Новиков Александр Александрович
В небе Ленинграда
{1}Так помечены ссылки на примечания. Примечания в конце текста
Биографическая справка: НОВИКОВ Александр Александрович, родился 19.11.1900 в деревне Крюково ныне Нерехтского района Костромской области в семье крестьянина. Русский. Член КПСС с 1920. В Советской Армии с 1919. Участник Гражданской войны. В 1922 окончил курсы "Выстрел", в 1930 Военную академию имени М. В. Фрунзе. С 1933 служил в ВВС. Участник советско-финляндской войны 1939 - 40, начальник штаба ВВС Северо-Западного фронта. С 1940 командующий ВВС ЛВО. С началом Великой Отечественной войны командующий ВВС Северного (с августа 1941 Ленинградского) фронта. В 1942 - 43 заместитель народного комиссара обороны СССР по авиации, с мая 1943 до конца войны командующий ВВС Красной Армии. Главный маршал авиации (1944). Как представитель Ставки ВГК, координировал боевые действия авиации нескольких фронтов в битвах под Сталинградом и на Курской дуге, при штурме Кенигсберга (Калининград), в Берлинской операции, проявив при этом личное мужество и героизм. Звание Героя Сов. Союза присвоено 17.4.45. За умелое руководство авиацией в советско-японской войне 1945 награжден 8.9.45 второй медалью "Золотая Звезда". С 1953 командовал ДА, был заместителем главкома ВВС. С 1956 - в запасе. Депутат Верховного Совета СССР 2-го созыва. Награжден 3 орденами Ленина, 3 орденами Красного Знамени, 3 орденами Суворова 1 степени, орденом Кутузова 1 степени, Трудового Красного Знамени, 2 орденами Красной Звезды, медалями, иностранными орденами. Бронзовый бюст установлен в Костроме, мемориальная доска - в Москве. Умер 3.12. 1976. Похоронен на Новодевичьем кладбище. Его имя носят Балашовское высшее военно-авиационное училище, улица в Москве, судно МРХ. (Герои Советского Союза. Краткий биографический справочник. Москва. Воениздат. 1988. Том 2. Стр. 171-172.) \\\ Андрианов П.М.
Содержание
К читателям моей книги
На пути в авиацию
Июнь-июль 1941 года
На ближних подступах
Подвиг ведомого
Ночной аккорд
Конец одной мортиры
Оборванный след
Старая фотография
Самый долгий поединок
Разгром "Карельского вала"
Список сокращений
Примечания
Ленинградским летчикам,
живым и павшим
К читателям моей книги
В жизни каждого человека, прошедшего через большую войну, есть наиболее памятные и дорогие ему события. Для меня такими являются первые семь месяцев войны с фашистской Германией. Все это время я провел в Ленинграде и своими глазами видел начало той великой народной эпопеи, которая потрясает сердца людские и сейчас, спустя много лет. Героической защите Ленинграда и посвящена эта книга.
Ныне хорошо известно, какое огромное значение отводили заправилы фашистской Германии скорейшему захвату Ленинграда. В плане "Барбаросса" Ленинград рассматривался как один из главнейших стратегических объектов нападения{1}. Документы неопровержимо свидетельствуют о том, что гитлеровцы намеревались взять Москву лишь после того, как падет Ленинград и будет создан на севере общий фронт с финской армией. Еще в феврале 1941 г. на совещании с высшими военными руководителями Гитлер заявил, что прежде надо разгромить советские войска на севере. И в ходе самой войны Гитлер и высшее руководство вооруженными силами Германии неоднократно подчеркивали важность быстрейшего захвата Ленинграда и ленинградского промышленного района. Так, в конце июня 1941 г., когда встала дилемма: продолжать ли наступление на Москву или немедленно наносить удар на Ленинград, Гитлер настаивал на том, чтобы повернуть фронт на север. Для этой цели он намеревался укрепить группу армий "Север" за счет танковых соединений группы армий "Центр"{2}. 5 июля начальник штаба верховного главнокомандования вооруженными силами Германии генерал-фельдмаршал Кейтель сообщил главнокомандующему сухопутными силами вермахта генерал-фельдмаршалу Браухичу, что Гитлер озабочен, в состоянии ли группа армий "Север" одна разгромить советские войска на ленинградском направлении или в помощь ей придать 3-ю танковую группу{3}?
17 июля, когда войска генерал-фельдмаршала фон Лееба застряли перед Лужским оборонительным рубежом, Гитлер вновь вернулся к мысли о том, чтобы, не дожидаясь дальнейшего продвижения на Москву, повернуть на северо-восток крупные танковые силы группы армий "Центр", которые должны помочь перерезать коммуникации Ленинграда с Москвой, окружить город на Неве и разгромить защищавшие его советские войска{4}.
21 июля Гитлер посетил штаб группы армий "Север" и указал ее командованию на необходимость быстрейшего захвата Ленинграда, пообещав фон Леебу усилить его войска 3-й танковой группой. А 23 июля уже в беседе с Браухичем Гитлер сказал, чтобы после окончания боев в районе Смоленска 2-я танковая группа была направлена для оказания помощи группе армий "Юг", а 3-я танковая группа группе армий "Север"{5}.
Несмотря на большие потери, Гитлер торопит фон Лееба с захватом Ленинграда. 4 августа, находясь с Кейтелем в группе армий "Север", Гитлер дает фон Леебу отсрочку до 20 августа и принимает решение перебросить под Ленинград одно из мощнейших авиасоединений ВВС Германии - 8-й авиакорпус ближнего боя{6}. А 15 августа такое же указание Гитлера о быстрейшем овладении Ленинградом было дано и Браухичу, и лишь после этого Гитлер соглашался наносить удар на Москву{7}. А через день генерал-фельдмаршал Кейтель в дополнение к директиве No 34 от 12 августа 1941 г. писал, что до начала наступления на Москву следует покончить с Ленинградом{8}.
Стремясь быстрее овладеть Ленинградом, гитлеровцы, исходя из своих человеконенавистнических бредовых расистских планов, в которых в первую очередь предусматривалось лишение государственной самостоятельности и национальной культуры народов Восточной Европы и превращение их в бесправных рабов, заранее готовились стереть его с лица земли. Начальник генерального штаба сухопутных войск Германии генерал Гальдер 8 июля 1941 г. записал в своем служебном дневнике следующее: "Непоколебимым решением фюрера является сравнять Москву и Ленинград с землей, чтобы полностью избавиться от населения этих городов, которое, в противном случае, мы будем кормить в течение зимы. Задачу уничтожения городов должна выполнить авиация"{9}.
Почему же эта варварская роль отводилась авиации?
Еще в начале 30-х годов в капиталистических странах большую популярность обрела разбойничья теория "воздушной войны", основоположником которой был итальянский генерал Дуэ. Он высказал предположение, будто авиация в состоянии решить исход войны одна путем массированных бомбовых ударов по важнейшим военно-экономическим центрам противника и своим воздействием на моральное состояние населения враждебной страны.
Во второй половине 30-х годов, когда политическая обстановка в мире, особенно в Европе, стала быстро накаляться, в главных капиталистических странах начался период бурного роста вооруженных сил и, в первую очередь, авиации, чему в значительной степени способствовал и стремительный скачок в авиастроении. Достижения в науке и технике позволили весьма быстро улучшить все летно-технические и боевые качества самолетов. В Англии, Германии, Италии и Франции военно-воздушные силы, как сухопутные войска и морской флот, были выделены в самостоятельный вид вооруженных сил. Популярности взглядов Дуэ способствовали успехи в авиастроении и желание милитаристских кругов наиболее развитых капиталистических стран выиграть будущую войну с наименьшими материальными затратами, а главное - "малыми армиями", состоящими из профессиональных военных. Опыт первой мировой войны, вызвавшей мощную волну антимилитаристских и революционных настроений, внушал опасения, что в случае новых вооруженных столкновений возникнет подобная ситуация. А потому империалистические круги стремились обойтись без призыва под ружье миллионов рабочих и крестьян, которые могли повернуть оружие против зачинщиков новых войн. По душе эти взгляды пришлись и гитлеровцам, ВВС которых к концу 30-х годов стали самыми мощными и совершенными в капиталистическом мире. Германия первая и попыталась на практике частично осуществить теорию Дуэ{10}.
Наиболее полно и последовательно эта попытка проявилась в воздушной войне против Англии (август 1940 г. - май 1941 г.). Гитлер бросил на Англию не только основные ударные (бомбардировочные) силы своих действующих воздушных флотов, но и наиболее закаленные, опытные летные кадры. Среди них были такие асы, как Ветер и Мюнхенбергер. Вегнер бомбил почти все наиболее важные жизненные центры противников Германии, в том числе Варшаву, Роттердам, Лондон, Ковентри, Дюнкерк. Во время налетов на Лондон Вегнер выполнял особые задания Геринга - бомбил парламент, Букингемский дворец, Вестминстерское аббатство и другие правительственные и исторические здания.
Мюнхенбергер был мастером "слепого" самолетовождения, он летал при любой погоде днем и ночью.
Кстати, и Вегнер, и Мюнхенбергер кончили свою карьеру на советско-германском фронте. Осенью 1941 г. из-за больших потерь фашистской авиации они в числе многих лучших летчиков Германии были направлены на ленинградское и московское направления. В конце того же года оба были сбиты ленинградскими летчиками.
Гитлеровцы долгое время подвергали Англию мощным бомбовым ударам, нещадно уничтожая не только ее военно-промышленные объекты, но и население. Особенно злодейским оказался налет на Ковентри - один из крупнейших центров английской промышленности. 14 ноября 1940 г. 500 фашистских бомбардировщиков несколькими волнами обрушились на заводы и мирные кварталы города и нанесли ему огромные разрушения.
И все же гитлеровским стратегам не удалось выиграть воздушную войну против Англии и вовсе не потому, как они утверждали впоследствии, что им не хватило авиации, основную массу которой вскоре пришлось перебросить к границам Советского Союза. Главный просчет их был в том, что они не учли самого главного - человека. Варварские бомбардировки не только не запугали англичан, а, напротив, еще больше укрепляли их волю к сопротивлению. Оправившись от первых налетов, заставших их врасплох, англичане сумели затем создать сильную систему противовоздушной обороны и стали наносить гитлеровцам весьма ощутимые удары.
Вторично в столь значительном масштабе осуществить теорию "воздушной войны" нацисты попытались в сражении за Ленинград. Выполняя изуверский план своего командования, фашистские летчики начали с конца июля 1941 г. регулярно бомбить Ленинград. Четыре месяца, вплоть до конца ноября, "юнкерсы" и "хейнкели" упорно рвались в небо города Ленина. Враг не считался ни с какими потерями, а они были очень ощутимы.
Мне, как тогдашнему командующему ВВС Ленинградского фронта, эти бомбежки особенно памятны. В то время гитлеровская авиация значительно превосходила нашу и по численности, и по качеству своих самолетов. Каждая боевая машина, каждый летчик у нас были тогда буквально на вес золота. Пополнения же поступали скудно, и осенью 1941 г. численное превосходство врага в небе стало подавляющим. Воздушные защитники невской твердыни воевали с предельным напряжением сил, а противник все наращивал мощь своих ударов по городу. Начиная с 6 сентября почти ни одна ночь не обходилась без бомбежек. Вражеские налеты нередко длились по 9 и более часов подряд. Так, 23 сентября сигнал воздушной тревоги звучал 11 раз, 4 октября было 10 воздушных тревог общей продолжительностью более 9 часов, 9 октября ленинградцы провели в бомбоубежищах тоже свыше девяти часов. Только за три месяца (сентябрь, октябрь и ноябрь) сигнал воздушной тревоги подавался 251 раз{11}.
Защищая город Ленина, советские летчики дрались, как львы, не задумываясь, шли на самопожертвование. Убедительнейшее тому подтверждение - число воздушных таранов, совершенных ленинградцами в первые шесть месяцев войны. Только за три первых месяца войны воздушные часовые Ленинграда нанесли по врагу до 30 таранных ударов{12}. А всего за войну, пока по неуточненным данным, ленинградские летчики более 50 раз применяли этот опасный для собственной жизни прием. Всего же за годы Великой Отечественной войны советские летчики применяли таран 211 раз. Разумеется, число это не окончательное.
Стремясь превратить Ленинград во второй Ковентри, гитлеровцы привлекли на помощь своей авиации артиллерию. Во второй половине сентября, когда линия фронта стабилизировалась, фашисты установили по всему южному полукружию обороны города осадные орудия калибра от 150 до 420 мм.
Артиллерии, как и авиации, сразу же была поставлена задача: превратить Ленинград в груду развалин, а население его уничтожить. Об этом свидетельствуют не только показания пленных, но и секретные документы командования вермахта, оглашенные на Нюрнбергском процессе. Так, в сентябре 1941 г. немецкий военно-морской штаб издал секретную директиву "О будущности города Петербурга". Во втором параграфе ее говорится следующее:
"Фюрер решил стереть город Петербург с лица земли. После поражения Советской России нет никакого интереса для дальнейшего существования этого большого населенного пункта..."
В параграфе четвертом сказано:
"Предположено тесно блокировать город и путем обстрела из артиллерии всех калибров и беспрерывной бомбежкой с воздуха сравнять его с землей. Если вследствие создавшегося в городе положения Пуду т заявлены просьбы о сдаче, они будут отвергнуты...{13}"
21 сентября 1941 г. оперативный отдел немецкого генерального штаба выпустил еще один варварский документ "О блокаде Ленинграда", в первых же параграфах которого сказано следующее:
"б) Сначала мы блокируем Ленинград (герметически) и разрушаем город, если возможно, артиллерией и авиацией...
в) Когда террор и голод сделают в городе свое дело, откроем отдельные ворота и выпустим безоружных людей...
г) Остатки "гарнизона крепости" останутся там на зиму. Весной мы проникнем в город... вывезем все, что осталось живое, в глубь России или возьмем в плен, сровняем Ленинград с землей и передадим район севернее Невы Финляндии"{14}.
В октябре 1941 г. верховное командование фашистских вооруженных сил издало директиву относительно судьбы Ленинграда. В ней, в частности, предусматривалась возможность возникновения в блокадном городе эпидемии. Опасаясь, что эпидемия может распространиться за пределы Ленинграда, гитлеровское командование приказывало уничтожать население орудийным огнем, если оно вдруг начнет покидать город{15}.
Вначале враг вел беспорядочный огонь, стремясь прежде всего воздействовать на моральное состояние ленинградцев. Но в ноябре противник перешел на плановый систематический обстрел. Гитлеровцы разработали специальный график обстрелов для утренних, дневных, вечерних и ночных часов. Особенно интенсивно велся огонь во время рабочих смен на предприятиях и наибольшего оживления на улицах города{16}.
На картах гитлеровских артиллеристов были отмечены и занумерованы не только все наиболее важные промышленные предприятия города, но и детские учреждения, больницы, музеи, архитектурные памятники. Так, Эрмитаж значился как цель No 256, Дворец пионеров - No 192, больница имени Нечаева - No 99{17}.
К концу 1941 г. на юге, от Финского залива до Ладожского озера, действовало уже несколько группировок осадной артиллерии противника. Воздушная тревога сменяла артиллерийскую, артиллерийская - воздушную. И так дни, недели, месяцы. С начала сентября по конец ноября город обстреливался 272 раза. В сентябре на улицах города разорвалось 5364 снаряда, в октябре - 7590, в ноябре - 11230. Бывали дни, когда фашистские артиллеристы-убийцы не выпускали население из убежищ по 18 с лишним часов подряд. Так было 15 и 17 сентября{18}.
Я очень хорошо помню эти жуткие дни. Они последовали после жесточайших воздушных налетов, длившихся трое суток подряд - с 8 по 10 сентября. 8 сентября фашистская авиация дважды - вечером и ночью - бомбила город. В эти два налета возникло более двухсот пожаров, многие из которых были крупными. Было убито и ранено более 150 человек. 9 сентября вражеские бомбардировщики снова прорвались в город. В этот налет было убито 54 человека и ранено 466{19}. Больницы и госпитали не успевали принимать раненых, похоронный трест - готовить могилы на кладбищах.
У защитников Ленинграда прибавилось забот - нужно было немедленно принимать меры для контрбатарейной борьбы. Но налаживалась она нелегко. Противнику было просто: каждый выпущенный снаряд наносил разрушения. Нам же приходилось отыскивать осадные орудия врага и вести только прицельный огонь. Контрбатарейная борьба в таких условиях во многом отличалась от контрбатарейной борьбы на передовых. Защитникам Ленинграда пришлось осваивать эту борьбу буквально под огнем неприятеля. Поэтому, пока не был приобретен опыт, все действовали врозь - и армия, и флот, и авиация. Лишь в марте 1942 г. контрбатарейная борьба сложилась в единую и четкую систему, которая непрестанно совершенствовалась и развивалась. А в осенне-зимний период 1941 г. в борьбе с осадной артиллерией врага каждый род войск действовал по своему усмотрению, сам разрабатывал и внедрял в практику формы и методы контрбатарейной борьбы.
Основная тяжесть в этой борьбе, конечно, легла на плечи артиллеристов армии. Но и летчики вложили в нее немало сил. Они не только вели воздушную разведку, но и при малейшей возможности стремились уничтожить обнаруженные осадные орудия противника. Помощь авиации в этот период была особенно ценна, так как наша артиллерия сидела на "голодном пайке" - суточная норма на орудие составляла 3 - 4 снаряда. Командование фронта сохраняло неприкосновенный запас снарядов на случай вражеского штурма города, гитлеровским же артиллеристам для обстрела города отпускалось неограниченное количество снарядов{20}.
И действительно гитлеровцы не жалели боеприпасов. Так, в сентябре Ленинград обстреливался 26 дней, в октябре и ноябре по - 30 дней. Всего за эти три месяца фашистская артиллерия обстреляла город 272 раза{21}.
Многое о героической 900-дневной обороне Ленинграда уже известно, о днях этих написано немало книг. И все же тема эта далеко не исчерпана, и долго еще будут обращаться к ней и историки, и писатели, и мемуаристы. Я не претендую на исчерпывающий рассказ о событиях в ленинградском небе, легших в основу моих воспоминаний. Мне хочется рассказать о том, что мало известно или вовсе неизвестно другим, и тем самым дополнить героическую летопись Великой Отечественной войны несколькими из многих еще недостающих ей страниц.
Эта книга выходит из печати в год, примечательный для нашей страны двумя событиями - 100-летием со дня рождения В. И. Ленина и 25-летним юбилеем победы над фашистской Германией. Герои этой книги защищали город, носящий имя создателя первого в мире государства трудящихся, величайшего мыслителя нашей эпохи. Они ходили в бой с именем этого человека в своих пламенных сердцах и, как бы им ни приходилось тяжело, твердо верили, что выстоят и победят. И победили.
Моя книга - скромный дар в честь этих двух дат.
На пути в авиацию
Прежде - немного о себе, как я стал авиатором и попал в Ленинград.
По происхождению и образованию я был весьма далек от армии. Родился и вырос в бедной крестьянской семье. Рано познал земледельческий труд и полюбил его. Учился с охотой. Окончил начальную и второклассную школы и выдержал конкурсные экзамены в Кинешемско-Хреновскую учительскую семинарию. Потом учительствовал недалеко от родной деревни Крюково в Пешевской начальной школе{22}.
Профессия учителя нравилась мне, и я был доволен своей судьбой. Мне казалось тогда, что свое место в жизни я нашел. Мысли о военной службе даже не приходили в голову, хотя, казалось бы, пример отца в какой-то мере должен был пробудить во мне если не интерес, то любопытство к армии. Мой отец дослужился до унтер-офицера и участвовал в русско-японской и первой мировой войнах. Но, как и большинство людей его сословия, он не любил старую армию и о годах, проведенных в ней и на войне, рассказывал мало и неохотно.
Но вот с Невы пришла весть - царь свергнут. Не успели в деревнях свыкнуться с этой новостью, как грянула другая - власть перешла в руки рабочих и крестьян. Родилась новая Россия - Советская.
Великая Октябрьская социалистическая революция в корне изменила мою жизнь. И случилось это скоро. В начале 1919 г. отца как бывшего унтер-офицера, великолепно знавшего строевую службу, мобилизовали в Красную Армию. В этот раз он пошел служить с охотой. Молодая Республика создавала свои Вооруженные Силы, которые остро нуждались в командных кадрах, особенно младшего звена. И хотя в первый год в Красную Армию принимались только добровольцы, на бывших унтер офицеров добровольческий принцип не распространялся.
С уходом отца в армию старшим в доме остался я. Мои сестры и брат были еще совсем детьми. Я учительствовал и помогал матери по хозяйству. Жилось нам трудно. Вся моя месячная зарплата составляла пуд ржаной муки, получать которую я ходил на ссыпной пункт. Но я не горевал: знал, что теперь дорога к знаниям открыта и я могу учиться дальше. Мама знала о моей мечте получить высшее образование и, хоть нелегко ей было оставаться одной с тремя детьми на руках, отпустила меня учиться. Мне не было еще и восемнадцати лет, и я не знал, примут ли меня в институт, но желание учиться было так велико, что рискнул и уехал в Иваново, куда в 1916 г. из Риги был эвакуирован Политехнический институт. Я подал заявление на агрономический факультет.
Однако моя учеба длилась недолго. Время было голодное, и мне пришлось вернуться в деревню. Я вновь стал учить ребятишек в Пешеве. Думал, что гражданская война продлится недолго и я снова поеду в Иваново.
Минул еще год. В стране уже вовсю полыхала гражданская война. Многих моих сверстников призвали в Красную Армию. Готовился исполнить свой воинский долг перед Родиной и я. Осенью 1919 г. мне вручили мобилизационную повестку, и я надолго расстался с родным краем. Для меня началась новая жизнь. Я попал в самую гущу событий. Наш 27-й Приволжский пехотный полк стоял в Нижнем Новгороде (ныне Горький). Только здесь я по-настоящему стал понимать, что именно происходило в стране, что такое большевики и Советская власть.
Для меня, деревенского паренька из далекой северной губернии, почти все было новым, интересным, захватывающим. Нижний славился своими революционными традициями. Я ходил на митинги, диспуты, смотрел и слушал. В полку нас просвещали комиссары и командиры. Во мне происходил процесс пробуждения классового сознания. В феврале 1920 г. меня послали на Нижегородские курсы красных командиров. В апреле я стал членом РКП (б).
Несмотря на трудное время, занимались мы с душой, так как знали, что и нам скоро придется с оружием в руках отстаивать завоевания Октябрьской революции, и старались лучше постигать азы военного искусства. Мы жадно следили за событиями на фронтах, радовались успехам молодой Красной Армии и переживали ее неудачи.
Особенно нас интересовали те, кто водил в бой красные полки и дивизии. Но в то время в газетах мало писали о людях, а сводки с фронта не отличались подробностями. Имена красных командиров, даже уже прославившихся, не часто мелькали на газетных страницах. О том же, кто они, откуда они, как пришли в Красную Армию, вообще не говорилось. А нас, будущих краскомов, эти подробности очень интересовали. Но источники информации были весьма скудными. Наши преподаватели, в большинстве своем бывшие царские офицеры, знали не больше, чем мы, к тому же они мало интересовались тем, что происходит на фронте, во всяком случае, перед курсантами своего интереса не высказывали. Они лояльно служили Советской власти и только. Иного с них тогда и не спрашивали.
Но встречались среди них и иные люди, которые стремились понять новую Россию, цели большевиков. Таким был начальник учебной части наших курсов бывший офицер царского генштаба, ставший впоследствии начальником штаба Кавказской Краснознаменной армии, Борис Иннокентьевич Кузнецов. Он не только учил нас военному делу, но и стремился расширить наш кругозор - много рассказывал об истории военного искусства и старался держать нас в курсе всех фронтовых событий, умело комментируя их. Симпатии его были всецело на стороне Советской власти и молодой Красной Армии.
Однажды на занятиях Борис Иннокентьевич охарактеризовал старый генералитет, в том числе и главарей контрреволюционных вооруженных сил Деникина, Врангеля, Колчака, Корнилова, Юденича, а потом рассказал о советских полководцах - Фрунзе, Тухачевском, Каменеве, Егорове и некоторых других. Назвал он и Иеронима Петровича Уборевича, дав ему отличную аттестацию.
- Это самый молодой из всех командующих красными армиями,-сказал в заключение Кузнецов,- к тому же он очень талантлив и перспективен как военачальник. Подумайте сами, в 22 года он стал командармом и уже одержал немало побед. Бьет опытных царских генералов.
Курсанты попросили Кузнецова рассказать об Уборевиче поподробнее. Я слушал Бориса Иннокентьевича, будто завороженный. Действительно, невозможно было не восхищаться Уборевичем. Списку его побед мог позавидовать любой опытный полководец. На счету 23-летнего командарма были победы над англо-американскими интервентами на Севере, белогвардейскими полчищами под Орлом, Кромами, Харьковом и Одессой. Теперь молодой полководец командовал 9-й армией и очищал Северный Кавказ от деникинцев.
Рассказ об Уборевиче настолько захватил меня, что я тут же решил после окончания курсов проситься служить под его началом. Но не помню уж почему в июне 1920 г. при распределении меня отправили на Северный фронт в 7-ю армию. Наш 384-й стрелковый полк 43-й стрелковой дивизии действовал в районе Петрозаводска. Сперва я исполнял обязанности помощника командира роты, но вскоре получил повышение - возглавил разведку полка.
Северный фронт в то время был уже тихим фронтом - бои возникали от случая к случаю. Мне же хотелось побывать в настоящем большом сражении, и я попросил перевести меня на один из Западных фронтов. Но с командными кадрами в 7-й армии было плохо и меня не отпустили.
В 384-м полку я прослужил до марта 1921 г. Здесь меня и застало известие о контрреволюционном мятеже в Кронштадте. В первых числах марта меня срочно вызвали в штаб бригады, где я получил предписание выехать в Петроград и явиться к начальнику штаба 128-й стрелковой бригады. Бригада эта входила в состав войск Петроградского округа и несла охранную службу военных и промышленных объектов.
В Петроград я приехал утром 10 марта. Принял меня начальник штаба Белянин. Вскрыв пакет, он быстро прочитал документ и сказал:
- Разведчик - это хорошо. Разведчики сейчас нам как раз и нужны. Знаете, почему?
- Нет,- ответил я.
- В Кронштадте мятеж. Первый штурм крепости и фортов не удался. Тухачевский готовит войска к новому штурму. Разведке много работы. Обо всем вам расскажет начальник разведки бригады Севастьянов. Вы поступаете в его распоряжение, будете его помощником. Это ваша постоянная работа. Ну, а пока мы прикомандируем вас к штабу Тухачевского.
От Белянина я отправился к Севастьянову. Начальник разведки 128-й бригады оказался человеком приветливым и словоохотливым. Он подробно рассказал мне о положении под Кронштадтом, как проходил первый штурм крепости и почему он не удался. Разгром мятежников Реввоенсовет Республики возложил на 7-ю армию, поставив во главе ее командующего Западным фронтом М. Н. Тухачевского. В подчинение Тухачевскому были переданы также войска Петроградского военного округа и Балтийский флот. 7-я армия была разделена на две группы войск Северную и Южную. Рано утром 8 марта начался штурм Кронштадта.
Части Северной группы наступали со стороны Лисьего Носа на форты No 4 и 6. Но было еще очень темно, наши войска сбились с пути, очутились возле форта No 7 и овладели им. Однако ураганным артиллерийским огнем из других фортов мятежники заставили нас отойти на материк - северное побережье Финского залива.
У Южной группы дела вначале шли успешно. Подразделения Особого сводного полка под покровом ночи по льду форсировали залив и ворвались в Кронштадт. Но противник имел больше сил и к вечеру выбил сводный полк из города.
Севастьянов приказал мне явиться в штаб 7-й армии и там получить назначение. Мне поручили контроль за войсковой разведкой левой колонны Северной группы. Начальник разведки армии сказал, что сегодня я свободен, а завтра должен выехать в Лисий Нос.
На другой день утром я уехал в Лисий Нос. Уже вовсю шла подготовка к новому штурму - велась ледовая и воздушная разведка, изучались подступы к Кронштадту и фортам, красноармейцы учились действовать на льду под артиллерийским и пулеметным огнем. На усиление 7-й армии прибывали пополнения из частей Западного фронта. В Петроград по предложению В. И. Ленина срочно выехало более 370 делегатов X съезда РКП (б). Среди них были такие видные партийные и военные деятели, как А. С. Бубнов, К. Е. Ворошилов, Е. И. Ковтюх, В. П. Затонский, Ф. И. Махарадзе, Я. Ф. Фабрициус, М. И. Челышев и другие{23}.
Во втором часу ночи 17 марта войска обеих групп (Северной и Южной) двинулись на штурм Кронштадта и фортов. Мятежники сопротивлялись отчаянно. Особенно сильный бой произошел у форта No 6. Красноармейцы несколько раз поднимались в атаку, но не выдерживали плотного орудийного и пулеметного огня и откатывались назад.
Во время одной из атак противник подорвал лед перед фортом. Часть наших бойцов оказалась отрезанной большой полыньей от основных сил. Но красноармейцы не растерялись. Твердо веря, что их не оставят в беде, они смело ринулись на штурм форта и после короткой, но ожесточенной схватки ворвались в него.
Утром 18 марта мятеж был подавлен. А 25 марта Петроград провожал в последний путь погибших героев штурма Кронштадта. После гражданской панихиды, состоявшейся в Георгиевском зале Зимнего дворца, траурная процессия направилась в Александро-Невскую лавру. Я был среди провожавших. Мы прошли через весь Невский проспект и под залпы артиллерийского салюта похоронили павших.
После подавления мятежа меня оставили при штабе 128-й бригады. Но неожиданно пришел запрос от начальника штаба Отдельной Кавказской армии Б. И. Кузнецова, того самого, что обучал нас воинскому делу на Нижегородских курсах красных командиров. Он просил перевести меня на Кавказ. Как разыскал меня Борис Иннокентьевич, я до сих пор не знаю. Командование округа ничего не имело против моего перевода, к тому же поговаривали, что наша бригада будет расформирована, и меня отпустили. Так судьба бросила меня с полюбившегося мне севера "в сторону южную".
В августе 1921 г. я приехал в Тбилиси, где находился штаб Отдельной Кавказской армии, и сразу же направился к Кузнецову. Борис Иннокентьевич посоветовал мне поступить в высшую тактическо-стрелковую школу "Выстрел".
- Сейчас как раз идет отбор кандидатов,- сказал Кузнецов. - Хотите, я помогу вам?
Я согласился. После окончания школы меня направили в Батуми помощником командира роты 14-х командных курсов. В феврале 1923 г. я оказался в Тбилиси. Сперва командовал ротой, а потом батальоном в военно-политической школе Отдельной Кавказской армии. Участвовал в разгроме банд Чолокаева в 1922 г. и меньшевистского восстания в Грузии в 1924 г.
В 1923 г. я женился, у нас родился сын Лева, и я задумался, как быть дальше. Я привык к военной службе, она нравилась мне, но знаний у меня было недостаточно, и я стал подумывать о высшем военном учебном заведении. Очень хотелось поступить в Военно-воздушную академию. Во время учебы в "Выстреле" мне впервые пришлось полетать на самолете на подмосковном аэродроме в Подосинках. Полет длился всего минут 15, но запомнился мне надолго. Тогда-то я и заинтересовался авиацией. Но в то время для поступления в Военно-воздушную академию нужно было знать некоторые специальные дисциплины, и я решил держать экзамены в Военную академию Красной Армии. Но прежде следовало побеседовать со знающим человеком. Вспомнил о Кузнецове, собрался зайти к нему, но случилось так, что этого не потребовалось.
В 1925 г. на очередной выпуск слушателей нашей школы приехал член Реввоенсовета Кавказской Краснознаменной армии Г. К. Орджоникидзе. С ним был Кузнецов. Орджоникидзе расспрашивал выпускников, где они служили, участвовали ли в гражданской войне? Два курсанта сказали, что в 1919 - 1920 гг. служили в 14-й армии и хорошо помнят самого Серго и командарма Уборевича. Завязался непринужденный разговор, вспоминали об отгремевших боях и сражениях.
Орджоникидзе рассказал об Уборевиче.
- Командарма Уборевича я поставил бы вам в пример. Он был тогда очень молод, но со своими обязанностями справлялся отлично. Любил военное дело, превосходно разбирался в нем, был решителен и принципиален. Что сделало его таким? Ответственность перед революцией, партией, которая ему доверяла, истинная любовь к народу. Его посылали всегда туда, где было трудно. Ленин был для него самым высоким авторитетом. С Уборевичем было легко и приятно работать. Его все любили за доступность, выдержку и за заботу о людях. Желаю и вам быть такими же стойкими и целеустремленными. Школа - это начало на вашем командирском пути. Нам предстоит еще не одна схватка с империалистами. Не забывайте об этом, совершенствуйте свое мастерство и учитесь, настойчиво учитесь.
Слушая Орджоникидзе, я задумался о своей судьбе. Выбрав удобный момент, подошел к Кузнецову и спросил, могу ли я рассчитывать на поступление в академию, отпустит ли меня командование?
- А почему бы и нет? - удивился Борис Иннокентьевич. - У вас какое образование? Я сказал.
- Ну, так вам и карты в руки, к тому же у вас немалый военный опыт. Подавайте рапорт и готовьтесь к экзаменам. Я посодействую вам.
Но поступить в Военную академию имени М. В. Фрунзе мне удалось только в 1927 г. - все держали в Тбилиси служебные дела.
Начались годы учебы в академии. То было захватывающее время - время бурного развития советской военной теории и организационного строительства Вооруженных Сил страны Советов. Обобщался опыт гражданской войны, закладывались основы нового военного искусства, велось техническое перевооружение армии. Было много дискуссий, споров. Мы, "академики", как нас называли тогда в быту, находились в самой гуще событий.
Впоследствии многие из моих однокашников стали известными военачальниками и оставили заметный след в истории Великой Отечественной войны. Например, Николай Николаевич Воронов , стал Главным маршалом артиллерии.
В бытность мою слушателем академии мне вновь посчастливилось попасть в Ленинград. В августе 1929 г. нас отправляли на Лужский полигон для прохождения артиллерийской практики. А от Луги до Ленинграда езды на поезде несколько часов. Очень хотелось еще раз побывать в Ленинграде и посмотреть на полюбившийся город в мирные дни.
Летний, вычищенный и прибранный Ленинград буквально ошеломил меня. Я приехал в город в ясный теплый день и сразу же отправился к Неве. Шел от вокзала пешком. Долго стоял на парапете площади Фондовой биржи. Вид отсюда на город великолепный: красавица Нева, Петропавловская крепость, Зимний, мосты, Адмиралтейство, за ним на вздыбленном коне бронзовый преобразователь России Петр I.
А потом вновь Москва, академия, заключительный год учебы. И вот выпускные экзамены, последние волнения и конец учебе. Началось распределение. Армия есть армия: приказано - выполняй. Но в академии считались и с личными желаниями выпускников. Поинтересовались и моими планами. Но я еще не решил, где бы мне хотелось служить, и потому замешкался с ответом.
- Ну, а как вы, товарищ Новиков, смотрите на Белорусский округ? - спросил начальник нашего курса В. К. Мордвинов.
Я мысленно прикинул: Белорусский военный округ, которым тогда командовал очень известный и авторитетный военачалъник, впоследствии один из первых Маршалов Советского Союза А. И. Егоров, был на отличном счету, и я согласился. А потом, когда Егорова сменил Иероним Петрович Уборевич, вдвойне порадовался своему выбору.
Немного забегая вперед, скажу, что служба в БВО дала мне очень многое. При командарме Уборевиче Белорусский округ стал, в буквальном смысле этого слова, огромной творческой лабораторией, где разрабатывались и проверялись в деле многие новшества военного искусства. И не случайно из этого округа вышла целая плеяда талантливых советских военачальников. В 30-е годы здесь служили будущие Маршалы Советского Союза Г. К. Жуков, И. С. Конев, Р. Я. Малиновский, К. А. Мерецков, С. К. Тимошенко, М. В. Захаров, И. X. Баграмян и В. Д. Соколовский. Одновременно или чуть раньше меня прибыли в округ В. В. Курасов, А. П. Покровский и Ф. П. Озеров. Все трое в годы Великой Отечественной войны возглавляли штабы разных фронтов. Крестным отцом всех их был командарм Уборевич, который обладал каким-то удивительным чутьем на талантливых людей и умел не только подбирать их, но и воспитывать.
- Что же, тогда езжайте в Смоленск начальником разведки 11-го стрелкового корпуса, - сказал Мордвинов. - Кстати, знаете, кто его командир?
Мордвинов сделал паузу и назвал фамилию.
- Ковтюх?! Тот самый! - удивился я.
- Да, из "Железного потока". Надеюсь, читали эту книгу?
О Епифане Иовиче Ковтюхе, одном из героев знаменитого похода Красной Таманской армии в 1918 г., я был достаточно осведомлен, не только читал повесть Серафимовича, где Ковтюх выведен под именем Кожуха, но и помнил немало устных рассказов о нем, которых наслышался во время службы на Кавказе.
Теплым майским днем 1930 г. я приехал в Смоленск. Не без волнения шел я представляться Ковтюху. Как нередко водится в таких случаях, когда имя человека еще при жизни его становится историческим, ты невольно тушуешься и робеешь.
В светлой комнате за столом сидел широкоплечий с тяжелым подбородком и густыми русыми бровями человек. Плотно сомкнутые сухие губы еще больше подчеркивали тяжелую нижнюю часть лица, широкого и, как мне тогда показалось, с несколько выступавшими скулами. На гимнастерке - три ордена Красного Знамени, в петличках - по три ромба. Комкор, значит. Но в общем ничего выдающегося, героического. Только взгляд серых колючих, очень цепких глаз был подобен мгновенному удару. Такие глаза запоминаются навсегда.
Поднявшись, Епифан Иович протянул руку, быстро, как бы примериваясь, окинул меня взглядом и жестом предложил сесть.
Разговор наш длился недолго. Ковтюх подробно расспросил, где я воевал, служил, сказал, что командиры с высшим военным образованием очень нужны в строевых частях, и отпустил меня.
Признаться, я не ожидал такой сдержанности и ушел от комкора несколько обескураженный. Я рассчитывал на более теплый прием. Лишь много позже, набравшись опыта, понял, что ничего обидного для меня в сдержанности и некоторой сухости поведения Епифана Иовича не было.
Епифан Иович присматривался ко мне довольно долго. Был он человеком решительных суждений и, раз высказав свое мнение, редко менял его. Но с выводами не торопился, поступал по пословице: "Семь раз отмерь, один раз отрежь". Вначале я подумывал, что Ковтюх, хотя он и сам учился в академии, просто предубежденно настроен к новым, молодым кадрам, которые, приходя в строевые части из учебных аудиторий, старались работать по-новому. Имея солидную теоретическую подготовку, еще не остывшие от яростных опоров и дискуссий, поклонники всего передового, энергичные и задорные, они естественно, приносили с собой и на службу горячую атмосферу академической жизни.
Умные, наблюдательные военачальники, выдвинутые на высокие посты гражданской войной, умело вводили молодежь в русло повседневной службы, передавали ей свой богатый опыт и сами многое заимствовали у нее. Но встречались, к сожалению, и такие, которые неприязненно, а подчас даже враждебно относились к молодым командирам. Как правило, в большинстве своем, то были люди умственно ленивые, чрезмерно самолюбивые, с большими претензиями, жившие только процентами с ранее накопленного капитала былых заслуг. Время обгоняло их. Они это, если не до конца понимали, то чувствовали. Во время учебы в академии, выезжая на практику в строевые части, я достаточно нагляделся на таких людей.
Но Ковтюх никогда не кичился своими боевыми заслугами, действительно немалыми. Правда, любил вспоминать былые годы и славные походы, но делал это просто, без малейшего акцента на собственную личность. Вспоминал минувшее как лучшую пору своей горячей, опаленной порохом молодости. Кто же откажет себе в таких воспоминаниях!
После моего назначения на должность начальника оперативного отдела штаба корпуса мы близко сошлись, и я бывал дома у комкора. В то время я помогал ему подбирать материалы для книги ""Железный поток" в военном изложении", которую он писал по совету А. С. Серафимовича. Несколько позже Епифан Иович начал работать над новой большой книгой, в которой намеревался рассказать не только о Таманском походе, его героях, но и о судьбах своих боевых товарищей в последующие годы. Мемуары эти были написаны, когда я уже ушел из корпуса в авиацию. Судя по тому, что я читал в рукописи, это были интереснейшие воспоминания. Автор сумел великолепно передать исторический колорит событий гражданской войны, показать людей такими, какими они были в действительности.
Горячий был человек Епифан Иович, смелым оказалось у него и перо. Но в 30-е годы воспоминания Ковтюха не увидели свет, хотя была уже корректура. Лишь в 1964 г. в No 2 "Военно-исторического журнала" появился небольшой отрывок из этой книги Ковтюха.
Наши беседы по вечерам многое раскрыли мне в Ковтюхе. Я узнал, какой это в общем-то, несмотря на свою внешнюю суровость и замкнутость, отзывчивый, заботливый и скромный человек. Немногие в те годы, когда все силы и средства страны вкладывались в промышленность, могли похвастаться успехами в бытовом устройстве людей. А вот Епифан Иович построил для командиров и служащих корпуса прекрасный пятиэтажный жилой дом, названный "Домом имени героев "Железного потока"". Я тоже жил в этом доме.
Епифан Иович не терпел возражений на людях, но наедине ему можно было говорить все. Нередко случалось, что тут же, после горячего спора, выслушав собеседника, Ковтюх начинал расспрашивать о последних новинках, что прочитать в первую очередь. Любил людей прямых, открытых, превыше всего ценил в них самостоятельность, преданность своему делу, но и в этом, как и во всем остальном, был сдержан.
Но все это я узнал позже. А тогда, после нашей первой встречи, был раздосадован на Ковтюха. И как водится в тех случаях, когда не оправдываются ожидания, особенно в молодости, поспешил с выводами - сдержанность комкора отнес на счет недоброжелательности заслуженного военачальника к молодым кадрам. А когда через две недели Ковтюх приказал мне провести учение: рота в наступлении с боевой стрельбой из пулеметов через голову своих войск, я еще больше утвердился в мысли, чтокомкор сажает меня на место, мол, хоть ты и "академик", но здесь, в корпусе, тебе придется заниматься куда более простыми делами, так что помни об этом.
В действительности же все было совсем иначе. Просто Ковтюх, справедливо полагая, что за время учебы в академии я отвык от строевой службы и кое-что подзабыл, решил проверить, как я разбираюсь в вопросах повседневной боевой подготовки войск.
Задачу поставил он нелегкую, а трудность ее выполнения усугублялась еще и тем, что он сам собирался приехать на учение. А уж кто-кто, а Епифан Иович был мастером в пулеметном деле. За "максимом" провел почти всю первую мировую войну и за боевые отличия получил четыре солдатских Георгия. Полный бант. Были замечены и его организаторские способности, и, поскольку царская армия уже испытывала нехватку командных кадров, Ковтюха произвели в офицеры. Войну он закончил в чине штабс-капитана.
Ударить в грязь лицом перед таким экзаменатором, конечно, не хотелось, и я стал думать, как быть. Таких учений я никогда не проводил и, как они организуются, знал только в теории. Но теория - одно, а практика - иное. Стрельба же боевыми патронами через голову пехоты - дело нешуточное. Это не пиротехнический эффект. Кроме того, я не знал ни людей, ни степени их боевой выучки.
Но делать нечего. Поехал в 191-й стрелковый полк, стоявший лагерем в Серебрянке, в нескольких километрах от Смоленска. Хитрить не стал, спрятал поглубже самолюбие, явился к командиру полка Андросюку и прямо попросил его помочь мне. Андросюк уже знал обо мне, кто я и откуда, понимающе усмехнулся и сказал:
- Прикидочку делает Епифан Иович. Но ничего, товарищ Новиков, поможем. Сам погибай, а товарища выручай.
Он тут же вызвал начальника полковой школы и приказал ему помочь мне провести учение.
Все обошлось, и Ковтюх остался доволен. Он, конечно, смекнул, "где зарыта собака", но виду не подал. В конечном счете с заданием я справился, а как это не имело значения. Для Ковтюха важно было то, что новичок не растерялся, проявил находчивость, смекалку.
На учении Ковтюх основательно погонял роту. Он приехал, когда по всему полю гремела пулеметная стрельба. Сперва Епифан Иович не вмешивался. Обосновавшись на пригорке, он только слушал, как с характерной глухотцой бьют "максимы" и короткими перебежками надвигаются на "противника" отделения и взводы. Иногда комкор прикусывал плотно сжатые губы.
- Что-то не нравится, - шепнул мне Андросюк.
Я пожал плечами, все вроде бы шло, как положено, без заминок.
- Что это бойцы жмутся к земле, как неперелинявшие зайцы? - раздался вдруг недовольный голос Ковтюха. - Лежат долго, двигаются медленно. Бой это или игра в прятки? Соедините меня с командиром роты.
Связной подал трубку полевого телефона. Отдав распоряжение, комкор зашагал вдоль фронта атаки позади пулеметных позиций.
Пехота заметно оживилась - стала делать броски в более быстром темпе и без оглядки на пулеметы.
- Вот так! - одобрительно заметил Ковтюх. - Это уже похоже на настоящий бой.
Свое дело Епифан Иович любил до самозабвения. Вне армии он не мыслил себя. Все, что было в ней хорошего и плохого, органически входило в его личную жизнь, мысли и чувства. Он так переживал каждую неудачу, что на него больно было смотреть. А при огромном темпераменте и непосредственности комкора за него нередко приходилось опасаться. Спасали Ковтюха только железная воля и незаурядная выдержка.
Однажды в апреле 1931 г. Епифан Иович поехал инспектировать 29-ю стрелковую дивизию. Взял с собой и меня. Первая наша остановка была севернее Вязьмы, в Сычевке, где стоял 29-й артиллерийский полк. Весна была в самом разгаре, и дороги развезло. Ковтюх ездил на "паккарде". Но и "паккард" с большим трудом одолевал весеннее бездорожье. В Сычевку мы приехали ночью. Так устали, что, едва перекусив, легли спать.
И вдруг во втором часу ночи раздался сигнал боевой тревоги - Ковтюх проверял боеготовность полка. Я спал одетым, только без сапог, и потому успел в какую-то минуту выскочить на улицу. Епифан Иович стоял на крыльце штаба и по часам следил, как полк собирается на построение.
Собирались артиллеристы медленно, неорганизованно, некоторые красноармейцы выскочили на улицу в одном исподнем, успев только накинуть шинели и прихватить винтовки. Где-то в темноте ржали встревоженные лошади, крики команд перемежались крепкой руганью, в свете луны, прорывавшемся через облака, мелькали мечущиеся люди. В полку не был отработан подъем по сигналу боевой тревоги.
Окончательно накалило Ковтюха долгое непоявление командира полка Линькова и комиссара. Оба подоспели минут через десять. Впереди, несколько вразвалку, шагал Линьков, высокий, широкоплечий, грузный и вдобавок с заметно обрисовывавшимся даже под шинелью животом.
Они не очень торопились. Епифан Иович, сведя брови, сурово молчал, только ходили желваки на скулах. Я чувствовал, что быть буре. Однако Ковтюх сдержал свой гнев, даже ответил на приветствие. Но слушать рапорт командира полка не стал.
- Доложите на разборе, - резко оборвал он Линькова. - И об этом безобразии тоже. А сейчас слушайте приказ: полку форсировать реку Сычовку и занять вот эти позиции.
Ковтюх указал на карте место сосредоточения полка километрах в двадцати от Сычевки. Мне показалось, что мысль о ночном марше пришла в голову командиру корпуса внезапно, при виде Линькова и комиссара как наказание за все, что происходило на его глазах.
Линьков хотел было что-то возразить, но, встретив гневный взгляд Ковтюха, смолчал, козырнул и приказал готовить плоты и организовывать переправу.
Вскоре первый плот был готов. На него взошли Ковтюх, я, Линьков с комиссаром и их ординарцы с лошадьми. Но едва мы отчалили, как плот стал погружаться в воду. В спешке саперы сделали что-то не так, как положено. На середине реки вода дошла нам уже до колен. Сычевка, которую летом перейдешь вброд, грозно бурлила, весенний поток ее был настолько сильным, что мы еле держались на ногах. Линьков и комиссар беспокойно оглядывались по сторонам. Ковтюх молчал. Лошади тревожно всхрапывали и жались друг к другу. Исход нашей переправы не вызывал сомнений - неожиданного купания в ледяной воде было не миновать. Спас случай. Одна из лошадей вдруг рванулась, сбила с ног ординарца и бросилась в реку. Облегченный плот всплыл, и мы благополучно добрались до противоположного берега.
До рассвета полк месил непролазную грязь на проселочных дорогах. Ковтюх ехал верхом вместе со всеми. С Линьковым и комиссаром он не разговаривал и даже старался не смотреть в их сторону.
В Сычевку вернулись только в 12 часу дня. За это время Ковтюх несколько поостыл и разбор прошел без грома и молний. Комкор говорил сдержанно и коротко, но беспощадно. Командиры стояли навытяжку и упорно не поднимали глаз от пола.
- И это полк Красной Армии! - закончил Ковтюх. - Идите! Епифан Иович гневно махнул рукой и отвернулся. Все потянулись к двери.
- А вы, командир полка и комиссар, задержитесь! - приказал комкор.
Когда все вышли, Ковтюх начал отчитывать Линькова и комиссара. Закончил он так:
- За такое безобразие вас следовало бы сурово наказать. Но на первый раз ограничусь предупреждением. Но если такое повторится, то пеняйте на себя. Идите!
Незаметно пролетел год. Наступило лето 1931 г. Я уже обвык в корпусе, притерся к людям, они ко мне. Новая работа (в сентябре 1930 г. меня назначили начальником оперативного отдела штаба корпуса) пришлась мне еще больше по душе. Да и время наступило интересное. Страна была в стройках первой пятилетки. Закладывались основы новой социалистической индустрии. Страна быстро шагала в Завтра, а с ней - и ее Вооруженные Силы.
В этот период, в соответствии с постановлением ЦК партии от 15 июля 1929 г. "О состоянии обороны СССР", бурно шла техническая и организационная перестройка Красной Армии: создавались новые рода войск - авиационные и бронетанковые силы, на новую основу переходили пехота, артиллерия, кавалерия. Бурно развивалась и военная теоретическая мысль.
Основной теоретической новинкой тех лет была книга видного советского военачальника В. К. Триандафиллова "Характер операций современных армий"{24}. Значение ее для всего последующего развития советской военной науки и практики огромно. По сути дела, то был первый фундаментальный труд, в котором коренные положения теории, стратегии и оперативно-тактического искусства рассматривались не на основе существовавших принципов, а на базе научного анализа тогдашней действительности.
В теоретической части своего труда автор блестяще применил основное положение марксистско-ленинской науки в области военного дела, отвергавшей неизменность форм и методов вооруженной борьбы и доказывавшей, что военное искусство зависит от уровня развития военной техники, а вся организация армии, а вместе с ней ее победы и поражения обусловлены прежде всего состоянием экономики{25}.
Такого взгляда на военную политику в целом мы придерживались и раньше. В частности, М. В. Фрунзе еще в 1924 - 1925 гг. писал, что современная война это война на длительное и жестокое состязание, в котором будут подвергнуты всестороннему испытанию все экономические и социальные устои воюющих сторон{26}. Поэтому он настаивал готовить к войне не только Вооруженные Силы, но и все наше государство.
Триандафиллов в таком всеобщем масштабе эту проблему не решал. Но все основные положения его труда покоились на том, что будущая война будет проходить именно в таких условиях. Поэтому автор отвергал бытовавшее тогда и в буржуазных странах, и среди некоторых видных теоретиков у нас утверждение, будто теперь можно вести вооруженную борьбу "малыми" армиями. Он доказывал, что будущая война - это война массовых армий и победа в ней будет решаться всем материально-техническим комплексом этих армий, иными словами, экономическими возможностями противостоящих друг другу сторон.
Огромный вклад внес Триандафиллов и в теорию современной операции и боя. Он писал, что операция будущего - это сложное явление, а успех ее во многом будет определяться степенью точности научно-технических расчетов. И эта мысль в общем-то не была новой. В своих директивных указаниях в 1924 г. по вопросам высшего военного образования Фрунзе подчеркивал, что без всестороннего учета всего, что связано с войной, невозможно сколько-нибудь разумное ведение боевых операций{27}. Однако у Фрунзе эта посылка носила характер общей, принципиальной установки. Заслуга Триандафиллова в том, что он развернул эту установку и обосновал ее точными расчетами. И неспроста несколько позже все сошлись на том, что именно Триандафиллов своей книгой первым научил начальствующий состав Красной Армии конкретным оперативно-тактическим расчетам и сделал их одной из основ в деле боевой подготовки советских командиров.
В своей книге Триандафиллов дал отправные данные для правильного понимания сущности и составных элементов операции в будущих войнах, заложил ту теоретическую основу, на которой впоследствии у нас было построено все здание "глубокой операции" и "глубокого боя". Он первым столь детально и конкретно обосновал неизбежность перехода от линейных форм вооруженной борьбы к глубинным ударам и поставил будущие победы и поражения в прямую зависимость от того, кто раньше освоит новые формы и методы ведения войны.
Теоретические разработки Триандафиллова были широко проверены на опытных учениях и маневрах в 30-е годы и взяты на вооружение Красной Армией. Но волею обстоятельств случилось так, что новые способы ведения боевых действий в большой войне начала проверять гитлеровская Германия. Сперва теория "глубокой операции" и "глубокого боя" получила массовую проверку на полях Польши, потом во Франции и на Балканах. Это дало повод буржуазным историкам утверждать, будто бы создателями и инициаторами новых форм вооруженной борьбы являются гитлеровские генералы. Фальсификация явная. В действительности, фашистские стратеги просто скопировали все то, что было разработано и практически освоено нашими Вооруженными Силами. Неспроста они так тщательно изучали опыт Красной Армии, буквально рвались на все сколько-нибудь крупные маневры и боевые учения, проводимые нами в те годы.
Правда, гитлеровцы привнесли в теорию "глубокой операции" и кое-что свое. Это естественно. Германия развязала вторую мировую войну, и ее вооруженные силы первыми получили возможность проверить все новинки в больших сражениях. Однако примечательно, что, хотя гитлеровцы и опередили нас на поле боя, мы глубже разобрались в особенностях форм и методов ведения боевых действий в новой войне. Мы вели сражения более творчески, непрестанно совершенствовали оперативно-тактическое искусство всех родов вооруженных сил и в конечном счете разгромили противника тем оружием, которое он стал применять на два года раньше нас.
В один из июньских дней 1931 г. Ковтюх сказал мне, что в округ приезжает новый командующий - командарм Иероним Петрович Уборевич.
- При Егорове мы не засиживались, а при Уборевиче и подавно не придется,прокомментировал эту новость Епифан Иович. - Беспокойный человек! Он заставит работать войска и штабы до седьмого пота.
Я тотчас вспомнил о своей давнишней мечте служить под началом Уборевича и сказал о том Ковтюху.
- У нового командующего есть чему поучиться, - ответил Епифан Иович. Пройдете хорошую школу.
- Вы его знаете? - спросил я.
- Служили вместе в Северо-Кавказском округе. В 1925 г. Уборевича перевели к нам с Украины, где он возглавлял войска республики и Крыма.
С прибытием Уборевича работа в округе заметно оживилась, прибавилось разного рода учений, проверок, старший командный состав стали чаще вызывать в штаб округа. Но я увидел Уборевича только в конце августа. Это было так.
Однажды меня вызвал Ковтюх и сказал, что командующий приказал провести опытное учение на тему "Обслуживание разведывательного отряда самолетом".
- Разработку и проведение этого учения возлагаю на вас. Уборевич очень интересуется им, значит, сам будет контролировать. Уж я его знаю.
Ковтюх не ошибся. Незадолго до начала учений меня вызвали к Уборевичу. Наслышанный о его строгости и требовательности, я очень волновался. Знал и то, что командующий особенно присматривается к окончившим Военную академию. Поэтому к своей первой встрече с ним я готовился очень тщательно.
Когда я вошел в кабинет, Уборевич сидел за столом и что-то писал. Я доложил о своем прибытии. Командующий кивнул головой и жестом указал на стул. Он сразу понравился мне. Был он тогда строен, легок, подтянут, форма сидела на нем, как лайковая перчатка, и очень шла ему.
Я сразу было начал доклад, но Уборевич перебил меня:
- Для начала расскажите, когда окончили академию, где воевали и служили.
Выслушав, командующий приказал доложить, где и как мы намереваемся провести учение. Во время доклада Иероним Петрович внимательно рассматривал на карте район учений. Я следил за выражением его лица. Оно было строгим, но спокойным, и я понял, что Уборевич доволен докладом.
- Хорошо,- заметил командующий. И неожиданно спросил.
- Как вы думаете, полезно руководящим штабным командирам освоить профессию летчика-наблюдателя, хотя бы в минимальном объеме? Например, научиться ориентироваться в воздухе, уметь вести визуальную разведку и фотографировать.
Предложение было дельным, и я сказал, что в необходимости летной практики для штабных командиров убедился при разработке учения, ведь я даже не умел "читать" фотоснимки. А без хорошего знания авиации невозможно грамотно ставить ей боевые задали.
- У меня давно зреет мысль,- добавил Уборевич, - направить кое-кого из штабных командиров на стажировку в авиацию. У нее большое будущее.
В заключение командующий утвердил план учений и назначил срок их проведения. Учения прошли хорошо, и я с разрешения Ковтюха изложил их результаты в статье, которая была напечатана в 1932 г. в четвертом номере журнала "Военный вестник".
А в сентябре того же года меня и начальника оперативного отдела штаба 8-го стрелкового корпуса Аргунова прикомандировали к штабу ВВС округа для стажировки, предусматривавшей практические полеты. Но Аргунов из-за нездоровья летать не смог, и я стал первым в округе стажером-авиатором из штабных работников.
Эта короткая стажировка с легкой руки Уборевича явилась первой ступенькой для моего перехода в авиацию.
Вступив в командование округам, Уборевич сразу же начал проверять полки и дивизии. Особое внимание он уделял огневой подготовке войск. К нам в корпус командующий приехал в ноябре 1931 г. Он приказал подготовить для проверки снайперскую команду 86-го стрелкового полка 29-й дивизии, расположенной в Вязьме. Представителем от штаба корпуса поехал я.
В Вязьму командующий приехал рано утром. На вокзале Уборевича встречали командир дивизии Клява, командир 86-го полка Данилов и я.
- Проверку начнем в девять часов, - приказал Уборевич. - Стрельба по падающим мишеням.
В тот день как нарочно завьюжило. В поле кружилась поземка и было очень холодно. Командующий прибыл на полигон точно в девять. К тому времени метель разыгралась еще сильнее, но Уборевич будто не замечал ее. Он стоял в длинной почти до пят кавалерийской шинели, начищенных хромовых сапогах, не опуская на уши задника шлема и, не отрываясь, смотрел на мишени. Мишени падали редко, и глаза Уборевича за стеклами пенсне поблескивали все холоднее.
Стреляла снайперская команда плохо. Даже начальник ее не выполнил упражнений. Уборевич не выдержал, быстро подошел к нему и раздраженно сказал:
- Какой же вы после этого начальник команды!
- Так ведь метет, товарищ командующий! - ответил командир. - И холодно, пальцы стынут. Вот и сбивается наводка.
Иероним Петрович молча взял у него винтовку, лег на линию огня, прицелился и выстрелил. Мишень упала. Командарм поднялся, отдал винтовку и приказал построить команду. Прошелся перед строем, вглядываясь в лица бойцов, потом метнул взгляд на Данилова и четко, чтобы все слышали, сказал:
- Какие же вы снайперы! Выходит, что весь полк подготовлен еще хуже? Инспектирование прекращаю. Через месяц проведу проверку всего полка. А вас, Уборевич повернулся к начальнику команды, - я отстраняю от должности. Товарищ Данилов, подберите на его место энтузиаста стрелкового дела.
В тот же день Уборевич уехал. Перед отходом поезда Иероним Петрович внушал нам в своем салон-вагоне:
- В современном бою атак густыми цепями не ждите. От меткости огня зависит успех боя. Он должен быть губительным для противника. Без этого даже хорошее тактическое решение не принесет успеха. Вы же как будто имеете боевой опыт, а таких простых истин или не понимаете, или недооцениваете. Требую научить войска стрелять отлично. А вы, товарищ Новиков, передайте Епифану Иовичу, чтобы он научил свой корпус стрелять, как когда-то стрелял сам.
Результаты стрельбы в 86-м полку стали известны всему округу. В частях началась стрелковая горячка. В нашем корпусе, начиная с Ковтюха и кончая каптенармусом, ежедневно тренировались в стрельбе все.
Через месяц в Вязьму вместе с Ковтюхом приехал начальник отдела боевой подготовки штаба округа Шумович. Полк Данилова стрелял на "отлично".
В делах и заботах время летело быстро.
В начале марта 1933 г. меня вызвал Ковтюх.
- Звонил Уборевич, - сказал Епифан Иович, - немедленно собирайтесь в штаб округа. Командующий уже ждет вас. Я спросил, в чем дело.
- Сейчас подбирают для перевода в авиацию общевойсковых командиров. Командующий расспрашивал о вас. Я дал положительный отзыв, но просил оставить вас в корпусе.
Смена профессии не устраивала меня, да и уходить из корпуса не хотелось, и я решил не поддаваться настояниям Уборевича. С таким настроением и приехал к нему.
Иероним Петрович встретил меня очень приветливо, усадил напротив себя и повел разговор о делах в корпусе. Потом коснулся моей статьи и спросил:
- Что дала вам летная практика?
Я ответил, что стажировкой в авиации очень доволен.
- Но, к сожалению, товарищ командующий, полетов было мало, - всего десять. Освоил визуальную ориентировку, а с воздушной стрельбой, бомбометанием и фотографированием ознакомиться не успел. Мне сказали, что прежде надо хорошо усвоить аэронавигацию, пройти основательную подготовку на земле.
- Вы, стало быть, хотели большего? Это хорошо. А вообще, вам правильно сказали. Работа летчика-наблюдателя (теперь штурмана. - А.Н.) сложная, требует серьезных знаний и большой практики. Достигнуть этого можно только систематическими занятиями, длительной службой в авиации. Вот мы и решили предложить вам перейти туда. Как вы на это смотрите?
Я вспомнил о корпусе, товарищах по работе, своих планах на будущее, желании Ковтюха оставить меня в корпусе...
- Я очень благодарен за доверие, товарищ командующий, - ответил я. - Но с авиацией я соприкасался мало и там мне все придется начинать с азов.
- Боитесь? А вы думаете, мне легко было в девятнадцатом принимать армию? В ней и пехота, и артиллерия, и кавалерия, и бронемашины, и авиация. А принимать все это надо было во время боев, с отборными, войсками Кутепова, без какой бы то ни было стажировки. Но если партия нашла нужным, как же я мог отказаться?!
Мне вспомнилась гражданская война, рассказы об Уборевиче, и я стал сдаваться. Но тут же мелькнула мысль: "А как же зрение?"
И я сказал:
- Я коммунист, товарищ командующий, и готов принять любое назначение. Но меня, наверное, не пропустят врачи по зрению. На последнем курсе академии меня признали негодным для службы в авиации, и с тех пор я уже не мечтал о профессии летчика.
- Но все же мечтали? Это очень хорошо! А что у вас со зрением?
- Правый глаз - единица, левый - ноль и шесть десятых.
- Не так уж плохо! Такое зрение нисколько не помешает освоению специальности летнаба, а может быть, и летчика. К тому же этот небольшой физический недостаток вы компенсируете знанием общевойскового боя.
Уборевич улыбнулся и стал расхаживать по кабинету, думая о чем-то своем.
- Вы читали книгу итальянского генерала Дуэ "Господство в воздухе"? неожиданно спросил Уборевич.
- Нет, к сожалению,- ответил я и смутился.
- Обязательно прочитайте. Дуэ и его последователи предлагают использовать авиацию главным образом для самостоятельных воздушных ударов по военно-промышленным и административно-политическим центрам и коммуникациям противника. Они рассматривают эти операции как единственное средство решения исхода войны. Это совершенно неправильно. Такая теория вредна и не может культивироваться в нашей армии. Мы не против использования части сил боевой авиации для действий по глубокому тылу противника, но главный наш принцип применение авиации для непосредственной поддержки сухопутных войск на поле боя.
Иероним Петрович увлекся и высказал ряд интересных для того времени мыслей. Я слушал с большим вниманием.
Командующий говорил о том, что авиация является могущественным оружием и роль ее в будущей войне будет очень значительной. Она быстро прогрессирует технически, расширяет базу и формы своего применения. Необходима уже сейчас глубокая разработка способов взаимодействия ее со всеми родами войск. Правильное решение этой проблемы зависит прежде всего от ясного понимания задач авиации в будущей войне. При этом следует учитывать, что сухопутные войска будут вести наступательные действия на значительную глубину. Надо уметь сочетать огонь артиллерии, действия танков и мощные сосредоточенные удары штурмовиков и бомбардировщиков, которые помогут взламывать вражескую оборону на всю ее оперативную глубину.
Уборевич подчеркнул, что тактика глубокого боя, пришедшая на смену "прогрызанию" обороны методом последовательного поражения боевых порядков противника, требует от командиров всех родов войск основательных знаний искусства ведения общевойскового боя и операции. Авиации теперь отводится огромная роль, и ее надо изучать досконально. Знание авиации это не только умение владеть материальной частью, но и использование ее боевой техники с максимальной эффективностью в интересах сухопутных войск.
- Вот почему, Александр Александрович, необходимо направлять в авиацию общевойсковых командиров, - закончил Иероним Петрович. - Кто же, как не они, имеет опыт организации общевойскового боя? Согласны со мной?
- Согласен, товарищ командующий.
- Так, значит, переходим в авиацию?
Я от всей души пожал руку Уборевичу.
Через два дня меня вызвал командующий ВВС округа А. Я. Лапин. Он сообщил мне, что я назначен начальником штаба авиационной бригады в Смоленске, и представил меня ее командиру Юнгмейстеру и военкому Тарутинскому.
- Когда мне приступать к работе? - спросил я.
- А вот они сейчас заберут вас с собой в машину, - улыбнулся Лапин, приедете и приступите к работе.
- Но у меня нет знаний и опыта работы в авиации. Может быть, вы разрешите сначала подучиться, пройти хотя бы краткосрочные курсы?
- Берите пример с Уборевича или с нас, - дружески ответил Лапин. - Учитесь пока на ходу. И мы так начинали службу в авиации. Будет возможность, пошлем вас в Качинскую школу.
В дороге я разговорился с Юнгмейстером.
- Не боги горшки обжигают, всему научитесь, было бы только желание, успокоил меня Виктор Александрович.
Так началась моя служба в авиации. Нелегко было в первые месяцы. Но чем больше я входил в новое для себя дело, тем больше оно нравилось мне. Мои новые сослуживцы дружно помогали мне осваиваться в качестве авиатора.
В августе 1933 г. в районе Минска проходило большое опытное учение. Авиация была представлена смешанной группой, состоявшей из трех эскадрилий истребительной, штурмовой и легкобомбардировочной. В каждой эскадрильи было по 31 боевому самолету.
В это же время в округе шла подготовка к проведению первого в стране Дня Воздушного Флота СССР. Юнгмейстер по распоряжению Уборевича улетел в Смоленск проводить воздушный парад, поэтому командование авиагруппой на минских учениях возложили на меня.
Впервые в жизни мне пришлось командовать авиасоединением, в задачу которого входили бомбометание и штурмовка целей боевыми бомбами. "Справлюсь, не оскандалюсь ли?" - встревожился я. Особенно беспокоило то, что я не знал уровень подготовки летного состава штурмовой и легкобомбардировочной эскадрилий, летчики которых на время учений прибыли из Гомеля и Витебска.
Батяев, командир штурмовой эскадрильи, получил задачу с бреющего полета атаковать колонну танков на марше, обозначенную макетами, а Курочкин, командир бомбардировочной эскадрильи, - отбомбить боевые порядки батальона пехоты во втором эшелоне обороны полка. Боевые действия штурмовиков и бомбардировщиков прикрывала истребительная эскадрилья Счесулевича.
Началась подготовка. Тут я узнал, что летчики не имеют четкого представления о боевых порядках пехоты, артиллерии и танков в различных видах боя. Пришлось срочно разъяснять боевую задачу в деталях, а с ведущими экипажами, от которых главным образом зависели результаты бомбометания, провести занятия поэскадрильно. Летчики очень старались, и мы быстро нашли общий язык. Появилась уверенность, что авиаторы справятся с заданием, и я воспрянул духом.
Опытное учение проводилось в воскресенье, и полигон был оцеплен усиленной охраной. На наблюдательной вышке собралось все начальство во главе с Уборевичем. Сперва все шло хорошо. Но вдруг командующий схватился за голову вдоль линии мишеней двигалась повозка с сеном. Штурмовики уже прошли контрольный пункт, и предотвратить их бомбовой удар было нельзя. На вышке все замерли, решив, что участь возницы и лошади решена.
Вскоре над целью появились штурмовики. Раздались взрывы и в облаках пыли скрылись и мишени, и повозка. Когда пыль рассеялась, мы увидели, что макеты разбиты, а повозка по-прежнему движется. Это был обман зрения - повозка находилась от мишеней дальше, чем нам показалось с вышки.
Уборевич остался доволен опытными учениями, но на разборе сделал некоторые замечания. Он сказал, в частности, что авиация всегда должна действовать наступательно, наносить удары массированно, так как только такие удары принесут должный результат, а летчиков надо учить бомбометанию залпом не только звеньями, но отрядами и эскадрильями.
Наступил 1934 год. Я работал с увлечением. Мне все правилось в авиабригаде, и я по возможности углублял свои познания в авиации, хотя одновременно выполнять обязанности начальника штаба крупного авиасоединения и учиться было трудно. К тому же произошла смена руководства. В. А. Юнгмейстер уезжал на Дальний Восток, на его место назначили командира истребительной эскадрильи из брянской авиабригады Е. С. Птухина. Я встревожился: сработаюсь ли с новым начальством? Но Евгений Саввич оказался не только отличным летчиком, но и замечательным человеком. Честный, прямой, он понравился мне с первого взгляда, и мы не только быстро установили деловой контакт, но и подружились. Юнгмейстер привил мне любовь к авиации, а Птухин укрепил ее.
С разрешения командования ВВС округа я начал летать на учебном самолете У-2, быстро освоил его и пересел на боевой Р-5. В сороковом полете я вел самолет уже самостоятельно.
Шел 1935 год. Он был нелегким для меня. В апреле от туберкулеза легких скончалась моя жена Милица. Я остался один с тремя детьми.
Семейное горе и заботы несколько выбили меня из колеи. А тут еще неожиданно для нас Е. С. Птухина перевели в Бобруйск командиром истребительной авиабригады. Я временно, до назначения нового комбрига, принял бригаду. Забот у меня прибавилось. Я уже чувствовал себя авиатором, но понимал, что в знаниях моих еще немало пробелов: хотя хорошо освоил штабную службу, но недостаточно знал командно-строевую, и стал подумывать о том, чтобы перейти на летную работу. Вскоре такая возможность появилась.
Однажды меня вызвали к Уборевичу. Командующий интересовался, как идет строительство дороги на авиаполигон. Иероним Петрович был в хорошем настроении, я воспользовался этим и попросил перевести меня командиром легкобомбардировочной эскадрильи.
- Вот это мне нравится! - живо отозвался Уборевич.
В октябре я принял 42-ю легкобомбардировочную эскадрилью. Так началась новая страничка в моей биографии авиатора.
Наша эскадрилья была вооружена самолетами Р-5 и состояла из четырех отрядов по десяти боевых машин в каждом. В партийной организации ее насчитывалось более 100 человек. Это был крепкий дружный коллектив коммунистов, и я всегда опирался на него. Благодаря усилиям коммунистов наше подразделение быстро вышло в число лучших в округе. За время моего командования в эскадрильи не было ни одной аварии и катастрофы. А в нашем трудном летном деле это неплохой показатель.
Шло время. В 1937 г. у меня случились большие неприятности по службе. В апреле 1938 г. я приехал в Москву, где неожиданно встретил Птухина, только что вернувшегося из Испании. Он был там советником по авиации при республиканском правительстве. Евгений Саввич пригласил меня в гости. За ужином Птухин поделился впечатлениями об Испании, я рассказал о своих делах. Евгений Саввич сказал, что получил назначение в Ленинград на должность командующего ВВС округа. Немного помолчав, спросил:
- А теперь тебя ничего не связывает со Смоленском?
- Нет,- ответил я. - Но куда же я поеду? В Смоленске меня знают, да и для перехода на новое место обстановка не очень-то благоприятная.
Евгений Саввич задумался, прошелся по комнате и вдруг предложил пойти к нему начальником штаба. Я растерялся от такой неожиданности.
- Не знаю, справлюсь ли. Должность ответственная и масштаб работы иной, чем в бригаде.
- Ерунда! - отрезал Птухин.- Справишься, были бы только желание и голова на плечах.
- Но мне никто не предлагает такую должность.
- Я предлагаю - рассердился Евгений Саввич. - У меня пока нет начальника штаба. Если согласен, завтра же доложу о тебе в Главном управлении ВВС.
Подумав, я согласился. Птухин быстро уладил дело с моим переводом в Ленинград. В первых числах июня я с семьей приехал в Ленинград и приступил к работе. Вначале чувствовал себя несколько скованно и неуверенно. Должность начальника штаба ВВС округа, да еще такого, как Ленинградский, ответственная. Начальник штаба, по сути дела, второе лицо после командующего - в его руках оперативная, боевая и мобилизационная службы. Чтобы успешно справляться со столь многочисленными обязанностями, помимо хороших знаний, нужно иметь еще большой практический опыт. Но я довольно быстро освоился на новой должности.
Прежде всего я совершил ряд ознакомительных поездок по авиачастям и познакомился с командирами авиасоединений Н. Науменко, И. Новиковым, В. Нанейшвили, И. Пятыхиным, А. Благовещенским, Е. Ерлыкиным и Е. Холзаковым. Все они были опытными летчиками и способными военачальниками. Особенно понравился мне А. Благовещенский, он превосходно летал, имел боевой опыт, и мы подружились. Умный, инициативный, он часто вносил дельные предложения, многие из которых принимались командованием ВВС округа.
Я настолько увлекся работой на новом месте, что не заметил, как кончился 1938 г.
Наступил 1939 г. Он был очень тревожным. Фашистская Германия наращивала свою военную мощь и рвалась к войне. Летом гитлеровцы сочли международную обстановку для себя благоприятной и 1 сентября вторглись в Польшу. Началась вторая мировая война.
Готовилась к войне, причем совершенно открыто, и Финляндия. К нашей границе подтягивались войска, вплотную подводились железные дороги и шоссе, строились новые аэродромы и взлетно-посадочные площадки. Финская военщина путем разного рода провокаций усиливала напряженность на наших рубежах. Естественно, Советское правительство начало принимать меры для ликвидации этой напряженности и усиления обороноспособности страны.
В октябре 1939 г. Советское правительство предложило заключить пакт о взаимопомощи между СССР и Финляндией. Правительство Финляндии ответило отказом и не согласилось перенести границу от Ленинграда на несколько десятков километров к северо-западу, хотя мы в порядке компенсации уступали вдвое большую территорию некоторых районов Карелии, прилегавших к финской границе. Делались и другие попытки укрепления безопасности СССР на основе добрососедских отношений с Финляндией. Но все миролюбивые предложения Советского Союза были отвергнуты. Более того, министр иностранных дел Финляндии Эррко выступил, по сути дела, с призывом к войне с СССР, а финская военщина организовала серию провокаций на нашей границе, которые и привели к войне. Она началась утром 30 ноября.
Наступление наших войск проходило в очень сложных условиях. Зима была с метелями, буранами и лютыми морозами, иногда доходившими до 45 градусов ниже нуля. Все это чрезвычайно осложняло боевые действия, особенно авиации, от которой советское командование требовало большой активности как при подготовке к прорыву главной оборонительной полосы противника "линии Маннергейма", так и в период ее прорыва. А полоса эта по тем временам являлась весьма мощной. Она состояла из 22 очень сильных узлов сопротивления и пересекала весь Карельский перешеек - начиналась на побережье Ладожского озера, шла вдоль Вуоксинской водной системы, сворачивала на юго-запад на Муола-Ярви, шла по межозерному дефиле и заканчивалась у Мурила на побережье Финского залива. Особенно укрепили финны выборгское направление. К тому же сам Карельский перешеек как театр военных действий был очень труден и сложен. Резко пересеченный рельеф, густые леса, многочисленные озера и болота чрезвычайно затрудняли ведение наступательных действий большими массами войск на широком фронте, осложняли боевую работу авиации, которой на такой местности трудно было отыскивать цели.
К тому же в декабре летчикам досаждали частые туманы. Правда, туманная погода была преимущественно в окрестностях Ленинграда, а на самом перешейке погода была хорошая. Но большинство наших аэродромов находилось как раз в зонах сильных туманов, которые почти исключали полеты. Мы безуспешно искали выход из создавшегося положения. Лишь когда озера на перешейке покрылись толстым льдом, мы приспособили их под аэродромы.
К тому времени вся главная оборонительная полоса противника была сфотографирована, изучена по фотоснимкам, и авиация начала наносить по ней удары.
Сначала были трудности и неувязки, тем более, что авиация впервые привлекалась к боевым действиям в таком большом количестве. Полеты с летчиками убедили меня в том, что при совместных действиях авиации с наземными войсками на поле боя огромное значение имеет знание летным составом района и участков действий своих войск. Объекты противника в этом случае атакуются более уверенно и метко, а возможность поражения своих войск исключается. Поэтому мы при подготовке к наступлению стали, как правило, практиковать выезды командиров авиачастей и авиаподразделений с их штурманами на наблюдательные пункты дивизий и корпусов. Находясь на передовой, они вместе с командирами пехотных и артиллерийских частей изучали характерные ориентиры, тщательно знакомились с расположением своих и чужих войск, конкретно договаривались с общевойсковиками по всем вопросам взаимодействия. Такой способ изучения местности, занимаемой противником, полностью себя оправдал, особенно, если он сочетался с ознакомительными полетами экипажей ведущих групп над районом предстоящих боевых действий.
Обычно бомбардировщики, стремясь избежать случайных попаданий в свои войска, действовали по вражеским объектам, находящимся не ближе 700 - 1000 м от нашей передовой. Предварительное тщательное изучение расположения своих и чужих войск позволило нашим летчикам вести бомбометание непосредственно по передовой противника, что, конечно, давало гораздо больший боевой эффект.
Наша авиация в основном справилась со своими обязанностями. Однако прорыв обороны противника на Карельском перешейке показал, что нам срочно требуются самолеты непосредственного взаимодействия с наземными войсками - штурмовики и пикирующие бомбардировщики. Обнаружились значительные пробелы в управлении авиацией над полем боя, в тактике истребителей и штурманской подготовке летно-подъемного состава.
Финляндия была несильным противником в воздухе, и борьба с ее авиацией не могла дать нам исчерпывающих ответов на все волновавшие нас вопросы. Не все было до конца тогда ясным, но что наша обороноспособность в воздухе не так сильна, как нам представлялось, уже не вызывало сомнений. Мы, хотя и не в полной мере, но сделали соответствующие выводы - был пересмотрен план развития ВВС на третью пятилетку и сокращен срок его выполнения, более быстрыми темпами пошла работа по созданию новой боевой техники и выработке единства взглядов на характер и способы боевых действий Военно-Воздушных Сил. Больше внимания стало уделяться вопросам взаимодействия авиации с наземными войсками.
В июне 1940 г. меня назначили командующим ВВС 8-й армии, штаб которой стоял в Пскове. Возглавлял эту армию энергичный и способный военачальник генерал К. П. Пядышев. После расформирования 8-й армии я вновь стал начальником штаба ВВС Ленинградского округа. Однако пробыл в этой должности недолго. В августе Е. С. Птухина перевели в Киевский военный округ, а меня назначили на его место. На посту командующего ВВС Ленинградского округа и застала меня Великая Отечественная война.
Июнь-июль 1941 года
В середине июня 1941 г. вместе с группой руководящих работников округа, возглавляемой командующим генерал-лейтенантом М. М. Поповым, я отправился в полевую поездку под Мурманск и Кандалакшу. Но 20 июня меня неожиданно по приказу наркома обороны Маршала Советского Союза С. К. Тимошенко вызвали в Москву. В субботу я вернулся в Ленинград и тотчас позвонил в наркомат. Генерал Злобин, состоявший при наркоме для особых поручений, сообщил, что меня переводят в г Киев.
Естественно, я сразу подумал о генерале Е. С. Птухине и осведомился, куда переводят его. Вопрос мой остался без ответа. Злобин как-то замялся и после недолгой паузы ответил, что вопрос о Птухине еще не решен, а мне надлежит быть у маршала в 9 часов утра 23 июня, и повесил трубку.
Я немедленно заказал билет на "Красную стрелу" и стал собираться в дорогу. Но война все изменила.
В субботу вечером, когда я закончил все дела, в кабинет , вошел начальник Главного управления обучения, формирования и боевой подготовки ВВС Красной Армии генерал А. В. Никитин.
- Хорошо, что вы вернулись, - сказал Алексей Васильевич.- Я закончил инспекционную поездку по авиачастям округа и завтра вылетаю в Архангельск. Отчет мой готов, он будет передан вам. В общем, дела у вас идут неплохо, но мне хотелось бы кое о чем устно проинформировать вас, Александр Александрович. Есть вопросы, которые лучше всего утрясти в личной беседе.
Я хотел было сказать Никитину, что уже не являюсь командующим ВВС округа, но передумал: с таким вдумчивым, хорошознающим свое дело человеком, как Алексей Васильевич, всегда полезно побеседовать с глазу на глаз. Замечания Никитина о вводе в строй молодых летчиков, состоянии учебной базы, штурманской подготовке пилотов оказались интересными, и разговор наш затянулся.
В конце беседы я спросил Никитина как человека более осведомленного, что слышно на других участках нашей западной границы и как там, в верхах, оценивают ситуацию, сложившуюся в приграничных округах.
В ответ Алексей Васильевич сделал неопределенный жест руками.
- А впрочем, попытаемся узнать, - сказал он. - Закажите мне разговор с Москвой.
Через несколько минут Никитин разговаривал с начальником Главного управления ВВС Красной Армии генералом П. Ф. Жигаревым. Разговор был недолгим. Никитин доложил, что дела в Ленинграде закончил, и спросил, должен ли он ехать в Архангельск или вернуться в Москву. По выражению лица Алексея Васильевича я понял, что Жигарев удивлен таким вопросом.
- Ну, вот, - выслушав ответ начальства, сказал Никитин, - приказано немедленно лететь в Архангельск. Видимо, нового ничего нет или не захотел сказать.
Был на исходе первый час ночи, и я предложил генералу переночевать у меня. Никитин отказался, сославшись на то, что в Горелове, где он остановился, его ждет помощник. Мы вышли из штаба округа на Дворцовую площадь, попрощались и разъехались в разные стороны.
В доме все уже спали, только мой отец, по давнишней привычке читать на ночь, сидел в кухне и шуршал страницами книги. Кивнув ему головой, я прошел в ванную, чтобы принять душ и освежиться после напряженного рабочего дня. Но не успел я раздеться, как в коридоре раздался телефонный звонок. "Кого это еще нелегкая?" - с неудовольствием подумал я и направился к телефону.
Звонил начальник штаба округа генерал Д. Н. Никишев. Дмитрий Никитич велел срочно прибыть к нему по очень важному делу. Я ответил, что свои обязанности командующего ВВС уже передал генералу А. П. Некрасову ивечерним поездом 22 июня выезжаю в Москву.
- Знаю, знаю, Александр Александрович! - нетерпеливо перебил Никишев. - И все же прошу немедленно явиться в штаб. Обстановка очень серьезная. Все объясню при встрече. Жду вас.
Собираясь в штаб, я думал, чем вызван этот ночной звонок. Прежде, конечно, мелькнула мысль о войне. В последние недели обстановка на западной границе страны накалялась. В июне уже явно запахло порохом. Мы у себя в округе не очень-то верили, что слухи о намерении Германии, как об этом говорилось в Заявлении ТАСС от 14 июня 1941 г., разорвать советско-германский пакт о ненападении и развязать с нами войну "лишены всякой почвы", и догадывались, что документ этот вызван к жизни политическими соображениями.
К нам в округ сведения о подготовке гитлеровцев к войне начали поступать с весны 1940 г. Так, в мае стало известно, что в немецких войсках, оккупировавших Норвегию, почему-то изучают не норвежский, а русский язык. В сентябре к нам поступило сообщение о сосредоточении фашистских войск на Севере, в декабре - о выдвижении к норвежско-финской границе большого количества живой силы и боевой техники немцев{28}.
Активная подготовка к войне с нами велась и на территории Финляндии. В сентябре нам стало известно, что в Лапландии появились немецкие части, прибывшие из Германии морем. Порты Ботнического залива вдруг оказались на особом режиме и закрытыми для свободного проезда через них. В прилетающих к СССР приграничных районах Финляндии была создана запретная зона, в которой началось интенсивное дорожное строительство.
В мае - июне 1941 г. в штаб округа шли сообщения о развертывании немецких войск на мурманском и кандалакшском направлениях. С 10 июня в Финляндии началась скрытая мобилизация и переброска войск к нашей границе. Население приграничных районов эвакуировалось в глубь страны. В первых числах июня у границы все чаще стали появляться группы финских и немецких офицеров. Активизировалась деятельность вражеской агентуры. Захваченные нами лазутчики подтвердили наличие в Финляндии значительных сил фашистских войск. Немецкие самолеты все чаще и чаще нарушали воздушную границу СССР. Но пресечь их полеты мы не могли. Незадолго до войны начальник оперативного отдела штаба округа генерал П. Г. Тихомиров сказал мне, что специальной директивой Генштаба запрещается выводить войска к границе и летать нашим самолетам в 10-километровой приграничной полосе.
Безнаказанность гитлеровских летчиков производила угнетающее впечатление. Иной раз рука сама собой тянулась к телефонной трубке, чтобы тут же вызвать командира той или иной истребительной авиадивизии и приказать ему немедленно сбить нарушителя.
Однажды я все же не стерпел. Случилось это во время полевой поездки ответственных работников штаба округа на северные участки советско-финляндской границы. Под Кандалакшей в Куола-Ярви Попов сделал остановку.
Я и сейчас, будто наяву, вижу тот июньский день, солнечный, тихий, почти безоблачный. С высотки, где мы находились, открывался великолепный вид на лесные, подернутые голубоватой дымкой дали. Все, у кого были бинокли, неотрывно смотрели в сторону государственной границы. Пограничники сообщили командующему о начавшемся выдвижении немецких войск к нашей территории. Действительно, над недавно безмолвными лесами там и сям висели полосы пыли. Это могло быть только от интенсивного движения больших масс людей и техники.
Прошло минут 15 - 20, и в полуденную тишину ворвался рокот мотора. Рокот, переходя в гул, быстро нарастал и приближался. И вот чуть в стороне от нас, четко фиксируясь на чистой лазури неба, показался воздушный разведчик со свастикой на плоскостях. Он летел на крейсерской скорости, и всем стало ясно, что немцы ведут фотосъемку приграничного района.
- Да что же это наконец! - воскликнул Маркиан Михайлович и резко повернулся ко мне.- Неужели мы ничего не можем предпринять и позволим этому наглецу совершить свое дело?
