Альбина [Александр Дюма] (fb2) читать онлайн

- Альбина (и.с. Библиотека любовного и авантюрного романа) 813 Кб, 106с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Александр Дюма

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Александр Дюма Альбина






Это было в один из очаровательных вечеров, которые мы проводили в продолжение зимы 1841 года у княгини Г**, во Флоренции. В этот вечер было положено, чтобы каждый рассказывал свою историю. Разумеется, эти истории были фантастические; каждый в свою очередь придумывал какой-нибудь рассказ; оставался один только граф Элим, который не исполнил еще общего долга.

Граф Элим был прекрасный молодой человек, белокурый, бледный, с меланхоличным выражением в лице. Каждый раз, когда заходила речь о привидениях и спрашивали его мнение, он отвечал решительным тоном: «Я верю этому». Никто не предлагал ему вопроса, почему он верит, но по его тону все были убеждены в искренности его признания. Когда дошла до него очередь, он попросил позволения рассказать одно приключение из собственной жизни.

— Три года тому назад, — сказал он, — я путешествовал по Германии; рекомендательные письма помогли мне воспользоваться гостеприимством одного франкфуртского негоцианта. Как-то раз мой радушный хозяин предложил мне отправиться на охоту с его старшим сыном. Я, как страстный охотник, с радостью принял это предложение. Наше общество состояло из восьми человек; то были: сын моего хозяина, его профессор, пятеро приятелей и я. Прежде чем отправились на охоту, мы отзавтракали на прекрасной ферме нашего хозяина. Во время завтрака я успел подружиться с умным профессором. Было уже за полдень, когда мы оставили ферму; я пошел вместе со своим новым знакомым, но, по какому-то случаю, мы разлучились; я потерял его из виду и один бродил по лесу. К своему удовольствию, я скоро увидел стаю куропаток; два выстрела доставили мне две победы, но этого было мало; я с ожесточением преследовал свои жертвы и не замечал, что на небо набегали темные облака и предвещали страшную бурю. Вдруг раскат грома заставил меня опомниться. Я стоял в глубине долины; кругом поднимались горы, поросшие густым лесом.

Тучи все более и более застилали небо, гром грохотал, и крупные капля дождя стучали о пожелтевшие листья, которые при каждом порыве ветра вихрились в воздухе, словно стая испуганных птиц. Не теряя времени, я решил выбраться из этой трущобы и пошел по прямой линии в надежде, что найду хоть тропинку, которая приведет меня к какому-нибудь пристанищу. Между тем лес становился гуще и гуще, небо темнело более и более. Вдобавок я начинал чувствовать голод. Наконец я добрался до одной тропинки. Куда теперь идти — спрашивал я сам себя. Направо или налево? Для решения этого вопроса не было никакого ответа; надо было предаться произволу случая. Я повернул направо и последовал за своею собакою, которая побежала впереди меня в эту сторону.

Если бы я мог укрыться под каким-нибудь навесом, в какой-нибудь пещере, я не налюбовался бы великолепным зрелищем, которое открылось перед моими глазами. Молния почти беспрерывно сверкала в тучах, обливая лес самым фантастическим светом; гром раскатывался от одного конца долины до другого; по временам порывистый ветер мчался по вершинам деревьев и сгибал вековые дубы и гигантские сосны, как майский ветерок гнет молодые колосья. Деревья хрустели, и на неистовство урагана лес отвечал продолжительным жалобным воем. Но мне было не до поэтической мечтательности: лил дождь; я промок до костей и чувствовал сильный голод.

Между тем я шел дальше; тропинка становилась шире; я был уверен, что скоро добреду до какого-нибудь жилья. В самом деле, через полчаса я заметил при блеске молнии небольшую хижину. Я ускорил шаги в надежде на гостеприимство жителей этой хижины и через несколько минут стоял у вожделенного приюта. Но, к своему разочарованию, я не заметил ни малейшей искры приветного огонька. Было еще не так поздно, чтобы хозяин домика мог лечь спать. По всему было видно, что этот домик не был необитаемым; можно было заметить следы руки человеческой: вдоль стен был рассажен виноград; розовые кусты, на которых раскачивались запоздалые цветы, украшали аллеи небольшого садика. Я постучался, но мой стук не произвел никакого движения внутри хижины; я начал просить защиты от бури, но на мой голос никто не ответил.

Признаюсь, я готов был силою войти в это убежище, по крепкие запоры разрушили все мои попытки. Между тем меня утешила одна мысль: очевидно, этот маленький домик был построен вблизи какой-нибудь деревни либо замка. Действительно, сделав двести или триста шагов, я наткнулся на какую-то стену и тотчас стал искать ворота, но, заметив в одном месте пролом, оставил дальнейшие поиски, перелез через стену и очутился в одном из тех великолепных парков, которые до сих пор встречаются в Германии. Но этот парк — сколько я мог рассмотреть его в те минуты, когда небо несколько прояснялось и из-за облаков выглядывала луна, — представлял вид горестного запустения. Опрокинутые ветром или свалившиеся от дряхлости деревья загромоздили собою все аллеи; дорожки заросли дикою травою. Этот вид совершенно разрушил мою надежду отыскать хоть одно живое существо в замке, к которому вели мрачные, запустелые аллеи.

Искра света, блеснувшего вдали, подала мне новую надежду. Правда, этот свет, похожий на падучую звезду, тотчас угас, но я пошел по указанному им направлению и через несколько минут выбрался из парка. Передо мной поднималась какая-то темная громада, окруженная деревьями, — это был старинный германский замок. Десять или двенадцать окон выходили на его фасад, но ни одно из них не было освещено. Хотя три окна были закрыты ставнями, но один из них имел большую трещину, а между тем и здесь не сквозило никакого огонька. Очевидно, что и эта комната, так же как и другая, не была освещена. Я обошел весь фасад, желая открыть какой-нибудь вход, чтобы проникнуть во внутренность замка, и наконец на углу здания между двух башенок нашел дверь, которая, уступив первому моему усилию, растворилась настежь. Я переступил через порог и очутился под мрачными сводами. Проходя по темным длинным коридорам, я вдруг заметил сквозь тусклые стекла тот приветный огонек, который начинал уже считать за призрак моего воображения. Приблизившись к окну, я мог рассмотреть, что в комнате возле лампы сидели какие-то старик и старуха; я решился войти в комнату и тотчас отворил дверь, которая была возле окна. Старуха вскрикнула от испуга. Я поспешил рассеять страх, который против своего желания навел на этих добрых людей.

— Не бойтесь, мои друзья, — сказал я, — вы видите заблудившегося охотника; я устал, меня мучат голод и жажда; я пришел попросить у вас стакан воды, кусок хлеба и угол для ночлега.

— Извините испуг моей жены, — сказал старик, встав со своего места, — этот замок в такой глуши, что разве только по необыкновенному случаю может забрести сюда какой-нибудь путешественник. Неудивительно, что, вдруг увидев вооруженного человека, моя бедная Берта перепугалась, хотя, благодаря Богу, нам нечего бояться воров ни за себя, ни за своего господина.

— Во всяком случае, мои друзья, будьте спокойны, — сказал я, — я граф Элим. Конечно, вы не знаете меня, но вы должны знать господина Р., у которого я живу и с которым охотился нынче в ваших лесах.

— Нет, сударь, — отвечал старик, между тем как его жена все осматривала меня с любопытством, — мы не знаем никого в городе; кажется, уж более двадцати лет ни я, ни моя жена не бывали в городе, но вы уже довольно сказали о себе, и мы не требуем от вас более никаких объяснений. Вы чувствуете голод, говорите вы, — мы сейчас приготовим вам ужин. Что до вашего ночлега, — прибавил старик, переглянувшись с женою, — тут есть небольшие затруднения, а впрочем, мы увидим.

— Какую-нибудь часть вашего ужина, мои друзья, и кресло в каком-нибудь углу замка — вот все, чего я прошу у вас.

— Предоставьте нам позаботиться об этом, сударь, — сказала старуха, — вы между тем обсушитесь и обогрейтесь, а мы устроим все как следует.

Этот совет обсушиться и обогреться был небесполезен: я промок до костей, мои зубы щелкали от холода. Предполагая, что ужин этих добрых людей будет не очень лакомым, я предоставил в их распоряжение настрелянную дичь.

— Клянусь, сударь, — сказал старик, взяв несколько куропаток и одного кролика, — это чудо как кстати, иначе вам пришлось бы разделить убогий наш ужин.

Старики переговорили что-то шепотом, жена принялась щипать куропаток, а муж вышел из комнаты. Я подошел к очагу и начал сушить на себе свое платье. Но минут через десять старик возвратился.

— Не угодно ли вам, сударь, — сказал он, — пожаловать в столовую, там затоплен камин, и вам будет получше, чем здесь.

Я исполнил его совет; моя собака, которая тоже обогревалась у очага, последовала за мною. Войдя в столовую, я с удовольствием уселся у гигантского камина и принялся осматривать новую комнату. Первый мой взгляд упал на стол, накрытый чудесною скатертью и уставленный богатою посудою. Эта неожиданная роскошь пробудила мое любопытство. Я подошел к столу и с удивлением заметил на каждом предмете изображение графской короны и оружия. Через некоторое время слуга в богатой ливрее подал на стол суп в серебряной миске. Я взглянул на новое лицо — и узнал доброго старика.

— Но, мой друг, к чему столько церемоний? — сказал я.

— Мы знаем, сударь, как следует принять графа, — отвечал старик. — Да, если бы было иначе, граф Эверард не простил бы нам этого.

Надо было уступить. Я хотел сесть на стул, но старик подал большое кресло, украшенное графским гербом. Я занял место и с большим аппетитом принялся за ужин. Все кушанья были изготовлены с отменным вкусом; на столе стояли лучшие бордоские, бургундские и рейнские вина.

Любопытно было мне узнать, кто был владельцем замка и где он живет. Я спросил об этом старика.

— Мой господин, — сказал он, — граф Эверард фон Эппштейн, последний из потомков своей фамилии. Он живет в замке, которого не покидает почти двадцать пять лет, но болезнь одной особы отозвала его в Вену. Вот уже шесть дней, как он уехал от нас, и мы не знаем, скоро ли он возвратится.

— Но, — продолжал я, — что это за домик, который я заметил за четверть мили отсюда?

— Это и есть настоящее жилище графа, — отвечал старик. — Он проводит там каждый день и только ночует иногда в замке. Наш бедный замок давно уже запустел, и теперь в нем кроме красной комнаты нет ни одного жилого покоя.

— Что это за красная комната?

— Да та, в которой жили все графы фон Эппштейн; в ней они родились, в ней и умирали, начиная с графини Элеоноры до графа Максимилиана.

Произнося эти слова, старик понизил голос и с тревожным видом озирался кругом. Впрочем, я не задал еще никакого вопроса; меня заняла мысль о странном поведении графа Эверарда, который жил отшельником в своем разваливающемся замке.

После ужина меня стало клонить ко сну. Я попросил старика указать мне мою спальню. Эта просьба, казалось, смутила его; он пробормотал какое-то извинение, но, оправившись от замешательства, сказал:

— Пойдемте, господин граф.

Я последовал за стариком. Мой Фидо заворчал и бросился вслед за нами. Старик привел меня в прежнюю комнату, в которой я в первый раз заметил огонь.

— Вы хотите уступить мне собственную вашу комнату? — сказал я.

— Извините, господин граф, — отвечал старик, не поняв смысла моих слов, — в целом замке нет больше ни одной жилой комнаты.

— Где же вы найдете место для себя?

— Мы ночуем в столовой.

— Этого я не позволю, — вскричал я. — Я ночую в столовой, или вы отведете мне какую-нибудь другую комнату.

— Но я имел честь доложить господину графу, что в целом замке нет более жилой комнаты, кроме той…

— Кроме той? — повторил я.

— Кроме красной комнаты.

— Но ты знаешь, что в этой комнате нельзя ночевать господину графу, — с живостью возразила старуха.

Я пристально посмотрел на обоих. Они, с заметным смущением, потупили глаза. Это затронуло мое любопытство.

— Почему же невозможно? — спросил я. — Разве это запрещено владельцем замка?

— Нет, господин граф.

— Так какое же вы находите препятствие? И что такое в этой таинственной красной комнате, о которой вы говорите с каким-то страхом?

— Есть кое-что, милостивый государь… — Старик остановился и взглянул на свою жену, которая пожала плечами.

— Есть кое-что! — повторил я. — Скажите, что такое?

— Там являются привидения, — сказала жена. — Вот что, сударь.

— Привидения! — вскричал я. — Если так, то мне ужасно хочется повидаться с мертвецами. Объявляю вам, что я непременно хочу ночевать в этой страшной комнате.

— Прежде всего подумайте, сударь.

— Думать не о чем. Повторяю вам, что мне хочется взглянуть на привидения.

— Это не даром прошло графу Максимилиану, — пробормотала старуха.

— Быть может, граф Максимилиан имел причины бояться мертвых, а мне нечего опасаться.

— Делать нечего, если так угодно графу, — сказал старик, обращаясь к жене, — надобно приготовить постель.

— Хорошо, — отвечала жена, — но с условием, чтобы ты проводил меня. Ни за что на свете я не пойду туда одна.

— Пожалуй, — сказал старик.

Старики вышли из комнаты. Я в задумчивости прислонился к очагу. В своей молодости я слышал тысячу рассказов о странных приключениях в старинных замках и всегда принимал их за фантастические вымыслы, а теперь я сам должен был сделаться героем подобного приключения. Мне казалось, что я начинаю бредить, и, чтобы освежить свои мысли, вышел на чистый воздух. Небо прояснилось, луна серебрила башни замка. Все было глухо, мертво, тишина ночи лишь изредка нарушалась пронзительным криком совы, притаившейся под ветвями дерева, которое угрюмо стояло в углу двора. Уверившись в своем бодром состоянии, я возвратился в комнату. Старая женщина была уже тут, но ее муж еще хлопотал в моей спальне. Вдруг зазвенел колокольчик. Я невольно вздрогнул.

— Что это значит? — спросил я.

— Ничего, — отвечала старуха. — Это зазвонил мой муж, значит, все готово. Я провожу вас до лестницы.

— Идем, — сказал я, желая поскорее увидеть таинственную комнату.

Старуха пошла вперед, освещая мне путь восковою свечою. Я последовал за нею, а за мною побежал и Фидо, который решительно ничего не понимал в наших переселениях. На всякий случай я захватил с собою ружье. Когда я вошел в красную комнату, старик тотчас удалился. Я слышал, что он запер дверь с наружной стороны и медленными шагами побрел по коридору. Кругом меня воцарилось молчание, лишь резвый огонек трещал в камине. Я взял свечу и обошел свою спальню, которая получила название красной комнаты от старинных обоев, в которых преобладал этот цвет. Фидо следовал за мною, но вдруг у изголовья моей постели он остановился, подошел к стене и с заметною тревогою начал обнюхивать обои. Это привлекло мое внимание, и я со всею точностью осмотрел подозрительную часть стены, предполагая, что тут была какая-нибудь тайная пружина. Но после бесполезного осмотра я пошел дальше, Фидо последовал моему примеру, но беспрестанно повертывал назад голову, как будто желая обратить мое внимание на какое-то непонятное открытие.

Было уже два часа, но, несмотря на усталость, я не мог предаться сну; какое-то тревожное чувство овладело мною; я не знал, что случится, но ожидал чего-то необыкновенного. С полчаса просидел я в креслах, но, не дождавшись ничего нового, решился лечь в постель, оставив на камине зажженную свечу. Фидо приютился возле меня. Я сомкнул глаза, но едва только забывался в приятном сне, как какой-нибудь легкий шум выводил меня из забытья; я открывал глаза и с беспокойством озирал всю комнату. Наконец мои мысли начали путаться, фигуры, изображенные на обоях, казалось, задвигались; свет от камина и от свечи заструился фантастическими полосами по стенам; я заснул.

Не знаю, сколько времени продолжался мой сон, только я пробудился от какого-то непонятного чувства страха. Открываю глаза: свеча погасла, огонь в камине потух, кругом страшная темнота, только бледный луч луны чуть пробивался в трещину одного ставня. Я приподнял голову. В эту минуту завыл мой Фидо, и его жалобный стон бросил меня в дрожь.

— Фидо! — проговорил я. — Фидо, что с тобой?

Бедная собака забилась под кровать и снова завыла. Послышался какой-то шум, как будто потаенная дверь заскрипела на ржавых петлях, и у изголовья моей кровати зашевелились обои. Какая-то белая, воздушная, прозрачная фигура скользнула в комнату и без малейшего шума, как будто не касаясь пола, направила свои шаги к моей постели. У меня дыбом поднялись волосы, холодный пот выступил на моем лице. Я подвинулся к самой стене. Тень приблизилась к моей кровати, взглянула на меня и покачала головою, как будто говоря: это не он. Потом она испустила вздох, отошла прочь, еще раз взглянула на меня, еще раз вздохнула, покачала головой и исчезла за обоями; дверь скрипнула — и все смолкло. Признаюсь, я как будто лишился всех сил, только мое сердце билось чрезвычайно сильно. Через минуту Фидо выполз из своего убежища, стал на задние лапы, а передними оперся на мою постель. Бедное животное дрожало всем телом. Итак, это была не мечта расстроенного воображения, но привидение, тень, призрак. Эта комната, без сомнения, была театром какого-нибудь ужасного, таинственного приключения. Что случилось тут? Эти мысли мучили меня до самого рассвета; я не мог уже заснуть снова. При первом блеске зари я встал с постели и оделся. Вскоре послышались в коридоре человеческие шаги и кто-то остановился у дверей.

— Войдите, — сказал я.

В комнату вошел старик.

— Я все беспокоился, сударь, об вас, — сказал он, — и пришел осведомиться о вашем здоровье.

— Как видите, — сказал я, — я здоров как нельзя лучше.

— Каково изволили почивать?

— Превосходно!

Старик, казалось, не верил этому.

— И никто не нарушал вашего сна? — прибавил он.

— Никто.

— Тем лучше. Теперь не угодно ли вам приказать что-нибудь?

— Приготовьте мне завтрак.

— Через четверть часа все будет готово, — сказал старик и ушел.

Пользуясь этим временем, я хотел открыть потаенную дверь; но после безрезультатных поисков должен был отказаться от своей попытки. Меня позвали завтракать, и я, бросив взгляд на таинственные обои, оставил красную комнату. Как ни любопытно было мне проникнуть в тайну ночного приключения, но я не заводил о ней речи; я знал, что верный слуга замка не откроет мне таинственной истории. Окончив завтрак, я поблагодарил добрых стариков за радушное гостеприимство и попросил указать мне дорогу в город. Старик вызвался проводить меня до большой дороги. Часа через три я был во Франкфурте.

Переменив свой костюм, я поспешил увидеться с профессором, с которым подружился на ферме моего хозяина. Он чрезвычайно беспокоился о моем отсутствии.

— Наконец вы явились! — сказал он, когда я вошел к нему в комнату. — Где вы провели ночь?

— В замке Эппштейн, — отвечал я.

— В замке Эппштейн! — вскричал он. — Где именно?

— В комнате графа Эверарда, который теперь живет в Вене.

— В красной комнате?

— Да.

— Вы не видели ничего? — спросил профессор с видом любопытства и сомнения.

— Сказать правду, я видел призрак, — отвечал я.

— Да, — проговорил он, — это тень графини Альбины.

— Кто это графиня Альбина? — спросил я.

— О, это ужасная, невероятная история, которой вы не захотели бы и верить, если бы не ночевали в красной комнате.

— Но теперь я поверю всему, клянусь вам. Вы можете рассказать мне эту историю и будьте уверены, любезный профессор, что у вас никогда не было и не будет такого внимательного слушателя.

Профессор согласился на мою просьбу и рассказал мне необыкновенную историю красной комнаты.

— Что это за история? — спросили мы все, в один голос, графа Элима.

— Из этой истории я сделал толстую и прескучную книгу, и, если вам угодно, я принесу завтра свою рукопись и прочитаю вам ее как можно скорее.

На другой день граф Элим явился со своею рукописью и прочитал историю, которой с нетерпением ожидали все посетители, снова собравшиеся на вечере у княгини Г ***.

I

В конце 1789 года страх и надежда волновали жителей Франкфурта. Но в замке Эппштейн господствовал только страх, потому что его владелец, старый граф Родольф, был приверженцем императора. В тот день, с которого начинается наш рассказ, не одни политические заботы наводили морщины на чело графа и терзали его сердце. Он сидел со своею супругою в большой зале своего замка. Крупные слезы орошали иссохшие щеки графини, но граф прятал свою грусть в глубине души. Они рассуждали о печальном предмете.

— Надо простить, — сказала графиня.

— Это невозможно, — отвечал ее супруг. — Если бы никто не мог видеть нас, я принял бы с распростертыми объятиями и Конрада и его жену. Но я не смею нарушать обязанностей дворянина, столько взоров устремлены на нас! Я выгнал Конрада, и он не должен являться мне на глаза.

— Так если бы Конрад был старший в нашей фамилии, — робко возразила графиня, — но главою Эппштейнов после вас будет Максимилиан.

— Но тем не менее, — сказал граф, — и Конрад принадлежит к фамилии Эппштейнов.

— Он не переживет вашего гнева, — печально проговорила мать.

— Тем скорее он соединится с нами там, где родители всегда могут обнимать своих детей.

Граф замолчал, он боялся продолжать разговор, чтобы не залиться слезами, подобно жене. Во время этого безмолвия вошел старый слуга Даниель.

— Господин Максимилиан, — сказал он, — просит позволения говорить со своим родителем.

— Пусть мой сын войдет, — отвечал граф.

— Максимилиан, — с горестью произнес старый Родольф, когда Даниель вышел из комнаты, — Максимилиан терзает мое сердце, но он не унизит себя в глазах общества неравным браком; он развратен, но не теряет своего достоинства; он забывает добродетель, но помнит, что он граф; он остается благородным человеком, если не по душе, то, по крайней мере, по наружности; Максимилиан мой достойный наследник.

— Зато Конрад достойный сын, — сказала графиня.

Вошел Максимилиан. Он преклонил колено перед графом, поцеловал его руку, равно и руку матери, и потом, стоя в молчании, ожидал, чтобы престарелый отец начал речь. Максимилиан был мужчина лет тридцати, высокого роста, с мрачною и гордою физиономией. В его чертах выражались дерзость и непреклонная воля; преждевременные морщины избороздили его лицо, на котором все пожирающее самолюбие оставило резкую печать. За его широким германским лбом вместо гения гнездилась гордость; изогнутый нос и тонкие губы придавали ему какой-то повелительный вид. Вообще в его наружности, как и в душе, были только дерзость, холодность и презрение.

— Прежде чем услышу ваши слова, — сказал Родольф со строгим видом, — я должен сделать вам один упрек. Покуда вы были молоды, мы оказывали вам снисхождение, оправдывая ваши проступки вашим возрастом, но теперь, Максимилиан, вы уже не в юных летах. Если вы лишились жены, то у вас остался сын. Максимилиан, вы отец, а через несколько дней, я чувствую это по своей слабости, вы сделаетесь владельцем всех наших поместий и единственным представителем всех наших предков. Не пора ли подумать серьезно о вашей судьбе и о вашем поведении, которое наделало столько шума в нашей стране и причинило столько горестей в замке.

— Батюшка, — отвечал Максимилиан, — вы по своей доброте слишком внимательны к жалобам мужиков. Я человек благородный, я не отказываюсь от удовольствий, а забавы льва не то, что забавы ягненка. За честь своего имени я дрался уже три раза, а что касается до остального, об этом я не слишком беспокоюсь. Какое же я сделал новое преступление? Мои псари опустошили какое-нибудь крестьянское поле? Мои собаки заели свинью соседа? Или моя лошадь по неосторожности затоптала какого-нибудь мужика?

— Вы обесчестили дочь управителя Альпенига.

— К сожалению, это правда, — со вздохом отвечал Максимилиан, — но мой благородный отец не должен обращать внимания на подобные вещи; вы знаете, батюшка, что я, в отличие от Конрада, никогда не унижусь до того, чтобы жениться на какой-нибудь девчонке подлого рода.

— О! Без сомнения, я не опасаюсь этого, — прервал старый граф с горькою улыбкою.

— Так что же пугает вас? — продолжал Максимилиан. — Соблазн, сказали вы сейчас. Но в этом отношении вы можете быть спокойны. Случилось одно страшное несчастье! Вчера бедная Гретхен одна разгуливала по берегу Майна; вздумалось ей, так я предполагаю, сорвать какую-нибудь полевую розу либо незабудку, нога поскользнулась, и река умчала бедную Гретхен; одним словом, ее труп нашли только нынче утром. Я в отчаянии от этой неожиданной смерти! Я любил мою Гретхен, и, простите, батюшка, мою слабость, я плакал по ней, но вам нечего опасаться последствий моей глупости.

— Правда, — сказал граф, оцепенев от ужасного рассказа Максимилиана.

