Рокси несколько книг, взятых у миссис Пейс, и два дня целиком провела с Женни.

В итоге я рассказала обо всем только миссис Пейс. Какая-то фамильная гордость удержала меня в разговоре с Эдгаром, гордость и желание исключить малейшую возможность распространения неприятной новости, и еще боязнь услышать от него, как и от родителей, упрек в том, что я не заметила душевного состояния Рокси. Я позвонила ему и сказала, что не могу встретиться с ним во вторник, так как заболела Рокси. Точка, больше ничего.

— Да-а, — протянула миссис Пейс, когда я рассказала про то, что случилось, — это удивительно. Кто угодно, но Роксана… такая практичная, приспособленная к жизни. К тому же франкофилка…

— И тем не менее.

— Конечно, на моем вечере она вела себя очень странно… все эти крики насчет зверств в Боснии. Но я-то думала, что она просто выпила лишнего. Похоже, что и тогда она была не в себе. Очевидно, она узнала что-то неприятное у своего адвоката, и это доконало ее.

— Ку дэ гра, — блеснула я французским выражением.

— Вы хотите сказать «последняя капля». Это совершенно другое. Coup de grâce^[96] — кстати, «с» в слове «grâce» произносится — это не то же самое, что «последняя капля». Посмотрите внимательнее в словаре… Так что же сказал ей адвокат?

— Ничего нового. Мы перекинулись с ней лишь парой слов, когда она вернулась домой. Они говорили о продаже «Святой Урсулы», которую она очень любит. Картину должны продать — оказалось, что она имеет художественную ценность, а у Рокси нет денег, чтобы отдать Шарлю-Анри его половину.

— Значит, ее переполнила горечь, — сказала миссис Пейс, сочувственно намекая, что и сама она не раз была на грани самоубийства из-за печальных обстоятельств. Она настоятельно рекомендовала мне быть поближе к Рокси, во всяком случае до родов, пока не восстановится физиология и психика, а она, Оливия Пейс, позаботится о том, чтобы мы не скучали.

Во вторник вечером Рокси была дома. Она прилегла на софу, и мы вместе смотрели «L'Opinion»^[97] на седьмом канале. В течение двадцати минут на экране крупным планом был Эдгар, а интервьюер оставался за кадром. Эдгар рассказывал о своих приключениях в Африке и Минданао, о своей службе заместителем министра в налоговом ведомстве, когда премьером был Жискар д'Эстен. Я мало что понимала, но когда он заговорил о Боснии, я разобрала почти все, потому что слышала это раньше бесчисленное количество раз. Мне подумалось: не пришлось ли бы ему отменить наше вторничное свидание из-за этого выступления, если бы его не отменила я, или оно было записано на пленку заранее?

— Нужно отдать должное дяде Эдгару, — сказала Рокси. — Остальные Персаны все сплошь легкомысленны и ленивы, а он нет.

— Он не Персан, а Коссет, — заметила я, не сразу сообразив, что мне не стоило этого говорить.

— Знаю, что Коссет. Вся их леность и легкомыслие — от Сюзанны, а она все-таки его сестра. Ты забываешь, что он всю жизнь был государственным мужем. В отличие от остальных он сделал общественную карьеру.

Думала Рокси, конечно же, не об Эдгаре и не обо мне. У нее на коленях сидела Женни, и она прижалась щекой к волосикам девочки.

— Хорошо, что я снова забеременела. Положи-ка руку мне на живот, Из. Маленькому нужно знать, что его здесь ждут. Когда я носила Женни, Шарль-Анри, помню, любил похлопать меня по животу и разговаривал с ней. А с этим некому поговорить.

Это было настолько неожиданно и не к месту, что меня охватило то неопределенное настроение, которому я старалась не поддаваться и в котором перемешались растущий страх инезнание, что делать, желание быть в объятиях пожилого господина, выступающего по телевизору, и злость на Рокси, которая вроде как немного не в себе, из-за чего я должна торчать с ней, выслушивать ее секреты и ломать голову над тем, что станется с ней и со мной. Я положила руку ей на живот — он был твердый и неживой, как чересчур сильно надутый баскетбольный мяч. Я не почувствовала ребенка под ладонью, но все-таки сказала ему: «Еще немного, дружок, еще немного. А пока радуйся, что ты там».

Признаки приближающихся рождественских праздников уже сменили настроение, господствовавшее ранней осенью, — «опять в школу». Женни носила пальтишко с капюшоном и вязаную шапочку, как и дети в книжке, которую я рассматривала, когда была маленькой, но там они гоняли обручи прутьями с крюком на конце. Серое небо и серые камни парижских домов придавали улицам унылое однообразие, но внутри зданий царила веселая суматоха, сверкали зеркала и позолота в pâtisseries^[98], спорили между собой торты, конфеты, глазированные каштаны. На каждом углу стояли жаровни, и молчаливые мужчины голыми асбестовыми пальцами вытаскивали из углей каштаны. Народ облачился в теплые пальто. Меня по-прежнему одолевало беспокойство, что Рокси страдает, а мне хоть бы что.

И все-таки я испытывала чувство вины — не потому, что сюжет Монтекки — Капулетти накладывался на наш с Дядей Эдгаром роман, который продолжался, несмотря на то что отношения с Персанами ухудшились (хотя по видимости оставались близкими). И не из-за постели как таковой. Не знаю, почему меня угнетала вина за то удовольствие, которое я получала от посещения ресторанов. Меня тянуло в рестораны все сильнее и сильнее, и в этом было что-то нехорошее, может быть, даже какое-то извращение, на которое мы с Эдгаром, как два заговорщика, толкали друг друга. Эдгар первым почувствовал во мне этот ненормальный интерес, поняв, что я прочитала все что могла о данном ресторане и знаю фирменное блюдо его шеф-повара. Вообще-то узнавать, чем дышит возлюбленный, — нормальный курс подготовки хорошей куртизанки, но поскольку мой возлюбленный сам был охотник до ресторанов, хотя и соблюдал умеренность в еде, то он каждый раз отыскивал какой-нибудь новый дальний и пользующийся хорошей репутацией уголок. Теперь, однако, у него был и предлог — доставить мне удовольствие. Поездки в незнакомое место имели и то преимущество, что мы выбирались из центра города и вероятность, что Эдгара увидят, сходила на нет.

Калифорнийцы тоже любят рестораны, в этом нет ничего странного. Почему же мне казалось, что мое неуемное любопытство выходило за грани принятого? Например, я поймала себя на том, что потратила сто восемьдесят нелегким трудом заработанных франков на новый путеводитель по парижским ресторанам, когда у Рокси уже есть «Го и Мийо» и «Путеводитель Мишлена», пусть прошлогодний, а мне самой надо отложить деньги на гуманитарную помощь Сараево. В интересе калифорнийцев к ресторанам нет ничего особенного, присущего только им, но я чувствовала, что сама могу легко дойти до края и пойти дальше. Это похоже на то, как в постели мы стараемся продлить удовольствие, не сговариваясь, шепчем друг другу «еще, еще!», хотим отодвинуть или повторить миг яростной последней дрожи — момент разрядки (s'éclater).

Шрам на левом запястье у Рокси был заметен и напоминал браслет или отметину после пытки. На правом же — всего лишь тонкая белесая полоска. Теперь она надевала платья с длинными рукавами и часто одергивала их. Никто не увидит эти рубцы и ничего не узнает, но для меня они были постоянным упреком. Я гораздо больше времени проводила теперь дома и все время следила за Рокси. Мы вместе смотрели французское телевидение, такое же глупое, как и американское. Собственно говоря, оно и есть американское, потому как крутят наши второразрядные полицейские боевики и старые мелодрамы.

Горечь и апатия у Рокси постепенно проходили. Это физиология, говорила она, приближение родов, когда выделяются гормоны, побуждающие к устройству гнезда, и ты тупо спокойна, как корова.

— Думаю, они еще вернутся, мои проблемы. Но сейчас не хочу о них думать. Ты не поверишь, но я могу работать. Когда испытываешь легкое беспокойство, лучше пишется. Вот если чересчур сильно беспокоиться, тогда ни строчки из себя не вытянешь.

Да, Рокси хорошо работалось. Она сказала, что одно ее стихотворение взял какой-то журнал на Среднем Западе — то ли в Мичигане, то ли в Огайо. По мере того как настроение у Рокси повышалось или по крайней мере выравнивалось, мое стремительно падало, и началось это после ее дурацкой попытки самоубийства. В Париже становилось холодно, а я терпеть не могу холода. В Калифорнии в это время я каталась бы на лыжах, а здесь шел дождь и рано, уже в четыре, темнело, а в восемь утра еще висел кромешный мрак, словно ночь откусывала по кусочку дня, а я находилась где-то за Полярным кругом. Монументальные фигуры на площади Согласия маячили как черные тени, поблескивая от дождя. Чтобы не промокнуть, надо было надевать сапоги и пальто. В конце ноября выпал один прекрасный день — лег первый снег. Я проезжала площадь на 24-м автобусе в сумерки, когда как раз зажигались фонари, и в этом розовато-сером свете медленно падали снежинки.

Было так красиво, что на глаза у меня навернулись слезы. Потом я поняла, что мне просто грустно, грустно от этого сумеречного света и от вида снежинок, таких легких, недолговечных, обреченных.

Раздражало и то, что иногда на улице я слышала о себе — bon coup. Обычно я не обращаю внимания на такие вещи. Привыкла к тому, что говорят об американцах. Но вот один раз Ив знакомит меня со своим приятелем, тот дружески улыбается и говорит ему: «Elle, le bon coup américain?» Фраза засела y меня в голове. Может быть, он хотел сделать мне комплимент, но для таких комплиментов я слишком пуритански воспитана. Мне не нужно было лезть в словарь, потому что значение этого выражения более или менее одинаково во всех языках — что-то вроде «ничего американочка, с такой я бы перепихнулся».

Когда подступало плохое настроение, я начинала думать о пустоте моей теперешней жизни в качестве мастерицы на все руки, этакой Пятницы в юбке, — я тебе и собак выгуливаю, я и подруга с укороченным рабочим днем («любовница»), и bon coup. Мне нравилось, что я так бездарно провожу дни, совсем не задумываюсь о своем будущем. Публичные разглагольствования Эдгара насчет долга и ответственности наконец достигли моих ушей. Я решила поступить на кулинарные курсы и принять участие в каком-нибудь общественном начинании.

Рокси придумала, как помочь Боснии. Вместе с несколькими американками и француженками она кинулась организовывать сбор тампаксов и губной помады для женщин в Сараево. «Знаешь, такие мелочи иногда помогают выжить, — говорила она. — Я так ушла в свои горести, что забыла о других людях в мире с их реальными проблемами». Я услышала в этих словах голос Марджив. Когда мы подрастали, она любила повторять эти слова. Рокси сочиняла тексты листовок и плакатов, следила за печатанием, вместе с другими добровольцами разносила их по книжным лавкам и расклеивала на стенах. Она целые часы проводила у телефона, убеждая журналистов поместить объявления в газетах. Сначала эта затея показалась мне смешной — посылать губную помаду и прокладки туда, где можно подорваться на мине, когда пойдешь за ними. Потом поняла: пусть мины, пусть бомбы, у женщины все равно будут месячные — если ей повезет и они будут. Я, правда, предложила посылать контрацептивные средства, но идея показалась слишком смелой. Смысл кампании заключался в том, чтобы женщины Франции покупали полезных предметов больше, чем им самим нужно, и оставляли добавочную часть в указанных местах на улицах и в аптеках, а благотворитель с грузовиком соберет их по всему городу.

Я накупила тампаксов на двести пятьдесят франков и оставила их в «Монопри». Тонны и тонны губной помады были собраны для помощи страдающим женщинам. Другие мои попытки участвовать в кампании были так же малоэффективны, как и расстановка стульев в отдаленных муниципальных залах Эври и Вильмуассон-сюр-Орж, где должен был выступать Эдгар, если мне удавалось приехать туда заранее.

Эдгар представлял меня по-разному. До начала собрания где-нибудь в церкви или местном зале он говорил: «Mon assistante^[99], мадемуазель Уокер». Тем, кто знал его семью, представлял меня так: «Вы знакомы с мадемуазель Уокер? Свояченица Шарля-Анри». Или: «Свояченица моего племянника, приехала из Санта-Барбары, Калифорния». Мне было не по себе от этой многоликости, но и то хорошо, что он меня не прятал. Так чем же вы все-таки занимаетесь, мадемуазель Уокер?

В те дни, когда Эдгар выступал, мы не ездили к нему. По окончании собрания его обычно окружали представители СМИ, озабоченные граждане, единомышленники, и он для каждого находил время. Я одна отправлялась домой или слонялась в сторонке. А он тем временем продолжал говорить: «Я отвергаю лицемерие наших политиков, которые поддерживают свой имидж героев-гуманистов несколькими пехотными взводами, но в глубине души считают, что никакие обстоятельства не должны отрицательно сказываться на наших отношениях с Германией или на Маастрихтском договоре. Во всяком случае, никто не принимает в расчет моральную сторону проблемы. В этой стране под маской прагматизма царствует цинизм». Наверное, и в моей стране тоже.

Однажды Эдгар приехал на традиционный воскресный обед к Сюзанне. Как всегда, мне поручили погулять с детьми, на этот раз, помимо Женни, с детьми Фредерика и Антуана. Перед обедом Эдгар уединился с сестрой в библиотеке, я слышала их смех, когда надевала Женни зимние сапоги, а жены приехавших хозяйничали на кухне и в столовой. За обедом мы не обменялись с Эдгаром ни одним многозначительным взглядом.

За столом он вдруг говорит:

— У меня два лишних билета в оперу на вторник. Пупетта не приедет. Как ты, Сюзанна, не хочешь? А вы, Роксана?

Я уже знала к тому времени, что имя жены Эдгара — Амелия, но все звали ее Пупеттой. Она предпочитала жить в деревне.

— Нет, merci, у меня будет трудная неделя, — отказалась Сюзанна.

— Ну, значит, пойдут наши американочки — Роксана и Изабелла. — Тут он повернулся ко мне и улыбнулся такой обаятельной и чисто родственной улыбкой, что я почти забыла, что передо мной человек, который так умело ласкал мою a foufounette, норку.

— Мне придется сесть с самого края ряда, иначе никто не проберется мимо меня, — засмеялась Рокси, похлопывая себя по животу.

Как бы я себя чувствовала, подумалось мне, если бы Сюзанна и Рокси пошли с Эдгаром в оперу во вторник вечером, в то священное время наших свиданий? После я спросила его об этом, сожалея о ревнивой нотке, прозвучавшей в моем голосе, но он сказал, что Сюзанна не любит оперу, это всем известно.

Я ни разу не бывала в опере, но Рокси уже успела побывать в Париже на нескольких спектаклях. В Калифорнии тоже ставят оперы — в зале Дороти Чендлер в Лос-Анджелесе, но меня никто ни разу туда не пригласил. В этот вечер давали «Maria Stuarda» — о Марии Стюарт, королеве шотландской, которую французы считают героиней. Спектакль показывали в Бастилии, но не в той, что во время Революции штурмовал народ, потому что ту Бастилию разрушили, а в современной — огромном, похожем на кита стеклянном сооружении, в котором ставят оперы и балеты.

Все было потрясающе. Эдгар и другие мужчины были в смокингах. Я не первый раз видела мужское вечернее платье. Мальчишки в старших классах надевали на вечера смокинги, но взятые напрокат; они казались чуточку старомодными на тех, кого каждый день видишь в джинсах. И все равно мальчишки делались, как мне тогда казалось, очень красивыми, хотя какими-то тощими и немного похожими на балаганщиков. Но взрослые господа в вечернем платье — совсем другое дело. Я не ожидала такого великолепия: твердые бритые подбородки, запах сигар, породистость, важная походка, говорящая о данной им власти. Само торжественное появление этих людей в опере, само их присутствие свидетельствовало об интересе к культуре и больших деньгах. Эдгар назвал некоторых присутствующих: вот это — кандидат в президенты от социалистической партии, там министр культуры и его предшественник, там знаменитый кутюрье, там директор Бастилии. По спине у меня пробегала горячая дрожь, непроизвольно возникало даже сексуальное чувство, а от музыки перехватывало горло. Других — Рокси — влечет сюжет, последовательность событий, меня же возбуждает близость власти, значительность личности, причастность к политике. Мне нравились даже супруги этих знаменитостей, стройные дамы в дорогих, обшитых золотом, с буфами, платьях, и все как на подбор блондинки. А я брюнетка, безнадежная брюнетка. Однако самой красивой женщиной была Рокси, розовощекая, сияющая, в свободном сером шелковом платье, единственном, которое она могла натянуть на себя. Мужчины заглядывались на нее, завидуя, наверное, тому, кто сделал ее такой. Незнакомые думали, что это Эдгар. Поднимаясь по лестнице, она опиралась на его руку.

— Mes nièces américaines^[100], — сказал он министру культуры. — Мадам де Персан, мадемуазель Уокер.

— Américaines, bravo! — приветствовал нас министр. — Mes hommages, madame^[101], — обратился он к Рокси, целуя ей руку. Рокси была на седьмом небе.

Когда я всерьез задумывалась о ней, меня всю мутило при мысли, до чего она дошла и как хотела умереть. Это значит, что я никогда не пойму ее до конца. Непреодолимое отчуждение возникло между Рокси и мной, вернее — между мной и всеми другими людьми, потому что я не понимала их, а они не понимали меня. Каждый был сам по себе, все мы одиноки, как и утверждал Жан Поль Сартр в книге «La Nausée», «Тошнота», которую я едва одолела. Это книга о человеке, которого тошнило от необходимости думать.

Эдгар, с которым я потом поделилась, покачал головой.

— Читай Вольтера, дитя мое, или максимы Ларошфуко.

В антракте произошло что-то поразительное, точнее, поразительное только для меня, потому что любой расценил бы это как обычное общение, светский разговор, вежливый обмен мнениями. Я хочу сказать, что со мной заговорил не кто иной, как сам министр культуры!

— Mise en scène^[102] напоминает мне Пиранези, — заметила Рокси.

Эдгар распространялся о том, что Мария Стюарт, королева шотландская, — одна из самых вздорных женщин в истории, но не потому, оговорился он, что какое-то время жила во Франции.

— Вы не находите странным, что надписи сделаны не только на французском, но и на английском? — спросил меня министр, хорошо сложенный, моложавый лысеющий господин с длинными, типично французскими ресницами. — Не представляю, о чем думал прежний министр культуры, — продолжал он, понизив голос и кивнув на мужчину, стоявшего неподалеку. — Он у нас великий ревнитель чистоты родного языка и гонитель английского.

— Да, у него страдальческий вид, — согласилась я, потому что у экс-министра в эту секунду было такое выражение, будто он сел на что-то острое.

— Вы непременно должны побывать в старом дворце Гарнье, — говорил мой министр. — Мы по-прежнему любим его больше всего. Там по-прежнему ставят балеты… Вы любите балет? А скоро будем ставить и оперы.

Этот разговор замечателен по меньшей мере тремя особенностями. Я чувствовала, как от довольно низкого выреза моего платья поднимается кверху горячая волна удивления, минутной незащищенности и удовольствия. Первая особенность: разговор означал, что я могла сносно отвечать по-французски, чтобы убедить собеседника, что со мной стоит разговаривать. Вторая: помимо bonjour, mademoiselle, друзья Эдгара обычно редко удостаивали разговором такую молодую и похожую на секретаршу особу; значит, теперь я выгляжу более взрослой и равной им. Третья: от меня ожидали мнения об опере, следовательно, мой вид показывал, что я чувствую музыку. Да, у меня было мнение, хотя я его не высказала (опера мне безумно, безумно понравилась). Мне было достаточно, что я разговариваю с месье министром, причем без малейшего намека на снисходительность с его стороны. Для меня это был переломный психологический момент. Может быть, первый раз я поверила, что пробьюсь в жизни. Министр продолжал болтать пустяки, как обычно болтают внимательные мужчины с женщинами, заместитель премьера правительства Франции во время entracte в Парижской опере — с Изабеллой Уокер из Санта-Барбары, со мной!

Когда после антракта мы снова занимали свои места, Эдгар привычно коснулся моего локтя. Убеждена, он был непроизвольным, этот собственнический жест, секундный импульс заявить свои права и поддержать меня. Наверное, никто ничего не заметил. Рокси тоже не заметила? Думаю, да, не заметила. Она была счастлива: вечер в опере, министры, мужчины в смокингах, сознание, что она принадлежит к Персанам, — я никогда не видела ее такой сияющей. Чувствовалось, что ребенку в ней идет на пользу это радостное волнение в крови и, если он способен слышать в утробе матери, музыка Доницетти, утверждающая человеческий гений и любовь к жизни.

26

Несчастный не столь несчастен, как он думает, счастливый не столь счастлив, как надеется.

Ларошфуко

В тот вечер я была счастлива, но плохое настроение не проходило. Мне становилось в тягость, что я так долго, дольше, чем когда-либо, нахожусь вдали от семьи, быть может, я даже скучала по тем, кто был в Калифорнии. Отсюда печаль и пустота, которую я чувствовала все сильнее и сильнее и которую заполнял только Эдгар — постель и ужин, и полное взаимопонимание, когда он, гладя мои волосы, давал советы и подбадривал, а я раскидывала ноги.

Шарль-Анри приезжал теперь по субботам и забирал Женни в деревню. В воскресенье он привозил ее в Шартр. Рокси ухитрялась не встречаться с ним ни в один из этих дней. В субботу я одна готовила Женни к поездке, а в воскресенье он уезжал от Сюзанны раньше, чем мы попадали туда. С тех пор как Шарль-Анри ушел из дома, Рокси вообще видела его только три раза: когда он случайно появился у матери в мой первый воскресный обед у нее, потом — когда они вместе были у адвоката, и, наконец, в больнице. Правда, иногда они разговаривали по телефону, но всегда по-французски и всегда о том, как и когда забрать Женни. О том, что Рокси разговаривает с Шарлем-Анри, я узнавала по хнычущим ноткам в ее голосе.

Думаю, у меня тоже будет когда-нибудь ребенок, но сейчас мне кажется, что это верный способ заставить мужчину возненавидеть тебя. Заведя ребенка, ты лишаешь его, мужчину, юношеских радостей, отнимаешь свободу. Конечно, он то же самое делает с тобой, это факт. Потом ни она, ни он не хочет отказываться от ребенка, но и это не приносит им счастья.

После нашей встречи в кафе «Вид на собор» мы виделись с Шарлем-Анри еще несколько раз. Он был обходителен и сдержан. Было видно, что вся его жизнь теперь где-то там, где Магда Тельман и его живопись. Он не слишком интересовался подробностями мировой при разводе, оставляя их Антуану и мэтру Дуано. Беспечность и безразличие бывшего мужа к материальной стороне развода раздражали бывшую супругу, но у меня вызывали симпатию к Шарлю-Анри. Я должна была презирать его за жестокость по отношению к Рокси, но на самом деле он нравился мне и я почти желала ему удачи с новой женщиной.

Французские юристы решили, что Стюарт Барби оценил «Святую Урсулу» неточно, и в конце концов все сошлись на том, что каждая сторона проведет оценку имущества Рокси и Шарля-Анри. Я так поняла договоренность, что если оценки сторон не совпадут, то суд пригласит независимых экспертов, а если совпадут, то бракоразводный процесс пойдет своим чередом при общем признании, что финансовые проблемы решены.

Оценщики-французы вместе с Антуаном де Персаном явились к нам в середине ноября. Рокси отказалась встречаться с ними, и я была вынуждена и принимать их, и выслушивать их негромкие переговоры между собой, из которых я мало что разобрала. Антуан был настроен дружески, но переводить мне не счел нужным и сказал лишь: «ça va, Isabel?^[103] Поганое это дело, правда?»

— Très jolie, superbe^[104], — отозвался о комоде усатый господин.

Это меня порадовало, потому что высокая стоимость комода как бы снижает цену картины. Рокси может отдать его Персанам, а себе оставит картину Уокеров. Эксперты осмотрели Роксину посуду, стол и другие домашние вещи вроде телевизора и ковров, включая тот самый коврик из спальни, на котором я (слава Богу, не они) различала ржавые разводы от смытой крови. Они несколько раз возвращались к комоду, выдвигали ящики — искали подпись мастера.

— Ce n'est pas signée^[105], — сказал один. Я догадалась, что это плохо, снижает ценность вещи.

Потом пришел эксперт из Лувра. Поглядев на картину, он покачал головой:

— Ecole de La Tour^[106]. Нас это не интересует. — Я почувствовала невольную обиду за нашу святую. Это означало, кроме того, что картину выставят на аукционе. С другой стороны, если она не нужна Лувру, то не будет препятствий с выдачей разрешения на вывоз и купить ее может кто угодно, например, японец или американец.

В этот же день я резко поговорила с Антуаном. Сама удивляюсь, как я не сдержалась.

— Какое же это паскудство, что Шарль-Анри забирает Роксину картину. Ей от него ничего не нужно. Она ничего у него не взяла бы, даже самую малую малость. Тем более вещь, к которой он привык с детства.

Антуан остолбенел. Я с удовлетворением видела, что мои слова задели его. Эксперт из Лувра, месье Десмонд, торопливо отвернулся и с нарочитым вниманием уставился в картину, словно он глухой и ничего не слышит. Я продолжала наседать.

— Мало того, что бросил ее, когда она в положении. Так теперь, видите ли, он еще и собственность отнимает. Он что, хочет, чтобы у его детей не было мебели и картины? Хочет, чтобы все это уплыло какому-нибудь иностранцу? Дерьмо собачье — вот он кто. И кто только его надоумил?

— Шарль-Анри поручил вести его дела мне.

— Ну, значит, ты собачье дерьмо!

Не знаю, что сказали бы друг другу Рокси и Шарль-Анри, но я была удивлена не меньше Антуана, что именно мне выпало начать обмен любезностями между нашими семьями. Конечно, я поступлю по-калифорнийски, если скажу, что они должны знать наше мнение обо всем происходящем, мое мнение. До сих пор они даже полагали, что нас не волнует судьба картины. Антуану было стыдно, и он ничего не сказал.

Тем не менее через несколько дней commissaire-priseur^[107] переправил в «Аукционный дом Друо» письменный стол, обеденный стол и несколько гравюр. Теперь, когда пришла пора расстаться со «Святой Урсулой», Рокси оставалось только надеяться, что вещи будут проданы подороже и ее половина составит приличную сумму. Тем временем у Роджера появилась гениальная идея: мы с ним подаем иск на Рокси и Шарля-Анри, которые формально еще состоят в браке, о взыскании с них картины. Из-за дополнительных юридических сложностей продажа картины откладывается на неопределенное время. Рокси была в восторге от этой идеи. Забавная ситуация: мы живем вместе с Рокси, живем душа в душу, я подаю на нее в суд, и она сама подливает масла в огонь.

Аукционеры из «Друо» уже поместили «Святую Урсулу» в каталог, чтобы выставить ее на продажу вместе с другими работами этого жанра. Дату аукциона предполагалось наметить, когда будет собрано достаточное количество картин. Поскольку соглашение о том, что выручка будет поделена пополам, уже состоялось, то процесс о разводе мог начаться в любое время.

— Не продавайте этот фаянс, — посоветовал commissaire-priseur Рокси, которая оказалась дома, когда он пришел. — Много вы за них не получите, а вещицы хорошие. Рекомендую оставить их у себя.

— Скажите это моему мужу, — фыркнула Рокси.

В «Доме Друо» решили, что «Святую Урсулу» можно выставить на распродажу северофранцузской живописи, которая пройдет через месяц. В дополнение к каталогу срочно была отпечатана специальная брошюра. Аукционисты знали, что картина пойдет хорошо, и назначили отправную цену восемьдесят тысяч долларов. Услышав такую сумму, Рокси поняла, что никогда не сможет откупиться от Шарля-Анри. Она, не откладывая, позвонила родителям, умоляя дать ей взаймы сорок тысяч, но те тоже были сражены наповал.

После того как увезли мебель, квартира стала до странности голой. Зияния отзывались молчаливым укором, красноречивая пустота кричала о катастрофе. Я возмущалась несправедливостью не меньше, чем Рокси, а может быть, и больше. Возросшая ценность «Святой Урсулы» внесла новый элемент в обычные при разводе враждебные отношения — корысть. Я рассказала об этом Эдгару, но по-прежнему молчала о том, что Рокси резала себе вены.

— Женщины вообще не задумываются о последствиях. Поэтому они в шоке, когда последствия наступают.

Не знаю, насколько это верно. Он хотел сказать, что ввезенный во Францию предмет подпадает под французские законы. Рокси должна была об этом думать. Но почему Персаны злонамеренно не хотят знать, что картина всегда была в нашей семье, что она принадлежит многим людям, а не одной Рокси, что это семейная реликвия, тогда как для них «Урсула» — пустое место? Эдгар пожал плечами. Есть такое особое парижское пожатие плечами. И есть у французов особое отношение к законам о собственности.

— Ты выдвигаешь моральные аргументы, когда говоришь о Боснии. Почему же отказывать моральным аргументам в семейных делах?

— Когда я говорю о Боснии, я выдвигаю прагматические аргументы, основанные на опыте истории… Но не будем ссориться, chérie^[108], из-за какого-то canapé^[109] и уродливой святоши.

— Да, о сексе ты говоришь, а о деньгах не хочешь.

— Естественно, я же француз. У вас, американцев, все шиворот-навыворот.

Приблизительно раз в две недели, иногда чаще Эдгар посещал собрания, которые устраивались в муниципальных залах или церквах, неотличимых от подобных помещений в Америке, — такие же светло-коричневые стены, такая же гулкость, такие же ряды металлических стульев. Часто бывали «круглые столы»: трое-четверо мужчин из этого округа, обязательно хоть одна дама и Эдгар. Из того, что говорилось, большую часть я не понимала, но темы постепенно прояснились — уроки истории и роль религиозного сознания. Скоро я убедилась, что сам Эдгар — человек религиозный, по крайней мере формально верует в Бога и исповедует католицизм, не слишком ревностно, но искренне.

Сначала меня это поразило. В Калифорнии я не стала бы гулять с парнем, который ходит в церковь. Того, кто говорит о Боге, автоматически причисляют к лицемерам. Но лицемерие лицемерию рознь. Есть, например, французское лицемерие или, если выразиться мягче, непоследовательность: веровать в Бога и нарушать одну из заповедей — прелюбодействовать. Я завела с миссис Пейс разговор на эту тему, не упоминая, конечно, Эдгара и себя.

— Понимаете, у французов благочестие более развито, — сказала она. — У нас, в Америке, как заметил еще Мэтью Арнольд, две формы благочестия: самоистязающее и самодовольное. Французы, как видно, придумали третий тип — светское благочестие.

— И оно искреннее?

— Я думаю, что все три — искренние. Самоистязание всегда искренно. Нет ничего более искреннего, чем чувство правоты, autrement dit^[110] — самодовольства. Почему бы и светскому благочестию не быть искренним?

Когда подобный разговор зашел с Эдгаром, он процитировал Мольера:

Моя душа была поражена двумя этими самыми болезнями — самоистязанием и сознанием собственной правоты. Я никогда не чувствовала себя большей американкой. Мы даже сцепились с Ивом из-за этого. У него странный взгляд на Америку. Он убежден, что вся наша жизнь находится под контролем Джона Эдгара Гувера.

— У него был компромат на любое значительное лицо в Вашингтоне. У него спрашивали, надо ли Джону Кеннеди выдвигать свою кандидатуру в президенты. Эйзенхауэра тоже выбрали с его участием. Гомик, а следовательно, и параноик — что с него взять? Правда, он здорово побаивался Боба Кеннеди, поэтому Боба и кокнули… Знаешь, у нас тоже есть задрыги, которые спят и видят, чтобы США управляли Францией. Чтобы мы смотрели только комиксы, рисовали дурацкие диснеевские картинки и пили кока-колу.

— Никто вас не заставляет это делать, вы сами, — возражала я. — Я вот, например, не смотрю комиксы, а вы смотрите. Почему?

— У тебя к ним иммунитет, потому что ты на них выросла. А у нас это эпидемия, как лихорадка в джунглях Амазонки.

Какую культурную угрозу может представлять диснеевский фильм, думала я? Есть более опасные вещи.

— Французы сами культурные агрессоры! — горячилась я. — Всюду продвигают свою культуру.

— А американцы слишком много улыбаются. Ты вот все время скалишь зубы.

После этого я старалась улыбаться реже.

В начале декабря, недели за две до положенного Рокси срока и назначенной даты аукциона в «Друо» (в этом совпадении Рокси увидела иронию судьбы), позвонили родители. Они заказали билеты и будут в Париже. Не зарезервируем ли мы номера в гостинице, чтобы это не была какая-нибудь дыра, но и не слишком дорого? Марджив посоветовала посмотреть в отеле «Два континента», который она помнила по прошлогодней поездке.

Это известие мы встретили со смешанными чувствами. К моим примешивалось удовольствие от перспективы повидать их (и показать себя с заученными французскими фразами, лакированными ногтями и скромной, как у балерины, прической). Неужели мы с Рокси — единственные американские дочери, которые любят своих родителей? Так оно и выходило по читанным мною книгам. В общем, я чувствовала удовольствие и вместе с ним страх. Страх перед тем, что они скажут, узнав о Роксиной болезни — так я стала называть ее дурацкую выходку. Страх перед их возмущением тем положением, в какое попала Рокси, и перед шумом, который они поднимут из-за уплывающей из рук картины. Страх перед неизбежным ростом напряженности и грядущим конфликтом. Страх перед тем, что они скажут. Короче, я чувствовала удовольствие и страх. Рокси заявила, что не чувствует ничего, кроме страха, главным образом из-за Роджера.

Марджив и Честер добавили, что с ними едут также Роджер и Джейн. Это выбивало почву из предположения, что они едут просто в гости. Нет, они ехали, чтоб начать войну — или по крайней мере юридическую борьбу — за восстановление справедливости, как они ее понимали. Они не бросят своего ребенка на произвол иностранного закона и отживших предрассудков о привилегиях мужчин.

