Начни с начала [Сергей Валентинович Щипанов] (fb2) читать онлайн

Сергей Валентинович Щипанов Начни с начала

1

— Петров, к доске.

На меня в упор глядели немигающие глаза исторички. В классе стояла напряженная тишина, все мои одноклассники сидели, уткнувшись в учебники — Елизавета Владимировна умела нагнать страху. Когда она входила в класс четким, почти строевым шагом, сразу же прекращались посторонние звуки. Всегда подтянутая, в строгом костюме — юбка и жакет неброских тонов — она великолепно смотрелась бы на армейском плацу. Я невольно поежился под пристальным взглядом учительницы, но не отвел глаз и с места не сдвинулся, впав в некое подобие ступора. Несколько секунд мы молча разглядывали друг друга, словно встретились впервые.

— Ты готов? — Историчка начала терять терпение.

— Всегда готов! — бодро выпалил я, поднимаясь из-за стола.

По классу прокатился смешок — мои школьные товарищи радовались любой, даже самой примитивной, хохме. Елизавета Владимировна усмехнулась одними уголками губ, как одна она умела это делать и легонько пристукнула указкой по столу, восстанавливая порядок.

— Если готов — иди, отвечай, — строго сказала она, — юморист.

Деваться было некуда, я вышел к доске и окинул глазами ребят. Не ища поддержки, нет — я знал, что сейчас им, по большому счету, не до меня — просто нужно было собраться с мыслями. Все уже сидели раскованней — раз вышел, значит, будет отвечать, можно немного расслабиться, пока не дошла очередь и до тебя.

— Мы ждем.

Елизавета Владимировна была не из тех, с кем можно долго играть в молчанку.

— Политическая обстановка в России перед революцией 1905-07 годов, — повторил я вслух название темы урока. Что по этому поводу говорилось в учебнике, я не знал, точнее — не помнил, нужно было как-то выкручиваться. — Обстановка в стране была сложной. Россия переживала тяжелый политический кризис из-за поражения в войне с Японией. Требовалось проведение кардинальных реформ…

— Ты учебник читал? — перебила меня учительница.

— Читал, — ответил я и не соврал. Другое дело, когда читал.

— Тогда почему отсебятину городишь?

— Елизавета Владимировна, то, что вы называете отсебятиной — это мои мысли, — спокойно отпарировал я. — Ведь от ученика требуется не бездумное заучивание текста, а понимание существа вопроса.

Историчка смотрела на меня, не скрывая изумления — чего-чего, а такого она явно не ожидала. До сих пор в ее глазах я был обычным троечником, типичной посредственностью. Ей и в голову не могло придти, что я могу иметь какие-то свои мысли, да еще и излагать их в столь дерзкой форме. Было заметно, что она колеблется: поставить нахала на место сразу или дать возможность высказаться до конца. Елизавета Владимировна выбрала второе — видимо ей стало любопытно: «что же такое он мог намыслить самостоятельно»; да и действовать по принципу: «я начальник — ты дурак», считала ниже своего достоинства.

— Иметь свои мысли не вредно, если конечно это правильные мысли, — сказала она, наконец. — Что ж послушаем, как Петров понимает «существо вопроса».

Я опять оглядел класс — все внимание было приковано к моей скромной персоне. Хочешь, не хочешь, а нужно отвечать — теперь я просто не имел права разочаровать одноклассников. Существует известный студенческий прием: «если не знаешь, что говорить — говори то, что знаешь». Что помнил я о той, будь она неладна, революции и предшествующей ей обстановке: «Русско-Японская война, „кровавое воскресение“, Государственная дума… нет, дума была позже, когда „царь испугался и издал манифест“, пресловутый „земельный вопрос“ — да, наверное, это».

— Главным для России был вопрос о земле. Политические партии предлагали различные варианты его решения.

«Красиво излагаю», — подумал я и продолжил:

— Политический спектр в России был весьма пестрым. Правое крыло представляли радикальные националистические группировки, вроде «Союза русского народа», в центре находилась умеренная партия кадетов, крайне левую позицию занимали эсеры и анархисты.

И как только я все это вспомнил, ума не приложу. Впрочем, память у меня всегда была, дай бог.

— Большевики придерживались радикальных, экстремистских взглядов…

— Хватит! — гневным окриком прервала меня Елизавета Владимировна. — Ты в своем уме!? Кто тебе дал право называть большевиков экстремистами!

Отправив меня на место, она прочла небольшую, но весьма содержательную лекцию о том, «что никому не позволено извращать историю и чернить компартию, которая…», ну и далее, в том же духе, пообещав, напоследок, разобраться со мной и выяснить, где это я набрался таких политически вредных мыслей. Я отовсюду ловил недоуменные взгляды и шепот: «Ну, даешь!». Большинство, вероятно, толком и не поняло, что прогневало историчку, но то, как это было сделано, вызвало со стороны одноклассников если не восхищение, то уж во всяком случае, нескрываемый интерес. Валера Петров, тихоня и недотепа, стал героем дня.

2

Сознание возвращалось медленно, я словно барахтался в густом вязком киселе. Все вокруг было зыбким, нереальным: голоса людей, их лица, даже свет от лампы под потолком дрожал, и казалось вот-вот погаснет совсем. Почувствовав боль от укола в вену на сгибе локтя, я непроизвольно дернул рукой и услышал:

— Лежите спокойно… Доктор, он приходит в себя.

В нос ударил резкий лекарственный запах, я окончательно очнулся. Медицинская сестра убрала шприц и прижала к моей руке ватный тампон. Стоящий рядом врач взял другую руку за запястье, щупая пульс.

— Что со мной, доктор? — выдавил я с трудом.

— Успокойтесь, все хорошо. Постарайтесь уснуть.

Они вышли из палаты, погасив свет. За окном серело раннее утро. Предметы вокруг снова утратили очертания, превратившись в бесформенные темные пятна. Я находился в больнице, и выйти из нее, мне уже, видимо, было не суждено. Эта мысль вызвала такой острый приступ жалости к себе самому, что захотелось заплакать, но я сдержался, вернее у меня не осталось сил даже на слезы. Так я и лежал неподвижно, наблюдая за меняющимся освещением палаты, в которой становилось все светлее — начинался новый день, от которого я не ждал ничего хорошего. Стараясь прогнать эти мрачные мысли, я стал вспоминать — теперь только прошлое могло вызвать у меня положительные эмоции — в настоящем ничего приятного не было. Почему-то вспомнился старый наш двор, где бегал пацаном, ряды дощатых сараев — в одном из них был наш «штаб», превращавшийся по желанию в подводную лодку, или звездолет. Мы тогда зачитывались Григорием Адамовым и ранними Стругацкими, затем пришла очередь Станислава Лема и Стругацких «зрелых», а потом… ну, много еще чего было потом. Воротами двор выходил на тихую улочку, знакомую мне, наверное, до последней трещины на асфальте — по ней изо дня в день десять лет подряд я топал в школу и обратно. Школа… что-то связанное с ней было у меня совсем недавно! Я вдруг отчетливо вспомнил урок истории и мою стычку с Елизаветой Владимировной.

Что это: сон? бред? Не бывает таких отчетливых снов. Не бывает такого логичного бреда. Может я уже «впал в детство»? Хотя вряд ли старики, находясь в том состоянии, ощущают себя детьми, просто их речь и поступки напоминают поведение малого ребенка. Да и по возрасту рановато мне… Я незаметно заснул.

Разбудил меня врачебный обход. Мой лечащий врач Анатолий Николаевич, обычно бодрый и жизнерадостный человек, — само воплощение здоровья и уверенности в себе, — нынче выглядел неважно. Он произнес всегдашнее:

— Ну, как мы себя чувствуем? — и попытался улыбнуться, но чересчур уж натянутой вышла улыбка. И, как я заметил, он избегал встречаться со мной взглядом.

«Плохи мои дела», — решил я.

Доктор подсел к кровати и принялся за обычные врачебные манипуляции: щупал пульс, прикладывал к груди холодный кругляш стетоскопа, или как там у них именуется прибор для выслушивания, давал указания стоящей рядом сестре. Покончив с этим, он, наконец, посмотрел мне в глаза.

— Ну как, доктор, плохо?

— Нет, нет, — поспешил ответить он, — все нормально. Вы так напугали нас ночью. Я, было, подумал, что у вас начинается кома. Вы что-нибудь помните?

— Кажется, я заснул и видел странный сон.

Это, как мне показалось, вызвало у Анатолия Николаевича неподдельный интерес.

— Какой сон? — Он как-то необычно посмотрел на меня, но я был слишком слаб, чтобы вникать в странности поведения собеседника и просто ответил:

— Я видел школу, своих ребят-одноклассников, нашу историчку…

— Ну, и что же тут странного?

— То, что это был… не совсем сон.

3

Мы стояли в коридоре у окна. Эдик Горецкий, суперменистый парень, успевший уже обзавестись роскошными усами, снисходительно поглядывал на меня. Эрудит, спортсмен и красавчик Эдик был признанным лидером класса и не терпел конкуренции.

— Так что ты там говорил насчет экстремизма, — насмешливо спросил он.

— Экстремизм, Эдик, это приверженность к крайним мерам, — спокойно объяснил я.

— Хорошо излагает, собака, — процитировал Ильфа-Петрова, стоящий тут же Паша Скворцов.

Паша, веселый и беззаботный малый, являлся душой общества, всеобщим любимцем. Эдик нахмурился.

— Нахватался терминов в энциклопедии, — бросил он небрежно.

Я пожал плечами и промолчал: думай, что хочешь. Паша неожиданно расхохотался:

— Нет, как он большевиков обделал, а! Елизавету чуть удар не хватил.

— Раскукарекался, петушок, — съехидничал Эдик. — Смотри, стукнет она в «органы», покажут тебе там экстремизм.

— Сейчас не тридцать седьмой год. Простят, — отмахнулся я.

Прозвенел звонок с перемены. Мы направились в класс.

Я оставался в центре внимания и продолжал ловить отовсюду взгляды: удивленные, насмешливые, даже сочувствующие, не было, пожалуй, только осуждающих. Одним, — самым важным, — одарила Лена Войтович, моя тайная и безнадежная любовь. В ее взгляде имелось всего понемногу: удивления, иронии и сочувствия, но главное — она обратила на меня внимание, наверное, в первый раз за много лет. Знакомы с Леной мы были давно, еще с детсадовских времен, даже, кажется, дружили в то счастливое время, но сейчас у нас не было, да и быть не могло, ничего общего. Она — отличница, профессорская дочка, — папа Лены преподавал математику в Политехническом, — а я… да что там говорить.

