Дом толкователя [Илья Юрьевич Виницкий] (fb2) читать онлайн

- Дом толкователя (и.с. Научная библиотека) 1.6 Мб, 381с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Илья Юрьевич Виницкий

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Виницкий Илья Юрьевич Дом толкователя: Поэтическая семантика и историческое воображение В. А. Жуковского

От автора

Моим родителям

Юрию Даниловичу Виницкому и Марии Израилевне Матецкой

«Истолкование есть искусство», — писан Фридрих Шлейермахер. Не могу судить, насколько мне удалось овладеть этим искусством, но признаюсь, что истолкование произведений Жуковского — особое удовольствие. Может быть, поэтому я так долго и писал эту книгу — хотел удовольствие растянуть. Я исходил из того, что традиционное представление о произведениях поэта как «таинственных видениях» его внутреннего мира, оторванных от исторической жизни, антиисторично и антиромантично. Пресловутый лирический эскапизм Жуковского (столь противоречащий его постоянному интересу к современной истории и историософии) был особой формой переживания исторического процесса, характерной для романтического мироощущения. Поэзия для Жуковского была способом преодоления современной истории путем ее символического истолкования в провиденциальном плане. Отсюда исследование исторического воображения Жуковского позволяет не только по-новому осмыслить ряд его произведений, в том числе и хрестоматийно известных, но и глубже понять особенности романтического мироощущения поэта в его зависимости от динамики исторического процесса.

Время работы над книгой совпало с «замечательным десятилетием» в науке о Жуковском: новаторские исследования А. С. Немзера, О. А. Проскурина, А. Л. Зорина, Л. H. Киселевой, О. Б. Лебедевой, А. С. Янушкевича, Е. Э. Ляминой и Н. Н. Самовер; выход первых томов Полного собрания сочинений поэта с новыми текстами и комментариями, совсем свежий тартуский сборник, посвященный Жуковскому. Все это требовало от автора постоянного осмысления, соотнесения с собственными взглядами, их коррекции и развития. В определенном смысле предлагаемая книга — результат «внутреннего диалога» с коллегами по цеху.

Хочу поблагодарить всех тех, чья деятельная помощь и дружеское участие способствовали завершению книги: мою жену Светлану, коллег и друзей М. Г. Альтшуллера, Е. Н. Дрыжакову, Хелену Гощило, Эмили и Оскара Сванов, Нину Перлину, В. И. Коровина, Бена Рифкина, Карен Эванс-Ромейн, Эндрю Вахтела, Сергея Давыдова, Лену Фриман, Кевина Платта и Карину Сотник. Я также благодарен своим студентам и аспирантам, в общении с которыми оттачивались основные положения книги. Выражаю искреннюю признательность Илье Кукулину и Марии Майофис, распознавшим в ряде статей, опубликованных в «Новом литературном обозрении», очерк будущей книги и, по сути, инициировавшим публикацию последней. Главы, появлявшиеся ранее в печати, были существенным образом расширены и переработаны для настоящего издания. Эту книгу я смог закончить благодаря предоставленному мне Пенсильванским университетом академическому отпуску (спасибо профессору Платту!). Наконец, особую благодарность приношу моим родителям, подарившим мне то незабываемое чувство дома, которое помогает глубже понять поэзию домолюбивого странствователя Жуковского.

Введение. Поэзия и История в творчестве В. А. Жуковского

Неге I have seen things rare and profitable:

Things pleasant; dreadful things — to make me stable

In what i have begun to take in hand:

Then let me think on them, and understand

Wherefore they showed me were; and let me be

Thankful, О good INTERPRETER, to thee.

John Bunyan. «Pilgrim’s Progress»
…горница почти квадратная. С одной стороны два окна и зеркало, перед которым бюст покойной прусской королевы, прекрасное лицо и хорошо сделано. Она представлена сонною. На другой стене картины Фридриха. Посередине большая: ночь, луна и под нею сова. По полету видно, что она видит: в расположении всей картины видна душа поэта. Вторая картина: ночь, море и на берегу обломки трех якорей. Третья картина: вечер, солнце только что зашло, и Запад еще золотой, остальное небо, нежно-лазуревое, сливается с горою такого же цвета… Между дверью и окном Мадонна с Рафаэлевой — чей-то подарок. Две стены комнаты занимает угловой диван, подле которого большой круглый стол — подарок прусского принца. Он сам разрисовал его.

Иван Киреевский. «Описание кабинета В. А. Жуковского в Шепелевском доме в 1830 году»
1
Христиан, герой «Странствований пилигрима» Джона Беньяна, в самом начале своего путешествия в Небесный Град посещает удивительный дом Толкователя (Interpreter’s House). Гостеприимный хозяин проводит его по таинственным комнатам своего дома, разъясняя символическое и душеполезное значение каждой. «О коль удивительные вещи глазам моим представляются! — в восторге восклицает Христиан, покидая дом Толкователя. — И коликия в местах сих находятся чудеса! Сколь ужаса тут и печали! Сколь радости и счастия на подкрепление грешника, да не ослабеет на пути! О достойный Истолкователь, толь мудро наставляющий меня! Почто не в силах воздать я тебе за толь совершенное благодеяние и познать действительно превосходное твое знание» (Беньян: 33). Этот монолог Христиана (в оригинале он дается в стихах) мы избрали эпиграфом к книге, посвященной творчеству В. А. Жуковского (1783–1852) — поэта, переводчика, автора «ужасных» баллад и печальных элегий, создателя первой в истории русской культуры религиозной философии искусства. Его творчество в самом деле может быть уподоблено чудесному дому, открывающему «для немногих» свои тайны: «Все в жизни к великому средство; // И горесть, и радость — все к цели одной: // Хвала жизнедавцу — Зевесу!» (Жуковский: I, 384).

В истории русской культуры Жуковский был именно Толкователем — немецкой и английской предромантической и романтической поэзии, европейской культуры, романтического пейзажа, «душевной жизни» русского двора, провиденциального значения поэзии и русской монархии, таинственного смысла современной истории. При этом вся его разнородная творческая деятельность мыслилась им как единое поэтическое служение божественной истине. Не случайно в сформулированной им в конце жизни религиозно-эстетической теодицее Поэт выступает именно как герменевт (зд. толкователь и посланник) Бога: «Творец вложил свой дух в творение: поэт, его посланник, ищет, находит и открывает другим повсеместное присутствие духа Божия» (Жуковский 1985: 333). «Он снял покров со всего, — писал вскоре после смерти Жуковского его восторженный почитатель Петр Плетнев. — В его храме зажглись свечи на алтарях божеств всех народов древнего и нового мира» (Жуковский 1999: 375). Знаменательно, что в русской литературной мифологии первой половины XIX века рабочий кабинет Жуковского (в шепелевском доме, Кремле, вернейском или дюссельдорфском домиках) символизировал своеобразный храм русской поэзии, ее средоточие и источник (именно так описывали свои «провиденциальные» визиты к старшему поэту Пушкин и Гоголь, Плетнев и Погодин, Киреевский и Тютчев). «И по сию пору, — говорил в конце жизни В. К. Кюхельбекер, — с наслаждением вспоминаю тот благоговейный трепет, с каким осматривал я его мебель, его книги, его кабинет, то святилище, где в то время создавал он своего чудно-прекрасного „Вадима“» (Жуковский 1999: 303).

Исследователь русской литературы и культуры XIX века не может миновать «дома Жуковского», как не мог Христиан обойти дом Толкователя: это начало долгого пути, открытие важнейших направлений, депозитарий идей, тем и образов, впоследствии подхваченных и разработанных другими авторами.

2
Настоящее исследование посвящено Жуковскому как толкователю современной русской и европейской истории. Сразу отметим, что нас интересуют не прямые высказывания поэта на исторические и политические темы, не его исторические штудии и не его общественная позиция сами по себе (эти проблемы достаточно хорошо изучены в работах Ю. М. Лотмана, М. И. Гиллельсона, Р. В. Иезуитовой, Ф. З. Кануновой, А. С. Янушкевича и других ученых[1]; их результаты, безусловно, учитываются в настоящем исследовании). В центре нашего внимания — поэтическое видение современной истории как части всемирной, представленное в произведениях Жуковского. Отсюда вытекают два направления исследования — «вглубь» (изучение поэтической семантики Жуковского как адекватного способа выражения его историософских взглядов) и «вдаль» (изучение историософии поэта как художественного текста, разворачивающегося во времени и «реагирующего» в своем развитии на сущностные исторические перемены). Перефразируя заглавие знаменитой книги академика А. Н. Веселовского, объектом предлагаемого исследования является поэзия чувства и исторического воображения Жуковского.

«Нижней» хронологической границей работы является 1816 год, когда поэт был вынужден отказаться от надежд на личное счастье и, приближенный ко двору, стал выразителем провиденциальной политической идеологии императора Александра, провозглашенной в рождественском манифесте 1816 года об образовании и миссии Священного союза[2]. Этот год был ознаменован несколькими важными событиями в жизни Жуковского: создание профетического «Певца в Кремле»; работа над мистической балладой «Вадим» и перевод нескольких идиллий Гебеля, открывавших новые перспективы для русской поэзии; выход второй части первого издания «Стихотворений»; получение степени профессора философии Дерптского университета и, наконец, высочайший рескрипт о назначении поэту пожизненной пенсии за литературные заслуги и дарование ему бриллиантового перстня с вензелем государя — акты, осмысленные Жуковским как символическое присвоение статуса национального поэта, то есть «верного истолкователя того, чем трепетало сердце каждого русского» (Плетнев), хранителя воспоминаний о героическом прошлом и предсказателя будущего.

Исследование завершается последним, немецким, периодом жизни Жуковского, когда он противопоставляет религиозную поэзию («земная сестра религии небесной») «материалистической» лжепоэзии, выражающей «дух тьмы в мечтах земли развратных», и формулирует свое представление о поэте как своего рода эстетическом крестоносце, борющемся с «духом неверия» и анархии, возобладавшим в Европе. Этот период ознаменован необычайной интенсивностью религиозно-нравственной жизни поэта и его замечательной творческой активностью. Таким образом, книга охватывает исторический период продолжительностью более трети столетия, от водружения «всеобщего мира» в Европе императором Александром и его союзниками до подавления европейских революций прусским королем Фридрихом Вильгельмом и российским императором Николаем, — иными словами, эпоху торжества и заката Священного союза.


Актуальность исследования поэтической историософии Жуковского очевидна, так как историзм является по определению важнейшей чертой романтического мироощущения, сформировавшегося в эпоху грандиозного исторического слома. Исследования историософских взглядов и «исторического воображения» английских и немецких романтиков занимают значительное место в западном литературоведении (Фрай, Блум, Абрамс, Мель и другие[3]). Более того, вопрос о специфике поэтического видения истории в произведениях романтиков в последнее время становится одним из определяющих в теории романтизма (ср. дискуссию вокруг «новоисторической» книги Алана Лью, посвященной отрицанию истории в творчестве У. Вордсворта[4]). В этой связи поэзия Жуковского представляет богатейший материал для решения не только историко-литературных, но и теоретических вопросов[5].

В своей интерпретации произведений Жуковского мы исходим из центрального постулата классической герменевтики, согласно которому «словарь автора и историческая эпоха образуют целое, внутри которого отдельные произведения понимаются как части, а целое, в свою очередь, из частей» (Шлейермахер: 65). Теоретическими источниками исследования являются работы М. X. Абрамса, посвященные основам и динамике поэтической историософии романтизма («поэтический хилиазм», «апокалипсис воображения»), Нортропа Фрая — о средневековой типологической системе интерпретации и ее применимости к анализу художественных произведений нового времени и Г. А. Гуковского — об особенностях поэтической семантики Жуковского[6].

Изучение «дворцового романтизма» Жуковского (своеобразный фокус романтической историософии «придворного» поэта) опирается на исследование способов презентации императорского мифа («scenarios of power»), предложенное Ричардом Уортманом в главах о «сценариях власти» императоров Александра и Николая. В свою очередь, наша реконструкция «идеологической одиссеи» Жуковского опирается на работы A. Л. Зорина и Л. Н. Киселевой об активной роли поэта в «идеологическом строительстве» александровского и николаевского царствований[7]. Близкими нам по духу и методу являются также исследования Бориса Гаспарова и Михаила Вайскопфа, посвященные реконструкции идеологических «сюжетов» творчества Пушкина и Гоголя[8].

Композиционно-методологический принцип настоящей работы заключается в ее построении вокруг нескольких произведений поэта, представляющихся наиболее репрезентативными для обсуждаемых тем и периодов. Такими «узловыми» текстами, вбирающими в себя проблематику и топику целых периодов (а следовательно, вовлекающими в свою орбиту многие другие сочинения поэта), могут служить как известные произведения (например, «Двенадцать спящих дев», «Одиссея»), так и относительно маргинальные (например, статьи «Нечто о привидениях», «О смертной казни»). В нашей интерпретации эти тексты, используя выражение самого поэта, «не теряя своей естественности» (зд. автономности, самодостаточности), получают значение символическое и «становятся эмблемами» рассматриваемых «историософских» циклов (Жуковский 1902: X, 29).

Особый интерес представляют для нас произведения поэта, изображающие современный исторический процесс не эксплицитно, а имплицитно, в завуалированной, метафорической, форме, требовавшей от читателя интуиции, эвристической отгадки: «средневековые» и «античные» баллады, идиллии, классический эпос. Речь идет не об отдельных исторических аллюзиях (с их выявления лишь начинается процесс интерпретации текста), а о той общей идеологической концепции, которая объединяет и осмысляет эти аллюзии. Соответственно, важной задачей исследования является реконструкция (насколько это возможно) идеологического и эстетического «силового поля», в рамках которого создавалась и воспринималась метафорическая поэзия Жуковского, а также воссоздание «горизонта ожиданий» непосредственных адресатов произведений поэта (арзамасский, дерптский, придворный круги). Мы полагаем, что через интерпретации отдельных произведений Жуковского в их жанровом и семантическом своеобразии, связи друг с другом, биографическом и историко-культурном контекстах мы можем — в идеале — приблизиться к более глубокому пониманию созданной поэтом уникальной художественной системы[9]. Вообще Жуковского читать интересно и — полезно.

3
«Жуковский, — писал Г. А. Гуковский еще в 1946 году, — поэт, которому повезло в нашей критике и науке: о нем писали много и часто писали хорошо» (Гуковский: 30). Среди авторов, хорошо писавших о Жуковском, Гуковский называет критиков Белинского и Шевырева, биографов поэта Плетнева и Грота, а также создателя классического труда о жизни и поэзии Жуковского А. Н. Веселовского. Подтверждением тезиса о везении Жуковского стала и новаторская книга самого Гуковского, в которой вопрос о художественном методе поэта был впервые осмыслен как вопрос о его поэтической семантике: открытие полисемантизма и суггестии слова. «Все слова как бы начинают просвечивать насквозь, — писал исследователь о семантическом процессе, осуществляемом в поэзии Жуковского, — <они> становятся прозрачными, а за ними открываются глубины смысловых перспектив. Все слова как бы переживают превращение, вдруг оказываясь не теми, как обычно, и весь мир, отраженный речью, меняет облик и начинает петь о своей душе, которая и есть душа мира» (Гуковский: 45). Представление о смысловой перспективе в поэзии Жуковского открывало возможность для изучения психологического символизма поэта (или «мистицизма чувствительности», как говорил князь П. А. Вяземский). К сожалению, это направление не получило должного развития в литературоведении.


Вопрос о поэтической семантике Жуковского следует рассматривать в связи с романтической идеологией, исповедуемой и проповедуемой поэтом. Для Жуковского слово, конечно, не исчерпывается богатством психологических обертонов, превращающих его в музыкальную ноту. Поэтически изображая свою душевную жизнь, он менее всего стремится к психологическому самовыражению. Напротив, по его убеждению, чем глубже поэт проникает в собственную душу, тем ближе оказывается к объективной, универсальной правде мира. Поэзия для Жуковского и является способом постижения и выражения этой объективной, божественной истины. Отсюда уже с середины 1810-х годов (время, когда оформляются его эстетические убеждения) его поэтическое слово не только «психологично», «одушевленно» (Гуковский: 42–43), но и «мистично»: оно приоткрывает «повсеместное присутствие Создателя в созданьи», связывает воедино идеи жизненного и духовного пути человека, человека и природы, наконец, поэзии и смерти как перехода в новое, высшее состояние. В конечном счете оно стремится к тому, чтобы выразить не чувства, не душу и не мечту вообще, но идею, «могущественно владеющую душою поэта», причем «не одну собственную, человеческую идею, не одну свою душу, но в ней и идею Создателя, дух Божий, все созданное проницающий» (Жуковский 1985: 332–333). Поэтому имеет смысл говорить о многослойности такого поэтического слова, предполагающего единство психологического, биографического, этического, эстетического и мистического планов.


О Жуковском вполне можно сказать, что и он в словах точен. Его поэзия идеологична, и за внешней семантической размытостью слова стоит ясная и строгая мысль, обеспечивающая смысловое единство образа. Ассоциативные планы такого слова — своего рода лики или отблески лежащей в его основе идеи. Так, образ «легкого ветерка» из знаменитого стихотворения 1816 года означает и «реальный» ветерок, дуновение которого приятно человеку, и возвращение весны, обновляющей, животворящей душу, и весть горнего мира, открывающегося вдруг человеку, и «дух поэзии», пробуждающий к жизни вдохновение и любовь, и, наконец, проникновение Святого Духа в человеческое сердце — тот самый «дух хлада тонкий», ведущий за собой «прибой благодати» (Durchbruch der Gnade), о котором так много говорили пиетисты и мистики начала XIX века.

На этом последнем уровне прочтения образа становится ясной идейная связь между веянием ветерка, весною, пробуждением души, небесами, знакомой вестью и «очарованным там». «Весеннее чувство» — это не просто особое «психологическое переживание». Это, используя выражение самого поэта, «синоним» религиозного чувства. Стихотворение приобретает характер «тайного» обращения к Божеству в момент мгновенного (дуновение ветерка) откровения. Оно становится своеобразной поэтической молитвой, в которой сливаются в один лирический порыв к запредельному миру все образы, чувства и ассоциации[10]. Исследователи датируют это стихотворение апрелем 1816 года. Похоже, что оно выражает не абстрактное «весеннее чувство поэта» (Жуковский: II, 449), но переживание пасхальное (поэтический аналог пасхального песнопения, славящего желанный и святой день, двери рая открывший). Описание весеннего воскрешения природы и пробуждения души, слышащей «весть знакомую», получает таким образом религиозно-календарное оправдание. Метафизическим комментарием post factum к этому стихотворению может служить дневниковая запись поэта от 11 (23) апреля 1821 года, посвященная утру после Светлого Воскресенья: «…чувствуешь <…> пробуждение! <…> По-настоящему чувствуешь только самого себя и в физической и в нравственной природе! <…> Это всеобщее смешанное жужжание (которое так живо и пленительно весною) кажется всеобщею молитвою <…>» (Жуковский: XIII, 164–165)[11].

Перед нами не что иное, как попытка создания символической христианской поэзии, вписывающаяся в ряд аналогичных экспериментов европейских романтиков (в литературе — Новалис, Брентано, Вордсворт, Ламартин; в живописи — Фридрих и «назарейцы»). О программном опыте создания религиозной поэзии, соединяющей и примиряющей самые разные читательские группы в акте чтения, речь пойдет в Прологе к предлагаемому исследованию («Поэтическая семантика Жуковского, или Рассуждение о вкусе и смысле „Овсяного киселя“»).

4
Слово Жуковского не только идеологично. Оно еще и исторично в том смысле, что несет информацию о переживаемом поэтом моменте как личной, так и исторической жизни, точнее, жизни духа, раскрываемой в истории человеческой. Так, казалось бы, сугубо лирическое «Весеннее чувство» — с его нетерпеливым стремлением к «краю желанного» и поисками вожатого в «очарованное там» — резонирует со стихотворениями того же времени на тему ожидания великого пробуждения и обновления мира:

Дух благодати, пронесись
            Над мирною вселенной,
И вся земля совокупись
            В единый град нетленный! <…>
Там все, что здесь пленило нас,
            Явлением мгновенным,
Что взял у жизни смертный час,
            Воскреснет обновленным (Певец в Кремле)[12]
[Жуковский: II, 49–50]
И было все для них ответ:[13]
            И холм помолоделый,
И луга обновленный цвет,
            И бег реки веселый,
И воскрешенны древеса
            С вершинами живыми,
И, как бессмертье, небеса
            Спокойные над ними… (Вадим)
[Жуковский 1980: II, 120]
О связи пасхального мотива в творчестве Жуковского этого времени с ожиданиями «весны мира», приуроченной современными поэту мистиками к 1816 году, речь пойдет в первой части предлагаемой книги. Сейчас же отметим концептуальную тождественность исторического и личного переживаний поэта: лирический герой Жуковского — homo historicus. В самом деле, Жуковский не был туманным мечтателем, бегущим от истории, как ангел от скверны (таким его представлял тот же Гуковский). Его интерес к русской и всеобщей истории, а также к философии истории был неизменен на протяжении десятилетий[14]. «Я хочу прочитать всех классиков-историков, — писал он А. И. Тургеневу из тихого Белева еще в 1810 году, — но для того, чтобы извлечь из них всю возможную пользу и чтобы идея об истории была не смутная, а ясная, хочу предварительно составить себе общий план всех происшествий в связи». Эти «ясная идея» и «общий план» истории имели для поэта, помимо философского и нравственного, еще и чисто практическое значение: работа над исторической поэмой «Владимир» (так и оставшейся незаконченной).

«По мере творческого самоопределения Жуковского, — пишет Ф. З. Канунова об исторических штудиях поэта в 1800–1810-е годы, — углубляется его представление о познавательной и нравственной функции искусства, связи его с жизнью, историей и философией, укрепляется в Жуковском убеждение в огромной общественной роли художественного творчества» (Канунова: 406). Здесь, безусловно, сказались его увлечение Шиллером (рассуждения последнего об «истинно народном поэте» в современном мире) и личная вовлеченность в самый процесс национально-исторического становления России: участие в народном ополчении 1812 года, национальный триумф «Певца во стане русских воинов» и придворный успех послания к императору Александру 1814 года.

Со второй половины 1810-х годов (период, с которого мы начинаем наше исследование) Жуковский выступает уже не как «бедный поэт», печальный юноша, оплакивающий себя и своих милых, а как воодушевленный и пробужденный удивительными событиями современности патриот и политический визионер. Его произведения того времени, разумеется, мечтательны. Но мечтательность эта не туманно-поэтическая (как полагали такие разные критики, как, скажем, Белинский и Шевырев), а исторически конкретная, профетическая[15].

Методологически ошибочно рассматривать поэзию Жуковского в отрыве от историко-культурной среды, которой она питалась, по-своему выражала и на которую пыталась по-своему воздействовать. Причем интересно и важно исследовать самую стратегию и механизм превращения Жуковским современного исторического материала в поэтический образ-идею — процесс, непосредственно связанный с проблемой жанрового мышления и романтического мироощущения Жуковского. Предлагаемое исследование ставит задачу по мере возможности конкретизировать значения таких ставших «туманными» от долгого и антиисторического употребления терминов, как поэтическое воображение, миссия поэта, романтическое видение, романтический историзм и т. д.

5
Вопрос о смысле человеческой истории, причинах ее возникновения (утрата первоначальной гармонии) и телеологии (возвращение человечества в первоначальное счастливое состояние) — один из важнейших для западной романтической (в широком смысле слова) традиции. «Историю человеческого рода в целом, — писал И. Кант в „Идее всеобщей истории во всемирно-гражданском плане“ (1784), — можно рассматривать как выполнение тайного плана природы…» (Кант: 18–19). В философской перспективе под исполнением этого «тайного плана» (секулярная версия апокалипсиса) могло пониматься моральное совершенство человечества (Лессинг), идеальное государственное устройство (Кант) или полное господство деятельного субъекта (человеческого разума) над природой (Фихте).

Кому раскрывается истинный смысл истории и на какой стадии ее осуществления находится современное человечество? Философы, мистики и поэты в конце XVIII века вступили в своеобразную герменевтическую конкуренцию с историками-рационалистами (ср. эстетическую историософию Шиллера, нашедшую практическое выражение в его «сушностно»-исторических драмах, прежде всего в «Орлеанской деве», переведенной Жуковским). Поиски романтического синтеза привели в конечном счете к идее, что истинный историк должен быть поэтом, мистиком и философом в одном лице. «Историк непременно должен быть поэтом», — писал Новалис, ведь только поэт способен увидеть историю как «тайное сплетение минувшего и грядущего». Иными словами, поэт — дешифровальщик истории и природы, только он может понять «великую простую душу современности» и рассказать об увиденном человечеству (Гамитова: 235).

Вопрос об откровении истории поэту логически связывался теоретиками романтизма с вопросом о природе поэтического слова (его символизме и суггестивности) и формах поэзии, способных выразить и донести до читателя то, что открылось автору. Для Шиллера такие возможности открывали жанры исторической трагедии и средневековой баллады, намекавшие в его исполнении на современные события и призывавшие читателя к следованию изображенному в произведении «средневековому» или «античному» идеалу. Новалис считал наиболее продуктивной форму волшебной сказки, действие которой происходит в далекие времена, но прообразует собой то, что в настоящее время свершается или вот-вот свершится: «Истинная сказка должна быть одновременно пророческим изображением, идеальным изображением, абсолютно-необходимым изображением. Истинный сказочный поэт есть провидец будущего» (Новалис 1934: 134). Движущей силой духовного развития человека и исторического процесса в целом, согласно романтикам (хорошо усвоившим мистическую идеологию и топику), является смутно осознаваемая людьми «восхитительная тоска по отчизне», по «утраченному, искомому и со временем достижимому Эдему» (Жуковский 1985: 331).


Историческое воображение поэта-романтика принципиально апокалиптично. История — это лишь эпизод вечности: «Приведя человечество к новому „золотому веку“, объединив мир и сверхмир, земное и небесное, посюстороннее и потустороннее, живое и неживое и т. д., она как бы выполняет свою функцию и сходит со сцены» (Гамитова: 255). Отсюда настоящее может мыслиться романтиком либо как предвестие исторического финала, либо как самый момент исторической развязки, либо как уже свершившаяся история. В последнем случае история, разумеется, снимается, и в права вступает свободное воображение: отсюда рождаются самые фантастические видения будущего, утопические картины нового, преображенного мира (У. Блейк, ранний Вордсворт, тот же Новалис).

Поэзия Жуковского принадлежит к этой визионерской традиции. Темы и образы священной войны, преображения природы, ожидания жениха, мистического брака, конца истории, воскрешения мертвых и нисхождения небесного града постоянно присутствуют в творчестве поэта. Между тем Жуковский был далек от свойственного западной традиции философского и политического радикализма. По словам исследователя, он стоит «как бы на пороге того поэтического отождествления, где чувственное и мысленное, природный и волевой акты сливаются» и сам «чувствует мучительное желание слиться с прекрасным и великим в природе, но останавливается перед ней в сентиментальной рефлекции» (Веселовский: 448–449). Нет в его поэзии и грандиозных социальных утопий, характерных для политического воображения ранних романтиков (связь этих утопий с эффектом, произведенным Великой французской революцией, не раз отмечалась исследователями) и не менее грандиозных утопий внутреннего преображения поэта («апокалипсис воображения» как результат разочарования в идеалах социальной революции и апофеоз интроспекции, по М. Х. Абрамсу). Версия апокалиптического сюжета, предложенная в поэзии Жуковского, принадлежит другой историко-культурной эпохе — эпохе, стремившейся к покою и умиротворению исторических стихий всеми доступными средствами.

6
Жуковский прожил долгую жизнь и был свидетелем, а часто и непосредственным участником важнейших исторических событий. Он был человеком александровского времени, для которого столь характерны переживание современной истории как провиденциальной, поиски скрытого смысла событий в евангельском плане и отсюда интерес к различным мистико-политическим движениям Запада. Придворное положение Жуковского (вначале в качестве чтеца вдовствующей императрицы [1815], затем учителя великий княгини [1817–1825], ас 1826 по 1841 год — наставника наследника престола) в значительной степени повлияло на его восприятие исторической реальности как своего рода эманации провиденциальной политики русского двора. Как показывают новейшие исследования, Жуковский играл активную роль в создании «поэтических мифов» александровского и николаевского царствований, а в 1830–1840-е годы дал своего рода эстетическое обоснование идее русского самодержавия (Зорин; Киселева; Уортман). Его идеология во многих аспектах напоминает политический романтизм Новалиса, воспевшего на рубеже XVIII–XIX веков прусский двор королевы Луизы (кстати, последний служил образцом и для русского двора).

Между тем романтизм Жуковского всегда был странен и даже сомнителен. С одной стороны, лирическая взволнованность, воспевание далей, мечтательность, таинственность, размытость линий, идея невыразимости, балладные ужасы, проповедь свободы «души песнопевца»; с другой — любовь к порядку, комфорту, осторожность, педантизм, систематичность и деловитость (современники удивлялись страсти этого возвышенного поэта к составлению «прозаических» программ обучения и многоуровневых исторических таблиц, постоянно отмечали абсолютный порядок в его кабинете, явно противоречащий стереотипным представлениям о беспокойных и бесприютных романтиках).

Значительное место в его творчестве занимают восторженные (не важно поэтические или прозаические) описания «символов порядка», будь то коронация, военные маневры, павловские линейки, парк, кладбище или ритуал смертной казни. Большая часть его произведений переводы, то есть самый «легитимистский» род творчества в поэтическом государстве: следование за авторитетным оригиналом, даже в случае поэтического соперничества, воспринимается как закон (своего рода присяга на верность и понимание). В его «ужасных» балладах все, как правило, сводится к логике справедливого возмездия и восстановления порядка (грешник наказан, и небо отражается в только что бунтовавшей стихии). «В самой фантастике у него — порядок, — писал явно недолюбливавший поэта Ю. Айхенвальд, — и больше, чем черти, его привлекают ангелы, которых он немало насчитывал и среди людей» (Айхенвальд: 525). «Странствователь» у него «завидует» домоседу, а самые исторические таблицы, которые Жуковский с истинно поэтическим воодушевлением составлял для своих августейших учеников, являются способом упорядочения, систематизации и, так сказать, «приручения» истории.

Идея порядка является определяющей и в политических воззрениях поэта: не случайно он в неспокойные 30-е годы с таким удовольствием рифмовал слова «бунт» и «фрунт» (последнее как средство против первого)… Все это не просто свойства «личного стиля» поэтического мышления, политических убеждений и поведения Жуковского, но характеристики той версии романтизма, к которой он органически примыкал.

Если говорить об общей идеологии, эстетике и психологии Жуковского в историко-культурном плане — то это идеология, психология и эстетика эпохи реставрации, характерная для стиля мышления, который в Германии и Австрии получил ироническое имя бидермайера. Тот самый «немецкий дух», который замечали в поэте едва ли не все его современники, — это дух бидермайера, эпохи Порядка и Спокойствия, пришедшей после исторических потрясений революционных и Наполеоновских войн (1815–1848)[16]. «Вся эта эпоха, — пишет А. В. Михайлов, — стремилась к усредненности и робости <…> почти все смелое в ней, своеобразно преломляясь, одомашнивалось <…> официальная культурная политика также направлена была на укрощение страстей и на проповедь „покоя как первой гражданской добродетели“» (Михаилов: 338). Думается, именно этой идеологией объясняется и свойственное Жуковскому «половинчатое положение новатора-реформиста, сглаживающего острые углы литературных вопросов», о котором писал Юрий Тынянов: «Заслужив гонение со стороны архаистов за сглаженный стиль, выслушивая от друзей немало горьких истин по поводу своего „дворцового романтизма“, он, однако, тоже ищет выхода в „просторечии“, в „народной“ лексике, значительно, впрочем, иных, нежели у архаистов» (Тынянов: 29). Это было не столько рационалистическое утверждение «золотой середины», сколько позднеромантическое стремление к балансу и примирению противоположностей.

Усвоение основных ценностей бидермайера Жуковским (консерватизм, баланс, уют, мечтательность и добродушие, семейственность и патриотизм, любовь к старине и тихая религиозность, интерес к деталям и «теплый» юмор, пристрастие к пейзажной живописи и камерной музыке) происходило органично как в силу его психологических особенностей, так и благодаря соответствующему воспитанию, литературным интересам и личным знакомствам. Для этой эпохи очень характерны маленькие литературные мирки вроде упоминавшегося выше потсдамского двора королевы Луизы, неоклассического Веймара или двора Людвига Баварского. Жуковский постарался создать такой уютный поэтический мир и при русском дворе (Павловск императрицы Марии Феодоровны или петергофский Коттедж императрицы Александры Феодоровны).

Как известно, немецкий бидермайер представлял собой попытку примирения романтической и просвещенческой систем, осторожное возвращение к ценностям XVIII века, к прекраснодушию и дидактизму, к домашней игривости рококо, к сентименталистским мечтательности и добродушной болтливости. Но только это было возвращение мнимое — после бури и в ожидании новой. Свойственное раннему романтизму апокалиптическое видение истории не исчезло, но трансформировалось, как бы вытеснилось в подтекст. Бидермайер подсознательно чувствовал, что строит прочное здание на шаткой исторической почве. Успокоительные системы разных оттенков, созданные в эту эпоху, — это попытки спасти дом, который обречен (в этой связи уместно вспомнить знаменитую балладу Жуковского 1814 года о старушке на черном коне, оказавшую впоследствии влияние на «Вия» Гоголя: здесь ничто не может защитить Божий храм от дьявольской силы; отметим, что в 1830-е — конце 1840-х годов особую роль в поэзии Жуковского играет эсхатологический образ осажденного и разрушенного града). Можно сказать, что поэзия Жуковского была романтическим истолкованием истории в бидермайерском ключе.

Впрочем, «русский бидермайер» Жуковского отличается от своего немецкого «собрата». Идея реставрации и национального обустройства, лежащая в основе последнего, в России воспринималась по-своему. Последняя никогда не теряла независимости и «старого порядка», олицетворяемого незыблемыми установками монархии. Напротив, именно Россия возвратила этот порядок Европе в 1814 году, дала ей, согласно национальной политической мифологии 1810–1840-х годов, закон и мир, «искупила» грехи революции и наполеоновского правления своей жертвой (пожар Москвы; символический ритуал пасхального моления русской армии в 1814 году у лобного места, где был казнен Людовик), соединила европейские народы в Священный союз под эгидой трех христианских монархов и впоследствии отстояла порядок в революции 1848 года. Иначе говоря, импульсом к развитию патриотического «бидермайера Жуковского» было представление о мессианской роли России как хранительницы нравственно-политического порядка, своего рода «ковчега спасения» во взволнованном море европейской истории. Этот мессианский мотив, связываемый поэтом с российскими императорами и их дворами, чувствуется на всем протяжении его творчества (как бы критически он ни относился в разное время к человеческим качествам этих монархов). Отсюда же и разработка мифологии русского поэта как союзника царя и толкователя истории, неумолимо шествующей к своему пределу — вечному миру и спокойствию.

7
Изучение поэтической историософии Жуковского в актуальном историко-культурном контексте позволяет по-новому посмотреть на эволюцию его творчества. Как известно, деятельность поэта не была непрерывной и периоды его поэтического молчания иногда продолжались годами. В этой связи обращает на себя внимание то, что характерные для поэта всплески творческой активности, как правило, «провоцировались» кардинальными сдвигами в европейской и русской истории: триумфальное окончание Наполеоновских войн; исторические катаклизмы 1825–1831 годов; европейские революции 1848–1849. Мы полагаем, что судьбоносные исторические перемены служили своеобразным катализатором (или вызовом) для «бидермайеровского» воображения романтика: тихая «поэзия» пробуждалась к жизни бурной «историей».

Как известно, эволюция Жуковского долгое время вообще подвергалась сомнению. Так, академик Веселовский склонен был рассматривать творчество поэта как своего рода «топтание на месте»: постоянное варьирование одних и тех же тем и мотивов без их качественного переосмысления. Хотя работы последних лет (прежде всего Янушкевича и его коллег) убедительно показали существенные перемены в творческой системе Жуковского, характерное для творческого пути поэта «круговое движение», варьирование постоянных тем и образов, не подлежит сомнению. Эволюция Жуковского своеобразна. Она не может быть представлена в виде восходяще-диалектической смены одного периода другим (например, по формуле Янушкевича, органический путь поэта от лирики к эпосу). Едва ли можно выстроить и единый идеологический «сюжет Жуковского», вроде известных реконструкций «сюжетов» Пушкина (Б. Гаспаров) и Гоголя (А. Белый; М. Вайскопф). Поэтическая система Жуковского менялась, но не развивалась (речь не идет о совершенствовании поэтической техники и естественном накоплении опыта). Это самостабилизирующаяся система, по-разному реагирующая на внешние воздействия с целью найти «успокоительный» вариант. (В этом смысле подходящим представляется военное значение термина «эволюция» в эпоху Жуковского: движение войск для перестроения из одного боевого порядка в другой, осуществление маневра.)

Мы полагаем, что в творчестве Жуковского середины 1810-х — конца 1840-х годов можно выделить три замкнутых (и самодостаточных) «периода», вызванных к жизни сильными историческими переживаниями. Эти периоды (или, используя слово самого Жуковского, «эпохи») представляют и реализуют в историческом воображении поэта разные версии инвариантного для романтической историософии сюжета: движение и приближение человечества к неизбежному финалу. В зависимости от представления Жуковского о месте современной истории в генеральном плане Провидения, эти «эпохи» можно определить как «после истории», «внутри истории» и в «конце истории» (соответственно, 1816–1821, 1826–1834 и 1847–1850 годы)[17]. В каждую из этих «эпох» по-разному осмысляется историческая миссия поэта — свидетеля и истолкователя происходящего. Коротко опишем историософские «маневры» Жуковского, определяющие композицию предлагаемой книги.


I. 1816–1821 годы (от «Певца в Кремле» до путешествия по Европе в свите великой княгини). Войны закончились, и Европа вступает в вечный мир, утвержденный прежде всего силою и моральным авторитетом русского императора (новогодняя декларация о Священном союзе). Поэзия Жуковского этого времени — поэзия торжественного ожидания окончательного преображения мира, романтический хилиазм. Это поэзия новорожденного бидермайера — стиля, празднующего свое появление и претендующего на вечность. Сюжет апокалипсиса, столь популярный в литературе и публицистикеНаполеоновских войн, вновь проецируется на социальный и исторический планы. Но стабильность и покой (исторический «урок» Творца: «Умеренность, покорность!») мыслятся теперь как вечные категории. Поэт выступает здесь как пробужденный свидетель великого события, певец Государя-избранника и его династии в момент счастливого окончания истории. Конец истории, однако, не означает забвения прошлого; последнее как бы воскрешается с помощью воспоминания поэта-историка[18]: то, что было, есть и будет, в творческом воображении составляют одно.

Поэзия Жуковского этого периода рассматривается нами в первой части книги, озаглавленной «Небесный Ахен» и включающей главы о балладах «Двенадцать спящих дев» (окончена в 1817), «Граф Гапсбургский» (1818) и так называемых «павловских стихотворениях» (1818–1820).


II. 1826–1834 годы (от начала педагогической миссии Жуковского как наставника государя наследника до присяги последнего). Современная история «возвращается» в поэзию Жуковского и осмысляется теперь как череда катастроф (декабрьский мятеж, холера и бунты, Польское восстание) и затиший на пути к далекому окончательному примирению в виде вечного союза (завета) между могучим царем и любящим его народом. Поэт теперь не взволнованный пророк или певец исторического триумфа, но мудрый и спокойный интерпретатор настоящих испытаний, наставник юного наследника, которому суждено будет закончить дело отца, и провидец грядущего в сумраке нынешнего. Поэтизируются покорность судьбе, твердость, чувство долга и мужество перед лицом опасности. Этому периоду творчества Жуковского посвящена вторая часть исследования «Дорога бурь», включающая главы о двух балладах — «античной» («Торжество победителей», 1828) и «средневековой» («Плавание Карла Великого», 1832).


III. 1847–1850 годы (жизнь поэта в Германии). Здесь представлен эсхатологический вариант апокалиптического мифа. Этот период связан с европейскими революциями, осмысленными поэтом как Страшный суд, кровавая развязка мировой истории. Над ценностями порядка, баланса, патриархальной жизни нависает смертельная угроза. История оказывается ареной апокалиптической битвы, в которой поэту-воину отведена роль глашатая правды и провозвестника явления грозного судии — восстановителя окончательного порядка. Это тема третьей части настоящей работы «Невидимый эшафот», включающей главы о статье Жуковского «Нечто о привидениях», переводе Гомеровой «Одиссеи» и статье «О смертной казни».

Наконец, в Заключении («Сон Агасвера») последняя поэма Жуковского «Странствующий жид» (1851–3852) рассматривается как попытка реализации сформулированной поэтом в конце жизни грандиозной утопии поэзии-откровения.

* * *
Во второй половине 1840-х годов Жуковский заносит в дневник свои размышления об истории и исторической живописи (с 1857 года этот фрагмент печатался под названием «История и историческая живопись»). Поэт выделяет три рода историков. Первый — это летописец («записывает то, что происходит в настоящую минуту, не заботясь о причинах и последствиях»). Второй — историк-«философ», охватывающий всю массу событий, приводящий «в порядок беспорядочное движение множества». «Третий историк, — пишет Жуковский, — представляет события не только в целом <…>, он видит их причины и угадывает их последствия. Он соединяет судьбу настоящего с намерениями Промысла. Он изъясняет тайную власть неизменяемого Бога посреди изменяющегося потока событий; он пророчит суд Божий, еще сокрытый втайне грядущего; он ведатель минувшего, зритель настоящего, прорицатель будущего, он проповедник Бога в делах человеческих. Его образы, не теряя своей естественности, получают величие символическое и становятся эмблемами невидимого божественного посреди видимых событий мира человеческого» (Жуковский: XIV, 304–305).

Центральным сюжетом для истории и живописи, по Жуковскому, оказывается сюжет Апокалипсиса. Ни один из художников прошлого, утверждает он, не сумел пока найти адекватное выражение столь великому предмету: так, картины адских мерзостей портят впечатление от картины самого Микеланджело. Между тем такую возможность открывает предложенная прусским королем идея изобразить одно только огромное небо и землю вдали: Верховный Властитель сидит на троне и готовится произнести свой приговор, но слово еще не сказано. Ангелы, святые и праведники замерли в ожидании торжественного момента. Прошлое и будущее открыты воображению зрителя, хотя ничего еще не произошло.

Жуковский пишет о живописи, но имеет в виду искусство вообще и прежде всего поэзию (ср. его стихотворение «Ведая прошлое, видя грядущее, скальд вдохновенный…», 1838). Утопический проект поэзии-откровения находит здесь свое словесное выражение (разумеется, реализовать такой проект невозможно): ее источник — власть небесная, открываемая миру через своего земного представителя (короля); главная тема — свершение истории; моральная миссия — толкование настоящего в плане Промысла и проповедь приближающегося царства; способ выражения этой миссии — христианский символизм, раскрывающий в обыденном и преходящем неизменное. Эта поэзия не должна нести в себе дисгармонии, напротив, ее функция в утешении, примирении, слиянии всех противоположностей в одно прекрасное видение долгожданного финала: «[П]ред вами все, что было, и все, что будет. Падение, искупление и последний час временного, после которого наступит час вечности. Но когда он наступит, вам неизвестно» (Жуковский: XIV, 306)[19].

Пролог. Поэтическая семантика Жуковского, или Рассуждение о вкусе и смысле «Овсяного киселя»

Речи из уст его вещих сладчайшие меда лилися.

Стих из первой песни «Илиады» в переводе Николая Ивановича Гнедича,
выбранный для надписи на могиле последнего Василием Андреевичем Жуковским
По усам текло, а в рот не попало.

Старинная присказка
В 1997 году, на Пятых Банных чтениях, A. Л. Зорин прочитал доклад под хлестким названием «Почему никто не любил Жуковского». Речь, в частности, шла о причинах неприятия творчества Жуковского в конце 1810-х — первой половине 1820-х годов. Докладчик еще раз привлек внимание публики к важной проблеме, некогда обозначенной А. Н. Веселовским, а затем лаконично выраженной Ю. Н. Тыняновым: почему Жуковский в 1820-е годы не удовлетворял ни своих, ни чужих? Тынянов видел причину «нелюбви» к Жуковскому в половинчатости, компромиссности его художественной программы (Тынянов: 29). Согласно Зорину, «нелюбовь» современников к былому кумиру объясняется тем, что его поэзия оказалась заложницей ставшего непопулярным идеологического курса императора Александра — курса, который поэт стремился выразить в своих произведениях (Зорин: 127). Нам представляется возможным перефразировать вопрос-утверждение исследователя, перенеся его из историко-литературной и политико-идеологической сферы в герменевтическую: почему никто не понимал Жуковского? Мы полагаем, что одной из важнейших причин «нелюбви» к Жуковскому было именно непонимание современниками сущности поэтической реформы, которую он попробовал осуществить во второй половине 1810-х — начале 1820-х годов.

Знаменательно, как часто в письмах друзей Жуковского о его поэзии звучат недоуменные вопросы «зачем? почему?», нередко противоречащие друг другу. Зачем он продолжает писать баллады? «Зачем бросил он баллады» и обратился к классике? Зачем от воспевания подвигов русского оружия и добродетелей «христианнейшего из государей» он обратился к стихам о солнышке и его сыне месяце? Зачем пишет ничтожные стихи к фрейлинам и как это у него получаются великолепные элегии, написанные «по заказу» скучающей государыни? Зачем он не создает оригинальных стихотворений и почему не переводит Байрона? Зачем он адресует свои произведения не тем, кому нужно? И т. д.

Все эти вопросы свидетельствуют о том, что Жуковский со второй половины 1810-х годов выходит из-под эстетического контроля своих арзамасских друзей, совсем недавно выдвинувших его на роль национального поэта (Зорин: 112–113). Дело, конечно, не в том, что он «не оправдывает их ожиданий», а в том, что его новая поэзия оказывается не соответствующей этим ожиданиям. В то же время критические высказывания друзей поэта позволяют лучше понять новизну его поэтической программы: тематическая, жанровая, стилистическая эклектичность и «неразборчивость» в адресатах — поиск универсальности; повторяемость тем и мотивов — единство; смысловая «туманность» — символизм; «неоригинальность» — попытка выражения «вечного» через «чужое»; «непонятность цели» — мистическая телеология; «обольщение придворной жизнью» — особая форма романтического переживания истории, уже достигшей своего счастливого предела. Главное же открытие Жуковского, пропущенное современниками, мы видим в том, что эта стройная «поэтическая система» оказывается как бы спроецированной «внутрь» отдельного текста, обретающего таким образом необычайную для русской поэзии того времени смысловую интенсивность, перспективу и цельность.

Непонимание «нового» Жуковского логически привело современников к утверждению, что он как поэт кончился и достоин лишь исторического осмысления. Это представление унаследовали последующие критики и многие исследователи творчества поэта. Между тем, как всякий значительный эстетический факт, поэзия Жуковского нуждается не только в исторических оценках и обобщениях, но и в понимании конкретных высказываний (произведений) поэта. Предлагаемая вводная глава преследует две цели — интерпретационную и методологическую. На примере герменевтического прочтения программного стихотворения русского романтика мы постараемся показать, как строится поэтическая семантика Жуковского второй половины 1810-х годов — времени, когда он поставил перед собой две, казалось бы, взаимоисключающие задачи: стать «народным певцом» и одновременно поэтом «для немногих».

1. АДРЕСАТЫ «ОВСЯНОГО КИСЕЛЯ»
Дети, овсяный кисель на столе; читайте молитву;

Смирно сидеть, не марать рукавов и к горшку не соваться,

Кушайте, всякий нам дар совершен и даяние благо;

Кушайте, светы мои, на здоровье; Господь вас помилуй

(Жуковский: II, 34), —
так начинается «Овсяный кисель» Жуковского — перевод идиллии И.-П. Гебеля «Das Habermuss» («S Haber-Muess wär ferig, se chömet ihr Clinder und esset!»), написанной «на швабском диалекте» «для поселян» и представляющей, по словам русского поэта, поэзию «во всем совершенстве простоты и непорочности», «совершенно новый и нам еще не известный род» (ПЖТ: 164).

Идиллия Жуковского была написана в Дерпте поздней осенью 1816 года и впервые прочитана поэтом в «Арзамасе» 24 декабря того же года. 2 августа 1817-го «Овсяный кисель» был представлен на заседании петербургского («измайловского») Вольного общества любителей российской словесности, наук и художеств, а 29 ноября — на заседании Общества любителей российской словесности при Императорском Московском университете. В том же году идиллия была впервые напечатана в «Трудах» московского Общества с авторскими предисловием и примечаниями (Ч. 10. С. 64–70). В 1818 году Жуковский дважды перепечатал стихотворение: вначале в своем «придворном» альманахе «Für Wenige. Для немногих» (№ 2. С. 2–17), а затем в «Сыне отечества» — неофициальном органе «измайловского» общества (Базанов: 132). Публикация одного и того же произведения в разных изданиях была тогда в порядке вещей, между тем заслуживает внимания тот факт, что за два года «Овсяный кисель» был представлен самым разным читательским аудиториям: приятелям-арзамасцам, петербургским и московским литераторам, придворному кругу и широкой читательской публике[20].

Жуковский явно придавал этому стихотворению большое значение. По справедливому заключению В. Э. Вацуро, «Овсяный кисель» явился смелой поэтической декларацией поэта и был ориентирован на сложную литературную ситуацию второй половины 1810-х годов: острые дискуссии о поэтическом слоге и гекзаметре, о жанре национальной идиллии и о «невероятных» балладах самого Жуковского (Вацуро: 124–128). К этому следует добавить, что перевод идиллии был несомненно связан с новым осознанием Жуковским своей поэтической миссии. Так, в том же самом письме, в котором говорилось о переводе из Гебеля, Жуковский провозглашал, что поэзия «должна иметь влияние на душу всего народа, и она будет иметь это благотворное влияние, если поэт обратит свой дар к этой цели». «Поэзия, — продолжал он, — принадлежит к народному воспитанию. И дай Бог в течение жизни сделать хоть шаг к этой прекрасной цели…» (ПЖТ: 163–164).

Новаторство «Овсяного киселя» современные исследователи видят в том, что он представляет собой попытку создания а) жанра русской национальной идиллии (Вацуро: 125); б) характера русского крестьянина (Вацуро: 125; Иезуитова: 118); в) образа патриархального мира и «соответствующего ему духовного склада» (Иезуитова: 118) и г) «новой модели мира», в котором обыкновенное и будничное поэтичны и возвышенны (Семечко: 226–227; Янушкевич: 160–161). Во всех этих толкованиях акцент ставится на роли идиллии либо в творчестве Жуковского (путь к эпосу), либо в истории русской литературы (стилистические и интонационные открытия, создание нового жанра). Вопрос о смысле самого стихотворения исследователями не ставится, так как предполагается, что дидактический характер «Овсяного киселя» сужает простор для интерпретации. Ср., например, показательное в этом отношении суждение Вацуро: «…дидактизм Гебеля, полностью сохраненный Жуковским, ставил создаваемому им характеру свои пределы <…> условность заключалась в самом сюжете идиллии. При всех этих неизбежных ограничениях „Овсяный кисель“ был художественным открытием, имевшим важные последствия…» (Вацуро: 125).


Мы полагаем, что именно условность сюжета идиллии открывала Жуковскому возможность для еще одного эксперимента, имевшего важные последствия как для творчества поэта, так и — в далекой перспективе — для отечественной словесности. Мы говорим о попытке создания Жуковским в пределах одного текста особого символического языка, особого семантического механизма, проводящего тему стихотворения (незримый рост и превращения зерна) через разные эстетические и интерпретационные планы, отвечающие вкусу и сознанию соответствующих читательских групп. При этом речь идет не о множественности смыслов идиллии, проявляющихся в разных контекстах, но — используя подходящую к нашему случаю метафору Нортропа Фрая — о «different intensities or wider contexts of a continuous sense, unfolding like a plant out of a seed» (Frye: 221). Овсяный кисель должен был стать неким универсальным угощением, не только отвечающим самым разным вкусам, но и примиряющим, облагораживающим и возвышающим их.


Еще раз заметим, что в это время Жуковский поставил перед собой высокую задачу создания поэзии, «имеющей влияние на душу всего народа». Самого себя поэт желал видеть «народным певцом» своего века, выражающим его дух. Но как осуществить эту «прекрасную цель» при бесконечном разнообразии и разнородности читательской аудитории? Как писать, чтобы всем было ясно и чтобы это ясное действовало на всех и сразу? Как и на каком основании примирить элитарность с простотой, «сентиментальность» с «наивностью», глубину смысла с доступностью его выражения, «немногих» знатоков с «простодушными» читателями, «взрослых» с «детьми», всеобщее с национальным?[21] «Овсяный кисель» — отважная попытка практического ответа на эти вопросы.

Однако стихотворение не было по достоинству оценено современниками: друзья отнеслись к нему прохладно, а критики откровенно враждебно. В неопубликованной заметке 1828 года «О поэтическом слоге» А. С. Пушкин сетовал на то, что «[м]ало, весьма мало людей» смогли понять и оценить поэзию переводов Жуковского из Гебеля, освобожденную «от условных украшений стихотворства» (Пушкин: XI, 73). Далее мы постараемся реконструировать семантическую структуру стихотворения и ответить на вопрос, почему смелый замысел Жуковского не мог реализоваться в действительности.

2. АРЗАМАССКИЙ ВКУС
Коротко говоря, «Овсяный кисель» представляет собой простодушный рассказ о жизни овсяного зернышка: о его рождении, росте, невзгодах и радостях, цветении, смерти и «посмертном» превращении в овсяную кашу — угощение для крестьянских детишек. Примечательной особенностью стихотворения является параллельное развитие в нем двух тем: угощения («кушайте, светы мои!») и устного повествования, спонтанного рассказа, адресованного присутствующим слушателям («слушайте ж, дети…»). Причем время действия рассказа о киселе равно времени трапезы. Конец идиллии — момент слияния двух названных тем: история овсяного зернышка закончена — кисель съеден: «Детушки скушали, ложки обтерли, сказали: „спасибо“» (то есть спасибо за сказку и за угощение).

Замечательно, что из текста идиллии не ясно, кто именно рассказывает историю о зернышке и угощает детишек киселем (сам Жуковский впоследствии утверждал, что это старая бабушка; Вацуро же говорит о крестьянине). Неопределенность, анонимность рассказчика, как мы увидим далее, — важная особенность стихотворения, переключающая внимание читателя (слушателя) с говорящего на сам процесс говорения, на неторопливо льющуюся речь.


Ситуацию рассказа-угощения Жуковский с самого начала проецирует на читательское восприятие своей идиллии. Подобно повествователю, угощающему детишек киселем, Жуковский потчует своей идиллией о киселе читательскую публику. Так, сообщая А. И. Тургеневу о только что сочиненном (точнее, переведенном) стихотворении «под титулом: Овсяный кисель», В. А. Жуковский пытается возбудить аппетит друзей-арзамасцев следующими словами:

[Н]е думай, чтоб этот кисель был для Арзамаса; нет, но надеюсь, что он покажется вкусным для арзамасцев, хоть и не разведен на бессмыслице.

(ПЖТ: 164)
Этот же мотив угощения звучит и в арзамасской речи Жуковского, прочитанной им по возвращении из Дерпта 24 декабря 1816 года:

Муза моя состряпала из гекзаметров овсяный кисель. О друзья мои, отважусь дать ли вам киселя! Осмелюсь ли сказать вам вместе с доброю бабушкою, которая потчует им своих внучков:

«Кушайте, светы мои, на здоровье! Господь вас помилуй!»

(Арзамас: I, 384)
В тот же день поэт впервые прочитал свое стихотворение арзамасцам[22]. Заметим, что подарок Жуковского был символически приурочен к кануну Рождества: по традиции, овсяный кисель (или «родственную» ему кутью) кушают всей семьей в последний день поста, в сочельник, то есть как раз 24 числа. В соответствии с правилами «арзамасской игры», идиллия «Овсяный кисель» оказалась поэтическим эквивалентом традиционного рождественского кушанья, а заседание «Арзамаса» превратилось в своеобразный литературный сочельник — праздничную трапезу «семьи» литераторов (как известно, торжественная трапеза занимает важное место в арзамасском ритуале — очевидная игра на полисемии слова «вкус»), В Протоколе от 24 декабря арзамасцы единодушно провозгласили «очаровательный Овсяный кисель <…> райским кремом» (Арзамас. 1, 380).


Знаменательно, что угощение читателя киселем сразу приобретает в арзамасском наречии веселую двусмысленность: так, слова Жуковского «дать вам киселя» означают не только «накормить», но и «дать коленком под зад». Иными словами, идиллия Жуковского представлялась поэтом одновременно как приятное угощение и неожиданный удар. В чем же вкус этой гастрономической идиллии для арзамасцев? Галиматьи в ней действительно нет, но шутовства и литературной полемики достаточно.

Кисель, по шутливому признанию Жуковского, был состряпан его музой из гекзаметров. Как заметил Вацуро, перевод идиллии появился «в самый разгар полемики о гекзаметре, возникшей в связи с работой Гнедича над „Илиадой“» (Вацуро: 124). Так как эта полемика хорошо изучена (см. прежде всего: Егунов; 174–188), мы остановимся лишь на мотивах, сближающих спор о гекзаметре с сюжетом «Овсяного киселя». Как известно, активнейшим участником дискуссии был С. С. Уваров — арзамасская Старушка («Письмо к Николаю Ивановичу Гнедичу о греческом экзаметре», 1813; «Ответ В. В. Капнисту на письмо его об экзаметре», 1815).

Центральный тезис Уварова заключался в том, что «формы в поэзии неразлучны с духом; что между формами и духом поэзии находится та же самая таинственная связь, как между телом и душою…». Отсюда, чтобы верно передать содержание «Илиады», русские поэты должны «представить отлепок творения Омерова в духе оригинала, с его формами и со всеми оттенками» (Арзамас: II, 90–91). Уваров полагает, что «блистательный опыт г. Гнедича показал достаточно, что мы можем овладеть экзаметром…». Его перевод «Илиады» расширяет «сферу русской словесности», а потому заслуживает всяческого ободрения тех, кто любит Отечество (Там же).

Однако апология гекзаметра вовсе не означает, по Уварову, отказ от национальных корней русской поэзии. Напротив, говорит критик, «каждый народ, каждый язык, имеющий свою словесность, должен иметь свою собственную систему стопосложения, происходящую из самого состава языка и образа мыслей» Отсюда если характер языка не будет понят верно, то «в весьма коротком времени наша поэзия будет походить на младенца, носящего все признаки дряхлости, или на увядшего юношу» (Там же: 92–93). Иначе говоря, неправильно выбранная и обработанная почва приведет русский стих к увяданию. Так дискуссия о гекзаметре вылилась в спор о «природных формах» разных языков и традиций, о характере русского языка и о путях развития русской поэзии. Причем если расширение сферы русской поэзии Уваров связывает с созданием Гнедичем русского гекзаметра, адекватно передающего дух античности, то «воскрешение» духа старинной русской поэзии он связывает в статье 1815 года с деятельностью Жуковского (последний работал тогда над «русской» поэмой о князе Владимире) (С. 93).

Противником использования гекзаметра для перевода «Илиады» выступил поэт В. В. Капнист («Письмо В. В. Капниста к С. С. Уварову о экзаметре», 1814; «Краткое изыскание о Гипербореанах и о коренном Российском стихосложении», март 1815). Как не раз уже отмечалось, его критика гекзаметра исходила из тех же «органических» посылок, что и уваровская апология. Только Капнист был уверен, что «чужой дух» следует воспроизводить в «своих формах». Так, вместо искусственно созданного русского гекзаметра Капнист предлагал использовать для перевода «Илиады» «природный русский склад» — «напев» «неграмотных простолюдинов». Замечательно, что в споре с Уваровым Капнист прибегает к образу произрастающего семени: «в глыбах отечественных остается еще драгоценное, до сего времени презираемое семя, пора, кажется, произрастить оное и обогатить язык наш новым благогласием стихотворства» (1815).

Итак, мотив произрастания зерна на благодатной почве возникает в ходе полемики о национальных формах поэзии и о роли отечественных поэтов в их культивировании. В основе дискуссии несомненно лежит гердеровская органическая концепция народности — по-разному понятая сторонами (скажем прямо, что Уваровым — гораздо более глубоко[23]). В этом контексте обращение Жуковского к истории овсяного зернышка в гекзаметрическом стихотворении кажется вполне сознательным, а выбор идиллии как жанра, культивирующего растительную тему, — вполне органичным.

В споре о гекзаметре и народности позиция Жуковского была вполне оригинальна и — неожиданна: попытка синтеза классической формы и русского «народного духа», возвышенного гекзаметра и бытового материала, эпического и идиллического мироощущении. Посредником для осуществления этого смелого эксперимента и явился немецкий поэт-идиллик, писавший на швабском диалекте для поселян[24].


Как известно, в арзамасском кругу дискуссия о гекзаметре, «Илиаде» и народном духе нашла самый живой отклик: поддержка деятельности Гнедича, насмешки над его противником Капнистом, наконец (чуть позже), шуточные гекзаметрические протоколы Жуковского, обыгрывавшие мотивы «Илиады». Разумеется, «Овсяный кисель» воспринимался арзамасцами на фоне недавно опубликованных статей Уварова и Капниста (1815), а также только что вышедших произведений Гнедича (1816): несколько новых отрывков из второй песни «Илиады» и программный «Отрывок из рассуждения о вкусе, его свойствах и влиянии на нравы и язык народа» (1816). Но состряпанный из гекзаметров «Кисель» был «вкусен» арзамасцам не только по своей актуальной теме, но и по чисто арзамасскому, игровому, решению последней.

Так, на «арзамасском уровне» гекзаметрическое стихотворение представляло собой необычный и веселый маскарад: персонажи не греческие герои, но русские крестьяне; тема — простая трапеза, сюжет — история зернышка, а язык — просторечие. Хотя в идиллии, как уже говорилось, не конкретизируется рассказчик истории, Жуковский сообщает арзамасцам в своей речи, что внучков потчует состряпанным из гекзаметров киселем добрая бабушка. Наверное, не будет натяжкой предположить, что под «бабушкой» в арзамасском плане идиллии может пониматься «Старушка»~Уваров — инициатор дискуссии о гекзаметре, а под ее слушателями-внучками — сами арзамасцы. Наконец, свое место в идиллии находит и Гнедич, сподвигнутый Уваровым на гекзаметрический перевод Гомера.

Шуточное указание на переводчика «Илиады» мы находим в описании сцены жатвы в идиллии (эта сцена обычно приводится исследователями как пример русификации Жуковским немецкого оригинала):

Вот с серпами пришли и Иван, и Лука, и Дуняша…
Вот и Гнедко потащился на мельницу с возом тяжелым;
Начал жернов молотить; и зернышки стали мукою…
(Жуковский: II, 36)
«Гнедко» — одно из многочисленных дружеских прозвищ Гнедича, используемых арзамасцами (ср. в письмах Жуковского: «любезный Гандишь», «любезный Гнедко», «любезнейший Гнедок»). Мельница — традиционный образ поэзии, поэтического сознания. Крестьянский конь — простонародная инкарнация мифологического Пегаса. На первый взгляд, отсылка к Гнедичу (другие русские имена здесь явно для маскировки) — дружеский комплимент, понятный арзамасцам: в гекзаметрической идиллии отдается дань главному гекзаметристу России. Однако комплимент этот — в соответствии с арзамасской поэтикой — не без иронического подтекста.

Любопытно, что в оригинале Гебеля упоминается не конь, но осел мельника — Mullers Esel (Hebel: 74). Гнедко с возом тяжелым попал в русскую идиллию совсем из другого источника. В своей известной похвале В. К. Тредиаковскому А. Н. Радищев называет автора гекзаметрической «Тилемахиды» «неутомимым возовиком» (то есть возовой лошадью), много способствовавшим развитию российского стихосложения (Радищев: 352). Радищевский гимн Тредиаковскому, как известно, был процитирован (без указания имени автора) Уваровым в его «Ответе В. В. Капнисту на письмо его об экзаметре» (1815) (Арзамас: II, 91–92). Любопытно, что здесь Уваров слегка отредактировал текст Радищева, убрав, в частности, слово «возовик» как слишком двусмысленное (известно, с чем едет воз с Парнаса). Более чем вероятно, что Жуковский, хорошо знакомый с радищевской апологией Тредиаковского, решил подобрать выброшенное приятелем словечко и «применить» его к новому усердному гекзаметристу, Н. И. Гнедичу. На арзамасском «наречии» Гнедко из «Овсяного киселя» — комический Пегас, тянущий воз своих гекзаметров.

Известно, что отношение «их превосходительств гениев Арзамаса» к Гнедичу было неоднозначным. Переводчик Гомера был частым объектом шуток как активный член Беседы и автор тяжеловесных стихов (Альтшуллер: 102)[25]. В протоколах и речах 1815–1816 годов Гнедича называют «клевретом беседы», «халдеем из Библиотеки», «несчастной жертвой Помпеи»; арзамасцы «грызут новое произведение филина Гнедича», потешаются над его «дикой» манерой чтения стихов, смеются над его речью в Императорской Публичной библиотеке. В картине ночного шабаша беседчиков, описанной Кассандрой-Блудовым в протоколе от 16 декабря 1815 года, каждый член появляется сидящим «верхом на всей громаде творений своих»: «вот Капнист на безрассудных рассуждениях <…> а вот виляет вдали и друг наш Гнедич на гексаметре без просодии…» (Арзамас. I, 319).

Образ Гнедко, который тащится с возом тяжелым, отзовется и в более позднем «стихотворном отчете» в гекзаметрах, написанном Жуковским. Здесь изображается шествие погоняемых бичом Асмодея (то есть Вяземского) «мериносов Беседы». Хотя Гнедича и нет среди этих мериносов, набор деталей тот же самый, что и в «Овсяном киселе»:

Важен пред стадом тащился старый баран, волочивший
Тяжкий курдюк на скрыпящих колесах, Шишков седорунный.
Рядом с ним Шутовской, овца брюхатая, охал!
Важно вез назади осел Голенищев-Кутузов
Тяжкий с притчами воз…
(Жуковский: II, 60)
Стоит заметить, что выпад Жуковского против Гнедича (воистину дал ему «киселя»!) в какой-то мере был спровоцирован последним. Мы имеем в виду опубликованный в том же 1816 году разбор Гнедичем «Людмилы» Жуковского в противовес «Ольге» П. Катенина («О вольном переводе Бюргеровой баллады Ленора» // Сын отечества. 1816. № 27). Явно отдавая предпочтение «Людмиле», Гнедич тем не менее высказывает целый ряд осторожных критических замечаний, направленных против Жуковского (точнее, против его любимого жанра баллады). Критика выражается в шутливой форме:

Ах, любезный творец Светланы, за сколько душ ты должен будешь дать отчет? Сколько молодых людей соблазнил ты на душегубство? Какой предвижу я ряд убийц и мертвецов, удавленников и утопленников? Какой ряд бледных жертв смерти балладической, и какой смерти!

(Гнедич: 4)
В сугубо мирном и благочестивом «Овсяном киселе» Жуковский как бы отводит несправедливые обвинения Гнедича: здесь творец «Светланы» любезно потчует и поучает молодое поколение.

Видимо, собственная шутка Жуковскому понравилась (хорошо известно, что простодушный поэт нередко повторял полюбившиеся ему шутки и остроты). Так, в другом переводе из Гебеля — идиллии «Тленность» (октябрь 1816 года) — вновь появляется Гнедко (разумеется, отсутствующий в оригинале). Суеверный внук обращается к своему дедушке[26]:

Не громко говори:
Дай мост нам перейти; там у дороги,
В кустарнике, прошедшею весной
Похоронен утопленник. Смотри,
Как пятится Гнедко и уши поднял;
Глядит туда, как будто что-то видит.
                       Дедушка
Молчи, глупец; Гнедко пужлив: там куст
Чернеется — оставь в покое мертвых,
Нам их не разбудить…
(Жуковский: II, 82–83)
Вернемся к «Овсяному киселю». «Кто предузнает, — вопрошал далее в своей рецензии Гнедич, — куда занесет их [то есть подражателей Жуковского. — И.В.] воображение на этом новом поле, не имеющем пределов ни истины, ни вкуса?» (Гнедич: 5). С образа поля начинается и рассказ об овсяном зернышке («В поле отец посеял овес и весной заскородил…»), а тема вкуса и истины является одной из главных в идиллии.

Вообще традиционное уподобление словесности полю, на котором произрастают цветы вкуса, — излюбленная метафора «Арзамаса». Согласно мифологии Общества, эти цветы охраняются и лелеются арзамасцами. «Пред литератором открыто не тесное поле, — говорится в „Сонном мнении члена Эоловой арфы“ (А. И. Тургенева), одном из поздних манифестов Общества, — его область мысли и чувства, а в них <…> весь нравственный мир; и работа его не есть бесплодная победа над трудностью. Нет! Нет! Кто объясняет и умножает понятия, кто действует на сердца умилением и восторгом, тот исправляет природу в человеке, тот полезен не одному народу, не одному поколению; и такою да будет судьба Арзамаса». Одним словом, цель Арзамаса — очищение вкуса и языка «советом, рассмотрением и примером». При этом «действие Арзамаса да будет медленно, но мирно и благородно». «Друзья! — говорится в финале „мнения“. — Вот цветок, рожденный от плодотворной силы земли и от влияний неба <…> для него уже довольно быть украшением луга и радостью прохожего, но пусть время откроет в нем целебные соки. Сей цветок есть эмблема литературы и Арзамаса» (Арзамас: I, 419).

Еще раньше, на заседании 18 ноября 1815 года, арзамасцами была принята за основу следующая программа деятельности:

Положено предварительно, чтобы члены предлагали на рассмотрение Арзамаса всякое литературное прозябание своей пошвы: Арзамасу же обрабатывать сию пошву, взрывая ее критическим плугом, составляя питательные снопы из того, что произрастает на ней доброго, недоброе же бросать свиниям и хрюкам беседным, да попрут его стопою или да всковыряют его рылом.

(Арзамас: I, 299)
В соответствии с этим правилом Жуковским и была предложена «на рассмотрение» арзамасцам идиллия «Овсяный кисель» — «приятное произрастание» его «теплицы» (Там же). Медленный рост цветка, посаженного на плодородной «пошве», благотворное влияние неба, целебные соки, польза обществу — все эти мотивы сближают арзамасскую эстетику с образным строем и темой «Овсяного киселя», и потому идиллия Жуковского действительно могла казаться членам общества «райским кремом» — квинтэссенцией арзамасских представлений об органическом вкусе, своего рода эстетическим причастием:

Вот с серпами пришли и Иван, и Лука, и Дуняша;
Вот и снопы уж сушили в овине; уж их молотили
С трех часов поутру до пяти пополудни на риге…
…и зернышки стали мукою…
Детушки скушали, ложки обтерли, сказали: «спасибо».
(Жуковский: II, 36)
Почему же тогда очень скоро члены «Арзамаса» стали отзываться об этом стихотворении весьма прохладно, если не сказать враждебно? Прежде всего эксперимент Жуковского («простонародная» гекзаметрическая идиллия) оказался слишком широк для нормативной эстетики общества, требовавшей отдавать грекам — греко-во, а русским — русское. Как уже говорилось, Уваров защищал гекзаметр как средство адекватной передачи античного духа в русской поэзии (миссия Гнедича). В свою очередь, надежды на создание истинно русской поэзии (никак не связанной с античным метром) возлагались Уваровым и другими арзамасцами на Жуковского, работавшего в начале-середине 1810-х годов над национальной поэмой «Владимир».

Соединение «античного» гекзаметра с русским (еще и «простонародным») материалом едва ли было приемлемо с точки зрения арзамасцев (см.: Вацуро: 125). «Кисель» был очарователен как шутливое рождественское угощение (напоминающее бурлескные гекзаметрические протоколы «Светланы»), но не как серьезная программа новой поэзии (а на это Жуковский прямо указывал в письме к А. И. Тургеневу и в позднейших примечаниях к идиллии). Кроме того, буколический, «наивный», вкус стихотворения был чужд аристократическим членам общества, предпочитавшим простой кутье изысканную французскую кухню (ср. батюшковское: «Налейте мне еще шампанского стакан, // Я сердцем славянин — желудком галломан! [Батюшков: 389–390]). Наконец, крестьянская трапеза с киселем никак не вписывалась в традиционную для поэтов арзамасского круга эмблематику „легкой поэзии“» (см.: Вацуро 1994: 103).

Еще сильнее вкусы Жуковского и некоторых «корифеев Арзамаса» разошлись на рубеже 1810–1820-х годов. Развивая гастрономическую метафору, скажем, что Жуковский пытался приохотить арзамасцев к органической, вегетарианской, деревенской и постной еде, «состряпанной» из «гомеровских» гекзаметров по «швейцарскому» рецепту, но в конце 1810-х годов вкусовые пристрастия его друзей (прежде всего Батюшкова и Вяземского) явно склонялись к «скоромной» и «грубой» пище, ассоциируемой (начиная с 1819 года) с английской кухней Байрона. Уже через месяц после чтения Жуковским «Овсяного киселя» в «Арзамасе» Вяземский писал Блудову: «…бейте по щекам эту посадскую бабу, зовомую публикою! Авось ачнется! Приведите ей кровь в движение: толкайте ее пинками в спину и кормите не овсяными киселями, а добрыми киселями в жопу! <…> Желудок ее, приготовленный и укрепленный горькими каплями, будет в состоянии принимать всякую пищу, которую теперь он сварить не в силах…» (ОА: II, 408)[27]. Совершенно естественно, что вывезенному из Швейцарии овсяному киселю (идиллическая простота и благочестивость) либеральные современники Жуковского первой половины 1820-х годов предпочли «пламенную» жженку (вольнолюбивый русский дух)[28] или горькую водку (патриотизм и политическая острота)[29]


«Овсяный кисель» был привезен Жуковским из Дерпта в начале 1816 года как своего рода поэтический гостинец. Чтение идиллии в «Арзамасе» было важным событием в жизни Общества (в 1817 году юный А. С. Пушкин приветствовал «Арзамас» как место, «где славил наш Тиртей кисель и Александра» [Арзамас: I, 438][30]; в планах Арзамасского Журнала была статья Жуковского «О Гебеле»). Но не только арзамасцам это стихотворение было адресовано, и не ими одними оно могло быть переварено.

3. ДЕМОКРАТИЧЕСКИЙ ВКУС
2 августа 1817 года идиллия была представлена членам петербургского Вольного общества любителей российской словесности, наук и художеств. Последнее незадолго до того возобновило свои собрания после трехлетнего перерыва. «Кисель» читал бессменный председатель Общества А. Е. Измайлов. На заседании присутствовали А. Х. Востоков, Н. И. Хмельницкий, Н. И. Федоров, Г. И. Спасский, а также идиллик В. И. Панаев (в будущем известный как «русский Гесснер»), Жуковский, недавно избранный почетным членом Общества, на этом заседании отсутствовал. Кроме «Овсяного киселя» Измайловым были прочитаны в тот день «повесть» «Вадим» и «швейцарская сказка» «Красный карбункул» (из Гебеля)[31] — как видим, те же самые «дерптские» произведения Жуковского, которые были представлены на арзамасском заседании 24 декабря 1816 года. Нет никаких сомнений, что именно «измайловское» общество инициировало публикацию «Киселя» в своем неофициальном издании — журнале «Сын отечества».

В отличие от аристократического «Арзамаса», «разночинное» Вольное общество, состоявшее в основном из литераторов, вынужденных зарабатывать себе на пропитание службой или преподаванием (ИРЛ: 199), могло оценить демократический вкус «Овсяного киселя». Смелый эксперимент Жуковского удачно вписывался в круг проблем и задач, давно занимавших членов Общества: допустимость «низкого» бытового материала в «серьезной» поэзии и вопрос о «простой и естественной» «стихотворной прозе» (басни и «сказки в стихах» Измайлова[32]); усвоение немецкой поэзии и восходящая к последней попытка привить античную метрику и строфику национальному стихосложению (опыты Востокова[33]); создание русской идиллии и идиллического мира (пасторальная поэзия Панаева). Не будет преувеличением сказать, что «Овсяный кисель» попал на подготовленную почву и явился одним из важных стимулов последующей дискуссии о жанре идиллии. Так, в 1817–1818 годах на собраниях Общества были прочитаны пасторали Панаева «Аминта и Титир», «Происхождение свирели», «Дафнис и Дамет», «Миртил» и другие. В конце 1818 года Измайлов прочитал членам Общества программную статью Панаева «О пастушеской или сельской поэзии» (впоследствии опубликованную в виде предисловия к сборнику «Идиллии Владимира Панаева» 1820 года). Журналы, выражавшие интересы Общества, «Сын отечества» и «Благонамеренный» (с 1818 г.) постоянно печатали поэтов-идилликов и теоретические статьи о пасторальной поэзии.

Наконец, для так называемого «левого» крыла Общества «простонародная» идиллия Жуковского была привлекательна своей нравственно-просветительской направленностью и «русским» вкусом. Характерно, что сам по себе выбор киселя в качестве «титульного» национального напитка хорошо согласовывался с отечественной традицией: первое упоминание о «спасительном» овсяном киселе мы встречаем уже в «Повести временных лет» (история о белгородском сидении); овсяный кисель традиционно называли «русским бальзамом». Как уже говорилось, Жуковский подчеркивал, что благочестивый поэт Гебель писал «для поселян» на их диалекте. Его собственную дидактическую «простонародную» идиллию, таким образом, легко было переадресовать русским поселянам для назидания[34].

Первая попытка «переварить» «Кисель» была предложена одним из лидеров Вольного общества Федором Глинкою уже в 1818 году. Его «народная сказка» в гекзаметрах «Бедность и Труд», как убедительно показал Вацуро, была написана под сильным влиянием идиллии Жуковского: поучительный простодушный рассказ крестьянки, обращенный к детишкам. Между тем от «Овсяного киселя» сказку Глинки отличала острая социальная окрашенность, делавшая стихотворение «фактом литературной борьбы Союза благоденствия» (Вацуро: 126)[35]. «Содержание сказки очень просто, — писал Глинка в примечании к последней, — бедность и труд олицетворены; первая бесспорно может почесться врагом, а последний благотворителем гражданских обществ» (цит. по: Стихотворная сказка: 522).

В своей сказке Глинка буквально следует эстетической программе Жуковского, заявленной в 1817 году. Так, в том же примечании говорится, что «сочинитель старался сделать в сей сказке опыт применения экзаметра (стройного, звучного, великолепного стиха) к простонародному русскомурассказу» (СО. Ч. 43. № 3. С. 110). Совершенно очевидно, что Глинка здесь «цитирует» упоминавшийся выше комментарий самого Жуковского к публикации гекзаметрической «сказки» «Красный карбункул» в «Трудах» Московского общества любителей российской словесности (конец 1817 года).

Много лет спустя В. К. Кюхельбекер сожалел, что Федор Глинка никак не мог в то время удержаться от подражаний Жуковскому: «Едва Жуковский перевел несколько гетевских оттав оттавами, как и Глинка тотчас счел обязанностию написать несколько оттав („Осеннее чувство“); едва начал ходить по рукам еще рукописный Жуковского „Кисель“, как и у Глинки уж и готова сказка „Труд и Бедность“ (в которой много и труда и бедности)» (Жуковский 1999: 298–299). Между тем здесь видится не столько страсть к подражанию, сколько определенная позиция. Глинка «приспосабливает» Жуковского к общественным целям, придает открытиям поэта «прикладной», утилитарный характер, превращает символику в аллегорию и устраняет игровое начало. «Безалкогольный» «Овсяный кисель» он явно прочитал как полезное и общедоступное произведение, вполне пригодное для «ланкастерской системы обучения».


Мы не имеем возможности (и, впрочем, не ставим целью) проследить здесь, как воспринимался «Овсяный кисель» и другие идиллии Жуковского литераторами «измайловского» общества в конце 1810-х — начале 1820-х годов. Заметим только, что постепенно отношение «измайловцев» к гебелевским опытам поэта становится негативным и даже непримиримо-воинственным. Как показал Вацуро, в споре о русской идиллии, разгоревшемся на рубеже 1810–1820-х годов, столкнулись два представления о жанре: гесснеровское (изображение «невинных нравов» золотого века, идеальной пастушеской жизни, лишенной исторического и социального быта) и фоссовское/гебелевское («современная» обстановка, конкретизирующая национальный характер в соответствии с гердеровским пониманием «народности»). Добавим, что руссоизму гесснеровской пасторали, точно отмеченному Вацуро, гебелевский вариант жанра противопоставил христианский пиетизм. Место античной Аркадии у швабского поэта заняли окрестности христианского Базеля (разрушалось необходимое для классической идиллии ощущение непреодолимой дистанции между золотым веком и современностью; место ностальгии по навсегда утраченному счастливому веку заняла умиленная тоска по отчизне). «Аллеманские стихотворения» были религиозны и поучительны; они предполагали простого слушателя («из поселян») и сами строились как монологи или диалоги с назидательной целью — преклонение перед мудростью Всевышнего и красотой Его мира[36]. В отличие от статичных картин классической идиллии, изображавшей мир в состоянии вечного цветения, «сельские стихотворения» Гебеля предполагали некий разворачиваемый во времени сюжет, легко прочитываемый на аллегорическом библейском уровне; для их идеологии эмблематичной была сама тема роста и созревания (природы, мысли, души, духа)[37].

«Русский Гесснер» Панаев был противником гебелевского типа идиллии, предложенного Жуковским. «Измайловцы» Б. Федоров, Н. Ф. Остолопов и М. В. Милонов, как известно, выступили на стороне Панаева (см. историю полемики: Вацуро: 127–138). Из «измайловской» среды, по мнению исследователя, вышла и наиболее резкая критика «Овсяного киселя», принадлежащая перу Ореста Сомова.

