Контракт [Светлана Храмова] (fb2) читать онлайн

Светлана Храмова КОНТРАКТ

Охота. Виталик

Парящий степной орел, широко раскинувший мощные полутораметровые крылья, виделся ему постоянно. Виталик закрывал глаза — и солнце снова слепило, зной проникал сквозь неподвижное великолепие орлиных крыльев, казавшихся Виталику навесом. Но орел высоко завис, трудно целиться. От жгучего солнца слезы наворачивались, туманился взгляд. Виталик не шевелился — боялся промаха, отец не простит. В конце концов спустил курок, ружье больно ударило в плечо, сильный толчок завалил неумелого стрелка на спину — и только тут Виталик понял, что попал точно в цель. Орел камнем бухнулся к его ногам. Не так, как в скользящем парении, когда он суслика высмотрел и несется, злобно когти выставив, чтоб схватить перепуганную жертву. Суслик небось испуган так, что расстается с жизнью с облегчением. Предсмертный ужас страшнее боли. Самоубийцы потому предпочитают прыгать с небоскребов — сердце успевает разорваться много раньше, чем голова глухо тыкается в асфальт.

Фигурки в огне. Исидора

Порыв ветра, окна застучали, внизу, в столовой, послышался звон разбитого стекла. Исидора Валерьевна вздрогнула, очнулась. Викторианское кресло в который раз сыграло с ней злую шутку, полчаса назад она встала из-за рояля, чтоб поправить огонь в камине, пламя иссякало, поленья давно превратились в угли, она стала щипцами помешивать, раздувать, подкладывать новые деревяшки, устала. Лишь на миг присела в заветное кресло и уснула непреднамеренно. Забытье овладевало ею, как только она оказывалась на мягком сиденье, податливые подушки обволакивали спину и уже не впервые воздействовали на нее, как завораживающие пассы гипнотизера-авантюриста, безошибочно определяющего точки на теле. Легко коснувшись, он избавляет пациента от напряжения, страждущий валится в пропасть сна, сопротивления не оказывает.

Проникающей радиацией вполз и не на шутку расхозяйничался ветер, по каминной доске заскользили бронзовые, оловянные и чугунные безделушки, ее причудливая коллекция, предмет затаенной, отчасти спесивой гордости. Исидора никому не говорила, как дороги ей фигурки, сгрудившиеся на гладкой поверхности, — черный мрамор, слегка расцвеченный редкими зеленоватыми нитями. О том, как попали к ней фигурки, можно писать рассказы и повести, о каждом предмете по рассказу или повести, лиха беда начало, там видно будет, что получится — повесть, рассказ или роман.

Огонь в камине разгулялся, она ощутила, не разглядела, а внезапно покрывшие предплечья мурашки ужаса известили, что ласкает пламя не угли и не поленья, нет, ленты танцующего огня, с виду игривые и неопасные, тянутся к маленькому оловянному солдатику с ружьишком и ранцем за спиной и дальше — к бронзовой балеринке на пуантах, точеные пальчики соединены высоко над склоненной головкой. В который раз отметила Исидора, как хороши тончайшие щиколотки и ступни, напряженные в подъеме, как подчеркнуто удлинена шея, добавляющая статуэтке немного вычурную хрупкость.

Статуэтки она находила сама, или ученики в знак признательности дарили. За любой фигуркой — сюжет. Если ученики дарили в знак признательности, то не история подношения была важна, а судьба, на время преподнесенная, тоже будто бы в дар. Исидора судьбы не ломала, но бережно и терпеливо переиначивала. Год за годом направляла помыслы, простые вещи формулировала четко и заставляла юнцов заучивать, запоминать. Оловянный солдатик подарен Митей Вележевым, да это Митя и есть: чистый, верный, стойкий.

После конкурса имени Барденна он заявился к ней, месяц спустя после победы, когда из Лондона вернулся, он ведь теперь дома редко бывает, звездный мальчик. Пришел без звонка почему-то, вынул из сумки сверток, попросил потом развернуть… Под многослойной скрипучей бумагой скрывался упрямый солдатик из андерсеновской сказки.

Именно таким она и видела Вележева, он преодолеет любые сложности, выстоит. Митя — музыкант прирожденный, Исидора только помогала таланту выйти на волю, показывала, как на клавиши нажимать. Таланту не научишь, но от него и не сбежишь. Это данность, от Бога или от Дьявола. Бездарности сетуют на обстоятельства, а талант что-то вроде проклятия, на него управы нет, можно только подчиняться, хочешь не хочешь. Митин талант правильно разместился, мальчик честен и смел. Иногда талант в теле заводится ошибочно, по недосмотру. Но и толку никакого от такого таланта нет. Муки творческие, причитания, жалобы на злую судьбу. Судьба злой не бывает, но размолвки с нею, недопонимание встречаются часто.

А бронзовую балеринку Исидора купила по случаю на какой-то уличной распродаже, сейчас в Петербурге иногда можно набрести на суматошное прощание с насиженным жилищем, уже фикусы из грузовика торчат и рамы старые картины рвут, а тут еще статуэтка под ноги валится, и разгоряченный сборами муж рубит сплеча: да выброси ты этот хлам, не тащить же с собой бабкину рухлядь! — тут Исидора и подоспела, схватила безделицу, умолила не выбрасывать, а отдать ей за небольшую плату. Мужчина подивился, засомневался уже, что хлам, да некогда было раздумывать, и супруга, уже утомленная переездом, не возражала.

Исидора Валерьевна вернулась тогда к себе на Казанскую счастливая, глаза горели. Позже убедилась: миниатюрка-то непростая, копия статуэтки Бальмонта, обожаемого ею. Так соединились солдатик и балеринка, хоть разные стили и авторство, но сказочно хороши вместе. Вместе и упали сейчас в огонь, и между языками пламени с трудом просматривались очертания. Исидора Валерьевна заплакала тихонько, но не от страдания, а от тех переживаний, что нахлынули, не выразить их словами, только слезы правдивы. Солдатик — это Митя, балеринка — наивная дурочка Илона, счастливица, и все завидуют. Пара навечно, Исидора это и раньше знала, а теперь уверилась окончательно.

Орудуя каминными щипцами, будто пинцетом, она бережно, одну за другой, высвободила фигурки; оранжевые сполохи нехотя отпускали случайную наживу. Восстановилась картина: раскаленные, закаленные в пламени статуэтки возвращены на место, пламя зубами слегка пощелкивает, но вреда никакого, по-доброму. Исидору высокопарности раздражали, но символика сама собой напрашивалась: влюбленные жаром на холоде пылают, да зато в огне не горят, если друг для друга назначенные встретились. И захочешь разъединить — не выйдет. Вот и славно.

Фигурки пусть остынут немного, Исидора осторожными касаниями щипцов придвинула их друг к другу, подальше от закругленного угла каминной доски, заканчивающейся ступенчато и плавно. Так они в огонь и соскользнули по недосмотру, виной тому покой викторианского кресла. Хорошо, встрепенулась вовремя. И ветер унялся, благодарение Господу.

Исидора Валерьевна уже поднималась по лестнице, вооруженная щеткой и совком, — грохот разбитых окон до сих пор в ушах стоит. Межсезонье, погода полна сюрпризов, — она задержалась на миг, вцепившись в перила. Шутка ли, едва равновесие не потеряла.

Путешествие в автомобиле. Тина

Моему мужу — назову его Т. — со мной повезло. Прежде всего потому, что он может чувствовать собственное совершенство практически двадцать четыре часа в сутки. С перерывом на сон и работу, естественно, а трудится муж не щадя живота своего.

Т. умеет рано вставать, а я нет. Т. умеет не натыкаться на различные острые, колющие и режущие предметы, зловредно торчащие отовсюду, иногда кажется, что я специально ищу, на что бы натолкнуться, чтоб потом, через мгновение, взвизгнуть от неожиданной боли. Наверное, это даже не кажется, а так и есть. Я окружена, опутана сетями, раскинутыми изворотливым и хитроумным врагом. Он, изворотливый и хитроумный, обложил меня со всех сторон. Вся моя жизнь — беспрерывное сражение, битва за выживание. Я выживаю в конечном итоге, но с огромными сложностями, которых не существует для других людей, и мне уже давно не обидно. Я знаю, мы живем в разных мирах, мой мир другой и отдельный, знание это я привычно и тщательно скрываю, притворяюсь, изо всех сил притворяюсь нормальной. С тех пор как себя помню. Стараюсь не раздражать никого, соответствовать, вписываться в строй, идти в ногу, тщательно всматриваясь, кто какую ногу выбросил вперед, чтобы подгадать и не выбиться из общего ритма. Тогда будем очень красиво выглядеть, будем дружно шагать по просторам, тянуть носок, ступать отлаженно. Вместе.

Моя дочь так произносила это слово, одно из первых слов у нее было: «Вмес-с-сте». Это для нее что-то такое значило, очень важное. Она вечно хотела «Вмесссь-ссьте», даже так: «Месс-сьте». Слово не требовало никаких других слов, ни до ни после — просто «Месс-сьте». И я говорила: «Да-да, солнышко, месс-сьте». Раздевала ее, носки стягивала, пижамку надевала — и повторяла: «Мессьте, мессьте». Это было как колыбельная и как доброе утро, как приглашение погулять. Мы любили это слово, «мессьте» любили.

Да, и была еще такая песня: «Как же тебе повезло, моя невеста, завтра мы пойдем тратить все мои, все твои деньги…» — такие слова. «Мумий Тролль» пел, его я любила, а песню ненавидела всей душой. Даже если это шутка. Шутку тоже можно ненавидеть. У меня всегда были такие яростно ненавидимые шутки, часто употребляемые выражения, сейчас и не вспомню, по ходу буду вспоминать, если к месту получится. Когда шутка становится популярной песней, она поневоле внедряется в сознание и там деформируется, видоизменяется, потом струится наружу, как платки из рукава фокусника, притворившись вполне здравой мыслью, будто так и есть: «Тебе повезло, ты моя невеста». Девушка даже в шутку такую мысль допускать не должна. Не должна даже понимать слова, стоящие в таком порядке. «Тебе повезло, я твоя невеста», — так должно девушкой восприниматься и так ею слышаться. Продолжение фразы для слуха девушки: «Сейчас мы пойдем тратить твои деньги». Но если так спеть — прозвучит как пошлые откровения циничной барышни. Про «моя невеста, ей несказанно повезло» — сразу и не цинично, заметили?

Моему мужу со мной повезло. Так считается, так думают его коллеги и другие люди, нас окружающие. Ему об этом часто говорят. Я трачу его деньги, даю ему полезные советы в нужный момент, и я красивая, так считается.

Когда мы готовимся куда-то ехать, а ездим мы постоянно и много, причины для этого иногда есть, а иногда и нет, мы любим ездить, — муж спокоен и невозмутим, а я так долго собираюсь, нервничаю двое суток минимум. Наполняю медикаментами специальный черный пакет с молнией, будто готовясь к серьезным недугам в дороге и сразу после нее. Раньше у меня по прибытии куда бы то ни было первым вопросом шло: «Как пройти в аптеку?» — теперь я стараюсь все предусмотреть, шарю по полкам тумбочки в спальне, читаю сроки годности, многое выбрасываю. Примерно через два часа у меня резко болит голова, и медицинские приготовления внезапно заканчиваются. Когда до выхода, выезда, вылета почти не остается времени — я начинаю спешно искать нужные вещи, не могу понять, что же может пригодиться, в конце концов норовлю упаковать все, что попадается на глаза. Раньше мой муж пытался ограничить количество багажных килограммов, я что-то вынимала из чемодана, но освободившееся пространство вызывало желание уложить что-то еще. Пространство заполнялось вдвойне, получалось только хуже. Т. смирился и больше не противится трем парам сапог на четыре дня, пяти парам туфель на два и так далее. Он понимает, что проще заплатить за чемодан (если мы летим самолетом), снести вниз бесчисленное количество сумок (если грузим в багажник и едем в автомобиле), чем расстаться со мной. Он тоже считает, что ему повезло. Я — его удача, Т. в курсе.

Впрочем, мы уже едем. Машина надежная, ехать нам предстоит долго. Впереди — замок в горах, очень близко от Женевы. Окна будут с видом на Монблан, нас предупредили. Гостиницу заказывал Андрей, он уже там со своей подругой. Андрей много раз говорил, что Лена — такая же, как и я, нам будет очень хорошо. Мне любопытно, конечно. Человек он непростой, запутанный. Успешен в бизнесе, отец троих сыновей, четвертый вот-вот родится. Виталик, младший брат, бездельник и бунтарь по совместительству. Точь-в-точь Андрей, но помельче, размаха в нем нет, только замахнуться способен, а комплексов масса. Я никогда его не видела, впрочем, но Т. описал Виталика как помесь обиженного ребенка и мстительного зверька. Хлопот у Андрея много — и с компаньонами, и с клиентами, плюс дети-жена, да еще и непутевый братишка с претензиями.

А у него подруга, поди ж ты. Ничего удивительного. Настоящий российский бизнесмен, даже если он живет в Германии и все у него получается, — обставляет жизнь по понятиям оставленной им страны. Все успеть, везде прибежать первым, радоваться и любовнице, и тихому браку с женщиной, желающей беспрерывно рожать. Хочет рожать — пусть рожает, считает Андрей, ей не будет скучно. Он заботлив и предупредителен.

Идея дружить — моя вообще-то. Я считала, что в Германии нам нужны друзья для совместного времяпрепровождения, даже придумала, что втайне Андрей, несомненно, мной увлечен. Слегка. Ан нет, у него давняя связь с некоей бизнесвумен из Москвы. Так что я не знаю, понравится ли мне Лена. Я сама люблю всем нравиться.

Последние два года мы живем в немецком городе F. Вначале мне казалось, что никогда там не освоюсь. Непривычно, знакомых нет, и язык заново учить. Я впала в длительную депрессию, и только поездки приводили меня в состояние радости на какое-то время. Ездили мы обыкновенно вдвоем с Т.

Мы изучили друг друга досконально, он не торопит меня по утрам, я не пристаю к нему с вопросами, мы неспешно одеваемся, выходим на разведку новой местности, стараясь не переутомляться и делать передышки чуть ли в каждом кафе, раз в полчаса примерно. Длительных переходов не выдерживаем.

Т. уже прочитал все необходимое из русской классики, я приучила его к походам в театры, мы предпочитаем оперу. В прошлом году даже в Милан ездили, оперу Вагнера в «Ла Скала» смотреть. Яркое зрелище. Масштабное.

Крепко собранная «Mitsubishi», устойчивая и надежная, повиновалась Т., как хорошо наезженная лошадь. Он прирожденный водитель, смотрит вперед, твердо держит руль. Ускоряется, когда кто-то впереди маячит, ему обычно уступают дорогу, он неустрашим и решителен. Поэтому до места, где бы оно ни находилось, мы доезжаем легко. Даже непременные дорожные работы нам не помеха. Замедляемся на какое-то время, соблюдаем повышенную осторожность — и, миновав желтую разметку, вырвавшись на волю — ускоряемся мгновенно. 200 километров в час — запросто. Гладкие панели звукоизоляции на обеих сторонах трассы, за ними леса, поля, просторы. Но не всегда панели — часто леса и поля.

Германия очень похожа на Россию, я уже поняла, что у двух стран гораздо больше общего, чем раньше мне казалось. И ландшафты сходные — вольные леса, раскидистые деревья, все сорта перемешаны, простор. И люди такие же. Ну почти. Любят настаивать на своем, повинуются только из-под палки, им необходима сильная рука, тогда уважают.

Легенда, будто любят закон и порядок. На словах любят, на самом деле — нет. Рвутся нарушать при любой возможности. И с юмором относятся к своим недостаткам, во всяком случае, недостатки можно обсуждать вслух.

В машине звучит музыка, CD, это Трансцендентные этюды Листа, играет Дмитрий Вележев, молодое дарование из Питера. Как он играет «Мазепу» — никто не сможет повторить. Филигранная точность «руколомных» пассажей, он сохраняет бешеный скачущий ритм без нарочитых замедлений, будто бы подчеркивающих значительность мелодии, как делают почти все пианисты.

В сети я видела его фотографию, всегда одну и ту же почему-то. Этот же кадр — на обложке CD: длинные курчавящиеся волосы, огромные в смоль черные глаза отведены чуть в сторону — «а он глядит в пространство», да. В плечах нервная ломкость, он напоминает и Шопена, и Листа одновременно, хотя, говоря строго, ни на одного из них не похож.

В то же самое время я читаю, книга у меня на коленях, долго читать невозможно, нет ни одной проходной фразы, хочется запоминать, я записываю. Я уже, наверное, переписала почти всю книгу, что не успеваю выписать — подчеркиваю. Пруст — наслаждение, а наслаждение — особая работа. На одной волне с Прустом я могу находиться только минут сорок пять подряд, потом мне нужен перерыв, я возвращаюсь к жизни, оглядываюсь по сторонам, как человек, вернувшийся из другого времени, из другой страны, и эту страну мне не хочется ругать. Но и долго в ней задерживаться опасно. Это зазеркалье, там все иначе, вывернуто наизнанку.

Пруст дробит, разлагает персонажей на молекулы, рассматривает пристально каждую частичку, ничто не ускользает от его взгляда. Вначале завораживает, потом необходимо вынырнуть, в нем тонешь. Характеры людей так типичны, я будто знаю прототипов, мысль, что люди вовсе не меняются от перемены времени и места, мне мешает.

Мы рассматриваем друг друга, видя слабости и недостатки, выхватывая смешные детали, я пристально изучаю других, те в это же самое время так же придирчиво, непременно иронично рассматривают меня, мы одинаково смешны и несовершенны, комплименты большей частью фальшивы, их произносят разве что из вежливости, никто никого не любит. Хотя ничего нового в них нет, но прустовские молекулы достоверны, наблюдения убийственно точны, холодная констатация всеобщего лицемерия удручает. Хочется запереться в комнате, как Пруст и поступил, в конце концов. По причине астмы, как считается, но случайного ведь ничего нет, дробящаяся колкая реальность настолько измотала его, что боль душевная стала причиной болезни телесной. На самом деле он все о жизни понял, со всеми перезнакомился и видеть никого больше не хотел. Только писать. Переписывая абзацы, шлифуя фразы до блеска, режущего глаза.

Блокада из туч плыла за нами, преследовала, внедрялась в сознание зрительным фоном пути. Серое тяжелое месиво клубилось за окнами, не просто серое — светлое, дымное, многослойная растяжка оттенков. Я старалась смотреть вперед, на змеящуюся полосу дороги, машина заглатывала ее, убегающая разлинованная ширь позади, а по бокам нависал рыхлый дымный пудинг из туч. Но вдруг, в облачных прорезях дымного пудинга, показались яркие дерзкие лучи, будто изящная бриллиантовая перчатка выпросталась из рукава и на некоторое время поманила в другую, сияющую красками, жизнь.

Солнечными зайчиками, нацеленно и метко направленными, лучи ударили по лицу, заставили зажмуриться. Так неожиданно и ярко, что я даже темные очки нащупала в бардачке и надела, закрывшись от резкого света, будто из физиотерапевтического прибора бьющего, получалось как процедура, что доктор прописал.

Внезапные капризы скоротечны: пройдет несколько минут, нет, прощальных мгновений — и сумрачная главная тональность дня восстановится. Но теперь понимаю: день был прекрасен, его жаль отпускать.

Вечереет, и так здорово, мощно: Пруст, пассажи Листа, лучи сквозь прореху в тучах, а дождь, надоедливо бивший по стеклам, полчаса как утих, окна сухи и прозрачны, дорога чиста, и нет видимых глазу препятствий.

Скорость рискованная, наверное, но полоса просматривается, повороты плавные и мотор жужжит ровно, без надрыва.

Первое письмо Тины

Лени, дорогая моя!

У меня совсем нет времени писать тебе длинные письма, но иногда я чувствую, что многое нужно объяснить, хотя бы напомнить. Я уверена, что ты не нуждаешься в напоминаниях, ты умная, расчетливая, ты действительно моя дочь — в этом плюсы и минусы.

В твоем ужасном суперпопулярном сетевом дневнике (блоге… или как вы там называете этот кошмар, где пишется все, что приходит часто нездоровым людям в голову с утра?) ты снова пишешь обо мне гадости (я процитирую: «если б моя мать не была говноматкой»… меня извиняет только то, что слово написано тобой).

Ты умница, ты знаешь, что сиротство и несчастное детство вызывает симпатию, ты бьешь на жалость, ты заставляешь любить себя и ненавидеть, даже меня заставляешь. Я читаю редко, у меня нервы не выдерживают, иногда мне кажется, что ты психически больна, хотя я прекрасно знаю, что это не так — все поза. Более трезвомыслящей женщины, чем моя Лени, я не встречала, и вижу, как много у нас общего. Я горжусь тобой, а ты гордишься именем Илона, будто не помня, что это я его для тебя придумала.

Лени, ты еще не родилась, а имя уже было. Теперь оно тебе помогает, никто не может сказать, что это псевдоним. Если бы ты не исковеркала свою фамилию — было бы и вовсе чудесно. Илона Балинова — превосходно. Но ты предпочла называться Бельской, хорошо, пусть так. Тривиально звучит, но публике, наверное, должно нравиться. О времена, о нравы! — публике, наверное, должно нравиться слово, которым ты называешь свою мать, так моя дочь пишет обо мне — я даже не знаю, сколько восклицательных знаков мне ставить. Судя по твоему дневнику, ты никогда не знала материнской любви, выросла под забором, мать не воспитала в тебе чувство собственного достоинства и проч. и проч., — отъявленно порочная мамаша!

Илона, я научила тебя быть сильной — это главное. Такое умение противостоять обстоятельствам с неба не валится, это результат работы, моей работы. Даже если ты завтра напишешь, что твоя мать попала в тюрьму за воровство — (боже праведный, я сама дарю тебе идею! впрочем, при наших тайных отношениях… никто не знает, что я твоя мать, никто не знает, что ты моя дочь, когда-то мы решили поступить именно так, уже не помню, почему, и очень жалею… но устоялось, и не будем ломать) — я не стану любить тебя меньше.

Дочерей рожают, чтобы их любить, моя девочка. Ты даже не обязана ничего ко мне ощущать, если не получается любить — не люби. Главное — постарайся быть счастливой. Тут я не могу тебе помочь, это не деньгами решается. Но помни — что бы ты ни делала, что бы ни говорила, как бы изобретательно ни отрекалась от меня — ты ведь талантлива, ты моя дочь! — я всегда буду на твоей стороне.

Меня не донимают вопросами, спасибо и на этом. Муж не читает по-русски, он вообще не в курсе, что именно ты пишешь, он знает только, что ты известная журналистка и у нас милые отношения. То, что мы не видимся, его устраивает, наверное, я с ним об этом не говорила. Чтобы брак был счастливым, некоторые темы лучше не затрагивать.

Да, ты осталась одна очень рано, тебе и шестнадцати не исполнилось, но помнишь ли ты хоть один месяц, когда бы ты не получила от меня перевод? Я оплачиваю твои расходы, я забочусь о том, чтобы ты ни в чем не нуждалась, это главная задача, пока справляюсь неплохо. Пусть не на пять с плюсом, но на твердую четверку — как минимум.

Завтра ты снова напишешь о таинственном незнакомце, который подарил тебе колье от «Chopard», и твои читатели начнут тебя заново любить и ненавидеть. Наверное, таковы законы жанра, ты сама сделала себя звездой.

Ты пишешь свою жизнь, как сериал в жанре мыльной оперы, а никто не может быть правдивым и сохранять интерес публики. Но выглядят истории вполне натурально. Даже натуралистично временами. Чересчур.

Хроники блестящей светской репортерши. Красавицы и умницы со сложной судьбой, публика гадает, как же на самом деле тебя зовут, сколько тебе лет, есть ли у тебя дети… учитывая, что ты совсем молоденькая, уж я-то в курсе!

Ты громко и во всеуслышание отрекаешься от матери, мне не пристало опровергать, все продумано. Браво, дорогая, ты изобрела новый жанр!

Только почему ты не выходишь замуж? Ждешь, что кто-то будет любить тебя так, как я? Будет так же бескорыстен и щедр? Не жди, Лени, в жизни каждой женщины бывает только один человек, любящий беззаветно и навсегда.

Никто не займет мое место. И помни, я всегда буду тебе помогать, независимо даже от того, замужем ты или нет. Feel free.

Наверное, поэтому ты и злишься. Ты бы с такой радостью отказалась от моей помощи, я уверена. Втайне думаешь, что ты одна, потому что можешь позволить себе роскошь быть самостоятельной. Бывают несчастья и похуже, моя девочка.

Если тебе интересна моя жизнь, несколько слов. Недавно я играла фа-диез минорную «Сонату» Брамса и «Новеллетту» Шумана, та же тональность, я ее обожаю, уже в главном аккорде есть элегичность, роскошь и грусть.

Принимали очень тепло, в закрытых для постороннего глаза помещениях есть своя прелесть, да и рояль — о, это восторг! — неожиданно, на маленькой сцене огромный «Steinway», он там еле поместился. Настроен прекрасно, звук такой, что соблазн играть до утра, три «Прелюдии» Шопена я сыграла на «бис», мне самой захотелось. Небольшой салон, старинный дом с колоннами, канделябры на стенах, чувствовала себя в длинном пышном платье с кринолином, будто корсетные косточки впивались в ребра, а на самом деле платье на мне узкое, длинное и простое. Но воображение разыгрывалось.

Публика приличная, но немногочисленная, как всегда — приглашений много, но залов, престижных с точки зрения широкой публики, мне не дают. Впрочем, я и не стремлюсь играть в больших залах. Если зарабатываю (а платят мне не от сборов, сумма назначается организаторами, устраивает все Т. — не жалуюсь, мои концерты для избранной публики стоят дорого) — я пересылаю тебе, Леничка. И всегда буду пересылать. Т. считает, что деньги идут на благотворительность, что мы помогаем брошенным на произвол судьбы российским детям. По сути дела — это почти правда, моя дорогая девочка, не так ли?

P.S. Письмо отсылаю с экспресс-почтой, так надежней. Предпочитаю писать на бумаге, есть уверенность, что прочтешь. Но обратный адрес не ищи, его, как всегда, нет. Да и адреса у меня часто меняются.

Целую тебя, Илона, крепко-крепко,

Тина

Отель с видом на Монблан

Иногда я думаю, что поездки мне нравятся только из-за завтраков в отеле. Утро, огромный зал и никакой обязаловки. Ходишь, что-то выбираешь, что-то незаметно пробуешь, ананасы в блюдцах дольками нарезаны, и не вчера, а пять минут назад, тарелку ставят — вмиг пуста, но откуда-то новая появляется, и блеклая золотистость каймой. Во время таких завтраков я медленно, нехотя, просыпаюсь, за окнами сложносочиненный пейзаж, всегда неожиданный. Ритуальность гостиничных завтраков — часть путешествия, поэтому в гостиницах всегда лучше, даже если друзья приглашают настойчиво. В гостях не проснешься постепенно, вежливость обязательна — «ах, не мешаю ли я вам здесь, удобно ли присесть там?» — обмен любезностями, хозяева натужно приветливы… нет и нет, лучше видеться с ними в заранее условленное время, даже если долго приходится договариваться. Где-нибудь во второй половине дня. Успеваешь привести себя в порядок, потом, по возможности, лучезарно улыбаясь, оживленно рассказываешь ничего не значащие для них новости, но они делают вид, что внимательно слушают, что им интересно. Хуже, если тут же, после какой-то фразы, следует восклицание: «Ах, для меня такое вовсе невозможно, у меня это было так!» — и ты в который раз понимаешь, что слушают тебя только для того, чтобы взглянуть с точки зрения собственного опыта, не слушают, иными словами, а рассматривают со стороны. Спотыкаешься на полуслове, разочаровываешься, снова понимаешь, что диалог чаще всего состоит из двух монологов и молчать проще, энергия не тратится понапрасну.

Словом, гостиницы предпочтительней. И ритуальные завтраки, и улыбаться необязательно. Отель заказан Андреем, а уж ему я доверяю, он пыль в глаза любит пускать. Все непременно будет по высшему разряду, он обещал.

Последние пятнадцать километров вымотали окончательно. Узенькая дорога, еле заметная в темноте, извивалась в горах. Повороты, снова и еще: аттракцион в луна-парке, а не вождение. И, наконец, на некотором возвышении, то ли специально устроенном, то ли природой сочиненном, — серовато-голубой замок. Вокруг только горы и лес, а я надеялась провести три дня в центре города, я люблю одинокие прогулки. Когда никто не диктует маршрут. Одиночество для меня не мучение, а свобода. Я давно разучилась понимать тех, кому непременно нужна компания.

Здесь, в двадцати километрах от Женевы, одиноко не разгуляешься, холодно. Из машины я вышла еле живая, семь часов на колесах — не шутка.

Отель построил в горах некий американец, лет сто назад. Под старину проект, стилизация. Вначале думала — и впрямь старинное что-то. Ан нет, видимость одна. Ни дать ни взять замок для романтических свиданий, внутри огромные камины, окаймленные мрамором в узорах, изогнутые лестницы с гасящими звуки коврами, есть даже комната-церковка с мозаичными стенами, тщательно выложенные библейские сюжеты в стиле тех, что на стенах испанских старинных соборов, скрупулезно вымеренные фигурки, но рассмотреть не удается — там холодно, отопления нет. Перед алтарем — букет полувысохших цветов и два яблока. Молельня выглядит эклектично.

В отеле всего семь номеров, потому служащих немного, как в замке и положено. По вечерам — дверь открывай сам, входи, располагайся, веди себя цивилизованно, не буйствуй — внутрь только приличные люди попадают. Или они уже внутри таковыми становятся, не знаю. Временами казалось, что находишься в декорациях какого-то фильма, английский детектив. А если б занесло входы и выходы, наглухо заперты люди внутри — с манерами и привычками, все еще с пищей, но уже без телеграфа-телефона-интернета, и каждое утро сюрпризы. Кого-то находят мертвым в постели, потом подозревают друг друга, а во всем виновата кухарка, пару раз, не более, прошедшая взад и вперед. Она в ранней молодости лишилась сына, и с тех пор у нее дурная привычка убивать гостей по утрам.

Лена, подруга Андрея, только смеется, услышав эти фантазии, говорит, что до этого не дойдет, все будут живы-здоровы. Только я не поняла, почему фраза произнесена с нажимом. Впрочем, россиянки, успешные в бизнесе, мне заведомо кажутся загадочными. Особая порода женщин, ее никто не выводил и ничто не предвещало, они под влиянием мощной разрушительной энергии сформировались, нечто вроде аномалии девяностых.

Зря я поспешно интернет-картинки рассматривала. Разглядела только освещенное солнцем строение с балконами и зубчатыми башенками, даже не поняла, что вокруг ни души. Когда с компанией едешь — уверен, что кто-то расстарался, правильно организовал. А представления у всех разные.

Рояль в холле насторожил — и не простой рояль, лоснящаяся чернота кабинетного «Steinway», натертого до блеска, такие только в очень приличных местах увидеть можно. Подняла крышку, потом легко перевернутой ладонью прошлась шелестящим глиссандо сверху донизу, наиграла тирольскую мелодию, почему тирольскую? — казалось, мелодия в самих клавишах застряла, и ее надо выпустить наружу.

Звук чудесный, рояль настроен отменно, за ним старательно ухаживают. Значит, в отеле нет беспризорных предметов. Все под контролем. Но казалось иногда, будто это розыгрыш насчет высококлассного отеля, декорация. Один и тот же человек представал то в роли носильщика, то официанта. Постоянное ощущение, что снимается кино, ей-богу.

Нам с Т. приготовлена голубая комната, бледный рассеянный цвет обоев и мебели, из окна виден Монблан, как нас оповестили, и не раз. Когда вошли — смеркалось, вершина лишь угадывалась, я тут же на балкон выскочила, передо мной — застывшие фонтаны, очерченные крепкой фигурной рамкой, кромка тоже голубоватая. Таинственная гора присутствовала незримо, просматривались отдельно стоящие, воткнутые в пейзаж деревья, за ними — лес, будто обведенный изогнутой беспрерывной линией, вдали — струящаяся туманная дымка, ползущая чуть ниже заостренных горных вершин, прячущихся вдали. Сумерки окрашивают мягкой расплывчатой предвечерней голубизной любые поверхности.

В ресторане Андрей и Лена, худенькая блондиночка с лисьим прищуром неопределенного цвета глаз, уже устроились за круглым столом у окна. Так, чтобы смотреть в окно и видеть очертания деревьев на фоне скрытых туманом гор. Чудесное свойство ночного пейзажа — ты знаешь, что гора находится за окном, но разглядеть не можешь. Даже сквозь широченные стекла.

Незапланированный день. Илона

Илона привыкла кружить головы.

Мужские взгляды, наталкиваясь на персиковую кожу ее щечек (плюс капризный профиль, нежные изгибы… да часами можно смотреть!), — плыли и расслаивались. Мысли теряли определенность, иногда мужчины забывали, зачем и куда шли. Припаивались взглядами к Илоне. Дальнейшая судьба того, кто глядел, вплывала в нежные Илонины ладошки и прилипала к пальчикам намертво. «Хозяйка судеб, распорядительница», — часто думала она про себя, но радости от мыслей не ощущала. Она уже знала, что любили они собственные мечты и грезы; полузабытые тени, шорохи и жесты детских воспоминаний обрастали плотью — Илониной. Предчувствия, давно забытые подозрения пробуждались и радовали тем, что так много неизведанного и тайного впереди. Тайну дарила Илона, тайна каким-то образом была частью ее. Может, пряталась в складках платья. За ушами где-то. Или в глазах, будто маслом писанных. Илона не знала, в чем она, тайна, заключается. Но твердо помнила, что носит тайну в себе, как ребенка. Но ребенок девять месяцев вызревает и покидает утробу.

Илонина тайна, может, и вызревала, но никуда не девалась. Жила в ней, не увеличиваясь и не уменьшаясь. Те, кто в Илону вглядывался, — будто дрейфовать начинали. Судно дрейфует, подчиняясь течению. Мужики перемещались, согласно Илониным желаниям. Будто под гипнозом.

А может, это и правда гипноз. Но длиной в сеанс, недолговечный. Пока Илона источала энергию, пока завораживала — мужчины сидели рядом как привязанные. Как только она сама теряла интерес к завоеванию — магия обрывалась в одно мгновение.

Час назад курьер в синей форме принес пакет, заставил расписаться и пожелал хорошего дня. Западная мама, Западом выдрессированные курьеры приносят по-западному шуршащие письма. Илона пробежала глазами письмо, в общем, ничего нового. Когда-то мама Тина больше налегала на счастливое детство. Да какая разница, какое детство и кто кому дал жизнь?

Совсем другую девочку она успокаивала и оберегала, улыбчивую проказницу и разбойницу с огромными глазами, а вовсе не теперешнюю Илону. Ту девочку она и любила. Девочка выросла, глаза увеличились, а отношения зашли в тупик. Илона уже и не помнит, как это началось.

Тина еще и блог приплела зачем-то. Живой журнал — это вообще голоса с Луны и Марса, кто ни попадя пишет, литераторы, блин, с интеллектуалами, 90 процентов грамоты не разумеют, светски предупреждая, будто шутя — «ах, я жутко безграмотная/ый». А имя сделать можно, Илона не преминула.

Неужели Тина не понимает, стиль задан, и если хочешь денег и славы, а не просто так пишешь, от нечего делать одухотворенную маску в сети создаешь, — то изволь писать скандально. А так как за тобой никто не стоит, то писать нужно недопустимо скандально, с перехлестом, иначе получается «милая девушка и хорошая дочка», это никого не интересует. А за деньги спасибо, Тина, это главное, и от греха подальше — лучше лишний раз и не видеться, чтобы ты не передумала. Ничего, стерпишь, жизнь у тебя налажена, а понимать меня не обязательно, — так Илона думала, собираясь выйти из дому. Но так как собиралась она уже давно, отвлекалась, переодевалась бесконечно, то день явно грозил стать днем сидения в квартире, тем более зима, и обязательные встречи Илона отменила еще с утра.

Во вторник, три дня прошло, Илона вернулась из Лондона. Злая, готова была любого на части разорвать. Запостила в блоге признания, преувеличивая и перевирая, но успокаиваясь в то же самое время.

Восхитительная штука интернет-дневник! Пишешь глупости, называешь их правдой, беззастенчиво утрируешь глубину страдания, словечки модные вставляешь, но отходняк наступает легче становится, без сомнения. По некоторым данным, у нее пятьдесят тысяч читателей, и каждый день им подавай новую легенду. Но читают! Читают взахлеб, потом обсуждают, гадости пишут. Когда-то она начала эту интернет-возню с единственной целью — вывести блог в рейтинговый рай, не просто «попасть в топ», олицетворять его. Вначале не получалось ничего, пока возвышенные тексты размещала. Потом поняла, что людям интересен шум-гам и ничего более. Преуспела. Имя на устах у всех, сама добилась. Знакомым сразу объяснила, что читать надо как фантастику, зато при необходимости может каждому из них услугу оказать, довести необходимую информацию до сведения широких масс, не вставая с постели.

Газетные не возражают, вызывающая интерес журналистка рейтинги поднимает, платят больше и аккуратно в срок. И все благодаря незатейливому сетевому дневничку, где каждое утро, а иногда дважды-трижды на дню, она пишет примерно то, что время от времени приходит в голову каждой женщине. Интонация найдена верная, други и недруги равнодушными не остаются. Если ввязалась — то законам надо следовать. Принципы те же, что в жизни, — есть счастливчики, есть отверженные. Ну и много грязи в сети — как и в жизни, опять же. Илона относилась к своим исповедям как к бульварной литературе, принципы этого жанра знала назубок, был период, когда всерьез собралась писать романы. Но пришло смутное время, неразбериха, гонорары за книгу смехотворны, сочинительство превратилось в модное занятие обеспеченных домохозяек, а дрессированные издатели с готовностью рекламировали творения очередной мающейся от скуки писательницы, называя их достижением и прорывом, если финансирование поступало.

Решила, что путь тупиковый и бессмысленный. Куда проще проснуться утром и написать несколько строк для разминки, толпы бездельников будут обсуждать Илону онлайн день и ночь напролет, мнения их разделятся, кто-то пустится в крайности, кто-то с кем-то переругается в пух, без вреда для семьи и детей выпустит пары негативной энергии, вполне гуманная у Илоны миссия. Дать причину поплакать над своей сложной судьбой она никогда не забывала. Сама себя записала в число счастливиц, а тут главное — с везением не перегибать. И матери у нее нет и не было толком, и мужчины ее бросают, это темы резонансные, вызывают у широкой публики повышенный интерес и сочувствие. Уже три дня она навзрыд жаловалась на Павла (интересно, читает он или нет? Неважно, она художественное произведение создает, тут соотношение правды и вымысла четко просчитано, она ему сто раз объясняла. Супермен-бизнесмен воспринимал плохо, но базовые моменты усвоил).

В общем и целом, Павел ее утомил неимоверно, даже депрессия началась, он ей вовсе не нравился. Хлопот с ним масса, общаться — мучение и спектакль по пьесе Петрушевской протяженностью во много часов; в сексе груб и прямолинеен, одна радость — виделись нечасто. Но фигура знаковая, за ним стоял успех, миллионы в фунтах и баксах, зависть окружающих. И пропало все. Ни Павла, ни миллионов, ни зависти. Брак по расчету сорвался, значит, рассчитала неверно, так, кажется, говорят в таких случаях.

Илона уже числила его мужем, свадьбу обсудили в деталях, она была почти уверена, что жизнь наконец устроилась. Из-за пустяка расстались, незначительная ссора завершилась ее внезапным вылетом домой. Лондонские время от времени каникулы, видимо, закончились навсегда. Если искать причины — то не Павел виноват. Илона давно начала нервничать, встречаясь на светских раутах с опальными олигархами, недавними персонажами российских новостных сюжетов и бойких газетных передовиц, обосновавшимися в Лондоне прочно, надолго. Павел от них ничем не отличался, ее неуверенность от этого только усиливалась. Сотни женщин, бывших жен других Павлов, ничем от ее избранника не отличавшихся, попадались там подозрительно часто. Мужья их или погибли во внезапной перестрелке, или живы-здоровы, но с глаз долой, из сердца вон — отправили благоверных, усердно перекроенных пластическими хирургами, усовершенствованных прилежным посещением спа и фитнеса, на просторы Туманного Альбиона, и те казались рыбами на берегу, безжалостным штормом выплеснутыми из привычной жизни. Они пытались устраивать жизнь заново, редко у кого получалось, в основном спивались незаметно. Илона поневоле примеряла на себя происшедшее с ними, перспектива пополнить ряды брошенных и сосланных женщин ей никак не улыбалась. А ведь запросто можно оказаться в такой ситуации. И что тогда?

Вытягивать губки пренебрежительно, изображать безразличие, как ее подруга Милка? Муж высылает ей содержание, крайне нерегулярно, кстати, сам живет в Москве с заезжей моделькой и шляется по клубам, невзирая на опасный возраст, явно критический для невоздержанности в питии и любовных проказах.

Только не это, только не это, что угодно, только не это — Илона даже дрожь ощутила, что означало надвигающуюся истерику, в таких случаях она предпочитала забыть о причине раздражения намертво, это актерствующие дилетантки по любому поводу руки заламывают, по-настоящему подверженные приступам показухи избегают.

И каждый раз Илонины интрижки, длительные или мимолетные, натыкались на «только не это». Претенциозный молодой писатель Алик, считающий себя стильным парнем, отправлен ею на свежий воздух без суда и следствия еще до встречи с Павлом. Тоже — «только не это». Стареющий владелец газет и пароходов Марк Савельевич получил от ворот поворот еще до встречи с писателем, «только не это». Как долго она могла бы перечислять — слухи, естественно, не в ее пользу, не принято верить, что женщина может сама бросать мужчин с методичной последовательностью, одного за другим бросать без права переписки, такие фразочки под кодовым названием «не верь не бойся не проси» Илона обожала. Да, она свободна в выборе, за что мамочке спасибо огромное. Если б не Тинины деньги — пришлось бы туго, никто ведь не знает, как и на что покупает она свои сумочки и пальтишки, обставляет квартиру — о чем постоянно докладывает широкому читателю не то чтоб в деталях, но ситуацию в общем и целом описывает добросовестно.

Создает эффект присутствия могущественного покровителя, нечто вроде Большого Брата — он за другими тайно подсматривает, а Илоне тайно помогает. Она поясняет любопытствующим, всегда ведь есть люди, задающие неудобные вопросы, получающие удовольствие от самого произнесения слов с повышением интонации к концу фразы, когда в очередном вопросе очередной каверзный подтекст, она отвечает незамедлительно, слегка тягучим голосом, кокетливо протягивая гласные, приподнимая левое плечико при этом (она даже не чеканит: какое твое мудачье дело, закрой фонтан и заглохни, придурок, — нет, нет и нет, Илона мила и вежлива): «Моя карточка время от времени пополняется сама собой, не могу найти этому никакого объяснения».

А это мама Тина, ее имя неизвестно в Питере никому. Да и вообще, образ матери Илона растоптала, разрисовала так ожесточенно и утрированно — сил нет, но иподозрений о родительских взносах тоже нет. Дочь, брошенная на произвол судьбы в нежном юношеском возрасте, пробивалась сама. Нежный подснежник решителен — Илона тоже не промах, таранила пласты равнодушия, недоброжелательства, снисходительности. Насчет снисходительности — усердствовала особо. Стреляла бы надутых индюков-идиотов за преследовавшее ее по пятам снисходительное, да что там, презрительное, иначе не скажешь — «ну что вы такого можете, смазливенькая милашка, не более». Холопы подозревают холопство в других. А тут секрет такой и везение, подростком неприкаянным выстраданное: деньги матери, гарантированно валящиеся с неба вместе с курьером. С нарочитой размеренностью метронома.

Илона не суетится, она спокойно и царственно дает отставку одному за другим, вслух и письменно кручинясь, что уж замуж невтерпеж.

Подумал бы кто, факты бы сопоставил: ну зачем ей замуж? Свободна и невидима, несмотря на кажущуюся публичность персоны. Она сама задумалась как-то — зачем ей замуж-то? Ответ простой, банальный, читатели б ей не простили такой примитив, Илона ведь цитатами ни к селу ни к городу сыплет, нецензурщину небрежно, мизинчик отогнув, употребляет, как травку легкую покуривает — силуэт и образ объемней выглядят, простор для фантазий. Немудреный у Илоны ответ: любить и быть любимой, такой брак ее устраивает, другого не надо.

Она завтра же позвонит, договорится о встрече, пусть Митя сыграет для нее начало знаменитой «Сонаты» Эмиля Барденна, там пастораль сменяется фанфарами. Призывные фанфары — к бою. К любви и победе.

Предконкурсная лихорадка

Концерт Эмиля Барденна для фортепиано с оркестром, пять этюдов, прелюды и соната — три тура, три тура, три тура, расписание конкурса уже вывешено. Без Митиной фамилии, конечно, только даты прослушиваний, но Митя почему-то не сомневался, что дойдет до финала. Он даже не сомневался, что выиграет. Трудно сказать, что придавало ему уверенности, но сомнения не посещали. В квартирке дома на Сенной площади соседей гаммы по утрам не тревожили, Митя просыпался поздно. Зато ночами играл до того момента, пока терпели.

Первое осторожное постукивание по батареям отопления звучало гонгом: упражнения пора завершать. Обычно он не выходил за границы дозволенного времени, но лавина конкурсного безумия смяла рамки в щепу, распорядок дня отменила всеобщая взвинченность, даже Исидора с ее знаменитой выдержкой срывается по пустякам и пытается назначать репетиции чуть не каждый день, будто забывая, что формально он уже не ее ученик и консерваторские занятия тоже надо посещать хоть иногда. Он отчасти преувеличивает занятость, на деле же почти вовсе не видится с Вадимом Сергеичем, его философствующим профессором, исповедующим свободу во всем. Встречи редки и происходят только по Митиной просьбе, Исидора же сама звонит ему по утрам и, тщательно подбирая каждое слово, настраивает его, как настраивают рояль перед концертом, камертоном выверяя звуковые колебания. Легкий щелчок, бесстрастная вилка отвечает нежной вибрацией (Митя давно привык считать нежные нотки в голосе результатом правильной настройки голосовых связок), колки слегка подтягивают, и гармонические соотношения воцаряются вновь. Важна чистота и протяженность ноты, гулкая длительность струны, растревоженной клавишей.

Когда раздается соседский стук по батарее отопления — звук тоже реверберирует в соответствии с силой удара. Но это воспоминание не к месту, голос Исидоры по утрам необходим, за пятнадцать лет он привык повиноваться ее воле, он послушен, даже имитируя непослушание. Привычная для них игра: Митя отстаивает свободу выбора, Исидора уступает, он занимает место за роялем, потому что ему так хочется. С детских лет повелось.

С Митиных детских лет, естественно. Они любили друг друга, необходимость видеться давно превратилась в обоюдную потребность, общая страсть к гармонии и чистому звуку объединяла их. Звучание рояля чувственно, тут и возраст неважен; между педагогом и учеником, особенно если это мужчина и женщина, связи устанавливаются крепкие и малопонятные стороннему наблюдателю, едва завидев друг друга, они настраиваются на мучительное наслаждение. Трактовка — как высвобождение нотами зашифрованного послания из нагромождения технических сложностей и возможности разночтений. Раскопки музыкального текста создают эмоциональное поле высокого напряжения, связь Мити и Исидоры Валерьевны временами казалась условием победы.

Оба втайне понимали, что время освободиться друг от друга давно пришло, он почти готов сказать об этом, она согласится, что пора. Но не сейчас, нет. Конкурс отменил не только распорядок дня, но и доводы здравого смысла. Если для победы нужно встречаться чаще — значит, они встречаются. Потакание привычкам победе не повредит.

Шестилетнего мальчика с нежной матовой кожей орехового цвета и задумчивыми глазами слегка навыкате привели в школу в переулке М.

Исидору Шилову они неслучайно выбрали — к ней стремились, мать после длительных опросов знакомых и почти незнакомых людей не сомневалась — Исидора Валерьевна тот педагог, что нужен. В классе с двумя роялями Митя внезапно почувствовал себя взрослым.

Худенькая, будто изголодавшаяся, женщина с такими же большими глазами, как у него, но голубизна их ослепила поначалу, — обратилась к нему как к равному. Серый свитер и серая юбка делали ее фигуру похожей на гибкую изворотливую ленту, такими в художественной гимнастике размахивают. Исидора струилась ему навстречу — струились лучами света чуть влажные глаза, струились нежностью фразы, несмотря на четкость артикуляции и уверенную постановку голоса. Она льнула к нему — и он неожиданно для себя понял, что счастлив. Здесь, в классе с двумя роялями. После короткой проверки — она скорее проверяла его способность воспринимать — ритмические задания он выполнял мгновенно, в точности повторял заданный рисунок, легко определял ноты, угадывал мелодии песен, рассказал историю о медвежонке, заблудившемся в лесу, он гордился этой сказкой, сам придумал — Исидора Валерьевна приобняла Митю за плечи и заговорила. Многое из сказанного тогда Митя понял не сразу, но слушал внимательно:

«В музыке мы с тобой не заблудимся, будь уверен. Это наш с тобой мир, у нас не будет проблем верную дорогу найти. Одно правило: дома ты должен делать все, что я тебе говорю, в точности. Хорошо? Запоминай, задавай вопросы, я отвечу. Для тех, кто „родился в рояле“, а это будто про тебя сказано, музыка — мир гармонии и порядка. Окружающее станет много проще для понимания, а впрочем, у тебя времени на окружающее не будет. И на окружающих. Но понимание придет, ты своим озарениям верь.

Главное — уметь слушать и слышать. И сказки ты скоро сможешь мне рассказывать звуками. И чудо какое, правда — ты без грубости, мягко нажимаешь клавишу, она в ответ поет. Запомни, игра на рояле — это пение.

Клавиши чутко реагируют, ты интонируешь мелодию, а получаются истории о времени, об авторе и о тебе. Ты восторгаешься, страдаешь, сомневаешься, хочешь объяснить сложные вещи, проникнуть в тайное — это подтекст, второй план музыки. Мелодия, интонации, гармонические сочетания, переплетаясь, создают фантастический мир, твой мир, Митенька.

Я буду часто тебе это повторять, у тебя много лет впереди, чтобы запомнить. Учитель терпелив, он объясняет азбуку, будто сдабривает почву, делает лунки для невзрачных пока диковинных ростков — ты будешь взрослеть, ростки наберут силу, станут деревьями. Я ведь не диктовать тебе стану, только объясню правила, другими людьми уже открытые. Пройдут годы, подрастут и твои собственные мысли, ты станешь взрослым, откроешь новые законы. Свои. Деревья долго приживаются, пускают корни, тянутся вглубь и ввысь, вначале робко, потом разрастаются. Деревья не умирают, они перемещаются. Кочующий сад музыки прекрасен и бесприютен — из души в душу».

Она еще долго говорила с ним, играла пьесы из «Юношеского альбома» Шумана, «Прогулку» из «Картинок с выставки» Мусоргского, перешла к «Детскому альбому» Чайковского, объяснив, что звуки часто играют в куклы даже с мальчиками. Трагическая судьба внезапно заболевшей куклы заставила Митю заплакать, «Новая кукла» не обрадовала нисколько. Исидора Валерьевна поняла очень многое о своем новом ученике и поняла, что Митя — ее счастливый билет.

Аппарат к роялю приспособлен идеально, фаланги пальцев длинные, и кисть свободна, ведь природную зажатость убрать практически невозможно, а Мите ничего не надо преодолевать. Одна из главных тайн ремесла, постановка руки, — на самом деле генетика, об этом нигде не пишут и крайне редко говорят вслух: приспособить кое-как можно, но исполнителя с громким именем не воспитаешь. У Мити руки идеальные, это она увидела сразу, а остальное приложится быстро, учитывая абсолютный слух и феноменальную способность мгновенно повторить любую мелодию. Можно очень быстро пройти азы, к концу года это маленькое чудо уже будет играть пьесы Шумана самостоятельно, некоторый опыт ею накоплен. А уж сказки рассказывать да веревочки вить она умеет — будет Митя слушать ее с распахнутыми глазами и раскрытым от удивления ртом. Эмоциональные реакции у мальчишки точные. Такое счастье, что он «tabula rasa», нетронутая целина, неразработанное месторождение алмазов, она уже и верить перестала! А таинственно исчезнувший папа, индийские корни — может, это и хорошо.