— У Женни есть собственный паспорт? Я имею в виду американский? — спрашивает Марджив. — Надо, чтобы она имела американский паспорт.

Зловещий вопрос. Что, если они собираются похитить Женни?

Нам с Рокси не нужно было ничего обсуждать перед приездом родителей, хотя я знала, что между нами существуют некоторые недоговоренности. И главное — я не сказала Рокси, что Марджив и Честер понятия не имеют о ее попытке покончить с собой. Может быть, она была бы рада моему молчанию, а может быть, ей хотелось, чтобы они знали, чтобы кто-нибудь взял на себя ответственность и позаботился о ней.

* * *

Я не люблю ни к кому обращаться с просьбами, потому что просьбы всегда выходят боком и люди потом начинают сторониться тебя. Но я чувствовала доброе отношение Сюзанны де Персан к себе, и теперь, когда Рокси снова пала духом и вот-вот приедет Роджер, пришла пора поговорить с ней. Я была почти уверена, что она поможет советом. Она была достаточно расположена ко мне. Что до Рокси, то отношение Сюзанны к ней было более сложным — отставная жена любимого сына, иностранка и т. д. и т. п., хотя при всем том она решительно поддерживала невестку, имея, вне всякого сомнения, в виду общение с Женни и будущим ребенком.

Сюзанна тепло относилась ко мне и, казалось, понимала щекотливость моего положения — сразу оказалась в сердцевине семейных дрязг, без языка, без определенных видов на будущее. Как и миссис Пейс, ей хотелось немного пообтесать меня, но если та прямо критиковала мое платье или делала замечание по поводу несвежих перчаток, то Сюзанна делала это косвенно, намеками, с помощью поощрения и похвалы. «Знаете, Изабель, у вас такие красивые руки, когда на ногтях лак», — говорила она. Или: «С туфлями на высоких каблуках ваши длинные ноги просто потрясающи». Да, теперь у меня всегда была пара чистых перчаток и пара туфель на потрясающих шпильках, словно приглашающих пришпилить меня. Я пошла к Сюзанне, разодетая в пух и прах, — в том же наряде я ходила обедать с миссис Пейс к «Пьеру-трактирщику», сделав вид, что не бывала в этом ресторане.

После обеда я взяла Женни из садика, и мы отправились на улицу Ваграма — это был обязательный еженедельный визит бабушке. Прекрасная возможность поговорить с Сюзанной наедине, объяснить, в каком состоянии находится Рокси. Я говорила, что Рокси принимает близко к сердцу продажу картины, что это плохо сказывается на ее здоровье, что, мне кажется, продажу нужно отложить. Могла бы я сама взять обязательство выплатить половину ее стоимости в рассрочку, за несколько лет? Может быть, нашим семьям встретиться, когда приедут родители (Роджера я не упомянула), и обсудить сложившуюся ситуацию?

— Изабель, дорогая, ни вам, ни мне не надо ввязываться в имущественные споры. Чем скорее они кончатся, тем лучше. Оставим все проблемы адвокатам. Я понимаю, Роксана расстроится, но это не скажется на ребенке.

— Но я боюсь, что ввяжется мой брат, — настаивала я, едва сдерживаясь, чтобы не добавить: «Вы еще не знаете Роджера». — Он адвокат. Правда, не хочется устраивать общую нервотрепку. Кроме того, у меня такое впечатление, что Шарль-Анри не возражает против того, чтобы как-нибудь уладить это дело.

— Бедный Шарль, — пожала плечами Сюзанна. — У него столько хлопот. Пренеприятнейшая личность, этот муженек его petite amie^[111], упрямые адвокаты Роксаны и теперь еще ваш брат — alors^[112]. Это что — плата за грех?

Меня так и подмывало рассказать всю правду: надо же понимать, что Рокси хотела умереть. Но меня удержал стыд — стыд и боязнь предать сестру и, значит, всю семью. Если я скажу об этой, пусть минутной, ее слабости, о том, что она вконец потеряла самообладание, не обратят ли это против нее, не попытаются ли, например, отнять Женни?

Сюзанну не интересовала юридическая сторона будущей договоренности между Шарлем-Анри и Рокси. Меня ничуть не удивило, что осмотрительные в финансовых вопросах французы — та же Сюзанна, даже Эдгар — неохотно идут на уступки, которые грозят им потерей денег, можно сказать, денег французской стороны. Потом Сюзанна сказала кое-что еще, и это «кое-что» многое мне разъяснило.

— В конце концов это работа французского художника. То есть французская картина, — сказала она так, как будто у живописи есть национальность.

Надо же придумать — французская картина! Я представила себе директора музея, которому пришлось бы определять национальность картины и помещать ее в итальянский зал или французский, в зал шестнадцатого века или семнадцатого, и чтобы не отклониться от принятой системы запутанной музейной классификации. Если верить Сюзанне, Рокси не имела права на «Урсулу», которая укоризненно взирала, как валяющиеся в девчоночьей комнате обертки от жевательной резинки сменялись разбросанными по туалетному столику заколками для волос, — не имела права только потому, что несколько веков назад, задолго до того, как открыли Америку, человек, написавший эту картину, жил, может быть, в тех же местах, где жили предки Персанов. Эта вздорная идея напоминала о сербах и других балканских дебилах, сумасшедших ирландцах, всех этих арабах-фанатиках, одетых в одинаковые балахоны, всех, кто одержим односторонним, ограниченным, гнетущим понятием национальности. Нет, я лично никогда не пойму национализм. Может быть, у меня чересчур примитивное сознание, присущее аборигенам Нового Света, но я не испытывала ни радости, ни гордости от того, что принадлежу к такой-то расе и такому-то народу. Больше того, в глазах Сюзанны я вообще могу сойти, например, за японку, которая увозит на коляске ее Ренуаров и шкафчики работы самого Буля, чтобы украсить свой бумажный домик за семью морями. («Говорят, что в Калифорнии дома строят из дерева!» — воскликнула она однажды, пораженная такой невидалью.)

Даже Эдгар не смог встать выше идеи национализма. Сожалея о трениях между сербами, хорватами и мусульманами в бывшей Югославии, он тем не менее взывал к патриотизму и утверждал, что вмешаться в югославские дела и ускорить распад страны — в интересах Франции. Позднее он не согласился со мной, когда мы обсуждали вопросы, связанные с картиной.

— Если бы у местностей не было каких-нибудь характеристик, только им присущих особенностей, воплощаемых в предметах материальной культуры, как бы мы различали Дубровник и Детройт? — Ему было небезразлично, откуда что произошло.

— Но сама-то Урсула происходит из Австрии или Британии, — возразила я. Еще у Сюзанны я твердо решила про себя: пусть я американка, частица народа Соединенных Штатов, и мне не избежать ярлыков, которые сопутствуют понятию «американский», я смою с себя клеймо национализма и буду гражданином мира.

Сюзанна подала мне вторую чашку чая — чашечка была тоненькая, хрупкая, с золотыми лилиями по ободку, — и в это мгновение ее взгляд упал на мою «келли», которую я никогда не брала с собой в Шартр. Вам не случалось наблюдать, как человек вдруг что-то замечает, наблюдать этот момент узнавания по наступившему молчанию, по особому выражению глаз? Не знаю, что увидела и что поняла Сюзанна, но определенно могу сказать, что мою красивую коричневую сумочку засекли, что она не только вызвала вопрос: «Что Изабелла делает с такой дорогой вещью?», но и объяснила кое-что мадам де Персан.

Сюзанна улыбнулась натянутой улыбкой, и когда мы прощались, тон у нее был холодный. Она стояла, похлопывая по груди своего изящного темно-синего костюма, как будто у нее приступ и она массирует сердце. Наверное, она думала, что сумочка моя — от мужчины и я вовсе не хорошенькая jeune fille^[113], как она предполагала. Что ж, это правда. Я уже привыкла, что люди это понимают.

— Как, должно быть, приятно повидаться с родителями после стольких месяцев, — сухо сказала Сюзанна. — Они приезжают в среду? Привезите их в воскресенье в Шартр.

27

Ночью на стражу никого — только американцев.

Джордж Вашингтон

Как ни странно, я снова столкнулась с мужем petite amie Шарля-Анри, на этот раз у Рандольфов. Странная, отвратительная встреча.

Я помогала Пег разносить выпивку и закуску и сразу его узнала. Он не был пьян и не шумел, напротив. На нем был стильный деловой костюм, и выглядел он как юрист-международник. Все остальные гости тоже были американцами, и от всех одинаково несло кремом после бритья. Сначала он не узнал меня, но потом подошел.

— Ну конечно же, младшая сестренка! Я кое-что о тебе слышал, надеюсь, это верно. — Он оглядел меня с ног до головы и добавил, понизив голос: — Давай-ка в кухню на секундочку. Есть разговор.

Я, конечно, пошла, думая, что он просветит меня насчет Шарля-Анри.

— Чем бы подсластить эту бурду, не знаешь? — спросил он, подавая свой бокал.

— В шкафу над холодильником.

— Ты симпатичная девица. Скромная хорошенькая американочка могла бы неплохо подчистить наше заведение. Мы хотим развернуться по полной программе, улавливаешь? Чтобы у нас проводили собрания немцы и вообще деловой народ. Хотим расширить круг наших услуг. Может, как-нибудь заглянешь к нам вечером?

Зациклившись на слове «подчистить», я подумала, что пала достаточно низко, если выгуливаю собак, но становиться еще и горничной не входило в мои планы.

— Мы ожидаем прибытия нескольких немецких и датских бизнесменов. Хотят посмотреть Париж, хорошо поесть. И чтобы кто-нибудь показал им город. Желательно, чтобы это была молоденькая американка — на таких большой спрос.

— Не думаю…

— Им нужна просто приятная компания, готовы очень хорошо заплатить. Плюс хорошие обеды, театр, развлечения. Одним словом, сплошное удовольствие. А от тебя требуется одно — хорошо выглядеть и быть общительной. И ничего больше.

— Я буду занята, — сказала я, шокированная предложением — если правильно его поняла.

— Вот моя визитка. На фирму не смотри. Я не предлагаю работу в «Евро-Диснее». У нас частное предприятие. Подумай, лады?

Частные предприятия существуют не только в Париже. Без нашего ведома в порядке подготовки Уокеров к поездке в Калифорнии тоже закрутились колеса. Из материалов международной секции библиотеки «Барни, Гигена, Брайера и Уокера» Роджер извлек семь способов решения проблемы с картиной. Самый обещающий из них — подать иск в американский суд, а затем и французский на предмет определения ее владельца, приводя в качестве доказательства тот факт, что «Святая Урсула» никогда не была частью dot или biens^[114] Роксаны де Персан. Мадам де Персан просто-напросто взяла картину с собой во Францию, как берут пару туфель или чемодан, и никогда не собиралась ни отдавать ее, ни дарить кому бы то ни было. Письменной дарственной не существует в природе. Картина — наследственная ценность и потому не является совместной собственностью супругов, во всяком случае, по калифорнийским законам.

Во французском суде Роджер рассчитывал добиться запрета на продажу и для этой цели связался с отделением американской фирмы «Дункан, Крибб и Кратчер» в Париже, которая представляла интересы ряда нефтяных компаний, «Евро-Диснея», киностудии «Уорнер бразерс», агентства по недвижимости «21-й век» и многих других американских предприятий. В штате у Дункана со товарищи числилось несколько адвокатов-французов. Роджер уже провел серию телефонных консультаций с экспертом Рене Морган, француженкой, получившей образование (и мужа) в Америке, и намерен продолжить их по приезде в Париж. Кроме того, он добился постановления Федерального суда Соединенных Штатов в Четвертом округе о запрете продажи картины на аукционе «Друо» до установления истинного ее владельца.

Примерно в это же время Джулия Манчеверинг пригласила в свой кабинет коллег по музею Гетти, опустила экран, погасила свет и показала им слайд «Святой Урсулы», присланный ей Марджив несколько месяцев назад.

— Эта работа скоро будет выставлена на продажу в аукционе «Друо», — сказала она. — В связис делом о разводе. Думаю, нам есть смысл посмотреть ее.

— Лоррен, около 1620 года, — заявил специалист по семнадцатому веку Рэнд Кэррузер.

— Но почему же не Латур? — отозвался другой.

— Почему? Вполне допустимо, что это написано до 1641 года.

— Надо посмотреть холст.

— А как его атрибутировали в «Друо»? И какая стартовая цена?

— Там решили, что это школа Латура. Стартовую цену еще не назначили. Картина попала к ним совсем недавно. Стюарт Барби смотрел ее на предмет страховки. Он оценил в сорок тысяч. По-моему, цена занижена, но в любом случае посмотреть не повредит.

— А с разрешением на вывоз проблем не будет?

— В Лувре сказали, что картина их не интересует и они не будут возражать против вывоза за границу.

Взгляды присутствующих встретились. Из того, что картина не заинтересовала Лувр, можно сделать два полностью противоположных вывода: либо картина действительно не представляет никакой ценности, либо Лувр, заявляя, что картина не представляет ценности, намерен приобрести ее подешевле — для себя или для какого-нибудь другого музея.

Итак, в среду прибудут не только родители и Роджер с женой, но и представитель музея Гетти. Для Честера и Марджив мы зарезервировали номер в «Двух континентах», а Роджер пожелал остановиться у «Георга V». Я была полна нехороших предчувствий, зато внимание Рокси полностью переключилось на то, что происходит внутри ее. Она была рада приезду родителей. Она думала о ребенке, который скоро, при маме, появится на свет, прислушивалась, как он ворочается и не начались ли у нее схватки.

Из-за ожидания день в среду тянулся нескончаемо. Под вечер раздался телефонный звонок. В аэропорту Шарля де Голля забастовка, поэтому самолет приземлился в Лилле, сообщали наши. В Париж их привезут автобусами «Эр Франс». Если будет поздно, нам лучше не ждать. Они сами как-нибудь доберутся до гостиницы и постараются за ночь прийти в себя после перелета, а утром позвонят.

Мы получили отсрочку.

Утром в четверг я отправилась к Эймсу Эверетту пораньше, чтобы вывести Скэмпа. С Рокси мы договорились встретиться в десять. Обычно Эймс не тратил время на разговоры со мной, но на этот раз заинтересовался приездом родителей и самочувствием Рокси. Самочувствие Рокси вообще стало излюбленной темой в американской общине. Чем меньше времени оставалось до родов, тем двусмысленнее становилось ее положение брошенной жены, тем больше говорили о Рокси и о том, как рискованно американцам связываться с французами.

— Наверное, Роксана побаивается аукциона? — спросил Эймс, и я в который раз подумала, что он почему-то заинтересован в продаже картины. — И как она, рада повидать родителей?

— Она их еще не повидала. Они у нас потерялись где-то между Лиллем и отелем «Два континента». А насчет аукциона — да, побаивается. По ее мнению, родители считают, что ей надо немедленно ехать домой, просто взять и смотаться отсюда.

— Вот как, — протянул он. — Но она ведь не сделает этого, правда?

— Но что-то сделать ей все равно придется. Шарль-Анри, видите ли, влюбился. Хочет даже вторично жениться.

— Что за глупая мода — жениться? Грязное дело, да и бесполезное. А уж вторично — полный идиотизм.

Странное совпадение: в четверг, в тот самый день, когда приехали наши родители и который отложился в памяти как начало конца, я вдруг начала понимать, что говорят люди в метро. Это произошло как в сказке, когда герой находит чудо-колечко или выпивает волшебный напиток. Он начинает понимать, о чем поют птицы. Я начала понимать, что говорят французы.

— Интересно, Жерар купит теперь «сааб»?

— Вряд ли, он всегда покупает «пежо».

Волшебство продолжалось целый день. Я забежала в «Надежду» выпить чашечку кофе. За соседним столиком болтали две женщины под пятьдесят, и каждое их слово долетало до меня так отчетливо, словно они говорили по-английски.

— Ни за что не узнаешь, какую штуку выкинет Мишель. И тут уж ничего не поделаешь. А тебе приходится выбирать, на чью сторону встать. Трудно это.

— Не то слово.

— Конечно, можно сказать: с меня достаточно. Но все равно, что делать — не понятно.

— Ее мать… и т. д. Это правда?

— Я им все сказала.

Позже, когда я имела возможность подумать, у меня мелькнула мысль: а стоило ли понимать по-французски? Может быть, лучше было оставаться в звуконепроницаемом одиночестве? Я с разочарованием открыла, что слова, которые выражены такими энергичными, непонятными, непроизносимыми звуками, складываются в пустые банальности, которые можно услышать в автобусе в Санта-Барбаре (если, конечно, дождешься автобуса). И все равно меня охватила радость оттого, что я отныне посвящена в тайны французского. С этого времени я стала подслушивать на улицах, как шпион.

Рокси сходила посмотреть на «Святую Урсулу». В «Друо» ее провели в торговый зал, обитый выцветшим бархатом, и оставили одну перед картиной — символом ее жизни в Париже, символом счастья и неповторимой, никому не ведомой любви. Воображаю, как разрывалось ее сердце от сознания, что все это прошло и не вернешь.

Ее буквально сразило известие, что картина может быть выставлена на продажу через несколько дней, hors catalogue^[115], как новое поступление к давно запланированному аукциону. Аукцион должен состояться на следующей неделе, в пятницу. Нет, она не пойдет — что, если там будет Шарль-Анри? Пусть пойдет кто хочет — родители, Роджер, ее знакомый Эймс Эверетт. Эймс сказал, что будет на распродаже непременно: надо проследить, чтобы все прошло как положено. Нет, она не пойдет, но я знала, что мысленно она будет там.

Внешне Рокси сохраняла ту коровью безмятежность, какая бывает у женщин на последнем месяце, но вместе с тем зорко следила за скоплением неприятельских и наших сил. Последние дни, приходя домой, она тащилась вверх по лестнице, сама отпирала дверь — точно так, как она делала это в тот вечер, когда ушел Шарль-Анри, — и отдыхала согласно инструкциям sage-femme^[116]: усаживалась в кресло и закрывала глаза. На рекламных страницах «Геральд трибюн» в рубрике «Требуется» она вычитала следующее:

«Священное сердце Иисуса Христа Господа нашего возлюбим, восславим и сохраним здесь и повсюду, ныне и присно и во веки веков. Иисус Христос, молись за нас. Святой апостол чудотворец Иуда, молись за нас. Святой апостол Иуда, помогающий беспомощным и страждущим, молись за нас.

Молитву сию твори по девять раз в день девять дней подряд, да будет она услышана.

Публикация обещана».

Рокси закрывала глаза и начинала читать, вернее — твердить мысленно эту молитву раз за разом. Дойдя до конца, она так и не понимала, чего она просит, и довольствовалась туманной надеждой, что все образуется. Она не хотела искушать судьбу, святого Иуду и вообще кого бы то ни было и не требовала слишком многого, скажем того, чтобы силы небесные просветили неразумного Шарля-Анри. Она, новообращенная католичка, имела слабое представление, кто такой святой Иуда, а фраза «Публикация обещана» и вовсе поставила ее в тупик.

Но все равно, повторить одно и то же девять раз — это успокаивает.

Марджив и Честер, доставленные автобусом из Лилля, проснулись среди ночи в «Двух континентах», тараща глаза из-за смены времени, а потом снова в половине одиннадцатого, перепуганные тем, что заспались, и измучившиеся на неудобной кровати.

— Мы должны найти другую гостиницу. Для этой мы слишком стары, — сказала Марджив.

— Это значит, что я должен найти другую гостиницу, — пробурчал Честер.

Марджив вечно меняла комнаты и столы, но чтобы менять гостиницу — это было первый раз. Тем не менее ему пришлось согласиться: номер тесный, душный, в радиаторах всю ночь что-то фыркало и посвистывало, повсюду запах бензойного ароматизатора.

— Ты поспал? — спросила Марджив.

— Проснулся в четыре. Принял успокоительное.

— Надо было разбудить меня. У меня есть «восстановитель ритмов».

— Пора звонить Рокси, она, наверное, волнуется.

— У меня у самой рука тянется к телефону, но страшновато. Один Бог ведает, какая каша тут заварилась.

— Не каша, а суровая реальность, — засмеялся Честер. — Рокси, не умеющая вести домашнее хозяйство. Изабелла со своей настырностью и самосовершенствованием. Строгости на французской таможне. Ты никогда не любила реальности.

— А что она для меня сделала, твоя реальность? А впрочем… все, все сделала. Но вот для девочек…

— С девочками все в порядке. Ты это сама знаешь. Иначе они бы сообщили. Мы бы почувствовали, если что не так. Ты бы на первом же самолете улетела.

— Не терпится повидать Женни. Конечно, она нас не узнает, но все равно…

Минуло полгода с тех пор, как я видела родителей, и почему-то думала, что они изменились. В определенном смысле они действительно изменились, но в общем и целом остались решительно теми же самыми, только предстали теперь в новом, отраженном от собора Парижской Богоматери и волнующейся Сены, свете. Мачеха надела костюм нормального калифорнийского синего цвета, может быть, слегка отдающего в голубизну, а на отце был свободный темный пиджак, который он надевал, когда ездил читать лекции на Восточном побережье, и не носил в Санта-Барбаре. Дома он ходил то с бородой, то без бороды. Мы переставали замечать перемены, чем он бывал очень огорчен, когда появлялся вдруг утром, желая удивить нас, с бритым подбородком. Сегодня он был с бородкой и смотрелся иностранцем, причем восточноевропейского типа, потому что во Франции борода — явление редкое. Впрочем, их обоих никто не принял бы за французов — только за американцев. Едва они вышли из метро, мы с Рокси кинулись обнимать их.

— Вот и мы! — объявили они, сияя. Мы с Рокси тоже сияли.

— Рокс, ты как слониха! Не иначе как тройня, правда?

На Рокси была голубая блузка с длинными рукавами и гофрированными кружевными манжетами, прикрывающими запястья.

— Из, дорогуша, ты замечательно выглядишь. Настоящая француженка!

Я не стала спрашивать, что она хотела этим сказать.

Мы отправились к Рокси. Я недооценила Марджив. Она не пришла в ужас от облупленных стен на лестнице, напротив, начала восторгаться ее живописной стариной.

— Это salon, — сказала Рокси, когда мы вошли в квартиру. — Здесь стояло бюро, как сказали бы в Америке, то есть комод. Но сейчас его увезли на продажу.

— Мы и сами знаем, что в Америке называют бюро.

Голая стена над камином издавала, как мне казалось, душераздирающий крик, но Марджив и Честер словно бы и не заметили ее. Им нравилось решительно все, и особенно сама Рокси в роли этакой матроны, maîtresse de maison. Когда они были в Париже прошлый — и единственный — раз, Рокси и Шарль-Анри жили еще в студенческой квартире.

— А Женни где, в подготовительной школе? Надеюсь, ее отпустят на денек? Мы хотим свозить ее в «Диснейленд».

— Сколько тебе еще ходить? — озабоченно спросил Честер, глядя на располневшую Рокси. — Что говорят доктора?

— Мы переехали в гостиницу «Сен-Луи», это на острове Сен-Луи, знаете? Очень уютное местечко, — говорила Марджив. — Поэтому нас уже не было в «Двух континентах», когда вы звонили.

— Пойду сделаю кофе. — Было видно, что Рокси счастлива, чувствуя себя в роли хозяйки, счастлива, что встретила родителей и они видят дочь в ее собственной квартире, даже такой неприглядной.

— Ну а теперь рассказывайте с самого начала, — сказал Честер. — Какие новости на юридическом фронте? Роджер с Джейн приедут днем.

— При чем тут Роджер? — неожиданно взорвалась Рокси. — Роджер тут совсем не нужен. Перестаньте вмешиваться в эти дела, пожалуйста!

— Рокси! — воскликнула Марджив. — Ты забыла, что это не только твоя картина. Она принадлежит Честеру, Роджеру и Изабелле. Так что помолчала бы! Роджер сделает все, что сможет.

— Я не хочу, чтобы вы вмешивались! — кричала Рокси. — Не суйтесь не в свое дело!

Поднялся страшный шум. Всего через двадцать минут, как мы пришли сюда. Может быть, даже к лучшему, что гроза разразилась у Рокси и именно сейчас. Она, бедная, в конце концов расплакалась, но ничто не могло помешать приезду Роджера, консультациям с адвокатами, столкновению с Персанами и всем прочим несчастьям, о которых мы не подозревали. Перед нами разверзлась бездна, но кто-то из милосердия перебросил через нее мостик.

Родители, видимо, быстро пережили случившееся. Им было приятно побывать в Париже, они пришли в восторг от Женни, прелестного ребенка, такого прелестного, что никакая фотография не передаст. «Кстати, Рокси, у тебя есть карточка Женни»? Мы сели на 24-й автобус. «На обратном пути мы пройдем перед собором Парижской Богоматери», — говорила Рокси, радуясь роли гида по Парижу. Самообладание и спокойствие давно вернулись к ней.

В отличие от общего приподнятого настроения мне было почему-то не по себе. Я больше молчала или отделывалась малоприятными замечаниями вроде «Осторожнее, тут голубиный помет».

— Мне нравится Париж, — тараторила Рокси. — Такой цивилизованный город. И дети у меня — французы. Я останусь здесь, хотя иногда скучаю по Калифорнии. Но тогда я сажусь на автобус и еду посмотреть старинный дом, где жил д'Артаньян. Знаете, ведь д'Артаньян — историческое лицо, даже дом его сохранился! Это так волнующе, ни о чем не хочется думать. Я влюбилась в д'Артаньяна, когда мне было всего одиннадцать лет.

— Вы только посмотрите на эти смешные шапки, — сказала Марджив, показывая на солдат в круглых шляпах, стоявших на углу.

— Ну кого из наших можно сравнить с д'Артаньяном? Никого, — не унималась Рокси.

Когда родители пошли в свою гостиницу переодеться к ужину, Честер сказал Марджив:

— Знаешь, я вовсе не считаю картину моей. Тут ты дала маху. Мне безразлично, что с ней будет. Я бы даже не узнал ее, будь она неладна.

Мы составили для родителей такую насыщенную программу пребывания, что они взбунтовались, стали уверять, что у них есть все, что нужно туристам, что хотят походить по Парижу и вспомнить прошлое и мы им не очень-то нужны. Тем не менее в программе остались ужин у миссис Пейс, воскресный обед у Персанов, литературный вечер в «Городском глашатае» и концерт в Американской церкви. Сегодня мы ужинали с Роджером и Джейн у них в отеле.

На Роджере и его жене тоже лежал налет чего-то незнакомого, даже больше, чем у родителей. Наверное, потому, что они жили в моей памяти как брат и сестра. Теперь это были импозантные состоятельные люди, чувствующие себя свободно в незнакомом месте, остановившиеся в «Георге V», изысканном отеле, какие бывают и в Калифорнии, на авеню Георга V, — я говорю «какие бывают и в Калифорнии», потому что снова и снова должна напоминать себе, что наши отели скопированы с французских, а не наоборот.

На ужин я надела шпильки и взяла «келли». Стены в их номере были обшиты панелями из бирюзовой ткани, вставленной в орнаментальные рамы, а телевизор стоял в антикварном шкафчике. В такой шикарной обстановке Роджер и Джейн гляделись вполне по-светски. Я вдруг поняла, что брат у меня — ловкий адвокат в темном дорогом костюме и, должно быть, загребает кучу денег.

Мы немного выпили, как и полагается при встрече. Рокси заявила, что она тоже будет пить, приведя всех в замешательство. Ей хотелось показать себя française, и как таковой ей не возбраняется алкоголь во время беременности. Она заказала портвейн, опять-таки это по-французски — выпить перед едой.

— Ну а теперь я введу вас в курс дела, — сказал Роджер. — Всю вторую половину дня я провел в офисе «Дункан, Крибб и Кратчер». Это компания, которая представляет нас в Париже. Они уже подали ходатайство в здешний суд о том, чтобы отложить продажу картины до тех пор, пока суд в Америке не примет постановления об этом объекте права как супружеской собственности. Французы пока еще не вынесли решения, но им в любом случае придется признать юрисдикцию американского судебного органа. Так или иначе все откладывается… Кстати, любопытная подробность: в «ДКК» знают мужа женщины, с которой завел шашни Шарль-Анри.

— Ее зовут Магда, — сказала Рокси.

— Он служит в «Евро-Диснее». Психует, говорят, ни в какую не хочет давать развод, но это его проблема.

— Значит, в пятницу аукциона не будет?

— Не исключено, что к пятнице они решат вернуться к этому вопросу, учитывая результаты аукциона. Музеи часто приобретают ценности на таких условиях.

— Музеи?! — Мы застыли как громом пораженные. — После отказа Лувра это было первое упоминание о музеях.

— Не исключено, так мне сказали. Вдруг какой-нибудь музей захочет ее купить.

Марджив была взволнована больше всех.

В столовой мы принялись изучать огромные, украшенные виньетками меню.

— Здесь можно пить воду из-под крана? — спросила Джейн.

— Конечно, можно, ты ведь не в Стамбуле, — нахмурившись, сказала Рокси. Она расценила невинный вопрос как личное оскорбление.

— Просто не хочу, чтобы у меня разболелся живот, — огрызнулась Джейн. — Ты-то к ней привыкла.

— Да нет, нормальная вода.

— Почему же тогда все пьют воду из бутылок? — не отступала Джейн.

— Говорят, из бутылки полезнее, хорошо для почек и для желудка. Кроме того, это престижно.

— Да? Тогда давайте из бутылок, — нерешительно сказала Джейн.

Оглядывая членов семьи, моей семьи, — одетых в лучшее выходное платье, и шикарную обстановку в роскошном номере пятизвездочного отеля, я не чувствовала обычной скуки, разве что раздражение из-за Джейн. Немного навязчивая предупредительность официанта, forêt из verres и fourchettes^[117], позолоченные деревянные панели на стенах — все это словно придавало им лоск международной элиты. Даже Джейн не казалась такой тетехой, какой бывает в своих платьях, точно снятых с Грир Гарсон в роли мадам Кюри. Сейчас на ней было короткое парижское платье, чулки, завивка, золотое ожерелье на шее — ни дать ни взять француженка. Не такая уж мы деревенщина, если двое из нас живут в Париже, говорили наши взгляды.

И я радовалась за всех нас, хотя остальные уставились на меня, когда я заметила, что tourtière — это торт в формочке, а не turtle, не черепаха. Они явно задавались вопросом: откуда Изабелла это знает? А я, разумеется, не могла сказать, что побывала в изысканных французских ресторанах больше, чем они все, вместе взятые.

В конце ужина Роджер, отсчитывая деньги по счету, объявил:

— Чаевые сюда входят.

— Оставь еще, — сказала я.

— Ни в коем случае. В том и смысл, что чаевые входят. По-моему, это очень рационально.

— Ну хотя бы двадцать франков.

— Катитесь вы, и так пятнадцать процентов добавлено.

— Может быть, в простом заведении и надо добавлять на чай, Изабелла, но когда уже выложена куча денег… — протянула Марджив.

— Почти семь сотен долларов, позвольте доложить. — Голос Роджера чуть заметно дрогнул.

— Погоди, у меня что-то есть. — Рокси пошарила в своей сумочке и дала мне три dix-franc^[118] монеты. Я положила их на блюдечко рядом со счетом. Роджер стиснул зубы. Честер смотрел куда-то в сторону. Я знала, что в подобных обстоятельствах Эдгар оставил бы около сотни франков. Но кто меня послушает?

28

Кто бы ты ни был, не поверяй постороннему порывы своего сердца. Только само сердце может говорить о них и лечить собственные раны.

«Адольф»

— Это я, отступница Шарлотта, — весело сказала по телефону Шарлотта де Персан под вечер в пятницу. Честер и Марджив ушли с Рокси в детский сад, где она представит их как responsables^[119], которые могут забирать Женни.

— Рокси нет дома, — сказала я. — Ты в Париже? Как ты?

— Я тебе звоню. Остановилась в Париже по пути в Лион. Вот и подумала, может, у тебя найдется время выпить по чашечке кофе? Кстати расскажешь мне семейные новости.

Звонок удивил меня. Кто-кто, а я хуже всех информирована о семейных делах, потому что органически не способна отличить ссору от горячего спора за столом. За примером далеко ходить не надо. Я до сих пор не понимаю, как обстоят дела у той же Шарлотты и ее мужа Боба. То, что раньше было очевидным сексуальным скандалом — ее «связь», как выражалась Сюзанна, с англичанином, — плавно переросло в легенду о «Шарлоттиной работе в Лондоне». Боб время от времени появлялся на воскресных обедах, а дети были там часто. Я даже перестала сердиться на Шарлотту за котенка (Рокси не простила ей этого) — очевидно, потому, что не разобралась в причинах ее поступка. Вообще я понемногу привыкала находиться в стороне от потока событий, и эта оторванность приносила покой. Так спокоен глухой, у которого мозги работают сами по себе, без внешних раздражителей.

Мы встретились в кафе «Вид на собор Парижской Богоматери».

— В Лондоне трудно жить, — пожаловалась Шарлотта, закуривая вторую сигарету через полминуты после того, как ткнула в пепельницу окурок первой, и одновременно кокетливо дуясь на официанта. Мне показалось, что волосы у нее поблекли, а сама она набрала фунта два. — У англичан слабо развито чувство plaisir^[120], и небо там серое. Зато работа интересная. Скучаю по детям, но они приезжают на каникулы. Как твой французский — движется?

Да, она слышала о приезде моих родителей и об интриге вокруг «Святой Урсулы». Она сожалеет, что вмешивается Антуан, и беспокоится за Шарля-Анри. Потом, подавшись вперед и не спуская с меня глаз, она сказала:

— Знаешь, в воскресенье на обед приедет моя тетка. — Я не поняла, о чем она говорит. Она увидела мое недоумение. — Жена дяди Эдгара, тетка Амелия. Все наши как в столбняке.