Я хотел было промолчать, ведь Попову и самому было известно, как велено поступать в таких случаях, но не сдержался.
- Конечно, можно, товарищ командующий! - быстро ответил я. - Нужно лишь ваше приказание посадить на ближайший полевой аэродром звено или эскадрилью истребителей и разрешить летчикам сбивать нарушителей границы. Наглецов как ветром сдунет.
- Да-а! - с досадой протянул Попов и тяжко вздохнул.
По этому вздоху я понял, как даже командующий округом скован в своих действиях, и, подосадовав на свою бестактность, подумал, что в других западных приграничных округах положение, наверное, еще хуже, что и их командующие, вероятно, вот так же смотрят на наглые полеты немцев и только молча ругаются от собственного бессилия.
Тогда я, конечно, не только не знал, но даже не предполагал, как далеко зашли гитлеровцы. Думал, что воздушные нарушения нашей границы не столь уж часты и результативны для немцев. Правда, однажды в беседе со мной мой бывший сослуживец по Ленинграду, командующий ВВС Западного особого военного округа генерал И. И. Копец сказал, что фашисты совершенно открыто используют для шпионских целей гражданскую воздушную трассу Москва - Берлин, проходившую через основные военные аэроузлы округа{29}. Признаться, я не то, чтобы не поверил Ивану Ивановичу, но усомнился, что ведется фотосъемка наших военных объектов. Тут немцы явно рисковали и могли оказаться в положении пойманных с поличным. Но, видимо, такова уж природа всех заматерелых милитаристов и охотников до чужого добра.
После войны я познакомился с одним любопытным документом, из которого узнал, что воздушную разведку советской территории фашисты начали вести еще с конца 1939 г. Но особенно активизировалась шпионская деятельность немецких ВВС с января 1941 г. С января по конец второй декады июня фашистские самолёты 152 раза вторгались в глубь нашей страны. Гитлеровцы сфотографировали и составили специальное фотодосье на многие аэродромы, важнейшие военно-промышленные и транспортные объекты наших западных областей, в том числе Киева, Одесского и Севастопольского портов, Днепропетровска, Харькова, Макеевки, Мариуполя, на Днепрогэс, мосты через Днепр, Днестр и Дон{30}.
Лишь много позже выяснилось, что способствовал шпионским полетам немецких летчиков не кто иной, как сам Берия, возглавлявший в то время Наркомат внутренних дел, на который была возложена борьба и с иностранной воздушной разведкой. Именно он запретил пограничным войскам стрелять по фашистским самолетам, нарушавшим нашу границу, и того же добивался от частей Красной Армии и кораблей Военно-Морского Флота{31}.
Мы у себя в округе такой информацией тогда, разумеется, не располагали и все же не сидели сложа руки, а делали, исходя из наших прав и возможностей, все, чтобы будущие события не застали нас врасплох: принимали меры для повышения боевой готовности войск, уточняли планы, изучали будущего противника. Я приказал чаще посылать вдоль границы воздушные патрули. Работа эта велась в соответствии с директивой наркома обороны, потребовавшего к концу мая 1941 г. составить окружные планы обороны границы.
Тревожные мысли все больше овладевали мной, пока я собирался к Никишеву. Отец молча смотрел на мои недолгие сборы. Старый солдат, участник трех войн русско-японской, первой мировой и гражданской - он без слов понимал, что мог означать этот ночной вызов.
Раздался звонок в дверь. Отец пошел открывать ее.
- Здравствуйте, Александр Иванович! - донесся из прихожей голос шофера Холодова.- Доложите командующему, что машина у подъезда.
Подхватив чемоданчик со сменой белья и туалетными принадлежностями, я вышел в коридор.
- Ну, я поехал. Не волнуйтесь и ждите моего звонка,- тихо произнес я.
- Может, и обойдется, Шура,- провожая меня понимающим взглядом, ответил отец.
Садясь в машину, я вспомнил недавний разговор с начальником разведывательного отдела штаба округа Петром Петровичем Евстигнеевым, большим умницей и милейшим человеком. Он всегда вовремя и достаточно полно информировал меня. Евстигнеев сообщил тогда, что немецкие пароходы внезапно прекратили разгрузку и погрузку в Ленинградском порту и поспешно уходят в море, а в немецком консульстве по ночам жгут много бумаги.
- Уж ежели такие аккуратисты уничтожают документы, не жди невинного дипломатического пикника с пивом и сосисками,- невесело пошутил Евстигнеев.
Черный "ЗИС" быстро понесся по безлюдному Измайловскому проспекту. Минут через десять я входил в кабинет Никишева. Дмитрий Никитич был очень взволнован. Он тут же, без всяких предисловий сказал, что на рассвете 22 июня, т. е. уже сегодня, ожидается нападение Германии на Советский Союз, и приказал немедленно привести всю авиацию округа в полную боевую готовность.
- Но пока, до получения особых указаний из Москвы, конкретных боевых задач авиации не ставить. Распоряжения прошу отдать лично.
Я вновь напомнил, что уже не являюсь командующим ВВС округа.
- Сдали дела, знаю,- сердито перебил меня Никишев. - Но приказа о вступлении в должность генерала Некрасова еще нет. Завтра из Мурманска вернется Попов, а из Сочи, вероятно, прилетит Жданов, они и примут окончательное решение о вашем замещении. А пока командующим авиацией я считаю вас.
Обстановка исключала какие-либо препирательства, и я согласился. Но мне было непонятно, как это авиацию привести в полную боевую готовность, а конкретных боевых задач ей не ставить? Ведь если война, то и действовать надо, как на войне. Без четких задач, без знания целей, по которым придется наносить удары, авиацию тотчас в дело не пустишь, особенно бомбардировочную. У бомбардировщиков боекомплект зависит от поражаемого объекта: для ударов по живой силе он один, по укреплениям - другой, по аэродромам - третий. И я сказал о том Никишеву.
- Что вы, Александр Александрович, разъясняете мне азбучные истины! рассердился начальник штаба. - Нам же приказано ясно: конкретных боевых задач не ставить. А приказ надо выполнять. Вот, прочитайте-ка!
Никишев протянул мне только что полученную телеграмму за подписями наркома обороны С. К. Тимошенко и начальника Генштаба Г. К. Жукова{32}.
Я быстро пробежал ее глазами. После слов о возможности нападения Германии на СССР в ней предписывалось войскам Ленинградского, Прибалтийского, Западного, Киевского и Одесского военных округов быть в полной боевой готовности встретить внезапный удар немцев или их союзников. Нарком обороны приказывал в течение ночи скрытно занять огневые точки укрепленных районов на государственной границе, рассредоточить по полевым аэродромам авиацию, привести в боеготовность все войска и осуществить соответствующие обстановке мероприятия в системе ПВО. Других приготовлений без особых на то распоряжений приказывалось не проводить.
Это, по существу, была война, и я непроизвольно взглянул на часы - было уже около двух часов ночи.
Вернувшись к себе в штаб, я по телефону обзвонил командиров всех авиасоединений, приказал немедленно поднять все части по сигналу боевой тревоги и рассредоточить их по полевым аэродромам и добавил, чтобы для дежурства на каждой точке базирования истребительной авиации выделили по одной эскадрилье, готовой к вылету по сигналу ракеты, а для бомбардировщиков подготовили боекомплект для нанесения ударов по живой силе и аэродромам противника. Лишь после отдачи всех приказаний обошел управление. Убедившись, что все штабные работники на месте, вызвал к себе заместителя главного инженера ВВС округа А. Л. Шепелева и уехал с ним на один из ближних к Ленинграду аэродромов, куда накануне прибыл эшелон новых скоростных истребителей МиГ-3.
Так началась для меня война. В город же она вошла в 3 часа утра, когда ленинградцы еще крепко спали. В. это время высоко в небе промчалась девятка истребителей, ведомая старшим лейтенантом Михаилом Гнеушевым. Еще через двадцать минут под Ленинградом разгорелась первая воздушная схватка летчики-истребители Шавров и Бойко вступили в бой со звеном Ме-110. В 4 часа утра 12 немецких самолетов пытались заминировать фарватер в Финском заливе, но были отогнаны морскими летчиками. Несколько позже 14 Ме-109 сделали попытку
отштурмовать один из наших аэродромов под Выборгом. Врага встретила и прогнала группа летчиков 7-го истребительного авиаполка во главе со старшим лейтенантом Николаем Свитенко. Ленинградские летчики встали на свою бессмертную и долгую боевую вахту.
Первые часы войны были особенно тягостными. Состояние наше еще более усугублялось почти полным неведением того, что все же происходит на всей нашей западной границе южнее Ленинграда. Лишь в девятом часу утра 22 июня нас, командующих родами войск, ознакомили с новой директивой. В ней говорилось, что 22 июня 1941 г. в 4 часа утра немецкая авиация бомбила наши аэродромы и города, а наземные войска открыли артиллерийский огонь и вторглись на советскую территорию.
Приграничным армиям приказывалось разгромить противника, но только в районах вторжения, причем указывалось, что границу до особого распоряжения не переходить. Авиации разрешалось наносить удары лишь по германской территории и только на глубину до 150 км, на союзников же третьего рейха - Финляндию и Румынию налеты вообще запрещались{33}.
А в 12 часов дня по радио мы услышали правительственное сообщение о нападении Германии на нашу страну и о вступлении Советского Союза в войну. Лишь тогда война как таковая окончательно стала реальностью.
К этому времени уже полыхали пожары, вызванные варварскими бомбардировками, на улицах Либавы, Риги, Каунаса, Минска, Смоленска, Киева, Житомира. А в ночь на 23 июня сигнал воздушной тревоги прозвучал и в городе Ленина. Впервые заговорили и зенитные орудия. 194-й зенитно-артиллерийский полк ПВО встретил своим огнем группу бомбардировщиков Ю-88, летевших со стороны Финского залива. Ровно в 00 часов 10 минут батарея старшего лейтенанта А. Т. Пимченкова сбила первого воздушного стервятника с фашистской свастикой на крыльях. Экипаж уничтоженного Ю-88 спустился на парашютах и был взят в плен. Гитлеровские летчики были ранены, и их доставили в Левашовский госпиталь.
Любопытно было взглянуть на врагов, и я приехал на допрос пленных. Все четверо твердили одно: они, дескать, летели бомбить Англию, но потеряли ориентировку и потому оказались под Ленинградом. Нелепость подобного утверждения была очевидна, в нем было больше наглости, чем страха перед расплатой, и все же я осведомился, давно ли немецкие летчики в авиации. Опыт у всех четверых оказался солидным, все участвовали в войне с Францией, не раз бомбили города Англии.
Я посмотрел в глаза командиру экипажа. Хотя бы мускул дрогнул на его молодом лице, только в глазах ледяное высокомерие. И взгляд командира экипажа сказал мне больше, чем все, что я до сих пор читал и знал о гитлеровцах. Передо мной был враг, не только отлично вооруженный и упоенный легкими победами на полях и в небе Западной Европы, но враг жестокий и беспощадный, физически и духовно подготовленный к большой войне и готовый на любые преступления ради достижения своих человеконенавистнических целей.
Ответы немецкого офицера только подтвердили мое впечатление. Он цинично дал понять, что прекрасно разбирается в происходящем, понимает, что такое бомбы и война. У гитлеровца были и чувства, и разум, но направлены они были только на разрушение.
Понимал ли он это сам? Уверен, что понимал. Лишь позже, когда наступил час расплаты, такие, как этот молодчик, стали выкручиваться, взывать к нашим чувствам и доказывать, что они, мол, были слепыми исполнителями чужой воли и приказов, ничего не знали и не только не понимали, но даже не догадывались об истинных целях заправил фашистской Германии. Чем больше я слушал командира сбитого экипажа, тем яснее мне становилось, что победить такого врага будет нелегко.
В тот же день, т. е. 23 июня, в районе Пскова летчик 158-го иап Андрей Чирков сбил другого воздушного врага - Хе-111.
Так началась борьба в небе Ленинграда. Она была на редкость длительной, упорной и ожесточенной. Особенно тяжкими для воздушных защитников города Ленина оказались первые полтора месяца. Собственно, в этот период и решался вопрос: быть нам в воздухе со щитом или на щите. В августе и сентябре, во время боев на ближних подступах к Ленинграду, было еще труднее, но то были иного рода трудности, чем в июле. К тому времени мы уже узнали немцев, их тактику и возможности их техники, убедились, что можем бить врага, и если обстановка в небе в августе - сентябре была не в нашу пользу, то в основном это объяснялось острой нехваткой авиации, ограниченностью аэродромного маневра и качественным превосходством вражеских самолетов. В умении же воевать ленинградские летчики уже не уступали гитлеровцам. Но в июле боевое мастерство основной массы гитлеровских пилотов было выше, чем советских. Требовалось время, чтобы обрести недостававший нам боевой опыт и организационно перестроиться, найти слабые звенья в тактике и в управлении авиацией. Перестраиваться же приходилось в ходе боев, под ударами опытного и отлично организованного противника. Наконец, для большинства наших летчиков это было первое испытание большой войной. Вот почему июльские события были для ленинградских летчиков и их командования решающими.
Первые три дня мы вели борьбу лишь с одиночными и небольшими группами самолетов противника, пытавшегося прощупать воздушные подступы к городу. Я уже писал, что боевой счет ленинградских летчиков был открыт 23 июня Андреем Чирковым. А 25 июня сбил врага однополчанин Чиркова старший лейтенант П. А. Покрышев. В тот же день вогнал в землю фашистского бомбардировщика летчик-истребитель ВВС Краснознаменного Балтийского флота капитан А. К. Антоненко.
Советские летчики не допустили в июне бомбежек Ленинграда, Кронштадта, Выборга и городов Карелии. Но, отдавая должное нашим пилотам, мы понимали, что неуспех противника в значительной мере обусловлен малой активностью его авиации, главные ударные силы которой здесь еще не вступили в дело. Логика подсказывала, что не следует ждать, когда враг бросит в бой всю авиацию, что надо попытаться самим захватить инициативу в воздухе и первыми нанести массированные удары по авиации противника.
Мысль об упреждающих ударах по вражеским аэродромам возникла у меня в первый же день войны. Но возникла она, конечно, не на пустом месте, а явилась лишь частным проявлением общей теории оперативного искусства Советских ВВС и вытекала из ее сути.
К тому времени мы имели довольно четкую программу боевых действий авиации как в отдельной операции, так и в войне в целом. В частности, теоретически правильно рассматривался и такой важнейший вопрос, как ведение Военно-Воздушными Силами самостоятельных действий по глубокому тылу противника. Во "Временной инструкции по самостоятельным действиям воздушных сил РККА", изданной в 1936 г., указывалось, что
"боевая авиация, благодаря мощи своего вооружения, скорости и большому радиусу действия, может решать крупные оперативные задачи во все периоды войны (курсив наш.-Л. Я.).
Новый Полевой устав Красной Армии, выпущенный в свет накануне войны, зафиксировал основные положения оперативного искусства Советских ВВС{34}.
Кроме того, уже имелось убедительное подтверждение огромной роли авиации в современной войне и на практике. Правда, пальма первенства здесь принадлежала немцам, которые внимательно следили за всеми нашими новинками в области военного искусства и быстро внедряли их у себя.
Еще до нападения на нас гитлеровцев я обратил внимание на необычайную эффективность действий немецких бомбардировщиков. Едва начиналась война, как авиация того или иного противника Германии почти начисто выбывала из строя. Это крайне заинтересовало меня. Оказалось, что немцы, заимствовав у нас идею массированного применения военно-воздушных сил, широко поставили ее на службу своим агрессивным планам. Правильно решив, что завоевание господства в воздухе не только тактическая, но и оперативно-стратегическая задача, гитлеровцы с первых же дней войны стремились нанести решающее поражение неприятельской авиации. Добивались они этого мощными ударами бомбардировщиков по основным аэродромам противника, причем на максимально достижимую глубину базирования вражеских ВВС, и при этом прежде всего старались уничтожить истребительную авиацию как главное средство борьбы за господство в воздухе. Так было всюду: при вторжении в Польшу, Данию, Бельгию, Голландию и во Францию.
О широте и глубине боевых задач, поставленных немецким ВВС, убедительно свидетельствовала и директива "Ведение морской и воздушной войны против Англии", подписанная Гитлером 1 августа 1940 г.{35}. Она обязывала военно-воздушные силы не только уничтожать авиацию противника, громить аэродромы и органы снабжения, но и разрушать бомбовыми ударами авиационные заводы и предприятия, изготовляющие зенитное вооружение. Такие установки свидетельствовали о стремлении гитлеровского командования путем полного господства в воздухе открыть своим ВВС свободный доступ к жизненно важным центрам глубокого тыла противника.
Я не знал тогда об этой директиве, но высокая результативность в действиях немецких летчиков и сам факт быстрого подавления авиации неприятеля подтверждали предположения, что Германия имеет для своих ВВС боевую программу, далеко выходящую за рамки чисто тактических задач.
Подобного рода действий следовало ожидать от фашистов и в войне с нами. Вот почему поступившие к нам в округ сообщения о бомбардировке немецкой авиацией таких глубинных объектов, как Рига, Каунас, Минск, Смоленск, Киев, Житомир и Севастополь, не были для меня неожиданностью. Поразила лишь легкость, с какой вражеские самолеты столь далеко проникли на нашу территорию. Факт этот настораживал. Нужно было принимать срочные меры, чтобы избавить Ленинград от участи городов, подвергшихся яростной бомбардировке в первые же часы войны. Такими мерами могли быть наши активные действия в воздухе. Я высказал свои соображения руководящим работникам ВВС округа, они поддержали меня. Мы быстро прикинули наши возможности и решили, что если не будем медлить, то вполне справимся с такой задачей.
На другой день я доложил о нашем плане генералу Попову. Маркиан Михайлович согласился с нами, но сказал, что прежде этот вопрос надо согласовать с Москвой, так как приказ о запрещении налетов на Румынию и Финляндию еще в силе. В тот же день он позвонил маршалу Тимошенко. Нарком проконсультировался в еще более высоких инстанциях, и разрешение было получено.
Для ударов по вражеским аэродромам в Финляндии было выделено 540 самолетов. В операции участвовали ВВС всех общевойсковых армий Северного фронта{36}- 14, 7-й и 23-й, морских флотов и фронтовая авиагруппа.
Впервые в истории наших ВВС к одновременным действиям привлекалось такое количество боевой техники, причем на всем фронте - от Выборга до Мурманска. В какие-то сутки предстояло увязать массу больших и малых вопросов, скоординировать действия сухопутной и морской авиации, частей и соединений по месту и времени, определить методику бомбоштурмовых ударов, их последовательность, выбрать маршруты и первоочередные цели. Операция была рассчитана на шесть суток.
Первый удар по вражеским аэродромам был нанесен 25 июня в 4 часа утра. Поскольку к операции привлекались значительные силы истребительной авиации 23-й армии, что заметно ослабляло воздушный заслон на Карельском перешейке, то для защиты Ленинграда мы оставили весь 7-й истребительный авиакорпус ПВО и 39-ю истребительную авиадивизию.
Днем 24 июня командующий Северным фронтом М. М. Попов и член Военного совета фронта Н. Н. Клементьев утвердили план воздушной операции. На исходе суток мне доложили, что в большинстве частей и соединений подготовка к удару в основном закончена.
Рано утром 25 июня я был на узле связи, размещавшемся в полуподвальном помещении здания штаба округа. Последние приготовления, уточнение данных, короткие переговоры с командирами авиасоединений, и на аэродромах заревели моторы. Воздушная армада из 263 бомбардировщиков и 224 истребителей и штурмовиков устремилась на 18 наиболее важных аэродромов противника.
Налет длился несколько часов. Одна группа сменяла другую. Некоторые объекты подвергались 3 - 4 ударам. В итоге первого дня враг потерял.41 боевую машину. Успех был налицо, и операция продолжалась. За шесть суток ударам подверглось 39 аэродромов противника. В воздушных боях и на земле враг потерял 130 самолетов и был вынужден оттянуть свою авиацию на дальние тыловые базы за пределы радиуса действий наших истребителей{37}. Перебазировка эта, естественно, ограничила маневр неприятельских бомбардировщиков. А нам только это и требовалось.
Эта первая в истории советской авиации многодневная операция убедила нас, что массированные удары по глубинным аэродромам - надежное средство борьбы с вражеской авиацией. С тех пор такие налеты стали проводиться регулярно. Даже в самые трудные месяцы блокады и при острейшей нехватке бомбардировщиков мы систематически громили гитлеровскую авиацию на земле, широко используя для этой цели истребителей и штурмовиков.
Одновременно с налетами на аэродромы наша авиация бомбила железнодорожные узлы, станции и районы сосредоточения финских и немецко-фашистских войск, заканчивавших подготовку к наступлению на мурманском, кандалакшском и выборгском направлениях.
К отпору врагу готовились и наземные войска округа. Все тогда были твердо уверены, что войскам округа придется действовать лишь на советско-финской границе - от Баренцева моря до Финского залива. Никто в те дни даже не предполагал, что события очень скоро обернутся совсем иначе, чем мы планировали перед войной, и мы будем вынуждены спешным порядком рокировать основную массу своих войск на юг от Ленинграда.
Согласно предвоенным планам, главные силы округа были сосредоточены на севере от Ленинграда, преимущественно на Карельском перешейке. Именно отсюда мы ожидали наибольшей опасности городу. Угроза Ленинграду с юго-запада, т. е. со стороны Восточной Пруссии, в расчет почти не принималась, и в плане нашей обороны возможность прорыва противника на этом направлении, по существу, не учитывалась. Наше высшее командование исходило из тех соображений, что с юго-запада Ленинград надежно прикрыт войсками Прибалтийского особого военного округа, а от границ Восточной Пруссии до Ленинграда более 750 км. Вот почему до войны в округе не проводилось сколько-нибудь серьезных оборонительных мероприятий для защиты города с юго-запада.
Действительность опровергла все довоенные расчеты и планы. Мощная группа немецко-фашистских армий "Север", наступавшая из Восточной Пруссии при поддержке 1-го воздушного флота, нанеся поражение нашему соседу слева войскам Северо-Западного фронта, стремительно двинулась на Псков и Лугу, чем сразу же поставила Ленинград в чрезвычайно трудное положение.
События развивались молниеносно. 6 июля пал Остров, 9 июля - Псков. Над Ленинградом нависла прямая угроза. Обстановка на фронте диктовала принятие быстрых и решительных мер. И они были осуществлены.
В не менее трудном и сложном положении оказались и ленинградские летчики. Первые же крупные воздушные бои показали, что основная масса нашей авиации (старая техника) во многом уступает вражеской. Немецкие самолеты летали быстрее, были оснащены более мощным оружием и лучшим навигационно-штурманским оборудованием. Управление боевыми действиями в воздухе противник осуществлял по радио. Кроме того, начали сказываться те ошибки в организации и управлении Советскими ВВС, в обучении летчиков и в приложении теории к практике, которые были допущены нами в два последних предвоенных года.
Чтобы не быть голословным, я позволю себе небольшой экскурс в предвоенное прошлое. Без этого невозможно показать, в каком сложном и трудном положении оказалась наша военная авиация в июне - июле 1941 г., а стало быть, объяснить наши временные поражения в воздухе, в полной мере раскрыть те трудности, с которыми столкнулись наши летчики в первые месяцы войны, и как все мы, от рядового пилота до командующего ВВС фронта, одолевали эти трудности и учились побеждать в очень тяжелой для нас обстановке. Но замечу, что мне пришлось обратиться к ряду документов и фактов, о которых в 1941 г. я либо вовсе не знал, либо знал их недостаточно. При этом не исключено, что в чем-то я окажусь пристрастным, кое-что буду оценивать с позиций определенного исторического далека. Впрочем, это в какой-то мере неизбежно при всяком обращении к прошлому. Надеюсь, что читатель не воспримет нынешнюю авторскую осведомленность и определенность в выводах как стремление убедить каждого, вот, мол, каким тогда он был прозорливым и всезнающим. К сожалению, оглядываясь на минувшее, должен сказать, что даже людям моего положения в то время недоставало истинного знания многих вещей и явлений. Будь мы, военачальники моего тогдашнего ранга, полнее информированы, было бы куда меньше ошибок и неудач в наших действиях.
Наконец, прошу иметь в виду, что трудности в любом деле неизбежны, а учесть их полностью никому и никогда заранее не дано. Критерий теории практика, она в конечном счете и определяет ценность теории. И потому, говоря о недостатках в развитии наших Военно-Воздушных Сил и их оперативного искусства в последние предвоенные годы, я весьма далек от позиции вещателя абсолютных истин, тем более, что сам по своему служебному положению многого тогда не знал. Но это не дает мне права сейчас, как и никому другому, умалчивать об ошибках и просчетах, какой бы характер они ни носили. Они дорого обошлись нам, все еще свежи в памяти, и потому мне как участнику событий минувшего, возможно, кое в чем не удалось избежать некоторой субъективности и излишней эмоциональности в изложении отдельных фактов.
Коммунистическая партия и ее Центральный Комитет всегда придавали огромное значение развитию и совершенствованию Военно-Воздушных Сил. Любой сколько-нибудь серьезный вопрос, связанный с жизнью ВВС и самолетостроением, непременно был в центре внимания руководства партии и страны. Проблемы и нужды военной авиации и авиапромышленности, начиная с X съезда партии, обсуждались почти на всех съездах и конференциях.
Как только в начале 30-х годов в нашей стране была заложена основа социалистической индустрии, партия и правительство приступили к коренной реорганизации и техническому перевооружению ВВС. И буквально в рекордный срок, в какие-нибудь три года с небольшим, были созданы совершенно новые Военно-Воздушные Силы, отвечавшие всем тогдашним требованиям. По мощности бомбового залпа наши ВВС стали первыми в мире. Например, в 1938 г. одновременный бомбовый залп советской авиации на 800 с лишним тонн превосходил одновременный бомбовый залп ВВС Германии, Италии и Японии{38}.
Наиболее значительным достижением в те годы явился резкий качественный скачок в истребительной авиации. Мы создали тогда самолеты, превосходившие по своим летно-тактическим данным все однотипные зарубежные машины того времени.
Конструкторское бюро Н. Н. Поликарпова дало нашим ВВС истребители И-15 и И-16, поступившие на вооружение соответственно в 1934 и 1935 гг. И-15 на международной авиационной выставке в Милане признали тогда лучшим истребителем в мире. Однако И-16 превосходил его и по скорости (462 км/час), и по потолку полета (9700 м). К концу 1939 г. промышленность выпустила свыше 13 тысяч И-15 и И-16 (с вариантами). Эти машины и составили основу нашей истребительной авиации{39}.
В это же время конструкторская бригада А. А. Архангельского создала фронтовой бомбардировщик СБ, который летал быстрее однотипных зарубежных машин.
Долгое время пальму первенства среди сухопутных тяжелых бомбардировщиков держал четырехмоторный ТБ-3.
В августе 1936 г. на вооружение был принят ДБ-3, созданный конструкторским бюро С. В. Ильюшина. Впоследствии он был модифицирован и переименован в Ил-4. Он стал основным бомбардировщиком Авиации дальнего действия. Всего было построено 6890 Ил-4{40}. По всем главным показателям он превосходил однотипный немецкий бомбардировщик Хе-111.
В 1936 г. коллектив В. М. Петлякова создал ТБ-7, впоследствии названный Пе-8. Это был очень перспективный тяжелый бомбардировщик, но, к сожалению, пустили его в малую серию.
В 30-е годы бурно развивалось и оперативное искусство наших ВВС. Развитие Советских ВВС до определенного времени шло по верному пути в области их применения, организации и управления. В основу было положено правильное сочетание всех видов авиации, создание мощных авиасоединений, переход к централизованному управлению и массированному применению этого рода вооруженных сил. В принципе тогда же был решен и один из кардинальнейших вопросов советской военно-воздушной доктрины - большинство практиков и теоретиков сошлись на том, что завоевать господство в воздухе можно лишь путем совместных координированных усилий ВВС нескольких смежных фронтов, авиации Главнокомандования и ПВО. Уже в годы первой пятилетки были сделаны шаги к созданию однотипных боевых структур - вместо смешанных авиабригад начали создавать однородные: бомбардировочные, штурмовые, истребительные. Несколько позже бригады стали сводить в авиакорпуса. А в 1936 г. были сформированы три авиационные армии Резерва Главного Командования - "авиационные армии особого назначения", как их тогда называли. Они явились качественно новыми оперативными объединениями в авиации и предвосхитили собой ту коренную реформу, которую мы провели лишь в 1942 г., создав вместо ВВС фронтов воздушные армии.
Однако, предвидя огромную роль авиации в будущей войне, мы не обособляли ее от других родов войск; предусматривая ведение крупных самостоятельных действий ВВС, не подменяли ими наземные армии. Главными задачами ВВС были и остались поддержка сухопутных сил и действие в их интересах.
"Авиация, - писал один из наших ведущих авиационных теоретиков А. Н. Лапчинский,- вошла в войну, как мощный фактор наступления... сделала фронт борьбы очень глубоким и очень широким, но не заменила собой сухопутных сил"{41}.
Оперативное искусство Советских ВВС к середине 30-х годов стало ведущим в мире. Неспроста же в те годы зарубежные военные специалисты устраивали на наши учения и маневры настоящие паломничества.
Не сидели сложа руки и наши потенциальные противники. Советское правительство внимательно следило за бешеной гонкой вооружения в главных капиталистических странах. Мы знали, на что рассчитывают наши враги и какую ставку они делают на авиацию. На XVIII съезде партии об этом было сказано достаточно ясно и полно. Партия своевременно предупреждала страну о неизбежности военного столкновения{42} и готовила армию к будущей войне, в том числе и к воздушной. Но в силу ряда обстоятельств в конце 30-х годов в боевой учебе и оснащении Советских ВВС новой техникой началось отставание. Впервые это отчетливо проявилось во время заключительных боев в Испании. Тогда гитлеровцы бросили на чашу весов свою новейшую авиационную технику: истребитель Ме-109, многоцелевой самолет Me-110, бомбардировщики Хе-111, Ю-87, Ю-88 и До-215. Испания стала для фашистских ВВС первым боевым полигоном, на котором немецкие летчики основательно проверили возможности новых самолетов и частично авиационную тактику{43}.
По существу, немцы в Испании только пробовали силы и полностью не раскрывали своих карт, да многое им самим еще не было до конца ясно, многое они только нащупывали, применяясь к возможностям новой авиационной техники.
Для гитлеровцев война в небе Испании была экспериментом, большим, но все же только экспериментом. А эксперименты, известно, часто соседствуют с неудачами. И советские летчики крепко били немецких, особенно на виражах, т. е. в схватках, происходящих в горизонтальной плоскости. Тут наши истребители имели значительное преимущество перед Ме-109, так как в силу своих конструктивных особенностей обладали большей маневренностью. Но уже тогда не составляло особого секрета, что воздушный бой вскоре ввиду нарастания скорости у истребителей переместится в вертикальную плоскость, что повлечет за собой и существенные изменения в тактике истребительной авиации.
Всех этих явлений и тенденций мы тогда не учли. Правда, отдельные летчики пытались обратить внимание нашего авиационного руководства на недостатки отечественных истребителей. Так, еще в 1937 г. известный участник боев в Испании С. П. Денисов послал докладную командованию ВВС страны и руководству авиапромышленности. В ней он отмечал порочность деления истребителей на маневренные и скоростные, на отсутствие у наших самолетов средств радиосвязи, недостаточную скорость полета, слабость стрелкового вооружения и его неудачное размещение. Но документ этот пролежал без движения два года и до нас, командования ВВС округов, не дошел.
Впрочем, хотя выводы Денисова и были весьма ценными, но их требовалось подкрепить всесторонним анализом воздушной войны в Испании и, в первую очередь, оценкой нашего и немецкого оперативного военно-авиационного искусства и с непременным акцентом на развитие в нем наиболее перспективных тенденций. Но именно этой, самой главной работы в официальном порядке у нас проведено не было. Отдельные же попытки более глубоко и тщательно разобраться в испанских событиях широкой огласки не получили. Я только слышал об этих попытках, но результатов их не видел, и потому за достоверность таковых не ручаюсь.
Правда, оценивая влияние опыта, полученного в воздушных боях в Испании, на развитие нашей авиации и ее боевого искусства, нужно иметь в виду одну деталь, обойти молчанием которую было бы несправедливо.
В первом периоде войны в Испании наши летчики дрались с "мессерами", которым советские истребители не уступали ни в скорости, ни в вооружении и имели к тому же большое преимущество в маневренности. Словом, летно-тактические качества отечественных истребителей вполне были на уровне тогдашних требований. Это обстоятельство, подкрепленное убедительными победами над противником, привело к чрезмерно оптимистической оценке состояния нашей истребительной авиации и ее тактики. Так, по свидетельству одного из ведущих авиаконструкторов А. С. Яковлева, ставшего за полтора года до начала войны с Германией еще и заместителем наркома авиапромышленности, т. е. человека осведомленного и компетентного, у нас
"...создалась атмосфера благодушия, с модернизацией отечественной истребительной авиации не спешили"{44}.
А немцы? Они учли свои поражения и начали радикально улучшать свой основной истребитель - поставили на него более мощный мотор, в результате чего скорость Ме-109 возросла до 570 км/час, и вооружили его пушкой 20-мм калибра. Модифицированный самолет получил наименование Ме-109Е и поступил в серийное производство. В 1939 г. германская промышленность дала ВВС вермахта около 500 таких машин{45}.
Новые истребители Вилли Мессершмитта немедленно послали на помощь Франко. С появлением у франкистов этих совершенных по тому времени самолетов нашим летчикам пришлось очень тяжело. Но некоторые руководители, ответственные за состояние отечественной авиапромышленности и ВВС страны, по-прежнему пребывали в уверенности, что у нас все идет хорошо, чему в немалой степени способствовали и наши новые победы на Халхин-Голе в Монголии над далеко не сильной в авиационном отношении Японией.
Выводы, сделанные на ограниченном опыте боев в Испании и локальных боевых действий в Монголии, отрицательно сказались и на некоторых общих вопросах оперативного искусства наших ВВС. Так, чрезмерное преувеличение роли истребителей на некоторое время привело к нарушению правильного сочетания в наших Военно-Воздушных Силах всех родов авиации и, в первую очередь, к умалению роли легких бомбардировщиков и штурмовиков, то есть авиации, непосредственно взаимодействующей с наземными войсками, без которой, как показала война, невозможно проводить глубокие наступательные операции. Ошибку эту начали устранять лишь в конце 1940 г. К весне 1941 г. мы значительно увеличили ударную мощь наших ВВС, доведя долю бомбардировочной авиации до 41,2%. Были приняты решительные меры к увеличению производства самолетов чисто штурмового назначения и к созданию на этой основе собственно штурмовой авиации, которой у нас, по существу, не было. Однако время уже было упущено и полностью осуществить намеченные планы в развитии ближне-бомбардировочной и штурмовой авиации нам не удалось.
К сожалению, нами недостаточно был использован опыт советско-финляндской войны. В частности, стремясь улучшить взаимодействие авиации с наземными войсками непосредственно на поле боя, мы разделили авиацию на армейскую и фронтовую. Первая предназначалась для тесного взаимодействия с наземными войсками и решения тактических задач, вторая - использовалась по планам командования фронта или Ставки Главного Командования в интересах операции или кампании{46}.
С этой целью для армейской авиации были созданы смешанные авиадивизии, состоявшие из истребительных, штурмовых и бомбардировочных частей. Они были очень громоздкими и трудноуправляемыми, так как состояли из четырех-пяти полков. Такими же громоздкими и трудноуправляемыми стали их тылы. Эта авиация непосредственно подчинялась командованию общевойсковых армий и действовала по указаниям Военных советов этих армий. В армейской авиации оказалось сосредоточено очень много боевой техники. В начале войны с Германией на долю ее приходилось 55 - 60% всех сил ВВС фронтов. Только фронтовая авиация или "фронтовая группа" находилась в прямом подчинении командующего ВВС округа. Такая двойственность в управлении авиацией чрезвычайно мешала концентрации ее усилий и массированному применению, а следовательно, значительно снижала ее ударную мощь и мобильность, что и проявилось в первые же дни войны.
Военно-авиационный спурт Германии был для нас весьма опасен. Партия и правительство учли опасность отставания отечественных ВВС и военного авиастроения по сравнению с немецкими и взяли курс на форсированное развитие ВВС и авиапромышленности. В 1938 г. ЦК партии и СНК СССР провели широкое совещание с руководящими работниками ВВС, летчиками и конструкторами, на котором были подробно обсуждены многие нужды и проблемы военной авиации. После совещания был принят ряд очень важных правительственных постановлений: о сооружении новых и реконструкции действующих самолетостроительных, моторостроительных и ремонтных заводов, о создании новых типов самолетов, моторов и авиационного вооружения.
В январе 1939 г. был создан Наркомат авиационной промышленности. Тогда же было решено построить девять новых и реконструировать старые самолетостроительные заводы. А осенью было запланировано строительство семи авиамоторныхзаводов и ряда предприятий, предназначенных для производства различного оборудования для самолетов. Сдать в эксплуатацию новые заводы намечалось не позднее декабря 1941 г. Выполнение этого плана позволило бы довести выпуск самолетов до масштабов, обеспечивающих и штатное укомплектование ВВС, и создание необходимых резервов{47}.
В это же время по решению ЦК партии началось расширение и укрепление сети авиационных конструкторских бюро и научно-исследовательских институтов.
Но обстановка в Европе все более накалялась, и реальная угроза войны заставила в начале 1940 г. сократить и без того сжатые сроки строительства новых авиационных предприятий{48}.
В мае 1940 г. партийно-правительственная комиссия, в которую входили А. А. Жданов и Н. А. Вознесенский, отметила, что самолеты Советских ВВС уступают в скорости, мощности моторов, вооружении и прочности самолетам передовых капиталистических стран, а Наркомат обороны в лице Главного управления Военно-Воздушных Сил недостаточно инициативно внедряет в авиацию новые типы боевых машин{49}. Критика была справедливой, но и руководство ВВС следовало понять: сложную авиационную технику внедрять далеко не просто. И все же Главный
военный совет учел эти выводы и уже в июне принял на вооружение МиГ-3, Як-1, ЛаГГ-3, Пе-2 и Ил-2{50}.
В декабре 1940 г. была утверждена и новая программа, предусматривавшая в 1941 г. выпустить более 16 тысяч самолетов{51}. Но по мнению военных, высказанному на одном из совещаний в Москве тогдашним начальником Главного управления ВВС Красной Армии генерал-лейтенантом П. В. Рычаговым, нам на год войны требовалось 33 - 35 тысяч машин всех типов, что и подтвердилось впоследствии. Но трудность была в том, что наша авиапромышленность просто не могла тогда столь быстро перестроиться на массовый выпуск новой боевой техники.
В 1940 г. заводы произвели всего 84 истребителя новых типов, два пикирующих бомбардировщика Пе-2 и не дали ни одного штурмовика Ил-2{52}. Это обстоятельство и все осложнявшаяся обстановка на наших западных границах побудили ЦК партии и СНК в апреле 1941 г. принять меры для резкого увеличения темпов выпуска новой продукции. В результате ВВС уже в первой половине 1941 г. получили 1946 скоростных истребителей, 458 Пе-2 и 249 Ил-2{53}.
Не удовлетворял нас и ход строительства новых и реконструкции действующих предприятий{54}. Во многом в недостаточно оперативной перестройке работы авиапромышленности было повинно тогдашнее руководство наркомата, возглавляемого М. М. Кагановичем. В январе 1940 г. ЦК ВКП(б) и СНК СССР разобрались в работе Народного комиссариата авиапромышленности и обновили руководство{55}. XVIII партийная конференция предупредила тогда М. М. Кагановича, что если он не справится с работой и на новом месте, то будет выведен из состава членов ЦК партии и отстранен от руководящей работы{56}.
Новый состав наркомата во главе с А. И. Шахуриным, человеком энергичным, много сделал для улучшения работы предприятий, но полностью исправить положение не смог - не хватило времени.
25 февраля 1941 г. было принято другое важнейшее партийно-правительственное постановление "О реорганизации авиационных сил Красной Армии"{57}. Согласно этому постановлению, в конце 1941 г. мы должны были значительно увеличить число авиаполков, сформированных на базе новой техники{58}.
Намечалась большая программа подготовки летно-технического состава, строительства новых и реконструкции старых аэродромов, реорганизации тыла и перестройки боевой подготовки ВВС.
Партия и правительство готовили страну к будущей войне и готовили очень серьезно. Требовалось лишь время, чтобы технически и организационно привести военную авиацию в полное соответствие с современными требованиями. Но слишком уж мал был срок, чтобы успеть полностью выполнить все мероприятия по реорганизации ВВС.
Накануне войны истребительная авиация западных приграничных округов на 75,8% состояла из устаревших типов самолетов: И-16, И-15-бис и И-153{59}. Они значительно уступали основному немецкому истребителю Ме-109 в скорости, потолке полета и мощности бортового оружия. Наши машины, кроме И-16 с мотором М-62, имели только малокалиберные пулеметы, а вражеские - пулеметы и пушку.
Фронтовая бомбардировочная авиация на 70% была вооружена СБ, который в скорости и бомбовой нагрузке уступал Ю-88{60}. В дальнебомбардировочной авиации все еще находился на вооружении очень устаревший ТБ-3.
В качестве штурмовиков использовались истребители И-15-бис и И-153, мало пригодные для такой роли. А между тем, специальный самолет-штурмовик у нас уже имелся. Это был Ил-2, впоследствии по праву названный "летающим танком". Создание этой машины конструкторским бюро С. В. Ильюшина было выдающимся достижением отечественной авиационной науки и техники. Гитлеровским инженерам, как они ни пытались, создать машину, равную Ил-2, не удалось, и, по существу, немцы провели всю войну без штурмового самолета. Ме-110, тяжелый двухмоторный истребитель, возлагавшихся на него надежд как на штурмовика не оправдал.
Но судьба Ил-2, по свидетельству авиаконструктора А. Яковлева, складывалась нелегко{61}. Его холодно встретили в военных кругах. Скептики считали, будто новый самолет Ильюшина недостаточно бронирован, очень тяжел, имеет небольшую скорость и станет легкой добычей вражеских истребителей и зенитной артиллерии. Даже после испытаний на полигоне, где Ил-2 получил превосходную аттестацию, его едва не забраковали.
Наконец, вопреки первоначальным планам Ил-2 был сделан одноместным, что обезоружило его при атаках вражеских истребителей со стороны задней полусферы. Одноместные "илы" в первые месяцы войны несли большие потери, так как они были беззащитны перед "мессерами", атакующими их с хвоста. Ил-2, оборудованные кабиной для стрелка-радиста и задним крупнокалиберным пулеметом, успешно выдержали проверку войной. Но таких машин в начале войны у нас было очень мало. Лишь позже было дано заводам указание выпускать только двухместные "илы", которые стали настоящей грозой для наземного противника. Массовое производство двухместных штурмовиков началось весной 1942 г.
Не было у нас и специального самолета-разведчика. Это вынуждало авиационное командование округов передавать в разведывательные авиаполки некоторое число бомбардировщиков СБ.
К началу войны с Германией в ВВС западных приграничных округов было больше боевых машин{62}, чем в сосредоточенных у нашей границы воздушных флотах противника. Германия и ее союзники имели на Восточном фронте около 5 тысяч самолетов. Но в войне моторов побеждают не только количеством брошенной в сражение техники, но и ее качеством. Уступая нам в численности самолетного парка, гитлеровцы имели втрое больше самолетов новых, совершенных по тому времени конструкций. А в составе ВВС западных приграничных округов было только 22% машин новых типов, причем значительное число этих самолетов находилось в стадии сборки и облетов и, естественно, не могло быть сразу привлечено к боевым действиям{63}.
Соотношение старых и новых типов машин в целом в истребительной авиации в первой половине 1941 г. было 89 и 11 %{64}.
Наши конструкторы успели создать крупнокалиберные авиационные пулеметы и пушки. В частности, 37-мм скорострельная автоматическая пушка не знала себе равных. Однако новое бортовое оружие не было до конца отработано, и самолеты по-прежнему оснащались в основном малокалиберными пулеметами. К середине 1941 г. лишь десятая часть советских истребителей имела на борту пушку{65}.
Плохо было и с современным радионавигационным оборудованием, особенно с портативными приемно-передающими авиационными радиостанциями. Старые истребители их вообще не имели, а на новых комплектная рация устанавливалась только на самолетах командиров эскадрилий (одна рация на 15 самолетов), на остальных - лишь приемник. А без такой аппаратуры нечего было и помышлять серьезно об успешном управлении действиями истребительной авиации в воздухе. Управление истребителями в бою все еще было примитивным, велось по команде: "Делай, как я". Командир звена или эскадрильи совершал в воздухе ряд эволюции: покачивание самолетом с крыла на крыло, правый или левый крен, горку, пикирование и т. д. Летчики следовали его указаниям.
В управлении тихоходными машинами в бою с участием небольшого числа самолетов этот метод был еще как-то терпим. Но с переходом на скоростную авиационную технику, в корне менявшую тактику воздушного боя, в сражениях, в которых нередко участвовали десятки и даже сотни самолетов, отсутствие приемно-передающей радиостанции на борту каждого истребителя неминуемо вело к потере господства в воздухе. Кроме того, не имея двусторонней связи с летчиками, мы не могли своевременно наращивать силы, быстро маневрировать авиацией, бросая ее по мере надобности на наиболее угрожаемые участки, не имели возможности перехватить вражеские бомбардировщики на дальних подступах к объектам.
А между тем, конструктивно задача изготовления новых радиолокационных воздушных и наземных средств, а также и штурманского оборудования, предназначенного для самолетовождения в сложных метеорологических условиях и ночью, нами была решена, оставалось только приступить к серийному производству этих средств. В начале марта 1941 г. ЦК партии и СНК приняли решение оснастить самолеты новой радиоаппаратурой и новыми средствами самолетовождения и бомбометания. Однако решение это не удалось выполнить к началу войны. Даже бомбардировщики Пе-2 и Ил-4 выпускались с устаревшим оборудованием. Перевод всей боевой авиации на новую технику самолетовождения и управления завершился уже в ходе войны.
Из-за позднего поступления новой техники переучивание летчиков на нее началось только в 1940 г. Поэтому к началу войны полеты на новых типах самолетов освоила лишь десятая часть пилотов строевых частей{66}. Но большинство переучившихся нельзя было считать вполне освоившими новую материальную часть, так как они могли лишь водить новые машины и совершать на них полеты в районе аэродрома. Ввиду сложности освоения новых самолетов временно были изъяты из курса боевой подготовки многие фигуры высшего пилотажа{67}.
Совершенно недостаточно времени отводилось полетам в плохую погоду, по приборам (вслепую) и ночью. В сложных условиях могли летать лишь отдельные соединения, а ночью - не более шестой части летного состава. Так, даже в ближнебомбардировочной авиации к началу 1941 г. ночные полеты освоило лишь 30% экипажей{68}. Маршруты часто были "голыми", т. е. без попутных стрельб, бомбометания и воздушных схваток.
Серьезные упущения в боевой учебе личного состава ВВС встревожили ЦК партии. Итоги этой учебы подверглись тщательному обсуждению, а в мае 1941 г. командованию ВВС Красной Армии были даны соответствующие указания{69}.
К началу войны в авиации из-за очень быстрого ее роста образовался большой некомплект руководящего и командного состава.
Недавно созданные Академия командного и штурманского состава (март 1940 г.), Военно-воздушная инженерная академия в Ленинграде (весна 1941 г.), различные курсы и другие учебные заведения для усовершенствования инженерных и штабных работников и повышения квалификации летного состава были просто не в состоянии в столь короткий срок удовлетворить потребности ВВС. Поэтому пришлось срочно выдвигать молодые кадры, не обладавшие для работы на столь ответственных постах ни достаточными знаниями, ни опытом. Особенно слабой была у этих кадров оперативная подготовка. Проблема командного состава, в первую очередь высшего звена, стояла так остро, что далее умалчивать о ней было невозможно. Она стала предметом обсуждения на совещании высшего командного состава армии, созванном по указанию ЦК партии в конце декабря 1940 г., на котором присутствовал и автор этих строк. С докладом по общим вопросам боевой и оперативной подготовки войск выступил начальник Генштаба К. А. Мерецков.
Молодые командиры выдвигались на высокие должности столь быстро, что это невольно вызывало тревогу{70}. Например, в 1940г. ВВС Красной Армии возглавил генерал П. В. Рычагов, который только в начале 30-х годов окончил летную школу. Хотя он уже имел немалый боевой опыт (воевал в Испании, сражался с японскими милитаристами, участвовал в финской кампании) и, наверное, был перспективным военачальником, все же недостаток военного образования и опыта работы на руководящих должностях исключал назначение его на столь ответственный пост.
Острая нехватка опытного руководящего состава чувствовалась и в ВВС Ленинградского военного округа. Я долгое время не мог подыскать себе заместителя. Не было подходящей кандидатуры. Тогдашний начальник Главного управления ВВС Красной Армии П. Ф. Жигарев, сменивший Рычагова, настойчиво рекомендовал мне известного боевого летчика, но я наотрез отказался. Одно быть прекрасным воздушным бойцом и командовать эскадрильей или полком, и совсем иное стоять у руководства ВВС округа, да еще такого, как ленинградский.
Фашистская же Германия начала войну с нами не только с отличным во всех отношениях самолетным парком, но и с хорошо подготовленным летным составом. Почти все экипажи действующих флотов Германии обладали солидным боевым опытом, полученным в ходе второй мировой войны, а большинство летчиков имело лучший для службы в авиации возраст - 22 - 28 лет.
Когда Германия уже не только полностью отмобилизовалась и обновила свои ВВС, но и основательно проверила личный состав и новую технику в воздушных сражениях над полями Европы, соответственно своим возможностям перестроив тактику, организационные и управленческие формы авиации, мы только-только начали осваивать свою новую боевую технику и перевооружать на нее летные соединения и части.
Состояние ВВС Ленинградского округа соответствовало общему положению. Накануне войны ВВС нашего округа имели 32 авиаполка, но только 15 были укомплектованы техникой на 80%, остальные 17 находились в стадии формирования и обучения, причем 8 из них вовсе не имели самолетов. Эти "безлошадные" полки, как в шутку называли их летчики, подлежали укомплектованию устаревшими типами машин по мере перевооружения первоочередных полков новой материальной частью. Для доведения частей и соединений до полной штатной численности нам требовалось еще около 600 самолетов всех типов{71}.
Всего в боевом составе ВВС округа к началу войны числилось 1332 самолета (без учета учебных машин и авиации Краснознаменного Балтийского флота). Но пустить сразу в дело мы могли лишь около 1100 машин, так как значительная часть скоростных истребителей (105 из 265) находилась в стадии сборки и облетов, а 142 самолета ремонтировались.
Со средствами связи также было трудно. Например, наземными радиостанциями даже по сокращенным табелям ВВС округа были укомплектованы на одну треть. Радиолокационных станций у нас вообще не было, а в системе ПВО Ленинграда их имелось всего несколько штук.
Наконец, противник имел богатый опыт ведения современной воздушной войны, советские же летчики в массе своей таковым опытом не обладали. Летный контингент ВВС округа более чем наполовину состоял из молодежи, окончившей летные училища осенью 1940 г.{72}. Разумеется, этим кадрам много недоставало, требовалось время, чтобы по-настоящему ввести их в строй и дать возможность освоить боевую технику.
О состоянии ВВС округа было доложено наркому обороны незадолго до войны. 46 июня 1941 г. на имя маршала С. К. Тимошенко пошел соответствующий документ, подписанный командующим войсками Ленинградского военного округа М. М. Поповым, членом Военного совета Н. Н. Клементьевым и мной. Но документ этот уже ничего не мог изменить, так как через неделю нагрянула война.
И еще об одном весьма немаловажном обстоятельстве. Весной 1941 г. на многих аэродромах западных приграничных округов начались строительство и реконструкция взлетно-посадочных полос{73}. Велась эта работа специальными организациями НКВД. Времени на нее было отпущено очень мало - обстановка на границе обострялась. Однако руководство Наркомата внутренних дел не торопилось. 22 мая начальник Главного управления политической пропаганды Красной Армии А. И. Запорожец писал на имя И. В. Сталина, А. А. Жданова и А. А. Андреева, что
"....строительные организации НКВД к организованному приему рабочей силы и развертыванию аэродромно-строительных работ не подготовились. Рабочая сила в большинстве не используется. Строительных планов до сих пор нет. Дисциплина среди личного состава строительных батальонов находится на очень низком уровне" {74} .
Понимая, что переоборудование основной массы базовых аэродромов на значительный срок сделает их непригодными для эксплуатации и приведет к скученности авиации, ее демаскированию и резкому сокращению аэродромного маневра, командование округов настаивало, чтобы аэродромно-строительные работы велись не сразу на всех объектах, а поочередно. Но руководство Наркомата внутренних дел не прислушалось к разумным доводам военных и поступило по-своему - развернуло работу сразу на всех точках.
Не была удовлетворена и наша просьба реконструировать аэродромы поочередно. На лето 1941 г. в округе, хотя и осталось несколько десятков аэродромов (от Мурманска до Старой Руссы), но почти все они были непригодны для скоростных самолетов. А между тем именно летом мы должны были перевести на новую технику половину авиаполков.
Строительству взлетно-посадочных полос (ВПП) не уделялось достаточного внимания - темпы были низкими, часто нарушался график работы. Наступил июнь, а к укладке бетона не приступили ни на одном объекте. Не вызывало сомнения, что аэродромы мы не получим и в конце осени.
Я незамедлительно высказал свое неудовольствие главному руководителю строительства товарищу Романовскому и спросил его, почему он упорно настаивает на ведении работ одновременно на всех точках? Романовский сослался на указания своего наркомата и добавил еще, что строительный сезон на территории Ленинградского округа ограничен во времени и потому работа, если вести ее в две очереди, затянется до зимы.
- Но вы-то сами понимаете, что можете поставить нас в весьма трудное положение? - спросил я напрямик.
- Пожалуйста, не волнуйтесь, Александр Александрович,- ответил Романовский.- Уже в августе мы сдадим несколько аэродромов, а в сентябре остальные. Темпы строительства растут с каждым днем, к тому же для рабочих мы ввели премиальную оплату труда, они заинтересованы в быстрой работе и в том, чтобы закончить ее в теплое время.
Романовского я знал как грамотного инженера и опытного организатора, не любившего давать необоснованные обещания, и поверил ему. Но вскоре началась война и допущенные промахи нам пришлось срочно выправлять уже в более трудной обстановке. Как только обозначилось продвижение гитлеровских войск на Псков, я с разрешения Военного совета фронта все аэродромно-строительные организации НКВД направил к востоку от Ленинграда, где у нас аэродромной сети, по существу, не имелось. Романовский в этот раз не подвел, за три месяца он построил там необходимое число аэродромов, в том числе несколько аэродромов с кирпичными взлетно-посадочными полосами.
Не была закончена в округе и реорганизация авиационного тыла. Доформирование 28 батальонов аэродромного обслуживания (БАО) и формирование 18 дополнительных удалось завершить тоже в дни войны.
Очень большие трудности возникли и при формировании частей связи. На базе действовавших кадровых рот связи, к тому же имевших значительный некомплект, предстояло спешно создать 17 батальонов и 91 роту связи. Людей пришлось обучать ускоренными темпами, а технику с окружных и центральных складов буквально выколачивать.
Противник же был в полной боевой готовности. На севере от Ленинграда он выставил против нас финскую авиацию и 5-й воздушный флот Германии - всего 900 самолетов. С такими силами авиация округа могла справиться. Но в первых числах июля на ленинградском направлении целиком стал действовать и 1-й воздушный флот немцев, имевший 1070 боевых машин.
Численное соотношение сил в воздухе сразу стало в пользу неприятеля.
Начало войны всегда ставит перед военными множество сложных задач. Возникли они и перед нами, авиаторами. В первую очередь нам предстояло как можно быстрее и с наибольшей точностью решить такие вопросы: как наивыгоднее всего сгруппировать авиацию, какие направления усилить и за счет чего, как соблюсти допустимую, без значительного ущерба для боеспособности соединений, пропорцию между старыми и молодыми летными кадрами, на какие точки целесообразнее всего посадить полки основной силы авиации фронта ленинградской группировки, подтянуть ли полки, базировавшиеся в районах Луги и Старой Руссы ближе к Ленинграду или оставить их на прежнем месте?
23 июня после тщательного обсуждения вариантов я подписал приказ. Согласно ему, авиация округа была распределена следующим образом.
ВВС 14-й армии (мурманское и кандалакшское направления)
1-я сад. Всего 142 боевых самолета, в том числе 35 бомбардировщиков и 107 истребителей, одна разведывательная эскадрилья и одна эскадрилья связи.
Учитывая важность этого участка и его удаленность, затруднявшую оказание быстрой помощи, мы оставили 1-ю сад в прежнем составе. Все ее части были слетаны и укомплектованы опытными кадровыми летчиками. К сожалению, усилить ВВС 14-й армии мы в то время не могли, хотя и понимали, что сил ее окажется недостаточно для борьбы с вражеской авиацией, базировавшейся на севере Финляндии. Лишь спустя две недели мы спешным порядком перебросили в Мурманск девятку скоростных истребителей ЛаГГ-3, установив на них дополнительные баки для горючего. Да и эти машины мы выкроили с большим трудом.
ВВС 7-й армии (петрозаводское направление)
55-я сад. Всего 83 самолета, в том числе 41 бомбардировщик и 42 истребителя, и одна разведывательная эскадрилья.
Это направление мы не считали особенно опасным и потому изъяли из состава 55-й сад старый 153-й иап, усилив им ВВС 23-й армии, а взамен перебросили сюда 155-й иап, укомплектованный молодыми летчиками. Рассчитывали, что на относительно спокойном участке фронта молодые пилоты успеют без спешки поднабраться мастерства и к решающим событиям, если таковые здесь наступят, окажутся вполне подготовленными.
В составе 55-й сад был еще один истребительный авиаполк, но он находился в стадии формирования и имел только штаб.
ВВС 23-й армии (Карельский перешеек)
Это направление в плане нашей обороны считалось главным. Именно со стороны Выборга советское командование усматривало наибольшую опасность Ленинграду. Исходя из этих соображений, мы постарались создать на Карельском перешейке наиболее сильный воздушный заслон. Здесь была сосредоточена самая мощная авиагруппировка. В двух ее смешанных авиадивизиях, 5-й и 41-й, насчитывалось 435 боевых самолетов, в том числе 114 бомбардировщиков и 321 истребитель.
Фронтовая авиагруппа
Эта группа подчинялась непосредственно мне. Ее части базировались на аэродромах к югу от Ленинграда. Входили в нее 2-я смешанная авиадивизия и 39-я истребительная авиадивизия, две корпусные эскадрильи, четыре эскадрильи связи и одна санитарная. Всего 317 боевых машин, в том числе 154 бомбардировщика и 163 истребителя.
Авиация ПВО Ленинграда
Это было самостоятельное звено в системе ВВС фронта. Но в конечном счете даже до официального решения Ставки, оперативно подчинившего мне авиацию 2-го корпуса ПВО страны, за ее состояние и боевое применение отвечало командование ВВС округа.
Война застала авиацию ПВО Ленинграда в стадии реорганизации. Приказом НКО от 19 июня 1941 г. две истребительные дивизии ее - 3-я и 54-я - сводились в 7-й истребительный авиакорпус ПВО страны.
3-я иад была сложившимся соединением. Из четырех полков ее только один имел недолгую воинскую биографию и был укомплектован молодыми летчиками. 54-я иад числилась лишь на бумаге. Полки ее подлежали укомплектованию техникой и людьми, в течение года.
В самый канун войны, чтобы усилить авиацию ПВО Ленинграда, насчитывавшую всего 123 истребителя, было решено передать 7-му иак из состава других дивизий пять полков. Обстановка заставила отказаться от этого мероприятия, и 7-й иак остался в прежнем составе - мы лишь дали ему недостававшую боевую технику и внесли некоторые изменения в его организацию. На 23 июня в 7-м иак имелось 272 истребителя, в том числе 30 скоростных высотных перехватчиков МиГ-3{75}.
Таковыми были в первые дни войны боевой состав и организация ВВС фронта и ПВО Ленинграда. В дальнейшем в связи с началом боев на подступах к городу нам пришлось срочно перенацеливать основные силы ленинградской авиагруппировки на псковское и новгородское направления, усиливая елико возможно одни соединения и ослабляя другие.
Сo второй декады июля и до конца сентября фронтовая авиагруппа, 7-й иак и значительная часть сил ВВС 23-й армии действовали только в интересах наших войск, сдерживавших натиск группы армий "Север". Частые перегруппировки авиации и большие потери в людях и технике, в результате чего нам приходилось сводить полки, поломали прежнюю организационную схему ВВС фронта. Процесс этот не коснулся лишь ВВС 14-й и 7-й армий. Авиация этих армий осталась в неизменном составе, а в августе в связи с разделением Северного фронта на два - Ленинградский и Карельский - была передана в состав последнего.
Помимо чисто военных вопросов, нас в то время не в меньшей степени волновали и иные. Хотя в первые недели войны из-за отсутствия своевременной и точной информации мы далеко не всегда знали, что происходит на других фронтах, все же масштабность постигшей страну беды была ясна всем. Естественно, что в такой обстановке меня как командующего ВВС фронта в те дни не мог не тревожить и вопрос, как отразятся на моральном состоянии личного состава ВВС округа наши временные неудачи на фронте и отставание в технике. Испытание-то было очень тяжелым и внезапным. Тут и при равенстве в силах можно было растеряться.
Я, конечно, не сомневался в твердости духа ленинградских летчиков, большинство которых были коммунистами и комсомольцами. И все же моральный фактор беспокоил меня. Однако первые же воздушные схватки убедительно показали, что на этом "фронте" все в порядке и фашистам здесь побед не ждать.
День 27 июня начался для меня обычно. Проснувшись у себя в служебном кабинете, я занялся текущими делами: выслушал доклады начальников отделов оперативного и боевой подготовки - полковников С. Рыбальченко и Н. Селезнева, ознакомился с разведданными, отдал необходимые распоряжения и уехал на один из аэродромов, где собирались и облетывались МиГ-3.
Настроение у нас было неважное. К этому времени выяснилось направление главных ударов гитлеровцев в Прибалтике: 18-я армия двигалась на Ригу, 16-я армия и 4-я танковая группа действовали на наикратчайшей прямой к Ленинграду Даугавпилс - Остров - Псков - Луга. Войска Северо-Западного фронта не смогли остановить противника и стали отступать по расходящимся направлениям: 8-я армия - на Ригу, 11-я армия - на Свенцяны. В результате путь на Даугавпилс оказался прикрытым слабо. Ставка приказала 27-й армии срочно выдвинуться навстречу противнику и занять оборону на правом берегу Западной Двины. Однако соединения 56-го моторизованного корпуса немцев опередили наши войска. 26 июня головные части 8-й тд генерала Бранденбергера подошли к Даугавпилсу. 8-я рота 800-го полка особого назначения "Бранденбург"{76}, переодетая в нашу форму, направилась к команде, выделенной для взрыва моста, обезоружила ее и захватила мост. Вражеские танки переправились через Западную Двину, ворвались в Даугавпилс, в котором не было советских войск, и стали расширять плацдарм. Но так как 56-й мк далеко оторвался от своей пехоты, то немецкое командование вынуждено было остановить его. Брошенный на ликвидацию прорыва наш 21-й механизированный корпус не смог выполнить эту задачу. Он был еще недостаточно сколоченным соединением и имел лишь около 15% материальной части{77}. К тому же в пути он подвергся сильным ударам гитлеровской авиации и понес большие потери.
Так нам стали ясны замыслы гитлеровского командования. Они были неожиданными. Но Военный совет Северного фронта своевременно оценил обстановку и решил срочно начать оборонительные работы на дальних юго-западных подступах к Ленинграду - по реке Луге. Это была территория Ленинградской области. Теперь уже не вызывало сомнения, что если войскам Северо-Западного фронта не удастся сбить темпы вражеского наступления, то весьма скоро бои начнутся непосредственно на дальних подступах к Ленинграду, и тогда нашим летчикам придется отражать удары авиации противника с двух сторон - с севера и с юга. Но пока авиация 1-го воздушного флота гитлеровцев не тревожила нас. Однако выход противника на правый берег Западной Двины насторожил меня, и я, уезжая на аэродром, приказал передать командиру 39-й истребительной авиадивизии полковнику Е. Я. Холзакову, чтобы он взял под наблюдение район южнее Острова. Полки этой дивизии, базировавшейся на Псковском аэроуэле, находились ближе всех к линии фронта.
Вернулся я в Ленинград только вечером и сразу стал готовиться к поездке в Смольный для доклада Военному совету фронта. Не успел ознакомиться с боевой сводкой дня, как зазвонил телефон. Я снял трубку и узнал голос Холзакова. Он сообщил такое, чему я не сразу поверил.
- Харитонов, говорите? - взволнованно крикнул я в трубку. - Немедленно пришлите подробности!
Сообщение Холзакова буквально ошеломило меня. Смелости, отваги, стойкости и мужества нашим летчикам было не занимать. Но вот с тем, что совершил летчик 158-го истребительного авиаполка комсомолец младший лейтенант Петр Харитонов, я столкнулся впервые. Это был воздушный таран, и совершил его совсем молодой пилот в первом же своем боевом вылете{78}.
Произошло это так. Днем 27 июня звено истребителей И-16, ведомое лейтенантом Д. Локтюховым, неожиданно встретило группу вражеских бомбардировщиков Ю-88. Противник держал курс на Псков. Советские летчики тотчас атаковали неприятеля. Бомбардировщики, шедшие без истребительного прикрытия, развернулись и стали уходить на юг.
Под атаками И-16 "юнкерсы" нарушили боевой строй и разошлись в разные стороны. Харитонов устремился за одной из машин. Через несколько минут он догнал врага и нажал на гашетку пулеметов. Но пулеметы молчали. Младший лейтенант перезарядил их, снова нажал на гашетку, и снова безрезультатно. Из-за какой-то неисправности оружие вышло из строя. Командир вражеского экипажа, разумеется, знать этого не мог, и, чтобы спастись, решил показать Харитонову, что бомбардировщик подбит,- он форсировал работу моторов и круто повел самолет вниз. Оставляя за собой две полоски густого дыма, "юнкерс" устремился к земле. Однако Харитонов догадался об уловке врага. Вот тогда-то и пришла к нему мысль о таране. Пришла, по его словам, как-то сама. Но прежде этой мысли возникло движение руки, прибавившей оборотов мотору и пославшей машину резко вперед.
Несмотря на молодость и малый опыт, Харитонов действовал расчетливо и спокойно. Он зашел в хвост "юнкерсу", прикинул, как и куда лучше ударить, еще прибавил скорость и нацелился винтом своего истребителя на руль глубины. Перед самым ударом он глянул вниз, и сердце его оборвалось: до земли было меньше ста метров. В случае аварии собственной машины прыгать с такой высоты с парашютом бесполезно. И все же Харитонов не изменил своего решения и ударом винта снес "юнкерсу" хвостовое оперение. И-16 сильно встряхнуло, появилась тряска, но истребитель не потерял устойчивости и продолжал лететь. Ю-88, лишившись хвостового оперения, резко клюнул носом, свалился на крыло и рухнул на землю.
Так на счету ленинградских летчиков появился первый воздушный таран. Только тот, кто на себе испытал первые месяцы войны, когда с фронта поступали сообщения, повергавшие в смятение даже закаленных людей, только тот по-настоящему поймет, что означал для нас этот подвиг.
Подвиг Петра Харитонова был в ленинградском небе первой ласточкой. Это позже стало известно о многочисленных проявлениях героического самопожертвования советских воинов в первые дни войны, а в то время мы еще не знали о них. Так, по не зависящим от меня обстоятельствам, я только через много лет после войны узнал, что в небе Ленинграда сражался Дмитрий Кокорев, одним из первых в истории Великой Отечественной войны совершивший воздушный таран. В Белоруссии в районе города Замбрув 22 июня в 4 часа 30 минут утра Кокорев винтом своего МиГ-3 врезался в хвостовое оперение немецкого бомбардировщика "Дорнье-215". Погиб этот мужественный боец, сбивший пять вражеских самолетов, под Ленинградом в октябре 1941 г.
Велика же была скромность Дмитрия Кокорева! Он, видимо, посчитал свой таран обычным фактом и потому умолчал о нем. Кстати, столь же скромно вел себя и Харитонов. Приземлившись, он доложил командиру полка о таране и с огорчением сообщил, что повредил и свою машину - от удара о хвостовое оперение вражеского самолета погнулись лопасти винта И-16.
К сожалению, слишком поздно доложили мне о подвиге комсомольца лейтенанта И. Мисякова, таранившего вражеский истребитель в районе Мурманска тоже 27 июня{79}.
Два тарана в один день! Но докладывать А. А. Жданову мне довелось только об одном.
- Что это вы, генерал, сегодня такой радостный?- едва только я очутился в кабинете, спросил Жданов. - Уж не одержали ли случаем большую победу?
- Самую настоящую победу, товарищ Жданов! - быстро ответил я.
Я тут же рассказал о подвиге Харитонова.
- Это замечательно! - взволнованно произнес Андрей Александрович.
А через день, 29 июня, в рядах ленинградских летчиков прибавилось сразу два новых героя. Ими оказались летчики того же 158-го иап младшие лейтенанты кандидат в члены партии Степан Здоровцев и комсомолец Михаил Жуков. Оба, как их однополчанин Петр Харитонов, таранили вражеские бомбардировщики винтами своих истребителей{80}. Но если Харитонов быстро уничтожил врага, то Здоровцеву и Жукову пришлось погоняться за "юнкерсами". Было это так.
Звено лейтенанта В. Иозицы поднялось в воздух по сигналу боевой тревоги: курсом на аэродром, где базировался 158-й иап, шла группа Ю-88. Спустя несколько минут в воздухе разгорелся воздушный бой. Беспорядочно побросав бомбы, "юнкерсы" с набором высоты стали уходить к линии фронта. Степан Здоровцев догнал противника на высоте 1 тысяч метров. Но первая атака не удалась. Здоровцев сделал маневр и зашел "юнкерсу" под фюзеляж. Однако и в этот раз гитлеровский пилот перехитрил советского летчика. Ю-88 вдруг задрал кверху нос и на Здоровцева в упор глянуло дуло крупнокалиберного пулемета. Огненная трасса пронеслась рядом с кабиной И-16.
Лишь в третьей атаке младший лейтенант прикончил стрелка-радиста, а в четвертой добрался и до командира экипажа. Поймав в перекрестие прицельной сетки голову фашиста, он нажал на гашетку. Но пулеметы молчали - кончился боезапас. А до "юнкерса" было рукой подать. Еще бы десяток патронов и как бы он всадил их в голову этого бандита! Что делать? На глаза Здоровцеву попался хвостовой стабилизатор бомбардировщика. Стабилизатор мелко вибрировал под напором обтекавшего его воздуха. Здоровцев вспомнил о подвиге. Харитонова, чуть снизился, подвел И-16 под самый хвост "юнкерса", задрал нос своей машины и винтом ударил по рулю глубины. Сперва послышался металлический скрежет, потом истребитель сильно встряхнуло, и Здоровцев почувствовал, как какая-то сила отрывает его от сидения. Но привязные ремни удержали летчика в кабине. И-16 на какое-то мгновение лишился управления и завалился на бок, однако пилот успел вовремя выровнять самолет.
Убедившись, что машина в исправности, Здоровцев огляделся. Ни впереди, ни выше бомбардировщика не было. Здоровцев глянул вниз. Переваливаясь с крыла на крыло, "юнкерс" падал на землю. Еще через несколько секунд рядом с ним вспыхнули два белых облачка. Это выбросились с парашютами гитлеровские летчики.
Михаил Жуков преследовал своего врага еще дольше и настиг его только над Псковским озером. Прижав "юнкерс" к самой воде, он снес ему винтом хвостовое оперение. Бомбардировщик врезался в воду.
Подвиги ленинградских летчиков показали, что даже наша фактически еще необстрелянная молодежь не только не дрогнула перед опытным противником, но в первые же дни войны начала бить его. Это означало, что моральный фактор был и остался нашим верным союзником.
Через день или два после таранных ударов Здоровцева и Жукова я докладывал командующему войсками Северного фронта М. М. Попову и А. А. Жданову о трех героях-однополчанах и предложил представить их к званию Героя Советского Союза.
В тот же день, только несколько позже, Жданов при мне позвонил в Москву и доложил И. В. Сталину о героях-ленинградцах. Сталин поддержал наше представление о награждении отличившихся летчиков. Никаких документов об этом в архивах не сохранилось, их просто не было. Разговор Жданова со Сталиным да телеграмма в Ставку заменили обычные наградные листы.
8 июля 1941г. появился Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении П. Т. Харитонову, С. И. Здоровцеву и М. П. Жукову звания Героя Советского Союза. Так первыми из летчиков, получивших в Великую Отечественную войну это высшее боевое отличие, стали ленинградцы.
И сколько еще себя в схватках лихих
Покажут советские люди!
Мы многих прославим, но этих троих
Уже никогда не забудем.
Так написал о них Александр Твардовский{81}.
Чем ближе надвигался фронт на Ленинград, тем ожесточеннее становились схватки в воздухе. Обстановка на юго-западе от Ленинграда все больше и больше тревожила командование Северного фронта. Отсутствие своевременной и достаточной информации о положении дел на Северо-Западном фронте вынудило нас активизировать воздушную разведку на даугавпилском направлении. 29 июня летчики донесли, что противник расширяет плацдармы в районе Даугавпилса, захватил новые плацдармы у Крустпилса и Плавиняса и сосредоточивает здесь крупные моторизованные и танковые силы, а авиация Северо-Западного фронта очень слабо прикрывает наши наземные войска.
Мы попытались связаться с командованием ВВС Северо-Западного фронта, чтобы получить достоверную информацию, но все попытки оказались тщетными, так как никто толком не мог указать местонахождение командующего генерала А. П. Ионова.
В это время нам стало известно, что на аэродромы Старорусского аэроузла прибывают авиачасти Северо-Западного фронта. Можно было предположить, что где-то там находится со своим штабом и генерал Ионов. Тогда я послал в Старую Руссу своего заместителя И. П. Журавлева.
Вскоре от него поступило сообщение. Оказалось, что Ионов смещен, а на его место назначен генерал Т. Ф. Куцевалов. Иван Петрович передал, что новый командующий, по существу, очутился в положении военачальника без войск. Он принял авиацию фронта в весьма тяжелом состоянии. К тому времени она потеряла все свои аэродромы, базы и склады, понесла очень значительные потери{82} и почти лишилась управления.
Еще 28 июня командующий Северо-Западным фронтом Ф. И. Кузнецов донес в Ставку о тяжелом положении своих войск и просил усилить их, особенно авиацией{83}. Ставка выделила 1-й дальнебомбардировочный авиакорпус генерала В. И.Изотова и приказала с его помощью выбить противника из Даугавпилса. Но Изотов не смог выполнить задание, так как его летчики не получили истребительного сопровождения.
Узнав о состоянии ВВС Северо-Западного фронта, я приказал Журавлеву задержаться в Старой Руссе и оттуда руководить действиями нашей авиации, привлекаемой для оказания помощи отступавшим войскам, главным образом на даугавпилском направлении. В тот же день доложил наши соображения Попову. Маркиан Михайлович согласился с выделением некоторой части ленинградской авиации для борьбы с 4-й танковой группой противника, и уже 29 июня 44-й Краснознаменный бомбардировочный авиаполк 2-й смешанной авиадивизии полковника П. П. Архангельского совершил налет на переправу врага через Западную Двину у Якобштадта. С 30 июня на даугавпилском направлении начала действовать и 8-я бригада морской авиации генерал-майора Н. Т. Петрухина. Минно-торпедный и два бомбардировочных полка ее подвергли ударам скопления немецко-фа-пшстских войск у Даугавпилса{84}.
В этом налете отличился экипаж младшего лейтенанта П. С. Игашова. Его бомбардировщик ДБ-3 был атакован тремя Ме-109 и загорелся. Игашов мог увести поврежденную машину и приземлиться в расположении наших войск, но он поступил иначе. Заметив, что его ведомого атакуют "мессера", Игашов поспешил на выручку товарищам и горящей машиной таранил один Ме-109{85}.
Это был первый в истории авиации воздушный таран на горящем бомбардировщике. Герои его командир экипажа П. С. Игашов, штурман Д. Г. Парфенов, стрелок-радист А. М. Хохлачев и воздушный стрелок В. Л. Новиков погибли. К сожалению, из-за чьей-то нерасторопности, а возможно, из-за несвоевременной информации подвиг балтийских летчиков официально никак отмечен не был. Это очень досадно. Мы помним о людях, совершивших куда более скромные ратные деяния. И это справедливо: никто не должен быть забыт. Хочется верить, что и героям этого тарана будет воздано должное.
30 июня основные силы 4-й танковой группы находились уже на правом берегу Западной Двины и ждали только, когда подтянется пехота 18-й и 16-й армий. 2 июля в 5 часов утра немцы возобновили наступление. Ленинградские летчики делали все чтобы ослабить удары вражеской авиации, не задумываясь, шли на самопожертвование.
Так 3 июля, спасая своего ведомого, пошел на таран заместитель командира эскадрильи по политической части 7-го иап старший политрук И. Д. Одинцов{86}.
4 июля на юго-западных подступах к Ленинграду было совершено два тарана. Коммунист командир звена 159-го иап лейтенант A. M. Лукьянов сбил бомбардировщик{87}, а летчик 158-го иап старшина Н Я. Тотмин - истребитель{88} Третий подвиг в этот день совершил командир эскадрильи 10-го бап 41-й бомбардировочной авиадивизии коммунист капитан Л. В. Михайлов. Он бросил свой СБ, подожженный зенитным снарядом, на колонну вражеских танков{85}.
Несколько подробнее мне хочется рассказать о подвиге девятнадцатилетнего комсомольца-сибиряка Николая Тотмина: его таран - это наивысшая форма героизма. В жестоком бою в районе Рожкополья с двенадцатью вражескими самолетами Тотмин израсходовал весь боезапас. Можно было попытаться уйти от противника, и никто не упрекнул бы его за это. Но Тотмин рассудил иначе: он должен драться до последнего вздоха. Кончились патроны, но есть таран. И комсомолец пошел на лобовой таран! Такого в истории мировой авиации еще не было Вражеский пилот попытался увернуться от удара, но не успел, и советский истребитель врезался в неприятельскую машину Тотмин каким-то непостижимым чудом уцелел и спустился на парашюте. Нетрудно представить себе даженеосведомленному человеку что такое лобовой таран. Это - верная смерть. Две машины на огромной скорости несутся навстречу друг другу. Счет жизни измеряется секундами. У кого окажутся крепче нервы? Кто сдаст первым? Но и в случае, если кто-то свернет первым, возможность столкновения велика. Тотмин же шел именно на лобовой таран и сделал все возможное, чтобы противник не уклонился от удара.
Любой прием воздушного боя требует от летчика отваги мужества и мастерства. Но таран, тем более лобовой, предъявляет к человеку неизмеримо более высокие требования. Воздушный таран - это не только молниеносный расчет, исключительная храбрость и самообладание. Таран в небе - это прежде всего готовность к самопожертвованию, последнее испытание на верность своему народу, своим идеалам. Это одна из наивысших форм проявления того самого морального фактора, присущего советскому человеку, которого не учел, да и не мог учесть враг, так как он имел о нашем народе, о нашем строе весьма смутное представление. И не случайно за всю войну ни один вражеский пилот не отважился на таран.
Так что же: трусили гитлеровцы? Уверен, причина тому не отсутствие бойцовских качеств у противника. Дело гораздо тоньше. Гитлеровские летчики, особенно их старые кадры, были не из робкого десятка. На советско-германский фронт нацисты послали не желторотых птенцов, а опытных и жестоких бойцов, уверенных в себе и в своей технике. Но отвага отваге рознь. Одно - отвага профессионального убийцы, выполняющего чужую волю, в руках которой он лишь пушечное мясо, и совсем иное - отвага советского человека, прекрасно осознающего те высокие цели, ради которых он идет в бой. Только такие чувства рождают настоящий героизм, не знающий предела. И только такой героизм всегда побеждает, даже если человек и гибнет, ибо сама смерть его есть победа.
Любой подвиг, связанный с самопожертвованием, не случаен, не беспочвен и вовсе не акт упоения битвой. Настоящий подвиг глубоко осознан и подчинен разуму. Только человек в последние минуты или секунды не задумывается над причинами, побуждающими его на самопожертвование. Ему просто некогда думать о них. Но то, что он в этот момент ощущает в себе ту светлую неодолимую силу, которая и ведет его на подвиг и в последнее мгновение аккумулируется в заряд огромной духовной энергии, в том нет сомнения.
Допускаю, что героизм одиночек может быть рожден ослеплением в битве или отчаянием, но массовый героизм советских воинов, свидетелями которого мы были в годы войны с немецкими фашистами, глубоко осознан и целенаправлен.
В самом деле, о каком ослеплении или отчаянии может идти речь, когда командир, имея возможность оставить горящую машину, как это, например, мог сделать Леонид Михайлов, бросает свой самолет на колонну вражеских танков? Каким необычайно ясным сознанием и верой в правоту своего дела, какой любовью к своему народу должен обладать человек, чтобы отважиться на огненный таран!
А подвиг командира звена 147-го иап молодого коммуниста лейтенанта А. Хлобыстова, который в апреле 1942 г. в одном бою под Мурманском дважды прибегнул к тарану и сбил два вражеских самолета{90}!
О подвигах Лукьянова, Тотмина и Михайлова я узнал на следующий день - 5 июля. Это был тяжелый для нас день На сводку, лежавшую на моем столе, было страшно смотреть. Фашисты не давали ни малейшей передышки войскам Северо-Западного фронта. В тот день головные части 1-й тд 41-го мк немцев при сильной поддержке авиации ворвались в Остров, а передовые войска 18-й армии подходили к Пярну и Тарту.
А на следующий день я узнал, что и 5 июля был совершен таран. В небе над городом Островом разгорелся воздушный бой. Командира звена 12-го иап коммуниста старшего лейтенанта П. Т. Тарасова ранило в обе руки и ногу, но он продолжал сражаться, а когда кончились боеприпасы, пошел на таран и сбил вражеский самолет{91}.
Угроза прорыва противника к городу Луге и отсутствие у нас резервов вынудили Ставку 4 июля принять решение о привлечении к боевым действиям против группы немецко-фашистских армий "Север" войск Северного фронта и о создании обороны на рубеже реки Луги от Кингисеппа до озера Ильмень. 5 июля Военный совет фронта принимает решение о создании Лужской оперативной группы войск. Командующим ее назначается генерал-лейтенант К. П. Пядышев, военачальник энергичный и волевой. В Ленинграде идет спешное формирование дивизий народного ополчения. На псковское направление и на создаваемый Лужский оборонительный рубеж перебрасываются все резервы фронта и часть войск с Карельского перешейка.
Крайне тяжелая для нас обстановка, сложившаяся на юго-западе от Ленинграда, заставила пересмотреть и задачи авиации фронта. Главные силы ее мы перенацелили на помощь войскам Северо-Западного фронта. Полностью в интересах нашего соседа стали действовать три авиадивизии - 2, 41, 39-я и 1-й дальне-бомбардировочный авиакорпус Главнокомандования, оперативно подчиненный командованию ВВС Северного фронта. Это решение было своевременным и правильным, так как угроза Ленинграду со стороны Пскова стала неизмеримо опаснее, нежели на выборгском и петрозаводском направлениях.
9 июля противник захватил Псков. Наша 11-я армия отошла за реку Череху. 8-я армия, отрезанная от главных сил Северо-Западного фронта, с тяжелыми боями отступала на север в полосе между Рижским заливом и Чудским озером.
В это время командование группы немецко-фашистских армий "Север" сочло основные силы Северо-Западного фронта, прикрывавшие путь на Ленинград, разбитыми. Генерал-фельдмаршал фон Лееб и его штаб рассчитывали окончательно разгромить наши войска на ленинградском направлении в течение месяца{92}. Исходя из такой предвзятой оценки наших возможностей, Гитлер надеялся быть в Ленинграде в конце июля и потому всячески торопил фон Лееба. Еще до падения Пскова ОКВ (верховное главное командование вермахта) на совещании 8 июля обязало группу армий "Север" быстрее покончить с Ленинградом. С этой целью войска фон Лееба было решено усилить 3-й танковой группой, но переброска ее на ленинградское направление намечалась после выхода войск группы армий "Центр" в район восточнее Смоленска.
Согласно этому замыслу план наступления группы армий "Север" на вторую и третью декады июля был такой. Правофланговая 16-я полевая армия наносит поражение нашей 27-й армии и выходит на рубеж Великие Луки - Холм - Старая Русса. 4-я танковая группа правофланговыми соединениями захватывает Порхов, Новгород и Чудово, перерезает Октябрьскую железную дорогу и обходит Ленинград с юго-востока, а левофланговыми соединениями наступает на Лугу и с ходу врывается в Ленинград. Основные силы 18-й полевой армии, находившейся во втором эшелоне, развертываются севернее Пскова, подвигаются вдоль восточного берега Псковского и Чудского озер и овладевают Нарвой. Ее левофланговые войска захватывают Эстонию и по южному побережью Финского залива выходят в район Нарвы. Одновременно с гитлеровскими войсками действуют и финские. Карельская армия, наступавшая на петрозаводском и олонецком направлениях, отбрасывает нашу 7-ю армию на рубеж реки Свирь. Юго-восточная армия, развернутая на Карельском перешейке, врывается в Ленинград с севера.
Разумеется, в то время детально знать замыслы противника мы не могли, но в общих чертах предполагали, чего добивается враг, и представляли себе план его действий. После того, как противник форсировал Западную Двину и вырвался к Острову, основные сомнения относительно его дальнейших намерений исчезли, и Ставка стала принимать все зависевшие от нее меры для надежного прикрытия Ленинграда с юго-запада.
Однако сил у нас тогда на фронте было немного. Новые воинские формирования только-только подтягивались в районы боев, войска же противника были полностью отмобилизованы, собраны в кулак и окрылены первыми успехами. Все это и предрешило исход борьбы на дальних юго-западных подступах к Ленинграду. И все же главной своей цели враг не достиг. История еще раз убедительно засвидетельствовала, что в войне против народа, отстаивающего свою свободу и независимость, к тому же народа, одухотворенного бессмертными идеями Маркса и Ленина, одного военного превосходства недостаточно. Июльские бои под Ленинградом тому ярчайшее доказательство.
Стремясь извлечь как можно больше выгод из ситуации, гитлеровцы сразу же после захвата Пскова утром 10 июля повели наступление во всей полосе действий 4-й танковой группы и 16-й армии - от Идрицы до Псковского озера. Основной удар враг нанес на Лугу и Новгород.
На Лугу двинулся 41-й моторизованный корпус в составе четырех полнокровных дивизий - двух танковых, моторизованной и пехотной{93}. Под ударом его наша 118-я стрелковая дивизия была отброшена на северо-запад к Гдову. Дорога на Лугу оказалась неприкрытой, и подвижные части врага устремились на север. Переброшенная сюда 90-я стрелковая дивизия в районе Струги Красные, Лудони попала под сосредоточенный удар танков и авиации противника и отошла назад. К исходу 11 июля войска 41-го моторизованного корпуса достигли реки Плюссы и завязали бои уже с частями прикрытия Лужской оперативной группы Северного фронта.
Начались бои в предполье Лужского оборонительного сектора. С небольшими паузами они длились до конца месяца. 30 июля противник восточнее Луги все же вырвался к реке, но дальше продвинуться не смог и остановился, чтобы перегруппироваться и подтянуть резервы.