Весь следующий урок я поглядывал в ее сторону, хотя с моего места мог разглядеть лишь спину девушки и собранные в хвост волосы. Лена, наверное, не могла считаться красавицей — на конкурсе за звание «мисс класса», она заняла бы третье, а то и четвертое место. Ее, по-азиатски черные прямые волосы и чуть раскосые глаза давали основание предположить, что здесь не обошлось без толики восточной крови. Лена, даже в младших классах выделялась каким-то врожденным благородством, умением держать дистанцию. Редкий хулиган осмеливался хлопнуть ее по спине портфелем или дернуть за косички, рискуя получить в ответ порцию презрения. Вероятно, меня в ней привлекала именно недоступность, некий аристократизм. Мы с Леной существовали в «параллельных мирах», но сейчас, что-то подсказывало мне, параллели могли, математической логике вопреки, пересечься: было еще нечто такое в ее мимолетном взгляде, что мог уловить лишь поживший и кое-что повидавший человек. Я решил: удивлять — так удивлять, и на следующей перемене направился прямо к ней. Игнорируя ее подруг, я сказал:

— Лена, привет!

Прежде, чем ответить, девушка некоторое время разглядывала меня, видимо решая, как отреагировать на очередную выходку.

— Привет, — сказала она, усмехнувшись. — Разве мы сегодня не виделись?

— Да. Только поговорить некогда, все дела да дела, — тоном уставшего от жизни человека заявил я.

— Ты и так наговорил достаточно. Зачем тебе понадобилось дразнить Елизавету?

— Даже и не думал, просто с языка сорвалось.

Я устал от упреков, тем более, по столь ничтожному, как представлялось мне, поводу. Лена, похоже, была иного мнения.

— Ты ее здорово рассердил. Она может доставить тебе неприятностей.

— С какой стати? Не решила же она, что я диссидент какой-нибудь.

— Кто? — переспросила девушка.

Я, было, собрался объяснить значение этого слова, но передумал: решит еще, что умничаю перед ней, нахватавшись, по выражению Эдика, терминов в энциклопедии.

— Я хотел сказать: оппортунист. Или ревизионист. В общем, нехороший человек, редиска.

Лена рассмеялась.

— Почему «редиска»?

— Потому что, «нехороший человек».

Тут я сообразил, что «Джентльменов удачи» Лена не видела — этот фильм еще просто не существовал в природе.

— Чудной ты сегодня какой-то, Валера. Сам на себя не похож. С чего бы это?

— Не знаю. Должно быть, погода влияет, наверное, к дождю, — отшутился я.

Странный у нас получился разговор. Но я был доволен — первый шаг, а он, как известно, самый трудный, сделан.

Выйдя после уроков из школы, я чуть замешкался на ступенях крыльца, окидывая взглядом двор. Ничего здесь не изменилось за тридцать пять лет… Фу, ты! Ведь здесь не было еще всех этих долгих лет. Здесь не начало 21 века, а конец шестидесятых двадцатого. Мне только недавно исполнилось шестнадцать, я — ученик десятого класса и вся жизнь впереди.

Двор школы быстро пустел, я тоже направился к выходу. Сразу за воротами группа пацанов, шестой-седьмой класс, примерно, играла в «лянгу». Я невольно залюбовался игрой вертлявого малого, несомненно, двоечника и хулигана, вырвавшегося, наконец, с опостылевших ему уроков, и пребывающего теперь в своей стихии. Он подкидывал ударами ноги лянгу — кусок бараньей шкуры с длинным мехом и свинцовой бляшкой с внутренней стороны — сериями, без перерывов, что было весьма рискованно — один промах и все очки сгорели, начинай по новой. Куда там герою Виталия Соломина из «Зимней вишни», поразившего свою американскую дочку якобы виртуозной техникой этой игры. На самом деле тот демонстрировал простейший элемент, который у нас так и именовался — «простяшки». По правилам «классической» лянги, за серией простяшек следовали «виси» (удары ногой на весу, не касаясь земли), затем «пары» (удары поочередно внутренней и внешней стороной стопы), «люры» (удары из-под ноги с подскоком) и далее еще более сложные элементы, доступные лишь немногим «мастерам». Эта весьма популярная в наше время игра, в дальнейшем была напрочь забыта, как, впрочем, и многое другое.

Я дышал воздухом прошлого, воздухом своего детства. Нельзя сказать, что он очень уж отличался от той газовой смеси, которую мы вдыхаем в начале третьего тысячелетия, разве что был чуточку чище, вследствие гораздо меньшего числа машин на улицах. Среди легковушек, — и это сразу бросалось в глаза, — ни малейшего признака «жигулей», не говоря уже об иномарках. А вот люди — те же, хотя и в нелепых, с позиции моды начала нового века, нарядах, со странными прическами, но все равно свои, родные. Странно было видеть их «помолодевшими» на тридцать пять лет. Я машинально начал прикидывать возраст каждого попадающегося на встречу прохожего в «нашем» времени: этому будет под шестьдесят, а той — все восемьдесят, ну а тому деду — за сотню, если доживет, конечно. Да, многих, видимо, тогда уже не будет. Словно в ответ на эти мысли я встретил человека, при виде которого все захолодело у меня внутри. Это был наш сосед Николай Петрович, дядя Коля. Он умер, когда я оканчивал школу, следовательно, жить ему осталось менее полугода. Поравнявшись со мной, дядя Коля кивнул, здороваясь. Выглядел он сносно, только что-то неуловимое в лице — какая-то «печать смерти». Я вспомнил: у него был рак, скоротечная форма, убивший его в считанные месяцы. Сейчас он был обречен, но не знал этого, как вероятно и никто не знал на всем свете. Кроме меня.

4

Во сне я увидел Татьяну. У нее было печальное лицо, такое, каким я его запомнил в нашу последнюю встречу.

— Когда ты приехала? — спросил я.

— Глупый, я никуда не уезжала.

— Нет, уехала, — настаиваю я. — И правильно сделала. Все равно, скоро мне конец.

— Я помогу тебе. Я спасу тебя.

Таня целует меня и плачет.

— Мне уже никто не поможет. Прошу тебя — уходи…

Я проснулся. В помещении было темно — непонятно, утро или вечер. На губах явно ощущался соленый привкус от слез. Я пребывал в том «пограничном» состоянии, когда трудно разобрать: где сон, а где явь.

— Таня, — хотел позвать я, но не мог разомкнуть губ. Не было сил пошевелиться, руки — налиты свинцом, мысли — путанные, несвязанные. Я опять провалился в забытье.

— Не прогоняй меня, — говорит Таня и гладит мне рукой волосы. — Я нужна тебе…

Я проснулся окончательно. Вокруг стояла тишина, даже из коридора не доносились голоса и обычное шарканье ног. Некоторое время я лежал неподвижно, переживая заново свой сон. С Татьяной мы расстались пять лет назад. Сначала она мне часто снилась, потом все реже и реже, и вот опять…

Таня, милая моя Таня. Правильно ты сделала, что уехала тогда. Тебе нужен здоровый и сильный мужик, а не полутруп, как я. От этих мыслей подступил ком к горлу и, в который уже раз, захотелось разрыдаться. Я сделал над собой усилие, приподнялся и сел, облокотившись о спинку кровати. Голова горела огнем, во рту страшная сухость: кажется, у меня поднялась температура. Я пошарил рукой сбоку от себя по прикроватной тумбочке: не было сил даже повернуть голову. Нашарив бутылку с минералкой, с досадой обнаружил, что она пуста. В тумбочке должна была находиться еще бутылка, но, что бы достать ее, нужно наклониться, а я боялся головокружения и подступающей дурноты. Моя палата была одноместной, что являлось, одновременно, и огромным благом и обрекало на одиночество.

«Стакан воды подать некому», — пришло на ум расхожее выражение. Раскошелившись, я оплатил, при поступлении в больницу, одноместные «апартаменты», так как органически не выносил длительного пребывания в обществе незнакомых людей, но от сиделки отказался, хотя мне и было это по средствам. Воспользоваться кнопкой вызова дежурной сестры мешала ложная деликатность — совестно беспокоить по пустякам занятого человека.

«Идиот», — мысленно обругал я себя. — «Так и будешь мучиться? Кому нужна твоя скромность. В наше-то время…». Ругать — ругал, но до кнопки так и не дотронулся, сидел с закрытыми глазами, пока не отпустило. Дурнота прошла, осталась только страшная слабость, такая, что даже отвинтить крышку пластиковой бутылки с «Нарзаном» стоило мне огромных усилий. Утоляя жажду, я заодно проглотил таблетки, которые трижды в день клали мне на тумбочку в мерный стаканчик. Таблетки, уколы, градусник, а так же непременное выслушивание и измерение давления — вот все, что осталось мне. И сны. Возвращение назад, в прошлое….опять: Татьяна, Лена… Бог ты мой — я же был там! Разговаривал с Эдиком, Пашей, Леной, не теперешними, солидными, с грузом прожитых лет, имеющими взрослых уже детей и даже внуков, а теми, шестнадцатилетними. Что-то непонятное происходило со мной. После того разговора с доктором, когда я рассказал ему о своем «сне», на душе у меня стало особенно тревожно.

— Вы не могли бы выразиться яснее? — спросил в тот раз Анатолий Николаевич. — Что значит «не совсем сон»?

— Понимаете, это трудно объяснить. Я видел все… ну, школу, своих ребят, учителей совершенно отчетливо; говорил с ними, спорил. Все было реальным: обстановка, лица, голоса…

Я кратко и сбивчиво рассказал об уроке истории и о разговоре с одноклассниками, но, дойдя до эпизода с Леной, смутился и замолчал. Мне вдруг пришла в голову мысль, что все, о чем я говорю, похоже на описание галлюцинаций психически больного. А что, если у меня действительно поехала крыша?!

— Доктор, вы считаете меня… ненормальным? — с тревогой спросил я, после затянувшейся паузы, в течение которой он пристально смотрел на меня.

— Ну, что вы, — улыбнулся Анатолий Николаевич. — Вы совсем не производите впечатления сумасшедшего. Очевидно, у вас просто разыгралось воображение. Я, конечно, не психиатр, но… Знаете, человек от вынужденного безделья может, иногда, нафантазировать всякое… а при таком болезненном состоянии, как ваше, порой бывает трудно отличить воображаемое от действительного. Но это случается и с абсолютно здоровыми людьми.

Его слова меня ни сколько не успокоили. Мои видения — плод больного воображения? А что это, как не галлюцинации?

