Интеллигенция в тумане [Вячеслав Михайлович Раков] (fb2) читать онлайн

В «Новой газете» 30 августа появилась статья Алексея Поликовского «Победа помойки». Она показалась мне настолько актуальной и, более того, принципиально важной, что я решил познакомить с ней тех, кто с ней не знаком. Статья о том, что страна некогда победившего социализма и еще не победившего капитализма стала страной победившей помойки. Эта статья о том, что мы живем в стране, превращенной всеми нами в огромную свалку. Отравлена не только среда нашего обитания, но и то, что Э. Гуссерль назвал некогда жизненным миром, а Алексей Поликовский называет жизненной средой: «Замусоривание жизненной среды — этот процесс идет в глубине и в основе жизни, глубже всех политических функций и фикций. Замусоривание, идущее в глубине жизни, с издевкой отменяет все то, что делается на ее поверхности». По мере накопления внешнего, физического дерьма по закону сообщающихся сосудов им наполняются и наши души: «Все эти виды мусора сливаются воедино в мерзком симбиозе, затягивая целые области жизни, пропитывая дрянным запахом дворы и леса, затекая во все углы, оскверняя саму жизнь. На наших глазах возникает едкая, тошнотворная, невыносимая мусорная среда, в которой нормальному человеку жить невозможно».

Недочеловеческим (постчеловеческим?) итогом тотальной деградации природной и жизненной среды в России стал, по словам Поликовского, свинокозел — существо, рожденное атмосферой свалки. «Свинокозла больше нельзя отрицать. Это жуткое существо, забрасывающее мусором наши леса и поля, швыряющее бутылки о березы и с грохотом пускающее петарды в ночной тишине, уже овладело страной». Это слово не кажется мне удачным: слишком громоздкое. Лучше что-то односоставное, например, засранец. Или просто тварь — как в триллерах, только тварь не из бездны, а здешняя: мутант, результат деградации социума и утраты людьми навыков социального общежития. Это слово взято мной из этой же статьи, только там оно использовано не терминологически, а попутно-эмоционально.

Мусор — тотальная метафора нашей жизни. Его особая разновидность — информационный мусор, в котором мы просто тонем. И не только мы, но в данном случае и весь информатизированный мир. Его давление на нашу психику подобно напору поднимающейся воды на плотину. Это давление, по словам одного футуролога (С. Переслегин), закономерно будет вызывать новые заболевания, связанные именно с информационными перегрузками. Большая часть информационного давления приходится на пустую породу: газетную болтовню (слова ради слов), отупляющий, наркотический треп сериалов и ток-шоу, на который подсело, я думаю, уже большинство человечества, непрерывно действующий политический балаган. Замусорена даже современная наука: значительная часть ее продукции вторична и третична. Блеф (ложь) становится определяющим стилем современной житухи, во многом вынесенной в область кажимости. Из марафета ложь становится лицом, точнее, личиной существования.

Внутренняя тишина и молчание становятся заповедными уголками жизни современного человека и привилегией немногих. Мы оглушены шумом времени. А равно и обыкновенными децибелами.

Загрязнение природы, общества и души угрожает национальной безопасности России. Мы первые в мире по числу убийств и по потреблению алкоголя. У нас четыре миллиона бомжей, шесть миллионов наркоманов и миллион больных СПИДом. Количество беспризорных детей в современной России такое же, как в годы Гражданской войны. На нас приходится пятая часть мирового потребления героина. Это официальные данные, которые, как мы понимаем, обычно не дотягивают до реальных. Ей-богу, слишком много грязи.

Я живу около леса и каждые выходные вижу, как банды засранцев тащат туда свертки с бутылками и провизией. Мусорные кучи, как нарывы по коже, разбросаны по всему лесу. Сюда заезжают тяжелые машины, чтобы разгрузить рядом с тропой полный кузов отходов или кучу шин. По обочинам дороги, проходящей мимо наших окон, в этом году появились импровизированные свалки, которые, можно сказать, уже получили вид на жительство. Их приняли.

Справедливости ради нужно сказать, что в последние годы возник некий ответ на наше общее сползание в дерьмо: в моей округе появились дома, жители которых любовно обустраивают «прилегающую территорию», превращая ее в маленькие ландшафтные картинки, рядом с которыми начинаешь чувствовать себя человеком. Причем это не хозяева обнесенных стенами верхнекурьинских вилл, а простые обитатели панелек. Но таких домов немного. Это те исключения, которые лишь подчеркивают тенденцию. Поликовский по этому поводу пишет: «Есть люди, которые мужественно борются с загрязнением страны, собственноручно убирая хлам из лесов и выгребая его с пляжей. Эти одиночки собирают в пакеты бутылки, банки, обертки и прочую дрянь и несут на помойку. Но они очень быстро понимают, что обречены на поражение. Свинокозел гадит вдвое, впятеро, вдесятеро больше, чем успевают собрать и убрать добровольцы этой жесткой и никем не описанной войны».

По его мнению, без властных мер здесь не обойтись: «До тех пор, пока государственные мужи не примут против свинокозла решительный, жестокий закон, карающий брошенную бутылку месяцем исправительных работ; до тех пор, пока харя этой твари не появится на стенде «Разыскивается милицией!»; до тех пор, пока свинокозла не лишат права входа в лес и не изымут у него по закону его дьявольскую трубу, то есть караоке или стереосистему, которыми он ржет и воет в дневной и ночной час, — до тех пор мы будем жить в мусоре».

Но пока все тихо. То есть все грязнее. Возможно, мы еще не дошли до черты. Или уже миновали ее, сами того не заметив. И, пожалуй, ключевые слова статьи: «Прежде чем в очередной раз делать Россию великой, ее следует сначала сделать элементарно чистой».

На память приходит опыт Сингапура, по общему признанию, одного из самых чистых среди крупных городов мира. Живущих там не слишком чистоплотных малайцев, индийцев и китайцев властям за 40 лет удалось приучить бросать окурки в урны. Штрафы высокие. Правда, один русский, работающий там, пишет в Интернете, что представление о чистоте города преувеличено: центр действительно нереально чистый, а вот пригороды уже другие. Но тем не менее. Мне кажется, нам пора использовать этот опыт. По-хорошему мы не понимаем. Только когда по башке и по заднице. И не только мы. Весь мир переживает сейчас примерно то же. Например, Индия. Говорят, там очень грязные города. Более-менее чисто лишь в небольших европейских и, может быть, американских городках. Но от того, что это не только наша проблема, не легче. Нужно начинать разгребать грязь.

Как это может начаться? Допустим, какой-то мэр или губернатор наряду с социально-экономическими и культурными задачами включает в программу своей деятельности борьбу за чистоту города (области, края). Эта задача объявляется стратегической. Представим себе, что это Пермь, стремящаяся в культурные столицы Европы — первый в России город, объявивший войну грязи и засранцам. Принимается пакет законов местного уровня. Милиции даются дополнительные полномочия. Впервые в истории России засранцев начинают по-настоящему наказывать. Включается пропагандистская машина и административный ресурс. В планах — строительство первоклассного мусороперерабатывающего завода. И одного попроще. Все полигоны и небольшие свалки на учете. Полигоны огорожены и хорошо охраняются. Каждая свалка проходит экологический контроль. Создается экологическая карта города (края). В ней выделены темные зоны неблагополучия. Специальная служба по охране окружающей среды ведет постоянный мониторинг ситуации и публикует периодически выходящие бюллетени. Модернизируются лесничества. Лесникам вдвое повышают зарплату. Мы снова видим, что есть такая профессия — дворник. Улицы Перми постепенно начинают напоминать пригороды Сингапура. А дальше этот почин запускает движение за чистоту страны, решительно поддержанное партией и правительством. Москва включается в движение одной из первых. Но начинает не она. Вот такой глюк.

Пора начинать. Кроме шуток.

Source URL: http://www.saltt.ru/node/4149

* * *

От Москвы к Московии | СОЛЬ

Вячеслав Раков /05 октября 2010

С одной стороны, от отставки Лужкова ни мне, ни большинству россиян, в отличие от московских пенсионеров, получающих «лужковскую» надбавку, или врагов Церетели, ни жарко, ни холодно. Это их внутреннее, московское дело. С другой — падение Юрия Михайловича интересно мне как провинциалу, чью жизнь почти во всем определяет Москва. Оно дает мне повод поразмышлять над тем, какой Москва была до Лужкова и какой она стала при нем. Я без труда игнорирую градоначальника и политика Лужкова: как публичный человек он мне не интересен; но я не в состоянии игнорировать Москву: ее становится все больше и одновременно она все дальше от нас, провинциалов. Не в пространственном, разумеется, смысле. Хотя и в пространственном тоже.

Начну с того, что при Лужкове Москва стала другим городом — не только и не столько внешне. Она обрела новую ментальность, и это без всяких натяжек можно назвать революцией. Москва — единственный город России последних двадцати лет, переживший подлинные перемены — перемены на уровне коллективного бессознательного. Москва вышла из советского ментального контекста (другое дело — куда она вышла?). Остальная Россия до сих пор погружена в него. Исключение я делаю для Питера, но его я рассматриваю как второе «я» Москвы. Об этом немного ниже.

Не скажу, что это Лужков создал новую Москву. Он, на мой взгляд, не создатель, в отличие от Петра, памятник которому он поставил руками Церетели — вопреки сопротивлению ревнителей вкуса и поборников художественной новизны. Для создателя он слишком прагматичен. Ему недостает петровского роста. Лужков — человек тенденции, человек в кепке, козырек которой не позволяет прозревать сколько-нибудь отдаленное будущее. В начале девяностых новая Москва уже напрашивалась. Ее энергия уже шла в новое русло. Лужков просто расширил его и никому не позволил прокопать альтернативный канал Москва – Будущее. А жаль. Он был и остался крепким хозяйственником. Что до политики, то его политические ходы, как мне кажется, были заимствованы из учебника популизма: все предельно просто, как е2-е4 или как слова песни: «Севастополь-Севастополь, город славы боевой...».

Дальше я буду писать фрагментами, так мне удобнее.

...Лужковская, новая Москва вырвалась не только из советского контекста, но во многом и из российского. Она все больше становилась чужим для России городом. Если в советское время она отличалась от России количественно (количеством колбасы и гречки в московских — первых в России — универсамах), то с девяностых она уходит в иное качество, в иное измерение, в иной план. Если прежде она опознавалась как привилегированная, позолоченная, но своя, то при Лужкове она заговорила на другом языке и перешла к иному, чуждому кондовой, коренной России стилю жизни и мышления, все более становясь страной Московией и все менее оставаясь Россией.

...Один мой приятель говорил в девяностых, что москвичи — особый субэтнос. Нет, Москву стал отличать от России, конечно же, не этнический колорит, а ментальный тип. Ментальная разница — самая существенная. Можно пользоваться одним словарем, будучи представителями разных культур. Москва — другая культура. Она еще не западная, но уже не российская. До Запада, впрочем, ей не дотянуть: для этого она слишком стервозна и слишком цинична. Западные столицы готовы разделить судьбы своих стран с остальным их населением. Москва, как мне кажется, этого сделать уже не готова. Теоретически я допускаю, что при известных обстоятельствах вся Россия настроит себя по Москве и вступит в такую же полусовременность. Допускаю, но не верю. Времени на это уже не остается. Да и не хотелось бы, чтобы Пермь, например, стала маленькой, ощерившейся москвой.

...При Лужкове Москва перестала быть органичным городом. Она стала искусственным образованием. Она утратила прежний архитектурный облик, потеряла былые московские дворики, но, главное, она потеряла душу, сохранив и усилив московский напор и волю к жизни и власти, к обладанию всем, что движется, стоит и стоит. Она стала еще одним многомиллионным человейником, еще одним глобалистским вавилоном. Вавилон, Babylon, Бабло(н)... А могло ли быть иначе? Едва ли. Была дореволюционная, патриархальная, купеческая Москва. Была красная, советская Москва — воплощение духа эпохи, образец советского стиля. Сейчас она представляет только себя: чистое механическое движение, бег на выживание. Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?

...При Лужкове Москва постепенно, ближе к нулевым и на их протяжении установила в России идеальный колониальный режим. Она стала настоящей метрополией. В советское время до этого все же не доходило. Идеологические маркеры были важнее культурно-территориальных границ. Москва страдала от репрессий не меньше остальных. Москвичи ехали на целину и еще в какую-нибудь тмутаракань поднимать страну. Провинциалы же посредством партийной ротации кадров вытесняли из Москвы местную элиту. На них работало их рабоче-крестьянское происхождение. Сейчас между Москвой и Россией — китайская стена с чередой маленьких дверец. Все финансовые потоки, все крупные предприятия в России контролирует Москва. Она превратила Россию в собственное предприятие, в собственное дело. Помимо прочего, это обеспечивается монопольным положением Москвы в российском информационном пространстве. Говорит и показывает Москва, и только она. России остается внимать ей в сомнамбулическом трансе.

...При Лужкове Москва стала болезнью России или, по крайней мере, одной из ее основных проблем. Она стянула на себя все российское одеяло, все силы страны. Я понимаю, что в наших условиях это совершенно естественно: люди ищут, где лучше, а лучше — в Москве. Но от этой гипертрофированной централизации власти, денег и талантов в конечном счете проигрывает вся страна. Неужели это непонятно? Нынешняя Москва заедает российский век. Она забирает все, а после (из-под содранного с нас одеяла) говорит голеньким, дрожащим на российском ветру Иванам: так живите на здоровье без меня, кто ж вам мешает? Не можете? Тогда заткнитесь! Ни в одной из развитых стран распределение человеческого и иного капитала не является столь же кричаще неравномерным, будь то США, Германия, Япония или даже Франция.

...При всех своих особенностях крупнейшие города западных стран, не говоря уже о восточных, остаются частью национального пространства. Нью-Йорк — это американский город, Лондон — английский, а Париж — еще французский. О Москве последнего десятилетия этого уже не скажешь.

...Любопытно, что до сих пор никто не написал обстоятельной социологической работы о Москве и провинции — со статистикой, сравнительными схемами и т. д. Эта тема не отрефлексирована — ни научно, ни философски. Она остается непроясненной, так и не выйдя за пределы обыденного сознания. Москва как проблема и даже как тема остается в тени, вне российского публичного дискурса. Это, в сущности, закрытая тема. Даже о федеральной власти мы можем говорить более свободно. О Москве же — или хорошо, или ничего. Отличный повод для конспирологических спекуляций.

...При Лужкове Москва эгоистически замкнулась на себе любимой. Она живет для себя и не вкладывается в страну. В данном случае я различаю Москву и федеральный центр. Пока они, мнится мне, не слились. Это не мешает Москве манипулировать Россией и использовать ее по полной программе. Имеющиеся исключения лишь подтверждают это сложившееся правило. Одно из них, кстати, касается Перми. Я имею в виду пермскую Вышку — филиал московской Высшей школы экономики. Она явно отличается от филиалов остальных московских вузов в Перми. Между московской и пермской Вышкой существует очевидная внутренняя, обратная связь, но и очевидная дистанция. Помимо Перми, филиалы Вышки существуют в Нижнем и в Питере. Увы, одна эта ласточка (или даже три) не делает весны. Я думаю, что процесс самозамыкания Москвы при Лужкове практически завершился.

...В ближайшем будущем Москва подтянет к себе Подмосковье, затем Московскую область и de facto станет страной Московией с населением не менее 20 миллионов человек, а то и больше. Быть может, она решится на введение визового режима и внутреннего, неформального гражданства. В случае (тьфу-тьфу-тьфу) распада России Московия всегда найдет возможность войти в состав большой Европы хотя бы на правах ассоциированного члена или отдаленной автономии. Я допускаю даже, что подобная перспектива там уже проигрывается в узких кругах в рамках методик типа форсайта. Будущее России не слишком определенно. Будущее Москвы так или иначе обеспечено. Перед нами две различные траектории, и не стоит слишком обманываться на этот счет. Буду рад, если этот футурологический набросок окажется всего лишь черной фантазией. Или предостережением.

... Теперь о Питере. Начиная с XVIII века в России складывается двуединый центр, один из подцентров которого выступает в качестве мужского начала, другой — в качестве женского. В XVIII—XIX вв. Москва являла собой женскую половину Центра, в советское же время она, так сказать, поменяла пол, и уже Ленинград стал инь московского ян. Связка не распалась: Москва и Питер по-прежнему состояли в отношениях принципиальной координации, в крепком брачном союзе. Так, культурная элита страны жила на два города, переливаясь из стакана в стакан, переезжая туда-сюда в «Красной стреле» или перелетая из Москвы в Ленинград и обратно. Третьего, заметьте, искать не стали. Питер всегда оставался второй столицей. Между ним и Москвой, естественно, были и остаются противоречия и скрытое противостояние. Например, сейчас Москва, как известно, болезненно переживает нашествие питерских. В советское время Питер состоял в культурной, интеллигентной оппозиции к официальной, помпезной Москве. Там сложилась своя тусовка, свой стиль, свои научные школы, своя литература (один Бродский чего стоит) и своя музыка. Однако это были понятные внутрисемейные разногласия. Милые бранятся — только тешатся. Петербург для Москвы был и остается своим другим. Успешный Петербург точно не возможен без Москвы, а Москва едва ли захочет обойтись без Петербурга — разве что в крайних обстоятельствах. Поэтому Московия, не ограничиваясь собственной территорией, будет тянуться к Питеру, пытаясь создать северо-западную агломерацию, включающую Петербург и лежащие между нею и им города и области: Тверь и Новгород. Это, разумеется, снова фантазия, которую, я надеюсь, мне простят.

...Едва ли Россия сможет обойтись без Москвы: она ее домашнее, прирученное животное, она привыкла к своему хозяину и будет тосковать без него. Собачонка не подозревает, что хозяин при случае без сожаления сдаст ее на живодерню.

Конечно же, Юрий Михайлович не заходил в своих планах так далеко, как я в своих фантазиях. Он делал свое дело, иногда, быть может, расширяя его до семейного. Но в это я не вдаюсь. То, что произошло и происходит с Москвой, по большому счету, не зависело от ЮМЛ. Это естественный процесс, обусловленный некими глубинными, инерционными трендами, которыми и движется история. Хотя порой естественное в истории на мгновение уступает место сверхъестественному, бытие — сознанию. И тогда история начинается заново. Но это уже лирика.

Source URL: http://www.saltt.ru/node/4777

* * *

Европа сошлась в Германии | СОЛЬ

Вячеслав Раков /11 октября 2010

В начале октября отмечалось 20-летие объединения Германии. Точнее, ее воссоединения: объединилась она еще в далеком 1871 году, а в 1945-м, как мы знаем, была разделена на две зоны, ставшие вскоре двумя государствами — ФРГ и ГДР.

1990 год, однако, нельзя назвать в этом процессе знаковым: он лишь пожал плоды предыдущего, 1989-го, ставшего поистине революционным и для Германии, и для всей Европы. Этот год можно было бы назвать годом Европы, если бы волна либеральных перемен не прокатилась по всему миру: в СССР был разгар перестройки; в Парагвае свергли диктатора Стресснера, правившего с 1954 года; в Китае студенты попытались совершить мягкую, «чайную» революцию; в ЮАР начался кризис системы апартеида. 1989-й наследовал другому революционному году — 1968-му, также потрясшему мир, году, который Валлерстайн назвал годом всемирной революции.

И все же 1989-й был годом Европы: в Польше на парламентских выборах победила «Солидарность», и в августе (впервые с 1947 года) было сформировано некоммунистическое правительство во главе с Тадеушем Мазовецким, представителем профсоюза «Солидарность». Венгрия вышла из самого красивого барака социалистического лагеря и открыла границу с Австрией, чем воспользовались сотни восточных немцев, бежавших на Запад. «Бархатная революция» произошла в Чехословакии. Полумиллионной демонстрации оказалось достаточно, чтобы коммунисты ушли и были объявлены свободные выборы. Накануне нового года президентом Чехословакии стал бывший диссидент Вацлав Гавел. Мирно ушли коммунисты в Болгарии. А вот в Румынии без крови не обошлось: диктатора Чаушеску пришлось свергать. Знаменательно, что в 1989-м праздновалось 200-летие начала Великой французской, вернее, Великой европейской революции.

В центре этих событий — падение Берлинской стены 9 ноября 1989 года. Сначала символическое, а затем и реальное. Именно по Германии проходила граница между Западом и Востоком в 1989-м и 1990-м. Поэтому воссоединение страны занимает особое место в европейских событиях этих двух лет. Вот краткая хроника: что было после отставки Хонеккера (октябрь) и падения Берлинской стены:

1 декабря парламент ГДР проголосовал за отмену статьи конституции о руководящей роли СЕПГ;

3 декабря в отставку ушли глава СЕПГ Эгон Кренц, Политбюро и ЦК СЕПГ;

12 апреля председателем Совета министров ГДР стал Лотар де Мезьер, возглавивший первое демократическое правительство ГДР. Будущий канцлер Ангела Меркель работала в нем пресс-секретарем;

11 мая 1990 года начался вывод первых частей советских войск из ГДР;

1 июля ГДР передает управление экономикой, денежным обращением и социальной политикой правительству ФРГ и Бундесбанку ФРГ. Западногерманская марка становится основной валютой в ГДР;

31 августа в Москве подписывается тысячестраничный договор об объединении Германии;

и, наконец, 3 октября он вступает в силу.

Канцлер Коль становится вторым Бисмарком. «Европейская мирная революция», как назвал процесс воссоединения Германии Ганс-Дитрих Геншер, министр иностранных дел ФРГ, завершается. Над Германией растянут незримый лозунг: «Мы — один народ».

Историософский экскурс: воссоединение Германии подвело не только окончательный итог холодной войны, но и промежуточный — европейской истории. На волне либеральных, мягких и цветных революций набирает ход европейская интеграция. В 1993-м вступает в силу Маастрихтский договор и возникает ЕС. В 1995 году в него вступают Австрия, Финляндия и Швеция, в 2004 году — большая часть восточноевропейских стран, Кипр и Мальта. Наконец, в 2007 году — Румыния и Болгария. Складывается объединенная Европа. Сейчас в ЕС 27 стран. Возникает супергосударство с 500-миллионным населением, чья совокупная экономика, если я не ошибаюсь, превосходит даже американскую (28 процентов от мирового ВВП в 2009 году против 25-26 процентов у США).

Любопытно, что граница между Западом и Востоком Европы проходила по Германии не только после Второй мировой, но издревле и невидимо. Долгое время у двух частей Европы были различные истории и исторические ритмы. Подъем европейского Запада в XI–XIII веках сопровождался натиском на восток и частичной колонизацией Восточной Европы. И, напротив, в XIV–XV веках, когда Западная Европа переживает кризис и «втягивается в себя», наступает час восточноевропейских государств — Польши и Венгрии. Следующему подъему Запада, начавшемуся с XVI века, вновь соответствует ослабление европейского Востока. То, что Восточная Европа вошла в состав советского блока, определялось не только политическими, но во многом и культурно-историческими причинами: Восток Европы был цивилизационно иным, чем Запад. И только в 1990-х годах европейская трещина начинает затягиваться. Что касается Германии, то ее восток и запад также существенно отличались друг от друга. «Старая», западная Германия не знала так называемого вторичного закрепощения крестьянства в XVI–XVII веках. Восточная Германия долго, вплоть до XX века, изживала феодальные традиции: юнкеры, фольварки, прусское военно-бюрократическое государство. ГДР и ФРГ олицетворяли две немецкие исторические модели. Так что все это было не просто так.

В 1990-е годы казалось, что европейский раскол остался в прошлом. Больше того, вспыхнули надежды на то, что Европа вновь вступает в большую историю. Былой европессимизм, лучше всего представленный «Закатом Европы» Шпенглера, вдруг сменяется еврооптимизмом. Напомню, что в начале XX века Европа начинает уступать экономическое, а затем и политическое первенство Соединенным Штатам. Мир перестает быть европоцентричным, а Европа — царицей мира, regina mundi, как ее называли в XVIII веке, еще активно пользовавшемся латынью. Начинаются разговоры о «евросклерозе», о том, что европейский маразм все крепчает и Европа уходит в историческую тень. Внутри Европы начинаются дрязги, перешедшие в две мировые войны, из которых она выходит разрушенной и морально опустошенной.

И вот мы видим, как европейская идея восстает из пепла. Европейская историческая интрига получает продолжение: Европа теперь предстает как сверхгосударственное объединение еще невиданного формата (единство во множестве, ex pluribus unum, где единство не подавляет множества) и этот эксперимент обещает дать обнадеживающие результаты. Больше того, европейский опыт осознается некоторыми аналитиками как наиболее отвечающий современным реалиям, как не только европейский, но в перспективе и глобальный проект.

Прошло двадцать лет. За эти годы современная Европа округлилась, приняв почти окончательный внешний облик. Ее интеграция продолжается. Ее успехи более или менее налицо. Европейский проект не оказался химерой. И все же вопросы и сомнения остаются.

Если европейский проект поверить германской историей последних 20 лет, то мы увидим, что две Германии срастаются медленнее, чем хотелось бы: зияющей трещины уже нет, но шов чувствуется. 56 процентов немецких граждан видят большие различия между западом и востоком страны и считают, что те не исчезнут и через полвека. «Эйфория по поводу объединения страны прошла, — отметил директор института «Форза» Манфред Гюльнер, — а предрассудки жителей Востока и Запада ФРГ в отношении друг друга только усилились». Стена из бетона была разрушена, но Берлинскую стену в сознании немцев еще ожидает свое 9 ноября 1989 года.

Материал по теме: «Восточный Берлин интереснее, чем Западный»

Source URL: http://www.saltt.ru/node/4879

* * *

Мультикультурализм: перезагрузка | СОЛЬ

Вячеслав Раков /20 октября 2010

В субботу, 16 октября, выступая в Потсдаме перед молодежным крылом Христианско-демократического союза, Ангела Меркель заявила, что политика мультикультурализма в Германии потерпела полный крах. Меркель сказала, что Германии «совершенно не удалось» создать такое общество, в котором люди, представляющие разные культуры, могли бы жить в мире и согласии. «В начале 1960-х наша страна пригласила иностранных рабочих в Германию, и сейчас они здесь живут. Некоторое время мы сами себя обманывали и говорили себе: «Они у нас не останутся, когда-нибудь они уедут», но так не произошло. И, конечно же, наш подход состоял в мультикультурализме, в том, что мы будем жить рядом и ценить друг друга. Этот подход провалился, совершенно провалился».

Канцлер призвала живущих в Германии иммигрантов предпринимать больше усилий для того, чтобы интегрироваться в немецкую культуру, в частности, призвала их изучать немецкий. «Те, кто хочет стать частью нашего общества, должны не только соблюдать наши законы, но и говорить на нашем языке», — заявила Меркель. В то же время Меркель признала, вслед за президентом ФРГ Кристианом Вульфом, что «ислам является частью Германии», и это до известной степени уравновесило ее первое заявление. Но лишь до известной степени.

Днем раньше о том же, только более жестко, говорил лидер Христианско-социального союза и премьер-министр Баварии Хорст Зеехофер. В отличие от Ангелы Меркель, он выразился вполне однозначно и определенно: «Мультикультурализм мертв». Ранее Зеехофер выступил с требованием ограничить иммиграцию в Германию выходцев из Турции и стран Ближнего Востока. Зеехофер считает, что «Германия — не страна для переселенцев». По его убеждению, интеграция — отнюдь не простое сосуществование культур в формализованном пространстве политкорректности. Она возможна только в общем ценностном контексте и на фундаменте основного закона и немецкой культуры, которая имеет христианско-иудейские корни, а также гуманистические и просветительские традиции. Зеехофер требует от иммигрантов реальной «способности к интеграции».

Выступление Меркель стало своего рода итогом (скорее всего, промежуточным) полемики, развернувшейся в Германии с начала сентября — после выхода в свет книги банкира и политика Тило Саррацина (иногда пишут с одним «р») «Самоликвидация (самоубийство) Германии» (или — «Германия самоликвидируется»).

Опираясь на статистику, Саррацин утверждает, что мигранты-мусульмане (турки, арабы и выходцы из африканских стран) даже во втором и третьем поколении в большинстве своем не могут, да и не хотят интегрироваться в немецкое общество. Используя данные по безработице и преступности, Саррацин заключает, что из-за постепенного изменения этнического состава интеллектуальный уровень немецкого общества падает. Дальше начинается что-то до боли знакомое: в то время как этнические немцы не обеспечивают даже простого воспроизводства населения, мусульмане рожают все новых «девочек в платочках». Через 100 лет немцы станут меньшинством в собственной стране. «Турки завоюют Германию так же, как косовары — Косово: благодаря более высокой рождаемости».

Несмотря на то что идеи Саррацина были решительно осуждены официальной Германией, в том числе ее канцлером, от 40 до 60 процентов населения считают написанное в книге правдой. Фамилия ее автора фонетически, зеркально отражается в теме и просто напрашивается на каламбур. И он не замедлил появиться: «В Германии остался только один настоящий немец, да и тот Сарацин».

Нынешняя осень оказалась довольно прохладной (или, напротив, слишком горячей?) для гламурного, лакированного мультикультурализма не только в Германии, но и в других странах Запада. Во Франции закончилась история с женскими головными уборами: парламент официально ввел запрет на ношение одежды, «закрывающей лицо», под угрозой серьезных штрафов и даже тюремного заключения. Добавим сюда депортацию цыган, за которую Саркози получил втык от политкорректной Европы, но которую он таки завершил.

В Нидерландах, где на 16 миллионов населения приходится миллион мусульман, Партия свободы известного своими правыми взглядами Герта Вилдерса получила на сентябрьских выборах в нижнюю палату парламента 24 места из 150. Вилдерс заявляет, что если он станет премьер-министром, то введет запрет на ношение паранджи, прекратит строительство мечетей и примет меры к прекращению иммиграции из мусульманских стран.

Оживились правые и в социал-демократической Швеции. Причина все та же: 14 процентов населения Швеции составляют выходцы из других стран, в основном исламских. По общему признанию, они плохо интегрируются в общественные структуры страны и предпочитают жить компактно в своеобразных анклавах.

Сейчас в Европе проживают около 40 миллионов мусульман, в то время как в 1992 году их было около семи миллионов. Ислам стал второй по числу приверженцев религией в Европе. В той же Германии уже больше двух тысяч мечетей и в ближайшем будущем там будет построена еще одна, на этот раз — крупнейшая в Европе мечеть. Эксперты предсказывают, что к 2050 году численность мусульман в ЕС может удвоиться вследствие высоких темпов рождаемости и продолжения мусульманской иммиграции из Северной Африки и Ближнего Востока. Любопытно, что число мусульман-иммигрантов пополняется за счет неофитов из собственно европейской среды. По утверждению мусульманских организаций, в ислам обратились около 300 тысяч коренных французов, среди которых немало видных писателей, научных и политических деятелей, представителей интеллектуальной среды. Вероятно, наиболее известный из них — Рене Генон, знаменитый философ-традиционалист, живший в первой половине XX века и умерший в Египте. Впрочем, не менее известен и Роже Гароди, философ, участник Сопротивления и бывший коммунист. В 1982-м он принял ислам и получил имя Реджа Джаруди. Кстати, он еще жив. Ему 97 лет.

Ну и — last not least — Соединенные Штаты. В сентябре там произошло несколько громких событий, так или иначе связанных с 11 сентября 2001 года. Пастор Терри Джонс призвал своих прихожан устроить сожжение Корана в память о жертвах терактов 11 сентября и в знак протеста против возведения мечети в Нью-Йорке — недалеко от разрушенных башен-близнецов Всемирного торгового центра. Затем, правда, священник отказался от своих планов, поскольку инициатор идеи строительства имам Фейсал Абдул Рауф пообещал ему не настаивать на строительстве в этом месте. Однако двое других священников 11 сентября сожгли по экземпляру Корана на заднем дворе частного дома в городе Нашвилл, штат Теннеси. Это первый на моей памяти случай такого рода. Если к нему добавить то, что 49 процентов населения США относятся к исламу негативно, и то, что каждый пятый в США считает Барака Обаму мусульманином, то, вместе с тем, что происходит в Европе, складывается достаточно серьезная картина.

Я передал бы ее существо так: теория и практика мультикультурализма переживают первый серьезный сбой, вызванный естественным процессом усиливающегося взаимодействия цивилизаций и глобальной мобильностью человечества. В 60-е и в начале 70-х годов XX века на волне деколонизации и культурной, либеральной революции возникает вера (а по мне так — иллюзия) в то, что на наших глазах рождается новый, «плоский мир» стирающегося этнокультурного и даже экономического неравенства. В модернизационной парадигме 1960-х всерьез обсуждалась возможность подтягивания отсталых стран до уровня передовых в более или менее обозримой перспективе. Мягкий, «предупреждающий» кризис 1970-х на время подорвал эту веру, и в поисках защиты в 1980-х Запад на время обращается к ценностям прошлого и становится несколько более строгим, но в то же время вполне либеральным. 1980-е — десятилетие, прошедшее под знаком неоконсерватизма, десятилетие Тэтчер, Рейгана и Коля. В 1990-х, после падения СССР и серии либеральных революций, поднимается очередная волна глобального оптимизма и теория мультикультурализма приобретает утопическую окраску. Складывается представление, что кот Леопольд договорился с мышами и побеждает дружба. Однако нулевые потихоньку сбрасывают энтузиазм, и к их исходу мультикультурализм в его утопической версии натыкается на естественные ограничения. Ему придется заново продумывать свои теоретические и исторические основания, а заодно верифицировать собственные практики. Ему предстоит перезагрузка.

Source URL: http://www.saltt.ru/node/5076

* * *

Как умирают цивилизации | СОЛЬ

Вячеслав Раков /01 ноября 2010

Эта тема всплывает, как правило, в пору кризисов, завершающих большой исторический цикл, например, античный. Упадок и крушение Рима до сих пор остается наиболее красноречивой иллюстрацией, точнее, чередой иллюстраций процесса цивилизационного вырождения. Рим начинался как патриархальная община, державшаяся моральной и социальной солидарностью, переросшей позднее в идею общей исторической судьбы — в римский миф. Рим начинался с сурового патриотизма, с этики жертвоприношения во имя общего блага. В сущности, с аскезы. Вспомним Горациев или Муция Сцеволу — персонажей Тита Ливия и любимых героев европейского Запада XVII–XVIII веков, героев Корнеля и Давида, живших в эпоху, типологически сходную с эпохой республиканского Рима.