Мама и бабушка обожали Митю, только юная девушка, его мать, почему-то бросила институт, когда он родился. Кратковременный студенческий роман, отца-индийца он так никогда и не увидел. Алена и ее мама, Полина Ивановна, устроились работать в гардероб при дворце-музее и сменяли друг друга, Митя никогда не оставался один. Бабушка готовила обеды на кухне, там же и спала, мама обитала в большой комнате с балконом, а в комнате поменьше, зато отделенной от других частей квартиры звуконепроницаемыми дверьми, жил Митя. Двери появились недавно, долго откладывали деньги, наконец, пригласили мастеров. В стенах утопили специальный материал, сверху закрыли панелями, только пол и потолок не тронули почему-то. Стук по батареям отопления стал раздаваться реже.

Ему всего четыре года исполнилось, когда купили пианино, вертящийся стул Мите понравился сразу. Вначале он подолгу крутился на стуле, Алена знала, где сына оставить, чтоб не мешал. На улицу погулять не выгонишь, зато на вертящийся стул усадить легко, принимает как подарок за хорошее поведение. Почему она так спешила с покупкой инструмента? Во-первых, увидела объявление: срочно продается пианино и круглый стул в прекрасном состоянии, недорого; а мысли о будущем Мити постоянно присутствовали в ее сознании. Как родился мальчишка, так и призадумалась. Юность у Алены недолгая получилась, родила в семнадцать лет — и все кончилось, даже электротехнический институт, — впрочем, поступила туда, где конкурс меньше, электротехника ее так и не заинтересовала.

Востроносенькая она была, худенькая и смешливая. И быстроглазая не в меру, выхватила Джохара вмиг, в одной группе учились. Беременность за пять месяцев перевалила — взяла академотпуск, в институт потом не вернулась. Заботы, хлопоты, в глаза сокурсницам невдобняк смотреть, а главное — некогда.

Рожала долгой ночью, сама уже не понимала — то ли утро раннее было, то ли все еще день переходил в ночь, как от слез и криков оправилась, уточнили ей: четыре утра. Утром или ночью родила? Утром ли, ночью ли, а посмотрела Мите в глаза и Джохара вспомнила, как вылитый. Оба — единственные. Любовь ненадолго потревожила, задела крепко, нет нужды уроки повторять. Никто, кроме маленького, ей теперь не нужен. Да и электротехнические знания, не вполне твердо усвоенные, выветрились из головы легко, чуть ли не в первую неделю академа, одна радость — могла фазы сама переключить, если электричество вырубали. Полина Ивановна недолго переживала о дочкиной, мать-одиночкиной, судьбе. Сосредоточилась внутренне и очень скоро поняла, что все наилучшим образом устроилось. Ребенок чудный, Алену никто теперь не обидит, живут вместе и дружно, а работу при желании всегда можно найти. Устроилось. Гардероб дворца-музея, каких много в Петербурге, там еще и концерты классической музыки порою устраивались, оказался идеальным местом работы. Посменно — а значит, никаких нянь и детских садов. Шить и готовить обе умели прекрасно, квартира обставлена отреставрированной друзьями мебелью, игрушки сделаны соседом Василь Петровичем, давним другом. Он на пенсии, чтоб не скучать, принялся машинки и вагончики мастерить из дерева, иногда — медведей шил из обрывков искусственного меха. Веселые у него медвежата выходили!

Как-то заявился Василий Петрович — поздно, изрядно подшофе, несло от него то ли сливовицей, то ли яблочной водкой. Под мышкой — сверток объемный, обернутый коричневатой скрипучей бумагой. Мите четыре года исполнилось, он улыбчивый, кудрявый, на цыганенка похож. Будто не индийского князя сын, а цыганского барона проезжего — он, заслышав уличный оркестр, скрипку или певицу с аккордеоном, вначале застывал как вкопанный, а потом начинал притопывать, прихлопывать, подпевать.

Случай был, запомнился: перед концертом пианиста в музее Алена пыль с рояля вытирала, ее на работу раньше вызвали, пришлось Митю с собой взять, впервые на концерт его привела, волновалась. Мальчик подошел к инструменту, уверенно забрался на стул, ножка высоко поднята, на всю длину. Легко поднял крышку, ладошка утонула в недрах клавиш, но аккорд «до-ми-соль» прозвучал слаженно. Алена замерла с тряпкой в руках.

Неотчетливое предчувствие промелькнуло, но через миг решила, что ерунда. Митя застеснялся вдруг, соскользнул с черного полированного сиденья и убежал за кулисы. Но при одном виде рояля она будто слышала зов, неразборчивое до поры эхо, что грянет и усилится, но позже. Или так и останется растревоженной реверберацией, эхом.

Василь Петрович поискал взглядом, позвал Митю — да вот он, здесь! — с шумом освободил предмет от скрипучей обертки и поставил прямо перед ним маленький блестящий рояль. Даже крышка открывалась, Митя тут же проверил. Даже ноты нажимались, только звуки получались очень резкие. И стульчика не было. Митя посерьезнел, забрал игрушку в комнату и весь вечер возился с рояльчиком, беспорядочно нажимая клавиши, вслушиваясь.

Этот вечер и решил его судьбу. Алена была счастлива, ее самые смелые ожидания оправдывались, сомнениями больше не мучилась.

Кто говорил ему тогда о другой жизни, что скрывается за капризным изменчивым звуком, за стремлением протянуть его как можно дольше, добиться мягкости и пения? Кто вообще предупреждал? — скользнет он в причудливый мир фантазий тонким оловянным солдатиком, стойким и любопытным, — и в тот же миг выход-вход запаянным сделается, не будет пути назад: прежние привычки забудутся, обычная жизнь покажется бессмысленной и ненужной.

Он не писал девчонкам записки и в кино не водил, хотя иногда влюблялся в какую-нибудь быстроглазую егозу, Мите такие нравились. Но внимание привлечь и не пытался, иногда играл, «будто бы для нее», а «будто бы она» — в восторге. Непременно в восторге, когда исполнение удавалось. Он декламировал Петрарку, читал возвышенно и прочувствованно, с нажимом и пафосом, что неприемлемо для интеллектуалок, но его «будто бы» возлюбленная принимала любые чудачества на ура. Он вслух читал письма Шопена о том, как композитор бывал болен и слаб, как жаловался на сырую погоду в Лондоне, куда его ненадолго занесло в 1848 году, как радовался порой: «У меня, наконец, есть своя комната — хорошая и большая — в которой я смогу снова дышать и играть — и где солнце сегодня пришло навестить меня в первый раз».

Воображаемая возлюбленная слушала со вниманием, приоткрыв рот и вперив в Митю удивленные глаза. У Мити всегда была своя комната, возможно, ему бы хотелось, чтоб она увеличилась, и тогда роялю не было бы так тесно. Возлюбленная кивала.

«Сонату» Барденна он сейчас играл для нее, медленное мерное вступление, раскаты в басах и постепенное нарастание волнения, возгласы в верхнем регистре, затем заветная тема, тема Митиного одиночества. Как Барденн умудрился сделать нарастающий конфликт столь незаметным и естественным? Невероятно сложная музыка, но хитроумных пассажей не замечаешь, наслоения логичны, оправданны.

Перед второй частью «Сонаты» Митя сделал пятисекундный перерыв, увел полукружьем взгляд в обрамленные крепким деревом стекла. За окном — опостылевшая зима. Уйдет, и никому ее не жаль. Как это ужасно, когда никому не жаль, когда уход желателен, даже предпочтителен.

Неспешная жалоба протяжного легато, никакой вычурности. Когда Митя играл эту музыку, почему-то вспоминал «бутылочное время». Зима, как и сейчас, озябший Митя не спеша передвигается между дворами, выискивает бутылки. Стеклянную тару он собирал, чтоб добыть денег на еду. Это были сложные годы, у мамы и бабушки перебои с работой, стали практиковать Митины походы за копеечной добычей. Эта часть сонаты — о сборе бутылок на дворовых помойках. Два часа в день он посвящал нехитрому промыслу на улицах, часто в холод. Когда звучит вторая часть — Митя всегда думает о том времени. Преувеличение, но такова суть программности — музыка звучит, и ты знаешь, о чем она говорит, Исидора чуть ли не на каждом уроке повторяла, что музыка — рассказ о чем-то личном, не нужно даже никому пояснять. Не всякие там «царство гармонии, властная поступь истории». Нет, проще. «Соната» Эмиля Барденна была Митиной историей жизни, поэтому никто не мог слушать ее без слез. Это и Митино одиночество, и семейные беды, и непроговоренная любовь к той, что непременно появится в его жизни, с готовностью примет его и поймет. Сам Митя двигаться в этом направлении не планировал.

Рояль — его стихия. Он «родился в рояле», Исидора часто говорит, а получается, будто его нашли в капусте, ей-богу! Да и время ему выдали особенное — Интернет, разноголосица, мода на воображаемое общение, Митя иначе и не умел. Живые люди казались ему существами инопланетными, он не знал, о чем с ними можно говорить, кроме музыки. Но стеснялся рассуждать о ней, как стыдятся говорить с посторонними о предмете страсти.

После занятий и в перерывах Митя сидел у компьютера. Он читал, слушал, находил нужные ноты, рылся в электронных библиотеках (гордой бедности доступно, можно читать безвозмездно!). Он чувствовал себя счастливым, сетевые дневники и блоги в разгаре, шелест и шум голосов, перепалки, признания и ссоры… строчки на экране, но звучат! Он занимался, а в паузах ловил чьи-то записи, рассматривал картинки на злобу дня: Интернет стал его второй реальностью. Первой реальностью была музыка.

Митю не раздражала замкнутость в пределах комнаты с роялем, библиотекой и компьютером: зато его не тревожили понапрасну. Параллельная жизнь — романы и повести в нотах, звуках, словах — стала Митиным способом постижения бытия. Философские трактаты он читал с упоением, они так напоминали оратории Баха. Иногда он давал концерты в больших залах, в последние месяцы они участились, хоть и не стали еще систематическими.

Плюс Интернет, где отыщется все. Блуждаешь в сети, ища ответ на простой вопрос, уточняя дату или имя, мимоходом натыкаешься на чью-то пронзительную исповедь — почти навзрыд, чересчур! — плавно переключаешься на сайты политологов, перспективы государства Российского Митю живо интересовали.

Многочисленные эссе «версальца» Валерия Афанасьева он выучил почти наизусть, считал его человеком Возрождения, образцом для подражания. Трактовки Афанасьева изумительны: вольности на каждом шагу, но какая уверенность в праве играть именно так! Его диски Митей заслушаны до дыр — это звучащий котел, где в огне вдохновения плавятся личностные пристрастия большого художника, где редчайшая образованность (философия, литература, живопись, поэзия) соседствует с интересом к каббалистическим ритуалам (идеи «от лукавого», — ехидничал Митя, но с Афанасьевым увлекательно, никогда не знаешь, всерьез он говорит или дурачится), страстью к собиранию старинной мебели и знаменитых французских вин; это синтез искусств и радость бытия, это вакхические игры интеллекта. Афанасьеву нет равных, он олицетворяет неутомимость, свободный дух, желание жить и дышать полной грудью. Как бы Митя хотел говорить с ним, хотя б однажды! Только ради этого можно покинуть Россию, ведь кумир давно во Франции. В звездном статусе, а победа на конкурсе имени королевы Елизаветы мгновенно вывела его в число небожителей: на родину Афанасьев не вернулся.

Митя много об этом думал и заново убеждался, Афанасьев прав: раскрыться в полной мере талант русского музыканта может только за пределами России, дома творческое развитие стреножено чем-то вроде подобострастия, в первую очередь. Вечное и мерзкое: «Да ты на что замахнулся, холоп?» — из крови невыводимо, как вирус, у больших художников это главная причина для «навсегда за рубеж». «Да, право имею!» — и не старушку топором по голове бить, а вольно дышать, играть, петь и танцевать, не отвлекаясь на посторонние мысли. И если есть способность играть лучше других, то «за рубежами» это делать проще. Играть лучше других напряжения требует, труд на износ, а дома зависти много.

Митя жадно вникал в политические интриги и хитросплетения, страдал, вникая, но верил в «особый путь» и втайне надеялся, что здравый смысл восторжествует, конфликты утрясутся, проблемы решатся… сами собой. К тому же Митя ленился, необходимыми языками — английским, французским, немецким — занимался нехотя, от случая к случаю, его работоспособность ограничивалась литературой и музыкой. Играл на рояле со страстью, читал, забывая о времени, остальное откладывал в долгий ящик, но предчувствие, что бегство — единственный выход, только усиливалось. Пугающее предчувствие.

Изменение жизненного уклада представлялось Мите почти хулиганством. Он тут же потеряет способность играть, так ему казалось. Совиная природа — засыпал поздно (Исидора все объясняла индийской кровью в жилах, даже бессонницу называла медитацией) — облегчала ночные бдения в сети. Цеплялся за невинно торчащую строку горячей темы, линки уводили далеко, погружали в дебри чьего-то сознания, ненужного и лишнего, но затягивающего на какое-то время. Он удивлялся, обижался, досадовал, иногда восторгался, но оторваться не мог.

В одну из ночей отчаянного серфинга Митя набрел на дневник Илоны. Вначале удивился, даже сам не понял, почему зачитался на долгое время. Глупости, на первый взгляд, — но зло, бойко и весело. Два месяца он читал дневник светской журналистки и вертихвостки, вызывающе смелой и занозистой, снова и снова возвращался на ее страницу. Илону «знали решительно все», и «решительно все» недолюбливали, яростно сплетничали, обидчику она тут же портила настроение язвительным ответом. Но что-то в ней показалось близким и внятным, будто он встретил сестру. А сестры у него никогда не было. Он скучал по сестре. Определенно.

Однажды случилось чудо — они встретились после концерта в «Мариинке», Митя играл концерт Бетховена с оркестром. Дирижер — прославленный, именитый.

После рондо — синкопы и смена тональностей, началась финальная часть — искрометный взрывной бурлеск, пародия на широко распространенную формулу «народный праздник». Форте и фортиссимо, клавиатура задействована целиком. Нисходящие каскады октав прозвучали уверенно и властно. Окончание концерта вызвало бурные овации — Митя преподнес финал умело, четко рассчитав реакцию публики. Дирижер удивился. Под бурные овации он взметнул Митину руку театральным жестом и задержал ее в своей, чтобы застыть на миг в позе «рабочего и колхозницы», затем даже обнял Митю, и показалось — обнял искренне.

Продолжение вечера вышло фантастическим. Вележев редко соглашался присутствовать на «after-party», но в этот раз соблаговолил спуститься в ресторан — исполнение удачное, в Петербурге у Мити образовалось нечто вроде фанклуба, хотя он клуб всерьез не воспринимал. Но подружиться с дирижером хотелось. По пути его останавливали поклонники, просили подписать программку или афишу, тыкали в лицо букетами, целлофан металлически шелестел у самого носа, Митя уворачивался, показывая всем своим видом, что это его не касается. К успеху он неравнодушен, но стеснителен. Смущенная улыбка блуждала по Митиному лицу, странное соединение неловкости и упоения успехом. Уже в ресторане он, наконец, огляделся, ожидая продолжения восторгов.

Теперь, на впопыхах организованном банкете, дирижер не проявлял более интереса к его персоне. Здесь, внизу — скользнул рассеянной улыбкой и подчеркнуто отстранился: сыграли, произошло, было приятно, общие радости на этом закончились.

Дирижер горячо доказывал что-то спонсорам театра, он был эффектно эмоционален. Даже «эффективно» эмоционален, так верней.

Митя постоял с бокалом шампанского, прислонившись к стойке, он шампанское не очень любил и лишь для вида держал бокал в руке, неловко отвечая на приветствия, собрался было улизнуть незаметно, как из-под правого плеча вынырнула Илона собственной персоной!

Он сразу ее узнал: темные стриженые волосы, совсем недавно еще локоны, белокурые и кудрявые, подчеркнутая худоба, иссушившая недавно звучную, сочно налитую плоть. Слегка изможденной она показалась, но из ее записок он знал уже: изящество далось непросто, стоило ей длительных усилий. В ресторане Илона не пила, не ела, только изредка вынимала модный блокнот типа «молескин», писала что-то быстрым почерком, она ведь на работе. Обо всем происходящем она регулярно отчитывается в солидной газете, осознавшей падкость публики до информации о событиях закрытого типа. Митя заметил ее чуть раньше, чем она сама приблизилась, и чудесное появление Илоны воспринял не иначе как материализацию виртуальных фантазий.

Из ресторана они тогда убежали вместе. По ночному Петербургу шли вдоль витой ограды, тянущейся над водой, Илона коротко смеялась его шуткам, Митя и не знал, что умеет фантазировать, сочиняя забавные истории. Он так часто представлял себя в большой комнате с роялем — и, читая письма Шопена, выяснил, что великий композитор мечтал о том же! Обожал розыгрыши, мистификации, нежно любил не Жорж Санд, а ее хорошенькую и авантюрную дочку Соланж, не Марию Водзиньскую, а Войцеха Гжималу, именовал его не иначе как «Моя Жизнь!».

— Приятелю в Лондон писал вот так, например, — Митя цитировал по памяти: — «Пишу тебе глупости, прозябая, дожидаюсь зимы… Мечтаю то о Риме, то о счастье, то о горе».

Митя на миг замолчал, пролистывая в памяти письмо кумира, что так заинтересовало его. Он хотел сделать свои ощущения понятными для Илоны, то и дело сбивался, — не так часто разговаривал со светскими львицами, — но он об этом сейчас не думал, прогулка по морозу казалась естественной.

— О, вспомнил великолепный кусок, послушай внимательно. — Митя ускорил и шаг, и темп речи: — «Никто теперь не играет по моему вкусу, а я стал таким снисходительным, что мог бы с удовольствием слушать ораторию Совиньского и не умереть при этом. Мне вспоминается живописец Норблин, который рассказывал, как один художник в Риме увидел работу другого художника, и так ему стало неприятно, что он… умер». Так шутит человек, который давно стал для многих памятником, именем в нотах!

— Боже, какая грустная история! Художник умер от зависти? Или от разочарования? Или просто у него был плохой день. Такое тоже бывает.

Илона перестала смеяться, нахмурилась, потом снова расхохоталась. Митя тоже не удержался. Пустынные кварталы ненадолго перестали быть тихими, но разве двое могут наделать много шуму? А если и могут, то это приятный шум, несомненно. Митя увлеченно продолжал:

— И так далее в том же духе, ты не можешь себе представить, каким тонким человеком он был. Но переменчивым. Ко всем и ко всему. Его письма открыли мне такие вещи, о которых я раньше не думал. Играть музыку хорошо знакомого человека проще, понятней. «Мечтаю то о Риме, то о счастье, то о горе». Представляешь?

— Мечтать о горе может только музыкант. — Странно, Илона и сама часто мечтала о горе, но никогда не называла это такими словами, хандра овладевала ею, и тянуло наслаждаться медленным растворением, так напоминающим уход в небытие. «Подобно аглицкому сплину, подобно аглицкому сплину», — повторяла она в таких случаях, помогало встряхнуться при необходимости. — А почему ты цитируешь Шопена? Другое имя, другой конкурс, другая музыка. Разве не письма Барденна ты сейчас должен читать?

Митя помолчал в замешательстве, будто услышал вопрос глубоко личного свойства, потом решился, но даже голос на полтона понизил:

— Шопен — мое второе «я». Не смейся. Абсолютно все, что он написал, я хотел бы написать сам, теми же нотами. Любое письмо кажется мне написанным мной, я чувствую так же, как он, писал бы теми же словами. Шопену проще — его музыка еще не написана, письма тоже, да и стиль был другой, сейчас пишут иначе, а писем и подавно не пишут. Электронные телеграммы только. Туда-сюда, туда-сюда, глубокомысленно или с натужной веселостью и «позитивно». Тебе нравится слово «позитивно»?

Илона дробно рассмеялась. Чистый высокий регистр, ля-мажор, шестнадцатые, — отметил про себя Митя.

— А персона Барденна тебя вовсе не интересует? Странно. Слышала только, что его судьба трагична.

— Любая судьба трагична. — Митя иногда бывал резок, что в двадцать четыре года простительно, но настаивал он обычно на том, что и в голову пока приходить не должно, будто ему не двадцать четыре, а много больше — и он лишь притворяется молодым, неопытным. — Есть банальная, до дыр истрепанная фраза, педагоги любят ее повторять, будто сами придумали, Исидора Валерьевна, добрейшей души человек, меня часами зомбировала: «Читайте ноты внимательно, в нотах сказано все». Нотный текст надо уметь прочитывать, как книгу, а потом рассказывать уже от себя лично. Именно это я и делаю. И слушаю записи Погорелича, Соколова, великие пианисты дают мне советы.

— А почему они?

— Выбираешь то, что созвучно, и тех, кто близок. Долго объяснять.

— Я потерплю. — Она кокетничала, а он заговорил серьезно, обстоятельно, наплевать на неуместность, раз она не против, он объяснит. Ведь никогда еще девушки не интересовались подробностями его пристрастий.

— Ошеломило, что когда-то Иво Погорелич стал звездой после скандала на конкурсе Шопена, он не стал победителем, даже не сыграл все три тура, но в жюри так переругались! Погорелич играл другую музыку, неизвестную до него, это вызвало негодование и восторг, так началась его слава! Но самое примечательное — одни его именовали ниспровергателем и хулиганом, другие — гением, но он мгновенно вышел в знаменитости, о нем до сих пор спорят, а это уже не результат скандала. Могу часами говорить на эту тему, лучше отложим пока.

— Нет, говори, говори! — подбадривала Илона, как только он спохватывался, опасаясь показаться смешным и назойливым.

— Я знаю все о Шопене и мечтаю сыграть все, им написанное, — до последней истрепанной заигранной мазурки. Шопен — ключевое слово. Нет, штамп и чушь насчет ключевого слова, извини. Шопен — не слово, а, собственно, ключ и есть — отыщи, наточи, очисти от ржавчины, поверни в замке в нужную сторону — и тайна рояля откроется, рояль запоет, обязан — так предписано в нотном тексте. Других композиторов, если не возникает специальных вопросов, я предпочитаю интерпретировать «с чистого листа». Не переходя на личности. — Митя вдруг остро почувствовал нелепость ситуации — ночной город, а он девушку по секретным комнатам подсознания водит, словно сам с собой беседу ведет.

— Ох, скучный я персонаж, Илона, неуместное говорю. Цитаты, да еще ночью — перебор. Я на светских посиделках обычно молчу. Да и после них тоже. Не от высокомерия, от неуверенности. Я путаюсь в трех соснах, не знаю, что сказать, начинаю говорить глупости, долго что-то объясняю, потом самому неловко. Наверное, таким и останусь. Играть на рояле куда проще, там все мне понятно. Вот не к месту вспомнил, но меня потрясло: Валерий Афанасьев в шестьдесят лет заявил, что личная жизнь у него только начинается, раньше был не готов, нехватка времени постоянная, так он объяснил. Но он к провокационным заявлениям склонен всегда.

Со мной все проще. Нельзя говорить о нехватке времени, скорее, нету для личной жизни сил и слов. Великий пианист Григорий Соколов, философ в музыке, признанный всеми глубокий интерпретатор, непревзойден много лет, а знаешь, как выглядит его биография? Дата рождения, даты обучения, недолгое преподавание и уже много лет — играет 80 концертов в год, предпочитает Европу. Никаких пикантных деталей, женитьб или шумных разводов. Из одного слова биография: «музыкант». С большой буквы, несомненно.

Соколов выходит на сцену, привычно горбясь, никого не видя вокруг, перед концертом его интересует качество рояля и только, он предпочитает заранее приноравливаться к звуку, иначе бы и рояль внимания не задержал. Его путь — путь отшельника, иногда я думаю, что это единственно правильный выбор. Или выбор вынужденный, он бы и рад, да осмотреться недосуг?..

Только не смейся над бедным Пьеро, восхитительная Коломбина. Я давно читаю твой блог, давно мечтаю о встрече. Привык вести с тобой длинные беседы, даже привык рассказывать то, что для меня важно. Но сейчас подумал, что вряд ли тебе интересны мои фантазии. Несветский я медведь, неотесаный.

— Ну, столько светскости, сколько у меня, — не бывает, тоже перебор, не переживай. Суета — моя профессия: везде вхожа, пишу тексты типа репортаж-фельетон с картинками, освоилась — иначе и зарабатывать будет негде. Временами интересно. Очень. — Тут она вспомнила Павла и его последние прощальные слова; невольно поежилась, вдруг почувствовав, что продрогла, промочила ноги, скоро умрет. Ей стало страшно. Слово «одиночество» часто приходит к девушкам на ум вместе со словами «холодно, продрогла, устала». По большому счету, слов этих нужно избегать, они явно лишние.

Именно тогда Илона сказала Мите, что любит его игру, часто думала о нем, хочет быть его другом. Настоящим другом. А тот ответил красивой фразой: «Всегда к вашим услугам. И это не пустая фраза», — прибавил он.

Илона запомнила, готовность к услугам поняла буквально. Сейчас ей нужна была не столько музыка, сколько чье-нибудь понимание.

— Это, Митя, ты хорошо сказал. Ты даже и представить себе не можешь, как хорошо ты сказал. Я уверена, у меня будет масса поводов это проверить.

— Не проверяй, не надо. Просто запомни и позвони, когда захочешь. Я же затворник: отец у меня индиец, поэтому я сам себя не всегда понимаю. Ты первая девушка, которая, возможно, захочет мне позвонить. — Он замялся, не решился добавить: «Просто так». А сказать, что она первая девушка, с которой он говорит «просто так», он тем более не решился.

Илона позвонила. Долго звонила, настойчиво. Когда звонят человеку, что всегда готов к услугам, — значит, пора пришла и время особенное. Митя глаз от клавиатуры не отрывал, не услышал переливающийся мелизмами телефон, пропустил момент, когда дверь приоткрылась, и бабушка пару секунд колебалась, не более. Незнакомому голосу Илоны она решила в общении отказать:

— Митя не подойдет к телефону, извините. Он занимается, конкурс на носу, вы ведь в курсе?.. Да, понимаю, а кто вы?.. Хорошо, я ему передам.

Прогулки и наблюдения. Тина

У многоопытной проныры Лены каждый день запрограммирован и расписан. Сегодня мы едем в маленький городок в Швейцарии, завтра — во Франции, она точно знает, что ей хочется показать, каждое утро Андрей подкатывает ко входу огромный сверкающий лаком «мерседес», естественно, мы едем вместе и в назначенное время. Я не предполагала такой обязаловки, но бизнесвумен не расслабляется даже на отдыхе.

Одно из утр напряженно началось — мы с Т. уже готовы и двадцать минут гуляем по дворику взад-вперед, но нет ни Андрея, ни Лены. Холод пробирает, злость пронизывает, а я так радовалась, что вышли вовремя, как договорились.

— Они на заправке, не исключено, что машина барахлит. — Т. высказывает предположение ровным голосом, он попусту самообладания не теряет.

— Но могли бы позвонить. По-моему, им просто все равно. Может быть, ты наберешь Андрея?

— Да нет, это лишнее. Ты сама говорила, что не хочешь торопиться по утрам.

— Я и не торопилась. Но уже половина первого, помнишь, откуда это? «Самое лучшее, что можно сказать об утре, — то, что к обеду оно заканчивается».

— Это Мерил Стрип в фильме Редфорда произнесла. Она известную журналистку играла, а Том Круз — молодого сенатора, намеревающегося стать президентом, они перед интервью пикировались, как и ты, не любили рано вставать, а… — Он не договорил, из-за поворота мягко зашелестел мотором до винтика отлаженный «мерседес», Андрей за рулем хорошо выдрессированной машины улыбался нам совершенно искренне, возможность какое-то время не напрягаться уже счастье, а тут еще железная Лена, гарантированно выдержанный Т. и я — что он думал обо мне, я понять не пыталась, но на отдыхе от автомобильного промысла Андрей любил всех без исключения, поводов для испорченного настроения быть не могло по определению. Он беспрекословно следовал Лениным указаниям, отчего тоже испытывал явное удовольствие. Салон машины расцвечен шуршащими пакетами, Лена без промедлений объявила: мы в магазин заехали, вечером будем праздновать, фрукты, сыр, шампанское — поданы! — Андрей устремился к дверям отеля, резво, слегка подпрыгивая на бегу, смешно немного — здоровенный мужик зайчиком скачет вокруг своей лисички — и через минуту вернулся уже без поклажи, торжествующе глядя на Лену. Они оба лучились счастьем: она — привычно командуя, он — подчиняясь. Впрочем, он подчинялся и солнцу, голубому дню, пьянящему без вина воздуху свободы.

— Я шампанское не пью, — моя реплика показалась неуместным вредничаньем, ведь небольшая заминка продиктована заботой о нас, только ею одной!

Настроение у меня испортилось окончательно, и до конца дня улыбаться не хотелось, а улыбаться из вежливости, с усилием растягивая рот в форму «чи-из!» я не умею. Нахохленность воспринималась капризом, даже Т. испытывал некоторую неловкость. Мы уже ехали куда-то по петляющей дороге, а я шипела ему прямо в ухо: «Она привыкла к безусловному подчинению, для нее все мы — только декорация, должны следовать указаниям. Хозяйский способ обращаться с гостями, только и всего».

Т. слушал, кивал, считал причиной шипения обычную женскую ревность, я на миг перестала быть центром внимания и от этого злюсь. Никому, по большому счету, не было дела до моего бурчания, что разозлило вконец.

Весь день не могла обрести внутреннее равновесие, хоть и не случилось ничего особенного. Со мной это нечасто, но бывает — если уж потеряла баланс, то напрочь — и хотела бы высветлить взгляд, а не происходит. Я не управляю собственными настроениями, могу только наблюдать за собой, будто со стороны, и анализировать, в результате реакции оказываются точными. Наверное, я подсознательно хотела объяснить Лене, что есть люди, которых она подчинить не может, ее бизнес-навыки не срабатывают. Для таких женщин предсказуемые люди скучны, они поневоле оживляются, когда наталкиваются на сопротивление, неприятие не смущает нисколько, препятствия раззадоривают. Но блондиночка Лена на миг потеряла безапелляционную уверенность и заинтересовалась моей персоной нешуточно, заподозрив существование нетипичной модели homo sapiens. Если разгадает — то в будущем к встречам с такими, как я, подготовится основательней.

Во время дурацких экскурсий, а запланировано их было великое множество, она держалась возле меня, никак не реагируя на попытки отстраниться и уйти в сторону. Лена охотно делилась секретами бизнеса, откровенность поначалу настораживала, но она просчитала мгновенно — вреда от меня никакого, а тема беспроигрышная. Я не имела ни малейшего представления, каким образом куются состояния в Москве, новые владетельные господа с миллиардными счетами в швейцарских банках представлялись чем-то вроде необъяснимых курьезов, в непроходимом лабиринте затянувшихся социальных потрясений неизбежно возникают сверкающие сталактитовые наросты, зловещие по факту. Лена, как выяснилось, продавала в Москве ювелирные изделия из Европы. Оптом и весьма успешно.

Лена исповедовалась длинно, обстоятельно:

— Из Рязани в Москву учиться приехала, ВГИК, теоретик кино, не кот чихнул. Прямая дорога в нищету, по новому летосчислению. Не помню уже, как закрутилось — в авантюру влезла, кредит огромный взяла, сообразила, что ювелиркой заниматься можно и нужно, ниша на тот момент не занята, двадцать лет уже прошло с того момента, но я вовремя начала. И по ходу думать успевала. Сейчас не верится и вспоминать страшно, но смогла команду сколотить, с банком-патроном рассталась без скандала, когда необходимости в банковских деньгах уже не было. Патроны не ожидали, что я раскручусь, не подготовились. А у меня уже и связи, и продажи — и завязано дело на мне. Вот так. Понемногу, шаг за шагом, с магазинами контракты, по-белому, а продавцам платим по-черному — за успехи в торговле у них кругленькие процентики, во всем мире принято. Продает мое кольцо — получает деньги. Не мое — не получает. Подотчетны они мне.

— Ты хочешь сказать, когда предлагают обратить внимание на колечко, то по причине? — оживилась я.

— Именно! — Лена заговорщически улыбается, забыв, что я не партнер по бизнесу.

— А подделки в бутиках могут быть?

— Еще как. Запросто. Ты приходишь в «Тиффани», и продают тебе колье. У тебя никакой уверенности нет в подлинности. Много фирм, специализирующихся на копиях, много способов продать то, а не это.

— Невероятно! — Инсайдерская информация никак не совмещалась с моими скромными познаниями. Впрочем, что я знаю о купле-продаже? Ничего не знаю.

— Но я «Тиффани» не продаю. — Лену возгласы дилетантки не смущали нисколько. Раззадоривали. — Специализируюсь на продаже прямых копий для среднего класса, желающего понтоваться. В России средний класс — не совсем понятные люди, они могут быть и с достатком, и без оного. Чуть богаче нищих на вокзале — уже средний класс. И девочке очень приятно купить колечко и сережки «как на картинке в журнале».

— А зачем ей «как на картинке»? Каждый же поймет, что ненастоящее.

— Девочке дела нет. Ей хочется то, что в журнале. Это, Тиночка, называется ласковым словом «маркетинг». Психология. Мне такая психология по душе. Но главное, я сначала узнала, что именно ждут от меня, а потом стала продавать. У меня на тренировки деньги не уходили, иначе мы бы сейчас не по Женеве гуляли, а… дамы бы и не встретились никогда, — неожиданно заключила Лена, — как теоретику от кинематографа мне сюда бы в жизни не дотянуться.

— А ты какие драгоценности носишь?

— Любые. Вечерние днем могу нацепить. Разницы нет вообще-то.

Я увидела здание с неоновыми буквами «GRAFF», реющими во вкрадчиво сползающем на город сумраке.

— А эту марку продаешь? Восхитительные штуки, ты как считаешь? Безумные цены, но красиво!

— Что тут считать? Если есть желание — можем пойти туда завтра же, покажешь красивое — я тебе копию сделаю, будет в десять раз дешевле, никто не отличит!

— Ужас какой! — Я вовсе потерялась: говорю с Леной, как подружка из общежития, она сделала меня сообщницей и товаркой в момент. Браво! Но какая разница, никто мне такого не рассказывал. Я задумалась над новыми перспективами и силилась понять — шутит она или всерьез. Нет, я, конечно же, не стану вытворять такие штуки, но смешно. И занятно — Лена без усилия про подделки рассказывает. И без страха. Будто вообще никогда ничего не боялась.

Это я и сказала ей, насчет страха:

— Неужели никогда страшно не было?

— Двадцать лет назад для испуга времени не было, потом… тоже не до того, связи настраивала, контакты, контракты, договоры о намерениях, соглашения о сотрудничестве, игры со спонсорами, кредитами. Некогда было. Теперь и смысла нет — я могу прекратить работать хоть завтра, швейцарский банк меня не обманет, три квартиры в Москве куплены, сын учится фирмой моей управлять, а я картины писать предпочитаю. Пейзажи.

— А политика, власть сменится? Социальные потрясения?

— Да у меня не того масштаба состояние, чтобы кто-то всерьез интересовался, даже при смене власти. Мне и детям хватит, можем уже не тревожиться. А границы разумного я не переступала. Замечено в России: если состояние в баксах свыше ста миллионов — бизнесы разваливаются, хозяева исчезают куда-то, часто как сквозь землю, до суда не доходит. Это нужно принимать как данность. И понимать. Я понимаю.

— Лена, ты дважды сказала «детям». А кто они, где? Тинейджеры-подростки?

— Взрослые уже, два красавца, первого совсем рано родила. Второго вовремя. Муж мне очень помогал в свое время, мы не так давно в разводе, но и по сей день сотрудничество честное.

Я окончательно перестала что-либо понимать: либо она сказки мне рассказывает, либо и впрямь аномалия. У меня другие сведения о женщинах в русском бизнесе. Сталкивалась мельком, но подробности не радовали.

— Лен, а в Москве ты одна такая? Успешная, непотопляемая, мужем и детьми обогретая?

— И молодого любовника не забудь, мы с Андреем уже двенадцать лет вместе. Романтическая связь. Для души, главным образом, для души.

Лена будто продолжала, но тема сменилась кардинально:

— У меня есть подруги — нигде не промахнулись, никуда не опоздали. Все рассчитывают наперед, любые неожиданности. Порода редкая, но существует. Что интересно, нет у нас жалоб на мужчин, бабий вопль «мужики-козлы» не поддерживаем. Думать надо, думать. Вовремя думать. Сейчас уже что? Иногда и сердце барахлит, давление скачет, здоровье ни к черту.

— А с виду никаких признаков!

— Это я недавно из Индии вернулась, две недели в специальном санатории. Одежду по прибытии отдаешь, с поклоном сари приносят, надеваешь. Благовониями натираешься, ешь диковинные фрукты и пьешь каплями масло, тебе предписанное, сначала тест проходишь. Ни волнений, ни суеты, очищаешься внутренне полностью — и от шлаков, и от злости. Злости у меня не было, но усталость неимоверная накопилась. А усталость — та же злость.

Живешь вне суеты, дурманящий долгий сон, время зависает куполом, иногда сама себя внутри купола видишь. Еще одну себя, другую — высвобожденную, невесомую. Распорядок дня так придуман, смутные мысли уходят, просыпаешься — и без специальных усилий воспринимаешь солнце как чудо. Мелочи, мелочи, непривычный уклад, по любому поводу вежливые предписания и ограничения, салаты в диковинных тарелках по расписанию, у дверей оставляют. Диковинность — ключевое слово. Это невероятно, но целый день жуешь что-то странное, глотаешь, смена вкуса и ощущений каким-то образом влияет на перемены в сознании, боль и страдание, как злые духи, наружу выпрыгивают.

Я там картины писала. Каждый день по листу. Наш домик, где мы с подругой жили, «домом художника» прозвали. Акварели на деревьях сушились. Окружая вход. Давно к рисованию пристрастилась, когда-то училась живописи, но рисую редко, урывками. Долгое время мечтала: бизнес закончится, и займусь акварелями всерьез. Медитировать мне несвойственно, но это, наверное, и есть медитация. Мне прописан покой и ничего кроме, такой режим попробуй соблюсти!

Трудно радоваться каждому дню. Все могут короли, только с любовью проблемы. И непреодолимо. В этом несчастны короли. И дамы.

— Ты так упоенно говоришь. А вернуться туда хочешь?

— Через год, не раньше. Чаще нельзя, зависнешь под куполом навсегда. Это опасные вещи — игра с сознанием. Изредка позволительно, иначе к обычной жизни дороги уже нет. Идея не в наблюдении со стороны, а в трансформации личности, корни индийской философии в глубь времен уходят, это другая реальность. Наблюдать смысла нет, а погружаться в диковинную реальность не готова, вдруг не совместится, не совпадет? Да и сыновья у меня, им опора нужна. Мать с измененным сознанием не опора, а обуза. И Андрей — я ведь люблю его, он тоже мое творение и жить без меня не умеет. Когда в отчаянии — звонит. На людях гоголем держится, а мне звонит, исповедуется. Знаю, как энергию вдохнуть, но самой тоже подзарядка необходима. Потому Индия возникает. Время от времени.

— Никогда таких женщин не встречала. Думала, ты как машина для подчинения окружающих, так вначале показалось. А ты совершенно другая. Ты особенная! — Я говорила искренне, но прозвучало неубедительно.

— Тина, немного у меня подруг и знакомых вне бизнеса, но я тебе точно могу сказать — ничего особенного во мне нет. Нас много на самом деле — не воющих про неустроенность и одиночество, четко ставящих цель и достигающих ее. Без криминала при этом. Не то чтобы особый тип женщин, но специальный. Проблемы существуют для тех, кто видит в них преграду. Нет совершенного общества, нет идеального социального устройства. Даны те обстоятельства, которые есть. Можно считать, мы их выбрали. Если выбор свободен — чувствуешь себя внутри рамки спокойней и уверенней, проще ориентироваться. Дальше — вопрос: чего же я хочу? Мои приятельницы, о некоторых я могу сказать: подруги, — мыслят так же. Для нас нет невозможного. Мы обозначаем цель, как адрес в навигационной системе — и движемся в избранном направлении. Шаг за шагом. Есть девушки и женщины, как бы точнее выразиться, — правильно организованные. Они прекрасно образованы, у них все в порядке с карьерой, научные труды написаны, исследования в сложных для выговаривания названий областях науки и техники. Личная жизнь много лет вне поля зрения остается. Но в определенном возрасте, опять-таки, когда жизнь в одиночестве осознается как проблема, как женская нереализованность, — появляется новая цель — быть любимой, спутницей тревог, матерью — тут по-разному, у кого как.

Моя подруга, как сорок лет ей исполнилось, озаботилась: время идет, а в личной жизни пустота. Определила, кого бы она хотела видеть в качестве мужа, на два часа в день дольше за компьютером посидела, выбирала уже из четырех кандидатов. Уехала в Швецию, там образование доступней и с работой проще. Все преодолела, даже в серую униформу с бесформенными штанами переоделась, чтоб работодатели принимали как свою. На шпильках и в мини-юбке там на работу не устроишься, другие сигналы посылаются.

— Терминатор, а не женщина! — Мне стало смешно, невольно. Я прошла путь обустройства, новых отношений с новым мужем, если б все было так просто! Мои подозрения, что Лена рассказывает о специальной породе, только усилились.

— Тина, времена не выбирают. В них живут. Это не я, поэт сказал. Все жалуются на равнодушие, мол, никто любви не ищет, у фонарей и аптеки свиданий не назначают, познакомиться можно только по Интернету! И если на уровне аптеки мыслить, это правда.

Вот еще пример, другая подруга моя — Танечка, ей 28, спохватилась раньше. И образование, и работа в норме, устроена тип-топ, но начала в специальные библиотеки ходить, в группы по интересам записалась — конечно, не вязание осваивать, а нечто поближе к экстриму, тут гольф — милое дело, в гольф-клубе и встретила того, кто нужен. Почти ровесник, собой в меру хорош, перспективен, блестяще образован, пять языков. Танечка рассчитала правильно, через месяц замуж выходит, как по нотам. Будущее наперед знает, все предусмотрела, подготовилась, именно Женя ей подходит, никто другой.

— А если изменит Женя — тоже предусмотрела? Нет опыта в отношениях, ничего никогда не чувствовала… Кризис среднего возраста она тоже предусмотрела?

— У Танечки специальная программа. Все учтено. Она подготовилась, поверь мне. Танька умная.

— Вот и делала бы карьеру, не отвлекаясь. Брак не схема, это живые отношения с человеком, он каждый день рядом, при том, что у аптеки не встречались и одни парадные стороны друг о друге знают. Как легко «союзы навсегда» сразу после шикарных свадеб разваливаются! У нас с Т. вовсе свадьбы не было, в концертный зал вечером отправились, а счастливы вполне.

— Тина, я об особом типе женщин говорю. У них не бывает изменяющих мужей, не бывает проблем с кризисом среднего возраста. Они целеустремленно движутся к счастью, а последовательность действий решает все. Их не родители замуж выдают. Они сами выбирают и, шаг за шагом, делают свою судьбу. Кому нравится жаловаться и страдать почем зря — вволю страдают, мы им не мешаем. А моим подругам нравится быть успешными. Они успешны. Все просто.

— Но твоя семья развалилась? Что бы ты ни говорила о деловом счастье с бывшим мужем — я хорошо знаю, как это. На словах красиво звучит, да. А женится твой экс — тогда что? У него постепенно твои правильные идеи в голове — новыми заменятся. Мужчинами управлять не так сложно.

— Не женится, — спокойно сказала Лена. — А насчет развода — мы вместе с шестнадцати лет, поженились, как только возраст позволил. Время другое было, я тоже другая. Мы говорим о тех, кому сегодня ничего не мешает достигать цели. В заданных условиях. Ты считаешь, мало места для чувств остается? Достаточно, поверь мне. Эмоции сами по себе что-то вроде истерики, а благоустройство и комфорт можно любить очень даже горячо. В борьбе за сохранность главного условия комфорта, зубами в него вцепившись, — знаешь, какой жаркий поцелуй получается, какой страстный! «Мне чужого не надо, мне отдайте мое», — как одна знакомая говорит. Хорошо сделанная работа подписана автором и авторства не меняет. Как картина. Даже те акварельки, что я пишу, — кому-то баловство, а мне дороги и важны. И подпись на них стоит. — Лена давно уже вещала, а тут вовсе разгорячилась и в раж вошла — что несколько смущало…

На том, чем она обладает, явно читается метка: мое! И на Андрее подпись стоит, на лбу. Лоб проштемпелеван, знак глубоко проникающий, инъекция в мозг, в результате Андрей взглядами Лены пропитан, как гусь лимонным соусом, что внутрь впрыскивается. Хорошо приготовленный гусь Андрей, по рецепту в духовке выдержанный, по инструкции из надежной поваренной книги.

Андрей сосредоточенно изучал ресторанное меню. Где повод для гнева? Они любят и счастливы. Кому интересна методика счастья, кроме женщин с непрожитой жизнью? Где-то вокруг пятидесяти они пытаются разобраться в деталях достижения успеха у мужчин, ищут причины былых разочарований и тщательнейшим образом изучают любовные романы, написанные (а писательницы как раз из описанной породы достигающих цели во что бы то ни стало) — и наполняются нешуточным трепетом в ожидании счастья.

Рождение легенды

Я сама непоседа и большой охотник осматривать незнакомые местности. Но Андрей с Леной фору кому угодно дадут. Мы с утра до вечера куда-то ездили, подолгу ходили, безостановочно!

А ведь мы с Т. без кратких привалов раз в полчаса не выдерживаем. Кафе, кофе, сигарета — и снова в путь. Не столько усталость причиной, сколько потребность в комфорте. Согласитесь, гулять при любой погоде — удовольствие невеликое. Принято считать, что осмотры прекрасных видов радуют с утра до вечера. Я так хочу увидеть человека, чтоб не притворялся, не мучился — а впрямь радовался! Ноги и плечи устают, желудки ведут себя непредсказуемо, голова то и дело раскалывается.

Виртуально общаясь, можно стонать: мы были так счастливы, осматривая старую крепость (картинки крепости прилагаются)! Или писать: я вам так завидую, вы добрались до вершины горы!

А на деле воспоминания о путешествии — лучшая его часть. Странствия — сознательный выбор закаленных. Обычно люди только раз или два в году срываются с места, обследуют новые территории, а потом вздыхают с облегчением, будто повинность выполнена, можно рассказывать о впечатлениях и никуда не ездить.

Одно время я часто перемещалась в пространстве, рассказы были столь увлекательны, что большинство знакомых последовали моему примеру. Надолго их не хватило, восторги утихли, но завидовать перестали. Поняли, что сложно это и дорого, сюрпризы на каждом шагу, неизвестность. А неизвестность пугает.

С Андреем и Леной мы осматривали музейные коллекции, даже исследовали территорию вокруг Комитета Олимпийских игр — благо, понедельник и музей закрыт. Повсюду скульптурные оды совершенству человеческого тела, подход творческий, нет избитых идей, ничего не скажешь.

Мы провели волшебный день в А. — строения с гладко отполированными, излизанными водой фундаментами, небольшие изогнутые мосты, таинственность. Временами чудится: макет Венеции в миниатюре, хотя настоящий город, но с другой историей и в окружении гор, увенчанных дымкой дышащей синевы облаков.

Когда-то разговоры шли: в А. предполагались зимние Олимпийские игры. Город и страна небедные — власти, не дожидаясь окончательного решения, с энтузиазмом принялись загодя проектировать, готовиться. В жизнь воплотили огромный концертный комплекс и две гостиницы, большую и маленькую, пока все. Зато обе повышенного комфорта, любовно вписаны в уникальный ландшафт. Логика простая была — показать организаторам, как перевоплощаются восхитительные места, да и подлить масла решимости в медленный огонь олимпийских дебатов.

Игры в А. так и не состоялись, муниципальные власти получили туманные обещания сделать городок спортивным центром в будущем, а пока суть да дело — роскошно отстроенный концертный комплекс задействовали самым что ни на есть удачным образом.

Завтрашнее логово дебатов о спортивных победах решили сделать центром музыкальной культуры. Общемирового значения, разумеется. Выяснили, что великий Эмиль Барденн любил сюда приезжать, даже подолгу жил, отдыхая от мирской и концертной суеты. Многие шедевры здесь и написаны. Придумали проект международного конкурса пианистов: чтоб не простое состязание играющих на рояле, а настоящая проверка на зрелость. Для тех, кто к успеху рвется, и для тех, кто уже на вершине славы. Условия предложили равные для всех: программа конкурса давала музыканту возможность показать, на что он способен. Композиции Барденна уникальны: смешение эпох, стилей, невероятная техническая сложность: музыкант поневоле проявлял качества марафонца (играть долго и без сбоев), но тонкости трактовок приветствовались в первую очередь.

Первый же конкурс открыл победителю двери концертных залов всего мира. Правда, вино победы отдавало терпким привкусом скандальности: решение жюри оспаривали некоторые очень авторитетные музыканты. Шум начался неимоверный, но состязание стало престижным, возглавить список лучших означало одно: признание завоевано.

Из-за необычного расположения сооруженных объектов, невероятно удачной акустики концертного зала, а также прелестей природного окружения — визит в А. увлекал, как заманчивая сказка. Способствовали и настойчивые слухи о гарантированном вдохновении, посещавшем конкурсантов, что считалось воздействием горного воздуха, не знающего вредных урбанистических примесей. Попасть сюда — мечта любого исполнителя. Истории о небывалых озарениях убеждали: музыка сама диктует новые прочтения, исполнение освобождается от наносного и преходящего под воздействием загадочного экологического сплава — горы, озера, леса.

И частый туман.

О месте проведения состязаний говорили с придыханием: экологическое чудо! Загадочное имя Барденна, человека без определенного места рождения — оно ведь до сих пор не установлено — автора бессмертных творений, сводивших с ума не одно поколение слушателей, композитора и пианиста волею Божией! — в соединении с невероятно экзотическим расположением срабатывало как нельзя лучше.

Власти города и думать забыли о первоначальной причине величественных построек. Слава А. как центра музыкальной культуры ласкала слух во сто крат сильнее. Конкурс в мгновение ока стал не просто одним из рядовых, но занял позиции первого в списке уже давно известных.

Я рассказывала эту историю Т., он выслушал, в результате обрадовался тишине и покою текущего момента. Ведь страсти вокруг рояля, что через месяц начнутся в А., не дали бы нам возможности созерцать тихие дали. Тем более, уж в этом-то он уверен, я бы минуты свободной не знала, прорывалась бы на каждый тур, слушала всех подряд — и он в конце концов ощутил бы себя одиноким и потерянным.

К музыке, вторгшейся в его размеренную жизнь, Т. уже попривык, хотя по-прежнему больше двух концертов в месяц высидеть не в состоянии. Т. — большой любитель группы «Beatles», что, впрочем, само по себе неплохо: из разноголосицы нынешних музыкальных экспериментов он выбрал образец, достойный уважения.

Уроки музыки

— Анечка, еще раз середину пьесы, с мелодии в левой руке, пожалуйста. Настройся, помни — дышишь ровно ты сама, дышит и музыка. Плечи опусти, вес руки в клавиатуру. Мелодия стекает с пальцев, перетекает в клавиатуру. Так, тягучая беспрерывная линия, теперь хорошо. Дослушала последний аккорд — нет, не снимай руки сразу. Звук еще длится, живет — даже если кажется, что тишина наступила, — ты слухом продлеваешь, звук шаром воздушным зависает, ты будто провожаешь картину, что нарисовала только что. Так, так — и поверь, слушатель вместе с тобой захвачен этим медленным угасанием. Не выходи из состояния, продолжай. И когда в тебе отзвучала музыка — ты можешь отнять руки от клавиатуры, только тогда.

А теперь смена образа, резко, без раскачки — новое состояние. До конца пройди текст. Я молча посижу — только помни, у Шумана нет подготовки контрастов. Вторгается новое, нет конфликта при этом. Каждую мелодическую линию доводи до конца, расскажи ее. Ведь когда мы рассказываем — мы не объясняем. Но выговариваем, проговариваем, четко артикулируя — иначе никто не поймет, о чем речь. Очень хорошо, молодец! Если не будешь нервничать — а ведь ты не будешь, я знаю — завтра на академконцерте тебе обеспечена хорошая оценка. Даже и не сомневайся, не думай о пятерочке. Ты ее уже заработала. Дома не занимайся больше. Но непременно проигрывай «про себя». Концентрируй внимание и старайся не сделать ни единого перерыва. Вся наша работа — умение сосредоточиться и услышать музыку. Так вот, непременно, сидя за пианино, но не играя, всю программу дома пройди, раза два-три. Устанешь не меньше чем от беспрерывных упражнений, а толку больше. Договорились? Ну, подойди к нам с мамой теперь.

