Повести об удачах великих неудачников [Николай Николаевич Шпанов] (fb2) читать онлайн

Повести об удачах великих неудачников

История страданий, смерти и бессмертия бакалавра Дени Папена

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГДЕ И ЧЕМУ УЧИЛСЯ ГЕРОЙ

Был конец августовского дня 1669 года. Солнце спешило к западу.

Истомленные зноем деревья университетского сада напрасно ожидали прохлады. Отягощенные сливами ветви клонились к земле, как бы прося избавить их от непосильного груза. Густая, высокая, давно не кошенная трава заполонила весь сад.

Тишину нарушало только хлопотливое щебетание воробьев, озабоченно перелетавших с дерева на дерево. Наконец воробьи как будто нашли то, что им было нужно. Стая опустилась на высокое развесистое дерево.

Из густой травы под деревом осторожно поднялся студент. Всмотревшись в листву, он размахнулся и бросил камень. Один воробей упал в траву, вся стая с гомоном улетела.

Студент поднял большого жирного воробья.

— Эх ты, бедняга, — сказал он, заботливо заворачивая его в тряпицу.

Но едва успел сунуть птицу в карман, как его схватили два здоровенных молодца. Это были садовые сторожа.

— Вы что, не знаете разве, что сбивать сливы воспрещается? — сказал один из сторожей.

— Придется вас доставить к господину инспектору, — добавил другой.

Студент стоял, ошеломленный неожиданным появлением сторожей. Он знал, что сопротивление бесполезно, и решил освободиться другим путем.

— Два су, — сказал он коротко.

— Маловато, господин Папен, — колеблясь, заметил сторож.

— Хорошо, по два су на брата…

— Это ближе к делу, давайте деньги.

— Да вытряхните сливы, что у вас в кармане, — добавил второй.

Сторожа очень удивились, когда из вывернутого кармана их пленника выпал только что убитый воробей.

— Вот чудак, — сказал второй, помоложе, глядя вслед удалявшемуся студенту. — Паштет он думал из него сделать, что ли? Небось таким завтраком сыт не будешь.

— Ничего ты не понимаешь, — ответил старший. — Среди господ студентов развелось немало чернокнижников. Они колдуют на внутренностях разных пичуг.

— С нами Иисус и дева Мария!

— А ты что думал? Они все такие. Раньше за это жгли на кострах, а теперь нет никакой острастки, вот они и развелись, чернокнижники.

Тем временем Папен успел припрятать своего воробья. Он и впрямь хотел вскрыть его, но не ради колдовства, а чтобы проверить только что прочитанное описание внутренних органов птицы.

Стараясь не попадаться на глаза надзирателям, Папен пробирался теперь темными и гулкими коридорами Анжерского университета.

Мертвая тишина царила в старинном здании. Редкие звуки проникали за каменную толщу стен. Было холодно и сыро. Свет едва пробивался сквозь мутные цветные стекла.

В университете заканчивались выпускные экзамены. Последние студенты защищали свои диссертации. Уже почти два месяца тянутся испытания, и молодые люди выступают перед советом профессоров. Их ответы должны доказать, что выпускники вполне постигли университетские науки.

На возвышении сидят профессора, похожие в своих черных мантиях на нахохлившихся воронов. Огромные парики на их головах, точно вековою пылью, покрыты толстым слоем пудры. Самому младшему из ученых мужей далеко за пятьдесят. Одни не в силах совладать со старческой сонливостью: они прикрыли руками глаза и мирно спят. Другие, приставив ладони к ушам, вслушиваются в речи студентов, произносимые на латинском языке…

Темы диссертаций давно известны профессорам. Из года в год они одни и те же. Они не зависят от специальности, избранной студентом. Большинство диссертаций состоит из тщательного исследования каких-либо тонкостей богословских текстов или трудов Аристотеля. Аристотелево учение о мире, несмотря на двухтысячелетнюю давность, почиталось здесь единственной основой истинной науки, и никому не разрешалось заглядывать за его границы, а тем более критиковать его.

Медикам приходилось изучать организм человека и вообще все естествознание не на основании практического исследования, а лишь по трудам этого древнегреческого мыслителя. Между тем суждения его часто были далеки от истины. Он, например, утверждал, что сердце является центром нервной деятельности организма, что печень — орган, питающий тело кровью, и немало других несуразных вещей. И Дени Папену — студенту медицинского факультета — пришлось в течение семи лет зубрить эти отжившие премудрости.

Дени не верил в университетскую науку. Он перестал интересоваться ею еще в первые годы ученья, но оставался в стенах университета, подчиняясь воле отца, пославшего его в Анжер для получения звания врача.

В тот день, когда начался наш рассказ, Дени успешно защитил свою выпускную диссертацию. Теперь ему предстояло вернуться в родное Блуа, показать отцу лекарский диплом и начать свою работу.

С ужасом думал Дени о предстоящей ему медицинской карьере. Он все настойчивее искал способов избавиться от нее, чтобы посвятить себя любимой физике. Но каждый раз, когда казалось, что выход найден, вспоминались слова отца, сказанные в напутствие перед отъездом Дени в Анжер.

Вот что говорил старый интендант:

— В свое время науки не доставили мне особенных хлопот, но вам придется поломать над ними голову. Настают новые времена. В Париже у меня не осталось влиятельных друзей, которым я мог бы вас поручить. Боюсь, что рекомендаций оставшихся знакомых недостаточно для того, чтобы проникнуть ко двору. Я не могу вам передать ни титула, ни наследственной военной славы. Советовал бы вам заняться науками. Они входят в моду. Короли любят делать вид, что покровительствуют наукам. А так как ни монархи, ни их приближенные ни аза не смыслят в том, что делают господа ученые, то им всегда можно всучить рукопись, которая ни гроша не стоит, но будет оплачена чистым золотом. Однако и здесь нужно сделать поправку: короли лишь тогда имеют возможность покровительствовать наукам, когда у них есть деньги, а это бывает не так уж часто. Поэтому из наук я предпочел бы наиболее верную — врачевание. Не потому, что человечество нуждается в услугах медика, — о нет! Но из всех ученых только врачи и астрологи могут достичь королевской спальни. А где, если не там, решаются судьбы Франции? Научившись владеть клизмой, вы станете нужным человеком, разбогатеете и, стало быть, сможете даже влиять на судьбы Франции! Разве не зависит судьба государства от состояния королевского желудка?

Теперь, уезжая из университета с лекарским дипломом в кармане, Дени вспомнил это отеческое наставление.

Из Блуа приехала большая отцовская карета, чтобы отвезти Дени домой. Когда захлопнулась ее дверца и со стуком поднялась подножка, Дени показалось, что за ним навсегда закрылась дверь в свободную жизнь. Неуклюжий экипаж, громыхая окованными колесами, покатил по улицам Анжера. Дени с жадностью смотрел в последний раз на дома и мрачные стены старинного собора.

Скоро стали видны только восемнадцать башен старинного замка, орлиным гнездом нависшего над острыми черепичными крышами города. Этот замок на вершине холма господствует над Анжером. Его башни видны издалека. Черными пальцами тянутся они к голубому небу, напоминая о недалеком прошлом, когда герцоги анжуйские^[1] управляли отсюда принадлежавшей им провинцией.

Колеса зашуршали по песку. Между спицами забулькала вода. Карета переправилась через реку Отион.

Моста здесь не существовало. Весной, когда речушка разливалась, путники неделями жили в трактире, терпеливо ожидая, пока спадет вода.

Понукаемые кучером лошади вытянули тяжелый экипаж на высокий берег. Перед глазами молодого путешественника открылась широкая панорама Луары. Мощная река покойно катила свои воды, прорезающие обильным потоком всю Францию — от Лангедока до Бретани.

Дорога шла берегом Луары, еще сырым после недавнего дождя. Скоро широкие ободья колес были облеплены комьями жирной грязи. Взмыленные кони с натугой вытягивали колымагу из залитых водою выбоин.

Если бы осень уже вступила в свои права и начались обычные дожди, нечего было бы и думать добраться домой иначе, как верхом. Заботы королевского правительства не простирались так далеко, чтобы в стране строились дороги. Хорошо, если местные общины ставили кое-где шаткие мостики, чтобы сообщаться с соседними деревнями. Вообще же все сооружения на французских дорогах ограничивались дощатыми навесами у перекрестков для статуй святой девы. Грубо раскрашенные изображения божьей матери, по уверениям священников, сами заботились о безопасности путников, оберегали их от многочисленных разбойничьих шаек, хозяйничавших на дорогах.

Было уже темно, когда приехали в Тур. Как и приличествовало дворянину и сыну крупного чиновника, Дени остановился в лучшей гостинице. Но это не спасло его от мучений: блохи и жадные, изголодавшиеся клопы несметными полчищами набросились на постояльца. Дени не смог сомкнуть глаз и утром пустился в путь, предвкушая возможность выспаться хоть в карете.

Он сладко спал, забыв и все заботы, и предстоящее свидание с отцом, и проспал бы весь день, если бы его не начало особенно крепко потряхивать. Карета свернула с главной дороги и, съехав на узкий проселок, стала нырять по ухабам.

Дени открыл глаза и узнал родные места.

Дорога вилась по склонам пологих холмов, покрытых виноградниками. Вскоре карета загромыхала по высоким аркадам^[2] длинного каменного моста. Этот старинный мост достался городу Блуа в наследство от далеких времен римского владычества. Но вот стук копыт прекратился, и экипаж покатил по немощеным пыльным уличкам Блуа. По сторонам замелькали знакомые лавчонки и мастерские ремесленников. Над их дверьми красовались ярко расписанные доски. Иным служили вывеской огромные башмаки, ботфорты и простые сабо^[3] на длинных кронштейнах. Недаром город Блуа издавна славился как поставщик обуви всему Орлеаннэ.

Под крики мальчишек, цеплявшихся за подножки и норовивших прокатиться на задней оси, карета проследовала по городу. Через час она взбиралась на плоскогорье, откуда смотрели в долину высокие алеющие черепицей крыши Папеньонов — усадьбы королевского интенданта Папена.

Дени застал отца в постели. Молодой человек едва узнал его. Он помнил отца крепким, со щеками, багровыми от полнокровия. Теперь перед ним полулежал в подушках иссохший старик. Лицо его было похоже на выжатый лимон. Желтые складки кожи дрябло свисали на пуховый платок, укутывавший шею. Острые плечи, как концы вешалки, распирали ватный халат. Несмотря на чудесный августовский вечер, старый интендант был поверх халата укутан еще и теплым одеялом.

Утомленный болезнью, желчный старик раздраженно пробормотал:

— Мне нужен хороший врач! Ваш приезд был бы весьма своевременным, если бы в ваши расчеты не входило поскорее уморить меня, чтобы стать владельцем Папеньонов. Жаль, что вы не можете заменить этого старого осла, доктора Коканди, отравляющего меня своими отвратительными снадобьями. К счастью, я еще понимаю, что стакан вина полезнее его настоек, и уделяю им не слишком много внимания.

Дени с грустью и недоумением выслушивал колкости старика, поминутно прерываемые хриплым кашлем. Молодой врач оказался в затруднительном положении: ему не хотелось браться за ненавистное врачевание, но он видел, что не может оставить отца на произвол невежественного провинциального лекаря, потчевавшего старика какими-то знахарскими напитками. После некоторого колебания он заявил:

— Если бы вы, батюшка, согласились слушаться только меня и выполнять то, что я вам скажу, я готов был бы приняться за ваше лечение. Думаю, что через месяц вы снова надели бы мундир и как ни в чем не бывало отправились в должность.

Делая вид, что продолжает сердиться, старик не без гордости вглядывался в крупные, резкие черты лица сына. В крючковатом большом носу, в широко расставленных черных глазах, в тяжелом подбородке под прямыми мясистыми губами старый интендант узнавал самого себя в молодые годы.

О ПЕРВЫХ ШАГАХ ГЕРОЯ НА ПОПРИЩЕ ИЗУЧЕНИЯ СИЛЫ ПАРА

И Дени приступил к лечению отца. В глубине души он рассчитывал задобрить старика и выпросить у него разрешение закончить на этом свою медицинскую деятельность.

Вынужденные каникулы Дени решил использовать для того, чтобы почитать на свободе и заняться любимыми науками. В Блуа оказалась неплохая библиотека. Оттуда Дени привез ворох книг по математике, физике и механике. Попалась ему и книга некоего Соломона де Ко. Автор описывал свои опыты с разными аппаратами и в том числе опыты подъема воды. Много было в этой книге уже известного Дени, но нашел он и кое-что новое: де Ко довольно подробно описывал способ поднимать воду при помощи пара.

Папен тщательно перерисовал чертеж из книги де Ко и после недолгого раздумья приказал оседлать коня. Через два часа он был уже в Блуа, где отыскал лучшего в городе медника Журо.

Три дня почти безвыходно провел Дени в мастерской Журо, помогая мастеру выполнить все, как было показано на чертеже. Усталый, но довольный, вернулся он в замок. Следом за ним Журо привез сияющий медью баллон.

Когда начинавший поправляться интендант, поддерживаемый слугами, впервые выбрался в сад и уселся в кресло, он увидел странное зрелище: молодой врач, перепачканный с ног до головы, ползал на коленях по земле, помогая Журо установить привезенный из города баллон. Медный резервуар был укреплен на прочной треноге, его наполнили водой и разложили под ним огонь. Дени открыл верхний кран и уселся рядом с отцом в ожидании действия огня. Никто, кроме него, не знал, что должно произойти. Интендант ворчал. Ему казалось, что сын занимается пустяками.

Прошел уже почти час, а действия огня не было заметно.

— Ваш нелепый котел, сударь, — брюзжал интендант, — так плохо устроен, что вода в нем даже не кипит. Кастрюли в моей кухне работают лучше.

Обиженный Дени подбросил в огонь охапку соломы. Столб яркого пламени охватил баллон. Из верхнего отверстия вертикальной трубки вместо ожидаемого зрителями пара показалась струйка воды. Вначале слабая, она делалась все сильней, а когда Дени снова подкинул соломы, забила фонтаном примерно на высоту десяти локтей.

Тут даже интендант не выдержал и пришел в восторг:

— Я слышал, что такими штуками забавляются короли, но не думал, что доживу до фонтана в собственном саду.

Вода била все выше и выше. Горячие брызги дождем сыпались на сбежавшихся со всего замка зрителей.. Пришлось отодвинуть подальше кресло интенданта. Но вдруг фонтан иссяк, и из трубки стал со свистом вырываться пар. Дени подскочил к костру и раскидал поленья. Он понял, что уровень воды упал ниже отверстия трубки.

Интендант покачал головой:

— Забавный фокус, сударь мой, но я не хотел бы, чтобы подобные пустяки отвлекали вас от настоящей науки.

Дени был доволен первым опытом. Он убедился, что сила пара действительно способна поднимать воду. Теперь его интересовал второй вопрос: на какую же высоту можно поднять воду по способу де Ко?

Всю ночь просидел Дени за выкладками, а наутро отправился к тому же Журо заказывать новый аппарат. Это был такой же баллон, но вертикальную трубку, из которой бьет вода, Дени попросил сделать длиннее. Какой именно длины должна быть трубка, он не мог установить, хотя и потерял много времени на расчеты. Оставалось испробовать трубки различной длины.

Зная об опытах итальянского ученого Торричелли, Дени понимал, что для того, чтобы пару, образующемуся над водой в баллоне, выдавить ее из резервуара, ему нужно преодолеть давление атмосферы плюс давление столба воды в вертикальной трубке. Какой же силой обладают пары воды? Какое давление они могут преодолеть? Какой столб воды они могут вытолкнуть из трубки?

Вечером при свете факелов был произведен опыт с новым баллоном. Снова собралась толпа зрителей. Дени самоуверенно заявил, что через более длинную трубку вода будет бить еще выше. Все с нетерпением ждали.

Дени подбрасывал в огонь охапки соломы, но, несмотря на все усилия, вода не поднималась выше, чем в первый раз. Таким образом, практический смысл прибора де Ко был, по мнению Дени, очень небольшим. Ведь для того чтобы его способом подать воду на значительную высоту, пришлось бы ставить цепочку таких аппаратов и последовательно перегонять воду из одного в другой. Папену показался неинтересным такой способ. Он засел за составление статьи с возражениями Соломону де Ко.

Дени, как ребенок, радовался тому, что выступит с критикой опубликованного труда. Он тихонько смеялся при мысли, что рассуждения ученого господина де Ко будут опровергнуты на основании опыта, произведенного им, Дени Папеном. Он так увлекся своей статьей, что прерывал работу, лишь для того чтобы поправить нагоревший фитиль на свече. Он совершенно забыл про поздний час и сон.

Замок спал. Почувствовав наконец утомление, Дени отложил перо и подошел к окну. Тени облаков прорезали полосы лунного света, и казалось, будто весь сад движется. Купы деревьев то светлели, точно поднимаясь на гребень огромной волны, то снова исчезали, окунаясь в черную глубину. Дени с интересом наблюдал эту смену света и теней, создававшую впечатление бурного движения. Вдруг в саду раздался оглушительный треск. Дени, вздрогнув, отпрянул от окна. В соседней комнате, где спал отец, послышался звон разбитого стекла, грохот и затем жалобные стоны.

Дени бросился к отцу.

Когда сбежавшиеся слуги высекли огонь, Дени увидел, что в комнате царит беспорядок: стекла в окне выбиты, переплет рамы сломан, спинка отцовской кровати разбита в щепы, а сам интендант, зеленый от испуга, лежит на полу.

Старик стонал и бранился:

— Так-то вы лечите вашего старого отца? Вы решили убить меня вашими адскими проделками!

В поисках снаряда, брошенного кем-то в окно и наделавшего столько бед, Дени обнаружил обрывок медного листа, врезавшегося в деревянную обшивку стены. Это был кусок от его баллона. Не понимая, что могло случиться, Дени побежал в сад. От его аппарата ничего не осталось. На месте очага зияла развороченная взрывом яма, и из земли торчали глубоко ушедшие в нее железные прутья треноги.

Из опроса слуг Дени выяснил, что сторож, которому было поручено прибрать все после неудачного вечернего опыта, не загасил костер, как ему было велено. Между тем по окончании опыта Дени собственноручно закрыл верхний кран баллона. Оставалось предположить, что лишенный выхода пар, продолжая нагреваться, накопил столько силы, что ее хватило на то, чтобы разорвать крепкий медный баллон. Это предположение было наиболее реальным, и все же происшедшее показалось Дени загадочным. Откуда взялась у пара способность произвести такие разрушения?

Дени вспомнил, что читал где-то о работах английского маркиза Ворчестера по исследованию силы пара. Он отыскал среди своих книг сочинения маркиза и вскоре нашел страницы, где автор описывал, как, будучи заключен в лондонской тюрьме, он должен был сам себе готовить пищу. Чтобы хорошенько проварить жесткую говядину, Ворчестер плотно закрывал котел и даже прижимал крышку кирпичом. И вот однажды, по словам маркиза, он вдруг увидел, что крышка с силой подскочила и исчезла в трубе камина. Правдивость этого заявления остается на совести почтенного маркиза — не оно интересовало Дени. Ему было важно, что для объяснения этого случая Ворчестер по выходе из тюрьмы предпринял ряд опытов, в том числе и такой: взяв старую бронзовую пушку, на которой была небольшая трещина, Ворчестер наполнил ее ствол водой и накрепко забил дуло металлической пробкой. Разложив под пушкой огонь, маркиз стал ее нагревать.

Час шел за часом, а никаких результатов нагревания не было заметно. К счастью, у маркиза хватило терпения. На двадцать третьем часе нагревания последовал сильный взрыв: пушку разорвало паром. Его давление оказалось достаточным для преодоления прочности толстых бронзовых стенок орудия.

Теперь все стало понятно Дени. Он с полным доверием отнесся к тому, что писал Ворчестер дальше, — будто один сосуд воды, превращенный в пар, способен поднять сорок таких же сосудов холодной воды.

Дени долго сидел над толстым томом сочинений Ворчестера. Он не заметил, как настал день, не слышал, как на церкви святого Николая прозвонил большой колокол.

Усадьба проснулась. В дверь его комнаты постучали. Слуга сообщил, что господин интендант ожидает молодого барина к завтраку. Дени стряхнул с себя оцепенение и нехотя пошел на зов.

Отец сидел за столом мрачный и сосредоточенный. Он делал вид, будто не замечает сына. Дени напряженно ждал объяснения. Он чувствовал в воздухе грозу.

— Как вы чувствуете себя, батюшка? — не без страха спросил он.

Интендант только и ждал предлога, чтобы заговорить:

— Вас интересует мое здоровье? Скажите пожалуйста, заботливость! А не вам ли я обязан тем, что этой ночью едва не ворвался в царство небесное с треском и грохотом, как самый последний скандалист? Заставить доброго христианина отправиться в последнее путешествие без покаяния, без мира в душе — неплохая услуга со стороны сына! Но с меня довольно ваших дурацких фокусов! Мое последнее и решительное слово — два дня на сборы. Вы отправляетесь в Париж и в качестве врача явитесь к людям, которым я вас рекомендую. А в тот день, когда до меня дойдет слух о том, что вы снова занялись вашими глупостями, я лишу вас наследства. Так и знайте. Это все, что я хотел вам сказать. Прощайте…

ГЕРОЙ ОТПРАВЛЯЕТСЯ В ПАРИЖ

Все попытки Папена упросить старика отменить это решение были напрасны. Отец твердо стоял на своем. На рассвете третьего дня одна вьючная лошадь со скромным багажом и двое слуг верхами дожидались у крыльца замка. Молодому лекарю ничего не оставалось, как вскочить в седло и проститься с родным домом. Два пистолета и длинная шпага — подарок отца — составляли вооружение Дени. В своем кожаном колете и высоких ботфортах он имел достаточно воинственный вид. Слуги тоже не были безоружны: в руках одного был тяжелый старый мушкет, за спиной другого болталось копье.

Оружие было нелишним. Дороги на Париж кишели разбойниками. Чаще всего это были крестьяне, выгнанные нуждой из своих деревень. Земля уже не могла их прокормить. Урожая едва хватало на то, чтобы оплатить аренду помещикам и королевские подати. Особенно туго приходилось гугенотам^[4]. Чтобы досадить им, правительство посылало на постой в протестантские города и деревни войска. Фуражиры^[5] конных полков попутно с сеновалами опустошали сараи и кладовые. Господа офицеры не пропускали ни свиньи, ни теленка. На крестьянских дворах редко можно было увидеть курицу. Все было съедено воинами его величества.

Бедные поселяне теряли от солдатских постоев все, что не успевали захватить помещики и королевские сборщики податей. Это заставляло крестьян бросать поля. Они собирались шайками и под предводительством дезертиров из армии грабили проезжих и прохожих.

Поэтому езда по дорогам, не безопасная и днем, ночью делалась невозможной без вооруженного конвоя.

Обо всем этом Дени знал мало, и его очень удивил опустошенный вид орлеанской провинции. Если бы не мольбы слуг, боявшихся с наступлением темноты высунуть нос на улицу, и не жалость к утомленным лошадям, Папен не останавливался бы даже на ночь. Ему были противны грязные харчевни и постоялые дворы с постелями, кишащими насекомыми.

Небо хмурилось. Собирался дождь. Слуги спешили добраться до Рамбулье — последней остановки перед Парижем. Папен пришпоривал усталого коня.

В Рамбулье въехали уже в потемках. Слуги предвкушали отдых. Однако первые же шаги убедили путников в том, что даже дворянину, если он не офицер, нечего рассчитывать на гостеприимство местных трактирщиков. Все харчевни и постоялые дворы были полны. По пути в Версаль^[6], на королевский смотр, здесь остановился на отдых драгунский полк. Залы трактиров были переполнены офицерами. Их лиц не было видно сквозь дым и чад. В очагах шипело и трещало сало. Сквозь пьяные выкрики и взрывы раскатистого смеха слышался стук оловянных кружек и звон шпор.

Когда Папен вошел в зал, ему показалось, что он сейчас же задохнется. Смрад от одежды, пропитанной потом, от валяющихся тут же седел и потников, винные испарения и удушающий дым крепкого табака — все это смешивалось в непереносимое зловоние. Дени решил, что здесь он не останется. К тому же один из его слуг явился с заявлением, что не может найти ни клочка сена, ни зерна овса для лошадей: закрома на лье кругом опустошены драгунами.

Дени решил немедля продолжать путь и, несмотря на протесты слуг, приказал седлать.

Выехав с постоялого двора, трое путников погрузились в темноту. Месяц был скрыт тучами. Резкие порывы ветра гнали капли начинающегося дождя. Вскоре мрак сгустился настолько, что пришлось пустить коней мелкой рысью, а потом и шагом, иначе можно было сломать себе шею на неровной дороге. Дождь с каждой минутой усиливался.

Дени мало внимания обращал на непогоду. Он бросил поводья и завернулся в плащ. Скоро вода полилась с неба рекой. Слуги ворчали, раздраженные невзгодами тяжелого пути. Но Папен не слышал ни этой брани, ни шлепания копыт по грязи, не чувствовал холода ветра и тяжести намокшего плаща. Мысли его вертелись вокруг одного и того же: медицинская карьера, навязанная ему отцом, неизбежна. Удастся ли между занятиями немилой медициной урвать время для изучения силы пара?

Неожиданно думы Папена были прерваны. Впереди на дороге послышался отчаянный крик. Ночную тьму прорезали короткая вспышка и грохот выстрела.

— За мной! — крикнул Папен и дал шпоры коню.

На ходу он вытащил пистолет, намереваясь стрелять в первого, кто появится перед ним из кромешной тьмы. Но стрелять не пришлось. Конь Папена на всем скаку остановился и взвился на дыбы. Еще мгновение, и лошадь и всадник налетели бы на лежащую на дороге перевернутую карету. Не удержавшись в седле, Папен полетел через голову лошади и больно ударился о крышу кареты. Он не растерялся и, вскочив на ноги, разрядил пистолет вслед поспешно удаляющимся в темноту фигурам.

Дени звал своих слуг, но их и след простыл. Его конвоиры улепетывали что было сил. Между тем из перевернутой кареты доносился густой хриплый бас. Кто-то кричал и бранился. Папен заглянул в окошко экипажа, но в темноте ничего нельзя было разобрать.

— О чем вы там раздумываете? — кричал пассажир. — Скоро ли вы дадите мне огня? Эй, Жан, Франсуа, где вы?

На этот зов из темноты выпрыгнули две фигуры — по-видимому, в них-то и стрелял впопыхах Папен. Это были слуги барахтавшегося в карете пассажира.

Все вместе они пытались открыть дверцу кареты, чтобы освободить седока, но кузов перекосило и открыть экипаж не удалось. Тем временем вернулись и слуги Папена, заявившие, будто они гнались за разбойниками. Спорить было некогда. Дени сделал вид, что поверил этой лжи. Он приказал им вместе со слугами сердитого путешественника поставить карету на колеса. Оказалось, что причиной ее падения было бревно, положенное поперек дороги. Грабители таким образом задержали экипаж. Только появление Дени помешало им воспользоваться плодами своей изобретательности.

Наконец при свете фонаря из кареты извлекли седока, ни на минуту не прекращавшего брани. При виде его Дени с трудом удержался от смеха: перед ним стоял человек крошечного роста, но необыкновенной толщины. Его круглое, как шар, тело было сплошь залеплено грязью. Лица нельзя было рассмотреть. Весь перепачканный глиной, он в порыве досады даже не делал попыток почиститься.

И досталось же от него слугам!

Только разделавшись с ними, толстяк решил поблагодарить своего спасителя. Кряхтя и отдуваясь, он подошел к наблюдавшему эту сцену Папену:

— Кто вы, сударь? Я надеюсь, что имею дело с человеком благородного происхождения и могу высказать благодарность, не роняя своего достоинства дворянина. Буду рад запомнить ваш адрес, чтобы по прибытии в Париж посетить вас в более приличном виде.

— Увы, сударь, я не парижанин и сам не знаю, где остановлюсь.

— Так вы провинциал? Что же, тем лучше. Генерал-лейтенант де Фурниссар, которого вы видите перед собой, — при этих словах толстяк важно подбоченился, — может предложить вам свое гостеприимство. Однако с кем имею честь?

Дени назвал себя.

— Папен? Святая дева, уж не родственник ли вы Папену, служившему когда-то в королевских мушкетерах?

Обрадованный толстяк даже не дал Дени подтвердить это предположение. Он начал вспоминать времена, когда вместе с отцом Дени они были еще простыми мушкетерскими сержантами. Дени было предложено место в карете. Спаситель и спасенный вместе продолжали путь к Парижу.

Толстяк без конца говорил и наконец, устав от собственной болтовни, начал сладко посапывать. Затем он склонил голову на плечо Дени и безмятежно проспал остаток ночи.

Уже светало, когда сквозь пелену дождя Папен увидел первые парижские дома. Он хотел было выйти из кареты, но Фурниссар продолжал так сладко храпеть на его плече, что было жаль будить.

Дени ограничился тем, что опустил окно кареты, чтобы лучше рассмотреть столицу.

ЗНАКОМСТВО С ГЕНЕРАЛОМ ПРИНОСИТ ПОЛЬЗУ

В Париже Дени сделался частым гостем толстяка. Несмотря на то что де Фурниссар, подобно Папену-отцу, тоже был гугенотом, он сумел все же дойти до чина генерал-лейтенанта и, покинув поля битв, благодушествовал в должности главного смотрителя мостов и публичных зданий столицы. Иными словами, судя по состоянию этих сооружений, он ничего не делал.

Генералу и его супруге было совершенно безразлично, какой жизненный путь изберет себе их новый знакомец. Они не интересовались его планами на будущее. Дени тоже не спешил предъявлять им письма отца, просившего устроить сыну медицинскую службу при дворе.

Появляясь в салоне генеральши, молодой человек почти не привлекал к себе внимания. Никому не было дела до провинциала, не принимавшего участия в болтовне столичных франтов. Дени не знал ни городских сплетен, ни придворных новостей, а только это и было интересно гостям генеральши.

И, вероятно, наш герой исчез бы из генеральского салона так же тихо и незаметно, как появился в нем, если бы однажды ему не пришлось оказаться свидетелем необычайного спора, разгоревшегося между гостями. Причиной послужила только что изданная книга ван Гюйгенса. В этой книге известный физик сообщал результаты своих последних наблюдений над открытым им недавно кольцом Сатурна. Салонные франты пустились в нелепые рассуждения по поводу того, о чем писал Гюйгенс. Папен не выдержал и ввязался в спор. Никто не ожидал такой смелости от молодого провинциала. Гости начали смеяться над ним, да и хозяйка дома недовольно косилась на дерзкого юношу. И спор этот мог бы кончиться для Дени полным позором, но тут в гостиную вошел новый гость.

Дени увидел статного красавца. Наряд его отличался необыкновенной изысканностью и роскошью. На голове красовался парик еще невиданной Дени высоты. Обращали на себя внимание и манеры нового гостя. Он словно тщательно обдумывал каждое движение и любовался своим изяществом. Войдя в гостиную, гость отвесил глубокий поклон хозяйке и даже присел, как того требовала придворная мода. При этом он широко взмахнул и обвел вокруг себя огромной шляпой, украшенной пучком раскрашенных перьев. Уже одного этого было довольно, чтобы Папен почувствовал к щеголю неприязнь. Но тут вдруг до него донеслись слова хозяйки:

— Ах, как вы кстати, господин Гюйгенс! Здесь как раз обсуждается ваша книга…

Как? Значит, этот разодетый в шелка и бархат модник и есть тот самый ученый-физик, книгами которого Дени зачитывался еще в университете? Значит, этот расфуфыренный франт создатель волновой теории света, изобретатель маятниковых часов и конструктор знаменитого телескопа?

Дени отказывался верить своим ушам: уж не ослышался ли он?

Но сомнений быть не могло.

Кому-то из гостей пришло в голову указать Гюйгенсу на молодого человека, высказавшего смешные суждения о его книге. Гюйгенс направил на Папена свой золотой лорнет. Франты потирали руки, предвидя конфуз молодого провинциального нахала.

В душе Дени, знавшего, что никто не встанет на его сторону, закипала злоба. Сейчас ему был противен даже сам Гюйгенс, казавшийся таким же пустым придворным шаркуном, как и остальные.

И все же Дени заговорил — заговорил горячо, страстно.

По мере того как он отстаивал свою точку зрения на открытия Гюйгенса, лицо ученого делалось все серьезнее, усмешка пренебрежения исчезла. А едва взволнованный Папен кончил свою речь, Гюйгенс порывисто поднялся и сказал:

— Милостивый государь, я был бы в восторге, если бы в этой стране нашелся хоть один человек, способный понять меня так же верно, как вы.

И, ко всеобщему удивлению, знаменитый физик, забыв об окружающих его дамах и столичных кавалерах, взял под руку безвестного провинциала и отошел с ним в дальний угол гостиной, где им не могли мешать разговоры гостей. В продолжение всего вечера их видели вместе. Их разговора никто из гостей не мог повторить, так как никто не понимал их: речь шла о научных предметах, подчас совершенно неизвестных окружающим.

Уходя, Гюйгенс предложил Папену продолжить беседу по дороге домой и отослал ожидавшую у подъезда карету. Увлеченные беседой, новые знакомые три раза прошли мимо королевской библиотеки, где жил Гюйгенс, три раза прощались и, забыв об этом, снова говорили и спорили.

— Я с вами не согласен, — смело говорил Дени. — Мне кажется, что исследовать силы природы нужно для того, чтобы победить их и поставить на службу людям. Взгляните: сила пара так велика, что способна разорвать на куски пушку. Так неужели же нельзя использовать эту силу, заставить ее поднимать воду, или взрывать землю, или, наконец, передвигать тяжести?

— Ах, молодой человек, — отвечал Гюйгенс, — дело не только в силе пара. Великое множество полезных открытий, которые сделали бы жизнь людей более удобной и приятной, могли бы дать ученые. Но ведь это вовсе не их дело! Ученые должны прежде всего заботиться о своей науке, а не о низменных интересах людей.

— Вы хотите, чтобы ученые были так же бесполезны для общества, как наши дворяне? — с жаром воскликнул Папен.

— Почему же? Ученые приносят пользу: они строят фонтаны во дворцовых садах, они составляют гороскопы, они изучают небесные светила, когда отыскивают их связь с судьбой монархов и вельмож; наконец, ученые создают множество приятных безделиц, развлекающих королей и их приближенных.

— Но польза для человечества? Ее я не вижу.

Гюйгенс рассмеялся:

— О каком человечестве вы говорите? Для людей нашего круга оно ограничено дворцами и академиями. Только короли и министры могут дать деньги на наши опыты, только они могут обеспечить нам сносную жизнь. Следовательно, им мы и должны служить в первую очередь. Их причуды мы должны выполнять для того, чтобы иметь возможность между этими забавами заниматься и настоящей наукой. Мы не смогли бы сделать величайших открытий, если бы не занимались увеселением двора — только за это нам по-настоящему платят.

Папен, не имевший никакого представления об истинном положении ученых, с трудом понимал то, что говорил ему Гюйгенс. Страна казалась ему достаточно богатой для того, чтобы обеспечить ученым спокойную работу. Ведь он слышал о том, что король тратит огромные деньги на свой двор и развлечения. Значит, у Франции есть средства!..

Но Гюйгенс только смеялся над наивным собеседником. Да, это верно, король тратит порядочно. Вот, например, его новый дворец в Версале сто́ит уже почти сто миллионов ливров^[7], то есть в четыре раза больше, чем составляют все государственные расходы Франции за год. Над постройкой этого дворца трудятся двадцать три тысячи рабочих. Одни фонтаны в саду Версаля обошлись в два миллиона. С точки зрения короля это совсем немного: ведь за последний год он истратил ровно столько же на покупку бриллиантов для украшения своих костюмов и на подарки придворным дамам. Однако это вовсе не означает, что у его величества есть желание тратить хотя бы сотую долю этих денег на работы ученых. Король не видит большого прока в математике и механике, а королевское представление о медицине не идет дальше пиявок, припарок и клизм, которыми придворные лекари спасают его величество от подагры и запоров.

Дени отвечал, что в таком случае ученые должны искать поддержки у других сословий. Найдутся же люди, заинтересованные в том, чтобы помочь науке! Взять хотя бы те же часы Гюйгенса. Неужели работу над этим изобретением не захотели бы поддержать купцы?!

— Вы чудак! — сказал Гюйгенс. — Не хотите же вы унизить науку и поставить ее на службу лавочникам? Я изобрел часы вовсе не для того, чтобы лабазники знали, когда им начинать торговлю. Ради чистой науки и для услаждения благородных сословий создал я свой маятниковый механизм.

— Но ведь пользоваться часами будут и лавочники! — упрямо твердил Папен. — В общем, я предлагаю вам пари: если через десять лет я не изобрету повозку или лодку, которая будет двигаться паром и за которую купцы сделают меня богачом, вы можете требовать от меня чего угодно.

— Ваша наивность не знает пределов. Если бы вы изобрели даже самый замечательный экипаж, передвигающийся без лошадей, то никто, кроме короля, не мог бы им воспользоваться. Вы, по-видимому, не знаете, что каждый цех мастеров и каждая купеческая гильдия имеют королевскую привилегию на производство тех или иных предметов и на торговлю ими. Имеется такая привилегия и у тележников. Никто, кроме мастеров тележного цеха, не имеет права построить самую паршивенькую таратайку. А если вы и попытаетесь это сделать, вас сейчас же засадят в тюрьму.

— Вы рассказываете страшные вещи, метр.

— А вы точно с луны свалились: не знаете того, что делается вокруг вас. Вот вам пример. Торговцы петухами имеют привилегию, а какой-то кухмистер осмелился продавать у себя в харчевне целых жареных петухов. Заметьте — жареных, но неразрезанных петухов. Этому примеру последовали его товарищи кухмистеры, полагая, что таким образом им удастся обойти монополию петушатников. Не тут-то было! Петушатники закукарекали на весь Париж, и этот первый кухмистер-смельчак вот уже шестой год сидит в тюрьме, а суд все еще разбирает тяжбу между петушиными торговцами и трактирщиками. По правде говоря, я думаю, что несчастный так и умрет в заточении. Судьи никогда не решат это дело. Стоит одной стороне дать судьям бо́льшую взятку, чем дали противники, и все разбирательство начинается сызнова. Так что вот вам мой совет: никогда не стройте, не изобретайте, не выдумывайте ничего, что должно попасть на рынок и послужить предметом потребления, иначе вы окажетесь в тюрьме. Поверьте, судебные крючки найдут повод посадить вас по самому пустяковому поводу, если это будет выгодно тем, кто их оплачивает.

— Этого не может быть! Полезное открытие пробьет себе путь в жизнь.

— Дай вам бог не разочароваться в этом убеждении, — сказал Гюйгенс, заканчивая разговор, — но я в него не верю.

Они в пятый раз подошли к подъезду его квартиры. Было уже утро. Город просыпался. Нужно было расставаться.

И вот то, о чем не смел мечтать Папен, случилось само собой: Гюйгенс предложил ему работать вместе. Он даже обещал устроить Папена на должность лабораторного служителя в физическую лабораторию академии, которой сам руководил. Гюйгенсу очень понравился молодой человек. Его заинтересовали смелые и прямые суждения Папена. Он увидел, что Дени начитан, хорошо знает физику и математику и может быть отличным помощником. Такой сотрудник нужен был Гюйгенсу, чтобы проводить опыты, на которые у него самого иногда не хватало времени — ведь приходилось много внимания уделять пустякам, за которые при дворе платили деньги, давали чины и награды! А Гюйгенс был падок до всего этого. Недаром же, оставив родную Голландию, он приехал ко двору блистательного французского монарха, Короля Солнца — Людовика Четырнадцатого.

Вскоре Папен, с радостью швырнув в мусорный ящик письма, рекомендовавшие его в качестве служителя медицины влиятельным парижанам, начал работу в физической лаборатории академика. Он надеялся никогда больше не вынимать из дальнего ящика свой докторский диплом.

О ТОМ, КАК ЛЕКАРЬ ПРЕВРАЩАЕТСЯ В ФИЗИКА И ДЕЛАЕТ УСПЕХИ НА НОВОМ ПОПРИЩЕ

После недолгой совместной работы Гюйгенс вполне оценил своего молодого помощника. Между ними установились самые дружеские отношения не только на работе, но и в частной жизни.

Голландский ученый, не имевший в Париже друзей, привязался к Папену и скоро предложил ему переехать в помещение при академии, где жил сам и где помещалась его лаборатория.

Папен убедился в том, что его первое впечатление о Гюйгенсе было ошибочно. Голландец, несмотря на любовь к роскоши, нарядам и побрякушкам, был настоящим ученым. Папен увидел, что Гюйгенс вовсе не так уж увлекается придворной жизнью, как показалось сначала. Общение с придворными и главным образом с покровительствовавшим Гюйгенсу первым министром Кольбером было для академика лишь средством добывания денег на научные работы.

Дени тоже привязался к своему учителю. Он научился понимать глубину замыслов Гюйгенса, на лету схватывал его идеи. Достаточно было Гюйгенсу заинтересоваться каким-нибудь предметом, как Дени самостоятельно отыскивал методы опыта и сооружал для него аппаратуру. Позднее он уже самостоятельно проводил ответственные исследования, и довольно скоро определились собственные научные интересы Папена. Он с головой ушел в опыты по «пневматике»^[8].

Занявшись изучением давления воздуха, Папен поставил своей целью отыскать быстрый и простой способ создания разрежения. Его увлекли опыты знаменитого немецкого физика Отто фон Герике над полушариями с выкачанным воздухом. Известие об этих «магдебургских полушариях», которые не могли разорвать двенадцать лошадей, быстро облетело всю Европу. Изучив насос, построенный Герике для выкачивания воздуха из полушарий, Папен принялся создавать собственный, более совершенный насос и очень быстро добился успеха.

Стало ясно основное направление работы Папена. Он не производил ни одногоисследования, не делал ни одного опыта ради самого опыта. В каждом новом открытии Папен видел пока еще скрытую возможность его практического применения. Так, например, уже работая над своими первыми насосами, он мечтал о том, что, может быть, ему удастся таким путем создать машину, производящую полезную работу. Для этого он хотел использовать давление атмосферы. Он считал, что машина сможет поднимать тяжести, выкачивать воду…

Из опытов Торричелли, гениального ученика Галилея, из опытов Герике и Бойля, из наблюдений Гюйгенса и собственных исследований Папен уже знал, что воздух, окружающий землю, давит на нее с большой силой. Человеческое тело, например, испытывает такое давление, что, если бы оно не встретило изнутри противодействия такой же силы, человек был бы раздавлен в лепешку. Ведь стоило Герике удалить воздух из своих первых полушарий — и они были сплющены атмосферой, так как оказались недостаточно прочными. Торричелли с полной очевидностью доказал, что такое давление испытывает всякое тело. Он научился измерять это давление, а Папен был уверен, что можно научиться и управлять им. Для этого, по мысли Папена, нужно уничтожить противодавление, которое воздух оказывает самому себе. Иными словами, нужно научиться создавать пустоту. Тогда можно будет использовать огромную энергию, заключенную в атмосфере и пропадающую пока совершенно напрасно. Папену казалось, что добиться этого несложно.

Но действительность опровергла мнение Папена. Пришлось потратить два года на кропотливые опыты, прежде чем он мог прийти к сколько-нибудь удовлетворительным результатам. Описание своих работ Папен опубликовал в статье под названием «О новом опыте над безвоздушным пространством». Это было первым выступлением молодого ученого в печати. О нем узнал научный мир. Его работы обратили на себя внимание и заслужили похвалы естествоиспытателей новой школы. Научные связи Папена значительно расширились: он стал переписываться со многими учеными. В переписку с ним вступил сам Лейбниц. Этот замечательный ученый и философ приобрел к тому времени мировую славу. К мнению Лейбница очень прислушивались, и то обстоятельство, что он избрал своим корреспондентом Папена, сильно подняло авторитет Дени.

В самый разгар работ Дени над воздушным насосом, когда он искал наилучшие формы прибора, Лейбниц подал ему мысль использовать систему, ставшую потом известной всему миру под именем «поршня и цилиндра». Папен сразу оценил эту блестящую идею. Он немедленно бросил все остальное и принялся за осуществление такого прибора.

Он взял вертикальный пустотелый цилиндр B, закрытый снизу, и второй цилиндр A, внешний диаметр которого был равен внутреннему диаметру цилиндра B. При попытке вдвинуть второй цилиндр в первый Папен увидел, что это очень трудно, что нужно приложить большое усилие, чтобы продвинуть его хоть немножко. Находящийся в первом цилиндре воздух сопротивлялся движению поршня. Этот поршень как бы плавал на поверхности воздуха, заключенного в цилиндре. Но как только Папен открыл кран, поршень стал опускаться. Доведя его до дна цилиндра и закрыв кран, Папен убедился, что теперь поршень очень трудно вытащить обратно. Наружный воздух давил на него с огромной силой. И только когда Папен снова открыл кран, давление над поршнем и под ним уравновесилось, и поршень удалось свободно вынуть.