Рим заканчивался Мессалиной, приходившей утром домой «уставшей, но не насытившейся» («sed non satiata»), Нероном и Вителлием, щекотавшим себе нёбо перышком, чтобы извергнуть съеденную пищу и продолжать пиршество. Рим заканчивался плебсом, требовавшим хлеба и зрелищ. Рим заканчивался человеческой плесенью и ржавчиной, покрывшими все, изъевшими блеск римской славы и стертыми ногами варваров, вместе с христианами слепившими новую эпоху из новых духовных ценностей, языческой жизненной силы и античного культурного наследия.

Уже для римского историка первого века нашей эры Тацита было ясно, что римляне во многом утратили былую культуру усилия и движутся в сторону морального коллапса. Прервать поступь рока, по мысли древних, невозможно: остается стоически принимать неизбежное. Приблизительно это и старался делать Тацит, а столетие спустя — Марк Аврелий, император и философ-стоик.

Таким образом, основная причина упадка цивилизаций уже в древности осознавалась, на мой взгляд, вполне адекватно: иссякает моральный капитал, жизнь перестает осознаваться как долг и призвание и это тащит за собой остальное — тащит, разумеется, вниз. Архитектура цивилизации радикально упрощается, ценностный фундамент идет зияющими трещинами, и тупой гедонизм довершает дело, обрушивая всю конструкцию. Повторю, что древние, то есть греки и римляне, держались фаталистического видения истории: она представлялась им подобием жизненного круга, завершающегося железным веком, старостью или, в индийской трансляции, кали-югой. Говоря иначе, цивилизационный крах предрешен заранее, задан объективно и с этим ничего не поделать.

В XVIII веке, как известно, складывается прогрессистская модель истории, гораздо более оптимистичная, нежели античная. История — это восходящее движение, все действительное разумно, все разумное действительно, все будет хорошо — я это знаю. Однако в первой половине XX столетия разразился жесточайший кризис западного мира, разорвавшийся двумя мировыми войнами, сопровождавшийся культурной линькой и переоценкой прежних ценностей. Именно в это время возникает первая в истории западной, прежде всего европейской, культуры философия кризиса. Европа становится более мудрой и более горькой. Шпенглер пишет «Закат Европы», возвращаясь к циклизму и деятельному пессимизму древних. Как известно, главным нервом его историософии является неумолимый сдвиг от культуры к цивилизации. В последнее понятие он вкладывает негативный смысл: цивилизация — это судьба любой культуры, это ее отвердение и известкование. Рим, например, это цивилизация, а Древняя Греция — культура. «В каждом греке есть что-то от Дон-Кихота, в каждом римлянине есть что-то от Санчо Пансы». Цивилизация механистична, в то время как культура органична. Культуру творят художественные и философские гении, цивилизация предпочитает инженеров, предпринимателей и вообще людей действия. Цивилизация собирает людей в мировых городах, где рождаются массы, уже не нуждающаяся в культуре. И так далее.

В конце XX века о Шпенглере вспоминают. Он выглядит гораздо свежее, чем, к примеру, в 1950–1970-х. Уж слишком Запад начинает напоминать цивилизацию по Шпенглеру. И не только он. Циклизм, а с ним и философско-исторический пессимизм вновь вызывают пристальный интерес. У нас выходят книги Льва Гумилева, принципиально созвучные «Закату Европы». Издают и переиздают Тойнби — более уравновешенного, чем Шпенглер, мыслителя, но также не чуждого циклической схеме. Кстати, именно Тойнби окончательно вводит понятие «цивилизации» (во множественном числе) в гуманитарный лексикон. До него говорили: «Цивилизация», подразумевая под ней все человечество или высшую стадию человеческого общежития, следующую за «дикостью» и «варварством».

В XX веке мир становится маленьким, а границы между цивилизациями проницаемыми. Их углубляющийся диалог со второй половины и в особенности с конца XX века делает глобальную ситуацию полицивилизационной (мультикультурной). Цивилизации теперь многократно отражаются друг в друге, и это вызывает их живейший интерес к себе. Возникает уникальная возможность свести воедино прежние теории цивилизации и нынешний опыт их самосознания в нечто более или менее законченное и, возможно, составить рецепт цивилизационного долголетия, недоступный прежним эпохам.

В самом деле, можно ли избежать фатального движения цивилизации к краху? Можно ли при этом опереться на иные, чем Рим, примеры? Мне кажется, они есть. Один из них — еврейская цивилизация, переживавшая свои малые циклы, свои катастрофы, но всякий раз восстававшая, как феникс из пепла. После крушения Первого храма в VI в. до н. э. и выселения евреев из Палестины они вернулись в родные места, заново возвели храм и воссоздали свою цивилизацию. Следующий цикл завершился послепоражения евреев в иудейской войне 66–73 гг. (второй иудейской войне) и разрушения Второго храма. Вновь евреи рассеялись по миру, храня при этом свою традицию, свой Закон, ставший их внутренним отечеством. Их цивилизация сохранилась как странствующая и внешне, среди крупных исторических форм, почти незримая. С конца XIX века начинается возвращение евреев на Ближний Восток, и в мае 1948 года они вновь обретают свою землю и свою государственность. Или вот более заметные примеры: классические цивилизации Востока, Китай и Индия, также знавшие циклически обусловленные падения, но сохранившиеся в качестве цивилизаций.

Примеры второго рода преподают нам урок, обратный римскому: в том случае, когда сохраняется цивилизационная матрица, то есть система ценностей (традиция) и сопутствующие ей социокультурные коды и субструктуры (священные тексты, ритуалы), цивилизация возвращается к жизни. Там, где грибница не разрушена, снова появляются грибы.

Запад, во многом оторвавшийся от традициональной матрицы, тем не менее, смог создать ее эквиваленты, создать современный аналог-перевод традиции (об этом я уже как-то писал в «Соли»): суверенная, рационализированная, тренированная личность, не нуждающаяся в авторитарной опеке; социальная самоорганизация, демократические структуры и процедуры вместо вертикального, статичного, иерархически организованного социума; закон и правовые алгоритмы вместо божественных установлений. Дальше в этом направлении зашла Европа. США, на мой взгляд, все еще продолжают сохранять живую связь с традицией, и это я отношу к их преимуществам. Что до Европы, то ее эксперимент продолжается и результат его пока неясен. Я намеренно написал: «зашла», а не «ушла». Быть может, Европа еще вспомнит о христианстве. Если же нет, то свято место пусто не бывает. Хотя теоретически нужно допустить и оптимистический вариант: Европа создает первую в истории человечества стерильно секулярную цивилизацию, традицию-штрих, у которой будет новый, посттрадиционный механизм ценностного воспроизводства и которой не будет страшен призрак Рима.

У Востока другая проблема: как модернизировать традицию, не разрушая ее, используя ее возможности для исторического роста. Дальний Восток, включая Китай, уже вовсю этим занимается. Несколько позднее этим занялась Индия. Ислам колеблется между дальневосточным вариантом и крайним: превращением в альтернативную западной цивилизацию. Контрцивилизацию. У последнего варианта все же меньше шансов реализоваться: на то он и крайний.

Россия, как обычно, ни Запад, ни Восток. Она вне жестких схем и определенностей. Туманность Россия. Вместе с тем она — один из вероятных кандидатов на роль следующего Рима. Понятно, что уже не третьего, а позднего. Наша традиция только выходит из забытья советского времени, которое она все же пережила, и это как-то обнадеживает. Хочется верить, что традиции в нас больше, чем мы думаем, что она не только в церковных стенах, но и в подсознании. Она нуждается в современной рецепции, в адаптации к сегодняшним реалиям, сохраняя одновременно свое онтологическое, вневременное ядро. Серьезность и строгость глубоко внутри, пластичность, движение и самоирония ближе к поверхности и вовне.

Кстати, о строгости. Если согласиться с теми, кто пишет, что Россия — цивилизация византийского типа, то без строгости нам нельзя. Как только внутренние скрепы лопаются, мы пускаемся во все тяжкие: Гражданская война и деструктивные моменты 90-х (но не все 90-е) не просто на памяти, они все еще кровоточат. Эти раны нам еще зализывать. Пока мы не в состоянии разрешать кризисы посредством медиации, как писал А. С. Ахиезер. Мы делаем это инверсионно, сразу переходя к противоположному полюсу, минуя середину и постоянно наступая на те же грабли. Взятые как народ, мы не можем поэтому позволить себе переступать Черту. Потому что за ней мы тут же перестаем быть людьми. Потому что тогда это есть наш последний и решающий Рим. Грибница разрушена и восстановлению не подлежит. От грибницы до гробницы...

И последнее соображение. Сущностно цивилизации воспроизводятся на онтологическом уровне, через систему символов, ритуалов и норм, посредствующих между здешним и иным, что бы мы ни понимали под последним. Мы живем в сложном, странном и разнокачественном мире. Или, иначе, наш мир — лишь один из модусов Реальности. К этому приходит, например, современная космология. Задолго до нее к тому же по-своему приходили пророки, мистики и прочие религиозные виртуозы (выражение М. Вебера). Самозамыкание в этом мире как единственном неизбежно ведет к деградации и вырождению — это было очевидностью уже для первых осевых культур. Причем очевидностью интуитивно-эмпирической, а не умственной. Отсюда следует необходимость выхода в открытый космос иного, необходимость периодического обновления в результате своего рода иррационального прыжка в новое. Разумеется, с возвратом. «Один раз инь, один раз ян и есть постоянное дао». Это стало внутренним правилом не только для развитых человеческих сообществ, но и для творческих людей всех времен и народов. Уже упоминавшиеся цивилизации освоили этот тонкий механизм, сберегли его, вовремя смазывали и потому выжили. В Риме этот механизм дал сбой, возможно, потому что римская цивилизация осталась доосевой: она не открыла для себя реальности иного в полной мере. Ее миф, ее картина мира были слишком историзированы и политизированы.

Судьба современности, если ее рассматривать в качестве метацивилизационного проекта и стратегии, с одной стороны, напоминает римский путь. Она все более теряет связь с иным, «вырабатывает» трансцендентное топливо цивилизации и усваивает все характерные признаки декаданса: нигилизм, атомизацию и дефицит социальности, культ чувственности, распад семьи и т. д. В историческом движении современности вполне различим циклический сценарий. С другой стороны, современность заново открывает для себя иное — не только в форме виртуальности, но и как реальность — в современном интуитивизме, эзотерике, а также в новом интересе к традиции, в «реванше Бога». Здесь, на мой взгляд, и кроются ее шансы на будущее.

Source URL: http://www.saltt.ru/node/5289

* * *

Лев Толстой как зеркало русской Реформации

Вячеслав Раков /15 ноября 2010

100 лет назад, 7 ноября по старому стилю в Астапово, в доме начальника железнодорожной станции, после нескольких дней болезни умер от воспаления легких 82-летний Лев Толстой. Он был не только писателем и интеллигентом. Он был еще и религиозным идеологом, русским Буддой и русским Кальвином одновременно. Его религиозный поиск, уход из Ясной Поляны и смерть стали частью не только его биографии и истории русской культуры, но также важным эпизодом русской Реформации. Я начну с последней и уже затем обращусь к Толстому. Он в данном случае интересует меня именно в религиозно-культурном контексте.

Итак, русская Реформация. На первый взгляд, словосочетание это — чистый оксюморон. Принято считать, что Россия не знала Реформации в европейском смысле этого слова — религиозного обновления, в свою очередь вызвавшего историческое обновление Запада, его переход к современности. На мой взгляд, это так и не так. Так — потому что в России действительно не было широкого и глубокого религиозного движения, которое сделало бы нашу культуру и историю по существу посттрадиционными. Мы не взяли из религии того, что она могла дать — как это сделал Запад. В отличие от него, мы не использовали инновационных, творческих возможностей, содержавшихся в христианском проекте. Во многом по этой причине мы до сих пор остаемся архаическим народом, толком не усвоившим ни одну из базовых ценностей современности: ни рациональности, ни личности, ни демократии, ни уважения к закону.

И это не так или не совсем так, потому что на рубеже XIX–XX веков Россия все же пережила нечто аналогичное тому, через что Европа прошла в XVI–XVII веках. К этому времени в российском модернизирующемся обществе (вспомним о реформах Александра II) впервые возникает тяга к более индивидуализированной и более глубокой религиозности. Это сопровождается растущим в образованных кругах недовольством церковной рутиной и церковным же сервилизмом в отношении власти. Разочарованием в традиционной, исключительно обрядовой религиозности отмечен, например, путь крупнейшего русского философа XIX века Владимира Соловьева. Он попытался пробиться к обновленной, личной вере, опираясь на древнюю гностическую традицию, европейскую мистику и религиозно интерпретированное гегельянство.

Его ученики и последователи — русские софиологи (Булгаков, Флоренский, Карсавин) — вслед за своим учителем шли в религиозное будущее особым, на мой взгляд, довольно рискованным путем, пытаясь на новых путях переосмыслить христианскую традицию.

Сюда можно добавить «новое религиозное сознание», представленное Дмитрием Мережковским, Зинаидой Гиппиус и отчасти Василием Розановым и Николаем Бердяевым. Они были жесткими критиками православия, которое представлялось им некой окаменелостью.

О реформационной ситуации говорит не только состояние образованных умов, но и религиозные искания простых душ. Я имею в виду оживившееся «народное христианство» хлыстов, духоборов, молокан и скопцов. О них стали говорить и писать. Ими стали даже увлекаться. Отсюда феномен Распутина, и в этом секрет его неожиданного успеха в высшем петербургском свете. По своему религиозному настрою они были близки к протестантам («Бог не в бревнах, а в ребрах» — известное присловие духоборов), хотя и отличались от них особой русской беззаветностью веры. Прежде всего, скопцы. В западном протестантизме мы не находим им аналога. Скопцы хотели быть совершенными не только духовно и душевно, но и физически. Они желали во всем уподобиться ангелам и потому изуверски лишали себя признаков пола — и мужчины, и женщины. Здесь — русский дух, здесь Русью пахнет. В здравомыслящей Европе, пережившей «расколдование мира», это было невозможно.

Наконец, старообрядцы. Во второй половине XIX века они выходят из своих катакомб, возвращаются из нетей и бегов и становятся заметным и влиятельным религиозным сообществом. На них работает эффект гонимой группы. Из своего добровольного изгнания они выносят трудовую этику, очень напоминающую протестантскую. Большинство «миллионщиков» этого времени — Рябушинские, Бахрушины, Третьяковы, Морозовы, Солдатенковы, Гучковы, Мамонтовы — были старообрядцами. Как и вера протестантов, вера старообрядцев глубокая, серьезная и личная. Они не пили, не курили и не «говорили». А вокруг них, вокруг старообрядческих деревень не просыхала и сквернословила Россия «никониан». Как и у протестантов, ортодоксия старообрядцев парадоксально переходила в «новизны» (особенно у беспоповцев — радикальной их части). Короче, налицо типологическое сходство. Однако есть и разница: старообрядцы более закрыты и значительно менее восприимчивы к светской культуре, науке и современным социальным практикам. И потом, старообрядчество, в отличие от протестантов, не смогло стать магистральным явлением российской истории и сместить наше традиционное обрядоверие в сторону большей религиозной глубины, в сторону религиозной личности.

Примеры можно множить, но я не стану этого делать, чтобы не слишком надоедать своим умничаньем. Основное я сказал: на рубеже столетий, как мне представляется, в России сложилась не только предреволюционная ситуация, но и (пред)реформационная. Мода на революцию и мода на Реформацию перекликались. Достаточно вспомнить интерес большевиков к народным сектам. Бонч-Бруевич делал о них доклад, кажется, на втором съезде РСДРП.

Примечание: под Реформацией в данном случае я понимаю, конечно же, не переход к протестантизму, а нормальное обновление религиозной традиции, ее адаптацию к новым российским, современным реалиям. В широком смысле слова Реформация — объективно заданный этап эволюции веры, порог, за которым развивающаяся религиозная культура становится вертикальной, идет вглубь, одновременно включая в религиозное творчество гораздо большее, чем прежде, число верующих.

Теперь о своеобразии русской Реформации и о том, почему она не удалась. Боюсь, что этот вопрос требует многих ответов и дать все мне не по силам. Да и жанр не тот. Остановлюсь лишь на одном: русская Реформация, взятая в целом, шла в обход традиции, в данном случае — христианско-православной. Исключение, возможно, составляют старообрядцы, но это очень своеобразное исключение. Европейская же Реформация начиналась под лозунгом возвращения к традиционным истокам и понимала себя как аутентичное явление.

Интеллигенты-богоискатели так и не открыли для себя собственной традиции, ее глубин. Они судили о ней только по внешности, которая, соглашусь, не всегда была «прогрессивной». Негативное восприятие традиции русскими «реформационными» богословами и философами, да всей русской интеллигенцией в целом, к концу XIX века стало устойчивым автоматизмом, если не догмой — в свою очередь окаменелой. В итоге она, интеллигенция, предпочла богословствовать (и философствовать) на языке другой культуры. Это было неорганично до искусственности. Естественно — когда я мыслю из собственного душевного (духовного) опыта, находя собственные слова для выражения этого опыта. То же и с культурой. Зрелая культура философствует и богословствует из себя и на собственном языке, будь то индийцы, мусульмане, европейцы или евреи. Зрелая культура даже безмолвствует по-своему. В России этого не случилось.

Современный русский математик, философ и богослов Сергей Хоружий пытается отыскать подходы к современному православному религиозно-философскому дискурсу. В качестве его опытного ядра он берет исихастскую теорию и практику, воплощенную в тысячах монашеских судеб. Исихастский, православный религиозно-мистический опыт, по мнению Хоружего, вполне допускает перевод на язык философских понятий. Этот язык будет живым и своим, потому что он выдохнут нашей собственной традицией. Хорошая мысль и прекрасное начинание. Вот только не поздно ли мы спохватились?..

Что до богословских исканий Серебряного века, то они в итоге повисли в исторической пустоте, так и не найдя почвы ни в России (по известным причинам), ни в русском зарубежье. Так, софиология, переусложненная гностическими и пантеистическими интерполяциями и темами и балансирующая на грани ереси, в сущности зашла в тупик и не получила дальнейшего развития. И это знаменательно. В середине XX века русское богословие за рубежом возвращается к традиции и заново открывает православное наследие. Начинается пора так называемого неопатриотического синтеза, время «возврата к отцам». Отцы всегда современны и всегда впереди, потому что нет ничего современнее вечности, которой они касались, которая всегда здесь, всегда одна и та же и никогда не преходит.

Русская Реформация обрывается революцией, как и русский Серебряный век. Как и русский ренессанс. Он также оказался, во-первых, незавершенным, а во-вторых, двусмысленным — приправленным болезненным, скверным душком декаданса и какой-то изломанной эстетикой самодовлеющей игры, переходящей в примитивное самолюбование и обыкновенный пофигизм (в Серебряном веке были свое золото и своя позолота). Тем не менее на рубеже веков в России народилось первое ренессансное поколение в нашей истории — культура наследников. Прежде у нас был только один ренессансный человек — Пушкин. Ренессанс Сергеевич.

Не все в русской Реформации шло поперек православия. В это время менялась и сама русская церковь. В ней появляются такие люди, как Феофан Затворник и Иоанн Кронштадский — люди новой генерации, живущие в духе, но не уходящие от жизни. Церковь начинает выходить за пределы церковной ограды. Возможно, лучший тому пример — религиозно-философские собрания в 1901–1903 годы, на которых духовенство и представители светской культуры совместно обсуждали проблемы взаимоотношения церкви, интеллигенции и государства, свободы совести, церкви и брака, христианской догматики.

Если бы не фатально накатившая на Россию океанская волна революции, разворотившая и смывшая с поверхности истории всю прежнюю русскую жизнь, мы сейчас были бы другой страной. Я не стыжусь сослагательного наклонения. Только оно сообщает истории подлинную реальность.

Source URL: http://www.saltt.ru/node/5576

* * *

Лев Толстой как зеркало русской Реформации

Вячеслав Раков /19 ноября 2010

Толстой в моем представлении — критический центр русской Реформации. В Толстом, вероятно, лучше, чем в ком-то еще в то время, представлен дух религиозного протеста против сугубо официального, как ему казалось, православия. Если у Соловьева мы видим не столько критику, сколько попытку положительного обоснования религиозно-философской доктрины, обнимавшей христианство, немецкую философию и гностицизм, то Толстой прежде всего противоречит. Протестует. Он протестант — чем дальше, тем больше. В конце концов протест становится для него самоцелью, и он получает то, что неизбежно напрашивалось: определение синода Русской православной церкви от 20–22 февраля 1901 года, гласящее: «Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею».

А начиналось все с кризиса рубежа 70–80-х годов XIX века. Начитавшись, грубо говоря, Шопенгауэра, Толстой впал в пессимизм и в мысли о самоубийстве. Он «прятал от себя шнурок, чтобы не повеситься на перекладине между шкапами в своей комнате... и перестал ходить с ружьем на охоту, чтобы не соблазниться слишком лёгким способом избавления себя от жизни». Свой выход из кризиса он описал в «Исповеди»: нужно доверять жизни, воспринимать ее как дар, нужно держаться стихийного здравого смысла, как это делает простой народ, и тогда смерть будет выносима. Посмотрите, как эпически-спокойно умирают крестьяне («собрался умирать, а рожь сей»), и как нервно это выходит у нашего брата, у образованного.

Отсюда, с «Исповеди», Толстой-писатель все более вытесняется Толстым-моралистом и Толстым-идеологом. Художественный градус его прозы, на мой слух, резко снижается. Поздний Толстой мне не слишком интересен. Разве что его дневники. Хотя поначалу его «обращение» дало мощный результат в «Смерти Ивана Ильича», результат все же, скорее, этический. Здесь Толстой вывернул наизнанку обманчиво-налаженное существование чиновника и человека, дав, вероятно, первый образец развернутой художественной аналитики смерти в истории русской литературы. И многих это проняло. И пронимает до сих пор. К этому Толстому можно отнести слова о. Александра Меня: «Толстой до сих пор является голосом совести. Живым упреком для людей, уверенных, что они живут в соответствии с моральными принципами».

Осознав свою власть над умами и душами читателей, Толстой уже не ограничивается только писательством. Он становится общественным деятелем и выдающимся гражданином, примером нам нынешним — жалким и пришибленным. Но и этого ему мало: он желает быть религиозным и идейным вождем. Толстой становится толстовцем и тут же обрастает верными последователями. Так бывает всегда, когда кто-то произносит: «я знаю, как надо». И теперь самое время поговорить о его третьем даре — религиозном.

Толстой был основательным человеком и к своему миссионерству относился серьезно. Чтобы в подлинниках знать христианские священные тексты, он учит древнегреческий и древнееврейский языки (в изучении последнего ему помогал московский раввин Шломо Минор). Он ведет беседы со священниками и монахами, ходит к старцам в Оптину Пустынь, читает богословские трактаты. Он присматривается к старообрядцам, встречается с молоканами и штундистами. В 1891 году он издает в Женеве свое «Исследование догматического богословия», в котором подвергает критике «Православно-догматическое богословие» митрополита Макария (Булгакова) — солидное богословское исследование, написанное, однако, довольно тяжеловесным и несколько схоластичным языком.

С 1880-х он становится последовательным критиком православной церкви и православного вероучения, противопоставляя ему собственное понимание христианства, точнее, веры. Так, он считает Иисуса Христа только человеком, отрицает церковные таинства, приходя, в сущности, к религии в пределах только разума или к естественной религии, распространившейся в Европе в XVII–XVIII веках. Вольно или невольно Толстой производит секулярную зачистку православия. Здесь он ближе к язычеству, чем к протестантизму. Протестанты, лютеране и кальвинисты, никогда не подвергали сомнению сверхприродный характер Бога, более того, европейская Реформация начиналась с возвращения Богу безоговорочной непознаваемостии и неотмирности. Напротив, в стремлении все поверять разумом Толстой ближе к протестантизму в его кальвинистской версии. Не знаю, читал ли он родоначальницу теософии Блаватскую, но его интерес к буддизму и даосизму вполне резонирует с ее религиозным универсализмом и ее стремлением выявить чистое рациональное ядро религий, отбросив обрядовую и мистическую шелуху. Еще один ингредиент толстовского религиозного коктейля — народное христианство с его влечением к сектантству. Разве толстовство — не еще одна русская секта, а Толстой — не еще один русский сектант, слышавший только себя?

У Толстого, несомненно, был экзистенциальный опыт, но в религиозном смысле он не был прояснен и выверен. Это был опыт дилетанта, так и не приобщившегося к коллективному, соборному опыту православной традиции. Он не расслышал ее основного, глубокого тона, ее basso profondo. И в этом смысле он был религиозно глух. Здесь он уступал простой богобоязненной старушке, которая слышит звучание этих глубоких низов, они же верхи — старушке, которую на словах он считал носительницей той самой народной мудрости. «У него несомненно был темперамент проповедника или моралиста, но религиозного опыта у него вовсе не было. Толстой вовсе не был религиозен, он был религиозно бездарен» — слегка поколебавшись, я подписываюсь под этими словами о. Георгия Флоровского.

Все сложное в религии Толстой делал простым, но это та простота, которая хуже воровства. Лучше сказать, что вместо религии с ее парадоксами и сложностью мы видим у Толстого разлинованную на клеточки мораль, как и у западных либерал-протестантов того времени. А между тем мораль и религия — не одно и то же. Мораль — всего лишь спрямленная, социальная проекция религии. Томас Манн очень точно назвал Толстого тайновидцем плоти, в то время как Достоевский для него — тайновидец духа. Действительно, в религиозном смысле Достоевский на голову выше и несравненно интереснее, а главное, подлиннее Толстого. В отличие от Толстого он не уступил духу противуречия, потому что православие говорило ему гораздо больше, чем Толстому. Достоевский по-настоящему сложен, но в основном — положителен, в Толстом же, как флюс, выпирает отрицание. Ленин верно почувствовал в Толстом до известной степени своего. Народолюбие и народопоклонство Толстого плавно перетекало в пролетаролюбие большевиков, а его отрицательное восприятие культуры и цивилизации — в «мы наш, мы новый мир построим». Толстой вполне укладывается в русскую интеллигентскую схему, в схиму военно-монашеского ордена русских интеллигентов, давших программное, идеологическое обеспечение революции. Читайте «Вехи».

Предупреждая аберрации в восприятии этого текста, повторю: Толстой — великий русский писатель и выдающийся гражданин. Я писал лишь о вере Толстого и о его месте в истории русской Реформации.

В конце февраля 2001 года правнук Льва Николаевича Владимир Толстой, управляющий музеем-усадьбой писателя в Ясной Поляне, направил письмо Патриарху Московскому и всея Руси Алексию II с просьбой пересмотреть синодальное определение. В неофициальном интервью на телевидении Патриарх сказал: «Не можем мы сейчас пересматривать, потому что пересматривать можно, если человек изменяет свою позицию». Мне нечего к этому добавить.

Source URL: http://www.saltt.ru/node/5689

* * *

«Пермский проект»: почти сказка | СОЛЬ

Вячеслав Раков /29 ноября 2010

В Педагогическом университете 23 ноября состоялся круглый стол, на котором обсуждался «Пермский проект», или концепция культурной политики Пермского края. Проект был издан в виде книги (121 страница текста), на обложке которой приглашающе стояла большая красная «П» — как портал, как врата в наше вероятное и чаемое будущее.

Попытаюсь набросать свои впечатления и от книги, и от обсуждения, поскольку я там присутствовал и все слышал.

Начну, пожалуй, с проекта. Как мне кажется, это достаточно серьезная работа, в которой, во-первых, суммирован международный опыт в области культурной политики, по меньшей мере, последних десяти лет. Проект начинается с почти историософского введения («Анализ ситуации»), где констатируется происходящий на наших глазах формационный сдвиг от прежней, просветительской модели (парадигмы) культуры к постиндустриальной, в которой культура перестает быть дотационным придатком к экономике и становится ее передним краем и организующим началом. Возникает экономика культуры, стоящая на «творческих индустриях», то есть креативной, инновационной деятельности. Говоря иначе, культура перестает быть одной из социальных подсистем, она выходит из прежних, партикулярных берегов и разливается по всему социальному пространству, становясь общей стихией постиндустриальной эпохи. Культурные технологии начинают не только влиять на общественную и экономическую среду, но и творить ее. Надстройка и базис к вящему ужасу и негодованию всех верных ленинцев меняются местами. В этом, похоже, кредо составителей проекта. Вот как они определяют современную культурную политику: «это проектно-инновационное действие, изменяющее институции, среду и сознание людей».

Пермь представляется авторам проекта нормальным полем приложения их культурно-политических инициатив. Несмотря на деиндустриализацию последних лет, Пермский край — все еще индустриальный регион со всеми вытекающими отсюда преимуществами, одно из которых — наличие здесь интеллектуальной среды. Пермь — один из центров гражданской активности России. Это место встречи и диалога различных этнокультурных традиций и один из культурных центров современной России. Наконец, у Пермского края неплохие перспективы развития туристического бизнеса: здесь разнообразный ландшафт, здесь много рек и живописных мест.

Цель проекта — превращение Перми, а затем и Пермского края в привлекательное для жизни и работы место и, в конечном счете, переориентация людей не на отъезд, а на приезд: «Мы планируем, что уже в течение ближайших трех лет сократится количество уехавших из Перми, и это критерий эффективности культурной политики, который мы считаем ключевым».

Проект развивается поэтапно. Первый этап (1 год) предполагает «институциональное расширение культурного поля» через запуск проектов-флагманов («Культурная столица», фестивали, новые музеи и театры), налаживание связей с европейскими и международными институциями, привлечение кадров из российских регионов, постоянный дискуссионный режим и рост расходов на культуру не менее чем на 25 процентов по сравнению с 2009 годом.

На втором этапе (2-3 года) министерство культуры делегирует часть своих полномочий вновь созданным организациям и агентствам. Начинается постепенная децентрализация культурной политики и вовлечение в нее более широкого круга субъектов культуры. Расходы на культуру повышаются уже на 50 процентов в сравнении все с тем же 2009 годом.

На третьем этапе (5 лет) в культурно-политическом процессе будут задействованы все творчески дееспособные (и, вероятно, лояльные по отношению к идеям проекта) субъекты и силы. Включается механизм спонтанной самоорганизации местного культурного сообщества, и в итоге, если я правильно понимаю, в Перми и крае возникает деятельное и открытое творческое меньшинство, способное реально влиять на полупериферию и периферию региона. Министерство культуры сохраняет за собой исключительно стратегическую, идеологическую и представительскую функции. Продолжается рост финансирования культурных программ. Отток населения из Перми снижается на 2-5 процентов.

Особенностью, а возможно, и концептуальным стержнем проекта, является акцент на современной культуре. Последняя определяется как «совокупность идеалов и установок, сформированных в предыдущие эпохи, актуализированных и осмысленных в наши дни, в том числе через создание новых произведений, идей и концепций». Понятие современной культуры соотносится с еще одним из основных понятий проекта: новым наследием. Это «форма удержания настоящего в стремительно меняющемся мире». Новое наследие отнюдь не отменяет просто наследие, являющее собой «ресурс для развития нового, источник моделей, образцов и вдохновения в творческой деятельности, бизнесе и образовании».

Возражения, высказанные в адрес составителей проекта, были даны в сжатой форме. Их суть, если я верно понял, такова: для Перми проект несвоевременен, точнее, преждевременен. В то время как авторы проекта настаивают на том, что эпоха Просвещения (индустриальная эпоха) вместе с ее базовыми институтами на глазах теряет актуальность, а то и совсем прошла, их оппоненты, представляющие пермскую культурную оппозицию, в отношении Перми констатируют обратное: для нас Просвещение не прошло, оно по-прежнему актуально. По-прежнему актуальны наши нынешние образовательные практики: людей нужно учить культуре, а не бросать в нее, как в воду, где не умеющий плавать — утонет. Пермь далека от постиндустриальной эпохи, мы, скорее, находимся в доиндустриальном состоянии. Отсюда — реиндустриализация для нас более надежный вариант движения, нежели прыжок в неизвестность. Все должно идти своим чередом — без авантюр и неоправданных рисков.

Выскажу несколько собственных соображений по поводу того, что я услышал, и по поводу проекта. Первое: проект разворачивается в условиях известной неопределенности. Это попытка скорректировать, а то и изменить культурно-историческую траекторию Перми — города консервативного, всегда державшегося за колесом лидеров и никогда не проявлявшего особого желания выйти вперед и тянуть за собой остальных. Проект неизбежно наталкивается на сопротивление тех, кто, возможно, не без оснований опасается потерять завоеванные позиции и маргинализироваться в новой ситуации. Учитывая то, что это значительная, а возможно, и большая часть местного культурного слоя, было бы нелишним, на мой взгляд, влить в проект успокоительное, то есть дать местным определенные, выраженные в форме эвфемизмов, гарантии неприкосновенности их статусов и традиционных размеров доходов. Мера компромиссности может варьироваться, но идея компромисса все же должна присутствовать в проекте. Безусловно, не в ущерб идее перемен. Помимо инновационного кластера сохраняется традиционный, допустим, образовательный сектор. Кстати, в ходе обсуждения прозвучало, что пермские образовательные учреждения ничего не потеряют в плане денежного содержания.

Второе: пермская культурная революция — это волевая модернизация сверху. Да еще и извне. Сразу возникает вопрос: зачем это московским надо? Первый — очень простой — ответ: конечно же, дело в деньгах. Сейчас все происходит из-за них. Расходы на культуру растут и будут расти, и на запах денег (а деньги пахнут, и еще как — вопреки частному мнению императора Веспасиана) в Пермь потянутся перелетные московские стаи. И плакали наши денежки. Наши библиотекари и музейные работники остаются на бобах. А когда деньги кончатся, революционеры исчезают, оставляя нас у разбитого корыта, то есть бюджета. Выходит чистой воды авантюра. Ответ второй, более сложный. Дело не только в деньгах. У нынешней модернизаторской элиты Перми более серьезные и амбициозные намерения — превратить Пермь в самодостаточный и привлекательный для своих и чужих город, откуда перестают уезжать лучшие. В случае удачного развития проекта Пермь перестает платить московской Золотой Орде дань людьми и нашими кровными деньгами (теми, что остаются у нас за вычетов налогов, уходящих в Москву) и входит в число тех нескольких сотен российских городов, которые сохраняются в качестве живых точек роста и держат остальную Россию, как спасательный круг, на поверхности истории.