Почти часовая репетиция в зале закончилась, Исидора вздохнула с облегчением. Анечка — наказание господне, она возится с ней только из сострадания к Инне Витальевне — почти подруге, прекрасному концертмейстеру струнников, женщине со сложной судьбой.

— Инна, я довольна твоей дочкой. Вы хорошо поработали.

Анечка присела, опустив голову, в кресло рядом с мамой, Инна гладила ее по голове, смотрела на дочку с обожанием. Потом на Исидору — с обожанием, но несколько иного толка. Дочке — обожание с умилением, Исидоре — трепетное обожание. Растрепанные светлые волосы, в глазах застыли вечные невыплаканные слезы. Вечные и невыплаканные.

Невыплаканная готовность к страданию и помешала Инне стать яркой пианисткой, данные-то у нее покрепче Анечкиных. Но судорожная нервность делала усилия тщетными. Как странно все-таки. Есть продуктивная взнервленность, ее и зовут концертностью, она необходима, равна вдохновению. Конструктивная дрожь, выплескивающаяся в музыку самым пленительным образом. А есть бессмысленная, перечеркивающая усилия жирным крестом суеты. У Инны получалось именно так. Самобытность и умение работать — на одной чаше весов, отсутствие концертности — на другой. И теряют смысл долгие часы занятий, похвалы педагогов. Карьера не удалась. Да еще муж-неудачник в тумане растворился, Анечке лет пять исполнилось, мечта стать знаменитой пианисткой сменилась другой — вырастить звезду.

Инна так же судорожно переключилась на дочку. Отрабатывала повинность, играла в школе фортепианные партии скрипичных сонат — и лелеяла мечту воплотить несостоявшееся в Анечке. Подарить то, чего сама Инна не познала. Успех и славу. И как все теперь запуталось! Вслух сказать, что Анечка — хорошая девочка, но ждет ее будущее концертмейстера, да и то в лучшем случае, Исидора не решалась. Она давно для себя решила, что согласилась заниматься с Аней из чувства долга. Долг она всегда отдает честно и последовательно, остальное не ее забота. Из кукурузного початка орхидея не вылупится. Музыка Анечке полезна, лауреатами становятся не все, а уж любимцами публики — тем более.

Суровая ли это истина? Да нет, обычное дело, сила дарования определяет успех. Сколько бы ни говорили о случайностях и непредсказуемостях, об интригах и заангажированности, о том, что «все куплено», но сила дарования определяет успех. Единицы пробиваются — и дело вовсе не в «оказаться в нужном месте и в нужное время». Закон срабатывает, он суров и в конечном итоге справедлив. Жесток и отнюдь не снисходителен, нет ничего в нем ужасного или мерзкого. Каждому воздается по заслугам, по масштабу этого самого дарования, само слово одаренность включает так много совершенно не взаимосвязанных между собою качеств! Выдержка, терпение, точность, выносливость. Сумасшествие? Да, конечно, тоже включено. Упавшая на счастливца с неба способность запомнить невероятное по объему множество произведений? Да, это тоже.

И еще что-то неуловимое, за чертой определений и за гранью понимания. Но везение — в последнюю очередь, если вообще в списке присутствует. Дар — уже и есть везение, при определенном комплексе данных успех неизбежен. Исидора знала это наверняка. Как и то, что тысячи (или сотни тысяч? миллионы?) музыкантов целенаправленно приговаривают себя к провалу, хотя щедро одарены, преданы музыке с детства. Но какого-то винтика в целостной системе не хватает — маленького, почти незаметного, и успех никогда не увенчает усилия, результат недостижим и миссия невыполнима. Будут клясть судьбу, потом обидятся на нее, потом — кто какую сможет (это самый сложный пункт, отправная точка для другой судьбы, резкая, лбом о стену, смена сценария) — придумают себе новую жизнь, возможно, даже счастливую, но без цветов и оваций. Скромную и тихую.

Достойнейший поворот дела — преподавательские радости, иные несостоявшиеся триумфаторы становятся истинными подвижниками. Мучительный и непривлекательный поворот — преподавательские будни, но присутствуют отвращение и постоянные жалобы на несправедливость. Уязвленная гордость и неудовлетворенные амбиции, часто приводящие к язве желудка. Есть редкие случаи мужественного прощания с музыкой, переход на работу в банк, уход в торговлю недвижимостью или обзаведение земельным участком, мирное разведение овец и выращивание клубники. Это счастливые люди, сбежавшие от профессии «неудачник». Остальные приспосабливаются, как могут.

Анечка пока что просто слушается маму. Она очень старается. Звезду с неба не ухватит, это да, но вполне прилично играет. Иногда не хуже Инны… да, не хуже Инны в лучшие времена.

Последняя репетиция перед концертом, настрой на хороший результат в ее случае необходим. Боже, какие она кровавые репетиции с Митей устраивала! Но там другое дело, там работа всерьез, можно говорить все, не жалея и не сюсюкая. А ведь и правда — кто жалеет талантливых? Кто хотя бы однажды проникся состраданием к щедро одаренным? Они в другой категории, небожители. И драмы, и страдания — за семью замками сокрыты. Будто их бури стороной обходят и страсти не сшибают с ног.

Она вздрогнула от воспоминания о Жене Величко, обходительном и застенчивом мальчике — в десять лет. Но его привели к ней шестилетним — он тогда худющим, хулиганистым был. В четырнадцать лет он уехал за моря, в большую и жаркую страну, с другим педагогом. А в двадцать шесть, два года назад, — выбросился из окна парижского отеля «Конкорд». Двадцать шестой этаж. Лауреат трех конкурсов, а после первой премии на крупнейшем международном состязании, двадцать один год тогда был Жене, — разъезжал по всему миру, виртуозность безграничная, давно позабытая.

Как глупо, как непоправимо.

— Антон Степанович, вы делаете страшную ошибку, не отдавайте Женю в руки человека, мало вам знакомого. Вся эта история мне очень не нравится. У Мирвольского взгляд скользкий, склизкий. Он странный человек, странный — и это не ревность, мне хочется руки вымыть после разговора с ним, я не могу найти этому никакого объяснения, но неспроста. — Исидора тогда убеждала страстно.

— Но поймите и меня, ну хоть на минуту поставьте себя на место бедного человека, мало зарабатывающего, но не желающего, чтоб и сын прозябал в нищете. Что его ждет здесь? — Отец Жени, человечек в сером костюме, мявший в руках непременную кепку, без кепки она никогда его не видела, смотрел на нее с отчаянием и решимостью, она бы сказала — безумца, но логика в словах присутствовала. А во взгляде — нет никакой логики. Сплошное упрямство. Тот разговор в коридоре школы она запомнила навсегда. Антон Степанович продолжал что-то бормотать, бубнить себе под нос. Она постояла рядом, махнула рукой и вернулась в класс.

Женю забрали у нее за два месяца до того разговора, он перешел к скандально известному Арнольду Мирвольскому. Арнольда пригласили — уж как он добился этого приглашения, одному богу ведомо, — но пригласили руководить заморской школой искусств. Даже специальной школой. Он объявил о желании вывезти с собой нескольких талантливых ребят и переманил Женю. Не Женю даже, у них с Исидорой отношения превосходные сложились, он был ее гордостью, классным запевалой, так сама Шилова его и прозвала, — а Женькиного папу убедил в гарантированности зарубежной карьеры сына. Темная история. Мотивы Арнольда понятны — увезти самых лучших учеников из питерской школы, будет материал для создания образцово-показательного класса, за морем убедятся в Арнольдовом таланте.

Наглость-то какая! Вырвать ребят из семей — пусть не очень благополучных, но семей! И потом издеваться над ними. Никто не знает, что происходило с Женей на самом деле. Он жил в семье у Мирвольского, играл лучше всех, что неудивительно (уровень дарования, уровень дарования!), но вести редко доходили.

Однажды приехал, когда ему было семнадцать — невысокий, темно-русый, неприметный, — Исидора с трудом распознала прежнего Женю в мальчишке с отстраненным взглядом. Будто ледяной, улыбка автоматическая, вежлив и вышколен. Исидора знала, насколько он раним и восприимчив, как старается скрыть это. Теперь даже от нее. С таким трудом расслабила его когда-то, сделала почти душой компании. Скрытен неимоверно, а стал откровенным, поверил и прикипел. Трудов это стоило, но поверил.

А тогда сказал ей вдруг: «Я теперь люблю быть один. Знаете, сколько часов я провел, прячась ото всех! Там в середине дня круглый год жара, зато можно найти укромное местечко и, лежа вниз лицом, рассматривать муравьев, копошащихся в траве, выгоревшей под солнцем. Страна копошащихся. Люди тоже, как муравьи, но спрятаться им сложнее. В домах пережидают, жизнь там медленная-медленная». И в этой стране, где все так медленно, он отшлифовал способность рафинированно точной игры на рояле с неимоверной скоростью. Рассказывают, по ночам гонял на спортивном автомобиле, попал в какую-то страшную аварию, выжил, только шрам на шее, глубокий и косой, краснел яркой отметиной.

А потом страшная история его обучения всплыла наружу. Мирвольский насиловал малолетних учеников, издевался над ними прямо на уроках, повторяя, что они всецело в его власти, должны молчать.

Женька вырвался из ужасного круга, казавшегося замкнутым. Исполнилось восемнадцать — женился на восторженной блондинке Ядранке, студентке школы, давней подружке из Чехии.

Рассказывают, что перестал ходить на занятия вовсе, занимался сам и сам уже шантажировал Арнольда, заставляя представительствовать на конкурсах в качестве педагога восходящей звезды. Побеждал с триумфом. Как он играл Листа в транскрипции Горовица! Фантастика! Женя мгновенно стал сенсацией после концерта в токийском «Опера Сити Холл», газеты называли его лучшим молодым пианистом столетия. Весь мир у его ног, а он прыгнул из окна — миру под ноги.

История с издевательствами всплыла наружу, Женьку принудили свидетельствовать в суде, он вместе с другими бывшими учениками давал показания. Мирвольского посадили за педофилию почти на двадцать лет.

А скрытный и гордый Женька не выдержал славы подростка-мученика. Слава виртуоза его устраивала куда больше. В Париже, среди грома оваций, его абсолютный слух выделил почти неразличимое слово, выплюнутое квакером-невидимкой, лицо его покраснело и стало одного цвета с горящим поперек шеи шрамом. Он, улыбаясь, раздавал автографы, даже два интервью после концерта — Женькин английский безупречен! — записаны на пленку: «У меня здесь волшебный номер с роялем, специально заказанным для меня директором первоклассной гостиницы — он наслышан, что я люблю заниматься по ночам! Я благодарен за теплый прием и намерен готовиться к завтрашнему концерту».

— Когда же вы отдыхаете? — спросили его.

— Лучший отдых после концерта — учить новую музыку! — отрапортовал Женя, вернулся в номер, попросил его не беспокоить и выпрыгнул из окна, разорвав замкнутый круг вторично и окончательно.

Исидору мучила эта история, постоянно всплывала в памяти, она снова и снова спрашивала себя — почему тогда, в коридоре школы, даже не попыталась предложить помощь, сказать, что Женя в любой сложный для него момент может рассчитывать на нее, как прежде. Если бы она была в тот день поблизости — такого никогда не случилось бы. В номере с роялем они бы всю ночь проговорили. Она снова повторила бы, что дело музыканта — рассказать музыку, вспомнила бы непременно и слова Афанасьева, мантру. «Я ничего специально не делаю, я просто прочитываю текст», — трактовочный ключ и мощная психотерапия уводит от навязчивых идей в сторону несыгранной пока музыки, жизнь представляется уже не как цепочка эпизодов, торжественных или постыдных, а как нотный текст — свободный от сумасшествия мирских забот, как гладкая бесконечная последовательность нотных пятилиний, испещренных значками. Эта поверхность озвучивает, окрашивает преходящие и ничего не значащие события — красками гармонии, властно сметающей деструктив.

Прост ее метод убеждать, вести за собой подрастающих колоссов на глиняных, поначалу, ногах, щедро наделенных природой волшебным и мощным даром творить истинную музыку, но в придачу так же щедро нашпигованных психологическими сложностями, с трудом балансирующих на тонкой линии между вдохновенным сумасбродством и подлинным сумасшествием. «Читайте текст, рассказывайте его», — говорит она, и питомцы следуют голосу, утихомириваются. Ах, почему ее не было рядом? — этот вопрос она никогда не устанет задавать себе. Женя, лучший пианист столетия, был бы сейчас жив. Она в этом уверена.

Рана казалась давно зажившей. Ан нет. Как часто ей говорили, что Женя предал ее, ушел к другому педагогу, и судьба его — чужая судьба, даже что-то про возмездие говорили. Ерунда какая! Не может мальчишка никого предать. Мужчины вообще поздно созревают, чтобы предательство можно было считать осознанным, многие попросту не взрослеют никогда. А тут — четырнадцатилетний пацан из не очень благополучной семьи. Боже мой, внутренняя культура в нем была необыкновенная, — и откуда, откуда, казалось бы?!.

Она поняла, что давно уже стоит одна в коридоре у двери своего класса, держит ключ в замке, вперившись взглядом в небрежно окрашенную масляной краской стену — как я не люблю этот способ замазывать наскоро! — а в пяти шагах от нее стоит девочка лет семи с развязавшимся в косичке газовым бантиком и серьезно смотрит на взрослую тетю. Наверное, она даже знает, что это Исидора Валерьевна, лучший педагог специального учебного заведения. Исидора улыбнулась и слегка кивнула девочке, поворачивая ключ. Скользя в пальто из коричневого тяжелого драпа мимо двери, не касаясь ее — вдруг краска еще не высохла? только вчера хмурый завхоз что-то подправлял — она вошла в класс, где два рояля.

А красавец Кирилл, переметнувшийся к Вальке Розанову примерно в том же возрасте, — ну разве можно его винить? «Школа Розанова — кузница лауреатов, он фаворит и консерваторский лидер. Это полезно, это необходимо», — убеждали Кирилла.

Он убедился и перешел к Валентину Юрьевичу. Она страдала тогда от потери Знаменского неимоверно. Даже больничный на неделю взяла, чтоб не видеть никого. Никогда по болезни этого не делала, болезнь на ногах не ощущается, дома больше от неприкаянности измаешься. А тут закрылась в доме, первый день в окно глядела, второй день гаммы часа три разыгрывала с этюдами Черни вперемежку. Исступленно грохотала ломаными арпеджио и хроматическими последовательностями, выколачивая каждую ноту, переливая звук от плеча в кончик пальца. Звук нехотя переваливался, а не переливался. Потом сыграла все мазурки Шопена и отправилась в спальню, задернула шторы и проспала часов тринадцать кряду. Обычно больше шести у нее не получалось. Проснулась с ясным ощущением, что ничего страшного не произошло и шторы нужно срочно раздвинуть.

И три дня потом слушала Владимира Софроницкого в записи. Скрябин может вылечить не только душевную болезнь, но и физическую, Исидора не сомневалась. Отчаявшимся нужно слушать «Поэму огня» с утра и до позднего вечера. Очень хороши оперы Вагнера, особенно «Лоэнгрин», «Тангейзер».

Если появится свободное время, Исидора непременно напишет книгу о том, какая болезнь и какой музыкой лечится. Она человек последовательный и конструктивный и, уверена, сможет найти медицинское объяснение, почему и куда уходит боль.

Мощные гармонии растворяют ее, расплавляют, изничтожают. Боль попросту улетучивается от несопоставимости с вселенскими масштабами звучащей музыки. Музыка материальна, целительность ее не изучена лишь потому, что медики организовали тайный заговор и отвлекают страждущих от оздоровительных прослушиваний, опасаясь полного и безоговорочного обнищания от потери привычных доходов.

Кирилл Знаменский — вовсе иная категория музыкантов, так же малоизученная, как и музыкальная терапия. Боль у Исидоры началась в основном из-за немереных усилий, ею затраченных на воспитание музыканта из потенциального футболиста. Усилий, унесенных ветром перемен. Переменой имени педагога, вернее. Он научился играть под ее руководством, она выкладывалась полностью и в результате вдохнула душу в почти «деревянного» парня! У нее получилось — и его тут же заприметили, увели. И он ушел, унося в багаже результат ее беспримерной победы. Эксперимент, что она проводила, удался. Она окультурила его силу и выносливость. Ужасно так говорить — «окультурила», но облагородила — не лучше. Да, Исидора делала это преднамеренно — понимая, что в случае удачи она воспитает железную машину. Победителя. Несгибаемого интерпретатора любой музыки адекватно эпохе и стилю. Вооруженного блестящим аппаратом, так музыканты называют руки, приспособленные быстро и точно играть на рояле. Аппарат есть — значит, у вас сильные точные пальцы, вы касаетесь клавиатуры должным образом, кисть расслаблена и плечи не зажаты.

Она занималась с ним самозабвенно, Кирилл схватывал на лету, работа с ним заставляла думать, находить ответы и принимать решения, подлинно творческий процесс. Он мгновенно запоминал текст и подчинялся ей беспрекословно, усваивал легко, а легендарное умение сосредоточиться позволяло ему заниматься всего два-три часа в день, что тоже вошло в легенду. Многие не верили, но это чистая правда.

Ведь на самом деле Кирилл увлечен футболом. И сидеть весь день за роялем ему вовсе не улыбалось. Два-три часа — довольно, чтоб потом потрясать педагогическое жюри на внутришкольных конкурсах объемнейшими программами, не забывая при этом, что не скорость исполнения, а тонкая нюансировка решает все. Длинный — он вытянулся в высоту очень рано, здоровый с виду, он в самом деле крепок и здоров, даже избыточно, пожалуй. Кирилл эмоций не испытывал, но запоминал и воспроизводил. Как можно запомнить, не испытав, — непонятно, но у него получалось. Исидора подготовила с ним программу для симфонического вечера в филармонии, он потрясающе сыграл «Второй концерт» Бетховена и «Петрушку» Стравинского, переложение для рояля с оркестром.

Успех тринадцатилетнего пианиста ошеломил. Пианистов, в первую очередь. Остальных — во вторую. Их так много оказалось, заинтересовавшихся! Исидора гордилась Кириллом, как удачным экспериментом в области психологии, но об этом известно только ей. Окружающие убеждены, что попросту повезло, достался самородок. Впрочем, пусть. То, что сделала она, — музыке на пользу.

Никто не знает, что самородок может непредсказуемо развиваться в будущем и сдерживать его нрав, направлять и наставлять Кирилла на путь истинный способна только она одна. Как от двери класса с двумя роялями есть только один ключ, так и ключ к одушевленности Кирилла зовется Исидора Валерьевна. Кирилла нельзя было у нее отбирать. В какой-то момент они это поймут. Вернее, они не это поймут. Ощутят, что процесс неуправляемый и суть его музыкантского дара объяснить не может никто.

Исидора перебирала клавиши, как другие барабанят пальцами по столу. Им предлагают не нервничать, взять себя в руки, дальше сценарий развивается свободно. Есть выбор — брать себя в руки или не брать. Из мерных повторяющихся звуков проклюнулась, нащупалась мелодия. Исидоре показалось на миг, что она импровизирует. Долбящий по стеклу дождь в Ноане, осеннее одиночество, неизлечимая тоска четвертой прелюдии. Настолько безысходная тоска, что ее принято называть светлой.

Этой импровизации много лет, Шопен так же перебирал пальцами, ожидая Жорж Санд… или вовсе не ее ожидая, или — никого не ожидая, он писал дождевые капли с натуры. Программность — рискованная вещь, даже подтвержденная письмами автора, так часто цитируемыми. Письма иногда неверно истолковывались, часто вольно переводились, порой переписывались заново. Александр Дюма из лучших побуждений скопировал переписку Жорж Санд и Шопена, ему случайно и на одну ночь доставшуюся.

Кто знает, кого мы сейчас цитируем? Самозваные наследники эпистолярия часто и письма писали сами… что много позднее открылось, но где подлинник, а где фальшивка — никто уже не разберет. В доказательствах точности письменных свидетельств есть доля хвастливых преувеличений. А музыка осталась — и прочитывать ее заново мы имеем полное право. Гармония заверяет подлинность, один звук переставить — и это уже не Шопен. Не дослушать звук, не дотянуть, оборвать раньше времени — и нет ни музыки, ни Шопена, ни пресловутой «программы», то есть «про что думал композитор, когда писал ноты».

Письма Шопена, из наиболее достоверных, — лишены нарочитой эротики и преувеличенных переживаний, зато полны жалоб на бессмысленность светских обязательств, строгих уточнений, адресованных издательствам, и обсуждений концертных расценок. Ни слова о сочинительстве, будто этот процесс его и не интересовал вовсе. В его посланиях, — а короткие записки, по крайней мере, он писал практически ежедневно, — творческие муки не зафиксированы. Только привычное недовольство вечеринками знатных господ, куда он обязан являться, и стенания по поводу нетопленых квартир. Будто сочинительство представлялось ему процессом настолько интимным, что упоминать о нем неприлично. Чувства переплавлялись в звуки, никак иначе не обозначались. Понимай, как знаешь. Или просто слушай и сопереживай.

Да и как словами обозначить чувство? То, к примеру, что она видела в глазах у Алексея Михайловича, когда она заиграла эту прелюдию много лет назад — в простенькой комнате, коврики с лебедями на стенах развешаны. Он смотрел на нее и, казалось, был готов заплакать, но сдерживался из последних сил.

Она преподавала в Ростове, мечты о концертной карьере переполняли — мечты, мечты. Доблестный инженер-строитель из Ленинграда влюбился по уши, расписались в три дня — и его трехнедельная ростовская командировка закончилась неожиданно для всех, а в первую очередь для самой Исидоры, тоненькой, слегка изможденной красавицы с огромными карими глазами, так похожей на встревоженную лань. Сходство Алексей Михайлович, возможно, несколько утрировал, но сравнение стало чем-то вроде талисмана их безоблачного счастья, он (столько лет!) даже называл ее Ланой, в честь никому неведомой трепетной лани с ошарашенным взором.

Так, должно быть, и глядела она по сторонам, переместившись в легендарный город на Неве. Первое время — восторги перед новым пространством, так гармонично организованным, что оно казалось звучащим. Исидора слышала аккорды, дрожащие маревом меж облаками, или шарами, наподобие воздушных, зависающие внезапно посреди любой улицы. Она по ходу пыталась определить автора гармоний, но вскоре поняла, что ей не чудится, пространство звучит, музыка написана архитектором! Она никому не говорила об этом избитом сравнении, стеснялась, но про себя повторяла неустанно. Только внутренне не согласна была с тем, что «застывшая музыка». (Какая же тут застывшая?! Она, во-первых, движется и развивается, а во-вторых — разная звучит, разная!..)

И так у них удачно складывалось! А может, не в удаче дело, а в любви, что делала любые обстоятельства если не радостными, то легко приемлемыми. Алексей стремительно двигался по служебной лестнице, начальственные замашки,однако, не прививались — он по-прежнему размахивал руками при разговоре, пылко отстаивал точку зрения, исступленно нервничал от форс-мажорных ситуаций, чем она опоздала встревожиться вовремя. Да и когда было тревожиться?

Приехала, тут же на работу устроилась — вначале в школу на окраине города, вскоре стала там фортепианным отделом заведовать — а значит, уважают ее коллеги, несмотря на молодость и хрупкость. Выглядела Исидора недопустимо ребячливо, даже купила себе очки в толстой роговой оправе, чтобы казаться старше и серьезней. Зрение у нее превосходное, но очки носила постоянно, считала, что они ей очень идут. Зато теперь носит их не на носу, как прежде, а в сумке, по преимуществу, хотя оснований их надевать значительно больше, чем раньше.

Нужных знакомств и связей в городе на Неве у нее не было, Алексей мог многое — но тут бессилен, от музыкального мира далек.

Исидора, с присущим ей упрямством, ездила в консерваторию, обивала пороги, справедливо полагая, что случай представится и ее заметят, выделят особо. Пианистка она первоклассная, мгновенно и в нужном темпе читала с листа любые технические выкрутасы и выверты, подменяя заболевших концертмейстеров. Время она выкраивала, в заштатной музыкальной школе на нее буквально молились, договориться о выходном или отгуле удавалось легко.

Незаметно она подружилась с известным профессором Сашенькой Скляром… почему Сашенькой? Да его все так звали, милее и обаятельнее человека она никогда не встречала. Нет, романа не было, Алексею исступленно хранила верность, но взаимный интерес был несомненно. Плюс сходство взглядов на преподавание, они оба исповедовали одну точку зрения: заниматься нужно много (совершенство аппарата прежде всего), но концентрация внимания важнее, каждая бессмысленная минута, проведенная за роялем, вредит — исполнение сродни повествованию, опосредованность образа, условность приема делают музыку наисвободнейшим из искусств! — эти слова стали чем-то вроде пароля и отзыва. Они понимали друг друга превосходно, дышали воздухом одних и тех же идей.

Исидора иногда играла оркестровую партию во время репетиций в Большом зале, иногда и в Филармонии, Сашенька Скляр ее очень хвалил и предпочитал с какого-то момента работать только с ней, на что у нее времени категорически не было. Тогда он предложил ей бросить заштатную школу, торжественно обещал похлопотать и разузнать, что конкретно может для нее сделать. Через две недели Скляр позвонил и заговорщическим шепотом объявил: «У меня для тебя прекрасная новость. Ты можешь завтра приехать в переулок М., это неподалеку от Мариинки, часов этак в двенадцать, подойдет? На три месяца к тебе перейдет весь класс Тамары Никоновой, она в декрет уходит. А там видно будет, сколько времени тебе с ее учениками возиться, время покажет. Рабочий день всего несколько часов, от консерватории ты теперь недалеко, так что занятость по уши я тебе гарантирую».

Она рискнула, попрощалась с заштатной школой и заведованием отделом, ее провожали так, будто мать потеряли. Наверное, что-то она успела правильное, дельное им сказать, раз такое единодушие в коллективе. На следующий день с очень серьезным лицом, будто цитадель штурмовать решилась, она шагала по коридору специальной школы-десятилетки.

Как давно это было! Она посмотрела в окно, а окно выходило в стену, совсем недавно тоже свежевыкрашенную. Желтоватая краска чуть ярче, чем хотелось бы. Ученики класса Никоновой вначале всерьез ее не принимали, но месяца не прошло, как ситуация изменилась. Исидора умела убеждать, сыпала образами и метафорами. Невероятно, ей всегда казалось, что «разговорные» педагоги ничего не добиваются. А она умела говорить так, что ученики в результате ее страстных увещеваний звучали лучше, играли осмысленней во сто крат. Однажды она зафиксировала результат, потом повторила, прием работал безотказно! Ведь нет же правила и руководства: «Для того чтобы заставить думать, нужно…»

Голос, журчащий бездонным контральто неожиданным у столь хрупкой на вид женщины, творил чудеса! Исидора подолгу задерживалась в школьном зале, приходила с работы поздно, о концертмейстерских подвигах почти и не вспоминала, Скляр был сердит главным образом на себя самого, что временная работа обернулась неожиданным образом: Исидора влюбилась в учеников, те влюбились в нее, остальное забыто, даже он, Сашенька.

Нет, они, конечно, виделись — и в концерты ходили иногда, и споры вели, хотя спорили они редко, в основном соглашались друг с другом и обсуждали горячие для музыкального мира темы — но вовсе не так часто, как представлялось Сашеньке на момент давнего телефонного разговора. Исидора вспомнила неловкую попытку Сашеньки объясниться, он пришел в ее класс, долго мял в руках шляпу, наконец выдавил что-то вроде: «Я от многого могу отказаться в жизни, даже от тебя могу отказаться, но зачем?» — «Да затем, что я замужем, и люблю мужа больше жизни. Мы коллеги, Сашенька, музыканты — отказываться нет причины, мы вместе».

Но с тех пор они виделись еще реже, чем прежде, потом и вовсе перестали, он сухо раскланивался при нечаянных встречах, не восторгался, как прежде, удивляясь ее сходству с Ахматовой, — да и какое там сходство? Разве что глаза так же задумчивы и ровное каре темных волос каймой по выточенному строгому лицу.

Никонова просидела в декрете три года, за это время один из ее учеников стал лауреатом юношеского конкурса, двое поступили в консерваторию под гул восторженных восклицаний: попасть в класс к Исидоре стало пределом мечтаний, принципы ее работы вызывали споры, но дети преображались, это факт. И — они начинали говорить, как настоящие знатоки музыки! — при том, что музыканты так редко умеют высказаться, между нами говоря.

Исидора была занята с утра и до позднего вечера, ученики в школе, ученики дома, о пианистической карьере она и не помышляла уже. Как ни странно, она поняла, что истинное призвание — педагогика, и только она. Она не смирилась, найдя уйму объяснений, как это часто бывает, нет, она полюбила учительницу в себе. Можно бы добавить, что и себя в учениках полюбила, но это уже спорное утверждение. Исидора была вполне счастлива, это главное. Иногда она порывалась прийти к Сашеньке в класс, крепко обнять его, даже пригласить в ресторан, накормить-напоить как следует, выразить признательность за точную наколку. Порывы эти она с трудом, но сдерживала.

Времени ей вечно не хватало, даже для Алексея. Как-то она поняла, что, когда они видятся, она говорит с ним об учениках. Даже в постели — об учениках. Это ужасно. Благодаря положению Алексея, проблем у нее, кроме школы и класса с двумя роялями, не было. Рутинного быта или финансовых сложностей она так и не узнала. Алексей обеспечивал тылы мужественно и крепко. Ни внимания ему, ни ласки лишний раз — как она себя корила потом, после его ухода!

Обрушился лавинообразный скандал, его обвинили в превышении служебных полномочий, долго проверяли, сопоставляли факты, позже оправдали полностью, даже извинения принесли и очередную должность предложили, почет! — но дня через три сильнейший сердечный приступ отменил запоздалые жесты. Отвезли Алешу в больницу, часов пять или шесть боролись, он затих и ушел.

Да нет, они действительно были счастливы. При его жизни она ни разу даже не задумывалась о вещах, так мучивших ее позже. Алексей ребенка хотел — она все отмахивалась — потом, потом, Лешенька! Он на выходных отдохнуть планировал, билеты покупал — она репетиции назначала, отказывалась.

Домработница ему готовила и гладила, Исидора только на рояле играла для него иногда. Он очень любил ее слушать. И когда прелюдии Шопена звучали — взгляд снова становился таким, как тогда, в Ростове, в комнате с простенькими ковриками на стенах. Алексей обожал ее, любые проявления «разумницы Ланы» до последнего дня обожал, не уставал ей удивляться. Баловал, сюрпризы готовил заранее, платья тайно выбирал, даже из-за границы выписывал, в советские-то времена! Она как должное принимала, но смеялась ему в ответ беззаботно и радостно. Алексей смех ее любил и одного боялся — потери, в страшных снах видел, как бросает она его, уходит.

А ушел сам. В итоге.

Так осталась Исидора одна. Камин топить любила перед сном, хотя в доме и без камина тепло, но с ним красивей. По утрам в спальне глухие занавески поднимала, а там Белый Петербург за окном. Крыши, купола, остроконечные верхушки церковные. Город переименовали, но для нее он как был, так и остался Белым Петербургом — еще со времен первого восторга Ленинградом в инстанциях называла, в обычной жизни чаще всего вообще никак не называла, пока не переименовали, а про себя — Белый Петербург… Белый Петербург…

Только так.

Встреча в самолете. Кирилл

В полете удобней всего у иллюминатора сидеть, все знают. Дэн такое местечко — «поближе к окну, от людей подальше» — специально заказал, заранее.

Первым делом он аккуратно разложил вещи в ящике над сиденьем, придвинул сумку вплотную к перегородке, чтоб не сдвигал никто, Россия ведь началась, ожидать можно любых неожиданностей. Рейс длинный, если повезет, он успеет выспаться наконец. Дэну достаточно было даже трех-четырех часов, но непременно кряду, чтоб не вскидываться по пустякам. Из Нью-Йорка вылетели поздно, такая сутолока при посадке-пересадке, он нервничал и не смог забыться даже на часок-другой. Переговоры сложнейшие в О., могут и затянуться на неопределенный срок, но начало состязаний по армрестлингу, так Дэн привык называть переговорный процесс, как назло, сразу по прилету, в гостинице успеет только переодеться. Специальная перелетная подушечка с собой, он расслабил резинку на спальной маске и демонстративно уткнулся носом в стенку: не тревожить, не трогать, не будить! Жаль, нет таблички: «Do not disturb», — подумал он, стараясь отключиться от звуков и толкотни в проходе. Ему удалось забыться мгновенно.

Он внезапно очнулся от нарочито зычного смеха, пробуждение далось Дэну тяжело, первое время звук трижды слышался, затем рассыпался, растягивался, будто на дне глубокой шахты. Понемногу звуки отстроились, оформились в развеселые мужские голоса, оживленная беседа велась на повышенных тонах.

— Веня, ты въезжаешь — я в том сейшене каденцию из концерта Моцарта перелопатил! В куски порвал, народ сгнил! И Родька на ударных так вписался, мы шабаш вдвоем устроили! Жаль, ты так и не подъехал, с виолончелью был бы просто улет! Такого конца фестиваля никто не ожидал, врубись — вначале два-три человека поддержали, зал в обмороке, тишина! А потом — как с горы лавина, что там началось!

— Кирилл, да мы сейчас в О. не сейшен, революшен устроим! Другого бы выгнали метлой со сцены, а тебе все прощается. У меня идейка давняя, две линии перемешать, «Deep Purple» с Билли Тейлором захуячить вперемежку, переходы через твои опорные риффы, супер!

— Сделаем, Веня, мы за три дня на уши их поставим. Ох, как здорово, что ты меня вытащил! Мамаша с ума сойдет, когда меня увидит, — каждый день звонит, долбит, чтоб ничего, кроме классики, не играл: «Потерпи, Кирюша, до конкурса немного осталось!» А я скажу, что дома и стены помогают: маму не видя, мне классика не в радость и конкурс невмоготу.

— Да мне стыдно, Кира. Отвлек гения от рояля. Потомки не простят.

— Жизнь один раз дается, а концерты три раза в неделю, иногда ежедневно, пока головушка, — тут Кирилл кулак к виску поднял, костяшками пальцев легонько коснулся, — простучим, Веня, три ровные четверти по дереву, чтоб не сглазить, — варит, на память не жалуюсь. И вообще не жалуюсь. Выпьем, родной, за уверенность и дружбу! Пли!

Зазвенели стаканы, соседи чокались, потом тишина — пьют. Несомненно. Дэн поморщился, как зубная боль пронзила: эта радость надолго. Мечта выспаться улетучилась. Интересно, который час — может, хоть три-то часа вздремнул? — Дэн оттянул маску вверх, взглянул на часы и тихо застонал. И сорока минут не прошло. Теперь куковать с этими алкоголиками, пока моторы жужжат. Крупно повезло, ничего не скажешь.

— I'm sorry to disturb you, sir. Me and my friend we are musicians, I appologise for such a fuss here. Take, please, a glass of our wonderful beer!^[1]

— Thanks, dear friends.^[2]— Дэн, взглянув на раскрасневшееся от возбуждения лицо говорящего, решил не усложнять и тут же перешел на русский: — Я не пью пиво, тем более в самолете. В полете я предпочитаю крепко спать.

— А, так ты наш! А я-то думал, америкос уединения ищет! Ну, извини, брат, но покой, ты же знаешь, в бизнес-классе. Я вот за свои кровные лечу и Веньку везу, он охуительно на виолончели шпарит! Огромный он человечище! — Веселый и толстый парень на переднем кресле (в неуместных очках, дорогая рэйбэновская оправа, Дэн ее сразу определил, — плохо сочеталась с зеленым замызганным шарфом и цветастой рубашкой, некрепко застегнутой, пузцо явно мешало пуговицы соединить) из себя выворачивался, говоря с Кириллом, оба шумели так, словно боялись не докричаться. — А ты чего экономом-то? Компания должна тебе покой обеспечить, ты ж явно командировочный.

— Компания обеспечила мне перелет, — Дэн ответил коротко, тема непростая затронута.

— Я вот перед концертом только в «бизнесе» билеты аксептирую. Без разговоров. Агентов надо в строгости держать. Ты в Нью-Йорке живешь, служивый? И не признал меня? Странно. Я ж к вам в «Карнеги» как на работу летаю, аншлаги сплошь. Понял, ты к музыке ровно дышишь. Я тоже футбол больше люблю. Но тем не менее позволь представиться: Кирилл Знаменский, лучший пианист планеты. А это Вениамин Звонарев, не самый худший джазовый мен, так скажем. Экспериментатор в области живого и мертвого звука. — Оба музыканта, лучший и не самый худший, громко заржали, как два хорошо накормленных коня, не иначе. Дэна самого потянуло на улыбку, он с усилием ее прогнал, храня невозмутимость из последних сил. Кирилл поднялся, некоторое время покопался в багажной полке наверху, отчаянно чертыхаясь, и протянул Дэну карточку: — Вот держи, эта с мобильником. О. — моя родина, я почетный гражданин славного города, давшего мне путевку в жизнь. Родился я там. Обо мне слово скажешь, карточкой этой помахать не забудь, — повсюду дверь откроется. В клуб элитный, в бассейн, в лучшую гостиницу. Тебя куда селят-то? Иди в «Орбиту», не пожалеешь. И недорого, тебе фирма простит. Директор там в честь меня лучший номер даст по цене худшего. А теперь — звать-то тебя как? — выпьешь пивка с нами? За музыку и бизнес! — Он всучил-таки Дэну кружку в одну руку, а карточку — в другую. Дэн уже не сопротивлялся. Пиво оказалось превосходным, не пожалел. Но в музыкантские подвиги дружков по пивку не верил категорически. Мало ли что и кто попутчику наврет. Опыт у Дэна обширный, летает много — коммивояжер, но договора заключает серьезные.

Кирилл нагнулся на минуту к мгновенно размореннному и снова засыпающему Дэну, почти зашептал:

— И на фестиваль джазовый приходи. Завтра вечером начинается. Три дня. Дворец спорта в О. Зал огромный, в любой день приходи, скажи: от меня. А если что — звони. Да тебя и без звонка по карточке пропустят. О. меня чтит.

Дэн — Денис, десять лет назад имя укоротилось — человек молодой и обстоятельный. В гостиницу «Орбита» он, конечно, не пошел. Смешно. Но во второй вечер пребывания в заснеженном городе, вьюга вечером стихала вроде, взял такси и поехал-таки во Дворец спорта. Развеяться, прогуляться в крайнем случае — у Дэна дома жена-красавица, дети любимые, он попусту в командировках шляться не привык. Любопытство разобрало. Перед огромным зданием, синеющим и краснеющим яркими огнями в привычной уже темноте, — фонари здесь редкость, светало поздно, темнело рано, дневного света он и не заставал практически, — толпились люди, оживление, задорный шум и гам. Неожиданно город зимой пуст, подолгу «на свежем воздухе» не разгуляешься, мороз.

Афиши сияли, слово «джаз» повторено на каждой. Он особо не вглядывался, ко входу пошел. А народу — не протолкнешься, через полчаса начало. Но какую-то дверь, поскромнее, приметил, «Служебный вход» — табличка. Рискнуть решил, забавно все-таки. Россия, Сибирь, концерт. Жена не поверит. Задорный молодой человек в темном костюме спросил у него запросто: «Ты кто, парень?» А может, сразу прозвучало: «К кому?» — Дэн не вслушивался, протянул карточку, коротко пояснил: «Кирилл пригласил. Сказал: не пустят — звони тут же».

— Да отчего же не пустят? Тебя с этой карточкой в О. повсюду пропустят. Билет возьми, чтоб в проходе не стоять. В пятом ряду устраивает? Или ложа больше понравится?

Дэн предпочел ложу, естественно. За все время нью-йоркского опыта ему никто ложу не предлагал, да и вообще не любитель он по концертам шляться, дорого. Лучше в кино пойти, с супругой.

Машинально сгибая пальцами билетик пополам и затем снова расправляя его, Дэн ввинтился в разномастную оживленную толпу, шелестящую и звенящую в фойе — пересмешничая, гримасничая, кривляясь. Так показалось Дэну, он никогда не присутствовал на такого рода мероприятиях. Люди хорошо знали друг друга, будто явилась многотысячная компания продолжить домашний праздник. Куда ни глянь — яркие наряды, прически, невообразимо повязанные шарфы, нелепые банты, со всех сторон слышались приветствия, провокационные шутки, остроты — только отсутствие знакомых лиц мешало ему ощутить себя частью общего торжества. Билетерша, в конце концов, проводила его, растерянно блуждающего по огромному холлу взад и вперед, в указанную в билете ложу. Дэн уселся на центральное место в первом ряду, машинально вцепившись пальцами в перила. Ему казалось, что неумолчный гул подхватит его и закружит так, что он свалится в одно из кресел партера. Свет стал гаснуть, но шум в зале почему-то усилился, прокатился рокот, гул, потом начались крики: «Браво!», «Кирилл, мы тебя любим!» — и, наконец, толпа принялась скандировать: «Любовь, джаз, жизнь! Любовь, джаз, жизнь!» — Дэн осматривал сверху возбужденно кричащую публику, внезапно уловившую ритм и ни на миг не теряющую способность дышать вместе.

Вдруг в неразбериху коллективной приподнятости вторглись новые звуки, Дэн поначалу и не разобрал, что произошло. Мощные аккорды доносились откуда-то, ему показалось, сверху. Аккорды перечеркнулись несколькими глиссандо вверх-вниз по клавиатуре и перешли в дикую мелодию вакхической пляски.

Дэн даже вскрикнул, не удержался: «Вот это да!» За роялем сидел его недавний попутчик, Кирилл, — и то ли стремился поддержать всеобщее возбуждение, то ли с уверенностью хозяина давал понять, что пришло время сосредоточиться и переключить внимание на сцену. Мелодия октав завершила вступительную часть, он встал со стула, подошел к микрофону и улыбнулся. Зал восторженно откликнулся, аплодисменты не давали заговорить, но Кирилл одним взмахом руки добился мгновенной тишины. Дэн будто впервые увидел его — ошеломляюще красив, высок, подтянут, властен:

— Я начинаю этот вечер словами благодарности всем, кто пришел на наш фестиваль. Всем моим друзьям — музыкантам, что откликнулись на зов и приехали сюда. Эти три дня станут незабываемым для всех, кто нас слышит. Джаз — это пение, слезы, радость, отчаяние. Джаз — это жизнь. Три дня мы проживем вместе!

Не дожидаясь, пока смолкнет рев приветствий, Кирилл вернулся к роялю и стал негромко наигрывать плавную мелодию. Зал угомонился, затих — слышно было даже, как остроносый ботинок пианиста легко прикасался к педали. Дэн оглянулся — ложа заполнена людьми, у дверей толпились — но взгляды устремлены на сцену. Единство взглядов. Единогласно, почти безгласно.

Слушали кумира, встречи с которым редки и нельзя пропустить ни единого звука. Дэн мало что понимал в джазе, но через несколько минут он и сам растворился в потоке ритмических волн. Концерт шел нон-стоп, на сцену выходили музыканты, вот уже квартет играет, вот дуэт на сцене, ба! — это же Веня-виолончелист! — Дэн узнал его, но парня будто подменили, он весь внимание, вместе Веня и Кирилл играли отменно.

Когда играют здорово — это понимаешь сразу, спецподготовка не нужна. В зале то и дело понимающе реагировали, аплодировали и гудели, приветствуя популярные джазовые риффы одобрительным гулом, принимая очередной гармонический поворот как личное достижение. Откуда в Сибири столько продвинутой и понимающей публики? — уму непостижимо! — удивлялся про себя Дэн. Он совсем иначе увидел Россию, покинутую когда-то безо всякого сожаления, скорее с облегчением и радостью. Джазовая Россия ему нравилась. Жаль, он не узнал ее раньше. И как возможно, чтоб два красномордых бузотера так преобразились? Как вообще возможно, чтоб человек, представший ему в образе портового грузчика, оказался прославленным музыкантом?..

После концерта, оглохнув от оваций, не переставая дивиться собственному восторженно-приподнятому настроению, он тронул за плечо паренька, просидевшего три часа в соседнем кресле (и за все три часа он ни разу не оторвал взгляда от рук Кирилла): «Правда ли, что это музыкант с мировым именем?» Парень снисходительно его оглядел, миг или два колебался, стоит ли связываться, наконец, старательно выговорил: «Кирилл Знаменский — ярчайшая восходящая звезда. Уникальное дарование, он играет классику и джаз, он истинное чудо! Гордость города, да что там — России! Он ломает каноны и создает новые, с его талантом имеет право. Когда слышу его — понимаю, что я жалкий любитель, хотя учились когда-то вместе. Нет, я не завидую, ему нельзя завидовать, можно принимать или не принимать. Я — преклоняюсь». Во время этого монолога Дэн пожалел о своем вопросе. Музыканты, видимо, все поголовно ненормальные.

Незабываемый вечер. Впервые он обрадовался пробуждению во время полета. Должны иногда происходить незапрограммированные события. Встряхивает, что ни говори. Завтра, пожалуй, он доведет до конца процесс подписания контракта. Важного контракта, но если удастся — жена будет в восторге, процентов от сделки хватит на дом ее мечты!

Уже на улице он понял, что вырвался на волю неожиданно споро, вертким буром проламывая сгрудившуюся в дверях публику.

И ветер, ветер сбивает с ног! — он беспокойно огляделся вокруг, но три-четыре шага — и таксист резко затормозил прямо перед ним. Дэн облегченно выдохнул: спасен.

Приближение блудного брата

Виталик до сих пор стыдится, что прервал орлиный полет. Малец совсем, решил отцу доказать, что бьет без промаха. Отец рассердился, замахнулся было, да руку сдержал. Сам выучил сына стрелять. Секреты открыл охотничьи. Но орел не мишень, орла подстрелить примета недобрая. Он долго тогда Виталику объяснял: охота — дело серьезное, не забава. Выехали на кабана — ждем, выискиваем, стреляем.

Отец охоту любил не за выстрелы. За ширь суровых степных просторов, за прошибающий пот, за усталость, за длинные переходы. Тренировка выносливости. Солнце жарит, суровые условия похода любые тревоги переплавят в обычные хлопоты, другие заботы рассеются. Отец возвращался с охоты радостным. Физические испытания для него — как санаторное безделье для его первого помощника. Отец капитаном сухогруза был.

Актау — место для мужественных. На много километров вокруг — пустыня. Актау — прекраснейший город на земле, Виталик помнит. Теперь никогда туда не вернется, обречен тосковать пожизненно. В один непрекрасный день вся жизнь пошла под откос. Днище судна острием скалы в темноте распороло, груз взрывоопасный, газ транспортировали. Случилось возгорание. Погибла вся команда, не выжил никто. Двое сыновей Степана Гайдельмана из детей капитана превратились в круглых сирот, мать умерла еще при родах Виталика, младшего. Так и вышло, что с рожденья он — убийца родной матери. Никто ему такого не говорил, но Виталик себя виноватым чувствовал. Обречен на вину и страдания. От рождения. Отец часто объяснял, что он тут ни при чем, даже к психиатрам водили. Водили-водили, те руками разводили.

Андрей, старший, — широк в плечах, огромного роста, умен, силен, повзрослел рано. Отец в длинные рейсы не ходил, но отсутствовал часто. Андрей поневоле Витальку воспитывал. И, что интересно, старший брат ни охотиться, ни стрелять не любил.

Деньги любил. И умел их зарабатывать. Выхода у него другого не было, ответственный за себя и за брата. А потом времена поменялись, «дойче аус Русланд» вправе в Германию ехать, Андрей единолично решение принял — поедут они с Виталиком в далекие края, начнут новую жизнь. Андрею девятнадцать было, Виталику только-только тринадцать исполнилось. Да и не исполнилось, уже в Германии устроил ему Андрюха шумный деньрожденческий праздник.

Пятнадцать лет, как из Казахстана уехали, «все побежали, и я побежал», — горько усмехнулся Виталик про себя. С тех пор — ни степей, ни моря; простора нет. Другая жизнь. Немецкая сторона, благостная, организованная. И чужая земля, хоть вроде и на родину ехали.

Историческую родину, как тогда говорили. Уезжали — Виталик радовался: приключение, неизвестность!

А ничего увлекательного, тоска. Работа на стройке, потом на фабрике, Виталик на токаря выучился, детали на станке точил. Монотонная жизнь. И орел, широко раскинув золотистые крылья, над головой не парит. И не сбежишь в прошлое, на три волшебных, три палаточных охотничьих дня, проверка на выносливость, чтоб забыть с отцом обо всем на свете — и стрелять, стрелять. Пусть даже в воздух. Виталик любил стрелять. Больше всего на свете. И главное — попадал в цель без проблем. С детства науку освоил.

Андрюха недолго маялся, начал автомобили продавать, партнеров нашел, собственную фирму открыл: немец у него в компаньонах, нанял сплошь немецких граждан, комар носу не подточит. Сильный брат у него, крутой, Виталик гордится. Но втайне виду не подает. И завидует — тоже втайне. С виду-то он Виталик-дурачок, ни денег заработать не может, ни в жизни устроиться. Ни семьи, ни детей, а уже двадцать восемь стукнуло. Девушек стеснялся, немки его не жаловали: ростом не вышел, язык с пятого на десятое выучил. А русские ему скучными казались. Ни рыба ни мясо, ни русские, ни немецкие. Ориентируются плохо, какими им быть. Придумывают. Чего Виталик хотел — это в степи казахские вернуться, да боялся. Андрей не понимает ничего, хоть убей.

— Брось дурить, братишка, одно твое слово — вместе компанией будем руководить. Дело тебе поручу, фирму для тебя сделаю, только сперва научись в автомобилях разбираться, поработай у меня на продажах, опыта наберись. Как увижу, что толк появляется, — будем вместе работать, не пожалеешь. У меня, кроме тебя, человека надежного нет.

— У тебя семья, Лиду сам вывез, женился, она с двадцати лет жена тебе, надежная и верная, четвертого рожать собирается.

— Вот сам вывез, сам с ней и живу. Родители ее при ней, хочет детей — рожает. Обеспечу всем необходимым, мои проблемы. А если б не Елена моя распрекрасная, с ума бы сошел. Елену люблю, Лидку жалею. С ней и на люди теперь показаться стыдно. Мой грех, я и тяну. Лена страдает, а я ради нее на все готов. И ты мне нервы треплешь.

Это в Андреев день рождения разговор был. Слово за слово — поругались всерьез:

— Да я бы пришиб Ленку твою без сожаления. Голову тебе морочит, глупостями забивает. Лида, думаешь, слепая, не понимает? Она тебе трех сынов воспитала, четвертого ждет. А ты в любой свободный день от нее к Ленке летишь, красивую жизнь ей устраиваешь. Подлый ты, Андрюха.

— Это ты мне говоришь? Да кто ты есть, ничто и звать никак, пустое место! Я тебя пою-кормлю, с детства нянчусь, а толку — ноль. Никакого понимания, дурак дураком. На моем спортивном «мерсе» на фабрику ездил, людей дразнил.

— Ну и дразнил. Они меня даже выгнать хотели — зачем, мол, тебе работать? У тебя машина стоит больше, чем ты за год зарабатываешь. Козлы. Им-то какое дело?

— А такое, что не дури, иди работать ко мне. Все по-честному, никто тебя не упрекнет. Мы — одна семья, ты самый близкий мой человек, не сечешь разве?

— Ленка тебе самый близкий человек. Скажи спасибо, что на глаза мне ни разу не попалась, прячешь ее и правильно делаешь. Я бы пристрелил, не задумываясь. Ради Лиды и сынов ваших. Ради правды и справедливости. Стерв отстреливать надо. Без жалости и сострадания.

Тогда Андрей и ударил его. Виталик хотел было ответить, да не стал. Встал из-за стола молча и ушел домой. На звонки телефонные не отвечал. Быстро собрался, вещи необходимые и паспорт немецкий в сумку запихнул, на рассвете уехал. «Пустое место…» Он давно мечтал во Французский Иностранный Легион податься, да не решался — боялся, что не выдержит, да и брата бросать совестно было. А тут все вместе сошлось, сезон набора желающих и крупная ссора, как теперь из нее выходить, непонятно.

Самому обидно до слез и осточертело все, хоть волком вой. Один выход — мечту воплотить. Может, к лучшему.

Уехал тогда Виталик в Марсель, «мерс» Андреев не тронул, на стареньком сером «фольксвагене» отправился, там и бросить не жалко.

В Иностранном Легионе не так просто все. Но и не так запутанно, как в обычной жизни. В жизни рутина да скука, плюс ни свободы, ни денег. А в Легионе интересно может получиться!