Неужели ее послали сказать, что знают обо мне и Эдгаре? Что они думают делать? Кровь отлила у меня от головы, и я ляпнула: «Ты думаешь… ты думаешь, они скажут моим родителям?» Слова вырвались у меня чисто механически. Не важно, что они скажут родителям, — те все равно будут страшно огорчены. Я и сама была огорошена.

Раньше я думала о Рокси, о Шарле-Анри, о ней самой. Теперь у меня было такое ощущение, как во время серфинга. Тебя несет к берегу, набегающая волна то вскидывает тебя вверх, то бросает вниз, потом вдруг берег опрокидывается, доска уходит из-под ног, волна откатывается и тащит тебя назад, по песку, по острым ракушкам, обдирая кожу. В этот момент пошла на откат высокая теплая волна моей парижской жизни. Или как на киноленте, запущенной назад, я вдруг увидела вереницу образов и картин: гусиная печенка, парижские автобусы, концерты в средневековых храмах, витрины кондитерских, похожие на музеи, бикини. Все это бежало назад и тянуло меня за собой к солнечным кадрам с девчонкой на пляже — именно такой мне виделась моя жизнь в кино о Санта-Барбаре.

Все это рушилось. Я боялась, что Честер и Марджив узнают про «болезнь» Рокси, тогда как мне надо было бояться совсем другого. Моя собственная жизнь терпела катастрофу.

Эдгар? Да, мне было жаль потерять человека, которого я люблю и который любил меня, пока наш роман не нарушил принятый порядок вещей и не привлек внимание негодующей или забавляющейся сестры, жены, племянниц, племянников… Но и охваченная паникой, и после, когда я снова и снова мысленно перебирала каждое слово, сказанное Шарлоттой, я не строила никаких иллюзий. Эдгар не будет бороться за меня, не будет портить себе жизнь. Я знала свое место. Одноклеточное существо, девушка с почасовой оплатой, младший игрок, не имеющий покровителя. Меня бросят, я знала.

И все-таки надеялась, что этого не случится.

— Знаешь, сначала я подумала: как странно! А потом решила, что ничего странного нет, — продолжала Шарлотта, еще больше понизив голос. — Что касается женщин, у дяди неважная репутация. Конечно, он привлекательный, но уж очень старый, правда?

Перед моим мысленным взором снова замелькали кадры кинохроники. Пожилой господин и молоденькая женщина в ресторане. Он — красивый, может быть, слегка полноватый, хорошо одет, хотя немного броско, благородная седина, чуть-чуть морщинистые руки. У него знакомое лицо. Люди оглядываются, стараясь вспомнить, где его видели. Она в строгом черном костюме, улыбающаяся, волосы собраны на длинной шее в пучок, как у балерины. Хороший профиль, точеный нос, видна порода. Дорогая сумочка. Люди, сидящие поближе, слышат, что они говорят о Прокофьеве. Они только что из балета. Никто не подозревает, что вместо колготок на ней чулки, пристегнутые к черным резиновым подвязкам, и голубые кружевные трусики, что всю эту artillerie de nuit^[121] она с его помощью скоро стащит с себя, и он будет ласкать и лобзать la foufoune, ее норку, она будет ласкать и лобзать la bite, его поршень, и они, изнемогая, проведут целый час на седьмом небе, но это будет после, а пока они за десертом, он взял salade d'agrumes^[122], тогда как она предпочла clafoutis^[123].

Любят ли они друг друга? Никому, кто слышит их веселый, беззаботный смех, такое и в голову не придет. Здесь уместны другие слова. Молодая женщина считает его мудрым, остроумным, светским человеком и замечательным любовником, тем, на кого можно положиться. Она верит, что в нем ключ к ее будущему, хотя не представляет, как будет действовать этот механизм судьбы. Она влюбилась в него не потому, что он имеет власть над ней. Она не терпит тех, кто пытается взять над ней верх, даже в сексе. Она хочет, чтобы сила и власть были в ее руках. Но и в нем есть сила, мужская сила. Она отнюдь не пассивна, нет, но именно он задает в постели тон и ритм. Он ценит ощущения и умеет научить этому партнершу. Раньше она всегда была девчонкой типа «взяла — иди». Он же методичен и сосредоточен. Когда, например, он смотрит на внутреннюю сторону бедра, на то место между краем чулка и самой норкой, то можно подумать, что он впервые видит эту заповедную манящую расселину, что никогда не касался и не целовал ее.

Любит ли он ее? Она не знает. Он говорит, что самое большое удовольствие в его возрасте — быть внимательнее к вещам, которые он всегда ценил, но не имел досуга смаковать. Моменты неземного наслаждения следовали за quenelles de brochet, sauce Nantua и nougatine glacée, coulis de framboise^[124], за музыкой Прокофьева и зрелищем гнущихся, сплетающихся тел танцовщиков и танцовщиц, когда сам танец — как взрыв, как оргазм, за вкусным обедом с предвкушением удовольствия. И все это, вместе взятое, — словно наркотик, пагубная страсть, которой предаешься снова и снова. Ты хорошо провела время в Париже, Изабелла? Да, очень хорошо, просто замечательно.

Мне казалось, что я не до конца поняла смысл сказанного Шарлоттой: «В воскресенье на обед приедет моя тетка». Могла уйти в глухую оборону. Но мне хотелось крикнуть ей: «Я люблю его!» Я чувствовала, что эти слова вот-вот сорвутся с моих губ, что, наверное, первый раз говорю их самой себе. От духов Шарлотты и табачного дыма кружится голова. Я могла в ту секунду броситься ей на грудь с мольбой: «Скажи, что мне делать?» Тогда у меня был бы союзник, пусть слабый, Шарлотта и сама отщепенка в семье. Но у меня не хватило духа, глаза застлал страх перед воскресным обедом и неизбежной потерей. Ты словно видишь, как катится по раковине кольцо с бриллиантом и падает в слив, но не можешь ничего сделать.

Когда позже я думала, что мы делали с Эдгаром и как смеялись, вспоминала наши ужины и разговоры о Жубере, я поняла, что у нашего романа есть ясный и захватывающий сюжет, своя история, и она тоже часть его жизни, как фамильное серебро является частью чьей-то жизни. И тогда ко мне возвратилась надежда.

Но тогда, с Шарлоттой, я чувствовала, как во мне поднимается негодование. Неужели я не могу постоять за себя? Разве американцы разучились бороться? Нет, Сюзанна и его жена не запугают меня, я не сдамся. И в то же время я думала: ты с Ума сошла, еще ничего не случилось, успокойся.

Я переменила тактику.

— Месье Коссет — выдающаяся личность, — говорила я. — Знаешь, я часто хожу на собрания, где он выступает. Надеюсь, никто не найдет в этом ничего предосудительного. Я считаю, что он — единственный человек, которого заботит судьба Боснии. По его мнению, Франция должна немедленно вмешаться и США тоже…

Шарлотта удивленно смотрела на меня, подыскивая английские слова. Что она несет? Молчание затягивалось.

— Мы еще не знакомы с мадам Коссет, может, только Рокси с ней встречалась, — продолжала я. — Я восхищаюсь твоим дядей месье Коссетом.

— Она будет там в воскресенье, — повторила Шарлотта. — Moi^[125], я еду в Лион. Жаль, что не успею познакомиться с твоими родителями.

Я мысленно кричала: «Я люблю его! И никому его не отдам!» — но вслух сказала:

— Мне будет приятно познакомиться с твоей тетей.

29

Настала суббота, и мы с Рокси предложили родителям совершить вылазку на Блошиный рынок. Рокси обожала пастись среди торговых рядов, а у меня были там дела, о которых я никому не хотела говорить. Я все еще надеялась купить хорошую фаянсовую вещицу и сделать Эдгару рождественский подарок. План этот теперь отдавал горечью. Я представляла, что преподнесу ему презент после того, как он скажет, что мы больше не увидимся. Прощальный подарок и вечное напоминание о прошедшей любви.

Оказалось, что среди намеченных Марджив дел одно из первых мест занимало посещение Блошиного рынка. У нее был нескончаемый список вещей, которые просили привезти знакомые в Санта-Барбаре. Честер не любил таскаться за покупками, но проявил добрую волю и поехал с нами. В метро очень неудобно ехать с Женни и ее коляской, поэтому мы погрузились в автобус. У всех было приподнятое настроение, сопутствующее путешествию в удивительный мир, где продают и покупают все, что ни есть на свете, — барабаны, bijoux^[126], джинсы, африканские диковины, фарфор, целые комнаты деревянной обшивки, содранной со стен старинных замков.

Рокси убеждена, что 24-й — самый лучший автобусный маршрут в мире. Он начинается на площади Согласия, потом автобус поворачивает на восток и проходит между набережной Сены и Лувром.

На стенах Лувра красуются головные изображения французских правителей — все Людовики, Наполеон, Наполеон III. Далее автобус останавливается у огромного универсама «Самаритэн», затем переезжает Новый мост и попадает на площадь Дофина, откуда виден небольшой парк, формой напоминающий пирог, где старики катают шары в кегельбане. Оттуда автобус идет по набережной мимо полицейской префектуры, где располагался кабинет комиссара Мегрэ, перед собором Парижской Богоматери снова переезжает реку и идет по бульвару Сен-Жермен до конечной остановки на площади Мобера.

Когда к Рокси приезжают в гости родственники или бывшие одноклассники, она непременно возит их на 24-м автобусе. Поездка нравится людям, но никто, кажется, не испытывает особого восторга от того, что автобус проезжает мимо того места, где под колесами экипажа погиб Пьер Кюри, что из окна видна площадь, на которой Мария Антуанетта ожидала казни, а задолго до нее маршировали римские легионы. Рокси гордилась, что живет там, где хаживал Абеляр во времена Чосера, когда ничего не происходило в Санта-Барбаре, штат Калифорния, потому что история там даже еще не начиналась.

Было довольно любопытно снова посмотреть на Париж глазами родителей. Они знали, что им опять понравится город, но парижан они не одобряли, особенно Марджив.

— Почему нищие стоят на коленях и воздевают руки, будто молятся? Это ужасно. Что, им нужно доказывать свое бедственное положение? Иначе им не подадут?

— От наших только и услышишь: эй ты, гони монету!

— Лучше сказать, наши нищие сохраняют собственное достоинство, — сказала Марджив.

— Нам нравится, что наши такие задиристые. Это вызывает отпор, и ты перестаешь чувствовать вину за их беды, — возразил Честер.

— Это лицемерие со стороны общества — требовать такого самоуничижения, — говорила Марджив.

— Во Франции очень мало бездомных, — резко заметила Рокси. — Общество хорошо заботится о бедных. Для этого существует широкая сеть социальной помощи.

— А эти нищенки с детьми на коленях? — не унималась Марджив. — Это же вредно — так долго держать маленьких без движения.

Общаясь с родителями, я поняла, что привыкла ко многим вещам, которые поначалу должны вызывать недоумение. Когда мы ехали на Блошиный рынок, Честер вдруг сказал: «И вы это терпите? Сидеть взаперти, как в клетке». И правда, автобус застрял посреди улицы из-за стоявшего поперек фургона. Мы с Рокси даже не заметили, что мы стоим. Рокси увлеченно болтала с Марджив, а мои мысли были заняты завтрашним обедом у Сюзанны. В Париже автобусы вообще ходят медленно.

Меня не пугала встреча с Амелией, это факт. Жена с тридцатилетним стажем, женщина, которой, по моим расчетам, далеко за пятьдесят. На такую незачем наезжать, и от нее какой мне вред? Но я представила сидящих за столом, суровое судилище, обличающее меня на чужом языке. Изабелла — Иезавель. Эдгара, вероятно, там даже не будет. Я была погружена в свои мысли, а отец в это время раздраженно ерзал на сиденье.

— Уже десять минут стоим, — недовольно ворчал он.

И правда, за нами уже выстраивалась вереница машин, негодующие водители высовывались из окон, оглушительно сигналили. Человек в форме подошел к автобусу и, жестикулируя, начал что-то говорить. Шофер огрызнулся: «Passer? Peux pas… demandez mon nom»^[127]. Они продолжали препираться, a Рокси переводила Честеру и Марджив. Честер вертелся и клял глупого водителя фургона. Рокси смеялась от души, узнав в нем прежнего отчима. «Я так рада, что вы приехали!» Но самое удивительное, что ни он, ни Рокси не заметили, что автобус застрял.

Родители не переставали удивляться происшедшим в нас переменам, говорили, например, что я и одеваюсь по-другому. Конечно, у меня было несколько новых платьев, но мне казалось, что я ношу почти то же самое, что и раньше, разумеется, с учетом климата. Мне чудилось, что у себя за спиной я слышу их шепотки:

— Интересно, Рокси почти такая же, но Из сильно изменилась, — будто бы говорил отец.

— Все правильно. Из молоденькая и еще будет меняться. А вот Рокси всегда одинаковая, несмотря на беременность и неприятности.

— Она выглядит такой… Я имею в виду Из…

— У французов есть хорошее слово — soignée^[128]. — Это встряла Джейн, она немного знает французский.

— Никак не ожидал увидеть ее такой, — продолжает отец. — И как вы это объясняете?

— Из всегда была модницей. А здесь модно быть soignée (слова Марджив).

— Она похожа на звезду британского порнофильма. Очаровательная мордашка, волосы зачесаны наверх, в строгом черном костюме. Служит нянечкой, с детьми сурова, — говорит Роджер (на самом деле это говорил Ив).

— Не знаю, не знаю, — задумчиво отзывается Честер. — Британских порнофильмов не видел.

По их взглядам я чувствовала, что они думают, будто я прирабатываю на стороне, может быть, снимаюсь в порнухе. Они смотрели на меня с загадочным, подозрительным, ожидающим видом, словно мои наряды, ухоженность и странные французские фразы — все это понарошку, а вообще тут что-то не то.

Рокси презирает блошиные рынки. По ее мнению, это воплощение торгашеского духа, причем гигантского масштаба, который мы и представить не могли до нашего приезда во Францию. Я думаю, что Америка в силу своей короткой истории просто не успела накопить такого обилия предметов, многие из которых к тому же на редкость безобразны. Хотя должна признаться, что глаз начал привыкать к бесконечным бронзовым пантерам, гипсовым купидонам, десятки раз перекрашенным тарелкам, дверным петлям, матрасам, джинсам, зеркалам, которые сотнями сдирали со стены над камином по всему Парижу, мраморным бюстам, порванным холстам, канделябрам, медальонам, эстампам семнадцатого столетия (специальность Эймса Эверетта), декоративным лампам, вещам, которые стоят тысячи долларов и ни одна меньше тридцати франков. Я давно оцениваю все франками.

Родители вряд ли знали, как им реагировать на это изобилие — восторгаться? негодовать? Или принимать с тем смешанным чувством, которое позволяет оценить виденное беспристрастно? Одно ясно: ничего подобного в Калифорнии не найти. Так французы относятся к Лас-Вегасу: говорят, что там приятно провести время, но французского Лас-Вегаса устроить не хотят. Мы с Рокси видели удивление наших родителей, бродивших по бесконечным рядам с африканской резьбой, тысячами разнообразнейших ваз и статуэток. Мне близка мысль о том, что вещи не умирают, а продолжают жить, пусть после починки и реставрации, обретая тем самым бессмертие, но Рокси — против, потому что они напоминают об умерших владельцах. Она считает, что вещи, пережившие своих хозяев, производят угнетающее впечатление.

— Вещи должны сами уходить из жизни, — сказала она.

Марджив согласилась с ней, но Честер возражал, говоря, что вещи хранят прошлое и благодаря им прежние их владельцы как бы оживают. Я с удовольствием наблюдала, как они прогуливаются по рынку — настоящие американские туристы — и болтают о пустяках. Это был прекрасный день для всех нас, ненадолго забывших и о неприятном завтрашнем обеде, и о болезненной процедуре международной тяжбы из-за картины, и, конечно, не подозревавших ни о будущих разочарованиях Рокси, ни о трагедии, ни о смерти.

— Можно понять французов, собирающих весь этот хлам, — сказала Марджив. — Они ведь так много воевали. Когда все теряешь, каждая вещица становится ценной. — Рокси рассмеялась, но в ее смехе угадывалась горечь. В конце концов Марджив первая сделала покупку — маленькую брошь с портретом Шарля де Голля. Чудной сувенир, зачем он ей?

Пока мои обедали, я поспешила в лавку Г. Мартина. Я была рада отлепиться от них на время и побыть наедине со своими мыслями о предстоящей встрече с женой Эдгара. Я сознавала, что чересчур драматизирую ситуацию, воображая тяжелую сцену публичного осуждения, горькие упреки оскорбленной жены, низкое негодование Эдгара, сделавшего вид, будто между нами ничего не было. Ожидание страдания ранит сильнее, чем само страдание. Мне виделись растерянность родителей, насмешливая издевка Рокси, досада Сюзанны. И в центре всех воображаемых картин вставала холодная отчужденность бывшего возлюбленного. Мысль о том, что он не любил меня так, как я любила его, усугубляла мое состояние и обостряла предчувствие неизбежного конца — если не завтра, то все равно скоро.

Против этого пораженческого настроения активно восставала другая, воинственная сторона моей натуры. Я приняла решение не сдаваться, пока шла по дорожкам рынка, а Рокси, Джейн и родители, заказав «наборы» по шестьдесят восемь франков в ресторанчике «Перикола», дивились мягкости барашка, сочности белой фасоли, умеренности цен и радушию официанта — что бы ни говорили об официантах. Вегетарианка Джейн взяла tourte au Maroilles и crudités^[129].

— Конечно, я помню вас, милочка, — сказал торговец. — Надеюсь, ваша супница скоро попадет ко мне в руки. Вещица дорогая, так что готовьтесь. Я вам позвоню через пару дней.

— Ничего, деньги я раздобуду, — сказала я. Мне еще не был ясен механизм мошенничества, иначе я предупредила бы миссис Пейс.

Возвращаясь домой, мы затеяли в автобусе горячий громкоголосый спор. Марджив и Честер, всю жизнь шикавшие на нас, очевидно, думали, что их не поймут, так как они говорят по-английски.

— Я считаю, что картину надо снять с продажи, свернуть в трубочку и просто положить в наш чемодан, — начала Марджив срывающимся от волнения голосом. Очевидно, что-то расстроило ее на рынке. Честер и тот посмотрел на нее с удивлением. — Кто нас остановит? Просто пойдем в аукционный дом и возьмем ее, — продолжала она. (Я и сама думала таким путем спасти нашу «Урсулу».)

Честер был в растерянности, Рокси нахмурилась.

— Это повредит мне. Я не собираюсь становиться преступницей. Мне здесь жить.

— В конце концов не погонится же Франция за нами. Или Изабелла может привезти ее.

— Я не собираюсь возвращаться домой, — возразила я.

Теперь все накинулись на меня. «Не собираешься? А когда у тебя выйдут деньги? Кончится разрешение на работу?.. И вообще — почему, почему?» Рокси будто бы одобряла, что я вызвала огонь на себя.

— Мне начинает нравиться здесь. Я узнала кое-что о Европе, учу французский и думаю продолжать.

— Ну как же так, дорогуша? — Марджив уже прикладывала платочек к глазам.

— Я могу здесь делать то, что не могу дома, — добавила я.

— Например? — обрушился на меня недоуменный вопрос, хотя, казалось бы, и так все ясно.

— Слушать музыку, ходить на выставки.

— У нас тоже есть концерты и выставки. Может быть, размах не тот, но все же… — возразил Честер.

— Вот недавно была на концерте Штокхаузена в Центре Помпиду.

— Штокхаузен! — Имя было как красная тряпка для быка. — Думаешь, у нас, в Санта-Барбаре, никогда не играли Штокхаузена? Но разве тебя можно было затянуть на концерт?

— Ну конечно, вы только и ходили на концерты Штокхаузена! — рубанула я.

— Штокхаузен, Бетховен — что-то я там тебя не видел. На бульваре — да, и около клиники для будущих родителей.

— Ну, это уж совсем лишнее, — сказала Марджив.

Мы ужинали у Рокси. Роджера и Джейн не было — они встречались со знакомыми адвокатами. Я пораньше поднялась к себе, хотелось побыть одной. Я теперь часто торчала дома по субботним вечерам. Рокси постоянно куда-то приглашают, и мне приходится сидеть с Женни, а Эдгар обычно уезжает за город. Спать ложиться рановато. Я почитала, потом подровняла ногти. В голове вертелись мысли о картине, о том, нельзя ли на самом деле ее увезти, как предложила Марджив. В какой-то речи Эдгар сказал: «Joubert disait: «C'est la force et le droit qui règlent toutes choses dans le monde; la force en attendant le droit»». Я успела записать это выражение идиотскими транскрипционными знаками, понятными только мне, и после спросила, верно ли я уловила смысл. Сила и правота правят миром, так? Да, сила в ожидании права, перевел он дальше.

— Тебя это задевает, chérie? Отдает фашизмом?

Около одиннадцати я забралась в постель, все еще возбужденная мыслями о завтрашнем обеде в Шартре, и вдруг почувствовала, что голодна. У Рокси в буфете есть яблоки. Я думала о картине, я думала о яблоках. Поскольку моя конура находится на пятом этаже, под самой крышей, а квартира Рокси на втором, то трижды подумаешь, прежде чем решишься спускаться по узкой лестнице. Я вздыхала, ворочалась, повторяла урок по-французски:

Est-ce que vous travaillez à San Francisco? Oui, j'y travaille.

Est-ce que vous cherchez un menuisier? Oui, j'en cherche.

Est-ce que vous donnez les clés à la dame? Oui, je les lui donne^[130].

Голод и неуверенность в отношении завтрашнего обеда не давали мне заснуть. Я лежала и думала, стоит ли вставать ради яблока и тащиться три этажа, хотя прекрасно знала, что засевшая в головемысль все равно не даст покоя. В конце концов я все-таки встала.

На мне была атласная ночная рубашка и цветастое шелковое кимоно с кружевами, но неудобно выходить на лестницу в таком виде. Я прочитала все книги о содержанках, какие только могла найти, — «Джиджи», «Нана», «Блеск и нищета куртизанок», «Камилла». Конечно, я не содержанка в точном значении слова, однако за ужины мы не расплачивались поровну. После этих книг вряд ли возникнет желание вести такую безрассудную, чреватую опасностями жизнь, зато в одной из них я нашла дельные советы касательно дамского белья — «артиллерии ночи», как там было сказано. Правда, я ни разу не провела с Эдгаром целую ночь.

Так или иначе, накинув пальто на «орудие ночи», я поплелась вниз по лестнице. Была уже полночь. С улицы доносились веселые голоса. Если верить мадам Флориан, мадемуазель Лавуа с третьего этажа ведет vie irrégulière»^[131]. Мне вдруг нестерпимо захотелось перенестись куда-нибудь, желательно в Калифорнию, а не торчать в субботнюю ночь голодной в моей дыре и не тащиться по старой холодной парижской лестнице за жалким куском еды.

Я была в мягких туфлях и шла совсем неслышно по той самой лестнице, где pompiers тащили Рокси, оставляя на ступенях кровавые следы — мне казалось, будто и сейчас я различаю пятна крови. Ключ был у меня в руках, но дверь в квартиру была открыта. В дверях стояла Рокси и разговаривала с мужчиной. Со спины я подумала, что это Честер, или Роджер, или тот же Шарль-Анри. Тут они услышали меня, мужчина обернулся. Незнакомый мужчина. Я остановилась.

— Allez, donc, bonsoir^[132], — сказал он и, трижды поцеловав ее в обе щеки, пошел вниз по лестнице.

— Из! То-то я слышу — кто-то идет…

— Проголодалась, — сказала я. — Вот пришла за яблоком. Кто это?

— Мэтр Бертрам, мой адвокат, — ответила она с напускным равнодушием, не располагающим к дальнейшим расспросам. — Странное время для посещения адвоката. — А хорошо мы провели день. Думаю, что родителям понравилось. Все-таки здорово, что они приехали.

— Я тоже надеялась, что им понравится.

— Я только не хочу, понимаешь, чтобы они баламутили воду. К примеру, завтра, за обедом. Останавливай их, если заведут разговор о картине, разводе и вообще. И сама помалкивай.

— Нашла говорунью.

— Ну, если зайдет речь…

Я люблю то место в хемингуэевском романе «И восходит солнце», когда Джейк Барнс говорит: «Меня не интересует смысл жизни. Все, что я хочу знать, — это как жить». Как раз под мое настроение. У меня в жизни слишком много загадок. Я могу перечесть по пальцам одной руки все мои бессонные ночи, и то из-за живота, но вот настала еще одна ночь без сна, и, словно кадры в кино, стали проноситься перед мысленным взором Рокси с мэтром Бертрамом и их непонятная близость, родители в Париже, фотография супницы миссис Пейс на Блошином рынке и завтрашний обед, на котором меня заклеймят как… кого? Как возмутительницу спокойствия, как глупую, взбалмошную, самонадеянную девицу, к тому же расчетливую («келли») и бесстыдную. Какой из этих эпитетов самый обидный? Самое оскорбительное, когда тебя считают недоумком. Но где, когда я сглупила? Влюбиться в человека, который старше и явно не пара тебе, в чужого мужа — разве это не глупость?

Но ведь чувство не подвластно разуму. Чувство… Я действительно люблю Эдгара? Этот вопрос снова и снова вставал передо мной. Да, я думала, что люблю, но не знала наверняка. Разница в возрасте, в общественном положении, в культурном уровне была слишком велика и не позволяла ответить определенно.

И снова приходила на ум фотография супницы.

Французы говорят «это правда» (c'est vrai) или «это неправда». Они смотрят на вещи просто. Но они не подсказывают, как действовать перед лицом правды. Склониться перед обстоятельствами или бросить им вызов? Разве «да» или «нет» объясняют все и вся? Шарль-Анри больше не любит Рокси, c'est vrai, но как насчет мэтра Бертрама?

30

Священное сердце Иисуса Христа Господа нашего возлюбим, восславим и сохраним здесь и повсюду, ныне и присно и во веки веков. Иисус Христос, молись за нас. Святой апостол чудотворец Иуда, молись за нас. Святой апостол Иуда, помогающий беспомощным и страждущим, молись за нас.

Молитву сию твори по девять раз в день девять дней подряд, да будет она услышана.

Мы мало видим Роджера после его приезда. Всю пятницу он был занят с французскими юристами и американскими юристами во Франции. Вместо того чтобы в субботу пойти с нами на Блошиный рынок, он отправился в Лувр, заявив, что хочет поговорить со всеми нами утром в воскресенье, перед поездкой в Шартр на обед.

Они с Джейн приехали к Рокси в десять утра. Отец и Марджив пришли пешком из своей гостиницы на острове Сен-Луи. Вид у них был довольный, как у молодоженов во время медового месяца. Рокси приготовила кофе, мы собрались в гостиной с заметно белеющей голой стеной над камином.

— Хочу ввести вас в курс дела, — начал Роджер. — Похоже, что нам удастся добиться отсрочки продажи «Урсулы» в пятницу. Это обычная практика. Аукционисты в последнюю минуту просто объявляют, что картина снимается с аукциона. Не знаю, предупреждают ли они заранее важных клиентов, приезжающих из-за рубежа. Итак, продажа картины откладывается, это пункт первый. Пункт второй — вопрос о собственности. Мы с Изабеллой и папой подали ходатайство, но решение по нему еще не принято. Спор идет о том, является ли картина собственностью Рокси или мы просто отдали ее сестре и дочери на время. Персаны неправомерно упрощают ситуацию, утверждая, будто картина принадлежит Рокси, следовательно, Рокси и Шарлю-Анри. Но вопрос еще не решен, даже по французским законам. В Калифорнии ее определенно не сочли бы совместной супружеской собственностью. Персаны невольно оказали нам услугу тем, что «Урсула» в аукционной компании. Ее теперь знают на рынке художественных ценностей, и мне кажется, к ней уже проявляют интерес некоторые музеи и индивидуальные коллекционеры. Не исключено, что картина стоит гораздо больше, чем мы предполагаем. Произведения искусства постоянно растут в цене. Как я понимаю, из Лувра уже приходили посмотреть. Это Антуан де Персан устроил. Ты, кажется, принимала эксперта, Изабелла?

— Послушай, Роджер, — прервала его Марджив, которая сидела, думая о чем-то постороннем. Голос у нее был глухой, словно бы доносился издалека. — Ты говоришь, что законы Калифорнии признают общую супружескую собственность, да? Это значит, что половина картины принадлежит мне, а уж во вторую очередь тебе и Иззи.

Наступило минутное молчание, во время которого Роджер как бы впитывал в себя смысл и интонацию реплики Марджив и решал, не означает ли она неожиданную материальную заинтересованность со стороны мачехи. Марджив, скорее, защищала моральное право Рокси взять картину с собой. Она махнула рукой, давая понять, что ей нечего больше сказать, и откинулась на диванную подушку.

Роджер тем не менее отвечал на замечание:

— Даже если отец вступил в наследственное владение картиной после женитьбы, ты не имеешь права претендовать на половину ее стоимости именно потому, что он получил картину по наследству. Надеюсь, ты не станешь подавать на Рокси в суд, даже формально. Лично я не советовал бы присоединяться к нашему иску.

— В суд? Да это просто смешно! — отозвалась Марджив. — Никакого никому иска. — Она снова откинулась на подушку. Обиделась?

Роджер между тем продолжал:

— Теперь Лувр. Если бы в музее хотели сами приобрести «Урсулу», они обратились бы в министерство культуры с просьбой запретить вывоз ее за границу. Некоторые произведения французской живописи не подлежат вывозу из страны, так как считаются национальным достоянием. К счастью, это не относится к нам. Тогда резко сократилось бы число возможных покупателей. Вообще выпали бы американцы, японцы…

— Все это просто неслыханно, — начала Марджив. — Мы отправляем свою собственную картину во Францию… Разве они имеют право запретить нам взять ее домой?

— К чему я все это говорю? К тому, что нам надо продавать картину. Лучше всего в Лондон. Я проделал кое-какую работу. «Урсулу» видели, к ней проявили интерес, на рынке вообще оживление. В пользу Лондона говорит ряд преимуществ, в частности невысокие налоги. Я связался с людьми из «Кристи» — это часть «Сотби и Кристи», знаете? Завтра у меня обед с их представителем. Думаю, что вам тоже полезно поприсутствовать, как и Марджив, слышите? Пока не улажен вопрос о собственности, продажа не состоится. Но к тому времени, когда этот вопрос решится, картина уже будет за пределами Франции, и это хорошо. Правда, они могут и изменить мнение насчет вывоза картины — кто их знает?

— Но что, если тебе не удастся добиться запрета на продажу во Франции? — спросил Честер.

— Мы можем опротестовать продажу. Можно предъявить иск Персанам, если продажа все-таки состоится. Не знаю, насколько оперативны здесь судебные органы. Дело находится в суде уже две недели. Мы иностранцы, и это ставит нас в невыгодное положение, даже при наличии адвоката-француза.

Марджив в этот момент устремила умоляющий взгляд на Рокси, словно призывая ее прийти в чувство и отказаться от неуместной привычки восторгаться чужими странами и чужими людьми. Из-за этой дурной наклонности приходится терпеть массу неприятностей. Она, казалось, говорила, что ничего не случилось бы, если бы…

— О Господи! Поскорее бы продать ее, и дело с концом, — резко сказала Рокси. — Какая разница! Я готова к чему угодно. Приехав во Францию, я подписалась под обязательством соблюдать здешние законы и нести ответственность за их нарушение.

В комнате почувствовалось раздражение ее тупостью.

— Ты что, Рокси, не понимаешь или делаешь вид, что не понимаешь? — возмутился Роджер. — Тут не только твои денежки уплывают. У нас тоже свой интерес. Картина принадлежат всем нам. И нам даже больше, чем тебе.

— Никто из вас и глазом не моргнул, когда я взяла эту старую уродину «Урсулу». А теперь, когда речь зашла о деньгах… — Последнее время на щеках у нее появилась краснота. Кажется, это называют маской беременности, но сейчас ее лицо буквально пошло красными пятнами. Она сделалась похожей на пирата-головореза.

— Да, о деньгах, — хладнокровно произнес Роджер. — И обо всех нас.

— Раз ты решил затеять эту канитель, почему не сделал это раньше?

Снова последовал обмен обидными репликами. Из всей бестолковщины вытекало, что Роджер старается вырвать картину из лап французов и продать ее на аукционе «Кристи», что Марджив извиняется за то, что Рокси якобы несправедлива и игнорирует интересы остальных, что отцу явно не по себе независимо от его личного взгляда на положение вещей, что я лелею надежду на полагающиеся мне десять тысяч долларов, часть которых я потратила бы на фаянсовую безделицу, и что Джейн во всем поддерживает своего муженька.

— Эти Персаны своего не упустят, — ворчал Роджер. — Их братец — его Антуаном зовут? — где только мог руку приложил, почище адвокатов Шарля-Анри шурует. Еще бы, они прекрасно понимают, что поставлено на карту.

— Нам надо успеть на одиннадцать сорок, — заметила я. — Мы званы к часу.

Думаю, что родители были втайне рады, когда Женни, обычно тихая и послушная девочка, может быть, чересчур послушная, вдруг раскапризничалась и заявила, что терпеть не может воскресенья. Наверное, она почувствовала напряженность в разговоре взрослых, но дед и бабка подумали, что она терпеть не может ездить по воскресеньям к другой бабке. Рокси и не подумала рассеять это впечатление.

31

Скандал в обществе — вот что неприятно, и грех — не грех, когда грешат втихомолку.