По форме проект — москвоцентристский (москвичи занимают все ключевые позиции в пермской культуре), но по замыслу (и, хочется надеяться, по сути) он представляет собой противоход основному, централистскому направлению нашей новейшей истории: из России в Москву, то бишь от России — Москве. Москва оказывается разной, точнее, все же, москвичи. Часть из них по различным соображениям — в том числе по соображениям выгоды или личного престижа — все еще мыслит в масштабе всей России. Представим себе, что с Пермью дело у них сладилось, и из города перестали-таки уезжать люди. Представим себе, что Пермь стала действительно открытым городом, встроенным в современные ритмы и в международное культурное сообщество. Представим также, что, начав с фестивалей, проект пошел вглубь, и в Перми возникает самовоспроизводящаяся культурная среда достаточно высокого, креативного, уровня, которая работает и на Пермь, и на мир: urbis et orbis. Представим, наконец, что, сделав свое дело, революционеры скромно, с чувством выполненного долга уходят, чтобы заниматься другими проектами или просто в творчество. Революция плавно перетекает в нормальную творческую эволюцию. Если все это не враки, то дело пахнет не столько деньгами, сколько Историей.

Хотя, на первый взгляд, это почти сказка. Это почти невероятно. Потому что отвердевшую, ороговевшую централистскую парадигму, кажется, сломать невозможно. Москва лопает Россию за обе щеки и не давится. Однако если в Перми сказка станет былью, то противоход может проложить дорогу контртенденции, создающей реальное российское разнообразие. В этом случае Россия получает шанс стать единством во множестве, то есть обрести живую структуру. Это ее единственный шанс. Потому что времени у нас не остается.

Нет времени и у Перми. Я очень хочу, чтобы Пермь вошла в число тех двухсот умозрительных живых городов, о которых я как-то прочитал в одном из блогов и тут же согласился с этой мыслью. Вся Россия слишком велика, чтобы целиком и одновременно войти в настоящее время.

Пермская культурная революция — это шанс. Сначала для Перми. И одновременно риск. Как знать, быть может, нам, как всегда, лучше двигаться потихоньку и за остальными? Я не знаю правильных ответов. Мне, впрочем, кажется, что сегодня правильные ответы не даны заранее, они рождаются в действии. Мне кажется, что сейчас выигрывает тот, кто прыгает и плывет. Если не тонет. Мне кажется, что если бы не пришедшая во многом извне революция, мы сами не начали бы. Я сужу по себе.

Source URL: http://www.saltt.ru/node/5865

* * *

Liberal arts | СОЛЬ

Вячеслав Раков /07 декабря 2010

Этот семинар в пермской «Вышке» был посвящен вывихам современного образования, точнее, тому, как эти вывихи вправить. Один из них — фронтальная технизация и прагматизация мысли и образования, вывих (сдвиг) влево, то есть в сторону левополушарного видения мира. Мы, к сожалению, живем в уже наступившую Эпоху великого упрощения, сводящую сложное к простому, а простое к простейшему.

Гуманитарные излишества в новом контексте видятся многим не только экономически нецелесообразными, но и неинтересными: происходит отток общественного, в том числе молодежного, внимания в деловую и прикладную области. Гуманитарная культура переживает не лучшие времена, отчасти сходные с временем перехода от гуманитарно ориентированной ренессансной культуры к механистической, сциентистской культуре XVII–XVIII веков. Правда, тут нужна поправка на время: нынешний сциентизм скорее операционален, нежели теоретичен. Он заострен на практическое применение и быстрое получение прибыли от научных внедрений в жизнь. У него нет времени на ожидание.

При этом упускаются из виду инновационные возможности гуманитарной культуры, инь-культуры, которая традиционно отвечала за запуск механизмов спонтанности в сознании человека. Все это, в сущности, отбрасывается за кажущейся ненадобностью и все более вычитается из образовательной практики. Но это ошибка, за которую рано или поздно придется расплачиваться. Об этом на семинаре говорил один из ведущих, Лев Любимов, заместитель научного руководителя Высшей школы экономики. Он считает, что в образовательном процессе должны заполняться оба полушария мозга студента — в том числе правое. Только тогда мы достигнем полного, двустороннего педагогического эффекта, а затем и общественно-экономического результата.

Гуманитарную культуру в России пора реабилитировать (она в полуинвалидном состоянии) или добивать окончательно — это я уже от себя. В отличие от ректоров многих крупных вузов, в том числе пермских, которые выбирают второй вариант, опуская большой палец руки вниз (pollice verso — «добей его!»: жест, означавший в древнем Риме требование покончить с раненым гладиатором), Лев Любимов и руководитель пермской «Вышки» Галина Володина предлагают обратное: актуализировать гуманитарное наследие и гуманитарные технологии, обращаясь к опыту комплексного преподавания дисциплин гуманитарного цикла в зарубежных и некоторых российских университетах, в частности, в Смольном институте свободных искусств и наук, что в Санкт-Петербурге.

Изучение свободных искусств (Liberal arts) отнюдь не отвлекает студентов, например, экономического вуза от концентрированного погружения в профессию. Напротив, оно делает это погружение более органичным и, в конечном счете, более эффективным, поскольку экономика так или иначе затронута, если не обусловлена ценностным контекстом времени, эпохи, общества. В широком ее толковании экономика — это часть культуры, и если студенты это понимают, а главное, чувствуют, их предпринимательский горизонт более широк, чем у тех их сверстников, которые озабочены лишь соображениями непосредственной выгоды и редко выходят за пределы заданного им «тоннеля реальности». Они, то есть первые, дальше видят, они не столь скучны, их сознание более пластично, а воображение более расковано. В итоге чаще выигрывают и преуспевают именно они. Это достаточно простая истина, но, как писал А. Камю, элементарные истины — те, к пониманию которых приходят обычно в последнюю очередь.

Россия последнего десятилетия, похоже, выбирает слишком простое представление о реальности: главное — выжить, все остальное — от лукавого. Отсюда и резкое сужение культурного горизонта, и начинающийся коллапс гуманитарного сознания. Живые страны, как мне кажется, идут иным путем — путем постоянного расширения горизонта посредством непрекращающейся культурной игры, страхующей общество и человека от диктата привычки и обыденности. Для них Великое упрощение еще не наступило.

Мы все чаще говорим о необходимости инноваций. Но о каких инновациях может идти речь, если мы сами загоняем себя в кротовую нору голого прагматизма, если мы отбиваем у школьников и студентов чувство странности и подвижности окружающего нас мира? Нормальная жизнь должна, на мой взгляд, быть динамической медитацией, а человек — тонкой, воспринимающей мембраной, сплошным, так сказать, Ухом. Мастером Игры. Существом с разблокированной интуицией. А не лопающимся от важности занудой с набитым эрудицией чердаком. Вот тогда и можно ждать инноваций. Но без гуманитарных технологий и построенных на них образовательных стратегий это, скорее всего, невозможно.

Кстати, это понимали задолго до нас. В средневековых университетах помимо серьезных, специализированных факультетов — богословского, юридического и медицинского — существовал также «младший», артистический факультет — факультет свободных искусств, где преподавали общие и вместе с тем фундаментальные дисциплины, точнее, прививали универсальные культурные навыки и настраивали восприимчивость. Это была широкая интеллектуальная и артистическая пропедевтика, рыхление почвы и возделывание души. Когда эта практика шла плесенью, а университеты превращались в зубрильню, в пику им возникали ренессансные академии, где заново учились легко говорить о серьезном. Так классическая традиция, традиция свободных искуств — artes liberales, или Liberal arts — дожила до нашего времени, несколько изменив формат, но сохранив прежний дух и смысл.

Liberal arts не столько вкладывают нам в голову готовое знание, сколько проветривают ее и выметают из нее штампы. Они работают не столько с фактами, сколько с техниками. Лев Любимов назвал три момента, отличающих, по его мнению, Liberal arts: мышление, язык и IQ. При этом я припомнил структуру средневекового тривиума, одного из двух блоков, составлявших семь свободных искусств: грамматика, риторика, диалектика. Первые два «искусства» относились к языку и отчасти к мышлению, к его высокой норме. Диалектика представляла собой искусство мышления, его изобретательность и находчивость (IQ), умение переходить границы, все превращая во все, умение становиться другими возвращаться к себе и в себя обновленным иным опытом. Я думаю, это знаменательная перекличка.

Source URL: http://www.saltt.ru/node/6060

* * *

Егор Гайдар: негромкие годины | СОЛЬ

Вячеслав Раков /22 декабря 2010

Егор Гайдар, годовщину ухода которого на днях отметила не самая большая часть России, представляется мне трагической фигурой. Хотя поначалу ничто не предвещало вторжения трагедии в жизнь этого человека, точнее, его вторжение в залитую белым рентгеновским сценическим светом область рока. Элитная советская семья, академическая, а затем и идеологическая карьера: работа в журнале «Коммунист» и в газете «Правда». Если бы он родился не в 1956-м, а десятью-пятнадцатью годами раньше, возможно, история и обошла бы его. Но его акмэ пришлась (пришлось, пришелся?) на 1991-й, на точку кипения нашей новейшей истории. К этому времени Гайдар уже возглавлял Институт экономической политики Академии народного хозяйства СССР. Его карьерная траектория просто выталкивала его за пределы чистой науки — в большую политику. До нее оставался шаг, который он и сделал. А за пять лет до этого, в 1986-м, начались известные экономические семинары, в которых, помимо Гайдара, принимали участие Анатолий Чубайс, Петр Авен и другие экономисты, осознавшие, что советская экономика дышит на ладан, и увидевшие на ее обветшалых стенах начертанные огненными буквами слова: «мене, текел, фарес».

Трагическим героем Гайдара делал его характер: «он все брал на себя» (из воспоминаний), его отличала абсолютная порядочность. Он называл себя агностиком, но в действительности им не был. В моей памяти он остается одним из последних могикан идеологической эпохи, создавший из ее наэлектризованного воздуха собственную веру — в то время как записные адепты общей, красной религии уже давно ни во что не верили. Много раз перестиранное красное вылиняло в некое белесое непотребство. В нашей моральной истории Гайдар был переходной фигурой — между деморализацией позднего советского и постсоветского времени. Через голову Гайдара совок и постсовок сначала соединялись в рукопожатии, а затем переплетались, как кроны двух деревьев.

Его интеллигентность (в эпоху постмодерна, в эпоху просто-выживания это слово совершенно неуместно и справедливо вызывает смех: еще одна и последняя секуляризация) выталкивала его за пределы узкоэкономического мировоззрения. Говорят, он потрясающе знал поэзию: от Тютчева до Бродского. Вторым браком он был женат на дочери Аркадия Стругацкого. Может быть, это как-то сказалось на обостренном восприятии будущего Гайдаром? Одним словом, это был один из последних интеллигентов и один из последних героев. Это был скромный герой, то есть настоящий. И, как водится, бессребреник. Он не брал на лапу, а когда ему пытались что-то принести в его рабочий кабинет, он багровел от ярости и выходил из себя. В 1998 году он потерял свои сбережения, потому что «забыл вынуть» их из банка, хотя как экономист и как политик не мог не понимать, что на пороге дефолт. Все умные и информированные это заранее сделали, а он забыл.

Его роком стали реформы. Он увлекался Сперанским. Он примерял к нам сначала югославский и венгерский реформаторский опыт, а затем чилийский. К октябрю 1991-го, когда он встретился с Ельциным, у него в голове уже сложилась философия реформ и их прагматика. Он уже гнул свою линию. И Ельцин, похоже, испытал на себе обаяние его внутренней силы. В конце 1991 года Гайдар сделал тот самый шаг в историю: судьба стучалась в двери и он их отворил. Это отличает его от античных трагических героев: тех судьба несет. Не они, а через них. Гайдар — человек собственных, личных решений. Упертый. Крепкий орешек. Это легко читается в его манерах и даже в его внешнем облике.

С осени 1991-го и до конца 1992 года он во многом изменил историю России, запустив ее новый сценарий. Его реформы и то, что за ними последовало, на мой взгляд, пока не поддаются ни двузначной, ни пятибальной шкале оценок. Никто сейчас не может с полной уверенностью сказать, как нам, то есть нашей власти, следовало себя вести в условиях цепной реакции разложения советской системы. Реформы Гайдара, безусловно, содержали большую долю риска. Но за ними не последовала гражданская война, как это обычно бывает в переломные моменты нашей истории. Россия обошла югославский вариант по касательной. Оказалось, что мы сохранили некий ресурс самодеятельности, и именно за счет него страна вошла в большой мир, не взорвавшись при этом. Более того, этот ресурс оказался до известной степени самовозобновляемым. И если бы не отъезд за границу сотен тысяч самых предприимчивых и талантливых...

Была, разумеется, и другая сторона: залоговые аукционы и инвестиционные конкурсы. Но главное, гайдаровская модернизация легла на неподготовленное, во многом архаическое общественное сознание. И осложнений было не избежать. Номенклатура и бандиты разворовали Россию за несколько лет. Так у нас сложилась частная собственность. Реакцией на этот беспредел и стал Путин, но, как у нас водится, вместо нормального выравнивания ситуации мы получили откровенно патерналистский вариант власти, провоцирующий стагнацию, и очередное выдавливание в полуподполье всех, кто хочет думать и жить собственной головой.

Как любой трагический герой, Гайдар прошел свой путь до конца. Во многом это был крестный путь. Я вспоминаю его приезд в Пермь несколько лет назад. Он выступал в классическом университете. С мест поднялись несколько человек, чтобы высказать ему свои обиды. Он отвечал каждому, и было видно, что он по-прежнему следует своему Выбору.

Source URL: http://www.saltt.ru/node/6372

* * *

О дате, которая никогда не станет праздничной

Вячеслав Раков /24 февраля 2011

Мы ее уже проехали. Это 19 февраля. Пару дней спустя перед лекцией я попросил студентов-историков вспомнить, какое событие из нашего прошлого приходится на это число. Никто не вспомнил. А между тем, нынешнее 19 февраля — юбилейное: 150 лет назад был оглашен Манифест об освобождении российских крестьян и в России начал переписываться старый социальный контракт. Его первую формулу мы встречаем уже в «Повести временных лет»: новгородцы приглашают варягов и говорят: «Земля наша велика и обильна, а порядка нет... Приидите и володейте нами». Варяги защищают нас от врагов, занимают княжеские столы, ведут междоусобные войны и вообще занимаются политикой. При этом они не слишком лезут нам в душу, терпят наши обычаи и позволяют поклоняться Велесу. Мы платим им дань, то есть налог на порядок. И все более или менее довольны. Они сами по себе, мы сами по себе.

С некоторыми вариациями новгородско-варяжский контракт просуществовал до середины XIX века. В московское время мы и они были ближе, в петербургское — дальше, но суть нашего общественного договора оставалась прежней: вы избавляете нас от необходимости тратить время и силы на строительство общественной жизни, от необходимости быть гражданами, а мы позволяем вам чувствовать себя солью земли и заботиться о нас — хотя бы на словах. За тысячелетие, протекшее от Рюрика до Александра II, этот контракт был начертан уже в сердцах и умах и переписать его на бумаге было детским, смешным начинанием. Тем не менее Александр на это решился. Да и время ему вторило, вернее, он ему: в Европе недавно прошли демократические революции, во многих странах возникли парламентские режимы. В авторитарной, палочной Пруссии — и там крепостных отпустили на волю еще в начале века — стыдно, батенька, на глазах всей Европы держать половину страны на положении скота. Мы, чай, не в Африке. Вот и либералы приступают, и Николай Милютин уже представил свою «Записку». Короче, он сказал: «Поехали» и взмахнул самодержавной дланью.

Манифест в перспективе предоставлял крестьянам право становиться собственниками и жить на свой страх и риск: «Они (бывшие крепостные) вразумятся, что, получая для себя более твердое основание собственности и большую свободу располагать своим хозяйством, они становятся обязанными пред обществом и пред самими собою благотворность нового закона дополнить верным, благонамеренным и прилежным употреблением в дело дарованных им прав. Самый благотворный закон не может людей сделать благополучными, если они не потрудятся сами устроить свое благополучие под покровительством закона».

Известно, что значительная, если не большая часть отпущенного на волю крестьянства испытала шок и восприняла Волю как несчастье. Старый порядок, с которым русские люди срослись и сжились, а с ним и порядок вообще, зашатался — и Россия вступила в следующую за петровско-екатерининской фазу модернизации — более глубокую и более рискованную. Потому что в данном случае предполагалась обратная связь с народным, еще дообщественным, сознанием. Ни Петр, ни Екатерина не нуждались в апелляции к народному мнению. В середине XIX века нужно было делать следующий шаг, в противном случае Россия становилась конченной страной (и тогда были конченные страны). Россия не была еще готова к этому шагу, но не сделать его было нельзя. Потому что нельзя быть вполне готовым к новому. Наряду с шагом неизбежен и прыжок. Любые реформы всегда были (и будут) в известном смысле несвоевременны. В то же время мне кажется, что поступь российской модернизации была по-своему органичной, поскольку наши реформы были довольно жестко обусловлены историческими требованиями. В своем движении в будущее в XVIII и XIX столетиях Россия не совершала лишних движений — только вынужденные и необходимые. Мы всегда ждем до последнего — и лишь тогда вскакиваем на подножку последнего вагона уходящего поезда истории. В этом и состояла наша ограниченная и органичная мудрость. В отличие от более подвижных «морских» наций, континентальная громоздкая Россия не корректировала (и не корректирует) свой исторический сценарий: все происходило и происходит своим чередом. Но если до последних четырех-пяти десятилетий это сходило нам с рук, потому что у нас еще было время, то сейчас мы не просто привычно запаздываем: мы в жестоком, если не в фатальном, цейтноте. Однако я забежал вперед.

Манифест 1861 года, как я сказал, положил начало новому социальному контракту. Он писался тяжело и постепенно. Именно тогда, во второй половине XIX века, вскинулась в протесте несогласная часть России, получившая право голоса. Именно тогда возникла возможность Революции, которую я воспринимаю как кошмарный и вместе с тем неслучайный исторический срыв. Революция — прямая наследница нашего Старого — рабовладельческого — порядка, в котором рабы согласны быть рабами и в котором рабство прикрыто демагогией общинности и солидаризма.

Кстати, в Манифесте не предполагалось немедленного освобождения крестьян с землей. По мысли его составителей, крестьяне будут выкупать землю не сразу и не скопом, а постепенно. Это увеличивало амортизационные возможности реформы и снижало ее социальные издержки. Время было ее основным ресурсом. До 1914 года оно было на ее стороне. Даже «заморозки» царствования Александра III вписывались в общий рисунок преобразований как своего рода противофаза, противовес, сообщавший им равновесие.

В итоге к концу столетия в России стали возникать контуры гражданского общества, а в начале следующего века — политическое, партийное многообразие, отраженное в структуре Думы. При этом я не закрываю глаза на то, что с начала XX века общественно-политическая ситуация все более радикализируется. Тем не менее реформы продолжаются: за Витте приходит Столыпин. Начнись Первая мировая не в 1914-м, а, допустим, на четыре-пять лет позднее, быть может, Россия и успела бы проскочить в будущее. Дефицит времени впервые стал ощущаться именно тогда. Вспомним известные слова Столыпина, что ему нужно «двадцать лет внутреннего покоя и внешнего», чтобы довершить аграрные преобразования.

Основным итогом реформ, начатых в александровское время, я считаю перемены в сознании — не только гражданском, но также личностном. Человек в России менялся — на всех социальных уровнях. Я чувствую это, читая, например, Чехова. На страницах его драм, повестей и рассказов мы видим уже другой социум, нежели в середине XIX века. У меня дома, под потолком, много лет висели старые фотографии в раме, повешенные моей бабушкой — крестьянкой из-под Нытвы и часовенной старообрядкой. С них на меня смотрели мои предки. Они стояли и сидели в строгих костюмах и черных платьях с белыми воротничками. В их лицах явственно чувствовалось человеческое достоинство и новый антропологический код, а за их спинами — новый складывающийся социальный порядок. На фотографиях 1930-х годов ничего этого уже нет. Там царит дух люмпенизации и общей опущенности: изможденные, «выработанные» лица, тряпье вместо одежды, старый антропологический тип, разбавленный опытом хаоса и разрухи.

Советская Россия разорвала писавшийся социальный контракт и использовала его по другому назначению... Она вернулась к прежнему тексту. Мы вновь поделились на рабовладельцев и рабов — с некоторой поправкой на время, на энтузиазм первых пятилеток, на нашу традиционную самоотверженность в критических, военных обстоятельствах. Российская модернизация не была, впрочем, свернута. Однако она вновь ушла в верхние слои истории, в кубометры и киловатты. В то время как ее подлинное завершение и подлинный пафос — в модернизации сознания, в появлении человека, который готов отвечать за себя и за свой мир. Только тогда модернизация становится необратимой. Без этого она рано или поздно сворачивается, как это и случилось у нас, когда плоский, лишенный подлинной метафизики и Человека советский миф закономерно выдохся.

Сможем ли мы завершить нашу затянувшуюся хроническую недомодернизацию? В отличие от александровского и столыпинского поколений, у нас, как уже отмечалось, нет времени. Мы уже не можем рассчитывать на постепенность. Мы должны прыгать. Это очередная вынужденность. Мы никогда не опережали событий. Вот и теперь. Остается пожелать нам хорошего исторического пинка в одно место.

19 февраля ничего не говорит большинству из нас. Оно могло бы быть Днем свободы и стоять в одном ряду с Днем Победы. Но пока об этом даже смешно думать.

Source URL: http://www.saltt.ru/node/7632

* * *

Без пяти будущее | СОЛЬ

Вячеслав Раков /29 марта 2011

Будущее стучится в дверь, как судьба из пятой симфонии Бетховена. Такое чувство, что в настоящем появляются зияющие трещины, но в них пока ничто толком не просматривается. Будущее вернуло себе преимущество непредсказуемости и неожиданности. И, разумеется, апокалиптичности. Таким оно становится, пожалуй, в нулевые. До них будущее вело себя вполне пристойно и ожидаемо. Например, будущее 1960-х было почти ручным. Оно позволяло себя гладить по шерстке и представлялось продолженным технократическим настоящим. Будущее в то время творили фантасты. Артур Кларк составляет пошаговый план его освоения. В 2010 году он ожидал развертывание системы тотального слежения для искоренения преступности и появление портативных квантовых генераторов, извлекающих энергию прямо из вакуума. В 2012 году, полагал он, начнутся регулярные рейсы космических самолетов. На 2015-й придется расцвет нанотехнологий, полный контроль над атомным строением вещества, получение золота из других металлов и вообще торжество научной алхимии. Будущего не чуждались и политики: Никита Хрущев, в частности, ожидал коммунизма уже к 1980 году. Отношения с будущим были вполне дружескими, а местом встречи с ним, как ожидалось, станет прежде всего космос.

Космофилия, заправленная непрерывными виртуальными братаниями с инопланетянами, начинает постепенно сходить на нет лишь после свертывания амбициозных космических программ американцев и русских на рубеже 1960—70-х. В конце 1970-х Стругацкие пишут «Жука в муравейнике», книгу, в которой я с удивлением увидел иной космос — космос «странников», преследующих собственные, не слишком понятные нам цели. Это было некоторое отрезвление после эйфории 1960-х.

Три следующих десятилетия — 70-е,80-е и 90-е — космически окрашенное будущее в целом перестает интересовать человечество, а если это случается, как, например, в «Звездных войнах» Джорджа Лукаса, то будущее предстает как грубая земная проекция настоящего. Мир вновь стал геоцентричным, а настоящее стало интереснее будущего. Точнее, грядущее свершалось сейчас: по планете катилась волна либеральных революций, рушились последние тоталитарные режимы, люди пили, ели и веселились. Все было хорошо, особенно в 90-х (исключая, как всегда, Россию с ее очередным, на сей раз закрытым, историческим переломом и с ее фирменным, достоевским страдальчеством). То был уик-энд современной эпохи. Либеральный оптимизм Фукуямы значил тогда гораздо больше, чем нехорошие предчувствия Хантингтона о «столкновении цивилизаций».

«Понедельник» после «уик-энда» начался во вторник, 11 сентября 2001 года. Будущее вновь напомнило о себе, но на этот раз это было какое-то диковатое, безбашенное будущее. На протяжении нулевых оно надвигалось на нас медленно, но верно, тяжелой поступью. И не только из космоса. Оно двигалось по всем направлениям и лезло из всех дыр.

Какое-то время казалось, что 11 сентября — не репрезентативное событие, а, скорее, несчастный случай. По мнению обозревателя The Foreign Policy Чарльза Кенни, нулевые были лучшим десятилетием в истории человечества: увеличились продолжительность и качество жизни; значительно уменьшилась детская смертность; более четырех пятых населения Земли научились читать и писать; средний доход жителя Земли вырос на четверть: до 10 тысяч 600 долларов в год. Это исторический максимум.

Все это так, но наряду с этим мы видим и обратное: приходят в движение народы, все границы стали проницаемыми — планета превращается в огромный миксер. Стратегия мультикультурализма, возможная только при сохранении известных культурных границ, перестает работать и это создает угрозу разрушения современного этнокультурного ландшафта. Фукуяма все более отходит на второй план, зато все более востребован Хантингтон.

В 2008 году мир вступил в финансовый кризис, природа которого не вполне ясна. Непонятно и то, как долго он продлится, возможны ли его рецидивы и сколько их будет. Мы привыкаем жить в неизвестности. Но к этому трудно привыкнуть.

Начинается эпоха новых революций: разноцветных, не столь кровавых, как прежде. Выходящих за пределы отдельной страны. Сетевых, электронных, коммуникативных. Происходящих у всех на виду, как некое шоу, в режиме онлайн. Возможно, сетевая арабская революция — первый характерный пример подобного рода. До этого мы были свидетелями точечных оранжевых революций. Я не хочу сказать, что это плохо. Я хочу сказать, что эти движения вносят свой вклад в расшатывание настоящего и готовят нас к приходу будущего.

Сюда нужно добавить феномен природного катастрофизма, возникающий у нас на глазах. Практически каждый год кого-то трясет, кого-то заливает, кто-то горит, а кто-то замерзает. Такое чувство, что нам просто не дают жить спокойно. А может быть, это мы тому причиной? Во-первых, мир достиг предельной сложности и вместе с тем хрупкости. Цивилизация колонизировала и технизировала колоссальные пространства, и в силу своей связности она страдает целиком, когда где-то в одном месте, грубо говоря, рванет. И потом, зачем строить атомные станции на японских островах, в зоне непрекращающейся сейсмической активности? Не верх ли это беспечности? Не лучше ли японцам идти по японскому пути: использовать энергию природы — солнца, океана, ветра...

Во-вторых, немного идеализма и глупостей: если верно то, что говорили некогда древние китайцы в отношении обратного влияния потрясенного человеческого сознания на окружающий мир, то нынешние природные катаклизмы — следствие, в том числе наших расшатанных нервов. Иными словами, мы имеем такое будущее, какое заслуживаем. Представим себе, что на Земле наступил час всеобщей молитвы. Или тишины. И это повторяется каждую неделю. Или каждый день. Без комментариев.

Таким образом, мы живем в уже изрядно расшатанном мире. Удержаться в спокойном, статичном настоящем нам, к счастью, не поможет даже наша хваленая рациональность, которая, кстати сказать, также переживает не лучшие времена. Она, на мой взгляд, вступила в позднюю, схоластическую, сумеречную фазу. Это видно хотя бы по тому, как много мы повторяем, цитируем и списываем. Мы списываем, как последние двоечники: нагло и бессовестно. Мы отвыкаем говорить собственными словами, а порой и думать собственной головой. Как ни странно, этому активно способствует Интернет, из которого берется бОльшая часть школьных и студенческих работ и немалая часть так называемой научной продукции. Вспомним недавний скандал с одним из немецких министров, который защитил докторскую диссертацию с помощью чужих текстов и вынужден был оставить свой пост. Вот почему многие талантливые мальчики и девочки не идут в науку: там слишком много пустословия и блефа. Плагиат — не только словесный — стал не просто нормой, но во многом стилем жизни. Так часть из нас защищается от неизбежности будущего, имитируя новизну. Позднесовременная, обветшавшая рациональность не успевает за меняющейся реальностью. Новой же — продуктивной и творческой — рациональности, на мой взгляд, еще не возникло.

Новизна нынче востребована именно вследствие исчерпанности прежних практик познания и прежнего научного словаря. Нужда в новом настолько остра, что выливается в невроз новизны. И будущее здесь как нельзя кстати. Оно и заставит нас прыгнуть выше головы. Если оно неотвратимо.

Я представляю себе это так: старый порядок, старый мир расшатывается еще сильнее, почти до предела. И это вынуждает нас меняться. Потому что по-хорошему мы не понимаем. А дальше почти по Веберу: новый мир начинается с интуитов-харизматиков (не обязательно религиозных), которые предлагают новую образность — сложную, текучую, способную конвертироваться в новые идеи и смыслы. За харизматиками приходят интеллектуалы, которые проясняют эту образность и переводят ее на язык понятий. Так складывается новый инструментарий, новый словарь, новый органон. За интеллектуалами следуют политики и администраторы, трансформирующие новые интуиции и ценности в новые идеологии, политические стратегии и, возможно, социальные институты. Так возникает новая эпоха. Так будущее становится новым настоящим.

Будущее не дает нам гарантий. Оно может быть и апокалиптическим. Оно может быть любым. Мне хочется думать, что мы на него обречены. В противном случае мы обречены на нас нынешних.

Source URL: http://www.saltt.ru/node/8298

* * *

Але, что вы сказали? | СОЛЬ

Вячеслав Раков , Александр Стабровский , Светлана Усть-Качкинцева /18 августа 2011

Пермские ученые — культуролог Александр Стабровский, математик Светлана Усть-Качкинцева, историк Вячеслав Раков — вспоминают, что происходило в «глухой провинциальной Перми», когда в Москве случился путч.

«Пермь присоединилась к сопротивлению, когда исход противостояния был уже ясен»

Вячеслав Раков. В 1991-м — старший преподаватель кафедры истории древнего мира и средних веков Пермского университета, в 2011-м — доцент кафедры гуманитарных дисциплин научно-исследовательского университета Высшая школа экономики.

На протяжении всех дней ГКЧП Раков постоянно слушал радио «Свобода».

Фото из архива Вячеслава Ракова

1991 год, как и 1917-й, двоится в нашем общественном сознании. Мы не сойдемся в оценках места 1991-го и, в частности, событий 19-21 августа, в российской истории, поскольку у нас не было, нет и, скорее всего, не будет общего взгляда на ее перипетии и смысл. Печально, но здесь (впрочем, не только здесь, не только в этом) мы остаемся расколотой нацией.

В одном, однако, мы, я думаю, сойдемся: наряду с «семнадцатым» «девяносто первый» стал рубежным годом в истории нашего ХХ века. После него наш паровоз пошел по другим рельсам — уже не в сторону коммуны. Этой остановки мы закономерно не дождались.

1991-й представляется мне летописью разрыва с советским прошлым: от штурма телебашни в Вильнюсе 14 января до отставки Горбачева 25 декабря, переименования РСФСР в Российскую Федерацию и смены советского флага на российский. А между этими датами и вехами — павловский обмен денег, референдум о сохранении СССР, выборы президента России, эпизод с ГКЧП, обратное переименование Ленинграда в Санкт-Петербург, дудаевская декларация о независимости Чечни, запрещение КПСС Ельциным.

Инерция разрыва передалась от России к Югославии, где уже весной началась цепная реакция распада СФРЮ на составлявшие ее народы. В Югославии все происходило форсированно и очень быстро дошло до большой крови. Нас, к счастью, гражданская война обошла стороной: помогла, на мой взгляд, психическая усталость, накопившаяся в ходе нашего изматывающего двадцатого столетия. Эта усталость явственно чувствуется уже с 1970-х. Я хорошо помню это время раннего советского декаданса, время конца веры в светлое будущее и вместе с тем довольно резкого сброса общественного напряжения.

Конечно же, событийно-сюжетным средостением, переломом 1991-го, стали события 19-21 августа. Разумеется, это не было подлинным противостоянием: ГКЧП не располагал ни реальной властью, ни волевым потенциалом. И Ельцин на танке — это не Свобода на баррикадах Парижа с полотна Э. Делакруа. Эта сцена явно не тянет на символ: слишком она театральна. И все же радость была подлинной. Многие надеялись на то, что прежняя страница истории России перевернута и начата новая.

Прошло 20 лет. Девяносто первый остался точкой отсчета новой российской истории. За эти годы сделано, к сожалению, не так уж много, в особенности в том, что касается создания гражданского общества. Его как не было, так и нет. Скоро сказывается только сказка о свободе в России — действительность вышла несколько иной... В этом смысле девяносто первый не удался. Не скажу, что совсем: мы поняли, что свободу нужно завоевывать самим. Иначе нам ее не видать, как своих ушей. И это тоже итог.

Фото: Иван Козлов / Соль

Утром 19 августа я занимался зарядкой, и в момент, когда я отжимался, по радио прозвучало сообщение об отстранении Горбачева от власти и о создании ГКЧП. Я так и застыл на вытянутых руках. В следующий момент я уже искал на УКВ радио «Свобода». Нашел: там были в курсе наших событий и вовсю их комментировали. Следующие двое суток я жил со «Свободой», отрываясь от нее лишь по естественным нуждам. Впрочем, уже 21-го я узнал, что приняли путч далеко не все: Москва, Ленинград и Свердловск поддержали Горбачева и Ельцина, точнее, Ельцина и Горбачева. Чуть позднее к сопротивлению присоединилась и Пермь — когда исход противостояния уже был ясен... В этом, как это ни грустно, вся Пермь. Ну, почти вся.

«Свобода» не прекращала вещания ни на минуту. Мне кажется, это были ее звездные три дня. Тогда я впервые почувствовал, что история начинает представать в формате шоу, в данном случае — радиошоу, ток-шоу. Мы начинаем воспринимать ее в прямом эфире, а потом и онлайн. История становится действом и зрелищем и вступает на подмостки. Это было внове: прежде история шла где-то там, до наших провинциальных палестин она не дотягивала. В 91-м я почувствовал себя захваченным ее поднявшейся волной, оставалось только подставить умозрительную доску для серфинга. И полетели. Эта волна смывала границы. Хотя бы на время. 1991-й — год рождения Сети.