Вот и Марсель. Место встречи тех, кто в легионеры собрался. В Легионе деньги платят — не так много, но в течение пяти лет тратить некуда, копится. И кормят, и одевают-обувают. И гражданство по истечении пятилетнего контракта дают. А самое главное, под чужим именем можешь жить.

Был ты — и нет тебя. Исчез. Жизнь с чистого листа, если пять лет продержишься, выживешь. Если вернешься цел и относительно невредим.

Все, что в Интернете про Легион пишут, — только реклама и вывеска. Правда покруче.

Первые две недели отбор пригодных — вот где лафа, смекалистые россияне и украинцы приноровились эти недели для передышки использовать. Кормят вновь прибывших старательно, по тридцать евро в день выдают, паспорт не отбирают, присматриваются. Заплутавшиеся в сознание приходят, отъедаются — и тихо, не попрощавшись, исчезают. Не у всех, но проходит.

Остальные в Париж отправляются, окончательный отбор — и едут в учебку, четыре месяца особо строгого режима.

Эти четыре месяца Виталик почти полностью прошел, но за неделю до зачисления в Легион колено травмировал. Испугался.

В учебке не лечат. Если зачислили учиться, паспорта отбирают, прав никаких. Подъем в пять утра, проспавших расталкивают без церемоний — сапогом с кровати. Грубо, но должен терпеть. Вообще в учебке ты все должен терпеть, непокорных усмиряют. Не уговаривают, а тупую силу прикладывают, бьют почем зря. Желание возражать уменьшается с каждым днем, постепенно сходит на нет — будущий легионер привыкает беспрекословно подчиняться приказам.

Нормально, когда бег в полной экипировке по 20–40 километров, хлеб и вода два раза в день. Воспитывают голодом, волю тренируют. Проблемы лишнего веса решаются просто: физические нагрузки фантастические. Виталику и вспоминать страшно, будто не с ним происходило.

Парни, все как один, — жилистые, поджарые. В Афганистане, начальный пункт назначения для обученных, лишние килограммы реально мешают.

В Ираке тоже легионеры воевали. Тяжелую работу выполняли, а за подвиги отчитывались американцы. И ничего доказать нельзя, вымышленные имена, очень удобно.

Сначала учений нет. Неделя прививок, а что в шприцах — толком никто не знает. Бумагу подписывали: согласны на инъекции, точка. После укола трясет пару дней, зато потом ни простуды, ни пневмонии ни у кого не наблюдалось, ни единого случая!

Как-то при минус восьми в озере купались. Началось с пустяка — сержант крепко выпил накануне, с похмелья тщедушному французику предложил окунуться (а соотечественников в учебке грузят особо, по понятиям они должны в регулярные войска идти, там и денег больше, и спокойней. Раз в Легион нанимаешься, значит, криминальный элемент, другие варианты не рассматриваются). Французик хилый, слабенький, непонятно, что уж у него за криминал в судьбе произошел. Отказался парень в воду идти, всыпали ему по полной программе, а купаться заставили. Но теперь раззадорился сержант, остальных тоже окунаться отправил, чтоб французику одному плавать не скучно было.

Вылезли из воды, побегали, разогрелись. И тут же всю роту отправили на марш-бросок до глубокой ночи. Жутко длинный день получился, Виталику крепко запомнился.

Из Германии паренек приехал, тоже не Геркулес, телосложение хлипкое, жалостный. Сознался он на вечерней перекличке, что замерз. Потом на улице ночевал. Не выдержал курсант, сбежал после первой же ночевки.

Жесткое правило для всех: если на учебу попал, то передумывать и отпрашиваться поздно. Паспорт курсанту возвращать — для руководства потеря лица. Желающих добровольно покинуть легион не может быть. Легенда рушится. С ним гуманно поступили: «Вот забор — беги. Искать не будут».

Тут и закавыка: искать-то не будут, но во Францию путь заказан. Дезертиром под своим собственным именем числишься, а это суд и тюремное заключение. Никто не задумывается, как сбежавшие домой без паспорта попадают. Кто-то в родное посольство добирается, историю поправдоподобней рассказывает. Если повезет — билет домой предоставят. А нет — в бомжи подаются. Наверное. На каждое освободившееся место по тысяче желающих, в большинстве славяне. Русские, украинцы, белорусы. Но и африканцев много.

Собирается разношерстная публика, в массе своей те, кому нечего терять, кому податься некуда. «Или любители пострелять типа меня», — ухмыльнулся Виталик, резко выкрутив руль, на крутых поворотах скорости не снижал.

Он гордился страстью к стрельбе. Нормальная мужская страсть.

Туда преступники отовсюду слетаются. Личность каждого проверяют, но не очень тщательно. Развлечения в легионе такие, что выдерживает только потенциальный смертник.

А привилегированное отделение парашютистов, где платят больше? Тут повредить ноги или позвоночник — плевое дело. Прыгают со ста метров, экипировка и специальные французские парашюты с тремя дырками падения особо не смягчают. Нужно развить такую скорость, чтобы парашютиста не подстрелили в полете. А приземлиться теоретически можно, если хоть капля везения, одной техники мало. Но если ветер сильный или отнесло на камни, то перелом ног или пожизненная обездвиженность обеспечены. Учат, что коснуться земли нужно твердо, опора на обе ступни, плотно прижатые друг к другу, но это теория. Если на практике не получилось, отнесло ветром на скалы или утес — надежды практически нет.

Виталик снова вспомнил парящую в знойном небе огромную птицу. Камнем свалился орел подстреленный. А неподстреленный — длинно спикировал бы в скользящем полете, орлы всегда умудряются на обе лапы встать. Вот у кого учиться надо! Как летать и как приземляться. Виталик помнит, он знает, как сделать полет скользящим, как обеими ногами опереться о твердь земную. Опереться крепко. И устоять.

Легион ему по сердцу, даже то, что еда строго ограничена, — нравилось. Неженки о сладком мечтают, как о счастье; сладкое помогает марш-броски пережить, но ни грамма глюкозы не положено. Друг-бельгиец как-то попросил с шоколадом помочь. Виталик помог. Бельгиец карманы набил, а тут построение, проверка. Вытащили шоколад, а парня жестоко избили. Не сдал он Виталика, пытки выдержал. Тех, кто выдержал, руководство уважает.

Выдержал и Виталик, без нареканий прошел четыре месяца обучения. Одна неделя оставалась до контракта на пять лет, но ему в порядке исключения отсрочку дали. Как перспективному легионеру.

Правильно он рассудил тогда. Колено бы службе мешало, в парашютисты зачислят — верная смерть, на учебке не лечат. Контрактников лечат, обучающихся нет. Кровь стынет, когда Виталику искалеченный парень вспоминается, тоже француз, гробят они своих, факт. Круто не повезло солдатику: спину сломал за три дня до контракта. Вставные пластины нужны, но операцию не делают, только обезболивающие колют. Полтора года — лежит или кое-как на костылях передвигается, начальство рассчитывает, что сам попрощается и уйдет, а ему некуда. Перспективы никакой, так и живет под кайфом на койке, он уже и соображает плохо. Не подфартило, подписал бы контракт — его бы лечили, три дня не дотянул — не лечат. Слова «сострадание» там нет.

А Виталику, можно сказать, подфартило. Поскандалил слегка, с больным коленом служить — вдвойне мучиться. Отпустили, как миленькие документы выдали. Домой вернулся.

Андрюха очень обрадовался, расцеловались и помирились. Виталик колено за неделю вылечил, честно пытался в семейный бизнес врасти, даже нравилось иногда.

Но потом пуще прежнего заскучал, хоть колено и не болело. Помучился, поразмыслил — и решил вернуться-таки в Легион. И сложилось правильно: время ехать, а тут Андрей с Ленкой веселиться умотал. Виталика с собой приглашал, тот наотрез, но Андрей подробно рассказал, как отель найти, если вдруг передумает. Расхваливал номер, в закутке перед вторым этажом, сокровенное место. Особый уровень комфорта, для него, мол, «Pink Suite» хозяин вторую неделю пустым держит.

Вот и пусть веселится Андрюха в комнатах розового цвета, тошно и стыдно, тьфу. Виталика выжженные пустыни больше влекут. Решение принял твердо: возвращается в Легион, чтоб на пять лет пропасть, вычеркнуться, исчезнуть. Может, и навсегда, кто знает?

Был Виталик Гайдельман, да весь вышел, поминай как звали. Или не поминай.

Может, на верную гибель едет, в Легионе безымянных все рассчитано. Остаются те, у кого нет другого выхода. Совсем нет.

На шоколаде не проколются, на холоде не замерзнут и с больным коленом разберутся, согласившись на парацетамол. Случайные люди как просочатся, так и отсеются. Виталик не случайный, хоть парацетамол не принял, вылечился. Он просто везунчик. Таким уж уродился. Ему и здесь повезет — пять лет риска, всего пять — и жизнь заново, смена имени, биографии: новоиспеченный гражданин Франции, любите и жалуйте! Пропесоченный, вымуштрованный, тренированный экстримом слепящего или, как в детстве, брызжущего искристым фейерверком неудержимого солнца бесконечных афганских пустынь.

А братец единоутробный с Ленкой своей в уединенном отеле горные красоты рассматривает. Четвертый ребенок родился уже, а все Андрюхе неймется. И что за красоты? Андрей однажды в сердцах признался: Лена скоро бабушкой станет, у нее старший сын женится. И цифру произнес, получается, она старше лет на двенадцать, а то и больше. «Не понимаю», — Виталик уже бессчетное количество раз про это непонимание думал. С ума сошел. Мозги б ему вправить. Наставить на путь, объяснить, что не по понятиям это: Лидусе — дети, а забавы блядские, ночные цуцели-муцели, красоты с дымкой в горах — Ленке. «Не понимаю».

Дорога лентой юлила, задом вихляя, отдавалась ему, Виталику, он ласкал колесами бесконечное тело, будто брал ее с легкостью и весело, и конца нет этой дорожной любви. Он почувствовал себя могущественным, всесильным. Виталик — хозяин своей судьбы, властелин, правила по буквам продиктует. Не поймут со слов — по-другому заставит. За глотку возьмет, сожмет цыплячью, выдавит понимание.

Виталик неожиданно для себя самого изменил курс. Ненадолго, он все успеет. Ему фартит сейчас, все само как надо сложится. Пистолет в кармане, глушитель проверю потом. Первоклассный пистолет, неопробованный. Это будет сказочный выстрел, как мне раньше-то в голову не пришло! Маячило раньше, задуматься не успел. А тут планчик сам собой выскочил, орел-решка, живы будем — поглядим, как срастется. Успеет, день в запасе как минимум. Почти по дороге.

Он свернул к отелю.

Волшебная сила любви. Митя

Илона все утро не находила себе места от ожидания. В последнее время суета, хлопоты, необязательные встречи — да, люди вокруг стали казаться ненужными, лишними, ее перестала интересовать привычная сутолока, порой приятно щекочущая самолюбие — и только. Съемки в дурацкой утренней программе, ее по телику показывают, Илона советы дает, как мужчинам нравиться, домохозяйки в восторге. Сколько можно, в конце концов! Наверное, она действительно капризна и взбалмошна, как часто говорят. Но скука, и надоело. А тут еще повод для расстройства, с такой проблемой она столкнулась впервые — Митя так воодушевленно, так искренне уверил, что она может на него рассчитывать, внутренний голос в тот же миг припечатал: верь! Она поверила. Прошло несколько дней, Митя на звонок не откликнулся. Дальше ждать не имеет смысла, уедет на конкурс и потом… да какое «потом», ничего уже не будет «потом», есть только «сейчас». Сейчас или никогда. Так с ней никто не обращался. Потеха, прилежный читатель эпистолярных наследий ведет себя как записной дон-жуан! Этого еще не хватало. Она сейчас позвонит и скажет все, что думает. Прямо сейчас.

Илона решительно выдернула из сумки телефон, набрала номер. Гудки соединения и запищать не успели, как она услышала его голос… какой странный голос, почему?..

— Алло! Дмитрий Вележев, я слушаю.

— Нет, это я слушаю, Илона Вельская. Я звонила тебе как-то, обещали передать.

Срывающаяся пауза, неровное, будто сдавленное дыхание. Митя заговорил, голос по-прежнему странный, теперь еще и глуховатый, будто он осип внезапно:

— Боже мой, Илона! Как я мечтал услышать тебя, наконец! Да, мне передали, конечно, передали, но вначале я не знал, что скажу тебе, потом не решался, мне казалось, что ты уже и думать обо мне забыла. Позвоню — рассмеешься и скажешь, что занята. А сейчас… это так здорово, что ты позвонила! Я будто дышать начинаю ровнее. Илона… не может быть… как ты знала, что нужно позвонить именно сейчас? — Его голос срывался, кажется, что заплачет и бросит трубку. — В последнее время у меня неприятности, вдруг пропало желание готовиться и ехать куда-то, я не знаю, не понимаю… Совсем растерялся, на репетициях лажа, звучит сплошная какофония, ничего до конца доиграть не могу, я просто в отчаянии!

— Митя, этому есть простое название. Депрессия на почве длительного стресса. Или от усталости. Ты просто устал. Кто-то есть сейчас с тобой рядом?

— Нет, я один. Мама и бабушка работают сегодня допоздна, придут ночью, скорее всего. Большой банкет заказан, сотрудники зала обязаны присутствовать, полным составом обеспечивают порядок. — Он помолчал и добавил неуверенно: — Илона, ты можешь ко мне приехать?

Он опередил на миг, если бы не произнес — она бы сама это сказала: «Я могу к тебе приехать?», что чересчур. Определенно чересчур. А так…

— Думаю, да. Говори мне адрес, я такси вызову. Сама хотела посмотреть, как и где ты живешь.

Он заметался, бросился в ванную, увидел треснувшее слегка круглое зеркало у окна и ужаснулся трижды: зеркало давно выбросить пора, самому срочно бриться и душ принимать. Справился, будто учебную тревогу объявили в казарме, даже насвистывал, успевая каким-то образом улыбаться, мелодии духовых из «Кармен», орудуя бритвенным станком, а скорее ловкоуворачиваясь от него. Потом он машинально собирал разбросанные носки, незамеченные бабушкой, комкал и прятал выцветшие полотенца.

Метнулся в кухню. Хоть тут выдохнуть можно, кухня более или менее в ажуре, только пара чашек немытых, вымыл. Из шкафа в своей комнате достал белую рубашку, пару черных брюк, и вдруг ему показалась смешной такая торжественность. Но тогда только черная майка, совсем по-домашнему. Да нет, рубашка годится, пусть она поймет, что ее визит — событие. Ведь это и правда событие. Он посмотрел в зеркало, Алена замаскировала его в стене между книжными полками, — и только теперь перевел дух: ломко хрустящий, высокий (бабушка постаралась на совесть), небрежно падающий на плечи ворот рубашки ему понравился.

Когда раздался звонок, Митя на несколько мгновений задержал дыхание, чтобы шумная восторженность — она покажется смешной — проявилась хотя бы не в самые первые секунды, и медленно подошел к двери. Сердце звенело нервно, когда увидел ее — затремолировало еще сильнее, он даже слышал мелодию.

Улыбнулся навстречу ее глазам, только и смог выдохнуть: «Илона! Я так рад тебе!» — и ощутил, что намерение спокойно говорить с нею — пустые хлопоты. Она раскраснелась от мороза, а может, от поспешности, с которой поднималась на четвертый этаж. Легкое пальто, цвет он так и не смог обозначить, казалось подобранным к цвету ее лица, вьющиеся волосы струились по широченному красному шарфу, она принуждала воскликнуть: «Как ты красива!» — но он промолчал, он невольно зажмурился — будто сияние исходило, распластывалось нежными арпеджированными аккордами, он явственно ощутил музыку ее губ, рук, шеи. Смешался окончательно и застыл, не отрывая от нее глаз.

— Митя, давай закроем дверь, там холод собачий, — деловито произнесла Илона, и все задвигалось в нужном ей темпе. Дверь плотно затворена, гостья уже внутри сумрачного коридорчика, а Митя не имеет ни малейшего представления, что делать дальше. Красный шарф разматывается точными движениями Илониных пальчиков, пальтецо накидывается на плечики, на вешалке нашлись (Митя облегченно выдохнул, вдруг подумал, что не бриться надо было, а за цветами бежать).

— Может быть, чаю, Илоночка? У нас есть настоящий китайский зеленый чай! И, по-моему, вчера бабушка что-то пекла.

— Чай — это здорово! Даешь настоящий! С ватрушками или пирогами, но не волнуйся и не грузись, Митюша. Успеется. Я же не тороплюсь. Пришла на тебя посмотреть (про «я живая» и «мне больно» она не упомянула. Драмы неуместны. С ним — уж точно. Да и пора от драм передохнуть. Пожалуй). — У тебя ведь есть своя комната? Вот и покажи ее. Представляю — рояль небось, а стены портретами великих увешаны.

— Ты будто уже была в ней. Все именно так.

— Митя, импровизации тем и пользительны. Точно знаешь, что портреты голых баб перевесить или прикрыть святыми ликами композиторов не успеют. Шучу, шучу.

Митя только улыбался, высоко поднимая подбородок и поводя шеей, как довольный уходом и вниманием жеребенок. Слушал ее и забывал о волнении, об отчаянии последних дней, невесть откуда и почему налетевших и почти полностью его изничтоживших.

— Странно, я вдруг спокоен. Извини, что я тебе глупости по телефону говорил. Но столько событий! Скачут события, настроение скачет, я не готов был. Все так запуталось.

— Ты же знаешь, для таких скачков объяснений нет. Одни и те же события мы воспринимаем вчера — как достижение, сегодня — как провал, по обстоятельствам. Иногда от усталости, а скорее от перенапряжения. Ведь ничего особенного не случилось?

— Еще как случилось! — По его лицу прошла резкая волна, зафиксировалась гримасой внезапной боли. — Исидора Валерьевна не сможет поехать со мной на конкурс. Сердечный приступ, она в больнице, я уже был у нее вчера. Обошлось, но на месяц по крайней мере рекомендован постельный режим, да и домой ее отпустят не раньше середины следующего месяца. А без нее я не представляю себе, как смогу выдержать этот кошмар — чужая страна, город, язык! Мне необходимо ее видеть, появляются силы бороться. Я неуверен в языках, Исидора обещала переводить, она владеет немецким, французским. И внезапная болезнь… я в ужасе, если с ней что-нибудь случится в мое отсутствие. — Он сел на диван, обхватил голову руками, вдруг закачался из стороны в сторону, слезы вот-вот хлынут:

— Илона, я не поеду на конкурс! Это будет смешно, я ничего не смогу сыграть, уверенность была, но улетучилась. Ведь так непросто явить себя грозному жюри, они ждут чуда или провала, а ты один, один и беспомощен, нет никого, кто тебя поймет и поддержит, кто выслушает, на худой конец! Понимаешь, она для меня не просто педагог, Исидора Валерьевна воспитала меня, она, как бы вернее выразиться… словом, она стала мне близким человеком. Мы часами говорили о музыке — и как говорили! Без нее я не могу играть, не смогу! — Он, наконец, зарыдал, не стесняясь, вернее, стесняясь, но не умея сдержать себя, в этот момент не было ему дела ни до кого. Планы рушились, но хуже всего то, что он ощущал себя бездарностью, выскочкой. — Там играет Кирилл Знаменский, я должен быть в лучшей форме, меня ничто не должно беспокоить, ничто!.. Ты понимаешь?

Илона протянула руку с салфеткой, она всегда их носила в сумке, села рядом, обняла и без резких движений водила по его щекам, потом будто невзначай, мягко прижала его лицо к плечу. Они сидели так, не двигаясь. Минуты три. Илона поцеловала Митину щеку, левую. Левая ближе была. Потом правую — лицо пришлось приблизить и повернуть. Он затих, подчинялся безвольно. Не возражал, но и не настаивал, и все будто вслушивался во что-то, ему одному звучащее.

Тесно и неловко, но мир сузился до размеров дивана, момент разложить его упущен. Илона понимала, что станет для него первой женщиной, смешно, но ее гордость была близка к инстинкту самца, стремящегося любой ценой заполучить нетронутую девственницу. Она никогда не понимала этой суеты по поводу первенства, что есть цифра? Числительное и только! — но будто секрет ей открылся. «Ты моя первая женщина!» — это круто. Услышишь — не поверишь, но она этого не услышала, она и так знала.

Доверчивая нежность переполняла ее, неиспытанная. Какие-то слова, целые предложения гулко пульсировали, застревая в висках, но не воспринимались, не прослушивались, вязкое сознание лишало резкости хаотичные жесты, неловкость прикосновений.

Желание любить она отпустила на волю впервые, не пытаясь придумать причины для опасений. Не боясь завтрашнего отчуждения, не отталкивая чувственную волну — мягко нахлынет, а очнется русалочка на плоском и колком песке, куда течением выбросит. Пустое, она любима, определенно! Никому его не отдаст. «Исидора Валерьевна, виват вам, что отдали мне вашего мальчика сами. Выиграем мы ваш конкурс и без вас. Выздоравливайте, не волнуйтесь». Такая беспечность в мыслях, а повод-то, повод где?

Пришла домой к малознакомому пианисту на грани нервного срыва, незвано пришла и радуется заполошному диванному сексу! Потом улетучились резоны и доводы, она перестала думать вовсе. Слушала его дыхание, вдруг увидела крупно восторг в его глазах, таких огромных, что сама испугалась, будто экран растянут перед ней, а на экране черные очи, но это не экран вовсе, она целовала оба глазика, пока он не затих в ее объятиях, как дитя малое. Так сон дурной привидится — к мамке бегут, в постель лезут, бормоча невнятные обрывки слов с перепугу — и успокаиваются, дыхание выравнивается, засыпают.

Они и правда уснули — будто провал в памяти случился. Обоим снились странные розовые кружочки, то побольше, то поменьше. Он встрепенулся вдруг, неловко повернулся и чуть не упал, задев Илонин локоть, она проснулась, встревожилась, не понимая, где она и почему, села. Они с Митей смотрели друг на друга в явном изумлении, будто повстречались на улице и не могут вспомнить, почему лица кажутся знакомыми. Потом расслабились, обрушились сызнова на спасительный диван, вспоминать стало проще. Илона гладила Митину щеку, проводила губами по смуглой бархатной коже. Щека пахнет сандалом, да, это запах сандалового дерева. Она тут же сказала ему об этом и вдруг без перехода заявила:

— А вот теперь я и правда хочу чаю! С ватрушками — и немедленно!

Он, как ошпаренный, бросился к двери, запутался в диванных покрывалах и свалился-таки с дивана:

— Я же говорил, настоящий медведь неотесанный!

— Ну не надо, на медведя ты не тянешь, — рассмеялась Илона. — Ты вообще на зверя не похож. На человека. Давай срочно одеваться и занимать приличные позы, а то возвратятся твои с банкета раньше времени — представляю, что я услышу!

Митя быстро влез в брюки, на ходу застегивая рубашку: «Ради тебя надел. Хотел на Фанфан-Тюльпана походить» — бросился на кухню опрометью, босые ступни сухо щелкали по линолеуму. Вернулся, Илона была уже в полном обмундировании, вдруг возникнут домашние с вопросами — ответ готов: явилась слушать музыку и аплодировать. Ни дать ни взять.

— Митя, перед тем как я с набитым ртом буду — поцелуй меня.

Он тут же выполнил. Нет, не выполнил — преклонил колена и губы приблизил к богине. Илона почувствовала именно такой поцелуй. Она ответила ему и поняла, что и вправду впервые счастлива.

Трудно дыша, она высвободилась, наконец, тут же ощутила, что время молчания истекло, лимит выбран полностью — и слова сами выговорились. Это кажется, что не к месту выговорились, на самом деле нужные и правильные, про любовь:

— Митя, я поеду с тобой на конкурс. Даже если чуть опоздаю, от визы будет зависеть. Но я приеду в А., не сомневайся. Играть будешь для меня. Прорвемся.

И добавила, будто между прочим, будто только что в голову пришло:

— Сыграй мне, пожалуйста, ту самую сонату, ты говорил, что сыграешь ее для меня. Ты обещал.

Он не помнил об обещании, но согласился тут же, поднял крышку рояля и как был босиком, уселся у рояля. Положил руки на клавиатуру, поднял голову, какое-то время вглядываясь в сумеречную заоконную тишину, — и заиграл.

Смятенные мелодии, переплетаясь, обрушились на Илону струйным тяжелым водопадом. Впервые настоящий музыкант играл только для нее. Илона вначале трудно воспринимала, но исступленная исповедь в звуках постепенно захватила, она перестала задумываться о странных обстоятельствах, «ловко или неловко», «что теперь делать», оправдывать собственные порывы или осуждать. Музыка объяснила лучше — в ней страсть вытесняла боль и горечь; вопреки агностицизму, сомнениям, отрицанию — торжествовала любовь. Мы принимаем поражение с готовностью, готовы к разочарованиям; к счастью — не готовы никогда. Мы открываемся ему с изумлением, верим, с трудом преодолевая привычный уже скептицизм, превозмогая защитную иронию. Незащищенность трудна, уязвима и беспомощна.

Но последние аккорды Митя сыграл с такой нежностью, что неожиданные слезы покатились по персиковым щечкам. Илона даже не поняла, как такое возможно, прежде никогда не случалось, она владела собой в любой ситуации. Но теперь Илона плакала, не скрываясь, будто провожая свою непутевую прежнюю жизнь, прощаясь с нею озабоченно, глаза красные, — по всем правилам.

Тишина. Илона сидела не всхлипывая, слезы вольно катились, она их не останавливала.

— Я люблю тебя, Митя. И всегда буду тебя любить. Не говори ничего. Не надо. Мне давно пора. Если хочешь, проводи меня немного. Я не стану такси вызывать. Будем гулять вдвоем. Говорить или молчать. С тобой мне так уютно, даже не мерзну, я ведь всегда замерзаю. Мне давно не было так хорошо. Никогда не было.

И он отозвался эхом:

— Мне тоже давно не было так хорошо. Никогда не было. Я люблю тебя, Илона. И всегда буду любить.

Уже минут двадцать они шли по заснеженному городу молча, рука в руке. Вдруг улыбка безмятежного покоя ушла на мгновение, она захлопотала:

— Ты даже свитер не надел. Хорошо, хоть шарф на шее, а то простудишься. С гриппом трудней конкурс выиграть. Будешь здоров — непременно выиграешь, я знаю. — Он посмотрел на нее с каким-то мученическим задором и только сильней сжал ее ладонь. Она даже встряхнула кистью, пытаясь ослабить тиски его пожатия.

— Митя, почему тебе так нужно, чтобы Исидора всегда тебя нянчила, то есть настраивала? Я английским владею, любые проблемы смогу решить, если возникнут.

— Наверное, ребячество. Проехали, нечего об этом говорить. Я сам. Сам. Но это трудно. У меня ведь нет мощного продюсера, настоящий промоушен некому организовать. Никогда над этим не задумывался. Я верил в силу Исидоры, как в чародейство. Исидора всегда была рядом, поддерживала меня она одна. Ее веры, ты не смейся, мне вполне хватало. Мне казалось, я непотопляем, пока она рядом. У нее, по-моему, связь напрямую с чистой или нечистой силой; как Исидора говорит — так и получается. Я уповал на ее тайную мощь. И она меня любит. Так важно, если есть кто-то любящий, как она.

— Теперь она в больнице, мы желаем ей поправиться. А ты можешь поверить в меня. Для тебя, для нас — я все смогу. Я сама стану тебе продюсером.

— Илона, все сложнее. Нужна всего лишь малость — грамотный и влиятельный агент за спиной, поддержка крупной компании, сейчас ведь время монополий. Об этом книги написаны, лучшая, пожалуй, и самая честная — «Who Killed Classical Music?»^[3] — скандальный английский журналист написал, знаток рынка. Да, божественная Илона, рынка. Пианистов продают, как товар. Если не купили — тебя нет, ты один из многих, даже победу на конкурсе Барденна никто не вспомнит. А ее еще надо завоевать. Кирилл Знаменский будет играть. Это сильный конкурент, у него прекрасные связи, карьера отлажена. Могу и не прорваться.

— Об этом и не думай. Твое дело — музыка. А продюсировать тебя… пусть не сразу, я пока не в теме, но изучу вопрос и займусь этим сама. Со временем. У меня получится, я настырная. Запомни, женщины, в отличие от мужчин, обещания выполняют.

Митя засмеялся неожиданно мелко, рассыпчато, такой смех заразительным называют:

— А принято считать, мужское слово — гарантия. Сердце красавицы, как известно, склонно к измене, к перемене…

— Это как раз тот самый пиар. Так удобней для мужчин, а женщинам они чуть что вдалбливают: ты, Земфира, неверна по определению. Обычный мужской шовинизм. Мужчины лукавы, а сами приписывают лукавство женщинам. Те покорно верят. Ах, эта вечная путаница, изворотливость, борьба за право диктовать! Как хорошо, что ты совсем другой. Ты даже можешь меня вылечить, сделать доброй, доверчивой… к тебе. Как Станиславский учил: «Когда играешь злого — ищи, где он добрый». Я буду добра, но только к тебе. Меня никто не сыграет.

— А ты знаешь, я так остро завидую музыкантам, владеющим словом! Потому Афанасьева чту, еще две-три фамилии можно вспомнить, но в массе своей мы беспомощны, мы ничего не можем объяснить, в интервью сплошь банальности, я потому избегаю говорить с журналистами. Или говорю фразами Исидоры, она-то красиво излагает!

Но вот читал переписку Чайковского — захватило, как роман! Он мог быть превосходным писателем, начиная бытовое послание, так увлекался, бесподобные описания природы по ходу рассказа о племяннице, фразы лились потоком, как и мелодии. Его так раздражали бесцветные романы, современниками писаные, а бездарные критики приводили в бешенство! Счел, что Ларош исписался, — и тут же в недоумении: «Почему он сам не понимает, что свежие идеи кончились, что время его вышло?» А кто ж понимает-то… Иногда боюсь, что сам пропущу момент и буду играть пошлости — да, пошлости ведь не только говорят, их играют на каждом шагу… я не умею этого объяснить, но есть исполнение плохое, есть скучное, а есть пошлое.

Чайковский боялся пошлости в музыке не меньше Чехова, умевшего убийственно безысходную историю преподнести изящно и просто. Но более всего Чайковский боялся женщин. Думаю, даже нетрадиционная ориентация объясняется просто: он не понимал, как себя вести, панически боялся сказать или сделать глупость, он слишком любил прекрасное и глубоко чувствовал его, оставил эту часть жизни за глухим занавесом, не желая узнавать подробности. Чайковский пасовал перед всем, что есть просто жизнь. Раскрывался в семье, любовался чужими детьми — так искренне! А писал искренне только Модесту. И партитуры писал искренне.

Музыка — удобный, приветливый мир, можно мечтать, любить и быть любимым. Петр Ильич умен необыкновенно, его одаренность лучами била в любом направлении. И не лгал никому, потому письма к фон Мекк муторные, их вынужденность деформировала, искажала отношения — и слог тут же меняется, становится подчеркнуто правильным, светским: «…Между прочим, получил из банка деньги, за которые еще раз приношу живейшую благодарность», — эту фразу в начале письма я запомнил навсегда. Потом он пишет длинно и обстоятельно, учтиво, а в конце внезапное: «Ваш до гроба». Никому он такой фразы не писал, только ей. Три коротких слова, а о тяжком кресте и вымученной покорности все сказано.

— Ты хорошо говоришь о письмах Чайковского, никогда их не читала. Но запомню. Вообще переписку не читаю, скучно, только мемуаристам в радость. Но если прочитывать, как ты, улавливать скрытый смысл… это захватывающая литература! Музыка иначе воспринимается.

— В том-то и дело. Понимаешь ход рассуждений, способ мышления, сразу ясно — так играть его можно, а так нельзя, здесь замедлить нонсенс, а тут сам бог велел. Сложно, играешь от себя и по-своему, но диалог с композитором беспрерывен. Наедине с музыкой не задумываюсь над этим, но личность уже составилась, объемности набрала.

— Я тебя спрашивала уже, но об Эмиле Барденне ты читать не хочешь. А почему? Мне теперь интересно, что за человек написал музыку — то ли благословенную, то ли дьявольскую, а скорее и то и другое. Мы оба, не сговариваясь, объяснились, как только отзвучал последний аккорд! Это божественно или дьявольщина? Нет ответа, но звучала соната любви.

— Тебе — соната любви, мне — соната о моем детстве… Илона, я не говорил тебе тогда, ведь коротко виделись, да и не люблю заводиться, нервничаю тут же. Писем Барденна нет, не сохранились — то ли сожжены, а может, и не было их вовсе. В биографии путаница. Две дочери вроде были, вышли замуж, сменили имя, никто не может следов найти. Если они вообще существовали, конечно. Столько домыслов! Его всерьез обвиняли в связях с потусторонними силами, иногда пишут, что это музыка пришельца с другой планеты, особенно часто об этом писали, когда тема вошла в моду. Я тогда и читать о нем перестал, где нет свидетельств — простор домыслам.

Даже годы его жизни доподлинно неизвестны, уточняют то первую цифру, то последнюю. Но музыка говорит лучше документов. Тут и закавыка. Есть фрагменты — будто клавесинисты писали; вдруг — программная музыка романтиков; потом вторгается, максимально гармонизированная, правда, но все же атональность. По факту — это история музыки от А до Я. Посмертная издевка, очередная мистификация гения: хотите — играйте, хотите — трактаты пишите. Я предпочитаю первое. И ты знаешь, что мне особенно нравится? Между мною и Барденном нет никаких посредников, я сам — интерпретатор и творец.

Моноконкурс становится антологией его музыки, а одновременно — выматывающим испытанием. Нет канонов, но есть сочинения, море разливанное написанного им, взволнованное море-окиян: играй как хошь, только не захлебнись, утопнешь. Ничего не запрещено. Все разрешено.

Барденн неповторим, в истории музыки равных нет, последователей нет. Есть тайна. И великое таинство музыки: откуда возникли эти гармонии, как и почему они созданы? — Митя старался говорить как можно спокойней, размеренней, но в какие-то моменты его чуть глуховатый бархатный баритон срывался на фальцет, он «давал петуха»; привычно стесняясь таких перепадов, он продолжал, но делал внезапные паузы, мучительно искал слова, помогающие обозначить трудноопределимое, будто озадачился целью самому себе объяснить или, на худой конец, хотя бы вычленить сегменты, расчертить и упорядочить непостижимую закрученность хитрых головоломок, притягательную геометрию лабиринтов, уводящих неведомо куда. — Музыка таинственна, как масонская ложа. Допускаются посвященные, им дозволено. А кто посвятил, кто дозволил? Чертовщина это или божий промысел? Нет ответа, нет ответа. Мильоны в куски разлетевшихся судеб — они обманулись, издевку с призванием перепутали. Единицы прорываются — и нет ответа, почему именно этот человек велик, а не другой — тот ведь убедительней играет, ближе к замыслу автора, почему о нем и слышать не хотят? Нет ответа, нет ответа… Шопен, Лист, Чайковский, Моцарт — устаревшие гармонии, новое время пришло, в топку! Кому это нужно, казалось бы, зачем? Нет ответа, Илона. А страсти не утихают, только сильнее разгораются.

И поверь мне, новое войско пятилеток именно сейчас впервые садится за инструмент, им подкручивают стул до нужной высоты, они берут первую ноту, им говорят, что это «ля». И будущий герой восторженно повторяет: «Ля-ля-ля!» Если он из числа посвященных — судьба его в этот момент кардинально переменилась.

— Здорово ты говоришь! И так просто. Я никогда об этом не думала. — Илона помолчала, и вдруг ей неудержимо захотелось «сбить ряд», что означало — резко перевести тему, упростить, а часто — обескуражить собеседника. — А насчет пианистов и судеб… знаешь, это как с ресторанами — в одном всегда толпа и столики нужно наперед заказывать, а в другом пусто и грустно. А разницы вроде никакой и нет. Может, оттого и пусто, что грустно. — Илона вдруг ощутила, что ей холодно, чуть постояла озираясь и увидела приближающиеся шашечки такси с маячком на крыше, коротко взмахнула — и перед тем, как захлопнуть дверцу, выкрикнула:

— Мить, будь спокоен, уверен и не пропадай. Ой, а телефон мой у тебя записан? — Выхватила карточку их кармашка в сумке и протянула ему, чуть не споткнувшемуся от спешки: — Вот, храни ее как талисман! Звони, но я тоже буду звонить, не сомневайся!

Ей удалось устроить привокзальную сутолоку, она довольна. Митя воодушевленно машет на прощанье, она внезапно уехала, оба полны нежности и неги; в городе свистящая и непредсказуемая погода, но такси поймать можно. Илона назвала адрес, и размытый свет фонарей на пустынных улицах показался ей живым, движущимся.

Гнев, шум и ярость. Кирилл

— Нет, я решительно отказываюсь хоть что-то понимать. Это неслыханная дерзость, дерзость на грани безалаберности. Ты можешь делать все, что заблагорассудится, но зачем тебе, в таком случае, рисковать именем, успехом, зачем тебе участие в конкурсе, к которому ты, будем называть вещи своими именами, не готов и готовиться не хочешь? — Валентин Юрьевич даже позабыл о годами выработанной привычке в любой ситуации сохранять спокойствие. Высокий, подтянутость намеренно подчеркивалась идеально подогнанным серым пиджаком из дорогого твида в мелкую крапинку, но всегда аккуратно зачесанные седые волосы вздыбились надо лбом тревожным ореолом — он мерил шагами сцену репетиционного зала уже минут двадцать. Кирилла так и подмывало спросить, какова же ее ширина, он пытался сосчитать шаги учителя, но сбивался, тот требовал отвечать время от времени. — Когда я узнал, что ты экстренно вылетел в Иркутск, я решил, что Наталья Аркадьевна неверно тебя расслышала. Но твоя мама все расслышала верно, она вообще прекрасно слышит и очень быстро понимает суть происходящего. Она умоляла меня приехать и забрать тебя. Если бы ты заболел там, выпал с вертолета в сугроб, на худой конец, я бы так и поступил. Ты знаешь, как я к тебе отношусь. Но просто каприз! Не понимаю. Джазовый фестиваль имени Знаменского со Знаменским на сцене.

Поздравляю. Ты превращаешься в вывеску. Ты еще магазин там открой с таким названием и сам стань у прилавка. Народ повалит, не сомневайся. Я до сих пор вне себя, но никуда не полетел, сдержался. Твои сумасбородства — не повод срываться с места и мчаться за тридевять земель. Завтра тебя в милицию повезут с очередной девкой, скандал в клубе устроишь — мне тогда тоже мчаться на выручку? Или ты наконец научишься различать, где буйства молодости, а где обычная российская расхристанность и наглость, другого слова нет, слов нет! Кирилл, как ты можешь вести себя настолько оскорбительно? Даже не вспомнил, что есть обязанности… приличия, в конце концов! Ты артист! — моими трудами, кстати, и ты не имеешь права на выходки, естественные для неудачника, их и без тебя пруд пруди! И какая неблагодарность, — профессор Розанов хотел просто попенять любимому ученику, но разошелся не на шутку. Его трясло от возмущения, он остановиться не мог. — Ты играл сонату, а я даже не мог понять, слышишь ли ты себя как следует, или все еще в самолете. Я уж не говорю о си-минорном концерте Барденна, ты же тональности путаешь!

Тут уж Кирилл промолчать не сумел, все правда, но говорить с ним так — несправедливо:

— Есть такое слово «эстрадность», Валентин Юрьевич. Вы истратили много времени, чтобы объяснить мне, насколько она важна. Так вот, я, может, тональность и переврал пару раз, но я не путаю концерт с репетицией. Репетиция — рабочий момент. А выступление — шум, гам, тарарам, свечи горят и фейерверки брызжут. Я умею собраться.

Вы однажды сами перепутали тональность концерта Моцарта, помните? Меня срочно вызвали в Лондон играть ре-минорный, а оркестр заиграл соль-мажор. И я к своему вступлению вспомнил нужный концерт, хоть дважды только его играл много лет назад, а вспомнил! И как прошло выступление? Нерв появляется, истинное переживание. Да я бы на такие моменты в классике любые джазовые фестивали променял. Но пока что в джазе импровизации куда больше. Вы же сами учили меня, что нельзя никого повторять, индивидуальность — главное. Разве я хоть однажды вас подвел?

— Нет, мальчик мой, ты молодец. Ты как добрая скаковая лошадь, на тебя можно ставить, — смягчился вдруг Розанов. — Но ты же знаешь, насколько спорно то, что ты делаешь. Знаешь, сколько завистников норовят укусить тебя при случае. Постоянно тычут твоими вольностями, несоблюдением стиля, отклонениями в ритме, перебором «фортиссимо» — ищут блох, как взбесившиеся уличные псы. Только дай повод — и тебе тут же припомнят, что в «теме судьбы» бетховенской сонаты замедление не принято — я об опусе 57 говорю, не вздрагивай так. Помнишь конец первого начального отрывка? Тебе припомнят любые мелочи. Я ведь сделал тебя звездой безо всяких конкурсов! У тебя нет опыта больших состязаний, ты можешь солировать как победитель, но бороться за победу не привык.

— Вот я и хочу доказать, что могу и побороться.

— Для этого перед самым конкурсом летишь домой погулять и побуянить, я правильно тебя понял? Был бы спортсменом, тебя к соревнованиям бы не допустили!

— Ну и зачем такие параллели, пока не все так плохо, спорт и музыка не объединены окончательно, хотя процесс сближения наблюдается, несомненно. — Кирилл самодовольно ухмыльнулся, помолчал минуту, не решаясь сказать вслух, но не утерпел: — Незабвенный Святослав Теофильевич как говаривал? «Если я не занимаюсь один день — это слышу я сам, два — это слышит мой педагог, если не занимаюсь три дня — это слышит публика». Он прав, но три дня публика не распознает. А меня всего-то четыре дня не было. Засучу рукава…

— Ты не Рихтер, мой мальчик, — сухо заметил Валентин Юрьевич. — И с Гилельсом тебя сравнивают только в рекламных целях. Не забывай. Культура сейчас иная, то, что делали они, кажется фантастикой. Технический прогресс плюс нравственный обвал — дают в сумме культурную целину, традиции канули, вспахивать надо заново. Ты идеально устроен для периода, именуемого «дыра во времени». Не забывай, что с восторгом тебя принимают люди по преимуществу темные. Массовый зритель, падкий до красивых и широких жестов, а на сцене ты эффектен, этого не отнять, ты делаешь музыку зрелищной. Массовому зрителю хочется принадлежать к высшему свету, к элите. Но куда ж ему податься, куда его пускают-то, чтоб он хоть чуточку ощутил мечту сбывшейся? Разве что в филармонию, в концерты, аплодировать оркестрам и камерным ансамблям, насвистывать темы из опер и повторять: «Мы с тобой, душечка, меломаны», возвращаясь из театра. И что стоит ему, элитному знатоку музыки, переключить внимание, побежать вслед за новой звездой, мигом позабыв про Кирилла Знаменского, потерпевшего досадную неудачу?

Вчера я, по чистой случайности, слушал часть репетиции Мити Вележева. Ты знаешь, как я к нему отношусь, ему всегда недоставало настоящей страсти, слишком много мудрит, на мой взгляд. Но теперь он иначе зазвучал, что-то новое появилось! Это было не просто хорошо, но индивидуально, с блеском! Вот что значит упорство в занятиях!

— Сколько бы он ни занимался, мы победим!

Кириллу затянувшиеся наставления изрядно поднадоели. Перебор. Но Валентин Юрьевич не унимался. От ничего не значащей фразы он будто подскочил как ошпаренный, с ним истерика случилась, как с известной всей консерватории певицей Тихоновой, та заходится от мелочи и часами на студентов орет.

— Кирилл, сейчас о главном, наконец. Я вообще не хотел затрагивать этот момент, но ты меня вынудил. У меня в жюри нет никакой поддержки. Никого свое-го! И меня не пригласили — не только председателем не сделали, но вообще не удосужились позвать. Ты, музыкант с именем, выходишь играть в чисто поле. Под перекрестный огонь соперников, завистников, поклонников твоего таланта и отрицателей оного на корню. Ты ставишь под удар всю нашу работу! И при этом к масштабному мероприятию почти не готовишься. Как это прикажешь понимать? В последний раз спрашиваю: зачем тебе этот конкурс? Кирилл, откажись от сумбурного риска, не лети туда вовсе. У тебя гастроли на носу, все поймут правильно.

— Нет, Валентин Юрьевич. Не откажусь. Я хочу, чтоб на афишах писали слова «Гран-при» и «лауреат первой премии». И, наконец, я хочу выиграть честный бой за право не только быть, но и считаться первым.

— Честных боев даже в твоем футболе не бывает. Чемпиону непременно кто-то недозволенную правилами подножку подставит. И уходит чемпион на заслуженную больничную койку. Надолго.

Кирилл вышел из консерватории, неимоверным усилием воли удерживая на лице всегдашнее отстраненно-приветливое выражение. «Беспечней гляди, беспечней!» — в голове только одна фраза, как заклинило. Машина завелась резво. Он развернул ее, уверенно рванув руль, помчался через площадь. Ему хотелось как можно скорее отъехать от места, где его битый час отчитывали, как нашкодившего пацаненка. Он не бесчувственный чурбан, как многие думают, наоборот, — немыслимо, даже недопустимо сентиментален и впечатлителен, что лет с десяти решил скрывать ото всех, в первую очередь от самого себя. Главное — быть настоящим мужиком, чем бы ты ни занимался. Кирилл с детства мечтал не о славе, а о малости, безделице: быть мужчиной — настоящим мужчиной, победителем. Крутым и небрежным. Но маленький нерешительный мальчик внутри не унимался, спорил с ним, они вели диалоги — правильно ли Кирилл понимает идею «быть мужчиной».

Кирилл постоянно грыз себя, неудовлетворенность захлестывала, потому ни секунды без дела не сидел, бежал вперед, вверх, прямо — чтоб не терять темп, не остаться наедине с этим вечным червем, поедающим его изнутри. Но сегодня ему вдруг захотелось поговорить со смешным мальчишкой. Разобраться. Он поехал поближе к безлюдным, насквозь продуваемым, окаменевшим невским берегам, оставил машину у первого же крыльца и долго ходил взад-вперед, разглядывая зыбкую воду, проглядывающую во льдах. Блеклые льдины на Неве удерживаются так долго, что уже нет надежды на перемену сезона в будущем. А в один прекрасный день глядишь — картина настолько изменилась, что о льдах не вспоминаешь вовсе.

Он разгуливал дурное настроение, но по минутам расписанная жизнь давно не давала ему повода задуматься, навык ушел. Все ведь как по маслу. Перелеты, репетиции, новые программы, концерты, критики, зрители, овации, овации. Недовольство собой теперь так редко его посещало, что он растерялся. Смотрел на Неву, казавшуюся бездонной, и мальчишка, что внутри, смотрел вместе с ним. Молча. Может, они достигли единодушия? Или мальчишка заскучал без дела и покинул его окончательно?

В памяти зачем-то возникла недавняя встреча с Надькой, бывшей сокурсницей. Она пришла к нему в уборную после первого фестивального концерта и жаловалась на жизнь. Вначале — объятия: «Ну, как живешь, сто лет не виделись!» Кирилл отметил про себя, что хорошенькая Надька растолстела и обабилась так, что узнать трудно. Но черные глаза сияют по-прежнему, улыбка заразительная. Да, Надька улыбалась, а малец-трехлетка поначалу путался под ногами, поговорить не давал. «Это твой, что ли?» — «Да, это Николенька, он так громко хлопал тебе: я его везде с собой вожу, чтоб к музыке привыкал. Будет как ты, обязательно!» — «Ну, какой герой! Да он лучше будет, что мы? — так, направление обозначаем. А дети наши как подхватят знамя, да как понесут! Ты махать-то знаменем сможешь, Николай?»

Он протянул мальчику фестивальный флажок, тот сосредоточенно принялся его рассматривать, уселся в углу, затих. Кирилла ждали друзья, продолжение вечера по минутам расписано. Но Надьку обижать тоже не хотелось. «Пойдем с нами, в клубе джазовом посидим». — «Да нам спать пора уже, мы на минутку зашли. Такая радость!» И она заплакала. Он терпеть не мог плачущих женщин, тем более, у них никогда ничего не было, он точно помнил, и сын никак не мог быть следствием случайного романа. «Я так готовилась тебя увидеть, ночь не спала. Мне важно тебе кое-что сказать. Надолго не задержу». — «Надь, а может, завтра встретимся? В кафе где-нибудь, а? Все и обсудим». — «Завтра весь день работаю, в школе преподаю. Ученики, собрание класса, потом домой бежать, Николенька с няней остается, та вечно уйти торопится. — Надежда набрала воздуха, собралась и выговорила: — Кирилл, можешь мне помочь? Мечтаю сольник в Москве сыграть. У меня в руках тридцать три часа программы, а играть негде. Ты же помнишь, я конкурс рахманиновский достойно прошла, четвертое место, а ведь тогда взаправдашние конкурсы были, всерьез. Мечтала концертировать. Не заладилось, денег не было, вот и вернулась, теперь сын растет… а я все мечтаю. Форму держу, ночами занимаюсь — студию со звукоулавливающей обивкой в квартире устроила. Вот диск записала, здесь Бах, Шостакович, романтики, всего понемножку… И „Думка“ Чайковского, кстати, мы когда-то с тобой в одно время ее играли. Ты еще шутил: мыслители мы с тобой, Надюша… Возьми диск, умоляю. Покажи в Москве, на тебя вся надежда, поможешь?»

Кирилл обрадовался, что история оказалась недлинной, и радостно закивал: «О чем разговор, Надя? Случай представится — поговорю. Хорошо, что CD захватила, разговор предметным будет. Ты же всегда классно играла!» — «Там внутри телефон мой, позвони, если что получится. Ну, не прощаюсь, может, еще и здесь увидимся. Успехов тебе и здоровья, Кирюшкин, не забывай!»

Надька захлопотала, подхватила Николеньку и торопливо вышла. Кирилл хотел было окликнуть ее, визитку вручить — звони, мол, тоже. Но передумал. Такие встречи у него почти в каждом российском городе происходили. Пианистов, мечтающих о славе, пруд пруди. Часто даже играют хорошо. Но не сложилось. И что тут поправишь?

Железная хватка. Илона

Илона понимала одно: в ее жизни начались перемены. Все по-прежнему вроде, но перемены резкие. Освещение стало другим, тона радостные появились. Совсем недавно она тайно и явно страдала, как страдает человек, потерявшийся в столпотворении. Неважно, это люди вокруг толпятся или камни сгрудились, проходу не дают. Нить Ариадны, так, кажется, зовут еле заметный след, едва различаешь, но движешься — и сбывается. Она перестала понимать, что должно сбыться, сплошной тупик. Журналистика стала ее раздражать, изо дня в день одно и то же. Разное, но по сути буксуешь. Вчера, сегодня, завтра, в чем смысл движения? Скорбное бесчувствие, скрываемое за улыбками, за переливами острот в ее текстах. Ярмарка тщеславия — и только. Будущее не просматривалось, а то, что виделось, — вселяло тоску.

И вдруг является талантливый, неуклюжий мальчик — и с ним настоящее. Время, чувство, судьба. Высокие слова, но ведь она про себя, тихонько, тс-с, никому-никому! Она любит и любима, она обрела покой и знает, что делать. Поразительно, так не бывает! С другими не бывает, с ним — возможно все.

Ее будущее зовется Митя. Она искала ответ, блуждала в трех соснах, а одного имени достаточно, чтобы сосны раздвинулись и в мыслях воцарилась полная всепобеждающая ясность. Это и значит быть женщиной, наверное. Отсутствие чувства равно смерти. А чувствуешь — следовательно… как там у Декарта? — «Я мыслю, следовательно, существую». Женский вариант: «Я чувствую, следовательно, живу».

Она уже не помнила себя «до» Мити. Память не то чтоб отшибло, но события теперь виделись иначе. Она всегда была счастлива и безоговорочно уверена в себе. Да, и все правда. Ей постоянно твердили, что она уверенный в себе человек, Илона только смеялась, считала, что ловко дурачит окружающих. Теперь ей казалось, что она действительно не теряла уверенности ни на минуту. Не счастливый поворот событий помог, просто счастье — ее партнер навсегда. Нет сомнений. Все случившееся с нею раньше лишь утверждает правомерность теперешнего образа мыслей. А помыслы ее стали вдруг удивительно напористы и энергичны. Она точна, деятельна, а главное — результативна.