Проделав этот опыт, Папен стал обдумывать, как же использовать построенный им прибор. Он хотел заставить атмосферное давление работать. Вскоре он придумал приспособление, состоявшее из блоков, шнура и нескольких гирь. Перекинув шнур через блоки и прикрепив его конец к поршню A, Папен стал выкачивать из цилиндра воздух. И как же обрадовался он, когда увидел, что с удалением воздуха поршень опускается и тянет за собою шнур! На шнуре стали подниматься гири. Нужная Папену схема была найдена.

Следующей его задачей было отыскать способ быстро удалить воздух из-под поршня. Он понимал, что его аппарат может иметь практический смысл как машина для поднимания грузов только при условии, что движения поршня вверх и вниз будут чередоваться быстро.

Очень много времени ушло на попытки усовершенствовать воздушный насос, но Папену так и не удалось добиться сколько-нибудь удовлетворительных результатов. Выкачивание воздуха из-под поршня производилось очень медленно. Потеряв надежду повысить таким способом скорость поднятия груза, изобретатель пустился на хитрость. Он решил, что в случае надобности можно будет пустить в ход несколько таких машин и зацеплять ими груз по очереди. А чтобы каждая машина в отдельности быстро поднимала груз, он устроил наверху цилиндра особое приспособление. В своем верхнем положении поршень задерживался задвижкой. Воздух выкачивался из цилиндра, под поршнем образовывалось разрежение, а он все-таки оставался наверху. Когда воздух был, по мнению Папена, выкачан весь, изобретатель вынимал задвижку. Под давлением атмосферы поршень, не испытывающий сопротивления воздуха изнутри цилиндра, стремительно падал, и груз быстро поднимался. Цель Папена была достигнута, и он с гордостью продемонстрировал свое изобретение Гюйгенсу, от которого до того скрывал свои опыты.

Академик пришел в восторг от выдумки помощника. Он сбросил камзол и стал возиться с прибором. Раз за разом выдергивалась задвижка, поршень падал, и гири устремлялись кверху. Ученые радовались, как дети. Было решено немедленно приступить к постройке подобного аппарата больших размеров. Папен думал, что может торжествовать победу над Гюйгенсом, — ведь голландец мог теперь убедиться в том, что научное открытие, сделанное в его же лаборатории с чисто научными целями, можно использовать и на практике! Папену уже рисовались самые заманчивые картины. Он представлял себе, как на строительных работах рабочие, вместо того чтобы таскать камни и доски на спинах, будут поднимать их подобными машинами; он уже подумывал об устройстве «атмосферического» копра для забивки свай.

Гюйгенсу ничего не оставалось, как согласиться с необходимостью приступить к постройке большой машины, чтобы показать ее ученым и придворным.

Работа закипела.

НЕОЖИДАННОЕ РАЗОЧАРОВАНИЕ И НОВЫЕ ИДЕИ

Постройка аппарата подвигалась гораздо медленнее, чем рассчитывал Папен. Изготовлять отдельные части было очень трудно. Ведь для того, чтобы заставить наружный воздух вгонять давлением поршень в цилиндр, нужно очень плотно пригнать поршень к стенкам цилиндра. Воздух не должен просачиваться между поршнем и цилиндром. А это оказалось очень нелегким делом. В те времена еще не умели делать таких точных отливок, чтобы форма поршня была вполне правильной. Не было станков, на которых можно было точно обработать поверхность поршня и цилиндра. Их приходилось подгонять от руки.

Все время, пока производились эти работы, Папен ходил озабоченный и злой. Трудно было узнать его в похудевшем, длинном человеке, всегда выпачканном в копоти, со следами формовочной земли на платье, с руками, покрытыми ожогами и ссадинами.

Несмотря на участие Папена во всех работах, несмотря на все старания мастеров, дело не ладилось. Когда же наконец поршень был вполне точно пригнан к цилиндру и между их стенками не оставалось никакого зазора, обнаружился другой недостаток устройства: поршень так сильно терся о стенки цилиндра, что давление атмосферы не могло его опустить. Стоило поршню немного перекоситься, как он совсем застревал, и нужно было потратить много усилий, чтобы вытащить его обратно.

Папену ничего не оставалось, как сознательно увеличить зазор между стенками цилиндра и поршнем. И тут случилось то, чего с самого начала боялся Папен: воздух стал просачиваться и очень слабо давил на поверхность поршня. Двигатель утратил мощность и никуда не годился.

Папен понял, что до тех пор, пока мастера будут так беспомощны, нельзя и думать о постройке сложных аппаратов и машин. Только маленькие лабораторные приборы могли действовать. Папену казалось, что создавшееся положение служит лишь доказательством того, о чем в свое время он говорил Гюйгенсу: наука должна прийти на помощь практике во всех областях!

Разве наука не лишает себя возможности осуществлять свои замыслы тем, что не уделяет внимания вопросам обработки металла и дерева? Было ясно, что до тех пор, пока ученые не помогут мастеровым добиться большой точности в изготовлении частей машин, они не смогут осуществить на практике многих открытий и изобретений.

Гюйгенс, довольно спокойно отнесшийся к неудаче с машиной, считал положение вполне естественным. Он вовсе не собирался изменять свой взгляд на науку, считая, что удел ученых — лаборатория и кабинет; ученому нет никакой надобности идти в закопченные мастерские. Пусть мастеровой люд сам решает свои задачи, а когда решит — придет и скажет, что готов выполнять заказы ученых.

Однажды, обсуждая этот вопрос с Гюйгенсом, Папен сказал:

— Мы находимся в заколдованном круге. Чтобы построить машины, могущие использовать скрытые силы природы, нужно иметь станки, а чтобы приводить в движение станки, нужно иметь сильные машины. Взгляните на гениальную идею Лейбница: поршень, движущийся в цилиндре. Этим можно покорить атмосферу. Но что делать, когда мы не умеем построить поршень и цилиндр? Чтобы овладеть атмосферой, нужно их построить, а чтобы их построить, нужно овладеть атмосферой. Разве это не заколдованный круг?

Гюйгенс беспечно ответил:

— Дело обстоит совсем не так плохо. Нет надобности ломать себе голову над такими сложными проблемами. Предоставьте это философам, имеющим право всю жизнь думать и ничего не придумывать. Пусть они попробуют на этот раз сочетать науку с жизнью.

— Вы неправы. В сочетании изобретения с нуждами современников и состоит задача изобретателя. Что пользы в моем изобретении, если оно не нужно современникам? Если осуществление идеи невозможно — значит, идея неверна. Вероятно, я должен искать иное решение вопроса о двигателе, работающем воздухом. По-видимому, мое решение недостаточно просто или, наоборот, оно еще недостаточно совершенно. Хотя совершенство и простота — не одно ли это и то же?

— Я думаю, ваша идея верна. Воздух, выкачанный из-под поршня, позволит атмосфере двигать этот поршень с огромной силой. Дело в деталях, а они рано или поздно будут придуманы.

— Но я теперь сомневаюсь в самой идее. Выкачивать воздух! Разве это не чепуха? Наружный воздух над поршнем, видите ли, должен подождать, пока господин Папен кончит возиться со своим насосом. Конечно, это чепуха! Удалите воздух мгновенно, и поршень устремится вниз. Тут ему не помешают никакие щели. Разве это не задача, достойная ученых: удалить воздух из цилиндра в одно мгновение? Вот вам вопрос, поставленный перед наукой самой жизнью.

Гюйгенс пришел в раздражение:

— Жизнь не может ставить науке задачи! Наука выше жизни!

Папен понимал, что его собеседник неправ, но не находил убедительных возражений.

Раздражение Гюйгенса росло под влиянием упрямства ученика. Папену не хотелось ссориться со своим учителем, и, уверенный в своей правоте, он замолчал и пошел спать. Но, едва уснув, Папен почувствовал, что кто-то трясет его за плечо:

— Эй, эй, поднимайтесь!

Раскрыв глаза, Папен увидел Гюйгенса. По лицу ученого он понял, что случилось нечто необычайное. Да и костюм Гюйгенса был настолько непривычным, что заставил Папена вскочить. Он еще никогда не видел франтоватого голландца в таком виде: на нем не было ничего, кроме короткой рубашки и нарядных ночных туфель с большими серебряными пряжками. Видимо, что-то важное помешало Гюйгенсу одеться, а может быть, наоборот, совсем раздеться, ложась в постель.

Академик потащил Папена в свою комнату. И тут, в спальне ученого, Папен понял причину его странного наряда: по-видимому, перед сном Гюйгенсу пришла в голову какая-то идея, и он решил ее немедленно изобразить. Одна простыня, смятая и исчерченная углем, валялась на полу, другая, тщательно разложенная на столе, тоже была покрыта угольными рисунками. Тут же были наскоро сделаны какие-то вычисления.

Гюйгенс схватил большую подушку в тонкой полотняной наволочке и положил ее себе на колени.

— Смотрите, — сказал он, принимаясь рисовать. — Вот ваш цилиндр. В отличие от прежней машины, днище его будет съемным. В верхней части цилиндра, там, где начинается движение поршня, имеется отверстие, или окно. Вот и все устройство. Как оно действует? Отвинчиваем дно цилиндра, кладем на него порох и ставим на место. Обыкновенным фитилем, как в пушке, воспламеняем порох. Взрыв подбрасывает поршень кверху, и там он задерживается упором. Как только поршень в своем движении дошел до окна, пороховые газы устремляются в это окно. Вскоре внутри цилиндра образуется разрежение по сравнению с наружной атмосферой. Тогда под давлением атмосферы поршень начинает опускаться и закрывает окно. Дальше он движется потому, что на него продолжает давить атмосфера, а внизу, под ним, — разреженное пространство. Благодаря такому устройству мы не только достигаем мгновенного разрежения под поршнем, но еще и подбрасываем его вверх. Как только поршень опустился, произведя нужную нам работу, мы снова отвинчиваем дно цилиндра и закладываем новый пороховой заряд. Как вам нравится такая идея?

Папен был в восторге.

— Вот видите, — воскликнул он, — вы сами пришли на помощь жизни!

— Очень мне нужна ваша жизнь! — снова рассердился Гюйгенс. — Я думал только о пользе науки. Убирайтесь спать!

Но Папен не ложился в эту ночь, да и несколько последующих ночей едва касался подушки. Он с воодушевлением работал над чертежами новой пороховой машины.

И снова наступило горячее время. До поры до времени ученые держали свои начинания в секрете друг от друга. Пусть сначала выяснится с полной очевидностью, что машина будет работать и не окажется таким же мифом, как первое изобретение Папена.

Дени с жаром давал мастерам новые задания. Явились литейщики, кузнецы и механики. Они чесали затылки, выслушивая невероятные заказы. А ученый был неумолим и ни на йоту не желал менять свои требования. Он хотел, чтобы части новой машины были сделаны не только чрезвычайно прочно, но и с точностью, какой еще никто и никогда с мастеров не спрашивал.

Бо́льшую часть дня он сам проводил в мастерских, во все совал нос, всем давал советы, во всякой работе хотел принять участие.

Солнце еще не успевало подняться над высокими крышами Парижа, а Папен уже являлся в литейную или кузницу. Не ожидая прихода хозяина мастерской, он расталкивал спавших вповалку тут же, на дворе, рабочих. И при этом не замечал, что люди, чьими руками воплощалась в жизнь его идея, спят на сырой земле, под открытым небом, прикрываются каким-то тряпьем или рогожей, а вместо подушки подкладывают под голову свои огрубевшие, жесткие ладони.

Нет, Папен и не задумывался над печальным положением рабочих. Его не интересовало, что у большинства из них остались в полуразрушенных деревнях голодные семьи, что их земли, из поколения в поколение поливавшиеся трудовым по́том, отобраны помещиками. Папена не заботило и то, что эти люди, пришедшие в город в поисках заработка, не находили здесь ничего, кроме голода и каторжного труда, и у них не было даже надежд на то, что когда-нибудь они перестанут быть безжалостно эксплуатируемыми рабами.

Члены ремесленных цехов и владельцы мастерских никогда не приняли бы в свое сословие этих «пришлых», не позволили бы им заняться ремеслом, составлявшим привилегию того или иного цеха. И несчастные были обречены на голод, на рабское подчинение своим хозяевам…

Все это не занимало мыслей Папена.

Разбуженные пинками, рабочие поднимались, как поднимаются животные, не успевшие отдохнуть после длинного перехода: сперва на коленки, потом, с усилием, на ноги. Их лица были зелены от постоянного пребывания в литейных и кузницах, щеки ввалились от недоедания, в глубоких морщинах залегли несмываемые следы сажи и металлической пыли. Из глубоких глазниц сверкали воспаленные, недобрые глаза затравленных и обозленных существ. А руки!.. Можно ли было назвать руками эти черные кулаки с ревматическими узлами на суставах, с незалеченными язвами ожогов?..

И вот, созданные каторжным трудом этих рабочих, к изобретателю стали поступать части его аппарата. Вооружившись циркулем и линейкой, он измерял их, сверяя со своими чертежами, и при малейшей неточности, при ничтожном отклонении от заданных размеров безжалостно браковал. Неточность выводила его из себя. Он кричал на хозяев мастерских, грозя пустить их по миру. Хозяева, в свою очередь, ругали мастеров, а мастера, которых хозяева штрафовали за плохую работу, в озлоблении били рабочих.

Еще хуже было, когда доходило до отделки отлитых или выкованных частей. Папен требовал, чтобы части были отделаны с точностью и чистотой ювелирных изделий. Вооружившись лупой, он придирался к малейшей шероховатости. Он рассматривал каждый болтик так, точно это было украшение для королевского камзола, а не часть машины.

В то время мастера еще были уверены, что точности и чистоты отделки требуют только две отрасли: производство украшений для высоких особ и морских приборов. В иных случаях от них не требовалось ни большой точности, ни изящества. Владельцы мастерских считали требования Папена пустыми придирками, капризом ученого. Не в первый раз им приходилось выполнять заказы академии, но еще никогда академики не вводили их в такие убытки и не доставляли столько хлопот.

Выведенные из терпения хозяева мастерских решили пожаловаться Гюйгенсу на его сумасбродного помощника. К их удивлению, голландец, обычно такой сговорчивый и вежливый, немилосердно раскричался. Он пригрозил пожаловаться самому Кольберу, если работы не будут выполнены.

Хозяева ушли ни с чем и, раздосадованные, решили по-своему отделаться от этих невыгодных заказов: они перестали платить рабочим за то время, когда те возились над переделками деталей для Папена.

Папен не знал об этом решении — в эти дни он ненадолго отлучился из Парижа. Не знал он и того, что, говоря с рабочими, хозяева свалили вину за свое беззаконие на него, Папена, который их якобы разорил.

О ТОМ, К ЧЕМУ ПРИВЕЛА КРАТКОВРЕМЕННАЯ ОТЛУЧКА ГЕРОЯ

Был прозрачный весенний полдень. Крыши Парижа горели ярким багрянцем. В те далекие дни черепица крыш еще не была закопчена сажей из многочисленных фабричных труб и клубы дыма не скрывали от взоров парижан яркого голубого неба.

На вершине холма Монмартр, находившегося еще за пределами города, сидя в харчевне, у распахнутого окошка, Папен любовался панорамой города. Улицы паутиной разбегались от нескольких узлов, самым крупным из которых был Лувр^[9]. Он словно отталкивал своей каменной спиной от Сены северные кварталы, где исстари гнездилась городская беднота.

Папен задумался. Он представлял себе, что́ сейчас делается в одном из этих ремесленных кварталов. На широком дворе шум и суета. Несмотря на свежесть весеннего воздуха, люди покрыты обильным по́том. Их лица прозрачно-желты, глаза лихорадочно возбуждены. Обнаженные до пояса тела покрыты копотью и грязью. Люди склонились над земляной формой, в которую из ковша льется мечущая искры струя расплавленной бронзы. Согнувшись под тяжестью ковшей, они один за другим подходят к форме и льют в нее огненный металл.

Отливается последняя и самая большая часть порохового двигателя — цилиндр. Все мелочи уже готовы. Работы приближаются к завершению. Скоро кончится вся эта кутерьма с рабочими и мастерскими, и можно будет спокойно заняться сборкой аппарата, опытами над ним.

При этой мысли Папен возбужденно передернул плечами и постучал по столу:

— Эй, хозяин, коня!

Через несколько минут взнузданная лошадь стояла у крыльца. Папен вскочил в седло. Вздымая копытами клубы пыли, конь с места взял рысью.

Папен спешил в Париж. Он хотел застать последние работы литейщиков, чтобы самому присмотреть за ними. Ему так не терпелось поскорей попасть в мастерскую, что он даже не заглянул домой и, как был, в дорожном платье, со шпагой на боку, въехал во двор литейного заведения. В глаза сразу бросилось необычное оживление. Среди литейщиков Папен увидел многих подмастерьев, не имевших никакого отношения к этой мастерской. Никто не работал. Одни лежали, растянувшись на земле, другие разговаривали, собравшись в группы. Со всех сторон слышались крики и споры. Как только Папен появился в воротах, навстречу ему бросился хозяин. У него было испуганное лицо.

— Не ладится с отливкой? — недовольно спросил Папен вместо приветствия.

— Какая там отливка, сударь!

— Так в чем же дело, говорите!

— Ах, сударь, они… они…

Хозяин заикался, придумывая, что бы соврать. Видя, что от него ничего не добьешься, Папен соскочил с коня и подбежал к рабочим. Разговоры стихли, и отдельные кучки людей слились в толпу. Вперед вышел высокий худой старик в кожаном фартуке кузнеца.

Ученый и кузнец остановились друг против друга. Они были хорошо знакомы — не один день провели рядом в мастерской за изготовлением частей пороховой машины. Папен видел, что старик крайне взволнован и хочет что-то объяснить. Но работа у наковальни не научила кузнеца быстро складывать речи, ему нужно было собраться с мыслями. Не дав ему опомниться, Папен резко бросил:

— Кто вам позволил бросить работу? И зачем вы здесь собрались?

— Работа, ваша милость, нам не по нутру. Мы не хотим делать эту машину, пока нам…

Кузнец хотел объяснить, что им никто не платит за работу, что хозяева сами предложили рабочим объясниться с Папеном. Но, прежде чем кузнец успел сказать это, он увидел перед собой взбешенное лицо ученого, и голова его дернулась от удара Дени.

— Я заставлю вас работать, несчастные бунтовщики!.

— Ребята, бьют! — закричал кузнец, выхватывая из-за пояса молоток.

Толпа, как по сигналу, бросилась на Папена. Двое бежавших впереди упали на землю вслед за старым кузнецом, принявшим на себя первый удар. Ученый отступал к дому хозяина, в глубину двора. Ему оставалось пройти еще довольно большое расстояние, когда он увидел, что часть рабочих отделилась от толпы, намереваясь отрезать ему отступление. Мгновенно оценив положение, он выдернул шпагу, швырнул ее под ноги ближайшему из преследователей и со всех ног бросился к дому.

Благодаря неожиданности маневра Папен сразу получил преимущество в добрый десяток шагов. Он уже думал, что благополучно доберется до крыльца, когда вслед ему полетели камни и инструменты.

Молоток, брошенный чьей-то сильной и меткой рукой, со свистом проре́зал воздух. Получив удар между лопаток, Папен упал. У него хватило еще сил, чтобы, стиснув зубы, вползти на крыльцо. Но в тот самый момент, когда он уже уцепился за створку двери, она плотно закрылась: ее поспешно замкнул хозяин. По его мнению, это был самый верный способ раз и навсегда разделаться с назойливым заказчиком.

Хозяин литейной недаром был деятельным членом цеха, и недаром он участвовал в заговоре предпринимателей, натравивших рабочих на Папена. Он знал, что делает. Теперь он был уверен, что песенка Папена спета. Желая собственными глазами убедиться в том, как толпа рассвирепевших подмастерьев будет разделываться с Дени, хозяин прильнул к дверному окошечку, забранному толстой решеткой. Но, к своему удивлению и даже ужасу, вместо сцены расправы с ученым он увидел, что смятение охватило рабочих. В ворота литейного двора с обнаженными палашами ворвался отряд конной стражи. Рубя и давя подмастерьев, всадники оттеснили толпу в дальний угол двора.

После минутного колебания хозяин открыл дверь и втащил бесчувственного Папена в прихожую, а сам выскочил на двор, крича что было сил:

— Бейте, бейте бунтовщиков! Они хотели убить господина Папена. Если бы я его не спас, эти звери растерзали бы его.

Через час бунтовщики, связанные попарно и окруженные надежным конвоем, двигались к тюрьме. А хозяин, потчуя вином начальника стражи, бойко врал о том, как избавил Папена от смерти.

Прошло немало дней, прежде чем Папен оправился от полученных побоев. Первое, с чем он обратился к навестившему его Гюйгенсу, был вопрос: в каком положении находится постройка двигателя? К крайнему огорчению Папена, выяснилось, что с того дня, как он слег, дело не двинулось ни на шаг. Дени горячо упрекал своего друга, но Гюйгенс только беспечно смеялся:

— Не стоит думать о таких пустяках! Бунтовщики уже получили свое. Каждый из них сможет теперь на каторжных галерах понять, что работа над нашей машиной была приятным развлечением. Дайте только срок, я возьмусь за это дело. Хозяева мастерских на карачках приползут выпрашивать разрешение изготовить наш аппарат. Дайте мне только добраться до этого дела.

И действительно, вскоре была получена бумага от первого министра. Кольбер именем короля приказывал всем и каждому выполнять поручения академика Гюйгенса. Аппарат будет использован для устройства насосов в саду Версаля. Король пожелал разводить форель в версальских прудах, а для этого нужно поднять воду из Сены. Без мощных насосов, таких, каких еще не знали инженеры того времени, ничего не выйдет…

Сооружение насосов Кольбер поручил Гюйгенсу и Папену. Одновременно первый министр пересылал королевский указ о назначении Папена членом Королевской академии и о выплате новому академику из казны постоянного жалованья.

Такой оборот дела окрылил Папена.

Больной, весь в повязках и пластырях, новый академик опять руководил постройкой двигателя. Теперь его заказы выполнялись немедленно и с особенным старанием. Имя всесильного министра сделало покорными самых строптивых цеховщиков. Никому не хотелось отправляться на галеры. Скоро все части были готовы, и машину собрали. Изобретатели надеялись, что в самом недалеком будущем они покажут ученому Парижу свою машину в действии. И, не откладывая, приступили к первому опыту.

Опыт происходил в сарае при королевской библиотеке. Как некогда старый интендант Папен сидел в Блуа на кресле, наблюдая за опытами сына, так теперь приковылявший на костылях Дени сам сидел на табурете и внимательно следил за приготовлениями.

Гюйгенс собственноручно отмерил пороховой заряд и заложил его в цилиндр. Днище тщательно привинтили. К шнуру, пропущенному через блок в потолке, прикрепили гири. Гирь было так много, что они цепочкой лежали на полу. По тому, сколько из них поднимется с пола при опускании поршня, можно будет судить о силе машины.

Гюйгенс зажег фитиль и побежал к гирям, чтобы наблюдать за их подъемом. Но не успел он сделать и двух шагов, как раздался страшный треск. На глазах у зрителей поршень взлетел над цилиндром. Вместе с ним поднялись все приспособления и гири. На головы зрителей посыпалась черепица разбитой крыши.

Папен получил сильный удар в голову, лишился чувств и упал с табурета. Он уже не слышал, как поршень машины после удара в крышу упал на плиты пола и разбился вдребезги.

Опыт был окончен. Поднятый силой взрыва поршень сорвал все задвижки, которые должны были задержать его на верху цилиндра. По-видимому, Гюйгенс отмерил слишком большой заряд.

Двигатель был разрушен.

Папен снова слег.

Лежа в постели, Дени пытался давать указания, как усовершенствовать двигатель. Под его руководством были изготовлены чертежи нового цилиндра, который сильно отличался от прежнего. Вместо окна для выпуска пороховых газов, сделанного в боковой стенке цилиндра, был устроен клапан в самом поршне. Клапан этот мог выпускать из цилиндра наружу газы, не впуская при этом обратно атмосферный воздух. Это обеспечивало разрежение внутри цилиндра после взрыва.

Но если Папену было под силу руководить изготовлением чертежа, то работу по постройке двигателя Гюйгенсу пришлось взять на себя. А он не чувствовал особой склонности к тому, чтобы бродить по грязным мастерским и пачкать кружевные манжеты в литейных и кузницах. Гюйгенс пользовался всяким предлогом, чтобы увильнуть от этого и заняться чем-нибудь более подходящим для академика. И, если бы Кольбер время от времени не справлялся о ходе работ, Гюйгенс, вероятно, совсем забросил бы это дело до выздоровления Папена.

Дени и самому было ясно, что, пока он не встанет, двигатель не будет построен. Он готов был на костылях идти в мастерские. Но он был еще слишком слаб…

А Гюйгенс увлекся теперь теорией света. Постройка двигателя стала для него докучливой обязанностью, всего лишь средством для добывания денег при дворе. И потому, когда однажды вместо очередного напоминания о насосах из министерской канцелярии пришло приглашение собираться в путь, голландец с облегчением вздохнул.

Людовик Четырнадцатый отправлялся в очередное путешествие. Он любил посещать театр военных действий после того, как закончатся битвы. Он приезжал в области, недавно занятые его войсками, и для придворных это бывало настоящим праздником. Они могли вести жизнь еще более веселую, чем та, какую вели в Версале. Такие поездки устраивались частенько. Король разорил свою страну непрерывными войнами и неумеренной роскошью. За время его долгого царствования редкий год обходился без войны. Морские и сухопутные сражения непрерывно чередовались. То на немецкой границе, то на испанской, то на итальянской дрались армии короля. Королевский флот боролся с английскими и испанскими эскадрами….

Поводом для очередной королевской увеселительной поездки было занятие французскими войсками Лотарингии. Король пожелал осмотреть свои новые владения. Это путешествие обещало быть особенно пышным: Лотарингия — лакомый кусок для Короля Солнца!

Разъезжавший обычно в сопровождении генералов, министров и придворных дам, Людовик на этот раз приказал везти с собой целый штат поэтов, астрологов и ученых.

В число приглашенных попал также и Христиан ван Гюйгенс.

НАЗИДАТЕЛЬНЫЕ БЕСЕДЫ КАРДИНАЛА О РЕЛИГИИ И НАУКЕ

Папен оказался в трудном положении. Сначала болезнь не позволяла ему наблюдать за работой; когда же он встал с постели, то увидел, что мастера снова ничего не делают, — все забыли про двигатель. Не только короля и Кольбера, но даже Гюйгенса в Париже не было. Некому было припугнуть мастеров. Да и про самую машину, про версальские пруды и разведение форели уже успели забыты Эту королевскую затею, по-видимому, сменили новые…

И все же, несмотря на равнодушие академической канцелярии и хозяев мастерских, Папен с его энергией и страстным желанием осуществить изобретение, вероятно, преодолел бы все препятствия, если бы сам не испортил дело.

На беду, единственным влиятельным сановником, оставшимся в Париже в то время, был кардинал. И Папену пришла несчастливая мысль обратиться за помощью именно к нему.

Все последние годы жизни Папена в Париже протекали в лабораториях академии. Увлеченный своими исследованиями, он совершенно не замечал того, что творится вокруг. Уже давно миновало время, когда его единоверцы-гугеноты были такими же полноправными подданными французского короля, как католики. И хотя официально еще ничего не было сказано об отмене свободы протестантского исповедания, но протестанты стали подвергаться все большим и большим гонениям. Всем заправляла кучка придворных католиков во главе с полоумной ханжой маркизой де Ментенон, помыкавшей стареющим королем.

Маркиза всеми средствами добивалась того, чтобы католичество стало единственной религией во Франции. У протестантов отбирали государственные должности. Купцов-гугенотов всячески притесняли. В провинции, подальше от глаз иностранных послов, католические чиновники отнимали у гугенотов детей и насильно отдавали их в монастыри под надзор католических монахов. Крестьян-протестантов разоряли, назначая на постои в их деревни драгунские полки. Королевские драгуны никогда не отличались скромностью, а зная, зачем их привели, окончательно распоясывались и не оставляли в несчастных деревнях камня на камне. Когда же с ограбленных крестьян нечего было взять, они переходили к мызам и к замкам гугенотов-помещиков.

Никакие жалобы не помогали. Власти оставались глухи к воплям пострадавших.

Папен и не знал, что, принадлежа к протестантской церкви, сам находится в постоянной опасности. Он не знал, что остался академиком только благодаря постоянному заступничеству Кольбера.

В такое-то неподходящее время ему и пришло в голову обратиться за помощью к кардиналу — одному из главных подстрекателей фанатической борьбы с гугенотами.

Кардинал очень любезно принял Папена, но мягкость эта была мягкостью кота, играющего с мышью. Кардинал долго расспрашивал Папена о его работах, хвалил его замыслы и даже обещал ему полную поддержку. И только когда обрадованный Папен от души поблагодарил прелата^[10] и собрался уходить, тот вкрадчиво спросил:

— А скажите, сын мой, раскаялись ли вы уже в своем заблуждении? Поняли ли вы необходимость вернуться в лоно католической церкви — единственной истинно христианской церкви, возглавляемой наместником святого Петра?

— Монсиньор, — сказал удивленный Папен, — я не понимаю, какое отношение имеет мое вероисповедание к работам, о которых я вам говорил.

— Сын мой, я должен вам сказать прямо: ни о каких работах вы не сможете и думать, пока не откажетесь от реформатства. Франция больше не хочет иметь ничего общего с еретической наукой.

— Я не могу этому верить. Наука остается наукой, кто бы ее ни двигал.

— Мы иного мнения на этот счет.

— Вы заблуждаетесь, отец мой. И я докажу вам это!

— Вы мне докажете? — Кардинал от души рассмеялся. — Как же вы намерены это сделать?

— Я пойду к королю.

— Но король на театре войны. Вы это знаете.

— Он вернется.

Забыв свой высокий сан, кардинал свистнул:

— Ну, один господь бог знает, сумеете ли вы его дождаться… — И, подумав минуту после этой загадочной фразы, добавил: — Я уверен, что, даже если бы его величество появился здесь сегодня, вы все равно не смогли бы его увидеть. Мой отеческий совет — посидеть смирно, подумать и как можно скорее прийти к нам с чистосердечным раскаянием. Зная, что заблуждения переданы вам по наследству, мы не стали бы на вас сердиться и приняли бы вас в лоно истинной папской церкви.

— И тогда?

— О, тогда другой разговор! Перед вами раскрылись бы все двери, вы могли бы свободно работать. Я полагаю, что и король нашел бы тогда минуту для беседы с вами.

Папен задумался. Он не был фанатиком, но вера в бога, укрепленная в нем с детства, все же была тверда. Ему не раз приходилось убеждаться в крайней нетерпимости и жестокости католической церкви. Он много слышал о том, что творится за стенами монастырей и епископских кабинетов. Он знал, что за внешней пышностью и смирением скрываются позорные дела монахов. Еще в годы пребывания в университете Папен видел и понимал, что церковь мешает развитию наук. Но ему казалось, что та молодая ветвь христианства, к которой принадлежала его семья — реформатство, — лучше и чище католицизма. Папен не отдавал себе отчета в том, что реформатская церковь преследует те же цели, что и католическая: примирять обездоленных тружеников с существующим порядком и утверждать над ними власть королей, помещиков и купцов. Наивно веря в чистоту протестантской религии, он и думать не мог о том, что ради карьеры, даже ради любимой науки, сумеет изменить своей вере.

— Кем бы я ни был, протестантом или католиком, — подняв голову, дерзко заговорил он, — я должен работать и буду работать до последнего дня! Вы советуете мне сидеть смирно и чего-то ждать. Но это невозможно. Моя голова разрывается от новых идей!

— Ваши идеи вредны, сын мой!

— Напротив, они нужны Франции, монсиньор. Вы сами знаете все выгоды, какие сулит стране применение моей машины. С ее помощью можно будет удесятерить мощь производства. Станки будут приводиться в движение без помощи рек и ветра, без участия человеческих мускулов.

— Реки и ветры созданы господом богом на потребу истинным детям Христовым. Нет никаких оснований отказываться от пользования ими, — наставительно сказал кардинал. — Не вам менять порядок, введенный небом. Ваши разговоры принимают вредное направление, я не хочу их слушать!

— Может быть, святой отец, вас убедят другие доводы? Нынешних владельцев мастерских моя машина сделает вдвое, втрое богаче. Она даст возможность открыть заведения тем, кто сейчас о них и мечтать не может! Вся Франция покроется мастерскими, производящими самые нужные и изящные предметы. Народ станет вдвое богаче.

— Вы хотите устроить мастерские в каждой деревушке? Нечего сказать, хорошее дело! Вы забыли, что привилегии на производство того или иного товара выдаются его величеством королем. Никто не смеет их нарушать! Вы забыли, наконец, что королю принадлежат крупнейшие мастерские в стране. Шестьсот пар рук заняты в королевских зеркальных мастерских, да и в Аббевиле у короля работает более тысячи человек. И вы хотите соперничать с этими заведениями, хотите создать лишние хлопоты его величеству?

— Но подумайте, монсиньор, сколько рук освободится!..

— Господь знал, кому какую работу дать.

— Но если и дальше рассчитывать только на силу человеческих мускулов, то не хватит рук и для королевских мануфактур.

— Мы ввезли в этом году рабов из Африки на миллион ливров. Если нужно будет, мы ввезем и на два миллиона, но потакать вашим вредным выдумкам не станем. Вы еретик, сударь!

Слово, произнесенное кардиналом, было страшно. Папен знал, что́ может случиться с человеком, которого так называли. Но он сделал последнюю попытку:

— Монсиньор, неужели Папен-католик нужнее Франции, чем Папен-ученый?

— Святая церковь не знает ни ученых, ни неучей. Для нее существуют только верные дети Христовы и гнусные еретики. Понимаете, сударь: еретики, с которыми церковь борется и которых она будет уничтожать!

Последние слова кардинал сердито выкрикнул. Он дернул за шнурок звонка и приказал вошедшему лакею:

— Проводите этого человека.

Папен понял, что с этого момента всякая официальная помощь для него потеряна, пока он не переменит веру. Но, решив быть твердым, он вышел от кардинала с высоко поднятой головой. Он наивно верил тому, что разумные и честные люди поддержат его, а там вернется король и все наладится: Людовик не сможет не понять интересов собственного государства!

ГЕРОЙ ПОПАДАЕТ В ЛОВУШКУ

Для Папена настали трудные времена. Происки церковников привели к тому, что ему был воспрещен доступ в академическую лабораторию. Пришлось начать работать в частной лаборатории Гюйгенса в помещении библиотеки. Но тут с театра военных действий пришло известие о том, что голландский физик покинул двор короля Людовика и навсегда уехал на родину.

Папен не знал истинной причины столь поспешного отъезда друга. Доходили разные слухи. Одни говорили, что голландец надерзил кому-то из новых любимцев короля, другие утверждали, что Кольбер, очень любивший и уважавший Гюйгенса, сам посоветовал ему поскорее уехать из Франции, так как знал, что рано или поздно католики погубят его, как протестанта.

Положение гугенотов становилось очень опасным. Дени видел это по себе. У него и без того было немного друзей в Париже, а теперь их вовсе не стало.

Знакомые католики захлопнули перед «еретиком» двери. Друзья-гугеноты, дрожавшие за собственную судьбу, боялись принимать опального ученого.

Папен, как бездомный, бродил по Парижу. Но, несмотря на неудачи, он был полон новых идей.

Сейчас он обдумывал возможность применения воздушного насоса для перекачки воды. Появилась мысль о замене пороха в двигательной машине Гюйгенса другим телом, которое могло бы расширяться и сжиматься. Папену во что бы то ни стало нужно было на опыте проверить возможность замены пороха парами воды. Он считал, что если в цилиндр налить воду и затем нагреть ее, то образующийся пар заставит поршень двигаться. Если после этого воду остудить, пар сгустится, осядет, и под поршнем образуется пустота. Атмосферный воздух, давя на поршень, заставит его опуститься, и машина будет производить полезную работу.

Но как и где проверить эту мысль на практике? У Папена не было ни лаборатории, ни мастерской, чтобы проделать даже самый простой опыт.

В свободные минуты, отдыхая от математических работ, которыми он стал усиленно заниматься, Папен читал газеты. При этом, по привитой ему Гюйгенсом привычке, он больше пользовался иностранными газетами, чем французскими. Из немецких, голландских, английских газет он узнавал не только о том, что делалось за границей, но и о жизни самой Франции. И он увидел ее совсем не такой, какой изображала французская печать. Все говорило о том, что близится день, когда жизнь гугенота во Франции станет невозможной.

Папен понял наконец, что дело не только в богословских спорах. Вопросы веры служили лишь благовидным прикрытием истинных противоречий между двумя лагерями, борющимися за власть во Франции. С одной стороны, это были аристократы, придворная знать, которой была выгодна сила абсолютной централизованной монархии; с другой — нарождающаяся буржуазия и часть земельного дворянства. Деспотическая власть короля связывала их, мешала буржуа свободно развивать торговую и ремесленную деятельность, а дворянам — укреплять и умножать земельные владения.

Во главе этого лагеря недовольных также стояла кучка аристократов, противников двора.

Первый лагерь — королевский, поддерживаемый всесильным духовенством, объявил себя борцом за единственно правоверную папскую^[11] католическую церковь и под ее знаменем боролся с недовольными, прикрывавшими свои выступления флагом «свободной протестантской церкви».

Приверженцы протестантской, или реформатской, церкви, последователи Кальвина, носили во Франции имя «гугенотов». Само собой разумеется, что масса гугенотов — несколько сот тысяч рядовых членов протестантских общин — искренне воображала, что борется за право молиться по-своему; она и не подозревала, что ее пламенная борьба «за веру» является лишь следствием борьбы за власть двух враждующих лагерей придворных.

Гугеноты, которые в силу своего протеста против существующего порядка собирали под свое знамя всех недовольных, и не подозревали, во имя чего, собственно, ведутся так называемые «гугенотские войны». Они не знали, что ихаристократические вожаки — принцы и герцоги — боролись вовсе не за новую, свободную Францию, а мечтали о возвращении к старому, феодальному порядку. Им нужна была лишь независимость от короля и право эксплуатировать свои владения без вмешательства центральной королевской власти.

Понятно, обо всем этом в иностранных газетах, которые читал Папен, говорилось довольно туманно — ведь и они прикрывали свои нападки на королевскую Францию идеями протестантского вероисповедания. Зарубежные протестанты — немцы, голландцы и англичане, исконные враги Франции, — уверяли, что французский король угнетает гугенотов только за то, что они-де являются носителями новых идей, идей раскрепощения человеческой совести от ига папской церкви, а следовательно, и борцами за свободу знания, свободу мысли. Это было верно постольку, поскольку во Франции Людовика Четырнадцатого ни один писатель, поэт или ученый не мог сказать ни слова, если слово это не восхваляло блистательного Короля Солнца и окружающую его клику придворных. Всякая критика жестоко подавлялась, и не только авторы новых книг, но даже и их читатели заключались в тюрьму.

Обо всем этом Папен узнавал из заграничных газет, пока можно было их получать. Но скоро и этот источник более или менее правдивых сведений иссяк: ввоз «вольнодумных» изданий во Францию был воспрещен.

Папену оставалась только частная переписка. И именно в этот период он стал усиленно переписываться с Лейбницем. Дружески расположенный к Папену, философ охотно отвечал своему корреспонденту.

В этой переписке Папен искал поддержки. И он нашел ее. Он снова почувствовал себя сильным и энергичным. Ему снова захотелось работать, не теряя времени на ожидание приезда Людовика, на помощь которого он, несмотря ни на что, не переставал надеяться.

Как раз в это время Папену попалось на глаза извещение о диспуте, затеваемом иезуитским монахом отцом ле Гост. Этот почтенный патер собирался публично выступить с разработанными им теоретическими основами парусного дела и оснастки судов.

Папен отправился на диспут. Выслушав сообщение ле Госта, он пришел в ужас. Все «обоснование» парусного судоходства сводилось монахом к отысканию у отцов церкви текстов, которые хоть что-то говорили о парусах и кораблях. Эти-то беспомощные высказывания монах и назвал «основой парусного дела».

Папен не выдержал. Он выступил против монаха. Разгромив воображаемую «научность» доклада, он доказал слушателям, что монах решительно ничего не понимает в деле оснастки судов. Увлекшись, Папен перешел к собственным мыслям по поводу мореплавания и заявил собранию, что изобрел машину, которая заменит кораблям паруса. Новая машина будет одинаково быстро двигать суда и в ветер, и в штиль, и по течению, и против него.

Сначала Папена слушали внимательно, но, когда он заявил, что вместо больших и неудобных парусов на его корабле будут колеса с небольшими лопатками, публикой овладело веселье. Всем показалось смешным, что этот фантазер собирается ездить по воде на колесах.

Папена жестоко осмеяли.

Но этим дело не кончилось. Оскорбленный ле Гост и его друзья-монахи подхватили заявление Папена о «таинственной машине», действующей огнем. Они обвинили ученого в богохульстве, в оскорблении отцов церкви. По их словам, еще святой Николай благословил паруса — единственное средство привести судно в движение. Нигде в трудах отцов церкви не говорится ни о каких других силах, кроме силы ветра и течения, которые могут двигать корабли. Поэтому всякий, кто утверждает, что нашел в природе иные силы, действует не иначе, как по наущению дьявола.

Теперь враги Папена получили повод прямо обвинять его в преступлениях против веры. Это было в их руках сильным оружием в борьбе с гугенотом, за которого и заступиться-то было некому.

И поповская компания воспользовалась этим оружием. Очень скоро Папена потребовали в канцелярию кардинала, но на этот раз с ним беседовал не сам кардинал — он даже не вышел.

Папен стоял перед столом, за которым сидели чиновники в сутанах^[12] и записывали каждое его слово.

ПОСЛЕДНЯЯ КАПЛЯ В ЧАШЕ ИЕЗУИТСКОГО ТЕРПЕНИЯ

Следствие затянулось. Папена не арестовали только потому, что кардинала не было в городе и монахи не знали, насколько круто можно обойтись с королевским академиком. Но его ни на минуту не оставляли в покое, преследовали мелкими интригами и часто вызывали на допросы.

Папен решил не сдаваться. Он упрямо продолжал работать, насколько позволяли условия. Как раз в это время по Парижу разнесся слух, что из Сабле приехал некий слесарь Бенье, утверждающий, будто им построены крылья, на которых может полететь человек. В доказательство Бенье собирался совершить полет с одного берега Сены на другой.

Одни отзывались о Бенье, как о жулике, приехавшем из провинции дурачить парижан. Другие, религиозно настроенные, полагали, что под грубым кафтаном мастерового скрывается какой-нибудь скромный, но просвещенный монах. Они полагали, что при содействии духа святого монах узнал, как вознесся на небеса Иисус Христос, и теперь желает облегчить верным сынам церкви путешествие на небо. Наконец, были и такие, что вообще боялись говорить открыто об изобретении Бенье. Ведь известно — подобные штуки творятся не иначе, как в уговоре с нечистым. Наживешь еще неприятности с церковью! А время было не такое, чтобы пренебрегать милостью монахов.

Слухи о Бенье, к тому времени уже сильно приукрашенные, дошли и до Папена. Угадав под шелухою сплетен зерно здравого смысла, он решил его откопать и добрался до самого Бенье.

Оказалось, что мастеровой действительно приехал из провинции и действительно изобрел летательный аппарат. Слесарь и впрямь собирался, на удивление зрителям, пролететь над Парижем, достигнув этим славы и богатства.

Бенье жил на задворках дешевого постоялого двора, где ему сдали полуразвалившийся сарай. Здесь Папен и увидел аппарат. Это было сооружение из веревок, палок и пластин, подвешенное к потолку. Тщательно осмотрев его. Папен пришел к выводу, что слесарь, прежде всего, не шарлатан и не дурак — малый знал, что делает. Бенье уверял, что, раскачивая палки с прикрепленными к ним пластинами, он получит нужную опору о воздух. При поднимании конца палки пластины будут складываться и не окажут сопротивления воздуху; при опускании они расправятся и, опираясь о воздух, создадут подъемную силу.

В принципе это было верно, но у Папена возникло другое сомнение: сможет ли человек, находясь в полете, орудовать этими палками и сохранять равновесие? Мягко, чтобы не обидеть изобретателя, Папен высказал ему свои соображения. Но Бенье и слышать ничего не хотел. Вместо ответа он привязал себя к палкам и, повиснув на них тут же, в сарае, показал Папену, как полетит. И здесь ученому стало окончательно ясно, что Бенье обрекает себя на осмеяние толпы. Он сделал попытку отговорить слесаря от полета, но тот был упрям. Он обратился к Папену с просьбой помочь ему осуществить мечту, которой жил уже несколько лет и помимо которой ничто для него не существовало.