Доктор, между тем, опять замолчал, глядя куда-то поверх моей головы, думая о своем.

— Скажите, Валерий, э… Сергеевич, так, кажется? — спросил он, спустя минуту. Я молча кивнул. — Скажите, Валерий Сергеевич, а кем вы ощущали себя там, в своем… э-э… сне? Я имею ввиду… Как бы поточнее выразиться… Ощущали ли себя шестнадцатилетним подростком, или, были, так сказать, в своем теперешнем возрасте?

— Трудно сказать, — ответил я неопределенно. Его вопрос смутил меня. Зачем он спросил: из праздного любопытства, или, несмотря на свои заверения, подозревает во мне психа? Я уже раскаивался, что разоткровенничался с доктором. Мало мне одной болезни? Чтобы уйти от разговора, я сделал вид, будто мне опять стало нехорошо.

— Я, кажется, утомил вас разговорами, — спохватился Анатолий Николаевич. — Не принимайте, пожалуйста, все близко к сердцу. Вам вредно волноваться.

Легко давать советы. Ну, как тут не волноваться. Единственное разумное объяснение моим визитам в прошлое одно — галлюцинации. Но оно меня никак не устраивало. Пусть я стал сейчас жалкой развалиной, в которой едва теплится жизнь. Пусть. Но не псих же я на самом-то деле и не наркоман, не алкаш, допившийся до белой горячки! Как вообще сходят с ума? Сознают ли при этом, что с их головой не все в порядке, или верят тому, что насочиняет больной мозг? Казалось бы, не все ли мне равно, в моем теперешнем положении. Нет! Уходить из жизни сумасшедшим я не желал.

Не случайно, видимо, спросил меня доктор о том, кем я ощущал себя, будучи там, в прошлом. А, действительно, кем? Ответить было не легко. Я постарался припомнить свои ощущения: был ли я, оказавшись там, тридцатипятилетней давности школьником, или теперешним, постаревшим, но каким-то невероятным образом очутившимся в своем собственном тогдашнем теле. Очевидно, и тем и другим одновременно. Вообще, переход в прошлое осуществился как бы естественно, не вызвав ни страха, ни удивления…

Теперь, размышляя обо всем этом, я пришел к неутешительному выводу: «У меня не в порядке с мозгами». И, все же, странно — ведь голова-то как раз работала нормально, в отличие от всего остального, даже была необыкновенно ясной. Может то был приступ, временное помутнение рассудка?

Дверь палаты распахнулась и вошла Ирина, как всегда, жутко занятая, забежавшая между важными делами, отдавая долг дочери, для которой посещение больного отца, такая же неизбежная вещь, как утренний макияж. Прикоснувшись губами к моей щеке, что должно было означать поцелуй, Ирина вынула из сумки пакет с фруктами: бананы, апельсины, киви — все это за последнее время так надоело, что и смотреть не хотелось. Вареной картошки бы, селедки… Сама не догадается, а просить неловко. В сущности, мы с дочерью давно уже стали чужими друг другу, встречаясь, после развода с ее матерью, раз в год — два, и только моя болезнь сделала встречи более частыми.

— Ты сегодня молодцом. Выглядишь лучше, — объявила она, бросив торопливый взгляд.

Хотелось бы думать, что Ирина лукавит, стараясь приободрить меня, но я понимал — она просто невнимательна, занята своими проблемами. Никому сейчас не было до меня дела. Хорошо еще, что не стал ни для кого обузой. Мы перебросились парой ни к чему не обязывающих фраз и Ирина, пожелав мне поправляться, умчалась по своим делам.

5

Наш физик Наум Абрамович был доволен моим ответом. Правда и тема была не самая сложная — закон Кулона. Я довольно толково рассказал о взаимодействиях заряженных тел и вывел на доске известную формулу — соотношение между силой взаимодействия, величиной заряда и расстоянием между телами.

— Не правда ли, очень изящное математическое выражение? — спросил учитель, обращаясь к классу. Он был энтузиастом своего предмета и старался передать нам восхищение логикой и красотой законов физики, в чем, однако, мало преуспел — восхищаться формулами, это, знаете ли, дано не каждому. Я видел, что никто из одноклассников не поспешил оценить «изящество» кулоновского закона. Наум, как мы называли его между собой, не обращая внимания на равнодушие учеников, продолжил:

— Какую другую известную формулу вам это напоминает? — спросил он одновременно меня и остальных.

— Формулу Ньютона, — ответил я за всех.

— Да, — радостно воскликнул физик, — формулу закона всемирного тяготения. Любопытное совпадение, не так ли?

— Сходство чисто внешнее, — обронил я небрежно.

Наум Абрамович даже подскочил на месте от удивления.

— Почему вы так считаете?

Он был старомоден и называл учеников на «вы».

— Тяготение и электрические заряды — явления разной природы, — ответил я.

Физик разволновался, ведь я нахально влез в область философских категорий.

— Но ведь современная наука почти ничего не знает о природе тяготения, не так ли? — воскликнул он.

Не опасаясь сморозить какую-нибудь чушь, — что возьмешь со школьника, — я отважно ринулся в пучину теоретической физики и философии, вспомнив, что мне было известно из популярной литературы о гравитационных полях, с упоминанием общей теории относительности и неевклидовой геометрии. Учитель слушал меня, вначале не скрывая удивления необычным для школьника красноречием, но, мои рассуждения были явно дилетантскими. Убедившись в этом, Наум Абрамович, улыбнулся снисходительно и вежливо дослушал до конца мою вдохновенную речь.

— Похвально, что вы, Петров, читаете не только учебник. Однако данный вопрос требует основательной теоретической подготовки и выходит за рамки школьной программы. Поэтому не будем сейчас разбирать вопросы, над которыми работают серьезные ученые. Мы не знаем, так сказать, механизма тяготения, но зато можем точно рассчитать его силу по формуле Ньютона. И не случайно она сходна с кулоновской формулой. В природе почти не бывает случайных совпадений, — наставительно произнес он. — Садитесь, Петров. Закон Кулона вы знаете хорошо. Ставлю вам пять.

Не скрою, я был рад — не так часто доставались мне пятерки, а в старших классах и подавно. Забытое ощущение гордости за свой скромный, но все-таки успех, грело душу. Приятно показать окружающим, что ты не такая уж посредственность, каковую они видели в тебе до сего времени, хотя на этом пути подстерегала опасность сделаться в глазах одноклассников выскочкой, этаким умником. Впрочем, лучше считаться всезнайкой, нежели слыть никчемной бездарью.

На меня поглядывали уже не только удивленно, но, даже с некоторой опаской. Ничего не поделаешь — непонятное часто притягивает и пугает одновременно. Это наглядно проявилось во взаимоотношениях с моим соседом по парте и приятелем Колей Серовым, по-нашему Секой. До сих пор мы с ним были на равных: одинаково переживали по случаю двоек за невыученный урок и радовались, если удавалось проскочить. Зная меня лучше других, он был теперь явно озадачен и удручен. Я понял, что теряю друга. Бедный Сека, разве мог он предположить, что за плечами у меня уже институт, доклады на всевозможных конференциях и совещаниях, где оттачивалось мое красноречие, не считая задушевных разговоров «на кухне». Мне стало жаль приятеля, но уделить ему внимание было некогда, впереди ждало новое испытание — математика. Большинство из нас, грешных, не особенно в ладах с этой наукой, требующей постоянного внимания и усидчивости, а данными качествами я-то, как раз, и не мог похвалиться. Ударить лицом в грязь, после шумного успеха, ой как не хотелось, поэтому я посвятил всю перемену учебнику. В глазах рябило от неравенств и логарифмов.

В класс вошла математичка Ксения Федоровна или Ксюша — сухая, похожая на параграф старушенция. Свой предмет она, разумеется, почитала за основу основ, прохладного отношения к нему не терпела, плохо выученный урок считала личным оскорблением. Излишне и говорить, что мои с ней взаимоотношения были далеки от сердечных.

Раскрыв журнал, Ксюша обвела своими подслеповатыми глазками класс, словно выбирая жертву. Надежда, что на сей раз пронесет, рухнула сразу — математичка остановила взор на мне.

— Петров, иди отвечать.

Я вышел к доске и заскрипел мелом, записывая продиктованное уравнение. Тренированная память и привычка мыслить логически помогли мне найти верный путь к его решению, но в середине я запутался и остановился в растерянности, чувствуя спиной ехидные взгляды и, особенно, злорадную усмешку Эдика Горецкого. Похоже, было, что проклятая математика сшибет-таки меня с высот и вернет на грешную землю. Но, оглянувшись в сторону класса, я был вознагражден за моральные страдания: Лена Войтович смотрела на меня и в ее взгляде — ни тени насмешки. Она хотела помочь и беззвучно шевелила губами. Если б я мог читать по губам! Я только улыбнулся в ответ, отблагодарив ее за поддержку. И тут произошло нечто удивительное.

Боковым зрением я увидел, что Ксюша наблюдает за нашим немым диалогом и при этом на губах ее — усмешка, не то ироничная, не то сочувствующая. Она намекала мне: мол, я все понимаю, ваше дело молодое, но… не слишком ли высоко ты, Петров, метишь? А может быть, все это только почудилось мне. Но, как бы там ни было, Ксюша вдруг пришла мне на помощь — молча указала на короткую черточку в середине уравнения. До меня дошло сразу — плюс, вместо минуса здесь должен быть плюс. Я всего лишь перепутал знаки.

Дождавшись, когда я справился с чертовым уравнением, математичка отпустила меня с миром, сказав:

— Ведь можем, когда захотим. Надо только внимательнее быть, Валера!

Говорит, а у самой чертики в глазах прыгают. И по имени назвала, а не Петровым. Чудеса! За ответ я получил «четыре».

После уроков мы вышли из школы вдвоем с Леной. Получилось так, что я замешкался, укладывая свои причиндалы в папку, а Лена, направляясь к выходу, пропустила вперед своих подруг и, остановившись напротив меня, громко заметила, не без ехидства:

— Тебя не узнать, Петров. Ты и в физике, оказывается, соображаешь. Надо же, был такой тихоня…

Я собирался уже ответить какой-нибудь колкостью, но, подняв глаза и увидев, что Лена смотрит на меня вполне доброжелательно, только улыбнулся ей опять.

— Спасибо тебе за помощь.

Лена сделала удивленное лицо.

— Какую помощь?

— Моральную. Они все, — я кnbsp;ивнул в сторону коридора, — были бы рады, если б я схлопотал пару, а ты нет.