Книгу Нормана Лебрехта о корпоративном убийстве классики Илона выписала по Интернету и начала штудировать объемный труд незамедлительно. В оригинале читала, английский не представлял ни малейших затруднений. Эпатажный лондонский журналист писал субъективно, часто представляя факты в нужном ему освещении, делая взаимоисключающие выводы, но он тем не менее методично собрал и просеял огромное количество информации. История музыкального бизнеса от «А» до «Я», от Генделя до наших дней — представала в подробностях. Как хорошо, что Митя упомянул о нашумевшем бестселлере, как здорово, что она не оставила без внимания его слова! Настоящий учебник, но не столько констатация фактов, сколько руководство к действию. На Илону книга подействовала, как зов трубы. Все разложено по полочкам, дано в цифрах, закреплено именами. Теперь, натыкаясь на расклеенные в городе афиши с портретами музыкантов, она невольно заменяла слова «Концерт симфонического оркестра», к примеру, на «Первенство по теннису». И правда, пианисты или скрипачи зафиксированы фотографом с чарующе сексуальными лицами, энергичные позы, призванные демонстрировать силу и привлекательность, но никак не утонченность. Чрезмерной одухотворенностью публику не проймешь. Музыканты на фото довольны собой, неотразимы, ощущается воля к победе. Это привлекает. Это продается.

Но длительный и чрезмерный напор утомителен. Тонкое мечтательное лицо Мити Вележева на афишах сработает, как новое слово. Новое — это хорошо забытое старое. Люди устали от грубости, от термина «покупаемость», маркетинг и рынок — шмоточные выражения, вскоре от классики потребуется чистота. И вот Митина нерастревоженность, неправдоподобная цельность его натуры станет отличительным знаком его дарования. Превосходным знаком! — Илона всерьез ощутила в себе продюсерскую жилку.

Она еще дочитывала последние страницы обстоятельного реквиема Нормана Лебрехта — и вдруг ее как обожгло, дрожь просквозила мурашками сверху донизу. Она наткнулась на имя, что показалось ей хорошо знакомым.

Питер Уэйль, глава, душа и сердце мощной концертной монополии «Piter&Co», компании, правящей бал, возносящей на трон и ниспровергающей с оного лучших пианистов мира! И это же имя, это же имя… она не может ошибаться, у нее прекрасная память!

Ни секунды не колеблясь, Илона схватила телефон, «Павел» из контактов не удален, к счастью, — гудок на его лондонском мобильном: связь в порядке, абонент в сети. Ей повезло. Голос Павла отозвался интонациями кокни, он с шиком перенимал акценты и любил демонстрировать наличие слуха. Жаль, раньше не поинтересовалась, возможно, слух у него абсолютный. Он за рулем, наверное, даже не посмотрел, кто звонит. Сюрпрайз, сюрпрайз!

— Павел, это я. Говорить буду про хорошее, — в голосе радость и жалоба смешаны, сложный коктейль — не бросай трубку, please.

Молчание в четыре секунды, не более, он ответил сдержанно, а она выдохнула: ответил! Дальше все будет зависеть от нее — держись, Илоночка!

— Как погода в Лондоне сегодня?

— Хороший вопрос, я заценил. Погода в норме. У тебя все?

— У меня просьба к тебе. Задушевная. — Теперь Илона говорила ровно, почти компьютерным голосом. К таким интонациям привыкли, их принято дослушивать — деваться некуда.

— Я весь внимание.

— Павел, звоню коротко и по делу. Ты спонсируешь фирму Питера Уэйля. От этого всем хорошо — и твоей компании, и его. Ты ему — деньги на аренду залов, он тебе — престиж и упоминание в афишах. Тема уже не обсуждается в прессе, обсудили сполна. Скоро в А. начинается международный конкурс пианистов имени Эмиля Барденна. Нужно, чтобы Уэйль — непременно собственной персоной — поехал в А. и обратил особое внимание на петербуржца Дмитрия Вележева. Будь так добр, запиши имя и фамилию, забудешь.

— Не забуду. Меньше записей — меньше риска. Ты мой принцип знаешь. — Его голос смягчился, она предположила улыбку, пусть скрытую. Даже такая улыбка в данном случае — успех. — Только объясни мне, любезнейшая Илона, как тебе пришло в голову меня о чем-то просить? Расписала на все лады: негодяй и подлец. Женская обида, я понимаю. Но и ты меня пойми…

— Павел, не бросай трубку, я не все сказала. Видишь, коротко и по-деловому не получается. Путаницы больше. — Голос ее стал нежным, она заговорила медленнее, даже глаза налились томной негой.

— В блоге я напишу — с тобой могу согласовать каждое слово, — как смешны женщины, не ведающие, что творят. Стоит нам, кисейным, расстроиться или разволноваться, как мы начинаем обзывать порядочных людей почем зря. Ах, эта неуправляемая эмоциональность… бла-бла-бла, эт-се-те-ра… мы с Павлом видеться стали реже, но имя моего лучшего друга не изменилось. Мы расстались, но осталась наша музыка, и теперь мы — друзья. В нем я нахожу поддержку и понимание, как прежде. Изменилось одно — теперь мы оба свободны. Я рада, что не ошиблась в достойном человеке, и только взбалмошность моего характера — причина глупых попыток излить обиду… Примерно так, если текст не нравится, я составлю другой, остановимся на твоем варианте, нет проблем.

— Да нет, этот тоже вполне, если мысль о лучшем друге не улетучится в процессе творческого поиска. И усилить насчет «Павел мужик что надо» — не помешает. В целом идея хорошая. Но ты понимаешь, что я должен купить Уэйлю билет, оплатить гостиницу и все расходы? Просьба-то исходит от меня. Это, доложу я тебе, сумма! Ни с того ни с сего,зачем?

— Даже два текста могу запостить. Проникновенных. Люди будут рыдать, а жены мириться с мужьями-алкоголиками.

— Я не алкоголик.

— Я помню. Это я так, для красного словца насчет мужей. Но твое слово, если ты мне его даешь — будет как кремень, так?

— А если Питер откажется? — Голос Павла смягчился, никакого сравнения с началом беседы — браво, Илоночка!

— Как это откажется? Ты же не капусту продавать его приглашаешь. Престижный конкурс посетить и почтить вниманием огромное событие в музыкальной жизни. Бремя ответственности за судьбы молодых не дает ему покоя ни на минуту. А если все будет хорошо, то я, как раньше обещала, представлю тебя Ремневу. Меня на юбилей зовут, придем вместе.

— С этого и надо было начинать, Илона. Даю тебе мое слово-кремень, мы на связи. К юбилею подтянусь.

— И так здорово, что в Лондоне погода нормальная. Выпей за меня виски вечером, только не напивайся. И не забудь: Дмитрий Вележев. Угу? Ну все, чао-чао, Павел, в доску мой лучший и преданный друг. Звони иногда, не забывай.

Илона слушала гудки телефона, как музыку. Надо будет у Мити спросить, какая это нота. Раньше такой вопрос и в голову бы не пришел, а теперь ей решительно необходимо узнать: соль, ля или си-бемоль, к примеру. «Си-бемоль» звучит гораздо изысканнее.

Она вздохнула, понимая, что подступается к такому количеству новой для нее информации, страшно делается. Два слова «си-бемоль» звучат красивей, а как звучат сами ноты, она понятия не имеет, хотя мама Тина пыталась приобщить ее к высокой музыке с детства. Но Илона и в малолетстве упрямая была, постепенно доказала, что слуха у нее нет и быть не может. А зря.

Когда Илона видела цель, то соображала очень хорошо и быстро. Импульс важен. Импульс она ощущала настолько сильный, что планы зрели, как грибы под осинами после сильного дождя. Прочесть об интригах — теория, а внедриться в самую гущу — конкретика. Конкретики процесса она не знает. Придется кооперироваться с монополией всесильного Питера Уэйля. Ассистировать, ловить каждое слово, внимать и следовать указаниям. Выполнять любое поручение, проявлять твердость и сообразительность. Это она умеет. Организация успеха — это работа. Тут Илоне еще учиться и учиться! Результативная работа предполагает связи, явки, адреса. И все это она постепенно получит от Питера Уэйля, очарованного прелестной русской помощницей, страстно влюбленной в музыку Эмиля Барденна, при этом владеющей английским в совершенстве. Ну хорошо, не в совершенстве, но на вполне терпимом уровне, мелкие ошибки простительны. И надо срочно заняться организацией визы для поездки в А., безотлагательно!

Она порылась в визитках, нужная карточка запропастилась, а на экране лэптопа — вмиг и легко. Посчитала до десяти, номер консульства набрала без спешки.

— С вами говорят из российской газеты «Голос и Флаг», журналистка Илона Вельская. Будьте добры, свяжите меня с пресс-атташе, господином Гербертом Шмидтом. Да, это срочно. Спасибо, я жду на линии.

Напутственные слова. Митя

Митя никогда не был так счастлив. События последних дней по отдельности уже не воспринимались, дивный снежный ком непредвиденностей вывалился откуда-то и катился, катился, наматывая новые слои, липнущие охотно и легко.

Незадолго до отъезда тиски Исидоры разжались, направлять каждое его движение она при всем желании не могла. Три дня последней недели перед отъездом ушли на проигрывание всей конкурсной программы. Три тура — пять часов музыки. От начала до конца, без поблажек и остановок, будто проверяя багаж в чемодане: все ли на месте. Теперь — гулять, читать, думать, говорить, паковаться, в конце концов. Пора. Все готово.

Будь его воля — он и не летел бы в А. Формальность, галочка. Он принимал теперь музыку Барденна, он понимал ее автора, но совершенно иначе. Чем прежде? Нет, чем другие. Загадочность и таинственность уже перестали его занимать, нет ни загадки, ни тайны. Композиции Барденна логичны, как таблица умножения, нет ни одного случайного звука, он будто выбрал Митю, пустил к алтарю: «Ты интерпретатор? Играй! Расскажи им обо мне, расскажи, что один только ты и понял».

За два дня до предполагаемого отлета билетами в А. он еще не интересовался, Илона даже засомневалась, что он и вправду летит куда-то, легкомыслие непростительное! Она провела огромную работу, добиваясь визы, командировки, билетов в бизнес-классе, день еще уточняется, но вопрос решенный. А Митя говорит о любви и о том, что понял музыку совершенно иначе. Ей рассказывали, что музыканты бывают странными, но всему есть предел, а когда музыкант стремится к признанию…

— А я стремлюсь? — спросил Митя рассеянно, даже не глядя в ее сторону. Илона оторопела. И ничего не ответила. Говорить что-то типа: «Тебе лучше знать» — банальность, а что тут еще-то скажешь? Лучше ничего не говорить. Он приходил к ней теперь каждое утро, иногда ненадолго, иногда внезапно, как сегодня, ввалился и сообщил, что отныне единственная его забота, отрада и друг зовутся одинаково: Илона.

— Нет, Митя, к счастью, я не единственный твой друг. И даже не единственная забота. Исидора все еще в больнице, ты обещал навестить ее до отъезда. Она очень просила, ты клятвенно пообещал.

Спасибо Илоне, пальчиком указующей, Митя по дороге купил огромный букет белых гвоздик, их в подземном переходе продавали, и апельсины в киоске.

Свидание с учительницей он откладывал долго. Подсознательно ли, осознанно — но будто страшился увидеть боль и страдание, а возможно, вину чувствовал, что долго не шел к ней. Так бывает, вначале откладываешь, завтра да завтра, потом и показаться неудобно: «Отчего ж раньше-то не шел?» — спросят, в ответ сказать нечего.

А свидание вышло чудесным. Он устыдился своей черствости неимоверно. Хотел повиниться, но это было бы совсем грубо. Неширокая койка у окна, цветы на тумбочке, много цветов — первое, что в глаза бросилось. И ее нежно-сиреневый длинный халат, зелеными завитушками подернутый. Исидора глядела прямо, как всегда, даже повеселей обычного глядела. Да, ждала его, чтоб напутствовать и ободрить. Тут сюрприз, неслыханная удача! Ее бывший ученик, — а они ведь чем только не занимаются, когда неразбериха и паника начались, сферу деятельности переменили многие, — Сережа Михайловский в банкиры подался. Он и пианист был не из последних, а талантливый человек талантлив во всем, это будто про Сергея и сказано, преуспел. Но до сих пор, двадцать лет почти спустя, этот большой, шумно пыхтящий человек чувствовал себя обязанным Исидоре Валерьевне. Подношения от него («Подачки мне не нужны, Сережа, убери деньги немедленно, стыдно!») она не принимала, но помочь Вележеву позволила. На радостях Сережа и карточку кредитную мгновенно на Митино имя оформил, и подсказал, где остановиться. «Там и машину подгонят, Митьку вашего возить, с шофером. Я позабочусь. И захочет Митюха разволноваться, а не получится. Мы победим!»

— Понимаете, Исидора Валерьевна, успех надо готовить. Вы преподаете обстоятельно, скрупулезной тщательности я научился от вас. В долгу неоплатном. Митина победа вам здоровья добавит, это сто пудов. Я местность вокруг А. знаю хорошо, не раз там бывал, а наш брат никогда в точке действа не живет. Поодаль, поодаль. Новорусская хорошо проверенная примета.

К отелю минут пятнадцать витыми тропками автомобили крутятся, но красотища какая! Горы вокруг, гостиница перворазрядная, здание под старину оформлено, на первом этаже церковка крохотная, стены мозаичные — типа «конфессии всех стран, соединяйтесь!», и черный рояль «Steinway» в холле; вдобавок будет там Митя единственным гостем сейчас. Я с хозяином говорил, они вот-вот реконструкцию начнут. Но из любви к музыке согласны две недели повременить с ремонтом и комфортабельно обустроить претендента на безоговорочную победу. Это важно, он же отродясь один никуда не выезжал. Вы хотите, чтобы без вашего присмотра в угол забился и там весь конкурс просидел? А так — будет у него первый опыт — положительный и победительный! Ручаюсь! Для вас — за ценой не постою. На репетицию его отвезут, с репетиции доставят обратно, любой каприз. Занимайся, когда угодно и сколько угодно. А надоело заниматься — гуляй, танцуй, в окно смотри, а там виды, доложу я вам — фантастические, дорогого стоят!

— И они действительно стоят дорого, как я понимаю, — начала Исидора, но Михайловский резко перебил ее и воздух ладонью рассек, как отрубил:

— Ничего не стоят. Для меня — пустяк, а вы уж сделайте одолжение, примите.

Исидора рассказывала Мите подробности предельно коротко — кто да что, почему да зачем. Получалось, что господин банкир основательно вопрос прозондировал, финансируя даже те затраты, что казались необязательными. Исидора Валерьевна прекрасно знала Митино неумение радоваться подаркам судьбы. Он легко переносил лишения и бедность, но изменения к лучшему принимал как само собой разумеющееся. Казался равнодушным к отсутствию элементарных благ, но широкие жесты воспринимал как должное, будто придавать внимание таким ничего не значащим мелочам — глупо. Откуда в нем эта великосветская небрежность, презрение к суете и мирским хлопотам, Исидора не понимала. Она спохватывалась, вспоминала об индийских корнях и, как все, не могла удержаться от соблазна объяснить любую странность гипотетическим наличием отца, родившегося то ли в самих Гималаях, то ли где-то поблизости от заснеженных горных вершин.

И никто, как всегда, не задумывался, как Митя жил и мыслил, что за образы воображение теснили. С ним все разговаривали как с маленьким мальчиком — мама, бабушка, Исидора. Отчасти даже поклонницы-фанатки. Одна только Илона обращалась к нему как к мужчине, что наполняло его задорной гордостью. Он называл ее не иначе как Илона Прекрасная, уверяя, что ради нее целое стадо троянских коней ввести — сущая безделица. И погибнуть под обломками городских особняков не жалко. В случае чего.

Митя вертел в руках новомодную, глубокой чернотой отсвечивающую машинку, последнюю версию популярного мобильника, выданную ему вместе с дармовым кредитом. В данном случае вернее сказать — даровым, дары волхва, отказавшегося от личного знакомства, но предусмотревшего любую мелочь. Если сложности — телефон в роуминге, надо — в пересеченной местности в радиусе проживания звони, надо — Исидоре вопрос задай вовремя, словом, игрушка серьезная: Интернет обеспечит, свяжет с администрацией конкурса, изменения в расписании Митя пронаблюдает на конкурсном веб-сайте самолично и в любой момент.

Митина неприязнь к мобильной связи Исидоре хорошо известна, мама-бабушка в курсе, гипотетические поклонницы осведомлены. Он считал мобильник чем-то вроде короткого поводка и до последнего момента противился, как дворовый пес — ошейнику, находя тысячу и одно объяснение интуитивному нежеланию быть «всегда на связи».

Илона успокоила его самым решительным образом:

— Митя, с телефоном ты еще свободнее, если его правильно применять. Его можно отключить, можно вообще на звонки не отвечать, позже набирать тех, кто не дозвонился, смотри — здесь ведь указано. Ты занят, готовишься, репетируешь, настраиваешься, медитируешь, в конце концов… но звонки, тебе необходимые, можешь делать отовсюду, из любой точки!

— Вот, принудительный колокольчик на шею повесили и вынуждают врать, чего я решительно не люблю. Я должен думать, кому отвечать, а кому нет, я буду смущаться, краснеть, путаться в словах — потому что нынче свисток на шее обязателен для всех!

— Митя, не преувеличивай. Вот иконка на дисплее — можешь заметки во время репетиций делать, «левая педаль работает плохо; тему во второй части играть сочнее; пассаж проработать еще раз», — к примеру. Погоду погуглил, холодрыга на дворе — шарф захватил и шапку, чем плохо? Каждый звонок у тебя с именем, Васе отвечаешь, Феде — нет, или попросту не отвечаешь никому. Кроме меня, естественно. Ведь мне ты врать не будешь? А то научу на свою голову, будешь потом бубнить: «Я зарядку потерял, целый день вне связи».

— А если я и правда ее потеряю?

— Как ты ее потеряешь, она в доме лежит обычно. Или в номере гостиничном, в данном случае. Ее с собой не таскают. Привыкнешь.

— Гендель как-то обходился без свистка с Интернетом. И Моцарт.

— Моцарт бы телефон тут же потерял, это правда. А Гендель очень был бы рад штуковине. Он, кстати, очень хорошо понимал, как нововведения применять, как отношения с нужными людьми строить, как сделать музыку прибыльным занятием — он первый в списке, кто алгебру так замечательно гармонией выверил, что творческие муки ему не здоровье отбирали, а деньги приносили. И ничего тут зазорного нет. Быть не от мира сего — идея плодотворная, но в плане розыгрыша разве что. Толпу за нос водить удобно. Музыка — занятие не для слабонервных. У тебя пять часов чистого звучания в плане, считай все шесть. Хронометраж рассчитан на крепкую психику и спортивную доблесть. Так что береги себя, методично распределяй силы и готовься оправдать надежды. И хорошо, что есть люди, готовые тебе помогать!

— Пока что никто особо и… — невольно запротестовал Митя, но Илона тут же перебила:

— Пока что у тебя есть я. И соображаю быстро, и слушать тебя люблю.

— Мне слово «люблю» нравится. Неужели только слушать?

— Люблю тебя, ты знаешь. — Она поцеловала его в щеку, он поначалу уклонялся, она удивилась: — И, по-моему, меня уже любить некому. Как всегда. Сто лет одиночества, на этот раз в мире музыки. — Она расхохоталась. — Хорошее название для очередного репортажа. — Слегка склоненная к правому плечу головка Илоны выглядела эскизом в изящном интерьере ее будуар-кабинета, как она называла комнату для гостей (еще имелась кухня, тоже небольшая, и огромный холл, назначение его неведомо, но простора больше). Она сидела под собственным портретом, написанным другом-художником лет пять назад, Илона дразнила картину «Портрет неизвестной». Безмолвный диалог между моделью и портретом не прерывался ни на минуту, что приковывало внимание обычных посетителей, а Митю окончательно сводило с ума.

— Замолчи, не говори ничего. Тебе молчание к лицу. Глаза делаются задумчивыми, драматичными. Концентрация затаенной боли, си-бемоль минор, b-moll, иначе говоря. И Лист, и Шопен для размышлений, когда нет мочи высказаться внятно, когда упорство в поисках ответа бесплодно, обращались именно к си-бемолю. Барденн не исключение. Ты загадочна и непредсказуема, как соната в тональности b-moll, моя любимая.

Это смешно, это нелепо, ну кто не рассмеется сочетанию типа «музыка любви», но ей казалось, что Митя и впрямь воспринимал ее как нотный текст, представший ему в виде женщины. Он читал с листа, разучивал, интерпретировал ее, как партитуру, непостижимым образом соединяя биение жизни с ритмическими последовательностями, не делая различий между реальностью и закорючками на пяти линейках. Даже сейчас он не выходил за рамки привычного ему, даже сейчас, когда мир снова сузился, теперь до размера двух синевой бликующих черных зрачков, в которые она проникала, ввинчивалась взглядом, как ввинчиваются в виртуальную реальность, задворками сознания помня, что любые страхи и восторги — всего лишь игра. Экстрим на некоторое время.

Зазеркалье. Питер Уэйль

Изломанные интонации второго, ми-бемоль мажорного «Ноктюрна» задразнили его, хрестоматийный и многажды игранный, тот открылся ему заново, он слышал издевку и даже ехидный, намеком обозначенный смех. Из многих вещей, вызубренных, добросовестно выверенных и порядком надоевших, вывалились незамеченные подробности, меняющие целое до неузнаваемости. Добавьте резкости здесь, яркости тут, прошелестите там, где привыкли декламировать, — и произведение изменится в корне!

Скучные повторы хорошо известного, упражнения и гаммы, гаммы, ежедневный выматывающий тренаж — наука продуктивных занятий во время конкурса: «Проигрывайте без рояля, мысленно вычищая, стирая пыль с мелодий и пассажей. Меняйте темпы, иногда пройдите преувеличенно медленно, внутренним слухом выверяя точность, пройдите программу от начала и до конца». Уже сама постановка вопроса не кажется вам издевательской?

Митя репетировал на рояле в концертном зале, вслушиваясь в особенности звучания деревянного (как ни восторгайся качеством дерева, сколько ни изумляйся чудесам настройки регистров, но сути не изменишь) сценического монстра. Монстр ему нравился, удача! Недовольство роялем равно поражению, когда речь идет о состязании, а публичное выступление, заранее объявленный концерт с анонсами в афишах, обречено остаться блеклым и вымученным.

Виртуозно проведенная жеребьевка (в холле концертного комплекса собрали всех претендентов, лототрон соседствовал с бутербродами и фруктами. Ненапряженное начало, хорошо организованная вольница: вытягиваешь билетик, отмечаешься у столика регистраторши, даже номер паспорта вписывается в журнал. Отвечаешь на вопросы аккредитованных журналистов, Илона тогда еще не приехала; пьешь воду — понятно, в горле у тебя пересохло, улыбаешься камерам и объективам, нынче ведь не столько вопросы задают, сколько запечатлевают, нужно ежесекундно помнить о выражении лица, Митя сбежал оттуда минут через десять) принесла ему номер «1». Митя поначалу обиделся: пятьдесят семь музыкантов съехалось, единица показалась ему тоскливой. Или хвастливой. Но потом приободрился и воспринял это как счастливый поворот событий: первым отыграл, весь день свободен, а другие подолгу расхаживают за сценой или судорожно повторяют куски программы в классах — конкурсантам выделили двухэтажное здание для занятий, время расписано посекундно. Митю сложности расписания не касаются, он играет дома, в хорошо запрятанной горной гостинице с видом на Монблан. Рояль там неразболтан и отстроен по всем правилам, звучит очень сходно с конкурсным, вот она — истинная удача! И Митина тайна-секрет. Никто не знает о рояле, кроме Илоны и Исидоры Валерьевны, она даже слушала начало ноктюрна и куски сонаты по телефону. Отметила пару моментов, замечает несоответствия мгновенно, профессионал! Сейчас он жестоко мучился от своей невольной черствости. Предотъездной черствости, предконкурсной, она, конечно, все понимает, но совесть грызла и кусала Митю нещадно. Не пришел к ней в больницу первым, не пришел вовремя, не приходил каждый день — почему? Проехали, хватит. Исидора не сердится, будто и не заметила неуклюжести его настроений. Неотесанности. Он отчетливо помнит нежелание видеть ее. Твердил себе: «Я свободен! Я независим!» Где связь, непонятно, она в клинике с инфарктом, а он по-детски обижен. Ни с того ни с сего.

Он читал, что подобное бесчувствие наблюдается у детей, намыкавшихся с родителем-деспотом. Но Митя не мыкался, он учился. А учит Исидора хорошо. Он и правда сошел с ума тогда, представления утратили определенность, разъехалась система, будто клинья из пазов выпали, привычное шокировало новизной, как шокирует сейчас прочтенный заново соль-минорный барденновский «Ноктюрн».

Митя все-таки не успел увернуться от одного из журналистов, резво подскочившего с вопросами:

— Теперь вы обладатель билетика № 1. Расцениваете это как удачу?

— Как результат жеребьевки разве что. Порядковый номер, не более того. Вставать придется рано.

— Почему вы решили участвовать в конкурсе имени Эмиля Барденна? Престиж?

— Довольно рискованно думать о престиже, помня о том, что со всего света съехались обладатели ярких дарований, готовые скрестить шпаги в честном бою. Мой ответ вас наверняка разочарует, я думаю прежде всего о музыке. Но и о том, что в наши дни только победа в конкурсе делает музыканта легитимным — тоже. Добавлю: к сожалению. В конкурсе неизменно присутствует большая доля случайности, не всегда выигрывает сильнейший.

— А что важнее всего для победы?

— Готовность победить. Собранность и решимость. Извините, вынужден прервать нашу беседу и откланяться, меня ждут.

Его действительно ждал автомобиль, внушительный «BMW» бездонного синего цвета с представительным, неизменно молчаливым водителем по имени Майкл. По-русски Майкл не говорил, но прекрасно понимал, к которому часу за ним приехать и куда именно отвезти. Разговорами они друг друга не утомляли. Наличие у конкурсанта личного автомобиля с шофером в прессе уже отмечено, к Мите относились с некоторой настороженностью. Задумываться над этим недосуг, нетерпение, с которым он ожидал прибытия Илоны, достигло высшей точки. Завтра прилетает, наконец!

Шофер осведомлен. Встретит ее в аэропорту и проследит за обустройством — номер в хорошей гостинице поблизости от концертного комплекса забронирован газетой «Голос и Флаг». Сторговались, что она сделает серию репортажей о конкурсе. Не углубляясь в дебри музыкальных терминов, только зарисовки с натуры и наблюдения по ходу. Редакция сочла небезынтересной перспективу рассказать об атмосфере в А.

Соблазнительно — ввести неподготовленного читателя в кулуары конкурсных баталий. Фантастика, но не про жизнь на другой планете, а вполне реальные события. Договорено.

Илона строго наказывала Мите вовсе не говорить с репортерами. Она появится, исполнит роль его пресс-секретаря. По доброй воле, не отвлекаясь от редакционного задания. Пианист с личным водителем, персональной пресс-службой. Круто. А он уже высказался, не успел вовремя улизнуть. «И будет сто раз права, если рассердится!» — на заднем сиденье автомобиля уют, а он по инерции раздражен, ругает себя нещадно. Но возникла откуда-то, мощно зазвучала вновь гобойная мелодия второго «Ноктюрна», мгновенно помогла отвлечься, мысли просветлели, он даже обрел некоторое равновесие. «Плохо, что рассердится, но ведь приедет! От беспрерывного молчания дичаешь. Она приедет, боевой дух укрепится мгновенно. Она приедет». Мерное жужжание мотора успокоило окончательно, он почти задремал.

Скачет, скачет рояль по сцене навроде коня. И Митя догнать, запрыгнуть на цепной вертящийся стул пытается, чтоб оседлать, объездить. А в левой половине зала зрители сидят, они поставили на то, что у него получится. В правой половине — те, что уверены в его поражении. Конь рояльный его подомнет, раздавит. В правой половине зала платили за то, чтоб раздавил. Там шумят, выкрикивают обидные для Мити слова, а он все тянется, тянется к стулу вертящемуся, а дотянуться невмочь. «Please, get out, Dmitry, we just arrived».^[4] Митя вздрогнул, вскинул голову, не сконцентрировался, неловко ткнулся лбом в обивку переднего сиденья, потом сидел долго, боясь открыть глаза. Это привиделось, приснилось, но картинка страшная, — вовсе забыть о ней не выходило минуты четыре. «Are you ок?» — водитель открыл заднюю дверцу, нагнулся к нему, серые глаза совсем рядом, встревоженные. «О'кей я, о'кей, Майкл, ноу проблем», — забормотал Митя, позабыв об Илонином уроке твердить «I'm fine».

Придерживая небрежно запахнутое пальто, Митя медленно, даже слегка пошаркивая, преодолел крыльцо в несколько ступенек, вошел в открытую Майклом дверь, пересек холл, стараясь не глядеть в сторону до блеска отполированного черного «Steinway», по затейливо изогнутой лестнице, по сочному бордо пушистого ковра поднялся, наконец, к себе в номер.

Подъем дался нелегко, но ведь второй этаж всего… табличкой обозначен, как первый, а ноги стопудовые, будто переход через Альпы совершает, куда это годится! Он теперь попросту боялся пошевелиться, боялся новых видений. Тараканами заползающих, проникающих отовсюду! В памяти, как по команде, возникли улыбающиеся китайские и корейские музыканты в белых майках с тесемочными горловинами, стайкой сбившиеся перед жеребьевкой, числом они явно превосходили европейцев. Впрочем, Митя хорошо знал, что русскую пианистическую школу все еще называют лучшей в мире, но уже известно — воля к победе у восточных конкурентов куда сильнее. Умеют сконцентрироваться в нужный момент, выносливы, терпеливы, вымуштрованы. Но какое это имеет значение? Сделать для победы все, что в его силах, он просто обязан. Он сделает. А сейчас — думать о чем угодно, но не о музыке. К черту конкурс! — до завтра, по крайней мере.

Он вдруг осознал, что не может отвлечься. Так начинается невроз, так сходят с рельсов. И эта комната с голубой мебелью раздражает его. И вид из окна, где застывшие деревья кажутся вклеенными в голубоватую синеву горного пейзажа. Он в изнеможении лицом вниз повалился на широкую и преувеличенно гладкую кровать, преодолевая настойчивое желание спуститься в холл и крепкими пальцами, неторопливо пройти еще раз первую часть фортепианного «Концерта» от начала и до конца.

Нет, нет и нет! Постоянно заниматься — разновидность тика, никакой необходимости тревожить клавиши по пустякам. Одно необходимо — расслабиться наконец, уснуть без снов и видений. Снова и снова считал он до десяти, но заполошная бодрость изводила душу, отменяла любые усилия. В конце концов сухое треньканье телефона отвлекло от настойчивых попыток забыться. Митя судорожно схватился за бликующую пластиковую соломинку для связи с большой землей: SOS! Ему не нравится эта гостиница на отшибе, он комфортабельно оторван от реальности, только и всего! И официант по утрам смотрит каким-то странным изучающим взглядом, словно собирается писать его портрет, а метрдотель подчеркнуто, надоедливо, дрессированно вежлив. И зачем эта подчеркнутая вежливость, зачем? Он сорвался в трубку, он почти кричал, не делая пауз.

Спокойный, как всегда, голос Исидоры Валерьевны вклинился в этот монолог отчаяния, останавливая истерический разгул сознания выпестованного ею ученика:

— Митя, подчеркнутая вежливость неизмеримо лучше любого хамства. Я тебе это и раньше говорила. Как твои дела, как жеребьевка?

— Меня дико раздражает гостиница, Исидора Валерьевна.

— Это я уже поняла, дальше.

— Я не могу успокоиться, начинаю волноваться, когда оказываюсь здесь.

— С непривычки, пройдет. Чуть освоишься, это быстро в твоем возрасте, установится ритм и распорядок, почувствуешь покой и уют. Не все сразу. Ты умен и талантлив! — помни об этом каждую минуту. И не отвлекайся на мелочи. Не надо рассматривать соперников, ты не на дуэль после бала приехал. Есть только ты, и есть твоя программа, ты ее превосходно знаешь, выучил, отшлифовал. Ты уже взрослый, даже слишком! Помни, легендарный Эмиль Барденн в двадцать пять лет достиг вершин славы.

— Я не знаю, как обозначить, но странное смятение внутри. Я появляюсь в жерле адского котла — административный корпус и концертный зал иначе не назовешь — тут же смущаюсь, все рассыпается. Вокруг столько китайцев и корейцев, они иначе играют, иначе реагируют, так нехорошо говорить, но я теряю самообладание, постоянно с ними сталкиваясь, слушая их игру!

— Не слушай.

— Я поневоле. Мимо прохожу, часто двери открыты.

— Митя, этот конкурс в высшей степени европейский. Потому я и хотела, чтобы ты непременно в нем участвовал. Кто лучше может прочувствовать музыку Барденна — ты, кого я растила мыслящим человеком, воспитанный на беспрерывности традиций, умеющий к тому же сильно и глубоко чувствовать, — или пианист, приобщающийся к чуждой ему культуре? Если бы тебе предстояло играть китайский фольклор — я бы, пожалуй, переживала.

Вовсе не думай ни о чем! Кроме музыки. Ты можешь читать, можешь смотреть телевизор иногда, учить языки понемногу, результат скоро даст себя знать — вот увидишь! Ты сейчас впитываешь впечатления, как губка, не теряй момент, тебе это вскоре очень и очень пригодится. Ты можешь гулять, но не впопыхах, а неторопливо ходи пешком, от часа до полутора в день, слышишь? Это важно! Не расходуй зря образы и чувства. Не думай ни о чем в перерывах между занятиями. И сосредоточивайся мгновенно, когда необходимо. Какой у тебя номер, кстати? Ах, боже мой, постой… сейчас тебя в новостях показывают, Митенька, да ты просто великолепен! Номер первый! Как мило. И ты говоришь! Ты сам говоришь с журналистом, браво!.. Нет, слово «легитимность» ты зря приплел. Но эффектно, своеобразный шарм… Поздравляю, тебя в России уже видят и, как всегда, любят. Я потрясена, это лучшее лекарство для старенькой училки, не возражай. — В голосе Исидоры явственно слышались нотки удовлетворенного самолюбия, она, шелестя, засмеялась — легонько, почти неслышно. — И прекрати, дорогой мой, нервничать. Выпей чаю с вареньем, я уверена, его подадут в номер, если ты снимешь трубку гостиничного телефона, обычно аппарат стоит на тумбочке. Так? Позвони, подожди, тебе все принесут; неторопливыми глотками пей теплый зеленый чай. Ты заснешь незамедлительно. Я уверена.

Он расслышал соль-диез протяжных гудков и вздохнул с явным облегчением. Исидорина уверенность непоколебима, она передается на расстоянии. Митя выполнил указания до мелочей и уже через полчаса спал, дыша безмятежно и ровно.

Рыжий хвост торчком, деловитая мордочка, малюсенькие лапки цепко хватаются за следующую перекладину, скребущее постукивание коготков, детали неразличимы, свист вертящегося колеса, скорость и беспрерывность делают его размытой лентой с нечеткими краями. Стремительный бег на месте тренированной белки. Впрочем, почему «тренированной»? Испуганный зверек оказался внутри колеса, от безвыходки прутья царапает, за выживание борется. Колесо кто-то извне вращает, остановить движение белка не умеет, не знает как. Постепенно привыкла, чуть что коготки вонзает, вострит изящно хвост — и за дело. Механическое веселье, белке процесс понравился. Ярмарочное развлечение. Ах да, совсем забыла — и в клетке у белочки такое колесико приделано, она сама его вертит. Природой заложена неутомимость и страсть к движению в никуда. А зрителям любопытно наблюдать ее прицельную ловкость.

Так или примерно так думала Илона Вельская, красавица и светская журналистка, о своих метаниях по конкурсным событиям, в самый центр которых она поневоле ввинтилась.

Уже десять дней с неимоверной скоростью и завидной энергией она бежит по кругу, не особо при этом сдвигаясь с места, чувствуя себя наподобие этой самой белки в колесе, но колесо-то из чужой клетки, будто она его сперла откуда-то и к себе притащила. Резиденты каких-нибудь вражеских разведок надевают чужую личину и внедряются внутрь секретного чего-то там по производству оружия, так скажем. Вот чем-то вроде такого резидента Илона себя иногда ощущала, оказавшись в самом что ни на есть горниле музыкального конкурса в А. Время сжалось, дни так наполнены, что казались бесконечными.

Она понимала, что может поднатужиться и выглядеть эффектно для постороннего взгляда, но устава чужого монастыря Илона явно не знала, рисковать и чрезмерно высовываться не хотелось. «Со своим уставом не ходи…» — сказано. А как узнать чужой устав быстро и в точности — не сказано. На это время нужно, как минимум.

Времени не было — конкурс в разгаре. Илона наблюдала и одновременно участвовала: описывала события и находилась в теснейшем контакте с двумя ключевыми персонами крупнейшего музыкального состязания. Голова у нее шла кругом, на автопилоте она просыпалась утром, шла на завтрак в очень приличном отеле, поблизости от концертного комплекса, там непременно встречалась с Питером Уэйлем, завтракали они вместе. Это было самое счастливое время дня, хотя она всегда считала себя совой, а не жаворонком. Совы оживают по ночам. Утренние часы могут бодрить только в случае приятных сновидений. Но здесь, в А., она стала жаворонком, она приветлива и счастлива по утрам!

Питер был ее единственным проводником по новой для нее территории музыкальных страстей, радостей, горестей и скандалов. Илона слушала почти всех конкурсантов во время первого тура, потом большинство участников второго тура — и главным открытием было: здесь нет места необъективности! Склоки, дрязги в жюри, «выдвигание» собственных учеников и «задвигание» чужих, муки оскорбленного самолюбия, взаимные обвинения и непременная зависть, но побеждает все-таки тот, кто сыграл лучше и убедительнее всех — в нужное время и в нужном месте, там и тогда, здесь и сейчас. Неотменимо. Иначе не происходит. Иначе смешно. Суровая штука — музыка.

Сравнивать музыкантов со спортсменами неэтично — а ведь она почти утвердилась в мысли, особенно после прочитанных книг на околомузыкальные темы, — что между ними нет особой разницы. Выдержка, выносливость, подготовленность, изнурительные тренировки, мечты о победе и больших деньгах. Все так. Но для спортсмена главное — добежать быстрее, забить гол вовремя и прыгнуть выше всех. Эмоциональность бегуна или умение атлета прыгать изящно на результат не влияют. А для пианиста изыски и тонкости — главное. Хотя нет, главное — бурный темперамент. Снова не так. Главное — умение сыграть по-своему, отличаться. Не то, не то, не так… Илона впервые в жизни поняла: она понятия не имеет, как описывать происходящее. Музыку словами не расскажешь. Она читала чужие статьи о музыке — либо скучно и заумно, либо поверхностно. Либо пишут музыканты — тогда смешно, они редко умеют хорошо писать. Либо дилетанты — тогда еще смешнее, они своими словами пересказывают ощущения дилетанта. Впрочем, соображения дилетанта не веселят. Так что в обоих случаях грустно.

Грустно или смешно — мелочи, дело куда хуже: рассказывать о музыке словами — нонсенс и заведомый волапюк. Совсем никуда, о музыкальном конкурсе невозможно составить общее впечатление, написать вразумительный репортаж — уже проблематично. Почти то же самое, что рапортовать из центра научных исследований. Ведь светские радости не интересуют в А. никого.

Это засекреченный дельфинарий. Вот, пожалуй, так точнее всего. Невиданные доселе виды дельфинов демонстрируют неизученные способности. Информация секретная, никто не знает, как аномальные явления применять на практике, потому полная и безоговорочная тайна.

Она интуитивно решила писать сухо, точно, больше информировать о том, кто и на каком туре вылетел, что при этом сказал (если успел), мнения членов жюри о составе конкурсантов, мнения о безусловных фаворитах. И осторожные прогнозы, не собственные, а произносимые вслух теми, кто понимает, но без имен. С именами фаворитов, но без имен оценивающих шансы. Иначе ни один из серьезных музыкантов не соглашался, чтоб она подходила на расстояние ближе трех метров.

Вообще, что бы она делала без рекомендаций Питера? Стоило ему представить Илону — «коллегу», как Зайцевский и Тригенс, ненавидящие друг друга так давно, что сами уже забыли, с чего все началось, неизменно приглашаемые в жюри конкурсов «для веса» (и часто получается, что стулья у них рядом расположены), перестали ее прогонять и общались с нею весьма почтительно.

У нынешнего конкурса имени Эмиля Барденна два любимца, два главных соперника, два претендента на победу — это мнение было, пожалуй, единым (обо всех остальных отзывы настолько разнятся, что в пору делать видео и сопоставлять: авторитетный имярек говорит об X, что он дубина и неуч, другой авторитетный имярек уверен, что X — тонкий интерпретатор и светоч): россиянин из Петербурга Дмитрий Вележев, успешно отыгравший оба тура и прошедший в финал «на ура», и россиянин родом из Сибири (почему-то Сибирь любят подчеркивать… или модно?) Кирилл Знаменский, «без сучка без задоринки» выполнивший условия конкурса, предшествующие финалу, и снова заставивший о себе говорить серьезно.

Да что там «говорить», заставил копья ломать и спорить! По сравнению с почти чрезмерным вниманием к нюансам у Дмитрия, трактовки Знаменского многим казались яркими, но грубоватыми, непродуманными, как отдельные и наскоро составленные части величественного, оснащенного по последнему слову науки и техники, но впопыхах сделанного корабля кажутся заплатами, вызывают смутную тревогу и нехорошие предчувствия у тех, кто видит его впервые.

Потом предчувствия забываются, вспоминаются только при авралах и форс-мажорах, но первая реакция остается в памяти чем-то вроде маячащей силуэтной тени. Величественный корабль становится поводом для волнений задолго до печального момента, если печальный момент вообще будет иметь место. Сделанное на «авось» необязательно разрушается или терпит бедствие. Иначе сам этот принцип давно канул бы в Лету.

Из редакции «Голоса и Флага» от нее требовали деталей, подробностей, выражали недовольство интонацией стороннего наблюдателя, сознательно избранной Илоной. Но как могла она сообщить подробности, известные ей лишь благодаря тесному контакту с Митей, отношениям гораздо более насыщенным, накаленным и запутанным, чем могут себе представить ее московские боссы с патронами? Читателю, несомненно, любопытно было бы узнать, что он дважды чуть не проспал из-за нее репетицию: она просыпалась первой, ужасалась, расталкивала его, они вскакивали в машину с охапкой спрессованных шарфов, пальто, перчаток… Она оставалась у него редко, но накануне репетиций — непременно, так получалось. Зато обе репетиции удались на славу!

А как заинтриговала бы читателя история о том, что Кирилл Знаменский, нарушая единое для конкурсантов правило не покидать территорию конкурса, успел слетать в Испанию и сыграть там сольник, запланированный еще два года назад? Ну и что? Обязательства выполнял. Воротился аккурат к началу первого тура для № 32, «таков его жребий». Конечно, читателю интересно, но Кирилл рассказал это не Илоне-журналистке, а незнакомой ему девушке, зачем-то увязался, проводил к номеру… (А зачем разговорился? Неужели так одинок, всеми покинут, никем не любим?)

Ну и, бесспорно, читателю не терпится узнать, как во время первого же Митиного ознакомления со сценическим роялем она познакомилась с Питером Уэйлем, всемогущим директором «Piter&Co», агрессивной продюсерской компании с явными монополистическими замашками? Это был фантастический день, спорить трудно.

Илона слушала Митину программу первого тура с весьма и весьма углубленным видом. Мысли ее, однако, скользили-елозили далеко от звучания. Она дивилась Митиной способности мгновенно войти в рабочее состояние, сама же сидела в пустом зале, растекаясь по спинке кресла наподобие лужи. Ей хотелось спать. Потом хотелось кофе, наверное, чтобы проснуться. Потом она вспомнила, как вчера ссорились с Митей из-за полной чепухи. Даже нельзя сказать, что ссорились…

Дружелюбный город А., ласковый. Они медленно шли по набережной, воздух как помпа энергетическая, дышишь и надуваешься, прилив бодрости неизбежен. Илона редко всматривалась в пейзажи, по необходимости разве что, но в А. удивляла трогательная наивность общего вида. Даже в центре города тихо, безлюдно, там и сям красавицы яхты, элегантные, неподвижные и пустые, непременные парочки, что фотографируются на фоне спущенных парусов. Вода в речке безмятежна, каналы окаймлены невысоким грязно-серым парапетом, неприглядно серым, темнеют въевшиеся следы прошлогодних приливов — но эта ненапомаженность придает городку натуральность. «А если это макияж, сделанный по принципу „отсутствие макияжа“? Такой стоит дороже, кстати. Сложнее в исполнении». Одно бесспорно: во время таких прогулок заботы из головы улетучиваются сами собой. Легкость шага, невесомость в мыслях. Илона неожиданно для себя самой заговорила о разной природе слова и музыки:

— Мить, а я в последнее время заметила, ты же понимаешь, у меня свежие впечатления, незамыленный глаз. Как у ребенка глаз. — Лицо расцветилось улыбкой, в глазах озорство. — Почему-то журналисты пишут о конкурсе сплошные глупости, общие положения перечисляют, кто поумней — отделываются ничего не значащими, но красивыми фразами, подразумевающими, что многое остается невысказанным. Есть избитые выраженьица для конкурсов — я прошлась по архивам, из года в год одно и то же. Самое слабое место — попытка описывать игру пианиста словами: проникновенно, утонченно, я на бумажку выписала, найду потом, покажу. Длинный список, а все чушь. Плохо, что сами музыканты писать вовсе не умеют, смешно читать, да и как находить определения звуку, ритму? В результате некому явить правильный пример. — Она собиралась развивать тему, но Митя неожиданно взвился, даже губы побелели, она впервые увидела, как его может взволновать что-то, кроме собственной игры. Даже о любви к ней он не говорил так пылко. Ни разу.

— Ты вряд ли глубоко знаешь то, о чем говоришь. Великие музыканты писали прекрасно. Часто наскоро, но как поэтично! Не могли позволить себе писать плохо, талантливы во всем, да. Письма Чайковского написаны безупречным стилем, ты видишь места, где он жил, две-три фразы мельком — и картина создана. Я говорил тебе, он мог бы стать великим писателем, если б захотел. Его краткие описания природы великолепны! А как точно он передает собственные ощущения! Помню фразу: «Жизнь в Москве могла бы даже быть мне приятна, если бы не неизбежная необходимость бывать в гостях и терять самым непроизводительным образом все свое время». Коротко и емко сказано, приговор. Есть точность, вкус и простота, бесспорно!

— Ну хорошо, я вовсе не пыталась задеть светлую память Петра Ильича, я говорила о своих ощущениях. Возможно, поверхностных.

— Да, Илоночка, любимая моя, часто ты бегло и походя судишь о том, что недостаточно знаешь.

— Я пока ничего не знаю, но изучаю вопрос. Извинения тем, кого обидела. — Илона никак не собиралась ни с того ни с сего оспаривать его мнение. После ночи любви, ну хорошо, вечера, но нежного вечера — спорить о том, владеют музыканты словом или нет, — по меньшей мере глупо.

«А ведь он постоянно будет цитировать письма музыкантов — великих и не очень, рассуждать о том, что знает хорошо. Музыка — его мир, он в нем живет». Она загрустила, ей показалось вдруг, что вот так же точно уже было раньше, вначале мелкие размолвки, потом крупные ссоры, а потом… суп с котом. «Смешно, я так хочу разобраться, я тщусь-пытаюсь, но ломанулась опять в закрытую дверь, короче. Руки по двери долбить опухли, я устала, остановиться времени нет.

А Митя ни на секунду не озабочен проблемой кого-то понять. Может, мой мир и впрямь суетен, плох и несовершенен, я должна стыдиться, но с какой стати? С какой стати? Сейчас не время сопоставлять точки зрения: конкурс, волнения, расписание. Но когда оно придет, подходящее время? И как он видит наши отношения? Совместные обсуждения, что и как он сыграл во время репетиции и концерта? И снова нет места маленькой мне: мои взгляды поверхностны, взгляды дилетантки, не более того. Я должна постоянно совершенствоваться, менять жизнь в корне, помогать ему состояться, я сама так решила, мне это нравится, моя свобода выбора. А он играет на рояле… И только? За всю жизнь я не слушала столько музыки, сколько за последний месяц. Обязаловка чистой воды».

Когда-то Митя впервые играл для нее. Как чудесно это было! Она даже не понимает,сколько времени прошло с тех пор. Голова закружилась от мысли, что все это: рояль у окна, босоногая восторженность, слегка липнущая правая педаль, мелодии нежности, нестряхиваемые слезы, — навсегда останется как «только что», будто прошло не более получаса.

Репетиция уже заканчивалась, когда в пустом огромном зале скрипнуло кресло где-то позади. Илона осмотрелась, заметила, что она не единственный слушатель. В одном из рядов партера, в левой стороне, чуть поодаль от сцены сидел представительного вида мужчина, удлиненный овал лица, крупные очки в темной оправе. Едва наметившаяся седина только прибавляла ему шарма. Он внимательно слушал, иногда делал пометки в блокноте. В облике — смесь безразличия и сосредоточенности. Странная смесь, но Илона часто наблюдала такие выражения лиц у людей, занимающихся крупным бизнесом, каким именно — не так уж важно. Постоянное напряжение, ответственность за успех предприятия унифицирует, выравнивает различия, в лицах появляется некоторое сходство. И непременное условие — внешнее безразличие к происходящему, отстраненность от сущего, преувеличенная дистанцированность. Словно сиюминутные хлопоты не могут хоть сколько-нибудь затрагивать человека, занятого постоянным обдумыванием глобальных проблем. Илона по опыту знала, что такие люди оказываются добрыми малыми — если подпускают к себе ближе, чем на пушечный выстрел, конечно. Каскад особенно удавшихся Мите пассажей вызвал горячее сочувствие незнакомца, он даже удовлетворенно щелкнул пальцами и тут же отметил что-то в блокнотике.

Илона начала маневрировать, сдвигаться поближе к незнакомцу, в перерыве между пьесами встала и уселась, в конце концов, позади него. Одним рядом дальше, одним креслом правее.

— Извините, — начала она, но незнакомец ее перебил: «К сожалению, я не говорю по-русски». Илона поправилась мгновенно: — Yes, that's right, my mistake. I'm Ilona Belska, Russian journalist. I'd like to ask you a few questions.^[5]

— Why do you know, who am I?^[6]

— No idea. But I'm sure you are a musician, I saw the way you've been listening. That was a professional way, no doubt. I'm interested in your opinion of the pianist Dmitry Velejev.^[7]

По-английски они говорили долго, его сразила простота, с которой она вывернулась из неловкой ситуации, скорость переключения и способ находить ответы на любые вопросы.

— Я работаю для известной российской газеты, но по совместительству еще и пресс-секретарь Дмитрия.

— Вы пишете о музыке и музыкантах?

— Нет, обычно я пишу о VIP-персонах и о тусовках, именуюсь светским репортером. Но репортер имеет право заинтересоваться музыкой.

— …и музыкантами. Или кем-то конкретно из музыкантов, — продолжил незнакомец.

— Несомненно. Мотивы чаще всего личного характера, но интерес появляется, круг вопросов, попутно возникающих, неуклонно расширяется.

— Не повторяйте ошибки многих. Пусть вам не кажется, что, сменив круг вопросов, вы уже знаете ответы на них. Не становитесь профессионалом в области, вами малоизученной. И вообще, не пишите о музыке. Это бессмысленно. Профессиональные критики привыкли писать о ней, мы заказываем статьи, они честно делают свою работу. Но все имена я знаю наперечет, в мире их немного. А пишут все кому не лень. Продолжайте писать светские репортажи. Вы очаровательная девушка, уверен, ваши тексты не менее чудесны.

— Мы уже так много обо мне знаем, но до сих пор ни слова о вас. Время представиться.

— Хороший ход. Вовремя. Я — Питер Уэйль, продюсер, директор лондонской «Piter&Co».

Илона встрепенулась, решительно отбросила незаинтересованный тон, она почти закричала, с восторгом глядя на собеседника:

— О, я должна была понять это сразу! Это потрясающе, что мы встретились уже сегодня.

— Я только сегодня прилетел. Раньше мы встретиться никак не могли.

— И где вы остановились?

— В «Афине», отель совсем рядом.

— Мы с вами еще и в одной гостинице живем! Какое везение!