Летом 1820 года Сомов начал свою многолетнюю кампанию против эстетических принципов Жуковского (то есть «ложного», с точки зрения критика, романтизма). В том же году он написал пародию «Соложеное тесто»:

Дети! Ко мне все бегом: на столе соложеное тесто!
Полно дурить на дворе да гонять поросят по закутам.
Ну-тка усядьтесь — да рыла чур не марать и ложкой не драться.
Кушайте, светы мои, на здоровье: Христос вас помилуй…
Вот ваш отец сам-четверт, с Парамоном, с Никиткой, с Еремкой,
Дружно цепами раз в раз постучав по току, смолотили… и т. д.
(Поэты 1820–1830: 216)
По мнению Вацуро, Сомов «близко следует за текстом Жуковского, осмеивая с позиций нормативной эстетики „простонародную“ тематику и лексику оригинала, сгущая ее до вульгарной и натуралистической» (Там же: 721). Это не совсем верно. Сомов выступал не против простонародности и просторечия в поэзии, а против псевдопростонародности и псевдопросторечия русской идиллии в «немецком вкусе» и «духе» (хорошо известно его отрицательное отношение к германскому влиянию на русскую словесность, которое он приписывал Жуковскому). Интересно, что пародическая вульгарность Сомова в какой-то степени адекватнее передает «аллеманский диалект» Гебеля, который Жуковский в своем переводе превращает в эстетически очищенную разговорную речь, тем самым полностью изменяя функцию приема («Овсяный кисель» в отличие от сомовского «Теста» полностью лишен вульгаризмов и диалектизмов). Конечно, Сомов не стремился воспроизвести языковое новаторство немецкого поэта (как в свое время поступил Катенин, «в упрек» Жуковскому переложивший простонародную «Ленору»[38]). Цель пародиста — дискредитация самой идеологии и художественной формы «Овсяного киселя».

В «Соложеном тесте» Сомов полностью игнорирует пиетистски-аллегорический смысл истории о киселе. В его пародии разрушаются все смысловые связи между образами и мотивами идиллии (дети-слушатели, рост зерна, благодатная почва, солнышко, жатва, кисель как угощение, благодарность Богу и т. д.). Более того, Сомов подвергает осмеянию саму основу идиллии Жуковского — ситуацию простодушного рассказа-угощения. Для достижения этой цели он не только сгущает вульгарность речи рассказчика, не только лишает последнюю цельности и осмысленности, но смешивает «Овсяный кисель» с другим произведением Жуковского, написанным в ином жанре. Речь идет о той самой демонической «швейцарской сказке» в гекзаметрах «Красный карбункул» (перевод из Гебеля), которую Измайлов когда-то прочитал на заседании Вольного общества и которая изначально воспринималась современниками поэта на фоне его «ужасных» баллад[39]. В этой кровавой истории черт доводит картежника и пьяницу Вальтера до дето-, жено- и самоубийства. В «Соложеном тесте» благостный «Кисель» «немотивированно» смешивается Сомовым с бешеной чертовщиной «Карбункула», а идиллический рассказчик «вдруг» подменяется сказочно-балладным:

Вот опять на току за цепы принялись спозаранку,
Смолотили снопы и зерно посушили в овине.
В мельницу зерна свезли… а там — ах, детушки, страшно!
Мельник-колдун, мужичок короток, с локоток, — а бородка
Ровно с саженю длиной! У него, бают люди, в подданстве
Вся нечистая сила — и всю подноготну он знает!..
Что ж вы зарюмили, дети собачьи? Чего тут бояться?
Я вас уйму! Еще поревите! А ты, разюмиха,
Слюну, смотри, попустил, и нос не утрешь… ну вось я-те!
Так надаю треухов, что не вспомнишься… все не уйметесь?
Черт же с вами! ступайте вон из избы, негодяи!
(Поэты 1820–1830: 217)
Как видим, вместо трапезы и благодарности матушке и Богу в пародии Сомова слушатели-детишки грубо изгоняются и поминается черт. Таким образом Сомовым утверждается невозможность и глупость условной (маскарадной) системы отношений между рассказчиком и слушателями (resp. автором и читателями), созданной в «Овсяном киселе». Более того, если история о зернышке заканчивается превращением последнего в овсяный кисель, то история о соложеном тесте завершается упоминанием об ужасном мельнике, напугавшем детишек. Появление мельника здесь, конечно, не случайно: Сомов как бы переводит «Овсяный кисель» на искусственное просторечие старой комической оперы А. О. Аблесимова «Мельник — колдун, обманщик и сват» (1779)[40]. «Новаторская» идиллия Жуковского для критика явление, безусловно, архаическое и — ложное. Достаточно привести начальные слова хитрого Мельника, чтобы понять «задний смысл» этой злой пародии:

Смешно, право, как я вздумаю: говорят, будто мельница без колдуна стоять не может, и уж-де мельник всякой не прост: они-де знаются с домовыми, и домовые-то у них на мельницах, как черти, ворочают… Ха! ха! ха!.. какой сумбур мелют? а я, кажется, сам коренной мельник <…> а ни одного домового с роду не видывал. А коли молвить матку-правду, то кто смышлен и горазд обманывать, так вот все и колдовство тут… Да пускай что хотят они, то и бредят, а мы наживаем этим ремеслом себе хлебец.

(Стихотворная комедия: 191)
Таким образом, «наивный» (в шиллеровском смысле) повествователь «Овсяного киселя» косвенно уподобляется в пародии мельнику-обманщику, наживающему себе «колдовским» ремеслом хлебец (ср. соложеное тесто). Используя формулировку Ю. Н. Тынянова, в пародии Сомова «[о]бнажается условность системы» «Овсяного киселя» Жуковского и «вместо авторского речеведения появляется речевое поведение автора, вместо речевой позиции — речевая поза». На первый план «выступает авторская личность с бытовыми жестами» (Тынянов: 302), что в нашем случае равносильно дискредитации автора[41].

Итак, несмотря на отличия «демократического» вкуса членов «измайловского» общества от «аристократического» вкуса арзамасцев, «Овсяный кисель» оказался в конечном счете отвергнут и теми и другими. Мотивы отказа от угощения Жуковского, как мы видели, были разными, но у нас есть основания предполагать существование одной общей — политической — причины. Натуральность (органичность) предложенного кушанья была подвергнута сомнению читателями, осознавшими, что овсяное зернышко поэта выросло не на русском крестьянском поле, как сказано в стихотворении, и не в «теплице истинного вкуса», как полагали арзамасцы, но в дворцовой оранжерее. Полагаем, что происхождение «Овсяного киселя» было взято под сомнение после его публикации в придворном альманахе «Для немногих».

4. ПРИДВОРНЫЙ ВКУС
В сентябре 1815 года Жуковский был приглашен в Павловск — летнюю резиденцию вдовствующей императрицы Марии Феодоровны. 19 сентября 1815 года поэт писал Вяземскому: «По приезде моем из Дерпта я был в Павловске и прожил там три дни, в которые обедал и ужинал у государыни. Эти три дни были для меня неожиданно приятные: я воображал неловкость — нашел удовольствие именно потому, что сердце, а не самолюбие были тронуты. Наша государыня неизъяснимо приятная. Чего же более для человека, далекого от честолюбия». «Представителем» Жуковского при дворе был секретарь государыни, поэт Ю. А. Нелединский-Мелецкий. «Он был самым нежным, заботливым моим родным, — продолжал Жуковский. — Не забыл обо мне ни на минуту; и все это с такою простотою, с такою непринужденностию» (Жуковский 1980: III, 479). Обстановка семейственной простоты и домашней непринужденности при дворе Марии Феодоровны очаровала поэта. Императрица в самом деле радушно встретила Жуковского и открыла ему двери своего литературного салона — одного из самых блестящих и влиятельных культурных центров России 1810-х годов. На одном из «павловских вечеров» у императрицы Нелединский прочитал «Певец во стане русских воинов» и «многие баллады» Жуковского, из которых более других избранной публике понравилась «Эолова арфа». В начале октября Жуковский написал знаменитую «Славянку» — апологию павловских владений императрицы Марии. К приятным обедам Жуковского у государыни мы еще вернемся.

С этого времени начинается более чем тридцатилетняя придворная карьера Жуковского: он становится чтецом вдовствующей императрицы, затем учителем русского языка ее невестки, великой княгини Александры Феодоровны, а впоследствии наставником сына последней, наследника престола Александра Николаевича. Начиная с 1815 года Жуковский все более и более связывает свою жизнь и деятельность с жизнью царской семьи, становится поэтом ее радостей и печалей, выразителем и воспитателем ее художественных вкусов. В придворной поэзии Жуковского одно из главных мест занимает образ хранительницы очага Августейшей Семьи, хозяйки павловского дворца Императрицы-Матери. Мы полагаем, что простодушно-изысканный «Овсяный кисель», написанный в 1816 году и опубликованный в придворном сборнике «Для немногих» в 1818 году, был в значительной степени ориентирован на эстетику и мораль «малого двора» государыни.


Лучшим выражением эстетического мировоззрения Марии Феодоровны и плодом ее многолетней деятельности является ее любимый Павловск — «парк личных воспоминаний» (Лихачев: 238). Особую роль в эстетике парка играла буколическая тема, гармонически вписанная в предромантический контекст (см.: Лихачев: 255–256). В первые же годы основания Павловска здесь были построены мыза и молочня с небольшим скотным двором и огородом «для занятий в нем детей ее высочества». Позднее была основана знаменитая Ферма — любимое место трудов и отдохновения государыни[42]. Близость к природе и сельскохозяйственный труд поощрялись Марией Феодоровной. Подражая французской королеве Марии Антуанетте, она сама доила коров[43], ее сыновья, великие князья, «отбивали грядки, сеяли, садили», а «великие княжны пололи, занимались поливкою овощей, цветов и т. д.». В час отдыха «августейшая хозяйка и „работники и работницы“ собирались к завтраку, приготовленному в комнатах Шале или на дворе под сенью веранды» (цит. по: Лихачев: 255).

Императрица была гостеприимной и хлебосольной хозяйкой, и молочные продукты были ее любимыми угощениями. Так, посетителям Павловска обыкновенно предлагался простой завтрак, «состоявший из свежего ржаного хлеба, масла, простокваши, творогу, сливок и молока». «Сделали шаг в сад — и вы у ней в гостях! — рассказывал о своем посещении Павловска С. Глинка. — В разных беседках и домиках всякий день приготовляются разные завтраки; всякий, кто бы он ни был, может прийти пить самые густые сливки и есть лучшее масло и вкусный сыр. Щедрая рука невидимо всех угощает. По окончании работ крестьяне и крестьянки сходятся у дворца; <…> в одном углу слышен веселый гам играющих в сельские игры; в другой стороне поют песни. Так бывает всякий день. Обладательница сих мест любит, чтоб веселились окружающие ее. <…> Сады здешние имеют то преимущество перед прочими, что в них приятность соединена с пользою» (цит. по: Семевский: 149). «Не излишним, думаю, будет замечание, — продолжал Глинка, — что Государыня, предпочитая все сытные лакомым блюдам, с особенным удовольствием употребляет русское кушанье и черный решотный хлеб» (Там же: 150). Следует добавить, что все эти продукты и кушанья были произведены в самом Павловске.

Жуковский отдал дань буколическим мотивам павловской жизни еще в «Славянке», включающей поэтическое описание Фермы и полевых работ:

И вдруг открытая равнина предо мной:
Там мыза, блеском дня под рощей озаренна;
Спокойное село над ясною рекой,
          Гумно и нива обнаженна.
Все здесь оживлено: с овинов дым седой,
Клубяся, по браздам ложится и редеет,
И нива под его прозрачной пеленой
          То померкает, то светлеет.
Там слышен на току согласный стук цепов;
Там песня пастуха и шум от стад бегущих;
Там медленно, скрипя, тащится ряд возов,
          Тяжелый груз снопов везущих.
(Жуковский: II, 22)[44]
Привезенная из немецкого Дерпта, «сельскохозяйственная» идиллия «Овсяный кисель» вполне соответствовала буколической эстетике в «немецком вкусе», культивируемой императрицей Марией: сентиментальность, порядок, естественность, свежесть, вера в Провидение, культ трудолюбия, радушие, строгая нравственность[45]. В «павловском» интерпретационном плане получают своеобразное освещение такие мотивы и образы идиллии Жуковского, как рост зерна, уборка урожая, тяжелый воз, везущий снопы на мельницу, семейная обстановка, угощение, благодарность детей (государыня постоянно заботилась о воспитании крестьянских детей):

Вот с серпами пришли и Иван, и Лука, и Дуняша;
<…> Вот и снопы уж сушили в овине <…>
Вот и Гнедко потащился на мельницу с возом тяжелым;
Начал жернов молотить; и зернышки стали мукою;
Вот молочка надоила от пестрой коровки родная
Полный горшочек; сварила кисель, чтоб детушкам кушать;
Детушки скушали, ложки обтерли, сказали: «спасибо!»
(Жуковский: II, 36)
Еще раз заметим, что описание простой трапезы у императрицы — лейтмотив почти всех рассказов посетителей Павловска. Сам Жуковский впоследствии вспоминал: «Приглашенных к столу бывало постоянно человек до тридцати. За столом всегда шла оживленная беседа. Императрица потчевала гостей с радушием хлебосольной хозяйки» (цит. по: Чижова: 151). Иными словами, в «придворном контексте» история о кормлении детишек овсяным киселем могла прочитываться как галантный намек на гостеприимство государыни-«матушки», угощающей своих подданных-«детушек» простой русской едой (органическим продуктом благословенной павловской земли) и приятной беседой.

Здесь следует обратить внимание на характерное словечко «родная» в финале идиллии. Подобного слова нет в оригинале Гебеля, но так обыкновенно звали государыню ее «дети» — воспитанницы Общества благородных девиц. Жуковский впоследствии выделил это слово курсивом в «Прощальной песне воспитанниц института при выпуске» (1820):

Как часто здесь видали
Мы ту перед собой,
Которой имя дали
Сердечное: родной!
От нас она таила
Величество царей
И матерью входила
В семью своих детей.
И далее:

А мы, прощаясь со слезами
С своею милою родной,
Ей, в дар за все, обет святой
Приносим детскими сердцами:
В любви к добру — ее любить,
И жизнью — ей не изменить!
(Жуковский: II, 190–191)
Тот же образ «родной» возникает и в «Прощальной песне» при выпуске 1824 года (Жуковский: II, 238).

Вернемся к теме угощения. Как показала Наталия Сиповская, образ «царственной молочницы», «заботившейся, чтобы даже случайный посетитель ее Молочни мог всегда найти там молоко, сливки, сметану и творог», был «персонификацией идеи Матери-Природы, матери своей земли, не говоря уже о подданных». Этот образ, по словам исследовательницы, опирался «на мощную античную традицию, восходящую к ионическому культу Афродиты-Млекопитательницы или классическим мифам об Амалтее или млеке Геры, брызги которого образовали эклиптику Млечного Пути» (Сиповская). Мы полагаем, что в «придворном плане» идиллия Жуковского может быть прочитана не только как выражение чувства благодарности хлебосольной и мудрой матушке-царице, но и как символическое выражение идеи органической (природной) русской монархии, матерински заботящейся о благе и нравственности подданных. (Весьма показательно для поэтической стратегии и идеологии Жуковского «превращение» немецкого оригинала Гебеля в «чисто русскую» идиллию, а немецкой принцессы Софии Доротеи Вюртембергской — в «чисто русскую» матушку-царицу[46]).

Еще одной важной отсылкой к образу Марии Феодоровны в идиллии является описание доброго солнышка, заботящегося о «малюточке» зерне:

Рядится красное солнышко; вот нарядилось, умылось.
На горы вышло с своим рукодельем; идет по небесной
Светлой дороге; прилежно работая, смотрит на землю,
Словно как мать на дитя, и малютке с небес улыбнулось.
Так улыбнулось, что все корешки молодые взыграли.
«Доброе солнышко, даром вельможа, а всякому ласка!»
(Жуковский: II, 34)
В пользу «монархического» прочтения «солярного мотива» в идиллии говорят и другие стихотворения Жуковского 1818–1820-х годов, в которых русская царица уподобляется дневному светилу (ср. «Горная песнь», 1818; «Государыне Императрице Марии Феодоровне», 1819). Так, в идиллии «Летний вечер» (из того же Гебеля), вышедшей в четвертой книжке сборника «Для немногих», государыня выведена в образе солнышка, всех согревающего и радующего, а в образе ясного месяца, с которым, увы, никак не может встретиться матушка-солнце, изображен император Александр, находившийся постоянно в разъездах (во время написания идиллии государь был в Москве[47]). Труды солнышка описываются в «летней» идиллии в соответствии с уже известным нам органическим принципом изображения павловской жизни государыни:

Везде ж работа: на горах,
В долинах, в рощах и лугах;
Того согрей; тем свету дай
И всех притом благословляй.
<…> Зерну скорлупку расколи
И молодую из земли
Былинку выведи на свет;
Тех приюти между ветвей;
А тех на гнездышке согрей.
А где под острою косой
Трава ложится полосой.
Туда безоблачно сияй
И сено в копны собирай.
Чтоб к ночи луг от них пестрел
И с ними ряд возов скрипел…
И т. д.
(Жуковский: II, 85–86)[48]
Заметим, что под «молодой былинкой», которую выводит в свет солнышко, нужно понимать в контексте сборника «Для немногих» не столько воспитанниц государыни, сколько ее юную невестку, великую княгиню Александру Феодоровну, которую она опекала в 1817-м — начале 1818 года и которой Жуковский адресовал свой альманах. Действительно, публикация идиллии в февральской книжке «Для немногих» неожиданно придала рассказу о зернышке новое звучание, понятное только близким принцессы. Так, описание «свадьбы» и созревания «былиночки» читается как простодушная аллюзия на беременность великой княгини:

Наша былинка стоит, как невеста в уборе венчальном.
Вот налилось и зерно и тихохонько зреет; былинка
Шепчет, качая в раздумье головкой; я знаю, что будет.
Смотришь: слетаются мошки, жучки[49] молодую поздравить,
Пляшут, толкутся кругом, припевают ей: «многие лета».
…Что-то былиночка делает? О! уж давно пополнела…
(Жуковский: II, 35–36)
Как известно, 17 апреля 1818 года Александра Феодоровна разрешилась от бремени сыном Александром — событие, воспетое Жуковским в известном послании на рождение великого князя, также опубликованном в альманахе «Для немногих». Ср. также, в связи с органической темой идиллии, мотив возрастания прекрасной души немецкой принцессы на благо ее нового отечества в известном мадригале «К портрету великой княгини Александры Феодоровны», написанном поэтом в 1817 году:

Для нас рука судьбы в сей мир ее ввела;
Для нас ее душа цвела и созревала;
Как гений радости, она пред нами стала
И все прекрасное в себе нам отдала!
С веселой младостью мила, как упованье!
В ней дух к великому растет и возрастет;[50]
Она свой трудный путь с достоинством пройдет:
В ней не обманется России ожиданье!
(Жуковский: II, 63)
Вообще в куртуазной поэзии Жуковского 1818–1820-х годов следует выделить характерную «цветочную тему», поэтически преломляющую павловский культ цветов и дворцовые геральдику[51] и предание (стихотворения «Цветы», 1818; «Цвет завета», 1819; «О дивной розе без шипов…», 1819; «Розы расцветают…», 1820). Знаменательно, что в этом придворном «цветнике», питаемом лучами августейшего солнца, находит свое место и «порхающий» поэт (ср. «Мотылек и цветы», 1824)…

Наконец, в идиллии нашла отражение и тема материнской заботы государыни об отечественной литературе. Мы полагаем, что «зерно» стихотворения зародилось в тот самый осенний день 1815 года, когда Жуковский вместе с Гнедичем и Крыловым был приглашен в гости к императрице. Н. И. Гнедич оставил воспоминания об этом важном визите. Его письмо, опубликованное в 1914 году Георгиевским, представляет собой своеобразные «мечтания за трапезой» у Марии Феодоровны. Гнедич восторгается простотой, ласковостью и веселостью «высочайшей Угостительницы», ее трогательною заботливостью о писателях, живым разговором, наконец, глубиною ее литературных суждений, которые — мечтает он — должны принести много пользы отечественной словесности:

Государи иногда и без любви к словесности покровительствуют писателей, но это внимание, это живое чувство наслаждения, с каким Государыня слушает произведения русских писателей, не есть одна наружность: они рождены истинною любовью к самой словесности <…> Потомственный наблюдатель, рассматривая ход искусств и словесности в нашем отечестве, без сомнения должен будет сказать, что в то время, когда благословенный Александр пожинал лавры на полях бранных, мудрая Матерь его собственными руками питала сие древо наук, им насажденное, которого благотворный ветви осеняют теперь всю пространную Россию. Так я сам с собою пророчествовал, мечтая за ужином, и едва было не пропустил мимо слуха речей Государыни, ко мне обращенных, насчет моего нерасположения к ужину.

(Гнедич 1815)
Обратим внимание на роль «ботанической» аллегории в этой апологии и ее соседство с темой еды. Знаменательно, что после ужина И. А. Крылов, по просьбе императрицы, читал свою любимую басню «Листья и Корни», в которой с помощью «растительной» аналогии подчеркивал, «что главное в государственной жизни — это устои, корни; блестящая, но поверхностная заемная культура недолговечна», и страшно, «если она подорвет основы народного мировоззрения» (Альтшуллер: 181). Как точно заметил исследователь, чтение этой басни навело присутствующих на разговор «о красоте, силе и великолепии языка русского» и вызвало сетование императрицы на воспитание, «от простоты удаленное» (Там же). Отметим также приведенное Гнедичем патриотическое высказывание императрицы «о превосходстве языка нашего пред многими Европейскими» и рассуждение о пользе классического образования (С. 109). Гнедич не преминул указать, что государыня полностью поддержала его начинание, высказалась о «приятности русского экзаметра» и признала его «превосходство для перевода Омера». Как видим, Мария Феодоровна была прекрасно осведомлена — несомненно, через Уварова — как о современной дискуссии о гекзаметре, так и о содержании программной речи Гнедича 1 января 1814 года «о причинах, замедляющих успехи нашей словесности». Чтение стихов поэтами и разговор с государыней продолжались в общей сложности несколько часов. Перед нами несомненная попытка императрицы (и ее дочери Анны Павловны) не только познакомиться с новыми произведениями наиболее интересных ей авторов, представляющих разные направления в современной поэзии (условно говоря, «балладно-элегическое», «эпическое» и «басенное»), но и высказать им свои взгляды и пожелания, взять русскую словесность под свою материнскую опеку. В ответ она, разумеется, должна была услышать слова и стихи, полные благодарности.


«Простонародную» гекзаметрическую идиллию «Овсяный кисель» можно считать одним из итогов литературной беседы за ужином у Марии Феодоровны. Эта идиллия, рассмотренная в придворном контексте, отражает консервативную идеологическую программу «павловского романтизма»: требования простоты, естественности, верности национальным устоям (корням); очищение вкуса и «исправление» нравственности посредством приобщения русской словесности к поэзии и метрам древних (черты «оленинской» программы); дух благородной семейственности под покровительством монархини[52]. Хотя у нас нет сведений о том, как воспринималась идиллия «Овсяный кисель» при дворе, похоже, что ее консервативно-монархический «привкус» был ясен либералам и демократам рубежа 1820-х годов[53]. Между тем рассказанная поэтом история о зернышке перерастает эстетику и идеологию «малого двора» точно так же, как и эстетические и идеологические воззрения писателей аристократического и демократического «цехов». От вопроса о вкусе киселя необходимо перейти к вопросу о смысле его истории, который начинает раскрываться в более широком — общеромантическом — контексте.

5. РОМАНТИЧЕСКИЙ ПЛАН
О чем эта идиллия? В позднейших примечаниях и предисловии к стихотворению в «Трудах» Московского общества любителей российской словесности Жуковский подчеркивает аллегоризм Гебеля и дает несколько толкований его идиллии: 1) о сельской жизни и «судьбе смиренного земледельца и пастуха», его полевых трудах, радостях и заботах; 2) о пробуждении жизни в неодушевленной природе; 3) о таинственном Провидении и всеобъемлющей любви Бога («Говоря о простой былинке, он возбуждает в душе Читателя прекрасные мысли о Провидении. <…> Каждое растение имеет своего Ангела; жребий невидимого зародыша также занимает всеобъемлющую любовь Создателя, как и блистательный жребий планеты»); 4) о человеческой жизни («И тленная былинка неприметно становится эмблемою человеческой жизни») (Жуковский: II, 455). Общим знаменателем всех этих разъяснений является тема незримого развития (природа, судьба, пробуждение веры, действие Провидения, жизнь человека). История растущего колоса как бы фокусирует возможные интерпретации стихотворения.

Остановимся сперва на жанровой мотивации «растительной» темы стихотворения. Михаил Бахтин видел в «Овсяном киселе» блестящую иллюстрацию земледельчески-трудовой идиллии, в которой

земледельческий труд преображает все моменты быта, лишает их частного, чисто потребительского, мелкого характера, делает их существенными событиями жизни. Так едят продукт, созданный собственным трудом; он связан с образами производственного процесса: в нем — в этом продукте — реально пребывает солнце, земля, дождь (а не в порядке метафорических связей). <…> [З]а едой сходятся поколения, возрасты. Типично для идиллии соседство еды и детей.

(Бахтин: 376)
Темы роста, труда, еды и детей органически присущи этому жанру. Однако в «Овсяном киселе» к ним добавляется еще одна тема — говорения, устной речи. Все, что описывается и происходит в идиллии, находится в пределах слова анонимного рассказчика. «Овсяный кисель» — не просто продукт совместной деятельности природы и людей, но и продукт речи — история, само стихотворение.


В письме к А. И. Тургеневу Жуковский назвал идиллию Гебеля совершенно новым и не известным еще у нас родом поэзии. В таком случае перевод идиллии — попытка познакомить русских читателей с этим новым и привлекательным родом. Решение настоящей задачи достигается поэтом не механистически (перенос чужой формы на русскую почву), но органически: Жуковский сам создает новую форму, не только совместимую с национальной почвой (ср. у Вацуро: «характер создавался не „этнографическим“ путем, через бытовые детали, но через их субъективное освещение, через лексико-интонационный строй устной бытовой речи, включающей просторечие…» [С. 125]), но и способную давать новые всходы («переведу еще многое»).

Замечательно, что описанная выше «ситуация „Овсяного киселя“» позволяет Жуковскому создать иллюзию рождения и развития этого «нового рода» на глазах читателя-слушателя. Стихотворение само оказывается аналогом растения, превращающегося постепенно из зерна в кушанье (продукт деятельности природы и поэта). Иными словами, в эстетическом плане «Овсяный кисель» представляет собой автометаописательное стихотворение: оно о том, как творится, вырастает и преподносится читателям новая поэтическая форма. Образ овсяного киселя может быть истолкован здесь как метафора поэтического слова, естественной, совершенной в своей простоте и непорочности поэзии (то есть это синоним таких традиционных метафор поэтической речи, как мед стихотворства или кастальская влага). Заметим, что в том же 1816 году Жуковский обращается к теме поэтического слова как божественного угощения, приносящего душевный покой и пророческий дар:

Чем угощу я,
Земли уроженец,
Вечных богов?
<…> Нектара чашу
Певцу, молодая
Геба, налей!
<…> Шумит, заблистала
Небесная влага,
Спокоилось сердце,
Провидели очи!
(«Явление богов» [Из Шиллера])[54]
[Жуковский: II, 53]
Совершенно очевидно, что тема и форма «Овсяного киселя» включают его в идеологический контекст европейского романтизма (неслучайно неоклассические противники идиллии рассматривали ее как «уродливое порождение романтической моды»[55]). Так, образ незримо растущего злака — один из архетипических в раннеромантической критике 1770–1810-х годов, противопоставлявшей идею органического развития мира механицизму неоклассической эпохи. Организующую роль этот архетип играл в мировоззрении Гердера, которого Жуковский штудировал в 1816 году[56]. В эссе Гердера «Vom Erkennen und Empfinden» (1778) — этом, по замечанию М. X. Абрамса, «переломном пункте в истории идей» нового времени — важное место занимает изображение растения, во многих деталях совпадающее с аллегорическим рассказом Гебеля — Жуковского. Ср.:

Sieh jene Pflanze, den schoenen Bau organischer Fibern! Wie kehrt, wie wendet sie ihre Blätter, den tau zu trinken, der sie erquicket! Sie senkt und drehet ihre Wurzel, bis sie stehet: jede Staude, jades Bäumchen beugt sich nach frischer Luft, so viel es kann: die Blume oeffnet sich der Ankunft ihres Bräutigams, der Sonne. Wie fliehen manche Wurzeln unter der Erde ihren Feind, wie spähen un suhen sie sich Raum und Nahrung! Wie wunderbar emsig läutert eione Pflanze fremden Safi zu Teilen ihres feinern Selbst. Wächst, lebt, gibt und empfängt Samen auf den Fittigen des Zephyrs <…> indes altet sie, verliert allmählich ihre Reise zu empfangen und ihre Kraft, emeut zu geben, stirbt — ein wahres Wunder von der Macht des Lebens und siener Würkung in einem organischen Pflanzenkoerper. <…>

Das Kraut zehrt Wasser und Erde und läutert sie zu Teilen von sich hinauf: das Tier macht unedlere Kräuter zu elderm Tiersafte; der Mensch verwandelt Kräuter und Tiere in organische Teile seines Lebens, bringt sie in die Bearbeitung höherer, feinerer Reise.

(Herder: VII, 175–176).
Ср. с «Овсяным киселем» Жуковского:

… листки распустила… кто так прекрасно соткал их?
Вот стебелек показался… кто из жилочки в жилку
Чистую влагу провел от корня до маковки сочной?
Вот проглянул, налился и качается в воздухе колос…
Добрые люди, скажите: кто так искусно развесил
Почки по гибкому стеблю на тоненьких шелковых нитях?
<…> Вот уж и цветом нежный, зыбучий колосик осыпан:
Наша былинка стоит, как невеста в уборе венчальном.
Вот налилось и зерно и тихохонько зреет <…>
<…> Уж давно пополнела;
Много, много в ней зернышек; гнется и думает: «Полно
Время мое миновалось…»
<…> и зернышки стали мукою…
(Жуковский: II, 35–36)
И у Гердера, и у Жуковского растение прекрасно, его рост нетороплив и незрим; земля, солнце и свежий воздух — стимулы его роста; и там и там растение уподобляется невесте, ждущей своего жениха; и у Гердера, и у Жуковского оно взрослеет, наливается соками, умирает и превращается в продукт, питательный для человека.

В эстетике Гердера образ незримо растущего злака выступает как прототип органического развития человека, языка[57] и искусства на национальной почве. Так же естественно, по Гердеру, развивается и сознание гения (Абрамс указывает, что это органическое толкование до поры до времени не зримой свету гениальности предвосхищает воззрения Шиллера, Фихте и других теоретиков немецкой школы философии). У позднейших романтиков растение используется как прототип природы и человека, истории и литературы, разума и поэтического воображения, творчества в целом и отдельного произведения в частности (Abrams 1953: 207–208).

Между тем у Жуковского колос растет не сам по себе, не в силу одному ему присущей способности к росту и абсорбции, но по воле Провидения и благодаря всеобъемлющей любви Господа. История о колосе, рассказанная наивным повествователем, имеет характер аллегории, питаемой традиционными религиозными образами и идеями. В определенном смысле Жуковский возвращает органическую метафору Гердера — романтиков в ту смысловую среду, откуда она родом.

6. РЕЛИГИОЗНЫЙ ПЛАН
Уже первое, арзамасское, чтение идиллии актуализировало рождественский характер стихотворения — приуроченность к православному сочельнику. По традиции, кисель (или кутью) едят всей семьей в самом конце строгого поста, который соблюдается до вечерней звезды. Считается, что, рожденное из «мертвого» зерна, обрядовое кушанье символизирует возрождение к новой жизни, победу над смертью.

Христологический план «Овсяного киселя» очевиден. Рассказанная в идиллии история о зернышке восходит к нескольким евангельским прототипам. Прежде всего это парафраз известной притчи Христа о семени, которое растет незаметным образом (эта притча встречается только в Евангелии от Марка):

И глаголаше: тако есть (и) Царствие Божие, якоже человек вметает семя в землю, и спит, и востает нощию и днию, и семя прозябает и растет, якоже не весть он. От себе бо земля плодит прежде траву, потом клас, таже исполняет пшеницу в класе. Егда же созреет плод, абие послет серп, яко наста жатва.

(Мк: 4, 26–29)
Ср. у Жуковского:

В поле отец посеял овес и весной заскородил.
Вот Господь Бог сказал: поди домой, не заботься;
Я не засну; без тебя он взойдет, расцветет и созреет.
в каждом зернышке тихо и смирно
Спит невидимкой малютка-зародыш.
и растет, и невидимо зреет…
как же он зябнет! как ноет!
Вот стебелек показался…
Вот проглянул, налился и качается в воздухе колос…
Вот налилось и зерно и тихохонько зреет;
… Вот уж пожали и рожь, и ячмень, и пшеницу, и просо…
Что-то былиноча делает? О! уж давно пополнела;
Много, много в ней зернушек; гнется и думает: «Полно;
Время мое миновалось…»
(Жуковский: II, 35–36)
Притча Иисуса о незримо растущем зерне входит в число притч о Царствии Божием, едва ли не самых сложных для интерпретации (см.: Kermode). Ее традиционное (и явно неисчерпывающее) истолкование сводится к тому, что семя есть Слово Божие, а почва — душа человека. Хотя видимые результаты проповеди Христа могут показаться не скоро, семя непременно даст всходы, потому что душа человека по своей природе христианка (изречение Тертуллиана, ценимое Жуковским). Иначе: христианство есть естественная, органическая религия. Под урожаем и жатвой обычно понимаются земные плоды христианской проповеди или конец мира.

Идиллию Жуковского сближает с притчами Христа о семени и жатве не только сюжет, но и форма и «ситуация» стихотворения: устный рассказ с моралью, адресованный детям (ср.: «Слушайте ж, дети… в поле отец посеял овес…» и «[С]лышите: се изыди сеяй сеяти» [Мк: 4,3]). Аллюзия на притчу Иисуса о зерне делает овсяный кисель не только даром Бога (аллегорический план, актуализированный в молитве перед трапезой в самом начале стихотворения), но непосредственно аналогом слова Божия, адресованного «малым детям», то есть пастве. Еще одна притча Иисуса, отозвавшаяся, по-видимому, в идиллии о киселе, — притча о закваске, которую некоторые комментаторы сближают с историей зерна, растущего незримо (Мф. 13, 33):

Ину притчу глагола им: подобно есть Царствие Небесное квасу, егоже вземши жена скры в сатех трех муки, дондеже вкисоша вся.

Ср. у Жуковского: «…зернышки стали мукою; // Вот молочка надоила от пестрой коровки родная // Полный горшочек; сварила кисель, чтоб детушкам кушать…»


Вообще жанр притчи (христианской загадки-поучения) очень важен для поэтических поисков Жуковского второй половины 1810-х годов, направленных, как мы полагаем, на создание принципиально новой системы отношений между автором, произведением и читателем. Христос, по Марку, говорил притчами для простых людей, которые еще не были готовы осмыслить слово Божие. Значение притчи должны были понять Его ученики, то есть немногие избранные (у Марка даже они не смогли этого сделать). Иначе говоря, парадокс этого жанра в том, что, будучи простым по языку и фабуле, он оказывается глубоким и до конца не познаваемым по своему тайному смыслу (Царство Божие). Думается, многопланность притчи, предполагающая разные степени интерпретаторской компетентности, и была особенно привлекательна для Жуковского.

Простонародность, безыскусность, наивность и символичность гебелевского рассказа были осмыслены русским поэтом как черты истинно христианской поэзии, наиболее ярко представленной в притчах Иисуса (то есть в «аутентичном» послании Спасителя). «Овсяный кисель» Жуковского явился опытом создания подобной поэзии — христианской не по сюжету и персонажам, но по внутренней форме и ожидаемому воздействию на слушателя. Поэт выступает здесь как проповедник, его стихотворение — как сладкое и душеполезное слово, а история о зерне — как притча-загадка, адресованная читателям.

Разгадать загадку не так-то просто, ведь история зерна раскрывается в разных контекстах по-разному, она органически (динамически) полисемична. На самом обыденном, профанном, уровне можно удовлетвориться аналогией, приведенной рассказчиком: жизнь колоска — жизнь человека. В аллюзионном плане эта история может быть прочитана как шутливоепреломление литературных споров об органических формах стиха, как нравственная проповедь, доступная простым людям, или выражение благодарности августейшей попечительнице крестьян, сирых и литераторов. В романтическом истолковании под историей растения можно понимать поэтическое произведение, «новый жанр», — живое слово самого поэта. Наконец, на религиозно-символическом уровне прочтения растущий колос — это и слово Божие, которое проникает в души детей, и Царство Божие, которое наследуют, по словам Христа, дети, и душа человека, созревающая для смерти-жатвы и другой жизни.

Последняя интерпретация позволяет, в частности, объяснить одно странное противоречие в тексте идиллии. Речь идет об удивительной (à la граф Хвостов!) перемене пола «героя» стихотворения овсяного зернышка: до наступления весны о нем говорится исключительно в мужском роде («долго он… спит», «вот он лежит в борозде», «выглянул он из земли», «как же он зябнет…» и т. д.), после — исключительно в женском («наша былиночка», «листки распустила», «молодая», «пополнела»). Очевидно, эта перемена связана с тем, что во второй части говорится о пробуждении и цветении души:

Наша былинка стоит, как невеста в уборе венчальном…
Смотришь, слетаются мошки, жучки молодую поздравить,
Пляшут, толкутся кругом, припевают ей: «многие лета».
Символический образ невесты переводит историю о зерне в историю о душе, ожидающей своего жениха (заметим, что мистический брак — сюжет баллады «Вадим», которую поэт читал на том же заседании «Арзамаса»).

История былиночки-души есть история ее испытаний (холод и голод зимой), сомнений и искушений (маловерие, уныние). Но Господь всегда приходит ей на помощь и посылает пищу и тепло. Зернышко полностью предано Его воле. Можно сказать, что история колоса есть поэтическая иллюстрация молитвы «Отче наш», которую дети читают в самом начале стихотворения и мотивы которой пронизывают текст идиллии: «Господь Бог ангела шлет к нему с неба: „дай росинку ему и скажи от Создателя: здравствуй“»; «…и вам доведется // Вчуже, меж злыми, чужими людьми, с трудом добывая // Хлеб свой насущный…». Ср. также с мотивами идиллии (цветение колоса, его маловерие зимой) стихи из Евангелия от Матфея, разъясняющие «Отче наш»: «И об одежде что заботитесь? Посмотрите на полевые лилии, как они растут: не трудятся, не прядут; Но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них» (Мф. 6, 28–29); «Итак не заботьтесь и не говорите: „что нам есть?“ или „что пить?“ или: „во что одеваться?“» (Мф. 6, 31). Идиллию о зернышке можно прочитать и как произведение о непосредственной и чистой вере, которую пиетист Жуковский понимал как полное вручение себя воле Создателя. Начинающееся с предобеденной молитвы стихотворение заканчивается благодарностью Господу за пищу: «Детушки скушали, ложки обтерли, сказали: „спасибо“».


Итак, традиционно идиллические темы покоя, органического роста, еды, труда, детей, солнца, урожая и смерти преображаются Жуковским в религиозные символы. Эта попытка создания религиозной идиллии легко вписывается в современный поэту идеологический контекст. Вторая половина 1810-х — начало 1820-х годов в России — это не только эпоха бурной полемики о художественном слове и русской идиллии, время расцвета «придворной эстетики» и первых успехов русского романтизма, но и период активной деятельности русского Библейского общества по распространению Слова Божия (то есть переводов Евангелия) среди народов Российской империи на национальных языках. Как известно, император Александр принимал самое живое участие в деятельности Общества ив 1816 году инициировал перевод Евангелия на русский язык. По словам президента Библейского общества, император «сам снимает печать невразумительного наречия, заграждавшую доныне от многих из Россиян евангелие Иисусово, и открывает сию книгу для самых младенцев народа, от которых не ее назначение, но единственно мрак времен закрыл оную» (Пыпин: 56; ср. с «младенцами народа» детей в идиллии Жуковского). Общедоступность Библии не означала профанацию сакрального текста: «Осознававшийся как многоуровневый, текст Библии <…> мог нести совершенно различную информацию для различных в своей „посвященности“ читателей и раскрываться им постепенно — в соответствии с их духовным ростом» (Курилкин: 44).

Образы из притч Иисуса о зерне и закваске часто встречаются в религиозно-мистической литературе эпохи. Нередко они сопровождаются эсхатологическими мотивами (урожай, жатва). Так, в «Тоске по отчизне» Юнга-Штиллинга о близких временах говорится: «Воскисает и иный таковый же благотворный квас. Да распространит Сеяй огнем паче и паче свое сеяние! Молите Господина жатвы, да изведет делатели на жатву свою» (Штиллинг 1817–1818: V, 245–246). Заметим, что эсхатологические ожидания коснулись в этот период и Жуковского (см. следующую главу о балладе «Вадим»).

В этом контексте «Овсяный кисель» оказывается «своим» произведением (возможно, не терпевший мистической проповеди Вяземский это хорошо почувствовал), а темы зерна-слова, рассказа-проповеди, детей-паствы приобретают конкретно-историческое звучание. Не случайно идиллия имела определенный резонанс в масонской среде. Так, в масонском арсеньевском фонде нам удалось обнаружить стихотворение в гекзаметрах, озаглавленное «Молитва. После стола» (ОР РГБ. Ф. 14. № 345. Л. 20), начинающееся со слов:

Богу подателю благ, братья! сердец сочетаньем
Дань принесем. О Творец! — дань благодарности чистой…
Хотя это ритуальное стихотворение не датировано и мы пока не знаем, кто его автор, полагаем, что оно было написано после 1816 года как отклик на идиллию Жуковского, воспринятую как образец.


Подведем итоги. «Овсяный кисель» — опыт создания христианской идиллии-притчи, пересаженной с «базельской» на русскую почву и органически произрастающей на ней. Идиллический поэт оказывается здесь сеятелем Слова, равным проповеднику или ученому переводчику из Библейского общества, ибо он выполняет ту же задачу. Такой взгляд придавал поэзии гораздо более высокий культурный и общественный статус (отсюда прямая дорога к позднему представлению о поэзии как «сестре религии небесной»). При этом мистико-религиозное содержание стихотворения вовсе не исключало литературной полемики, нравственной проповеди или куртуазного смысла, возникавших «по пути» к цели. Напротив, религиозная семантика «вырастала» из бытового контекста, поднимая (переводя) характерные для последнего темы и проблемы на более высокий идеологический уровень («сюжетным» аналогом такого семантического построения могут служить арзамасские и «павловские» послания Жуковского, устанавливающие неразрывную телеологическую связь между низким и высоким, шуткой и лирикой, землей и небом, бытом и религией). Выбор русского киселя в качестве праздничного угощения был символичен. Поэт как бы приглашал за рождественский стол соотечественников самых разных убеждений, состояний и вкусов. Но званые не оказались избранными («немногими»), способными оценить универсальные качества предложенного поэтом угощения и услышать за словами рассказчика Слово Спасителя. Иначе говоря, семантический универсализм идиллии, как бы перерастающей (но не отменяющей!) частные эстетические и интерпретационные планы, не мог быть воспринят в эпоху разобщенного, замкнуто-«цехового», доромантического существования читательских кругов/вкусов («арзамасский», «придворный», «измайловский», «университетский», «библеический» и т. п.). Очаровательный «Овсяный кисель» тек «по усам» разных читателей Жуковского, но не попадал в рот. К тому же период религиозной ажитации русского общества скоро прошел, и новые «дети»-читатели жаждали совершенно иной пищи.


В 1823 году ученик Жуковского Пушкин обратился к другой притче о сеятеле и семени. В его острополитической версии поэт оказался непонятым пророком, поэзия — гордой и независимой силой, а «мирные народы» — стадами, которые «должно резать или стричь». И хотя лирический герой стихотворения жаловался читателю, что бросал «живительное семя» понапрасну, пушкинское переложение «басни умеренного демократа И.Х.» дало небывалый урожай в истории русской поэзии и критики. Рискнем заметить, что «гордое презренье» и риторическое дистанцирование от «жалкой» и «бесплодной» толпы всегда казались у нас привлекательнее и поэтичнее, нежели стремление к медленному возделыванию эстетического вкуса, «душевной почвы» и религиозного воображения читательской публики. Кисель головы не кружит.

Часть 1. НЕБЕСНЫЙ АХЕН Поэтическая историософия Жуковского 1816–1821 годов

Глава 1. «Сторож завесы»: Жуковский и русское Пробуждение

И девы спят — их сон глубок,

И жребий искупленья,

Безвестно, близок иль далек;

И нет им пробужденья.

В. А. Жуковский. «Громовой»
Еще лежит на небе тень!

Еще далеко светлый день!

Но жив Господь! он знает срок!

Он вышлет утро на восток.

В. А. Жуковский. «Деревенский сторож в полночь»
Но когда, когда? Об этом не надо спрашивать. Терпение! Оно придет, оно настанет, святое время вечного мира, когда столицей будет Новый Иерусалим, а до этого сохраняйте упование и мужество во всех превратностях текущего, соратники мои по вере, возвещайте словом и делом божественное Евангелие, оставайтесь до смерти приверженцами истинной, бесконечной веры.

Новалис. «Христианство или Европа»
1
Тема пробуждения занимает исключительное место в романтической мифологии рубежа XVIII–XIX веков: от векового сна пробуждаются душа человека, творческое воображение, история, природа, все мироздание. В поэзии ранних романтиков эта тема имеет очевидный милленаристский характер: человечество незаметно приближается к заключительной фазе своей истории; поэты — избранники, которые предчувствуют приближение вечного утра и открывают эту тайну современникам, еще находящимся в ночи. Особенно показателен здесь Новалис, сделавший пробуждение центральной темой своего творчества. В песне Клингзора пробуждение Фреи Эросом символизирует возвращение золотого века, приход вечной весны и наступление тысячелетнего царства. В мистико-политическом трактате «Христианство или Европа» («Die Christenheit oder Europa», 1799) предсказывается грядущее религиозное пробуждение Европы и объединение ее в христианское царство со столицей Новым Иерусалимом. В финале трактата Новалис говорит, что невозможно узнать, когда это счастливое разрешение мировой истории случится, но нельзя и сомневаться в том, что оно произойдет. Нужно ждать и готовиться. Знаменитое романтическое томление, взволнованное ожидание будущего «пробужденной» душою, на ранней стадии развития романтизма было теснейшим образом связано с состоянием «милленаристского возбуждения» («the mood of millennial excitement»), охватившим современников (Abrams: 335).


Давно замечено, что раннеромантический миф о приближающемся Царстве Божием абсорбирует (секуляризует) характерную топику немецкого радикального пиетизма XVIII века. Проповедь внутренней религиозности, вообще характерная для немецкого пиетизма, сильнейшее эмоциональное возбуждение, находящее «лирическое» выражение в религиозных гимнах и пророческих сочинениях, ощущение современности как финальной стадии человеческой истории, когда силы тьмы в последний раз пытаются подчинить себе мир, поиск символических знамений и опор в окружающем мире, поиск врагов и тяготение к единению с сочувственниками, неуверенность и гордость, страх и надежда — все это отличает идеологический и эмоциональный климате Германии во второй половине XVIII века. Само слово «пробуждение» дало имя мощному религиозному и социальному движению в Германии XVIII века, наиболее яркими представителями которого были «народные» мистики граф Цинцендорф — духовный лидер братской церкви гернгутеров — и известный толкователь Апокалипсиса Иоганн-Генрих Юнг-Штиллинг. Именно в сочинениях идеологов немецкого Пробуждения (Erweckung) новый XIX век и был осмыслен как грозное и великое утро мира (Наполеоновские войны казались подтверждением этих пророчеств)[58]. Иенские романтики перевели религиозно-мистическую топику «пробужденных» (Erweckten) на язык искусства (ср. роль Притчи в «Сказке» Новалиса), включили ее в строгую систему трансцендентального идеализма и заменили возбужденного проповедника поэтом-визионером.


В Россию «заря мира» пришла с Запада, как бы подтверждая парадоксальную космогонию незадачливого лицейского поэта: «Встает на Западе румяный царь природы». Почва для восприятия идей немецкого Пробуждения была подготовлена еще новиковским поколением масонов, детально разработавшим символические темы ночи, утренней звезды, пробуждения от векового сна (эти образы черпались масонскими писателями из сочинений Беме, Сен-Мартена, трактатов немецких пиетистов и мистиков, а также аллегорических «Ночей» Юнга, переведенных с немецкого языка). Знаменательно, что в поисках страны спасения немецкие мистики-хилиасты XVIII — начала XIX века нередко обращались мысленным взором к Востоку, и прежде всего к православной России (Штиллинг, Баадер). В свою очередь, часть русской интеллектуальной элиты того времени смотрела на Германию как на сокровищницу духовной мудрости и истинного просвещения. Можно сказать, что в определенный момент взгляды встретились, и историческим результатом этой встречи стало активное усвоение и присвоение немецкой профетической традиции в России в эпоху Наполеоновских войн.

Как известно, 1800–1810-е годы в России — период религиозно-мистического возбуждения, захватившего все слои населения. К этому времени относятся расцвет масонских лож и мистической публицистики, деятельность русского Библейского общества и появление новых сект в народе. По аналогии и родству с немецким Пробуждением, представляется перспективным ввести термин русское Пробуждение первой четверти XIX века: это разнородное, но цельное общественное и идеологическое движение сыграло важную роль в становлении национальной идеологии, философии, поэзии, изобразительного искусства. Начало века было осмыслено русскими «пробужденными» (с «подсказки» немецких!) как начало эпохи России — последняя самим Провидением была призвана сыграть исключительную роль в священной истории. Чудесная победа над Наполеоном и образование Священного союза по инициативе русского императора представлялись бодрствующим проповедникам историческим свидетельством этой провиденциальной миссии. Риторика немецкого Пробуждения была успешно «национализирована» и творчески разработана в текстах многочисленных проповедников, мистиков и политиков 1810-х годов (отсюда происходит, в частности, знаменитое «бурное утро России» из патриотической проповеди Филарета).

Творчество В. А. Жуковского этого времени (1813–1818) представляет собой своеобразный перевод «бодрствующей» идеологии хилиастов на язык национальной поэзии. Наиболее ярким, если не сказать «заглавным», примером русского поэтического пробуждения является, на наш взгляд, знаменитая стихотворная повесть Жуковского «Двенадцать спящих дев».

2
Баллада «Вадим», завершающая дилогию Жуковского «Двенадцать спящих дев» (1810–1817) (вольное переложение одноименного романа немецкого писателя Х.-Г. Шписа[59]), относится к числу самых известных и самых показательных стихотворений поэта. Не случайно критики прошлого века часто использовали эту балладу для иллюстрации романтического характера поэзии Жуковского. Петр Плетнев писал, что «Вадим» «останется в литературе нашей самым живым, самым верным отголоском прекрасной души поэта, когда все лучшие двигатели вдохновения — молодость, любовь, чистота, набожность и сила совокупно в ней действовали» (Плетнев: 52). Николай Гоголь говорил, что в душе самого поэта, «точно как в герое его баллады Вадиме, раздавался небесный звонок, зовущий вдаль» (Гоголь: VIII, 376). А Степан Шевырев, уподобив в своей речи 1853 года «идеальную поэзию Жуковского» «облачному миру», который носится «над миром действительным», разглядел парящие в этих облаках «бестелесные видения, образы милые и знакомые сердцу», среди которых — сияющий «Вадим в хоре пробужденных дев» (Шевырев: 58)[60].

«Идеальная» баллада Жуковского не раз избиралась мишенью для критики его возвышенного романтизма. Так, князь Вяземский иронизировал над склонностью своего друга к поэтическому «девствованию». А молодой Пушкин, лестно отозвавшись в «Руслане и Людмиле» о «певце таинственных видений», здесь же весело спародировал его «девственное творение». Наконец в 1830-е годы Виссарион Белинский воспользовался балладой «Вадим» для вынесения своего снисходительно-критического вердикта туманному романтизму à la Жуковский:

«Вадим» весь преисполнен самым неопределенным романтизмом. Этот новгородский рыцарь едет сам не зная куда, руководствуясь таинственным звонком. Он должен стремиться к небесной красоте, не обольщаясь земною. <…> Вадим отказался от киевской княжны, а вместе с нею и от киевской короны, освободил двенадцать спящих дев и на одной из них женился. Но что было потом, и кто эти девы, и что с ними стало — все это осталось для нас такою же тайною, как и для самого поэта…

(Белинский: VII, 198–199)
Можно сказать, что идеалистически настроенный Шевырев смотрел на балладу Жуковского снизу вверх, а «реалист» Белинский — сверху вниз. Но оба эти взгляда «сошлись» на финальной сцене «Вадима», где рассказывается «правдивое преданье» о том, как на месте монастыря, где почили пробужденные Вадимом дочери великого грешника Громобоя, свершается столетия спустя таинственное видение:

На месте оном — в светлый час
           Земли преображенья, —
Когда, прослышав утра глас,
           С звездою пробужденья,
Востока ангел в тишине
           На край небес взлетает
И по туманной вышине
           Зарю распростирает,
Когда и холм, и луг, и лес —
           Все оживленным зрится
И пред святилищем небес,
           Как жертва, все дымится, —
Бывают тайны чудеса,
           Невиданные взором:
Отшельниц слышны голоса;
           Горе хвалебным хором
Поют; сквозь занавес зари
           Блистает крест; слиянны
Из света зрятся алтари;
           И, яркими венчанны
Звездами, девы предстоят
           С молитвой их святыне,
И серафимов тьмы кипят
           В пылающей пучине.
(Жуковский 1980: II, 90)
Взгляд Белинского, конечно, «очень варварский», но он верно отражает некоторую странность этого финала (и всей стихотворной повести «Двенадцать спящих дев»): что же произошло? куда герои попали в итоге? что будет с ними потом? почему среди вознесенных дев нет Вадима? Примечательно, что финал баллады не имеет соответствия в романе Шписа[61]. Герои последнего рыцарь Виллибальд (=Вадим) и Гутта (=безымянная избранница Вадима) соединяются в счастливом браке, и таинственный старец, выполнивший волю Провидения, наставляет их: «Раститеся, плодитеся, наполняйте землю подобными вам творениями, кои возвещали бы добрыми делами славу Всемогущего». Он же обращается к оставшимся одиннадцати девам: «Хотите ли вы удалиться в монастырь и там посвятить дни свои Богу?» Те соглашаются. Виллибальд и Гутта нарожали детей, любили друг друга до самой могилы и умерли, «согласно взаимному, пламенному желанию», в один день. «Потомки их до ныне живут в Немецком Государстве, занимают в оном высокие степени достоинством и наслаждаются всеобщим почтением» (Шпис: VIII, 191, 206–207).

Цель Шписа, по мнению русского переводчика его романа А. Бринка, была в том, чтобы «под иносказательным повествованием о чудесном избавлении или пробуждении двенадцати спящих дев от шестисотлетнего страшного сна чрез одного доброго Рыцаря представить его Добродетель», которая «после жестокой борьбы со Злобою рано или поздно восторжествует над всеми его усилиями и кознями и увенчается должною наградою». Жуковский, пишет этот же переводчик, «вместо сего избавления, описанного Шписом, составил свое» (Шпис: I: IV–V). Какова же была «цель» Жуковского? Почему он не довольствовался наградой добродетельного Вадима и ничего не сообщил читателю о земном счастье героев?

Белинский был уверен, что и сам поэт не смог бы ответить на поставленные вопросы. Романтизм, по мнению критика, — это именно «неопределенность», «туман», «неясная мечта», оторванная от действительной (исторической) жизни. Не нужно говорить, что это взгляд человека, находящегося по ту сторону романтического мироощущения, по-своему конкретного и по-своему историчного. «Определить» и «разгадать» финальную сцену баллады (а следовательно, и всей повести) мы сможем, только вписав это стихотворение в современный ему литературный и историко-культурный контекст, выяснив его жанровую специфику и генезис его центральных образов.

3
В самом начале 1816 года вышла в свет вторая часть «Стихотворений» В. А. Жуковского, завершавшаяся балладой «Двенадцать спящих дев» (совпадавшей тогда с первой частью этой дилогии — «Громобоем»), В финале баллады двенадцать дочерей страшного грешника Громобоя погружались в сон, который должен был продлиться до тех пор, пока не явится чистый душою юноша, ведомый беззаветной любовью к одной из них. В полночный час спящие девы появляются на стенах замка, и каждая

<…> смотрит в даль, и ждет с тоской:
          «Приди, приди, спаситель!»
Но даль покрыта черной мглой…
          Нейдет, нейдет спаситель!
<…> И скоро ль? Долго ль?.. Как узнать,
          Где вестник искупленья,
Где тот, кто властен побеждать
          Все ковы оболыденья,
К прелестной прилеплен мечте?
          Кто мог бы, чист душою
Небесной верен красоте,
          Непобедим земною,
Все предстоящее презреть
          И с верою смиренной,
Надежды полон, в даль лететь
          К награде сокровенной?..
(Жуковский 1980: II, 81)
Этой сценой ожидания таинственного спасителя кончалась баллада, а с нею и вторая часть «Стихотворений» Жуковского. Таким образом, не только «Двенадцать спящих дев», но и само двухчастное собрание стихотворений поэта завершалось открытым финалом, своего рода фигурой ожидания. «Громобой» был впервые опубликован еще в 1811 году, но, как мы далее увидим, приведенные выше нетерпеливые вопросы в историко-культурном контексте кануна 1816 года приобретали совершенно особый смысл. Вторая часть дилогии «Вадим», опубликованная в составе «старинной повести» «Двенадцать спящих дев» в 1817 году, должна была стать историей о пробуждении заснувших дев чудесным избавителем, то есть реализацией обещанного в первой балладе. «Вадим» был завершен Жуковским осенью — зимой 1816–1817 годов. И, как вспоминал спустя годы Карл Зейдлиц, «полные мечтаний о чудесах, вере и любви» стихи этой баллады «сделали глубокое впечатление на сердца, успокоившиеся после окончания войны и вновь приобретшие восприимчивость к романтическому настроению» (Зейдлиц: 109).

Это послевоенное романтическое настроение 1810-х годов может быть конкретизировано как ожидание чудесных и грандиозных перемен, обещанных популярными тогда мистическими авторами — так называемыми «пробужденными» или «возбужденными»[62]. В эти годы, по словам Г. Флоровского, в русской культуре создается особое «мистическое силовое поле», и в биографиях многих современников «мы встречаем „мистический“ период или хоть эпизод» (Флоровский: 137). Жуковский тогда не только пережил сильное увлечение популярными мистическими идеями, но и стал одним из их самых заметных и своеобразных выразителей (см. такие его показательные произведения тех лет, как «Славянка» (1814), «Певец в Кремле» (1815–1816), «Голос с того света» (1815), «Весеннее чувство» (1816), «Цвет завета» (1819) и др.).

Хорошо известен критический отзыв П. А. Вяземского о поэзии Жуковского, относящийся к 1819 году: «Жуковский слишком уж мистицизмует…» Пристрастный Вяземский даже склонен был видеть в стихотворениях своего друга «ухо и звезду Лабзина» (ОА: I, 305), то есть влияние одного из самых ярких и одиозных представителей мистического направления в русской словесности того времени. Это, конечно, преувеличение: Жуковский никогда не был сторонником, а тем более рупором идей А. Ф. Лабзина. Но общий дух «надзвездного» мистицизма, переданный в многочисленных сочинениях и переводах Лабзина и других «пробужденных» авторов, поэт, по-видимому, усвоил вполне: стремление к «таинственному свету» и духовному возрождению, ощущение современной истории как части священной, жажда внутреннего единения (слияния) с Господом[63]. Усваивает Жуковский и популярную мистическую топику, давшую ему своеобразный строительный материал для создания «метафизического языка» русской поэзии (выражение Вяземского).


Сквозная тема поэзии Жуковского этого времени — тема полночного бдения в ожидании рассвета, отсылающая к известным библейским текстам и являющаяся излюбленной темой немецкой мистической (и — по наследству-соседству — романтической) словесности. Ночь изображается поэтом и как состояние души, и как историческая аллегория (Наполеоновские войны, погрузившие Европу во мрак), и как символ смерти. Заря — как победа России в войне с Наполеоном, приход Искупителя, всеобщее воскресение, политическое и духовное пробуждение и преображение мира.

Одним из первых произведений Жуковского, затрагивающих «полнощную» тему, является послание «К Воейкову» 1814 года[64], в котором поэт восторженно описывает никогда им не виденную гернгутерскую (евангелическую) общину в Сарепте, живущую ожиданием конца света. Приведем это пространное описание полностью как представляющее почти весь диапазон «ожиданий» и «предчувствий» самого автора:

Что уподобим торжеству,
Которым чудо Искупленья
Они в восторге веры чтут?..
Все тихо… полночь… нет движенья…
И в трепете благоговенья
Все братья той минуты ждут,
Когда им звон-благовеститель
Провозгласит: воскрес Спаситель!..
И вдруг… во мгле… средь вышины
Как будто Ангел-пробудитель,[65]
Нисходит глас… алтарь горит!
И братья пали на колени,
И гимн торжественный гремит,
И се, идут в усопших сени!
О, сердце трогающий вид!
Под сенью тополей, ветвистых
Берез, дубов и шелковиц,
Между тюльпанов, роз душистых
Ряды являются гробниц.
<…> Идут к возлюбленным гробам
С отрадной вестью воскресенья;
И все — отверзтый светлый храм,
Где, мнится, тайна Искупленья
Свершается в сей самый час,
Торжественный поющих глас,
И братий на гробах лобзанье
<…> И тихое гробов молчанье
И соприсутственных небес
Незримое с землей слиянье
Все живо, полно Божества…
И верных братий торжества
Свидетели, из тайной сени
Исходят дружеские тени.
И их преображенный вид
На сладку песнь: «Воскрес Спаситель!..»
Сердцам «воистину!» гласит,
И самый гроб их говорит:
Воскреснем! жив наш Искупитель!
(Жуковский: I, 307–308)
Эта гернгутерская литургия на открытом воздухе, как бы в самом храме природе, — прообраз заключительной части «Вадима», в которой героям открывается у могилы великого грешника таинство преображения искупленного мира:

О сладкий воскресенья час!
          Им мнилось: мир рождался!
Вдруг… звучно благовеста глас
          В тиши небес раздался.
<…> И некто, светел, в алтаре
          Простерт перед потиром,
И возглашается горе
          Хвала незримым клиром.
<…> И вдруг… все тихо! Гимн молчит;
          Безмолвны своды храма <…>
Куда же?.. о священный вид!
          Могила перед ними;
И в ней спокойно; дерн покрыт
          Цветами молодыми;
И дышит ветерок окрест,
          Как дух бесплотный вея;
И обвивает светлый крест
          Прекрасная лилея.
Они упали ниц в слезах;
          Их сердце вести ждало,
И трепетом священный прах
          Могилы вопрошало…
И было все для них ответ:
          И холм помолоделый,
И луга обновленный цвет,
          И бег реки веселый,
И воскрешенны древеса
          С вершинами живыми,
И, как бессмертье, небеса
          Спокойные над ними…
(Жуковский 1980: II, 119–120)[66]
Заметим, что интерес поэта к евангелическим братьям-гернгутерам, которые «служат сердцем Божеству, отринув мрак предрассужденья», был связан с его тогдашними поисками «живой», «непосредственной», «идущей из сердца веры», свободной от «бытовой „обрядовой“ религиозности» (см.: Проскурин: 118). В этом контексте особенно показателен слух о замысле Жуковского уехать к гернгутерам весной 1814 года после отказа Е. А. Протасовой в руке дочери — слух, опровергнутый самим поэтом в письме к Марии Андреевне Протасовой (Уткинский сборник: 152)[67]


Бдение человека в ночи является темой идиллии «Деревенский сторож в полночь» (Из Гебеля) (1816) — очень важного для Жуковского стихотворения, недооцененного ни современными поэту читателями, ни позднейшими критиками и исследователями. Ночные блуждания сторожа — символическая картина бодрствующей души, предчувствующей близость разрешающего ее бремя часа. Проходя через ночное кладбище, сторож рассуждает:

<…> Разве там,
Равно как здесь, не спят, не отдыхают
От долгая усталости житейской,
От скорби, радости, под властью Бога,
Здесь в хижине, а там в сырой земле,
До ясного, небесного рассвета?
А он уж недалеко… Как бы ночь
Ни длилася и неба ни темнила,
А все рассвета нам не миновать.
<…> Ах! Царь небесный, что за праздник будет,
Когда последняя промчится ночь!
Когда все звезды, малые, большие,
И месяц, и заря, и солнце вдруг
В небесном пламени растают, свет
До самой глубины могил прольется,
И скажут матери младенцам: утро!
И все от сна пробудится; там дверь
Тяжелая отворится, там ставень;
И выглянут усопшие оттуда!..
О! сколько бед забыто в тихом сне!
И сколько ран глубоких в самом сердце
Исцелено! Встают, здоровы, ясны;
Пьют воздух жизни; он вливает крепость
Им в душу… Но когда ж тому случиться?
(Жуковский: II, 79–80)
Этот образ ночного сторожа восходит к пророчеству Исайи, популярному в пиетистской проповеднической традиции: «Кричат мне с Сеира: сторож! сколько ночи? сторож! сколько ночи! Сторож отвечает: приближается утро, но еще ночь. Если вы настоятельно спрашиваете, то обратитесь и приходите» (Ис. 21, 11–12).

В другой идиллии из И.-П. Гебеля «Тленность» (1816) (незаслуженно названной П. Загариным одним «из самых бедных по содержанию» сочинений Жуковского) мотив бодрствования в ночи ассоциируется с темой разрушения мира и Страшного суда:

Придет пора — сгорит и свет. Послушай:
Раз о полуночи выходит сторож —
Кто он, не знают — он не здешний; ярче
Звезды блестит он и гласит: Проснитесь!
Проснитесь! скоро день!.. Вдруг небо рдеет
И загорается, и гром сначала
Едва стучит; потом сильней, сильней;
И вдруг отвсюду загремело; страшно
Дрожит земля; колокола гудят,
И сами свет сзывают на молитву:
И вдруг… все молится; и всходит день —
Ужасный день: без утра и без солнца;
Все небо в молниях, земля в блистаньи…
(Жуковский: II, 83)
Утро мира ожидалось Жуковским, как и многими его современниками, в самом близком будущем и связывалось с установлением нового порядка в Европе после окончательной победы над Наполеоном. В патриотическом стихотворении «Певец в Кремле» (работа над которым шла параллельно работе над «Вадимом») поэт, подобно сторожу из Сеира, предсказывает близость зари («звезда востока»), разгоняющей своим сиянием «мрак жизни» и указывающей «к небесному дорогу»:

О! совершись, святой завет!
           В одну семью, народы!
Цари! в один отцов совет!
           Будь, сила, щит свободы!
Дух благодати, пронесись
           Над мирною вселенной,
И вся земля совокупись
           В единый град нетленный! <…>
Рука с рукой! вождю вослед!
           В одну, друзья, дорогу!
И с нами в братском хоре, свет,
           Пой: слава в вышних Богу!
(Жуковский: II, 50)[68]
Примечательно, что на частый в сочинениях Жуковского того времени образ полночного стража обратил внимание князь Вяземский, не одобрявший мистических исканий своего друга. Хорошо известно, что в 1819 году Вяземский критически отзывался о каких-то «бутошниках» Жуковского, способных «надолго удалить то время, в которое желудки наши смогут варить смелую и резкую пищу немцев» (ОА: 1,274). Под этими «бутошниками» В. И. Сайтов предложил понимать балладу «Двенадцать спящих дев», «заимствованную из плохого немецкого романа Шписа», и предположил, что слово «бутошники» находится в связи со скандальной пародией Елистрата Фитюлькина (В. А. Проташинского) «Двенадцать спящих бутошников», опубликованной в 1832 году (Там же: 616)[69].

Но почему балладу Жуковского Вяземский назвал именно «бутошниками»? Возможно, потому, что девы, сменяющие друг друга в полночь на стенах замка, напомнили ему ночных караульных. Однако такая ассоциация могла возникнуть, как кажется, только под непосредственным влиянием других произведений Жуковского о сторожах-«бутошниках», бодрствующих в полночь (в 1818 году в книжках «Für Wenige» были напечатаны «Деревенский сторож» и «Тленность»[70] — произведения, критически оцененные арзамасцами)[71]. К этому «полнощному циклу», как представляется, Вяземский «приписал» и «старинную повесть» «Двенадцать спящих дев» — историю о пробуждении дев героем-избавителем, пришедшим в ночи.

4
Трудно сказать, когда именно Жуковский начал «мистицизмовать» в таком духе[72], но мы полагаем, что «полнощные» мистические переживания поэта в значительной степени были инспирированы его старшим другом и «благодетелем» Иваном Владимировичем Лопухиным, который принимал в начале 1810-х годов самое деятельное участие как в личной жизни Жуковского, так и в его духовном становлении[73]. Лопухин в поздние годы (он умер в 1816 году[74]) был увлечен апокалиптическим «тайноведением» и главную тайну современности видел в неумолимом приближении развязки мировой истории.

В том, что конец света действительно близок, убеждал старого масона его друг и корреспондент, «патриарх Пробуждения» («Patriarch der Erweckung») немецкий писатель Иоганн-Генрих Юнг-Штиллинг (1740–1817) — автор мистического романа-путешествия «Тоска по отчизне», толкования Апокалипсиса «Победная повесть» и книжек для народного наставительного чтения «Серый человек» (все эти сочинения были переведены на русский язык и пользовались огромным успехом в 1810-е годы[75]). В финале своих «Записок» (подаренных Жуковскому в 1809 году) Лопухин ясно выразил свои предчувствия, подкрепив их авторитетным суждением Штиллинга:

…довольно ныне заниматься зрелищем великого театра вселенной, на котором чудесная быстрина сцен весьма разительно вещает, что мир преходит…

Кстати скажу, что пишет о сем ко мне в последнем письме своем почтенный друг Юнг-Штиллинг, сей небом просвещенный проповедник истины и предвестник явлений ея царства…

«Что касается вообще до ходу вещей, пишет он, в политическом мире, то со дня на день все больше раскрывается; и кому дух предсказания отверзет очи, тот скоро увидит, чему из того выдти должно. Наше же дело есть только пребывать в бдении, в молитве и в прилежной борьбе с грехами, приготовляя светильник свой на сретение Господа».

(Лопухин: 208)[76]
Выделенные курсивом[77] слова из письма Штиллинга — аллюзия на известную евангельскую притчу о десяти девах (пяти мудрых и пяти неразумных), заснувших в ожидании своего жениха. «Тогда подобно будет Царство Небесное десяти девам, которые, взяв светильники свои, вышли навстречу жениху, — говорил Христос, сидя на горе Елеонской. И как жених замедлил, то задремали все и уснули. Но в полночь раздался крик: вот, жених идет, выходите навстречу». Мудрые девы, взявшие с собой масло для светильников, успели встретить своего жениха, а неразумные девы не успели. «Итак, бодрствуйте, потому что не знаете ни дня, ни часа, в который приидет Сын Человеческий» (Матф. 25). Эта притча широко использовалась в проповеднической литературе 1810-х годов, и главным ее толкователем в те годы почитался именно Юнг-Штиллинг.

«Под десятью девами, — писал Штиллинг, — разумею я все возбужденные души, каких бы Христианских сект оне ни были, до коих дошел сей вопль благодати и кои готовы встретить жениха. Но ждавши напрасно его в то время, в которое оне приход его предполагали, по замедлении им, одне не стали думать о пришествии Господнем и задремали, другие же остались еще в ожидании. <…> Теперь мы, я и еще кое-кто, возвещаем близкий приход жениха. Скажите мне: уж ли он будет замедлять, нет, истинно нет. Конечно он придет прежде, нежели мы чаем: не станем же спать, наполним лампады наши елеем и станем бдеть и молиться» (Штиллинг: VI, 112)[78]. Девы, по словам Штиллинга, «уже сто лет ожидают жениха», и «во всей истории Христианства не было времени, в которое бы ожидание пришествия Господня было так сильно и повсеместно» (Штиллинг: VI, 274).

«Итак девы заснули, — продолжал проповедник, — <…> не было недостатка в благочестивых мужах, бодрствующих при оных девах и при светильниках их, и прилежно прислушивающихся, нет ли уже гласа: се Жених грядет, дабы в миг разбудить дев <…> Теперь я стою также при Девах, и велегласно вопию: пробуждайтесь Девы! чрез час Господь приидет!» Свою миссию Штиллинг видел в том, чтобы пробудить заснувшие души, дабы «дать место благодатным действиям Духа Святаго» (Штиллинг: VI, 275).

Иными словами, Штиллинг — сторож при спящих девах, бодрствующий в ночи и ожидающий всеобщего рассвета.

Кто же эти девы? Они «не суть самая невеста, а подруги ея, долженствующие участвовать на брачном пиру». Невеста же — это церковь Господня, «пребывшая ему верною во время господствования Антихриста» (Штиллинг: VIII, 70).

Когда же девам, по Штиллингу, следует ждать Жениха? Он придет «в полночь, то есть: в самое то время, когда начнется седьмый тысящелетний день. Тогда конечно будет полночь; ибо уже и теперь так темно, что под носом люди не видят, и нужно зажечь лампады» (Штиллинг: VI, 106).

Когда же начнется этот великий день? Апокалиптические расчеты привели Штиллинга к заключению: «в 1816 году исполнится 6000 лет продолжению мира», и с этого времени следует готовиться к развязке мировой истории, последующей, по всей вероятности, в 1836 году (Штиллинг: VI, 273). Это пророчество получило широкое распространение в России, и особенно возбужденные души в середине 1810-х годов уже готовились ко сретению Жениха. Благоразумный «Дух журналов» поместил в 1816 году язвительную заметку о преставлении света, автор которой писал:

Целые тысячи жителей самых просвещенных Государств Европы верили, что преставление света должно последовать 6 Июля 1816 года! Увещания людей благоразумных были напрасны! — Предсказания мечтателя Юнга-Штиллинга известны. Мне кажется, что долг всех благосмыслящих людей писателей, а особливо богословов православной Церкви, требовал бы опровергать странные и вредные мнения, распространяемые сим больным человеком.

(С. 266–267)
Эта заметка вызвала резко негативную реакцию властей, поощрявших тогда распространение мистицизма в России, и издателю журнала Г. М. Яценко было высказано порицание.

Острый интерес русских читателей к учению немецкого проповедника был связан с тем, что местом действия грандиозных событий близкого будущего, по Штиллингу, должны были стать пределы Российской империи. «Автор прорекает России много доброго, в самое пришествие царствия Господня на землю, — писал переводчик и поклонник Штиллинга А. Ф. Лабзин, — <…> любезное наше отечество и Греко-Российская молчаливая церковь, по мнению его, будут играть важную роль. Автор много хорошего предполагает особливо о Юго-Восточном крае России; <…> сколь же утешительно это для русских»(Штиллинг: VI, 178–179)[79]. Сохранились многочисленные свидетельства о восторженном отношении современников к этому предсказанию, ставшему одним из важных источников русской национальной идеологии XIX столетия.

Итак, в апокалиптическом плане Штиллинга, хорошо известном в России, 1816 год — урочный час, когда появится полнощный жених (Искупитель), который пробудит спящих дев (возбужденные души, подруги невесты-Церкви) и учредит царство Божие[80]. Подписание европейскими монархами во главе с российским императором Александром акта Священного союза накануне 1816 года замышлялось как торжественная политическая прелюдия к событиям вселенского масштаба. Этот акт был обнародован в Рождество Христово 25 декабря 1815 года (6 января 1816), и, по повелению Святейшего синода, договор Священного союза должен был быть выставлен на стенах храмов или вырезан на досках и стать источником мыслей для церковных проповедей. Через год (12/24 октября 1817 года) в Москве был заложен храм Христа Спасителя, символизировавший наступление новой эры. «Итак, — резюмировал известный историк Н. К. Шильдер, — с 1816 года России предстояло вступить на новый политический путь — апокалиптический…» (Шильдер: III, 360).

Большую часть этого года Жуковский провел в немецкоязычном Дерпте среди мистически настроенных профессоров и литераторов. Здесь он читает книги о религии, проявляет интерес к известному протестантскому деятелю гернгутеру Фесслеру, вспоминает о теософе Лопухине (ПЖТ. 158). Возможно, что в это время на апокалиптические сочинения Штиллинга обратил внимание Жуковского один из его дерптских друзей и «сочувственников» Мартин Асмус — почитатель немецкого мистика[81]. Следует также заметить, что и в ближайшем кругу поэта апокалиптическая тема была предметом взволнованного обсуждения (см. описание Небесного Иерусалима в «Послании к жене и друзьям» А. Ф. Воейкова 1816 года).

Мы полагаем, что в 1816 году штиллинговская трактовка евангельской притчи о спящих девах как аллегории современной истории привлекла к себе внимание «бодрствовавшего» Жуковского (написавшего к тому времени первую часть «Двенадцати спящих дев») и поэтически преломилась в балладе о пробуждении Вадимом чистых дев, переключив повествование из сказочного в религиозно-мистический регистр.

Десять «спящих дев» Штиллинга «проснулись» двенадцатью девами Жуковского (о значимой для мистически чуткого поэта перемене числа см. далее). И среди этих двенадцати оказалась одна, самим Провидением предназначенная для героя-избавителя. Таким образом, традиционный сказочный сюжет о пробуждении героем спящей красавицы-невесты оказался в идеологическом и литературном контексте того времени пригодным для мистической разработки.

5
«Как всякое движение мысли, — писал известный историк русской литературы А. Д. Галахов, — мистика могла отражаться в литературе. Будучи учением о внутренней, сокровенной жизни с Богом, о Христе в нас, она давала повод к дидактическим произведениям, с целию изложить существенные его догматы в назидание христианам. Но для поэтического воспроизведения самой жизни мистика, духовных подвигов и чувств ея личных опытов и приобретаемых ими откровений и блаженного состояния — приличнейшею литературною формою должна была служить, конечно, лирика» (Галахов: 144). Последний случай — случай Жуковского. Лирический сюжет «Вадима» — отражение «личных опытов и откровений» самого автора.

1816 год в жизни поэта — одна из самых печальных эпох: с мечтами о «счастливом вместе» с Машей Протасовой пришлось расстаться; его возлюбленная должна стать женой другого человека[82]. В письмах того времени Жуковский постоянно жалуется на душевную пустоту, апатию, непоэтическое состояние. Но к концу года его настроение меняется. Логически убедив себя в необходимости жертвы, он, по словам Веселовского, «оживает», «даже начинает писать, и теперь стихи, „то есть хорошее“, льются из души» (Веселовский: 194). «Поэзия час отчасу становится для меня чем-то возвышенным», — пишет он А. И. Тургеневу во время своей работы над «Вадимом». Нам представляется, что в последнем произведении грустная мысль о невозможности соединиться с возлюбленной в реальной жизни трансформируется в возвышенную оптимистическую надежду на мистическое соединение с ней в «краю чудес». Любовная лирика сменяется лирической мистикой. Мечта о счастливом браке — верой в сказочное соединение чистого юноши-жениха и таинственной девы-невесты, явившейся ему в видении. Говоря словами великого теософа Беме, поэт здесь «вступает на то поприще, где душа играет с Софиею».

Примечательно, что этот «мистический роман» Жуковского совпадает по времени с его ожиданиями скорого и решительного преображения мира, обещанного «пробужденными» проповедниками и осуществляемого на практике Российским императором (см. упоминавшееся выше стихотворение «Певец в Кремле»), Жизненная драма как бы смягчается мистической надеждой, и возможно, «очарованное там» начинает казаться ближе. В этом смысле баллада «Вадим» — мечтательная попытка поэта разрешить «в восторге веры» неразрешимый в здешнем мире конфликт, связать воедино личное и всеобщее ожидания «отрадной вести воскресенья» и пробуждения от тысячелетнего сна. Избранная Жуковским необычная форма балладной дилогии позволила ему создать своего рода лирическую теодицею, включающую его личную историю в мистическую историю человечества…

Критики давно спорят о «жанровой природе» «Двенадцати спящих дев». Сам Жуковский назвал это произведение «старинной повестью в двух балладах», но называл его также «балладой» и «сказкой». Хорошо известно, что вторая часть дилогии генетически восходит к неосуществленному замыслу псевдоисторической «богатырской» поэмы «Владимир». Отмечалась связь «Вадима» с ранней комической оперой-сказкой Жуковского «Алеша Попович» (1804–1808) (Веселовский: 480–486) и с незаконченным романом «Вадим Новгородский» (1803), посвященным памяти друга поэта Андрея Тургенева (Тихонравов: 438–439). «Двенадцать спящих дев» определялись и как поэма (рыцарская, романтическая, лирическая). Д. Н. Блудов, которому поэт посвятил балладу «Вадим», отмечал близость «Двенадцати спящих дев» к роду «народных эпопей» (Тассо, Ариосто), несмотря на отсутствие в этой «повести» «исторических имен, более широкой рамы и более сложного действия» (Арзамас: II, 98). Ю. Н. Тынянов считал это произведение неудачной попыткой создания русской национальной поэмы на основе балладного жанра. По замечанию Н. Ж. Ветшевой, «эти определения отражают переходный характер жанра, взаимопроникновение балладных и поэмных тенденций» (Ветшева: 62).

Между тем неназванным остается один из главных источников своеобразной формы этой «старинной повести» — популярный в европейской литературе второй половины XVIII — начала XIX века жанр мистико-аллегорической поэмы (и «параллельный» ему прозаический жанр мистического романа-путешествия), разрабатывающей традиционный теософский сюжет: странствование героя-избранника «путем истины, на котором он после долгой борьбы со страстями, достигнув просвещения, возрождается» (Галахов: 154) (ср. «Владимир Возрожденный» Хераскова, поэмы Боброва).

Мистический герой отправляется в путь по воле Провидения, которое постоянно дает ему знать о себе в веянии ветерка, в таинственных голосах свыше и, наконец, в видениях прекрасной девы, скрытой за покрывалом и составляющей предмет чистейшей любви этого героя. В финале выясняется, что герой есть жених, а дева — его невеста (Мудрость, София, Душа), и произведение заканчивается характерной теософской утопией: преображением всей природы, ассоциирующимся с сияющим «святым градом Новым Иерусалимом», нисходящим с неба на землю (см.: Вайскопф: 19–20). Иенские романтики активно использовали жанр мистической поэмы (романа) в своей художественной практике (достаточно вспомнить «Генриха фон Офтердингена» Новалиса). Жуковский, как представляется, пошел тем же путем (в нарушение, кстати сказать, известного классицистического запрета писать эпическое произведение о сверхъестественных событиях на основе христианской топики[83]).