Она на секунду задумалась. Пожав плечами, сказала недовольно:

— Что ты выдумываешь, наговариваешь на людей. С какой стати им желать тебе плохого.

— Ну, может, не были бы рады, но и не огорчились бы, точно.

— А, я? — Лена усмехнулась. — По-твоему огорчилась бы?

— Не знаю, — ответил я, разводя руками.

Ничего не сказав, Лена вышла из класса. В коридоре я нагнал ее и пристроился рядом. Молча, мы спустились вниз по лестнице, прошли еще коридором и вышли на улицу. Теперь, отмалчиваясь, я мог выглядеть только полным недоумком. Идти нам было, в принципе, в одном направлении, но тащиться рядом с девушкой и молчать, пень-пнем…

Я лихорадочно соображал: в кино, что ли ее пригласить или мороженным угостить? Забыл, совсем забыл, как поступают в таких случаях! Вариант с кино казался слишком банальным, а мороженного по пути не предвиделось.

Погода была, как на заказ — ни ветерка, ни облачка в небе — гуляй-не хочу. Кто-то из жильцов дома, мимо которого мы проходили в этот момент, распахнул окно, явив миру помятое, нетрезвое лицо. Вместе с клубами табачного дыма на улицу вырвались звуки заезженной пластинки.

— Джамайка! Джамайка! — звучал заграничный детский голос.

Мне пришла на ум старая-престарая шутка.

— Самый честный человек на свете — это Робертино Лоретти, — сказал я, указывая глазами на «музыкальное» окно. — Все время спрашивает: чья майка, чья майка.

Лене шутка была, разумеется, знакома. Она только обронила небрежно:

— Этот Робертино был в моде, когда мы в первом классе учились.

— А сейчас? — Я рад был разговору на любую тему. — Все только Битлов слушают?

— Тебе не нравятся Битлы? — спросила Лена.

— Вообще-то наших предпочитаю, — ответил я осторожно, поскольку ничего не знал о ее музыкальных пристрастиях.

— Например?

— Чье это? — сразу же заинтересовалась Лена.

Я даже не удивился ее «невежеству» — вспомнил, что Высоцкий написал свою «Лирическую», где-то в середине 70-тых.

— Высоцкого. Владимира Семеновича.

— Никогда ее не слышала, — недоверчиво сказала Лена. — Ты знаешь всю песню?

Мне приятно было познакомить ее с этим шедевром Владимира Семеновича. Вполголоса, что бы не привлекать внимания прохожих, я пропел песню, которую знал наизусть и, хотя мое исполнение не шло ни в какое сравнение с авторским, у Лены даже заблестели глаза.

— Валерка! У тебя есть эта запись? — спросила она, не скрывая своего восхищения. Не исполнением, конечно, текстом.

— Нет, но постараюсь для тебя достать.

— Жаль. Постарайся, хорошо? Я сама тоже поспрашиваю знакомых.

Я растерялся, не зная, что и сказать. Мало того, что пообещал девушке найти несуществующую еще запись, но и ее толкнул на поиски «того, не знаю чего». Вспомнился рассказ Рэя Брэдбери, герой которого, находясь в прошлом, нечаянно раздавил бабочку, чем фатально нарушил ход истории.

— Вряд ли ты здесь найдешь эту запись, — на ходу стал выкручиваться я. — Мне один знакомый давал послушать — привез из Москвы. Сказал, что это — самая свежая песня Высоцкого. Он ее только один раз пел в Париже.

— В Париже? А, правда, что его жена — Марина Влади?

— Правда, — ответил я, радуясь перемене темы.

Дальше ей было идти в одну сторону, а мне в другую. Пришлось прощаться.

6

Я лежал, как мертвец в гробу, не ощущая своего, измученного болезнью тела. Сколько это продолжалось? Должно быть не долго. Мне же показалось — вечность.

«Все. Это костлявая пришла за тобой», — появилась вдруг жуткая мысль, но сознание не захотело мириться с ней. Мозг отчаянно заработал, посылая в кровь порции адреналина.

Тело мое начало оживать, обретая утраченные чувства, и вместе с ними вернулась боль. Должно быть, отныне жизнь и боль становились для меня неразрывными понятиями. Не зря же сочинил кто-то полугрустную-полушутливую фразу: «Если вам за сорок, вы проснулись утром и у вас ничего не болит, значит, вы уже умерли».

Я медленно поднял руку и отер со лба холодный пот. Возвращение из прошлого делалось с каждым разом все более мучительным. Но прекращения своих странных видений я не желал, цепляясь за них, как за единственную оставшуюся в жизни радость. Даже если они всего лишь галлюцинации, в них больше реального, жизненного, нежели в моем теперешним состоянии — подобии медленно издыхающей на берегу рыбе. Прокручивая мысленно картины прошлого, я поражался их четкости, достоверности в малейших деталях, вплоть до едва уловимых оттенков запахов. Могло ли все это быть только плодом больного воображения? Нет, эту версию я не мог принять, хотя другой у меня, и не было. Так или иначе, но больше всего мне хотелось снова оказаться там. И уже никогда сюда не возвращаться…

Вначале я не обратил внимания на то, что во время очередного обхода, пришел другой, незнакомый врач. Только когда он уже собирался уходить, поинтересовался:

— А где Анатолий Николаевич?

— Он на больничном. Пока я буду его замещать.

И добавил, как бы извиняясь:

— Врачи тоже болеют.

Не знаю почему, но мне показалось это странным, каким-то непонятным образом связанным с моими видениями. Какая тут могла быть связь? Никакой. Однако где-то на уровне подсознания я чувствовал, что она есть и, более того, именно в ней содержится разгадка всех необъяснимых явлений.

7

Музыка из актового зала доносилась и сюда, в наш класс, расположенный на втором этаже школьного здания. За окнами сгущались сиреневые сумерки, а в классе было светло и уютно, дверь заперта шваброй и выставлен человек «на атасе», поскольку занимались мы запрещенным делом — пили портвейн.

В школе проводился вечер, посвященный встрече с выпускниками разных лет. Но нам не было никакого дела до всех этих дяденек и тетенек, толпящихся в зале и коридорах. Пока шла официальная часть вечера, мы сбросились по рублю и отправили «гонца» в магазин. Я не испытывал ни малейшей неловкости от того, что выпиваю с несовершеннолетними — сейчас я был таким же подростком, тайком приобщавшимся к взрослой жизни. Выпивки на школьных вечерах были для нас делом обычным; при этом, нужно отметить, мы никогда не напивались в зюзю и, вообще, старались вести себя прилично.

Нас было семеро — большая часть мужской половины класса. Восседая верхом на партах, мы потягивали из бутылок любимые «Три семерки». Паша Скворцов расположился у окна и курил, пуская дым в форточку, тем самым, раздражая Эдика Горецкого. Наконец тот не выдержал:

— Паша, кончай курить здесь!

— Я не в затяжку, — ответил Скворцов, и сам расхохотался над собственной шуткой. Он уже опростал бутылку и теперь веселился вовсю.

Отхлебнув из горлышка вина, Эдик обратился к Паше с просьбой, больше похожей на приказ:

— Давай, рассказывай свой анекдот.

— Сейчас.

Паша выбросил в окно окурок и начал:

— Встречаются, значит, Брежнев и Никсон…

Скворцов — мастер травить анекдоты; рассказывал не торопясь, выдерживая, где нужно артистические паузы.

— … Никсон рассердился и говорит: «Что ты мне все про Грузию, Армению, Среднюю Азию… Ты мне расскажи, как у тебя русские живут». «Я же не спрашиваю, как у тебя негры живут», — отвечает Леня.

Все так дружно расхохотались, что осторожный Эдик счел нужным скомандовать:

— Тише вы! Ржете. Услышит кто-нибудь, кайф нам поломает.

Но никто и не подумал послушаться Эдика. «Да, кто он такой! Развыступался. Здесь все равны». Веселье продолжалось.

Я смеялся вместе со всеми: давно уже мне не было так хорошо. Не желая отставать от других, взял слово и выдал один из любимых анекдотов:

— Польский генсек Герек приезжает с визитом в Америку…

Этот «патриотический» анекдот, я выбрал, чтобы не усугублять репутацию антисоветчика.

— … Герек отвечает: «Знаешь, у нашей королевы Ядвиги во дворце было три унитаза: хрустальный, серебряный и золотой, но, когда в Варшаву вошли русские солдаты, она обоссалась прямо на улице!».

Вокруг опять дикий хохот, только Горецкий постарался изобразить на лице какую-то смесь из снисходительной доброжелательности и презрительного высокомерия.

Покончив с портвейном, мы решили, что пора идти на танцульки.

Когда я вошел в актовый зал, там было не протолкнуться. С середины доносился дружный топот танцующих. Самодеятельный ансамбль — три гитары и ударные — играл, как теперь бы выразились, хит сезона — мелодию из японского фильма «Сезон любви». Танцевала в основном молодежь, но и кое-кто из старых выпускников, вероятно хлебнув со своими «за встречу», лихо отплясывал нечто похожее одновременно на гопак и на ритуальные танцы негритянских людоедов.

Я подзадержался, жуя по дороге припасенный заранее лимон — нехитрое, но действенное средство, перебивающее запах спиртного. Отыскать своих в этой толчее оказалось не просто. Пока я озирался по сторонам, музыканты закончили мелодию и, почти без перерыва, заиграли другую — «Дом восходящего солнца», вызвавшую у меня приступ ностальгии. Шейк и каннибальские пляски сменились медленным топтанием на месте разбившихся на пары танцоров. Я увидел, наконец, наших и среди них Лену, ради которой, собственно, и пришел на этот вечер. Пока я пробирался к ним сквозь толпу, намериваясь пригласить девушку на танец, меня опередил Горецкий.

«Гад, Эдик! Вечно палки в колеса сует!», — раздраженно подумал я. В этот момент меня тронули за плечо. Я обернулся — это была Света Попова, наша главная красавица.

— Привет, Валера, — сказала она и добавила с хитрецой:

— Почему не танцуешь?

— Пойдем? — кивнул я в сторону зала.

— Пойдем.

Во время танца Света попеняла мне:

— Где вы все время пропадаете? Это свинство, оставлять нас здесь одних!

— Прости, Света неотесанных мужиков. Исправимся, — покаялся я за всех.

— Действительно неотесанные! Вот ты, например. Вместо того чтобы сказать: «Разрешите вас пригласить», ты: «Пойдем!».

— Каюсь. С хорошими манерами у меня неважно — издержки воспитания, — продолжал извиняться я, а сам, нет-нет, поглядывал в сторону Лены и Эдика.