Убедившись в трудности прорыва на Ленинград через Лугу, гитлеровское командование изменило план действий 41-го моторизованного корпуса, повернув основные силы его на северо-запад. Скрытно, воспользовавшись устойчивой сухой погодой, танковые и моторизованные части этого корпуса лесными и проселочными дорогами двинулись в сторону Кингисеппа, имея своей задачей пробиться к Финскому заливу через Копорское плато. Враг, предварительно проведший с воздуха тщательную разведку на юго-востоке от Кингисеппа, рассчитал верно. К тому времени на правом фланге Лужского оборонительного рубежа почти не было наших войск, не было закончено и строительство позиций. Между соединениями имелись незащищенные участки шириной до 20 км. Наспех сформированные дивизии народного ополчения находились еще на пути к фронту. Задерживался и 10-й механизированный корпус, предназначенный для Лужской оперативной группы войск. 14 июля противник в нескольких десятках километров юго-восточнее Кингисеппа вышел к реке Луге, с ходу форсировал ее и захватил на правом берегу два плацдарма - один в районе деревень Ивановское и Поречье, другой - западнее Большого Сабска. Плацдармы эти стали ареной ожесточеннейших боев, которые длились здесь без перерыва целую неделю. Враг пытался расширить плацдармы и вырваться к железной дороге Нарва - Ленинград. Бойцы 2-й дивизии народного ополчения и курсанты Ленинградского пехотного училища имени С. М. Кирова сдержали натиск фашистов, численно превосходивших их в несколько раз.
В это же время развернулись бои и с 56-м моторизованным корпусом 4-й танковой группы, наступавшим на Новгород. Имея подавляющее преимущество в живой силе и технике, гитлеровцы 11 июля заняли Порхов, 13 июля - Сольцы и на другой день вышли к Шимску. До Новгорода оставалось каких-нибудь 40 км. Трудная для нас обстановка сложилась и на севере от Ленинграда. Карельская армия финнов прорвалась к северо-восточному побережью Ладоги и расчленила надвое нашу 7-ю армию. Над выборгской группировкой советских войск нависла угроза удара с тыла.
Вот в каком положении очутился Ленинград в середине июля. Оно оказалось настолько тяжелым, что 14 июля главное командование Северо-Западного направления{94} в своем приказе войскам заявило, что над Ленинградом нависла прямая угроза вторжения врага{95}.
Примерно с начала второй декады июля на дальних юго-западных подступах к Ленинграду установилась оперативная пауза, которая длилась до 8 августа. Но противник, перегруппировываясь, подтягивая тылы и резервы и перебазируя авиацию ближе к фронту, одновременно вел и активные наступательные действия на трех ударных направлениях: юго-восточнее Кингисеппа, под Лугой и Новгородом. Для летчиков же весь этот период, как и предшествовавший ему, был очень напряженным и трудным.
После падения Острова в тактике вражеской авиации произошли заметные и весьма существенные изменения. Если до этого 1-й воздушный флот гитлеровцев в основном поддерживал наземные войска на направлении главных ударов и на небольшую глубину, то теперь сфера его действий значительно расширилась и углубилась. Бомбардировщики противника начали систематически наносить удары по глубокому тылу Северного фронта и всем его важнейшим железнодорожным и шоссейным коммуникациям.
Начиная с 5 июля задачи ВВС Северного фронта чрезвычайно усложнились. Нагрузка на летчиков увеличивалась с каждым днем. Им теперь приходилось действовать и над линией фронта, и отражать вражеские налеты на тыловые объекты, важнейшие железнодорожные узлы и станции и места сосредоточения наших войск. Мы вынуждены были пойти даже на некоторое ослабление противовоздушной обороны Ленинграда, бросив часть сил 7-го истребительного авиационного корпуса на борьбу с 1-м воздушным флотом противника.
В этот период мы временно отказались от самостоятельных действий авиации и все усилия ее сосредоточили на оказании помощи наземным войскам.
До 10 июля основная масса авиации, действовавшей на юго-западе от Ленинграда, помогала войскам Северо-Западного фронта сдерживать врага на рубеже реки Великой. Экипажи 2-й и 41-й бад непрерывно бомбили соединения 4-й танковой группы. В это время резко ухудшилась погода - несколько дней стояла сплошная низкая облачность, часто шли дожди. Непогода сильно мешала бомбардировщикам, и они летали на задания в одиночку или парами и бомбили боевые порядки и колонны противника с небольшой высоты. Наши потери от огня зенитной артиллерии неприятеля были весьма значительны. За шесть суток дивизии П. П. Архангельского и И. Я. Новикова лишились 60 самолетов. Однако большинство экипажей уцелело и вернулось в свои части. Но и враг понес весьма ощутимый урон. За неделю на противника было сброшено 4 тысячи бомб{96}. Действия ленинградских летчиков были столь эффективны, что 10 июля штаб группы армий "Север" вынужден был донести в Берлин о больших потерях в 1-й танковой дивизии от ударов нашей авиации.
Непрерывные бомбардировки танков и мотопехоты сильно тормозили продвижение фашистов, мешали развитию успеха. Поддерживаемые авиацией, наши бойцы и командиры сражались с еще большим упорством и героизмом. Тогда, чтобы ослабить наши удары с воздуха, противник часть своих бомбардировочных сил переключил на борьбу с советской авиацией. С 5 по 9 июля немцы совершили серию сильных налетов на основные аэродромы, расположенные в районах Пскова, Луги и Старой Руссы. Однако поставленной цели враг не достиг. Наша авиация хотя и понесла потери, вызванные в основном чрезвычайной слабостью зенитного прикрытия аэродромов, что было нашим уязвимым местом до конца 1941 г., но ударов своих по противнику не ослабила{97}. В эти дни ленинградские летчики вписали в свой боевой счет еще два тарана. 10 июля таким способом сбили врага командир эскадрильи 161-го иап коммунист старший лейтенант Н. В. Терехин и командир звена 154-го иап комсомолец лейтенант С. А. Титовка. Сергей Титовка повторил подвиг Николая Тотмина - уничтожил самолет лобовым тараном{98}.
Когда обращаешься к событиям такой давности, то без документов почти невозможно восстановить их последовательность, вспомнить, что произошло в тот или иной день. Обстановка в июле была столь напряженной, что уже по прошествии недели нельзя было доверять памяти. Поэтому я каждый день делал коротенькие записи в карманном дневнике, с которым никогда не расставался. Так было всю войну. Кончалась одна записная книжка, заводил другую. К сожалению, по не зависящим от меня обстоятельствам дневники эти не сохранились. Я очень переживал их потерю. Кое-что удалось восстановить по памяти, правда, уже без многих деталей. Но вот 12 июля запомнилось во всех подробностях.
В этот день, во второй половине его, мне на стол положили донесение, в котором говорилось, что воздушная разведка обнаружила известный уже читателю фланговый маневр 41-го моторизованного корпуса генерала Рейнгардта в сторону Кингисеппа. Части его были замечены в нескольких десятках километров на северо-запад от шоссе Псков - Ленинград - в районе селения Ляды. Если бы я не знал, что собой представляет правый фланг Лужского оборонительного рубежа, то, наверное, это неожиданное известие встревожило бы меня не столь сильно. Я, конечно, немедленно доложил бы о нем командованию фронта, но этим бы и ограничился. Теперь же счел необходимым сам проявить инициативу: немедленно приказал установить за противником постоянное воздушное наблюдение и тотчас докладывать мне о данных разведки. Одновременно распорядился взять под контроль и дорогу Псков - Гдов, по которой отступала наша 118-я стрелковая дивизия.
Неожиданный выход двух танковых и одной моторизованной дивизий врага в район Кингисеппа ставил наши войска в очень трудное положение. Вечером 11 июля из разговора с начальником разведывательного отдела фронта комбригом Евстигнеевым я узнал, что правый фланг Лужской оперативной группы мы не успели подготовить к обороне.
Петр Петрович был очень озабочен и даже, как мне показалось, растерян.
- Опять скверные известия? - спросил я.
- Да уж куда хуже! - угрюмо ответил Петр Петрович.- Сегодня командующий вливание сделал. Всем досталось: и мне, и Никишеву, и Тихомирову.
- Да в чем дело? - заинтересовался я.
- Требует точные сведения о противнике. А где их взять в такой обстановке? В направлении Гдова замечены какие-то танки, там же оказались 1-я и 58-я пехотные дивизии немцев. А они из 18-й армии. Почему они очутились в полосе 4-й танковой группы? Ведь 18-я армия наступает в Эстонии. Разведка ничего толком сообщить не может, и пленных нет. А на правом фланге Пядышева почти голо: только курсанты пехотного училища да под Кингисеппом одна стрелковая дивизия. 2-я дивизия народного ополчения еще в эшелонах, на подходе. Попову все это не нравится, да и мне, признаться. Откуда там танки и чьи они? Кстати, летчики ничего подозрительного в районе Гдова не замечали?
- Пока нет, Петр Петрович. В случае чего я тотчас сообщу вам.
- Вы скажите летчикам, чтобы они были повнимательнее,- сказал в заключение Евстигнеев.
Предчувствие, тревожившее Попова, оказалось не напрасным. Мы едва не проворонили стремительный бросок 41-го моторизованного корпуса на правый фланг Лужской оперативной группы. Вырвись противник на Копорское плато, вся наша 8-я армия оказалась бы запертой в Эстонии, а Ленинград - под угрозой прямого удара не только с юга, но и с запада.
Узнав о появлении танков и мотопехоты гитлеровцев в районе села Ляды, Маркиан Михайлович охнул. И было отчего. Командование фронта никак не ожидало, что противник отважится на столь сложный маневр, как почти 150-километровый рейд целого корпуса по бездорожью и через лес. Все твердо считали, что враг будет пытаться во что бы то ни стало взломать нашу оборону на наикратчайшей прямой к Ленинграду - под Лугой.
Сперва Попов даже усомнился в данных воздушной разведки.
- А не напутали летчики? - спросил командующий.- Может, танки им только померещились?
- Вряд ли,- ответил я.- Сведения поступили сразу от двух экипажей. Летчики ясно видели колонны танков и мотопехоты.
- А снимки есть?
- Я уже распорядился произвести фотографирование. Завтра утром проведем доразведку и сделаем снимки.
Доразведка подтвердила первые сведения и дала нам в руки новые ценные сведения. Выяснилось, что противник от Ляды повернул на север: танки пошли в обход озера Самро с запада, а мотопехота - с востока. Сомнений больше не было: немцы стремились обойти Лужский оборонительный рубеж в районе юго-восточнее Кингисеппа, затем частью сил вырваться к Финскому заливу, а другие соединения повернуть в сторону Ленинграда на Гатчину. И то, и другое было для нас одинаково опасно.
15 июля под Ивановским и Большим Сабском начались жестокие бои. Так на подступах к Ленинграду возникло новое угрожающее направление. Вернувшись от Попова к себе в штаб, я созвал небольшое совещание. Мы прикидывали и так и этак и, в конце концов, сошлись на том, что для борьбы с 41-м моторизованным корпусом немцев придется привлечь часть сил фронтовой авиагруппы. Иного выхода не было. Из-за усложнившейся обстановки на Карельском перешейке мы не могли больше ослаблять ВВС 23-й армии, бомбардировочную авиацию которой еще раньше всецело переключили для действий на юго-западе от Ленинграда. Тогда же в принципе решили и вопрос о создании оперативной группы во главе с моим заместителем И. П. Журавлевым. Ему поручили непосредственно руководить всеми боевыми действиями авиации на новом направлении.
Незадолго до описываемых событий решением ГКО были созданы главные командования ВВС трех направлений. Меня назначили командующим военно-воздушными силами Северо-Западного направления. Отныне в мои обязанности уже официально входила координация усилий авиации двух фронтов и морской. Однако никаких особых прав в отношении ВВС КБФ и авиации ПВО Ленинграда мое новое положение мне не давало, они не находились непосредственно в моем подчинении, и я не мог просто приказать командующему ВВС КБФ В. В. Ермаченкову или командиру 7-го иак С. П. Данилову, а должен был согласовать с ними тот или иной вопрос. К чести обоих должен сказать, что они не страдали местническими настроениями и не усматривали в моем вмешательстве ущемления их авторитета, понимали, что авиация должна быть собрана в кулак, и с первых же дней войны во всем шли мне навстречу.
Вечером, 12 июля, предварительно заручившись согласием главкома Северо-Западного направления К. Е. Ворошилова о привлечении морской авиации для оказания помощи нашим войскам под Ивановским и Большим Сабском, я был у командующего ВВС КБФ генерала В. В. Ермаченкова и договорился с ним о совместных действиях.
Вернулся я в штаб на Дворцовую площадь поздно и сразу же потребовал боевую сводку дня. Ничего утешительного в ней не было. Правда под Лугой противник безуспешно пытался занять предполье, но на новгородском направлении соединения 56-го моторизованного корпуса теснили нас на Сольцы. Наша авиация, пользуясь улучшением погоды, все светлое время висела над войсками гитлеровцев, нанося по ним бомбовые и штурмовые удары. По предварительным данным, советские летчики только на лужском направлении уничтожили за двое суток - 11 и 12 июля - 60 танков и около 100 автомашин с мотопехотой врага{99}.
Отдельно от сводки лежала телефонограмма. "Опять потери!" - с горечью подумал я. Но на этот раз ошибся. В телефонограмме сообщалось о подвигах двух летчиков-истребителей командира эскадрильи 154-го иап коммуниста В. И. Матвеева и командира звена 19-го иап кандидата в члены партии Антонова. Оба сбили вражеские самолеты тараном{100}.
С 14 июля для ленинградских летчиков началась новая полоса испытаний. Противник, встревоженный большой активностью нашей авиации, стал спешно перебрасывать ближе к фронту свои истребительные части. Воздушная разведка отметила и перебазирование бомбардировочных эскадр на аэроузлы Пскова, Порхова и Острова.
До конца месяца ВВС фронта не получали ни малейшей передышки, летчики работали с полным напряжением физических и моральных сил.
Основные события в небе развернулись над вражескими плацдармами в районах Ивановское - Большой Сабск и Сольцы - Шимск. 14 июля по приказу главкома Северо-Западного направления советские войска нанесли контрудар по прорвавшемуся к Шимску 56-му моторизованному корпусу Генерала Манштейна. Мы привлекли сюда более 200 самолетов, в основном бомбардировщиков. За пять суток соединения 11-й армии отбросили противника на 40 км. 8-я танковая дивизия фашистов оказалась отрезанной от главных сил корпуса и вырвалась из окружения ценой больших потерь. Тылы войск Манштейна были буквально разгромлены. Этот неожиданный удар будущий генерал-фельдмаршал, с войсками которого мне впоследствии не раз приходилось сталкиваться под Сталинградом и на Украине, запомнил на всю жизнь. Много лет спустя после рассказываемых событий, не будучи в силах обойти правду, он признался, что положение его корпуса в те дни оказалось незавидным и даже критическим{101}.
Этим внезапным для противника контрударом мы временно ликвидировали угрозу прорыва на Новгород, облегчили положение своих войск под Лугой и выиграли время, необходимое для усиления обороны на Лужском рубеже и ближних подступах к Ленинграду.
Во многом способствовали нашему успеху и летчики. Они геройски вели себя не только в воздухе, но и на земле. Будучи сбитыми, в плен не сдавались, дрались до последнего вздоха, упорно пробивались к своим и часто возвращались в строй.
Мне особенно запомнился такой случай. Однажды в самый разгар июльских боев в кабинет вошел комиссар штаба ВВС фронта
М. И. Сулимов и положил на стол чей-то рапорт. Я мельком взглянул на подпись. Докладывал командир 44-го Краснознаменного бомбардировочного авиаполка{102}.
- Опять насчет пополнения? - вырвалось у меня.- Скажите, что нет, пусть обходятся тем, что имеют. Ни одного СБ. Вы же сами знаете: истребителей хоть понемножку, но подбрасывают, а о бомбардировщиках и слышать не хотят.
Я откинулся на спинку стула и посмотрел на Сулимова.
- Скоро вообще останемся без ударной группы, придется истребители приспосабливать под штурмовики.
Говоря так, я нисколько не преувеличивал. Передо мной лежала сводка боевого состава ВВС Северного фронта. Последние десятидневные бои на юго-западе от Ленинграда изрядно потрепали нашу бомбардировочную авиацию. К тому времени у нас для борьбы с группой армий "Север" имелось около 80 СБ и АР-2. Крохи остались и у балтийских моряков. Оперативно подчиненным нам 1-м дальнебомбардировочным авиакорпусом распоряжалось Главное Командование сегодня он у нас, а завтра его могли передать другому фронту.
- Посмотрите, - и я пододвинул на край стола сводку.
- Да, большие потери,- пробежав глазами документ, согласился Михаил Иванович.- А впереди...
Сулимов не договорил и сокрушенно покачал головой.
- Но будут летчики, будет и техника. Сбитые летчики не остаются в тылу противника, а пробиваются к своим. Прочитайте докладную, товарищ командующий.
Докладная оказалась интересной и необычной.
В районе Острова был сбит наш СБ, посланный на разведку. Советские летчики приземлились на парашютах в тылу у противника и скрылись в лесу. На пути к линии фронта командир экипажа старший лейтенант П. А. Маркуца встретил большую группу солдат из 749-го стрелкового полка, возглавил ее и с боями вывел в расположение наших войск.
Это краткое донесение я читал с большим удовольствием еще и потому, что лично знал Павла Андреевича Маркуцу. Он был отличный летчик и светлой души человек. Маркуце шел 34-й год, но он имел уже большой боевой опыт: служа в кавалерии, сражался во время конфликта на КВЖД, участвовал в боях на Дальнем Востоке, в Монголии и Финляндии на Карельском перешейке. У него была романтическая натура. Это и привело его в кабину боевого самолета. Он был очень начитан, страстно любил поэзию и сам писал стихи.
Прочитав докладную, я сказал, что Маркуца достоин самой высокой награды звания Героя Советского Союза. Возможно, совершенное им по степени героичности не поставишь в один ряд с воздушными и огненными таранами, но стойкость духа его, самоотверженность, верность воинскому долгу, долгу коммуниста и гражданина вне сомнения. Он проявил все эти качества не в обычных условиях, а в обстановке трудной и для него непривычной. А это уже есть подвиг. Наконец, в то время огромное морально-политическое значение имел сам факт выхода из окружения большой группы советских бойцов со всем вооружением, имуществом и знаменем воинской части. Случаев таких в первые месяцы войны было много, и они были типичными. Но этот факт был один из первых, и мы, ленинградцы, столкнулись с таким фактом впервые. Вот почему мы представили Маркуцу к высшей воинской награде. 22 июля вышел в свет Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении П. А. Маркуце звания Героя Советского Союза.
Вернувшись в свою часть, Маркуца снова сел за штурвал боевого самолета. До конца года он совершил немало славных ратных дел, не только громил врага, но и доставлял из глубоких рейдов в тыл противника немало ценных сведений. Как и все ленинградские летчики, Павел Андреевич не щадил себя. В конце декабря 1941 г., несмотря на низкую облачность и сильный туман, он поднял свой СБ в воздух. Это был последний полет отважного летчика. С боевого задания Павел Андреевич не вернулся.
Последние шесть дней второй декады июля были характерны ожесточеннейшими воздушными схватками. Особенно жаркие бои кипели над плацдармами противника в районах Ивановского и Большого Сабска. Противник бросил сюда основные бомбардировочные и истребительные силы, в том числе известную 54-ю истребительную эскадру. Враг стремился задавить наши малочисленные войска, почти не имевшие танков, массой своей наземной и воздушной техники. Но ополченцы и курсанты, активно поддерживаемые ленинградскими летчиками, стояли насмерть.
В воздухе с рассвета дотемна гудели моторы и вспыхивали трассирующие пулеметные и пушечные очереди. Отдельные схватки быстро, по мере концентрации авиации с той или с другой стороны, переросли в затяжные бои, принявшие, в конце концов, характер подлинного воздушного сражения, длившегося шесть суток подряд. Вот тогда-то мы впервые по-настоящему и почувствовали промахи в нашей тактике и в управлении авиацией над полем боя.
В середине июля мы могли привлечь к активным действиям на юго-западе от Ленинграда не более 500 исправных машин всех типов. Соотношение сил в воздухе в районах боев было примерно 2:1 в пользу гитлеровцев. Все это: драматичность обстановки, качественное и количественное превосходство вражеской авиации, несоответствие некоторых весьма важных тактических и организационно-управленческих форм и методов наших ВВС требованиям современной войны - заставило нас перестраиваться на ходу и упорно искать нужное соответствие.
Поиски эти начались стихийно, вначале просто в силу внутренней потребности летчиков и командования в новом и предчувствия надвигавшейся большой беды. Но уже через две недели поиски эти стали строго целенаправленными. Мы настойчиво собирали авиацию в кулак. Ввиду ограниченности прав не трогали ее деление на фронтовую и армейскую, но, по существу, убирали все промежуточные звенья, все более и более концентрируя и подчиняя ее командованию ВВС фронта{103}. Фактически уже в июле войсковые соединения не имели собственной авиации. Значительным изменениям подвергся и порядок управления ВВС общевойсковых армий. Так, бомбардировочные силы ВВС 23-й армии мы полностью влили во фронтовую группу, а ее истребительную авиацию часто использовали для действий на юго-западе от Ленинграда. Только ВВС 14-й и 7-й армий ввиду их удаленности от Ленинграда и самостоятельности боевых задач оставались автономными и действовали по указанию Военных советов общевойсковых армий.
Велись поиски и в области тактики. Летчики все более и более убеждались в необходимости как можно быстрее отказаться от использования истребителей в плотных строях и в боевых порядках групп. Такое громоздкое построение чрезвычайно усложняло ведение воздушного боя, ухудшало маневренность машин и крайне затрудняло управление действиями летчиков. Такой принцип применения авиации в современных условиях оказался в противоречии с характером боя, стал тормозом на пути развития его тактики, сковывал действия и тактическое мышление пилотов, лишал их самостоятельности и инициативы в небе.
В результате настойчивых поисков в основу боевого порядка истребителей была положена "пара", состоявшая из ведущего и ведомого. Она заменила собой звено из трех машин. Из таких пар создавались боевые группы из четырех, шести и восьми самолетов. При необходимости пары в группе эшелонировались по высоте. Вскоре каждую такую группу мы стали делить на две - ударную и прикрывающую. Эти новшества упростили управление истребителями в бою и значительно повысили эффективность их действий{103}.
Кстати, командование Северо-Западного фронта уже в первые дни войны, убедившись в неправильности деления авиации на фронтовую и армейскую, вывело последнюю из подчинения командующих общевойсковыми армиями. Это дополнительное свидетельство того, что сложившаяся перед войной система многоступенчатого управления ВВС была ошибочной. К сожалению, из-за больших потерь авиации и общего тяжелого положения войск этого фронта проведенная реформа практического влияния на боевую работу летчиков уже оказать не смогла
Но все это как система сложилось позднее. В июле летчики только нащупывали новые пути. Однако уже тогда в действиях наших истребителей ясно вырисовывались основы будущей боевой тактики.
Все началось с "собачьих свалок". Так кто-то очень метко назвал воздушные бои, происходившие над вражескими плацдармами в районах Ивановского и Большого Сабска. В этих схватках, в которых часто с той и с другой стороны участвовало по нескольку десятков самолетов, машины так перемешивались, что совершенно невозможно было разобрать, где свои, а где чужие.
Но такой калейдоскоп был на руку противнику. Гитлеровские летчики сражались парами, на борту у каждого "мессершмитта" была приемнопередающая радиостанция, что позволяло немецким пилотам быстро ориентироваться в обстановке и подавать команды, а преимущество в скорости и вертикальном маневре - уходить от атак и создавать выгодные для себя ситуации. Требовались контрмеры, и советские летчики нашли их. В ходе этих боев возникли комбинированные группы, состоявшие из истребителей разных типов, и новая тактика ведения воздушного боя.
Воздушные бои, как правило, происходили на малых и средних высотах - до 3 тысяч метров над землей. Здесь Me-109 и в скорости, и в маневренности значительно превосходил наш основной новый истребитель МиГ-3, созданный специально для перехвата вражеских самолетов на большой высоте. И-16 и И-153, напротив, отлично чувствовали себя на малых и средних высотах. Неплохо вел себя на средней высоте и Як-1. Летчики, летавшие на "ишачках", "чайках" и "яках", быстро приметили это и изменили способ взаимодействия с "мигами" перестроились в нижний эшелон и оттуда повели атаки на "мессеров", выбивая их из-под хвостов тяжелых МиГ-3. Но успешно действовать звеньями (тремя самолетами) в такой обстановке было нельзя, и ленинградские летчики невольно стали переходить на ведение боя парами.
Особенно эффективен был новый боевой порядок в строю "пары в кругу". В таком строю хорошо было обороняться против численно превосходящего противника. Часто и всегда с успехом применяли ленинградские летчики это построение и при атаках больших групп вражеских бомбардировщиков.
Первыми систематически применять боевой порядок "пары" стали будущие прославленные ленинградские асы Петр Покрышев и Андрей Чирков. Кстати, Покрышев предложил перейти на "пару" еще во время войны с Финляндией. Я помню, как он горячо доказывал преимущества "пары" перед звеном из трех самолетов. Но тогда вопрос этот повис в воздухе, однако не потому, что инициатива исходила от рядового летчика, а командование ВВС округа не смогло оценить выгоды нового боевого порядка истребителей. Переход к "паре" во многом менял тактику воздушного боя - делал его более стремительным и быстротечным.
А это, в свою очередь требовало от ведущего и ведомого абсолютной синхронности и согласованности в действиях, достичь чего было невозможно без наличия на борту каждого истребителя приемно-передающей радиостанции. Да и раций портативных и надежных у нас тогда не было.
Вслед за Покрышевым и Чирковым стали летать парой тоже впоследствии известные асы ленинградского неба Александр Булаев и Петр Лихолетов, Петр Пилютов и Алексей Сторожаков. Их примеру последовали и другие летчики.
Я тотчас узнал об этих уставных нарушениях, но посмотрел на них сквозь пальцы. Официально разрешить "пару" тогда не мог в силу ограниченности своей власти, но и запрещать не стал. Рассудил так: у противника в воздухе подавляющее численное преимущество, и плох я буду как командующий ВВС фронта, если не стану помогать летчикам изыскивать возможности для сокращения неравенства в силах. Кроме того, новое всегда требует основательной проверки, и если "пара" оправдает себя, а первые опыты убеждали в этом, у меня появятся веские основания утверждать, что она жизненна.
Несколько отвлекаясь, скажу, что жизнь, хотя и с большим опозданием, все же заставила провести эту реформу и на исходе второго года войны с Германией основой боевого порядка в нашей истребительной авиации стала пара самолетов. Этому в значительной мере способствовала практика ленинградских летчиков. Конечно, неверно было бы утверждать, что именно им принадлежит приоритет в этой области тактического искусства наших ВВС. Несомненно, что в это же время начали осваивать "пару" и летчики других фронтов. Но первыми массово применять новый боевой порядок в истребительной авиации стали именно ленинградские летчики, которые уже в июле 1941 г. начали летать и вести воздушный бой парами.
Героизм и мастерство летчиков, наше общее стремление использовать малейшую возможность для улучшения боевой работы авиации, целеустремленность, твердость и последовательность в решении задач, стоявших перед ВВС фронта, - все это позволило нам уже тогда драться с фашистскими летчиками почти на равных.
Конечно, лето 1941 г. было чрезвычайно тяжелым. Враг буквально давил нас своей силой, мощью и на земле, и в воздухе. Ведь в первый же день войны мы потеряли 1200 боевых самолетов{104}. Большие потери наших ВВС позволили противнику захватить господство в воздухе. И все же не везде и не всегда даже в самые тяжелые для нас дни лета 1941 г. гитлеровцы хозяйничали в небе как хотели. Советские летчики наносили им весьма ощутимые ответные удары. Силу этих ударов фашисты особенно почувствовали под Ленинградом. Здесь в июле им так и не удалось завоевать господство в воздухе. Да, под Ленинградом в июле не было господства вражеской авиации, именно господства, а не превосходства, что не одно и то же.
На то, разумеется, имелись свои причины. О многих я уже сказал. Но не могу умолчать еще об одной, весьма существенной. В силу обстоятельств мы, ленинградцы, в самом начале войны получили почти две недели для подготовки своей авиации к встрече с главной группировкой противника, наступавшей на Ленинград. Войска Северо-Западного фронта сыграли роль буфера, смягчившего удар группы армий "Север", а ВВС этого фронта временно оковали действия 1-го воздушного флота гитлеровцев. Все это не в малой степени поспособствовало сохранению боевой мощи основных сил авиации Северного фронта - ленинградской авиагруппы - до начала решающих событий на юго-западных подступах к городу Ленина.
Сами мы в июле довольно скромно оценивали действия нашей авиации. Многого еще не знали, да и не до оценок нам тогда было. Но лучшая оценка свидетельство противника. В служебном дневнике бывшего начальника генерального штаба сухопутных войск Германии генерала Гальдера 12 июля появилась такая запись:
"Авиация противника проявляет большую активность, чем наблюдалось до сих пор в районах групп армий "Юг" и "Север".
А в записи от 16 июля дается общая оценка действий советской авиации: "В общем в действиях авиации противника чувствуется твердое и целеустремленное руководство"{105}.
17 июля в штабе группы армий "Север" побывал главнокомандующий сухопутными силами вермахта генерал-фельдмаршал Браухич. Ознакомившись с обстановкой на фронте, он пришел к выводу, что положение в воздухе на юго-западных подступах к Ленинграду не в пользу немецких войск. По его указанию Гальдер записал тогда следующее:
"Превосходство в авиации на стороне противника (курсив наш.- А. Н.). Боевой состав наших соединений, действующих на фронте, резко сократился... 8-ю танковую дивизию придется отвести с фронта"{106}.
Это, конечно, преувеличение, вызванное у Браухича впечатлением от большой активности нашей авиации, неустанно громившей противника на всех главных участках фронта и наносившей ему ощутимый урон. Превосходства нашего в воздухе тогда, конечно, не было. Было равенство, но достигнутое отнюдь не числом брошенных в сражение самолетов, в чем мы уступали врагу вдвое, а умелой организацией боевых действий авиации, своевременной концентрацией ее сил на важнейших участках фронта и, конечно же, и мастерством, и героизмом ленинградских летчиков.
В боях над Лужской оборонительной полосой было совершено еще несколько таранов. Всего же за 40 первых дней войны воздушные защитники Ленинграда нанесли по врагу 20 таранных ударов. В дальнейшем последовала новая серия воздушных таранов. Значение их невозможно переоценить. Но эти первые 20 были решающими. Необыкновенная, я сказал бы, фантастическая стойкость духа советских летчиков в огромной мере помогла нам под Ленинградом уже в июле 1941 г. свести почти на нет численное и техническое превосходство фашистской авиации.
Столкнувшись с таким необъяснимым для них явлением, как таран в небе, гитлеровские летчики стали вести себя неуверенно. Их постоянно преследовал страх перед тараном. И уже на исходе первого месяца войны немецкие пилоты начали избегать сближения с нашими истребителями на расстояние меньше ста метров. Это было на руку ленинградским летчикам, так как оставляло за ними преимущество в маневре, позволяло владеть инициативой в воздухе и навязывать врагу свою тактику. Страх перед тараном сковывал действия фашистов и мешал им в полной мере использовать превосходство своих самолетов. Нередко же гитлеровцы и вовсе не принимали боя.
Таран в то время имел огромное политико-воспитательное и психологическое значение. Он явился еще одним убедительным свидетельством, что мы уже тогда, в самый тяжелый период войны, взяли верх в главном - в области морального состояния армии и народа. А что это означало, можно судить по потерям фашистской авиации в первые недели войны. В том, что они оказались очень большими и неожиданными для врага, основную роль сыграли морально-политические качества советских летчиков.
Только за период с 22 июня по 19 июля противник потерял 1284 боевых самолета, т. е. более четверти всей авиации, которой он располагал на Восточном фронте{107}. Значительные потери в технике и в кадрах вынудили гитлеровское командование уже в сентябре 1941 г. снимать авиацию с других театров военных действий и спешноперебрасывать ее на советско-германский фронт, направлять в действовавшие воздушные флоты пилотов, окончивших авиашколы в 1941 г.
Вот чем обернулась для нацистов уверенность в том, что наша авиация, застигнутая войной в стадии перевооружения, не сможет оказать серьезного сопротивления военно-воздушным силам вермахта. Просчитавшись на земле, фашисты просчитались и в воздухе. Гитлеровцы, несмотря на большой урон, который понесла авиация наших приграничных округов в первые дни вторжения, все же не смогли нанести ей решительного поражения и сбросить ее с весов войны. Помимо того, авиация внутренних округов и дальнего действия, авиационные заводы, базы и учебные центры оказались вне досягаемости вражеских воздушных ударов. Это позволило нам впоследствии, учтя опыт начального периода войны, создать, по существу, качественно новую, совершенную по тем временам боевую авиацию и соответственно перестроить ее тактику, основные принципы ее организации и управления.
Конечно, обошлось нам все это ценой крови многих наших
летчиков, не щадивших себя в бою и часто шедших на самопожертвование. Но делавших это не стихийно, не в ослеплении ярости, а вполне сознательно, ибо так требовала обстановка. В основе этих подвигов лежало трезвое самосознание народа, понимавшего, что речь идет о жизни и смерти всей страны, всех ее социалистических завоеваний, и тот всеобщий героический настрой чувств, который не мог не передаться армии.
1941 год был тяжелым годом в истории нашего Отечества, и потому именно тогда нравственная сила народа выразилась с наибольшей чистотой, полнотой и энергией. Именно она, эта нравственная сила, умело поддерживаемая и направляемая партией, прикрыла те бреши, которые образовались тогда в нашей обороноспособности. Массовый героизм на фронте, "безумство храбрых" на какое-то время стали решающим фактором в неравной схватке с чудовищной военной машиной гитлеризма.
Из истории известно, что в такие критические периоды в жизни страны, каким стал для нас 1941 год, сознание и чувства народа необычайно обостряются. Он проявляет себя во всем блеске своих лучших качеств, становится еще мудрее и прозорливее. Он становится Героем во всеобъемлющем значении этого слова. Это и подтвердил 1941 год. Бросаясь тогда в воздушные и огневые тараны, под гусеницы танков, умирая, но не сдаваясь в плен, советские люди с потрясающей убедительностью показали свою преданность коммунистическим идеалам и социалистическому отечеству.
Факт этот огромной значимости, и факт бесспорный. Он особенно впечатляющ, когда происходит на твоих глазах. А мне однажды посчастливилось быть непосредственным свидетелем такого героического проявления духа народного. Правда, это случилось не в июле, а осенью, но время тут не имеет значения.
Ночью 5 ноября завыли сирены, и почти тотчас в небе лихорадочно заметались лучи прожекторов. Ленинград уже более месяца находился в блокаде, и фронт был настолько близок от города, что вражеские самолеты долетали от внешних границ зон наших постов ВНОС до центра города в считанные минуты. Бомбардировщики, шедшие с запада, оказывались над Дворцовой площадью через две минуты. Самый дальний путь был с востока - со стороны Невской Дубровки. Но и это расстояние фашистские самолеты преодолевали за шесть минут. Так как радиолокационных установок у нас тогда было очень мало, а посты ВНОС засекали "юнкерсы" и "хейнкели" визуально или по звуку, то нередко сигнал воздушной тревоги раздавался одновременно с гулом вражеских бомбардировщиков. Так было и 5 ноября.
Под раздирающий душу вой сирен я спустился на первый этаж, служивший нам бомбоубежищем, но тут же передумал и вышел на улицу. Над Дворцовой площадью было светло, как днем. Часто и ожесточенно хлопали зенитные орудия, сквозь выстрелы их иногда прорывался приглушенный расстоянием гул фашистского самолета. Когда он появился над Невой, прожектористы быстро нащупали его и взяли в перекрестие слепящих лучей. Я узнал силуэт "Хейнкеля-111". Он медленно, как бы плывя, проходил над Невой в сторону Смольного.
Вдруг откуда-то из мрака выскочила "чайка" - И-153. Это был самолет 26-го ночного истребительного полка, несшего непосредственную воздушную охрану города. Маленький юркий ястребок открыл огонь по противнику. В холодном аспидном небе вспыхнули нити трассирующих пуль. Вражеский пилот сделал маневр, и бомбардировщик провалился в темноту. Прожекторные лучи снова заметались в небе.
- Уйдет мерзавец! - невольно вырвалось у меня.
Но прожектористы снова отыскали врага и взяли его в "вилку". Через несколько секунд из тьмы вынырнул и наш ястребок. Очень маневренный и верткий, он устремился на "хейнкеля". Расстояние между самолетами быстро сокращалось, и я напрягся, ожидая пулеметного огня. Но наш летчик почему-то не стрелял. "Неужели боеприпасы кончились?" - подумал я. И тут же последовал удар, а за ним яркая вспышка - "чайка" мотором врезалась в плоскость Хе-111. Бомбардировщик качнулся, накренился и камнем полетел вниз. На крыше здания штаба округа раздались ликующие возгласы и бурные аплодисменты дежурных смен МПВО.
Фашистский самолет упал в Таврический сад. Экипаж его был пленен. Нашего пилота сильным ударом вышибло из кабины. На какое-то время он потерял сознание, а когда очнулся, дернул за вытяжное кольцо парашюта и благополучно спустился на крышу одного из строений Невского завода имени В. И. Ленина.
С героем этого боя я встретился на другой день. Это был Алексей Севастьянов - высокий, богатырского сложения русоволосый парень. В разговоре со мной он вел себя стеснительно и никак не мог пристроить свои большие сильные руки. Я приметил его стеснительность и сказал, что в воздухе он держится куда увереннее.
- В бою, товарищ командующий, приходится поворачиваться,- ответил Севастьянов и смутился еще больше.
- Скажите, почему вы не открыли огонь по противнику? - спросил я.- Ведь дистанция была самая подходящая.
- Кончились патроны, товарищ генерал. Я за этим бандитом гнался от самой окраины. Он все огрызался, ну я и израсходовал боезапас. Не рассчитал, да и очень хотелось побыстрее сбить его.
- А перед тем, как решиться на таран, вы подумали, что сами можете погибнуть? Ведь ночью такой прием сложен, требует очень точного расчета.
- Нет, не подумал, - без промедления и просто ответил герой и смутился, вероятно решив, что я могу принять его слова за бахвальство. И тут же добавил: - Не успел подумать. Когда я упустил "хейнкеля", то обозлился на себя: боеприпасы израсходовал, как теперь быть? Но тут прожектористы снова поймали самолет, и я вспомнил о таране. Вот и все. Жаль только, что свою "чайку" загубил, теперь не скоро в воздух поднимусь. В полку нет запасных машин.
Я пообещал помочь ему. С трудом мне удалось вытянуть из него, что он дрался с фашистами под Брестом и защищал Москву, и я проникся к этому скромному, отважному парню еще большей симпатией, тепло поблагодарил его и отпустил.
Давно это было, а я до сих пор будто наяву слышу ответ Севастьянова. Вдумайтесь и прочувствуйте ответ героя. Вот как: о собственной гибели он не подумал! Что может быть убедительнее и сильнее этого простого ответа?
Но недавно я узнал, что есть люди, которые в таких подвигах усматривают проявление "азиатчины", то есть силы темной и неосознанной{108}. Тем самым перечеркивается все высокое значение такого рода героизма, как самопожертвование в бою. Иной читатель может усмотреть в подобных громких заявлениях гражданское мужество и смелость мысли. Но у меня на этот счет свое мнение: легко бросаться громкими словами спустя четверть века. Всем, кто думает подобным образом, не мешало бы вспомнить, что эта "азиатчина" помогла спасти человечество и ей каждый из ныне живущих на нашей земле во многом обязан тем, что он ходит по ней свободным человеком, а не фашистским рабом. Ведь в 1941 г. вопрос стоял так: быть нам или не быть? И советские воины били ненавистного врага так, как подсказывали им чувства, сообразуясь с обстановкой. Когда же общая обстановка на фронте, в том числе и в воздухе, стала в нашу пользу, когда мы уравняли силы в небе с вражескими, а затем превзошли их и числом, и качеством авиации, тараны сами собой сошли почти на нет. Их столь частое, как в первый год войны, применение уже не вызывалось ситуацией в небе. Но героизм в воздухе был и остался, и так же, как в 1941 г., советские летчики не щадили себя в бою и, когда было нужно, прибегали и к тарану. Правда, это случалось уже редко.
Я хорошо помню таранный удар, совершенный весной 1945 г. в Восточной Пруссии летчиком-истребителем Павлом Головачевым. В то время я находился на 3-м Белорусском фронте в качестве представителя Ставки.
Головачев преследовал Ю-88, который вел воздушную разведку. Он поджег "юнкерc", но вражескому пилоту удалось сбить пламя. Советский летчик снова устремился в атаку, но орудие истребителя молчало - кончился боекомплект. Гитлеровцы уходили, быть может, с ценными сведениями, и тогда Головачев решился на таран. "Юнкерc", лишившись хвостового оперения, камнем полетел к земле{109}.
Там же, в Восточной Пруссии, я подписал приказ о награждении П. Я. Головачева орденом Красного Знамени. Кстати, отважный летчик жив. Ныне он генерал, дважды Герой Советского Союза и продолжает служить в авиации.
В июле Героями Советского Союза стали еще 7 воздушных защитников города Ленина: Л. И. Иванов, А. М. Лукьянов, П. А. Маркуца, В. И. Матвеев, Л. В. Михайлов, С. А. Титовка и Н. Я. Тотмин. Пятерым из них это звание было присвоено за таранные удары. Всего за месяц войны Героями Советского Союза стали 10 ленинградских летчиков.
Конечно, неверно было бы думать, что успешное противодействие советских летчиков фашистской авиации и большие потери ее в первые месяцы войны обусловливались только таранами и прочими актами массового героизма в воздухе. В целом высоко было боевое мастерство наших летчиков, прочной и здоровой была основа оперативного искусства Советских ВВС, новая техника (истребительная), хотя и уступала вражеской, но не настолько, чтобы враг не считался с ней. Но, конечно, самым главным в этой неравной борьбе в небе для наших летчиков была твердая вера в то, что за их спиной стоит могучий тыл, мощная социалистическая индустрия, которая сделает все, чтобы как можно быстрее дать армии больше новой, отвечающей всем требованиям войны боевой техники.
В 20-х числах на юго-западе от Ленинграда наступило затишье. Гитлеровцы, понеся огромные потери, прекратили наступление сперва в Кингисеппском и Восточном, а затем и в Лужском секторах{110}. В конце июля, после отхода наших войск ближе к городу Луге и на правый берег реки Луги, фронт на дальних юго-западных подступах к Ленинграду стабилизировался до 8 aвгуста. Так рухнул план гитлеровского командования овладеть Ленинградом с ходу.
И в заключение коротко расскажу о результатах сражения в небе. В первый месяц войны летчики Северного фронта уничтожили на аэродромах и в воздушных боях 452 вражеских самолета. За это время ВВС фронта совершили 18,5 тысяч вылетов. В среднем бомбардировщики совершили 16, истребители - 23 самолето-вылета в месяц. Мы потеряли 375 самолетов: 229 бомбардировщиков и 146 истребителей. Это боевые потери, т. е. без учета техники, выбывшей из строя из-за разных технических неполадок и аварий.
Мне хотелось бы рассказать и об итогах наших воздушных ударов по наземных войскам противника. Но, к сожалению, результаты действий авиации по сухопутным войскам очень трудно поддаются точному учету. В самом деле, как, например, когда идет жаркий бой, установить, что именно уничтожили летчики, а что наземные войска? Стремление во что бы то ни стало постоять за честь "мундира" часто вело к преувеличению действительных потерь противника и, в конечном счете, наносило вред общему делу борьбы с фашизмом, так как завышенные итоги вводили в заблуждение и командование фронтов, и Ставку. В первые месяцы войны мы из-за несовершенства и отсутствия четкого контроля весьма грешили такой гиперболизацией, и к итоговым данным родов войск о потерях противника надо относиться весьма осторожно. Поэтому я и не стану приводить цифры потерь неприятеля от наших ударов с воздуха по его наземным войскам. Скажу только, что удары ленинградских летчиков были весьма ощутимы; это засвидетельствовал и бывший начальник генштаба сухопутных войск Германии генерал Гальдер в своей уже известной читателю оценке обстановки в воздухе.
На ближних подступах
Итак, в конце июля на земле к юго-западу от Ленинграда установилось временное затишье. Но в воздухе по-прежнему продолжались ожесточенные схватки. Готовясь к новому решающему наступлению на Ленинград, противник делал все, чтобы елико возможно помешать нам воспользоваться передышкой в своих целях. В первую очередь гитлеровцы еще больше активизировали действия авиации, в основном бомбардировочной. Противник всеми силами пытался навязать нам в воздухе свою волю и поставить наших летчиков всецело в положение обороняющейся стороны. Бомбардировочные и штурмовые эскадры 1-го немецкого воздушного флота участили свои налеты и стали действовать на всю глубину нашего тыла. Главными целями для вражеских летчиков были железнодорожные, ближние и дальние, коммуникации Северного и Северо-Западного фронтов. Массированные налеты чередовались с ударами небольших групп.
В продолжение всей паузы немцы усиленно бомбили железнодорожные перегоны на участках Гатчина - Нарва, Гатчина - Луга и Гатчина - Тосно, многие станции на Октябрьской и Северной железных дорогах. Особенно доставалось железнодорожной развязке в районе Кириши, Посадниково - Андреево - Ирса, станциям Мга, Чудово и Бологое. Частым ударам с воздуха подвергались и наши аэродромы, в первую очередь передовые. Действия авиации противника были последовательными и решительными. По всему чувствовалось, что гитлеровцы стремились не только максимально затруднить работу на коммуникациях, по которым шло снабжение наших войск, но и воздействовать на нашу психику создать у нас впечатление неотвратимости своих ударов с воздуха, неиссякаемости своей авиационной мощи и тем самым снизить у защитников Ленинграда волю к сопротивлению. С этой целью они устанавливали, например, на пикирующих бом
бардировщиках сирены. Включенные во время пикирования, эти сирены производили душераздирающий вой, который и сам по себе угнетал психику, а под грохот бомбежки и среди рушившихся и горевших зданий и вовсе был нестерпим.
В это же время фашисты возобновили и попытки прорваться в Ленинград с воздуха. Утром 20 июля мне доложили, что курсом на Ленинград с юга в сопровождении 12 "мессершмиттов" идут девять "юнкерсов". Отразить вражеский удар было поручено летчикам 7-го истребительного авиакорпуса. Первым встретило противника звено из 44-го иап в составе Евстигнеева, Головина и Зинченко. В районе Сализи они перехватили гитлеровцев и, несмотря на семикратное превосходство фашистов, сбили два самолета{111}.
Вскоре на помощь товарищам подоспели летчики 19-го иап. Немцы не выдержали ударов наших истребителей и, потеряв 10 машин, обратились в бегство. В этой воздушной схватке отличился комсомолец лейтенант В. П. Клыков. Он уничтожил Ме-110, но и его самолет пострадал - вражеская очередь пробила бензобак, и начался пожар. Но Клыков не сразу оставил горящую машину. Он сперва тараном сбил второго врага и лишь тогда выбросился с парашютом{112}.
21 июля немцы дважды пытались прорваться в город. И опять безуспешно. Советские летчики сбили 6 фашистских самолетов{113}.
22 июля в налете участвовало уже 89 самолетов противника. Для отражения удара мы выделили 75 истребителей. На подступах к городу разыгралось настоящее воздушное сражение. Лишь двум или трем бомбардировщикам удалось прорваться через наш заслон. И еще 13 "юнкерсов" нашли себе могилу на советской земле{114}.
Самый сильный налет на Ленинград был совершен в первой декаде августа. К сожалению, я не смог установить точной даты. Еще не успели подать сигнал воздушной тревоги, как мне доложили, что на Ленинград с юго-запада идут несколько эшелонов вражеских бомбардировщиков под мощным истребительным прикрытием. Служба ПВО насчитала около 300 самолетов{115}.
Я приказал поднять для отражения удара в помощь 7-му иак всю фронтовую авиацию. Часть своих сил выделило и командование ВВС Краснознаменного Балтийского флота. В своем резерве я оставил лишь группу из 10 истребителей, базировавшихся на Комендантском аэродроме.
Противник летел на высоте от 3000 до 4000 м. Ленинградские летчики встретили врага на подступах к городу в районах Витино, Волосово, Большая Пудость, Красное Село. Бой был жестокий. К сожалению, итоги его не нашли полного отражения в документах, и суммарные потери гитлеровцев мне установить не удалось. Но они были немалыми. Ночью фашистские бомбардировщики вновь попытались прорваться в Ленинград, но безуспешно.
Налеты на Ленинград продолжались до конца оперативной паузы на фронте. В них участвовало более 900 самолетов, но достигли города единицы{116}.
В один из августовских дней мне сообщили печальную весть - погиб смертью героя в воздушном бою Герой Советского Союза Степан Здоровцев. Кажется, это произошло 9 августа. Мы все тяжело переживали эту утрату.
Словом, в небе под Ленинградом в конце июля и в начале августа было весьма жарко. Нашим летчикам приходилось отбиваться повсюду. Все острее давала о себе знать нехватка боевой техники. И все же мы не только оборонялись, чего добивались гитлеровцы, а на удар отвечали ударом.
По ночам, мешая переброскам войск и техники, наши летчики непрерывно бомбили основные коммуникации противника, в частности железнодорожные перегоны на участках Псков - Гдов и Псков - Плюсса. Фронтовая авиация активно действовала по местам сосредоточения вражеских войск во всей полосе Лужского оборонительного рубежа. За время оперативной паузы только по противнику, действовавшему на этом рубеже, было совершено 1200 самолето-вылетов и сброшено свыше 600 тонн бомб{117}.
После спада напряжения на Лужском оборонительном рубеже я приказал возобновить налеты на вражеские аэродромы. Первый удар был нанесен на рассвете 20 июля по аэродрому в Зарудинье, одной из крупнейших передовых точек базирования немецкой авиации. Группа истребителей из 154-го иап уничтожила 14 фашистских самолетов. Через день по этому же объекту ударили экипажи 41-й бад и 39-й иад. Фотопленка зафиксировала 15 точных попаданий бомб и эресов в цели. 26 июля гитлеровцы в результате ночных рейдов бомбардировщиков 44-го Краснознаменного бап лишились на аэродромах в Крестах, Веретенье и Малитино еще 26 самолетов{118}.
В этих налетах участвовало немногим более 50 советских самолетов, а было уничтожено 55 вражеских - результат действительно великолепный. Примечательно и то, что мы не потеряли ни одной машины. Удачно действовали и летчики Краснознаменного Балтийского флота, громившие вражескую авиацию на аэродромах под Малми, Пярну и Виндавой{119}.
В это время мы начали менять тактику наших ударов по немецким аэродромам. Опыт июльских боев показал, что налеты небольшими группами бомбардировщиков со средних и больших высот недостаточно эффективны и связаны со значительными потерями. Правда, в первый же месяц нам удалось нанести вражеской авиации на земле весьма ощутимый урон. В основе успеха было мужество и мастерство ленинградских летчиков, которые даже на устаревших, имевших недостаточное оборонительно-стрелковое вооружение машинах прорывались к местам базирования вражеской авиации. Кроме того, успеху наших ударов по аэродромам противника содействовали и внезапность налетов, и в определенной степени беспечность противника.
Уверовав в свою мощь, гитлеровцы в первые недели совсем не маскировали боевую технику и сажали авиацию очень плотно - по 80 - 100 самолетов на один аэродром - и почти не прикрывали ее зенитной артиллерией. Недостаточным было и истребительное прикрытие, и тоже по причине самонадеянности фашистов, посчитавших после своих успехов в Прибалтике, что и ленинградская авиация не сможет оказать им серьезного сопротивления.
Все это, конечно, облегчало и упрощало нам борьбу с авиацией противника на земле. В такой ситуации для наших бомбардировщиков основной трудностью были прорывы через вражеские истребительные заслоны, действовавшие в полосе фронта и на некотором удалении от него. Но когда немцы основную массу своей истребительной авиации начали сажать на ближние к фронту аэродромы, продолжительность пребывания в воздухе и число вылетов вражеских истребителей быстро увеличились, и противник все чаще стал перехватывать наши бомбардировщики. Мы начали нести столь большие потери, что были вынуждены почти совсем прекратить дневные налеты на вражеские аэродромы. Надежно же прикрывать свои бомбардировщики истребителями нам не позволяли наши возможности.
К началу боев на ближних юго-западных подступах к Ленинграду в составе ВВС Северного фронта осталось всего 759 боевых самолетов. Но непосредственно под Ленинградом действовало 592, в том числе 75 бомбардировщиков, 119 истребителей новых типов и 398 старых. Гитлеровцы же только на ленинградском направлении имели 1200 боевых машин: 700 бомбардировщиков, 400 истребителей и 100 разведчиков. Да со стороны Карельского перешейка действовало свыше 200 самолетов финских ВВС. Соотношение сил в воздухе было примерно 2,5:1 в пользу противника{120}.
Вот тогда мы и начали менять формы и методы борьбы с авиацией противника на аэродромах - основным оружием ее сделали истребители. Но история мировой авиации еще не имела опыта такого применения истребителей, и, естественно, тут нам пришлось самим создавать новую тактику действий по вражеским аэродромам, причем, в процессе боев. Так появились на свет штурмовые комбинированные авиагруппы, состоявшие из истребителей разных типов. Но наиболее удачные сочетания боевой техники в этих группах мы нашли не тотчас. Вначале включали в группы даже СБ. Но СБ из-за недостаточной скорости мешали маневру истребителей, и мы вскоре отказались от бомбардировщиков.
Наиболее типичный состав штурмовой комбинированной авиагруппы был такой: И-153 с бомбами, И-16 с пушками и эресами, МиГ-3 с эресами, МиГ-3, ЛаГГ-3 и Як-1 без эресов. Такой состав группы обеспечивал наилучшее взаимодействие в ней экипажей и наибольшую эффективность огня.
В свою очередь такая группа делилась на ударную и прикрывающую. Ударная комплектовалась из самолетов, вооруженных пушками, бомбами и эресами, прикрывающая - из истребителей только со стрелковым вооружением. Первая наносила основной удар и вела атаки с бреющего полета или с пикирования и обязательно с разных направлений, вторая прикрывала первую с воздуха и затем добивала врага на земле и на взлете.
Штурмовая комбинированная группа, пройдя экзамен на зрелость в августовских боях, прочно укрепилась в боевой практике ВВС нашего фронта и долго еще отлично служила ленинградским летчикам. Подобный метод борьбы с авиацией на аэродромах оказался столь эффективным, что вскоре и немцы все чаще начали использовать для этой цели свои легкие и тяжелые истребители, в основном двухмоторный истребитель-штурмовик Ме-110.
Все возраставшая угроза Ленинграду вынуждала нас непрестанно искать наиболее действенные и отвечавшие обстановке формы и методы борьбы с вражеской авиацией.
Командование ВВС фронта совсем не устраивала разобщенность в действиях авиации. Хотя, как я уже сказал в предыдущей главе, и командующий ВВС КБФ генерал М. И. Самохин и, и командир 7-го иак ПВО полковник С. П. Данилов во всем шли нам навстречу и согласовывали свои планы с нашими, тем не менее ведомственное разделение авиации усложняло ведение борьбы с воздушным противником в целом. Как бы Самохин, Данилов и я ни понимали всю тяжесть обстановки под Ленинградом и ни стремились теснее увязывать свои планы, все же быстро добиваться полной согласованности во взаимодействиях авиации, ее наиболее экономного и эффективного применения удавалось далеко не всегда. Кроме того, сами согласования отнимали немало времени. А часто обстановка складывалась так, что самое незначительное промедление в постановке боевых задач летчикам грозило тяжелыми последствиями. Нередко мешала нашей в общем-то дружной работе и неизбежная в любом деле разница в оценке ситуаций. И я задумывался о подчинении всей ленинградской авиации единому командованию. Однако события на фронте так заматывали, а командование фронта было столь занято своими делами, что я никак не мог найти время для серьезного разговора на эту тему с вышестоящим начальством. Помимо того, проведение в жизнь такого значительного мероприятия зависело в конечном счете от Ставки Верховного Главнокомандования.
Как я писал, мы у себя в Ленинграде уже в июле начали вносить коррективы в управление фронтовой авиацией. Обстановка диктовала дальнейшие шаги в области централизованного руководства Военно-Воздушными Силами. Очередной такой шаг был сделан. К 20 июля, войдя в соглашение с командованием ВВС КБФ и 2-го корпуса ПВО страны, которому оперативно подчинялся 7-й иак, мы разработали и приняли к осуществлению единый план боевых действий всей ленинградской авиации. Согласно этому документу, вся территория, прилегавшая к Ленинграду с севера, запада и юга, в границах фронта и в оперативной глубине противника была разделена на зоны разведки и уничтожения вражеской авиации на земле и в воздухе. Авиация 7-й и 23-й армий, фронтовой группы, КБФ и 7-й иак получила свои строго очерченные зоны.
Правда, план этот просуществовал недолго, примерно до середины августа, но тем не менее наличие его упорядочило работу авиации и тем самым способствовало более экономному и результативному расходованию наших сил и средств в воздухе.
В конце июля и в первой декаде августа на Лужском оборонительном рубеже было относительно тихо, но в Эстонии и на севере от Ленинграда бои не прекращались ни на один день.
Немцы, готовясь к генеральному наступлению на Ленинград и стремясь к началу его полностью обезопасить левое крыло группы армий "Север", пытались разгромить наши войска в Прибалтике, захватить Эстонию и острова на Балтийском море. С этой целью 22 июля гитлеровцы нанесли мощный удар в стык 10-го и 11-го стрелковых корпусов нашей 8-й армии. 25 июля передовые части противника достигли западного побережья Чудского озера и тем самым отрезали 11-й стрелковый корпус от главных сил армии. К исходу 7 августа моторизованные части 18-й немецкой полевой армии в районе Кунды вырвались к берегу Финского залива. 8-я армия, расчлененная надвое, отходила к Таллину и Нарве.
Не менее сложная для нас обстановка сложилась на севере и северо-востоке от Ленинграда. Войска 7-й армии вели трудные бои со 100-тысячной Карельской армией финнов, наступавшей на Онежско-Ладожском перешейке.
31 июля финны нанесли удар на Карельском перешейке. 2-й армейский корпус Юго-Восточной армии противника повел наступление в сторону северо-западного побережья Ладожского озера, имея своей задачей окружение наших войск, действовавших в этом районе. Далее финны намеревались прорваться за реку Вуокси и выйти в тыл выборгской группировки Северного фронта. К 8 августа противник перерезал железную дорогу Сортавала - Хитола и Хитола - Выборг, и часть войск нашей 23-й армии оказалась прижатой к Ладоге. Над выборгской группировкой нависла прямая угроза вражеского удара с тыла.
А тем временем, сковывая нас на севере и в Эстонии, немцы спешно готовились к броску на Ленинград со стороны Лужского оборонительного рубежа. Воздушные разведчики, непрерывно и самоотверженно действовавшие в течение всей оперативной паузы, сообщали о многочисленных эшелонах с войсками и техникой, перебрасываемых в районы Кингисеппа, Луги и Новгорода{122}.
В один из августовских дней воздушная разведка преподнесла нам сюрприз. Я сидел в кабинете и вместе с начальником штаба генералом А. П. Некрасовым ломал голову, где и как выкроить побольше самолетов для поддержки войск Кингисеппского сектора, против которого гитлеровцы создавали особенно сильную ударную группировку. Командующий фронтом Попов попросил меня, насколько возможно, усилить прикрытие с воздуха войск этого сектора, которыми командовал генерал В. В. Семашко.
Маркиан Михайлович, будучи командующим фронтом и одним из немногих руководителей, прямо ответственных за судьбу Ленинграда, даже в самые тяжкие времена был всегда выдержан, деловит, никогда не дергал людей. Это в нем нравилось мне, и потому все его устные приказы, большей частью выраженные в форме просьбы, я воспринимал не только умом, но и сердцем. Так было и в тот раз, и я ответил, что летчики, как и во время июльских боев под Ивановским и Большим Сабском, не подведут пехоту, а мы, командование, постараемся выделить для прикрытия войск Кингисеппского сектора побольше самолетов.
Но, как я и Некрасов ни старались, выделить для генерала Семашко дополнительное количество боевых самолетов никак не удавалось. Ленинградская авиагруппировка буквально задыхалась от множества стоявших перед ней задач. Морская авиация, весьма немногочисленная тогда, почти целиком была ориентирована на действия в Эстонии, Финляндии и в районе Нарвы. ВВС 23-й армии мы сами обобрали так, что даже такой спокойный и рассудительный человек, как ее командующий генерал П. С. Пшенников, не раз выражал по этому поводу сильное недовольство{123}. ВВС 7-й армии состояли всего из одной авиадивизии, имевшей примерно около 80 боевых самолетов. Им тоже хватало своих забот. Более того, в 20-х числах июля, когда финны уж очень насели на 7-ю армию, мы вынуждены были усилить 55-ю сад двумя эскадрильями 65-го штурмового авиаполка, вооруженного И-153, и одной разведывательной авиаэскадрильей. В самом конце июля нам пришлось ослабить фронтовую авиагруппу еще на два полка. Когда стало известно, что немцы стягивают к стыку Северного и Северо-Западного фронтов крупные силы, мы по приказу главкома Северо-Западного направления К. Е. Ворошилова выделили нашему соседу, почти не имевшему авиации, во временное пользование 44-й и 58-й бомбардировочные авиаполки 2-й смешанной авиадивизии{124}.
А с пополнениями дела обстояли весьма неважно - за весь июль мы получили всего 34 боевых самолета, и в августе Москва многого не обещала. На наши настойчивые просьбы командование ВВС Красной Армии неизменно отвечало, что у нас с авиацией лучше, чем на других фронтах. Не помогала и ссылка на то, что нашим летчикам приходится воевать почти на 1500-километровом фронте, от Мурманска до Новгорода, и по существу обслуживать два фронта.
Теперь-то я точно знаю, что в то время Ставка при всем ее желании просто не могла выделить нам больше того, что посылала, так как не имела резервов авиационной техники и все, что поступало на фронт, пускалось в бой едва ли не с конвейера. Я, конечно, предполагал, что вся заминка не в том, что у нас по сравнению с другими фронтами положение с авиацией лучше, а в недостаточном для нужд фронта производстве самолетов, и все же столь жесткая политика Москвы в отношении пополнений удручала меня. Как и многим в нашем положении, нам казалось, что в Ставке не очень ясно представляют обстановку под Ленинградом, отсюда и скудность поступлений новой техники. Естественно, и я как командующий военно-воздушными силами фронта прежде всего заботился об интересах нашего фронта и, главным образом, об интересах защитников. Ленинграда.
Просматривая в тот день списки боевых потерь техники и летно-подъемного состава, я только вздыхал и покачивал головой. Лишь в первый месяц войны из строя убитыми, ранеными и невернувшимися с заданий выбыло 763 летчика, штурмана и стрелка-радиста. В основном потери приходились на молодые кадры, но среди них было немало и опытных летчиков. А впереди нас ждали новые и еще более ожесточенные бои в воздухе. Сомневаться в том не приходилось. В последних числах июля стало известно, что немцы спешно перебрасывают всю свою авиацию ближе к линии фронта - бомбардировщики перебазируются на аэроузлы Пскова, Острова и Порхова, истребители - на передовые аэродромы{125}.
Смысл такой передислокации авиации был ясен каждому авиатору - гитлеровцы готовились к еще более сильному натиску в воздухе. Чем ближе к фронту базируется авиация, тем чаще она может подниматься в воздух и дольше находиться над противником, тем, следовательно, интенсивнее ее боевая работа. А высокая интенсивность в действиях вражеских ВВС - это увеличение нагрузки на летчиков противной стороны, конечно, если эта сторона не желает уступать свои позиции в воздухе и борется до конца.
Совсем нетрудно было предвидеть, какова станет нагрузка на наших летчиков, особенно истребительной авиации, при почти трехкратном численном превосходстве гитлеровцев в небе. И я сказал Некрасову, что в августе, чтобы компенсировать нехватку авиации, истребителям придется подниматься в воздух 5 - 6 раз в день.
- Выдержат ли они такую нагрузку?- усомнился Александр Петрович.- Ведь уже были случаи, когда летчики, приземляясь теряли сознание. Вы знаете это, Александр Александрович.
Да, я не только знал об этих происшествиях, но и раза два был очевидцем их. Но иного выхода не было, и я сказал еще, что поскольку у нас сохранился некоторый резерв летчиков, оставшийся с мирных дней, то будем использовать их.
В этот момент в кабинет вошел полковник А. С. Пронин, мой давнишний сослуживец по Смоленску, работник энергичный и толковый. Александр Семенович положил на стол какую-то бумагу. Я быстро прочитал ее и недоверчиво посмотрел на полковника.
- Это точно? - глухо вымолвил я.
- Да, товарищ командующий.
Я еще раз пробежал глазами донесение. В нем сообщалось о переброске под Ленинград 8-го авиакорпуса ближнего боя под командованием генерала Рихтгофена. Это был известный и небесталанный генерал, ставший впоследствии командующим одним из воздушных флотов и генерал-фельдмаршалом.
- Что нам известно об этом соединении? - спросил я.
- Немного,- ответил Пронин.- Это один из двух авиакорпусов резерва верховного главнокомандования вермахта, непосредственно подчиненных Герингу. На вооружении его в основном Ме-109, Ме-110 и Ю-87. Примерно около 400 боевых самолетов. И все кадровые, отборные летчики.
Я посмотрел на Некрасова. Генерал уловил мою мысль и сказал:
- Пожалуй, теперь 5 - 6 вылетами в день не отделаться.
Переброска под Ленинград столь мощного авиационного соединения убедительно свидетельствовала о том, что в этот раз гитлеровцы решили во что бы то ни стало ворваться в Ленинград. Разумеется, в то время мы не располагали полными данными о вражеских планах. Но и без таких данных только по силам, стянутым под Ленинград, по тому, как энергично немцы готовились к новому наступлению, было ясно, что быстрейшему захвату города на Неве противник придает исключительное значение. Документы, опубликованные после войны, подтверждают это.
Ныне доподлинно известно, что Гитлер, начиная войну с СССР, одной из главнейших задач вермахта считал быстрейший захват Ленинграда. Он требовал от своих генералов прежде всего разгромить наши войска на Украине, в Прибалтике и под Ленинградом и уже потом наступать на Москву.
Ослепленные успехами первого месяца войны, руководители ОКБ и Гитлер считали тогда, что войска вермахта с одинаковым успехом могут наступать на всех главных стратегических направлениях, но при этом главный упор делали на операции, проводимые группами армий "Юг" и "Север". Дополнение к директиве No 33 ОКБ от 23 июля и было составлено с такими акцентами{126}. А в своей директиве от 21 августа Гитлер приказал считать, что:
"Главнейшей задачей до наступления зимы является не взятие Москвы, а захват Крыма, промышленных и угольных районов на Донце и лишение русских возможности получения нефти с Кавказа; на севере - окружение Ленинграда и соединение с финнами"{127}.
Впоследствии это решение ОКБ было объявлено роковым для всей войны на Востоке в целом. А бывший начальник генштаба ОКХ (главное командование сухопутными войсками Германии) Гальдер в своих мемуарах писал, что решение Гитлера
"вынудило руководство сухопутными войсками отказаться от ясной до того линии в пользу второразрядных операций, которые, в лучшем случае, могли ускорить наступающий крах поколебленного фронта противника на второстепенном участке. Но за этот успех мы должны были заплатить невосполнимыми потерями во времени и в силах. Цель - решительно разбить русские вооруженные силы (имеется в виду разгром наших армий на центральном направлении.- А. Н.) - была отодвинута на задний план по сравнению со стремлением захватить ценные промышленные области и наступать в направлении русских нефтяных источников!{128}"
Цель Гальдера ясна: взвалить всю вину за провал войны на Востоке на Гитлера и выгородить командную верхушку вермахта.
А между тем, определенное историческое далекое, из которого лучше видны события минувшего, дает ныне нам право сказать, что в этом споре больше правы были Гитлер и руководство ОКБ, нежели Браухич и его окружение. Неизвестно еще, чем бы обернулся для гитлеровцев 1941 г., если бы Гитлер внял настойчивым советам Браухича и ринулся на Москву, не обезопасив свои фланги. Чем и как гитлеровцы стали бы отражать удары наших войск, если бы главные силы бросили на центральное направление?
Уже в июле противник испытал потенциальную мощь нашей страны, силу наших ответных ударов - и заволновался. Руководство вермахта почувствовало, что средств для прямого броска на Москву не хватает. Это и привело к переносу главных усилий фашистских войск с московского направления на ленинградское и юг Украины, а вовсе не желание во что бы то ни стало, как утверждает Гальдер, прибрать к рукам наиболее развитые промышленные районы в западноевропейской части Советского Союза.
Стало быть, роковая суть таилась не в позиции Гитлера и Кейтеля, а в самом плане "Барбаросса". Именно сам план этот был порочен в своей основе, так как строился на совершенно нереальных предпосылках и намного превышал возможности Германии и ее вооруженных сил. По этому поводу очень верно высказался один из компетентнейших военных руководителей Германии генерал-фельдмаршал Паулюс.
"Рассуждения Гальдера,- писал он, анализируя итоги нацистского похода на Восток,- относительно нанесения главного удара на Москву, сколь бы правильным ни был выбор этого направления главного удара с чисто оперативной точки зрения, могут, очевидно, иметь лишь теоретическое значение. На основании такого изложения фактов у непосвященного читателя может сложиться опасное, неправильное представление, будто последовательным осуществлением плана наступления на Москву, при условии исключения ошибок Гитлера, можно было бы добиться победного исхода войны. Но продемонстрированная в ходе войны Советским Союзом мощь, в самом широком смысле этого слова, доказывает, что это является глубоким заблуждением"{129}.
Отрезвляющее действие событий на Восточном фронте, как ныне доподлинно известно, на пылкие головы высшего генералитета вермахта начало проявляться уже в июле. Это заставило Гитлера в октябре 1941 г. признаться:
"22 июня мы распахнули дверь, не зная, что за ней находится"{130}.
Такова история. Но это к слову. В данном же случае нас интересуют не разногласия в высших сферах вермахта и не их характер, а те усилия, которые прилагал противник для захвата Ленинграда. А они, эти усилия, были весьма решительными и значительными. О том и свидетельствуют документы.
К 8 августа гитлеровцы закончили перегруппировку своих сил. Для нового наступления на Ленинград были созданы три группы войск. В северную, наиболее мощную, вошли соединения 41-го моторизованного и 38-го армейского корпусов две танковые, одна моторизованная и две пехотные дивизии. Эта группировка развернулась на участке Кингисеппского сектора. Лужская группировка состояла из трех дивизий 56-го моторизованного корпуса и 8-й танковой дивизии, находившейся, как выяснилось позже, в резерве командующего группой армий "Север". Она наступала на Ленинград с юга вдоль Лужского шоссе. Южная (28-й и 1-й армейские корпуса, всего шесть пехотных и одна моторизованная дивизии) действовала на новгородско-чудовском направлении. Ей была поставлена задача ворваться в Ленинград с востока. В Эстонии нашей 8-й армии противостояли пять дивизий 18-й немецкой армии{131}.
В 10 утра 8 августа в Кингисеппском секторе загромыхали вражеские орудия. Первыми с плацдармов у Ивановского и Большого Сабска ринулись в наступление подвижные соединения - танки и мотопехота. Враг имел здесь 15-кратное превосходство в танках и полуторное в артиллерии{132}. Но, несмотря на такое преимущество в боевой технике, немцы продвинулись вперед лишь на несколько километров.
На другой день Попов приказал отбросить врага за реку Лугу. Маркиан Михайлович понимал, конечно, что при почти полном отсутствии у нас танков и недостатке артиллерии задача эта невыполнима. Но нужно было продержаться на исходных рубежах до подхода резервов, спешно перебрасываемых в район боев. В тот день рано утром командующий фронтом позвонил мне по телефону и спросил, какую помощь войскам Семашко могут оказать летчики.
- До подхода резервов, - сказал Попов, - вся надежда на авиацию. Нацельте на плацдарм все, что можете.
Но могли мы немного. ВВС 23-й армии в это время вели бои со 2-м армейским корпусом Юго-Восточной армии финнов, прорвавшим нашу оборону на Карельском перешейке. Главные силы 2-й бомбардировочной дивизии поддерживали войска правого крыла Северо-Западного фронта, морская авиация - 8-ю армию в районах Таллина и Нарвы. Кроме того, один бомбардировочный полк балтийцев для выполнения специального задания Ставки улетел на остров Сарема (Эзель) Моодзунского архипелага. Под рукой у нас были только 39-я иад и 7-й иак. Но полностью использовать авиацию ПВО мы не могли - нужны были силы для отра
жения вражеских налетов на Ленинград, прикрытия тыловых объектов и коммуникаций фронта.
Я задумался: как быть? И погода не благоприятствовала полетам, и авиации не хватало. Оставалось одно - так сманеврировать авиацией, чтобы и приказ Попова выполнить, и не ослабить прикрытие наших войск на других участках фронта. Но как и за счет чего сманеврировать? Логика подсказывала единственное решение: временно привлечь к сражению в районе плацдармов всю 2-ю и часть сил 5-й смешанных авиадивизий. Хотя решение было рискованным, но иного выхода я не видел. Правда, под Лугой и на новгородском направлении немцы пока молчали, но они могли нанести там удары в любую минуту. Однако не держать же бомбардировщики в бездействии, когда на другом участке немцы лезут напролом! Я позвонил полковнику П. П. Архангельскому и приказал ему немедленно готовить полки дивизии для нанесения удара по танкам и мотопехоте противника в районах Ивановского и Большого Сабска.
С 5-й садполковника Е. Е. Ерлыкина дело обстояло сложнее. Его летчикам хватало своих забот на Карельском перешейке. Конечно, можно было изъять у него часть сил, но это вызвало бы справедливые протесты со стороны командования 23-й армии. Поэтому, образно говоря, я решил обезопасить свой тыл - связался с Поповым и сказал, что для усиления воздушных ударов по северной группировке противника придется перенацелить на кингисеппское направление один из авиаполков дивизии Ерлыкина, а именно 7-й иап, в основном выполнявший функции штурмового. Я сказал, что поскольку сама местность на перешейке способствует обороне, а танков у финнов очень мало и истребители там нужны главным образом для борьбы с вражеской авиацией, то временное ослабление ВВС 23-й армии особых осложнений в ее положении не вызовет.
- Для Герасимова{133} двадцать "чаек" не столь уж и существенная потеря, сказал я в заключение, - а для Семашко - это сила. В 7-м иап, товарищ командующий, мастера штурмовых ударов. Они отлично дрались с танками на Лужской полосе в июле, не подведут и сейчас.
Попов согласился с моими доводами. Бомбо-штурмовыми ударами нам удалось приостановить вражеские танки. Тогда немцы бросили в район плацдармов крупные силы авиации. С 10 августа здесь начались настоящие воздушные сражения. О напряженности и кровопролитности их можно судить по таким фактам. Только 10 августа ленинградские летчики совершили свыше 800 самолето-вылетов и сбили 24 фашистских самолета{134}.
В эти драматические дни произошло весьма примечательное в истории не только ленинградской, но и всей нашей авиации событие - первый успешный налет на Берлин.
2 августа я узнал, что в Ленинград прилетел командующий ВВС Военно-Морского Флота СССР генерал С. Ф. Жаворонков. Я не придал его прибытию большого значения, подумал только, что это Семен Федорович пожаловал на берега Невы спустя десять дней после своего первого появления?
А на другой день ко мне в кабинет неожиданно вошел сам Семен Федорович. После обмена приветствиями Жаворонков замолчал. Молчал он не то чтобы долго, а как-то так выжидательно, напряженно, что его состояние передалось и мне, и я подумал, что, видимо, появился он у меня не случайно, во всяком случае, вовсе не для того, чтобы просто отдать дань вежливости. По всему чувствовалось, что Жаворонков что-то хочет сообщить и не решается.
Наконец, оглянувшись на дверь и убедившись, что она плотно прикрыта, Семен Федорович негромко сказал:
- Александр Александрович! Только вам, и по секрету. Без вашей помощи нам все равно не обойтись. Вы - третий человек в Ленинграде, которому я это сообщаю. Больше знать никто не должен. Дело в том... В общем, мне поручено организовать налеты на Берлин. Ставка придает им большое политическое значение.
Признаться, при этом сообщении лицо мое вытянулось. Конечно, в период наибольших успехов фашистов налеты на столицу Германии могли иметь большое международное значение, они показали бы всему миру, что Красная Армия не только не сломлена, но и имеет силы, чтобы добраться до глубокого тыла третьего рейха. Кроме того, бомбардировка Берлина в такое время явилась бы и сильным психологическим ударом по населению Германии, убежденному хвастливыми заявлениями Геббельса, будто бы советская авиация полностью разгромлена и уже не в состоянии оказывать сколько-нибудь серьезного сопротивления.
Все это было так, и Ставка решила абсолютно правильно. И все же сообщение Жаворонкова удивило меня. Говоря откровенно, нам, ленинградцам, тогда было не до Берлина, и единственной моей реакцией на это известие было сожаление, что в столь трудной для нас обстановке мы надолго лишимся целого бомбардировочного авиаполка. Однако свое сожаление я оставил при себе и спросил только, какой именно полк выделен для налетов на Берлин. Жаворонков назвал 1-й минно-торпедный полк Е. Н. Преображенского.
Хотя полковник Евгений Николаевич Преображенский служил в морской авиации, я хорошо знал его. Это был способный волевой командир, а летчики его отлично воевали. На своих самолетах ДБ-3 балтийцы громили врага на Западной Двине, потом в районах Пскова, Порхова, Гдова и Луги, во время июльских событий помогали нам сдерживать танки и пехоту 41-го моторизованного корпуса немцев юго-восточнее Кингисеппа. И я сказал, что полковник Преображенский и его летчики - достойные кандидатуры.
- Ну, а что именно требуется от нас?
Жаворонков объяснил. Мы быстро выполнили его просьбу, и утром 4 августа 15 ДБ-3 приземлились на аэродроме возле маленького городка Кагул на острове Сарема. Пять самолетов из-за технических неполадок задержались на базовом аэродроме.
Прощаясь с Жаворонковым, я, естественно, от всего сердца пожелал успеха балтийцам. Но где-то в глубине души, признаться, я не очень верил в успех этой операции. Смущали меня не трудности ночного полета, хотя и они были немалые. До Берлина и обратно было около 1800 км, причем 1400 из них предстояло лететь над морем. На маршруте экипажи должны были менять высоту полета - сначала идти на предельно малой высоте, затем, уже над территорией Германии, забираться на свой "потолок". На цель ночники выходят в одиночку, потом собираются в группы и следуют домой. Все это просто только на бумаге да для непосвященных людей. От ночников требуется не только большое летное мастерство, но и огромные выдержка и самообладание. Уже то, что ты находишься в глубоком тылу врага и в любую минуту тебя могут сбить, предполагает у ночников незаурядные волевые и моральные качества. Наличие таких качеств и большого профессионального мастерства у летчиков Преображенского не вызывало сомнения - они демонстрировали их не раз во время боев на дальних подступах к Ленинграду. Смущало меня другое: как они будут прорываться через очень мощную систему ПВО Берлина.
Но первый налет был успешным. В ночь на 5 августа балтийцы провели разведывательный рейд в район Берлина. А в ночь на 8 августа 13 самолетов стартовали курсом на столицу Германии{135}. Полк шел тремя группами: первую вел Е. Н. Преображенский, вторую - А. Я. Ефремов, третью - В. А. Гречишников. Полет проходил без осложнений. Как позже рассказал мне Жаворонков, немцы до такой степени уверовали в недоступность для нашей авиации своей территории, что даже на Балтийском побережье не соблюдали светомаскировки. Был освещен и Берлин. Бомбардировка столицы застала ее ПВО врасплох. Лишь когда наши самолеты отбомбились, в Берлине выключили освещение, и почти одновременно началась беспорядочная стрельба зенитной артиллерии, а в небе заметались прожекторные лучи.
За первым налетом последовали другие. Более месяца летчики Преображенского водили свои ДБ-3 в глубокий тыл Германии, бомбили военно-промышленные объекты не только Берлина, но и других городов - Штеттина, Данцига, Свинемюнде и Кенигсберга. К сожалению, в этих налетах участвовало очень мало самолетов, и мы не могли нанести большого урона противнику. Но, насколько я понимаю, Ставка и не преследовала такую цель. Мы достигли главного - доказали фашистам, что рано они скинули со счетов нашу авиацию, и в столь трудное для нашей Родины время обратили внимание всего мира на то, что пороха в наших пороховницах достаточно и будет еще больше.
Насколько большое значение налетам на Берлин придавало наше правительство, можно судить хотя бы по тому, что вскоре пятерым участникам первого воздушного удара по столице Германии было присвоено звание Героя Советского Союза. Этой награды были удостоены полковник Е. Н. Преображенский, капитаны П. И. Хохлов, В. А. Гречишников, М. Н. Плоткин и А. Я. Ефремов.
В сентябре балтийцы вернулись под Ленинград. Впоследствии преображенцы участвовали в боях под Тихвином и Волховом. К тому времени в полку осталось совсем мало самолетов, но летчики воевали не числом, а умением. Большие мастера своего дела, они летали на задания в любую погоду. Я знал многих подчиненных Преображенского, нередко сам давал им поручения и никогда не сомневался, что они, если только не помешает непогода, выполнят самое трудное задание.
24 октября 1941 г. мой заместитель И. П. Журавлев, руководивший действиями авиации, дислоцировавшейся за рекой Волхов, сообщил, что воздушная разведка обнаружила на дороге Чудово - Будогощь в районе Грузино большую колонну фашистских войск, и спросил, как быть. Я ответил, что, конечно, надо ударить по противнику. Но в это время у нас осталось очень мало бомбардировщиков: мы посылали на задания даже по одному экипажу. Помимо того, почти вся бомбардировочная авиация, в том числе та, что поддерживала войска нашей 4-й армии, отступавшей под натиском противника к Тихвину, была занята в Синявинской наступательной операции, целью которой являлась деблокада Ленинграда. После недолгого раздумья я разрешил Журавлеву привлечь для удара под Грузино часть сил восточной авиагруппы ВВС КБФ.
Журавлев послал на задание два экипажа ДБ-3. Ведущим был капитан Василий Алексеевич Гречишников. Погода была мерзкая - валил мокрый снег, сплошная плотная облачность прижимала самолеты почти к самой земле. И все же Гречишников вышел точно на цель. По дороге от Грузино на Будогощь тянулась огромная вражеская колонна - мотопехота, артиллерия, танки.
Едва ДБ-3 приблизились к цели, как на земле засверкали выстрелы автоматических зенитных установок. Гречишников отбомбился первым. Но на выходе с боевого курса в бензобаки самолета попали вражеские снаряды. Машина мгновенно вспыхнула. Гречишников мог бы протянуть еще несколько километров и посадить самолет где-нибудь возле леса. Правда, был риск, что ДБ-3 взорвется в воздухе. Однако Василий Алексеевич поступил иначе. Экипаж второго ДБ-3 вдруг увидел, как ведущий подвернул самолет в сторону колонны и резко повел его вниз. Через несколько секунд в гуще вражеских войск раздался сильный взрыв и взметнулось пламя. Так погибли капитан Гречишников и члены его экипажастарший лейтенант Александр Власов, лейтенант Матвей Семенков и краснофлотец Николай Бураков. Но Родина не забыла героев. В мае 1968 г. в поселке Грузино в честь летчиков-балтийцев был сооружен обелиск.
С каждым днем обстановка на юго-западе и юге от Ленинграда осложнялась. 10 августа после полуторачасовой артиллерийской и авиационной подготовки началось наступление гитлеровцев на Лугу и Новгород. Войска Лужского сектора, опираясь на подготовленные рубежи, отразили все атаки частей 56-го моторизованного корпуса и заставили немцев приостановить здесь наступление. Тогда противник усилил давление в Восточном секторе{136}. На новгородском направлении стал действовать весь 8-й авиакорпус ближнего боя генерала Рихтгофена. Двое суток 48-я армия сдерживала натиск врага, но сил у нее оказалось недостаточно, и она стала отходить по железной дороге к станции Батецкой и по шоссе к Новгороду.
11 августа на Карельском перешейке двинулась в наступление вся Юго-Восточная армия финнов. Усилился нажим врага на свирско-петрозаводском направлении. На Ленинград шло мощное одновременное наступление со всех сторон. Начались самые трудные дни в жизни защитников Ленинграда. Не затихая ни на сутки, ожесточенные бои на южных и юго-западных подступах к городу длились почти до конца сентября - до окончательной стабилизации линии фронта.
Сейчас, обращаясь к минувшему, я только диву даюсь, как в такой обстановке мы, авиаторы, выходили из положения! Удары сыпались на нас со всех сторон. Порой мы не знали, где в первую очередь отражать их, куда прежде всего нацеливать авиацию. Всюду, особенно на юго-западе от Ленинграда, положение наших войск было опасным и трудным.
К исходу 11 августа в Кингисеппском секторе немцы овладели селом Устье и вышли в район Яблониц и Брюховиц. Сами по себе эти населенные пункты ничего не значили. То были обычные деревни, стоявшие в окружении лесов и на далеко не бойком проселочном тракте. Но события тех дней приковали к ним наше внимание. Через Яблоницы и Брюховицы вражеские танки и мотопехота вырывались к железной дороге Ленинград - Нарва. Перерезав нашу основную транспортную коммуникацию на этом участке фронта и продвинувшись еще севернее и северо-западнее, гитлеровцы могли окружить и кингисеппскую, и нарвскую группы советских войск. С выходом из лесных районов на простор Копорского плато подвижные части противника обретали еще большую маневренность. Кроме того, двинувшись вдоль железной дороги к Гатчине, немцы могли выйти во фланг основного узла нашей обороны на юго-западе - Красногвардейского укрепленного района.
Опасность прорыва врага на Копорское плато была столь велика, что на несколько дней заслонила собой все другие наши беды и тревоги. Мы были вынуждены, несмотря на отход 48-й армии, не только оставить 2-ю бомбардировочную дивизию для действий в Кингисеппском секторе, но и перенацелить сюда главные силы 4-й авиадивизии, входившей в состав ВВС Северо-Западного фронта{137}.
Вечером 11 августа в разговоре по этому поводу с Поповым я посоветовал не ослаблять нашу авиацию, поддерживавшую войска 48-й армии, хотя южная группировка противника состояла в основном из пехотных дивизий и не имела танков. Как я узнал от Евстигнеева, на фронте пока не была обнаружена 8-я танковая дивизия немцев, та самая, которую мы основательно потрепали в июле во время нашего контрудара под Сольцами.
Неожиданный фланговый маневр 41-го моторизованного корпуса из 4-й танковой группы Гепнера в сторону Кингисеппа в июле был еще очень свеж в памяти, и в штабе фронта опасались, как бы нечто подобное гитлеровцы не предприняли и с неизвестно где находившейся 8-й танковой дивизией. Совсем не исключалась возможность ее внезапного появления под Новгородом. Этот путь был очень удобен для танков во всех отношениях - за Новгородом они выходили на отличное шоссе Москва - Ленинград, где у нас не было оборонительных рубежей, и могли почти беспрепятственно двигаться на Чудово и далее по тому же шоссе в сторону Ленинграда. Подобные действия врага поставили бы наши войска в очень трудное положение, так как противопоставить там что-либо равноценное отдохнувшей, пополненной техникой и людьми целой танковой дивизии противника мы ничего не могли. В такой возможной ситуации вся надежда, была на авиацию. Штурмовые удары с воздуха по танкам, что у нас получалось очень неплохо, конечно же, весьма выручили бы наши войска.