В «Вадиме» Жуковский мог ориентироваться на разные литературные образцы (сочинения хорошо известных ему Фенелона, Виланда или Хераскова). Среди них, возможно, был и известный теософский роман-путешествие Генриха Штиллинга «Тоска по отчизне» (две его части были переведены Ф. П. Лубяновским в 1806–1807 годах, но Жуковский мог быть знаком и с немецким текстом романа). Герой этого романа Евгений фон Остенхайм отправляется в долгий путь, вдохновленный чудесным «образом высочайшей красоты» — девой Уранией, с которой он наконец соединяется в граде Божием, находящемся в пределах Российской империи. Примечательно, что отсутствующий у Шписа[84] образ серебряного звоночка, предупреждающего Вадима об опасности и ведущего его к желанной цели, заимствован, по всей видимости, из штиллинговского романа — это «небесный колокольчик» Евгения («звук призывания»), подаренный ему матерью. Мистического героя Жуковского ведет в даль чувство, одноименное «заглавному» мистическому переживанию Штиллинга, — тоска по родине. (Впрочем, сходство этих произведений вполне может объясняться и их типологической близостью.)

Сюжет «Двенадцати спящих дев» подчинен принципу строгой зеркальной симметрии, выражающей традиционное для теософского путешествия соотношение «ветхого» (зд. Громобой) и «нового человека» (Вадим). Первая часть дилогии — история о грехопадении, небесной каре и пробуждении совести в душе преступника. В центре ее — образы страшного грешника (имя героя фонетически связывается автором с идеей наказания [ «гром», «бой», «гряди!»] и смерти [анаграмма слова «гроб»]) и его невинных жертв-дочерей. Вторая («Вадим»; первоначальное название баллады — «Искупление») — об искуплении греха героем-избавителем и о спасении им двенадцати дев. В центре этой баллады — идеальный юноша, достойный стать мужем одной из дочерей Громобоя[85]. Герой первой баллады грешит и кается в своих грехах, прощение ему пытаются вымолить его чистые дочери. Добродетельный герой второй баллады странствует в поисках приснившейся ему одной из дочерей Громобоя, совершает подвиг, проходит испытания соблазнами земной любви и власти и в итоге обретает свой идеал.

Начало первой части — изображение пенистой пучины, в которую хочет броситься унылый витязь (взгляд вниз; отчаяние, предшествующее грехопадению). Действие второй завершается изображением спокойных, «как бессмертье», небес, сливающихся над героями (взгляд вверх; надежда). Первая часть дилогии начинается «в глухую полночь» (у Шписа — ранним утром!) и включает апокалиптическую сцену возмездия («Гряду! и вечный Божий суд // Несет моя десница!»). Вторая завершается на заре, «в светлый час земли преображенья» (указание на время отсутствует у Шписа), когда над землею встает «звезда пробужденья».[86]

В конце первой части замок Громобоя погружается в сон; храм (место свято) приходит в запустение, и чистые девы засыпают на века, в конце второй — пробуждаются девы; герой и одна из дочерей Громобоя (та, что ему являлась) венчаются в чудом освященном храме. Возрождение храма и брак героев сопровождаются воскрешением всей природы. Час пробил. Миссия мистического героя выполнена, грех искуплен, пробужденные девы в «эпилоге» превращаются в инокинь (все двенадцать, включая жену Вадима?) и после своей смерти являются украшенными звездными коронами у небесного алтаря[87].

Примечательно, что чертами истинного христианина Жуковский наделяет в своей балладе героя, имя которого заимствовано из дохристианского периода русской истории (легендарный борец за свободу Новгорода IX века[88]). Сказочный мир «Вадима» последовательно строится автором как христианский (в отличие от «исторического» мира повести «Вадим Новгородский», где действуют языческие божества из славянского баснословия: Перун, Позвизд, Дагода, Световид). Один из важнейших образов баллады — образ сияющего креста, сопутствующий герою-искупителю на протяжении всего его путешествия. Сияет крест на груди старца, явившегося юноше на заре жизни. Златой крест дарит Вадиму его мать.

Сияет крест на «главе Печерской», когда герой, совершив свой подвиг, подъезжает к Киеву. Светлый крест, обвитый лилеей, оказывается над могилой прощенного Громобоя. Наконец в финале сияющий крест загорается на небесах. Можно сказать, что жених-спаситель Вадим выполняет в балладе роль мистического рыцаря креста (традиционное наименование героев теософских путешествий), а искупление греха Громобоя и избавление дев от векового сна есть не что иное, как мистический акт освобождения души от ига тяготеющего над нею греха «ветхого человека».

* * *
Подведем итоги. Завершенная в 1816 году и опубликованная в 1817-м «старинная повесть» о пробужденных Вадимом девах отражает милленаристские чаяния эпохи, ставшие предметом историософских спекуляций проповедников того времени, прежде всего немецкого мистика Юнга-Штиллинга, соединившего в своих писаниях задачу духовного пробуждения современников с образом заснувших в ожидании Спасителя дев. Национальная специфика баллады и самый маршрут (=телеология) ее главного героя получают в идеологическом контексте того времени мистико-патриотическую мотивацию: русский витязь Вадим движется на юг, где должно свершиться великому событию, предуказанному святым Провидением.

В таком случае «неопределенный» финал произведения является вполне логичным завершением всего действа, и вознесение пробужденных дев, украшенных звездами, на небеса прямо указывает на стих из Откровения о великом знамении явившейся на небе жены, облеченной в солнце, на главе которой венец из двенадцати звезд (Откр. 12, 1)[89]. Это знамение предшествует великим событиям, кладущим конец священной истории. Место действия «эпилога», открывающееся «сквозь занавес зари» («блистает крест; слиянны из света зрятся алтари»; тьмы серафимов, кипящие в «пылающей пучине»), — это, конечно. Небесный Иерусалим, храм Божий на небе, в котором херувимы окружают престол Вседержителя и неумолчно день и ночь прославляют «бесконечные совершенства Его не только в великом деле творения, но и нашего искупления» (БЭ: 748)[90]. Пробужденные девы в балладе Жуковского предстают мистическим олицетворением Церкви избранных (Жены, облеченной в солнце). Сам же Вадим аллегорически уподобляется Христу — Жениху-Искупителю, пришедшему в полночь (что, кажется, хорошо почувствовал Степан Шевырев, «увидевший» — возможно, под влиянием финальной картины из оперы Верстовского — героя баллады сияющим на небесах «в хоре пробужденных дев»)[91].

Если говорить об эмоциональном пафосе этой баллады, то его можно сформулировать как пафос взволнованного и радостного предчувствия: «я жду и надеюсь, и вы ждите и надейтесь; уже скоро!» В результате миссия самого поэта оказывается родственной миссии бодрствующего проповедника, то есть, используя позднейшее определение Жуковского, поэт становится «сторожем нетленной той завесы», которой задернут от нас таинственный мир; провозвестником царства истины, «стоящим при Девах», ободряющим своим словом унылых и призывающим уснувших к пробуждению в предрассветный час.

Таким образом, «Вадим» (и «Двенадцать спящих дев» в целом) может быть интерпретирован как своего рода «мистическая баллада»[92], «шифрующая» апокалиптический сюжет, лирически переживаемый автором: история о пробуждении души в урочный час, ее соединении (браке) со своим избавителем-искупителем и мистическом преображении мира[93]. В то же время отсутствие открытой дидактики и аллегорий, характерных для теософских поэм XVIII века, обилие «чудес» и увлекательных происшествий, свободно сменяющих друг друга в лирическом повествовании, грациозность рассказа и легкая ирония, сообщаемая балладе шутливым посвящением («Дев я разбудил… // Не усыпить бы друга»), — все это сближает жанровый эксперимент Жуковского с мистической «сказкой» (Mährchen), в которой, по Новалису, все «чудесно, таинственно и оживленно» и которая, описывая отдаленные полулегендарные времена, является «одновременно пророческим изображением» будущего (Новалис 1934: 134). Обращаясь к русской средневековой старине, Жуковский поступает как «истинно сказочный [зд.: романтический. — И.В.] поэт», то есть, по Новалису, как «провидец будущего» (Там же).

Когда мистическая волна середины 1810-х годов схлынула, символический смысл поэмы о спящих девах потерял свою былую определенность и стал казаться читателям туманным поэтическим чаянием мечтательного романтика.

Глава 2. Видение конгресса: Жуковский и миссия императора Александра

Властителю совластвует певец;

Переселясь в обитель неземную,

Из легких снов себе свой зиждет трон;

Пусть об руку идет с монархом он:

Они живут на высотах созданья.

В. А. Жуковский. «Орлеанская дева»
Я верую в пророчества пиитов.

Нет, не вотще в их пламенной груди

Кипит восторг: благословится подвиг,

Его ж они прославили заране!

А. С. Пушкин. «Борис Годунов»
1
24 октября 1273 года в коронном граде Карла Великого Ахене граф Рудольф Габсбургский, могущественный и храбрый феодал, был избран коллегией из семи курфюрстов императором Священной Римской империи. Избрание Рудольфа прекратило многолетнюю разорительную войну и положило начало австрийской династии Габсбургов. В августе 1803 года немецкий поэт Фридрих Шиллер написал балладу, посвященную коронационному пиру императора Рудольфа. Могучий владыка был представлен в ней добрым христианином и искренним почитателем муз. В марте-апреле 1818 года русский поэт Василий Жуковский перевел балладу Шиллера об ахенском пире, превратив графа Габсбургского в еще более набожного, чем в оригинале, государя.


Оба поэта, разумеется, идеализировали средневекового цесаря. В случае Шиллера такая идеализация понятна: в начале прошлого века, накануне нашествия Наполеона, имя старинного объединителя Германии звучало либо как патриотический призыв к воссоединению раздробленной страны, либо как горькая констатация навсегда утраченной политической и духовной цельности[94]. Об исторической актуальности образа Рудольфа для немецкой культуры рубежа 1800–1810-х годов (пик освободительного движения) свидетельствуют программные картины одного из основателей движения назарейцев Франца Пфорра «Въезд императора Рудольфа Габсбурга в Базель в 1273 году» («Der Einzug des Kaisers Rudolf von Habsburg in Basel im Jahre 1273») и «Рудольф Габсбург и священник» («Rudolf von Habsburg und der Priester»; на сюжет баллады Шиллера). Но зачем этот государь и история его ахенской коронации понадобились русскому поэту в конце 1810-х годов? Что мог значить образ Рудольфа Габсбурга для русских читателей, которые, по справедливому замечанию современного критика, едва ли были осведомлены в перипетиях германской средневековой истории и «вряд ли переживали раздробленность Германии так же остро, как немцы в 1803 году» (Немзер: 222)[95]?

На этот вопрос исследователи отвечают по-разному. По мнению Цезаря Вольпе, внимание Жуковского «привлекла не идеализация Габсбургов, но самая тема об идеальном правителе» — кротком владыке, творящем добрые дела (Вольпе: 402). Ирина Семенко подчеркивает воспитательную функцию этого рыцарственно-прекрасного образа, адресованного «не только широкой читательской публике, но и императорскому семейству» (Жуковский 1980: II, 468). Ольга Лебедева отмечает, что «Жуковскому важно было подчеркнуть, что обладатель „царского духа“ имеет и общечеловеческую душу, символ всего духовного и нравственно-прекрасного для русского поэта» (Лебедева: 79). Аннет Пейн считает, что целью Жуковского было создание образа идеального православного христианина (Pein: 97). Андрей Немзер вообще отрицает значимость образа Рудольфа Габсбурга и связанной с ним исторической темы для Жуковского, полагая, что главный герой баллады не кроткий владыка, а возвышенный певец, поющий хвалу государю на пире: «Жуковскому певец несомненно интереснее, чем история и император: наиболее важные отличия от оригинала связаны с усилением сакрализации певца» (Немзер: 222).

Как бы ни отличались между собой приведенные версии, все они сходятся в том, что ахенская история, переданная Жуковским, сама по себе не важна для поэта, а является одним из «чудесных видений», уносящих его в мечтательный мир идеалов. Такая интерпретация «Графа Гапсбургского» вообще характерна для восприятия критиками «балладного романтизма» Жуковского. В ее основе лежит канонизированное Пушкиным мифологическое представление о возвышенном певце, держащем на коленях лиру и созерцающем сменяющиеся в «волшебной мгле» виденья[96]. Отсюда логически следует вывод, что история, политика, злоба дня — вещи, совершенно чуждые Жуковскому. Взгляд, как убедительно показывают новейшие исследования, на самом себе совершенно ему не свойственный (см.: Зорин, Киселева, Wortman).

Анализ баллады «Граф Гапсбургский» позволит нам в какой-то степени приблизиться к пониманию сути и «технологии» исторического воображения Жуковского в эпоху, когда поэт «проникается сознанием своей провиденциальной миссии» (Зорин: 112). Но вначале коротко перескажем сюжет этого стихотворения:

«В сияньи венца и порфире» восседает избранный император Рудольф на пире в Ахене. Кончена война. Народ, защищенный мощной отеческой властью, ликует. Верный старинному обычаю, император призывает певца усладить слух пирующих приятной песней. «Из среды именитых гостей» выходит старик, «в красе поседелых кудрей». Он спрашивает государя, о чем тот повелит ему петь, и слышит в ответ, что душа песнопевца не находится во власти царей, а подчиняется другой, более высокой силе. В своей «песне» певец рассказывает историю об одном набожном рыцаре, который отдал своего коня священнику, спешившему к умирающему нищему, а затем посвятил этого коня, сослужившего святую службу, Господу Богу. Певец завершает свой рассказ хвалой боголюбивому государю и предсказанием ему счастливого царствования. Император узнает в старике-певце пастыря, которому он некогда помог, а все присутствующие в самом императоре узнают набожного графа, которого воспел старик-песнопевец. В сердечном умилении все возносят хвалу Промыслу.

2
Баллада «Граф Гапсбургский» увидела свет в пятой книжке сборника переводов Жуковского «Für Wenige. Для немногих», вышедшей в Москве в начале лета 1818 года (цензурное разрешение от 3 июня 1818 года)[97]. В этой же книжке было помещено послание поэта своей августейшей ученице великой княгине Александре Феодоровне «На рождение Великого князя Александра Николаевича» — будущего ученика Жуковского, впоследствии государя императора Александра II Освободителя. Послание печаталось с указанием даты написания — апрель 1818 года (великий князь родился в Москве 17 апреля). Баллада «Граф Гапсбургский», вышедшая без датировки, была написана приблизительно в это же время. В соответствии с лингво-педагогической целью сборника, адресованного изучавшей русский язык великой княгине, немецкий текст оригинала печатался параллельно русскому[98].

На первый взгляд, между двумя весенними произведениями Жуковского нет никакой связи: лирический гимн августейшей роженице (метафорически уподобленной Пресвятой Деве) и средневековая баллада о благочестивом немецком государе. Между тем внешне столь разные стихотворения имеют несколько родственных черт: тема обоих — царское торжество (рождение великого князя в Москве и коронация германского императора в Ахене); оба включают предсказания счастливого царствования, наконец, в обоих важную роль играет образ певца-предсказателя (в послании это сам поэт Жуковский, в балладе — священник-певец). Заметим, что оба стихотворения были написаны Жуковским в Московском Кремле, где зимой — весною 1818 года находился весь двор: вдовствующая императрица Мария Феодоровна, великий князь Николай Павлович с супругой великой княгиней Александрой Феодоровной, наконец, сам государь Александр Павлович, почтивший старую столицу, только что отстроившуюся после пожара 1812 года, своим присутствием. Поэтический отклик Жуковского на рождение царевича придавал пятой книжке сборника, включавшей «Графа Гапсбургского», особо торжественное звучание.

Давно замечено, что «Граф Гапсбургский» — баллада необычная[99]. Она совсем не похожа на другие произведения, написанные Жуковским в его «излюбленном роде поэзии» за десять лет, в том числе и на те, что печатались в «Für Wenige». Здесь нет ни грешников, ни чертей, ни могил, ни русалок, ни несчастных влюбленных. Господствующее настроение баллады — не унылое и не ужасное, а в начале стихотворения возвышенно-радостное, больше напоминающее одическое[100], затем — благочестиво-умиленное, близкое идиллическому. В отличие от других баллад Жуковского, где действие описывается как происходящее в глубокой тайне, основное событие «Графа Гапсбургского» разворачивается на пиру, в окружении многих гостей. В балладе нет характерного для этого жанра острого конфликта: главные герои стихотворения (государь и певец) не враги, а сочувственники (сравните, скажем, с его балладой 1816 года «Три песни», в которой переодетый певцом мститель убивает на пиру своего обидчика-владыку).

«Граф Гапсбургский» имеет и более сложную, чем другие баллады поэта, композицию: здесь не один «линейный», а два «концентрических» сюжета (баллада в балладе), неожиданно сходящиеся в финальной строфе. Более сложной является и «временная перспектива» баллады: прошлое (история о набожном графе) вторгается в настоящее (пир в Ахене) для того, чтобы вызвать во всех свидетелях коронации уверенность в прекрасном будущем Богом благословенной империи (предсказание певца-священника) (см. Немзер: 222). В свою очередь, огромная временная и пространственная дистанция между русскими читателями баллады и героями старинной ахенской истории открывала возможность для аллегорического истолкования легенды: зачем она рассказана нашим поэтом в настоящих условиях? В таком случае особую, символическую, роль приобретал финальный момент узнавания царственного героя: «И всяк догадался, кто набожный Граф, // И сердцем почтил Провиденье».


Эта заключительная строка (момент откровения) является ключевой для понимания того скрытого смысла, который Жуковский вкладывал в свое стихотворение и который могли угадать в нем его русские читатели. Мы полагаем, что найденная поэтом в шиллеровской балладе поразительно яркая историческая аналогия с современностью послужила причиной его обращения к этому стихотворению. Эта же аналогия, в свою очередь, обусловила и принципиальные изменения, которые коснулись изображения Рудольфа Габсбурга.

3
Приглядимся к немецкому императору в балладе Жуковского. Это могущественный и в то же время кроткий правитель. Он миротворец, защитник слабых и ценитель искусств. Он сентиментален и исключительно набожен. Он плачет от умиления в финале баллады, почтительно склоняет взоры перед пастырем, преклоняет пред ним колена (у Шиллера — голову), подает «ноге его стремя» (а не поводья коня, как у Шиллера), приносит сослужившего святую службу животного в дар Господу (у Шиллера — просто отдает пастырю). Не вызывает сомнений, что для Жуковского главная черта в образе Рудольфа — сердечная вера в благое Провидение. Такая же сердечная вера, покорность высшей силе, является и источником поэтического вдохновения певца. Примечательно, что его хвала набожному и добродетельному императору переходит в финале баллады в сердечную хвалу всех участников пира святому Провидению. Как бы получается, что главный герой (и адресат) баллады не благочестивый Рудольф и не возвышенный певец, а та чудесная сила, которая управляет всем и вызывает слезы умиления на очах тех, кто чувствует ее присутствие.

Это переживание непосредственного сердечного контакта с высшей — непостижимой и прекрасной — силой является характернейшим настроением той эпохи, когда писалась баллада, так что можно сказать, что Жуковский перевел стихотворение Шиллера не только в свою эстетическую и идеологическую систему, но и в определенный, разумеется отличный от шиллеровского, историко-психологический регистр[101].

Догадаться, кто этот набожный государь, несложно. Рудольф Жуковского представляет собой прозрачный намек на благочестивого императора Александра Павловича, идеального, в глазах Жуковского и абсолютного большинства его соотечественников, государя — освободителя Европы, кроткого ангела, миротворца, защитника веры, покровителя искусств. «Средневековая» баллада «Граф Гапсбургский», написанная весной 1818 года, воспроизводит конкретную психологическую атмосферу послевоенной Европы этого времени. Более того, она «приурочивается» поэтом к самому важному политическому событию года, на которое намекала пространная экспозиция баллады:

Торжественным Ахен весельем шумел;
            В старинных чертогах на пире
Рудольф Император избранный сидел
            В сиянье венца и порфире.
<…> Был кончен раздор; перестала война;
Безцарственны, грозны прошли времена;
            Судья над землею был снова!
И воля губить у меча отнята;
Не брошены слабый, вдова, сирота
            Могущим во власть без покрова.[102]
Перед нами не что иное, как картина Ахенского конгресса (или конференции) Священного союза, вдохновителем и наиболее могущественным участником которого являлся российский император Александр Павлович. Ахенский конгресс — первая мирная конференция в Европе после низвержения Наполеона. Ее долго ждали (о необходимости конгресса Александр говорил еще в 1815 году) и связывали с ней большие надежды.

Тема блаженного мира, гражданского покоя и защищенности от политических треволнений — господствующая тема времени. В экспозиции баллады Жуковский точно следует принятым политическим формулам, восходящим к царскому манифесту по случаю заключения мира с Францией. В заключении манифеста говорилось о том, что с призванием законного государя в Европе наконец возник новый порядок:

Франция возжелала мира. Мир сей, залог частной каждого народа безопасности, всеобщего и продолжительнаго спокойствия, ограждающей независимость, утверждающей свободу, обещает благоденствие Европы. Всемогущий положил предел бедствиям. Прославил наше любезное отечество…

(цит. по: Шильдер: III, 239)
Как известно, проект вечного мира под отеческой властью христианских государей был любимой мечтой российского императора, пацифизм — одной из стратегических линий его внешней политики (во имя «мира, благословением Всевышнего существующего ныне в Европе» Александр отменил в 1817 году рекрутский набор в России и выступил с инициативой всеобщего разоружения). По словам современного историка, на Ахенском конгрессе Александр стремился осуществить «свою давнюю идею создания объединенной Европы — своеобразного политического „всеобщего европейского союза“ с периодически созываемыми съездами для решения как экстраординарных, так и текущих вопросов» (Орлик: 31). Разумеется, во главе этого братского союза европейских держав Александр видел самого себя.

Внешнеполитическая программа императора была хорошо известна русской общественности. Незадолго до начала конгресса мысль о необходимости создания наднационального «европейского трибунала», защищающего слабых и охраняющего мир от потрясений, прозвучала в статье статс-секретаря графа И. А. Каподистрия «Замечания об истинных интересах Европы» (опубликована в марте 1817 года в петербургском официозе «Conservateur impartial», редактировавшемся С. С. Уваровым)[103]. Знаменательно, что весной 1818 года Жуковский проявлял живой интерес к деятельности «Капо д’Истрия <…> в мирном роде»[104].


В 1818 году слава Александра I находилась в зените. В концерте государей Европы он считался первым среди равных. Его сравнивали с солнцем, дарящим свет миллионам (см. в балладе: «И семь Избирателей <…> // Блистали, как звезды пред солнцем блестят, // Пред новым своим Властелином»). Государи и первые министры Европы, по наблюдению современника, ловили каждое слово и каждый жест императора, пытаясь угадать его тайные намерения. Подобострастное внимание Европы льстило честолюбию Александра: здесь, в отличие от России, он стремился быть публичным политиком, находиться в самом центре общественного интереса[105]. (Жуковский чутко уловил это стремление государя, подчеркнув в своей пиршественной балладе «международное» признание избранного государя: «Там кушанья Рейнский Фалцграф разносил, Богемец напитки в покалы цедил…») По замыслу Александра, Ахенский конгресс должен был стать венцом его международной политической деятельности.

Еще больший восторг, доходивший до религиозного поклонения, вызывал государь у себя на родине. Во второй половине 1817 года он много путешествовал по стране, и везде его встречали как живого бога. Но Александр постоянно подчеркивал, что не он достоин славы и поклонения, а Тот, Кто управляет мирами и человеческими судьбами. В конце октября 1817 года в Москве (где тогда, напомним, находился и Жуковский) Александр Павлович дал указ Святейшему синоду о невоздавании императору похвал в речах духовенства (биограф государя видит в этом указе яркое свидетельство его душевного настроения). Указ требовал воздерживаться «от похвал толико слуху моему противных» и воздавать «благодарения за ниспосланные щедроты» Единому только Господу, основываясь на словах Священного Писания: «Царю же веков, Нетленному, Невидимому, единому Премудрому Богу честь и слава во веки веков». Такое требование, непосредственно обращенное к духовенству, косвенно затрагивало и восторженных стихотворцев, обожествлявших в своих произведениях всемилостивейшего государя.

Возникла своеобразная коллизия: воспевать государя требовали от поэтов этикет и патриотический восторг, но воспевать его прямо было нежелательно. В шиллеровской балладе Жуковский нашел остроумный способ разрешить эту сложную коллизию. Во-первых, средневековый император Рудольф лишь намекал соотечественникам поэта об Александре. Во-вторых, в словах набожного немецкого государя (ср.: «…Тому, Чье даянье, // Все блага земные, и сила, и честь, // Кому не помедлю на жертву принесть // И силу, и честь, и дыханье») русский читатель без труда угадывал программную формулу из только что приведенного императорского указа. В-третьих, хвала, пропетая певцом-священником государю, переходила здесь — в прямом соответствии с официальным курсом — во всеобщую хвалу Провидению:

И всяк догадался, кто набожный Граф,
И сердцем почтил Провиденье.
Можно сказать, что в балладе «Граф Гапсбургский» Жуковский как бы реализует известный завет Александра своим подданным не строить ему рукотворный памятник, а воздвигнуть оный в своих сердцах:

Да соорудится мне памятник в чувствах ваших, как оный сооружен в чувствах Моих к вам! Да благословляет меня в сердцах своих народ Мой, как Я в сердце Моем благословляю оный! Да благоденствует Россия, и да будет надо Мною и над нею благословение Божие!

(цит. по: Нелединский: 207).[106]
«Ответом» на этот призыв из программного манифеста императора от 30 июня 1814 года (написанного, как известно, А. С. Шишковым) является, как мы полагаем, заключительный монолог священника-певца, в котором его владыка назван в прямом смысле слова Благословенным (ср. лексические, синтаксические и, главное, смысловые совпадения с приведенным выше императорским манифестом)[107]:

«Да будет же Вышний Господь над тобой
           Своей благодатью святою!
Тебя да почтит он в сей жизни и в той,
           Как днесь он почтен был тобою!
Гельвеция славой сияет твоей!
И шесть расцветают тебе дочерей,
           Богатых дарами природы!
Да будут же (молвил пророчески он)
Уделом их шесть знаменитых корон!
           Да славятся в роды и роды!»[108]
4
Совершенно очевидно, что в образе графа Гапсбургского Жуковский воссоздает религиозно-нравственный портрет своего государя. Как известно, пиетистская набожность императора была господствующей чертой его поведения в 1810-е годы. В общении с духовными особами Александр играл роль «простого поклонника», пришедшего в их обитель «искать путей к спасению», ибо, как постоянно подчеркивал император, «все дела мои и вся слава принадлежат не мне, а имени Божию».

Самый жест благочестивого графа, подающего, как простой конюший, стремя пастырю, оказывается символическим в русском контексте. Этот жест выражает не столько рыцарское благочестие графа, сколько благочестивое смирение светской власти перед духовным началом. Позволительно предположить, что поступок германского графа отсылал русских читателей к древнему православному обряду хождения на осляти, совершавшемуся в Вербное воскресенье: государь «должен был сопровождать патриарха, помогая ему возсесть и сойти с коня» «в память въехания Господня в Иерусалим» (цит. по: Успенский: 164 и след.). Ритуал этот, как известно, был отменен Петром Великим, но память о нем в эпоху благочестивого Александра была жива и актуальна[109].

В контексте Александровской эпохи следует, на наш взгляд, рассматривать и мотив посвящения коня Спасителю, отсутствующий у Шиллера. «Жуковский идеализировал поступок графа до нелепости, — писал по этому поводу Всеволод Чешихин. — Можно подарить коня церкви, но посвятить его Богу совсем не в духе христианства» (Чешихин: 60). По мнению И. Семенко, граф у Жуковского совершает «поступок с точки зрения церкви не ортодоксальный, но выражающий наивное прямодушие молодого рыцаря» (Семенко: 197). Думается, дело здесь не только в юношеской наивности графа. Акт посвящения своего дара (жертвы) непосредственно Спасителю отвечает духу и стилю той экзальтированной религиозности, которая отличала Александра и некоторых его современников: император посвятил Всевышнему задуманный им Священный союз трех христианских монархов[110]; мистик А. Ф. Лабзин посвятил в 1817 году издаваемый им «Сионский Вестник» Иисусу Христу; Христу Спасителю посвящен грандиозный Храм архитектора К. Л. Витберга (торжественная закладка храма совершилась 12 (24) октября 1817 года в присутствии царя и всего августейшего семейства).

Наконец, сам конь — неотъемлемый атрибут парадного портрета и парижской легенды императора. 19 марта 1814 года на светло-серой лошади Эклипс, в сопровождении прусского короля и князя Шварценберга, а также тысячи генералов, Александр въехал в покоренный Париж[111]. Знаменательно, однако, что в парижском эпизоде послания Жуковского «Императору Александру» государь показан не в традиционном образе торжествующего всадника, но как «смиренный вождь царей», преклонивший колена пред «миротворною святыней алтарей» (I, 374)[112]. Сравните в балладе: «И набожный граф, умиленный душой, // Колена свои преклоняет // С сердечною верой, с горячей мольбой // Пред Тем, что живит и спасает» (то есть перед Святыми Дарами).


Иначе говоря, не только политические акты, но и характерные символические жесты государя нашли отражение в русской версии «средневековой» баллады (если у Шиллера их не было, Жуковский вводил их в свой перевод самостоятельно): к упомянутому преклонению колен добавим умиленные слезы императора, растроганного песней (неизменный атрибут общественного поведения русского государя). Надо полагать, что и завершающее балладу описание позы Рудольфа, склонившего голову в глубокой задумчивости, также ассоциировалось для Жуковского (и «немногих» его читателей) с образом русского императора. Речь идет о барельефном изображении Александра 1 в кругу семьи на пьедестале памятника Павлу I работы И. П. Мартоса. В элегии «Славянка» Жуковский дважды обращался к этому изображению: в тексте стихотворения («Сей витязь, на руку склонившийся главой… Под шуйцей твердою сидящий на щите») и в примечании к нему («Александр представлен сидящим; голова его склонилась на правую руку, и левая рука опирается на щит, на коем изображен двуглавый орел»). Как справедливо замечает Р. В. Иезуитова, «Жуковскому было чрезвычайно важно, чтобы этот образ не ускользнул от внимания читателей его элегии» (Иезуитова: 197).


Очевидно, что узнавание «немногими» читателями своего государя в образе Рудольфа задумывалось поэтом как особый эстетический и идеологический эффект баллады (вот где действительно объяснялось «таинство слов» певца — прорицателя!). Стихотворение оказывалось завуалированным гимном русского поэта своему императору и, таким образом, вписывалось в восторженную «александриаду» Жуковского 1813–1816 годов («Государыне императрице Марии Феодоровне» [1813], «Императору Александру», «Народный Гимн» [ода — 1814], «Певец в Кремле» [1814–1816], «Песнь русскому царю» [1815] и др.). Именнорусскому государю адресовались благословение и предсказания счастливого царствования из песни священника (подобными же благословениями и предсказаниями завершаются и другие стихотворения поэта, посвященные августейшему триумфатору и миротворцу). Однако этой комплиментарной задачей замысел Жуковского явно не исчерпывался.

5
В самом деле, баллада Жуковского — история о «двойном узнавании»: государь оказался тем самым набожным рыцарем, о котором поведал гостям певец, а сам певец — тем священником, которому помог набожный рыцарь. Если Рудольф намекает в балладе Жуковского на Александра, то кто же тогда пастырь-певец (персонаж, которого Андрей Немзер считает главным в балладе)?

Не вызывает сомнения, что в образ песнопевца Жуковский вкладывал личное содержание. Примечательно, что седой старик со сверкающими локонами из шиллеровской баллады превратился у русского переводчика в старца «в красе поседелых кудрей», преисполненного младым жаром (кудри не только традиционная черта романтического певца, но и отличительная особенность внешности самого Жуковского того времени; ср., например, его известный романтический портрет кисти Кипренского 1817 года)[113].

Заметим также, что автохарактеристика балладного певца в «Графе Гапсбургском», по сути дела, является обобщением тематического диапазона поэзии Жуковского того времени; «Певец о любви благодатной поет, // О всем, что святого есть в мире, // Что душу волнует, что сердце манит…»

Наконец, биографическую основу имела для Жуковского и «немногих» посвященных в историю его взаимоотношений с императорским домом тема царского дара: как известно, за свои патриотические произведения поэт получил бриллиантовый перстень от матери государя и пожизненный пенсион от самого императора. Таким образом, хвала песнопевца императору Рудольфу может быть прочитана как благодарность Жуковского своему благодетелю Александру.


Но, конечно, не это главное. Как убедительно показал в своей недавней работе Андрей Зорин, во второй половине 1810-х годов Жуковский претендовал на роль государственного поэта, выразителя официальной идеологии, в ту пору имевшей яркую мистико-хилиастическую окраску (политика Священного союза). Сама фабула шиллеровской баллады — хвалебная песнь владыке, пропетая певцом на торжественном пире[114], — не только отвечала поэтической стратегии Жуковского, принявшего на себя в эти триумфальные для России годы роль искреннего певца великого государя, но и намекала на конкретные произведения его «александриады»: сравните, например, «Стихи, петые на празднестве английского посла лорда Каткарта, в присутствии императора Александра Павловича» (1815) или «Гимн» (1814)[115].

Рассмотрим подробнее, как формировалась «политико-поэтическая» концепция Жуковского тех лет.


В начале своего поэтического служения императору Жуковский поставил перед собой задачу «превратиться» в некий обобщенный голос всего народа российского, то есть стать своего рода поэтом-хором. Только народный поэт может рассчитывать на высочайшее внимание, и именно таким поэтом желает стать Жуковский: «Внимание Государя есть святое дело, иметь на него право могу и я, если буду русским поэтом в благородном смысле сего имени. А я буду!» (Жуковский 1898: 163). Эта задача решалась Жуковским в духе времени — не через отказ от субъективизма, а через максимальное его напряжение, доводящее лирического субъекта до состояния мистического экстаза, открывающего путь к постижению объективной истины и прорицанию.

В программном прозаическом посвящении к посланию «Императору Александру» (1814), адресованном матери государя вдовствующей императрице Марии Феодоровне, Жуковский четко сформулировал свою цель:

Послание к Государю Императору, Вашему Величеству мною подносимое, есть выражение не одних чувств поэта, но вместе и всего, что чувствует теперь народ русский — язык свободный и простой, дань благодарности, дань бескорыстного удивления. <…> Ныне хвала делает более чести поэту, нежели царю, который не ищет ее, но творит добро потому, что иного творить не может; и не лесть приводит теперь стихотворца к престолу, не бедная надежда заслужить награду, но славное имя русского, но честь — быть одним из тех счастливцев, которые клялись в верности великому человеку <…> Как стихотворец я сказал вслух и весьма слабым языком то, что каждый из моих соотечественников чувствует в тайне души своей — дерзкое, но счастливое право поэзии!

Как видим, особое значение в этой романтической концепции национального поэта приобретает проблема поэтического долга и свободы: оказывается, что русский певец должен воспевать своего великого государя потому, что этого требует его свободный дух, направляемый самим Богом. Более того, воспевать царя от имени народа, по Жуковскому, есть не долг, а счастливое право поэзии.

Поэт лишь озвучивает то, что «в тайне души своей» чувствует его народ (равно как и другие освобожденные нации). При этом высшая награда за такую свободную песню долга — сердечное одобрение царственной особы («если сердце матери… будет тронуто голосом поэта») и сердечная же благодарность соотечественников. Путь патриотической поэзии — от сердца к сердцу. В зачине послания певец так обращается к императору:

О русский царь, прости! невольно увлекает
Могущая рука меня к мольбе в тот храм,
Где благодарностью возженный фимиам
Стеклися в дар принесть тебе народы мира —
И, радости полна, сама играет лира.[116]
(Жуковский: I, 375).
Хвала царю, представленная в посвящении к посланию как своего рода сердечная присяга верности, в самом стихотворении недвусмысленно уподобляется молитве, возносимой небесам народами мира.

От воспевания великих подвигов и прекрасной души царя Жуковский переходит к поэтическому изображению его провиденциальной политики и заканчивает мистическими призывами-предчувствиями. Ср. из «Певца в Кремле» (1814–1816):

О! совершись, святой завет!
           В одну семью, народы!
Цари, в один отцев совет!
           Будь, сила, щит свободы!
Дух благодати, пронесись
           Над мирною вселенной,
И вся земля совокупись
           В единый град нетленный!
В совет к царям, небесный Царь!
           Символ им: Провиденье!
Трон власти, обратись в алтарь!
           В любовь повиновенье!
Утихни, ярый дух войны;
           Не жизни истребитель,
Будь жизни благ и тишины
           И вечных прав хранитель.
Ты, мудрость смертных, усмирись
           Пред мудростию Бога,
И в мраке жизни озарись
           К небесному дорога.
(Жуковский: II, 49–50)
«[Т]олько одна Россия имеет Александра и Жуковского, — писал в 1814 году А. И. Тургенев. — Я уверен, что и Александр, с своею неприступною для почестей душою, почувствует силу гения и отдаст справедливость себе и веку, который произвел сего гения» (РА 1864: 450).


В контексте восторженной «александриады» Жуковского и следует рассматривать знаменитый гимн свободной поэзии, вложенный в «Графе Гапсбургском» в уста императора:

Не мне управлять Песнопевца душой!
          (Певцу отвечает Властитель);
Он высшую силу признал над собой!
          Минута ему повелитель!
По воздуху вихорь свободно шумит!
Кто знает, откуда, куда он летит!
          Из бездны поток выбегает!
Так песнь зарождает души глубина!
И темное чувство из дивного сна,
При звуках воспрянув, пылает![117]
Можно сказать, что здесь Жуковский формулирует свою поэтическую теодицею. Источник вдохновения певца — высшая сила, действующая мгновенно, как озарение («минута ему повелитель»). Сравнение вдохновения с вихрем и потоком, конечно, означает не абсолютную свободу фантазии[118], а неисповедимость, таинственность действия высшей силы в поэте. Эти знаменитые строки, отозвавшиеся впоследствии у Пушкина, представляют собой, по всей видимости, вариацию на тему проповеди Иисуса: «Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким, рожденным от Духа» (Ин 3, 8). Песнь поэта, исходящая из темной глубины души, — жаркая сердечная молитва Высшей силе[119] (круг замыкается).

Между тем озвученная Рудольфом концепция поэзии существенно отличается от прежних представлений Жуковского об отношениях между поэтом, властью и народом. «Темное чувство», вызволенное песней «из дивного сна», здесь уже не патриотическое переживание («дань благодарности», «бескорыстное удивление» могучему и благочестивому государю), которое каждый из соотечественников поэта «чувствует в тайне души своей», но умиленное удивление таинственной власти Промысла. Певец в балладе поет не от имени народа и не для народа, а от имени и во имя высшей силы, которую он признал над собой и которую признают и народ и император. В свою очередь, ликующий народ в балладе представлен не как участник действия, но как пассивный слушатель песни поэта-священника. С помощью последнего народ приобщается к некоей тайне («таинство слов объяснилось»), и это приобщение повергает его в благочестивое молчание (для сравнения: в «Певце в Кремле» глас народа сливался с голосом барда в воспевании подвигов, политики и замыслов государя[120]). Иными словами, в «Графе Гапсбургском» поэт-священник приоткрывает императору и народу занавес, скрывающий тайну Промысла[121].

Это очень важный идеологический сдвиг, не только свидетельствующий о новом понимании Жуковским роли поэзии, но и показывающий, как глубоко осознал поэт принципиальную перемену в мировоззрении и поведении императора Александра второй половины 1810-х годов. Поточному наблюдению Р. Уортмана, император в это время постоянно подчеркивал свое безразличие к мнению народа и полную подчиненность воле Всевышнего[122]. Жуковский в образе певца-священника вносит со своей стороны существенное дополнение в эту концепцию: подобно монарху, певец также не подотчетен земному мнению; он выразитель тайной небесной воли, адресованной и народу и императору, своего рода связующее звено между Богом, властью и народом — орудие святого Промысла.


Здесь следует обратить внимание на то, что в 1810-е годы популярная в литературе того времени тема «певец на пире» связывается Жуковским с темой сверхъестественного могущества поэзии. Так, в оде из Драйдена «Пиршество Александра», переведенной Жуковским в 1812 году, искусство певца Тимотея оказывается настолько неотразимым, что сам Александр Великий становится пассивным исполнителем воли песнопевца. В переводе «Слова о полку Игореве» (1817–1819) Жуковский, комментируя известное описание струн легендарного Бояна, которые «его сами знали и пели», восклицает: «Какая похвала!» В «Певце во стане русских воинов» и продолжавшем его «Певце в Кремле» каждое слово барда воспринимается его слушателями как руководство к действию. Жуковский здесь как бы моделирует идеальное воздействие поэзии на аудиторию. Замечательно, что в «Графе Гапсбургском» песня священника-поэта приводит слушателей не в состояние восторга, печали, гнева или радости, но в благочестивое торжественное молчание:

Все смолкло, на Кесаря очи подняв…
Момент откровения, как и в других произведениях поэта этого времени (например, в «Невыразимом»), предстает как момент невыразимой полноты чувства. О чем же могло говорить это торжественное молчание читателям Жуковского?

6
Напомним, что баллада начинается с прозрачной аллюзии на современное событие международной политической жизни — Ахенский конгресс Священного союза, с которым император Александр связывал великие надежды. Но парадоксальность ситуации заключается в том, что баллада была опубликована поэтом… за несколько месяцев до начала конференции, которую аллегорически изображает.

Разумеется, ничего чудесного в этом «предсказании» нет: решение о том, что конгресс состоится в Ахене, было принято главами европейских правительств в апреле 1818 года (апрелем — маем обычно датируют и балладу Жуковского), однако кандидатура Ахена обсуждалась и раньше. Древняя столица империи Карла Великого как бы символизировала чаемое единство феодальной Европы. Кроме того, в европейской истории Ахен имел репутацию города-миротворца: помимо коронации императора Рудольфа, прекратившей междоусобную войну в XIII веке, здесь были заключены мирные соглашения 1668 и 1748 годов — последнее положило предел Семилетней войне. Конгресс должен был проходить в месте, как бы населенном тенями прошлого. Романтик Жуковский хорошо почувствовал и блестяще воспроизвел эту историческую атмосферу в своей балладе.

Известно, что Александр был активным сторонником проведения конференции именно в Ахене. У других государей имелись иные предпочтения (см.: Webster. 123). Вероятнее всего, Жуковский, находившийся зимой — весной 1817–1818 годов при дворе, знал об этой дискуссии. Возможно, что именно апрельское известие о том, что конференция состоится в древней столице Карла Великого (победа точки зрения Александра), и вызвало решение поэта перевести «ахенскую» балладу Шиллера, вложив в нее современный политический смысл. Заметим, что момент публикации сборника, состоявшего из послания «на рождение» и баллады «на коронацию», был выбран Жуковским очень удачно. В самом начале июня государь вернулся в Москву, «чтобы обнять новорожденного племянника» и приготовиться к отъезду на конгресс. Следом за государем в Москву приехали прусский король и наследный принц. Первая декада июня стала временем нескончаемых празднеств, обедов, балов и иллюминаций (Шильдер: IV, 108). Эти торжества были своеобразной прелюдией к грядущему конгрессу европейских держав.

Иными словами, старинная история, рассказанная немецким поэтом, превратилась в завуалированное предсказание будущего триумфа русского императора, в своего рода пророческое видение конгресса. В этом контексте интересны два упоминания баллады «Граф Гапсбургский» в дневниковых записях Жуковского от 1 и 2 октября 1818 года. А. С. Янушкевич предполагает связь этих записей с программой учебных занятий Жуковского и великой княгини. Это очень похоже на правду, но только следует добавить, что едва ли случайно обращение поэта к уже известной Александре Феодоровне балладе совпало по времени с началом конгресса в Ахене (Жуковский: XIII, 129, 487).


Выбор Жуковским германского императора Рудольфа в качестве «прототипа» для русского царя знаменателен: инициатор (и фактически глава) «союза царей», православный государь Александр Павлович сравнивался с основоположником династии Габсбургов, избранным императором Священной Римской империи. Династическое благополучие, которое предсказывает балладный певец Рудольфу (этому немецкому Михаилу Романову), переадресуется Жуковским Александру, который предстает в его мистико-политической концепции как избранный на царство христианнейший государь Европы, стоящей ныне на пороге тысячелетнего царства:

«Да будет же Вышний Господь над тобой
            Своей благодатью святою;
Тебя да почтит он в сей жизни и в той,
            Как днесь он почтен был тобою!..»
В свою очередь, грядущий, по Жуковскому, триумф государя должен стать и триумфом его пророка-певца. Очевидно, что в уста германского владыки поэт вкладывал то, что хотел услышать от своего цесаря, — признание священной миссии поэта[123].

О том, что мысль о союзе певца с царем-рыцарем была действительно излюбленной мыслью Жуковского в конце 1810-х — начале 1820-х годов, свидетельствуют следующие стихи из «Орлеанской девы», вложенные поэтом в уста короля Карла[124]:

…певец высокий
Без почести отселе не пойдет;
Для нас при нем наш мертвый жезл цветет;
Он жизни ветвь бессмертно-молодую
Вплетает в наш безжизненный венец;
Властителю совластвует певец;
Переселясь в обитель неземную,
Из легких снов себе свой зиждет трон;
Пусть об руку идет с монархом он:
Они живут на высотах созданья.
Произведения Жуковского второй половины 1810-х годов, написанные в самых разных жанровых формах (гимн, песня, баллада, послание, драматическая поэма), как бы сливаются в единый гимн государю[125]. В известной степени сакраментальное «для немногих» означало для Жуковского «для Него».


Но Александр, как известно, был глух к поэзии. Среди наставников и интимных друзей царя мы видим представителей самых разных конфессий, светских мистиков и монахов, сектантов и философов, — но не поэтов. Едва ли мы ошибемся, если предположим, что Жуковский в образе певца, приглашенного на пир набожным императором Рудольфом, намекал на свою готовность к такому мистическому союзу с царем — союзу, о возможности которого друзья поэта мечтали еще в 1814 году. Эти мечты, как известно, не оправдались, но в высшей степени интересна сама попытка мистико-политической эмансипации поэзии, предпринятая Жуковским. Если мы правильно понимаем позицию Жуковского тех лет, он утверждает не столько священное происхождение поэзии (мысль, известная и в раннеромантический период), сколько священное право поэта истолковывать царю и миру сокровенный смысл истории. Речь идет, судя по всему, об идеологической (или, лучше сказать, герменевтической) конкуренции между боговдохновенным Поэтом и «профессиональным» Мистиком-проповедником (проповедницей), стоящим (стоящей) у трона[126]. Это была своего рода битва поэта за царя, поощрявшаяся, как мы видели, друзьями Жуковского в середине — конце 1810-х годов[127] (ср. приведенное выше высказывание Тургенева).


Уж не намекал ли поэт царю в своей балладе, вышедшей в «дворцовом сборнике» в начале лета 1818 года, на то, чтобы тот пригласил его на международное торжество? Такой намек вполне отвечал бы тогдашнему представлению Жуковского о своей миссии. Примечательно, что в дневнике за февраль 1818 года Жуковский упоминает о своей беседе с российским монархом, отнесшимся к нему очень благосклонно. Но о чем говорили тогда владыка и его певец, неизвестно.

7
Итак, Жуковский делает внутренней темой своей баллады сам процесс угадывания, «сердечного» прозрения[128] в средневековой легенде скрытого политического и профетического смысла. Это откровение истины оказывается многоступенчатым. Как мы видели, за Рудольфом Габсбургом скрывается Александр. В последнем угадывается основатель новой христианской империи (Священный союз). Наконец, в этом основателе христианской империи «немногие» читатели, усвоившие язык и дух александровского мистицизма, могли узнать самого главного героя баллады, которому она, собственно, и посвящена.

Вернемся к началу стихотворения — описанию коронационного пира в Ахене:

<…> Рудольф Император Избранный сидел
          В сиянье венца и в порфире.
<…> И семь Избирателей, чином
          Устроенный древле свершая обряд.
Блистали, как звезды пред солнцем блестят.
          Пред новым своим Властелином.
Кругом возвышался богатый балкон,
          Ликующим полон народом;
И клики, со всех прилетая сторон,
          Под древним сливалися сводом.
Это достаточно точный перевод шиллеровских стихов[129]. Семь избирателей Рудольфа — исторические лица[130]. Согласно немецкому комментарию к стихотворению, сравнение государя и его избирателей с солнцем и звездами восходит к кеплеровской гелиоцентрической системе[131]. Может быть, в случае Шиллера это и так. Но для Жуковского настоящая картина, видимо, имеет другой прототип. Образ семи избирателей, блистающих перед властелином, как звезды пред солнцем, — поразительная по своей поэтической смелости аллюзия на известные стихи из первой главы Апокалипсиса (семь духов, находящихся пред престолом Сына Человеческого).

Св. Иоанн Богослов, «обратившись, увидел семь золотых светильников И, посреди светильников, подобного Сыну Человеческому, облеченному в подир и по персям опоясанного золотым поясом» (Откр. 1, 13). Сидящий на престоле «держал в деснице Своей семь звезд» и лице Его было «как солнце, сияющее в силе своей» (Откр. 1, 16). Спаситель говорит Иоанну: «Тайна семи звезд, которые ты видел в деснице Моей, и семи золотых светильников есть сия: семь звезд суть Ангелы семи церквей; а семь светильников, которые ты видел, суть семь церквей» (Откр. 1, 20). (И далее, гл. 4: «и семь светильников огненных горели пред престолом, которые суть семь духов Божиих»: Откр. 4, 5.)

Это место в Александровскую эпоху вызвало множество мистических толкований. Несомненный интерес к видению проявлял сам Александр Павлович. Так, разработанный при его непосредственном участии план знаменитого парада союзных войск в Вертю представлял собой земную проекцию апокалиптической картины: «семь алтарей», воздвигнутых в центральном квадрате, окруженном войсками, символизировали семь церквей. Как справедливо замечает Андрей Зорин, «парад не только символически указывал на сокровенный смысл потрясений, полностью изменивших Европу и мир, но и сам превращался в своего рода мистерию, истолковать которую могли лишь посвященные» (Зорин: 315). К числу таких посвященных прежде всего следует отнести госпожу Крюденер, брошюра которой «Le Camp de Vertus» была издана огромным тиражом и туг же переведена на русский язык (Там же). Моление у «семи алтарей» истолковывалось Крюденер как всемирное торжество русского императора, прообразующего собою Христа. Смотр в Вертю осмысливался как военно-мистическая увертюра к главному событию эпохи — заключению Священного союза между христианскими монархами Европы.


Вернемся к балладе Жуковского 1818 года. Знаменательно, что не военный парад, но «мирная» коронация «разыгрывает» теперь апокалиптический сюжет. Выбор ритуала исторически закономерен и значим. Видение грядущего конгресса, на котором, по убеждению императора, будет решаться судьба мира, превращается Жуковским в видение престола Творца, окруженного ангелами (то есть в своего рода небесный Ахен[132]). Показательно, что момент узнавания передается Жуковским не совсем так, как у Шиллера. У немецкого поэта все просто смотрят на графа («Und alles blickte den Keiser an»), у Жуковского — смотрят, «на кесаря очи подняв», то есть снизу вверх, что никак не соответствует реальным пространственным отношениям в балладе (ранее говорилось, что ликующий народ собрался на высоком балконе, а семь избирателей свершают свой обряд, разумеется, на одном пространственном уровне с цесарем[133]). Отсюда и «древний свод», под которым сливались «клики» ликующего народа, намекает на свод небесный, где непрестанно воздается «слава и честь и благодарение Сидящему на престоле, живущему во века веков» (Откр. 4, 9) и где старцы в белых одеждах и золотых венцах «полагают венцы свои пред престолом, говоря: Достоин Ты, Господи, приять славу и честь и силу, ибо Ты сотворил все и все по Твоей воле существует и сотворено» (Откр. 4, 10–11). (Ср. в балладе слова императора: «Пусть будет он даром благим от меня // Отныне Тому, Чье даянье // Все блага земные, и сила, и честь, // Кому не замедлю на жертву принесть // И силу, и честь, и дыханье».)


Узнавание Спасителя в императоре и семи христианских церквей в семи избирателях (в историко-политическом плане баллады Жуковский мог иметь в виду семь правителей Европы, подписавших вместе с Александром Венские соглашения в 1814 году[134]) и есть, как мы полагаем, «туманная» окончательная разгадка, заставлявшая уже не героев баллады, но самих читателей погрузиться в торжественное и умиленное молчание[135]. Наконец, своего логического завершения достигает здесь и тема певца-священника, прямо сближающегося со святым Иоанном, обращавшимся от имени Господа к семи церквам и миру:

Иоанн семи церквам, находящимся в Асии; благодать Вам и мир от Того, который есть и был и грядет, и от семи духов, находящихся пред престолом Его, И от Иисуса Христа, Который есть свидетель верный, первенец из мертвых и владыка царей земных.

(Откр. 1, 4–5)
8
Подведем итоги. Баллада «Граф Гапсбургский», впервые напечатанная в дворцовом сборнике «Für Wenige. Для немногих», может быть адекватно прочитана в политическом и идеологическом контексте второй половины 1810-х годов. Это стихотворение следует включить в ряд программных произведений Жуковского, посвященных императору Александру и роли поэта, поющего ему хвалу.

До 1818 года Жуковский воспевал царя в традиционных для такой задачи формах оды, народной песни, гимна, кантаты или одического послания. Мы полагаем, что обращение поэта к новому жанру, казалось бы, не имеющему ничего общего с политической темой, связано с тем, что «средневековая» баллада оказалась литературной формой, наиболее подходящей для выражения духа и стиля александровской политики второй половины 1810-х годов: ориентация на Запад, напряженное символическое действие с неожиданной развязкой, вера в господство Провидения и установка на разгадку его тайны, восприятие истории как борьбы Бога и Сатаны, средневековый мистический колорит. В эстетическом плане сам император Александр не одический, а, скорее, балладный герой: рыцарь, покорный таинственной воле Провидения. В свою очередь, его поэт не одический певец-оратор, но таинственный исполнитель сверхъестественной воли, то есть опять же балладный персонаж.

В таком случае «Граф Гапсбургский» Жуковского опровергает категорическое утверждение Тынянова о том, что в жанре «переводной» баллады «иностранный материал был легок, русский же умещался с трудом» (Тынянов: 31). Наоборот, «русский материал» в этот период мог быть выражен адекватно именно в «переводном» жанре[136]: александровская Россия с религиозным энтузиазмом входила в западную историю (Наполеоновские войны, европейские конгрессы 1810–1820-х годов, русские призывы к братскому объединению всего христианского мира, религиозный космополитизм)[137].

«Граф Гапсбургский» представляет собой удачную попытку создания русской мистической баллады[138], внутренняя тема которой — политическая история современной Европы, приближающаяся к моменту прекрасной развязки. Парадокс, однако, заключается в том, что поэтическое воспевание миссии Александра упирается здесь в… апокалиптический тупик. В небесном Ахене истории быть не может, а потому не может быть и продолжения «александриады». И действительно, как заметил еще Пушкин, гимны царю уходят из поэзии Жуковского. Пушкин, конечно, объяснял молчание Жуковского его разочарованием в императоре (разочарованием, почти всеобщим с конца 1810-х годов). Однако это молчание объясняется не столько сознательным отказом поэта от воспевания не оправдавшего его надежд монарха, сколько логическим завершением «александровского сюжета» в его творчестве 1810-х годов[139]. Битвы закончились. Мир утвержден. Христианские государи соединились в Священном союзе под эгидой русского царя, таинственно прообразующего собой Самого Христа. Наступило (по крайней мере, в поэтической перспективе) «тысячелетнее царство». История кончилась. И не случайно из барда Императора и его Династии Жуковский превращается в певца «малого», «женского», двора, его забот и развлечений. Гигантский апокалиптический проект, соучастником которого он себя чувствовал, сменяется (на время!) в его поэзии воспеванием придворной и природной (ср. дворцовый парк) жизни, понимаемой как своего рода земной Эдем — милая тень Эдема небесного. Можно сказать, что в конце 1810-х годов Жуковский переходит из свершившейся истории Европы в идиллический быт павловского парадиза. На смену восторженному апокалиптическому воображению, проницающему сокровенный смысл современности, приходит поэтическая фантазия, превращающая дворцовую жизнь в нескончаемую счастливую феерию.

Эпилог
И за гробом сокрушенно,

В погребальный слившись ход,

Вся империя идет.

В. А. Жуковский. «Бородинская годовщина»
В заключение следует сказать о некоторых литературных последствиях, которые имела баллада Жуковского 1818 года. В «Графе Гапсбургском» Жуковский создал художественно убедительную модель гармонических отношений между поэтом и властью — своего рода священный союз «меча и лиры» во имя Господа. Здесь же впервые было сформулировано представление о поэте как об орудии и истолкователе Провидения, лишь ему подвластном и подотчетном. Баллада стала своеобразным каноном, с которым приходилось считаться тем, кто обращался к теме поэта и земной власти.

О «гапсбургском тексте» в русской литературе писали много и хорошо (см.: Keil, Немзер, Проскурин). Наша интерпретация баллады, как представляется, позволяет несколько конкретизировать наблюдения и выводы исследователей, связав «гапсбургскую» коллизию с эпохой и личностью Александра и историософскими надеждами его вдохновенного певца. Так, мы полагаем, Пушкину, автору «Песни о вещем Олеге» (1822), мог быть ясен и неприятен политический (зд. александровский) подтекст баллады Жуковского.

Отрицательное отношение Пушкина к «кочующему деспоту» в 1820-е годы хорошо известно. На возвращение государя из Ахена поэт откликнулся знаменитым сатирическим «Ноэлем», в котором Матерь Божия стращает маленького Спасителя «букой» — самодовольным и лживым русским царем. Известна и страсть Пушкина к политическим предсказаниям: в более позднем «Андрее Шенье» он, по собственному признанию, предсказал смерть императору. Заметим, что последний сам несколько раз обращался к прорицателям, и Пушкину могли быть известны какие-то пророчества о его судьбе. Напомним также, что боевой конь играл особую роль в александровской легенде и иконографии (торжественный въезд императора в покоренный Париж). Пушкин мог знать и о том, что отслужившие верой и правдой императору лошади отправлялись последним доживать свой век в Петербургскую конюшню Его Величества. Интересно, что одного из любимцев государя, бывшего с ним в парижском походе, звали Л’Ами (ср. в балладе обращения князя к своему коню: «Прощай, мой товарищ… Спи, друг одинокой»).

Иначе говоря, резонно предположить существование тайного политического (и полемического по отношению к Жуковскому) смысла в «Песне» о князе Олеге — этом мстительном древнерусском кочевнике, покорившем всех и вся (заметим, что Александра в то время склоняли воевать Константинополь [Фомичев: 11]) и погибшем от своего верного оставленного товарища[140]. Жуковский Александра пел, а Пушкин царю, по собственному признанию, «подсвистывал».

Пушкин датировал балладу 1 марта 1822 года (не намек ли на 11 марта 1801?), впервые опубликовал еще при жизни Александра в «Северных Цветах на 1825 год» и вторично — в «Стихотворениях» 1826 года, уже при Николае (книга поступила в продажу 30 декабря 1825 года). Заключительные строфы пушкинской баллады о тризне Олега неожиданно приобрели особый смысл в историко-идеологическом контексте начала царствования Николая: торжественные похороны императора, рыцарский культ последнего, насаждаемый новым монархом[141]. Знаменательно, что одним из первых актов Николая (январь 1826 года) было повеление перевести восемь верховых лошадей «собственного седла» государя императора Александра Павловича из Петербурга в Царское Село, где для них построили особое здание — Пенсионерские конюшни (Вильчковский: 192–193). Здесь же впоследствии было устроено кладбище императорских лошадей, на котором захоронили одного из первых царскосельских «пенсионеров» Л’Ами.

Очевидно, что ассоциация вещего Олега с благословенным Александром вошла в арсенал русской аллюзионной поэзии 1820-х годов. Интереснейший пример представляет собой «русская» баллада Н. М. Языкова «Олег». Это стихотворение, датированное автором 1826 годом, было впервые опубликовано в № 12 «Северной Пчелы» от 12 февраля 1827 года[142]. Его связь с традицией Жуковского — Пушкина не раз отмечалась исследователями (Смирнов: 111–113; Рассадин: 88–100; Немзер: 223–224; Кошелев: 52–55). В балладе справедливо видят реплику Языкова в диалоге старших поэтов на тему поэзии и власти. Только реплика эта нуждается в конкретной исторической расшифровке.


Языков начинает там, где Пушкин заканчивает: в балладе описываются тризна могучего князя, на которой присутствуют его наследник, молодой князь Игорь, княгиня Ольга, дружина и послы иностранных держав. В сцену тризны вводятся «тема Шиллера/Жуковского» (песнь боговдохновенного барда — только на этот раз не коронационная, а похоронная) и «тема Гете/Катенина» (кубок как награда за песню). Ритмически баллада поддерживает традицию Жуковского — Пушкина (чередование четырехстопного и трехстопного амфибрахия). Во всех трех текстах сюжет как бы вращается вокруг коня (властитель у Жуковского коня дарит, у Пушкина — оставляет, у Языкова, замыкающего сюжет, коня кладут в могилу вместе с владыкой). Приведем зачин баллады:

Не лес завывает, не волны кипят
           Под сильным крылом непогоды
То люди выходят из киевских врат:
           Князь Игорь, его воеводы,
Дружина, свои и чужие народы
           На берег днепровский, в долину спешат,
Могильным общественным пиром
           Отправить Олегу почетный обряд,
Великому бранью и миром.
(Языков: 198)
Нетрудно заметить, что описание тризны Олега двупланно: за древнерусским антуражем скрываются многочисленные аллюзии на недавние похороны государя императора Александра Павловича — важнейшее событие начала 1826 года, осмысленное современниками как символическое прощание всей империи с царем и его эпохой[143]. Сам Н. М. Языков, находившийся тогда в Дерпте, не был свидетелем царских похорон, но не раз упоминал о них в своих письмах к брату. Многочисленные поэтические и прозаические описания траурной колесницы государя заполняли в то время журналы и газеты империи (см., в частности: Северная пчела. 1826. № 29, 31, 32 [описание петербургского шествия 13 марта]). «Вообще верно, — писал он А. М. Языкову 17 марта 1826 года, — что перевоз тела в Бозе почивающего Монарха поглотил все чувства литературные» (Языков 1913: 243).


Скорбный путь тела государя, начавшийся в Таганроге 29 декабря 1825 года (10 января 1826 года), завершился почти четыре месяца спустя величественным траурным шествием в Петербурге. Этот долгий путь «от моря Азовского до моря Балтийского» вызывал у современников ассоциацию с легендарной погребальной процессией Александра Македонского, прошедшей от Вавилона до Александрии. «Никогда еще христианский мир, — писал А. фон Гримм, — не видел столь продолжительного погребального шествия» (Grimm: 258–259). «Зрелище беспримерное в истории, — писал в панегирике государю поэт Борис Федоров. — Погребальное шествие на пространстве двух тысяч верст! Россия сопровождает Царя своего. — Целые грады двинулись за Ним!» (Сын отечества. 1826. Ч. 105. № 1.С. 88).

6 (18) марта 1826 года траурная процессия достигла Петербурга и двинулась к Казанскому собору, где гроб императора был выставлен на поклонение народу. 13 (25) марта тело покойного было торжественно перевезено в Петропавловский собор, где состоялись отпевание и погребение государя. День похорон «был пасмурный, морозный, с ветром и снегом» (ср. «под сильным крылом непогоды») (Шильдер: IV, 440). За гробом Александра шли «император Николай, великий князь Михаил Павлович, чужестранные принцы, герцог Веллингтон и многочисленныя свита, все в черных шляпах и плащах» (Там же). В процессии также участвовали представители многочисленных народов империи: ногайские татары, башкиры, киргизы и др. (ср.: «Князь Игорь, его воеводы, // Дружина, свои и чужие народы»). Как отмечает Ричард Уортман, торжественное зрелище было задумано как воспоминание о героической эпохе Александра 1 — победителя Наполеона (Уортман: 359). Не случайно оно было приурочено к годовщине вступления государя во главе русских войск в Париж в 1814 году. Приведем воспоминания современника об этой процессии:

<…> все участвовавшие в ней, начиная с государя, шли в длинных и широких черных плащах, имея на головах черные же шляпы с распущенными полями! <…> Не говоря уже о многочисленных представителях правительственных и общественных учреждений, гербах, орденах, регалиях и пр., особенное внимание мое привлекли на себя боевой и траурный кони <…> За многочисленным духовенством, наконец, показалась великолепная траурная, печальная колесница и на ней гроб — кого же? того, который после двадцати четырех лет царствования в России оставил по себе такую громкую славу и общую любовь! Нужно было быть современником той эпохи и свидетелем этой печальной церемонии, чтобы постигнуть всю полноту мыслей и чувств при виде этого гроба. Подлинно, можно было бы, подражая словам Феофана Прокоповича, сказать: «Что видим? что делаем? Александра 1-го погребаем».

(Шильдер: IV, 440–441)
Упомянутые мемуаристом два коня, черный траурный и белый боевой, играли важную роль в символике похорон: оба были с покойным императором в Париже[144]. Ср. из стихотворения Н. Ивановича Писарева о московской печальной процессии, состоявшейся по тому же ритуалу от 3 (15) февраля 1826 года:

Ведут коня: он томным оком
Глядит на прах своих копыт,
Идет в унынии глубоком
И гриву по песку влачит. —
Где всадник, где громометатель,
Душой и телом Исполин,
Дружинам к славе указатель.
Земли и року Властелин?..
Се — Он простерт на колеснице!
Се Тот, Кто честь народов спас!
Ни скиптра, ни меча в деснице,
Уста безмолвны, взор угас.
(Деяния: 139)
Вернемся к аллюзионной балладе Языкова:

Пришли — и широко бойцов и граждан
          Толпы обступили густыя
То место, где черный восстанет курган,
          Да Вещего помнит Россия;
Где князь бездыханный, в доспехах златых,
          Лежал средь зеленого луга,
И бурный товарищ трудов боевых
          Конь белый — стоял изукрашен и тих
У ног своего господина и друга.
(Языков: 198)
Целая эпоха уходила с усопшим:

Все, малый и старый, отрадой своей,
           Отцом опочившего звали;
Горючие слезы текли из очей,
           Носилися вопли печали;
И долго, и долго вопил и стенал
           Народ, покрывавший долину;
Но вот на средине булат засверкал,
           И бранному в честь властелину
Конь белый, булатом сраженный, упал
           Без жизни к ногам своему господину.
Все стихло… руками бойцов и граждан
           Подвинулись глыбы земныя…
И вон на долине огромный курган,
           Да Вещего помнит Россия!
(Языков: 198)
В балладе Языкова «молодой владыка славян» (на самом деле исторический Игорь не был молод) в память почившего князя созывает свою дружину на ратную потеху. Это несомненная аллюзия на гвардейский парад, устроенный новым царем в двенадцатую годовщину вступления русской армии в Париж. У Языкова:

Тогда торопливо, по данному знаку,
           Откинув доспех боевой,
Свершить на могиле потешную драку
           Воители строятся в строй;
Могучи, отваги исполнены жаром,
           От разных выходят сторон,
Сошлися — и бьются… удар за ударом,
           Ударом удар отражен!
<…> Расходятся, сходятся… сшибка другая —
           И пала одна сторона!
И громко народ зашумел, повторяя
           Счастливых бойцов имена.
(Языков: 199)
Наконец, в балладе появляется «с гуслями в руках славянин», напоминающий певца из баллады Жуковского (только уже не таинственного, а известного всем!):

Вдруг, — словно мятеж усмиряется шумный
           И чинно дорогу дает, <…> —
Толпы расступились, и стал среди схода
           С гуслями в руках славянин.
Кто он? Он не князь и не княжеский сын,
           Не старец, советник народа,
Не славный дружин воевода,
           Не славный соратник дружин;
Но все егознают, он людям знаком
           Красой вдохновенного гласа…
Он стал среди схода — молчанье кругом,
           И звучная песнь раздалася![145]
(Языков: 200)
Песня певца — элегическое воспоминание о подвигах и добродетелях почившего князя — напоминала современникам о подвигах и добродетелях «русского Агамемнона», победителя Наполеона, императора Александра:

Он пел, как премудр и как мужествен был
          Правитель полночной державы;
Как первый он громом войны огласил
          Древлян вековые дубравы;
Как дружно сбирались в далекий поход
          Народы по слову Олега;
Как шли чрез пороги, под грохотом вод,
          По высям днепровского брега;
Как по морю бурному ветер носил
          Проворные русские челны;
Летела, шумела станица ветрил,
          И прыгали челны чрез волны!
Как после, водима любимым вождем,
          Сражалась, гуляла дружина
По градам и селам, с мечем и с огнем
          До града царя Константина;
Как там победитель к воротам прибил
          Свой щит, знаменитый во брани,
И как он дружину свою оделил
          Богатствами греческой дани!
Умолк он — и радостным криком похвал
          Народ отзывался несметный,
И братски баяна сам князь обнимал;
          В стакан золотой и заветный
Он мед наливал искрометный
          И с ласковым словом ему подавал…
(Там же)
Кто же был историческим «прототипом» певца-славянина, обласканного новым князем? Однозначно ответить на этот вопрос затруднительно. Смерть императора вызвала многочисленные поэтические и прозаические сетования, известные Языкову из петербургских и московских журналов[146], но ни один автор не был удостоен внимания нового монарха. Под песней славянина мог пониматься прочувствованный панегирик Александру президента Российской академии наук и восходящей звезды новой русской администрации С. С. Уварова[147]. Ораторский дар будущего министра народного просвещения нашел выражение и в его знаменитой речи о новом государе как современном Петре Великом, прочитанной в Академии наук 20 декабря того же года и заинтересовавшей Языкова накануне написания баллады (из письма к брату от 5 января 1827 года: «Напиши, как происходило торжество столетия в Академии Наук, в присутствии императора и царской фамилии… Да не будет ли напечатана речь Уварова? Если да, то подари меня ею») (Языков 1913: 294). Однако едва ли талантливый бюрократ Уваров мог быть «людям знаком красой вдохновенного гласа». Полагаем, что Языков — в прямом соответствии с сюжетом «Графа Гапсбургского» — имел в виду не поэта и не политика, а духовное лицо, наделенное даром поэтического слова (если у Жуковского священник оказывается певцом, у Языкова — певец священником). Здесь есть две вероятные кандидатуры. 13 марта в императорской усыпальнице панихиду Александру служил петербургский митрополит Серафим (Глаголевский) (заметим, что в день бунта он безуспешно пытался образумить мятежников: ср. в балладе «словно мятеж усмиряется шумный…»). Между тем ораторские способности престарелого Серафима едва ли соответствуют данной в стихотворении восторженной характеристике.

Вероятнее всего, «прототипом» балладного певца является другой российский первосвященник — красноречивейший молодой московский архиепископ Филарет (Дроздов). Последний произнес знаменитое поминальное «Слово при гробе в Бозе почившего государя императора Александра Павловича» по прибытии тела государя в Москву 4 (16) февраля 1826 года (об этом событии Языков знал от своего брата). В этом слове он, между прочим, упоминает о скорби русских князей и княгинь (ср. мотив княжеской скорби в балладе Языкова): «Что принесло нам величественное шествие? — Что нашло наше ревностное сретение? — Одно мертвенное, оставшееся от безсмертнаго. Да плачет вновь весь Иуда и Иерусалим, весь народ и Град престольный! Да глаголют вси князи и княгини плачь! Да рыдают Служители Слова и таинств, рыданием Иеремииным, или плачем Давидовым!» (Филарет: 7). Не менее знаменитое слово произнес Филарет и в честь нового российского монарха на торжествах коронации 22 августа 1826 года. Здесь он говорил о недавних бедствиях России и о тяжелой и великой миссии нового царя («Трудное начало царствования тем скорее показывает народу, что даровал ему Бог в Соломоне» [Филарет: 49]). По сообщениям очевидцев, речь московского архиепископа вызвала у Николая слезы умиления. В тот же день Филарет был возведен царской милостью в сан митрополита. Отсюда началось возвышение святителя, бывшего последние годы александровского царствования в полуопале.

Иначе говоря, в аллюзионной балладе Языкова могли быть контаминированы две главные и взаимосвязанные торжественные церемонии 1826 года — петербургские похороны Александра и московская коронация Николая. Известно, что на последнюю Языков собирался писать стихи, о чем сообщал брату 12 мая 1826 года: «Если поедешь на коронацию, то, может быть, получишь поэтическое поручение к етому произшествию. Можно написать что-нибудь достойное Музы, ни мало не льстя, только желая, пророча, — и не поэт виноват, если пророчество или желание не исполнится!..» (Языков 1913: 250). Баллада «Олег», напечатанная в официозной «Пчеле», была несколько запоздалым откликом не только на завершение старого, но и на начало нового царствования, ознаменованного многочисленными празднествами:

И вновь наполняемый медом,
          Из рук молодого владыки славян,
С конца до конца, меж народом
          Ходил золотой и заветный стакан.
(Языков: 200)
* * *
Аллюзии баллады, опубликованной в «Северной пчеле» в канун первой годовщины похорон императора, должны были быть понятны читателям. Тем не менее совершенно очевидно, что это стихотворение адресовано не только читателям «Пчелы». За историко-событийным планом (похороны царя) стоит план литературный, полемический.

Сюжет языковской баллады восходит к пятой главе первого тома «Истории» Карамзина — точнее, к тому месту, в котором историк противопоставляет баснословному рассказу о смерти Олега от укуса змеи исторически достоверное свидетельство о народной скорби, вызванной кончиной великого князя:

Можем верить и не верить, что Олег в самом деле был ужален змеею на могиле любимого коня его, но мнимое пророчество волхвов или кудесников есть явная народная басня, достойная замечания по своей древности. Гораздо важнее и достовернее то, что Летописец повествует о следствиях кончины Олеговой: народ стенал и проливал слезы. Что можно сказать сильнее и разительнее в похвалу Государя умершего? Итак, Олег не только ужасал врагов, он был еще любим своими подданными. Воины могли оплакивать в нем смелого, искусного предводителя, а народ защитника. — Присоединив к Державе своей лучшие, богатейшие страны нынешней России, сей Князь был истинным основателем ее величия.

(Карамзин: 110)[148]
Иными словами, «народной басне», вдохновившей некогда Пушкина, Языков — с помощью скрытой отсылки к Карамзину — противопоставляет «народную правду», воздает должное покойному владыке[149]. Полемика с Пушкиным в таком случае становится очевидной.

Заметим, что середина 1820-х годов — период интенсивного поэтического диалога между Языковым и Пушкиным. Последний, как известно, пригласил младшего поэта в гости в своем стихотворном послании («Издревле сладостный союз…»). Общение с Пушкиным летом 1826 года послужило для Языкова стимулом к созданию нескольких произведений, названных исследователем «пушкинским циклом»: «Тригорское», послания к Пушкину, его няне, к П. А. Осиповой (Бухмейер: 29). К этому циклу следует отнести и балладу Языкова о смерти Олега, «продолжающую» и «корректирующую» пушкинскую версию карамзинской истории. Заметим также, что в 1827 году Языков пишет еще одну полемическую по отношению к «Вещему Олегу» Пушкина балладу — «Кудесник».


«Олег» Языкова завершает восходящий к старшим поэтам сюжет о могучем владыке и его предсказателе. У Жуковского священник-певец рассказывает о добром поступке властителя и предвещает ему великое будущее. Конь выступает здесь как дар Спасителю. У Пушкина волхв предсказывает могучему князю неизбежную и непонятную смерть «от коня своего». У Языкова поэт подводит исторический итог царствованию покойного. Эпоха Александра закончилась. «Спорного» коня кладут в могилу вместе с его владыкой. Новый царь братски обнимается со старым певцом покойного государя. Эстафета принята[150]. Поэт — связующее звено между двумя царствованиями.

По справедливому замечанию В. Кошелева, это новое положение поэта показано Языковым как сугубо официальное, «статусное»: «его роль ограничивается ролью „певца“, а на роль пророка он и не претендует!» (Кошелев: 55). Думается, дело здесь вовсе не «в прямом неприятии» и не в непонимании пушкинской (и жуковской) версии, но в осознании автором произошедшего исторического перелома, изменившего положение и функцию певца. Позволительно предположить, что языковский «баян» превращается из пророка в… историка — вдохновенного, но нетворящего. Кажется, Языков фиксирует здесь (вольно или невольно) очень важные перемены в историческом и поэтологическом сознании эпохи — тоску по героическому прошлому, путь от профетизма к историческому мышлению, от разгадывания загадок Провидения к осознанию исторического закона смены вех, от милленаристской мистики и тайных предчувствий к национальному сознанию. Происходит своеобразная секуляризация и прозаизация образа поэта. Это может казаться грустным по сравнению с возвышенным культом поэта-священника, представленным в творчестве предшественников, но это и новая степень исторического знания, лишенного наивности. Знаменательно, что и Жуковский и Пушкин после 1826 года идут в этом направлении (каждый по-своему, разумеется).

Впрочем, вполне можно допустить, что языковская баллада скрывает и горькую историческую иронию (не противоречащую, однако, общему представлению о новом времени и месте поэта). Так, прототип Николая, «молодой владыка славян» Игорь, был нелюбимым и ничем не славным князем (убит за жадность древлянами). Параллель между воцарением Николая и началом княжения Игоря могла быть также подсказана Карамзиным: «Игорь в зрелом возрасте мужа приял власть опасную: ибо современники и потомство требуют величия от наследников Государя великого или презирают недостойных» (Карамзин: 118). Этой надежды князь, по Карамзину, не оправдал по следующим причинам:

Два случая остались укоризною для его памяти: он дал опасным Печенегам утвердиться в соседстве с Россиею и, не довольствуясь справедливой, то есть умеренною данию народа, ему подвластного, обирал его, как хищный завоеватель. Игорь мстил Древлянам за прежний их мятеж; но Государь унижается местию долговременною: он наказывает преступника только однажды. — Историк, за недостатком преданий, не может сказать ничего более в похвалу или в обвинение Игоря.

(Там же).
За медово-комплиментарным («пчелиным») планом аллюзионной баллады Языкова, возможно, скрывается критика нового владыки, унизившего себя местью (казнь декабристов в июле 1826 года)[151]. Замечательно, что описание потешной битвы в балладе Языкова может быть прочитано и как намек на военный парад в память Александра, и как картина декабрьского мятежа:

Расходятся, сходятся… сшибка другая —
           И пала одна сторона!
Даже слово «мятеж» используется поэтом в этом контексте:

Вдруг, — словно мятеж усмиряется шумный…
Не является ли двусмысленно-иронической в таком контексте и тема певца-славянина, восходящая, как мы видели, к теме певца-священника из «Графа Гапсбургского»? Не содержится ли в этой балладе выпад против самого родоначальника традиции сердечного воспевания царя (Пушкин в 1826 году упоминал какие-то стихи Жуковского в память Александру[152])? Связано ли стихотворение о братании нового князя и старого певца со «Стансами» Николаю самого Пушкина, написанными в том же 1826 году и вызвавшими осуждение Языкова (о том, что Пушкин впал в милость к новому царю, Языков писал брату)[153]? Вообще не была ли «троянским конем» поэта сама публикация в верноподданической газете Булгарина русской баллады с двойным дном? Уж не пародия ли на современную историю траурная баллада Языкова, написанная перед отбытием поэта в Петербург и названная им «последним цветком моих стихотворений под здешним [зд. дерптским, вольным. — И.В.] небом, столь благодетельствовавшим моей Музочке!» (Языков 1913: 294)? К сожалению, обсуждение этих вопросов выходит за рамки настоящей главы.


Сказанное дает основание говорить о скрытом полемическом диалоге русских авторов не столько на абстрактную тему поэзии и власти, сколько на исторически конкретную тему русского императора, его эпохи, наследия и первого певца. Не следует забывать, что мышление Жуковского, Пушкина и Языкова — романтическое, то есть историческое по существу. Жуковский не только задал тему. Он, с помощью Шиллера, создал прием — историко-профетическую балладу-загадку, адресованную и понятную «немногим» современникам. Проблематика и мотивы аллюзионной баллады об императоре Александре и его певце отразились и в творчестве писателей XX века — «сталиниада» Мандельштама, Булгакова, Пастернака. Как это часто бывало в русской литературе, начатое Жуковским продолжается его последователями.

Глава 3. «Долина фей»: Павловская утопия в поэтической историософии Жуковского

Мир фей, здесь изображенный, подобен затейливым арабескам, где крошки гении с мотыльковыми крылышками, едва-едва облекшиеся в тело, возникают из цветочных чашечек <…> Их страсти, с которых сброшена всякая земная материальность, предстают как идеальные сновидения.

Август Шлегель о «Сне в летнюю ночь» Шекспира
Но душа, свидетельница настоящих событий, видя эшафоты, которыя громоздят для убиения народов, для зарезания свободы, не должна и не может теряться в идеальности Аркадии. <…> Поэту должно иногда искать вдохновения в газетах. Прежде поэты терялись в метафизике; теперь чудесное, сей великий помощник поэзии, на земле. Парнас — в Лайбахе.