Мать подняла глаза и руки к небу и молила Бога о прощении своего преступного сына.

— Вы имели желание говорить со мною? — снова начал граф после минутного молчания.

— Да, батюшка, я хочу просить у вас милости не для себя, — я никогда не заслуживал вашего гнева, — а для брата Конрада; правда, он виноват перед вами, но он слишком несчастен.

— Вы пришли просить за доброго брата, — с нежностью произнесла графиня, заметив хоть на этот раз благородную черту в своем сыне.

— Да, матушка, — продолжал Максимилиан, — вы знаете, я люблю Конрада; слабая, но прекрасная душа! Он всегда уступал мне как своему господину. Не его вина, что он родился скорее для философской кафедры, чем для шпаги. Правда, жениться тайно на дочери ничтожного человека и ввести в нашу фамилию законное дитя какой-нибудь крестьянки — совершенное безумие, в этом я согласен, батюшка, с вами. Но заблуждение еще не преступление, притом Ноэми — прелестная женщина, она будет утехою Конрада, и, наконец, подобная глупость сделана не старшим из Эппштейнов, не мною. Конечно, вы рассердили бы императора, если бы утвердили этот брак своим отеческим согласием, но я поеду в Вену и успокою его. Егермейстера Гаспара, отца Ноэми, мы превратим в старого военного; со временем про эту историю не будет и помина. Ваша снисходительность может повредить разве одному мне, не правда ли, батюшка, только мне, потому что я наследую ваши титулы и милости двора? Но из дружбы к доброму Конраду я готов на это пожертвование. Итак, батюшка, заклинаю вас, не изгоняйте Конрада во Францию, позвольте ему жить вблизи вас. Бедный юноша так любит вас, так привязан к родине, что не переживет своего изгнания; изгнание для него — смертный приговор, батюшка.

— Защищая своего брата, Максимилиан, вы исполняете свою обязанность, но мой долг — отказать вам. Конрад решительно не хочет разорвать своего союза, а?

— Он непреклонен, я должен сознаться в этом.

— После этого, если я уступлю Конраду, ужели германское дворянство простит мою слабость?

— Конечно, нет, но, по крайней мере, согласитесь видеть и выслушать Конрада.

— Невозможно, — возразил граф, опасаясь изменить своим чувствам, — невозможно.

— В таком случае простите меня, батюшка; я приказал позвать сюда моего брата. Пусть хоть в последний раз он взглянет на своего родителя. Он, без сомнения, уже здесь; он идет, вот он. Ради Бога, примите его, батюшка.

— Граф, — тихим голосом произнесла графиня, обращаясь к своему мужу, — я всегда была покорною и преданною вам женою, позвольте мне насладиться высшим удовольствием — еще раз увидеть своего сына.

— Пусть будет по-вашему, Гертруда, но только не покажите себя слабою, понимаете?

Граф Родольф сделал знак; Максимилиан подошел к дверям и отворил их Конраду, который молча преклонил колено в некотором расстоянии от своего отца.

Конрад решительно не походил па своего брата. Бледное лицо, белокурые волосы, одушевленные глаза — все это придавало какую-то изнеженность младшему сыну Родольфа. В эту минуту семейство графа представляло величественную и торжественную картину. Максимилиан стоял неподвижно, как холодный зритель рассчитанной сцены; Конрад, все еще с преклоненным коленом, трепетал от внутреннего волнения; отец, седовласый старик, с величественным видом сидел в резном кресле и боролся с нежными отеческими чувствами, чтобы поддержать свою строгость; мать, украдкою утирая выкатившуюся слезу, попеременно смотрела с различными чувствами на своего супруга и на сына; наконец, со стен, украшенных портретами предков, смотрели безмолвные свидетели и судьи.

— Говорите, Конрад, — сказал граф Родольф.

— Батюшка, — начал Конрад, — три года тому назад я был двадцатилетним мечтательным юношею. Тогда как мой брат путешествовал по Германии и Франции, я находил большее удовольствие оставаться возле вас и, по своему нелюдимому характеру; отказывался не только являться ко двору, но и посещать соседние замки. Я не искал обширного горизонта для своего счастья; я любил предаваться мечтам, и мое сердце билось тревогою любви. Я встретил одну юную девушку, я не спрашивал ее фамилии; любовь не знает разницы в состояниях; это была Ноэми; я полюбил ее, потому что она была прекрасна и невинна.

— О, если бы я был здесь, — пробормотал Максимилиан, — с каким наслаждением постарался бы избавить твою Ноэми от последнего достоинства, которое так сильно соблазняло тебя, мой бедный брат!

— Но, — продолжал Конрад, — признаюсь, я не слепо предался своей страсти; я измерил расстояние, отделявшее, меня от Ноэми, и пытался подавить в себе первую любовь. Но эта борьба лишь усиливала мою страсть; неодолимая сила беспрерывно влекла меня в дом Гаспара, и в один день Ноэми открылась мне в своей любви. Что я должен был сделать? Убежать от нее, не так ли, матушка? Но я не имел силы. Обольстить ее, скажет Максимилиан? Но я не так низок. Прийти к вам, батюшка, и признаться во всем? Но я не смел. Я обвенчался с нею тайно и не думал оскорбить этим ни Бога, ни людей. Но я обманулся. У меня родился сын, и надо было выбрать: или подвергнуться вашему гневу, или бросить в жертву клевет мою жену. Я выбрал первое. Ваш гнев справедлив, и я пришел не для того, чтобы вымолить ваше прощение, нет; я желал бы только знать, что, оставляя родину, я не унесу с собою вашего презрения.

— Конрад, — отвечал граф глухим голосом, — судьба поставила нас выше других для того, чтобы мы служили им примером. Быть может, тяжка эта доля, но надо покоряться ей. А вы изменили своему долгу. Буря революции, которою грозит нам Франция, должна пробудить нашу твердость; при виде опасности более чем когда-либо мы должны сохранять свои преимущества. Я, как благородный человек и как отец, отвечаю за поступки своих детей, и только моя строгость может поправить вашу ошибку. Итак, отправляйтесь во Францию и служите королю Людовику; я благословляю вас.

— Батюшка, — вскричал Конрад, — я покажу себя достойным вас, сниму позорное пятно с нашей фамилии; я оставлю Эппштейн. Прощайте.

Конрад почтительно поклонился своему отцу, но не смел подойти к нему. Родольф не говорил ни слова; он боялся обнаружить свои чувства. Что касается графини, она не осмеливалась даже взглянуть на своего сына, но, склонив голову, молча заливалась горькими слезами. Конрад поклонился ей издали.

— Проводите вашего брата, — сказал старик Максимилиану, который в продолжение всей этой сцены молча кусал свои губы.

— Но позвольте мне возвратиться и переговорить с вами, — попросил старший из Эппштейнов.

— Я ожидаю вас, — отвечал старик.

Братья вышли из комнаты. Тяжкая грусть сдавила родительские сердца графа и графини, но один Бог видел их слезы и слышал их вздохи. Через четверть часа, когда возвратился Максимилиан, их лица выражали уже привычную важность.

— О чем хотели вы говорить со мною? — спросил граф своего сына.

— Вот о чем, батюшка. Несмотря на строгость, с какою вы наказали Конрада за нарушение долга дворянина, вы, быть может, тем не менее утратили милость императора; я желаю поправить это дело. Год тому, как я лишился жены, но у меня остался сын, которому я могу передать свое имя, и поэтому мне никогда не приходила мысль вступить в новый брак. Между тем теперь, когда необходимо поддержать благосклонность императора к нашей фамилии, я нашел самую выгодную партию: это дочь одного из ваших друзей, дочь герцога фон Швальбаха, который теперь пользуется сильным влиянием при дворе.

— Это Альбина фон Швальбах? — спросила графиня.

— Да, матушка; единственная наследница всех владений герцога.

— Моя сестра, — прервала мать, — игуменья того монастыря, в котором воспитывалась Альбина, говорила мне о ее несравненной красоте.

— Ей принадлежит, — прибавил Максимилиан, — чудесная вилла Винкель в Вене.

— Моя сестра говорила, что Альбина с внешнею красотою соединяет редкие совершенства души.

— Кроме того, — продолжал молодой граф, — герцог фон Швальбах может передать своему зятю герцогский титул.

— Какое счастье, — сказала графиня, — назвать эту девушку моею дочерью и заменить для нее покойную мать.

— И какая честь вступить в родство с Швальбахами! — сказал Максимилиан.

— Да, — промолвил старый граф, — Швальбахи — одна из славнейших и величественнейших ветвей германского древа.

— Итак, батюшка, вы не откажетесь написать письмо к вашему старинному другу и попросить руки его дочери для вашего сына?

За этою просьбою последовало продолжительное молчание. Старый Родольф опустил голову и погрузился в глубокую думу.

— Батюшка, вы не отвечаете? Кажется, вы сомневаетесь. Такой союз, который обещает столько блеска для нашей фамилии, не может и не должен быть неприятен вам.

— Максимилиан, Максимилиан! — сурово возразил Родольф. — Будет ли счастлива эта девушка?

— Она будет графиней фон Эппштейн, батюшка.

Снова наступило молчание. Эти два человека, связанные скорее законами света, чем узами родства, совсем не походили друг на друга. Сын ненавидел отца за его предрассудки, а отец презирал сына за его дурное поведение.

— Вспомните, батюшка, — снова начал Максимилиан, — что этот союз придаст новый блеск нашей фамилии; и вы не хотите подумать о нашей славе!

— Ваш отец знает, что ему надо делать, — отвечал старик. — Поезжайте в Вену; вы уже найдете там рекомендательное письмо у герцога фон Швальбаха.

— Если позволите, батюшка, я сейчас же оставлю замок, — сказал Максимилиан, — такую знаменитую наследницу надо ловить поскорее, и дай Бог, чтобы мне не опоздать.

— Делайте как хотите, — сказал граф.

— Удостоят ли меня родители своего благословения?

— Благословляю вас, сын мой, — сказал граф.

— Да поможет вам Господь! — сказала графиня.

Максимилиан поцеловал руку матери, почтительно поклонился отцу и вышел.

— Конрад не посмел требовать благословения, — меланхолически произнес граф, — но он получил его. Бог скорее слышит безмолвное сердце, чем говорящие уста.

II

Если мы оставим берега Майна и из угрюмого замка Эппштейн перенесемся в роскошные окрестности Вены, мы увидим там на очаровательной вилле Винкель Альбину фон Швальбах, прелестную шестнадцатилетнюю девушку, которая с детскою беззаботностью бегает по садовой аллее. В конце этой аллеи сидит на каменной скамье задумчивый герцог фон Швальбах и с отеческой нежностью смотрит на резвость своей дочери.

— Что стало с вами, папенька, в нынешнее утро? — спросила девушка, остановившись перед герцогом в ту минуту, как на его задумчивом лице скользнула улыбка. — Вы смотрите на меня с таким таинственным видом. О чем вы задумались?

— О том толстом пакете, запечатанном черною печатью, который, по твоим словам, отзывается поэзией средних веков, — сказал герцог.

— Если так, я не стану более и спрашивать о вашей тайне; наверное, этот достопочтенный пакет не имеет никакого ко мне отношения, — сказала девушка, намереваясь продолжить свою прогулку по саду.

— Напротив, самое прямое отношение, — возразил герцог. — В этом достопочтенном пакете только и слов что о моей резвушке.

Альбина остановилась, с изумлением устремив на отца свои Прекрасные глаза.

— Обо мне? — спросила она, приблизившись к отцу, — обо мне? Так покажите мне его, папенька. Что же тут говорится? Скажите поскорее.

— Просят руки одной девушки.

— Только-то? — произнесла девушка, надув губки.

— Как «только-то»! — возразил старик с улыбкой. — Ты с таким легкомыслием говоришь об этом важном деле!

— Но, папенька, вы наперед знаете, что я откажу. Все эти венские гуси, статские советники, тайные советники, причесанные и пустозвонные головы, решительно не нравятся мне и никогда не понравятся, не так ли?

— Но ты забываешь, что это письмо прислано издалека.

— Тем хуже: тогда надо разлучиться с вами, а я не хочу оставлять вас, не хочу! Не хочу! — повторила девушка, побежав за бабочкою, которая порхнула возле нее, как цветок, сорванный ветром.

— Лицемерка! — улыбаясь, произнес старик, когда его дочь снова явилась в конце аллеи, — ты скрываешь настоящую причину твоего отказа.

— Настоящую причину? — с удивлением повторила Альбина. — Какая это причина?

— Любовь, которая глубоко запала в твое сердце.

— Вы все шутите надо мною, папенька, — возразила Альбина, приблизившись к герцогу.

— Да, любовь, к несчастью, безнадежная, к Гетцу фон Берлихингену, к рыцарю с железною рукою, который, на беду, умер в царствование Максимилиана.

— Но воскрешен поэтом, папенька; он живет в драме Гете. Это правда, тысячу раз правда, наперекор вашим насмешкам, я люблю его, я обожаю этого простого и храброго героя, который любит так пламенно и поражает так сильно, как он ни стар, — а вы всегда говорили, что он старик, как будто подобные люди знают какой-нибудь возраст, — да, как он ни стар, а все-таки затмевает собою всех ваших придворных господчиков. Да, Гетц фон Берлихинген мой любимый герой.

— Дитя! Тебе только шестнадцать лет, а ты ищешь себе героя в шестьдесят лет.

— В семьдесят, в восемьдесят, если только он походит на моих храбрых рыцарей Рейна.

— В таком случае, моя милая Альбина, — сказал герцог, приняв более серьезный вид, — все устроилось, как будто нарочно, по твоему желанию: человек, который требует твоей руки, выкроен по мерке твоего героя.

— Какая злая шутка, папенька!

— Нет, правда, взгляни только на подпись письма.

Герцог вынул из кармана письмо, развернул его и указал Альбине на подпись.

— Родольф фон Эппштейн, — сказала девушка.

— Да, моя прекрасная амазонка. Он дрался во время семилетней войны не хуже рыцарей легендарного шестнадцатого века. Правда, он немножко стар, но что за важность, если только в семьдесят или в восемьдесят лет он походит па твоих героев. Родольфу фон Эппштейну только семьдесят два года.

— Ужели, папенька, вы думаете, — сказала девушка с веселою улыбкою, — что я так худо знаю свою Германию? Граф Родольф уже тридцать лет женат на сестре моей доброй тетушки.

— Ну, если нельзя обмануть твою ученость, надо признаться, что мои старинный друг просит твоей руки для одного из своих сыновей. К несчастию, ему только тридцать лет и у него еще мало седых волос, но будь спокойна, годы прибавятся, поседеют и черные кудри. Прибавь к этому старинный замок в горах Таунус, в нескольких милях от твоего любимого Рейна, замок, где рассказывают самую чудную легенду о какой-то графине, которая выходила из могилы.

— Какая это легенда, папенька? Вы знаете ее? — спросила девушка, в глазах которой заискрилось любопытство.

— Не совсем. Но твой жених расскажет тебе все подробно; я наперед объявлю ему, что это единственное средство завоевать твое сердце.

— Мой жених, папенька? Значит, вы согласны на этот союз?

— К сожалению, так, мое бедное дитя; я должен, скрепя сердце, лишить тебя удовольствия наслаждаться романтической любовью, — а как очаровательны эти сцены запрещенной любви, тайного брака и, наконец, прощения родителей, не правда ли? Но что делать? По старой дружбе с Эппштейнами я желаю этого брака. Ты скоро увидишь своего жениха и сама можешь судить о моем выборе.

— Как зовут этого искателя моей руки, который должен одушевить моего Гетца? — спросила девушка.

— Максимилиан, — отвечал герцог.

— Максимилиан. Это имя обещает многое. Максимилиан для врагов, но не для меня. Этот человек, железный в битвах, должен быть нежен в любви. Какая прелесть делать ручными этих львов и одним взглядом заставлять краснеть того, кто ужасает своею шпагою!

На другой день после этого разговора, в котором проявилась поэтическая мечтательность Альбины, Максимилиан фон Эппштейн приехал в Вену. Легко понять, что он скорее мог поправиться мечтательной Альбине, чем герцогу. Герцог — тонкий дипломат, который привык приподнимать маски, чтобы видеть истинное лицо, — нашел в Максимилиане более самолюбия, чем достоинства, более гордости, чем ума, более расчета, чем любви. Но Альбина смотрела на него сквозь поэтическую призму; его грубость казалась ей рыцарскою простотою, холодность — благородством. С детскою доверчивостью она высказывала ему свои мечты о героях, и Максимилиан старался подделываться под ее вкус; он высказывал глубокое презрение к протоколам и политическим трактатам, зато геройски бренчал своими шпорами и шпагою. Альбина попросила его рассказать легенду о замке Эппштейн. Максимилиан плохо изучал науку красноречия, но бойко владел языком; кроме того, он желал понравиться и потому рассказал историю своего замка так увлекательно, с таким чувством, что совершенно покорил романтическую девушку. Вот что говорило предание о замке Эппштейн.

Этот замок был построен в героические времена Германии, то есть в эпоху Карла Великого, каким-то графом Эппштейном. Из первоначальной его истории сохранилось только пророчество волшебника Мерлина, что каждая графиня фон Эппштейн, которая умрет в своем замке в рождественскую ночь, умрет только вполовину. Это пророчество долго оставалось необъяснимым, покуда не умерла жена одного германского императора, которая называлась Эрмангардою. Эрмангарда была соединена нежными чувствами дружбы с графинею Элеонорою фон Эппштейн, которая была ее подругою с самого детства. Несмотря на то что императрица жила в Франкфурте, а графиня в своем замке, за три или четыре мили от города, они виделись друг с другом очень часто, тем более что граф Сигисмунд, муж Элеоноры, занимал важный пост при дворе. Вдруг императрица умерла; это случилось ночью двадцать четвертого декабря 1342 года. Император, обожавший свою супругу, почтил ее останки всеми знаками своей глубокой грусти. Императрица, во всем царском украшении, с короною на голове и со скипетром в руке, былаперенесена на парадном ложе в капеллу. Придворные, сменяясь через каждые два часа, должны были стоять у дверей капеллы, в которую друг за другом входили все лица, желавшие отдать последний долг покойной государыне. Каждый преклонял колено, целовал руку умершей и удалялся, уступая место другому. Прошло уже двадцать четыре часа со времени кончины императрицы, когда дошла очередь до графа Сигисмунда занять охранный пост у дверей капеллы. Часа через полтора после того, как он занял этот пост, к величайшему его изумлению, вслед за другими посетителями явилась графиня Элеонора. Это изумило графа, потому что никто еще не мог передать его жене печального известия о смерти императрицы. Элеонора, одетая в траурное платье, была бледна, как мертвец. Сигисмунд проводил ее в капеллу и затворил дверь. Граф понимал, что не обязанность этикета, а требование растерзанного сердца привело Элеонору к смертному ложу императрицы, и поэтому не удивлялся, что графиня оставалась в капелле более обыкновенного. Но прошло четверть часа, а графиня между тем все еще не выходила из капеллы. Это встревожило Сигисмунда; он боялся, что Элеонора не в силах будет вынести подавляющей горести. Не смея отворить дверей, потому что это было бы нарушением правил этикета, он наклонился, чтобы посмотреть в замочную скважину. Он страшился мысли, что увидит свою жену без чувств возле покойной ее подруги. Но, к его изумлению, вышло совсем не так. Холодный пот выступил на его челе, он стал бледен, как труп; эта заметная перемена в лице не ускользнула от взоров некоторых придворных, ожидавших своей очереди. «Что случилось?»— спрашивали они графа. «Ничего, — отвечал граф, потирая рукою лоб, — ничего, решительно ничего». Придворные снова занялись разговорами, а Сигисмунд, не доверяя самому себе, в другой раз нагнулся к замочной скважине. Теперь он был убежден, что зрение не обмануло его; он видел, что покойная императрица, с короною на голове и скипетром в руке, сидела на своем ложе и дружески разговаривала с Элеонорою. Сигисмунд сделался еще бледнее, чем прежде.

Почти в ту же минуту графиня вышла из капеллы. Сигисмунд заглянул в отворенную дверь и увидел, что императрица снова неподвижно покоилась на своем смертном ложе. Он подал жене руку и проводил ее до подъезда; в это время он задал ей два-три вопроса, но ему не отвечали; долг призывал его к прежнему посту еще минут на десять. Придворные друг за другом входили в капеллу, и каждый раз граф заглядывал в замочную скважину, но императрица всегда оставалась неподвижною. Пробило два часа, граф уступил свой пост другому и тотчас бросился к императору, который в глубоком отчаянии сидел в своем кабинете.

— Ваше величество, — вскричал граф, — не убивайте себя горестью, но скорее пошлите к императрице вашего доктора — императрица не умерла.

— Что вы говорите, Сигисмунд? — вскричал император.

— Я говорю то, что сейчас видел собственными глазами, ваше величество; я видел, что императрица сидела на своем смертном ложе и разговаривала с графинею фон Эппштейн.

— С какою графинею фон Эппштейн? — спросил император.

— С графинею Элеонорою фон Эппштейн, моею женою.

— Бедный мой друг! — сказал император, покачав головою. — Ваша горесть расстроила ваш рассудок.

— Что вы хотите сказать, ваше величество?

— Графиня фон Эппштейн! Да поможет вам сам Бог перенесть это несчастие!

— Графиня фон Эппштейн? — с беспокойством повторил Сигисмунд.

— Графиня фон Эппштейн умерла нынче утром.

Граф Сигисмунд вскрикнул. Он побежал домой, сел на коня, проскакал по улицам Франкфурта как сумасшедший и через полчаса был в замке Эппштейн.

— Графиня Элеонора! — вскричал он, — графиня Элеонора!

Ему отвечали одними слезами. Он бросился в комнату. Графиня, бледная, одетая в траурное платье, как он видел ее во дворце, лежала на своей постели; капеллан читал молитвы. Графиня умерла еще утром. Гонец, отправленный из замка, не застав графа в его городском доме, явился с печальной новостью к императору. Граф спросил: «Не замечали ли в графине какого-нибудь движения в полночь, когда она скончалась?» «Никакого», — отвечали ему. Потом он спросил капеллана: «Выходили ли вы из комнаты?» «Ни на секунду», — отвечал он. Тогда граф вспомнил, что была рождественская ночь, вспомнил и пророчество Мерлина, что графини фон Эппштейн, которые умрут в эту ночь, умрут только вполовину. Элеонора первая умерла в роковую ночь. Смерть любимой супруги повергла графа в жестокую болезнь; говорят, что графиня, на долю которой досталось преимущество иметь общение с живыми, несколько раз навещала своего больного супруга. Через год после этого Сигисмунд вступил в один монастырь, оставив своему старшему сыну свои титулы и владения.

Покойная графиня, говорили, являлась своему супругу в комнате замка, которая называлась красною. Из этой комнаты потаенная дверь и лестница вели к могильному склепу графов фон Эппштейн. Было предание, что графиня Элеонора являлась в важных случаях жизни старшим из фамилии Эппштейнов до четвертого колена. После того уже не видели графини, но предание сохранялось в замке, и старший из рода Эппштейнов обыкновенно должен был спать в красной комнате. Впрочем, кроме Элеоноры, еще ни одна графиня не умирала в рождественскую ночь.

Можно представить, какое впечатление произвел на Альбину подобный рассказ. Она с жадностью ловила каждое слово из этой легенды и, мечтая, что сама будет называться графинею фон Эппштейн и будет жить в древнем замке, современном Карлу Великому, переносилась в свои любимые средние века, как будто принадлежала в самом деле к той эпохе. Максимилиан, впрочем, чувствовал, что он не выдержит роли, которую разыгрывал в глазах Альбины. К счастью, какое-то дело отозвало его через две недели в замок Эппштейн; он уехал, получив согласие герцога на желанный союз, хотя свадьба была отложена на один год. В этот продолжительный промежуток времени Максимилиан не раз навещал Вену, но все ненадолго, потому что семейные обстоятельства требовали его присутствия в замке. Сначала умерла его мать, потом за подругою своей жизни последовал и старый Родольф.

Альбина мечтала сделаться гением-утешителем своего Максимилиана, угнетенного тяжкими горестями; она желала скорее поселиться в опустевшем замке, чтобы оживить его своим присутствием. Часто приходила ей на ум легенда о графине Элеоноре, и она желала умереть в рождественскую ночь, чтобы наследовать преимущество счастливой Элеоноры — выходить из могилы для утешения своих близких. В конце 1791 года в Вене отпраздновали блистательную свадьбу Максимилиана и Альбины, и молодые супруги скоро отправились в замок Эппштейн. Недели через две после отъезда Альбины герцог фон Швальбах умер от апоплексического удара, как будто покровительство отца уже стало бесполезно для его дочери. Это была первая печаль в жизни Альбины, обреченной с тех пор па непрерывные горести.

