Словами лошади [Дмитрий Михайлович Урнов] (fb2) читать онлайн

Дмитрий Михайлович Урнов Словами лошади

Я проходил вдоль скачек…

Александр Блок

Мой дед, старый воздухоплаватель, хотел видеть меня авиатором. Когда было мне пять лет, каждое воскресенье ездили мы с ним смотреть самолеты. От Пушкинской площади отправлялись на троллейбусе к аэропорту, и где-то уже в конце пути слышался голос кондуктора: «Бега!»

— Дед, что значит «бега»?

Дед ревновал мои интересы ко всему, что только не летание, разъяснять ненужное считал излишним и отвечал всего-навсего:

— Там бегают лошади.

Однако, сам того не желая, он-то и открыл мне конный спорт. Аэродром граничил с ипподромом. Вполне понятно: когда-то лошади приютили первых «летунов». Соседство это еще сохранялось, и для деда неотразимым чудом были по-прежнему самолеты, а я, избалованное техническими чудесами дитя века, не мог оторваться от лошадей.

Дед помнил, как возникло слово «авиация». Построил самолет «Россия».^[1] В былые дни он видел полеты Цеппелина и Райта, знал Сикорского и Нестерова. Еще в те годы переписывался он с Циолковским, и однажды великий калужанин ему написал:

«Человечество не останется вечно на земле, но, в погоне за светом и пространством, сначала робко проникнет за пределы атмосферы, а затем завоюет себе все околосолнечное пространство».

И вот — проникли. Мы помним, как это было. Человек в костюме космонавта сказал по-кучерски: «Ну, поехали!» И «поехали», полетели.

У деда я спросил:

— А конструктор кто?

Дед сразу встрепенулся:

— Помнишь двух молодых людей, что приходили к нам перед самой войной?

Еще бы! В особенности одного из них. Пока они обсуждали вместе с дедом, долго ли еще человечество будет оставаться на земле, в плену земного притяжения, он из веревочек делал сбрую и запрягал игрушечную лошадь.

— И неужели?..

— К сожалению, тот юноша вскоре умер от туберкулеза. Зато второй…

А второго — не помню. Нет… не могу вспомнить. Ведь он запрягать не умел!

Не стал я летчиком, но провожаю взглядом каждый самолет. Не стал и лошадником-специалистом, а все же как спортсмен узнал конный мир непосредственно. Со слов самой лошади.

Это такое выражение, конюшенное.

Недавно все в том же троллейбусе молодая женщина с малышом спросила:

— Какая следующая остановка?

Кондуктора в троллейбусе теперь не было, и я ей ответил:

— Бега.

— Мама, что такое «бега»? — спросил мальчик.

Женщина сказала:

— Надоел, отстань.

А какая разница между бегами и скачками? Наездник или жокей? Рысак или скакун? Дерби или дебри? И почему, как говорят, у лошадей от сытости ёкает селезенка?

Да, это вопросы «детские».

— Вожжи в руках, — только и услышал я от опытного наездника, когда добивался, почему лошадь, на которой еду я, идет боком, а у него — на чистом ходу.

Я тогда начинал ездить и делал ошибки простейшие. Наездник мог бы объяснить подробнее, указать приемы. Он же сразу сказал о главном секрете. Позднее приемы стали мне известны. Со временем я узнал про лошадей, про ту же «ёкающую селезенку»,^[2] едва ли не все, что можно и нужно было узнать, однако неуловимая магия мастерства, tact equestre, как выражался знаменитый ездок Филлис, «чувство лошади» по-прежнему не давалось мне, и, терпя неудачи, я повторял все тот же вопрос.

«Вожжи в руках» — вот таинство. Садится в седло или в экипаж один, и лошадь, чувствуя руки, идет как часы, ноги не сменит, а у другого — никак. Находились наездники, тренеры, которые мне терпеливо втолковывали, что и как. С умением, вообще характерным для лошадников, они говорили картинно, что называется, по охоте, как и подобает этому живописному делу. Особое владение хлыстом, посыл, сборка, понимание пейса (резвости), величие былых и нынешних мастеров — все это сверкало в их устах и у меня перед глазами, однако неизбежно вставала грань, за которой объяснения бессильны: «Вожжи в руках!»