П. А. Вяземский о В. А. Жуковском
1
В апрельской книжке «Für Wenige. Для немногих» (1818) вышла «Горная песнь» Жуковского[154] — удивительно точный перевод загадочной «Berglied» Шиллера 1804 года («Am Abrund leitet der schwindichte Steg…»):

Над страшною бездной дорога бежит,
           Меж жизнью и смертию мчится;
Толпа великанов ее сторожит;
           Погибель над нею гнездится.
Страшись пробужденья лавины ужасной!
           В молчанье пройди по дороге опасной!
Там мост через бездну отважной дугой
           С скалы на скалу перегнулся;
Не смертною был он поставлен рукой —
           Кто смертный к нему бы коснулся!
Поток под него разъяренный бежит!
           Сразить его рвется и ввек не сразит!
Там, грозно раздавшись, стоят ворота:
           Мнишь: область теней пред тобою;
Пройди их — долина, долин красота!
           Там осень играет с весною!
Приют сокровенный! желанный предел!
           Туда бы от жизни ушел, улетел!
Четыре потока оттуда шумят;
           Не зрели их выхода очи!
Стремятся они на восток, на закат!
           Стремятся к полудню, к полночи!
Рождаются вместе; родясь, расстаются,
           Бегут без возврата и ввек не сольются!
Там в блеске небес два утеса стоят.
           Превыше всего, что земное;
Кругом облака золотые кипят,
           Эфира семейство младое!
Ведут хороводы в стране голубой!
           Там не был, не будет свидетель земной!
Царица сидит, высоко и светло,
           На вечно-незыблемом троне;
Чудесной красой обвивает чело
           И блещет в алмазной короне;
Напрасно там солнцу сиять и гореть!
           Ее золотит, но не может согреть!
Стихотворение Шиллера строится как «географическая» шарада, эстетическим эффектом которой является угадывание читателем скрытого за «внешним» описанием плана. «Прилагаю небольшую поэтическую загадку для дешифровки» («eine kleine poetische Ausgabe zum Deschiffrieren bey»), — писал Шиллер Гете 26 января 1804 года. «Ваше стихотворение, — отвечал проницательный адресат, — весьма искусно изображает подъем на Сен-Готард (допуская при этом и другие толкования)» (Гете, Шиллер-. II, 447). Действительно, дорога, бегущая над бездной, — тропа из Амштедта через Вассен и Гешенен; мост, перекинувшийся через поток, — Чертов мост (Teufels-Brüke) над рекой Рейсс; ворота, открывающие путь в долину, — так называемая «Урийская дыра», через которую открывается вид на долину Ури; четыре потока соответствуют истокам четырех рек: Рейсса, Тичино, Рейна и Роны; «осень играет с весною» — природный феномен этой пограничной долины, над которой голубое небо Италии соседствует с темными облаками со стороны Рейсса; два утеса — это скалы Фиуэдо и Проза; наконец, царица, сидящая на троне, — альпийская вершина Мутенгорн.

Между тем «топографическая» расшифровка пейзажа вовсе не является конечным пунктом интерпретации стихотворения: «[О]тсутствие каких-либо конкретных наименований (названия скал, рек и т. д.), — продолжал Гете, — допускает символическое толкование стихотворения» (Там же: 555). В определенном смысле идеальный читатель Шиллера должен проделать круговой путь: от аллегорического плана к конкретному и обратно — к символическому истолкованию конкретной картины В этой герменевтической игре и заключалась особая привлекательность стихотворения для Жуковского, строившего свою поэтику на принципе многоуровневой загадки, адресованной «немногим» компетентным читателям.

О чем же «Горная песнь» Жуковского? В. Э. Вацуро прочитывает стихотворение как аллегорию тернистого пути человека в обетованную страну. Конкретный план, психологически переживаемый субъектом, по мысли исследователя, здесь несуществен:

Все это, конечно, не реальный, чувственно воспринимаемый горный пейзаж, хотя бы и символический. «Горная дорога» есть иносказание жизненного пути; «толпа великанов» — жизненные превратности, не столько физические, сколько моральные; далее мы находим уже знакомые нам образы: «четыре потока», где численная символика сразу же вскрывает иносказательную сущность реалии (потоки стремятся в четыре стороны света), ворота — последнее препятствие на пути в обетованную страну и т. д. Эти опорные образы выделены курсивом; аллегория, таким образом, обозначена и графически. Само художественное пространство нереально: наряду с предметами оно заполнено понятиями.

(Вацуро: 142)
Это прочтение кажется нам чересчур прямолинейным. Оно останавливается (ср. характерное «и т. д.») на самом важном месте стихотворения — финальном видении царицы на вечно-незыблемом троне (Цезарь Вольпе справедливо указывал на связь этого образа с темой вечной женственности[155]). Оно не учитывает и то, что было принципиально для Жуковского эпохи «Für Wenige», а именно актуализации ожиданий адресата и ближайшего бытового контекста стихотворения, существенным образом расширяющих его семантические возможности. Насколько реально подразумеваемое в «загадке» пространство? Куда ведет воображаемого путника горная дорога? Кто эта чудесная царица?

2
Стихотворение Жуковского, как уже говорилось, появилось в двуязычном альманахе, адресованном ученице поэта — великой княгине Александре Феодоровне. Очевидно, шиллеровское стихотворение принадлежало к числу любимых произведений немецкой принцессы. В соответствии с композиционным принципом сборников «Для немногих», немецкий и русский тексты «Горной песни» помещались параллельно друг другу. Напомним, что цель сборников была прежде всего педагогической, точнее, эстетико-педагогической: немецкая принцесса открывала для себя русский язык в его эстетических (в том числе и музыкальных) возможностях. Еще раз заметим, что «случайным результатом» эстетико-педагогического проекта Жуковского было создание эффекта зеркального отражения немецкой поэзии в русском языковом и психологическом сознании. В известном смысле билингвизм сборников «Для немногих» иконически передавал сам процесс осуществления оригинала в переводе, путь «чужого» к «своему» (а для немецкой принцессы — от «своего» к «чужому»), «Для немногих» — своеобразный поэтический мост, соединяющий две культуры. При этом «свое» оказывается здесь равноправным «чужому»[156].

Пейзаж, нарисованный в стихотворении Жуковского, не лишен конкретного (реального) плана, необходимого для формы загадки. Однако план этот, так сказать, двоится — за «первичным» швейцарским, безусловно, известным великой княгине (путь через Сен-Готард в Италию), стоит еще один, недавно ей открывшийся. На этот второй план намекают такие образы, как мост, перегнувшийся «через бездну отважной дугой»; «область теней», сквозь которую проходит дорога; открывающаяся взору «долина — долин красота»[157]; шумные потоки, облака, напоминающие «эфира семейство младое», и, наконец, описание чудесной царицы, сидящей на вечно-незыблемом троне.

Мы полагаем, что своеобразной топографической расшифровкой «Горной песни» может служить более позднее стихотворение Жуковского — послание «Государыне императрице Марии Феодоровне» («От вашего величества давно…») 1819 года. Здесь описывается прогулка поэта по Павловскому парку императрицы, ранее воспетому Жуковским в «Славянке». Путь поэта лежит через тенистые аллеи в Красную долину («Так названной за красоту») к Пильбашенному мосту, который, «отважною дугой реку перескочив, на зыби вод белеет», от него — к павильону императрицы Елизаветы, у которого «каскад дымится и шумит» и перед которым «долина блещет»[158]. Прогулка поэта завершается поэтическим описанием заката солнца, переходящим в апологию вдовствующей императрицы:

Не благотворная ль царица
Тогда является мечте?
Ты видишь день ее прекрасной,
Всходящий прелестию ясной
И заходящий в красоте!
Его веселие встречает,
Его надежда провожает,
И провожающая ждет,
Что он по-прежнему взойдет
Для уповающих усладой.
Для сирых верною отрадой,
Для всех приветной красотой;
И все с молитвою одной:
Не изменяйся, день прекрасный!
Будь долго радостью очес
И, вечно тихий, вечно ясный.
Не покидай родных небес!
(Жуковский: II, 162–163)
«Горная песнь» была написана, по всей видимости, во второй половине марта 1818 года (Жуковский: И, 505), то есть в период краткого пребывания Жуковского в летней резиденции «малого двора». К этому времени комментаторы полного собрания сочинений относят послания поэта к гатчинским фрейлинам, а также стихотворение «Будьте, о духи лесов, будьте, о нимфы потока…» (перевод гетевской стихотворной надписи «Ländlisches Glück»), предназначенное для павловского парка Марии Феодоровны (Жуковский: II, 503). Мы полагаем, что стихотворение «Горная песнь» вписывается в «павловский текст» Жуковского, начатый «Славянкой» и продолженный другими, явными или скрытыми, «словесными пейзажами» Павловска: «Летний вечер» (это стихотворение впервые опубликовано в той же книжке «Для немногих», что и «Горная песнь»[159]), «лунные» послания императрице, «О дивной розе без шипов…» и др. Добавим, что «павловские аллюзии» «Горной песни» должны были быть ясны главному адресату «Для немногих» — великой княгине Александре Феодоровне. Молодая жена великого князя Николая Павловича провела в резиденции императрицы-матери счастливое лето 1817 года.

В своем переводе Жуковский сохраняет шиллеровский эффект узнавания, однако изменяет (русифицирует) объект этого узнавания. Горная дорога ведет посвященного читателя от грозного швейцарского пейзажа к тихому павловскому, от дикой природы к живописному императорскому парку, от царицы гор к благотворной императрице, сияющей «приветной красотой». Такое «провидение» (или, говоря словами Жуковского, «откровение») в чужом ландшафте родного — одна из характерных для сознания поэта «галлюцинаций „сердечного воображения“» (Веселовский: 291). Применение «чужого» пейзажного описания к «своей» реальности также обычный для Жуковского прием: достаточно вспомнить «Сельское кладбище» или «Там небеса и воды ясны» с «просвечивающим» «мишенским ландшафтным комплексом» (В. Н. Топоров). Заметим также, что «прозрение» родного ландшафта в «Горной песни» облегчалось еще и тем, что «швейцарская тема» постоянно присутствовала в павловском парке: швейцарские «хижины», знаменитая декорация швейцарской деревни «на фоне гор», исполненная Пьетро Гонзаго, и т. п. В этом контексте актуализируется образ чудесных ворот, открывающих в стихотворении Шиллера вид на долину. Именно с описания прекрасных ворот в павловский парк начинается путеводитель П. Шторха по Павловску, «с двенадцатью видами, рисованными с натуры В. А. Жуковским» (1843). Здесь же помещено изображение этих ворот, сделанное Жуковским.

3
Между тем, как и в случае «Графа Гапсбургского», за куртуазным планом стихотворения стоит план символический. Горная дорога — путь в небесное царство. Она «мчится» над адской пропастью («страшная бездна»). Нерукотворный мост, возможно, символизирует радугу, соединяющую горний и дольний миры. Ворота в долину — райские врата. Область теней — загробный мир, Шеол. Четыре потока — четыре реки, текущие из Эдема (Быт. 2, 10: «Из Едема выходила река для орошения рая; и потом разделялась на четыре реки»: Фисон, Тихон, Хиддекель, Евфрат). Рай, по преданию, находится в возвышенном месте. Картина кипящих золотых облаков («эфира семейство младое») отсылает читателя Жуковского к теме небесной славы (ср. в «Вадиме»: «И херувимов тьмы кипят // В сияющей пучине») (Жуковский 1990. II, 121). Наконец, царица на троне — это царица небесная, жена, облеченная в солнце.

В том же 1818 году Жуковский выписал из эстетического трактата Жан Поля рассуждение о поэтическом искусстве, которое «должно действительность, которая имеет божественный дух <…> расшифровывать». И далее: «Великие, но застенчивые чувства, которые скрываются от мира, она [то есть поэзия. — И.В.] венчает на самом высоком троне <…> Пусть поэзия, не ища ни порицания, ни хвалы, отстранится от настоящего и хотя бы в предчувствиях, в осколках, вздохах, бликах света показывает иной мир в здешнем — как некогда Северное море говорило о существовании Нового света, принося на берега Старого чужие семена и кокосовые орехи». «Каждый гений, — утверждает далее Жан Поль, — созидает новую природу тем, что снимает еще один покров со старой» (Жуковский 1985: 301–302). Так и переводчик в понимании (точнее — практике) Жуковского — это тот, кто «снимает покров» с оригинала в поисках «новой природы».

Стихотворение «Горная песнь», стоящее у истоков сформулированной впоследствии Жуковским символической «горной философии»[160], может быть прочитано не только как аллегория жизненного пути и «шифр» возвышенного (sublime) пейзажа Сен-Готарда, но и как поэтическое «видение» императрицы Марии Феодоровны и ее владений, в свою очередь отсылающее нас к картине небесного царства Марии (Пушкин, заметим, обыгрывал тему двух Марий — земной и небесной — в связи с Жуковским). Павловские владения Марии Феодоровны — своего рода земная тень небесного царства. Это «блаженная страна», максимально удаленная от суетной жизни («желанный предел»), где природа, как в утопии Новалиса, празднует «брак времен года» («Осень играет с весною»). Здесь обитает лишь «эфира семейство младое», и солнцу в сиянии царицы «напрасно гореть» (ср. описание Небесного Иерусалима). В свою очередь, поэт оказывается «земным свидетелем» и певцом этого чудесного царства.

4
«Горная песнь» — своеобразная увертюра к той поэтической феерии, которую представляют собой так называемые «Павловские стихотворения», написанные Жуковским в резиденции императрицы-матери летом и осенью 1819 и 1820 годов. Исследователи справедливо считают «павловскую поэзию» особым периодом творчества Жуковского: это «новый биографический этап, связанный с новым общественно-культурным статусом» (Ветшева: 532). Князь Вяземский, в целом отрицательно относившийся к придворной поэзии своего друга, дал ей тем не менее очень удачное определение: «дворцовый романтизм».

Исследователи не раз указывали на связь павловских стихотворений с традицией «домашней поэзии» («долбинской» и арзамасской [Веселовский, Янушкевич, Ветшева, Фрайман]). Это, безусловно, верно. Только следует добавить, что «домом» здесь оказывается двор императрицы-матери, точнее — вся летняя резиденция государыни, с павильонами и шале, дворцом и беседками, парком и рекою, развлечениями и этикетом, новостями, праздниками и печальными событиями[161]. Поэтической задачей Жуковского было «дать язык» этому миру (в свое время предшественник Жуковского, князь Нелединский-Мелецкий, не сумел справиться с этой задачей).

«Знаешь ли, что в Жуковском вернейшая примета его чародействия? — писал в августе 1819 года Вяземский к А. И. Тургеневу. — Способность, с которою он себя, то есть поэзию, переносит во все недоступные места. Для него дворец преобразуется в какую-то святыню, все скверное очищается пред ним; он говорит помазанным слушателям: „Хорошо, я буду говорить вам, но по-своему“, и эти помазанные его слушают» (ОА: I, 285). Развивая мысль Вяземского, скажем, что павловская поэзия Жуковского представляет собой своеобразную эстетическую и онтологическую сакрализацию летней, неофициальной, придворной жизни[162] — жизни, разворачивающейся на самой вершине российского общества, скрытой от глаз русской публики и открывшейся приглашенному в августейшую семью и ее круг поэту. Несмотря на свой игривый, мадригальный характер, это поэзия по-своему высокая, эзотерическая, адресованная прежде всего павловским «небожителям».

Время и место действия павловских стихотворений (павловское лето) являются основным принципом их единства; куртуазные отношения между поэтом и императрицей, поэтом и «грациями двора» — сквозным сюжетом; роль и значение поэта (этого «свидетеля земного» о «горнем мире» Павловска) — главной темой цикла.

5
Как же изображается Павловск в этих стихотворениях? Прежде всего как мир государыни Марии. Здесь все освящено ее именем, все одушевлено ею. В центре ландшафта — дворец, чертог царицы, купол которого отражается в реке в час заката. Над дворцом раскинулись Павловские небеса, днем здесь сияет Павловское солнце, ночью — Павловская луна (здесь есть даже «Павловская лужа»), Павловск замкнут и самодостаточен. Это царство абсолютного эстетического вкуса, где дикая природа и самая рафинированная цивилизация находятся в гармонии[163]. Здесь всё прекрасно, всё сияет. Как в райском саду, здесь вечное лето, изобилие фруктов и цветов. Поэт создает образ настоящей dolce vita; отсюда и постоянная для стихотворений тема сладостей, воспеваемых как пища богов, — «глюкозный» источник поэтического вдохновения. Так, полученная от милых фрейлин корзина с фруктами превращается в элегантный сияющий натюрморт:

В задаток всех житейских благ,
В бумажке свернуты, в листах,
В ней золотые апельсины,
Янтарный, сочный виноград,
Душистых абрикосов ряд,
И ананасы с земляникой,
И сливы пухлыя с клубникой
Явились в блеске предо мной!
Я принял трепетной рукой —
И мнилось, таинство судьбины
На дне лубочныя корзины
Разоблачилось для меня…
(Жуковский: II, 138)
Павловск изображается не только как мир, находящийся под управлением «благотворной» царицы, но вообще как мир женский. Его прекрасные обитательницы, «земные милые богини», добры и невинны (поэт, используя язвительное словечко Вяземского, всё продолжает «девствовать»). С ними он пьет чай, ест фрукты, играет в жмурки, наслаждается видами природы. По их просьбам сочиняет игривые поэтические реляции, оплакивает паука и белку (отсутствие сложных проблем). Но не только: для них говорит о горнем мире, откуда «родом» эти «феи». Он влюблен (роман с юной фрейлиной Софией Самойловой), но готов пожертвовать любовью ради счастья своего друга. Он не столько счастлив, сколько умилен и доволен.

Время в павловских посланиях идиллически размеренно, в соответствии с дворцовым этикетом, строго соблюдаемым августейшей хозяйкой (завтраки, прогулки, обеды, линейки, литературные вечера и т. п.)[164].

Поэзия этого мира — поэзия вечного чаепития, воспетого в миниатюрном идиллическом послании:

Я с благодарностью сердечной извещаю,
Что, выпивши у вас три полных чашки чаю
И съев полдюжины тартин и сухарей, —
Не умер я, а сделался живей,
И сверх того, мне сон привиделся чудесной…
Мне снилось: будто стал я муж жены прелестной,
Что будто счастливо с ней прожил я сто лет.
И что когда пришло покинуть здешний свет —
Мы умереть, как должно, поленились,
А так, как Филемон с Бавкидой, превратились
В две липы свежия, у вас перед крыльцом,
И что под нашими согласными ветвями,
За круглым, дружеским столом
Сидите весело вы в летний жар с гостями
И пьете крепкий чай с салэ и сухарями.
(Жуковский: II, 123)
Если для стихотворений 1810-х годов характерна атмосфера взволнованного ожидания утра (бдение в ночи), то павловские тексты отличает атмосфера полдня (успокоение, сладкая жизнь) или вечернего покоя (тихое созерцание, погруженность в мир творящей души). Это время фантазии и волшебства, а не политического визионерства и мистики. Поэт уже не провозвестник зари, не «сторож при девах» и не священник-пророк, сотрудник царя, а добрый волшебник-сказочник, «гробовой прелестник», как выразилась одна из его почитательниц. Это ночью — во время «высокой» поэзии. Днем же он рассеянный и смешной обитатель дворца, галантный кавалер, наивный влюбленный, простодушный лакомка, рассеянный сумасброд.

Павловский ландшафт легко преображается в воображении поэта в сказочное царство, некогда населенное эфирными существами:

…А в ту пору
Иное там являлось взору:
Земля волшебников и фей
Сквозь тонкий занавес заката
Манила прелестью своей!
Чертоги зрелись там из злата;
Из них по светлым ступеням,
По разноогненным коврам
Младые феи выбегали
Вперед царицы молодой
И в кладези воды живой
Златые чаши наполняли,
И пили молодость из них,
И разлетались и слетались,
И облака вкруг загорались
От риз эфирно-золотых…
(Жуковский: II, 172–173)
Может быть, впервые в истории русской поэзии мы видим чистую поэтическую феерию — русский сон в летнюю ночь.


Следует отметить, что перед нами важная трансформация символической темы таинственного сна, разработанной Жуковским еще в «Двенадцати спящих девах»: если раньше поэт «будил», то теперь сам находится в прекрасном сне. В свою очередь, арзамасские друзья Жуковского, обыгрывая его поэтическую топику, представляли свои попытки вернуть Жуковского к «земным» темам как попытки пробудить поэта («спящую красавицу»), вызволить его из заколдованного «сонного царства», вернуть в продолжающуюся историю. «[С]трашусь за твою царедворную мечтательность, — подытоживал свои опасения Вяземский весной 1821 года. — <…> Провидение зажгло в тебе огонь дарования в честь народу, а не на потеху двора. <…> Как ни делай, но в атмосфере, тебя окружающей, не можешь ты ясно видеть предметы, и многие чувства в тебе усыплены…» (цит. по: Веселовский: 266). В другом письме Вяземский сравнивает беспечную придворную жизнь Жуковского с пленением Одиссея на острове Калипсо. Полагаем, что и молодой Пушкин подыгрывал старшим друзьям в их полушутливых попытках «разбудить» Жуковского. Так, в «павловском контексте» лета 1819 года знаменитый эпизод о приключении Ратмира, попавшего в обитель двенадцати дев, мог восприниматься «немногими» друзьями как едкая пародия на «павловский плен» певца Людмилы, «изменившего» своей музе с младыми феями двора[165]:

Его встречают у ворот
Девицы красные толпою;
При шуме ласковых речей
Он окружен; с него не сводят
ни пленительных очей;
<…> В чертоги входит хан младой,
За ним отшельниц милый рой;
<…> И брызжут хладные фонтаны;
Разостлан роскошью ковер;
На нем усталый хан ложится;
Прозрачный пар над ним клубится;
Потупя неги полный взор,
Прелестные, полунагие,
В заботе нежной и немой,
Вкруг хана девы молодые Теснятся резвою толпой.
<…> Восторгом витязь упоенный
Уже забыл Людмилы пленной
Недавно милые красы;
Томится сладостным желаньем;
Бродящий взор его блестит,
И, полный страстным ожиданьем,
Он тает сердцем, он горит.
(Пушкин: IV, 53–54)
Особый комизм этому описанию придает эротическое преображение («заземление») темы девственности Жуковского, постоянно обыгрываемой в переписке друзей поэта[166]. Следует заметить, что куртуазная поэзия певца Людмилы, обращенная к невинным грациям двора, была тогда в центре внимания Пушкина. Так, А. И. Тургенев писал в августе 1819 года о некоем «послании о Жуковском к павловским фрейлинам», которое Пушкин сочинял во время их совместной поездки в Павловск, «но еще не кончил» (ОА: 1, 296). Забавно, что этот визит друзей к «певцу Людмилы» начался с реального пробуждения поэта: «Мы разбудили Жуковского. Пушкин начал представлять обезьяну и собачью комедию и тешил нас до двух часов утра. Потом принялись мы читать новую литургию Жуковского <…> и панихиду его чижику графини Шуваловой <…>» и т. д. (ОА: I, 295).

Друзья поэта по-разному интерпретировали «павловский сон» Жуковского: уход от действительности, вялая мечтательность, забвение своей высокой миссии, отказ от политической злобы дня. Но пафос их призывов был общим: «Пробудись, Эндимион!»

6
Вяземский был прав. Политическая тема действительно исчезает в этот период из поэзии Жуковского. Практически отсутствует в ней и тема исторических воспоминаний, столь характерная для «павловской» «Славянки» 1815 года («великий ряд чудес; Борьба за честь; народ, покрытый блеском славным» и т. д [Жуковский: II, 22]). И это естественно как для эволюции поэтической историософии Жуковского, так и для «поздней» идеологии Марии Феодоровны. В «символической топографии» царской семьи Павловск с 1814 года воспринимался как место окончания эры Наполеоновских войн. Именно здесь состоялось знаменитое символическое представление по случаю триумфального возвращения домой Александра Благословенного — «одно из последних театрализованных празднеств, где зрители и участники сливались в общую картину» (Курбатов: 21–22)[167]. История как бы завершилась в Розовом павильоне встречей Матери и Сына, некогда «предсказанной» Жуковским в послании к вдовствующей императрице:

Блаженный час; в виду героев бранных
Прославленной склоняется главой
Владыка-сын пред Матерью-Царицей,
Да славу их любовь благотворит —
И вкупе с Ним спасенный мир лежит
Перед твоей священною десницей.[168]
(Жуковский: I, 259)
Настал вечный мир — золотой век. И естественно, что в стихотворениях поэта павловская земная обитель изображается как граничащая с небесной: еще мгновение — и преображение будет полным, воды Славянки сольются с отраженными в них небесами, «разрозненная семья» живых и ушедших воссоединится навеки. Сравните:

Не часто ли в величественный час
Вечернего земли преображенья.
Когда душа смятенная полна
Пророчеством великого виденья
И в беспредельное унесена…
(Жуковский: II, 129)
В зерцало ровного пруда
Гляделось мирное светило,
И в лоне чистых вод тогда
Другое небо видно было,
С такой же ясною луной,
С такой же тихой красотой…
(Жуковский: II, 201)
Там тихо волны плещут,
И трепетные блещут
Сквозь тень лучи небес;
Там что-то есть живое,
Там что-то неземное
За тайну занавес,
Невидимой рукою
Опущенных, манит.
(Жуковский: II, 160)
Поэт в минуту вдохновения видит воображением прошлое и будущее, скрытые от беззаботных обитательниц этого мира под легким флёром житейского. Павловская луна, населенная, согласно шутливой космогонии поэта, душами умерших, для него гораздо ближе земных Варшавы, Троппау или Парижа.

В то же время павловская поэзия не отмена, а своеобразное продолжение предшествующего «историко-визионерского» периода Жуковского (от послания к императору и «Певца в Кремле» до «Графа Гапсбургского»). При внимательном прочтении можно увидеть, что топика павловских стихотворений остается романтико-апокалиптической: здесь есть и всемирное преображение, и другое небо, и великое видение, и воскрешение мертвых, и мистический брак, и сходящая с вышины святыня. Между тем апокалиптика здесь как бы спроецирована вовнутрь, в пространство души, в творящее воображение поэта, преобразующее бесчисленные впечатления бытия. Это верно как для серьезных (ср. «Невыразимое»), так и для шутливых произведений того времени.

Крайне интересный пример — послание о платке графини Софии Самойловой, в которую поэт был влюблен. История платка, потерянного прекрасной хозяйкой, соткана из бытовых и литературных (модный роман г-жи Коттен) аллюзий. Последние развернуты в виде цепочки комических метаморфоз, неожиданно образующих общий апокалиптический сюжет, — разумеется, бурлескно разыгранный в прихотливом воображении поэта. В орбиту последнего вовлекаются подводный и небесный миры, мировая история и литература, прошлое, настоящее и будущее.

Прекрасная графиня роняет платок в воду. Дельфин (мифологический спаситель певца Ариона!) ловит его. Платок получает от дельфина испанская принцесса, купающаяся на взморье в летний жар. Красавицу с платком увозит в Алжир корсар и дарит сыну императора, Малеку-Аделю. Тот влюбляется в принцессу. Последняя отдает ему платок, но требует креститься. Он крестится и, пригвоздив ко древку платок красавицы, бросается с сим знаменем в бой. Африка, разумеется, «зажглась священною войной». «Египет, Фец, Марок, Стамбул, страны Востока — // Все завоевано крестившимся вождем, // И пала пред его карающим мечом // Империя Пророка!» Победив, герой приносит «торжественное знамя, то есть платок» к ногам красавицы. Герои венчаются…

А наш платок? Платок давно уж в высоте!
Взлетел на небеса и сделался комета.
Первостепенная меж всех других комет!
Ее влияние преобразует свет!
          Настанут нам другие
          Благословенны времена!
И будет на земле навек воцарена
Премудрость — а сказать по-гречески София!
(Жуковский: II, 128)
Следует заметить, что это шуточное стихотворение по-своему исторично: послание написано в дни, когда над Европой стояла «страшная комета». О ней много говорили и ждали от нее бед. Вяземский писал о ней из Варшавы Тургеневу. Последний же сообщал о том, что павловские фрейлины с увлечением слушали какую-то лекцию о комете. (Вообще интересна связь придворного увлечения астрономией в 1810-е годы с «лунной» и «звездной» поэзией Жуковского.)


Исследователи не раз отмечали цитатный, автореминисцентный или даже «метатекстный» (Строганов) характер павловских произведений Жуковского. В них возникает своеобразное «двоемирие»: две луны — «стихотворная» (прежние произведения Жуковского) и «небесная» (послание государыне о павловской луне); слово поэта и явление природы («Невыразимое»); преображение поэтическое и Божественное… Прямо на глазах читателя создается новая онтология поэзии, в которой поэт уже не бард русского воинства и не вдохновенный «союзник» царя, воспевающий его деяния, преобразующие мир, а «второй творец» и хозяин своего «царства» (см. Ветшева: 532–533). «Эстетические манифесты» (Янушкевич) Жуковского рубежа 1810–1820-х годов — попытки осмысления и выражения того эстетического «апокалипсиса воображения» («Apocalypse by imagination»), внутреннего преображения поэта (а не мира), в котором Мэтью Абрамс видел закономерную эволюцию романтизма (Abrams: 335–347). Причем своеобразие русского поэта заключается в том, что им движет не разочарование в современности (крушение «милленаристских надежд» Великой Революции для английских и некоторых немецких романтиков), а очарование дворцовой утопией, осмысленной как счастливое завершение истории (как и у Новалиса в «Короле и Королеве»: «…золотой век близится или уже наступил, пусть не признанный открыто и не ведомый всякому» [Новалис: 57]).

7
В глазах многих современников Жуковский в эти годы превращается из «русского Тиртея», «поэта-священника», в «придворного певчего», «павловского лунатика». Как уже говорилось, такое превращение воспринимается друзьями поэта если не как измена своему призванию, то как явное злоупотребление поэзией. «Летний Двор, — писал Н. М. Карамзин к И. И. Дмитриеву осенью 1820 года, — приводит его в рассеяние, не весьма для муз благоприятное, и в любовную меланхолию, хотя и пиитическую однакож не стихотворную. Он еще молод: авось и встанет и возрастет[169] (Жуковский: II, 532). Между тем для Жуковского это был необходимый этап на пути к новому поэтическому (само)сознанию. Павловский мир рисовался его воображению как счастливое «горнее» царство, находящееся под божественным управлением, как воплощенная утопия, «желанный предел» самой истории, земной, а не небесный (отсюда легкая меланхолия, окрашивающая стихотворения) эдем, напоминающий о том, что

Там, в долине рая,
Жизнь для нас иная
Розой расцветет.
(Жуковский: II, 221)
Именно в этот период в творчестве Жуковского формируется представление о поэзии как автономном мире — «втором мире» здешнего — и о себе как о жителе «двух миров», открывающем их тайные переклички избранным слушателям[170]. Стихотворения о «гении чистой красоты», божественной Лалле Рук, были подготовлены павловской феерией. Последней не хватало для идеологического завершения лишь темы мистической любви, откровения поэзии в едином образе прекрасной жены (стареющая государыня Мария Феодоровна на такую роль не могла претендовать). Таким олицетворением поэзии, как известно, стала в самом начале 1820-х годов ученица Жуковского Александра Феодоровна, в которую поэт-учитель был, по всей видимости, тайно влюблен.

Путешествие Жуковского в Европу в свите великой княгини (то самое, которое, как надеялся Вяземский, наконец вырвет его друга за пределы «китайской стены Павловского» и вернет в кипящую историческую реальность, где эшафоты громоздятся «для убиения народов» и «зарезания свободы» [ОА: II, 170–171]) на самом деле лишь еще более отдалило поэта от современной политической жизни. Упоминаний о современных событиях почти нет в произведениях Жуковского этого времени[171]. Сама история в его дневниках и пейзажных посланиях к великой княгине как бы превращается в ландшафт. Недавнее бурное прошлое Европы уподобляется швейцарским водопадам, развалинам или обломкам гор. Волнующееся озеро «разительно напоминает» о Провидении. «Чудесная Симплонская дорога» Наполеона символически «примыкает к развалинам». Содержание песни о прощании Бонапарте с Францией, неумело исполненной старым богемцем («арфистом») и его маленькой дочерью[172], гармонирует с вечно-спокойным пейзажем: «[В]округ нас все было пустынно и дико; утесы стояли неподвижно, и между ними легким дымом, ничтожными призраками летали остатки минувшей бури», похожие «на необъятную, разбросанную, седую гриву какого-нибудь чудовища». «Поневоле виделось тут бурное, разлетевшееся величие Наполеона, — заключает Жуковский. — И что-то было прискорбно-поражающее в этом имени, недавно грозном, которое (без всякого о нем понятия) старик и младенец повторяли в глухой дичи, чтоб получить несколько крейцеров от проходящего» (письмо великой княгине от 17 июня 1821 года; Жуковский 1902: XII, 7).

Замечательно, что эти рассуждения Жуковского написаны вскоре после получения известия о смерти Наполеона на острове Св. Елены и, таким образом, представляют собой своего рода прозаическую эпитафию «мужу судеб» миновавшей эпохи. Замечательно также, что в рассуждениях поэта о прошедших временах нет никакого различия между недавними потрясениями Европы и старинными событиями Тридцатилетней войны, временами Яна Гуса, Вильгельма Телля или Бонивара. Последние воскресают в сознании поэта под непосредственным воздействием байроновской поэмы. Прошлое существует в воображении поэта лишь как сказка или смутный сон — занимательный, поучительный, лирический или героический («Орлеанская дева»), но ни в коем случае не вещий. В реальном, дневном, мире есть только прекрасная природа, разыгрывающая в своих символах всю историю человечества и человеческой души, стремящейся к тишине и Богу:

Я их увидел — и оне
Все были те ж: на вышине
Веков создание — снега,
Под ними Альпы и луга,
И бездна озера у ног,
И Роны блещущий поток
Между зеленых берегов;
И слышен был мне шум ручьев,
Бегущих, бьющих по скалам;
И по лазоревым водам
Сверкали ясны облака;
И быстрый парус челнока
Между небес и вод летел;
И хижины веселых сел,
И кровы светлых городов
Сквозь пар мелькали вдоль брегов…
(«Шильонский узник»)
(Жуковский 1980: II, 260–261)
И вдруг, незапного стремленья
Могуществом увлечена,
Уже на высоте она;
Уже пред ней почти пропала
Земля; и Пери… угадала!
С потоком благодарных слез,
В последний раз с полунебес
На мир земной она воззрела…
«Прости, земля!..» — и улетела.
(«Пери и ангел»)
(Жуковский 1980: II, 250)
Поэт теперь уже не милый фантазер, добрый сказочник из «локальной» Павловской феерии, а непосредственный созерцатель и интерпретатор грандиозной книги Откровения. В программном письме к Александре Феодоровне о Швейцарии Жуковский описывает свой переход через Сен-Готард, воспетый в «Berglied» Шиллера, переведенной в 1818 году для великой княгини: «Поперек долины, над самым каскадом изгибается Чертов Мост; к нему с одной стороны ведет узкая дорожка, до половины выдолбленная в утесах, до половины поддерживаемая каменными сводами <…> глазам представляется темное отверстие, как будто ведущее в глубокую бездну; но что же?.. <…> вдруг, после густого мрака пещеры, видишь светлую, окруженную зелеными холмами долину, и в глубине ее веселая деревня». Поэт восторгается «неописанным зрелищем природы, которой здесь нет имени; здесь она ни с чем знакомым не сходствует; кажется, что стоишь на таком месте, где кончается земля и начинается небо…» (Жуковский 1902: XII, 14–16).

В сфере поэтического сознания Жуковского это было вообще путешествие не вдаль, но вверх, в мифический «благоуханный Кашемир», открывшийся поэту на берлинском придворном спектакле Лалла Рук в феврале 1821 года, — еще более абстрактный, нежели Павловск, образ «горнего» поэтического мира[173]. В поступательном развитии Жуковского 1810-х годов мистическая «la philosophie de Lalla Rookh» — его новое поэтическое кредо, сформулированное под непосредственным впечатлением от «несравненного» праздника в ориентальном стиле, — была, как мы полагаем, органическим выходом за пределы истории в область «вечно-незыблемой» красоты, поэзии-откровения (Алексеев: 356–575):

И скрылось все… когда же я очнулся,
Уж царствовала ночь и над долиной
Горели звезды; но в моей душе
Был светлый день; я чувствовал, что в не
 Свершалося как будто откровенье
Всего прекрасного, в одно живое
Лицо слиянного…
(Посвящение к «Налю и Дамаянти» — Жуковский 1980. III, 141)
Иными словами, Жуковский в этот период переживает новое пробуждение — к мистическому осознанию творчества как «всеобъемлющего, глубокого действия откровенной красоты, которое всю душу охватывает» (Жуковский 1985: 333). Это «минутное преображение нашей души», по позднейшему признанию поэта, напоминает испытавшим его избранникам «о том преображении Спасителя, которое совершилось мгновенно на вершине Фавора для избранных апостолов и разлияло свет свой на всю жизнь, проводимую у подошвы горы, посреди забот житейских» (Жуковский 1902: X, 133). С начала 1820-х годов идея мгновенного преображения воспрянувшей души зрелищем божественной красоты — важнейшая идея Жуковского, пронизывающая его духовные и художественные искания, объединяющая основные поэтические символы и мотивы (заря, утренний туман, солнечный луч, восхождение на вершину, райская долина, исчезновение-растворение в небесах, явление небесного чертога). «Душа беседует с созданием, и создание ей откликается, — спустя годы резюмировал свои представления о творческом процессе Жуковский. — Все мелкие, разрозненные части видимого мира сливаются в одно гармоническое целое, в один сам по себе несущественный, но ясно душою нашей видимый образ. Что же этот образ? Красота. Что же красота? Ощущение и слышание душою Бога в создании» (Жуковский 1985: 331).


Так преломился «апокалиптический сюжет» Александровской эпохи в художественном сознании ее первого поэта.

Часть 2. ДОРОГА БУРЬ Поэтическая историософия Жуковского 1826–1834 годов

Глава 1. Дымящийся Пергам: «Торжество победителей» и общественные настроение 1828 года

Лжеверья рушится оплот,

Покрылась мглой луна коварна.

Пред НИКОЛАЕМ пала Варна,

В ней Россов Царь — Царь суши, вод.

Д. И. Хвостов
<…> не видел такое общее уныние, оскудение, как ныне. Замечательно также, что, кроме Хвостова и Шаликова, нет певцов на газетные победы.

П. А. Вяземский
1
В самом конце 1828 года в свет вышел дельвиговский альманах «Северные цветы на 1829 год». Поэтический отдел альманаха открывался новой балладой Жуковского «Торжество победителей» (перевод «Das Siegesfest» Фридриха Шиллера 1804 года) — стихотворением блестящим и таинственным. Мы не знаем, когда точно создавался этот перевод, почему Жуковский решил обратиться к шиллеровской балладе о победе ахейцев и вообще к теме Троянской войны (в той же книжке «Цветов» он поместил свои отрывки из «Илиады»; ранее, в 1822 году, перевел «Разрушение Трои» из «Энеиды» Вергилия), наконец, почему исключил из первой публикации стихотворения несколько стихов о печальной участи «матери Ниобеи», которые потом неизменно печатал. Появление «Торжества победителей» прервало долгую паузу в творчестве Жуковского. С этой баллады начинается новый период в его поэзии. Именно ею открывался второй том знаменитого издания «Баллад и повестей» Жуковского 1831 года.

Баллада не раз привлекала к себе внимание исследователей. В. Г. Белинский видел в ней удачную попытку воскрешения «мирообъемлющего созерцания греческого», Всеволод Чешихин — изображение примирительного настроения победителя «при мысли о тщете земных успехов», И. М. Семенко — гуманистическое произведение на тему «высшей философской гармонии». С. В. Тураев — выражение христианских представлений Жуковского о судьбе. Много писалось об изменениях, внесенных Жуковским в текст перевода: сентиментально-романтическая модернизация античности, смягчение «картин древней жестокости или грубости нравов», некоторая идеализация победителей, самостоятельная разработка мифологических сюжетов, использованных Шиллером, и т. д. (см.: Белинский; Чешихин; Семенко; Вольпе; Тураев).

Историко-политическое толкование баллады предложил А. С. Янушкевич. По мнению исследователя, перевод «Торжества победителей» следует рассматривать в контексте «общественного мироощущения» последекабристской эпохи и размышлений самого Жуковского об участи мятежников и страданиях их родных[174]. Стихотворение «может быть по праву названо общественно-политической аллегорией», «своеобразным реквиемом» падшим декабристам (Янушкевич: 180–181)[175]. Следуя за Янушкевичем, Л. Фризман распространил политическое прочтение баллады и на другие произведения поэта 1828 года: «…отрывки из „Илиады“ составляют органическую часть торжественно-траурной сюиты, навеянной поражением декабристов и прозвучавшей в стихах, которые появились в „Северных Цветах на 1829 год“» (Фризман: 28).

Тезис Янушкевича о связи баллады Жуковского с общественно-исторической ситуацией конца 1820-х годов представляется нам совершенно верным. Однако, как мы полагаем, «вольнолюбивые настроения» последекабристской поры имеют к балладе очень отдаленное отношение. В настоящей главе мы постараемся конкретизировать актуальный для стихотворения историко-психологический контекст и реконструировать на его основе «историософское» содержание этого безусловно программного произведения.

2
Начнем с темы и жанровых особенностей стихотворения. Перед нами — «военная песня» («пойте, пойте гимн согласный!»), рассказывающая о падении неприступной крепости («град великий»), разрешении старинного исторического «спора» («все исполнила Судьба») и тризне «в честь минувшего», устроенной победителями накануне отплытия на «желанную родину». Тематически баллада Жуковского продолжает традицию его «победных песен», начатую «Песнью Барда над гробом славян-победителей» (1806) и продолженную «Пиршеством Александра» (1812) и «Графом Гапсбургским» (1818). Форма «военной» оратории сближает «Торжество победителей» также с «Певцом во стане русских воинов» (1812) и «Певцом в Кремле» (1815). Однако, в отличие от прежних обращений к военной теме, в «Торжестве победителей» отсутствует образ Барда — певца героев, вдохновителя воинов, предсказателя грядущих побед. Его место занимает «объективный» голос хора, отвечающий на «индивидуальные» сетования и упреки героев утверждением высшей правоты и абсолютной непознаваемости небесного закона[176].


Обратимся к эмоциональному строю стихотворения. В коротких лирических монологах оставшиеся в живых герои Эллады и побежденные троянцы подводят итог великой войне. Элегические воспоминания о погибших героях (с обеих сторон), безусловно, занимают важное место в балладе («Благороднейшие пали…», «Лучших бой похитил ярый!»). Между тем печаль о падших не является доминирующим переживанием в эмоциональном строе стихотворения[177]. Общее настроение баллады — настроение трагического предчувствия, смутного ожидания грядущих бед:

И не всякий насладится
Миром в свой пришедший дом…
Часто Марсом пощаженный
Погибает от друзей…
И вперила взор Кассандра,
Вняв шепнувшим ей богам,
На пустынный брег Скамандра,
На дымящийся Пергам…
Все великое земное
Разлетается, как дым:
Ныне жребий выпал Трое.
Завтра выпадет другим…
(Жуковский 1980: II, 139–142)
«Эмоциональный сюжет» стихотворения (от радости к печали и трагическим предчувствиям) оказывается исторически мотивированным, если мы обратимся к настроениям, господствовавшим в кругу Жуковского во второй половине 1828 года. Напомним, что в это время поэт постоянно находился при дворе в качестве наставника государя наследника. Внимание царской семьи, как и всей страны, тогда было приковано к событиям, разворачивавшимся на Балканах.

3
14 апреля 1828 года Россия объявила войну Турции. Русские войска вступили в турецкие пределы. Молодой император, «ожививший», по словам Пушкина, страну «войной, заботами, трудами», пожелал лично участвовать в начавшейся кампании. 15 апреля он уехал из Петербурга к Балканскому театру военных действий. Императрица Александра Феодоровна, желая быть ближе к августейшему супругу, отправилась вместе с дочерью Марией в Одессу. Юный наследник Александр Николаевич остался под попечением Жуковского в Павловске, развлекаясь между занятиями со своими товарищами по учебе военными играми: «[В] походной форме и амуниции, <они> то защищали, то брали приступом воздвигнутую некогда Императором Павлом миниатюрную крепость» и, как и вся царская семья, «с понятным нетерпением ждали вестей с театра войны» (РБС: I, 400).

Война воскресила воспоминания о славных походах прошлого и героико-патриотическую риторику, в первую очередь относившуюся к действиям царя-воина. В тяжелой и опасной кампании последний старался служить примером мужества и выносливости. «Трудно выразить, с какою жадностию все состояния читают известия о путешествии государя, — отмечал в своей „Секретной газете“ Ф. В. Булгарин. — Общее мнение, народная любовь теперь открылись в полной силе» (Булгарин: 294). Первоначальный общественный энтуазиазм хорошо передает стихотворение Николая Языкова «А.Н. В<ульф>у», напечатанное в той же книжке «Северных цветов», что и «Торжество победителей» Жуковского:

Уже зарделась величаво
Высоких подвигов заря.
Шумят суворовскою славой
Знамена русского царя,
Да вновь страшилищу Стамбула
Напомнят наши торжества
Пожар Чесмы, чугун Кагула
И Руси грозные права!
(Языков: 226)
На войну собирались и друзья Жуковского А. С. Пушкин и П. А. Вяземский, но получили от А. Х. Бенкендорфа отказ в месте в Главной квартире русских войск «по той причине, что отнюдь все места в оной заняты» (Вяземский: 492–493).

Одной из важнейших целей кампании было взятие приморской крепости Варна, считавшейся неприступной и открывавшей путь на Константинополь. Русские войска подошли к Варне в июле. Осадные действия начались в августе и затянулись на несколько месяцев. Газеты «сообщали о подвигах русских солдат и офицеров под Варной как новых фактах преемственности традиций русской воинской славы» (Захарова: 237). Отмечались также бешеное сопротивление и храбрость противника.

Конец лета — начало осени 1828 года — полоса военных неудач, немедленно сказавшихся на общественном мнении. Перемены последнего скрупулезно фиксируются в недавно опубликованных записках из «Секретной газеты» Ф. В. Булгарина: «…в обществе начинают преобладать уныние и всеобщее сожаление. Народное самолюбие слишком тронуто, умы раздражены…» (Булгарин: 335). Особенно болезненными для общественного сознания были неудачи под Шумлой и бегство императорского Егерского полка под Варной[178]. В октябре 1828 года князь П. А. Вяземский писал А. И. Тургеневу:

Все вяло, холодно, бледно. И война, которая могла придать жизни и поэзии нашему быту, обратилась в довольно гнусную прозу. Она наводит на всех большое уныние: удачи что-то неудачны, а неудачи действительны <…> Румянцевы и Суворовы не так дрались с турками; теперь только что нас не бьют наповал, а баснословных успехов нет. Вот что говорят единогласно, и я никогда <…> не видел такое общее уныние, оскудение, как ныне. Замечательно также, что, кроме Хвостова и Шаликова, нет певцов на газетные победы.

(ОА: II, I77)[179]
Ожидание взятия Варны — лейтмотив писем и дневников того времени. В «Дневнике» Анетты Олениной читаем:

Варну еще не взяли. Мы несем потери, кампания очень плохо продумана по милости дражайшего Дибича, черт побери этих немцев. Меншиков (знаменитый), которому после взятия Анапы было поручено руководить штурмом Варны, при самом ее начале получил рану, которая, слава Богу, не смертельна. Все его действия во время кампании были д[е]йствиями гениального человека. Армия рискует потерять в его лице очень дельного военачальника. К счастью, можно надеяться, что он вернется в строй. Его заместил граф Воронцов. <…> Мы с нетерпением ожидаем взятия Варны, так как с наступлением зимы условия становятся неблагоприятными для ведения войны, и после ее взятия армия расселится по зимним квартирам.

(Оленина: 90; пер. с фр. М. В. Арсентьевой)
Жуковский внимательно следил за развитием военных действий. В письме к А. И. Тургеневу от 2 (14) сентября 1828 года он сообщал о последних событиях:

…Перед Варною дела идут довольно счастливо, хотя рана Меншикова, которая лишила нас его деятельности на всю кампанию, и была великим для нас уроном. Место его заступил Воронцов; а до приезда Воронцова командовал корпусом наш Василий Перовский, который уже генерал и кавалер Георгия за Анапу. Крепость совершенно окружена; и со дня на день ожидаем известия о ее взятии. Эго будет решительно. Но под Шумлою менее удачи. Турки делают нападения и в последнем отняли у нас редут и 6 пушек и убили генерала Вреде с двумя или тремя стами солдат. Государь возвратился из Одессы; гвардия пришла. Развязка скоро будет.

(ПЖТ: 247)
Варнинская кампания несомненно имела для Жуковского важное значение. Успех русского оружия позволял надеяться не только на спасение неудачно складывавшейся кампании, но и на смягчение императора по отношению к осужденным по делу 14 декабря, прежде всего — Николаю Тургеневу, за которого поэт ходатайствовал. Наконец, среди участников кровавой битвы был близкий друг поэта Василий Перовский. В письмах из варнинского лагеря последний сообщал Жуковскому о трудностях осады и своей тоске по товарищам:

Варна paraot ktre un morceau de dure digestion; гарнизон силен и не только дерется, но задирает, делает частые и злые вылазки; подход к крепости затруднителен, земля для крепостных работ неблагодарная: голой камень; словом сказать, не знаю, как мы отсюда выпутаемся. Mais quell pays! Не будь здесь турок, или хоть будь, да без ружей и пушек, можно бы забыться, гуляя по виноградным и фруктовым садам, а теперь не то: труп без головы портит пейзаж, и глаз хотя и привыкает к таким картинам, но ими любоваться приучиться нельзя <…> мне душно здесь, я к вам хочу.

(РА 1903: июль, 126)
4 (16) сентября 1828 года Перовский написал другу о своем ранении, поначалу представлявшемся очень тяжелым:

1-го числа вечером турки сделали нападение на наши осадные работы, и я тут был, и мне досталась пуля в правую сторону груди, а вышла в спину; теперь предстоит вопрос: ежели пуля задела легкое, то рана плохая, вероятно смертельная, ежели же нет, то обычно без больших хлопот; я с своей стороны довольно спокоен; дело свое сделал, в том есть свидетельство <…> не хотелось бы только умереть, не свидевшись с душевными родными…

(РА 1903: июль, 127).
Рана оказалась неопасной, и Перовский 17 сентября пишет успокоительное письмо не на шутку встревоженному другу:

Извини, Василий, я напугал тебя даром, я ранен совсем не опасно <…> я увидел тут, что любим начальниками, товарищами и всего лучше солдатами. Государь оказал мне участие и милости необыкновенные, каждый день навещал меня, благодарил искренно за мою службу, а я искренно жалею, что она не продолжилась еще недели две, т. е. до взятия Варны.

(РА 1903: июль, 127)
Здесь же Перовский признавался, что, готовясь к смерти, завещал свое сердце любимому другу: «[Н]аходившиеся при мне душеприказчики получили уже приказание после смерти вынуть мое сердце, порядочно высушить, завернуть и доставить тебе» (Там же). Этот экзальтированно-сентиментальный завет свидетельствовал о теснейшей душевной связи героя войны и его друга-поэта.

4
29 сентября (11 октября) 1828 года «знаменитая в Истории крепость Варна, никогда еще не бывавшая в наших руках» (Данилевский 1829: 58), была взята графом М. С. Воронцовым, сменившим тяжело раненного Меншикова. В успешном завершении осады важную роль сыграли действия русского флота под командованием адмирала Алексея Грейга, военно-инженерное искусство полковника Шильдера и дипломатическое мастерство Воронцова. По словам последнего, «падение города <…> вселило страх во всей турецкой империи» (Захарова: 241). Император наградил Воронцова осыпанной брильянтами золотой шпагой с надписью «За взятие Варны». Между тем потери русской армии были огромны — более половины от всего числа участников осады.


Торжественный въезд императора в разрушенную бомбардировками крепость состоялся 1 (13) октября. Здесь в чудом сохранившейся православной церкви государь повелел отслужить благодарственный молебен. Как вспоминал впоследствии генерал А. Х. Бенкендорф, «[э]то священнодействие посреди смерти и развалин, в мусульманском крае, в православном, угнетенном полумесяцем храме, имело что-то неописуемо поразительное» (цит. по: Шильдер 1997: 505).

На другой день, под открытым небом, в присутствии турок, было отслужено торжественное молебствие с коленопреклонением. «Гром орудий полевой артиллерии и с кораблей возвестил славное окончание кровавой войны под Варной. После молебствия государь объезжал войска и милостиво приветствовал каждый полк» (Шильдер 1997: 160). «Взятие Варны, — пишет Шильдер, — являлось необходимым заключительным делом оканчивающейся неудачной кампании 1828 года и залогом дальнейших успехов нашего оружия на балканском полуострове» (Там же).

В официальной историографии николаевского царствования взятие турецкой твердыни интерпретировалось как событие исключительной важности. Часть варнинских трофеев была отослана в Польшу как символический знак возмездия Порте за польского короля Владислава, павшего здесь в XV веке. Другие трофеи украсили в «воспоминание о Варне 29 сентября 1828 года» павловскую резиденцию вдовствующей императрицы Марии Феодоровны[180], а также петергофский Коттедж императрицы Александры Феодоровны[181] и ростральные колонны в Петербурге. Варнинская победа была немедленно воспета в патриотическом искусстве. Уже в 1828 году в свет вышла музыкальная «баталия» «Взятие Варны российским войском: Военная фантазия, сочиненная для фортепиано очевидным свидетелем» (СПб.: У Брифа, 1828). По словам исследователя, последняя представляет собой типичный образец батальной музыки, отражающей «как военные события — прибытие войск, битву и ее перипетии, победу, — так и чувства участников — „горесть и уныние“, „всеобщий ужас“, „всеобщий восторг“ и „радость победителей“» (Рыжова). В 1836 году в Петербурге получила официальное признание картина А. И. Зауервейда (1785–1844) «Взятие Варны», закрепившая высокий статус этой победы в государственном мифе николаевского царствования. Между тем в «личной мифологии» императора Николая варнинская история имела совсем не парадное продолжение.


После взятия крепости государь отправился в Одессу на корабле «Императрица Мария». Он торопился, чтобы поспеть в Петербург ко дню рождения матери, вдовствующей императрицы Марии Феодоровны (14 октября). По пути в Одессу корабль попал в бурю, свирепствовавшую в течение 36 часов. Буря едва не отнесла корабль к враждебному берегу. Лишь 8 октября «Императрица Мария» смогла достичь Одесского порта. Государь тотчас же отправился в Петербург.

По словам Шильдера, «императора тяготило в то время предчувствие близости великого несчастия; хотя он не отдавал себе отчета, какое именно горе готово поразить его».

О возвращении государя в столицу граф Бенкендорф рассказывает:

Мы прискакали в Царское Село, правда измученные и полузамерзшие, но 14-го числа утром… Ему хотелось войти в Зимний дворец, не быв никем замеченным, но… его узнали в рядах двух эскадронов Кавалергардского полка, стоявших тут, чтобы взять и провезти по улицам привезенные из-под Варны турецкие знамена. Общее «ура» прогремело при виде государя, и он вошел во дворец между трофеями завоеванной Варны, сопровождаемый кликами стоявшей на набережной толпы. Но по вступлении в царские чертоги, где радостно бросились ему навстречу супруга и дети, он был жестоко поражен вестью об опасной болезни Марии Федоровны. <…> Беспрестанные тревоги, сопровождавшие тяжелую для нас войну, опасности, которым подвергался государь, и радость, вызванная получением известия о взятии Варны, потрясли крепкое здоровье ее.

(Бенкендорф: 508)
Столица с восторгом встретила царя-триумфатора. О «совершенном успехе» «Российского воинства под Варною» газеты возвестили еще 12 октября. Вдень возвращения государя была поставлена на арке Главного штаба колесница, запряженная шестью лошадьми, ведомыми гением славы. На следующий день был отслужен торжественный молебен по случаю благополучного возвращения государя и избавления от страшной опасности во время бури: «Паперть церковная, площадь пред собором и улицы, ведущие ко двору, покрыты были толпами народа, который радостными восклицаниями ура! изъявлял восторг свой, увидев Вселюбезнейшего Монарха, возвратившегося в столицу» («Северная пчела», № 125). В тот же день «возимы были в торжестве по улицам здешней столицы ключи Варны и знамена», взятые в крепости. Вечером весь город был иллюминирован («Северная пчела», № 124). Наконец, 19 октября на Марсовом поле, в присутствии государя, наследника и императрицы, состоялся великолепный парад в честь взятия Варны. Но победные торжества неожиданно обернулись государственным трауром.

24 октября (5 ноября) 1828 года в два часа пополуночи императрица Мария скончалась. В тот же день государь писал цесаревичу Константину: «…у меня была потребность или как бы предчувствие этого; что-то неотразимое влекло меня сюда. Я был далек от мысли предвидеть — зачем!..» (Бенкендорф: 176). «Всевышнему было угодно поразить Нас новым страшным ударом», — начинался императорский манифест от 26 октября.


Смерть и торжественные похороны вдовствующей императрицы — главное общественное событие поздней осени 1828 года. «Знатные и простолюдины, богатые и бедные, — писал в „Московском вестнике“ М. П. Погодин, — оплакивали искренне Государыню, о которой в продолжение пятидесятилетней ее жизни в России знали только по одним благодеяниям».

5
Таков был исторический фон, на который, как нам представляется, ориентирована баллада Жуковского. Современная ситуация как нельзя лучше вписывалась в сюжет шиллеровского стихотворения: долгожданное завершение кровавой осады, взятие неприступной морской крепости[182], благодарственные молебны победителей, скорбь императора по погибшим героям; наконец, буря, едва не погубившая монарха-триумфатора, его трагические предчувствия и неожиданная кончина матери во дни национального торжества.

Непосредственными источниками информации поэта о ходе варнинской осады были письма ее участника Василия Перовского, разговоры в кругу царской семьи, а также статьи в газетах. Наставник государя наследника должен был знать и о трагических предчувствиях императора, сразу превратившихся в одну из семейных легенд. Мы полагаем, что баллада о торжестве ахейцев была написана поэтом после кончины вдовствующей императрицы, то есть, скорее всего, в ноябре или начале декабря 1828 года. Как известно, на смерть августейшей матери Жуковский откликнулся стихотворениями «У гроба Государыни Императрицы Марии Феодоровны. В ночь накануне ее погребения» и «Видение»[183]. Последнее опубликовано в той же книжке «Северных цветов», что и «Торжество победителей». Пафос обоих стихотворений в том, что тяжкая скорбь по утрате проходит, боль стихает, и остается светлая память о прекрасных делах покойной.

Здесь мы можем приблизиться к решению «загадки Ниобы», то есть строк, исключенных Жуковским (или издателем альманаха Дельвигом) из печатного текста баллады:

Вспомни матерь Ниобею:
Что изведала она!
Сколь ужасная над нею
Казнь была совершена!..
Но и с нею, безотрадной.
Добрый Вакх недаром был:
Он струею виноградной
Вмиг тоску в ней усыпил.
Если грудь вином согрета
И в устах вино кипит:
Скорби наши быстро мчит
Их смывающая Лета.
(Жуковский 1980: II, 141)
А. С. Янушкевич предположил, что исключение этих стихов из первой публикации связано с содержавшимся в них намеком на страдания матерей сосланных декабристов. Мы полагаем, что причина исключения этих стихов была иной. В конце 1828 года слова об ужасной казни «матери Ниобеи» прочитывались как откровенный намек на неожиданную смерть императрицы Марии, которую официально именовали Матерью. «Императорский Дом и Россия лишились Матери», — говорилось в некрологе, опубликованном «Северной пчелой» (Булгарин: 434). В надгробном плаче Жуковского по государыне читаем:

С Тобой часть жизни погребая,
И матерь милую свою
В Тебе могиле уступая,
В минуту скорбную сию,
В единый плач слиясь сердцами,
Все пред Тобою говорим:
Благодарим! благодарим!..
(Жуковский: II, 257–258)
Ср. также в надгробных стихах С. П. Шевырева «В Бозе почивающей Благодетельнице Народа»:

Народа мать!.. Ты стала тень.
Великолепно закатился
Твоих благотворений день.
За ним настала ночь печали,
Святая скорби тишина;
Не громко о Тебе рыдали:
От слез душа была тесна.
<…> И слезы горести живой
Народ о Матери стенящий
Чем обретет? — Все той же, той
Порфирою благотворящей.
(Московский вестник. 1828. С. 194–195)
В стихотворении Александра Попова смерть Марии Феодоровны изображается как смерть страдалицы:

<…> Давно ли Царь-Отец, Твой Сын-Благословенный,
Наш Ангел — от земли скорбящей улетел,
Ему во след, давно ль, Царицы несравненной
Тень милая взнеслась в надзвездный Свой удел?..
И нежная душа Марии все страдала:
Один удар судьбы свершался за другим;
Дух жизни видимо и сильно иссякала,
Иссякла — и Ее мы ныне в гробе зрим!
Увы, святых судеб веленье непреложно!
Наш мудрый долг — терпеть и упованьем жить:
Но в горести кому из нас возможно
О ней, о Матери, нежнейшей слез не лить?
(ЖМФ: 66–67)
Следует заметить, что сама ассоциация между государыней Марией Феодоровной и легендарной царицей Ниобой, лишившейся по воле богов своих детей, вполне вписывается в сентиментальный миф императрицы. Как известно, последняя потеряла и оплакала нескольких детей. Знаменательно, что в Старой Сильвии Павловского парка стояли скульптуры Ниобид (Шторх. 47), вывезенные из Царского Села по требованию вдовствующей императрицы. В творчестве Жуковского образ Марии Феодоровны не раз связывался с символической темой скорбящей матери. Ср. в элегии «На кончину ея величества королевы Вюртембергской» (то есть Екатерины Павловны, дочери императрицы Марии):

О! матери печаль непостижима,
Смиряются все мысли пред тобой!
Как милое сокровище, таима,
Как бытие, слиянная с душой,
Она с одним лишь небом разделима…
Что ей сказать дерзнет язык земной?
Что мир с своим презренным утешеньем
Перед ее великим вдохновеньем?
(Жуковский: II, 121)
В «Хоре девиц Екатерининского института…» (1826) поэт обращается к «удалившемуся гению» почившего сына государыни Александра Павловича:

Утешением слети
К сердцу матери томимой!
Будь сопутник ей незримой,
Снова мир ей возврати!
(Жуковский: II, 249)
Наконец, в поздней статье «О происшествиях 1848 года» Жуковский вспоминает о страданиях императрицы Марии, только что узнавшей о смерти своего сына Александра: «Несказанное величие этого зрелища меня сразило: увлеченный им, я стал на колена перед святынею материнской скорби, перед головою царицы, лежащей в прахе перед крестом испытующего Спасителя» (Жуковский 1902: X, 109)[184].

Зачем же были исключены строки об «ужасной казни» и утешении Ниобы? Полагаем, что они показались издателю журнала (возможно, и самому поэту) нежелательными в траурные дни. Да и вакхальный мотив был в данной ситуации явно неуместен.

6
Вернемся к историческому подтексту баллады. Как уже говорилось, троянская тема в 1820-е годы особо занимала Жуковского. Помимо «Торжества победителей» поэт перевел «Разрушение Трои» из Вергилиевой «Энеиды» (1822) и несколько больших фрагментов из «Илиады», опубликованных в «Северных цветах за 1829 год». Обращение Жуковского к ахейской теме, безусловно, связано с сильными прогреческими настроениями в русском обществе[185]. Как известно, война 1828–1829 годов была вызвана активными действиями России в поддержку греческого восстания.

Современные греческие дела оживили общественный интерес к античной героике (не случайно появление полногоперевода «Илиады» Н. И. Гнедича в 1829 году!). Последняя, в свою очередь, предоставила богатый материал для исторических аналогий. Причем эллины и троянцы равно могли служить прототипами для современных героев. Так, например, прощание Гектора с Андромахой, начинающее «Отрывки из „Илиады“» Жуковского, могло быть прочитано современниками как героический прообраз прощания русского императора с верной женой и сыном (как известно, отрывки из поэмы поэт переводил специально для своего ученика Александра Николаевича!), а монолог Гектора о чувстве чести, которое влечет его в бой, звучал как ответ на многочисленные советы императору уклониться от участия в военных действиях[186]:

…доныне привык я спокойно
Бодрствовать духом и биться у всех впереди…
Перипетии современной войны явно проецировались Жуковским на троянскую эпопею. В печальном триумфаторе Агамемноне («Торжество победителей») читатели могли узнать русского государя, оплакивающего погибших в Варне:

Царь народов, сын Атрея
Обозрел полков число:
Вслед за ним на брег Сигея
Много, много не пришло…
И незапный мрак печали
Отуманил царский взгляд:
Благороднейшие пали…
Мало с ним пойдет назад.
(Жуковский 1980: 139)
В свою очередь, в победителях-ахейцах можно было увидеть намеки на некоторых участников осады турецкой твердыни (ср., например, возможную параллель «Одиссей — Воронцов»[187]; образ «презрительного Тирсита», оставшегося в живых, мог вызвать ассоциацию с полковником И. Б. Залусским, погубившим гвардейский Егерский полк). Возможно, в балладе нашла отражение и тревога поэта за раненного в грудь друга-героя — Василия Перовского:

Лучших бой похитил ярый!
Вечно памятен нам будь,
Ты, мой брат, ты, под удары
Подставлявший твердо грудь…
(Жуковский 1980: 140)
Впрочем, и без прямых аллюзий баллада звучала как остросовременное произведение, не только напоминавшее о недавнем событии, но и точно выражавшее переживания поэта и общественные настроения данного исторического момента.

Замечательно, что в народном сознании осада турецкой крепости воспринималась как долгая кровавая драма. В исторической песне «Взятие Варны» («Трудно жить сироте…») о победе нет ни слова, зато много говорится о солдатских страданиях и страхах:

Что ни свет, ни луна,
В чистом поле тишина;
Окликает, озирает
Стража стражу завсегда.[188]
Мы под Варною стояли.
Себе смерти ожидали.
Здесь дерутся, там несутся
С страшной бомбой батареи,
Черно море шумит,
С кораблей огонь палит,
Стены рушит, турок душит,
В горах пламенем горит.
Кто бежит без руки.
Кто остался без ноги.
Кто извихан, кто исколот,
А кто плавает в крови.
Турки вопят: «Алла!»
Наши гаркнули: «Ура!»
Воздух стонет, каждый молит:
«Боже, жизнь мне сохрани!»
Вот окончился бой.
Из-под Варны пошли.
Мы дорогу домой
Во Россеюшку нашли.
(ИП: 180–181)
Можно сказать, что в балладе «Торжество победителей» Жуковскому удалось выразить настроения, характерные для самых разных слоев русского общества: от царя до солдата. Однако «историчность» этой баллады не сводится к ее эмоциональному содержанию. Это программное стихотворение представляет собой попытку философского осмысления современной эпохи в образах многотрудной троянской истории.

7
Ощущение трагизма истории и тяжести человеческой жизни особенно характерно для сознания поэта в 1820-е годы — период его поэтического «молчания», в значительной степени вызванного целым рядом печальных событий: смерть Марии Протасовой, безумие Батюшкова, смерть императора Александра, декабрьский мятеж и его последствия, собственная болезнь, смерть Карамзина, смерть Сергея Тургенева, неизлечимая болезнь Саши Протасовой… «Мы живем во времена испытания, — писал Жуковский Е. Г. Пушкиной 24 февраля 1826 года. — Теперь нет ничего другого для подкрепления души и для сохранения деятельности, кроме веры в Провидение. Ибо одна только эта вера может объяснить то, что вокруг нас происходит» (Жуковский 1980. III, 490). Вопрос о деятельности, ее моральном и духовном оправдании в «печальном мире» вновь становится центральным для поэта (этот вопрос — этическая конкретизация постоянного внутреннего конфликта в сознании поэта: религиозная борьба с меланхолией, переживанием невозвратимости утраты; см.: Виницкий 1997: 141–168). «Обстоятельств не переменишь, — писал Жуковский А. И. Тургеневу в конце 1827 года. — <…> Что же? Биться головою об стену? Уничтожить себя отчаянием? Нет! Ум размышлению, сердце небу, судьбе презрение! — Это должность» (ПЖТ: 226–227).

Возвращение Жуковского к поэзии после долгой паузы не случайно совпало с началом его государственно-педагогической деятельности и новой войной, в которой активное участие принял молодой император. Бурные современные события и их место в общем плане Провидения вновь, как и во времена Наполеоновских войн, становятся предметом напряженных размышлений поэта. Однако изменился самый характер этих размышлений. В 1810-е годы Жуковский предстает как восторженный визионер, счастливый созерцатель окончательного преобразования мира, совершаемого «по манию» русского царя («Императору Александру», «Певец в Кремле» и др.). В 1820–1830-е годы исторические события осмысляются с точки зрения мудрого государственного мужа, в попечение которого вверено будущее России. Иными словами, «педагогическое мироощущение» Жуковского во многом перестроило его поэтическую систему[189]. Можно, вослед за Янушкевичем, говорить о постепенном движении Жуковского-лирика к эпосу. Только нужно добавить: к эпосу как форме выражения нового понимания поэтом современной истории и своего места в ней.

Как известно, Жуковский уделял исключительное внимание преподаванию истории для наследника. Последняя не только должна была удовлетворять естественное любопытство юноши, но и преобразовывать его нравственно, служить ключом к настоящему и к тайнам будущего (см. прежде всего статью Жуковского о «пользе истории для государей», опубликованную в придворном альманахе «Собиратель» в 1829 году). В этом контексте поэзия вновь, как и во второй половине 1810-х годов, оказывается действенным средством выражения историософских взглядов Жуковского. Так, например, на заключение Туркманчайского мира с Персией в феврале 1828 года поэт откликается следующими строками:

           И Русской — в том краю, где был
Утешен мир дугой завета, —
Свои знамена утвердил
Над древней колыбелью света.
(Жуковский: II, 253)
Здесь не просто историческая аналогия: присоединение к России территорий, примыкающих к Арарату, то есть месту, где Бог заключил завет с Ноем. Образ радуги завета, воссиявшей после потопа, — одна из историософских идеологем Жуковского этого времени. Этот образ мы встречаем в дневниковой заметке поэта «Дух времени», в свое время опубликованной Янушкевичем:

Нынешнее время соответствует первым временам земли после потопа. Время всеобщего преобразования под радугой Завета. Сила начинает уступать закону. Цель сих революций, еще далеко не достигнутая: возможность человеческого благоденствия в обществе. Главное средство к тому утверждение договора между властителем и подданным <…> и соединение в один договор всех политических обществ, составляющих род человеческий. Результат отдаленный: общий порядок, то есть свобода всего благородного в человеке и стеснение всего вредного <…>

(XIII, 307; см. также: Янушкевич: 178–179).
Как мы видели, мысль о всеобщем преображении мира, счастливом обретении общего порядка и благоденствия была любимой идеей поэта в 1810-е годы. Однако в 1820–1830-е годы эта романтическая идея претерпевает существенные изменения. Уже из приведенной заметки видно, что результат всемирного преобразования видится поэтом как отдаленный, а путь к нему как сложный. Думается, тяжелая кампания 1828 года омрачила «радужные» ожидания Жуковского и послужила импульсом к формированию историософских взглядов, в символической форме выраженных в балладе «Торжество победителей». (Последняя, возможно, и была задумана как историко-поэтический урок юному наследнику, легко «бравшему» со своими сверстниками игрушечную крепость в Павловске.)

Как уже говорилось, война реанимировала героическую риторику с античными (гомеровскими) сюжетами и образцами поведения: молодой император и его верная супруга, подобные древним героям; боевые действия, разворачивающиеся в пределах эллинского мира (Варна — древний Одессус); исторический спор, решение которого предопределила судьба. Однако теперь эта героика в сознании Жуковского смешивается с чувством тревоги, которое, как нам представляется, и объединяет все «троянские» тексты поэта.

Действительно, торжество сегодняшних победителей не похоже ни на пиршество Александра из одноименной баллады, ни на ахенское торжество императора Рудольфа из «Графа Гапсбургского», предвосхищающее Ахенский конгресс Священного союза. Победа интерпретируется здесь не как блистательный конец войны и утверждение вечного мира, но как начало новой полосы бурь и бед (взятие Варны в самом деле не означало конца войны — последняя, как известно, возобновилась в 1829-м). Дорога истории кажется теперь тернистой и долгой. Мрачный образ дымящегося Пергама, стон пленных троянок о «святом, великом, невозвратном» Илионе (выделенные курсивом слова отсутствуют у Шиллера) вводят в балладу тему разрушения святого града[190]. Иными словами, на смену восторженному милленаризму, характерному для исторических переживаний поэта в Александровскую эпоху (ср. образ небесного града в «Певце в Кремле» и «Вадиме»), приходит меланхолическое переживание истории как цепи катастроф и затиший, понимание которых недоступно человеческому уму. Последующие события русской и европейской истории 1830-х годов (революции 1830 года, Польское восстание, эпидемия холеры и народные бунты) усилили эсхатологические настроения поэта (ср. в этой связи цикл мрачных баллад 1831 года). Подобные настроения, как известно, вообще были характерны для русского общества этого времени (Гоголь, Пушкин, Баратынский, Кюхельбекер; Брюллов).

Между тем Жуковский склонен был интерпретировать исторические катаклизмы как таинственные испытания, постепенно приближающие человечество к конечной цели (здесь можно усмотреть влияние французской романтической историософии, которой поэт заинтересовался во время своего пребывания за границей в 1826–1827 годах). В центре внимания Жуковского естественно оказывается вопрос о правильном отношении личности к современной истории, об оправдании человеческой деятельности в мире, где ничего не ясно и никому не хорошо. В утешительных письмах к А. И. Тургеневу конца 1827 года поэт призывает отчаявшегося друга «научиться смотреть на жизнь с настоящей точки зрения», «закалить душу против всего житейского» (цит. по: Янушкевич: 186). Баллада Шиллера «Das Siegesfest» оказалась созвучна этим призывам. В то же время ее «эпикурейский» финал не мог устроить религиозного переводчика:

Um das Ross des Reiters schweben,
Um das Schiff die Sorgen her;
Morgen koennen wir’s nicht mehr,
Darum lasst uns Heute leben!
(«Над конем всадника и над кораблем (морехода) витают заботы; завтрашнего дня мы вовсе не знаем, — будем же жить сегодня!»)

В своем переводе этих стихов Жуковский предельно обобщает итоговую сентенцию. Он отделяет заключительную строфу многоточием, вводит мотивы вышней силы, покорности, терпения, могильного сна и избавляется в последних двух стихах от определенно-личной конструкции («мы»), «уравнивающей» хор с простыми смертными. В итоге голос хора в финале русской баллады абстрагируется, предстает как безличный «глас», равно обращенный к мертвым и живым, спящим и действующим (а не скачущим и плывущим, как у Шиллера)[191]. Именно религия, чьим рупором, как справедливо заметил Тураев, и является хор (Тураев: 283–284), оказывается в балладе Жуковского противовесом историческому страху и опровержением сердечного ропота и уныния. Согласно ее примирительной морали, мертвому следует тихо спать в ожидании далекого утра, а живому (воину, поэту или царю) — вверить свою жизнь таинственному Промыслу и достойно жить, пока не пробьет его срок:

Смертный, Силе, нас гнетущей,
Покоряйся и терпи;
Спящий в гробе, мирно спи;
Жизнью пользуйся, живущий.
Ложное торжество победителей оборачивается у Жуковского проповедью истинного торжества смирения — того самого торжества над «богоотступной гордостию человеческою», в котором поэт, спустя много лет, видел разгадку гетевского «Фауста» (Жуковский 1985: 355).

Глава 2. Кормщик: «Плавание Карла Великого» и миссия императора Николая

Самодержавие — в истинном смысле — можно сравнить с благоразумным капитаном корабля, который, будучи полным властителем своего судна (без чего не может быть никакого безопасного плавания), сам покоряет свои действия указаниям компаса, карты и звездам небесным; они ведут корабль через пустыню моря, спасают его от мелей и подводных камней и хранят его в буре…

В. А. Жуковский. «Самодержавие»
Качка была столь велика, что по всем палубам и на шканцах были перетянуты веревки, дабы матросам можно было за оныя держаться. Государь император много страдал от морской болезни, и из всех сопровождавших его величество особ не было никого здорового. Его величество при сем случае сожалел весьма, что не предпринял обратной дороги сухим путем…

Донесение генерал-адъютанта Адлерберга графу Дибичу от 8 октября 1828 г.
1
4–5 ноября 1832 года Жуковский перевел изящную рыцарскую балладу Людвига Уланда «König Karls Meerfahrt» (1812; публ. 1813). Перевод, озаглавленный «Плавание Карла Великого», впервые появился в четвертом томе четвертого издании «Стихотворений В. А. Жуковского» (СПб., 1835). В балладе Уланда варьируются мотивы средневековых французских легенд о рыцаре Роланде. Сама же история о страшной буре, в которую попали Карл Великий и двенадцать его товарищей по пути в Палестину, принадлежит, по всей видимости, фантазии автора[192].

Сюжет и форма баллады просты. Вот завязка:

Der König Karl fuhr über Meer
Mit seinen zwölf Genossen,
Zum Heil’gen Lande steuert’ er
Und ward vom Sturm verstossen.
Раз Карл Великий морем плыл,
И с ним двенадцать пэров плыло,
Их путь в святую землю был;
А море злилося и выло.
(Жуковский 1980: 185)
Оказавшись на краю гибели, каждый из спутников короля высказывает свое отношение к смертельной опасности. Характеры героев (Роланда, Гольгера, Оливьера, Ганелона, Тюрпина и др.) раскрываются в их репликах, в то время как характер сюзерена — в его молчании и твердости:

<…> Der König Karl am Steuer sass,
Der hat kein Wort gesprochen,
Er lenkt das Schiff mit festem Mass,
Bis sich der Sturm gebrochen.
(Uhland: 221–222)
А Карл молчал: он у руля[193]
Сидел и правил. Вдруг явилась
Святая вдалеке земля,
Блеснуло солнце, буря скрылась.
(Жуковский 1980: 186)
Баллада Жуковского, хотя и считается одним из самых удачных его переводов, не часто привлекала к себе внимание исследователей. Ирина Семенко писала, что ее «основное содержание сводится к демонстрации разных типов средневекового рыцарства в двенадцати пэрах» (Семенко: 206). Т. Н. Касаткина отмечала, что содержание этой баллады, удачно сочетающей героику и юмор, сводится к народной мудрости: «слово серебро, а молчание золото» (Касаткина: 137). В настоящей главе мы рассмотрим политические и религиозные аллюзии баллады и постараемся вписать ее в контекст размышлений Жуковского о современной истории и характере истинного властителя.

2
Летом 1832 года наставник государя наследника Жуковский получил отпуск и отправился на лечение в Европу. Осенью этого года, пройдя десятидневный курс лечения в Эмсе и Вельбахе и окрепнув от серных вод («воняющих гнилыми яйцами, но, несмотря на то, весьма животворных»), он приехал в маленький городок Веве на берегу Женевского озера, откуда намеревался отправиться в Италию. Однако неожиданно возобновившиеся пароксизмы болезни заставили поэта отказаться от давно задуманного путешествия, и Жуковский остался на несколько месяцев вначале в Веве, а затем в близлежащем местечке Верне, чтобы поправить свое здоровье. «Главная необходимость для меня есть совершенный физический покой, соединенный с покоем душевным», — писал он А. И. Тургеневу (ПЖТ: 273).

Как мы помним, Жуковский уже был в этих местах в 1821 году и описал свои впечатления в «Путешествии по Саксонской Швейцарии». Биограф поэта Карл Зейдлиц отмечает: «В 1821 г. изящная природа поражает его, не вызывая особенных размышлений; напротив того, во второе посещение Швейцарии, в 1833 г., зрелище величественной природы пробуждает в Жуковском уже более строгие помышления о мироздании» (Зейдлиц: 153). Сравнивая эти два посещения, следует обратить внимание на своего рода динамический фактор: 1821 год — путешествие, движение, поэт вбирает в себя все новые и новые впечатления: «Я пространствовал по Европе: <…> обошел пешком Швейцарию; прошел через Сен-Готард; был в Милане <…> видел великолепие и прелесть природы на берегах восхитительных Швейцарских озер <…> и все это оставило на душе то волнение, какое оставляет быстрый сон, исчезающий в минуту удовольствия» (Уткинский сборник: 95). 1833 год — покой и уединение: Жуковский — созерцатель, пристально всматривающийся в окружающий его мир. Он ходит по той же дороге, как бы встречается с самим собою того времени; сопоставляет свои былые надежды с тем, во что они обернулись в действительности.

«Вживание» в прошлое совершенно особо окрашивает весь период: тогда и теперь, там и здесь — основные «полюса» размышлений поэта, перешагнувшего в это время порог пятидесятилетия. Многочисленные письма из Верне создают образ «величественного старика, богатого прекрасными воспоминаниями» (Жуковский 1902: XII, 153). Жуковский предстает в них многоопытным наставником (новогоднее послание к государю наследнику). поэтом, определяющим высокое назначение поэзии (письмо к И. И. Козлову от 27 января), философом, говорящим о болезнях современного мира (письмо к Тургеневу от 14 марта), добродушным мечтателем, вспоминающим счастливую юность (письма к А. П. Зонтаг от 23 и 29 января). Подведение итогов, оценка пройденного пути, присутствующие во всех без исключения письмах, подчеркивают особый, «обобщающий», характер этого периода (впоследствии Жуковский назовет его важной «эпохой» своей жизни). Менее чем за два месяца Жуковский перевел семь баллад, стихотворную повесть «Норманский обычай», басню «Орел и голубка», начал «Ундину» и «Наля и Дамаянти», составил план большой поэмы «Италия». «Он переводит с каким-то лихорадочным спехом», «изумительная переводческая деятельность» — так характеризует этот период академик Веселовский (Веселовский: 362). Замечательно, что все опубликованные впоследствии произведения швейцарского периода имеют значимые пометы, своего рода поэтическую прописку: «Веве», «Верне близ Веве» или «Верне на берегу Женевского озера».

Эмоциональное и идеологическое содержание этого периода мы в свое время определили как борьбу поэта с черной меланхолией, нашедшую отражение в программном замысле перевода мильтоновского диптиха «L’Allegro» («Прочь отсель, меланхолия…») и «Il Penseroso» (Виницкий 1997: 125–168). «Могу сравнить мое теперешнее положение с состоянием выздоровления после болезни, — писал Жуковский А. П. Зонтаг 5(17) ноября 1832 года. — [З]а несколько дней всё было мрачно, и настоящее и прошедшее и будущее, теперь всё сделалось ясно, на душе тихо, кругом себя смотришь весёлыми глазами, впереди нет тумана» (Русский Архив. 1883. Кн. I. С. 13). В это время и была написана баллада «Плавание короля Карла».

3
Тема миновавшей бури, обретения покоя и ясности душевной после долгих и трудных испытаний — центральная в письмах и дневниках поэта этого времени. Тихий Леман сравнивается с бурным Эвксином; мятежный меланхолик Байрон — с Байроном, успокоенным красотами швейцарской природы (Третья песня «Чайльда Гарольда»); физические и исторические катаклизмы — с всемирными потопами, всегда завершавшимися возрождением новой жизни; политические «конвульсии» современной Европы — с волнами, которые должны непременно утихнуть по закону истории[194]. В перечитанных поэтом сочинениях Байрона и Руссо выделяются описания бурь и затиший, а из книги Карла Адольфа Менцеля «Geschichte unsere Zeit seit dem Tode Friedriche» и других историософских сочинений, прочитанных в это время, выводится мысль о том, что «период всеобщих бурных переворотов дошел до своего предела» и «что сила беспорядка хотя еще и не умерла, но уже издыхает» (Жуковский: XIII, 345).