Для меня эти три дня были днями личного праздника, совпавшего, кстати сказать, с праздником Преображения. Оглядываясь назад, я понимаю, что девяносто первый во многом не оправдал, да и не мог оправдать наших ожиданий. И все же через него нам что-то было сообщено. Але, что вы сказали?

Source URL: http://www.saltt.ru/node/10484

* * *

Однажды в епархии | СОЛЬ

Вячеслав Раков /25 сентября 2011

На днях наместник мужского Свято-Троицкого Стефанова монастыря отец Варфоломей без объяснения причин переведен в Верхнечусовскую Казанскую пустынь настоятелем храма и духовником женского монастыря. В 2004 году он возглавил братию Свято-Троицкого монастыря. Он также руководил отделом епархии по работе с молодежью и благодаря его трудам у нас возникло православное молодежное движение, некоторых участников которого я знаю лично. Это живое, не формальное движение. В последние годы скорее невольно, чем намеренно, отец Варфоломей стал заметным человеком в церковном сообществе Перми и края, и именно это, как я понимаю, явилось основной причиной его удаления в Казанскую пустынь. Именно удаления, а не ординарного перевода. В некотором смысле перед нами обычное дело: в Церкви, как и в обычной политической жизни, всегда существовали группы интересов, боровшиеся за власть, влияние и ресурсы. История Церкви, если брать ее внешнюю, событийную канву, далека от идиллии: все как в жизни. Другое дело, что в истории Церкви присутствует, как верят христиане, еще и скрытое, духовное течение, некие неисследимые глубины, прикосновение к которым обновляет человека и мир. И здесь история Церкви, как опять же верят христиане, отличается от простой политической истории, следующей незатейливым правилам, выведенным в свое время Макиавелли. На это указывают примеры из жизни святых и просто благочестивых людей, которые вели себя согласно иным правилам: они уходили от страстей в молитву, с Божьей помощью им это удавалось. Их всегда было меньше, но именно они безмолвно определяли и, хочется верить, по-прежнему определяют течение церковной истории

Разумеется, не мне судить, куда следует отнести отца Варфоломея. Скажу лишь, что в мо-их глазах он предстает добрым пастырем, и я с удовольствием еду в храм, зная, что увижу его там, подойду к благословению и, может быть, перекинусь с ним парой слов. Добавлю, что добрых батюшек не так уж много и ими грешно бросаться. Еще мне кажется, что отец Варфоломей — человек на своем месте: он достойно продолжил дело глубоко уважаемого мной отца Стефана, который начал поднимать монастырь из руин еще в середине 90-х годов прошлого века. Отец Варфоломей демократичен и прост в общении и это рас-полагает к нему молодежь. Да и сам он еще далеко не стар. Он кажется мне представителем нового поколения священства, которое отличает образованность, деятельный склад натуры, а главное — органичное сочетание духовной направленности с обостренным чувством современности. Сейчас Русская Православная Церковь отвечает на вызов времени: как согласовать свою общественную практику и свой язык с современными реалиями и одновременно остаться той же в своем духовном существе. Это одна из основных задач, которая ныне перед ней стоит. Все живое меняется, и Церковь жива, покуда ее реакции на происходящее в мире адекватны, своевременны и вместе с тем исходят из ее духовного корня. Это, в целом, общая модель, относящаяся и к отдельному человеку: он жив, пока он меняется и только в процессе внутренних и отвечающим им внешних перемен он находит и подтверждает собственную идентичность. В противном случае он рискует потерять себя в некоей окаменевшей неизменности и превратиться в статую Командора.

В аспекте своей обращенности к миру Церковь будет меняться в сторону открытости об-щественным проблемам и уже меняется, если я правильно понимаю социальную политику патриарха Кирилла. Верующие миряне в этой политике будут играть, на мой взгляд, большую роль, чем прежде. В известном смысле будет происходить возврат к более демократическому устройству Церкви, несколько напоминающему ее устройство в первые столетия ее существования. Должен предупредить читателя, особенно верующего, что отсюда я говорю лишь от себя. При этом я предполагаю, а не утверждаю.

Диалогическая природа Церкви — не только в том, что она строится на общении Бога и человека (людей), но и в том также, что богочеловеческое общение сопровождается и до-полняется общением людей в Боге, в том числе общением священства и верующих мирян. Они тоже часть Церкви, часть Тела Христова. Они крещены, они исповедуются и прича-щаются. Поэтому и у них есть право не только на мнение, но и на высказывание. Сугубо авторитарная модель Церкви, при которой церковный народ всегда безмолвствует, не от-вечает современным представлениям о Церкви. Как, впрочем, и современным представлениям об обществе. Но если нынешнее российское общество откровенно не соответствует этим представлениям, то здесь, в Церкви, пока сохраняется возможность настроить полноценный диалог между церковным начальством и церковным народом. Природа Церкви, на мой взгляд, изначально во многом демократична — хотя бы потому, что христианство сразу же заговорило о духовном равенстве предстоящих Богу людей. А уже дальше из духовного равенства на европейском Западе выросла идея равенства граждан перед законом: так считают некоторые историки, и я разделяю этот взгляд. Добавлю, что нынешний воцерковленный прихожанин в целом более образован и внутренне самостоятелен, он привык не только вливаться своей верой в общую веру Церкви, но и думать своей головой, и у него, как правило, есть собственное представление о том, что происходит в его Церкви.

Это пространное отступление понадобилось мне для того, чтобы объяснить, почему я счи-таю нужным высказаться о том, что произошло с отцом Варфоломеем. Я считаю, что для Пермской епархии было бы полезнее, чтобы он оставался на месте своего прежнего слу-жения. Это касается не только состояния монастыря, наместником которого был отец Варфоломей, но также состояния миссионерской деятельности в Пермской епархии, в ча-стности, работы с молодежью. Боюсь, что удаление отца Варфоломея нанесет ей значи-тельный ущерб. От добра добра не ищут: на мой взгляд, отец Варфоломей именно тот че-ловек, который подходит для этой работы. В Интернете, в одном из откликов на проис-шедшее событие, приведен вполне уместный в данном случае фрагмент из Евангелия от Матфея: «И, зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме» (Матф. 5:15).

У меня имеется и личная заинтересованность в то, чтобы отец Варфоломей оставался там, где он был: мне нужен собеседник в вере, без которого мое пребывание в храме лишено духовной человеческой поддержки и, наконец, внутреннего комфорта. Хотя по большому счету я прихожу туда к Богу, а не к человеку. Но все же, все же, все же... Двенадцать лет назад я находил такого человека. Это был наместник Белогорского монастыря отец Дани-ил. Но едва я успел найти его, как почти тут же потерял: он был отрешен от руководства монастырем и покинул Пермскую область. Мне очень не хочется проходить через этот печальный опыт вторично. Понимаю, что я мог бы регулярно ездить в Чусовские го-родки, но для меня это представляет известную сложность.

Свое сожаление и свои пожелания я высказал. Если бы я этого не сделал, мне было бы стыдно.

Source URL: http://www.saltt.ru/node/10518

* * *

Библия и христианская традиция

Как известно, в основе всех зрелых, "осевых" традиций лежит некий священный текст (тексты) - scriptura sacra. Текст этот содержит в себе основные смыслы, символы и зачастую понятия, задающие мифологический, образно-поэтический и интеллектуальный каркас той Традиции, которая в определенном смысле вырастает из Писания, как дерево вырастает из семени.

Священный текст (тексты) становится творящей моделью Традиции, ее тематической основой. Писание неизбежно комментируется и так или иначе адаптируется к меняющейся жизни Традиции. И если оно достаточно богато в семантическом, культуростроительном смысле, то оно способно питать Традицию бесконечно долго. Наряду с Ведами, "Дхаммападой", Кораном и другими священными текстами Библия до сих пор продуцирует историю и культуру значительной части человечества.

Благодаря известной семантической диффузности и практически неисчерпаемому экзистенциальному потенциалу священные тексты осевых традиций предоставляли и предоставляют читателю возможность трансцендировать себя и, следовательно, "преобразиться". Встреча с "сильным" текстом, в частности, с библейским может стать продуктивной медитацией, если человек или культура к этому готовы.

Можно предположить, что в каждом из Писаний имплицитно и отчасти эксплицитно присутствует вся полнота опыта, присущая той или иной культуре или цивилизации. Каждое из Писаний - "пакет" цивилизационно (регионально) обусловленных фундаментальных интуиций, развертывание которых в исторических времени и пространстве обеспечивает становление локальной человеческой общности. Впрочем, не только "пакет", но также "проект". Все священные тексты проективны, нацелены на претворение в жизнь, в культурно-историческую практику. Нас в данном случае интересует христианский религиозно-культурный проект и Библия как его порождающий текст. Заодно мы попытаемся увидеть этот проект в ряду других цивилизационных сценариев и на фоне других священных текстов.

Начнем с историзма Библии. Все ее книги нанизаны на стержень повествования, развивающегося вдоль стрелы времени. Перед нами священная история, начинающаяся с Творения, вбирающая в себя принципиально важный рассказ о грехопадении, закономерно приводящий к рассказу о потопе и спасении Ноя и его семьи. История прерывается и начинается как бы заново, но эдемское грехопадение дает о себе знать и на этом отрезке и тогда Бог предпринимает очередную попытку сообщить истории позитивный импульс: Он останавливает взгляд на человеке по имени Аврам и "производит" от него, ставшего уже новым человеком, Авраамом, народ, призванный быть Его народом. Вплоть до Боговоплощения христианская священная история движется в русле истории древнего Израиля, после чего она выходит за пределы Ближнего Востока. Отныне "избранным народом" становятся христиане, заключившие с Богом Новый Завет.

Библейско-христианское видение истории - линейное и определенным образом структурированное. Осевое событие христианской истории - Боговоплощение, событие Христа. На него направлена вся предшествующая священная история и от него же отталкивается дальнейший ход времен. Конечной точкой движения истории и времени становятся Второе Пришествие и Страшный Суд, описанные в Откровении Иоанна Богослова - последней книге христианской Библии.

Библейское время не субстанциально, оно погружено в вечность, обрамлено ею. Но от этого оно не становится чем-то неважным, поскольку именно в нем свершается человеческая драма, драма спасения/гибели. Не только к Петру, но и в известном смысле к каждому христианину обращены слова Иисуса Христа: "что свяжешь на земле, то будет связано на небесах; и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах" (Матф., 16, 19).

Библейский историзм тесно смыкается с библейским учением о человеке, согласно которому Бог наделяет человека свободой воли, свободой выбора и непостижимо считается с любыми следствиями этих свобод. Библейский Бог отказывается спасать человека насильно, Он ждет свободного человеческого отклика на Божественный вызов - достичь обожения. Ради этого и совершилось Боговоплощение: "Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом" (Ириней Лионский, Афанасий Александрийский). По словам русского богослова В.Н. Лосского, христианская антропология сопровождается риском: "Вершина Божественного всемогущества таит в себе как бы бессилие Бога, некий Божественный риск. Личность есть высочайшее творение Божие именно потому, что Бог вкладывает в нее способность любви - следовательно, и отказа. Бог подвергает риску вечной гибели совершеннейшее Свое творение именно для того, чтобы оно стало совершеннейшим. Парадокс этот неустраним: в самом своем величии - в способности стать Богом - человек способен к падению; но без этой способности пасть нет и величия". (1)

Библейско-христианская история, таким образом, неизбежно становится историей диалога Бога и человека, Бога и народа: "Народ в Библии - не пассивный материал, из которого, как из глины, бог лепит единый мир, единство народа не вне него, но внутри. Это единство не спокойно и неподвижно, не пространственно и величественно, но беспокойно и зыбко - это единство представляет собой саму временную ткань жизни...". (2)

В еще большей степени "диалогичны", порой до парадоксальности, отношения между Богом и человеком: достаточно вспомнить книгу Иова, где последний вызывает Бога на суд, и Бог "приходит" и "судится" с Иовом. В итоге, как мы знаем, Иов оправдывается, а его правоверные друзья, ни в чем не погрешившие против буквы иудаизма, подпадают под порицание, впрочем, не сугубое.

Историзм, чувство времени, диалогизм и интуиция свободы (личности) разительно и, по всей вероятности, принципиально отличают Библию и христианскую традицию от иных священных писаний и традиций. Сравним, например, Библию и Коран. Если текст первой темпорально и логически структурирован, то текст Корана, увиденный сквозь библейскую оптику, откровенно "хаотичен", точнее, мифологичен (миф индифферентен к логике и времени). Невозможно сказать, какой принцип определяет последовательность сур и аятов в Коране. Коран напоминает пестрое, мозаичное полотно. Библия же отчасти (или в существенном смысле?) - по ту сторонумифа. Последовательность ее книг довольно жестко обусловлена последовательностью исторических событий и дисциплиной мысли, ее рациональным, а порой откровенно рассудочным строем - в Пятикнижии в особенности. Текст Пятикнижия отмечен "тесной связью с земными, историческими реалиями, с повседневной моральной и религиозной практикой; в нем царствует юридический и прагматический дух, подчиняя себе почти полностью сказочно-романтический элемент..." (3) Справедливости ради стоит сказать, что на фоне Пятикнижия Коран выглядит не только бессвязным, но и гораздо более поэтичным и красочным. Однако этот "реванш" берется в Коране только на "своем", мифологическом поле.

Бог Корана (ислама) - это Бог пространства, а не времени. (4) Затем, это Бог, не признающий никакой иной воли, кроме собственной. Ни о каком диалоге между человеком и Богом в библейском смысле применительно к Корану говорить не приходится. Перед нами монолог: Бог в Коране говорит чаще всего от первого лица; в Библии же мы слышим именно разговор Бога с человеком, причем от человека требуют собственных слов, собственного ответа.

Понимание Бога и человека в Коране принципиально иные, нежели в Библии. Самодержавие Аллаха тотально и этой сверхчеловеческой мощи человеку остается лишь благоговейно и с полным повиновением предстоять. Исламская религиозная "педагогика" откровенно авторитарна: Бог лучше знает, что для человека полезно, а что нет, поэтому правоверный мусульманин должен выполнять религиозные предписания, не рассуждая. Повиновение Божественной воле - высшая ценность ислама. Напротив, библейско-христианская "педагогика" немыслима без "переменной" ученической воли человека. "Любовь Бога к человеку так велика, что она не может принуждать, ибо нет любви без уважения... Таков Божественный Промысл, и классический образ педагога покажется весьма слабым каждому, кто почувствовал в Боге просящего подаяния любви нищего, ждущего у дверей души и никогда не дерзающего их взломать." (5) Если равенство христиан перед Богом - это равенство в свободе, то равенство мусульман перед Аллахом - равенство в послушании.

Пожалуй, самое важное в данном случае - то, что в Библии присутствует тайна встречи Бога и человека. По определению Халкидонского вселенского собора (451 г.) Иисус Христос - одновременно совершенный Бог и совершенный человек, две Его природы соединены без слияния (неслиянны и нераздельны). Говоря иначе, жизнь, смерть и воскресение христианского Мессии, описанные в евангелиях, впервые в истории мировой культуры обосновывают стратегию человеческого преображения или, в христианской терминологии, "обожения", стратегию "неслиянного соединения" Бога и человека ("Ибо Он есть мир наш, соделавший из обоих одно и разрушивший стоявшую посреди преграду" (Еф. 2,14).

Ничего подобного не знает не только ислам, но и другие великие религии. Идея сочетания божественного и человеческого восточными традициями, насколько мы можем судить, отторгается. Восток отстаивает принцип субординации: Бог это Бог, а человек это человек. Между ними пролегает онтологическая пропасть и это только справедливо. Отсюда понятно, почему в Коране не признается не только божественность Иисуса Христа, но и то, что Бог может претерпевать крестные страдания. Это невозможно, потому что это оскорбляет величие Божие, как оскорбляет Его акт физического рождения и пребывания в человеческом теле со свойственными ему слабостями и ограничениями. Восток - за традиционалистскую, иерархически - простую и понятную трактовку отношений Бога и человека. В восприятии Востока христианство строит эти отношения, во-первых, кощунственно, а во-вторых, недопустимо сложно.

По нашему убеждению, именно в образе Иисуса Христа, возможно, самом глубоком в истории мировой культуры, смысловое и экзистенциальное напряжение Библии достигает кульминации. Этот поистине поразительный и уникальный образ служит залогом уникальности всей христианской традиции.

Христианский религиозно-культурный проект, "свернутый" в Библии и вытекающий из нее, располагает мощным инновационным потенциалом, выделяющим его в ряду других мировых религиозных традиций. Помимо образа Богочеловека, интуиции личности (свободы), историзма, интеллектуальной воли и дисциплины, к инновационным характеристикам христианства, содержащимся в Библии, следует причислить разделение царства Бога и царства кесаря ("...отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу" - Мр. 12,17), то есть разделение духовного и мирского, религиозной и светской сфер.

Благодаря этому разделению в христианстве впервые преодолевается традициональный синкретизм и возникает дифференцированная модель культуры. Живое противоречие между духовным и мирским "градами" (Августин) становится основным "мотором" христианской цивилизации, направляющим ее в сторону исторических, структурных перемен. (6) Оно создает поначалу подспудную творческую напряженность, затем выходящую на "поверхность" истории и культуры и требующую постоянного разрешения в ряде инноваций, реально меняющих облик этой цивилизации.

Напротив, в восточных религиях (индуизме, буддизме, исламе) мы не видим выхода за пределы синкретизма, свойственного традиционным обществам. Так, для ислама, как мы знаем, неразделенность религии и политики до сих пор остается родовой чертой; индуизм и сейчас являет собой синкретичный, предельно ритуализованный мир. Даже конфуцианство, казалось бы отвечающее на вызов времени, делает это только с середины ХХ века и без влияния западных современных обществ его трансформацию трудно объяснить.

Иными словами, христианство - единственная из мировых религий, оказавшаяся способной к автомодернизации (остальные традиции, например, то же конфуцианство, модернизируются, отталкиваясь от западного, по начальным истокам христианского, опыта; прочие модернизации, таким образом, вторичны, в них присутствует "другой", тот, чье вторжение и давление инициируют модернизацию). Больше того, именно на христианской почве возникает современность par excellence, и уже с этой почвы она, Современность, очень постепенно и очень трудно "растекается" по планете.

Наш вывод, следовательно, таков: Современность потенциально присутствует, "предсуществует" в Библии. В этой Книге спрятана "инновационная пружина", которая в известных обстоятельствах начинает раскручиваться. Как мы знаем, эти, "спусковые", обстоятельства, сложились на западнохристианской почве. В Византии и восточноевропейских христианских странах христианский проект столкнулся с иными, блокирующими его инновационные возможности, обстоятельствами.

И еще одна важная особенность библейского текста: его цельность проблематична, она требует постоянного подтверждения. Библия, строго говоря, состоит из двух отдельных текстов - Ветхого и Нового Заветов. Внутри Библии явственно слышен не только диалог Бога и человека, Бога и народа, но также диалог двух традиций - иудаистской и новозаветной, раннехристианской, диалог, движущийся между согласием и спором, континуитетом и дисконтинуитетом. Это создает сильную интригу, внутреннее напряжение, которые отсутствуют, скажем, в "Дхаммападе", в Коране или в Торе, оставляющих впечатление гораздо большей этнокультурной стабильности и монолитности. В конце концов раннее христианство (а вслед за ним и христианская Библия) достигли синтеза, запечатленного в великолепных по богословской глубине и стилю посланиях апостола Павла. Тем не менее синтез этот не привел к достижению полной однородности христианской традиции. Это подвижный синтез, легко коррелирующий с исторической и культурной динамикой.

Кстати сказать, иудейский, точнее, ветхозаветный "компонент" не растворился в христианстве. Будучи вытесненным в "коллективное бессознательное" христианства в средние века, он "всплыл" оттуда в XVI веке, когда кальвинизм осуществил рецепцию Ветхого Завета и вместе с ним - рецепцию ветхозаветной социальной воли, ветхозаветного стремления к "делам". Своими социальными интенциями христианство во многом обязано своему давнему диалогу с иудаистской традицией, со "своим другим".

Библия, стало быть, Текст текстов, а христианство - Традиция, в которой соположены несколько традиций: к иудаистской и новозаветной следует добавить эллинистическую (позднеантичную). Так вырисовывается еще одна контрарно-симбиотическая, "шестовская" (Лев Шестов) пара - Иерусалим и Афины. Библия, а вслед за ней христианство оказываются пространством общения культур Востока и Запада.

Знаменательно, что Библия и христианство складывались на Ближнем Востоке, который был расположен в пространственном фокусе ойкумены рубежа эр, в месте, где сливались информационные потоки, текшие с античного Запада и со стороны великих восточных культур. Мы видим, что топология (а заодно итипология) христианства срединна, что оно "пило" из всех источников. Христианство синтетично по своему существу. Это синтез Запада и Востока, античной рациональности и восточной мистичности, античной социальности и восточной неотмирности. Христианство являет собой своеобразную полноту в том смысле, что оно - не сумма частей, а нечто большее, нечто свое.

В. Соловьев в "Чтениях о Богочеловечестве" хорошо это показывает. Он пишет, что в христианстве сошлись Греция, Иудея и доисламский, классический Восток: в древнегреческой философии Бог был не Существом, а идеальным Всем; на индобуддийском Востоке Бог определялся отрицательно - как нирвана, паратман, шуньята и т.д.; наконец, в иудаизме Бог предстает как Личность, а не как абстрактный принцип, но при этом Он не нуждается в свободно любящем собеседнике, Он требует послушания и говорит с человеком языком Закона. И только в христианстве Бог перестает быть умозрительным представлением и одновременно становится человечным и любящим, взыскующим ответной человеческой любви; Он является "в живой индивидуальности исторического лица". (7) На появление христианства, по мнению Соловьева, была направлена вся история древности. Добавим от себя: христианство телеологично не только в смысле завершения прежнего цикла, но и в смысле начала нового.

Любопытно также, что, возникнув на Ближнем Востоке, в лоне иудаизма, христианство стало постепенно сдвигаться, "дрейфовать" на Запад. Оно начиналось как "восточная" (по месту появления) религия (хотя нужно помнить, что Ближний Восток - особый Восток), однако его будущее было связано с европейской и западной историей. В своем движении христианство как бы дублирует, повторяет "движение" библейского текста и библейских смыслов - с Востока на Запад. При этом оно "забирает" свой Восток с собой и на своей новой родине, требующей живого социального чувства и соответствующих инициатив, оно, христианство, никогда не забывает о своем трансцендентном ядре, о своих "небесах": "Царство мое не от мира сего" (Иоан. 18,36). И на Западе христианство осталось полным, сохранив свою синтезную природу.

Натурализация христианства на Западе помогла европейской цивилизации преодолеть культурную инерцию античности, "порвать" с последней и выйти в новую, средневековую эпоху. "Чужое" поначалу христианство было невосприимчиво к античным культурным штампам, более того, христианские апологеты II-III вв. утверждали новый, христианский религиозный стиль в непрерывной полемике с античностью. (8) При этом они, а затем отцы церкви последующих столетий использовали античный философский инструментарий в своих собственных целях, скажем, для создания христианской догматики.

Античность прививалась к христианскому древу в качестве полезного культурного продукта, порой в качестве чистой культурной технологии, но ствол и корни оставались христианскими. Так "разрыв" с античностью, в целом пошедший Европе на пользу, "разрыв", которым Европа обязана христианству, был смягчен включением античного "избранного" в христианский синтез. Но разве не то же мы видим в Библии?: сначала разрыв с ветхозаветной традицией, а затем, в посланиях апостола Павла, включение христиански переосмысленного Ветхого Завета в Большую христианскую традицию. И здесь Библия предваряет историю христианства и моделирует ее.

В отличие от христианской иные, восточные традиции, которые В.В. Иванов назвал как-то "холодными", не знают "разрывов": их движение напоминает неторопливое течение большой реки, оно "континуитетно". На всем протяжении их эволюции у них сохраняется одна и та же "матрица", один социокультурный фундамент. Это приводит к тому, что Л.С. Васильев называет консервативной стабильностью (9), то есть к господству "наследственности" над "изменчивостью". Напротив, вевропейской истории был реализован иной сценарий, предполагающий одновременно разрывы исторической постепенности и их компенсации, дисконтинуитет и континуитет одновременно.

Итак, при переходе от европейской античности к европейскому средневековью происходит "разрыв" (не будем уточнять, какой по счету - первый или второй) и рядом с прежней, античной, "матрицей" появляется вторая - библейско-христианская. Здание средневековой цивилизации воздвигнуто на новом фундаменте, расположенном, впрочем, не слишком далеко от старого, античного. Античность предоставила строительный материал для западноевропейского средневековья, больше того, до Нового времени она была культурным учителем средневековья, его "набитым бабушкиным сундуком". Тем не менее, оно стояло на своих ногах - на "материнских" ценностях, введенных библейским текстом. Именно христианство преодолело притяжение натуралистических ценностей античности, выведя европейского человека за пределы природного космоса и природного мироощущения греков и римлян. В отличие от античной библейско-христианская картина мира двусоставна, духовно - материальна, опять же сложна и, следовательно, перспективна, а не ретроспективна. В дальнейшем она еще не раз проявит свою скрытую творческую турбулентность.

В XVI-XVII вв. на поднявшейся волне Реформации европейский Запад переживает второе открытие Библии. Библия переводится практически на все национальные европейские языки и становится доступна мирянам, то есть верующему большинству. Ее ежедневно читают в протестантских семьях, над ней медитируют (разумеется, не в восточном смысле), она входит в плоть и кровь миллионов европейцев. В это время Библия явилась еще и букварем: по ней учились читать. Грамотность была необходима протестанту затем, чтобы произошла его личная встреча с Библией, отсюда понятно, почему среди протестантов в XVI-XVII вв. было гораздо больше умеющих читать, чем среди католиков. Согласно М. Лютеру Библия является единственным источником религиозной истины и ее знание - непременное условие спасения.

Библейский ренессанс XVI-XVIII вв., в пору подъема протестантизма в Европе, далеко не сразу пошел на спад в индустриально-научном XIX столетии, так что можно с большой долей уверенности сказать, что европейцы и жители США (американские колонисты принесли Библию в Новый Свет уже в 20-х гг. XVII в.) имели за своими плечами три-четыре столетия непрерывного чтения Библии и экзистенциального вслушивания в нее.

К чему это привело, достаточно хорошо известно хотя бы благодаря Максу Веберу (10): протестантская, в существе своем библейская, культура совершила на Западе настоящую антропологическую революцию, создав, по сути, новый человеческий тип - сурового, аскетичного пуританина, жившего, чтобы работать, но никак не наоборот. И одновременно - индепендента, привыкшего полагаться на себя и не признававшего над собой иных авторитетов, кроме авторитета Бога. Это был уже посттрадиционный или, если угодно, (пред)современный человек, вполне усвоивший культуру регулярного личного усилия ("мирской аскезы") и отличавшийся от современного индивида разве что повышенным чувством личной ответственности, сопряженной с чувством религиозного призвания.

Добавим сюда, что американская цивилизация, возникшая в XVII-XVIII вв. и ставшая центром мирового протестантизма в XIX-м, начиналась как цивилизация Библии. Отцы-основатели Соединенных Штатов на свой исход из Европы взирали сквозь призму библейского Исхода евреев из Египта. Они ехали в обетованную землю, где им надлежало создать Новый Израиль. Вне библейского мифа мы рискуем превратно понять генезис североамериканской цивилизации. (11)

Библия мощно повлияла на европейскую художественную образность XVI-XIX вв. Наряду с античной пластической культурой она создала новоевропейскую визуальную среду. Библейское мышление, безусловно, сказалось на классической европейской науке. Все философские и научные "гении" XVII в. так или иначе переосмысливали, в частности, Книгу бытия, а Ньютон, к примеру, помимо "Математических начал натуральной философии" оставил нам еще и толкование на "Апокалипсис". Наконец, "Библейский канон явился неотъемлемой частью универсализации исторического процесса в Новое время: он во многом определял собой и этическую кодировку межчеловеческого общения и знаковую кодировку культурных связей". (12)

Только в ХХ веке Библия постепенно перестает напрямую влиять на Западную цивилизацию. Теперь она присутствует в этой цивилизации большей частью подспудно, хотя в искусстве и литературе этого столетия ее образы и символы оживают и "работают" с новой силой. К настоящему рубежу веков и тысячелетий Библия по-прежнему является хранилищем культурных архетипов Запада и "занавес" в ее истории опускать еще рано.

И в заключение несколько слов о Библии в истории российской культуры. На всем протяжении своего средневековья Русь не имела сколько-нибудь полного библейского текста. Лишь в самом конце XV века появляется первый рукописный свод Библии, составленный под руководством новгородского архиепископа Геннадия, однако и он содержал лакуны и неточности. В 1581 году благодаря трудам князя Константина Острожского Россия получила первую печатную Библию на старославянском языке. Ее текст также грешил неисправностями. Полная, исправленная Библия на старославянском увидела свет лишь в 1751 году при императрице Елизавете Петровне ("елизаветинская Библия"). Именно по ней служат ныне в православных церквах России.

Что касается русского варианта Библии, то его читающая Россия увидела только в 1876 году, то есть очень поздно. До революции в России оставалось всего ничего и здесь нам остается лишь присоединиться к словам Е.Б. Рашковского, который отмечает факт запоздалого вхождения библейских текстов в русскую литературную и языковую среду: "Срок свободной циркуляции русской Библии в русском обществе оказался крайне непродолжительным: всего четыре десятка лет". (13) Даже если время непосредственного общения русских читателей с Библией отсчитывать с 1751 года, все равно это слишком малый срок длявстречи российского народа с Книгой. Показательно, что во второй половине XIX в., после более чем столетнего существования "елизаветинской" редакции Библия значила в России меньше, чем социал-демократическая публицистика и "Капитал" Маркса. И вновь дадим слово Е. Рашковскому: "Эрзац-канон революционного "писания" ("Что делать" Чернышевского, Исторические письма" Лаврова, "Что такое прогресс" Михайловского, первый том "Капитала" Маркса) сложился в России и был освоен широкой публикой ранее, чем страна невозбранно получила Библию на своем родном языке...". (14)

Россия не успела пережить Библию, как это сделала Западная Европа в XVI-XIX вв. Вспоминается, как В.И. Ленин признавался в том, что его "перепахал" роман Чернышевского "Что делать". Если бы Россию последних столетий "перепахала" Библия, наша история была бы иной. И это без преувеличения. Пока же Библия остается великим неизвестным в российском историческом уравнении.

Справедливости ради стоит заметить, что встреча России с Библией все же произошла, но не непосредственно (читатель-текст), а через обряд, литургию, священнослужителей. В этом смысле библейские смыслы и образы в той или иной мере пропитали российскую культуру. Подтверждением этому можно считать то, что православная церковь и православная субкультура смогли пережить советское время, невзирая на гонения.

Примечания

(1) Лосский В. Боговидение. М., 2003. С. 502.

(2) Сильвестров В.В. Философское обоснование теории и истории культуры. М., 1990. С. 120.

(3) Майоров Г.Г. Формирование средневековой философии. М., 1979. С. 39.

(4) Сильвестров В.В. Указ. соч. С. 122.

(5) Лосский В.Н. Указ. Соч. С. 502-503.

(6) См.: Эйзенштадт Ш. Революция и преобразование обществ. Сравнительное изучение цивилизаций. М., 1999.

(7) Соловьев В.С. Собрание сочинений. Т. III. СПб., 1896. С. 81.

(8) См.: Майоров Г.Г. Указ. Соч. Гл. 2-4.

(9) См.: Васильев Л.С. История Востока. Т. 1-2. М., 1994.

(10) См.: Вебер М. Протестантская этика и "дух капитализма" // Избранные произведения. М., 1990.

(11) "...библейский текст...оказался тем даром Реформации, который во многом определил весь последующий облик Северо-американского ареала." (Рашковский Е.Б. Европейская культура Нового времени: библейский контекст// Вопросы философии. 1996. № 2. С. 81.

(12) Там же. С. 82.

(13) Там же. С. 90.

(14) Там же. С. 92.

http://liter.perm.ru/ess_rak1.htm

Сократ. Ницше. Университет.

Сначала об идее университета. Она может быть выражена следующей формулой: образование как способ бытия. Или иначе: университет - это больше чем учебное заведение, это "общность людей духовно связанных, осознающих свою избранность и особое предназначение в обществе" (Ю.Н. Афанасьев). К этому стоит добавить еще несколько "паролей": "атмосфера мысли" (Ньюмен), "интеллигент духа" (Ортега-и-Гассет), "интеллектуальная совесть" (Ясперс). Кажется, в последние десятилетия эти слова утратили звучание и смысл. Университет становится все более оппортунистичным, "из Alma mater он превращается в одну из транзитных общностей" (И.А. Огородникова, А.Г. Геринг). Не только у нас, где университетские преподаватели заняты проблемой выживания, но также на Западе, где эта проблема, казалось бы, отсутствует, преподавательский корпус университетов едва ли уже рассматривает себя как единое и особое сообщество. Так, профессор Мишель Фрайтаг из университета Лаваля в Квебеке говорит об Университете как о терпящем бедствие корабле: "корабль пока не тонет, но вода уже в трюме...".

Итак, речь не только о нас: в последние десятилетия университеты всюду претерпевают сдвиг от либеральной модели образования, в рамках которой ценности, и среди них знание, значат больше, чем практическая польза, к утилитарной (обе эти модели, впрочем, изначально сосуществовали в деятельности университетов как некие полюсы; для нас в данном случае важно отметить, к какому из полюсов движется ныне маятник тенденции). В крайнем случае этот сдвиг может в недалеком будущем привести к утрате университетским образованием ценностного, холистического и экзистенциального измерений, а в нашем случае еще и к тотальной коммерциализации и, следовательно, профанации университетского образования. Хочется надеяться, что до этого не дойдет - хотя бы потому, что наше время нуждается не только в обычных, "узких" специалистах, но также в профессионалах, которые, работая на стыке различных дисциплин, могли бы противостоять энтропийным процессам в обществе, а в университете могли бы быть своего рода посредниками, медиаторами, способствующими превращению "спора факультетов" в университетский мир, pax universitaria.