О возможности скрытного маневра 8-й танковой дивизии свидетельствовал и такой факт. Когда полевые части южной группировки противника вышли на дорогу Шимск - Новгород, вражеские истребители так оседлали все подступы к ней, что наша воздушная разведка никак не могла проникнуть в этот район. Я высказал свои соображения командующему фронтом.
- Все это так,- ответил Попов,- но главная для нас сейчас опасность - на гатчинском направлении, там и действуйте основными силами авиации. Новгород далеко, а Гатчина под боком. Кроме того, вы сами же сообщили, что к нам прибывает 8-я истребительная авиадивизия. Ее и используем под Новгородом.
Я заметил, что пока прибыл только один полк, и тот в сокращенном составе{138}, что дивизию тотчас не введешь в бой - летчики прежде должны изучить районы боевых действия, а на это требуется время. Так оно и получилось. Из-за полного незнания местности экипажами мы не смогли сразу использовать 8-ю иад для действий над линией фронта и поставили ее для охраны коммуникаций, тыловых объектов и Ленинграда. Лишь на исходе второй декады августа начали вводить ее в бой поэскадрильно.
- Все равно какой-то авиационный резерв у нас есть,- сказал Маркиан Михайлович. Он помолчал, думая о чем-то своем, и добавил: - Ставка уже приняла меры, чтобы сковать немцев на новгородском направлении. Завтра две армии нашего соседа нанесут контрудар из района Старой Руссы. Не знаю, насколько этот удар подготовлен и достаточно ли у нас сил, но свое воздействие на положение под Новгородом он окажет. Подождем, что покажут события, а там сориентируемся.
Действительно, 12 августа 11-я и 34-я армии Северо-Западного фронта перешли в наступление южнее озера Ильмень. К вечеру 14 августа войска 34-й армии продвинулись вперед на 40 - 60 км и вышли во фланг и тыл южной группировки гитлеровцев. Этот внезапный удар вызвал такое замешательство в высших кругах вермахта, что генерал Йодль потребовал от Гитлера, по свидетельству Гальдера, для ликвидации нашего прорыва целый танковый корпус{139}. До посылки танкового корпуса дело не дошло, но две моторизованные дивизии фон Леебу все же пришлось срочно снять с ленинградского направления, а из группы армий "Центр" на помощь 16-й немецкой армии двинулись части 39-го моторизованного корпуса, который, кстати говоря, вошел затем в состав южной группировки и целиком участвовал в наступлении на Ленинград.
Словом, переполох в стане противника был весьма основательный. Удар войск Северо-Западного фронта оттянул часть вражеских сил с ленинградского направления и на какое-то время снял остроту положения под Новгородом. Мы все - и общевойсковики, и авиаторы - внимательно следили за ходом событий в полосе действий 11-й и 34-й армий. Нечего и говорить, насколько их наступление поддерживало и радовало нас. Конечно, никто из руководства фронта особых надежд на этот контрудар не питал, на многое не рассчитывал, но в те горячие дни для ленинградцев существенна была любая помощь и любое проявление ее воспринималось с великой благодарностью.
К полудню 12 августа стало известно о первых результатах наступления войск нашего соседа. Они были обнадеживающими. Мне сообщили еще, что немцы значительную часть сил 8-го авиакорпуса ближнего боя перенацелили для действий южнее озера Ильмень. Нашей 48-й армии и поддерживавшим ее летчикам стало несколько легче.
Выяснив обстановку под Новгородом, я занялся делами Кингисеппского сектора. Начал с разведданных. Должен сказать, что воздушной разведке мы с первых же дней войны придавали первостепенное значение и делали все для ее усиления. Но возможности наши были весьма небольшие.
К кануну войны округ имел лишь один разведывательный авиаполк четырехэскадрильного состава, оснащенный самолетами СБ. Но из 31 экипажа для ведения разведки в сложных условиях и ночью было подготовлено только восемь. Слабо была отработана и тактика ведения воздушной разведки одиночными самолетами в глубоком тылу противника. Но основной бедой, конечно, было отсутствие в наших ВВС специального разведывательного самолета.
Мы у себя в округе не раз говорили об этом. Мнение было одно: в случае войны СБ окажется малопригодным для ведения воздушной разведки ввиду его недостаточной скорости. Так оно и случилось. В июле СБ много и довольно успешно работали днем. Но как только немцы стали сажать свои истребители на аэроузлы Пскова, Порхова и Гдова, нам пришлось из-за частых потерь прекратить разведку на СБ днем и перевести их на ночные полеты. Тогда ведение дневной разведки возложили на истребителей. Разумеется, летчики-истребители не могли полностью заменить специалистов воздушной разведки, но они все же выручали нас, и мы использовали их очень широко. Достаточно просмотреть наши тогдашние планы боевого применения авиации, чтобы убедиться в этом. Характерно, что мы привлекали для ведения разведки не только подготовленных для этой цели летчиков. Каждый вылет истребителей, как правило, заканчивался осмотром районов боевых действий и ближайших тылов противника.
В большинстве случаев наши разведчики справлялись со своими обязанностями. Так, мы своевременно обнаружили переброску 41-го моторизованного корпуса в район Кингисеппа. В начале третьей декады июля летчики засекли подтягивание резервов противника на петрозаводское направление. Забегая вперед, скажу, что авиационное командование, основываясь на данных воздушной разведки, предупредило штаб фронта в конце августа о намерении гитлеровцев вырваться на южный берег Ладожского озеpa. 14 августа мы установили возможность перегруппировки части сил противника с лужского на новгородское направление{140}. Кстати, то, что немцы имели такой план, подтверждается записью в служебном дневнике Гальдера от 14 августа 1941 г.{141}. В это время фон Лееб решил приостановить наступление на Лугу ввиду его "нецелесообразности". Причина этого решения крылась, конечно, не в "нецелесообразности", а в том, что фашисты никак не могли одолеть упорное сопротивление войск генерала А. Н. Астанина.
С сознанием своего долга трудились и все остальные специалисты воздушной разведки. В начале войны был призван в армию специалист по фотографии Виталий Алексеевич Семенов. Его назначили начальником фотослужбы 13-го разведывательного авиаполка. Вскоре Семенов сконструировал новый аппарат, который значительно расширил возможности фоторазведки. Это был щелевой фотоаппарат ЩАФ-2. Семенов был не только талантливым изобретателем, но и смелым, мужественным человеком. Он сам испытывал свой аппарат в боевых условиях - часто летал на разведку в тыл противника и доставлял нам с помощью нового прибора немало ценных сведений. Но в одном из полетов Семенов погиб. Однако начатое им дело по усовершенствованию методов фоторазведки не прекратилось - его продолжили другие.
Осенью 1941 г. воентехник 2-го ранга С. П. Иванов и военный инженер 3-го ранга М. М. Исьянов, основываясь на возможностях аппарата Семенова, разработали новый метод дешифрирования аэрофотоснимков - стереоскопический. Этот метод помогал "вытягивать" самые безнадежные снимки. Благодаря ему нам становились доступными тайны многих тыловых объектов и аэродромов противника. Ценность этого изобретения была столь велика, что в начале января 1942 г. командование ВВС фронта представило работу Иванова и Исьянова на соискание Сталинской премии{142}.
Все эти дни нас очень беспокоило положение с разведкой в Кингисеппском секторе. С началом наступления немецкие истребители почти наглухо закрыли район озера Самро, где проходили основные фронтовые коммуникации северной группировки противника. Сильные воздушные патрули охраняли подступы и к Большому Сабску. Наши летчики отмечали и необыкновенную плотность зенитного огня вблизи вражеских переправ. Все это было неспроста, и мы упорно старались проникнуть в район Большого Сабска и далее на юго-запад от реки Луги, но пока безуспешно. Гитлеровцы, захватив хорошо развитую аэродромную сеть в Залужье, в том числе такие наши крупные аэродромы, как Овсище, Высковатка, Самро, Чернево и Зарудинье, буквально забили их истребителями. По нашим данным, там сидели лет-чики из 51-й и 54-й эскадр, молодчики, прошедшие с боями через всю Европу.
И сегодня разведсводки были почти пустыми. Нужно было что-то предпринимать. Но что? Послать сильную группу истребителей, чтобы она прочесала весь интересующий нас район? Но немцы не позволят, сразу же свяжут наших летчиков боем. А в бою какая же разведка!
От невеселых мыслей меня отвлекло появление начальника разведотдела Пронина. Лицо его не предвещало ничего хорошего: Александр Семенович доложил, что одному из экипажей из 2-й бомбардировочной дивизии удалось утром прорваться к Большому Сабску. На переправах через Лугу и по дороге на Молюсковицы разведчики обнаружили танковые колонны. Хотя мы наиболее вероятным считали появление 8-й танковой дивизии где-нибудь на новгородском направлении, но, услышав сообщение Пронина, я почему-то подумал именно о ней. Однако на всякий случай спросил, не танки ли это из второго эшелона 1-й и 6-й дивизий? Пронин только пожал плечами и ответил, что это может знать только наземная, а не воздушная разведка. Я и сам понимал никчемность вопроса, но уж очень известие было неприятным и потому не хотелось верить в него.
Я вспомнил в этот момент о разговоре Попова со Ставкой. Накануне немецкого наступления Москва предупредила нас, что, по всей видимости, наиболее угрожаемым направлением станет новгородско-чудовское. Командование фронта было несколько иного мнения. Наличие на нашем правом фланге двух вражеских плацдармов, к которым непрерывным потоком двигались фашистские войска, близость этих плацдармов к железной дороге Ленинград - Нарва и систематические удары немецкой авиации по основным станциям и перегонам на этой магистрали все это свидетельствовало о силе готовившегося здесь удара. Отсюда ближе всего было и до Ленинграда, и до южного побережья Финского залива. Вырвись немцы к заливу, они не только отрезали бы наши войска, державшие оборону под Нарвой и Кингисеппом, но и создали бы угрозу непосредственно Кронштадту и морскому флоту.
Появление новых танковых частей противника в районе Большого Сабска свидетельствовало о том, что в оценке обстановки на юго-западных подступах к Ленинграду правым оказывалось командование Северного фронта, а не Ставка. Дальнейшие события полностью подтвердили наши предположения - в августе наибольшую опасность для Ленинграда создавала северная группировка. Лишь к 25 августа, когда фашисты убедились в невозможности с ходу одолеть оборону Красногвардейского укрепленного района, приостановили здесь наступление и начали перегруппировываться, острота положения под Гатчиной несколько уменьшилась и, напротив, увеличилась на участке, где действовала южная группировка, быстро надвигавшаяся на Ленинград по Московскому шоссе. Но об этом речь впереди.
Однако, верил я или нет, усиление танками северной группировки оставалось фактом, о котором следовало немедленно известить командование фронта. Я тотчас позвонил начальнику разведки штаба Евстигнееву. Петр Петрович сказал, что, по его данным, все части 1-й и 6-й танковых дивизий давно в деле.
- Это или какие-то пополнения, что мало вероятно, или части 8-й танковой. Вот где вылезло шило, Александр Александрович! Гатчина не дает фрицам покоя. Сюрприз! Но спасибо за сообщение. Немедленно проверим.
К вечеру выяснилось, что в районе Яблониц и Брюховиц перед фронтом наших войск заметно прибавилось танков. Но что они из 8-й дивизии, мы установили лишь несколько позднее, когда были захвачены и допрошены пленные.
Только ушел Пронин, как раздался звонок от командующего морской авиацией генерала Самохина. Уже по его голосу я понял, что стряслось еще что-то. Самохин сообщил, что рано утром в районе Кронштадта произошел бой наших истребителей и зенитчиков с какими-то тяжелыми четырехмоторными бомбардировщиками неизвестного нам типа. Самолеты оказались советскими, но это выяснилось слишком поздно.
- Так это же Пе-8 из 81-й бад! - вырвалось у меня.
- Мы не знали о таких,- совсем упавшим голосом ответил генерал.- Вот беда-то какая, Александр Александрович! Что теперь делать?
- Разве вас не предупредили?
- В том-то и дело, что нет, Александр Александрович.
- И ПВО?
- И ПВО.
Это настолько ошарашило меня, что я долго молчал и, наконец, не сдержавшись, зло сказал:
- Так пусть пеняют на себя! Выясните все поподробнее, я позвоню вам.
Только я взялся за телефон, чтобы связаться с командующим ПВО Ленинграда, как вновь раздался звонок. Это был Жданов. Даже не поздоровавшись, что с ним никогда не случалось, Андрей Александрович отрывисто спросил, где Жигарев. Я ответил, что не знаю, так как видел командующего ВВС Красной Армии лишь вчера, да и то мельком на аэродроме в Пушкине, и с тех пор от него ни слуху ни духу. Жданов молча повесил трубку.
Через час я знал все подробности этой истории. Дня за три до рассказываемых событий из Москвы поступил приказ принять на один из ближних к Ленинграду аэродромов 81-ю авиадивизию тяжелых бомбардировщиков Пе-8 и произвести на них внутреннюю подвеску бомб крупного калибра. Но для какой цели прибывают к нам эти машины и когда именно, сказано не было. Я тут же отдал
распоряжение заместителю главного инженера по вооружению В. Н. Стрепехову.
Днем 11 августа по дороге в Гатчину я увидел в небе незнакомые мне четырехмоторные самолеты. Оставляя за собой длинные хвосты отработанных газов, они садились на одном из ближних к Ленинграду аэродромов. Я сразу вспомнил о сообщении из Москвы и велел шоферу изменить маршрут. Это были новые бомбардировщики Петлякова, они заинтересовали меня, и я решил посмотреть на них вблизи.
О Пе-8 в авиационных кругах впервые открыто заговорили в 1939 г. Из конфиденциальных разговоров я узнал, что по поводу этих машин на одном из совещаний у Сталина разгорелся спор. Тогдашний начальник Научно-исследовательского института ВВС Красной Армии А. И. Филин горячо настаивал на скорейшем запуске Пе-8 в серию. Сталин долго не соглашался. Он считал, что нам бомбардировщики подобного класса не нужны, и стоял за двухмоторные средние бомбардировщики. Но все же Сталин согласился запустить Пе-8 в малую серию. Перед войной было выпущено несколько десятков новых бомбардировщиков. Одни их хвалили, другие помалкивали, третьи утверждали, что машина эта сложная, дорогая и нам в общем-то не нужна. Словом, единого мнения не было, и мы в округах не знали, кому верить.
Когда я приехал на аэродром, самолеты уже приземлились. Выйдя из машины, я направился к ближайшему бомбардировщику. Это был по тем временам настоящий гигант. Под его высоко приподнятым над землей носом среди летчиков стоял среднего роста плотный человек в генеральской форме. Что-то в его фигуре показалось мне знакомым, но не успел я подумать, что это сам командующий ВВС генерал П. Ф. Жигарев, как рядом раздался чей-то голос:
- Александр Александрович! Вы как здесь оказались? Ведь мы вас не предупреждали.
Я обернулся и увидел члена Военного совета ВВС корпусного комиссара П. С. Степанова. Поздоровавшись, я спросил, не это ли Пе-8.
- Они самые,- подтвердил Степанов.
- А это кто?- я кивнул в сторону полного генерала.
- Жигарев,- ответил Степанов,- переписывает экипажи.
Признаться, мне показалось странным, что сам командующий ВВС переписывает экипажи, но промолчал и направился к Жигареву. Представившись, я осведомился, не потребуется ли от меня какая-нибудь помощь.
- Нет, нет! - как-то поспешно и рассеянно ответил командующий.Занимайтесь своими делами, мы обойдемся без вас.
Мне очень хотелось узнать, для какой цели прибыли к нам эти четырехмоторные гиганты, но поскольку Жигарев промолчал, я не счел себя вправе спрашивать. Откозыряв, сел в машину и уехал. Сопровождавший меня начальник отдела боевой подготовки полковник Н. Г. Селезнев поинтересовался, с какой целью появилась у нас 81-я дбад. В ответ я только пожал плечами. Лишь после того, как с Пе-8 случилась эта неприятная история, мы узнали, что они прилетели в Ленинград по специальному заданию Ставки. Налетами этих мощных бомбардировщиков было решено усилить действия нашей авиации по Берлину. У Пе-8 с лихвой хватало горючего, чтобы с полной бомбовой нагрузкой (около 6 тонн) долететь до Берлина и вернуться назад. Замысел сам по себе был хороший, но осуществлялся он из рук вон плохо: о предстоящей операции не предупредили не только меня, но и командование ПВО Ленинграда.
Пе-8 стартовали на Берлин в ночь на 12 августа. Естественно, ночью, да еще курсом на запад, они свободно прошли над нашей территорией. Возвращались они на рассвете и шли над Финским заливом. Посты ВНОС Кронштадта засекли их и, не будучи знакомы с нашими новыми бомбардировщиками, подали сигнал боевой тревоги. На перехват неизвестных самолетов, шедших на Ленинград, поднялись истребители ВВС Балтфлота и открыла огонь зенитная артиллерия{143}.
Видели летчики на крыльях Пе-8 звезды или нет, сейчас невозможно сказать. Впрочем, это вряд ли что-либо изменило. Балтийцы могли посчитать звезды за обман. О Пе-8 никто из летчиков не слышал и уж тем более никогда их не видел в глаза. А появление на прямой к Ленинграду тяжелых бомбардировщиков, естественно, рождало уверенность, что это фашистские самолеты.
Больше 81-я дивизия налетов на Берлин не совершала. Пе-8 несколько дней простояли на аэродроме в Пушкине, а потом их перегнали в Москву. С тех пор ничего об этих бомбардировщиках я не слышал. Лишь став командующим ВВС Красной Армии, узнал, что в конце 1941 г. Пе-8 сняли с производства. Мне было жаль этой перспективной машины, ни в чем не уступавшей первым вариантам известного американского тяжелого бомбардировщика "Боинг-17", прозванного "летающей крепостью". Но в начале войны нам было не до "летающих крепостей" - не хватало даже обычных фронтовых бомбардировщиков. Кроме того, большинство основных авиазаводов было эвакуировано на восток, они только-только налаживали производство на новых местах, и фронт задыхался от острой нехватки авиации тактического назначения. К тому же производство такой машины, как Пе-8, дело весьма сложное и дорогостоящее, а в военное время и рискованное. И все же, как показали будущие события, мы поспешили, совсем прекратив выпуск Пе-8. Примерно с осени 1943 г., когда авиапромышленность уже полностью обеспечивала армию само-летами, можно было бы начать производство этих машин хотя бы в небольшом количестве. Они очень помогали бы нам взламывать эшелонированную, насыщенную долговременными сооружениями вражескую оборону на Карельском перешейке, в Белоруссии, на Висле и Одере, в Восточной Пруссии и под Берлином, т. е. в тех операциях, где авиации с самого начала отводилась огромная роль.
На истории с Пе-8 неприятности 12 августа не кончились. Вечером мне позвонил исполнявший обязанности командира 41-й бад В. Н. Жданов. Василий Николаевич доложил о больших потерях - в полках осталось по 3 - 4 исправных самолета. Он спросил, как быть дальше. По тону вопроса я понял, что Жданов опасается, как бы дивизия в ближайшие дни полностью не выбыла из строя, т. е. дивизию нужно было, хотя бы ненадолго, вывести в резерв, чтобы пополнить ее боевой техникой и дать ей время на ремонт и восстановление поврежденных самолетов. На пополнение я не рассчитывал. Москва бомбардировщиков нам не обещала, но отремонтировать и восстановить некоторое количество самолетов можно было. Конечно, в то время для нас и оставшиеся в дивизии полтора десятка СБ имели большое значение, однако и подвергать ее риску полного разгрома было тоже не в интересах фронта, и я приказал вывести ее в свой резерв{144}.
С бомбардировщиками стало совсем плохо, а противник все усиливал и усиливал нажим на флангах Лужского оборонительного рубежа. Утром 13 августа передовые части 8-й танковой дивизии захватили Сырковицы и Красницы. От железной дороги Ленинград - Нарва немцев отделяли считанные километры. В этот день мы привлекли для ударов с воздуха по войскам северной группировки все, что могли. Основная нагрузка легла на летчиков 2-й смешанной авиадивизии П. П. Архангельского. Едва успев приземлиться, экипажи ее снова шли в бой. Непрерывными ударами бомбардировщиков и истребителей нам удалось приостановить продвижение вражеской мотопехоты и оторвать ее от танков. Вырвавшиеся вперед головные группы 8-й танковой дивизии не рискнули продолжать наступление без поддержки пехоты, остановились и перешли к обороне.
Однако после полудня, усилив прикрытие наземных войск авиацией, противник подтянул свою пехоту к танкам и возобновил атаки. В 3 часа дня фашистские танки ворвались в Молосковицы и перерезали основную транспортную магистраль фронта на этом участке.
Наши войска отошли на север от железной дороги Ленинград - Нарва и южнее ее на восток. Дорога на Гатчину оказалась на какое-то время открытой, чем враг незамедлительно и воспользовался - все три танковые дивизии гитлеровцев рванулись в сторону Красногвардейского укрепленного района. В этот же день немцы усилили давление и на новгородском направлении, введя в бой свежую пехотную дивизию.
Весь день я провел в поездках - на месте знакомился с состоянием авиачастей и их боеспособностью. Вывод 41-й бад в резерв сильно встревожил меня, и я решил собственными глазами убедиться, как обстоят дела в других соединениях. Только вернулся в штаб, как меня срочно вызвали к главкому Северо-Западного направления. "Опять какое-нибудь совещание!"-подумал я.
У Климента Ефремовича была слабость к совещаниям. На совещания к маршалу, как правило, созывались все сколько-нибудь ответственные руководители. В большинстве случаев присутствие многих из нас вовсе и не требовалось, так как часто обсуждались дела, не имевшие даже отдаленного касательства к нашим ведомствам. Люди надолго отрывались от исполнения своих непосредственных обязанностей и нервничали. А время было такое, что мы дорожили каждой минутой. Сидишь, бывало, в переполненном кабинете главкома и не столько слушаешь выступающих, сколько поглядываешь на дверь и ловишь удобный момент, чтобы на минуту выскочить в приемную, быстро позвонить в штаб, узнать последние новости и отдать необходимые распоряжения.
Я неохотно ездил на эти совещания и, если позволяли обстоятельства, избегал совещаний у главкома. Предпочитал иметь дело с Поповым и его ближайшими помощниками. Тут все вершилось быстро, без лишних разговоров, и столь же быстро достигалось взаимопонимание.
В этот раз мне повезло - Ворошилов был один. Встретил меня Климент Ефремович неприветливо, хотя в общем-то относился ко мне неплохо. Едва я вошел, как маршал ткнул пальцем в карту где-то в районе Новгорода и спросил, знаю ли я о том, что немцы усилили нажим на 48-ю армию.
- Да, товарищ маршал.
- Так почему же вы почти совсем лишили Акимова{145} авиации? Он сообщает, что летчики действуют только ночью. Что они, боятся летать днем?
Упрек этот удивил меня - главком должен был знать причину слабости нашей авиации на новгородском направлении. Однако возражать я не стал, а сказал, что главные силы авиации закреплены за Кингисеппским сектором по распоряжению командования фронта; что же касается ночных полетов, то они вынужденные, так как для прикрытия бомбардировщиков, взаимодействующих с войсками 48-й армии, почти нет истребителей.
- Истребители, товарищ маршал,- добавил я в заключение, - теперь универсалы, и совсем не в лучшем смысле этого слова: они и истребители, и штурмовики, и бомбардировщики. Выезжаем в основном на них. Летчики делают по 6 - 8 вылетов в день, держатся только на нервах. Даже кадровые пилоты не выдерживают такой нагрузки. К концу дня некоторые выматываются так, что теряют сознание. Таких летчиков мы вынуждены на два-три дня отправлять на отдых.
- Вот как!- удивился Климент Ефремович.- Что же делать? Не можем же мы оставить Акимова без поддержки с воздуха.
Я вспомнил о нашем давнишнем желании объединить всю ленинградскую авиацию в одних руках и, решив, что обстановка благоприятствует такому разговору, высказал Ворошилову свои соображения.
- Объединение,- сказал я,- позволит не только лучше и целенаправленнее руководить авиацией, но и создаст условия для более гибкого маневрирования ею. Мы, например, могли бы более широко и с большей результативностью применять отдельные авиагруппы, временно закрепляя их за группировками наших войск, действующих на угрожаемых участках.
- Но ведь вы и так, как главком ВВС нашего направления, единолично распоряжаетесь авиацией,- заметил Ворошилов.
Я ответил, что формально, действительно, являюсь координирующей инстанцией, а Самохин и Данилов выполняют мои указания. Но все же мои права в отношении их нечеткие, быстро и на свое усмотрение использовать авиацию КБФ и ПВО, как часто требует обстановка, я не могу, а должен прежде войти с предложением в штаб фронта. Правда, осложнений тут я не встречаю, но такое положение все же связывает мне руки, усложняет и удлиняет сам процесс принятия и проведения в жизнь мероприятий. А в такой сложной, как у нас, ситуации и при столь острой нужде в авиации командующему ВВС фронта должна быть предоставлена полная свобода действий.
Ворошилов слушал внимательно и с интересом. Видимо, многое из сказанного мной было для него новостью.
- Хорошо,- согласился главком,- подготовьте проект приказа, а я посоветуюсь в Военном совете.
Наше предложение одобрили быстро и без единого возражения. На другой день приказом главкома Северо-Западного направления на базе ВВС КБФ была сформирована отдельная авиагруппа, которую оперативно подчинили мне. В нее вошли 5-й и 73-й иап, 57-й и 13-й шап и 71-я отдельная бомбардировочная эскадрилья{146}.
Группу эту закрепили за войсками, действующими против северной группировки противника. В нее передали большинство боевой техники (126 самолетов), имевшейся у Самохина.
У моряков осталось лишь некоторое число самолетов, необходимых для действий в Финляндии и воздушной охраны Кронштадта.
Этот документ послужил основой для дальнейшего сплочения всех сил ленинградской авиации. Военный совет фронта одновременно обратился с ходатайством в Москву, и вскоре объединение ленинградской авиации под единым командованием было закреплено директивой Ставки.
Так, впервые идея централизованного управления военно-воздушными силами пробила себе дорогу в жизнь у нас в Ленинграде. Правда, то была частная реформа, проведенная в рамках одного фронта, но значение ее было очень велико. Централизованное управление авиацией, прошедшее основательную проверку под Ленинградом, впоследствии было перенесено в практику всех ВВС страны. Весной 1942 г. мы начали упразднять ВВС фронтов и на их базе создавать воздушные армии - формирования более мобильные и организационно четкие, соответствующие требованиям войны.
Примерно в эти же дни нам пришлось срочно заняться еще одной реформой менять систему взаимодействия авиации с наземными средствами ПВО города. Уже в июле стало ясно, что разработанная до войны методика совместных действий авиации и зенитной артиллерии не оправдывает себя. Система эта была рассчитана на взаимодействия летчиков и зенитчиков при безоблачной и облачной погоде. В первом случае истребители вели бой с воздушным врагом в своей зоне на всех высотах, а в зоне зенитной артиллерии только на высоте свыше 6000 м. Если самолеты противника летели ниже, истребители доходили до границы своей зоны и "передавали" врага зенитчикам. Во втором случае истребители действовали только в своей зоне.
Такая система очень ограничивала маневр истребителей, сковывала инициативу летчиков и просто мешала им. Гитлеровцы быстро разгадали нехитрый секрет взаимодействия нашей авиации с зенитчиками и стали пользоваться им с выгодой для себя. Попав под атаку советских истребителей, немцы тотчас уходили в зону огня зенитной артиллерии, стрельба которой в то время не отличалась большой точностью. Наши летчики, естественно, следуя инструкции, прекращали преследование врага и шли с ним на параллельном курсе.
Так происходило не раз. Я сам был свидетелем нескольких таких случаев. 21 июля 30 Ю-88 и Ме-110 едва не прорвались в город. Когда наши истребители атаковали их, они изменили курс и смело вошли в зону зенитного огня. Все небо было в шапках разрывов, но ни один вражеский самолет не пострадал. Хорошо, что ведущий группы наших истребителей догадался обойти зону зенитчиков и встретить фашистов на выходе из этой зоны, иначе на головы ленинградцев посыпались бы вражескиебомбы. В завязавшемся воздушном бою советские летчики уничтожили пять неприятельских самолетов, остальные, не выдержав яростных атак, повернули назад.
В середине августа мы разработали новые таблицы взаимодействия истребительной авиации с зенитной артиллерией{148}. Основным средством борьбы с вражескими бомбардировщиками стали истребители, которым предоставили большую свободу маневра. Новая система, как и прежняя, была рассчитана на два варианта действий авиации и артиллерии - при безоблачной и облачной погоде. Но теперь истребителям разрешалось атаковывать врага во всех зонах и на любой высоте, только при наличии аэростатов заграждения они должны были подниматься выше. Учли мы и вариант ведения боя при большом численном превосходстве истребительного прикрытия противника. В этом случае наши летчики прекращали атаки в зоне зенитной артиллерии и уходили на параллельный курс, где и добивали оторвавшиеся от строя вражеские самолеты. При облачной погоде зенитчики только наводили своим огнем летчиков на гитлеровцев и затем прекращали огонь или же вели его по неатакуемым бомбардировщикам.
Новая система, хотя и не была идеальной, тем не менее открывала нашим летчикам больше возможностей для успешной борьбы с вражеской авиацией, совершавшей налеты на Ленинград. Потери противника сразу же увеличились, и действовать гитлеровцы стали менее нагло.
Более инициативно, не по шаблону стали действовать и зенитчики. Так, 1 сентября из-за очень мощного истребительного прикрытия наши летчики не смогли прорваться к вражеским "юнкерсам". На помощь им пришли артиллеристы. Плотным огнем они отсекли "мессеров" от Ю-88 и позволили советским истребителям атаковать бомбардировщиков.
15 августа северная группировка противника усилила нажим на Гатчину и уже вела бои за овладение крупной железнодорожной станцией Волосово. Заметно активизировала свои действия южная группировка немцев. К этому времени прекратилось наше наступление южнее озера Ильмень и 11-я и 34-я армии стали отходить за реку Ловать. Командование группой армий "Север" незамедлительно воспользовалось этим обстоятельством и усилило свою южную группировку 39-м моторизованным корпусом. Главные силы 8-го авиакорпуса генерала Рихтгофена вновь были брошены против нашей 48-й армии.
Как нарочно, все эти дни стояла отличная погода. Впрочем, за исключением нескольких дней весь август был на редкость летным месяцем. Метеорологи все время давали отличные сводки. Недавно, просматривая в архиве документы того периода, я нашел сводную справку о погоде в августе. Оказалось, что в тот месяц было 20 летных дней, 8 ограниченно летных и только 3 нелетных. Правда, небо редко бывало абсолютно чистым, днем чаще преобладала обильная кучевая и ливневая облачность, часто бывали грозы, но все это не мешало полетам. Облачность всегда держалась высоко, и видимость была превосходной.
Откровенно говоря, мы не очень-то радовались устойчивой летной погоде. Она больше была на руку фашистам, нежели нам. Ведь численностью своей авиации они превосходили нашу почти втрое, следовательно, и чаще появлялись над нашими войсками. Нас больше устраивала погода похуже, с ограниченной видимостью. Бомбардировщиков у нас осталось совсем мало, в основном действовали истребители, выступавшие и в собственной роли, и в роли штурмовиков. А для штурмовки войск противника вовсе не требуется чистое небо и хорошая видимость. Из-за облачности еще легче наносить внезапные штурмовые удары по фашистской пехоте и танкам. Кроме того, плохая погода ограничивает или вовсе исключает применение бомбардировщиков. Непогода - это и отдых измученным летчикам, и возможность несколько ослабить воздушное прикрытие Ленинграда и за его счет усилить действия авиации над линией фронта. 16 августа стало очень тяжелым для нас днем. Фашисты ворвались в Нарву, Кингисепп и Новгород. Схватки в небе, начавшись с утра, не затихали до темноты от Кингисеппа до Новгорода. В этот день гитлеровцы впервые после начала наступления, чтобы снизить боевую активность ленинградских летчиков, нанесли серию ударов по нашим передовым аэродромам. Но в это время почти вся авиация фронта находилась в воздухе, и поживиться противнику особенно не удалось: мы потеряли на земле всего шесть самолетов{148}.
Нам же в те дни было не до вражеских аэродромов. 16 августа завязались кровопролитнейшие бои на подступах к Гатчине. На другой день немецкое командование бросило в сражение почти все свои танки. Ценой больших потерь враг захватил станцию Волосово. Красногвардейский укрепленный район спешно пополнялся полевыми войсками и готовился к боям с гитлеровцами.
Чтобы замедлить продвижение немцев к Ленинграду, войска генерала Семашко по приказу командования фронта нанесли удар в сторону Кингисеппа и 21 августа выбили из него фашистов. Но гитлеровцы при мощной поддержке авиации вновь овладели городом и восстановили на этом участке прежнее положение.
Авиаторы усилили удары по танковым и моторизованным соединениям противника, наступавшим вдоль железной дороги на Гатчину и на север к Финскому заливу. Несмотря на сложность обстановки, я приказал привлечь к боевой работе в этом районе несколько эскадрилий 8-й истребительной дивизии. Вплоть до 25 августа главные силы нашей авиации сражались против северной группировки немцев. Здесь действовали отдельная авиагруппа ВВС КБФ, 39-я и 8-я иад, 2-я сад, 7-й иап и одна эскадрилья 65-го шап{149}.
В этом районе линия фронта на исходе второй декады августа часто принимала столь причудливые очертания, так быстро менялась, а войска той и другой сторон так перемешивались, что с воздуха невозможно было определить, где свои, а где чужие. Во избежание ударов по своим войскам я вынужден был приказать летчикам при отсутствии полной уверенности, что под тобой именно враг, действовать не по передовым частям противника, а по его ближайшим тылам{150}.
Некоторые общевойсковые командиры, не разобравшись в причинах нашего решения, сгоряча стали жаловаться на авиацию: мол, она в последние дни плохо помогает пехоте на переднем крае. Причем не обошлось без перегибов: дескать, командование ВВС жалеет летчиков и потому преднамеренно, не считаясь с общими интересами фронта, дает такие указания. В Смольном на меня кое-кто уже стал коситься.
Даже Попов как-то попрекнул летчиков. Я почувствовал неладное и прямо спросил командующего, в чем дело. Маркиан Михайлович после небольшой паузы все же ответил честно. Меня эти жалобы настолько поразили, что я даже не рассердился, а только пожал плечами и спокойно ответил:
- Так ведь, товарищ командующий, общевойсковики сами виноваты.
- Как так!-удивился Попов.
Я объяснил. Линия фронта в те дни была очень неустойчивой, а наземные войска упорно отказывались обозначать для летчиков свой передний край. Все наши попытки договориться с общевойсковиками о четкой и постоянной системе взаимного опознавания ни к чему не привели. Войска по-прежнему избегали обозначать себя,
Мы понимали, чем вызвано такое упорство. Психологически оно было естественным и оправданным. При двух-трехкратном численном превосходстве немцев в воздухе вашим войскам крепко доставалось от вражеской авиации, и, естественно, демаскировать себя они не хотели. Но общевойсковики не учитывали одного обстоятельства - гитлеровские летчики наносили удары по нашим войскам вовсе не потому, что обладали сильной, хорошо поставленной воздушной разведкой. У немцев существовала четкая и отлично налаженная система взаимного опознавания войск, которой они не изменяли в любых ситуациях. Система эта действовала всю войну. Даже когда мы имели полное господство в воздухе, гитлеровцы не боялись четко обозначать свой передний край, в основном ракетами, выпускаемыми в нашу сторону. Этим очень облегчалась ориентировка пилотов над линией фронта, особенно во время оборонительных боев и отступлений, значительно уменьшилась возможность ударов с воздуха по своим войскам, что почти неизбежно, когда обстановка на поле боя быстро меняется и линия фронта все время в движении. Кроме того, такая система позволяла и командованию сухопутными силами по донесениям летчиков быстрее и лучше ориентироваться во фронтовой обстановке, точно знать, где в данный момент находятся те или иные части, соединения.
А мы даже во втором периоде войны, когда перешли к массовым наступательным операциям, во время которых авиация безраздельно господствовала в воздухе, очень неохотно обозначали свои наземные войска. Я хорошо помню, сколько по этому поводу у нас, авиаторов, было пререканий и споров с общевойсковиками, но сломить их нежелание обозначать себя нам до конца так и не удалось. Психологический барьер самосохранения, возникший в первые месяцы войны, оказался очень стойким.
Но летом 1941 г. фронтовая обстановка была очень тяжелой, запутанной, не всегда ясной даже непосредственным участникам событий, и, естественно, наши наземные войска старались не демаскировать себя. Мы, ленинградские авиаторы, понимали состояние общевойсковиков и не очень сетовали на них. Но и те, кто жаловался на нас, должны были бы войти в наше положение. В августе ситуация на кингисеппском и гатчинском направлениях менялась столь быстро, а линия фронта подчас так запутывалась, что даже немцы, несмотря на свою детально отработанную и проверенную в боях систему взаимодействия с наземными войсками и их опознавания, иногда попадали впросак.
Однажды под Кингисеппом "юнкерсы" подвергли сильной бомбардировке свою пехоту. Несколько случаев атак немецкими летчиками своих войск, правда, менее значительных, было зафиксировано и на других участках фронта. Даже в более или менее стабильной обстановке гитлеровцы допускали ошибки. Так, в середине августа группа Ме-109 долго прикрывала наш артиллерийский полк, совершавший марш где-то в районе Луги.
Я рассказал обо всем этом Попову. Он обещал поговорить на Военном совете. Действительно, вскоре неприятные для летчиков разговоры и жалобы прекратились.
В первые две недели боев на ближних юго-западных подступах к Ленинграду советские летчики, несмотря на двойное-тройное численное преимущество противника в воздухе, вновь показали свое огромное моральное превосходство над врагом. Я не помню случая, чтобы наши летчики не вступали в бой. Независимо от того, сколько находилось в небе фашистских самолетов, они смело шли в атаку, нередко сражались один против пяти и более противников.
7 августа Андрей Чирков и его двое ведомых младшие лейтенанты Джабидзе и Шиошвили сопровождали группу СБ. На подходе к Большому Сабску их перехватили 15 Ме-109. Гитлеровцы с ходу попытались прорваться к бомбардировщикам, но не смогли. Завязался бой. Чирков с первой же атаки поджег один "мессер". Ведомые неотступно следовали за своим командиром. Но они были еще недостаточно опытными летчиками, и немцам удалось оторвать их от Чиркова.
Зажав тройку "яков" со всех сторон, гитлеровцы повели на них атаки. Первым оказался сбитым Шиошвили. Потом вспыхнул самолет Джабидзе. Чирков остался один против 14 "мессеров". Искусно маневрируя, лейтенант сбил еще одного врага. Но когда он вцепился в хвост очередного противника, в кабине разорвался снаряд. В руку впились осколки, она сразу отяжелела и перестала слушаться. Лейтенант не успел вовремя нажать на гашетку пулеметов, и Ме-109 ушел от атаки. В тот же момент сверху на "як" свалился "мессер". Боковым зрением Чирков увидел огненные трасы: пушечные очереди противника разворотили правую плоскость и подожгли мотор. Летчик бросил машину в глубокий вираж и сбил пламя. Драться на искалеченном самолете не было никакой возможности, и лейтенант круто повел "як" к земле, рассчитывая, что зеленая окраска машины на фоне лесов и полей скроет его от глаз противника. Снижаясь, Чирков обернулся, чтобы посмотреть, где враг. Немцы не преследовали советского летчика. Им было уже не до Чиркова. Высоко над ним снова кипел бой. С "мессерами" дралась подоспевшая на помощь бомбардировщикам тройка И-16. СБ благополучно долетели до цели и отбомбились. Чирков не дотянул до своего аэродрома и посадил самолет на поле неподалеку от нашей передовой. Едва он вылез из кабины, как потерял сознание. Летчика подобрали санитары из ближайшей войсковой части. Они и доставили его в медсанбат, откуда Чиркова перевезли в один из ленинградских госпиталей{151}.
Чиркова я хорошо знал, и известие о его ранении очень огорчило меня. В таких летчиках мы очень нуждались в то время - они были не только великолепными мастерами своего дела, но и превосходными воспитателями. Образно говоря, такие, как Чирков, были тем составом, который накрепко цементирует звено, эскадрилью, полк и придает им те особые боевые качества, без которых нельзя успешно и долго воевать.
На Андрея Чиркова я обратил внимание еще в финскую кампанию, когда он, только что окончивший Качинскую авиашколу, сражался на Крайнем Севере. Уже тогда совсем молодой летчик зарекомендовал себя смелым воздушным бойцом и волевым человеком.
Во время выполнения боевого задания Чирков потерпел аварию - отказал мотор. Летчик посадил машину далеко от аэродрома. Двадцать часов пробирался Чирков к своим. Шел по глубокому снегу при лютом морозе. Очень беспокоила сломанная во время тренировочных прыжков с парашютом нога, и все же мужество не покидало летчика. Чирков дошел до своих. За проявленную отвагу и мастерство при выполнении боевых заданий командование ВВС округа представило Чиркова одним из первых к награждению орденом Красного Знамени.
Жаль было, что такой летчик выбыл из строя в самые трудные для нас дни. Но Андрей Чирков обладал крепким здоровьем, ранение оказалось не тяжелым, и я надеялся, что долго в госпитале он не залежится, но предупредил, чтобы его ни в коем случае не выпустили раньше срока и вообще следили бы за ним повнимательнее, иначе, чуть подлечившись, удерет. Так уже было с ним в июле. Тогда он тоже был ранен, но в голову, лежал в госпитале и донимал врача просьбами отпустить его в часть. А на четвертый день не выдержал и сбежал. Узнав об этом, я крепко отчитал командира эскадрильи и друга Чиркова Петра Покрышева, не вернувшего подчиненного в госпиталь. Но время уже начиналось такое, когда каждый боевой летчик был на учете, и я разрешил Чиркову остаться в полку.
В августовских боях ленинградские летчики совершили еще несколько воздушных таранов. Больше всего мне запомнился подвиг капитана В. Т. Шаповалова из 192-го иап. Должно быть, потому, что он вел себя в одном вылете геройски трижды. В первый раз, когда ведомая им шестерка истребителей прорвалась через сильный заградительный огонь зенитных установок и отштурмовала колонну вражеских танков. На обратном пути советские летчики наткнулись на группу из 40 с лишним "юнкерсов" и "мессеров". Шаповалов немедленно атаковал их. Бомбардировщики противника были разогнаны, несколько из них рухнули на землю, но и наши летчики понесли потери. Машину Шаповалова подбили. Однако капитан, прежде чем покинуть самолет, таранил Ме-109 и лишь тогда выбросился с парашютом. Это произошло 11 августа{152}.
17 августа к нам в штаб на Дворцовую площадь явился журналист из Совинформбюро или из ТАСС, точно не помню. Он сказал, что завтра День авиации и было бы неплохо в праздник рассказать о боевых долах ленинградских летчиков. Я вызвал комиссара штаба М. И. Сулимова и велел ему подготовить для корреспондента справку, особенно отметить попросил летчиков из 39-й иад полковника Е. Я. Холзакова.
Вскоре Михаил Иванович вернулся. Прочитав справку, я сам удивился, столько у нас за два неполных месяца войны появилось мастеров воздушного боя и как успешно они громили врага. Только летчики из 39-й иад к этому времени уничтожили в воздухе и на земле более 150 фашистских самолетов. Были уже асы, лично сбившие по пяти и более вражеских машин. Самый внушительный боевой счет имели Алексей Сторожаков и Андрей Чирков, уничтожившие соответственно 8 и 7 немецких самолетов. Были в списке асов также Петр Покрышев и Павел Лебединский. Кстати, одного врага Лебединский уничтожил таранным ударом. Это случилось 17 июля в районе озера Самро, когда Павел Григорьевич в паре с ведомым вел воздушную разведку. Неожиданно сверху на советских летчиков свалились три Ме-110. Они сразу же подбили ведомого. Лебединский остался один, но не растерялся. Развернув свой "миг", он бросился в лобовую атаку и точной очередью сбил самолет противника. Два других "мессера" бросились наутек. Лебединский нагнал одного из них и винтом своей машины отрубил ему хвостовое оперение{153}.
Все это были летчики, знакомые мне еще с финской кампании, но меня несколько удивило, что в их числе не оказалось Александра Дмитриевича Булаева, командира эскадрильи из 159-го иап.
- А где же Булаев? - спросил я Сулимова.- Даже если он сбил меньше пяти немцев, вое равно надо сказать и о нем. Вы же сами знаете, Михаил Иванович, какой это мастер.
- Сбил он даже больше, но...
Сулимов как-то странно замялся и посмотрел на корреспондента.
- Да в чем дело, говорите! - потребовал я.
- Сбит он, товарищ командующий. Только сейчас звонил Холзаков.
- Сбит не значит погиб, - заметил я. - Подробности известны?
- Да, товарищ командующий.
- Расскажите, как и что.
В этот день утром старший лейтенант Булаев своей тройкой сопровождал СБ, вылетевших на бомбежку вражеских войск, наступавших на Волосово. Над линией фронта наши бомбардировщики подверглись атаке 12 Ме-109. Комэск и его ведомые сбили два "мессера"{154}. Когда Булаев заходил в хвост своему противнику, снизу кто-то из немцев полоснул пулеметно-пушечной очередью. Самолет комэска сразу свалился в штопор. Выбросился ли Булаев с парашютом, ведомые не видели шел бой.
Я приказал немедленно связаться по телефону с командиром части, державшей оборону на этом участке, и узнать, что им известно об этом бое и не видели ли они нашего летчика, спускающегося на парашюте. В тот же день вечером Холзаков доложил, что Булаев вернулся в полк живым и невредимым. Он приземлился на парашюте в расположении наших войск.
В это же время среди авиаторов впервые заговорили о молодом пилоте из 26-го иап Дмитрии Оскаленко. 18 августа стало днем рождения еще одного будущего ленинградского аса. Он не только прославил себя, но и отменно, по-фронтовому отметил праздник авиации - в один день сбил три вражеских самолета.
Последняя декада августа была драматической. События на фронте разворачивались в эти дни столь стремительно, были столь остры, что даже у самых крепких и стойких людей не раз обрывалось сердце.
19 августа передовые части противника завязали бои на внешнем оборонительном обводе Красногвардейского укрепленного района. 20 августа фашисты ворвались в Чудово и перерезали Октябрьскую железную дорогу. Южная группировка гитлеровцев, усиленная вскоре 39-м моторизованным корпусом, двинулась вдоль шоссе на Ленинград. С воздуха ее поддерживал 8-й авиакорпус ближнего боя. В этот же день немцы в районе Толмачево вышли к железной дороге Луга - Гатчина. Войска генерала Астанина оказались в окружении. Командование фронта разрешило Астанину оставить Лугу и пробиваться на соединение с главными силами.
В такой напряженнейшей обстановке 20 августа в Смольном во второй раз собрался партийный актив города. Обсуждался один вопрос: как отразить прямую угрозу вражеского вторжения в Ленинград. Первым выступил Ворошилов. Когда он подошел к карте и показал линию фронта, весь огромный актовый зал Смольного замер. Фашисты стояли у самого порога города. Впрочем, собравшимся не надо было и объяснять это. Уже несколько дней ленинградцы слышали рокочущее грозное дыхание фронта - отдаленный грохот артиллерийской канонады.
Потом предоставили слово Жданову. Андрей Александрович сказал открыто и мужественно:
"Враг у ворот. Вопрос стоит о жизни и смерти"{155}.
Коммунисты приняли решение: срочно построить новые оборонительные рубежи, создать новые воинские формирования, увеличить производство оружия и боеприпасов, а сам город превратить в крепость путем сооружения в нем баррикад, огневых точек и разного рода заграждений.
В начале третьей декады августа противник возобновил налеты на наши аэродромы, которых у нас становилось все меньше и меньше. В это время из-за нехватки аэродромов мы начали часть авиации перебазировать на аэроузлы за рекой Волхов.
21 августа немецкая авиация нанесла сильный удар по одному из наших крупнейших базовых аэродромов возле Пушкина и уничтожила 18 самолетов{156}. Мы никогда еще не несли столь большого урона на земле. Оставлять безнаказанным такой налет было нельзя. Мы решили нанести ответный удар. В тот же день вечером я приказал летчикам 7-го иак установить скрытую слежку за вражескими самолетами, возвращающимися с задания. Особое внимание велел обратить на Лисино и Спасскую Полисть. Заметно возросшее в последние два дня число самолето-пролетов авиации противника заставляло предполагать, что командующий 1-м воздушным флотом генерал Келлер значительную часть своих сил посадил на самых ближних к фронту аэродромах. Таковыми были Лисино, возле железнодорожной станции Волосово на гатчинском направлении, и Спасская Полисть, в 30 км на юго-запад от Чудово.
Предположения наши подтвердились. Мы стали готовиться к налетам, но непредвиденное обстоятельство помешало нам. 23 августа в интересах обороны Ленинграда Северный фронт решением Ставки был разделен на два - Ленинградский и Карельский. От нас отделились ВВС 14-й и 7-й общевойсковых армий, вошедших в состав Карельского фронта. У нас осталось всего 326 боевых самолетов (без морской авиации), в том числе истребителей - 299, бомбардировщиков - 18, разведчиков, корректировщиков и самолетов связи - 9. Исправных самолетов было еще меньше, так как треть боевых машин находилась в ремонте.
На передачу авиации новому фронту, оформление дел и утряску разных вопросов, вызванных реорганизацией, ушло двое суток. А 25 августа поступило тревожное сообщение из 48-й армии - немцы начали бои за Любань. К тому времени под Гатчиной напряжение несколько спало. После двухдневных боев, убедившись в невозможности прорвать нашу оборону в лоб, немецкое командование двинуло свои танковые дивизии в обход Красногвардейского укрепленного района с юго-востока. Теперь главную угрозу Ленинграду создавала южная группировка гитлеровцев. На борьбу с ней были брошены основные силы нашей авиации{157}.
В тот день мы решали, какие именно полки переключить для боевых действий на любаньском направлении, и искали пути для создания .отдельной авиагруппы, предназначенной для 48-й армии. С ударами по вражеским аэродромам приходилось повременить. Но неожиданно обстоятельства сыграли нам на руку.
После полудня группа из 5 ЛаГГ-3, ведомая старшим лейтенантом Ломцовым, обнаружила на аэродроме Лисино более двух десятков вражеских самолетов. Советские летчики немедленно устремились в атаку и уничтожили 5 Ме-109. Ломцов через командира дивизии просил повторить налет. Ситуация благоприятствовала нам, и я разрешил. На задание вылетела уже другая группа, состоявшая из 7 МиГ-3. Враг лишился еще 10 истребителей.
Мы решили проверить, что происходит в Спасской Полисти - на одной из основных баз 8-го авиакорпуса Рихтгофена. Летчики донесли о большом скоплении на аэродроме "юнкерсов" и "мессершмиттов". Я приказал командиру 7-го иак Данилову срочно подготовить налет на Спасскую Полисть. Полковник ответил, что ввиду занятости основных сил корпуса, действующих по суточному плану над линией фронта, он сможет выделить для удара по Спасской Полисти не более двух эскадрилий.
На штурмовку вылетело 11 истребителей, вооруженных эресами. Они подожгли шесть вражеских самолетов. Я приказал готовить второй удар по Спасской Полисти. Решили только подождать до вечера. К этому времени немцы, твердо придерживавшиеся раз и навсегда заведенного порядка, отводили свою фронтовую авиацию на аэродромы. Не любили немцы и рано подниматься в воздух. Мы учли эти обстоятельства и старались громить их авиацию на земле именно тогда, когда противник менее всего был готов к отражению наших налетов - на рассвете и незадолго до темноты. В это время на вражеских аэродромах, как правило, скапливалось больше всего самолетов. К тому же, когда немцы под вечер возвращались с заданий, горючее и боекомплект для бортового оружия у них были на исходе, что тоже давало нашим летчикам определенное преимущество.
Я с нетерпением ожидал донесений от воздушных разведчиков, дежуривших в районе Спасской Полисти. Наконец пришло сообщение: большие группы вражеских "мессеров" и "юнкерсов" садятся на аэродром. Наши летчики насчитали около 80 самолетов. Данилов тотчас поднял в воздух 40 истребителей. Они двинулись четырьмя эшелонами, десятками. С небольшими интервалами во времени наши десятки выходили на боевой курс, причем с разных сторон, что весьма затрудняло действие зенитного прикрытия аэродрома, и огнем бортового оружия и эресами били по стоянкам, на которых почти крыло к крылу стояли вражеские самолеты. Несколько Ме-109 все же успели подняться в воздух. Но летчики из групп прикрытия легко справились с ними. Результативность этого удара была столь велика, что даже удивила нас. На земле и в воздухе летчики Данилова уничтожили 55 фашистских бомбардировщиков и истребителей.
Успех окрылил всех, и мы решили продолжить операцию. 26 августа комбинированные группы истребителей вновь нанесли удары по Лисино и Спасской Полисти. В этот день немцы были настороже - в воздухе дежурили истребительные патрули. И все же ленинградские летчики прорвались к самолетным стоянкам и уничтожили еще 12 боевых машин. На следующий день, чтобы ослабить бдительность противника, мы не тревожили его аэродромы. А 28 августа ближе к вечеру совершили последний налет. В Спасской Полисти было уничтожено 6 самолетов.
Относительно малые потери гитлеровцев 26 и 28 августа были обусловлены тем, что немцы, встревоженные нашими налетами, спешно оттянули из Лисино и Спасской Полисти большую часть базировавшейся там авиации на более удаленные от линии фронта аэродромы. Наблюдение, установленное за аэродромами в Лисино и Спасской Полистл, подтвердило, что фашисты стали использовать их менее интенсивно.
Всего за трое суток штурмовыми ударами только на двух аэродромах было уничтожено 94 вражеских боевых самолета. Мы понесли очень незначительные потери.
Через день я встретился с героями этих штурмовок. Беседа протекала живо и непринужденно. Каждый рассказывал, как он маневрировал, заходил на цель, открывал огонь, что видел и переживал. Летчики, особенно молодые, еще раз на собственном опыте убедились, что даже в столь трудные для нас дни и на устаревшей технике и в значительном численном меньшинстве можно крепко бить врага. Налеты на Лисино и Спасскую Полисть еще больше укрепили в ленинградских летчиках веру в свои силы и возможности. Близились сентябрьские бои, еще более кровопролитные и ожесточенные, чем августовские. Не за горами были и яростные воздушные бомбардировки Ленинграда.
В августе еще выше стало мастерство воздушных защитников города Ленина и тверже их воля к победе. Они дрались с ненавистным врагом, действительно не щадя живота своего. В эти дни свой второй воздушный таран совершил Петр Харитонов. Произошло это 25 августа. В паре с Виктором Иозицей он преследовал два Хе-111. Харитонов, израсходовав в атаках весь боекомплект, плоскостью своего истребителя снес хвостовое оперение "хейнкелю". Но и машина советского летчика оказалась сильно поврежденной. Харитонов был вынужден покинуть ее. Получилось так, что одновременно с нашим летчиком выбросились с парашютами и гитлеровские пилоты. Харитонов и немцы спускались рядом друг с другом. Фашисты, взбешенные неожиданным исходом схватки, стали стрелять по ленинградцу из пистолетов. Но Иозица не оставил товарища в беде. Он быстро привел фашистов в чувство - дал предупредительную очередь, и гитлеровцы прекратили стрельбу{158}.
В конце августа с целью улучшения руководства и управления войсками был разукрупнен Красногвардейский укрепленный район и созданы две новые армии 42-я и 55-я. В эти дни у меня состоялся разговор с командующим фронтом Поповым. Маркиан Михайлович поинтересовался, как мы намереваемся обеспечивать новые армии поддержкой авиацией. Узнав, что за каждой армией закрепляется группа определенных авиачастей, Попов предложил, как и в 23-й армии, создать в них свои военно-воздушные силы.
Я удивленно посмотрел на командующего, но тут же решил, что мысль эту Попову подало командование новых армий, и твердо заявил, что делать этого ни в коем случае нельзя. Создание армейских ВВС, тем более в наших тогдашних условиях, означало бы не только возврат к не оправдавшей себя многоступенчатой системе управления и применения авиации, но было бы просто губительно.
Как я уже писал, мы у себя в Ленинграде, по существу, упразднили эту систему еще в июле. ВВС 23-й армии хотя и сохранились, но только номинально. Командование ВВС фронта распоряжалось авиацией этой армии по своему усмотрению, но, конечно, с разрешения Попова. В августе мы еще крепче взяли бразды правления в свои руки, проведя через Ставку уже известное читателям решение о подчинении всей ленинградской авиации единому командованию. Общие интересы фронта, как вскоре показали события, от этого мероприятия только выиграли. Все группировки наших войск, действовавшие на наиболее важных участках и направлениях, мы, несмотря на наши небольшие возможности, обеспечивали поддержкой с воздуха в общем-то неплохо. Но немцы численно превосходили нас в небе вдвое-втрое, и, конечно, несмотря на беспредельную самоотверженность и мастерство ленинградских летчиков, советской пехоте крепко доставалось от вражеской авиации. А так как каждый военачальник в первую очередь думает о вверенных ему войсках, то естественно и его стремление обрести собственную "крышу" над головой, то есть иметь авиацию, действующую только по его указаниям и всецело в интересах его войск.
Но авиация - особый вид вооруженных сил. Она не терпит расчлененности своих сил и разобщенности в боевых действиях. Ее ударная мощь и результативность, а следовательно, и помощь наземным войскам тем выше, чем сосредоточеннее и целенаправленнее ее усилия. В войсках же эти аксиомы в то время только-только познавались. На авиацию многие общевойсковые командиры тогда все еще смотрели просто как на некую сопутствующую силу, обязанную действовать только в интересах наземных войск и преимущественно локально, то есть в границах, занимаемых этими войсками, и по вражеским объектам, находящимся в этих границах.
Такое в корне порочное понимание роли авиации приводило к явлениям подчас столь нелепым, что мы, авиаторы, только руками разводили. В первые недели войны нам нередко приходилось выслушивать такие, к примеру, просьбы: прочесать авиацией лес, разбомбить район, сжечь определенные кварталы в населенном пункте, уничтожить пулеметное гнездо на какой-нибудь горушке и т. п. Короче, ставились задачи, совершенно несвойственные авиации и потому нереальные. Конечно, все это можно сделать, но практический результат таких действий окажется весьма невелик, во всяком случае не будет эквивалентен потраченным усилиям и средствам на выполнение подобных заданий.
Командиры, обращавшиеся с этими просьбами, никак не могли взять в толк, что пулеметное гнездо, да к тому же замаскированное, с воздуха почти невозможно обнаружить, а бить по площади эресами и бомбами весьма накладно; что для бомбометания по названному району без указаний конкретных целей и их точного местонахождения нужен не один десяток бомбардировщиков; что один или два раза (на большее у нас в то время не хватало сил) пройтись по лесу, занятому противником, огнем бортового оружия или бомбами,- это лишь шумовой эффект, приятный для слуха нашего пехотинца, но по боевой результативности равный нулю; что, наконец, все это с большим успехом и с меньшими затратами можно проделать наземными средствами.
Разумеется, в отдельных случаях авиация должна оказывать наземным войскам и такую помощь. Тут надо исходить из конкретной обстановки. Кроме того, так использовать авиацию можно лишь, когда ее достаточно, и не в ущерб ее основной работе. И в войну летчики часто такими локальными мелкими действиями прокладывали путь пехоте и танкам. Но это лишь исключение из правил, а не сами правила. Со временем в войсках это стали понимать все лучше и лучше. Но в первые месяцы войны подобные случаи были очень частыми и отрывали немалые силы авиации на выполнение не свойственной ей работы.
Попову, конечно, я не стал говорить обо всем этом, Маркиан Михайлович был достаточно сведущ в авиационных вопросах. Я сказал только, что не для того мы потратили столько усилий на улучшение боевой работы авиации, чтобы вновь растащить ее по общевойсковым армиям и ослабить ее ударную мощь. Маркиан Михайлович в знак согласия кивнул головой и на минуту умолк.
- Дело-то вот в чем, Александр Александрович,- сказал Попов.- Я говорил со Ставкой. Ставка считает, что мы не совсем правильно используем авиацию.
Я молчал, ожидая конкретных замечаний.
- Я не согласился с такой оценкой,- продолжал Попов.- Но, видимо, в какой-то мере упрек справедлив.
- Что именно Ставка имеет в виду? - спросил я.
- Ставка находит, что мы неоправданно много действуем по тылам и аэродромам противника и недостаточно помогаем своим войскам непосредственно на поле боя и подступах к нему.
Теперь мне стало ясно, почему вдруг Попов завел разговор об армейских ВВС. Он опасался, что усиление централизованного управления авиацией в какой-то мере оторвет ее от войск, что мы, авиационное командование, станем злоупотреблять своей автономностью. Раньше он так не думал, но замечание Ставки в адрес летчиков, видимо, насторожило командующего фронтом.
Настороженность Попова в его положении и при создавшейся под Ленинградом ситуации была естественной. Обстановка на фронте в конце августа и первых числах сентября обострилась еще больше. Немцы уже заняли Мгу, лишив тем самым Ленинград последнего железнодорожного сообщения со страной, и, обойдя с востока Слуцко-Колпинский укрепленный район, вырвались неподалеку от Отрадного к Неве. На Шлиссельбург быстро надвигалась 20-я моторизованная дивизия гитлеровцев. До установления полной блокады Ленинграда с суши оставались считанные дни. В такой ситуации каждый боевой самолет у нас был на счету, и, разумеется, Попов не мог не думать о том, как мы используем авиацию для решения главной задачи - оказания помощи наземным войскам непосредственно на поле боя.
Я не стал словесно заверять командующего, что действия над полем боя были, есть и остаются главными для летчиков, а просто привел итоги боевой работы ленинградской авиации в августе. Более половины самолето-вылетов, сделанных в августе, было совершено непосредственно по наступавшим войскам противника и по местам их сосредоточения. При наших весьма ограниченных возможностях и многочисленности задач, выполняемых авиацией на фронте и в тылу, это было более чем хорошо. Факты говорили сами за себя, и Попов успокоился.
- Я так и думал,- ответил Маркиан Михайлович,- и Москве сказал, что летчиками мы довольны. Не знаю, почему в Ставке сложилось иное мнение.
Это был последний разговор об авиации в таком плане. В дальнейшем никто не пытался покушаться на сложившуюся у нас систему управления и руководства военно-воздушными силами. Не было и упреков в том, что ленинградские летчики недостаточно помогают наземным войскам на поле боя.
Первая неделя сентября хотя и не была отмечена особенно сильными боями, тем не менее доставила нам немало тревог и переживаний. 1 сентября наша 23-я армия, действовавшая на Карельском перешейке, отошла на рубеж старой государственной границы. Здесь она заняла жесткую оборону и простояла, не уступив больше финнам ни пяди земли, до лета 1944 г.
В районе Красногвардейского укрепленного района враг большой активности не проявлял. Разведка, наземная и воздушная, отмечала лишь усиленное передвижение фашистских войск. Как вскоре выяснилось, немецкое командование проводило здесь перегруппировку, готовясь к новому броску на Ленинград. Наша 42-я армия получила небольшую передышку и, не теряя времени, укрепляла свою оборону.
Но на флангах фронта гитлеровцы вели себя очень активно - через Копорское плато рвались к Финскому заливу, а со стороны Мги пробивались к Ладожскому озеру. Не оставляли немцы и попыток форсировать Неву в районе Ивановского.
На синявинско-шлиссельбургском выступе противник усилил свои войска 12-й танковой дивизией и значительно увеличил поддерживавшую их авиагруппу. Противостоявшие здесь врагу стрелковая дивизия НКВД и отдельная горнострелковая бригада буквально истекали кровью. Вместе с ними мужественно сражался и личный состав нашего 47-го батальона аэродромного обслуживания. 30 августа, когда фашисты под селом Ивановским вышли к Неве, авиаторы первыми встретили врага и отразили все его попытки переправиться на правый берег. Лишь на другой день на помощь им подоспели стрелковые части.
Всю первую неделю не стихали бои и в полосе нашей 55-й армии. Наиболее напряженное положение было в районе Ям-Ижоры, где противник пытался прорвать главный оборонительный рубеж Слуцко-Колпинского укрепленного района и захватить Колпино.
В эти дни мы провели небольшое, но принципиальное организационное мероприятие - за каждой из четырех армий закрепили определенное авиасоединение. 23-й армии оставили 5-ю сад, 8-я всецело перешла на попечение морской авиации, 42-ю стал поддерживать 7-й иак, 55-ю - 8-я иад. Но, разумеется, общее руководство авиацией оставалось в наших руках, и, когда требовала обстановка, мы главные силы перенацеливали на наиболее опасные участки фронта.
С отходом наших войск на старую государственную границу и прорывом немцев к Ладоге чрезвычайно осложнилось положение с аэродромами. Авиации на земле стало так тесно, что мы вынуждены были 2-ю бад и 39-ю иад перебазировать под Волхов и Тихвин. Эти соединения действовали по моим личным заданиям, поддерживая по мере надобности ту или иную общевойсковую армию, в основном 42-ю и 55-ю. Истребители 39-й иад к тому же прикрывали железную дорогу Волхов - Тихвин и водную и воздушную трассы через Ладожское озеро.
В эти дни ленинградцев постигла еще одна беда. 4 сентября около полудня на улицах Московского и Володарского районов разорвались первые вражеские снаряды. Я хорошо помню эти минуты. В 11 часу дня ко мне пришел заместитель главного инженера по вооружению В. Н. Стрепехов. Он пожаловался на задержку с производством новой авиабомбы ЗФАБ-100С. Не помню точно, но, кажется, в начале августа, мы получили сведения, что на складах оборонных заводов скопилось большое число бракованных термитных сегментов артиллерийских снарядов. В то время мы уже испытывали нехватку бомб, особенно зажигательных большого калибра рассеивающего действия. Было предложено использовать для производства такой бомбы бракованные артиллерийские сегменты и пустые корпуса обычной 100-килограммовой фугасной бомбы.
Предложение это было очень кстати, и я незамедлительно доложил о нем А. А. Жданову. Андрей Александрович немедленно в помощь подключил работников промышленного отдела обкома партии.
Разработать документацию и технологию для изготовления новой бомбы я поручил В. Н. Стрепехову и еще двум инженерам - Г. Г. Вронскому и Д. П. Иванову. Вскоре документация была готова и один из ленинградских заводов приступил к изготовлению опытной партии новых бомб ЗФАБ-100С. Она была одновременно зажигательного и фугасного действия. Для отличия ее от других бомб мы дали ей индекс "С" - сегментная. Но летчики, которым эта бомба очень понравилась, индекс "С" прочли, как первую букву фамилии Стрепехова, и с тех пор ЗФАБ-100С стала называться "бомбой Стрепехова".
На испытаниях бомба показала великолепные результаты и широко использовалась на нашем фронте. Она долго и верно служила ленинградским летчикам. С особенной эффективностью мы применяли ее для борьбы с вражеской авиацией на аэродромах.
Задержка с выпуском новой бомбы оказалась легко устранимой, не хватало транспорта для доставки корпусов и артиллерийских сегментов на места производства. Я заверил Стрепехова, что автомашины будут, и он ушел. Но почти вслед за ним в кабинет вбежал встревоженный адъютант. Лейтенант доложил, что немцы обстреливают город со стороны Московского шоссе. По бледному лицу адъютанта нетрудно было предположить, что он решил, будто фашисты у самых окраин города. Признаться, подобная мысль пронеслась и в моей голове. Но я тут же исключил такую ситуацию. Не далее, как час тому назад, мне звонил командир 8-й иад. Он докладывал о действиях летчиков под Ям-Ижорой.
Вскоре выяснилось, что стреляли дальнобойные орудия. Артиллеристы определили - немцы вели огонь из района Тосно{159}. Ближе к вечеру фашисты вновь обстреляли город. Снаряды разорвались на территории завода "Большевик".
В этот раз встревожились и в Смольном. Мне позвонил Жданов. Андрей Александрович велел найти с воздуха, где находится вражеская дальнобойная батарея. На другой день в район Тосно вылетел самолет-разведчик. Но пробиться ему к Тосно не удалось - небо кишмя кишело "мессерами". В этот день немцы дважды обстреляли Ленинград - утром, когда люди шли на работу, и вечером, после смены.
6 сентября на ленинградцев обрушилось новое испытание. В этот день немецкие самолеты впервые прорвались в Ленинград. Раньше вражеские бомбардировщики дальше пригородов не доходили. И вот первые разрывы авиационных фугасов в самом Ленинграде. К счастью, бомбы упали не в густонаселенных районах - где-то на Лиговской улице и на территории Охтинского химкомбината.
Мы, авиаторы, были очень расстроены. Помнится, я даже крепко отчитал командира 7-го иак полковника Данилова. Впрочем, напрасно. Летчики не были виноваты. Радиолокационных станций у нас тогда было очень мало, а линия фронта проходила столь близко от города, что посты ВНОС, обладавшие в основном лишь средствами визуального и слухового наблюдения, не успевали своевременно предупреждать наших летчиков о появлении немецкой авиации. Так случилось и 6 сентября. Истребители вылетели на перехват противника с опозданием, и один или два "юнкерса" успели пробраться в город.
Ночью тоже был налет. В этот раз один бомбардировщик прорвался почти до центра Ленинграда. Это случилось что-то около полуночи. В тот день я так намаялся, что заснул у себя в кабинете на диване не раздеваясь. Меня разбудил адъютант. Он сообщил, что город бомбят. Немцы бросают 250-килограммовые бомбы. Одна из них угодила в жилой дом на Невском проспекте. Есть убитые и раненые{160}.
Налеты на Ленинград участились и сталисистематическими. В жизни ленинградцев начался один из самых трудных периодов. Редкая ночь обходилась без бомбежек. Донимали и артиллерийские обстрелы. Население подолгу не покидало убежищ.
Но из всех первых дней сентября наиболее тяжким оказался восьмой день, когда стало известно, что немцы вот-вот перейдут в наступление против 42-й армии. 8 сентября вражеская авиация особенно упорно рвалась в город. Ленинград дважды подвергался сильной бомбежке - вечером и ночью. В восьмом часу вечера загорелись Бадаевские продовольственные склады{161}. В двенадцатом часу "юнкерсы" снова прорвались в Ленинград. Всю ночь в этой части города полыхало зарево пожаров.
В вечерний налет крепко досталось району Смольного. Я ехал на заседание Военного совета фронта среди дыма и горевших зданий. Крутом грохотало от взрывов бомб и стрельбы зенитных орудий, в небе лихорадочно метались лучи прожекторов. В свете их вырисовывались темные силуэты домов и дымные шапки артиллерийских разрывов. Картина была фантастическая и угнетающая. На заседание я опоздал. Когда вошел, уже шло обсуждение дел. Все были угрюмы, говорили мало и скупо - в город только что пришла тяжелая весть - гитлеровцы захватили Шлиссельбург. Ленинград оказался в блокаде.
В такой напряженной обстановке началось последнее и решающее сражение за Ленинград. Утром 9 сентября 38-й армейский и 41-й моторизованный корпуса противника после мощной артиллерийской и авиационной подготовки перешли в наступление на красносельском направлении. Главный удар фашисты наносили на Пушкин и Пулково по 42-й армии, вспомогательный - на Ям-Ижору и Колпино по центру 55-й армии. На флангах ударные группировки 4-й танковой группы, усиленной шестью пехотными дивизиями, прикрывались соединениями 18-й и 16-й полевых немецких армий.
В дни, предшествовавшие последнему вражескому удару на Ленинград, Гитлер провел совещание с высшими чинами вермахта. Фюрер заявил, что поставленная перед войсками генерал-фельдмаршала фон Лееба цель достигнута - участь Ленинграда решится в ближайшие две недели, что теперь можно думать о дальнейшем продвижении на центральном направлении, и подписал директиву о генеральном наступлении на Москву. Уверенный в быстрой победе под Ленинградом Гитлер распорядился также о передаче не позднее 15 сентября из группы армий "Север" в группу армий "Центр" части танковых, моторизованных и авиационных соединений.
Однако и в этот раз фашистские стратеги просчитались. Несмотря на подавляющее численное превосходство в людях и боевой технике на направлениях главных ударов, особенно в танках и авиации, гитлеровцы к исходу 9 сентября вклинились в оборону 42-й армии лишь до 3 км.
10 сентября после полудня противник, сосредоточив на красносельском направлении основную массу своей авиации, главным образом бомбардировочной, усилил атаки. На фронте шириной в каких-нибудь 15 км действовало около 200 вражеских танков и более 300 самолетов{162}. Прикрывшись сильными истребительными заслонами, "юнкерсы" и "хейнкели" яростно бомбили боевые порядки наших войск и все дороги, ведущие к фронту.
В этот день в районе Коломенского и Ропши произошли два воздушных боя, которые навсегда останутся одними из ярчайших героических страниц в истории ленинградской авиации.
Под Коломенским шестерка истребителей из 195-го иап вступила в схватку с 50 немецкими бомбардировщиками, шедшими под сильным прикрытием "мессеров". Наши летчики уже несколько раз поднимались в воздух и были очень утомлены, и все же они выиграли эту схватку. Героями ее были лейтенант И. Д. Пид-тыкан, капитан В. Ф. Абрамов, старший лейтенант И. П. Неуструев, младший лейтенант В. Н. Харитонов и еще двое летчиков, фамилии которых я, к сожалению, не помню. Ленинградские летчики уничтожили пять вражеских самолетов и не допустили организованной бомбежки наших войск{163}.
Сходная ситуация в воздухе сложилась и под Ропшей. Здесь дорогу к фронту 60 вражеским бомбардировщикам преградила четверка истребителей из 191-го иап. В жестокой схватке советские летчики сбили шесть самолетов. Героями ее были старший лейтенант Г. С. Жуйков, младшие лейтенанты В. А. Плавский, А. П. Савченко и Г. А. Мамыкин{164}.
Несколько позднее, уже в сумерках, отличились летчики 194-го иап. Группа истребителей, ведомая старшим лейтенантом И. Ф. Скатуловым, совершила смелый рейд в Сиверскую. Штурмовым ударом ленинградцы уничтожили и повредили на стоянках около 15 вражеских самолетов{165}.
Кстати, аэродром в Сиверской привлек наше внимание еще в конце августа. Когда мы оставили его, я приказал Пронину не спускать глаз с Сиверской. Аэродром этот был очень вместительный, хорошо оборудован и, что не менее важно, находился очень близко от линии фронта и к тому же на прямой к Гатчине. Опыт Лисино и Спасской Полисти давал все основания предполагать, что немцы непременно постараются использовать его в ближайшие дни. Так оно и вышло.
Вскоре наши воздушные разведчики засекли посадку первых вражеских самолетов в Сиверской. С каждым днем гитлеровской авиации здесь прибавлялось. Нашим летчикам хотелось побыстрее нанести крепкий удар еще по одному гнезду 1-го воздушного флота противника. Но мы не торопились - выжидали, когда в Сиверской скопится побольше боевой техники. Кроме того, у нас не было полной уверенности в том. что немцы оставляют в Сиверской свои бомбардировщики и на ночь. Если бы это оказался аэродром "подскока", то есть промежуточный, используемый только для дневной работы, штурмовать его на рассвете или вечером было бы бесполезно - удар пришелся бы по пустому месту.
Наконец разведка донесла: бомбардировщики остаются в Сиверской на ночь. Немедленно последовал наш налет. На рассвете 2 сентября 13 истребителей атаковали аэродром и уничтожили полтора десятка самолетов, в основном бомбардировщиков. Добивать противника вылетела группа из восьми И-153. Однако ей не удалось прорваться к цели - на подступах к Сиверской ее перехватили "мессера".
Но мы не отступились от своего правила: не ограничиваться частными успехами, а действовать по вражеским аэродромам систематически и последовательно и обязательно доводить задуманную операцию до конца. И вечером наши истребители, вооруженные эресами, снова появились над Сиверской. Фашисты не досчитались еще нескольких боевых машин. Всего за двое суток боев на красносельском направлении ленинградские летчики в воздушных боях и на земле уничтожили 61 вражеский самолет{166}.
11 сентября в полосе обороны 42-й армии сложилась очень трудная и сложная для нас обстановка. Около полудня меня срочно вызвали к командующему Ленинградским фронтом К. Е. Ворошилову{167}. Климент Ефремович был хмур, взвинчен и на мое приветствие раздраженно сказал:
- Под Красным немцы жмут вовсю, вот-вот выйдут в тыл Лазареву, а Иванов{168}, видимо, ничего не предпринимает. И Ворошилов зло махнул рукой.
- Я еду в Красное, вы - со мной. Посмотрите на месте, как лучше помочь авиацией.
В сопровождении охраны маршала без остановок промчались через весь город. Первую остановку сделали у командующего 42-й армией. Генерал Иванов коротко доложил обстановку: немцы почти вплотную прижали 3-ю гвардейскую дивизию народного ополчения к Красному Селу, перерезали шоссе на Ропшу и пытаются обойти город с двух сторон. 1-я танковая дивизия противника рвется к Дудергофу и далее на Николаевку.
- Положение критическое, товарищ маршал,- прямо заявил Иванов.- Сил мало.
- А где их взять? - резко ответил Ворошилов. - Я и так отдал тебе все, что мог,- пятисотый стрелковый и морскую бригаду. Едем, посмотрим, как вы там воюете.
Иванов сел на заднее сиденье рядом со мной и тяжело вздохнул.
- Такие вот дела, Александр Александрович! - тихонько сказал командарм и покачал головой. - Донимают фрицы танками и авиацией, житья не дают. А у нас под Красным ополченцы. Дерутся храбро, но обучены плохо, почти никак. Нам бы такие кадры, как у вас в авиации. Наши видели, как вчера дрались ваши парни. Одно слово - герои.
Я сказал, что у нас половина летчиков - молодежь, которая тоже еще как следует не освоила авиационное искусство.
- Ну, не скажешь,- удивился Иванов.- Все равно герои.
- Кто герои? - отозвался Ворошилов.
Я рассказал маршалу о воздушных схватках под Ропшей и Коломенским.
- Вот так надо, генерал! - подобревшим голосом и живо сказал Ворошилов. А ты: ополченцы, плохо обучены. А мы в гражданскую хорошо были обучены? И ничего - били разную белую сволочь.
Иванов и я - участники гражданской войны, и не нам было напоминать, как тогда сражалась молодая Красная Армия. Героически сражалась. Но у прошлого свои особенности, у настоящего - свои. Недаром такие выдающиеся военные деятели, с именами которых тесно связаны многие крупные победы Красной Армии, как М. В. Фрунзе и М. Н. Тухачевский, неоднократно предупреждали о первостепенном значении техники в будущей войне и победу в ней ставили в прямую зависимость от технической оснащенности армий, в первую очередь от таких родов войск, как артиллерия, танки и авиация. И Фрунзе, и Тухачевский отдавали должное духу войск, их классовой и идейной сознательности, но считали, что в будущих битвах техника будет решающей силой.
В дни сражений за Ленинград эти мысли не раз приходили мне в голову. Но в гражданскую войну в основном воевали пулеметами, винтовками и саблями, даже артиллерии было не густо. Ныне только на красносельском направлении враг имел две полнокровные танковые дивизии и почти половину авиации, поддерживавшей группу армий "Север". Об артиллерии говорить нечего. Фронт гремел и грохотал, как гигантский вулкан, и только от этого грохота можно было потерять голову.
Вероятно, мысли, схожие с моими, промелькнули в этот момент и в голове Иванова, так как он вскинул на меня глаза и надолго умолк.
Не доезжая Красного Села, мы свернули вправо и остановились в какой-то деревне, кажется, в Куттузях. Дальше была передовая. Впереди у дороги на Ропшу кипел бой, непрерывно гудело и ухало к югу от Красного Села, в районе Дудергофа. В воздухе было дымно и гарно.
Ворошилов вышел из машины и несколько минут стоял молча, всматриваясь в сторону передовой державших здесь оборону 3-й гвардейской дивизии народного ополчения и 1-й бригады морской пехоты. Рядом с маршалом стоял Иванов. Он что-то говорил и иногда показывал рукой в сторону шоссе.
- Надо посмотреть, что тут у тебя на передовой,- заметил Ворошилов и шагнул вперед.
Но в это время к Иванову подошел кто-то из сопровождавших его командиров и что-то сказал.
- Товарищ маршал! - тотчас обратился генерал к Ворошилову.- Сейчас пойдут в атаку моряки. Надо переждать, опасно.
- Ладно,- согласился Климент Ефремович,- подождем, а заодно посмотрим, как балтийцы поведут себя.
1-й бригаде морской пехоты было приказано очистить от немцев шоссе Красное Село - Ропша и пробить путь к одной из наших дивизий, оборонявшейся в районе Алакюля, кажется 11-й стрелковой.
Моряки несколько раз ходили в атаку, но безуспешно. Вражеская пехота, поддерживаемая танками, прочно оседлала шоссе. Километрах в двух, а может, и меньше от деревни часа полтора непрерывно били орудия и минометы. Снаряды и мины залетали и в район нашего пригорка. Место было открытое, и мы нет-нет да посматривали на соседнюю траншею. Только Ворошилов не обращал никакого внимания на рвавшиеся неподалеку снаряды и мины. Сунув руки в карманы плаща, он во весь рост ходил по пригорку, изредка смотря в бинокль.
Начальник охраны маршала Сахаров настойчиво пытался увести его в укрытие, но он только морщился в ответ. Наконец, Ворошилов не стерпел навязчивости Сахарова, круто повернулся и резко осадил его.
-Если ты боишься, то можешь прятаться. Я не держу тебя.
Сахаров отошел в сторону и больше не приставал к маршалу.
Ворошилов, наверное, так бы и простоял на пригорке до конца боя, если бы не налетела вражеская авиация. С юга над Красным Селом появились Ю-88. Они шли двумя группами. Я насчитал более 30 машин. Видимо, гитлеровцы вызвали их на помощь своим войскам, отражавшим атаки наших моряков.
На подходе к Красному Селу "юнкерсы" стали перестраиваться, готовясь к удару. Через пару минут раздались первые взрывы. Несколько бомб разорвалось совсем неподалеку. Взметнулись черные земляные фонтаны, и засвистели осколки. Лишь тогда Климент Ефремович спустился в окоп. За ним проследовали остальные.
- Что же, так они и будут долбить наших моряков? - сказал мне маршал. - А где ваши летчики?
И буквально в ту же секунду со стороны Ропши показалось пять И-16. Они с ходу бросились и атаку. Но "юнкерсы" уже освободились от бомб и налегке бросились наутек.
Этот боевой эпизод несколько развеял дурное настроение маршала. Он повеселел и велел узнать фамилии героев воздушной схватки. Ими оказались Новиков, Грачев, Кузнецов, Плавский и Добровольский из 191-го иап. Двоих, Плавского и Добровольского, я уже знал. Первый отличился во вчерашнем бою под Ропшей, второй 2 августа вместе с Савиным и Борисовым охранял поезд Ворошилова. Неподалеку от Большой Вишеры поезд атаковала девятка Ю-88. Тройка советских истребителей дала им бой и сбила три бомбардировщика{169}.
Ворошилов покинул поле боя только вечером. К тому времени противник овладел Дудергофом, танки его, обтекая Красное Село с востока, подходили к Николаевке, создавая угрозу тылу 55-й армии и окружения наших войск, оборонявшихся в районе Красногвардейска (Гатчины).
Ворошилов снова помрачнел. Да и было от чего - наши войска оставляли Красное Село. Правда, пока уходили только тыловые части, но попадались и строевые. Вся дорога была забита людьми, повозками, автомашинами. В воздухе стоял скрежет колес, злой крик отступавших, вой автомобильных сирен.
Мы никак не могли пробиться. Климент Ефремович молча наливался гневом. Наконец, не стерпел, выскочил из машины и стал расчищать дорогу. На помощь к нему подоспели Иванов и охранники.
В Ленинград мы приехали, когда было уже темно. В ту же ночь на Военном совете обсуждался вопрос о судьбе крупнейших предприятий города и мостов. Было решено на всякий случай подготовить их к взрыву. Я не сразу уехал из Смольного - задержался у председателя Ленгорисполкома П. С. Попкова. Нужно было переговорить об одном очень важном для нас деле.
К тому времени мы потеряли все аэродромы на юге и западе от Ленинграда. У нас осталось лишь пять, расположенных на Карельском перешейке, к востоку и северо-востоку от города. На них и располагалась вся авиация - фронтовая, ПВО и морского флота. Аэродромы были очень перегружены, но о рассредоточении авиации путем передислокации части ее сил за реку Волхов уже не могло быть и речи. Авиации осталось столь мало, а работы у нее так прибавилось, что она требовалась ежеминутно и должна была все время находиться под рукой.
Особенно тесно стало на Комендантском аэродроме, где базировались и боевые, и транспортные самолеты. К тому же противник начал обстреливать его из дальнобойных орудий. Часто машины взлетали и садились среди разрывов снарядов. Мы несли лишние потери. Комендантский аэродром требовалось разгрузить в первую очередь. Вот я и отправился к Попкову, чтобы он помог нам подыскать несколько площадок для строительства новых аэродромов. Попков не смог сразу дать ответ, и мы договорились назавтра вместе поездить по окрестностям города и выбрать подходящие площадки.
К себе в штаб на Дворцовую площадь я вернулся около полуночи. В городе была воздушная тревога. "Юнкерсы" забросали зажигалками территорию торгового порта, где находились основные запасы угля для морского флота.
Опять часто хлопали зенитные орудия, а в небе метались прожекторные лучи. Над портом полыхало зарево пожаров. Огонь ликвидировали только к утру. Всю ночь в окнах моего кабинета плясали багровые отблески пожара. Я изредка подходил к окну, раздвигал штору и смотрел на город. В отсветах пожара хорошо просматривались очертания Адмиралтейства и Зимнего дворца. На сердце было тяжко и тревожно. В ту ночь, наверное, мало кто спал спокойно. Я прикорнул на какие-то три часа и с рассветом был на ногах. Начинался новый день, а с ним новые тревоги и заботы.
12 сентября наши войска оставили Красное Село и Большое Виттолово. Головные отряды 6-й танковой дивизии врага подходили к Пулковским высотам. В этот же день противник нанес удар в сторону Ленинграда с юго-востока, на левом фланге 55-й армии.
Мы бросали авиацию с одного участка фронта на другой. Кажется, в этот день начал действовать 125-й полк пикирующих бомбардировщиков Пе-2, прибывший к нам 7 сентября. Это была первая у нас авиачасть, вооруженная новыми машинами Петлякова. В полку имелось всего 20 самолетов. Но для нас, особенно нуждавшихся в те дни в бомбардировщиках ближнего боя, и эти два десятка "пешек", машин превосходных во всех отношениях, являлись огромным подспорьем. Я сразу же подчинил полк майора В. А. Сандалова непосредственно себе, так дорожил им. О боевых делах сандаловцев я расскажу в отдельной главе, они вполне этого заслуживают. Сейчас же ограничусь только кратким упоминанием об этом полке.
13 сентября в командование Ленинградским фронтом вступил генерал армии Г. К. Жуков{170}.
Я воспринял это известие с большим удовлетворением.