Между тем «земля не рай, <…> человек создан не для тихой, счастливой, а для деятельной нравственной жизни <…> В мире действует не он, а Провидение, которое действует в целом» (Там же: 345). Яростные революции, бунт романтизма, разъедающее душу безверие, по мысли поэта, — следствия одного и того же меланхолического взгляда на жизнь, который исчезает, когда мы начинаем смотреть на историю природы, человеческой души и всего человечества с высшей, христианской, точки зрения. «Жизнь человеческого рода, — писал Жуковский в новогоднем послании к наследнику, — можно сравнить с волнующимся морем. Буря страстей производит эти минутные волны, восстающие, падающие и беспрестанно сменяемые другими… Все они покорствуют одному общему движению: иногда движение кажется бурею: бездна кипит, но вдруг все гладко и чисто; и в этом за минуту столь безобразном хаосе вод спокойно отражается чистое небо» (Жуковский 1902: XII, 28). Заметим, что образ загадочного бурного озера или моря часто возникает в произведениях Жуковского этого периода («Уллин и его дочь», «Норманский обычай», «Ундина»).

В контексте этой историко-философской маринистики следует рассматривать и балладу о буре, в которую попал Карл со своими пэрами по пути в Палестину. В описании бури и испуга королевских спутников могли сказаться впечатления самого поэта от шторма, который он пережил вместе с А. И. Тургеневым по пути в Травемюнде на корабле «Николай I» в июне 1832 года. Приведем шутливое описание этого морского приключения А. И. Тургеневым:

Тридцать часов лежали мы неподвижно на палубе, смотря в небо, между тем как полу-буря заливала нас соленою водою и ломала нашу мачту <…> В третий день любезничали с дамами и упивались дурным зеленым чаем и шампанским, любовались неизмеримостию моря, Борнгольмом, башнями Висмара, и наконец <…> согретые солнцем, увидели Травемюнде и вскричали: берег!

(Переписка: Вып. 6. Т. 1. С. 98)[195]
Уже в Верне Жуковский узнает (и пишет другу) о буре, в которой едва не погиб один из его приятелей. Но все закончилось благополучно.


Между тем баллада «Плавание короля Карла» не столько о буре и покое (вообще излюбленная тема поэта: ср. его стихотворения «Пловец» (1813] и «Младенец» [1815], в которых рулем челнока правит таинственное Провидение; в «Певце в Кремле» вера названа «твердым якорем» «средь волн безвестных рока» [Жуковский: II, 50]), сколько о твердом и молчаливом кормщике, противопоставляемом напуганным спутникам (последние изображены в балладе с юмором). Политический смысл стихотворения очевиден: обращение Жуковского к этой балладе непосредственно связано с его постоянными размышлениями об ответственности и назначении государственной власти в волнуемом политическими страстями мире и прежде всего с темой русского императора Николая I.

4
В официальной мифологии николаевского царствования тема противостояния буре занимает особое место. Государь принял власть в опасное время. Н. М. Карамзин писал сразу после 14 декабря: «Иногда прекрасный день начинается бурею: да будет так и в новом царствовании!» Развернутую аллегорическую интерпретацию царствования Николая как бурного плавания дал впоследствии Ф. Ф. Вигель:

Тучи, которые в первой молодости облекли чело его, были как будто предвестием всех напастей, которые посетят Россию во дни его правления. Не при нем они накопились, не он навлек их на Россию, но природа и люди при нем ополчились. Ужаснейшие преступные страсти в его время должны потрясти мир, и гнев Божий справедливо карать их. Увы, буря зашумела в то самое мгновение, когда взялся он начать свое царственное плавание. Никто не знал, никто не думал о его предназначении; но многие в неблагосклонных взорах его, как в неясно писанных страницах, как будто уже читали историю будущих зол.

(Вигель: II, 124)
Как известно, Николай сам любил море и в подражание великому пращуру строил свой мифологический образ как образ отважного мореплавателя, а в аллегорическом плане как кормщика, стоящего у руля России, усмирителя мятежных волн[196]. Эта роль разыгрывалась Николаем в официальных репрезентациях своей власти, как, например, в смотре Военно-морских сил России, устроенном летом 1832 года по случаю визита в Петербург английского посла лорда Дургама: «Государь, сидя в шлюпке, на которую сошел с парохода, одной рукой правил рулем, а другой придерживал у себя на коленях шестилетнего своего сына, генерал-адмирала русского флота Константина Николаевича, и таким образом объезжал суда» (Шильдер 1997: II, 519).

В официальную легенду его царствования вошли несколько историй о реальных морских бурях, пережитых государем. Об одной из них — самой важной дня упомянутой «легенды» — мы уже говорили в предыдущей главе: плавание государя на корабле «Императрица Мария» 3 (15) — 8 (20) октября 1828 года. Сообщение об этой «жестокой буре, какой не запомнят самыя опытныя моряки», печаталось в официальных газетах вместе с информацией о взятии Варны: «порывы ветра повредили все снасти, чрез двадцать четыре часа буря утихла, и после шестидневного плавания корабль 8 числа, в 3 часа утра, бросил якорь в Одесском Порте» (Санкт-Петербургские ведомости, 19 октября 1828 года).

Приведем более подробное описание этой бури, сделанное ее свидетелем, графом А. Х. Бенкендорфом. По словам последнего, император отправился в плавание в сопровождении своей свиты, включавшей, помимо Бенкендорфа, графа Воронцова (покорителя Варны), графа Орлова, Адлерберга, графа Станислава Потоцкого и прусского генерала Ностица:

Мы были уже на половине дороги к Одессе, как вдруг началась буря, превратившаяся вскоре в совершенный шторм. В несколько минут у нас совсем сломаю бизан-мачту, повредило и другие, и порвало снасти. Волнение сделалось так сильно, что невозможно было ни предупреждать, ни исправлять повреждений; оставалось закрепить руль и отдаться на произвол волнам. Все особы свиты легли по койкам <…> Только государь, граф Потоцкий и я были здоровы и на ногах, цепляясь за все встречное, когда хотели передвинуться с одного места на другое. Ветер так ревел, что нельзя было расслышать друг друга иначе, как крича на ухо <…> Еще сутки такой же бури, и русского монарха выбросило бы на турецкую землю! Государь, оставшийся неизменно твердым и снисходительным, упрекнул меня в данном мной совете плыть морем лишь словами, что ему непременно надо поспеть в Петербург к 14-му октября, т. е. к рождению его матушки, но теперь эта задержка, вероятно, тому воспрепятствует. Наконец, после 26-часовой бури, ветер <…> стал несколько ослабевать и позволил нам, по крайней мере, не пятиться назад. Люди принялись за работу со всем жаром, который им внушало присутствие государя, главнейшие повреждения были по возможности исправлены, и корабль стал слушаться руля.

(Шильдер 1997: II, 168–169).
Именно эту бурю имел в виду Жуковский в патриотическом стихотворении 1834 года «Грянем песню круговую» (см. комментарий Н. Серебренникова; Жуковский: II, 690):

Злися в море непогода —
Смех ему тревога вод,
Буря встань среди народа —
Взглядом он уймет народ.
(Жуковский: II, 298)
(Последние два стиха — указание на холерные бунты в Петербурге и новгородских поселениях, лихо усмиренные молодым императором.)


Иными словами, образ короля Карла, не поддающегося общей панике, а молча правящего кораблем[197], удачно вписывался в николаевскую легенду. Благодаря своей мифологичности баллада оказалась способной «моделировать» поведение государя и в будущих опасных приключениях, так что ее восприятие могло постоянно обогащаться новыми историями о мужестве царя-кормщика. Жуковский, думается, не случайно опубликовал эту балладу в 1835 году, после известной истории о шторме, застигшем Николая по пути в Штетин. Буря, бросавшая прогулочный корабль императора «Ижора», «как мячик», потопила в тот день множество судов и, таким образом, «дала повод иностранным газетчикам разгласить, что император Николай был поглощен волнами со всею свитою». Летописец царя, граф Бенкендорф, сообщал, что Николай собрал свиту на совещание «и весело потребовал мнение этого импровизированного совета». Спутники государя поспешили согласиться с капитаном, предлагавшим вернуться в Кронштадт, «к великой радости Волконского, небольшого охотника до бурь, тут же зарекшегося ехать куда-нибудь впредь водою» (Шильдер 1997: II, 538–539). Шутливое изображение «совета пэров» в балладе Жуковского как бы предвосхищало «импровизированный совет» соратников императора. Заметим также пропагандистские обертоны образа отважного государя-кормщика: с начала 1830-х годов этот идеализированный образ был полемически направлен против западных критиков императора, мешавших ему вести корабль России к цели[198].

5
Для Жуковского поведение царя в реальных морских бурях символизировало самую суть и миссию власти[199]. Как уже говорилось, во второй половине 1820-х — самом начале 1830-х годов в творчество поэта входит тема трудной истории, истории-испытания (тяжелая война, холера и холерные бунты, революция во Франции и Польское восстание; смерть и болезни близких, мысли о собственной кончине). Эта тема проходит свой путь развития, встраиваясь в эсхатологический сюжет, разрабатываемый Жуковским. В начинающей период балладе «Торжество победителей» христианское смирение перед неизвестной волей требуется от победителя и побежденного, царя и солдата. Сам «царь царей» Агамемнон представлен здесь государем печальным и бессильным перед властью небесных сил (этот образ еще близок александровскому мифу кроткого благочестивого царя). Но уже в «Русской славе» 1831 года историософская картина меняется. На первом плане появляется могучий царь — исполнитель воли небес:

Трудна пора: война и грозный мор
Царя и Русь отвсюду осадили;
Народ в беде ударил к бунту сбор;
Мятежники знамена посрамили;
Явился Царь: их облил страх;
Губители оцепенели.[200]
(Жуковский: II, 285–286)
Новое царствование, начавшееся с катастрофы, требовало разработки новой идеологии и эстетики, отличных от триумфальной «поэзии Александра». Героическая эстетика Николая в творческом сознании Жуковского стала складываться уже в первые дни нового царствования. Первичным явился мотив самоотвержения власти (впоследствии разработанный в целую политическую теодицею). Жуковский стал невольным свидетелем того, как Николай поначалу отказался от царской власти и присягнул Константину. Через эту прекрасную «жертву» он, согласно Жуковскому, и стал царем по воле самого Господа[201]. Если Александр был Благословенным, то Николай — Богоизбранный, он послан Богом для спасения мира в годину бед.

Восстание декабристов было грозным предзнаменованием и первым испытанием нового монарха. В письме к Тургеневу от 16 декабря 1825 года Жуковский убеждал друга: «[Г]осударь отстоял свой трон: в минуту решительную увидели, что он имеет и ум, и твердость, и неустрашимость <…> Он может твердою рукою схватиться за то сокровище, которое Промысел открыл ему в минуту роковую» (письмо к Тургеневу от 16 декабря 1825 года). Когда государь смиряется перед волей Всевышнего, то и его подданные должны смириться перед волей богоизбранного царя. Если же они бунтуют, то восстановление порядка государем есть его религиозная миссия. Кульминацией в эстетической и идеологической разработке образа Николая стало описание усмирения последним холерного бунта 1831 года. Здесь Жуковский признал «одну из высочайших минут поэтического вдохновения» «в одном слове [императора] на колена».

Иными словами, в историко-поэтической концепции Жуковского демоническим силам разрушения и зла противостоит мессианская фигура могучего, мужественного и молчаливого царя, укрощающего обезумевшую свирепую стихию «магическим обаянием геройской отваги» и твердою рукой ведущего «ковчег России» в обетованную землю. Эта святая «поэзия силы» востребована, по Жуковскому, самим Провидением в период тяжких исторических испытаний[202].

Между тем уже в конце 1831 года Жуковскому начинает казаться, что время грозных испытаний для России заканчивается. Так, возвращение императора после подавления бунта в новгородских поселениях в день рождения своего второго сына интерпретируется поэтом как знамение судьбы: «Я тогда же ему сказал. Государь! Это перелом. Все пойдет лучше. Бог прислал вам об этом вестника» (ПЖТ: 261). В упоминавшемся выше стихотворении «Русская слава» поэт обращается к новорожденному царевичу с пожеланием-предсказанием:

Под грозным шумом бурных дней
Сном непорочности почия,
Нам времена являй иныя
Святою прелестью своей:
Отец твой будет честь царей:
Возблагоденствует Россия.
(Жуковский: II, 286)
Спокойствие, обретенное Россией после периода исторических бурь, заслуга ее государя, «чести царей».

6
Баллада 1832 года о плавании Карла фиксирует те черты русского императора, которые Жуковский поэтизировал (можно сказать, что это стихотворение — поэтическое изображение характера и миссии Николая, подобно тому как «Граф Гапсбургский» был поэтическим изображением характера и миссии Александра). Восхищение вызывают отвага, твердость воли, постоянство и благородное молчание, противопоставляемое как многословию, так и бездеятельности (характерно, как экономно дается в стихотворении многозначный образ Карла!). Эстетическим эффектом баллады вновь оказывается узнавание читателем в средневековом идеальном короле своего императора[203]. Сам выбор короля рыцарей Карла Великого в качестве прообраза для Николая не случаен. Рыцарский декор этой баллады, несомненно, отвечал эстетическим вкусам императора и его двора[204]. Как известно, в придворных «готических спектаклях» того времени Николай и его свита, облеченные в доспехи из арсенальной коллекции императора, с увлечением играли средневековых рыцарей, устраивали «карусели» и рыцарские турниры[205]. Эти спектакли выражали, по справедливому наблюдению Р. Уортмана, принадлежность двора «к западной рыцарской культуре» (Уортман: 444), у истоков которой как раз и стоял цикл легенд о короле Карле и его верных рыцарях. Однако, как и в случае с «Графом Гапсбургским», поэтическая концепция этой баллады не исчерпывается комплиментарным сравнением. За историко-политическим планом стихотворения стоит план религиозный.

Для символического прочтения баллады актуален самый маршрут путешествия Карла и двенадцати его спутников в Святую землю (отсутствующий, как уже говорилось, в сказаниях о короле франков). Этот сюжет, несомненно, восходит к истории о буре, в которую попали Христос и двенадцать его учеников: «И поднялась великая буря; волны били в лодку, так что она уже наполнялась водою. А Он спал на корме на возглавии. Его будят и говорят: Учитель! неужели тебе нужды нет, что мы погибаем! И встав Он запретил ветру и сказал морю: умолкни, перестань. И ветер утих, и сделалась великая тишина. И сказал им: что вы так боязливы? как у вас нет веры? И убоялись страхом великим и говорили между собою: кто ж это, что и ветер и море повинуется Ему?» (Мк 4, 37–41).

К этому евангельскому сюжету отсылает и короткий монолог одного из спутников Карла, Тюрпина-святителя: «Мы все плывем к святым местам! — // Сказал, крестясь, Тюрпин-святитель. — // Явись и в пристань по волнам // Нас, грешных, проведи Спаситель!» (Жуковский 1990. II, 186). Только Тюрпин не знает, что Спаситель уже с ними в образе молчаливого кормщика-государя, следующего Его завету. Как и «мистическая баллада» «Граф Гапсбургский», «Плавание короля Карла» призвано напомнить не только о миссии земной власти, но и об источнике последней — власти небесной. За образом средневекового короля, сопровождаемого двенадцатью пэрами, стоит не только образ русского царя, но и образ Христа, способного управлять бушующим морем, а также тема спасительной веры, ведущей человечество в обетованную землю. Именно в этом религиозном контексте следует понимать и «морскую метафору» русской монархии, развернутую Жуковским в целую картину. «Самодержавие — в истинном смысле, — писал он в 1840-е годы, — можно сравнить с благоразумным капитаном корабля, который, будучи полным властителем своего судна (без чего не может быть никакого безопасного плавания), сам покоряет свои действия указаниям компаса, карты и звездам небесным; они ведут корабль через пустыню моря, спасают его от мелей и подводных камней и хранят его в буре: и все корабельные люди безусловно и с доверенностию покоряют себя путеводной власти, которая действует спасительно, без произвола, руководствуясь верным законом» (Жуковский 1902: X, 37)[206].

* * *
Напомним, что разработка «александровского мифа» Жуковским началась с воспевания вечного мира, утвержденного государем после войн с Наполеоном. Поэзия 1814–1821 годов — поэзия грандиозного триумфа, вечного праздника, преображения мира и души поэта. «Николаевский миф» начинается в творчестве Жуковского с введения темы продолжающейся истории и образа пылающего града. Поэт теперь не бард царского триумфа, не взволнованный пророк пробуждения мира и не певец счастливого царства фей, граничащего с небесной обителью, но умудренный опытом толкователь сегодняшних испытаний в плане таинственного Провидения; он наставник наследника престола, которому суждено будет преобразовать Россию, и провидец грядущего во тьме нынешнего.

В 1832–1834 годах Жуковскому казалось, что полоса испытаний, выпавших на долю России, прошла, настало время прочного мира. Символическим подтверждением последнего стали два значимых события 1834 года: присяга государя наследника на верность отцу и водружение Александровской колонны в Петербурге. Первое означало связь с прекрасным будущим России, второе — с ее героическим прошлым (таким образом, настоящее, обеспечивающее историческую преемственность и порядок, олицетворялось императором Николаем). Программная статья Жуковского об открытии Александровской колонны 30 августа 1834 года начиналась с уже знакомого нам изображения ночной бури, очистившей небо. В день торжества солнце «взошло великолепно» и глазам предстало чудное зрелище, знаменующее, по Жуковскому, что «Россия, все свое взявшая, извне безопасная, врагу недоступная и погибельная, не страх, а страж породнившейся с нею Европы, вступила ныне в новый великий период бытия своего, в период развития внутреннего, твердой законности, безмятежного приобретения всех сокровищ общежития», что она, «как удобренное поле, кипит брошенною в недра ея жизнию, и готова произрастить богатую жатву гражданского благоденствия, вверенного самодержавию, коим некогда была создана и упрочена ея сила…» (Жуковский 1902: X, 29–32)[207]. Символом этого нового периода становится грандиозный памятник минувшему — колонна, увенчанная ангелом с лицом Александра. Однако в отличие от «александровского мифа» мирное бытие не мыслится всемирным, но только национальным (Россия — страж Европы), а следовательно, оно в принципе уязвимо. В новой апокалиптической версии Жуковского «дорога бурь», как и положено, «приводит к тишине», но поэт видит, что до истинной пристани еще далеко, а потому от путников все еще требуются вера, терпение, мудрость и историческая отвага.

Часть 3. НЕВИДИМЫЙ ЭШАФОТ Поэтическая историософия Жуковского 1847–1850 годов

Глава 1. Страх и надежда: Жуковский и спиритуализм 1840-х годов

Народы и империи, их начало, величие и разрушение, и весь род человеческий, не иное что, как призраки, одно посреди их существенно и живо: бессмертная душа наша.

В. А. Жуковский. «О происшествиях 1848 года»
…В языке нет слова,

Чтоб имя дать подобному мгновенью,

Когда с очей души вдруг слепота

Начнет спадать и Божий светлый мир

Внутри и вне ее, как из могилы,

Начнет с ней вместе воскресать…

В. А. Жуковский. «Агасвер»
1
«Верить или не верить привидениям?» Этот вопрос, вынесенный В. А. Жуковским в начало его поздней статьи «Нечто о привидениях»[208], можно назвать одним из самых серьезных вопросов XIX столетия, вопросом, вобравшим в себя страхи, надежды и сомнения современников. Повышенный интерес общества к привидениям объясняется тем, что последние осознавались значительной его частью как единственное зримое свидетельство существования загробной жизни, а возможная связь с ними — как «фактическое» доказательство контакта материального и духовного миров.

Спиритуализм XIX века (в самых разных своих формах, последовательно сменявших друг друга или сосуществовавших в пределах одного периода) был ответом на быструю секуляризацию жизни, «панацеей» против губительного (с точки зрения спиритуалистов) влияния материалистической философии (см. Chadwick). Весь век обсуждался вопрос о том, как относиться к многочисленным рассказам о встречах с привидениями. Насколько эти рассказы достоверны? Что является критерием их истинности? Являются ли призраки плодом расстроенного воображения (то есть галлюцинациями) или же действительно приходят извне? Откуда они приходят, если приходят? Какова их природа? Зачем они являются в наш мир? Кто и почему обладает способностью их видеть? Нужно ли искать встречи с ними? Верить ли привидениям?

Теологи, мистики, философы, ученые и врачи предлагали самые разные ответы. Привидения были неизменными героями готических, «ужасных», мистических и святочных историй. О них любили говорить в семейном и дружеском кругу, придавая теме особый «домашний» оттенок. В просвещенной Англии действовал Клуб привидений (Ghost Club), каждый член которого, по принятому уставу, обязывался раз в году рассказывать какую-нибудь известную ему историю о призраках или о своем личном опыте общения с ними (Oppenhcim: 77). В свою очередь, здравомыслящим и материалистически настроенным современникам уже сама тема привидений оказалась «детской» и «смешной», и закономерным следствием быстро наметившегося «кризиса перепроизводства духов» стали многочисленные антидуховидческие насмешки, пародии и сатиры.

Спор о привидениях временами приобретал чрезвычайно острый характер (причем не только в «мечтательную» романтическую эпоху, но и в «холодно-рассудочную» последнюю треть века). Характерно, что как противники, так и сторонники «гипотезы о духах» апеллировали к положительной науке, призванной (в зависимости от убеждений сторон) либо подтвердить, либо опровергнуть эту гипотезу (см. Страхов: 981–982; Carlson: 23)[209]. Между тем спиритуалистическое фантазерство безоговорочно осуждалось всеми христианскими церквями как опасное и противоречащее христианской доктрине: для верующего человека нет никакой необходимости искать каких-либо фактических доказательств жизни души после смерти тела (Oppenheim: 63–84).

Иными словами, лбы ученых мужей позапрошлого века «расшибались» не только о «стену экономических доктрин», но и о гораздо более прочную стену, разделявшую физический и духовный миры. Не будет преувеличением сказать, что «привидения» — это не что иное, как миф (в юнговском смысле) XIX столетия, родственный мифу о летающих тарелках, отличающему XX век.

Статья Жуковского, о которой пойдет речь в дальнейшем, может быть понята как своеобразная реплика в столетнем «споре о привидениях». Символично, что написана она была в тот знаменательный год, когда «привидения» впервые «постучались» в дом американского семейства Фокс, возвестив о рождении одного из самых влиятельных идеологических течений XIX века — спиритизма. В настоящей главе нас будет интересовать «психо-метафизическое» (Виноградов) содержание этой статьи в контексте творчества поэта и европейской историко-культурной ситуации второй половины 1840-х годов.

2
Статье о привидениях, как и другим поздним религиозно-философским и политическим сочинениям поэта, не повезло. Жуковский предполагал опубликовать ее в последнем томе своего «итогового» собрания сочинений, но статья была запрещена цензурой. «Все это, столь интересное для ясно мыслящего человека, — передавал мнение цензора П. А. Плетнев, которому Жуковский поручил заботу о своем собрании, — страшно для омраченного предубеждением и суевериями ума». Плетнев, впрочем, надеялся, что «при личном объяснении» с цензором поэту многое удастся спасти (Плетнев 1885: 703). Жуковский просил издателя отослать манускрипты отвергнутых или встретивших затруднения статей своей родственнице Авдотье Петровне Елагиной в Белев, где они должны были бы ждать его возвращения в Россию (Плетнев 1885: 687).

«Лично объясниться» с цензурою поэту уже не пришлось, и «Нечто о привидениях» вышло в свет спустя четыре года после его смерти, в первой книжке «Русской беседы» за 1856 год (С. 28–43). В сопровождавшей публикацию издательской заметке говорилось, что в этой статье, равно как и в других своих поздних сочинениях, Жуковский «по чистоте душевной и по искренней религиозности является, как утренняя звезда новой литературной эпохи в России» (РБ: 13). Между тем никакого серьезного общественного резонанса статья о привидениях не имела (хотя, по всей видимости, и привлекала к себе в разные годы внимание некоторых писателей[210]). Более того, эту статью воспринимали как крайне странное, болезненное создание старого автора. Тон задал друг и лучший биограф Жуковского Карл Зейдлиц. Отнеся статью о привидениях к третьему (последнему в его классификации) периоду жизни и творчества Жуковского (1841–1852), отмеченному сильным влиянием немецкого пиетистского окружения, Зейдлиц нашел в ней проявление «неведомого, таинственного страха» поэта перед смертью. Статья доказывает, по Зейдлицу, что в это время «наш друг стал уже выходить из границ тех верований, которые он питал прежде» (Зейдлиц: 183). То, что Жуковский «с любовью рассказывает о тех случаях, когда кому-нибудь грезилось видеть наяву или слышать сверхъестественные вещи», приводит примеры из своего и своей жены мистического опыта, свидетельствует, по Зейдлицу, об «усиленной в обоих нервной восприимчивости». «Самое помещение всего этого в статью о привидениях, — заключает Зейдлиц пересказ одной из историй о привидениях Жуковского, — доказывает, что наши друзья и верили в предание, и готовы были дать своим ощущениям, произведенным от действия сквозного ветра на худо освещенных коридорах и лестницах, таинственное, неестественное значение» (Зейдлиц: 184–185).

И в дальнейшем статья о привидениях чаще всего объяснялась критиками «крайним мистицизмом» Жуковского, «граничащим с суеверием». «На привидения он смотрит не как на вздор и вымысел, — говорил своим студентам петербургский профессор И. Н. Жданов, — а как на откровение. Бывают минуты, когда душа получает своего рода откровения в форме привидений, которые на самом деле существуют» (Жданов: 178). Были, конечно, и сочувственные отклики на статью, но и в них господствовал «оправдательный» тон (см. Загарин: 576–577). Так, Л. Сиземский указывал в своей брошюре 1902 года, что «никакой измены православию в рассуждениях Жуковского не заметно», что «во всей упомянутой статье сквозит осторожность», и поэт «остается как бы нейтральным» по отношению к рассказываемым историям, «отнюдь не отвергая их, но в то же время и не стараясь уяснить рассказываемое только рассудочными формулами» (Сиземский: 20–21). Характерно, что до революции статья о привидениях печаталась с «извиняющимся» комментарием — цитатой о пиетистских увлечениях поэта из биографии Зейдлица. В советское время «Нечто о привидениях», разумеется, не публиковалось и лишь недавно было перепечатано Андреем Немзером в сборнике прозаических сочинений Жуковского[211] (Жуковский В. А. Статьи. М., 2001).


Единственная известная нам попытка анализа статьи о привидениях относится к 1915 году. Критик-искусствовед Иосиф Эйгес воспользовался этим сочинением для подтверждения своих эстетических взглядов на поэзию Жуковского. По мнению Эйгеса, «Нечто о привидениях» — «вполне законченное исследование философского характера» в шопенгауэровском духе. Тема статьи о привидениях «могла заинтересовать Жуковского и как человека, верящего в загробную жизнь, и как художника и эстетика» (Эйгес: 67). Эта тема — сновидческий характер «интимных эстетических состояний» поэта (Там же: 62). Статья Жуковского является результатом «последней осознанности им» этих переживаний (Там же: 67), а потому может быть понята как одно из важнейших его произведений. Не случайно в 1916 году Эйгес завершил этой статьей составленный им сборник «Стихи и проза В. А. Жуковского» (в своем кратком комментарии к «Нечто о привидениях» исследователь отметил «метафизическое значение» вопроса о духах для Жуковского [Жуковский 1916: 296]).

В историях о привидениях, рассказанных Жуковским, Эйгес видел «шедевры подобных рассказов» (Эйгес: 73). Неудивительно, что в начале 1910-х годов статья поэта привлекла к себе внимание русских спиритов: ее заключительная часть была опубликована в рупоре отечественного спиритизма журнале «Ребус» под характерным заголовком «Он пришел!» (Ребус. 1911. № 5. С. 4–5)[212]. Но период символистского и спиритистского интереса к статье быстро миновал, и «теория духовидения» Жуковского была снова забыта.

3
«Вопрос о духах» стал рано занимать Жуковского. В 1808 году он обратился к известному сочинению К. М. Виланда «Эвфаназия, или О жизни после смерти» и перевел оттуда фрагмент «Неизъяснимое происшествие», свидетельствующий о скептическом отношении поэта к рассматриваемому вопросу: «произвольное путешествие души, когда ленивое или больное тело покоится на одном месте, почитаю не только неизъяснимым, но даже и невозможным чудом!» В этом вопросе, по Жуковскому — Виланду, христианину следует соблюдать большую осторожность: «Для чего же напрасно заботиться о том, чтобы расторглась для нас сия непроницаемая завеса, которою задернуты перед глазами нашими таинственные сцены за гробом?» (Жуковский 1995: 98, 101; о позиции Жуковского см. интересные рассуждения: Реморова: 80–90).

В «истинных повестях» Жуковского 1800-х годов существование привидений подвергается сомнению (так, в повести «Привидение. (Истинное происшествие, недавно случившееся в Богемии)» [1810] загробный гость оказывается лишь плодом человеческой фантазии). В то же время тема «действительных» привидений становится одной из излюбленных тем Жуковского-поэта, населившего свои элегии и баллады бесчисленными «жильцами духовной сени» и адской бездны. Все это, однако, привидения литературные, «романтические»; в них просвещенному человеку вовсе не обязательно верить: следует лишь допустить их право на существование в фиктивном литературном мире, отделенном от мира действительного прочной стеной здравого смысла. Над этими пришельцами Жуковский сам охотно посмеивался, признаваясь, что, хотя и располагает значительным запасом «домашних привидений и своекоштных мертвецов», не на них собирается «въехать» в отечественную литературу. Шуточная репутация «певца привидений», прочно закрепившаяся за поэтом (ср. ее обыгрывание в арзамасском кругу), нисколько не обижает его в 1810-е годы. Однако очень скоро граница между вымыслом и реальностью в его поэтическом спиритуализме начинает размываться: в лирике Жуковского важную роль начинает играть тема милых теней, символизирующих собой воспоминания о далеких или навсегда ушедших спутниках его жизни. Поэзия, таким образом, становится хранительницей личных воспоминаний поэта и своеобразным средством «вызова» милых душ (иными словами, происходит своеобразная интериоризация привидений, становящихся «фактами» душевной жизни поэта)[213].

В конце 1810-х — начале 1820-х годов Жуковский создает свою лирическую «философию Лалла Рук» — то есть философию поэтического откровения, переживаемого при видении чудесного посланца небес, «гения чистой красоты» (см. ее концептуальное изложение в статье «О Рафаэлевой Мадонне» 1821 года). Этот мистический опыт (свой и «чужой»; радостный и ужасный) становится темой постоянных размышлений поэта в 1830–1840-е годы: (при)видения оказываются «героями» его философских и автобиографических сочинений («Взгляд на землю с неба» [1831], впоследствии отозвавшийся в письме к Гоголю «О молитве» [1847], стихотворение на смерть Пушкина [1837]; «Очерки Швеции» [1838], «Камоэнс» [1839]; «Две сцены из Фауста» [1848]). В дневниках поэта часто упоминаются философические разговоры о загробной жизни и привидениях.

Между тем современники поэта не почувствовали, насколько серьезен стал вопрос о привидениях для него. Даже близко знавший его в эти годы Гоголь убеждал читателей своей «Переписки», что в «последнее время» (конец 1830-х — 1840-е годы) в Жуковском стала пропадать «страсть и вкус к призракам и привидениям немецких баллад» (Гоголь: 378). Любопытно, что этот новый период Гоголь связывал с созданием Жуковским «Ундины» (поэтическое переложение прозаической сказки немецкого поэта де Ла Мотт Фуке). В последней готическая тема явления мертвеца жениху/невесте не только не «пропала», но оказалась в самом центре поэтической философии Жуковского: посмертное явление Ундины, зацеловавшей Гульбранда до смерти и слившейся «с милым во гробе». Как мы увидим в дальнейшем, такая интерпретация темы полемически противостояла назидательной трактовке аналогичного сюжета в Бюргеровой «Леноре».

Показательный случай произошел в 1841 году, когда Жуковский приехал после долгого отсутствия на родину. Вот что писал Михаил Погодин в своем «Москвитянине» об обеде в честь Жуковского, данном А. Д. Чертковым 20 января:

Разговор зашел за столом о привидениях, духах и явлениях, и очень кстати, пред их родоначальником, который пустил их столько по Святой Руси в своих ужасно прелестных балладах. Все гости рассказали по нескольку случаев им известных, кроме любезного Михаил Николаевича Загоскина, который слушал все внимательно и, верно, уже разместил их в уме у себя по повестям и романам. Но нет, извините, мой добрый тезка, я перебиваю их, по праву журналиста, и в следующей книжке они явятся у меня, — рассказанные самими хозяевами.

(Москвитянин. 1841. № 2. С. 601)
Не явились. Возмутился Жуковский, недовольный погодинской «аттестацией»:

…что же касается до выражения родоначальник привидений и духов… то иной примет его за колкую насмешку. И я сам, хотя и не даю этому выражению такого смысла, уверен, что оно многих заставит на мой счет посмеяться. Не помню, рассказал ли я какой анекдот на описанном вами обеде, но во всяком случае прошу вас моего рассказа не печатать. И вообще было бы не худо в журналах воздерживаться от печатания того, что их издатели слышат в обществе: на это они не имеют никакого права.

(Барсуков: VI, 19–21)
Впоследствии, однако, как заметил академик Веселовский, Жуковский сам называл себя «поэтическим дядькой на Руси „чертей и ведьм немецких и английских“». Веселовский объяснял эту позднейшую автохарактеристику тем, что поэт к тому времени «успел загладить свой грех, отворив русскому читателю двери заповедного классического Эдема» (то есть переведя «Одиссею») (Веселовский: 280). Но ведь статью о привидениях Жуковский предполагал опубликовать уже после выхода «Одиссеи» (то есть после 1849 года).

Недовольство поэта понятно. Погодин, конечно, поступил неэтично, обещав подписчикам напечатать чужие истории без согласия их рассказчиков[214]. Но это недовольство можно также объяснить и серьезным отношением Жуковского к обсуждавшемуся в дружеском кругу вопросу. Двусмысленная характеристика «родоначальник привидений и духов» (не иначе как литературный сатана) смешна и обидна. Для журналиста истории о привидениях — ценная добыча; публикация их может развлечь и привлечь читателя. Иной, вовсе не развлекательный (то есть собственно литературный), смысл имеют эти истории для мистически настроенного поэта[215].

Многочисленные обращения Жуковского к теме духов и видений в 1830–1840-е годы свидетельствуют о том, что вопрос о привидениях стал одним из важных для него мировоззренческих вопросов. Весьма показательно, что черновые наброски статьи 1848 года о привидениях находятся в одной тетради со статьями на религиозные и политические темы: рассуждение о привидениях соседствует здесь с мыслями о вере, о самодержавии, о современном положении дел в Европе, о разрушительной силе революции и спасительной миссии российского императора[216]. О чем говорит это соседство? Для того, чтобы ответить на этот вопрос, нам потребуется небольшое отступление от основной темы.

4
Положение Жуковского в русской культуре 1840-х годов было особым. Современник Карамзина, «учитель» и друг Пушкина и Гоголя, он к концу десятилетия воспринимался многими литераторами как патриарх русской поэзии, ее высший нравственный авторитет, символическая фигура, воплощающая утраченную в нынешний «железный век» возвышенно-романтическую поэзию. Все эти черты образа поэта были настолько актуальны для тех, кто не хотел смириться с господством нового «реального направления», что, если бы Жуковского не было, его нужно было бы придумать.

В представлении русских идеалистов поэт, долгие годы находившийся вдали от родины, стоял как бы над схваткой. Из своего «прекрасного далека» он следил за развивающимися событиями, изредка «одаривая» современников своими возвышенными и обдуманными в тишине произведениями. Этим произведениям противники «низменного реализма» придавали исключительное значение. Гоголь уверял читателей, что воскрешенная Жуковским «Одиссея» «произведет эпоху» и повлияет «как вообще на всех, так и отдельно на каждого» (Гоголь: 236,238). Чаадаев звал Жуковского в Россию, веруя в то, что одно только возвращение поэта благотворно скажется на моральном климате отечества[217]. Плетнев, скорбя о том, что в России после смерти Пушкина не осталось пророка, также возлагал надежду на возвращение поэта. Гоголь, Ростопчина, Плетнев крайне болезненно воспринимали критику Жуковского со стороны новейших «мыслителей и реалистов»: такая критика (как бы справедлива она ни была в частностях) понималась как посягательство на святыню[218].

Иными словами, в кружках русских идеалистов конца 1840-х годов складывается особый миф о Жуковском-пророке, Жуковском-избавителе, духовном отце русской поэзии, которому суждено на закате своих дней исполнить высокое предназначение — спасти свое детище от бездушной и агрессивной поэтической черни.

Но любопытный парадокс: сторонники идеального направления (или, используя выражение Чаадаева, «правления»[219]) ждали Жуковского как избавителя от «черни», в то время как сам поэт надеялся на свое возвращение на родину как на избавление от страшных «миазмов» развращенного и стремительно приближающегося к гибели Запада — от «визгов и мефитического зловония бунтующей толпы, парламентских болтунов и ложно-вдохновенных поэтов настоящего времени» (Жуковский 1867: 73). В ответном письме (июль 1848 года) к П. А. Вяземскому, сообщавшему о холерной эпидемии в России, Жуковский признавался:

…мне на вас почти завидно, вы окружены бедою, которая, выходя из Руки Всемогущей, выходя из природы, неповинной в том зле, которое из нея изтекает, вселяет один только ужас; вы дома, вы страждете в своей семье. А я на чуже, и вокруг меня свирепствует беда, производящая не один благоговейный ужас пред Властью Верховной, но и негодование против безумия и разврата человеческого. Как бы я был счастлив, если бы уже теперь был дома.

(«О стихотворении Святая Русь» [Жуковский 1902: X, 120])
Как мы помним, Карл Зейдлиц объяснял «таинственный страх», ощущаемый в поздних произведениях поэта, влиянием пиетистского окружения. Это объяснение весьма упрощает проблему. Причин страха было несколько: «нервическое расстройство» жены, страдавшей приступами черной меланхолии («это чудовище, которого нет ужаснее»): преклонный возраст поэта и его опасения за участь своей семьи; современные исторические события, грозившие разрушением старого порядка, с которым Жуковский связывал политическое и религиозное существование европейской цивилизации. Наконец, «таинственный», «парализующий», «мучительный» страх был в конце 1840-х годов вообще характерен для психологического климата Германии. «Страшен был 1848 год, — вспоминала спустя годы А. О. Смирнова-Россет, — искра, упавшая из Парижа, разлила пламя в Италии и объяла всю Германию» (Смирнова 1929: 260). Накануне революции во всех сословиях Германии получила широкое распространение апокалиптическая идея бегства из обреченной на верную гибель Европы (Sladelmann: 68–72). Землетрясение и голод 1847 года были осознаны как несомненные предвестия надвигающейся катастрофы.

По словам историка немецкой революции 1848 года, «мир, над которым нависла гигантская тень революции, уже не может быть нормальным миром» (Sladelmann: 19). Политическое имя этой «тени» хорошо известно — с него начинается один из самых красноречивых манифестов эпохи, явившийся в том же январе 1848 года, что и статья Жуковского. Европа того времени — настоящий «дом с привидениями»: в их «форму» облачались бесчисленные слухи о грядущей войне, о голоде, бунтах и тайных обществах. Иначе говоря, «привидения» в конце 1840-х годов — яркий факт общественного сознания, символ, обозначающий нечто ужасное, что неумолимо приближается и от чего невозможно скрыться.

Можно сказать, что привидения «воплотились» в самую реальность, и вместо вопроса, существуют ли бесплотные духи, перед напуганными современниками вставал вопрос: а существует ли наш неверный, непонятный и страшный мир? что же существует на самом деле? Обращение Жуковского к теме привидений в такую эпоху представляется вполне закономерным. «Народы и империи, их начало, величие и разрушение, и весь род человеческий, не иное что, как призраки, — утверждал он в статье „О происшествиях 1848 года“, написанной в том же году, что и статья о привидениях, — одно посреди их существенно и живо: бессмертная душа наша» (Жуковский 1902: X, 111).

Совершенно очевидно, что во второй половине 1840-х годов Жуковским владели эсхатологические предчувствия. Современная история представлялась ему последней битвой сил зла («демоны» революции, «дух тьмы в мечтах земли развратных») и добра («одинокие проповедники святыни»), и он был убежден, что раскол проходит в политической истории точно так же, как и в душе каждого отдельного человека, и в поэзии, эту душу выражающей. Стилистика поздних публицистических сочинений поэта напоминает стилистику апокалиптических произведений времен европейских войн 1800–1810-х годов, так что в старости он как бы возвращается к тем настроениям, которые он и его ровесники пережили в юности. Надежда, как и тогда, возлагается на «святую Русь», ее императора и святое Провидение[220]. Между тем постоянным мотивом переписки поэта конца 1840-х годов является признание современных событий жалкой пародией на Великую революцию и ее последствия, вырождением и опошлением грандиозных (хотя и губительных) идей прошлого. Современная Европа предстает здесь как мир духовного запустения («прах и гниль», «мефитическое зловоние» и т. п.), предшествующего, согласно откровению, появлению Мессии.

Именно с эсхатологическими страхом и надеждой и связан цикл его «апостольских» посланий-статей, которые он предполагал опубликовать в 1850 году в России (замысел, подобный гоголевской «Переписке» и возникший, вероятно, не без влияния последней). В контексте этого так и не вышедшего при жизни поэта «тома» статья о привидениях играла важную роль. Жуковский формулировал здесь свою «теорию духовидения», направленную, по сути дела, против тех, кто нападает «на всякую веру и нагло проповедует безбожие» и «дикую» политическую свободу. Хотя в статье о привидениях нет прямых отсылок к современной исторической ситуации, ее антиматериалистическое и антиреволюционное содержание очевидно (ср. «наше верховное сокровище — знание, что Бог существует и что душа бессмертна, — отдано на сохранение не мелкому рабу необходимости, уму, а вере, которая есть высшее выражение человеческой свободы»; одна только смерть — истинная «свобода, положительная свобода, свобода души» [Жуковский 1902: X, 98]). Когда над миром лежит адская тень и все вокруг кажется призрачным, неверным[221], человеку необходимо поднять глаза вверх и попытаться разглядеть просвет в туче, откуда устремляются к нему другие — «милые», зовущие, обещающие покой и счастье тени[222]. Можно сказать, что статья «Нечто о привидениях» — одна из характерных для «позднего» Жуковского «проповедей святыни», обращенная к соотечественникам, еще не отравленным смертоносным неверием, а в личном смысле — одна из характерных для него попыток мечтательного бегства от страшного времени на духовную родину.

В чем же, говоря словами Гоголя, существо и особенность «теории духовидения» Жуковского? Как относится она к известным в его время спиритуалистическим учениям и к его собственному мистическому опыту? Одним словом, если Жуковский верил в привидения, то как он в них верил?

5
Во второй половине 1830-х — 1840-е годы «вопрос о привидениях» обсуждался очень живо как на Западе, так и в России. Этот вопрос не только разделял общество на «материалистов» и «идеалистов». Раскол мог проходить и «внутри» сознания отдельного человека. Так, в своих программных письмах «о привидениях, суеверных страхах, обманах чувств, магии, кабалистике, алхимии и других таинственных науках» (1839; полностью — в третьей части «Сочинений» Одоевского 1844 г.) В. Ф. Одоевский — ученый признавался, что считает своей целью «объяснить все эти страшные явления, подвести их под общие законы природы, содействовать истреблению суеверных страхов». В то же время Одоевский-поэт выражал уверенность, что «все эти страшилища — сущая правда и что нам никогда их не объяснить, не прибегая к чудесному» (Одоевский: 111, 308). Ум отвергал привидения, сердце их искало.

В 1830–1840-е годы тема привидений ассоциировалась с популярнейшей темой ясновидения, то есть способности некоторых людей (избранников? душевнобольных?) проникать в состоянии сомнамбулического транса в прошлое или будущее, читать мысли на расстоянии, видеть духов и беседовать с ними. Ясновидящим приписывались не только спиритические, но также творческие и врачебные способности. Так, например, дочь известного Ф. И. Толстого-Американца, «почти сумасшедшая» (А. С. Пушкин) Сарра (1820–1838), общалась с духами, писала стихи и увлекалась гомеопатией. В конце 1840-х годов А. О. Смирнова-Россет пользовалась у ясновидицы-«сомнамбулки» m-lle Фохт-Пашковской (Грот: 176) и советовала Жуковскому прислать в Россию волосы его больной жены, «чтобы ясновидящая могла прописать ей лекарства» (Плетнев 1885: 603).

Вообще ясновидящими были, как правило, женщины, и характерный для этого времени культ ясновидения имел ярко выраженный мистически-куртуазный характер. Молодая (иногда — почти ребенок), болезненная и меланхолически настроенная Кассандра, обладающая чудесным даром и обреченная на раннюю смерть, по праву может быть названа героиней того времени[223].

Проникновение ясновидящей в духовный мир обычно происходило во сне. Сны — любимая мистическая тема эпохи, активно обсуждавшаяся и в кругу Жуковского. Вещие сны и видения имела ближайший друг поэта Авдотья Петровна Елагина (о ней речь пойдет в дальнейшем). Мистическое «сонное сумасшествие» переживал в 1830-е годы ее сын Иван Киреевский (Гершензон: 299–300). Сам Жуковский придавал большое значение собственным сновидениям (некоторые из них нашли отражение в его поздних произведениях: например, в «Посвящении» к «Налю и Дамаянти» [1841]).

Личный мистический опыт современники пытались осмыслить с помощью новейших научных теорий (отталкивавшихся, как правило, от сформулированной доктором Францем Месмером в конце XVIII века теории животного магнетизма). Одним из самых авторитетных исследователей ясновидения в то время считался немецкий врач и поэт Юстинус Кернер (1786–1862), автор знаменитой «Ясновидящей из Префорста» («Die Seherin von Prevorst», 1829) — книги наблюдений за дочерью лесника, предсказательницей и духовидицей Фредерикой Гауффе (Die Seherin Hauffe)[224]. Эта книга пользовалась огромным успехом во всей Европе. В России ею интересовались князь В. Ф. Одоевский[225] и его друг, ссыльный декабрист В. К. Кюхельбекер (Кюхельбекер: 424–425), Плетнев и Я. К. Грот (Грот: 327, 351, 353). В 1830–1840-е годы Кернер издавал спиритуалистские журналы «Blatter aus Prevorst» (1831–1839) и «Magikon: Archiv fur Beobachtungen aus dem Gebiete, der Geisterkunde und das magnetisschen und magischen Lebens» (1840–1852), в которых печатали свои статьи такие авторы, как Г. Геррес, Ф. фон Баадер, Г. Шубарт.

Жуковский был лично знаком с Кернером, и академик Веселовский совершенно справедливо усматривал в статье о привидениях отголоски бесед двух мистически настроенных поэтов. Они познакомились в Баден-Бадене летом 1847 года и «сошлись: было с кем поговорить о „привидениях“… о душе» (Веселовский: 421). Веселовский приводит фрагмент из письма Кернера о Жуковском: «Знакомство с этим благородным, богато одаренным человеком было для меня, после холодной и во многих отношениях печальной для меня зимы, точно дыхание весны на мое больное, оледенелое сердце» (Там же). Немецкий поэт перевел сказку своего русского коллеги об Иване Царевиче и сером волке (1852). Этот перевод начинается с исключительно комплиментарного посвящения Жуковскому. Кернеру, как своему сочувственнику, Жуковский доверил перевести свою последнюю поэму-завещание «Агасвер, или Странствующий жид».


Духовная связь Жуковского с Кернером, видимо, была очень тесной. Эти два человека многими чертами походили друг на друга. Почти ровесники, они оба были «по-детски» мечтательны и чувствительны. В поздние годы обоим пришлось пережить тяжелые моральные и физические страдания (Кернер, как и Жуковский, страдал от болезни глаз: он говорил, что выплакал глаза, горюя о своем брате, умершем в 1840 году [Warts: 26])[226]. Их интересы, политические убеждения и пристрастия почти совпадали. Оба были близки к «романтическим» дворам Людвига Баварского и Фридриха Вильгельма IV Прусского.

Уже после смерти Жуковского, в 1853 году, Михаил Погодин посетил дом Кернера — этого «покровителя всех духов, призраков и видений» (ср. с приведенной выше погодинской характеристикой Жуковского). Погодину разрешили осмотреть дом доктора-поэта в его отсутствии[227]. Среди портретов и картин, развешанных по стенам, Погодин, к удивлению своему, обнаружил статую во весь рост Жуковского (Барсуков: XII, 499–500).

Вернемся к разговорам двух поэтов-сочувственников в 1847 году. Академик Веселовский отнесся к наиболее вероятной теме этих бесед с явной иронией (слово «привидения» недвусмысленно закавычено исследователем). Между тем «вопрос о духах» имел для собеседников исключительное значение, ибо связывался с главнейшим метафизическим вопросом. В «Ясновидящей из Префорста» Кернер рассказал об одном чрезвычайно показательном для него самого опыте. Он дал ясновидящей два куска тщательно сложенной бумаги. На одном было написано: «Нет Бога», на другом — «Есть Бог». Кернер положил эти листки в ее левую руку и спросил, чувствует ли она разницу между ними. Через минуту она сказала, что первая бумажка оставляет в ней чувство пустоты. Тогда Кернер написал на одном клочке бумаги: «Нет привидений», а на другом: «Есть привидения». Ясновидящая угадала содержание обоих листков[228].

То, что Кернер с Жуковским говорили о привидениях (без кавычек), очень вероятно. Но каковы были взгляды обоих поэтов на эту проблему? В чем сходство и в чем различие их воззрений? Для ответа на этот вопрос нам снова потребуется небольшое отступление, в котором мы остановимся научении немецкого доктора, наиболее полно изложенном им в «Префорстской ясновидящей» — книге, имевшейся в библиотеке Жуковского (Лобанов: 200)[229].

Пациентка Кернера, благочестивая и мечтательная Фредерика Гауффе, обладала чудесным даром. Она постоянно видела души умерших и почти непрерывно находилась в общении с ними. У нее был свой дух-покровитель, который разъяснял ей тайны духовного мира, описанного, с ее слов, Кернером.

Человек, согласно откровениям Гауффе, состоит из материального тела, нематериального духа и «души полуфлюидической», являющейся посредником между телом и духом и назначенной служить духу эфирной оболочкой.

После смерти душа, окруженная эфирной оболочкой, попадает в срединный мир, где она должна пройти под руководством ангелов своего рода школу совершенствования. С помощью своей оболочки она в принципе может сообщаться с оставленным ею материальным миром: делаться видимой, «сгущая» окружающие ее «пары». Эта оболочка, по Гауффе, бывает грубой, тяжелой и темной для душ грешных и легкой и светлой для душ праведных. По мере того как душа очищается, эта оболочка светлеет и становится все более легкой, пока не исчезает совсем. Тогда душа оказывается абсолютно свободной и попадает в рай.

Все души — и грешные и чистые — населяют атмосферу, окружающую нашу планету. Но души темные обитают в нижней ее части, влекомые к земле грузом своих грехов, а души светлые и близкие к совершенству парят в самой вышине. Разумеется, что первые и приходят чаще всего к нам. Кто же из смертных может видеть привидения? Любой, ибо способностью духовидения человеческая душа наделена изначально: она видит с помощью своего духовного ока сквозь телесный глаз. Почему же абсолютное большинство людей духов не видит? Из-за недостатка чуткости и высокой сопротивляемости рассудка, не желающего знать то, что ему кажется сверхъестественным. Разумеется, некоторым людям являются привидения, но, как правило, эти явления случаются лишь однажды и больше не повторяются. Лишь ясновидящие обладают даром постоянно видеть духов, причем и этот дар имеет степени совершенства.

Из всех известных ясновидящих Гауффе выделялась как наиболее одаренная. Кернер был буквально заворожен своей пациенткой, открывавшей ему великие тайны загробной жизни. Его книга — это и аккуратный журнал врача-исследователя, и взволнованный дневник поэта, переживающего встречу с таинственным миром, и возвышенное житие чудесной женщины. Главный «мистический конфликт» этого жития — трагическое столкновение души и тела. Первая рвется в соприродный ей мир, но обречена возвращаться в телесную темницу. Каждое ее «путешествие» в духовные (солнечные, по определению Гауффе) сферы приносит ясновидящей неслыханные физические страдания. Не меньшие страдания приносит ей и знание тайн будущего и прошлого. Поэтому смерть для ясновидящей — долгожданное освобождение от нечеловеческих мучений, вызванных ее «параллельным» существованием в двух разноприродных мирах. Гауффе умерла 28 лет от роду. Перед своей кончиной она сочинила прощальные стихи, приведенные Кернером в финале его книги. По мнению доктора, смерть ясновидящей явилась подтверждением истинности ее откровений.


Чудесная история Гауффе (равно как и истории других пациенток Кернера) была близка мистически настроенному Жуковскому. «Житийный» образ ясновидящей, видимо, отразился в стихотворении русского поэта на смерть Сарры Федоровны Толстой (умершей в 18 лет), написанном еще в 1838 году. Здесь та же мысль, что и у Кернера: таинственные прозрения вырывают душу из земной жизни; смерть души — освобождение из тюрьмы тела:

Высокая душа так много вдруг узнала,
Так много тайного небес вдруг поняла,
Что для нея земля темницей душной стала,
И смерть ей выкупом из тяжких уз была.
(Жуковский: II, 307)[230]
Мистический конфликт, лежащий в основе истории Гауффе, занимает важное место в рассуждениях Жуковского, особенно в последний период его жизни. Человек, пишет он в 1846 году, имеет тройственную природу: в нем соединяются дух (чисто божественное начало), душа («нетленное, с ним не раздельное тело духа») и тело (то есть «материальная скиния духа и души на все время земной жизни»). Душа «имеет, с одной стороны, свойство телесного, то есть некоторый определенный образ, с другой стороны, нетленность и самобытность духа». Дух — царствует. Душа выполняет роль посредника между ним и телом. Последнее может либо подчинять себе душу, либо ей покорствовать. Тело, до падения человека чистое, «по своей испорченности от падения сделалось главным врагом души человеческой» («Плоть-дух» [Жуковский 1902: XI, 10–11]).

Что же такое смерть? «Чистое ощущение своего духовного бытия, вне всякой ограничивающей его мысли, без всякого особенного и его стесняющего чувства, а просто душа в полноте своего бытия» (Жуковский 1902: X, 132). Что же происходите душою после смерти? Она (говорит поэт в другом месте)

с своими земными сокровищами, с своими воспоминаниями, с своею любовью, с нею слитыми и ей, так сказать, укрепленными смертию, переходит в мир без пространства и времени; она слышит без слуха, видит без очей, всегда и везде может соприсутствовать душе ею любимой, не отлученной от нея никаким расстоянием.

(Жуковский 1902: X, 74)
Но могут ли живые видеть и слышать души умерших? «Видение земное исчезло; место, так мило занятое, опустело; глаза не видят; ухо не слышит; самое сообщение душ (по-видимому) прекратилось», — пишет он в том же письме «О смерти» (Там же: 74). Самое важное здесь слово заключено в скобки. Разъяснение этому «по-видимому» мы найдем в статье о привидениях.


Для Кернера сомнений не было. Сообщение душ — действительный факт, подтверждаемый как опытом ясновидящих, так и наукой[231]. Воззрения немецкого ученого должны были представлять большой интерес для Жуковского. Но есть принципиальное отличие между этими воззрениями и взглядами русского поэта. Отличие, позволяющее нам говорить о внутренней полемичности статьи Жуковского по отношению к кернеровскому учению. Подход Жуковского чисто духовный, лишенный «научно-материального» характера, отличающего концепцию немецкого доктора-поэта и родственные ей «теории духовидения»[232]. Жуковского не интересуют ни магнетизм, ни эфирное тело, ни нервный флюид, — все эти авторитетные в то время научно-спиритуалистические термины. Тот свет, его обитатели, их жизнь, ее законы не являются для Жуковского предметом исследования. Как и положено православному верующему, он благочестиво останавливается в преддверии таинственного мира, не сомневаясь в его существовании и смутно чувствуя его влияние на земную жизнь[233].

После столь долгого блуждания вокруг статьи Жуковского о привидениях перейдем наконец непосредственно к изложению ее содержания (Жуковский 1902: X, 83–98).

6
Верить или не верить привидениям? Жуковский считает необходимым с самого начала дать точные «дефиниции» главным понятиям. Что такое привидение? «Вещественное явление предмета невещественного». Следовательно, вопрос «верить ли привидениям?» означает: «верить ли действительности таких существ и их чувственному с нами сообщению?» Жуковский различает:

— сны наяву (когда в сновидении, в которое человек переходит «нечувствительно», совершается перед ним что-то, «совсем отличное от того состояния, в котором мы были за минуту, что-то странное, всегда <…> приводящее в ужас»);

— видения «образов, действительно от нас отдельных и кажущихся нам вне нас существующими, самобытными, хотя на самом деле они не могут иметь ни существенности, ни самобытности»;

— привидения в собственном смысле — явления духов, явления, в которых существа бестелесные, самобытные произвольно представляются глазам нашим, при полном нашем сознании, что мы действительно видим (или слышим) то, что у нас совершается перед глазами.

Каждый из названных феноменов иллюстрируется примером из личного или чужого, но авторитетного опыта: доктору Берковичу является самая его смерть; шведскому королю Карлу XI — трагическое будущее его рода[234]; коварная Сибилла, виновница смерти баденской принцессы Якобы, показывается спустя столетия посетителям Дюссельдорфского замка (в том числе и Жуковскому с женой); призрак молодого англичанина приходит к ученому-математику, чтобы отмстить за нанесенную обиду. Все эти привидения мрачны, угрюмы и страшны, и с ними, разумеется, не так уж и приятно иметь дело. (Подобные случаи, впрочем, могут служить хорошим материалом для готических историй и «ужасных» баллад.)

Можно заметить, что мысль Жуковского движется от загадок материального мира к тайнам мира духовного: от жуткого сновидения, психологически вполне объяснимого, хотя и имеющего в себе «что-то необычайное», к настоящим, «автономным» призракам, якобы приходящим из мира, отделенного от нас смертью.

Так верить или нет в привидения? Ни то ни другое. Эти явления, по Жуковскому, останутся «для нас навсегда между да и нет». И в самой невозможности дать ответ на этот вопрос Жуковский видит несомненное выражение закона Создателя, «который, поместив нас на земле, дабы мы к здешнему, а не к другому какому порядку принадлежали, отделил нас от иного мира таинственною завесою». Далее поэт развивает свою давнюю и любимую мысль о непроницаемой завесе, которая иногда высшею волей приоткрываетсяперед редкими избранниками. Человек не в силах сам приподнять ее, но ему дается таинственный намек на то, что за нею существует (ср. стихотворения конца 1810-х — начала 1820-х годов «На кончину ея величества королевы Виртембергской», «Лалла Рук», «Таинственный посетитель»).

Жуковский указывает на то, что очевидность принадлежит материальному миру, мир же духовный есть таинственный мир веры:

Эти явления духов, непостижимые рассудку нашему, строящему свои доказательства и извлекающему свои умственные выводы из материального, суть, так сказать, лучи света, иногда проникающие сквозь завесу, которою мы отделены от духовного мира; они будят душу посреди ленивого покоя земной очевидности, они обещают ей нечто высшее, но его не дают ей, дабы не произвести в ней раздора с тем, что ей дано здесь и чем она здесь должна быть ограничена и определена в своих действиях.

Вот почему эти духи вызывают в нас не радость, но такой ужас, какой имеет «мертвый труп для нашего сознания»: «Это взгляд в глубину бездонного, где нет жизни, где ничто не имеет образа, где все неприкосновенно». Мы и они принадлежим разным мирам. Отсюда принципиальный для Жуковского вывод:

не отрицая ни существования духов, ни возможности их сообщения с нами, не будем преследовать их тайны своими умствованиями, вредными, часто губительными для рассудка, будем с смиренною верою стоять перед опущенною завесою, будем радоваться ее трепетаниям, убеждающим нас, что за нею есть жизнь, но не дерзнем и желать ее губительного расторжения: оно было бы для нас вероубийством.

Словом, верить нужно не в привидения, а в Провидение, и лучше всего не гадать о загробной жизни, а ждать торжественного момента перехода в нее.

Эта теория вполне может служить комментарием к прежней поэзии Жуковского[235]. Можно сказать и иначе: взгляды Жуковского, выраженные в элегическом и балладном «циклах» 1810-х — начала 1830-х годов, откристаллизовались в настоящей статье в цельную и логичную теорию. Никакой измены прежним «верованиям», о которой писал Зейдлиц, не произошло. Скорее наоборот — Жуковский как бы реанимирует свои старые литературные образы и мотивы[236], переводит свою лирическую, образную философию на тот язык, который называл в поздние годы философическим.

Но здесь мы сталкиваемся со странным противоречием в статье о привидениях. Казалось бы, когда православно-философический ответ на исходный вопрос дан, можно было бы поставить точку. Между тем Жуковский продолжает свои рассуждения уже после «вывода». «Страшные» сны и призраки отступают, на смену ужасу приходит «весть желанная», исчезает и несколько иронический тон (не сразу заметный и не замеченный Зейдлицем), с которым поэт говорил о незваных гостях нашего мира. В этой заключительной части статьи о привидениях, как нам представляется, и сосредоточен ее глубинный смысл. Здесь Жуковский как бы воскрешает свое прошлое, призывает к себе тени минувшего, и в результате статья оказывается своего рода обобщающим воспоминанием, «понятно говорящим» для «немногих» близких поэту сочувственников[237]. Это уже не философская лирика (период ее давно прошел), а лирическая философия. Только лиризм ее скрыт от непосвященного, подобно тому как Создатель, согласно Жуковскому, скрывает свою тайну за опущенной завесой. Приподнимем занавес.

7
В финале статьи Жуковский обращается к особенному роду видений, составляющих середину между обычными сновидениями и настоящими привидениями. Среди этих видений его внимание привлекают такие, в которых «совершается непосредственное сообщение душ, разрозненных пространством, соединенных с видимым образом, действующим на наши чувствительные органы, самой душе является нечто, из глубины ее непосредственно исходящее». Эти видения

особенно принадлежат минуте смертной, минуте, в которую душа, готовая покинуть здешний мир и стоящая на пороге иного мира, полуотрешенная от тела, уже не зависит от пространства и места и действует непосредственнее, сливая там и здесь во едино. Иногда уходящая душа, в исполнение данного обета, возвещает свое отбытие каким-нибудь видимым знаком — здесь выражается только весть о смерти; иногда бесплотный образ милого нам человека неожиданно является перед глазами, и это явление, всегда современное минуте смертной, есть как будто последний взгляд прощальный, последний зов любви в пределах здешнего мира на свидание в жизни вечной…

Жуковский приводит в пример таких событий, «выходящих из обыкновенного порядка и для нас неизъяснимых», историю, за истинность которой ручается:

В Москве одна грустная мать сидела ночью над колыбелью своего больного сына: все ее внимание обращено было на страждущего младенца, и все, что не он, было в такую минуту далеко от ея сердца. Вдруг она видит, что в дверях ея горницы стоит ея родственница М. (которая в это время находилась в Лифляндии и не могла от беременности предпринять путешествие); явление было так живо, что оно победило страдание матери. «Ах, М., это ты?» закричала она, кинувшись на встречу нежданной посетительнице. Но ея уже не было. В эту самую ночь, в этот самый час М. умерла родами в Дерпте.

Подобных историй в спиритуалистском арсенале великое множество[238]. Так, например, доктор Юнг-Штиллинг приводит в «Угрозе Световостокове» рассказ о своем приятеле пасторе, у которого в Америке был брат. Он ничего не слышал об этом брате долгое время, но однажды, идя из своего кабинета и совершенно не думая о брате, он вдруг увидел его входящим в кабинет. Пастор бросился обнять брата, но тот растворился в воздухе. Пораженный этим видением, пастор записал день и час его. Через некоторое время он узнал о том, что брат его умер в тот самый день и час, «и в смертной тоске с горячностию вспоминал о нем» (Штиллинг: IV, 303). По Штиллингу выходит, что «сильное желание» души умирающего перенесло его образ через океан к любимому брату.

Жуковский, до сих пор комментировавший все рассказанные им в статье о привидениях случаи, на этот раз почему-то считает нужным указать, что московская история «не требует никаких объяснений». Все же возьмем на себя смелость ее прокомментировать.

Время действия истории о явлении М. установить несложно — ночь на 18 марта 1823 года. Действующие лица — племянница Жуковского Авдотья Петровна Елагина (по первому браку — Киреевская, в девичестве — Юшкова), в самом деле сидевшая в ту ночь у колыбели своего сына Рафаила (или Рафаэля, как его называли в семье), и ее сестра и близкий друг Марья Андреевна Мойер (в девичестве Протасова) — возлюбленная Жуковского, скончавшаяся в эту ночь в Дерпте. В 1810-х — начале 1820-х годов Елагина, Протасова (Мойер) и Жуковский, поточному определению М. О. Гершензона, «составляли неразрывный сердечный триумвират» (Гершензон: 295). Разлученные силою житейских обстоятельств, они в начале 1820-х годов мечтали соединиться в каком-нибудь одном месте и зажить счастливой жизнью вместе.

Говоря словами Жуковского, перед нами история о том, как «уходящая душа» Марии Протасовой «возвестила свое отбытие» в самый смертный час родственной душе, явившись ей на мгновение в зримом образе. Это видение есть «прощальный, последний зов любви в пределах здешнего мира на свидание в жизни вечной…». Одним из доказательств истинности видения является то, что все мысли и чувства Елагиной в этот момент были далеки от умиравшей в далеком лифляндском городе сестры. Явление Маши в таком случае не галлюцинация (то есть продукт человеческого сознания, психологически мотивированный и, следовательно, не имеющий в себе ничего сверхъестественного). Это настоящее видение, и к тому же (вот что наиболее существенно для Жуковского!) — со смыслом.

Нет необходимости напоминать, какой трагедией была смерть Маши Протасовой для поэта. Эта смерть без преувеличения может быть названа кульминационным событием его душевной жизни, расколовшим ее надвое: до смерти и после смерти Маши. Своей лирикой Жуковский уже давно «подготовил» новую для себя ситуацию: жизнь без милой, жизнь в воспоминании, в надежде на будущую встречу там («Эдвин и Эльвина», «Эолова арфа»). Теперь наступила пора испытания собственной лирической (не литературной ли?) веры. Видение Елагиной для Жуковского и стало одним из первых и разительных подтверждений его тайных надежд.

В подтексте истории о явлении Марии из статьи о привидениях — письмо поэта к Авдотье Елагиной от 28 октября 1823 года, в котором он дает мистическое толкование ее видению. К этому времени умер маленький Рафаэль, но «на смену» ему пришел новый ребенок Елагиной — Андрей:

Благослови Бог вашего Андрюшу, который так во время пришел сменить своего брата; дай Бог ему усмирить сердце матери. Ваши сны, милый друг, для меня завидное счастье; они право не мечта, я им верю, это разговор с другим, лучшим светом, которого сердце ваше достойно. Рафаэль на руках Маши — какое небесное настоящее! какое небесное будущее. Это награда любви, которая никогда, никогда не изменяла; награда, вам принадлежащая исключительно <…> Вы видели Машу и во сне, и на яву в последние дни ея — я нахожу в этом что-то, неизъяснимо для вас утешительное. Точно в эти последние дни, прощальные на земле, дни откровения, она как будто узнала яснее то место, где она наиболее нужна, и там была она своею душою. Я верю вашему видению, в нем вижу что-то естественное, справедливое. Это награда. Но именно все это и делает жизнь высокою! до чего может она возвысить нашу душу! И только она одна! ибо нигде уже того, что здесь совершенствует ее, страдания, величественного Божия ангела, она не встретит так, как здесь. Милая, говорю вам вашим языком: я далек, слишком далек от вашей высокости. Сны ваши меня не посещают. Но ради этих снов, прекрасных вестников того света, ради этого страдания, возвышающего душу, не предавайтесь унынию, уважайте жизнь <…> Прошедшее не умирает. Не говорите: ея нет! говорите: она была. Это ободрительное слово: в нем благодарность за все то, что она оставила в вашем сердце и что навсегда в нем сохранится.

(Уткинекий сборник: 39–40)
Явление Маши, по Жуковскому, — это откровение, награда любви, прекрасный дар небес. Маша явилась своей сестре, чтобы попрощаться с ней и утешить. Сестры некогда дали друг другу обет верности, распространявшийся и на их детей. «Знаешь ли, какой у меня теперь rêve de bonheur, — чтоб ты воспитала мою Катьку: я не могу глядеть на нее без того, чтоб не подумать: Господи, дай ей это счастие!» И в другом письме того же года:

Ах, Дунька! Право, и мне кажется, что натурально люблю тебя больше! Ведь я с этим чувством родилась и выросла, с ним и в могилу понесут! Ты мать моей дочери, лучшая из нас обеих. Умри я, то никому, кроме тебя, она принадлежать не будет. Ты ее лучше нас воспитаешь. Право, хочется немножко умереть, когда подумаю, как ей будет подле тебя хорошо.

(Там же: 258).
Это шуточное желание реализовалось в марте 1823 года, и потому после смерти Маши оно могло осознаваться как самой Елагиной, так и Жуковским как пророчество и завещание. В переписке сестер находит отражение и тема сновидения (пока еще далеко от мистического смысла). Так, Маша Мойер постоянно видит во сне свою сестру. «Я смело могу сказать, — пишет она ей 30 августа 1821 года, — что во сне и наяву все одна ты. Сегодня снилось мне, будто ты шла по Белевской улице <…> и несла нашу Катю на руках, и будто воз с дровами едва на тебя не наехал; ты положила Катю на траву, а сама бросилась под воз, чтобы тебя одну переехали. Я проснулась от страшной испарины в ужасе». В том же самом письме Маша сообщает сестре о том, что получила письмо от Жуковского из Дрездена, «до половины переписала» его для нее и обещает прислать его «на следующей почте с игрушками для Рафаэля», то есть, как комментирует это письмо А. Е. Грузинский, для «ожидавшегося ребенка Елагиной» (Там же: 260).

Итак, в приведенном письме сходятся все четыре героя мистической истории 18 марта 1823 года, появляется образ ребенка на руках сестры, увиденный другою сестрою во сне, и, наконец, упоминается послание Жуковского о его дрезденских впечатлениях (о последнем далее). Можно сказать, что перед нами — подтекст подтекста истории о явлении Марии Протасовой.

Роды Елагиной прошли тяжело, и Маша молилась за нее, положив свою дочь Катю перед образом Спасителя, которым Елагина некогда благословила свою сестру на замужество (Там же: 261). Родился Рафаил, ненадолго переживший Марию. Сестры — двойники, и мистическая история, поразившая воображение Жуковского, совершенно симметрична: одна сестра завещала свою дочь другой, а та, в свою очередь, — своего сына первой. Между сестрами — смерть, но соединяющая их любовь оказывается сильнее утраты.

Очевидно, в одном из снов после смерти Маши Елагина увидела своего ребенка на руках сестры. Этот сон Жуковский считает символическим: «Рафаэль на руках Маши— какое небесное настоящее!» По всей видимости, для Жуковского это сновидение — своего рода вариация на тему (или, используя характерное слово-понятие из его лексикона, — синоним) Сикстинской Мадонны Рафаэля, то есть той самой картины из Дрезденской галереи, которая была пережита им как мистическое откровение и которую он описал в знаменитом письме «О Рафаэлевой Мадонне» (1822): «[З]анавес раздернулся, и тайна неба открылась глазам человека» (Жуковский 1985: 309). Примечательно, что в письме о Сикстинской Мадонне Жуковский указывал на то, что Рафаэль изобразил самого себя на своей картине в виде задумавшегося ангела: «важная, глубокая мысль царствует на младенческом лице: „не таков ли был и Рафаэль в то время, когда он думал о своей Мадонне?“».

Итак, по мысли Жуковского, утраченные Мария и Рафаэль преображаются в небесное видение глубочайшего смысла, и мистический опыт Елагиной получает (в глазах Жуковского) несомненное подтверждение[239].

Это видение, в свою очередь, придает особый, возвышенный статус самой визионерке, становящейся в некотором смысле «синонимом» Марии: она приблизилась к ней смертью своего сына. Примечательно, что Жуковский подчеркивает дистанцию между Елагиной и собою и говорит о «завидном счастье», которого он не был удостоен (точно так же Кернер завидовал своей ясновидящей пациентке). Но то, что ему не было дано непосредственно (видение Маши), как бы вызывается к жизни с помощью воспоминания и поэзии.

«С ея светлым переселением в неизменяемость, — писал он сразу же после смерти Маши, — прошедшее как будто ожило и пристало к сердцу с новою силою. <…> Не вижу глазами ея, но знаю, что она с нами и более наша, наша спокойная, радостная, товарищ души <…> Я как будто вижу глазами этого товарища и уверен, что мысль эта будет час от часу живее, яснее и одобрительнее» (цит. по: Веселовский: 218–219). Отличие между визионером (зд. Елагина) и поэтом в том, что первый видит «милого гостя» воочию, в то время как второй призывает его к себе, как бы извлекает из «небытия», дает ему «зримый» образ в своем воображении и слове.

Отсюда знаменитое стихотворение «9 марта» («Ты предо мною стояла тихо…») можно прочитать не только как воспоминание прощального свидания поэта и Маши 9 марта 1823 года (он расстался с нею спокойно, не предчувствуя, что навсегда), но и как «воссоздание» видения Маши-Марии (не «чужого» ли, елагинского, видения?)[240]. В том же 1823 году Жуковский пишет и стихотворение «Привидение», справедливо отнесенное Зейдлицом к Маше Протасовой («„Она“ — его идеал, его Маша» [Зейдлиц: 130)):

…Как первыя любви очарованье,
          Как прелесть первых юных дней —
Явилася она передо мною
          В одежде белой, как туман;
Воздушною лазурной пеленою
          Был окружен воздушный стан.
(Жуковский: II, 236)
Мистические «призывы» или «возвращения/воскрешения» в воображении/поэзии образов «милых спутников»[241] и в дальнейшем характерны для Жуковского[242]. Один из случаев такого «воскрешения» и представляет собой «видение М.» в письме о привидениях, написанном спустя четверть века после этого таинственного события[243].

8
Как видим, Иосиф Эйгес был прав, когда утверждал, что статья Жуковского — результат «последней осознанности поэтом своих интимных переживаний» (Эйгес: 67). Эта «осознанность» достигается с помощью возвращения к прошлому (или, иначе, под влиянием возвращения прошлого), припоминания самых важных и дорогих для души образов, мистического комментария, обобщающего давно пережитые и продуманные чувства. Здесь происходит то же, что и в его переводной поэзии: в «чужом» (то есть в чужих видениях) он находит «свое», важное для себя лично. Так, «Сикстинскую Мадонну» Рафаэля Жуковский вначале называет чудесным видением художника, а затем переживает это чужое видение как свое собственное:

Сказывают, что Рафаэль, натянув полотно свое для этой картины, долго не знал, что на нем будет: вдохновение не приходило. Однажды он заснул с мыслию о Мадонне, и, верно, какой-нибудь ангел разбудил его. Он вскочил: она здесь, закричал он, указав на полотно, и начертил первый рисунок. И в самом деле, это не картина, а видение: чем долее глядишь, тем живее уверяешься, что перед тобою что-то неестественное происходит…

(Жуковский 1985:308)
Статья 1848 года удивительно продуманна и стройна. Заключающая ее история о привидении оказывается философским и лирическим финалом, высшей точкой развития смысла, настоящим разрешением мучительного вопроса.

Эта история о некоей Марианне Р., лишившейся «в смутное время первой революционной войны» своего возлюбленного, которого звали Гофман. После его смерти она впала в какое-то механическое оцепенение; «все прошедшее, все былое в жизни вдруг задернулось покрывалом». Это состояние не было сумасшествием: она просто тихо жила в кругу людей, смиренная и безучастная ко всему. Так она прожила тридцать лет, когда вдруг близкие стали замечать в ней странную перемену: Марианной овладела некая тревога, необыкновенное волнение. Она стала бормотать какие-то странные слова: «Я жду… он будет… он писал ко мне…» Наконец однажды она надела праздничное платье и села за стол. «Слушай… слушай… он идет», — тихо сказала она хозяйской дочери Луизе. «Вдруг глаза ея вспыхнули, руки стремительно протянулись к дверям, она вскрикнула громко: „Гофман!“ и упала мертвая на пол».

Этот случай влечет за собой взволнованный мистический комментарий Жуковского. В нем он видит одно из тех редких событий, когда смертным «удается проникнуть взглядом за таинственную завесу, отделяющую нас от мира духовного». В ту минуту, когда Марианна лишилась своего любимого, ее любящая душа оторвалась от всего житейского, но полного ее разрыва с телом не произошло. Она осталась механически привязанной к телу:

И пока телесная жизнь была полна, пока в составе тела не было никакого расстройства, до тех пор эта скованная, совершенно подвластная телу душа ни в чем себя не проявляла; она была узником, невидимо обитающим в темнице тела, с одним темным самоощущением, без всякого самопознания.

Но начался процесс разрушения материальной власти тела. Болезнь прогрессировала, смерть приближалась. И с этим приближением смерти душа Марианны начала постепенно освобождаться:

в ней оживает память прошедшего, сперва смутно, потом яснее, яснее… Он будет… я жду его… он ко мне писал… все это еще одни слова сквозь сон, но слова, означающие близкое пробуждение жизни… и вдруг в последнем слове, в произнесении имени, в узнании образа, давно забытого, полное воскресение жизни и с ним конечное отрешение души от тела — смерть. Что же такое смерть? Свобода, положительная свобода, свобода души: ея полное самоузнание с сохранением всего, что ей дала временная жизнь и что ее здесь довершило до жизни вечной, с отпадением от нея всего, что не принадлежит ея существу, что было одним переходным, для нея испытательным и образовательным, но по своей натуре ничтожным, здешним ея достоянием.[244]

На этом месте статья о том, верить или не верить привидениям, заканчивается.

Нам представляется, что рассказ о Марианне — своеобразный «синоним» душевной истории самого поэта. Действие рассказа происходит во Франкфурте, где Жуковский находился в 1848 году. Время действия — первая революционная война, воспоминания о которой играли важную роль в размышлениях поэта о революции, ему современной. Наличный подтекст, возможно, указывает и имя героини этой истории, рассказанной Жуковским сразу же после истории о видении М. Эти две истории, на первый взгляд никак не связанные друг с другом, составляют единый символический сюжет, соединяющий (примиряющий) два архетипических для творческого сознания Жуковского конфликта: трагическая коллизия «Людмилы» (тоска героини по жениху[245], его смерть, кощунственный отказ героини от жизни без возлюбленного и страшное соединение с мертвецом-призраком) и лирическая утопия мечтательных баллад 1800–1810-х годов, ассоциирующихся с именем Марии Протасовой (вынужденная разлука возлюбленных и долгожданное свидание их душ в потустороннем мире[246]). Характерно, что «формула оцепенения» Марианны: «все прошедшее, все былое в жизни вдруг задернулось покрывалом», — не что иное, как отголосок любимого лейтмотива поэта: «между прошедшим и будущим опустился занавес». Смерть героини в истории изображается как ее пробуждение к новой жизни и происходит в самый момент узнавания, припоминания ею имени ее возлюбленного (ср. предсмертный монолог Камоэнса в одноименной драматической поэме: «Так, ты поэзия: тебя я узнаю…»; какое-то таинственное виденье явилось, по Жуковскому, Пушкину в момент его смерти). Наконец, особо значимо для понимания смысла этой истории то, что сам ее рассказчик давно уже ждал свою смерть. Иными словами, Жуковский переживает «видение Марианны» как историю о себе[247], как открытие в себе самом имени возлюбленной — открытие, приближающее его душу к освобождению, к воссоединению с Марией.

Если мы угадали, то в таком случае «новогодняя» статья поэта о привидениях оказывается мистической историей о странствовании и пробуждении души, томящейся в призрачно-неверном, «бедственном», «прозаически-разрушительном» и «грубо-материалистическом» мире и стремящейся к небесному браку по ту сторону жизни. Это восторженное квиетистское стремление к смерти как окончательному пробуждению прямо противоположно энтузиастическому чувству возрождения и преображения мира, представленному в милленаристских стихотворениях поэта второй половины 1810-х годов (сюжет «Двенадцати спящих дев»). Принципиально отлично оно и от характерного для творческого сознания поэта конца 1820-х — середины 1830-х стоического толкования человеческой жизни как смиренного и мужественного противостояния историческим испытаниям. Статья о привидениях представляет новый и последний период историософской одиссеи Жуковского, о котором пойдет речь в завершающих настоящее исследование главах.

Глава 2. Теодиссея Жуковского: Гомер и политическая реакция конца 1840-х годов

…надлежало из данного нестройного выгадывать скрывающееся в нем стройное, чутьем поэтическим отыскивать красоту в безобразии и творить гармонию из звуков, терзающих ухо, и все это не во вред, а с верным сохранением физиономии оригинала. В этом отношении и перевод может назваться произведением оригинальным…

Жуковский о работе над «Одиссеей»
Одиссея кончена… дело не обойдется без пушечной музыки…

Из письма Жуковского 1849 года
1
Наверное, ни об одном своем произведении Жуковский не писал так много и с такой любовью, как об «Одиссее» (1842–1849), которую называл своей младшей дочкой, прижитой с вечно юною музою Гомера, венцом творческой деятельности, подарком современникам и «твердым памятником» себе на Руси. По верному замечанию критика, свою работу над поэмой Жуковский рассматривал «как важную миссию, имеющую не только литературное, но и религиозно-дидактическое значение для современности» (Вольпе 1941: 391). В своем переводе Жуковский стремился «угадать» самый дух подлинника, воскресить эмоциональный мир древнего человека (который, в его интерпретации, был не чем иным, как префигурацией христианского мироощущения[248]) и создать русскую «Одиссею», художественно равную (если не превосходящую) английскому (Pope) и немецкому (Voss) образцам[249]. Эту русскую «Одиссею» поэт намеревался противопоставить хаотической и больной современности как своего рода эстетический антидот. «Будет значительною эпохою в нашей поэзии, — говорил он, — это позднее появление простоты древнего мира посреди конвульсий мира современного…» (Жуковский 1960. IV, 664).