«Жаль, — говорил Гёте, — что лошадь лишена дара речи». А он нередко проводил время в седле. «Мне известно это со слов самой лошади», — говорит любой заядлый лошадник, если он хочет подчеркнуть, что у него надежные прогнозы на розыгрыш будущих призов.

Ведь кто же лучше лошади знает, на что она окажется способна?

Прислушиваясь к наездникам и, так сказать, к лошадям, я вовсе не собирался писать о них. Напротив, конюшня служила мне противоядием от книжной полки. После бесчисленных «См.» и «стр.» было приятно прочесть на дверях денника «сер. жер.» или «гн. коб.».

«Великое дело сидеть в седле. Можно подняться на стременах и далеко видеть кругом», — так говорил Джон Вебстер, драматург, современник Шекспира. Все, что обгоняет тебя или несется навстречу, попадает в поле зрения с особенной резкостью, потому что лошадь и ты вместе с ней оказываешься как бы против течения. На коне можно подъехать вдруг со стороны совершенно неожиданной: знакомые имена, хорошо известные названия заговорят иначе, а также откроются по-новому целые явления, будто бы и не связанные с лошадью.

«Вот хоть отсюда свороти влево, да бором иди по тропинке до часовни, что на Чеканском ручью, а там прямо через болото на Хлопино…» Это из «Бориса Годунова». Пушкинский путь. И вот он, Чеканский ручей, — конь пробует его копытом и пятится. «Вперед! и горе Годунову!» Заставляя коня прыгнуть через пушкинский ручей, стараясь сделать посыл, как меня учили, я, право, не думал кому-нибудь об этом рассказывать.

Все началось с внучки Байрона.

Был я студентом, занимался конным спортом. Вдруг приезжает англичанин. Конеторговец. Первый крупный представитель зарубежного конного мира, посетивший нашу страну.

Мне говорят: «Будешь у него переводчиком, раз уж ты знаешь лошадиный язык».

А для меня мистер Форбс — так его звали — был первым англичанином, с которым я заговорил на его родном языке.

— Литература? — переспросил мистер Форбс относительно моих основных интересов. — Давно, давно я, кроме каталогов конных аукционов, ничего не читал. Шекспир? «Корону за коня!» Мало предлагает.

Я сообщил мистеру Форбсу, что наши переводчики сократили эту цену ровно вдвое: «Коня! Коня! Полцарства за коня!»

— Полцарства?! — поразился мистер Форбс. — Сейчас за такую цену не только классной лошади, но даже кошки хорошей не достанешь. В каком году, вы говорите, это было?

О Шекспире мистер Форбс слушал, не прерывая. Однако стоило произнести имя Байрона, как он преобразился.

— Я же знаком с леди Вентворт! — воскликнул он. — Хотите, я вас с ней познакомлю в порядке переписки?

Ну зачем мне переписка с леди Вентворт?

Годы миновали. Я уже перестал быть студентом и работал в Центре изучения всемирной литературы. Как-то перелистываю английский журнал «Поэтическое обозрение». Свежий номер. И вижу вдруг в черной рамке: «Скончалась леди Вентворт». Что такое? Литературный журнал сообщает о кончине знакомой моего знакомого, конеторговца…

Прочел я некролог и не мог найти слов, чтобы достойно обругать себя. Да, она была знакомой мистера Форбса, известного конеторговца. Но мало этого. Она была внучкой Байрона! «Я мог бы вас с ней познакомить в порядке переписки. Хотите?»

Из Центра я обычно отправлялся прямо на конюшню, потому что, хотя уже перестал быть студентом, но еще продолжал заниматься конным спортом.

— Вовремя пришел, — приветствовал меня в тот раз тренер-наездник. — А это что такое?

И он обратил внимание на рукопись, которую я держал в руках.