Папен по себе знал, как тяжела для изобретателя невозможность испытать свой аппарат. У него не хватило сил отказать Бенье в просьбе. Он рассудил: в худшем случае Бенье осмеют зрители, и он выкупается в водах Сены.

И Папен согласился написать статью, в которой оповещал парижскую публику о замыслах Бенье и рассказывал о его изобретении.

Папен предвидел, что такое выступление в печати может ему повредить, но ради помощи изобретателю он пренебрег опасностью. К тому же он надеялся, что не сегодня-завтра король возвратится в Париж, а стало быть, недалек день, когда он сможет пожаловаться на всех своих преследователей.

Но так же нетерпеливо, как Папен, ждали приезда Людовика и враги ученого. Ведь вместе с королем возвращался и кардинал, а уж он-то не даст спуска этому еретику! Уж он-то поможет разделаться с зазнавшимся гугенотом!

В ожидании кардинала враги Папена не теряли времени: они решили использовать статью о Бенье и перешли в открытое наступление.

Однажды, когда Папен возвращался домой, на углу улицы, где он снимал комнату, он встретил сынишку хозяйки. Оказалось, мальчуган уже давно ожидал его, чтобы предупредить, что дом оцеплен полицейскими. Мальчик сунул Папену плащ и краюшку хлеба и убежал.

Ученый в раздумье стоял на улице. Теперь он остался даже без крова. Единственным во Франции домом, двери которого для него были еще открыты, оставалась тюрьма.

Но нет, там его не дождутся! Ведь сдаться врагам — значит навсегда отказаться от работы!..

Папен долго бродил по улицам, не зная, где приткнуться.

Туманное утро застало его в овраге. Он провел там ночь, завернувшись в плащ.

Он решил провести в этом овраге и день, чтобы не попадаться на глаза парижанам. Только с наступлением темноты он вышел из убежища.

Бродя в потемках, Папен вдруг услышал свое имя. О нем говорили шедшие впереди люди. Он радостно бросился было к этим прохожим, но вовремя увидел, что это полицейский и монах. Папен прислушался. Оказалось, что именно эти люди должны были отыскать его, арестовать и представить в канцелярию кардинала, который завтра возвращался в Париж вместе с королем.

— Черт бы побрал этих гугенотов! — сказал полицейский. — С ними хлопот не оберешься.

Монах весело ответил:

— Погоди, сын мой, еще немного, и мы зададим им перца. Они у нас попляшут.

— Кабы моя воля, я б их заставил в петле плясать.

— Пути господни неисповедимы. Мы с тобой не можем знать, что ждет этого еретика — петля или топор. Возблагодарим же всевышнего за то, что он избрал нас орудиями очищения стада Христова от шелудивой овцы. Так или иначе, но заблудшей душе Папена осталось недолго мучиться в его гнусном теле.

— Добраться бы только до него!..

Папен отстал от собеседников. Плотнее завернувшись в плащ, он устало побрел к окраине Парижа.

КАК БЫЛО ПОДАНО ПРОШЕНИЕ КОРОЛЮ И ЧТО ИЗ ЭТОГО ВЫШЛО

Прячась от людей, пугаясь всякой тени, Папен всю ночь провел на ногах. Он бродил, боясь присесть и заснуть, чтобы его не застигли врасплох. Только когда рассвело и патрули ночной стражи кончили обход, он решил отыскать какую-нибудь харчевню. Там он хотел попросить бумаги, чернил и позволения посидеть один час за столом, чтобы написать прошение королю.

Папен не скоро нашел пустой трактир. Это было на самой окраине города. Поспешно, как только мог, он набросал прошение Людовику и снова вышел на улицу, прикрыв лицо плащом.

День выдался яркий. Каждое дуновение ветерка приносило волны нового зноя. Можно было бы ждать дождя, если бы небо не было так безмятежно сине.

Папен пересек весь город, направляясь к Лувру. Площадь Карузель была полна жадными до зрелищ парижскими бездельниками. Папен с трудом протискался, сквозь толпу. Добравшись до набережной у аббатства Сен-Жермен, он увидел, что и здесь также много народа. Тогда он решил занять место поближе к дворцу и дошел до самой цепи стражников, сдерживавших напиравший народ.

Король должен был прибыть к полудню, но колокола аббатства уже призывали верующих к вечерней мессе, а Людовика не было. Истомленная ожиданием толпа, не стесняясь, бранила порядки. Зной уже сменился свежестью вечера. Все чаще слышались напоминания о пропущенном ужине…

Была уже ночь, когда послышались наконец звуки труб и засверкали факелы. Вот показался длинный королевский поезд. Пешие скороходы сменились конной стражей, конная стража — мушкетерами. Сверкали расшитые камзолы. Факелы, которыми размахивала стража, сыпали смоляные брызги на головы зрителей, В толпе слышались вопли обожженных и задавленных. Те, кто стоял сзади, ничего не видели из-за спин стоящих впереди, но все лезли друг на друга, радостно крича.

Но вот под напором конницы толпа раздалась, образуя широкий проход. Показалась карета, запряженная цугом вороных коней. Между ушами лошадей торчали огромные султаны из перьев. Султаны качались в такт золоченой верхушке кареты. Колеса экипажа были такой величины, что, стоя на земле, едва можно было достать их верхний край рукой. Красный кузов кареты украшала позолота. Золотом отливали и сбруя на лошадях, и атласный камзол кучера — огромного толстенного детины, который, как памятник, возвышался на высоченных козлах.

Тысячи шей вытянулись. Люди старались хоть что-нибудь увидеть в окнах кареты. Там, на пунцовом шелке подушек, восседали двое. Один, сидевший в самой глубине, был одет в камзол, богато расшитый золотом и драгоценными камнями. Шляпа с несколькими рядами перьев покоилась поверх огромного черного парика. Длинные локоны волнами ниспадали на плечи, где топорщились пышные банты. Из-за тени, бросаемой шляпой на лицо едущего, зрителям не был виден густой слой румян и белил, покрывавший щеки Людовика. Сквозь окна можно было различить лишь профиль с тяжелой, отвисшей губой и огромным крючком мясистого носа, свесившегося к самому подбородку.

Это был Король Солнце.

Вдруг все дрогнуло: скороходы, стража, толпа зрителей. Королевский поезд приостановился.

Перед шестеркой королевских лошадей, прямо на пыльной мостовой, стоял, преклонив колена, Папен. Когда лошади стали, он вскочил и побежал к дверцам экипажа. Лицо короля исказилось от испуга. Он порывисто откинулся еще глубже, прижался в самый угол кареты, стараясь спрятаться в подушках. Глаза «Непобедимого» Людовика сделались круглыми от страха, нижняя губа еще больше отвисла и затряслась.

Глаза Папена встретились с глазами короля. Папен сунул руку за пазуху: он хотел достать свое прошение. А королю почудилось, что сейчас этот человек в черном плаще выхватит пистолет и сноп огня метнется в лицо монарху Франции.

Все это произошло очень быстро. Сидевший рядом с королем вельможа едва успел сообразить, что происходит. Он схватился за шнурок, ведущий к кучеру, и панически задергал его. Кучер хлестнул по упряжке длинным бичом, кони дернули. Сбитый золоченой подножкой, оглушенный, Дени отлетел в сторону. Толпа сейчас же сомкнулась вокруг него.

Когда Папен пришел в себя, он почувствовал на плече тяжелую руку. Над ним стоял человек в полицейском камзоле.

— Вставайте и следуйте за мной, — сказал он.

Дени послушно поднялся и пошел следом за быстро шагавшим полицейским. Теперь ему в голову не приходило бежать. Он знал, что во всем Париже, во всей Франции ему не найти убежища. А полицейский все ускорял шаг. Дени едва поспевал за ним.

Когда они вышли из толпы, полицейский остановился и прошептал:

— Господин Папен, я даю вам возможность бежать. В вашем распоряжении всего несколько часов. Выберите кратчайший путь к гавани… Во имя отца и сына, во славу протестантской церкви.

При отблеске ручного фонаря полицейского Папен увидел его лицо. Оно показалось ему знакомым, но вспомнить, кто это такой, Папен так и не смог. Прежде чем он собрался с мыслями хотя бы для того, чтобы поблагодарить своего неожиданного спасителя, тот исчез.

Папен понял одно: его спас гугенот.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

В НОВОМ ОТЕЧЕСТВЕ

Папен отвинтил крышку котла и вынул его содержимое. Это было прозрачное желе. Несколько часов назад Папен заложил в котел раздробленные кости, купленные по дешевке у соседа-мясника, залил их водой и поставил котел на огонь. Кости превратились в желе.

Папен приправил желе кореньями, посыпал индийским перцем и с аппетитом принялся за ужин. Правда, это кушанье уже начинало ему надоедать: оно давно стало единственным блюдом в его меню. Но зато это было самое дешевое, что мог себе приготовить Папен.

Пять лет назад он впервые ступил на землю Англии. Эта страна встретила его не слишком ласково. Больше года он слонялся без дела, жил в трущобах лондонской бедноты и голодал. Чопорные английские ученые не желали знать оборванного французского бродягу. Но вот наконец о его приезде узнал Роберт Бойль — знаменитый физик — и пожелал с ним повидаться.

Пасмурным январским днем, продрогший и голодный, пришел Папен в загородное поместье Бойля. Ни голод, ни лишения не повлияли на ясный ум Дени, на его преданность науке. Нескольких часов беседы было для Бойля достаточно, чтобы оценить приезжего. Бойль предложил ему работать вместе, и уже через месяц Папен стал ближайшим сотрудником почтенного англичанина. Возобновилась работа над воздушным насосом, особенно заинтересовавшим Бойля.

Через год Бойль предложил Королевскому обществу^[13] избрать Папена действительным членом. После долгих споров собрание столпов английской науки согласилось принять в свои ряды «мистера Дени Пэ́пина».

Научное положение Папена в Англии можно было считать окончательно упроченным.

Но и эти успехи не избавили Папена от нужды. Здесь около него не было такого друга, как Гюйгенс, который входил во все обстоятельства его жизни. Бойль очень хорошо относился к своему коллеге, но не знал о его положении. Бойль был богат, не должен был думать о повседневных мелочах, и ему в голову не приходило поинтересоваться, чем живет Папен. А поскольку Папен никогда не жаловался, Бойль считал, что в жизни француза все обстоит благополучно. Мог ли он знать, что гордость и замкнутость Дени не позволяют ему открыться, признаться в тяготах своего существования. А ведь Папен, не получавший никакого жалованья, жил из рук вон скверно, на редкие, случайные заработки.

Впрочем, невзгоды не могли сломить Дени. Избрание членом Королевского общества ему очень польстило, и он начал еще энергичнее работать над вопросом о наиболее выгодном использовании топлива.

Ставя опыт за опытом, он изобрел аппарат, обессмертивший его имя. Этот аппарат, под названием «папенова котла», вошел в историю.

Котел был снабжен наглухо закрывающейся на винтах крышкой. Предмет, который нужно было варить, клался в котел, и крышка завинчивалась, то есть котел герметически закупоривался. Варка происходила под большим давлением пара.

Папен уже знал, что, если пар, заключенный в замкнутое пространство, продолжать подогревать, он способен разорвать даже пушку. И, чтобы избежать взрыва, он сделал предохранительное приспособление — самодействующий клапан. К коромыслу, идущему от стержня клапана, прикреплялся груз. Чем меньше был этот груз, тем меньшее давление пара внутри котла могло открыть клапан. Таким образом Папен мог регулировать давление пара в котле, не боясь взрыва. И, хотя приспособление это было сделано лишь попутно, как вспомогательное, оно оказалось настолько важным, что навсегда связало имя Папена с историей машиностроения. Предохранительный клапан (в несколько измененном виде) дожил до наших дней.

В благодарность за избрание его членом Королевского общества Папен преподнес обществу свой котел высокого давления с предохранительным клапаном. Ученые проделали с этим прибором несколько опытов и отставили его в сторону. Они еще не знали, к какому кругу исследований его можно применить.

А между тем Папен создавал свой прибор для чисто практических целей. Экспериментируя, он открыл, что в его котле очень быстро консервируются продукты питания, а кости при долгой варке превращаются в желе.

Это показалось Папену интересным, и он предложил кухмистерам использовать его котел для приготовления пищи. Папен утверждал, что, применив его, можно в несколько раз понизить стоимость пудингов, желе и других блюд.

Предложение никого не соблазнило, никто не пожелал им воспользоваться.

Тогда Папен решил сам заняться приготовлением всякой снеди на продажу. Но предостережение, сделанное когда-то Гюйгенсом во Франции, оказалось верным и на английской земле. На Папена накинулась свора торговцев. Он не был ни членом цеха торговцев съестными припасами, ни членом корпорации кухмистеров. У него не было королевской привилегии на это занятие.

С трудом удалось Папену избежать тюрьмы. Он спрятал свой аппарат и пользовался им теперь только для того, чтобы приготовлять пищу самому себе.

Дело, начатое торговцами против Папена, повредило ему и в глазах ученых. Члены Королевского общества стали коситься на чужеземца. Говорили, что он пустился в мелкие аферы и нарушил королевские привилегии цеха кухмистеров. На одном из заседаний общества даже разбирали этот вопрос.

В ответ на упреки членов общества Папен заявил, что если им не нравятся его частные дела, то пусть они сами дадут ему средства к существованию.

Ученые очень удивились: обсуждение личной жизни членов не входило в планы общества. Физики и химики, философы и богословы недоуменно пожимали плечами.

Кончилось тем, что совет общества сделал Папену выговор и предложил бросить «делишки», бросающие на него тень как на члена такого высокого учреждения.

Папен возмутился этим решением. Ученые запретили ему добывать средства к жизни, а сами ничего не хотели для него сделать!

Раздраженный такой несправедливостью, он прямо с заседания совета отправился к венецианскому послу.

Посол Венецианской республики уже не раз делал Папену предложения перейти на службу его государству. Он предлагал ему самые заманчивые условия. В Венеции недавно была организована Академия наук, и правительство Яснейшей республики не прочь было увидеть в числе первых академиков столь известного ученого, каким стал к тому времени Папен.

Обиженный и уязвленный англичанами, Папен решил подписать договор с послом. Быстро закончив свои лондонские дела, он сел на корабль и отплыл в Италию. Он мечтал о широкой деятельности в молодой Венецианской академии. Он надеялся, что родина Галилея и Торричелли станет и ему новой, третьей по счету, родиной. Ему так хотелось иметь наконец постоянное пристанище! К тому же теперь он был не один: он ехал в Венецию со своей семьей…

ТРЕТЬЯ РОДИНА ОКАЗЫВАЕТСЯ НЕ ЛУЧШЕ ПЕРВЫХ ДВУХ

Папена встретили в Венеции очень хорошо. Ему оказали непривычные для него почести, назначили высокое жалованье и отвели прекрасное помещение. После лондонской жизни в трущобах все это очень радовало, и Папен с жаром принялся за работу в новой академии.

Но тут-то и начались новые неприятности.

Во главе правительства Венеции стояли богатые купцы. Они основали академию и пригласили иностранных ученых вовсе не для того, чтобы двигать науку. Наука их мало интересовала. Купцам важно было только показать другим странам, что Венеция покровительствует науке, входившей в те времена в моду.

Многие государи держали у себя при дворе ученых. Мелкие князьки тянулись за крупными владетелями и тоже нанимали астрономов, математиков и философов.

Венецианские купцы, считая, что и их правительство ничуть не хуже, тоже решили завести собственную академию. Но она так же, как и королевские академии, должна была лишь свидетельствовать о том, как хорошо идут дела республики и какие у нее просвещенные правители.

В академию проникло много шарлатанов, выдававших себя за ученых. Они не только принимали столь странное и далекое от науки назначение академии, но и были рады ему. Однако совсем за другим приехал сюда из далекой Англии Папен. Он жаждал научной деятельности. Ему необходимо было проверить на опыте десятки новых идей. Ему нужны были лабораторий и мастерские, ему нужны были помощники — не шарлатаны и бездельники, а настоящие ученые…

Но таким, оказывается, и в Италии жилось нелегко.

Очень скоро стало ясно, что научные планы Папена расходятся с планами правительства. Сначала чиновники просто удивлялись требованиям ученого, потом стали возмущаться. Начались ссоры и дрязги. Папену отказали в средствах на самые необходимые работы.

Придя в отчаяние, ученый стал тратить на опыты свои собственные деньги. От жалованья ничего не оставалось для семьи. Поначалу привольная, жизнь превратилась для Папенов в такое же жалкое существование, какое они вели в Англии.

Три года боролся Папен с чиновниками Венецианской республики и наконец, убедившись, что на свои скромные средства он ничего сделать не сумеет, а добиться денег от скупых правителей невозможно, поссорился с ними и решил еще раз попытать счастья в Англии. Все-таки там у него оставались кое-какие связи и знакомства.

И вот Папен снова в Лондоне. Ученые встречают его холодно — все, за исключением Роберта Бойля, который по-прежнему верил в талантливого француза.

На этот раз, зная истинную причину скитаний и неудач Папена, Бойль выхлопотал ему постоянную должность экспериментатора по отделу физики: Папен должен был демонстрировать различные научные опыты в собрании членов общества.

Другому эта работа могла бы показаться скучной: десятки раз проделывать перед недоверчивыми, надутыми учеными одни и те же опыты — не слишком веселое занятие. Но и в эту работу Папен внес свою живость, сумел по-новому поставить дело, и опыты стали гораздо интереснее — ведь их вел увлеченный человек с большими знаниями!

Папен не остановился на обычной программе. Он стал преподносить членам общества собственные исследования и открытия. Собрания физического отдела общества становились все более увлекательными, мало-помалу их начали посещать химики и математики, и даже философы и богословы заинтересовались «занимательными фокусами» француза.

Все шло хорошо. Папену казалось, что счастье снова улыбнется ему, и он стал даже подумывать о продолжении работ над своими прежними машинами — воздушной и пороховой. Кроме того, у него появились новые мысли об использовании силы пара в котле высокого давления. Пар может приводить в движение машины. Силу этих машин Папен хотел применить все для той же цели: поднимать воду на значительную высоту…

Посадив семью на скудный паек, он снова начал по грошам собирать средства. Он решил построить большой насос и испробовать его на реке Темзе. Он надеялся, что, когда насос покажет свои высокие качества и весть о нем дойдет до Франции, бывший повелитель Папена — король Людовик вновь заинтересуется им. Трудно человеку забыть свою родину, и Папен мечтал, что, принеся в дар королю свой насос, он сумеет вернуться во Францию, в свою милую Францию! Король простит его…

Но мечты так и остались мечтами. Денег Папена не хватило на создание аппарата, и сложное сооружение грудой труб и резервуаров так и осталось лежать на берегу Темзы. Дени потерял надежду осуществить свою идею — он был слишком беден. А холодных и рассудительных англичан не занимали фантастические проекты ученого.

Однако и тут Папен не опустил рук. Теперь он весь ушел в опыты над воздушной пушкой. Он представлял себе, как эта пушка без помощи пороха будет метать ядра. Она будет бесшумна. С ее помощью войска Людовика (опять Людовик, опять Франция!) покорят всю Европу, а он, Дени, получит за это право жить и работать на родине — на своей родине и для своей родины, для нее одной!

Но, когда опыты с пушкой подходили уже к благоприятному концу, над ученым разразилась новая гроза: Людовик Четырнадцатый, этот неограниченный и сумасбродный владыка Франции, отменил указ короля Генриха Четвертого о свободе исповедания. Этот указ, известный под названием Нантского эдикта, был оплачен кровью десятков и сотен тысяч гугенотов, которых теперь одним росчерком королевского пера объявили вне закона.

Для Папена раз и навсегда был закрыт путь на родину, и ему оставалось похоронить даже самые мечты о ней.

Буря ненависти поднялась в его душе. Теперь он отдал бы все свои силы борьбе с Людовиком, в которого еще так недавно верил, с которым связывал свои надежды. Нет, сейчас Папен готов был со всей присущей ему страстью работать для усиления державы, враждебной Королю Солнцу. А такой державой была Англия.

Англиканская церковь враждовала с католицизмом. Английские купцы не могли больше мириться с господством французского флота на морях Европы. Английские торговые компании мечтали о том, чтобы вытеснить французских купцов из далеких американских колоний. Англия была непримиримым врагом Франции. Папен мог бы предложить ей свои услуги в обмен на оказанное ему гостеприимство, но на английском троне сидел коварный Карл Второй. Правда, он только именовался королем, в действительности же страной правил парламент. Но именно это и ожесточало Карла. И, заключив тайный договор с Людовиком Четырнадцатым, он обязался помогать французским войскам в войне против англичан. Карл обещал Людовику в случае победы Франции уничтожить протестантство и в Англии, вынудив всех англичан принять католичество.

Естественно, что в этих условиях английский король был плохим защитником гугенота Папена. Но разобраться в этой сложной политике Папен не мог. Он рассуждал просто: кто против Людовика, тот за протестантов, а с ними и он, Папен.

Именно в этот период душевных терзаний Папен получил предложение от гессенского ландграфа Карла поступить к нему на службу и переехать в Германию. С радостью ухватился он за это приглашение.

ОПЯТЬ НОВОЕ ОТЕЧЕСТВО

Фанатизм католиков делал все более тяжелой жизнь протестантов на европейском материке. Во Франции, Испании, Италии, Австрии они терпели гонения. Лютеранская часть Германии и Швейцария были их единственным прибежищем. Тысячи беглецов переправлялись через французскую границу после отмены Нантского эдикта. Ученые, мастеровые, чиновники, солдаты, купцы и рабочий люд искали приюта, работы и хлеба в Германии. Владетели мелких германских государств, графы и курфюрсты, конечно, пользовались тяжелым положением беглецов. Чиновников и солдат они брали на службу. Ремесленникам разрешали жить в городах и заниматься своим промыслом, чтобы взимать с них налоги. Помещики сдавали землю в аренду беглецам-крестьянам.

Все это делалось не потому, что правительство Германии сочувствовало своим пострадавшим единоверцам. Этому радушию были совсем иные причины. В ту эпоху Франция значительно опередила Германию в культурном и хозяйственном развитии. Разделенная на множество мелких государств, Германия не жила единой государственной жизнью. Владетели крошечных лоскутьев земли, называвшихся княжествами и графствами, вечно враждовали между собой и разоряли своих подданных постоянными войнами. Каждый из князьков вводил у себя свои законы, свои пошлины, налоги. Все это отнюдь не способствовало развитию торговли и промышленности. А вместе с хозяйственной жизнью страны отставало и духовное развитие немцев.

Франция в этом отношении почти на целый век опередила свою восточную соседку. Появление французских гугенотов должно было внести новую струю в жизнь Германии. Более опытные мастера, более образованные профессора, более просвещенные чиновники — французские пришельцы — были очень полезны немецким князьям. Да к тому же еще беглецы, не имеющие приюта, охотно брались за любую работу и на любых условиях. О мелком же рабочем люде и говорить не приходится — он просто продавался в рабство, чтобы не умереть с голоду.

Нашествие гугенотов совпало по времени с приездом Папена в Гессен. Но Папен оказался в лучшем положении, чем большинство его соотечественников. Он заключил свободный договор с ландграфом еще в Лондоне. Ему назначили постоянное жалованье, на которое можно было кое-как существовать и за которое он должен был читать лекции в университете.

Папен избрал своими предметами математику и гидравлику. В свободное от лекций время ему разрешалось заниматься собственными научными изысканиями и опытами.

Карл Гессенский был для своего времени довольно образованным человеком, он оценил нового профессора, не хотел мешать ему работать. Однако придворные Карла и местные ученые отнеслись к Папену иначе. Чиновники тряслись над каждым талером^[14], отпускаемым Папену, и считали, что если уж у ландграфа завелись лишние деньги, то они и сами найдут способ их истратить. Профессора, коллеги Папена, ревниво следили за пришельцем, опасаясь, чтобы он не стал слишком близким ко двору человеком.

Поэтому и чиновникам и ученым в равной мере было выгодно сузить круг деятельности нового профессора. Для начала они приняли все меры к тому, чтобы загрузить Папена университетскими лекциями с утра до вечера, лишив его времени для научной лабораторной работы. Эта нагрузка была похожа на издевательство. Часто Папену приходилось читать лекции чуть ли не в пустой аудитории. Было сделано все возможное, чтобы посеять среди молодежи неприязнь к французу, и студенты стали демонстративно покидать зал, едва в него входил Папен.

Он долго сносил и обиды и интриги — положение его стало безвыходным, деваться было некуда. Поняв, что преподавательская деятельность стала бессмысленной, а научная работа в таких условиях невозможна, Папен при первой возможности подал ландграфу прошение об отставке. Он заявил, что желает вернуться в Англию.

Много пришлось выстрадать ему, прежде чем он пришел к такому решению. Снова вернуться в Англию было очень нелегко, это требовало огромных душевных усилий.

Однако ландграф Карл не принял отставки Папена. Он уговорил его остаться, разрешил бросить преподавание, увеличил жалованье. Он обещал предоставить ему все возможности для работы.

И Папен остался.

Карл сдержал свое слово: по его приказанию чиновники оставили Папена в покое.

Верный своей старой любви к пневматике и гидравлике, Папен с прежним жаром взялся за конструирование насосов. Скоро ему пришла мысль построить центробежную помпу. Первая же конструкция показала, что идея верна. Еще несколько усовершенствований, и новое изобретение было пущено в ход. Помпу сейчас же начали практически применять в горных разработках. В те времена откачка воды и подъем ее на поверхность были очень важными вопросами. Подъем воды ручным способом не позволял делать глубокие шахты: они затоплялись. Приходилось разрабатывать только поверхностные слои.

Изобретение Папена открывало новые возможности.

Вскоре по образцу его помпы была построена и вторая, тоже центробежная, иного назначения: она должна была отсасывать из шахт испорченный воздух и рудничные газы.

Окрыленный успехом, Папен принялся за создание большой водоподъемной машины. Однако довести эту работу до конца ему не удалось. Ландграф Карл, узнав о прежних работах Папена над пороховой машиной, заинтересовался ими. Он предложил Папену бросить все и возобновить опыты над этим двигателем. Папена не пришлось уговаривать: вернуться к работе над любимым детищем, было для него большой радостью.

Все невзгоды и неприятности были забыты. Папен почувствовал прилив новых сил. Как и в былые времена, как в дни, когда вместе с Гюйгенсом они возились над первой пороховой машиной, он снова, позабыв об отдыхе, о семье — обо всем, с головой ушел в работу и снова с наслаждением вдыхал прокопченный воздух кузниц и литейных.

В свою пороховую машину Папен внес некоторые новшества. Он изменил днище цилиндра. Чтобы иметь возможность часто чередовать ходы поршня, нужно было как можно быстрее заряжать цилиндр порохом. Для этого Папен применил устройство, похожее на его паровой предохранительный клапан. Это была небольшая зарядная чашечка, куда закладывался порох; чашечка прижималась снизу к цилиндру стержнем с грузом. Изменяя груз, можно было регулировать силу давления на цилиндр. Папен полагал, что таким образом ему удастся избежать поломки двигателя от слишком сильных взрывов пороха. Чашечка будет отжиматься пороховыми газами и выпускать часть их наружу, ослабляя действие на поршень.

Со страхом приступил он к испытанию новой машины, заложив для начала самый слабый заряд. К величайшей радости Папена, поршень не оказался вышибленным взрывом, хотя движение его было очень стремительным.

С такой машиной можно было производить интересные опыты, однако же никакого практического применения она получить не могла. Чтобы так или иначе использовать ее, нужно было уменьшить скорость движения поршня. Но как можно заставить порох гореть, менее интенсивно? Сколько Папен ни ломал над этим голову, он ничего не мог придумать.

Неудача несколько обескуражила ученого. К тому же он опасался, что и ландграф будет недоволен.

Но Карл оказался достаточно умен, чтобы пройти мимо временных неудач Папена. Он предоставил ученому спокойно размышлять над возникшими перед ним проблемами, веря, что тот найдет правильное решение.

И этот расчет оказался верным. Острый ум и конструкторский талант Папена сделали свое дело.

Обдумывая вопрос о замене пороха, Папен перебирал в уме всякие тела, способные силою собственного расширения поднять поршень. И тут ему пришла мысль: нельзя ли возложить эту работу на пар? Ведь упругость пара по мере нагревания возрастает. Это подтверждали работы Ворчестера; это доказали и опыты самого Папена. А если пар может поднимать водяной столб в фонтане и даже разрывать на части пушки, то почему бы не заставить его поднимать поршень?

Первый опыт, проделанный Папеном для проверки этого предположения, был очень прост. Он взял цилиндр, закрытый снизу, и налил в него воду, а в верхнее отверстие ввел поршень. Подведя под дно цилиндра пламя, Папен стал нагревать воду. Образовался пар. При дальнейшем нагревании упругость пара росла, он стремился все больше расширяться и давить на поршень. Поршень начал подниматься. Когда он дошел до конца цилиндра, Папен убрал пламя. Цилиндр начал остывать, пар уменьшался в объеме — конденсировался. Его давление в цилиндре уменьшилось, и поршень стал опускаться. Когда весь пар превратился в воду, поршень оказался внизу — лег на воду.

Итак, мысль верна: пар способен, двигать поршень!

Однако это не было еще решением вопроса. Ведь пар охлаждается в цилиндре довольно медленно, и, следовательно, так же медленно опускается поршень. Как же ускорить его движение?

Долго размышлял над этим Папен, пока на память ему не пришло приспособление, однажды уже примененное им в паровой машине, — защелка!

И Папен лихорадочно принялся за постройку новой «огненной» машины. Устройство ее было таково: в цилиндр вставляется поршень с обмоткой из просаленной веревки. Эта обмотка увеличивает плотность прилегания поршня к стенкам цилиндра и мешает пару просачиваться наружу. К поршню прикрепляется стержень, в нижней части которого имеется выточка. На крышке цилиндра имеется защелка. Когда поршень поднимается и стержень целиком выдвинется из крышки цилиндра, защелка заскочит в выточку и закрепит стержень так, что он, а вместе с ним и поршень не смогут опуститься под давлением атмосферы. Пар сконденсируется, и в цилиндре образуется разрежение, которое по мере конденсации будет увеличиваться. Между тем наружный воздух сквозь щели пройдет в верхнюю часть цилиндра над поршнем и будет давить на него с силою атмосферы. Когда весь пар превратится в воду, достаточно отвести защелку, чтобы поршень беспрепятственно опустился вниз и машина пришла в действие.

Прежде чем постройка этой машины была доведена до конца, Папену пришло в голову еще одно усовершенствование: чтобы ускорить действие машины и увеличить число движений поршня, нужно заставить пар быстрее сгущаться. Для этого мало убрать огонь — нужно еще искусственно охладить цилиндр, хотя бы просто поливая его холодной водой. Первый же опыт оказался удачным. Дело пошло быстрее.

Папен был счастлив.

ПРОЕКТЫ СЛЕДУЮТ ОДИН ЗА ДРУГИМ

Но если радовался Папен, то едва ли не больше был доволен ландграф, когда увидел, как работает новая машина. Он заставил повторить опыты с нею много раз, демонстрировал ее всем гостям, приглашенным специально ради этого случая. Он готов был даже созвать всех своих соседей — владетельных принцев, так не терпелось ему похвастаться «огненной» машиной, изобретенной в его владениях и под его покровительством. Карл искренне считал, что честь открытия принадлежит ему ничуть не в меньшей мере, чем Папену.

А Папену было не до торжеств. Сейчас его занимали смелые планы применения новой паровой машины. Его практический ум не мог ограничиться одной лишь научной стороной дела. Ему не терпелось использовать машину на практике. Ослепленный ее успехом, он не замечал, что она еще очень несовершенна и едва ли сможет найти практическое применение.

Парообразование в цилиндре все еще происходило очень медленно. Нужно было каждый раз сызнова начинать нагревание и терпеливо ждать, когда поршень наконец поднимется. Конденсация пара тоже требовала времени. Пока пар сгущался, в цилиндре образовывалось все большее разрежение. При этом, несмотря на прокладку, в щель между поршнем и цилиндром всасывался воздух — добиться полной непроницаемости не удавалось. Поэтому к тому времени, когда поршень освобождался от защелки и начинал двигаться вниз, в цилиндре уже скапливалось некоторое количество воздуха. Это понижало мощность и без того очень слабого двигателя и не позволяло поршню опуститься до конца. С каждым ходом воздушная прослойка между водой в цилиндре и поршнем становилась все толще. Ход поршня все укорачивался, разрежение в цилиндре уменьшалось, и мощность постепенно снижалась.

Но ведь нельзя забывать, что это была первая в истории действующая паровая машина! До Папена никто и не видел ничего подобного. Понятно, что изобретатель был так рад своему открытию, что придавал ему преувеличенное практическое значение. Он считал, что теперь остается решить лишь одно: каким образом увеличить число ходов поршня в минуту. Для этого необходимо быстро наполнять цилиндр паром и быстро освобождать от пара — другого пути нет. Так не проще ли установить для образования питательного пара отдельный котел? Готовый пар будет подаваться в цилиндр; вместо того чтобы конденсировать отработавший пар, его можно будет просто выпускать через клапан наружу.

Прогуливаясь однажды по парку ландграфа, Папен задержался перед странными низкорослыми кустами, каких прежде ему не приходилось видеть. Зеленые кустики, насаженные аккуратными рядами на главной куртине перед фасадом замка, были покрыты небольшими розоватыми цветочками.

— Странное растение, — вслух сказал Папен. — Я не встречал такого…

— И не мудрено, мой друг, — раздался сзади голос ландграфа. — Эти кусты зацвели всего лишь несколько дней назад… Но скажи мне, о чем ты думаешь? — спросил он, заметив озабоченность Папена.

— Все о том же, ваша милость… Как извлечь для вашего государствапользу из огненной машины! Кое-какие мысли по этому поводу у меня уже есть.

Папен хотел было рассказать ландграфу о своих проектах, но тот перебил его:

— Мой Гессен поскрипит пока и без твоей машины. Недавно я увидел вещь поинтересней: на главной площади Берлина курфюрст поставил перед своим дворцом замечательные фонари. Они на столбах и не гаснут от ветра. Удивительное зрелище, право! На площади стало светлее, и не нужно таскать с собою фонарь, чтобы не сломать ноги. Курфюрст собирается осветить такими фонарями главную улицу Берлина. Вот бы и нам не отстать от него!

Папен с улыбкой слушал своего повелителя.

— Что же, ваша милость, это превосходная мысль, — сказал он голосом, в котором не было ничего, кроме разочарования.

Однако ландграф не уловил этого.

— Ты так думаешь? — обрадовался он. — Вот и займись этим делом. Твоя огненная машина подождет…

Это поручение опрокидывало планы Папена. Чтобы скрыть досаду, он низко поклонился и, боясь, что принцу придет в голову еще какая-нибудь блажь, поспешил уйти.

Но Карл вновь окликнул его.

— Бог с ними, с фонарями, — неожиданно сказал он, — ты подумай лучше вот над чем: мне нужно судно, которое могло бы двигаться под водой и незаметно приближаться к неприятельским кораблям. Располагая таким невидимым судном, мы могли бы уничтожить весь флот французского короля! Ты понял меня, Папен?

Это было уже лучше. Такими вопросами Папен готов заниматься днем и ночью. Однако идея передвижения под водой была настолько новой и смелой, что удивила даже Папена.

— Вы хотите, чтобы судно, как рыба, было погружено в воду?

— Вот именно! Ведь, приблизившись под водой к неприятельскому кораблю, оно сможет подвести под него взрывчатый заряд! Это было бы замечательно! На постройку этой посуды я дал бы тебе сколько угодно денег!

— Да, это очень сложная задача, — задумчиво сказал Папен. — Однако я немедленно возьмусь за нее.

И действительно, он бросил все, даже свою любимую машину, и принялся за дело, которое на первый взгляд казалось почти неосуществимым.

Научная сторона этого вопроса очень увлекала Папена. А когда он чем-либо увлекался, то неутомимо искал решения.

Папен думал: если взять герметически закрытый ящик и положить его на воду, то он будет плавать на ее поверхности. Чтобы ящик погрузился в воду, вес его должен быть больше веса воды, вытесненной его объемом. Значит, подвешивая ко дну ящика груз, можно заставить его опуститься в воду. Если же этот груз убрать, ящик, как поплавок, снова всплывет на поверхность. Казалось бы, просто? Да, но этого еще очень мало! Надо найти другое: как погружать ящик на различную глубину?

Для этого нужно добиться возможности увеличивать и уменьшать груз в плавании. Допустим, что, находясь под водой, экипаж освободил лодку от какой-то части груза. Судно поднимается. Ну, а если возникнет необходимость погрузиться глубже? Где тогда взять груз, который увеличит вес судна?

Над этим пришлось изрядно поломать голову, пока не было найдено простое решение: ведь достаточно открыть воде доступ в судно, и она заменит сброшенный груз!

Но что, если, набрав воды, судно не сможет всплыть? И здесь-то пришли на помощь прежние работы Папена над насосами разных типов. Оказалось, что центробежная помпа может помочь делу. Если кожаный рукав, прикрепленный к поплавку, выпустить на поверхность воды, воздух будет выкачивать и накачивать воду, по мере необходимости изменяя вес судна.

Таким образом удастся регулировать и степень погружения судна в воду. Подвешенный под судном груз оставался теперь резервным на тот случай, если не удастся откачать впущенную в судно воду. Если этот груз отцепить, судно сумеет при любых обстоятельствах подняться на поверхность.

Однако вся эта затея будет совершенно бессмысленной, если экипаж судна не сумеет подвести под вражеский корабль взрывчатый снаряд. Значит, в коробку, погруженную под воду, вода не должна проникать! Между тем стоит лишь открыть крышку, как она хлынет в коробку.

Никакие рукава и клапаны, придуманные Папеном, не помогали: вода просачивалась. Ученый пробовал под большим давлением нагнетать в коробку воздух, надеясь, что он не пустит воду внутрь. Но едва открывалась крышка, как воздух выходил наружу, на поверхности воды появлялись пузыри, и коробка тонула.

Папен уже готов был расписаться в своем бессилии, когда простая случайность навела его на правильный путь.

Во время одного из опытов ящик перевернулся в воде, и неукрепленная его крышка соскочила. К радости Папена, вода не проникла внутрь — ей помешал воздух.

Папен удивился: как же это раньше не пришло ему в голову?! Что, если сделать отверстие снизу? Тогда вода не сможет проникнуть в ящик. Несколько раз проверив это явление, он убедился, что в ящик попадает очень немного воды.

Теперь нужно было подумать о том, как судно будет двигаться и управляться. Впрочем, это казалось Папену настолько ясным, что он не стал терять времени и приступил к постройке первого подводного судна. Прежде всего ему важно было проверить самую возможность погружения и пребывания этого сооружения под водой.

Работа шла полным ходом. Ландграф действительно не жалел денег — настолько, что кое-кто из чиновников и даже ученых недругов Папена посмеивался над доверчивостью принца. Они считали, что ловкий француз дурачит его.

Скоро судно, походившее на большой ящик, было готово. Его доставили на берег реки. Папен построил из бревен козлы с блоком для опускания судна в воду. Сам он должен был влезть внутрь, после чего судно-ящик герметически закрывают завинчивающейся крышкой.

Папена не пугала возможность неудачи. Он был готов к испытанию.

ПРОЩАЙ, ГЕРМАНИЯ!

Был яркий солнечный день. Окруженный свитой и гостями, ландграф сидел в высоком кресле на специально устроенном возвышении. Прямо перед ним, к самому берегу Фульды, подходил бревенчатый кран с блоками. На блоках, подпертый для устойчивости жердями, висел большой ящик. Около ящика, проверяя все в последний раз, хлопотал Папен. Неподалеку, окруженная детьми, сидела жена Папена и неудержимо рыдала. Она была уверена, что никогда больше не увидит своего неугомонного Дени. Придворные и профессора, теснившиеся за креслом ландграфа, шептались. Наклонившись к уху расфранченного графского казначея, придворный астролог говорил:

— Самое интересное в сегодняшнем опыте — то, что мы можем собственноручно завинтить крышку над этим дураком.

— Я бы с удовольствием вогнал в нее парочку крепких гвоздей, чтобы она уже никогда не открылась.

Оба расхохотались. Огромный живот казначея колыхался от смеха.

Между тем все уже было готово. Папен велел убрать подпорки, и ящик закачался на канатах. Изобретатель стал протискиваться в узкий люк. Расталкивая мастеровых, к ящику подбежали придворные, которые непременно хотели сами завинтить крышку. Первым оказался толстый казначей. Мастеровые почтительно расступились перед вельможей.

Казначей решительно ступил на доски, соединяющие берег с ящиком. Однако в тот момент, когда он уже взялся за крышку, раздался треск. Кран не выдержал тяжести придворного, и ящик вместе с Папеном и казначеем полетел в воду. Следом посыпались бревна от сломавшегося крана. Далеко разлетелись брызги, и широкие круги пошли по воде.

Скоро на поверхности показался отчаянно размахивающий руками казначей.

Папена не было. И, если бы не подмастерья, бросившиеся в воду, этот опыт был бы, вероятно, последним в его жизни. При падении ученый ушибся и потерял сознание. Хорошо еще, что от сильного удара об воду ящик сломался, иначе Папен мог бы погибнуть в нем.

Рабочие вытащили беднягу из воды, с трудом привели в чувство…

Начались новые нападки на изобретателя. Придворные говорили, что Папен, как француз, не сочувствует планам ландграфа, не хочет дать свое судно для войны с Людовиком и поэтому умышленно погубил его.

Больше всех шумел толстый казначей, едва не поплатившийся жизнью за желание собственноручно завинтить крышку над головой Дени.

Пока Папен лежал больной, придворные написали Лейбницу и просили его высказать авторитетное суждение по поводу идеи «зарвавшегося французишки». Но, к их великому смущению, философ дал совершенно неожиданный ответ. Он писал:

«Этот случай не может поколебать моей веры в Папена. Я слишком хорошо знаю его ученость и изобретательские способности. В данном случае все было отлично задумано, и он отлично представлял, чего хочет. Только опыты могли помочь преодолеть трудности практического осуществления его идеи.

Что же касается денег, отпущенных вашим просвещенным государем на это замечательное дело, то, право, не стоит о них говорить. За один вечер наши властители выкидывают на игорный стол много больше. Разве не нужно приветствовать, что хоть раз деньги были с пользой истрачены на дело большой общественной важности?»

Придворные рассчитывали козырнуть перед Карлом ответом Лейбница, чтобы раз навсегда покончить с неугомонным французом. Но, потерпев поражение, они даже не решились показать письмо философа принцу. А сам Карл нисколько не сердился на изобретателя.

Когда Папен поправился и явился к нему с новым проектом подводного судна, Карл сказал:

— Брось все это! Оказывается, что такое судно мне вовсе и не нужно. Ведь мы его даже не можем доставить к французскому флоту. У германских полководцев нет для этого кораблей. — И небрежно добавил: — Я об этом и не подумал.

На этом дело и кончилось бы, но на беду Карл уехал на театр военных действий. Вечная история: монархи обожают войну! Папен остался без защиты, во власти чиновников и придворных. А они, конечно, воспользовались отъездом ландграфа.

На Папена посыпались поручения, якобы оставленные Карлом, — поручения, единственной целью которых было отвлечь Папена от его проектов.

Папен послушно выполнял все задания, даже те, которые казались самим чиновникам невыполнимыми. Он должен был изобрести новые механизмы для улучшения горного дела, солеварения, винокурения, консервирования пищи. Сами того не подозревая, чиновники помогали развитию хозяйства своего маленького государства. Да и им-то все это было выгодно. С помощью изобретений Папена они улучшали хозяйство крупных влиятельных вельмож, а богачи платили чиновникам за это, не интересуясь тем, откуда к ним приходит помощь.

Конечно, от этих подачек ничего не перепадало Папену. Напротив, пользуясь отсутствием Карла, чиновники задерживали ему выплату жалованья, всячески притесняли его, без конца поручали то одно, то другое дело, не давая ни отдыха, ни покоя.

В письмах Лейбницу Папен жаловался, что голова его разрывается от новых идей, но для их осуществления у него нет ни часа времени, ни талера денег.

Такое положение не могло продолжаться. Папен видел: если он немедленно не отделается от своих врагов, все его идеи и проекты обречены на гибель.

Как только Карл вернулся с войны, Папен подал ему просьбу отпустить его в Англию для продолжения научной работы. Ландграфу успели надоесть сплетни об этом неугомонном старике французе, да и не было желания заниматься разбором жалоб. Поэтому он принял отставку и, наградив Папена деньгами, позволил ему уехать.