Джеймс Биллингтон удачно назвал русскую «Одиссею» «самым долгожданным поэтическим свершением поздних лет николаевского царствования (после смерти Пушкина и Лермонтова)» (Billington: 347). Это емкое высказывание имплицитно включает как политический, так и литературный «горизонты ожидания» поэмы: расцвет «отечески»-консервативного царствования императора Николая (известно пристрастие последнего к героической классике) и своеобразный «посмертный период» существования русской романтической поэзии — эпоха поэтического «безначалия». «Не забывай, что у тебя на Руси есть апостольство и что ты должен проповедовать Евангелие правды и Карамзина за себя и за Пушкина», — напоминал Жуковскому его старый друг князь П. А. Вяземский (см. об «апостольской миссии» Жуковского в русской литературе второй половины 1840-х годов: Виницкий 1999: 163–165).

В определенном смысле перевод живым классиком, «духовным отцом русских поэтов» и убежденным консерватором Жуковским «идеальной» «Одиссеи» был культурным и политическим заказом времени[250]. «Одиссея» ожидалась сочувственниками поэта как воплощение политической и поэтической патриархальности, величественного спокойствия и нерушимого баланса между личными стремлениями человека и высшей волею, свободой и необходимостью, романтизмом и классицизмом, поэзией и прозой. «По-моему, — писал Гоголь в своей известной статье о переводе Жуковского, — все нынешние обстоятельства как бы нарочно обставились так, чтобы сделать появление „Одиссеи“ почти необходимым в настоящее время…» (Гоголь: 64). Полемика о поэме в русской критике 1840–1850-х годов показывает, что аллегорический смысл перевода «Одиссеи» был важнее для современников, нежели вопрос о его аутентичности[251]. При этом сюжет поэмы — возвращение царя-странника и страдальца на любимую родину — мог интерпретироваться следующим образом:

— старые друзья Жуковского, хорошо знавшие его биографическую легенду, видели в поэме достойное завершение творческого и жизненного пути самого поэта (Вяземский)[252];

— поклонники «чистого» романтизма прочитывали этот сюжет как долгожданное возвращение идеальной поэзии, ставшей за время отсутствия Жуковского жертвой журналистов-«разбойников» и «подлых» авторов натуральной школы (Плетнев, Чаадаев);

— Гоголь описывал телеологию поэмы как движение простой неунывающей души к незримому Богу («Об Одиссее, переводимой Жуковским»);

— близкие к поэту критики-славянофилы (круг «Москвитянина»)[253] интерпретировали написанную на Западе русскую «Одиссею» как аналог национального эпоса — историю о пути русского человека с чужбины домой и обретении родины «в духе»[254].


Словом, в поздние годы николаевского царствования, в эпоху «безначалия» в русской поэзии, «Одиссея» воспринималась значительной частью русской интеллектуальной и литературной элиты как иконическое выражение самой идеи возвращения (поэта — души — поэзии — нации) к чистым истокам, на духовную родину, в «первоначальный Эдем»[255]. Знаменательно, что при таком истолковании поэма логически завершалась возвращением Одиссея домой (начало XIII песни). Все остальное — целых 12 песен — уже не было существенно[256].


Между тем, как мы полагаем, подобное прочтение поэмы Жуковского является упрощенным. Своеобразие русской «Одиссеи» заключается в принципиальной двойственности ее характера (в свою очередь, обусловленной двойственностью положения автора — русского поэта, многие годы живущего и пишущего в Германии): адресованный русскому читателю, перевод создается в немецком эстетическом, идеологическом и политическом контекстах. Перевод гомеровского эпоса Жуковским — своего рода поэтическая реакция русского автора на современную западную (прежде всего германскую) литературу и политическую историю. В настоящей главе мы постараемся прочитать русскую «Одиссею» в рамках актуальной для нее немецкой традиции, реконструировать конкретный историко-аллегорический план поэмы и высказать некоторые общие рассуждения о телеологии перевода Жуковского, рассмотренной в контексте европейской романтической эстетики.

2
Перевод поэмы создавался Жуковским в Германии в два этапа. В 1842–1844 годах в Дюссельдорфе и Франкфурте были переложены I–XII песни, повествующие о долгих странствованиях Одиссея в поисках милой родины. В 1848–1849 годах в Бадене — XIII–XXIV песни, рассказывающие о возвращении царя Итаки домой, наказании многобуйных женихов, воссоединении с верной женой и любимым сыном, полном восстановлении власти и утверждении прочного мира, благословленного богами.

Итогом работы Жуковского над первой частью поэмы можно считать дюссельдорфские чтения «Одиссеи» гостям поэта — Тютчеву, Хомякову и Гоголю. Поэма показалась слушателям каким-то прекрасным поэтическим видением, чудным сном о первоначальном Эдеме человечества, гармонической сказкой, рассказанной старым поэтом на закате дней, в тишине семейной жизни. «Цветущие и радужные были // Младенческих, первоначальных лет…» — вспоминал об «Одиссее» Жуковского спустя годы Тютчев. (В свою очередь, сказочным «царством Берендея» назвал перевод поэмы язвительный эллинист А. Н. Егунов [367–368].)

Подобное идиллическое восприятие первой части поэмы было «авторизовано» самим Жуковским в многочисленных письмах-статьях первой половины 1840-х годов. Ср., например: «Мне захотелось повеселить душу первобытною поэзиею, которая так светла и тиха, так животворит и покоит, так мирно украшает все нас окружающее, так не тревожит и не стремит ни в какую туманную даль… потешить самого себя на просторе поэтическою болтовнею» (из письма к Уварову 1847 года [Жуковский 1963: IV, 658]).

Совершенно очевидна (но, увы, не исследована) связь поэмы с идеологией бидермайерского романтизма второй половины 1840-х годов: проповедь «покоя как первой гражданской добродетели», защита традиционных ценностей и обычаев; уход от истории в частную жизнь; поэтизация уюта и патриархальности (мечта о «милой родине» и семейные картины); детальные (с любовью) описания быта и природы; форма странствования по жизни; меланхолическая сентиментальность и, наконец, постоянно подчеркиваемая Жуковским неторопливая «поэтическая болтовня» как особый прием эпического повествования[257]. В контексте немецкой литературы 1840-х годов первая часть «Одиссеи» Жуковского предстает как бидермайерский эпос (см. характеристики последнего в классической монографии: Sengle: 491–549, 625).


Ко второй части «Одиссеи» Жуковский обратился лишь спустя четыре года после первой. Продолжительную паузу в работе он объяснял тревогами семейной жизни (эти тревоги, однако, не помешали ему написать за это время несколько больших произведений). Поэт признавался друзьям, что на него напал «какой-то самум», что его «Одиссея» все еще спит сном богатырским, и неизвестно, когда проснется.

«Пробуждение» поэмы относится к осени 1848 года, причем перевод последних двенадцати песен создается за удивительно короткий промежуток времени — менее чем за сто дней. Эти песни Жуковский переводил, по его собственному признанию, con amore. Авторитетный исследователь русской Гомерианы А. Н. Егунов утверждал, что вторая часть поэмы для поэта «была привлекательнее первой — конечно, не сценой избиения женихов, а картинами мирной и семейственной жизни» (Егунов: 368). Хотя бидермайерские сцены мирной и семейной жизни действительно занимают в этой части поэмы важное место, позволительно усомниться в справедливости приведенного высказывания.

Идилличность бидермайера, как известно, обманчива: она служит своего рода защитой от хаотических и демонических сил, всегда угрожающих счастливому покою тихого консерватора. «Рассмотренные с этой точки зрения, — читаем в кембриджской „Истории немецкой литературы“, — произведения Бидермайера оказываются более тесно связаны с политической литературой своего времени» (Finney. 293). То же можно сказать и об «Одиссее» Жуковского, являющейся, как мы полагаем, одним из самых политически ангажированных произведений конца 1840-х годов. Если в первой части поэмы страх перед хаосом представлен имплицитно, то во второй части (близоруко прочитанной русскими современниками поэта как продолжение идиллии) тема угрозы порядку выходит на поверхность — и как раз под влиянием современных политических обстоятельств.

Можно сказать, что написанная в кризисные 1840-е годы поэма сама оказывается своеобразной одиссеей идеологии бидермайера, проходящей через серию грозных испытаний к восстановлению этического и политического status quo. Иначе говоря, именно сцены избиения женихов и восстановления порядка Одиссеем были наиболее актуальны и привлекательны для Жуковского во время работы над заключительной частью гомеровской эпопеи.

Обратимся к историческому контексту второй части поэмы.

3
1848–1849 годы — один из самых насыщенных периодов в жизни Европы XIX века. Жуковский полностью поглощен современными событиями. О них он подробно пишет своим российским корреспондентам — старым друзьям (Вяземскому и Плетневу) и бывшим ученикам (великим князьям Александру и Константину Николаевичам).

В своих программных письмах поэт выступает как непосредственный свидетель, своего рода летописец европейского хаоса. Он сам находится в бунтующем море, в царстве тьмы (переселение в Баден — лишь небольшая и ненадежная дистанция от эпицентра политического землетрясения). Революция описывается Жуковским в откровенно апокалиптических тонах: «вой всемирного вихря», «рука Сатаны» нависла над Европой, битва сил света и тьмы — «проповедников святыни» со слугами дьявола… Свет и надежда, в его представлениях, исходят из твердо консервативных кругов Пруссии и, конечно же, из Святой Руси (название его письма-статьи, адресованного П. А. Вяземскому), куда он мечтает вернуться. В этом контексте тоска поэта по отчизне (традиционное для него противопоставление «здесь» и «там») приобретает откровенно политические оттенки: «По доброй воле мне желать здесь оставаться невозможно: желание возвратиться в отечество есть теперь моя болезнь. Там все покой, устройство, безопасность, все, что любишь, все, что сердцу свято; там защитное пристанище для всего, что мое драгоценнейшее в жизни» (РА 1885: 18). Заметим, что для писем поэта этого времени характерна уже упоминавшаяся нами своеобразная политико-эсхатологическая маринистика: Запад — потоп; Россия — ковчег, управляемый рукой могучего кормщика императора Николая (см., в частности: РА 1885: 252, 258, 337–340).

Современные события осмысляются поэтом как низшая точка падения человечества. В историософской перспективе он различает следующие стадии самоубийственного «мятежа против великого авторитета»: рационализм XVII века («сие умственное неверящее христианство») — деизм («отвержение христианства») пантеизм («отвержение личного Бога») — и, наконец, атеизм («отвержение существа Божия») (РА 1885: 246). Центральный конфликт современности поэт видит в борьбе двух идей — «нелепого понятия» общественного договора (зд. либеральный конституционализм и республиканство) и «понятия о власти державной, исходящей от Бога». Вопрос о том, кому достанется Европа (и прежде всего Германия) — демоническим мятежникам или законной «святой» власти, — находится в центре его религиозно-политических размышлений. Если же говорить о телеологическом сюжете современной истории в письмах Жуковского, то этот сюжет предстает как мучительный путь человечества через сатанинское беснование к восстановлению святого порядка и высшей справедливости силою оружия (меча).

Проследим за его реакцией на исторические события европейской драмы в их последовательности и «композиционной» связи[258].

ПРОЛОГ
1847 — начало 1848 года. Гражданская война в Швейцарии. Восстания в королевствах Италии. Сложное экономическое положение в Пруссии и созыв королем Фридрихом Вильгельмом IV Объединенной Диеты для решения вопроса о займах. Большинство депутатов требуют конституции и либеральных реформ. Быстрое распространение радикальных идей во Франции и Германии. «Буйные» выступления анархистов и социалистов. Маркс и Энгельс публикуют коммунистический «Манифест».


Жуковский: «Коммунизм поднял… тысячи голов, которые… зияют и ревут… А что они ревут? Твое теперь мое… Опьянение слишком сильное и всеобщее… власть хранительная и обуздательная парализована. Германия падает».


НАЧАЛО
Февраль 1848 года. Уличные демонстрации в Париже. Столкновение толпы с армией и полицией. Армия выходит из повиновения. Король Луи-Филипп бежит из Парижа. Временное правительство провозглашает Вторую Республику.


Жуковский сравнивает современные европейские события с потопом («кто знает, как высоко поднимутся волны его?») и Россию с Ноевым ковчегом спасения.


Март. Уличные бои в Милане и Вене. Бегство Меттерниха. Демонстрации, перешедшие в кровавые бои между солдатами и народом в Берлине. Король напуган и выступаете прокламацией «К моим возлюбленным берлинцам», в которой обещает вывести войска из Берлина. Беззащитный, он вынужден принять участие в унизительной для него массовой демонстрации в память погибших в событиях 19 марта. В тот же день он заявляет о своей поддержке германского национального единства, обещает конституцию и назначает либеральное правительство. Бегство наследного принца Пруссии Вильгельма в Англию.

Император Николай отвечает на европейские события грозным Манифестом о намерении России противостоять европейской смуте.


Жуковский: «Прусская монархия рухнула. Что будет следствием этого для всей Германии и для всей Европы? Знает один все устраивающий Бог». «Спасение Германии в одном только: единство и твердость внутреннего союза между государствами, а в государствах между народами и государями… Все здесь ждут, что король Прусский станет впереди. Что бы то ни было, решительный меры должны быть взяты без всякого замедления».

Поэт восторгается манифестом императора Николая, поразившим «своим великим смыслом безсмысленных возмутителей» (Жуковский 1867: 57).


РАЗВИТИЕ
Апрель — май. Республиканское восстание в Бадене подавлено. Выборы во Франкфуртскую Национальную Ассамблею (831 депутат) и Прусскую Конституционную Ассамблею (402 депутата).


Резкие инвективы Жуковского в адрес «разбойной партии депутатов Национального собрания», которое необходимо уничтожить «вместе с уродливым началом его уродливой конституции».


Лето — начало осени 1848 года. Франкфуртские депутаты создают временное центральное правительство Германии. Восстание рабочих в Париже жестоко подавлено генералом Кавеньяком (более тысячи убитых). «Сентябрьский кризис» и бунты во Франкфурте. Подавление второго восстания в Бадене (Германская Республика Штруве).


Жуковский: «Какой тифус взбесил все народы и какой паралич сбил с ног все правительства! Никакой человеческий ум не мог признать возможным того, что случилось и что в несколько дней с такою демоническою, необоримою силою опрокинуло созданное веками…» «Шумом упадшего французского трона пробуждаются несколько крикунов в маленькой области Германского царства, несколько профессоров, адвокатов, лекарей и марателей бумаги… выходят в бой против}’ всех законных государей… толпа анархистов уничтожает всякий авторитет и всякую возможность порядка. Теперь начинается что-то похожее на противодействие — но трудно поверить его успеху. Слишком, слишком много разрушено». Все надежды на «спасительную реакцию».


Осенью поэт покидает опасный Франкфурт и переезжает в более спокойный (только что успокоенный) Баден, где «в тишине» продолжает работать над переводом «Одиссеи».


КУЛЬМИНАЦИЯ
Ноябрь 1848 — январь 1849 года. Прусский король назначает премьер-министром консерватора графа фон Бранденбурга. Последний вводит армию в Берлин и объявляет в городе осадное положение. Новое прусское правительство вначале выводит Конституционное Собрание из столицы, а затем разгоняет его. Король объявляет указом хартию, гарантирующую священные права монарха и его исполнительной власти.


Жуковский приветствует решительность прусского короля и призывает его к большей твердости. «Король стал на ноги… Вынуть меч из ножон ему трудно… но когда меч уже вынут… он, думаю, из руки его не выбросит и не покажет тыла врагу своему…» «После отвратительной, сердце терзающей оргии безначалия, в которой так открыто, так нахально буянствовала малочисленная шайка анархистов… народ, отрезвленныйрешительностию короля и храбростию его нынешнего министерства (вечная слава графу Бранденбургу!), оказался в прекрасном, умиляющем и ободряющем душу блеске». Но «наступает время решительного боя; две великие рати выступают в поле одна на другую… Ясно одно: тот, кто в этой войне останется победителем, силою меча утвердит порядок».


РАЗВЯЗКА
Март — апрель 1849 года. Франкфуртская Национальная Ассамблея завершает работу над конституцией объединенной Германии. Депутаты предлагают имперскую корону Фридриху Вильгельму Прусскому. Король отказывается признать конституцию, подготовленную во Франкфурте, и угрожает применить силу против ее сторонников. Австрия просит русского императора о вооруженной помощи в борьбе с венгерской революцией.


Жуковский: «Настоящее просветлело, но будущее грозно», «… дело не обойдется без пушечной музыки». Между тем победа сил порядка уже не вызывает сомнения.

17 апреля «Одиссея» завершена.


ЭПИЛОГ
В конце апреля Жуковский уезжает из Бадена в Швейцарию и печатает вторую часть поэмы в Карлсруэ. В Бадене начинается восстание (одно из последних), с которым жестоко расправляется наследный принц Пруссии Вильгельм (будущий император).

Весной 1849 года журнал «Москвитянин» с радостью сообщает читателям, что В. А. Жуковский завершил свой многолетний труд над переводом «Одиссеи» Гомера:

Самому спокойному, мирному произведению древней Поэзии судьба привела быть переведенным в самое бурное из новейших времен и напечататься под громом пушек и при блеске сабель.

(цит. по: Барсуков: X, 188).
Появление «успокоительно-изящной» (выражение Погодина) «Одиссеи» в кровавый 1849 год представлено здесь как символическое веление судьбы.


Как же относится «Одиссея» (точнее, ее вторая, заключительная, часть) к современной истории? Традиционный ответ на этот вопрос сводится к двум словам: бегство и поучение. То есть с помощью своего перевода русский поэт якобы бежит от страшных событий в идеальный мир классической древности и противопоставляет последний хаотической современности[259]. В пользу такого эскапистски-дидактического толкования как будто говорит и собственное признание Жуковского, писавшего из тихого Бадена в ноябре 1848 года: «Чтобы отвести душу от настоящего, я принялся опять за работу, от которой давным-давно поневоле отстал, опять за мою Одиссею, которую, может быть, зимою и кончу, если какое-нибудь новое наводнение нас здесь не потопит или отсюда не выгонит» (РА 1885: 252; курсив мой. — И.В.). Поэт называет свою «Одиссею» «лекарством от всего печального» (Жуковский 1867:60).

Между тем отношение перевода Жуковского к современным событиям представляется нам гораздо более сложным и напряженным. Примечательно, что те сто дней, за которые были написаны 12 последних песен «Одиссеи», приходятся на период активизации и победы контрреволюционных сил в Германии. Более того, скорость перевода заключительной части поэмы была, так сказать, пропорциональной темпу «спасительной реакции» — то есть реставрации европейского порядка[260].

4
Вопрос о соотношении двух динамических и целенаправленных (в сознании романтика) рядов — сюжета литературного произведения и хода политической истории — весьма сложен. Начнем с небольшого отступления, которое позволит нам определить механизм и идеологию перевода Жуковским современных событий и проблематики в сюжетный план гомеровского эпоса (впрочем, можно сказать и иначе: перевода сюжета «Одиссеи» в план современной истории).


В многочисленных письмах и статьях 1840-х годов об «Одиссее» Жуковский постоянно подчеркивал парадоксальный характер своего начинания: «воскрешение» гомеровского эпоса достигается переводчиком, не знающим ни слова по-древнегречески! Посредником в беседе русского поэта с тенью великого старца выступает подстрочник, выполненный, по заказу Жуковского, немецким эллинистом Грасгофом (Жуковский 1960. IV, 658–660).

Об этом «хаотически-верном» подстрочнике поэт подробно рассказывает в нескольких письмах: Грасгоф переписал весь текст поэмы по-гречески, под каждым греческим словом поставил немецкое и под каждым немецким указал грамматический смысл оригинала. По словам Жуковского, переводчику «надлежало из данного нестройного выгадывать скрывающееся в нем стройное, чутьем поэтическим отыскивать красоту в безобразии и творить гармонию из звуков, терзающих ухо, и все это не во вред, а с верным сохранением физиономии оригинала. В этом отношении и перевод может назваться произведением оригинальным…» (Жуковский 1960. IV, 659).

Заметим, что отмеченная выше «акустическая» тема преображения мучительного хаоса сырого материала в очаровательную гармонию готового текста — сквозная в письмах и статьях Жуковского об «Одиссее». Так, в программном письме к Александру Скарлатовичу Стурдзе от 10 марта 1849 года Жуковский говорит, что гармония «девственной поэзии Гомера» доходила до его слуха «посредством визгов подстрочного немецкого перевода» (Жуковский 1960. IV, 663). Подчеркнем, что путь от греческой гармонии к русской стройности лежит через необходимую какофонию немецкого подстрочника.

Знаменательно, что в том же самом письме к Стурдзе Жуковский признается, что, переводя «Одиссею», он старался «заткнуть уши от сатанинского визга нашего времени» (Жуковский 1960. IV, 665). Речь идет, разумеется, о революции в Германии, где Жуковский писал свою «Одиссею» «посреди визгов и мефитического зловония бунтующей толпы, парламентских болтунов и ложно-вдохновенных поэтов настоящего времени» (в другом письме он говорит о «визгах» революционного поэта Гервега с братией). Этот политический и поэтический визг, ассоциирующийся с адскими силами, является своеобразным лейтмотивом в творчестве Жуковского конца 1848-го — весны 1849 года (то есть времени работы над «Одиссеей»). Ср. обращение к «Русскому великану» в известном стихотворении 1848 года:

Волн ругательные визги
Ветр, озливший их, умчит;
Их гранит твой разразит,
На тебя напавших, в брызги!
(Жуковский: II, 335)
(Заметим анаграмматическую дистрибуцию самого слова «визг» в этой строфе.)

Наконец, эти ужасные визги мы встречаем в описании полета толпы теней убиенных женихов в Аид (XXIV песня «Одиссеи»)[261]:

…столпясь, полетели за Эрмием тени
С визгом; как мыши летучие, в недре глубокой пещеры,
Цепью к стенам прилепленные, если одна, оторвавшись,
Свалится наземь с утеса, визжат, в беспорядке порхая. —
Так, завизжав, полетели за Эрмием тени…
(Жуковский 1960: IV. 351)
(Заметим связь «визга» с темами беспорядка и ада[262].)


Из приведенных высказываний можно вывести своего рода каталог возможных реакций поэта на мучительный демонический визг: «заткнуть уши», противопоставить ему твердость и силу, изгнать в Аид (на его родину) или преодолеть посредством забытой, но вечной гармонии. Тем не менее эти разные реакции на самом деле не противоречат друг другу. Мы полагаем, что мотив болезненного для слуха поэта «визга» (подстрочника, современной поэзии, политической жизни) соединяет две важные задачи Жуковского: художественную и идеологическую. Точкой пересечения эстетической и политической программ поэта является, на наш взгляд, идея восстановления разрушенного порядка (или, в историко-литературных терминах, восстановления ценностей бидермайера).

Можно сказать, что, подобно тому как в эстетическом плане «русская „Одиссея“» представляет собой попытку реставрации «разрушенной» немецким подстрочником древней гармонии, в плане идеологическом она является попыткой восстановления образа идеального мироустройства, остатки которого уничтожаются на современном Западе.

Обе эти утопические задачи связаны в сознании Жуковского с «немецкой темой» и «немецким сюжетом» (о котором мы говорили выше), и обе находят свое символическое выражение во второй части переводимой поэмы. Таким образом, самый процесс перевода «Одиссеи» оказывается своеобразной миссией, битвой поэта с силами хаоса, актом осуществления божественной справедливости. «В темное время, — писал он о своем переводе, — эта поэзия, как Эолова арфа, обращает шум ветра в гармонию» (Жуковский 1867: 70). Развивая сравнение исторической миссии поэта с его работой над переводом, можно сказать, что исторический хаос оказывается так же необходим для достижения окончательной цели (восстановления гражданской гармонии), как и «визжащий» подстрочник для создания идеальной поэмы.

Исключительно важным в данном контексте представляется нам расширительное толкование поэзии Жуковским в это время. Так, в письме к великому князю Константину Николаевичу от 19 (31) октября 1848 года он объясняет революцию в Европе «отсутствием поэзии в гражданском порядке». Последний же состоит в вере в Бога и в законность власти, то есть «в бескорыстном послушании сердца» святому. «Поэзия, — говорит Жуковский, — не заключается в одном стихотворстве: она есть дух жизни Божией, разлитый Им в Его творении, всеми ощущаемый и только некоторыми, наиболее одаренными, выражаемый в слове, краске, мраморе и пр.». В поэтической теодицее Жуковского истинная поэзия есть «Бог в святых мечтах земли», и она воинственно противостоит безвластию и анархии как лжепоэзии — то есть «духу тьмы в мечтах земли развратных». Истинный поэт — это тот, кто упорядочивает своим вдохновенным творчеством исторический хаос. И поэтическими личностями могут быть не только поэты, художники и скульпторы, но и проповедники, политики и цари (Жуковский 1867: 67–68).


Вернемся к реконструкции исторического плана перевода Жуковского.

5
Не будет преувеличением сказать, что вторая часть «Одиссеи» неожиданно оказывается зеркалом современных политических событий и их участников. Настоящее, от которого якобы бежит Жуковский, изображается (и, как мы покажем в дальнейшем, осмысляется и преодолевается) поэтом в образах и терминах гомеровского сюжета.

Напомним, что вторая часть «Одиссеи» — история о бесчинствах наглых женихов и восстановлении порядка тайно вернувшимся царем Одиссеем. В своем переводе Жуковский называет женихов многочисленной и беззаконной шайкой, караемой Одиссеем «за буйную жизнь и за дерзость»; он именует их дерзкими и дерзко-надменными, грабителями, пьяницами, сволочью, безумцами, собаками, буйными людьми, совершающими дерзко-обидные и беззаконные поступки и святотатства.

А. Н. Егунов заметил, что в переводе Жуковского сцена расправы с женихами не имеет ничего общего с гомеровским оригиналом, ибо «изобилует вульгарными словами, снижающими эту жуткую сцену до уровня пьяной драки» (Егунов: 368–369). Между тем перед нами не воспроизведение вульгарной речи, но «высокий» язык политической ругани (тут напрашивается сравнение с анти-революционными инвективами Ивана Бунина или Зинаиды Гиппиус; ср., скажем, определение Маяковского Буниным — Полифем Одноглазым). Сравните оценки Жуковским революционеров и депутатов германских парламентов в письмах и статьях поэта 1848–1849 годов: мастера разрушения; оргия безначалия; нахально буянствующая малочисленная шайка анархистов, отчаянное бешенство, бессмысленные возмутители; безумный разбойник; неописанное нахальство и т. д. и т. п. (Жуковский 1960: IV, 301, 305–307, 310, 311, 326). Это не низкий стиль, а горячая злободневная полемика[263].

Шайка горланящих женихов несомненно ассоциируется поэтом с депутатами немецких ассамблей и парламентов (ср., например, 108 женихов во главе с наглым красавцем Антиноем и более 800 франкфуртских депутатов во главе с импозантным говоруном Генрихом фон Гагерном, над которым Жуковский издевается в своих письмах). Разгул и грабительство женихов — этих «святотатцев, губящих дом Одиссеев и в нем беззаконного много творящих» — представляют для Жуковского программу революции, которую он определяет как проповедь анархии и безбожного расхищения чужой собственности (ср.: «как деятельно и бесстыдно злоумышленники грабят общее достояние в пользу собственную, не давая себе и труда украшать виды свои маскою пристойности»).

Эти болтуны и мятежники, по Жуковскому, заслуживают самого сурового наказания (ср.: «Взят Штруве… Расстрелян ли он, еще не знают. Дай Бог решительности и смелости!» — о лидере баденских революционеров [РА 1885: 250]). Отсюда особое, пророческое, значение получает сцена обеда женихов («беззаконных ругателей правды» [Жуковский 1960: IV, 311]) накануне их казни Одиссеем. Ужасу последней посвящена целая песня поэмы (22-я), но мы, в целях экономии текста, приведем лишь ее сжатое изложение в рассказе теней женихов из 24-й песни:

Страшное тут началося убийство, раздался великий
Крик; был разбрызган наш мозг, и дымился затопленный кровью
Пол…
(Жуковский 1960: IV, 356)
Не менее жутки и описания казней неверных слуг Одиссеем (коллективная виселица рабынь)…


Классический эпос на глазах превращается из бидермайерской идиллии в политическую поэму-инвективу[264], почти синхронно отражающую стремительно развивающийся исторический процесс. Показательно, что оценки политических событий в письмах поэта постоянно перемежаются с высказываниями о переводе «Одиссеи». Более того, самый сюжет Гомеровой поэмы в какой-то момент начинает не только отражать, но «обгонять» и моделировать для Жуковского современную политическую ситуацию. Иначе говоря, сюжет заключительных песен «Одиссеи» помогает поэту осмыслить происходящее в соответствующих его убеждениям образах и даже предсказать будущее.


В таком случае возникает вопрос о том, кого же из современных политических деятелей «моделирует» главный герой эпоса — могучий и хитроумный Одиссей, безжалостный мститель и восстановитель отеческого порядка?

Главный августейший герой писем Жуковского этого времени — прусский король Фридрих Вильгельм IV, друг и почитатель русского поэта. Но прусский король в первые месяцы 1848 года показал себя слишком робким монархом. Как мы видели, в письмах к великим князьям Жуковский постоянно призывал его к решительности: кровь прольется, но это необходимо для блага нации и всей Европы. Святое должно быть восстановлено. Между тем, по Жуковскому, применения одной военной силы недостаточно, чтобы разрешить исторический конфликт (пушки — «один только палиатив, <…> радикальное лекарство нравственности и веры»). Необходимы политические меры. Торопя короля, поэт вкладывает в его уста сочиненный им самим манифест о хартии, которую этот монарх должен даровать своим подданным взамен губительной либеральной конституции, навязываемой ему депутатами (РА 1885: 254–256). Иными словами, подавление революции и наказание ее лидеров — лишь этап на пути к окончательному решению политического вопроса — заключению прочного союза короля со своим народом (иначе — неизбежная гражданская война).


Замечательно, что проект королевской хартии Жуковский, по собственному признанию, записывает на полях своего перевода «Одиссеи» (РА 1885: 256). К этому «совпадению» мы еще вернемся, сейчас же заметим, что свой проект разрешения политической ситуации поэт называет в другом письме пророческим: через несколько дней после написания письма король Фридрих разгонит прусскую ассамблею и введет указом хартию[265].


Вообще мысль о необходимости союза Монарха с Народом является одной из заветных политических идей Жуковского: ср. его интерес к «вечному миру» аббата де Сен-Пьера в противовес политической теории Руссо (Канунова 1988), а также послание «Императору Александру» 1815 года со сценой клятвы у алтаря[266]. Ассоциация проекта Жуковского 1848–1849 годов с посленаполеоновской Европой здесь, конечно, не случайна, ибо чаемый союз есть, по Жуковскому, Союз Священный, благословенный небесами[267]. Замечательно, что именно такой союз и предлагает Одиссею и жителям Итаки богиня Афина Паллада, принявшая образ мудрого учителя Телемаха Ментора.


Напомним, что в самом финале поэмы граждане Итаки, узнавшие о гибели своих детей и родственников от руки вернувшегося Одиссея, созывают народное собрание и выступают против своего царя (ср. реакцию прусских депутатов на разгон парламента королевской армией). Лидер восстания Евтейп, отец Антиноя, гибнет от руки отца Одиссея Лаэрта, но кровопролитие прекращается по велению небес — Афина Паллада, уполномоченная самим Зевесом, останавливает своего любимца и ратифицирует его договор с восставшими гражданами. Итак, виновные наказаны, законная власть утверждена, мир восстановлен, и сюжет поэмы оказывается полностью исчерпан (см. интерпретацию последних сцен поэмы в: Wender. 63–71)[268].

Знаменательно, что Жуковский в финале поэмы незаметно отступает от текста оригинала (переданного немецким подстрочником) и прямо называет соглашение между противоборствующими сторонами союзом между царем и народом(очевидно, последний мотив был подсказан ему немецким переводом Фосса[269]).

Приведем финал «Одиссеи» в переводе Жуковского:

Дочь светлоокая Зевса тогда Одиссею сказала:
«О Лаэртид, многохитростный муж, Одиссей благородный,
Руку свою воздержи от пролития крови, иль будет
В гнев приведен потрясающий небо громами Кронион».
Так говорила богиня. Он радостно ей покорился.
Скоро потом меж царем и народом союз укрепила
Жертвой и клятвой великой приявшая Менторов образ
Светлая дочь Громовержца, богиня Афина Паллада.
(Жуковский 1960: IV, 366)
В «историческом плане» прусский король Фридрих выполнил урок-предсказание Жуковского: разогнал парламент, восстановил свою власть и ввел конституцию (союз с народом) указом[270]. По сути дела, это была решительная победа «сил порядка» в Пруссии («общее отрезвление, то есть восстановление монархии»). И хотя в 1849 году Германия еще была далека от спокойствия, общий итог был очевиден. Через несколько месяцев вернувшийся из изгнания сын прусского короля Вильгельм жестоко подавит баденское восстание, а летом этого же года русский император Николай — венгерскую революцию. В Европе водрузится мир и «святой порядок», о котором пророчествовала «Одиссея» Жуковского. Последняя оказывается, таким образом, не только «высокой» исторической хроникой, но и дидактико-политическим произведением, адресованным мудрым поэтом европейским монархам.

Заметим, что Жуковский явно следует традиции французского просветителя Ф. Фенелона (1651–1715), которого он высоко ценил и аллегорические «Похождения Телемака» («Les Aventures de Telemaque») которого перечитывал в начале 1840-х годов (Жуковскому было известно и прозаическое переложение «Одиссеи» Фенелоном; см.: Айзикова: 248–249).

6
Традиция «политической педагогики» Фенелона, блестяще исследованная в контексте русской политической мифологии XVIII века Р. Уортманом (Уортман: 204–206, 215–217), помогает лучше разобраться в еще одном (на этот раз русском) подтексте финала «Одиссеи» Жуковского. Здесь, как мы видели, действуют царь Итаки, его сын Телемак и учитель последнего Ментор (образ которого принимает Паллада). Эта сцена, как нам представляется, разыгрывает «в лицах» главную мысль нашего поэта — о смысле современной политической истории и миссии русской монархии и поэзии.

Напомним, что Жуковский посвятил «Одиссею» своему ученику, великому князю Константину Николаевичу. Последнего поэт называл «северным Одиссеем» (Жуковский 1867: 52): в начале 1840-х годов юный Константин совершил несколько морских плаваний, повторив однажды маршрут царя Итаки; великий князь командовал военными кораблями «Улисс» и «Паллада»; в 1846 году он был произведен в капитаны 1-го ранга. Тем не менее отождествление Одиссея с молодым князем имеет лишь внешний, сугубо комплиментарный характер. Действительно, Константин — сын монарха и принц-путешественник, то есть не Одиссей, а Телемак, ученик Ментора.

Но гораздо важнее, на наш взгляд, ассоциация с Телемаком старшего брата Константина — государя наследника Александра Николаевича, которому Жуковский также посвятил свою «Одиссею»[271]. Примечательно, что в письмах поэта к наследнику престола особое место занимает тема нерушимого тандема отца и сына (РА 1885: 17): Николай предстает здесь как великий Кормщик, которому не страшны бури революции, а его сын — как верный помощник и продолжатель дела родителя. Если в плане немецкой истории Одиссей для Жуковского — аллегорический урок королю Пруссии Фридриху, то на более глубоком уровне интерпретации образа царь Итаки может быть понят как аллегория русского императора. Как мы уже говорили, образ могучего и благородного царя, усмирителя бунтов и стража порядка, — один из важнейших в историософской концепции Жуковского конца 1820–1840-х годов. Николай изображается поэтом как кормщик и странствователь (ср. его восточный поход 1828 года, ассоциировавшийся у современников с Троянской войной, а также многочисленные путешествия-инспекции по России), благочестивый христианин, заботливый муж и любящий отец[272].

Силам разрушения и зла Николай противопоставляет, по словам Жуковского, «магическое обаяние геройской отваги». Николай есть само олицетворение идеи справедливости, рыцарского благородства и святости власти, то есть — по словам самого Жуковского — воплощение истинной поэзии[273]. В упоминавшемся выше письме к великому князю Константину Николаевичу Жуковский приводит как пример истинно вдохновенной поэзии историю о подавлении императором холерного бунта 1831 года. Грозные слова Николая «на колена!», усмирившие чудным образом бунтовщиков, названы Жуковским «одной из высочайших минут… вдохновения», которое заставило дикую толпу склониться «перед святынею веры и власти». «И отсутствие этой-то поэзии, — продолжает поэт, — произвело то, что теперь везде перед нашими глазами творится». Замечательно, что в том же письме Жуковский сообщает о начале работы над второй частью «Одиссеи» (Жуковский 1867: 67–68).


Показательно, что некоторые оценки Одиссея в последних песнях перевода Жуковского перекликаются с характеристиками императора в «николаевском мифе» придворного поэта и учителя детей русского самодержца (ср., например: «непреклонный в напастях» герой, «орел поднебесный», отважный, «грозно-могучий», «моложавый», с прямым станом, «божественно-чистой» красоты). Наконец, как мы уже видели, Николай, подобно Одиссею, изображался поэтом в виде Кормщика, твердой рукою ведущего свой корабль по бурному морю.

Но свой патриотический и поэтический долг Жуковский видел не только в «открытом» прославлении, но и в «тайном» наставлении сурового монарха, в разъяснении ему его провиденциальной миссии. Мы полагаем, что финал «Одиссеи» позволил поэту выполнить обе эти задачи.

Еще раз приведем одну из важнейших для понимания историософии Жуковского записей, озаглавленную «О духе времени» (1828). Хотя эта дневниковая запись относится к 1828 году, ее смысл становится особенно актуальным для начала 1849 года:

Нынешнее время соответствует первым временам земли после потопа. Время всеобщего преобразования под радугой Завета. Сила начинает уступать закону. Цель сих революций, еще далеко не достигнутая: возможность человеческого благоденствия в обществе. Главное средство к тому утверждение договора между властителем и подданным <…> и соединение в один договор всех политических обществ, составляющих род человеческий. Результат отдаленный: общий порядок, то есть свобода всего благородного в человеке и стеснение всего вредного <…> Наше время есть переход их юношества в мужество; время утверждения общественного договора <…> Во Франции, Англии и многих странах Германии государи должны утвердить договор с своими народами; в других землях и особенно в России Государь должен убедиться в неизбежности сего договора и сам готовить к нему народ свой, без спеха, без своекорыстия, с постоянством благоразумным.

(Жуковский: XIII, 307; см. также Янушкевич: 178–179).
Напомним, что в «Одиссее» союз царя с народом, прекращающий кровопролитие и являющийся окончательным осуществлением справедливости, провозглашается учителем Телемака и верным слугой Одиссея Ментором, устами которого говорит Божественная Мудрость. Мы можем сказать, что в переводе Жуковского устами Ментора-Премудрости говорит сам поэт, высказывающий в такой форме свой заветный конституционно-монархический проект! Можно сказать, что Жуковский символически вписывает в свой перевод (то есть в историю) самого себя и своим символическим именем, как подписью, завершает многолетний труд (знаменательно, что «прототипом» Гомера в поэме видят обычно слепого певца на пиру у феаков). Поэма в таком случае оказывается аллегорическим апофеозом не только русскому монарху и его сыну, но и их верному слуге и советчику, венчающему мудрым заветом историю о странствованиях и возвращении Одиссея.


Но совершенно очевидно, что за историософским планом финала поэмы стоит еще один план, как бы фокусирующий и объясняющий все «частные» аллегории. Используя подходящий для нашей интерпретации поэмы Жуковского богословский, в том числе дантовский термин, этот план можно назвать анагогическим (проекция гомеровского сюжета на финал Священной истории). Коренным отличием историософских взглядов поэта конца 1840-х годов от прежних периодов является то, что мир может быть утвержден только после и в результате казни врагов порядка. Если раньше он любил повторять, что «дорога бурь приводит к тишине» как бы сама собою, то теперь в эту успокоительную философию истории вторгается идея необходимого и неизбежного силовою вмешательства. То есть гомеровскую историю поэт воспринимает в христианско-апокалиптической парадигме. Действительно, аллюзии на возвращение Мессии и Страшный суд постоянны в письмах и стихотворениях Жуковского конца 1840-х годов (ср., скажем, его поэтические переложения истории о казнях египетских и Апокалипсиса).

Тема Одиссея не случайно пересекается в сознании Жуковского и с темой Ноя. Союз языческого царя с народом Итаки ассоциируется с заветом, заключенным после потопа Богом с Ноем и потомством его в Араратских горах (Быт. 9, 11–13). Знаком этого завета является, как известно, радуга — один из любимых образов Жуковского, соединяющий в его творчестве царя и народ, поэзию и политическую историю, Россию и остальной мир (ср., например, «Орлеанскую девственницу» или уже упоминавшиеся нами в главе о «Торжестве победителей» «араратские» стихи «На мир с Персиею» 1828 года[274]). О поэзии как «радуге завета», соединяющей «перед глазами нашими небо и землю», Жуковский говорит и в письме к Константину Николаевичу (Жуковский 1867: 67) сразу после дифирамба политическому вдохновению Николая Павловича (выразившемуся в подавлении бунта).

Наконец, завет Бога с Ноем и радуга завета в экзегетике есть не что иное, как префигурация завершения истории в Откровении Св. Иоанна Богослова (10:1). Словом, на разных аллегорических уровнях прочтения Одиссей может быть представлен и как назидание прусскому королю, и как русский император, и как воплощение «поэзии власти», и как карающий грешников и восстанавливающий окончательный мир Христос. В последнем случае аллегорически важным представляется тот факт, что Одиссей явился на Итаку неузнанным, в самом конце ночи, и раскрыл он свое имя женихам лишь в час грозной битвы[275].


Таким образом, классический эпос в переводе Жуковского становится аллегорической христианской поэмой о прошлом, настоящем и будущем; причем настоящее (битва сил зла с силами добра) трактуется здесь как кульминация священной истории, разрешение последней через казнь и восстановление священного союза власти с народом и Бога с человечеством. Добродушный сказочник, каким Жуковский казался современникам, превращается в финале в боговдохновенного учителя и пророка.

7
Нам осталось рассмотреть своеобразие истолкования второй части «Одиссеи» Жуковским в контексте с другими аллегорическими интерпретациями этого сюжета.

Как известно, вторая часть гомеровского эпоса гораздо реже, нежели первая, привлекала внимание аллегористов: «[i]t is clear from their comments that for most allegorists the Odyssey was completed when Odysseus returned to Ithaca The wise man had overcome the world’s temptations, the soul had returned to its true homeland, and whatever problems still preoccupied Odysseus were strategic and political not moral and mystical» (Clarke: 193).

По мнению современного исследователя, мало интересовались второй частью поэмы европейские романтики (за исключением знаменитой сцены в пещере нимф) (Stanford: 193). Сам Жуковский в начале 1810-х годов, очевидно, разделял взгляд Блэра на вторую часть поэмы как имеющую «великие недостатки»: «последние двенадцать книг ее скучны и незанимательны» (Жуковский 1985: 71).


Между тем существует несколько аллегорических толкований этой части, которые условно можно разделить на две группы: дидактические и исторические. Общим для всех истолкований является представление о казни женихов Одиссеем как об акте высшей справедливости. Так, Наталис Конти видел в женихах изображение «pleasures and delights that are the „wooers of our soul“» (Clarke: 97). Неоклассик Поуп (образцовый перевод «Одиссеи» которого Жуковский хорошо знал и ценил) придавал сцене избиения женихов значение важнейшей в поэме (великое событие и Катастрофа поэмы):

We may observe that a Deity descends to assist Ulysses, but that the Suitors are left to their own Conduct: This furnishes us with a very just and pious moral, and teaches us that Heaven guards and assists good man in adversity, but abandons the wicked, and lets them perish for their follies… Pallas is here an allegorical Deity, and represents the courage and wisdom which was exerted by Ulysses in the destruction of the Suitors…

(Pope: 298)
В свою очередь, финал поэмы Поуп интерпретировал таким образом: «Mentor, a person of great wisdom, acts as mediator between the King and his subjects, he regulates the conditions of peace, and ratifies it with sacrifice to the Gods; this being an act of wisdom, Poetry ascribes it to Minerva» (Там же). Эта августинская интерпретация кажется нам близкой Жуковскому.

Особый интерес представляют для нас, конечно, попытки обнаружения в поэме религиозных и историко-политических аллегорий. Так, например, в 1655 году Джакопо Угоне утверждал, что Одиссей во второй части поэмы представляет апостола Петра, а Пенелопа — Церковь, которой угрожают нечестивые реформаторы под маскою женихов[276]. Телемак в таком случае оказывался прообразом Папы, оберегающего Матерь Церковь до тех пор, пока не вернется апостол Петр и не восторжествует над еретиками. Торжествующий над женихами Одиссей — Улисс мог толковаться как символ английских протестантов, голландских кальвинистов или испанских католиков.

Использование темы женихов Пенелопы как политической аллегории было характерно и для эпохи Жуковского. Так, современник поэта, берлинский проповедник «нового христианства» Бруно Бауэр (идеологически чуждый Жуковскому) проецировал сюжет возвращения Одиссея на современную духовную историю Запада: «Одиссей должен натянуть свой лук еще раз» и покарать женихов, которые хотели украсть у него все то, что ему было дорого («Kritik der evangelischen Geschichte des Johannes»). Наконец, — уже в прямой связи с событиями 1848–1849 годов — А. И. Герцен сатирически уподобил либералов во французских кафе вечным женихам Пенелопы-Революции (Герцен: 46).


Отличие Жуковского от приведенных политических аллегорий в том, что его интерпретация не привносится в текст извне и а posteriori, но рождается в процессе перевода как постепенное осознание смысла современной истории: эта интерпретация является эвристичной (своего рода откровение, проникновение за текст подстрочника) и проективной (указывает на будущее развитие исторических событий). В историко-культурной перспективе перевод «Одиссеи» можно считать завершением того изначального романтического процесса, описанного (на примере творчества раннего Жуковского!) В. Н. Топоровым, когда «чужое моделирует свое» и содержит предсказание будущего (Топоров 1981: 246). Этот принцип распространяется Жуковским в «Одиссее» на описание современной («своей») истории, собственной миссии и предсказания грядущей исторической развязки.

Перевод Жуковского, безусловно, вписывается в контекст неоплатонического мифа об «Одиссее», канонизированного в начале XIX века философами-романтиками. Как показывает М. Х. Абрамс, ожидание новой Одиссеи, иконически представляющей путь человечества к самому себе, — архисюжет романтической эпохи, завершение которой мы видим в конце 1840-х годов:

Schelling heralds the poet-prophet who will sing the greatest of all epics, of which the theme will be the journey back to the lost paradise, or golden age, which is the restoration of a lost unity of the human intellect with itself and with nature.

(Abrams: 224–225)
Между тем совершенно очевидно своеобразие Жуковского, который, так сказать, пошел не вперед, а назад: он не создает новую Одиссею, но переводит-воскрешает старую как современную и пророческую книгу[277]. Жуковский — пророк не Революции (как ранние романтики), но Реставрации. Его поэзия не свободное творчество, но перевод как эстетический и моральный принцип: то есть «бескорыстное послушание» и «произвольное подданство» «святому»-в-оригинале[278], реставрация гармонии «в бореньях с трудностью» (Вяземский) хаотического подстрочника. Именно старая вечная Одиссея («родина» европейской поэзии и, по Абрамсу, один из Ur-text’ов европейского романтизма) и должна была стать достойным завершением его поэтической (=переводческой) деятельности, то есть тем самым эпосом («началом новой эпохи»), который осуществляет и предсказывает победу справедливости и порядка над хаосом и потому так нужен современности[279].

Должна была стать, но не стала. Почему? Причин может быть названо несколько, но самую важную мы видим в том, что для адекватного прочтения поэмы современникам Жуковского необходимо было не только разделять политические, религиозные и эстетические взгляды поэта, но и находиться там и тогда, где и когда созидалась в борьбе с визгами подстрочника, революции и современной «конвульсивной» поэзии его бидемайерская ТЕОДИССЕЯ.

Глава 3. Очи воображения: Тема казни в творчестве позднего Жуковского

Вот эта сцена: ночь; Фауст и Мефистофель скачут на черных конях мимо лобного места, на котором с наступлением утра должна быть казнена Маргарита. Там перед глазами Фауста совершается видение; он спрашивает у спутника:

«Что это? Зачем собрались они у виселицы?»

«Кто их знает, что они там стряпают!»

«Взлетают, слетают, наклоняются, простираются».

«Дрянь! Ночная сволочь!»

«Как будто готовят место, как будто его освящают…»

«Мимо! Мимо!»

В. А. Жуковский. «Две сцены из „Фауста“»
«Нарисуйте эшафот так, чтобы видна была ясно и близко одна последняя ступень; преступник ступил на нее: голова, лицо, бледное, как бумага; священник протягивает крест, тот с жадностию протягивает свои синие губы и глядит, — и все знает. Крест и голова — вот картина, лицо священника, палача, его двух служителей и несколько голов и глаз снизу — все это можно нарисовать как бы на третьем плане, в тумане, для аксессуара… Вот такая картина». Князь замолк и поглядел на всех. «Это, конечно, непохоже на квиетизм», — проговорила про себя Александра.

Ф. М. Достоевский. «Идиот»
1
4 (16) января 1850 года Жуковский пишет письмо своему бывшему ученику наследнику престола Александру Николаевичу (РА 1885: 337–340). Часть этого длинного послания послужила основой для небольшой статьи «О смертной казни», запрещенной цензурой при жизни поэта и опубликованной спустя пять лет после его смерти в томе «Посмертных сочинений» в прозе.

В этой статье Жуковский утверждает, что основной причиной духовного кризиса на Западе является «отсутствие святого» в современной европейской цивилизации. Жуковский понимает смертную казнь как центральное действо государственной власти, передающей преступника в жертву правде небесной. Публичные казни есть надругательство над святыней. Виселица, гильотина, колесо, созерцаемые жадными глазами зрителей, придают казни антиэстетический и инфернальный оттенок. Преступник перед толпой куражится, так как «на людях и смерть красна». Его душа, вместо того чтобы готовиться к высшему суду, оказывается заложницей низких мирских инстинктов. Никакого нравственного урока публичные казни не несут, скорее напротив — развращают. Что делать? Отменить казнь, как требуют филантропы? Ни в коем случае. Ее нужно «освятить» — спасти эстетически и морально. Каким образом?

Средство простое. Совершение казни не должно быть зрелищем публичным; оно должно быть окружено таинственностию страха Божия. Место, на котором совершается казнь, должно быть навсегда недоступно толпе; за стеною, окружающею это место, толпа должна видеть только крест, подымающийся на главе церкви, воздвигнутой Богу милосердия в виду человеческой плахи. Эта неприступность и таинственность будут действовать на душу зрителя (ничего не видящего, но все воображающего) гораздо сильнее и в то же время гораздо спасительнее и нравственнее всех конвульсий виселицы и криков колесованья.

(Жуковский 1902. X, 141)
Необходимо, чтобы казнь стала актом высшего праведного воздаяния, а не кровавой мести. Нужно казнью пробуждать в душах простых людей не только ужас, но и любовь христианскую. Жуковский представляет правильную казнь в таком виде: христиане призываются накануне ее осуществления по церквам, они молятся за душу грешника; внутри темницы осужденный готовится к смерти, зная, что не будет брошен на поругание толпы, а прямо из уединения темницы через церковь перейдет в уединение гроба; размышление о себе подготавливает его к последней исповеди, которая пройдет в присутствии Божием. Душевный перелом в грешнике произойдет скорее в уединении, чем на глазах у любопытствующей толпы. Вот преступника ведут на место казни. Религиозное пение провожает его до самого момента смерти. Это пение слышит народ, собравшийся за оградой, и воображает то, что происходит за оградой в душе грешника.

Пение умолкает — казнь свершилась. Такой «образ смертной казни», по Жуковскому, «будет в одно время и величественным актом человеческого правосудия, и убедительной проповедью для нравственности народной» (Там же: 142).

Попытка Жуковского христианизировать ритуал смертной казни была единодушно осуждена его современниками и потомками как антихристианская. Более того, она едва не разрушила его чистейшую репутацию возвышенного религиозного поэта — «единственного кандидата в святые от литературы нашей» (Зайцев: 165). Поэта обвинили в подмене христианского идеала языческим, в фарисействе, изуверстве, эстетической пошлости и человеческой подлости. Приведем несколько красноречивых оценок статьи людьми самых разных политических и эстетических взглядов.

Демократ Николай Чернышевский с плохо скрытой брезгливостью переписал в своей рецензии на Собрание сочинений Жуковского 1857 года всю его статью о казни, сопроводив ее издевательски восторженным комментарием:

Жуковский, как глубокий мыслитель, оценивает по достоинству <…> возражения [против смертной казни некоторых филантропов, отличающихся «излишней эксцентричностью, нежели практичностью своих идей». — И.В.] и предлагает средство устранить их, не уничтожая смертную казнь, которую признает грустною необходимостью, а изменяя приличным образом способ ее исполнения.

(Чернышевский: IV, 589)
Другой рецензент, славянофил Сергей Аксаков, заявил, что не может поверить, чтобы поэт, «столь проникнутый верою, столь благодушный», был защитником смертной казни: «Христианское ли это дело?» (Уткинский сборник: 85).

Убежденный противник смертной казни, христианский мистик Владимир Соловьев, утверждал, подразумевая статью Жуковского, что религиозное оправдание казни «свидетельствует или о безнадежном непонимании, или о беспредельной наглости» (Соловьев).

Лев Толстой в 12-й главе своего знаменитого трактата «Царство Божие внутри вас» (1890–1893) писал, что

казнь такая, какую предлагал устроить Жуковский, такая, при которой люди испытывали бы даже, как предлагал Жуковский, религиозное умиление, была бы самым развращающим действием, которое только можно себе представить.

(Толстой: XXVIII, 273)
В черновике 12-й главы Толстой высказался еще резче: такая казнь «была бы более развращающим действием, чем все, что только могли придумать все дьяволы, чтобы развратить род человеческий» (Там же: 358). Наконец, еще более лютую оценку проекта Жуковского находим в заметке на полях черновой рукописи второй главы упомянутого трактата:

Не знаю лучшего примера извращения христианства людьми, стоящими у власти, как записка сладкого, изнеженного христианского поэта Жуковского о том, как устроить смертную казнь в церкви. Как это будет трогательно.

(Толстой: XXVIII, 349)
Николай Лесков (которому указал на «сантиментальный» проект Жуковского Толстой) едко высмеял статью поэта в гротескном «Заячьем ремизе» (1894). Безумный Оноприй Перегуд из Перегудов рассказывает здесь историю «о представлении казней согласно наставлению поэта Жуковского» одной самонежнейшей души вицегубернаторшей. Последняя так полюбила читать размышления Жуковского «о том, как надо казнить православных христиан так, чтобы этовыходило не грубо, а для всех поучительно, и им самим легко и душеполезно», что решилась разыграть подобное «таинство» «у себя в покоях», причем «осужденницу» представляла, «по господскому приказанию, очень молодая и красивая горничная», над которой парила «в виде ангела» четырнадцатилетняя дочь самой учредительницы казни (Лесков: IX, 532–533).

После первой русской революции, в самый разгар репрессий, Зинаида Гиппиус пишет в ответ защитнику смертной казни журналисту А. Столыпину (племяннику министра) статью «Христианин и казнь», в которой «дает слово» Жуковскому — «человеку, всероссийски известному, человеку замечательного ума и таланта, другу Пушкина, поэту, честно жившему и свято умершему, христианину — вот это заметим! — искреннему христианину своего времени». Гиппиус убеждена, что мнение Жуковского о смертной казни

для обыкновенного среднего человека нашего времени <…> — просто отвратительное издевательство; для души, любящей Христа, — это, кроме издевательства, еще и нестерпимое, почти непереносимое кощунство.

(Гиппиус З. Христианин и казнь // Речь. 1909. № 54. 23 февраля)
Свою статью, напечатанную в «Новом времени», Гиппиус переслала Льву Толстому с сопроводительной запиской: «Слова русского писателя, которые я там привожу, превосходят по кощунству и статью Столыпина и все, что только я пока знаю…» Толстой отвечал, что сам сколько может борется с фарисейской ложью, которую взялся защищать Жуковский (в 1909 году он публикует свой ответ А. Столыпину — статью «Против смертной казни»).

В 1910 году в Томске вышла брошюра профессора И. Малиновского «Русские писатели-художники о смертной казни». Первая глава книги посвящена полемике с Жуковским — самым известным из немногих защитников смертной казни в России за полтора века. Малиновский противопоставляет поэта другим отечественным писателям, которых считает убежденными противниками смертной казни, — А. С. Пушкину (потому что он изображал несправедливые казни в «Полтаве» и «Капитанской дочке»), Гоголю (ибо тот показал в «Тарасе Бульбе», что смертная казнь — «порождение варварских веков») и Лермонтову (так как мы сочувствуем герою его поэмы купцу Калашникову, несправедливо осужденному Иваном Грозным) (Малиновский: 13)…

В 1934 году о статье Жуковского вспомнил Владимир Набоков — сын известного аболициониста и сам убежденный противник смертной казни. В уста главному герою «Дара» Годунову-Чардынцеву Набоков вложил высокую (одну из редких в романе) оценку Чернышевского, который

наповал высмеивал гнусно-благостное и подло-величественное предложение поэта Жуковского окружить смертную казнь мистической таинственностью, дабы присутствующие казни не видели (на людях, дескать, казнимый нагло храбрится, тем оскверняя закон), а только слышали из-за ограды торжественное церковное пение, ибо казнь должна умилять.

(Набоков: III, 183)
Как отмечают исследователи, некоторые мотивы статьи Жуковского нашли отражение в другом романе Набокова, начатом в том же 1834 году, — «Приглашении на казнь» (Boyde: 34–35).

В 1958 году поэт Георгий Адамович в программной статье «Невозможность поэзии» так комментирует знаменитый девиз религиозной поэзии, сформулированный Жуковским, — «Поэзия есть Бог в святых мечтах земли»:

Да, может быть. Но это как-то слишком расплывчато сказано. <…> А кроме того, <…> для меня лично эти «святые мечты» навсегда отравлены воспоминанием о статейке, которую благодушно-благочестивый автор, прелестный, хотя и несколько анемичный поэт, счел возможным написать о смертной казни: мерзость в нашей классической литературе беспримерная.

(Адамович: 227–228)[280]
Замечательно, что проект Жуковского настолько противоречил господствовавшему в русской литературной мифологии представлению о романтике, чья небесная «душа возвысилась до строю», что критики поэта вынуждены были искать каких-либо оправданий этому вопиющему диссонансу. Говорили, что Жуковский был очень стар, что он был болен, что на него оказали губительное влияние реакционные немецкие мистики-пиетисты, что он был слишком наивен и т. п. Толстой связывал создание этого проекта с тлетворным влиянием на поэта его придворного окружения:

хуже всякого разврата <…> хуже разврата самых скверных мест — это разврат придворной жизни. Вы знаете, Жуковский, этот добрый человек, пишет статью о смертной казни, где предлагает, чтобы казнь совершалась в церкви! В церкви, под пение молитв! Это что-то ужасное…

(Гусев: 112).
По мнению Гиппиус, Жуковский сам не ведал, что творил, и его слова есть не что иное, как непроизвольное выражение «глубоких метафизических подоснов русского христианского историзма <…> Как бы сама „святаяРусь (излюбленная формула Жуковского. — И.В.) говорит с нами». Профессор Малиновский указывал, что статья Жуковского была написана в 1849 году, а тогда якобы «не было массовых казней, как в наши дни» и вопрос о смертной казни «был вопросом академическим». Малиновский выражал уверенность, что если бы поэт дожил до «наших дней», то наверняка бы изменил свои взгляды на смертную казнь (Малиновский: 81). В свою очередь, комментатор Жуковского Цезарь Вольпе объяснял появление этого «изуверского проекта» страхом поэта перед «ростом в Германии крестьянских восстаний» и влиянием идеологии «немецкого феодализма в его борьбе с революцией 1848 г.» (Вольпе: XLVII). Как видим, общим местом является признание того, что Жуковский как бы тут и ни при чем и что это какая-то нехорошая (с точки зрения критиков поэта) идеология говорит сквозь него.

В отечественном литературоведении, где давно установилось негласное правило говорить о возвышенном поэте либо хорошо, либо ничего, о его скандальной статье сказано очень мало: указывалось лишь на ее «пиэтистический характер» (Веселовский) и связь с некоторыми поздними произведениями поэта, в которых тот «одобряет казнь»: «Маттео Фальконе», «Две сцены из „Фауста“» (Веселовский, Вольпе, Семенко: 331). Для нашего дальнейшего разбора особенно важными представляются две высказанные исследователями идеи: о том, что взгляды Жуковского на смертную казнь «помогают понять смысл его творческой эволюции» (Вольпе: XLVIII), и о том, что для понимания этой статьи необходимо учитывать культурно-исторический контекст конца 1840-х годов (Вайскопф: 465).


В настоящей главе мы постараемся рассмотреть предложенную Жуковским «психо-метафизическую концепцию смертной казни» (Виноградов: 132) в контексте его поэтической историософии конца 1840-х годов. Мы полагаем, что эта «возмутительная» статья, инициировавшая бурную дискуссию о смертной казни в России, представляет собой своеобразный романтический манифест, синтезирующий в «образе казни» эстетические, политические и религиозные взгляды и предчувствия поэта в последний период его жизни. Для адекватного (по мере возможности) прочтения этой статьи необходима реконструкция той социально-исторической ситуации, в которой она была написана, и той эстетической традиции, в рамках которой она создавалась.

2
Статья Жуковского о смертной казни является непосредственным откликом поэта на недавнюю казнь в Лондоне преступников-убийц Фредерика Джорджа Маннинга и его жены-швейцарки Марии Маннинг. 13 ноября 1849 года их повесили на тюремных воротах тюрьмы Конского рынка (Horsemonger Lane Gaol). Это была первая за полтора столетия казнь супружеской четы в Англии. Сенсация привлекла неслыханную толпу зрителей. Хорошие для наблюдения казни «места» продавались за несколько гиней. Солидные граждане приходили с биноклями. Уличные мальчишки, собравшиеся у тюремных ворот, пытались разглядеть в замочную скважину, что происходит внутри. Крыши близлежащих домов были заполнены зрителями. Внизу была давка. Одна женщина погибла. Многие получили серьезные травмы.

Мария Маннинг, вдохновительница убийства, появилась в черном сатиновом платье[281]. Черная вуаль закрывала ее лицо. «She was bealifully dressed, — писал по горячим следам один из свидетелей ее казни, — every part of her noble figure finely and fully expressed by close fitting black satin, spotless white color round her neck loose enough to admit the rope without its removal, and gloves on her manicured hands. She stood while the rope was adjusted as steadily as the scaffold itself, and when flung off, seemed to die at once <…> she had lost nothing of her graceful aspect! This is heroine-worship, I think!» (цит. no: Dickens: 653). Мария Маннинг твердой походкой взошла на эшафот и умерла, не раскаявшись в содеянном. После казни толпа пришла в неистовство.

Казнь Маннингов стала одним из самых заметных событий года, а сама госпожа Маннинг — одной из самых популярных героинь. Летучие листки с детальным описанием гибели злодеев были распроданы в количестве двух с половиной миллионов экземпляров. Скоро в свет вышли восьмисотстраничные «мемуары» Марии Маннинг сочинения Роберта Хьюша (Robert Huish) «The Progress of Crime, or The Authentic Memoires Of Maria Manning». Книга рассказывала о жизни преступницы «от колыбели невинности до могилы вины» и завершалась традиционной для подобного рода литературы назидательной сентенцией о том, что человеческий закон восторжествовал, а дальнейшую судьбу злодеев будет решать уже более высокий трибунал. Традиционно-назидательным был и финал баллады, сочиненной на случай казни Маннингов:

Old and young pray take a warning
Females lead a virtuous life
Think you of that fatal morning
Frederick Manning and his wife.
(Huish: 826)
Но нравственного урока из этой казни явно не вышло: злодеи не раскаялись, элегантная преступница стала объектом поклонения изысканной публики, а простой люд вместо благочестивых размышлений о смерти и грехе предался самому грязному разврату. «Неудачная» казнь вызвала бурю негодования в просвещенном обществе и стала одним из мощных импульсов аболиционистского движения в Англии и на Континенте.

Уже вечером 12 ноября Чарльз Диккенс, присутствовавший на казни, написал письмо в «The Times», в котором выразил крайнее возмущение публичными экзекуциями — грязными спектаклями, опасными для народной нравственности:

И виселица, и самые преступления, которые привели к ней этих отъявленных злодеев, померкли в моем сознании перед зверским видом, отвратительным поведением и непристойным языком собравшихся <…> В полночь, когда я только явился туда, меня поразили крики и визги, раздававшиеся из группы, занявшей самые удобные места. <…> Когда начало светать, к ним присоединились воры, проститутки самого низкого пошиба, бродяги и головорезы всех разборов и принялись безобразничать на разные лады. Драки, свист, выходки в духе Панча, грубые шутки, бурные взрывы восторга по поводу задравшегося платья у какой-то женщины, упавшей в обморок <…> — все это придавало зрелищу дополнительную остроту. Когда вдруг появилось яркое солнце <…>, оно коснулось своими золотыми лучами тысяч поднятых кверху лиц, столь невыразимо омерзительных в своем бесчувственном веселье, что человеку в самую пору было бы устыдиться своего обличья, отпрянуть от самого себя и решить, что он создан по образу и подобию сатаны. Когда двое несчастных виновников этого ужасного сборища взвились в воздух, толпа не проявила ни малейшего чувства, ни капли жалости, не задумалась ни на миг над тем, что две бессмертные души отправились держать ответ перед своим творцом; непристойности не прекращались ни на минуту. Можно было подумать, что в мире никогда не звучало имя Иисуса Христа и что люди не слыхали о религии, что смерть человеческая и гибель животного для них — одно и то же.

(Диккенс: XXVIII, 107)
Зрелище казни представилось Диккенсу не просто отвратительным, но безбожным. Перед писателем как бы раздернулась завеса, и он почувствовал себя живущим «в городе, населенном дьяволами» (как он говорит в другом письме этого времени [Диккенс: XXIX, 287]). Озверевшая толпа вызывает в его сознании ужас гораздо больший, нежели сама виселица[282]. Общественный вопрос о смертной казни становится вопросом религиозным, метафизическим. По глубокому убеждению писателя, во имя Христа эшафот должен быть навсегда скрыт от глаз толпы. Саму же смертную казнь отменить пока невозможно: общество не готово к такой радикальной реформе.

Во втором письме в «The Times» (от 17 ноября 1849 года) Диккенс предложил проект реформы ритуала смертной казни. Последняя, считает писатель, должна проводиться внутри тюрьмы в «ужасной торжественности». Присутствовать на экзекуции созываются присяжные в количестве 24 человек, представляющих все классы общества, а также начальник тюрьмы, капеллан, врач и другие официальные лица. Все они должны засвидетельствовать в стандартной торжественной форме, что в такой-то день, час, в такой-то тюрьме данный преступник был повешен в их присутствии и затем похоронен. Этот вердикт следует немедленно предать огласке: поместить на тюремных воротах, в других публичных местах, опубликовать в прессе. Самый момент казни должны возвещать населению церковные колокола всего города. Все магазины в этот момент должны быть закрыты, и все вокруг должно напоминать о том, что происходит в стенах темницы… Настоящий проект поставил писателя под двойной удар: на него обрушились как сторонники традиционных публичных казней, так и аболиционисты, выступавшие за полную отмену «освященного государством смертоубийства».


Судя по всему, Жуковский внимательно следил за развернувшейся в прессе дискуссией. В начале статьи о смертной казни он писал:

По поводу этой казни были самые отвратительные сцены разврата и скотства в бесчисленной толпе всякого народа, собравшегося полюбоваться зрелищем конвульсий, с какими кончили жизнь на виселице злодеи. Эти сцены подали повод некоторым филантропам для новых декламаций против смертной казни…

(Жуковский 1902: X, 141)
Очевидно, что предлагаемый Жуковским «обряд казни» был полемически направлен как против варварской публичной казни, так и против аболиционистской позиции. Здесь следует подчеркнуть, что статья Жуковского была непосредственным откликом русского поэта на западную практику публичных казней. В России смертная казнь за гражданские преступления была заморожена еще во времена Елизаветы Петровны[283], и этот мораторий более столетия служил традиционным аргументом в пользу просвещенности и гуманности российской монархии, нравственно превосходящей цивилизованный Запад. Так, еще в XVIII веке Денис Фонвизин возмущался варварскими спектаклями казней в «культурной» Франции, когда публика аплодирует мастерству палача, «точно так, как в комедии актеру».

Культурно-психологически появление статьи Жуковского можно объяснить его столкновением с чужим и неприемлемым социальным опытом. Между тем в своей статье Жуковский прямо говорит о необходимости казни (пускай и скрытой от глаз публики) в христианском обществе. Защита смертной казни русским автором в принципе противоречит упомянутой вековой традиции[284]. Кому вообще адресован его проект? В письме к великому князю Жуковский говорит, что сам не знает, так как в Англии правительство лишено всякого чувства святого, а в России смертной казни нет. Однако последнее утверждение, судя по всему, призвано закамуфлировать острую актуальность темы для российского читателя.

3
Желание поэта предать гласности свои абстрактные рассуждения о смертной казни, скорее всего, связано с недавней «поучительной» казнью над петрашевцами в Петербурге 22 декабря 1849 года (см. Вайскопф: 465). Примечательно, что информация об этой казни была опубликована в немецких и французских газетах в тот самый день, которым Жуковский датировал свое письмо к государю наследнику, включавшее проект христианского ритуала смертной казни. Также знаменательно, что адресат письма, бывший ученик Жуковского и будущий русский царь, был распорядителем недавно состоявшейся казни. Западные газеты перепечатали официальное сообщение об этом событии из «Русского инвалида», вышедшего вдень казни: «Его Величество <…> Высочайше повелел: прочитав подсудимым приговор суда, при сборе войск и по совершении всех обрядов, предшествующих смертной казни, объявить, что Государь Император дарует им жизнь…» (1849. № 276. С. 1101–1102).

Согласно проекту расстреляния, утвержденному императором и осуществленному его сыном с предельной точностью на следующий день, следовало:

На Семеновском плацпарадном месте, против середины вала поставить три столба, на возвышении в аршин. Ям не рыть.

Возле них расположить по батальону л. — гв. егерского и Московского полков и дивизион л. — гв. конногренадерского полка.

22 сего декабря, в 9 часов утра, привезти к тому месту преступников в каретах. Впереди и сзади, с обеих сторон быть по одному конному жандарму, а впереди поезда плац-адъютанту верхом.

Преступников подвезти к самым войскам. По выходе из экипажей встретить их священнику в погребальном облачении, с крестом и св. евангелием и, окруженному конвоем, провести по фронту и потом пред середину войск.

По остановлении пред войсками вызываются обер- и унтер-офицеры на свои места и, при барабанном бое, совершается обряд. У дворян снимается мундирная одежда и переламываются над головою шпаги <…> Потом на всех преступников надеваются белые длинные рубахи <…> Священник дает благословение и удаляется.

К столбам подводятся преступники <…> с завязанными глазами. По привязании преступников сих к столбам, подходят к каждому из них на 15 шагов 15 рядовых, при унтер-офицерах, с заряженными ружьями. Прочие преступники остаются при конвойных.

После сего приводится в исполнение высочайшая конфирмация[285]

(Петрашевцы: 258–259)
Около 3000 человек, случайно оказавшихся на улицах, стали свидетелями этого действа[286]. Однако, в отличие от английской, «буржуазно-демократической» казни над Маннингами, адресатом петербургской была не толпа, а армия (для участия в обряде с целью нравственного урока выбирались полки, в которых служили некоторые из петрашевцев). По донесениям агентов, «все было тихо, и все были проникнуты особенным вниманием» (Волгин: 634). Преступники не могли рисоваться на людях, так как адресатом зрелища была не публика, но государственная военная машина. Разумеется, никаких бесчинств не было. Английскому хаосу был противопоставлен четкий российский порядок. Но главная особенность петербургского ритуала заключалась в том, что его финальным аккордом должно было стать высочайшее помилование. Таким образом император стремился достичь двойного эффекта — преступники наказаны ни с чем не сравнимым ужасом казни и помилованы ни с чем не сравнимой милостью владыки[287].


Казнь над петрашевцами явилась яркой манифестацией абсолютной власти императора. Однако в отличие от средневековых феодальных казней, описанных Мишелем Фуко, объектом петербургского ритуала стало не тело, а душа приговоренного (ср. слова Достоевского о казни как о «надругательстве над душой», навеянные спектаклем на Семеновском плацу). Казнь над петрашевцами была своего рода военной мистерией, в которой монарх сыграл одновременно роли Карающего и Милосердного Бога[288]. Примечательно, что проект государя сводил к минимуму роль священника в ритуале: он появлялся и исчезал в начале обряда, окруженный конвоем; его Бог был менее могуществен, нежели его император. Очевидно, что одной из главных целей государя была демонстрация своим подданным и послереволюционной Европе российского способа разрешения современного кризиса публичной казни: столкновение традиционной (феодальной) суровости и новой (либеральной) гуманности[289]

Хотя в письме к наследнику Жуковский никак не показывает, что ему известно о недавнем событии[290], его религиозный проект идеологически противостоит не только «буржуазно-демократической» казни, но и николаевскому военно-феодальному обряду, реализованному великим князем. Разумеется, Жуковскому ближе российский вариант как более торжественный, более соответствующий самому духу события. Но казнь понимается им не только как главнейшее событие государственной жизни, но и как важнейшее событие бытия христианской общины. Вместо «отвратительного спектакля», грязной комедии казни в Англии («театр ада», в терминологии М. Фуко [Foucault 46]) и вместо безликого, хотя и торжественного, военного парада в России Жуковский, по сути, предлагает религиозное действо, способное, по его мнению, выразить высокую мистическую трагедию казни. Смертная казнь не должна ассоциироваться с образом грозного земного сюзерена, ибо ее высшая нравственная цель в том, чтобы вызывать в душе народа, равно как и в душе приговоренного, мысль о Спасителе. Казнь должна объединять человечество и пробуждать в народе не праздное любопытство и не мучительный страх, а религиозное воображение.

Примечательно, что напуганная недавними европейскими событиями цензура не допустила к печати статью о смертной казни. Конечно, одной из главных причин запрета явилась боязнь открытой дискуссии по такому символическому для европейского либерализма и неожиданно ставшему актуальным для России вопросу. Могла сказаться и растерянность цензора, разделявшего благочестивый и охранительный пафос статьи, но почувствовавшего в ней чужеродные юридические истоки и странный отход от бюрократической риторики в сферу неконтролируемого воображения.

4
Жуковский написал свою статью в Германии в то время, когда спор о казни достиг кульминации. Две радикальные позиции по этому вопросу столкнулись в конце 1840-х годов: пиетистская и либеральная. Либералы требовали полной отмены смертной казни, которую считали несовместимой с гуманизмом и прогрессом цивилизации. В свою очередь, пиетисты утверждали, что традиционные публичные казни необходимы, ибо их нравственный смысл заключается в том, чтобы правильно передать преступника из рук земного правосудия в руки Господа (Megivern: 213). От того, как осуществляется казнь, напрямую зависит посмертная судьба души преступника, отсюда огромное внимание приверженцами так называемого «пиетизма плахи» (gallows-pietism) уделялось ритуальной стороне казни. Здесь каждому участнику отводилась своя строгая роль, и все вместе должны были руководствоваться одними правилами игры. В некоторых пиетистских общинах церемония казни включала религиозную процессию, шествовавшую через город под умилительное пение к эшафоту, который символизировал собою место перехода грешной души во власть Всевышнего. В соответствии с пиетистским представлением, зрители казни должны были следить за каждым жестом, каждым взглядом приговоренного, ища в них намеки на его будущую, загробную судьбу. В финале преступник, желавший умереть «доброй смертью», должен был покаяться и добровольно передать себя в руки Бога. Часто раскаявшиеся злодеи обращались к толпе с благочестивыми речами, и эти финальные речи любовно собирались и печатались для назидания верующих писателями-проповедниками (Мозер). Самый же момент казни воспринимался зрителями как кульминация и развязка религиозной драмы: «Все строилось ради этого момента перехода, все вращалось вокруг него. Это был фокус всего обряда» (Evans: 85–86).

Совершенно очевидна идейная близость «пиетизма плахи» взглядам русского поэта, но так же очевидно и коренное отличие этих взглядов от пиетистских: проект Жуковского лишал публику благочестивой пищи для глаз. Идея сокрытой казни восходит к другому немецкому источнику концепции Жуковского, на этот раз юридическому.

Попытки теоретического разрешения вопроса о смертной казни были предложены в сочинениях юристов Райделя (Reidel), Мессершмидта (Messerschmidt) и Дистела (Diestel). Согласно взглядам последнего, смертная казнь как наказание является оправданной в христианском государстве, так как прощение преступника «достигается только смертью». Более того,

принесение в жертву естественной жизни на алтарь духа, на алтарь Божий, есть единственное средство для излечения смертельной раны в груди человека (т. е. преступника). В государстве алтарь этот есть эшафот. Преступник чрез свое преступление делается животным, будучи принесено в жертву, это животное опять делается человеком.

(цит. по: Кистяковский: 10)
Одна из главных целей законодательной реформы, обещанной мечтательным королем Пруссии Фридрихом Вильгельмом IV (как мы помним, душевным другом и почитателем Жуковского), заключалась в достижении компромисса в вопросе о смертной казни. Проект нового Уголовного кодекса, подготовленный по повелению короля к 1847 году, предлагал проводить смертную казнь «в замкнутом пространстве, не видимом публике». Чтобы не было сомнений в том, что казнь действительно совершилась, было решено оповещать население боем колокола, во время которого священники должны обращаться с проповедями к людям, собравшимся вокруг места казни. Предлагалось, чтобы отцы семейств собирали своих домочадцев вокруг себя в этот час религиозного и нравственного размышления. «Иными словами, — отмечает автор фундаментального исследования истории смертной казни в Германии Ричард Эванс, — предполагалось, чтобы толпа все еще была там, но за пределами тюрьмы, извлекая моральный урок, но не видя саму казнь» (Evans: 263–265).

Новое уложение принять не успели. В 1848 году разразилась революция и события вышли из-под правительственного контроля. Вопрос о смертной казни теперь решался не королем, а революционным Франкфуртским парламентом, готовившим конституцию для объединенной Германии. После долгой и бурной дискуссии, 27 декабря 1848 года смертная казнь была приговорена депутатами к смерти. К марту 1848 года она была отменена или заморожена почти во всех государствах Германии, в том числе и в герцогстве Баденском, куда в 1848 году бежал от франкфуртской революции Жуковский с семьей. Разумеется, король Фридрих не поддержал решения депутатов, так как оно лишало его одного из главных символов феодальной власти (Evans: 265). (Король не только не признал отмены смертной казни, но и повелел в марте 1849 года привести в исполнение все ранее вынесенные смертные приговоры.) Во второй половине 1849 года революция потерпела сокрушительное поражение, и вскоре смертная казнь была восстановлена во всех государствах Германии.


Таков немецкий юридический и политический фон проекта Жуковского. Как видим, его статья не является академическим предложением, оторванным от реальности, как полагал профессор Малиновский. Вопрос о смертной казни находился тогда в самом центре идеологической и политической борьбы. Несложно заметить, что предложения русского поэта очень близки к королевскому проекту реформы: отмена публичной казни, звон колокола, толпа, ожидающая вести о казни у стен темницы[291]. Можно сказать, что Жуковский взял идеи своего царственного друга за основу. Однако видение смертной казни, предложенное в его статье, выходит далеко за рамки комментария к юридическому проекту…

5
Обратимся вначале к единственной дошедшей до нас попытке поэта разъяснить смысл своей статьи. В ответном письме к А. П. Зонтаг, возмутившейся проектом своего друга-родственника, Жуковский признавался, что «эту статью вовсе не сочинял, она сама собою написалась в письме к великому князю» (Уткинский сборник: 85–87). Оказывается, он и не думал защищать смертную казнь как таковую, он просто писал, что коли уж она существует, то должна быть скрытой от глаз толпы[292]. Казнь должна быть зрелищем для очей воображения, а не звериным удовлетворением праздного любопытства глаз материальных. Он не знает, должна ли вообще существовать казнь, он не об этом писал; а впрочем, в наше время буйства и безверия страх смерти необходим как подпора общественного порядка[293] (Уткинский сборник: 85–87).

Оппозиция видимого — невидимого — центральная для Жуковского: зрелище для глаз против зрелища для души, видимая (публичная) казнь и невидимое присутствие казни, материальные глаза и очи воображения. Ценно и свято для Жуковского не видимое толпе. Но это невидимое на самом деле видимо тайным, внутренним зрением, присущим каждому человеку в отдельности (Жуковский здесь называет его воображением). Знаменательно, что статья о смертной казни была написана быстро слепнувшим человеком. В действительности она посвящена не правильной смертной казни (набор рекомендаций), а ее правильному видению, затемненному ложными и уродливыми формами исполнения. Импульсом для Жуковского служит не административное рвение, не теоретический интерес и даже не этический энтузиазм, а эстетическое чувство. Он хочет видеть казнь, если уж она существует, не отвратительно-кровавой, а магически красивой. Ему обидно, что его не поняли. Но его не могли понять, потому что отнеслись к его статье как к проекту, рассчитанному на реализацию, а не как к символической картине, призванной воздействовать на воображение созерцающего. Перефразируя автора замечательных «Dialogues with Dostoevsky» Роберта Джексона, мы имеем здесь дело с «мистическим видением» («mystical vision»), а не с «этикой видения» («ethics of vision» — морально-психологический опыт наблюдения смертной казни) — проблемой, мучительной для Достоевского, Тургенева или Толстого (Jackson: 4)[294]. Попробуем внимательнее всмотреться в это странное полотно.


Статья условно может быть разделена на две части. В первой изображаются ужасы и развращающее действие публичных казней. Во второй — идеальная казнь, скрытая от посторонних глаз и имеющая, по мнению автора, глубокое религиозно-воспитательное значение. Мысль автора развивается внешне строго логически, но при внимательном чтении статьи становятся заметными странные противоречия и умолчания автора.