Но увидел я Жукова только на другой день, когда явился в Смольный с планом боевого применения авиации. Это был тяжелый день. Новый командующий фронтом, как говорится, попал из огня да в полымя - с центрального направления, где шли тяжелые бои, в обстановку еще более сложную и драматичную. Накануне немцы прорвали нашу оборону севернее Красного Села и пытались овладеть поселком Володарским и Урицком. Пушки гремели уже у самых Пулковских высот. Фронт был как натянутая струна. Казалось, еще одно усилие, еще один нажим противника, и его танки вырвутся к окраинам Ленинграда.
Однако Георгий Константинович был спокоен, во всяком случае, внешне. Он коротко поздоровался, кивнув мне как старому знакомому (мы знали друг друга еще по службе в Белорусском военном округе) головой, и склонился над планом боевого применения авиации.
- Да, авиации совсем негусто,- заметил Жуков.- но все же вы действуете правильно - и массированно, и непрерывно. Так и следует. Надо не только обороняться, но на удар отвечать ударом, контратаковать и контратаковать. В этом сейчас, пока мы не накопили резервы, не посадили войска на внешний оборонительный обвод города и не углубили оборону, наше спасение. Нам нужно хотя бы несколько дней, чтобы усилить оборону. Вырвать их у немцев можно только контратаками. К сожалению, здесь это не все понимают. Так что, Александр Александрович, бейте и бейте их авиацией.
И Георгий Константинович, сделав две или три небольшие поправки, размашисто подписал план. Жуков помолчал недолго, глядя в окно, и неожиданно сказал:
- Вижу, вы прочно обосновались на Неве, никакими силами не вытащишь. Мы дважды пытались послать вас в Киев - не вышло.
Действительно, меня хотели перевести в Киев и в конце июня. Тогда Жуков, возглавлявший Генштаб, по заданию Ставки улетел на Украину, откуда и просил Сталина назначить меня командующим ВВС Юго-Западного фронта. Но вновь вмешался Жданов, и меня оставили в Ленинграде. Об этом и напоминал Георгий Константинович.
Вся наша встреча заняла не более двадцати минут. Хотя я и знал, что новый командующий весьма скор в делах, но все же не ожидал, что освобожусь так быстро. Раньше я застрял бы здесь не менее, как часа на полтора. Часто приходилось задерживаться и дольше. С приходом Жукова методы управления войсками резко изменились. Время было дорого, люди очень заняты, и Георгий Константинович не отрывал их от исполнения прямых обязанностей на лишние разговоры, не заставлял подолгу просиживать в приемной, ожидая вызова, а принимал минута в минуту.
Как правило, за сутки к нему приходилось являться всего раз. В назначенное время доложишь обстановку в воздухе за день, боевой состав авиачастей и план действий авиации на следующие сутки, он выслушает, просмотрит план, внесет коррективы или же сразу утвердит его вместе с членом Военного совета фронта А. А. Ждановым, и ты уходишь. Редко случалось, чтобы Жуков потревожил тебя в этот день еще раз.
Эти качества нового командующего фронта: все делать без промедления, доверять людям, но зато и полной мерой спрашивать с них - тотчас почувствовали все более или менее ответственные руководители. Большинству это понравилось, так как развязывало им руки, способствовало развитию личной инициативы, и такие военачальники вздохнули полной грудью. Но нашлись и любители прятаться за чужие широкие спины, которым стиль работы Жукова пришелся не по душе. С ними Георгий Константинович расставался быстро и без сожаления.
Твердую руку Жукова сразу почувствовали и в войсках. Его четкие, хотя и очень жесткие, требования - контратаковать, несмотря на подавляющее превосходство противника, отвечали духу войск - стоять насмерть. А когда желания командующего и войск вот так сходятся в главном, когда войска чувствуют характер своего руководителя, это многое значит. Сужу по себе и своим подчиненным.
Мы и до Жукова отдавали все войне. Мои ближайшие помощники А. П. Некрасов, И. П. Журавлев, С. Д. Рыбальченко, Н. Г. Селезнев, А. В. Агеев, А. С. Пронин, А. Л. Шепелев, В. Н. Стрепехов, А. А. Иванов, М. И. Сулимов, И. М. Макаров, В. А. Свиридов, П. Г. Казаков и другие работники штаба трудились, не щадя своего здоровья, не считаясь со временем. Но с прибытием Жукова мы почувствовали себя как-то увереннее, спокойнее, и работа пошла веселее, четче, организованнее. А от нас это настроение передалось командирам авиасоединений и авиачастей и далее летчикам, всему личному составу ВВС фронта.
И ничего, казалось бы, особенного при Жукове не случилось, просто изменился характер нашей обороны - она стала более активной. Возможно, то же самое сделали бы и без него. Обстановка все равно заставила бы. Но если бы произошло это позже, менее твердо и целенаправленно, без такой, как у Жукова, жесткости и смелости, и должный результат сказался бы не столь быстро, как тогда требовалось.
Нынешнее знание документов той поры, позволяющее сделать более глубокий анализ тогдашней обстановки на советско-германском фронте, возможностей тыла Германии и Советского Союза, дает полное основание утверждать, что план последнего наступления фашистов на Ленинград был обречен на провал. Взять Ленинград гитлеровцы могли только путем переброски на помощь группе армий "Север" многих соединений, в первую очередь танковых, с других стратегических направлений, в частности с московского, как это и планировалось в июле-августе. Но ни в июле, ни в августе и тем более в сентябре руководство ОКВ сделать этого не могло, так как ход борьбы развивался не по бумажной логике гитлеровских генералов. Несмотря на крупные успехи, достигнутые к тому времени немецкими войсками, ход этой гигантской битвы уже складывался не в пользу Германии, что и засвидетельствовали противоречия в верхушке вермахта, когда там решался кардинальный вопрос о дальнейшем плане войны на востоке идти ли на Москву или сперва захватить Ленинград, сомкнув фронт с финнами, и главные экономические районы на юге нашей страны.
В сентябре военно-промышленный потенциал противника был на пределе, испытывал уже огромное перенапряжение. Начались большие трудности с пополнением войск людским составом. В расчете на молниеносную победу, гитлеровцы начали войну, по существу, без оперативных резервов, сразу бросив на чашу весов почти все, чем они располагали. Этим в значительной мере и объясняются их успехи летом 1941 г. Но минуло два месяца, и недостаточные возможности тыла Германии стали сказываться ощутимее и острее. В обстановке все нарастающего сопротивления Красной Армии, все возрастающих потерь вооруженных сил нацистов, удлинившейся линии фронта и сильной растянутости коммуникаций противник уже не мог очертя голову броситься в новую авантюру ослаблять одни главные направления за счет резкого усиления других. Гитлеровцам приходилось маневрировать, идти на полумеры, которые не приносили желаемых успехов. Так было на всем фронте, в том числе и под Ленинградом.
Контрудары наших войск все время держали гитлеровское командование в напряжении. Например, частные наступательные операции Красной Армии на ленинградском направлении в июле, августе и затем в сентябре (с 10 по 26 сентября силами Невской оперативной группы и 54-й армии на Мгу и Синявино) хотя и не нарушили общего плана противника, но снизили темпы его наступления, дали гитлеровцам почувствовать, что с нами шутки плохи. Неспроста же каждый раз руководство ОКВ било тревогу и слало для отражения ударов советских войск соединения с других участков фронта и даже из глубины Германии, как это произошло в период нашего контрнаступления на синявинско-шлиссельбургском выступе. Все это сказывалось на темпах вражеского наступления. Фашисты теряли время, а время, как показала история, играло на нас.
Но все это ясно теперь. А в сентябре 1941 г. такой ясности в оценке общей обстановки на фронте и уверенности в провале гитлеровского плана захвата Ленинграда не было. На войне исходят из сложившихся конкретных ситуаций, а не из ретроспективного взгляда на явления. А если так смотреть на историю, а так только и следует, то роль Жукова в обороне Ленинграда весьма велика.
Я не знаю, как и что именно думал тогда Георгий Константинович, прозревал или нет он ход событий, но сами эти события подтвердили правильность и своевременность его действий как командующего войсками Ленинградского фронта. Он сумел, причем в самый критический момент, мобилизовать на отпор врагу те дополнительные силы, которые еще имелись в войсках и городе. Путем быстрого формирования новых частей и внутренних перегруппировок были накоплены небольшие резервы и найдены войска для создания второго эшелона 42-й армии и занятия внешнего оборонительного обвода Ленинграда. Контрудары 8-й армии в конце второй декады сентября во фланг 4-й танковой группы заставили противника часть сил ее повернуть непосредственно с ленинградского направления на северо-запад в сторону Финского залива и тем самым ослабить нажим на 42-ю армию. По приказу Жукова была усилена противотанковая оборона на наиболее опасных участках фронта. Для этой цели на передовую поставили часть зенитных орудий ПВО. Это было рискованное решение, но, как показали события, весьма своевременное.
Все это нынче бесспорно, а для меня как участника событий тех дней и подавно. Но, к сожалению, роль Жукова в обороне Ленинграда до сих пор не оценена должным образом в нашей военно-исторической литературе. Сам же Георгий Константинович в своих мемуарах из скромности об этом умолчал, отведя в них рассказу о своей деятельности на посту командующего войсками Ленинградского фронта неоправданно мало места.
В последующие полторы недели противник ценой неимоверных усилий и больших потерь добился новых успехов - отрезал 8-ю армию от главных сил фронта, захватил поселок Володарский, Урицк и Пушкин. Но дальше продвинуться фашисты не смогли. Отойдя на рубеж Лигово, Кискино, Верхнее Койрово, Пулковские высоты, Московская Славянка, Путролово и далее к Неве по левому берегу Тосны, наши войска прочно закрепились на нем и с тех пор не отдали врагу ни пяди своих позиций.
Все эти дни свирепствовали фашистские авиация и артиллерия. В городе артиллерийская тревога сменялась воздушной, почти неумолчно ревели сирены, рвались снаряды и бомбы. В самый разгар боев у Пулковских высот гитлеровцы нанесли по городу наиболее сильный из всех авиационно-артиллерийский удар. Во втором часу ночи 19 сентября на улицах и площадях начали рваться вражеские снаряды. Обстрел почти без перерывов длился до 7 вечера. С наступлением темноты на Ленинград двинулись "юнкерсы" и "хейнкели". Не успевал прозвучать сигнал отбоя воздушной тревоги, как следовал новый налет. В тот день в город прорвалось 276 бомбардировщиков{171}.
Наши летчики не могли помешать этим варварским налетам. Действовали только зенитчики. Но что они могли сделать! Южная граница зоны ПВО проходила в считанных километрах от города, и фашистским самолетам нужно было всего лишь несколько минут, чтобы долететь от линии фронта до жилых массивов Ленинграда.
Через сутки последовали воздушные удары по Кронштадту. Три дня, 21, 22 и 23 сентября, вражеские бомбардировщики висели над главной базой Балтийского флота. В этих налетах участвовало около 400 самолетов. Фашисты стремились нанести как можно больший урон боевым кораблям и подавить морскую артиллерию сильнейший артиллерийский кулак фронта, которым мы наносили мощные удары по главным группировкам противника.
От прямого попадания бомбы вышла из строя носовая башня главного калибра линкора "Марат", досталось и другим кораблям.
Пострадали форты и железнодорожные батареи большой мощности. Понесли большие потери и гитлеровцы. Так как налеты происходили днем, летчики-балтийцы в воздушных боях уничтожили 35 немецких самолетов{172}.
В этот период наша авиация действовала по всему фронту - от Петергофа до Мги и Синявино, где наносились встречные удары войсками Невской оперативной группы и 54-й армии. А с авиацией положение еще больше осложнилось. В сентябре один за другим из-за больших потерь стали уходить на переформирование истребительные и бомбардировочные полки. Выбыли из строя 2-я и 41-я бомбардировочные авиадивизии. Сдав оставшуюся боевую технику в другие соединения, управления этих дивизий убыли в глубокий тыл. Всего в сентябре из состава ВВС фронта отбыло на переформирование пять истребительных и шесть бомбардировочных авиаполков. Но Ставка не оставила нас в беде. За это время мы получили примерно столько же авиачастей, или 230 боевых машин, в основном истребителей.
На исходе второй декады сентября Москва порадовала нас еще раз. 19 сентября на Ленинградский фронт прилетел 175-й штурмовой авиаполк. Это были долгожданные штурмовики Ил-2. Получив сообщение о прибытии "илов", мы задумались: где посадить их? Печальный эпизод со звеном Пе-2, уничтоженных "мессерами" при штурмовке ими аэродрома, был еще очень свеж в памяти. Гитлеровцы, обеспокоенные высокой активностью нашей авиации, в последние две недели не давали житья нашим передовым аэродромам артиллерийскими обстрелами. Участились и налеты вражеской авиации.
Вот выписка из журнала боевых действий одного из истребительных полков, базировавшегося неподалеку от переднего края.
"11 сентября.
В течение дня аэродром три раза подвергался артобстрелу.
24 сентября.
В 17 час. 43 мин. 7 Ме-109 обстреляли аэродром из пулеметов и пушек. Трижды был артобстрел.
27 сентября.
В течение дня немцы три раза бомбили аэродром. В общей сложности в налетах участвовало 60 самолетов противника. В 18 час. 10 мин. на аэродром совершили налет 23 бомбардировщика под прикрытием истребителей. Противник сбросил до 650 зажигательных и фугасных бомб. Двое убито, двое ранено, два ЛаГГ-3 повреждено и два разрушено.
28 сентября.
С 13 час. 55 мин. до 15 час. 20 мин. противник с перерывами в 5 - 10 мин. обстреливал аэродром. Убит механик Дубина. В 18 час. 30 мин. восемь Ю-88 пытались бомбить аэродром.
30 сентября.
В 14 час. 00 мин. противник открыл огонь из орудий. Выпущено 15 снарядов. Летчики вынуждены вылетать прямо из капониров"{173}.
Я даже подумывал о том, чтобы посадить штурмовиков под Волховом, но отказался от этого варианта - от Волхова до фронта хотя и не очень далеко, но это все лишние, небоевые километры полета, непроизводительная трата драгоценного времени, да и управлять полком на таком удалении от него было бы сложнее.
В конце концов решили дать "илам" один из аэродромов на Карельском перешейке, находившийся в зоне ПВО Ленинграда.
Здесь было относительно спокойно - финская авиация большой активностью не отличалась. Встречать полк я поехал сам.
В 1944 г. в Ленинграде вышла книга, посвященная его воздушным защитникам. Она превосходно иллюстрирована, в основном рисунками А. Н. Яр-Кравченко. Художник, кстати, в ту пору он находился в Ленинграде, запечатлел и встречу штурмовиков. Но недавно, просматривая книгу, я обратил внимание на то, что Яр-Кравченко изобразил меня и других командиров улыбающимися. Признаться, сперва я несколько удивился. Нам, ленинградцам, тогда было не до улыбок. Ожесточенные бои гремели буквально на пороге города. Враг мог видеть окраины Ленинграда уже невооруженным глазом. На город, в котором вместе с населением, эвакуированным из пригородов, скопилось около 3 млн. человек, надвигался голод{174}. В сентябре два раза снижали продуктовую норму, хлеб уже выпекали с примесью ячменя, овсяной муки и солода. Опьяненные успехами, фашисты сбрасывали на город листовки с глумливыми виршами: "Чечевицу съедите Ленинград сдадите".
И все же, припомнив те дни, я пришел к выводу, что художник, изобразив на наших лицах улыбки, не погрешил против истины. Встречая штурмовиков, мы действительно радовались. Радовались тому, что получили хоть и небольшую, но дополнительную возможность еще крепче бить ненавистного врага, что, наконец-то, лед тронулся - на фронт стала поступать новая боевая техника. Сначала мы получили полк Пе-2, теперь вот и полк Ил-2.
Только человек, переживший сорок первый, поймет, что означало для нас такое пополнение. Факт этот имел не только большое военное, но и огромное моральное значение. Новые самолеты, поступившие на фронт, свидетельствовали о том, что советский народ, несмотря на тяжелые поражения, потерю значительной части европейской территории страны с находившимися на ней многими крупнейшими предприятиями, еще тверже стал духом, нашел в себе силы возродить на новых местах эвакуированные заводы и с каждым днем наращивает производство военной продукции. Пе-2 и Ил-2, сделанные руками наших героических рабочих, вопреки пословице, были именно теми первыми ласточками, которые делают погоду.
И когда ко мне быстрым шагом подошел майор Николай Григорьевич Богачев и четко отрапортовал, что вверенный ему 175-й штурмовой авиаполк прибыл в распоряжение командования ВВС Ленинградского фронта, что все машины в полной исправности, а летчики хоть сейчас могут идти в бой, то, наверное, я и сопровождавшие меня командиры не могли сдержать чувства охватившей нас радости.
Богачев представил мне весь командный состав полка. Знакомясь, я вглядывался в спокойные и мужественные лица летчиков, знавших, куда и зачем они прибыли. Особенно понравился мне капитан Сергей Поляков. Ладно скроенный, подтянутый, весь какой-то очень аккуратный, даже несмотря на помятый от долгого сидения в тесной кабине реглан, он как-то весело прищелкнул каблуками блестевших сапог, четко отдал мне честь и встал по стойке "смирно".
- Вольно, капитан. Вольно, - сказал я, невольно любуясь летчиком.- На фронт, как на праздничный вечер.
Я кивнул на блестевшие сапоги Полякова.
- Так ведь мы не пехота, товарищ командующий,- ответил капитан.- Все больше в воздухе, а там не пыльно. К тому же в Ленинград прилетели.
- Он у нас бывший истребитель, товарищ генерал,- заметил Богачев.- А истребители себе цену знают.
Сказано это было без всякой иронии, как должное, и я понял, что майор не только уважает своего заместителя, но и дружески расположен к нему.
- Что же, истребитель - это хорошо,- ответил я,- с реакцией истребителя легче будет в воздухе, успешнее будете драться. Желаю вам успехов столь же блестящих.
Я снова кивнул на сапоги летчика. Поляков улыбнулся.
- Постараюсь, товарищ командующий.
- Сколько времени вам нужно на то, чтобы осмотреться и подготовиться к боевым действиям? - обратился я к Богачеву.
- Не больше суток, товарищ генерал,- без промедления ответил майор.
- Тогда знакомьтесь с обстановкой на фронте и начинайте. В основном, будете работать в трех районах: под Ям-Ижорой, Пулковом и Урицком. Там жарче всего. Только учтите - у немцев на передовой очень сильное зенитное прикрытие, на рожон не лезьте. "Илы" нам очень нужны, а их всего двадцать.
Через день состоялся дебют штурмовиков Богачева. 21 сентября две четверки, возглавляемые капитаном В. Е. Шалимовым и старшим лейтенантом Ф. А. Смышляевым, нанесли удар по танкам и мотопехоте противника под Ям-Ижорой и Красным Бором. Вторая восьмерка Ил-2 штурмовала войска противника, наступавшие против левофланговых частей 8-й армии. Вторую группу повел в бой сам Богачев. На аэродром майор не вернулся. Во время атаки в машину его угодил вражеский снаряд. В командование полком вступил капитан С. Н. Поляков. На гибель своего командира летчики ответили серией сильных ударов. 22 сентября "илы" поднимались в воздух шесть раз{175}.
С 24 по 26 сентября гитлеровцы предприняли еще попытку прорвать оборону нашей 8-й армии и заставить ее уйти с приморского плацдарма, а также пробиться со стороны Пушкина к Большому Кузьмино и далее во фланг советских войск, оборонявших Пулково. Но все атаки противника были отбиты. Это
были последние удары фашистов. В конце месяца немцы прекратили наступление и перешли к обороне. Положение на южном участке Ленинградского фронта стабилизировалось и оставалось без изменений до января 1944 г.
В конце сентября и первых числах октября авиация поддерживала наши войска, которые улучшали свои позиции в районах Урицка и Пулково, и наступательные действия Невской оперативной группы и 54-й армии, пытавшихся по приказу Ставки деблокировать Ленинград - освободить Кировскую железную дорогу на участке Ленинград - Волхов.
Но сражение непосредственно за Ленинград на его ближних подступах кончилось. Фашисты начисто проиграла эту ожесточеннейшую битву. Убедившись в полном провале своего плана захватить город на Неве путем прямого фронтального наступления, немецко-фашистское командование начало перегруппировывать главные силы группы армий "Север" на тихвинское направление. Войскам фон Лееба было приказано выйти на реку Свирь, сомкнуть фронт с финнами и тем самым полностью блокировать Ленинград. Колыбель Октябрьской революции гитлеровцы решили взять измором - лишить город и фронт последней транспортной коммуникации через Ладожское озеро и задушить их голодом.
В первых числах октября стало известно, что войска противника, действующие против наших 42-й и 55-й армий, готовятся к зиме - утепляют блиндажи, роют землянки, устанавливают проволочные заграждения и минные поля. Через день или два мы получили еще одно сообщение, свидетельствовавшее о провале немецкого наступления на Ленинград,- воздушная разведка установила переброску частей 4-й танковой группы куда-то на юг от фронта.
Вечером 6 октября я был в Смольном. В этот раз Жуков провел заседание Военного совета фронта быстрее обычного. Отпустив всех, он попросил меня задержаться.
- Ну, вот и все, Александр Александрович,- сказал Георгий Константинович, когда мы остались вдвоем.- Расстаюсь с вами. Ставка вызывает в Москву. Лечу завтра. Как погода и обстановка в воздухе?
Я ответил, что метеорологи заметного ухудшения погоды не ожидают, а в воздухе беспокойно - немцы разбойничают над Ладогой и в районе Волхова.
- Но мы дадим вам в прикрытие надежных летчиков-истребителей и сильное сопровождение.
- Добро, встретимся завтра на аэродроме,- и Жуков отпустил меня.
Жуков улетал с Комендантского аэродрома. Отбыл из Ленинграда так же тихо и незаметно, как и прибыл. Он не любил шумных проводов. Так было и в этот раз. Никто его не провожал, если не считать меня, обязанного быть по долгу службы.
День был холодный, пасмурный. Выйдя из машины, Георгий Константинович зябко поежился и с беспокойством глянул на небо.
- Видимость для полета на небольшой высоте достаточная,- ответил я на молчаливый вопрос Жукова.- Это даже к лучшему - немцы не любят такую погоду.
Пока экипаж "Дугласа" проверял машину и "гонял" моторы, мы прохаживались вдоль кромки поля. Георгий Константинович был молчалив и сосредоточен, что-то сильно тревожило генерала армии. Я хотел было отойти, чтобы не мешать ему, но он остановил меня.
- Плохо под Москвой, Александр Александрович,- неожиданно промолвил Жуков и оглянулся, нет ли кого поблизости.- Что-то случилось на Западном фронте. Сталин не сказал, что именно, но, видимо, немцы прорвали нашу оборону. Не вышло с Ленинградом, навалились на Москву. Недаром снимают отсюда войска.
Я молчал, не зная, что сказать в ответ.
- Да-а,- Жуков вздохнул,- не дают никакой передышки. Но ничего,- Георгий Константинович вдруг как бы расправил плечи и голос его окреп,- ничего, выстоим и в этот раз. Москву не сдадим никогда. А с такими, как наши, советские солдаты, многое можно сделать. Ленинград убедил меня в этом еще больше.
Подошел комендант аэродрома. Он доложил, что самолет готов и истребители тоже.
Георгий Константинович попрощался со мной за руку, потом козырнул, повернулся и быстро, напористо, как он делал все, зашагал к "Дугласу". Самолет взревел моторами и помчался по полю. И вдруг на самом взлете что-то случилось - машину начало разворачивать на капониры. Но летчик оказался молодцом. Каким-то чудом в самый последний миг он сумел оторвать тяжелую машину от земли, и она взмыла в воздух буквально в нескольких сантиметрах над капонирами. Я подождал, когда к самолету пристроится истребительный эскорт, и покинул аэродром.
Уезжал я с невеселыми мыслями - услышанное от Жукова растревожило меня. Столь спешный вызов Георгия Константиновича в Ставку говорил о том, что положение под Москвой действительно тяжелое. Но тут я вспомнил о сражениях под Ленинградом и подумал, что уж если мы с малыми силами, отрезанные от страны, в обстановке надвигающегося голода сумели выстоять, то выстоим и под Москвой.
Затем мысленно я вновь вернулся к тому, чем жил эти три с половиной месяца, к Ленинграду, к его героическим защитникам и не менее героическому населению, и, конечно же, к тем, кого посылали в бой мои приказы - летчикам. Шел четвертый месяц жесточайшей битвы под Ленинградом, и пора было, хотя бы для себя лично, подвести итоги. Это я и сделал, воспользовавшись свободными минутами по пути в штаб, но не потому, что так решил заранее, - получилось неожиданно и как-то само собой. Видимо, была в том внутренняя потребность.
Но я не оперировал цифрами, не сопоставлял потери, наши и противника, не перечислял в уме, что мы сделали и что упустили, не использовали. В том для меня не было никакой надобности. Все происходило на моих глазах, при моем участии. Я, конечно, не ходил в атаки, не нажимал на гашетку пулеметов и пушек, не штурмовал вражеские танки и мотопехоту, прорываясь сквозь зенитный огонь, не выбрасывался с парашютом из горящей машины. Но я все это видел, чувствовал и слышал. А то, что запечатлелось во мне, было убедительнее любой арифметики.
Я видел, как сражались ленинградские летчики, как они ходили на тараны, бились один против шести и более противников, как по 6 - 8 раз поднимались в воздух и к концу дня, приземлившись, теряли сознание от нервного и физического переутомления.
Ябывал на допросах пленных немецких пилотов и видел, как они обескуражены тем, что встретили в России и, в частности, под Ленинградом. Хотя гитлеровцы все еще держались самоуверенно и даже нагло, эти самоуверенность и наглость не были уже основаны на прежней твердой вере в свое превосходство над нами. То были самоуверенность и наглость врага, все еще сильного и опасного, но уже потрясенного нашими ударами, осознавшего силу наших ударов, но не желающего признаться в том даже самому себе из-за опасения потерять веру в себя, в свое дело, веру, без которой, как известно, успешно воевать и побеждать невозможно.
И я сравнивал немецких летчиков с нашими, советскими, и думал о том, что если бы такое же испытание при аналогичной ситуации обрушилось на гитлеровцев, то они не продержались бы и месяца. У наших же летчиков чем труднее им становилось, тем тверже делалась их воля и тем злее они воевали. Они, как истые бойцы, не опустили руки, превозмогая себя, продолжали бой, изматывая врага стойкой обороной и все чаще нанося ему ответные чувствительные удары.
Я ехал давно уже неприбираемыми улицами и площадями, ощетинившимися баррикадами и заграждениями, мимо домов, иссеченных осколками снарядов и бомб и зияющих темными провалами выбитых окон, по истерзанному, израненному городу, но видел не его раны и увечья, а прекрасные лица тех, кто стоял насмерть за этот город. Непоколебимая вера в то, что свершилось здесь в октябре семнадцатого года, и любовь к городу, где началась новая Россия, повелевали ими. На этой ниве взросло и возмужало новое поколение бойцов, достойных своих дедов, отцов и старших братьев. Немало их было и в рядах ленинградских летчиков. Три месяца - срок невеликий даже на войне. Но в этот период среди воздушных защитников города Ленина выросла и сформировалась целая когорта блестящих бойцов, мастеров своего дела, которых можно смело назвать героями среди героев.
Это летчики-истребители: Петр Харитонов, Степан Здоровцев, Михаил Жуков, Петр Пилютов, Петр Покрышев, Андрей Чирков, Александр Булаев, Павел Лебединский, Иван Неуструев, Николай Тотмин, Иван Пидтыкан, Григорий Жуйков, Владимир Плавский, Александр Савченко, Герман Мамыкин, Иван Скатулов, Георгий Глотов, Георгий Жидов, Георгий Петров, Сергей Титовка, Николай Зеленев, Петр Агапов, Иван Чемоданов, Виктор Иозица, Иван Ращупкин, Сергей Литаврин, Иван Дедяев, Борис Серяков, Александр Зинченко, Дмитрий Локтюхов, Василий Мациевич, Михаил Евтеев, Александр Савушкин, Илья Шишкань, Петр Лихолетов, Александр Лукьянов, Алексей Сторожаков, Василий Щербак, Дмитрий Оскаленко, Борис Романов, Федор Скрипченко, Филипп Мищенко, Николай Аполлонин, Василий Хохлов и многие другие, фамилии которых я, к великому сожалению, уже не помню.
Это мастера штурмовых ударов: Николай Свитенко, Алибек Слонов, Георгий Голицын, Анатолий Чемоданов, Георгий Саликов, Николай Старков, Иван Одинцов, Иван Бойко.
Это бесстрашные летчики-бомбардировщики: Петр Игашов, Павел Маркуца, Петр Сырчин, Петр Глотов, Леонид Михайлов, Владимир Ромашевский, Василий Кочеванов, Михаил Колокольцев, Анатолий Резвых, Владимир Солдатов, Владимир Сандалов, Евгений Преображенский, Василий Гречишников, Михаил
Плоткин, Андрей Ефремов и комсомольский экипаж - Иван Черных, Семен Косинов и Назар Губин,- погибший в огненном таране 16 декабря 1941 г. под Чудо-вом.
Это виртуозы, иначе не назовешь, воздушной разведки: В. Гутор, А. Авдеев, А. Костин, В. Пронин, Д. Канданов и В. Кириенко.
Каково созвездие героев! Какие характеры! О каждом можно написать повесть.
И, наконец, о тех, кому, как и мне, не приходилось нажимать на гашетки авиационных пулеметов и пушек и рычаги бомбосбрасывателей, о работниках штаба и тыла ВВС фронта.
Наш штабной коллектив был весьма невелик. Нам и в мирные-то дни не хватало опытных командиров и каждому ответственному работнику штаба приходилось трудиться очень напряженно, не считаясь со временем. А в войну , мои ближайшие помощники и вовсе забыли, что такое дом, семья, нормальный сон и отдых. Все силы мы отдавали фронту и спали урывками, и питались на ходу. Но как бы трудно ни было, никто не жаловался, не падал духом. Напротив, трудности только подстегивали нас, и все работали с еще большим упорством и желанием сделать все для нашей победы над ненавистным врагом.
Назову лишь тех, с кем я бок о бок провел первые семь труднейших месяцев героической эпопеи на берегах Невы. Это мои заместители: И. П. Журавлев и В. Н. Жданов, начальники отделов: С. Д. Рыбальченко, Н. Г. Селезнев, А. С. Пронин, Н. П. Богданов и Н. А. Соколов, комиссар ВВС фронта А. А. Иванов и комиссар штаба ВВС фронта М. И. Сулимов, главный инженер А. В. Агеев, его заместители: В. Н. Стрепехов, А. Л. Шепелев и В. А. Свиридов, начальник тыла П. Г. Казаков и начальник связи И. М. Макаров.
Это были верные боевые товарищи, хорошие специалисты и перспективные командиры. Многие из них впоследствии заняли большие посты. Журавлев, Рыбальченко и Жданов стали командующими, а Селезнев и Пронин начальниками штабов воздушных армий. Шепелев возглавил службу эксплуатации 17-й воздушной армии. Макаров был назначен заместителем начальника связи, а Соколов начальником управления аэродромного строительства ВВС Красной Армии.
Я горжусь, что из среды ленинградских авиаторов вышло столько хороших военачальников. И глубоко признателен всем работникам штаба и тыла ВВС фронта за их самоотверженность в работе и стойкость духа.
Работники всех тыловых служб вели себя, как настоящие герои. В труднейших условиях, под бомбежками и артобстрелами, в холод и голод блокадных дней они трудились с самоотверженностью, достойной поклонения. Только за два с половиной месяца с начала войны в авиамастерских было отремонтировано 999 самолетов и 662 авиамотора. В первые шесть месяцев войны были возвращены в строй 1536 самолетов и отремонтированы 1076 авиамоторов. Помимо этого, была проделана огромная работа по повышению боевых качеств самолетов и вооружения. При содействии гражданских специалистов на 231 самолете было установлено реактивное оружие, своими силами мы изготовили для защиты аэродромов свыше 60 зенитных реактивных установок. С помощью работников одного из ленинградских научно-исследовательских институтов был создан авиационный протектированный бак для горючего. Такие баки, установленные на наших самолетах, спасли от пожара не одну боевую машину.
В заключение об итогах воздушных боев на ближних подступах к Ленинграду.
В августе мы получили из резервов Ставки несколько истребительных авиаполков. На 1 сентября в составе ВВС фронта (без морской авиации) был всего 381 боевой самолет. Исправных имелось и того меньше - 298, в том числе бомбардировщиков - 41, истребителей - 245, самолетов разведки, связи и воздушных корректировщиков - 12. Отбиваться же от врага нам приходилось по всему фронту - на Карельском перешейке и на юге от Ленинграда.
Так, 28 августа авиация выполняла следующие задания: прикрывала спецпоезд на участке Тихвин - Ленинград, ремонтные работы на железнодорожном мосту через Волхов у станции Званка, Волховскую пристань, сам город Волхов, эшелоны войск 52-й армии, корабли КБФ во время их перехода из Таллина в Кронштадт, железнодорожный узел Мга, войска Красногвардейского укрепленного района и 48-й армии, корректировщиков 42-й и 50-й корпусных авиаэскадрилий, Ленинград, сопровождала бомбардировщики, вела разведку в направлениях Чудова, Кингисеппа и в районе Гатчины, наносила бомбоштурмовые удары по вражеским войскам на этих участках, громила немецкую авиацию на аэродроме Спасская Полисть, а также содействовала войскам генерала Астанина, прорывавшимся из окружения.
На все это требовалось, по самым скромным подсчетам, около 1800 самолето-вылетов, мы же могли сделать лишь 600 и то достигнуто это было путем огромного перенапряжения сил летно-подъемного состава. В таких условиях и 20% сил, сосредоточенных для ударов по наземным войскам противника, достижение.
Об интенсивности боевой работы авиации фронта в период боев на ближних подступах к городу свидетельствуют такие данные. За это время ленинградские летчики произвели 25 799 самолето-вылетов, или 43,6% от общего числа самолето-вылетов, сделанных за полгода войны. А всего за шесть месяцев (с 22. VI по 22.ХП 1941 г.) авиация фронта совершила 58416 самолето-вылетов.
По месяцам боевая работа авиации выглядит так.
С 23 июля по 23 августа совершено 15 627 самолето-вылетов, в том числе по войскам противника 8260, или 52,8%. Бомбардировщики действовали только в интересах наземных войск. Из 1456 совершенных ими в этот месяц самолето-вылетов 1260 приходятся на удары по противнику непосредственно на поле боя.
С 23 августа по 23 сентября произведено 10 172 самолето-вылета, в том числе по войскам противника 4257, или 41,8%. На долю бомбардировщиков и истребителей со штурмовиками соответственно приходится 523 из 601 и 3734 из 9571 самолето-вылетов.
Сокращение числа ударов истребителей непосредственно по противнику на поле боя объясняется тем, что в это время нам большую часть истребительной авиации пришлось применять для отражения значительно участившихся налетов фашистских бомбардировщиков на Ленинград, войска фронта, тыловые объекты и коммуникации. К тому же в это время резко сократился боевой самолетный парк. Если на 1 августа мы имели около 600 боевых машин (исправных и неисправных), то на 1 сентября только 381.
Всего за период боев на ближних подступах к Ленинграду непосредственно в интересах наземных войск авиация фронта совершила 12517 самолетовылетов, или 48,5% от общего числа их, сделанных в это время. По нашим тогдашним возможностям это был очень высокий процент. Для примера скажу, что для выполнения этой же задачи в Белорусской операции наша авиация (фронтовая и АДД) совершила 44% всех боевых самолето-вылетов. За тот же период по вражеским аэродромам было совершено всего 1012 самолето-вылетов, или 3,9%. Но результативность этих ударов была очень высокой. Из 599 боевых машин, потерянных гитлеровцами за время боев с нашими летчиками на ближних подступах, 236 уничтожено нами на земле.
Однако само по себе число самолето-вылетов мало о чем говорит. Вылетов может быть много, а результативность их - низкая. Во время боев на Кубани весной 1943 г. наша авиация в отдельные дни поднимались в воздух чаще фашистской, и все же немецким летчикам удавалось организованно и без существенных потерь бомбить наши войска. В этих случаях, несмотря на численное преимущество нашей истребительной авиации, мы господства в воздухе, по существу, не имели. Вражеские бомбардировщики выполняли свои боевые задачи, советские истребители своей цели не достигали. Я тогда как представитель Ставки координировал боевую работу авиации Северо-Кавказского фронта. Прилетел я на фронт на день позже Г. К. Жукова в разгар боев. Просмотрев планы боевого применения авиации 4-й и 5-й воздушных армий, понаблюдав за сражениями в воздухе и побеседовав с командирами соединений и летчиками, я внес соответствующие коррективы в организацию боевых действий авиации и ее тактику. Бомбардировщикам было приказано действовать крупными группами, массированно и бомбить вражеские войска не с одного захода, а с нескольких, а штурмовикам оставаться над вражескими войсками как можно дольше. Тем самым увеличивалась продолжительность авиационного воздействия на противника и улучшалась результативность бомбовых ударов. Основные усилия истребительной авиации были перенесены на борьбу с вражескими бомбардировщиками, а чтобы борьба эта стала более успешной, я приказал истребительные патрули строго эшелонировать по фронту и высоте и значительную часть их действий вынести за линию фронта, то есть перехватывать "юнкерсы" и "хейнкели" на подходах к передовой.
Результаты этих корректировок не замедлили сказаться, и в итоге мы выиграли одну из крупнейших воздушных битв. Разумеется, мы одержали тогда победу в воздухе не только потому, что своевременно внесли нужные поправки в действия авиации. В то время наши ВВС имели и достаточно боевой техники, и сама эта техника уже не уступала вражеской, а по некоторым характеристикам даже превосходила немецкую; для управления авиацией над полем боя мы стали широко применять радиосредства, что сразу же улучшило ее маневренность; на высоком уровне было мастерство основной массы советских летчиков, особенно истребительной авиации. Но своевременно сделанные нами коррективы помогли быстрее улучшить боевую работу ВВС Северо-Кавказского фронта и ускорили перелом в воздухе в нашу пользу.
Итоги двухмесячных необычайно ожесточенных схваток в воздухе на ближних подступах к Ленинграду свидетельствуют об очень высокой боевой эффективности ленинградской авиации и правильном ее применении. Всего за это время в воздушных боях, на аэродромах и от огня зенитной артиллерии враг потерял 780 самолетов, мы -534.
На этом можно было бы и кончить рассказ о воздушных сражениях на ближних подступах к Ленинграду. Но мне вспомнился один небольшой эпизод. Правда, он произошел в декабре и прямого отношения к описываемому периоду не имеет. И все же, если вдуматься, то окажется, что это звенья одной цепи.
Во второй половине декабря 1941 г. над железнодорожной станцией Большой Двор восточнее Тихвина наши летчики сбили Ю-88. Командиром попавшего в плен экипажа оказался один из известных мастеров "слепых" полетов.
На допросе он сообщил об одной детали, которая для нас тогда была ценнее всех иных его откровений. Вероятно, сам того не ведая, он позволил нам заглянуть в тайную тайных немецких ВВС. Мы уже знали, что во фронтовых авиачастях вермахта появилось много молодых летчиков выпуска 1940 г. и даже 1941 г. Понимали, что это вызвано большими потерями в опытных летных кадрах. Но что значили эти потери для противника и как они сказались на боевом состоянии фашистских военно-воздушных сил, мы достаточно четко себе не представляли. Неожиданное сообщение немецкого летчика внесло в этот вопрос ясность и позволило нам внести соответствующие поправки в действия нашей авиации. Оказалось, что в отряде было лишь два мастера "слепого" самолетовождения. Одного ленинградские летчики сбили в ноябре, вторым сбитым стал он сам, а замены им нет. Теперь в отряде одна молодежь, недавно выпущенная из летных школ. Молодые пилоты прошли курс ускоренной подготовки и летать в сложных погодных условиях не умеют, не владеют искусством бомбометания по расчету времени, даже при бомбежке таких крупных целей, как город или железнодорожный узел, выводят самолеты из облаков. То же самое показал и штурман экипажа.
Сообщения пленных впоследствии были подтверждены документами. Потери фашистских ВВС в людях превзошли все наши ожидания. Оказалось, что уже к лету 1942 г. противник лишился 13 тысяч летчиков{176}. Подготовка же летчиков дело дорогостоящее и длительное. Гитлеровская Германия начала войну с нами, имея всего 12,5 тысяч боевых летчиков (без учета инструкторов летных школ){177}. За какой-то год, в основном за первые шесть месяцев войны, мы истребили почти весь цвет фашистской авиации. Это оказался такой урон, качественно восполнить который гитлеровцы так и не смогли до конца войны.
Об успешной борьбе советских летчиков свидетельствует еще один документ. В июле 1942 г. ко мне (я тогда уже командовал ВВС Красной Армии) поступило донесение от командующего ВВС Юго-Западного фронта Ф. Я. Фалалеева.
"Воздушные бои,- писал он,- показывают, что противник бросает в бой свой слабо подготовленный летный состав. В числе сбитых и взятых в плен немецких летчиков имеются недоучки, совершившие после окончания школы всего по 1 - 2 боевых вылета. Из показаний пленных установлено, что прослойка этой недоучившейся части летных кадров в частях и подразделениях фашистских военно-воздушных сил, действующих против нашего фронта, очень высокая - до 50 - 60%. Можно сделать вывод, что нам противостоит численно превосходящий нас воздушный противник, но качественно значительно уступающий нам, потерявший уже значительную часть опытных летчиков. Опираясь в воздухе на количественное превосходство (в самолетах.- А. Я.), противник, напрягая усилия, стремится возместить утерянное качество своих летных кадров"{178}.
Резкое снижение качества подготовки летчиков признавали и сами гитлеровцы, в том числе Геринг в своей директиве от 13 июня 1942 г.{179}, генерал-фельдмаршал Кессельринг и другие высшие руководители вермахта{180}.
Вот как обернулся для немецко-фашистских ВВС первый же год войны против Советского Союза. И хотя к моменту наступления на Сталинград гитлеровцы путем переброски с западных театров войны и из авиационных школ опытных летных кадров сумели несколько укрепить свои авиасоединения, действующие на советско-германском фронте, но полностью вернуть своей авиации былую силу и мощь не смогли.
Подвиг ведомого
Воздушные защитники Ленинграда не только жестоко били врага, но и умели крепко постоять друг за друга, никогда не оставляли в беде товарища, всегда выполняли неписаный закон боевого содружества - сам погибай, а товарища выручай. Это прибавляло сил "рыцарям ленинградского неба", как их назвал поэт Н. Тихонов, помогало увереннее чувствовать себя в бою. Об одном из таких случаев воинской взаимовыручки я и расскажу.
19 августа я сидел у себя в кабинете над сводкой боевых донесений. Они были нерадостными: командиры частей и соединений жаловались на большие потери, становилось труднее и труднее маневрировать авиацией. К тому времени большинство аэродромов к западу и югу от Ленинграда оказались в руках противника, а новые, которые мы начали строить за рекой Волхов, еще не были готовы для эксплуатации. Пользуясь скученностью советской авиации и близостью к фронту наших аэродромов, противник часто бомбил их.
Я сидел и ломал голову, где найти хотя бы две-три новые точки для базирования авиации и как быстрее восполнить потери в людях и технике. Раздался телефонный звонок, я снял трубку. Меня срочно вызвали к главкому Северо-Западного направления Маршалу Советского Союза К. Е. Ворошилову. Прихватив с собой необходимые документы, я отправился в Смольный.
Совещание уже было в полном разгаре. Я сел на свободный стул и стал ждать, когда понадоблюсь главкому. Но ему пока было не до меня: обсуждалось положение на фронте. Оно было очень тяжелым. Враг захватил Кингисепп, теснил наши войска к Финскому заливу и на рубеж Красное Село - Гатчина, головные части 28-го армейского корпуса противника подходили к Чудово и вот-вот могли перерезать Октябрьскую железную дорогу. На этом направлении наш фронт, как я уже писал, никаких укреплений не имел и не готовил их, и движение противника по Московскому шоссе на Любань и Тосно грозило тяжелыми последствиями. Фланги Лужской оборонительной полосы за 12 дней немецкого наступления оказались смятыми, и над войсками центрального сектора ее нависла угроза полного окружения. Ленинград уже готовился к уличным боям и противодесантной обороне: на улицах возводились баррикады, противопехотные и противотанковые заграждения, строились разные ловушки, узлы сопротивления, доты и дзоты. Шло формирование новых частей народного ополчения.
Гитлеровцы настолько уверовали в быстрый захват Ленинграда, что заранее приготовили за подписью "коменданта Ленинграда" специальные пропуска для въезда в город автомашин. За полевыми войсками, едва не наступая им на пятки, двигались специально отобранные полицейские и эсесовские части, которым было приказано навести "порядок" в городе. Офицеры готовились к банкетам на невских берегах.
Тяжко было все это осознавать. Но я, слушая выступавших, думал не о наших неудачах, а о том, как нам, авиаторам, лучше помочь наземным войскам. Я совсем погрузился в свои мысли, как вдруг резко распахнулась дверь и в кабинет быстро вошел кто-то из командиров. Он сразу направился к Ворошилову и стал что-то говорить ему на ухо. Климент Ефремович вскинул голову и посмотрел в мою сторону. Посмотрел строго и будто бы недовольно. "Что еще случилось?" встревожился я.
По мере того как командир докладывал, лицо маршала все более мрачнело.
- Где это?- наконец произнес Ворошилов. Командир пальцем указал на карте район. Главком склонился над картой.
- Ну, конечно! - сильно, с ударением сказал он. - Где тонко, туда и бьют. Что у них там?
- 6-я танковая и 36-я моторизованная дивизии, товарищ маршал,- ответил докладывающий.
- 1-я танковая дивизия тоже в этом районе, - заметил кто-то из общевойсковиков, сидевших ближе всех к Ворошилову.
Главком подозвал меня и, очертив карандашом пространство между селами Губаницы и Клопицы, севернее железной дороги Таллин - Ленинград, сказал:
- Вот, от станции Волосово на Красное Село движется моторизованная колонна немцев - только что воздушная разведка установила. Вероятно, подбрасывают резервы. Там танки и мотопехота. Обнаглели до того, что двигаются совершенно открыто. А у нас здесь,- Ворошилов постучал карандашом по карте,- ополченцы, да и те измотаны в боях, понесли большие потери. Надо немедленно помочь им ударить авиацией. Кто сделает это лучше всего?
Я, не задумываясь, назвал старшего лейтенанта Николай Свитенко - опытного и смелого мастера штурмовых ударов. Когда требовалось выполнить какое-нибудь очень трудное и ответственное задание, всегда посылали эскадрилью Свитенко, входившую в состав 7-го иап. И всегда Свитенко возвращался с победой.
Отвечая главкому, я мельком посмотрел в окно. Погода была летной. Правда, небо хмурилось, но облачность была высокой и не сплошной, а кое-где в ее разрывах проглядывало солнце.
- А как погода, не помешает?- перехватив мой взгляд, осведомился Ворошилов.
- Свитенко только в туман не летает, товарищ маршал.
- Тогда действуйте, товарищ Новиков,- и Ворошилов кивком головы отпустил меня.- Надо помочь пехоте, надо. Вы прикажите как следует объяснить это летчикам.
Через несколько минут я мчался по Выборгскому шоссе на аэродром, где сидела эскадрилья Свитенко. Чтобы подчеркнуть важность задания, я решил сам поставить штурмовикам боевую задачу и подробно объяснить обстановку на указанном участке фронта, а заодно просто по душам поговорить с летчиками, как тяжко приходится нашим войскам.
Я вообще часто прибегал к такому общению с людьми, и всегда результат оказывался прекрасным. Приказ, каким бы он ясным и четким ни был, есть приказ - он сух и официален. Такова уж специфика военной службы. Но уставные требования вовсе не исключают товарищеского обращения с подчиненными.
Шофер Холодов, возивший меня еще в финскую кампанию, гнал "ЗИС" на предельной скорости. Но я торопил его - хоть и опытные летчики у Свитенко, но в пути всякое может произойти с ними: встреча с немецкими истребителями или штурмовики не сразу найдут цель. Колонна к тому времени может достичь передовой и в зависимости от поставленной задачи либо развернется в боевые порядки, либо рассредоточится. Тогда эффект от штурмового удара резко снизится. Надо бить врага, пока он в походных порядках и движется компактной массой. Конечно, в этом случае к нему труднее прорваться. Гитлеровцы, уже испытавшие на себе силу наших ударов с воздуха, утратили прежнюю самоуверенность и начали прикрывать свои колонны большим количеством противовоздушных средств. Но я твердо верил, что Свитенко прорвется к колонне, лишь бы видимость не ухудшилась.
Вот и аэродром, замаскированные капониры, в них - "чайки". На поле свежие следы разрывов бомб. Видимо, недавно здесь побывали гитлеровцы. Но ничего не горит, не дымит, стало быть, все обошлось благополучно.
"ЗИС" уже заметили, и не успел Холодов подкатить к КП. как навстречу из землянки вышел Свитенко. Чуть выше среднего роста, поджарый, он, отдавая мне честь, приложил руку к голове, на которой был надет шлем с завернутыми ушами и широкими очками.
- Только что из боя? - спросил я.
- Пришлось подраться, товарищ командующий,- ответил Свитенко.- Они все клюют и клюют нас.
- Не нравимся мы фрицам, товарищ генерал,- раздался из-за спины Свитенко чей-то голос.
Я перевел взгляд. За спиной комэска (так сокращенно в то время называли командира эскадрильи) стоял высокий молодой летчик с характерным лицом кавказца.
- Мой ведомый, товарищ командующий,- пояснил Свитенко.- лейтенант Алибек Слонов.
- Давно в эскадрилье?- поинтересовался я.
- Да не очень, если мерить понятиями мирного времени. Но на войне иные масштабы и иные мерки. Так, лейтенант? - спросил Свитенко.
- Так,- согласился Слонов.- А под Ленинградом и вовсе свои, особенные мерки.
- Вы кто по национальности? - спросил я Слонова.- На грузина не похожи, на армянина тоже. Я несколько лет служил на Кавказе, пригляделся. Из горцев, наверное?
- Осетин, товарищ командующий.
- Вот как! Далеко от родных мест воюете.
- Здесь тоже Родина,- ответил Слонов.- А Ленинград к тому же я очень люблю.
- Ну, тогда все в порядке, будете крепко бить фашистов,- сказал я и обратился к Свитенко:- Соберите летчиков и дайте карту.
Когда все собрались, я объяснил им, что полетят они по приказу Ворошилова, указал район и цель штурмовки, а потом коротко сообщил, как трудно приходится в этом районе нашей пехоте, особенно ополченцам.
- Положение, сами понимаете, очень тяжелое. Летаете, видите,- сказал я в заключение.- Но в Ленинграде враг не должен быть. И это зависит от нас с вами, от того, как мы будем бить противника. Сражаетесь вы стойко и умело, но сейчас нужно переступать через невозможное. Ресурсы у врага не бесконечные, путь к Ленинграду обошелся ему дорого, и рано или поздно, но он выдохнется. А страна поможет нам. Ну, а теперь по машинам!
Через несколько минут взревели моторы, и "чайки", покачиваясь на неровностях почвы, одна за другой покатили на взлет. Их было восемь. Больше послать я не мог - не было под рукой свободных самолетов. Провожая летчиков на задание, я в который уже раз подумал об Ил-2. Как нам недоставало этих грозных машин! Вместо них в качестве штурмовиков приходилось использовать истребитель И-153. А истребители так нужны были для других целей.
В ожидании возвращения эскадрильи я то сидел на лавочке у оконца бревенчатого домика, где размещался КП, то прохаживался. Так прошло около часа, пора было бы возвращаться "чайкам". Я смотрел в сторону Финского залива и прислушивался, не раздастся ли отдаленный рокот моторов. Но было тихо, только издалека, приглушенная расстоянием, доносилась артиллерийская канонада. Это на подступах к Красногвардейскому укрепленному району шли тяжелые бои с моторизованными и танковыми соединениями противника.
Прошло еще несколько минут, и вдали послышался характерный рокот авиационных моторов. Рокот приближался, усиливался, и вот низко над землей появились темные точки.
Когда самолет ведущего коснулся земли, кто-то из техников медленно и удивленно, не веря еще самому себе, произнес:
- Бати-то нет!
Я понял, что он имеет в виду Свитенко. Во время войны среди летчиков было очень распространено называть так любимых командиров.
- И Алибека! - почти тут же воскликнул другой техник.
Я стал считать. Действительно, двоих не было. "Вот тебе и с победой!"подумал я с горечью.
О выполнении боевого задания доложил заместитель командира эскадрильи. Вражеская колонна была сильно потрепана и остановлена. Но летчики вовсе не радовались своему успеху: потеря двух товарищей сильно опечалила всех.
- Эх, как же теперь без бати! - сказал кто-то.
Я, как мог, утешил летчиков: рано еще считать Свитенко и Слонова погибшими, надо подождать, может, их только подбили и они где-нибудь приземлились. Но сам так расстроился, что даже забыл поблагодарить ребят.
Подождав полчаса, я уехал в Ленинград. Вернувшись в город, по телефону доложил Ворошилову о результатах налета на вражескую колонну. О невернувшихся с боевого задания умолчал, в сердце все еще жила надежда на благополучный исход. Поддерживало меня в моей надежде простое соображение: не могли летчики прозевать гибель сразу двоих.
Предчувствие не обмануло меня. Приблизительно через час после моего возвращения зазвонил телефон. Звонил командующий ВВС Краснознаменного Балтийского флота генерал Самохин. Он сообщил, что на одном из морских аэродромов приземлилась "чайка" с человеком на плоскости.
- Это кто-то из ваших, Александр Александрович,- добавил Самохин.
Аэродром, названный Самохиным, находился недалеко от Стрельны, на южном берегу Финского залива. Я сразу подумал о Свитенко и Слонове и так обрадовался, что в первый момент не придал словам "с человеком на плоскости" никакого значения. Лишь немного погодя встревожился: не ослышался ли? Не напутал ли Самохин?
Вечером я узнал подробности спасения Николая Свитенко. Вот как это произошло. Восьмерка "чаек" вышла на цель с бреющего полета. По дороге от Губаницы на Нисковицы плотной массой двигались вражеские танки и мотопехота, по обочинам мчались мотоциклисты. Колонну прикрывали зенитные установки.
Свитенко решил громить врага поочередно. Первым вступило в бой его звено. Старший лейтенант вывел самолеты на колонну с ее хвоста и под небольшим углом. Прочесав колонну пулеметным огнем, Свитенко повел экипажи на второй заход. Второе и третье звенья ударили по противнику эресами. В середине колонны все смешалось: немецкие шоферы инстинктивно рванулись вперед, но впереди уже пылали две автомашины, с них горохом сыпались автоматчики, получилась пробка, и часть колонны остановилась.
Развернувшись, "чайки" снова обрушились на врага. Но теперь открыли яростный огонь автоматические зенитные установки - эрликоны. Их тонкие стволы следовали за И-153 и очередями посылали в них снаряды. Над дорогой густо висели сероватые шапки разрывов.
Выходя из второй атаки, Свитенко принятой эволюцией самолета просигналил отход. И вдруг "чайку" резко дернуло, как будто бы ее чем-то ударили снизу: в мотор угодил вражеский снаряд. В кабине запахло гарью. Свитенко быстро окинул взглядом приборную доску. На приборе, показывающем давление масла, стрелка упала почти до нулевой отметки. Мотор заработал с перебоями, машина стала терять высоту. К командиру тотчас подстроился Слонов. Но мотор "зачихал" сильнее, и самолет начал как бы проваливаться в воздухе. Свитенко огляделся, ища подходящее место для посадки, и знаком приказал Слонову возвратиться к своим.
Но Алибек свел на переносице густые черные брови и указательным пальцем правой руки упорно показывал вниз, потом что-то выкрикнул. Мотор на машине Свитенко в этот момент заглох, скорость резко упала, и Алибек проскочил вперед.
Слева, у деревни Клопицы, виднелась ровная площадка, за которой сразу начинался лес. Свитенко узнал площадку. Это был полевой аэродром, на который он не раз садился в первые недели войны. Отсюда он совсем недавно летал на штурмовку войск противника под Кингисепп, Большую Пустомержу, Старые Смолеговичи, Кряково, Выползово и другие населенные пункты.
Все поле аэродрома было в воронках от недавно рвавшихся здесь бомб и снарядов. Введя машину в правый разворот, Свитенко нацелился на узкую полоску земли, как ему показалось сверху, не тронутую разрывами, и приготовился выпустить шасси, но вовремя заметил, что и она в частых воронках. Пока позволяла высота, Свитенко подвернул "чайку" правее, ближе к лесу, и притер ее к земле брюхом. В самолете все заскрежетало, и пилот, чтобы его не бросило головой на приборную доску, сильно уперся в нее руками.
Быстро освободившись от парашюта, старший лейтенант выскочил из кабины и огляделся. Аэродром был пуст: гитлеровцы не пользовались им. Кругом было тихо. Он зашагал к лесу, но тут же остановился и глянул на свою "чайку", которая лежала на земле будто подбитая насмерть большая птица. Достав ракетницу, Свитенко выстрелил в кабину, поджег машину и поспешил к лесу.
Не прошел он и двадцати шагов, как в середине поля разорвалась мина, а потом еще несколько. Немцы били из минометов. Свитенко побежал. И вдруг над ним раздался гул мотора. "Чайка",- на слух определил старший лейтенант. Он остановился и поднял голову. Над кромкой леса, входя в глубокий вираж, промелькнул И-153. По номеру на хвосте Свитенко узнал машину Слонова. Высунувшись из кабины, Алибек сделал какой-то знак рукой. Свитенко приняв этот жест ведомого за прощанье, тоже помахал рукой. Но Алибек и не думал улетать. Развернувшись, он повел машину на посадку.
На поле разорвалось еще несколько мин. У дальнего края в стороне Клопиц Свитенко приметил вражеских солдат.
Он скрестил над головой руки. Это был знак, запрещавший посадку. Но Слонов не послушался командира, выпустил шасси и приземлился. "Чайка", подпрыгивая на неровностях, покатила к Свитенко. Около носа ее разорвалась мина, и Свитенко увидел, как земля посыпалась на левую плоскость. Алибек отчаянно замахал рукой, подзывая к себе командира.
Свитенко бегом бросился к товарищу. В тот момент он даже не подумал о своем спасении. Забыв об опасности, он думал только о Слонове, о том, что он не сможет взлететь под минометным огнем, погубит машину и тоже окажется в тылу врага.
- Алибек! - во весь голос закричал он.- Немедленно взлетай! Я приказываю!
И Свитенко даже погрозил Слонову кулаком.
- Командир! - донесся сквозь рокот мотора голос Алибека.- Быстрее! Прыгай на плоскость.
Только тогда Свитенко сообразил, что задумал Слонов. Подбежав к самолету, он взобрался на нижнюю правую плоскость и ухватился за металлические расчалки.
- Держись крепче, командир! - прокричал Алибек и дал газ.
"Чайка" тронулась с места и, все убыстряя бег, помчалась по полю. Гитлеровцы открыли по самолету автоматный огонь. Краснозвездный ястребок взмыл над их головами и исчез.
Полет продолжался недолго - минут десять: но дался он Слонову труднее, чем самая отчаянная штурмовка противника. Он боялся, что командир не выдержит напора ветра, силы покинут его и он сорвется с крыла. Когда они отрывались от земли, струя ветра от винта сорвала с головы Свитенко шлем, очки и теперь яростно трепала его волосы, больно стегала по глазам, парусом надувала кожаный реглан. Под тяжестью человека на плоскости центр тяжести самолета переместился, и машину все время тянуло вправо. Слонов взмок, работая рулями и стараясь не дать "чайке" свалиться на крыло.
Но вот впереди показался Финский залив. Где-то здесь у Стрельны аэродром моряков, Алибек повернулся к Свитенко и рукой показал вниз. Командир кивнул головой и грудью навалился на расчалки. Силы покидали его, совсем закоченели пальцы, а острые края расчалок врезались в ладони до мяса.
Еще секунды - и земля. Наконец дробно застучали о сухой грунт колеса, машину сильно встряхнуло, и мотор тут же заглох, только со свистом крутился винт. Свитенко с трудом разжал затекшие пальцы и почти плашмя свалился на землю. Слонов, успевший выскочить из кабины, подхватил командира на руки.
По полю бежали люди в морской форме. Это были свои. И Алибек, поддерживая старшего лейтенанта, сказал:
- Все в порядке, батя: мы у своих.
Свитенко негнущимися пальцами благодарно пожал руку боевому товарищу. Только сейчас он понял: то, что совершил Алибек, двадцатитрехлетний парень из Осетии, по плечу не каждому даже опытному, закаленному воздушному бойцу.
Николай Иванович так и сказал мне при встрече о своем ведомом. Я спросил, решился бы он сам на такой поступок? Свитенко несколько удивленно ответил:
- А как же, товарищ командующий! Алибек не только мой боевой товарищ, но и друг.
Эта история вскоре облетела весь мир. В американских газетах подвиг Алибека Слонова назвали
"...небывалым, превосходящим все, до сих пор известное нам в анналах мировой авиации".
Конечно, это не совсем так. Подобные случаи товарищеской взаимовыручки были у нас и раньше, правда, в ситуациях, менее сложных. Мне памятен, например, подвиг летчика 44-го скоростного бомбардировочного авиаполка капитана М. Т. Трусова, совершенный во время войны с Финляндией. 10 февраля 1940 г. девятка СБ бомбила финские укрепления на "линии Маннергейма". На обратном пути вражеским зенитным снарядом был подожжен самолет лейтенанта М. Ф. Мазаева. Командир экипажа посадил машину на лед озера в тылу противника. Капитан Трусов первым заметил подбитый бомбардировщик и поспешил на выручку. Он приземлился рядом с горевшим самолетом, забрал экипаж и благополучно взлетел. За самоотверженный поступок Трусов был удостоен звания Героя Советского Союза{181}.
В финскую кампанию советские летчики, рискуя жизнью, 11 раз подобным образом спасали своих попавших в беду товарищей. Такой случай был и во время войны с японцами на Халхин-Голе летом 1939 г. В воздушном бою с вражескими истребителями японцы сбили самолет командира авиаполка В. М. Забалуева. Забалуев выбросился из горящей машины с парашютом. Приземлился он на территории противника. От плена командира спас известный летчик Герой Советского Союза С. И. Грицевец. Он посадил Забалуева за бронеспинку своего И-16 и, несмотря на большую перегрузку, сумел довести машину до аэродрома. Если мне не изменяет память, то это первый случай спасения летчика на истребителе. За этот подвиг Грицевец был вторично удостоен звания Героя Советского Союза{182}.
Словом, американские журналисты ошиблись, назвав подвиг Алибека Слонова небывалым. Однако эта неточность не умаляет значения поступка ленинградского летчика. В истории спасения Свитенко еще раз с особой силой проявились те высокие моральные качества советских воинов, которые помогли нам выстоять в самую трудную пору войны, перетянуть чашу весов на свою сторону и разгромить врага.
Ночной аккорд
Я знал многих летчиков, которых можно смело назвать не просто асами, а блистательными асами. Немало таких было и в рядах воздушных защитников Ленинграда. Недаром многие из них стали Героями Советского Союза. О некоторых я рассказал в предыдущих главах. В этой расскажу еще об одном Герое Советского Союза - Василии Антоновиче Мациевиче.
Осенью 1941 г. старший лейтенант Василий Мациевич командовал эскадрильей 26-го ночного истребительного авиаполка. Уже тогда он слыл незаурядным воздушным бойцом.
Кстати, среди непосвященных бытует мнение, будто искусство больших мастеров воздушного боя что-то исключительное и неповторимое. Это не совсем верно. В определенной степени искусство асов равнозначно, ибо сама природа воздушного боя не позволяет до бесконечности при данной неизменной технике развивать и совершенствовать его формы и приемы. Конечно, у каждого такого пилота есть излюбленные приемы, которыми он владеет виртуозно, что и создает его индивидуальный почерк. Но в целом воздушный бой даже мастеров высшего класса состоит из различных комбинаций уже известных элементов и фигур.
Даже искусство такого аса из асов, как трижды Герой Советского Союза Александр Покрышкин, за исключением отдельных нюансов, причем чисто психологического свойства, в принципе ничего нового в себе не таит. Например, такие сложнейшие в бою фигуры, как "бочка" с зарыванием, уход от атаки скольжением или "горкой" с переходом в вираж, атака с управляемой восходящей "бочки" и с восходящей спирали, полупереворот с выходом в боевой разворот (нечто вроде обратной петли Шевиара) и некоторые другие, со временем с большей или меньшей степенью совершенства были освоены многими советскими летчиками.
В этом отношении Мациевич, пожалуй, не очень выделялся среди остальных летчиков. Как воздушный боец он был интересен в другом плане. Несмотря на свою молодость, Мациевич имел, если можно так выразиться, свою воздушную философию, свои взгляды на профессию летчика. Он поднимался в воздух не просто для того, чтобы вогнать в землю еще один "мессершмитт", "хейнкель" или "юнкерс". Каждый вылет, каждый бой были для него целым миром, в котором он старался открыть для себя что-то новое, такое, что еще больше утвердило бы его не только как летчика и воина, но и как Человека, вновь принесло бы ему то непередаваемое словами чувство полноты жизни, без которого он не мыслил себя в кабине самолета.
Эпизоды, о которых я расскажу, не самые яркие в военной биографии Мациевича. Но, мне думается, именно они лучше всего раскрывают особенности этого аса.
Ночью 25 октября 1941 г. над Ленинградским портом был сбит немецкий бомбардировщик "Хейнкель-111". Он взорвался в воздухе подобно складу боеприпасов, озарив огнем весь город.
Я встревожился: не тяжелая ли бомба упала поблизости? Послал узнать. Вскоре мне доложили, что над портом сбит Хе-111, а уничтожил его кто-то из летчиков 26-го иап 7-го истребительного авиакорпуса ПВО страны.
Меня крайне заинтересовала одна деталь этого в общем-то обычного боевого эпизода. Мы уже приметили, что при атаке наших истребителей немецкие пилоты моментально освобождаются от бомб и спешат удрать налегке. В октябре гитлеровские летчики далеко не походили на тех июньских, июльских и даже августовских завоевателей, которые всерьез верили, что они могут вести себя в нашем небе, как им заблагорассудится. Яростные удары воздушных защитников города Ленина быстро сбили с них спесь, и теперь фашисты действовали, как воры, пробирались в Ленинград под покровом ночи в одиночку или небольшими группами. И уж редко кто из них, настигнутый нашим истребителем, маневрировал, стремясь во что бы то ни стало прорваться к цели и как можно точнее поразить ее.
Даже при прямом попадании пулеметной или пушечной очереди в баки с горючим самолет взрывается не тотчас, а лишь во время падения, почти у самой земли. В этом случае взрывная волна уходит вверх и в стороны и глушится встречными препятствиями. А тут такой грохот. Меня заинтересовало это обстоятельство, и я решил съездить в 26-й иап и на месте все узнать; к тому же мне нужно было побывать в этом полку и по более существенному поводу.
Нас, командование ВВС Ленинградского фронта, очень тревожило физическое состояние летчиков, в первую очередь пилотов истребительной авиации. В конце октября в составе ВВС фронта (без авиации КБФ, очень малочисленной) на-считывалось всего 254 самолета, в том числе 204 истребителя. По общему соотношению сил враг превосходил нас в воздухе примерно впятеро. Для отражения налетов противника наши летчики-истребители поднимались в небо за сутки по 6 8, а то и по 10 раз. Это было выше человеческих возможностей. Нередко случалось, что не успевал летчик приземлиться и зарулить к капониру, как тут же засыпал или терял сознание.
Но ленинградские летчики не жаловались. Они понимали, что иного выхода нет. В отличие, например, от американских пилотов им и в голову не приходило, что может быть иначе. Американцы в то время 30 - 40 вылетов в месяц считали "возмутительной нагрузкой"{183}.
Чтобы сохранить кадры, не дать гитлеровцам измотать их непрерывными боями, мы организовали для летчиков профилакторий в живописной местности на северо-востоке от Ленинграда, под Всеволожском. Но гул от часто пролетавших самолетов, артиллерийская канонада, доносившаяся с фронта и с Невы, откуда вела по врагу огонь тяжелаякорабельная артиллерия, мешали отдыху летчиков, лишали их сна. Тогда мы перебазировали профилакторий в глубокий тыл - на восток, под Вологду. Каждую неделю туда специальным рейсом уходил транспортный самолет с летчиками, нуждавшимися в немедленном отдыхе.
Но временное выбытие из строя даже 15 - 20 пилотов дополнительной нагрузкой ложилось на плечи однополчан. Особенно трудно было летчикам 7-го иак, им приходилось летать и днем, и ночью. Тогда командование ВВС фронта выделило из состава авиакорпуса один полк и всецело переключило его на ночную работу. Мой выбор пал на 26-й иап. Но прежде, чем подписать приказ, я решил побывать у летчиков этого полка и, как говорится, пощупать материал руками.
На аэродроме меня встретил командир 26-го иап подполковник Б. Н. Романов. Встретил как обычно - просто, естественно, что мне в нем всегда нравилось. Да и сама внешность Бориса Николаевича, очень интеллигентная, умное чуть продолговатое, худощавое лицо, спокойный, твердый взгляд светлых глаз - все это невольно располагало к Романову.
Не спеша, но и не вдаваясь в излишние подробности, предельно четко и ясно он доложил о состоянии полка. Оно оказалось далеко не блестящим. Более половины летчиков составляла молодежь, недавно прибывшая на фронт. Материальная часть была неоднотипной - И-16, И-153, Як-1 и МиГ-3. Моторный ресурс значительно выработался. Машины были латаны-перелатаны, так как редкий день летчики возвращались с задания без дыр в плоскостях и фюзеляже.
Но в целом полк был боеспособный, имел крепкий костяк опытных мастеров воздушного боя, молодежь тоже оставляла неплохое впечатление, и я тут же на месте сделал окончательный выбор, сообщил свое решение Романову и спросил:
- Ответственность на полк ляжет огромная. Говорите прямо: справитесь? Это пока не приказание, а предложение.
Борис Николаевич оглянулся на комиссара, начальника штаба, теснившихся у стен летчиков и твердо ответил:
- Справимся, товарищ командующий.
- Помощь требуется?
- Если дадите троих-четверых опытных летчиков, спасибо,- после недолгого раздумья сказал подполковник.
- Дадим и даже на выбор, и завтра же я доложу о вас товарищу Жданову. Он уже спрашивал, кому мы доверим ночное небо Ленинграда. А теперь покажите героя, сбившего вчера "хейнкель".
Романов представил мне старшего лейтенанта Василия Мациевича. Он сразу произвел на меня приятное впечатление. Я увидел человека лет двадцати семи, выше среднего роста, хорошо сложенного, с лицом мягким и открытым, тонкие направо зачесанные волосы чуть прикрывали высокий хорошей формы лоб.
Я попросил его рассказать о встрече с "хейнкелем". Но тогда меня в основном интересовали сугубо военные детали, и лишь спустя много лет, когда сел писать мемуары, я обратился к Василию Антоновичу с просьбой восстановить события той памятной ночи как можно подробнее.
В ночь с 25 на 26 октября Мациевич патрулировал над Финским заливом. Погода для истребителя была неважная - облачность хотя и держалась высоко, но из нее непрестанно источалась микроскопическая влажная мга. Мга эта липла к лицу, к стеклам очков, земля просматривалась плохо, а впереди по курсу и вовсе ничего нельзя было разглядеть, лишь угадывались над головой тяжелые от избытка влаги тучи. Они ползли с Балтики, как в аэродинамическую трубу всасывались в горловину Финского залива, и обрушивались на Ленинград то затяжными дождями, то вот такой липкой мгой.
В такое ненастье вражеским бомбардировщикам легче всего незамеченными прорваться к городу, и Мациевич был предельно внимателен - насколько позволяло ему самочувствие. Он очень устал, в тот день провел уже несколько воздушных боев в районе боевых действий 54-й армии и Невской оперативной группы, безуспешно пытавшихся разгромить шлиссельбургско-синявин-скую группировку противника и деблокировать Ленинград.
Перед ночным вылетом Мациевич сидел за пианино и, чуть касаясь пальцами клавишей, наигрывал что-то неопределенное. Это всегда успокаивало его, снимало нервное напряжение после полетов. Иногда он закрывал глаза и покачивался в такт музыке.
Романов заметил состояние летчика. Он подошел к нему, мягко положил руку на плечо и тихо сказал:
- Послушай, Василий, может, вместо тебя послать сегодня другого?
- Кого? - полуобернувшись, но не поднимая век, спросил Мациевич."Старики" дежурят в других секторах, а молодежь... Рано еще ее пускать ночью.
Борис Николаевич тяжело вздохнул: Мациевич был прав. Только в сентябре погибло 13 летчиков. И каких! Вася Щербак, Миша Демин, Хафиз Халиков... В октябре не стало еще четверых. Теперь в полку более половины - молодые ребята. Хорошие парни, рвутся в бой, но их еще учить и учить.
- Вы знаете сами, Борис Николаевич, - некого,- сказал Мациевич, подумав о том же.- Наконец...
Мациевич хотел добавить, что он не только командир эскадрильи, но и ее комиссар, и если он сдаст, что же тогда требовать от других. Но такие слова ни к чему, Романов сам прекрасно все понимает. Отличный он командир и человек. Недаром все не только уважают его, но и любят верно и крепко.
- Ну, до встречи,- произнес на прощанье Мациевич и стал собираться в полет.
На улице летчику в лицо ударило промозглой сыростью и холодом - невдалеке бушевала Ладога.
По тропинке, едва угадываемой во тьме, Мациевич прошел к капониру. В глубине его, подсвечивая себе фонариком, возился техник. Он что-то делал под фюзеляжем.
- Что, все дыры латаешь? - спросил Мациевич.
- Заканчиваю,- отозвался Коротаев.- Здорово в последний раз прошил вас "мессер"! Возьми фриц чуть левее, и как раз по кабине бы. Везет вам!
- Везет! - Мациевич невесело усмехнулся, вспомнив, как "повезло" ему в бою над нашим плацдармом возле Невской Дубровки. Если бы он в последний миг по какому-то наитию не бросил своего "ишачка" в немыслимую, не предусмотренную никакими инструкциями фигуру, отчего самолет как бы увяз в воздухе и перевернулся через крыло, все его везенье на этом и кончилось бы. И-16 потерял скорость, и вражеская пушечная очередь угодила не в кабину, а в низ фюзеляжа. Гитлеровец, не снимая пальцев с гашетки, молнией пронесся вперед. Теперь Мациевич оказался на хвосте у противника, но воспользоваться выгодой своего положения не успел. Пока он, сам удивленный неожиданным маневром, оценил ситуацию, враг свечой ушел в небо и скрылся в облаке.
"Да, фигуру я тогда заложил! - подумал Мациевич.- Сам не пойму, как она получилась и что это за фигура. А вышла удачно. Надо будет попробовать ее в спокойной обстановке. Это отличный уход от атаки".
- Все в порядке,- сказал техник, вылезая из-под самолета.
В кабине Мациевич почувствовал себя лучше. Здесь все было привычно, сразу настраивало на твердую и четкую волну боевого задания. Из кабины только один путь - в небо, в бой. Под крышей, в тепле, среди товарищей он мог еще дать себе послабление, но сев в самолет и ощутив всем телом его грозную силу, Мациевич мгновенно сливался с ним в одно целое и отрешался от всего, что могло мешать в полете. Натренированная воля позволяла быстро справляться с физической усталостью и с апатией, которая нет-нет овладевала им. Правда, не в воздухе, а на земле, но все равно это было скверно - рано или поздно такое могло произойти и в воздухе. Поэтому Мациевич раз и навсегда взял за правило: если сел в самолет - взлетай, а взлетев - думай только о враге. Все остальное оставляй на земле, иначе долго не навоюешь. Этому он учил и своих подчиненных.
Старший лейтенант привычно одним взглядом окинул приборы и включил зажигание. Набрав по спирали высоту, Мациевич полетел к Финскому заливу. Стрелка высотомера показывала около пяти тысяч метров. Дальше не пускала облачность. Минут через десять внизу смутно зачернели северные окраины Ленинграда. Среди черных квадратов кварталов приметно выделялись более светлые рукава Невы. Мациевич взял правее и вышел к заливу около Лахты. У Кронштадта сделал плавный разворот и лег курсом на Ленинград. Над заливом машину стало трепать. Иногда истребитель зарывался в облака. Мациевич понял, что облачность неровная по своей нижней кромке, и несколько снизился.
Над морским портом Мациевич ввел истребитель в плавный разворот и, пока выполнял его, смотрел вниз на город. Ленинград затаился и молчал. Во тьме разбегались улицы и проспекты, в тревожном блокадном сне забылись сотни тысяч людей. Но даже этот напряженный сон в любую минуту мог быть прерван пронзительным воем сирен, а для многих стать и последним, если он, Мациевич, упустит ночного врага.
До сих пор старшему лейтенанту никак не удавалось сбить противника ночью. Несколько раз он встречался с "хейнкелями" и "юнкерсами", но они, моментально освободившись от бомб, уходили. В конце концов это было главное, и все же Мациевич досадовал на себя. Ему требовалась настоящая победа - уничтоженный враг. Нужно было хоть раз испытать радость от такой победы в ночном бою, чтобы увереннее чувствовать себя в кабине самолета и ночью. Только такое, физическое ощущение поверженного врага могло утвердить Мациевича как воздушного бойца и в ночном небе. Он твердо знал это. Так было с ним и тогда, когда он сражался днем. Лишь увидев, как от его очереди задымил первый фашистский самолет, Мациевич по-настоящему почувствовал себя летчиком-истребителем, поверил в свое мастерство и в самого себя.
Последующие победы к этому чувству мало что прибавляют. Они только шлифуют мастерство и укрепляют волю. Для утверждения же себя в собственных глазах как боевого летчика главная победа - это первая победа. Она, как первый удачный аккорд в музыке, настраивающий слушателя на нужный лад.
Однажды при разборе одного боя Мациевич сказал своему ученику Диме Оскаленко, что для молодого летчика-истребителя обязательно хоть раз почувствовать такой аккорд. Только тогда родится настоящее чувство победы, а с ним - вера в себя.
Но вот этого-то чувства победы, необходимого для утверждения себя как и ночного пилота, именно и недоставало Мациевичу при встречах с пиратствующими "юнкерсами"-ночниками. Нужно было, чтобы победный аккорд прозвучал и в ночном небе, и тогда на смену торопливости, которая, вероятно, и портила ему до сих пор все, придут выдержка, хладнокровие и расчет.
Мациевич посмотрел на часы: минуло три четверти часа, как он в воздухе. Глянул вниз. Далеко во тьме еле-еле просматривались очертания острова Котлина, и Мациевич вдруг вспомнил, как в прошлое дежурство он вот так же, глядя на Кронштадт, заметил яркую вспышку, появившуюся где-то в районе Стрельны.
Он, как и сейчас, в такой же липкой тьме подлетал к Кронштадту. Впереди по курсу вдруг посветлело. Мациевич инстинктивно обернулся, и тут же за спиной его возник глухой раскатистый гул. Мациевич сразу понял: по городу стреляет тяжелое осадное орудие. До этого дня фашисты со стороны Стрельны не вели огонь по Ленинграду. "Теперь и отсюда станут бить. Надо накрыть их",- подумал старший лейтенант. Над Стрельной вновь озарилось небо и затем где-то в городе сверкнул багровый отсвет. Повинуясь первому чувству, Василий ввел самолет в крутой вираж, но тут же взял себя в руки - покинуть боевой пост в небе он не имел права. Но и невыносимо было оставаться безучастным свидетелем этого варварского обстрела, и Мациевич дал себе слово добраться до гитлеровских артиллеристов.
Воспоминание это разожгло сердце летчика. Не долетев до Кронштадта, он развернул машину и повел ее к Стрельне. Неудержимо потянуло пройти над местом, где, задрав к небу тупорылое жерло, пряталась вражеская мортира. Но сегодня она молчала. От Стрельны Мациевич повернул к морскому порту. Истребитель несколько раз встряхнуло.
Вдруг справа и чуть выше появился и исчез багровый отсвет - след от раскаленных струй выхлопных газов. Это был враг. Он крался под самой кромкой, крался к спящему городу, как тать. Зашел со стороны моря, рассчитывая, что над заливом легче подойти к городу незамеченным.
"Уже с оглядкой действует, щель ищет",-подумал Мациевич и слегка потянул ручку управления на себя. "Ишачок" послушно полез вверх. Снова блеснула багровая струйка выхлопного газа немецкого бомбардировщика. Старший лейтенант прибавил оборотов винту. Он решил пристроиться в хвост противнику, присмотреться и ударить наверняка. Но тут машину встряхнуло, и след врага пропал. Мациевич чуть высунулся за борт, в лицо ему ударило резким колючим холодом, и он понял, что влез в облака. Он не успел подумать, как рука сама собой отжала ручку управления, и истребитель вывалился под нижнюю кромку облаков. Мациевич решил ловить врага снизу: рано или поздно, но бомбардировщик выйдет из облачности, подставит свое брюхо и тогда все будет зависеть от того, сумеет ли он быстро обнаружить бомбардировщик, пристроиться к нему и точно поразить цель. "Только бы не проскочить вперед",- подумал Мациевич. Он посмотрел на приборы. Скорость была великовата, и летчик уменьшил ее. Насколько позволяли привязные ремни, он весь подался вперед, до боли в глазах всматриваясь во тьму. И вдруг не столько увидел, сколько ощутил темную громаду бомбардировщика. Бомбардировщик висел почти над самым И-16, из-под левой плоскости его вырывалась мерцающая багровая струйка выхлопных газов единственная путеводная ниточка, готовая оборваться каждую секунду. Струйка качнулась и взмыла вверх. Мациевич понял, что командир экипажа вводит машину в правый разворот со снижением.
Все решали секунды. Нужно свалить врага одним ударом, иначе он сделает маневр и уйдет. Сбросит бомбы куда попало и улизнет. И опять полупобеда, опять ожидание новой встречи в ночном небе, опять молчаливые сочувствующие взгляды товарищей и подавленный вздох Димы Оскаленко. Ведь не утаишь свою встречу с врагом, не скажешь, что ее не было.
Какие томительные изматывающие секунды! У Мациевича от напряжения взмокли ладони и лоб покрылся испариной. Пора действовать, пока еще не оборвалась жиденькая светящаяся ниточка, связывающая его с противником.
Мациевич нацелился носом "ишачка" под центроплан бомбардировщика и прибавил скорость. Бомбардировщик еще надвинулся на истребителя, и тогда Мациевич нажал кнопку. Под плоскостями И-16 вспыхнули яркие огоньки, самолет слегка встряхнуло - это со своих направляющих соскользнули реактивные снаряды. Узкие и длинные, они двумя тройками понеслись к бомбардировщику. Каким-то шестым чувством Мациевич уловил, что эресы поразят цель и, чтобы взрывом не разнесло и его самолет, до отказа выжал левую педаль, стремясь по крутой спирали уйти из опасной зоны. Но не успел. Эресы взорвались разом, все шесть. Вероятно, они угодили в бензобаки, так как из "хейнкеля" вырвалось яркое огромное облако, и в тот же миг над головой советского летчика будто бы раскололось небо. Мощная взрывная волна точно перышко подхватила легонький истребитель, закрутила его в своем огненном водовороте, перевернула вверх колесами и швырнула в темную бездну. Мациевич больно ударился головой, но сознания не потерял, только на какое-то время притупились чувства и по телу разлилась слабость.
Мациевич долго и безуспешно пытался вывести машину из беспорядочного падения. "Ишачок" упорно не слушался рулей и стремительно несся к земле. Мациевич ловил вырывавшийся из рук и больно бивший по ним рычаг управления.
Наконец, рули перестали болтаться, через их упругое трепетанье Мациевич почувствовал силу воздушного потока и, осторожно работая ими, стал выводить самолет из отрицательного пикирования. С трудом, как-то странно подрагивая, истребитель взмыл в небо в нескольких десятках метров от поверхности Финского залива. Мациевич еле-еле дотянул до аэродрома. Машину временами так сотрясало, что, казалось, она вот-вот рассыплется, и Мациевич на всякий случай освободился от привязных ремней.
Но вот внизу знакомая до мельчайших подробностей лента железной дороги, за ней - аэродром. Уже кто-то подсвечивал прожектором, указывая место посадки. Мациевич сбавил скорость, машина на секунду как бы зависла в воздухе и колеса коснулись земли.
Вылез из кабины он не сразу. Откинувшись на спинку сиденья, он несколько минут сидел не шевелясь, ни о чем не думая, совершенно выдохшийся и неспособный оценить даже то великое счастье, что земля снова под его ногами, что где-то далеко от Ленинграда уже родился новый день и день этот он увидит собственными глазами, еще один день жизни.
Когда утром старший лейтенант увидел своего ястребка, то лишь горестно махнул рукой: взрывной волной так сильно деформировало плоскости, что их необходимо было менять.
- Долго,- имея в виду срок ремонта, сказал Мациевич и посмотрел на небо.
- Но ведь нужный тебе аккорд прозвучал,- заметил Оскаленко.- А ты сам говорил, что это главное.
- Верно, главное,- помедлив, ответил Мациевич.- Но я не говорил, что сбитый враг - твой последний враг.
Конец одной мортиры
Вторая схватка Мациевича с противником, но уже сухопутным, произошла в декабре 1941 г. К тому времени 26-й иап для удобства ведения боевых действий был разделен на две группы. Первая осталась на прежнем месте - на аэродроме северо-восточнее Ленинграда, чтобы прикрывать ледовую трассу через Ладожское озеро.
В декабре противник главные силы своей авиации, поддерживавшей группу армий "Север", бросил на срыв перевозок по Ладожской военно-автомобильной дороге. Мы выделили для ее прикрытия все, что могли,- 100 истребителей, т. е. более половины всех исправных машин истребительной авиации фронта, ПВО и КБФ. Небо над Ладогой превратилось в арену жесточайших схваток. А над самим Ленинградом установилось долгое затишье: вражеские самолеты все реже и реже появлялись над городом. У противника уже не хватало сил одновременно и с одинаковой интенсивностью действовать на всех важнейших участках фронта.
Вторую группу 26-го иап в составе 14 экипажей мы посадили на северном побережье Финского залива у железнодорожной станции Горской. Эта группа прикрывала Ленинград и Кронштадт. Возглавил ее Василий Мациевич.
В ту памятную всем ночь летчики, как обычно, собрались и домике, который служил им кают-компанией. Мациевич наигрывал на пианино какую-то мелодию. Иногда он поднимал голову и медленно обводил глазами боевых товарищей. До чего же они молоды - Щербина, Ищенко, Оскаленко, Максимов, Цыганенко, Аполлонин, Алексеев! Он самый старший в группе, а ему только двадцать семь. Даже шесть месяцев войны мало изменили ребят внешне, они только похудели да стали менее шумливыми, более сдоржанными.
Но молодость отваге и мужеству не помеха. Играя, Мациевич думал о том, какие это чудесные парни, что с такими, как сказал вчера Оскаленко, хоть куда: и в бой, и на подвиг. Не подведут, грудью прикроют товарища, как недавно сделал сам Дима.
Это произошло над Урицком. Во время ночной охоты за вражеской батареей Мациевич попал под сильный огонь фашистских зенитчиков. Казалось, невозможно выбраться из неумолимо сжимавшегося смертельного кольца. Снаряды рвались все ближе и ближе к машине, и иногда "ишачка" сильно встряхивало.