Мольер

При всех добрых, на посторонний взгляд, отношениях между нами Персаны были уже врагами, и тем не менее мы с Рокси ехали, желая еще раз посмотреть на их дом в Шартре, вернее — посмотреть, как поразится Джейн, увидев его величественность и удобство. Она думала, что европейцы до сих пор живут в условиях послевоенных лишений, в разбомбленных домах без настоящих удобств. Она уже имела возможность убедиться, что это далеко не так, с удовольствием походив по рынку на площади Мобера. Правда, для нее рынок — всего лишь место, куда крестьяне привозят свои продукты, а не место, где делают покупки зажиточные буржуазки, соседки Рокси. «Бедные женщины, тащатся с такой тяжестью, — говорила она, хмуря брови и сочувствуя состоятельным матронам в костюмах от Макса Мара, несущим корзинки с шампанским и гусиной печенкой. — Женщинам в любом обществе приходится хуже всех». Неужели и я была такой же, когда приехала, полная наивных, мягко говоря, американских представлений? Рокси с удовольствием ожидала, какое впечатление произведет замок в Шартре на родителей, которые не раз давали понять, что их дочь попала в руки обедневших европейцев — охотников за богатыми невестами, как в романе Генри Джеймса.

Дом Персанов обнесен каменной стеной с воротами. Перед домом — мощеная площадка, где оставляют машины, позади — участок в пол-акра с теннисным кортом.

На станции мы взяли такси, доехали до боковой калитки и оттуда дошли по дорожке до дома. Дом выстроен из серого камня в форме простого прямоугольника. На первом этаже — несколько застекленных дверей, расположенных на равном расстоянии друг от друга, на втором — ряд высоких окон, над ними — мансардный скос, образующий третий этаж. Стены увиты плющом, цепляющимся за ставни. Внушительно, ничего не скажешь. В Санта-Барбаре у нас нет ни теннисного корта или бассейна, ни старинного фаянса, у нас вообще нет загородного шато.

Когда мы подъехали, я поняла, как жестоко мы ошиблись. Дом не поразил отца и Марджив — он их возмутил. Чувство возмущения обострялось при мысли, что Персаны, судя по их дому, сказочно богаты. Рокси поспешила объяснить, что у французов трудно понять, как попадает им в руки та или иная собственность. Само собой, ни в семнадцатом веке, ни потом простой народ не жил в этом шато, но Персанам далеко до голливудских режиссеров и магнатов с Беверли-Хиллз. Они купили дом давным-давно, воспользовавшись падением цен на недвижимость. Европейское величие вообще вводит американцев в заблуждение, как это случалось поначалу и со мной, потому что оно не обязательно означает, что человек богат. Некоторые старинные hotels particuliers^[133], какие у нас, в Штатах, увидишь разве что в парках с аттракционами, часто служат семейным жилищем для простых французов, хотя возведены в те времена, когда дома строили большие и только из камня и когда зеркала вешали потому, что не было электричества. Мне нравилось живописное запустение в таких домах, выпадающие из инкрустированных деревянных панелей кусочки, выцветшие узорчатые шторы, полуистлевшие предметы старины.

Теперь я размышляла над тем, какое впечатление произведут на родителей сами Персаны, и старалась не думать о трениях, которые могут возникнуть в приятной обстановке их дома. В поезде у меня холодела спина от боязни встретиться с Амелией Коссет и… стыдно признаться, но я боялась, что застесняюсь отца и мачеху. Я думала, что давно переросла то особое унизительное чувство, которое часто испытывала раньше, но нет, оно снова нахлынуло на меня. Мне было горько, что я стыжусь и чересчур броского голубого жакета на Марджив, и старомодной бородки отца. Я понимала, что я дурная, неблагодарная дочь, полная незрелых суждений и сомнительных запросов, но ничего не могла с собой поделать. Мне стало еще горше, когда Марджив взяла меня под руку и сказала: «Я так горжусь тобой, Из!»

Мы с Рокси сразу поняли, что Персаны только что провели семейное совещание, наподобие того, какое было и у нас, и договорились держаться безукоризненно, со всей возможной теплотой, обаянием, здоровым смехом и знаками любви в отношении Рокси и меня. Помимо самой Сюзанны, был Антуан с Труди, была Шарлотта, которая говорила, что не приедет, и жена Эдгара — тетя Амелия, мадам Коссет. Все были обходительны и улыбчивы.

— Добро пожаловать, добро пожаловать! — пела Сюзанна, целуя родителей в обе щеки. — Как хорошо наконец-то увидеться… Ну а Женни — прелестный ребенок, правда? Какое счастье быть ее бабушками и дедушками! — Жизнерадостная, как всегда, она, разумеется, и виду не подала, что в семье есть какие-то проблемы, готовится развод и это они отнимают Роксину картину.

— Роксана такая замечательная мать, слов нет, — говорила Сюзанна Марджив. — А Женевьева просто золото. — Марджив не могла остаться глухой к таким похвалам. Женни тоже радостно прыгала вокруг нас и кричала «moi-moi-moi»^[134] или что-то в этом роде. Трудно было понять ее детский лепет по-французски.

Мадам Коссет оказалась совсем не такой, как я ее представляла. Я ожидала увидеть маленькую, увядшую, хорошо одетую женщину. Тетя Амелия, напротив, была крупной, костистой и шумной дамой, в габардиновых брюках и ярко-красной водолазке мужского покроя с аллигатором на груди. Из всех присутствующих она одна была одета не по-праздничному. Волосы серые, зато стрижка короткая, модная, руки натруженные, как у садовника. Говорили, что она хорошо играет в теннис, но в тот день она не вышла на корт. Я думала о том, какая она с Эдгаром в постели — вернее, старалась не думать об этом. И то и то было одинаково трудно.

Судя по всему, Сюзанна любила Амелию. Они оживленно болтали на кухне, то надевая очки, чтобы разглядеть какую-нибудь кулинарную деталь, то их снимая. В гостиной, где были родители, они переходили на английский. Мадам Коссет привезла с собой кастрюлю стручковой фасоли и, держа кастрюлю на коленях, чистила стручки. Эдгара не было.

Когда я не смотрела на нее, она смотрела на меня, во всяком случае, мне так казалось, причем смотрела не с озлоблением, а скорее с интересом. А может быть, и вообще не смотрела и мне это только чудилось. Но нет, Сюзанна и Амелия обе принялись меня разглядывать после того, как мы с папой приложили как маленьких Антуана и Труди. Игра шла на влажном глинистом корте, и день был теплый не по сезону. Живот у меня почти прошел. Я знала, что меня будут разглядывать, но молча, без слов.

День был теплый для тенниса, но если сидеть неподвижно, чувствовалась прохлада. Поэтому Марджив осталась с Сюзанной, мадам Коссет и Шарлоттой в комнате, выходящей окнами в сад. Позже она передала мне — мне, а не Рокси — слова Сюзанны. Та сказала: «Какая жалость, что между детьми возникли споры. Поверьте, мне это чрезвычайно неприятно». Это было единственное упоминание о разводе за весь день.

Мы не виделись с Антуаном, моим противником в теннисе, с того дня, когда я напрямую заявила, что Персаны грабят Рокси и всех нас. Теперь мы столкнулись с ним снова, разделенные только сеткой, и у меня было единственное желание — загнать ему в глотку мяч. Чего хотел он, мне неведомо, потому что он улыбался, как всегда, и был вполне симпатичен, хотя курил много, как Шарлотта. Зато подачи он подавал мне мощнейшие, не такие, как отцу. Наверное, следуя идее мужского превосходства, считал, что Честер играет лучше меня, хотя ему под шестьдесят. Мы с отцом сделали их вчистую, но в одиночной игре Антуан победил бы отца. Тот даже потерял одну подачу.

В качестве аперитива Сюзанна подала шампанское. Мои с любопытством разглядывали вещи в комнате и обменивались многозначительными взглядами. «А у вас приятный дом», — обронила Марджив. Рокси метнула на нее недовольный взгляд: ей тоже было стыдно, как и мне. Вскоре вошла Натали, девица из деревни, нанятая прислуживать за обедом, и сказала: «Madame est servie»^[135].

Ни прежде, ни потом я не слышала здесь эту претенциозную формулу, рассчитанную на то, чтобы поразить гостей французской изысканностью. Марджив невольно посмотрела на Рокси, словно спрашивая, что делать. Моя мачеха — типичная дама из среднего класса, но в ту секунду, должно быть, она почувствовала себя подавальщицей в коктейль-холле или чем-нибудь еще в этом роде.

Меню тоже было изысканное. Или я несправедлива? Может быть, Сюзанна искренне хотела угостить родителей хорошим обедом? Не могу сказать, что раньше обеды были не столь хороши, но на этот раз еда, начиная с отменной высококачественной гусиной печенки, была просто восхитительна, хотя и подавалась без особых затей. Я начала уже разбираться в гусиной печенке, поскольку ее особенно любит Эдгар. Может быть, в этот момент тетя Амелия тоже подумала о том, что он любит печенку, потому что разговор перешел на Эдгара, и у меня снова скрутило живот. Хорошо бы понять, почему самые простые слова так действуют на мои внутренности, как будто их привязали к веревке, которую я заглотила.

— Где сейчас Эдгар, Амелия? — спросила Сюзанна.

— О, Bruxelles. On dit. Вероятно, так оно и есть. On ne sait jamais^[136], — небрежно бросила мадам Коссет. — А я больше не спрашиваю.

— Мой муж в Брюсселе, — обратилась она к отцу. — Он сожалеет, что не может быть здесь. — Относилось ли это ко мне и не было ли здесь скрытой иронии, я не знала.

— Мой брат занимается политикой, — пояснила Сюзанна моему отцу. Антуан что-то сказал по-французски, и Персаны дружно рассмеялись, но тут же смолкли, почувствовав свою нетактичность. Мадам Коссет, видно, тоже оценила шутку.

— Нет, правда, дядя сделал множество замечательных вещей, — добавил несколько смущенный Антуан.

— Мы очень рады видеть вас здесь, мы так огорчены… ну, вы знаете, — сказала Сюзанна Марджив, слегка приподнимая свой бокал.

— Очень любезно с вашей стороны, что вы пригласили нас, — отозвался Честер. — Приятно познакомиться с тетушками и дядюшками маленькой Женни. Нам тоже жаль…

Он как бы спохватился, поняв, что Рокси могла принять их реплики на свой счет.

Марджив гораздо моложе мадам Коссет и Сюзанны, но я обратила внимание, что ее обслуживают первой как самую старшую за столом. Мне всегда казалось бестактным подчеркивать таким способом возраст женщины, но, может быть, эта сомнительная честь выпала Марджив потому, что она была гостьей? Интересно, она оскорбилась или была довольна? После гусиной печенки возникло еще одно небольшое недоразумение из-за различий обычаев. В качестве главного блюда были приготовлены жареные цыплята, они аппетитно поблескивали поджаристыми корочками, как рекламная картинка в журнале, и от них необыкновенно вкусно пахло, но для моих родителей это были просто цыплята — довольно дешевая еда в Санта-Барбаре.

Обычно рассеянная Рокси тоже заметила растущее удивление на лицах Марджив и Честера и принялась расхваливать цыплят, которые действительно отличались от наших вкусом, ценой, тем, что их выращивают не в бройлерах, а на птичьем дворе.

— Ох, какая вкуснятина, Сюзанна, — сказала она. — Где вы раздобыли таких poulets здесь? Мне бы такого коммерсанта-птицевода. Ведь кулинарное искусство в Париже наполовину заключается в том, чтобы знать, где что купить, правда ведь?

Коммерсант? По этому устаревшему слову я поняла всю глубину ее нервного напряжения, не уступающего моему. Мне было ясно, что обиженная Персанами Рокси тем более старалась понравиться им. Нанеся Рокси обиду, они тем более старались остаться хорошими в ее глазах. За столом царили любовь и согласие, и это путало родителей. Они должны были понять, что им не удастся заманить Рокси домой, но если они и понимали, то не желали сдаваться. С самого приезда они то и дело вспоминали красоты Йосемитского парка или нашего пляжа, рассказывали, как Марджив нашла на нем, как раз напротив авеню Мирамар, похожий на большой пузырь плавательный матрас, выброшенный на берег, и прочие чудеса из волшебной страны Калифорнии. Со своей стороны, Рокси делала все, чтобы Персаны и родители понравились друг другу.

Внезапно обед был прерван. В дверях столовой появилась Натали и рядом с ней потный, виновато улыбающийся мужчина, протягивающий бутылку вина. Антуан встал, мужчина вошел в комнату.

— Месье, простите за вторжение, но мне хотелось вручить вам это в благодарность за то, что вы спасли мою panier^[137], — сказал посетитель, разумеется, по-французски.

— A, panier, — протянул Антуан. — Не стоит благодарности.

— Panier, и couverts, и assiettes, и bonne terrine de lapin^[138], — говорил мужчина. — На станции мне сказали, где вас найти.

— De rien, de rien^[139], но как любезно с вашей стороны…

Они обменялись еще несколькими репликами.

— …ухожу, ухожу, bonjour, mesdames, messieurs, excusez-moi… — Незнакомец удалился. Его не задерживали.

— Я нашел его корзину в вагоне, — объяснил Антуан моим родителям. — Мы оставили ее у начальника станции. Вот и вся история.

«Это очень учтиво — принести вино, такая любезность, вовсе не обязательно, c'est gentil^[140]», — снова и снова повторяли Персаны. Все шероховатости, возможные споры и стычки, даже проблема цыплят, — все померкло перед наглядным свидетельством того, что в мире еще существуют корректные отношения между людьми, существуют бескорыстие и добрая воля, выразившиеся в том, что одни сберегли чужую корзину, приготовленную для пикника, а другие за это их отблагодарили.

— А вино неплохое, — сказал Антуан, изучая этикетку. — Я открою, отведаем за сыром.

— Роксана — настоящая француженка. Знаете что? — говорила Сюзанна Марджив, понизив голос и с особой веселой ноткой, будто приглашая не слишком сердиться на то, что она скажет. — Если бы мне предложили выбрать, как по каталогу, невестку — вот Роксана, американка, вот немка Труди, вот француженка, — я выбрала бы, естественно, француженку, Эдвиж, жену моего старшего сына Фредерика. Мне и в голову не пришло бы выбрать немку или американку. — Здесь она рассчитанно-любящим взглядом посмотрела на Труди и Рокси. — Но обе они гораздо больше француженки, чем Эдвиж. Та даже croque-monsieur^[141] приготовить не может. И вообще полный nulle в домашнем хозяйстве. Преподает сейчас в Монпелье.

Мне было, конечно, интересно, что она подумает о невестке-чешке, если Шарль-Анри женится на Магде. Наверное, интересно было не только мне, потому что в комнате возникло неуловимое движение, а в голосе хозяйки послышалось беспокойство.

Сюзанна обернулась к двери, ведущей в кухню, кивнула, и Натали внесла сыр.

— Женни, милочка, тебе нельзя сыра. Поди побегай в саду, — сказала она внучке и продолжала, бросив взгляд на меня: — Вы, девочки, такие разные, Изабель и Рокси.

Я поняла, что стоит в порядке дня. Я.

— Изабелла — l'américaine, maman, — сказал Антуан, смеясь. Я не усекла, что он хотел этим сказать.

— Помолчи, Антуан, — одернула его Труди.

— Обе такие очаровательные, но разные, — сказала Сюзанна. Собственно говоря, они в самом деле могли не знать, что Рокси и я — сводные сестры и в нас нет ни капли общей крови. Видимо, Рокси не упоминала об этом.

— Да, очень разные, — подтвердила Марджив.

— Изабель такая предприимчивая, — продолжал Антуан.

— Антуан! — одернула его Труди.

— Я считаю, американцы вообще предприимчивые люди, — заметила мадам Коссет. — Предприимчивые и практичные.

Мне стало обидно. Ничего себе практичные — режем вены, исследуем планету, умираем от любви. Может, «практичные» у французов означает что-то другое? А предприимчивость?

— А американцы считают французов рационалистами, — ненавязчиво заметил отец. — Разум, Век Просвещения, Термидор.

— Конечно, у Изабель сильный характер. Только сильные могут быть практичными, — снова вставил Антуан. Труди сказала ему что-то по-французски.

— Молоденькие американки славятся своей откровенностью, — сказала мадам Коссет. — У меня есть приятельница, графиня Кортену — ты ее знаешь, Сюзанна, — так вот, она считает, что все они — богатые наследницы и ловят женихов-французов, но на мой взгляд, эти дни миновали.

— Мне кажется, что французы очень практичны, — вставила Марджив. — По-моему, «рациональный» и «практичный» — это одно и то же.

— Мама, как можно обобщать, когда речь идет о национальном характере? — сказала Рокси и добавила умоляюще: — Правда…

Марджив уставилась на обглоданные цыплячьи косточки с выражением оскорбленной невинности. В конце концов не она затеяла этот разговор.

— Знаете, je chasse, — обратился Антуан к отцу, мужественно меняя тему. — Я говорю, что люблю охоту. А вы?

— М-м… да нет… И на кого же вы охотитесь?

— На оленей.

— Наверное, стреляете их? — мрачно заметил отец.

— Mais non^[142], стреляют птиц. Оленя гонят собаками. Красивое, доложу вам, зрелище: лошади, охотники в костюмах, собаки, общий азарт. Даже кюре приезжает — благословить собак. Идея в том, чтобы затравить благородное животное. Олень выбивается из сил и больше не может бежать.

Мы, американская часть присутствующих, разом умолкли. Молчание неприлично затягивалось. Нас, кажется, не понимали.

— И что же потом? — тихо спросила Марджив.

— Потом собаки начинают терзать оленя. У вас есть выражение «добей его» — так вот оно об этом.

Мы были в ужасе, и наши французские хозяева поняли это, но не знали, в каком глубоком ужасе.

— А люди на охоте не погибают? Можно ведь упасть с лошади, или еще что-нибудь случится.

— Нет, обычно не погибают, хотя иногда, к сожалению, бывает и такое.

— Господи, — выдохнула Марджив, — это даже хуже, чем я думала.

— Собираетесь поехать на турнир «Ролан Гаррос»? — торопливо обратился к Антуану отец.

— Французы уж точно показали себя практичными, как только дело дошло до «Святой Урсулы», — гнула свое Марджив.

— Хорошо бы, но билеты!.. Совершенно невозможно достать! — воскликнул Антуан.

— В Калифорнии предлагали теннисные туры через Американскую федерацию. «Ролан Гаррос» — Королевский кубок — Уимблдон, — рассказывал Честер. — Надо было заранее записываться. Забыл, сколько это стоит, но не важно.

— Мы уже говорили, что Рокси — настоящая француженка. У нее так развиты духовные потребности… — начала Сюзанна. — А вот у Изабель…

— Мы сейчас серьезно подумываем, не пойти ли нам на байдарках вдоль берегов Патагонии, — не стесняясь, перебил ее папа.

Изабель, Изабелла… С чего бы это так замелькало мое имя? Все говорили одновременно, большей частью по-французски, кто-то утверждал что-то, кто-то отрицал, послышался смешок Антуана, я не расслышала, что сказала мадам Коссет. Меня увлекла воображаемая и невиданная прежде картина. Присутствующие представились мне как оперный октет, где каждый исполнитель, выйдя вперед, ведет свою собственную партию. Рокси, например, тянет: «Шарль-Анри… любовь… разлука…» Антуан с Амелией составили дуэт на тему: «Разбила семейный очаг потаскушка из Калифорнии». «Бедная я, бедная, зачем мне нужен Лондон, холодный, промозглый»?» — жалобно выпевает Шарлотта. Озабоченным речитативом выделяется Сюзанна: «Как довести до конца эту сцену? Как доиграть? И внучек моих никому не отнять!» Еще один дуэт — Марджив и Честер: «Забрать бы картину у дочерей и убраться отсюда домой поскорей». Труди? Не знаю, что пела бы Труди. Одно мне было ясно: никто ни с кем не хотел делиться ни мыслями, ни чувствами, как это принято у нас в Калифорнии, — и это называется «вежливостью», «цивилизованным поведением» и т. п. Но все равно каждый знал, что думает другой, во всяком случае, мне казалось, что я знаю. Из этой сцены я извлекла хороший урок: держи язык за зубами и улыбайся. Вот тебе и вся «цивилизация».

Я так увлеклась придуманным спектаклем, что не заметила, как разговор переменился, пошел в опасном направлении и где-то в глубине его закипала угрожающая идея. В общей разноголосице внезапно выделился голос Рокси. Она сказала: «Ну а теперь настало время сказать…» Вдруг все оборвалось, над столом повисла звенящая тишина. Я пропустила этот момент и теперь видела только испуганные лица. Я старалась угадать, что было сказано, по выражению лица Марджив и нахмуренным бровям Рокси. Я подумала, что речь шла обо мне, но нет…

Наконец мадам Коссет хрипловатым от отвращения голосом произнесла:

— Этот бофор испортился.

— Нет, что ты, это у него запах особый, с дымком, — судорожно проговорила Сюзанна.

«Да, что-то не то!» — раздались восклицания.

Антуан взял с блюда кусок сыра, положил в рот.

— Правда, испортился, — шепотом согласилась Труди. Именно ей, нефранцуженке, поручили принести сыр.

— А уверяли, что это бофор высшего сорта, — раздраженно говорила Сюзанна. — Я сама поговорю с месье Компаном… Но ничего, у нас еще есть. Замечательный реблошон. Servez-vous^[143].

После десерта (glace vanille, sauce caramel^[144]) Сюзанна повела нас пить кофе в гостиной. Роджер, Антуан и Честер устроились на диванах. Джейн громко спросила, где туалет. (Жуткий faux pas, Рокси даже глаза закатила. Французы, кажется, вообще не писают.)

Поскольку мне тоже приспичило, я повела ее по назначению. «Приятный обед, — прошептала она, — и люди вообще прекрасные». Как это похоже на психиатров — не замечать ни напряженного состояния в людях, ни подспудного страха. Не заметила она и прекрасных старинных обоев с птичками и виноградными лозами в спальне. Неприятно поразило ее биде, которое она приняла за туалет без сиденья, то есть только для мужчин, что выглядело в ее глазах как еще одно свидетельство французского сексизма.

Спускаясь по лестнице, я видела сквозь стеклянную дверь, как на террасе беседуют Марджив и Сюзанна. Труди скрылась в кухне, оттуда вышел Антуан с кофе на подносе. Марджив услышала нас и обернулась. На лице у нее было написано беспокойство.

— Нам пора ехать, — сказал вскоре Роджер. — Мне и Джейн. Хотим послушать вечерню в соборе Парижской Богоматери.

«Нам тоже пора!» — послышались восклицания. Мы надевали куртки, собирали сумки.

Ничего, собственно говоря, не произошло. Мадам Коссет пожала мне руку на прощание и понимающе усмехнулась — или мне показалось? Она пожала руки всем моим, а Сюзанна расцеловала нас.

32

В поезде мы немного расслабились, как актеры между выходами.

— Обед очень даже неплохой, — ровным, нейтральным тоном сказала Марджив. — И сами они не такие уж расчетливые в обычном смысле.

— Никогда не посоветую клиенту пообедать с противником, — заметил Роджер. — Опасность не в том, что они подерутся. Большой риск, что они помирятся. Люди не хотят верить в худшее.

Это верно? Мне о многом надо подумать.

Что касается Рокси, она, по всей видимости, чувствовала облегчение и даже радость от того, что день прошел благополучно. Примирение, на которое она в глубине души надеялась, не состоялось, но перемирие было налицо. Но радость ее была недолгой. Марджив еще не высказалась до конца.

— Роксана, я считаю, ты должна немедленно вернуться в Калифорнию.

— Мы же договорились не возвращаться к этому, — возразила Рокси.

— Да, вернуться, как только сможешь лететь. Сейчас тебя ни на один самолет не посадят. Оставаться тут просто нелепо. Чужая среда, чужие люди — какие они тебе родственники? На них ни в чем нельзя положиться. Конечно, Сюзанна любит Женни и полюбит маленького, но как ты будешь содержать детей? И какая у тебя будет жизнь, ты подумала? У брошенной жены, никому не нужной, как пятое колесо в телеге?

— Сто раз думала. Я не вернусь…

Я сокращаю этот разговор о будущности Рокси, который занял сорок пять минут езды от Шартра до вокзала Монпарнас. Конечно, никто из нас не выложил все, что было на сердце, а Рокси, не утруждая себя доводами, повторяла: «Что мне там делать? Мои дети — французы».

Потом, когда поезд уже подходил к вокзальной платформе, Марджив неожиданно обернулась ко мне и резанула:

— Из, ты, кажется, связалась со старым дядей этих Персанов?

Она изо всех сил старалась напустить на себя заботливо-тревожный и строгий, осуждающий вид, но по выражению ее лица видно было, что она не очень-то сердится. Предки давно уже перестали переживать из-за моей морали, так что новость не повергла их в ужас.

Зато я была в ужасе, никак не думала, что они знают, и, оглянувшись на Рокси, увидела, что она тоже в ужасе.

— Кто тебе сказал?

— Сюзанна. Сказала, как мать матери. Еще одно событие в череде наших французских впечатлений. Из, она очень извинялась, что вынуждена упомянуть об этом. Это было на террасе, незадолго до нашего отъезда.

Марджив рассказала, как это произошло. Они с Сюзанной сидели в небольшой, выходящей на террасу комнате, заставленной горшками с папоротником и увешанной фотографиями и рисунками представителей рода Персанов. Сюзанна разливала кофе, подавала сахар.

— Мне хотелось сказать вам об одной деликатной вещи. Пока мы одни, — начала Сюзанна, вздыхая. — Мы так полюбили Роксану и теперь, конечно, Изабель. Хорошо, что она здесь, особенно для Роксаны… как это сказать… pendant^[145] ее беременности и всяческих проблем. Она замечательная девушка.

— Спасибо, мы тоже так считаем, — сказала Марджив.

— Да, такая отзывчивая и жизнерадостная. И у нее удивительный подход к детям. Она нам очень помогает по воскресеньям. Водит их гулять и все такое. Дети привязались к ней.

— Правда? Я хочу сказать, что рада это слышать.

— Как бы это вам объяснить? Я чувствую, что мы можем быть откровенны друг с другом. Вы, к сожалению, не знакомы с моим братом, месье Коссетом, но его хорошо знают во Франции по его политическим выступлениям. Одним словом, personnage, известная личность. Хотя, признаться, одновременно он пользуется репутацией tombeur^[146].

Марджив не поняла, какая связь между ее девочками и братом хозяйки. Похвалы Рокси и Изабель целиком поглотили ее внимание, и она не уловила намеков собеседницы. Но, слыша ее доверительный тон, она решила, что может затронуть интересующий ее вопрос о картине.

— У нас в семье возникли сомнения, которые, надеюсь, вы поймете, — начала Марджив. — Это касается картины. Она, по сути дела, не Роксанина.

— Как? — Сюзанна была сбита с толку столь крутым изменением темы.

— Поэтому сын подал иск о неправомерности вывоза Роксаной картины во Францию. Мы очень озабочены этим делом, понимаете?

Сюзанна не понимала.

— Я знаю, распространено мнение, будто бы французы относятся с пониманием к таким вещам. Но смею вас заверить, что распутный образ жизни моего брата в течение многих лет перешел все границы и причинил страдания бедной Амелии, хотя она и примирилась со своим положением. — Здесь Сюзанна, должно быть, увидела, что Марджив не понимает, о чем идет речь. — Мы предполагаем, что брат воспользовался неопытностью Изабель. Мне было бы больно узнать, что ей нанес обиду человек, который намного старше и гораздо искушеннее ее и не очень церемонится, когда дело касается молоденьких женщин.

Марджив предстояло свыкнуться с мыслью, что Изабеллу кто-то обидел. Сюзанна продолжала:

— Конечно, когда она вернется домой, боль разочарования стихнет — если допустить, что эта история причиняет ей боль. Но у Изабель такой открытый и отзывчивый характер, мы все любим ее, и нам не хотелось бы, чтобы у нее остался горький осадок из-за человека, который, должна чистосердечно признаться, не всегда порядочен по отношению к женщинам.

— О Господи! — только и вымолвила Марджив.

— Я думаю, что если Изабель вернется в Америку… разумеется, после того как Роксана родит… Мы позаботимся о том, чтобы Роксане была оказана необходимая помощь… Так вот, когда Изабель вернется в Калифорнию, все забудется, как дурной сон. Я в этом уверена. У нее наверняка найдутся поклонники в Калифорнии… Со временем она и сама поймет…

Более глубокого унижения я еще не испытывала. Под стук вагонных колес мне представилось, как Сюзанна говорит Антуану или Шарлотте: «Ты видел у Изабель эту sac^[147]? Mon Dieu, неужели Эдгар снова принялся за свои штучки?» Я угадала выражение лица Марджив — неодобрение, смешанное с веселым любопытством. У отца, поднявшего глаза от «Парископ», неопределенно сдвинулись брови. Роджер и Джейн деликатно молчали. Роджер, думаю, уже взвешивал, не поможет ли новость нашему иску.

— Вы что, ждете объяснений или как? — вызывающе спросила я.

Воображаю их смятение.

Но Марджив, представьте себе, смеялась!

— Мадам де Персан извинялась за своего братца-распутника. Соблазнил, видите ли, нашу розочку Изабеллу. Они просто помирают от страха.

Рокси тоже начала хихикать. Отец слегка помрачнел. Меня разозлило, что моя добродетель — или недостаток таковой — стала предметом семейных шуточек. В этом духе я и высказалась. Напрямик.

— «Мы были бы крайне огорчены, если бы кто-нибудь из нашей семьи причинил горе Изабель или Рокси». Она попросила меня поговорить с тобой. Наверное, чтобы удержать от падения.

Улыбка, искорки в глазах, легкий тон — она радовалась, что благодаря мне удалось досадить Персанам. Ее нисколько не интересовал ни сам Эдгар, ни то, что я чувствую. Она смотрела на случившееся как на забавную, смешную историю, потому что Персаны расценили это как драму. Еще бы, я пала жертвой их родственника, и без того человека с подмоченной репутацией. Меня резануло такое мнение об Эдгаре. Он никогда не скрывал былые грешки, но и не утверждал, что его прошлое отличается от прошлого обычного француза, ставящего превыше всего долг перед церковью и властью, семью и хорошую еду.

Однако больше всего меня задело то, что в глазах моих близких я стала средством мщения Персанам. Было что-то вульгарное в их смехе. Я никогда не видела их такими. Может быть, я несправедлива к ним? Разве они не имеют морального права посмеяться над людьми, которые приняли их за денежных мешков и подумали, что Изабелла не может постоять за себя? Как-никак, а победа, но мне было неприятно, что достигнута она за мой счет. Я знала, о чем я думала и что чувствовала, но не могла объяснить им это, не могла рассказать об Эдгаре, не могла открыть свое сердце. Скажи я им, что люблю и буду любить, они бы ответили, что уже слышали это раньше.

— Ведь ему же семьдесят, не меньше! — воскликнула Рокси. — Я и подумать не могла, правда. Она… — Рокси говорила так, как будто я не сидела рядом, — она ведь ни словечком не обмолвилась. Конечно, я видела подарки, но… — Рокси была растеряна, словно ее застигли, когда она подсматривала за предательницей Изабеллой. Я, со своей стороны, тоже могла бы кое-что рассказать о ней.

— Да, все правда, — отрезала я. — Но это не их дело и не ваше, если уж на то пошло.

Глаза у всех округлились. Я слышала, что они что-то шепчут друг другу — наверное, что спорить с Изабеллой бесполезно.

— С самого приезда ты старалась сделать мне как хуже! — яростно кричала Рокси, обернувшисько мне. — Как ты могла так поступить? Теперь понятно, почему Персаны такие несговорчивые.

Рокси еще долго распространялась о том, как губительно сказалась на ней моя постыдная связь. Марджив и Честер успокаивали ее. Еще бы, такой удар для ее тонкой, поэтической натуры.

— Ну вот что, милочки, — сказал наконец отец. — Вы обе возвращаетесь домой.

33

Не знаю, по какой связи идей я предложила встретиться с представителем «Кристи» в «Орле и решке», небольшом ресторанчике неподалеку от «Дома Друо», главного помещения аукционной компании. Представителя этого звали Пирс Джейнли. Это был крупный, полный, общительный человек. Я сразу поняла, что он несколько великоват для «Орла и решки» и занимает слишком много места в уединенной кабинке. На щеках у него играл английский румянец, а голос то возвышался до великосветско-торжественной громкости, то опускался до тихого, проникновенного мурлыканья завзятого торговца. Я забыла или никогда не замечала изощренных словоизменений и модуляций «королевского» английского, которые звучали как-то театрально, искусственно по сравнению с нашим монотонным калифорнийским говором. Когда постоянно слышишь вокруг себя чужую речь, то лучше чувствуешь варианты и особенности родной. Как и Пирс, мы с Роджером тоже немалого роста. Пригибаясь, мы полезли вверх по винтовой лестнице.

Честер пошел с Марджив в Лувр, сказав, что присоединится к нам позже, но чтобы на него не рассчитывали. Добавил, что вполне доверяет нам. Ни он, ни я не вполне понимали, зачем вообще встречаться с человеком из «Кристи» — Роджер давно переписывался с ним.

— Сразу скажу, что ваша картина — восхитительное, волшебное полотно, — заявил Пирс Джейнли. — Что это такое — oeuf fermier^[148]? Просто сваренное яйцо? Только во Франции вам подадут вареное яйцо с пером. Такая наглость! А цена? Ну что ж, попробуем яйцо для начала. — Все это говорилось громким, слышимым и внизу голосом.

— Я ввел коллегу в курс дела, — сказал мне Роджер.

— Запутанное дело, правда, но у нас и почище бывали, — заметил Джейнли. — И вообще все усложняется, когда замешаны французы.

— По большому счету они не замешаны, — возразил Роджер. — Как я уже писал вам, Лувр картиной не заинтересовался, и это открывает дорогу вывозу за границу.

— Я возьму foie de veau и pommes mousseline^[149], — сказал Джейнли.

— Рекомендую вам выбрать что-нибудь оригинальное, — предложила я. — В конце концов, не каждый день бываешь в Париже. Тут отлично готовят pintade au cerfeuil^[150] и с каштанами. — Я чувствовала на себе взгляд Роджера.