III

Год спустя в замке Эппштейн, так же как и в политическом мире, все изменилось: Альбина трепетала перед Максимилианом, Европа — перед Францией. Революция еще не разразилась со всей яростью, но король французов был уже в темнице; прирейнские провинции наводнились французскими войсками; Майнц был взят; Франкфурту грозила та же опасность. Мечты Альбины исчезали одна за другой; благородный рыцарь, о котором она мечтала, явился в настоящем своем виде. Альбина сначала страдала, но потом безропотно покорилась судьбе.

Французские войска скоро появились на берегах Майна. Франкфурт не долго мог устоять против силы неприятеля, и граф фон Эппштейн, владелец замка, смежного с театром войны, подвергался опасности попасть в плен. К счастью, его призывали в Вену. Граф видел необходимость оставить свой замок, но промедлил в нем слишком долго. Когда он решился исполнить свое намерение, дорога была перерезана войсками; присутствие Альбины могло только увеличить опасности его бегства. Максимилиан решился оставить свою жену в замке, несмотря на ее слезы и заклинания. Альбина повиновалась. Максимилиан, переодетый в крестьянское платье, счастливо добрался до Вены. Через три дня после его отъезда эта радостная весть дошла до замка Эппштейн, где между тем случилось одно происшествие, которое имело ужасное влияние на жизнь Альбины.

Прежде чем подступить к Франкфурту, французы решились занять дефилеи Таунуса. Эта предосторожность была необходима: в лесистых горах, невдалеке от замка Эппштейн, была открыта засада. После кровопролитной схватки неприятель, очистив дефилеи, торжественно вступил во Франкфурт. В этой схватке с обеих сторон погибло много солдат и храбрых офицеров. В числе последних французы считали одного молодого офицера, известного под именем капитана Жака. Жак был замечателен тем, что, переправившись через Рейн и вступив на землю Германии, обнажил шпагу и с тех пор своей храбростью, хладнокровием и знакомством с местностью оказывал важные услуги своим соотечественникам. Он первый бросился на засаду, но за свою отвагу едва было не поплатился жизнью: пуля ранила его в лоб, и его оставили на поле сражения в числе убитых. Вечером один из служителей замка Эппштейн, возвращаясь из Фалькенштейна, вдруг услышал сгон умирающего воина и по этому стону отыскал капитана Жака. При помощи двух крестьян он перенес раненого в замок, где добрая Альбина приказала принять его to всем германским добродушием. Капеллан, хорошо знакомый с медициною, осмотрев рану молодого офицера, надеялся возвратить его к жизни. Альбина с нежным участием заботилась о несчастном капитане, сначала потому, что она была женщина и каждая скорбь ближнего трогала се сердце; кроме того, присутствие капитана охраняло замок от мародеров французской армии. Когда эти грабители появились перед воротами замка, Жак, несмотря на чрезвычайную слабость, встал с постели, вышел к буйной толпе, и его голос спас замок от грабежа и буйства. С этих пор графиня удвоила свои заботы о человеке, которому была обязана спасением жизни, а быть может, и более, чем жизни. С другой стороны, капитан Жак имел сердце благородное, рыцарское, которого Альбина искала в героях своей мечты. В одном только можно было упрекнуть храброго капитана — в его всегдашней меланхолии и не совсем воинственной изнеженности, но грусть так шла к его бледному лицу, а по храбрости он слыл львом. Понятно, как подобный характер гармонировал с мечтами Альбины, к неудивительно, что искренняя, самая чистая привязанность скоро возникла между графинею и французским офицером. Они часто проводили вместе по нескольку часов, шутили, разговаривали и не замечали, как летело время.

Жак был как будто пробужден от сладкого сна, когда получил приказание оставить замок, чтобы со своим корпусом возвратиться во Францию. Два месяца его пребывания в замке прошли как один день. Альбина проводила капитана до самого крыльца; здесь он поцеловал руку графини и назвал ее сестрою; Альбина пожелала ему счастья, назвав его своим братом, потом следовала за ним взглядом и махала ему платком, пока он не скрылся из виду.

Через две недели после отъезда Жака Альбина получила письмо от своего мужа, который писал, что скоро возвратится в замок. Графиня приказала одному из слуг, Тобии, отправиться с двумя верховыми лошадьми во Франкфурт и ожидать там приезда графа Максимилиана. Эта нежная заботливость Альбины в глазах гордого Максимилиана была просто обязанностью его жены. Он сел на одного из коней и в сопровождении Тобии отправился в замок. Натурально, при выезде из города первая мысль графа была о пребывании французов в окрестностях замка.

— Итак, — сказал Максимилиан, приказав своему слуге ехать возле себя, — французы не смели беспокоить наш замок, как писала мне графиня?

— Да, господин граф, — отвечал Тобия, — но только благодаря покровительству капитана Жака; без него худо пришлось бы нам от французов.

— Кто этот капитан Жак? — спросил Максимилиан. — Графиня ни разу не писала мне о нем. Какой-нибудь раненый?

— Да, сударь. Ганс нашел его при смерти недалеко от замка. Господин аббат и госпожа графиня так заботились о его выздоровлении, что через месяц он совершенно оправился.

— И тогда оставил замок? — спросил Максимилиан, нахмурив брови.

— Нет, он прожил еще месяц.

— Еще месяц! Что же он делал?

— Ничего; почти всегда он оставался в комнате графини и только вечером выходил прогуляться в парк.

У Максимилиана побледнели губы, но голос его нисколько не изменился.

— Давно ли он уехал? — спросил граф.

— Дней восемь или десять назад.

— А какой он был собою: молод или стар, красавец или какой-нибудь урод?

— Ему было лет двадцать шесть или двадцать восемь, белокурый, бледный, всегда какой-то печальный.

— В самом деле, — сказал граф, кусая губы, — ему, видимо, было очень скучно в замке.

— Нет, господин граф, он имел вид грустный, но совсем не скучный.

— Конечно, — продолжал Максимилиан, — его навещали товарищи и развлекали его.

— О нет, раза два только приходил в замок его квартир-мейстер, и то не по приглашению, а с приказами полковника.

— Понимаю, он охотился.

— Он ни разу не брал ружья в руки.

— Так что же он делал? — спросил граф, пытаясь скрыть свое бешенство, так как дрожащий голос начинал изменять ему.

— Что делал? Рассказать это недолго. Утром он, словно ребенок, забавлялся с Альбертом либо, как старик, беседовал с аббатом; после завтрака занимался музыкою либо пел вместе с графинею, которая играла на клавесине, а пели они словно два ангела; мы часто слушали их у дверей залы; после концерта начиналось чтение, а вечером, как я уже сказал, — только это было редко, — он прогуливался в саду.

— Вот чудак, — сказал граф с ядовитою улыбкою, — играет с детьми, философствует со стариками, распевает с женщинами и наконец прогуливается один.

— Один? Нет, — возразил Тобия, — графиня всегда была вместе с ним.

— Всегда? — повторил граф.

— По крайней мере, почти всегда.

— И это все, что ты знаешь об этом офицере? И ничего о его происхождении, о его фамилии? Он дворянин или из простых, богат или бедняк? Отвечай.

— Что до этого, я решительно не знаю ничего, но графиня, конечно, может сказать вам все, о чем вы спрашиваете.

— Откуда пришла тебе в голову эта мысль? — спросил Максимилиан, бросив суровый взгляд на нескромного рассказчика.

— Очень просто, — отвечал Тобия, — графиня и молодой офицер, думаю, давно были знакомы друг с другом.

— Почему ты так думаешь, господин физиономист? — сказал Максимилиан потливым тоном.

— Потому что графиня называла этого офицера Жаком, а он называл графиню Альбиною.

Максимилиан замахнулся бичом, чтобы хлестнуть по лицу болтливого наблюдателя, но подавил свое бешенство.

— Хорошо, — сказал он, хлестнув коня вместо Тобии, — только это я и хотел узнать, графиня доскажет остальное.

Граф поехал вперед, Тобия следовал за ним в почтительном отдалении. Лицо Максимилиана было спокойно, но мрачные подозрения пожирали его сердце. Недоставало еще верного доказательства в преступлении Альбины, и граф, погоняя лошадь, бормотал сквозь зубы: «Одно доказательство ее бесчестия — и я уничтожу преступницу!» Доехав до аллеи, которая вела к замку, он увидел Альбину, ожидавшую его на крыльце, и судорожно кольнул шпорами свою лошадь. Бедная графиня думала, что Максимилиан пустился в галоп потому, что горел желанием увидеться с нею. В ту минуту, как граф сошел с лошади, Альбина с искренней радостью обняла его.

— Прости меня, мои друг, — сказала она, прижимая графа к своей груди, — прости, что я не встретила тебя в городе: я не так здорова. Но что с тобою? Ты, кажется, так озабочен. Политические дела, да? О, твое чело прояснится радостью. Пойдем, Максимилиан, я скажу тебе одну тайну, сладкую тайну, которую я с упоением повторяла в твое отсутствие, которую я не хотела даже доверить письму, чтобы самой иметь удовольствие обрадовать тебя. Выслушай, Максимилиан, и прогони прочь эту мрачную думу: теперь ты обнимаешь твою жену, а через шесть месяцев будешь обнимать твое дитя!

IV

Мы оставим на время древний замок графа Максимилиана и заглянем в скромное жилище егермейстера Гаспара. Домик егермейстера, с которым мы уже немного знакомы, стоял в ста шагах от решетки парка. Несмотря на свою ветхость, он казался юным, улыбающимся. Стены из красного кирпича, темно-зеленые ставни и, наконец, виноградные лозы, прихотливо обвивавшиеся кругом стен; четыре большие лианы перед воротами, гостеприимная скамья у ворот, ручеек, — все это сливалось в очаровательную гармонию, манили, услаждали взор.

Гаспар был егермейстером графа Родольфа с 1750 года; он женился на сорок первом году своей жизни, но через пять лет счастливого союза оплакал смерть своей жены, которая оставила на его руках двух малюток — Вильгельмину и Ноэми. Сиротки, выросшие под отеческим надзором Гаспара, обе были равно прекрасны, обе разно трудолюбивы, только Вильгельмина была гораздо веселее, а Ноэми более задумчива. Когда Вильгельмине исполнилось шестнадцать лет, Гаспар отдал ее руку Джонатану, которого любил за ловкость и счастье на охоте. Вильгельмина с покорностью исполнила волю родителя. Но что до Ноэми, она упрямо отказывалась от всех женихов: сладкий взгляд Конрада фон Эппштейна уже пронзил ее сердце; бледный молодой человек, которого она встречала иногда в лесу, занимал все ее мысли. Раз сильная буря заставила Конрада искать приюта в доме егермейстера, и с тех пор, ободренный радушным приемом отца, очарованный красотою дочери, Конрад навещал их сперва каждую неделю, потом каждый день. Гаспар, человек простой, но со здравым смыслом, не мог не заметить сердечных чувств Ноэми, и он без церемоний выпроводил бы из дома какого-нибудь повесу; но строгий и достойный характер молодого ученого, как обыкновенно называли Конрада, внушал егермейстеру доверие и уважение. Лишь появлялся этот благородный гость, старик брал шляпу и удалялся. Остальное нам известно. Узнав о тайном браке своей дочери, верный слуга боялся только гнева своего господина. Впрочем, он легко оправдался перед благородным Родольфом, но должен был расстаться со своей дочерью. Это растерзало сердце доброго старика. Ноэми имела столько сходства с его женою, что, простившись с нею, он как будто еще раз схоронил свою подругу. Но, как добрый христианин, он покорно преклонил голову перед волею Провидения. Ноэми уехала; прошли дни, месяцы и годы, а от Ноэми не было ни одного письма, знали только, что она жила во Франции. Одна утеха осталась Гаспару — его Вильгельмина со своим мужем.

Когда Альбина поселилась в замке Эппштейн, добрая Вильгельмина сделалась ее собеседницею. Ревность Максимилиана не позволяла Альбине посещать окрестные замки, но не запрещала входить в бедные хижины, и графиня чувствовала себя намного лучше в приветливом домике егермейстера, чем в своей мрачной крепости. В комнате Вильгельмины, где благоухали прелестные цветы, где распевали веселые пташки, Альбина вспоминала счастливые дни своей юности, проведенные на вилле Винкель. Правда, эта дружеская связь двух женщин, различных по состоянию и рождению, была прервана на некоторое время, когда явился в замок капитан Жак. В это время Альбина по строгому приказанию Максимилиана не могла оставлять замка, а страждущее сердце требовало нежного участия в своих страданиях, и графиня нашла это участие в капитане. В один вечер капитан рассказал ей историю своей жизни. Без сомнения, его рассказ оставил глубокое впечатление в сердце графини, потому что с тех пор началась самая искренняя между ними дружба. Но когда капитан Жак оставил замок, Альбина снова сблизилась с Вильгельминою и даже доверила ей — и только ей одной — радостную тайну, с которою она встретила своего мужа. Жена Джонатана тоже надеялась скоро стать матерью, и это для обеих женщин было предметом планов, мечтаний, надежд. Среди этих мечтаний и планов молодых женщин граф Максимилиан возвратился из Вены.

На другой день по приезде графа Вильгельмина, по обыкновению, пришла в замок и желала видеть Альбину. Но ей отвечали, что графиня не будет более никого принимать; это было приказание графа. Бедная женщина настаивала на своей просьбе; ее почти прогнали. В слезах и с тревожным сердцем она возвратилась домой.

С этих пор граф Максимилиан, не слишком страстный охотник в прежнее время, решительно каждый день выезжал на охоту в сопровождении Джонатана и выказывал какую-то дикую свирепость, как будто его мучила жажда чужих страданий. Он с наслаждением смотрел, как собаки пожирали затравленного оленя или дикую козу, и, всегда угрюмый, молчаливый, хохотал при этом зрелище.

Настал день Рождества Христова. Джонатан, по обыкновению, отправился в замок и ожидал, когда граф выедет на охоту. Но напрасно он ждал своего господина около двух часов, — Максимилиан не показывался. В это время прибежал один крестьянин и позвал его домой; Джонатан поспешил в свою хижину, и в ту минуту, как он переступил через порог, новорожденная дочь приветствовала его своим криком. Первая мысль Вильгельмины была о Джонатане, вторая — об Альбине. «Известите графиню», — сказала она; ей отвечали только слезами и молчанием. В эту ночь в замке произошла ужасная сцена.

V

Альбина думала, что, когда она выскажет своему мужу заветную тайну, Максимилиан с восторгом прижмет ее к своей груди и разделит ее материнскую радость. Вот почему с радостною улыбкою она сообщила ему свою тайну и с детским простодушием хотела прочитать на его лице приятное впечатление, произведенное этой новостью. Но она жестоко обманулась. Максимилиан, услышав неожиданную новость, побледнел и с яростью сжал руку, которую протянула ему Альбина; потом, безмолвный, мрачный, он быстро удалился от своей жены. Альбина как будто окаменела; неподвижно стояла она на одном месте и, приложив руку к челу, старалась собраться с мыслями. Через несколько минут она возвратилась в свои покои. Тоска сдавила сердце бедной графини; она не могла объяснить себе поведение Максимилиана; теряясь в ужасных, мучительных сомнениях, она трепетала при малейшем шуме. Через час отворилась дверь, вошел слуга и подал Альбине письмо; это письмо было от Максимилиана. Вот его содержание:

Я решил объявить вам свою волю, выслушайте. Вы никогда не должны оставлять стен замка, не должны видеться со мною. Можете прогуливаться по лугу или в саду, когда меня не будет дома, а я стану уезжать каждый день; но порука — ваша жизнь, что я не позволю вам сделать далее ни одного шага. Еще я требую, чтобы вы не писали никому писем и чтобы ваша Вильгельмина не показывалась более в замке. Вы знаете меня, повинуйтесь; опасайтесь раздражить меня; я не отвечаю за последствия своего гнева.

Максимилиан фон Эппштейн.

Прочитав это письмо, Альбина почувствовала всю тягость своей горькой судьбы, но с самоотвержением покорилась своей участи. Она не знала, в чем обвиняют ее, но, сознавая свою невинность, решила спокойно ожидать времени, когда Максимилиан, раскается в своем заблуждении. Но гнев такого человека, как Максимилиан, не может погаснуть, пока не достигнет своей цели. Граф чувствовал это и сам боялся своего гнева. В первую минуту ярости он готов был разом убить Альбину, но это значило открыть свое бесчестие, и он осудил ее покуда на заключение. Он выжидал времени для своего мщения.

Супруги жили под одной кровлей; каждое утро и каждый вечер Альбина слышала медленные, тяжелые шаги графа, который проходил по коридору, но он ни разу не останавливался у ее дверей. Несколько месяцев они не виделись друг с другом, но постоянно думали один о другом. Максимилиан напрасно старался рассеять мрачные идеи; он не мог забыть о бесчестии, в котором подозревал свою жену. Альбина искала утешения в своей совести и покорности Провидению, но поведение графа против ее воли тревожило непрестанно: днем ее надежды, ночью — ее мечты. Наружное спокойствие супругов походило на тишину, предшествующую буре.

Альбина наконец решилась идти навстречу опасности, решилась потребовать объяснения у своего мужа. Она предчувствовала, даже была убеждена, что эта встреча с Максимилианом будет последним ее свиданием с ним в этой жизни. Вот что она написала, прежде чем потребовала объяснения от своего мужа:

Добрая Вильгельмина, мне запрещено не только видеться с тобою, но даже и писать тебе; и это письмо будет послано тебе не иначе, как после моей смерти. Смерть, кажется, должна избавить меня от долга повиновения.

Не удивляйся этим грустным думам, Вильгельмина; в моем положении надо предвидеть все, и я не хочу оставить земли, не высказав тебе своих чувств и мыслей.

Боже мой! Я не знаю, почему льются из-под моего пера печальные слова; между тем я спокойна, весела. В эту минуту я даже улыбаюсь над нашими планами, которые мы составляли за несколько месяцев. Помнишь ли ты их, Вильгельмина? Ты обещала быть кормилицею моего дитяти. Не забывай этого обещания. Но это не все. Если Богу будет угодно призвать меня к себе, я уверена, что граф Максимилиан позаботится о воспитании моего ребенка, но образовать душу сумеет одна только женщина. Бедный сиротка! Взлелей его своею любовью. Будь для него не только кормилицею, но и матерью.

Я оставляю еще два письма — одно к игуменье Доротее, а другое к майору Книбису в Вене. Если у тебя родится дочь, отправь ее на пятом или шестом году к доброй игуменье с моим письмом: там твоя дочь получит прекрасное воспитание. Если у тебя будет сын, отправь его к майору: этот искренний друг моего отца устроит судьбу твоего сына.

Я желала бы, чтобы у нас обеих было по одному сыну или по одной дочери: тогда наши дети были бы братьями или сестрами. Сделай для моего малютки в случае моей смерти все, что сделала бы я для твоего, если бы осталась жива.

Прощай, моя Вильгельмина! Но я убеждена, что души не умирают, и моя душа не забудет того, кто призрит мое дитя. Для моего бедного ангельчика я вложу в это письмо локон моих волос. Прости, еще раз прости! Не забывай ничего.

Альбина фон Эппштейн, урожденная Швальбах.

24 декабря 1793 года.

P. S. Я забыла сказать. Если у меня будет сын, я желаю, чтобы он назывался Эверардом, по имени моего отца, а если дочь, желаю, чтобы она носила имя моей матери, Ида».

Написав это письмо, Альбина стала несколько спокойнее. Ничто так не облегчает растерзанного сердца, как решительность, а Альбина решилась прервать упорное, страшное молчание с Максимилианом, хотя бы первое его слово поразило ее смертью. Прошел день, настала ночь; графиня зажгла несколько восковых свечей; ей казалось, что чем светлее будет освещена комната, тем яснее будут сиять ее спокойствие и невинность. В привычный час раздались шаги Максимилиана. Она отворила дверь и вышла в коридор. Граф показался наверху лестницы; впереди него шел слуга и освещал ему путь. Заметив Альбину, граф остановился в изумлении. Слуга продолжал свой путь. Максимилиан хотел молча пройти мимо, но Альбина схватила его за руку, и этот железный человек задрожал от прикосновения ее руки.

— Что вам угодно? — сказал он.

— Одну минуту переговорить с вами, граф, — отвечала Альбина.

— Когда?

— Сейчас, если вам угодно.

— Альбина! — произнес грозно Максимилиан.

— Я прошу вас.

— Вспомните мой совет, не будите моего гнева. Но так и быть… повинуюсь вам.

Они взглянули друг на друга при трепетном свете факела, оба были бледны. Настала решительная минута.

— Альбина, — сказал граф дрожащим голосом, — есть еще время, скажите, чтобы я удалился в свою комнату; я вижу, что вы расстроены, предупреждаю вас, что я не отвечаю за себя. Подумайте, не лучше ли отложить наше объяснение?

— Нет, — отвечала графиня, — я долго ждала и страдала, мне нечего бояться. Следуйте за мною, прошу вас.

Граф последовал за Альбиною. Когда он вошел в комнату, Альбина заперла дверь. Это изумило графа.

— Альбина, — сказал он, — берегитесь, я потребую строгого отчета во всех ваших действиях.

— И я также, — сказала графиня. — Вы можете клеветать на меня после, если угодно.

— Говорите, — отвечал граф. — Но вы так бледны и расстроены. Сядьте, сделайте одолжение, — прибавил он с ужасной любезностью и подал своей жене кресло.

Графиня села. Максимилиан стоял со сложенными руками и с мрачным взором. Они были в красной комнате, которую занимала графиня в отсутствие своего мужа и которую Максимилиан предоставил ей после своего возвращения.

— Граф, — начала Альбина после минутного молчания, — в родительском доме я была счастлива, спокойна, любима; я смеялась, бегала, играла; радость наполняла мою душу, мое сердце билось от блестящей мечты. И эта мечтательность погубила меня. Явились вы, и я нашла в вас героя своих дум. Я считала вас человеком благородным, храбрым, пламенным, но вы женились на мне только для богатства и для титула.

— Альбина! — прервал граф глухим голосом.

— Как только я стала вашею женою, — продолжала Альбина, — вы не хотели даже поддержать моего самообольщения. Я видела, как увядали одна за другой мои мечты. Я искала отрады в покорности судьбе, в самоотвержении, но я могла снести забвение, а не ненависть, холодность, но не презрение. Я не упрекаю вас за обманутые надежды, за разрушенные мечты, не требую любви, когда ее нет в вашем сердце, но я имею право требовать вашего уважения: я не хочу краснеть перед моими людьми. Лишнего ли я требую? Отвечайте.

— Вы кончили? — отвечал Максимилиан. — Теперь моя очередь, если позволите.

— Я слушаю вас.

— Начну с того, что оставлю в стороне ваши детские мечты; время для человека слишком дорого, чтобы тратить его на подобные химеры, и если я не осуществил ваших грез, то осуществили ли вы планы моего самолюбия?

— Батюшка! Батюшка! Вы предсказывали это, — вскричала Альбина. — Этот честолюбец всеми силами добивается большого креста и титула герцога! И он называет это самолюбием! Он говорит мне о своем самолюбии!

— Остановитесь! — сказал граф, побагровев от гнева и топнув ногою. — Это еще не все; вы знаете, в чем дело.

— Нет, не знаю, и для того, чтобы узнать, я желала говорить с вами.

— Ну, так я скажу вам. Я доверил вам мое имя и мою честь, — что вы сделали из этого? Не обманывайте меня, не принимайте этого вида невинности. Вопрос ясный, отвечайте на него прямо.

— Я не обманывала никогда, даже в ничтожных случаях.

— После этого скажите мне, верная супруга, скажите, кто такой этот француз, этот капитан Жак? — спросил граф со злою насмешкою.

Теперь Альбина поняла все; она улыбнулась и взглянула на графа с видом сожаления.

— Капитан Жак, — сказала она, — это раненый офицер, которому я спасла жизнь и который, быть может, спас мне честь.

— А! Так вот почему он называл вас Альбиною, а вы его — Жаком; вот почему вы называли его: мой друг, а он называл вас: моя сестра; вот почему, он всегда был в этой комнате вместе с вами; вот почему, наконец, вы плакали, когда он уехал.

— Граф!.. — с достоинством произнесла графиня, встав со своего места.

— О! Не разыгрывайте этой гордости, не улыбайтесь с таким презрением. Если один из нас должен презирать другого, то это оскорбленный супруг, а не преступная жена.

— Бедный Максимилиан! — проговорила Альбина.

— Позднее сожаление! Но берегитесь, не выводите меня из терпения. Этот Жак был вашим любовником; но я отомщу за себя, будьте спокойны, я поклялся в этом про себя и теперь повторяю мою клятву вслух. Итак, вместо того чтобы улыбаться, вы должны скорее трепетать.

— Между тем я не трепещу, — спокойно заметила графиня, — всмотритесь лучше.

— Что же вы думаете?

— Жалею вас.

— Довольно этого, — закричал граф в бешенстве. — Остановитесь! Вы стоите так гордо, думаете обмануть меня своим бесстыдством, но, повторяю вам, я знаю все: это дитя, которое вы носите под сердцем, — не мое, это плод преступной любви. Слышите? И вы еще смеете смотреть мне прямо в лицо. Еще — эта улыбка! А!..