Награда была для Папена неожиданностью. Обрадовавшись, он решил употребить эти деньги с пользой для науки — совершить путешествие в Лондон невиданным до сих пор способом: на судне, которое приводится в движение паровым двигателем.

По замыслу Папена, машина должна была работать без перерывов, так как пар для нее будет вырабатываться в отдельном котле.

НЕОБЫКНОВЕННОЕ СУДНО

Работы по постройке судна подходили уже к концу, когда выяснилось, что оно не имело права выйти из устья Фульды в Везер. По привилегии, предоставленной ганноверским курфюрстом везерским судовладельцам, ни одно судно из Фульды не могло дойти до портового города Бремена. Все товары должны были перегружаться в Мюндене на суда, принадлежащие везерцам.

Папен обратился к мюнденским судовщикам с письменной просьбой пропустить его будущее судно к морю, но они ответили отказом. Тогда он послал письмо Лейбницу с просьбой похлопотать у самого ганноверского курфюрста. Но и ходатайство философа не помогло: курфюрст не захотел нарушить интересы судовладельцев Ганновера.

И все-таки Папен решил двинуться в путь: будь что будет!

Ранним утром 24 сентября 1707 года жители гессенской столицы Касселя увидели странное зрелище. У пристани покачивалось необыкновенное суденышко. Оно не имело ни парусов, ни весел. На палубе возвышалось странное сооружение с высокой трубой.

На судне хлопотал Дени Папен. Седая щетина его головы серебрилась под лучами раннего солнца. Парик валялся в стороне. Старик возился с машиной, засучив рукава перепачканного сажей и салом старенького кафтана. Пот струился с высокого лба; худые, жилистые руки дрожали. Но морщинистое лицо с большим носом и сухим энергичным ртом сияло счастьем.

Старику помогал его пятнадцатилетний сын Франсуа. Мальчик был горд порученным ему делом — подкладывать дрова в топку и работать кочергой. Он с важностью ощупывал котел, определяя его температуру.

Сопровождаемая насмешливыми репликами зрителей, к берегу приблизилась жена Папена, а с нею — дети, которые без труда несли на судно небогатый скарб старого академика.

Никто из провожавших не пожелал Папену счастливого пути: ни ученые-соперники, которые столько раз завидовали ему; ни чиновники, которым он доставлял столько хлопот постоянными требованиями денег на опыты; ни торговцы, которым было мало проку от этого полунищего семейства. Одни были рады отъезду Папена, другие оставались безразличными, но никто не горевал.

В момент, когда Папен уже готов был отвязать причал, сквозь толпу протолкался пожилой человек в перепачканном платье, подпоясанном прожженным кожаным фартуком. Это был мастер Вольфганг Ланген, который помогал Папену изготовлять его машины и аппараты. Он один понимал, кто покидает его родной Кассель.

Подойдя к сходне, Ланген почтительно снял шляпу и скромно протянул Папену сложенную бумагу:

— Я слышал о затруднениях с пропуском судна. Если у вас что-либо не поладится, передайте это письмо корабельному мастеру Теодору Даймлеру в Лохе, близ Мюндена. Он вам поможет советом. Да хранит вас бог, сударь.

Дым валил из трубы. Котел дрожал от кипящей воды. Папен взялся за кран. Балансир сделал движение, но вдруг маленький кочегар что-то вспомнил и бросился к отцу:

— Мы забыли нашу собаку!

Действительно, большая мохнатая собака бегала по берегу. Зрители пинками отгоняли ее. Папен махнул рукой — ничего, мол, теперь не поделаешь, — но мальчик заставил его остановить машину и втащил собаку на палубу.

Балансир закачался, колеса ударили лопатками по воде, и странный корабль отошел от пристани.

Впервые в истории человечества по воде шло судно, приводимое в движение паром. Но никто из тех, кто стоял на берегу, не понял, что уже одним этим зрелищем они могут гордиться. Нет, люди смеялись над невиданным кораблем, и только Вольфганг Ланген, мастер в кожаном фартуке, долго бежал вдоль берега и махал шляпой.

Машина скрежетала и стучала. Все ее движения сопровождались шипением пара, который клубами вырывался из всех сочленений, плохо пригнанные части скрежетали…

Но Папен был доволен. Наблюдая за своей машиной, он уже думал над тем, как улучшить ее по приезде в Лондон.

Судно шло со скоростью улитки. Двигатель работал с большими перебоями: то соскакивала цепь с балансира, то отходила крышка цилиндра, то зазевавшийся Франсуа забывал открыть кран для впуска новой порции пара из котла в цилиндр. Не раз и сам Папен останавливал машину, чтобы прикрепить ее расшатавшийся фундамент к остову судна.

К удовольствию госпожи Папен, бо́льшую часть пути из-за повреждений машины судно проплыло по течению. Без больших приключений они прошли всю Фульду и в сумеречной синеве вечера увидели водный простор широкого устья Фульды, впадающей в Везер.

С остановленной машиной судно бесшумно спускалось по затихшей в предвечернем сумраке реке. Не доходя селения Лох, Папен увидел заброшенную дощатую пристань. Он решил остановиться здесь, чтобы раньше времени не привлекать внимания жителей. Дрожащей рукой передал он соскочившему на мостик сыну причал. Он так волновался, что должен был на минуту присесть. Жена посмотрела на него с жалостью. Она понимала, что переживает этот человек, пришедший, быть может, к самому решительному дню своей жизни.

Папен ушел в Лох отыскивать Теодора Даймлера. Он взял с собой сына, чтобы тот мог расспрашивать о дороге, не привлекая к себе внимания французским акцентом: рожденный в Касселе, мальчик говорил, как настоящий гессенец.

Скоро они отыскали дом корабельного мастера и постучали в дверь.

Теодор Даймлер встретил ночных гостей не очень приветливо, но, когда прочел письмо мастера Лангена, сразу изменил отношение.

— Эх, сударь, — сказал он, — неважно ваше дело. Сами знаете, какие они сквалыги, эти купцы. Наш брат мастеровой человек еще может понять ваше положение, и, если бы дело зависело от нашего цеха, мы завтра же пропустили бы вас вниз. Но гильдия на то и гильдия, чтобы зубами держаться за свои привилегии. Придется вам потрясти кошельком, чтобы получить разрешение.

— Я рад бы отдать все, что имею, но содержимого моего кошелька едва ли хватит на то, чтобы оплатить пропуск, — грустно сказал Папен.

Даймлер долго молча ходил по комнате.

— Вот что, сударь, — сказал он наконец. — Завтра с утра я отправлюсь к своему судовладельцу и попробую его уговорить. Вы же идите к президенту округа и добивайтесь своего от чиновников. Узнав что-нибудь, я приду вам рассказать. Где вы остановились?

И, услышав, что вместе со всей семьей Папен будет ночевать на берегу, Даймлер ужаснулся.

— Марта, Марта! — закричал он. — Ты слышишь? Господин Папен ночует под открытым небом! Разве это дело, Марта? Не думаешь ли ты пойти и пригласить их провести ночь в нашем доме?

СТРАШНОЕ ДЕЛО

На следующий вечер, как и накануне, Папен вместе с сыном устроился для ночлега на судне. Его жена с младшими детьми опять отправилась к Даймлерам.

Папену не спалось. Завернувшись в плащ, он лежал рядом с сыном. Франсуа свернулся комочком и прижался к отцу. Ночь была прохладная. Ветер налетал короткими резкими шквалами. Волны с плеском ударялись в борт судна.

Мальчик знобко вздрагивал. Папен сбросил плащ и заботливо укутал им сына, а сам сел на палубе, беззаботно подставив тело пронизывающему ветру. Но он не чувствовал холода — мысли его были далеко. Он глядел на небо. Там, гонимые невидимой силой, неслись облака. Они то окутывали бледный лик месяца, то вновь обнажали его. Облаков становилось все больше, они мчались все стремительнее и, казалось, стирали с неба звезды.

Папену вспомнилась далекая ночь, когда он из окна родных Папеньонов видел такое же небо с несущимися облаками. Тогда он был молод и верил в себя, в жизнь, в науку.

Теперь Папен стар и уже ни во что не верит.

Ни во что?.. Да, если не считать науки…

Вдруг Папен вздрогнул. Собака, спавшая подле мальчика, вскочила и с лаем бросилась к пристани. Из темноты появился задыхающийся от быстрой ходьбы Даймлер. Папен радостно побежал ему навстречу. Увидев в руках корабельного мастера клочок бумаги, Папен схватил его и стал поспешно высекать огонь.

— Пропуск, это пропуск?.. — взволнованно бормотал он.

— Нет, нет, — смущенно возразил мастер. — Я только списал для вас официальное решение гильдии.

— О, как вы добры, господин Даймлер! Как мне вас благодарить?

При трепещущем свете фонаря Папен стал разбирать каракули Даймлера:

«… в случае, если местные власти, вопреки привилегиям гильдии судовладельцев, дадут приказ о пропуске судна, таковое будет вытащено на берег…»

Папен бессильно уронил руки. Как же быть? Бросить хлопоты и сдаться, оставив здесь свое судно?

Даймлер не мог ничего посоветовать: ему нечем было успокоить старика. Он ушел.

Папен в эту ночь не смыкал глаз.

Придя к какому-то решению, он разбудил сына:

— Беги сейчас же к Даймлерам и приведи сюда мать с детьми.

— Что вы хотите делать, отец? — испуганно спросил мальчик.

— Я решил двигаться. Мы постараемся незаметно пройти мимо таможни.

— Но ведь месяц так ярко светит!

— Если бог захочет, то и месяц перестанет светить, — упрямо ответил старик. — Иди, иди, не теряй времени… — И он принялся растапливать котел.

Франсуа ушел, но не прошло и получаса, как прибежал обратно. По его словам, вдоль берега шла толпа. Она направлялась к судну. Франсуа сам слышал, как люди говорили между собой, что нечего терять время — нужно покончить с этим судном.

Папен не колебался. Он решил отчалить и спуститься по течению. Там, на берегу, в зарослях ивняка, быть может, удастся спрятаться…

Судно бесшумно скользнуло в темноту. На берегу показались люди. Они перестали скрываться и зажгли факелы. Увидев, что судно исчезло, они начали браниться, рассы́пались по берегу. Но Папен так удачно спрятал свое судно за кустами, что они не замечали его.

Тогда Папен решил еще раз послать сына к Даймлеру.

Франсуа опять убежал.

Сдерживая нервную дрожь, старик незаметно следил за поисками. Вот кто-то подошел к самым кустам, попробовал пробраться в заросли, но, запутавшись, выругался и стал удаляться.

Последняя опасность миновала. Старик хотел уже поблагодарить бога за спасение, но в этот самый миг смирно лежавшая собака вдруг сорвалась с места и со свирепым лаем бросилась на берег.

Сбежались люди.

Уже светало, когда госпожа Папен и Даймлер прибежали на берег.

Избитый и обессилевший Папен сидел на земле. Чужим, погасшим голосом он рассказал, что сначала судовладельцы хотели только вытащить судно на берег, но его сопротивление так рассердило их, что, посовещавшись, они объявили:

— Ты пытался пройти в Везер без разрешения гильдии. Это противно закону. Поэтому судно конфискуется и объявляется собственностью гильдии. Оно будет продано с публичного торга по частям.

Вперед выскочил маленький толстяк.

— Я покупаю трубу и колеса! — крикнул он. — Ты, Ганс, бери котел. Ты, Отто, покупай корпус. Нечего и разговаривать — торг состоялся!

Толпа только этого и ждала. Вооруженные топорами корабельщики бросились на судно. Папен не мог смотреть на этот разбой. Со стоном он закрыл лицо руками, а когда отнял ладони — судно представляло собою груду развалин. Даже тот, кто купил корпус, не взял его, а тут же изрубил в щепы.

Купцы работали с остервенением. Дело было, конечно, не в нескольких гульденах, потерянных гильдией от беспошлинного прохода этого невиданного судна, — нет! Судовщикам надо было уничтожить судно, которое могло заменить их парусные ковчеги. Такое изобретение угрожало их благополучию.

Страшное дело было сделано. Первое паровое судно перестало существовать. Папен понял все это, лишь очутившись в доме Даймлера.

В тот же день семья выехала в Бремен, чтобы сесть на корабль, отплывающий в Англию.

С тоскою покидал обессиленный старик свою четвертую родину, оказавшуюся такой же суровой, как три первые.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ПОСЛЕДНИЙ ОТКАЗ

Больше четырех лет назад, потеряв свое судно, Папен вернулся в Лондон. Английская столица встретила его неприветливо. Бойля уже не было в живых. Остальные члены Королевского общества не простили Папену бегства. Они навсегда исключили его из состава общества. Никто не хотел его знать.

Начались новые лишения, еще более жестокие, чем те, какие пришлось уже пережить его несчастной семье в этом же городе.

Старик Папен, одержимый своей идеей, не хотел слышать ни о какой службе. У него была одна мысль: машина, машина, машина! В семье был один работник — сын Франсуа. Он зарабатывал гроши. Семья голодала. Жена Дени умерла, не выдержав такой жизни. Вскоре за ней последовали и оставшиеся без присмотра, истощенные голодом брат и сестра Франсуа.

Смерть близких сильно подействовала на Дени. Он окончательно перестал заботиться о себе и, если бы не Франсуа, наверное, забывал бы есть и пить.

Высокая тощая фигура ученого в оборванном платье появлялась то в одном, то в другом учреждении на потеху чиновникам. Всюду подавал он прошения в надежде хоть что-нибудь получить на постройку машины. И вот перед ним еще один отказ — пятый за этот год.

Папен с трудом дочитал:

— «В ходатайстве об отпуске средств из казны ее величества королевы на фантастические проекты Дени Папена отказать. Проекты несогласованы с волей господа бога, противны человеческому разуму и природе…»

Папен отложил бумагу. Снова перечел ее, строка за строкой. Значит, никто не хочет иметь с ним дело?..

Да, никто больше не верил в силу его ума. Англия не желала признавать ни таланта Папена, ни его знаний.

Папен чувствовал свою старость. Он знал, что осталось очень немного времени на осуществление его мечтаний. Некогда больше писать прошения и дожидаться отказов.

Он уронил голову на руки. Космы седых волос упали на стол. Широко открытые глаза были устремлены в одну точку. Синева резкими пятнами легла вокруг глаз и рта. Нос заострился и стал еще больше.

Папен не мог понять причин этого последнего отказа. Ведь он ясно писал адмиралтейству, что судно, снабженное его паровой машиной, сможет двигаться в штиль и в бурю, наперерез течениям. Разве английский флот не нуждается в таких кораблях? Так в чем же дело? Быть может, лорды адмиралтейства не поняли его?.

Старик достал из-под стола пачку чертежей. Он знал в них каждый штрих. Все казалось ему выверенным. Чем больше он вдумывался в детали двигателя, тем больше верил в него. Машина должна работать, не может не работать!

Весь день просидел Папен молча, глядя на свои чертежи. Он смотрел бы на них и ночью, но не было света. Старик давно уже забыл, что такое свеча.

Не дождавшись возвращения Франсуа с работы, он лег на свою «постель» — узкую скамью, единственный, кроме стола, деревянный предмет, не сожженный за последнюю зиму в камине.

Долго лежал он с открытыми глазами, пока наконец слабость не взяла свое.

«ПЕНЬКОВАЯ ГОСТИНИЦА

С наступлением лета Франсуа часто оставался ночевать в доках. Верфь Ост-Индской компании была расположена на Собачьем острове, за Тоуэром. Там Франсуа работал помощником компасного мастера. Было очень трудно ходить оттуда к отцу в Челси. Рабочий день тянулся от зари до зари; к вечеру ноги дрожали от усталости и судорогой сводило ноющую спину. Так соблазнительно было сразу тут же уснуть!

Около пристани громоздились целые горы канатной пеньки и пакли, которыми конопатили суда. На этих-то кучах Франсуа и устраивал себе отличную постель: русская пенька нежна и мягка, как лен.

Этот нехитрый ночлег рабочие верфи называли «пеньковой гостиницей». Здесь и впрямь было немало постояльцев, не имеющих другого пристанища.

Впрочем, даже и эта ночевка под открытым небом не доставалась бесплатно. Пристанские сторожа собирали с постояльцев «гостиницы» по пенни^[15] за ночь.

Франсуа Папен неподвижно лежал на своем тюке, в изнеможении вытянув усталое тело. Фигура его, небольшая и хрупкая, скорее походила на фигурку ребенка, чем семнадцатилетнего юноши.

«Пеньковая гостиница» уже затихла, но Франсуа не спалось. Он думал об отце. Было жаль старика. С тех пор как погибло судно на Везере, Дени не находил себе места. Даже рассудок его как будто немного помутился. Юноша хотел бы хоть чем-нибудь помочь старику. Но что он может сделать? Откуда взять деньги на постройку новой машины? А ведь только об этом и мечтает старик!

Послышался шум шагов. По пристани шли двое. При неверном свете луны юноша сначала принял их за сторожей, но скоро увидел, что ошибся. Эти двое уселись на толстых тумбах для причаливания. В темноте нельзя было рассмотреть их лиц, но в одном из них Франсуа по голосу узнал знаменитого капитана Джона Виллоуби Младшего. Второй собеседник был ему незнаком.

— … Нет, сэр, — говорил именно этот, незнакомый, — это значительно проще, чем вы себе представляете. Достаточно иметь в эскадре корабль с открытой палубой. Воздушная лодка, помешенная на такой палубе, всегда сможет взлететь над вражеским судном и поразить его сверху. А вашим славным морякам останется только взять на абордаж уже побежденного врага.

— Ты говоришь глупости, — пробурчал Виллоуби.

— Все это верно, как то, что мы с вами сидим над Темзой, милорд.

— А не пахнет ли тут сделкой с нечистым, да простит меня бог!

— Святой Иисус! За кого вы меня принимаете? Слава богу, перед вами не первый встречный. Скажу вам больше, если бы в мое распоряжение предоставили надежную машину, способную заменить десяток гребцов, моя воздушная лодка могла бы поднять настоящую бомбарду.

— Да, весьма соблазнительно… — протянул капитан Виллоуби. — Но все же мало вероятно, хотя ты и клянешься господом богом… А сколько времени нужно для постройки такой лодки?

— К следующему вашему походу все было бы готово, сэр.

— А что скажут лорды директора? Ведь тогда мой «Лев» отобьет призы у всех их каперов! Я буду хозяином моря.

— Это останется нашей с вами тайной, сэр.

Некоторое время Виллоуби сидел в задумчивости, потом сказал:

— Я подумаю. Приходи завтра сюда же.

Собеседники разошлись.

Франсуа дрожал от нетерпения. Он с трудом заставил себя подождать, пока затихнут шаги Виллоуби и тут же бросился вдогонку удаляющемуся незнакомцу:

— Сударь, эй, сударь!

Незнакомец испуганно оглянулся. Он принял юношу за грабителя и что было сил пустился наутек. Франсуа с трудом настигал его:

— Да погодите же, я хочу сказать вам что-то очень важное о вашей воздушной лодке!

Незнакомец остановился, задыхаясь. Прижавшись спиной к груде бревен, он выхватил пистолет:

— Не подходи!

— Я слышал ваш разговор с капитаном Виллоуби.

— Ты сыщик? Вот, возьми за молчание.

— Вы ошиблись. Я говорю о машине для вашего воздушного судна. Речь идет о проекте ученого, уже строившего настоящие двигатели. Это Папен, Дени Папен, академик! — с гордостью произнес юноша.

— Перестань меня дурачить! Я никогда не слышал о таком ученом. Впрочем, стой, уж не тот ли это чудак, что пытался когда-то выкачивать воду из Темзы? Как же, вспоминаю. Безумный француз! А откуда ты знаешь этого, с позволения сказать, академика?

— Это мой отец! Он великий ученый! — Франсуа гордо вскинул голову.

— Сыновья великих людей не бегают в лохмотьях по докам.

— Это вас не касается… Если вы хотите иметь машину для воздушной лодки, вы не получите ее ни от кого, кроме моего отца.

— Говори, в чем дело. Да быстрее… — пробурчал незнакомец.

— Я проведу вас к отцу. Он вам все расскажет.

ПРЕДЛОЖЕНИЕ ГУКА

Папен в волнении ходил по двору. Он не мог принять гостя в своей каморке: там было слишком тесно, грязно и даже не на что было посадить посетителя. А здесь, на дворике, гостю предложили большой гладкий камень, отлично заменяющий стул.

Ночной собеседник Франсуа с высокомерным видом слушал старика, а сам маленькими хитрыми глазками следил за каждым его движением.

Папен быстро понял идею воздушного судна. Он не нашел в ней ничего противоречащего здравому смыслу и основам науки. На первый взгляд предложение казалось вполне правильным и осуществимым.

— Итак, мистер Гук, вы говорите, что некоторое число горизонтально расположенных флюгеров возвышается по бокам над палубой судна, — вслух рассуждал Дени, — они приводятся в движение центральным валом, вращаемым двенадцатью гребцами, и поддерживают судно в воздухе. — Он умолк, в раздумье потер лоб. — У меня нет возражений. Это согласно с законами физики. Я готов вас поздравить. Быть может, вы близки к победе над новой стихией — воздухом. Ведь только глупцы могут считать, что сам господь бог оградил ее от посягательств нашего разума.

— И вы полагаете, — недоверчиво спросил Гук, — что ваша машина сумеет заменить двенадцать сильных гребцов?

— Восемнадцать, сударь, а не двенадцать, — убежденно ответил Папен. — Мои расчеты основаны на математике и на опытах. Я за них ручаюсь.

— И она сможет работать без отдыха так же долго, как самые выносливые матросы?

— Нет причин ей не работать сколь угодно долго. Лишь бы хватило топлива для подогрева воды.

— Что ж, я, пожалуй, соглашусь испробовать вашу машину, хотя, сказать правду, не очень верю всем этим расчетам.

— О сударь, — горячо воскликнул Папен, — машина сторицей вернет вам все, что вы затратите на ее постройку!

Гук засмеялся:

— Вы ошибаетесь. Мы не вложим ни одного фартинга в такое ненадежное дело. Достаточно того, что мы соглашаемся поставить ваш аппарат на нашу лодку. Ведь мы идем на риск, от которого уклонилось даже адмиралтейство!

Опешивший Папен остановился посреди двора:

— Так, значит, вы не дадите мне средств на постройку? Но в чем же тогда заключается ваша помощь?

— Мы оплатим чистоганом вашу первую машину, если она будет хороша.

— Но ведь и первую машину нужно построить! А у меня нет на это средств.

— Сколько нужно на постройку? — вяло спросил Гук.

Папен задумался.

— Гиней^[16] пятьдесят.

Папен сказал это так небрежно, что Гук расхохотался. Он окинул ученого презрительным взглядом. Папен в смущении запахнул потрепанный камзол — под ним не было белья.

— Вы сами достанете эти деньги, — сказал Гук.

— Всю жизнь я полагал, что умею сосчитать то, что есть в моем кармане.

— А вот на старости лет просчитались!

— Так откройте же мою ошибку, сэр.

— Пятьдесят гиней, сказали вы? Цена высокая, но не вздорная… за хорошего рекрута, — прибавил он после секундной паузы. — Я готов переговорить с вербовщиком королевского флота. Быть может, он и даст эту цену за вашего сына. Парень жидковат, но, видать, с головой!

Чтобы не упасть, Папен прислонился к стене. Лицо его сделалось серым. Собравшись с силами, он дрожащей рукой указал гостю на выход.

ОТЕЦ И СЫН ДОБЫВАЮТ ДЕНЬГИ

Франсуа похудел и осунулся. Скоро месяц, как он почти не спит. После четырнадцатичасового рабочего дня на верфи он запирается в мастерской и трудится над изготовлением четырех новых компасов. Мастер обещал за них баснословную плату — двадцать гиней! Работу необходимо сделать в срок, потому что теперь, как никогда, нужны деньги. Вместе со сбережениями, лежащими дома под полом, это составит как раз пятьдесят гиней. Отец бредит этой суммой, и нужно дать ему ее как можно скорей.

Это будет первым и, кто знает, не последним ли подарком Франсуа отцу.

Скоро утро. Молочный туман повис над землей. Сквозь его непроглядную муть не видно ни реки, ни стоящих на ней судов. Ближайшие из них можно только угадать по плеску воды о борта. Не видно ни пристаней, ни соседних построек.

С башни доносятся удары часов. Франсуа разгибает спину и любуется только что законченной картушкой^[17]. Но глаза так устали, что он не видит тонких завитков гравировки, украшающей деления круга. Франсуа бережно складывает работу. Еще несколько ночей, и он побежит в Челси, звеня туго набитым кошельком.

Юноша сладко потянулся и, разостлав на полу кафтан, лег. Каменный сон сковал его сразу. Через два часа начинается новый рабочий день на верфи.

Весь этот месяц, пока Франсуа усердно трудился, каждый день скрипела калитка дома, где жил Папен. Черная, мрачная фигура Гука медленно пересекала дворик. В который раз уж приходит он за ответом. Стоя посреди двора, он скрипучим голосом вызывал Папена. Но тот не отзывался. Только по тени, притаившейся за мутным стеклом небольшого окна, Гук знал, что старик дома и слышит его.

— Советую подумать, сэр, — говорил Гук и хитро улыбался. Потом поворачивался и тем же размеренным шагом удалялся.

Так повторялось изо дня в день, пока наконец Папен не ответил ему едва слышно:

— Войдите…

Беседа была недолгой. Говорил один Гук:

— Вам нужно только получить подпись сына на этом листе. Остальное сделаю я. Ничего страшного ему не предстоит. Всего лишь десять лет службы на кораблях ее величества. А потом — слава, деньги…

— Завтра я дам ответ, — прошептал Папен.

— Сегодня или никогда. Вот лист.

Дрожащей рукой Папен взял бумагу. Это был вербовочный бланк.

— Завтра я буду у вас. Вы получите деньги, когда добудете подпись, — сказал Гук.

— Нет, нет, что вы, это невозможно! — испуганно пробормотал Папен.

Но Гука уже не было.

Папен до вечера не решался взглянуть на бумагу. Только пользуясь последними лучами солнца, он просмотрел ее. Да, это был контракт на десятилетнюю службу на флоте королевы.

«Значит, за возможность дать человечеству паровую машину он должен заплатить свободой, а может, и жизнью своего сына? Разве эти десять лет морской службы не равносильны для Франсуа смерти?»

— Ни за что! — воскликнул Папен и с отвращением отбросил лист.

Но с наступлением темноты, сам не зная как, старик оказался на улице. Шагая по направлению к верфям, он то и дело ощупывал карман, точно лежащий там лист жег его.

Была уже ночь, когда Папен добрался до компасной мастерской. Франсуа был погружен в работу: он заканчивал последний компас. Ему хотелось рассказать старику о своей затее, но он сдержался: пусть это будет для отца радостным сюрпризом!

И на вопрос Папена, что он делает, Франсуа с напускным равнодушием ответил:

— Так, пустяки — один срочный заказ.

— Ты не похож на себя, — с грустью сказал старик.

— Многовато работы.

— День и ночь за работой. Ты надорвешь здоровье.

Папен нежно взял голову сына и долго смотрел ему в лицо.

— Я освобожу тебя от этой каторги, — сказал он, едва сдерживая рыдание.

Видя волнение отца, Франсуа бодро ответил:

— Ничего, скоро конец, тогда высплюсь вволю!

Старик сидел задумавшись, потом дрожащим голосом сказал:

— Я ведь по делу.

Запинаясь и глядя в пол, он объяснил, что ему нужна подпись сына под поручительством. Он сказал, что нашлись добрые люди, согласившиеся ссудить немного денег на постройку машины.

— Сколько? — хитро спросил юноша.

— Пятьдесят гиней.

Франсуа на минуту задумался: не сказать ли? Нет! Как счастлив будет старик, когда сын принесет ему свой заработок!

Не глядя на бумагу, Франсуа с легким сердцем поставил подпись: ведь это обязательство всего на несколько дней! Скоро долг будет погашен.

На следующий день Франсуа сдал мастеру четыре новеньких компаса. Мастер внимательно осмотрел их и остался доволен точностью работы и изяществом отделки.

— Приходи за деньгами, — сказал он.

КОНЕЦ ГЕРОЯ

Натыкаясь в потемках на кучи отбросов, Гук поднялся по скрипучей лестнице. Не стуча, толкнул дверь чердака. Папен спал на скамье. Стол был завален чертежами; поверх них лежал смятый бланк вербовщика.

Гук постоял в нерешительности. Подошел к спящему. Дыхание старика едва можно было уловить.

— Господин Папен, — негромко позвал Гук.

Папен не шевельнулся. Подумав, Гук отсчитал пятьдесят золотых. Монеты глухо звякали о доски стола. После этого Гук быстро собрал разбросанные по столу чертежи. Лист вербовщика с подписью Франсуа он тщательно сложил и сунул в карман. Сделав было несколько шагов к двери, он вернулся к столу, ловким движением сгреб рассыпанные монеты и ссыпал их обратно в свой кошелек.

Папен не шевельнулся.

Неподвижно пролежал он весь день, и лишь изредка с губ его срывался слабый стон, будто его мучили кошмары.

Глубокой ночью Папен вдруг порывисто поднялся. Все его тело было покрыто холодным по́том. Сейчас, вот только что он видел, как его мальчика, его Франсуа, закованного в колодки, вели под стражей. Мальчик отбивался, он не хотел признавать своей подписи под обязательством десятилетней службы королеве.

Отгоняя страшный сон, Папен провел рукой по лицу. Губы его дрожали. Он шептал:

— Да, да, мой мальчик. Этой подписи никто не увидит, никто, никогда.

Трясущимися руками он высек огонь, и одного беглого взгляда на стол было довольно, чтобы он понял случившееся. Чертежи исчезли. С ними исчез и бланк вербовщика.

Папена охватил ужас. Он не мог связать свои мысли, но ясно понимал только одно: Гук украл бланк. Франсуа грозит рабство. Надо спасти сына!

О чертежах он даже не подумал.

Первый луч солнца, заглянувший в оконце чердака, вывел его из оцепенения. Он вздрогнул и испуганно оглянулся, точно впервые увидел свою конуру. Торопливо, с озабоченным видом, порылся в рухляди под столом. Отыскал старый, свалявшийся парик, с трудом напялил его на голову. Пыльные букли смешались с седыми космами спутанных седых волос старика, образовав пегую, неопрятную гриву.

Папен накинул плащ и вышел на улицу. Он ступал твердо и уверенно, как давно уже не ходил. Он даже выпятил грудь и гордо поднял голову.

Переулки Челси были еще почти пусты. Верхние этажи нависали уступами, и небо едва проглядывало сквозь щели между домами.

Редкие прохожие с удивлением оглядывались на странного старика.

На больших улицах было оживление, и здесь уже зеваки не только оглядывались на Папена, а шли за ним следом. Со смехом обсуждали они его жалкий вид и костюм. А какой-то верзила попытался даже дернуть старика за парик.

Но Папен продолжал идти так, будто он один был на улице. Папен держал путь прямо к Букингэмскому дворцу и наконец, выбравшись из путаницы улиц, оказался на Дворцовой площади.

Провожавшие его зеваки с изумлением остановились, ожидая, что же будет дальше.

Старик шел так уверенно, будто высокие ворота дворца должны были распахнуться, едва он приблизится. Однако вместо этого перед его впалой грудью со звоном скрестились алебарды гвардейцев.

— Прочь оружие! Я иду к королеве! Она должна вернуть мне чертежи. Без них я не могу построить моего сына Франсуа.

Среди подбежавших зевак послышался смех. Раздались шутки:

— Старый шут просто напрашивается на тюрьму. У него, видно, нет крыши над головой. Дайте-ка ему по шее, ребята, и делу конец!

Окружившие Папена полицейскиеувидели, что имеют дело с сумасшедшим. Схватив старика под мышки, они потащили его прочь от дворца. Толпа гоготала. Кто-то поднял свалившийся с головы старика парик и, водрузив на палку, размахивал им. Добровольцы из толпы помогали констеблям, подталкивая Папена пинками.

Вдруг полицейские остановились. Папен перестал сопротивляться и повис у них на руках. Они спустили его на землю. Голова старика откинулась; глаза были неподвижны и широко открыты.

— Сдох, что ли? — спросил сержант. — Теперь он сделает себе сына по чертежам, которые получит у самого господа бога.

Толпа гоготала.

Полицейские потащили труп.

В полицейском участке дежурный констебль, обыскав карманы Папена, извлек большой потертый бумажник. Среди листков, исписанных цифрами и формулами, лежали полуистертые записки, подписанные именами каких-то неизвестных: Гюйгенс, Лейбниц, Бойль… Большинство писем было на незнакомых полицейскому языках.

Констебль позвал писаря и стал диктовать.

— А ну, пиши: «Десятого мая тысяча семьсот двенадцатого года в участок Вестминстер города Лондона чинами полиции ее величества всемилостивейшей королевы Анны доставлено тело неизвестного бродяги, при осмотре коего обнаружено…»

Констеблю помешали. У дверей участка послышались возня и крики. Двое дюжих матросов тащили кого-то, дружно награждая его тумаками.

Боцман вбежал в караулку:

— Эй, констебль, одолжи-ка колодку. Этот гнусный щенок кусается, как хорек. Продался королеве, а теперь отнекивается.

В комнату впихнули Франсуа. Его маленькое тело, едва прикрытое остатками изорванной куртки, рухнуло на пол. Узкая грудь порывисто подымалась. Точно в бреду, юноша поднялся и подполз к констеблю:

— Это ошибка. Спасите меня! Пусть меня отведут к отцу. Вы увидите, что я действительно сын знаменитого ученого.

Констебль со смехом отпихнул юношу ногой:

— Вот попробуешь королевского воротника, тогда перестанешь молоть чепуху!

Толчок полицейского был так силен, что Франсуа упал. Голова его ударилась о каменный пол. Кровь струйками потекла по грязным плитам.

— Ну, вот еще один! — раздраженно сказал констебль. — Проверь-ка его, Джим.

Джим — маленький корявый полицейский — вытащил тесак и ткнул им в бок Франсуа. Юноша вздрогнул. Констебль захохотал:

— Гляди-ка, действует! А ну, щекотни еще разок.

Джим, угодливо хихикая, стал колоть под мышку, пока юноша не открыл глаза.

— Вставай, щенок! — сказал боцман. — Не ночевать же здесь с тобой!

Конвоиры пинками помогли Франсуа подняться. Он глухо застонал, когда его окровавленную голову продели в колодку, и едва слышно повторил:

— Отведите меня к отцу…

Полицейские снова захохотали. Констебль подтолкнул юношу в темный угол, где лежал труп, и сказал, подмигивая товарищам:

— Вот тебе самый подходящий папаша.

Перед Франсуа лежал отец. Огромные стеклянные глаза его уставились в лицо юноши с выражением звериного ужаса. Коченеющие губы открылись, обнажив зубы.

Франсуа упал на колени. Он так хотел прижаться лицом к лицу отца — измученному и холодному, — но тяжелая колодка уперлась в грудь мертвого старика, не подпустив к нему сына даже для прощания.

Гарсон из «Холостого парижанина»

1

Юноша с желтым, утомленным лицом, одетый в белый фартук и черную курточку гарсона, стоял, прислонившись к двери ресторана. Над головой гарсона красовалась голубая вывеска с изображением блюда. На блюде разноцветной горой возвышались яства — от бирюзового огурца до пунцового омара; вершину этой горы венчала бульонная чашка с аппетитно вьющимся над нею паром. Надпись давала необходимые пояснения:

В «Холостом парижанине»

дядюшки Юннэ

всяк найдет все

для всякого желудка

Под словами «для всякого желудка», по мысли дядюшки Юннэ, следовало понимать доброкачественность и деликатность кухни, способной служить даже обладателям долголетнего катара.

Оживление на бульварах только еще начиналось, и гарсон щурился на последние косые лучи июльского солнца; руки его были сложены на груди, и через них свисала салфетка.

Никто из прежних знакомых не узнал бы в этом худом лакее Жана Ленуара. От прежнего провинциального здоровяка осталась только тень. А ведь не прошло еще и двух лет с тех пор, как он совершил свое пешеходное путешествие из далекого люксембургского городка Мюсси ля Вилль в Париж.

Этих двух лет оказалось достаточно и для того, чтобы вытравить из головы молодого люксембуржца мечты о Политехнической школе. Двери почтенного заведения были наглухо закрыты для тех, кто стучался в них, не имея денег и протекции. А расчет Жана на средства и расположение парижского дядюшки оказался неосновательным.

Страна переживала эпоху расцвета июльской монархии, царства финансовой аристократии, возглавляемой первым акционером и директором анонимной промышленной компании «Франция» — его величеством королем Людовиком-Филиппом. Бурный рост промышленности, усиленное строительство путей сообщения, и в первую очередь железных дорог, — все это требовало от занятого своей карьерой инженера Морелля, парижского дядюшки Жана, напряжения всех сил. До племянника ли ему было?

Лозунг Гизо «обогащайтесь, трудясь» Морелль понимал так же, как понимали его все финансисты, как понимали банкиры, то есть вся буржуазия: «обогащайтесь» — это относится к одной части Франции, именно к ним; «трудитесь» — это предназначено другим французам, тем, кто не вошел в избирательные списки, городскому пролетариату и крестьянам.

И дядя Ленуара спешил обогащаться. Выслав своему юному провинциальному родственнику два пятифранковика, он велел лакею передать, что благодарит за внимание, но просит больше не справляться о его здоровье…

Месяц прошатался Жан по парижским улицам. Познав лишения безработного чудака, он ухватился за первое, что подвернулось, и вот уже скоро два года, как выполнял обязанности гарсона в ресторане метра Юннэ.

В «Холостом парижанине» были две комнаты, предназначенные для постоянных клиентов. Первую, просторную, отвели многочисленным приверженцам «партии движения». Мелкие буржуа делились здесь своими сомнениями к планами разрушения ростовщической блокады финансовой аристократии и промышленных феодалов. Задняя, маленькая, комната служила пристанищем для сторонников многочисленных утопических теорий. Здесь происходили дебаты, расцветавшие махровым цветом красноречия, столь же блистательного, сколь и бесплодного.

Изредка, неизвестно каким ветром занесенный, сюда влетал взъерошенный член «Общества семейств» или «Времен года». Перехватив чашку бульона, он успевал взбудоражить население обеих половин.

Здесь не очень-то жаловали живых республиканцев, хотящее клиенты считали себя приверженцами идей свободы в той мере, какая вообще допустима для француза.

Никому из посетителей не приходило в голову объявить, по примеру Бланки, войну «всем капиталистам, банкирам, монополистам — всем грабителям, жиреющим за счет народа». Каждый из них втайне рассчитывал рано или поздно сделаться если не настоящим капиталистом, то по крайней мере хоть монополистом своей улицы. Нет, Бланки здесь решительно не был популярен!

У дядюшки Юннэ так повелось с самого начала, что на половине «партии движения» собирались по преимуществу торговцы промышленным сырьем и владельцы мелких мастерских — те, кого несколько преждевременно и не совсем основательно именовали «фабрикантами». Это был слой французского общества, оказавшийся между крупной финансовой и торговой буржуазией, с одной стороны, и непосредственными производителями — рабочими — с другой. Это были владельцы станков, те, кто передавал сырье из рук крупных негоциантов-монополистов в руки пролетариата. Добиваясь понижения избирательного ценза на несколько десятков франков, эти люди готовы были тратить сотни франков на сабли, ружья и куртки национального гвардейца.

Это был класс, воевавший на два фронта.

Расхаживая между столиками, гарсон слушал разговоры посетителей. Заинтересованный их спорами, он стал просматривать газеты и вскоре уже настолько разбирался в окружающем, что готов был сам принимать участие в дебатах.

Посетители «Холостого парижанина» перестали казаться ему безликими. Интересы одних были теперь понятны ему, как будто близки; к другим он относился как к воображаемым врагам. Склонный к идеализации всего, что было связано с техникой, он симпатизировал фабрикантам, боровшимся за эмансипацию своего станка от банкиров. Он хорошо понимал, почему среди посетителей большой комнаты такой восторг вызывает формула, высказанная одним из завсегдатаев задней каморки: «Коммерсант — природный враг фабриканта; коммерсант пускает в ход все средства для того, чтобы его ограбить. Коммерсант — это тот же корсар, живущий за счет фабрикантов-производителей».

Иногда, правда, Жану казалось, что восторгавшиеся подобными формулами фабриканты — это все же не те люди, которым должны принадлежать его симпатии. Ведь он бедняк! Он более нищ, чем любой чернорабочий. Он униженнее самого маленького подмастерья на фабрике. Нет, право, нужно бы побывать там, в предместьях, о которых здесь так много говорят. Вероятно, в этих предместьях он увидит тех, с кем ему действительно по пути.

Однако подобные сомнения вскоре оставляли Жана. Ведь он был глубоко уверен, что его нынешнее положение — только случай, только временный, короткий этап. А удел его совсем иной. И ничего не значит, что ему не удалось пройти через Политехническую школу. Ничего! Он и без нее найдет свою дорогу!

Среди посетителей были у Жана и друзья: владелец эмалировочной мастерской Бланшар, механик Ипполит Маринони и часовщик Курдезье.

Рюмка вина и сигара, предложенные гарсону, служили обычным знаком симпатии к нему почтенных буржуа. И по воскресеньям этих сигар скоплялось у Жана столько, что хоть торгуй.

Из разговоров фабрикантов Жан как нельзя лучше уяснил, что этот общественный класс нуждается в инженерах, нуждается в людях, могущих дать мелкому производству станки и машины. Развитие мелкой промышленности упирается в невозможность для каждого из этих Бланшаров и Маринони иметь свои небольшие двигатели — двигатели, которые можно было бы ставить в любом месте города, в любом доме. Фабрикантам нужны были машины, не нуждающиеся в большом обслуживающем персонале и специальных зданиях для установки.

Молодой Ленуар понимал, что, будь он инженером, он стал бы желанным гостем в кругу этих людей, и всякий раз ощущал горечь, когда вместо машины от него требовали порцию креветок. Строй он для них машины, фабриканты выказывали бы ему свое расположение не рюмкой вина и не сигарой. О, тогда он показал бы им, чего сто́ит Жан Ленуар!

Впрочем, и из этих скупых знаков дружеского расположения клиентов Жан научился извлекать некоторую пользу. Отказавшись от удовольствия выкурить сигару, он стал копить их и, собрав дюжину-другую, отправлялся на набережную Малакэ, где в тротуар словно вросли выцветшие грибы зонтов букинистов.

Жан менял сигары на книжки.

С пренебрежением отбрасывал он любовные романы с эротическими картинками. Его не интересовали ни история, ни путешествия, ни стихи, ни политические памфлеты.

К удивлению букинистов, бледный гарсон неизменно требовал одно и то же — «что-нибудь о машинах».

Проходила неделя. Жан приносил прочитанную книжку обратно. Получив за нее четверть того, что заплатил в прошлый понедельник, он добавлял к «выручке» несколько сигар и терпеливо выбирал себе следующий трактат о машинах.

Но чем больше он читал их, тем острее ощущал разочарование. Он не находил в этих книгах ответа на волновавший его вопрос: почему мелкая промышленность не имеет необходимого ей двигателя? Существуют ли такие двигатели вообще? Кто такие люди, пытающиеся дать промышленности двигательную силу? И какой, наконец, должна быть эта новая машина?

А именно это целиком занимало мысли Жана. Он был убежден, что такая машина должна существовать. И если ее еще нет, то, во всяком случае, должны быть сделаны все попытки ее построить.

Жан наивно полагал, что, если бы он только обнаружил такую попытку, ему, как спасителю своих друзей-фабрикантов, осталось бы лишь показать им уже кем-то открытую Америку в машиностроении. Идею усовершенствования паровой машины он отвергал. Его не устраивало гениальное сооружение Уатта. Хотя современное машиностроение и придало этому громоздкому двигателю гораздо более компактный вид, но он оставался все же недостаточно удобным. Ленуар слышал, что наличие котла с его опасным содержимым — паром — и присутствие топки исключают возможность применения этой машины в маленьких городских хозяйствах. Значит, этот путь не годился. По мысли Ленуара, будущая машина должна освободить мелкую промышленность из плена топки и парового котла.

Гарсон из «Холостого парижанина» день ото дня становился все более плохим слугой. Он путал заказы клиентов, ронял кушанья, бил посуду и начал даже опаздывать к открытию ресторана.

В тот июльский день, когда мы застали Жана греющимся в последних лучах заходящего солнца, нерадивый гарсон переполнил чашу терпения дядюшки Юннэ. Вместо того чтобы, как полагалось, около запертых дверей заведения ожидать прихода хозяина, он явился через полчаса после самого Юннэ. А кончилось тем, что, когда хозяин ушел по делам, поручив Жану прибрать буфет, и неожиданно вернулся, — стойка буфета была не убрана, а слуга читал.