В первой части Жуковский подробно, почти натуралистически, описывает ужасы виселицы, гильотины и четвертования. Приведу лишь один пример: «Еще отвратительнее французская гильотина: тут все поражающее душу исчезает; человек <…> отдается во власть машины, которая безжалостно <…> режет ему голову; несколько палачей, рабов машины, укладывают ея работу в короб, смывают с нея кровь, которой ручьи, пробираясь по камням мостовой, мало-помалу втекают в каналы, мешаются там с грязью — и все кончено…» (Жуковский 1902: X, 140–141). Но во второй части, то есть собственно в проекте казни, сокрытой от глаз толпы, Жуковский ни слова не говорит о том, как будут казнить за оградой преступников. Будут ли их удушать, вешать, заливать в рот расплавленное железо, гильотинировать или расстреливать? Подробно описывается ритуал «святой» казни — зрелище для души, но какой будет — технически! — эта казнь, мы не знаем. Эшафот у Жуковского невидим.

В проекте смертной казни поражает отсутствие палача. (Заметим, что это умолчание является центральным отличием представления о смертной казни Жуковского от мистической картины другого знаменитого защитника смертной казни графа Жозефа де Местра. В погрязшем во грехе мире последнего центральной фигурой оказывается именно страшный палач.) Кто казнит преступника у Жуковского? Нет ответа. Более того, хотя Жуковский и говорит, что страх казни в народе необходим как совесть в каждом человеке, в его описании ритуала казни почти отсутствует тема страха. Все умиленно-благостно. Торжественно-спокойно. Более того, в описании страданий и надежд осужденного видится едва завуалированное любование, граничащее чуть ли не с завистью: вот при причащении в нем происходит спасительный душевный перелом; вот открывается чудесное зрелище смерти, которое «никакими глазами не увидишь».

Поразительно, но в статье о религиозной миссии казни ни слова не сказано о священнике. Используя точное наблюдение Андрея Зорина по поводу гораздо более раннего произведения Жуковского (1814 года), скажем, что обряд совершается здесь как бы сам собой (Зорин 2000. 280). Ср.: «Пускай накануне этого дня призовут (кто? герольды? газеты? священники? — И.В.) христиан на молитву <…>, пускай во всех церквах слышится голос христиан, умоляющих Бога <…> тут молитва не просто богослужебный обряд <…>» (Жуковский 1902: X, 141–142).

В статье Жуковского ничего не говорится о властях, вершащих суд, или о конвое преступника: «он из уединенной темницы перейдет через церковь в уединение гроба», «на пути от церкви к месту казни он провожаем будет (кем?! — И.В.) пением, выражающим молитву о его душе» (Там же: 142). Кто поет? Не конкретизируется. В статье описываются перетекающие один в другой процессы, но не их источники. Можно сказать, что перед нами эмоциональный поток на грани невидимого и невыразимого. Главный сюжет статьи не в логическом построении доводов и предложений, а во внутреннем развитии авторской эмоции, приближающейся к некоему откровению казни (не случайно он говорил о своей статье, что она сама собою написалась). Центральная тема статьи — тема мучительно-великолепного перехода из бытия в небытие — процесса, призванного, по мысли Жуковского, вовлечь в качестве свидетелей всех еще живущих[295].

Перед нами не публицистическая статья, а мистическо-поэтическое видение казни[296].

Хотя суровые судьи проекта Жуковского были убеждены в том, что поэзия несовместима с защитой смертоубийства, именно в его поэтическом мироощущении нужно искать истоки этой статьи. Вера и поэзия сошлись в сознании поэта у грозно-величественного эшафота.

6
Тема казни — одна из важнейших в поэзии Жуковского. Казнь в его произведениях является неотвратимой, страшной и в то же время святой, ибо ее источник — грозный Бог, карающий грешников адекватно их преступлениям. Казнь — это Божий суд над злодеем. В так называемых «страшных балладах» поэта, создавших ему репутацию певца чертей и ведьм, представлено целое собрание самых разнообразных казней. Героиня первой баллады поэта Людмила за ропот на Господа живой брошена в могилу. Братоубийца Варвик утонул. Жадный убийца епископ Гаттон был съеден мышами. Сыноубийца Адельстан погиб в пропасти. Старушку-ведьму унес в ад Сатана. Примечательно, что казнь грешника обычно изображается Жуковским как незримая, тайная: «Никто не зрел, как с нею мчался Он» (Сатана) и т. д. Конечно, баллады Жуковского в большинстве своем переводные, а следовательно, не он отвечает за трагические развязки. Смерть грешника — вообще традиционный финал ужасных английских и немецких литературных баллад. Тем не менее выбор жанра и стихотворений для перевода принадлежал Жуковскому, и этот выбор свидетельствует об органичности для его эстетического и нравственного сознания самой идеи балладной казни.

В центре внимания поэта находится внутренний мир грешника, терзаемого муками совести и ужасом перед неизбежностью казни. Страх казни преследует его в образах жутких привидений. Мертвецы встают из гробов. Из бездны тянется страшная рука. «Свирепый, мрачный, разъяренный», является перед очами преступника сам Дьявол. Душевные муки преступника в самый момент казни — кульминация и развязка баллады. Место, где вершится суд Божий, — центр балладного мира. Это маленький пространственный уголок, как бы насквозь пронзаемый вертикалью.

В статье 1850 года смертная казнь в соответствии с балладной эстетикой Жуковского уподобляется «привидению, преследующему преступника», ужасы публичных казней напоминают оргии нечистой силы в его страшных балладах. Страх расплаты оказывается мощной силой, нависшей над злодеями. Внимание автора проекта по-балладному сосредоточивается на душевных муках приговоренного. И все же тема ужаса не является эмоциональной доминантой статьи 1850 года. Настроение автора — умиленно-торжественное по преимуществу (это-то умиление и раздражало его позднейших критиков!). Дело в том, что тема сурового наказания заглушается здесь другой темой, также детально разработанной в балладах и повестях Жуковского.

Речь идет о неразрывно связанной с темой казни теме искупления вины и спасения грешной души. В творчестве поэта последняя со временем приобретала все более и более важное значение. Можно заметить, что в своих балладах, особенно поздних (1831–1832 годов), поэт как бы перебирает наиболее действенные способы душевного спасения: покаяние преступника (явно недостаточно), помощь святого (не при всяком преступлении подействует), наконец, чудо (явление искупителя, преображение) — это, наверное, самое эффективное. Показательно, что освобождение грешника от вины также происходит в балладах Жуковского незримо:

Цепи все еще вкруг тела,
Ими сжатого, лежат,
А душа уж улетела
В град свободы, в вечный град.
(«Братоубийца») [Жуковский 1980: 192]
Здесь важнейшая для поэта оппозиция «душа — тело» находит свое разрешение. Душа грешника, почти испепеленного физическими и нравственными страданиями, передается на суд милосердного Бога. Таким образом, казнь оказывается освобождением преступника. Следовательно, она для него благо и должна быть ему желанна и сладка[297]

Видение смерти описывается и в статье 1850 года. Завороженность Жуковского смертной казнью, возможно, объясняется тем, что в поздние годы поэт мучился сознанием собственной греховности, которая может помешать ему спастись. Борьба с пороками и слабостями (действительными или мнимыми) становится теперь важнейшим делом его душевной жизни. В таком случае смертная казнь уверовавшего грешника может осознаваться как наиболее радикальный и быстрый способ искупления: «И сказал ему Иисус: истинно говорю тебе, ныне же будешь в раю» (Лк 23, 43)[298]. Место казни — это не что иное, как жертвенный алтарь, разрешающий страсти души. Иными словами, образ эшафота оказывается фокусом поэтической идеологии Жуковского.

7
Эшафот принадлежит к числу ключевых символических образов в западной культуре XVIII — первой половине XIX века: в готическом (Мэтью Льюис) и социальном (Ч. Диккенс) английском романе, «средневековой» литературной балладе (X. Бюргер, Р. Саути, Вальтер Скотт) и немецкой трагедии (И.-В. Гете, Ф. Шиллер), в романтической живописи (творчество Антуана Вирца) и программной музыке («Symphonie Phantastique» Гектора Берлиоза). В 1820–1830-е годы образы «темницы, мук осужденного, эшафота, смертной казни» (Виноградов: 133) стали общим местом «неистовой» французской словесности (В. Гюго, Ж. Жанен, Э. Сю), причем в «романтически-ужасном жанре» (Виноградов) эшафот изображался как эстетически притягательный образ социального и морального зла. Как пишет Фуко, западная литература «от „Замка Отранто“ до Бодлера» представляла собой фронтальное «эстетическое переписывание преступления» (Foucault. 68).

В творчестве Жуковского образ эшафота прошел своеобразный путь развития. Переводя «Ленору» Бюргера в 1808 году, он демонстративно отказался от ужасной картины виселицы, вокруг которой в оригинале немецкого поэта вьется адская сволочь. Вместо «сволочи» у Жуковского появляется толпа призраков-покойников, которые в финале баллады мрачно воют над телом поверженной грешницы: «Час твой бил. Настал конец» (Жуковский 1980: II, 13). В 1831 году Жуковский вновь перевел «Ленору», гораздо ближе к оригиналу, и возвратил виселицу на место. Вокруг нее в новом переводе летали уже не легкокрылые покойники, а таинственный рой воздушных. Эти воздушные в финале баллады пели над наказанной героиней уже обнадеживающе: «Твой труп сойди в могилу! А душу Бог помилуй!» (Жуковский 1980. II, 167).

Наконец, в 1848 году поэт пишет маленькую статью о «Фаусте» Гете, в которой комментирует одну из заключительных сцен первой части трагедии, где главный герой и Мефистофель летят на конях мимо эшафота, на котором суждено погибнуть Маргарите (Goethe: 191). В комментарии Жуковского оказывается, что вокруг эшафота кружатся не ведьмы, не ночная сволочь, как совершенно однозначно говорится у Гете и как изображают эту сцену все иллюстраторы[299], а ангелы света, которые святят место казни Маргариты. Если в «Людмиле» тени выли о невозможности спасения, в «Леноре» воздушные намекали на милосердие небес, то в статье о Фаусте ангелы, указывая на эшафот, однозначно свидетельствовали: «Спасена!» (Жуковский 1985: 355; см.: Dietrich: 130–152).


Иначе говоря, в поздней интерпретации Жуковского эшафот — это святое место, откуда душа грешника сразу переходит в лоно милосердного Бога. Можно сказать, что в течение сорока лет «заимствованное» из арсенала немецкой поэзии видение плахи проявлялось в художественном сознании нашего поэта, наподобие некой спиритической фотографии. Крайне существенно, что постепенное освящение эшафота происходило в творчестве Жуковского вопреки европейской литературной традиции, от которой он отталкивался. Жуковский в поэзии принципиально отказывается от изображения инфернальных оргий у плахи, популярных в западной традиции. Для русского поэта эти кровавые зрелища представляют абсолютное падение современного искусства, триумф материализма, эстетический ад (во второй половине 1840-х годов он критикует «Страшный Суд» Микеланджело за то, что в последнем «осужденные и дьяволы портят величие предмета отвратительными сценами»; симптоматично, что Жуковский обращается здесь к едва ли не самому авторитетному изображению казни в европейской культуре!). Это эстетическое убеждение проецируется поэтом в социальную сферу и объясняет то неприятие, которое вызывают в нем «отвратительные сцены разврата и скотства в бесчисленной толпе народа, собравшейся полюбоваться зрелищем конвульсий» повешенных. Знаменательно, что его страстное отрицание публичной казни вызвано известием о казни в Лондоне. Англия воспринималась тогда как «классическая страна смертной казни» (Кистяковский) и главныйпротивник России в послереволюционной Европе (см. статью Жуковского об английской и русской политике, 1850).

Иными словами, статья Жуковского является полемическим ответом на западную практику эстетической и социальной визуализации казни[300]. Неудивительно, что оппозиция «инфернальное — святое» (или «зримое — невидимое») осмысляется поэтом как «западное — русское». Статья о смертной казни является важной частью фронтальной онтологической критики «материалистических» тенденций современной западной культуры, предпринятой Жуковским в 1830–1840-е годы и затрагивающей такие сферы, как поэзия, искусство, социальная жизнь, политика и история.

8
Мы полагаем, что символическое освящение эшафота в позднем творчестве Жуковского отражает не только эстетические и религиозные убеждения поэта, но и его исторические и патриотические воспоминания. В самом деле, «ужасы гильотины» — один из центральных символов Великой французской революции в культурном сознании современников, а место казни Людовика XVI — своего рода альфа и омега революционной эпохи. Утром 29 марта 1814 года (Пасха по православному календарю) на площади Согласия в Париже прошло торжественное молебствие союзных армий в количестве 80 000 человек. На месте, где был казнен Людовик, воздвигли алтарь, перед которым преклонил колена русский император. Это действо символизировало завершение эпохи войн и искупление греха цареубийства. В своем послании к государю Александру Павловичу 1814 года Жуковский воспел «зрелище очищения и прощения» (Уортман: 301) возвышенными стихами:

О незабвенный день! смотрите — победитель,
С обезоруженным от ужаса челом,
Коленопреклонен, на страшном месте том,
Где царский мученик под острием секиры,
В виду разорванной отцом своим порфиры,
Молил Всевышнего за бедный свой народ;
Где на дымящийся убийством эшафот
Злодейство бедную Свободу возводило,
И Бога поразить своей хулою мнило —
На страшном месте том смиренный вождь царей
Пред миротворною святыней алтарей
Велит своим полкам склонить знамена мщенья,
И жертву небесам приносит очищенья.
Простерлись все во прах; все вкупе слезы льют;
И се!.. подъемлется спасения сосуд…
И звучно грянуло: воскреснул Искупитель!
(Жуковский: I, 374)
Можно сказать, что Жуковский понимал акт освящения эшафота как своеобразный акт «русского экзорцизма», направленный против демонов безбожной и кровавой революции и той литературной традиции, которую эта революция породила. «Поэзия эшафота» вписывается в размышления поэта о провиденциальной миссии Святой Руси и русской поэзии вернуть «святое» в современную западную цивилизацию.

Кульминацией и финальным пунктом развития темы эшафота в художественном сознании поэта мы считаем статью о смертной казни. В последней святой эшафот выводится за пределы видимого, физического мира, становится мистической идеей, созерцаемой очами воображения. Эта статья действительно гимн эшафоту, но эшафоту не физическому, а незримому, не карающему, но спасающему. Такой «образ казни» должен пробуждать в зрителях воспоминание о Голгофе и Христе.

Знаменательно, что Жуковский в своей статье прямо заявляет, что смертная казнь должна принять характер таинства. Зинаида Гиппиус даже выделила это слово курсивом. А Николай Лесков несколько раз использовал его в своей жестокой пародии. Можно сказать, Жуковский в своем проекте проецирует религиозный обряд, божественную литургию, в реальную жизнь, в государственную и социальную практику. Так, процессия, идущая с пением к месту казни, оказывается аналогом великого выхода верных. Скрытое от глаз людей место казни — это царские врата, над которыми задергивается занавесь в момент таинства. Наконец, крест над оградою превращает тюрьму в храм Божий. Проекция эта дает поэту религиозное основание соединить в акте веры каждого члена современного общества (и себя в том числе) с реальным преступником и назвать реальный эшафот святым местом, где происходит «жертва, всенародно приносимая правде небесной».

«[К]акое зрелище! — восклицает поэт в конце статьи. — Никакими глазами не увидишь того, что в одну такую минуту может показать душе воображение. А когда пение вдруг замолчит — что представит себе растроганное воображение?» (Жуковский 1902: X, 142). Очевидно, видение, открывающееся перед зрителями, есть не что иное, как коллективное зрелище Суда Божия, играющее центральную роль в творчестве Жуковского конца 1840-х годов.

9
Собственно, о Страшном суде Жуковский писал всю жизнь. Одно из первых его произведений (1802 года) — не дошедший до нас перевод «Dies irae» из моцартовского Реквиема (Виницкий 1998а). Во второй половине 1810-х годов, когда многие в России ждали со дня на день второго пришествия, Жуковский несколько раз обращался к теме Апокалипсиса. Но никогда эсхатологические предчувствия поэта не были столь обостренными, как в последний период его жизни, совпавший с мощными европейскими катаклизмами — голодом, эпидемиями, землетрясением, революциями и реакцией 1847–1850-х годов.

Примечательно, что если раньше, в балладах и повестях, Жуковский карал преступников по отдельности, то теперь экзекуции все чаще описываются им как коллективные. Темы его художественных произведений этого времени — египетские казни, разрушение Иерусалима, явление Мессии, Апокалипсис. Как говорилось выше, в переводе «Одиссеи» описываются почти изуверские сцены массовых казней: виселица, на которой разгневанный Одиссей повелел казнить предателей, убиение развратных рабынь. Мы видели, что этот жуткий финал, изображенный Жуковским, в соответствии с гомеровским духом, бесстрастно-величественно, не случайно предшествует по времени написания политической реакции в Бадене: он отражает надежды Жуковского на скорейшее истребление революционной гидры. В июле 1849 года баденское восстание будет жестоко подавлено братом короля Фридриха крон-принцем Вильгельмом, изгнанным во время революции из Германии. Прусский Телемак вернулся, чтобы жестоко покарать мятежников.

Знаменательно, что в эти годы Жуковский выражал надежду на то, что у европейских правительств хватит решимости и сознательности, чтобы расстрелять зачинщиков беспорядков («Взят Штруве [глава восстания в Бадене. — И.В.]… расстрелян ли он, еще не знают. Дай Бог решительности и смелости!» [РА 1885: 250]). Разумеется, эти высказывания поэта можно объяснить его ультра-монархическими взглядами, страхом перед революцией, уничтожающей все, что ему дорого, и гонящей его на старости лет из одного города в другой. Но такого объяснения недостаточно, чтобы понять истерически-возвышенное состояние старого поэта, который вдруг, после многолетнего молчания, разразился несколькими десятками поэтических и прозаических творений, твердящих об одном и том же — о близком суде. Это был последний и едва ли не самый мощный за его долгую жизнь творческий порыв!

Наиболее ярко и остро эсхатологические переживания Жуковского выражены в политических письмах к его бывшему ученику, государю наследнику. В этих посланиях, как мы уже говорили, Жуковский дает волю своему мистическому воображению: страшная лапа сатаны нависла над Европой, над миром стоит «какое-то безымянное страшилище, не имеющее никакого образа, незнаемое, непостижимое»; гидра революции на самом деле — это «чучело, сколоченное по адскому замыслу из адвокатов, докторов, Жидов, газетчиков и честолюбивых профессоров»; революция подавлена, «но сатана не убит, а лишь отбит» (РА 1885: 252, 258, 339). Каждое политическое событие воспринимается им как мистическое знамение. Надежда возлагается на «святую Русь», ее императора и благое Провидение.

Что делать? Как спастись? — постоянно задает он вопрос. И отвечает: человечеству необходимо чудесное потрясение, чтобы пробудиться от губительного сна. И сам предлагает политический рецепт такого чуда: нужно освободить Иерусалим от турок силою русского нравственного величия (не армии); организовать сборное войско под эгидой христианских государей для охраны святыни, святой союз (аналогичный уже имевшемуся Священному). Вызов на такой союз принадлежит, по Жуковскому, русскому царю. Тогда-то и начнется великая решающая битва с антихристом.

Примечательно, что об этом иерусалимском проекте Жуковский написал государю наследнику в том самом письме, в котором говорится о смертной казни. В контексте генерального апокалиптического плана Жуковского (союз царей) частный проект нового обряда казни приобретает особый символический смысл. Чтобы приблизиться к нему, необходимо восстановить текст, непосредственно предшествующий рассуждениям о казни и не включенный поэтом в статью:

Враги святыни и порядка работают явно и тайно. Их явные нападения могут еще быть отражаемы силою: тайные же действия непобедимы; они как смертельная эпидемия, разлитая в атмосфере, от которой нет другого спасения, как очищение этой атмосферы. И весьма замечательно, что в наше время все эти травительные действия имеют какой-то характер филантропический: демон зла гуляет по свету под маской человеколюбия… [В]ы конечно читали в газетах о казни Маннингов…

(РА 1885: 337–340).
Итак, по Жуковскому, вопрос о смертной казни — это не юридический, административный, политический или общественный вопрос. Это вопрос исторический, историософский. Здесь, в конкретную историческую эпоху, схлестнулись в смертельном поединке силы добра и зла. Хотя публичные казни, считает Жуковский, ложь и сатанинский разврат, но это разврат откровенный; гораздо страшнее — противники смертной казни, эти волки в овечьей шкуре. Они, по мнению автора письма, слуги сатаны, посягнувшие на святыню Божьего суда — эшафот. Уничтожить сатану пока невозможно, но можно и нужно разоблачать его каверзы, раскрывать людям глаза на правду Божию.

Кто же возьмется за такое великое дело? Какая сила может одолеть обман и достучаться до закосневших сердец? Эта сила, по Жуковскому, — возвышенная, христианская, пророческая поэзия, «сестра земная религии небесной». В конце жизни Жуковский взялся сыграть роль, которую уже несколько лет играл его друг и сочувственник Гоголь. Это роль поэта-пророка, вещающего в мистическом экстазе:

…быть хочу…
Воспламенителем, глаголом правды,
И сторожем нетленной той завесы,
Которою пред нами горний мир
Задернут, чтоб порой для смертных глаз
Ее приподымать и святость жизни
Являть во всей ее красе небесной —
Вот долг поэта, вот мое призванье!
(Жуковский 1980: 396)[301]
Статья Жуковского о смертной казни и является такой пророческой попыткой приподнять завесу, «очистить атмосферу», заставить людей, живущих накануне исторической развязки, увидеть невидимое, сокровенное и прекрасное — грядущую казнь. Для романтика Жуковского незримый эшафот, на который восходит грешник, — это предельная степень возвышенного (Sublime).

* * *
«Поэзия есть Бог в святых мечтах земли», — высечено на постаменте памятника Жуковского в Петербурге. Некоторые критики поэта считали, что проект 1850 года вопиюще противоречит этому благочестивому религиозному девизу. Полагаем, что критики не поняли мистико-романтической сути последнего, ибо поэтические мечты земли, по Жуковскому, есть мечты о святой, прекрасной и близкой казни… Подобно тому как воображаемая картина незримого Страшного суда, задуманная прусским королем для своей берлинской церкви (статья об истории и исторической живописи), интерпретировалась Жуковским как грандиозное обобщение всей христианской истории, его собственное видение эшафота может быть осмыслено как символическое обобщение, концентрированный образ его романтической философии истории.

Эпилог. Сон Агасвера

Было бы странным закончить книгу об историческом воображении Жуковского, не сказав ничего о его последнем произведении — незаконченной историософской поэме «Агасвер, или Странствующий Жид» (1851–1852), задуманной, по словам самого автора, как «род апофеоза страданий и несчастий» человеческих, олицетворенных в образе богоотступника Агасвера. Сюжетное ядро поэмы — спасительное явление вечного жида Наполеону в момент, когда узник Св. Елены, отчаявшись, задумал покончить с собой. Жуковский не успел завершить поэму, но, очевидно, исповедь Агасвера должна была спасти больную душу императора-изгнанника.

Судя по всему, лежащая в основе поэмы историософская концепция (взгляд на историю человечества как поэтапное приближение к конечной цели) в общих чертах сложилась еще в начале 1830-х годов в ходе размышлений над французской романтической историографией (О. Минье, Ф. Гизо) и книгой немецкого политического философа К.-А. Менцеля «Geschichte unserer Zeit» (см. январские письма поэта к государю наследнику и А. П. Елагиной). Впоследствии на эту концепцию оказали несомненное воздействие взгляды друга поэта Иосифа Радовица, о чем свидетельствует подробное изложение Жуковским в дневниковой записи от 3 (15) мая 1840 года плана задуманной Радовицем изъяснительной истории человечества (Жуковский: XIV, 206–207). Именно в мае — июне этого года и были написаны первые стихи поэмы. В июле 1851 года ослепший поэт возвращается к старому замыслу. Последние стихи этой «лебединой песни» были продиктованы Жуковским за несколько дней до смерти, в апреле 1852 года.

Следует заметить, что обращение Жуковского к теме Наполеона мотивировано не столько постоянным интересом поэта к «мужу судеб», сколько современными политическими событиями в постреволюционной Франции: военный переворот 2 декабря 1851 года[302], организованный племянником императора Шарлем-Луи-Наполеоном Бонапартом. Это событие, как известно, стало предметом сатирического изображения в одном из последних стихотворений Жуковского «Четыре сына Франции» (1849–1852), посвященном полувековой истории французских «безумств»[303]:

Гуляет по широкой
          Террасе Тюльери
Двойник Наполеонов,
          Пока лишь Президент,
Но скоро Император
          Наполеон Второй…
<…> Дала нам мелодраму
          Ты, Франция, свою;
Теперь, пять актов кончив.
          Дать хочешь водевиль…
Стихотворение завершалось призывом к грешной Франции вернуться к Богу:

Суд Божий прав: из чаши,
          В которой буйно ты
Цареубийства ужас,
          Безверия чуму,
И бешенство разврата
          В один смешала яд —
Святой воды здоровья
           Не можешь ты испить;
Ни ты, ни зараженный
           Твоим безумством свет!
Но есть спасенья чаша;
           Она перед тобой, —
К ней, к ней со страхом Божьим
           И с верой приступи!..
(Жуковский: II, 346–348).
Мотив искупительной чаши истории сближает «Четыре сына Франции» с «Агасвером» и опирается на метафизику причастия, сформулированную поэтом в одном из философских отрывков второй половины 1840-х годов: «таинство, очистительное в смысле вечности и крепительно-нравственное в смысле временной жизни» (Жуковский: XIV, 317).

Как обычно у Жуковского, исторический план пересекается с литературным и биографическим. Давно замечено, что «Агасвер» представляет собой развернутый эпилог к творчеству Жуковского, вовлекающий в свою орбиту не только поздние, но и ранние тексты поэта, а также многочисленные произведения европейской романтической традиции, с которыми он полемизирует или соглашается[304]. В литературно-идеологическом плане эта поэма представляет собой попытку «исправления» романтического (зд. байронического) героя-отщепенца путем возвращения его к единству с миром и Богом[305]. Совершенно очевидно и автобиографическое звучание темы Агасвера (см., в частности, исповедальную запись поэта от 2 октября 1846 года [Жуковский: XIV, 287–292]).


В отличие от других произведений поэта, рассмотренных в нашей книге, в «Агасвере» Жуковский отказывается от своего излюбленного приема символической загадки. Священная история выступает здесь без маски, и поэт пытается воздействовать на читателя, как Агасвер на Наполеона, — с помощью раскаленного убеждения, проповеди, а не суггестивной фантазии. Эта проповедническая открытость замысла, на наш взгляд, объясняется не только тем, что поэт ждал смерти и торопился сказать все, но и переживаемым им ощущением близящейся развязки мировой истории, когда, по пророчеству, все тайное станет явным.

Обратим внимание на строго продуманную хронологическую организацию поэмы. Сюжетное время здесь простирается от казни Христа до встречи с Наполеоном (то есть до конца 1810-х — начала 1820-х годов). Однако рассказ телеологически устремлен далеко за пределы своего непосредственного действия: психологический «план Агасвера» — вся человеческая история, от дохристианской, символизируемой в поэме горными вершинами («минувших веков видения»), вплоть до скончания веков (видение Страшного суда). Таким образом, автору удается соединить прошлое, настоящее и будущее в лирической исповеди вечного изгнанника. Агасвер мечтает о покое и смерти, но он сможет обрести их лишь тогда, когда придет Тот, Кто этот покой у него забрал. Осудив Агасвера не умирать, Создатель ему «дал Себя» «в замену смерти»[306]. В этом смысле незавершенность поэмы может быть понята символически: чаша испытаний Агасвера еще не испита, и финал его странствований должен совпасть с концом истории.

Остановимся на ключевом эпизоде «жития Агасвера», эмблематически представляющем онтологию исторического воображения Жуковского. На острове Патмосе Агасвер встречает Иоанна Богослова, который крестит и причащает его, открывает ему тайну его наказания и приподнимает «покров с грядущего». Покинув пророка, Агасвер отправляется в Палестину и по пути засыпает в первый раз с момента проклятия. Ему снится сон, в котором перед его мысленным взором проходит все Откровение:

Уже сто лет меня не посещавший,
Сошел ко мне на вежды сон, и с ним
Давно забытая покоя сладость
Мою проникла грудь. Но этот сон
Был не один страдания целитель —
Был ангел, прямо низлетевший с неба.
Все, что пророчески евангелист
Великий чудно говорил мне,
То в образах великих этот сон
Явил очам моей души, и в ней
Те образы, в течение столетий
Не помраченные, час от часу
Живей из облекающей их тайны
Моей душе сияют, перед ней
Неизглаголанно преобразуя
Судьбы грядущие…
…И каждое пророка слово, в слух мой
Входя, в великий превращалось образ
Перед моим телесным оком. Все,
Что ухо слышало, то зрели очи,
И в слове говорящего со мной
Во сне пророка мне передо мной,
И надо мной, на суше, на водах,
И в вышине небес, и в глубине
Земли видений чудных было полно.
Я видел трон, на четырех стоящих
Животных шестокрылых, и на троне
Сидящего с семью запечатленной
Печатями великой книгой…
(Жуковский 1980: II, 433–434)
Далее следует поэтический пересказ Откровения. Агасвер признается, что именно в этом целительном сне «преображение моей судьбы я глубоко почувствовал». Иначе говоря, преображение души понимается здесь как момент запечатления в ней образов Откровения, как перевод последних на «язык души», процесс постепенного прояснения значения этих образов, то есть как апокалипсис воображения. Все, что отныне ни переживается героем, соотносится с этой внутренней картиной, вписывается в нее, объясняется через нее: возвышение и гибель царств, человеческие рождение и смерть, надежды и страдания, горный пейзаж и тихая долина. Герой возвращается к людям, чтобы стать лекарем их душ, толкователем и проповедником «Господней развернутой книги, где буква каждая благовестит Его Евангелие» (Жуковский 1980: II, 448)[307].

Исповедь Агасвера, «помнящего минувшее душою», оказывается не чем иным, как историей мира (точнее, психологически пережитой и религиозно осмысленной историей человеческих страданий), а сам герой — Историком в том «высшем смысле», о котором, как мы помним, Жуковский писал в конце 40-х годов. Этот идеальный историк «представляет события не только в целом, он видит их причины и угадывает их последствия <…> соединяет судьбу настоящего с намерениями Промысла <…> изъясняет тайную власть неизменяемого Бога посреди изменяющегося потока событий <…> пророчит суд Божий в тайне грядущего». Он «ведатель минувшего, зритель настоящего, прорицатель будущего, <…> проповедник Бога в делах человеческих» (Жуковский: XIV, 304–305). Однако Агасвер не «холодный свидетель» истории — он ее пленник (как Наполеон узник маленького острова-тюрьмы). До тех пор пока герой не осознает высокий смысл своего «заточения», своих страданий, пока он не обретет в себе любовь к Творцу и Его миру, он не может спастись (любимая мысль позднего Жуковского, заявленная уже в «Шильонском узнике» 1821 года).

Знаменательно, что результатом окончательного преображения Агасвера является пробуждение в нем поэтического вдохновения. Давно замечено, что Агасвер в финале поэмы (то есть той части, которую Жуковский успел завершить) — поэт, но поэт особенный: слушателем его песнопений-молитв являются не люди, но весь Божий мир:

Величием природы вдохновенный,
Непроизвольно я пою — и мне
В моем уединенье, полном Бога,
Создание внимает посреди
Своих лесов густых, своих громадных
Утесов и пустынь необозримых,
И с высоты своих холмов зеленых,
С которых видны золотые нивы,
Веселые селенья человеков,
И все движенья жизни скоротечной.
(Жуковский 1980: II, 449).
Мы видели, что в разные исторические эпохи Жуковский по-разному представлял себе миссию Поэта: «сторож при девах», предсказывающий «зарю мира»; певец русского триумфа и вечного мира; галантный волшебник в «царстве фей»; мудрый учитель в час исторического испытания; эстетический «крестоносец» и «проповедник святыни» посреди бушующего моря истории.

В эпической поэме «Агасвер» он постарался художественно реализовать свою последнюю поэтическую теодицею, основанную на концепции благого страдания (ср. еще в «Камоэнсе» 1839 года: «Страданием душа поэта зреет, // Страдание — святая благодать» [Жуковский 1980: II, 399]). Идеальный поэт понимается теперь как просветленный верой страдалец (само воплощение исторического опыта и страданий человечества), идеальная поэзия — как сердечная благодарность Создателю и идеальная аудитория — как все Мироздание. В этом, конечно, нет ничего необычного для романтика (вспомним лермонтовского «Пророка» [1841] — стихотворение, кажется, отозвавшееся в обсуждаемом эпизоде «Агасвера»), Но в высшей степени показательно для романтического мироощущения Жуковского то, что эта абсолютная поэзия рождается из самого духа истории как всеобъемлющее переживание, истолкование и преодоление последней:

И слышал я, как все небес пространство
Глас наполнял отвсюду говорящий:
«Я Бог живой, я Альфа и Омега,
Начало и конец, подходит время».

Библиография

Аверинцев — Аверинцев С. С. Двенадцать апостолов // Мифологический словарь. М., 1991.

Аверинцев — Аверинцев С. С. Размышления над переводами Жуковского // Жуковский и литература XVIII–XIX веков. М., 1983.

Айзикова— Айзикова И. А. В. А. Жуковский и Ф. Фенелон // Библиотека В. А. Жуковского в Томске. Томск, 1988. Ч. III.

Адамович — Адамович Г. Одиночество и свобода. Литературные очерки. Нью-Йорк, 1955.

Айхенвальд — Айхенвальд Ю. Силуэты русских писателей. М., 1994.

Аксаков — Аксаков А. Н. Разоблачения: история Медиумической комиссии Физического общества при С.-Петербургском университете с приложением всех протоколов и прочих документов А. Н. Аксакова. СПб., 1883.

Алексеев — Алексеев М. П. Русско-английские литературные связи: XVIII век — первая половина XIX века // Литературное наследство. М., 1981. Т 91.

Альтшуллер — Альтшуллер М. Г. Между двух царей. Пушкин 1824–1836. СПб., 2003.

Альтшуллер 1975 — Альтшуллер М. Г. Крылов в литературных объединениях 1800–1810-х годов // Иван Андреевич Крылов. Проблемы творчества / Под ред. И. З. Сермана. Л.: Наука, 1975. С. 154–195.

Альтшуллер 1984 — Альтшуллер М. Г. Предтечи славянофильства в русской литературе. (Общество «Беседа любителей русского слова»). Анн-Арбор, 1984.

Анисимов — Анисимов Е. Дыба и кнут. Политический сыск и русское общество в XVIII веке. М.: Новое литературное обозрение, 1999.

Анисимов 1998 — Анисимов Е. «Народ у эшафота» // Звезда. 1998. № 11.

Арзамас — Арзамас. Сборник: В 2 кн. М., 1994.

Архангельский — Архангельский А. Н. Апександр I. М.: Вагриус, 2000.

Архив Тургеневых — Архив братьев Тургеневых. СПб., 1911. Вып. II.

Базанов — Базанов В. Вольное общество любителей русской словесности. Петрозаводск: Гос. изд-во Карело-Финской ССР, 1949.

Барсуков — Барсуков Н. Жизнь и труды М. П. Погодина. СПб., 1888–1901. Кн. I–XXII.

Батюшков — Батюшков К. Н. Опыты в стихах и прозе. М.: Наука, 1977.

Бахтин — Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. М.: Наука, 1975.

Беньян — Беньян Дж. Странствование пилигрима. М., 1881.

Белинский — Белинский В. Г. Полн. собр. соч. М., 1955.

Булгарин — Видок Фиглярин. Письма и агентурные записки Ф. В. Булгарина в III отделение / Изд. подгот. A. И. Рейтблат. М.: Новое литературное обозрение, 1998.

Бычков — Бычков И. Бумаги В. А. Жуковского, поступившие в Императорскую Публичную Библиотеку в 1884 году. СПб., 1887.

Бухмейер — Бухмейер К. К. Н. М. Языков // Языков Н. М. Полн. собр. стихотворений. М.; Л., 1964.

БЭ — Библейская энциклопедия. М., 1891.

Вайскопф — Вайскопф М. Сюжет Гоголя. М., 1993.

Вацуро — Вацуро В. Э. «Северные цветы». История альманаха Дельвига — Пушкина. М., 1978.

Вацуро 1978 — Вацуро В. Э. Русская идиллия в эпоху романтизма // Русский романтизм. Л.: Наука, 1978. С. 118–138.

Вацуро 1994 — Лирика пушкинской поры. «Элегическая школа». СПб.: Наука, 1994.

Веселовский — Веселовский А. Н. В. А. Жуковский. Поэзия чувства и «сердечного воображения». Пг., 1918.

Ветшева— Ветшева Н. Ж. «Павловские стихотворения». Комментарий // Жуковский В. А. Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. М., 2000. Т. 2. С. 530–533.

Ветшева 1991 — Ветшева Н. Ж. Жанровое своеобразие поэмы B. А. Жуковского «Двенадцать спящих дев» (к проблеме генезиса русской романтической поэмы) // Проблемы метода и жанра. Томск, 1991. Вып. 17.

Вигель 1928 — Вигель Ф. Ф. Записки. Л., 1928. Ч. 1–2.

Виницкий 1992 — Виницкий И. Ю. О двух случаях скрытых переводов // Новое литературное обозрение. 1992. № 1.

Виницкий 1996 — Виницкий И. Ю. Радость и печаль в жизни и в поэзии Жуковского // Известия РАН. Сер. лит. и яз. 1996. Т. 55. № 5.

Виницкий 1997 — Виницкий И. Ю. Утехи меланхолии. М.: Московский культурологический лицей. 1997 (Ученые записки Московского культурологического лицея № 1310. Вып. 1–2). Вып. 2.

Виницкий 1998 — Виницкий И. Ю. Нечто о привидениях. Истории о русской литературной мифологии XIX века. М.: МКЛ, 1998.

Виницкий 1998а — Виницкий И. Ю. Жуковский и Моцарт // Известия РАН. Сер. лит. и яз. 1998. Т. 57. № 3.

Виницкий 1999 — Виницкий Илья. «Рука Жуковского» в мифологии русской поэзии первой половины XIX века // Литературный пантеон: национальный и зарубежный. Материалы российско-французского коллоквиума. М., 1999.

Виноградов — Виноградов В. В. Эволюция русского натурализма. Гоголь и Достоевский. Л.: Academia, 1929.

Вильчковский — Вильчковский С. Н. Царское Село. СПб., 1992 (репринт издания 1911 года).

Волгин — Волгин И. Пропавший заговор. Достоевский и политический процесс 1849 г. М.: Либерея, 2000.

Вольпе — Вольпе Цезарь. В. А. Жуковский // Жуковский В. А. Стихотворения: В 2 т. Л., 1939–1940. Т. 2.

Вольпе 1941 — Вольпе Ц. Жуковский // История русской литературы. М.; Л., 1941. Т. 5.

Вяземский — Вяземский П. А. Стихотворения. (Библиотека поэта. Большая серия). 3-е изд. Л., 1986.

Вяземский 1980 — Переписка П. А. Вяземского с В. А. Жуковским // Памятники культуры. Новые открытия. Л., 1980.

Галахов — Галахов А. Д. Обзор мистической литературы в царствование императора Александра I // Журнал Министерства народного просвещения. 1875. Ноябрь.

Гамитова — Гамитова P. M. Философия немецкого романтизма. М, 1978.

Гаспаров — Гаспаров Б. М. Поэтический язык Пушкина как факт истории русского литературного языка // Wiener Slawistischer Almanach. Wien, 1992. Sonderband 27.

Гердер — Гердер И. Г. Идеи к философии истории человечества / Пер. и примеч. А. В. Михайлова. М.: Наука, 1977.

Герцен — Герцен Александр. Собр. соч.: В 30 т. М.: АН СССР, 1956. Т. X.

Гершензон — Гершензон М. О. Грибоедовская Москва. П. Я. Чаадаев. Очерки прошлого. М., 1989.

Гете, Шиллер — Гете И.-В., Шиллер Ф. Переписка: В 2 т. М., 1988. Т. Н.

Гиллельсон — Гиллельсон М. И. Молодой Пушкин и арзамасское братство. Л., 1974.

Гиппиус — Гиппиус Зинаида. Христианин и казнь // Речь. 1909. № 54.

Гнедич — Гнедич Н. И. О вольном переводе Бюргеровой баллады Ленора // Сын отечества. 1816. № 27. С. 3–22.

Гнедич 1815 — Гнедич Н. И. Письмо о поездке в Гатчино 1815 года // Сборник отделения русского языка и словесности Императорской Академии наук. СПб., 1914. Т. 91. № 1. С. 105–113.

Грибоедов — Грибоедов А. С. Горе от ума. М.: Наука, 1969.

Гоголь — Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. М.: АН СССР, 1952. Т. VIII.

Гречаная — Гречаная Е. П. Литературное взаимовосприятие России и Франции в религиозном контексте эпохи (1797–1825). М., 2002.

Грот — Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым / Под ред. К. Я. Грота. СПб., 1896. Т. III.

Гуковский — Гуковский Г. А. Пушкин и русские романтики. М., 1995.

Гусев — Гусев Н. Н. Два года с Л. Н. Толстым. М., 1973.

Даль — Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Л., 1955.

Данилевский — Данилевский Николай. Дух венценосных супругов. М., 1829. Ч. 3. Отд. 2.

Данилевский 1829 — Описание славной турецкой крепости Варны, осады и покорения оной Российскими войсками в настоящую войну. (С приложением плана Варны). Взято из официальных известий Николаем Данилевским. М., 1829.

Деяния — Жизнь и замечательные деяния и достопамятнейшие изречения императора Александра I, изображающие высокую твердость духа, великодушие, милосердие, благочестие, воинские доблести и прочия добродетели, ставящия Его на чреду великих монархов. М., 1828. Ч. 3.

Диккенс — Диккенс Чарльз. Собр. соч.: В 30 т. М., 1962–1963.

Доброхотов — Доброхотов В. А. Н. Верстовский. М.; Л., 1949.

Достоевский — Достоевский Ф. М. Собр. соч.: В 15 т. СПб., 1994. Т. 13.

Егоров — Егоров Б. Ф. Петрашевцы. Л., 1988.

Егунов — Егунов А. Н. Гомер в русских переводах XVIII–XIX веков. М.; Л., 1964.

Жданов — Василий Андреевич Жуковский по лекциям Ивана Николаевича Жданова, читанным студентам историко-филологического Института в 1886/7 ак. г. СПб. Издание студентов.

Жильцов — Жильцов С. В. Смертная казнь в России. М.: ИКД «Зерцало-М», 2002.

Жилякова — Жилякова Э. М. В. А. Жуковский — читатель Байрона // Библиотека В. А. Жуковского в Томске. Томск, 1984. Ч. 2. С. 418–449.

Жирмунский — Жирмунский В. М. Религиозное отречение в истории романтизма. М., 1919.

ЖМФ — Жизнь в Бозе почивающей государыни императрицы Марии Феодоровны. М., 1829. Часть 2.

Жуковский — Жуковский В. А Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. М., 1998, 2000, 2003–2004. Т. 1, 2, 13, 14.

Жуковский 1818 — Жуковский В. А. FQr Wenige. Для немногих. СПб., 1818. № V, май.

Жуковский 1867 — Письма В. А. Жуковского к его императорскому высочеству государю великому князю Константину Николаевичу. 1840–1851. (Из Русского архива). М., 1867.

Жуковский 1902 — Жуковский В. А. Полн. собр. соч.: В 12 т. СПб., 1902.

Жуковский 1916 — В. А. Жуковский. Стихи и проза. Избр. лирические стихотворения и философские очерки / Вступ. ст. и примеч. И. Эйгеса. М., 1916.

Жуковский 1960 — Жуковский В. А. Собр. соч.: В 4 т. М.; Л., 1960.

Жуковский 1980 — Жуковский В. А. Соч.: В 3 т. М., 1980.

Жуковский 1985 — Жуковский В. А. Эстетика и критика. М., 1985.

Жуковский 1995 — Жуковский В. А. Розы Мальзерба. Европейская новелла в переводах В. А. Жуковского. М.; Париж; Псков, 1995.

Жуковский 1999 — В. А. Жуковский в воспоминаниях современников / Сост., подгот. текста, вступ. ст. О. Б. Лебедевой и А. С. Янушкевича. М.: Наука, 1999.

Загарин — Загарин П. [Поливанов Л.]. Жуковский и его произведения. М., 1883.

Загоскин — Загоскин Н. П. Очерки истории смертной казни в России. Казань, 1892.

Зайцев — Зайцев Борис. Жуковский. Литературная биография. М., 2001.

Захарова— Захарова О. Ю. «Я князь, коль мой сияет дух…»: Страницы военной биографии генерал-фельдмаршала светлейшего князя М. С. Воронцова. Подольск, 1997.

Зейдлиц — Зейдлиц К. К. Жизнь и поэзия В. А. Жуковского. СПб., 1883.

Зорин — Зорин А. Послание «Императору Александру» B. А. Жуковского и идеология Священного союза // Новое литературное обозрение. 1998. № 32. C. 112–132.

Зорин 2000 — Зорин Андрей. Кормя двуглавого орла… Литература и государственная идеология в России в последней трети XVIII — первой трети XIX века. М.: Новое литературное обозрение, 2000.

ИВ 1892 — Записки А. И. Михайловского-Данилевского. 1818 год // Ист. вестник. СПб., 1892. С. 617–634.

Иезуитова — Иезуитова Р. В. Жуковский и его время. Л., 1989.

ИП — Исторические песни XIX века / Изд. подгот. Л. В. Домановский и др. Л., 1973.

ИРЛ — История русской литературы. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1941. Т. 5: Литература первой половины XIX века. Ч. 1.

ИРП — История русской поэзии. Л., 1968. Т. 1.

Кант — Кант И. Сочинения. М., 1966. Т. 6.

Канунова 1978 — Канунова Ф. З. Русская история в чтении и исследованиях В. А. Жуковского // Библиотека В. А. Жуковского в Томске. Томск, 1978. Ч. 1. С. 400–465.

Канунова 1987 — Канунова Ф. З. О философско-исторических воззрениях Жуковского (по материалам библиотеки поэта) // Жуковский и русская культура. Л., 1987. С. 32–44.

Канунова 1988 — Канунова Ф. З. «Проект о вечном мире» аббата де Сен-Пьера и «Суждение» Руссо о нем в осмыслении В. А. Жуковского // Библиотека В. А. Жуковского в Томске. Томск, 1988. Ч. 3.

Карамзин — Карамзин Н. М. История государства Российского. М., 1989. Т. 1.

Карамзин 1982 — Карамзин Н. М. Избранные статьи и письма. М., 1982.

Карамзин 1984 — Карамзин Н. М. Письма русского путешественника / Изд. подгот. Ю. М. Лотман, Н. А. Марченко, Б. А. Успенский. Л.: Наука. 1984.

Касаткина — Касаткина Т. Н. «Здесь сердцу будет приятно…»: Поэзия В. А. Жуковского. М., 1995.

Киселева — Киселева Любовь. «Орлеанская дева» Жуковского как национальная трагедия // Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia, VIII: История и историософия в литературном преломлении. Тарту, 2002. С. 134–162.

Кистяковский — Кистяковский А. Ф. Исследование смертной казни. 2-е изд… СПб., 1896.

Колюпанов — [Колюпанов Н. П.]. Биография А. И. Кошелева. М., 1889–1892. Т. 1. Кн. 2.

Кошелев — Кошелев В. А. Пушкин: история и предание. СПб., 2000.

Курбатов — Курбатов В. Павловск. Художественно-исторический очерк и путеводитель. СПб., [1912].

Курилкин — Курилкин Андрей. Эзотерическая книга в России второй половины XVIII — начала XIX века. (Предварительные замечания) // Тыняновский сборник. Девятые Тыняновские чтения. Исследования. Материалы. М.: ОГИ, 2002. Вып. 11. С. 30–50.

Кюхельбекер — Кюхельбекер В. К. Путешествие. Дневник. Статьи. Л., 1989.

Лебедева — Лебедева О. Б. Драматургические опыты В. А. Жуковского. Томск, 1992.

Лебедева 2004— Лебедева О. Б. Принципы романтического жизнетворчества в дневниках В. А. Жуковского // Жуковский В. А. Полн. собр. соч. М., 2004. Т. 13. С. 420–442.

Лесков — Лесков Н. С. Собр. соч.: В 11 т. М., 1958. Т. 9, 10.

Лихачев — Лихачев Д. С. Поэзия садов. К семантике садово-парковых стилей. Сад как текст. 2-е изд., испр. и доп. СПб.: Наука, 1991.

Лобанов — Лобанов В. В. Библиотека В. А. Жуковского. (Описание). Томск, 1981.

Лопухин— Записки сенатора И. В. Лопухина. Лондон, 1859. [Репр. изд.: М., 1990].

Лотман, Погосян — Лотман Ю. М., Погосян Е. А. Великосветские обеды. Панорама столичной жизни. СПб.: Пушкинский фонд, 1992.

Лямина, Самовер — Лямина Е., Самовер Н. Религиозное в эпоху поэтических манифестов, «Теснятся все к тебе во храм…» В. А. Жуковского // Пушкинские чтения в Тарту 3: Материалы международной научной конференции, посвященной 220-летию В. А. Жуковского и 200-летию Ф. И. Тютчева / Ред. Л. Киселева. Тарту: Tartu Ülikooli Kirjastus, 2004. С. 99–111.

Майофис — Майофис М. «Рука времен», «божественный Платон» и гомеровская рифма в русской поэзии первой половины XIX века // Новое литературное обозрение. 2003. № 60.

Малиновский — Малиновский И. Русские писатели-художники о смертной казни. Томск, 1910.

Менделеев — Менделеев Д. И. Материалы для суждения о спиритизме. СПб., 1876.

Михайлов — Михайлов А. В. Обратный перевод. М.: Языки русской культуры, 2000.

Михлин — Михлин А. С. Смертная казнь. Вчера, сегодня, завтра. М., 1997.

Набоков — Набоков В. Собр. соч.: В 4 т. М.: Правда, 1990. Т. 3.

Нелединский — Оболенский Д. А. Хроника недавней старины. Из архива князя Оболенского-Нелединского-Мелецкого. СПб., 1876.

Немзер — Немзер А. С. Сии чудесные виденья // Зорин А., Немзер А., Зубков Н. «Свой подвиг свершив…». М., 1987.

Немзер 2000 — Немзер А. С. Поэзия Жуковского в шестой и седьмой главах романа «Евгений Онегин» // Пушкинские чтения в Тарту 2. Тарту, 2000. С. 43–64.

Новалис — Фридрих фон Гарденберг (Новалис). Вера и Любовь, или Король и Королева // Эстетика немецких романтиков. М., 1987.

Новалис 1934 — Новалис. Фрагменты // Литературная теория немецкого романтизма. Документы / Под ред., со вступ. ст. и коммент. Н. Я. Берковского. Л., 1934.

ОА — Остафьевский архив князей Вяземских. Переписка князя П. А. Вяземского с А. И. Тургеневым. 1812–1819. СПб., 1899.

Одоевский — Одоевский В. Ф. Соч. СПб., 1844. Ч. 1–3.

Оленина — Оленина А. А. Дневник. Воспоминания. СПб., 1999.

Орлик — Орлик О. В. Россия в международных отношениях 1815–1829. От Венского конгресса до Адрианопольского мира. М., 1998.

Переписка 1921 — Переписка А. И. Тургенева с кн. П. А. Вяземским. Пг., 1921. Т. I: 1814–1833 годы.

Петрашевцы — Петрашевцы. М., 1965.

ПЖТ — Письма В. А. Жуковского к Александру Ивановичу Тургеневу. М., 1895.

Плетнев — Плетнев П. А. Жизнь и сочинения В. А. Жуковского // Плетнев П. А. Статьи. Стихотворения. Письма. М., 1988.

Плетнев 1885 — Плетнев П. А. Сочинения и переписка. СПб., 1885. Т. 3.

Погодин — Погодин М. П. Простая речь о мудреных вещах. М., 1873.

Поэты 1820–1830-х — Поэты 1820–1830-х годов. Л.: Сов. писатель, 1972. Т. 1.

Проскурин — Проскурин Олег. Поэзия Пушкина, или Подвижный палимпсест. М.: Новое литературное обозрение, 2000.

Проскурин 1996 — Проскурин О. А. Новый Арзамас — Новый Иерусалим. Литературная игра в культурно-историческом контексте // Новое литературное обозрение. 1996. № 19.

Проскурин 2000 — Проскурин О. Литературные скандалы пушкинской эпохи. М.: О. Г.И., 2000.

Пушкин — Пушкин А. С. Полн. собр. соч. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937–1949. Т. 1–16.

Пыпин — Пыпин А. Н. Религиозные движения при Александре 1. СПб.: Академический проект, 2000.

РА 1864 — Подлинные черты из жизни В. А. Жуковского. Письма А. И. Тургенева к В. А. Жуковскому // Русский архив. 1864. № 4.

РА 1885 — Письма В. А. Жуковского к Государю Императору Александру Николаевичу // Русский архив.1885. Кн.1.

Радищев — Радищев А. Н. Полн. собр. соч. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1938.

Рассадин — Рассадин Ст. Спутники. М., 1983.

РБ — Русская беседа. М., 1856.

РБС — Русский биографический словарь / Изд. под наблюдением А. А. Половцева. СПб.; М., 1896. Т. I: Аарон — Александр II.

Реморова — Реморова Н. Б. Жуковский и немецкие просветители. Томск, 1989.

РП — Русские писатели. 1800–1917. Биографический словарь. М.: Сов. энциклопедия, 1989. Т. 1.

Рыжова — Рыжова Н. А. Батальная музыка в России // Старинная музыка. 2002. № 2.

Сакулин 1908— Сакулин П. Н. Новая русская литература (Александровская эпоха). По лекциям, читанным в 1907/08 академ. году в Императорском московском университете и на высших женских курсах, изд. студ. Т. Померанцева и Н. Н. Фатова. М., 1908.

Сакулин 1913— Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма. Князь В. Ф. Одоевский. Мыслитель. Писатель. М., 1913. Т. 1,ч. 1.

Салупере — Салупере М. Г. Забытые друзья Жуковского // Жуковский и русская культура. Л., 1987.

Семевский — Семевский М. И. Павловск. Очерк истории и описание 1777–1877. СПб.: Лига Плюс, 1997.

Семенко — Семенко И. М. Жизнь и поэзия Жуковского. М., 1985.

Сиземский — Сиземский Л. Поэт-христианин В. А. Жуковский. СПб., 1902.

Сиповская — Сиповская Н. Царственная молочница // Пинакотека. Журнал для знатоков и любителей искусства. № 3 (http://pinakotheke.artmfo.ru/n2/2sipov.htm).

Смирнов— Смирнов В. П. Жизнь и поэзия Н. М. Языкова. Пермь, 1900.

Смирнова 1929 — Смирнова-Россет А. О. Записки, дневник, воспоминания, письма. М., 1929.

Стихотворная комедия — Стихотворная комедия, комическая опера, водевиль конца XVIII — начала XIX века: В 2 т. Л.: Сов. писатель, 1990. Т. 1.

Стихотворная сказка — Стихотворная сказка (новелла) XVIII — начала XIX века. Л.: Сов. писатель, 1969.

Строганов — Строганов М. В. «Луна во вкусе Жуковского», или Поэтический текст как метатекст // Новое литературное обозрение. 1998. № 32. С. 133–146.

Соловьев — Соловьев В. О смертной казни // Смертная казнь: за и против. М., 1906.

Таганцев — Таганцев Н. С. Смертная казнь. Сб. статей. СПб., 1913.

Тихонравов — Тихонравов Н. С. Соч. М., 1898. Т. 3. ч. 1.

Толстой — ТолстойЛ. Н. Полн. собр. соч. Юбилейное. М., 1957. Т. 28.

Топоров 1977 — Топоров В. Н. Из исследований в области поэтики Жуковского // Slavica Hierosolymitanta Slavic Studies of the Hebrew University. Jerusalem, 1977. Vol. I.

Топоров 1981 — Топоров В. Н. «Сельское кладбище Жуковского: к истокам русской поэзии» // Russian Literature 1981. Vol. 10. P. 242–282.

Тураев — Тураев С. В. Шиллер в переводах В. А. Жуковского // Жуковский и литература XVIII–XIX веков. М., 1983.

Турьян — Турьян М. О. «Странная моя судьба». О жизни Владимира Федоровича Одоевского. М., 1991.

Тынянов— Тынянов Ю. Н. История литературы. Критика. СПб., 2001.

Тынянов 1977 — Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977.

Тютчев — Тютчев Ф. И. Соч. В 2 т. М., 1980. Т. 1.

Уваров — [Уваров С. С.]. Памяти Императора Александра / Пер с фр. А. О-нъ // Сын отечества. 1826. Ч. 108. С. 375–391.

Уортман — Уортман Ричард. Сценарии власти. Мифы и церемонии русской монархии. От Петра Великого до смерти Николая I. Материалы и исследования. М.: О. Г.И., 2002. Т. 1.

Успенский — Успенский Б. А. Избр. труды. Семиотика истории. Семиотика культуры. М., 1994. Т. 1.

Уткинский сборник — Уткинский сборник. СПб., 1902.

Филарет — Сочинения Филарета, митрополита Московскаго и Коломенскаго. Слова и речи. М., 1877. Т. 3: 1826–1836.

Флоровский — Флоровский Г. Пути русского богословия. 3-е изд. YMKA PRESS. Paris, 1983.

Фомичев — Фомичев С. А. Рисунки Пушкина и творческий процесс // Временник Пушкинской комиссии. Л., 1988. Вып. 22.

Фрайман — Фрайман Т. Творческая стратегия и поэтика В. А. Жуковского (1800-е — начало 1820-х годов). Тарту, 2002 (= Dissertationes Philologiae Slavicae Universitatis Tartuensis. 10).

Фризман — Фризман Л. Декабристы и русская литература. М., 1988.

Хвостов — Хвостов Д. И. На мир в Адрианополе 1829 года сентября 2-го дня. СПб., 1829.

Чаадаев — Чаадаев П. Я. Избр. соч. и письма / Сост., вступ. ст. и примеч. В. Ю. Проскуриной. М., 1991.

Черняев — Черняев П. Н. Как ценили перевод «Одиссеи» современные и последующие критики // Филологические записки. Воронеж, 1902. Вып. 2–3.

Чернышевский — Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч.: В 15 т. М., 1939–1953.

Чешихин — Чешихин Всеволод. Жуковский как переводчик Шиллера. Критический этюд. Рига, 1895.

Чижова — Чижова И. Императрица Мария Федоровна. СПб.: Corvus, 2001.

Шевырев — Шевырев С. О значении Жуковского в русской жизни и поэзии. М., 1853.

Шевырев 1849 — Шевырев С. П. Стихотворения В. Жуковского. Том осьмой. Одиссея. I–XII песни. С.-Пг., 1849. Статья первая // Москвитянин 1849. Т. 1.

Шильдер — Шильдер Н. К. Император Александр I. СПб., 1897–1899. Т. 1–4.

Шильдер 1997— Шильдер Н. Император Николай I. Его жизнь и царствование. М., 1997. Кн. 1–2.

Шлейермахер — Шлейермахер Фридрих. Герменевтика. СПб.: Европейский Дом, 2004.

Шпис — Шпис X. Двенадцать спящих дев / (Пер. А. Бринка?). Орел, 1818–1819.

Штиллинг — Юнг-Штиллинг И.-Г. Угроз Световостоков / Пер. А. Ф. Лабзина. М., 1806–1815. Ч. 1–8.

Штиллинг 1815— Юнг-Штиллинг И.-Г. Победная повесть, или Торжество веры христианской / Пер. А. Ф. Лабзина. СПб., 1815.

Штиллинг 1816 — Юнг-Штиллинг И.-Г. Жизнь Генриха Штиллинга. Истинная повесть / Пер. А. Ф. Лабзина. СПб., 1816. Ч. 2.

Штиллинг 1817–1818 — Юнг-Штиллинг Г. Тоска по отчизне / Пер. Ф. П. Лубяновского. СПб., 1817–1818. Ч. 1–5.

Шторх — Путеводитель по саду и городу Павловску, составленный П. Шторхом. С двенадцатью видами, рисованными с натуры В. А. Жуковским. СПб., 1843.

Эйгес — Эйгес И. В. А. Жуковский // София. 1915. № 4.

Языков — Языков Н. М. Стихотворения и поэмы. Библиотека поэта. Большая серия. 3-е изд. Л., 1988.

Языков 1913 — Языковский архив. Письма Н. М. Языкова к родным задерптский период его жизни (1822–1829). СПб., 1913. Вып. 1.

Янушкевич — Янушкевич А. С. Этапы и проблемы творческой эволюции В. А. Жуковского. Томск, 1985.

Янушкевич 1978 — Янушкевич А. С. Круг чтения В. А. Жуковского как отражение его общественной позиции // Библиотека В. А. Жуковского в Томске. Томск, 1978. Ч. 1. С. 466–521.

Янушкевич 1990 — Янушкевич А. С. В. А. Жуковский и Великая французская революция // Великая французская революция и русская литература. Л., 1990. С. 106–141.

Янушкевич 1997 — Янушкевич А. С. В. А. Жуковский в мире романа М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита» // Пушкин и другие. Сб. статей к 60-летию профессора Сергея Александровича Фомичева. Новгород, 1997.

Abrams — Abrams М. Н. Natural Supernaturalism. Tradition and Revolution in Romantic Literature. London: Oxford University Press, 1971.

Abrams 1953— Abrams M. H. The Mirror and the Lamp: Romantic Theory and the Critical Tradition. N. Y.: Oxford University Press, 1953.

Anderson — Anderson George K. The Legend of the Wandering Jew. Hanover k London: Brown University Press, 1991.

Bauer — Bauer B. Kritik der evangelischen Geschichte des Johannes. Bremen, 1840.

Berry 1985 — Berry T. Spiritualism in Tsarist Society and Literature. Baltimore: Edgar Allan Poe Society, 1985.

Berry 1988 — Berry T E. Mediums and Spiritualism in Russian Literature during the reign of Alexandre II. In: The supernatural in Slavic and Baltic literature: Essays in honor of Viktor Terras. Slavica Publishers, Inc., 1988. P. 129–144.

Billington — Billington J. The Icon and the Axe. An Interpretive History of Russian Culture. NY: Random House, 1970.

Bloom — Bloom H., ed. Odysseus/Ulysses. New York — Philadelphia: Chelsea House Publishers, 1991.

Borowitz — Borowitz A The Bermondsdey Horror. The Murder That Schocked Victorian England. London: Robson Books Ltd, 1988.

Boyd — Boyd B. Vladimir Nabokov, The Russian Years. Princeton University Press, Princeton, New Jersey 1990.

Bürger— Bürger’s Sammtiiche Werke. Gottingen, 1835.

Carlson — Carlson M. «No religion than truth». A History of the Theosophical movement in Russia, 1875–1922. Princeton: Princeton University Press, 1993.

Chadwick — Chadwick O. The Secularization of the European Mind in the Nineteenth Century. Cambridge: Cambridge University Press, 1975.

Clarke — Clarke H. Homer’s Readers. A Historical Introduction to the Iliad and the Odyssey. Newark, University of Delaware Presses, 1981.

Cooper— Cooper D. D. The Lesson of the Scaffold. The Public Execution Controversy in Victorian England. Athens, Ohio: Ohio University Press, 1974.

Dickens— The Letters of Charles Dickens. Volume Five 1847–1849 / Ed. by Graham Storey and k.J. Fielding. Clarendon Press. Oxford, 1981.

Dietrich — Dietrich G. Faust und die Folgen: V.A Zukovskijs Aufsatz «Zwei Szenen aus Faust» // Mnemozina Studia Literaria Russica in honorem Vsevolod Setchkarev / Ed. by Joachim T. Baer and Norman W. Ingham. Wilhelm Fink Verlag, München, 1974. S. 130–152.

Encyclopedia — Encyclopedia of Occultism and Parapsychology. Second ed. Detroit, 1985. Vol. 3.

Evans — Evans R. J. Rituals and Retribution: capital punishment in Germany 1600–1987. Oxford; New York: Oxford University Press, 1996.

Finney — Finney G. Resignation: ‘Biedermeier’ and its counter-currents // Cambridge History of German Literature. Ed. Helen Watanabe-O’Kelly. Cambridge: Cambridge University Press. P. 291–310.

Finsler — Finsler G. Homer in der Neuzeit: Von Dante bis Goethe. Verlag von B. G. Teubner in Leipzig und Berlin, 1912.

Foucault— Foucault M. Discipline and Punish. The Birth of the Prison / Translated from the French by Alan Sheridan. Vintage Books. New York, 1995.

Frye — Frye N. The Great Code. The Bible and Literature. N.Y.; L.: Harcort Brace Jovanovich, Publishers, 1982.

Goethe — Goethe, Johann Wolfgang. Sämmtliche Werke. Frankfurt am Main: Deutscher Klassiker Verlag, 1994, Band 7/1.

Greenblatt — Greenblatt, Stephen. Hamlet in Purgatory. Princeton and Oxford: Princeton University Press, 2001.

Grimm — Grimm, A Th. von. Alexandra Feodorovna, Empress of Russia / Translated by Lady Wallace. Vol. 1. Edinburgh. Edmonston and Douglas, 1870.

Harder— Harder J. und Mertens E. Jung-Stilling-Sludien. Im Selbstverlag der J. G. Herder-Bibliothek Siegerland e. V. Siegen, 1984.

Hebei — Hebei Johann Peter. Allemannische Gedichte. Waldkirch: Waldkircher Verlag, 1990.

Herder — Herder J.-H. Sämmtliche Werke. Hrsg. von Bernhard Suphan. Hildesheim: Georg Olms, 1967–1968.

Högi — Högi Tatjana Jung-Stilling und Russland. Siegen: J. G. Herder-Bibliothek. Siegerland, 1984.

Huish — The Progress of Crime, or The Authentic Memoires of Maria Manning, by Robert Huish Esq. London, 1849.

Jackson — Jackson R. L. Dialogues with Dostoevsky. The Over whelming Questions. Stanford: Stanford University Press, 1993.

Keil — Keil R.-D. Der Furst und der Sanger. Varianten eines Balladen-motivs von Goethe bis PuSkin // Studien zu Literatur und Aufklarung in Osteuropa. Herausgegeben von Hans-Bemdt Harder und Hans Rothe. Wilhelm Schmitz Verlag in Giessen, 1978. S. 119–268.

Kermode — Kermode F. The Genesis of Secrecy: On the Interpretation of Narrative. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1979.

Kerner — Kerner J. Die Scherin vom Prevorst. Stuttgart und Tubingen, 1829.

Kuhlmann — Kuhlmann W. Poetische Legitimitat und legitimierte Poesie: Betrachtungen zu Schillers Ballade Der Graf von Habsburg und ihrem literarischen Umkreis // Aumhammer-Achim (ed.); Manger-Klaus (ed.); Strack-Friedrich (ed.). Schiller und die hofische Welt. Tubingen: Niemeyer, 1990.

Lamberton — Lamberton R. Homer the Theologian. Neoplatonist Allegorical Reading and the Growth of the Epic Tradition. Berkeley; Los Angeles; London: University of California Press, 1986.

Liu — Liu Alan. The Sense of History. Stanford: Stanford University Press, 1989.

Megivern — Megivern J. The Death Penalty. An Historical And Theological Survey. Paulist Press New York / Mahwah, N.J., 1977.

Moroque — Moroque I. M. de. Leskov et ie Spiritisme. In: Schweizarische Beitrage zum IX. Intemationalen Slavistenkongress in Kiev, September 1983. Bern; Frankfurt / M; New York, 1983. S. 113–132.

Murnaghan — Mumaghan S. «Odysseus and the Suitors» // Odysseus/Ulysses. Edited and with introduction by Harold Bloom. New York, Philadelphia: Chelsea House Publishers, 1991. P. 273–288.

Nemoianu — Nemoianu V. The Taming of Romanticism. European Literature and the Age of Biedermeier. Cambridge: Harvard University Press, 1984.

NPEPP — The New Princeton Encyclopedia of Poetry and Poetics / Ed. by Alex Preliminger and T. V. F. Brogan. Princeton: Princeton University Press, 1993.

Oppenheim — Oppenheim J. The Other Wbrid. Spiritualism and Psychical Research in England, 1850–1914. Cambridge; London; New York: Cambridge University Press, 1985.

Palmer — Palmer A Tsar of Vtor and Peace. Weidenfeld and Nicolson. London, 1974.

Pein — Pein A Schiller and Zhukovsky. Aesthetic Theory in Poetic Translation. Meinz: Liber, 1991.

Pfeifer — Pfeifer K. Jung-Stilling-Bibliographie. In: Schriften der J. G. Herder-Bibliothek Siegerland e. V. Siegen: J. G. Herder-Bibliothek, 1993. Bd. 28.

Pinkerton — Pinkerton R. Russia, or Miscellaneous observations on the past and present state of that country and its inhabitants, 1833.

Pope — The Poems of Alexander Pope. Volume X. Translations of Homer. The Odyssey of Homer. Books XII–XXIV. The Twickenham Edition of the Poems of Alexander Pope / Ed. by Maynard Mack. London: Metheuen à CO LTD, New Haven: Yale University Press, 1967.

Rezch — Rezch M. Umrisse zu Goetheds Faust. Stuttgart, 1836.

Schiller — Schillers Werke. Nationalausgabe. Gedichte (Anmerkungen zu Band 21). Verlag Hermann Bohlaus Nachfolgen: Weimar, 1993. Zweiter Band. Teil II B.

Schwinge — Schwinge G. Jung-Slilling als Erbauungsshriftsteller der Erweckung. Eine literalur— und frommigkeitsgeschtliche Untersuchung seiner periodischen Schriften 1795–1816 und ihres Urnfelds. Gottingen: Vandenhoeck à Ruprecht, 1994.

Sengle — Sengle F. Biedermeierzeit. Deutsche Literatur im Spannungsfeld zwischen Restauration u. Revolution, 1815–1848. Vol. 1–3. Stuttgart; Metzler, 1971–1980.

Sperber — Sperber J. The European Revolutions, 1848–1851. Cambridge: Cambridge University Press, 1994.

Stadelmann — Stadelmann R. Social and Political History of the German 1848 Revolution / Translated by James G. Chastain. Athfns, Ohio: Ohio University Press, 1975.

Stanford — Stanford W. B. The Ulysses Theme. A study in the Adaptability of a Traditional Hero. Second edition. Basil Blackwell. Oxford, 1963.

Tambling — Tambling J. Dickens, Violence and the Modern state. Dreams of the Scaffold. Macmillan Press LTD. London, 1995.

Uhland — Ludwig Uhland. Werke. Band I. Sflmmtliche Gedichte. Winkler Verlag München.

Vinitsky — Vinitsky I. «Exegi Testamentum»: Gogol’s Last Testament // Ulbandus, The Slavic Review of Columbia University. 2002. № 6. P. 85–112.

Volm — Volm M. W.A Zhukovskii als Übersetzer. Hebel-Zhukovskii. 1950. Vierter Teil.

Voss — Voss J.-H. Homers Werke: in zwei Teilen. Berlin: Deutsches Verlagshaus Bong, [1911?].

Watts — Watts A. M. H. The pioneers of the spiritual reformation. Life and Works of Dr. J. Kerner. London, 1883.

Webster — Webster C. K. The Foreign Policy of Castereagh. London, 1925. Vol. 2.

Wender— Wender D. The Last Scenes of the Odyssey. Leiden: Lugduni Batavomm E. J. Brill, 1978.

Wiese — Wiese B. von. Utopie und Geschichte // Geschichte Im Gedicht. Texte und Interpretationen, ed. Walter Hinck. Frankfurt a/M: Suhrkamp, 1979.

Wohlleben — Wohlleben J. Die Sonne Homers. Zehn Kapitel deutscher Homer- Begeistemng von Winkelmann bis Schliemann. Goettingen: Vandenhoeck à Ruprecht, 1990.

Wordsworth — The Works of William Wordsworth with an Introduction and Bibliography. London: Wordsworth Editions Ltd., 1994.

Wortman — Wortman R. S. Scenarios of Power. Myth and Ceremony in Russian Monarchy. Princeton: Princeton University Press, 1995. V. 1.

Wu — A Companion to Romanticism (Blackwell Companions to Literature and Culture) / Ed. by Alan Wu. Oxford: Blackwell Publishers Ltd, 1999.

Примечания

1

Лотман Ю. М. А. С. Кайсаров и литературно-общественная борьба его времени // Ученые записки ТГУ. Вып.63, Тарту, 1958; Гиллельсон М. И. Молодой Пушкин и арзамасское братство. Л., 1974; Иезуитова Р. В. Жуковский и его время. Л., 1989; Янушкевич А. С. Круг чтения В. А. Жуковского как отражение его общественной позиции // Библиотека В. А. Жуковского в Томске. Томск, 1978. Ч. 1.; Он же. Жуковский и Великая французская революция // Великая французская революция и русская литература. Л., 1990; Канунова Ф. З. Русская история в чтении и исследованиях В. А. Жуковского // Библиотека В. А. Жуковского в Томске. Ч. 1.; Она же. О философско-исторических воззрениях Жуковского (по материалам библиотеки поэта) // Жуковский и русская культура. Л., 1987.

(обратно)

2

Заключение Священного союза воспринималось императором как начало новой и последней эры мировой истории (Шильдер: III, 360). По повелению Св. синода, по опубликовании манифеста 6 января 1816 года надлежало выставить его текст «на стенах храмов, а также заимствовать из него мысли для проповедей» (С. 360).

(обратно)

3

Frye N. Fearful Symmetry (1947); Bloom H. The Visionary Company (1961); Abrams M. H. Natural Supernaturalism (1971); Mähl H. Die Idee des goldenen Zeitalters im Werk des Novalis. Deutung der französichen Revolution und Reflexion auf die Poesie in der Geschichte (1965).

(обратно)

4

Liu Alan. The Sense of History (1989). Обзор современной дискуссии о репрезентации истории в философии и творчестве романтиков см. (Wu: 23–34; 48–60).

(обратно)

5

См. содержательную статью о соотношении концептов истории и поэзии в европейской теории от Аристотеля до С. Гринблатта в: (NPEPP. 533–536).

(обратно)

6

Abrams М. H. Natural Supernaturalism; Frye N. The Great Code. The Bible and Literature (1982); Гуковский Г. А. Пушкин и русские романтики (1946).

(обратно)

7

Wortman Richard S. Scenarious of Power. Vol. I (1995) [pyc. nep. 2002 г.]; Зорин А. Послание «Императору Александру» B. A. Жуковского и идеология Священного союза (1998); Киселева Л. Н. «Орлеанская дева» как национальная трагедия // Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia, VIII: История и историософия в литературном преломлении (2002).

(обратно)

8

Гаспаров Б. М. Поэтический язык Пушкина как факт истории русского литературного языка (1992); Вайскопф М. Сюжет Гоголя (1993).

(обратно)

9

Представление о новизне и единстве поэтической системы Жуковского утвердилось в современной науке благодаря работам В. Н. Топорова (1977; 1981) и А. С. Янушкевича (1985).

(обратно)

10

В этом слиянии «всего прекрасного» в единое поэтическое чувство благодарности Творцу, несомненно, сказывается влияние мистической традиции «внутренней молитвы» — от «Кратчайшего способа молиться» госпожи де Гюйон (в момент откровения в человеке начинает звучать его «внутреннее слово») до сочинений И. В. Лопухина. О «поэтической религиозности» Жуковского и, в частности, роли Лопухина в ее формировании см. новейшую работу: (Лямина, Самовер).

(обратно)

11

Ср. в этой связи стихотворение Марины Цветаевой «Устилают — мои — сени…», написанное ровно через сто лет после «Весеннего чувства» и, возможно, являющееся полемическим откликом на последнее: «Выхожу на крыльцо: веет, // Подымаю лицо: греет. // Но душа уже — не — млеет, // Не жалеет. <…> // Облаками плывет Пасха, // Колоколами плывет Пасха… // В первый раз человек распят — // На Пасху» (22 марта 1916).

(обратно)

12

О связи этого программного стихотворения с идеологией только что учрежденного Священного союза христианских монархов см.: Зорин 2000: 324–325. — И.В.

(обратно)

13

Ср. эмфатическую серию вопросов в стихотворении «Весеннее чувство»: «Легкий, легкий ветерок, // Что гак сладко, тихо веешь? // Что играешь, что светлеешь, // Очарованный поток? // Чем опять душа полна? // Что опять в ней пробудилось?» и т. д. (II, 30). — И.В.

(обратно)

14

Ф. З. Канунова пишет о развитии исторических воззрений Жуковского в 1820–1830-е годы: «Следуя за Карамзиным, Шлецером, Гердером, за историками эпохи реставрации, Жуковский не принимал рационалистическую трактовку истории, утверждая идею единства и закономерности исторического процесса, идею исторической закономерности. Однако все эти идеи осмысляются Жуковским в романтико-идеалистическом плане» (Канунова 1987: 40).

(обратно)

15

А. Л. Зорин в статье о послании Жуковского «Императору Александру» отмечает, что поэт «довольно быстро проникается сознанием своей провиденциальной миссии» (Зорин: 112; см. также: Зорин 2000: 269–295). Здесь же приводятся слова Жуковского из его письма к А. И. Тургеневу по поводу выхода в свет отдельного издания «Певца во стане русских воинов»: «Пришли мне этот экземпляр и все, что есть хорошего на случай нынешних побед. И мне хочется кое-что написать, тем более, что имею на это право, ибо я был предсказателем: многие места из моей песни точно пророческие и сбылись à la lettre» (ПЖТ: 98–99).

(обратно)

16

В настоящей работе мы следуем толкованию эпохи бидермайера, предложенному в классической монографии: Sengle: 491–549, 625. Для Зенгле бидермайер не сводится к какому-то одному эстетическому направлению, но представляет собой сложную многополярную систему. Вопрос о «русском бидермайере» (типологическом эквиваленте немецкого) был впервые поставлен В. Немояну в интересной, хотя и спорной, книге «The Taming of Romanticism» (Nemoiamr. 135–151). По мнению исследователя, русская литература XIX века «проскочила высокий романтизм и „стала Бидермайером“» (Р. 138). Наиболее ярким представителем русского бидермайера Немояну считает «зрелого» Пушкина. А. В. Михайлов указывал на влияние немецкой бидермайерской литературы на творчество Гоголя, Тургенева и Гончарова (к этому ряду можно добавить и раннего Достоевского) [Михаилов].

(обратно)

17

Предлагаемая периодизация, как всякая концептуальная попытка членения творчества автора на содержательные части, в значительной степени условна. Наша задача заключается не в том, чтобы вписать в жесткую схему все произведения поэта, написанные в означенный период, но в том, чтобы выявить некоторую господствующую в мировоззрении поэта в данный отрезок времени тенденцию (эмоционально-идеологический стимул), позволяющую по-новому (и, как мы надеемся, более точно) интерпретировать смысловое единство и прагматику разных произведений, написанных в это время.

(обратно)

18

Ср. преломление темы в восторженной оценке Жуковским первых томов «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина: «Эту историю можно назвать воскресителем прошлых веков бытия нашего народа. По сию пору они были для нас только мертвыми мумиями, и все истории русского народа, доселе известные, можно назвать только гробами, в которых мы видели лежащими эти безобразные мумии. Теперь все оживятся, подымутся и получат величественный, привлекательный образ» (Жуковский 1980: III, 483).

(обратно)

19

12-томное «Полное собрание сочинений» Жуковского 1902 года под редакцией А. Архангельского давно устарело, а новое, 20-томное, над которым в настоящее время работает коллектив томских ученых [А. И. Айзикова, Н. Ж. Ветшева, Э. М. Жилякова, Ф. З. Канунова, О. Б. Лебедева, И. А. Поплавская, Н. Б. Реморова, А. С. Янушкевич (гл. редактор)], еще не завершено. Отсюда возникает определенный разнобой в цитировании произведений поэта. Цитаты из стихотворений и дневников Жуковского даются, за исключением особо оговоренных случаев, по новому изданию произведений поэта: Жуковский В. А. Полное собрание сочинений и писем: В 20 т. М., 1998, 2000, 2003, 2004. Т. I, II, XIII и XIV. Публицистические произведения поэта цитируются по 10-му и 11-му томам собрания сочинений 1902 года. Баллады, стихотворные повести и драмы Жуковского цитируются, как правило, по 2-му тому трехтомного собрания сочинений Жуковского под ред. И. М. Семенко (М., 1980). Ссылки на «Одиссею» даются по 3-му тому четырехтомного издания сочинений поэта (М.; Л., 1959–1960). Курсив в цитатах наш; авторский курсив дается разрядкой.

(обратно)

20

См. комментарий И. Айзиковой к стихотворению в указанном выше издании (С. 452–457). Добавим, что идиллия Жуковского, по свидетельству В. К. Кюхельбекера, «начала ходить по рукам» еще в рукописном виде (Жуковский 1999: 299). Подробнее о переводах Жуковского из Гебеля см: Volm.

(обратно)

21

Полагаем, что представления Жуковского о миссии народного поэта нового времени восходят к эстетической программе Шиллера, предложенной в статье «О стихотворениях Бюргера» [Über Bürgers Gedichte, 1791], которую русский поэт штудировал в это время (далее мы ссылаемся на тезисы, привлекшие особое внимание Жуковского). По Шиллеру, времена гармонического единства поэта и народа давно утрачены; «[т]еперь между избранным меньшинством нации и массой замечается громадное расстояние» — результат разобщения человеческого сознания и общества. Функция поэзии — восстановить утраченное единство. Иначе говоря, народный поэт нашего времени должен в своем творчестве «заполнить огромное расстояние» между образованным слоем и «уровнем понимания толпы», воплотить «тайны мыслителя в легко поддающиеся раскрытию образы», облегчить «их разгадку детскому пониманию». (Жуковский в своем «конспекте» особо выделяет фразу: «Эта задача настолько затруднительная, что удачное разрешение ее может быть названо величайшим торжеством гения».) «Какой подвиг, — восклицал далее Шиллер, — угодить брезгливости знатока, не становясь оттого неприемлемым для массы, — не жертвуя ни малой долей достоинства искусства, приспособиться к детскому пониманию народа! <…> что нравится избранным, то хорошо, что нравится всем без различия, — еще лучше» (Янушкевич 1984: 177–179). Последний тезис комплиментарен по отношению к принципу элитарной поэзии, давшему заглавие придворному сборнику Жуковского «Für Wenige». Для кого пишет Жуковский? Для тех немногих, кто понимает то, что важно для всех.