Вот о них и хотелось бы здесь поговорить. Роль этих людей, как мне представляется, не ограничивается посредничеством и сплочением. Они не только между, они еще на краю. Хотя, быть может, это два разных статуса и две разных роли. Не вдаваясь в рассмотрение этого деликатного вопроса, остановлюсь на том, что значат крайние для университетского сообщества. Но прежде о том, что такое край. Это та черта, на (за) которой кончается здешнее, нормальное, принятое и начинается иное, отклоняющееся, странное.

За краем начинается сказочное то, не знаю что, "пресветлый мрак" Дионисия Ареопагита, дионисийская бездна Ницше. Оттуда, на мой слух, и приходит новое, то, что питает мир социальных и научных конвенций. Все, в том числе человек, обновляется за счет живородящего хаоса, буддийской "пустоты", полнее которой ничего нет. Но для этого нужно выйти за край или хотя бы постоять на краю, - и сразу назад, в тепло - чтобы быть в состоянии задним числом выразить невыразимое. Туда и обратно, смерть и воскресение, молчание и слово. Настоящее слово выходит из Молчания, как купальщица из воды: капли еще дрожат на ее коже.

Человек трансцендирует себя и только тогда меняется. В противном случае он - заложник навыка, homo faber, "эрудит обыкновенный". Сообщество трансцендирует себя, испытывает легкую встряску, обдается волной удивления, ее морской свежестью - и идет в рост. В противном случае ткань человеческих отношений формализуется и истончается. Застой.

Чтобы трансцендировать себя, человеку нужен дар перехода, а сообществу - человек, наделенный этим даром. Или люди, им наделенные. Здоровое, пластичное сообщество интеллектуалов не только не боится крайних, оно в них крайне заинтересовано. Я имею в виду университетское сообщество: жестко профилированный, придаточный институтский социум такого себе позволить не может, да и не возникнут в нем такого рода въдение и потребность. По определению не возникнут. Институт натаскивает, университет развивает. В нем объединены три социальных системы: образование, культура и наука (И.А. Огородникова, А.Г. Геринг).

В морфологическом смысле крайние для университета - то же, что монахи, точнее, мистики для религиозного сообщества, то же, что постимпрессионисты для академического художественного мира рубежа XIX-ХХ веков. Они постоянно находятся, так сказать, в положении радара. Посредством них университет сканирует свою terra incognita, а затем захватывает там высотку за высоткой, расширяя пространство науки и культуры.

Университетские крайние - не расслабленная богема, я хотел бы это подчеркнуть. Это люди, преданные науке, люди, стремящиеся быть критичными, идеологически неангажированными, точными и внятными, то есть в последнем счете академичными - в том смысле, который в это слово вкладывал М. Вебер (отделять факт от ценности, не внушать свои убеждения аудитории, не играть в пророка; никакого камлания - это недостойно профессионала).

В то же время они являют собой определенный вызов консервативной части университетского мира, предпочитающей жить в мире госпожи Привычки, в области исключительно статусных взаимоотношений, где следование приличиям важнее духа поиска. Крайние - "вакцина" от вируса формализации. В этом смысле они - за пределами пространства академического жеста (ПАЖити, где можно спокойно щипать заслуженную травку). Классическим примером академической "отвязанности" мне кажется Эйнштейн, смотрящий на нас с высунутым языком, играющий на скрипке, говорящий, что Достоевский дал ему больше, чем Гаусс. А Ландау? Тут я просто молчу. А Бор?: "Эта теория недостаточно безумна, чтобы быть истинной". И это представители самых строгих наук, причем лучшие представители...

Вот здесь я отважусь, наконец, потревожить тени Сократа и Ницше - смущающие и одновременно вдохновляющие тени.

На первый взгляд, Сократ и Ницше - антагонисты, точнее, нас хотел убедить в этом Ницше, считавший, что Сократ более чем кто-либо повинен в гибели античного трагического мифа, что он заболтал, смертельно рационализировал греческую культуру. Ницше убедил в этом многих, в том числе такого мэтра антиковедения как А.Ф. Лосев. Между тем Сократ не только и не столько говорил, он прежде всего жил и именно жизнь стала его главным словом. Ницше, учивший о превосходстве жизни над словом, не захотел увидеть в Сократе самого себя, его зеркало в данном случае показывало то, что диктовали ему его философские пристрастия. Этому не стоит удивляться: чаще всего мы видим то, что хотим видеть. Мы обречены на себя.

Не буду развивать эту тему, скажу только, что по большому счету Сократ и Ницше делали одну и ту же работу: предохраняли культуру от бесплодия, от превращения ее в фабрику по производству слов, не обеспеченных Молчанием. Страшный образ: культура, ставшая свалкой дурно пахнущих, мертвых слов (Николай Гумилев), никому ничего не говорящих. Торжествующее пустословие как последняя вакханалия, как апокалипсис.

Сократ олицетворяет для меня игровую самоиронию разума, отбрасывающего "истину" за "истиной", плавающего, диалогического разума, который, тем не менее, чувствует под собой твердое дно знания, тождественного добродетели, то есть Жизни. В кругу друзей и собеседников Сократ демонстрирует университетский стиль: его "симпосионы" не что иное как университетские семинары высокого уровня, мастерские по выделке Человека. Кстати, Сократ - любимый учитель Платона, основавшего Академию.

Любопытно также, что Сократ - маргинал, человек без социального статуса - осознавался древними и осознается ныне как центральный персонаж античной культуры, как явление свободы. Платон, пораженный этим явлением, в своих диалогах оставил нам образ Сократа, в сущности, изоморфный другому Образу, который мы находим в евангелиях. И у античной культуры была своя благая весть: евангелия от Платона...

Ницше, со своей стороны, также стоя на краю (жизни, академической среды, рационалистической европейской культуры), возродил античный трагический миф, показав, что tragedy must go on, иначе культура вырождается. Только трагедия властно заставляет человека перерастать себя ("стань тем, кто ты есть!"). Наивно полагать, будто культура кумулятивна, будто она сумма, итог. Нет, она всегда начинается с нуля и требует личного возобновления. Как правило, черезжертвоприношение. Жизнь Ницше и есть жертвоприношение.

Сократ и Ницше - крайние, но через эти две пульсирующие точки, согласно логике Жизни (не логике ума) и проходит Центр. Они, разумеется, разные крайние, но играют они в одной команде: Сократ - на левом (левополушарном) краю, а Ницше - на правом. Впрочем, это неважно. Важно другое: университету нужны оба они, для него потребны крайние. Без них университет - просто школа.

И напоследок я спрошу, как спрашивают в пермских магазинах, в той форме, которая приводила меня в ярость, пока я не понял, что мое негодование смешно: "кто крайний? - я за вами". http://liter.perm.ru/ess_rak2.htm

Частная жизнь как она есть и как ее нет

Книга пермского писателя Владимира Киршина "Частная жизнь" - некоторым образом историческая. В ней описывается, как на протяжении 45 лет - с 1955-го по 2000-й - текла в Перми (наряду с Камой и вдоль нее) река по имени Повседневность, описывается, чту люди пили и ели, носили и курили, чту слушали и смотрели, чту любили и ненавидели. В ней фиксируются привычки сознания, то, что называют сейчас ментальностью. Ностальгически окрашенная летопись бытования.

Появление книги стало возможным лишь на исходе прошлого века, века идеологий, когда сквозь прорванный экран виртуальной реальности, на котором демонстрировались праздничные (и призрачные) демонстрации и парады, мы вновь различили самое подлинное и надежное - простые вещи с их простым запахом - запахом короткой человеческой жизни.

Нельзя сказать, что идея книги нова, скорее, она закономерна. Книга напрашивалась - после парфеновских телевизионных хроник, после того как с середины 90-х провинция постепенно отходит от мифологического наркоза прошедшей эпохи, когда историческое время было удалено с игровой площадки, а настенный ходики шли лишь из чувства хронологического приличия.

Впрочем, время все же шло и тогда - бочком, на цыпочках проскальзывая в быт, дворы, хрущобы, в советскую Хоббитанию, куда Око общественной жизни не всегда достигало и где мы отчасти были предоставлены самим себе. Здесь и протекала наша частная жизнь, хотя можно ли назвать ее частной столь легко, как это делает Владимир Киршин? Прежде чем отмотать ленту на жизнь назад, запустить проектор и окунуться в воды памяти, я рискну поразмышлять о нашейчастной жизни. Она, как мне представляется, явно другая, чем сами знаете где. Именно этих размышлений мне, человеку умствующему и сравнивающему, недоставало в книге.

Кристально частная жизнь

В свое время нас обобществили вместе со средствами производства. Мы с этим, на первый взгляд, легко согласились. Потому что в нормальном состоянии мы коллективный народ. Коллективность - один из архетипов, определявших и, скорей всего, определяющих нашу ментальность - наряду с архетипами Власти, Мифа, Порядка. Поэтому наша частная жизнь существенно отлична от их частной жизни.У них она начиналась с Возрождения и Реформации, в лоне которых начиналось становление частного человека, а тот, в свою очередь, созидал пространство и стандарты частной жизни. Частный человек - субъект, а частная жизнь - предикат. Боюсь, что наша частная жизнь вполне в состоянии обойтись без частного человека.

Частный человек живет свою жизнь и умирает своей смертью. Даже если он заправщик на бензоколонке, он знает, что он такой один. Его центр - в нем, а не вовне, не в референтной группе и не в дворовой стае. Разумеется, в чистом виде такого человека нет: помимо базовой потребности в самоуважении человек испытывает такую же потребность в своей группе, он неискоренимо иерархичное существо. И здесь, и там. Однако, отойдя от абстракций, понимаешь, что перед тобой две большие разницы. Там человек важнее общества, а общество важнее государства. У нас все ровно наоборот: сначала государство (Власть), потом народ или коллектив (гражданского общества у нас нет и в обозримом будущем его появление маловероятно) и только затем человек. Впрочем, его можно и не принимать в расчет, настолько он микроскопичен, а то и просто эфемерен. У нихтрихотомия, у нас дихотомия.

Мы другие. И наша частная жизнь тоже другая. Наша частная жизнь - наша общее дело. "Мы" здесь - те, кто не имеет прямого отношения к Власти. Человек у нас укрывается от Ока среди себе подобных, теряется в народе, отыщи, гражданин начальник. Игра "в прятки" - наша любимая народная игра. Скромное обаяние нашей частной жизни - в коммунальном, "пригоревшем", но таком родном духе. От Власти можно какое-то время прятаться, хорониться в нетях. Но от соседей не скрыться. Все на виду. Кристально частная жизнь.

Норманнская теория живет и побеждает

Власть сама по себе, мы сами по себе. Так повелось от Рюрика. Я думаю, в свое время мы недооценили норманнскую теорию. Ее суть предельно проста: варяги берут на себя защиту наших рубежей и предоставляют какие-то гарантии внутреннего порядка, которого у нас, как известно, нет. Взамен мы платим им дань (налогов у нас не было никогда - только дань). Они, со своей стороны, позволяют нам в известных пределах жить сообразно нашим "структурам повседневности". При этом они стремятся обобрать нас до нитки, до исподнего, а мы стремимся обмануть их, где только можно

Таков наш сontrat social, "по умолчанию" выполнявшийся при монголах, московских князьях, русских царях. Петербургские императоры до середины XIX в. откровенно пытались его похерить, чтобы всецело овладеть нами: наша частная жизнь пошла трещинами, ударилась в бега, но разбить монолит народной самозамкнутости, лишить традиционный массив молчаливо-упертой, коротаевской автономии Власти было не под силу. Даже большевикам это не удалось, хотя, надо сказать, именно они продвинулись здесь дальше других.

Два мира и зияние между ними. Или мертвая зона формального контакта. А по обе стороны зоны - неформальные связи, на каркасе которых искони стоит наша социальность. Вверху своя неформальность, внизу своя. "Общественное сознание почти целиком вытеснено из предназначенных для него организационных структур формального типа и функционирует в неформальной сфере" Это - из книги Ксении Касьяновой "О русском национальном характере", в которой представлена, возможно, одна из самых целостных и корректных попыток дать анатомию нашей традиции.

Итак, наша частная жизнь начинается за пределами властного, правящего, официозного мира, которому мы не доверяем, от которого веет холодом морозильной камеры, которого мы сторонимся и который всегда претендовал на наши тела, умы и души. Ну и, само собой, на наши деньги, когда они у нас есть. И мы обязаны защищать себя, если не хотим стать зомби. А защищаемся мы по-своему - посредством ухода и побега. В ночь своей души, в наши леса (старообрядцы), на наши окраины (беглые и казаки), на наши кухни. В пьянство, наконец, ставшее не только основным нашим убежищем, но и главным национальным обрядом. Мы - социальные интроверты.

Они сами по себе, мы сами по себе. И в то же время мы нуждаемся в Порядке, который нам может дать только Власть, Порядке, который холопская часть нашей психики воспринимает как отеческий. Как бы то ни было, мы не можем позволить себе роскошь иметь слабую власть. Только Порядок, заданный извне, то есть сверху, инициирует нашу историю до настоящего времени, нравится это нам или нет. Мы получаем то, что заслуживаем. Так нам и надо.

Работая в оптимальном режиме, что иногда случалось, эта система поддерживает реальное, слабоконтактное двоемирие, когда Власть соблюдает условия "договора" 862 г. (см. "Повесть временных лет"), не срываясь в откровенную монструозность. Вот такая, блин, частная жизнь.

Мы, эпилептоиды

"Эпилептоидный тип личности" - так Ксения Касьянова квалифицирует психику нашего человека. Эпилептоид - это циклотимик, который "в периоды своей пониженной активности бывает чрезвычайно неотзывчив на стимулы социального (и всякого прочего) окружения". В "спокойные периоды" эпилептоид упрям, апатичен, подвержен легкой депрессии и его трудно вывести из состояния равновесия. Когда же, не приведи Бог, он из него выходит... Но не будем о печальном. Эпилептоид, безусловно, своеобразен, это акцентуированный тип. У него есть свой внутренний, частный мир, в который он подчас слишком глубоко входит. Это делает его несколько изолированным и некооперабельным, но в целом он поддается культурной обработке и в конце концов становится, по словам Касьяновой, культурным эпилептоидом.

Одну из самых ярких, на мой взгляд, иллюстраций того, что нам присуща не только овнешненность, коллективность, но и чувство частного, пусть и на свой манер, дает история старообрядчества, прекрасно накладывающаяся на описание культурного эпилептоида, данное Ксенией Касьяновой. В ее книге приводится отрывок из известной "Исповеди" В.И. Кельсиева, который в 60-х годах XIX в. в Лондоне познакомился со старообрядцами и был изумлен тем, что "народ думал, и думал о высших вопросах, могущих занимать ум человеческий, - о правде и неправде, о Христе и об Антихристе, о вечности, о душе, о спасении... русский человек сам, один-одинехонек, на свой салтык и свою ответственность правды ищет...". Важна, впрочем, и поправка: "Если выводы его ложны, даже нелепы и дики подчас - вина не его: он додумывался, до чего мог, толковал и понимал, как умел...".

Однако довольно философии, гасим свет.

1955. "Частная жизнь в 1955 году едва зарождалась. Шок войны еще не прошел, человек инстинктивно отождествлял себя со страной".

1956. ХХ съезд. Бурки. "Это были такие сапоги из белого войлока. Края голенища прострочены через кожаную ленту, головки и пятка кожаные. Шикарная обувь". Что интересно, они были на всех: на маме, папе, Хрущеве. Здесь, на уровне обуви, было идиллическое равенство. Но уже выше, на уровне платья, равенства не наблюдалось. В это время моя бабушка, часовенная старообрядка по рождению, шила на продажу платья и пальто: носить было нечего.

1957. Двухэтажная Пермь центра, окруженная бараками. "На наполовину деревянном Комсомольском проспекте открылся новый кинотеатр - "Октябрь".

50-е я вспоминаю как полную архаику: наивность, неиспорченность, племенное единство маленьких сопляков, стриженых под челку и ненадолго отпущенных "гулять". Поздно вечером, почти ночью, родители выкрикивали в сгущающуюся августовскую мглу наши имена - долго, переходя на угрозы; выдергивали нас из парного воздуха детства и вели, нет, тащили домой. Туда отчаянно не хотелось. Nostalgie.

Одно общее с Володей воспоминание: сдача железа "разбитному, коротко стриженому парню в рубашке "расписухе", он объезжал дворы на зеленом фургоне, увешанном глиняными свистульками и воздушными шариками с волнующей надписью "Май". Только вместо парня я помню дедка, а вместо фургона - телегу, влекомую настоящей, живой лошадью.

В книге три вклейки фотографий. Поражает совершенная ненарочитость лиц на фотографиях, сделанных в 50-е. Не выражений на лицах, а именно лиц. Лица нельзя еще было отделить от их выражений. На первой, групповой, фотографии (все фотографии того времени, не исключая одиночных, - групповые) все мужики как мужики - в шапках и лишь один в шляпе. Комментарий Владимира Киршина:"Все люди как люди, а он шляпу надел. Ему померещилась оттепель. Вот именно ему - одинокому, зажатому толпой и слегка растерянному - и хочется посвятить эту книгу".

1960. Мальчики в лифчиках. "Все дети в чулках. Мальчики и девочки пристегивали чулки резинками к лифчику, и никто не считал лифчик принадлежностью пола". Чулки вечно оттягивались на коленках, сейчас это выглядит трогательно.

60-е были определенно поживее - не только в Москве, в Перми тоже. После полета Гагарина народ вышел на улицы. Апрель 61-го - "точка сборки" послевоенной эпохи. Народ и партия в первый и последний раз в эти десятилетия были едины. Это было эхо победной радости 45-го. Но уже в 62-м Власть спокойно расстреливала людей в Новочеркасске и давила их танками.

Живости 60-м придал Никита Сергеевич. Нетипичный был генсек, одновременно и пугавший, и веселивший. Сейчас все это идет отдельными статьями. "Хлеба не было. Была кукуруза в початках, маринованная в банках (14 коп.). Хозяйки пекли кукурузные лепешки, кляня Лысого с его коммунизмом, скупали последнюю вермишель и размачивали ее на оладьи".

Я помню, как бабушка подняла меня в 3.30. и повела к хлебному. Мы заняли очередь и, досыпаяна ногах, покачивались, полуопираясь на соседей. Человеческая роща под голодным ветром 63-го. Когда Никиту сняли, все радовались. Тогда же я нашел спрятанную среди дедовых медалей бумажку со стишками, которые почему-то запомнил на всю жизнь: "Товарищ, верь, взойдет она, // На водку старая цена // И на продукты будет скидка // Ушел на пенсию Никитка".

Свой вклад в общий оживляж внес твист ("1965. Твист! Танцуют все!"). Люди осмелели. Стали играть в личность. Пошли новые фильмы про интеллигентов и их сложную внутреннюю жизнь. Сейчас это выглядит несколько манерно. Но тем не менее. Железный занавес не стал шелковым, но в нем объявились ма-а-аленькие дверцы, через которые к нам попадали фильмы. Нам стало открываться иное, которое притягивало к себе просто потому что было иным. "Любили "Анжелику", ох, как мы ее любили... В "Комсомольце" шла, третьим экраном, за билетами - убийство". А "Фантомас"? Вокруг Дворца Свердлова очередь обвивалась по меньшей мере дважды, так и норовя задушить в своих кольцах советскую культуру.

А с конца 60-х пошла гитара, вытеснившая дворовый и лесной футбол, в который мы играли до опупения. Появившиеся отечественные магнитофоны воспроизвели нам "Beatles", "Rolling Stones", "Doors". На рубеже 60-70-х наше поколение как раз входило в пору осмысленности. Это было время магической, неангажированной и беспощадной музыки, горевшей в нас, как свеча на ветру, а иногда - как мировой пожар. До поколения пепси было еще жить да жить, у музыки еще был message и жизнь еще говорила со смертью, сидя с ней за одним столом и не отворачивая глаз (Джим Моррисон, Джимми Хендрикс, Джаннет Джоплин). Мы, плохо все это понимая и зная, интуитивно клеились к магнитофонной ленте, к Открывающемуся нам - и те, кто могли меняться, менялись.

70-е. Конец "новой исторической общности - советского народа". Она умерла еще в стадии теоретического зачатия. Очередные проблемы с пактом Рюрика-Гостомысла. Расцвет социальной интроверсии. Внутренняя эмиграция и начало внешней. Мы удаляемся от Власти, а она от нас. Нейтральная полоса разрастается до размеров, угрожающих разорвать молчаливый альянс верхов и низов. "А на нейтральной полосе цветы - необычайной красоты", - поет Высоцкий, "последний национальный герой" (В. Киршин).

1978. "Всем было "по фиг". "Сосед дядя Гриша, ветеран Великой Отечественной, каждый вечер напивался перед телевизором и матюками комментировал программу "Время", при этом он смачно харкал на экран. Время ветерану не нравилось и одноименная программа тоже. Там все врали и лизали зад Брежневу, дарили ему звезды Героя, как барышне брошки - ко дню рождения".

Пили. Вообще и конкретно. Что до "конкретно", то - "водку "Русскую", 4-12, "Боровинку" (не помню почем). "Шампанское" было разных сортов - от "брют" до "сладкого", все - 4-67. Новинка: водки "Сибирская" и "Пшеничная"... "Старка" еще была....". Разумеется, это далеко не все. Но огласить весь список невозможно. Это наш самый длинный, в сущности, нескончаемый список. Читайте Венечку Ерофеева.

В 70-х началась атомизация низов, взаимное отчуждение. Наш коллективизм перестал быть фольклорно-органичным, сохранив при этом свои стадно-механические свойства. Мы впервые узнали, что мы одиноки. Интеллигенция увлекалась экзистенциализмом. Солидарность держалась только при 40 водочных градусах, ниже она распадалась. Кризис переживали не только верхи. Социальная ткань ветшала, а частная жизнь крепла. Она была явно ненормальной, от нее несло перегаром и хаосом.

Первая половина 80-х напоминает мне затишье перед, в то время как 70-е - это апатия напополам с агонией на фоне всеобщего застолья. Есть такая наука - синергетика. Она учит, что абсолютного хаоса нет. В хаосе всегда прячется порядок, хаос - самоорганизующаяся система. Если это так, то в первой половине 80-х наша фрустрированная прежде частная жизнь оживает, постепенно вытесняя т. н. общественную жизнь, от которой остался только хрупкий остов, и творит новые, "диссипативные" структуры. А с середины 80-х это было уже не остановить. Эпилептоид выходил из спокойной фазы, но выходил медленно, а выйдя, странным образом обошелся без большой крови. Неужели мы учимся на ошибках? Тьфу три раза.

1987. "Пермь - открытый город". Его открыли молча, в отличие от памятника Татищеву, просто "в ежегодном списке закрытых городов не оказалось Перми". В 88-м на улицах Перми появились иностранцы и, поудивлявшись немного, все приняли это как должное. Ни одной статьи, в которой хоть как-то был бы осмыслен этот факт, сопоставимый по важности разве что с основанием города, так и не появилось. Это по-нашему, полный обломов: "Это у них, там, в Москве, сразу вскипела "гласность", а у нас в Перми все было тихо. У нас всегда тихо..."

Впрочем, происходило "извержение энергии андерграунда". У нас была приличная и разнополярная тусовка, преимущественно литературная и музыкальная. В 1990-м, незадолго до смерти, в Пермь приезжал Цой с "Кино". На привокзальной площади играли пермские группы. Помню "Танцы на траве" с Игорем Трахтингерцем (он давно в Германии).

Вот так, с разгону мы влетели в 90-е. Вырвавшись из бутылки, джин частной жизни уже не отделял ее от общественной. История 90-х заключена между двумя Порядками: тем, что рухнул, и тем, который складывается сейчас на наших глазах. Владимир Киршин видит 90-е несколько иначе, чем ваш покорный слуга: "Частная жизнь на пороге нового века дошла до крайности, до края, до полного разрыва с обществом, до личных баррикад, до землянок бомжей в городском лесопарке. Никому ни до кого нет дела: броня и баксы". Под броней разумеются бронированные "комки", с 1997 года постепенно сменившиеся стеклянными павильонами.

По косточкам месяцев в книге разобран 1992 год. "В этом году частная жизнь в России победила!.. Хлеб и молоко с начала года подорожали в 100 раз. Народ одичал в 1000". И, наконец, резюме: "К концу века свершилось главное - ПРИВАТИЗАЦИЯ ЖИЗНИ. Жизнь на сто процентов стала частной, твоей, и все проблемы, прежде решаемые государством, стали твоими, и нравственный выбор "украсть - не украсть", "уехать - не уехать - стал твоим личным делом. Мораль отменена. Жизнь приватна. Такой сюжет".

Что к этому добавить? Не думаю, что мы стали стопроцентно частными людьми: в нашей восстанавливающейся системе Рюрика-Гостомысла, это принципиально невозможно. Однако жизнь заставляет нас меняться, особенно тех, что помоложе. Мы, сегодняшние, не столь архаичны, как в 50-60-е, не столь безнадежно-апатичны, как в 70-е. Мы выходим из закономерно накрывшего нас хаоса отмороженных 90-х. Мы стали чаще полагаться на себя. Ожесточение, которое мы вынесли из 90-х, ожесточение, в свою очередь, наложившееся на люмпенизацию советского времени и в особенности затронувшее ту же молодежь, слегка отступило в генетическую тень. До очередных худших времен. Наша нынешняя частная жизнь - как памятник Никите Хрущеву на Новодевичьем работы Эрнста Неизвестного: черное с белым и исход не ясен. Дай нам Бог удачи.

http://liter.perm.ru/ess_rak3.htm

Вячеслав Раков

"Пастиш"-серия продолжается

7 июля 2005 года в Пушкинской библиотеке прошла презентация сборника "За чистоту веры".

Его издатель - Виталий Калашников: путешественник, поклонник буддизма, поэт, фотохудожник - и это еще не все. Кроме того, Виталий - член клуба "Пастиш". Это клуб любителей постмодернизма. Он возник несколько лет назад. Его "гнездо" - в Пушкинке, где работает идейный вдохновитель клуба Игорь Изместьев, один из авторов сборника.

Сборник, как явствует из его названия, посвящен вере и религии. Здесь есть все: научные и околонаучные работы, эссе, проза, стихи. Жанровое разнообразие несколько усложняет восприятие текстов; помимо этого авторский состав нельзя назвать ровным в смысле, в частности, литературного качества. Тем не менее, интересных материалов в сборнике больше. Это нечто живое.

В литературно-статусном смысле сборник - явление маргинальное, то есть находящееся за пределами институционализированной литературы. Или совсем просто: никто из его авторов не состоит в союзах писателей. Несколько слов по этому поводу: когда из литературы исчезают маргиналы, под угрозой оказывается сама литература. Маргиналы всегда на краю, а край, межа - лучшее место для литератора. Иначе он схвачен. Маргиналы могут быть всякими, в том числе людьми, находящимися за бортом творчества, графоманами. И тем не менее без них литература неполна, потому что лишена фона, на котором ее только и можно разглядеть.

Теперь несколько примеров, которые остановили на себе мой непрофессиональный взгляд. Это не только литературные примеры. С них и начну.

"На Западе религиозная жизнь невероятно демократизировалась. Возникли тысячи мелких сект, максимально приближенных к запросам потребителей. Религия стала товаром в сфере обслуживания... Теперь уже прихожане стали пастырем для церкви. Прихожан внимательно выслушивают, их капризы исполняют. Слово покупателя религиозных культов становится законом. Прихожан боятся расстроить и смутить. Вера сводится к идее чистого наслаждения, радости и удовольствия. Спасти свою душу совсем не сложно. Воздастся по вере. Главное - выгодно вложить свой Ваучер, подписать контракт с достойной, надежной, проверенной временем религиозной компанией" - это из эссе Виталия Калашникова "Манипуляторы".

О феномене американской религиозности, представленном, в частности, церковью "Новый Завет", пишет на страницах сборника пермский религиовед Дмитрий Горюнов: "Иисус Христос воспринимается с позиции купли-продажи. Его можно прикупить вместе с сотовым телефоном, автомобилями поставить в один ряд с другими аксессуарами престижного, успешного джентльмена...".

Психолог и философ Дмитрий Трунов работает на грани жанров. Вот несколько фраз из его этюда "Почему человек сбежал из Рая?": "Во-первых, в Раю нет личного пространства... Рай - это личное пространство Бога... Только на Земле появляется возможность личного пространства. Здесь есть Дом... это личная собственность на чужой территории".

Игорь Изместьев, о котором упоминалось выше, один из самых ревностных адептов постмодернизма в Перми. Чтобы дать это почувствовать читателю сайта, приведу несколько строк из его эссе "Интенсионалы постхристианства: семиотика сувениров": "Бог - это вещь возможного мира, альтернативного нашему дивану, стульям, телевизору, тапочкам. Боговещи связаны друг с другом в особом языке сувениров. В моем сознании эта сложная система знаков становится речью..."

В сборник вошло эссе Яна Кунтура "Изучать буддизм - изучать себя. Изучать себя - значит забывать себя". Из этого эссе я узнал, что в Перми уже есть буддисты, причем, не "дикие", а ассоциированные, принадлежащие определенной школе. Кроме эссе Ян Кунтур представлен здесь поэмой "Цейтнот" (подзаголвок - Поэма Итога). Я не буду приводить выдержки из нее: автор настаивает на том, что ее следует читать только полностью. Ян Кунтур - поэт, сочетающий в своей поэзии культурные и личные медитации. "Цейтнот" продолжает и развивает это, основное, на мой взгляд, свойство поэзии Яна Кунтура.

В сборнике принял участие Владимир Созонтов - известный в Перми теософ, если я правильно обозначил направление его интересов и его жизни: Владимир Созонтов именно живет тем, что его занимает. Его работа "За чистоту веры", помещенная в сборнике, и дала последнему название. Вот некоторые заглавия разделов статьи: Вера душевная и духовная; Как растет интуиция; Переломная точка эволюции; Учение Христа и теология христианской церкви; Эволюция и сознание человека.

Уфолог Николай Субботин пишет о языческих тайнах Перми ("Капище Чернобога"). Психотерапевт Владимир Жихарев - о том, "Вырождается ли сознание человека?" Историк Вячеслав Раков, как человек поживший, попал сюда с небольшим мемуаром "Эзотерическая Пермь 70-90-х: изнутри и около".

Теперь о литературной части сборника. Здесь мы вновь видим Виталия Калашникова, Игоря Изместьева, а кроме них - Мишу Макарова (так он представился), Алексея Мелентьева со стихотворением "Тайная вечеря", Ольгу Ширинкину (Ольгу Руду), Елену Тихую с прозой и стихами, доктора Имаго (естественно, псевдоним; не буду его раскрывать) со стихотворными "Главами", Ксению Бабушкину с философско-поэтической прозой, наконец, "славянского стихотворца и пермского скальда" Ратибора.

Несколько примеров из этой части:

"Каждый день я ставлю будильник на шесть часов утра и одну минуту.

Конец Света наступит, когда я еще буду спать.

А потом я встану

И пойду на работу.

***

Поленья опальные

Вышли на связь

С Буратино

(Виталий Калашников)

слово сотрясает

язык

молчание сотрясает

мир

***

если бы тьма имела лицо

ее никто не узнал бы

так что душа

оставайся всегда собой

(доктор Имаго)

... День стучался в окна

И окроплял поляны и леса

Своей прохладною росою мокрой.

Уже овечьи блеяли стада,

Змеей тянулся караван верблюдов.

Какой был день? Да кажется среда.

И пили все. И в том числе Иуда.

(Алексей Мелентьев)

И еще один фрагмент, на любителя - из стихов Миши Макарова:

Плоскость мира деревянный пол

Покрытый краской и на нем

Игрушки суть вселенной разрывая

Мирное пространство отец

Читает старую газету телевизор

Не скрывая черно белых мыслей

Одевает трупы в царские одежды

У карет вращаются колёса

Спиц не видно

Бабушка проснулась

Пожалуй, довольно. Добавлю, что этот сборник - не первый. Уже несколько лет подряд Виталий Калашников собирает и издает за свой счет книжку за книжкой - своего рода "Пастиш"-серию. Продолжение, я надеюсь, следует.

Июль 2005 г. http://liter.perm.ru/ess_rak4.htm

Опыт историософии русской культуры

(классика и Серебряный век)

По некоторым причинам я не могу предложить полный текст работы(1), поэтому я принял решение ограничиться историософскими образами двух периодов истории русской культуры, на мой взгляд, центральных: классического, приходящегося на XIX столетие, и так называемого Серебряного века. Однако прежде чем приступить к их обзору, я хотел бы предпослать предлагаемому тексту краткое вступление, оправдывающее название работы.

Русская культура, взятая как единое целое, ставит определенные трудности для ее объективного, панорамного описания - хотя бы потому, что ее органическое течение неоднократно прерывалось: русская культура столь же дискретна, как и русская история. Это качество отличает ее от традиционных восточных культур, несравненно более "континуитетных" и целостных, и сближает с западноевропейской культурой, также знавшей неоднократные разрывы плавного, традиционного хода культурной жизни. Однако в отличие от культуры европейского Запада отечественная культура не знала компенсирующих означенные разрывы синтезов, характерных для культурной истории Западной Европы. Она в большей степени фрагментирована: ее исторические слои подчас разделены определенными границами, препятствующими тому, что я назвал бы собиранием русской культуры. Если собирание русских земель - давно свершившийся факт, то собирание русской культуры, на мой взгляд, все еще насущная потребность. Вот почему я решился назвать свои вольные размышления "опытом историософии русской культуры" - не истории, а именно историософии.

Подобная работа предполагает прежде всего инвентаризацию материала, то есть выделение тех культурных отложений или слоев, которые состоялись в качестве относительно завершенных субстратов (фрагментов) русского культурного опыта. Таких слоев, на мой взгляд, пять: славянское язычество, православно-христианская культура русского средневековья, классическое наследие, Серебряный век и культура советского времени. Понятно, что эти слои неизбежно взаимодействовали между собой - в той мере, в какой позволяли хронология и история. Отсюда - известная, "структуралистская" условность их раздельного рассмотрения

Евангелие от России

Третий, центральный слой русской культуры, сложился на протяжении XIX столетия, которое по праву можно именовать нашим "золотым веком" (не часть его, не первую его треть, а весь XIX век). Это век нашей классики и "осевое время" нашей культуры. На XIX столетие была направлена вся предшествующая русская культура и от него же она отталкивается, идя дальше. Культура этого века - наше основное оправдание перед Историей и, если угодно, перед Богом.