— Позвольте заглянуть в карту вин, — сказал Джейнли. — Привык отведать вина, а уж потом переходить к старым мастерам.

— Говорят, что лучшие знатоки вина — это англичане.

— Правильно говорят. Это абсолютная правда. У французов странные понятия о вине. Они частенько не замечают самые восхитительные сорта.

Он изучил карту вин и подождал, пока мы сделаем заказ. Сама я взяла яйца, потому что люблю сморчковое пюре, которое подается с ними, и croustade de poulet^[151], несмотря на то что вечером мне предстояло, вероятно, ужинать с Эдгаром. Когда Роджер сделал заказ, Джейнли попросил официанта принести бутылку красного тревальона. Интересный выбор, думала я.

— Ваше полотно относится к периоду наивысшего расцвета творчества Латура, я так считаю. Хотя более известны его работы других периодов, — сказал Джейнли. — У меня нет сомнений, что это подлинный Латур.

Он подождал, пока мы переварим эту потрясающую новость.

— Но большинство экспертов утверждают другое, — проговорил Роджер хриплым голосом — такой голос бывает у мужчины, когда его охватывает непреодолимое желание. — Большинство говорит, что это школа Латура или его последователь.

— Естественно, — согласился Джейнли. — А что вы хотите? Если эксперты скажут, что это подлинник, цена подскочит до небес и покупателю придется серьезно раскошелиться. Все очень просто.

— Да, но Лувр…

— Что Лувр?.. Допустим, вы директор музея и хотите купить Ренуара, которого фермер нашел у себя на чердаке. Как вы поступите? Я не говорю, что Лувр вводит в заблуждение, ни в коем случае. Я имею в виду психологическую сторону ситуации. До того как назначить цену, вы скажете фермеру, какая это ценная картина? Вряд ли.

Простота и очевидность довода поразили нас с Роджером.

— Посмотрим на ситуацию под другим углом, — продолжал Джейнли. — Допустим, фермер сомневается в подлинности своего Ренуара. Вы что, станете доказывать ему, что это подлинник? Не станете. Чтобы сохранить порядочность в собственных глазах, скажете, что не знаете.

— Понятно, — сказал Роджер, помолчав. — Итак…

— Итак, я думаю, что у вас замечательный Латур и за него на аукционе дадут очень порядочную сумму. Куда больше, чем оценивают его сегодня. В нашем каталоге все будет точно указано.

— Каков порядок суммы? — Горло у Роджера, видно, совсем пересохло.

— Порядка миллиона фунтов стерлингов. Я буду рекомендовать именно такую стартовую цену. Ниже ее картина не может быть продана.

Мы с Роджером — каждый про себя — лихорадочно подсчитывали разницу между миллионом фунтов, даже поделенным пополам с Персанами, и сорока тысячами долларов, в которые оценил «Урсулу» Стюарт Барби. Любопытная вещь: только подумаешь о такой колоссальной сумме, как в тебе рождается нездоровый интерес, волнение в крови и шум в ушах. Перед глазами проплывают невостребованные супницы и красивые платья. Я вообразила два миллиона. Половина Персанам — остается миллион. Половина Рокси и Джудит — остается пятьсот тысяч. Это мне и Роджеру. Прямо-таки дух захватывает. Изабелла — богатая невеста, а не нянька при каком-то паршивом псе. Я отделяю одну мысль от другой, чтобы было удобнее записать, но на самом деле они слились в один поток — молниеносный и мощный, как удар электрического тока.

Что до Роджера, то он либо занимался такими же подсчетами, либо приходил в себя, после того как узнал, какой ложью пронизана деятельность больших корпораций.

— Хорошо, но Барби, который приходил по поручению музея Гетти, — разве он не независимый оценщик? Ему-то какая выгода?..

— М-м, как сказать…

— Кому же верить? — спросил Роджер.

— Нам. Наша точка зрения прямо противоположна мнениям музеев и торговцев. Как и вы, мы стремимся продавать по максимально высокой цене. Однако мы не запрашиваем слишком много, и наши прогнозы обычно совпадают с продажной ценой. Иногда торги не удовлетворяют нас, но чаще выручка превосходит оценочную сумму. Мы редко ошибаемся, потому что знаем рынок и уверены в нашем умении атрибутировать полотно. Иначе не выдержишь конкуренции. У меня нет ни малейших сомнений, что у вас отличный ранний Латур, который может быть продан за миллион фунтов.

— Да, но у «Друо», вероятно, больший опыт в операциях с французской живописью.

У Джейнли поднялась бровь.

— Не стану притворяться, будто досконально знаю связи между французскими учреждениями. Рискну лишь сказать, что «Друо» понапрасну не рискует.

— Да, «Кристи», пожалуй, вернее всего.

— Превосходно, — сказал Джейнли о своем суфле. — Французы действительно непревзойденны.

Мы уже кончали обед, когда снизу поднялся отец. Мы заказали еще по чашке кофе. Мистер Джейнли уплатил по счету.

— Миллион, слышишь, па? — сказал Роджер. — Мистер Джейнли убежден, что это подлинный Латур.

Отцу было почему-то не по себе.

Мы с Роджером не могли опомниться и шли к площади Мобера молча, погруженные в свои мысли, подсчитывая наши богатства, планируя немыслимые поступки, пытаясь унять внезапно вспыхнувшие невозможные надежды, которые так старательно вытравляли из нас родители с их гневными обличительными речами против жадности. (Не замечала, чтобы они действовали на Роджера.) Мы оба сходились на том, что «Урсулу» надо продавать в «Кристи». После снятия ее с торгов в «Друо» надо немного выждать и затем явить миру как подлинную работу Латура. Лувр к тому времени уже откажется от нее. Мы оба думали о том, что будем делать с деньгами, а Роджер вдобавок ломал голову, как бы не делиться с Персанами. Я соглашалась, что они не имеют никаких прав на картину.

34

Благодарю вас за ваши усилия, которые много помогли мне и не потребовали, надеюсь, жертв с вашей стороны. Но не будем говорить о будущем, умоляю…

«Адольф»

Я с интересом ожидала в тот вечер встречи с приезжающим из Брюсселя Эдгаром, именно встречи за бокалом вина, а не настоящего свидания. Мне так много нужно было рассказать ему, и прежде всего сообщить новость, что наши семьи знают о нашем романе. Если он сам уже не знает об этом. Я боялась предстоящего разговора, боялась, что он скажет, что нам не следует больше встречаться.

Мы договорились на шесть часов в баре ресторана «Лютеция».

— Я виделась с Шарлоттой, — начала я с места в карьер. — Она сказала, что Персаны знают все о нас. И мои родители знают. Им Сюзанна сказала.

Похоже, для Эдгара это была действительно новость. Он отхлебнул виски.

— Тебе от этого хуже, chérie?

— Мне не хуже. Я о тебе думаю, о твоей жене. — Жена не являлась запретной темой, и все же мы никогда не говорили о ней, и я этим гордилась.

Он пожал плечами.

— Неприятно, но не смертельно. — В его глазах вспыхнуло раздражение. Предстояли разговоры, объяснения, возможно, ультиматум. Наверное, он знал, что его ожидает. — Интересно, откуда они узнали?

— Она не сказала. А я не стала спрашивать. Была совершенно огорошена. Ума не приложу откуда.

— Не обращай внимания, Изабелла. Pas de problème^[152]. Забудем, что сказала Шарлотта, как будто она ничего не говорила.

Но сможем ли мы забыть? Как из знания сделать незнание? Уберутся ли они из нашей спальни или мы всегда будем чувствовать их глаза на себе, их злобу, их смех? (Я не забыла злорадный смех своих родных.) В интимный мир наших чувств вторглись чужие.

— Послушай, а ведь это еще забавнее — épater^[153] добропорядочных, — продолжал Эдгар. С этого слова «забава» все у нас и началось. В полумраке бара само его присутствие успокаивало, но тень у него на лице не проходила. — Разве не приятно — шокировать публику? Не волнуйся, малыш, никто не отнимет того, что у нас есть.

Он хотел утешить меня, но утешение было слабое.

— Завтра мы приглашены к миссис Пейс — я и мои родители, — сказала я.

Завтра вторник — день наших свиданий. Эдгар посмотрел на часы.

— Поедем ко мне на часок, chérie. Вечером я уезжаю, но до девяти я свободен.

Я очень хотела быть в его объятиях, и все же нарушение нашей вторничной традиции расстроило меня еще больше.

Когда Эдгар пошел за пальто, я услышала, как элегантная француженка за столом позади нас сказала своему спутнику:

— Говорят, что американские девицы, приезжающие сюда, — все riche et bien placée^[154], как в пятидесятые годы. Это неверно — сегодня и не угадаешь, откуда они понаехали. Все из каких-то неизвестных штатов. Неверно, что они и по-французски не говорят. Говорят, все говорят, exécrablement^[155].

Было что-то элегическое в нашей любовной игре в тот вечер. В кульминационный момент я заплакала, оттого что долго не могла кончить и от острого ощущения разрядки, но еще и потому, что в те минуты я почувствовала, что это все — в последний раз. «Bonjour tristesse^[156], твои черты на потолке я вижу». Когда все кончилось, он, нежно обнимая, еще долго оставался во мне.

Потом он встал и налил себе коньяка.

— Изабелла, я на пару месяцев уезжаю в Загреб. Надеюсь помочь переговорному процессу.

Я похолодела, но не удивилась. Мне бы радоваться, что он приносит пользу своей стране, что едет туда, куда зовет его долг. Я отдавала ему должное и снова восторгалась им. И все-таки… все-таки я понимала, что меня оставляют, и это рождало горечь и страх.

— А что буду делать я? И захочешь ли ты встречаться со мной, когда вернешься?

Он вроде бы задумался, хотя я уверена, что он все продумал наперед.

— Изабелла, дорогая, ты сама не захочешь, чтобы мы встречались. Мы оба должны об этом помнить. Может быть, настало время расстаться…

У меня оборвалось сердце. Я услышала то, чего боялась больше всего. Как будто провалила экзамен и теперь у меня в дневнике на всю жизнь двойка.

— Нет, нет, я и думать об этом не хочу. Я буду ждать тебя. Я поеду с тобой…

— Конечно, мы всегда будем любить друг друга. Но я не буду тебе нужен, я знаю, — проговорил он. — Кажется, ваш Эмерсон сказал: «Любой герой в конце концов вселяет скуку».

— Я не желаю об этом говорить!

По-моему, у Эдгара есть свое представление о судьбе и о том, как применять это многозначное слово. «Боюсь, что бесконечные призывы — мой удел, — сказал он однажды по телевизору. — В свое время я думал, что моя судьба — быть государственным деятелем».

Для меня же «судьба» — просто другое, возвышенное обозначение «будущего». Вероятно, надо быть религиозным человеком, чтобы говорить «судьба». Может быть, надо быть таким же старым, как Эдгар, когда мысль о «будущем» не приносит радости. Слова застряли у меня в голове, потому что я никогда не думала, что у меня судьба, хотя знала, что есть будущее, как и у всех, кто не обречен на близкую смерть. Роксана обречена жить во Франции — так случайно распорядилась судьба, дав ей одновременно французское имя. Таково ее предназначение. А мое, в чем мое предназначение? Я не должна жалеть, что Эдгар едет в Загреб. Он так хотел ехать, чтобы быть там полезным, и все-таки слишком уж точно совпадал его отъезд с медленным распадом моего французского бытия и гибелью моих надежд. У меня не хватало слов, чтобы возражать или упрекать. Я была раздавлена. Была обречена.

— Ты молодая, красивая, умная женщина, — продолжал Эдгар. — Я не всегда буду тебе нужен, Изабелла.

У меня с губ чуть не срывается крик: «А ты старый дурак и уродина!». Но я молчу. Немного погодя мы оживленно обсуждаем отношения между боснийскими мусульманами и хорватами.

Итак, натягиваю на себя soutien-gorge, combi satinée, slip dentelle, bas-collant^[157], шпильки, приглашающие в постель, и — на улицу, в ночь.

Сдерживая слезы, я шла по бульвару Сен-Жермен. Говоря, что уезжает в Загреб, Эдгар имел в виду нечто большее. Он говорил мне «прощай». Он бросал меня. Отсюда и более нежные, чем обычно, ласки, и церемонность в движениях, и какие-то слова, которые я не понимала. Тупа как пробка, у меня всегда так. Я не хотела понимать, не хотела ничего знать. А он говорил: «Прощай навсегда». Меня бросают, и я же виновата. «Я не всегда буду тебе нужен, Изабелла».

Стоял декабрь, было ветрено и холодно. Темно становилось уже к половине восьмого, к dix-neuf heures trente^[158], но я так и не научилась отсчитывать время с начала суток. Меня бесила будничность и банальность мира. На мне было старое плотное пальто, но я дрожала от холода и злости. Ласки Эдгара должны были бы успокоить меня, но нет. Эдгар демонстрировал свое искусство любви, оно бросало вызов его возрасту. Нет, он просто еще раз хотел доказать, что он — настоящий мужчина, и вот теперь он будет доказывать то же самое в Югославии. Это единственное, что его действительно интересует. И весь его хваленый патриотизм — обыкновенный нарциссизм. Мысли проносились и путались.

Свет от автомобильных фар отражался в темных лужах. Плохая погода обычно заставляет думать о человеческой выносливости хоть под зонтом, хоть в переполненном автобусе и надеяться на тепло и уют. Дождевые капли были как слезы одиночества. «Il pleut dans ma chambre, il pleut dans mon coeur»^[159]. Подняв голову, я могла видеть потолки квартир. Но даже эти потолки с гипсовыми фруктами, освещенные замысловатыми канделябрами, говорили о том, что люди — в отличие от меня — довольны жизнью. Я словно видела семейные застолья, цыплят, фаршированных трюфелями, слышала смех молодых женщин, умеющих играть на фортепьянах. Даже Шарлотта может зафаршировать цыпленка и сыграть бетховенскую «К Элизе».

Я же ничего не могла сделать. Все было потеряно: Эдгар, моя семья, Франция. Я слишком ясно видела, как корабль приближается к пристани, сейчас перебросят на берег сходни и мои чемоданы поднимут на борт для путешествия домой. Назад к семье?.. Но близкие люди стали мне чужими. Я не могла пережить обиду за то, как они приняли новость об Эдгаре и обо мне, за то, что они посмеялись над моей любовью и моими опасениями, за то, что не хотели отнестись ко мне серьезно. Если бы они любили или хотя бы понимали меня, я не услышала бы слова «Их братец-распутник соблазнил, видите ли, нашу розочку Изабеллу», не услышала бы их смех. Разве это саркастическое замечание Марджив не показывает, что они обо мне думают? Неужели и отец не возмутился в глубине души — как она могла сказать такое о его дочери? Они точно зациклились на моих давних любовных похождениях в школе и не могли найти добрых слов для моих достоинств…

Каких, собственно, достоинств? Я не находила ответа. Я знала, что у меня они есть, но под противным дождем со снегом, посреди пустынного бульвара Сен-Жермен, пересекающего улицу Сен-Жак, никто об этом не догадывался. Может ли быть, что все не правы, а одна я права? Что я сделала — или не сделала, — что они не принимают меня всерьез, а Рокси, Роджера и даже Джудит — принимают? Какие подвиги нужно совершить, чтобы тебя считали взрослым человеком? Бесполезные вопросы, которые в моих глазах вырастали до космических масштабов.

В моих и, может быть, в глазах дядюшки-распутника, чьей жертвой, как думали его родственники, я была, тогда как мои родственники считали его моей жертвой. Смешно, если бы мне было до смеха. На мгновение я почувствовала себя великодушной. Если бы я была только жертвой, последним увлечением, удобной любовницей, мне было бы все равно. Но у сердца свои законы, у моего сердца и у его тоже. На глаза у меня навернулись слезы благодарности Эдгару. За что? За то, что ему не надоедало открывать мне все новые и новые вещи, рассказывать о Клаузевице и маршале Нее. Слезы благодарности и сожаления, что наши разговоры прекратились, не выдержав укоряющих взглядов и шепотков наших родственников и не преодолев расстояние между Парижем и Загребом. И все же… Кто-то из французов писал, что «разлука губит будничные желания, но возвышает большую страсть». Я шла, колеблясь между смертельной обидой и пониманием, между отчаянием и надеждой. Ведь он не сказал, что все кончено. Он сказал, что, пожалуй, настало время расстаться.

Надежда многолика. Может быть, я недооцениваю вежливость и терпимость Персанов? Может быть, они смирятся с нашей связью, с нашим союзом? Мне всегда лучше удавались сценарии со счастливым концом. Перед глазами побежали кадры: лужайка перед домом в Шартре, воскресный обед, привычная пара — я и Эдгар, он сидит в кресле-коляске, Изабелла поправляет плед у него на коленях, Сюзанна зовет их к столу. Амелия отправилась в круиз вдоль берегов Египта.

И все же… Возить старого джентльмена в fauteuil roulant^[160] — даст ли это мне удовлетворение? Кто-то сказал: «Тот, кто живет только надеждой, умирает, постясь». Что будет со мной? Жалость к Изабелле seule^[161] — вот где сердцевина моего горя. Мне припомнилось высказывание Сартра, и оно поразило своей силой, особенно по-французски, а не так, как я слышала в воскресной школе города Майами, штат Огайо: «L'important n'est pas ce qu'on fait de nous, mais ce que nous faisons nous-même de ce qu'on a fait de nous»^[162].

Господи, неужели я начала думать по-французски?

Я была разочарована: вместо того чтобы приближаться, как в кино, люди и события стали удаляться от меня, как море Веры в стихотворении Мэтью Арнольда. Сначала я услышала рев самолетных двигателей где-то поблизости, потом он стал глуше и тише. Наверное, мы так и не попрощаемся с Эдгаром по-настоящему. Промежутки между нашими встречами станут дольше, и сами дни сделаются длиннее, будут тянуться и тянуться. Он все больше времени будет проводить в Брюсселе или Боснии, а я… где буду я? Будущее было туманно, неопределенно. Казалось, я была обречена брести по скучным будням и, как сартровский герой, бороться с подступающей к горлу тошнотой от однообразия мира. Не станут нападать на меня Персаны, никто не поднимет на меня голос, никаких драм — ни в суде, ни на аукционе, никаких упреков, ничего. Мир под ногами такой же плоский и однообразный, как движущаяся пешеходная дорожка на станции метро «Шатле» — кажется, будто она приведет куда-нибудь, где воспрянешь духом, но она приводит только к следующей станции. Постоянное повторение одного и того же, пошлая повседневность — это и есть цивилизация?

Может быть, лучше в «Евро-Диснее» за деньги отдаваться немцам?

Шутка.

Я старалась убедить себя, что у меня есть кое-что впереди — Роксин ребенок и, вероятно, деньги за «Святую Урсулу», но это было слабое утешение.

Когда я думала о себе, на ум всегда приходила кровь на лестнице дома номер двенадцать по улице Мэтра Альбера — темные пятна, служившие живым укором и напоминанием, что надо стеречь и беречь Рокси, что она у нас розочка. А ты, Изабелла, деревце, крепкое, хорошо укоренившееся деревце, что бы ни думали люди. (Хотя у Лафонтена есть высказывание о том, что роза гнется в бурю, а деревья вырывает с корнем.) Рокси действительно мужественная женщина. Несмотря на тот минутный приступ слабости, она смело идет вперед, у нее скоро родится ребенок, но никто не поможет ей. Ни Марджив, ни Честер, с их чаем и газетами за завтраком, не будут готовить молочную смесь, и надевать пинетки, и беспокоиться за маленького, ни я при всем своем желании, ни Шарль-Анри, появляющийся только по уикэндам, ни Сюзанна… Тут часто приходила мысль о картине. Что, если мы в самом деле получим миллион долларов? Деньги избавили бы Рокси от многих невзгод. Пусть что угодно говорят о деньгах, что это отвратительная вещь, что деньги портят человека, но они скрасили бы жизнь ей, разрывающейся между суровой повседневностью и поэзией. Я всерьез подумывала о том, чтобы отдать сестре мою долю от продажи «Святой Урсулы». «Не поддавайтесь первому побуждению, — сказал, кажется, Талейран и процитировал в одной из своих речей Эдгар, — потому что оно скорее всего будет добрым».

Воодушевленная собственным бескорыстием, я поднималась по лестнице и вдруг у квартиры Рокси услышала за дверью громкие голоса. Похоже, там снова разгорелась ссора, как уже случалось несколько раз. Я вошла, и мне сказали, что совсем недавно, не больше часа назад, приходил Шарль-Анри и сказал, что картину продавать не надо, что ее следует переписать на Женни и маленького и что устранена еще одна преграда к разводу.

— Именно этого я и хотела! — сияя, говорила Рокси. — Это все решает! Я знала, что он одумается и поступит справедливо.

В мире снова все пришло в порядок. «Урсулу» возьмут из «Друо», опять повесят на привычное место над камином, все будет как прежде, если не считать восьмидесяти тысяч страховки. Сумма немалая, но Рокси как-нибудь перебьется. Я понимала, какое облегчение она чувствовала. Судьба снова ей улыбнулась.

Внезапно Роджер сказал:

— Нет, Рокси, так не пойдет.

Не пойдет, потому что тем самым она присваивает собственность стоимостью в миллион долларов, принадлежащую отцу, Изабелле и ему, Роджеру.

Что тут началось! Все заговорили разом.

Рокси: Эта картина досталась мне после смерти дяди Уильяма, когда мы все выбирали картины.

Роджер: Бред собачий! Нас не проведешь. Он тебе даже не дядя.

Марджив: Если ты встал в позу, я вынуждена напомнить, что половина картины принадлежит мне, поскольку я жена твоего отца. Ты сам говорил. Именно Честер унаследовал картину. Значит, она наполовину моя.

Роджер: Никоим образом, Марджив. Я это уже объяснял тебе.

Джейн: Позвольте, позвольте, а как насчет Фрица? Почему Роксины дети имеют право, а мой ребенок…

Я (робко): Пусть Роджер расскажет о нашей встрече с экспертом из «Кристи».

Честер (защищая Рокси): Я не уверен, что в завещании дяди Уильяма не было специально оговорено: каждый выбирает что хочет.

Роджер: Но не дети Марджив от первого брака, — уверен, у них никакого родства с дядей Уильямом.

Я: Рокси, соглашайся! Она стоит миллион долларов!

Марджив: Не убеждена, что хочу продать «Урсулу». Мы могли бы отдать ее на хранение в какой-нибудь музей. Какая польза от этих денег? А сколько на налоги пойдет? Не лучше ли просто владеть произведением искусства и чтобы им любовались другие?

Честер: Смешно, просто смешно.

И дальше и дальше в том же духе. Что было внове — так это нотка несогласия между отцом и Марджив, хотя я не поняла, кто кого обвинял.

— Уму непостижимо — спорить из-за прав еще не родившегося ребенка! — выделялся голос Рокси в хоре других голосов, среди них звучал и мой, такой же сварливый и жадный, как и все остальные. Куда только подевались благие намерения, наполнявшие меня на лестнице.

Такого взрыва противоречивых чувств у близких мне людей я не могла себе представить. То, как мы с Роджером цеплялись за деньги, говорит не в нашу пользу, но, запутавшись в сетях собственничества, я возмущенно твердила: пусть Рокси и не мечтает о том, чтобы заграбастать картину для своих детей. Столько желчи и злости еще не видела наша некогда счастливая семья. Но нет, мы опомнимся, помиримся и снова будем счастливы, я уверена. Из этой безобразной сцены я вынесла полезный урок — узнала, как разъедают душу деньги.

В конце концов мы общими усилиями убедили Рокси отказаться от предложения Шарля-Анри и продавать «Урсулу» в «Друо» или «Кристи».

— Мы должны решить, как снять ее с продажи в «Друо», — сказал Роджер. — На том основании, что нам надо обдумать предложение. И подождем постановления суда о том, является ли biens^[163] — так они это называют — собственностью замужней пары.

— Могли бы оставить мне хоть одну любимую вещь! — воскликнула напоследок Рокси.

Одна, у себя в комнате я думала об Эдгаре и своей покорности и металась от ярости к отчаянию и обратно. Он, наверное, восхищается моей покорностью — сдалась почти без упреков и без слез. Значит, он рассчитывал на мою податливость и здравомыслие? Неужели я настолько ничтожна и от меня можно отделаться вскользь брошенными словами, что отныне мы никто друг другу? Я, которая ради него отказалась от новых знакомств, от общения с другими людьми, которая пожертвовала… Меня захлестнула волна жалости к себе. Обличительные речи, которые я лихорадочно сочиняла в уме, постепенно превращались в мольбу. Всю ночь я мысленно писала сердитые и умоляющие письма о том, что всегда хочу быть с ним.

Беда в том, что «всегда» тянет за собой другое, противоположное по значению понятие «до конца», «до смерти», которая настигнет его скорее, чем меня. «Всегда» напоминало о нашей разнице в возрасте, о его старости и моей молодости, о том, что мне пришлось бы ходить за ним и лечить его болячки, о которых ему не хотелось думать. Я пыталась сказать, что готова быть с ним при любых условиях, готова быть его помощником, секретарем, адъютантом. Но мои увещевания были неубедительны, потому что где-то в глубине таилась подспудная мысль, что Эдгар прав, считая, что рано или поздно мы расстанемся. Некоторое время назад по его совету я прочитала роман «Адольф». Там герой говорит: «Горе мужчине, который в первые дни любви не верит, что она продлится вечно! Горе тому, кто даже в объятиях возлюбленной… сознает, что настанет время, когда ему придется разлучиться с ней». Я вспоминала, что я думала в первые дни. Верно, у меня с самого начала было предчувствие конца. Какое же это проклятие — иметь трезвый взгляд на вещи и во всем сомневаться. Я завидовала Рокси, ее безрассудным порывам, ее художественному дару, способному преображать действительность.

Надо привыкать жить без Эдгара. После гармоничной целостности последних месяцев эта мысль придавила меня. Я почувствовала приступ тошноты. Я еле успела добежать до уборной рядом с квартирой африканцев. Там меня буквально вывернуло наизнанку. Горе мое было тем горше, что я узнала счастье. Но благодаря миссис Пейс я усвоила чисто американский урок: как бы ни было горько, улыбайся, улыбайся, улыбайся.

На следующее утро, во вторник, Рокси поднялась ко мне. Ей уже стало трудно ходить по лестнице, она прибавила около сорока фунтов. Когда она появилась в дверном проеме, мне показалось, что это не Рокси, а какая-то грузная женщина, то ли из Румынии, то ли из Сплита, бежавшая от минной войны. Незнакомый славянский вид придавали ей бесформенный коричневый плащ, округлившееся одутловатое лицо и распухшие глаза.

— Миссис Пейс очень просила тебя позвонить, — сказала она. — И еще, Из… Я не считаю, что это блажь. Я хотела тебе сказать еще до того, как они приехали… Ну, насчет дяди Эдгара. Они ведь не видели его, только и слышали: семьдесят, семьдесят.

— Очень может быть, — сказала я. — Но мне все равно.

— Я не подозревала, что тебе так нужен кто-то вроде отца. Ты, наверное, думаешь, что Честер уделял мне больше внимания, чем тебе. — (Да, я так думала, но теперь мне было все равно.)

— Меня привлекают его политические взгляды.

— Я даже завидую тебе. Нет, не из-за дяди Эдгара, но… как бы это сказать… завидую твоей страсти.

— Рокс, ты скоро тоже станешь тоненькой, — сказала я и подумала о той странной минутной сцене у ее квартиры.

— Я знаю, — вздохнула она. В словах ее не слышалось убежденности. Говорят, что во время последних недель беременности женщины не верят, что они будут такими же, как были.

Я спустилась к Рокси и позвонила миссис Пейс. Та сказала, что ее обокрали, и просила приехать как можно быстрее. Я понеслась к ней и увидела там картину, которая до странности напоминала тот день в Шартре, когда Персанов посетили «гости». Полицейский уже искал отпечатки пальцев, а Роберт Пейс в халате висел на телефоне, ведя переговоры со страховой компанией. Накануне они вернулись домой поздно и, естественно, не осматривая квартиру, легли спать. Но, проснувшись в семь утра, обнаружили, что на буфете нет некоторых вещей. Не было, разумеется, и супницы. Все-таки надо было их предупредить.

Миссис Пейс была одета как на выход: чулки, жакет, дорогая брошь на лацкане.

— Изабелла, дорогая, оглядите хорошенько все вокруг. Надо составить список пропавших вещей. Говорят, что люди после кражи так расстроены, что ничего не видят. Конечно, я и сама кое-что заметила. Унесли все, что стояло на буфете, — супницу, серебряный заварочный чайник, старинное блюдо. Ну что еще? Да, видеокамеру и столик из прихожей. Но зачем французскому взломщику мои старые бумаги — не пойму. Странно, очень странно… — Миссис Пейс умолкла, но потом добавила со свойственной ей иронической отстраненностью: — Взлом — это преступление по-французски. Домашняя кража подразумевает строгий отбор наиболее ценных вещей и, конечно, никакого насилия. Но кому потребовались мои дневники?

— Может быть, просто искали спрятанные драгоценности, — робко заметила я, чувствуя свою незавидную роль в этом происшествии.

Столик, супница, блюдо — вот почти все. Правда, потом мы обнаружили пропажу прелестного рисунка Клода, который висел в дамской комнате. Папки с бумагами миссис Пейс, помеченные 1940–1952 годами, были вытащены из ящика и валялись на столе. Кладя их обратно, я обратила внимание, что нет папки за 1950 год.

— А что было в пятидесятом? — спросила я миссис Пейс, поскольку мы с ней еще не дошли до этого года.

— Так, пустяки. Всякие партийные дела. Меня тогда назначили казначеем компартии. Боже, как мне жаль моего фаянса, слышишь, Роберт? Ужасно переживаю.

Смешно сказать, но я тоже переживала, как будто ограбили и нас. Я тоже возмущалась непрошеным вторжением «гостей». Оно было частью накатившегося на меня потока потерь, который образовался из неясных источников жизни.

Мне сразу припомнилось, что в бумаги миссис Пейс хотел заглянуть Клив Рандольф. Впрочем, какая связь между ограблением и Рандольфом?

Теряясь в догадках, я помчалась домой приготовиться к поездке в «Евро-Дисней». Когда я надевала на Женни пальто, раздался телефонный звонок. Это был торговец антиквариатом с Блошиного рынка. Да, супница у него. Возможно, не та самая, за которой я охотилась, но очень похожая. Может быть, я назначу день, когда приду ее посмотреть? Я сказала, что скоро позвоню и приеду.

35

Не известно, кто определил курс нашей жизни, но он исключил все вероятные пути и оставил один — тот, которым мы идем.

Пруст. «В поисках утраченного времени»

Здесь я должна приостановить свой рассказ, чтобы найти верную дорогу посреди событий нескольких последующих дней. Эти события изменят нашу жизнь и нас самих. Я, разумеется, знаю, что каждое явление влияет на другие, идущие за ним, так что можно говорить о последовательности происходящих событий. Но «катастрофы сами ставят вещи на свои места», говорил Гюго. Жаль, что мы не прислушались к классику. Тогда нам, может быть, удалось бы избежать катастрофы.

Итак, мы собирались в «Евро-Диснейленд». Марджив и я брали Женни, а Сюзанна — Поля-Луи и Мари-Одиль, детей Шарлотты. Рокси тоже хотела ехать, но в последнюю минуту сказала, что ей нездоровится.

Мы с Марджив были воплощением внимания и заботы. «Может быть, пришло время?»

Нет, слабым голосом отвечала Рокси, на схватки не похоже, но все равно ей трудно вышагивать километры по парку, да еще в такую погоду. Уже в поезде мы с Марджив перекинулись несколькими словами и решили, что Рокси просто захотелось побыть одной, без нас и без Женни.

Я не одобряла поездки. Не могу представить себе, зачем европейцы ходят в «Евро-Дисней», не говоря уж об американцах, у которых есть свой собственный увеселительный парк в Калифорнии, если вдруг им захочется его посмотреть. Но мы не горели желанием. Конечно, Честер и Марджив возили нас туда, когда мы были детьми, и нам все безумно там нравилось.

Добираться до «Евро Диснея» надо поездом, около сорока минут на восток от Парижа. Поскольку Женни не вырастала на мультяшках о мышонке Микки и утенке Дональде, она не знала, какие чудеса ожидают ее там. Она все-таки французский ребенок, а не американский. В детском садике она и подцепила всякие словечки и восклицания вроде «о-ля-ля!», так как Рокси говорила с ней только по-английски. Она знала, что сегодня они едут на экскурсию, и радовалась, что с ними будет другая бабушка и ее двоюродные братик и сестренка.

— Как красиво! — вежливо произнесла Сюзанна, когда мы подошли к розовеньким домикам, выстроенным к приближающемуся Рождеству вдоль дорожек парка с цветущими рододендронами.

По углам окошек был искусно распылен снежок. С чувством стыда и раздражения я ожидала увидеть ряд картонных игрушечных замков, воплощающих американскую мечту о былом величии Старого Света. Каково же было мое удивление, когда передо мной выросло красивое, похожее на свадебный пирог здание с викторианскими арками и радужным стеклом в окнах. В нем было что-то знакомое, американское. Мое намерение возмутиться и извиниться за то, что моя страна выставила такую безвкусицу, улетучилось.

— Смотри, похоже на «Дель Коронадо», отель в Сан-Диего, правда? — сказала Марджив. — Эта гостиница построена по типу одного из наших калифорнийских отелей, — обратилась она к Сюзанне.

— Да, очень похоже на Калифорнию, — отвечала та. — Правда, я видела только Санта-Барбару. А эта гостиница действительно прелестна, только готовят здесь, говорят, неважно.