Максимилиан в ярости подошел к графине; его глаза налились кровью. Альбина со спокойным взором и с печальной улыбкой на устах ожидала бури. Граф дрожал всем телом; он не мог далее выносить этого безмолвного оскорбления и, опершись обеими руками на плечи своей жены, закричал громовым голосом:

— В последний раз: просите милости, просите на коленях!

— Жалкий безумец!.. — сказала Альбина.

Она еще не успела закончить, как загремели страшные проклятия, сильные руки согнули ее, как тростинку, и бросили на пол. Альбина ударилась головою об угол кресла, на котором сидела перед этим, кровь брызнула, и она упала в обморок.

Максимилиан оцепенел от своего преступления и несколько минут стоял неподвижно, вперив взор в бездыханное тело Альбины; потом он выбежал из комнаты с криком: «Помогите, помогите!» Слуги, прибежавшие на этот крик, перенесли бесчувственную графиню на постель.

— Не знаю, как это случилось, — бормотал граф, — она упала и ударилась о кресло; она как-то поскользнулась.

Произнося эти слова, Максимилиан вспомнил смерть бедной Гретхен. Он побледнел от этой мысли и, прислонившись к камину, молча смотрел на свою новую жертву. Между тем вошел капеллан и постарался оказать помощь Альбине. Через несколько минут она открыла глаза и начала говорить, но ее взор был мутен, из ее уст вырывались лишь бессвязные слова, непонятные для присутствовавших, но ужасные для Максимилиана. Это был лихорадочный бред. По совету капеллана тотчас послали во Франкфурт за доктором. Между тем бред усиливался.

— Я умираю, — говорила Альбина, прерывая свои слова жалобными стонами, — я чувствую, что скоро прекратится моя жизнь. Боже мой! Если бы мое дитя осталось в живых! Мое дитя! Ваше, Максимилиан! Слышите? Ваше. Клянусь вам в этом на пороге вечности. Вы жестоко обманулись! Боже мой! Как я страдаю! Если бы вы знали, Максимилиан… но я поклялась не открывать этой тайны… Придет время, и вы узнаете… Смерть!.. Смерть!.. Отец!.. — прибавила страдалица, обращаясь к капеллану. — Дайте мне вашу руку; я хочу просить вас об одной услуге. Смотрите, чтобы Максимилиан не услышал этого. Под моим изголовьем вы найдете письмо к Вильгельмине, отдайте его ей; скажите, что и после смерти я стану видеться с нею. Вы знаете, что графини фон Эппштейн, умершие в рождественскую ночь, умирают только вполовину.

В эту минуту пробила полночь. Граф затрепетал; он вспомнил, что это была роковая ночь.

— Прости, прости, Максимилиан! — продолжала графиня. — Я прощаю тебя; люби твоего сына. Я умираю…

Максимилиан бросился к кровати и прижал к груди свою супругу; она была мертва, но под ее сердцем трепетало дитя, и граф с ужасом отступил прочь. В эту минуту в комнату вошел доктор, приехавший из города. Все удалились, и страшная операция спасла ребенка.

Максимилиан сидел в своей комнате. К нему вошел капеллан и подал письмо, найденное под изголовьем графини.

— Граф, — сказал он, — у вас сын.

Максимилиан пробежал письмо покойной супруги и отвечал:

— Назовите его Эверардом.

VI

Через три дня после несчастной смерти Альбины ее тело было предано земле. Отдав последний долг своей супруге, граф уехал в Вену и прожил там целый месяц. В его отсутствие слуги постарались удалить с глаз все, что могло вызвать воспоминание о покойной. Но, возвратившись в замок своих предков, Максимилиан почувствовал невольный страх от своего одиночества; его старший сын Альберт был отдан в один венский пансион, а бедного сиротку Эверарда воспитывала добрая Вильгельмина. Еще сильнее затрепетало сердце Максимилиана от какого-то непонятного ужаса, когда он вошел в красную комнату. В огромном камине с треском пылали дубовые дрова, но в этой пустой обширной комнате было холодно, как всегда. На столе ярко горели свечи, но их свет, казалось, не падал на мрачные стены. Время от времени повторялся жалобный вой ветра, предвещавший страшную бурю. Граф, склонив голову на грудь, задумчиво бродил взад и вперед и изредка бросал робкий взгляд в темные углы или на волнующиеся занавесы.

— Дикая мечта воображения! — говорил он про себя. — Неистовый вой ветра представляется каким-то отчаянным стоном мертвецов, да вопль душ, носящихся над неодушевленною природой, погребальный переклик покойников… о! это было бы ужасно!

Граф остановился и с трепетом прижался к камину; его давили мрачные идеи.

— И эти покойники, — продолжал он, — которые так жалобно стонут в коридорах замка, быть может, мои предки. Их так много; под этой кровлею смерть собрала богатую жатву. Но что до далеких предков? Моя мать… о, как часто я заставлял ее страдать и плакать! Быть может, и мой отец рано еще слег в свою могилу — я сократил его дни! Мой брат, верно, давно соединился с родителями; со времени разлуки до сих пор я не слышал о нем никакого известия. Но это не все. Там и бедная Берта, моя первая жена; там…

Граф опустился в кресло, как будто истомленный усталостью.

— Там и другая, — продолжал он, едва переводя дух, — Альбина… которая изменила мне. О! Ее стон должен быть громче других. Она умерла не так, как Берта… я убил ее… Нет, я наказал ее и не раскаиваюсь в этом.

В эту минуту жалобно застонал ветер. Граф побледнел; ужас пронзил его; он встал с кресла.

— Как холодно здесь! — сказал он вслух и бросил в камин еще одно полено.

— И как темно! — произнес он и зажег еще свечу, стоявшую на камине.

Но напрасно; холодно было в его сердце, мрачно было в его душе. Он старался рассеять мрачные думы и искал защиты в самолюбивых мечтах.

— К черту все эти химеры! — сказал он. — Напишем письмо к Кауницу.

Он сел к письменному столу, взял перо и написал: «24 января 1793 года». Перо выпало из его рук.

— Ровно месяц как она умерла, — проговорил он, встав с кресла.

Тяжкая грусть стеснила его сердце. Он предчувствовал, что будет что-то необыкновенное, сверхъестественное, неожиданное. Все наводило на него ужас. И однообразный звук маятника, и мерцающий свет огня, и далекое завывание собак, и шум собственных шагов — все смущало его сердце. Он неподвижно стоял у стены, ожидая чего-то ужасного. Какие-то невидимые существа, казалось, носились в безмолвной и мрачной комнате и рассеивали немые ужасы. Вдобавок ко всему он вспомнил темную легенду о графине Элеоноре, вспомнил день смерти Альбины и предание о рождественской ночи. В глубине души его звучали последние слова невинной графини.

— Глупая фантазия! — сказал он вслух, желая избавиться от смутных дум.

В эту минуту послышался крик ребенка, и это было наяву. Крик раздавался из верхнего жилья, находившегося над красною комнатою.

«Вот еще, — подумал граф, — после матери начинает сынок, этот Эверард, ее сын, которого я должен воспитывать в своем доме как собственное дитя, чтобы скрыть позор матери! Но замолчит ли он наконец. Вильгельмина, верно, ушла и оставила его одного в колыбели. Так-то она исполняет последнее завещание своей подруги».

Между тем ребенок не переставал кричать. Максимилиан взял свою шпагу и, чтобы разбудить кормилицу, начал стучать в потолок. Крик не умолкал; дитя как будто жаловалось Богу, что он лишил его матери. Это смутило графа, его сердце стеснилось от какой-то тоски. Он хотел идти, но куда? Хотел позвать кого-нибудь, но звуки замирали на его устах; взял колокольчик, но снова положил его на стол. В замке все спали, кроме сиротки и убийцы.

Огонь, пылавший в камине, мало-помалу угасал, темные тени расстилались по комнате, в которой только трепетный блеск свеч боролся с мраком; за стенами стонал ветер; над головою все еще слышался крик младенца. Графу стало страшно.

— А! — сказал он с глухим хохотом, — на меня падает кара Божия, я как будто схожу с ума. Но посмотрим, отчего плачет этот ребенок.

Он подошел к стене, надавил пружину, и перед ним отворилась потаенная дверь. За этой дверью была устроена узкая каменная лестница, которая, извиваясь в стене, вела к тайным входам верхнего и нижнего этажей и спускалась в могильный склеп, где покоились предки Максимилиана.

Холодный могильный ветер пахнул в лицо Максимилиана и загасил свечу, которую он держал в руке. Граф окаменел. На лестнице послышался шум женского платья и тотчас показался какой-то белый призрак, скользивший во мраке. Максимилиан чувствовал, что его колени подгибаются, и, чтобы не упасть, он прислонился к стене. Долго ли он оставался в этом оцепенении — об этом мог бы сказать только он сам. Есть минуты, которые длятся словно годы. Когда он опомнился, дитя уже не плакало; ветер утих. С чрезвычайным усилием он поднял подсвечник, который в испуге выронил из рук, зажег свечу, обнажил шпагу и пошел к комнате Эверарда. Только он отворил потаенную дверь этой комнаты, как свеча снова погасла. Но сквозь одно окно пробивался серебристый луч луны, которая в ту минуту выглянула из-за облаков и своим бледным светом озарила комнату.

Вильгельмины не было, но у колыбели Эверарда стояла Альбина и качала своего сына. Максимилиан тотчас узнал эту страшную гостью; она была в том же белом платье, в котором похоронили ее, на ее шее блестела золотая цепочка. Она была так же прекрасна, как и в живых: длинные черные волосы рассыпались по плечам прозрачной белизны, ее чело было обвито каким-то светлым венком, в глазах сквозило пламя любви, улыбка играла на ее устах. Когда Максимилиан остановился на пороге, она устремила на него спокойный и гордый взор и, приложив палец к устам, продолжала качать свое дитя. Граф хотел осенить себя крестным знамением, но его рука онемела.

— Заклинают демонов, а не блаженных, — сказала мертвая с меланхолическою улыбкою, и ее голос звучал как небесная гармония. — Ужели ты думаешь, Максимилиан, что Господь позволил бы мне прийти на крик моего дитяти, если бы я не была в числе избранных?

— В числе избранных? — проговорил граф.

— Да, Максимилиан. Бог правосуден; он знает, что я всегда была верною супругою. Я говорила это в последние минуты моей жизни, и ты не верил мне; повторяю, что Господь удостоил меня блаженства; мертвые не лгут. Веришь ли теперь?

— Но этот ребенок? — произнес граф, указав своею шпагою на колыбель Эверарда.

— Этот ребенок твой, — отвечала Альбина.

— Правда ли? — возразил Максимилиан.

Альбина молчала.

— Но этот капитан Жак, кто этот Жак? — произнес граф после минутного молчания.

— Ты узнаешь, но слишком поздно. Клятва запрещает мне говорить о нем, но я скажу, что этот человек мог быть мне только братом.

— В таком случае, — вскричал Максимилиан, — я несправедливо подозревал тебя. Почему же ты не мстишь мне?

Альбина улыбнулась.

— О! Я прощаю тебе мою смерть! — сказала она. — Буристрастей человеческих не нарушают небесного покоя. Только будь снисходителен к твоему сыну; знай, что мои материнские заботы не прекратились, ведь я умерла в рождественскую ночь.

— Боже всемогущий! — произнес граф.

— Да, — продолжала Альбина торжественным голосом, — Вильгельмина должна была остаться теперь дома, чтобы позаботиться о своем больном муже, а мое дитя плакало, и я пришла успокоить его. Но вот возвращается Вильгельмина, я пойду в свою могилу, но при первом крике моего дитяти опять появлюсь здесь. Прощай.

— Альбина! Альбина! — вскричал граф.

— Прощай, Максимилиан, — повторила Альбина торжественным голосом и, оставив колыбель, удалилась из комнаты.

Максимилиан не мог отдать себе отчета в непостижимом явлении; заслышав шаги кормилицы, он машинально затворил потаенную дверь и тихонько пробрался в свою комнату. На другой день, пробудившись от лихорадочного сна, он сказал самому себе: какой страшный был этот сон! Максимилиан боялся сознаться, что он видел умершую, и повторял про себя: я бредил, бредил…

VII

С этой роковой ночи жизнь в замке сделалась тягостна для Максимилиана. Каждую ночь он пробуждался от испуга, ему казалось, что он слышит шаги на тайной лестнице. Днем он трепетал каждый раз, как только встречал Вильгельмину с ее воспитанником. Наконец он решил удалиться из своего замка; в одно утро он приказал подать коляску и уехал в Вену, где был его сын Альберт.

Альберт стал единственным предметом всех надежд и всей нежности графа. Максимилиан любил повторять себе, что Альберт будет со временем главою дома фон Эппштейнов и наследует титулы своего отца. Что касается Эверарда, граф забыл его совершенно. Ему сказали, что здоровье ребенка требует чистого, горного воздуха, и он с радостью оставил его в замке. К счастью, ребенок нашел себе мать: Вильгельмина исполнила завещание своей благодетельницы. Благодаря ее нежной заботливости Эверард воспитывался вместе с дочерью Джонатана, Роземондою. Днем он бегал по лесу вместе со своею молочною сестрою, а вечером, приютившись возле Вильгельмины, они слушали какую-нибудь историю о привидениях или волшебниках, которую рассказывал Джонатан либо Гаспар. С тех пор, как Эверард начал понимать, Вильгельмина утром и вечером водила его в погребальный склеп замка, где он молился на могиле своей матери. По окончании молитвы воспитательница говорила ему об Альбине как о гении-хранителе, который бодрствует над ним непрестанно.

— Помните, Эверард, — говорила она, — что ваша мать видит вас, присутствует при всех ваших действиях, радуется вашим добрым мыслям и грустит о ваших недостатках. Ее тело в могиле, а душа везде вместе с вами.

Ребенок старался быть послушным, чтобы порадовать свою мать, и краснел при каждом проступке, свойственном его возрасту, как будто встречал печальный взор невидимого свидетеля. Юный мечтатель не раз хотел увидеть, — а кто знает, быть может, и видел, — в тишине ночи белый призрак, который стоит у его постели и смотрит на него с нежною любовью. Ребенок протягивал руки к этому привидению, но оно отвечало ему: «Спи, Эверард, спи; сон полезен для детей». В эти ночи ему виделись самые приятные сны; на другой день он рассказывал все Вильгельмине, и воспитательница не противоречила ему, не разуверяла его в мечтах; она сама верила в явление небесной хранительницы его детства.

Граф Максимилиан семь лет прожил в Вене. Наконец он посетил замок своих предков и провел в нем одну неделю. Ему не хотелось даже взглянуть на Эверарда; все его внимание было сосредоточено на Альберте, который вполне походил на своего отца и нанес тысячу оскорблений своему брату и слугам. Капеллан намекнул графу об образовании, необходимом для его младшего сына.

— Оставьте его, — отвечал граф, — пусть он делает, что хочет. Для чего ему познания, если судьба обрекла его на ничтожную роль.

Неделю спустя граф снова отправился в Вену. Тихо и счастливо прошли еще два года для семейства егермейстера, когда смерть престарелого капеллана поразила их. Эверард оплакал своего доброго наставника, и это была первая грусть, встревожившая его юную душу. Но бедному ребенку грозили еще новые тяжкие страдания. Почти в то же время как восьмидесятилетний старец успокоился от трудов своей жизни, Бог призвал к себе и Вильгельмину. Потери и горести давно уже бросили зародыш смерти в ее чувствительное сердце; она увядала год от году, но в начале 1802 года болезненные припадки стали обнаруживаться гораздо чаще и с большею силою. В один печальный вечер все семейство собралось в ее комнате: дети, играючи, подавали ей благоухающие цветы, собранные в лесу; Гаспар читал Библию, а Джонатан с невыразимою тоскою смотрел на свою умирающую подругу, и следя за малейшими ее движениями. Вдруг Вильгельмина впала в беспамятство. Джонатан с болезненным стоном бросился к ней; он думал, что смерть уже разлучила их навеки, но его крик привел Вильгельмину в чувство; она открыла глаза.

— Бедный друг! — произнесла она, протянув Джонатану свою холодеющую руку. — Бедный друг! Мне жаль покинуть тебя, но так угодно Богу. Будь тверд. Я исполнила уже свой долг: я почти воспитала милых детей. Когда меня не будет, прошу тебя, мой друг, отвези нашу Роземонду в Вену, в монастырь Священной Липы, где ты вручишь игуменье письмо доброй графини; там закончат ее воспитание. Заботься об Эверарде, как о сыне. Эверард! Выслушайте и вы. Каждый день, утром и вечером, молитесь на могиле вашей матери, не забывайте этого. Почитайте вашего отца, но любите вашу мать. И ты, Роземонда, покажи себя достойною святой обители, в которой будешь жить. А что сказать вам, батюшка? — прибавила Вильгельмина, обратившись к Гаспару, который спокойно стоял позади Джонатана.

— Скажи мне «до свидания»! Дочь моя, — отвечал старик — Я скорее всех увижусь с тобою. Мы встретимся там, Вильгельмина.

Вильгельмина чувствовала дыхание смерти и, чтобы избавить своего мужа от тяжких страданий последнего прощания, просила оставить ее одну.

— Мне стало лучше, — сказала она, — оставьте меня, я хочу заснуть.

Джонатан удалился, но Гаспар открыл истину; он поцеловал свою дочь, пожал ей руку и сказал:

— До свидания на небе.

— Прости! — отвечала Вильгельмина. Через несколько минут ее уже не стало.

В этот печальный год граф Максимилиан достиг цели своего самолюбия: он сделался тайным советником.

VIII

Джонатан, исполняя последнюю волю Вильгельмины, отвез свою дочь в Вену. Благодаря письму Альбины Роземонда была принята в монастырь с таким же радушием, как будто она была дочь самой графини фон Эппштейн.

В доме егермейстера поселилось какое-то уныние. Все его обитатели были молчаливы и мрачны. Гаспар не оставлял своего дома и садика: в ясную погоду он любил сидеть на скамье у ворот, а в ненастье придвигал свое кресло к очагу и предавался воспоминаниям либо думал о скорой разлуке с миром.

Джонатан с раннего утра отправлялся на охоту и чаще всего возвращался вечером с пустыми руками; целый день он бродил в самых мрачных местах или задумчиво лежал в тени какого-нибудь дерева. Что касается Эверарда, печаль не могла оледенить его молодого сердца, но в своем уединенном жилище, вдали от людей он развивался как дикий цветок. Он не видел людей, кроме Гаспара и Джонатана; весь мир для него заключался в древнем замке и в окрестном лесу. Но ему был знаком другой мир, мир невидимый для других; он везде видел свою мать, всегда думал лишь о ней. Свидетелем и поверенным его дум и мечтаний был темный лес, который вполне соответствовал его мечтательному характеру. Здесь были глубокие овраги, куда не проникал дневной свет; здесь журчащие ручейки перекликались с хорами птиц; местами на угрюмых гранитных скалах возвышались полуразрушенные башни. Естественно, что привидения должны были полюбить эти развалины былого.

Эверард хорошо знал эту зеленеющую вселенную. Он взбирался на высокие деревья и спускался в глубокие бездны; он любил лес, как друга, и лес как будто отвечал на эту любовь, как будто баловал его своими ласками. Эверард любил все, что окружало его; никогда он не ломал ветвей, боялся раздавить ногою какой-нибудь цветок, с грустью слушал жалобные крики совы и жалел даже пауков и змей. Зато и все обитатели леса как будто видели в Эверарде такое же невинное и доброе существо, как и они сами, и без всякого страха увивались вокруг него, когда он отдыхал под каким-нибудь деревом. В этом лесу Эверард виделся со своею матерью. Ему стоило только закрыть глаза — и святое видение представлялось его воображению. Но иногда он видел свою неземную покровительницу и с открытыми глазами. Она поддерживала его, когда он бродил по окраинам стремнин либо взбирался по сыпучему каменнику; иногда она говорила с ним и давала ему свои советы. Ее голос был голос самого леса: то нежный и приятный, то важный и строгий, а иногда грозный и страшный. Например, на заре какого-нибудь майского дня, когда свежий ветерок ласкал чело Эверарда, наш пустынник, отдыхая на зеленеющей лужайке, воображал, что он в объятиях матери, посылал ей тысячу поцелуев и как будто слышал ее ласковые речи: «Я люблю тебя, мое милое дитя; улыбнись мне, взгляни на меня, я люблю тебя!» Живое пламя любви наполняло тогда всю душу Эверарда, и он не чувствовал своего одиночества и сиротства.

Альбина была вместе с тем и наставницею своего сына. Были минуты, когда она внушала ему высокие уроки нравственности. Например, в торжественные часы вечера, когда темные тени стлались по земле, с последним шелестом листьев, с последним щебетанием птичек, с последними лучами солнца он слышал мудрые советы матери. Какие-нибудь развалины, какое-нибудь сломанное ветром дерево были красноречивым убеждением Альбины; иногда, остановившись на вершине горы, он слышал под своими ногами продолжительный шум, как будто отдаленное эхо вечности. Это Майн тихо и величественно катил свои волны, посеребренные первыми лучами луны. Так вся природа представляла некоторым образом посредника и толмача между юным мечтателем и его покойною матерью, даже скучный дождь и угрюмый туман, которые заставляли его предаваться размышлению, даже буря, которая, словно грозный упрек, производила в его сердце спасительный трепет, покуда не пробивался сквозь облака ясный луч солнца, словно приветный поцелуй.

Так воспитывался Эверард. Прихотливый ветер и тень покойной матери были его наставниками; более он не слышал никого. Едва ли он знал, что у него есть отец. Правда, в домике Гаспара иногда говорили о графе Максимилиане, но это имя не пробуждало никакого отклика в сердце Эверарда. В замке была отведена ему отдельная комната, но он редко заглядывал туда и большею частью оставался под кровлею Джонатана; здесь он был возле своего любимого леса; кроме того, в летнюю пору домик егермейстера, убранный цветами, походил на лес.

В чаще леса, близ одного ручья, Эверард нашел пещеру в утесистой скале. Это убежище, закрытое кустарником и фиговыми деревьями, очаровало его. На противоположном берегу ручья отвесною стеною поднималась гора, поросшая гигантскими елями; мрачная зелень этих деревьев и ропот волн придавали сцене какое-то грустное величие. Здесь Эверард проводил большую часть ночи и половину дня; здесь он предавался воспоминаниям о своей матери и Вильгельмине и, надо добавить, мечтал о Роземонде. Да, он желал возвращения Роземонды; подруга его детства непрестанно носилась перед его глазами в своем черном берете, из-под которого выбегали белокурые кудри, с улыбкою на розовом личике. Роземонда была единственной связью, которая соединяла его со здешним миром.

Во всем прочем, несмотря на свои четырнадцать лет, Эверард походил на сорокалетнего Джонатана и на Гаспара, которому было за восемьдесят. Важный и молчаливый, как старик, он садился возле них у очага и не говорил ни слова, равно как не спрашивали и его, где он был и что делал. Но когда приходило письмо от Роземонды, в доме егермейстера как будто наступал праздник. Эверард прыгал от радости, Джонатан плакал от умиления и даже Гаспар выходил из своего безмолвного созерцания. Потом начиналось чтение письма, что предоставлялось Эверарду. Роземонда писала о своих подругах и о своих успехах. Ее учили истории, французскому и английскому языкам, рисованию и музыке. Письмо читали, перечитывали, объясняли и потом снова перечитывали. В эти вечера дольше обыкновенного горела лампа в комнате егермейстера. На другой день все еще думали о Роземонде, но никто не говорил ни слова.

В таком уединении, в такой совершенной независимости, между привидениями, среди вековых сосен протекла мечтательная юность Эверарда. Он не читал никаких книг, кроме книги природы, которая всегда была открыта перед его глазами; он не говорил ни с кем, кроме Гаспара и Джонатана, и то очень редко. Когда какой-нибудь дровосек или крестьянин встречался ему в лесу, он убегал от него, как испуганная лань. Его жизнь проходила тихо и почти без всяких перемен со времени разлуки с Роземондою до 1808 года.

IX

В это время старик Гаспар почувствовал какую-то слабость, которая увеличивалась со дня на день. В одно утро он был уже не в силах встать с постели, чтобы, по обыкновению, выйти к воротам или сидеть у Камина. Он позвал к себе Джонатана.

— Друг мой, — сказал он, — я чувствую приближение моей смерти.

— Это минутная слабость, батюшка, — отвечал егермейстер с невольною тревогой сердца.

— Нет, Джонатан, — возразил старик спокойно, — не долго остается мне жить на этом свете, но я не жалею, напротив, я радуюсь этому. Но прежде чем расстанусь с жизнью, я желал бы сделать два дела. Мне хотелось бы знать, что стало с моею Ноэми: жива ли она, или я встречу ее там. Это желание не исполнится, но другое желание… ты можешь удовлетворить его.

— Говорите, батюшка.