— «Ба-ба-барок-ко», — прочел наездник заглавие и, строго взглянув на меня, спрятал рукопись в сундук со сбруей.

— Началось ба’гокко еще с Копе’гника, — за час до этого предупредил меня доктор наук Воронцов-Дашков, подавая рукопись «Барокко и Ренессанс. Насущные проблемы изучения».

Мы составляли группу Возрождения. В нее входили Воронцов-Дашков, профессор Скобелев и академик Тацит. Это были киты, на авторитете которых держался весь Центр. О наших китах, видя скопления старинных фамилий, даже спрашивали: «Там у вас, со Скобелевым да с Воронцовым-Дашковым, идет возрождение чего?» Напрасно в нас подозревали чуть ли не заговорщиков. Единодушия в нашей группе как раз и не было.

Мы изучали Ренессанс. Иначе говоря, Возрождение. Тацит утверждал, что истоки Ренессанса надо искать где-то в Гималаях. Воронцов-Дашков настаивал: «Все началось с Копе’гника». А Скобелев рубил: «Буржуазность!» Обессиленные борьбой друг с другом, обращались они к нам, новичкам: «А вы, молодой человек, что на этот счет думаете?» Что я мог думать? А высказаться нужно было на другой день, утром. Для этого рукопись следовало самому прочесть и другим передать, тем более что вся цепь начиналась с меня.

— Об’гатите внимание на Копе’гника, — сказал Воронцов-Дашков.

— «Ба-ба-барокко», — и наездник спрятал рукопись в сундук, добавив: — Вообще ты вовремя пришел. Нам руки нужны. Держи, да крепче, бар-рокко!

Тут было, право, не до рукописи. Тут нужно было жеребцам… тут нужно было жеребцов молодых холостить, чтобы не растрачивали они лишней нервной энергии и все силы отдавали спорту. Какое, в самом деле, может быть барокко?

Смешались в кучу кони, люди. Обычное время, казалось, было выключено до срока, пока мы не управимся. А потом в порядке ритуала полагалось еще изжарить и съесть то, чего мы сами же несчастных лишали. И только глубокой ночью я вспомнил: «Насущные проблемы!» Но было уже поздно, поистине поздно, и давно спал наездник, спрятавший рукопись вместе со сбруей.

На заседание я явился без опозданий, но без рукописи и без какого бы то ни было своего мнения. Не было мнения и у всей группы, потому что цепь замкнулась на мне. Однако наши киты, способные разом проглотить любого оппонента, если только дело касалось Ренессанса, во всем прочем отличались крайним добродушием.

— Поскольку моя ’гукопись находится в настоящее в’гемя в э… э… седельном …э… ящике и не может быть обсуждена непосредственно, я позволю себе сделать лишь несколько предварительных замечаний.

Вот все, что сказал Воронцов-Дашков. Ему говорили: «А рукопись? Что стало с рукописью?» Кит отвечал:

— П’гостите, но я и сам был молод. Я понимаю п’гек’гасно, как это бывает!

— Хорошо бы, конечно, его прямо там на конюшне выпороть, как в старое доброе время полагалось, — высказал мнение Скобелев, но этот вариант даже на голосование не поставили.

Так это и осталось в летописях Центра изучения всемирной литературы: «Еще Воронцов-Дашков указал в той рукописи, что побывала в седельном ящике… Рукопись из седельного ящика явилась новым вкладом в науку».

А мне этот случай придал смелости, и я тоже решил сделать какой-нибудь вклад. Но разве китов чем-нибудь удивишь? Они давно все открыли. Все. «А вы что думаете, молодой человек?»

Ответ пришел неожиданно. Встретился мне Одуев Валентин Михайлович. Тоже кит, только по конной части. Знаток иппической^[3] истории. И его трудно было чем-нибудь удивить.

— Подумаешь, Байрон! В седле сидел по-любительски, — так он отозвался, когда я ему сообщил, что чуть было не вступил в переписку с внучкой великого поэта и действительно большого любителя верховой езды.

Потом знаток спросил:

— А вы где сейчас состоите?