Можно спросить: а как же быть с XVIII веком? Неужели он не имеет отношения к нашей культурной основе? Имеет, но, на мой взгляд, в качестве предварения, "прихожей" века классики. В моем представлении XVIII столетие было временем интенсивной культурной учебы у Запада, в этом смысле оно, разумеется, не прошло даром: это особый период в истории русской культуры. Однако претендовать на большее, на то, чтобы составлять один из ее несущих слоев, оно едва ли в состоянии. XVIII век мы провели, так сказать, за партой, из-за которой мы вышли в начале XIX-го и тогда же русская культура впервые обретает выраженное самосознание. Или явственно стремится обрести его.

Первый ренессансный эпизод

Существенным моментом начала века классики было то, что я называю ренессансной ситуацией. Под ней я понимаю такое состояние культуры, когда ее протагонисты чувствуют себя наследниками не только собственного культурного прошлого, но также прошедших культурных эпох, принадлежащих к более широкому культурному ареалу, с которым данная культура чувствует мировоззренческое или религиозное родство. Происходит "открытие мира и человека" (Ж. Мишле), а также открытие Культуры.

Ренессансная ситуация может вылиться в Возрождение, которое, как я писал выше, на Западе было одним из необходимых условий современности (тот же Ж. Мишле называл Возрождение "инициацией в современность"). России, не переживавшей до этого ренессансного опыта, впервые представился шанс пережить его.

В это время российская культурная элита в лице славянофилов открывает для себя русское средневековье и христианско-православные ценности. Затем, благодаря европейскому посредничеству отечественное культурное сообщество ассимилирует античность, стилизуя ее литературные и образные формы. Античность становится частью русского культурного обихода. Добавим сюда нетривиальный, неподражательный интерес к большой Европе: французам, немцам, англичанам, шотландцам, полякам, южным славянам и др. Никогда прежде перед русским умным взором не открывалась столь широкая, ренессансная в своем существе панорама культурного прошлого.

Однако ренессансная ситуация первой трети XIX века не привела к появлению ренессансной культуры и ренессансного поколения, как это было в Западной Европе XIV-XVI вв. Ситуацией этой смог воспользоваться лишь один человек в тогдашней России. Я говорю, конечно же, о Пушкине. Ренессансным человеком Пушкина делает его творческая переимчивость, о которой столько написано: он черпал вдохновение в стихах Анакреонта (античность), Данте (западное средневековье), Парни (французский XVIII век), в русском средневековье и русских народных сказках. Пушкин свободно переходил культурные и идеологические границы, переходил из среды в среду, из круга в круг - от славянофилов к западникам, от тех к государственникам, от последних - к частной жизни в европейском ее понимании (см. "Из Пиндемонти"). Ренессансным пушкинское творчество делает его открытость и легкость, сопряженная с серьезностью в отношении к России и ее историческим судьбам. Позволю себе шутку: Ренессанс Сергеевич Пушкин.

Следовавшие за смертью Пушкина десятилетия XIX века вплоть до 90-х его годов явно не были продолжением нашего первого ренессансного эпизода. Великая русская литература в лице ее корифеев - Гоголя, Достоевского, Тургенева, Толстого - осталась подчеркнуто серьезной, сосредоточенной прежде всего на этических вопросах. Этикоцентризм русской классической культуры явственно отличает ее от западноевропей- ской классики XIX века, достигшей баланса этического и эстетического, более уравновешенной, более "аполлоничной", более внимательной к рассыпчатым, вкусным подробностям жизни, более индивидуалистичной. Не в последнюю очередь это отличие обусловлено тем, что европейский Запад имел за собой эпохальный ренессансный опыт с его реабилитацией эстетического и концепцией автономной от идеологии культуры.

Сравнивая западноевропейскую и российскую культуру XIX века, я, пожалуй, припомню шпенглеровскую оппозицию "цивилизация-культура", при этом переосмыслив ее: "цивилизация" видится мне совсем не по-шпенглеровски, а именно более широким, более целостным и более сбалансированным образованием, "культура" же указывает на наличие некоего структурного дисбаланса, на форсирование ценностного начала в ущерб процедурно-формальному и действенно-эффективному. В итоге у меня выстраивается следующая пара: западная цивилизация и русская культура(2), вполне, впрочем, своеобразная и глубокая, по-своему (по-нашему, по-русски) ответившая на "основные" - экзистенциальные и социальные вопросы, как и надлежит классике.

Между "каноном" и "апокрифом"

Напряженная этическая интонация растекалась по всему пространству классической русской культуры - как раскаленная магма по окрестностям вулкана. Она затекала и в социальные ниши, резко повышая температуру протеста, толкая в том числе на политические крайности, провоцируя появление всякого рода революционных, радикальных толков, равно как и религиозно-экстремистских, сектантских партий (инверсия намеренна и, думаю, оправданна): хлыстов, скопцов и прочих(3). В скопчестве, в частности, воплотилась предельная, пугающая здравый смысл народная религиозность, готовая идти по дороге спасения вплоть до истребления физических признаков пола и через это пола вообще(4). В своих крайних, маргинальных формах этический максимализм XIX столетия откровенно страшит, особенно когда из нашего далека видишь следующий, XX век - век воплотившихся, победивших крайностей века классики, ее "бесов". И вместе с тем, даже видя все это, невольно замираешь перед мощью и искренностью этических исканий этой эпохи.

Поздний Гоголь, романы Достоевского и Толстого, живопись второй половины века, начиная с Иванова, желавшего одной картиной нравственно обратить Россию, "социальный Христос" с полотна Крамского, философская и теократическая утопии Владимира Соловьева, публицистика Константина Леонтьева, - по всей русской культуре XIX века идут волны миссионерства. Россия того времени жила в убеждении, что она должна явить миру свою благую весть, свою идею, русскую идею, свое историческое призвание - спасти мир от грозящего ему нашествия пошлости и социального неравенства. О пророчески-напряженном характере русской культуры, в частности, литературы справедливо писал Николай Бердяев: "Русская литература - самая профетическая в мире, она...родилась не от радостного творческого избытка, а от муки и страдальческой судьбы человека и народа, от искания всечеловеческого спасения"(5).

Однако "евангелие от России" не кажется мне вполне каноничным - понимать ли его в религиозном, христианском смысле или в свете социально-философской нормы. Это в большей или меньшей мере "апокриф" (отклонение от нормы), в существе своем религиозно-этический (или этико-религиозный, скрыто-религиозный). Русская классическая культура XIX века апокрифична в том смысле, что ее вешние воды не желали течь только в гранитных берегах православного трезвения, обыденного здравого смысла или гегелевской философской меры - зачастую они выплескивались вон и топили окрестности, пролагая себе прихотливый, вольный путь по новым руслам. Говоря иначе, текст русской культуры порой норовил перейти, переползти на края и дописаться уже там. Или иначе: маргиналии (так в средние века назывались пометки или записи на полях рукописей) надвигались на основной текст, на классическую середину (которая в нашем случае была уже, чем в западной классике) справа и слева, делая этот текст в той или иной мере "апокрифичным".

"Апокрифичен", на мой взгляд, Достоевский. Христианство Достоевского - глубоко им пережитое, экзистенциальное и одновременно религиозно рискованное, открывающее нам завораживающие и одновременно искушающие бездны богоборчества, а вместе с ними художественно (не религиозно) оправданную альтернативу христианскому пониманию свободы в виде иной свободы, индивидуалистической, антирелигиозной, порой демонически окрашенной (вспомним Ставрогина) - способно производить двойственное впечатление. В прозе Достоевского скрыто присутствует, говоря языком Николая Бердяева, этическое прельщение (для иных это скорее этическое испытание). Религиозно незрелого человека его романы могут "расшатывать", "выбрасывая" порой в лабиринты православной маргинальности. В то же время они сложны, как сама жизнь, и религиозно (или этически) "взрослого" человека они лишь укрепят в его убеждениях.

"Апокрифичен" Толстой с его попыткой переписать евангелия, с его демонстративным отстранением от "искусственного" мира культуры и "остранением" последнего, с его протестным, анархическим темпераментом. При этом Толстой - великий художник и выдающийся гражданин. Здесь он стоит на твердой почве классической культуры.

"Апокрифичен" Владимир Соловьев, крупнейший русский философ XIX века, разрабатывавший пограничную полосу религиозно-философского пространства, перемежавшуюся с около-вне-христианскими гностическими, софийными мифами.

"Апокрифичен" даже Чехов, в прозе которого звучит пронзающая иного читателя нота резиньяции, тихо переходящая в безнадежность, в метафизическую, немотивированную тоску, практически в надлом. Но это - наряду с чистым, классическим языком, здоровым житейским юмором и классической же, "земской", земной ответственностью за "малых сих" (больница, выстроенная Чеховым на свои деньги, его поездка на Сахалин).

"Апокрифический" характер русской классики не делает ее искаженной. Она не вылилась вся, целиком на края и за край. Просто она разлилась, как Волга или Кама по весне, сохраняя при этом основное русло. Она сохранила "изюминку", "русскость", балансируя и держась при этом середины, не потеряв классической полноты. Тем не менее, опасность потери русской культурой равновесия за пределами классической эпохи осталась.

Раскол

Под Расколом я в данном случае понимаю факт раздельного существования высокой, светской культуры, возникшей в XVIII веке, и народной культуры, тесно связанной с христианской традицией. В свою очередь культурному расколу XVIII века предшествовал религиозный раскол середины XVII столетия, а тому - двоеверие: параллельно-пересекающееся существование язычества и христианства, также своего рода "зияние", трещина в теле культуры. Возможно, Раскол - наиболее существенное, объективно обусловленное препятствие, стоявшее (и стоящее) на пути нормального роста русской культуры.

Высокая, светская культура XIX века своим возникновением была обязана западным влияниям и это обусловило ее индифферентизм к христианско-религиозной и традициональной проблематике. Говоря иначе, высокая культура так и не произвела рецепции отечественной традиции, не открыла ее для себя (этот тезис действителен и для начала XXI века). Я имею в виду не этнокультурный колорит, не русский национальный характер - к этому русская классика как раз обращалась и сумела блестяще и рельефно, главным образом, художественными средствами, все это воплотить. Имеется в виду то, что отечественная культура XIX века не знала систематического изучения святоотеческого наследия, продиктованного глубокой жизненной потребностью; не знала глубокого погружения в Традицию. У века были другие задачи.

Традиция же воплотилась поэтому преимущественно в народной культуре, в религиозных ритуалах, в привычках сознания. Впрочем, в XIX столетии имел место также тренд в сторону снятия пропасти между культурными верхом и низом. Я имею в виду, в частности, славянофилов и их принципиальный интерес к святым отцам, а также христианскую направленность наших крупнейших литераторов - Гоголя, Достоевского, Толстого и Лескова. Можно вспомнить Оптину пустынь, бывшую на протяжении почти всего XIX века местом встречи светской и духовной культур.

Несмотря на все перечисленное, классическая культура скорее в специфически русской форме отрефлектировала и акцентировала ситуацию Раскола, нежели преодолела его. Его социально-исторические основания остались в XIX столетии незыблемыми; решить эту проблему лишь культурными средствами было в то время невозможно.

Осознание Раскола придавало русской классической культуре дополнительную и даже избыточную этизированность, приводившую порой к гипертрофированному морализму, впоследствии закономерно перетекавшему в нигилизм, в комплекс вины, порождавший, в свою очередь, то, что несколько позднее было названо народопоклонством и пролетаролюбием. Как следствие, к началу XX века русская классическая культура, на мой слух, радикализировалась и даже невротизировалась, теряя классическую, пушкинскую меру, середину, чувство основного русла, выливаясь из него.

Это становится все более очевидным на протяжении двух первых десятилетий ХХ века, когда "русский апокриф" все явственней трансформируется в "русскую ересь", выступавшую в двух формах: социально-утопической (радикально-политической) и религиозно-философской ("новое религиозное сознание", софиология и народное сектантство). Мера "еретичности" определяется мной отступлением все от тех же критериев Нормы: здравого смысла, политической умеренности и религиозной трезвости.

Серебряный век как антиномия

Поначалу я намеревался озаглавить этот фрагмент так: "Золото и позолота Серебряного века". Но затем стали сгущаться сомнения, перешедшие в определенное чувство невозможности описать эту эпоху не только в рамках одной системы оценок, принятой, скажем, в предыдущем фрагменте, но и в привычной, естественным образом напрашивающейся форме: с одной стороны - с другой стороны. Серебряный век, как мне сейчас кажется, может быть описан лишь одним способом: антиномически, то есть посредством двух равно уместных логик, каждая из которых по-своему убедительно (или неубедительно) отражает культурную реальность начала века, являющейся чем-то вроде кантовской вещи-в-себе. Серебряный век - это не только эпоха, это проблема с несколькими вариантами решения. Если считать, что в начале ХХ века Россию фатально "сносило" к Революции, то из этого следует одно решение; если же мы будем склоняться к тому, что российская история начала века была поливариантной, тогда панорама Серебряного века предстанет в иной перспективе

Итак, рассмотренный в качестве антиномии Серебряный век неизбежно видится в двух равноправных, "параллельных" измерениях. Или как два отдельных, автономных образа, которые я попытаюсь представить, но не примирить, ибо логически это столь же маловероятно, сколь и некорректно.

Образ первый: под знаком Ренессанса

Наше XX столетие, взятое в целом, на мой взгляд, не в состоянии не только спорить с XIX-м, но и претендовать на роль его полноправного продолжателя. В абсолютном смысле, по "гамбургскому счету" ХХ век нам не удался, он оказался ниже ожиданий, которые мы вправе были связывать с ним. Вспоминается мнение А.И. Солженицына: мы проиграли XX век.

Впрочем, часть культуры нашего ХХ столетия не отвечает приведенной оценке. Я говорю о Серебряном веке, о трех десятилетиях истории русской культуры, протянувшихся с 90-х гг. XIX века до рубежа 10-х - 20-х гг. века ХХ-го. Эти три десятилетия в историко-культурном смысле вполне оправданно именуют "веком", поскольку за этот небольшой временной промежуток произошли культурные сдвиги эпохального значения. Серебряный век составил еще один культурный слой российской исторической почвы. Уже одно это служит ему оправданием, пусть и не всецелым.

Сначала о том, как культура Серебряного века соотносится с классической культурой XIX столетия. В их отношениях я вижу одновременно разрыв и преемственность. Серебряный век оправданно "рвет" с XIX-м там, где отказывается от его порой чрезмерной этической серьезности, от идеологической ангажированности, чреватой политическим экстремизмом и, соответственно, выдвигает иной, более целостный социокультурный проект, наилучшим образом высказанный в "Вехах". В него входит, в частности, отказ от идеологического фанатизма и культурной узости, а также попытка опереться на здравый смысл, трудовую этику и идею служения Отечеству (П.Б. Струве(6).

На художественном уровне этот "разрыв" был продублирован отказом А. Бенуа, С. Дягилева и других представителей новой культуры от передвижнического морализма и публицистичности в пользу эстетических критериев и "открытия жизни".

Что до преемственности, то Серебряный век органично вырастал из культуры XIX века, без последней он никак не мог бы состояться в качестве особой культурной формации. Здесь он был продолжением столетия русской классики, а не ее антагонистом. Два этих слоя, таким образом, соотносятся по принципу дополнительности и вместе составляют одно целое - русскую культуру ее лучшего времени.

Если обратиться к типологическим особенностям культуры Серебряного века, то прежде всего стоит отметить ее ренессансный характер. На это время, как мне представляется, приходится второй, самый крупный, самый значительный ренессансный эпизод в истории русской культуры.

В конце XIX столетия происходит возврат высокой русской культуры к пушкинским интонациям и пушкинской, ренессансной универсальности. Вновь, как в первой трети XIX века, распахивается культурная ретроспектива и герои Серебряного века чувствуют себя прямыми наследниками всего отечественного и мирового культурного опыта. Они "играют" эпохами и стилями. Они "собирают" русскую культуру, предварительно отрефлектировав всю ее - от архаических истоков до конца XIX века. Закономерно, что именно в это время вполне осознается место Пушкина в истории нашей культуры, а также значение Гоголя, Достоевского и Толстого. Именно Серебряный век оказался конгениальным поэтическим образам Тютчева и указал на его место в культурном наследии России. В результате складывается своего рода карта русской культуры, позволяющая синхронно обозреть все ее образно-смысловое пространство. К сказанному следует добавить, что Серебряный век перебирал также "бисер" европейской и восточной культур.

В итоге я прихожу к тому, что по уровню культурного самосознания, по глубине культурфилософских оценок, по культурному дальновидению, по эмпатическому дару, по эрудиции, наконец, Серебряный век превосходил классический. Да, в культурной среде этого времени не было никого, кто мог бы стоять рядом, скажем, с Толстым. Однако по уровню, повторюсь, культурного самосознания все вместе они возвышались над "дворянско-деревенским" культурным ландшафтом XIX века, над его "усадебной" замкнутостью и даже известным "провинциализмом". Все вместе они, стоя на плечах гигантов отечественной и мировой культуры, составляли элиту европейского уровня, которая имела возможность видеть если не глубже, то дальше своих предшественников.

Культура Серебряного века по-возрожденчески холистична: она строилась на интуиции Всеединства, артикулированной в философии Владимира Соловьева и определившей творчество почти всех крупнейших мыслителей и художников этой эпохи.

Если ренессансный эпизод начала XIX века вполне покрывается лишь фигурой Пушкина (Ренессанс по имени Александр Пушкин), то ренессансный опыт Серебряного века вызвал к жизни первую в нашей истории ренессансную генерацию. Это был сдвиг огромного культурного значения. Неслучайно именно в это время русская культура, взятая как целое, а не только в лице Достоевского или Толстого, была признана европейской публикой за "свою". Непосредственные контакты русской культурной среды с европейской были в это время беспрецедентно интенсивными. Поездки за границу и жизнь там стали в это времядостаточно привычным делом (вспомним знаменитый "Улей" в Париже, где обитали представители всего художественного мира Европы и среди них - наши соотечественники). В России, начиная с 90-х годов XIX века, необыкновенно "оперативно" переводились и публиковались книги наиболее интересных европейских авторов. Мы впервые стали жить в одном культурном ритме с Европой.

Ренессансной культуру Серебряного века делает "открытие человека": никогда прежде личность и творчество не занимали российское культурное сознание в такой мере, как в это время. Культура Серебряного века антропоцентрична даже в ее религиозно-философских воплощениях - от Бердяева и Мережковского до представителей софиологии, если не упускать из виду смелость, а то и дерзость их мысли (в качестве примера приведу богословские идеи С.Н. Булгакова). Что же до художественной среды, то в ее пределах утвердился образ человека-демиурга, который, отказавшись от привычной для прежних веков стратегии мимесиса, творит собственный космос (в качестве свободной игрысамовыражения искусство автономно и никому ничего не должно - ни "народу", ни государству, ни той или иной идеологии). Серебряный век, говоря шире, создал или создавал еще и концепцию автономной культуры. Это также одна из родовых примет Ренессанса.

Декадентские мотивы Серебряного века были, скорее, своего рода обертонами, а не лейтмотивом его симфонии: в противном случае эта культурная эпоха не состоялась бы. А она, вне всякого сомнения, состоялась. Несмотря на присутствие в культурной ткани Серебряного века декадентских "прорех", он все же больше давал, чем обманывал. Вот что пишет о культуре этого времени ее исследователь С.С. Хоружий: "По праву можно сказать: Серебряный век стал последней и ближайшей из тех галактик, по которым русская культура должна постоянно определяться, чтобы знать собственное положение в открытом универсуме культуры как таковой"(7). Остается лишь гадать, какой была бы русская культура, если бы не исторический коллапс рубежа второго и третьего десятилетий XX века в России.

Второй образ: утрата середины

Несмотря на "апокрифические", пограничные темы, присутствовавшие в русской классике, она текла преимущественно в основном русле, следуя "основному инстинкту" отечественной культуры, а именно этическому инстинкту. В начале XX столетия высокая российская культура в лице крупнейших своих представителей в той или иной мере изменяет своему этическому призванию, выходя из классических берегов и творя иные, извилистые русла, коих в это время всегда было несколько. Серебряный век дышал "духами и туманами", впрочем, сюда нужно добавить еще и кокаин. Неудивительно, что в этой атмосфере образы культуры двоились и троились, а классическая грань между Нормой и девиацией размывалась.

Вслед за Ницше и европейской культурой fin de siиcle Серебряный век производит "переоценку ценностей": реабилитирует миф и в целом иррациональное; даже не заигрывает, а всерьез играет с пограничными состояниями сознания. Впрочем, все же играет: этой эпохе не дано было сохранить естественность и она это понимала. Комплекс раздвоенности сообщал Серебряному веку фатальное чувство неуверенности вплоть до противоестественной ненависти к себе и желания самоуничтожения. Один из примеров подобной раздвоенности - Александр Блок и его поэзия - художественно совершенная, эмоционально захватывающая, но этически опасная, больше того, явственно отдающая хаосом и той бездной, которая так притягивала кумира Серебряного века - Ницше, писавшего: "если слишком долго всматриваться в бездну, то рано или поздно бездна взглянет на тебя". "Волю к смерти", о которой пишут некоторые исследователи культуры этого времени, при желании нетрудно проследить в жизненном стиле и уходе Александра Блока, хотя последний, надо признать, может быть объяснен также "обстоятельствами времени и места".

Декаданс не исчерпывал феноменологию Серебряного века, включавшую в себя прекрасные, исполненные подлинной новизны и непосредственности живописные полотна, выдающиеся музыкальные произведения, поэзию, знаменовавшую переворот в стихосложении et cetera. Тем не менее, художественное и умственное великолепие этой эпохи, ее культурное пиршество не могут заглушить темы "пира во время чумы", которая звучит сначала подспудно, как basso profondo, а затем выходит на поверхность и продолжается уже crescendo, то есть нарастая по мере приближения к роковым датам - 1914-му и 1917-му годам.

Нет смысла иллюстрировать примерами описанное положение. Им несть числа. Здесь и призывание "гуннов" В. Брюсовым, и страшные строки Блока: "И пусть над нашим смертным ложем/взовьется с криком воронье...". "Пророчества" о близком "апокалипсисе" стали в это время едва ли не общим местом, тем самым обесцениваясь, а тема трагедии/катастрофы преследовала сознание Серебряного века, как навязчивый призрак(8).

Это может говорить лишь об одном: о неверии этого времени и его элиты в себя, о ее деморализации - когда явной, когда косвенной. Да еще о том, пожалуй, что всякий прогноз, как заметил К. Поппер в "Нищете историцизма", суггестивен и потому за него надо нести ответ если не перед другими, то перед собой.

Более косвенно об утрате чувства меры и, следовательно, внутреннем неблагополучии этого времени могут свидетельствовать эйфорически-наивная утопия Вячеслава Иванова, его без преувеличения смешные упования на торжество "хорового" начала в русской культуре или теософско-мистериальные мечтания Александра Скрябина.

Элита Серебряного века жила не столько в реальности, сколько в мире культурной или религиозной игры. Из философии Владимира Соловьева Серебряный век с энтузиазмом воспринял идею теургии - веру в то, что средствами культуры можно решительно преобразовать мир. Эта идея стала одним из основных "методологических"оправданий культурных и религиозных утопий эпохи.

Особое место в культуре Серебряного века заняли размышления о "проблеме пола". Это понятие проецировалось на самые разные умственные плоскости, включая религиозную. Сторонники "нового религиозного сознания" - Мережковский, Гиппиус, Розанов и другие - пытались посредством "проблемы пола" (проблемы "святой плоти") реформировать историческое христианство, вводя в него мистико-эротические моменты, а вместе с ними все ту же двусмысленность, если не сказать сильнее.

Впрочем, и в западной культуре этого времени мы наблюдаем то же: на начало века пришлась эмансипация нравов, сыгравшая важную роль в эволюции представлений о личной свободе человека. Западная Европа естественным образом вступила в пору новых представлений о культуре чувств - в отличие от России, оказавшейся неготовой к подобного рода новациям. Отсюда ощущение исторической неадекватности и психологической неуместности, которое часто вызывают примеры из литературной и частной жизни этого времени. Примеры эти - от романа Арцыбашева "Санин" до "браков втроем" и гомосексуализма - наряду с примерами из иных областей жизни и культуры дают основания говорить о надломе эпохи.

Модернистская увлеченность Серебряного века "полом" и - более широко - витальностью сопровождалась тотальной эстетизацией жизни. Само по себе эстетическое сознание, разумеется, не представляет опасности для культуры, более того, оно - ее необходимый компонент. Однако в условиях слишком резкой (для России того времени) переоценки ценностей XIX века, в своем существе этических, а главное, в условиях общей социокультурной и политической нестабильности, нараставшей в России с начала ХХ столетия, новый жизненный стиль (одной из его заметных форм был дендизм, ярко представленный, в частности, С.П. Дягилевым) сопровождался психологическими эксцессами, свидетельствовавшими о невротизации и маргинализации не только высокой культуры, но и российской общественной жизни в целом. Одним из симптомов социально-психологического неблагополучия тех лет можно считать, в частности, повышенный интерес к проблеме суицида и рост числа самоубийств.

Говоря о кризисном характере Серебряного века, следует хотя бы кратко остановиться на месте софиологии в философском и - шире - культурном контрапункте этой эпохи. Владимир Соловьев, с легкой руки которого софиологическая тема стала едва ли не центральной в русской философии Серебряного века, в свою очередь почерпнул ее из немецкой религиозно-мистической традиции и из известных ему гностических текстов первых столетий нашей эры(9).

Гностический миф о Софии был творчески переосмыслен Владимиром Соловьевым в свете идеи положительного всеединства, однако не настолько, чтобы из него было удалено самое существенное: хилиастические импликации, оказавшиеся необычайно созвучными российской ситуации конца XIX века. Друг и исследователь творчества Соловьева Е.Н. Трубецкой справедливо отмечал: "Учение Соловьева зародилось в насыщенной утопиями духовной атмосфере второй половины прошлого (XIX-го - В.Р) столетия..."(10).

Будучи идейным камертоном, по которому настраивались философия и искусство Серебряного века, "софиология утверждала "идеальные первообразы" и "корни в Боге" за всем на свете, независимо ни от какого трезвения и усилия, - и не диво, что ее постоянные спутники в России были - иллюзии и прекраснодушие, маниловщина, принятие желаемого за действительное"(11).

Софиологическая мысль, развивавшаяся крупнейшими философами Серебряного века, в частности, П.А. Флоренским, С.Н. Булгаковым и - по-своему - Л.П. Карсавиным, оказалась в конечном итоге непродуктивной. Это было осознано в 30-е годы ХХ века - уже за пределами и Серебряного века, и России(12). Философско-религиозное сознание русской культурной диаспоры в лице отца Георгия Флоровского, отца Иоанна Мейендорфа, В.Н. Лосского, и других возвращается в итоге к тому, мимо чего прошел Серебряный век: к святоотеческой традиции, к культурным и историческим возможностям христианства.

Софиология вплеталась в более широкий религиозный контекст предреволюционного времени, который определялся хилиастическими, апокалиптическими, милленаристскими, мистико-теософскими, гностическими и сектантскими настроениями - всем тем, о чем упоминалось выше и что в совокупности составляло альтернативу православной религиозной "середине", традиционной богословской и литургической норме. Радикально-политическая и религиозная формы протеста следовали общей глубинной логике (при всем несходстве их "идейных программ") и отражались одна в другой. Любопытно, что на втором съезде РСДРП в 1903 году Ленин зачитывал доклад "Раскол исектантство в России", написанный Бонч-Бруевичем(13).

Религиозная ситуация начала века в России типологически весьма сходна с реформационными событиями в Западной Европе 20-30-х годов XVI века. Быть может, имеет смысл говорить о русской Реформации, условия для которой впервые сложились именно в это время. Подобно тому как в начале XVI века католическая церковь в глазах многих религиозно настроенных людей не отвечала требованиям времени, православная церковь в начале ХХ века явно не удовлетворяла религиозные запросы взыскующих веры: и ревнители "духовного христианства" (хлысты, скопцы, духоборы, молокане, сютаевцы, крайние старообрядческие толки), и искавшие Бога интеллигенты упрекали церковь в религиозном формализме, в отсутствии живого чувства веры - и зачастую справедливо. Мы вправе констатировать кризис религиозной жизни, предваряющий Реформацию и сопутствующий ей. Сюда следует добавить то, что пространство активного, индивидуализированного религиозного поиска в начале века заметно расширилось, в частности, за счет представителей образованной среды. Наконец, возросла напряженность этого поиска. Все это характеризует именно реформационную ситуацию.

Однако русская Реформация, если принять только что развитый концепт, не смогла или не успела выйти из "негативной фазы" и войти в берега Нормы, как это было в Европе. В ней возобладал религиозный радикализм и критицизм, вызывавший повышенный интерес у представителей культурной элиты(14) и даже, как известно, в высших придворных кругах и императорской семье. Успех Григория Распутина в этих кругах в данном случае более чем показателен: в "нормальных" обстоятельствах ни на что подобное "старец", разумеется, не мог бы рассчитывать.

Следует добавить, что русская Реформация начала века наложилась на русскую Революцию, питавшуюся теми же интуициями и руководствовавшуюся столь же крайними намерениями. Стоит ли удивляться, что накануне Революции корабль русской государственности (и русской культуры) все более напоминал хлыстовский "корабль".

В пользу того, что надлом российской культуры уже произошел, что чувство середины и меры было ею утрачено или утрачивалось все более, может свидетельствовать также общественная неудача "Вех": их поносили и справа, и слева; они остались "гласом вопиющего в пустыне".

Нечто подобное, опять же, происходило и в Западной Европе, где позитивистско-рационалистический вариант культуры был в целом исчерпан к концу XIX в. и далее следовало его закономерное усложнение, в ряде экстремальных случаев (каков, например, случай Ницше) переходящее в полное отрицание ценностей рациональности.

Однако эти проявления кризиса культуры остались на европейском Западе локальными: в целом Запад не уступил антирационалистическим и антилиберальным искушениям, потому что многовековая, начавшаяся по меньшей мере с эпохи Возрождения, прививка здравого смысла и философского рационализма оказалась действенным средством в борьбе с культурной энтропией.

Европейский Запад сумел не только ассимилировать dйcadence и радикализм ницшеанского толка, но и использовать их для дальнейшего развития культуры. Европейские гении спонтанности, например С.Дали или П. Пикассо, оказались частью культурной индустрии, своего рода изюминкой в пироге. Их неангажированность не грозила хаосом, напротив, будучи вполне безопасной, она добавляла культуре остроты и ощущения свободы.

Иначе обстояло дело в России, где в силу объективных обстоятельств отсутствовала развитая рационалистическая культура. В отличие от западноевропейской российская культура Серебряного века шла по "канату" рубежа веков без "страховки", без надежного социально-психологического обеспечения. В этих условиях рецепция Ницше, охватившая всю высокую русскую культуру - от эстетов и рафинированных интеллектуалов до социал-демократов и эсеров ("босяки" Горького, "инфернально-романтические" эсеровские боевики и т.д.) послужила спусковым крючком хаоса. Впрочем, конечно же, не единственным. В российских условиях антирационалистичес- кие эскапады культурной элиты резонировали с политическим радикализмом и с "русским бунтом", со стремительно вырывавшимся на поверхность российской истории анархическим инстинктом низов. В конечном счете два анархизма, "верхний" и "нижний", привели к торжеству стихии над какими бы то ни было установлениями, а затем к Революции и новому порядку, в котором для ценностей Серебряного века, таких как творческая свобода или художественная красота, закономерно не нашлось места.

Август 2005 г.

Примечания

1. Полный текст можно прочесть в журнале "Филолог" (2005. № 7), издающемся Пермским педагогическим университетом.

2. О "русском сомнении" в отношении "цивилизации" с ее "духом буржуазности" писал, в частности, Н.А. Бердяев: "Западные люди почти никогда не сомневаются в оправданности цивилизации, это чисто русское сомнение... Русские писатели, наиболее значительные, не верили в прочность цивилизации... Они полны жутких предчувствий надвигающейся катастрофы. Такой религиозной и социальной взволнованности не знает европейская литература, соответствующая цивилизации более установившейся и кристаллизованной, более оформленной, более самодовольной и спокойной, более дифференцированной и распределенной по категориям...". - Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990. С. 64.

3. Cм.: Эткинд А. Хлыст. Секты, литература и революция. М., 1998.

4. См. недавно изданную книгу американского историка Лоры Энгельштейн "Скопцы и Царство Небесное: скопческий путь к искуплению" (М., 2002), где собраны ужасающие нормальное сознание свидетельства религиозного радикализма нашего "народного христианства". К сожалению, как отмечали критики, работе недостает аналитичности и культурфилософских обобщений.

5. Бердяев Н.А. Указ. соч. С. 63.

6. См. его статью в "Вехах" - "Интеллигенция и революция".

7. Хоружий С.С. Серебряный век России как культурфилософский феномен // Культурология. Дайджест. ИНИОН. М., 2000. С. 58.

8. См.: Исупов К.Г. Катастрофический историзм Серебряного века // Социальный кризис и социальная катастрофа. Сборник материалов конференции. СПб., 2002 С. 226-29.

9. См.: Гайденко П.П. Владимир Соловьев и философия Серебряного века. М., 2001. Введение и раздел I.

10. Цит. по: Гайденко П.П. Указ. соч. С. 25.

11. Хоружий С.С. Перепутья русской софиологии // О старом и новом. СПб., 2000. С. 165.

12. См.: Там же. С. 167-168.

13. См.: Эткинд А. Указ. соч. // http://hrist-commun.narod.ru/kom-rel.html

14. В качестве одного из примеров назову книгу одного из критиков православия и православной церкви В.В. Розанова "Апокалиптические секты: хлысты и скопцы" (СПб., 1911).

http://liter.perm.ru/ess_rak5.htm

Из книги "Число π"

Вячеслав Раков

Пермский цикл / 1

* * *

Серое пламя напрасного дня.

Место на карте - в осеннем похмелье.

Впору полцарства отдать за коня,

Чтобы не слышать, как мелет емеля.

Чахлая Пермь над озябшей рекой

Косо свое нахлобучила имя.