Возмущенный ресторатор вырвал книжку из рук гарсона и швырнул ее в угол. Листки веером разлетелись по ресторану.

Украдкой, чтобы хозяин не видел, Жан собрал разбросанные листочки — отыскал все, кроме обложки. А обложка нашлась лишь вечером — на стуле, под широким седалищем эмалировщика Бланшара. Поднеся листок к газовому рожку, эмалировщик, уверенный в том, что это одна из обычных прокламаций республиканцев, не без удивления прочел вслух:

РАЗМЫШЛЕНИЕ О ДВИЖУЩЕЙ СИЛЕ ОГНЯ

И

О МАШИНАХ, СПОСОБНЫХ РАЗВИВАТЬ ЭТУ СИЛУ,

сочиненное  С а д и  К А Р Н О,

бывшим воспитанником Политехнической школы.

Париж, 1824.

Книготорговец Башельё.

— Эге! — шутливо воскликнул Бланшар. — Да вы, метр Юннэ, хотите превратить «Холостого парижанина» в ресторанную фабрику!..

— Это все мой лоботряс Жан, — сокрушенно покачал головой Юннэ. — Он так зачитывается всякой чепухой, что стал ни к чему не пригоден.

— Уж не собираешься ли ты, Жан, поставить здесь огневую машину, чтобы вращать вертел? — засмеялся Маринони. — Неплохая идея, господа! А ну-ка, Жан, поди сюда. — И маленький, сухонький, черный, как жук, Маринони потянулся, чтобы ухватить гарсона за ухо.

— Господа, поднимем стакан за инженера Ленуара, вторгшегося в самую мелкую промышленность, какую только можно себе представить, — в духовку дядюшки Юннэ! — со смехом воскликнул толстый Бланшар.

— Шутки шутками, — недовольно проворчал хозяин, — но, когда речь идет о подаче кушаний, я предпочел бы среднего гарсона хорошему инженеру. Как хотите, но я решил выгнать Жана. Пусть завтра же отправляется искать себе что-нибудь более подходящее.

Жан с трудом сдерживал слезы. Такого исхода он не ожидал.

Из оцепенения его вывел Бланшар:

— Не тужи. Я не дальше, как вчера, выкинул на улицу краскотера. Парень уверял, будто его тошнит, когда он напрягает мозги, чтобы прочесть мои рецепты. Такой молодец, как ты, не гнушающийся книгой, мне подойдет. Приходи завтра. Нигде не найдешь такой работы, как у меня: тринадцать часов! В семь утра пришел, в восемь вечера свободен, как птица. По рукам, что ли?

За Жана ответил Юннэ:

— Что за вопрос? Я передаю его вам! В конце концов он неплохой парень. Любовь к книжкам вредит его карьере, не то бы он выбился на дорогу. Не откажите, господа, — мой стаканчик по случаю сделки! Эй, Жан, литр бордо господам, живо!

2

Прошло уже два дня с тех пор, как дядюшка Юннэ дал Жану полный расчет, а юноша все еще не шел к эмалировщику. Проживая последние гроши, Жан растягивал вынужденные каникулы — первые с тех пор, как он поступил работать гарсоном.

Утром третьего дня — тем последним свободным утром, после которого Жан решил отправиться к Бланшару, — он увидел на прилавке букиниста книгу в потертом кожаном переплете. Корка была истрепана. Золото тиснения потускнело — том видывал виды!

Жан развернул книгу. Страницы были истерзаны и испещрены темными разводами сырости, а многих и вовсе не хватало.

Жан уже собирался было засунуть книгу обратно в ворох бумажного мусора, но тут он заметил на тыльной стороне переплета выцветшую чернильную надпись:

«Он вступил на правильный путь. Не его вина в том, что он смог сделать по этому пути только первый, самый первый шаг. Зато шаг этот был гениален. Французы не поняли его, как и многого иного, чему суждено впоследствии перевернуть все представления о науке строения двигательных машин.

Мне обидно за Папена, как, вероятно, кому-нибудь будет обидно за меня.

Ах, Франция! Сколь многое тебе нужно еще постичь!

Сади Николай Карно,

капитан инженеров.

22 августа 1827 года».

«Ага, так вот что читал автор «Размышлений о движущей силе огня», — подумал Жан.

Он приобрел растрепанный том и торопливо понес его к себе на чердак.

На титульном листе Жан прочел:

ПОУЧИТЕЛЬНАЯ ИСТОРИЯ

ВЕЛИКОГО НЕУДАЧНИКА,

или

ЖИЗНЕОПИСАНИЕ ОТКРЫВАТЕЛЯ НОВЫХ МАШИН

И ФАНТАСТА

ГОСПОДИНА ДЕНИ ПАПЕНА,

сочиненное на основании достоверных документов

Э Т Ь Е Н О М  Д Ю Л Ь Б И  д е  л я  Ф О Ш,

бакалавром и лауреатом института

Париж, 1812.

Одну за другой прочитывал Жан главы сочинения почтенного бакалавра, досадуя на вандалов, истерзавших такую книгу и лишивших ее доброй половины листов.

Он не заметил, как прошел день. Сумерки застали его на середине сочинения. Но вместо того, чтобы лечь спать, Жан при слабом мерцании свечи почти до утра продолжал чтение.

Наконец он захлопнул книгу. От долгого чтения немилосердно резало глаза. Взбудораженные мысли пчелиным роем гудели в усталом мозгу.

Прочитанное было для Жана открытием особенно важным. Теперь он не только знал, что попытка, о которой он давно подозревал, действительно была сделана, и притом гораздо раньше, чем можно было предполагать. Он знал теперь даже и средства, какими эту попытку думали осуществить.

Вероятно, недаром Карно не постеснялся испортить такой чудесный переплет надписью: «Он вступил на правильный путь…» Не сто́ит ли, в самом деле, подумать о пути, избранном достопочтенным Папеном? Взрывная машина — вот путь к решению задачи!

С этими мыслями Жан уснул. Но сон его был недолог и тяжел. Ему приснился метр Бланшар, выбирающий себе подмастерье из вереницы молодых людей, выстроившихся у дверей его заведения.

3

Год работы в мастерских Бланшара прошел бы совершенно незаметно, если бы не небольшое происшествие, прервавшее карьеру Жана как подмастерья эмалировщика.

Изо дня в день являлся он к семи утра в заведение метра Бланшара; из вечера в вечер возвращался он на свой чердак, чтобы, дрожа от стужи зимой, обливаясь по́том под раскаленной крышей летом, успеть отоспаться к следующему рабочему дню.

Жан совершенно забросил чтение. Только по воскресеньям перебирал он оставшиеся от прежнего времени книги — он не имел теперь возможности пополнять свою библиотеку: денег едва хватало на то, чтобы не умереть с голоду.

И Жан начал серьезнее задумываться о том, в какой мере правильным было существующее положение вещей.

Метр Бланшар имеет возможность два раза в день посещать «Холостой парижанин» и с прежним благодушием выпивать стакан вина за здоровье соседей-буржуа, в то время как его, Жана, жалованье все уменьшалось и уменьшалось, а рабочий день удлинился уже до четырнадцати часов.

Жана смущали разговоры других подмастерьев, приходивших на работу из предместий и проникнутых непримиримым духом баррикад. Иногда Жан даже готов был согласиться с ними и решал при первой же возможности требовать своего. Но все же его отпугивала радикальность суждений этих пролетариев с пеленок. Они не думали, что нужно укоротить день. Они не хотели повышения поденной платы на несколько сантимов. Их не соблазнял даже десяток су. С непонятным Жану упорством они твердили одно и то же:

— Все, что имеет метр Бланшар, принадлежит нам, так как сделано нами. К черту всех и всяких хозяев! Мы не хотим никаких буржуа: ни крупных, ни мелких. Мы сами можем быть хозяевами своих заведений.

От таких идей Жан был далек. Пусть только Бланшар более справедливо оценит труд и способности его, Ленуара, и платит то, что Жан заслужил, — большего ему не нужно!

Однако взгляды Ленуара не мешали ему иметь друзей и среди работников. Это помогло ему найти сочувствие у подмастерьев, когда у него возникли большие разногласия с хозяином.

А произошло это так. Сидя почти год над составлением эмалей, Жан не только отлично освоился с работой, но и стал вводить в нее кое-какие усовершенствования. Кончилось тем, что в один прекрасный день он преподнес Бланшару совершенно новый сорт белой эмали. Эмаль эта была проста по изготовлению, отлично держалась на изделиях и не желтела от времени.

Хозяин был в восторге. Очень скоро слава эмали распространилась по всему округу. Жан даже выговорил себе добавочное вознаграждение за каждый килограмм эмали, изготовленный по его рецепту. И тут для него началась новая жизнь. Ленуар «утопал в роскоши». Он купил себе сюртук и шляпу, а по воскресеньям на его ногах красовались новые башмаки. Начала пополняться библиотека. Жан снова каждую ночь читал — в комнате его стало светлее и теплее, и он уже не ложился в постель с пустым желудком.

Но однажды метр Бланшар неожиданно заявил, что Ленуар уволен.

Тогда Жан организовал из бывших подмастерьев Бланшара артель и сам приступил к изготовлению эмали.

Через два дня явилась полиция и закрыла заведение, как изготовляющее эмаль по чужому патенту.

Так добродушный толстяк эмалировщик Бланшар оказался обладателем законнейшего, составленного по всем правилам, патента на усовершенствованную белую эмаль.

Этим окончилась карьера Жана-эмалировщика. Единственное, чем он теперь располагал, было неограниченное количество времени для чтения книжек.

Но очень скоро Жан увидел, что чтение, как бы оно ни было полезно, не может дать ни сантима. А поиски работы не приносили ничего, кроме усталости и голода.

Сталкиваясь ежедневно с десятками и сотнями таких же, как он сам, работников, не занятых ничем, кроме собственных мыслей, Жан задумал было на основах товарищества организовать слесарную мастерскую. Нашлось несколько молодых людей, согласившихся расстаться с последними постельными принадлежностями и с наименее необходимыми деталями туалета. На собранные гроши купили инструменты. Верстаки и оборудование смастерили сами. Мастерская товарищества нашла себе приют в заброшенном сарае полуразрушенного дома на одной из улиц предместья Сент-Антуан.

Через несколько дней уже половина членов товарищества могла кое-что мастерить у верстаков. Появились первые заказчики. Дела обещали наладиться. Ленуар, старший в товариществе, чувствовал себя на седьмом небе. Перспективы были самые радужные.

Увы, и этим надеждам суждено было жить недолго! Через неделю во двор явился комиссар округа с жандармами и потребовал хозяина. Когда ему объяснили, что хозяина у них нет, — вернее, что хозяева здесь все члены товарищества, — у комиссара сделались большие глаза.

— А разрешение? Где разрешение полиции на действия такого товарищества? — воскликнул он.

Разрешения не оказалось.

Комиссар не стал терять времени на объяснения. Мастерскую опечатали. Ленуара и слесаря Даррака, наиболее деятельного и активного члена артели, арестовали и увели.

Все кончилось бы отлично, и нет сомнений, что Ленуару удалось бы убедить следователя в своей полной лойяльности, если бы не Даррак. Слесарь держал себя вызывающе, точно он только того и добивался, чтобы их упрятали в тюрьму. И кончилось тем, что обоих руководителей товарищества посадили на три месяца.

Даррак не сетовал. Хотя тюремную похлебку нельзя было назвать изысканной пищей и температура в камере оставляла желать лучшего, все же здесь был стол и крыша, бесплатный приют на зиму — самое тяжелое для безработного время года.

Но Жан не мог примириться. Став жертвой административной машины, он впервые в жизни понял ее силу. Впервые в жизни он понял и другое: как велика у его сословия способность к сопротивлению даже тогда, когда речь идет о простой, самой законной, самой открытой и честной конкуренции.

Жан сыпал тысячами угроз, он бушевал и без конца писал жалобы, но очень скоро убедился в их бесполезности. Аппарат правосудия, проявивший такую дотошность и активность при допросах, сейчас оставался глух и нем.

Целыми днями, бесконечными тюремными днями, Жан говорил Дарраку о своей ненависти, о своем гневе. Особенно остро ненавидел он сейчас толстого Бланшара, обокравшего его и толкнувшего на путь безработицы и нищеты.

А слесарь лежал неподвижно, не обращая внимания на жалобы товарища. В этом сонном, ко всему безучастном человеке Жан не узнавал прежнего деятельного, непримиримого в схватке с жизнью Даррака.

Сухощавое бледное лицо Даррака оставалось равнодушным, глаза — пламенные, карие глаза южанина — вяло, как будто нехотя, глядели из-под опущенных век. Этот темпераментный говорун, с языком, острым, как бритва, колючим, как жало, молчал целыми днями.

— Ты как застывшая ртуть, — сказал ему однажды Ленуар. — Почему ты молчишь? Разве тебя не касается все то, что я говорю? Разве ты перестал ненавидеть так, как ненавижу теперь я?

Даррак впервые приподнялся:

— Да, мы оба ненавидим. Но ненавидим разное и ненавидим по-разному. Ты ненавидишь людей, укравших у тебя патент, посадивших тебя в тюрьму. А я ненавижу порядок, при котором эти люди могут незаконно присваивать себе твой патент и сажать нас в тюрьму только за то, что мы защищаемся. Скажи, если завтра ты получишь возможность отобрать все патенты Бланшара и заработать на них в десять раз больше, чем он сам сейчас имеет, ты сделаешь это?

— При чем тут…

— Ответь: ты сделаешь это?

— Глупый вопрос! Разве не для того даны человеку ум и способности, чтобы стремиться стать выше других во всем: в благополучии, в богатстве, в силе?

— А я вот не хочу быть выше другого! Я хочу быть равным среди равных. Я хочу, чтобы у меня, у тебя, у Бланшара всего было поровну: и благополучия, и богатства, и прав. Я ненавижу порядок, при котором Бланшар имеет право обедать и пить вина, а я должен голодать; порядок, при котором между этими правами стоит штык гвардейцев. Я хочу другого порядка.

Ленуар рассмеялся:

— Ты фантазер! Такого порядка быть не может. Всегда у одного будет больше, у другого меньше, один будет сильнее, другой слабее. Всегда один будет сидеть на шее другого. Ненавидеть нужно и можно не порядок, а именно людей!

— Тех, кто забрал твою долю?

— Нет, не только их. Ненавидеть нужно две стороны: более сытых — тех, у кого ты хочешь отобрать часть благ для себя; и менее сытых — тех, которые хотят отобрать часть благ у тебя самого.

— Значит, твоя ненависть к сытым — это не ненависть, а только зависть, — с грустью сказал Даррак. — А твоя ненависть к голодным — это не более чем жадность…

И он снова лег на свою койку.

Еще несколько раз возникали подобные споры. Это были схватки двух озлобленных одиночеством и бездельем зверей разной породы, запертых в одну клетку. Иногда схватки возникали в результате того, что Даррак вдруг принимался мечтать вслух. Он рассуждал о том, что рано или поздно рабочий люд, руководимый настоящими вождями, не из продажных мещан и не из краснобаев-адвокатов, а из своих, синеблузников Сент-Антуана, придет в центр Парижа. Они возьмут за глотку всех, кто живет чужим трудом, и заставят их либо сдохнуть, либо работать вместе с собой. Они займут ратушу и будут оттуда править Парижем. А там, глядишь, то же самое проделают и лионские ткачи, и докеры и матросы Марселя…

Мечты Даррака действовали на Ленуара, как красный платок на быка. Он вскакивал и, брызжа слюной, ругал своего сожителя, готовый броситься на него с кулаками. И, если бы Даррак не был на голову выше Жана, может быть, тот и кинулся бы на своего противника.

Но, по мере того как приближался срок освобождения, заключенные успокаивались. Каждый был занят своими думами.

Машина снова поглотила все помыслы Ленуара.

По выходе из тюрьмы Жан опять искал работу, но напрасно: работы не было, хотя промышленность и росла. Внешнее успокоение сороковых годов повлекло за собой развитие промышленности. Паровая машина начала занимать надлежащее место и во Франции — вместо нескольких десятков машин, работавших во французской промышленности в начале столетия, теперь уже использовалось около пяти тысяч двигателей общей мощностью в сорок тысяч лошадиных сил.

Распространение станков в ткацкой промышленности было огромно. Сотни новых предприятий с тысячами веретен возникали в разных городах. Крупные промышленники и работавшие с ними об руку банкиры зарабатывали груды золота на труде привлекаемых к обслуживанию машин женщин и детей. А мужчины тысячами выбрасывались на улицу.

Наряду с этим число приходящих в город обезземеленных крестьян становилось все больше. Население промышленных городов за десять лет выросло на двадцать процентов. Крестьянин, задавленный налогами и ограбленный крупными землевладельцами, убегал из деревни и здесь, в городе, становился в ряды огромной армии безработных.

Мужская рабочая сила становилась все менее нужной. Пар заменил уже более миллиона человек. Полтораста тысяч безработных бродило по улицам одного только Парижа.

Небольшая кучка промышленных магнатов диктовала свои условия мелким производителям и фабрикантам и стоящей за их спиной армии рабочих. Заработок снижался, трудовой день неизменно удлинялся. Призывы газеты «Реформа» к необходимости вмешательства правительства в отношения промышленников: монополиста и фабриканта, с одной стороны, и рабочего — с другой, оставались безрезультатными.

Строились и украшались отели, вымирали предместья. Одни слои обогащались, другие трудились или погибали в поисках труда. Лозунг «Обогащайтесь!» действовал вовсю.

Жан снова попробовал организовать артель, но на нее не дали разрешения. Тогда он сделал попытку работать один. С молотком и клещами он ходил по домам и предлагал чинить экипажи, посуду, газовую аппаратуру — все, что угодно. Но перед ним закрывали двери. Никто не хотел пускать к себе оборванного, бледного человека с лихорадочно блестящими глазами. А он все бродил и бродил по темным переулкам окраин, среди высоких серых домов, где, как в каторжных тюрьмах, томились голодные, полураздетые, истощенные непосильным трудом представители четвертого сословия — «нелегальной Франции».

4

Как ни избегал Ленуар посещения центрального Парижа, все же однажды вечером он очутился перед знакомой вывеской: голубой огурец и красный омар. Жан и сам не мог вспомнить, как попал сюда. Он шел, как лунатик, влекомый старой привычкой, — шел туда, где люди ели. Он так давно не ел! Втянув носом запахи, вырывающиеся из кухмистерской, Жан уже не нашел в себе силы отойти. Он заглянул в окно. За столиками, как и два года назад, когда он подавал здесь последний литр вина, сидели фабриканты. За стойкой в глубине зала расхаживал дядюшка Юннэ.

Жан окинул взглядом зал. Далеко не все, кого он видел за столиками, были ему знакомы. Но вот и отвратительная красная рожа папаши Бланшара — он стал еще толще. Видимо, дела с украденной эмалью идут неплохо. А вот и тощий часовщик Курдезье — обладатель самых длинных и крепких сигар, особенно ценившихся когда-то букинистами с набережной Малакэ.

Машинально Ленуар спустился по ступеням ресторана. При виде оборванца хозяин решительно двинулся из-за стойки:

— Эй, ты там, отчаливай-ка подобру-поздорову!

Попятившись, Ленуар натолкнулся на спускающегося в ресторан нового посетителя.

Человек этот грубо схватил его за локоть:

— Ты что потерял здесь, молодец?

При звуке этого голоса с сильным итальянским акцентом Ленуар радостно воскликнул:

— Господин Маринони!

— Он самый. А давно ли мы с тобой знакомы? Э, да уж не наш ли это гарсон Жан! Те-те-те, в каком ты виде, дружок!..

Он ввел Ленуара в ресторан.

— Метр Бланшар! — закричал Маринони через весь зал. — Сдается мне, что этот малый пришел сюда поужинать в счет маленького долга, который не успел с вас получить. А?..

Шутка понравилась собравшимся. Ленуар оказался за столиком. Он ожидал, что его сейчас накормят ужином. Но вместо этого ему преподнесли «воспитательную» беседу.

— Я вижу, что почтенные коллеги хотят накормить соловья баснями, — сказал Маринони. — Эй, гарсон! Два жиго. Я всегда говорил, что французы — самые отвратительные скупердяи, каких мне приходилось встречать. А уж, слава богу, я имел что посмотреть на своей родине. Так-то, молодой человек. Рассказывай, как дела…

Но Ленуару было не до рассказов. От непривычного ужина им овладела непреодолимая сонливость. Маринони пришлось его потрясти, чтобы не дать заснуть тут же за столом. Он увел бывшего гарсона к себе. На другое утро они сговорились: Жан может прийти на работу. Правда, итальянец не может предложить ему твердой поденной платы — заработок составит десятую долю стоимости выполненных Жаном работ. Но при старании подмастерья и при удаче хозяина на это можно будет кормиться.

Ипполит Маринони преуспевал. Он поймал удачу за хвост. Его механическое и литейное заведение, по существу, превратилось теперь в гальванопластическую мастерскую. И дыхание надвигающегося кризиса даже не коснулось ее.

Секрет этого успеха был прост. Только верхушка финансово-промышленного мира богатела по-настоящему. А мелкая рыбешка, не имевшая возможности посылать своих представителей в палату, подбирала остатки. Именно поэтому богатства, на которые можно было приобретать настоящие ценности, сосредоточивались в руках немногих. Изделия из благородных металлов были доступны очень ограниченному кругу потребителей. А покупатели средней руки стремились приобрести что-нибудь столь же блестящее и изящное, как богачи, однако с тем, чтобы это стоило в десять раз дешевле. Вот почему гальванопластика нашла себе широкое применение в производстве предметов роскоши и искусства. Все, чем можно было украсить жилище или платье, — все, от скульптурной фигурки до пуговицы, — надо было покрыть тонким слоем золота, серебра или хотя бы никеля. Не выставлять же напоказ неблагородный, грубый металл!

И Маринони, вовремя затеявший свое производство, преуспевал. Гальванические ванны в его заведении работали без перерыва.

Очень скоро Ленуар был переведен хозяином на твердое поденное вознаграждение. Сметливость и изобретательность подмастерья позволили ему и здесь ввести в процесс некоторые усовершенствования. Хозяину они были, конечно, выгодны, и он всячески поощрял Ленуара — то называл его «мастером», то, отправляясь в «Холостой парижанин», прихватывал Жана с собою и угощал стаканом вина.

Жан доверял итальянцу, хотел упрочить отношения с ним. Поэтому-то он и не заикался о каком-либо специальном вознаграждении за свои изобретения и даже не патентовал их. Однако, когда к концу третьего года работы ему удалось найти удачный способ гальванопластической обработки круглых предметов (итальянец безуспешно бился над этим), Жан, ничего не говоря хозяину, отправился к нотариусу. Он помнил проделку толстяка Бланшара и на этот раз хотел обезопасить себя.

Только через два месяца, когда в кармане Ленуара лежал правительственный патент, он сообщил хозяину о сделанном открытии и выставил свои требования.

Маринони не стал спорить.

Изобретения Ленуара имели такое большое значение, что вскоре молодой мастер сделался не только равноправным членом предприятия, но и своим человеком в доме итальянца.

Началась совсем новая жизнь. Появились деньги, появился досуг, который можно было тратить на что угодно. Деньги, конечно, не бог весть какие, но, во всяком случае, было на что купить башмаки и чем заплатить за нормальный обед. А главное — снова можно было покупать книги. С появлением свободных вечеров интерес к ним возобновился.

Ипполит Маринони был вдов. Его хозяйство вела дочь Бианка — шестнадцатилетняя смуглянка, с кожей, золотистой, как абрикос, и с большими карими глазами, обведенными матовой синевой век. Темный пушок над верхней губой Бианки и ее густые, сошедшиеся у переносицы брови свидетельствовали о том, что хозяйство Маринони в надежных руках: у девушки хватит и темперамента и твердости характера.

К тому времени Ленуару исполнилось двадцать два года. Было вполне естественно, что он сделался частым гостем в доме Маринони. Было очень заманчиво вечерком, когда старик уходил выпить свой стаканчик, зайти, будто невзначай, к молодой итальянке. Да и ей, кажется, вовсе не досаждали визиты мастера-компаньона.

Жизнь, не слишком ласковая к молодому люксембуржцу, вдруг улыбнулась ему. Даже в мастерской, где кипела работа над золочением, серебрением и никелированием, Жан находил удовлетворение, внося усовершенствования в тот или иной прибор или процесс. Впрочем, скоро его увлекло другое.

Под руководством самого Ипполита, отличного механика и электрика, Жан постиг тонкости электротехники. Книги дополнили то, чего не мог объяснить итальянец-самоучка. И постепенно комната Ленуара превратилась в настоящую лабораторию. Банки элементов, электроды, провода, катушки загромождали стол, лежали на полу…

По воскресеньям Ленуар либо бродил в обществе Бианки по Люксембургскому саду, либо возился в своей лаборатории. Постепенно из его рук выходили новые изобретения: водомер, усовершенствованный тип электромотора, регулятор для динамо…

Часть этих изобретений Маринони пускал в ход, честно выплачивая изобретателю определенную долю доходов.

Все это создало Ленуару совершенно новое положение. Он уже видел тот день, когда, как равный, придет в «Холостой парижанин» и крикнет дядюшке Юннэ: «А ну-ка, хозяин, кролика по-орлеански и стакан красненького!»

И надо сказать, что Ленуар мечтал об этом дне. Он считал, что это будет для него первой ступенью лестницы, по которой он поднимется в отель своего дяди-инженера, обойдя неприступные стены Политехнической школы.

Между изучением теоретических трудов по физике и механике — иногда таких мудреных, что они с трудом укладывались в голове, — Ленуар любил перечитывать старинные сообщения об изобретениях и машинах. В рассуждениях, казавшихся порою наивными и неосновательными, Жан искал зерна здравого смысла; вникая в мысли изобретателей прошлых столетий, он пытался открыть в них нечто новое, оставшееся не замеченным или не понятым современниками. Но, если бы кто-либо прямо поставил ему вопрос: чего именно он ищет? — он вряд ли сумел бы дать четкий ответ. Ясного представления о цели исканий не было у него самого. Он твердо знал лишь одно: идея двигателя более совершенного, чем паровая машина, родилась, а раз так, то она не могла потеряться. Должны были быть люди, подхватившие ее! Не может же быть, чтобы промышленность никогда не предъявляла изобретателям требований на двигатель, приспособленный к индивидуальным надобностям маленького ремесленного хозяйства. Да взять хоть того же Папена, его пороховую машину…

Папен?!

При мысли о нем Жан вспомнил о прочитанной уже однажды книге бакалавра Дюльби де ля Фоша. Право, не идея ли Папена и Гюйгенса — сжигать порох внутри цилиндра и обходиться таким образом без топки, без парового котла, конденсатора и прочих сложных, громоздких и даже опасных устройств, — не эта ли идея поможет правильно решить вопрос создания небольшого двигателя?!

Ленуар предался размышлениям. Просматривая старые труды об изобретениях, он стал искать в них хоть что-нибудь, что говорило бы об идее порохового двигателя. Им овладело непреодолимое желание во что бы то ни стало решить задачу именно теперь. Он почти забросил мастерскую, сказавшись больным

Наведавшийся к нему Маринони нашел своего компаньона в таком виде, что поверил в болезнь: платье Жана было в беспорядке, борода небрита, волосы растрепаны. Итальянец с трудом узнал своего обычно франтоватого и опрятного друга. Он даже предложил было ему присылать пищу на дом.

Но Жан отказался. Сейчас ему было не до того. С лихорадочной поспешностью просматривал он наново работу де ля Фоша, надеясь найти что-то, может быть, пропущенное при первом чтении, но способное подобрать ключ к тайне действия взрывного двигателя.

Однако ничего нового он не нашел. Стала только еще яснее непригодность пороха как топлива для машины. Жану казалось, что, будь в распоряжении Папена менее интенсивно взрывающееся топливо, он, быть может, и решил бы свою задачу успешно.

Значит, необходимо прежде всего отыскать такое топливо. Придя к этому выводу, Ленуар почувствовал некоторое облегчение, точно часть работы была уже сделана.

В этот вечер Жан решил поужинать в «Холостом парижанине». Он спустился в знакомый зал и, заказав еду, уселся в дальний угол, погруженный в полумрак. Бывший гарсон хорошо знал привычку дядюшки Юннэ экономить на газе и потому, когда принесли еду, он, назло хозяину, велел зажечь рожок над своим столом.

— Извините,сударь, здесь разбит колпачок, рожок зажечь нельзя, — ответил гарсон. — Впрочем, позвольте, мы это сейчас исправим.

Гарсон взял винный стаканчик и, укрепив его вверх дном на розетке, открыл кран. Пока он возился со спичками, Жан почувствовал запах газа, успевшего наполнить стаканчик, и, видя неловкость гарсона, сам чиркнул спичкой, но едва он поднес ее к рожку, как раздался легкий взрыв. Подкинутый голубым языком пламени, стаканчик соскочил с розетки и разбился.

— Гасите, гасите, сударь! — испуганно закричал гарсон и бросился собирать осколки. — Хорошо, что хозяина нет: уж и досталось бы мне! Позвольте, я перенесу ваш прибор на другой стол, где светлее.

К удивлению гарсона, Ленуар ничего не ответил. Он сосредоточенно смотрел на рожок, потом схватил со стола другой стакан и снова накрыл им рожок. Когда стакан наполнился газом, Жан поднес спичку. Произошло то же, что в первый раз: стакан подпрыгнул и разбился.

Жан потянулся за третьим стаканом…

Когда в дверях ресторана показался дядюшка Юннэ, ласково державший под руку Ипполита Маринони, глазам их представилось странное зрелище.

Не обращая внимания на протесты гарсона, Ленуар приладил к газовой розетке стаканчик и прижал его массивной перечницей. Подождав, когда в стаканчике соберется газ, он зажег его. На этот раз последовал взрыв более сильный, чем два первые. Стаканчик разлетелся вдребезги. Перечница упала, и в воздухе повисло облако молотого перца.

Сбивая с ног Юннэ и Маринони, гарсон с криком бросился к выходу. А Ленуар, чихая от крепкого перца, хохотал как сумасшедший и выделывал от радости какие-то антраша.

— Милый мой! — воскликнул, подбегая к нему, Маринони. — Теперь я вижу, что ты действительно болен!

— Его нужно свезти в сумасшедший дом! — кричал возмущенный ресторатор. — Где это видано? Он взорвет ресторан. Это — социалист! Мало им Собора богоматери — они хотят теперь пустить на воздух частные заведения. Полицию сюда!..

Но не успел он привести в исполнение свою угрозу, как, надышавшись перцем, принялся немилосердно чихать.

Когда чиханье прекратилось, Юннэ хотел было снова наброситься на своего бывшего слугу, но тот весело воскликнул:

— Довольно, метр! Три стакана и перечница — франк. Три жиго — для меня, для Маринони и для вас — три франка. Остается еще франк на вино. Кутим, господа! Сегодня я угощаю.

— Ты, право, нездоров, — покачал головой Маринони.

— Здоров, как вол, как два вола!..

— Но что все это значит?

— Неужели не понимаете? Ведь это как раз то, чего не хватало Папену.

— Ну, метр Юннэ, — примирительно сказал итальянец, — я ничего не понял, но, вероятно, он опять что-нибудь придумал. Это голова! — Он одобрительно постукал своего мастера по лбу. — И вы напрасно выставили его тогда на улицу. Поверьте, у вас был бы теперь самый механический или самый электрический ресторан во всем Париже.

— Да, и порядочные люди боялись бы ко мне зайти. Слуга покорный! Предпочитаю своими руками, без машины, поворачивать вертел и жарить котлету на самой обыкновенной плите. В кухне ваша техника ни к чему.

— Как сказать, как сказать, сударь! — пробормотал Маринони, запихивая в рот кусок жаркого. — Я все же выпью за механическую кухню.

— А я за газ! Только за газ, господа мои! — воскликнул Ленуар.

Ему было весело — так весело, как бывало только в детстве и как еще ни разу не было здесь, в Париже. Ни разу за все десять лет парижской жизни.

5

Странная жизнь началась для Ленуара. Его почти совершенно перестала интересовать работа в мастерской. К неудовольствию Маринони, за несколько последующих лет работы Жан не принес ни одного изобретения.

Бианка тоже имела основания сердиться на своего друга. Он стал ходить небрежно одетым и почти перестал бриться. За столом у Маринони, к которым Жан перешел на пансион, его мысли витали неизвестно где; когда ему задавали вопросы, то становилось ясно, что он ничего не слышит и не видит вокруг себя.

В течение года Ленуар был постоянным посетителем контор нотариусов и стряпчих. Не обладая набитым кошельком, не имея коляски с гербом, он принужден был сносить высокомерие стряпчих, хамство писцов…

Но, поставив себе целью добиться необходимых сведений, он терпел все.

Старательно собирая материалы, Жан бережно хранил их. Теперь на его рабочем столе не было больше ни элементов, ни банок — их заменили груды бумаг. Обрывки записей, вычислений, чертежи и наброски — все это нарастало горой и покрывалось пылью.

Жан был так увлечен своей никому не понятной работой, что весьма равнодушно отнесся к разразившемуся страшному кризису.

Страна переживала трудные времена. Цены на продукты питания росли. Из-за неурожая Франция осталась без собственного хлеба, а ввоз английского зерна был запрещен. Во всей стране происходило глухое брожение. Оппозиционная буржуазия требовала избирательной реформы. Она хотела получить большинство в палате и свергнуть министерство биржи. Парижанам было не до гальванопластики. Мастерская Маринони почти перестала получать заказы, Средства старика иссякли. Он не знал покоя в поисках заказчиков и кредиторов, а Ленуар все бегал по нотариусам, тратя последние деньги на справки, сути и смысла которых никому не хотел сообщать.

И тут старый итальянец восстал. Он даже поставил вопрос о разрыве.

Такая решительность отрезвила Ленуара. Он нехотя занялся делами мастерской.

Наступивший сорок восьмой год не принес облегчения. На политическом небе сгущались тучи. В ответ на требование реформ правящая клика финансистов и крупных предпринимателей отвечала захватом новых экономических позиций. Мелкие торговцы один за другим «вылетали в трубу». За ними следовали содержатели небольших предприятий.

По вечерам Маринони возвращался из «Холостого парижанина» все более возбужденный, а однажды, 21 февраля, бегая по комнате, он взволнованно размахивал руками, ерошил волосы и бубнил что-то себе под нос. Наконец, подбежав к столу, он стукнул по нему кулаком и закричал:

— Черт возьми, правительство берет на себя слишком много! Я приехал во Францию вовсе не для того, чтобы поддерживать расправу французских корпусов над итальянскими патриотами. Довольно с нас и австрийцев! — Он снова забегал по комнате. — Я всегда считал, что французская политика — дело самих французов. Но теперь — извините! Если вы, господин король, считаете себя вправе навязывать ваши желания моему народу, так уж позвольте и мне немного вмешаться в ваши дела. Разрешите и мне сказать: нам надоело министерство Гизо!

— Потерпите, Маринони, — спокойно возразил Ленуар. — Король сменит министров. Все придет в порядок. Не стоит нам с вами путаться в это дело.

Но Маринони потряс сухоньким кулаком:

— Ну нет, не так-то просто! Когда у Маринони зачесались руки…

— У нас есть более насущные дела, чем участие в бунтах парижских рабочих, — пренебрежительно бросил Ленуар.

Маринони остановился против компаньона:

— По-вашему, может быть что-нибудь более насущное, чем борьба за право на работу? Хорошая драка нужна нам так же, как рабочим. На этот раз наши интересы сходятся.

— Деритесь, метр, если вам так уж хочется быть побитым, а мне некогда. Да я и не решил еще, с кем следует драться.

— Я-то знаю! Надо столкнуть к черту это дурацкое правительство. С такими министрами мы никогда не будем иметь работы для своих подмастерьев.

— Смотрите, не просчитайтесь, метр…

Друзья расстались, едва не поссорившись.

На другой день, 22 февраля, Ленуар с трудом добрался до мастерской. Улицы были необычайно оживлены. Около ораторов собирались группы, возникали стихийные митинги. Поводом к волнениям явилось на первый взгляд незначительное событие: правительство запретило очередной банкет в XII округе. Ремесленники и лавочники — весь мещанский Париж — были на улице. Сами того не сознавая, мелкие парижские буржуа двигались к предместьям, ища там сочувствия и поддержки.

Пролетарские районы не заставили себя уговаривать. Они давно уже находились в таком состоянии, что требовалась только спичка — и пожар был обеспечен.

К середине дня по улицам двинулись демонстрации.

— Долой Гизо! Долой министров-грабителей!

Подхваченный предместьями лозунг вырос в мощный, боевой клич:

— Да здравствует Гора!

— Да здравствует республика!

Ленуар в волнении расхаживал по двору опустевшей мастерской. Рокот перекатывающегося по улицам человеческого моря пока еще слабо доносился до ля Рокетт. Но Ленуару уже было не по себе. Он с беспокойством прислушивался к отдаленному голосу восставшего Парижа. Не переживший ни одной революции, Ленуар боялся самого этого слова. Он достаточно слышал от старых парижан, чтобы, как казалось ему, ясно представить себе ближайшие результаты победы Горы и идущих за нею двухсот тысяч парижских пролетариев. Жан не знал, что не Гора ведет за собой рабочих Парижа. Застряв за кулисами революции, она так и не осмелилась выйти на сцену. А если бы и узнал он о том, что двести тысяч парижских рабочих, лишенных какого бы то ни было руководства, самостоятельно повели наступление на монархию, — страх его только перешел бы в панический ужас. Забыв о годах голодовки и безработицы, проведенных среди рабочих и вместе с ними, Жан, сам того не заметив, стал бояться и ненавидеть тех, кто приходил к нему, чтобы зарабатывать несколько су в день. Ему казалось, что он читает их мысли и что это сродни тому, что приходилось ему слышать в тюрьме от Даррака. И на рассудочную ненависть бесчисленных Дарраков Ленуар отвечал идущей от сердца злобой собственника — хотя только еще стремился стать собственником. Он не успел еще приобрести больших материальных ценностей, но психология стяжателя и скупца уже стала его психологией.

Теперь Ленуар чувствовал себя, как у кратера. Ничего еще не было видно, но из чрева Парижа, из этого вулкана страстей, доносился шум закипающей лавы восстания. Ленуару хотелось убежать домой.

Но на кого покинешь мастерскую?

Рабочие разошлись еще утром. Сторож исчез. Маринони, ушедший вместе с дочерью взглянуть на демонстрацию, не возвращался.

Между тем Жана снедало беспокойство за судьбу комнаты на улице Гравилье. Ведь там остались все материалы и наброски, все потенциальное благополучие, воплощенное в проекте новой машины. И, быть может, его будущности, заключенной в ящике стола, сейчас угрожала опасность?! Как же быть? Бросить на произвол судьбы мастерскую? Но ведь и в ней добрая доля имущества принадлежит ему, Ленуару! Черт побери, вот ведь вопрос!..

Холод февральского вечера давал себя знать. Осмотрев замки на воротах, Ленуар пошел в контору и растопил печурку. Зажечь лампу он не решился, чтобы не привлекать внимания с улицы.

Пригревшись у печки, он размечтался, как вдруг раздался ожесточенный стук в ворота. Ленуар испуганно вскочил. Бросился было к двери, но на пороге остановился в нерешительности, вытащил из кармана маленький пистолет и сунул его в кучу железного хлама.

Стук усилился. Барабанило несколько нетерпеливых кулаков. Слышались раздраженные возгласы и брань.

Открывать ли? Не лучше ли воспользоваться задней дверью конторы, выходящей на соседний двор?

Но среди голосов за воротами ему почудился голос Бианки.

— Мадемуазель Бианка? — крикнул он, не отпирая.

— Я, конечно, я! Мы уже думали, никого нет. Хотели ломать калитку.

Следом за Бианкой во двор ввалились несколько мужчин.

— Со мной друзья. Мы кое-что должны здесь взять…

Бианка зажгла фонарь и направилась в кладовую. Ленуар попытался преградить ей путь.

— Что вы намерены делать? — спросил он голосом, дрожащим от страха.

Но никто не обратил на него внимания.

Через минуту Бианка вернулась. Спутники ее остались в кладовой.

— У отца там оружие. Он вручает его революции.

— Революции?

— Вы ничего не знаете? Король отрекся! Назначили новых министров, но народ хочет и им дать отставку, пока они не успели еще стать правительством. Придется драться. Нужно оружие.

Бианка — и революция!

— Подумали ли вы о последствиях?

— Нужно не думать, а драться.

— Да знаете ли вы по крайней мере, за что деретесь?

— Мы с папой деремся за свободу Италии.

— Ах, опять Италия! — раздраженно сказал Ленуар.

Мысли прыгали у него в голове. Ясно было одно: события принимают крутой оборот. А раз так — ему здесь нечего делать. Если волна сражений докатится до ля Рокетт, фабрику не спасешь никакими запорами. Значит, нужно думать о чертежах. Что будет с ними?

— Свободен ли мост Арколь? — упавшим голосом спросил он.

— О, там жарко! — восторженно воскликнула Бианка. — Наши ведут настоящую осаду ратуши. Сейчас вы сами увидите. Эй, граждане, — крикнула она в темноту двора, — Дайте пистолет гражданину Ленуару!

— Нет, нет, мне не нужно оружия! — испуганно отмахнулся Ленуар.

Бианка с сожалением посмотрела на друга.

Предводительствуемый итальянкой, маленький отряд вышел на улицу.

Жан поплелся следом.

«Темнота. Никого. Узел борьбы не здесь».

Но по мере приближения к Сене становилось все оживленней. Скоро ряды людей, движущихся по мостовой, сделались сплошными. Ленуар с трудом поспевал за итальянкой в бурлящем месиве толпы. Но, как он ни старался держаться вблизи спутников, все же потерял их из виду.

Некоторое время он безвольно мотался вслед за людским потоком, не решаясь избрать направление. Не нужно было наводить справки, чтобы понять, что мост Арколь для него закрыт: в той стороне воздух то и дело взрывался от ружейных залпов.

Ленуар бросился к Люксембургу, рассчитывая обойти с запада район, охваченный сражением. Площади были заняты правительственными отрядами и национальной гвардией. В парках привязанные к деревьям кони драгун щипали листву. Артиллеристы сидели вокруг орудий. Пехотинцы беседовали около составленных в козлы ружей. Толпы парижан, окружив эти лагеря, вступали в беседу с солдатами, не обращая внимания на окрики офицеров. Признаков близкого боя, о котором говорила Бианка, Ленуар не видел.

«Дамские страхи, — решил он. — Итальянская экспансивность. Это просто небольшая смута, к каким привык Париж. Ничего угрожающего…»

Успокоенный, Жан прошел по Сенской улице к набережной. Здесь, к его ужасу, картина оказалась совсем иной. Солдаты не дремали. Они стояли в боевом порядке, преграждая улицы. Десять раз Жана останавливали и подвергали опросу. И, когда он добрался наконец до столь памятной ему набережной Малакэ, часы на здании Школы изящных искусств уже показывали первый час ночи.

Погруженная в темноту набережная была наполнена гулом. Вдоль парапетов, где Жан привык видеть прилавки букинистов, чернели силуэты пушек. Ни к мосту Искусств, ни к мосту Карузель не пропускали. Район военных действий оказался шире, чем думал Жан.

Теряя самообладание, подавленный подъемом, охватившим толпу, Жан побежал вдоль Орсейской набережной.

Наконец ему удалось перейти Сену по мосту Согласия и повернуть к цели — району Сен-Дени. Ободренный рассветом, он напряг последние силы, чтобы проникнуть к Севастопольскому бульвару. Оставалось лишь пересечь его, и Жан — дома…

Но это оказалось почти невозможным. Перебегая из улицы в улицу, Ленуар всюду натыкался на группы лихорадочно работавших людей.

День 23 февраля родился нехотя, трудно. Люди казались тенями. Они двигались бесшумно, но движения их были быстры и точны, будто действовали они по неслышной команде, воспринимаемой непосредственно мозгом, нервами.

Женщины стаскивали на мостовую рухлядь, которую жители выбрасывали прямо из окон: шкафы, столы, доски, бочки, ящики. Непроходимые плотины перегораживали русла улиц. Мужчины разбивали кирками и ломами мостовую. Мальчишки с сосредоточенным видом оттаскивали булыжины к баррикадам, подпирая камнем шаткие укрепления. Они делали это уверенно и умело, эти маленькие парижане, родившиеся под защитой баррикад и с детства игравшие с роялистскими пулями, выковырянными из стен своих жилищ.