— Да, хорошим манерам ты явно не обучался. Когда танцуют с дамой, не смотрят по сторонам, — перехватив мои взгляды, сказала Света с досадой в голосе. — Кого ты там высматриваешь, Ленку?

Света была не глупа, что в сочетании с эффектной внешностью — высокая, почти моего роста, с копной золотистых волос и выразительными, чуть навыкате глазами — делало ее чертовски привлекательной. Поклонники у нее не переводились, но, странное дело, она держалась со всеми окружающими ровно и просто, а ухажеров не принимала всерьез. Меня она, естественно, прежде тоже никак не выделяла среди прочих, но сейчас и на нее, видимо, произвело впечатление мое загадочное перевоплощение.

— Уж не ревнуешь ли? — спросил я, глядя ей прямо в глаза. Во мне, не без влияния вина, проснулся бес давнего ловеласа.

Света на мгновение смутилась и, отведя взгляд, бросила недовольно:

— Еще чего!

Затем добавила насмешливо:

— Это тебе нужно ревновать.

— Мне? Почему?

— Не прикидывайся. Я же вижу — ты злишься, потому что Ленка танцует с Горецким.

— Да пусть себе танцует!

— Ой, ли? — опять усмехнулась Света, но не стала развивать дальше эту щекотливую тему.

Музыка кончилась. К микрофону подошла завуч, исполняющая роль распорядительницы вечера и объявила:

— Товарищи, наш вечер окончен. До свидания.

По залу пронесся гул недовольных голосов. Уступая общему настроению, завуч добавила:

— Ладно. Последний танец и все!

Микрофон взял один из музыкантов.

— Белый танец. Дамы приглашают кавалеров.

Пока играли вступление, а дамы разбирали партнеров, я стоял, отрешенно разглядывая потолок, стараясь изобразить на лице ледяное равнодушие. И кто только придумал эти дурацкие белые танцы, ставящие мужчину в нелепое положение! Краем глаза я видел, что Света выбрала себе кавалера, а Эдик улыбается,самоуверенно поглядывая на Лену. Однако не моему, а его самолюбию был нанесен щелчок — Лена подошла ко мне.

После танцев, оказавшись на свежем воздухе, я почувствовал, как хмель выветривается из головы, оставляя в ней пустоту. Никогда я не был бездушным циником, но сейчас, провожая домой Лену, не испытывал ни радости, ни волнения. Подленькая мысль: «Никуда ты теперь не денешься», засела в сознании. Кроме того, перед мысленным взором все время возникало лицо Светы. Говорили мы мало, в основном Лена. Она не замечала моей холодности, а может быть посчитала, что я сержусь на нее из-за Горецкого, но, поскольку, никакой вины за собой не видела, не придавала этому значения.

Когда пришло время прощаться, мы, с минуту, стояли молча. Пауза грозила затянуться надолго. Поняв это, Лена вздохнула и собралась уже уходить, когда я, очнувшись от оцепенения и обругав себя мысленно «скотиной», обнял ее. Она доверчиво уткнулась мне лицом в грудь. Я чувствовал, как вздрагивают ее плечи и сердце колотиться часто-часто, мое же отсчитывало положенные семьдесят ударов в минуту. И только когда Лена подняла голову и протянула губы для поцелуя, в моей еще не зачерствевшей душе родилось теплое, благодарное чувство.

8

Два дня я не видел Анатолия Николаевича, а на третий день, к вечеру он появился в моей палате. Поздоровался, присел на стул рядом с кроватью. Выглядел доктор странно — взъерошенный какой-то, с лихорадочным блеском в глазах.

— Как ваши дела, Валерий Сергеевич? — начал он разговор. — Как себя чувствуете?

— Нормально, — ответил я, хотя чувствовал себя очень скверно. — А вы, что? Тоже приболели?

— Да, есть немного… Я еще три дня буду на больничном. Вот зашел на минуту по делу и вас решил проведать…

Доктор явно хотел о чем-то поговорить со мной, но, похоже, не знал с чего начать.

— Знаете, Валерий Сергеевич, — решился он, — меня заинтересовали ваши, э-э… назовем их «снами». Вы только не подумайте, ради бога, будто я решил, э… как бы это сказать… что считаю вас душевнобольным. Нет, я уверен — дело здесь совсем в другом… А, как вы сами их объясняете?

Я ни сколько не удивился его вопросу. И даже ожидал, что он заговорит именно о моих «снах», поэтому ответил спокойно:

— Не знаю. Только на сны, как вы их называете, это не похоже. Я скорее объяснил бы эти видения внушением, чем-то вроде гипноза. Только не знаю, кто бы мог проделать со мной такую штуку. Не вы же?

— Нет, нет, что вы, — отмахнулся доктор. — Какой гипноз! Я в нем не смыслю ни черта. Да и с какой стати?

— А, кто-нибудь еще?

— Кто? Из нашего персонала? Нет, это исключено.

Повисла продолжительная пауза.

— Вы довольны своей жизнью? — неожиданно спросил Анатолий Николаевич и тут же уточнил:

— Не теперешним вашим состоянием, а тем, как вы жили до сих пор?

Не самое удачное время он выбрал для разговоров о смысле жизни. А может быть, наоборот. Подвести итог, находясь у «последней черты», что ж, красиво, наверное. Со стороны. Мне же философские откровения представлялись сейчас пустой и вздорной болтовней. Но разговор с врачом отвлекал, хотя бы на время, от мрачных мыслей. Я ответил ему, покачав головой отрицательно.

— Простите, пожалуйста, если мой вопрос показался вам нескромным, — продолжил доктор. — Я хотел спросить: не возникало ли у вас желания, э… начать все с начала?

— Возникало, — ответил я, — как и у всех, вероятно.

— Нет, есть, наверное, люди, которые ничего не хотели бы менять. Но большинство, думаю, не отказалось бы… И я, тоже. Старею. Начинаю о жизни задумываться… Что когда-то поступил не так, как надо бы. Упустил что-то важное…

— А, что, это возможно? — перебил я его. — Начать заново?

Анатолий Николаевич вздрогнул.

— Не знаю, — сказал он тихо, почти шепотом.

9

Я опять схлестнулся с историчкой. А ведь раньше решил, что впредь не стану ее дразнить политически вредными высказываниями. Фигурировать в роли диссидента, мне не улыбалось. История такая дисциплина, в которой иметь свое мнение, тем более идущее в разрез с утвержденной доктриной, вообще не допустимо. Это я прекрасно понимал, поэтому добросовестно почитал перед уроком учебник. Предчувствие, что Елизавета вызовет меня отвечать, не обмануло. Я вышел и довольно монотонно доложил заданный урок. Речь шла о событиях лета 18 года. На этот раз я не позволил себе никакой отсебятины и что бы историчке не удовлетвориться этим, так нет, словно по чьему-то наущению, она стала задавать мне дополнительные вопросы.

— А, что стало с царем Николаем, — спросила она, между прочим.

Лучше бы ей не трогать эту тему! Я, конечно, не был убежденным монархистом, но помнил, как неприятно поразило меня, в свое время, то обстоятельство, что вместе с царем были убиты его жена и дети.

— Николай II был расстрелян вместе со своей семьей в Екатеринбурге, — ответил я ледяным тоном.

Историчке это явно не понравилось.

— Николай «Кровавый» был казнен революционным народом, — поспешила уточнить она с пафосом.

Тут у меня вдруг «отказали тормоза».

— Да, и вместе с ним были казнены: жена, четыре дочери, малолетний сын, повар, горничная и доктор.

Елизавета Владимировна от возмущения потеряла на мгновение дар речи. Данный факт ей, как преподавателю истории, был, конечно, известен, но то, что я вообще посмел говорить об этом, да еще таким тоном, вызвало у нее бурю негодования.

— Ты опять за старое, Петров! Рассуждаешь о вещах, в которых ничего не смыслишь! Тебе известна обстановка в стране в то время? Стоял вопрос о жизни или смерти Советской власти! Да, царскую семью и его прислужников расстреляли, но это была суровая необходимость! — гневно выпалила она.

Я опять невозмутимо, но твердо возразил:

— Убийство людей только за то, что они принадлежали семье царя и его окружению, без суда, вряд ли может оправдать даже революционная необходимость.

— Прекрати! — сорвалась на крик историчка и, обращаясь к классу, добавила:

— Как видно среди вас завелась паршивая овца, которая портит все стадо. Видимо пришло время принимать меры!

На перемене меня вызвали к директору. Этого следовало ожидать — моя выходка, по здешним меркам, подлежала безусловному осуждению. Но ни страха, ни раскаяния я не испытывал. Должен же человек, когда-нибудь, почувствовать себя свободным! Пусть даже так, наивно подставляя свою голову под удар. Да и что мне могли сделать — не упрятать же в психушку, как антисоветчика.

Директор Иван Иванович, грузный мужчина в очках находился в своем кабинете вместе с историчкой, когда я предстал пред его грозные очи.

— Значит, это и есть Петров? — спросил он сурово.

— Он самый, — вздохнув, ответила Елизавета Владимировна.

Мне учинили небольшой допрос. Я решил не выпендриваться и отвечал односложно: «да», «нет», или: «не знаю», «осознаю». Прозвенел звонок и историчка поднялась со стула.

— У меня урок. Можно мне идти?

— Да, Елизавета Владимировна, идите. Вопрос с ним, — директор кивнул на меня, — решим сегодня на педсовете.

— Мне тоже идти? — спросил я, дождавшись, когда за историчкой закрылась дверь.

— Подожди, — ответил Иван Иванович, затем снял очки, протер их платком и снова одел.

— Ты соображаешь, что делаешь, а? — продолжил он. — Антисоветчиков нам здесь только не хватало! Понимаешь, какие у тебя могут быть неприятности? А, мы? С нас ведь тоже спросят… Кстати, ты комсомолец?

— Нет.

Иван Иванович вздохнул облегченно. То, что я не был комсомольцем, очевидно, упрощало дело — в противном случае пришлось бы, наверное, подключать сюда райком. Было видно, что директор мужик не глупый, не этакий упертый большевик. Он вовсе не жаждал моей крови, хотя, естественно, не мог допустить, что бы в его школе заводились оппозиционеры.

— Так. Ладно, Петров, ступай. После уроков зайдешь в учительскую на педсовет. И подумай, хорошенько подумай!