— В группе Возрождения.

— Возрождения чего?

— Это в Центре изучения всемирной литературы.

— Ах, вот как! — и лицо знатока осветилось. — Значит, вы служите в Департаменте коннозаводства.

— Не коннозаводства, а всемирной литературы. Ренессанс изучаем… барокко…

— Так ведь в этом же здании находился прежде Департамент коннозаводства. И, между прочим, жила Марья Александровна.

— Какая Марья Александровна?

— Дочь Пушкина, — объяснил знаток. — Она же была замужем за директором департамента и имела там одно время казенную квартиру. С нее, с Марьи Александровны, Лев Николаевич Анну Каренину писал. Вот был конник!

— Кто был конник?

— Лев Николаевич. Правда, конного дела он как следует не знал, но в лошадях все же разбирался.

Так говорил знаток. А у меня родилась идея. Спрошу-ка я у наших китов, осознают ли они, какие ступени попирают, в каких стенах спорят о барокко. Придет моя очередь поставить вопрос: «А вы что думаете?» И сам Тацит смиренно скажет: «Поскольку мы некомпетентны в данной области…» И даже Скобелев дрогнет. А я предложу тему: «Насущные проблемы изучения литературно-иппической истории». Краткие тезисы: «Верно ли Шекспир оценил коня? Хорошо ли Байрон держался в седле? И знал ли Толстой толк в лошадях?»

Как только началось заседание с обсуждением моих конно-критических тезисов, профессор Скобелев, который командовал группой Возрождения, сказал, по обыкновению:

— У кого будут вопросы?

Будто в самом деле обсуждались какие-нибудь очередные проблемы барокко!

— Если позволите, — произнес тут Тацит и продолжил: — Думает ли автор коснуться воззрений Платона на управление упряжкой коней?

Платон! При чем же здесь Платон? Оставалось прибегнуть к обычной в таких случаях формуле:

— Названной проблемой мне заниматься не приходилось.

Со студенческих лет проверено. Если вы ни бум-бум, не надо мямлить: «Не знаю»… Скажите с достоинством: «Проблемой не занимался».

— И уж заодно, — подключился Воронцов-Дашков, — что вы думаете, молодой человек, о культе ве’гховой езды п’ги Неаполитанском дво’ге?

Неаполитанский двор? Да я о нем как-то до сих пор не думал.

— А конный завод князя Курбского? — сверкнул взором Скобелев.

Не слыхал о заводе князя Курбского.

— Приступим к обсуждению, — отдал распоряжение Скобелев.

Первым заговорил Тацит.

— Работа обещает быть весьма актуальной, — с этого начал академик, затем он отодвинул мои листочки с тезисами в сторону и, устремив взор ввысь, продолжал: — Вдумаемся в движение истории с точки зрения человека, управляющего упряжкой коней…

Минут пятнадцать говорил Тацит. Мы побывали с ним не только в Гималаях, но и на Алеутских островах. Пронеслись по Европе и заглянули в Америку. Платон и Аристотель как живые прошли перед нами, причем они, кажется, ни о чем больше, кроме конских ристаний, не думали. Тацит цитировал на пятнадцати языках. Он приводил название уздечки у разных народов, просто желая нам показать единство рода людского в плане иппическом.

— Или возьмем этот… как его… — Тацит взмахнул рукой.

— Хлыст, — подсказал я.

— Именно! Благодарю вас. — И, улыбнувшись в мою сторону, Тацит добавил: — Сразу виден специалист!

После этого он еще минут пятнадцать описывал, как пользовались разными орудиями понуждения древние египтяне, средневековые германцы и самоеды.

Свое выступление кит заключил словами:

— Королевство за коня, которое у Шекспира предлагает Ричард III, это, как мы убедились, не только поэтический образ, но и реальный исторический феномен.

Убедились, убедились и — настолько, что забыли, зачем, собственно, собрались. Тацит пошарил по столу, как бы в поисках предмета разговора, придвинул опять к себе мои листочки и сказал:

— Желаю вам удачи, молодой человек.