Как мышь в западне, бегал Ленуар из улицы в улицу, ища прохода к своему дому. Напрасно: баррикады вырастали одна за другой, улицы превращались в редуты, кварталы — в крепости. Восстание ширилось и крепло, не желая считаться с планами и мыслями гражданина Ленуара.

Жан и не заметил, как в беготне по забаррикадированным отсекам улиц прошел весь его день. Хлопки выстрелов со стороны Сент-Антуана доносились чаще. Тяжелый, наполненный звуками близкой битвы сумрак окутал дома. Костры на углах бросали пляшущие блики на фигуры греющихся рабочих.

Усталый и голодный, Ленуар подошел к одному из костров. Не прекращая беседы, рабочие окинули его внимательным взглядом. Его не отогнали, но никто и не подвинулся, чтобы дать ему место у огня.

Парижский пролетариат, вооружившийся для свержения монархии банкиров, готов был протянуть руку парижскому буржуа, наивно уверенный в общности целей и интересов всех сословий, порабощенных ломбардами, банками, ипотекой. Рабочий готов был к братанию. Но он ждал. Он не знал, как поведет себя в борьбе вооруженный авангард парижской буржуазии — национальная гвардия.

Батальоны национальных гвардейцев не принимали участия в действиях регулярных войск, но и не оказывали им сопротивления. Гвардейцы оставались зрителями борьбы, точно хотели увидеть, чья возьмет, и лишь тогда сказать свое слово в пользу победителей.

Но именно эта-то пассивность и дала перевес революционерам. Без поддержки национальной гвардии правительственные войска не смогли преодолеть сопротивления рабочих; генералам даже не удалось вынести район военных действий из центра Парижа в предместья — излюбленную арену расправ с восстаниями.

Своей пассивностью и симуляцией перехода на сторону пролетариата буржуазия хотела купить право организоваться без вмешательства рабочих — участников баррикадных боев и действительных победителей июльской монархии. Буржуазия хотела сформировать правительство, какое ей будет наиболее удобно. Но на этот раз рабочие не позволили себя надуть. Наученные опытом 1830 года, они послали в ратушу Распайля..

От имени двухсот тысяч вооруженных парижан они потребовали немедленного провозглашения республики.

Девиз «Свобода, Равенство и Братство» украсил стены домов. К вечеру 23 февраля все было кончено. Утопия мирного сотрудничества классов получила видимое осуществление. Луи Блан и рабочий Альбер вошли в состав Временного правительства Французской республики. Ламартин изобретал сладкие сказки для рабочих.

Воодушевленные наивной верой в приход новой жизни, рабочие приступили к разборке баррикад.

Ленуар, скитавшийся три дня по клеткам перегороженных улиц Сен-Дени, с усердием, переходящим в ярость, принялся помогать, рабочим в разборке завалов, мешавших ему пройти домой.

Бледный, с лицом, поросшим серой щетиной, добрался он наконец до улицы Гравилье. Спотыкаясь, поднялся к себе и оцепенел: дверь была открыта, февральский холод сквозь распахнутое окно врывался в пустую, совершенно пустую комнату. Светлый прямоугольник чистого пола указывал место, где прежде стояло рабочее бюро. Записи, тетради, книги — все валялось на полу…

Беглого взгляда на них было для Ленуара достаточно, чтобы определить: главного, того, что хранилось в ящиках бюро, здесь нет.

Не помня себя, с дрожащими от страха коленями, Жан побежал на третий этаж, к Дарраку. Он нашел слесаря лежащим на полу в сапогах и одежде.

— Тише, папа спит. Пять дней он не был дома, — сказал сын Даррака. — И, взглянув на растерянное лицо гостя, участливо добавил: — Прилягте там, на моей подстилке. Коек больше нет. Они пошли на баррикаду… — Мальчик вскочил на подоконник и в восторге показал вниз. — Ее отлично видно отсюда. Это мы сами построили!

Из окна действительно хорошо было видно перерезавшее улицу высокое нагромождение из мебели и разного домашнего хлама.

— Хорошая баррикадища, правда?! Уж мы и повозились! Один ваш стол чего стоил! Такой здоровенный! Ребята с трудом просунули его в окошко. Зато и загрохотал же он, когда его выкинули.

Ленуар очнулся. Как же это он раньше не догадался?.. Он подбежал к Дарраку, растолкал его:

— Мое бюро? Ты знаешь, где мое бюро?

Слесарь вскочил, ничего не понимая, а когда наконец понял, от души расхохотался:

— Не беда! Республика вернет. Мы поставим тебе королевский стол.

— Дело не в столе. Там документы…

— Эй, Антуан! — Даррак обратился к сыну. — Собирай всю ораву. Разбирайте баррикаду. Дядя Ленуар должен найти свои бумаги.

— Найдешь их теперь, черта с два! Они же рассыпались, когда мы брякнули стол о мостовую, — весело ответил Антуан.

Даррак беззаботно захохотал вместе с сыном:

— Плюнь на свои бумажонки, Ленуар! Республика даст тебе новые документы!

Ленуар стоял ошеломленный.

— Твоя проклятая республика ограбила меня! — злобно прошипел он наконец.

Мальчик оказался прав. Половина набросков Ленуара исчезла. По мере того как он разбирался в остатках документов, его раздражение нарастало. То, что именно его стол явился одним из камней в фортах революции, теперь приводило его в бешенство. И ему же приходилось расплачиваться за это! Кто вернет ему с таким трудом собранные материалы? Кто возместит невозместимый убыток?!

Не меньший ужас охватил его, когда он вернулся в мастерскую. На всем — следы разрушения! И самым возмутительным было спокойствие, с каким Ипполит отнесся к убыткам!

— Они нам ответят за все, — сказал Жан старику.

Итальянец засмеялся:

— Вот что вы получите, — и показал кукиш.

— Но должен же кто-нибудь платить за разбой?!

— Вы думаете, король ответил бы за разрушения, произведенные его солдатами? Черта с два! Никто, дорогой мой, не может отвечать за ярость волн, когда река выходит из берегов.

Старик был прав. Не только речи не было о возмещении убытков пострадавшим собственникам — это бы еще ладно! Хуже было то, что мелкая промышленность, лишенная кредита, быстро разрушалась. Компаньонам пришлось уменьшить производство. Право на труд, провозглашенное новым правительством, по существу, было лишь правом бессмысленно перекапывать Марсово поле.

При всей бесцельности ковыряния земли в «работных домах под открытым небом», как прозвали Национальные мастерские, парижские рабочие принуждены были идти в них ради двадцати трех су поденщины, выплачиваемой правительством. Постепенно туда ушли и все рабочие мастерской Маринони, которым и компаньоны должны были отказать в работе. У верстаков остались лишь Даррак да молодой слесарный подмастерье Кайо — хитрый парень, сумевший, несмотря на свою лень, пересидеть всех своих товарищей.

Впрочем, быть может, в том, что Кайо не потерял места, немалую роль сыграли странные отношения, установившиеся между ним и Ленуаром. Вероятно, недаром при появлении этого рыжего подмастерья рабочие умолкали, если не хотели, чтобы их слова дошли до хозяев.

Далекий от политической жизни, Жан готов был бы примириться с существующим положением, если бы не видел, что нет никаких оснований ожидать улучшения. А ведь выход на широкий жизненный путь в его сознании был связан только с одним — с большим материальным достатком.

За последние годы его мысли и планы на будущее улеглись в стройную систему, расписанную чуть ли не по годам: вот он проводит предварительные изыскания в архивах; систематизирует накопленные материалы, изучает их; затем берет от каждого изобретения то, что наилучшим образом продумано, что может войти как здоровая, вполне работоспособная часть в его собственную машину. Наконец, ему останется скомпоновать единый механизм. Машина, составленная из надежных частей, хорошо продуманных его предшественниками, имеет все шансы оказаться жизнеспособной. Она неизбежно будет лучше каждой из прежних машин в отдельности. А раз так — у промышленности не будет никаких оснований отказаться от широкого использования предложенного двигателя. В обмен на свое изобретение Жан получит определенные материальные блага.

Да, все это было разработано ясно и четко, во все это он верил, верил… Но лишь до того момента, пока не возникло опасение, что нынешняя политическая ситуация затянется или, чего доброго, произойдет новый сдвиг влево. Ведь тогда все его мечты полетят в трубу.

Вину за создавшееся в стране положение Жан сваливал на восставших рабочих. В этом он сходился с большей частью своих сограждан — буржуа и быстро переходящих на их сторону крестьян. Крестьяне были убеждены, что их по привычке считают «Яшкой-простаком» и приносят в жертву роскошествующему за государственный счет городскому пролетариату. Они верили в то, что собираемые с них правительством непомерные налоги съедаются бездельничающими парижскими предместьями.

Тупое и предательское правительство республики стяжало ненависть к себе, едва ли меньшую, чем только что свергнутая монархия. Сорокапятисантимовый налог для содержания Национальных мастерских доконал правительство в глазах мелких плательщиков. Лавочники и крестьяне не желали содержать сто тысяч «синеблузых бездельников». Между тем иллюзии синих блуз тоже давно были погребены под грудой бумажного хлама, копившегося на столах Люксембургской комиссии.

Лавины недовольства накатывались на правительство республики с двух сторон, и становилось очевидно, что мирно погасить этот гнев не удастся. С ростом безнадежности росла и агрессивность имущих классов. Торговцы, фабриканты и ремесленники — все, кто вместо уволенных из-за безденежья наемников вынуждены были сами встать к станкам и прилавкам, увидели, что никакими соглашениями с рабочими нельзя приостановить нарастающий свирепый кризис. Только безоговорочное подчинение предместий центру, восстановление векового порядка может спасти владельцев от разорения.

Однако у парижских буржуа не было больше никакого желания самим идти с оружием в руках на баррикады. Учитывая настроение, правительство решилось на меру столь же мудрую, сколь коварную: противопоставить подлинному пролетариату безыдейных люмпен-пролетариев.

Наряду с национальной гвардией были сформированы Двадцать четыре батальона «гард-мобиль» — подвижной гвардии. В нее вербовались молодые оборванцы, которым нечего было терять и которые в юношеском задоре способны были как на величайшее геройство и самопожертвование, так и на самые низкие разбойничьи поступки, на самую грязную продажность.

Офицеры «гард-мобиль» вдохновляли своих юных солдат громкими словами о героизме и преданности республике.

Из постоянного общения с двумя своими работниками — Дарраком и подмастерьем Кайо — Ленуар почерпнул достаточно материала, чтобы оценить мудрость Временного правительства. Он с очевидностью убедился в том, что Даррак продолжает оставаться непримиримым врагом идей и намерений своих хозяев. А вот семнадцатилетний Кайо — совсем другое дело. Этот пойдет на что угодно, разжигаемый наглыми разглагольствованиями вербовщиков. В тот день, когда мальчишка заявил о своем желании поступить в «гард-мобиль», Ленуар дал ему денег на водку и на мундир.

16 апреля сто тысяч парижских рабочих собрались на Марсовом поле. Под руководством Луи Блана, Бланки и Распайля они должны были переизбрать штаб национальной гвардии.

Временное правительство встретило этот митинг во всеоружии. Мирные выборы были названы попыткой вооруженного покушения на покой буржуазии и средством возвращения в Париж регулярных войск.

Республика иллюзий, родившаяся на баррикадах февраля, умирала. Созыв Национального собрания 4 мая покончил с этой мечтой рабочих. В лице Национального собрания вся имущая Фракция — от парижского банкира до провинциального лавочника, от крупного помещика до захудалого огородника — видела грозного судью, который усмирит парижский пролетариат.

Устами министра Грела́ благонамеренная Франция объявила о желании «вернуть труд в его прежние условия».

Чаша терпения буржуазии была переполнена вторжением рабочих в Национальное собрание 15 мая.

— С этим нужно кончить! — заявило правительство.

И вожди рабочих оказались в тюрьме.

21 июня был нанесен решительный удар, бывший одновременно и решительной провокацией: появился декрет о реорганизации Национальных мастерских.

22 июня рабочие Парижа вышли на улицу со знаменами и оружием в руках. Им ничего иного не оставалось, как снова драться. Победа была мало вероятна, но все же возможна. А без борьбы не оставалось ничего, кроме верной голодной смерти.

Выйдя из дому рано утром, Ленуар не узнал своей тихой Гравилье. Улица кишела, как муравейник. Поперек мостовой вырастала уже знакомая гора из ящиков, бочек и всякой рухляди; звякали ломы, выворачивая камни мостовой.

Ленуару вспомнилось такое же раннее утро 22 февраля — сумрачное, промозглое, сыплющее изморосью на строителей баррикад, и в сумраке того холодного утра — возбужденные, радостные лица рабочих, бодрость, небывалый подъем. А теперь? Ясное июньское небо и мрачные лица рабочих, опухшие от слез веки женщин. Злоба и отчаяние…

Жан сразу понял, что происходит. Разницу эту он отметил со злорадством.

Пройдя несколько шагов, он увидел Даррака. Слесарь торопливо связывал проволокой решетки, выломанные из окон; двое других рабочих укрепляли их в виде парапета поверх баррикады.

Жан подошел к Дарраку:

— Опять?..

Слесарь поднял голову. При виде хозяина глаза его сверкнули злобой. Он криво усмехнулся:

— В последний раз. Чья возьмет.

— Вот как?!

Жан растерянно оглянулся на работающих и вернулся домой. Торопливо отобрав материалы, представляющие ценность, и, стараясь не попадаться на глаза рабочим, он зашагал на левый берег.

Мастерская была заперта. Маринони не оказалось дома. Бианка сидела с заплаканными глазами.

Слезы были столь несвойственны этой девушке, что все предстало вдруг перед Жаном в каком-то новом свете. Теперь и ему пришло в голову: не будет ли то, что готовится в Париже, действительно последней, решительной схваткой?

Жан приуныл. Пропало желание, которое еще несколько минут назад было столь сильным: идти на улицу, принять участие в событиях, показать «им»!

Не благоразумнее ли остаться в квартире компаньона, около Бианки, на страже принесенного с собой будущего богатства? Кто знает, к чему идет дело? Его помощь пригодится и здесь.

Так говорил Жан Бианке, а про себя думал: «Я не хочу вторично лишиться плодов кропотливого труда. В них все мое будущее. Нужно иметь богатство, чтобы жить. Нужно жить, чтобы иметь богатство. Жизнь и богатство одинаково ценны…»

И он остался ждать прихода Маринони. А когда тот пришел, идти было уже некуда.

Париж представлял собой поле сражения. Генерал Кавеньяк, облеченный званием главы исполнительной власти, повел против восставшего Парижа все наемные силы правительства и примкнувшую к ним буржуазную часть национальной гвардии.

Весь город был охвачен пламенем боя. Почти двести тысяч человек сражались на улицах!

Три дня Ленуар прожил у Маринони. С утра 25 июня, не в силах более сидеть взаперти, итальянец нервно ходил по комнатам, то и дело выбегая во двор, чтобы прислушаться к грохоту канонады, к трескотне ружей.

— Ваша берет! — злобно кинул он безмолвно сидящему в углу компаньону.

— Если вы против нас, так почему же не с ними? — ехидно спросил Жан.

— Сто шестьдесят тысяч штыков Кавеньяка против сорока тысяч рабочих — нечего сказать, равные шансы!

— А вы привыкли действовать только наверняка?

Глаза Маринони вспыхнули.

— Я могу рисковать своей головой, но не наследством дочки. А здесь дело пахнет и тем и другим. Побежденным пощады не будет.

— Уж не огорчает ли вас это с точки зрения судеб вашей Италии?

— Да, итальянский народ от этого может только потерять. Но, прежде чем это скажется на нем, пострадаем мы с вами.

Ленуар так резко вскочил, что сидевшая рядом с ним Бианка даже вздрогнула.

Подбежав к Маринони, брызжа слюной, Жан злобно зашипел:

— Мы с вами? Теперь я покажу вам этот масонский знак! — Он ткнул кукиш в самый нос итальянцу. — Вот, вот!.. Извольте нюхать. Мы пострадаем? Ха, ха, ха! Я хотел бы, чтобы здесь был наш маленький Кайо. Он объяснил бы вам, кто и как на этот раз должен пострадать.

— Паршивый щенок! Я не пущу его больше к себе в дом!

— Защитник порядка имеет право войти в любой дом Парижа, не спрашивая, нравится ли это хозяевам.

— Здесь хозяин — итальянец.

— Но компаньон его — француз.

Маринони в изумлении остановился:

— Француз? Давно ли вы стали французом?

— С завтрашнего дня, если это угодно будет обстоятельствам.

— Что же это за обстоятельства, позвольте узнать?

— Победа порядка!

Итальянец удивленно поднял плечи.

— Поздравляю тебя, дочка! — Он обернулся к Бианке. — С таким муженьком не пропадешь. Я тебе советую…

Он не успел договорить. Послышался удар в дверь. За нею стоял Кайо.

Вид его заставил отшатнуться даже Ленуара. Обшитое галунами кепи мобиля съехало с растрепанных рыжих кудрей. Мешковатый, не по росту, мундир был изорван и покрыт бурыми пятнами. Устало обтирая пот с осунувшегося, бледного лица, Кайо при общем молчании вошел в комнату. Походка его была нетвердой. Парень был пьян. Дойдя до кресла, он грузно упал в него и с напускной развязностью крикнул:

— Вина!..

Маринони, снова пожав плечами, отошел в дальний угол. Ленуар стал суетливо обшаривать буфет, но, заметив удивленный взгляд хозяина, смущенно обратился за помощью к Бианке.

Девушка налила стакан. Подавая его развалившемуся парню, брезгливо отдернула руку и со слезами на глазах выбежала из комнаты.

Кайо выпил и сплюнул.

— И повоевали же! — хвастливо сказал он и, заметив, что Маринони отвернулся, обратился к Ленуару: — Теперь я — за вами. Все кончено. Вы можете поглядеть…

Смущенный Ленуар не знал, как унять подмастерье.

— Сейчас, сейчас… Но удобно ли будет появиться в такое время в партикулярном платье?

— Со мной не пропадете! — пьяно рассмеялся Кайо. — Вон там припасена для вас знатная униформа. — Он толкнул сапогом брошенную на пол сумку. — Не беда, что мундирчик с покойника! Подойдет в самый раз.

Чувствуя, как краска заливает все его лицо и не глядя на Маринони, Жан торопливо схватил сумку и вышел из комнаты.

Через несколько минут, облаченный в синий капот национального гвардейца, с форменным кепи на голове, он вместе с Кайо был на улице.

Без плана и цели бродили они по городу. У Ленуара кружилась голова. Его тошнило от вида валявшихся трупов. Сад Люксембургского дворца — резиденции рабочей комиссии Альбера — был неузнаваем. Кавалерийские лошади паслись на его лужайках. Под деревьями расположился походный госпиталь со всеми своими кровавыми атрибутами. Поверх остатков разрушенного квартала Суфло виднелись разбитые ядрами стены Пантеона. Еще дальше взлетали к небу темные клубы дыма от горящего предместья Сент-Антуан.

У Ленуара дрожали колени. А его провожатый шел как ни в чем не бывало, переступая через неубранные тела, как через бревна. При этом он без умолку говорил, и Ленуар узнавал всё новые и новые, одна другой страшнее, подробности трех прошедших дней.

Обезображенные улицы Парижа служили живой иллюстрацией к рассказу рыжего подмастерья. Большинство из них уже погрузилось в кладбищенскую тишину, какая охватывает город, разрушенный врагами. Только мрачные фигуры лавочников, с ружьями в руках охранявших свои лавки, свидетельствовали о том, что жизнь здесь не умерла, — она лишь притаилась в ожидании сигнала: «Все кончено, можете торговать спокойно. Те, кто покушался на вашу собственность, утонули в крови».

Ленуар долго слонялся по улицам, послушно следуя за своим нетрезвеющим проводником. К Маринони он вернулся утомленный, но радостный. Сегодня он впервые почувствовал себя хозяином положения. Наконец-то дело принимает нужный оборот!..

Удовлетворенный новым курсом политики, Ленуар уже не обращал внимания на ворчание Маринони, предсказывавшего всяческие беды. Порядок торжествовал, а это главное! Если и дальше пойдет так же, двигатель Ленуара понадобится очень скоро — может быть, даже раньше, чем он успеет его построить.

Жан зло посмеивался над сомнениями итальянца, пока, наконец, на президентском кресле не оказался Бонапарт, этот безработный принц, который от безделья писал трактаты об упразднении бедности, а с годами превратился в старого, прожженного кутилу.

Однако торжество Ленуара было недолгим. Предсказания Маринони сбывались. Дела улучшались слишком медленно. Парижане забыли о прежнем блеске. Работа стала тяжелей, долги обременительней. Компаньонам все еще приходилось самим работать в мастерской: того, что удавалось выколотить из рабочих, не хватало даже на покрытие процентов по долгам, на налоги и самые насущные расходы.

Владельцы мастерской вновь ощутили на себе тяжелую пяту банка и биржевиков. Жизнь опять поворачивалась вспять. На компаньонов надвигался призрак крупного фабриканта.

При таких обстоятельствах владельцы заведения на улице Рокетт вступили в эпоху Второй империи.

В их делах наступило затишье.

6

Жан все еще не решался сделать предложение Бианке. Его смущали тяжелые материальные обстоятельства, в которых оказалось дело.

А бедная девушка, не зная, что на уме у молодого человека, начинала подумывать о том, не ошиблась ли она. Пересиливая себя, она стала не так часто видеться с Жаном. Если прежде ни одна воскресная прогулка не проходила без его участия, то теперь Бианка зачастую уходила одна. Бывало даже так, что, засидевшись за своими бумагами, Жан забывал про свидание и, вместо того чтобы идти об руку по аллее парка с молодой подругой, сидел за столом, роясь в книгах.

Жан внимательно изучал истрепанные листы старых газет и журналов, сверяя их со справками, собранными через нотариусов со всех концов Европы. Его не смущало даже то, что часть этого материала была на чужих языках. Со словарями в руках разбирал он замысловатую немецкую готику и трудно выговариваемые английские слова.

Однажды, отбросив в сторону словари, Ленуар радостно стукнул кулаками по столу:

— Неужели и теперь они его не используют? Этого не может быть! Я сумею доказать им выгоду этого дела.

И он принялся усердно писать. Теперь уже всякий заглянувший в его записи понял бы, над чем он работает.

Валявшиеся на столе и на полу книги, газеты, вырезки и справки представляли собой не что иное, как материалы к истории двигателя, работающего на топливе, сжигаемом внутри цилиндра. Ленуар вел нечто вроде дневника своих изысканий. Он писал:

«Мои ожидания оправдались. Не могло случиться так, чтобы не была подхвачена потомками идея Папена о двигателе, в котором тепло, выделяемое топливом, должно быть использовано без посредствующего тела — водяного пара, применяемого в современной нам поршневой паровой машине. Такие идеи не погибают.

Книга бакалавра Дюльби де ля Фоша о Папене натолкнула меня на мысль порыться в архивах. В том или ином виде они должны были отразить мысль преемников идеи Папена. И действительно, очень скоро я обнаружил, что в Англии, Франции и даже в отсталых странах — Италии и Германии — идея сжигания топлива внутри рабочего цилиндра двигателя пустила ростки. Один за другим появляются изобретатели, предлагающие свои конструкции такого «двигателя внутреннего сгорания».

Немало времени отняли поиски подходящего топлива. Здесь были: водород, водяной газ, болотный газ, пары различных горючих жидкостей. Но наиболее удачными все же оказались попытки применения светильного газа. Жан писал:

«Предположение, сделанное мною в «Холостом парижанине» тем вечером, когда меня сочли за сумасшедшего, не только оказалось верным, но, к сожалению, и не очень новым: светильный газ — действительно тот самый вид горючего, которого не хватало Папену…»

Далее следовали подробные выписки из патентов, справок и описаний двигателей:

«1. Первым, кто изобрел и построил действующую газовую машину, был англичанин Джон Барбер в 1791 году. Ряд обстоятельств способствовал успеху его изобретения. Благодаря Уатту, Ньюкомену и Смитону механики получили богатый опыт от паровой машины. Мастера научились с большой точностью изготовлять детали, зачастую изобретая для их обработки даже специальный инструмент высокого качества. Все это дало возможность англичанину Барберу составить его проект.

Барбер предлагал извлекать газ для его машины из угля, дерева, нефти или иного какого-нибудь вещества, нагреваемого в реторте.

4. Значительный интерес, на мой взгляд, представляет машина, изобретенная позже англичанином Робертом Стритом. Он взял на нее патент в 1794 году. Горючее взрывалось в цилиндре и силою своего расширения толкало поршень. Газ получался путем впрыскивания паров терпентина или керосина внутрь цилиндра и испарения их там.

7. В 1799 году француз Филипп Лебон выправил два патента на газовый двигатель. Строго говоря, первый патент содержал скорее изложение процесса производства светильного газа из угля, чем описание собственно машины. Во втором Лебон предлагал использовать этот газ для приведения в движение машины, по устройству весьма схожей с обыкновенной паровой машиной. Воспламенение происходило поочередно по обеим сторонам поршня. К сожалению, машина Лебона требовала такой точной выработки частей, что машиностроители не могли с этим справиться. Впрочем, если бы этот инженер не был убит в 1804 году, он, быть может, и добился бы успеха. Его способности, по-видимому, были достаточны, чтобы преодолеть величайшие трудности».

В этом месте на полях рукописи Ленуар сделал еще и пометку, подчеркнутую красным:

«Для меня остается неясным, в какой мере целесообразно сжимание горючего газа и воздуха перед его сжиганием. Усложнение машины получается значительное, а будет ли работа машины лучше, неизвестно».

Далее следовали записи:

«9. В 1820 году некто Р. В. Сесиль из Кембриджа прочел в собрании членов Кембриджского философского общества доклад, озаглавленный: «Применение водорода к производству двигательной силы в машинах, сописанием двигательной машины, которая приводится в действие давлением атмосферы и разрежением, образуемым сжиганием водорода и атмосферного воздуха». В этом докладе описывалась построенная Сесилем машина. По утверждению автора, он добился в ней совершенно правильного чередования вспышек в цилиндре при шестидесяти круговращениях в минуту…

10. У Лебона было много последователей, особенно во Франции. Но следующее изобретение практически осуществленной машины принадлежит опять-таки англичанину Сэмюэлю Броуну, запатентовавшему две разные модели ее в 1823 и 1826 годах. Его машина была первой, которая работала в Лондоне, используя давление атмосферы в качестве двигательной силы…

По-видимому, Броун был столь же отличным коммерсантом, как и инженером. Ему удалось образовать промышленную компанию, взявшуюся за постройку его машин для трех надобностей: перекачивания воды, приведения в движение механических экипажей и лодок.

13. Вот и тот год, когда я пришел в Париж, — 1838. Опять англичанин — Вильям Барнетт. Он трижды патентовал свою двигательную машину. Эта машина содержит столько новых деталей, что ее, по-моему, нельзя не рассматривать как новый этап в развитии двигателей подобного рода».

Здесь снова была сделана пометка на полях:

«Опять та же ошибка, уже совершенная ранее Лебоном: Барнетт усложнил конструкцию ради предварительного сжатия смеси? Что оно дает? Эти вопросы для меня неясны…

29. Последним по счету документом, который мне удалось достать, является сообщение об американском докторе Дрэке, выставившем свой двигатель в Филадельфии в 1843 году. Машина его поистине замечательна. Я никак не мог предполагать, что по ту сторону океана существуют люди, способные к столь продуманному изобретательству.

В горизонтальной машине Дрэка употреблялся обычный светильный газ, смешанный с девятью или десятью объемами воздуха. В дальнейшем машина переделывалась и работала даже на керосине…

Прежде чем приступить к самостоятельной работе, мне совершенно необходимо разобраться в наследстве, полученном от предшественников. Из наследства, несомненно, можно извлечь пользу. Но для этого необходимо его прежде всего как следует изучить».

7

Дело оказывалось труднее, чем сначала думал Ленуар. Хотя идее двигателя внутреннего сгорания было уже более ста лет, техника только еще подходила к разработке этой замечательной мысли. Самые первые робкие поиски изобретателей лишь начинали оформляться в движущийся металл.

То, что было сделано Папеном, — это не просто изобретение. Это — открытие! Была открыта новая область техники, но сами открыватели не знали, как ее использовать. После этого Лебон, Броун, Барнетт, Дрэк и другие искали основные формы машин. Они продолжали опыты. Они доказали несостоятельность ряда конструкций. И им принадлежит честь изобретения некоторых деталей двигателя, которые были не только пригодны для будущей машины Ленуара, но имели шансы перейти и к его потомкам. Строго говоря, были уже найдены все основные части новой машины: цилиндр, поршень, передача к валу, механизмы, подача горючего и газораспределение… Наконец, полностью оправдал себя выбор наиболее пригодного для того времени топлива — светильного газа. Значит, оставалось одно: так скомпоновать детали, чтобы они заставили машину работать. Иными словами, двигатель внутреннего сгорания — в данном случае газовый двигатель — уже был изобретен; оставалось, собрав воедино распыленные по патентам части, сделать его работоспособным.

Но таков уж закон жизни — изобретателем считается не тот, кто нашел наиболее совершенные формы деталей, а тот, кто сумел собрать из этих деталей крепкую, способную работать машину и пустил ее в ход.

Ленуар хотел, чтобы честь этой заслуги была приписана историей именно ему. Ленуар очень много лет жизни потратил на то, чтобы теоретически обосновать свой замысел. Он хотел исследовать процесс сгорания… Но он даже не приблизился к сути вопроса, оказавшегося столь сложным, что ему оставалось одно: раз и навсегда отказаться от попытки делать какие-либо теоретические изыскания и расчеты.

Выбирая путь создания конструкции, Ленуар решительно отверг тип атмосферических двигателей вроде того, какой создал Папен, а за ним Броун и другие. Ленуару казалось нерациональным использовать огромное давление, какое могут развивать горящие газы, только для холостого поднятия поршня и заставлять двигатель совершать полезную работу лишь под действием сравнительно ничтожного давления атмосферного воздуха. Гораздо целесообразнее было бы заставить работать на себя газ.

Это и определило тип мотора.

Пока Ленуар сидел над чертежами, проектируя одну деталь за другой, к нему продолжали приходить письма из нотариальных контор со справками о патентах, выбранных в разных странах изобретателями моторов внутреннего сгорания. Ленуар старательно изучал и эти материалы, подшивая их к реестру изобретений. Таким образом, список пополнился описанием двигателей Адора, Джонсона, Робинсона, Рейнольдса, Роджера, Бультона и Уэбба, Ньютона, Барзанти-Матеуччи и других.

Довольно много времени посвятил Ленуар обдумыванию того, следует ли сжимать смесь перед ее зажиганием. Но ни Лебон, ни другие ученые, использовавшие в своих двигателях такое сжатие, не оставили этому объяснений. С другой стороны, усложнение механизма, связанное с таким нововведением, было неизбежно.

Ленуар настойчиво искал более простое решение вопроса о сжатии, но, не найдя его, с легким сердцем отбросил в сторону всю проблему. Так же, как и его предшественники, он решил, что машина будет отлично работать и без сжатия. Стоит придать цилиндру нужные размеры, и тот же эффект будет достигнут при значительно большей конструктивной простоте.

Однако, чем больше задач казались Ленуару решенными, тем больше трудностей возникало перед ним. Удастся ли осуществить машину на практике? На этот вопрос он и сам себе не решался ответите.

А время шло. Бианке Маринони уже исполнилось двадцать четыре года, и, по мнению отца, ей давным-давно пора было замуж. Старый Ипполит не упускал случая подтрунить над безнадежными вздохами своей дочери, в душе удивляясь ее постоянству и привязанности.

— Послушай, коза, — говорил он Бианке, — ты сделаешься седой сплетницей, прежде чем твой кавалер вспомнит о своих намерениях. Да и что ты в нем нашла в конце концов? Еще несколько лет, и он станет рыхлым толстяком; ему всего тридцать лет, а голова его скоро будет голой, как колено. Не понимаю, что ты в нем нашла…

Это правда — Ленуар стал необычайно быстро толстеть, а голова его хоть и не была еще голой, однако же мало походила на прежнюю, с буйными, густыми кудрями.

Но, конечно, вовсе не это заставляло итальянца серьезно задумываться о своем будущем зяте — не это и не то даже, что этот чудак Жан, по правде сказать, до смешного медлителен во всем, что касается его личной жизни! В конце концов это дело детей! Раз им нравится столько времени играть в прятки — пускай!

Совсем другое обстоятельство заставляло старика все чаще возвращаться к этой теме.

Дела быстро поправлялись. Правительство Наполеона III делало все, что можно, для оживления промышленной жизни Франции. С развитием торговли росли и фабрики. Из Азии, из Африки приходили новые виды промышленного сырья, требовавшие переработки. Производства росли, возникали новые отрасли индустрии. Большие фабрики и мелкие мастерские настойчиво требовали все новых и новых машин. Наряду с быстро растущим ввозом интенсивно развивалось производство внутри страны.

«Машиностроительное заведение Маринони» не отставало от века. Пришлось расширить литейную и кузницу. Помещение в доме № 115 по улице Рокетт стало тесным. Работы было по горло… А компаньон Ленуар по-прежнему мало интересовался заведением, занимаясь своими «секретными» делами. И это куда больше, чем все остальное, расстраивало старика.

Наконец, появилось еще одно соображение, заставившее Маринони поставить вопрос ребром. Дело в том, что некто Бреваль, давнишний знакомый Маринони, вот уже несколько лет довольно успешно строил маленькие паровые машины вертикального типа — такие компактные и простые, что они получили распространение среди мелких промышленников даже за пределами Парижа. Дела Бреваля шли в гору. К тому же человек этот хоть и был много моложе старика Маринони, однако же вовсе не походил на мальчишку. Инженер! По крайней мере, он знает, чего хочет, и с ним можно говорить серьезно!

И вот этот-то Бреваль предложил Маринони, войдя с ним в компанию, переоборудовать их заведения: пускай здесь, у итальянца, выделываются части к паровым машинам, а в мастерской Бреваля производится их сборка. Со временем, быть может, целесообразно будет слить оба предприятия и найти подходящее местечко для постройки большой фабрики, однако зачем забегать вперед…

Но это еще было не все. Побывав несколько раз в доме у Маринони и познакомившись с Бианкой, Бреваль стал заходить все чаще. Он не упускал случая сопутствовать девушке в воскресных прогулках вместо занятого своими делами Ленуара. Частенько вечерами инженер подъезжал к дому в наемном экипаже и предлагал использовать будто случайно доставшиеся ему билеты в театр или на какой-нибудь общественный бал. А вскоре он дал старику понять серьезность своих намерений, упомянув и о выгоде от слияния их предприятий и семейств под единой вывеской «Бреваль — Маринони».

Ипполит понимал заманчивость этой перспективы. Но Бианка?! Ах, как нелюбезна она бывает с будущим компаньоном! Она находит в нем тысячу недостатков: усы тараканьи; живот делает его похожим на раздувшуюся жабу; ноги коротки и кривы, как лапы паука. Все кажется ей противным в этом претенденте!..

И все же Маринони не терял надежды. Тем более, что Ленуар почти совсем исчез из жизни их семейства: каждый день после работы он уходил из мастерской и не появлялся в доме итальянца до следующего утра. Он совершенно не стремился разделить общество Бианки.

Конечно, девушка замечала все это. Но она продолжала отважно отбивать атаки рыжего Бреваля. А когда наконец узнала, чем занят Жан, то готова была простить ему невнимательность и ждать его сколько угодно.

Однако господин Бреваль вовсе не желал ждать. В конце концов дело решает отец. А чувства?.. Но ведь и они могут прийти со временем!..

Инженер начистоту объяснился с итальянцем. Ипполит без особых размышлений принял двойное предложение фабриканта и стал его открытым союзником. Нет, он вовсе не был врагом Ленуара! Но ведь молодой человек сошел с пути, который вел к счастью Бианки. Вот почему Маринони сбросил Жана со счетов — и как зятя, и как надежного компаньона!

Теперь надо было повести решительное наступление на Бианку.

Старик пустил в ход весь свой родительский авторитет. Он требовал от дочери немедленного решения. Он доказывал, что речь идет об их общей судьбе. В один день с заключением брачного контракта должно было состояться и подписание договора, закрепляющего за членами фирмы «Бреваль — Маринони» равные права в производстве усовершенствованных паровых машин Бреваля.

Бианка ходила заплаканная, а Ленуар по-прежнему ничего не замечал. Ночная работа над чертежами сделала его вялым, рассеянным.

Гордость не позволяла девушке рассказать Жану, что происходит в доме, и в то же время, понимая, что ее упорство может разрушить все планы и надежды старика отца, она готова была сдаться. Маринони же был так уверен в своем успехе, что уже заранее прекратил прием мелких заказов и подготовлял мастерские для производства частей к машинам Бреваля.

Однако в последний момент, когда господин Бреваль уже прибыл к воскресному завтраку с букетом и тортом, Бианка вдруг поняла: ничто не может быть решено без участия Жана. И она отказалась принять расфранченного инженера.

Вечером тайно от отца Бианка пошла к Ленуару.

8

Накануне посещения Бианки Жан закончил чертежи задуманной им новой машины и теперь сидел, проверяя их. Когда в дверях появилась девушка, Жан поднялся в изумлении. Он увидел ее распухшие от слез веки, и в испуге бросился к ней.

Бианка не выдержала и, разразившись рыданиями, упала к нему на руки.

Через час оба они сидели за столом. Жан объяснял Бианке устройство своей машины.

— Короче говоря, Бреваль с его чайником будет, как пескарь, проглочен новой машиной фирмы «Ленуар и компания»! — закончил он.

— А вдруг вы в чем-нибудь ошибаетесь, Жан?

— Все так же верно, как то, что я больше не позволю себе быть в отношении вас черствой скотиной, какой был до сих пор. Мы втроем — вы, машина и я — вступаем в новую жизнь. Вся мелкая промышленность Франции будет у наших ног.

— Но быть с отцом?

— Фабрика Маринони получит исключительное право постройки машин Ленуара для всей Европы.

— Хорошо, если отцу это дело покажется таким же верным, как вам, — с сомнением покачала головой Бианка.

— О, выгоды слишком очевидны, чтобы раздумывать! — уверенно заявил Жан. — Я же сказал вам, что французская промышленность будет у наших ног…

Однако старика Маринони не захватили планы Ленуара. Откуда вдруг такой изобретатель? Подумаешь, Жан Ленуар выдумал новый двигатель! Серьезные люди занимаются паровыми машинами, а он, видите ли, начисто их отрицает!

— Нет, это дело не для меня. Я слишком стар, чтобы идти на подобные аферы, — заявил Маринони. — Машина господина Бреваля — совсем другое дело. Тут все ясно, имеется опыт, есть верный круг клиентов, можно с уверенностью смотреть в будущее.

Одним словом, заманчивое предложение Ленуара стать единственным поставщиком его новой машины не прельстило Маринони. А когда итальянец рассказал об этом деле Бревалю, рыжий инженер расхохотался.

— Эта Америка давно открыта! — сказал он старику. — Подобные опыты проделывались не раз, но никто еще не мог доказать преимуществ такого двигателя перед испытанным другом человечества — паровой машиной. Все это вздор. Я берусь доказать устами самых авторитетных экспертов, что проект Ленуара не выдерживает никакой критики.

В маленькой гостиной Маринони сошлись две враждебные партии: старик Маринони и Бреваль, с одной стороны, Ленуар и Бианка — с другой.

После долгого спора Ипполит наотрез отказался от постройки машины Ленуара.

Бианка Гневно поднялась:

— Вам должно быть стыдно, отец! Если вы выкидываете нашу машину на улицу, мы сами найдем для нее строителя. Только не сердитесь, когда наша машина, как пескаря, проглотит вашего нового компаньона вместе с его чайником. Тогда приходите к нам, мы примем вас в компанию.

— Мадемуазель, вы великолепны! — насмешливо сказал Бреваль. — Прошу только иметь в виду, что ни один фабрикант Парижа не согласится участвовать в вашей афере. Об этом позабочусь я! И надеюсь, что в этом деле не потерплю неудачи, какую потерпел в другом.

Бреваль привел свою угрозу в исполнение. Все хлопоты Ленуара оказались напрасными. Ни один фабрикант не соглашался взяться за его дело. Ленуар был близок к отчаянию. Но Бианка не сдавалась. С необычайной настойчивостью она пробовала один выход за другим. А когда все, что можно, было уже испробовано, она высказала мысль, что целесообразнее отправиться в Англию и предложить патент английским фирмам, имеющим большой опыт в машиностроении.

Ленуар решил ехать.

24 января 1860 года Бианка проводила мужа на Северный вокзал. Она не побоялась остаться одна в дни, кажущиеся всякой матери самыми страшными, — в дни первой болезни трехмесячного Батиста-Ипполита Ленуара.

Стояли отвратительные зимние дни. Над каналом лил проливной дождь. Ленуару, на поездку которого были собраны последние деньги, приходилось довольствоваться местом на палубе. Он сидел, сжавшись под зонтом, и через люк наблюдал за работой пароходной машины.

Это было страшное сооружение. Похожий на огромную наковальню крейцкопф медленно ползал взад и вперед за штоком. Невероятных размеров шатун не спеша вращал массивный вал.

Машина была старая. Ее износившиеся части издавали неприятный лязг. Чудовище работало из последних сил, с хрипом и скрежетом. Машинисты суетились, обильно поливая металл темным соусом масла.

Жан сидел под зонтом и думал об удивительном прогрессе человеческой мысли. Ведь если бы Джеймсу Уатту показали такую машину, он всплеснул бы руками от удивления и назвал бы ее венцом инженерного искусства. А вот механик Ленуар удивляется другому — допотопным формам конструкции.

А кочегарка! В нее страшно заглянуть. Там все закопчено: котел, стены, люди. По бархатной черни копоти пляшут дьявольские блики от раскаленной топки. Кочегары — вот кто скажет когда-нибудь спасибо Жану Ленуару за избавление от каторжного труда. Впрочем, не в кочегарах дело. Ведь они ничего не могут! Они не могут даже избавить Ленуара от необходимости дрожать на палубе под ударами косого дождя и порывами ветра. Это могут другие люди — те, чьи кошельки обладают магической силой раскрывать двери кают первого класса.

Англия приняла Жана неприветливо. Путешествие из Дувра в Лондон было утомительным; дешевая гостиница на окраине делового города — холодной и неуютной.

Волокита в департаменте патентов обрекла Ленуара на две недели ожидания. Деньги уходили. Жан обедал раз в два дня. Используя свободное время, он обегал десятки контор в Сити.

Не было ни одного предпринимателя, кто согласился бы хоть обсудить его проект!

По их словам, английская промышленность удовлетворена паровой машиной. Английские машины стяжали себе славу и применяются всюду — от России до Америки. Англичане не склонны тратить время и деньги на рискованные опыты с новыми идеями. Они подождут, пока Франция сама испытает такого рода изобретение, раз уж оно сделано французом. Экономия топлива? Бог не обидел Англию углем! Англичанам пока не приходится задумываться над лишним фунтом угля.

Ленуар готов был бросить все и уехать домой, когда в лондонской конторе ридингских железоделательных заводов натолкнулся наконец на тень интереса к своей машине.

Чертежи были внимательно рассмотрены. Совещания длились несколько дней.

В день, когда должно было быть вынесено решение, Ленуар явился в контору бледный, едва держась на ногах от бессонницы и недоедания. Его встретили необычайно любезно. Он воспрянул духом и смело вошел к директору.

Решение дирекции ридингских заводов гласило:

«Компания предлагает господину Ленуару самому построить, первый двигатель и доставить его для испытания в Ридинг. После того компания будет иметь честь вынести суждение о целесообразности приобретения английского патента господина Ленуара».

Вот и все. С этим Ленуар мог возвращаться во Францию.

Но возвращаться было не на что. Ленуар истратил последние два шиллинга на свежую рубашку, чтобы не стыдно было прийти в контору. А теперь он не мог даже явиться в гостиницу: нечем было оплатить последние дни постоя.

С чертежами под мышкой уныло плелся Ленуар по улицам. Его внимание привлекла вывеска часовщика. Жан предложил мастеру свои часы — свадебный подарок Бианки.

— Двенадцать шиллингов, сэр, не больше, — сказал часовщик.

— Давайте… Этого могло хватить только на одно — или на оплату проезда до Дувра, или на переезд через пролив.

Ленуар рассудил правильно: до Дувра можно дойти пешком, Ламанш же пересечь пешком невозможно.

В этот же день он, не заходя в гостиницу, покинул Лондон. Выйдя из города, он вырезал себе палку, привязал к ней чертежи и перекинул их через плечо. Второй раз шел пешком в Париж Жан Ленуар, но теперь он уже ни о чем не мечтал.

Косые струи дождя, гонимые холодным февральским ветром, били ему в лицо…

Бианка с нетерпением ждала мужа. Не получая от него известий, она теряла голову. На ум приходили самые страшные мысли. Не в силах выдержать неизвестности, она решила ехать в Лондон.