На педсовете, с первых минут «слушаний» по моему делу, я понял, что оно будет спущено на тормозах. Выносить сор из избы, как видно, никому не хотелось. Когда историчка доложила собравшимся о моих «художествах», реакция большинства из них была в точности такой же, как и у моих сверстников. На меня смотрели словно на экзотического зверя — с удивлением и некоторой опаской, но без враждебности. Сама же Елизавета Владимировна была настроена уже не столь агрессивно. Она не стала сгущать краски и изображать меня воинствующим оппозиционером, так что, вместо «паршивой овцы», которую следует изолировать от «стада», я предстал перед учителями заблудшей овечкой, нуждающейся в наставлении на путь истинный. Меня не стали долго мучить. Постращав для порядка исключением из школы с «волчьим билетом», сиречь справкой о неполном среднем образовании и характеристикой, с которой «не возьмут даже в ПТУ» и, выслушав мои невразумительные объяснения, постановили ограничиться, на первый раз, строгим выговором и мерами общественного воздействия.

Я вышел из учительской с чувством какой-то брезгливой жалости к этим людям. Для них я был уродом, ненормальным, некой диковинкой. А что собственно произошло особенного? Просто человек высказал свое мнение. Но, что поделаешь, если говорить вслух о своих мыслях здесь было все равно, как появиться на улице без штанов.

Возле школы меня ожидала Лена.

«Бедная девочка, — подумал я, — не понимаешь, ты, что ли, что от меня теперь следует держаться подальше». Ей, похоже, это даже не пришло в голову.

— Ну, как? — спросила Лена с искренней тревогой в голосе.

— Постановили расстрелять, как врага народа, — бодро ответил я и, тут же, пожалел об этом.

Ей было явно не до шуток.

— Я серьезно, Валера! — чуть ли не со слезами сказала она. Такой Лену я еще не видел.

— Да все нормально, — постарался я успокоить девушку. — Поругали немного и отпустили. Сказали: «Больше так не делай».

— Ты все шутишь?

— Нет, серьезно. Объявили выговор и все.

— И зачем тебе это нужно? Зачем ты опять взялся ее дразнить?

— Ну, не буду больше, — отмахнулся я устало. Все это порядком мне надоело.

— Проводишь меня? — спросила Лена.

— Конечно.

По дороге Лена принялась меня вразумлять, повторяя почти слово в слово то, что я сейчас выслушал на педсовете: мол, мне нужно будет «поступать», а они могут дать плохую характеристику, или вообще вышибут из школы со справкой, вместо аттестата.

Ее рассудительность мне не понравилась, и я бросил раздраженно:

— Я что, не могу иметь своего мнения? Ты тоже так считаешь?

— Нет, можешь, конечно. Ты правильно сказал… Я тоже думаю — жестоко убивать невинных людей, тем более детей…но, нельзя же так.

Мне стало смешно и грустно одновременно. Везде здесь одно и то же — одно мнение для «кухни», другое для собраний.

— Ты права, — сказал я со злой иронией, — так еще долго будет нельзя.

Мы подошли к ее дому. Я, было, собрался прощаться, но Лена вдруг спросила:

— Ты проголодался? Хочешь, я тебя покормлю?

Я замялся.

— А твои домашние будут рады моему визиту?

— Дома никого нет, — без тени смущения ответила Лена.

Профессорская квартира на меня особого впечатления не произвела — я видал хаты и «покруче». Здесь все было, как и подобает в интеллигентном жилище — добротное и удобное, без напыщенности: в прихожей обои под кирпич, на стене пара гравюр — если не подлинники, то очень хорошие копии, под ними старинный прибор в медной оправе, барометр, кажется. Везде много книг, разумеется и в Лениной комнате тоже.

Лена проводила меня сначала в ванную — помыть руки, затем в гостиную. Пока она собирала на стол, я рассматривал тома, стоящие в большом книжном шкафу. Неплохая подборка: Брокгауз-Эфрон, дореволюционное издание, «Жизнь животных» Брема, разная классика. Профессор знал в книгах толк.

Через несколько минут Лена усадила меня за стол. Я удивился, как ловко у нее все получается — роль заботливой хозяйки была ей явно по душе.

— Ешь, — сказала Лена, усаживаясь напротив меня.

Она уже успела переодеться в цветастый халатик, в котором выглядела трогательно простой и домашней. Я действительно чертовски проголодался, поэтому не заставил долго себя упрашивать. Мне пришло на ум, что, глядя, как я ем, Лена мысленно представляет себе картину: усталый муж пришел с работы, а она — любящая жена, кормит его ужином. Повезет тому, кто станет ее мужем!

Закончив с едой, мы прошли в комнату Лены — уютное гнездышко с массой разных милых безделушек. Диван, застеленный ярким пледом, торшер, книжные полки, письменный стол и еще небольшой столик с магнитофоном, составляли убранство комнаты. Платье, которое Лена сняла, придя со школы, небрежно свешивалось со спинки стула — должно быть хозяйка не убрала его второпях. Вид этого предмета вызвал легкое стеснение у меня в груди. Сама Лена выглядела удивительно спокойной, не замечая, а может быть, просто игнорируя, двусмысленность ситуации.

— А где твои, на работе? — спросил я, обнимая ее за талию.

— Мамы нет, она в командировке, а у папы сегодня лекции во вторую смену, — обвивая руками мою шею, ответила Лена.

Затем произошло то, что должно было произойти. Все получилось просто и естественно.

10

В этот раз переход из прошлого не был столь мучительным, как прежде, а быть может мой организм уже настолько ослабел, что перестал остро реагировать на стрессовые ситуации.

Вначале была полная апатия, постепенно сменившаяся досадой по поводу возвращения в этот мир, где для меня не было уже ничего привлекательного, мир боли и отчаянной борьбы с неумолимо надвигающейся смертью. Я чувствовал, что положение мое безнадежно и конец — это лишь вопрос времени, которого, увы, осталось немного. Будущего для меня больше не было, осталось только прошлое, за которое я цеплялся, вопреки здравому смыслу.

«Начать все заново». Что имел ввиду, этот странный человек Анатолий Николаевич? Что он не договаривал, скрывал от меня? Его неожиданный интерес к моим видениям не был проявлением праздного любопытства. За ним крылось нечто другое, но что? Ответить на этот вопрос мог только сам доктор. Кто же он такой? С виду обычный, даже заурядный субъект, рядовой врач, каких тысячи… Нет, не походил Анатолий Николаевич на гения, владеющего секретом машины времени. Но, все же, неспроста он спросил: хотел бы я начать все заново; нет, неспроста.

Анализируя сейчас годы, прошедшие со времени окончания школы, я не мог бы сказать, что жизнь не удалась. Обычная, в общем-то, жизнь. В школе я учился, скажем, так, неровно, но в десятом классе взялся за ум и после школы поступил в институт с первого раза. Там я познакомился с Мариной, будущей женой. Мы приурочили свадьбу ко времени окончания учебы, гулял на ней весь наш курс. Года через четыре стало ясно, что брак не удался, но мы промучились друг с другом еще тринадцать лет. Правда, не все так мрачно было в нашей жизни — внешне мы выглядели вполне благополучной семьей.

Самым ярким событием в моей судьбе была встреча с Татьяной и наша сумасшедшая любовь, с тайными свиданиями и муками ревности. Связь длилась долго и вконец истерзала нас обоих. У Тани был муж, который ее обожал, но я знал — она уйдет ко мне, не задумываясь, как только я захочу. Я же тянул, пустив все на самотек. В конце концов, обстоятельства сложились так, что нужно было решать: или-или. Таня с мужем должны были уехать за границу — это означало, что нам предстояло расстаться навсегда, но я не решился, хотя и мог, удержать ее. Я тогда уже почувствовал признаки надвигающейся болезни и не захотел ломать ей жизнь.

Судьба не прощает нам нерешительности — упустив однажды, потом не поймаешь. Мы всегда думаем, что лучшее впереди, что никогда не поздно завершить начатое, переделать неудавшееся, найти утерянное, забывая о вечном — «мементум море». Только оказавшись у последней черты, я осознал, что не вернуть, не исправить ничего уже нельзя. И, вдруг, судьба подарила мне шанс попытаться все начать с начала, позволив соприкоснуться с тайной, разгадку которой знал, вероятно, только Анатолий Николаевич.

Я ждал его прихода, но ни в этот, ни на следующий день он не появился, а на третьи сутки я случайно узнал, из разговора медсестер, что Анатолий Николаевич Заболотный скоропостижно скончался от сердечного приступа.

11

В комнате было душно и тесновато, но весело. Под потолком горела большая, на пять ламп люстра, посреди комнаты стол, уставленный тарелками с закуской. Мы праздновали день рождения Лены Войтович — ей исполнилось семнадцать. Собрались девять человек гостей, плюс сама именинница и ее родители: папа-профессор и мама, тоже научный работник. Приглашены были все свои, одноклассники, только двух девушек, Лениных подруг, я видел впервые. Одна из них, тоже Лена, была какая-то скучная с виду и невзрачная, зато другая, Вика — очень даже ничего. Паша Скворцов сразу положил на нее глаз. За столом он оказался рядом с Викой, и теперь что-то нашептывал ей на ухо. Света Попова тоже присутствовала и выглядела, как всегда, великолепно. За ней ухаживал Эдик Горецкий, самоуверенный и язвительный больше обычного. Пришел и мой старый приятель Сека. Чтобы как-то загладить перед ним вину, — ведь ас, посидели за столом минут сорок и удалились смотреть телевизор. Сразу же исчезла, бывшая вначале, некоторая скованность. Из спиртного «предки» выставили только шампанское, но мы предусмотрительно запасись портвейном, и теперь втихаря попивали любимый напиток. Принесли магнитофон — огромный и тяжелый, словно чемодан, набитый кирпичами. Заиграла музыка, но танцевали вяло — еще не тот градус. Решив внести свою лепту в общее веселье, я предложил спеть чего-нибудь хором и поинтересовался, нет ли у хозяйки гитары.

— Ты умеешь? — удивилась Лена.

— Тренькаю немного.

Гитару я освоил, будучи в студенческом стройотряде — разучил несколько аккордов. Музыкант, из меня был не ахти какой, но под настроение мог, иногда, выдать. Инструмент нашелся. Перебирая струны и настраивая гитару, я спросил:

— Что будем петь?