Комэска настолько поглотили противозенитные маневры, что он не сразу заметил ослабление вражеского огня, часть которого почему-то сместилась куда-то в сторону. В направлении залива образовалась щель, и Мациевич, еще не уяснив себе, что именно произошло, бросился в лазейку и выскочил из зоны обстрела.
Через несколько минут он был на аэродроме в Горской. Почти одновременно с ним приземлился еще кто-то. Это был Оскаленко. С аэродрома он видел частые вспышки выстрелов над Урицком и понял, что Мациевич попал в трудное положение. Летчик доложил о своих наблюдениях командиру полка Романову и попросил разрешения помочь комэску. Романов согласился. Оскаленко стремительно ворвался в зону зенитного огня, чтобы привлечь к себе внимание гитлеровцев, ударил эресами по вспышкам орудий и на крутом вираже пошел по кругу, подставляя себя под вражеские снаряды. План удался - противник часть своего огня перенес на Оскаленко...
Мациевич посмотрел на часы.
- Ну, мне пора,- сказал комэск и стал собираться в полет.
Молча натянул на себя меховой комбинезон, унты, скользнул взглядом по притихшим товардщам, кивнул им головой и направился к выходу.
- Ни пуха, ни пера! - в разнобой прозвучали за его спиной голоса.
Выйдя на улицу, старший лейтенант постоял немного, привыкая к темноте, и по узенькой, сдавленной сугробами тропинке зашагал к капониру.
Мороз на ночь покрепчал, и снег не скрипел, как обычно, а хрустел под ногами, будто раздавленный сахар. С залива тянул ветер. Влажный, он обжигал лицо сильнее, чем самый лютый мороз в безветрие. Комэск прикрыл лицо рукой и глянул вверх. Кое-где проглядывали звезды. Одни, где разрывы были чистыми, светились полно и ярко, блеск других был приглушен.
У капонира ровно и мощно гудело. Это техник Бирюков прогревал мотор истребителя. Увидев комэска, техник стал вылезать из кабины.
- Погоняй еще! - крикнул Мациевич.
Послушав, как работает мотор, комэск по сугробу взобрался на крышу капонира и стал смотреть через залив в сторону Стрельны. Где-то там за железнодорожной станцией у дороги, ведущей на Ропшу, была огневая позиция осадной мортиры, которая обстреливала по ночам блокадный Ленинград. Мациевич выслеживал ее целый месяц. Сперва действовал без плана - летал наудачу. Но гитлеровцы вели себя очень осторожно: сделав один-два выстрела, прекращали огонь. Тогда стал хитрить и Мациевич. Он появлялся над Стрельной то с востока, то с запада, то с юга, то стремительно проносился над местом предполагаемого расположения мортиры на бреющем полете, то убирал газ и планировал. Но ничего не помогало. Вражеские артиллеристы, когда он находился в воздухе, упорно молчали. Молчало и зенитное прикрытие мортиры.
Несколько раз Мациевич наугад посылал в землю эресы, надеясь хоть в отсвете их взрывов увидеть позицию осадного орудия. Но ничего подозрительного не замечал. Вокруг было голо, лишь неподалеку от дороги одиноко стояло какое-то кирпичное строение с полуобвалившимися стенами.
- В землю они мортиру что ли запрятали? - однажды в сердцах сказал Мациевич и обернулся к Ищенко.- Может, ты что посоветуешь? А не поставили ли они мортиру на специальную платформу, как то орудие, которое ты уничтожил? Впрочем, нет,- тут же отверг свое предположение комэск.- Она все время бьет из одной точки.
- Поменяй тактику,- посоветовал Ищенко.
- Что же еще можно придумать? По-разному пробовал, не получается. Молчат и все. Радиолокатор у них там, что ли?
- Я думаю, они тебя по шуму мотора засекают, еще задолго до того, как ты сбавляешь обороты. Ты когда переходишь на планирование?
- За километр, полтора,- ответил Мациевич.
- Ну, вот! Чего же ты хочешь? Они же слышат тебя, следят за звуком. И вдруг он внезапно пропадает. Не удаляется, не приближается, а пропадает. Вывод один: ты планируешь. Они разгадали твою тактику. Нет, надо менять ее. Ты попробуй спланировать издалека, километров за десять от цели. Гул мотора должен оборваться где-то очень далеко, чтобы не вызвать у фрицев подозрения. Только сперва сделай прикидку. Тут расчет должен быть точным.
Совет был дельный, и Мациевич решил воспользоваться им в ближайшем же поиске. Но с запада наползла низкая плотная облачность, видимость резко ухудшилась и даже вылеты на дежурство были отменены. Непогода держалась неделю. За это время комэск с помощью штурмана сделал необходимые для полета расчеты и выбрал маршрут. Он решил зайти на цель со стороны Петергофа. Соображение было такое: немцам слышен взлет самолетов в Горской и, естественно, они следят за машинами, пересекающими Финский залив по прямой, поэтому нужно усыпить их бдительность. Как? Выйти к Стрельне дальним круговым маршрутом. Лучше всего по плавной дуге от Сестрорецкого разлива, через остров Котлин до южного побережья и далее уже напрямик.
Еще раз мысленно проследив весь маршрут, Мациевич спустился с капонира на землю и похлопал рукой по фюзеляжу И-16.
- Вылезай! - крикнул он технику.
Очутившись в кабине, проверил, как работают рули, окинул взглядом приборы и отпустил тормоза. Взлетев, Мациевич по спирали набрал необходимую высоту и намеченным маршрутом вышел к южному побережью Финского залива между Ораниенбаумом и Петергофом. Здесь развернулся, сбавил газ и, ориентируясь по темной нитке железной дороги, повел самолет на Стрельну.
В кабине сразу стихло, только посвистывал ветер. Стрелка на высотомере плавно побежала в обратном направлении. Комэск, весь подавшись вперед, так, что натянулись привязные ремни, внимательно всматривался в землю. Она приближалась и светлела. Когда стрелка на приборе начала разменивать последнюю тысячу метров, Мациевич глянул на часы. До восьми вечера, когда гитлеровцы открывали огонь, оставалось чуть более минуты. Впереди слева темным размытым пятном фиксировалась Стрельна.
"Кажется, успею,- подумал Мациевич.- Только надо ниже". Он еще отжал ручку управления: с увеличением угла планирования скорость возросла. Вот уже нос самолета надвинулся на узенькую, едва различимую на фоне заваленных снегом полей ленту грунтовой дороги. Еще несколько секунд и она пронесется под крылом, тогда придется прибавить обороты мотору и взмывать вверх. Шум мотора спугнет гитлеровцев, и они не откроют огонь до тех пор, пока самолет не скроется. Снова придется набирать высоту и повторять маневр, но уже без всякой надежды на то, что немцы начнут стрельбу именно в тот момент, когда "ишачок" снова окажется над ними.
Мациевич от ожидания весь напрягся, так что одеревенели руки и заломило в висках. Рванулось и, будто мотор, застучало в груди сердце. Машина уже пересекла дорогу, земля стремительно приближалась, и комэск непроизвольно слегка потянул на себя ручку управления. В этот момент земную тьму разорвала яркая вспышка, и тут же где-то внизу мощно рявкнула мортира. Чуть впереди себя Мациевич в багровом отсвете выстрела увидел изуродованный снарядами и пожарами остов ранее замеченного им одинокого кирпичного строения. Внутри здания на специальной платформе стояла мортира. Ее тупорылое жерло было задрано кверху, и из него тянулся сизый дым. Вокруг мортиры суетились артиллеристы. Со стороны Стрельны к зданию тянулась узкоколейка, по которой к орудию подвозились боеприпасы. Сверху на здание была наброшена маскировочная сетка.
Мациевич нажал на кнопку: последовал легкий толчок, и все шесть реактивных снарядов, соскользнув со своих направляющих, помчались на цель. Внутри кирпичной коробки грохнул взрыв: эресы угодили в пороховые заряды. Мациевич прибавил обороты мотору, круто развернул машину и снова устремился в атаку. Внутри здания начался пожар. Должно быть, горели пороховые заряды. В огне и дыму мелькали фигурки вражеских артиллеристов. Комэск дал длинную очередь из пушек, и тогда заговорили скорострельные зенитные установки противника. Трассирующие очереди, перехлестываясь друг с другом, хищно потянулись к краснозвездному истребителю.
Мациевич сделал еще два захода. На последней атаке внутри здания снова что-то взорвалось, вверх взметнулось густое облако дыма. Потом сквозь дым прорвались длинные огненные языки.
Выравнивая машину, комэск через плечо в последний раз глянул на результат своей боевой работы - он остался доволен. В эту ночь Мациевич не рассчитывал на победу. Но он ждал ее и готовился к ней целый месяц. Целый месяц он засыпал и вставал с мыслью об этой мортире. И хотя каждый вылет заканчивался неудачей, он знал, что рано или поздно накроет вражеское орудие, как знал, что никогда не уступит фашистам в воздухе, сколько бы их ни было. Он дрался за Ленинград и этим было сказано все.
И все же, докладывая командиру полка о результатах вылета, комэск уклонился от утвердительного ответа на вопрос: уничтожил ли он мортиру? Передал лишь то, что видел при штурмовке. Окончательный результат требовал проверки временем. Если мортира спустя какой-то срок снова заговорит, стало быть, он, Мациевич, не выполнил задания. Шли дни. Мортира молчала. И только тогда в личном журнале боевых действий Мациевича появилась фраза: "Цель уничтожена".
Оборванный след
К 9 октября 1941 г. положение на юго-западных и южных подступах к Ленинграду полностью стабилизировалось. В конце сентября фашистские войска прекратили наступление, и на переднем крае южного полукружия нашей обороны после месяца непрерывных жесточайших боев наступило затишье. А в октябре стало известно, что противник роет землянки, утепляет блиндажи, устанавливает проволочные заграждения и минные поля. Воздушная разведка обнаружила переброску частей 4-й танковой группы генерала Гепнера куда-то на юг от Ленинграда. Все это свидетельствовало о том, что враг выдохся и готовится к зимовке.
И вдруг в ночь с 8 на 9 октября наши передовые посты засекли на восточной окраине занятого гитлеровцами Урицка гул танковых моторов. Судя по шуму, танков было много. Визуальное наблюдение, проведенное утром 9 октября, результатов не дало. Посланный в район Урицка самолет-разведчик тоже не обнаружил вражеских танков. Они словно сквозь землю провалились. А местность под Урицком не такая, чтобы на ней было просто спрятать такую крупногабаритную технику, как танки,
Командование 42-й армии сильно встревожилось. И было отчего. Противника, засевшего в Урицке, отделяли от завода имени С. М. Кирова всего 6 км. Независимо от того, было ли внезапное появление вражеских танков в Урицке демонстрацией или противник и впрямь замышлял нанести удар в сторону Кировского завода, танки нужно было найти, установить их количество и, если не удастся уничтожить, держать все время под наблюдением.
Я вначале усомнился в том, что вражеские танки находятся в Урицке. Не верилось, что фашистам за одну ночь удалось столь тщательно замаскировать громоздкую технику на почти открытой местности. К тому же разведка с воздуха велась при солнечной погоде. Правда, несколько смущало то обстоятельство, что разведка велась на истребителе и не была длительной, а фотоснимки не отличались высоким качеством. Наконец, наземные посты не слышали ночью удалявшегося шума танковых моторов. Я воздержался от окончательных выводов и приказал повторить воздушную разведку. Но задумался: что послать? СБ в данном случае не годился. Для тщательного фотографирования района Урицка требовалось не меньше часа. Естественно, гитлеровцы не позволили бы нашим летчикам летать столь долго - попытались бы сбить или отогнать их огнем зенитных орудий или подняли бы в воздух с ближайшего аэродрома истребители. А у СБ скорость маловата, и он не успел бы скрыться. Подумал о Пе-2. Но у нас в то время этих замечательных машин, почти не уступавших в скорости немецкому истребителю Ме-109, осталось совсем мало, кажется, двенадцать. "Пешки" были тогда единственной ударной силой ВВС фронта. Даже в столь малом количестве они очень выручали нас, и мы берегли их как зеницу ока. Все задания 125-му полку пикирующих бомбардировщиков я контролировал сам и весьма тщательно. Но в данном случае ситуация сложилась исключительная, я позвонил командиру полка В. А. Сандалову и велел немедленно подготовить один экипаж. Предупредил, что вести разведку, наверное, придется под непрерывным огнем зенитных установок неприятеля, что возможна встреча с "мессерами" и поэтому в экипаже должны быть железные парни.
- Сами понимаете, - добавил я в заключение,- что одной смелости тут недостаточно. Нужны выдержка и мастерство.
- Разрешите поговорить с летчиками, товарищ командующий,- ответил майор.
Я согласился, но предупредил, что время не терпит, и приказал сообщить о решении через десять минут. Звонок от Сандалова раздался раньше срока. Он доложил, что на задание вылетает комсомольский экипаж лейтенанта Владимира Рома-шевского.
- Комсомольцы - это хорошо,- заметил я.- А как у них с опытом?
Командир полка доложил, что экипаж участвовал во всех боевых действиях авиачасти, в том числе и в последней операции наших войск в районе Невская Дубровка - Отрадное.
В то время на левом фланге южного участка Ленинградского фронта после ожесточенных боев наступила небольшая оперативная пауза. Операция по деблокированию Ленинграда, начатая в сентябре по решению Ставки, не принесла успеха. Ни 54-я армия, действовавшая со стороны Волхова, ни войска Ленинградского фронта, наносившие встречный удар из района Невской Дубровки, не смогли одолеть вражескую оборону. Нам явно недоставало сил. Тогда командование фронта изменило план операции: отказалось от наступления на Синявино и приказало 54-й армии сосредоточить все усилия на мгинском направлении, а Невской оперативной группе войск захватить поселок Отрадное на левом берегу Невы и наступать вдоль железной дороги на Мгу.
В начале октября в районе Невская Дубровка - Отрадное разгорелись сильные бои. Для поддержки наземных войск командование ВВС фронта выделило авиагруппу, в которую вошел и 125-й бап.
Я был в районе наступления наших войск, своими глазами видел, в каких трудных условиях сражаются ленинградские летчики, и потому одно упоминание Сандалова о Невской Дубровке и Отрадном сказало мне об экипаже Ромашевского все.
- Такие парни не подведут,- закончил я свой разговор с майором.Информируйте меня, как протекает их полет.
Экипаж Ромашевского великолепно справился с опасным заданием. Полтора часа "пешка" бороздила небо над Урицком под яростным огнем зенитных установок противника.
Даже человеку, далекому от авиации, нетрудно представить себе, что значит такой полет. Он труднее, чем самая яростная штурмовка. Там - два-три боевых захода, каждый из которых длится считанные минуты, и можно возвращаться домой. Воздушный же разведчик находится под вражеским огнем до тех пор, пока не сфотографирует заданный район. Он летит только по прямой - туда-сюда, ткет свою незримую паутину, как ткацкий челнок: всякое отклонение от курса немедленно скажется на качестве фотосъемки. Командир экипажа воздушного разведчика должен обладать незаурядной силой воли и выдержкой, чтобы строго по курсу вести самолет, видеть вокруг частые шапки разрывов вражеских снарядов, чувствовать, как сотрясают машину взрывные волны, и не попытаться хоть раз небольшим маневром спутать расчеты зенитчиков противника.
Время тянулось томительно долго. Иногда я не выдерживал и сам звонил на КП 42-й армии.
- Ну, как там наша "пешка", летает? - спрашивал я и каждый раз с тревогой ждал ответа.
- Кружит, неизменно доносился чей-нибудь голос.
Иногда следовало добавление:
- Такие отчаянные ребята! И как их только не собьют? Слышите, как фрицы бьют, товарищ генерал?
Я вжимался в трубку ухом, и тогда мне казалось, будто я действительно различаю частую артиллерийскую стрельбу средних и крупных зенитных орудий.
Так минул час, пошел второй. Ромашевский оказался словно заколдованный. Потом выяснилось, что он очень ловко водил гитлеровцев за нос. Уже в полете ему вдруг пришла в голову мысль: а что если попытаться вести машину с отклонением от заданной высоты плюс - минус 50 - 70 м? Он спросил штурмана, скажется ли это на качестве фотосъемки. Штурман ответил, что такое отклонение по высоте допустимо, лишь бы в плоскости полет был строго прямолинеен. И тогда Ромашевский повел самолет волнообразно. С земли такой маневр неуловим. Вот почему немецкие зенитчики все время мазали. Они не знали об этом отклонении и не учитывали его в своих расчетах.
Наконец Сандалов доложил, что Ромашевский возвращается. С нетерпением ждали мы, когда специалисты прочитают отснятую пленку. Дешифровка уже подходила к концу, но ничего подозрительного на глаза не попадалось. И вдруг кто-то обратил внимание на какие-то странные следы возле домов на восточной стороне Урицка. Следы эти обрывались возле многих строений. Стали изучать их, и оказалось, что это вмятины от танковых гусениц. Но что здесь делали вражеские танкисты? Переночевали и убрались восвояси? Тогда почему ночью не было слышно шума моторов? Загадка. Ломали над ней голову дешифровщики, искали ответ на нее и мы у себя в штабе. Разумное решение не приходило. Кто-то даже высказал предположение, что гитлеровцы ночью просто отбуксировали танки в тыл. Нелепость такого маневра была очевидна. И все же, чем черт не шутит? Я уже стал было подумывать о том, чтобы послать разведчиков за Урицк в направлении Стрельны и Красного Села - пусть там поищут следы танков. Но тут раздался телефонный звонок от дешифровщиков и чей-то радостный голос доложил, что танки найдены.
- Где они?
- В Урицке, товарищ командующий. Только хитро фрицы придумали - спрятали их в дома, в те самые, что на пленке.
- Как так в дома? Каким образом? - удивился я. И вдруг разозлился. - Вы там фантазируете, а время идет. Занимайтесь делом, а не измышлениями!
- Товарищ командующий! - перешел тогда совсем на официальный тон докладывающий.- Разрешите доложить о данных воздушной разведки экипажа лейтенанта Ромашевского?
По его тону я понял, что человек обижен моим недоверием и что танки действительно найдены, а я напрасно погорячился.
- Хорошо, докладывайте,- уже мягче сказал я.
Оказалось, что немцы действительно использовали легкие деревянные строения для маскировки танков. Но как? Танк задом пробивал стену и въезжал во внутрь домика. Вот почему следы гусениц обрывались так внезапно и впритык к строениям. Решить эту загадку помогла маленькая деталь. На одном из снимков, сделанных покрупнее, дешифровщики заметили какой-то темный и тонкий предмет, выступавший из-под ската крыши. При тщательном исследовании предмет этот оказался концом ствола танковой пушки. Отпечатали несколько снимков других зданий, и на них обнаружили ту же деталь. Так внезапное исчезновение вражеских танков перестало быть загадкой. Более того, теперь мы оказались в выгодном положении. Можно было смело предположить, что танки раньше наступления темноты из Урицка не уберутся, а экипажи их пребывают в счастливом для нас, разумеется, неведении о нависшей над ними опасности и, наверное, отдыхают.
Я снова позвонил Сандалову. Владимир Александрович доложил, что полк будет в полной боевой готовности через полчаса - бомбардировщики недавно вернулись с боевого задания и еще не успели полностью заправиться горючим и взять на борт новый запас бомб. Я приказал поднять в воздух все машины и отштурмовать вражеские танки в Урицке.
На штурмовку вылетели все двенадцать экипажей, в том числе и экипаж Ромашевского. Первый удар по противнику "пешки" нанесли в три часа дня. Погода к этому времени совсем разгулялась - по чистому, омытому недавними дождями небу неторопливо плыли редкие облака, воздух был по-осеннему прозрачен, и все на земле проглядывалось удивительно четко. Лучшей погоды для пикирующих бомбардировщиков и желать было нельзя. "Пешки" с ходу вышли на цель, сделали круг над Финским заливом, перестраиваясь в хвост друг другу, и боевая работа началась.
Сандалов сам вел полк, он первым и обрушился на вражеские танки. Машина за машиной входила в пикирование, как коршун, падала на выбранную цель, летчик нажимал на кнопку бомбосбрасывателя, и спустя 15 - 20 секунд возле строений, в которых прятались немецкие танки, взметалась земля. "Пешки" накрыли цель с первого захода. Бомбы угодили прямо в домики, над некоторыми из них взметнулись языки пламени.
Налет советских бомбардировщиков оказался для противника настолько стремительным и неожиданным, что зенитчики растерялись и открыли огонь лишь после того, как Пе-2 пошли на второй круг. А вскоре появились и немецкие истребители. Это были Хе-113. Но группа прикрытия быстро отогнала "хейнкелей", и "петляковы" благополучно завершили второй заход.
Вернувшись на аэродром, Сандалов по телефону доложил о результатах штурмовки и попросил разрешения на второй налет.
- Чтобы не демаскировать себя,- сказал майор,- немцы не выведут из укрытий уцелевшие танки, а если выведут, мы накроем их на дороге. Но думаю, что побоятся - укрыться танкам днем в Урицке и его окрестностях негде.
Довод был резонный, и я согласился. Но на этот раз ввиду отсутствия элемента внезапности приказал прикрыть полк Сандалова сильным истребительным заслоном. В воздух поднялись два звена истребителей.
Через два часа "пешки" снова появились над Урицком. Но теперь служба воздушного наблюдения и оповещения врага вовремя засекла "петляковых" и их встретил очень плотный огонь зенитных установок. И все же Сандалов сумел без потерь прорваться к танкам и отбомбить их. Как он и предсказал, гитлеровцы побоялись вывести уцелевшие после первого удара машины из укрытий.
Точно установить потери противника нам не удалось. Определили их косвенным путем - по шуму моторов. Ночью на окраине Урицка вновь зарокотали танки, но теперь шум их был несравненно слабее, чем в ночь с 8 на 9 октября, и он не нарастал, а стихал, удаляясь от нашей передовой все дальше и дальше. С тех пор наши бойцы долго не видели вражеские танки на этом участке фронта.
Старая фотография
Однажды, много лет спустя после событий, легших в основу этого рассказа, мне в руки попал старый, пожелтевший фотоснимок вражеского аэродрома, подвергшегося сильной бомбежке.
- Что это за аэродром? - спросил я своего собеседника, бывшего боевого летчика, а ныне генерала в отставке Владимира Александровича Сандалова.
- Было дело, Александр Александрович. Да вы и сами знаете. Вспомните 6 ноября сорок первого, Сиверскую...
- Неужели,- воскликнул я,- результат вашего удара?
- Он самый,- Сандалов кивнул головой.
О налете на Сиверскую 6 ноября 1941 г. я знал достаточно, но мне захотелось восстановить в памяти минувшее во всех подробностях, и я попросил Владимира Александровича поделиться воспоминаниями. Вот что он рассказал. Но прежде немного предыстории.
125-й бап прилетел в Ленинград 7 сентября. Мне не терпелось побыстрее встретиться с его командиром майором Сандаловым, узнать, как подготовлены экипажи, что за летчики в полку, воевали ли раньше или впервые на фронте.
Но Сандалов пришел в штаб только вечером. Он пригнал на фронт лишь три машины, остальные 17 посадил северо-восточнее Тихвина. Поступил правильно. Мы предупредили, что все оставшиеся у нас аэродромы находятся в пределах досягаемости вражеских истребителей, и немцы часто бомбят их. Кроме того, Пе-2 были скоростными самолетами и прежде, чем сажать их на точку, следовало поинтересоваться ее состоянием, условиями, в которых придется работать пикирующим бомбардировщикам.
Три "пешки" приземлились на аэродроме северо-восточнее Ленинграда. Владимир Александрович сразу же проявил характер и тем навсегда завоевал мою симпатию. Мне было известно, что командир он с большим летным стажем, в авиации с 1926 г. и все время в бомбардировочных частях. Несколько лет, из них почти два года при мне, Сандалов служил в Ленинградском военном округе. Весной 1940 г. Сандалов получил в подчинение полк и летом отбыл в Латвию. Там он одним из первых освоил только что начавшие поступать в строевые части Пе-2 машины отличные, но непростыев полете. Словом, как командир Сандалов устраивал нас вполне. Но как человека Сандалова я знал мало.
Воздушная обстановка под Ленинградом летом - осенью 1941 г. предъявляла летчикам очень жесткие требования. Чтобы успешно воевать тогда в небе Ленинграда, мало было одного мастерства, нужно было иметь и сильный характер. Особенно это касалось старшего командного звена. Я, например, всегда придерживался взгляда: характер командира - это характер его полка, дивизии, корпуса. Он воспитывает подчиненных прежде всего своим примером. Сильный, незаурядный человек - и часть, соединение незаурядные, подстать своему командиру.
Сандалов сразу же показал свой характер. Приземлившись, он тотчас осмотрел аэродром. Аэродром не понравился ему - не было рулежных дорожек, капониров и зенитного прикрытия. Создать свою систему ПВО аэродромов мы не могли, так как не располагали для этого, как я уже писал, необходимыми средствами. Но оборудовать аэродром рулежными дорожками и капонирами могли. Не сделали этого по простой причине - о прибытии к нам 125-го бап узнали лишь в день его прилета и, естественно, подготовить аэродром для "пешек" не имели времени. Сандалов этого знать не мог, возмутился и заявил встретившему его комиссару ВВС фронта А. А. Иванову, что на такую точку сажать полк преступление, что Пе-2 не "чайки" и не "ишаки" (так летчики в быту называли истребители И-153 и И-16), а скоростные бомбардировщики, для которых требуется не просто ровная площадка.
Андрей Андреевич, не вникнув в законную тревогу майора и задетый тоном Сандалова, набросился на него:
- Тебе что дороже: Ленинград или самолеты? Ты понимаешь, куда прилетел воевать?
Сандалова, человека храброго, к тому же родившегося и выросшего в Ленинграде, упрек этот задел за живое. Он не сдержался и ответил Иванову очень резко, что тот, сам того не ведая, подставляет полк под прямой разгром.
Для полноты характеристики майора приведу еще один эпизод, случившийся уже летом 1942 г. Я возглавлял тогда ВВС Красной Армии, а Сандалов командовал 285-й бомбардировочной авиадивизией резерва ВГК. Дивизия в то время находилась в оперативном подчинении командования 3-й воздушной армии и действовала в полосе Калининского фронта.
Однажды командующий этой армией генерал М. М. Громов приказал отбомбить один из вражеских аэродромов в районе Смоленска, а времени на подготовку и нанесение удара было очень мало - летчики просто физически не могли выполнить приказ. Ведь машины нужно заправить горючим, снабдить боекомплектом для бортового оружия, бомбами, а летчикам надо разъяснить задание, указать маршрут, сообщить метеоусловия на всем протяжении полета. Поэтому Сандалов со свойственной ему прямотой заявил командующему, что в такой срок выполнить приказ не сможет. Громов пригрозил Сандалову соответствующей такому непослушанию карой. И все же Владимир Александрович настоял на своем. Дело дошло до Москвы. Громов неправильно понял заявление подчиненного и в своем донесении дезинформировал меня. Я вызвал к Бодо Сандалова и крепко отчитал его. Позже, при встрече, Владимир Александрович рассказал мне, как все было в действительности.
- Ну, и правильно сделали,- ответил я,- надо было только доложить в управление письменно.
Так Сандалов поступал всегда. Он имел остро развитое чувство личной ответственности и за своих летчиков стоял горой. Владимир Александрович с честью и успешно руководил дивизией до конца войны. Под его началом она стала гвардейской, дважды орденоносной и за отличия в боях под Оршей в июле 1944 г. получила наименование "Оршанской".
Вечером Сандалов появился в штабе на Дворцовой площади. Я сразу узнал его по бритому сократовскому черепу, сидевшему на мощной короткой шее. От всего облика майора веяло силой и твердостью. Глубоко посаженные глаза под нависшими бровями смотрели в упор и пронизывающе. Чуть приплюснутый широкий нос, жесткие очертания губ и тяжелый с резкой складкой подбородок дополняли общее впечатление о недюжинности характера этого человека. И голос оказался подстать внешности - сильный, четкий и властный.
Сандалов передал мне разговор с Ивановым. Конечно, комиссару не следовало в таком тоне разговаривать с Сандаловым. Беспокойство майора за судьбу полка было обоснованным. В самом деле, не для того нам Ставка с таким трудом выкроила 20 новых бомбардировщиков, чтобы немцы в первые же дни уничтожили их на земле. Но и Сандалову не мешало быть более сдержанным, не забывать о дисциплине и что он в армии. Об этом я и напомнил ему.
- Виноват, товарищ командующий,- ответил майор, вставая со стула и становясь по стойке "смирно".
- Садитесь. А пока, до того, как мы подберем для "пешек" подходящий аэродром и оборудуем его, оставьте полк на прежнем месте, - распорядился я и отпустил майора.
Кстати, тревога Сандалова оказалась не напрасной. Утром на аэродром, где стояло звено Пе-2, внезапно нагрянули Ме-110. Это были многоцелевые машины, обладавшие скоростью истребителя и дальностью полета среднего бомбардировщика. Внешне они очень напоминали наш Пе-2 - имели два киля и два мотора - и отличить их с земли от "пешек" было совсем непросто. Не успели на аэродроме сообразить, свои это или чужие, как гитлеровцы спикировали на звено Пе-2. Через минуту "пешки" горели, а Сандалов, не обращая внимания на свистевшие вокруг него осколки от рвавшихся бомб, высунулся из траншеи и ругал "мессеров" на чем свет стоит.
В первых числах октября 125-й бап перебазировался на один из аэродромов северо-западнее Ленинграда. Воевали сандаловцы смело, дерзко, но никогда не зарывались - риск сочетали с мастерством. Враг тотчас почувствовал силу их ударов. Полк громил фашистов и в их тылах, и на передовой, причем всегда действовал в самом пекле, где труднее всего приходилось нашим наземным войскам, туда мы и посылали его.
Сандалов часто сам водил в бой своих летчиков, и не было случая, чтобы он не прорывался к цели. Мы знали, что уж если майор сел за штурвал, то полк выполнит задание. Железный был командир, и вскоре его так и прозвали "железный майор".
Особенно эффективно действовали пикировщики по малым площадям и отдельным целям вблизи передовой. В таких случаях от летчиков требуется поистине ювелирное мастерство. На южном участке Ленинградского фронта нейтральная полоса местами была столь узка, что та и другая стороны слышали разговоры в окопах и при бомбежках передовой гитлеровцев легко было попасть по своим. Но летчики из 125-го бап клали бомбы со снайперской точностью. Слава о них быстро разнеслась по всему фронту. Одно появление в небе "пешек" придавало нашим пехотинцам бодрость и силу, буквально воодушевляло их.
Так, в сентябре-октябре проводилась наступательная операция наших войск по деблокаде Ленинграда. Летчики 125-го бап участвовали в ней с начала до конца. Я не раз видел, как они громили врага в районах Невской Дубровки и Отрадного, и после операции отметил их действия в одном из приказов.
Но еще приятнее мне было узнать об оценке боевой работы сандаловцев теми, кто под прикрытием "пешек" вгрызался в немецкую оборону. Сил у нас для такой операции явно не хватало, особенно мало было танков, фашисты же глубоко зарылись в землю, успели углубить свою оборону, а вдоль Невы занимали господствующий берег, и одолеть их нам не удалось.
19 октября, когда я подписывал приказ, в котором выносилась благодарность всему личному составу 125-го бап, мне на стол положили весьма примечательный документ. То оказалась копия приказа No 104 командования 268-й стрелковой дивизии, действовавшей в рядах войск Невской оперативной группы. В нем говорилось только о летчиках и, в первую очередь, отмечались заслуги 125-го бап.
"Своей храбростью,- писали командир дивизии генерал-майор Соколов, военком дивизии полковой комиссар Павлинов и начальник штаба полковник Сорокин,- и точным выполнением приказов летный состав воодушевлял бойцов и командиров частей 268-й сд и вселял уверенность в нашу победу над врагом"{184}.
Своими действиями пикировщики вписали не одну славную страницу в летопись героической обороны Ленинграда. Одна из них особенно памятна и дорога ленинградцам. Мы знали, что вражеская авиация готовится в Октябрьские торжества нанести по городу мощный удар. Незадолго до праздника фашистские летчики начали сбрасывать на город листовки, в которых угрожали по-своему "отметить" годовщину Октябрьской революции. Они писали:
"6-го и 7-го будем бомбить, а 8-го будете хоронить".
Когда мне в руки попала такая листовка, я почувствовал, как от внезапно нахлынувшей на меня жгучей ненависти к фашистским выродкам сжалось сердце. Такое состояние я испытывал осенью 1941 г. часто.
Потерпев провал с дневными налетами на Ленинград, враг в начале сентября перешел на ночные. С наступлением темноты небо над Невой начинало неумолчно гудеть. Гитлеровцы придерживались при бомбежках определенного порядка. Сперва появлялись два-три самолета, с которых на город сыпались зажигательные бомбы. Враг старался раскидать их по всему Ленинграду, чтобы вызвать как можно больше очагов пожара и таким образом создать яркие ориентиры. И уже следом за "поджигателями", как мы окрестили тогда фашистов из 1-го воздушного флота, в полной темноте шли ударные группы бомбардировщиков. Они следовали через равные интервалы, одна за другой, в течение нескольких часов. Отбомбившись, "хейнкели" и "юнкерсы" возвращались на ближние аэродромы, где их загружали новой партией бомб, и снова устремлялись на Ленинград.
Систему ночных налетов противник построил с таким расчетом, чтобы держать нашу противовоздушную оборону и население в постоянном напряжении, создавая впечатление непрерывности воздушного вала, который ничем нельзя остановить. Так фашисты действовали и над полем боя, и при налетах на тыловые объекты. Причем, как мы заметили, они не очень гнались за высокой результативностью бомбежек, а стремились прежде всего создать впечатление своей несокрушимости и мощи, повлиять на психику наших войск, снизить у нас волю к сопротивлению. Но как ни пытался враг сломить своей воздушной мощью наш боевой дух, ему это не удалось.
Правда, временами бывало очень тяжко на сердце. Как раз незадолго до Октябрьских торжеств я попал под жестокую бомбежку. Впрочем, случалось это со мной нередко. Дело в том, что по времени начало варварских налетов на город почти всегда совпадало с моими поездками в Смольный для докладов Военному совету фронта.
Так произошло и в тот раз. Едва мы доехали до Библиотечного института на Кутузовской набережной, как пришлось немедленно выйти из машины и искать убежище. Вокруг уже рвались бомбы и свистели осколки, и мне с шофером Холодо-вым ничего иного не оставалось, как прижаться к стене институтского здания. Полчаса стояли мы так и наблюдали.
Весь район Петропавловской крепости и Летнего сада полыхал зловещими зарницами. В воздухе висели, заливая улицы неприятным бело-матовым светом, осветительные бомбы. Они медленно спускались на маленьких парашютах. В небе метались голубоватые лучи прожекторов, зенитные установки плели над ночным городом трассирующими очередями причудливую сверкающую паутину, еще выше непрерывно гудели моторы фашистских бомбардировщиков. Во многих местах уже занялись пожары. В Петропавловской крепости с каким-то никогда раньше мной не слышанным высоким звоном разорвалась бомба и высоко вверх взметнулся багрово-желтый султан пламени.
Прижимаясь к зданию, я смотрел, как враг терзает город. На сердце было тяжко, как никогда. Я не злой человек, но тогда впервые почувствовал неодолимое, жгучее желание дать цивильным немцам испытать на собственной шкуре весь ужас таких варварских бомбежек.
Мне вспомнилось пережитое в ту октябрьскую ночь, и я подумал: "Неужели мы не в силах обеспечить ленинградцам спокойную встречу праздника?" Мысль об этом так захватила меня, что я пропустил время поездки в Смольный и спохватился лишь после напоминания адъютанта.
Но не только меня встревожила угроза фашистов. На другой день я снова был в Смольном. После доклада Жданов ненадолго задержал меня. Он спросил, что мы думаем по поводу предстоящего налета вражеской авиации на Ленинград, как собираемся предотвратить его. Я ответил, что пока никакими иными данными, кроме заявления самих гитлеровцев, мы не располагаем, но о контрмерах уже подумываем.
- Впрочем,- сказал я,- не исключено, что это очередной блеф или игра на нервах.
- А если реальность? - Жданов прошелся по кабинету, провел по уставшему лицу ладонью, приостановился и произнес твердо и строго:-Учтите, Александр Александрович, что это будет не обычный налет, тут в игру вступает большая политика.
И кивком головы Андрей Александрович отпустил меня.
Предупреждение Жданова заставило нас иными глазами посмотреть на замысел противника. По дороге в штаб я еще раз осмыслил услышанное от Андрея Александровича. Он был прав. Удача врага оборачивалась победой не только в военном отношении. Если его самолеты прорвутся в город, это окажется и моральной победой гитлеровцев. Ведь речь шла не о простом налете, и в расчет следовало принимать не только возможные жертвы и разрушения, но и душевное состояние ленинградцев. Положение на фронте опять осложнилось. В то время фашисты развернули наступление на Волхов и Тихвин. Все хуже становилось с продовольствием. А тут еще такой удар. Что подумают ленинградцы, если даже в наш великий праздник мы не сумеем уберечь колыбель Октябрьской революции от вражеских бомб? По всем статьям выходило, что тихое небо над городом 6 и 7 ноября являлось делом не только нашего престижа. Отражение вражеского налета перерастало в вопрос большой политической важности, приобретало международное звучание. Мы знали, что весь мир следит за героической борьбой Ленинграда, и понимали, что каждая неудача врага под его стенами имеет далеко не местное значение. Не вызывало сомнения, что противник уже растрезвонил по всему свету о своем намерении.
На другой день мы тщательно проанализировали наши возможности и наметили план борьбы с гитлеровской авиацией. Общее мнение было такое. Обычная оборона в воздухе в данном случае не годилась. Сколько бы истребителей мы ни подняли в воздух 6 и 7 ноября, как бы метко ни стреляли зенитчики, противник все равно прорвется в город, пусть меньшими силами, но отбомбит его. Надо сделать так, чтобы бомбардировщики противника, предназначенные для этой цели, вообще не поднялись со своих аэродромов. Достичь этого можно было только одним способом: установить место сосредоточения фашистских бомбардировщиков и внезапным ударом уничтожить их на земле, или хотя бы нанести врагу такой урон, оправиться от которого быстро он не смог бы.
В тот же день начались усиленные поиски. Воздушные разведчики взяли под наблюдение все дальние базовые аэродромы противника, прежде всего Псковский аэроузел. Немецкие бомбардировщики чаще всего оттуда совершали налеты на Ленинград и восточные коммуникации Ленинградского фронта. Здесь же базировалась и специальная ночная группа из 40 Хе-111, нацеленная только на Ленинград.
Однако разведка дальних аэродромов ничего не дала - каких-либо существенных признаков, свидетельствовавших о сосредоточении там вражеских бомбардировщиков, обнаружить не удалось. На ближние же аэродромы наши воздушные разведчики не заглядывали. Здесь гитлеровцы держали в основном истребительную авиацию. Противник был далеко уже не тот, что в начале войны. Большие потери бомбардировщиков и наши систематические налеты на аэродромы заставили гитлеровское командование держать ударную силу своей авиации подальше от фронта. Но нелегкий опыт войны научил нас не быть самонадеянными. Однако логика войны - это не логика счетно-вычислительной машины. Воюют не машины, а люди. Иногда даже умудренные огромным опытом военачальники поступают вопреки здравому смыслу.
В данном случае желание подвергнуть Ленинград в Октябрьские торжества жестокой бомбардировке оказалось столь велико, что противнику изменила осторожность. Мы, хоть и с небольшим запозданием, учли это обстоятельство. На ленинградском направлении у противника к тому времени осталось немного бомбардировщиков, и было естественно предположить, что он постарается компенсировать эту нехватку в технике хорошей организацией налетов. Достичь массированного характера налетов можно и малыми силами - увеличением числа вылетов и сокращением интервалов между ними. Но для этого авиацию необходимо разместить как можно ближе к цели и очень четко спланировать график ее боевого применения. А это немцы умели делать.
Взвесив все "за" и "против", мы на третий день поисков решили прощупать противника и на его ближних к Ленинграду базовых аэродромах, в первую очередь в Гатчине и Сиверской.
При обсуждении этого варианта я вспомнил о воздушной разведке этих аэродромов, проведенной в последних числах октября. В тот день наши летчики засекли там вражеские бомбардировщики. Правда, их оказалось немного, и командир экипажа, летавшего на разведку, высказал предположение, что, вероятно, это случайные машины, застрявшие в Гатчине и Сиверской из-за каких-нибудь технических неисправностей. Незадолго перед разведкой этих аэродромов был налет на Ленинград, и не исключалось, что в Гатчине и Сиверской приземлились поврежденные бомбардировщики. Словом, наличие в Гатчине и Сиверской небольшого числа "юнкерсов" и "хейнкелей" нас не встревожило тогда.
Я приказал на всякий случай повторить разведку. 30 октября дешифрованные воздушные фотоснимки аэродромов в Гатчине и Сиверской лежали на моем столе. Разведчики только в Сиверской обнаружили 40 Ю-88, 31 истребитель и 4 транспортных самолета.
Я уже не помню, почему мы не нанесла удара ни в тот, ни на следующий день. Скорее всего из-за занятости авиации на других участках фронта. В то время велась операция нашей 42-й армии, пытавшейся разгромить урицко-стрельненскую группировку противника и соединиться с войсками, оборонявшимися на приморском плацдарме между Керново и Петергофом к западу от Ленинграда. А на юго-востоке от города сильная группировка неприятеля наступала на Волхов и Тихвин. Основная масса нашей авиации действовала тогда на этих направлениях. Пускать же на Гатчину и Сиверскую маломощную группу не было смысла: значительного урона она не смогла бы нанести врагу и своим налетом спугнула бы гитлеровцев.
Решили так: время есть и для нас же выгоднее, чтобы противник собирал воздушный кулак поблизости от Ленинграда. Пусть стянет побольше авиации, а мы тем временем хорошо подготовимся. А чтобы фашисты не вздумали создать второй кулак где-либо в ином месте, я приказал в оставшиеся дни непрерывно тревожить одиночными самолетами все более или менее подходящие для базирования бомбардировщиков ближние аэродромы. Выделили для этой цели ДБ-3 и МБР-2, которые днем нельзя было пускать в дело. Использовали мы их в основном ночью. Под покровом темноты работали они неплохо. Ночным ударам подвергалось около двух десятков вражеских аэродромов: Липки, Котлы, Копорье, Клопицы, Ропша, Горелово и др. На всякий случай раза два отбомбили и далекий Городец за Лугой. Ночные бомбардировщики наведывались в Гатчину и Сиверскую, чтобы немцы не заподозрили неладное и передислокацией своей авиации не сорвали наш замысел. Но бомбили эти аэродромы не сильно.
- Пусть немцы думают, что это наши обычные налеты,- сказал я.
Удар по Гатчине и Сиверской наметили на 6 ноября. Однако во избежание просачивания слухов о готовящейся операции заранее никому боевой задачи не поставили, освободили от всяких заданий лишь предназначенную для этой цели авиацию. Для налета на Гатчину выделили истребители, вооруженные эресами. По Сиверской наносился комбинированный удар бомбардировщиков, штурмовиков и истребителей.
Утром 5 и 6 ноября произвели доразведку. Вражеская авиация была на месте. Летчики доложили о большом оживлении на аэродромах, особенно в Сиверской. Враг готовился к налету.
6 ноября мне исполнился сорок один год. Сослуживцы, знавшие об этом, пришли с поздравлениями. Кто-то заметил, что главное поздравление - наш удар по противнику - впереди. Я никогда не любил прогнозов и потому ответил, что цыплят по осени считают.
Утром в полк приехал командир 5-й сад полковник Е. Е. Ерлыкин. От моего имени он поставил боевую задачу пикирующим бомбардировщикам и штурмовикам. Я хотел сделать это сам, но меня задержали какие-то срочные дела. На всякий случай предупредил по телефону Сандалова о прибытии к нему Ерлыкина. Больше ничего не сказал, но по моему тону Владимир Александрович догадался о важности миссии Евгения Ефимовича.
- Ясно, товарищ командующий! - с особой интонацией ответил Сандалов.
Мой звонок дал понять Сандалову, что 125-му полку предстоит выполнить какое-то очень важное задание. Подтверждением служило и то, что накануне ни пикировщикам, ни штурмовикам на 6 ноября не поставили никакой боевой задачи. А утром на аэродроме приземлилась десятка МиГ-3. Все это было неспроста.
Переговорив со мной и поняв, чем вызван приезд Ерлыкина, майор решил времени даром не терять и приказал готовить самолеты. Потом вызвал к себе капитана М. В. Кузнецова - командира истребительной авиагруппы, закрепленной за пикировщиками, и порекомендовал ему тоже готовить своих летчиков.
Когда в полк приехал Ерлыкин, на стоянках у самолетов уже кипела работа. Евгений Ефимович от имени командования ВВС фронта поставил летчикам боевую задачу: 125-му полку во взаимодействии со штурмовиками и истребителями двумя последовательными ударами разгромить вражескую авиацию в Сиверской.
- Кто поведет полк? - спросил в заключение Ерлыкин и обернулся к командирам эскадрилий.
Сандалов посмотрел на Анатолия Резвых и Владимира Солдатова, молодых, но уже обкатанных войной комэсков. Капитан и старший лейтенант сидели рядом, держа на коленях планшеты с картами. Вопрос Ерлыкина вызвал на их осунувшихся лицах (и к армии подбирался голод) легкое замешательство. Задавать такой вопрос пикировщикам 125-го бап не имело никакого смысла: на выполнение ответственных заданий майор сам водил полк, во всяком случае в первом вылете ведущим всегда был он.
"Может, и в самом деле доверить полк Анатолию?" - мелькнула у Сандалова мысль. Но он тут же передумал. Резвых не раз с успехом заменял командира. Несмотря на молодость, Анатолий был на редкость хладнокровен и расчетлив, умел держать в поле зрения все экипажи, отлично ориентировался в боевой обстановке. У Солдатова тактическое мышление было менее гибкое, и, подменяя командира полка, он не всегда думал за весь полк. В нем преобладали качества, необходимые комэску, эскадрильей он управлял отлично.
Резвых, как бы догадавшись о мыслях майора, выжидательно посмотрел на Сандалова. Но задание было очень ответственным, и Владимир Александрович решил сам вести полк.
Ерлыкин почему-то удивился:
- Сами? Это не обязательно: вы командир полка.
- Я прежде всего ленинградец, товарищ полковник,- ответил Сандалов.- И к тому же у меня здесь...
Но в последнее мгновение майор умолчал о том, что в блокадном городе осталась его сестра с маленькими детьми. Он никому не говорил об этом, и сам старался меньше думать о родных, особенно о детишках. Когда вспоминал, становился сам не свой, и все у него не ладилось. Он был сильным человеком и редко поддавался чувствам, умел держать их в узде. Тяжелое детство - Владимир Александрович рано осиротел и воспитывался в приюте - и нелегкая жизнь в последующем научили его быть сдержанным. Служба в армии еще больше закалила его. Иным он казался черствым. Но это было обманчивое впечатление. Люди принимали за черствость сдержанность в чувствах, умение владеть собой.
Как это нередко бывает у людей с недюжинным характером, Владимир Александрович имел отзывчивое сердце: будучи требовательным и даже жестким к себе, он был добр к другим. Майор никогда не распекал подчиненных даже за очень серьезные ошибки. Самым сильным выражением, которое он позволял себе, было: "Да не будьте вы девочкой!" И вообще при внешней грубоватости он никогда не бранился, не употреблял слов, которые оскорбляют человека. Если же это случалось, то очень редко, в минуты крайнего гнева.
Начпрод незадолго до рассказываемых событий раздобыл коровью тушу. Он знал, что у командира в Ленинграде остались родные, и решил послать им голову и копыта. Завернув отходы в бумагу, принес их Сандалову.
- Мои разве лучше других? - после долгого молчания глухо вымолвил майор.
Забота начпрода тронула Сандалова, ведь она шла от сердца. Но такое могло повториться, что поставило бы майора в особое положение. Владимир Александрович вспыхнул и накричал на подчиненного. Однако он быстро взял себя в руки, извинился за резкость и уже совсем спокойно попросил впредь так не поступать.
- Не у меня одного близкие в Питере,- по привычке коренного и истого ленинградца назвав город его прежним именем, сказал Сандалов.- И вообще забудьте о моих родных и никому не говорите о них. Понимаете меня?
- Дети все же,- тихо ответил начпрод.- А голова и копыта - разве и это продукты?
Разговор с Ерлыкиным напомнил Сандалову об истории с начпродом, о сестре и ее детях, что было совсем не ко времени. Успокоиться он долго не мог, и когда отдавал последнее распоряжение, и когда уже шел к своей "пешке", мысли о родных не выходили у него из головы. И чем больше он думал о близких, тем сильнее ожесточался и нервничал. А отправляться на боевое задание в таком настроении не годилось. "В полете,- неустанно внушал он подчиненным,- ваши мысли и чувства должны быть свободными от всего, что не имеет прямого касательства к боевому заданию, что может отвлекать вас и мешать вашим действиям в воздухе". Он знал это по собственному опыту и сам старался уходить в полет "облегченным", как он выразился однажды. Не всегда это ему удавалось сразу, но в полете он все же брал себя в руки и становился тем "железным майором", каким его знали все. Но в этот раз он дольше обычного не мог совладать со своими чувствами. Лишь сев за штурвал, окинув взглядом приборный щиток, опробовав ногами педали и поговорив с экипажем, Владимир Александрович несколько отвлекся от воспоминаний и стал настраиваться на боевой ритм.
Майор взлетел первым. Набирая скорость, "пешка" понеслась по земле, покрытой тонким слоем утреннего снега. Местами снег был сбит шасси и снесен воздушными струями от винтов недавно приземлившихся здесь "мигов". Мокрая, но твердая, рано подмерзшая в том году земля глянцевито поблескивала на узких полосах, оставленных колесами истребителей.
Взлетев, полк построился обычным порядком - тройками. Но в левом звене у Солдатова не хватало одной машины. В полку осталось всего восемь самолетов, и Солдатов вылетал на задание с одним ведомым. В шутку ребята прозвали его звено "двоечниками". И сам майор иногда спрашивал: "Ну, как там наши двоечники?"
За "пешками" взмыли в небо истребители Кузнецова из 15-го иап. Это были надежные ребята. Еще не было случая, чтобы они позволили "мессерам" прорваться к "петляковым". Да и сами "пешки" могли дать отпор вражеским истребителям. Пять пулеметов создавали вокруг бомбардировщика плотную стену огня, так что гитлеровские летчики не рисковали лезть напролом.
Набирая по прямой высоту, бомбардировщики приближались к нижней кромке облаков. Стрелка высотомера медленно ползла по циферблату. Сандалов внимательно поглядывал по сторонам и вверх. Иногда в облаках появлялись небольшие узкие разводы. Они таили опасность. Гитлеровцы часто атаковали именно из-за облаков. Засекут наши самолеты, выберут момент, спикируют в воздушное "окно" и ударят сразу из всех пулеметов и пушек. Если численное превосходство на их стороне, завяжут бой; если в меньшинстве - моментально сделают "горку" и скроются в облаках. Наши летчики называли этот прием "булавочным уколом". Но такими "булавочными уколами" враг уничтожил немало наших самолетов. В конце концов мы разгадали и эту хитрость противника, сами кое-что переняли от врага и стали бить гитлеровцев их же способом.
На третьей тысяче метров начали попадаться рваные облака. Они стремительно проносились мимо, обрушивая на машину мелкий мокрый снег. Видимость ухудшилась, и Сандалов покачиванием крыла приказал уплотнить строй. Еще несколько минут полета, и впереди показались знакомые ориентиры, свидетельствовавшие о близости аэродрома. Вот и узенькая, очень приметная на фоне заснеженных полей, как блестящая нить в ткани, лента реки Суйды. Впереди другая речушка с не менее причудливым названием Оредеж. Там Сиверская, враг...
Майор чуть отдал от себя штурвал и, когда стрелка высотомера дошла до отметки 2650 м, перевел машину в горизонтальный полет. В зону действия вражеской ПВО он всегда входил на высоте плюс - минус 50 м, сбивая тем самым расчет зенитчиков. Такой прием уменьшал возможность поражения самолетов огнем зенитной артиллерии неприятеля, так как гитлеровцы, как правило, вели огонь с таким расчетом, чтобы снаряды рвались на высотах, измеряемых только целыми сотнями метров.
Впереди прямо по курсу показался аэродром. Сандалов тотчас узнал его по двум огромным ангарам, расположенным справа от бетонированной дороги, обегавшей все поле. Еще дальше чернели толевые крыши ангаров для истребителей. Они были значительно меньше и стояли в затылок друг другу.
Снега на аэродроме почти не осталось, и он отчетливо выделялся среди белых полей.
- Михайлов,- обратился майор к штурману,- смотри, одна земля. Много авиации - весь снег согнали. Разведчики не ошиблись. Будет где поработать.
Капитан, уже налаживавший прицел, кивнул головой.
"Пешку" сильно встряхнуло. Это заговорили вражеские зенитки. Справа по курсу вспыхнуло несколько черных шапок разрывов. Через секунду-две бомбардировщик разрезал их плоскостью. Шапки эти уже были не опасны - осколки разлетелись раньше, минуя самолет. По фюзеляжу ударила только взрывная волна.
- Цупрунов! - окликнул майор стрелка-радиста.- Как строй?
- В порядке, товарищ командир,- отозвался Цупрунов.- Держатся хорошо. Но лупят фашисты во всю.
- Что истребители?
- Тоже на месте.
Аэродром с каждой секундой приближался, и все отчетливее просматривалось его хозяйство. Уже ясно стали видны самолеты. Больше всего их было в районе двух больших ангаров и на противоположном от них конце поля. Несколько машин стояло за краем летного поля. По беспорядочному расположению боевой техники Сандалов определил, что противник только еще готовится к налету на Ленинград. Между самолетами сновали бензозаправщики.
Приближался момент выхода на боевой курс. Майор внимательно оглядел небо над головой. Истребителей противника нигде не было.
- Неожиданно нагрянули, - вслух, ни к кому не обращаясь, произнес Сандалов.- Самоуверенные гады. Видимо, мало учили их. Ничего, сейчас опять поучим.
- На боевой! - скомандовал штурман. Сандалов отжал штурвал и ввел машину в разворот с небольшим снижением.
- Высота 2550, - сказал штурману майор.
Началось самое главное, и Владимир Александрович весь как-то подобрался, сжался, будто пружина бойка в винтовке. Теперь он старался не смотреть по сторонам, лишь мельком взглядывал на аэродром. Все внимание его сосредоточилось на приборах. В оставшиеся 30 - 40 секунд полета на боевом курсе он, командир, выполнял указания штурмана. Он обязан был провести самолет строго по курсу, не отклоняясь от него ни на метр в стороны, и противном случае расчеты штурмана окажутся неверными и бомбы не поразят цель.
А вражеские зенитчики свирепствовали. "Пешка" все чаще зарывалась носом в грибовидные темные шапки разрывов. Взрывные волны сотрясали бомбардировщик, и майор, чтобы держать его строго по курсу, сжимал сильными руками штурвал.
Выводя машину на угол сбрасывания бомб, штурман иногда командовал:
- Влево два! Вправо четыре!
Нос "пешки" уже начал налезать на кромку аэродрома. Сандалов не удержался и покосился на капитана. Михайлов, прильнув глазами к прицелу, держал руку на бомбосбрасывателе. И в этот момент "пешку" слегка встряхнуло - оторвались ФАБ-100. Сандалов прильнул к боковому стеклу фонаря. 100-килограммовые фугасы легли рядом с тройкой "юнкерсов", стоявших в линию между двумя наибольшими скоплениями самолетов. Потом, будто ударивший по пыльной дороге крупный ливень, выбросили дымки 70 осколочных бомбочек. Дым их слился с черным дымом фугасных бомб. Пепельно-черное облако надвинулось на вражеские машины и поглотило их.
Майор взглянул на часы. Было ровно 11 часов 25 минут.
- Отлично, Василий!- воскликнул Сандалов.
- Бросил! - крикнул Михайлов, но от прицела не оторвался. Он заканчивал свою работу - фотографировал результат бомбежки.
- Все, - наконец произнес капитан.- Разворот, командир!
"Пешки" в том же строю "девятки" миновали аэродром. Сандалов положил машину в пологий крен, чтобы еще раз посмотреть на результаты удара. Аэродром был в сплошных разрывах. Колеблемые ветром по полю ползли темно-белые дымы, кое-где мелькали языки пламени. Это горели вражеские самолеты.
"Отлично ударили!" - мысленно похвалил летчиков майор.
Он просигналил сбор и стал набирать высоту. И вдруг ему послышался какой-то странный, непривычный гул.
"С моторами что-нибудь?" - встревожился Сандалов. Он вслушался. Моторы работали ровно, на привычной для уха летчика ноте.
- Товарищ майор! - раздался голос Цупрунова. - Вы слышали? Вот это рвануло! По-моему, в склад боеприпасов кто-то попал.
Сандалов уже уводил отбомбившиеся экипажи из зоны действия вражеского зенитного огня, оставляя теперь аэродром слева. При выходе на прямую домой он чуть подвернул машину, чтобы в последний раз хоть издали полюбоваться на работу пикировщиков. Над аэродромом, закрыв его почти на добрую треть, висело огромное зловещее облако. Оно наплывало на поле со стороны ангаров для истребителей.
- Должно быть, и в самом деле, склад уничтожили, - сказал он Михайлову.
- Похоже, - согласился штурман.
На обратном пути повстречали группу Ил-2, шедших под прикрытием "мигов". Ровно в 11 часов 40 минут они вместе с истребителями отштурмовали аэродром.
В 14 часов 17 минут был нанесен второй удар по Сиверской. На этот раз пикировщиков вел капитан Резвых. Следом за "петляковыми" на аэродром обрушились истребители.
Через несколько часов в моих руках были снимки воздушных ударов по Сиверской и Гатчине. В Сиверской советские летчики уничтожили 53 вражеских самолета, а в Гатчине - 13. Замысел гитлеровцев был сорван. Вечером я поехал в Смольный. Жданов долго разглядывал снимки и, наконец, тихо сказал:
- Надеюсь, Александр Александрович, что в праздники небо над Ленинградом будет тихое. Передайте летчикам наше общее большое спасибо - и от командования фронта, и от населения.
И небо над Ленинградом в Октябрьские торжества было спокойным. Ночью 6 и 7 ноября над городом не гудели моторы вражеских бомбардировщиков, не рвались снаряды зенитных орудий, только неслышно покачивались аэростаты воздушного заграждения да изредка доносился глуховатый в сыром воздухе рокот "ишачков". То несли свою ночную вахту летчики 26-го истребительного авиаполка.
Вот о чем напомнила нам обоим эта фотография, хранящаяся в семейном альбоме Сандалова среди прочих памятных ему военных реликвий. Но эта реликвия всего дороже Владимиру Александровичу. Есть ли еще где подобный снимок, не знаю. Но независимо от этого, мне думается, настоящее место ему - в Музее истории Ленинграда.
Он мал и невзрачен этот снимок, и пожелтел уже, но он одно из убедительнейших и впечатляющих свидетельств героической эпопеи Ленинграда, он принадлежит всем, и все должны видеть его. Но сказать о том Владимиру Александровичу я не осмелился. Ведь в этом кусочке глянцевитой бумаги размером 9 на 12 см частица его жизни, быть может, самая дорогая и памятная ему, единственное навсегда запечатленное свидетельство пережитого и прочувствованного им в тот далекий, ставший уже историей день.
Самый долгий поединок
К Петру Андреевичу Пилютову я испытывал личную и глубокую симпатию. Мне нравилось в нем все: и веселый, общительный характер, открытый, истинно русский, и внешность, особенно когда он улыбался, широко показывая ровные, крепкие, очень белые зубы, и манера держаться - просто, но с большим достоинством. При среднем, но плотном телосложении - Пилютов до армии был молотобойцем и кузнецом на заводе - он производил впечатление богатыря. Да он и был таким в своих ратных делах. Петр Андреевич, говоря словами Суворова, действительно был смел без опрометчивости, деятелен без легкомыслия, тверд без упрямства, осторожен без притворства.
Впервые о Пилютове я услышал в 30-е годы, когда он вместе с В. С. Молоковым спасал челюскинцев, за что правительство наградило его орденом Ленина. Вторично эта фамилия попалась мне на глаза, когда я подписывал документ на представление Петра Андреевича к правительственной награде за боевые действия в Финляндии.
Но первое боевое крещение Пилютов получил еще раньше, на Халхин-Голе, где сражался с японскими захватчиками вместе с такими известными советскими летчиками, как С. И. Грицевец и Г. П. Кравченко.
Когда началась война с фашистской Германией, Пилютов был уже сложившимся военным летчиком. Но помимо отличных боевых качеств, он обладал и незаурядными способностями воспитателя. Из его эскадрильи вышло впоследствии несколько асов. Среди них был и капитан Владимир Матвеев, один из первых ленинградских летчиков, совершивших воздушный таран. И когда осенью 1940 г. да округ прибыли выпускники летных училищ, из которых формировался новый авиаполк, Петра Андреевича перевели в эту часть обучать молодое пополнение. А весной следующего года командование поручило ему осваивать только что поступившие на вооружение скоростные истребители МиГ-3. В 154-м иап он возглавил 4-ю эскадрилью, летавшую на новой боевой технике. В этой должности и застала его война.
Петр Андреевич слыл поборником нового и, если верил во что-то, отдавался ему со всей страстностью своей неуемной натуры. Так, еще перед самой войной он, по существу, первым в округе начал по-настоящему внедрять в практику воздушного боя радиосвязь.
- Какой же прок от новой техники,- однажды сказал он, имея в виду МиГ-3 и его бортовую приемно-передающую радиостанцию,- если будем и ее использовать по старинке! Радио на истребителе, товарищ командующий, это второе зрение и слух летчика. Пусть пока эта аппаратура несовершенна и отвлекает летчика в полете, но без нее нам все равно не обойтись.
И уже в июле 1941 г., когда гитлеровцы рвались к Пскову, он на аэродроме в Торошковичах под Лугой провел несколько учебно-показательных боев с применением системы управления действиями истребителей по радио, а затем испытал ее в настоящем сражении.
Пилютов одним из первых вслед за Петром Покрышевым вместе со своим напарником, тоже будущим асом, Алексеем Сторожаковым начал практиковать ведение воздушного боя парой самолетов, состоящей из ведущего и ведомого.
Но все качества этого замечательного летчика очень ярко проявились в его нашумевшем поединке с немецким асом, прозванным однополчанами Пилютова "девятнадцатым желтым". Наверное, этот поединок действительно самый длинный в истории не только отечественной, но и мировой авиации. Во всяком случае другой такой мне не известен.
О том, что Пилютов гоняется за каким-то гитлеровским асом из 1-го воздушного флота, а тот за ним, я впервые услышал в середине декабря 1941 г. В это время 4-я армия К. А. Мерецкова уже овладела Тихвином, а 54-я армия И. И. Федюнинского{185} выбивала противника из района железнодорожной станции Войбокало - той самой, под которой в ноябре решалась судьба Ленинграда.
В конце ноября передовые части ударной группировки гитлеровцев прорвались к Войбокало и перерезали участок Северной железной дороги между Назия и Волховом. Еще раньше пал Тихвин. Северная дорога, по которой из глубокого тыла поступали грузы на перевалочные ладожские базы, перестала действовать. Нам пришлось срочно строить специальную военно-автомобильную дорогу от перевалочных баз на Ладожском озере в глубь страны. Начиналась она на восточном побережье Шлис-сельбургской губы в Кобоне, шла через Новую Ладогу, Сясьстрой, Карпино, Еремину гору, Лахту и заканчивалась в 120 км восточнее Тихвина, у железнородожной станции Заборье. Путь этот был в шесть раз длиннее прежнего, начинавшегося у Войбокало.
Условия работы на этой трассе были исключительно трудными. Проходила она по сильно пересеченной лесистой и болотистой местности, строилась на скорую руку и, естественно, не могла быть оборудована надлежащим образом. Частые снегопады выводили дорогу из строя, и движение приостанавливалось. В среднем машины проходили за сутки 35 км. Длительное время обеспечивать снабжение города и фронта эта трасса не могла. Но функционировала она недолго. С освобождением в декабре Тихвина, а затем Войбокало и восстановлением железнодорожного сообщения снабжение Ленинграда и фронта стало проводиться на "коротком плече" - от Войбокало и Жихарево на Кобону и Леднево. Но сквозное движение поездов на дистанции Волхов - Войбокало открылось лишь утром 1 января 1942 г., а до этого дня население и войска питались "с колес". Только тогда среднесуточный завоз продуктов стал превышать ежедневный расход и началось накопление запасов{186}.
Успех противника на волховском и тихвинском направлениях поставил Ленинград в исключительно тяжелое положение. Во второй половине ноября в городе были на исходе последние запасы продовольствия. В то время рабочие получали - 250, служащие, иждивенцы и дети - 125, войска первой линии - 500 и тыла - 300 граммов хлеба в сутки{187} и ничего более, так как на Ладоге из-за ледостава прекратилось движение морских караванов и в город продовольствие доставлялось только на самолетах, что было каплей в море.
Я хорошо помню эти страшные дни. Нервы у всех были взвинчены до предела. Даже Жданов, всегда очень сдержанный, умевший владеть собой и не любивший сетовать на трудности, и тот был подавлен и не скрывал своих переживаний.
- Не могу больше ездить по улицам, - однажды сказал он глухим дрогнувшим голосом.- Особенно дети... Нельзя забыть и простить такого. Никогда!
Он помолчал и сообщил, что Военный совет фронта пошел на крайнюю меру: решил пустить в ход аварийные запасы муки флота и сухари неприкосновенного фонда войск.
- Иначе население нечем будет кормить. Вот какие дела, Александр Александрович. Надо быстрее налаживать сообщение по льду Ладоги. Немцы, конечно, узнают об этом. Подумайте заранее, как прикрыть будущую трассу с воздуха.
Я ответил, что над озером уже появлялись вражеские воздушные разведчики.
- Вот-вот,- встревожился Андрей Александрович,- так что будьте готовы встретить их. Передайте летчикам, что каждый мешок муки - это несколько десятков спасенных от голодной смерти ленинградцев.
В то времяплан гитлеровцев - задушить Ленинград рукой голода,- как никогда, был близок к осуществлению. Убедившись в невозможности выйти через Волхов и Тихвин на реку Свирь, где уже стояла финская армия, фашистское командование изменило первоначальный замысел боевых действий: сильная группировка 16-й армии стала пробиваться к Ладожскому озеру по кратчайшему пути - Войбокало - Кобона. Осуществление этого плана грозило Ленинграду глухой блокадой. С выходом врага на восточное побережье Шлиссельбургской губы город и фронт лишались последней коммуникации, связывавшей их со страной.
Вот тогда-то и разгорелись ожесточенные бои в районе Войбокало. Но в то время внимание страны было приковано к битве под Москвой, я люди, читавшие в газетах краткие сводки о боях под Волховом, даже же подозревали о том, что они имеют прямое отношение и к судьбе столицы.
Установление глухой блокады вокруг Ленинграда и падение города обернулось бы огромной бедой для всей страны. Если бы противник захватил Ленинград и установил единый фронт с финской армией, у него высвободились бы для ведения боевых действий на центральном направлении мощные силы, и тогда опасность Москве возросла бы неизмеримо.
Ставка Верховного Главнокомандования отлично понимала это и, несмотря на очень тяжелое положение под Москвой, делала все возможное, чтобы помочь нам сдержать натиск врага - не позволить ему вырваться через Войбокало к Кобоне и спасти Ленинград от голода.
По решению Ставки началось строительство дороги через Ладожское озеро и далее по суше до Заборья. Ледовый участок, вошедший как часть в военно-автомобильную дорогу, стал наиважнейшим. Противник быстро понял это и, чтобы сорвать перевозки по льду озера, бросил сюда значительные силы авиации, а несколько позже начал регулярно обстреливать трассу из орудий, расположенных под Шлиссельбургом.
Бесперебойное движение по ледовой дороге стало для Ленинграда вопросом жизни и смерти. Нужно было как можно быстрее надежно защитить ее с воздуха. Но на исходе пятого месяца войны ВВС фронта имели всего 216 исправных самолетов, в том числе 143 истребителя, а к концу декабря общее число исправных машин уменьшилось до 175. В это время наши летчики интенсивно помогали войскам 4-й и 54-й армий, которые выбивали врага из Тихвина и Войбокало. И все же мы нашли возможность выделить для прикрытия трассы значительные, разумеется по нашим тогдашним возможностям, силы авиации. Для этой цели мы отобрали лучших летчиков-истребителей ВВС фронта и КБФ. 154-й иап, в котором служил Пилютов, вошел в группу авиационного прикрытия ледовой дороги целиком.
Ночью 22 ноября по льду Ладоги на Большую землю за продовольствием для Ленинграда проследовала первая колонна грузовиков{188}. "Дорога жизни", как очень скоро стали называть ее в народе, заработала. С тех пор и до весны не прекращались над ней горячие воздушные схватки.
Во время одной из таких схваток и начался поединок Пилютова с неизвестным асом гитлеровцев, которого однополчане Пилютова прозвали "девятнадцатым желтым". В тот день не предполагались вылеты. Метеорологи не обещали летной погоды. Декабрь начался обильными снегопадами и метелями. И вообще последний месяц сорок первого года был очень неблагоприятен для авиации. Из 31 дня только 6 были летными, 11 - ограниченно летными, остальные 14 даже по военному времени считались совершенно непригодными для полетов. Все время преобладала мощная облачность от 8 до 10 баллов. И все же авиация работала. Мы не могли полагаться на непогоду и оставить трассу без воздушного прикрытия, а гитлеровцы, стремясь во что бы то ни стало захлопнуть эту последнюю отдушину Ленинграда, появлялись над дорогой при малейших прояснениях.
В тот день летчики, как обычно, собрались на КП. Командир полка подполковник А. А. Матвеев вместе с главным инженером занимался текущими делами. Летчики, чтобы не мешать им, разговаривали вполголоса. Обсуждали последнюю новость - ожидаемое поступление в полк иностранных истребителей. Сообщил об этом Пилютов, только что вернувшийся из деревни Званка, где размещался штаб 39-й иад.
- Тоже мне приобретение! - недовольно заметил Андрей Чирков.-Наслышаны уже об этих "томагауках" и "киттихауках". Особенно золотце "томагауки". Они ведь для жаркого климата, а у нас не холода, а холодища. Там, где на них летают, техники замучились. Чуть посильнее мороз - лопаются масляные радиаторы. И к мотору, чтобы подогреть его, не подберешься - зашнурован, будто старая барыня в корсете. "Миги" в наших условиях лучше.
- Это ты верно, Андрей,- поддержал товарища Георгий Глотов.- Хоть мы и поругиваем "миги" и "лагги", но драться на них можно, особенно во взаимодействии с "ишаками" и "чайками". Вспомните июльские бои над лужскими плацдармами. Они здорово тогда выбивали "глистов"{189} из-под наших хвостов. Да ведь и ты, Петр,- обратился Георгий к Пилютову,- сопровождал бомбардировщики из 2-й и 41-й дивизий. Помнишь?
Пилютов кивнул головой. Как было не помнить! Это были такие горячие дни, что при одном воспоминании о них ему даже в мороз становилось жарко. Тогда смерть буквально наступала на пятки каждому, трижды он сам испытал ее обжигающее дыхание на собственном затылке. Трижды "мессера" из лучшей 54-й вражеской эскадры намертво вцеплялись в хвост его "мига", дважды пушечные очереди вдребезги разносили фонарь, но "ишаки" и "чайки", действовавшие в нижнем эшелоне, выручали из беды. Молниеносными ударами снизу они вышибали "мессершмитты" из-под хвоста неповоротливого на малых высотах тяжелого МиГ-3.
Да, он на всю жизнь запомнил те июльские дни. Гитлеровцам тогда здорово досталось. Не помогли им ни хорошая техника, ни огромный опыт. С тех пор метод эшелонированного на высоте взаимодействия комбинированных групп истребителей разных типов прочно вошел в боевую практику ленинградских летчиков.
Тут не могу не сказать, что с каждым месяцем И-16 и И-153 становилось все меньше (промышленность прекратила выпуск этих машин), и летчики стали менять тактику ведения воздушного боя - начали переходить на полеты парами и все чаще пользоваться радио. Но тут возникли свои трудности. Во-первых, радиоаппаратура, установленная на борту новых истребителей, не была отработана до конца - она часто расстраивалась, не обладала достаточной стабильностью частот, не обеспечивала должной слышимости, к тому же помехи, а их в воздухе немало, нередко вызывали страшный шум и треск в наушниках. Все это порождало к радиосвязи недоверие, а некоторые летчики вообще наотрез отказывались применять ее в бою.
Во-вторых, на эскадрилью выделялся только один полный комплект радиоаппаратуры (передатчик и приемник). Стоял он на машине комэска, на остальных имелся лишь приемник.
При такой радиооснащенности истребителей очень трудно было внедрять полет парами, о создании же единой системы управления авиацией в бою по принципу "воздух - земля - воздух", что все настойчивее диктовала обстановка и о чем уже задумывались не только в 154-м полку, и говорить серьезно не приходилось. Но американские самолеты имели отличную бортовую радиоаппаратуру и все в полном комплекте. Вот почему известие о скором поступлении "томагауков" и "киттихауков" в полк сильно заинтересовало Пилютова.
- Я и сам не в восторге в целом от заокеанских истребителей, но драться на них все равно придется,- сказал в заключение Пилютов.- Временно, конечно, но придется, Андрей. С поступлением нашей новой техники, сам знаешь, не густо. Наконец, "американцы" позволят нам лучше отработать хотя бы взаимодействие в бою "пар". Не будет потеряно время даром. А там и своя новая техника начнет поступать в достаточном количестве. Уверен, что аппаратура на ней будет улучшена. Словом, друзья, надо использовать малейшие возможности.
Пилютова поддержал Покрышев.
- Петр прав на все сто,- как всегда горячо, когда его что-нибудь волновало, вступил в разговор Петр Афанасьевич. - Без единой системы наведения и оповещения по радио, твердой связи в парах и группах между собой и землей нам нечего и думать о завоевании господства в воздухе. Что это нам сулит? Первое - это значительно повысит мобильность нашей авиации Раз. Два - расширит и углубит маневр. Три - позволит быстро наращивать силы на решающих участках. Четыре - приведет к огромной экономии и материальных средств, и самих сил авиации. Тогда мы откажемся от непрерывного очень неэкономного патрулирования в воздухе и перейдем к вызову самолетов в нужный район по радио.
- Эх, мечты, мечты, где ваша сладость? - вздохнул Александр Горбачевский. - Улита едет, когда-то будет! А в полку осталось всего 14 машин.
- Почему это мечты? - вмешался в спор Матвеев.- Пилютов и Покрышев дело говорят. Ну, пара - хорошо, ново. Радиосвязь в воздухе - отлично. А дальше? Без единой четкой системы все равно будем кустарями-одиночками в небе. Суть современного воздушного боя - немцы доказали это на деле - не в действиях больших групп истребителей в плотных строях. Это - минувший день авиации. Кулак в воздухе нужен, но не такой, как у нас, не видимость его, а вот такой, и чтоб он бил врага вот так! - Александр Андреевич крепко сжал пальцы и с силой опустил кулак на стол.- Чтобы крушил он мгновенно. А как вы создадите такой кулак? Длинными переговорами по телефону с наземниками? Дедовским способом: "Делай, как я!" Только единой системой радиоуправления истребительной авиацией. И надо не дожидаться команды сверху, а самим хоть в своем полку создать такую систему. Об организации временных командных пунктов на передовой пока только приходится мечтать. Тут много техники нужно. Но смонтировать у себя для начала сильную стартовую установку для дальней устойчивой связи с экипажами мы в состоянии{190}.
Вмешательство Матвеева повернуло разговор в нужное русло. Летчики стали вспоминать удачные примеры действий в бою с применением радио, прикидывать различные варианты управления истребителями на большом удалении их от аэродромов.
Так незаметно пролетело несколько часов.
- А ведь погода-то разгуливается,- заметил вдруг кто-то.- Жди теперь над трассой фрицев.
И почти тут же запищал зуммер телефона. Звонили из штаба дивизии. Посты ВНОС сообщили, что над Ладогой проясняется и даже появились кое-где в облаках разрывы.
- Пилютов, в воздух! - приказал Матвеев.
Через несколько минут два "мига", ревя мощными моторами, неслись по взлетной полосе, оставляя за собой длинные шлейфы снежной пыли. Пилютов со взлета лег на прямой курс и знакомым маршрутом вышел к Кобоне. Над поселком сизо-белыми столбами висели дымы. Тянувший с Ладоги ветер слегка теребил дым, а дальше, на самом озере, мела поземка. Над широкими полосами ее иногда вспыхивали снежные протуберанцы. Из редких разрывов в тучах косо прорывались солнечные лучи. По заваленным снегом улицам брели редкие прохожие. Было так тихо и мирно, что если бы не зенитные орудия, вздернувшие тонкие стволы к небу у восточной окраины Кобоны, ничто не напоминало бы о войне.
Комэск проводил краем глаза разбитый автомашинами съезд на ледовую трассу и окинул взглядом Шлиссельбургскую бухту. Далеко впереди что-то едва чернело.
Он поглядел на ведомого и тут вспомнил о вчерашнем разговоре с летчиками 159-го иап, тоже базировавшегося на аэродроме в Плеханово. Они предупредили Петра Андреевича, что над трассой появилась новая четверка Ме-109.
- Водит ее какой-то желтоносый девятнадцатый,- сказали капитану.- Опытный летчик. Наверное, ас из 54-й эскадры, так что будьте осторожны.
Пилютов включил передатчик и предупредил об этом ведомого.
- Как понял?- перешел Пилютов на прием. Но ведомый никак не отреагировал на обращение командира,- видимо, отключился в полете.
На всякий случай Пилютов еще раз вызвал напарника, и опять никакого результата. Тогда капитан просигналил движением самолета: "Внимание!" Оглянулся, и сердце у него оборвалось. Прямо над ними через узкий голубоватый просвет, слегка затянутый разреженным облачным слоем, появилась четверка "мессеров". Одна пара отвернула и пошла выше, а другая устремилась на "миги". Забыв, что ведомый отключил радио, Пилютов сорвавшимся голосом закричал в микрофон:
- Сзади "мессера". Берегись!
Боковым зрением Пилютов увидел яркий пунктирный след вражеской пушечной очереди и, инстинктивно уловив, что след тянется к нему, резко свалил истребитель на крыло, да так, что от перегрузки заскрипели в фюзеляже шпангоуты{191}. Потом взмыл вверх, оглянулся - на хвосте ведомого мертвой хваткой висел тот самый ас, о появлении которого предупреждали товарищи из 159-го иап. Пилютов узнал противника по ярко-желтому носу машины. С такой отчетливой приметой над трассой не появлялся еще ни один гитлеровец.
Пилютов развернулся и бросился на врага. Он видел, как его ведомый пытался уйти от противника. Но мастерства у него не хватало, да и высота для "мига" была недостаточной, и "желтоносый" не отставал от краснозвездного истребителя, неумолимо сокращая дистанцию для ведения огня.
И вот снова огненный след трассирующей очереди. Короткий, но разящий. Пилютов по этой детали тотчас понял, что в кабине "мессера" мастер своего дела. Самолет ведомого вдруг будто напоролся на что-то твердое, сбавил скорость, клюнул носом, соскользнул на левую плоскость, пролетел так несколько секунд и круто устремился к земле. Лишь когда и из-под его фюзеляжа вырвался густой черный дым, "желтоносый" отвалил в сторону.
Пилютов запоздал на какие-то секунды. Немец почти отвесно взмыл в небо перед самым его носом и скрылся в облаках. Пилютов тоже задрал нос своему "мигу", но тяжелой машине на малой высоте такой бросок оказался не под силу, она задрожала, и капитан, чтобы не свалиться в штопор, вынужден был перевести истребитель в горизонтальное положение. В последний миг комэск на всякий случай нажал гашетку и полоснул по мелькнувшему в облаках хвосту Ме-109 сразу из всех пулеметов. И в тот же момент на советского летчика насел ведомый "желтоносого". Сверху на помощь ему устремилась вторая пара "мессеров". Она стала отсекать Пилютову путь в облака. Он проскользнул в них уже под вражеским огнем.
Драться с четверкой Ме-109 да к тому же на невыгодной для "мига" высоте было заведомо безнадежным делом. Пилютов решил вернуться на аэродром за помощью, но, вспомнив, что по трассе движется автоколонна с грузами для Ленинграда и гитлеровцы непременно ее разгромят, развернул самолет и направил его под нижнюю кромку облачности. Он нашел выход из положения. План был такой: короткими ударами непрерывно атаковать врага, отвлекая и сковывая его, а при ответных атаках тотчас прятаться в облака и все время оттягивать "мессеры" к Кобоне, где они попадут под огонь зенитных орудий. Наконец, по пути могут встретиться летчики из 159-го авиаполка. Тогда гитлеровцам не сдобровать. В 159-м иап тоже имелись МиГ-3. Пилютов включил передатчик, передал свой позывной, район боя и попросил о помощи. Спустившись под самую кромку облаков, капитан осмотрелся. Гитлеровцы находились поблизости, но барражировали одной парой, вторая пряталась за облаками. Это был излюбленный прием фашистских летчиков. Если облачность была многослойной, с достаточными просветами между слоями или не очень толстой, легко пробиваемой при уходе от атаки круто вверх, как было в данном случае, одна пара "мессеров" загоняла противника в облака, и, если он выскакивал в просвет, там его добивала вторая пара. Пилютов сам не раз пользовался этим приемом, на себе испытал его опасность и потому неустанно внушал молодым летчикам, чтобы они, скрываясь в облака, держались осторожно. Прижимаясь к кромке облаков, Пилютов догнал "мессершмитты", летевшие вдоль трассы к мысу Осиновец. Еще две-три минуты, и они заметили бы автоколонну. Разогнав по пологой нисходящей машину, Пилютов ударил по ведомому с дальней дистанции, не очень рассчитывая на меткость своего огня. Хотя он и слыл воздушным снайпером, но предпочитал разить врага с ближних дистанций, наверняка. Но в данной ситуации комэск не счел нужным очень сближаться с противником, он просто хотел привлечь к себе внимание гитлеровцев. Но удар оказался точным - фашистский самолет вспыхнул, как спичка. Пилютовские очереди угодили в бензобаки.
Ведущий противника скрылся в облаках. Он известил, видимо, своих по радио, и через минуту на Пилютова навалилась вся тройка. Впереди мчался "желтоносый". Капитан развернул машину и стал уходить в сторону Кобоны. Он мог оторваться от преследователей, но тогда задуманная им хитрость не удалась бы. Пилютов уменьшил скорость и, лишь когда гитлеровцы вышли на дистанцию прямого выстрела, нырнул в облака.
Началась игра со смертью. Сперва капитан держался хладнокровно, твердо выдерживая свою тактику: немцы атакуют - он создает видимость отступления и прячется в облака. Но постепенно эта опасная игра захватила Пилютова. Во время одной из вражеских атак он не выдержал, сделал маневр и оказался в хвосте замыкающего тройки. Но "желтоносый" внимательно следил за советским летчиком и мгновенно сам очутился позади противника, Пилютов еле ушел от вражеской очереди.
Уходя в облака, Пилютов заметил далеко впереди Кобону и решил, что сделает еще один, последний маневр. Но когда он снова вышел из облачности, гитлеровцы вдруг круто взмыли вверх и скрылись из виду. Неподалеку Пилютов заметил тройку советских истребителей из 159-го иап. Впереди летел "миг". По бортовому номеру Пилютов узнал машину Георгия Петрова, бывшего однополчанина. Он немедленно связался с ведущим по радио и сообщил данные о противнике.
- Понял, Петя,- ответил Петров,- постараемся догнать.
- Я с вами,- сказал Пилютов. Обнаружить "мессеры" не удалось. Вероятно, они или покинули трассу, или улетели на противоположный конец ее, ближе к мысу Осиновец. Но там патрулировали летчики подполковника Бориса Романова из 26-го иап, и четверка советских истребителей не стала преследовать противника. Тройка из 159-го полка осталась над трассой, а Пилютов повернул на аэродром.
Возвращение, несмотря на сбитый вражеский самолет, было невеселым. Рванувшись на "желтоносого", он забыл о подбитом "миге" и не видел, оставил летчик машину или нет. Не выходил из головы ведомый. Командир полка, выслушав Пилютова, тотчас связался с Кобоной. Но ничего утешительного ему не сообщили, пообещали только немедленно начать поиски сбитого пилота.
- Намотайте себе это на ус, неслухи! - Матвеев гневно сверкнул на молодых летчиков глазами. Помолчал и вдруг передразнил: - Шумит, трещит - ничего не разберешь! А кости ваши кто разбирать будет? Впредь чтоб я не слышал таких разговоров! Увижу без шлемофонов - в трибунал. Расценивать буду как дезертирство с боевого поста. Ясно?
- Ясно, товарищ подполковник,- вразнобой угрюмо ответили летчики.
Когда молодые ушли, Матвеев отчитал ветеранов:
- Вот вам очередной результат вашего либерализма. Молодо, зелено... Неопытные еще, не понимают... Лучше пусть под трибуналом поймут, чем вот так: ваш сын погиб смертью храбрых. Храбрых! - подполковник фыркнул.- И храбрости-то еще не успел толком показать,- уже тише и отходя, сказал Матвеев, имея в виду ведомого Пилютова. - Эх! Ведь не вам, а мне писать матери. Это не наградные посылать.
- Ладно, не я вам счет предъявляю, они,- Матвеев кивнул головой куда-то на улицу,- ленинградцы. Им сейчас вы живые нужны, а не мертвые, хотя и со славой. Ну, а теперь расскажи, что это за "19-й желтый" такой?
Пилютов немного добавил к своим первым впечатлениям, но и того, что он сообщил, для опытных летчиков оказалось достаточным. Все поняли: с "желтоносым" придется повозиться.
Пилютов с нетерпением ждал следующего дня. Но вечером повалил снег, и рассвет занялся, как в самое глухое осеннее ненастье. Тяжелые, разбухшие от снега тучи наползли на Ладогу и Волхов, как бы придавив их своей массой. Было так темно, что весь день не гасили электричество.
И на другой день стояла непогода. Летали только бомбардировщики, да и то ночники. Бомбили они главным образом железнодорожные узлы на коммуникациях противника: Лугу, Тосно, Кириши, Чудово, Любань, Будогощь, мешая переброске гитлеровских войск на Волхов и Тихвин.
На третьи сутки ударил мороз. Выглянуло солнце - и Пилютов взлетел в небо. В этот раз он взял себе в ведомые Георгия Глотова. Вылетели двумя парами. Обычным маршрутом вышли на Ладогу. При солнце она выглядела совсем иначе. Был один из тех по-настоящему летных дней, которыми погода давно уже не баловала летчиков. Огромное снежное плато озера искрилось от солнечных лучей. Застывшие, будто сморенные внезапным глубоким сном, стояли по берегам гигантские мохнатые ели.
Пилютов невольно залюбовался этим северным великолепием. Но тут же спохватившись, быстро оглянулся: как там ребята? Горбачевский и его ведомый держались чуть поодаль и выше, прикрывая Пилютова и Глотова от внезапной вражеской атаки. Ненадолго задержался глазами на своем ведомом и отсалютовал ему рукой. Георгий увидел, в ответ кивнул головой и тут же весь подался вперед, потом резко выбросил вперед руку и посмотрел на ведущего.