— Джонатан, ужели я не увижу в последний раз нашей Роземонды?

— Завтра, батюшка, я поеду за ней в Вену.

— Благодарю, Джонатан; Бог благословит тебя за это и, надеюсь, позволит мне дождаться твоего возвращения.

На другой день егермейстер в самом деле был в дороге. Далеко провожал его Эверард, который желал бы ехать вместе с ним в Вену, но должен был возвратиться домой, потому что некого было оставить с больным стариком. Было давно за полдень, когда Эверард обнял путешественника и, пожелав ему счастливого пути, медленными шагами пошел домой. Настала уже ночь, когда он вошел в лес, но это была июньская ночь, тихая и ясная. Эверард остановился на одной горе, откуда виднелась очаровательная панорама окрестных холмов и долин, облитых бледным мерцанием луны. Он сел на траву и задумался; он чувствовал потребность оглянуться на прошедшее и подумать о будущем; ему казалось, что наступал новый период его жизни.

Часы этого раздумья пролетели быстро; занялась заря и своим светом увенчала вершину горы, на которой находился Эверард. Мечтатель совершил утреннюю молитву и поспешил домой. Его дорога шла мимо любимого грота; он хотел посетить свое убежище, но вдруг с криком изумления и негодования отступил назад на несколько шагов. На берегу ручья, близ грота, сидел какой-то незнакомец, опустив голову на свою руку. Это был мужчина лет тридцати пяти, с прекрасным и выразительным лицом, в зеленом, застегнутом сверху донизу рединготе, на котором виднелась красная ленточка. В его приемах было что-то воинственное. Вдруг Эверард заметил, что незнакомец плакал, и тотчас почувствовал к нему живую симпатию. После минутного молчания он произнес самым нежным голосом:

— Блаженны плачущие!

— Кто это говорит? — сказал незнакомец, обернувшись к Эверарду. — Какой-то мальчик! Друг мой, ты здешний? — прибавил он.

— Да, милостивый государь.

— Значит, ты можешь сказать мне… но у меня нет сил говорить; позволь мне несколько собраться с мыслями.

— Плачьте, выплачьте все слезы, — сказал Эверард, тронутый горестью незнакомца, — слезы облегчают душу. Знаете ли вы легенду о водах этой горы? — прибавил он, как будто разговаривая сам с собою. — Какой-то нечестивый рыцарь рассказал одному святому пустыннику историю своей жизни, но не по чувству раскаяния, а в насмешку. «Что мне теперь делать, отец, — прибавил он, — чтобы загладить свои преступления?» «Стоит только наполнить водой эту бутылку», — отвечал пустынник. «Что так мало? Ужели ты избавишь меня от грехов за такую безделицу?» «Да, но дай мне слово благородного человека, что исполнишь это», — сказал пустынник. «Даю, кажется, не так далеко бьет источник». С этими словами рыцарь пошел к источнику, но только он приблизился, как источник пересох. Он пошел к ручью — пересох и ручей; пошел к потоку — поток иссяк; пошел к реке, но вода не полилась в бутылку; пошел к морю, но морские волны даже не омочили краев бутылки. После этих безуспешных странствований рыцарь возвратился к пустыннику. «Старик, — сказал он, — ты посмеялся надо мною, но это не пройдет тебе даром». Рыцарь ударил пустынника по щеке. «Боже мой, будь милосерд к нему!» — произнес пустынник. «Проси лучше за себя», — вскричал рыцарь и толкнул пустынника с такою силою, что тот повалился на землю. «Боже, — произнес старец, — прости его грехи!» «Замолчишь ли ты наконец?» — закричал взбешенный рыцарь и поразил отшельника своею шпагою. «Боже! — сказал отшельник, — прости его, как я прощаю». Эти евангелические слова потрясли ожесточенное сердце рыцаря; он затрепетал и упал на колени пред благочестивым старцем, и вот слеза за слезой покатились в пустую бутылку; она была уже полна, а рыцарь все еще плакал, и эти слезы не только спасли его, но, слившись с горными источниками, сообщили им целительную силу.

— Итак, выплачьте все ваши слезы, — прибавил Эверард, — слезы облегчают душу, слезы утешают в горести.

Незнакомец с улыбкою смотрел на маленького пастушка, который говорил таким мистическим языком. Эверард в самом деле был одет как горный крестьянин, но под этим грубым платьем с первого раза можно было отличить в нем природные достоинства. Поэтому путешественник начал говорить с ним с некоторым уважением.

— Кто вы, мой друг? — спросил незнакомец.

— Сын графини Альбины фон Эппштейн, — отвечал Эверард.

— Сын Альбины! Где теперь она?

— Умерла для всех, кроме своего сына.

— Что вы хотите сказать?

— Умершие всегда живут для тех, кто любит их.

— Так Альбина живет и для меня, — произнес незнакомец с выражением горести, — один Бог знает, как я любил ее. Когда вы лишились своей матери?

— В тот день, как родился.

— По крайней мере, от нее осталось что-то на земле; позвольте, мой друг, посвятить вам мою привязанность, которую я питал к ней.

— Вы знали, вы любили мою мать, и я люблю вас, — сказал Эверард.

Новые друзья подали друг другу руки.

— В самом деле, вы так похожи на Альбину, — снова начал незнакомец. — Как ваше имя?

— Эверард.

— Эверард, повторяю вам, что ваша мать ожила в вас.

— И она живет еще для меня. Она умерла только для других, но я слышу ее, я вижу ее; одна она моя покровительница.

Эверард рассказал историю всей своей жизни. Незнакомец слушал этот странный рассказ без малейшей улыбки недоверия, как человек, измеривший слабость и шаткость своего ума перед таинствами природы и божественным всемогуществом. Эверард сказал несколько слов и о графе Максимилиане. Тайна смерти Альбины была похоронена вместе с нею; путешественник оплакал ее нечаянную смерть, не подозревая преступления убийцы. Потом незнакомец с живым участием стал расспрашивать Эверарда и о семействе егермейстера.

— Итак, вы знали Вильгельмину? — спросил Эверард. — Ее ранняя смерть так трогает вас. Вы оплакиваете ее и мою мать, как родных сестер.

— Да, как родных сестер. Но вы говорите, что старик Гаспар еще жив и что Вильгельмина оставила Джонатану дочь?

— Да, это моя сестра, Роземонда. Джонатан уехал за нею в Вену.

— Он скоро возвратится?

— Я думаю. Он должен поспешить, если хочет исполнить последнее желание Гаспара, который лежит теперь на смертном одре и ожидает свою внучку, чтобы еще раз взглянуть на нее. Есть еще одно желание у Гаспара, но исполнение его зависит от одного Бога: ему хотелось бы узнать, жива ли еще другая его дочь, Ноэми, но Ноэми во Франции — и это желание не будет услышано.

— Напротив, — возразил незнакомец.

— Кто же исполнит его?

— Я.

X

Эверард пригласил незнакомца в дом егермейстера, и он с радостью принял это приглашение.

— Но, — сказал он, — я желал бы увидеться с Гаспаром не раньше чем возвратится Джонатан. Когда с прибытием внучки совершится одно желание доброго старика, я исполню и другое.

Путешественник говорил так решительно, что Эверард не смел противоречить ему, и они отправились вместе к жилищу егермейстера. Когда они подошли к домику, незнакомец остановился, как будто подавленный тяжелыми чувствами: наконец он пришел в себя, вошел в дом и последовал за своим юным руководителем в отдаленную комнату, где и провел остальное время дня. Но с наступлением ночи он попросил Эверарда пойти с ним в замок. Через несколько минут они были уже в замке. Эверард с удивлением заметил, что незнакомец хорошо знал расположение всех комнат. Они пошли прямо к красной комнате.

— Здесь жила моя мать, — сказал Эверард, когда они приблизились к дверям.

— Знаю, — отвечал незнакомец.

Эта комната была освещена бледными лучами луны, но и при этом свете можно было рассмотреть каждый предмет. Незнакомец оперся на большое дубовое кресло.

— Это кресло моего дедушки, графа Родольфа, — заметил Эверард.

— Знаю, — снова отвечал незнакомец.

— А вот кресло моей бабушки, Гертруды, — сказал Эверард, когда они подошли к другому креслу.

— Знаю и это, — произнес незнакомец, утирая слезы, как будто какие-нибудь печальные воспоминания отягчили его сердце при виде этих предметов.

— Теперь пойдемте в погребальный склеп, — прибавил он после минутного молчания.

Эверард хотел выйти из комнаты, но незнакомец удержал его за руку.

— Пройдемте здесь, — сказал он, приблизившись к стене и опершись о нее рукою.

К удивлению Эверарда, вдруг отворилась потаенная дверь, за которою он увидел ступени лестницы.

— Идите за мною, — сказал незнакомец.

По мере того как ночные посетители спускались ниже по лестнице, перед ними разливался трепетный блеск огня. Этот свет исходил от лампы, которая освещала подземелье и по завещанию предков должна была гореть неугасимо. Когда они вошли в подземелье, Эверард стал на колени перед могилою своей матери, а незнакомец перед могилою графа Родольфа; отсюда он перешел к могиле графини Гертруды и, наконец, к могиле Альбины, приблизившись к Эверарду, незнакомец услышал молитву, которую он совершал над гробом матери, но эта молитва была не что иное, как детский разговор с умершею; по временам Эверард останавливался и как будто слушал кого-то с радостною улыбкою. Незнакомец преклонил колени по другую сторону могилы. Долго молились они; наконец незнакомец встал и, ударив Эверарда по плечу, сказал:

— Пойдем, уже поздно, тебе надо отдохнуть.

Незнакомец день ото дня сближался с Эверардом, который, со своей стороны, питал к безвестному гостю самую нежную привязанность. Но в то же время незнакомец не мог не заметить, что его молодой друг совершенно чужд здешнему миру. Раз он заговорил о Наполеоне, и Эверард с детским простодушием спросил, что это за человек. Быть может, в ту эпоху один только Эверард во всей Европе не знал имени Наполеона. Незнакомец отвечал, что Наполеон один из тех гениев, которые посылаются Провидением для блага народов, подобно Цезарю или Карлу Великому. Но Эверард не знал ни Цезаря, ни Карла Великого.

XI

Завидной была смерть Гаспара. Он переселился в вечность со спокойною улыбкою праведника. У его изголовья стояли Конрад фон Эппштейн и Роземонда. Итак, его последние желания исполнились. На другой день, только что занялась заря, все семейство проводило Гаспара до его последнего приюта на земле; могила доброго старика оросилась искренними слезами.

Во время этой семейной трагедии Эверард впервые увидел подругу своего детства. Но Роземонде было теперь пятнадцать лет, и Эверард не смел подойти к своей сестре; в его сердце запала какая-то непонятная тревога. Роземонда, заметив смущение эппштейнского дикаря, первая подошла к нему и, протянув свою руку, сказала: «Здравствуй, Эверард». После этого они перекинулись несколькими словами, но Эверард говорил робко, с невольным уважением.

На другой день, когда все возвратились с кладбища, Конрад отвел в сторону Эверарда и Джонатана, чтобы доверить им свои тайны и в то же время проститься с ними. Долг повелевал ему немедленно оставить их, но он не хотел расстаться с сыном Альбины и мужем Вильгельмины, не сказав им ни слова о своей жизни.

— Я изгнан из своего семейства, — сказал он, — кроме вас никто в свете не принимает во мне участия; одни только вы знаете, что я еще существую, и только вам я поверяю свою тайну. Печальна история моей жизни; отчасти вы знаете ее, теперь я доскажу остальное. Удалившись во Францию, я переменил свою фамилию; меня все забыли, даже я сам забыл себя на некоторое время. Но разразилась буря революции, и я поступил на службу новой республике. Моя Ноэми ободряла меня на новом поприще. Но это было самоотречение с ее стороны, самоотречение, которым она хотела вознаградить мою любовь. Я простился с нею, не подумав об ее положении, но мое заблуждение продолжалось недолго: я скоро очутился в темнице и тогда понял ничтожество своей мечты. Остальное вам известно. Я лишился своей Ноэми. Три или четыре года после ее несчастной смерти я не знал, что со мною делается; не помню даже, какие мысли занимали меня в то время. Из этого оцепенения меня вывела только шумная молва о победах Наполеона. Я почувствовал, что моя жизнь может еще пригодиться на что-нибудь. Я последовал за этим великим человеком, как будто по воле неодолимого могущества; я повиновался ему, как закону судьбы. Вам странно слышать это от потомка графов фон Эппштейн, но я не Конрад фон Эппштейн; Конрад давно умер. С вами говорит французский полковник, который отправлен с тайным поручением в Вену.

— Теперь, Джонатан и Эверард, вы знаете все; сохраните эту тайну, заклинаю вас; ни одного слова о том, что было между нами. Забудьте меня, особенно скрывайте мое свидание с вами от брата Максимилиана. Теперь прощайте, мои друзья. Увижусь ли я с вами — это известно одному Богу. Но я предчувствую, что не в последний раз я был в замке моих предков. До свидания, Джонатан. А ты, Эверард, проводишь меня до Вормса; мне надо еще переговорить с тобою.

Эверард уехал вместе со своим дядею.

XII

Через восемь дней Эверард возвратился из Майнца в свой любимый лес. Но теперь новые мысли волновали его душу; он не мог дать себе отчета в происшествиях, случившихся в один месяц. Отъезд Джонатана, прибытие Конрада, смерть Гаспара, возвращение Роземонды, рассказ дяди о первом посещении замка за шесть месяцев до смерти Альбины — сколько случаев, сколько идей! Прошедшее прояснилось, будущее оставалось в тени. Но история несчастной любви Конрада и Ноэми как будто бросила искру света и в будущность Эверарда.

Эверард подумал о Роземонде и побледнел от этой мысли. Теперь он боялся увидеться с нею, и вместо того чтобы возвратиться в домик егермейстера, он направил свои шаги к замку. Поздно вечером он дошел до калитки парка. Занятый своими мыслями, мечтатель не замечал необыкновенного движения на дворе и в коридорах и с поникшей головою медленно прошел в свою комнату.

— Вот господин Эверард! — сказал слуга, отворив ему дверь.

Эверард вошел в комнату, не понимая, к чему был сделан этот возглас. Какой-то незнакомый мужчина высокого роста сидел в креслах перед пылающим камином.

— А, да, вот господин Эверард! — повторил незнакомец сардоническим голосом и встал со своего места.

— Да, это я! — сказал Эверард, с удивлением посмотрев на незнакомца, который расположился как дома в комнате Альбины. — Что вам угодно?

— Что угодно? Я хочу знать, откуда ты пришел, бродяга.

— Откуда мне вздумалось, — отвечал Эверард, — кажется, я никому не должен отдавать отчета в этом.

— Какая дерзость! — произнес незнакомец, нахмурив брови. — Знаете ли вы, государь мой, с кем вы говорите?

— Сказать правду, решительно не знаю, — отвечал Эверард.

— Как, не знаете? Вы шутите, когда я спрашиваю вас, забавляетесь, когда я обвиняю вас.

— Конечно, потому что я не знаю, какое вы имеете право спрашивать и обвинять меня.

— Какое право? Вы глупец, государь мой! Я граф Максимилиан фон Эппштейн… я… ваш… отец.

— Вы граф фон Эппштейн! Вы мой отец! — вскричал Эверард.

— А! Вы не узнали меня? Да, чудесное, совершенно сыновнее извинение.

— Простите, граф, но клянусь, что в этой темноте и с первого взгляда… кроме того, давно уже я не имел чести видеть вас.

— Молчать! — закричал граф, взбешенный этим оправданием. — Отвечайте, как следует покорному сыну.

Граф остановился. Эверард со слезами на глазах ожидал, что будет дальше. Граф начал ходить по комнате взад и вперед, бросая суровый взгляд на этого мальчика, которого он ненавидел от всего сердца, потому что не мог простить ему своих угрызений совести. Наконец он остановился перед Эверардом, скрестив руки.

— Отвечай же! — вскричал он.

— Я думал, что вы приказали мне молчать, — отвечал юноша.

— Я приказал? Да. Но теперь я приказываю говорить. Откуда вы пришли? Для чего вы оставляете замок на целые недели? Уже пять дней, как я приехал; я посылаю за вами, мне говорят, что не знают, куда вы девались, что после похорон какого-то мужика вы уехали с каким-то бродягою.

— Граф, это умер Гаспар и…

— И вы, граф фон Эппштейн, провожали этого крестьянина до могилы — чудесно! Но после этой глупости куда отправились вы? Отвечайте… Но, клянусь всем святым… отвечайте же.

— Извините, граф, — отвечал Эверард, — оставляя замок на несколько дней или даже недель, я не беспокоил этим никого.

В этих простых словах граф нашел дерзкий намек на забвение, в котором он оставил своего сына.

— Перестанете ли вы оскорблять меня? — вскричал взбешенный граф. — Вы не беспокоите никого, говорите вы; да стоит ли беспокоиться о вас? Достойны ли вы родительского дома, который вы унижаете своим поведением? Кто вы?

— Мне сказывали, что я ваш сын, сын графа Максимилиана фон Эппштейна, а больше я не знаю ничего.

— Вам сказывали? — повторил граф, в котором это слово пробудило все подозрения и весь гнев. — А! Вам сказывали, что вы мой сын. Уверены ли вы, — продолжал он, опершись кулаком на плечо Эверарда, — уверены ли вы, что это не ложь?

— Граф! — с негодованием вскричал юноша. — Клянусь своею матерью, что лжете вы; вы клевещете на мою мать.

— Презренный мальчишка! — вскричал граф, который не в силах был удержать своего гнева и ударил Эверарда.

Бедный юноша зашатался от этого удара. Максимилиан испугался сам себя и отступил назад. Настала минута ужасного безмолвия. Потом Эверард, побледневший от этого оскорбления, положил руку на стесненное сердце и со слезами на глазах произнес простые, но вместе и ужасные слова:

— Берегитесь, граф, я скажу об этом моей матери.

XIII

Эверард в каком-то беспамятстве убежал из замка. Он шел вперед, сам не зная куда; наконец он достиг своего любимого грота и, залившись слезами, упал на цветистый луг. Слезы облегчили его душу. Часа через два он был весел и беззаботен по-прежнему. Но новая грусть сдавила его сердце, когда он вспомнил о Роземонде; он опять заплакал как дитя. Он любил Роземонду и боялся увидеться с нею; отец презирал его; итак, и хижина, и замок были исключены для него; оставалось одно убежище — его любимый грот и один друг — тень Альбины: пустыня и призрак! Он плакал и призывал к себе свою покровительницу, и слезы мало-помалу уменьшили его горесть; вскоре он мог спокойно оглянуться кругом.

Ночь была тихая и ясная, звезды горели на небе, луна серебрила своим светом ручей; соловей распевал веселые песни; везде были радость и любовь. Сердце Эверарда успокоилось совершенно.

— Матушка, — говорил он, наслаждаясь восхитительным зрелищем природы, — ты еще любишь меня. Я слышу твой ласковый голос в этом журчании ручья, чувствую твое дыхание в веянии этого ветерка. Благодарю! Еще одно слово, еще один поцелуй — и я усну спокойно, прибавил он, сомкнув глаза, и скоро предался сладкому сну.

Но так ли спокойно теперь спать в замке, как в лесу?

Простые слова: «Я скажу это моей матери» — уничтожили графа. Эти слова заключали в себе страшный смысл. Граф побледнел от ужаса, схватил дрожащею рукою колокольчик, позвонил и упал в кресло. На этот звон прибежали слуги.

— Развести огонь! Зажечь свечи! — закричал граф. — Сейчас же, в одну минуту!

Слуги повиновались; в камине запылало сильное пламя; шесть свечей осветили комнату.

— Засветите еще люстру! — закричал граф. — А ты, — прибавил он, обратившись к одному из слуг, — сейчас отыщи Эверарда и приведи сюда.

При имени Эверарда граф вспомнил угрозу своего сына и затрепетал. Но, к счастью, слуга воротился через несколько минут и сказал, что Эверарда не могли найти нигде.

— В таком случае, — сказал Максимилиан, — позови ко мне моего секретаря; мы станем работать с ним.

Секретарь явился. Максимилиан продержал его у себя до девяти часов. В это время доложили графу, что готов ужин. Он оставил секретаря и ушел в столовую, где дожидался его Альберт. Граф был так бледен и встревожен, что Альберт посмотрел на него с удивлением и спросил, не случилось ли чего. Максимилиан отвечал, что нет; потом сел за стол. Ему пришла мысль, что вино может рассеять его страх, и он пил более обыкновенного. Но вдруг ему представилось, что в таком состоянии скорее всего тревожное воображение может напугать его призраками. В ту же минуту он перестал есть и впал в такую задумчивость, что не слышал, как Альберт вышел из-за стола. Через некоторое время он бросил вокруг себя дикий взгляд и, не заметив своего сына, тотчас удалился в свою комнату, где нашел своего секретаря за прежнею работою.

— Вы ничего не слышали и не видели, Вильгельм? — спросил граф.

— Нет, ваше сиятельство, — отвечал секретарь.

— А мне показалось, что кто-то входил сюда.

Граф начал ходить большими шагами по комнате; по временам он останавливался перед потаенною дверью и смотрел на нее с невольным ужасом.

— Вильгельм, — снова начал граф, — долго ли вы проработаете?

— Часа три или четыре, ваше сиятельство, — отвечал секретарь.

— Мне хотелось бы, чтобы вы закончили все к утру.

— Я могу взять работу в свою комнату.

— Нет, заканчивайте здесь, это будет лучше.

Секретарь поклонился в знак повиновения и принялся за работу. Между тем Максимилиан позвал слугу, приказал раздеть себя и лег в постель. Неизвестно, долго ли он спал, как вдруг пробудился от какого-то непонятного ужаса. Он приподнял голову; холодный пот струился по его челу. Потом он заметил, что свечи гаснут одна за другою. Вильгельм, без сомнения, утомленный работою, спал в своем кресле. Граф хотел закричать, но слова замирали на его устах; хотел встать, но как будто невидимая рука придавила его к постели. Между тем свечи погасли; в комнате воцарилась мрачная ночь. Почти в эту же минуту скрипнула дверь; граф сомкнул глаза и завернулся в одеяло.

Кто-то приближался к его постели; по какому-то неопределенному побуждению он открыл глаза и украдкою посмотрел на безвестного посетителя. Наконец кто-то отдернул занавес его кровати — и он узнал тень Альбины. Роковая посетительница явилась на этот раз с гневным видом и устремила свой строгий взор на Максимилиана.

— Максимилиан! Максимилиан! — произнесла Альбина отрывистым голосом. — Ты забыл мои слова. Ты ударил моего сына и нарушил мой могильный покой! Берегись, Максимилиан, берегись! Сын будет проклинать тебя, мертвая накажет тебя. Ты слышишь меня в последний раз; не забывай моих речей. Слушай. Эверард твой сын, как и Альберт. Ты любишь Альберта и ненавидишь Эверарда, но я бодрствую над моим сыном. Удались отсюда, оставь замок, я позволяю тебе это, но именем Бога запрещаю тронуть хоть один волос на голове моего сына; оставь его, не угрожай ему. Ты не хочешь быть ему отцом, не будь и палачом. Повинуйся, иначе ты погибнешь здесь, будешь осужден там. В первый раз ты видел меня в комнате дитяти; теперь видишь здесь, но в следующий раз — подумай об этом — ты встретишься со мною в подземелье, в моей могиле. Теперь я возвращусь с мое гранитное жилище. Завтра, как четырнадцать лет назад, ты, быть может, опять скажешь: я бредил. Я хочу, вывести тебя из этого заблуждения. Узнаешь ли ты эту цепочку, которая двадцать лет тому назад обвивала шею твоей невесты и спустя четыре года была зарыта в могилу вместе с бренными останками твоей жены? Эту цепочку, Максимилиан, ты найдешь завтра на своей шее.

С этими словами Альбина сняла с себя цепочку и надела ее на шею Максимилиана, помертвевшего от страха.

— Теперь, — прибавила Альбина, — я сказала все. Прощай, Максимилиан, не забывай ничего.

Призрак удалился.

На другой день с первым мерцанием зари Максимилиан проснулся или, лучше сказать, вышел из своего оцепенения. Он прикоснулся к своей шее и побледнел.

— Вильгельм! — закричал он. — Вильгельм!

— Что угодно вашему сиятельству? — спросил испуганный секретарь, пробудившись ото сна.

— Я хочу говорить с егермейстером Джонатаном; пошлите за ним сейчас.

— А это дело, — робко спросил секретарь, — прикажете кончить?

— Возьмите его с собою.

Граф встал с постели и проворно оделся. Когда Джонатан вошел в комнату, Максимилиан был еще бледен и страшен.

— Джонатан, — сказал он, — ты был при похоронах Альбины, видел, когда положили ее в гроб. Не обманывай меня, скажи, как она была одета?

— Она была в белом платье, — отвечал егермейстер, — и была так же прекрасна, как и при жизни.

— Заметил ли ты что-нибудь на ее шее?