Кто ей подаст на недолгий покой

И угостит по-приятельски "Примой"?

Кто перебросится с ней в дурака,

Град обреченный по-женски жалея?

Ходит по лицам слепая тоска

И наливаются известью шеи.

Общая чаша смертельных обид

В небе плывет тяжело и незримо.

Даже бессмертный здесь будет забыт,

Даже посыльные следуют мимо.

Что же ты, Пермь, человечья нора,

Так ненадолго тепла надышала?

Снова ты не просыхаешь с утра

И о своих не печешься нимало.

16.12.96.

 * * *

В ползучей Мотовилихе замри.

Здесь водятся местами упыри,

Здесь время не заметит, как пройдет

На колких ножках задом наперед,

Все выйдя у пьянчужек и котят,

Что на Висиме гроздьями висят.

Да, скифы мы, да, азиаты мы.

Ползут над Мотовилихой дымы,

Ползет трамвай под номером четыре

И Кама расползается все шире.

Над пропастью Рабочего поселка

Ночами - старушонки на метелках.

Здесь твой мужчина беден, но горяч,

Здесь выпит воздух до Кислотных дач.

Но ты, моя родная, не горюй

И после водки на воду не дуй.

В ударе мы и не боимся спиться,

Раз заглянув за раздвижные лица.

Пусть этот город высосан до дна,

Пусть грош ему, позорному, цена,-

Я за одно твое живое тело

Его прощу у легкого предела.

24.12.96.

 * * *

Мы были щенками, мы нянчили блох.

Отец отошел тридцати четырех.

Нетутошний лоб под ладонью июля

Вспотел от открытий. Он пил и мантулил,

А я, тот щенок, забывал, как умел,

Отцовские песни и как он их пел,

Пока не постигла премудрая кара -

И вздрогнул щенок от прямого удара.

Эгей, родовая ловушка Перми,

Прохлопай меня и обратно прими,

Мой остров сирен, мой сиреневый ад,

Где мне вспоминать всех родимых подряд,

Во всю тишину распуская морщины, -

Мы капли огня над твоей матерщиной.

28.12.96.

 * * *

Вокруг Перми леса мычат, как скот на бойне.

Кто выдумал, что им не страшно и не больно.

Над ними поднялись, запричитали птицы,

Переворачивая небо, как страницу.

Два ангела летят по улице Краснова,

Заглядывая в сны и находя полову.

Здесь праведника нет и дальше будет то же,

Кошмарный город Пермь выгуливает псов,

Его собачья жизнь пошла гусиной кожей,

И дети отвечают за отцов.

День валится за днем, цепляя нас корнями.

Мы жили и умрем веселыми парнями.

Из бестиария замученной земли

Мы выберем сибирского котенка

И пыль уральской ядерной зимы

Переживем в заботливых потемках, -

Под тонкой шкуркой новеньких небес,

Где бандерлогам ничего не светит.

Еще скрипишь, еще ты дышишь, лес.

И тут как раз нас ангелы заметят.

19.02.97. http://liter.perm.ru/stihy_rak1.htm

Из книги "Число π"

Вячеслав Раков

Пермский цикл / 2

* * *

Пермь-Первая, Пермь-та-еще-подруга

Рождаешься и, как чибон, - по кругу,

По кругу первому, Итаке, ИТК.

Не успевает загореться спичка -

Проскакиваешь лимб на электричке

И начинаешь без черновика.

Вокруг тебя родные психопаты

Шагают патетически до хаты

И за столом решают, кто кого,

И вон душа с кишками вперемежку,

Вергилий шепчет, чтобы ты не мешкал,

А то одолевает естество.

Вот Пермь-Вторая подает вагоны,

Ты вытираешь потные ладони,

О Господи, какой же ты худой.

Спасительно врывается чужбина,

Земную жизнь пройдя до середины,

Ты выделил остаток запятой.

Скажи спасибо, как тебя учили,

Всем барышням, всем пиночетам Чили,

Всей бестолочи своего ума, -

Они тебе напели безвозмездно,

Что жизнь звенит, что плакать бесполезно

И ничего не надо понимать.

Ты вдруг перешибаешь обух плетью

И это называется Пермь-Третья,

Малиновая, окнами на сад,

Теперь вы с ней ни в чем не виноваты

И Одиссею нет назад возврата,

Когда он возвращается назад.

15.03.97.

* * *

Полуденный Компрос. Конец пятидесятых.

Еще легко дышать и делать аты-баты.

Компрос прямей меня, но я его прямее,

Когда от газировки цепенею,

Найдя глазами кафедральный шпиль

И облака над алкагольной Камой,

Во мне гудит кармическая пыль

И у меня пока есть папа с мамой.

Стоит колониальная тоска.

Закрытый город может спать спокойно.

Молчание берется с потолка

И делается ношей колокольной

Не сразу, нет, не сразу. Три сестры

Давно в московском кружатся астрале,

На наш крыжовник точат топоры

И сладко повторяют: "Non c'e male",

И говорят: "Всяк человек есть ложь,

И ложь вдвойне, когда берется в паре".

Потом пошел безалкогольный дождь

Косым шажком. И на меня попало.

Июнь 1997.

Памяти Николая Зарубина

Озерные холсты, прохладное свеченье,

Тихонько подойти и покрошить печенья

Всем тем, кто здесь живет - от Камы до Алтая,

Переплывая смерть и музыку латая.

Под Пермью низкий звук и длинные пустоты,

Подземная пчела там заполняет соты,

Там время копится, к зиме загустевая,

И дремлет тело живописца Николая.

Успеть бы к осени добраться до постоя,

Где бирюзовый свет и облако густое,

И в том свету, подъятом, как акрополь,

Поесть окрошки, пахнущей укропом.

7.07.98.

* * *

В деревянном доме, как в скиту,

Вот тебе и место для скитаний,

Дерево не любит тесноту

Наравне с бродячими котами.

В деревянном доме, как в дыму,

Мимо мира в дохленькой мансарде,

В деревянном доме, как в Крыму,

В ситцевых трусах и при "Массандре".

В деревянном доме ночь нежна,

Даже если дом - как домовина.

Утром я восстану ото сна

И что дом, что поле - все едино.

30.08.98.

* * *

Бабушка резала хлеб на квас

И тут правую руку выбросило под нож:

Ноготь разошелся двумя черепашками

И струйка крови побежала между ними в смерть.

С тех пор я живу на двух берегах.

* * *

Пошел, как Бендер, е2 - е4

В местах, забывших о теплом сортире,

Дворняга окраинной восьмилетки,

Попавший во все тетрадные клетки.

И все бы ладно, да Бог не дремлет

И хочешь не хочешь, надо есть землю.

Ни кожи, ни рожи, ни баб карамельных,

Сошел в миттельшпиль сухих подземелий

И лет через десять, как из перехода,

Поднялся наверх и вкусил кислорода.

А дальше те игры, ты знаешь, Дженни,

Имели сильное продолженье -

Король обут, одет и обстиран

И есть надежда, что кончим миром.

Ты отвечаешь: совсем, блин, забыла -

Над нами солнце не заходило.

13.3.99.

* * *

В утильке у деда, напротив школы,

За елы-палы до "Кока-колы"

Листаю Жюльверна и лижет скулы

Зюйд-вест у побережья Анголы.

Жюльверн сдан в утиль из тюряги -

Подрезанный, чтоб не ушел в варяги,

Клейменный штампом, почти что голый,

С цикорием совершенных глаголов.

А там невесть на какой странице

Втихую меня переходят границы

И облик местного населенья

Рождает в печени недоуменье.

И ныне, совсем отходя от пирса,

Делая вид, будто просто пописать,

Я нарекаю себя "Пилигримом".

Не позволяй мне проплыть мимо.

31.08.2000.

* * *

Кажется нам по пути

Городок-с-ума-сойти

Думаем не головой

Ты да я да мы с тобой

Ты подрос и я подрос

Это даже не вопрос

Ты уж братец не серчай

Городок-прости-прощай

Я барбос и ты барбос

Городок-спаси-Христос

http://liter.perm.ru/stihy_rak2.htm

Из книги "Число π"

Вячеслав Раков

Стихотворения иного плана

Сонет начала

Ну кто мог подумать, что тень - только тень.

Рукой потянись и по локоть надень

Июльскую кожицу света.

Кто знал, что у страха глаза велики.

В последнем испуге лежат старики,

Да ты уж на них не посетуй.

И впрямь все легко, как Давидов псалом,

Шершавинка-жизнь не идет напролом, -

Откроет бутылку нарзана,

Как вдруг перед ней ариаднина нить,

Упорная участь по нормам не пить

Слепое вино наказанья.

Махали руками семь спущенных шкур,

И было начало, как лопнувший шнур.

* * *

Провинция провинция

Еловая кора

Глазенки как у Винсента

И ногти стричь пора

Да двести грамм на первое

Да за спиной ни зги

Кровинка ты неверная

Ухмылочка манерная

Я пыль твоя трехмерная

Без кочевой ноги

* * *

Свет шарит по лицу вслепую,

Поглаживает ветошь век,

Его не поминаю всуе

Лишь потому, что всем привет.

И он тогда стоит ночами

Над этим толоконным лбом,

И смотрит белыми очами

В глаза, как в тот дверной проем.

***

С уверенностью глядя в прошлое,

Где не кончается война,

Он подорвался на горошине

И запросто лишился дна.

Так и висит из чистой милости,

Змеиный проглотив язык,

Правей огня, а может, мнимости,

Исчерканней, чем черновик.

***

Сто граммов смерти натощак,

Луцилий, и живи спокойно.

Природа пишет на вещах,

Судьба - по морде протокольной.

Она играет тем верней,

Что протокол, считай, заверен,

Она слепая, ей видней,

Почем свобода для империй.

Но тут ты набираешь в рот

Как бы церковного кагору,

И сразу будет поворот

С вечнозеленым светофором.

И то ли кровь, то ли вино,

Пока не загорелся красный,

Перебегает полотно -

Хлюп-хлюп - а там уже не страшно.

***

Живи свою жизнь -

И умрешь своей смертью,

Неси свою тень,

Покамест не смерклось,

Женись по любви

На Инне и Яне -

И будут тебе

Голоса в окияне.

***

Они все из себя

Я весь в себе

Я вещь-в-Тебе

Постирай меня и пополощи

В своей нощи

Обожги в своей пещи

Осторожно не разбей

Ох язык мой злодей

***

Мы разного пола ягоды

В предчувствии гола я да ты

Не акаем и не окаем

Тихонько друг друга трогаем

А мячик по полю катится

Количество наше в качество

И будто стена отвесная

Уже без пяти по-местному

Не тикаем и не такаем

Не плачем а так только - плакаем

Подай же нам Боже вишенку

Да помяни раба тваво Мишеньку

***

Переходишь жизнь в установленном месте,

А тебе говорят: ну и где твои крести?

Ты с червями попал, а с бубями подавно,

Ты видал ли миндал? Не видал? Вот и славно.

На другой стороне постороннего лета

Губы в красном вине, ты еще не одета.

Я не помню, забыл, как я там назывался,

Не хватило чернил и я не расписался.

Крести были вверху, были осьмиконечны,

Только морда в пуху да тридцатка на свечи,

Говори, говори, избегай повторений,

Не суши сухари - все равно не пельмени.

Как заснешь-не проснешь, как пойдешь по этапу, -

Сдашь последнюю дрожь вертухаю на лапу.

Бьет крестовый король твои черви и бубны,

Ты забыл свою роль, пешеход носогубный.

Был ты путник ночной, шел в крестовом походе, -

На свету, как ни крой, ничего не выходит.

Говори-говори, положись на лопатки,

Не ори, не ори - говори.

Все в порядке.

***

Бабочка по имени Вот Те На

Мальчик-мальчик, ты отвязан

За мгновение до сна,

Ты одним дыханьем мазан

С бабочкою Вот Те На.

Ваша узкая удача

Разрешается в просвет,

Бог ты мой, не надо сдачи

И спасибо за билет.

http://liter.perm.ru/stihy_rak3.htm

О поэзии, трагедии, реальности и ни о чем

(антипоэтическое послесловие к книге "Число π")

Мне захотелось завершить книжку занудным умcmвованием, чем-то напрочь противопоказанным поэзии. Не знаю почему. То ли контраста ради, то ли затем, что, возможно, именно это нелепо-претенциозное послесловие покажется читателю единственным занятным местом книжки и, следовательно, ее единственным оправданием.

Я не профессиональный литератор. Я "хоббит". Хотя что такое литература, ставшая профессией, если не внутреннее противоречие, contradictio in adjecto? В еще большей степени это можно отнести к поэзии: она не профессия, она - проговаривание того, что не может быть проговорено, она - принципиально неточное, вербально-образное указание на Тайну. Поэзия (я говорю, конечно же, о Поэзии, на близости к которой сам я ни в коей мере не настаиваю) - один из немногих верных способов временного выхода из себя, трансцензуса, подкидная доска, швыряющая нас за наши естественные пределы. Она входит и говорит: "Айда за мной, за окнами темно, самое время". И ты перестаешь быть гражданином и отцом семейства, поэзия изымает тебя из мира (восхищает, как говорили прежде), даже если твоя муза диктует тебе тексты, сочащиеся гражданским негодованием. Короче, в своем существе поэзия мистична, она в родстве с религией. Она не молитва, но в ней порой может сверкнуть золотая крупица сакрального. Она не молитва, но, как и молитва, она никогда неперестанет, а если все же обе они умолкнут, тогда вместе с ними умолкнет и мир. Вот очевидная примета приближения конца.

Поэзия возвращает нам если не Бога, который потаенно дышит в самых глубоких глубинах каждого (Бог - наше самое близкое и самое далекое), то хотя бы нашего собственного человека, который также ждет, когда мы до него достигнем.Человек - существо, родина которого - там. Поэзия и религия возвращают нам родину (чаще всего ненадолго) и делают жизнь в неродном мире, куда мы заброшены, выносимой. В этом смысле поэзия и религия терапевтичны, мы надеваем их, как кислородную маску, когда дышать становится невмочь. При этом поэзия, скорее, трагедийна, а религия - мистериальна.

Трагедийность поэзии в том, что она имеет дело с человеком, который считает себя хоть и маленьким, да сувереном и потому не готов по-суфийски, без остатка, раствориться в высшем. Трагический человек не может перестать думать о том,что и, главное, как он делает. Перед ним -темнота незнаемого, где он иногдаездит, а сбоку от него - зеркало, в которое он то и дело скашивает взгляд. Трагический персонаж сценичен, озабочен собственным образом и обликом, и тут его слабость: ему нужны зрители или хотя бы зритель - он сам. Он не в состоянии обойти эстетическое и одновременно явственно видит физическую, а главное, метафизическую хрупкость своего бытия. Он видит, как оно тонкой красной струйкой выливается из сосуда его жизни в океан Безымянного, видит и в высших, трагических, состояниях принимает это как должное - как Эдип в Колоне, как Франклин Рузвельт в инвалидной коляске, как Сизиф у Камю. Он видит это, принимает и перестает жалеть себя. И в эти редкие моменты кончается жизнь и начинается трагедия. А в следующий миг он уже уступает искушению подсмотреть за собой и вновь Сизиф должен вкатывать камень в гору.

Религия более непосредственна и решительна. Святой умирает вместе с Христом, отдает себя и только потому получает себя обратно завершенным ("...ибо умерший освободился от греха" - Рим.6:7). Носитель веры - не суверен, не владелец собственного "я", он его держатель и временный распорядитель. Ему дали талант, и он должен его умножить. С него спросят. Ему уже не интересна собственная интересностъ, он перестает флиртовать с собой. На кресте не пофлиртуешь. Он не боится быть некрасивым. Эстетическое - не его категория. Мистерия - опыт смерти-воскресения; трагедия, а с ней и поэзия, не знают воскресения, в них конечное всего лишь возводится в степень героического конечного.

Выходит, что поэзия невозможна ни без человеческой силы, ни без человеческой слабости. Она черпает из той и другой, она - явленное противоречие.

Что до ее отношений с реальностью, то эти отношения условны. Смешно требовать от поэзии подражания жизни, если она - ее преображение. В отличие от публицистики, поэзия не обслуживает реальность. Она не может быть ни зарифмованным репортажем, ни даже зарифмованной философией (когда это происходит, перед нами - не поэзия, а мумия в саркофаге ангажированной мысли). При этом блаженная невнятица - лишь одна из инкарнаций поэзии. Она может воплотиться в любом виде, даже в виде трактата - при условии, что сердце ее бьется по ту сторону силлогизмов, которыми вымощен его, трактата, печатный тракт. Поэзия никому и ничего не должна. Она плевала. Должна она толькоформе. Для нее существует только как. Форма и есть ее содержание. Форма для поэта - врата в иное, в то не знаю что. Формальные обязательства постепенно растут, и поэзия становится аскезой дышащей формы.

Примерно так же складываются ее отношения с моралью. Поначалу они подозрительно темны. В известном смысле поэзия - вне морали. Она никого не учит жить, ее тошнит от назидательности. Она говорит "да", ничего не утверждая, и говорит "нет", ничего не отрицая. Ее задача (если у нее есть задача) - предельно естественно выговориться до степени неестественной, то бишь до искусства. Если это удается, если поэзия становится опытом оформления трансцендентного, опытом упакованной пустоты, полнее которой ничего не бывает, она тем самым оправдана, в том числе морально. Но это всегда - задним числом и всегда неожиданно. И потом это - иная мораль: как и религия, поэзия выходит по ту сторону человеческих представлений о добре и зле, хотя, надо признать, рискует она несравненно больше, чем вера, поскольку не в состоянии обойтись без лирического героя, без "я", без того, кто выпендривается, порой все же теряя себя в самозабвенном поэтическом рывке.

И напоследок несколько строк для тех, кто принимает поэзию за слова, наделенные точными значениями. Для тех, в частности, кто найдет в этой книжке слово "Пермь" и вдруг испытает чувство обиды. Для них автор делает официальное заявление: "Пермь" для него - просто одна из экзистенциальных метафор, подвернувшаяся под руку в середине 90-х гг. прошлого века. Или, если угодно, это кусок его, автора, прошлого, с которым ему нужно было разобраться. Это как в психоанализе: вспомнил-проговорил-пережил-отпустило. Говоря иначе, это личное, невзрослое, необъективное. Это эмоция, как говорил один из близких мне людей. Это всего лишь стишки, всего лишь провинциальная, ни на что не претендующая попытка стихотворения. Я ничего не хотел сказать и ни на что не намекал. Если в ком-то, тем не менее, возникнет эффект узнавания в смысле со-чувствия, в этом не будет ничего страшного, более того - мне это будет приятно: оказывается, я не один такой.

http://liter.perm.ru/ess_rak6.htm

Вячеслав Раков

Вячеслав Михайлович Раков — родился в 1953 г. в Перми. Поэт, историк, культуролог. Автор монографии “Европейское чудо” (1999). Преподает в Пермском государственном университете. Публиковался в журналах “Несовременные записки”, “Уральская новь” и в “Антологии современной уральской поэзии” (1996). Автор сборника стихов “Золотая игра” (1996). Живет в Перми.

* * *

С уверенностью глядя в прошлое,

Где не кончается война,

Он подорвался на горошине

И начисто лишился дна.

Так и висит из чистой милости,

Змеиный проглотив язык,

Правей огня, левее мнимости,

Исчерканней, чем черновик.

* * *

Сто граммов смерти натощак,

Луцилий, и живи спокойно.

Природа пишет на вещах,

Судьба — по морде протокольной.

Она играет тем верней,

Что протокол, считай, заверен,

Она слепая, ей видней,

Почем свобода для империй.

Но тут ты набираешь в рот

Как бы церковного кагору,

И сразу будет поворот

С вечнозеленым светофором.

И то ли кровь, то ли вино,

Пока не загорелся красный,

Перебегает полотно —

Хлюп-хлюп, а там уже не страшно.

* * *

Вокруг Перми леса мычат, как скот на бойне.

Кто выдумал, что им не страшно и не больно.

Над ними поднялись, запричитали птицы,

Переворачивая небо, как страницу.

Два ангела летят по улице Краснова,

Заглядывая в сны и находя полову.

Здесь праведника нет, и дальше будет то же,

Кошмарный город Пермь выгуливает псов,

Его собачья жизнь пошла гусиной кожей,

И дети отвечают за отцов.

День валится за днем, цепляя нас корнями.

Мы жили и умрем веселыми парнями.

Из бестиария замученной земли

Мы выберем сибирского котенка

И пыль уральской ядерной зимы

Переживем в заботливых потемках, —

Под тонкой шкуркой новеньких небес,

Где бандерлогам ничего не светит.

Еще скрипишь, еще ты дышишь, лес.

И тут как раз нас ангелы заметят.

* * *

Полуденный Компрос. Конец пятидесятых.

Еще легко дышать и делать аты-баты.

Компрос прямей меня, но я его прямее,

Когда от газировки цепенею,

Найдя глазами кафедральный шпиль

И облака над алкогольной Камой,

Во мне гудит кармическая пыль,

И у меня пока есть папа с мамой.

Стоит колониальная тоска.

Закрытый город может спать спокойно.

Молчание берется с потолка

И делается ношей колокольной

Не сразу, нет, не сразу. Три сестры

Давно в московском кружатся астрале,

На наш крыжовник точат топоры

И сладко повторяют: “Non c’e male”,

И говорят: “Всяк человек есть ложь,

И ложь вдвойне, когда берется в паре”.

Потом пошел безалкогольный дождь

Косым шажком. И на меня попало.

* * *

Родился в чем был, почему-то молчком,

Запомнились бурые уши торчком

И то, как отец все кричал, что ему

Никто больше в морду не даст. Я не знаю,

Когда эту длинную память уйму,

Навылет привыкнув смотреть не мигая.

Вот я прибываю в четыре ноль пять,

И Богу не трудно меня отыскать

В роддоме за церковью. Вот я неловко

Влачусь, как пасомая божья коровка,

И следом тяну пуповину ничто,

А мать говорит: “Почему он не плачет?” —

Отшлепанный, я начинаю ишачить

На красное сердце, на голос щенячий,

На стыдный стишок.

Из местного времени слеплено тело,

Которое если чего и хотело,

То слишком известного. “Славка — дурак”, —

Написано мелом на драном заборе,

Мне холодно в континентальном зазоре,

Но это пустяк.

Бредет восвояси бухая лахудра,

Сквозь дождь нависает октябрьское утро,

Нирвана отложена в долгий комод,

Там ждет-дожидается розовый Будда

И розовый палец сосет.

* * *

Был ли мальчик на утреннем теплом крыльце,

На мгновенной полоске покоя?

Наплывает охота меняться в лице

И дышать кое-как, кое-кое.

Электрический мальчик коленкой задел,

Тут нашла моя бритва на камень,

И стою я, как окунь в холодной воде,

И едва шевелю плавниками.

* * *

Я запинаюсь о высокие слова,

Я поднимаю ноги выше,

А громким отвечаю: не орать,

Здесь дети спят,

Здесь кот идет по крыше.

* * *

Извини, я в осени по грудь,

Мой домишко не тобой продуло,

Напоследок с губ тебя слизнуть,

Чтобы ты назад не повернула.

Извини, я начинаю, ты ж

По определенью доначальна,

С кучерявой жизнью переспишь —

И нормально.

Эта осень замещает все —

Женщину, отечество, чужбину —

И японским голосом Басё

Трогает пустую сердцевину,

Полную присутствия. Эхма,

Как полны пустые огороды,

Снова ты сама-сама-сама,

Осень, невместимая в погоду,

Стриптизерша, нищенка, халва

Для пустопорожних ртов щербатых.

С кленов осыпаются слова,

И земля под ними конопата.

Или видеть, или говорить,

Разоряться, как орех в стакане.

Вот попса пожухлая горит,

Птицы превращаются в иврит,

Ну а я их пробегу глазами.

http://magazines.russ.ru/ural/2003/7/poez-pr.html

27 февраля 2012, 07:10

Вячеслав Раков: «Арабы — это одно. Россия — это другое»

В преддверии выборов президента России PRM.RU решил обратиться к культурологу и поэту, доценту кафедры гуманитарных дисциплин Высшей школы экономики Вячеславу Михайловичу Ракову с просьбой рассказать о своем видении такого дискуссионного вопроса, как власть и интеллигенция.

Вячеслав Раков: «Арабы — это одно. Россия — это другое». Фото предоставлено В.М. Раковым

Вячеслав Михайлович поделился своими мыслями об элитарной интеллигенции в России, арабских бунтах и о том, в каком туре победит Владимир Путин.

— Вячеслав Михайлович, в своей предвыборной программе Путин апеллирует к интеллигенции. В ней он ищет поддержку. Часть элитарной интеллигенции откликнулась на это и призывает голосовать за Путина. Как это часто бывает в России, интеллигенция разделилась. Как вы считаете, чем это обусловлено?

— Начну с того, как я представляю себе интеллигенцию в целом, безотносительно к российскому культурному контексту. Интеллигенция — это социальная формация, которая возникает где-то в XV–XVIII веках, на исходе средневековья, когда появляются люди, интеллектуалы в собственном смысле слова, которые мыслят вне связи с каким-то сословием. Они — поверх традиционных социальных барьеров. Интеллектуалы в XV–XVIII веках рекрутировались из самых разных слоев населения, в то время как в средние века это были в основном представители духовенства. Первыми интеллигентами в указанном смысле слова были гуманисты, в XVII веке это философы-новаторы, а в XVIII веке это просветители, они же идеологи. Так интеллигенция входит в XIX век. Европейских интеллигентов чаще называют интеллектуалами. На мой взгляд, между этими понятиями нет большой разницы: как и русские интеллигенты, европейские интеллектуалы не только собственно думали, но также отзывались на социальную и политическую злобу дня. То есть они претендовали на то, чтобы быть не только мыслящим классом, но и совестью нации, чем-то вроде альтернативной церкви. Сказанное вполне можно отнести и к русской интеллигенции: она и мыслила, и живо отзывалась на социальные проблемы.

— В  чем заключалась функция интеллигента в российской истории, на ваш взгляд?

— Он, как я уже сказал — носитель морали, носитель общественной совести, он тот, кто не продается, это, пожалуй, первое. В отличие от европейских интеллектуалов, в российском интеллигенте резче выражено моральное миссионерство, плавно перетекающее в своего рода религиозно-идеологическое призвание. Русский интеллигент исповедует некую идеологическую веру. Он может пожертвовать за нее жизнью. В этом сказывался наш, российский, интеллигентский стиль. Русские интеллигенты часто хотели быть учителями жизни, как, например, Лев Толстой. Это первое. Во-вторых, русские интеллигенты, как, впрочем, и европейские интеллектуалы, создавали и продолжают создавать виртуальные модели, по которым настраивается общество. Они могут создавать подлинные социальные мифы, которые способны вдохновлять человеческие массы. В подобного рода мифотворчестве общество всегда заинтересовано, равно как и человек. Разумеется, можно и без мифов. Можно просто теоретически прояснять некую сложную социальную или политическую ситуацию и тем самым находить ее положительное разрешение.

— С другойстороны, они, российские интеллигенты, далеко не едины...

— Совершенно верно. Панорама российской интеллектуальной жизни традиционно более поляризована в сравнении с тем, что мы видим в Европе. Представители российской мыслящей элиты различно смотрят на нашу историю, на ее прошлое и во многом на ее будущее. Наша интеллигенция по-разному видит досоветское время, советский период, а сейчас еще и 90-е годы. Для кого-то это обвал, в результате которого страна была поставлена на грань гражданской войны; моральный упадок, имущественная и социальная деградация значительной части России. Для кого-то, напротив, это первый глоток свободы. Наконец-то мы создали частную собственность, вчерне набросали демократические институты, вошли в общемировое историческое русло. В итоге у нас отсутствует общий образ отечественной истории. Как и ценности, вокруг которых мы все вместе могли бы собраться и в отношении которых мы все могли бы сказать: «да».

— Как вы думаете, в чем причины этой поляризованности в интеллектуальной жизни России в отличие от Запада?

— Я могу объяснить это тем, что Россия — расколотая цивилизация, начиная, вероятно, с середины XVII века. Интеллигенция — это калька с общества, разумеется. Россия — страна с «запаздывающим» историческим сценарием, у нас «догоняющая» модернизация. Россия вступила в модернизацию поздно, когда в Европе она шла уже полным ходом — в конце XVII — в XVIII веке — и отсюда разрыв. Наша модернизационная, дворянская элита (раннемодернизационная элита) говорила на французском языке. В XVIII веке Россия в  известном смысле перестала быть органичной страной. Мы поделились на европеизированную элиту и остальных. Интеллигенция — зеркало России — отразила это разрыв в себе.

— И в XIX веке это разделило интеллигенцию на две большие партии — славянофилов и западников...

— В XIX веке — веке рождения русской интеллигенции — российский социокультурный раскол был продублирован на уровне идеологии и философии истории. Славянофилы не без оснований считали, что Петр переломил Россию через колено и это вызвало своего рода шок, от которого Россия не оправится, если она не вернется к исконным, органичным для нее основаниям своего исторического бытия. Западники также не  без оснований полагали, что если Россия не  европеизируется, если она не  усвоит, в  частности, ценности «лица», то есть личности, то она отстанет от Европы навсегда. Только родившись, наша интеллигенция сразу раздвоилась. И эта поляризация актуальна и  сейчас. Нынешние славянофилы и почвенники говорят, что Запад нам не указ, что Россия — это особая цивилизация, которая должна идти своим собственным путем. А  западники и  их нынешние отдаленные интеллектуальные потомки, либералы, говорят, что Россия — ненормальная страна, пока она не модернизировалась.

— То есть модернизация в России не завершилась?

— Она началась при Петре и  так и не завершилась, в отличие, например, от  японской модернизации. Японцы начали позднее, но сделали все быстрее. Уже в XIX веке у них был парламент, была написана конституция. А наш интеллигент не знал, чего ему хочется больше: конституции или севрюжины с хреном. Значительная часть страны противилась модернизации, воспринимала ее в штыки, и  в этом причина 1917 года. Его не было бы , если бы  у большевиков не было молчаливой поддержки этого антимодернизационного большинства, представленного прежде всего крестьянством. Отсюда эта катастрофа. Для меня 1917 год — это катастрофа. И у нас нет середины. Мы  не умеем договариваться. Например, у нас были и есть правые радикалы. Таким я  вижу Гайдара. Он  пошел не средним путем, и  это, на  мой взгляд, было ошибкой. Нужно было идти каким-то более умеренным путем при сохранении сильного государства, но  в то же время это сильное государство должно было ввести институт частной собственности и  начать аккуратную демократизацию. Однако все это можно и  нужно делать, используя противовес ответственной государственной силы, чтобы не было таких катастрофических потерь. Гайдар пошел по самому рискованному пути, и  потому большинство россиян не может примириться с тем, что произошло в 90-х.

— Вы считаете, что этот спор идет до сих пор?

— Да , этот спор продолжается. Потому что мы  не договорились о нашей истории, мы  не собрали ее  частных вариантов в общий. Мы не научились ее целостному видению — ни те, ни другие. Как выражался Николай Бердяев, у нас нет средней культуры. На Западе она возникла, там есть единство по принципиальным вопросам и там же идут споры об идеологической и политической артикуляции этого единства — жесткие и вместе с тем не разрывающие исторического тела, скажем, Франции или Англии надвое. На протяжении последних десятилетий там сложился так называемый либерально-консервативный консенсус. Он сложился на основе чувства единой исторической судьбы. Способны ли мы сейчас воспринимать Россию в формате общей исторической судьбы? Мы ведем себя так, как будто мы принадлежим к разным цивилизациям. А может, так оно и есть? Ну, тогда остается только сжать кулаки и зубы…

Мы делимся на тех, кто не принимает нынешний режим (а он вызывает не только моральное отвращение, но и принципиальное отторжение), и тех, кто считает, что ничего лучшего мы реально не имеем, что лучше синица в руках. Эти, вторые (а их большинство), в сущности, выдают режиму carte blanche на продолжение воровского беспредела. С этим можно мириться? Если я отвечаю: «нет» ( а я отвечаю именно так), то вот и я поймал себя в сети бинарного мышления. Впрочем, мне кажется, что наши споры можно вести не с разных сторон глубокой трещины, а на общей платформе континента Россия. Но это возможно лишь тогда, когда все мы поймем, что мы — граждане, а не мычащий скот, который можно грузить в автобусы и отправлять на Поклонную гору. То есть это возможно только на общей, демократической платформе, которая не то что терпит — требует внутреннего разнообразия и здоровой конкуренции. Реальность, однако, такова, что 85% населения России — это все еще антимодернизационное, замороженное большинство, которое ничего не хочет. Оно хочет получать свои крохи с нефтяного стола, которые остаются за вычетом украденных миллиардов, а там хоть трава не расти.

Так что спор продолжается. Но в то же время проясняется его существо. И это обнадеживает. Если и Навальный, и Кургинян говорят: «Воруют!», — то все не так уж безнадежно.

— На протяжении многих лет в России очень сложно решался вопрос об интеллигенции и народе. После революции 1905 года вышел сборник «Вехи», в котором либеральная интеллигенция выразила благодарность царскому правительству, что оно штыками оградило ее от народного гнева. Часть русской интеллигенции тогда ужаснулась, на что способен народ, доведенный властью до скотского состояния.

— Народ не всегда адекватно воспринимал и воспринимает интеллигенцию. В особенности это относится к началу XX века. Интеллигенция была от народа далека и хорошо это чувствовала. Но с тех пор утекло какое-то количество воды — не слишком большое, но все же. А именно: народ подтянулся к интеллигенции, хотя бы за счет всеобщего среднего образования. Культурный ландшафт более-менее выравнялся. Это первое. Второе: за последние двадцать лет и социальная, и культурная жизнь в России стала менее книжной. Появились места (реальные и виртуальные), где встречается огромное количество народу. Всякого. Умного и не очень. Все сейчас матерятся — и интеллигенты, и люди с нижнетагильского вагоноремонтного. Мы нашли общий язык, однако. Это, конечно, шутка. Я о том, что в постперестроечной России интеллигенция стала практически частью народа и того открытого перелома, с которого начинался прошлый век, больше нет. Перелом сейчас другого рода: между 15% граждан и 85% этих самых… Я оптимист: число граждан будет пополняться людьми с пассивной стороны. За счет распространения Интернета, за счет общественного телевидения, которое все одно появится и постепенно отвоюет у зомбоящика несколько десятков миллионов наших соотечественников. И потом, за последние 20 лет люди в целом становятся разумнее, рациональнее. Они более трезво смотрят на многие вещи. А это работает против тех, кто хочет и дальше держать нас в стабильно дебильном состоянии. Время работает против воров и жуликов. Пусть не сразу, но они свалят. Пусть не сразу, но они ответят за свои преступления.