— Да почему столько возгласов, нет ничего странного, что я приехал сегодня, что живу в ближайшей гостинице, это логично. Гостиница превосходна, а я музыкальный продюсер, агент, проще говоря, и должен время от времени искать новых исполнителей.

— Я могу представить вам Митю?

— Можете. Но не сейчас, немного позже. Первые впечатления должны утрястись, мнение сформироваться.

— Хорошо. Тогда минуточку подождите, пожалуйста, я сейчас вернусь. Только не уходите, прошу вас!

Она вихрем помчалась на сцену к ожидавшему ее Мите.

— Митя, я сейчас буду говорить о тебе с самим Питером Уэйлем! Ты знаешь, кто это? Он слушал тебя, это очень важно, чтобы контакт с ним был налажен. Не представляешь себе, как я волнуюсь! Ты играл блестяще, он тебя слушал, как зачарованный! Возвращайся в гостиницу без меня, я тебе позже позвоню. Майкл ведь ждет тебя, поезжай с ним, потом в ресторане непременно пообедай, прогуляйся недолго в парке, парк вокруг отеля тебе хорошо знаком, до завтра! Не забудь, что ты играешь в самом начале, впрочем, Майкл в курсе. Ты прекрасно проведешь день, я уверена!

Она направилась к середине зала, но Питер ждал ее уже в дверях.

— Илона! Я здесь. Не возражаете выпить со мной чашечку кофе? Тут неподалеку есть милое кафе, я приметил по дороге. Иначе нас с вами разорвут на части, я никому еще на глаза не показывался, да и не собираюсь, честно говоря.

Кафе с огромными окнами от пола до потолка — не могут в А. отказать себе в удовольствии лишний раз напомнить о пейзажах, Илона прозвала природу здесь «разноцветным котлом». Она сидела у окна, стекла не ощущались, не прощупывались взглядом. Впервые отметила, что небо слоеное, как пирог. Чистое голубое небо вовсе не такое уж чистое. Цвета перемешаны, воздушные шары, обычно почти неразличимые, свисали с гор, роились, невесомыми стайками поднимались, снизу будто подталкиваемые чьим-то сильным дыханием.

Питер втянул эспрессо мгновенно, одним глотком. Илона еще перемешивала пену в капучино, глядя на кончик серебряной ложечки. Такое от растерянности часто с ней случалось — вперится взглядом в какую-то малозначимую деталь и глаз отвести не в силах. Она совершенно не понимала, как начать разговор, ей казалось, важный. Питер выручил, вольно или невольно говорил в основном сам, почти без пауз. Она успевала только время от времени слово вставить, показать, что слушает со вниманием.

— Приехал сюда, как в отпуск. Вы же понимаете, нормальные деловые люди подтягиваются к окончанию конкурсных стрессов. Когда победитель если и не определен, то имя витает в воздухе. Я же прибыл пораньше, хочу встряхнуться, погулять, подышать немного. Даже скрипичные струны лопаются от чрезмерного натяжения. Мои струны, мои нервы — нуждаются в реабилитационном периоде. Когда еще выпадет возможность приехать сюда, место волшебное!

— А я перестала реагировать на красоты. Гуляю по необходимости.

— По необходимости? О, предлагаю гулять вместе иногда, для удовольствия!

— Непременно, в дырках между пресс-конференциями, прослушиваниями, составлением текстов — ох, это далеко не все мои обязанности, — буду рада составить компанию. — Илона с тоской поняла, что теперь у нее одной обязанностью станет больше.

Питер тут же уловил ее тайные мысли:

— Вы таинственны, как секретный агент. Что же у вас за обязанности такие, не расскажете?

— Если готовы слушать — расскажу. Но утомить боюсь. Вы человек занятой, при других обстоятельствах недосягаемый. — Илона дерзко взглянула на него, Питер широко заулыбался в ответ:

— Такое у меня ощущение, что для вас я всегда свободен. Мне нравится на вас смотреть.

— Ах, это вечное женское наказание! Позволяют говорить, когда на тебя смотреть приятно. Право голоса, нечестным путем заработанное.

— Ну, не преувеличивайте. Пытаюсь быть любезным, только и всего. Говорите.

— Даже не знаю, как начать. У меня идея-фикс образовалась, хочу продюсировать музыкантов. Пока только одного, правда. Но я пристально изучаю предмет. И прихожу в уныние.

— Отчего же?

— Оттого, что я ничего не знаю. А чем больше узнаю — тем безвольней руки опускаются. Хочу к вам в ассистенты! Хочу изучить вопрос, научиться! Поможете?

— С удовольствием. А как, позвольте поинтересоваться?

— Одну вещь я поняла: пора сдаваться на вашу милость. Дмитрия Вележева вы слушали. Включите его в число музыкантов, с которыми работает ваша компания. А я буду вам помогать, при необходимости, если найдется для меня применение. Это будет действенная помощь, а для меня — полезная наука.

— Сначала о вас. Не возражаю. Вполне возможно, вы заинтересуетесь нашим хлопотным ремеслом всерьез и освоите секреты, их немного. Три кита — реклама, деньги, музыкант. Или музыкант, реклама, деньги. Или деньги… — и так далее. Но эти звенья будут важны чуть позже. Начало всему — правильный выбор музыканта. Дмитрий, несомненно, талантлив, хотя слушал я его только однажды, окончательное мнение я никогда не выношу по первому впечатлению. Знаете почему?

— Откуда мне знать? Я учусь и внимательно слушаю.

— Тогда первое: раскруткой музыкантов, звукозаписями, организацией успеха сплошь и рядом занимаются неудавшиеся музыканты. К тому моменту, когда они поняли, что собственная карьера вряд ли сложится блистательно, они уже настолько привыкли быть при музыке, что расстаться с ней не в состоянии. Я не знаю других примеров. Дело музыкального продюсера — изматывающее, прибыльное, но не сверхприбыльное, производить колбасу значительно вернее. Долгое время продержаться в этом бизнесе и выиграть может тот, кто с музыкой повязан, повенчан, опутан ею до скончания дней. Работа нервная, часто великие музыканты настолько выматывают своих агентов и продюсеров, что те в петлю готовы лезть. Но служат таланту прежде всего. Не хотят бросить его на произвол судьбы. Деловые отношения допускают изрядные метаморфозы и вариации, в итоге многолетнего ежедневного общения жизнь друг без друга уже невозможна. Парадокс, но человеческие отношения почти неминуемы в большинстве случаев. Что иногда значительно утяжеляет процесс смены делового партнера. Тут порой и до суицидов доходит. Так что не деньгами едиными бизнес держится. Как ни парадоксально, как ни пафосно — но мы служим искусству. Тем талантам, которых мы добровольно, а иногда подчиняясь обстоятельствам, выбираем.

— А выбрать сложно?

— Неимоверно! Знаете почему? Расхожая фраза: громко и быстро играть могут многие. Логично, продуманно и прочувствованно — значительно меньше, но их тоже вполне достаточно. Ведь главное — что?

— Что? — встрепенулась Илона, ощущавшая себя как неопытный игрок за зеленым сукном, кудряшки на лбу взмокли от волнения.

— А вот заключим, предположим, мы с мистером Вележевым контракт. Рекламу организуем, прессу, аншлаги — дело техники, как и приглашения из крупнейших залов мира.

— Вот здорово!

— Ничего здорового в этом как раз и нет. Мы ведем его дела, мы забираем львиную долю его заработков. Это не главная неприятность, всего лишь оплата успеха в дензнаках. Самое неприятное: музыкант перестает принадлежать самому себе. Он успешен, о нем говорят, его знают, а он заученно повторяет журналистам, что всецело принадлежит музыке.

На самом же деле он принадлежит расписанию авиарейсов. Жизнь его становится расчерченной по минутам. Если мы выбрали музыканта, а он не в состоянии лететь в любое время суток, менять города чуть ли не каждый день, репетировать между концертами по ночам, играть сегодня в Австралии, а завтра в Нью-Йорке, часто в день прилета, несмотря на смену часовых поясов, — то мы проиграли. Он обязан не болеть, не капризничать, обладать железной психикой и твердой волей. Он не должен допускать срывов — никогда и ни при каких обстоятельствах.

Должен бодро завтракать (если удается — вовремя) и отправляться на репетицию с новым оркестром, с незнакомым дирижером, при этом, отметьте про себя, он умеет поладить с новым для него коллективом и незнакомым дирижером. Жалобы типа: это невыносимые люди, я отказываюсь! — не проходят.

Такова жизнь счастливчиков. Хотя в моем описании эта жизнь смахивает на труд на галерах, только вместо галер — публичные выступления. Мера пресечения, так сказать, другая.

Для разнообразия — многочасовые студийные записи, это идет в контракте отдельным пунктом. При этом — не роптать, не требовать изменения условий, не вызывать у нас опасений, что он заистерит, сорвется, и — плакали наши денежки.

Поэтому, Илоночка, не так их много, победно шествующих по миру под овации, а музыкантов, концертирующих десятилетиями, можно пересчитать по пальцам.

Восемьдесят процентов музыкантов, мечтающих о славе, сошли бы с ума от перенапряжения к концу первого месяца. Среди оставшихся двадцати — соревнование уже не такое острое. Выигрывает, это правда, наиболее музыкальный и тонко чувствующий; тот, кто романтичен, эффектен, страстен, рьян. Публика должна неистовствовать, дамы рыдать от восторга…

— …и бросать в воздух чепчики, — неожиданно закончила фразу Илона.

— При чем тут чепчики?

— Ни при чем, конечно, это цитата из Александра Грибоедова, великого русского поэта, в России любой школьник знает. Крылатая фраза.

— А какая его вещь?

— «Горе от ума». Пьеса в стихах. В учебной программе навечно.

— Прекрасное название для пьесы. Я запомню. Грибо-едов, вы говорите? Но вернемся к нашим бескрылым баранам… что у нас в остатке? А в остатке у нас то, что имен, отвечающих перечисленным условиям, далеко не всем, кстати, — всего два-три-четыре в год появляется, после первого года активного концертирования остается — увы — чаще всего одно.

Оправдает Дмитрий предполагаемые затраты или нет — я и попробую понять. Репетиция мне понравилась. Завтра послушаю выступление. К концу конкурса мнение сформируется — и будет безошибочным, поверьте. Конкурсы, возможно, впрямь суета и бессмыслица, как часто пишут, но они дают музыкантам возможность быть замеченными. Замеченными, услышанными, «оконтрактованными», если повезет, конечно. И тогда — добро пожаловать в ад!

Мобильник Питера зазвонил протяжными гудками. Илона заметила: никто из музыкантов песенки в телефонах не любит. Как встарь: ровные гудки, никакой мелодии. Логично.

Питер тем временем говорил довольно нервно, повторял даты выступлений, распекая кого-то, видимо, секретаршу, что та не в состоянии найти подготовленную для нее инфу самостоятельно, в конце концов, разгорячился и, не выслушав объяснений, отсоединился.

Суров. Илона даже испугалась, слегка не по себе стало. Она вдруг поняла, что только его заинтересованность будет причиной их общения, и сейчас, и в будущем. В один прекрасный момент он почувствует, что видеться с ней не хочет, — и?..

Питер пристально на нее посмотрел, пытаясь разгадать причины внезапной грусти:

— Илона, я выговаривал секретарше за невнимательность, не более того. Она обязана быть собранной, наша работа рассчитана на людей с хорошей памятью. И поверьте, такие выговоры никогда не будут адресованы вам.

— Почему вы так считаете?

— Правда ваша: вы интересуетесь, прямо заявляете, что ничего не смыслите и хотите учиться. Никогда не снимайте эту маску заинтересованного дилетанта, в этом ваша первая сила, учитывая природную сообразительность, вы поймете мой совет правильно.

Вы превосходно умеете договариваться с людьми, это вторая сила.

И, наконец, вы прекрасно выглядите — это третья и, поверьте, главная сила, обезоруживающая любого упрямца, даже такого твердолобого, как я.

Питер легко поднялся, на прощание коснувшись ее руки, и скороговоркой подытожил, будто совещание завершил:

— Сейчас я вас оставлю. Увидимся во время завтрака. Мы поняли друг друга, это главное. — К концу фразы его голос смягчился, Илону это очень приободрило:

— Да, мы поняли друг друга, — ее фраза отозвалась эхом, она уже знала, что в полифонии это называется двухголосный канон.

Она чуть задержалась, стряхивая состояние оцепенелого восхищения, словно судьба свела ее с проводником по Стране чудес. Домучила, наконец, свой давно остывший капучино, рассеянно вглядываясь в замерзшие и будто замершие деревья за окном, потом резко встала, накинула пальто и вышла из кафе. Сейчас она еще раз (в который раз уже!) измерит шагами асфальтированную дорожку в административный комплекс, но задержится там ненадолго, только расписание перепишет завтрашнее. А потом в гостиницу — писать, подытоживать, настраивать Митю по телефону, потом отдыхать и спать, спать. Она ужасно устала. Возможно, чистейший горный воздух для нее чрезмерно чист и свеж.

В тот день Илона обрела спокойствие. На смену неуверенности пришла ясность. Прежде ей постоянно виделся авиалайнер, давно потерявший управление, зависший на бреющем полете, подобие движения без руля и ветрил тянется, длится, а точка прибытия не то что не видна, попросту неизвестна. Но вдруг завертелись лопасти у воображаемого авиалайнера, моторы заурчали ровнее, вот уже совсем здоровый и бесперебойный гул, машина вырулила из тупика, полет проходит в ситуации, близкой к норме.

Питер Уэйль сиял по утрам, ее завидя, посвящал в азы профессии, контуры происходящего постепенно обозначались точней и точней. А главное, ушла депрессия от мыслей про неподъемность новых задач.

Вначале — план действий. Илона вспомнила, что нет задач «вообще», есть маленькие шаги и ежедневные действия.

Питер говорил серьезно, будто и впрямь готовил ее к совместной работе. Одна из причин — заполнить информацией первые встречи, когда невольный вопрос: а почему мы так часто видимся? — неотвечен, висит в сознании, но еще рано сказать — нам это приятно и нравится; причина вторая — не придется повторять азы профессии позже; и третья, главная, — ему было решительно все равно, о чем с ней говорить, ему хотелось ее видеть.

По утрам, по вечерам, неважно, главное — встречаться взглядами, ощущать прилив сил и желание жить и работать, что для него одно и то же.

Илоне на данный момент интересно говорить о работе. И только. Он чувствовал в ней скрытый потенциал огромной силы: ее умение тупо зациклиться на новой идее ему нравилось.

Он сам из таких. Беседы на отвлеченные темы считал потерянным временем. Десятилетиями выстраивал успех, но в угаре успеха, в разгаре — остался пожинать плоды в полном одиночестве.

С Тильдой — двадцать лет в браке, не шутка! — он развелся лет пять назад, дети уже не особенно в нем нуждались, а возможно, он в них не нуждался — выросли они отчужденными, отца не понимали, Питер вначале страдал, потом понемногу забыл об их существовании. Они не стали его деловыми партнерами, не рвались в преемники, а значит — посторонние люди.

Питер Уэйль, как человек занятой, от скуки не маялся и уже успел полюбить эту вначале невольную, потом сознательную обособленность от окружающих, но встреча с Илоной разбередила рану, позабытые надежды воскресли. Каждое утро он рассказывал ей байки «из жизни продюсеров», она все норовила записать, он не позволял:

— Память тренируйте, память, в новой профессии пригодится.

Питер убежден, что разматывать клубки секретов не стоит. Есть вещи, которые каждый должен узнать на своем опыте. Толку больше. Он нарисовал пленительную картинку будущего, которой то верил, то не верил: девушку полностью убедят его идеи, она прекрасно выполнит функцию помощницы, в мечтах он видел ее рядом: соратник и любимая женщина.

Впервые за долгое время ему не захотелось тут же прогонять грезы о счастье. У него подобие отпуска, в конце концов. Он имеет право размякнуть, расслабиться, поурчать, как кот, на спинке перекатывающийся по полу, мурлычет от удовольствия и неги.

Железное правило у Мити, он слово Исидоре дал, — гулять не менее полутора часов в день. Заниматься не более трех-четырех — тоже пообещал, но на практике выходило много дольше. Ну почему нельзя играть любимую музыку столько, сколько вздумается? Естественность, естественность — вот теперь его цель. Естественность дыхания, ритма, нюансов. Никогда не представлялась ему возможность уточнять сделанное, выверять, будто стекла очков протирать фланелькой, взглядываясь потом слева, справа… Да, натирка до блеска — вот чем он занимался в затерянном промеж гор отеле под старину. Акустика превосходная, потолки в холле где-то у самой крыши, Митя никогда не испытывал такого удовольствия от «Сонаты» Барденна. А главное, он услышал ее по-новому и сам испугался иных смыслов, открывшихся ему здесь, в горах. Прочтение «Сонаты» с видом на Монблан.

Он тем не менее послушно гулял, иногда дважды в день, но перед сном — непременно, постепенно это стало потребностью. Повторял незнакомые ранее английские и немецкие фразы, пытался произносить: подслушивать некому, он явно делал успехи. Научился радоваться неподвижным остроконечным соснам, сопереживать ветру, звенящему неопавшими листьями на декоративно изогнутых березах.

Митя, с тех пор как разглядел эти березы, полюбил месторасположение отеля всей душой. Он знал теперь, что настоящая страсть тиха, внутреннее напряжение гораздо сильней, чем реально происходящее. Действительность бедна, немощна. Здесь, на плато, среди уютно темнеющих гор, ему открылась тайна Барденна. Внезапно. Или он был готов к пониманию давно, да уловить не получалось?

Голос доносился явственнее и явственнее. Митя понимал: игра воображения, умом понимал, но вовлекался без сопротивлений, с готовностью. Голос его не отпугивал, он ждал его с нетерпением.

«Нет ничего более материального, чем музыка», — он где-то вычитал фразу? Или придумал сам? Почему кажется, что в письме Барденна он встречал ее? Но ведь писем не видел никто, их не существует! А он, без сомнений, читал одно из них. Или ему читали вслух. Но кто, когда, где?

Длинное письмо, многостраничное, приступами, наплывами возникало в памяти:

«Любые внешние, осязаемые формы жизни — обманка. Музыка — живой организм, не потревожить ее — она и не побеспокоит никогда. Объективная реальность, форма сущего, но открыть источник и вызволить: услышать, зафиксировать, выписать, знаками воспроизвести, сделать доступной, звучащей, извлечь из тишины, — дано лишь избранным.

Видимые объекты дурачат нас, они появляются, исчезают, меняют форму. Музыка — истина, познание истины бесконечно.

Те, кого она выбирает, — уходят в иное измерение, музыкант в миру не живет. До него можно дотронуться, можно любить, можно обидеть, но он всего лишь проводник звука, посланник гармонии, несущей сполохи яркого света в мир, пожираемый огнем дьявольских страстей. В музыке — спасение. В музыке — погибель.

Меня губит гордыня моя, стремление к совершенству, к абсолюту. В глубины внедрился, там и остался. Безвозвратно».

Цитаты будто выдернуты откуда-то, можно трактовать как послание любимой, можно как предсмертные раздумья. Или постсмертные? Конкретики в тексте нет.

Сонату Барденна он теперь стал играть, будто озвучивая письмо гения. Во время второго тура его исполнение вызвало шок, величавая поступь финала заставила присутствующих оцепенеть на какое-то время — то ли от восторга, то ли от ужаса.

Первые аплодисменты раздались минут через пять, вначале нестройные, но постепенно набрали мощи, объединили зал в порыве долгих, изматывающих оваций. Митя понял: строки Эмиля Барденна он донес чуть ли не дословно, удалось.

В финал он прошел без единого голоса «против». О Вележеве уже уверенней стали писать как о потенциальном победителе. Он вызвал зрительские симпатии, он расположил к себе жюри — небывалое единодушие! Кто сказал, что конкурс — это сплошь дрязги, необъективность, скандалы, зависть и неоправданные амбиции?

Илона встретила его за сценой, обнимала, ерошила волосы, льнула. Он запомнил это: ее тело льнуло, прикасалось, но у Мити возникло ощущение, что она где-то далеко-далеко. Две девушки — одна рядом, она поздравляет, произносит правильные слова, ее можно потрогать. И другая — будто на вершине горы — маленькой еле видимой точечкой, она вот-вот исчезнет, но напоследок кричит что-то, расслышать невозможно, точечка движется, будто машет ему, она легкая и похожа на Илону, она звонко смеется, переливается, длится смех, он слышит! — и убегает, уже не видна. Митя вглядывался в изогнутую опустевшую линию, ему хотелось снова увидеть точечку-Илону, прокричать в ответ, как она нужна ему, как истосковался он без нее, но дождется, непременно дождется!

Но никто не услышит. Там никого нет.

— Митя, это было неподражаемо! Эта соната, наша соната! звучала резко, мрачно, трагический финал, я даже заплакала. И не я одна. В зале творилось что-то невообразимое, ты заставлял чувствовать вместе с тобой.

— Чувствовать можно заставить, когда железно выстраиваешь форму и прочитываешь текст так, как он написан. Чувства заложены в тексте. Я сегодня был добросовестным исполнителем, не более. Но щепетильно добросовестным. Илона, гляди, толпа надвигается, давай улизнем, сбежим отсюда вместе! — Он уже было потянулся к пальто, как Илона горячей скороговоркой запротестовала:

— Митя, всего несколько вопросов прессы, ну потерпи, это очень важно! Ты можешь принимать поздравления, фотографироваться… говорить буду я, если ты не возражаешь. Ничего лишнего не скажу, не волнуйся. В другой раз сбежим, у меня еще встреча с Питером Уэйлем запланирована, он предупредил, что разговор будет важным. — Митя рассеянно кивнул, ей показалось, что в знак согласия, но на самом деле он повел подбородком, упрашивая судьбу повторить давешний мираж с точечкой на вершине горы. Он вглядывался пристально, но вершина была пуста. Нету там никакой девушки-точечки. «Не время», — подумал он.

— Не время, — повторил вслух невольно, хотя желающие поздравить уже заполнили гримерную комнату.

— Дмитрий Вележев хочет сказать, что не время пока поздравлять его, хотя видеть вас ему очень приятно, — затараторила Илона, обворожительно улыбаясь всем сразу и никому в отдельности. — Конкурс еще не закончился, впереди финал, и лучше дождаться решения жюри. А музыкант устал, нуждается в отдыхе. Позже я отвечу на все вопросы, а сейчас — позвольте мне проводить Дмитрия к машине. Минуточку терпения, господа, скоро увидимся, обещаю.

Митя пожимал руки друзей-соперников, пробиваясь сквозь толпу к двери, обнимался с добрыми знакомыми, благодарил за приветствия, наконец, путь к выходу из концертного зала уже более или менее зрим.

— Спасибо, Илона, ты меня просто спасла. — Счастливый Митя почти бегом устремился к двери, словно боясь, что путь снова преградит толпа, каждому нужно ответить на поклон, поблагодарить, обнять-расцеловать. За стеклянной дверью он уже видел машину Майкла, невозмутимый водитель старательно тер царапину на бампере:

— Что за люди! Снова кто-то прошел так близко, что следы от кейса отпечатались, возмутительно.

— Здравствуй, Майкл! — закричала Илона, обрадовавшись ему как другу. — Митя играл бесподобно! Вези его бережно, если будешь осторожен — победа нам обеспечена!

Митя рванул заднюю дверцу, забился в дальний угол, будто мечтал стать невидимкой, спрятаться или тоже превратиться в еле заметную точечку в горах. Совсем немного — и он окажется в своем горном логове, где он всесилен, могуч, значителен. Больше и мечтать не о чем.

— Я позвоню тебе потом, позже! Ты здорово играл, держи состояние, впереди целый тур! Не выключай телефон, а выключишь — я не обижусь, пойму правильно, не волнуйся, feel free!^[8] — Илона не удержалась от вздоха облегчения: всего один тур, последний, всего один! Неужели все получится?

Машина резко тронулась с места, Митя даже губу прикусил, поморщился. Последние слова ему не понравились. Допустим, нервничала и говорила, просто чтобы что-то сказать. Но что она в виду-то имела с этим «фил фри»? Шутка такая, любезность по-европейски? Или она предлагает мне позабыть о ней напрочь? Он читал у Фрейда когда-то, что люди в своих нечаянных оговорках, описках не ошибаются, как сами полагают, а выдают истинные намерения. Невольно. И никогда нельзя на чистую воду вывести, только умозрительно, только заподозрить. На уровне ощущений. «Фил фри», Митя, «фил фри»… Но у Фрейда упрощений тоже с лихвой. Взять хотя бы это «забытое письмо», мол, забыл отправить три раза подряд, значит, и не хочешь отправлять вовсе. Преувеличение. Важную бумагу потерял — значит, она неважна стала? Нет, любимая. Так просто я тебя не отпущу. Всему свое время. Сейчас важен третий тур. Интересно, сколько корейцев в финал пройдет? Ох, даже если все сразу — какая разница? Третий тур. Концерт с оркестром. Это не кот чихнул. Не кот чихнул, Илонино выражение, как привязалось-то.

Глаза у него слипались, едва поднявшись в номер, он рухнул в постель и проспал до самого ужина, к обеду его не добудились.

Илона вприпрыжку преодолевала ступеньки, спеша в гримерку, Митиных поклонников и журналистов успокаивать. В комнате народу стало поменьше, зато повсюду цветы, записки на столике. Фотокоры тут же принялись ее на фоне цветов фоткать. Илона улыбнулась, минуты две держала улыбку, потом в лице приветливость, а текст выдала общий для всех:

— Митя Вележев — пианист незаурядный, я признательна вам за проявленное сочувствие. Как рядовой участник состязаний, он предпочитает пока не нарушать обет молчания, но я подчеркиваю: молодой пианист благодарен своим учителям и родителям за все, что они сделали для него. Он уверен, что жюри этого конкурса в высшей степени компетентно. Вележев приветствует своих друзей и соперников, надеется пройти в финал, но сейчас он предпочитает интервью не давать. Даже не потому, что конкурс не закончен и мы еще не знаем результатов голосования, даже не из-за сложностей подготовки к третьему туру. Сегодняшние волнения отняли много сил, ему нужен отдых.

Толпа людей, лица Илона разглядеть не в состоянии, вспышки фотокамер и переносной свет телевизионщиков ослепили ее окончательно, перед глазами темные круги парят, но спасительно нарисовался движущийся к ней Питер, он успокаивал журналистов, затем встал рядом с нею и твердым голосом пояснил: «У меня важный разговор с госпожой Вельской, я очень прошу оставить нас. Как известно, я представляю крупную фирму, мы ведем деловые переговоры, сообщения для прессы нам делать рано. Спасибо, господа».

Они тут же остались одни, журналисты прилипают и отлипают быстро, скорость в обоих случаях почти одинакова, вполне логично, кстати. Их присутствие — признак успеха, но интерес вызывает то, что станет убойным материалом, а не тупое стояние в гримерке ушедшего пианиста, он еще и финалистом не объявлен. Питер, миг назад глядевший на Илону сияющими глазами, сменил прищур на заговорщический:

— Скажи, ты любопытная женщина?

— Конечно. Если тебе когда-нибудь скажут, что есть нелюбопытные, — не верь. Врут.

— Тогда угадай…

— Питер, я настолько любопытная-прелюбопытная, что терпежу у меня никакого. Что?

— О'кей, дорогая. Наша мощная и властительная компания, не совершающая необдуманных шагов уже много лет, приняла скоропалительное и преждевременное решение, нарушая сложившиеся правила и каноны. Со всей ответственностью заявляю: работать над контрактом мы начинаем уже сегодня. Я убежден в стабильности игры и волевых качествах Дмитрия Вележева, харизма у него мощная, это я прочувствовал. В конкурсе он, судя по всему, победит, так что лучше раньше, чем кто-то другой подоспеет. Принц Гамлет медлит, а Питер Уэйль постоянно торопится…

— «…и чувствовать спешит», — протянула Илона, завершая фразу.

— А это что еще? Снова Грибоедов?

— Нет. Князь Петр Вяземский, но Александр Сергеич Пушкин, наше все, о нем ты непременно слышал и не раз, поставил его строку эпиграфом к первой главе «Евгения Онегина», это знаменитый роман в стихах. Я даже думаю, ты читал его. В переводах. Или хоть что-то из Пушкина читал, уверена.

— А как же, читал. «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты…» — это ведь он?

— Да, несомненно.

— Вот видишь. Будешь удивлена: эти строки я постоянно повторяю сейчас про себя. И помню то мгновенье, когда передо мной явилась ты — в темном зале, нежданно-негаданно. И я не устаю благодарить провидение за тот миг, — выспренно завершил он, но прозвучало просто и естественно. «Объяснения этому нет, — подумала Илона, — но такие фразы в его устах могут звучать естественно. Мастер слова или соблазнитель-профессионал? Или фокус в другом языке? Наверное, языковая проблема в том и состоит, что многие проблемы отменяются. Сказанное воспринимается иначе. Странно». Она помолчала. Не в растерянности, нет. Ей нравился Питер, и она уже созналась себе в этом однажды. Созналась — и решила не развивать, не вдумываться, отложить «на завтра». Что с этим делать, она понятия не имела. Обрела спокойствие, встретив его — и потеряла спокойствие, встретив его. Как это сочетается? В одном смысле обрела, а в другом — потеряла. Спокойствие в чистом виде, наверное, только на миг и бывает. Миг запоминается.

— Илона, мы можем уже сейчас приступить к проекту контракта. Есть несколько образцов, все приемлемы — но рассмотрим, обсудим, остановимся на варианте, который покажется наиболее подходящим.

— У меня нет ни малейшего опыта в этом деле, ты прекрасно знаешь. Все мои знания — твои уроки, плохо или хорошо усвоенные. Составление контракта станет следующим уроком. Будем считать, зачетом.

— Скорее, экзаменом. И для меня, и для тебя. Для нас обоих. Я готов его сдать. А ты?

— Готова стать экзаменатором. Сам экзамен для меня пока слишком сложен. Пройденный материал должен утрамбоваться, а я в процессе усвоения. Масса новых впечатлений.

— Я мечтаю об одном, — начал он, но запнулся. Они шутят, легко и непринужденно, а он собирается говорить о серьезных для него вещах.

— Я мечтаю о том же. И предлагаю беседу продолжить в…

— Гостиничном лобби?

— …думаю, логичней — подняться к тебе в номер. Примеры контрактов, процентные соотношения, схемы расчетов — важные бумаги могут быть потеряны, если с места на место переносить.

— Многое в лэптопе, но ты права, кое-что в папках, папки надписаны.

— А если переговоры пройдут успешно — шампанское в номер, так?

— У меня припасена бутылка отличного брюта, коллекционного. Нет возражений?

— Это как раз то, что нужно. Обожаю коллекционный брют! — Илона рассмеялась, Питер в очередной раз подивился тому, как изящно она умеет разрядить напряжение, если захочет. Да, если захочет — умеет. Удивительная женщина!

По дороге в гостиницу они болтали непринужденно, посторонний наблюдатель мог бы заключить, что это вежливая беседа двух малознакомых людей, радующихся возможности прогуляться на свежем воздухе после длительного заточения в концертном зале. Они поддерживают разговор, в холле разойдутся по своим номерам, ну, возможно, задержатся в баре с чашечкой кофе, но потом разойдутся.

Дверь комнаты Питера закрылась, и они накинулись друг на друга так жадно, жарко, даже странно, почему в лифте держали тон светской беседы, почему по коридору шли, вышучивая конкурсные интриги. Полное взаимопонимание, обостренное чувство ситуации — или совпадение темпераментов? Судя по всему — второе. Они совпали. Отыскали друг друга шпионским образом, как два агента опознают друг друга по половинкам одной и той же статуэтки, одного и того же ключика.

Чувственные коды Илоны и Питера не требовали привыкания. Они будто знали друг друга всегда, будто искали и не чаяли найти. Так не бывает, но случилось. Им стало страшно. Первое чувство. Уже потом — нега, блаженство, растворение. Подушечками пальцев Питер почти неосязаемо водил по гибко изогнутой навстречу его касаниям шее, потом косточку под нежными локонами нащупал, провел ладонью к темени, Илона податливо склонила и тут же вскинула голову навстречу — веселый «мячик-раскидайчик», послушная игрушка из фольги, невесомый шарик, раньше все такими в детстве играли, он еще резинкой тоненькой опутан. Она повиновалась без сопротивления, без усилий. Илона предвосхищала его движения, вкрадчивая власть ей льстила. «Я ему расскажу потом про ярмарочный „мячик-раскидайчик“, это смешно, забава немудреная, а объяснить… объяснить… да как это вообще можно объяснить — про шуршащий пухлик на резинке вокруг ладони, девчачью радость, или про то, как липкий леденец на толстой деревяшке был самым лучшим и сладким в мире?»

Такими навороченными путями шли они друг к другу, столько всего должно было случиться! — так часто говорят влюбленные, но в данном случае правда. Разные страны, языки, сферы, знакомые, друзья. И вдруг вылупилась встреча. Столько имен переплелось, столько лиц, мест, событий — и содействие Павла, и конкурс, и доселе неведомый А., и Эмиль Барденн, и Митя Вележев.

А странно, они одновременно вспомнили о нем. И странно, оба не почувствовали угрызений совести, нависающей тени предательства, что может стать зловещим призраком. Она вспомнила, что пора Мите звонить, обещала ведь.

Вначале — звонок в пресс-центр: да, Вележев в списке финалистов. Десять человек, Знаменский в их числе. Ей стали перечислять остальные фамилии, но она разъединилась, нажала кнопку «Митя», он тоже не сразу ответил, долгие гудки, она встрепенулась, наконец он ответил: сонный голос внезапно разбуженного человека.

Илона тут же завопила в трубку: «Митя, ты в финале, золотой мой! И Питер Уэйль готов обсуждать с тобой условия контракта, сейчас мы вместе готовим проект твоего теснейшего сотрудничества с лондонской „Piter&Co“. Ты доволен, дорогой? Даже если нет — я тебя поздравляю! И приветствия от господина Уэйля, твое сегодняшнее исполнение убедило его окончательно. Он решился. Мы в тебя верим».

— Илона, любимая, спасибо тебе! Я уснул, придя в гостиницу, даже не сразу понял, кто звонит, о чем ты говоришь. Провалился, будто умер на какое-то время. С трудом в себя прихожу. Вроде снова жив.

— Митя, не умирай. Я с тобой и всегда буду с тобой. Ты самый талантливый! Мы победим, дорогой, но не забудь поужинать. Уверена, обед ты проспал, так?

— Да, Илоночка, ты все знаешь. А я так испугался, мне приснилось, что ты…

— Глупости какие. Я здесь, но смертельно устала. И тоже хочу спать. До завтра.

Питер гладил ее ногу, ладони скользили по бедру, он целовал чуть повыше колена, в том месте, где кожа становится чуть прозрачной, сокровенной. Молчал. Потом спросил:

— Ты считаешь, это правильно?

— Я уверена. Во-первых, Митю нельзя расстраивать. А во-вторых, я не перенесу, если он будет обижен кем бы то ни было, тем более мной. Он женат на музыке, Питер. Так будет всегда. В-третьих, совсем без него я пока не могу. Мне тревожно. Он часть меня. Это совсем иное, поверь мне. Но мне так спокойней. Мне так понятней. Я люблю тебя.

— Спасибо, что не сказала: и всегда буду любить. А я никогда не смогу без тебя, Илона. Смешно звучит, но правда. Любовь, говорят, побеждает препятствия. Если это любовь. — Он поймал себя на странной мысли, никогда ранее он и представить себе не мог, что такое придет в его мудрую голову солидного человека, склонного к авантюрным проектам, но ему, черт побери, нравилось смотреть на нее! Сейчас — когда она так уютна в его постели, носиком доверчивым в плечо уткнулась, он мог расправлять кудряшки с каштановым отливом, а они не расправлялись ни в какую. Пушистые, колкие слегка. Ему нет никакого дела до того, как они разрулят ситуацию в будущем. Он ее не отпустит. Он искал слишком долго, да и не искал, сама нашлась. Так получилось.

Это стало жизненно важным: видеть Илону. И когда она говорила по телефону, он вовсе не вникал в смысл того, о чем воркует волшебный голос. Питер рассматривал, как двигается ее правая щека, соприкасающаяся с мобильником, как пальчик нервно теребит локон — это уже на другой руке пальчик с французским маникюром, тоненький. И вся она тоненькая, но жопка розовая и тугая, как выточенная. И темнота соска, окруженного пупырышками, на миг торчком сердцевинка, потом распластывается. И болотная зелень блядских, всегда удивленных глаз.

Она зовется Илона. Она живая — и это прекрасно, это здорово. Она не играет на рояле и ни черта не смыслит в музыке, это превосходно! Она волшебно прекрасна, пусть делает все, что в хорошенькую голову приходит. Приходит и как-то там расфасовывается, тоже любопытно — как именно. Она женщина во плоти — не на картине мастера, не в стихах. Она здесь, рядом. Пусть движется, пусть плавает, летает, глазами хлопает, пусть даже врет. Прекрасно. Он любит ее такой, какая есть. Другой нет и быть не может. Мораль и нравственность? Она беспредельно нравственна! Плоть ртутью растекается, слипается в матовой мутью отсвечивающий комок, потом вдруг распрямляется, все это Питер защитит, сохранит, не даст погибнуть.

Она живая. Все живое непостижимо.

Семейные хлопоты постороннего. Дэн

Дэн возвратился в Нью-Йорк глубокой ночью, уже через два часа оказался дома, неслышно прокрался в спальню, жену будить не хотелось — и на работе умаялась, и Пол с Маргарет утихомиривались поздно, в детской тишина, спят.

Нина все-таки пробормотала со сна что-то вроде: «Как я по тебе соскучилась!», но он замер не двигаясь. Не надо ей растревоживаться, утро такое раннее, что потом весь день насмарку, встает в 7.30, потом приходит няня, крупная чернокожая молчунья: «Да, нет, спасибо, мэм», — вот и весь разговор, а тут и время в офис ехать. Нина менеджер в крупной компании, занимающейся маркетинговыми исследованиями, должна быть в форме.

А главное — ему не хотелось тревожиться самому. Он уже в самолете из О. понял: что-то с ним случилось важное, непредвиденное. Мог бы всю жизнь прожить — и не узнать Кирилла, не оглохнуть на время от фестивальных восторгов, не увидеть российскую публику, готовую к овациям в любой момент. Прежде чем рассказать кому-то, нужно самому понять, что произошло. Ведь Нина воспримет как ничего не значащий факт. А он для него очень даже значащий, почему-то. Есть другая жизнь, яркая, наполненная. Не только звуками — но событиями, эмоциями.

Ему всегда казалось, что размеренность и расчерченность жизни на годы вперед — чуть ли не главное достижение, он отрицал богемную расхлябанность, сделал выбор однажды — и не сомневался, что единственно верный. Уверенность в завтрашнем дне, стабильность. То, о чем пишут как о пределе мечтаний для middle-class family.^[9] Он веско и умно говорил, его уважали на работе, даже понемногу повышали оклад, ежегодно повышали. Немного, но все-таки.

Впереди — такая же размеренность, никаких потрясений. Но и взлетов никаких. Мечты о фантастическом контракте, который он непременно заключит и станет в одночасье миллионером, стали в каждодневной сутолоке уже почти рассеиваться. Время шло, мелкие сделки совершалисьчасто, крупная рыба не ловилась. Вот и сейчас он «почти» договорился. Партнеры заинтересовались, кивали, вроде поддакивали. Но глаза оставались холодными, он понял — сорвется, как бывало уже не раз.

Не беда, он и без миллиона неплохо устроился, все у них с Ниной благополучно, грех жаловаться. Но взрывы эмоций безнадежно отошли в прошлое, обычная история — дети (одному четыре, другому шесть, хлопот с ними не оберешься), работа, домашние проблемы — тут не до чувственных радостей, сил никаких не остается, только на диване с книжкой валяться, Нина — у телевизора, когда свободна.

По субботам — походы в не самый дорогой ресторан, в кино, если с сиделкой удается договориться, плата удвоенная, понятное дело. По воскресеньям — уборка двухъярусной квартиры, район не самый дорогой, но приличный, относительно респектабельная часть Квинса, огни Манхэттена пока что в планах, но лет через десять… почему нет?

А там, где-то, куда ему никогда не добраться, — музыканты, фестивали и вечный праздник с сиянием огней. После «сияния огней» он, наконец, заснул без специальных усилий.

Красавица Нина, высокая тонкая брюнетка с длинными ногами, его главная удача в жизни. Как это вышло, Дэн вспоминал редко, помнил одно слово — повезло! Когда-то встретил девушку, вполне соответствующую меркам супермодели, неожиданно серьезную, кроме этой самой «крепкой и нерушимой middle-class family» ни о чем другом и не помышляющую; он тут же продал часы, спортивный трофей, когда-то Дэн выигрывал крупнейшие чемпионаты по фехтованию, берег для памяти о славном прошлом, но шикануть при первом свидании важней; он пригласил волоокую смешливую Нину на бродвейское шоу «Producers», виртуозное, наилюбимейшее; потом отправились в «Чиприани», один из самых чопорных и дорогих ресторанов Нью-Йорка, вечер Нине запомнился, а главное, Дэн крепко усвоил, что это женщина его мечты. Один вечер по высшему разряду, один раз грохнуть все до полушки — но ощутить себя «супер-мульти-пульти-миллионером», как в кино было, даже круче! Это их с Ниной будущее — манящее, звучное, дорогое — и тратить приятно, незатруднительно!

Так вот, судя по шуму в ванной в момент его возвращения к жизни, красавица-жена принимала душ. Дэн прошел в детскую, там еще спят и слегка посапывают. Нрав у детей — удача, другого слова нет: по ночам Пол и Маргарет не плакали, не вскидывались от кошмаров, а по утрам не добудишься. Дэн видел в том подтверждение простой истины: мир и покой в доме распространяется на всех присутствующих, даже когда они спят.

Но Дэн не ощутил умиротворения, что-то переменилось, даже бледно-салатовые стены с невообразимо радужными картинками не помогали обрести привычную уверенность. В домашнем халате (Нинин подарок, горчичного шелка «Grigioperla», шикарная вещь!) Дэн поднялся в кухню, бодро заурчала кофейная машина, утренний эспрессо он выпил залпом.

На работу сегодня он может явиться позже, а может просто позвонить. Он машинально включил телевизор, выставив звук на минимум, ему одному и слышно. Канал разнокалиберных новостей, Нина его постоянно смотрела перед сном — как движущиеся картинки, видимо. После рекламы особой диеты для сорокалетних (им-то с Ниной никакая диета не нужна, оба в форме, спортивные клубы на регулярной основе, не особо и напрягаясь, раза два-три в неделю достаточно) пошла заставка музыкального конкурса, энергичная нарезка кадров, голос за кадром повествовал о напряженном состязании пианистов, картинки наиболее запомнившихся моментов шли вперемежку с эксклюзивными видами местечка А., но вот заговорили — тут он вздрогнул — о российском музыканте, любимце американской публики Кирилле Знаменском. На экране возник его недавний попутчик, герой фестиваля в О. Кирилл у рояля, выглядит сосредоточенно, от клавиатуры глаз практически не отрывает — странно, на фестивале он был совсем другим! Нет парня «своего в доску», есть вдумчивый художник, творец, — образное мышление Дэна завулканизировало, Кирилл показался ему дайвером в спецкостюме, момент глубокого погружения в звуковые пучины.

— Нина, Нина, иди скорей сюда! — завопил Дэн, позабыв обо всем, грубо нарушая традиции тишины.

Но Нина уже поднималась, волосы обернуты белоснежным полотенцем, длинный махровый халат — жаль, не Дэн подарил, сама купила на рождественской распродаже, потом долго крутилась перед ним — мол, вполне на обложку журнала гожусь — счастливая жена и мать в халате от «Gucci». Дэн запомнил момент, вообще при виде Нины в мозгу привычно сигналило: «Жизнь удалась». Сейчас его домашняя красавица ошеломлена, обычно Дэн, если она проснулась первой, тут же вскакивает с постели, едва заслышав звуки струящейся воды, как по свистку: утренние нежности под душем — традиция. Нина привыкла. Она была уверена, что он еще спит. А вовсе нет, не спит. И происходит невероятное: кофе приготовил, телевизор включил (обычно выключить просит), на экране, поди ж ты, здоровенный детина за роялем: аккорды, пассажи, взмахи рук — и щенячий восторг на лице у мужа!

— Нина, скорей, сейчас сюжет закончится! Я с этим парнем в самолете летел, представляешь? Познакомились, всю ночь проговорили, Кирилл Знаменский, он мне карточку свою дал, на фестиваль пригласил — и я туда попал и пропал, ей-богу! Так классно было, джаз в огромном зале, ажиотаж, грохот, публика в экстазе — никогда такого не видел, а тем более где? В О. никак не ожидал! — Он говорил возбужденно, тут же рванулся вниз, за бумажником. — Я тебе карточку его покажу, сам вручил, представляешь? Фантастика! Мужик что надо, часто приезжает в Нью-Йорк, концерты в «Карнеги-Холле» играет, приглашал. Как увижу анонс — непременно пойдем, вместе пойдем! — Голос доносился уже из спальни, Нина поняла, что ее надежды на утреннюю негу с Дэном наедине напрасны — сейчас проснутся дети, машина завертится, все как всегда.

— А я, между прочим, выходной взяла в честь твоего приезда, — будто сама с собой беседуя, проговорила Нина, но Дэн уже поднимался к ней, размахивая злополучной карточкой, как футбольный болельщик флагом:

— Вот, смотри, я ничего не придумываю, у нас новый друг появился!

— Дэн, у меня выходной сегодня, — повторила Нина уже настойчивей, глядя мужу прямо в глаза. — Я так тебя ждала, волновалась, а ты меня даже не обнял!

— Ниночка, да просто некогда было, прилетел ночью, будить тебя — ни-ни! не хотел, ты мое главное сокровище, но нельзя же быть прожженным эгоистом — утром тебя в офисе ждут, ты ведь трудолюбивая, нацеленная на карьеру девочка, я знаю.

— Я не трудолюбивая, у меня другого выхода нет, — неожиданно резко выговорила Нина. — А на работу прихожу вовремя, потому что не хочу, чтоб уволили. Хотя на самом деле, вовсе не прочь.

— Что не прочь?.. — Такого поворота Дэн не ожидал, повышенное чувство ответственности у Нины ему известно.

— Не прочь дома посидеть, у нас только на одну половину обложки везения хватило. Женщины в халатах от «Gucci» на работу не ходят. Они сады на террасах разводят, по преимуществу. Чтоб не скучно было.

— Нина, я как раз о том, «чтоб не скучно», и говорю. Любимая, ну не могу я пока сделать так, чтобы ты розы и орхидеи высаживала. Но я постараюсь. Я уже стараюсь и все, что в моих силах…

— …это ходить на работу, сидеть там с девяти до пяти, иногда летать в самолете с подозрительными попутчиками, обсуждать нереальные контракты, зато ощущать себя дома так, словно обещанные тобой миллионы уже давно на расчетном счету!

Она никогда этого не озвучивала. Да и про себя не думала, некогда. А тут совпало: выходной специально для мужа, муж у телевизора, смотрит на неведомого ей пианиста — и счастлив до умопомрачения. Даже не обнял. Даже не поцеловал. Может, с ним что похуже приключилось в сибирском городе О.? Тут Нина даже злиться перестала. От ужаса. Дэна она любила, характер у нее был нордический, чаще всего сначала думала, потом семь раз отмеряла, потом решала, что произносить вслух необязательно. На чем и держался мир и покой в семье. А как иначе?

Нина смягчилась, заворковала примирительно:

— Дэн, извини, не хотела тебя обидеть, у нас нет проблем и мы лучшая пара в мире, по-прежнему. Расскажи мне теперь по порядку, что с тобой произошло? — Она подошла к нему, сама обняла, потерлась носом о щеку, по-утреннему колкую, обычно эти несложные манипуляции успокаивали его мгновенно.

В телевизоре уже крутились голопузые девушки в лифчиках от «Victoria Secret». Дэна телевизионная тупость обычно только раздражала, телевизор она выключила.

Дэн посидел на диване молча, минуты две ни звука, потом выговорил наконец:

— Нина, ничего особенного не произошло, правда. Трудные переговоры, тяжелые перелеты, планы и перспективы, партнеры заинтересовались, но подумают, все как всегда. Но встреча в самолете — я обалдел, нетрезвые парни, да не дергайся ты так, в долгом полете каждый спасается как может, перепады давления — думаешь, мне легко? Но я не об этом, Ниночка. Главное — я так просто, ничего особенного увидеть не ожидая, пошел все-таки на тот, в красках расписанный джазовый фестиваль. Я бы, может, и не говорил об этом, но по ящику крутили сюжеты про конкурс, увидел Кирилла, все вспомнил. Думаешь, я хоть на миг забыл, что у меня есть ты, первая в мире красавица, и двое чудных детей, которые вот-вот проснутся — и о чем мы будем с ними говорить? Снова: «Пол и Маргарет, умывайтесь тщательно, не бросайте вилку под стол, не трогайте лэптоп, он две тыщи стоит…»

— Это Пол трогает, Маргарет спокойно к «Apple» относится, она с анимационными куклами больше занята. И не забывай, дорогой, три раза в неделю оба детеныша как-то попадают на плавание, два раза в неделю — на гимнастику, их всегда кто-то отводит: ласковая наша бэбиситтерша, я или ты, — неважно кто отводит, но неделя нескучная. Ты читаешь Полу книжки, я считаю с Маргарет электронные спички, вот-вот начнется школа, а мне обещали промоушен, кстати. Я уже вспомнила, что меня это радует.

— Меня тоже. То есть я хотел сказать, ты умница. — Дэн отвечал рассеянно, обдумывая что-то неясное пока, но, как ему казалось, давно назревшее. Да, просто времени не было сформулировать, сплошь и рядом так: что-то зудит внутри, а ты считаешь, что это признаки раннего гастрита. А это другое, совсем другое. — Нина, я хочу, чтобы плюс ко всему перечисленному, начнем с Маргарет, она старше, — наши отпрыски занимались музыкой. Не меньше гимнастики пригодится. Не помешает. А вдруг пойдет — будет у них другая жизнь. Во всяком случае, мы обязаны показать им дверь в эту жизнь. Ты же помнишь историю Буратино, по-русски так звучит: главное не ключ, главное, найти, где скрывается дверь. Для начала просто учителя наймем, а там как пойдет. Но шанс мы дать обязаны.

— Какой шанс? На право всю оставшуюся жизнь думать, как двадцать долларов заработать? В большинстве случаев родительские усилия по воспитанию музыкантов приводят именно к этому. Экономически невыгодная профессия. На сегодняшний день — именно так. «Повезет, прославится!..» А сколько спившихся гениев, бесконечные передозировки в погоне за вдохновением?!

У меня коллега есть, дама вот-вот на пенсию собирается, мы заходим к ней иногда, вернее, она настойчиво приглашает, а меня выделяет почему-то, буквально затаскивает «в гости после работы», она очень милая. А знаешь, почему ей гости постоянно нужны? Дочка знаменитую Джульярдскую школу закончила, и не просто отучилась, а с громом больших ожиданий, подавала супернадежды, ей прочили безразмерное будущее… а она наркотиками увлеклась. Потом лечилась долго, рецидивы случались неоднократно. Я когда впервые к Софии в гости пришла — удивилась: Арлен умная женщина, прекрасно образована. После непродолжительной чайной церемонии она нам на рояле играла. И так играла, что все твои телевизионные впечатления позабылись бы вмиг! Шуман, Барток, Стравинский. Только играет она исключительно для маминых гостей. Из дому выходит редко, и некоторая неадекватность… не сразу, но проглядывает. Вот такая история о музыке, все правда.

Дэн историю честно выслушал, выдержал паузу, понимая, что Нине нужно время, так с ходу переключиться сложно. До сибирского фестиваля они рассуждали слаженно, мнения совпадали.

Но, наверное, все зависит от того, под каким углом смотришь, можно видеть галоп серого в яблоках орловского рысака, а можно одни конские яблоки замечать, дело выбора.

Наконец он заговорил, но Нина услышала в голосе непривычное — слова идут медленно, как сцеплены воедино, и разъединять сложно. Когда мужчина так говорит, считается, что говорит веско:

— А о заблудших гимнастах в твоем офисе историй нет? О пловцах? Их не перечесть, водоплавающих-то, с ними тоже разное происходит. Нина, дорогая моя, почему спортом должен заниматься каждый — и это правильно, а музыкой — тут же вздохи, вопли о будущем и риске провала? Дети вон спят оба, радуются, что не разбудили.