— На ней была золотая цепочка. — Не эта ли? Узнаешь ли ты ее?

— Да, если бы только она не была зарыта в могилу.

Граф сделался бледнее прежнего и отпустил Джонатана.

Через четверть часа Максимилиан вместе с Альбертом оставили замок и отправились в Вену.

XIV

Солнце было уже высоко, когда Эверард проснулся. Небо было чисто, только с севера медленно выдвигалось черное облако.

— Вот символ моей судьбы! — сказал Эверард, взглянув на небо. — Я счастлив покуда, но какое-то горе грозит мне впереди. Куда мне идти? Я не хочу жить в замке, где мой отец принял меня хуже нищего; не хочу возвратиться в хижину, где я, не знаю почему, боюсь встретиться с Роземондою.

Эверард в задумчивости опустил голову. Он не плакал; тысячи мыслей, тысячи планов толпились в его уме.

— Мне остается одно, — сказал он наконец, с твердою решимостью встав со своего места, — надо соединиться с моим дядею Конрадом. Как это будет, не знаю, но Провидение не оставит меня, моя мать будет мне покровительницею; я сделаю, что могу, а судьба приведет меня к моей цели.

Не долго надо было собираться ему в дорогу; будущность составляла все его богатство; ему стоило только взять палку и пуститься в путь. Он стал на колени и с сыновнею горячностью просил покровительства своей матери. В полдень он вышел уже из любимого эппштейнского леса и очутился на большой дороге, которая вела к Майнцу. Еще раз он оглянулся назад, чтобы проститься с родными местами, и его взор упал на склон горы. В эту минуту показался у опушки леса егермейстер Джонатан; он пробирался по тропинке и вел в поводу свою маленькую лошадку, на которой сидела улыбающаяся Роземонда. Наш путешественник растерялся; он не мог двинуться с места, не мог оторвать взгляда от своих друзей. Роземонда тотчас заметила Эверарда, и на ее личике засветилась искренняя радость. Она спрыгнула со своей лошадки и подбежала к молодому человеку, протянув ему руку.

— Ах, Эверард, как давно мы не виделись с вами! Мы так беспокоились о вас. Но теперь мы опять вместе! — сказала девушка.

В это время подошел к своим детям егермейстер.

— Наконец наш путешественник возвратился! — сказал Джонатан. — Вы, Эверард, я думаю, и не знаете, что в ваше отсутствие граф Максимилиан, ваш отец, посетил замок и непременно хотел видеть вас, но, не дождавшись, опять уехал в Вену.

— Уехал? — вскричал Эверард.

— Ну да, уехал нынче утром; и, надо признаться, при отъезде не промолвил о вас ни слова.

— Уехал! — повторял Эверард. — Уехал!

— Он уехал, но зато возвратились вы, — сказала Роземонда.

Эверард взглянул на нее с каким-то смущением; она потупила взор и улыбнулась.

— И так как наш путешественник возвратился, — прибавил Джонатан, — то вы можете прогуливаться вместе, если хотите. Уже восемь дней, Роземонда, я гуляю с тобою да рассказываю тебе истории, а мое ружье отдыхает. Вы, Эверард, займете мое место и покажете Роземонде очаровательные места нашего леса; они знакомы вам больше, чем мне. Быть может, вы еще не завтракали? Так позавтракаете вместе. Роземонда запаслась всем, что нужно. Теперь я оставляю вас, мои друзья.

Егермейстер положил на плечо ружье и скрылся за деревьями. Роземонда и Эверард стояли некоторое время молча. Наконец Роземонда прервала это безмолвие.

— Теперь время завтракать, Эверард, — сказала она. — Сядемте на этой лужайке, под тенью ветвистого дуба. Во время нашего завтрака мы будем наслаждаться концертом птиц.

Эверард привязал к дереву лошадь, между тем как Роземонда положила на траву всю провизию. Во время завтрака юные друзья сначала едва могли сказать несколько слов, но потом их беседа оживилась взаимным излиянием заветных мыслей и чувств.

— После завтрака, — сказала Роземонда, — вы укажете мне любимые части этого леса, не правда ли, Эверард? Вы не соскучитесь быть моим товарищем?

— Мне соскучиться! — вскричал Эверард.

— Но вы не любите быть вместе, удаляетесь от меня, я заметила это, и мне стало так грустно.

— Вам грустно, Роземонда!

— Да. Я всегда помнила прежние дни, и мне казалось, что в этой пустыне, тихой и прекрасной, как Эдем, будет продолжаться сладкая дружба нашего детства. Я мечтала о каком-то романе вроде Павла и Виргинии, — прибавила она, вспыхнув ярким румянцем.

— Что это за роман? — спросил Эверард.

— Это прелестная книга Бернардена де Сен-Пьера. Я мечтала о каком-то счастье. Но я увидела, что все это было не более как самообольщение. Я протянула вам руку как брату, а вы встретили меня как чужую. Я уверена, что это не гордость; батюшка всегда говорит, что у вас самоеблагородное сердце. Отчего же происходит ваша холодность?

— О! Это не холодность, — с живостью возразил Эверард, — но, вы знаете, я дикарь, я воспитанник этих лесов, и ваше присутствие смущает меня, как явление неземного существа.

— Эверард, — снова начала Роземонда, — устраните подобные мысли; я скажу вам откровенно, в простоте моего сердца, что желаю видеть в вас друга и товарища. Мы можем быть вместе, для чего же нам разлучаться? Священное воспоминание о наших матерях освящает нашу взаимную привязанность. Я прошу вас быть моим братом. Хотите ли вы?

— Хочу ли! О, я постараюсь заслужить вашу дружбу! Я краснею от воспоминания, что встретил вас с таким страхом, с такою робостью.

— Эверард, ваши слова успокоили мое сердце. Теперь я знаю, почему вы избегали встречи со мною…

— Я даже хотел оставить навсегда замок и родную Германию, — прибавил Эверард, — если бы Провидение не послало мне вас в эту минуту.

— А теперь вы останетесь, — с радостью произнесла Роземонда. — Но что с вами? О чем вы думаете?

— Я думаю, — отвечал юноша, — что не одна робость, не одна дикость заставляли меня удалиться отсюда. Здесь был мой отец… но он уехал. Было и еще…

— Что такое? — с беспокойством спросила Роземонда.

Настало молчание. Эверард погрузился в размышления и с задумчивым видом покачал головою.

— Роземонда! Роземонда! — сказал он, — какое-то очарование влечет меня к вам, но внутренний голос говорит мне: беги! беги! Вы не понимаете меня? Но не судите обо мне, как о других; я живу особою жизнью. Видите, я говорю с вами так доверчиво. Да, но с этой доверчивостью смешивается какой-то страх; мое предчувствие говорит мне, что наша дружба доведет нас до какого-то несчастья. Лучше было бы мне удалиться отсюда, но я останусь здесь…

— Да, вы останетесь здесь, — сказала Роземонда, — и мы будем счастливы. Без вас я умерла бы от скуки, но вдвоем мы станем сообщать друг другу наши мысли и чувства, станем вместе читать, учиться. Вас, кажется, удивляют мои слова; вы считаете меня глупою девочкою, да? Но вы ошибаетесь: я знаю многое и могу понимать вас. Признаюсь, я не занималась ни латинским, ни греческим языками, как вы, и особенно не любила математики.

— Роземонда! Роземонда! А я решительно не знаю ничего, — со вздохом произнес печальный юноша.

— Что вы говорите?

— Да. Ваша мать и капеллан учили меня читать и писать, но они умерли, и я остался один; моим учителем была природа! Теперь я краснею от своего невежества.

— Возможно ли это? — вскричала Роземонда. — Я оскорбила вас невольно, простите меня.

— Нет, вы не оскорбили меня, Роземонда. Но вы теперь видите, что я далек от вас по образованию; моя беседа будет вам в тягость; я должен оставить вас.

— Эверард, — сказала Роземонда серьезным тоном, — вы останетесь здесь; мы можем быть полезны друг другу. Для вас открыты тайны природы; вы посвятите и меня в эти священные таинства. Я получила некоторое образование благодаря покровительству графини Альбины, и вы не откажете мне в удовольствии поделиться небольшими познаниями с сыном моей покровительницы. Согласны ли вы?

— Теперь уже поздно, Роземонда, слишком поздно.

— Боже мой! Вы думаете, что учиться так трудно? Напротив, очень приятно, Эверард. Книги доставят вам столько же удовольствия, как прекрасный майский вечер. В истории, как и в природе, вы увидите руку всемогущего Бога, а в летописях Германии вы найдете летописи вашей фамилии, встретите имя ваших предков, имя фон Эппштейнов.

— Моих предков? — прервал Эверард с горькою меланхолией. — Вы ошибаетесь, Роземонда. Отец отрекся от меня! К чему теперь учиться? Чтобы яснее видеть свое унижение? Для моей жизни довольно и того, что я знаю. Моя наставница — моя мать. Вы не понимаете меня; со временем я открою вам такие тайны, которые удивят вас и поразят ужасом. Повторяю вам, что я живу какою-то особою, загадочною жизнью. Бог назначил мне странную судьбу, и я покоряюсь ей. К чему, спрашиваю вас, послужит мне человеческое знание?

Подобные споры и рассуждения молодых людей продолжались и во время прогулки в эппштейнском лесу. Друзья не замечали, как летели часы, и не торопились домой, где ожидала их одна важная новость.

— Давно, давно пора! — сказал Джонатан, когда Эверард и Роземонда возвратились домой и вошли в комнату. — Эверард, я получил письмо от вашего отца из Франкфурта. Прочитайте его; речь идет о вас.

Эверард дрожащею рукою взял письмо и прочитал. Максимилиан писал Джонатану, что он навсегда останется в Вене и что с этих пор не увидят его более в замке.

«Скажите моему сыну, Эверарду, — добавлял он, — что я отдаю в его распоряжение замок и четвертую часть доходов. Эверард не должен оставлять замка; я запрещаю ему видеться со мною. С этим только условием я позволяю ему быть хозяином в моих владениях. Я сделаю все, что он захочет, лишь бы он не являлся там, где буду я. Я не буду требовать от него никакого отчета, но и он не должен вмешиваться в мои дела. Для взаимного счастья мы будем чужды друг другу. Вот моя воля, и горе ему, если он ослушается меня».

Прочитав это письмо, Эверард опустил голову на грудь; казалось, он был вместе и весел и печален.

— Что с вами? — спросила Роземонда.

— Роземонда, — сказал он, — Богу угодно, чтобы я остался здесь.

XV

Спустя три года после смерти Гаспара, в одно меланхолическое сентябрьское утро у опушки эппштейнского леса, там, где развертывался свежий зеленеющий луг, сидел на дерновой скамье молодой человек, который держал на коленях бумагу и рисовал на ней кряж старого дуба.

Он часто прерывал свою работу, устремляя беспокойный взор в ту сторону, где расстилалась лужайка. Казалось, он ожидал кого-то, но никто не являлся.

Прошло около часа, когда на одном конце луга показалась молодая девушка. Художник встал со своего места и пошел навстречу. Художник был Эверард, девушка — Роземонда. Эверард был одет в простой и живописный костюм; в его приятном лице выражалась глубокая грусть.

— Здравствуй, Эверард, — сказала Роземонда, и они сели на дерновую скамью.

— Вот, Роземонда, — сказал Эверард, показывая ей свою работу, — я окончил этот рисунок, и благодаря вашим вчерашним советам он вышел очень недурен.

— Хорошо, но тень этой ветви придала бы больше эффекта, — заметила девушка и сделала карандашом несколько поправок.

— Как вы добры, Роземонда, как вы снисходительны к вашему беспонятному ученику! — сказал Эверард, поцеловав ее руку.

— Какой вы ребенок, — проговорила девушка. — Я могу гордиться, что возвращаю германскому дворянству одного из исторических его представителей, который был обречен на низкую долю. Сколько успехов в три года! Теперь что будут значить перед вами все мотыльки венского двора?

— Нет, — отвечал Эверард, — не от наук я ожидаю своего счастья, Роземонда; к чему крылья орлу, заключенному в клетку? С тех пор как я стал мыслить, я глубже чувствую тяжесть своей судьбы; и если бы я не находил отрады в вашем присутствии, я упрекнул бы вас за ваши уроки. Быть может, настанет время и мы будем оплакивать этот роковой дар, который я получил от вас.

— О! Я никогда не буду раскаиваться в том, что возвратила отечеству потомка одной из знаменитых германских фамилий.

— Я сын, забытый отцом! — сказал Эверард, грустно покачав головой. — Я никогда не буду знаменитым полководцем, как мой дядя; мне суждено быть героем разве какой-нибудь страшной легенды.

— Эверард, — сказала Роземонда, — у вас опять грустные идеи!

— Что делать! Я чувствую, что моя странная, загадочная судьба соединена с другим миром. Я тень, призрак, а не человек.

Эверард погрузился в размышления.

— Окончили ли вы историю тридцатилетней войны? — спросила Роземонда, прервав тягостное молчание.

— Да. Благодарю вас, Роземонда: вы раскрыли передо мною летописи минувших времен, ввели меня в неизвестный мне мир, и теперь моя жизнь как будто стала полнее. Роземонда, когда я произношу свои горькие жалобы на судьбу, не слушайте меня; я несправедлив к вам. Но верьте, в глубине сердца я люблю вас, как сестру, и почитаю, как свою мать.

— Эверард, — сказала Роземонда, приняв серьезный тон, — я знаю ваше прекрасное сердце, но порицаю ваши печальные идеи. Почему вы верите в судьбу, а не верите в Провидение? Вам недоставало умственного образования, но Провидению угодно было избрать меня вашею наставницею — и я исполнила свой долг. К чему же теперь ваше сомнение, ваша грусть?

— О! Я буду весел, Роземонда, покуда вы будете здесь.

Молодые люди подали друг другу руки и вместе пошли в домик егермейстера.

Из этого разговора Эверарда с Роземондою можно видеть, как протекала уединенная их жизнь в продолжение трех лет. Пустынник эппштейнского леса и монастырская пансионерка делились друг с другом своими заветными мыслями и чувствами. Одна только тайна оставалась в душе Эверарда — его загадочные видения. Эверард как будто боялся изменить жительнице священной могилы и только вполовину открывал Роземонде таинственные явления Альбины. Но, вероятно, тень умершей матери, беседовавшая с Эверардом таинственным языком природы, в это время смущала его сердце если не упреками, то по крайней мере, какими-нибудь жалобами. Мечтатель выходил из своего грота часто в глубокой меланхолии и, встретившись с Роземондою, заливался горькими слезами и печально намекал на свою страшную будущность. В такие дни не утешали его и речи Роземонды, которая, со своей стороны, с нежным участием сестры заботилась об образовании этого дикаря. История, география, рисование, музыка, языки французский и английский — все это было теперь знакомо Эверарду.

Ничего нет проще, как рассказать историю Эверарда и Роземонды в последние три года. Их жизнь была однообразна; что было вчера, то повторялось на другой день. Утром Эверард оставлял красную комнату, которая была любимым и единственным его приютом в замке, сходил в подземелье и молился на могиле своей матери. После молитвы он отправлялся в дом Джонатана, где ожидала его юная наставница. Молодые друзья проводили время в занятиях и прогулках. Вечер обыкновенно посвящался семейным удовольствиям; зимой все садились возле пылающего камина, а летом собирались у ворот хижины и любовались заходящим солнцем либо мерцанием загорающихся звезд. Джонатан или Роземонда иногда рассказывали какую-нибудь чудесную легенду. Часто Роземонда играла на клавесине или вместе с Эверардом читала интересную книгу.

Самая нежная привязанность соединяла эти два юные сердца. Эверард и Роземонда давно уже любили друг друга, но слово «люблю» никогда не вырывалось из их уст. Надо было ожидать какого-нибудь случая, который открыл бы им самим эти заветные чувства. Этот случай скоро представился.

XVI

В один из дней в конце декабря егермейстер, возвратившись с охоты, нашел в своем доме письмо. Это письмо было от Конрада, от которого уже три года не приходило никаких известий. Конрад не говорил ничего о своей службе, но обещал скоро увидеться со своими друзьями. Это известие обрадовало добряка егермейстера.

— Добрый, благородный Конрад! — сказал он, прочитав письмо, — он не забыл нас. За обедом выпьем за его здоровье.

Джонатан сдержал свое слово и выпил несколько лишних рюмок за здоровье Конрада; его сердце развеселилось, язык развязался. После обеда Джонатан сел в большое кожаное кресло; молодые люди заняли место напротив него на простой скамье. Погода была пасмурная, снег падал большими клочьями; в комнате егермейстера резвый огонек трещал в камине. Понятно, что предметом разговора был Конрад. Джонатан знал Конрада с самого детства и рассказывал про его молодость, его уединенные прогулки и мечтательность; наконец зашла речь и о том времени, когда молодой граф фон Эппштейн сделался привычным гостем старика Гаспара и мужем Ноэми. В начале этого рассказа молодые люди удвоили свое внимание. Комната была освещена огоньком, пылавшим в камине, и этот свет падал лишь на егермейстера, тогда как Эверард и Роземонда оставались в тени.

— Вот как я заметил, что Конрад любит Ноэми, — говорил егермейстер, увлекаясь воспоминаниями о былом. — По какому-то непостижимому случаю они всегда встречались друг с другом. Куда ни пойдет Ноэми, на дороге как раз появится и Конрад, то с ружьем за плечами, то с книгою в руке; подойдет к ней как будто мимоходом и заведет разговор. И нашей Ноэми, бывало, не сидится дома; то в лес, то куда-нибудь к соседям — все надо идти непременно, и Конрад тут как тут — идет по следам. Я был тогда еще молод, и, на мой взгляд, клянусь, это казалось неспроста.

Эверард и Роземонда невольно подумали о себе. И они, как будто покоряясь какой-нибудь магнитной силе, часто встречались на одной тропинке, не объясняя себе, как и почему это случалось.

— Я помню еще один день, — продолжал Джонатан, — тот день, когда собака Гаспара заела ручного жаворонка Ноэми. Ноэми принялась плакать: страх как любила она своего жаворонка, который порхал летом на свободе в лесу, но, заслышав голос своей воспитательницы, подлетал к ней и на ее руке распевал мелодичные песни. Конрад узнал несчастье Ноэми и, не говоря ни слова, ушел в лес; он возвратился вечером в изорванном платье и с окровавленными руками и подал безутешной Ноэми пять маленьких пташек. Ноэми чуть не прыгала от радости.

В эту минуту руки молодых людей встретились и соединились по какому-то невольному движению. Роземонда вспомнила одну неожиданную услугу Эверарда. Как-то раз она начертила на бумаге план маленького садика, который она обрабатывала своими руками в монастыре Священной Липы. Она с сожалением вспоминала об этом садике, усаженном кустами белых роз, смородиною и разными цветами. На другой день, прогуливаясь в саду Джонатана, она вскрикнула от радости и удивления: в одном углу расцвел точь-в-точь такой же садик, какой она оставила в монастыре. Рассказ о жаворонке напомнил Роземонде этот случай, и она пожала руку Эверарда, как будто благодаря его за удовольствие, доставленное ей в тот день.

— Они были невинны, словно Божьи дети, — продолжал Джонатан, — и я не вижу в том греха, что они полюбили друг друга. Я сватался в то время за мою добрую Вильгельмину и понимал их лучше, чем они сами. Случилось, что Ноэми захворала, хоть, благодаря Богу, не опасно, но должна была просидеть в своей комнате несколько дней. Конрад тоже пригорюнился. Встретишь, бывало, его в лесу, он бродит такой мрачный и угрюмый. Я понял, в чем дело, потому что и я не мог видеться в это время с Вильгельминою.

Эверард и Роземонда, со своей стороны, также поняли загадочную грусть, которая стесняла их сердце, если какой-нибудь случай разлучал их на несколько дней.

— Как же они открылись в своих чувствах? — спросил Эверард дрожащим голосом.

— Любовь не имеет нужды в словах, — отвечал Джонатан. — В один день они сидели у ворот нашего дома и, кажется, читали какую-то книгу; они были так близко друг от друга, что один упивался дыханием другого; вдруг, не знаю, как это случилось, их уста слились, и тогда без слов объяснилось все: они любили друг друга.

Между тем как Джонатан рассказывал это в простоте своего сердца, Эверард и Роземонда невольно приближались друг к другу; их дыхание сливалось, трепетные уста приближались и вдруг, по какому-то неодолимому очарованию, соединились вместе. Этот первый поцелуй любви продолжался не долее, как сверкание молнии; Эверард и Роземонда испугались самих себя и быстро отдалились друг от друга.

— Ну, дети, — сказал егермейстер, как будто нарочно окончив в эту минуту свой рассказ, — огонь гаснет, пора нам расстаться.

Голос Джонатана вывел молодых людей из упоения. Все трое встали со своих мест и, перекинувшись несколькими словами, расстались. Теперь Эверард и Роземонда поняли, какие чувства таились в их сердцах.

XVII

На другой день Эверард и Роземонда встретились в гроте. Нет нужды говорить, что, расставшись после вечернего свидания, ни тот, ни другая не могли сомкнуть глаз целую ночь. Эверард провел эту ночь в каком-то бреду и упоении. Он любил и был любим! Ему открылась новая жизнь; тысяча сладких воспоминаний явились в новом свете, тысяча радостных надежд заблистали в будущности. Теперь он не будет более грустить. Если горькая участь суждена ему в жизни, что до этого? Теперь возле него было другое существо, в котором он найдет сладкое, утешительное сочувствие. Радость играла в его сердце и блистала в его глазах, когда он увиделся с Роземондою.

Но Роземонда была задумчива и печальна. Она не могла простить себе, что уступила неодолимому влечению сердца. Не грозит ли это новым несчастьем Эверарду? Не подвергнется ли он новому гневу своего отца? И этим-то она должна заплатить Альбине за ее покровительство? Пример Конрада и Ноэми был в ее глазах. Изгнание, отчаяние, смерть — вот до чего довела эта святая любовь ее тетку. Эти мысли волновали ее душу.

Эверард, как только заметил Роземонду, которую он ожидал в гроте, тотчас бросился навстречу.

— Роземонда! — вскричал он. — Наконец вы здесь! Боже мой! У меня нет сил говорить, но выслушайте меня, Роземонда, позвольте мне сказать одно слово: я люблю тебя! Еще слово: Роземонда, любите ли вы меня?

Он упал на колени, устремив на Роземонду взор, искрившийся восторгом.

— Эверард, мой друг и брат, — сказала девушка с какою-то холодностью, — встаньте, поговорим по-братски, как и всегда. Вчера мы безмолвно высказали нашу тайну, и я не стану скрывать своих чувств: я люблю вас, как вы любите меня, Эверард. Да, повторяю вам эти слова, которые очаровывают мою душу: я люблю вас, как Ноэми любила Конрада, но подумайте о Ноэми и вспомните Конрада. Не раз вы говорили, что на горизонте вашей жизни грозит вам какое-то страшное несчастье. Эверард, я чувствую, что буду виновницею вашего несчастья, но я не переживу этого… Теперь остается одно: надо забыть нашу опасную мечту.

— То есть отречься от жизни, — возразил Эверард. — Да, эта мечта — моя жизнь. Нет, Роземонда, ничто на свете не может разлучить нас.

— Кто говорит о разлуке? — сказала Роземонда. — Мы можем остаться вместе с условием, чтобы жить по-прежнему, по-братски, с условием, Эверард, чтобы мой брат был защитою и опорою для меня. Если вы согласны на это, много еще счастливых дней будет в нашей жизни; признаюсь, дорого стоило бы моему сердцу вдруг отречься от вашей искренней дружбы. Но если мы с самоотвержением и твердостью будем сохранять свой долг, Бог поможет нам; будущее в его деснице.

— Выслушайте, Роземонда, — сказал Эверард, понявший тайную причину самоотречения девушки, — мой отец отказался от меня; я свободно могу располагать своею жизнью, и эту жизнь я посвящаю вам. И это воля Божья; он дает мне право располагать собою, потому что он допустил моего отца бросить меня, как бесприютного сироту.

— Эверард, повторяю вам, вспомните Ноэми…

— Ноэми умерла на эшафоте… Но наш союз не будет тайною, наш брак совершится в замке, и я не скрою этого даже от своего отца. Теперь я могу разгадать планы и чувства графа Максимилиана. Если бы я стал искать славы, если бы я явился ко двору, чтобы приобрести милость императора, тогда мой отец проклял бы меня. Но если я изберу безвестную жизнь в уединенном замке, если откажусь от славы и почестей, захочу унизить себя, как сказал бы мой отец, неравным браком, — это нисколько не оскорбит его, напротив, он будет рад этому случаю, чтобы прервать всякую связь со мною и предоставить все свои права и свою славу старшему сыну, Альберту; тогда он будет иметь законное основание отказаться от меня, как граф Родольф отказался от своего Конрада. Но нам не нужно будет оставлять замка и отечества; мой отец навсегда поселился в Вене, а мы будем жить здесь, в доме вашего отца, будем жить в безвестности, то есть спокойно и счастливо. Да, Роземонда, не наследник дома Эппштейнов предлагает вам свою руку, но безвестный, бедный изгнанник, который ждет своего счастья только от вас. И ужели вы откажете в этом вашему брату и другу?