Теперь я стараюсь припомнить, что мы делали целый час до того, как произошло это странное событие. Нам было хорошо и весело в этой идеализированной Америке. Мне было приятно очутиться снова дома, в Америке, очищенной от всего современного, где видна ее первоначальная суть: домики с переливчатыми стеклами в окнах и разукрашенными, точно пряники, крылечками, безобидные, похожие на детишек, крольчата и мышата, веселые карлики, сказки со счастливым концом, Санта-Клаусы и мужественные ковбои, конские привязи, пыхтящие паровозики. Казалось бы, давно пора забыть примитивное прошлое, но ты против воли поддаешься очарованию мира, где не было жевательных резинок и оружия массового поражения.

Мы сели в игрушечный поезд, который повез нас на Запад, в Сьерра-Неваду, мимо озера, похожего на Тахо. Для нас тут не было ничего экзотического, но Сюзанна то и дело негромко восклицала: «Как красиво!», а Женни заливалась от души, увидев полуголых девиц в дансинг-холле и мужиков-злодеев. Потом мы зашли во Дворец Спящей красавицы — la Belle au Bois Dormant, объяснила Сюзанна детям. Мы сфотографировали друг друга и потом поплыли к пиратам.

Во время этого дурацкого плавания лодка качалась, как мой французский мир, и я прижималась к Женни, визжащей от страха при виде страшных рож головорезов и почти настоящих крокодилов.

Я понимала, что моя любовь к Эдгару была как эта забавная прогулка по игрушечной Америке, была не в самом деле, а понарошку. Но есть и разница — когда мы выйдем из «Евро-Диснея», то останемся такими, какими были до него. А я никогда не буду прежней после месяцев, проведенных с Эдгаром в придуманном Париже. Я непоправимо изменилась, хотя не знала в чем. Я вспоминала, чуть не плача, наш последний разговор, потом, собрав силы, хваталась за лучики последней надежды, что наши свидания будут продолжаться. Его слова, что ему надо ехать, были сказаны сразу же после того, как я объявила, что нас «засекли», и между ними нет никакой связи. Он просто уезжал в Загреб, и все. Потом меня снова потянуло ко дну. Эдгар давно собирался сказать, что все кончено, а то, что про нас в это время узнали, — это чистое совпадение. Но как они узнали? По злосчастной сумочке? А сколько стоит «Урсула»? Тот тип с Блошиного рынка — он собирается продать мне супницу миссис Пейс? У меня голова кружилась от качки утлой лодчонки посреди бурного океана и от перепутавшихся мыслей.

Мы стоим среди карибских флибустьеров и смотрим на далекие корабли в голубой дали, и вдруг к нам подходит один из пиратов. Глубоко посаженные свирепые глаза, ухмыляющийся рот, как акулья пасть — брр! Я вздрогнула от неожиданности, когда он дотронулся до меня рукой. Вообще-то участникам диснеевских представлений не положено заговаривать с посетителями, но он заговорил, и это было как в фильме ужасов, когда начинают двигаться глаза портрета.

— А-а, младшая сестренка! Счастливый случай.

Кто это — одноногий Джон Сильвер? Веселый Роджер? Через секунду я узнала черты мужа Магды Тельман, юриста. Он улыбнулся Сюзанне и Марджив.

— Это моя мама и… — Я запнулась, вспомнив его пьяную необузданность. Сейчас он был вежлив и спокоен, но я подумала: стоит ли говорить, кто Сюзанна, кто Женни и другие дети? Собственно, это была не мысль, а что-то мимолетное и опасливое.

Странно, что он здесь, одетый в просторную белую рубашку навыпуск, похожую на пиратскую блузу. Во всяком случае, он имел отношение к парку.

— Я так рад видеть ее, — почти весело обратился он к Сюзанне и Марджив. — Хочу, чтобы она помогла мне в одном деле. А пока ее не будет, дамы, я покажу вам кое-что интересное.

Дамы были смущены и смотрели на меня, чтобы я подтвердила, что знаю этого мужчину.

— Все в порядке, — начала я. — Мы вот собираемся в Страну будущего или как она там называется.

— Пожалуйста, — сказал он, крепко схватив меня за руку, и отвел в сторону. — Мне нужно, чтобы вы подкатили сюда мою машину. — Поверьте, у меня веская причина, но сейчас нет времени объяснять. Я скажу, где она стоит. Вы окажете мне большую услугу.

Я так привыкла быть на побегушках, что у меня чуть не сорвалось с языка «ладно!», но я почему-то заколебалась и ответила: «Извините, не могу». Он еще крепче сжал мою руку. Я видела, что он нервничает. На лбу у него выступил пот, хотя было довольно холодно, а он был без пальто. Свободной рукой он пошарил в кармане брюк и вытащил бумажник. Потом отпустил меня, достал оттуда свою фотокарточку, вставленную в пластиковую рамку с какой-то надписью, и сунул ее мне в руку.

— Когда подкатите машину, можете пригласить своих знакомых на хороший обед в гостинице «Диснейленд» за мой счет. И вообще с этой штукой где угодно вход бесплатный.

Я молчала, он снова схватил меня за руку.

— Значит, так… Белый «опель», взят напрокат, стоит у западной ограды. Номер я не помню. Если там несколько таких, придется попробовать ключом. Садитесь на парковый поезд тут же, в Стране фантазии… Впрочем, нет, дойти быстрее. Прямо вдоль путей. Вот ключи.

— Да, но… — начала я.

— Пожалуйста! — Что-то в его тоне заставило меня подчиниться. Может быть, даже угроза. И еще — как крепко он сжимал мне руку и смотрел на Женни. Американцы за границей охотнее помогают друг другу, чем дома. Почему бы не помочь и мне? Но с сожалением признаюсь, что окончательно убедил меня бесплатный пропуск на аттракционы.

— Поезжайте по служебной аллее до того места, где я увижу вас из Дворца Спящей красавицы. Мы будем там. У вас это отнимет минут пятнадцать, не больше, а для меня это великое дело. За ваших не беспокойтесь. Я проведу их по всему дворцу.

— Изабелла, ты куда? — воскликнула Марджив.

— Вернусь через несколько минут. Познакомьтесь с мистером Тельманом, — сказала я и пошла по периметру парка туда, куда сказал он. Мне было не по себе.

Я шла уже больше пятнадцати минут — сквозь сосновую рощу и заросли шалфея. Мне казалось, как будто я в Калифорнии, на ногах у меня семимильные сапоги и одним шагом я перемахиваю огромное расстояние. Пейзаж каждую минуту менялся. Вот пустыня, усеянная кактусами, и стадо коров-лонгхорнов. Лощина со старым заржавленным джипом внизу. Поднявшись на возвышение, я увидела побеленный сарай из секвойи. Похоже, я у озера Тахо. И наконец, за маленькой деревенской железнодорожной станцией сквозь чащу горного кустарника я различила автостоянку. Я шла минут двадцать, не меньше. Свернула на дорожку — нет, не туда, пошла по другой, проходившей под путями миниатюрной железной дороги, и очутилась среди грузовичков, электрокаров, небольших цистерн со смазкой и огромных уборочных машин. В стороне у ограды одиноко стоял белый «опель». Он был не заперт. У меня было такое ощущение, будто я угоняю чужой автомобиль. Да и как можно себя чувствовать в такой ситуации? С другой стороны, что может случиться среди бела дня в «Евро-Диснее», где тысячи и тысячи посетителей? Объездчики в ковбойских шляпах смотрели, как я сажусь и завожу машину. Все они были французы, в парке и работали в основном французы, но встетсоновских шляпах и ковбойских сапогах они были похожи на американцев. Я едва успела подъехать к служебной аллее, как у выезда появился «плимут» с надписью «шериф» на дверце и из него выскочили французские полицейские с пистолетами в руках.

Подняв руки, я вылезла из машины. Кто из американских кинозрителей не знает, что надо делать именно так? У нас тоже были зрители. Сверху, с эстакады, на нас смотрели десятки пассажиров поезда. Они, наверное, подумали, что мы участники живой картины из американской жизни.

Жандармы поставили «опель» на прежнее место, а меня заставили сесть к ним в машину. Стали задавать вопросы. Что я здесь делаю? Чей это «опель»? Где человек, который взял его напрокат? В каких мы с ним отношениях? Теперь я говорила по-французски лучше, чем тогда, когда Рокси резала вены. Во всяком случае, я сумела выдавить из себя несколько слов. Они выслушали, что я говорила о Тельмане, о том, как я познакомилась с ним, о том, что он сейчас с моей матерью и маленькой племянницей, что там еще невысокая француженка-блондинка с ее другой внучкой и внуком.

Выслушать-то они выслушали, но вот поверили ли они мне? Так или иначе, меня не отпустили.

36

Причудливая связь событий! Как это все произошло? Почему вышло так, а не иначе?

Бомарше. «Женитьба Фигаро»

Трудно, как в плохо смонтированном фильме, проследить цепочку дальнейших событий — так быстро и нелогично они разворачивались, так плохо я разбирала отрывистые фразы, которыми перебрасывались французские полицейские. И все-таки по их озабоченным взглядам и по той поспешности, с какой они выскакивали из машин, вытаскивали пистолеты, переговаривались по рации, я поняла, что случилось что-то очень серьезное. Мы двигались по служебной аллее, по которой Тельман просил пригнать свой «опель». За нами шли еще два полицейских автомобиля, а пара машин затаилась в глубине декоративного ландшафта. Мы подъезжали к Стране фантазии, где у входа нас встречали искусно подстриженные деревья. Над ними, точно сахарные головки, высились розоватые и голубые башенки замка. На большинстве посетителей были желтые накидки с изображением Микки-Мауса, купленные в сувенирных лавках из-за приближающегося дождя. Сверху уже упало несколько капель. Я не увидела ни Марджив, ни Женни, ни самого Тельмана.

— Думаю, они в башне, — сказала я жандармам. — Они шли туда, когда я уходила.

— При нем есть пистолет?

— Пистолет? Я не видела никакого пистолета, — ответила я. — Je n'ai pas vu^[164]… пистолет. — Как по-французски «пистолет»?

Я искренне надеялась, что у Тельмана нет пистолета. Я знала, как он несдержан, но только сейчас, задним числом, подумала, что он не в своем уме. Его железная хватка, пот на лбу… А теперь у него в руках Женни. Как я могла послушаться его и уйти, бросив бедную девочку? И Сюзанна с Марджив тоже у этого психа. Жандармы сидели мрачные.

Постепенно я начала понимать кое-что из разговоров. Он — американец, он хотел убить свою жену, но ему это не удалось. Она уползла к соседям и рассказала им, что муж сошел с ума и у него пистолет. Вероятно, она умрет, скорее всего так и будет. То есть он — форменный убийца. Жандармы смотрели, как я реагирую на их разговор. Ты что, его подружка или вы в сговоре? Американец, помешался на пистолете. Стрелял в жену, но она жива. Пока жива. «Ты его petite amie^[165]?»

— Покричишь ему, своему парню, — сказали мне, но из машины не выпустили. Мне показалось, что я вижу горящие злобой глаза Тельмана в одном из окошек башни, но это мог быть и другой пират.

Полиция окружила башню и оттеснила народ в желтых накидках, говоря, что «Пираты» закрываются и можно посмотреть «Полет Питера Пэна».

Один из полицейских снова стал задавать мне вопросы. Говорил он по-английски, но с сильным акцентом.

— Он американец? И говорит по-английски? А по-французски? Те дамы говорят по-французски?

И я снова объясняла, кто они такие, но кто такой Тельман, разве объяснишь? Бывший муж любовницы бывшего мужа моей сестры? Неужели он действительно хотел убить Магду? Это моя мать, говорила я, и свекровь моей сестры, моя трехлетняя племянница и еще двое детей. Как они там, не очень напуганы? Может быть, они вовсе не там? Господи, только бы он ничего им не сделал! Даже если он стрелял в Магду, зачем ему причинять вред детям?

Потом мне показалось, что я слышу плач Женни. Я гнала от себя дурные мысли, старалась ни о чем не думать, но надо было решать, что делать. Вдобавок ужасно хотелось писать. Видно, от страха. От страха и оттого, как медленно и томительно тянется время. Казалось, будто мы сидим уже несколько часов. Должно же что-нибудь случиться, но ничего не случалось.

— Можно я поговорю с мамой? — спросила я.

— Allez-y^[166], — сказал жандарм, выталкивая меня из машины. — Стой там, ближе не подходи. Мегафон я дам.

Они стали возиться с большим мегафоном на длинном проводе, потом поднесли его ко мне. Я откашлялась, и кашель эхом отозвался между башенками Дворца Спящей красавицы.

— Марджив! — позвала я, и мой голос прогремел у меня в ушах. Никто не отвечал. Может, ее и нет там?

— Encore^[167], — сказал кто-то.

Я позвала ее снова, и снова никто не ответил. Меня опять посадили в машину.

И вот я снова сижу в полицейском «рено» у начала служебной аллеи. Рядом со мной молодой жандарм. Я вся напряжена от назойливых вопросов. Что они — ждут, не понадоблюсь ли я им? Думают, что я тоже замешана? Почему мне не разрешают подойти поближе, где стоят полицейские в касках и бронежилетах? Сами по себе они не производят страшного впечатления. Французских полицейских часто снаряжают так даже при небольших беспорядках на бульваре Сен-Жермен. Теперь, конечно, другое дело. Вся обстановка говорит о чрезвычайном происшествии, о серьезном преступлении. Потом начинают приезжать люди в гражданском — похоже, американцы. Они без оружия, без охраны. Кто-то из них кричит в крохотное сказочное окошко с поперечной перекладиной посередине: «Эй, Дуг! Все в порядке, парень! Выходи на переговоры!» Отчетливо слышу плач, может быть, это Женни.

Желтые накидки возвращались с Летающей лодки и вставали полукругом за полицейским оцеплением. Привели собак, немецких овчарок. Толпа почтительно расступилась, пропуская животных и их проводников. Собаки тоже смотрели на башню.

— Эй, Дуг! Бросай это дело, выходи! Стрелять не будут!

— Выпусти ребенка, Дуг! К чему тебе лишние неприятности? И женщин выпускай!

— У нас тут молодая женщина, Дуг! — Это обо мне?

Полицейские переговаривались с приехавшими американцами. Я посмотрела на часы. Одиннадцать утра.

Двенадцать… Час дня… В половине второго, вконец измучившись, я сказала сидящему рядом молодому жандарму, что мне нужно в туалет. Он вышел из машины и вскоре вернулся с женщиной-полицейским. Из этого я заключила, что меня взяли под арест и одну никуда не отпустят. Не напугают, я ни в чем не виновата, кроме того, у меня есть высокопоставленные друзья и покровители — разве не так? Странная вещь: арест придает тебе чувство собственной значимости. От Дуга Тельмана по-прежнему не было ни единого знака. И все так же топтались полицейские и толпа вокруг. По правде говоря, я не очень волновалась за Марджив и остальных. Невероятно, чтобы он нанес им вред, слишком похоже на придуманную драму под стать месту игры. Когда у человека болит сердце, он не замечает, что происходит вокруг.

Молодая женщина не знала, где поблизости туалет. Мы пошли к невысокому строению в конце служебной аллеи.

— Ты говоришь по-английски? — спросила я.

— Очень плохо, — ответила она.

— Что они думают — мои на самом деле в опасности? Я имею в виду мать и маленькую Женни. Зачем ему их трогать? Он их даже не видел до сегодняшнего дня. — Я сказала это и тут же подумала, что он может мстить Сюзанне, матери своего смертельного врага. Моя спутница пожала плечами.

Наконец мы нашли туалет. Когда женщина рядом, в соседней кабинке, служебные строгости с нее как рукой снимаются.

— Commet tu t'appelles, toi?^[168] — спросила я. Это были первые слова, которые Ив сказал мне, и фраза, как гвоздь, засела у меня в голове. Конечно, таким тоном не обратишься к министру, но к женщине примерно твоего возраста? Моя спутница немного удивилась, потом улыбнулась.

— Je m'appelle Huguette, moi, — сказала она. — Toi?^[169]

Мы вернулись к месту действия, прошли сквозь толпу зевак в желтых накидках. «Заложника захватили», — сказала какая-то американка.

— Moi, je suis Jsabel^[170].

Она подвела меня к машине.

— Можно я постою здесь? — Она отрицательно мотнула головой. На площадку прикатили какую-то машину, похожую на механического партнера в теннисе.

Прошел еще час. Полицейские — они точно знают, что он там? Во всяком случае, они не спускали глаз с Château de la Belle au Bois Dormant. Мы сидели и ждали, ждали… Ничего не происходило. Когда меня отпустят? Чтобы убить время, я рассказала Южетте о Блошином рынке, о фотографии супницы и о краже в квартире миссис Пейс. К моему удивлению, она что-то записала.

Потом к нам подошел пожилой полицейский и с ним американец в фирменной евро-диснеевской одежде.

— Мадемуазель, вы можете нам что-нибудь рассказать? — спросил американец.

Первый раз у меня спросили, что я знаю. Я стала рассказывать по-английски, а служащий-американец переводил французам. Я сказала, что мистер Тельман попросил меня пригнать его машину, и когда я ее пригнала, полиция меня остановила. Остальное они знали.

— Он там, — сказал служащий. — Его видели. Но не известно, есть ли там кто-нибудь еще. Он не выдвигает никаких требований. Вообще не отвечает.

— Там моя мать и еще одна женщина. И с ними трое детей.

— Надо думать, очутились в положении заложников.

— Я что, под арестом? — спросила я.

— На данный момент — нет. Нам нужно выяснить вашу роль в происшествии, — сказал пожилой жандарм на безукоризненном английском.

— Нет у меня никакой роли, — возмутилась я. — Неужели не видно?

— Mais non. Американцев вообще не поймешь из-за их улыбок, — сказала мне Южетта. — Они маскируются улыбками. И не называют своей фамилии. Только и говорят: «Зови меня Мэрилин». Это нечестно.

По мне же, наоборот, трудно понять французов и всю устроенную ими заваруху. Тем не менее я была по-настоящему встревожена.

Я сидела в замкнутой неподвижной коробке полицейского автомобиля, гадала, что будет дальше, и вспомнила, как однажды Эдгар сказал: «Американцы вечно воображают, что все обернется к лучшему». Это верно или нет?

«Я часто спрашиваю себя, откуда у вас это? Ни протестантизм, ни история вообще не дают к этому повода». Французы зациклились на протестантизме. Считают, будто именно протестантизм формирует мировоззрение, тогда как мне он абсолютно безразличен. Кто из нас прав?

«Ваши отцы-основатели убедительно говорили о надежде на будущее и готовности создавать условия общественного развития, которые дадут наилучшие результаты. Но потом надежда постепенно выродилась в чистую веру. У вас это, кажется, называется силой позитивного мышления, — говорил Эдгар. — Французы, естественно, не заблуждаются насчет благополучного исхода дел».

Какой исход будет у сегодняшней ситуации? Неужели этот маньяк-юрист решится что-нибудь сделать Марджив, Сюзанне и троим маленьким детям? Будучи американкой, я, наперекор Эдгару, думала: да, решится. Перед глазами поплыли кадры вечерней телехроники о взятии заложников, о стрельбе из проезжающих автомобилей и квартирных грабежах. И все кончалось тем, что бандитов полиция либо расстреливала, либо взрывала в их собственных машинах. При этом часто страдали и заложники. Нет, это французов не трогают происшествия.

От долгого сидения у меня сводило ноги. Я была совершенно измучена. Мне казалось, что полицейские действуют слишком медленно, почти безразлично. Можно было подумать, что сейчас они разобьют лагерь под стенами башни и улягутся отдыхать.

Нескончаемо тянулись минуты и часы. В конце концов мои мысли оторвались от беспорядочного настоящего и устремились в ясное и понятное будущее. Я еду в Боснию или по крайней мере в Загреб, еду с Эдгаром или в составе группы, сопровождающей гуманитарную помощь. Почему бы и нет? Я умею водить грузовик. Я могу быть помощником Эдгара, секретарем делегации, репортером, могу снять документальный фильм. Пока я занята полезным делом, улягутся неприятности и все станет на свои привычные места. Ясность перспективы успокаивала.

Картины воображаемого будущего были такие же четкие, как и прошлое, выплывающее из памяти: я, оторванная от своих и от того, что было моей страной, на ничейной земле, захваченная вихрем событий, и мои приключения начинаются сейчас и здесь, в «Евро-Диснее». Я буду спать с «врачами без границ» или посланниками боснийских мусульман. Буду вести дневник или писать под чью-нибудь диктовку. Буду помогать бедным женщинам в платках, надвинутых на глаза. Буду искать, куда пристроить брошенных или оставшихся без родителей детей. У человека должно быть мужество и ответственность, Эдгар прав. Надеюсь, у меня хватит и того и другого.

Прошло еще сорок пять томительных, тягучих минут. Вдруг из окна что-то вылетело и шлепнулось у ног полицейского инспектора. Проводники осторожно подвели собак, те обнюхали предмет.

— Это сумочка моей матери! — крикнула я Южетте, сидящей рядом со мной. Она быстро вылезла из машины и пошла сказать остальным. Полицейские потрошили сумочку, с ухмылкой вытаскивая оттуда надушенные платочки и пакетики с салфетками.

Наконец им попалась записка, написанная рукой Марджив: «Мы выходим, не стреляйте». Новость прошла по цепочке стражей порядка и достигла толпы туристов за полицейским кордоном. Там начали выкрикивать, что дети выходят. Женщины, которых он держал, должны были обеспечить ему свободный выход — но куда? Полицейские обменялись довольными взглядами. Хоть одна опасность миновала, дети целы и невредимы, начался диалог с похитителем, это уже хороший знак.

Выброшенная сумочка заставила меня со всей очевидностью осознать, в какую беду попала Марджив. Я представила, как Тельман вырывает из ее дрожащих пальцев записку или она сама отдает клочок бумаги, чтобы он положил его в сумочку. Но Марджив всегда отличалась завидным самообладанием, она не из тех, что распускают нюни. Сюзанна тоже не подведет. Обе будут заняты детьми. Во мне росла уверенность, что все кончится благополучно.

— Трудно предположить, что он сделает, — сказал пожилой жандарм представителям парка. — Он должен выйти сам. Надо убедить его, что мы его не тронем. Но пусть сначала выпустит женщин.

— Он, наверное, захочет уехать в Алжир или Ирак.

— Пусть дети выходят! Мы готовы! — протрубил голос в мегафоне.

Через некоторое время отворилась скособоченная дверь у основания башни Спящей красавицы и оттуда появился серьезный Поль-Луи, ведя за руки Мари-Одиль и Женни. Полицейские тем не менее держали дверь на прицеле. Поль-Луи заморгал, увидев полицейских и толпу, потом выпрямился. Молодец мальчишка! Мари-Одиль и Женни, казалось, были почти не обеспокоены тем, что происходит. Их быстро окружили полицейские и служители, и я потеряла их из виду.

— Можно я поговорю с племянницей? — спросила я свою охранницу Южетту. — Я ее тетя. Она обрадуется, увидев близкого человека.

— Хорошо, пошли, — согласилась она и открыла дверцу машины, как кавалер даме.

Женни сразу же подбежала ко мне и залопотала на своем по-детски непонятном французском.

— Что она говорит? — спрашивали полицейские. Я сказала, что не понимаю ее.

— Мальчишка говорит, что они не обедали, — вставила Южетта.

Я тоже, мелькнуло у меня в голове. Я взялась покормить их.

— Да-да, уведите их отсюда, — сказал американец, очевидно выступавший от имени соотечественников — служителей парка. Время от времени они выкрикивали: «Эй, Дуг!», но Дуг не отзывался.

И вот я с детьми в ресторане, уплетаем миккибургеры, запивая их шоколадным коктейлем. Через некоторое время без предупреждения из башни выходят Марджив и Сюзанна. Несмотря на часы, проведенные в плену, обе пытаются сохранять спокойствие. Они подтвердили, что я не соучастница похитителя, что Тельман просто убедил меня пригнать его автомобиль. Заступает на дежурство новая смена полицейских, а прежние завалились в ресторан, где сидим мы с Южеттой и дети, и тоже заказывают миккибургеры.

— Он так и не сказал, почему держит нас, — словоохотливо объясняла Марджив полицейским. — Мы решили, что он совершил какое-то преступление. Он все хотел, чтобы Сюзанна подсказала, куда ему скрыться. Нет, он нас и пальцем не тронул. Правда, у него был пистолет, и мы ничего не могли сделать. — Она оживилась, рассказывая о своем приключении.

Марджив и Сюзанна пришли в ужас узнав, что Тельман сделал с Магдой. Я пристально вглядывалась в Сюзанну, стараясь угадать, что она чувствует в глубине души, но читала на ее лице удивление, и только.

Мне очень хотелось посмотреть, чем кончится разыгравшаяся драма, и в то же время было ясно, что кто-то должен отвезти детей домой. К счастью, если можно так сказать, Сюзанна и Марджив, ощутив прилив энергии после перенесенного тяжелого испытания, решили сами ехать в Париж с детьми. До чего же мимолетна земная слава! Только что обе были главными действующими лицами захватывающей дух драмы, и на тебе — ни служебного лимузина до Парижа, ни полицейского эскорта, ничего. Только поездка на экскурсионном поезде в сопровождении человека в форме и остановленное им такси у главного входа, которое довезет бывших звезд-заложников до железнодорожной станции. Жизнь капризна, она то возносит вас на вершину, то равнодушно поворачивается спиной, как поворачивается через пятнадцать минут спящий в знаменитом хэппенинге Энди Уорхола. Я проводила их до таксомотора и вернулась вместе с полицейским к месту происшествия. Мне хотелось дождаться развязки. В парке зажигались огни, уже заиграли оркестры, повсюду разливалось праздничное настроение. Люди шли в рестораны выпить и закусить.

Когда мы с полицейским добрались до Дворца Спящей красавицы, оказалось, что Тельман сдался. Он сидел на земле возле самой башни, окруженный полицейскими и служителями парка. Он сидел согнувшись и казался ниже ростом, из-за отросшей щетины его лицо приобрело землистый оттенок, рубашка спереди была влажная — он плакал. Он даже не посмотрел на меня. Кто-то накинул ему куртку на плечи. Между полицейскими и диснеевцами разгорелся спор, потом последние отошли с сердитыми восклицаниями. Тельмана усадили в «рено», где так долго просидела я, и машина уехала. Полиция потеряла ко мне всякий интерес. Я постояла еще немного и под грохот оркестров пошла пешком к выходу, увертываясь от мужиков в львиных шкурах. К этому времени Сюзанна в Париже уже узнает о смерти младшего сына. Я пока ничего не знала.

37

Мы уехали из дома в половине девятого утра. Рокси, предвкушая спокойный день, не спеша одевалась. Убедившись, что схваток не предвидится, и радуясь возможности побыть одной, она решила полакомиться горячим шоколадом в «Погребке надежды». Она надела пальто и сошла вниз. Еще на лестнице она услышала голоса на первом этаже. Коридор в подъезде был забит жандармами. Женщина в форме, странным образом похожая на нянечку в больничной палате, успокаивала рыдающую мадам Флориан. Дверь в подсобку под лестницей была открыта — к ней придвинули мусорную урну. Рокси заглянула внутрь и увидела две неподвижно торчащие ноги.

У нее в голове зазвенело от ужаса. Еще у себя она слышала полицейские сирены, но не могла и подумать, что полиция спешит к ним, в их тихий дом, где самым шумным местом была квартира мистера Моаби на четвертом этаже, агента алжирской нефтяной компании, который иногда переругивался по телефону со своими коллегами. Потом пронеслась неожиданная мысль, что безжизненное тело — это Шарль-Анри, которого покарали силы небесные. Мысль эта и пугала, и притягивала. В коридор с улицы вошла еще одна группа жандармов. Сидя на ступеньке лестницы, мадам Флориан тоненьким детским голосом рассказывала человеку с блокнотом, как она обнаружила труп. Она видела только ноги, потому что испугалась войти внутрь.

Рокси тоже боялась заглянуть в полумрак подсобки, но не могла не заметить тела, покрытого простыней, из-под которой высовывались стопа и несколько сантиметров ноги в джинсах. Потом Рокси пришла другая мысль, противоречившая первой. Нет, это не может быть Шарль-Анри, ведь его смерть снимала бы с ее плеч бремя, которое несет брошенная жена в чужой стране. Никакая волшебная сила не должна освобождать человека от необходимости до конца пройти выпавшие на его долю страдания и муки.

Кроме того, она любит Шарля-Анри и не желает ему зла. И все же в ней исподволь росло незнакомое чувство удовлетворенности — нет, не потому, что это Шарль-Анри, этого просто не может быть. Она начинала испытывать радость, что Бог поразил кого-то в poubelles^[171] и тело, найденное в подсобке, надолго отвлечет внимание окружающих и ее собственное от других дел. Потянутся дни расследования, слухов, обмена сплетнями на площади Мобера, и она не будет все время думать о Шарле-Анри.

Затем Рокси озарило: это, должно быть, Томми Смизерс, молодой американец, живший до меня в моей комнатушке. Он ходил вечно полупьяный, постоянно ждал денег из дома и явно был малость не в себе. Родители, видно, хотели отделаться от него: с глаз долой — из сердца вон. Бедный Томми, на прошлой неделе он снова клянчил у нее взаймы, а потом сидел на лестнице и плакал.

Она считала, что такие происшествия, как убийство, случаются только в Америке, во всяком случае, во Франции всегда говорят: в вашей стране столько насилия, мужчины держат при себе пистолеты, словно в вестернах, на улицах полно fous, психов, как в «Таксисте», или гангстеров, как в «Бонни и Клайде» — кстати, они, кажется, реальные лица, правда?

Все шло как в Америке: полицейский снимал отпечатки пальцев с двери в подсобку и с входной двери. На улице у подъезда дежурил другой полицейский, такой же вежливый и аккуратный, как и молодцы, охраняющие президента Миттерана в соседнем квартале.

Когда Рокси назвала полицейским свое имя, те долго и испытующе разглядывали ее: une américaine. Знает ли она убитого? Где она была вчера около одиннадцати вечера? И ничего не слышала? У нее не возникло ощущения, что ее в чем-то подозревают. Они были учтивы, бесстрастны, но не сказали, кто погиб, сколько ему лет и как все это произошло. В ответ на их вопрос она назвала всех проживающих в доме: ее сестра Изабелла, семья африканцев, мадемуазель Лавуа с третьего этажа и мадам Флориан, которую они уже знают. Сестра живет в мансарде, а до нее там жил Томми Смизерс. Полицейские кивали и записывали. Может быть, это мистер Моаби, подумала она, он всегда так горячится по телефону, словно напрашивается на ссору.

— Тело, вероятно, подброшено тем, кто знает код к наружной двери и имеет ключ от подсобки, — сказал сыщик.

— Не обязательно, — возразила Рокси. — Мы иногда оставляем незапертой дверь с черного хода. Уборщики берут мусорные ящики, не заходя в здание.

— А-а, — протянул сыщик и записал информацию.

— Вы уверены, что это не мистер Смизерс? Он жил в chambre d'étudiant^[172].

— Извините, мадам, мы побеседуем с вами позже.

— Я иду в «Погребок надежды».

На площади Мобера все было тихо и спокойно, как всегда. Потрясенная увиденным, Рокси села за столик на маленькой террасе. Крутящаяся под ногами собачонка, официанты в белоснежных передниках, аромат кофе и свежих булочек, мамаши, толкающие детские коляски, и бегущие следом таксы — все дышало самодовольством и сознанием того, что мир, где ценят прелесть утра, устроен как надо.

— Bonjour, — сказала Анн-Шанталь Лартигю, целуя Рокси в щеку и усаживаясь рядом. — Рада тебя видеть. Рабочие ремонтируют какое-то там реле, и кодовый замок временно не работает. Могу войти к себе только через полчаса, глупо, правда?

— В нашем подъезде нашли мертвого. Среди мусорных ящиков, — словно удивляясь, сказала Рокси.

— Правда? И кто же он?

— Не говорят. Его мадам Флориан нашла.

Анн-Шанталь засмеялась, представив себе мадам Флориан рядом с трупом. Рокси чувствовала, как неуместен этот смех рядом со смертью незнакомца, а может быть, и человека, которого они обе знают. Хотя французы всегда смеются, сталкиваясь с серьезными проблемами, — так же как, говорят, смеются китайцы, когда человек неловко падает и, может быть, ушибается.

— Я должна покурить! — заявила Анн-Шанталь. — Не возражаешь? Утром получила ужасное известие. Жером, видишь ли, намеревается провести лето в Париже, представляешь? Я сначала чуть не в истерику впала. Потом ничего, прошло. И как он только смеет?

Говорить, что «он» — парижанин и остается им, даже сбежав от нее, не имело смысла.

— Если серьезно, это же ужасно — мертвый в доме. Ты его видела? — продолжала Анн-Шанталь.

— Только ногу видела, — сказала Рокси, стараясь осмыслить это событие, но сердце ее будто омертвело, и она не могла совладать с ним.

— Как он умер?

— Понятия не имею.

Она плохо вела себя с Томми Смизерсом. В последний раз не дала ему денег. Он такой надоедливый, жалкий, вечно попадает в какие-то переделки. Нельзя же без конца выручать его. Перед глазами поплыли отвратительные картины: Томми начал воровать, сделался карманником или стал приставать к мужчинам, и кто-нибудь из его клиентов расправился с ним, а тело подбросил в дом, где он раньше жил. А может быть, наркотиков сдуру перебрал. Или это самоубийство?

К ним торопливо шел инспектор.

— Сейчас начнутся расспросы, — сказала Рокси.

Полицейский снял шляпу.

— Мадам де Персан, с сожалением сообщаю… Это ваш муж.

Рокси смотрела на него широко раскрытыми глазами и молчала.

— Нам мадам Флориан сказала. Я очень извиняюсь, мадам… Не могли бы вы?.. Смеем ли просить?..

Рокси чувствовала, как у нее немеет позвоночник, отнимаются руки и ноги. Она не отрываясь смотрела на полицейского, тот не отрываясь смотрел на нее. На нем были маленькие круглые очки. Он надел шляпу. Рокси поднялась.