На рассвете 1 марта с маленьким саквояжем в руке Бианка поспешно спускалась по лестнице. Оставалось всего два часа до отхода поезда. Бианка торопилась. Нервы были так натянуты, что она едва не расплакалась, глядя, как заспанная консьержка возится с ключом. Всегда такая внимательная и деликатная, на этот раз Бианка даже не извинилась перед незнакомцем, которого толкнула распахнутой дверью.

Человек, сидевший на ступеньке, получив удар в спину, упал на тротуар лицом вниз. Увидев Бианку, он попытался приподняться, что-то сказать, но, видимо, сил его не хватило.

Бианка так торопилась, что даже не взглянула на несчастного. Через мгновение она исчезла в сумерках. А незнакомец продолжал лежать у ступеней ее дома.

Консьержка приотворила дверь и поднесла свечу к его бледному лицу:

— О, да ведь это же господин Ленуар!..

9

Бианка вернулась с пути по каблограмме Ипполита Маринони.

Кто за кем должен был теперь ухаживать: Бианка за мужем, которого она нашла еще в постели, или он за ней, едва живой от пережитых потрясений?

Старый итальянец тоже совершенно растерялся. Он увидел, что его союз с Бревалем грозит дочери неисчислимыми бедами. Но идти на попятный было поздно. Договор с рыжим инженером был подписан. Мастерская работала полным ходом, изготовляя части для паровых машин. У Ипполита не было возможности прийти на помощь Жану, не нарушив договора с новым компаньоном.

Выход был найден Бианкой: Жан поступит в заведение Маринони в качестве рабочего. Это откроет ему доступ в мастерские, и он сам будет наблюдать за изготовлением частей своей машины — их можно будет делать тайком, под видом заказов Бреваля.

Служащие Маринони не без злорадного удивления поглядывали на бывшего компаньона, попавшего в положение рабочего и лезшего, по-видимому, из кожи, чтобы добиться повышения. В самом деле, ни один самый исправный служака не мог бы теперь сравниться в исполнительности с Ленуаром. По утрам он ожидал у ворот прихода сторожа, а вечерами сам относил ключи от мастерских на квартиру хозяину.

Впрочем, последнее не совсем верно. Старый итальянец лишь для вида покидал заведение вместе с рабочими. Вскоре он возвращался и становился к станку рядом с зятем. По мере того как подвигалась работа над газовым двигателем и старый механик изучал его систему, для него становилось все более ясным, что такая машина должна работать.

В один из вечеров, не дождавшись мужа, Бианка отправилась на улицу Рокетт и застала обоих мужчин за тщательным изучением чертежей машины. На верстаке были разложены листы — плод долголетней работы Жана. Он объяснял Маринони:

— Мой двигатель состоит из цилиндра, окруженного двойными стенками. Эти двойные стенки необходимы для того, чтобы между ними протекала вода, охлаждающая цилиндр. Температура, образующаяся при сгорании газовой смеси, очень высока, и цилиндр быстро раскалится. Чтобы он не перестал работать, стенки его нужно охлаждать постоянно циркулирующей водой. В цилиндр через специальные золотники поступают и смешиваются в нем газ и воздух. Сгорание газов вызывает их расширение. Давление продуктов сгорания очень велико, и они с силой гонят поршень. На валу насажен большой маховик. Этот маховик силой своей инерции должен придавать движению вала плавность. Цилиндр двойного действия, и взрывы в нем происходят по очереди с двух сторон поршня…

Маринони внимательно слушал зятя. Он по нескольку раз рассматривал каждый чертеж, возвращался к тем или иным деталям и наконец решительно заявил:

— Вот что я тебе скажу, сударь мой: машина работать будет. Но, по мне, она уж очень мала. Я бы сделал ее больше.

— Цилиндр уже отлит. Остается его обработка, — возразил Ленуар.

— Ну, ну, — неопределенно буркнул Ипполит.

По дороге домой старик все еще обдумывал устройство двигателя. На прощание он сказал:

— Я виноват перед твоей машиной и постараюсь хоть частично исправить свою ошибку. Собственно говоря, я должен был бы взять на себя ее постройку. Но я сделал бы ее больше. Мой цилиндр был бы вдвое вместительней. Да, это, по-моему, необходимо, раз мы хотим, чтобы машина приносила пользу.

Ленуар увел старика к себе. Разговор затянулся до поздней ночи.

Кончилось тем, что Маринони решил не откладывая приступить к изготовлению на собственный риск частей для второй машины — большего размера. После того как старик решился на постройку газовой машины зятя, работы пошли ускоренным темпом.

Друзья действовали втихомолку, скрывая свою работу от Бреваля. Сборка машины производилась в дальнем сарае, в самом углу двора. Старая, полуразрушенная постройка не могла привлечь внимания инженера.

Так удалось довести машину до полной готовности.

В вечер, когда решено было сделать первую пробу, Бианка появилась перед сараем с сыном на руках.

Приготовления были закончены. Ленуар и Маринони взялись за маховик и осторожно повернули его, ожидая взрыва. Но маховое колесо сделало оборот, а вспышки не было. Поршень совершил полный ход в обе стороны. Порции газа и воздуха были засосаны по обе стороны поршня и выброшены из цилиндра несгоревшими. Но в тот самый момент, когда друзья уже готовы были бросить колесо, оно вдруг вырвалось из рук и судорожно повернулось на полоборота. Потом задержалось, будто в раздумье, и медленно двинулось, перетягивая мотыль через мертвую точку; снова рванулось и стало плавно вращаться. Оглушительных взрывов, которых ждали, не последовало. Машина работала почти без шума.

Машина работала!..

Ленуар прислонился к стене. От непомерного волнения у него дрожали ноги. Во всем теле чувствовалась сладкая слабость, будто он впадал в забытье.

А двигатель работал…

Маринони сердито окликнул зятя: нужно было смазывать машину — ведь она не имела никаких приспособлений для автоматической смазки.

Коснувшись цилиндра, Ленуар обжег руку: «рубашка» была раскалена. Вода вытекала из нее, дымясь туманом пара. Значит, охлаждение было недостаточным. Да и масло проникало в цилиндр в недостаточном количестве.

Через несколько минут в цилиндре послышался неприятный звон, потом скрежет. Машина, громко хлопнув несколько раз, остановилась. Раскаленный поршень заел…

Ну, на сегодня довольно! Машина пошла, и больше пока ничего не требуется. О мелких неполадках речь будет завтра. Сегодня вся семья торжествует, победу — плод многолетней работы механика Ленуара!..

Жан чувствовал себя победителем. «Фабриканты еще не раз скажут мне спасибо», — то и дело мелькало в его сознании.

Взяв на руки маленького Батиста, Ленуар пошел к воротам, следом за женой. И вдруг в темноте двора он увидел, что кто-то загораживает им дорогу. Послышался испуганный крик Бианки. Подбежав, Ленуар узнал Бреваля.

— Я хочу знать, что делают посторонние люди на дворе моей фабрики! — крикнул инженер.

— Эта фабрика принадлежит моему отцу! — не менее резко заявила Бианка.

Инженер не отступил:

— Мы — хозяева этого двора в равной степени. Господин Маринони, не дадите ли вы объяснение тому, что здесь происходит?

— Я хозяйничаю в моем заведении, сударь, — сказал Маринони.

Бреваль, по-видимому, давно уже понявший, что́ здесь делается, пришел в ярость.

— Я не позволю себя обкрадывать! — кричал он. — Вы нечестный компаньон, сударь! Иностранцы слишком много начинают себе позволять в нашей стране! Люксембуржец и итальянец чувствуют себя здесь как дома и распоряжаются моим карманом, как своим. Это моя фабрика! Это мой двор! Здесь стоят мои станки! Здесь могут делаться части только к моим машинам! Только я могу давать заказы этой фабрике! Признаете ли вы, господин Маринони, что самым бессовестным образом нарушили наш договор?

Старик молча пожал плечами. Рыжий инженер прохрипел:

— Вы хотите, чтобы я предъявил свои доказательства? Отлично, вы получите их!

И он торжественно удалился.

Маринони и Ленуар с женой тоже ушли, обсуждая происшествие. Теперь, когда машина заработала, им уже не страшны были угрозы инженера.

Однако на следующее же утро, едва Маринони завернул за угол улицы Рокетт, он увидел неладное. На дворе фабрики царило необычайное оживление.

Судебный пристав опечатывал сарай, где стояла машина Ленуара. Бреваль торжествующе расхаживал по двору, обмахиваясь шляпой. Его усы задорно топорщились, клоки рыжих волос торчали вокруг лысины. Инженер вспотел от возбуждения, несмотря на октябрь.

Рассуждения его были таковы: Маринони нарушил договор, допустив изготовление на фабрике чужой машины. Это бесспорно. Значит, также бесспорно и то, что Маринони должен уплатить ему, Бревалю, неустойку. Бреваль отлично знал, что денег у Маринони нет, поэтому он потребовал наложения ареста на имущество фабрики и в первую голову опечатал сарай с машиной Ленуара.

Все усилия Маринони и Ленуара освободить машину из-под ареста ни к чему не привели. Бреваль был неумолим. Он требовал немедленной уплаты неустойки.

Получив исполнительный лист, он приказал пустить в ход кувалды и тут же продал машину Ленуара как металлический лом, даже не дав себе труда разобрать ее на части.

10

Поскольку руки Маринони были теперь развязаны, он и Ленуар решили немедленно собирать вторую машину — ту, над которой Ипполит уже работал. Эта машина должна была стать официальным образцом. На ней предполагали продемонстрировать все преимущества нового двигателя, пока еще принимаемые на веру даже теми, кто его строил.

Стоял конец декабря, когда машину удалось доставить в зал Консерватории ремесел. Официальные испытания должны были быть произведены под руководством знаменитого профессора Треска́.

Ученый решил со всей тщательностью испытать попавшую к нему машину. Он был предубежден против нее: вот уже несколько дней подряд к нему являлись виднейшие фабриканты паровых машин. Они настойчиво говорили о гибельных последствиях, какие для французской промышленности могло бы иметь благоприятное заключение об изобретении люксембургского механика. Треска был осведомлен не только о полной технической неподготовленности изобретателя, но и о том, что Ленуар не француз; что во времена июльской монархии он был привлечен к ответственности за самовольную организацию рабочих товариществ…

Было сделано все возможное, чтобы настроить ученого против машины и ее изобретателя.

Испытания длились два дня. Они происходили в присутствии целой толпы фабрикантов, изготовляющих паровые машины. Эти промышленники не спускали глаз с нового двигателя и злорадствовали при малейшей заминке. Однако, как ни стремились экспериментаторы и зрители провалить машину, Треска вынужден был признать, что работает она ничуть не хуже известных публике паровых двигателей. Может быть, он сказал бы о ней и больше, но его сковывало присутствие французских промышленников.

Маринони и Ленуар делали друг перед другом вид, что удовлетворены испытаниями. Долго ни один не признавался другому в том, что результаты кажутся им плачевными. «Не хуже паровой машины»… Только-то и всего?..

Наконец они уговорились, что наряду с исполнением трех первых заказов, полученных фабрикой, будут деятельно готовить к испытанию еще одну машину с диаметром цилиндра и ходом поршня значительно большими, чем у первой.

В начале марта новая машина была собрана и пущена в ход. Вскоре она, как и ее предшественница, оказалась в зале Консерватории ремесел.

На этот раз опыт производился в сравнительно спокойной обстановке, и Треска больше внимания уделил его научной подготовке.

Сделав свой вывод о технической стороне вопроса, Треска заявил, что потребители должны сами судить о своих выгодах и в зависимости от этого пользоваться паровым либо газовым двигателем.

От такого заключения Ленуар поник головой. Маринони ничего не сказал зятю, но в душе проклял день, когда нелегкая попутала его променять верную машину Бреваля на изобретение Жана. За какое же производство теперь лучше всего приняться, чтобы поправить дела? Сейчас не могло быть сомнений, что им не видать новых заказов. Мало того, даже немногочисленные прежние сделки скорее всего будут аннулированы.

К удивлению компаньонов, их мрачные предчувствия не оправдались. Неэкономичность не убила в глазах мелких предпринимателей преимуществ новой машины. Уже одно то, что ее можно было ставить где угодно, не привлекая внимания полиции дымом из котельной, решало вопрос в пользу двигателя системы «Ленуар и К°».

Заказы, полученные до испытаний, не были аннулированы, и каждую неделю поступали всё новые и новые — их едва успевали выполнять.

Вскоре слух о машине, работавшей, в общем, довольно исправно, не производившей шума и не требовавшей особого ухода, проник даже за границы Франции. Поступил запрос из Англии. Ридингские заводчики упрекали господина Ленуара в том, что он забыл их любезный прием и до сих пор не выразил желания передать им свой английский патент.

Приехавший из Лондона технический директор компании не сразу узнал в лысом толстяке того человека, которого несколько лет назад он выпроводил из своей лондонской конторы. Директору не понравился этот уверенный в себе коренастый француз, с которым пришлось вести переговоры совсем в ином тоне, нежели тот, на какой по старой памяти настроились было англичане.

Ленуар действительно хотел многого. Он решил, что наступило время реванша. На выставку 1862 года он послал свою четырехсильную машину и был совершенно уверен в ее успехе — настолько уверен, что даже не позаботился предварительно выяснить, с какими конкурентами ему придется там встретиться. Он вообще перестал следить за рынком в своей области.

И все же эпоха работала на него: выставка прошла отлично.

Очень легко досталась Жану и другая победа — на Парижской выставке 1864 года.

К этому времени в одной только Франции в ходу было уже более трехсот его двигателей. Кроме того, они строились, хотя и не так активно, в Англии.

Ленуар пожинал плоды успеха. Победу своей машины он рассматривал как свою собственную победу, как признание гениальности, преодолевшей условия времени и препятствия, воздвигаемые врагами. Он искренне удивился бы, услышав от кого-либо, что он, Ленуар, не более как орудие в руках своего сословия — мелких промышленников, мелких фабрикантов, разбогатевших мастеров, мещан, желающих пустить свои средства в новый вид оборота — в индустрию.

Частица сил эпохи, сил революционного подъема, вызывающего к жизни новые идеи во всех областях творчества, — маленькая частица всего этого досталась и гарсону Жану Ленуару. Он использовал ее, эту силу, так, как подсказывал ему здравый смысл, как подсказывали те самые господа фабриканты, которым он подносил вечерний стаканчик грошового вина.

И такова была сила этой идеи, рожденной эпохой подъема нации, что, сколько бы ни сопротивлялись ей реакционные силы — в самой промышленности, в администрации и где угодно, в пределах Франции или за границей, — она не могла не победить.

11

Инженер Морелль, директор и железнодорожный акционер, не торопился. Прищурив глаза и смакуя каждый глоток, он допивал послеобеденный кофе.

То ли от горячего напитка, то ли от самой конституции господина Морелля затылок его был похож на розовый животик откормленного поросенка. Над складками шеи щетинились серебристые волоски.

Инженер Морелль считался испытанным бойцом на биржевой арене. Он привык чувствовать свое превосходство над мелкотой, и это давно перестало смущать его. Наверное, именно поэтому он не слишком спешил сейчас к ожидавшим в приемной посетителям, хотя они и были приглашены по весьма важному делу: господин Морелль узнал, что фабрикант газовых машин с улицы Рокетт, Жан-Этьен Ленуар, является не кем иным, как сыном его родной сестры, бывшей замужем за каким-то люксембургским купцом.

Инженер Морелль полагал, что, пользуясь этой родственной связью, он сможет неплохо обделать подвернувшееся дельце с неким изобретателем, по фамилии Миллион.

Миллион был автором нового типа газового двигателя, существенно отличающегося от других. По предположениям изобретателя, новый двигатель будет в несколько раз экономичнее нынешних.

Соображения, на которых Миллион основывался, принадлежали ученому Бо де Роша и сводились, в основном, к следующему: повышение качеств двигателя внутреннего сгорания должно идти в первую очередь по пути повышения степени предварительного сжатия рабочей смеси в цилиндре.

Причиной крайней неэкономичности газовых машин Ленуара, по мнению Бо де Роша, является отсутствие в них предварительного сжатия рабочей смеси, неполное расширение газов и большие потери тепла, уходящего сквозь стенки цилиндра. Бо де Роша утверждал, что его предложение не касается самой сути вопроса и содержит в себе лишь секрет экономичности газовой машины. Степень использования работоспособности газов зависит от величины начального давления рабочей смеси. А это давление может быть достигнуто лишь сжиманием смеси перед ее воспламенением. Таким образом, в цилиндре двигателя последовательными ходами поршня должен осуществляться следующий цикл:

1. Всасывание рабочей смеси из газа и воздуха.

2. Сжатие газа и воздуха в самом цилиндре.

3. Воспламенение смеси в мертвой точке с последующим сгоранием и расширением.

4. Выталкивание продуктов сгорания из цилиндра.

Бо де Роша ссылался на мнение какого-то капитана Карно, о котором инженер Морелль никогда и не слышал. Впрочем, Морелль был далек от мысли вдаваться в обсуждение всех этих специальных подробностей. С него было достаточно и того, что предложение Миллиона, если удастся претворить его в жизнь и извлечь из него хоть часть выгод, о которых говорил и Бо де Роша, сулит немалые доходы. Можно будет создать даже специальную компанию для эксплуатации патента.

Однако прежде всего надо построить несколько пробных машин.

И вот Морелль решил адресоваться к своему случайно обнаруженному родственнику.

Один из посетителей, ожидавших Морелля в приемной — маленький, щуплый человек с головой, похожей на грецкий орех, — и был инженером Миллионом. Старый потертый фрак сидел на нем мешком, несвежие панталоны пузырились на коленях.

Рядом с ним не просто сидел, а восседал человек крепкого сложения, с высоко поднятой головой, увенчанной зачесанной назад седеющей шевелюрой. На его живом подвижном лице то и дело появлялась улыбка. Это был Бо де Роша — идеолог и теоретик предложенного Миллионом нововведения.

Посетители не возлагали особых надежд на нынешнее свидание. Они — и в особенности Бо де Роша — отлично сознавали, что их предложение не является не только достаточно ясным для современников, но скорее всего покажется вздорным, ненужным, способным лишь усложнить и без того неважно работающие двигатели. У них уже был достаточно печальный опыт, и теперь оба рассчитывали только на случай.

Когда Морелль покончил наконец со своим кофе, все трое сели в коляску и отправились на улицу Рокетт.

Ленуар увидел гостей еще из окна конторы, когда они шли двором. Двоих он не знал вовсе, но, приглядевшись к третьему — тучному старику, важно выступавшему во главе группы, — узнал того, кто тридцать лет назад «облагодетельствовал» его двумя пятифранковиками, высланными через лакея.

С неприязнью смотрел Ленуар, как этот старик брезгливо ступает лакированными ботинками по заваленному железным ломом двору. И вдруг к горлу Жана подступил клубок ненависти. Позвав конторщика, он подвел его к окну и сказал:

— Видите вон того важного старика? Если он будет спрашивать меня, передайте ему эти два наполеондора и скажите: «Господин Жан-Этьен Ленуар, сын Лауры Мадлен Ленуар-Морелль, возвращает свой долг с наросшими на него процентами и просит больше не справляться о его здоровье». Вы запомнили?

Стоя у окна, он наблюдал за сценой во дворе. Однако ожидаемого эффекта не получилось. Инженер Морелль недоуменно пожал плечами и бросил наполеондоры конторщику со словами:

— Возьмите их в знак сострадания, что вам приходится служить у сумасшедшего.

Миллион поник головой — рушились его надежды. А Бо де Роша от души расхохотался. Он был фаталистом и не мог сердиться на судьбу. Сам же по себе случай его весьма позабавил.

Ленуар, стоя у окна, кусал губы. Сегодня он хотел взять еще один реванш — ничего не вышло!

Конечно, если бы Морелль помнил об обстоятельствах своего первого знакомства с племянником, вряд ли он пришел бы сюда; точно так же и Ленуар не стал бы думать о сведении мелочных счетов со своим дядюшкой, если бы знал, зачем старик привел сюда этих инженеров. Но почем мог он знать?.. Мог ли он полагать, что отказ от разговора с весельчаком Бо де Роша навсегда закроет для него перспективу закрепить за своей машиной положение единственного практически применимого двигателя.

Не знал Ленуар и того, что, отклонив предложение, с которым пришли к нему эти трое, он на четверть века отдаляет победу человека над двигателем внутреннего сгорания.

12

К тому времени, когда в результате тупой и недальновидной политики Наполеона III над Францией разразилась гроза франко-прусской войны с ее естественными результатами — падением Меца и катастрофой Седана, — Маринони превратился уже в старика. Он почти совсем отстранился от дел. Теперь его любимым занятием были прогулки с внуком по дорожкам парижских парков.

Руководство фабрикой перешло к Ленуару. Давно мечтавший о том, чтобы сделаться единственным хозяином предприятия, Жан не стал бы сетовать на создавшееся положение, но Маринони начал вдруг совершать поступки, которые, с точки зрения Ленуара, были попросту безрассудны. А виноват был во всем он сам, Ленуар. И он проклинал теперь день, когда, желая отвлечь тестя от фабрики, толкнул его на дружбу с легкомысленным соседом по квартире — фотографом Феликсом Турнашоном. Этот фотограф оказался вовсе не тем, за кого принимал его Ленуар. Собственно говоря, Турнашон давно уже и не был фотографом. Писатель, художник, изобретатель, известный в Париже под псевдонимом Надара, он увлекался аэронавтикой. К тому времени, когда Маринони познакомился с Надаром, тот был уже опытным воздухоплавателем.

Темперамент автора «Манифеста о воздушном передвижении» и его энтузиазм заражали всех, кто с ним сталкивался. В обширном фотографическом ателье Надара старыйитальянец встречался с наиболее выдающимися воздухоплавателями и конструкторами. Понтон д’Амекур и де ла Ландель — строители парового аэронефа, академик Бабинэ, молодой пилот Дюруоф были здесь частыми гостями. При всяком посещении Парижа сюда забегали старики Годар — Эдмон и Фанфан, не говоря уже о молодых Годарах — братьях Евгении, Луи, Огюсте и Жюле, и о смелых дамах-воздухоплавательницах Фанни и Эжени Годар.

В этом обществе все были проникнуты восторгом овладения новой стихией.

И вот экспансивный Маринони, несмотря на свои годы, зажил новой жизнью. Столкнувшись у Надара с инженером Дюпюи де Ломом, строителем большого управляемого аэростата, старик понял, что перед ним открывается еще одно, невиданное поле деятельности.

Дюпюи де Лом предполагал применить для вращения огромного пропеллера своего воздушного корабля силу человеческих мускулов. Маринони заявил, что это вздор. Газовый двигатель — вот что должно быть поставлено на дирижабль для вращения вала пропеллера! Старик готов был уже заняться этим делом.

Но тут осада Парижа нарушила все планы кружка «фотографического ателье».

Дирижабль Дюпюи де Лома и аэронеф д’Амекура были забыты. Со всем пылом патриота, со всем темпераментом южанина Надар взялся за организацию воздухоплавательной почты. Немедленно были организованы три воздухоплавательные станции: на площади Сен-Пьер, на площади Италии и площади Вожирар.

23 сентября первый аэростат «Нептун» поднялся с площади Сен-Пьер, ведомый смелым молодым аэронавтом Жюлем Дюруофом.

Орлеанский и Северный вокзалы превратились в воздухоплавательные эллинги. Под их стеклянными шатрами на перекрывших рельсы помостах полосатыми пузырями вздувались спешно изготовляемые аэростаты. Братья Годар, Ион, Доруа, организаторы этих импровизированных баллонных фабрик, метались по Парижу в поисках шелка. Шелк сделался самой дефицитной тканью в городе. Почтовое ведомство покупало его в таком же неограниченном количестве, как интендантство холст для солдатского белья.

Закупкой материалов, постройкой и снаряжением аэростатов, подготовкой полетов, разработкой методов воздушной почты — всем этим руководил «неистовый фотограф» Феликс Надар. Его видели всюду — в эллингах и на станциях, в баллонных мастерских и на газовом заводе. И всюду, куда бы ни пришел Надар, он наталкивался на Маринони. То старый итальянец работал механиком в эллинге, то прилаживал корзину к аэростату, готовящемуся вылететь с очередной почтой с площади Вожирар, то ползал на коленках по площади Сен-Пьер на Монмартре, проверяя разостланную аэростатную сеть.

Ленуар, обрадовавшийся было своей полной самостоятельности, начинал сетовать на энергию тестя. Откуда брались у старого итальянца силы? Ведь он давно заявил Ленуару, что уходит на покой! А ведь, может быть, именно из-за него, Маринони, фабрика на улице Рокетт стояла без работы? Не мог же, право, Ленуар один успеть всюду: и наблюдать за производством, и отыскивать заказы… К тому же раздобыть в осажденном Париже заказчика становилось так же трудно, как поймать форель в стоячем пруду.

Промышленная и торговая жизнь города замерла. Владельцы мастерских и магазинов — те, кто был постарше и побогаче, — целыми днями просиживали у запертых дверей своих заведений, напялив кепи национального гвардейца и поставив ружье между колен. А кто был помоложе и не так боялся за свои опустевшие лавки, те вместе с переплетчиками, башмачниками, художниками, студентами и рабочими с ружьями в руках защищали форты Парижа от прусских атак.

Нет, такой воинственный Париж решительно не устраивал Ленуара. Он даже мечтал о том, чтобы пруссаки вошли в город. Что, право, за странность! Настоящие крепости с регулярными гарнизонами, под командой лучших генералов империи, пали; сам император был пойман, как крыса, в ловушке Седана. Так почему же победители не решаются единым ударом захватить Париж — это гнездо упрямых безумцев?! Но ничего… Разумные люди заставят этот город сдаться. Не ждать же, пока население начнет умирать с голоду!

Однако надежд на такой исход оставалось все меньше и меньше.

Утром 7 октября Ленуар сам видел, как с площади Сен-Пьер поднялся аэростат «Арман Барбэ». Он уносил на себе неугомонного трибуна Гамбетту, собирающегося поднять все провинции на защиту Франции.

С раздражением смотрел Жан на своего старенького тестя, который, стоя под корзиной плавно подымающегося аэростата, неистово размахивал порыжевшей шляпой. В истрепанном сюртучке и в стоптанных штиблетах фабрикант Маринони смахивал теперь на мастерового. Ленуар стыдился своего тестя и ненавидел его.

Так, в борьбе с нерадивым компаньоном, прошла зима. Дела шли все хуже. К январю, когда наконец героическое сопротивление парижан было сломлено и правительство капитулировало перед Бисмарком, у Ленуара созрело решение — покинуть город. Он готов был сделать это немедленно, но оставался нерешенным вопрос о фабрике. Бросить ее на руки сторожа? Жан решился бы на это, если бы не ненавистный тесть. Старик способен на любое безумство. Ради какой-нибудь вздорной воздухоплавательной идеи он может растащить предприятие по кусочкам! Единственный выход — продать фабрику. Но о какой продаже можно говорить в городе, стоящем накануне катастрофы, еще более ужасной, чем вторжение иноземцев?!

Всякому было ясно, что, как только немцы очистят Париж, его единственным хозяином станет национальная гвардия. А больше половины батальонов национальной гвардии укомплектовано рабочими. Какая жизнь предстоит городу? Какие испытания ждут благонамеренных буржуа? Ленуар бледнел при одной мысли об этих перспективах. Бежать! Бежать куда угодно!

Но фабрика?..

В один из январских дней Ленуар вернулся домой особенно взволнованный. Это было, когда немцы, сдерживаемые молчаливо отступающими батальонами неразоруженной национальной гвардии, занимали часть Парижа между Сеной и площадью Согласия и между улицей Сент-Онорэ и авеню Терн.

— Мы должны покинуть город, — сказал Ленуар жене. — Нет надежды на то, что порядок будет восстановлен. Париж сходит с ума, а Тьер, как старая баба, топчется на месте.

— Если хочешь порядка, — вмешался старый итальянец, — бери ружье!

— Я не могу идти в Версаль, оставив вас в руках черни, — уклончиво ответил Ленуар.

Маринони покачал головой:

— Ты не понял, сынок. Я говорю — в ряды национальной гвардии.

— Опять за свое: интересы Италии…

— Нет, речь идет о Франции. Твой долг — драться с ее врагами!

— Мои враги — парижане.

— Разве ты не француз больше?

Ленуар на минуту смешался.

— Я решил вернуться в подданство своей родины — Люксембурга.

— Но твоя настоящая родина — Франция, точнее — Париж. Его ты и обязан защищать.

— Настоящая Франция — с Тьером. Франция не хочет больше революций!

— Ах, конечно! Она хочет пруссаков! — со злой иронией воскликнул старик. — Но ведь, если не произойдет революции и твоего Тьера не повесят, порядки во Франции будут наводить прусские кирасиры.

— Кто угодно, лишь бы не парижские предместья! Я готов с букетом в руках встретить пруссаков. Порядок остается порядком, кто бы его ни наводил.

— Но за этот порядок французы будут расплачиваться кровью!

— Не французы, а рабочие. Так пусть лучше Франция платит их кровью, нежели моими деньгами!

— Ты, верно, воображаешь, что немецкие купцы не возьмут с тебя втрое больше того, во что обошлось воинственное путешествие их генералов.

— С купцами мы сумеем договориться, — упрямо сказал Ленуар.

— Жизнь не жалует дураков, но иногда прощает им скудоумие. Предателей же она не прощает никогда! — презрительно бросил старик и повернулся к Жану спиной, давая понять, что больше им не о чем беседовать.

Ленуар едва сдержался, чтобы не наброситься на тестя с бранью.

— Стариковские бредни! — проворчал он. — Я повторяю: мы покидаем Париж! Я не желаю оставаться с этой сволочью… — Тут он осекся и резко переменил тон: в комнату вошел Ярослав Домбровский, чертежник с фабрики.

— Все сделано, — обратился поляк к Маринони. — Теперь вы можете надевать красную рубашку…

Старик вскочил и стал взволнованно трясти руку поляка.

— Друг! Настоящий друг! Дочка, наконец-то я — гарибальдиец! — радостно крикнул он Бианке. — Завтра же приходи с Батистом на ученье красных рубашек. Вы увидите, что я еще совсем молодец!

Старик развеселился. Он схватил за руку внука и принялся маршировать по комнате:

— Дочка, сыграй! Сыграй-ка нашу песню!

Услышав звуки «Марсельезы», он окончательно растрогался и со слезами на глазах обнял улыбающегося Домбровского:

— Вы великий человек! Такие люди, как вы, должны руководить, а не подчиняться. Когда нам понадобятся свои генералы, вы станете первым из них. Итальянские патриоты будут гордиться тем, что ими командует такой поляк. Братство свобод связано кровью. Ею же мы свяжем и нашу дружбу.

Выслушав эту пышную речь старика, поляк спокойно сказал:

— Вы ближе к правде, чем думаете. Недалек день, когда каждый из нас действительно должен будет кровью доказать свой патриотизм. Нам будет дорог каждый лишний стрелок. — Домбровский протянул Маринони руку. — Итак, до завтра.

— Нет, нет! — засуетился старик. — Я сейчас же иду с вами. Нужно позаботиться об экипировке.

Ленуар с явной неприязнью наблюдал эту сцену.

— Постыдитесь, Домбровский, — презрительно процедил он сквозь зубы. — Метр Маринони впадает в детство, и ваша обязанность охладить его запоздалый пыл, а не подстрекать старика на безумство.

— Ах, вот как! — воскликнул итальянец. — Бороться за свободу — безумство?! Отлично, мы покажем вам, слишком разумным, чего стоят итальянские и польские патриоты! Ты хочешь покинуть Париж? Скатертью дорога!

— Что вы хотите делать, папа? — подбежала к старику испуганная Бианка.

— Пускай я окажусь плохим стрелком, но руки старого мастера всегда пригодятся революции. Мы организуем воздухоплавательную станцию гарибальдийцев. Не так ли, Домбровский?

— Вы не сделаете этого! — гневно крикнул Ленуар.

— Мы сделаем не только это! Слушайте, Домбровский, все, что есть на фабрике моего, передаю в фонд гарибальдийцев.

— Не смеете! Я хозяин! — крикнул, бледнея, Ленуар.

Домбровский усмехнулся и не спеша накинул свое зеленое пальто. Его плечи стали сразу необыкновенно широкими, весь он сделался каким-то большим, внушительным.

Это мгновенное преображение почему-то особенно разозлило Ленуара. Неожиданно для самого себя он широко распахнул двери и визгливо крикнул Домбровскому:

— Вон отсюда!

13

Ленуар метался по Парижу в поисках покупателя на фабрику. Он предлагал в придачу к фабрике даже свои патенты. Он готов был на все, лишь бы сохранить хоть часть своего благосостояния. Но покупателей не было. Оставалось бросить фабрику на произвол судьбы, или, вернее, на произвол Маринони, явно сошедшего с пути благоразумия.

Страх перед надвигающимися событиями гнал Ленуара из Парижа, а жадность удерживала на месте. Два месяца прошли в метаниях, но колебаться дольше было невозможно. Ленуар ясно понял это 18 марта, после неудачной попытки Тьера захватить на Монмартре артиллерию национальной гвардии. Этот день открыл карты реакционеров. Пролетарский Париж взялся за оружие.

— Война Версалю! — раздавалось на улицах.

И война Версалю, где под защитой штыков железного канцлера скрывался со своей кликой Тьер, была объявлена.

В вечер этого памятного дня у Маринони собрались гости. Здесь был выгнанный Ленуаром чертежник Домбровский; здесь был бывший слесарь Даррак; наконец, здесь был недавно вернувшийся в Париж молодой воздухоплаватель Дюруоф. Он занял место Надара, изменившего революции и бежавшего с правительством Тьера. Дюруоф принял на себя руководство воздухоплаванием революционного Парижа.

Сейчас гости и хозяин совещались о том, как организовать производство баллонов в эллингах, покинутых владельцами, как заставить торговцев дать шелк, нужный для оболочек.

В комнату то и дело входили какие-то незнакомые Ленуару люди. Тут были французы, итальянцы, поляки, русские. Они без приглашения усаживались в кресла, сорили табаком, чадили трубками, пачкали пол грязными сапогами и кричали, кричали так громко и бесцеремонно, что в соседней комнате проснулся юный Батист.

Глядя на гостей и слушая их разговоры, Ленуар наконец понял, что медлить нельзя. Страх перед нашествием этих людей пересилил в нем жадность. Ночью, когда гости Маринони разошлись, Ленуар потихоньку набросил халат, разбудил жену и, стараясь ступать так, чтобы не разбудить старого итальянца, вышел с нею на двор.

Было тихо, лишь вдали изредка разрывалась дробь ружейного залпа или бухала пушка. В этих разрозненных звуках войны еще чувствовалась нерешительность: ни одна из сторон не знала, как развернутся события, и потому не начинала настоящего сражения.

Несмотря на тишину, охватившую Париж, Ленуару слышались тысячи угрожающих шумов. В затаившейся ярости рабочих батальонов ему чудилась та же толпа, что валила мимо ворот фабрики в феврале сорок восьмого года. И он похолодел, ощутив страх, пережитый в те ночи на этом же дворе.

— И ты, ты вместе с твоим отцом виновата в происходящем! — зло прошипел он Бианке. — Ты помнишь, как явилась сюда за оружием для проклятых бунтовщиков? Ты и теперь готова помогать старому безумцу! Но я не позволю употребить мое добро на пользу революции.

Охваченный злобой, Жан не видел того, что сейчас перед ним была не юная, экспансивная девушка, раздающая рабочим старые пистолеты итальянского патриота, а заспанная, равнодушная к политике и испуганная яростью мужа немолодая женщина.

Ленуар насильно втащил Бианку в помещение фабрики. Он дал ей в руки фонарь и, схватив большой молоток, принялся яростными ударами разрушать все, что было вокруг. Он бил по станкам, разламывал верстаки, сворачивал тиски. Несколькими тяжелыми ударами по полкам он исковеркал тонкие инструменты и, покончив с оборудованием, побежал на склад готовых машин. От удара по массивной станине двигателя переломилась ручка молотка. Ленуар схватил лежащий на полу шатун и, с трудом взмахнув им, раздробил цилиндр машины. От напряжения на лбу его вздулись жилы, пот выступил на лысине. Но, не чувствуя усталости, он снова и снова взмахивал тяжелым шатуном.

Бианка, как безвольный лунатик, ходила следом за мужем, высоко держа фонарь. На ее лице не отражалось никакой мысли.

14

Сборы были закончены в один день. Домашний скарб громоздился на крыше дилижанса. И уже можно было бы ехать, если бы не разногласия между пассажирами. Одни нетерпеливо стремились в сторону Версаля; другие, более осторожные, пытались доказать необдуманность подобного намерения. Они готовы были объехать вокруг всего Парижа, лишь бы не встречаться с отрядами национальных гвардейцев.

— Милые мои! Объятия вымытого прусского лейтенанта я предпочитаю поцелую обовшивевшего национального гвардейца! С голода он может откусить мне нос, — игриво заявила из угла кареты толстая пассажирка.

Шутка не встретила отклика, и поездка началась при довольно мрачном настроении путешественников. Все они так же, как и супруги Ленуар, спешили избавиться от ужасов войны и революции, они воображали, что стоит выбраться за линию арьергардов прусского обложения, как все будет позади. Счастливцы, занявшие места около окон, то и дело дышали на стекла. Им хотелось еще разок взглянуть на страшные, ставшие неузнаваемыми улицы и площади Парижа.

Ленуар, который в случае необходимости любил вспомнить о своем нефранцузском происхождении, в душе все же оставался коренным парижанином. Не без грусти покидал он город, где испытал трудности продвижения к первым ступеням лестницы благополучия и где начала восходить его звезда. Ах, как жестоко и как неожиданно прервалось это восхождение! Чувство сожаления смешивалось в душе Ленуара с каким-то облегчением — ведь Жан сбрасывал с себя сейчас страхи, связанные с невзгодами и опасностями сидения в городе, где бушуют сотни тысяч восставших рабочих.

Даже сейчас, переступая порог Парижа, Ленуар не без страха поглядывал на сновавших повсюду людей в синих капотах. Его коробили оборванные фланелевые балахоны солдат национальной гвардии, сабо, заменявшие большинству башмаки, грязное тряпье, намотанное вместо гамаш, мешковатые, плохо пригнанные мундиры офицеров с потускневшим шитьем позументов.

Хмурые взгляды солдат провожали карету.

Когда наконец миновали Орлеанские ворота, Ленуар облегченно вздохнул. Ему уже рисовался уют гостиницы в Лонжюмо, где решено было сделать первый привал. Но вдруг карета резко остановилась. По сторонам дороги послышались резкие окрики:

— Стой! Кто едет? Пропуск!

Это был пикет, выставленный гарнизоном форта Монруж. Ленуар испуганно глянул в тусклое окошко, но, увидев голубые воротники и красные погоны матросов, успокоился. Значит, храбрые моряки контр-адмирала Потюо еще держат в своих руках вверенные им южные форты.

Ленуар вышел из кареты и, любезно раскланявшись с унтер-офицером, предъявил пропуск. Этой бумагой он предусмотрительно запасся в штабе адмирала Ля Ронсьер ле Нури, начальствовавшего над всеми моряками парижского гарнизона.

Унтер-офицер повертел бумагу и передал ее одному из матросов:

— Глянь-ка, Жаклен, в чем тут дело! Я что-то не разберу.

Молодой матрос бегло просмотрел пропуск и, усмехнувшись, вернул его Ленуару:

— Не годится, гражданин. — И, обратившись к своему начальнику, добавил: — От старого мамелюка…

— Поворачивай оглобли! — крикнул унтер-офицер кучеру и для убедительности ткнул прикладом в бок кареты.

— Пропуск выдан в штабе адмирала, — решительно заявил Ленуар. — Адмирал — ваш начальник, и вы обязаны нас пропустить!

— Он мне не начальник, эта старая швабра. Дай настоящий пропуск, и мы тебя пропустим.

— Чей же пропуск вам нужен?

— Комитета национальной гвардии — и ничей больше!

Ленуар готов был сдаться, когда из кареты выскочила Бианка.

— Господин офицер, — обратилась она к унтер-офицеру, — мы иностранцы и не слишком хорошо разбираемся в ваших порядках. Я очень прошу не задерживать нас. — При этом она дружески коснулась рукава матросской куртки.

Унтер растерялся:

— Иностранцы? Гм… гм… Жаклен, ты как думаешь?

— Плохая примета, дядя Мишо, — сумрачно ответил Жаклен. — Бегут крысы с нашего корабля.

— Я тебя о деле спрашиваю! — рассердился унтер. — Как пограмотнее сделать это дело? А ты про крыс каких-то… — И вдруг свирепо крикнул кучеру: — Трогай!

Ленуар поспешно втолкнул Бианку в экипаж, и они покатили дальше. С холодной дрожью в спине слушал Жан, как матросы набросились на старого унтера, упрекая его в том, что он пропустил карету.

— Если уж не вернул, так хоть заложниками бы их оставил! — кричал молодой Жаклен. — Верь мне, старик, они бы нам еще очень пригодились!

Высунувшись в окошко, Ленуар схватил кучера за локоть:

— Гоните, стегайте ваших кляч!..

По мере того как карета удалялась от Парижа, обстановка становилась все больше похожей на ту, какую путники привыкли видеть во французской провинции. Только сейчас в деревнях около каждого дома вместо его хозяина возился здоровый детина с русой или рыжей бородой, в распахнутом синем мундире и в форменных штанах, заправленных в непривычные для французского глаза высокие сапоги. Это были прусские солдаты. Распределенные на постой по деревням, они, как у себя дома, занимались хозяйственными работами, помогая крестьянкам, мужья которых находились в рядах французской армии.

В середине дня дилижанс застрял у перекрестка. Пассажиры вышли. Дорога была запружена странным войском, состоящим в большинстве из французских солдат в полном обмундировании и снаряжении, но без ружей. Впереди взводов шагали французские командиры, а рядом с ними ехали немецкие офицеры в сопровождении нескольких немецких же улан.

Удивительной процессии, казалось, не будет конца. Это были французские войска, возвращающиеся из прусского плена. Формально война еще не была окончена, но Бисмарк охотно возвращал правительству Тьера остатки армии Наполеона III со всеми ее офицерами и генералами. Даже больше: «железный канцлер» торопился с этим делом — он знал, что без армии правительство Третьей республики бессильно справиться с революционной Францией.

Заботливо препровождаемые прусскими офицерами и эмиссарами правительства Третьей республики, войска форсированным маршем шли в обход Парижа, прямо к Версалю.

15

К вечеру достигли Узуэ, маленького городка недалеко от границы расположения немецких войск. Здесь тоже на всем лежала печать недавних военных действий. Часто попадались отряды прусской пехоты. Улицы и площадь были заняты обозами и артиллерийскими парками. Все говорило о сосредоточении корпусов фон дер Танна, ограждавших главные немецкие силы от угрозы луарских армий Гамбетты.

Гостиница в Узуэ была занята офицерами эскадрона прусских кирасир. Путникам с трудом удалось получить одну комнату, и с общего согласия ее предоставили супругам Ленуар: все-таки иностранцы!.. Остальные пассажиры разбрелись по частным квартирам.

Пребывание в Узуэ несколько затянулось. Впереди, ближе к Орлеану, было неспокойно. Немецкий комендант запретил пассажирам приближаться к линии передовых частей.

Приходилось сидеть в скучном городке.

Скука была действительно смертная, особенно вечерами, когда не разрешалось даже выходить на улицы. Бианка с удовольствием посидела бы в зале гостиницы, но Жан избегал туда спускаться. Ему неприятно было встречаться с пруссаками, которые проводили там большую часть своего досуга. Все, как один, блондины, здоровяки, эти кирасирские фендрики, лейтенанты, ротмистры, не стесняясь, гремели палашами и топали высоченными ботфортами, как в манеже. Кирасиры много пили. Зал утопал в клубах синего дыма от фарфоровых трубок, огромных, как чайные чашки. Кирасиры кричали, словно на военном учении. От их смеха и песен дрожали стены гостиницы.

Несчастного Жана бросали в дрожь взрывы хохота, долетавшие снизу до его мансарды. Для него было истинной мукой сойти вниз поужинать. Выбирая для этого редкие минуты, когда в зале бывало поменьше офицеров, Жан выходил туда, крепко держа за локоть Бианку. Он уже заметил, что молодые офицеры, не обращавшие на него ни малейшего внимания, откровенно посматривают на красивую итальянку. И от этих взглядов ему делалось не по себе. Бог знает, чего можно ждать от победителей!..