— Эверард! Эверард! — отвечала Роземонда трепещущим голосом. — Вы, словно ребенок, мечтаете теперь о счастии, точно так же, как прежде мучили себя предчувствием горестной будущности. Мечтатель! Вы не знаете, что здесь лучше не мечтать?

— Роземонда! — вскричал Эверард. — Я верю, что вы отвратите это несчастье, которое я предвидел в своей будущности. Но если вы отвергнете меня, я стану думать, что вы побоялись разделить со мною горький дар, назначенный мне судьбою.

— Не говорите этого, — с живостью возразила Роземонда, — я боюсь сделаться причиною ваших несчастий, но разделить их с вами, клянусь вам, будет для меня истинною радостью.

— В таком случае будьте подругою моей жизни, Роземонда; после этого пусть будет, что угодно судьбе. Что мне до будущего, если вы дадите мне хоть один день блаженства?

Эверард говорил с таким жаром, с таким красноречием, что Роземонда невольно покорялась ему как очарованная. Она оглянулась кругом на эти места, где провела столько тихих и счастливых часов вместе с Эверардом, и в ее сердце проснулись непонятные, таинственные чувства. Но минута размышления, и она почувствовала новые силы; к ней возвратились прежние мысли и прежняя твердость.

— Брат! — сказала она решительным тоном. — Мы не должны решать свою судьбу в одну минуту. Будем хладнокровны и спокойно взглянем на нашу будущность, на тот путь, по которому мы решаемся идти.

— Так вы не любите меня! — вскричал Эверард.

— Бог свидетель, что я люблю вас от всего сердца. Клянусь вам, что, если я не буду принадлежать вам, я не буду принадлежать никому в мире, кроме Бога. Но выслушайте меня. Мне кажется, что судьба отомстит нам, если мы предадимся нашей радости без всякого испытания; меня учили предоставлять все дела воле одного Бога. Я требую от вас терпения. Быть может, я уже совершила преступление, когда позволила себе забыть это правило и увлеклась химерическими надеждами; быть может, я оскорбила этим память наших матерей.

— О! Моя мать благословляет вас, Роземонда, за своего сына, которому вы даете новую, радостную жизнь. И вот, Роземонда, от ее имени, — да освятит это имя мою мысль и действие, — от ее имени примите это кольцо, которое принадлежало ей; возьмите его из любви к ней и ко мне, пусть это будет обручальным кольцом.

— Вы хотите этого, Эверард?

— Я прошу об этом.

— Я принимаю. Но выслушайте мои условия. С этих пор мы будем жить как брат с сестрою; никогда ни одного слова о любви не будет сказано между нами, и мы со спокойствием и доверенностью будем ожидать всего от времени и от Провидения.

— Но будет ли когда-нибудь конец этому жестокому, страдальческому испытанию? — спросил Эверард.

— Через два года. В тот день, как исполнится нам обоим двадцать лет, вы откроете свое намерение вашему отцу, и тогда увидим, что будет.

— Через два года! Боже мой, два года! — повторял Эверард с меланхолическим видом.

— Да, мой брат, — сказала Роземонда, — с этой минуты я буду вашей невестой в своем сердце, но па словах я буду вашей сестрою.

XVIII

Роземонда наслаждалась тихой радостью; ее утешала мысль, что, победив увлечение сердца, она исполнила свой долг, внушенный голосом совести. Что касается Эверарда, он оставил свою невесту, упоенный любовью и восторгом.

— Два года, — говорил он, — пролетят как один день; я буду видеться с нею и докажу ей свою любовь и нежность. В планах и чувствах моего отца, кажется, я не ошибся. Впрочем, можно сделать один опыт, стоит только потревожить его сердце какими-нибудь самолюбивыми мечтами о моей будущности: тогда мой знаменитый родитель согласится на все, лишь бы отвязаться от своего беспокойного сына. Да, это так, я сейчас напишу ему письмо. Бог простит мне эту хитрость. Но сначала перечитаем записку, где мой отец отказывается от своей власти надо мною, если я откажусь от своих прав.

Эверард говорил о записке, которую граф Максимилиан прислал на имя Джонатана. Эта записка, как драгоценный акт, хранилась в красной комнате, куда Эверард направил теперь свои шаги, мечтая о счастливом результате придуманной хитрости. Но только он переступил через порог своей комнаты, как явился перед ним мрачный, одетый в траурное платье граф Максимилиан. Эверард невольно вздрогнул.

Граф Максимилиан принадлежал к разряду тех дипломатов, для которых прямая линия кажется самым длинным путем от одной точки к другой. Наблюдая со стороны приемы и голос графа, можно было бы угадать, что под своими оборотами и перифразами он таил какую-то цель, которой не терял из вида; казалось, он хотел изучить своего сына, прежде чем произнесет таинственное слово, которым, как искусный дипломат, он думал заключить свою речь.

— Граф!.. — проговорил изумленный Эверард.

— Называйте меня отцом, Эверард, — отвечал Максимилиан. — Обнимите меня, сын мой.

Эверард не трогался с места.

— Я спешил увидеть вас, — продолжал граф, — и для этого приехал из Вены в четыре дня.

— Чтобы увидеть меня! — произнес со смущением Эверард. — И для того вы оставили Вену?

— Да, сын мой, три года я не виделся с вами, три года скучные политические занятия задерживали меня в Вене, вдали от вас. Но позвольте мне сказать вам комплимент: я оставил вас ребенком и теперь вижу прекрасным юношей. Ваш мужественный и приятный вид восхищает меня, мое сердце наполняется чувствами радости и родительской гордости.

— Граф, — сказал Эверард, — если бы я мог верить вам, ваши слова осчастливили бы меня.

Эверард не мог опомниться от изумления. Ужели в самом деле он слышал эти ласковые, нежные слова от графа Максимилиана? Но его сердце билось от какого-то зловещего предчувствия; он боялся верить искренности своего отца, который, со своей стороны, подмечал на лице молодого человека впечатление от своих слов. Странно было видеть, как эти люди, питавшие взаимную антипатию, обнялись друг с другом.

— Да, Эверард, — продолжал граф, вперив в своего сына испытующий взор, — вы не можете представить, с каким самодовольством я приближался к замку и с какою радостью увидел своего сына, к которому я был так несправедлив, но который, верно, простит мне это забвение, если узнает мое тяжкое горе. В своем уединении, Эверард, вы не могли познакомиться ни с науками, ни с людьми — я жалею об этом от всего сердца, но время еще не ушло. Вот, — прибавил граф, — знаменитый ученый Блазиус, которого я привез с собою из Вены; он поможет получить необходимое вам образование.

В эту минуту вошел в комнату человек высокого роста, сухощавый, с угрюмым видом. С глубоким почтением он поклонился Эверарду и пробормотал какие-то слова, из которых будущий воспитанник расслышал только «милостивый государь» и «преданность».

«А, — подумал Эверард, — им хочется узнать, остался ли я по-прежнему дикарем, невежею или, по какому-нибудь случаю, не сделался ли опасным для самолюбивых планов графа. Счастливая минута! Надо бросить искру подозрения и показать, что в случае нужды я могу идти наперекор их планам».

— Батюшка, — отвечал молодой человек, поклонившись графу, — примите мою искреннюю признательность за вашу родительскую заботливость о бедном отшельнике, который давно томится желанием быть посвященным в тайны науки.

— Этот упрек скорее должен пасть на меня, чем на вас, — возразил Максимилиан, — но все это можно поправить, не правда ли, доктор?

— Без малейшего сомнения, — отвечал профессор, — без малейшего сомнения, и мне в тысячу раз приятнее иметь дело с человеком, совершенно не посвященным в тайны науки, чем с людьми, напитанными ложными началами; мне надо будет все строить, но не перестраивать, а это уже много значит. Историю, языки, философию — все начнем мы с основных элементов.

— Чтобы не тратить времени, — возразил Эверард, стараясь прочитать на лице графа действие своих слов, — чтобы не тратить времени, мы лучше примемся за высшие начала, почтенный профессор. В истории, например, я, кажется, не имею нужды изучать факты, но с таким умным человеком, как вы, мне будет приятно проследить идеи, выражающиеся во всемирных событиях. В этом случае кому вы отдаете предпочтение, Гердеру или Боссюэту?

Максимилиан и Блазиус с удивлением посмотрели друг на друга.

— Что касается языков, — продолжал Эверард, — я порядочно знаю французский и английский, могу, по крайней мере, читать Мольера и Шекспира, но если вам будем угодно объяснить мне идеи этих великих гениев, познакомить меня с их духом, в таком случае обещаю вам, доктор, вы найдете во мне если не слишком понятливого, то, по крайней мере, самого усердного ученика.

— Эверард! — вскричал изумленный граф. — Кто научил вас такой мудрости в вашем уединении?

— Само уединение, — отвечал Эверард. — Да, я брал из нашей библиотеки книги, уходил с ними в лес и в каком-нибудь уединенном месте предавался чтению и размышлению. Без сомнения, мои успехи были сопряжены с большими трудностями, но терпение восторжествовало над всем. Я уверен, что могу явиться на испытание в каком-нибудь из наших университетов, и если бы даже осмелился явиться ко двору, не заставил бы вас, батюшка, краснеть, напротив, сделал бы, быть может, вам честь.

— Возможно ли? — вскричал граф. — Да это чудо, доктор, истинное чудо! Мне даже не верится. Спросите его о чем-нибудь, доктор.

Доктор Блазиус с важностью начал экзамен, но он тотчас заметил, что его ученик в некоторых предметах превосходил своего учителя. Эверард, вопреки своей привычной скромности, позволил себе несколько позабавиться над классическим педантизмом доктора.

— Это чудо! — сказал наконец профессор, желая скрыть свое замешательство. — Чудо, которое послало вам, граф, само Небо, конечно, не для вознаграждения незаменимой потери, по крайней мере, для утешения в вашей горести.

— Да, — сказал граф, — радость заставила меня на минуту забыть мое горе. Так, милый Эверард, узнай роковую новость: твой старший брат, мой бедный Альберт…

— Что вы хотите сказать? — спросил Эверард со смущением.

— Он умер, Эверард… Его убила в три дня жестокая горячка, тогда как перед ним открывалась блестящая будущность. Бедный юноша! Он имел столько талантов, так ловко умел держаться на скользкой почве придворной жизни, так искусно выпутывался из всех интриг! И смерть похитила его у меня, Эверард! Но судьба еще не совсем поразила меня; у меня остался другой сын, который так же как Альберт, достоин моей любви и милостей двора. Теперь ты единственный наследник Эппштейнов; для тебя начинается новая жизнь; забудем прошедшее, чтобы подумать о будущем; с этих пор положись на любовь и покровительство твоего отца.

Эверард был бледен; он понял, что роковая новость разрушит все его счастливые мечты.

— Эверард, — снова начал граф, — теперь ты австрийский офицер; вот твой диплом, но это еще не все.

Граф подошел к стулу, на котором лежала шпага, и подал это оружие Эверарду.

— Вот тебе шпага, — продолжал граф. — Верь, Эверард, что ты будешь осыпан милостями двора. Но мы поговорим об этом в другой раз; теперь я оставлю тебя с твоим учителем. Будь весел, милый Эверард, предавайся сладким мечтам; высокая судьба ожидает тебя в Вене, куда мы отправимся через несколько дней.

Граф обнял оцепеневшего Эверарда, кивнул головою доктору Блазиусу, который согнулся почти до земли, и потом вышел из комнаты.

— Через несколько дней отправимся в Вену! — повторил Эверард, бросив печальный взор на диплом и на шпагу. — Боже мой! Что скажет она, когда узнает это? — прибавил он и бросился вон из комнаты; доктор только успел закричать ему вслед: «Господин фон Эппштейн, не забудьте, что ваш отец ожидает вас к обеду».

Через несколько минут Эверард был уже в хижине. Бледный, усталый, он явился перед Роземондою, которая в то время прогуливалась в саду.

— Что с вами, Эверард? — спросила Роземонда.

— Что со мною, Роземонда? — сказал молодой человек. — Приехал граф и, как всегда, привез с собою несчастье.

— Что хотите вы сказать, Эверард?

— Посмотрите, посмотрите! — вскричал Эверард, подавая Роземонде шпагу и диплом.

— Что это значит? — спросила она.

— Вы не угадываете, Роземонда?

— Нет.

— Мой брат Альберт умер, теперь я наследник Эппштейнов, и мой отец, который привез этот диплом и эту шпагу, берет меня в Вену.

Лицо молодой девушки покрылось смертельною бледностью, тогда как на ее устах скользила улыбка.

— Дайте мне руку, Эверард, — сказала она, — и пойдемте в комнату.

Молодые люди вошли в домик. Роземонда села в кресло Джонатана; Эверард поставил свою шпагу в угол и бросил диплом на стол.

— Эверард, — сказала Роземонда, — нынче утром мы говорили об испытании, но только оно настало слишком скоро.

— Что за важность, Роземонда! — отвечал Эверард. — Ужели вы думаете, что я поеду?

— Без сомнения.

— Нет, Роземонда, я не оставлю вас никогда, я поклялся в том.

— Вы не имеете права не повиноваться воле родителя.

— Граф отказался от меня, он сам писал об этом; я ему не сын, он мне не отец.

— Так было прежде; но теперь Богу угодно было соединить вас опять. Вы должны повиноваться, должны ехать в Вену.

— Никогда!

— В таком случае я возвращусь в свой монастырь; я не хочу быть заговорщицею против вашего отца.

— Роземонда, вы не любите меня!

— Напротив, Эверард, из любви к вам я советую вам согласиться на предложение вашего отца. Есть обязанности, налагаемые на человека с самого дня рождения; им нельзя не повиноваться. Покуда был жив ваш брат, вы могли оставаться в безвестности; тогда не на вас лежал долг поддержать славу имени Эппштейнов, но теперь отказаться от наследственных преимуществ вашего рода было бы преступлением против ваших предков и потомков.

— Вы жестоки, Роземонда.

— Нет, Эверард, я говорю с вами, как будто я не существую более. В подобных случаях бедная девушка, как я…

— Но поклянитесь мне в одном, Роземонда.

— В чем?

— Если мне удастся уговорить моего отца отказаться от его намерения, если я поступлю на службу и стану свободным, буду сам располагать собою, поклянитесь мне исполнить ваше обещание.

— Я поклялась, Эверард, принадлежать вам или Богу; клянусь в этом еще раз.

— И я, — сказал Эверард, — клянусь могилою моей матери, что ни одна женщина, кроме тебя, Роземонда, не будет подругою моей жизни.

— Эверард!.. — вскричала испуганная девушка.

— Я дал клятву и не изменю ей.

В эту минуту зазвенел обеденный колокол.

— До завтра, — сказал Эверард и оставил хижину.

XIX

После обеда Максимилиан приказал Эверарду следовать за собою. Молодой человек с трепетом в сердце повиновался приказанию своего отца. Когда они вошли в красную комнату, Максимилиан указал своему сыну кресло; молодой человек молча исполнил это повеление. Граф стал ходить большими шагами по комнате, украдкой посматривая на Эверарда. Видно было, что он обдумывал, как начать разговор. Наконец он решился принять важный тон дипломата.

— Эверард, — сказал он, заняв место против своего сына, — забудьте на минуту — прошу вас об этом — во мне вашего отца и выслушайте государственного человека. Вы, Эверард, должны занять возле меня место покойного вашего брата; со временем вы будете управлять умами народов, но, вступая на это славное поприще, вы должны чувствовать, какие трудные обязанности налагает на вас судьба. Вам надо забыть свои интересы; вы будете жить не для себя, а для всех; надо отказаться от своих желаний и наклонностей, стать выше общественного мнения, выше систем и предрассудков, одним словом, бесстрастно исполнять свою правительственную обязанность.

Довольный этим величественным введением, граф остановился, чтобы прочитать на лице сына действие своей речи. Эверард казался внимательным, но не удивленным.

— Вам надо подумать об этих важных предметах, и вы, без сомнения, разделяете мое мнение, Эверард? — спросил Максимилиан, недовольный молчанием своего сына.

— Я согласен с вами, батюшка, — отвечал молодой человек, — и от всего сердца удивляюсь тем, которые так хорошо понимают свои достоинства, но я думаю, — и вы, конечно, согласитесь со мною, — что, жертвуя своими наклонностями и даже своим счастьем, надо исполнять долг, налагаемый совестью; что, отказываясь от тщеславия, должно хранить свою честь.

— Пустые слова, молодой человек, — возразил граф с презрительной улыбкой, — вы сами скоро узнаете ничтожество этих фраз.

— Быть может, батюшка, для людей, возвысившихся до известной степени, но для меня честь и добродетель дороже жизни. Батюшка, я боюсь обмануть ваши лестные надежды. Дикий питомец лесов и гор, я едва ли сумею подделываться под теории и правила света. Я знаю себя. После вольного воздуха лесов мне будет душно в городских стенах. Быть может, я погибну в какой-нибудь интриге. Умоляю вас, батюшка, откажитесь от ваших блестящих планов и для моего счастья возвратитесь ко двору один, а меня оставьте в моих лесах.

— Я думаю не об одном вашем счастье, Эверард, — возразил Максимилиан суровым тоном, подавляя гнев, который начал волновать его сердце, — я думаю и о славе нашей фамилии, которая, к несчастью, имеет в вас последнего представителя. Боже мой! И мне также приятнее было бы бродить и охотиться в своих владениях, чем надеть на себя ярмо государственных занятий, но мы не напрасно носим имя Эппштейнов. Мой отец принудил меня пожертвовать моими наклонностями, и я благодарю его за это, как вы будете благодарить меня. Не противоречьте мне, Эверард, не выводите меня из терпения; вы знаете, мой гнев ужасен… Впрочем, — прибавил граф, смягчив свой тон, — мне не нужно прибегать к угрозам, Эверард. Вы согласитесь на мои отеческие убеждения; довольно сказать вам одно слово: Эверард, вы нужны мне.

— Как, батюшка! — вскричал Эверард, тронутый притворным добродушием дипломата. — Я нужен вам?

Это выражение преданности не ускользнуло от внимания графа, и он решился воспользоваться им.

— То есть, — сказал он, взяв руку своего сына, — то есть, Эверард, вы необходимы для меня. Вы не знаете, как скользка дипломатическая почва и какие интриги ведут против нас. Два месяца назад одна интрига едва было не погубила меня. Преданность вашего брата могла бы спасти меня, но его похитила смерть. Тогда, Эверард, я вспомнил о вас и приехал сюда.

— Говорите, батюшка, говорите, — вскричал Эверард, — я сделаю все, что сделал бы мой брат.

— Надеюсь, Эверард, — отвечал Максимилиан. — Вы понимаете, что люди, назначенные по своему рождению к высшим государственным должностям, обязаны платить за эту славу полным самоотвержением и приобретать гордые титулы самопожертвованиями и страданиями. Зато, — прибавил граф с энтузиазмом, — цель так блестяща, что забываешь все эти трудности, которыми усеян наш путь.

На этот раз дипломат ошибся в своем расчете: Эверард хладнокровно слушал говор самолюбия и придумывал средство уклониться от предложения своего отца.

— Но, — продолжал граф, — несмотря на эти препятствия, ты, Эверард, играючи достигнешь своей цели. Все зависит от пустяков: тебе стоит только жениться.

— Жениться! — повторил Эверард. — Что вы говорите, батюшка!

— Понимаю, ты еще немножко молод, но это ничего не значит. Ты можешь удивляться этому, но ты будешь счастлив, за это я ручаюсь. Твой несчастный брат готов был вступить в этот союз, но я лишился его; тогда я подумал о тебе, потому что этот союз обещает славную будущность: он доставит тебе все милости двора. Ты молчишь, эта будущность не радует тебя?

— Батюшка, я никогда не мечтал об этом.

— Черт возьми! О чем же ты мечтал? Эверард, об этом союзе мечтали все придворные, самые высшие сановники оспаривали получить руку герцогини Д., но при имени Эппштейна все поняли, что надо было уступить.

— Кто эта герцогиня Д.? Я никогда не слышал ее имени.

— Герцогиня Д., Эверард, это все и ничто; это простая женщина, без имени, но ее знает один герцог… это настоящая королева. Понимаешь ли, Эверард, какое счастье жениться на ней?

— Нет, батюшка, — отвечал Эверард, — я не понимаю.

— Как, ты не понимаешь, что эта женщина свободно может располагать собою и что она для приличия должна выйти замуж! И ее муж может требовать всего! Подумай об этом и отвечай.

— Простите меня, батюшка, я не понимаю: это шутка или испытание.

— Эверард! — закричал граф, стиснув зубы.

— Да, батюшка, я не верю, чтобы вы говорили серьезно. Вы любите почести, титулы более, чем славу; это странно, но все-таки понятно. Но продавать имя детей — это унижение, которого я не могу объяснить себе. Я не узнаю в вас графа фон Эппштейна! Пусть я буду честолюбцем, если хотите, но низким человеком — никогда!

— Жалкая тварь! — закричал граф, побледнев от бешенства.

— Батюшка, если вам нужна моя жизнь, я готов жертвовать ею, но пощадите мою совесть, избавьте меня от унижения. Если вы будете настаивать на своем предложении, я скажу вам откровенно: граф, какое имеете вы право отнимать у меня честь? Я принадлежу к одной из благороднейших германских фамилий, и вы не можете считать меня ниже последнего крестьянина, который, по крайней мере, вполне разделяет свою судьбу со своей женою. Я не повинуюсь вам.

Эверард говорил с жаром. Граф смотрел на него испытующим, холодным взором и улыбался. Когда молодой человек окончил свою речь, Максимилиан взял его руку и с видом искреннего самодовольства сказал:

— Хорошо, Эверард, очень хорошо! Обними меня, прости, что я усомнился в твоем благородном сердце. Но я понял тебя только теперь. Я самый счастливый отец; я вижу теперь, что ты достоин этой прелестной девушки, которую я назначаю тебе. Она будет твоею, Эверард. Да, одна из самых благородных и богатых наследниц в Австрии, ангел невинности и красоты — Люцилия фон Гансберг будет твоею женою.

Эверард тысячу раз слышал об этой девушке от Роземонды.

— Как, батюшка! — вскричал молодой человек. — Люцилия фон Гансберг, эта прелестная девушка…

— Дело решенное: ты женишься на ней через месяц. Против этого союза, кажется, возражать нечего. Надеюсь, ты будешь благодарен.

— Да, батюшка, я благодарен вам, — сказал Эверард, поцеловав руку графа. — Я не нахожу слов, чтобы выразить свою признательность, но я не могу… я не смею… ни любить эту девушку, ни жениться на ней.

— Довольно! — закричал граф страшным голосом, встав с кресла и устремив на Эверарда сверкающие глаза. — А! А! Лицемер наконец вы попали в западню! Итак, не честь препятствует вам жениться на этой женщине, вам не нравится не женщина, а самый брак. Какая у вас безвестная красавица? А?

Комедия превратилась в драму. Эверард, бледный, трепещущий, не мог произнести ни одного слова. Графположил руку на его плечо и отрывистым, повелительным голосом сказал:

— Слушай, Эверард, теперь я не прошу, а приказываю. Я дал слово герцогу, и дело решено. Если бы не мои пятьдесят лет, я обошелся бы без тебя, негодяй, но нужен был молодой человек; ты мой сын, и я предоставляю это счастье тебе. Ни слова больше, советую тебе. Ступай, до завтра я даю тебе срок на размышление. Ступай, и дай Бог, чтобы эта ночь внушила тебе добрый совет. Иначе оскорбленный отец будет неумолимым судьею. — Граф указал Эверарду на дверь. Гнев этого человека был ужасен: он топнул ногою, затрясся от бешенства, на его губах заклубилась пена. Эверард едва мог дойти до двери, его ноги дрожали.

Все это происходило за день до Рождества Христова.

XX

Эверард, оставив замок, побежал в лес. Ночь была холодная, дул суровый ветер, снег стлался белым саваном по земле, но Эверард не чувствовал ни холода, ни ветра. Приблизясь к своему гроту, он упал на колени и залился слезами.

— Матушка! — говорил он. — Матушка! Где ты? Знаешь ли ты, чего требуют от твоего сына? Ужели ты допустишь его до такого бесславия? Ты была здесь утром и видела мою радость. Но ты не говорила со мною целый день. Правда, подавленный чувствами восторга или горести, я не спрашивал тебя, но теперь я спрашиваю тебя, прости меня и отвечай: ужели ты не одобряешь моей мечты о счастье?

Эверард стал прислушиваться, но он слышал только вой ветра и скрип сосен.