Пилютов мгновенно понял: опасность! Он посмотрел вверх. За первым слоем облаков, разрезая острыми, хищными носами попадавшиеся на пути маленькие облачка, показались два Ме-109, Противников разделяло совсем небольшое расстояние, гитлеровцы наверняка тоже заметили "миги", но почему-то не перестраивались для атаки, хотя имели преимущество в высоте. Они твердо шли по прямому курсу, не проявляя агрессивности. Капитан включил передатчик, назвал свой позывной и дал установку:
- В бой не ввязываться, пусть проходят. Это уловка. Где-то поблизости наверняка еще "мессеры". Атакуем ударную группу. Ведомым смотреть в оба. Саша,- приказал он Горбачевскому,- забирай выше, как можно выше, но не теряй с нами связи. Как понял?
Пилютов оглянулся. Горбачевский просигналил самолетом, что сообщение принял к исполнению. Прикрывающая двойка "мигов" стала набирать высоту. В стороне от нее промелькнули Ме-109. Пилютов с сожалением проводил их взглядом. Совсем неплохо было бы ударить по этой парочке четверкой. Но нельзя: враг на это и рассчитывает. Немедленно станет удирать, незаметно подводя своих преследователей под внезапную атаку где-то прячущихся "мессершмиттов" ударной группы. Старый прием. В первые недели войны гитлеровцы успешно пользовались им, наглели до того, что иногда в качестве приманки пускали одиночные бомбардировщики. Немало ленинградских летчиков поплатилось тогда за свою неосмотрительность и легковерие. Увлекшись погоней за легкой добычей, пилоты теряли контроль за воздушной обстановкой, и тут-то на них коршунами набрасывались вражеские истребители, скрытно следовавшие за самолетом-приманкой.
Капитан потянул на себя ручку управления и стал набирать высоту. Стрелка на приборе перевалила через отметку 4000 м и поползла дальше. Самолеты прошли первый слой облаков. Выше был еще один, но совсем разреженный, как утренняя дымка на земле. Здесь солнце светило еще ярче.
Пилютов обернулся и тотчас на крутом вираже, увлекая за собой Глотова, ушел вверх: сзади неслась четверка Ме-109. Капитан вовремя вывел и себя, и ведомого из-под прямого удара. Вражеские истребители, будто потревоженные злые осы, со звоном промчались мимо. На борту ведущего Пилютов успел разглядеть окаймленную полосой цифру "19" и тут же по радио передал:
- В воздухе "желтоносый". Беру его на себя. Горбачевский, прикрой нас.
На своей высоте тяжелый "миг" быстрее набирал скорость, чем более легкий "мессершмитт". Описав полупетлю, Пилютов и Глотов повисли на хвостах замыкающих вражеской четверки, и верный конец был бы одному из них, не появись в это время третья пара Ме-109, та самая, что пыталась заманить советских летчиков в ловушку. Немецкие самолеты с ходу набросились на "миги". На выручку товарищам поспешили Горбачевский и его ведомый. В свою очередь "желтоносый" успел завершить маневр и зайти в хвост второй паре советских летчиков.
И началась "карусель". Свои и чужие перемешались. "Миги" и "мессера" то вдруг рассыпались в разные стороны, вновь соединяясь в пары, то, поливая друг друга свинцовым дождем из пулеметов и пушек, снова сплетались в один клубок, выделывая в воздухе головоломные фигуры.
Звенели моторы, и их эхо далеко окрест разносилось по скованной льдом Ладоге, вспыхивали и гасли трассирующие очереди, то кольцами, то замысловатыми петлями повисали в морозном воздухе тонкие белые полосы - следы охлажденных газовых выхлопов моторов. Пилютов уже потерял ощущение времени, и все, что занимало его полчаса тому назад, заслонило собой одно-единственное желание: выстоять и победить. Теперь не было для него ни сверкающей под солнцем Ладоги, ни лесов, темнеющих на ее берегах, ни солнца и неба над головой - были только он и машина, оба напряженные до предела и стремительные, и рядом с ними смерть. И лишь иногда где-то в глубине сознания вспыхивала и тут же исчезала мысль, что внизу дорога, по которой идут автомашины с продовольствием, а еще дальше, за сверкающими снежными полянами и молчаливыми северными лесами, блокадный Ленинград, голодный и холодный, но несгибаемый.
Бой длился уже около 30 минут, и Пилютов все чаще поглядывал на показатель горючего. Бензин кончался, и пора было возвращаться на аэродром, а капитану все никак не удавалось отколоть "желтоносого" от его ведомых. "Девятнадцатый" упорно держался в общем строю, цементируя и направляя его. Чувствовалась умелая, твердая рука аса. Гитлеровец ни на минуту не терял из поля зрения общей картины схватки. Чуть что не так с ведомыми, он тотчас выходил из боя и либо вытягивал из-под огня остальных, либо, пользуясь численным превосходством, вместе со своим напарником обрушивался с тыла на "миги".
С таким мастером Пилютов давно не дрался, и, хоть труден и очень опасен был бой, комэск был доволен. Он не любил скоротечных, пусть даже результативных схваток. Они всегда оставляли в его душе осадок какой-то неудовлетворенности. Подлинный мастер, он не терпел незаконченности, старался все доводить до конца. Пилютов знал свою силу, не переоценивал, но и не преуменьшал ее и всегда стремился к наиполнейшей самоотдаче в бою. Только такой бой, заставлявший летчика выкладываться до конца, приносил Пилютову полное моральное удовлетворение.
Вот почему этот бой так сильно захватил Пилютова, взбудоражил и разжег его, как давно с ним не бывало. Наконец, он снова встретил достойного по мастерству противника. Пилютов сразу почувствовал это по тому напору, твердости, выдумке и мастерству, с которыми дрались гитлеровцы. Тон всему задавал "желтоносый".
Все отвечало в бою желаниям Пилютова. Не было только завершающего штриха личной схватки с фашистским асом. Гитлеровец тоже приметил своего противника и не то, чтобы избегал поединка, а держался иной тактики - предпочитал больше руководить группой, нежели ввязываться в поединок с ним. Несколько раз Пилютов встречался с "желтоносым" на пересекающихся курсах, но тот не принимал вызова. Пользуясь большей маневренностью своего "мессера", он быстро уходил в сторону.
"Желтоносый", казалось, прощупывает Пилютова. И все же на исходе боя Пилютов подловил его. В одной из атак комэск едва не снес "желтоносому" фонарь. Очередь прошла вплотную с кабиной и, как показалось капитану, даже чиркнула по обшивке. Он мгновенно дал еще очередь. Спасаясь от огня, гитлеровец ввел машину в такой глубокий вираж, что истребитель чуть не свалился в штопор. Исправляя ошибку, "желтоносый" стремительно выкатился из "карусели". Ведомый его тотчас бросил Пилютова и устремился за своим командиром.
- Георгий! - крикнул в микрофон комэск.- Держи ведомого.
Пилютов выжал до отказа сектор газа и ринулся за "желтоносым", отсекая ему путь к месту общей схватки. Он прижал немца так, что тому оставалось или посадить к себе на хвост Пилютова. или встретить его в лоб. Гитлеровец избрал последнее.
"Мессершмитт" и "миг" сближались на предельной скорости. Расстояние стремительно сокращалось, но огонь никто не открывал.
Пилютов был твердо уверен, что гитлеровец не отважится на таран, не вообще, а именно сейчас. Об этом говорило его поведение в бою. "Желтоносый" дрался смело, мужественно, но осторожно и расчетливо, ни на секунду не теряя контроля над своими чувствами. Пилютов интуитивно улавливал настроение врага. Он не раз замечал за собой эту обостренность восприятия. Но возникала она лишь при встрече с опытным, заставлявшим предельно мобилизоваться противником. Так было и в этот раз.
И Пилютов не ошибся. Гитлеровец первым открыл огонь. Тогда и он нажал на гашетку. Навстречу протянулась ответная очередь. Очереди на какое-то мгновение как бы соединили два самолета светящимися нитями и погасли. Противник бил длинными, Пилютов - короткими очередями. Ни тот, ни другой не хотел первым подставить себя под удар, и они едва не столкнулись. Лишь в самое последнее мгновение оба истребителя взмыли вверх, описали полукруг и где-то в середине снова сошлись носами. И опять безрезультатно. Бой кончился вничью. Оборвался, как это случается очень часто, внезапно: иссякли боеприпасы, на исходе было горючее.
Схватка пилютовской четверки и шестерки "желтоносого" вызвала среди летчиков много разговоров. Бой обсуждался долго и тщательно. Он заинтересовал всех.
Покрышев, имея в виду немецкого аса, сказал:
- Может, мне его уступишь, а?
- Разве он моя собственность? - ответил Пилютов.- Бей, кто хочет.
- Хочет каждый, да не всякий сможет. Пока не разделаемся с "желтоносым", молодых лучше одних в воздух не выпускать, только со "стариками".
Матвеев согласился и пообещал:
- Кто собьет "желтоносого", тому в затишье неделя дополнительного отпуска.
- Я эту неделю заранее Петру отдаю,- сказал Чирков.- "Желтоносый" ему принадлежит. Конечно, встречу, сумею - собью. Будем вместе с Петром, пусть бьет он. Как ни как, он первым "застолбил" фрица.
Так с тех пор и повелось: без Пилютова схватывались с "желтоносым" и Покрышев, и Чирков, и Глотов, и другие опытные летчики. Если же в воздухе находился Пилютов, все уступали ему право на этот поединок. Такого же правила вскоре стал придерживаться и противник, и обе стороны строго соблюдали его.
Все схватки кончались вничью. Правда, небольшое преимущество все же было на стороне Пилютова. Он и атаковал чаще и острее, и бился злее, напористее. Но капитан был недоволен собой, и однополчане почувствовали, что безрезультатность дуэлей с "желтоносым" глубоко задела комэска.
- Да не расстраивайся ты,- как-то успокоил Покрышев товарища.- Понимаю: заедает. Сами испытали.
- Не в моих чувствах и самолюбии дело,- ответил Пилютов.- И не на самолюбие у нас счет с фашистами идет. Беспокоит твердость "желтоносого". Ты заметил, что с его появлением и другие стали драться лучше, злее? Вот что значит пример. Раньше я думал, вот считают меня хорошим летчиком. Не спорю неплохой, сбил уже больше десятка самолетов. Но почему именно я, Пилютов, пример для всех? Что мы школяры или военные летчики, солдаты? Война - не место для примеров. Это - кровь, смерть. Тут все равны, и ориентир один - наша ненависть к врагу. А ее у всех хоть отбавляй: у меня, тебя, Георгия, Александра и у других. Все жизнью рискуем. Ну, какой я пример? "Желтоносый" помог разобраться в этом вопросе, конечно, сам того же желая. Вот то, что с его появлением фрицы стали лучше и злее драться, меня и тревожит. Надо быстрее кончать с ним.
Шли дни. Советские войска еще дальше отбросили гитлеровцев от Тихвина, выбивали их из-под Волхова, и на Северной железной дороге уже велись восстановительные работы. Теперь автоколонны не плелись черепашьим шагом, а доставляли грузы на Ладогу непосредственно из Тихвина. Ленинград и фронт стали получать больше продуктов. Движение по ледовой трассе усилилось. Но участились и атаки на нее немецкой авиации.
17 декабря Пилютов во главе четверки И-16 сопровождал в Ленинград девятку транспортных самолетов. Обошлось без встреч с гитлеровцами. В обратный рейс Ли-2 отправлялись с пассажирами, большинство из которых были дети. Их эвакуировали на Большую землю{192}.
Пилютов и его товарищи помогали усаживать ребятишек в самолеты. Было морозно, и дети тесно прижимались друг к другу, пытаясь согреться. Но одежда не спасала от холода. Сказывались два голодных месяца, совершенно истощившие маленьких ленинградцев. Исхудавшие, с глубоко запавшими глазенками, они каза
лись привидениями с того света. Мальчики и девочки стояли смирно, покорно перенося порывы ледяного ветра. Никто не плакал, не жаловался, только самые маленькие иногда шмыгали носами и прятали лица в пальтишки старших.
Летчики роздали детям весь неприкосновенный запас сухарей, которые им выдали в полет. У ребят не было сил даже разломать сухари, и летчики сами делили еду, давая каждому ребенку по малюсенькому кусочку.
Пилютов уже встречался с эвакуируемыми ленинградскими детьми, но таких увидел впервые. Те, прежние, были еще подвижными, глазенки их разбегались при виде всего, что происходило на аэродроме, а мальчишки даже просились посидеть в кабине истребителя. Эти же ко всему относились равнодушно. В глазах их была та отчужденность от мира, которая появляется только у людей тяжело и неизлечимо больных. Жестокий голод и холод, жизнь под непрерывными бомбежками и артобстрелами высушили их не только физически, но и душевно, оставив одну покорность судьбе.
"До чего довели!"- не раз думал Пилютов, подсаживая в самолет очередного маленького ленинградца, который, несмотря на ворох окутывавшей его одежды, был почти невесомым, легким, будто пушинка. Он буквально физически страдал, глядя на молчаливых ребятишек, и старался избегать их взглядов. Такие же чувства испытывали и остальные летчики.
- Нет, не могу больше смотреть на них! - сорвавшимся голосом вымолвил Георгий Глотов.- Не могу!
Он будто от озноба передернул плечами и быстро зашагал прочь.
Ли-2 взлетели первыми. Но едва они покинули аэродром, как в небе появились Ме-110. Осколками бомб и пулеметно-пушечным огнем гитлеровцы повредили три машины из группы Пилютова. Уцелел только истребитель капитана. Других истребителей на аэродроме не оказалось, и Пилютов решил один сопровождать девятку транспортников. Он быстро догнал их и пристроился выше, под самой кромкой облаков.
Ли-2 летели, едва не притираясь к земле. Их серебристые корпуса отчетливо выделялись на темном фоне лесов. Но когда самолеты вышли на Ладогу, различать их стало труднее. День был пасмурный, и Пилютов надеялся, что транспортники проскочат не замеченные противником. Но надежда его не сбылась. Он приметил на горизонте несколько темных точек. Через минуту-две Пилютов определил: "мессершмитты". Их было шесть. Противник быстро нагонял "ишачка", летевшего со скоростью пассажирского самолета. Но девятку Ли-2 гитлеровцы пока не замечали, иначе тотчас перестроились бы для атаки.
Нужно было немедленно отвлечь внимание противника, и Пилютов решил дать бой. Но, ввязываясь в схватку с шестью врагами, капитан не рассчитывал даже на то, что его просто собьют. Это был бы наилучший для него вариант. Он знал, что идет на верную смерть.
И все же капитан развернулся навстречу противнику. Он сделал бы это и в том случае, если бы немцев оказалось в десятеро больше. Число их в такой обстановке не имело никакого значения, ибо речь шла не о победе, которой и не могло быть в обычном понимании этого слова, а о спасении почти трехсот голодных и измученных блокадой маленьких ленинградцев, находившихся на борту транспортных самолетов. И хоть ничтожно мал был шанс спасти их, но он все же был, и это надо было сделать любой ценой, даже ценой собственной гибели. Путь к этому был один: атака противника в открытую, причем немедленная и решительная, чтобы вся шестерка "мессеров" тотчас вцепилась в одинокого И-16.
Развернувшись, капитан стал снижаться с таким расчетом, чтобы гитлеровцы как можно быстрее заметили его. Все решали секунды. Пилютов оглянулся - Ли-2 в том же строю низко ползли над скованной льдом Ладогой.
Пилютов посмотрел на "мессеров" - те сохраняли прежний порядок растянутый пеленг: "Значит, еще не увидели меня",- подумал он и нажал на гашетку. Длинная светящаяся нить трассирующих пуль протянулась в сторону врага. Это подействовало: одна пара немедленно стала набирать высоту, другая отвалила в сторону, имея намерение зайти в хвост И-16, ведущая пара продолжала лететь по прямой. Отвлекающий маневр удался, и теперь можно было начинать бой.
Долго ли длился этот бой, Пилютов не помнил. Он не следил ни за временем, ни за показаниями приборов. Только одно занимало советского аса: не отпустить "мессеров", дать возможность девятке Ли-2 улететь как можно дальше, скрыться из виду. Он даже не сразу заметил в воздухе "19-го желтого". Впрочем, теперь капитану было не до "желтоносого", и он даже не искал с ним встречи. Пилютову было все равно, кого атаковать, в кого вгонять пулеметные очереди. Главная цель была иной - накрепко держать около себя гитлеровцев, ни на секунду не выпускать их из боя, не позволить им внимательно наблюдать за обстановкой в воздухе.
Немцы все время старались загнать И-16 в бой на вертикаль, где Ме-109 имели преимущество, а Пилютов тянул их на крутой вираж. Мотор истребителя временами захлебывался, а машину лихорадило от перегрузок. Несколько раз И-16 был на грани штопора, но Пилютов каким-то чудом успевал выйти из него и снова атаковал.
Он ходил и в лобовые атаки, причем с такой яростью, что "мессера" рассыпались в разные стороны, и сваливался на врага сверху, и бил снизу.
Сперва он подловил ведомого "желтоносого". Короткой очередью из всех пулеметов он разнес "мессершмитту" фонарь и, видимо, наповал сразил пилота, так как истребитель свалился в крутое пике, из которого так и не вышел. Потом задымил второй "мессер". Он тянул в сторону Шлиссельбурга с небольшим снижением, оставляя за собой густой шлейф черного дыма. Но в этот момент противнику удалось зажать Пилютова в "клещи". Его все-таки загнали в бой на вертикальном маневре. Одна пара вцепилась в хвост И-16, а вторая, в которой был "желтоносый", теснила сверху, мгновенно пресекая все попытки капитана прорваться к облакам.
Пилютов понял - наступает развязка. Но не страшился ее. Он сделал все, что мог, не жалел себя. Наконец, капитан предвидел наиболее вероятный исход этой схватки и внутренне подготовился к нему. Он знал, что скорее всего это будет последний и самый трудный экзамен из всех, которые выпали на его долю. Он немало сдал подобных экзаменов за минувшие полгода, но этот, видимо, последний.
Но Пилютов был настоящим бойцом и сопротивлялся до конца. Даже когда исхлестанные пулями элероны превратились в мочало и машина стала плохо слушаться рулей, он умудрился сбросить с хвоста "мессеры", развернулся и грудью встретил "желтоносого". Пилютов уже поймал противника в перекрестие прицела и готов был всадить в него весь оставшийся боезапас, как по И-16 словно ударило крупным градом - и тотчас под ногами пилота беспомощно заболтались педали: вражеская очередь перебила рулевые тяги. Нос И-16 неудержимо потянуло книзу, и "желтоносый" выскочил из прицела. "Ишачок" стал совсем неуправляем, держался только на моторе, и Пилютов повел машину к берегу.
Капитан уже различал вдали небольшой лесок и кусты перед ним. Дотяни он до берега - и снова жизнь, и снова в бой. И Пилютов не жалел стального сердца И-16 - выжимал из него все силы. До спасительного берега оставалось совсем немного. И тут на Пилютова навалилась вся четверка "мессеров". Впереди мчался "желтоносый", за ним чуть поодаль остальные.
Гитлеровцы открыли огонь почти одновременно. Огненные трассы, скрестившись, ударили по истребителю, внутри под капотом что-то заскрежетало и звякнуло, и винт с характерным присвистом закрутился вхолостую. И-16 сразу осел, будто провалился в яму. И снова за спиной Пилютова вспыхнули пулеметно-пушечные очереди. Одна из них вдребезги разнесла фонарь кабины, и капитан почувствовал острую боль в плечах и руках. Промелькнули под плоскостями кусты. Заваленные до макушек снегом, они приняли на себя падающий самолет и смягчили удар.
Пилютов выскочил из кабины и кинулся в лес, но гитлеровцы огнем прижали его к земле. Он вернулся к машине и спрятался под мотор. Немцы подожгли истребитель. Чтобы не взорваться вместе с ним, Пилютов вскочил и побежал. Над головой его снова зазвенело. Капитан оглянулся - на него пикировал "желтоносый". На плоскостях "мессера" заискрились огоньки выстрелов, и тотчас что-то сильно толкнуло комэска в спину, он остановился, с секунду постоял, как-то неестественно вытянувшись во весь рост, и, запрокинув голову, рухнул лицом в снег. Пилютов пролежал в беспамятстве на морозе несколько часов и замерз бы, если бы не случай. Летчика заметил проезжавший на санях местный колхозник. Он доставил Пилютова в ближайший медсанбат. Здесь капитану оказали первую помощь и затем отправили в Старую Ладогу, где находился морской госпиталь. Летчика сразу положили на операционный стол. Врачи извлекли из капитана более 20 осколков. К тому же у Пилютова оказались обмороженными руки и лицо. Но крепкий организм выдюжил, и скоро комэск вернулся в строй.
На третий или четвертый день после героической схватки Пилютова с шестью немецкими истребителями я прилетел в Волхов. Осенью и зимой 1941 г. я часто наведывался в районы Волхова и Тихвина. Здесь была сосредоточена добрая треть сил авиации Ленинградского фронта. Я уже упоминал, что из-за острой нехватки аэродромов мы часть полков передислоцировали за реку Волхов. Управлять ими из Ленинграда было сложно и нецелесообразно, поэтому 19 сентября мы создали специальную оперативную группу ВВС фронта. Группа эта непосредственно руководила действиями всей авиации, базировавшейся на аэродромах Волховского и Тихвинского аэроузлов. Начальником группы был назначен мой заместитель полковник И. П. Журавлев, хороший организатор и волевой командир. Замечу, кстати, что, когда был создан Волховский фронт, Иван Петрович стал командующим ВВС этого фронта. Закончил он войну во главе 14-й воздушной армии в звании генерал-лейтенанта.
Ознакомившись с положением дел в группе, я по своему обыкновению побывал в ближайших частях, заглянул и в Плеханово к подполковнику Матвееву. Здесь и узнал о "19-м желтом", о его затянувшемся поединке с Пилютовым.
В полку мне сообщили и о другой жаркой схватке, происшедшей тоже 17 декабря. Героем ее оказался Петр Покрышев. Его пятерка сопровождала в Ленинград группу транспортных самолетов. Над мысом Осиновец, где находилась последняя перевалочная база и откуда грузы непосредственно поступали на ленинградские склады, Ли-2 подверглись атаке девятки Ме-109. В этом бою Покрышев увеличил счет своих побед.
Новая победа советского летчика имела особое значение. Сбитый вражеский истребитель оказался не простым "мессером". Это был Ме-109Ф - модифицированный вариант, только что начавший поступать на вооружение немецких ВВС. Он имел более совершенную аэродинамическую форму, мотор большей мощности ипревосходил в скорости Ме-109Е почти на 80 км. Увеличена была и мощность огня Ме-109Ф добавлена третья пушка 20-мм калибра. Так мы узнали о появлении у противника новой боевой машины и смогли своевременно предупредить о ней летчиков.
И еще любопытная деталь. На сбитом Ме-109Ф летал ас. На борту истребителя были нарисованы 15 опознавательных знаков ВВС различных европейских стран. Последней стояла наша звездочка. Так гитлеровец обозначал одержанные им в воздухе победы.
- Как видите, есть и ваша звезда,- заносчиво сказал он на допросе.- А я совсем недавно прибыл на Восточный фронт.
- И недолго пробыл,- услышал он в ответ.
Когда я прилетел в Плеханово, советские войска уже громили врага под Москвой. На фоне нашего первого огромного успеха и окончательного провала гитлеровского плана захватить Ленинград победы Пилютова и Покрышева над немецкими асами прозвучали для нас, ленинградцев, особенно вдохновляюще.
Прощаясь с летчиками, я спросил, как настроение у Пилютова, все-таки не он сбил "желтоносого", а "желтоносый" его, хотя и не без помощи ведомых. Но факт-то остается фактом.
- Пилютова неудачи только разжигают, товарищ генерал,- ответил Покрышев.Пишет: вернусь, больше "девятнадцатого" не упущу.
И капитан сдержал свое слово. Недели через три он вернулся в полк и прежде всего осведомился о "желтоносом".
- Летает,- услышал Пилютов.
- Что же так! - Пилютов недовольно посмотрел на однополчан. Хотел добавить: "Или пороху у вас не хватает?" - но промолчал. Понимал, что дело тут не в недостатке мужества и мастерства у боевых товарищей.
Вероятно, догадавшись о промелькнувшей у Пилютова мысли, Чирков, как бы оправдываясь, сказал, что "желтоносый" теперь ведет себя очень осторожно и появляется над Ладогой только в сопровождении двух и даже более пар.
- Ты его крепко прижимал, да и мы без тебя ему спуску не давали. Не сбит, но бит, вот и держит нос по ветру: чуть что не по нему - вильнет хвостом и в облака. Ищи его там.
Шли дни, Пилютов, еще не совсем оправившийся после ранений - побаливали рука и плечо, летал уже наравне со всеми. Он упорно искал "желтоносого". Раза два встречал немца, но тот не принимал вызова. Чирков оказался прав: гитлеровец держался настороженно, без прежней уверенности и лихости и даже при равенстве в силах часто уводил свою группу в облака.
- Надо на живца поймать его,- однажды сказал Пилютов своему новому ведомому А. Горбачевскому. - Завтра летим парой. Одной. И бить будем внезапно, из-за облаков. Хватит с ним балет устраивать в небе. Он на "мессере" поувертливей нас.
- Это верно,- согласился Горбачевский.- Вот если бы тысченках на шести повстречался, мы бы прописали ему ижицу. Да где там! - Ведомый безнадежно махнул рукой.- Вон какая облачность, да фрицы и не полезут на такую высоту. Выше трех не забираются. Знают: выше наш "миг"- король.
В день последней схватки Пилютова с "желтоносым" из-за Ладоги пришло радостное известие - ленинградцам вторично увеличили хлебный паек. Новая надбавка, как и первая, декабрьская, измерялась граммами. Но то были поистине золотые граммы. За эти граммы советские летчики, прикрывавшие "дорогу жизни", дрались с ожесточением небывалым, с мужеством неслыханным. Дрались уже два месяца. На ледовой трассе каждый из них уже назубок знал малейший поворот и изгиб, самую неприметную дорожную веху.
- Что же, такое событие отметить полагается, а, Петр? - провожая в полет Пилютова, заметил Покрышев.- Встретишь "желтоносого", не сплошай.
Выйдя на трассу, Пилютов сразу же ушел в облака, притерся к нижней кромке. На озере было неспокойно - дул сильный ветер. Он взвихривал сухой мелкий снег и будто туманной дымкой заволакивал ледовую дорогу. Солнце появлялось редко. Неспокойно было и вверху, когда машины входили в облака, вихревые потоки хлестали по "мигам".
Минут через пятнадцать Пилютов заметил впереди шестерку Ме-109. Они шли над самой трассой, высматривая добычу. Капитан пропустил их под собой. Из-за облаков очертания вражеских истребителей казались размытыми, но Пилютов все же разглядел ярко-желтый нос ведущего. Он развернулся и вместе с ведомым стал пристраиваться в хвост "мессерам".
Сперва капитан хотел ударить по паре, замыкавшей "клин". Внезапная атака на "желтоносого" могла сорваться. Пока "миги" пикировали бы на ведущего, ведомые успели бы заметить опасность и предупредить о ней своего командира, а затем моментально вцепились бы в хвосты советских истребителей, проскочивших вперед. Но "мессеры" неожиданно стали набирать высоту и сближаться с "мигами". Это было на руку Пилютову, так как сокращало расстояние для атаки, и он выбрал для первого удара "желтоносого".
Когда "миги" нависли над противником, Пилютов перевел машину в пике и ринулся на ведущего. Он поймал в прицел кабину "желтоносого" и, не спуская пальцев с гашетки, ждал лишь момента, когда машины сблизятся еще немного. Хотел ударить как можно точнее и наверняка. Но в самый последний миг "желтоносый" исчез в неожиданно попавшемся на его пути неплотном облаке.
Поняв, что атака все равно сорвалась, Пилютов с досады дал по противнику длинную очередь. "Миги" с разгона выскочили на открытое место, и почти тут же на советских летчиков накинулась пара "мессеров". Пилютов успел развернуться и изготовиться к бою. Впереди мчался "желтоносый". Вторая пара противника заходила с тыла. Третьей пока не было видно. "Желтоносый", как и во второй схватке, шел в лобовую. Пилютов принял вызов. Раза два "желтоносый" рыскнул в сторону. Это не укрылось от Пилютова. Вероятно, гитлеровец хотел выйти из боя, но побоялся подставить себя под удар, и Пилютов окончательно утвердился в мысли, что выбранная им тактика оправдывает себя. И действительно, метров за семьдесят "желтоносый" отвалил вверх и в сторону. Пилютов на полупетле вцепился ему в хвост. Краем глаза он приметил, как на Горбачевского ринулась пара "мессеров", а другая устремилась на помощь ведущему. В запасе у Пилютова оставались считанные секунды. По обстановке в воздухе он видел, что, если не уложится в эти секунды, "желтоносый" уйдет. Пилютов до предела форсировал работу мотора. Расстояние между истребителями сократилось еще, и капитан дал первую очередь. Огненная трасса пронеслась рядом с кабиной "мессера". Гитлеровец сделал глубокий вираж со снижением. Пилютов следовал за ним, будто привязанный. Повторяя все эволюции "желтоносого", комэск ловил момент и нажимал на гашетку, поливая противника то короткими, то длинными очередями. Он видел, как очереди несколько раз угодили в плоскости "мессершмитта", но в кабину ему никак не удавалось попасть.
Чувствуя за спиной обжигающее дыхание смерти, немец вертелся юлой, во всем блеске демонстрируя свое действительно незаурядное пилотажное мастерство. Но сбросить с хвоста Пилютова он так и не смог. Тогда "желтоносый" прибегнул к хитрости: свалил машину в штопор и стал имитировать беспорядочное падение, надеясь, что Пилютов сочтет его подбитым и отстанет. Но комэск разгадал эту уловку и ринулся за "мессером". На нисходящей прямой он быстро поймал в прицел кабину "желтоносого" и дал длинную очередь из всех пулеметов. "Мессершмитт" задымил, потом вспыхнул и лишь тогда Пилютов оставил противника. И пора было сверху на него неслись два вражеских истребителя. Пилютов ушел от атаки и стал набирать высоту. Гитлеровцы не последовали за ним. Вероятно, неожиданная и скорая гибель командира, да еще при тройном превосходстве в силах, ошеломила немецких летчиков, и группа их, как цепь, лишившаяся одного звена, моментально распалась. "Мессеры" вдруг круто развернулись на юг и скрылись в облаках.
Пилютов окинул взглядом пустынную Ладогу - далеко внизу густо дымил "желтоносый". Порывы ветра рвали дым в клочья, но дым был так густ и тяжел, что не поддавался ветру, а только вытягивался в ленту и стлался над самым льдом.
Шли годы. Война все дальше и дальше уходила в прошлое и становилась историей. Во второй половине 50-х годов судьба снова и надолго привела меня на берега Невы. Я уже расстался с армией. По состоянию здоровья вышел в запас и Герой Советского Союза Петр Андреевич Пилютов, кавалер 11 орденов, сбивший 23 фашистских самолета.
- Мотор сдает,- как-то при встрече на одном торжественном вечере пожаловался Петр Андреевич и легонько постучал пальцами по сердцу.- В войну гоняли его на полном форсаже. Самолеты жалели, а себя - нет. Да и у вас тоже, товарищ Главный маршал, я слышал.
Мы разговорились в перерыве, вспомнили, как водится, минувшее и, конечно, "дорогу жизни", бои над Ладогой.
- А "желтоносого" помните? - спросил я.- Все-таки вогнали его в землю, а! Расскажите-ка, ведь я об этом узнал уже в Москве.
Петр Андреевич рассказал о последней схватке с гитлеровским асом, потом как-то интригующе посмотрел на меня и сказал:
- А ведь это не все, Александр Александрович. Но тут зазвенел звонок, приглашавший нас в зал, и беседу пришлось прервать.
- О настоящем финале расскажу в другой раз,- пообещал Пилютов.- Напомните при встрече.
Однако за делами службы я запамятовал об обещании Петра Андреевича, а когда вспомнил, Пилютов был тяжело болен. Вскоре его не стало. О том, что не успел сообщить мне Пилютов, рассказал через несколько лет после его кончины бывший начальник штаба 154-го иап полковник в отставке Николай Федорович Минеев.
...После войны Пилютов долго служил в Группе советских войск в Германии. Однажды с несколькими сослуживцами в выходной день Петр Андреевич зашел в ресторан пообедать. За столом, как водится, возникла дружеская беседа. Все были летчики, все прошли через войну, у всех она была еще очень свежа в памяти. Каждому было чем поделиться. Пилютов рассказал о своем поединке с "19-м желтым".
За соседним столиком сидели немцы. Один из них все время внимательно прислушивался к рассказу Пилютова.
- Вот и все,- закончил свои воспоминания Петр Андреевич.- Сгорел на земле. Так и не стало этого аса. Жаль, что не удалось взглянуть на него хоть на мертвого. Не дешево достался он нам.
Немец, сидевший за соседним столиком, вдруг быстро поднялся и подошел к советским летчикам.
- Прошу извинить меня.- по-русски обратился он к
Пилютову.- Я слышал ваш рассказ. Все в нем верно, кроме одной детали, быть может, теперь не столь существенной для вас, но весьма немаловажной для вашего противника.
Пилютов с удивлением посмотрел на незнакомца.
- Да, кроме одной,-повторил немец, внимательно рассматривая Пилютова, и добавил:- Так вот вы какой!
Пилютов, ничего не понимая, пожал плечами и спросил:
- Так что же неверно?
- "Желтоносый" не сгорел, он жив.
- Вот как!- смешался Пилютов.- Откуда это вам известно?
- Кому же и знать, как не мне! - Незнакомец вдруг щелкнул каблуками, особенно четко, как это умеют делать только кадровые военные, и, заранее наслаждаясь произведенным эффектом медленно произнес: - Разрешите представиться: "Девятнадцатый желтый".
- Затем он рассказал, как, сбитый в последнем бою Пилютовым, все же сумел приземлиться. На льду его подобрали советские солдаты. Летчика доставили в госпиталь, а после лечения отправили в лагерь для военнопленных. В плену он научился довольно свободно разговаривать по-русски. После войны он в числе первых освобожденных военнопленных вернулся, на родину и стал жить в ГДР. Видимо, пережитое на фронте и в плену оставило в бывшем асе глубокий след.
Разгром "Карельского вала"
Я начал свои воспоминания рассказом об июньских событиях 1941 г. Закончу тоже июнем, но уже победного 1944 г. Но прежде позволю себе небольшое вступление.
В феврале 1942 г. решением Государственного Комитета Обороны меня назначили первым заместителем командующего ВВС Красной Армии. Это назначение свалилось буквально как снег на голову. Я долго и безуспешно гадал, кому обязан столь крутым поворотом в служебной карьере. Лишь много позже узнал, что моему столь большому повышению содействовал А. А. Жданов. Но в то время об его участии в моей судьбе я даже не подозревал, Андрей Александрович ни словом не обмолвился об этом. Более того, при расставании он сделал вид, будто мой перевод в Москву полная неожиданность и для него.
В одиннадцатом часу ночи 1 февраля 1942 г. меня срочно вызвали в Смольный. Жданов прихварывал и потому принял меня полулежа. Как всегда, приветливо поздоровавшись, он осведомился, как идут дела в моей "епархии", помолчал, внимательно глядя на меня, и вдруг тихо, по четко произнес:
- К сожалению, Александр Александрович, нам придется расстаться. Вас срочно вызывают в Москву.
В моей памяти еще очень свежи были частые смещения военачальников, особенно в первые месяцы войны, и я, хотя за собой никакой вины не чувствовал, встревожился.
- Скажите, товарищ Жданов, я в чем-нибудь провинился? Не справился с работой?- напрямик спросил я.
- Ну, что вы, что вы! - Жданов даже приподнялся на диване.- Напротив. Вас назначают на новую, очень ответственную работу.
Но повышение не прельщало меня. Я привык к Ленинграду, а за семь месяцев войны еще больше сроднился с городом, с его героическими защитниками и мужественным населением и потому попросил оставить меня на прежнем месте.
- Не в моей власти,- и Жданов развел руками.- Да и так надо. Так надо,повторил Андрей Александрович.- Улетите завтра же. Вас уже ждут. Явитесь сразу в ЦК партии, там вам все объяснят. Ну, желаю успехов на новом месте. Мы же расстаемся с вами с самыми добрыми чувствами. Семь месяцев бок о бок - это что-нибудь да значит.
Я зашел к командующему фронтом М. С. Хозину попрощаться. Хозин высказал сожаление.
- Не забывайте Ленинградский фронт,- на прощание сказал он.
2 февраля 1942 г. я вместе с адъютантом Л. Смирновым на единственном оставшемся у нас исправном бомбардировщике Пе-2 улетел в Москву. Вел самолет Владимир Александрович Сандалов. (Замечу, кстати, что через несколько месяцев Сандалова за боевые действия под Ленинградом представили к званию Героя Советского Союза и я, будучи в то время уже командующим ВВС Красной Армии, утвердил это представление. А вскоре появился и Указ Президиума Верховного Совета СССР.)
В пути нас застала непогода, и мы заночевали в Череповце. В Москву на Центральный аэродром прилетели утром 3 февраля. Днем я был в ЦК партии, где и получил должную информацию, а вечером был принят Сталиным.
Так кончилась самая памятная и дорогая сердцу страничка моей фронтовой биографии. Начиналась новая. Однако покидал я Ленинград с уверенностью, что фашистам никогда не бывать в нем. После сокрушительного разгрома гитлеровских войск под Москвой коренной поворот в ходе войны в нашу пользу почувствовала вся страна. И мы, ленинградцы, уже в то самое тяжкое для города и фронта время не просто мечтали, а обменивались мнениями и строили планы, где и когда будем прорывать блокаду.
Провожали меня ближайшие помощники - полковники В. Н. Жданов и С. Д. Рыбальченко, полковой комиссар А. А. Иванов, главный инженер А. В. Агеев и еще несколько сослуживцев. Прощаясь с боевыми соратниками, я сказал, что скоро придет праздник и в наш город и что гнать врага от Ленинграда будем вместе.
Но участвовать в прорыве блокады в январе 1943 г. мне не довелось, хотя и очень хотелось. В то время я по заданию Ставки находился на Донском фронте, откуда руководил действиями советской авиации, помогавшей нашим наземным войскам в ликвидации армии Паулюса.
Не пришлось мне непосредственно участвовать и в январско-февральской операции 1944 г., в результате которой Ленинград был полностью освобожден от блокады, а 18-я и 16-я фашистские армии оказались отброшенными на рубеж Чудского озера и реки Великой.
Только в июне 1944 г. наконец-то вновь оказался на берегах Невы. Приехал я в Ленинград в качестве представителя Ставки с заданием проверить готовность авиации фронта и КБФ к предстоящей операции на Карельском перешейке и затем координировать ее боевые действия.
Для операций 1944 г. характерным было не одновременное проведение их по всему советско-германскому фронту, как в предшествовавшем году, а последовательное, одна за другой. Но старое испытанное правило: бить врага непрерывно, не давать ему передышки, оставалось в силе.
Такой план был не случаен. Он позволял нам создавать на решающих стратегических направлениях мощные ударные группировки, держал противника в постоянном напряжении и заставлял его усиленно маневрировать большими массами войск, которые требовались для затыкания брешей в обороне. Кроме того, такой метод ведения наступления путал гитлеровцам все карты, мешал им разгадывать наши замыслы и заранее готовиться к отражению ударов.
По плану Ставки Ленинградский фронт дважды вступал в действие - в январе и июне. После зимне-весенних операций 1944 г. началась летняя кампания. Во второй половине апреля Генштаб свел воедино соображения по поводу летних операций, в числе которых были Выборгская и Свирско-Петрозаводская. Летнее наступление советских войск открывал Ленинградский фронт, затем вступал в дело Карельский фронт. Удары этих фронтов должны были сокрушить военную машину Финляндии и вывести северного союзника Германии из войны.
12 мая после почти трехмесячного отсутствия{193} я вернулся в Москву и вскоре был у Сталина с докладом о результатах боевых действий советской авиации в сражениях на Правобережной Украине. Особый интерес у Верховного вызвал рассказ о том, как летчики помогли наземным войскам ликвидировать довольно сильную вражескую группировку, окруженную нами в Тернополе.
Гитлеровцы, засевшие в северной части города, перекрыли своим огнем шоссе - единственный удобный и наикратчайший путь снабжения наших войск, которые в то время вели бои километрах в двадцати западнее Терноноля. Маршал Г. К. Жуков, назначенный командующим 1-м Украинским фронтом вместо смертельно раненного генерала армии Н. Ф. Ватутина, как-то при мне посетовал на это неудобство.
- Такая заноза в нашем тылу, никак не выдернешь ее! - сердито сказал Георгий Константинович и вопросительно посмотрел на меня.
Я промолчал. Но по дороге на КП командующего 2-й воздушной армией меня вдруг осенило: а что. если попробовать разгромить остатки вражеского гарнизона ночными легкими бомбардировщиками? Так в то время громко назывались учебно-тренировочные одномоторные самолеты По-2, которые мы с успехом использовали для боевых действий. Но ввиду своей беззащитности от вражеских истребителей летали По-2 (У-2) только ночью. В данной же ситуации - бомбежка должна была вестись очень точно и по малым целям - По-2 предстояло действовать днем. Решение было рискованным. Прорвись к Тернополю пара или две "мессершмиттов", и от двух дивизий По-2, которые мы бросили на подавление противника, полетели бы щепки не только в переносном, но и в буквальном смысле этого слова (конструкция этого самолета целиком была из дерева и перкаля). Но мы дали По-2 очень мощное истребительное прикрытие. Летали они поэтому в хороших условиях, работали отлично, и едва отбомбился последний экипаж, как гитлеровцы выбросили белый флаг.
- Мал золотник, да дорог: хотя и маленькие и тихоходные самолеты, но дело свое делают,- отреагировал Сталин на мой рассказ. Он молча прошелся по кабинету, думая о чем-то своем, а потом обернулся и неторопливо сказал:
- Скоро вам предстоят новые поездки. Мы заканчиваем разработку большой операции в Белоруссии. Вы полетите к Жукову{194}. Но прежде придется вам съездить в Ленинград к Говорову. Обо всем более подробно вас проинформирует Антонов. Держите с ним связь.
Дня через два я был у заместителя начальника Генштаба. Алексей Иннокентьевич проинформировал меня о предстоящих операциях, но не в полном объеме их, а пока лишь в пределах, необходимых мне как командующему ВВС Красной Армии. Замечу, что все о важнейших операциях до определенного времени знал очень ограниченный круг людей. Эта строгая секретность хотя в какой-то степени и затрудняла подготовку к операциям, но полностью оправдывала себя. Всем известно, чего стоила гитлеровскому командованию уверенность, что летом 1944 г. главный удар советские войска нанесут на юге в Галиции, а не в Белоруссии по группе армий "Центр".
Более подробно познакомился я с планом Белорусской операции только на обсуждении его в Ставке 22 и 23 мая.
До начала Выборгской операции оставалось мало времени, и я немедленно занялся делами авиации Ленинградского фронта. Сам принцип ярко выраженной ударной группировки, которой предстояло сокрушить мощную оборону противника на Карельском перешейке, обусловливал необходимость сильного воздушного кулака. Помимо того, характер этой обороны и самой местности перешейка делали наступление немыслимым без массированной непрерывной авиационной поддержки войск. Поэтому, насколько позволяли возможности тыла 13-й воздушной армии, мы постарались обеспечить ее ударную группу достаточным числом бомбардировщиков. На аэродромы Ленинградского аэроузла были передислоцированы из Резерва Верховного Главнокомандования 334-я бомбардировочная и 113-я дальнебомбардировочная авиадивизии.
Однако при решении этого, казалось бы, несложного вопроса возникли трудности. Когда мы обсуждали, какими типами бомбардировщиков усилить ВВС Ленинградского фронта, то к единому мнению сразу не пришли. Некоторые товарищи предлагали послать Пе-2. Они ссылались на то, что "пешки" больше подходят для действий в условиях Карельского перешейка. Но тщательный анализ показал неприемлемость этого варианта: предлагавшие его не учли, что самое главное для нас - время.
Если бы мы послали на Карельский перешеек Пе-2, а не Ту-2 и Ил-4, то сами себе чрезвычайно усложнили бы задачу и не уложились бы в срок, отведенный на подготовку авиации к предстоящей операции. В этом случае, чтобы создать бомбовый эквивалент, вместо двух дивизий пришлось бы перебросить под Ленинград не менее шести. Таким числом свободных авиасоединений Ставка тогда не располагала: основные силы бомбардировочной авиации были сосредоточены на Украине и в Белоруссии. Ослаблять же ВВС на этих направлениях, особенно на белорусском, мы никак не могли. Наконец, и тыл 13-й воздушной армии не смог бы своими силами обслужить дополнительно такое число бомбардировщиков, и мы вынуждены были бы усилить его за счет тыловых частой авиации других фронтов. А переброска авиационных тылов дело сложное и долгое. Время же подгоняло нас.
Следовало учитывать и еще одно немаловажное обстоятельство. После падения Выборга в дело вступал и Карельский фронт, против которого финны создали мощную оборону. Для прорыва ее тоже требовалось достаточное число бомбардировщиков. Но тыл 7-й воздушной армии был еще слабее тыла 13-й. Да и новая переброска авиации была весьма нежелательна. А к этому пришлось бы прибегнуть, пошли мы под Ленинград Пе-2. Между тем Ту-2 и Ил-4 могли действовать в интересах Карельского фронта с аэродромов Ленинградского аэроузла, дальность их полета позволяла свободно покрывать расстояние туда и обратно.
Командование ВВС Красной Армии учло эти обстоятельства и решило перебросить на Карельский перешеек две дивизии, вооруженные Ту-2 и Ил-4, причем без тылов. Такому дополнительному количеству самолетов служба тыла 13-й воздушной армии могла обеспечить нормальную работу своими силами.
Большие надежды мы возлагали на 334-ю бад, которой командовал полковник И. П. Скок. Дивизия эта имела на вооружении новые бомбардировщики Ту-2. Судьба этого самолета была сложной. Конструкторское бюро А. Н. Туполева спроектировало его до войны, тогда же были построены первые экземпляры Ту-2, носившего пока условное название "самолет 103". Но в серийное производство, и то весьма ограниченное, он поступил только в 1942 г. Несколько модифицированный по сравнению с первым вариантом, оснащенный двумя моторами АШ-82, имевший для своего типа мощную бомбовую нагрузку - 3000 кг (в перегрузочном варианте) и большую скорость - 547 км/час (на высоте свыше 5000 м), Ту-2, несмотря на некоторые недоделки, понравился летчикам. Впоследствии его признали лучшим фронтовым бомбардировщиком второй мировой войны. Но до лета 1944 г. Ту-2 в боях использовался редко. В основном он выполнял функции воздушного разведчика и как таковой был незаменим. Иногда, как это было на Курской дуге, мы привлекали Ту-2, но в очень малом количестве, и к боевым действиям{195}. Теперь настало время проверить его в массовом применении. Действия по долговременной обороне противника на Карельском перешейке послужили бы для Ту-2 отличным экзаменом на зрелость.
Однако Сталин вначале воспротивился этому. Он не хотел, чтобы гитлеровцы до Белорусской операции узнали о том, что у нас имеется целое соединение Ту-2. Но, выслушав наши соображения относительно самого бомбардировщика и плана усиления 13-й воздушной армии, Верховный отменил свой запрет на дивизию Скока. Он предупредил только, чтобы мы берегли 334-ю дивизию как зеницу ока. Все две недели, что я пробыл на Ленинградском фронте, он каждый день вызывал меня к телефону и, расспросив о действиях авиации, непременно осведомлялся о дивизии Скока. Я отвечал, что 334-я бад работает отлично.
История появления на Карельском перешейке 113-й бад, которой командовал генерал-майор М. В. Щербаков, по-своему тоже интересна и поучительна. Эта дивизия, имевшая на вооружении ночные бомбардировщики Ил-4, одно время входила в состав Авиации дальнего действия, которая непосредственно подчинялась Верховному Главнокомандующему. АДД же - это ночники, и действовать днем в обычных боевых порядках они не были обучены. Но однажды, в самый канун битвы на Курской дуге, Сталин поинтересовался, могут ли ночники работать днем. Он сказал, что тяжелые бомбардировщики очень помогли бы при прорыве оборонительных рубежей врага. Командующий АДД А. Е. Голованов ответил отрицательно. Он сослался на то, что его летчики не имеют опыта дневных полетов группами, что сами бомбардировщики, в основном Ил-4, уже не обладают достаточной скоростью для боевых действий в дневных условиях и плохо вооружены для отражения атак вражеских истребителей и потому днем пускать их очень рискованно: могут быть большие потери.
- А ваше мнение, товарищ Новиков? - обратился ко мне Верховный.
В то время мы уже имели достаточно истребителей, могли надежно прикрывать бомбардировщики, и я предложил в порядке эксперимента выделить нам одну дивизию Ил-4 и проверить ее в дневных условиях. Опыт на Курской дуге удался, и с тех пер 113-я дбад стала подчиняться непосредственно мне. Словом, Ил-4 могли выполнять и роль фронтовых бомбардировщиков, но, конечно, при соответствующем прикрытии их истребителями. Это еще раз подтвердилось в боях на Карельском перешейке.
Во время Кенигсбергской операции мы использовали днем уже не одно соединение тяжелых ночных бомбардировщиков, а всю 18-ю воздушную армию{196}. 7 апреля 1945 г. 516 самолетов ее под сильным истребительным прикрытием нанесли мощнейший бомбовый удар по вражеским объектам и войскам в Кенигсберге. В результате этого удара командование гарнизона потеряло управление войсками, сопротивление противника резко ослабло и наши штурмовые отряды начали быстро продвигаться вперед.
С учетом этих двух дивизий 13-я воздушная армия располагала 258 бомбардировщиками. Расчеты показали, что при нешироком фронте наступления (на главном направлении) этого числа бомбардировщиков вполне достаточно. Штурмовиков и истребителей у ленинградцев хватало своих. Всего к боевым действиям на Карельском перешейке привлекалось 1074 самолета ВВС и 220 самолетов КБФ. Таким образом, наши наземные войска имели и надежный воздушный щит (истребители), и необходимую воздушную ударную группу (бомбардировщики), и авиацию сопровождения (штурмовики).
Во второй половине мая началась усиленная подготовка авиации к предстоящему сражению. Соединения и части 13-й воздушной армии на одном из авиаполигонов в условиях, максимально приближенных к боевым, отрабатывали приемы взаимодействия родов авиации, наведения на цель, истребительного прикрытия, управления в воздухе и нанесения массированных ударов. Все ведущие групп по картам и планшетам тщательно изучали районы боевых действий. Командиры полков и дивизий выезжали на передний край и на месте уточняли расположение огневых точек и узлов обороны противника, детально согласовывали с общевойсковиками систему сигналов взаимного опознавания.
Напряженно работала разведка. Первую линию вражеской обороны мы изучили досконально: знали номера, состав и расположение почти всех неприятельских соединений и частей - пяти пехотных дивизий, одной танковой и четырех бригад. Но что именно представляла собой оперативная глубина финской обороны на Карельском перешейке, командование Ленинградского фронта знало недостаточно полно. До апреля 1944 г. наши разведчики почти не заглядывали туда, так как в том не было особой надобности. Теперь нужно было спешить.
За два с половиной года финны буквально вросли в землю. По опыту войны с Финляндией в 1939 - 1940 гг. мы хорошо знали, как труден прорыв обороны на Карельском перешейке, сама местность которого является серьезным препятствием для наступательных действий войск. Не вызывало сомнений, что противник учел горький опыт прошлого и постарался еще больше укрепить и усовершенствовать свою оборону. Так оно и было. Выяснилось, что строительство новой оборонительной системы на перешейке началось еще осенью 1941 г., когда финские войска были остановлены на северо-западных подступах к Ленинграду. После разгрома гитлеровцев на Волге финское верховное командование встревожилось уже по-настоящему. Весь 1943 г. и первую половину 1944 г. противник с помощью известной военно-строительной организации Германии Тодта непрерывно совершенствовал свою оборону.
На таком узком, насыщенном войсками и огневыми точками фронте да еще со сложным рельефом местности общевойсковой разведке было очень трудно вести поиск. На помощь пришла авиация. Воздушная разведка началась еще в марте, велась весь подготовительный период и затем в течение всей операции. Экипажи самолетов-разведчиков комплексно изучали оборону противника от передовой до Выборга: вели перспективное фотографирование с очень низкой высоты (50 - 70 м), плановую маршрутную съемку и фотографирование больших площадей. Всего на фотопланшеты было переложено 87 тыс. кв. км местности. На основе этих данных и сведений других видов разведки командование фронта смогло довольно точно установить границы всех оборонительных полос, типы и характерные особенности долговременных огневых точек, выбрать направление главного удара, определить количество средств, необходимых для прорыва финской обороны, наметить объекты для нанесения бомбоштурмовых ударов на всю глубину вражеской обороны - на переднем крае, в тактической и оперативной зонах - и рассчитать последующий ход боевых действий.
На Карельском перешейке финны имели четыре оборонительные полосы общей глубиной до 120 км. В первую полосу входила полевая укрепленная позиция, состоявшая из взводных и ротных пунктов обороны, связанных несколькими линиями траншей и густой сетью ходов сообщения. Перед передним краем и в глубине имелись проволочные заграждения, лесные завалы и другие препятствия. Все населенные пункты, расположенные в пределах первой полосы, были хорошо приспособлены к круговой обороне. Были здесь и долговременные сооружения. Первая полоса тянулась от Финского залива до Ладожского озера и имела глубину до 5 км.
Вторая, самая мощная, полоса проходила в 15 - 25 км от первой. Она была обильно оснащена долговременными железобетонными и бронированными сооружениями. Основу ее составляли опорные пункты и узлы сопротивления, взаимно прикрывавшие друг друга огнем и расположенные в большинстве своем на возвышенностях. Вдоль всего рубежа шла 150-метровая полоса противотанковых и противопехотных препятствий - надолбы в несколько рядов и проволочные заграждения. Далее тянулась сплошная линия хорошо оборудованных траншей для пехоты. На основных дорогах противник построил железобетонные позиции для артиллерии - доты-казематы трапециевидной формы с толстыми стенами.
Здесь было несколько главных узлов сопротивления: на приморском фланге Метсякюля, Ванхасаха и Райвола, в центре - Кивеннапа, Сайранмяки, Ахиярви и Вуотта, на приладожском участке - район южной части озера Суванто-Ярви. Что собой представляли эти узлы, можно судить по кивеннапскому, находившемуся в центре обороны по Выборгскому шоссе. Он имел 48 дотов, т. е. по 12 долговременных железобетонных сооружений на каждый километр фронта, кроме того, еще систему рвов, надолб, колючей проволоки и минных полей. За второй полосой финны построили железную дорогу с ответвлениями для быстрой переброски оперативных резервов.
Третьей полосой была бывшая "линия Маннергейма", на которой мы в 1940 г. взорвали все сооружения. Но данные разведки давали основания предполагать, что финны если не полностью, то частично восстановили ее.
Четвертой оборонительной полосой была так называемая линия ВКТ. Этот рубеж на большем своем протяжении проходил по рекам и озерам Вуоксинской водной системы и состоял в основном из сооружений полевого типа. В состав его входил и Выборгский укрепленный район. Исключительное удобство этого рубежа для обороны делало его очень серьезным препятствием на пути наступающих.
Словом, "орешек" был твердый. Нам же предстояло "расколоть" его за 10 - 12 дней. Темп наступления, учитывая все: мощную оборону, резко пересеченный ландшафт, обилие лесов и водных преград,- был очень высоким - до 12 км в сутки. А на те же 120 км в 1939 - 1940 гг. мы затратили более 100 суток.
Финны рассчитывали отсидеться за стенами дотов и казематов. Командование противника считало "Карельский вал" вообще неприступным. Так, начальник 1-го отделения оперативного отдела главного штаба финской армии в своем докладе, сделанном незадолго до нашего наступления, заявил:
"...мы во всех отношениях приходим к одному выводу, а именно: что в настоящее время и на имеющихся позициях наши возможности во много раз превосходят обороноспособность периода зимней войны 1939- 1940 гг."{197}.
Но ведь и возможности наших Вооруженных Сил с того времени возросли во много раз. Убедительнейшим подтверждением тому были победы Красной Армии над фашистскими войсками. И все же оптимизм не покидал милитаристских заправил Финляндии. Маннергейм, например, считал, что даже в случае разгрома гитлеровской Германии он сможет, опираясь на свою оборону, добиться почетного мира{198}.
Уверенность в неприступности "Карельского вала" была такова, что главное командование финской армии в самый канун нашего наступления разрешило отпускать солдат на сельскохозяйственные работы. Например, штаб 4-го армейского корпуса 6 июня разослал по частям следующую директиву:
"Доводится до сведения, что по приказу Главнокомандующего процент увольняемых в отпуск на время летних полевых работ из частей может быть увеличен с 9% до 11% от общего количества личного состава"{199}.
Возможно, это свидетельствовало и о том, что противник не ждал нашего удара в ближайшее время: мы очень скрытно, умело и быстро провели подготовку к операции. Но самоуверенность финского командования, вера в непробиваемость своей обороны на Карельском перешейке сыграли нам на руку.
По данным, которыми мы располагали, финские ВВС с начала войны существенных качественных изменений не претерпели и сократились по численности примерно на одну треть. На 1 июня 1944 г. финны имели всего 350 боевых самолетов{200}.
Так оценивали силу финской авиации в Генеральном штабе. В основном оценка эта сходилась с нашей, и все же мы решили перепроверить возможности вражеских ВВС. Командованию 13-й воздушной армии было приказано еще раз самым тщательным образом обследовать все наиболее крупные точки базирования финской авиации, в первую очередь на Карельском перешейке и в прилегающих к нему районах.
29 мая начальник штаба 13-й воздушной армии генерал А. Н. Алексеев сообщил в Москву о результатах воздушной разведки - на аэродромах обнаружено 74 самолета, в том числе 10 бомбардировщиков, 51 истребитель, 2 разведчика, 5 транспортных и 6 машин неустановленного типа{201}.
Столь малочисленный самолетный парк финской авиации, базировавшейся в тылу 3-го и 4-го армейских корпусов, державших оборону на Карельском перешейке, показался мне подозрительным. Я знал о неудаче, постигшей советско-финляндские переговоры. В середине апреля 1944 г. стоявшие во главе правительства Финляндии Р. Рюти, Э. Линкомиес и В. Таннер) отклонили наши предварительные условия перемирия, которые мировая общественность расценила как весьма великодушные. После этого естественно было предполагать, что главное командование финской армии постарается использовать оставшееся время для еще большего усиления обороны на Карельском перешейке. Точных данных о том, как финская сторона оценивает обстановку на своем фронте, когда именно ожидает нашего наступления, у нас тогда еще не было. Но что Маннергейм готовится к отражению удара Красной Армии, сомневаться не приходилось. Это подтвердили авторы вышедшего после войны исторического обзора "Война Финляндии 1941-1945 гг.".
После срыва советско-финляндских переговоров о перемирии Маннергейм не сомневался, что Красная Армия вскоре нанесет удар по "Карельскому валу". Он только не знал, когда именно ждать этого удара. Поэтому финское командование сразу же после срыва переговоров наметило еще ряд мероприятий по
укреплению рубежей своих войск на Карельском перешейке{202}.
Карельский перешеек - это ворота в Финляндию, прямой и наикратчайший с востока путь к ее главным жизненным центрам. И естественно, столь мизерная численность финской авиации на этом участке фронта не могла не вызывать недоверия. Поэтому я приказал командующему 13-й воздушной армией генералу С. Д. Рыбальченко не прекращать воздушной разведки вражеских аэродромов. 7 июня, когда я находился уже в Ленинграде, мне сообщили новые уточненные данные о составе и дислокации финских авиачастей, взаимодействовавших с 3-м и 4-м армейскими корпусами.
Систематическое воздушное наблюдение над восемью крупнейшими вражескими аэродромами дало такие результаты: Суурмериоки - 26 самолетов типа "бристоль-бленхейм" и "фоккер", Майсниеми - 54 самолета типа "брустер" и Ме-109, Йоэнсу - 27 самолетов типа "бристоль-бленхейм" и Хе-111, Ристилохти 16 самолетов типа "бристоль-бленхейм" и Ю-88, Сортавала - 19 Ю-88 и 25 самолетов типа "фоккер", Утти - 8 Ю-88. На двух аэродромах в Риихимяки и Мальми боевых машин обнаружено не было{203}.
175 боевых самолетов - это уже ближе к истине. Однако и этих сил для обороны в воздухе было очень мало: мы могли задавить противника в небе одной численностью своей авиации. Но в Финляндии находились еще и части 5-го немецкого воздушного флота. Правда, за время войны этот флот значительно поредел. В составе его частей, дислоцировавшихся в Финляндии, осталось примерно 160 боевых машин{204}. Хотя они базировались на самых северных аэродромах, немцы могли перебросить часть их ближе к Карельскому перешейку.
Кроме того, следовало учитывать и возможность помощи финнам силами 1-го немецкого воздушного флота и авиационной техникой. Поэтому нужно было знать общее положение дел в ВВС Германии и ее авиапромышленности. К тому же в 20-х числах июня начиналась главная стратегическая операция года - Белорусская. Такие анализы мы делали почти каждый месяц, но в этот раз я распорядился составить более подробную справку. Заместитель начальника штаба ВВС Красной Армии генерал Д. Д. Грендаль работал быстро, и вскоре на моем столе лежал требуемый документ.
В июне 1944 г. на советско-германском фронте действовали все те же четыре воздушных флота вермахта 1, 4, 5-й и 6-й, не считая отдельных авиачастей. В них насчитывалось около 2800 боевых самолетов (собственно немецких 2400), в том числе бомбардировщиков - 1325, истребителей - 830, разведчиков дальних и ближних - 645{205}.
Главные авиагруппировки немцы сосредоточили против наших центральных и южных фронтов. В Прибалтике дислоцировались только части 1-го воздушного флота. Они действовали против 2-го и 3-го Прибалтийских фронтов и южного крыла Ленинградского фронта. На аэродромах Эстонии и Латвии базировались отряды и группы 4, 51-й и 54-й истребительных, 4, 26, 55-й и 101-й бомбардировочных, 1-й и 3-й бомбардировочно-штурмовых и 4-й и 10-й штурмовых эскадр, две отдельные группы легких ночных бомбардировщиков, отряд 2-й эскадры ночных истребителей и восемь отрядов из различных разведывательных авиагрупп{206}.
Отрядов и групп было много, но в их самолетном парке насчитывалось примерно 400 боевых машин{207}. Тем не менее близость к Финляндии позволяла в любой момент часть этих сил перебросить на Карельский перешеек. Кроме того, базировавшиеся в Эстонии эскадры могли оказывать помощь финским войскам непосредственно со своих аэродромов. Правда, на очень существенную помощь 1-го воздушного флота финнам рассчитывать не приходилось. В преддверии нашей летней военной кампании гитлеровцы, разумеется, не рискнули бы на значительное ослабление своей и без того немногочисленной прибалтийской авиагруппировки. Но подкинуть своему союзнику одну эскадру могли (немецкая воздушная эскадра по штатной численности самолетов примерно в 1,5 раза превосходила нашу авиадивизию).
С этой стороны осложнений для нас не предвиделось. Даже при самом благополучном для финнов стечении обстоятельств мы все равно имели бы на Карельском перешейке в 3 - 4 раза больше самолетов, чем противник. Но не мешало проанализировать еще экономические и технические возможности Германии могла ли она оказать существенную помощь Финляндии боевой техникой, какой именно и не имела ли в запасе какие-нибудь опасные авиационные новинки.
Анализ показал, что и на этом "фронте" сюрпризы нас не ожидают. Так, общая численность немецкой авиации неумолимо сокращалась, а промышленность, начиная со второй половины 1941 г., никак не поспевала за потребностями фронта восполнение потерь в технике шло все время с недостачей.
Если в 1941 г. Германия вместе с союзниками имела на Восточном фронте 4950 боевых самолетов, то в ноябре 1942 г. их было уже 3500, в июле 1943 г.- 2980, в июне 1944 г.- 2800{208}.
Наши же ВВС, понеся большие потери в первый год войны, стали, благодаря героическим усилиям тыла, быстро наращивать свою мощь. В ноябре 1942 г. в ВВС действующих армий и военно-морских флотов было уже 3088 боевых самолетов, в июле 1943 г.- 8290, в июне 1944 г.- 11 800{209}.
Значительного пополнения боевого самолетного парка авиации противника, действовавшей на нашем фронте, мы не ожидали, допускали лишь некоторое увеличение числа истребителей. Но это была уже общая известная нам тенденция, вызванная коренным переломом войны на советско-германском фронте. Повсеместный переход гитлеровцев к обороне со второй половины 1943 г. тотчас сказался на качественном составе фашистской авиации - доля истребителей стала расти, а бомбардировщиков - сокращаться. По сравнению с началом войны доля истребителей поднялась с 31,2% до 50%, абомбардировщиков за тот же период уменьшилась с 57,8% до 35,4% от общего числа всех самолетов. На 1 июня 1944 г. во всех немецких воздушных флотах было истребителей - 3030, бомбардировщиков 2160{210}.
В Советских ВВС в это время соотношения между родами авиации тоже менялись. Если в июне 1941 г. на долю истребителей и бомбардировщиков соответственно приходилось 56,2 и 38,8% от общего числа боевых самолетов, то к середине 1944 г. картина изменилась. Проведение массовых наступательных операций потребовало значительного роста бомбардировочной авиации, особенно тактического назначения, то есть ближнего боя, и доля истребителей сократилась до 42%. Уменьшилась и доля бомбардировщиков - она составила 25 %{211}. Но уменьшения количества боевой техники в бомбардировочной авиации не произошло, хотя происшедшее изменение в соотношении родов авиации оказалось не в пользу бомбардировщиков. Напротив, число бомбардировщиков в составе наших ВВС даже увеличилось, правда, не настолько, насколько нам хотелось.
Такой несколько неожиданный итог объясняется просто. Наша промышленность не располагала еще достаточной мощностью для резкого увеличения производства бомбардировщиков, особенно тяжелых, а форсировать развитие бомбардировочной авиации за счет других родов военно-воздушных сил мы не могли. Истребители были и остались основным средством в борьбе за господство в воздухе. А мы добивались не просто господства в небе, а полного господства, иначе не смогли бы с таким гигантским размахом проводить наступательные операции. В это время необычайно выросла роль штурмовой авиации, то есть авиации непосредственного сопровождения наземных войск на поле боя. Штурмовики были проще и дешевле в производстве и своей большой численностью, помноженной на великолепные боевые качества, в значительной мере компенсировали некоторую нехватку у нас бомбардировщиков. Помимо того, Ил-2 значительно меньше зависели от капризов погоды, чем бомбардировщики: они могли действовать в очень сложных метеорологических условиях, лишь бы позволяла видимость.
Например, в Сталинградскую операцию мы основную ставку сделали на штурмовики - и не ошиблись. Непогода сильно ограничивала применение бомбардировщиков, но "илы" действовали почти каждый день. Сопровождая танки и пехоту, они огнем своего мощного бортового оружия, бомбами и реактивными снарядами крушили вражескую оборону не только на передовой, в тактической зоне, а подчас действовали и в более глубоком тылу противника.
Мы непрестанно совершенствовали искусство взаимодействия
штурмовиков с наземными войсками, придавая этому взаимодействию все больший размах, глубину и широту, и результаты с каждой новой операцией становились лучше и лучше.
Особенно массовым такое боевое содружество штурмовиков и наземных войск стало в битве на Курской дуге летом 1943 г. Мы заранее готовились к этому и постарались к началу сражения еще более усилить штурмовую авиацию. В том году почти треть всех выпущенных заводами самолетов составили Ил-2{212}. А в разгар летних боев на фронт поступало каждый месяц по 1000 с лишним "илов"{213}. К началу 1944 г. доля штурмовиков составляла уже около 30% от общего числа боевых самолетов, имевшихся в действующих воздушных армиях{214}. Они-то и уменьшили долю бомбардировщиков в составе наших ВВС. Но "илы", по сути дела, были теми же бомбардировщиками, только одномоторными, и потому их не только можно, но и должно учитывать вместе с обычными бомбардировщиками тактического назначения. С учетом же штурмовиков ударная мощь наших ВВС была очень большой.
Генерал Грендаль в беседе со мной высказал предположение, что в связи с ожидавшейся высадкой союзных войск в Северной Франции боевой состав немецких воздушых флотов, действовавших на нашем фронте, может уменьшиться на 20 - 25 %{215}. Но я не согласился с ним. Опыт убеждал, что как только на востоке у гитлеровцев начинались большие неприятности, так они спешно тащили сюда все, что могли, в том числе и авиацию, шли подчас на ослабление ПВО крупнейших экономических центров и даже Берлина. Например, в декабре 1942 г. и январе 1943 г. они перебросили из Германии и с других театров военных действий на Восточный фронт около 700 боевых самолетов{216}.
Командование вермахта, конечно, знало о готовящемся новом мощном наступлении Красной Армии, только ожидало его не в Белоруссии, а на юге и уже подтягивало резервы, укрепляло оборону. Об этом свидетельствовало и некоторое увеличение численности фашистской авиации, в основном на южных стратегических направлениях. В мае на Восточный фронт противник перебросил из глубинных районов 210 бомбардировщиков, 50 истребителей и 130 ближних разведчиков{217}. Но лишних 390 боевых самолетов на фронте нас в то время встревожить уже не могли. Для немцев же, имевших без авиации союзников всего 6100 боевых машин{218}, это было не так уж и мало.
Грендаль в ответ на мои возражения, основанные на фактах, только с сомнением покачал головой. Да, признаться, и мне хотелось верить, что фашисты ослабят свою восточную авиагруппировку. Мы так заждались высадки союзников на побережье Северной Франции, столько наслышались об их военной мощи, в частности авиационной, что невольно настроились весьма оптимистически верили, что события на Западном фронте заставят противника оттянуть часть своих войск с Восточного. Но мы напрасно надеялись на такой вариант. Едва оборона группы армий "Центр" затрещала под ударами советских войск, как противник стал спешно усиливать 6-й воздушный флот генерала Риттера фон Грейма. За время операции немецкое командование перебросило на центральное направление более 700 боевых самолетов{219}.
Во Франции же немцы усилили свою авиацию за счет ослабления ПВО страны на 480 истребителей. Так, во всяком случае, в середине июня информировала нас англо-американская разведка{220}.
Авиационных новинок, способных как-то повлиять на ход событий в воздухе, противник не имел, хотя немецкие авиаконструкторы упорно работали в этом направлении. По имевшимся у нас сведениям, в различных стадиях производства находилось около 30 типов опытных самолетов - истребителей, бомбардировщиков, разведчиков и транспортных машин{221}.
Мы достаточно знали об основных летно-тактических качествах большинства немецких опытных самолетов. Но, судя по характеристикам, эта техника мало что добавляла к тому, что имелось у гитлеровцев на вооружении. Во всяком случае, опытные машины никак нельзя было причислить к тому, что обычно подразумевается под "новым словом в науке и технике". Кроме того, от опытного образца до серийной машины - дистанция огромного размера. Да и запуск в производство далеко еще не полная гарантия, что новинка прочно утвердится в жизни. Так, например, было с немецкими истребителями Хе-100 и Ме-209. Первый исчез с горизонта, едва появившись на фронте; второй не ушел дальше заводского ангара. К тому же большинство новых самолетов было еще в чертежах.
Серьезного внимания заслуживали лишь реактивные самолеты. Немецкие заводы уже форсированно осваивали выпуск нескольких опытных машин с реактивными двигателями. Но только истребители Ме-262 и Хе-280 были близки к запуску в серию{222}.
Однако, по единодушному мнению наших специалистов, даже эти в полном смысле слова новинки авиационной техники существенной опасности не представляли - Ме-262 и Хе-280 были очень сложны в управлении, слишком тяжелы, маломаневренны и по продолжительности полета намного уступали винтомоторным истребителям. На самом исходе войны наши летчики имели боевые встречи с Ме-262 и убедились, что никаких преимуществ, кроме скорости, он перед обычными истребителями не имеет. О радиоуправляемых бомбах Хш-293 и ФХ мы знали лишь то, что они уже приняты на вооружение{223}. Но поскольку это оружие прямого отношения к битве за воздух не имело, мы им не очень-то и интересовались.
Итак, что же могли немцы противопоставить нам в небе во второй половине 1944 г.? Все те же "юнкерсы", "хейнкели", "мессершмитты" и "фокке-вульфы" только в модифицированных вариантах. Фашистские ВВС как начали войну с этой техникой, так с ней и заканчивали.
Но модификация старой техники, какой бы совершенной она ни была, не решала и не могла решить главной задачи - создания новых целенаправленных самолетов. Улучшая в старых машинах одни качества, немцы ухудшали другие.
Так, Вилли Мессершмитт своими же руками испортил самый лучший истребитель немецких ВВС - Ме-109. Не найдя, что противопоставить нашим новым "яковлевым" и "лавочкиным", имевшим неоспоримые преимущества перед всеми модификациями Ме-109 и ФВ-190, он стал увеличивать бронезащиту, огневую мощь и скорость своей машины. Но так как эти улучшения шли за счет увеличения веса, то отличный в летно-тактическом отношении Ме-109 в конце концов из легкого фронтового истребителя превратился в тяжелый. Получив несколько большую скорость, более мощное бортовое вооружение и лучшую бронезащиту, Ме-109 потерял прежнюю маневренность и не получил никаких преимуществ перед советскими истребителями.
То же самое происходило с ФВ-190 и бомбардировщиками. Так, в лучших модификациях Ю-88 - Ю-188 и Ю-188А-2 немецкие конструкторы несколько повысили летно-тактические качества основного бомбардировщика фашистских ВВС, но не смогли избавить эти машины от главного недостатка, присущего "юнкерсам", малых габаритов бомбоотсеков и незначительной дальности полета{224}.
Оставалось еще проанализировать, как обстоят у противника дела с летно-подъемным составом и качеством его подготовки. В боевом строю немецких ВВС была 21 тыс. летчиков, стрелков-радистов и бортмехаников. При общей потребности фашистской авиации в 12 тыс. человек летно-подъемного состава Германия имела еще и резерв в 9 тыс{225}. Но летно-боевое мастерство этих кадров оставляло желать много лучшего. Особенно остро сказывалась нехватка опытных летчиков в бомбардировочной и истребительной авиации.
На основании этих данных мы сделали такие выводы: германская авиапромышленность, несмотря на резкий скачок в производстве самолетов, не в состоянии полностью возмещать потери ВВС вермахта и сколько-нибудь значительного увеличения боевого состава немецких воздушных флотов, действующих на нашем фронте, не произойдет; боевая активность гитлеровской авиации будет невысокой, во всяком случае не повысится по сравнению с первой половиной года; главные усилия своих ВВС противник сосредоточит на ударах по нашим войскам непосредственно на поле боя, действия же по тылам будут эпизодичными; широкие наступательные операции вермахта при массированной поддержке авиации исключаются{226}.
Следовательно, было ясно, что фашистская военно-воздушная доктрина и авиапромышленность третьего рейха не вынесли испытания войной. В этом еще раз сказался авантюризм заправил фашистской Германии, построивших свою военно-экономическую политику на зыбком фундаменте молниеносных боевых действий против Советского Союза.
К середине 1944 г. нам стало совершенно ясно, что немецкая авиация не была подготовлена к ведению продолжительной войны и с самого начала рассматривалась как средство активного, но кратковременного применения. Гитлеровские ВВС в первый год войны действительно добились больших успехов. Но господство в воздухе фашистской авиации длилось недолго. Оно было поставлено под сомнение уже во время нашего контрнаступления под Сталинградом. После воздушных сражений на Кубани и Курской дуге хозяевами неба стали советские летчики. Теперь они диктовали врагу свою волю и навязывали свою тактику. Мы сделали выводы из горьких уроков первого года войны и сумели коренным образом в очень короткий срок перестроить свои ВВС, их оперативное искусство и создать новую боевую авиационную технику, отвечавшую всем требованиям войны.
Гитлеровцам такая перестройка не удалась ни в ВВС, ни в авиапромышленности, которая тоже оказалась неподготовленной к затяжной войне. Этим, на мой взгляд, и объясняются метания немецких конструкторов, пытавшихся найти панацею от всех бед, обрушившихся на фашистскую авиацию. Понимая уже, что экономика Германии не выдерживает такой затяжной войны, а время неумолимо работает против третьего рейха, гитлеровские авиаконструкторы под нажимом сверху занялись прожектерством, от которого был один шаг до технического авантюризма,- начали поиски универсального самолета, совмещавшего в себе качества истребителя, бомбардировщика, штурмовика и воздушного разведчика. Даже при нынешнем уровне науки и техники создание идеального самолета многоцелевого назначения исключается. И немецкие конструкторы не только потерпели фиаско в этой области, но и ухудшили ту хорошую технику, что имели.
Наши конструкторы тоже модифицировали свои машины, однако, в отличие от немцев, избрали простой, но самый надежный путь - строго держались целевого назначения боевых самолетов различных типов: улучшали только те качества, которые позволяли истребителям оставаться истребителями, бомбардировщикам бомбардировщиками, штурмовикам - штурмовиками. А четко определенная функциональность техники приносила и должный боевой эффект. Конечно, это требовало большего числа самолетов. Наш тыл сумел дать армии достаточно боевых машин, и уже в середине 1943 г. мы создали над наземными войсками надежный воздушный щит. А в 1944 г. мы сумели перевооружить на новую технику и ВВС Дальневосточного и Забайкальского фронтов, в составе которых было еще много И-16, И-153 и И-15-бис. В январе 1944 г. Военный совет ВВС Красной Армии доложил Ставке, что у нас накоплен достаточный резерв истребителей, который позволяет полностью восполнять потери, укомплектовывать части, выводимые в резерв и вновь формируемые. Пора было позаботиться об авиации Дальнего Востока. Без всякого ущерба для действующих фронтов мы могли уже полностью вооружить новыми истребителями дальневосточные воздушные армии. Ставка приняла наше предложение{227}.
Достаточно уже было новой техники и в авиации ПВО. Это позволило нам надежно прикрыть с воздуха все важные тыловые объекты и коммуникации фронтов.
Летнюю кампанию 1944 г. Советские Военно-Воздушные Силы встречали во всеоружии. Подавляющее преимущество нашей авиации не вызывало ни малейшего сомнения.
Я собирался быть в Ленинграде 5 июня, но задержался в Москве еще на сутки. Посол США в СССР А. Гарриман накануне Выборгской операции пообещал нам соединение, вооруженное самолетами "Боинг-29", больше известными в то время под названием "летающих крепостей". А Б-29 был сверхкрепостью. Среди семейства тяжелых сухопутных бомбардировщиков он был самым быстроходным (600 км/час) и грузоподъемным (9 тонн). Конечно, в боях на Карельском перешейке соединения Б-29 своими мощными бомбовыми ударами очень помогли бы нашим войскам в прорыве вражеской обороны. Мы хорошо знали возможности Б-29 по челночным операциям{228} и заранее были признательны послу США. Однако обещания своего Гарриман не выполнил. 5 июня я и еще несколько руководящих работников из центрального аппарата ВВС Красной Армии были на приеме в американском посольстве. Здесь Гарриман и сообщил мне, что американское командование не может предоставить нам Б-29. Я позвонил Сталину и доложил об ответе посла. Верховный отнесся к этому известию весьма спокойно.
- И в этот раз обойдемся без союзников, - коротко ответил он и велел вылетать в Ленинград. На прощание еще раз напомнил, чтобы к началу Белорусской операции я был у маршала Г. К. Жукова.
Утром 6 июня с Центрального аэродрома поднялся в воздух Си-47. На борту его находились член Военного совета ВВС Красной Армии Н. С. Шиманов, мой заместитель по инженерно-авиационной службе А. К. Репин, главный штурман ВВС Красной Армии Б. В. Стерлигов. Но меня с ними не было. Я улетел на учебном истребителе Як-7, который вел известный летчик-испытатель полковник П. Ф. Федрови.
Полетел я на истребителе не из-за желания побыстрее оказаться в Ленинграде. В то время поступили жалобы от летчиков. Фронтовики сетовали на грубую отделку ларингофонов и наушников - они натирали пилотам кожу, жали шею, уши и мешали вести переговоры по радио во время боя. Я решил воспользоваться поездкой и проверить в полете справедливость этих жалоб. Все подтвердилось: комплект, которым я пользовался в полете, действительно был очень неудобным. По приезде в Ленинград я немедленно позвонил начальнику Главного управления заказов ВВС генералу Н. П. Селезневу и приказал передать претензии авиаторов заводам, изготовлявшим эту аппаратуру.
Приземлились мы на аэродроме неподалеку от места, где в то время располагался КП командующего войсками Ленинградского фронта генерала армии Л. А. Говорова.
Меня уже ждали. В кабинете командующего находился и А. А. Жданов. Я давно не виделся с Андреем Александровичем и был рад встрече с ним.
- Ну вот, опять вместе, - сказал он вместо приветствия. - Вместе встречали врага под Ленинградом, вместе и добивать его будем. Леонид Александрович расскажет, как это будет.
Говоров подробно ознакомил меня с планом операции, рассказал о соотношении сил, особенностях боевых действий наземных войск при прорыве мощной обороны в условиях Карельского перешейка.
К операции привлекалось 25 стрелковых дивизий, 2 танковые бригады, 14 танковых и самоходно-артиллерийских полков и более 220 дивизионов артиллерии и минометов. Собственно на Карельском перешейке мы превосходили врага: в людях в 1,4 раза, в артиллерии и минометах - в 4,5 раза, в танках - в 1,8 раза{229}.
- Сил у нас, как видите, достаточно, - сказал в заключение Говоров,- а противник даже и не подозревает, что ему уготовано. Сосредоточение войск провели очень скрытно. А ведь нам пришлось перебросить на перешеек всю 21-ю армию с частями усиления. Проворонил Маннергейм. Это ему дорого обойдется.
Как бывший общевойсковик я всегда интересовался вопросами общевойскового оперативного искусства. Без этого нельзя стать грамотным военачальником любого рода войск. Современному видению боя, сражения, операции во всем их органическом единстве, умению быть не только узким профессионалом: летчик только летчик, артиллерист - только артиллерист и т. д. - настойчиво учили нас, молодых командиров, в 30-е годы М. Тухачевский, И. Уборевич и другие видные советские военачальники и теоретики. Обобщая опыт первой мировой и гражданской войн, анализируя современные тенденции в развитии вооруженных сил и военного искусства, они предвидели, что новая война во всем будет резко отличаться от предшествовавших, что она потребует от военачальников не только глубоких профессиональных знаний, но и необычайной гибкости и широты военного мышления, и заранее готовили нашу армию, ее командиров к грядущим событиям. И труды их увенчались блистательным успехом. К концу войны искусство советских военачальников и мастерство офицеров и солдат не знали себе равных.
Я во всем старался следовать заветам моих учителей и потому каждую операцию просматривал как бы двойным зрением: глазами авиатора и глазами общевойсковика. Авиация хоть и самостоятельный вид вооруженных сил, но не она решает исход сражения, и действует она главным образом в интересах наземных войск. Но помощь ее тем эффективнее, чем больше ее действия увязаны с действиями сухопутных войск, чем глубже авиационное командование разбирается в вопросах общевойскового искусства, в замыслах общевойскового командования, умеет переводить эти замыслы на свой авиационный "язык".
Вот почему и в тот раз я постарался как можно основательнее вникнуть в план очередной операции, в ее особенности. Хотя план боевого использования авиации 13-й воздушной армии и КБФ в целом не вызывал возражений, но на месте, как говорится, виднее. В авиационном плане могли оказаться погрешности и даже серьезные упущения. Такое случалось не раз. Одна из главнейших моих обязанностей как представителя Ставки и состояла в том, чтобы вовремя устранять эти упущения, еще теснее увязывать боевые действия ВВС с действиями наземных войск, с общим замыслом той или иной операции, следить за неукоснительным выполнением авиационных планов и в случае надобности, исходя опять-таки из интересов всей операции, соответствующим образом корректировать их. На то у меня были права, да и объясняться мне с командующими фронтов в силу моего служебного положения было легче и проще. Так, весной 1943 г. во время боев с вражеской группировкой на Кубани, куда меня срочно вызвал Г. К. Жуков, я приказал в одну ночь переделать весь план боевого применения авиации 4-й и 5-й воздушных армий. Личный контакт с заместителем Верховного Главнокомандующего позволил провести эти изменения быстро и безболезненно.
План боевых действий 13-й воздушной армии был отработан на совесть, и все же кое-что в нем пришлось изменить. Слушая Говорова, я заметил, что в оперативное построение войск внесено существенное изменение: второй эшелон был заменен сильным фронтовым резервом, состоявшим из 10 стрелковых дивизий, нескольких танковых и самоходно-артиллерийских частей.
Леонид Александрович объяснил это тем, что прорыв такой обороны, которую финны создали на перешейке, дело непростое даже для местности, позволяющей проводить сложные маневры и наносить глубокие удары крупными массами механизированных соединений. Здесь же последнее вообще исключалось. Прорывать вражескую оборону можно было только в лоб. Танкам и вовсе негде было развернуться. Не было и оперативного простора для наступающих войск в обычном толковании этого понятия. Сильная пересеченность рельефа, густые леса, обилие водных преград вынуждали наземные войска действовать в основном вдоль дорог, а они были перекрыты мощными узлами сопротивления. Сама местность служила как бы смягчающим удар буфером, и бои могли принять затяжной характер. В этих условиях удар наш должен был быть молниеносным и сокрушающим, таким, чтобы финские войска, занимавшие первую полосу обороны, оказались разгромленными до подхода своих оперативных резервов.
Поэтому командование фронта и отказалось от обычного двухэшелонного построения войск. Сам ход прорыва первого рубежа должен был показать наиболее перспективное направление для развития удара. Ввиду этого 23-я армия генерала А. И. Черепанова не получила самостоятельного участка прорыва. Она вводилась в сражение после определившегося прорыва на направлении главного удара, наносимого соединениями 21-й армии генерала Д. Н. Гусева. С этой целью левофланговые ее дивизии сдвинули вправо по фронту, а освободившуюся полосу заняли части 21-й армии. Сделали это для того, чтобы пустить войска Черепанова в прорыв через брешь, пробитую правофланговыми соединениями Гусева. Такой порядок наступления позволял сократить потери при взламывании вражеской обороны в северо-восточной части перешейка. Резерв фронта предназначался для нанесения удара на наиболее перспективном направлении.
Новый план боевых действий обеспечивал необходимую пробивную силу первому удару, позволял непрерывно и планомерно усиливать давление на противника, сохранять превосходство в людях и в средствах при прорывах последующих оборонительных рубежей финнов. Он был оригинален, наиболее всего отвечал духу операции, характеру вражеской обороны и местности, и Ставка утвердила его.
Соответственно особенностям Выборгской операции был разработан и план боевого применения ВВС фронта и КБФ. Поскольку прорыв вражеской обороны осуществлялся в лоб, в полосе наступления 21-й армии было сосредоточено от 60 до 80% всех сил и средств советских войск, выделенных для сражения :на Карельском перешейке. В интересах 21-й армии действовала и основная масса авиации. Наконец, имелась еще одна характерная особенность в плане боевого применения авиации - это введение ее в сражение до начала общего наступления. Чтобы максимально облегчить путь пехоте, командование фронта решило провести предварительное разрушение оборонительных сооружений противника на первой полосе. Оно должно было начаться за сутки до дня атаки. К участию в этом ударе привлекалась и авиация. Это был первый за всю войну опыт такого использования ВВС. Забегая несколько вперед, скажу, что он полностью оправдал себя.