— Деидеологизации происходит не только в России. Какие могут быть ее последствия?

— Она привела к универсальному для нашего времени пофигизму. Сейчас, увы, всем все пофиг, в том числе интеллигенции, которая в последние двадцать лет начала активно продаваться. Прежде у интеллигенции была честь, сейчас она ее потеряла. Она уже, к сожалению, не девушка. В то же время, как показали события последних месяцев, есть люди, которые способны вести себя порядочно, прилично, и даже героически. Хотя герои в наше время, как считают многие, уже кончились. Героев больше нет. Однако я бы сказал, героев пока нет. Пока не требует героя к священной жертве… Как только потребовались мужественные люди, они появились. Тот же Удальцов. Или Навальный. Или Акунин, если кому-то не нравятся первые два. Значит, наша власть не смогла превратить нас в идиотов, в конченый народ. Не дождетесь.

— Когда Чулпан Хаматова высказалась за поддержку Путина, то на нее сразу обрушился шквал обвинений со стороны некоторых оппозиционных и околооппозиционных групп. Примерно то же было в Екатеринбурге с театральным режиссером Николаем Колядой. Как вы восприняли эту ситуацию?

— Заявление Чулпан Хаматовой я воспринял спокойно и с пониманием. Я не требую от Хаматовой и Коляды героизма. Героизм — это личное решение каждого. Меня спросили недавно в Facebook, буду ли я участвовать в палаточном городке, который появится на эспланаде после выборов 4 марта, когда Путин будет избран президентом России. Я ответил, что, к сожалению, нет. Просто потому, что мне не хочется терять работу, это хоть какие-то деньги. Я могу читать и слушать в Интернете, а если у меня не будет работы, я не смогу это делать. Тогда сопьюсь, не ровен час. Я не смогу это сделать и по ряду физических причин, я уже не молод. Но я буду сочувствовать.

Не всем дано быть героями. Зачем требовать от красивой женщины, которая делает все, что она может для детей, большего? Это просто нетактично. И Николай Коляда делает то, что может. К тому же Чулпан Хаматова зависит от ВВП, он реально ей помог. Если бы не он, у нее не было бы дотаций. Это жизнь. Надо сместиться в середину, не надо призывов: «Кто не с нами, тот подлец». Зачем? Это радикализм. Другое дело, что на митинг-то я выйду. На митинги против этой власти я хожу и буду ходить. Это «героизм», на который я способен. Эта власть аморальна, и она должна смениться нормальными людьми, не запачканными коррупцией.

— Антипутинская оппозиция говорит о том, что надо добиваться второго тура президентских выборов. Все-таки в первом или во втором туре победит Путин, на ваш взгляд?

— Я думаю, что он победит в первом туре. Я в этом даже не сомневаюсь. Если не победит, то все равно напишут, что победил. Хотя он может позволить себе и второй тур. Вот если бы Явлинский участвовал, тогда другое дело. А так — Путин победит в первом туре.

— Сейчас очень активно развивается институт общественных наблюдателей. Насколько этот инструмент действенен?

— Я думаю, что можно обойти любые препятствия, которые, казалось бы, обойти нельзя. У нас ведь Чуров — волшебник, он все может. При очень большом желании, если они поймут, что Путин действительно не выигрывает (а они мониторят ситуацию все время), что не хватает каких-то жалких 100 тысяч, то они все переделают, все равно пойдут на нарушения. Если не посредством фальсификаций и вбросов, то посредством тотального давления на всех, кто от них зависит. По России катится вал агитационных собраний и незаконного давления на избирателей. Они все равно будут вести себя нечестно и подло. И никакие общественные наблюдатели им не помешают. Это такая власть. Падшая власть.

— Перспективы, конечно, туманны, и очень сложно прогнозировать, что будет дальше, но все же...

— Если у нас и есть перспективы, то они связаны с теми людьми, которые составляют сейчас 15% населения. Если их число будет расти, тогда у нас появляется шанс перейти от традиционного для России авторитаризма в новое историческое состояние, которого мы никогда не переживали — гражданское состояние, состояние реальной демократии, отличное от сегодняшней имитационной, как небо отлично от земли.

— Насколько адекватно сегодня выдвижение лозунга парламентской республики в России?

— Мне это кажется неадекватным. У нас очень мало времени, оно сжимается, как шагреневая кожа. Если мы не успеем обновить Россию за ближайшие 10–15 лет, дальше уже будет поздно, у меня такое ощущение. А парламентарная республика, это, знаете, как с либерализмом. Где появляется либерализм? Там, где есть либеральный человек. Если его нет, либеральные процедуры в нелиберальном обществе чреваты еще одними 90-ми. Мы к этому не готовы. Из демократии в 90-х вышел бардак и вседозволенность. То же самое и здесь. Парламентарная республика — это, конечно, хорошо. Европа может себе это позволить, потому что там живут нормальные, рациональные, законопослушные и внутренне тренированные люди. Мы через этот тренинг, эту дисциплинарную революцию в свое время не прошли. У многих из нас плохо с внутренней дисциплиной. Мы пили и пить будем, мы лидеры по суициду. Поэтому парламентарная республика — это в обозримом будущем нечто нереальное.

— Что будет, на ваш взгляд, реальным требованием?

— Адекватным лозунгом будет президентская республика с измененной конституцией. Полномочия президента надо сократить до минимума, но до такого минимума, который позволял бы нашей власти быть сильной. Нынешняя Россия не может позволить себе роскошь иметь слабую власть. Европа может, а мы нет. Потому что там сами люди поддерживают власть, сам человек является источником стабильности. У них там стабильность внутри. Здесь я согласен с А. Кончаловским: мы все еще не готовы к чрезмерной свободе. Но дальше я с ним не согласен. В его взглядах сквозит откровенный фатализм. Такая, мол, у нас карма, ничего не поделаешь. По Сеньке и шапка. Я вижу, напротив, что мы реально меняемся. В особенности за последнее двадцатилетие. Я чувствую, что время сжимается, что оно работает на нас и против кармы. Я надеюсь, что Россия и дальше будет развиваться по тому же руслу, что мы не сорвемся в социальный психоз, как египтяне или сирийцы. Россия — это одно. Арабы — это другое.

— Если посмотреть на всю европейскую историю, то все демократические институты были завоеваны в многовековой борьбе. Малейший прогресс покупался очень дорогой ценой...

— Европа прошла через революции, свершавшиеся с XVI по середину XIX века. Только тогда там утвердились демократические институты. Начиная с этого времени цена перемен начинает резко снижаться. Что касается нас, то посмотрите, в 1917 году несколько миллионов из России уехало, несколько миллионов погибло. Следующая революция — революция 90-х — была почти бескровной. Мы все же чему-то учимся. Люди поездили по разным странам, поработали нянечками в Норвегии, студиозусы на каникулах работают в американских ресторанах официантами, приезжают оттуда с хорошим английским и другой головой. Мы меняемся вопреки исторической карме, потому что мы стали частью большого мира. Мы учимся уже не только на собственных ошибках, но и на чужих. Поэтому нам не нужно ждать, когда закончатся три столетия ученичества у Госпожи истории.

Беседовал Максим Артамонов

http://prm.ru/perm/75734/

Опубликовано в журнале:

«Уральская новь» 2003, №16

Вячеслав Раков

Раков Вячеслав Михайлович родился в 1953 в Перми. Преподает в Пермском государственном университете. Публиковался в журналах "Несовременные записки", "Уральская новь". Автор сборника стихов "Золотая игра" (Фонд "Юрятин", Пермь, 1996). Автор монографии "Европейское чудо" (Издательство пермского университета, 1999). Участник "Антологии современной уральской поэзии" (Фонд "Галерея", Челябинск, 1996). Живет в Перми. * * * (2002) С уверенностью глядя в прошлое, Где не кончается война, Он подорвался на горошине И запросто лишился дна. Так и висит из чистой милости, Змеиный проглотив язык, Правей огня, а может, мнимости, Исчерканней, чем черновик. * * * (2003) Сто граммов смерти натощак, Луцилий, и живи спокойно. Природа пишет на вещах, Судьба - по морде протокольной. Она играет тем верней, Что протокол, считай, заверен, Она слепая, ей видней, Почём свобода для империй. Но тут ты набираешь в рот Как бы церковного кагору, И сразу будет поворот С вечнозелёным светофором. И то ли кровь, то ли вино, Пока не загорелся красный, Перебегает полотно - Хлюп-хлюп, а там уже не страшно. * * * (1997) Вокруг Перми леса мычат, как скот на бойне. Кто выдумал, что им не страшно и не больно. Над ними поднялись, запричитали птицы, Переворачивая небо, как страницу. Два ангела летят по улице Краснова, Заглядывая в сны и находя полову. Здесь праведника нет и дальше будет то же, Кошмарный город Пермь выгуливает псов, Его собачья жизнь пошла гусиной кожей, И дети отвечают за отцов. День валится за днём, цепляя нас корнями. Мы жили и умрём весёлыми парнями. Из бестиария замученной земли Мы выберем сибирского котёнка И пыль уральской ядерной зимы Переживем в заботливых потёмках, - Под тонкой шкуркой новеньких небес, Где бандерлогам ничего не светит. Ещё скрипишь, ещё ты дышишь, лес. И тут как раз нас ангелы заметят. * * * (1997) Полуденный Компрос. Конец пятидесятых. Ещё легко дышать и делать аты-баты. Компрос прямей меня, но я его прямее, Когда от газировки цепенею, Найдя глазами кафедральный шпиль И облака над алкогольной Камой, Во мне гудит кармическая пыль И у меня пока есть папа с мамой. Стоит колониальная тоска. Закрытый город может спать спокойно. Молчание берётся с потолка И делается ношей колокольной Не сразу, нет, не сразу. Три сестры Давно в московском кружатся астрале, На наш крыжовник точат топоры И сладко повторяют: "Non c'e male", И говорят: "Всяк человек есть ложь, И ложь вдвойне, когда берётся в паре". Потом пошёл безалкагольный дождь Косым шажком. И на меня попало. * * * (1998) Родился в чём был, почему-то молчком, Запомнились бурые уши торчком И то, как отец всё кричал, что ему Никто больше в морду не даст. Я не знаю, Когда эту длинную память уйму, Навылет привыкнув смотреть не мигая. Вот я прибываю в четыре ноль пять И Богу нетрудно меня отыскать В роддоме за церковью. Вот я неловко Влачусь, как пасомая божья коровка, И следом тяну пуповину ничто, А мать говорит: "Почему он не плачет?" - Отшлёпанный, я начинаю ишачить На красное сердце, на голос щенячий, На стыдный стишок. Из местного времени слеплено тело, Которое если чего и хотело, То слишком известного. "Славка - дурак" - Написано мелом на драном заборе, Мне холодно в континентальном зазоре, Но это пустяк. Бредёт восвояси, бухая, лахудра, Сквозь дождь нависает октябрьское утро, Нирвана отложена в долгий комод, Там ждёт-дожидается розовый Будда, И розовый палец сосёт. * * * (1998) Был ли мальчик на утреннем тёплом крыльце, На мгновенной полоске покоя? Наплывает охота меняться в лице И дышать кое-как, кое-кое. Электрический мальчик коленкой задел, Тут нашла моя бритва на камень, И стою я, как окунь в холодной воде, И едва шевелю плавниками. * * * (1998) Я запинаюсь о высокие слова, Я поднимаю ноги выше, А громким отвечаю: не орать, Здесь дети спят, Здесь кот идёт по крыше. * * * (1998) Извини, я в осени по грудь, Мой домишко не тобой продуло, Напоследок с губ тебя слизнуть, Чтобы ты назад не повернула. Извини, я начинаю, ты ж По определенью доначальна, С кучерявой жизнью переспишь, И нормально. Эта осень замещает всё - Женщину, отечество, чужбину, И японским голосом Басё Трогает пустую сердцевину, Полную присутствия. Эх-ма, Как полны пустые огороды, Снова ты сама-сама-сама, Осень, невместимая в погоду, Стриптизёрша, нищенка, халва Для пустопорожних ртов щербатых. С клёнов осыпаются слова И земля под ними конопата. Или видеть, или говорить, Разоряться, как орех в стакане. Вот попса пожухлая горит, Птицы превращаются в иврит, Ну, а я их пробегу глазами. * * * (1999) Бабушка резала хлеб на квас, И тут правую руку выбросило под нож: Ноготь разошёлся двумя черепашками И струйка крови побежала между ними в смерть. С тех пор я живу на двух берегах. * * * (1999) Меня хватает на короткий шаг, На серебро в проколотых ушах, На то, чтоб отвертеться от запоя, Когда пою наедине с собою, На вечер в декабре или в июле, На шарики, что пацаны надули, На дольку чеснока, на "как живёшь", На чёрный хлеб, ложащийся под нож, На снег да снег кругом - на всём Урале. На большее мне только намекали. Кузе, серому коту (1999) Коты не умирают, а уходят. Их ищут по углам и не находят. И ты нащупал верную педаль, Уткнулся головой, смертельным зреньем В косматое свое непромедленье, Вздохнул, и только я тебя видал. Мы прожили шесть лет сплошных реформ, Ты заявлялся на чердачный форум И делал этих сукиных котов, А я торчал внизу над Кастанедой, Простукивая время кастаньетой Костяшек и шептал: всегда готов. Как близко от тоналя до нагваля. - Какого тебе надо парагвая!? - Орал мой первый закадычный сон, Подталкивая под хороший пендель, Снаружи заливался старый Мендель- Сон. Мой серый кардинал, почти что сталкер, Ты щекотал, как русая русалка, Но пах не рыбой, разве что дерьмом, Твой фосфор озарял нездешний вечер, Со вспышками мой век увековечил, И он не показался мне тюрьмой. * * * (1999) На полпути в Дамаск ломаются деревья, Кипит подкожный жир и седина в висок, Ты медленно к себе втираешься в доверье, Твой деревянный дом не низок, не высок. Ты слышишь или нет? Всех окликать без толку. Ну проходи, не стой, здесь всё без дураков, Жеребчик беговой, косая сажень в холке, На поприще своё, где сорок сороков. А чтоб тебе, сынок, икнулось на пороге И вскинулось твоё слезливое дрянцо, Железная рука оборвала дороги, Оставив только путь с заказанным концом, Свернувшийся клубком в распадке пуповинном, Чтоб размотать тебя на полную кадриль, Дыши, сынок, дыши, всем девушкам невинным И винным матерям тебя не закадрить. А ветер о своём. А виноватых нету, Как говорил Паскаль. Внимательно дыши. Бог, не похожий на свои портреты, Так дышит в человеческой глуши. * * * (1999) Пять минут воробьиного вздора Да пригоршня слепого дождя, Оставляю себя без призора, На попутных окном выходя В этот раз, в этот лаз, в этот порох, А от страха бывают повторы И слова начинают грешить, Тело рвётся и нечем зашить, И поэтому вспять, но не быстро - Как волна, как опала министра. Их величество ох как горяч, Ты же холоден, скуден, незряч. Ты стоишь у окна, и спасибо, В тёплом воздухе плавают рыбы Кучевых, золотистых пород И сирень разливного пошиба Омывает запёкшийся рот. Ты уже натерпелся позору И считай, что тебе повезло. Не остави меня без призора. Посмотри на меня сквозь стекло. * * * (1999) Дыхание сужается до жалости. Вот деревянный колокольчик старости В руке кленовой, а в еловой лапе Зелёная прививка от привычки Умом пилить горение на спички. Глаз заресничен, Застеклён слезою. Чем уже жизнь, Тем ближе мы с тобою. * * * (1999) Изнанка этих суток Помечена мелком За то, что злой рассудок Споили молоком. Пусть это полумера, Но екэлэмэнэ - Меня берут на веру По всей моей длине, Молочными зубами Прихватывая дух, Солёными губами, Солёными на слух. На все шесть соток тела, Идущего на слом, Нашло такое дело, Но песня не о том, Как шестисотый ветер Развил мои глаза, И тут-то я заметил, Что за окном слеза. Не тот, не этот берег, А Ареопагит, И никаких истерик, И никаких обид, Лишь голый околоток У века на краю, Недвижный, как на фото. Там, сбоку, я стою. Бабочка по имени Вот Те На Мальчик-мальчик, ты отвязан За мгновение до сна, Ты одним дыханьем мазан С бабочкою Вот Те На. Ваша узкая удача Разрешается в просвет. Бог ты мой, не надо сдачи И спасибо за билет. * * * В пятницу без берегов, а сегодня четверг, И я ещё различаю, где хлябь, а где твердь, Пермь или Тверь - это просто игра в города, В тихую пятницу всё принимает вода. Так не забудь, не забудь же, - сегодня четверг, Самое время листок запечатать в конверт, Чистый, а лучше кленовый - в безадресный хруст, Не выпуская улыбки из устричных уст. Не говори ничего, всё равно не поймешь, Волосы темя давно покрывают не сплошь, День твой шагреневый, глянь, продолжает расти Кверху корнями в темнеющей этой горсти. - Как там, на дикой меже, однодневный мужик? Не отвечай ничего, не то ножичком вжик. Брешет секундная стрелка, как чёрный кобель, Глаз не отводит от жизни твоей, хоть убей. * * * Кто знает, отстоял ли я обедню, Но Ты мне люб, мой первый и последний. Вот я стекаю бисеринкой пота По Твоему лицу в Твою субботу, И брат-осёл кричит под крепкой дланью: Открой меня, во мне Твоё дыханье. Сонет начала Ну кто мог подумать, что тень - только тень. Рукой потянись и по локоть надень Июльскую кожицу света. Кто знал, что у страха глаза велики. В последнем испуге лежат старики, Да ты уж на них не посетуй. И впрямь всё легко, как давидов псалом, Шершавинка-жизнь не идёт напролом, - Откроет бутылку "нарзана", Как вдруг перед ней ариаднина нить, Упорная участь по норам не пить Слепое вино наказанья. Махали руками семь спущенных шкур И было начало, как лопнувший шнур. * * * Из остатков вчерашнего сна Можно сделать музей положений, Но как быть с бормотанием дна Нам, имевшим пятерку по пенью? Над потоком сидит человек И ему Гераклит, что Гекуба. Чёрный низ у него, белый верх И поющие губы. Нам его угадать не слабо, Мы одной нарисованы тушью, Плачет детское наше бо-бо, Распуская радарные уши, Да ещё ходит ветер в костях, Как в бамбуковой дудке, навылет, Потеряли нас... Экий пустяк, Лишь бы после найти не забыли. * * * Серое пламя напрасного дня. Место на карте - в осеннем похмелье. Впору полцарства отдать за коня, Чтобы не слышать, как мелет емеля. Чахлая Пермь над озябшей рекой Косо своё нахлобучила имя. Кто ей подаст на недолгий покой И угостит по-приятельски "Примой"? Кто перебросится с ней в дурака, Град обречённый по-женски жалея? Ходит по лицам слепая тоска И наливаются известью шеи. Общая чаша смертельных обид В небе плывёт тяжело и незримо. Даже бессмертный здесь будет забыт, Даже посыльные следуют мимо. Что же ты, Пермь, человечья нора, Так ненадолго тепла надышала? Снова ты не просыхаешь с утра И о своих не печёшься нимало. * * * (2000) В ползучей Мотовилихе замри. Здесь водятся местами упыри, Здесь время не заметит, как пройдёт На колких ножках задом наперёд, Всё выйдя у пьянчужек и котят, Что на Висиме гроздьями висят. Да, скифы мы, да, азиаты мы. Ползут над Мотовилихой дымы, Ползет трамвай под номером четыре И Кама расползается всё шире. Над пропастью Рабочего посёлка Ночами - старушонки на метёлках. Здесь твой мужчина беден, но горяч, Здесь выпит воздух до Кислотных дач. Но ты, моя родная, не горюй И после водки на воду не дуй. В ударе мы и не боимся спиться, Раз заглянув за раздвижные лица. Пусть этот город высосан до дна, Пусть грош ему, поганому, цена,- Я за одно твоё живое тело Его прощу у лёгкого предела. * * * (1997) Пермь-Первая, Пермь-та-ещё-подруга, Рождаешься и, как чибон, - по кругу, По кругу первому, Итаке, ИТК. Не успевает загореться спичка - Проскакиваешь лимб на электричке И начинаешь без черновика. Вокруг тебя родные психопаты Шагают патетически до хаты И за столом решают, кто кого, И вон душа с кишками вперемешку, Вергилий шепчет, чтобы ты не мешкал, А то одолевает естество. Вот Пермь-Вторая подаёт вагоны, Ты вытираешь потные ладони, О Господи, какой же ты худой. Спасительно врывается чужбина, Земную жизнь пройдя до середины, Ты выделил остаток запятой. Скажи спасибо, как тебя учили, Всем барышням, всем пиночетам Чили, Всей бестолочи твоего ума, - Они тебе напели безвозмездно, Что жизнь звенит, что плакать бесполезно И ничего не надо понимать. Ты вдруг перешибаешь обух плетью И это называется Пермь-Третья, Малиновая, окнами на сад, Теперь вы с ней ни в чём не виноваты И Одиссею нет назад возврата, Когда он возвращается назад. * * * (2003) Кажется нам по пути Городок-с-ума-сойти Думаем не головой Ты да я да мы с тобой Ты подрос и я подрос Это даже не вопрос Ты уж братец не серчай Городок-прости-прощай Я барбос и ты барбос Городок-спаси-Христос http://magazines.russ.ru/urnov/2003/16/rakov-pr.html

ВЯЧЕСЛАВ РАКОВ

Раков Вячеслав Михайлович родился в 1953 в Перми. Преподает в Пермском государственном университете. Публиковался в журналах "Несовременные записки".

* * * (1995)

Нелюбовь разлита вокруг,

Как аннушкино масло.

Над ней старческие губы

Фёдора Тютчева

Трудно исповедуют

Чудо совпадения,

А над теми губами -

Невозможное обыкновение любить.

* * * (1994)

Век снялся в полный рост, как Дон Кихот в Мадриде.

Его дурная кровь пошла под объектив.

Туземцы синема, вы только посмотрите,

Как в ваших городах играет аппетит.

От дробной беготни тихонько едут крыши,

А почерк здешних душ поймал ещё Лотрек,

И как тут не понять мимоидущей риши,

Что этот Дон Кихот - опасный человек.

Сэр Чарли, дорогой, не стоит время денег,

Как их не стоит твой горячий котелок.

Над веком, в небесах, прервали Agnus Dei,

И Божий гнев вот-вот проломит потолок.

Век, точно колобок, ушёл от папы с мамой,

Но кто я, чтоб зазря читать ему мораль?

Он докатился до маразма и до манны

И на любой исход бумаги намарал.

Он виден сам себе, он первый из ретивых,

Весь в пене для бритья, в тревогах и в дерьме.

Что ж, век, крути кино, кроши своё огниво,

А что потом - ни ты, ни я, ни бе, ни ме.

* * * (1995)

Нас сглотнул, как слюну, европейский восток,

И вольн же нам спать в этой дымной утробе,

Пропуская, как дети, последний урок,

И последнюю смерть, и ещё в этом роде.

Жить? Но это легко рассказать воробьям.

Мы прижаты к горам и, похоже, к канатам

И расслышим любви прободающий ямб,

только если слова не обложены матом,

Если льдинка в глазу, состоящая из

Узкогубых обид и благих пожеланий,

Вдруг свернётся в слезинку за всех бедных лиз,

Положивших себя в карамзинские длани.

Может быть, мы ионы нечистых кровей,

И подобный пустяк нам мешает родиться,

Или - братья по стуже уральских полей,

По оранжевой стуже, разыгранной в лицах?

Как бы ни было, - где же ты, где же ты дверь?

Мы проснуться хотим, но не в сон и не в чрево.

Мы страдали и что? Нам считаться теперь,

Начиная опять с ахиллесова гнева?

* * * (1994)

Век Медичи, холстов и свежих переплётов,

Как сахар-рафинад, твоя латынь чиста.

Над ней корпят без сна, её хватают с лёту,

Чтоб вместо «Отче наш» нашептывать с листа.

Твой Козимо рулит, и твой Фичино бродит

В платоновых садах счастливым горбунком,

Все пассии твои приверженны природе,

Оправленной в слова и тронутой медком.

Вам, кто глотал слюну при виде инкунабул,

Кто цвел в Аркадии и всё копил ума,

Уже не разобрать за вашей колоннадой,

Что шутки кончились и на дворе зима,

Что гонором своим вы провалили драму,

Что вас давно несёт пустая канитель.

И где вам замолчать - вы сроду не Палама,

Чем правильней мозги, тем неизбывней хмель.

Вы не повинны в том, что не читали Канта,

Но вы не мальчики и кинулись в поход,

Тот, головной, где вас пристукнет фолиантом

Лукавый древний дух. И суд его поймёт.

В дворцах Флоренции прогретой почвы комья.

О, бремя книжности, как нам тебя снести?

Прощайте, мальчики, я вас в упор не помню

и только землю захвачу в горсти.

* * * (1995)

По рунам руки, по свечению глаз

Судьба или крест, вы находите нас.

За край светотени, за кромку ума

Ведут три ступени, и первая - тьма.

Ты только не бойся, малышка-гаврош,

Ты умер уже и цена тебе грош.

Найдёшься ответить, коль спросят :«Ты чей?»,

Значения сходят, как тело с костей.

Ты сдался, хороший, ты взят на ура,

Не чувствует ноши твоя детвора.

Ты будешь последний в весеннем саду,

Ты будешь под бредни нести ерунду

И, взор соколиный вперяя в свой след,

Увидишь, что глина прозрачна на свет.

* * * (1986)

И всё-таки поверь, и всё-таки останься,

Поломанный Иов, приятель заводной,

Свободной боли бег и слуха нарастанье,

И сказано в ответ: «Ты с миром заодно».

Я десять слов скопил, чтоб не лежать в обносках,

Мне не сойти с ума, как не сойти на нет,

И вот один мой день перевирает Босха,

И вот другой - его качает древний бред.

Вновь утро пьяное врасплох берёт в постели,

Сегодня Пятница, сегодня Бог умрёт,

А у тебя, Иов, семь пятниц на неделе,

Сегодня головы никто не повернёт.

Я вскинут, как ружьё, я взят на изготовку,

Жизнь пахнет замыслом и только что со льда.

Сияет эта ночь, как детская обновка,

И млечный след её сведёт меня на да.

* * * (1994)

Всё начинается со спичек.

Их зажигают по одной.

Потёмки чёртовых куличек

Сулят нам вечный выходной.

Мы стали мясом римских цирков,

Мы ниоткуда не видны,

Но что-то заставляет чиркать

И слепо звать из глубины.

Задетым вертикальной тягой,

В день оный сложенным, как печь,

Нам суждена сия бодяга,

Чтоб мы смогли себя разжечь.

От света - свет, от боли - сила,

От из-умления - глаза;

Когда по сердцу пишет стило,

В церквах прозрачны образа.

Жди срока, отрасль Неффалима,

Жди срока, жди во весь опор,

Тянись, пока неопалимо

Горит в полуночи костёр.

* * * (1994)

Не спеши сочинять этот свет, эту тьму, этот ветер,

Эту женщину рядом, теплом обдающую ночь,

И поймёшь, что лепечут деревья и малые дети,

Если только ты жив и тебе ещё можно помочь.

Эй, послушай сюда, отвори потихоньку калитку,

И вдохни первый запах, ступая по первой траве.

Обновлённым губам чуть щекотно от первой молитвы,

И раздавшийся миг забирает тебя, как трофей.

Кто ты? Зрячая капля дождя на сосновой иголке?

Ненадёжный набросок любви? Предрассветный сверчок?

Для сдающего тело и кровь это всё кривотолки,

Он уже не готов рассчитаться на нечет и чёт.

Он пребудет един, он заботливо снял оцепленье,

Нищий Бог его нищему духу как будто родня,

И, склонившись над ним, повторяет: «Теплее, теплее,

Ещё пять спотыканий осталось до судного дня».

Так что, милый малыш, на незнании держится шарик,

Николая из Кузы ты волен, опять же, не знать.

А теперь - добрый знак - на тебя поглядят, как подарят,

Королевские лужи, фужеры и прочая знать.

Ты - по ведомству Тайны, а Та обступает, как воздух,

Ею можно дышать, правда, лёгким твоим нелегко,

Только снова и снова ей-ей наполняются ноздри,

И стекает по листьям густое Её молоко.

* * * (1993)

По осени снежок отпущено витает,

Приняв на посошок, не тает и не тает,

Его резной наркоз на всём пути холодном

Молчит в юдоли слёз, что плакаться бесплодно.

Мой ангел тишины, я намолчал так мало,

Не скрыться от войны и не уйти с вокзала,

Мне снова отбывать в известном направленьи

И всю царёву рать благодарить по фене.

Снежок идёт пустой, оставив все заботы,

Я пью его настой, нашёптывая что-то,

По мне проходит слух, как риска по панели,

И что уловит дух, то и на самом деле.

Сквозь фронтовой мираж вокзальных протобестий

мой высший пилотаж - идти со снегом вместе,

И челюсти не жмут, и чистая умора,

И воздуха батут, и пьяные майоры.

А сердце изменить ни йоты не желает

В нём всё, что может плыть, уже плывёт и тает,

Тем веселей крыло и легче перепонка,

О как мне повезло на этого ребёнка!

Играй, дитя, играй, ты дышишь, где захочешь,

Сойди, осенний рай, на постояльцев ночи.

Я пьян, меня зовут, как младшего, - Иосиф,

И воздуха батут в отечество выносит.

* * * (1994)

Брат-Солнце, тесней, чем в глухом янтаре,

С тобой нас ещё не сводило,

Я взял накануне твой след в янтаре,

И ты меня не упустило.

Светлейший Атум, ты восходишь во мне

Из скрытого нижнего моря,

Неспешно, как сок в корабельной сосне,

Как близость в ночном разговоре.

Когда же из сердца ты в горе вошло,

Я впал в метафизику света,

И столь несусветно сие ремесло,

Что время немного с приветом...

Мне сорок. С лихвой - я сказал бы вчера.

Сегодня мне сорок с приветом,

Я полон листвой, мой улыбчивый Ра,

Я праздную зимнее лето.

Я помню о смерти за левым плечом, -

В ней дикий простор превращений,

Но что наша смерть? Это жизнь ни о чём,

И мы у неё на коленях.

Мне гул справедливости кровь пронизал,

И я говорю, что согласен,

Ну как после этого верить глазам,

Сплетённым из байковых басен?..

И как уловить себя в новый навет,

что днесь нам приносит сорока,

Когда Ты легонько коснулся, мой свет,

Души запотевшего ока?

* * * (1994)

Распахнута осень до третьих глубин.

Распахано поле. Прохладно.

На этой земле я твой раб, Господин,

Ты держишь меня. Вот и ладно.

В твоём винограднике я не с утра,

Мне осень глаза промывает.

Меж мной и Тобой - золотая игра,

Какой без любви не бывает.

И слух мой гудит на манер проводов,

И свёрнуто ухом пространство,

И тихая дрожь набегающих слов

Меня возвращает из странствий.

Осенняя флейта. Внимательный Глюк.

Рябины Второго завета.

Твой образ во мне проступает не вдруг,

Глаза прикрывая от ветра.

Окликни по имени день мой и час.

Дороги сбегаются вместе.

В лесах зазеркалья огонь не погас,

И воздух подобен невесте.

* * * (1994)

Бытие пересказано греком Лукой.

Изумлённо спеша за бегущей строкой.

Повторяя слова, что рука выводила,

Он не видел: под нею не сохнут чернила.

Бытие же дышало, как спящий атлет,

И коробился буквицы кордебалет.

Как большая вода, волновалась страница,

Продолжая сама над собою трудиться.

Мы читаем по звёздам, но это пока.

Нашу лодку трясёт твоё море, Лука,

И я слышал, как до наступления света

Говорили Мария и Елизавета.

Ей, равв, ты у сердца, я открою на стук,

Мне родить и родиться - только крикнет петух,

Потому что живых не пускают на мыло,

Потому что ещё не просохли чернила.

* * * (1994)

На пороге весны спотыкается год,

Перекатная голь снова тянется к дому.

Если долго смотреть - открывается рот

На живой горизонт и сухую солому.

Вот опять под Юона работает снег.

Только вправду ли мир не устал повторяться?

Ведь кричат же вороны, что кончился век

И что дни его не умещаются в святцах.

Всё быстрей сновиденья и густо хлопот.

Перекатная голь сожалеет о прошлом,

Промоталась, сотрутся подошвы вот-вот,

Загораясь, как спички, о снежную крошку.

К дому, к югу, пора, становись на крыло!

Вот закончится век и Отец отвернётся -

Старый птичий инстинкт, как его замело,

Под снегами снегов он на донышке бьётся.

http://www.marginaly.ru/html/Antologia_1/021_rakov.html

Доцент кафедры истории древнего мира и средних веков ПГУ, доцент Пермского отделения Высшей школы экономики.

Автор монографии «Европейское чудо». Автор поэтических сборников: «Золотая игра», «Число ТТ». Публиковался в журналах «Уральская новь», «Урал», «Арион», «Провинция», участник «Антологии современной уральской поэзии».

Глоток свободы

Из распахнутых реальности дверей,

Из раскрытой пасти бытия,

Отбиваясь от внушения царей,

Вновь глоток свободы сделал я.

Позабыв об алгоритме на момент,

Скинул груз тоски и неудач -

Из-под ног ушел внезапно континент,

Песней сладкой обратился плач.

Словно утренний бутон рассудок мой

Встретил мир, расправив лепестки.

Позабыв о том, что в мире он чужой,

Жадно пил из бытия реки.

Окруженный стратосферы красотой,

Я парил подобно божеству…

Словно в детстве, когда смелость и покой,

А сказать «нет» будто пнуть листву.

Притяжение дало знать о себе –

Телефон пронзил меня звонком.

Точно жало в печени или в судьбе…

Мой пейзаж сей звук закрыл как том.

Облака послушно разбежались прочь.

Мнимый мир растаял предо мной.