Застольный репертуар у нас не был отработан, поэтому мне предложили выбрать на свое усмотрение. Я решил спеть «Где твои семнадцать лет?» Высоцкого — песня в какой-то мере отвечала поводу застолья и должна была расшевелить компанию. Ее никто не знал, разумеется, но я объяснил, что им и нужно-то повторять всего лишь одну и ту же фразу. Через минуту в ответ на пропетые мною строки: «Где твой черный пистолет?» и «Где тебя сегодня нет?», все дружно подхватывали: «На Большом каретном!». Песня имела шумный успех. Я опять оказался в центре внимания — девчонки смотрели на меня с явным восхищением, пацаны, с плохо скрываемой завистью. На волне успеха я исполнил еще две-три вещи из популярного репертуара времен моей молодости, а под конец, по просьбе именинницы — «Лирическую». К счастью, на этот раз, обошлось без вопросов относительно происхождения песни.

Пришло время размяться — стол сдвинули в сторону, и пошли плясать под магнитофон. Я несколько утомился и, решив взять тайм-аут, вышел на веранду подышать свежим воздухом. Там уже находился папа Лены. Это был вальяжный мужчина, с настоящей, «профессорской» внешностью и соответствующими манерами. Профессор курил, опершись о перила веранды. Увидев меня, он приветливо кивнул: мол, заходи, не стесняйся.

— Курите? — спросил он, обнаружив демократичность и современность в обращении с молодежью.

— Нет, — ответил я, и не соврал.

— Правда? Или меня стесняетесь? Я в ваши годы уже курил…

Профессор спохватился, что поступает непедагогично и добавил:

— Правильно. И не надо. Дрянная привычка.

— Вы ведь Валера, да? — сменил он тему. — Лена говорила мне о вас.

Я насторожился — что она могла рассказать обо мне отцу? Уж конечно не о том, что было у нас с ней. Может быть, о моих стычках с Елизаветой?

— Лена отзывалась о вас, как об интересном собеседнике, — продолжил профессор. — Вы куда думаете поступать после школы?

— Еще не решил окончательно, — уклончиво ответил я.

Из гостиной доносилась громкая музыка, поэтому я деликатно осведомился:

— Не мешаем вам?

— Нет, — отмахнулся Войтович, — мы с супругой хоккей смотрим.

Как бы извиняясь за несколько легкомысленное, для преподавателя вуза, занятие, он добавил:

— Я, знаете, так не интересуюсь… когда союзные соревнования, но чемпионат мира — другое дело! Болеем за наших. Вот, только в перерыве, покурить вышел.

Магнитофон в это время играл битловскую «Желтую подводную лодку».

— А, как вам современная музыка, нравится? — поинтересовался я, кивая в сторону комнаты.

— Эта? Ну… — профессор, очевидно, не хотел выглядеть ретроградом, давая нелестную оценку чуждой и не понятной ему музыке, поэтому уклонился от ответа, спросив в свою очередь:

— Это чье?

— Биттлз, — ответил я. — Через двадцать лет это будет считаться классикой.

— Вы так думаете? — удивился Войтович.

— Я знаю.

Профессор глядел на меня и не мог, очевидно, решить, кто перед ним: просто шутник, с не очень умной хохмой или самоуверенный нахал, строящий из себя провидца.

— Понимаете, — продолжил я спокойно, — я обнаружил, что могу довольно точно предсказывать будущие события.

— Хм, — буркнул Войтович, — и как далеко вы можете заглянуть в будущее?

Профессор сказал это тоном, в котором чувствовались одновременно ирония и досада — он явно разочаровался во мне, решив, что имеет дело с заурядным трепачом. Я же продолжал гнуть свое.

— Могу предсказать, что будет в ближайшие тридцать пять лет.

— Почему именно тридцать пять? Почему не сорок, например?

— Вы, конечно, не верите. Я бы тоже не поверил. Но, я могу доказать. Сейчас в матче первый период закончился?

— Да.

— А, счет?

— Ноль — ноль.

— Отлично, — сказал я.

Матч этот, наших со шведами, я хорошо помнил, поскольку в свое время был заядлым болельщиком.

— Хотите, я попробую угадать, как закончится игра?

— Интересно, — с сильным сомнением в голосе ответил профессор, — как же?

— Наши проиграют, три — один.

— Не может быть! — воскликнул Войтович. — Они у чехов выиграли! Со шведами уж как-нибудь справятся.

— Вот и проверим.

В это время на веранду заглянула Лена.

— Валера, ты куда пропал? Пошли.

Оказалось, что все опять подсели к столу, разлив по бокалам шампанское и портвейн.

— Тост! Валера, за тобой тост! — потребовала Света Попова.

Я взял бокал и нехотя поднялся — тосты никогда мне не удавались.

— Давайте выпьем за Лену, за ее семнадцать. Хотя женщинам не принято напоминать об их возрасте, сейчас, думаю, не тот случай. Лет через тридцать мы будем говорить: «Где мои семнадцать лет!». За тебя Лена, за твою молодость, красоту, за твое будущее! Как сказал один грузин: «Пусть будет здоровье, остальное мы купим».

Тост не очень понравился молодой компании. Вероятно, он показался им занудным, с неизвестно откуда взявшимися у меня стариковскими нотками. Я действительно вдруг почувствовал себя пришельцем, стариком, вторгшимся в этот мир, бесшабашной юности.

Выпив, все опять загалдели, не обращая на меня особого внимания. Я видел, что Паша Скворцов по-прежнему обхаживает Вику, Эдик — Свету, и даже Сека, молодец, непринужденно болтает с соседкой по столу. Лена подсела ко мне.

— О чем вы с папой говорили? — поинтересовалась она.

— Да, так. Ничего серьезного. О хоккее и музыке.

— О музыке? Вот никогда бы не подумала, что он ей интересуется. Хоккей еще, куда ни шло.

— Я попытался предсказать, как закончится сегодня матч со шведами.

— Ты и предсказывать умеешь? На картах гадаешь или по звездам?

Мне почему-то не хотелось шутить.

— Нет, я не гадаю. Я действительно знаю будущее.

— Откуда?

Не дождавшись ответа, Лена спросила:

— И мое будущее можешь предсказать?

— Могу.

— Лучше не надо, — передумала Лена, испугавшись моего серьезного тона.

— Да, тебе нечего бояться. У тебя все будет хорошо.

— Все равно. Лучше не знать заранее.

«Она права, — подумал я, — не стоит заглядывать в будущее. Оно может оказаться страшным, а изменить ничего нельзя».

— Давайте танцевать — предложила хозяйка и включила магнитофон.

Я посмотрел на часы — хоккейный матч должен уже закончиться.

Профессор ждал меня на веранде. Он был слегка возбужден и, увидев меня, воскликнул:

— Вы оказались правы! Поразительно, но даже счет вы угадали правильно!

— Вот видите.

— Как вам это удалось? Признайтесь честно — вы назвали счет наобум и угадали чисто случайно!

— Нет, — возразил я.

— Тогда как? Прикидывали шансы обеих команд, делали какие-то свои расчеты?

— Нет, конечно! Понимаете… как бы это объяснить. Я не делал прогноза, а действительно знал результат.

— Знали? Я тоже так подумал сначала… но игру показывали не в записи! Это была прямая трансляция, следовательно, результат заранее вы знать не могли.

Я понял, что зашел слишком далеко, но рассказать всю правду… Нет, он ни за что не поверит! Да и кто бы поверил!

— Извините меня… Владимир Александрович. — Я с трудом вспомнил, как зовут Войтовича. — Я не могу вам объяснить, откуда мне стал известен результат игры… Будущий результат. Вы мне не поверите… Сочтете меня шарлатаном, которому просто повезло угадать. Давайте, лучше я назову вам результаты будущих матчей.

— Неужели шведы возьмут золото? — спросил он, как истинный болельщик.

— Нет, — успокоил я его, — во втором круге наши победят: четыре — два.

— Вот как? Что ж, посмотрим. А кроме хоккея, можете что-нибудь предсказать? Какое-нибудь открытие в науке, или что-то из политики?

Что мог я ему ответить? О крупных научных открытиях мне не припоминалось, а политика… Расскажи я, что через двадцать с небольшим лет ни будет не только сборной СССР по хоккею, но и самого Союза, что бы он обо мне подумал? Рассказать о Горбачеве и Ельцине, об Афганистане и Чечне, о «Норд-Осте» и Беслане? После этого, в его глазах я мог выглядеть только злобным антисоветчиком, психом, место которому в «желтом доме».

Я покачал головой.

— Лучше не трогать эту политику…

— Наверное, вы правы. Бог с ней, с политикой. А в спортлото не пробовали играть?

— Попробую.

— Ну, желаю удачи. — Профессор направился в свою комнату, сказав на прощание:

— А, насчет будущего матча — проверим.

На веранду вдруг выпорхнула Света.

— Ты здесь, — немного насмешливо сказала она, когда Войтович вышел. — О чем болтаете с папашей? Знакомишься с будущем тестем?

Глаза у Светы блестели от вина, она явно слегка захмелела, хотя и выпила всего-то два-три фужера шампанского.

— Перестань, — оборвал я ее, и, чтобы сменить тему, спросил:

— А ты кого здесь ищешь?

— Никого. Просто сбежала от Горецкого — прилип, как банный лист. А Ленка твоя опять с ним танцует.

— Почему моя? Ну и что, что танцует! — ответил я раздраженно.

Мною опять овладели чувства неуверенности и досады. Зачем я здесь? Чужой, почти инопланетянин, что реально я могу? Дразнить историчку, показывать фокусы, угадывая результаты футбольных и хоккейных матчей, дурить голову девчонке, для которой это, может быть, настоящее глубокое чувство. Невозможно оставаться одновременно человеком двадцать первого века и быть шестнадцатилетним подростком здесь…

Мы стояли некоторое время на веранде и молчали, думая каждый свое, затем направились в комнату, но у двери Света резко обернулась. В ее глазах я прочел желание, почти приказ: «Возьми меня!». Уступая ее напору, я на мгновение потерял голову, обнял и стал целовать во влажные трепетные губы. Дверь за ее спиной скрипнула и, подняв глаза, я увидел бледное, искаженное болью лицо Лены…

«В этот мир ты явился незваным…».

Я знал — все будет так, как должно быть: Лена, после школы, уедет учиться в Москву и выйдет там замуж, мы с ней больше никогда не увидимся; Эдик Горецкий в начале 90-тых уедет в Израиль; Паша Скворцов со временем станет ворочать крупными делами и большими деньгами; Света закончит здесь университет и тоже уедет, куда — не знаю; Сека, удивительно, но тоже будет не последним человеком и сделает хорошую карьеру… Жизнь раскидает нас, как ветер прошлогодние листья.

12

Из записок покойного А.Н. Заболотного

«…Я принял сегодня решение. Знал, что мне не отвертеться, что должен пройти через это, но все откладывал. Что это для меня? Научный эксперимент, искупление вины, или попытка решить все проблемы сразу? Не знаю. Впрочем, нужно рассказать все по порядку.