Сегодня, на счастье Ленуара, эскадрон был в поле. В зале сидел какой-то одинокий ротмистр — коренастый блондин с пушистыми усами. Небрежно кивнув в ответ на робкий поклон Жана, он внимательно оглядел Бианку.

Жан поспешно заказал ужин и глотал куски, едва прожевывая, лишь бы поскорее убраться к себе. Хорошо еще, что этот ротмистр один!

А офицер между тем все пристальней и чаще поглядывал на Бианку. Потом, подозвав слугу, он что-то сказал ему. Слуга подбежал к столу Ленуара:

— Господин офицер просит разрешения пересесть за ваш стол.

Жан побледнел. Но что он мог сделать? Он встал, с самым любезным видом раскланялся и тихонько бросил, Бианке:

— Поднимись к себе… сейчас же…

Но ротмистр уже подходил. Заметив движение Бианки, он спросил, но таким тоном, каким, скорее, отдают приказание:

— Разве гнедиге фрау будет шокирована обществом кирасира его величества?

— О-о, господин офицер! — поднял плечи Ленуар.

Бианка села, не выказывая при этом ни малейшего неудовольствия.

Разговор клеился плохо, пока кирасир не узнал о том, что его собеседник едет из Парижа. Он стал жадно расспрашивать о подробностях парижской жизни, а когда Жан случайно упомянул об аэростатах, отправлявшихся из Парижа, молодой офицер совсем преобразился. К удовольствию Жана, он как будто даже забыл про Бианку.

— Расскажите, расскажите! Меня это очень занимает, — оживленно сказал кирасир.

Ленуар добросовестно старался восстановить в памяти все детали снаряжения, все подробности обстановки полетов.

— Их успехи случайны! — воскликнул немец. — У нас склонны приписывать успех французских шаров каким-то методам аэронавтики. Но я убежден, что это не так. То, что парижанам удалось так удачно наладить отправку почты и даже людей, — не больше чем случайность. Конечно, здесь играют свою роль смелость и искусство аэронавтов — с этим я не спорю! — но ничто не может сделать управляемой бочку, лишенную руля и ветрил. Ну, скажите, как вы заставите свободный баллон держать направление на север, если ветер несет его на юг? Глупости, милостивый государь! Есть только один способ сделать аэростат управляемым: поставить на него машину и движитель. Только тогда воздушный корабль будет послушен рулю.

— Инженер Дюпюи де Лом строит управляемый корабль… — начал было Ленуар.

Но ротмистр не дал ему договорить.

— То, что делает ваш Дюпюи де Лом, не стоит выеденного яйца! — прервал он. — Только совершенный идиот может надеяться извлечь нужную ему мощность из восьми гребцов…

По мере того как офицер говорил, лицо его оживлялось. Ленуар увидел, что у молодого кирасира необычайно живые и внимательные глаза, а под солдатским загаром — тонкие черты умного лица. Жан готов был даже признать, что высокий чистый лоб офицера мало похож на череп дикого гунна. Странно! Едва только речь зашла об аэронавтике, как этот офицер утратил сходство со своими однополчанами. И откуда у него познания в столь новом деле?..

А офицер, видимо, увлекся. Он говорил о мало понятных Ленуару подробностях конструкции воздушного корабля и, когда увидел, что француз его плохо слушает, стал обращаться преимущественно к его красивой жене. А она просто не сводила глаз с увлекшегося оратора.

Отхлебывая большими глотками вино, раскрасневшийся от возбуждения немец говорил:

— К сожалению, у нас до сих пор не понимают того значения, какое аэронавтика может иметь для армии. Я говорю не о нынешних шарах. Настоящий воздушный корабль должен быть построен по тому же принципу, как и всякое судно, — он должен быть прежде всего жестким и иметь форму, способствующую преодолению сопротивления среды. Легкий металл дает нам возможность справиться с такой задачей.

Бианка, ничего не понимая в этих подробностях, как зачарованная смотрела на ровный ряд крупных белых зубов, сверкавших из-под пушистых усов ротмистра. Машинально она кивала, когда ей казалось, что офицер ищет ее поддержки. Она боялась, что он замолчит. Ей так хотелось, чтобы он продолжал говорить.

Для нее было неожиданностью, что не только маленькие, толстые, лысые люди, какими были ее отец, Бреваль и каким стал ее муж, могут рассуждать о подобных предметах. Смотрите-ка, этот офицер, этот тевтон, грубый завоеватель, лошадник, сумел чуть не усыпить ее супруга умными разговорами!

Подумав так, она вдруг от души расхохоталась и даже захлопала в ладоши:

— Вы очаровательны, мой офицер! Когда вы говорите такие умные вещи, у вас вид настоящего профессора!..

— Мадам, есть только одна область, прельщающая меня больше аэронавтики, — это красивые женщины, — склонил голову ротмистр. — И должен признаться, что эта область, как более древняя и всесторонне исследованная, приносит больше удовлетворения.

Ротмистр, кажется, вовсе перестал замечать Ленуара, потевшего от страха и бессильного гнева. Налив вина, немец протянул Бианке стакан:

— Мы выпьем с вами за успех управляемых баллонов. Рано или поздно, но я добьюсь своего: мы с вами полетим на настоящем воздушном корабле.

— Не вы первый собираетесь лететь… — тихо сказала Бианка.

— Но первым полечу именно я! — самоуверенно ответил кирасир, выпивая свое вино. — Немцы до сих пор по-настоящему не брались за это дело. Они все еще не могут понять его полезности. Жизнь еще не выдвигала перед ними этой задачи. Нам, немцам, нужно прежде всего поверить в жизненную необходимость того или иного дела, чтобы начать его делать. А тогда уже для нас не существует невозможного. Такова наша натура, мадам. Но теперь настают новые времена. Границы наших потребностей практически отодвигаются в бесконечность. Скоро не будет ничего, что не было бы нужно нашей стране, а тогда не останется и трудностей, которых не смог бы преодолеть гений нашего народа. Дело, начатое сегодня немецкими солдатами на полях Франции, придется заканчивать немецким ученым в кабинетах и немецким инженерам на фабриках. Благодаря нашему оружию строится новая Европа; благодаря нашей технике будет построен новый мир!..

Ротмистр вдруг умолк, задумался.

А Бианка, у которой от выпитого вина немного кружилась голова, снова рассмеялась:

— Вы, пожалуй, забежали слишком далеко вперед, мой офицер! Хоть я и не француженка, но я люблю Францию и верю в ее силы. Не знаю, что сделали французы в области воздухоплавания, но уверена, что если человечеству суждено когда-либо сесть на воздушный корабль, то добьются этого именно французы, и никто другой. Эта область принадлежит им. Для французов наука — искусство. В этом их сила…

— Неплохо сказано, мадам. Но я отвечу вам: для немцев искусство — наука. И в этом наша сила. Именно поэтому я так уверенно приглашаю вас совершить полет на моем воздушном корабле — в полном смысле этого слова, таком, который будет летать, куда вы прикажете, не боясь ветра и не внушая опасений за жизнь аэронавтов. Назначим это свидание, мадам, лет этак… через двадцать. Сегодня — семьдесят первый год, двадцать пятое марта. Давайте же назовем двадцать пятое марта тысяча восемьсот девяносто первого года. Место? Пусть оно будет нейтральным — на всякий случай. Мало ли что предстоит пережить нашим странам! Скажем: Боденское озеро, граница Швейцарии. Я жду вас там ровно через…

Он не успел договорить, так как в зал с криками и топотом ворвалась группа офицеров.

— О-ля-ля! Наш граф не терял здесь времени даром! Мы мокнем и трясемся в седлах, а он покоряет француженок. Фердинанд, это не по-товарищески!

— Господа! — крикнул ротмистр, стараясь покрыть своим голосом шум. — Беседа имеет чисто научный характер! Мадам отдает предпочтение французской науке. А я взял на себя смелость доказать превосходство наших знаний. Так как речь шла об аэронавтике, то мне пришлось пригласить мадам на прогулку в моем собственном воздушном корабле. Вас, господа, я приглашаю в свидетели этой прогулки двадцать пятого марта тысяча восемьсот девяносто первого года. Не скоро, не правда ли? Но мне нужно еще кое о чем подумать. Итак, за встречу, господа!

— Гип-гип-урра! Фердинанд записался в ученые! Вот они, кирасиры его величества, — знай наших! Да здравствует кирасирский аэронавт!

Зал дрожал от криков и хохота. Каски и палаши со звоном полетели на подоконники.

Трясущийся от волнения Ленуар воспользовался суматохой и, подхватив под руку жену, утащил ее наверх.

Долго ворочался он в эту ночь с боку на бок около вскрикивавшей и смеявшейся во сне Бианки. Чуть не до утра снизу доносился шум офицерской попойки.

Ни свет ни заря, едва Ленуар уснул, дом опять наполнился топотом и криками. С улицы доносился звонкий голос военной трубы. Денщики бегали по коридору, таская вьюки с офицерским добром. На площади перед гостиницей слышались ржание, стук подков, бряцание оружия, крики команды. Бианка выскочила из постели и, как была — в одном чепце и рубашке, — подбежала к окну. Эскадрон собирался. Взводы строились на площади. Вахмистры объезжали строй. Кони нетерпеливо топтались под тяжелыми всадниками. Бородатые красные лица, медные орлы на касках…

Увидев, что Бианка прильнула к стеклу, Ленуар нехотя вылез из-под одеяла и, натянув халат, подошел к ней.

Как раз в это время вестовой подал к подъезду ярко-рыжего гунтера. Конь нетерпеливо бил землю и мотал головой. Из гостиницы, не спеша натягивая тугие перчатки, вышел давешний ротмистр. Он внимательно оглядел седловку, взял у вестового поводья, уверенным движением вдел ногу в стремя и вскочил в седло.

— Этакий конюх! Тоже воздушные корабли строить собрался! — желчно пробормотал Ленуар. — Нечего смотреть, идем спать…

Но, не помня себя, Бианка толкнула оконную раму.

— Господин ротмистр, не забудьте про свидание! — закричала она, высунувшись из окна.

— Ты с ума сошла!..

Но офицер уже услышал Бианку.

— Я никогда не забываю о свиданиях с дамами! — весело крикнул он в ответ.

— Позор, какой позор! — шипел Жан.

Он сердито захлопнул окно и поспешно полез под одеяло, надвигая на уши ночной колпак: в комнате стало очень холодно.

Эскадрон построился. Раздалась команда. Четыреста подков звонко зацокали по булыжнику.

Дрожа от негодования и холода, Ленуар ворчал:

— Тевтон, настоящий дикарь! И еще говорит о какой-то науке, лошадник несчастный.

А Бианка все стояла у окна.

И вдруг Ленуар вспомнил, что вчера в конце беседы немецкий офицер подал Бианке какую-то записку, шутя заявив:

— Я привык закреплять свои обязательства документами…

Схватив со стола листок, вырванный немцем из блокнота, Жан, закипая гневом, прочел:

«25 марта 1891 года Фердинанд граф фон Цеппелин назначает прогулку по воздуху над Боденским озером».

Мелкие клочки бумаги полетели на пол. Жан забыл про холод и сон. Толстыми волосатыми ногами он топтал крошечные обрывки записки:

— Паршивый франт… сволочь!

Потом, задыхаясь от злобы, остановился, придумывая какое-нибудь новое обидное ругательство, которое могло бы задеть Бианку.

Но она продолжала стоять у окна…

16

Прошли годы. Ленуар решил навсегда остаться в Ла-Варенне, куда привело его бегство от революции.

Франкфуртский мир был давно заключен. Обязательство правительства Тьера об уплате пятимиллиардной контрибуции победителям быстро претворилось в реальную форму непосильных налогов и тягот для рабочей и земледельческой Франции. От грозной Коммуны ничего не осталось, кроме могил на Пер-Лашезе. «Законность» и «порядок» торжествовали.

2600 слесарей, медников, литейщиков,

   1600 плотников, столяров, мебельщиков,

      1500 башмачников, кожевников, шорников,

         100 конторщиков, приказчиков, чертежников,

            528 ювелиров, часовщиков, гранильщиков,

               106 учителей математики, литературы, танцев,

артисты, кучера, художники, ассенизаторы,

   студенты, гарсоны, кровельщики, портные,

      их жены,

         матери,

            сестры,

               сыновья,

                  дочери, —

все в возрасте от восьми до восьмидесяти лет, кто был на баррикадах и около баррикад;

все, кто дрался с оружием в руках,

готовил пищу бойцам,

перевязывал их раны,

оплакивал мертвых;

кто говорил о них без пены злобы,

кто думал о них, как о честных бойцах за правое дело, —

все, все, все,

все нашли возмездие по формуле Тьера: «именем закона, на основании закона, при помощи закона».

Закон буржуа, защищающих свою собственность, был суров. Он определил для коммунаров только две кары:

3000 человек — расстрелять!

10 000 — сослать в колониальную каторгу!

Самый призрак Коммуны был погребен.

Ленуар чутьем стяжателя, дрожащего за свое добро, старался проникнуть в смысл эпитафии, начертанной Гюго на стене коммунаров:

«Они обращаются к будущему со словами сострадания, а не мести».

Ленуар полагал, что ничего, кроме мести, не завещали парижским стенам француз Даррак, поляк Домбровский и, может быть, даже старый итальянский патриот Маринони.

Нет, довольно — Ленуар не вернется в Париж. Провинциальная Франция благонамеренней и патриархальней. Здесь, в тихом Ла-Варенне, он останется навсегда, здесь попытается вернуть себе утраченное благополучие.

Но благополучие заставляло себя ждать. Французская промышленность оправлялась слишком медленно. Она не могла, как прежде, быстро обновлять свое силовое хозяйство. Спрос на газовые машины был очень незначительным, и производство Жана влачило жалкое существование.

Черт побери! Маринони был, по-видимому, не так далек от истины, предсказывая, что не только рабочим придется расплачиваться своими боками за воинственную прогулку немецких генералов. «Пострадают и карманы господ-фабрикантов», — говорил старик. Так и выходило.

В добавление ко всему, уход из Франции немецких полков явился сигналом к новому нашествию: им на смену явились мирные завоеватели — немецкие купцы. Эти пасынки мирового рынка, еще не могущие по-настоящему конкурировать со старыми промышленными странами, как саранча, устремились сюда на разведку. Правда, они пока больше покупали, чем продавали. Но это никого не могло обмануть. Промышленная Европа понимала, что им нужны образцы.

Одним из первых, кто обратился к Ленуару за машиной, был австрийский немец Пауль Хенлейн. Хенлейн придирчиво осматривал и даже ощупывал каждую деталь двигателя, а когда его запустили, прислушивался к его дыханию, точно врач к биению сердца больного. Он ревниво проследил за расходом газа и наконец дошел до того, что не случалось еще ни с одним заказчиком: потребовал взвесить машину. Для такой операции сооружение оказалось слишком громоздким, но Хенлейна это не смутило: он настоял на том, чтобы двигатель разобрали и взвесили каждую его часть в отдельности. А выяснив, что в машине полторы тонны, всплеснул руками:

— О, колоссально! О том не может быть и речи. Вес нужно уменьшить по крайней мере втрое.

Этот чудак весьма удивил Ленуара.

— Какое же значение имеет вес, если машина исправно работает?

— О, вы ничего не понимаете! Разве можно поднять такую махину в воздух? Она поглотит всю подъемную силу моего корабля.

Перед Ленуаром промчалось воспоминание о «кирасирском аэронавте». Неужели так быстро? Германия уже нуждается в двигателе для управляемого аэростата?

Приходилось поверить и в это. Перед Жаном стоял не легкомысленный кавалерийский офицер, а солидный инженер. Оказалось, что он спроектировал управляемый аэростат объемом в две тысячи четыреста кубических метров. Сигарообразная оболочка должна иметь пятьдесят метров в длину и девять и две десятых метра в диаметре.

В качестве двигателя изобретатель решил применить мотор Ленуара, а как горючее — светильный газ, который наполнит оболочку аэростата.

После демонстрации модели аэростата в Майнце и изучения проекта компетентными специалистами Хенлейну удалось организовать целое акционерное общество для постройки и эксплуатации воздушных кораблей.

В глазах Ленуара деньги делали серьезным всякое предприятие, а серьезное предприятие всегда заслуживает внимания.

Ленуар занялся заказом Хенлейна.

Предстояло решить две основные задачи, поставленные заказчиком: снизить вес двигателя и уменьшить расход газа. Хенлейну был дорог каждый кубометр светильного газа, перешедшего из оболочки аэростата в цилиндр двигателя. Потеря его означала и потерю подъемной силы корабля.

Хотя Ленуар и пообещал немцу вплотную заняться этими вопросами, но сам он хорошо понимал, что второе требование невыполнимо. Он даже не представлял себе, как подойти к решению этой задачи, — ведь не случайно его двигатель стяжал себе кличку «пожирателя газа».

В конце концов Жан решил, что и это не так существенно. Если дать немцу действительно легкий и надежный мотор, он должен будет его взять. Ведь ничего иного рынок ему не предложит!

Ленуар устремил все свои усилия на понижение веса мотора. Быть может, он был первым человеком в истории двигателестроения, кто задумался над такой задачей. Ему не могли помочь ни опыт предшественников, Ни практика современников. Оставалось придумать что-то свое.

Несколько месяцев ушло на эту работу. Зато, когда новый четырехцилиндровый двигатель был собран, Ленуар и сам пришел в восторг от его изящества и легкости. Он весил всего двести тридцать три килограмма! Испытав мотор, Ленуар получил мощность в 3,6 лошадиной силы при заданных девяноста оборотах. Расход газа, к удивлению самого конструктора, понизился с прежних трех кубических метров на силу-час до двух. Это было еще более приятной неожиданностью.

Удовлетворенный полным успехом, Ленуар телеграммой вызвал Хенлейна. Он ждал, что и заказчик будет в восторге.

Каково же было его разочарование, когда выяснилось, что ни Хенлейн, ни Ленуар не предусмотрели одного обстоятельства: в полете мотор будет лишен притока свежей воды для охлаждения цилиндров. Стало быть, воду нужно взять с собой! Естественно, что запас ее должен быть как можно меньше, а достичь этого можно, лишь охлаждая воду в воздухе. Значит, при моторе должен быть установлен постоянно действующий холодильник.

Совместными усилиями Ленуар и Хенлейн сконструировали такой холодильник. Нагревавшаяся в рубашках цилиндров вода поступала в специальные трубки и, протекая по ним, охлаждалась об их стенки. Изобретатели рассудили, что при полете тепло будет уходить в атмосферу благодаря обдуванию трубок встречным воздухом.

Казалось бы, задача была решена. Однако установка холодильника утяжеляла двигатель еще на сто десять килограммов. Но и это было еще не все. К общему весу установки теперь нужно было прибавить вес семидесяти литров воды, заполняющей рубашки двигателя и трубки холодильника. Таким образом, во всей системе оказалось четыреста три килограмма! Ленуар был просто подавлен. Но, к его удивлению, Хенлейн, испытав двигатель, увез его в Брюнн, где строился аэростат….

Наступили дни ожидания — таких волнующих дней Жан не переживал, пожалуй, со времени первых испытаний Треска в Консерватории ремесел. Ленуар ждал всеевропейского признания своей конструкции. Он надеялся, что известность поможет ему не только поправить дела на земле, но завоевать и новый, еще никем не тронутый «воздушный» рынок. В печати все чаще проскальзывали известия об интересе, проявляемом публикой к аэронавтике. Из сферы фантастических бредней воздухоплавательные аппараты переходили в область реального. Быть может, именно тут и предстоит Ленуару взять реванш за все прежние потери.

Чтобы не терять времени в ожидании известий от Хенлейна, он снова занялся некоторыми историческими изысканиями, решив изучить все, что было сделано до него в области создания воздухоплавательного двигателя.

Как и во временапервых исканий, он сделался постоянным посетителем нотариальных контор. Его рабочая комната вновь стала складом старых фолиантов, разных справок, чертежей. Разбирая материалы, Ленуар тщательно систематизировал их, заносил в реестр, сопровождая краткими справками о датах и системах; собирал подробные патентные описания.

Но, к его сожалению, на этот раз сведения, какие удавалось почерпнуть, были еще более скупыми и разрозненными, чем в аналогичной работе, проведенной им много лет назад.

Ленуара поразило, как долго человечество тратило усилия на разработку проектов воздушных судов, приводящихся в движение мускулами. Ведь известно же, что лошадиная сила равняется работе в семьдесят пять килограммометров в секунду. Самая сильная лошадь может удержаться на такой мощности лишь в течение очень короткого времени. Здоровый взрослый мужчина может поначалу дать четверть лошадиной силы, а затем не более одной двенадцатой части ее. Таким образом, для того чтобы располагать устойчивой мощностью в одну лошадиную силу, нужно поместить на воздушное судно двенадцать человек. Но такой «двигатель» весил бы целую тонну!

Мотор Ленуара, построенный им для Хенлейна, заменял собою без малого пятьдесят человек. Значит, если бы не этот мотор, аэростату предстояло бы поднять мертвый вес еще в четыре тонны!..

Как же могло человечество не понять нереальности проектов с «человеческим» двигателем?!

Заинтересовавшись технической стороной дела, Ленуар не забывал знакомиться и с тем, надежная ли финансовая база подведена под современное ему воздухоплавание? К его сожалению, выяснилось, что все проекты использования аэростатов для коммерческих целей терпели крушение. Техническое несовершенство аппаратов, отсутствие веры в возможность такого решения, при котором воздушные корабли будут давать доход, вполне оправдывали сомнения в том, что новое средство передвижения имеет смысл. Все это приводило к тому, что мало охотников решалось вкладывать деньги в это дело. Ленуар был разочарован.

Оставалось военное воздухоплавание. Крупнейшие государства Европы интересовались им и создавали военные воздухоплавательные парки. Но парки эти занимались лишь свободным и привязным воздухоплаванием. Основываясь на опыте прошедших войн (главным образом франко-прусской и американской), они разрабатывали методы использования аэростатов для наблюдения за противником и фотографирования вражеских позиций издали. Работы по конструированию управляемых воздушных судов тяжелее и легче воздуха носили случайный характер. Правительства неохотно давали деньги на подобные предприятия. Изобретатели в большинстве случаев действовали на собственный риск, изредка получая деньги от меценатствующих богачей.

Оценив положение, Ленуар забросил свои исторические изыскания. Он вернулся к своей постоянной работе — постройке промышленных двигателей — и стал ожидать сообщений Хенлейна.

20 декабря 1872 года, в канун рождества, госпожа Ленуар, постаревшая и обрюзгшая, хлопотала с праздничными приготовлениями, когда почтальон подал ей письмо. Бианка с удивлением взглянула на длинный плотный конверт — она уже отвыкла получать письма.

— Посмотри-ка, Жан, нет ли здесь ошибки? Кто бы мог написать мне?

— Ошибка? Нет, почему же! Письмо адресовано тебе… Немецкая марка!

«Уж не от Хенлейна ли, — мелькнула мысль, — но почему жене?.. И что означает эта золотая корона в углу конверта?»

Он торопливо разорвал конверт, и, по мере того как читал письмо, брови его недовольно сходились, а бородка начинала нервно подрагивать.

Дочитав, он в сердцах воскликнул:

— Экий болван! Послушай, что он тебе пишет.

— Да кто же, кто?

— Твой лошадиный кавалер — этот немецкий граф…

И он прочитал вслух:

«Милостивая государыня!

От души сожалею, что во Франции, когда я имел честь и удовольствие познакомиться с вами, мне не была известна специальность вашего супруга. Лишь теперь, из сообщений о неудачных опытах Хенлейна, я узнал о тождестве господина Ленуара с известным фабрикантом газовых машин. Мне приятно просить вас передать мое расположение вашему почтенному супругу и спросить его, не сочтет ли он интересным вступить со мною в переговоры по вопросу о постройке двигателя для задуманного мною воздушного корабля. Быть может, если бы он внес некоторые улучшения, которые я ему предложу, газовая машина «Ленуар» оказалась бы полезной для воздухоплавательных целей.

Я твердо решил сдержать свое обещание. К назначенному сроку нашего свидания будет сооружен управляемый воздушный корабль, способный доставить вам удовольствие прогулки над Боденским озером.

В надежде на вашу высокую протекцию перед почтенным супругом вашим

             остаюсь покорным слугой.

Граф фон Цеппелин».

— Он еще смеет издеваться! — воскликнул Ленуар. — Нахальный лошадник! Но хотел бы я знать, о каких это неудачах Хенлейна он пишет?

Ждать разъяснение пришлось недолго. Вскоре газета принесла подробные известия о первом и последнем полете Хенлейна. Сообщалось, что дирижабль, обладающий прекрасной устойчивостью и управляемостью, благополучно поднялся в воздух. Пока царило безветрие, послушный воле аэронавта воздушный корабль совершал вполне отчетливые эволюции со скоростью до десяти километров в час. Но при первых же порывах ветра корабль вследствие слабости мотора не смог бороться с воздушной стихией и вышел из повиновения пилоту.

Как? Виноват мотор? Его, Ленуара, мотор? Этого не может быть!

Не доверяя местному листку, Ленуар бросился за парижскими газетами. Увы, они подтверждали это известие. Результатом неудачи явилось то, что акционерное общество, субсидировавшее Хенлейна, распалось и он остался без всяких средств для продолжения опытов.

Ленуар был убит. Опыт Хенлейна не только не поднял его репутацию, но из-за болтливости газетных писак мог уронить ее!..

На вопрос Бианки, что он намерен делать, Жан мрачно ответил:

— Во всяком случае не вступать в нежную переписку с твоим фанфароном. Стоит ли тратить силы на деятельность, не только лишенную всякой будущности, но не могущую обеспечить никаких выгод даже сегодня? Нет, небеса не для меня. Бог с ними! Я уж лучше займусь опять моими фабрикантами. Право же, буржуа из ткачей и чулочников реальнее воздушных графов!

17

Шли годы. Обстановка осложнялась. Международный торговый обмен усиливался. Новые промышленные страны выступали на мировую арену. Индустриальная нива молодой германской империи, оплодотворенная дождем французского золота от контрибуций, рождала всё новые отрасли производства. Немецкие комми разъезжали по Европе, дымя дешевыми сигарами, предлагая изделия, сработанные по образцу английских и французских, и покупая на франки неистощимой контрибуции кое-что для своего фатерланда.

В числе образцов германской продукции, пользующихся наименьшим доверием, были машины. Европа издавна привыкла к машинам английского производства. Эти массивные, не слишком изящные, но добротные и без экономии металла сколоченные механизмы заслужили хорошую репутацию — они были надежны. Что до паровых машин, то они занимали первое, почти монопольное место в двигательном хозяйстве Европы.

Франция тоже имела чем похвастаться. Некоторые образцы ее машиностроения были изготовлены с большим искусством, обнаруживающим технический вкус и знания инженеров. Так же как английские паровые машины, французские газовые двигатели шумели на мировом рынке. Молодая немецкая промышленность и техника не в состоянии были конкурировать в этой области с французами.

Среди строителей газовых моторов почетное место принадлежало Жану Ленуару. Равномерность хода, бесперебойность работы и бесшумность завоевали его моторам прочное место. Жан снова — в который раз! — строил планы расширения своего дела и даже возвращения в Париж. Покупка лицензии англичанами убедила его в том, что и за границей его двигатель имеет шансы на распространение. Германия?.. О ней едва ли можно говорить как о серьезном конкуренте. Ленуар полагал, что при определенных усилиях он сумеет захватить немецкий рынок. Вот когда можно будет по-настоящему развернуть дело в Париже! Да, именно в Париже! Теперь уж Ленуару не страшны революции. Рабочие заняли свое место у станков и прочно прикованы к ним цепями безработицы и голода. Правительство Третьей республики, при всей его кажущейся демократичности и мягкости, сумело так скрутить парижский пролетариат, что ему не до восстаний.

Впрочем, зачем гадать! Недалек день, когда машины Ленуара снова будут продемонстрированы всему миру. Приближается международная выставка 1878 года. В Париж съедутся представители всех стран. Выставочные павильоны посетят инженеры всех наций. Они воочию убедятся в превосходстве моторов Жана Ленуара.

Фабрика в Ла-Варенне работала полным ходом, подготовляя к выставке лучшие образцы моторов. Они должны были отличаться точностью работы и изяществом отделки. Правда, они не содержали в себе никаких новых принципов, но чего стоит французская работа — это увидит каждый!

Маленький толстый человек с лысиной во всю голову, с седой выхоленной эспаньолкой иногда появлялся на фабрике и давал указания мастерам. Было забыто время, когда нынешнему директору самому приходилось стоять у верстака. Ослепительные манжеты заставляли его теперь сторониться брызжущих маслом и мыльной водой станков. Копоть, разъедающий глаза дым литейной, пыль от формовочной земли — все это гнало Жана подальше от мастерской. Он почти и не заглядывал туда, предоставив все руководство наемному технику.

Ленуар предпочитал теперь, сколько позволяло приличие, сидеть в ресторанчике за стаканом вина или чашкой кофе. Среди торговцев и промышленников городка он был выдающейся фигурой. Ему льстило почтение коллег. Он не прочь был играть роль оракула, когда возникали беседы о торговых и промышленных судьбах города. А уж если дебатировались промышленные новости парижских газет — тут Ленуар чувствовал себя прямо-таки министром среди провинциалов.

Весь Ла-Варенн принял участие в приготовлениях фабриканта к Парижской выставке. Когда экспонаты были готовы, взглянуть на них забегали не только владельцы местных механических мастерских и их жены, но даже башмачники, корсетники и торговцы галантереей. С глубокомысленным видом высказывали они свои суждения, а Ленуар плавал в блаженстве.

В день отъезда его, как триумфатора, провожал на станцию весь город. Разряженные в сюртуки и цилиндры горожане кричали «ура», когда Ленуар влез в вагон. Дамы махали платочками.

Трясясь на своей скамейке, Ленуар размышлял об открывшихся перед ним перспективах. Не будет ничего невероятного, если он переберется в Париж не только в качестве твердо стоящего на ногах фабриканта отличных двигателей… Возможно и другое! Разве отказался бы он от мандата депутата Ла-Варенна? А шансы на это есть! И не такая уж, право, беда, что он был несколько далек от политической жизни. Он твердо знает, чего хочет сам и чего будет требовать для своих избирателей. О, он будет достойным представителем своего сословия на скамьях палаты!

— Как ты думаешь, душенька, — обратился он к Бианке, вздрагивавшей от толчков поезда всем своим жидким телом, — не время ли подтвердить мое французское гражданство?

Но жена не слышала его вопроса. Она сладко сопела большим мясистым носом, едва не касавшимся тройного подбородка. Ей было теперь мало дела до честолюбивых планов Жана. Она ехала в Париж только по его настоянию. Он хотел, чтобы официальная наследница старинной фирмы Маринони приняла участие в его триумфе. Быть может, будет не бесполезно напомнить парижанам, что за плечами Ленуара стоит долгий опыт итальянского механика.

Дни, оставшиеся до выставки, Ленуар провел в ознакомлении с парижской обстановкой. Все как будто бы складывалось благоприятно. Отдел тепловых машин, или, как их теперь называли, «калорических двигателей», был невелик. Главенствующее положение в нем занимали экспонаты французских фирм, а они не давали Ленуару поводов к волнению. В иностранном отделе было еще меньше примечательного. Немецкая моторная промышленность демонстрировала несколько экспонатов, в том числе мотор фирмы «Отто и Ланген» из Дейтца, близ Кёльна. Этот мотор одним своим нескладным видом вызвал смех Ленуара. Все в нем говорило о незрелости конструктора и неопытности фабриканта. Нет, это не конкурент ленуаровским чемпионам!

Был полдень. Весело посвистывая, Ленуар в самом благодушном настроении шел по бульвару. Только что он закончил осмотр помещения, которое предполагал арендовать под фабрику. Цена сносная, место отличное. Остается приглядеть где-нибудь по соседству хорошенькую квартирку. Сразу же после выставки, которая безусловно даст новый приток клиентов, можно будет переехать в Париж. Ах, Париж!..

Наконец-то Жан идет по его бульварам походкой хозяина жизни; наконец-то он может позволить себе все, что захочет: зайти в магазин и купить вот эту трость с яшмовым набалдашником или даже вон те часы — отличные золотые часы! Он может приобрести их, не моргнув глазом…

Черт возьми, жизнь становится занимательной! Идти по бульвару, чувствуя на груди приятную пухлость бумажника, — это, право же, лучше, чем стоять с салфеткой через руку и, испытывая щемящую легкость пустого желудка, с завистью глядеть на фланирующих франтов. Разве он, Ленуар, никогда не смотрел на клиентов почтеннейшего дядюшки Юннэ, как смотрит на него сейчас вот этот тощий гарсон с физиономией, похожей на лик святого, постящегося сороковой день?

— Эй, почтеннейший, чем знаменито ваше заведение?

Ленуар небрежно бросил шляпу на столик и уселся так, что спинка стула угрожающе заскрипела.

В ожидании своего вина он принялся рассматривать прохожих. Благодушие, охватившее его сегодня, в этот замечательный солнечный полдень, делало симпатичными всех этих бульвардье, бесцельно слоняющихся по панели и заглядывающих под шляпки встречных дам. Дамы! Черт побери, почему, право, он, Жан Ленуар, за всю свою жизнь ни разу не заглянул под такую шляпку! Ну, прежде было не до них, потом была молодая красивая жена… А теперь?.. Теперь, когда есть время, есть деньги, а жена стала старой, жирной бабой, — ничто не мешает ему улыбнуться хотя бы вон той блондинке, что так привычно уселась за соседним столиком.

Рука Жана уже потянулась, чтобы подкрутить усы, как вдруг над самым его ухом раздался скрипучий голос:

— Разрешите воспользоваться вашим столиком?

Черт бы побрал этого нахала! Мало ему столиков!

Ленуар неприветливо взглянул на говорившего, намереваясь как следует отбрить его, но осекся. Вид незнакомца был просто отталкивающим. Он походил на тонкого червя, затянутого в длинный черный сюртук.

Когда незнакомец приподнял цилиндр, Жан увидел желтый вытянутый, как дыня, череп без всяких признаков растительности. Луч солнца, упавший на этот череп, отразился на нем, словно в зеркале. Глаза были прикрыты большими темно-синими очками, и взгляд их от неуловимости казался особенно проницательным.

Прежде чем Ленуар успел что-либо ответить, незнакомец уже сидел против него.

— Судя по несколько растерянному виду, — сказал он, — вы удивлены. Но два слова — и все станет понятно. Я искал вас. Я Югон. — И, приблизив лицо к Ленуару, он зашептал…

Так вот каков он, этот Югон, крупнейший фабрикант, самый сильный и опасный конкурент Ленуара! Но почему он пришел к нему с этим «дружеским» предложением?

Югон говорил так убедительно, приводил такие веские доводы, что Ленуару наконец ничего не осталось, как прийти в восхищение от продуманности всего плана: в результате некоей махинации немецкий конкурент Отто будет уничтожен в самом начале своей деятельности. Его машины никогда не смогут конкурировать с машинами новой фирмы — «Югон — Ленуар». Это в худшем случае. В лучшем же компаньоны смогут воспользоваться идеей Отто, и тогда…

Югон многозначительно поднял палец и стал похож на проповедника.

Ленуар засмеялся.

— Но с чего вы взяли, что этот конкурент так опасен? — спросил он.

— Его машина…

— Ну что ж, я ее видел: пустяки, — важно перебил Ленуар.

Югон снял очки и маленькими глазками, едва просвечивающими сквозь тяжелые веки, насмешливо уставился на Ленуара. Потом, положив на рукав Жану свою узкую, похожую на клешню омара, руку, с расстановкой произнес:

— Вы самоубийца! На смену вашим вертушкам идет настоящая машина. Отто только подует на вас, и ваша слава рассеется, как облачко…

— Н-ну, нет! — запротестовал было Ленуар. — Я кое-что понимаю в этом деле.

— Сядьте! — тихо, но властно приказал Югон. — Мы не дети. Давайте говорить серьезно. Нельзя же воображать, что техника вечно будет ютиться в ладонях таких, в сущности, малограмотных людей, как мы с вами. Неужели же вы не видите, что наука идет вперед гигантскими шагами? Неужели проглядели, что сегодня Германия уже делает попытку обогнать нас на некоторых тропах теоретической мысли? И перегонит! Это говорю вам я, Югон, француз! Дело вовсе не в том, что немцы настойчивее нас, и даже не в том, что они хотят стать образованнее нас. Беда в том, что наша жизнь не предъявляет нам тех требований, какие она предъявляет немцам. Новая Германия молода, у нее особые, новые запросы. Это заставляет немцев и думать по-новому.

— Я не политик, сударь…

— Черт побери! Но всякий фабрикант должен быть купцом, а купец такой же политик, как министр, — не меньше! Впрочем, — Югон скрипуче засмеялся, точно провел ножом по тарелке, — впрочем… я не собираюсь делать из вас министра. Предоставьте действовать мне. Я пришел к вам только потому, что наши интересы сходятся. Уничтожив Отто и создав единую фирму, мы сможем захватить рынок. Мне не нужны ваши капиталы — у меня их больше, чем у вас. И не делайте таинственного лица — я это отлично знаю…

— Чего же вы от меня хотите?

— Объединения сил и доверия.

Доверия? Доверия к этому страшному червяку, пытающемуся уверить его, Ленуара, в том, что его машины — это отжившие вертушки, что какой-то Отто грозит ему гибелью? Нет, здесь что-то не так. Над этим нужно подумать.

Жан выговорил себе день отсрочки. За этот день, вдали от синих очков Югона, он пришел к выводу, что конкурент задумал против него какую-то темную комбинацию, а покупка патента Отто — это просто предлог. Он хочет парализовать Жана. Но нет, дудки! Не пойдет Ленуар на эту удочку. Моторы Ленуара еще покажут себя. Он не верит в мнимое превосходство немецких идей. Разговоры об опасности, грозящей со стороны Отто, — не больше как интриги Югона.

И Жан не явился на назначенное Югоном свидание. Все вопросы борьбы с конкурентами были им для себя решены.

На открытие выставки фабрикант Ленуар пришел уверенный в себе и своем успехе.

С видом победителя расхаживал Жан по павильонам. Ему казалось, что все здесь сверкает радостью его успеха. Французская техника поражала посетителей продуманностью конструкций; промышленность пленяла тонкостью и изяществом изделий. Даже портные привлекали выдумками, а рестораторы и виноторговцы — тонкостью яств и напитков. Франция банкиров, промышленников и купцов, Франция буржуа — его, Ленуара, Франция — праздновала свое возрождение, она стряхивала с себя воспоминания о революциях и войнах. И Ленуар чувствовал себя участником этого торжества…

С торжеством отметил он, что в немецком отделе калорических машин значительно пустыннее, чем во французском. Лишь немногие посетители останавливались перед образцами немецкой моторостроительной техники. А машина Отто, на которой пытался поймать его этот пройдоха Югон, вообще не привлекала ничьего внимания.

Только когда наступили дни испытаний, Ленуара охватила некоторая тревога. Впрочем, ненадолго. Он видел, что весь состав жюри, не стесняясь, обходит немецкие экспонаты, уделяя им ничтожно мало времени и внимания. Их даже не хотели испытывать и взялись за это дело лишь по настоянию немецких членов комиссии. Испытания проходили кое-как. Французы скептически посмеивались, оглядывая машины ненавистных конкурентов.

Каковы же были удивление и гнев Жана, когда, не удовлетворившись первым циклом испытаний, комиссия приступила к детальному ознакомлению с машиной Отто во всех стадиях ее работы. Теперь лица немецких экспертов расплывались в довольных улыбках, а физиономии французов постепенно вытягивались.

Через несколько дней были объявлены результаты испытаний мотора Отто из Дейтца:

«Появление этой новой модели двигателя Отто является событием мирового значения. Мотор такой необычайной экономичности имеет все шансы на завоевание мирового рынка. Нужно думать, что прежние типы газовых двигателей — «Ленуар», «Югон» и другие — без спора уступят место новому мотору, которому присуждается большая золотая медаль…»

Выслушав отзыв, Ленуар стоял как потерянный. Он уже понимал, что произошло нечто ужасное, но никак не мог уловить истинного смысла случившегося. А когда наконец понял, бросился искать в толпе похожего на червяка Югона.

— Послушайте, — прошептал он, ловя его за рукав. — Я согласен, покупайте патент Отто.

Югон разразился хохотом:

— Неужели вы думаете, что этот немец так же глуп, как вы?

Оскорбление подействовало на Ленуара, как ушат холодной воды. Он понял, что совершившееся непоправимо. Схватив под руку Бианку, он потащил ее к выходу:

— Будь прокляты пруссаки! Не хватает только твоего лошадиного графа, чтобы посмеяться над нами.

Жан хотел задеть Бианку, хоть на ней сорвать свою злобу. Но, равнодушная ко всему, она как ни в чем не бывало несла к выходу свое расплывшееся тело.

У ворот супругов нагнал плотный человек с развевающейся гривой седых волос:

— Господин Ленуар!

Ленуар пренебрежительно поморщился: судя по неряшливой бархатной блузе, это был художник. Вероятно, надо оплатить какой-нибудь счет за оформление павильона.

— Завтра в гостинице, — сердито бросил он.

Но предполагаемый художник так непринужденно рассмеялся, что Ленуар остановился.

— В гостинице? Нет, зачем же?! Мы поговорим здесь. Неужели вы до сих пор ничего не поняли?

— Что, собственно, я должен был понять?

— Признайтесь, что пятнадцать лет тому назад вы прогадали.

Ленуар сердито пожал плечами. Он ничего не понял и хотел уже пройти. Но собеседник бесцеремонно схватил его за руку.

— Ну, признайтесь же, что прогадали! Вы меня не узнаете? Ведь я же Бо де Роша. Я приходил к вам с инженером Мореллем, чтобы предложить четырехтактный процесс для ваших «пожирателей газа».

Да, пожалуй, верно. Ленуар вспоминает этого человека. Но что же ему наконец нужно?

— Итак, вы ничего не поняли? — многозначительно повторил Бо де Роша. — Вы не поняли причины торжества этого немца? Так я назову ее вам: его мотор работает по новому циклу. Он совершает четыре такта! А это значит, что этот, и только этот мотор является тепловым двигателем, имеющим право на существование.

Ленуар решил отделаться от своего назойливого собеседника:

— Пусть так, но причем здесь вы?

— Четырехтактный процесс — мой процесс. Пятнадцать лет назад я предлагал вам то, что Отто продемонстрировал сегодня. И только такой близорукий и неграмотный кролик, как вы, мог отказаться от своего собственного будущего. Так умирайте же себе с миром.

Бо де Роша повернулся и, пошатываясь, пошел прочь.

«Он пьян, — подумал Ленуар. — Но, видимо, в чем-то он сходится с Югоном…»

Ленуар смутно понимал, что он действительно что-то грубо прозевал, чего-то не учел, не понял… И ему стало безмерно жаль самого себя. Со слезами злобы и отчаяния он наклонился к мясистому уху Бианки:

— Женушка, что же все это значит?..

Но ей не было никакого дела до происходящего.

— Нам давно пора ужинать, — только и сказала она. И, взяв мужа под руку, властно повела к выходу.

Ленуар последовал за ней. Ни его двигателю, ни ему больше ничего не оставалось делать в промышленном павильоне выставки.

Примечания

1

Анжу — область во Франции, главным городом которой и был Анжер.

(обратно)

2

Аркада — галерея, составленная из ряда арок, опирающихся на столбы или колонны.

(обратно)

3

Сабо — башмаки с деревянными подошвами у бельгийских и французских крестьян.

(обратно)

4

Гугеноты — французские протестанты. В основе их религиозного протеста было недовольство феодальной аристократии и части буржуазии неограниченным характером королевской власти.

(обратно)

5

Фуражиры — военные, назначаемые для снабжения армии кормами для лошадей.

(обратно)

6

Версаль — резиденция Людовика XIV вблизи Парижа.

(обратно)

7

Ливр — старинная французская монета.

(обратно)

8

Пневматикой в те времена назывались опыты по изучению давления газов.

(обратно)

9

Лувр — дворец в Париже, один из красивейших дворцов Европы.

(обратно)

10

Прелат — высшее духовное лицо.

(обратно)

11

Папа — римский верховный повелитель католической церкви.

(обратно)

12

Сутана — длинная, с узкими рукавами ряса католического духовенства.

(обратно)

13

Королевское общество — научное учреждение, играющее в Англии роль Академии наук.

(обратно)

14

Талер — прежняя серебряная монета в Германии и Австрии.

(обратно)

15

Пенни — мелкая английская монета.

(обратно)

16

Гинея — английская золотая монета, равная примерно современному фунту стерлингов.

(обратно)

17

Картушка — легкий кружок с делениями, часть компаса.

(обратно)

Оглавление

История страданий, смерти и бессмертия бакалавра Дени Папена

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Гарсон из «Холостого парижанина»

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

*** Примечания ***