— Это исключено. Мой муж уехал.

— Да, мадам Флориан сказала, что он больше не живет с семьей.

— Этого не может быть… Мне не надо смотреть. Из-за ребенка… Нет, не могу.

— Мадам…

— Повторяю, это ошибка.

— Мы понимаем… Нам очень жаль… Пожалуй, вам действительно не надо смотреть.

— Я посмотрю, — вмешалась Анн-Шанталь. Полицейский был обрадован помощью соотечественницы. — Уверена, что это не месье де Персан. Мадам де Персан не нужно туда ходить.

— Это очень любезно с вашей стороны. Вы…

— Анн-Шанталь Лартигю, замужняя. Дом шестьдесят восемь по бульвару Сен-Жермен. Отведите меня.

— Я вынужден просить мадам де Персан тоже пройти с нами, — сказал он Анн-Шанталь, словно Рокси и не было здесь. — Но я согласен, ей не стоит смотреть.

Они перешли улицу Лагранж. На ней было все как обычно. На скамейке, как всегда, сидел слабоумный мальчик, заботливо одетый матерью в пальто. Он сопел и лаял на собачонку из «Погребка надежды», та лаяла в ответ. Полицейский галантно предложил Рокси руку.

Полицейские машины совершенно перегородили улицу Мэтра Альбера. Хризантемы в сквере на площади Мобера были опушены утренним инеем, но день обещал быть солнечным. Прохожие в шубах спешили по своим делам, не обращая внимания на собравшихся полицейских и агентов в штатском. Другие останавливались и глядели на Рокси и Анн-Шанталь, словно спрашивали, что сделали две эти дамы. Рокси чувствовала, что полицейский ради нее замедляет шаг. Он легонько поддерживал ее под руку, готовый в любую секунду подхватить ее отяжелевшее тело, если она вдруг оступится или поскользнется. Его здоровое розоватое свежевыбритое лицо еще несло запах крема. Конечно, это ошибка, это не мог быть Шарль-Анри, нечего и думать.

— Мадам была à'côté^[173], — сказал полицейский другому, ожидавшему его. Из коридора, куда они вошли, было видно, что место происшествия нетронуто. Из-за мусорных баков по-прежнему торчала нога в джинсах, а откинутую руку освещали вспышки экспертов, фотографирующих темное пространство под лестницей.

— Мадам де Персан не рекомендуется смотреть! — прокричал сопровождающий Рокси жандарм своим товарищам. — Она будет здесь. Идентификацию тела произведет мадам Лартигю.

Бесчувственная Рокси осталась в коридоре, а Анн-Шанталь вошла внутрь подсобки. Ничего не видя и не слыша, Рокси даже не удивилась короткому, сдавленному от ужаса вскрику приятельницы.

— О Mon Dieu^[174], это он! — В ту же секунду бледная, потрясенная Анн-Шанталь протиснулась назад и обняла Рокси. — Бедняжка, это он!

Полицейский стиснул ладонь на локте Рокси, словно ожидая, что она упадет, но Рокси ничего не почувствовала. Потом по онемелой спине к мозгу начали мало-помалу просачиваться капли понимания. Там Шарль-Анри, почему-то мертвый, вот торчат его ноги.

— Но как?.. — едва выдавила она. Случившееся не имело никакого смысла, было неправдой, а ты вынуждена вести себя так, как будто это правда, и полиция ожидает, что ты заплачешь или упадешь в обморок. Рокси обвела взглядом людей, стоявших вокруг, стараясь прочитать по их лицам, что они думают. Анн-Шанталь взяла ее за другую руку и кивнула полицейскому в сторону лестницы. Рокси вспомнила, как однажды они забрались с Шарлем-Анри на крутую скалу, и он стоял улыбаясь на самом краю, и ветер трепал его шарф, и она боялась, что развевающийся шарф снесет его вниз.

Теперь на нее наползал такой же отчаянный страх, но… поздно, его уже не спасти, Он разбился насмерть. Она хотела заговорить, но вместо этого всхлипнула, застонала, как дверная петля. В животе у нее зашевелился, засучил ножками ребенок.

— Мы должны спросить у вас кое-что, мадам. Где он находился, где проживает, где был прошлой ночью? Но может быть, удобнее продолжить беседу в комиссариате, это совсем рядом? Не возражаете, мадам? Так будет лучше.

— Как вам угодно, — отозвалась Рокси.

— Вы можете идти? Это близко.

Была среда, день нерыночный, поэтому Рокси с полицейским не привлекали ничьего внимания. Перейдя у светофора к улице Монж, полицейский обменялся кивками с охранниками на улице Бьевра, где в это время, может быть, почивал президент Миттеран и, следовательно, не мог знать о нарушенной благопристойности соседнего квартала. Рокси уже бывала в полицейском участке — делала заявление о пропаже сумочки. Только сейчас она четко сформулировала для себя, что ее муж мертв и она идет в полицию, чтобы сделать какое-то заявление.

— Как он умер, скажите?! — воскликнула она.

— А вы нам ничего не имеете сообщить, мадам? — в свою очередь, спросил полицейский.

Рокси чувствовала, что он держит ее за локоть довольно крепко. Боковым зрением она увидела, что лицо его несимпатичное и не очень доброе, как ей показалось сначала. И голос сейчас был у него другой. «Должно быть, думает, что это я убила Шарля-Анри», — пронеслась мысль. У нее невольно вырвался нервный смешок, как у школьницы в классе. Она испугалась.

Увидев здание комиссариата, Рокси в сотый, тысячный раз подумала, до чего же безобразно полицейское здание, мрачной бетонной глыбой нависающее над площадью Мобера. Сколько красивых старинных домов снесли — наверное, целый квартал, — чтобы возвести эти угрюмые стены со слепыми окнами. Они медленно поднялись по лестнице. Французы, за исключением Шарля-Анри, почтительно относятся к беременным женщинам, матерям, детям. Но Шарля-Анри больше нет. Эта мысль постепенно оседала в мозгу, и голова становилась до странности легкой, способной думать.

Ее уже ждали.

— Мадам де Персан? — осведомился какой-то начальник (что он начальник, она определила по большему количеству пуговиц на мундире).

Они прошли в его кабинет, ее усадили на стул, а начальник опустился в кресло за столом. Полицейские кабинеты по всему свету похожи друг на друга: стандартный письменный стол, металлические полки, заставленные папками и книгами, небольшой флаг на подставке, плакаты на стенах, мусорная корзина для бумаг… «Мадам де Персан здесь?» Да, это была она, Анн-Шанталь, остановилась у стены возле двери, как бы охраняя Рокси.

— Crime passionel, — услышала она шепот за спиной. — L'américaine. С пистолетом. У них у всех пистолеты. Bien-sûr, il s'agissait d'un coup de fusil. Elle est américaine^[175].

— Ваше имя, мадам? — приступил к допросу начальник. — Prénom, nom dé jeune fille?^[176]

Рокси отвечала на вопросы, не слыша своего голоса. Вопросы были легкие — о ее жизни и замужестве. Она думала о том, что начальник похож на ее отца — такой же нос с горбинкой, такие же выцветшие волосы. Как странно! И разве не странно, что Шарль-Анри мертв? Плакать она будет потом, обещала она себе, потом всем сердцем переживет эту мучительную боль потери красивого молодого мужа. Ужас случившегося только подступает, говорила она себе, он еще не охватил ее целиком.

— Вы не будете возражать, мадам, если мы проведем одну процедуру с вашими руками? — сказал начальник.

Анн-Шанталь, улыбаясь, подняла большой палец. Мужайся, молча говорила она, молодец. Молодец? Почему?

Ей вдруг захотелось в туалет. Чутко прислушиваясь к переменам в организме, она подумала, не начались ли схватки. Нет, это дает знать о себе мочевой пузырь. Она поднялась с места и пошла, куда ей показали, в соседнюю комнату. Там ее попросили приложить ладони к мягкому воску или чему-то в этом роде. Обычная процедура, говорили они, мы обязаны это сделать. Анн-Шанталь в комнату не пустили, она стояла в коридоре, болтая с женщиной-полицейским, которая встречала их у входа. Реальность всей своей тяжестью начинала давить на Рокси. Шарль-Анри убит, полицейские допрашивают ее, хотя ей ничего не угрожает. Она не думала о себе, она сжималась в кулак, чтобы понять ужасный смысл и тайну происшедшего. Как это все случилось? Ответа не было.

Рокси подумала о своих детях, оставшихся без отца, о бедной Сюзанне, потерявшей сына, о других близких, которые так любили этого беспечного, легкого, обаятельного и талантливого человека. Она подумала, что маленький так и не увидит отца, а Женни забудет. Трагедия пока не выжгла ей сердца, но она уже чувствовала жжение и знала, что оно будет выжжено дотла.

— Вы можете пойти домой, — сказали ей, — но никуда не уезжайте. Вас проводят.

— Я буду с ней! — воскликнула Анн-Шанталь. — Ей нельзя оставаться одной. Я сообщу ее матери и Персанам. Вы же не известили Персанов?

У Рокси заранее кружилась голова от предстоящих разговоров, объяснений, сожалений. Зачем с ними идет полицейский? Это странно.

Он сказал, что будет дежурить внизу, в подъезде, — зачем? Дверь в подсобку была заклеена желтым скотчем.

Который час? Неужели только двенадцать? Рокси подумалось, что надо бы позвонить Роджеру. Или лучше лечь? Она легла. Анн-Шанталь с телефонной книгой расположилась в гостиной — звонить.

День тянется долго. Но вот спускаются ранние сумерки. Рокси время от времени спрашивает Анн-Шанталь, не вернулась ли из «Диснейленда» Сюзанна и все остальные. Анн-Шанталь снова и снова набирает номер и отрицательно качает головой. Наконец она дозванивается до Антуана. Тот спешит на улицу Мэтра Альбера. Он долго беседует внизу с полицейским, потом поднимается наверх — угрюмый, помятый, с повлажневшими глазами. Он обнимает Рокси и наливает себе рюмку коньяка. Потом звонит Фредерику и Шарлотте. Рокси слышит ее вскрик в телефонной трубке. У Антуана голос хриплый, но ровный — он чувствует свою ответственность.

— Роксана, как я понимаю, под арестом, — говорит он Шарлотте. — Положение ее неопределенно.

— Труди за городом. Она едет, — говорит он Рокси. Решительное и доброе выражение его лица свидетельствует о том, что он и мысли не допускает, будто она причастна к трагедии.

Постепенно прибывают Персаны. Вполголоса переговариваются между собой. Странно, что еще не вернулись Изабелла с матерью, Сюзанна и дети. Как сказать Сюзанне страшную весть о сыне? Ужасно подумать, что она весела и радостна и ничего не подозревает. Рокси снова спрашивает себя, как он умер. Кто поднял на него руку? Неужели он сам?

Анн-Шанталь слышит ее стон, кидается пощупать лоб.

— Ребенок шевелится, да? — спрашивает она. — Замечательно, что он скоро родится. Все-таки облегчение — новая жизнь.

— Я должна видеть его! — всхлипывает Рокси. — Он… он еще там?

— Нет-нет, тебе вредно смотреть. Потом посмотришь, на похоронах.

38

Я ничего не знала о случившемся, когда брела по дорожкам «Евро-Диснейленда». Мне хотелось осмыслить прошедший удивительный день, и я решила поужинать в фирменном ресторане, воспользовавшись бесплатным пропуском Тельмана. Главный зал был полон несколько тяжеловесного очарования викторианской эпохи. Сделав заказ, я погрузилась в размышления. Нет, это были беспорядочные грезы о том, как мы с Эдгаром будем любить друг друга в Загребе, как я разбогатею от «Святой Урсулы» и что будет, если Магда Тельман умрет. Если это произойдет, то Шарль-Анри, наверное, вернется к Рокси и я буду свободна как птица. Полиция в «Евро-Диснее» тоже не знала о происшествии в доме номер двенадцать по улице Мэтра Альбера.

Оглядываясь теперь назад, я вижу, что это было бессердечно с моей стороны, но я не была готова возвращаться домой, к моим. Так, за blanquette de veau^[177] и полубутылкой «Берегов Роны» я пропустила душераздирающую сцену, когда Сюзанна и Марджив привезли Женни домой и от Анн-Шанталь узнали новость о Шарле-Анри. Сама я добралась к себе около десяти вечера.

В окнах у Рокси света не было. Я поднялась прямо в свою конуру. На двери была приклеена записка, что все поехали на улицу Ваграма. Записка удивила меня, но не вызвала подозрений. Очевидно, Сюзанна предложила своей мужественной команде бывших заложников поужинать у нее. Я спустилась к Рокси позвонить родителям в гостиницу, но их тоже не было. Немного погодя я решила позвонить Эдгару — мне в любом случае приятно поговорить с ним — и снова спустилась к Рокси и села с аппаратом в темной гостиной.

— А, Изабелла! Как ты? — спросил он.

— В порядке. Тебе рассказали, что произошло сегодня?

— «Сегодня» — понятие растяжимое. Сербы возобновили обстрел Сараево. Какой-то псих-американец в «Диснейленде» семь часов продержал мою сестру заложницей. И еще одно небольшое событие — убили моего племянника.

— Кого?! — закричала я в ужасе, прекрасно понимая, что это Шарль-Анри, кто же еще.

— Шарля-Анри. Всадили три пули в грудь и бросили умирать среди мусорных баков на улице Мэтра Альбера.

Не помню, что я сказала. Все было ясно. Тельман убил Шарля-Анри и пытался убить Магду.

— Сначала, разумеется, полиция заподозрила Роксану, — продолжал Эдгар сухим, почти раздраженным тоном. — Я разговаривал с полицейским комиссаром. Раненая Магда сумела выползти из своего коттеджа и добралась до склада на шоссе. Там ее и нашли. Она рассказала, что муж хотел ее убить.

— О Боже… — пробормотала я. Бедная Рокси, бедный Шарль-Анри, думала я, как это все глупо. Тельман — убийца, он мог и детей убить. Я даже о Магде подумала: может быть, Шарль-Анри был ее единственной настоящей любовью. Кто теперь позаботится о бедной Магде? Как можно верить в любовь после всего этого? Мне хотелось плакать, но какие слезы, когда все так странно и страшно?

— Mon Dieu, что за мир! — с горечью воскликнул Эдгар. — Красные и черные… Кто бы мог подумать, что черные так быстро сменят красных?

Кажется, он говорил о Боснии.

— Можно я приеду? — робко спросила я. Мне хотелось почувствовать его руки у себя на плечах.

— Non, chérie, я немедленно еду на улицу Ваграма. Сюзанна с ума сходит. Твои родители тоже, кажется, там.

— Тогда там и встретимся, — сказала я.

Я услышала какое-то движение позади себя и испуганно обернулась. В дверях спальни стояла Рокси.

— Все у Сюзанны, — сказала она.

— Рокси, это ужасно… я тебя не слышала, не знала, что ты здесь… я только что вошла… — сбивчиво говорила я. — Я останусь с тобой.

— Я настояла, чтобы они уехали. Мне нужно побыть одной. Женни они взяли. Я приняла снотворное. Говорят, для плода не вредно. Я буду спать.

— Господи, Рокси… — начала было я. Но что тут скажешь? Жалость, горе, потрясение. Кто знает, как повернется жизнь. — Это ее муж, Тельман…

— Я знаю, слышала. Наверное, они подозревали меня. — Голос у нее задумчивый, печальный, полусонный.

— Тебе нельзя одной! Я буду здесь.

— Я иду спать. Не могла ехать с ними. Я прогнала их… Знаешь, Из… у меня такое чувство, будто я убила Шарля-Анри. Но я не могу сказать им этого. — По выражению ее лица я видела, что она действительно так думает. Странный, настороженный взгляд, как у леди Макбет.

Я не знала, с чего это ей взбрело в голову. Никого она, конечно, не убивала, и нечего ей себя винить. Достаточно вспомнить, как она до последнего была верна Шарлю-Анри, как противилась разводу, с какой гордостью носит плод его любви. Нет, даже Персаны не посмеют обвинить ее.

Я заставила Рокси лечь. Во мне поднялась волна нежности и жалости.

Укладываясь в постель, она схватила мою руку и заговорила свистящим шепотом:

— Ах, если бы я была такая же холодная и черствая, как ты, Изабелла. У тебя всегда выходит как ты захочешь. Может быть, когда-нибудь тебе тоже придется страдать, но я сомневаюсь. Знаешь, раньше я думала, что ненавижу тебя, а теперь поняла — нет… Но… — Веки у нее дрогнули, опустились, и она погрузилась в тяжелый сон.

Я была поражена ее словами, но особого удивления они у меня не вызвали. Интересно другое: сказаны они под влиянием момента или выдают сокровенные, подсознательные движения души?

Естественно, я не могла оставить Рокси одну. Печально, что наши сделали это. Я сидела в полумраке на диване, сгорая от желания увидеть Эдгара.

Через несколько минут раздался звонок по домофону.

— Это я, Эймс, — сказал голос.

Я нажала кнопку и открыла входную дверь.

— Как она? — спросил Эймс, входя. Его обычно ухмыляющееся лицо выражало сейчас привязанность и заботу. Я оценила то хорошее, что было в этом человеке. Как в зеркале, отражающем каждую мелочь, я словно увидела его добрые поступки, умение готовить, его хорошее отношение к собаке, заслуженную известность филантропа.

— Я говорил с ней всего полчаса назад, она сказала, что она одна. Как они могли оставить ее в таком состоянии?

— Она, наверное, заставила их уехать. Спорить сней бесполезно.

— Я приехал, чтобы побыть с ней. Я остаюсь.

— Ты правда останешься, Эймс? — Ограниченность моих суждений о людях с каждым днем становилась все очевиднее. — Мне очень хочется побыть с матерью и Сюзанной. Ты слышал, что с ними случилось?

Пока я с двумя пересадками добиралась на метро до улицы Ваграма, у меня было время подумать над словами Рокси о том, что она раньше ненавидела меня. Впрочем, я не приняла их всерьез и скоро выбросила из головы.

В просторной, построенной еще во времена Хаусмана квартире Сюзанны с мужественной улыбкой на заплаканном лице сидела она сама и вокруг нее Фредерик, Антуан с Труди, Шарлотта с Бобом, мой отец и Марджив, Роджер и Джейн. Были также какой-то мужчина, которого мне не представили, видимо из полиции, доктор месье такой-то, Роксин адвокат мэтр Бертрам и разговаривавший с ним господин, наверное, адвокат Персанов. И Эдгар. Я заметила, как отец незаметно наблюдает за ним, когда тот нагнулся к сестре, что-то ей говоря. Присутствующие не проявляли подавленности, царила атмосфера стойкости и решимости. Женни была в другой комнате в постели. Джейн рекомендовала снотворное для Сюзанны, Антуан пытался дозвониться до месье Персана, находящегося где-то в Польше, Поль-Луи и Мари-Одиль сидели на диванных подушках на полу. Когда я вошла, Эдгар обернулся и кивнул мне как хорошей знакомой — или мне показалось?

Потом я вышла в кухню приготовить чай. Он тоже пришел.

— Я уезжаю в воскресенье, — сказал он негромко. — Жалко оставлять сестру в такое тяжелое время. Жалко оставлять тебя.

— Рокси не виновата, — сказала я. — Она любила его.

— С точки зрения Роксаны, это своевременная смерть, — говорил он, не спуская с меня глаз. — Вместо позорного знака разведенной жены — венец вдовы. Имущество беспрепятственно наследуется ее детьми. Ровные, без сучка и задоринки отношения со свекровью и так далее. Бедная Сюзанна! Тяжело пережить своего сына. Самое тяжелое, что можно вообразить.

Они считают, что Рокси виновата, думала я. Считают, что, если бы она была более внимательной женой и хозяйкой, если бы давала ему сахар-рафинад, а не сахарный песок и следила бы за своими ногтями, он не ушел бы к Магде.

— Я никогда не считал crime passionnel специфически американской формой преступления. Но вот этот Тельман. Американцы чаще пишут об ограблениях и наркотиках.

— Как я буду без тебя?! — воскликнула я. — Ты будешь встречаться со мной, когда вернешься?

Эдгар не имел возможности ответить: в кухню вошел Антуан.

Усталая, разбитая, я пережидала вместе с другими все эти долгие ночные часы, пока не настанет утро и необходимость заняться неотложными делами не оттеснит на второй план скорбные мысли. Мы знали, что случилось с Магдой; отсюда вытекало, что Шарля-Анри убил Тельман. Сейчас он под арестом. Мне не было жалко Магду, я ее в жизни не видела, покушение на нее казалось захватывающим приключением, но мне было жалко Шарля-Анри. Эта была смерть первого человека, которого я близко знала.

— Oh, oh, mon petit! — стонала Сюзанна, сидя на диване, маленькая, жалкая, с сухими глазами. — Je ne peux pas le croire^[178].

39

Мы с Женни возвращались домой в одном такси с моими родителями — первый раз за целый день одни, без посторонних. Они, разумеется, были потрясены тем, что произошло. Еще больше они были озабочены судьбой Рокси и, по-видимому, не могли отделаться от ощущения, что Шарль-Анри сам навлек на себя справедливое наказание за дурное обращение с их дочерью. Эта мысль сквозила в их высказываниях, хотя они стали бы это отрицать. «Поразительно, как распоряжается судьба», — вздыхала Марджив. «Судьба» в ее языке означает небесную справедливость, в которую при обычных обстоятельствах она не верит. «Никогда не забуду этого дня», — твердила она.

В ту ночь я прикорнула на диване в гостиной на тот случай, если понадоблюсь Рокси. Поднялась я рано, до нее, покормила Женни. Потом пришли родители. Я сказала, что мне нужно ненадолго уйти и, оставив племянницу на их попечение, поехала на Блошиный рынок посмотреть украденную супницу. Таким образом я старалась отвлечься от того, что происходит дома. Разум все равно не может примириться с таким неприятным, непреложным и необратимым фактом, как смерть, и меня не отвлекали дела, которые положено делать после кончины человека. Все дела взвалили на себя Антуан и сама Рокси. Они обзванивали знакомых, договаривались с похоронными агентами, делали заявления для прессы. В 85-м автобусе я развернула «Либерасьон» и нашла там репортаж об убийстве американским служащим «Евро-Диснея» любовника его жены (имена при этом не назывались) и о попытке убить и жену. Он был арестован в самом парке после драмы с заложниками, говорилось в статье, и сейчас находится под стражей.

Как я и предполагала, антиквар выставил передо мной супницу миссис Пейс. Ее выкрали для покупателя, то есть для меня, те, кто не подозревал, что фотографию сделала я. Но как она попала к ним в руки? И кто дал сигнал к взлому?

Я попросила показать мне фотографии других подобных предметов. Торговец достал плотный конверт и разложил на столе штук тридцать фотографий блюд, графинов, чайных сервизов. Не прошло и нескольких минут, как изъясняются сыщики в книжках, и я нашла то, что искала: фотографии гостиной Сюзанны в Шартре с великолепным набором фаянсовых блюд на стене. «У Персанов чудесная старинная посуда», — обмолвилась я как-то Стюарту Барби. Он и сам видел кое-какие предметы, подаренные Рокси. Потом к Сюзанне заявились «гости» и сделали фотографии. Получается, что Стюарт Барби знает этих «гостей».

Предположение, что Стюарт Барби связан с преступной шайкой, специализирующейся на старинной посуде, казалось притянутым за уши, так же как притянут за уши тот очевидный факт, что воры взяли кое-что из бумаг миссис Пейс, в которые меня в свое время просили заглянуть… Это означает, что здесь приложил руку и Клив Рандольф. Это уж вообще ни в какие ворота… Ведь это означает, что бывшие сотрудники ЦРУ заправляют французской воровской шайкой.

Разгадывание этих загадок, слава Богу, отвлекло меня от мыслей об убийстве, хотя разгадки я так и не нашла. Тем не менее я сделала звонок в полицию Южетте и оставила сообщение.

Меня оглоушила цена супницы — двадцать тысяч франков, около четырех тысяч долларов. Пусть ее вызволяет полиция, решила я. Торговцу же сказала, что посмотрю, соберу ли такую сумму.

Надо признать, что я рассчитывала на менее дорогую покупку, учитывая, какой оборот приняли наши отношения с Эдгаром. С другой стороны, меня подмывало сделать этакий вызывающий жест, преподнеся подарок, который вконец разорил бы меня. С третьей — на свете такая уйма всяких супниц, блюд и кувшинов, что лучше подождать. Там видно будет.

Я возвратилась на улицу Мэтра Альбера. В квартире было тихо и торжественно, как в доме, где лежит покойник. Хорошо, хоть Шарль-Анри давно забрал свои вещи и мы не натыкались на его ботинки и бритвенные принадлежности. До этого никто из моих знакомых не умирал.

Рокси такая замечательная, так мужественно несет бремя утраты, так держится перед родными, восхищались все вокруг. Приятельницы с площади Мобера понатаскали пирожков и печенки. День тянулся долго и однообразно. Шарль-Анри лежал где-то в полицейском морге, и нам сказали, что пока не известно, когда выдадут тело. Эдгар привез Рокси аббата Монтлора.

В полдень позвонил Роджер и сообщил, что хозяева Дуга Тельмана пытаются на основании закона о неприкосновенности личности добиться его освобождения под залог.

— Да. Изабелла, во Франции тоже есть такой закон наподобие habeas corpus^[179], — иронически заметил Эдгар, когда я вскрикнула от удивления. — Вы, американцы, думаете, будто Всевышний благословил вас, и только вас. Будто все другие народы на земле страдают от недостатка нравственной энергии и отсталости политико-правовых и культурных институтов. — Как и вчера, он говорил раздраженно, словно сожалея, что вообще знается с американцами. Его тон обжигал мне душу, и без того обожженную убийством.

— И я так думаю? — спросила я.

— Вы, американцы, уверены, что вы самая свободная страна на земле. Очевидно, потому, что вам об этом постоянно и подобострастно говорят. Но это не так. Если, допустим, вам указывают на высокий уровень преступности, вы отвечаете, что это цена, которую вы платите за свободу. Возникает вопрос: какую свободу? свободу чего? Какая же это свобода, если человек, идущий по улице, не чувствует себя в безопасности?

Я не заслужила такого выговора. Почему я должна отвечать за недостатки своего народа?

— Говоря об американцах, вы, надеюсь, не имеете в виду меня? — едва не возмутилась я.

— В вас столько американского, Изабелла, — сказал Эдгар.

— Поскольку французы одержимы идеей свободы, liberté, почему бы вам не выпустить Тельмана?

— Я убила его! — раздался театральный возглас Рокси. Она дремала и проснулась с этими словами, как будто видела сон. — Он хотел вернуться! Вернуться ко мне, я знаю. Иначе зачем он вчера пришел сюда?

Если Рокси думала, что Шарль-Анри хотел вернуться к ней, тем лучше для нее, хотя в том, что его убили как раз в этот момент, заключалась жуткая ирония. Может быть, он действительно хотел вернуться, очень может быть… Наша убежденность, что Рокси не убивала мужа, приносила нам облегчение, а ей придавала силы. Даже Персаны понимали, что она не виновата, что Шарль-Анри пал жертвой своих собственных эротических прихотей. Хотя застрелил его все-таки американец. Из пистолета. Мы все это знали.

Священное сердце Иисуса Христа Господа нашего возлюбим, восславим и сохраним здесь и повсюду, ныне и присно и во веки веков. Иисус Христос, молись за нас. Святой апостол чудотворец Иуда, молись за нас. Святой апостол Иуда, помогающий беспомощным и страждущим, молись за нас.

Молитву сию твори по девять раз в день девять дней подряд, да будет она услышана.

* * *

Когда Рокси забылась в тяжелом полусне, ей приснилось, что этой молитвой она убила Шарля-Анри. Она твердила ее по девять раз в день в течение девяти дней, и Бог заглянул ей в душу, разгадал подспудное, неосознанное побуждение и внял ему.

От меня не ускользнул тот факт, что прессе, соседям, знакомым, друзьям, просто любопытным говорили, что убил l'américain. Никто не сказал, что Шарля-Анри убил муж его любовницы. Нет, говорили только, что убил американец. Так говорили все: Эдгар, Анн-Шанталь, Сюзанна, наш представитель по связям с общественностью Антуан, газеты.

До глубины души пораженная действенностью ее молитвы и неисповедимыми путями Господними, Рокси почувствовала потребность посоветоваться со священником. Она сказала Марджив, что хочет пройтись одна, перешла под вечер через мост Архиепископа и, пройдя аллеями, углубилась в огромный полутемный собор Парижской Богоматери.

Там ей явилось видение будущего. Только там она начала осознавать, что она — вдова, а вдова — это не то же самое, что оставленная мужем, разведенная жена. Что теперь она может получить обратно из «Друо» свой комод и «Святую Урсулу», что никакого развода не будет. Всем своим существом она сопротивлялась благодарному чувству освобождения — иначе она не человек, а чудовище. Она вслушивалась в себя, измеряла температуру своих переживаний, чтобы убедиться, что не испытывает ни радости, ни удовлетворения от смерти Шарля-Анри. И тут же подумала, найдется ли у нее черное платье.

Облегчение, освобождение — это не то же самое, что удовлетворение или радость. Она не рада, твердила Рокси себе, она опустошена. Она искала прибежища в церкви, потому что дома, лежа в постели, ей было невыносимо трудно противиться натиску беспорядочных дурных мыслей об удачных последствиях свершившейся трагедии.

Несколько минут ходьбы, и Рокси дома, взволнованная, сияющая — не потому, что она поговорила со священником, а потому что на древних плитах собора у нее отошли воды и вот-вот надо ожидать схваток. Предстоящее событие, благородное усилие, которое потребуется от Рокси, чтобы увидел свет еще один заложник судьбы, хрупкое свидетельство того, что жизнь продолжается, — все это успокаивало и ее, и всех нас. Легкий ветерок волнения развеивал терпкие запахи цветов и поминальной снеди — печенки и сыров, — заполнившие квартиру. Марджив звонила Сюзанне, мы то и дело пытали Рокси, как она себя чувствует, и отвечали на звонки с выражением соболезнования, тщательно взвешивая нашу радость по поводу скорого рождения ребенка и скорбь по поводу смерти его отца.

Около полуночи, после двух сильных приступов, Честер и Марджив повезли Рокси в clinique maternelle^[180].

Я перемыла чашки и бокалы, оставшиеся на столах, и опять легла спать на диван, поставив около себя телефонный аппарат. Навязчивые сны преследовали меня всю ночь. Мне снилась Санта-Барбара, угол бульвара Моралес и Десятой улицы, недалеко от бензозаправки. У меня в машине кончился бензин, я иду на заправку, вдруг, чуть не зацепив, мимо меня проносится автомобиль. От страха у меня душа уходит в пятки, и я мучительно гадаю, не хотел ли человек за рулем совершить наезд, или это просто неосторожность с его стороны. Здесь выходит заправщик и говорит: «Вы не знаете, кто это был?» Сон был такой натуральный, отчетливый, я ясно видела бледно-желтое солнце над городом и, проснувшись, не сразу могла сообразить, что я в Париже, на диване в Роксиной квартире. Рядом надрывался телефон.

40

Занималась заря, и я уже мог различить отдельные предметы раскинувшегося передо мной пейзажа.

«Адольф»

Была пятница, и это звонил Роджер. Голос у него был вкрадчиво-деловой, словно бы говорящий, что хватит на переживания и одного дня и теперь снова надо включаться в деловую гонку.

— Сегодня аукцион. Ты приедешь?

В суматохе и слезах последних дней я почти забыла о картине, о «Друо», о деньгах, но вчера вечером он успел шепотом сказать мне:

— Знаешь, Изабелла, я думаю, нам надо продавать «Урсулу», пока не определен юридический статус сегодняшнего положения дел. Таким образом мы всегда можем сказать, что Шарль-Анри тоже был за продажу, как и Рокси. Одному Богу ведомо, какие непредвиденные сложности возникнут, если Персаны будут настаивать, что картина — часть имущества Шарля-Анри. Продавая картину, мы делаем только то, что он сам санкционировал. Пусть Рокси говорит что хочет, мы должны продать «Урсулу» до того, как определится ее новый юридический статус. Лучше, если это будет fait accompli^[181], как говорят французы.

Это происходило за кулисами «Дома Друо», мы не знали, что официальные лица заверили Роджера, что на аукцион приезжают крупные торговцы, представители разных музеев, коллекционеры и распродажа будет успешной.

Вероятно, слухи об интересе со стороны хранилищ и о том, что человек из «Кристи» ведет переговоры с Роджером, повлияли на руководство «Друо», потому что они наметили новую стартовую цену, гораздо выше прежней. Уверенная атрибуция «Кристи» и заманчивая перспектива больших денег произвели ощутимое впечатление на участников аукциона.

— Если у Рокси пойдет гладко, я пойду с тобой, — сказала я.

Сама Рокси не подавала вести, зато из гостиницы позвонил отец и сказал, что ее уложили в постель, но в три часа ночи, когда они уходили, сильные схватки еще не начались. Голос у него был сонный и немного раздраженный из-за того, что его разбудили.

— Ты приедешь на аукцион? — спросила я.

— Не знаю. Как Марджив. Она, наверное, захочет посидеть с Рокси.

— Тогда я пойду с Роджером.

— Да нам там нечего делать, — возразил он. — Мы же не собираемся покупать «Урсулу».

Но я ощущала потребность быть. У меня было какое-то суеверное чувство, будто все развалится, если меня не окажется на месте и я не прослежу за делами лично. Мне надо было быть одновременно в нескольких местах.

Из-за тесноты мы с Роджером с трудом пробились в зал, где должна была состояться распродажа картин. В атмосфере купли-продажи, удачи и проигрыша, азартной, почище, чем в покере, игры людям отводилась второстепенная роль. Здесь господствовали неодушевленные предметы, здесь правили деньги, соперничество, страсти. Привозили и увозили сотни предметов, выставленных на продажу, гудящие по-французски толпы протискивались через двери в залы, люди глазели на украшения в стеклянных футлярах и разбитые клавесины.