План действия авиации был такой: разрушать опорные пункты и узлы обороны противника, подавлять его артиллерию и минометы, мешать отходу уцелевших от разгрома неприятельских сил на промежуточные и основные рубежи, громить оперативные резервы; интенсивными бомбовыми и штурмовыми ударами по железнодорожным узлам, станциям и шоссейным дорогам срывать переброску войск и грузов; надежно прикрыть наши резервы, коммуникации и базы снабжения и одновременно вести воздушную разведку на всю глубину финской обороны.
План был очень насыщенный и включал в себя весь комплекс боевых действий, доступных фронтовой авиации. Рассчитан он был на первые четверо суток наступления. Затем план использования авиации составлялся на каждый день.
Несмотря на весьма значительные авиационные силы, мы не разбрасывались ими, не стремились поспевать повсюду, а держали их в кулаке, создавая по мере надобности мощные авиагруппировки, которыми и помогали наземным войскам сокрушать вражескую оборону на главных направлениях. Основой боевых действий авиации являлись массированные удары по главным опорным пунктам и узлам сопротивления финнов. Например, очень тщательно был составлен график налетов на основные объекты первой полосы вражеской обороны. Объекты эти были детально изучены, нанесены на карты и пронумерованы. Удары по ним наносились в строгой последовательности, по некоторым целям удары повторялись
Особое внимание уделялось тесному взаимодействию родов авиации с наземными войсками и между собой. С этой целью в расположении войск 21-й армии была создана надежная сеть управления боевыми действиями авиасоединений и частей. НП командиров штурмовых авиадивизий находились в одном месте с НП командиров стрелковых корпусов и танковых бригад. На переднем крае располагались пункты радионаведения, возглавляемые опытными офицерами. Офицеры эти передвигались в боевых порядках наступавших войск и непосредственно руководили действиями летчиков, помогая им отыскивать и громить цели.
Общее руководство действиями фронтовой авиации осуществлялось с КП 13-й воздушной армии. Здесь постоянно находился сам командующий армией генерал-лейтенант С. Д. Рыбальченко с группой офицеров. Другая группа, возглавляемая его заместителем, вела наблюдение за боевой работой всей фронтовой авиации. Несколько установок радиообнаружения следили за воздушным противником и своевременно информировали о нем.
Благодаря такой системе авиационное командование знало все, что делалось в полосе наступления, и могло быстро принимать нужные решения, своевременно маневрировать авиацией, наращивать силу воздушных ударов на тех участках, где этого требовала обстановка.
Много пришлось потрудиться и штурманской службе. Столь плотная насыщенность авиации на небольшом фронте требовала очень тщательной отработки всех вопросов самолетовождения: прохождения групп над целью, прокладки маршрутов, установления входных и выходных "ворот". Для сборов авиации были выделены специальные районы, для каждого авиасоединения намечены оси маршрутов, определены порядок маневра над целью и высоты для бомбометания. Словом, все было сделано для того, чтобы полки и дивизии 13-й воздушной армии и ВВС флота действовали синхронно, как отлично налаженный единый механизм.
От Говорова я отправился на КП генерала Рыбальченко. Мы еще раз внимательно просмотрели план боевых действий авиации и внесли в него кое-какие поправки. В частности, в целях экономии сил и средств я приказал Ту-2 пускать днем без непосредственного сопровождения, а истребителями прикрывать только зону их боевых действий. Финская авиация не представляла серьезной силы, Ту-2 были скоростными машинами, до линии фронта было рукой подать, и мы могли позволить себе подобную роскошь.
На следующий день, закончив дела с авиационным планом, я поехал по частям и соединениям 13-й воздушной армии. Хотелось не только лично убедиться в готовности летчиков к предстоящему сражению, но и встретиться с воздушными ветеранами Ленинграда. Соответственно этому построил и свой маршрут - в первую очередь посетил части, в которых служили знакомые мне летчики.
За два с половиной года, что мы не виделись, рядовые пилоты стали командирами эскадрилий, бывшие комэски - командирами полков или их заместителями. Во главе полков стояли Николай Свитенко, Петр Покрышев, Андрей Чирков, Петр Пилютов, Василий Мациевич. Командир 154-го иап А. А. Матвеев уже был полковником и командовал 275-й истребительной авиадивизией. Еще выше стало боевое мастерство известных ленинградских асов Петра Лихолетова, Георгия Жидова, Василия Харитонова, Александра Карпова, Петра Харитонова, Александра Горбачевского, Ивана Чемоданова, Сергея Литаврина, Ивана Неуструева, Виктора Зотова, Николая Зеленова, Михаила Евтеева. Все они уже были Героями Советского Союза, а П. Покрышева правительство дважды удостоило этого высокого звания.
Теплыми и радостными были встречи с ветеранами ленинградского неба. Но вместе с радостью входила в сердце и боль утрат. Еще при мне погибли такие асы, как Алексей Сторожаков, Степан Здоровцев, Павел Маркуца, Сергей Титовка. Потом не стало Александра Савушкина, Николая Тотмина, Алексея Севастьянова, Бориса Романова, Ильи Шишканя, Георгия Петрова, Ивана Пидтыкана, Дмитрия Оскаленко, Георгия Глотова, Александра Булаева, Михаила Жукова. Все они, кроме Б. Романова и Г. Глотова, были Героями Советского Союза.
Я назвал лишь тех, кого знал лично. А сколько еще отважных и смелых полегло за это время! Только за первые шесть месяцев погибло и не вернулось с боевого задания 844 летчика, не считая штурманов и стрелков-радистов. В январе 1942 г. мы составили и отослали в Москву отчет о боевой работе ВВС Ленинградского фронта. Я до сих пор помню, как, подписывая этот отчет, долго, очень долго смотрел на цифры наших потерь в личном составе. Когда ты знаешь погибших и невернувшихся, они навсегда остаются в мыслях и чувствах твоих вполне определен-ными живыми людьми, и боль утраты никогда не проходит, ее лишь приглушает время.
Живыми, конкретными людьми, а не просто пилотами и командирами из таких-то частей были для меня все ленинградские летчики, даже те, кого я не знал и просто ввиду большого числа их не мог знать. Но я знал всех лучших, многих старших товарищей их и через этих лучших и старших мне были близки все остальные. И если летчик погибал или не возвращался с задания, я спрашивал, не из какого он полка, а кто его комэск. Фамилия командира эскадрильи говорила мне о летчике.
И в тот январский вечер 1942 г., под пронзительное завывание ледяного невского ветра, вздымавшего над Дворцовой площадью снежные вихри и хлеставшего ими в высокие окна здания бывшего царского генштаба, мне виделись не колонки цифр, а живые люди - никогда не унывавший с ровным характером и бойким умом Павел Маркуца; выходец с Дона, крепкий, как молодой дубок, Алексей Сторожаков; настойчивый и твердый, будто кремень, хоть искры высекай, Степан Здоровцев и многие другие.
Одно утешало, погибли они не напрасно. Ленинград выстоял, и на смену погибшим пришли другие, достойные павших. Оставшиеся ветераны воспитали из них новых асов, сумели передать им боевые традиции старших товарищей. И уже через год-полтора загремела слава о летчиках-истребителях Владимире Серове, Валентине Веденееве, Дмитрии Ермакове и Александре Билюкине, летчиках-штурмовиках Георгии Паршине, Андрее Кизиме, Владимире Алексенко и других.
Лишь к вечеру 7 июня оказался я в Ленинграде. Города я не узнал: так он изменился с февраля 1942 г. Я ехал на машине по его улицам буквально со стесненным дыханием. Еще многое напоминало о блокаде, но то были уже только следы, причем исчезавшие. Не было баррикад, появились на своих местах многие памятники, убирались развалины разбомбленных зданий. Редко попадались и столь характерные для периода блокады надписи на стенах: "Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна".
Одно из таких предупреждений неожиданно бросилось мне в глаза неподалеку от угла Невского и Лиговского проспектов. Я вздрогнул и, закрыв глаза, как наяву, увидел страшную картину, невольным свидетелем которой стал в сентябре 1941 г., когда фашисты повели систематический варварский артобстрел города. На тротуаре, как раз на углу Невского и Лиговского, лежало пять или шесть убитых осколками вражеских снарядов ленинградцев. Только что прошел дождь, и тела их лежали среди небольших лужиц, темных от крови убитых. Над ними, чуть склонившись стоял какой-то командир. Рядом с тротуаром припала на перебитое колесо ручная тележка. За тележкой стояла "эмка". Обстрел уже кончился, и по Невскому возобновилось движение - шли люди, позванивали трамваи. Один, кажется, одиннадцатый номер, с двумя прицепами, только что подъехал к остановке. Из него выходили пассажиры. Милиционеры перегородили дорогу к убитым, но люди и сами обходили это место...
Я ехал тогда в Смольный, почему-то вопреки своему обычному маршруту, по Невскому проспекту. Ехал по срочному вызову к прибывшему на днях в Ленинград на должность командующего фронтом генералу армии Г. К. Жукову.
Почему меня вызвали днем в Смольный, я не знал, но предполагал, что, наверное, из-за каких-то осложнений на фронте. Положение в сентябре было очень тяжелое. По всему южному полукружию обороны города уже две недели, не смолкая, гремели ожесточенные бои. Ленинградцы засыпали и вставали под неумолчный грохот фронта, до которого было рукой подать. Противник все еще не терял надежды ворваться в Ленинград, хотя последний срок, назначенный Гитлером для захвата города, 20 августа, давно истек. Мы чувствовали, что враг уже на пределе своих возможностей. Но и нам доставалось, да к тому же над городом и фронтом нависла угроза голода, а к варварским воздушным налетам прибавились зверские и частые артобстрелы. Словом, тяжко было у меня на душе. Вид убитых ленинградцев еще больше растравил сердце.
Теперь от этих картин остались лишь воспоминания. Но воспоминания были тяжкими, и я постарался побыстрее избавиться от них - стал любоваться городом. Он был красив в этот предвечерний час. Бронзовое свечение воздуха и чистое темно-голубое небо придавали Ленинграду какой-то особенно торжественный и величественный вид. Невольно приходили на память нетленные пушкинские строки: "...Невы державное теченье, береговой ее гранит..." Город быстро принимал свой прежний неповторимый облик и этим как бы говорил приезжему, что он уже не город-фронт, а город-герой, что он стоял, стоит и будет стоять на берегах хладных невских вод вечно и непоколебимо, как Россия.
Было радостно видеть на лицах ленинградцев улыбки, слышать тот характерный ритмичный шум улиц, который свидетельствует о том, что жизнь идет и продолжается, несмотря ни на какие горести, беды и страдания, что человек и человеческое всегда восторжествуют.
Но фронт проходил еще очень близко - в 30 км от города. С севера, со стороны Карельского перешейка, можно было ожидать разных угроз. И в начале апреля враг попытался осуществить их. В то время шли советско-финляндские переговоры. Тогдашние главари Финляндии выясняли, на каких условиях их страна может выйти из войны. Но пока велись переговоры, враг решил воспользоваться благоприятной ситуацией. В ночь на 4 апреля 20 Ю-88 попытались прорваться в Ленинград со стороны Ладожского озера. Однако служба ПВО вовремя засекла финские бомбардировщики, а наши истребители разогнали их{230}.
В делах быстро промелькнули еще сутки. И вот 9 июня 1944 г., в 8 часов утра началась "увертюра" Выборгской операции - предварительное разрушение обороны врага. По первой полосе противника открыла огонь артиллерия фронта и морского флота. Чтобы спутать финскому командованию карты, не позволить ему разгадать направление главного удара, артиллерийская обработка первой полосы вражеской обороны велась по всему фронту - от Финского залива до Ладожского озера. Длилась она с небольшими паузами 10 часов. Весь день до темноты громыхали орудия. Все слилось в сплошной ревущий, как прибой штормового океана, гул. Но даже в этом гуле выделялись басы орудий особой мощности Кронштадта, фортов, линкора "Октябрьская революция", крейсеров "Киров" и "Максим Горький".
В этот день советская авиация нанесла три массированных удара. Первый налет был совершен по трем основным целям - No 21, 12 и 14, находившимся в районах Старого Белоострова, озера Светлого и станции Райяйоки. В нем участвовало 215 бомбардировщиков и 155 штурмовиков. Главной ударной силой были Ту-2 и Ил-4. Поскольку бомбометание велось по ограниченным небольшим площадям, разрушающий эффект его оказался очень высоким. Достаточно сказать, что на 1 кв. км пришлось от 125 до 186 тонн бомб.
В полдень 150 бомбардировщиков нанесли удар по железнодорожным узлам и станциям Рауту, Кивиниеми, Райвола и Выборг. В третий раз авиация поднялась в воздух в шестом часу вечера. 244 бомбардировщика громили штабы и резервы противника в районах Кивиниеми, Валкярви, Кивеннапа, а отдельные пары бомбили железнодорожный и шоссейный мосты через озеро Вуокси.
Как мы и ожидали, финская авиация почти не появлялась. Немногочисленные и в общем-то вялые попытки ее противодействовать нашим бомбардировщикам и штурмовикам пресеклись нами мгновенно и решительно. В вынужденных для противника воздушных боях ленинградские летчики сбили 9 самолетов. Ни один финский истребитель не смог приблизиться к Ту-2 и Ил-4 даже на расстояние пушечного выстрела.
Вечером была проведена разведка боем, позволившая уточнить систему огня противника на первой полосе, а также улучшить на ряде участков позиции, занимаемые нашими войсками. Пленные показали, что артиллерийско-авиационная обработка вражеской обороны превзошла даже наши ожидания - снарядами и бомбами было разрушено подавляющее большинство огневых точек и заграждений, а минные поля почти всюду оказались подорванными.
Ранним утром 10 июня я приехал на КП командующего 21-й армией генерала Д. Н. Гусева. Располагался он в полосе наступления 30-го гвардейского стрелкового корпуса, наносившего главный удар, под Белоостровом, и как раз неподалеку от так называемого "миллионного дота".
На КП Гусева собралось почти все руководство фронта. Настроение у всех, как всегда бывает перед решающими событиями, было торжественно-приподнятое. Каждый старался скрыть свое волнение, но это плохо удавалось. Невозмутимым оставался только Говоров. Он молча и сосредоточенно наблюдал в стереотрубу за вражескими позициями и лишь изредка ронял коротенькие фразы.
Все приказания были отданы, части и соединения изготовились к атаке, и нам оставалось одно - терпеливо ждать, когда грянет бой. Все зависящее от нас мы, военачальники, сделали, теперь в игру вступали непосредственные исполнители наших замыслов. Конечно, мы не оставались безучастными зрителями и от наших дальнейших решений зависело очень многое, но все же теперь судьба операции была в руках солдат и командиров. Теперь все решало воинское мастерство, стойкость, мужество и преданность Родине тех, кто шел в бой.
Я провел к тому времени в качестве представителя Ставки по авиации несколько крупнейших операций советских войск - Сталинградскую, на Северном Кавказе, Курской дуге, при освобождении Правобережной и Левобережной Украины, Корсунь-Шевченковскую - и всегда в такие моменты особенно остро чувствовал нашу зависимость от рядового солдата и строевого командира. Когда начиналась операция и люди уходили в бой, я старался избегать лишних указаний, распоряжений и напоминаний. Изменить они ничего уже не могли, а только взвинтили бы нервы, которые в этот момент и так натянуты у всех. Поэтому, как правило, в первый день наступления я уезжал на КП командующего фронтом, откуда и следил за событиями, предоставляя командованию воздушных армий полную инициативу и возможность действовать без оглядки на находящееся рядом вышестоящее начальство. Так поступил и в этот раз, предоставив Рыбальченко и командующему ВВС КБФ М. И. Самохину полную свободу действий. Наконец, когда ты рядом с командованием фронта, удобнее следить за ходом операции, она вся перед твоими глазами, и в случае необходимости ты можешь быстро внести соответствующие коррективы в действия подчиненного тебе рода войск.
И вот ровно 6 часов утра. Снова заговорили орудия и минометы. Огонь на разрушение длился более двух часов. Кругом содрогалась и стонала земля. В воздухе стало чадно и дымно. Неподалеку от нас залпами рявкала мощная гаубичная батарея. Она вела огонь прямой наводкой по "миллионному доту".
Между 7 и 8 часами работала авиация - 340 бомбардировщиков и штурмовиков нанесли повторный удар по дотам и дзотно-траншейной системе противника в районах Старого Белоострова, озера Светлого и станции Райяйоки. Поступившие вскоре данные воздушной разведки и донесения наземных войск показали, что в результате вчерашних и сегодняшних артиллерийских и авиационных ударов было разрушено более двух третей оборонительных сооружений первой полосы финнов.
В 8 часов 20 минут поднялась в атаку пехота. Я прильнул к стереотрубе, чтобы посмотреть на этот волнующий момент. Но толком рассмотреть ничего не смог. Над позициями врага, закрывая собой все, висели серо-черно-желтые тучи из измельченной земли, пыли и дыма. Они вздымались на высоту нескольких десятков метров, выше самых высоких сосен и елей.
Финское командование попыталось контратаками войск и огнем из уцелевших дотов остановить нашу пехоту. Особенно упорное сопротивление финны оказали на флангах 21-й армии. Но оборона их уже трещала по всем швам. Пехотинцы быстро овладели траншейной системой и устремились дальше. На помощь им двинулись танки. Но продвижение наших войск несколько замедлилось из-за сильного артиллерийского огня противника в полосах наступления 97-го и 30-го гвардейского корпусов. Воздушная разведка обнаружила неразгромленные артиллерийские позиции в глубине обороны первой полосы в районах Каллелово, Нового и Старого Алакюля и Старого Белоострова. Однако эти цели уже были у нас на примете. Мне даже не пришлось вмешиваться. Рыбальченко и Самохин немедленно выслали в эти районы бомбардировщики и штурмовики.
Около 11 часов утра над нами загудело небо. 300 самолетов нанесли массированный удар по уцелевшим артиллерийским группировкам финнов. Путь пехоте был расчищен. Когда Говорову передали об этом, он, обычно очень скупой на похвалу, воскликнул:
- Молодцы летчики! Действуют быстро и точно.
Но так же быстро, точно и согласованно действовали и остальные роды войск. И вообще в Выборгской операции весь фронт (точнее, правое крыло Ленинградского фронта) был подобен машине, действовавшей удивительно безотказно исогласованно, с точностью и последовательностью, редкими в таких больших операциях.
После полудня стало известно, что финское командование повсеместно отводит уцелевшие от разгрома войска на вторую - главную полосу обороны. Темпы наступления были выше запланированных, все шло отлично, и я уехал на КП Рыбальченко. Нужно было подробнее ознакомиться с итогами боевых действий авиации, узнать о состоянии частей и авиасоединений, встретиться с А. К. Репиным, Б. В. Стерлиговым, Н. С. Шимановым и побеседовать с ними об авиационных делах.
Во второй половине дня авиация работала небольшими группами. В основном действовали штурмовики Ил-2, непосредственно сопровождавшие пехоту и танки. Вылетали они по специальным вызовам офицеров радионаведения авиации, находившихся в головных отрядах наступавших войск. Здесь вмешательства командования ВВС не требовалось, и мы занялись подготовкой авиации к следующему дню наступления.
У Рыбальченко я пробыл почти до конца суток. Свои дела закончил раньше, но в город не поехал, а задержался на КП: ждал звонка от Сталина. У него был свой порядок рабочего дня. В Кремле он появлялся только к вечеру, обычно после пяти часов, и работал до трех-четырех часов утра. Соответственно складывался и рабочий день всех остальных военных и гражданских руководителей. Пока Сталин находился в Кремле, нечего было и думать об отдыхе: в любую минуту можно было ожидать вызова к Верховному или телефонного звонка от него.
Вот я и сидел на КП Рыбальченко почти до полуночи, ожидая звонка из Москвы. За день утомился и вздремнул прямо за столом с картами. Очнулся от прикосновения руки адъютанта Л. Смирнова.
- Вас, товарищ Главный маршал,- послышался его голос.- Москва.
Сон будто рукой сняло.
- Здравствуйте, товарищ Новиков,- как всегда, не спеша и чуть растягивая слова, произнес Верховный.- Что у вас там делается?
Я коротко доложил об итогах двухсуточной работы авиации.
- Значит, никаких претензий к летчикам нет? - резюмировал услышанное Сталин.- Говорите и Говоров доволен? А как дивизия Скока?
Я ответил, что дивизия потерь не имеет, летает днем и работает отлично.
- А как Щербаков?
- Ил-4 тоже пускаем днем, прикрываем только зону, но вполне надежно.
- Ага! - Сталин помолчал, должно быть затягиваясь из трубки, и добавил: Выходит, опыт Курской дуги пригодился, а Голованов зря беспокоился. Желаю дальнейших успехов.
И Верховный положил трубку.
Первый день наступления завершился успешно. Оборона противника была прорвана на 20-километровом фронте. Наибольших результатов добился 30-й гвардейский корпус генерала Н. П. Симоняка. Войска его продвинулись вперед на 15 км и захватили очень сильный узел сопротивления Майнилу. 109-й корпус генерала И. П. Алферова вышел на рубеж западнее Куоккала. Несколько хуже обстояли дела на правом фланге армии. Наступавший здесь 97-й корпус М. М. Бусарова оттеснил противника только на 5 км. Я сперва было встревожился и стал подумывать о том, как лучше помочь Бусарову авиацией, но решил не торопиться и подождать результатов следующего дня наступления. Ведь в сражение еще не были введены ни 23-я армия, ни фронтовой резерв. Если бы результат, достигнутый 97-м корпусом, считался плохим, Говоров непременно забеспокоился бы и сообщил мне об атом.
11 июня силами своего 98-го корпуса перешла в наступление и 23-я армия. Во второй половине дня Черепанову передали 97-й корпус, а армию Гусева усилили резервным 108-м корпусом. Используя успех 21-й армии, генерал Черепанов стал расширять прорыв, свертывая оборону врага в северо-восточной части Карельского перешейка. Осуществление замысла командования фронта проходило строго по плану.
В этот день погода не благоприятствовала летчикам, и авиация действовала небольшими группами, в основном, бомбила коммуникации, оперативные резервы и артиллерию противника. Да и большой надобности в массированных ударах с воздуха в тот день не было. Финны, отходя на рубеж второй полосы, вели сдерживающие бои на подступах к ней. Сплошной линии фронта уже не было, бои шли вокруг отдельных оборонительных пунктов и узлов сопротивления, а свои и чужие войска так перемешались, что массированное применение авиации становилось опасным - малейшая неточность в расчетах или в ориентировке, и бомбы посыпались бы на своих. Поэтому непосредственно над передним краем действовали только штурмовики Ил-2 и то небольшими группами - по 4 - 8 самолетов. Но зато работали они без перерыва: одна группа сменяла другую прямо над полем боя. Так сохранялась непрерывность авиационного воздействия на противника.
Эти группы непосредственного сопровождения наземных войск не только громили противника, но и помогали общевойсковикам ориентироваться на местности и в сложной обстановке сражения. Летчики, штурмуя врага, одновременно следили за его передвижениями, обнаруживали сосредоточение сил противника, неподавленные огневые точки и вовремя информировали об этом.
В боях за Райволу отличились летчики 277-й шад полковника Ф. С. Хатминского. Головной отряд 1-й отдельной танковой бригады, вырвавшийся к окраинам этого небольшого города, но сильного опорного пункта противника, был остановлен плотным орудийно-минометным огнем. Все попытки пробиться через него ни к чему не привели. Артиллерия наша отстала, и танкисты нервничали. Тогда офицер радионаведения авиации, находившийся с рацией в одном из танков, связался с НП своей авиадивизии и вызвал штурмовиков. С нескольких заходов Ил-2 разгромили артиллерийские и минометные батареи неприятеля, танкисты возобновили наступление и вскоре ворвались в Райволу. Этот внеплановый захват Райволы, находившейся за передним краем второй оборонительной полосы финнов, вскоре сослужил нам великую службу.
Утром 12 июня наступление возобновилось. Войска 21-й армии вплотную выходили к основному и самому мощному оборонительному рубежу противника. Все шло хорошо, но Говоров почему-то был сильно озабочен. Он позвонил мне и сказал, что основную массу авиации придется перенацелить на действия в другом направлении - в полосу Приморского шоссе.
- Какие-нибудь осложнения?- встревожился я.
- Приезжайте, все объясню на месте,- ответил Говоров.
Я незамедлительно прибыл на КП к Леониду Александровичу. Он сообщил мне, что Ставка, основываясь на успехах первых двух дней, потребовала от командования фронта усилить темп наступления. Возможности для этого имелись, и Говоров не возражал. Так я понял его. Но надо было искать решение. Войска Гусева в полосе от Финского залива до Метсякюля (4 км северо-восточнее Кивеннапы) отделяли от второй полосы финнов буквально считанные километры. Но с приближением к ней наших соединений сопротивление врага стало заметно возрастать, особенно против гвардейских частей генерала Симоняка. Направление нашего главного удара уже не было секретом для финского командования, и оно стало спешно стягивать сюда свои резервы. В центре нашего наступления были обнаружены 18-я пехотная дивизия противника, подразделения танковой дивизии "Лагус", поступили сведения и о переброске на это направление 4-й пехотной дивизии из Южной Карелии и 3-й пехотной бригады из Северной Финляндии. Враг энергично готовился к сражению с главными силами 21-й армии. Словом, фактор неожиданности перестал действовать, а с его потерей уменьшалась и возможность быстрого прорыва в центре второй полосы.
Конечно, Говоров мог воспользоваться разрешением Ставки на оперативную паузу и за двое-трое суток подготовиться к прорыву вражеской обороны на этом участке. Но после тщательного анализа обстановки командование фронта решило обойтись без оперативной паузы. Нашли другой вариант, позволявший нам сохранить фактор внезапности и при прорыве второй полосы. Исходя из предположения, подтвержденного явной концентрацией вражеских сил в центре наступления армии Гусева, что финское командование именно здесь готовится дать нам отпор, Говоров приказал перенести направление главного удара на левый фланг 21-й армии - в полосу Приморского шоссе. Вот тут-то и сыграл решающую роль мощный резерв фронта. 110-й стрелковый корпус выдвигался на направление главного удара. Сюда же стягивался весь 3-й артиллерийский корпус прорыва генерала Н. Н. Жданова.
Перегруппировка наших сил началась в ночь с 12 на 13 июня и длилась весь день. Огромная масса войск и боевой техники должна была в исключительно короткий срок рокироваться в сторону Финского залива, и так, чтобы противник ничего не заподозрил. Это была нелегкая задача, но войска справились с ней блестяще.
Я был восхищен этим смелым маневром, не сдержался и высказал свое мнение Говорову. Леонид Александрович только слегка улыбнулся и пожал плечами, как бы говоря этим: "Ну, что же тут особенного? Хочешь бить врага - раскидывай мозгами и пошевеливайся. На то она и война".
Но я по себе хорошо знал, что значит вот так "раскидывать мозгами и пошевеливаться" в самый разгар сражения да еще в такой напряженной обстановке. Понимал и меру ответственности, взятую на себя Говоровым. Никто не принуждал его менять план операций, и неудача нового замысла могла обернуться для командующего большими неприятностями. И все же Леонид Александрович поступил так, как счел нужным. В этом смелом решении проявился не только его полководческий талант, но и гражданское мужество.
Я отлично представлял себе, что он пережил, входя с таким предложением в Ставку. Совсем недавно, в феврале, нечто подобное довелось пережить и мне.
9 или 10 января после того, как войска 2-го Украинского фронта освободили Кировоград, я, выполнив задание Ставки, вернулся в Москву. Но через месяц мне пришлось отправляться в новую поездку, на этот раз на 1-й Украинский фронт к генералу армии Н. Ф. Ватутину. 13 февраля меня срочно вызвали в Кремль. В кабинете у Сталина находился командующий бронетанковыми и механизированными войсками Красной Армии маршал Н. Я. Федоренко. Верховный, сидя на диване, о чем-то беседовал с ним. Увидев меня, Сталин в знак приветствия приподнял над головой правую руку, встал, прошелся вдоль стола, обернулся и, глядя мне в глаза, спросил:
- Скажите, товарищ Новиков, можно остановить танки авиацией?
Еще собираясь в Кремль, я пытался доискаться до причины вызова к Верховному. Прежде, конечно, подумал о положении на фронте. Но там все шло хорошо, во всяком случае, известные мне последние данные не вызывали беспокойства. Правда, на Украине, под Корсунь-Шевченковским, противник пытался вызволить из окружения сильную группировку своих войск - десять с лишним дивизий. Однако, судя по сводкам, успеха эта попытка гитлеровцам не сулила. Кольцо окружения неумолимо сжималось, вся территория, занятая врагом, уже насквозь простреливалась нашей артиллерией, а советские летчики наглухо задраили "котел" сверху. И я решил, что, наверное, Сталина волнуют какие-то вопросы, непосредственно связанные с авиацией вообще, безотносительно к ее конкретным боевым действиям, и потому взял с собой начальника Главного управления обучения, формирования и боевой подготовки ВВС Красной Армии и авиарезервов РВГК генерала А. В. Никитина.
Вопрос Сталина хотя и был неожиданным, но не настолько, чтобы вызвать во мне замешательство. За два года работы и частых встреч с Верховным я присмотрелся к нему и потому тотчас сообразил, что вопрос этот не случаен. Обычно, когда он спрашивал вот так - в лоб, то ждал определенного ответа: "да" или "нет". При этом внимательно следил за человеком. Сталин был неплохим психологом, и скрыть от него в такой момент свое внутреннее состояние было нелегко. Не раз я испытывал это на себе. Сам Сталин отличался решительностью и: быстротой в суждениях, не переносил многословия, нечеткости и неопределенности в мыслях. Того же требовал и от других. Но определенность в ответах Сталину, да еще в позитивном плане, ложилась тяжким грузом на плечи докладывающего. В случае неудачи не могло быть и речи ни о каких смягчающих вину обстоятельствах. Раз-другой споткнулся, не сдержал слова - жди неизменной сталинской фразы: "Такого работника мне не нужно. Уберите его".
Все это промелькнуло тогда в моей голове. Конечно, танки можно остановить авиацией. 7 июля 1943 г. на Курской дуге в районе железнодорожной станции Поныри наши Ил-2 разгромили сильную танковую группировку противника{231}. Но тогда авиационное командование знало, какими силами располагает неприятель, где эти силы, и имело время на изучение обстановки и подготовку к удару. Общевойсковики поставили перед летчиками четкую задачу, данные были полные, требовалось только найти "икс", т. е. ударную силу и форму ее применения. Сталин же задал мне задачу со всеми неизвестными, что, впрочем, было в его натуре. Он часто просто ставил человека перед фактом и ждал быстрого ответа. И в данном случае узнать у него, где именно, в какой срок и какие танки нужно остановить авиацией, не могло быть и речи. Во-первых, Верховный не любил, чтобы его спрашивали, он сам спрашивал; во-вторых, по тону Сталина я понял, что его интересуют не частности, хотя и весьма немаловажные для командования, а решение вопроса в принципе: можно или нет остановить танки самолетами? Понял и то, что вопрос этот задан не из простого любопытства, что, вероятно, где-то сложилась очень неблагоприятная для нас обстановка, которая и вынудила Верховного вот так ребром поставить вопрос.
В принципе, конечно, все можно. И война показала, что в общем-то, если есть силы, неразрешимых задач нет, надо только как следует искать решение. Но если бы речь шла только о принципе! Я чувствовал, что Сталин чего-то недоговаривает, бережет на последний момент, хочет сперва получить "добро" в принципе, а потом, когда отступать будет некуда, прикажет решить задачу в конкретной обстановке. Такой подход к делу: вначале психологически вынудить человека на положительный ответ и только потом раскрыть свои карты - был свойствен Сталину.
Секунды были отпущены мне на раздумье. Быстротечные и еще более короткие потому, что протекали они под пристальным взглядом Сталина. Обычное благоразумие требовало дать вначале обтекаемый ответ. Но хитрить в таких серьезных вещах - последнее дело, да и несолидно человеку в моем положении и звании уподобляться нерадивому школьнику, тянущему время до спасительного звонка. Если вражеские танки где-то необходимо остановить авиацией, они должны быть остановлены и будут остановлены. В конце концов Сталин мог и не спрашивать, а просто приказать: остановить и все. В том или в другом случае расплачиваться за "битые горшки", все равно мне. И я без колебания и твердо ответил, что остановить танки авиацией можно.
- Тогда завтра же утром летите к Ватутину и примите меры, чтобы остановить танки,- живо, не скрывая своего удовлетворения таким ответом, произнес Верховный. - А то на весь мир растрезвонили, что окружили корсунь-шевченковскую группировку, а до сих пор разделаться с ней не можем.
Я еще раз быстро прикинул в уме, что могло случиться за истекшие сутки в районе Корсунь-Шевченковского. Знал, что противник мощными танковыми кулаками - четырьмя танковыми дивизиями из района Ризино и тремя, танковыми дивизиями из района Ерки - пытается протаранить наш внешний фронт на стыке 1-го и 2-го Украинских фронтов и пробиться к окруженным. Кое в чем гитлеровцы преуспели: их части вышли в район Лисянки, стремясь соединиться с деблокируемыми войсками, наносившими удар в том же направлении - навстречу танкам, которые спешили им на выручку. Но под Ерками войска 2-го Украинского фронта остановили врага. Других сведений у меня не имелось. Видимо, что-то изменилось за истекший день. Но с последними сообщениями я еще не успел познакомиться.
- Кстати,- выбивая трубку и стоя вполуоборота ко мне, сказал в заключение Сталин,- Худяков мне там не нужен. Уберите его.
Да, вероятно, обстановка под Корсунь-Шевченковским на участке 1-го Украинского фронта быстро осложнилась, а начальник штаба ВВС Красной Армии генерал-полковник С. А. Худяков, посланный мною координировать боевые действия 2-й и 5-й воздушных армий, что-то недоучел, чем и вызвал недовольство Верховного. Но генерал Худяков был способным военачальником, и я сказал:
- Худяков хорошо работает, товарищ Сталин, и я считаю своим долгом...
- Там он мне не нужен,- резко перебил меня Верховный.- Летите к Ватутину сами и останавливайте танки.
На том разговор был закончен.
Вернувшись в штаб ВВС, я тотчас связался по телефону с командующим 2-й воздушной армией генералом С. А. Красовским. Он доложил, что в ночь на 12 февраля окруженные фашистские войска нанесли удар навстречу своим танковым колоннам, пробились в район Щендеровки, и теперь передовые вражеские части разделяет только 12-километровый просвет. Наши войска ведут ожесточенные бои, но сдержать яростный натиск противника им становится труднее и труднее. Из-за распутицы танки оказались без горючего, артиллерия и пехота почти без боеприпасов. Авиация из-за непогоды не может обеспечить наши войска всем необходимым. Для отражения вражеских ударов командование фронта вынуждено перебрасывать части с других участков.
На другой день я вылетел на фронт во 2-ю воздушную армию. Пришлось на ходу в очень напряженной обстановке искать решение, как авиацией остановить вражеские танки. Путь был найден, и приказ Верховного Главнокомандующего был выполнен. 15 февраля штурмовики, вооруженные кумулятивными бомбами, нанесли несколько ударов по танковым колоннам противника и остановили их.
Весь этот эпизод, с момента вызова меня к Сталину и до получения первых результатов воздушных ударов но врагу, занял не более двух суток. Но это были одни из самых напряженных, насыщенных переживаниями и думами дни в моей жизни.
Несколько позже, уже после ликвидации корсунь-шевченковского "котла", нам стало известно, что гитлеровское командование, уверенное в своих силах, намеревалось не только освободить окруженные дивизии, но и одновременно взять в "клещи" наши войска, действовавшие в районе Лисянок, Звенигородки, Шполы. Замысел был смелый. Нетрудно представить, какой получился бы эффект, если бы фашисты осуществили свой план. Он мог бы снизить темп нашего наступления на Украине. А сам факт высвобождения из окружения десяти дивизий! Велик был бы его психологический резонанс. После Сталинграда наши "котлы" были для врага смертельными, и фашисты опасались их как огня. Нередко случалось, что именно из-за страха попасть в кольцо гитлеровцы оставляли сильно укрепленные позиции и откатывались назад. Стало быть, нервы у них не выдерживали, а это огромный фактор для успешной борьбы с врагом. И вдруг фашисты сумели бы разорвать мертвую петлю на горле своей группировки! Да еще наши войска загнали бы в "котел".
Могли ли мы не думать об этом? Конечно, нет. Правда, тогда я мыслил не так последовательно, но в общих чертах представлял себе значение возможного успеха противника.
В не менее, если в не более сложном положении находился 12 июня 1944 г. и Говоров. Я-то отвечал за действия только авиации, Леонид Александрович - за судьбу всей операции. Да еще какой операции! Ведь ею открывалась наша летняя кампания. Наконец, на Карельском перешейке наносился основной удар по северному союзнику Германии. Быстрый прорыв "Карельского вала" ставил Финляндию перед катастрофой, так как вал этот, образно говоря, был той единственной прочной дверью, которая закрывала нам дорогу в глубь страны.
Хотя командование фронта не сомневалось в успехе операции и располагало необходимыми силами для прорыва второй, самой мощной полосы обороны и без сложных маневров, но война есть война: в ходе сражения возможны всяческие неожиданности, и от просчетов никто не застрахован. Промедление при прорыве второго рубежа могло вызвать задержку всей операции, а это отрицательно сказалось бы и на общих замыслах Ставки на вторую половину года. Собственно, на второй полосе и решалась судьба всей операции. Естественно, не знать и не думать об этом Говоров не мог. Да был он не из тех, кому кружат голову победы, даже блистательные. Он обладал умом ясным, трезвым и аналитическим, умел держать свои чувства в узде.
К лету 1944 г. мы обрели огромный военный опыт. Начиная со Сталинграда победные реляции сыпались одна за другой. Но и в истекшие полтора года, отмеченные выдающимися победами на Волге, Северном Кавказе, Курской дуге, под Ленинградом, на Украине, мы знавали не только сладость торжеств, а и горечь неудач. У всех еще очень свежи были в памяти наши неудачи в феврале-марте 1943 г. в Донбассе, где мы пытались устроить гитлеровцам второй, еще более грандиозный Сталинград. Однако уверенность, что враг совершенно подавлен и не в состоянии мобилизоваться для должного отпора, обошлась нам очень дорого. В результате мы проморгали концентрацию сил противника под Харьковом. Удар неприятеля застал войска Юго-Западного и Воронежского фронтов врасплох. В итоге месячного контрнаступления противника мы отошли от Днепропетровска и Запорожья, куда в феврале вырвались передовые части Юго-Западного фронта, за Харьков и Белгород. Враг был остановлен только на исходе марта. Группа немецко-фашистских армий "Юг" сделала основательную вмятину в линии нашего фронта. Так Курская дуга и получила свои законченные очертания.
Мне эти события особенно памятны, так как 19 марта я прибыл под Курск вместе с А. М. Василевским и Г. К. Жуковым, посланными Ставкой для срочного выяснения истинного положения дел на Воронежском фронте и принятия необходимых мер для ликвидации дальнейшего очень опасного продвижения противника в северном направлении.
Такие уроки запоминаются надолго. И хотя Говоров, возглавлявший войска Ленинградского фронта с весны 1942 г., был далек от этих событий, все же определенные выводы для себя он сделал. И вообще он был не из тех военачальников, которые мыслят "от" и "до" и живут лишь интересами вверенных им войск.
По отдельным замечаниям его, по тому, как он дотошно выяснял у меня возможности авиации при прорыве второй полосы, чувствовалось, что перенесение главного удара из центра на левый фланг 21-й армии очень волнует его, а к противнику, несмотря на успешное начало операции, он относится весьма серьезно и далек от того, чтобы бить в колокола, не заглянув в святцы. Особое внимание он просил обратить на очень сильный узел обороны Кутерселькя, который предстояло брать 109-му стрелковому корпусу. Я заверил командующего фронтом, что все сделаем для помощи генералу И. П. Алферову.
Прошу читателя извинить меня за столь пространное отступление. Я думаю, оно поможет глубже проникнуть во внутрений мир военного человека, принимающего ответственное решение.
Сколько бывало передумаешь, перечувствуешь, прежде чем
явишься в Ставку с тем или иным предложением, отдашь то или иное распоряжение, приказ! Ты все время ощущаешь за собой горячее дыхание фронта, страну, напрягшую все свои силы в гигантской схватке. И никогда не покидает мысль, что в твоих руках тысячи и тысячи жизней, что каждый твой промах искупается только кровью.
Велика ответственность военного человека, и чем выше поднимается он по служебной лестнице, тем тяжелее бремя забот и дум его. Подчас в пылу событий некогда об этом думать. Но по истечении некоторого времени возвращаешься к прошедшему и снова думаешь, переживаешь, анализируешь и судишь. Многое за успех тебе могут простить, просто не заметить. Но от себя никуда не уйдешь, от собственного, самого бескомпромиссного и беспощадного судьи - совести ничего не скроешь, и если виноват, так эта вина и пребудет в тебе до гроба.
Но вернемся к событиям на Карельском перешейке. Соответственно изменению в плане операции пришлось внести коррективы и в действия авиации. Главные силы ее мы перенацелили на поддержку войск, наступавших в полосе Приморского шоссе. Собственно, основные задачи ВВС оставались прежними, мы только увеличили число самолетов, выделенных для действий на направлении главного удара, в первую очередь штурмовиков Ил-2.
Однако, готовясь к прорыву второй полосы, летчики не снижали активности и весь день 13 июня. Напротив, несмотря на плохую погоду, небольшую паузу мы постарались максимально использовать. В этот день авиация блокировала дороги между второй и третьей оборонительными полосами, мешая противнику перебрасывать войска, нанесла несколько сильных бомбоштурмовых ударов по крупным опорным пунктам и узлам сопротивления в районах Метсякюля, Кутерселькя, Лийкола. Пе-2 и Ту-2 группами в 7 - 9 самолетов непрерывно бомбили Выборг, Перкярви, Лейпясуо, Сяйние, Литолу, Антреа. Только штурмовики старшего лейтенанта В. И. Мыхлика разгромили два воинских эшелона финнов.
Утром 14 июня армии Гусева и Черепанова снова пошли в наступление. На вражеские позиции обрушился шквал артиллерийско-минометного огня. Потом над полем боя появилась авиация. Около 400 бомбардировщиков и штурмовиков нанесли мощные удары по основным узлам обороны противника. Летчики делали все, чтобы облегчить задачу наземным войскам. Так, по инициативе командира эскадрильи 58-го бап капитана П. Т. Сырчина многие экипажи бомбардировщиков стали брать на борт самолетов превосходившую расчетную бомбовую нагрузку.
Когда мне доложили о зачинателе этого движения, я поинтересовался, не тот ли это Петр Сырчин из бывшей 2-й смешанной авиадивизии, с которым я познакомился еще до войны на аэродроме под Старой Руссоя? Оказался тот самый летчик. Осенью 1940 г. я наградил его именными часами за успехи в боевой и политической учебе.
Но недолго воевал на Карельском перешейке капитан Сырчин: он погиб за день или два до падения Выборга. Самолет его был сбит над Выборгским заливом. Однако никто этого не видел. Ни тогда, ни после так и не узнали, что же стало с самолетом и экипажем. И долго еще после войны ждали их возвращения родные и близкие. Лишь четырнадцать лет спустя останки Сырчина и его товарищей вместе с самолетом нашли пионеры-следопыты на одном из маленьких болотистых островков Выборгского залива. За это время документы, конечно, истлели. Узнали летчиков по именным часам Сырчина, найденным в кабине бомбардировщика.
14 июня был самым напряженным днем. По сути дела, это был кризисный день всей операции. И общевойсковики, и мы, авиаторы, чувствовали, что успех операции должен решиться именно в эти сутки, в крайнем случае на следующее утро.
Бои на направлении главного удара сразу же приняли ожесточенный характер. Особенно упорно враг цеплялся за Кутерселькя - сильнейший оборонительный узел в системе укрепленного района и главную цель 109-го стрелкового корпуса генерала И. П. Алферова. Захват танкистами полковника В. И. Волкова на исходе 11 июня Райволы позволил частям 72-й стрелковой дивизии быстро выйти во фланг противнику, оборонявшемуся в районе Кутерселькя. Но затем продвижение наших войск затормозилось. Мешала Кутерселькя. Взять ее с ходу не удалось, а обходить ее было очень сложно из-за обилия лесов, болот и мелких озер.
После полудня мне позвонил Говоров. Его сильно обеспокоило положение под Кутерселькя.
- Что же ваше обещание, Александр Александрович! - упрекнул он.- Этот узел держит весь корпус Алферова.
Я прекрасно понимал состояние Леонида Александровича. По плану к исходу суток войска фронта должны были прорвать оборону противника на глубину до 20 км и выйти на рубеж Лийкола - озеро Ваммель-Ярви - Инонкюля. Мы еще раз взвесили наши возможности и решили бросить на Кутерселькя почти всю штурмовую авиацию. Из-за очень низкой облачности действия бомбардировщиков исключались.
Во второй половине дня над Кутерселькя загудело небо, Ил-2 устремились на господствовавшую высоту - ключевую позицию укрепленного района. "Илы" ходили в атаку в лоб, едва не цепляясь плоскостями за верхушки елей и сосен. Иного выхода не было: низкая облачность и неважная видимость прижимали самолеты к самой сопке, и летчики бомбили позиции врага на очень рискованном маневре - на выходе из пикирования. Только так можно было избежать поражения от собственных бомб и реактивных снарядов. А зенитчики противника буквально неистовствовали, и Ил-2 выходили ил атак с иссеченными плоскостями и дырами в фюзеляже. Но летчики выдерживали все: и кинжальный лобовой огонь зенитных установок, и страшные перегрузки, от которых темнело в глазах.
Шесть часов подряд штурмовики долбили Кутерселькя. Шесть часов подряд летчики не вылезали из кабин. И никаких пауз, никакой передышки. Не успевал самолет приземлиться, как его снова заправляли горючим, вооружали бомбами и эресами и отправляли на боевое задание. Одна волна Ил-2 сменяла другую. На земле оставались только те, кого уже не могла поднять в воздух искалеченная вражескими снарядами машина, и раненые.
Один из героев этой схватки Андрей Иванович Кизима, вспоминая позже о сражении за Кутерселькя, рассказывал, что таких яростных штурмовок он не знал за всю войну. Когда вечером он вышел из самолета, перед его глазами все закачалось, и пилот, чтобы не упасть, ухватился руками за плоскость.
В тот день над Кутерселькя часто мелькал Ил-2 с надписью на борту "Месть Бариновых". Водил его в бой другой замечательный ас-штурмовик, однополчанин и друг Андрея Кизимы Георгий Паршин.
Самолет Паршина был построен на семейные сбережения Бариновых. Внесли их в банк ленинградские патриотки, медицинские работники мать и дочь Прасковья Васильевна и Евгения Петровна Бариновы. Война принесла им огромное горе: в сентябре 1941 г. погиб их сын и брат Виктор, ушедший на фронт добровольцем, а в блокадном городе от голода скончался глава семьи Петр Иванович Баринов. В семье остались только женщины. Но они не пали духом - мужественно перенесли смерть самых близких людей, бомбежки и артобстрелы, голод и холод. Еле держась на ногах от истощения и физической усталости, они возвращали в строй раненых и, наконец, сделали еще один вклад в победу над ненавистным врагом - отдали на постройку боевого самолета все свои сбережения. Не менее примечательно и другое. Оказалось, что в 1919 г. так же поступил их дед Иван Михайлович Баринов. Он передал в фонд Красной Армии все, что скопил за долгие годы своего труда.
Принимая от ленинградских патриоток самолет, Паршин сказал, что он постарается на нем закончить войну и добить врага в его логове. И летчик сдержал слово. После Выборгской операции Георгий Михайлович громил остатки группы немецко-фашистских армий "Север" в Прибалтике, сражался в небе над Восточной Пруссией, штурмовал Кенигсберг. За бои на Карельском перешейке он был удостоен звания Героя Советского Союза. Вторая Золотая Звезда появилась на его груди после разгрома фашистов в Восточной Пруссии. Тогда же стал Героем Советского Союза и Андрей Кизима. Указ о награждении их появился 19 апреля 1945 г. Оба представления я подписывал под Кенигсбергом, где по заданию Ставки координировал действия нескольких воздушных армий. Тогда же в моей записной книжке появились фамилии еще нескольких ленинградских летчиков, удостоенных этого звания тем же Указом Президиума Верховного Совета СССР. В их числе были и дважды Герои: Владимир Алексенко, Евгений Кунгурцев, Григорий Мыльников и Алексей Прохоров. Всего к тому времени в рядах летчиков, участвовавших в боях за город Ленина, насчитывалось более 200 Героев Советского Союза. Вот какая мощная когорта асов выросла в ленинградском небе!
Но, говоря о тех, кто водил в бой самолеты, мне хочется
помянуть добрым словом и тех, кто находился на земле и от мастерства которых во многом зависело, чтобы боевая техника работала безотказно и надежно. Самой высокой похвалы заслуживают вооруженцы, техники и работники служб тыла. И, конечно, офицеры радионаведения авиации.
Находясь на КП Рыбальченко, я не раз слышал фамилию Александра Разгулова. Она произносилась чаще всего: "Ну, что передает Разгулов?", "Как там Разгулов?", "Разгулов просит поддержки" и т. п. Рация старшего лейтенанта Разгулова находилась в одной из головных машин 1-й Ленинградской танковой бригады полковника В. И. Волкова, выдвинутой на острие нашего наступления. Разгулов действовал оперативно, умело и смело. Его рация действительно была вторыми глазами и слухом летчиков-штурмовиков. Он не только поспевал за быстротекущими событиями боя, но и нередко опережал их. Его точные и четкие указания летчикам не раз способствовали успеху наземных войск, в состав которых входила 1-я танковая бригада. Так было при прорыве первой полосы обороны финнов, при смелом захвате танкистами Райволы, при дерзком рейде их в тыл противника, сдерживающего наши войска под Ванхасахой и Мятсякюля. Естественно, я заинтересовался этим отважным и энергичным офицером. Выяснилось, что он бывший летчик 943-го штурмового авиаполка, лишился правой руки, но остался в боевом строю, только переквалифицировался на офицера радионаведения авиации. Летные знания и опыт очень пригодились ему на новой работе. Разгулов наводил Ил-2 на вражеские объекты поистине с ювелирной точностью. Под Кутерселькя он руководил штурмовиками и был одним из героев сражения за этот сильнейший узел вражеской обороны. Многочасовой непрерывный авиационный штурм Кутерселькя возымел свое действие: с каждым часом сопротивление противника слабело, все меньше и меньше оставалось огневых точек. Вечером, на исходе шестого часа, Кутерселькя пала. К этому же времени войска генерала Алферова овладели двумя сильными опорными пунктами финнов Мустамяки и Саха-Кюля.
Несколько хуже обстояли дела в полосе наступления левофлангового 108-го стрелкового корпуса генерала М. Ф. Тихонова. Район от Ванхасахи до Финского залива оказался для прорыва без подготовки трудным.
Ночью 14 июня я связался по телефону с Говоровым. Леонид Александрович в общем был доволен результатами дня, хотя полностью выполнить намеченный план и не удалось. Однако сам факт прорыва второй полосы уже не вызывал сомнения. Это было главное. Тревожили Говорова только дела 108-го стрелкового корпуса, который никак не мог осилить вражескую оборону. Но, основываясь на успехах войск генерала Алферова, командующий фронтом рассчитывал поправить положение на левом фланге 21-й армии утром 15 июня после повторной артиллерийской и авиационной подготовки.
Генерал Михаил Федорович Тихонов был моим старым товарищем. Мы одновременно поступили в 1927 г. в Военную академию имени М. В. Фрунзе и учились в одной группе. В нашей же группе был и будущий Главный маршал артиллерии Н. Н. Воронов. Народ подобрался живой, веселый, дружный, но душой нашей компании был Миша Тихонов. Приятно встретить на войне старого верного друга и еще приятнее помочь ему, и я сказал Говорову, что сам прослежу за действиями авиации в полосе наступления 108-го стрелкового корпуса. Летчики отлично поддержали войска Тихонова, и уже утром стало известно, что финское командование выводит свои войска из Мятсякюля и Ванхасахи. Не в малой степени этому способствовали танкисты Волкова. Быстрая развязка под Кутерселькя позволила командованию фронта бросить танки на помощь войскам 108-го корпуса. Смелым рейдом танкисты перерезали Приморское шоссе в районе Лемпияля, поставив противника, оборонявшегося под Ванхасахой и Мятсякюля, перед угрозой полного окружения. Финны покинули эти узлы и стали поспешно уходить на запад.
Это стало переломным моментом в борьбе за вторую полосу. С падением Мятсякюля и Ванхасахи ликвидировалась угроза вражеского удара по левому флангу войск Алферова, и его корпус стал быстро продвигаться вдоль железной дороги к Перкярви - в сторону третьей полосы. А 108-й корпус к исходу дня вышел к перешейку между озерами Ваммель-Ярви и Риеск-Ярви. После прорыва вражеской обороны Михаил Федорович в приказе по корпусу особо отметил боевые действия летчиков{232}.
За двое суток 21-я армия прорвала вторую полосу финской обороны на направлении главного удара от Кутерселькя до Финского залива и продвинулась вперед на 15 км. На кексгольмском направлении 23-я армия, одолев первую полосу, завершала выход ко второй.
16 и 17 июня советские войска двигались почти безостановочно. Наступление перешло в стадию преследования противника. Прикрываясь арьергардными боями, враг ретировался на третью полосу.
В этот период, несмотря на плохую погоду, авиация фронта и КБФ препятствовала отводу вражеских войск и боевой техники на бывшую "линию Маннергейма", мешала оборонным работам на позициях Выборгского укрепленного района, интенсивно бомбила главный узел обороны на третьей полосе - Сумма, срывала железнодорожные перевозки, наносила удары по Выборгу, Кивеннапе, Хитоле, Антреа, Кексгольму.
Особенно мощному удару 34-го гвардейского Краснознаменного Тихвинского авиаполка пикирующих бомбардировщиков подвергся железнодорожный узел Выборга. Летчики подполковника М. Н. Колокольцева разбомбили и подожгли 350 вагонов и платформ с военными грузами и уничтожили 10 складов{233}.
Массированные удары нашей авиации по железнодорожным и шоссейным коммуникациям противника значительно осложняли его действия против войск 21-й армии. Авиация противника сопротивлялась очень слабо, и наши летчики были полными хозяевами в небе. Такого господства в воздухе гитлеровцам не снилось даже в самые первые дни войны. За пять суток советские истребители провели всего 33 воздушных боя и уничтожили 43 вражеских самолета. Могли бы уничтожить и больше, но противнику нечего было противопоставить нам в воздухе. Финские летчики ограничивались "тихими" налетами двойками, изредка четверками бомбардировщиков на наши войска и поспешно удирали при появлении советских истребителей.
Полнейшее господство в небе наших летчиков, откровенно говоря, усыпило мою бдительность. Правда, иногда меня тревожила мысль о том, что финны могут попросить помощи у гитлеровцев и, наконец, перебросят на Карельский перешеек часть своей авиации из Карелии. Надо было быть готовыми к этому. Но шли дни, никаких сигналов о передислокации авиационных частей противника в Эстонии и Карелии не поступало, и я, не то чтобы успокоился, а как-то приглушил свою настороженность. К тому же гитлеровцы, как я уже писал, не располагали авиационными резервами и усилить финскую авиацию могли только за счет ослабления собственной. А это затея рискованная, да и многого дать она не могла. И все же немецкое командование отважилось на такую меру. На исходе второй декады июня началась переброска в Финляндию подразделений 1-го воздушного флота. К концу месяца против нас уже действовало 70 самолетов с немецкими экипажами, в основном истребителей, и 90 Ме-109, Ю-88 и Ю-87, переданных в состав финских ВВС{234}.
19 июня юго-восточнее Выборга советские летчики сбили ФВ-190 с немецким экипажем. Пленные сообщили, что в Финляндию прибывают части 1-го воздушного флота. С аэродрома Иммаланярви уже действуют 5-й отряд 2-й группы 54-й истребительной эскадры в составе 12 ФВ-190 и 20 Ю-87 из 3-й бомбардировочно-штурмовой эскадры.
Но наши летчики еще раньше заметили самолеты из немецких авиасоединений. Определили их по рисункам на бортах. В немецких ВВС была очень сложная система опознавательных знаков, состоявшая из комбинаций букв и цифр. Разобраться в ней было нелегко, но нас выручали рисунки на фюзеляжах фашистских самолетов. Рисунки эти не повторялись. Каждая эскадра, группа и отряд имели свои постоянные графические символы.
Очень были распространены изображения геометрических фигур, животных, птиц (преимущественно хищных), растительности и мифических существ. Попадались и такие рисунки: шахматная доска; Черчилль и Чемберлен, прячущиеся от бомбы; человек, сидящий на бомбе; человек, идущий на свидание с любимой и несущий в руках лестницу; свинья в кругу и просто черная свинья. Однажды я увидел на борту бомбардировщика даже изображение голубя с пальмовой веткой, что, как известно, символизирует мир.
В небе Карельского перешейка советские летчики обнаружили самолеты, на бортах которых были изображения голландского башмака с крыльями, трубочиста и вариации щитов разного цвета с крестами и линиями. По таблицам опознавательных знаков вражеской авиации определили, что это машины из 54-й истребительной эскадры, дислоцировавшейся в Эстонии. Однако их было немного, попадались они редко, и мы решили, что на Карельский перешеек летают лишь отдельные небольшие группы фашистских истребителей.
Но показания пленных немецких летчиков из экипажа сбитого ФВ-190 были серьезным сигналом. Кроме того, было замечено некоторое усиление активности вражеской авиации во время боев за Выборг. Однако должного вывода командование 13-й воздушной армии не сделало и продолжало пускать бомбардировщики и штурмовики без надежного истребительного прикрытия. В результате этой неосмотрительности после 20 июня мы понесли лишние потери, особенно в штурмовиках, которые могли и должны были не допустить. Хотя меня к тому времени в Ленинграде не было, но какая-то доля вины за этот промах лежит и на мне. За спешными сборами в Белоруссию я забыл о появлении на Карельском перешейке самолетов с опознавательными знаками 54-й истребительной эскадры, а командование 13-й воздушной армии почему-то не доложило мне о показаниях экипажа ФВ-190, сбитого во время моей поездки на Карельский фронт в штаб 7-й воздушной армии.
18 июня наши войска вплотную подошли к третьей полосе финской обороны. По данным, которыми мы располагали, она не представляла серьезного препятствия, что и подтвердилось вскоре. Так, войска 108-го корпуса одолели ее в течение одного дня, а остальные соединения 21-й армии завершили прорыв к исходу 19 июня.
Было заметно, что финское командование не рассчитывает на этот рубеж. Это было общее мнение. Даже Говоров, не терпевший прогнозов относительно поведения противника, и тот высказался на этот счет четко и категорично. Когда я спросил его, где нам лучше всего сосредоточить главные усилия авиации, Леонид Александрович ответил, что, вероятнее всего, этого делать не придется. По его мнению, Маннергейм не собирался задерживаться на третьей полосе, а стремился прежде всего спасти от полного разгрома свои отступавшие войска, посадить их на линию Вуоксинской водной системы и там, используя в полной мере природные условия этого выгодного для обороны рубежа, продолжить борьбу. Так впоследствии и оказалось.
Но исход собственно Выборгской операции был уже предрешен и ни у кого не вызывал ни малейшего сомнения. Вероятно, такова была в то время оценка итогов боев на Карельском перешейке и в Ставке. Я понял это по звонку Сталина. Ночью 17 июня он вызвал меня к телефону и, коротко осведомившись о действиях авиации, спросил, когда точно я собираюсь быть в Белоруссии у маршала Жукова. Я ответил, что не позже 21 июня. Мне предстояло еще побывать на Карельском фронте у генерала армии К. А. Мерецкова, войска которого уже заканчивали подготовку к Свирско-Петрозаводской операции.
На другой день я уже был по ту сторону Ладожского озера, в штабе командующего 7-й воздушной армиейгенерала И. М. Соколова. Здесь меня и застало известие о присвоении Л. А. Говорову звания Маршала Советского Союза. А. А. Жданов и Д. Н. Гусев были произведены в генерал-полковники. Высокая оценка деятельности Говорова, Жданова и Гусева одновременно являлась и оценкой действий всех советских войск, участвовавших в Выборгской операции. Я обсудил с Соколовым и его помощниками план авиационных мероприятий, проверил обеспеченность авиасоединений всем необходимым и увязал вопросы координации боевых действий 334-й и 113-й бомбардировочных авиадивизий, привлекаемых для помощи войскам Мерецкова.
Перед отлетом я поинтересовался, есть ли в 7-й воздушной армии ветераны, служившие в 1941 г. под моим командованием? Соколов назвал несколько фамилий, в том числе и командира истребительного полка Павла Степановича Кутахова, начавшего войну командиром звена. Кутахов уже был Героем Советского Союза, что порадовало меня вдвойне. Он был очень перспективный командир, что и подтвердилось впоследствии. Через четверть века он получил звание Маршала авиации и стал главкомом ВВС Советской Армии. Больших успехов в послевоенные годы достигли и некоторые другие ленинградские летчики, начинавшие войну совсем молодыми командирами. Бывший командир звена Александр Петрович Силантьев, получивший звание Героя Советского Союза в декабре 1941 г. теперь возглавляет Главный штаб ВВС страны. Начальником политуправления Военно-Воздушных Сил также является бывший ленинградский летчик Иван Михайлович Мороз.
Попросив Соколова передать всем ветеранам-ленинградцам мои самые наилучшие пожелания, я улетел 20 июня в Ленинград. Но вернулся уже, как говорится, к шапочному разбору.
В 11 часов утра 20 июня передовые подразделения 108-го стрелкового корпуса ворвались на южную окраину Выборга. Вечером город был полностью очищен от противника. С падением Выборга и выходом советских войск на линию Вуоксинской водной системы и закончилась собственно Выборгская операция. Миссия моя на этом кончилась, и я улетел в Москву.
Нетрудно догадаться, в каком настроении покидал я Ленинград. Сбылось все, о чем мы мечтали в блокадном сорок первом году: город снова стал тыловым и мирным. Все внесли в это посильную лепту. Родина высоко оценила вклад летчиков в разгром врага на Карельском перешейке. Около двухсот человек были награждены боевыми орденами, нескольким летчикам было присвоено звание Героя Советского Союза. 113-я и 334-я бомбардировочные авиадивизии получили наименование Ленинградских, а четыре авиаполка - Выборгских.
Очень мне хотелось задержаться на невских берегах, чтобы вместе со всеми отметить успешное завершение Выборгской операции. Но новые дела торопили в путь.
Утро 21 июня застало меня уже в Белоруссии под Гомелем в штабе командующего 16-й воздушной армией генерала С. И. Руденко. Через двое суток начиналась Белорусская операция - главная операция года. К участию в ней привлекались очень большие силы авиации - пять воздушных армий.
Впереди были новые трудности и испытания. Но ее величество Победа была уже верной спутницей наших Вооруженных сил.
Список сокращений
Архив МО СССР - Архив Министерства обороны СССР
Архив ЛенВО - Архив Ленинградского военного округа
ЦВМА - Центральный Военно-Морской архив
ЦГАОР - Центральный Государственный архив Октябрьской революции, высших органов государственной власти и органов государственного управления СССР
ЦГАСА - Центральный Государственный архив Советской Армии
АДД - Авиация дальнего действия
ВА - воздушная армия
ВВС - Военно-Воздушные Силы
ВВС ЛФ - Военно-воздушные силы Ленинградского фронта
ВГК - Верховное Главное Командование
ВНОС - служба воздушного наблюдения, оповещения и связи
ГКО - Государственный Комитет Обороны
КБФ - Краснознаменный Балтийский флот
МПВО - местная противовоздушная оборона
ПВО - противовоздушная оборона
РВГК - Резерв Верховного Главного Командования
бад - бомбардировочная авиационная дивизия
бап - бомбардировочный авиационный полк
дбад - дальнебомбардировочная авиационная дивизия
иад - истребительная авиационная дивизия
иак - истребительный авиационный корпус
иап - истребительный авиационный полк
мк - моторизованный корпус
пд - пехотная дивизия
рс - реактивные снаряды (эресы)
сад - смешанная авиационная дивизия
сбап - скоростной бомбардировочный авиационный полк
сд - стрелковая дивизия
тд - танковая дивизия
шад - штурмовая авиационная дивизия
шап - штурмовой авиационный полк
Примечания
{1}"История Великой Отечественной войны Советского Союза 1941-1945", т. 2. М., 1961., стр. 79.
{2}"Военно-исторический журнал", 1966, No 1, стр. 74.
{3}"Военно-исторический журнал", 1966, No 1, стр. 75.
{4}Там же.
{5}Там же, стр. 76, 77.
{6}"Военно-исторический журнал", 1966, No 2, стр. 85, 86.
{7}Там же, стр. 87, 88.
{8}"Поражение германского империализма во второй мировой войне". М., 1960, стр. 201.
{9}"Военно-исторический журнал", 1959, No 7, стр. 110.
{10}Тут я должен оговориться. В принципе верховное командование вермахта и немецкий генштаб не были сторонниками этой теории, что подтверждается всей практикой гитлеровских ВВС в войне на советско-германском фронте. Фашисты имели свою военно-воздушную доктрину и отводили авиации, хотя и ударную, но подчиненную по отношению к сухопутным силам роль. Но в определенных, выгодных для себя, ситуациях гитлеровцы не раз действовали по рецептам Дуэ.
{11}"За оборону", 1946, No 2, стр. 10.
{12}"Ордена Ленина Ленинградский военный округ". Исторический очерк. Л., 1968, стр. 250.
{13}"Нюрнбергский процесс", т. 1. М., 1955, стр. 783.
{14}"История Великой Отечественной войны Советского Союза 1941 -1945", т. 2, стр. 91.
{15}"Нюрнбергский процесс", т. 1, стр. 784.
{16}Н. Н. Жданов. Огненный щит Ленинграда. М., 1965, стр. 85-56.
{17}Там же, стр. 54.
{18}А. В. Карасев. Ленинградцы в годы блокады. М., 1959, стр. 145-146.
{19}"Оборона Ленинграда". Л., 1968, стр. 394, 396.
{20}Н. Н. Жданов. Огненный щит Ленинграда, стр. 63.
{21}"Оборона Ленинграда", стр. 397,
{22}Ныне деревни Пешево и Крюково входят в Нерехтский район Костромской области.
{23}ЦГАСА, ф. 190, оп. 3, ед. хр. 514; ф. 25888, оп. 2, ед. хр. 646.
{24}В. Триандафиллов. Характер операций современных армий. М., 1932.
{25}Ф. Энгельс. Избранные военные произведения. М., 1957, стр. 15; В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 13, стр. 375-376.
{26}М. В. Фрунзе. Избранные произведения, т. 2. М., 1957, стр. 133.
{27}Там же, стр. 177-178.
{29}Архив МО СССР ф. 208, оп. 142690, д. 2, л. 7; В. А. Анфилов. Начало Великой Отечественной войны. Ы., 1962, стр. 18.
{30}Архив МО СССР, ф. 35, оп. 225925, д. 3, лл. 238-266; оп. 725109, д. 1079, лл. 13, 37; д. 1201, лл. 23-103; "История Великой Отечественной войны Советского Союза 1941-1945", т. 1. М., 1960, стр. 479; "Военно-исторический журнал", 1960, No 9, стр. 89.
{31}"История Великой Отечественной войны Советского Союза 1941-1945", т. 1, стр. 479.
{32}Архив МО СССР, ф. 208, оп. 2454, д. 26, лл. 68-69; В. А. Анфилов. Начало Великой Отечественной войны, стр. 48-49.
{33}Архив МО СССР, ф. 217, оп. 300435, д. 12, л. 27.
{34}Авиационный раздел устава был написан мной по поручению наркома обороны.
{35}"Военно-исторический журнал", 1965, No11, стр. 17.
{36}24 июня 1941 г. Ленинградский округ был преобразован в Северный фронт протяженностью от Баренцева моря до южного побережья Финского залива.
{37}Архив МО СССР, ф. 217, оп. 12900, д. 1, л. 17.
{38}XVIII съезд ВКП(б). Стенографический отчет. М., 1939, стр. 189-195.
{39}А. Яковлев. Цель жизни. М., 1969, стр. 167.
{40}"Авиация и космонавтика", 1968, No 10, стр. 32, 34.
{41}А. Н. Лапчинский. Воздушная армия. М., 1939, стр. 48.
{42}XVIII съезд ВКП(б). Стенографический отчет, стр. 189.
{43}ЦГАОР, ф. 7445, д. 56, л. 225.
{44}А. Яковлев. Цель жизни, стр. 177.
{45}Там же, стр. 178.
{46}Архив МО СССР, ф. 35, оп. 29398, д. 57, л. 131.
{47}Архив МО СССР, ф. 35, оп. 29448, д. 1, лл. 296-308; "История Великой Отечественной войны Советского Союза 1941-1945", т. 1, стр. 413-414.
{48}Архив МО СССР, ф. 35, оп. 73951, д. 22, лл. 1-30, 56-65.
{49}Архив МО СССР, ф. 32, оп. 11309, д. 15, лл. 10-11.
{50}Архив МО СССР, ф. 2, оп. 78409, д. 16, л. 6; оп 75593, д. 7, лл. 238-266.
{51}ЦГАОР, ф 3993, оп. 1, д. 635, лл. 138-139.
{52}А. Яковлев. Цель жизни, стр. 250.
{53}ЦГАОР, ф. 8418, оп. 25, д. 199, лл. 1-5; "История Великой Отечественной войны Советского Союза 1941 - 1945, т. 1., стр. 414.
{54}Г. С. Кравченко. Военная экономика СCCP 1941 - 1945 гг. М., 1963, стр. 69-70.
{55}ЦГАОР, ф. 3993, оп. 1, д. 204,
{56}"Пропагандист", 1941, No 4, стр. 41.
{57}"История Великой Отечественной войны Советского Союза 1941 - 1945", т. 1, стр. 458; Архив МО СССР, ф. 71. оп. 301224, д. 9, л. 315; ф. 32, оп. 78405, д. 37, лл. 107-109.
{58}Архив МО СССР, ф. 36, оп. 226220, д. 3, лл. 15, 18.
{59}МО СССР, ф. 35, оп. 107559, д. 5, лл. 110-15
{60}Там же.
{61}А. Яковлев. Цель жизни, стр. 430-431.
{62}Без ВВС Балтийского, Черноморского и Северного военно-морских флотов и Авиации дальнего действия.
{63}Архив МО СССР, ф. 52, оп. 21803, д. 18, л. 291; ф. 35, оп. 73965, д. 2, л. 80; "История Великой Отечественной войны Советского Союза 1941-1945", т. 1, стр. 476-477.
{64}"Военно-исторический журнал", 1965, No 11, стр. 21.
{65}Архив МО СССР, ф. 35, оп. 73952, д. 2, лл. 130-131.
{66}Архив МО СССР, ф. 35, оп. 23349, д. 151, л. 46.
{67}Архив МО СССР, ф. 169, оп. 17341, д. 3. п. 48.
{68}"Авиация и космонавтика СССР". М., 1968, стр. 82.
{69}Архив МО СССР, оп. 112250, д. 2а, л. 125.
{70}ЦГАCA, ф. 9, оп. 29, д. 318, л. 199,
{71}Архив МО СССР, ф. 217, оп. 1260, д. 63, лл. 1-2; "Ордена Ленина Ленинградский военный округ". Л., 1968, стр. 176,
{72}Там же, стр. 176.
{73}Архив МО СССР, ф. 359, оп. 225925, д. 12, л. 2п.
{74}Архив МО СССР, ф. 34, оп. 11289, д. 5, лл. 129-135.
{75}"На защите Ленинграда.". Краткий исторический очерк войск ПВО г. Ленинграда 1917-1945 гг. Л.. 1966.
{76}Этот полк подчинялся II управлению контрразведки вермахта и выполнял особые диверсионные задания.
{77}Архив МО СССР, ф. 624, оп. 266020, д. 4, л. 116.
{78}Архив МО СССР, ф. 35, оп. 3084, д. 6, лл. 264-266.
{79}Архив МО СССР, ф. 19-го гв. иап. оп. 143443, д. 1, лл. 48, 85; оп. 578601, д.1, л. 27, личное дело И. Т. Мисякова No 455015.
{80}Архив МО СССР, ф. 32, оп. 11318, д. 37, л. 21; д. 10, лл. 23-24, ф. 217, оп. 1217, д. 93, л. 1512.
{81}"Ордена Ленина Ленинградский военный округ". Исторический очерк. Л., 1968, стр. 190.
{82}Как позже выяснилось, к 12 июля в составе ВВС Северо-Западного фронта осталось менее одной трети боевой техники, причем более половины ее было уничтожено противником на земле (Архив МО СССР, ф. 208, оп. 256210, д. 1, л. 100). Исправных же самолетов было еще меньше, чуть более 100 ("Битва за Ленинград". М., 1964, стр. 30).
{83}Архив МО СССР, ф. 221, оп. 2467, д. 39, л. 346.
{84}"Ордена Ленина Ленинградский военный округ", стр. 201.
{85}ЦВМА, ф. 596, оп. 019617, д. 65, л. 265.
{86}Архив МО СССР, ф. 14-го гв. иап. 143421, д.1, лл. 38, 130.
{87}Архив МО СССР, ф. 32, оп. 11318, д. 10, л. 34, личное дело А. М. Лукьянова No 425361.
{88}Архив МО СССР, ф. 33, оп. 793756, д. 44, лл. 90-92, личное дело Н. Я. Тотмина No 366003.
{89}"Ордена Ленина Ленинградский военный округ", стр. 201.
{90}Архив МО СССР, ф. 32, оп. 11318, д. 42, лл. 291, 352; ф. 35, оп. 3084, д. 6, лл. 264-266.
{91}Архив МО СССР, ф. 33, оп. 793756, д. 43, лл. 111-114.
{92}Архив ЛенВО, ф. 47, оп. 47127, д. 24, лл. 280-283.
{93}Фашистские дивизии в живой силе, боевой технике и огневой мощи значительно превосходили советские, к тому же наши соединения в то время не были укомплектованы по штатам военного времени и понесли большие потери.
{94}Для координации боевых действий фронтов Государственный Комитет Обороны 10 июля 1941 г. создал три главных командования: Северо-Западное, Западное и Юго-Западное. Главнокомандующим войсками Северо-Западного направления был назначен К. Е. Ворошилов, членом Военного совета - секретарь ЦК ВКП(б) А. А. Жданов, начальником штаба - М. В. Захаров.
{95}Архив МО СССР, ф. 249, оп. 3053, д. 1, лл. 3-5.
{96}Архив МО СССР, ф. 217, оп. 1260, д. 63, л. 10.
{97}Для прикрытия аэродромов нам по штату полагалось 20 отдельных зенитных батарей, но ни одна из них к началу войны сформирована не была. Более или менее надежно прикрывались огнем зенитной артиллерии лишь аэродромы, расположенные в зоне ПВО Ленинграда.
{98}Архив МО СССР, ф. 32, оп. 11318, д. 42, личное дело Н. В. Терехина No 430656; ф. 33, оп. 793756, д. 43, лл. 389-391.
{99}Архив МО СССР, ф. 217, оп. 5065, д. 1, лл. 57-65.
{100}Архив МО СССР, ф. 33, д. 38, лл. 331-332; ф. 32, оп. 11318. д. 10, лл. 73-74; ф. 176-го гв. иап, oп. 692011. д. 1, лл. 8-9, личное дело М. Г. Антонова No 3600258.
{101}Е. von Manstein. Verlorene Siege. Bonn, 1955, S. 196-197.
{102}44-й сбап был награжден орденом Красного Знамени 21 марта 1940 г. за отличия в войне с Финляндией (Архив МО СССР, ф. 362, оп. 6173, д. 1, л. 1).
{103}(Архив МО CCСP, ф. 221, oп. 2467, д. 39, л. 323).
{104}"Советские Военно-воздушные Силы в Великой Отечественной войне 19411945 гг.". М., 1968, стр. 29.
{105}"Военно-исторический журнал", 1968, No 1, стр. 71.
{106}"Военно-исторический журнал", No1, стр. 71.
{107}"Мировая война 1939-1945 гг.". М., 1957, стр. 472.
{108}"Авиация и космонавтика", 1968, No 10, стр. 87.
{109}"Авиация и космонавтика", 1968, No 10, стр. 88.
{110}23 июля Лужский оборонительный рубеж был разделен на три сектора.
{111}Архив МО СССР, ф. 362, оп. 6169, д. 11, л. 20.
{112}"Ордена Ленина Ленинградский военный округ". Л., 1968, стр. 210.
{113}Там же.
{114}Там же.
{115}А. В. Карасев. Ленинградцы в годы блокады. М., 1959, стр. 85-86.
{116}"Ордена Ленина Ленинградский военный округ", стр. 211.
{117}Архив МО СССР, ф. 362, оп. 6169, д. 1., л. 40.
{118}Там же.
{119}Там же.
{120}Архив МО СССР, ф. 362, оп. 6169, д. 1, л. 36.
{121}М. И. Самохин сменил В. В. Ермаченкова 14 июля 1941 г.
{122}Архив МО СССР, ф. 362, оп. 6169, д. 1, лл. 38-39.
{123}П. С. Пшенников командовал 23-й армией до 4 августа 1941 г.
{124}Архив МО СССР, ф. 362, оп. 6169, д. 1, л. 38.
{125}Архив МО СССР, ф. 362, оп. 6169, д. 1, л, 43.
{126}"Военно-исторический журнал", 1959, No 6, стр. 82.
{127}"Военно-исторический журнал", 1969, No 12, стр. 77.
{128}F. Halder. Hitler als Peldherr. Miinchen, 1949, S. 43.
{129}"Военно-исторический журнал", 1961, No 5, стр. 104.
{130}"Военно-исторический журнал", 1966, No 1, стр. 73,
{131}"Битва за Ленинград". М., 1964, стр. 47-48.
{132}А. В. Карасев. Ленинградцы в годы блокады. М., 1959, стр. 97.
{133}Генерал М. Н. Герасимов сменил П. С. Пшенникова 6 августа 1941 г.
{134}Архив МО СССР, ф. 317, оп. 269391, д. 36, л. 179.
{135}"Герои Советского Союза балтийцы". М.- Л., 1942, стр. 71.
{136}Войска Восточного сектора в конце июля были переданы в состав 48-й армии Северо-Западного фронта.
{137}Архив МО СССР, ф. 362, оп. 6169, д. 1, л. 46.
{138}В то же время из-за острой нехватки боевой техники число самолетов в авиаполках было сокращено с 60 до 20.
{139}"Военно-исторический журнал", 1960, No 8, стр. 88.
{140}Архив МО СССР, ф. 362, оп. 6109, д. 1, лл. 51-52.
{141}"Военно-исторический журнал", 1960, No 8, стр. 88.
{142}Архив MО СССР, ф. 362, оп. 6171, д. 1, лл. 1-5.
{143}Архив МО СССР, ф. 32, оп. 11309, д. 65, лл. 203-211.
{144}Архив МО СССР, ф. 362, оп. 6169, д. 1, л. 48.
{145}С. Д. Акимов - генерал-лейтенант, командующий 48-й армией.
{146}Архив МО СССР, ф. 249, оп. 33408, д. 1. лл. 47-50; ф. 362, оп. 6169, д.1, л 49.
{147}Архив МО СССР, ф. 362, оп. 6169, д. 1, лл. 67-68,
{148}Apxив МО СССР, ф. 362, оп. 6169, д. 1, л. 52.
{149}Архив МО СССР, ф. 362, оп. 6169, д. 1, л. 53.
{150}Там же, лл, 56, 64.
{151}"На защите Ленинграда". Краткий очерк истории войск ПВО Ленинграда. Л., 1961.
{152}Архив МО СССР, ф. 1217, д. 93, лл. 1121-1122,
{153}Архив МО СССР, ф. 362, оп. 6183, д. 2, л. 133.
{154}МО CССP, ф. 362, оп. 6183, д. 2, л. 134.
{155}Д. В. Павлов. Ленинград в блокаде. М., 1961, стр. 14.
{156}Архив МО СССР, ф. 302, оп. 6169, д. 1, л. 56.
{157}Там же, л. 64.
{158}Архив МО СССР, ф. 217, оп. 12900, д. 17, л. 19.
{159}Архив Ленинградского штаба МПВО. Организация и боевая работа групп самозащиты, л. 13.
{160}Архив Ленинградского штаба МПВО. Организация и боевая работа участковых формирований, ч. 1, л, 10.
{161}Архив МО СССР, ф. 742, оп. 595874, д. 1, л, 49.
{162}Архив МО СССР, ф. 362, оп. 6169, д. 1, л. 77.
{163}Архив МО СССР, ф. 217, оп. 1260, Д. 71, лл. 73-76.
{164}"Оборона Ленинграда. 1941-1945 гг.". Л., 1968, стр. 86.
{165}"Битва за Ленинград". М., 1964, стр. 72.
{166}Архив МО COOP, ф. 217, оп. 1260, д. 71, лл. 73-76; оп. 12900, д. 17, л. 249.
{167}5 сентября после ликвидации Северо-Западного направления командующим войсками Ленинградского фронта стал К. Е. Ворошилов.
{168}И. Г. Лазарев - генерал-майор танковых войск, командовал 55-й армией до 17.XI 1941 г.; Ф. С. Иванов - генерал-лейтенант, командовал 42-й армией с 1.IX по 15.IX 1941 г.
{169}Архив МО СССР, ф. 362, оп. 6169, д. 11, л. 19.
{170}В своих мемуарах Г. К. Жуков пишет, что прилетел в Ленинград 9 сентября, а 10-го вступил в командование войсками фронта. Наверное, так и было. Но по приказу Жуков стал командующим войсками фронта лишь с 13 сентября. До этого дня официально командующим оставался К. Б. Ворошилов,
{171}Архив МО СССР, ф. 217, оп. 1217, ед. хр. 50, лл. 320-322.
{172}"Ордена Ленина Ленинградский военный округ", стр. 244.
{173}А. Буров и Л. Перепелов. Ленинградская авиация. Л., 1947, стр. 75.
{174}А. В Карасев. Ленинградцы в годы блокады, стр. 120, 166
{175}А. Буров и Л. Перепелов. Ленинградская авиация, стр. 70.
{176}"Мировая война 1939-1945 гг.". М., 1957, стр. 515; Архив МО СССР, ф. 35 оп. 1.1284, д. 537, л. 125.
{177}Архив МО СССР, ф. 35, оп. 9286, д. 20, л. 283.
{178}Архив МО СССР, ф. 346, оп. 52108, д. 1, л. 227.
{179}Архив МО СССР, ф. 35, оп. 9286, д. 20, л. 92.
{180}"Мировая война 1939-1945 гг.", стр. 210.
{181}ЦГАСА, ф. 25888, оп. 62, ед. хр. 138, л. 249.
{182}"Наши крылья". М., 1959, стр. 82.
{183}В. И. Скопин. Милитаризм. М., 1957, стр. 193.
{184}Архив МО СССР, оп. 517461, кор. 7602, л. 26.
{185}26 октября 1941 г. И. И. Федюнинского на посту командующего войсками Ленинградского фронта сменил генерал М. С. Хозин.
{186}Д. В. Павлов. Ленинград в блокаде. М., 1958, стр. 130, 136.
{187}Там же, стр. 106.
{188}Архив МО СССP, ф. 217, оп. 487957, д. 16, л. 127.
{189}Так ленинградские летчики прозвали Ме-109 за его узкий длинный фюзеляж.
{190}В феврале 1942 г. специалисты 154-го иап смонтировали такую установку, и летчики начали по-настоящему отрабатывать новую методику. Вскоре в "Красной звезде" была опубликована об этих опытах статья начальника штаба полка Н. Ф. Минеева.
{191}Так называются поперечные металлические кольца, увеличивающие прочность фюзеляжа самолета.
{192}Так в то время ленинградцы называли все, что находилось за кольцом блокады.
{193}14 февраля я улетел на 1-й Украинский фронт для координации боевых действий нескольких воздушных армий в боях за Правобережную Украину.
{194}На Г. К. Жукова была возложена координация действий 1-го и 2-го Белорусских фронтов.
{195}18 ТУ-2 воевали тогда в составе 285-й бад полковника В. А. Сандалова.
{196}6 декабря 1944 г. АДД решением ГКО была введена в состав ВВС Красной Армии и стала называться 18-й воздушной армией.
{197}М. Богатов и В. Меркурьев. Ленинградская артиллерия. Л., 1964, стр. 179.
{198}Архив МО СССР, ф. 362, оп. 6171, д. 64, л. 182.
{199}Там же.
{200}Там же, л. 145.
{201}Там же, л. 136.
{202}Е. Kuussaari, V. Niitemaa. Suomen sota vv 1941-1945. His., 1948, s. 143.
{203}Архив МО СССР, ф. 362, оп. 6171, д. 64, л. 143.
{204}Там же, л. 169.
{205}Там же, лл. 145-146.
{206}Там же, лл. 321-322.
{207}Там же, л. 169.
{208}"Великая Отечественная война Советского Союза 1941-1945", Краткая история. М., 1970, стр. 579.
{209}Там же.
{210}Архив МО ССCP, ф. 362, ста. 6171, д. 64, л. 146; "Советские Военно-Воздушные Силы в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.". М., 1968, стр. 26.
{211}"История Великой Отечественной войны Советского Союза 1941-1945", т. 6. М., 1865, стр. 210.
{212}Там же, стр. 57.
{213}Там же, т. 3, стр. 167.
{214}Там же, т. 6, стр. 210.
{215}Архив МО СССР, ф. 362, оп. 6171, д. 64, л. 173.
{216}"История Великой Отечественной войны Советского Союза 1941-1945", т. 3. М., 1961, стр. 390.
{217}Архив МО СССР, ф. 362, оп. 6171, д. 64, л. 146-147.
{218}Там же, л. 145.
{219}"История Великой Отечественной войны Советского Союза 1941-1945", т. 4. М., 1962, стр. 157.
{220}Архив МО СССР, ф. 362, оп. 6171, д. 64, л. 180.
{221}Там же, д. 70, лл. 23-24.
{222}Там же, д. 64, л. 172.
{223}Там же, лл. 172-173.
{224}Там же, д. 71, л. 16.
{225}Там же, д. 64, л. 173.
{226}Архив МО СССР, ф. 362, оп. 6171, д. 71, лл. 173-174.
{227}Архив МО СССP, ф. 35, оп. 73859, д. 1, л. 1.
{228}Налеты на Германию Б-29 американцы проводили с баз на территории Англии. Отбомбившись, Б-29 следовали к нам на Украину. Здесь они заправлялись горючим, брали бомбы и снова уходили на задание. Действовали Б-29, как ткацкий челнок, туда-сюда, поэтому и операции их назвали "челночными".
{229}"Ордена Ленина Ленинградский военный округ". Исторический очерк. Л., 1968, стр. 392.
{230}"Ордена Ленина Ленинградский округ", стр. 388.
{231}"История Великой Отечественной войны Советского Союза 1941-1945", т. 3, стр. 262-263.
{232}Архив МО СССР, ф. 362, он. 20271, д. 11, л. 91.
{233}Архив МО СССР, ф. 217, оп. 20117). д, 67, л. 16.
{234}Архив МО СССР, ф. 362, ОП. 6171, д. 64, л. 185.
{235}Там же, л. 164.
Последние комментарии
1 час 58 минут назад
2 часов 15 минут назад
2 часов 35 минут назад
5 часов 17 минут назад
12 часов 40 минут назад
18 часов 25 минут назад