О каком профессиональном тренинге мы говорим, им лет-то всего ничего! Немного спорта, немного музыки — почему нет? Почему не дать им возможность, они потом разберутся, у них впереди целая жизнь. А у нас — задача сделать ее веселой и радужной, без надрыва и безнадеги. Вон, картинки в детской — ну такие красивые повесили! Мы спрашивали разве — нравится им или нет? Не понравятся — сообщат, так ведь? Вот и с музыкой, поверь, Нинуля, они сами сообразят.

А вдруг, вдруг!.. ну вдруг все путем получится? А у нас уже есть к кому обратиться, чтоб слово замолвил. Сам Кирилл Знаменский! В недалеком и возбуждающе прекрасном будущем… если что. — Дэн прильнул к ней, потерся головой о плечо, как орловский рысак после выматывающего галопа. Даже снес ее вниз на руках, чего никогда раньше не делал, — и она подумала, что с Полом и Маргарет неизвестно как пойдет, но вот мужу инъекция новой энергии в достижении цели — просто необходима. Мысль о новой энергии вынудила ее согласиться, хотя стоимость занятий («Дэн, ты не представляешь себе, сколько стоит хороший преподаватель!», ответ был прост — азартный взгляд и фраза: «Будь уверена, я на самого лучшего заработаю!») требовала отдельного обсуждения. На чем и порешили.

На следующий день благородная флегма персидский кот Рыжий, привыкший к восторгам и почитанию, прятался под кроватью в спальне: наверху отчаянно свинговали саксы, поддерживаемые длинными очередями живых барабанов с трещотками — джазовые диски Дэн скупал без разбору; через неделю на ремнях подняли и через балкон втолкнули — в результате белую, просторно пустующую стену в гостиной громоздко перечеркнул жесткий прямоугольник старинного пианино надежной марки «Petroff»; через месяц у Пола и Маргарет появилась новая няня по имени Алекс, улыбчивая пожилая женщина с удивительно ровной спиной, в прошлом выпускница Джульярдской школы искусств.

Нина, пожалуй, даже счастлива: каждому ее слову Дэн снова с готовностью следует. Она привыкла к статусу красавицы-жены, ради которой, при необходимости, муж в лепешку расшибется.

Приключения победителей

Кирилла Знаменского в этом А., кроме гостиницы «Афина», особо ничего не радовало. Прекрасный бар, сервис на высшем уровне. Но сам конкурс…

Первый тур, в который он с трудом вписался, — тайный вылет, концерт в Испании — принимали, как всегда, с восторгом. Необходимость возвратиться в срок, радость, что отлучка прошла незамеченной, детский сад какой-то. Он уже успел подустать от конкурсных расписаний, от необходимости являться в точно назначенный час. Занятия, репетиции. Памятью бог не обидел, программу освоил в кратчайший срок, двух-трех часов в день, как всегда, хватало. Он считал Барденна забавным композитором, его музыка Кириллу не слишком близка, Моцарт и Бетховен ближе и понятней. Но в целом никакого повода для волнений он не видел. Первые два тура показались разминкой, не более. Естественно, он прошел в финал, кто же сомневался! Естественно, он в фаворе, опасения Валентина Юрьевича казались ему беспочвенными. Все путем. Победа будет за нами, нет причин волноваться. А Розанов не на шутку тревожится, хорошо хоть лично не явился терроризировать, только по телефону, зато систематически. Вчера все ожидания превзошел, предложил Кириллу снять свою кандидатуру, лететь в день финального выступления в Лондон. Там концерт срывается, Даниэль Стуцки в гриппе залег, предложили Знаменского на замену. «Альберт-Холл», не шутка. Розанов сообщил, что билет заказан, в программе второй концерт Бетховена, коронный номер Кирилла, как назло, соблазнительно, остальное — на усмотрение солиста. И дирижер превосходный, играть с ним — подарок судьбы, в ансамбле они супер. Но не судьба. Он должен закончить начатое, раз уж ввязался, отступать не в его правилах. Репетирует он сегодня последним, это поздний час, надо как-то дожить, скоротать время.

Кирилл заказал еще один эспрессо, попросил записать счет на номер комнаты и неторопливо опустошил крохотную емкость. Что за слово-то «емкость», откуда взялось? В «Афине» посуда изящна, как ножки балетных, так соблазнявших друзей Александра Сергеича. Впрочем, ножки у балерин за отчетный период пленительности не растеряли, пожалуй, даже удлинились и обрели законченность. Отточенность обрели. Особенно эта с ума сводящая ложбинка на щиколотке, крохотная впадинка, и так уютно целовать ее, бережно припечатывать влажными губами, а когда еще и родинка в том местечке, как у Иры Соколовской, то это уже не поэма, это экспромт-фантазия! По возвращении — первым делом к Ирке. У-у, у ней еще и на затылке изящнейшем круглая темная родинка, с левой стороны, между мочкой и жестко зачесанными, но непобедимо выпрастывающимися и своенравной дымкой струящимися волосами, если подкрасться неслышно и носом в них уткнуться, она ойкает, пугается, а потом выкатывается звук сипловатым комом: «Кирилл! Я так соскучилась!» Он другого ничего от нее и не слышал. Глаза как-то попросил закрыть, сережку (день рождения как-никак!) осторожной ощупью в левое ухо вдел, затем вторую, она тогда тоже стоном выдохнула: «Кирилл! Я так соскучилась!» Остальное — молча.

Тридцать два фуэте не сходя с места крутит, не стуча по-козьи пуантами, как поголовье кордебалета; в любви податлива и беззвучна, как немая клавиатура. Ира, Иришечка, потом, не сейчас, — он стряхнул безмолвный призрак Ирочки Соколовской «QueenXXXII», как прозвали ее в театре, отстранил ее податливые плечи: «Не теперь, Ирочка, не время», — и вернулся к действительности.

Пора бы прогуляться, однако, уточнить акустику в зале, как рояль звучит на фоне оркестра, сколько надо лошадиных сил приложить, чтоб солировать, а не просидеть у рояля неслышной тенью на манер танцовщицы Ирочки. Будут вопросы — заставлю настроить к вечеру. Чтоб оркестру в лучшем виде представиться. Кто там дирижер? Войцехом звать, а фамилия какая-то неизвестная, немец, вроде из профессоров, из ученых. Концертирует мало. А за что ж его выбрали-то? Другие заняты — или игнор Барденну? Впрочем, его концерт исполняется редко ввиду небывалой пианистической сложности. Даже скорее из-за бессмысленной технической переусложненности обеих партий — фортепианной и оркестровой в равной степени. Может, другие дирижеры концерт и не знают. А репетиция только одна. Странно. Условие конкурса, ничего не поделать, у них так принято.

Кирилл вышел за дверь, невольно зажмурился от резких солнечных лучей, в тот же миг почувствовал, что мгновенно продрог. Обманчивое горное солнце. Он приподнял плечи, придержал воротник пальто — зачем только шарф в номере оставил? — ускорил шаг и почти бегом преодолел недлинный путь до концертного комплекса. Зал открыт настежь, оркестровое вступление волнами накатывало со сцены. Кто-то уже репетирует. Счастливчик. А ему самому чуть не до ночи маяться. Кирилл вошел в зал, неслышно присел в последнем ряду и увидел, что репетирует Вележев. Любопытно. Что же расскажет нам взволновавшее прессу и публику молодое дарование?

И пяти минут не прошло, как его скептическое настроение улетучилось бесследно. «Концерт» Барденна исполнялся без купюр, остановок и замечаний. Первое, что зацепило, — идеальный контакт пианиста и дирижера.

Эпическая тема вступления мощно прозвучала в оркестре, лирическим эхом отозвался рояль, эпизоды синкопированных вариаций в рондо третьей части на лету подхватывались скрипками, оркестр и солист экспериментировали со звуковыми эффектами регистров, интонации длились органично, и, что самое невероятное, Вележев идеально работал с тембрами!

Кирилл с ужасом осознал, что играет Митя совершенно другую музыку, сам он не понял и сотой доли, не расслышал в партитуре ничего такого, что достойно потрясения. Определение «забавный» показалось ему сейчас мнением школьника о «Евгении Онегине». Школьник осилил первые страницы, заскучал и захлопнул роман.

Этот школьник — он, Кирилл, не потрудившийся прочесть музыку толком. Игра Вележева его не просто потрясла — перепугала. Он слушал парня год назад, считал его сопляком, не в меру амбициозным, не увидел в нем соперника ни разу. И вдруг — взрослый, тонкий и умный музыкант, казалось, за год Дмитрий прожил десять жизней, так меняются после жестоких испытаний, долгих лет счастья или каторжных работ, это невероятно! В звучании столько глубины и силы, что за дьявол диктует ему скрытый смысл музыки? Кирилл делает «Концерт» как безделицу, красивые пассажи, эффектные вступления, виртуозная каденция. Что еще? Произведение казалось ему пустым, манерным, выхолощенным. Много звуков из ничего.

Вележев играл гениальную музыку, в ней опустошение, смерть, безмолвие небытия и затем — нарастающий протест, чудо воскресения. И последние мелодии, аккорды, фанфарные зовы, переливы арфы под трескотню тарелок и рокот барабанов сливались не в гул, как у Кирилла, а становились гимном любви и красоте, торжествующим над хаосом тлена и разложения.

Митя доиграл ad libitum каденции, оркестр подхватил мощным tutti, утверждая главную тональность такой яростной палитрой красок, что резкий свет, казалось, ослеплял, Кирилл зажмурился, как час назад — от обманчивых бликов искрящегося горного солнца. Но полыхающие страданием гармонии не лгали. В них муки прозрения, мечта о преодолении небытия, отрицание смерти.

Митя уже спускался со сцены, вот-вот он пройдет мимо, Кирилл почувствовал, что не готов поздороваться, не хочет даже обнаружить свое присутствие. Но Митя не спешил к выходу. Посреди зала его окликнули, он остановился, к нему подошли мужчина и женщина, теперь все трое оживленно беседовали, совершенно поглощенные разговором. Илону он узнал без труда. Подруга, пресс-секретарь и муза пианиста Вележева, об этом говорили многие. Но кто же с ней рядом? Лицо много раз виденное, он уверен, что встречался с этим высоким подтянутым господином в casual — черные джинсы, серый свитер. Он замер неподвижной тенью, склонив голову к спинке кресла в переднем ряду, исподлобья вглядываясь в незнакомца. Пристально, еще пристальней. Да это всесильный Питер Уэйль, глава «Piter&Co». Вот это сюрприз! Ай да Митя, маленький да удаленький, всех обскакал и в дамках! Не в состоянии дольше сдерживать острое желание покинуть зал немедленно, Кирилл просочился за дверь почти неслышно: встречаться с Питером, так и не вышедшим на прямой контакт, ему вовсе не улыбалось.

Никогда еще он не проводил в репетиционном классе столько времени! Кирилл устроил генеральную ревизию «Концерта», переосмысливая исполнение заново. Но в главной партии он никак не мог уловить той мучительной исповедальности, что звучала у Мити. Разработка снова и снова проскакивала на одном дыхании, Кирилл втайне очень гордился тем, что выстроил концерт как целостную картину, больше заботясь о точности, о красках и полутонах, чем вымучивая глубокомысленность. У Вележева ключ к исполнению — короткое интонационное ядро, перекличка с вагнеровскими зовами, параллель дерзкая, но музыкальная литература — единый контекст, ничто не возникает на пустом месте, гармония продолжается видоизменяясь. Кирилл не грузил себя подобными умозрительными, как ему казалось, построениями, и никогда раньше избранный им путь не казался ему ошибочным. Этим утром он впервые понял, что игра стоит свеч: музыка обретает объем, целостность при этом не страдает. Митя трактовал тематическое ядро-призыв тысячами способов, показывая скрытый потенциал и вытаскивая наружу глубоко запрятанный смысл. В развитии мотив трансформировался, многократно выворачивался наизнанку, транслируя простую истину: любое обретение складывается из множества маленьких потерь, каждодневных умираний и воскресений, настойчиво акцентируя, что страдание — всего лишь задрапированная форма радости, не более. Эффект хамелеона, игра светотени усиливает эмоцию, а разница лишь в освещении. Но не слышались Кириллу тончайшие смены настроений в мясистой, перегруженной техническими сложностями партитуре. Он понял, что этот мир для него закрыт, и разозлился. Хотя абсолюта не существует, каждый читает свой текст, и цель достигнута, если текст прочитан убедительно.

Но не было рядом никого, чтоб напомнить об этом. Кирилл узрел в чужом исполнении нечто оскорбительное только потому, что оно звучало убедительно. Не менее убедительно, чем его собственное. Он не понимал и не принимал соперничества. Есть он, Кирилл Знаменский, и есть остальные. Они интересуют Кирилла, но не настолько, чтоб появлялись поводы для признания кого-то равным себе. Впервые он не нашел изъянов у другого пианиста — не идола, а соперника, и вся его ценностная система сдвинулась, съехала, вышла из пазов самым разрушительным образом. Пройдет время — все встанет на место, он излечится. Но это будет потом. Или не будет, но тоже — потом.

Ощущая странную неуверенность, почти стыд, Кирилл вошел в зал. Время оркестровой репетиции подошло наконец. От известного всем слегка пренебрежительного спокойствия не было и следа. Возбуждение, легкий румянец, лихорадочный взгляд — он выглядел, как человек в начальной стадии гриппа, да, пожалуй, и чувствовал себя соответственно. Пожал дирижеру руку, поздоровался с музыкантами, долго выставлял высоту кожаного табурета, отметив странную конструкцию, раньше не замечал — его можно было поднять гораздо выше, чем обычно удавалось. И опустить ниже — амплитуда редкостная.

— Вы хотите сделать прогон, или мы сможем проработать некоторые эпизоды? — спросил он у Войцеха Грюнера, одышливого, часто моргающего (видимо, с глазами хроническая болезнь приключилась, взгляд от этого извиняющийся) дирижера.

— Как вам удобно. — Войцех глядел дружелюбно, подбадривающе. То ли и в самом деле помогает, то ли добрый взгляд — следствие глазного недуга. Кирилл не настроен был кого-то щадить или жаловать.

— Тогда попробуем от начала, но при необходимости остановимся по моей просьбе.

— Но если у меня будут вопросы — тоже прервемся. Отлично, Кирилл, я уверен, поработаем на славу, конструктивный у вас подход.

Зазвучали аккорды оркестрового вступления. Подключилась мелодия рояля. «Отплыли», — автоматически пронеслось в голове Кирилла, потом он только играл, слушал, следил за дирижером, никаких лишних мыслей в момент исполнения не допускал.

После первой части он даже приободрился. Понял, что все идет как по маслу, нет причин нервничать попусту. Медленная часть концерта навеяла на него тоску, а в рондо он неожиданно вспомнил Митины выверты с синкопами, попытался сделать что-то в этом духе, но вскоре оставил даже попытки, вся трактовка посыпалась. Он попросил повторить рондо от тридцать второй цифры, выравнивал дыхание, слушал звуковое соотношение с оркестром, ансамбль не всегда устраивает, но терпимо. Перед финалом он попросил паузу, решив обсудить каденцию отдельно. Ему не хотелось мощного звучания, он считал, что рояль солирует от начала и до конца, у оркестра скорее аккомпанирующая функция. Войцех был не вполне согласен, но предложил попробовать и успокоил, что сделает все возможное. Кирилл уже совсем настроился, как вдруг различил еле слышные фразы концертмейстера оркестра, тот говорил по-французски с кем-то по соседству, будучи убежден, что русский пианист французского не разумеет.

— А утренний молодой человек посильнее будет, потемпераментней. Этот хорош, да шуму много. А шум и темперамент — разные вещи.

Кирилл прекрасно говорил по-французски, но в беседу решил не вмешиваться. Взглянул на говорившего, будто призывая его ко вниманию, но взгляд многозначительный, тот все понял, смутился. Кирилл знал лучше кого бы то ни было, что концертмейстеры вечно недовольны солистами, вечно беззлобно и бессмысленно интригуют, но осадок остался. Он отыграл финал, будто отбил номер, вынужденный завершить концерт, ведь это последняя репетиция. Сухо поблагодарил дирижера и попросил позволения остаться в зале, поработать над концертом самостоятельно.

— Спасибо всем, музыканты могут быть свободны, до завтра, друзья мои! — Он снова пожал руку Войцеху Грюнеру и, не дожидаясь, когда сцена опустеет, начал играть медленную часть концерта, понимая, что сделана она хорошо, прощаясь так — он выглядит чутким и ответственным, на самом же деле с трудом дождался, когда наконец за копушей-арфисткой, покидавшей зал последней, закроется дверь. Сделал паузу, запустил виртуозный пассаж из финальной каденции, эффектно завершил свою партию и снял руки с клавиатуры.

Ему нужно было время обдумать невероятную идею, восхитительную в своей дикости. Кирилла идейка ошеломила в момент прослушивания французских колкостей концертмейстера. Гениально, ничего не скажешь! Время позднее, сюда не войдут даже уборщики, да и те уже небось отправились по домам. Минут десять у него, без сомнения, есть.

Кирилл придвинул стул к правому углу рояля, установил вращающийся стержень на максимальную высоту. Отлично. Теперь упругая кожаная поверхность плотно подпирает концертный «Steinway» на манер домкрата. Он скользнул под рояль и улегся на сцене, как это делают автомобилисты, намеревающиеся снять поврежденное колесо. Да и цель сходная — Кирилл решил поработать с креплением ножки рояля. Развинтить, слегка расслабить, по возможности повредить резьбу, если удастся. Чтобы завтра утром инструмент выглядел устойчивым и надежным, как обычно. Но на самом деле мог упасть в любую минуту. Митя играет первым, такая у него судьба на этом конкурсе. Концерт рассчитан на размашистые жесты пианиста, фортиссимо требует сил и упора в клавиатуру «от плеча» — о, тупость музыкальных приемчиков, особенно определений, это «от плеча» веселило Кирилла с детства. Вот играет Митя Вележев, тонкий интерпретатор Барденна, «от плеча», а рояль под ним валится с ног. Не выдерживает удали молодецкой и плечевого напора. Чересчур, Митенька. Рояли под тобой, как усталые лошади, падают. От перебора с размахом. Талантливый парень, но конфузы случаются. Сплошь и рядом. Лучше не связываться. Смешон, батенька. Одно слово, смешон!

Ножка уже начала поддаваться, что-то заскрипело внутри крепежных конструкций, Кирилл осторожно продолжал возню с черной лакированной древесиной, вспотел от усилий, закашлялся. Пришлось оставить деревяшку на время, привести себя в порядок. А положение у него из рук вон — приступ кашля у лежащего под роялем пианиста. Гордость и надежда русской пианистической школы вывинчивает ножку рояля в жесткой конкурентной борьбе. Увидел бы кто. Вряд ли б сопереживал.

Уж кто смешон — так это он, Кирилл. Шутка кавалергарда на конкурсе, почти на отдыхе в курортной местности. Как в детских летних лагерях традиция — ночью вывозить друг друга в зубной пасте, а наутро целый пятый корпус сотрясается от хохота. «Чур меня, чур! — вдруг пронзило его, даже пот прошиб, капельками вылупился на лбу. — Спаси и сохрани от порчи. Не я это. Не со мной. Сказано же: гений и злодейство — две вещи несовместные.

Господь милосердный, спасибо тебе, что уберег от злодейства. Не жить бы мне потом. Я гений. Злодеем не выживу, чур меня, чур, чур, чур!» — это «чур!» долго еще доносилось из-под рояля, ножку обратно прикрутить еще сложней, чем повредить, как оказалось. Кирилл потел, кряхтел, взмок окончательно, наконец удовлетворенно ощутил, что резьба совместилась и ножка упор держит. Он вылез из-под рояля, еще раз проверил устойчивость, выдернул табурет и поставил его на место. Попробовал сыграть пассажи финала, рояль устоял.

Кирилл пригладил волосы, поправил ворот рубашки, схватил пальто и выбежал вон из концертного комплекса, успев на прощание более или менее спокойно кивнуть вахтеру. Не разбирая дороги, бросился он к гостинице «Афина», бегом поднялся в номер и только теперь позвонил Валентину Юрьевичу.

— Добрый вечер, — тот ответил сухо, но это неважно. Сейчас подобреет. — Я принял решение лететь в Лондон. В финале играть не буду. Когда у меня рейс?

— Завтра в восемь утра. Но подожди немного, я попробую поменять на сегодняшний вечер. Пока с тобой снова что-то не приключилось. Собери пожитки и приготовься выписаться из номера. Я горжусь твоим решением.

— Конкурс мне не нужен. И я ему тоже. — Кирилл, впрочем, не вдумывался в последовательность произносимых слов. Некогда. Одной рукой он уже вбрасывал рубашки в просторную сумку.

Вещей, к счастью, немного. Еще зубная щетка в ванной осталась, фирменная и надежная. Да и волшебный одеколон, подаренный Ирочкой-чудесницей. Вот и все, готов. Только бы как можно скорее, только бы не сидеть в этой богом проклятой пещере горного короля ни секунды больше!

Звонок раздался тут же: Розанов. Кирилл выдохнул с облегчением, будто из шахты бездонной высвободили — с жизнью уже попрощался, но вовремя помощь пришла.

— Кирилл, теперь не теряй ни секунды. Через сорок минут ты должен быть в аэропорту. Рейс на Лондон, в тот час он один, не перепутаешь. Билет на твое имя оплачен. Тебя встретят представители концертной организации, ты их по рекламному плакатику узнаешь. Удачи!

Кирилл спустился, попросил на ресепшене поскорее его рассчитать и вызвать такси. Коротко объявил, что срочно улетает в Лондон, у него завтра концерт, оставил лаконичную информацию для прессы: «К моему глубочайшему сожалению, в финале участвовать не смогу, завтра вынужден играть концерт в „Альберт-Холле“, незапланированная замена заболевшего пианиста. Желаю успеха моим друзьям-соперникам, искренне надеюсь встретиться снова и побороться за победу в будущем! Кирилл Знаменский».

Сквозь массивную стеклянную вертушку входа он увидел плавно подъехавшую машину, вышколенный таксист первоклассного отеля «Афина» вышел, открыл дверцу и застыл в ожидании клиента.

В ночь перед финальным выступлением Митя почти не спал, временами впадал в дремотное состояние, но кошмары мучили — просыпался, дважды просил чаю в номер, дежурный не сразу, но являлся, по всей видимости, спал он до того крепко, спокойно. Илона оставила какие-то таблетки, гарантирующие крепкий сон и бодрость на утро, но экспериментировать Митя побоялся. Закрывал глаза, мутный экран подсознания тут же выдавал картинку — зияющая, зловещая чернота рояля, спасительно расчерченная клавиатура, как островок безопасности. В конце концов, рояль исчез вовсе, ускакал, нет, плавно ускользил колесиками, черно-белые деревяшки остались незакрепленными, но почему-то держались, не падали. Клавиатура казалась спасением, нужно только опереться на нее крепче. Что за чушь, он в очередной раз вскидывался, бродил по комнате, вглядывался в размытые туманом очертания гор. Позвонил дежурный, принес еще один стакан чаю, заученно осведомился, все ли в порядке, Митя кивнул рассеянно, потом вышел проводить его, всклокоченного, широко топырящего веки слипающихся со сна глаз, тысяча извинений! — объяснив, что хочет немного отвлечься, спугнуть несвоевременные кошмары. Они направились к лестнице, минуя наглухо закрытую дверь, давно вызывавшую Митино любопытство. Табличка «Pink Suite»^[10] пришпиленная справа, розовая полоса, широким кантом окаймляющая вход в загадочный номер. Он выделялся из размеренной стильности общего оформления.

— Давно хотел спросить, да вспоминалось не к месту, сейчас тоже не лучший момент.

— Среди ночи все не вовремя, потому простительно, — пробурчал дежурный, ему явно хотелось одного: вернуться в свою постель, но он уже понял, что изметавшийся постоялец житья ему не даст до самого утра, если не поговорить с ним по-человечески. Все они, артисты, одинаковы. Та вот тоже на манер артистки была. А чем кончилось? Стыд один, иначе и не скажешь. Он поежился от внезапных воспоминаний. — Здесь лучший номер отеля, — выговорил дежурный с нарочитым безразличием в голосе, будто боялся новых вопросов.

— А можно посмотреть, как он выглядит? Постояльцев ведь нет, отель пуст. Я со дня на день уеду — и вовсе никого не останется.

— Мы на ремонт закрыты. Для вас исключение сделали. Обычно отбоя нет от желающих пожить в уединении, вдали от шума и суеты. Номер этот строго-настрого запрещено открывать. Заколочен. Мы сами туда не входим уже больше месяца. Аварийное состояние. — С лица пожилого дежурного вдруг ушла напускная угрюмость, сонливости тоже и следа не осталось. По природе он добряк, Митю за стеснительность и тихость нрава даже полюбил. Уж больно играл красиво, Иоганн даже плакал иногда, заслушивался. Он вытащил связку ключей из кармана, позвенел, нашел нужный и отпер дверь будто бы заколоченного номера.

— Я и сам начал забывать, как комнаты здесь выглядят. — Он прошел, жестом приглашая Митю последовать его примеру. Розовые стены, бледно-розовая мебель, в глубине, на небольшом возвышении — огромная кровать с подобием алькова, легкий намек. Зеркала блестят, пыль незримым налетом делает их матовыми, но откуда ей проникать в запертые покои, скорее обозначившееся запустение лишило стекла прозрачности. — Направо — ванная комната, ванна с джакузи вписана великолепно. Автор интерьеров потрудился, рассчитал каждую деталь. Номер — гордость отеля, — Иоганн почему-то глубоко вздохнул. Медленно прошел в ванную, Митя неотступно следовал за ним. Иоганн с опаской толкнул дверь, заглянул внутрь. С явным облегчением обернулся к Мите и спросил, неожиданно повеселев: — Красотища, не так ли?

Митя увидел роскошно оборудованную, преувеличенно просторную ванную комнату, не более. Современную донельзя, но под старину. Даже с пушистым ковром на полу, как Илона бы сказала: «с честным ворсом». Стены в бледных, едва тронутых малиновым цветом лилиях, только ванна в глубине, чуть слева от двери — слоновой кости, но тоже с непременным розоватым отливом, почти перламутровым, особые лампы в потолке придают гламурность и блеск. Да, верное слово — гламурный номер, глаза слепит. Это в запустении он так выглядит… сложно небось в таком вечном сиянии постояльцам приходится. Но возможно, иначе не гостили бы здесь, любителей блестящих поверхностей предостаточно.

— А что же здесь реставрировать-то? — подивился Митя. — Все в полном порядке, на мой взгляд.

— Это на ваш, месье. Тут и зеркало повреждено, уголок треснул, вглядываться нужно. Стена не в порядке. Да и вообще, решили переосмыслить оформление, изменить дизайн.

— Блеска прибавить? — улыбнулся Митя.

— Не знаю. Нам не сообщают. Ремонт будет, об остальном не осведомлен. Пойдемте-ка спать. Скоро светать начнет.

Ощущение таинственности розового номера не исчезло до конца, но самообладание к Мите странным образом вернулось. Неплохо бы и уснуть, вполне возможно, роковой рояль увидится в розовом свете. И с балдахином. Наползающая дремота неожиданно свела на нет мысли о передозировке конкурсного напряга.

— Да, у меня утром выступление. Самое важное. Уже почти сплю. — Он уже входил в свою комнату, всего-то три ступеньки вверх — замысловатая планировка, хитрая. — Спасибо за экскурсию, Иоганн.

— Вас разбудить, месье?

— Если мы оба не проспим — то в восемь. Очень прошу, не проспите!

— Да уж постараюсь, месье, — пробурчал Иоганн, понимая, что спать придется не дольше пары часов. Еще завтрак для месье, Иоганн в отеле один, исполняет все функции сразу, чаи по ночам — это, пожалуй, чересчур. Но что поделаешь, волнуется. Хороший парень, пусть отдохнет чуток, разбудим. Дежурный на всякий случай проверил будильник, улегся и мгновенно отключился, за годы службы в отеле привычка вырабатывается. Теперь наверху спокойно — угомонившийся Митя дышал ровно, почти беззвучно — чаю подостывшего успел всего пару глотков сделать — и будто в яму беспамятства провалился, уснул.

Утром, за миг до вкрадчивого стука, почти царапанья Иоганна в дверь, Митя открыл глаза. Невольно улыбнулся царапанью — так разбудить, чтоб не потревожить, — и громко объявил:

— Да, я слышу!

Дверь приоткрылась, непроспавшийся Иоганн старательно выговорил:

— Вот и славно, месье, завтрак почти готов, спускайтесь. — Подшаркивая, он устремился в кухню, на самом деле он только приступал к приготовлениям, но это не более десяти минут, месье как раз успеет в окно посмотреть, умыться. А фирменный йогурт получился отменным! Еще пару дней потерпеть — и гостиница опустеет вовсе, никто ночью не разбудит, можно будет отдохнуть, хотя за многолетнюю службу Иоганн уже и позабыл, чем хороши каникулы, прикипел к гостиничному делу, освоил и прикипел. И воздух здесь чист, неправдоподобно чист и свеж! Если хозяин займет его в ремонтных работах — пожалуй, даже лучше.

Митя увидел легкий снег за окном. Как видение, вот-вот растает, но ему показалось, что предзнаменование доброе. Особенный день. Свежий. И он чувствовал себя свежо, ночные метания будто приснились ему, бодр и энергичен. Впрочем, это нормальное для него состояние перед важным концертом. Если бы не было такого внутреннего мотора перед выступлением — музыку бы бросил и бежал, не оглядываясь. Всегда так — главное, дожить до выступления — и вот уже нет выматывающего ожидания, тревожных дней и судорожных ночей, долгих и безмолвных, время их вышло! Была б возможность — играл бы круглосуточно. Это его спасательный круг, заслон от пугающей жизни, в которой он мало что понимает, да и не пытается понять. Если по-честному, если тайком самому себе признаться.

Легкий душ, теперь облачение: рубашку он отдавал в стирку и снова надевал ту же самую, примета такая: если первое выступление успешно — экзамены сдавать, рубахи не меняя. А конкурс — тот же экзамен. Только с ажиотажем, интервью, прессой — с шумом, короче говоря. Шума Митя не любил. Но и отшельником становиться не хотел. Поэтому — мучаясь и страдая, как андерсеновская русалочка, что ступать по берегу не могла, да выбор такой сделала — морщиться от боли, но шагать. Но любить. А Митин выбор — внутренне морщиться от боли, но играть. И любить… ведь он любит, он любим. Пусть странно, пусть рывками, но он и сам несовершенен. Что за интерес его любить? Он прекрасно понимает. Музыка легкости не терпит, чтоб звучать естественно ипросто, нужно ей жизнь отдать и назад не просить. Да и зачем она, жизнь, если отказаться от музыки, закрыть рояль? Облегчение часа на два — а потом с ума сойдешь, только уже по-настоящему. На миг предашь — музыка к тебе не вернется. Почему-то он это знал. И еще знал, что с людьми проще. Тут даже предательство простительно. Люди говорят, вот в чем закавыка. Говорят и лгут. А музыка звучит. Но звучит не всем, не для всех то есть. Она душу отбирает, а взамен звучит. Не отдашь ей душу — останется безмолвной. Каменной.

Митя допил кофе, похвалил Иоганна за легкий пышный круассан; сбежал вниз к роялю, бодро сыграл хроматическую гамму — форте, потом пиано; пожелал единственному слушателю хорошего дня и снова вернулся в номер. На миг — прихватить пальто и убедиться, что Майкл ждет. Да, за окном он увидел машину. Снег начинал подтаивать. Здорово, что день начался с белого цвета.

У служебного входа в концертный комплекс он увидел Илону — обворожительную в пальтишке с воротником из розового песца. Крашеного, Илона сама смеялась, но расцвеченная розовым она удивительно хороша. Митя вышел из машины, Илона подбежала, остановилась в нерешительности: день ответственный — и как себя вести? В конце концов выпалила: «Зато последний ответственный день!» — Митя в очередной раз подивился ее интуитивной безошибочности, она никогда не говорила ничего неуместного. Илона улыбнулась ему и подмигнула, так только у нее получалось: полностью закрыла правый глаз, а левый не шелохнулся, открыт. Правым глазом она несколько раз похлопала, пока Митя не засмеялся — громко и беспечно. Ему захотелось ее поцеловать, хоть народу вокруг уже много собралось. Он все-таки поцеловал — в щечку, но затяжно и крепко.

«Все будет хорошо, не волнуйся», — шепот у нее тоже особый, шепот-стерео, как он называл. Шепот-стерео успокаивал его мгновенно. «Обещаю», — прошелестел он в ответ, а через миг уже скрылся за дверьми. «Ну-с, началось!» — настроение у него было боевым до свиста. До вибрирующего свиста предельно натянутой струны.

Войцех Грюнер ждал его за сценой. Сказал только:

— Вчера мы сделали все, добавить мне нечего. Трактовка превосходна, мы чувствуем Барденна одинаково. Это удача. Играем так же, как вчера. Вы несколько бледны, Митя. Кофе успели выпить?

— Все в порядке, доктор Грюнер. С холода вошел, перепад температур. Еще раскраснеюсь, четыре части впереди.

— В каденции не забудьте чуть замедлить перед вступлением оркестра. И будьте уверены, я подхвачу любую фразу. Играйте «Концерт» так, как мы его сделали. Не думайте о жюри. Это не конкурс. Это концерт для публики. Договорились?

— Да, профессор. Я готов.

Звуки настраивающихся инструментов на сцене стали беспомощно тихнуть, обрываться, лишь две скрипачки замешкались, торопливо подкручивали ойкающие струны и проверяли высоту — смущенно, будто извиняясь за вынужденную задержку.

Митя вышел на сцену, уселся у рояля, поднял стул на нужную высоту, он выучил, сколько должно быть оборотов, чтоб от волнения не перепутать, потом уже не будет возможности исправить, а неудобства за роялем он терпеть не мог.

Полный зал, вытянутый стол жюри посреди. Он долго во сне будет видеть этот стол, страшное испытание конкурса — тебя вызывают не на сцену, тебя вызывают на ковер.

Грюнер занял место за пультом, Митя кивнул, подтверждая готовность, — и tutti оркестрового вступления волнами поплыло в невыспавшуюся толком публику, разгоряченную тем не менее нетерпеливым любопытством. Последний день. Вечером — результаты, кто же первый? Пари заключали, спорили, перешептывались: отчего же Кирилл Знаменский внезапно улетел из А.?.. Ждали выхода Вележева с нетерпением — стопроцентный фаворит, явный и, возможно, единственный!

Конкурсам необходимы скандалы — а на состязаниях пока все чисто да гладко, многие даже заскучали было. Слухи внесли оживление.

Фортепианное вступление заставило забыть о сплетнях и пересудах. Уверенность Вележева с первых же аккордов подчинила зал, ему с лихвой отпущено главное качество успешного концертанта — заставить слушателей услышать, исполнение его убедительно — а убедительность ведет за собой, приковывает. Концертирующий пианист — разновидность лидера, объединить толпу в едином порыве непросто. У Мити это получалось.

Страсть и боль, нега романтических грез, исповедь смятенной души, сомнение, протест, обретение веры — оттенки внутренних состояний, душевные метания композитора Вележеву будто продиктованы: поразительно, с какой холодной точностью он озвучивает страсть.

Так «Концерт» еще никогда не звучал. Новизна подхода ошеломляла. Вспоминались теперь не конкурсные секреты, а легенды о самом Барденне, по некоторым данным он был сожжен на костре как служитель дьявола. Хотя жил в то время, когда подобные вещи уже, казалось, никого не интересовали. Говорили, он продал душу в обмен на мелодии, стал членом тайного общества, сектанты вначале обожали его, а потом предали дикому и варварскому самосуду. Никто не знал, истина ли это, но знали наверняка: тайна личности композитора тревожит и поныне. На эту тему даже перестали говорить, многим представлялось дурным тоном строить предположения, забавляться домыслами. Но звучавшая музыка вряд ли написана обычным человеком. Даже если он гений.

Временами публику охватывал страх, временами — восторг, напряжение достигло предела. Митя уже доигрывал каденцию, когда едва различимый скрип в правой части рояля отвлек на секунду, показался подозрительным. Некоторая неустойчивость клавиатуры — или он теряет сознание от перенапряжения? Мысль пронеслась в сознании так же стремительно, как последние пассажи. Теперь аккордовые последовательности фортиссимо, легкая вопросительная мелодия в миноре — в последний раз, как зависшее эхо; снова модуляция в бравурный соль-мажор, возврат в главную тональность — и финал концерта, октавы, реверберирующие в басах, запоминаются зловещим, как угроза, вопросом.

Зависает беспомощно высокое «соль» последнего пассажа, сыгранного активно, но почему-то неопределенность, даже растерянность — итог концерта. Что и было основой концепции.

Митя снял руки с клавиатуры, мгновение посидел не двигаясь. Палочка дирижера застыла — и Войцех Грюнер повернулся к публике, кланяясь, потом пригласив к поклону пианиста. Митя поднялся из-за рояля, ступил шаг вперед, встал перед массивным кожаным табуретом и склонил голову в поклоне. Длинные волосы закрыли его лицо, отдельные энтузиасты уже повскакивали с мест с криками «Браво!», но в большинстве зрители будто замерли на миг, мгновение длилось, многие заново удивились, как велико его сходство с Эмилем Барденном (огромный портрет Эмиля висел на заднике: живописный символ конкурса. Написанная известным художником картина многократно меняла обладателя и, наконец, купленная на аукционных торгах муниципалитетом города А., обрела покой).

Овации только предполагали обрушиться, так бывает, когда пауза после исполнения необходима, чтоб осознать или, точнее, просмаковать услышанное, но вдруг огромный блистающий черным лаком рояль стал со скрипом крениться длинным лимузиновым корпусом вправо, клавиатура поползла вниз, правая передняя ножка каким-то образом выскользнула из резьбы, еще миг — и рояль с грохотом обрушился бы окончательно, рассыпался в щепу — но чудом удержался, ножка подпирала его, продолжая еле заметно скользить при этом. Сидящие вокруг рояля музыканты очнулись от оцепенения первых секунд и бросились спасать рояль, теряющий опору. Светловолосый верзила-контрабасист метнулся из дальней части сцены, присоединился, присел на колено и взвалил угол рояля на плечо, предотвратив неминуемое падение. Онемевшая вначале публика, затем невнятно рокочущая в изумлении, разразилась овациями, когда опасность миновала — овациями не только восторга, но и облегчения. Как будто битва выиграна, будто крепость взята. Собравшиеся не представляли себе, насколько близки к истине их ощущения!

Лицо Мити побелело, он по инерции продолжал поклоны, потом застыл, неотрывно глядя на возившихся с роялем оркестрантов. Илона стремительно поднялась на сцену, подбежала к нему, с деловито непроницаемым лицом увлекла за собой, увела за кулисы.

— Илона, спасибо. Я очень устал. — Он почти плакал, Илона вытащила из кармана темные очки, надела их ему на нос. Огромные очки, унисекс. — Я люблю тебя.

— Я тебя тоже. Ты играл гениально. Я рыдала во время медленной части. Публика в восторге. Все кончилось хорошо, слава богу. Рояль не свалился раньше, безобразие, они должны были все триста раз проверить.

— У меня было странное предчувствие. Ночью мучили повторяющиеся кошмары, я постоянно видел падающий рояль, почти не спал. Хочу быстрее вернуться в гостиницу.

— Именно это ты сейчас и сделаешь. Только постарайся идти бодро и улыбаться журналистам. Я отвечу на пару вопросов, чтобы тебя оставили в покое.

Илона повернулась к появляющимся на пути первым репортерам и заявила:

— Финальное выступление Дмитрия Вележева закончено. По-видимому, сейчас объявят технический перерыв, но до оглашения результатов голосования жюри Дмитрий никаких интервью давать не будет. Вы сами понимаете, это было бы неэтично. Вележеву нужно отдохнуть, это естественно. Завтра мы ответим всем желающим. Спасибо поклонникам пианиста, спасибо журналистам, до завтра, господа! — Илона с этой речью практически довела Митю до дверей, затем почти втолкнула в машину Майкла и уселась рядом.

— Майкл, привет, дорогой! Срочно в отель, пожалуйста! Срочно и очень быстро! — Она еще раз улыбнулась из окна, и тонированное стекло стало медленно подниматься.

Митя благодарно взял ее за руку и слегка улыбнулся:

— Спасибо тебе. Если б ты знала, как я устал. И еще — соскучился. — Но говорил он отстраненно и очень тихо, в голосе безразличие. — Тебя ведь так мало все это время, виделись урывками.

— Даже когда виделись, ты будто мимо глядел. — Упрек непроизвольно наружу вырвался, Илона смутилась. — Сумасшедшее время. Но теперь все кончилось, ты выдержал гонку. Финита. Завтра поздравим тебя как победителя.

— Не загадывай. Еще столько сюрпризов впереди.

— Главный сюрприз состоялся. Думаю, ты даже не понял до конца, что у тебя контракт с ведущей продюсерской компанией. В конкурсах участвуют именно ради того, чтобы потом играть, концертировать. Чтобы встреча с продюсером произошла. Это уже случилось. Это победа!

— Целиком твоя заслуга.

— Думаешь, если бы ты не заинтересовал Питера Уэйля, он бы предложил сотрудничество? Да никогда в жизни. Питер человек дела прежде всего. Вы с ним подружитесь, вот увидишь.

Машина подъехала к отелю. Они вышли, поднялись по изогнутой лестнице, попросив по дороге чаю. «И шампанского», — добавила Илона.

Иоганн кивнул понимающе, а через пять минут уже входил в номер с темнеющей запотевшим стеклом бутылкой, обернутой белым полотном салфетки, бутылка торчала из серебряного ведерка, все как полагается. На небольшом подносе Иоганн с шиком удерживал специальные бокалы.

— Чай будет готов через несколько минут. Как ваши успехи, месье?

— Все в порядке. Месье нуждается в отдыхе, но вначале мы радостно отметим окончание праздника. Или его начало. И принесите третий бокал. — Улыбка у Илоны обворожительная.

Когда Иоганн осторожно открыл дверь, стараясь не уронить чайный поднос — белый чайник, белые чашки, не забыл и лебединой вытянутости бокал тонкого стекла — Илона уже сноровисто, как заправский официант, открыла бутылку и пена с шипением выползала на волю.

Иоганн наполнил бокалы, Илона неожиданно зычным голосом воскликнула:

— За будущего лауреата Дмитрия Вележева!

Бокалы прозвенели, соприкоснувшись, втроем они выпили до дна.

Митя расчувствовался, вспомнив о ночных метаниях:

— Иоганн, я так признателен за помощь! В моем успехе, независимо от того, признают ли меня лучшим, есть и ваша заслуга, спасибо!

Дежурный смутился, посмотрел на Митю и признался:

— Да мы все, задержавшиеся в почти закрытом отеле, — ваши поклонники. Плакали, слушая вас. А это, знаете ли…

— Да вы просто музыку в таком количестве никогда раньше не слушали, а тут поневоле приходилось, — не преминула поддеть его Илона.

— Ничего, вытерпели. С наслаждением. — Он потоптался немного, после шампанского тянуло поговорить, но вроде и добавить нечего. Иоганн озабоченно подхватился: — Ну, оставайтесь, пойду я к себе. Мне еще уборкой отеля заниматься, дело непростое.

Он вышел, закрывая ладонью расползающийся в горделивой улыбке рот. Хорошо, когда ночные экскурсии так красиво заканчиваются. Выдающийся постоялец. Расставаться будет грустно. Он чувствовал себя с лихвой вознагражденным. Да и большое ли дело — ночью помог, служба у него, спать не положено.

Илона ворковала ласково, убаюкивая, успокаивая. Никогда раньше не думала, что умеет. А умеет ведь.

— Митя, у тебя вид как у сдувшегося воздушного шара. — Она расстелила ему постель, поправила подушку. — Ложись, я шторы опущу, чтобы свет не мешал.

— Я засну и при свете. Рояль меня пощадил, и моя любимая со мной. Моя любимая. — Он потянулся к Илоне, они шумно обрушились на постель, потеряв равновесие. Ладонями он скользил по ее животу, оголившемуся под блузкой. Илона не пыталась отстраниться. Покорно закрывая глаза, она снова видела его на сцене, потом взмах дирижерской палочки, падающий рояль, всеобщий переполох…

Они судорожно раздевали друг друга, оба пытались в глубины сознания запрятать воспоминания последних дней, у каждого свои, у каждого мучительные. И, наконец, они снова стали единой душой, звуком — и снова будто впервые, Илона удивительным образом не помнила ни тихих свиданий с Митей, ни фейерверков вспыхнувшего романа с Питером, есть такая форма бодрствования — активные непрекращающиеся действия в состоянии полного забытья. «Я люблю тебя!» — выдохнули оба одновременно, в замирающем биении последних содроганий они вытянулись, рук не разъединив, губ не отняв.

Илона уснула тревожно, ненадолго, вскоре открыла глаза — и поняла, что Митя забылся крепко и беспробудно. Она потихоньку высвободилась, он даже не шелохнулся. Митя казался впавшим в долгое беспамятство, счастье, если сон не летаргический. Только теперь она поняла, какие адские тиски давили на него все это время и наконец разжались. «У него и впрямь сильная воля. Умеет подчинить себя и, наверное, не только себя. Меня тоже — явно. Да и публику — легко!» Как ни странно, осознание этого факта наполнило ее восторженной гордостью.

Илона поправила его одеяло, нащупала свои вещи, разбросанные тут и там, наскоро оделась, проверила сумку и опустила светонепроницаемые шторы.

Вышла из номера, проходя мимо Иоганна, наказала не будить Митю ни к обеду, ни к ужину.

— Если сам не позовет — не тревожьте. Митя очень устал. Ему необходимо спать как можно дольше. Проспит до завтрашнего утра — прекрасно. Утром я ему позвоню. Отдыхайте.

Майкл возился с машиной у дверей, как здорово, что он здесь, — она даже и не подумала, как попадет обратно в А.

— Мы сейчас в «Афину» подъедем. А потом вы вернетесь, хотя я думаю, Митя вряд ли сегодня нуждается в машине. Он спит так, что пушки не разбудят. Как воин после сражения.

«Впрочем, почему „как“? — думала она, уже сидя на заднем сиденье, то и дело проваливаясь в дремотную мглу и вздрагивая, очнувшись. — Он и правда воин. Сильный, умеющий рассчитать свои силы и дойти до конца. А потом уже упасть в изнеможении. Браво, Вележев! Я в тебе не ошиблась. Какое везение, что мы встретились».

Машина петляла по узкой дорожке, Илона смотрела на мелькающие за окном деревья, пронизываемые изредка солнечными бликами. Вот-вот кончится первая часть задуманного ею плана, блестяще проведенного в жизнь. Правда, в редкие минуты размышлений Илона совершенно не понимала, что делать дальше. Она поступала по первому побуждению, узел запутался, распутывать времени нет. Иногда ей становилось страшно. А вдруг Питер ее разлюбит — так же внезапно, как полюбил? И вдруг Митя проснется — и поймет, что она ему больше не нужна? Не нужно задумываться, вредно. Она приедет и увидит Питера, непременно увидит. Но вначале — в концертный зал.

Машина затормозила, Майкл поинтересовался, куда ее отвезти — в гостиницу?

— Нет, туда, где финал, пожалуйста. Где конкурс. — Она хотела убедиться, что все идет своим чередом.

В холле прохаживались журналисты, некоторые тут же бросились к ней, она слабо улыбнулась и спросила у одного из них, что происходит. Англичанин, должно быть, судя по акценту:

— Да все в порядке, играет уже предпоследний финалист. Вначале хотели заменить рояль, но участники настояли на починке. Репетировали ведь на этом. Час приводили его в порядок, ножку чинили, проверяли устойчивость. Потом подстраивали рояль. Через час жюри начнет совещаться. Результаты ждем сегодня вечером. Больше никаких сюрпризов пока. Обстановка нервная, но боевая, все как всегда, я на многих конкурсах бывал. Без шокирующих подробностей не обходится. Знаменский улетел среди ночи, участия в финале не принимает. Время его выступления как раз и ушло на ремонт. Все по расписанию.

— А отчего же он улетел так внезапно?

— Объявлено, что у него срочный концерт в Лондоне. Как и почему — неизвестно. Репортажи с конкурса идут беспрерывно, телевизионные группы бесперебойно вещают, живой эфир. Вышла большая статья в «Нью-Йорк Таймс», описание крушения рояля, подробности блистательного и благополучного выступления финалиста номера один. Вележеву предрекают победу.

Послышались аплодисменты, из зала стали выходить зрители, Илона увидела Питера, бросившегося навстречу:

— О, ты вернулась! Ну и как наш герой?

— Свалился в сон, как подкошенный. Хвала господу, обошлось без нервного срыва.

— Предлагаю послушать последнего финалиста, это корейский музыкант, о нем говорят как о ярком даровании. — Питер увлечен финальными выступлениями, несомненно. Это незапланировано, Илона не одобряет.

— Я очень устала, дорогой. Лучше вернемся в гостиницу. Много шума было?

— Да нет. Рояль очень споро привели в порядок. Я дал интервью, что организован конкурс на удивление четко. Каждый знает, что делать, и форс-мажорные ситуации вовсе не страшны. Пианисты настояли, чтобы рояль оставался на сцене. Все воодушевлены, на судах так бывает — угроза кораблекрушения миновала, и пассажиры счастливы, настроение приподнятое.

Илоне хотелось отвлечь Питера от новых дарований, в конце концов, одного контракта вполне достаточно:

— Выпьем что-нибудь? И прогуляемся заодно немного.

В баре они оба сошлись, что немного виски сейчас в самый раз. И крепкий кофе, ведь предстоит дождаться решения жюри.

— Ты всех слушал? Кто-то понравился?

— Особенных потрясений не было. Хвалят последнего, но ты права, время сделать паузу.

Виски помог снять напряжение, опьянения Илона не ощутила вовсе.

А Питер слегка раскраснелся, потянулся к ней, по-собачьи потерся щекой о кисть ее правой руки, надолго задержал взгляд на ее тонких пальчиках, Илоне стало не по себе. Потом поднес руку к губам.

— Мы поднимемся ко мне?

— Да. Я так хотела, чтобы никого больше вокруг.

В лифте он потянулся к ней, они приникли друг к другу так крепко, что ей пришлось отскочить, когда дверь открылась и в проеме нарисовалась пожилая немецкая пара, явно шокированная их поведением.

Уже в его номере Илона вдруг ощутила покой, расслабилась впервые за долгое время.

— А давай не показываться на люди до объявления результатов? Я почему-то волнуюсь, когда остаюсь одна.

— Ты так редко сейчас остаешься одна.

— Потому что намучилась от одиночества. За целую жизнь намучилась. Всегда весела, беззаботна — а душу будто кошки скребут, неспокойные кошки, муторные. Это пройдет. Возможно, у меня период реабилитации. Я ни секунды не могу оставаться одна. Ни секунды. Это плохо. Сегодня думала: что я буду делать, если ты вдруг меня разлюбишь.

— Но я вовсе не планирую тебя разлюбить. Я более чем счастлив. Счастлив и все понимаю, понимаю тебя, дорогая. Готов терпеть и принимать такой, какая ты есть. Илона, ты молода и еще не знаешь, что такое одиночество, как бы ты ни намучилась. Когда закостенелый одиночка чувствует, что любит по-настоящему, — все отходит на второй план. У меня для тебя сюрприз. Пока ты ездила, а эти олухи выясняли, что делать с роялем, я не терял времени даром. — Он достал малюсенькую коробочку, обитую черным бархатом. — Взгляни на эту красоту. — Питер открыл коробочку, сверкнул огромный бриллиант, оправленный в белое золото.

— Я делаю тебе официальное предложение. Ты выйдешь за меня замуж?

— Непременно. Только не раньше, чем через год. Мы вернемся к этому разговору, если через год ты захочешь снова предложить мне быть всегда вместе. А пока…

— А пока ты примешь от меня кольцо как знак моей любви, как знак того, что тебе никогда не придется долго ждать, я предупрежу любые твои желания. Опережу все тревоги. — Он надел на безымянный палец левой руки колечко, Илона залюбовалась многоцветием камня. — Тебе нравится?

— Ты знаешь, что мне нравится. Это именно такое кольцо, какое я мечтала бы носить.

— Видишь, я поступаю глупо и необдуманно.

— Обдуманно.

— Да. Обдуманно необдуманно, ты права. Я предлагаю тебе контракт до того, как ты стала бы за него бороться. Я предлагаю тебе стать моей женой до того, как ты начала бы нервничать, каковы мои истинные намерения.

