Последний дракон [Лине Кобербёль] (fb2) читать постранично

Лине Кобербёль Дина Последний дракон

Давин

Мое имя — Давин

«Мое имя — Давин. Мое имя — Давин. Мое имя — Давин».

Я бесконечно повторял эти слова самому себе, повторял все снова и снова. Я пытался твердо придерживаться того, что они значили: «Я — брат Дины, брат Мелли.

Сын моей матери и друг Пороховой Гузки. А также — друг Нико, ныне друг. Человек. Не…»

…твое имя — Убийца…

…Не это говорили мне голоса. Не это шептали они мне во мраке, когда я пытался заснуть в постели.

…твое имя — Убийца… твое имя — Трус… подл и бесчестен… бесчестен и подл…

Я сел в кровати. Мои ладони были мокры от пота.

Я обхватил руками голову, словно боясь, что кто-то ударит меня, но хорошо зная: избавиться от голосов я не могу. Они гнездились в моей душе. Они прокрались туда, пробили себе дорогу в те дни и ночи, когда я, запертый в Зале Шептунов, был окружен каменными лицами с пустыми глазами и разверстыми дырами ртов, что все снова и снова, час за часом шептали до тех пор, пока смерть не покажется милее, чем их голоса^[1].

В доме было темно. Еще темнее в моей крошечной спальной каморке. Я не выдерживал больше этот мрак, заставлявший меня видеть то, чего не было. Лица. Мертвые глаза. Темную кровь, сочившуюся из раны в наполовину перерубленной шее. Вскочив, я рванул занавеску в сторону. Бледный голубоватый свет проникал сквозь щели оконных ставней — тонкие, будто лезвия ножей, лучи лунного сияния. Как можно тише отворил я дверь и вышел на тун. Затоптанная трава морозной влагой окутала ступни, но я не остановился, чтобы обуться. Вместо этого побежал — сначала медленно, но постепенно все быстрее и быстрее — вдоль тропки, что вела к усадьбе Мауди.

Мимо старых черных грушевых деревьев в ее саду, вверх через вершину ближайшего холма и дальше снова вверх к оголенным кряжам, столь тесно прилегающим к небу, что казалось, будто ты можешь собрать звезды, словно яблоки. Я не останавливался. Я все бежал и бежал, прерывисто дыша, а сердце колотилось в каждой клеточке моего тела. Я не мерз, не мерзли даже мои босые ноги, ведь кровь, словно насосом, накачивала тело, а пот заливал мне спину и грудь под ночной рубашкой. Пожалуй, прошел целый час, прежде чем я бегом вытеснил голоса из головы и отвращение из тела. Но вот я повернулся и спокойной рысью двинулся к Дому Можжевеловый Ягодник.

Остановившись возле насоса во дворе, я смыл пот и стал нить воду, я пил, пока жажда не унялась.

Дверь дома была отворена. В темном дверном проеме стояла матушка. Не произнося ни слова, она лишь протянула мне кружку с соком и шерстяное одеяло, потому что хорошо знала: я начну дрожать, как только перестану потеть. На какой-то краткий миг она приложила руку к моей щеке. А потом, не произнеся ни слова, ушла в горницу, где спала вместе с Мелли.

Я не бегал так каждой ночью, а, пожалуй, только второй или третий раз. Это было единственным, что помогало, когда голоса всерьез овладевали мной. Матушка всякий раз просыпалась. Не обязательно когда я вставал с кровати, но когда я возвращался домой, она всегда бывала на ногах. Казалось, у нее было какое-то шестое чувство, говорившее ей, что одного из ее детей больше не было в доме. Я никогда ничего не рассказывал ей о голосах, но, думаю, она наверняка знала, что мое беспокойство как-то связано с Сагис-Крепостью и Залом Шептунов.

Поначалу мама спрашивала: «С тобой что-то неладно?»

И я отвечал: «Нет!»

Теперь же она никогда больше не задавала мне вопросов.

Она лишь стояла там с одеялом и кружкой сладкого бузинного сока в руках, а потом мы шли спать.

Я лег в постель в своей каморке и натянул одеяло.

Теперь болели ноги, но это было уже не важно. В голове стало совсем тихо, и я почти сразу же впал в сон.

Дина

Флейта

Флейта молчаливо лежала в траве рядом со мной. Я не смела притрагиваться к ней, едва ли смела смотреть на нее и все-таки… все-таки словно не могла удержаться.

Мой отец был мертв. Флейта была единственным, что мне от него осталось. В конце концов я все же потянулась к ней. Притронулась к ее блестящей черной затулке^[2]. Подняла ее.

Во мне жил звук, что желал вырваться наружу. Дикий, словно крик птицы, тяжелый, словно туча в непогоду. Звук, что я сама издать не могла. Но флейта могла. Первый звук пискливо прорезал воздух и поплыл над холмами. И казалось, будто все вокруг меня стихло и прислушалось… Тогда я снова подула, на этот раз еще сильнее, а потом все неистовей и все упрямей.

Мой отец был мертв, и другим это было все равно. А большинство из равнодушных, пожалуй, еще и вздохнули с облегчением. Однако ж он был половиной меня. Он искал меня двадцать лет, в конце концов нашел… Может