Все началось с попавшейся мне на глаза, короткой заметке в одной из газетенок, которых расплодилось сейчас, как собак нерезаных. Заметка называлась: „Сыворотка правдивости в СССР“ с бойким подзаголовком: „Тайны века“. В ней говорилось о проводившихся в начале пятидесятых годов в одном из НИИ секретных работах по созданию новой „сыворотки правдивости“ — препарата, подавляющего волю человека и заставляющего выбалтывать все секреты допрашивающим его людям. Работы якобы проводились под руководством известного биохимика А.Ф. Доленко. При испытании очередной серии препарата, говорилось дальше в заметке, неожиданно обнаружился странный и необъяснимый эффект — люди под его воздействием проваливались в прошлое, то есть видели себя в обстановке двадцати — сорокалетней давности, причем, с потрясающей реальностью. Заметка заканчивалась сообщением, что работы были почему-то прекращены и „тайна ухода в прошлое осталась неразгаданной“.

Я никогда бы не обратил внимания на эту статейку, — мало ли, какой вздор сейчас только не печатают в газетах, — если б не упоминание об А.Ф.Доленко. Это был мой родной дед! В газете, несомненно, говорилось именно о нем — правильно перечислялись его регалии: доктор наук, член-корреспондент АН СССР, лауреат Сталинской премии, а так же его должность: заведующий лабораторией НИИ… Деда я совсем не помнил — он умер в пятьдесят четвертом году, когда мне было три года, но в нашей семье гордились им всегда, и моя мама, его дочь, говорила мне о покойном дедушке, как о крупном ученом и незаурядном человеке. Разумеется, мне ничего не было известно об этих секретных работах, якобы проводившихся дедом. Я не мог представить себе, чтобы дед, являющийся для меня идеалом, таким „рыцарем науки“, проводил опыты по созданию препарата, подавляющего волю человека, словно какой-нибудь нацистский врач-изувер! У меня вначале даже появилась мысль послать в газету опровержение или, может быть, подать на них в суд, но затем я передумал. С этими бумагомарателями связываться бесполезно — скандал им только на руку. Потом меня стали одолевать сомнения, — а нет ли в газетной писанине доли правды? Я решил попытаться что-нибудь выяснить сам и поехал на квартиру матери, так как знал, что у нее сохранились все документы, оставшиеся от деда. С первого раза ничего найти мне не удалось — архив деда оказался больше, чем я ожидал. Да и что, собственно говоря, я надеялся найти? Ведь если им действительно велись какие-то секретные работы, то все материалы должны храниться в соответствующих органах. Но, вопреки логике, я решил продолжить поиски и наведался к маме вторично. Мне повезло. Я наткнулся на тетрадь, всю исписанную группами цифр — это без сомнения был шифр. Тетрадь я забрал с собой и три вечера просидел над нею. Шифр оказался несложным и я прочел все, что написал дед.

Содержимое тетради потрясло меня — все, о чем говорилось в газетной статье, оказалось правдой! Лаборатория, которой заведовал А.Ф.Доленко, член-корреспондент, лауреат и прочая… а главное — мой родной дедушка, в начале пятидесятых, по заданию спецслужб, вела секретные разработки новых видов препаратов, известных на западе, как „сыворотки правдивости“. Дед не сообщал, каких результатов они добились с этими „сыворотками“ и удалось ли им получить то, что заказали „органы“. В шифрованном тексте говорилось только о побочном эффекте препарата серии „ST -17“ (от английского serum truthfulness — сыворотка правдивости). Первый же испытуемый (кто это был — сотрудник лаборатории или… боже мой, неужели какой-нибудь несчастный зек?) при введении препарата погрузился в состояние, близкое к коме, а, выйдя из него, рассказал про странные видения — он видел себя помолодевшим на двадцать лет, причем в обстановке, полностью соответствующей тому времени и при этом воспринимал все совершенно реально, как наяву. Последующие опыты дали такие же результаты. Все испытуемые „погружались в прошлое“, различалась лишь „степень погружения“ — от двадцати до сорока лет. Объяснить этот феномен они не смогли, хотя поначалу приписывали его галлюциногенным свойствам препарата. Однако, в дальнейшем от „гипотезы галлюцинаций“ сотрудники лаборатории отказались, (почему, дед не объяснил). Планировалось провести новые комплексные исследования, но тут в руководстве „органов“ произошли перемены, (очевидно в связи с отстранением Берии), их тему закрыли, все материалы изъяли, а с сотрудников лаборатории взяли подписки о неразглашении. Далее дед делится некоторыми своими соображениями относительно возникновения этих странных явлений.

„Остались невыясненными, — пишет он, — ни „механизм“ действия препарата ST-17, ни природа „снов“ (так он называет видения испытуемых)“.

Странные свойства ST-17, вероятно связаны с одним из его ингредиентов, предположил дед, не уточняя, какой компонент он имел ввиду. Что же касается природы „снов“, то тут он вообще не может сказать ничего определенного.

„Я склонен думать, что мы имеем дело не с каким-либо неизвестным видом галлюцинаций, а с необъяснимым пока феноменом действительного проникновения человека в прошлую жизнь. Если это так, то мы стоим на пороге одного из самых значительных открытий. Прежде всего, нам предстоит пересмотреть все современные представления о пространстве и времени. Можно предположить, хотя такая мысль сейчас покажется безумной, что прошлое не исчезает совсем, оно где-то рядом с нами, и мы с ним связаны не только умозрительно, через воспоминания, но и физически…“. Заканчивает дед тем, что решил сам провести еще один опыт с препаратом ST-17.

Прочитав все, я решил, сначала, что стал жертвой какой-то мистификации или просто шутки покойного деда. Ну, а что если это не так? Я попытался расспросить маму, но ей уже стукнуло восемьдесят три года и она стала, как бы сказать помягче, несколько забывчивой. В общем, толку от нее я не добился. Единственное в чем она мне помогла — отыскала свидетельство о смерти деда. В графе „причина смерти“ там стояло: „Острая сердечная недостаточность“. Странно. Такой же диагноз был и у одного из испытуемых, (я забыл сказать, что при испытании ST-17 умер один человек). Случайное совпадение? А вдруг нет? Что если мой дед действительно владел этим чертовым препаратом и умер, введя его себе? Я спросил у мамы, не осталось ли каких-нибудь вещей деда. После недолгих уговоров она принесла мне большую шкатулку, набитую, преимущественно, разным хламом: какими-то дипломами, членскими книжечками научных и спортивных обществ, значками; была там и дедова лауреатская медаль, а также еще медали и ордена. Наконец мне попалась маленькая пластмассовая коробочка, перемотанная цветными нитками. Открыв ее, я ахнул — там находились две стандартного вида ампулы, содержащие прозрачную жидкость, на каждой из которых был наклеен кусочек пластыря с надписью: „ST-17“. Итак, этот препарат существовал на самом деле, и я держал его в руках!

Трудно описать испытанные мною чувства, после этого открытия. Несколько дней я вообще ходил как потерянный, не в силах думать ни о чем, кроме двух совершенно обычных с виду ампул, лежащих теперь в ящике стола у меня в кабинете. Ведь я, быть может, владел величайшим открытием века. Да, что там века — тысячелетий! Вероятно, существуют еще дозы этого препарата, а так же, наверняка, имеется подробное его описание, пылящееся сейчас где-нибудь в спецхране. Когда-нибудь до них, наверное, доберутся, но когда? Впрочем, это не мое дело. Пусть со своими тайнами разбираются сами спецслужбы. Я решил, что обнаруженный мною препарат принадлежит только мне. Почему решил — никого не касается. У меня имеются на то основания. В общем, владея столь потрясающей вещью, я сразу же почувствовал непреодолимое желание испытать его самому. Что же меня остановило? Страх. Да, просто опасение за свою жизнь. Во-первых, от этого препарата погибли, вероятно, уже два человека, следовательно, существует некая индивидуальная непереносимость его для отдельных людей. Во-вторых, от длительного хранения препарат мог испортиться и сделаться опасным для любого…

Мне, скорее всего никто не поверит, что у меня даже мысли не возникало испытать ST-17 на другом. Тогда, как же это случилось? Не знаю. Я до сих пор не могу поверить в то, что совершил преступление. Именно преступление, по всем законам: врачебным, юридическим, просто человеческим, ибо все-таки испытал препарат на своем пациенте. То, что он безнадежно болен и дни его сочтены, не может, разумеется, служить для меня оправданием. Хотя, в какой-то мере, мне зачтется на том свете, (если он существует), то, что я подарил этому человеку единственный, в своем роде, шанс начать жизнь с начала.

Произошло это так. Однажды я дежурил ночью в больнице, и, сидя у себя в кабинете, как всегда думал о препарате, не в силах даже сосредоточиться на выполнении своих обязанностей. Я доставал ампулы из стола, вертел их в руках, разглядывал на свет, даже нюхал зачем-то. Вошла медсестра и попросила посмотреть Петрова, того самого, обреченного болезнью на смерть человека. Пройдя к нему, я чисто механически проделал все, что требовалось, и приказал сестре сделать больному инъекцию обычного, в подобных случаях, лекарства. Пока она готовила шприц, я стоял возле кровати пациента, пребывая в каком-то трансе. Взгляд мой остановился на приготовленной сестрой ампуле, почти точно такой же, как те, что лежали у меня в кармане. Сестра отлучилась за чем-то на минуту, а я, совершенно не сознавая, что делаю, подменил ампулу с лекарством на ST-17, предварительно содрав пластырь с надписью. Она не заметила подмены и ввела препарат Петрову. В общем, так или иначе, но я сделал это и теперь поздно раскаиваться.

Действие препарата оказалось таким, как его описывал мой дед. Больной „ушел в прошлое“, став на какое-то время снова учеником десятого класса школы. Но действие ST-17 на этом не закончилось. Петров снова и снова возвращается туда, через короткие промежутки времени. Я не стану здесь передавать его рассказы о том, что наблюдал и чувствовал он, находясь там. Не стану говорить, что движет мною сейчас, когда я твердо решил повторить опыт, но уже на себе. Я сам в этом не до конца разобрался. Заканчиваю писать. Возможно, это будет последнее, что сделаю в жизни, но сегодня я испытаю препарат. Кто знает, может быть и у меня появиться шанс начать все заново».

© Copyright Щипанов Сергей Валентинович (sergdim@yandex.ru), 19/04/2007.

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12