«Ну, положим, „до того, как…“ у тебя не очень получилось, я уже нервничаю», — Илона, возможно, по привычке вредничать, но подумать успела, практически не отрывая глаз от Питера, продолжая его внимательно слушать.

— Хочу, чтобы ты поняла, что я знаю твои желания, они мне нравятся, потому что нравишься ты. До тебя — не встретилось мне женщины, которая бы вызвала у меня даже на миг желание предвосхищать ее мечты. То, о чем ты сейчас думаешь, — я тоже знаю. Будет так, как ты хочешь. Ты теряешь опору, становишься беспомощной, как только доверяешь себя кому-то одному.

— Меня любимый человек бросил, как только я поверила и перестала сомневаться. Прошло время, а страх потери жив до сих пор. Я дала себе слово никому не верить. Тут один выход — самой бросать, стервозно, тайно.

— Илона, это пройдет. Меня тоже бросали, когда я верил. И бросали без предупреждения. Я решил жить один — и преуспел, добился успеха в бизнесе. Но вот увидел тебя — и каждый день, снова и снова, думаю о тебе. А о чем думал раньше — не помню. Забыл.

Страшно преодолевать страх потери, легче хитрить, убеждать себя, что так правильней. Но жизнь одна, коротка или длинна — неважно, важно одно: я никогда не был счастлив. Почему мы должны наказывать себя, отвергая так просто найденное счастье, даже если простота уже кончилась и впереди сложности? Потому, что мы не готовы? Не ожидали, не верим в его возможность? Счастье всегда сложно, любовь полна боли, но нет ничего лучше чем испытывать эту боль, она делает нас живыми. Парадоксы бытия. Согласен ждать и страдать, но надеяться. Это кольцо достойно тебя. Я терпелив, Илона.

— И умен. И потому всегда получаешь то, что хочешь…

— …и всегда не уверен, что получу. Но я много работаю. В этой жизни все — результат усилий, неимоверного труда. Даже такая безделица, как счастье.

Он взял ее за руки и стиснул так, что она вскрикнула.

— Извини, не хотел причинить тебе боль. Я так мучительно хочу тебя, как хотят пить заблудшие в пустыне путники. Моя русская светская журналистка.

— Я не хочу больше быть светской журналисткой. Из меня получится неплохой продюсер.

— Если я тебя всему научу, — проговорил он едва слышно прямо в пухло полуоткрывшийся рот. Они застыли в поцелуе, Питер удерживал ее за талию, какое-то время они напоминали роденовскую статую, но, вроде и позы не меняя, очутились на полу, ворсистость ковра будто втягивала, они неразъединимы, как два легкомысленных мотылька. Клейкая лента любви, склеивающая длинно, крепко, мучительно, соединяющая не тела — судьбы.

Когда очнулись — долгое молчание, которое не хотелось прерывать. Илона заговорила первой, вдруг захотелось сказать о том, что временами ей нравилось, но чаще мучило — смутно, неотчетливо:

— В тебе есть сила, Питер. Ты подчиняешь меня каждый раз заново, потом я закрываю глаза и вижу нас вместе, чувствую тебя снова. Даже если не хочу о тебе думать — думаю. Почему-то.

— Потому что я не растрачиваюсь по пустякам, дорогая. Люди ошибаются, когда стремятся к регулярности. Чушь, зверею от лекций про физиологическую потребность! Я хочу обнимать тебя крепче и крепче, потому что люблю. Не судорожно влюблен, нет, я спокоен и счастлив. Можно заметаться вдруг, можно даже напрячься и выбросить из головы тебя, эти минуты близости — «глупость и блажь, пустое!» — но зачем?

— Я в первый раз не хочу вставать, не хочу идти никуда. — Далеким эхом в ее сознании прозвенело: результаты конкурса. Пора узнавать. Какая чушь.

— Мы должны узнать, кто выиграл.

— Давай попробуем спуститься в лобби, наверняка там полно тех, кто в курсе.

— Представляю выражение наших лиц. Я не в состоянии никуда идти. Говорят, на любовниках печать любви сохраняется несколько часов. На лбу.

— И взгляд у тебя как у сытой кошки.

— А я и есть сытая кошка. Сытая и счастливая. Я умею мурчать. Хочешь?

— А я рычать, как злая собака.

— Злыми собаки бывают без любви. У тебя не получится.

Он зарычал все-таки.

— Мы как первые люди, Адам и Ева. На каком языке они разговаривали? Наверное, тоже урчали и рычали. — Губами она поначалу нежно теребила его ухо, затем увлеклась — и куда податливая кошечка делась? — уже почти зубами вгрызалась, все настойчивей. «Больно же!» — не утерпел Питер и мягко высвободился, примирительно обнял ее, Илона покорилась нехотя, но он крепко и властно сжимал ее плечи, она еле удержалась, чтоб не взвизгнуть, он агрессивен, оказывается! — оба свились клубком, очертания тел не прочитывались, нет рук и ладоней — переплетения, щупальца. И дикая животная нега, неисполнимое желание остаться неразъединимыми.

Она с ужасом подумала, что Питер заставляет ее ощущать чувственные всплески, которых она никогда не переживала раньше. Может, оттого, что Илона ежедневно прогоняла мысли о нем как о единственном, она содрогалась каждый раз заново от сумбура захлестывающих страстей.

Илона поднялась, прошла в ванную, посмотрела на себя в зеркало и сама подивилась тому, как прекрасно ее лицо. Почему любовь делает женщину неотразимой? Отчего так меняется облик? Томность, нега, нежность, усталость?

Завернувшись в белое полотенце, она вернулась на постель, но запретила Питеру даже притрагиваться к себе.

— Мне нужен отдых. Мы замучаем друг друга и не сможем выйти отсюда никогда.

Сделав это заявление с очень серьезным лицом, она решительно вытряхнула содержимое сумки на пол, отыскала телефон («Но ты хотела отдыха, дорогая!» — «Я так отдыхаю!» — вовсе нет, они не ссорились, она всего лишь пыталась сосредоточиться) и нажала кнопку пресс-центра:

— Хэлло. Результаты уже объявлены?

— Да, — ответил голос, координатора. — Вележев: гран-при и первое место, премия критиков к тому же. Решение принято без единого голоса против. Второй — корейский музыкант Йонг Кук Ли. И третья премия — бельгиец из Льежа, Фредерик Леру. — Галантный Жан задачу понимает, информирует обстоятельно. — Завтра в одиннадцать награждение, потом пресс-конференция лауреатов. Сводка дня уже готова, напечатана, на сайте конкурса вы найдете новые пресс-релизы и критические обозрения. Некоторые весьма интересны.

— Спасибо. — Илона дала отбой и застыла на минуту, прижимая телефон к груди. Она рассматривала колечко на пальце. Бриллиант приковывал ее взгляд намертво. Она подумала, что попалась на удочку и любовный треугольник не будет столь долгим, как она полагала. — Вележев победил. Второй — музыкант, игравший, когда мы уже сбежали. И третьего, Фредерика Леру, мы как-то слушали вместе. Ничего особенного, как мне показалось.

— Илона, даже если он особенный, у меня нет нехватки в солистах, поверь мне. Тем более, Леру я и правда не помню, значит, выдающейся игра мне не показалась.

— Вот и все. — Илона бросила телефон на пол и выдохнула с облегчением. Даже зажмурилась: «Все кончилось хорошо». Питер все еще не двигался с места и попытался притянуть ее к себе снова.

— Ты знаешь, я хочу выпить. Я сегодня желаю праздновать. Любовь, финал, победу. Все кончилось.

— Все только начинается, дорогая. Завтра мы полетим в Лондон. Чтобы контракт вступил в силу, нужно на месте уточнить детали с адвокатом.

— Разве еще не уточнены?

— Уточнены, но программы и расписание… Мы можем уточнить по факсу, конечно, а можем продлить паузу.

— Только Митя поедет с нами. — Она произнесла это как обиженный ребенок, защищающий младшего братика.

— Илона, контракт с Дмитрием Вележевым, его присутствие подразумевается. Оно необходимо. Вы оба не очень в курсе, как именно работает эта система. Будем учиться. Помощь и содействие гарантирую. Не исключено, что серия концертов начнется прямо на следующей неделе. Пока сенсация горяча — все хотят услышать новоиспеченного лауреата первой премии и гран-при престижнейшего конкурса имени Эмиля Барденна. Обычно это венский «Мюзик Феррайн», «Карнеги-Холл» в Нью-Йорке, «Сантори-Холл» в Токио.

— Это же разные концы света! Ему необходим отдых! — воскликнула Илона с отчаянием в голосе.

— Но я предупреждал, что жизнь успешного пианиста от каторжных работ мало чем отличается. Особенно во время первых шагов на пути к признанию. — Лицо Питера мгновенно посерьезнело. Во всем, что касается работы, он небрежностей не допускал.

Она со вздохом посмотрела на кольцо, понимая, для чего Питер уже сегодня вручил его. Чтобы Илона не перепутала главный мотив, суть отношений, а позабудет — легче вспомнить.

— Лучше мы закажем виски и апельсины в номер, — он продолжил как ни в чем не бывало, снова игривость в голосе. — Впрочем, сама решай. Опасаюсь, что внизу много празднующих и к нам проявят слишком пристальный интерес, даже на интервью раскрутят. А я не в состоянии думать, что именно и как лучше сказать. Завтра. Все завтра.

Питер позвонил насчет виски и апельсинов, но и минуты не прошло, как медведем навалился отшибающий сознание сон, навалился и вырубил обоих, практически сразу после решения остаться в постели до утра. Они не услышали ни звонков, ни стука в дверь.

Зато утром они энергично обзванивали всех подряд: Илона пытала сотрудников пресс-центра, Питер долбил вопросами членов оргкомитета, жюри, слетевшихся обозревателей. Звонили он и она, звонили ему и ей, звонили, звонили — суматоха, переполох, они одновременно принимали душ, он брился, выбирал галстук, она звонила на ресепшен, требуя завтрак в номер, заказала и тут же ринулась к себе в номер, вспомнив, что должна переодеться: день особенный, последний. Белая строгая кофточка и прямая юбка, серая сумка-полупортфель, бумаги с расписаниями в ней, сережки с бриллиантиками, ручку не забыть и маленький диктофон, ноутбук — нет, он не пригодится, — Илона в лифте шевелила губами, глядя в одну точку, механически повторяя список необходимого прямо сейчас. Ну, и лицо в порядок привести, волосы растрепаны ужас как. В восемь минут уложилась, мигом обратно — кофе с утра необходим не меньше макияжа. «Кофе важнее макияжа» — прекрасный слоган, занималась бы рекламой — дорого бы с кофейных магнатов взяла, — она порывом ветра вломилась в дверь комнаты Питера, хорошо, что открыто, а то бы лоб расшибла.

— Здорово как, еще и омлет принесли! — завопила с восторгом, вспомнив, что давно пора звонить Мите, а вдруг он еще спит. Чашка с капучино в одной руке, телефон в другой — ах, если бы Питер догадался и вместо того чтобы жевать у нее на глазах, предложил откусить от круассана, третьей-то руки у нее нет! Питер догадался, она закивала одобрительно и чуть не подавилась кофе: спасибо англичанину сказать надо, а не до того, некогда.

— Митя, в тринадцать часов награждение, — деловито, насколько это возможно при таких наслоениях и общей взбаламученности, сообщила она. — Ты лауреат первой премии и гран-при. Плюс премия критиков. Короткая пресс-конференция, нас недолго будут пытать и расспрашивать, вечером концерт победителей, ты впервые играешь последним. Потому что ты лучший, дорогой!

Собирайся, приезжай чуть раньше, ок? Я не думаю, что возвращаться в гостиницу до концерта есть смысл, так что форма одежды соответственная, а именно: как тебе самому удобно. Темный костюм у тебя есть, это лучше всего, плюс белая рубашка, в шкафу совершенно новая висит, слева посмотри, и серый галстук. Да, бабочку не забудь для вечернего рояля. — Он что-то говорил ей, она слушала и допивала капучино, дожевывала омлет. Вернулась к беседе, судя по всему, вовремя. — Ну хорошо, про бабочку я пошутила, цвет галстука тоже выбери сам, не имеет значения, хоть зеленый, хоть голубой. Кстати, именно голубой, он тебе очень идет. И для телевидения хорошо. Все, чмоки-чмоки, благодарная публика жаждет видеть героя, не опаздывай!

Он собирался не торопясь, не то чтобы в полузабытьи, бодр и весел, но суетиться не хотелось. Приехал вовремя. Ощущение, что конференц-зал забит от пола до потолка, что не преувеличение: полным-полно суетящихся журналистов, нет им числа; виноградник объективов гроздьями, люди за фото-теле-кино-камерами озабочены и деловиты, понятно, им не до политесов, лица угрюмые, сосредоточенные, подолгу выставляют диафрагму, гремят штативами, говорят что-то в микрофоны у подбородков, зыбкий неровный гул — люди заняты, они на работе. Им не важно, что за событие. Нет, им важно именно событие, его нужно записать, заснять и показать в лучшем виде, проинформировать вовремя, они очень стараются, все для людей.

Награждение Митя помнил неотчетливо, но когда он принимал поздравления, когда благодарил жюри за высокую оценку — расстрельные съемки, в упор слепящие вспышки впервые заставили его отметить, что внимание прессы — наказание господне, иначе не скажешь.

Трансцендентное. Митя

Фотографии, каждая отдельно, ровно разложены на столе, Исидора задумчиво перемещала их, не нарушая линии, будто пасьянс раскладывала. Сейчас Дмитрий Вележев, ее любимый ученик, играет в финале конкурса. Снимки сделаны в разное время: восторженный мальчишка улыбается в камеру, Исидора гордо стоит рядом, семилетний Митя впервые осилил простенькие этюды Черни, он счастлив, все только начинается. А вот уже стеснительный, вечно смущенный подросток, не знающий, куда девать руки, если они не на клавиатуре. Они снова вдвоем, фото в коридоре филармонии, вот-вот начнется его первое публичное выступление. Волнуется ли он? Непонятно. Она так и не поняла за все годы, что Митя испытывает на сцене, он всегда играл лучше, чем на любом предварительном прослушивании, Исидора уже привыкла. Вот он за роялем в Большом зале консерватории, тогда это был Моцарт, две сонаты. Да, ранние сонаты, сочинение 309 и 311, Исидора помнит номера опусов. Волосы его упали на глаза, голова наклонена вперед — она всегда строго отчитывала: это неправильная посадка, но он к середине забывал о ее словах, неудивительно, впрочем. Хорошо он выступил, по-взрослому, неожиданная зрелость трактовок, многие удивились, запомнили его имя. К тому времени она успела объяснить ему фразу Бродского: «У Моцарта нет надрыва, потому что он выше надрыва». Поэты формулируют коротко, много слов не тратят, но емко сказано. Митя усвоил как эпиграф, усвоил мгновенно, не переспрашивал, но заиграл иначе.

Впоследствии знатоки удивлялись, писали о нем, выглядело искренне: «Вележев умело направляет эмоции, никогда не доходит до истерики». Пожалуй что так. Хотя сказать что угодно можно, чего только не придумывали о Вележеве, вспоминать смешно.

Вот ее любимое фото, они у самой сцены, Митя уже отыграл, спустился в школьный зал, они бурно обсуждали репетицию завтрашнего концерта. Не ждали посетителей, но прислали профессионального фотографа из газеты, предупредить, как всегда, не затруднились.

Митя только голову приподнял, но взгляд прямо в объектив: открытый, не тревожный, но и не защищенный, как она про себя непременно отмечала. Он уже на голову тогда Исидору перерос, длинный верзила, а, как за спасательный круг, за руку ее держится! Открытый взгляд, в глазах улыбка… слегка ироничная. Что-то она раньше иронии не замечала. Исидора вглядывалась в фотографию четырехлетней давности, вдруг явственно увидела: что-то переменилось, взгляд изменился, в нем страдание появилось, странная неуверенность, почти отчаяние! А может, глаза ослабли, мерещится. Сейчас он играет финальный тур, она потому и засела со снимками, как полководец в укрытии — сражение где-то далеко, а тот все видит, направление удара корректирует. Нет, неспроста взгляд переменился, происходит там страшное, непредвиденное. Ему помощь нужна, а чем она может помочь? Исидора сосредоточилась, смотрела на фото прямо, не отрывая глаз, и повторяла одни и те же фразы, бубнила как заклинание, отгоняя от Мити разгулявшуюся нечисть:

— Я с тобой рядом, ничего страшного не происходит, ты, как всегда, сыграешь во сто крат лучше, чем на любом прослушивании, чем на всех вместе взятых репетициях. Ты доведешь выступление до конца, и тебе ничто не сможет помешать. Ничто не сможет помешать. Никто и ничто. Ты выиграешь. Ты победишь. Ты лучший, Митенька.

Улеглось постепенно, наладилось, энергетический смерч развеялся, она еще не увидела, но ощутила перемены: взгляд на фото стал прежним. Ушло отчаяние и неуверенность. Тревога будто испарилась, а незащищенность осталась, но это ему присуще, Исидора при необходимости сама его защитит. Они вместе на фото, рука в руке, они счастливы.

Значит, выиграл он этот оскомину набивший барденновский конкурс. Она выдохнула с облегчением, и только в этот момент сдавила виски внезапная усталость, сердце гулким колоколом отозвалось.

Этого еще не хватало, теперь придется себя спасать, но это проще. Исидора потянулась, но боль при движениях, — ползучим касанием нащупала стакан воды, жадно выпила, таблетка-выручалочка вот-вот подействует — они теперь всегда под рукой, всегда наготове. Врач строго-настрого приказал «по тревоге принимать незамедлительно, постараться лечь на некоторое время, хоть на полчаса» — и без толку не бодрствовать. А викторианское кресло на что? Она мгновенно уснула.

Исидора понятия не имела, как и куда протянулись лучи времени, ее разбудил телефонный звонок. Тяжелый туман долгого сна пронзила звонкая уверенность: это Митя. Сердце билось ровно, плохих новостей она не услышит.

— Исидора Валерьевна, я выиграл! Вы себе представить не можете, что произошло!

— Но все обошлось, дорогой мой. Я тебя поздравляю, ты заслужил победу!

Мите хотелось ей сказать так много, он соскучился как ребенок и кричал в трубку:

— Исидора Валерьевна, я только благодаря вам победил, вы должны это знать. Все делал, как вы велели, глупостей не натворил, гулял дважды в день, языки понемногу осваивал, даже на пресс-конференции не промолчу! И еще, очень важное: контракт подписываю, лондонская фирма «Piter&Co» меня купила.

— Подписывай. Плохого в том не вижу. Это успех!

— Не знаю, так все запуталось, перемешалось… Скоро пресс-конференция начнется, я говорить собираюсь, многое сказать хочу.

— Бог милостив, с твоими познаниями в языках лишнего не скажешь. А на концерте победителей играй-ка лучше «Мазепу». Имя Ференца Листа помнишь еще?

— Я и сам собирался Листа, вы меня снова поняли лучше кого бы то ни было! А «Мазепа»… такое и захочешь позабыть — не получится. — Он улыбался так, будто она могла его видеть.

— Кто бы то ни было не знает тебя так хорошо, как я. — Исидора улыбку почувствовала, хорошая у него улыбка, прорвется. Пора ему на свободу, но необоримо — голос тверд, по привычке наставителен: — Ты сам принимаешь верные решения, я тебе как поводырь уже и не нужна.

— Вы мне всегда нужны, не говорите так!

— Это нормальные человеческие отношения. А наставлять тебя уже не надо, ты вырос и возмужал. Значит, я поработала на славу.

— Я не прощаюсь. Да, звонил так редко потому…

— Ты почти вовсе не звонил. Нормальные человеческие отношения. — Исидора вдруг ощутила, что почти кокетничает. Еще чего не хватало! Даже улыбаться перестала: глупости! Он может неверно ее понять.

— Как только буду в Петербурге, к вам — первый визит. И спасибо за гостиницу с личным шофером, мне действительно повезло, мне с вами повезло, и так много нужно рассказать… не по телефону, ну не привык к машине для говорения, не велите казнить. Полезная штука, признаю, но если честно…

— Шоферу привет передавай, расскажешь все, когда захочешь, а пока держи себя в форме: заключительный концерт — это как финал после финала!

Она долго сидела еще с телефонной трубкой в руках и чувствовала себя совершенно здоровой. Завтра надо будет в школу выбраться, назначить пару уроков на всякий случай — а то вдруг ее никто не поздравит, порой люди ведут себя непредсказуемо.

На полу, в угол комнаты забился неухоженный маленький переносной телевизор экраном в стену, она ящик не любила, так же как Митя — телефон. Но сейчас придвинула сиротку ближе, включила — и вовремя, как выяснилось. Вовсю обсуждали скандал с падением рояля на конкурсе имени Барденна. Вот это да! Исидора занялась мысленным отматыванием времени в обратную сторону, который это был час, когда она фото рассматривала? Совпадало, все совпадало, невероятно! Она вернулась к диалогу на экране, тема не изменилась. Судьба рояля интересовала собеседников больше, чем имя победителя. Вспомнят, не беда, но так и пойдет теперь, так и пойдет: Вележев, победитель конкурса имени Барденна, там в финале «Steinway» чуть не грохнулся, помните?

Митя, Илона и Питер сидели рядом за длинным столом в конференц-зале, открывая серию финальных вопросов-ответов, герой-победитель в центре.

Но говорила в основном Илона. Иногда Митя. Иногда они даже перебивали друг друга, но не противореча, а добавляя к уже сказанному. Когда, наконец, прозвучал вопрос: «А почему Питер Уэйль молчит?» — Илона первым делом выпалила, что долго и напрасно ждала вопроса: «А почему Питер Уэйль присутствует на пресс-конференции Дмитрия Вележева?»

Но не дождалась, а очень жаль. Потому что один-единственный ответ сегодня заготовлен ею заранее:

— Главное событие произойдет на ваших глазах, потрясения конкурса еще не закончились: Митя Вележев подписывает контракт со знаменитой фирмой «Piter&Co», о таком сотрудничестве можно только мечтать! И теперь я обращаюсь к Питеру Уэйлю: к сожалению, современныймузыкальный мир устроен так, что выбирают не музыканты. Выбирают музыкантов. Мой вопрос: почему именно Вележев?

Питер долгим взглядом всматривался в Илону, она повторила вопрос. Он встрепенулся:

— Извините, я обдумывал некоторые детали контракта. «Почему Вележев?» Да потому же, почему жюри единогласно присудило ему победу: он несомненно талантлив, перспектива безграничная. Это нормально, когда молодому таланту предлагают хорошие условия для выступлений. Публика заслуживает возможности слышать этого пианиста так часто, как пожелает. И там, где пожелает. Я уверен, вскоре мы назовем Вележева «Мистер Аншлаг».

В зале одобрительно засмеялись, зааплодировали, Питер продолжил, улыбаясь:

— В свое оправдание добавлю только, что контракт составлен несколько раньше, чем завершился финал. Мне показалось, что Вележев интересен даже не как победитель престижного конкурса, а как интерпретатор: смел, импульсивен, непредсказуем. Такая порывистая эмоциональность, тонкая музыкальность в сочетании с точностью — редкое явление на современной сцене.

Илона слегка толкнула Митю плечиком, время высказаться. Он выдержал паузу, когда молчание в зале стало напряженным, заговорил медленно, тщательно подбирая и расставляя в нужном порядке известные ему английские слова:

— Я сделаю все, чтобы оправдать доверие. Мнение экспертов важно, однако признание широкой публики еще предстоит завоевать. Это легче сделать, когда есть такая возможность. Спасибо всем, кто меня поддерживал. Заранее спасибо всем, кто готов меня слушать. Говорить трудно, мой выбор — играть на рояле, жизни не хватит сыграть все, что написано великими композиторами.

— Будет в репертуаре современная музыка? — вопрос из зала прозвучал неожиданно. Митя задумался. Долгая пауза, молчание не прерывалось.

— Я предпочитаю Шопена и Листа. Гайдна и Моцарта. Шумана и Шуберта. Баха и Генделя. Список неполный. Возможно, через годы мои пристрастия изменятся, но через многие годы, по-видимому. Невозможно объять необъятное, как я уже сказал, жизни не хватит, чтобы переиграть все, что написали даже эти восемь перечисленных мной композиторов. Дань Эмилю Барденну я отдал сполна.

— Собираетесь ли снова побеждать в конкурсах?

— Я не планирую больше участия в состязаниях. Мой первый опыт прошел успешно. Победа требует огромных усилий. Чрезмерных усилий. Стрессы, волнения. Опыт бесценный, но мое призвание — играть концертные программы. Любой сложности. На сцене я чувствую себя спокойно.

— В какой форме предполагается сотрудничество с одной из ведущих продюсерских компаний? — Это комментатор «Би-би-си» включился в беседу, Илона мгновенно ответила, была готова заранее:

— Это покажет будущее, самое скорое. Мы вместе летим в Лондон — Митя, господин Уэйль и я, как пресс-секретарь Вележева и новый сотрудник ведущей продюсерской компании. Наши переговоры с мистером Уэйлем проходили в теплой и дружеской обстановке взаимного понимания, мы успели оговорить многое, но далеко не все. — Она хитро посмотрела на Питера, тот улыбнулся, словно в подтверждение сказанного. Митя растерянно кивнул, соглашаясь: Илона повела рукой в его сторону, сверкнул голубыми звездами внушительных размеров бриллиант на тонком пальчике, кольцо он заметил только что.

Втроем они позировали фотографам, отвечали на вопросы по пути в «Афину», репортеры гнались по пятам, будто время общего собрания прошло впустую.

— А почему Знаменский так внезапно уехал?

— Вопрос адресован Кириллу? — съязвила Илона, почти не оборачиваясь. — Насколько я знаю, срочный вызов, незапланированный концерт. На лондонской пресс-конференции он уже дал пространные объяснения.

Впрочем, особый вид журналистов, предпочитающих неоговоренные заранее контакты, стерегущих жертву под дверью в туалет, бассейн или баню, считая, что это лучшее время для эксклюзива, — неистребим.

В номере у Питера троица вдохновенно обсуждала детали контракта. Питер и Илона дорвались наконец до виски с апельсинами, гостиничный сервис заработал в обе стороны, заказ — выполнение, а не только заказ.

Митя пил кофе и воду, поглощал бутерброды, возбужденно повторяя, как он счастлив: вопросы прекратились, и впереди финальное выступление, программа по выбору. Илона уговаривала сыграть «Сонату» Барденна, его конкурсную фишку.

Он смотрел на нее, кивал, не слыша слов. Из головы не шел вопрос, его собственный вопрос, смешной и мучающий нещадно. Он все хотел спросить ее: «Откуда это кольцо появилось, кто дал его тебе?» Однако Митя молчал, делал вид, что слушает Питера, вникает в пункты договора, но контракт казался ему неизбежным, уже случившимся, само собой разумеющимся, как и победа. Все прошло, все кончилось, это главное. Он свободен.

В памяти мелькали образы последних дней: занятия, прогулки, репетиции, выступления, Илона, Илона, Илона, кольцо на пальце, кренящийся рояль, бессонница, поздравления, победа, сутки беспробудного сна.

«Это Питер подарил ей кольцо», — внезапной бегущей строкой прошло по ленте воспоминаний, поверх ожидания, озарений, преодолений самого себя, бесконечных телефонных разговоров, он даже привык к телефонному общению, главный положительный результат пребывания в А.

Остальное — утрясется как-то, уладится. Он вежливо кивал, отвечал иногда, застенчиво улыбался, машинально поддакивал, будто подглядывая за неведомо откуда ввалившимся в его жизнь элегантным господином Питером Уэйлем и своей любимой куколкой Илоной. Отобрали куколку. Но ведь куколки на то и куколки, чтобы их отбирать. Позже куколку можно отобрать у отобравшего. Потом ее снова кто-то отберет. Можно еще раз вернуть. И так без конца.

А бриллианты ей очень идут, кстати говоря.

В финальном концерте он сыграл Четвертый «Трансцендентный этюд» Ференца Листа. «Мазепа» — его коронная фишка, а вовсе не «Соната» Барденна, как Илона думает.

Митя играет, не замедляя стремительную октавную мелодию, как обычно делают для удобства и вычурной многозначительности (иначе ведь не сыграть, руколомная музыка, принято считать), он преодолевает сложности легко, не выбиваясь из ритма.

Неистовое продвижение к цели. Одержимость и страсть. Его ноу-хау. Это он и сыграет ей, она поймет.

Выйдя на сцену, Митя объяснил публике, что музыка Барденна прекрасна, но жизнь продолжается, великие произведения достойны новых интерпретаций. Есть такое замечательное слово в английском — «relentlessly», завтра Митя начнет внимательно изучать и другие слова, мы летим в Лондон, вы знаете, — в публике зааплодировали, прошел одобрительный гул. Он продолжил, ему очень хотелось это сказать:

— «Relentlessly» значит «неумолимо». Легендарный листовский «Мазепа» — неумолимое стремление к цели. Порыв напролом. С романтическими передышками, разумеется.

Зазвучали стремительные аккорды, еще немного — были бы судорожными. Но нет, рискованное чувство меры ему не изменяло, Митя великолепно балансировал на тонкой грани между вдохновением и безумием. Шел по острию лезвия, не срываясь. Держал зыбкое равновесие. Знал секрет, чтоб не падать, он прост: на землю не спускаться, никогда.

Уголок зеркала, треснувший около месяца тому назад

Уже девятый день я поглощаю завтраки в загадочном пустом отеле — из постояльцев только мы с Т., Андрей и Лена, из служителей чаще всего пожилой, представительный, ужасно старомодный Иоганн — в роли портье, метрдотеля, бармена, официанта, гостиница будто специально создана для восстановления душевного равновесия. В конце концов, я пристрастилась к утренним прогулкам, нет, трехдневный перерыв отвоевала. Т. согласился мгновенно, даже без уговоров и объяснений оставлял меня здесь одну!

Блаженные три дня. Спозаранку мои соглядатаи уезжали, я оставалась одна, совсем одна! Играла Шопена и чувствовала себя хозяйкой замка. Почему всегда Шопен, почему его «Мазурки» и «Прелюдии»? Или, например, донельзя шумный до-диез-минорный «Этюд»? Счастливые люди музыканты, только тс-с, нельзя об этом вслух. Тоска грызет — или как еще говорят, гложет, не хочешь о ней говорить… Этюд Шопена тоску отменяет, преображает в напор и ярость бурного потока, ты снова полна энергии, готова сражаться!

Рискованные игры с собственными чувствами. А что уж говорить о чувствах других? Наверное, можно сыграть вот так — и отправиться с объяснениями в любви к практически постороннему человеку, потому только, что думала о нем, играя. Да и замуж так можно выйти — в порыве, на волне переживаний, продиктованных музыкой, написанной кем-то другим. Никогда не поймем, любил Шопен кого-нибудь или только в вечной погоне за вдохновением идеализировал — не объект желания, но собственное «я», размноженное желанием. Музыканты не умирают. Я так много знаю о Шопене, казалось, я знаю каждый его шаг — и только совсем недавно с изумлением поняла: подробностей его смерти я в биографии не выискивала. Более того, меня никогда это не интересовало. Какое отношение имеет одеревеневшее, окаменевшее в какой-то момент тело измученного чахоткой человека — к автору божественной музыки? Жизнь Шопена продолжается по сей день, и я не нахожу в этом ничего странного. Это правда так. Это правда.

Я будто родилась заново за эти три дня, планы походов даже вызывали воодушевление. Ясным днем мы ездили в Монтре. Правда, ясным день продержался часов до трех пополудни, потом начался дождь — легкий, едва ощутимый. Неправдоподобный дождь, как и сам городок, впрочем.

В парке целая аллея скульптурных странностей: бюсты звезд джаза — прямо из земли торчат, фигура Набокова, сидящего на «зависшем стуле» — чуточку поодаль, но в одном ряду — уверена, многие туристы, издали уж точно, принимают его за джазового композитора. Торчащие головы джазистов раззадорены пением, автор старательно зафиксировал вдохновение портретируемых.

Да, все так: мраморный музыкант — музицирует. А мраморный писатель сидит на падающем стуле, глубоко задумавшись.

Набоков даже в уединении оставался светским львом, а вовсе не чудаком-отшельником. Выбрал дорогущий отель, как только появилась возможность, поселился в прелестном городишке, напоминающем Монако, в роскошных апартаментах комфортабельного отеля. Заявлял, что если б мог — жил бы только в гостиницах, но непременно в лучших, престижнейших. Отчего-то писателей притягивает обезличенная, вежливая отчужденность супергостиниц. Да разве только писателей? Недавно актер — хороший актер, ныне здравствующий и в расцвете лет — заявил, что предпочитает отели с дворцовыми интерьерами. Там он себя чувствует дома. Но странно, он из очень небогатой семьи, родители только что не нуждались… когда и где он мог привыкнуть к стилю рококо в собственной спальне?

Сегодня у нас с Т. отдых от всего и от всех, он уже не в состоянии больше исследовать окрестности, так я именую наши развивающие походы. Лена с Андреем отправились в Женеву, кроме романтического путешествия в предпоследний день, у Елены есть серьезные поводы провести там как можно больше времени. Уверена, компаньоны у нее во всех крупных компаниях, Москва пополнится новыми образцами поддельных драгоценностей, недаром Лена так часто приезжает в эти места, изучила уже каждый куст в парках и название каждого лесного дерева помнит. Что помогает ей как будущему художнику, она ведь твердо решила года через два передать бизнес сыну, посвятить себя рисованию, заняться пейзажами и портретами на фоне пейзажей. Чудесная женщина, она мне стала симпатична. Любовь к мужчине, к природе, к бриллиантам. Ни одной страсти, чуждой настоящей женщине.

В последние дни мы крепко подружились, поздними вечерами засиживались не в ресторане, а в их розовой комнате, в розовых покоях, скорее. У них с Андреем, видимо, тоже страсть к дворцовым интерьерам, номер просторный, проводить здесь время вчетвером удобно и приятно. Картины свои она мне никак не соберется показать, сошлись на том, что я непременно приду в «Pink Suite» понежиться в «правильно сбалансированной» ванне джакузи, тем более, простудилась немного, но ничего серьезного, насморк. И картинки ее посмотрю, отберу лучшую, Лена мне ее подарит. Я решила на лучшую не претендовать, объяснила ей: лучшие не раздаривают. Хранят. А миленькие картинки — запросто раздавай, не жалей. Она смеялась. Хитрющая баба, но молодец, добиваться своего умеет, у меня в итоге самые добрые впечатления, самые добрые, да.

Андрей и Лена уехали сразу после завтрака. Т. заявил, что намерен спать до обеда. Читать после обеда (ведь «Войну и мир» я все-таки ему вложила в дорожную сумку, принудила не забыть). И курить на балконе. Очень хорошо, если я спущусь в розовый рай, как мы прозвали покои другой пары. Не буду его отвлекать от глубокого погружения в тайны собственной души.

— Если таковые имеются, — усмехнулась я, но на самом деле своим Т. я горжусь. В махровый халат облачилась, он длинный, основательный, раньше не было повода в нем разгуливать — и ушла, ключи мне Лена оставила.

В ванной первым делом краны открыла на полную мощь, — пусть погорячее пока, ванна огромная, вода шумит, а я в комнате, тоже немаленькой, в углу картинки свалены. На корточки присела, роюсь, шедевры рассматриваю. Акварели, акварели, утонченная любительщина, в таких случаях говорят — у вашей дочери (жены, мамы, подруги) возвышенная душа.

И у Лены возвышенная душа, ничего не скажешь. Одна работа и вправду хороша — одинокая фигура женщины, почти силуэт, одеяние примечательное: цветастое, широкое сари (Лена рассказывала, как училась здоровенный кусок ткани вокруг тела обматывать), запеленутая тканью женщина сидит на пороге дома. В глубокой задумчивости. Хорошо состояние передано, глаза женщины полны растерянности, в них страх одиночества. Это у Лены случайно получилось, индийский фантазм, или она так жизнь ощущает? Да, в задумчивости, как в растерянности. А растерянность — это страх.

Любопытная картинка. Есть у нее способности, несомненно. Право слово, наделена чутьем художника, не просто бизнесвумен, а с отметинкой. Богом в темечко поцелованная или индийскими богами, неважно. Потому и получается у нее, что задумывает.

Шум воды изменился, струи давно уже бьют не в пустоту, вот-вот хлестать по полу начнет, там хоть и есть отток, но пора. Я поставила картинку и пожалела, что решила лучшую в дар не принимать. Но нечестно отбирать лучшую. А вот цветы эти вполне годятся: акварельная нежность, на легкую память и без особых потерь для коллекции. Просто цветы у порога в дом. Это красиво. Даже на стенку повесить не стыдно. А работу с одинокой испуганной женщиной оставила верхней, на виду. Лена умная, поймет.

Какое блаженство — правильно устроенная ванна с хорошо отлаженными фонтанчиками. У-у, щекочущие поначалу, потом бьющие струи расслабляют, ты понемногу свыкаешься, а потом будто растворяешься, готова сидеть здесь вечность! Но я думаю, что джакузи дома — это чересчур. Ежедневное растворение входит в привычку, о замысловатой ванне думаешь с ужасом, ломишься в душ, — лишь бы не нарочитые струи, привычные уже, однообразные.

Какие мысли странные! У нас нет дома джакузи, и мне забава нравится. Веселые фонтанчики расслабляют, массируют, лечат. Я подставила правое плечо, там в последние дни появилась ноющая боль. Пучки воды будто растревожили неправильности, били проникающе, до исстрадавшихся косточек доставали. Не бывает исстрадавшихся косточек, какая пошлость! Но я про себя так думаю. Про себя можно.

Виталик вел машину мастерски, пути не искал, чуял. По наитию, по указателям, а больше по «правилу большого пальца» — не любил навороченные системы GPS, настоящий охотник путь зверя по следу отыщет, по запаху. Солдат незрим и неслышен, планов не строит, твердо знает, как поступать. Чем меньше глупостями голову забивать, тем больше толку. Прирожденный воин в правоте не сомневается.

Наконец-то сузилась дорога, затемнилась, Андрей так и объяснял: последние километры неширокая лента лесом кружит. Вот и знак, до отеля два километра, хорошо. Минут через семь он приметил разреженность, просвет между стволами, изборожденными глубокими морщинами, съехал с дороги. Били по капоту прилипчивые заросли кустарника, царапали, скребли, но пропускали. Ехал крадучись, наконец кое-как примостился на ложбинке, остановил машину и вышел. Ноги требовали разминки, растянул икроножные мышцы, давняя привычка, не то судорога сведет.

Тусклого серого цвета «вольво» меж ветвей не видна. Виталик захлопнул дверцу, не теряя дорогу из виду, параллельно ей, чтобы с пути не сбиться, закрывшись от розгами полосующих веток, пешком продирался к отелю.

Показалась парковочная площадка, пустая почти, две-три машины всего. И «мерса» Андреева нету. Хорошо. Или плохо. Мог он один куда-то поехать? Или он без Ленки носу из гостиницы не кажет, с ней на коленях катается? Виталик вообразил себе игры блудливой парочки, сплюнул. Противно. Лучше об этом не думать. Баба эта сука, баба эта — враг. И точка. Приговор будет приведен в исполнение. Если срастется все. Сегодня день легионера, срастется обязательно. Виталик шутил про день. Праздник легионера — любой удачный день. Он затаился в кустах, оглядываясь, озираясь, вслушиваясь. Тихо и безлюдно. Путь чист, дальность просмотра удовлетворительная. Он обошел отель со всех сторон, можно и по балконам проникнуть внутрь. Можно через окошко в церквушке, Виталик разглядел алтарь внутри, мозаичные стены. Привычно перекрестился. Он богам не молился, вероисповедание у него степное, волчье. Православие, католичество, Талмуд или Коран — без разницы. Но на образа крестился. Боялся икон, стыдился. Крест от любой напасти защитит.

Экспресс-анализ ситуации показал, что лучше воспользоваться дверью. При такой тишине служители вряд ли бдят. Спят, скорее.

Но Иоганн не спал. Внизу, в парадной столовой, он сервировал обед для немногочисленных гостей. Проверял, пересчитывал приборы, расставлял согласно премудростям этикета. Посуду мыл тоже сам. Остаешься один на хозяйстве — нет ни секунды покоя. Но справляемся, он вполне доволен, такую работу днем с огнем не сыскать. Весь день хозяином ходишь. За двадцать лет бесперебойной службы чувство хозяина сформировалось в его сознании крепко, не покидало.

Виталик бесшумно открыл дверь, удивился, как по-домашнему устроена гостиница, один путь — на ковровую лестницу, приглушающую шаги, потом изгибы ступенек — и перед носом уже табличка: «Pink Suite». Он нажал на кованую ручку, дверь подалась легко: незаперто. Правая рука за пазухой, палец замер на спусковом крючке, глушитель точно по размеру подогнан.

Готовый выхватить пистолет в любую секунду, он угрем просочился внутрь помещения.

Мое длинное, высушенное диетами тело (надо бы мускулы наработать… или не надо?) вытянулось в изнеможении. Нарастающем изнеможении, воля отменилась, выбилась вон игривыми фонтанчиками, как пыль из ковра, долгое время не чищенного. Должно быть, я заснула на какое-то время, но шум заставил встряхнуться. Будто дверная ручка дернулась, будто кто-то вошел. Вот и не утерпел Т., с нежностями пожаловал! И время выбрал правильное, как всегда, впрочем.

— Я здесь, дорогой! Иди сюда, не заблудишься, дверь справа, помнишь? — Но молчание в ответ, только шаги ближе, ближе. И дверь открылась, а на пороге вовсе не Т.

Перекрещивающиеся отсветы — окно на одной прямой с балконной дверью, лампы в потолке яркие, не разглядеть черты, в проеме возник силуэт. Не короткий, не высокий, среднего роста человечек очертился, незнакомец в зелено-бежевом одеянии, камуфляж, по-моему, зовется, в таком солдаты по пустыне топают. Лицо худое, смутное. И глаза диковато сверкают.

Что он здесь-то потерял? Здесь не пустыня, не лес, не война. Струйное джакузи в огромной ванне с розовыми цветочками, розовый рай…

Охранник, что ли, напился и слоняется по отелю, проверяет, все ли в порядке? От изумления, от инстинктивного ужаса я даже вскрикнуть не могла, окликнуть его не получалось, как во сне, когда все понимаешь уже, но обездвижен, высвободиться от кошмара не можешь. Или я еще сплю, мне лишь привиделся ужасный облик, сверкание дикого взгляда? Может, ограбление в гостинице и он преступника ищет? Ищет преступника в розовом раю? В Андреевой ванне? Мне хотелось крикнуть: «Тео, Тео!» — но зовы застревали в горле, я закашлялась. А потом будто мощная джакузная струя в голову ударила, я удивилась, что такая усиленная программа в этой хитроумной ванне, от удара обмякла вдруг, съехала в воду всем телом, в воду, под воду… Больше ничего не было, только вода. И длится сон, что захлебываюсь. Противно, горлу больно, тошно.

А ведь как мне с Тео повезло! Так и не сказала ни разу, как любила, нет, как люблю, это просто кошмарный сон, а я жива, Тео, я люблю тебя!

Тоже мне горе — потеря тела, поправимо, хоть и морока, морок, обморок. Я вижу, слышу, я помню. Все помню.

Взлет Илониных ресниц, блестят изумрудные звезды, сверкает задорная зелень бесстыдных доверчивых глаз.

И ведь письмо написала Илоне, написала, да отослать не успела, останется она без письма. Без меня, одна теперь одинешенька. Прости, Илона, девочка моя…

Виталик увидел пустую комнату, кровать застелена аккуратно, по-военному. Из ванной донесся шум, его туда позвали! И он пошел на зов.

Удачный день, ничего не скажешь. В ванной плещется мерзкая баба, что у детей отца крадет. Он и не знал, что ненависть так сильна. Взрыв ненависти, контузия у него. Глух, глуп. Но зряч. Женщина смотрела на него с таким удивлением, он чуть задержался, захотел ей все объяснить. Но не успел объяснить. А потом некому было. В темноволосую голову похотливой твари, нимфоманки треклятой, продроченной напоследок массажными струями, он попал с первого раза, почти не целясь, ненависть вела прицельный огонь.

Удивленный взгляд стал кровавым, женщина сползла вниз, просматривалась еще, но вода темнела, наливалась кровью, как глаза разъяренного быка. Широкий квадрат зеркала со скошенными углами напротив, темная вода не отражалась, а будто расползалась в зияющую дыру, а рядом с дырой — он, Виталик. Такой маленький, незаметный. Непородисто, плебейски он выглядел, на орла парящего не похож. Выстрелил снова, теперь уже в расползающуюся дыру на зеркале, но промазал, попал в собственное отражение, в маленькую точку в верхнем углу. Он попал в самый угол, зеркало почти целехонько, пуля рикошетом проехала, вошла в стену. Орлиный глаз, образцовый выстрел!

Виталик вспомнил, что хвастаться образцовым выстрелом некому. Потом вспомнил, что никогда не сможет хвастаться этим выстрелом. Это неприятно. Но такова жизнь легионера. Никто не знает имена героев.

Он снял глушитель, но пистолет намеренно не прятал — до конца операции боевое оружие наготове. Вьюном пересекая комнату, ежесекундно проверяясь, оценивая ситуацию, Виталик отворил балконную дверь, цепкими движениями спустился по стене, спрыгнул — и скатился в лесную полосу, а там и до машины рукой подать.

Уже в «вольво» он перевел дух. Такая удача, выполнил задуманное, легко!

Дорога пустынна, слышен любой шорох, тренированным слухом он выхватил гудение приближающейся машины еще задолго до поворота, потом показался черный аппарат, бодрое шелестение отлаженного двигателя.

Во дела! — это Андрюхин «мерс», Виталик разглядел лицо брата, непроницаемое, будто из камня вытесанное. Всегда одинаковый: гордый, сильный, беспощадный. Не сомневающийся.

Справа от Андрея сидела небольшого роста женщина, голова на одном уровне со спинкой кресла, но можно разглядеть: блондинка.

На лбу каплями выступил пот, Виталик затрясся, завыл: братан о светлых волосах любовницы пел не раз и не два, дурак он, Виталик. Темные были волосы у дамочки, что в ванне плескалась, почти брюнетка, да.

Он снова ошибся. Не промахнулся, но все равно ошибся. Как и тот глупый мальчишка в степи, запросто подстреливший орла. Так, от нечего делать.

Второе письмо Тины

В Петербурге нервная жара, в Лондоне слякоть и жара, как это сочетается? В Нью-Йорке парящая жара, но город удивительно подвижный, живой, энергия, говорят, особая, подземная, ключом бьет.

Илона приехала ненадолго, Питер ждет ее в Лондоне через месяц, Митя играет в Сиднее через десять дней, потом Таиланд, пока что она сопровождает его повсюду. Так много статей написано — и ею самолично, и критиками, нанятыми Питером, и вольными обозревателями, никем не нанятыми, и завистниками, обожающими злопыхательство как процесс и не знающими об этом.

За неделю она выкрасит волосы, сделает маникюр, прочтет труды Асафьева — и о музыкальной форме, и о программности в музыке — Илона хочет наконец во всем этом разобраться.

Почтовый ящик полон — ну кто теперь пишет письма на бумаге, кроме моей мамаши? Сплошная реклама презервативов и страхования автомобилей, все в мусоропровод и немедленно.

Она вышла в коридор с пачкой журналов, буклетов и флаеров, длинный белый конверт выпал и прошелестел, едва касаясь пола, почти до ступенек. Илона потянулась за ним, подняла. Машинально прочла обратный адрес: тот же город, из которого иногда писала мать, но рука незнакомая.

Рекламная кипа разлетелась на лестничной площадке, Илона тут же забыла о ней, резкими движениями вскрыла конверт. Внутри два листа бумаги формата А4, на одном — короткая распечатанная на принтере записка, на другом Илона сразу узнала размашистый почерк матери. Она всегда писала громадными буквами, как для слепых.

Вчиталась, вдруг почувствовала, что воздуха не хватает, прошла в комнату и, длинно-длинно вдохнув, осела на стул у двери.

Dear Ilona!

I'll miss your devoted mother and my beautiful wife forever.

The letter attached belongs to you, I'm sorry to send to you so late but I only recently found it.

Tina doesn't live anymore, but I still cannot believe it, I'm not able to say:

«She is dead».

An unknown stranger shot her for no reason. It happened in a hotel and is beyond my understanding.

I'm ready to help you as much as she did. Don't hesitate to ask me, if you need something.

There are no limits to my grief, Ilona.

My address remains the same,

Yours, Teo

(Дорогая Илона!

Я буду оплакивать твою преданную мать и мою прекрасную жену вечно.

Прилагаемое письмо, обнаруженное мною совсем недавно, принадлежит тебе. Я сожалею, что пересылаю его с опозданием.

Тины больше нет в живых, но я все еще не могу в это поверить, не могу произнести вслух: «Она умерла».

Неизвестный застрелил ее безо всякой причины. Это случилось в гостинице, происшедшее выходит за пределы моего понимания.

Я готов помогать тебе в той же степени, как это делала она. Если тебе что-то необходимо, сообщай мне без промедления.

Моя скорбь не знает границ, Илона.

Адрес остается прежним,

Твой Тео.)

Лени, милая моя девочка!

Погода здесь то хороша, то плоха, окрестности нами рассмотрены, исхожены вдоль и поперек. В перерывах все, что помню из Шопена, мною уже сыграно.

Мы здесь уже более недели, кажется, в сутках не 24 часа, по меньшей мере 75.

Я так часто думаю о тебе. Ты стала сниться мне по ночам, меня это и тревожит, и радует. Больше радует, конечно. Я надеюсь, ты получила очередной банковский перевод, но не это главная тема сегодня, право же.

Через три недели в А., совсем неподалеку от места, где мы с Т. сейчас живем, начнется конкурс имени Эмиля Барденна. Я решила приехать сюда снова, это будет настоящий праздник, поверь, среди участников — лучшие пианисты мира! И Митя Вележев, игру которого я обожаю за удивительную тонкость и мастерство, что не бьет в глаза, не подавляет. Обволакивает.

Но вот что я подумала, может, оттого, что постоянно вижу тебя по ночам и привыкла, что сны мои — в руку. Как чудесно было бы нам здесь встретиться! Познакомлю, наконец, тебя с Т., а его — с тобою. Да и места здесь удивительно хороши, это к слову, если конкурс окажется скучным мероприятием для светской журналистки.

Будет много музыки, вместе будем часто гулять, изъездим окрестности вдоль и поперек, время пройдет здорово! А возможно, ты даже послушаешь кого-то из пианистов, заинтересуешься и, паче чаяния, разделишь мою страсть… Лучше позже, дорогая Лени, чем никогда.

Но все равно еще раз повторяю, сама с собой часто разговоры веду: как жаль, что вовремя не научила тебя любить классическую музыку!

Примечания

1

Мне неловко за причиненное неудобство и шум. Я и мой друг — музыканты. Угощайтесь, пожалуйста, пиво у нас чудесное! (Англ.)

(обратно)

2

Спасибо, дорогие друзья. (Англ.)

(обратно)

3

«Кто убил классическую музыку?» (Англ.)

(обратно)

4

Выходите, пожалуйста, Дмитрий, мы уже приехали. (Англ.).

(обратно)

5

Да, совершенно верно, кругом неправа. Я Илона Вельская, российская журналистка. Я бы хотела задать вам несколько вопросов. (Англ.)

(обратно)

6

Откуда вам известно, кто я? (Англ.)

(обратно)

7

Понятия не имею. Но уверена, вы — музыкант. Я видела, как вы слушали. Так умеют слушать только профессионалы. И мне интересно узнать ваше мнение о пианисте Дмитрии Вележеве. (Англ.)

(обратно)

8

Чувствуй себя свободно, будь как дома. (Англ.)

(обратно)

9

Семья, принадлежащая к среднему классу. (Англ.).

(обратно)

10

Розовые апартаменты. (Англ.)

(обратно)

Оглавление

Охота. Виталик

Фигурки в огне. Исидора

Путешествие в автомобиле. Тина

Отель с видом на Монблан

Незапланированный день. Илона

Предконкурсная лихорадка

Прогулки и наблюдения. Тина

Рождение легенды

Уроки музыки

Встреча в самолете. Кирилл

Приближение блудного брата

Волшебная сила любви. Митя

Гнев, шум и ярость. Кирилл

Железная хватка. Илона

Напутственные слова. Митя

Зазеркалье. Питер Уэйль

Семейные хлопоты постороннего. Дэн

Приключения победителей

Трансцендентное. Митя

Уголок зеркала, треснувший около месяца тому назад

*** Примечания ***