Наша «Урсула» была, судя по всему, заманчивая штука. Она привлекала более серьезную и изысканную публику, чем та, что собиралась купить всякие старинные вещицы в зале напротив, но и эти ожесточенно толкались, занимая место. Втиснувшись в зал, я увидела тут и там знакомые лица, которые не заметила сначала, — Стюарта Барби и Эймса Эверетта, беседующих с толстым седым господином в отлично сшитом костюме, и — к моему удивлению — Антуана и Шарлотту де Персан с мэтром Дуано, адвокатом Шарля-Анри. Помимо них, были также мэтр Бертрам, месье Десмонд, тот, кто оценивал «Урсулу» для Лувра, и группа мужчин в спортивных пиджаках и с галстуками-бабочками, приехавших, очевидно, из Санта-Барбары, может быть, из музея Гетти. Мне потребовалась минута, не меньше, чтобы вспомнить, кто такой этот моложавый лысеющий мужчина с длинными ресницами. Неужели министр культуры, с которым меня познакомили в опере? Он самый. Вот это да, как сказала бы миссис Пейс. В темном костюме с двумя разрезами на пиджаке, он стоял немного в стороне, оживленно разговаривая с двумя другими мужчинами в темных костюмах. Те поставили свои кейсы на пол, и это заставляло вспомнить шпионские картины, где всегда обмениваются кейсами. Потом к ним подошел месье Десмонд.

Через чье-то плечо я помахала Антуану и Шарлотте.

— Не думала, что вы приедете.

Антуан едва заметно нахмурился, словно не ожидая встретить меня здесь, помолчал, прежде чем ответить.

— Полагаю, что на мне лежит теперь обязанность проследить, чтобы Роксины affaires велись должным образом, и защищать интересы моей племянницы и ребенка, который скоро появится на свет. — Он неуверенно пожал плечами. — Хотя сейчас трудно сказать, что значит «должным образом».

— Ребенок вот-вот родится! — воскликнула я. — Может быть, уже родился.

— Да, твоя мать звонила. Мама тоже поехала в больницу. Ребенок поднимет ей настроение.

— Мэтр Бертрам здесь, адвокат Рокси, — видели?

— Да, я разговаривал с ним. Он сообщил, что сегодня выставлена на продажу крупная работа Пуссена.

Так вот почему здесь министр культуры, подумала я, — присматривает за национальным достоянием Франции.

Несколько рядов стульев в зале было занято именитыми аукционерами. За ними живой массой колыхалась толпа. Я отнюдь не маленького роста, но, зажатая людьми со всех сторон, я даже подиум не могла как следует рассмотреть. Роджер, который выше меня и стоял на более удобном месте, и тот тянул шею. Мы с трудом понимали, что происходит впереди. Стоя на возвышенности, аукционист показывал рукой на стену и быстро говорил. Его объяснения вдруг прерывались негромкими возгласами, потом аукционеры едва слышными голосами называли сумму — первый, третий, пятый… под конец оставалось только двое, и вот резкий стук молотка — полотно продано. Под говор участников торга, обменивающихся впечатлениями, на стену устанавливали следующую картину, и процедура повторялась снова. Так перед нашими глазами прошли работы Ватто, Inconnu^[182], Лепотра, Бугро, Розы Бонёр…

Возбуждение в зале росло с каждой новой картиной, и с каждой новой картиной во мне усиливалось беспокойное желание, чтобы все поскорее кончилось. Как никогда прежде, я чувствовала себя пешкой, беспомощным зрителем неприятного представления. Неужели сейчас принесут «Святую Урсулу», стук аукционного молотка решит ее судьбу и она исчезнет, как и все остальные? И это в тот момент, когда Рокси лежит где-то в родильном доме и стонет от боли, не зная, что ее картину продают? Продают, продают… Мы же предаем ее, вдруг осенило меня.

Когда в зал внесли и бережно установили на стенд большую мифологическую картину, изображавшую охотников в тогах в погоне за оленем, публика стихла. Выходит, важные шишки собрались здесь не ради «Святой Урсулы», как я думала, а ради этого Пуссена. Аукционист говорил деловым, торжественным тоном:

— Диана-охотница… Обратите внимание на цветовую гамму… надеюсь, шесть миллионов франков — не слишком высокая цена для начала?

Какой-то мужчина, сидевший за два ряда от меня, сделал знак, но я не видела других аукционеров, которые один за другим стали набавлять цену… Десять, семнадцать, двадцать пять… Аукционист с невозмутимым лицом объявил сорок миллионов франков, настала мучительно долгая пауза. Потом неуловимый стук молотка обозначил победу одного и поражение других, и Пуссена бесцеремонно вывезли из зала, как какого-нибудь «Неизвестного». Аукционист позволил себе распрямиться, сделать глубокий вдох, прерваться на полминуты. Эймс Эверетт, увидев меня, подмигнул. С улыбкой кивнул мне министр культуры, наверняка вспоминая, где он меня видел.

Еще несколько картин — и вот наконец «Святая Урсула». У меня забилось сердце, когда я увидела ее удивленное, немного недовольное лицо. Я тщетно поискала глазами Роджера, но кожей чувствовала его волнение. Мы стояли, дрожа от волнения.

— Латур! — услышала я голос аукциониста. Не «школа Латура», не «последователь Латура», а именно «Латур». Имя звенело у меня в ушах. — Кто-то назвал двести тысяч?

Казалось, не прошло и минуты, как «Урсула» пошла с молотка за десять миллионов франков. К концу борьба шла между двумя покупателями. Один — мужчина, стоявший с Эймсом и Стюартом, другой — американец в твидовом спортивном пиджаке с галстуком-бабочкой. Я так и не поняла, кто кого переиграл. Я не сразу смогла перевести сумму в доллары. Казалось, вот-вот выпрыгнет сердце. С ума сойти, почти два миллиона долларов!

В ту же минуту я сообразила, что нам не придется делиться с Персанами. Понимает ли это Антуан? Я видела его остекленевшие глаза и губы, что-то говорящие Фредерику. Я лихорадочно считала деньги. Половина родителям — остается миллион, миллион на четыре части — мне, Рокси, Роджеру, Джудит. В итоге — двести пятьдесят тысяч долларов! Может быть, не сразу, а потом — все равно. Папа, конечно, даст мне взаймы, чтобы я могла сейчас же купить супницу, не ту, что украдена у миссис Пейс, а другую такую же. Я представляла, сколько всего я могу накупить на четверть миллиона долларов. Такая удача — может, она хоть немного согреет Рокси душу? Нет, скорее наоборот, ей сделается еще горше от сознания, что наживается на смерти любимого. Я хотела выйти из зала, подышать воздухом, но видела, что не протиснусь сквозь толпу. Аукционист продал еще десять картин, и наконец все было кончено.

— Изабелла? — сказал Стюарт Барби, подходя ко мне, когда публика начала растекаться. Он старался улыбнуться, но лицо его кривилось от огорчения. Я заметила это еще раньше, когда он разговаривал с Эймсом. — Изабелла, я так рад за Роксану. Хоть в чем-то повезло бедняжке…

— В чем дело, Стюарт? — спросила я.

— Конрада арестовали, — прошептал он. Конрад — это его друг, англичанин-парикмахер.

— За что?

— За ограбление.

Я прекрасно понимала, как это делалось. Стюарт отдавал фотографии старинной посуды Конраду и сообщал, кому она принадлежит (без задней мысли?). Конрад передавал фото своему дружку-антиквару, который демонстрировал их клиентам. Затем Конрад «шел на дело» и выкрадывал понравившуюся клиенту вещь. Может быть, именно Конрад и «навестил» Сюзанну после того, как мы сказали Стюарту, какой у нее восхитительный фаянс.

Я подумала, не стоит ли потребовать от Стюарта возвратить хотя бы супницу миссис Пейс. Давай назад, могла сказать я, или расскажу обо всем полиции: как я сделала фото, как отдала карточку тебе и устроила кражу, сказав торговцу, что хочу купить супницу. Верни ее, иначе тебе не поздоровится. Потом я решила, что ему, пожалуй, лучше не знать о моей роли в раскрытии преступления, а супницу полиция и без меня вернет хозяйке. Да, но какова роль самого Стюарта? И при чем тут бумаги миссис Пейс? Смешно подумать, что ЦРУ заправляет воровской шайкой, специализирующейся на старинном фарфоре.

— Он просто стоял около одного дома в Шартре, — продолжал Стюарт. — И вдруг подъезжают flics^[183] и заграбастывают его.

— Bonjour, mademoiselle! — прервал его, подходя, министр культуры. — Мисс Уокер, если не ошибаюсь? Значит, вы тоже интересуетесь художественными сокровищами Франции?

Я не слишком верую в Бога, во всяком случае, меньше, чем Рокси, и все равно трудно сомневаться, что некий милосердный космический промысел посылает мне маленькое утешение. Со мной разговаривает сам министр культуры. И это еще не все. Я порадовалась, что догадалась приодеться и взять «келли».

— Пришла поинтересоваться судьбой моего небольшого Латура, — сказала я как можно спокойнее.

— Так Латур — ваш? Вот как! Сам-то я хотел посмотреть, куда уйдет великий Пуссен… Что до Латура… Так говорите, Латур — ваш? — За его приятной дипломатической улыбкой скрывалась озабоченность.

— Это была семейная собственность. — Я чувствовала на себе иронический взгляд Стюарта. Ну что ж, разве не так?

— Чрезвычайно интересно! И вы знаете, кто купил?

— Пока еще нет… Вы не знакомы с моим братом и его женой? — Ко мне подошел сияющий Роджер с повисшей на его руке Джейн. Они обменялись с министром, месье Лелеем, приветствиями.

— А как обстоит дело с вывозом картины? Ведь она — наше национальное достояние. Очевидно, в Лувре что-то прохлопали. Надо будет этим заняться… — продолжал министр. — В Лувре займутся. Странно, что там не разобрались в этом деле. Я прослежу.

Я снова почувствовала досаду. Неужели опять встанет вопрос о разрешении на вывоз?

— Может быть… Надеюсь, вы не очень стеснены временем, мадемуазель? Не согласитесь ли вы пообедать со мной? Мне бы очень хотелось… как министру… поближе узнать историю этой прелестной французской работы — как она попала в ваше семейство и вообще… Может быть, сегодня или в ближайшие дни. Что вы на это скажете?

Я исподтишка наблюдала за ним. Было ясно, что говорит не чиновник, а мужчина. Я, разумеется, согласилась, хотя не сегодня. У меня сестра рожает, объяснила я.

— В таком случае позвольте ваш numéro de téléphone^[184], мадемуазель, — сказал он, вытаскивая изящную carnet^[185] от «Гермеса».

Когда Роджер, Джейн и я вернулись на квартиру к Рокси, там отчаянно заливался телефон. Ребенок родился, назвали Шарлем-Люком, вес три с половиной килограмма. Мать и младенец чувствуют себя хорошо. Мы тут же отправились в родильный дом посмотреть на ребенка и сообщить Рокси радостную новость.

На похороны в холодный серый понедельник Рокси надела черный костюм — очевидно, новый, судя по тому, как хорошо он сидел на ее слегка располневшей фигуре, — и была потрясающе красива. На руках у нее был маленький Шарль-Люк, весь в кружевах и плотном белом одеяле, как будто было крещение, а не похороны. Во время церемонии она ненадолго передала крохотное покрасневшее сморщившееся существо Честеру, который с гордостью стал разглядывать внука, а сама занялась Женни. Бедная девочка в маленьком синем пальтишке, отороченном мехом, беспокойно вертелась, напуганная печальными лицами родственников и гостей, которые собрались в это холодное зимнее утро среди внушительных гранитных памятников кладбища Монпарнас.

Магда, естественно, на obsèques^[186] не пришла. Нам сказали, что она еще в больнице. Тем не менее в стороне, за ивняком, мне померещилась незнакомая женская фигура с черной вуалью. Мне почему-то вспомнились похороны Джона Ф. Кеннеди — я видела их в документальном фильме. Думаю, что Рокси тоже думала о них, хотя нас тогда еще и на свете не было, потому что она переняла от Джеки вид убитой горем, но достойно несущей свой крест вдовы. У могилы она опустилась на одно колено. Позади нее, как бы несколько отделившись от Персанов, стоял мэтр Бертрам. Народу было много: мадам Коссет с Антуаном и Труди, Ивонна, Шарлотта и Боб, Фредерик — правда, без жены, Сюзанна, тоже вся в черном, и, к моему удивлению, месье де Персан, высокий сухощавый мужчина с седыми усами. Он сердито глядел на нас, по американскому обычаю не стеснявшихся своих слез. Господи, как церемонны они были в своих траурных костюмах — как церемонны и сдержанны до самого конца!

Шарля-Анри убил американец. Я знала, что они ни на секунду не забывают об этом. И его жена, американка-неумеха, не сумела предотвратить трагедию. Что с них взять, думали они, детей младенческого племени, обитающих в колыбели убийц и воров художественных ценностей (и воров старинного фарфора, добавили бы они, если бы знали). Как было бы хорошо, если бы маркиз Лафайет не поехал туда.

До чего прекрасна Рокси, она теперь навсегда с ними, вдова сына, мать внуков; вдова почитаема во Франции как символ верности, безутешного горя и стойкости. Она стояла немного в стороне от Персанов и в стороне от родителей, одинокая в своей глубокой печали — рядом только внимательный, готовый помочь мэтр Бертрам.

— «Je suis la ténébreuse, la veuve, l'inconsolée, — шептала она, опустившись на колено. — Pleurez! Enfants, vous n'avez plus de père»^[187]. — Позже она сказала мне, что это слегка перефразированные строки Нерваля.

Заботливо поддерживая Рокси под локоть, мэтр Бертрам помог ей встать. Скорбное лицо словно светилось изнутри умиротворением и уверенностью. Наверное, у нее было все, что она хотела. В ту минуту я увидела человека, который получает все, что хочет.

В могилу полетели комья земли.

— Господи, Из… — услышала я шепот Марджив. — Теперь Рокси может вернуться домой.

Может быть, вернется, мелькнула у меня мысль, может быть, нет.

Рокси не нужно искать и выбирать. У нее есть все. L'américaine. Она может иметь что угодно. Она самодостаточна. Она родила детей и выжила и еще будет рожать. Она может менять континенты, языки, религии, роли.

Я думала о том, как совершенна Рокси, лилия долин, в своей красоте, и как у нее есть все, что душе угодно. Мне вспомнились Мария и Марфа, сестры Лазаря, из библейской истории, которую мы с Рокси услышали, когда ходили в воскресную школу. (Мы спросили родителей, почему они не ходят, они объяснили, что ходили, когда были маленькие.) Из библейской притчи я извлекла мораль, которая была прямо противоположна намерениям евангелистов, и — ошиблась, как героиня романов Генри Джеймса, читанных мною по рекомендации миссис Пейс. Знаю, от меня ждали, чтобы я была Марией. Но Марией на самом деле была Рокси.

41

Не снимай башмаков, будь готов пуститься в путь.

Монтень

Скованные скорбью, отгороженные от мира обычаями, связанными со смертью близкого человека, и заботами о маленьком Шарле-Люке, мы не сразу узнали, что положение Тельмана, арестованного французской полицией, вызывает не только сострадание, но и возмущение американской общины в Париже. Нам об этом сказал Роджер, поддерживающий связь с коллегами-адвокатами, и подтвердила миссис Пейс. По ее тону я поняла: она разделяет общее мнение, что с Тельманом обошлись слишком сурово, гораздо суровее, чем, скажем, с каким-нибудь корсиканцем или североафриканцем, оказавшимся в таком же положении. Взрывы ярости у тех существ — факт естественный, и потому реагировать на них надо если не прощением, то пониманием, снисходительной терпимостью, отвечающей нецивилизованным нравам их стран. А американец-юрист с деньгами вызывает враждебное чувство и заслуживает самого серьезного наказания.

Возмущение парижских американцев делом Тельмана искусно подогревалось его коллегами, которые не уставали рассказывать, каким унижениям подвергался бедняга со стороны гулящей жены и ее любовника, этого французского нахала. Мало кто смог бы вынести такие издевательства, что уж говорить о Дуге, человеке ранимом, с тонкой душевной организацией, которому последнее время приходилось вести отчаянную борьбу с мошенничеством в спорных имущественных процессах.

Разнесся слух, что намечается провести собрание заинтересованных американцев и рассмотреть возможность организации массового протеста в связи с делом Тельмана — письма в газеты, делегации к министру иностранных дел Франции, может быть, вмешательство американского посла.

Придя, как обычно, помочь Рандольфам по дому, я застала там сборище озабоченных граждан: те же служащие «Евро-Диснея», которые были на вечеринке с коктейлями, десяток адвокатов, Стюарт Барби и Эймс Эверетт, Дэвид Кросуэлл, преподобный Дрэгон, миссис Пейс и даже наш посол Лео Барлей, которого я раньше видела только издали. Для них-то и попросила меня накупить у traiteur^[188] закусок Пег Рандольф.

Я пришла, нагруженная пакетами, и скромно, как и подобает служанке, направилась в кухню.

— Мы не должны упускать из виду, что это — американский гражданин, — говорил Клив Рандольф. — Они считают его виновным и требуют, чтобы он доказал, что он не преступник. Это совершенно неприемлемо, это против наших правил. Виновен, пока не доказано обратное, — мы не можем мириться с этим положением кодекса Наполеона.

Когда я вошла, в комнате повисла тишина, точно в библиотеке. Все обернулись ко мне. Я слышала, как хрустнули у кого-то костяшки пальцев. Подошла Пег. На лице ее было приличествующее случаю выражение, и человек, перенесший несчастье, должен был оценить ее сочувствие. Этого и ждали от меня, свояченицы потерпевшего и самой по себе героини — или по крайней мере участницы нашумевшего происшествия во Дворце Спящей красавицы.

— Ему необходима помощь психиатра, — сказала Пег.

— Знаю, — ответила я, отходя к двери в кухню. Мне еще надо было нарезать кусочками паштет из печеного угря и разложить маслины в лиможские миски.

— Из ревности… на любовной почве, — слышались голоса.

— Что бы вы делали, если бы вашу жену трахали? — сказал кто-то.

— Возникает еще один вопрос, — продолжал Клив Рандольф. — Имеет ли право правительство другой страны поступать с американским гражданином как ему заблагорассудится?

— Боюсь, что имеет, — вмешался посол, тщетно пытаясь утихомирить своих соотечественников. — Помните тот случай, когда в Сингапуре нашего подростка избили палками? Даже президент просил о милосердии, но это не помогло.

— Это просто показывает, за кого держат нашего президента, — презрительно сказал Клив Рандольф. — И понятно почему.

— Американские граждане обязаны подчиняться законам той страны, где они находятся, — повторил посол. — Проблема в том, что мы имеем дело с человеком, у которого расстроена психика. Ему нужна срочная психологическая реабилитация. В сущности, он не виноват в этом ужасном преступлении.

— Конрада, друга Стюарта Барби, тоже арестовали, — прошептала Пег мне в кухне.

— Основные права человека… — слышала я голос Эймса Эверетта, слышала, как его поддержали другие, как повышались голоса, видела, как запылали возмущенные лица. Я вспомнила разговор об основных правах человека с Эдгаром. «Люди, которые сегодня верят в права человека, — говорил он, — это те самые, кто лет двадцать назад — нет, больше, чем двадцать, — верил в рабочий класс. Потом рабочий класс стал зарабатывать больше и поправел. Возникла необходимость поставить вопрос шире». Что до меня, то я в жизни не видела никого из рабочего класса.

Затем мне вспомнилась заваруха в «Городском глашатае». Теперь эти люди нацепили картонные значки из «Евро-Диснея» с написанными на них именами, а сами значки были похожи на мышонка Микки.

Когда я, сестра вдовы убитого и прочее, внесла паштет из копченого угря и сыр бри, в комнате снова воцарилось смущенное молчание. Все думали, что я жажду крови. Мне, конечно, не хотелось, чтобы Тельмана освободили, но они правы: он — человек с расстроенной психикой. Дочь своих родителей, Калифорнии, Америки, я понимала, что они правы: ему требуется помощь. Что это — доброта или безразличие? Интересно, что думает Рокси.

Мне нравились открытые, доброжелательные лица моих соотечественников, к тому же красивые, как у пилотов дальних линий или у мужчин с рекламных листов ювелирных изделий. Что ни говори, печать родных мест навсегда остается в сердцах, умах и языке людей, сказал Ларошфуко.

Казалось, что все мы стараемся выбраться за пределы Америки, но что-то тянет нас назад. Сумею ли я преодолеть это подводное течение, влекущее нас обратно на родину, преодолеть ее магнетизм? Сумею, думала я, сумею хотя бы на время. Но вот насчет Рокси я не уверена.

И еще мне подумалось, что мы не стали бы есть паштет из копченого угря, будь мы в Санта-Барбаре. Правда, я сама к этому времени отведала угрей, змей, потрохов, мозгов, улиток, моллюсков, устриц, белых грибов, белого овсяного корня и крошечных птичек, которых кладут в горшочки с гусиной печенкой и едят с головой… А чем кормят в тюрьме Тельмана? Что едят в Сараево?

Как бы то ни было, я не могла долго оставаться у Рандольфов, поскольку обещала взять несколько пакетов дарственных прокладок «тампакс» и губной помады для сараевских женщин, а потом поужинать с отцом и остальными. Завтра они уезжают. Эдгар с воскресенья в Загребе. Надеюсь, у меня не вечно будет щемить сердце. Не знаю, не уверена.

Все эти американцы, пересаженные на французскую почву, тоже ели маленьких пичужек — забыла, как они называются. Что говорят об этом защитники прав животных? Они против гусиной печенки. Против того, что гусям засыпают в горло зерно через воронку, чтобы у них раздулась печень. А я, как я отношусь к гусиной печенке? Интересно, американцы остаются американцами, когда попадают в чужую землю, или становятся другими, как, например, лейтенант Колли, отдавший приказ уничтожить все население вьетнамской деревни, или, если уж на то пошло, я сама — молодая женщина без родины, которая собирается поехать в Загреб, собирается пообедать с министром культуры, собирается пить апельсиновый отвар и всерьез заняться французским?

Примечания

1

Шаль, фуляр, шарф, кашне (фр.).

(обратно)

2

Повседневные заботы о своей внешности (фр.).

(обратно)

3

Ну и… мой ребенок? (фр.).

(обратно)

4

Дядя (фр.).

(обратно)

5

Суп с мидиями (фр.).

(обратно)

6

Клубничный торт (фр.).

(обратно)

7

Ученик Латура (фр.).

(обратно)

8

Напиток с мятой (фр.).

(обратно)

9

Зд.: Скажите на милость! (фр.).

(обратно)

10

Зд.: Что! Это оригинально! (фр.).

(обратно)

11

Моя дорогая (фр.).

(обратно)

12

Мужайся (фр.).

(обратно)

13

Суп с мидиями, жареный голубь, салат, сыр, десерт (фр.).

(обратно)

14

Ощипать, выпотрошить, опалить голубей (фр.).

(обратно)

15

Моим способом (фр.).

(обратно)

16

Морские ежи (фр.).

(обратно)

17

Рыбный пирог (фр.).

(обратно)

18

Закуска, первое блюдо, второе, салат, сыр, десерт (фр.).

(обратно)

19

Французской цивилизации (фр.).

(обратно)

20

«Сыр или десерт», «сыр и десерт» (фр.).

(обратно)

21

Ясли (фр.).

(обратно)

22

«Руки-бюст-плечи» (фр.).

(обратно)

23

Белый фарфор (фр.).

(обратно)

24

Нищие (фр.).

(обратно)

25

Я ни о чем не жалею (фр.).

(обратно)

26

Ну а вы, месье Коссет? (фр.).

(обратно)

27

Ужас, позор, честь, стыд (фр.).

(обратно)

28

Маленькая Изабель! Как поживаешь? (фр.).

(обратно)

29

Мелко рубленная и жареная свинина или гусятина (фр.)

(обратно)

30

Ветчина и сыр (фр.).

(обратно)

31

Комната для гувернантки (фр.).

(обратно)

32

За разовую плату (фр.).

(обратно)

33

Беременная (фр.).

(обратно)

34

Коровье бешенство.

(обратно)

35

Запах (фр.).

(обратно)

36

Плесень (фр.).

(обратно)

37

Сыр из козьего молока (фр.).

(обратно)

38

Старый, молодой (сыр) (фр.).

(обратно)

39

Обращаться на ты (фр.).

(обратно)

40

Оставьте сообщение (фр.).

(обратно)

41

Мороженое надо есть потихонечку (фр.).

(обратно)

42

Наоборот (фр.).

(обратно)

43

Хлеб, овощи (фр.).

(обратно)

44

Картины, события, встречи (фр.).

(обратно)

45

Особняк (фр.).

(обратно)

46

Девичья фамилия (фр.).

(обратно)

47

Свиные ножки с зеленью, салат из крабов, жаркое из ягненка, пирог с тремя сортами шоколада (фр.).

(обратно)

48

Хорошо воспитанная прислуга (фр.).

(обратно)

49

Скат с каперсами (фр.).

(обратно)

50

Временное жилище (фр.).

(обратно)

51

Лес (фр.).

(обратно)

52

Рагу из омаров (фр.).

(обратно)

53

Маленькие заботы, хлопоты (фр.).

(обратно)

54

Вы нашли котенка? (фр.).

(обратно)

55

Равиоли с кабачком… фрукты, обжаренные в сухарях (фр.).

(обратно)

56

Налим в шафрановом соусе (фр.).

(обратно)

57

Подожди, подожди (фр.).

(обратно)

58

Быть, иметь (фр.).

(обратно)

59

 До свидания, месье (мадам) (фр.).

(обратно)

60

Я тебя люблю (фр.).

(обратно)

61

Мой дорогой (фр.).

(обратно)

62

Подлинник (фр.).

(обратно)

63

Ученика, школы или последователя (фр.).

(обратно)

64

Уже (фр.).

(обратно)

65

Не так ли? (фр.).

(обратно)

66

Мне стыдно за нашу слабость, безразличие, уклончивые разговоры, вот и все (фр.).

(обратно)

67

Пожарные (фр.).

(обратно)

68

Спасибо, что спасли меня (фр.).

(обратно)

69

Работа Левасьё из Руана «К птицам» (фр.).

(обратно)

70

Мне хотелось бы… я ищу… подарок (фр.).

(обратно)

71

Тарелки (фр.).

(обратно)

72

«Святой Жак» с капустой и апельсинами, фаршированная капуста (фр.).

(обратно)

73

«Половые органы — не единственная эрогенная зона у человека. Сексуальное наслаждение — это также вопрос техники… Берите инициативу в свои руки! Можно достичь оргазма, сидя на той части анатомии мужчины, которая… Ощущайте вкус каждого квадратного сантиметра кожи… Учитесь удивляться…» (фр.).

(обратно)

74

Но (фр.).

(обратно)

75

Ну что ж (фр.).

(обратно)

76

Ученик де Латура (фр.).

(обратно)

77

Терракотовая статуэтка (фр.).

(обратно)

78

Глоток красного (вина) (фр.).

(обратно)

79

Кофе с молоком (фр.).

(обратно)

80

Сестра, кровь, скорее… Приезжайте быстрее, пожалуйста! (фр.).

(обратно)

81

Беременная (фр.).

(обратно)

82

Нет места (фр.).

(обратно)

83

Центр неотложной помощи (фр.).

(обратно)

84

Смерть, умереть (фр.).

(обратно)

85

Подождите там (фр.).

(обратно)

86

Самоубийца (фр.).

(обратно)

87

Ребенок (фр.).

(обратно)

88

Один час (фр.).

(обратно)

89

Как она? (фр.).

(обратно)

90

Так поступает кукла (фр.).

(обратно)

91

Мама заболела (фр.).

(обратно)

92

Все прошло хорошо? Сын или дочь? (фр.).

(обратно)

93

Не может быть и речи (фр.).

(обратно)

94

Боже мой (фр.).

(обратно)

95

Иностранка (фр.).

(обратно)

96

Решающий удар, решительный момент и пр. (фр.).

(обратно)

97

«Мнение» (фр.).

(обратно)

98

Кондитерская (фр.).

(обратно)

99

Моя помощница (фр.).

(обратно)

100

Мои американские племянницы (фр.).

(обратно)

101

Мое почтение, мадам (фр.).

(обратно)

102

Мизансцена (фр.).

(обратно)

103

Как дела, Изабелла? (фр.).

(обратно)

104

Неплохая вещь, замечательная (фр.).

(обратно)

105

Он не подписан (фр.).

(обратно)

106

Школа Латура (фр.).

(обратно)

107

Оценщик (фр.).

(обратно)

108

Дорогая, милая (фр.).

(обратно)

109

Диван (фр.).

(обратно)

110

Иначе говоря (фр.).

(обратно)

111

Подружка (фр.).

(обратно)

112

Зд.: Вот как! (фр.).

(обратно)

113

Молодая девушка (фр.).

(обратно)

114

Приданое, имущество (фр.).

(обратно)

115

Без каталога (фр.).

(обратно)

116

Акушерка (фр.).

(обратно)

117

Лес бокалов и вилок (фр.).

(обратно)

118

Десятифранковые (фр.).

(обратно)

119

Ответственные лица (фр.).

(обратно)

120

Удовольствие, наслаждение (фр.).

(обратно)

121

Ночная артиллерия (фр.).

(обратно)

122

Салат из цитрусовых (фр.).

(обратно)

123

Фруктовый пирог (фр.).

(обратно)

124

Фрикадельки из щуки под нантуанским соусом, замороженное пралине с малиновой подливкой (фр.).

(обратно)

125

Что до меня (фр.).

(обратно)

126

Украшения (фр.).

(обратно)

127

Проезжать? Не могу… Пишите мое имя (фр.).

(обратно)

128

Холеная, ухоженная (фр.).

(обратно)

129

Пирог с сыром маруаль, сырые овощи и фрукты (фр.).

(обратно)

130

Вы работаете в Сан-Франциско? Да, я работаю там.

Вы ищете столяра? Да, я его ищу.

Даете ли вы ключи этой даме? Да, я даю их ей (фр.).

(обратно)

131

Беспорядочная жизнь (фр.).

(обратно)

132

Ну хорошо, спокойной ночи (фр.).

(обратно)

133

Особняки (фр.).

(обратно)

134

Я-я-я! (фр.).

(обратно)

135

Кушать подано (фр.).

(обратно)

136

В Брюсселе. Говорят… О нем никогда ничего не известно (фр.).

(обратно)

137

Корзина (фр.).

(обратно)

138

Приборы, тарелки, жареная крольчатина (фр.).

(обратно)

139

Пустяки, пустяки (фр.).

(обратно)

140

Это благородно (фр.).

(обратно)

141

Горячий сандвич с сыром и ветчиной (фр.).

(обратно)

142

Что вы (ни в коем случае) (фр.).

(обратно)

143

Угощайтесь (фр.).

(обратно)

144

Ванильное мороженое в сахарном сиропе (фр.).

(обратно)

145

Во время (фр.).

(обратно)

146

Волокита (фр.).

(обратно)

147

Сумочка (фр.).

(обратно)

148

Крутое яйцо (фр.).

(обратно)

149

Телячья печенка, яблоки со взбитыми сливками (фр.).

(обратно)

150

Цесарка с кервелем (фр.).

(обратно)

151

Цыплячий пирожок с корочкой (фр.).

(обратно)

152

Нет проблем (фр.).

(обратно)

153

Эпатировать (фр.).

(обратно)

154

Богатые и хорошо устроенные (фр.).

(обратно)

155

Отвратительно (фр.).

(обратно)

156

Здравствуй, грусть (фр.).

(обратно)

157

Бюстгальтер, атласная комбинация, трусики с кружевами, колготки (фр.).

(обратно)

158

Девятнадцать тридцать (фр.).

(обратно)

159

«Дождь в моей комнате, дождь в моем сердце» (фр.).

(обратно)

160

Кресло-коляска (фр.).

(обратно)

161

Одна, сама (фр.).

(обратно)

162

«Важно не то, что нам делают, а то, как мы сами справимся с тем, что нам сделали» (фр.).

(обратно)

163

Имущество (фр.).

(обратно)

164

Я не видела (фр.).

(обратно)

165

Подружка (фр.).

(обратно)

166

Давай (фр.).

(обратно)

167

Еще раз (фр.).

(обратно)

168

Как тебя зовут? (фр.).

(обратно)

169

Южетта… а тебя? (фр.).

(обратно)

170

Меня Изабелла (фр.).

(обратно)

171

Помещение для мусорных баков (фр.).

(обратно)

172

Комната для студентов (фр.).

(обратно)

173

Недалеко (фр.).

(обратно)

174

Боже (фр.).

(обратно)

175

Убийство на любовной почве… Американец… конечно, его застрелили. Она тоже американка (фр.).

(обратно)

176

Имя? Девичья фамилия? (фр.).

(обратно)

177

Рагу из телятины под белым соусом (фр.).

(обратно)

178

О, мой маленький!.. Я не могу в это поверить (фр.).

(обратно)

179

Начальные слова закона о неприкосновенности личности, принятого английским парламентом в 1679 г.

(обратно)

180

Родильный дом (фр.).

(обратно)

181

Свершившийся факт (фр.).

(обратно)

182

Неизвестный (фр.).

(обратно)

183

Пренебрежительное название полицейских, вроде нашего «менты».

(обратно)

184

Номер телефона (фр.).

(обратно)

185

Записная книжка (фр.).

(обратно)

186

Похороны (фр.).

(обратно)

187

«Я в потемках, вдова, безутешная… Будем плакать! Дети, у вас больше нет отца» (фр.).

(обратно)

188

Лавочник (фр.).

(обратно)

Оглавление

Пролог

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

*** Примечания ***