— Матушка! — начал он снова. — Ты не говоришь ничего, или ты отвечаешь этим жалобным стоном ветра, но я не понимаю тебя: огорчает ли тебя моя любовь? Или ты боишься открыть мне какое-нибудь страшное несчастье?.. Матушка! Ты не отвечаешь, а этот ветер все воет и стонет! Ужели ты оставишь меня? Я трепещу.

Но все молчало, кроме леденящего ветра, который со стоном перебегал с холмов на долины. Эверард дрожал от холода и страха.

— Да, — сказал он, рыдая, — мой гений-хранитель отлетел от меня. Что теперь будет со мною? Что мне делать? Почему не ушел я отсюда три года назад?.. Но еще не поздно. Я соединюсь с моим дядею Конрадом. Это мой единственный друг, моя последняя защита.

Он встал с твердой решимостью бежать из родного леса, но воспоминание о Роземонде удержало его.

— Я должен увидеться с нею, — вскричал он. — Она моя невеста, и мне идти без нее?.. Матушка, как жестоко ты наказываешь меня! Как я страдаю!

Сильный порыв ветра, который вырвал с корнем несколько старых дубов, оттенявших грот, казалось, отвечал на жалобы Эверарда. Всю эту ночь Эверард провел в страхе и отчаянии. Он то ходил быстрыми шагами, то падал на землю и грыз мох, росший возле грота. Несмотря на все его мольбы и вопли, Альбина не являлась ему. Когда взошло угрюмое декабрьское солнце, Эверард в раздумье направил свой путь к хижине. Но вдруг послышались звуки охотничьей трубы и лай собак; он поднял голову и увидел псарей, собак и, наконец, Максимилиана верхом на лошади. Он перепрыгнул через ров и углубился в чащу леса. Продолжая свой путь, он несколько раз замечал слугу графа, который, казалось, гнался за ним. Но, быть может, то был обман чувств, потому что Эверард впал в лихорадочный бред. Наконец он дошел до домика егермейстера. Джонатан оставил свою хижину с раннего утра, чтобы сопровождать графа на охоту; Роземонда была одна. Она с испугом взглянула на бледного, расстроенного Эверарда, и он пересказал ей весь разговор со своим отцом.

— Друг мой, — сказала Роземонда, — если бы вам назначили руку Люцилии фон Гансберг, я посоветовала бы вам повиноваться воле графа: Люцилия прекрасная, благородная девушка, но, принуждая вас жениться на герцогине Д., граф Максимилиан оскорбляет Бога и права человеческие. Он ваш отец, Эверард, но у него жестокое сердце; вам опасно бороться с ним; остается одно — удалиться отсюда. Не беспокойтесь обо мне, Эверард; я была уверена, что наши мечты не более как химеры, что я никогда не буду вашей женой. Но я дала вам клятву и сдержу ее; я не буду принадлежать никому другому. Я буду молиться о вашем счастье и любить вас безнадежно. Я останусь верною вам навсегда, но вы, Эверард, свободны; удалитесь отсюда; старайтесь помириться с графом и своим поведением заслужить его любовь, тогда, если угодно, забудьте бедную девушку, которая не забудет вас никогда.

— Роземонда! — вскричал Эверард со слезами на глазах. — Твои слова облегчили мое растерзанное сердце. Я повинуюсь тебе: уйду отсюда, чтоб спасти моего отца. Ныне день смерти Альбины, и я боюсь, боюсь за своего отца.

— Что вы хотите сказать? — спросила девушка, заметив ужас в лице Эверарда.

— Ничего, ничего, — проговорил Эверард, — позволь мне скорее удалиться; только один последний поцелуй, поцелуй сестры, который я приму на коленях…

Эверард преклонил колено, и Роземонда поцеловала его в бледное чело. В эту минуту послышался хриплый хохот, молодые люди оглянулись — на пороге стоял граф Максимилиан в охотничьем костюме, с бичом в одной руке и с ружьем в другой.

— Чудесно! Прекрасно! — сказал он со злою улыбкою, поклонившись молодым людям.

Он вошел в комнату, бросил на стол свой бич и поставил к стене ружье. Роземонда, вспыхнув румянцем стыдливости, потупила глаза и не смела тронуться со своего места, но Эверард встал и гордым, решительным взглядом встретил насмешливые взоры своего отца. Максимилиан медленно снял свои перчатки и сел в кресло, закинув одну ногу на другую.

— Итак, загадка объяснилась, — сказал он с язвительною улыбкою, — вот где скрывается причина этой спартанской добродетели…

— Граф, — сказал Эверард, — если ваш гнев…

— Мой гнев? — с живостью прервал Максимилиан. — Кто говорит о гневе? Я человек благородный, Эверард, и сын восемнадцатого века. Я, благодаря Богу, не эремит, и вам, милые дети, нечего бояться. Если я приказал следить за вами, Эверард, я сделал это по внушению родительского сердца, верьте мне. Твоего отца, милая, я нарочно отослал в город, чтобы он не мешал вашему нежному свиданию. Видите, что я не тиран; только я не понимаю, почему ваша любовница…

— Простите, граф, если я прерву ваши слова, — возразил Эверард, — мой долг вывести вас из недоразумения. Выслушайте меня со вниманием, прошу вас. Вы оставили меня в замке одного, без руководителя, без учителя, без друга; я вырос как лесное дерево. Мог ли я считать вас своим отцом, а себя вашим сыном? Вы забыли, могу даже сказать, возненавидели меня. Раз вы написали, что я должен отказаться от всякого притязания на вашу родительскую любовь, как вы отказались от всех прав на мою покорность; с тех пор я как будто не существовал для вас. Но умер Альберт, и вы вспомнили обо мне, потому что вам нужен был человек, который мог бы занять место вашего любимого сына. Вы думали увидеть во мне невежду, дикаря и привезли какого-то профессора, чтобы сделать из меня орудие для ваших честолюбивых планов — и вы с изумлением заметили свою ошибку. Но знаете ли, кому я обязан своим образованием, знаете ли, кто заменил мне отца и мать своими советами?

— Клянусь, что нет, — отвечал граф.

— Это Роземонда, граф, которую вы сейчас оскорбили своими словами. Она образовала человека из вашего сына, которого вы едва не сделали скотом; она возвысила меня до степени нравственного достоинства; она, наконец, приготовила меня к суровым испытаниям, равно как и к высокому назначению.

— Я с удовольствием замечаю, Эверард, что вы владеете даром красноречия, — сказал Максимилиан, — Но, — прибавил он со злою улыбкою, — я давно уже угадал результат вашей чудесной речи, именно, что эта милая девушка наставляла вас, и я благодарен ей за то как нельзя более; между тем взамен ее уроков вы, конечно, давали ей другие. Вы не невежда, так, но она… ужели она все еще невинное дитя?

Роземонда хотела говорить, но слова замерли на ее устах; она была неподвижна и бледна как статуя.

— Граф, — возразил Эверард, затрепетав от гнева, — долго вы забывали, что вы мой отец; теперь, в свою очередь, я могу забыть, что я ваш сын.

— Вам так кажется? — сказал Максимилиан, приняв важный и гордый тон, — это будет очень любопытно. Успокойтесь, молодой человек, я приказываю; ваш гнев скоро потухнет пред моим; не горячитесь, это будет благоразумнее. Позволь мне потолковать с твоею Дульсинеею, которая, несмотря па свое состояние, мне кажется, занимается тем же ремеслом, как и герцогиня Д…

— Боже мой! — вскричала Роземонда, упав на пол.

— Клянусь адом! — закричал Эверард, бросившись за своею шпагою, которая с вечера оставалась в углу комнаты.

Потом, обнажив свою шпагу до половины, он подошел к графу, но, остановившись в двух шагах, опустил ее в ножны.

— Вы дали мне жизнь, — сказал он, — теперь мы расплатились.

Максимилиан, со своей стороны, схватил ружье. Отец и сын вперили друг в друга сверкающие от ярости глаза.

— Я дал тебе жизнь, говоришь ты? Это ложь, я не дал тебе ничего, и ты не обязан мне ничем, презренный, Обнажи твою шпагу. Нас обоих душит гнев: нам надо освежиться чистым воздухом, идем. А, трус, ты отступаешь… Ну, так я не отступлю…

Максимилиан подошел к двери и позвал четырех слуг, которых привел вместе с собою.

— Возьмите эту девчонку, — сказал он, — и выбросьте за мои владения.

Робкие слуги не трогались с места.

— Скорее, трусы! — закричал Максимилиан, замахнувшись бичом.

Слуги хотели подойти к Роземонде, но Эверард остановил их своею шпагою.

— Граф, — сказал он, — объявляю вам, что я, Эверард фон Эппштейн, буду следовать за этой девушкой, куда она ни пойдет, волею или неволею, понимаете?

— Очень рад, — отвечал Максимилиан. — Делайте, что приказано вам, негодяи! — прибавил он, обратившись к слугам.

— Граф, — сказал Эверард, подняв свою шпагу над Роземондою, которая еще лежала без чувств, — скорее я убью ее на ваших глазах, чем позволю прикоснуться к ней, клянусь вам.

— Ну, попробуй, остра ли твоя шпага. А! Ты опять трусишь? Возьмите эту женщину, или я сам выброшу ее вон.

— Граф, — вскричал Эверард, — берегитесь, я стану защищать ее против всех.

— Даже против отца? — сказал граф, положив ружье на руку.

— Даже против палача моей матери, — закричал Эверард.

Максимилиан с бешенством схватился за курок ружья и выстрелил.

— Матушка, матушка! Сжалься над ним, — вскрикнул Эверард и упал на пол.

Граф вздрогнул; смертельный ужас выразился в его лице; ему казалось, что перед ним явились тени умерших Альбины и Конрада. В самом деле, Конрад, возвратившийся из чужбины, вошел в дом егермейстера в ту минуту, когда граф прицелился в своего сына; он схватил руку Максимилиана и спас его от нового преступления: Эверард получил только легкую рану. Через несколько минут граф опомнился и бросил дикий взор кругом себя; он был в той же комнате, но с ним остался один Конрад и более никого, только кровавое пятно, видневшееся на полу, напоминало страшную сцену.

— Где Эверард? — спросил Максимилиан дрожащим голосом.

— В другой комнате, успокойтесь, он ранен только в плечо, и то не опасно, — отвечал Конрад.

— А Роземонда?

— Она пришла в себя и теперь помогает Эверарду.

— Но кто вы? Ужели мой брат Конрад? Как вы попали сюда и что значит этот мундир французского офицера?

— Да, я был некогда Конрад фон Эппштейн, а теперь генерал французской армии. Я расскажу о себе после.

— Так это не мечта, не сон? Но она? она?

— О ком ты говоришь, Максимилиан?

— О ней; она стояла возле Эверарда и грозила мне.

— О ком ты говоришь? — повторил Конрад.

— О! Я узнал ее, — продолжал Максимилиан с каким-то ужасом, — какой суровый, неумолимый взгляд! Напрасно умолял ее Эверард; нет более пощады!

— Я не понимаю тебя, брат, — возразил Конрад. — Только что Эверард просил меня передать тебе, что он прощает тебя и будет молиться за тебя.

— К чему? — отвечал граф с глубоким унынием. — Она была здесь, повторяю тебе.

— Кто она?

— Альбина… Но пойдем отсюда, брат. Кровь требует мщения… Выйдем на свежий воздух, мне душно. Но быть может, мое дыхание так заразительно?.. На мне тяготеет проклятие…

— Не хочешь ли ты увидеть Эверарда, чтобы дать ему прощение за прощение?

— Нет, нет, я не хочу видеть никого; я не отец, я не человек, я не принадлежу уже земле, но обречен аду. Выйдем отсюда!

Максимилиан выбежал из дома Джонатана и неровными шагами пошел к замку; Конрад следовал за ним. Через несколько минут братья вошли в красную комнату, и Максимилиан запер за собою дверь.

— Теперь мы в безопасности, — сказал он, бросившись в кресло. — Я как будто пробудился от тяжкого сна, рассудок возвратился ко мне. Но прежде я бредил, или все это было на самом деле?

— К сожалению, так, — произнес Конрад.

— Но ты, ты не призрак, а?

— Моя жизнь какая-то тайна, но я еще жив, — отвечал Конрад. — Я пришел сюда, чтобы сдержать свое слово и увидеться с Эверардом и Джонатаном. Случай или, лучше, Провидение привело меня в ту минуту, когда я мог спасти тебя от преступления, и какого ужасного преступления, — сыноубийства.

— Возможно ли? Возможно ли это? — проговорил граф, как будто в бреду.

— Чтобы объяснить мое неожиданное появление, я расскажу тебе историю моей безвестной жизни. Сначала я требую от тебя честного слова сохранить мою тайну. Люди не поймут побуждений, которым я покорился в выборе своей судьбы, и могут оклеветать меня, осудить мои поступки, но я предаюсь суду одного Бога, который видит чистоту моих намерений.

Конрад равнодушно начал рассказ о своей несчастной, судьбе, но окончил его с горькими слезами. Максимилиан слушал с братским участием, его лицо мало-помалу прояснялось, он сделался спокойнее.

— Благодарю, Конрад, — сказал он, выслушав историю своего брата, — благодарю за твое братское доверие. Твой рассказ заключает в себе много удивительного, странного, но, слушая его, я вспоминал людей, которых я знаю, которые живут еще и дышат. А за несколько минут до этого я видел какие-то призраки. Конечно, я был расстроен; я говорил об Альбине, о привидениях, о мщении, не так ли?

— Да, — отвечал Конрад, с изумлением взглянув на своего брата.

— Боже мой! — снова начал Максимилиан с горькой улыбкой. — Самые сильные души имеют свои минуты слабости. Я, Максимилиан фон Эппштейн, которому удивлялись в совете наследника Цезаря, я мог верить каким-то бредням. Ты удивляешься мне, брат?

— Я жалею тебя, — отвечал Конрад, — твой гнев и потом твой страх испугали и смутили меня.

— Так, — продолжал Максимилиан, покачав головой, — я не мог подавить своего бешенства. Благодарю Бога и тебя, Конрад, что я не сделался убийцей. Но этот молодой безумец слишком разгорячил мою кровь. Он отделался только легкою раною, говорил ты? Это будет уроком ему и внушит более почтения к отцу, я надеюсь. Что касается угроз мертвой, того бреда, в котором она явилась мне, я не так молод и не так глуп, чтобы верить подобным химерам: и ты, Конрад, воин наполеоновской армии, конечно, считаешь эти привидения бреднями?

— Кто знает? — сказал Конрад с задумчивым видом.

— Как, — возразил Максимилиан, — ты веришь в мертвецов и призраков?

— Господь повелел молиться за усопших, — сказал Конрад. — Почему же и умершим не присматривать за живыми?

— Замолчи, замолчи, — прервал граф, побледнев от страха, — этого не может быть. Все связи между жизнью и смертью расторгнуты, я уверен в этом, я хочу этого. Брат, брат, пощади меня!

Граф сделался робок как дитя, он дрожал от страха, но сделал усилие над собою и продолжал решительным тоном:

— Если бы в самом деле Бог благоволил своим избранным быть хранителями живых, то удостоит ли он того осужденных? А я думаю, я знаю, Конрад, я уверен, наперекор всему, что Альбина не достойна неба; женщина, нарушившая свои священные обязанности, не может покровительствовать никому, даже своему ребенку.

— Альбина! — вскричал Конрад. — И ты осмеливаешься так говорить об этой прекрасной, благородной женщине?

— Разве ты знал ее? — спросил Максимилиан.

— Мне рассказывали о ней… — отвечал Конрад в замешательстве.

— А! Рассказывали! Да, она чудесно умела разыгрывать свою роль! Но тебе, брат, я могу, я должен открыть все. Да, — продолжал он, задыхаясь от бешенства, — я должен обвинять ее, чтобы оправдать себя. Ты согласишься со мною, что я справедливо презираю ее угрозы. Если я убил ее словами, как ножом, я прав в этом деле. Этот Эверард не сын мне — он сын проклятого капитана Жака!

— Капитана Жака! — вскричал Конрад, с ужасом отступив от своего брата.

— Да, это какой-то француз, который питал к ней рыцарскую любовь, бродяга, о котором она не хотела сказать мне, но которого открыто называла своим другом и братом…

— И который в самом деле был ее другом и братом, — сказал Конрад, — этот француз, этот капитан Жак — я, твой и ее брат.

Максимилиан встал со своего места и, неподвижный, бледный, смотрел на Конрада.

— Да, — продолжал Конрад, — я безрассудно наложил на нее обязанность скрывать мою тайну, и я невольно сделался виновником ее смерти. Я не хотел рассказывать тебе о роковом моем возвращении в родной замок, чтобы не пробудить ужаса, который наводит на тебя имя Альбины. Она погибла невинно; брат, ты будешь отвечать за это перед Богом.

Конрад замолчал, потому что ему стало жаль своего брата, который стоял бледный, как мертвец, и глухим, жалобным голосом повторял: «Я погиб!»

Настала ночь. Черные тучи понеслись по небу, завыл ветер, лес застонал, и вороны с криком закружились над башнями замка. Вдруг Максимилиан вышел из своего оцепенения.

— Мы один? — сказал он. — Конрад, прикажи, чтобы все слуги собрались в большой зал. Пусть зажгут все факелы и все свечи, пусть гремит музыка, чтобы мне не видеть и не слышать ее.

— Раскайся в своих грехах — и ты спасешься, — с участием произнес Конрад, тронутый положением своего брата.

— Раскаяться! Я боюсь, понимаешь, Конрад. Я не могу остаться в этой комнате. Ты не видишь ничего зловещего в этом шелесте занавесей и в трепетном свете лампы, в этом треске очага, наконец, в этом воздухе и в этом безмолвии? Ты не видишь на моей шее золотой цепи? Это последний, роковой привет могильной посетительницы. Ты забыл, что настала рождественская ночь? Скорее людей, песни, факелы! Или лучше пусть подадут мне экипаж, пусть мои люди седлают лошадей: я хочу отправиться в Вену.

— Брат, зачем бежать, зачем окружать себя слугами? Лучше раскайся в твоем преступлении; ты чувствуешь спасительный страх.

— Какой страх? — спросил Максимилиан, гордо подняв голову. — Ты лжешь.

Он сел в кресло, сжав кулаки и стиснув зубы. В его гордой душе пробудилась борьба между страхом и стыдом.

— Эппштейны не знают страха, — сказал он с диким хохотом.

Конрад с сожалением покачал головой, и это сожаление раздражило Максимилиана.

— Эппштейны не знают страха, — повторил он. — При жизни эта женщина трепетала передо мною, а мертвая она думает испугать меня! Нет, я презираю ее, и ее мщение, и ее сына!

— Богохульство! — вскричал испуганный Конрад.

— Нет, здравый смысл! Я верю в Бога, это необходимо при австрийском дворе, но не верю в привидения, клянусь дьяволами! Я всегда смеялся над глупою сказкою о нашем замке. Оставь меня, я хочу быть один. Твои бредни сбивают меня с толку. В одну ночь мои нервы были раздражены, и я видел домового — есть о чем беспокоиться!

— Максимилиан, — сказал Конрад, — я желал бы лучше видеть в тебе страх, чем эту безвременную веселость.

— Но о каком страхе говоришь ты? Ты все такой же мечтатель, как прежде. Я не боюсь ничего — ни мертвецов, ни дьяволов, и я докажу это. Оставь меня одного и, если угодно, ступай к Эверарду и прикажи ему от моего имени бросить свою Роземонду и собираться в дорогу.

— Я не оставлю тебя, брат, — сказал Конрад.

— Оставишь, клянусь дьяволами; ты наконец выведешь меня из терпения. Я не ребенок, я хочу остаться один: мне надо написать несколько писем в Вену.

— Берегись, Максимилиан.

— Берегись сам, — отвечал Максимилиан, топнув ногою, — ты знаешь, что я не слишком сговорчив, я хочу, хочу остаться один.

— Надо уступить; верно, настал час суда Божия, — произнес Конрад, как будто разговаривая с самим собою.

— Идешь наконец?

— Да, бедный брат! В эту ночь, быть может, тебе суждена горькая участь.

— К черту! — прервал граф, приблизившись к своему брату со сверкающими глазами.

— Прощай, — сказал Конрад с видом горького сожаления и медленными шагами вышел из комнаты.

— Спокойной ночи, — закричал Максимилиан, запирая дверь. — Видишь, я даю полную свободу привидению, потому что запираюсь с ним наедине. Если завтра я не выйду в восемь часов, можешь приказать, чтобы выломали дверь! Спокойной ночи! Убирайся к дьяволу, который навел такой страх на тебя, трус!

Максимилиан не мог более сказать ни слова; трепещущий, истомленный, он упал на колени. Конрад, оставшийся в коридоре, не слышал более ничего. Он хотел сказать своему брату последнее прости, но его язык онемел; хотел подойти к дверям, но какая-то сила принуждала его покинуть их замок. Он медленно сошел с лестницы и отправился в дом Джонатана.

XXI

В доме егермейстера эта ночь прошла в слезах и страхе. Эверард с перевязанною раною сидел в креслах; Конрад безотлучно находился возле больного, тогда как Роземонда приготовляла какое-то лекарство. Добряк Джонатан, пораженный, как громом, этим случаем, только вздыхал и плакал. В кругу этих лиц несколько часов царствовало молчание, только вздохи Джонатана, однообразный звук часов и неистовые порывы ветра, потрясавшего хижину, нарушали страшную тишину. Но потом из безмолвных уст вдруг вырвались молитвенные восклицания.

— Помолимся за него, — сказал Конрад.

— Помилуй его, Господи! — отвечала Роземонда.

— Прости его, матушка! — проговорил Эверард.

Пробило полночь. Один вопрос Конрада привел всех в трепет.

— Жив ли он? — спросил Конрад.

— Он погиб! — отвечал Эверард после минутного молчания. — Моя мать всегда говорила мне, что он погибнет из-за меня. Я не был палачом, я только орудие казни. Бедная моя мать жалела его, но судьба была сильнее ее. Он погиб.

Час спустя Эверард начал снова:

— Что там теперь делается? Какая страшная опасность ожидает нас? Боже мой! Мы были так счастливы нынче утром, наслаждались такими прекрасными мечтами! А теперь, какая надежда остается нам, какой будет наша жизнь?

— Станем молиться, — сказали в один голос Конрад и Роземонда.

Медленно загоралась печальная заря декабрьского дня. Только что бледный свет пробился сквозь окна хижины, Конрад встал со своего места.

— Я пойду в замок, — сказал он.

— Мы пойдем все вместе, — отвечал Эверард. Он пошел рядом с дядею; за ними следовали Джонатан и Роземонда. В ту минуту, как они подошли к замку, пробило восемь часов. Служители замка только что встали.

— Видел ли кто-нибудь из вас графа Максимилиана со вчерашнего вечера? — спросил их Конрад.

— Нет, — отвечали они, — граф заперся в своей комнате и приказал не беспокоить себя.

— Звонил он нынче утром? — продолжал Конрад. — Я граф Конрад, брат вашего господина, а вот его сын Эверард, которого вы знаете. Ступайте за нами.

Конрад и Эверард в сопровождении трех слуг пошли к красной комнате; Роземонда с Джонатаном остались на дворе. Приблизившись к дверям комнаты, Эверард и Конрад взглянули друг на друга и испугались самих себя: они были бледны, как мраморные статуи. Конрад постучал в дверь — ответа не было. Он постучал сильнее — тоже молчание. Он произнес имя брата, сперва тихо, потом громче и громче; к нему присоединились Эверард и слуги, но никто не отвечал им.

Выломали дверь, комната была пуста.

— Мы войдем с Эверардом одни, — сказал Конрад.

Они вошли, заперли за собою дверь и осмотрели комнату. Потаенная дверь была отворена.

— Посмотрите! — сказал Эверард, указав пальцем на эту дверь.

Конрад взял восковую свечу, которая еще горела на камине. Дядя и племянник спустились по лестнице в погребальный склеп и подошли к могиле Альбины. Мраморная могильная доска была приподнята, из-под нее высовывалась рука скелета и держала графа Максимилиана, который был задавлен золотою цепью.

На другой день после похорон графа Конрад, Роземонда и Эверард простились друг с другом.

— Прости, — сказал Конрад, — я сложу свою голову на поле битвы.

— Прости, — сказала Роземонда, — я дала клятву принадлежать вам, Эверард, или Богу; я не могу быть вашей женою и возвращусь в монастырь Священной Липы.

— Прости, — отвечал Эверард, — я останусь здесь страдать.

Конрад пал под Ватерлоо. Роземонда произнесла обет монашества в Вене. Эверард поселился в замке как отшельник; он жил в красной комнате, где совершались описанные нами ужасные события… Смерть воина, молитва девушки, слезы отшельника — все это искупило ли грех убийцы?

Внимание!
Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.


Оглавление

  • I
  • II
  • III
  • IV
  • V
  • VI
  • VII
  • VIII
  • IX
  • X
  • XI
  • XII
  • XIII
  • XIV
  • XV
  • XVI
  • XVII
  • XVIII
  • XIX
  • XX
  • XXI