Взял слово Воронцов-Дашков.

— Сове’гшенно согласен, — так начал он, — с высокой оценкой данной ’габоты.

— Пока это еще не работа, — предупредил Скобелев, — а вот… — и поднял над столом двумя пальцами мои тезисы.

— Допустим, — уклонился Воронцов-Дашков, потому что, чувствовалось, ему уже не до моих тезисов, ему бы поскорей до Тацита добраться. Он и сказал: — Но не могу согласиться в остальном с уважаемым коллегой!

После этого голова у нас пошла кругом. Если Тацит опоясал земной шар вожжами, так сказать, по параллелям, то доктор наук Воронцов-Дашков проехался в седле по меридиану, и эволюция человечества предстала как последовательная смена приемов верховой езды.

Мы гарцевали при дворе всех Людовиков. Участвовали в кавалькадах Генриха Наваррского. И благополучно доехали бы до наших дней, если бы Воронцов-Дашков вдруг не сказал:

— А началось все с Неаполитанского дво’га…

— Буржуазность! — рубанул Скобелев с такой силой, что мои тезисы всколыхнулись с порывом ветра над столом.

И, взяв слово, профессор Скобелев повел нас в атаку при Креси и под Вапняркой. Мы брали Геок-Тепе и рубились под Бродами. А Тацит с Дашковым прижали Скобелева сразу с обоих флангов, и тут киты схватились, нанося страшные удары друг другу.

Нет, вам не видать таких сражений. Один знает все, и другой — буквально все, они терли друг друга в порошок, сравнивали с землей, а после этого каждый все-таки воскресал, словно феникс из пепла, чтобы ответить противнику градом неотразимых фактов, выдержек и концепций. Поле битвы покрылось именами редчайшими, цитаты, которым цены нет, раскидывались в такой густоте, что каждый, подобно Руслану, мог выбрать себе меч по руке и материала на целую диссертацию. Наконец киты устали. Скобелев обвел утомленным взором присутствующих, как бы желая отыскать, с чего же все началось.

Но один из свидетелей происходившего все-таки не растерялся. Это — Оля, наш ответственный секретарь. Голова у нее была занята проблемами более насущными, чем вопрос о том, где находилась колыбель цивилизации. Поэтому, когда Скобелев спросил: «На чем мы остановились?», Оля, заглянув в протокол, тотчас ответила:

— …к вопросу о том, был ли Лев Николаевич лошадью.

— Какой лошадью? — переспросил удивленный Скобелев.

А это кто-то в процессе дискуссии привел мнение Тургенева, который слушал устный рассказ Толстого о переживаниях старого коня и воскликнул: «Право, вы, Лев Николаевич, когда-нибудь были лошадью!»

— Нет, — усмехнулся Скобелев, — для дирекции прежнего департамента это, быть может, и подошло бы, а наш Ученый совет такой формулировки не утвердит. «Диалектика правды и вымысла в литературе» — вот, и чтобы к концу месяца было готово, а не то на ближайшем же заседании выпорем!

Тут все признали, что придется выпороть. А Тацит подошел ко мне уже после и сказал:

— У вас, молодой человек, может получиться интересный опус. Тема замечательная, как бы ее ни формулировать. Был ли Лев Николаевич лошадью? Шутка сказать, это же в гносеологическом смысле вопрос о творческой истине! Только, дружок…

Академик осмотрелся по сторонам.

— Я бы посоветовал вам побольше почитать по истории вопроса. У вас серьезные пробелы в специальной литературе. Платон, схоласты, Кант, Гегель, если бы вы только знали, сколько интереснейших мыслей они высказали о месте лошади в цепи бытия!

Примечания

1

Теперь вы его видите на почтовых марках.

(обратно)

2

Это совсем не селезенка. Это воздух с шумом выходит из препуциального мешка — у жеребцов. Ведь почему (поставим еще один вопрос) у кобыл ничего не ёкает?

(обратно)

3

То есть лошадиной, от греческого «иппос» — лошадь.

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***