(обратно)

22

Кроме «Овсяного киселя» Жуковский представил арзамасцам по возвращении из Дерпта «демоническую» сказку «Красный карбункул» (тоже из Гебеля и также в гекзаметрах) и долгожданную балладу «Вадим», завершающую дилогию «Двенадцать спящих дев».

(обратно)

23

И. Г. Гердера члены Общества, как известно, называли «природным арзамасцем». На заседаниях Общества читались и обсуждались переводы («приятные произрастания») из гердеровских «Парамифий». Подробнее об арзамасском интересе к Гердеру см.: Реморова: 129–130.

(обратно)

24

В предисловии к публикации другой гекзаметрической идиллии из Гебеля («Красный карбункул») Жуковский писал, что в своем переводе «желал испытать: 1-е, может ли сия привлекательная простота, столь драгоценная для Поэзии, быть свойственна Поэзии Русской? 2-е, прилично ли будет в простом рассказе употребить Гексаметр, который доселе был посвящен единственно великому и высокому?» (Труды Общества любителей российской словесности при Императорском Московском университете. М., 1818. Ч. 9. С. 49–50 второй пагинации). Впоследствии Жуковский сформулировал свой взгляд на универсальную выразительность гекзаметра. «[Я] уверен, что никакой метр не имеет столько разнообразия, не может быть столько удобен как для высокого, так и для самого простого слога» (из письма к И. И. Дмитриеву от 12 марта 1837 года; Жуковский 1980: III, 631).

(обратно)

25

См. также новейшую работу: Майофис.

(обратно)

26

Заметим, что три идиллии, переведенные Жуковским из Гебеля, написаны в сказовой форме и символически разыгрывают саму ситуацию рассказывания. Так время монолога рассказчика из «Овсяного киселя» совпадает с временем угощения (тем самым, как мы видели, актуализируется мотив вкусового восприятия слова автора). Монолог кладбищенского сторожа из идиллии «Деревенский сторож в полночь» охватывает время от полночи до раннего утра (тема — тихий сон и грядущее воскресение мертвых). Диалог героев «Тленности», как подчеркнуто в подзаголовке идиллии, разворачивается «на дороге, ведущей в Базель, в виду развалин замка Ретлера, вечером» (движение героев символически выражает мысль о пути человека и человечества к уничтожению).

(обратно)

27

Отметим любопытное (и симптоматичное) совпадение в терминах. В заключительном акте грибоедовской комедии Репетилов «цитирует» некоего Лахмотьева Алексея, вещавшего, «что радикальные потребны тут лекарства, // Желудок дольше не варит!» (Грибоедов: 105).

(обратно)

28

Ср. знаменитое описание языковской жженки: «Когда могущественный ром // С плодами сладостной Мессины, // С немного сахара, с вином, // Переработанный огнем, // Лился в стаканы-исполины», тогда «мы, бывало, пьем да пьем, // Творим обеты нашей Гебе, // Зовем свободу в нашу Русь, // И я на вече, я на небе! // И славой прадедов горжусь» (Языков: 184).

(обратно)

29

Ср. знаменитые рылеевские завтраки, описанные впоследствии А. С. Пушкиным в десятой главе «Онегина». По словам Рылеева, «русским надо русскую пищу» (цит. по: Лотман, Погосян: 36).

(обратно)

30

Возможно, что Пушкин весело обыграл в этом стихе русскую пословицу «Киселю да царю всегда место есть» (Даль: II, 110), то есть посмеялся над «всеядностью» старшего поэта. «Кисельные» каламбуры, очевидно, нравились Пушкину. Позднее, в письме к А. И. Тургеневу от 7 мая 1821 года, поэт напишет о кишиневской жизни, что «здесь такая каша, что хуже овсяного киселя». Знаменательно, что именно в этом коротком письме Пушкин обещает адресату, «христолюбивому пастырю поэтического нашего стада», привезти в Петербург «Гавриилиаду» (Пушкин: XIII, 29). Соседство с овсяным киселем воистину опасное…

(обратно)

31

Здесь и далее ссылки на протоколы Общества даются по сайту: «Протоколы заседаний ВОЛСНХ: указатель» — httn://www.lib.pu.ru/rus/Volsnx/protokol.html Ó Saint-Petersburg State University Scientific Library, 1999–2002.

(обратно)

32

Ср.: «Измайлов — может быть, первый из представителей „высокой литературы“ — начал воспринимать быт не только как объект сатиры, но и как объект эстетического любования» (Проскурин: 195; см. также характеристику эстетической программы Измайлова на с.196 и далее).

(обратно)

33

О «германических» интересах и ритмических экспериментах Востокова см. в статье В. Н. Орлова в: (ИРЛ: 215–217). Востоков был предшественником Жуковского и Гнедича в освоении гекзаметра (переводы из Клопштока; см.: РП: 492).

(обратно)

34

Напомним, что в том же самом письме к А. И. Тургеневу, в котором сообщалось о переводе «Овсяного киселя», Жуковский говорил, что поэзия «должна иметь влияние на душу всего народа», ибо она «принадлежит к народному воспитанию» (ПЖТ: 163).

(обратно)

35

О сходстве — по крайней мере, внешнем! — рассуждений Жуковского о поэзии «для всего народа» с взглядами членов Союза благоденствия см.: Иезуитова: 161.

(обратно)

36

В плане переводов из немецкой поэзии 1817 года Жуковский точно выразил универсальность и телеологичность «аллеманского цикла» Гебеля: «Hebei: Weltsystem для поселян» (цит. по: 11, 498).

(обратно)

37

Мы полагаем, что гебелевские «христианизированные идиллии» сыграли важную роль в формировании позднейших эстетических взглядов Жуковского (ср. оппозицию «языческое — христианское» в статье 1845 года «О меланхолии в жизни и в поэзии»; см.: Виницкий 1997: 125–168).

(обратно)

38

И потому его пародия — только пародия в отличие от действительно новаторской вульгаризации поэтического языка, предложенной Катениным.

(обратно)

39

Эту сказку-балладу Жуковский имел в виду в своей арзамасской речи 24 декабря, когда говорил о том, что у него в Дерите родился еще один черт-немец (Арзамас: I, 383–384). Ср. здесь репутацию Жуковского как «чертописца».

(обратно)

40

Вацуро считает, что в финале пародии Сомов обращается «к ходячему примеру простонародности — сказке о „мужичке-ноготке“, на которую ссылался Глаголев в своем печально знаменитом отзыве о „Руслане о Людмиле“» (С. 127).

(обратно)

41

Вацуро указал на то, что автограф «Соложеного теста» находится рядом с выписанным Сомовым от руки стихотворением Жуковского «Рыбак», вскоре ставшим объектом не менее едкого разбора. В письме к П. Л. Яковлеву Измайлов рассказывал об ответе Сомова Н И. Гречу, упрекнувшему его за резкую критику Жуковского «в недостатке вкусу». «Греч назвал его моською („Ай, моська! Знать, она сильна“ и пр.)». «Пусть я моська, — возразил Сомов, — однако не из тех, которые лижут задницы» (Поэты 1820–1830: 721).

(обратно)

42

«Ни одно место Павловского сада, — писал в своем путеводителе по Павловску П. Шторх, — не представляет столько удобств для семейственных празднеств, как именно ферма, с ея обширным двором и красивым лугом» (Шторх: 36).

(обратно)

43

Позднее уход за коровами был поручен воспитанницам Воспитательного дома.

(обратно)

44

Ср. также изящное изображении Фермы Марии Феодоровны, сделанное Жуковским в 1823 году и опубликованное в книге «Шесть видов Павловска, срисованных с натуры В.Ж., оконченных и выгравированных Кларою в Дерите» (СПб., 1824) (этот же рисунок воспроизведен в «Путеводителе…» Шторха 1843 года). Заметим, что Жуковский был частым гостем «завтраков» на Ферме (см., в частности: Русский архив 1901. С. 72).

(обратно)

45

Культ сельского хозяйства отразился и в просветительской деятельности государыни: по ее инициативе были открыты Школа практического земледелия и Училище ботаники и садоводства, находившиеся под ее патронажем…

(обратно)

46

Давно замечено, что «немецкое направление» эстетической программы Жуковского, ставшее очевидным приблизительно с 1816 года, было в значительной степени связано с художественными пристрастиями хозяек «малого двора» (вначале Марии Феодоровны и великой княгини Анны Павловны, а потом Александры Феодоровны). В свою очередь, «никто лучше Жуковского не мог служить посредником между немецкою словесностью и русским двором» (Жуковский 1999: 61). Более того, по словам Карла Зейдлица, самое «присутствие славного русского поэта при дворе немало содействовало тому, что в высшем обществе стали более, чем прежде, заниматься русскою литературою и говорить на отечественном языке» (Там же). В известном смысле «вкус русской речи», привитый высшему обществу Жуковским, рождался в результате перевода немецких произведений, нравившихся августейшим немкам. Стоит, однако, добавить, что русофилия «малого двора» сама была производной немецкой раннеромантической идеологии (симптоматично, что до Жуковского лектором Марии Феодоровны был поэт Ф. Клингер — друг Клопштока и Гете).

(обратно)

47

Очевидно, «дворцовый» подтекст этого стихотворения был ясен для арзамасских друзей поэта. Так, Вяземский в письме к А. И. Тургеневу от 22 ноября 1821 года возмущался републикацией «Летнего вечера» в «Сыне отечества» без необходимого разъяснения, что стихотворение Жуковского было рассчитано не на «простолюдинов» (как оригинал), а «на немногих» и «что такое эти „Немногие“!». Здесь же Вяземский говорит, что большому поэту можно позволить, «если охота есть, соваться в сплетни семейныя солнца с месяцем» (OA: II. 226).

(обратно)

48

В кругу Марии Феодоровны созданная Жуковским аллегория «благотворящее солнышко — императрица Мария» стала канонической. Ср. в известном «Васильке» И. А. Крылова, написанном государыне в знак благодарности за ее заботу о больном баснописце: «О вы, кому в удел судьбою дан // Высокий сан! // Вы с солнца моего пример себе берите! // Смотрите: // Куда лишь луч его достанет, там оно // Былинке ль, кедру ли — благотворит равно, // И радость по себе и счастье оставляет; // Зато и вид его горит во всех сердцах, — // Как чистый луч в восточных хрусталях, // И все его благословляет» (цит. по: Семевский: 202). Вообще мотив всенародной благодарности императрице Марии является центральным в посвященных ей произведениях Жуковского (вплоть до стихотворений на смерть государыни в 1828 году).

(обратно)

49

Заметим, что в дружеском кругу поэта часто звали «жуком» или «жучком» (ср. остроумную гипотезу Андрея Немзера о «Жуковском подтексте» известного пушкинского стиха «жук жужжал» из второй главы «Евгения Онегина» — Немзер 2000.

(обратно)

50

Интересно, что именно этот стих «переадресовал» Жуковскому Н. М. Карамзин, посмеивавшийся над куртуазным воодушевлением поэта: «…летний двор приводит его в рассеяние, не весьма для муз благоприятное <…> Он еще молод: авось и встанет и возрастет!» (Цит. по: II, 532).

(обратно)

51

Кульминацией «цветочной темы» являются стихотворения поэта 1821 года, посвященные явлению Лаллы Рук (Александры Феодоровны) на берлинском «празднике цветов» (1821). Образ венца из белых роз (геральдический знак Александры Феодоровны) на долгие годы становится одним из самых важных символов поэта (см.: Виницкий 1998: 41–54).

(обратно)

52

В известном смысле русская гекзаметрическая идиллия Гнедича «Рыбаки», опубликованная в 1822 году, также отвечала взглядам Марии Феодоровны (ср. образ вельможи — покровителя муз в идиллии).

(обратно)

53

Таким образом, шуточный дифирамб юного Пушкина Жуковскому-Тиртею, славившему в стенах «Арзамаса» «кисель и Александра», получает лукавое каламбурное звучание: придворный поэт действительно славил в своих стихотворениях, прочитанных в «Арзамасе» («Овсяный кисель» и «Певец в Кремле»), августейших мать и сына.

(обратно)

54

Шиллер видел в поэзии силу, восстанавливающую утраченное единство человеческой личности и таким образом спасающую ум от преждевременной старости. В своем «конспекте» статьи «О стихотворениях Бюргера» Жуковский выделил следующую фразу: «Она [т. е. поэзия. — И.В.] могла бы явиться юношески цветущей Гебой, прислуживающей в чертоге Юпитера бессмертным богам» (Янушкевич 1984: 177).

(обратно)

55

Идиллия, как известно, была подвергнута резкой критике «архаистом» А. Ф. Мерзляковым (бывшим собратом Жуковского по «тургеневскому кружку») в речи, прочитанной в Московском обществе любителей российской словесности в 1818 году (см.: Дмитриев М. А. Мелочи из запаса моей памяти. М., 1869. С. 168–169).

(обратно)

56

Ср. в первой части «Идей к философии истории человечества» Гердера: «И жизнь нашу можно сравнить с жизнью растения: мы прорастаем, растем, цветем, отцветаем, умираем… Во всем человек следует высшим законам и, подобно растению, ничего не знает о них… Пока человек растет, пока соки кипят в нем, мир кажется ему радостным, широким! Он протягивает ветви свои во все стороны, думает, что дорастет до неба… Но вот природа достигла своих целей — и постепенно оставляет человека…» (Гердер: 40; пер. А. В. Михайлова).

(обратно)

57

Интересно, что в одной из своих записей, сделанных по ходу чтения трактата Гердера «О происхождении языка» («Preisschrift über den Urspmng der Sprache», 1770), Жуковский подхватывает органическую метафору Гердера: «Замечать за детьми — нам способ знать, как составился первый язык. <…> Сравнить с растением. Первый человек и язык вместе» (Реморова: 139).

(обратно)

58

Под «пробуждением» подразумевалось прежде всего обращение «к новой, возвышенной, внутренней религиозности» (Пыпин: 133).

(обратно)

59

Сопоставление сюжета баллады Жуковского с сюжетом этого «романа с привидениями» см. в: Загарин: 78–112, XLVI–LXII.

(обратно)

60

Следует заметить, что эта баллада имела для Шевырева особое значение. В свое время он написал на основе дилогии Жуковского часть либретто для оперы А. Н. Верстовского «Вадим, или Пробуждение Двенадцати спящих дев» (впервые поставлена в Большом театре в ноябре 1832 года). Опера завершалась хором пробужденных дев, поющих хвалу «обетованному жениху» (Доброхотов: 38).

(обратно)

61

Не было этого таинственного финала и в первоначальном плане баллады, составленном в конце 1814 года, согласно которому Вадим соединяется с «любезной и идет в дом родительский» (см.: Веселовский: 486).

(обратно)

62

В России движение «пробужденных» нашло большое число сторонников в первые два десятилетия XIX века (деятельность министерства кн. А Н. Голицына, Библейского общества. «Сионский вестник»).

(обратно)

63

Проповедь Лабзина, по определению Г. Флоровского, была проповедью «„пробуждения“ или „обращения“ прежде всего» (Флоровский: 137).

(обратно)

64

Стихотворение представляет собой ответ на воейковское «Послание к Жуковскому из Сарепты 1813 г.», напечатанное в «Вестнике Европы» в марте 1813 года. В своем послании Жуковский пересказывает план задуманной им «богатырской» поэмы («Владимир»), герой которой оказывается перед слитыми из огня чертогами и видит, как «двенадцать дев к нему идут и песнь приветствия поют». О начале работы над второй частью «Двенадцати спящих дев» Жуковский сообщал в письме к А. И. Тургеневу от 1 декабря 1814 года.

(обратно)

65

Вариант: «С трубою ангел-пробудитель» (Жуковский 1918: I, 142).

(обратно)

66

Совершенно очевидно, что божественная литургия у гроба — важная символическая тема в поэзии Жуковского середины 1810-х годов. Так, в своем знаменитом поэтическом обращении к Александру I Жуковский даст развернутое описание торжественного молебствия российской армии, устроенного, по повелению императора, у эшафота Людовика XVI в православную Пасху 1814 года: «На страшном месте том смиренный вождь царей // Пред миротворною святыней алтарей // Велит своим полкам склонить знамена мщенья, // И жертву небесам приносит очищенья. // Простерлись все во прах; все вкупе слезы льют; // И се!.. подъемлется спасения сосуд… // И звучно грянуло: воскреснул Искупитель!» (Жуковский: I, 374). Знаменательно, что в 1810-е годы тема искупительной литургии преломляется поэтом в самых разных жанрах и идеологических планах — послании другу (личный план), сказочной балладе (план воображения), патриотическом послании-дифирамбе (исторический план).

(обратно)

67

Благодарю Андрея Зорина за указание на это письмо.

(обратно)

68

На связь финала этого стихотворения с идеологией только что учрежденного Священного союза впервые указал А. Л. Зорин в докладе «Почему никто не любил В. А. Жуковского» (1997).

(обратно)

69

Заметим, что в том же 1832 году в Большом театре состоялась премьера оперы А. Н. Верстовского «Вадим, или Пробуждение двенадцати спящих дев» (в написании либретто по мотивам баллады Жуковского участвовали С. П. Шевырев, С. Т. Аксаков, М. Н. Загоскин и А. А. Шаховский). Значительным успехом у современников пользовались ария Сторожевой девы «Идет, идет обетованный» и хор сторожевых дев в финале. Либретто оперы, доводившее до абсурда романтико-мистические темы Жуковского, было признано критиками того времени откровенно неудачным и не раз подвергалось переделкам (см., в частности, типо-литографию «Вадим, или Пробуждение двенадцати спящих дев». Фантастическая опера в двух действиях и трех картинах. Переделка А. П. Морозова. СПб., 1898).

(обратно)

70

Обе эти идиллии были написаны в октябре 1816 года, то есть в тот же месяц, когда Жуковский завершал работу над «Вадимом».

(обратно)

71

Шутка Вяземского между тем не столь безобидна: бутошник — это не только сторож, но и «городовой страж, полицейский нижний чин, живущий в городовой полицейской будке» (Даль: I, 136). Бодрствующие сторожа, предсказывавшие в сочинениях «пробужденных» авторов наступление «утра Европы», в реальной европейской политике превращались в полицейских стражей — охранителей монархических режимов Священного союза.

(обратно)

72

По справедливому заключению Н. С. Тихонравова, «религиозный мистицизм коснулся Жуковского уже в школе» (Тихонравов: III, 404), то есть в университетском Благородном пансионе. Заметным в начале его поэтической карьеры было влияние «Ночей» Юнга.

(обратно)

73

О роли, сыгранной Лопухиным в «самую тяжелую, решительную пору» в жизни Жуковского (1814), см.: Тихонравов: III, 417–418; а также: Проскурин: 117.

(обратно)

74

Жуковский узнал о смерти своего «благодетеля» от А. И. Тургенева летом 1816 года. На просьбу Тургенева написать стихи в честь памяти Лопухина Жуковский отвечал, что обязательно напишет, но не сейчас, а «в такую минуту, в которую душа будет более достойна прошедшего, живее, выше. Теперь стихи, то есть хорошее, из нея не льется. Дай воскреснуть» (ПЖТ: 158).

(обратно)

75

О теме пробуждения в творчестве Штиллинга см.: Schwinge. Теме «Штиллинг в России» посвящена монография: Högi. Восприятию главного героя сочинений Штиллинга русскими писателями 1810–1830-х годов см.: Виницкий 1998.

(обратно)

76

В другом письме к Лопухину, относящемся еще к 1804 году, Штиллингговорил о провиденциальной роли России следующее: «С приятностию предполагаю я, что Император Александр есть тот Орел, который крылами своими осенит и покрыет Церковь Господню. Кто знает, может быть Крым, вол/ж/ския страны и Астрахань назначены для оной Солимы?» (ОР РГБ. Ф. 14. № 1534. Л. 3 об.; русский перевод этого письма опубликован нами в: Виницкий 1998: 297–302). Именно Лопухин, по всей видимости, стоял у истоков русского «штиллингианства», то есть культа учения Юнга-Штиллинга, отличающего русскую духовную и интеллектуальную жизнь 1810-х годов (переводы Лабзина, Ф. П. Лубяновского, статьи М. И. Невзорова, проповеди о. Феодосия Левицкого, «мистический дневник» Д. А. Облеухова и т. п.).

(обратно)

77

В файле (цитате) — полужирным — примечание верстальщика.

(обратно)

78

Здесь и далее цитаты из Штиллинга приводятся по лабзинскому переводу его наставительных книжек для народного чтения «Угроз Световостоков» и относятся к периоду между 1811 и 1816 годами, то есть ко времени работы Жуковского над «Вадимом».

(обратно)

79

Следует заметить, что одним из вероятных мест второго пришествия, по Штиллингу, была Астрахань, близ которой находилась колония немецких гернгутеров. Интерес к гернгутерским общинам в 1810-е годы был исключителен: в них видели прообраз церкви избранных, готовящейся к сретению Господа. Мнение Штиллинга о гернгутерах см.: Сионский вестник. 1806, март. С. 352–364. Глубокое влияние этих общин на русскую духовную жизнь конца XVIII — первых двух десятилетий XIX века отмечалось о. Г. Флоровским в его книге «Пути русского богословия».

(обратно)

80

Впрочем, чем ближе был этот год, тем осторожнее становился Штиллинг, отодвигая финал истории на более позднее время — 1819, 1836. Штиллинг умер в 1817 году.

(обратно)

81

В альбоме Асмуса более позднего времени (1820) имеются выписки из Юнга-Штиллинга и ряд немецких переводов стихов Гебеля, «именно те самые, которые были переведены в Дерпте Жуковским» (Салупере: 441). Следует также заметить, что швабский поэт Гебель находился под сильным влиянием своего «бодрствовавшего» соотечественника.

(обратно)

82

14 января 1817 года она вышла замуж за профессора медицины И. Ф. Мойера. По мнению друга и чуткого биографа поэта Карла Зейдлица, описание венчания Вадима и одной из дочерей Громобоя написано «под влиянием совершившегося над Машею и Мойером обряда в дерптском Успенском соборе» (Зейдлиц: 108).

(обратно)

83

Блудов в своей статье 1817 года о «повести» Жуковского отмечал, что «она лишний раз доказывает, что поле чудесного у современных народов отнюдь не истощено и что обряды нашей религии, христианские небеса и ад принадлежат поэзии, несмотря на презрение современных философов и авторитет Буало» (Арзамас: II, 99). Эта попытка создания христианской поэмы была близка эстетическим взглядам самого Блудова, ставившего перед отечественной литературой задачу «сделать русский язык способным для изложения перед светской публикой духовных предметов» (Проскурин: 99).

(обратно)

84

У Шписа двенадцать колокольчиков на посохе.

(обратно)

85

В финале первой части дилогии о девах говорилось, что спасителем дев мог бы стать лишь тот чистый душою юноша, «кто властен побеждать все ковы обольщенья», кто «небесной верен красоте» и «непобедим земною», готов «все предстоящее презреть» и «с верою смиренной» идти в даль к сокровенной награде. Подобные условия (далеко отстоящие от двусмысленных условий в романе Шписа) — традиционны для теософского сюжета, привлекавшего к себе не только немецких пиетистов, но и «мистицизмовавших» русских пастырей того времени. Так, ректор Петербургской духовной академии Филарет (увлеченный в начале 1810-х годов учением Штиллинга) говорил в своем «Слове на Рождество Христова» 1811 года: «Кто дал нам сердце не довольствующееся большею или меньшею долею: оно все должно принадлежать Владыке всяческих. Он отвергает всякую любовь, которыя не основывается на любви к Нему; всякое наслаждение, в котором ищем себя, есть огорчение для Него; всякая мысль, наклоненная к тварям, — измена Ему; всякая рассеянность — удаление от Него. Строгая токмо над собою бдительность может возвести к блаженному с Ним соединению и удержать в нем. Небесный Жених обручается с мудрыми токмо и непорочными девами; девственная, к единому Богу обращенная душа зачинает духовную жизнь и рождает блаженство чистого созерцания. Блаженни чистии сердцем, яко тии Бога узрят — и где? в самом сердце своем» (цит. по: Галахов: 166). Заметим здесь, что Филарет был одним из самых авторитетных для Жуковского пастырей.

(обратно)

86

«Громобой» — типичная для Жуковского «ночная» баллада (тема мрака и ужасов ночи). «Вадим» — одно из самых «светлых» стихотворений поэта (тема блеска, сияния, постепенно охватывающего весь мир и превращающегося в итоге в пылающую пучину света).

(обратно)

87

Блудов писал об этом «великолепном эпилоге»: «поэт показывает нам разверстые небеса и дочерей Громобоя, блистающих у подножия мистического креста сверхъестественной красотою в окружении небесных духов, радующихся их спасению» (Арзамас: II, 99). Любопытно, что о сверхъестественной красоте дев у Жуковского нет ни слова: воображение Блудова дорисовывает эту мистическую картину.

(обратно)

88

Вадим был частым персонажем в русской литературе XVIII — первой трети XIX века: честолюбец и заговорщик у Екатерины II и М. М. Хераскова; тираноборец и республиканец у Я. Б. Княжнина, К. Ф. Рылеева и М. Ю. Лермонтова.

(обратно)

89

«Эсхатологический образ церкви как „небесного Иерусалима“, — пишет С. С. Аверинцев, — пронизан символикой числа 12, прямо соотнесенного с числом апостолов» (Аверинцев: 176): 12 врат, 12 камней, украшающих стены города, 12 колен, представленных двенадцатью избранниками; «стена города имеет двенадцать оснований и на них имена двенадцати апостолов агнца» (Откр. 21, 14). Согласно толкованию Штиллинга, «двенадцать звезд на главе Жены, облеченной в истинну Евангелическую, должны быть двенадцатью благовестителей Евангельского учения» (Штиллинг 1815:159). Ассоциация вознесенных дев, сменявших некогда друг друга на стенах замка, с апостолами представляется вполне допустимой. Кроме того, украшенные звездами девы символизируют собой так называемую зодиакальную дюжину, увиденную на утренней заре (то есть во время слияния ночи и дня, в момент небесной гармонии).

(обратно)

90

Ср. показательные переклички с финалом «Вадима» в уже упоминавшемся послании А. Ф. Воейкова «К жене и друзьям», датированном 20 августа 1816 года и опубликованном в 1821-м. Уединясь в своем кабинете, лирический герой «Дерзает подлететь Создателя в чертогу, // Где Серафимов тьмы кипят, // И в хоре их поет „Три свят“ // И „Слава в вышних Богу“! // О, память сих минут святых, // Чистейших и духовных, // В кругу земных друзей, в кругу друзей бесплотных, // Я сохраню до поздних дней моих!» (цит. по: Веселовский: 196). Очевидно, здесь мы имеем дело именно с цитированием «Вадима» (публ. 1817), так как известно, что значительная часть послания Воейкова была написана после августа 1816 года (Веселовский: 196; Арзамас: II, 547).

(обратно)

91

Ср. позднейшее толкование Жуковским понятия «искупление»: «Возвращение человеку утраченного им присутствия Божия. В сие присутствие он может быть введен только Христом. Бог сошел во Христе к человеку, человек только Христом может возвыситься к Богу. Аз есмь путь» (Жуковский 1902: X: —).

(обратно)

92

Заметим, что именно такое определение дал этому произведению критик антиромантического «Вестника Европы» Семен Осетров (Вестник Европы. 1821. Ч. 116. № 4).

(обратно)

93

Вообще тема пробуждения от векового сна героя или героини неким спасителем — одна из сквозных символических тем русской литературы XIX — начала XX века (ср. ее «патриотическую» модификацию в текстах от знаменитого пушкинского «Россия вспрянет ото сна» из послания к Чаадаеву 1818 года до лирико-апокалиптического образа «спящей России» в творчестве А. А. Блока; также ср. ее пересечение с сюжетом о спящем богатыре-спасителе). Эта тема оказывается центральной в таких произведениях, как «Что делать?» Н. Г. Чернышевского и «Обломов» И. А. Гончарова.

(обратно)

94

Известный исследователь Шиллера Бенно фон Визе рассматривает балладу как политическую утопию автора (Wiese: 87–97). Иначе интерпретирует ее смысл критик В. Кюльман: «[D]ie poetische Allegorie einer aktuellen historischen Umbruchsituation, in der die Institution der Kunst zur Frage steht»; «[d]er tragende Gedanke der Schillereschen Ballade, die Identitat des Priesters und Sangers, besass historischen Indii — und Erkennthiswert» (Kuhlman: 294).

(обратно)

95

О коронации Рудольфа Габсбурга упоминал в своих «Письмах Русского Путешественника» Карамзин. В Базеле он видел «деревянную и очень топорно выработанную статую Императора Рудольфа I. Он представлен сидящим на троне в порфире и со всеми знаками своего достоинства. Его избрали в Императоры в самое то время, когда он войсками своими окружил Базель…» (Карамзин 1982: 99). Разумеется, изображение Рудольфа для Карамзина и его читателей — деталь западного, германского мира.

(обратно)

96

Заметим, что в основе этого пушкинского образа лежат стихи самого Жуковского из «Песнь Барда над гробом славян-победителей» (1806). Ср.: «Но се! таинственным видением во мгле // Певец Воспрянул пораженный; // Седины дыбом на челе; // Смятение в очах и в членах трепетанье; // Как вихорь на курган он с лирой возле тел… // Волшебной раздалось бряцанье…» (курсив мой. — И.В.).

(обратно)

97

В том же году баллада была опубликована и в «Вестнике Европы» (Ч. 100. № 13. С. 17–22).

(обратно)

98

Сборники «Для немногих» задумывались как «песенный журнал», составленный из любимых произведений юной принцессы. Баллада Шиллера была положена на музыку популярным в 1810-е годы Иоганном Фридрихом Рейхардтом (опубл. 1809). О музыкальных интересах и связях Жуковского во второй половине 1810-х годов см.: Салупере: 449–454.

(обратно)

99

Так, например, А. С. Немзер подчеркивает необычный поэтический строй стихотворения: «тяжеловатая основательность описаний, велеречивая обстоятельность рассказа, легкий, но ощутимый налет архаизации». Здесь же указано на сходство строфы «Графа Гапсбургского» с традиционной одической рифмовкой (Немзер: 222).

(обратно)

100

А. С. Немзер замечает, что слово «торжественный», с которого начинается стихотворение, «раритет в лирике Жуковского» (Немзер: 222). Наблюдение неверное. Это слово частый и важный гость в поэзии романтика — причем в разных жанрах оно приобретает разную стилистическую окраску, выражает разные «жанровые» оттенки торжественности (таинственная, религиозная, гражданственная, умиленная). Ср. в его балладах: «Я мнил торжественной рукою // Сосновый положить венец»; «И кто сочтет разноплеменных, // Сим торжеством соединенных?» («Ивиковы журавли»); «И в Ирлингфор уже как повелитель // Торжественно вступил» («Варвик»); «Между торжественных минут // Полночи и рассвета» («Громовой»); ср. также в более поздних балладах: «Торжество победителей» (название стихотворения); «С торжественностью ратной» («Ленора»); «Органа торжественный гром восходил»; «И пеньем торжественным полон был храм» («Покаяние»), Еще чаще это слово встречается в элегиях Жуковского («Торжественно мольба с небес зовет»; «наполнен весь тишиною торжественной»).

(обратно)

101

Как справедливо замечает Аннет Пейн, Жуковский «translated the aesthetic and historical precepts of „Graf Gabsburg“ into notions more akin to the thinking of his own culture and time». Однако культуру и время поэта исследовательница понимает очень обобщенно: «Graf Gapsburgskii» comes to fuse Sentimentalism (as symbolised by the emperor’s tears) and Russian Orthodoxy (tears as an expression of the religious ideal of umilenie) (Pein: 102). Мы считаем, что Жуковский в своем переводе гораздо более конкретен.

(обратно)

102

Текст баллады цитируется нами по: Жуковский 1818: 13–25 (с сохранением авторской орфографии и пунктуации).

(обратно)

103

Эта статья затем была оформлена графом Каподистрия в виде официального доклада царю под названием «О встрече в Ахене».

(обратно)

104

Русский архив. 1895. С. 187.

(обратно)

105

Ср.: «in his own Empire Alexander seldom responded to public acclaim <…> abroad he e njoyed the sensation of having all eyes focused upon him, of knowing that the Prime Minister of France and the Foreign Ministers of Britain and Austria were watching anxiously the changing expressions of his face» (Palmer. 360).

(обратно)

106

Мотив «сердечного» памятника характерен для Александровской эпохи («религия сердца»). Приведенные слова из царского манифеста 14 июня немедленно отозвались в «хоре» Ю. А. Нелединского-Мелецкого (автора того самого сенатского Прошения о воздаянии почестей, которое отклонил император!), написанного для праздника в честь возвращения государя из победоносного похода (27 июля 1814 года): «Возвеличил нас, прославил // Днесь и в будущих веках. // Памятник себе поставил // Верных Россиян в сердцах». (Цит. по: Семевский: 163). Возможно, что император заимствовал образ сердечного памятника у одного из духовных вождей того времени, масона И. В. Лопухина (был близок к Александру в 1814 году). В завещании, помещенном в финале своих «Записок сенатора» (1809), Лопухин обращался к друзьям и почитателям: «… не похвал и памятников хочу я от вас. Возобновите ко мне в сердцах своих неразрывный, вечный узел дружбы, не умирающей с телом и неограниченной временем»; возбуждайте в добрых сердцах «благодарения к Источнику всех благих даров» (Лопухин: 210). Возможно, что к «Запискам» Лопухина восходит и известный призыв Гоголя в его «Завещании» «не ставить надо мною никакого памятника», но воздвигнуть «его в самом себе неколебимой твердостью в жизненном деле <…>» (это место из гоголевского «Завещания» пародировал Достоевский в «Селе Степанчикове»), Можно предположить, что александровский манифест отозвался и в «Памятнике» Пушкина (1836). То, чего не добился Александр Павлович (памятник в сердцах подданных), сумел достичь его непокорный подданный: материальному александровскому столпу (ирония истории!) противопоставлен «памятник нерукотворный», воздвигнутый поэту в сердцах соотечественников (см. подробнее: Vinitsky: 98–100).

(обратно)

107

Жуковский переводит слова шиллеровского графа на язык манифестов Александра Павловича (напомним, что последние служили источниками и для церковных проповедей). Так, мотивируя свой отказ от памятника и принятия «проименования Благословенный», государь подчеркивал, что «не позволяет Себе, яко человеку, дерзновение мыслить, что я уже достиг до того…» Ср. со словами графа Гапсбургского: «Дерзну ли помыслить я, — граф возгласил, // Почтительно взоры склонивши, — // Чтоб конь мой ничтожной забаве служил, // Спасителю-Богу служивши?»

(обратно)

108

По-видимому, последние слова также отсылают к одному из манифестов государя: «Всемогущий положил предел бедствиям. Прославил любезное нам отечество в роды родов. Воздал нам по сердцу и желаниям» (цит. по: Шильдер: III, 239). Ср. также слова из Манифеста от 1 января 1816 года: «Мы желаем и молим Всевышнего о ниспослании благодати своей, да утвердится Священный союз сей между всеми державами, к общему их благу» (Там же: 360).

(обратно)

109

Ср., например, в книге Голикова (1807), которая была в библиотеке поэта. Жуковский в послании Александру 1814 года использует символику недели Ваий («народы… вайями Твой путь смиренный облекли» [Успенский: 167]).

(обратно)

110

Ср. знаменательные слова императора, обращенные к баронессе Крюденер: «Я покидаю Францию, но до своего отъезда хочу публичным актом воздать Богу Отцу, Сыну и Святому Духу хвалу, которой мы обязаны Ему за оказанное нам покровительство, и призвать народы стать в повиновение Евангелию». Здесь же создание Священного союза названо актом богопочтения (dans cet acte d’adoration) (цит. по: Шильдер: III, 344).

(обратно)

111

Любопытно, что эта лошадь была подарена императору Коленкуром в бытность последнего посланником при русском дворе.

(обратно)

112

Во время военной литургии у эшафота казненного Людовика на Площади Согласия на Пасху 1814 года.

(обратно)

113

Возможно, что в образе поэта-священника отзывается и биографический мотив: придворный поэт Жуковский, живший осенью 1817 — весной 1818 года в келье Чудова монастыря, в шутку именовал себя монахом (князь Вяземский называл его в переписке с Тургеневым «отцом Василием» [ОА: I, 100]).

(обратно)

114

Образ певца, поющего на пиру у всесильного владыки, является традиционным. Немецкий комментатор баллады о графе Габсбурге видит здесь аллюзию на гомеровского Демодока, поющего на пиру у феакийского царя в присутствии Одиссея (Schiller. II, Teil II В, 187). Для Жуковского образ певца ассоциировался прежде всего с легендарным Тиртеем (с которым поэта часто сравнивали современники), бардами северных поэм Оссиана и с древнерусским Бояном. Очевидно, Жуковскому был известен и один из текстов-источников шиллеровского стихотворения — баллада Гете «Der Sänger» (Певец), вольно переведенная (склоненная на русские нравы) в 1814 году литературным соперником Жуковского П. А. Катениным. В версии последнего вдохновенный певец Услад поет песню, которой в восторге внимают бодры юноши, девы красные и сам князь Владимир Красное Солнышко. Особую роль в этой балладе играет мотив княжеского дара, от которого отказывается свободный певец. Как показал Ю. Н. Тынянов, образ певца, отказывающегося от царской награды, является сквозным в поэзии Катенина и наполнен биографическими и политическими аллюзиями (Тынянов: 73 и далее). «Задняя мысль» поэта ощущается уже в этой «Песни» (опубликована в 1815 году). Примечательно, что Шиллер в отличие от Гете, а Жуковский в отличие от Катенина вкладывают слова о свободе искусства от земной власти в уста благочестивого владыки (Пушкин в «Песни о Вещем Олеге» вернется к «версии» Гете — Катенина). Таким образом достигается гармония между властью и искусством, осененная самим Провидением.

(обратно)

115

Показательно, что свое знаменитое послание «Императору Александру» (1814) Жуковский сперва думал начать с картины «Совета Царей» (зд. Венского конгресса) — замысел, не нашедший отражения в тексте стихотворения (см.: Иезуитова: 154), но реализовавшийся, как видим, в балладе «Граф Гапсбургский».

(обратно)

116

Мотив «самоиграющей» лиры, конечно, восходит к поразившему воображение поэта описанию игры Бояна в «Слове о полку Игореве» (см. далее). В более ранней «Песне Барда» (1806) говорилось: «Певец ударил по струнам — // Одушевленны забряцали».

(обратно)

117

Характерно, что Жуковский переводит эту ключевую строфу в иной, нежели у Шиллера, эмоциональный регистр: здесь восемь восклицательных знаков, а в оригинале нет ни одного.

(обратно)

118

Ср., например: (ИРП: 253–254).

(обратно)

119

Слово «пылает», отсутствующее у Шиллера, Чешихин назвал удивительно метким: темное чувство светлеет, дойдя до сознания; это чувство «органически-тепло» (Чешихин: 58). Сравните родственный образ из завещания Лопухина, имевшего значительное влияние на Жуковского в середине 1810-х годов: «[Д]рузья мои! из глубины пылающих любовию сердец ваших пожелайте только, чтоб <…> пил я неисчерпаемую чашу блаженства в той непостижимой стране, где цветет вечный сад радости» (Лопухин: 210–211).

(обратно)

120

Как замечает Зорин, «слиться в этом „братском хоре“ должны голоса всех народов мира» (Зорин: 325).

(обратно)

121

Думается, нет необходимости специально останавливаться на том, какую роль играл в поэзии Жуковского второй половины 1810-х годов (и далее, вплоть до последних стихотворений поэта) образ небесной завесы, «сторожем» которой является истинный певец. Заметим только, что лирика Жуковского 1816–1818 годов насквозь пронизана мотивом зрелища (видения) небесного царства: «Вадим», «Орлеанская дева», «На кончину Ея Величества королевы Виртембергской» и другие. Кажется, никогда еще Жуковский не был (и не будет!) так дерзок в приподымании «завесы».

(обратно)

122

«Alexander, speaking in the name of Christ, drew his moral authority from above and detached himself from the forces of popular nationalism awakened during the war» (Wortman: 230).

(обратно)

123

Ср. возможный намек на шествие на осляти в балладе Жуковского: священник-поэт оказывается выше светской власти, отдающей ему почести.

(обратно)

124

Напомним, что «Пролог» «драматической поэмы» «Орлеанская дева» (из Шиллера) впервые был опубликован в шестой книжке «Для немногих», получившей цензурное разрешение в тот же день (3 июня 1818 года), что и пятая книжка, включавшая послание великой княгине и балладу об императоре Рудольфе. Попутно заметим, что мотив священного союза поэта и властелина, восходящий в истории русской поэзии к двум шиллеровским произведениям в переводе Жуковского, впоследствии нашел «формульное» выражение в известном монологе Самозванца из пушкинского «Бориса Годунова».

(обратно)

125

Ср. описание идеального монарха из «Пролога» к «Орлеанской деве»: «…защитник плуга, // Хранитель стад, плодотворитель нив, // Невольникам дарующий свободу, // Скликающий пред троном наши грады, // Покров бессилия, гроза злодейства, // Без зависти возвышенный над миром, // И человек и ангел утешенья…» О связи «Орлеанской девы» с романтическим монархизмом Жуковского см. прекрасную работу Л. Киселевой (Киселева). Вообще тема Александра в «Орлеанской деве» Жуковского (1817–1822) заслуживает отдельной статьи: смирение и прекраснодушие дофина, его глубокая религиозность и вера в предсказания, готовность отказаться от престола, чудесная победа над Иноземцем и спасение страны: «Мне сердце говорит: ты дашь нам мир, // И Франции создатель новый будешь». Крайне интересно, что сам император отнесся к переводу Жуковского враждебно (запрет на постановку в 1822 году [Киселева]). Вероятную причину этой враждебности мы видим в многочисленных намеренных или случайных аллюзиях на болезненные для царя темы: нерешительность; безумие отца («Ужасная свершается судьба // Над родом Валуа… Отец мой был безумцем двадцать лет…»); наконец, полная доверенность к боговдохновенной предсказательнице, сообщающей монарху высочайшую волю и призывающей к освободительной войне (пророчества госпожи Крюденер 1818–1821 годов и разочарование государя в прежней конфидентке, вынужденной покинуть Петербург в конце 1821 года; знаменательно, что сама Крюденер не раз сравнивала себя с Орлеанской девой [Гречаная: 147; РА 1885: № 3, 320]).

(обратно)

126

В этой связи было бы крайне интересным исследовать типологические отличия мистических прочтений современной истории в поэзии Жуковского и сочинениях популярных мистиков (от госпожи Крюденер до священника Левицкого). Заметим, что в деле истолкования современных событий тайным конкурентом Поэта оказывается также Историк (Карамзин).

(обратно)

127

Далекий отголосок этой битвы слышится в пушкинских «Стансах» (Альтшуллер: 47–49).

(обратно)

128

Об этом хорошо сказано в работе Аннет Пейн: Жуковский «underlines the mystery of the act of revelation, which is unrelated to process of the mind, and only of the heart» (P. 101).

(обратно)

129

«Sass König Rudolphs heilege Macht // Beim festischen Kronungsmahle. // Die Speisen trug der Falzgraf des Rheins, // Es schenkte der Bohme des perlenden Weins, // Und aile die Wahler, die Sieben, // Wie der Steme Chor urn die Sonne sich stellt, // Umstanden geschafrig den Herrscher der Welt, // Die Wurde des Amtes zu uben» (Schiller. II, I, 276).

(обратно)

130

Семь курфюрстов — 4 светских владыки и 3 церковных иерарха. См. их имена в: Schiller: II, Teil II В, 187.

(обратно)

131

«Schiller verbindet die Siebenzahl mit dem Keplerschen heliozentrischen Weltbild» (Schiller: II, Teil II B, 187).

(обратно)

132

Перенесение «исторического» действия на небеса — прием, как мы видели, уже опробованный поэтом во второй части «Двенадцати спящих дев»…

(обратно)

133

Прием символической «вертикализации» балладного пространства вопреки переводимому оригиналу отмечен Сергеем Аверинцевым в «Рыцаре Тогенбурге» (Аверинцев: 273–274).

(обратно)

134

Англия, Франция, Пруссия, Австрия, Швеция, Испания и Португалия. Представители этих держав были приглашены и на Ахенскую конференцию.

(обратно)

135

Напомним, что баллада вместе с Посланием государыне великой княгине Александре Феодоровне на рождение ее сына вышла в весеннем выпуске сборника «Для немногих». В послании, датированном апрелем, особо подчеркивалась приуроченность воспеваемого события к Пасхе. Ср. также в этой связи важный апокалиптический мотив: «И родила она младенца мужеского пола, которому надлежит пасти народы жезлом железным» (Откр. 12, 5).

(обратно)

136

Ср. интересные наблюдения А. Н. Архангельского о «балладном» характере политики императора Александра: «Царь как бы упреждал поиски жанра, сочинительствовал в истории <…>» (Архангельский: 134–135).

(обратно)

137

Правда, очень скоро «космополитическая» баллада Жуковского выполнила свою функцию романтического «освоения» Запада. Знаменательно, что борьба «младоархаистов» за создание национальной баллады во второй половине 1810-х годов совпадает по времени с резкой критикой внешней политики государя с националистических позиций (суммарная позиция критиков: интересы России и русской словесности не должны раствориться в западной политике и литературе).

(обратно)

138

Напомним, что сам термин «мистическая баллада» принадлежит другу Жуковского Блудову (его характеристика «Вадима»).

(обратно)

139

Тема Александра возрождается в творчестве Жуковского после смерти государя, но в совершенно иной идеологической огласовке — спиритуальной: покойный император теперь предстает как легкая тень, отлетевшая от мира, как вечный символ воспоминания о лучших днях младости поэта и его друзей (письмо к Тургеневу от 28 ноября 1825 года), как ангел-хранитель России (статья о празднике 1834 года).

(обратно)

140

В год написания пушкинской баллады Александр был «вынужден» избавиться от своего верного друга, министра графа Иоанна Каподистриа. Вообще похоже, что торжественное (и вынужденное) расставание государя с другом входило в его поведенческий сценарий (ср. его театрализованное прощание со Сперанским). О возможной связи образа Олега с Александром см.: Keil 5. По заключению О. А. Проскурина, стихотворение Пушкина «оказывается первым опытом импликации в „исторический материал“ размышлений Пушкина над коллизией поэт — монарх и, в частности, над коллизией его первоначальных отношений с Александром» (Проскурин: 107). Жанр «Песни о вещем Олеге» исследователь определяет синкретически: род «философско-исторической баллады-элегии» (Там же).

(обратно)

141

Как замечает Ричард Уортман, «культ памяти» Александра, насаждаемый с самых первых дней своего царствования его братом, впоследствии стал непременной частью «сценариев власти» русских государей: «Если в XVIII в. память правителей подлежала скорому и бесславному забвению, то память правителей XIX в. будет идеализироваться их преемниками и изменяться до неузнаваемости. Чувство утраты представлялось национальным горем, которое испытывал народ, похоронивший императора и соболезнующий его семье» (Уортман: 361).

(обратно)

142

Баллада была написана, по всей видимости, в конце 1826 года (см. письмо Языкова от 5 января 1827 г.). 14 января 1827 года поэт отослал ее брату с просьбой передать Ф. В. Булгарину (Языков 1913: 299). Что и было исполнено.

(обратно)

143

«Вся земля наша, — говорил тогда Филарет Московский, — от края до края прочерчена погребальными путями царскими» (цит. по: Барсуков: 1). Ср. также поздние стихи Жуковского, в которых вспоминаются похороны государя: «И за гробом сокрушенно, // В погребальный слившись ход, // Вся империя идет» («Бородинская годовщина», 1839) (Жуковский: II, 320).

(обратно)

144

В пятом отделении церемониала упоминаются «две верховые лошади покойного императора, бывшие с ним в Париже и находившиеся на пенсионе в таком уборе, как употреблялись» (Данилевский: 152).

(обратно)

145

Ср. в «Графе Гапсбургском»: «И вдруг из среды величавых гостей // Выходит, одеян таларом, // Певец в красоте поседелых кудрей <…> // И смело ударил Певец по струнам. // И голос приятный раздался…» (Жуковский: II, 126).

(обратно)

146

Москвич Михаил Погодин задумал тогда «издать все сочинения на смерть Государя» (Барсуков: 4). Ср. «Элегическая песнь на кончину государя императора Александра I» Д. Глебова; «Отрывок из Сочинения: Плачь Россиян над гробом Александра Благословенного» П. Теряева; «Закатилось солнце красное…» И. Ветринского (Данилевский: 32 и др.); «Песнь печальная на кончину Александра I, бессмертного самодержца Всероссийского» Константина Икономоса, «Доброе слово русского крестьянина об Императоре Александре I» Ф.Т., «Мысли патриота при гробе Александра I» В.Б., а также стихи Зинаиды Волконской, П. Шаликова, М. Дмитриева и других поэтов.

(обратно)

147

Панегирик Уварова «А la mémoire de l’empereur Alexandre» был напечатан в том же 1826 году, немедленно переведен на русский язык (Памяти Императора Александра. СПб., 1826) и перепечатан в «Сыне отечества» (1826. Ч. 105. С. 375–391).

(обратно)

148

К Карамзину восходит и описание тризны с приношением в жертву коня (Карамзин: 87–88).

(обратно)

149

В своей версии Пушкин отталкивался от «философической» интерпретации предания о смерти Олега, предложенной Карамзиным в статье «О случаях и характерах в российской истории, которые могут быть предметом художеств» (1802): «…герой, победитель Греческой империи, умер от гадины! Впечатление сей картины должно быть нравоучительное: помни тленность человеческой жизни!» (Карамзин 1982: 107; курсив авторский. — И.В.). Языков же в своей балладе об историческом значении почившего владыки обращается к «Истории государства Российского».

(обратно)

150

В письме к родным от 2 сентября 1826 года Языков писал о своих надеждах на нового монарха, который, «кажется, имеет волю крепкую и истинное расположение к добру». Правда, эта комплиментарная характеристика у Языкова сопровождается ехидным замечанием, что «нового государя» хвалят «особенно немцы» (Языков 1913: 260).

(обратно)

151

Как известно, Языков отозвался на это событие стихотворением памяти К. Ф. Рылеева.

(обратно)

152

Ср. первый отклик Жуковского на смерть императора в «Хоре девиц Екатерининского института на последнем экзамене, по случаю выпуска их, 1826 года февраля 20 дня»: «Был у нас другой хранитель, // Честь земли, земли краса; // Он уж взят на небеса! // Небеса его обитель! <…> Ах! Из той небесной сени, // Где таишься ты от нас, // Преклонись на детский глас, // Удалившийся наш гений!» (Жуковский: II, 248). Эти стихи, пропетые институтками в присутствии молодого государя и его матери, были опубликованы без указания имени автора в мартовской книжке «Дамского журнала» за 1826 год. Непосредственным же откликом поэта на смерть государя было его письмо к А. И. Тургеневу от 28 ноября 1825 года: «Жизнь нашего Александра была лучшим временем нашей жизни: время наших надежд; наша деятельность принадлежит его веку; он был слит со всем нашим лучшим. Теперь только осталась в душе к нему благодарность: все обвинявшие его забыты. Лучшего из государей Европы не стало» (ПЖТ: 203). Тот же мотив в панегирике Александру С. С. Уварова: «…поколение, к которому принадлежу я и для которого начертаны сии строки, не отделится от своих воспоминаний <…> скорбь его о Твоей потере соединяется со скорбию о потере юности и надежды; под Твоим покровом протекла для него лучшая половина жизни…» (Уваров: 391). Позднее мотив неразрывной связи «александровского поколения» с покойным императором канонизировал А. С. Пушкин в стихотворении «Была пора: наш праздник молодой…» (1836).

(обратно)

153

Напомним, что именно на сопоставлении льстивого певца с Пушкиным строится язвительная «Старая быль» (1829) П. Катенина, продолжающая линию языковского «Олега» (здесь есть и русский князь, и певец, и конь, и кубок с медом) (Тынянов: 75–88).

(обратно)

154

Начиная с третьего издания «Стихотворений» (1824), Жуковский печатал этот перевод под названием «Горная дорога». Текст стихотворения дается нами по первой публикации в «Для немногих» (№ 4. С. 3–7).

(обратно)

155

Ср.: «…благодаря тому, что последняя строфа как бы осмысляет все стихотворение, образ царицы воспринимается в контексте не как указание на определенную часть пейзажа, но как романтический образ „высоко и светло сидящей на вечно незыблемом троне“ прекрасной девы, как „ewig-weibliche“ романтико-эротической лирики» (Вольпе: 379).

(обратно)

156

Параллельное сличение текстов, в частности, показывает, что Жуковский сознательно придает своему переводу более высокую эмоциональность: 19 восклицательных знаков против одного у Шиллера. Пристрастие к восклицательному знаку — вообще отличительная черта пунктуации Жуковского (интересно сопоставить его поэзию в этом аспекте с творчеством других современников).

(обратно)

157

У Шиллера долина названа смеющейся («ein lachend Gelände»).

(обратно)

158

Павильон Елизаветы — одно из самых живописных мест парка, где часто отдыхала хозяйка Павловска Мария Феодоровна. Вот его описание из «Указателя Павловска и его достопримечательностей 1843 года»: «С одной стороны представляется взору посетителя шумящий каскад, с другой — обширная долина с чрезвычайно разнообразными группами деревьев, с искусственными развалинами и едва заметными обломками разных статуй, колонн, барельефов; вдали сельские виды, большая дорога» (цит. по: Семевский: 264). Рисунок «Елизаветина павильона», сделанный самим Жуковским, литографирован в «Путеводителе по саду и городу Павловску, составленном П. Шторхом» (Шторх: 35).

(обратно)

159

«Горная песнь» и другие стихотворения, помешенные в четвертой книжке «Для немногих» («Деревенский сторож в полночь», «Лесной царь» и «Летний вечер»), не понравились К. Н. Батюшкову: «Он напал на дурное, жеманное и скучное» (Жуковский 1999: 159). «Жеманство» поэта, возможно, связывалось его другом с куртуазным характером двух стихотворений: «Горная песнь» и «Летний вечер».

(обратно)

160

Ср. наш анализ программного стихотворения «Взошла заря…» (1819; перевод «Zueignung» к лирическим стихотворениям Гете) (Виницкий 1997: 260–276). Об аллегорическом смысле горного мотива в творческом сознании Жуковского 1810–1830-х годов см. недавнюю работу О. Б. Лебедевой (Лебедева 2004: 431–434).

(обратно)

161

«Двор, — писал Новалис в трактате „Вера и любовь, или Король и Королева“ (1798), — это, собственно, великий образец дома. <…> Двор должен быть классическим примером частной жизни в большом масштабе» (Новалис: 51–52).

(обратно)

162

В этих стихотворениях имплицитно содержится противопоставление домашней, органической жизни двора зимней, государственной («Когда из Павловского сада // Так быстро я перескочил // На мостовую Петрограда, // Когда я в Петербурге был…») (Жуковский: II, 177). «Как прилично название Зимнего дворца, — писал тогда Вяземский, — всё в нем холодно, как в царстве зимы; всё в нем вяло, как в описании царства зимы Херасковым» (ОА: I. 299).

(обратно)

163

О художественной программе парка государыни см.: Курбатов, Лихачев.

(обратно)

164

Ср. дневниковые записи поэта за первую половину сентября 1819 года, свидетельствующие о специфическом ритме его павловской жизни: «Стихи. Обеду Натальи Федотовны… Стихи. Обед маршальский. Прогулка. Предложение чтения по вечерам… Стихи. Обед маршальский. Биллиард… Стихи. Поэма <…> Маршальский обед. Игра в биллиард… Стихи. Завтрак на ферме: рябина <…> Вечер у Бобринской. Разговор о стихах <…> Головная боль и танцы…» (Жуковский: XIII, 132).

(обратно)

165

Само описание путешествия Ратмира по берегу реки, окутанной туманом, через позлащенный закатом бор в чудесную долину, над которой высится чертог «инокинь святых», кажется, не только пародирует маршрут Вадима, но и выткано по канве павловских пейзажей Жуковского, начиная со «Славянки».

(обратно)

166

Тургенев писал, что «девственность Жуковского» находится «в руках Пушкина». О поэтическом мотиве «соблазнения Жуковского» в творчестве Пушкина 1818–1821 годов (от «Руслана и Людмилы» до «Гавриилиады») см. главу «„Там у леска…“: Пушкин и Жуковский в 1819 г.» в: Виницкий 1998: 284–296.

(обратно)

167

См. описание празднества в № 13 «Русского вестника» за 1814 год.

(обратно)

168

Ричард Уортман отмечает, что встречу царя с матерью Жуковский изображает «как семейное, а не мифологическое событие, как личную привязанность, выражающую славу императора» (Уортман: 333). Точнее будет сказать, что поэт здесь создает новую мифологию семейных отношений августейших особ, более соответствующую александровскому «сценарию власти», убедительно реконструированному американским исследователем. Здесь семейно-государственное событие (возвращение триумфатора домой) также предстает в мифологизированном облике, только за основу берутся христианские образцы — Богоматерь и Богочеловек.

(обратно)

169

Карамзин иронически обыгрывает стих из поэтического «портрета» Александры Феодоровны, вызвавшего нарекания друзей поэта: «В ней дух к великому растет и возрастет» (Жуковский: II, 63).

(обратно)

170

Ср. отразившийся в конспектах поэта этого времени интерес к романтическим трактатам Фридриха Шлегеля и Жан Поля.

(обратно)

171

За исключением нескольких сочувственных упоминаний о греческих делах в дневнике 1821 года (XIII: 223, 233).

(обратно)

172

Несомненная аллюзия на знаменитую песню арфиста из гетевского «Вильгельма Мейстера».

(обратно)

173

Об эстетической насыщенности «горнего мотива» в дневникахЖуковского 1821 года см.: Лебедева 2004: 432.

(обратно)

174

В 1827–1830 годах Жуковский не раз выступал ходатаем за декабристов: письмо Николаю I об амнистии декабристов, «Записка о Н. И. Тургеневе», ходатайство перед царем о возможности поехать в Сибирь А. В. Якушкиной, встречи с матерью сосланных декабристов Е. Ф. Муравьевой (Янушкевич: 181).

(обратно)

175

Ср.: «Не могли не вызвать самые живые ассоциации мотивы рабства, плена, гибели, расставания с родиной, скорби Ниобеи, над которой „ужасная <…> казнь была совершена“»; «…показательно настойчивое введение Жуковским мотива несправедливого суда, совершенно отсутствующего у Шиллера и столь важного для всех общественных выступлений руского поэта» (Янушкевич: 180–181).

(обратно)

176

Как известно, Шиллер стремился реализовать в этой балладе свои представления о возможности использования хора в современной поэзии. «„Торжество победителей“, — писал он Гете, — представляет собой воплощение идеи, которую подал мне наш кружок полтора года тому назад в связи с тем, что все хоровые песни, если только они не исходят из подлинно поэтического материала, впадают в плоский тон вольных каменщиков. Я хотел здесь как бы бросить семя в тучные поля „Илиады“, чтобы взрастить урожай там, где мог бы лишь пожинать его» (Гете, Шимер: 420).

(обратно)

177

Ср.: «Апофеоз благородства и силы духа погибших, „тризна в честь минувшего“ — главное настроение стихотворения» (Янушкевич: 181).

(обратно)

178

Ср. реакцию Алексея Вульфа: «Такой стыд беспримерен у нас, чтоб свежий, не разбитый полк, один из лучших в русской гвардии, следственно, всего мира, побежал от толпы турок, — это неслыханно и непонятно. Каковы должны быть начальники, которые довели до того, что русский солдат, признанный всеми за отлично храброго, побежал, <…> которого мужеством, а не достоинствами генералов, освобождена Европа, и восторжествовавшего над легионами — победителями остальной Европы» (Вульф: 61–62).

(обратно)

179

Язвительный тон этого письма, безусловно, связан с обидой гордого князя на власти, не оценившие его стремления к службе в самом начале войны (см. стихотворение «Казалось мне: теперь служить могу…»). Упоминающийся в письме граф Д. И. Хвостов приветствовал своими стихами и взятие Варны, и заключение мира с Турцией: «Восстаньте, Пиндары, Гомеры! // Достойно вам дивится свет; // Забыв богов нелепой веры, // Воспойте новый луч побед» (Хвостов: 6).

(обратно)

180

Птичник Марии Феодоровны был декорирован мраморными досками, доставшимися в добычу в Варне и присланными в Павловск его императорским высочеством великим князем Михаилом Павловичем: «Доски эти, вставленные в наружных и внутренних стенах этого здания, изображают, сверх разных других надписей, подпись турецкого султана» (Шторх: 25).

(обратно)

181

Над входом Коттеджа, подаренного императором Николаем супруге в 1829 году, был установлен камень из крепости Варна.

(обратно)

182

Вообще турецкая Варна ассоциировалась с античностью: древний Одессус. В газетных сообщениях об осаде и взятии крепости особо отмечались военно-инженерные новации.

(обратно)

183

По словам П. А. Плетнева, смерть государыни пробудила поэтическое воображение Жуковского после многолетнего молчания, и в стихотворениях на ее кончину он не только «излил свои чувствования», но и явился «верным истолкователем того, чем трепетало сердце каждого русского» (Плетнев: 199).

(обратно)

184

Заметим, что поэт дважды обращайся к образу мавзолея дочери Марии Феодоровны великой княгини Александры Павловны (в «Славянке» и «Государыне Императрице Марии Феодоровне»).

(обратно)

185

Знаменательно, что шиллеровская баллада впервые попала в поле зрения русских читателей в эпоху греческого восстания. В начале 1820-х годов были написаны два перевода стихотворения — А. И. Писарева («Пиршество греков победителей», 1822) и А. М. Мансурова («Торжество победителей», 1822).

(обратно)

186

См. подробнее: Булгарин: 294–295, 300–301, 325–326.

(обратно)

187

Заметим, что Воронцов не пользовался популярностью в кругу ближайших друзей Жуковского.

(обратно)

188

Комментаторы отмечали несомненное литературное влияние на эту песню (произведения Нелединского-Мелецкого, Рылеева и Бестужева [ИП: 242]). Крайне интересны также словесные переклички этой народной песни с «военными элегиями» Жуковского: знаменитый зачин «Певца во стане русских воинов» («На поле бранном тишина…») и первая строфа баллады «Ахилл», в которой «античный колорит органично соотносился с героикой Отечественной войны 1812 г.» (Янушкевич: ――):

Тихо все… курясь, сверкает
Пламень гаснущих костров,
И протяжно окликает
Стражу стража близ шатров.
Возможно, что сочинитель исторической песни украсил традиционное повествование о солдатских невзгодах популярными литературными цитатами.

(обратно)

189

Жуковский писал государю, что с той минуты, как он стал наставником будущего царя, его авторство кончилось и он сошел с поэтической сцены: «Я перешел на другую, возвышенную, и, положив руку на сердце, могу сказать, что понимаю святость моего назначения <…> Теперь пишу для одного великаго князя <…> Теперь живу не для себя. Я простился со светом, он весь в учебной комнате великаго князя, и в моем кабинете, где я к нему готовлюсь <…> Чтобы вести такую жизнь, какую веду я, нужен энтузиазм, и его давала мне до сих пор высокая цель моя» (Жуковский 1902. XII, 19–20). Приведенные слова означают не отказ от поэзии, но ее преодоление, переход на новую, возвышенную, стадию: воспитание наследника престола. Свое развитие Жуковский понимает как восхождение. Более того, педагогическая деятельность представляется им как монашеское служение, питаемое чисто религиозным энтузиазмом. Перед нами «педагогический извод» позднеромантической концепции нравственного развития художника через самоотречение (сравните преломление этой концепции в «Портрете» Гоголя и его «Выбранных местах»; католическому самоотречению романтиков посвящена известная книга В. М. Жирмунского).

(обратно)

190

Библейская тема разрушенного и восстановленного града — одна из ключевых в символическом сознании Жуковского. Замечательно, что начатый печальным «Торжеством победителей» период завершился переводом счастливого «Элевзинского праздника» Шиллера, последней баллады Жуковского (январь 1833), в которой боги и поэты помогают человеку строить новый град: «И с торжественной игрою // Сладких лир, поющих в лад, // Вводят боги за собою // Новых граждан в новый град…» (Жуковский 1980: 199). Позднейшее переложение Жуковским Апокалипсиса (1850) завершается описанием явления нового града, светлого, как невеста.

(обратно)

191

Так же принципиально далек от оригинала в своем переводе шиллеровского стихотворения и Ф. И. Тютчев, включивший финальную сентенцию бал-лады в монолог провозвестницы-Кассандры: «Как уходят клубы дыма, // Так уходят наши дни! // Боги, вечны вы одни, // — Все земное идет мимо!» («Поминки», публ. 1851 [Тютчев: I, 261]). Думается, полемика здесь не столько с Шиллером, сколько с утешительным истолкованием Жуковского.

(обратно)

192

«Sagen von eincm Zuge Karls des grossen zum heiligen Grabe treten bereits im 10. Jahrhundert auf, und zwar in „Benedicti sancti Andrcae monachi Chronicon“ Kapitel 23. Der Sturm ist indes cine Erfmdung Uhlands. Dieser hal sich vielleicht von der Orientreise Karls in dem Vollsroman „Galien Restaure“ (s. die spatere Ausg. von Forster, Heilbronn 1880), den Uhland in Pris erstanden hatte (Tageb. 30), angeren lassen» (Uhland: 577).

(обратно)

193

В первой публикации этот стих звучал: «А Карл, все молча, у руля…» (Т. IV. С. 50).

(обратно)

194

В 1832–1833 годах Жуковский внимательно следил за политической периодикой. Прежде всего его привлекали «вопросы и проблемы европейской революции» (Янушкевич: 519). Как отмечает Жилякова, в дневниках Жуковского 1832–1833 годов «отчетливо выделяется тема общественного неспокойствия, вызванного европейскими революциями», «напряженное внимание к центру политического неспокойствия — к Польше» (Жилякова: 428). Напомним, что в его «европейских» дневниках 1820–1821 годов политическая тема практически отсутствовала, а история недавнего прошлого (Наполеоновские войны) представлялась в образе облаков — «ничтожных призраков… минувшей бури».

(обратно)

195

У самого Жуковского это плавание вызывает мысли о треволнениях жизни: «Сильный ветер в воскресенье и понедельник. <…> Понедельник: половина дня бурного, половина спокойного (сходство с жизнью)» (Жуковский: XIII. 319).

(обратно)

196

Один из кораблей русского флота носил имя императора. Именно на этом корабле Жуковский и попал в шторм летом 1832 года.

(обратно)

197

Напомним, что в первой публикации баллады подчеркивалось молчание короля на протяжении всей бури: «А Карл, все молчи, у руля // Сидел и правил…» (Жуковский В. А. Стихотворения. СПб., 1835. Т. IV. С. 50).

(обратно)

198

О развитии темы см. ниже главу об «Одиссее» Жуковского.

(обратно)

199

Задачей настоящей работы не является изучение сложной истории личных взаимоотношений между царем и поэтом. Нас интересует прежде всего поэтическое выражение историко-философской концепции Жуковского в годы царствования Николая.

(обратно)

200

Темой отдельного исследования могло бы стать сопоставление поэтических интерпретаций императора Николая в творчестве Жуковского и Пушкина. Так, пушкинский образ сурового и могучего царя, бодро ставшего на рубеже Европы («Была пора, наш праздник молодой…», 1836), кажется, зависит от поэтической и идеологической разработки темы Николая Жуковским (ср. также значимые переклички этого пушкинского стихотворения с «Русской славой»).

(обратно)

201

В позднейшей статье «О происшествиях 1848 года» Жуковский возвращается к теме присяги Николая и дает чеканную формулу власти императора: «…слово: Божиею милостию имеет свой полный смысл в императорском титуле Николая I-го: он прямо из руки Божией принял свою корону и, раз приняв, мужественно отстоял дар Божий в ту роковую минуту, когда враждебная сила покусилась на его похищение. Данное Богом, Богом и охраняется, и русский трон, в виду мятежей народных, уничтожающих святыню власти, непотрясаемо устоит на твердом основании Божией правды и веры в нее царя и народа» (Жуковский 1902: X, 111). Интересно сопоставить сцену присяги Николая, которую поэт, по его собственным словам, невольно подсмотрел в придворной церкви, с тайной молитвы Александра, изображенной Жуковским в его послании к императору 1814 года. И там и там поэт представлен как тайный свидетель откровения власти в высокой жертве, но в каждом случае — разной: Александр отказывается от почестей, принося все свои великие деяния на алтарь Всевышнего (дар Богу); Николай — отказывается от власти и получает ее от Бога как святой долг (дар от Бога). Христианскому смирению Александра косвенно противопоставляется христианская ответственность Николая. Государя-ангела сменяет царь-воин. Образ Николая гораздо более земной, но именно в земной деятельности теперь видится святость жизни.

(обратно)

202

Вообще тема исторической бури симптоматична для русской литературы конца 1820-х годов. «Плавание короля Карла» можно рассматривать как вольный или невольный ответ Жуковского на аллюзионный «Арион» Пушкина (1827), в котором «грузный челн», ведомый «в молчаньи» умным кормщиком, гибнет, и в живых остается лишь поэт, поющий на необитаемом острове «прежние гимны» (мы не будем вдаваться в историю многочисленных толкований этого стихотворения). У Жуковского кормщиком оказывается государь, твердой рукой выводящий свой корабль к пристани. Среди спутников Карла, кстати сказать, есть и поэт — граф Гюи, который «вдруг начал петь, // Не тратя жалоб бесполезно: // „Когда б отсюда полететь // Я птичкой мог к своей любезной!“» (Жуковский 1980: 186). И он был спасен царственным кормщиком.

(обратно)

203

Знаменательно, что Жуковский вводит в свой перевод стихотворения Уланда образ солнца («Блеснуло солнце…»). В поэтических гимнах государю солнце — неизменный символ царской власти («Слава на небе солнцу великому…») (Жуковский: II, 294).

(обратно)

204

Полагаем, что «средневековые» баллады и повести Жуковского («Кубок», «Перчатка» и др.) не только вписывались в «готическую эстетику» двора (рыцарские турниры, подвиги, награды, культ чести, служение прекрасной даме, средневековый антураж), но и оказывали на последнюю существенное влияние. Любопытно, что в своей «готической» поэзии Жуковский изображает и самого себя в виде старого рыцаря, вздыхающего «о славной старине и о земле далекой» (ср. одноименную балладу, написанную в том же Верне и впервые напечатанную в четвертом томе сочинений 1835 года, сразу после «Плавания короля Карла»).

(обратно)

205

Ср., например, потсдамский спектакль 1829 года по случаю тридцать первого дня рождения Александры Феодоровны В честь императрицы был устроен турнир немецких принцев, одетых средневековыми рыцарями. Призом был чудесный серебряный кубок.

(обратно)

206

Любопытно, что в конце 1840-х годов Жуковский противопоставляет русскому кораблю самодержавия пиратский корабль Британии. В послереволюционной статье об английской и русской политике говорится: «<Н>а беду нашего века и к бесчестию английского народа, рулем ее корабля управляет рука, недостойная такой чести и власти (имеется в виду лорд Палмерстон. — И.В.) <…> Корабль Британии торжественно и спокойно властвовал бы морями, — под флагом общего мира, приветствуемый всеми благословляющими его хранительное шествие народами. Но этот корабль обратился во враждебное судно флибустьеров. Англия, при всем своем народном величии, не иное что, как всемирный корсар, сообщник сперва потаенный всех мелких разбойников, губящих явно и тайно в других народах порядок общественный, а теперь и явный разбойник, провозглашающий <…> право сильного и без стыда поднимающий красное знамя коммунизма…» (Жуковский 1902: XI, 40–41).

(обратно)

207

Ср. в этой связи последнюю балладу Жуковского «Элевзинский праздник», написанную в Верне в 1833 году. Тема всеобщего гражданского благоденствия — дара богов — реализуется здесь в образе нового града.

(обратно)

208

В рукописи начало работы над статьей датировано 1 января 1848 года (Бычков: 132). О черновой редакции статьи см.: Жилякова: 346–347.

(обратно)

209

И в этом смысле особо показательно, что именно в «недрах» позитивизма зарождается идея о воскрешении с помощью науки душ умерших (О. Конт) — блестящий финал «романа с привидениями» XIX века.

(обратно)

210

Нина Перлина в разговоре с нами указала на возможное влияние статьи Жуковского на спиритуалистические рассуждения Свидригайлова в «Преступлении и наказании». Статья Жуковского была в поле зрения мистически настроенных писателей в 1860-е годы. Н. С. Лесков ссылался на нее в разборе рассказа И. С. Тургенева «Странная история» 1869 года («Русские общественные заметки» [см.: Лесков: X, 88–89]). Этой статьей интересовался в середине 1900-х годов А Блок. Как показал А. С. Янушкевич, она послужила источником некоторых эпизодов и образов булгаковского романа «Мастер и Маргарита» (Янушкевич: 1997: 273–283).

(обратно)

211

Речь не идет о многочисленных спиритуалистских сайтах, часто помещающих на своих страницах эту статью или ее фрагменты.

(обратно)

212

Любопытно, что в первый же год своего существования «Ребус» напечатал стихотворение, продиктованное «духом» Жуковского во время спиритического сеанса «типтологическим путем», то есть «выстуканное по алфавиту ножкою стола в присутствии медиума» (Ребус. 1881. № 45. С. 470).

(обратно)

213

Эта поэтико-спиритуальная практика общения с тенями прошлого, детально разработанная в творчестве Жуковского 1810-х голов, была усвоена его современниками и последователями от Батюшкова до Кюхельбекера и Лермонтова.

(обратно)

214

Следует, однако, заметить, что и для самого Погодина эти истории представляли особый, духовный интерес. В конце жизни он даже издал книгу рассказов о мистических явлениях, случившихся с ним и его современниками («Простые речи о мудреных вещах», 1873). Здесь есть и история, относящаяся к Жуковскому (см. ниже).

(обратно)

215

Какую историю (или какие истории) рассказал Жуковский в дружеском кругу, неизвестно. В 1838 году в шведском замке Гринсгольм мимо поэта «провеяла» некая «бледная фигура с оловянными глазами» («Очерки Швеции»), В 1841 году привидение замка герцогов Бергских (Дюссельдорф) «удостоило своим вниманием» поэта и его молодую жену («Нечто о привидениях»). Но последний случай относится уже к более позднему, нежели обед у Черткова, времени.

(обратно)

216

Религиозно-политические взгляды Жуковского формировались в контексте философических бесед с его ближайшими друзьями — протестантом Г. Рей-терном и католиком И. Радовицем. К сожалению, в настоящей книге мы не имеем возможности реконструировать этот замечательный по своей интенсивности и продуктивности диалог.

(обратно)

217

Ср. из письма к Жуковскому от 27 мая 1851 года: «… приезжайте с нами пожить да нас поучить <…> Не поверите, как мы избаловались с тех пор, как живем без пестунов. Безначалие губит нас» (Чаадаев: 486).

(обратно)

218

В настоящей работе мы не затрагиваем вопроса об идеологической и эстетической оппозиции Жуковскому в русской литературе 1840-х — начале 1850-х годов.

(обратно)

219

Ср. из того же письма: «Не направление нам нужно, а правление» (Чаадаев. 486).

(обратно)

220

А. О. Смирнова вспоминала, что в тот грозный год, «когда Лассаль и подобные подлецы курили и произносили страшные речи», Жуковский спасался or неистовства черни во франкфуртском соборе (Смирнова 1929: 260).

(обратно)

221

В минуты сомнения и отчаяния, которые Жуковский переживал в то время, он часто пользовался метафорой привидения, смутного сна для определения настоящего смысла земной жизни, ее надежд, собственной, обманувшей его ожидания, поэзии. Так, в письме к А. О. Смирновой от 23 февраля 1847 года он говорит о «призраке поэзии, которая нас часто гибельным образом обманывает насчет нас самих, и часто, часто мы ся светлую радугу, привидение ничтожное и быстро исчезающее, принимаем за твердый мост, ведущий с земли на небо». Сам человек — это только «видение земное» («О смерти») (Жуковский 1902: X, 74).

(обратно)

222

«Беспрестанно волнует душу будущее Европы, — писал он А. П. Елагиной в марте 1848 года, — над ним задернулась завеса Провидения» (Уткинский сборник: 78). Эта завеса Провидения — центральный образ в статье о привидениях: автор буквально заворожен ее «колыханиями», как будто намекающими на скрытую от него жизнь духовного мира.

(обратно)

223

К концу 1830-х годов относится замысел князя В. Ф. Одоевского написать цикл повестей о ясновидящих (см. Турьян: 305–308). Адресат писем Одоевского «о привидениях» поэтесса Е. П. Ростопчина подписывала свои сочинения «Ясновидящая» (Сакулин 1913: I, 1:379). Знаменательно, что именно Жуковский ввел в русскую литературную мифологию образ Кассандры (см. одноименную балладу 1808 года).

(обратно)

224

Русский перевод этой книги, выполненный В. М. Канивальской с французского перевода доктора Дюзара, сделанного, в свою очередь, с английского перевода госпожи Краун, см.: Ребус. 1902. № 21; 1904. № 25. Жизнеописание доктора Кернера см.: Watts; а также в: Ребус. 1902. № 21–22.

(обратно)

225

Успехом пользовалась и книга Кернера о другой ясновидящей — девушке из Орлаха: «Geschichten Besessener neurer Zeit» 1834 года (из этой книги Одоевский почерпнул сюжет для своей новеллы «Орлахская крестьянка», 1838).

(обратно)

226

Обратим внимание на этот мотив слепоты, традиционно отличающий образы поэта (Гомер, Мильтон) и прорицателя (общим местом спиритуалистской литературы было утверждение, что духовное зрение обостряется при физической слепоте). В творчестве Жуковского символическая тема духовного зрения приобретает важное значение в конце 1840-х — начале 1850-х годов. См. далее.

(обратно)

227

Еще при жизни Кернера его дом стал спиритуалистским и оккультным центром Европы (см. статью «Дом Юстинуса Кернера в Вейнсберге» в: Ребус. 1908. № 50. С. 7–8, а также книгу сына Кернера Теобальда «Das Kernerhaus und siene Gaste» [Stuttgart. 1897]).

(обратно)

228

Метафизическое значение вопроса о привидениях очень хорошо почувствовал заинтересованный читатель книги Кернера В. К. Кюхельбекер. В своем дневнике (апрель 1845 года) он писал по поводу «Ясновидящей из Префорста»: «Этот вопрос ведет очень далеко <…> тут делать нечего, непременно должно принять возможность для существ бестелесных сообщаться с нами или перестать быть христианином». И далее: «Для меня книга Кернера именно потому чрезвычайно отрадное явление, что она крепит во мне веру в своего спасителя» (Кюхельбекер: 424–425).

(обратно)

229

В библиотеке Жуковского имелась также книга Кернера «Geschichte zweyer Somnambulen» (Karlsruhe, 1824; с посвящением автора) (Лобанов: 200).

(обратно)

230

Знаменательно, что в символическом мартирологе Жуковского конца 1830-х — 1840-х годов выделяется тема преждевременной смерти дочери друга и нравственных страданий последнего (смерть Сарры Толстой, Марии Радовиц, Мии Рейтерн). Эта трагедия осмысляется поэтом как важнейшее испытание для веры отца. См. статьи «О смерти. Из письма к Н. В. Гоголю» (1847) и «Иосиф Радовиц» (1850). Смерть «расцветшей невесты-дочери» и страдания ее родителей описываются в «Агасвере» (1851–1852).

(обратно)

231

Ср.: «Тот человек, который в течение своей плотской жизни стоит перед завесою и не может открыть ея, заключает из этого, подобно эмпирикам, что то, чего нельзя видеть и слышать, не может существовать. А между тем самые неопровержимые доказательства показывают, что те формы, которые не воспринимаются нашими чувствами, так же реальны, как и те, которые мы можем чувствовать» (Ребус. 1904. № 24. С. 5).

(обратно)

232

В своей теории духовидения Кернер опирался на учение одного из основателей спиритуализма XIX века доктора Иоганна-Генриха Юнга-Штиллинга. Так, кернеровский nervengeist восходит к световой субстанции Юнга, одевающей душу и соединяющей ее с телом. Штиллинговское «происхождение» имеет и идея срединного мира, населенного духами: «узилище мертвых» Гадес, своего рода «пневматологический» инкубатор, куда попадают души умерших сразу после смерти (Штиллиг: IV, 305–315). Факт существования привидений для Штиллинга неоспорим, но в них, по его мнению, нет совершенно ничего чудесного, и он уверял своих читателей, что придет время, и люди «будут смотреть на выходца из того мира не иначе как на редкий метеор, не основывая ничего на нем» (Там же: 318). Пафос его учения о загробном мире — в опровержении рационалистической философии («гордого разума»), ведущей к безбожию и революции. Учение Штиллинга было весьма популярно в России (Гершензон: 125).

(обратно)

233

Вопрос об отношении к привидениям в православном воззрении на загробную жизнь выходит далеко за рамки нашей дискуссии. Заметим лишь, что центральным пунктом расхождения православной картины загробного мира с западной, прежде всего католической, является отсутствие в первой чистилища, откуда могли бы являться неуспокоенные души. О спорах о привидениях внутри западной церкви существует богатая литература (см. ее обзор в: Greenblatt).

(обратно)

234

История о видении Карла XI, рассказанная Жуковским со ссылкой на Мериме, — одна из самых популярных историй о привидениях в Европе. Соперничать с ней в этом отношении может разве что история о Белой женщине, являющейся в течение нескольких столетий в немецких замках и предвещающей смерть их владельцам (это привидение упоминается Жуковским в «Очерках Швеции», 1838; о нем см. в примечательном сборнике «Некоторые любопытные приключения и сны из древних и новых времен». М., 1829).

(обратно)

235

А. С. Янушкевич справедливо замечает, что статья «Нечто о привидениях» «стала поистине вероисповеданием романтического художника, который видел свой долг в том, чтобы быть „сторожем нетленной той завесы, которою прея нами горний мир задернут, чтоб порой для смертных глаз ее приподнимать и святость жизни являть во всей ее красе небесной“…» (Янушкевич 1997. 274–275).

(обратно)

236

Ср., например, хрестоматийное из «Кубка» (1831): «И мыслью своей не желай дерзновенно // Знать тайны, Им мудро от нас сокровенной» (Жуковский 1980. II, 145).

(обратно)

237

Напомним, что работа над статьей о привидениях начата Жуковским 1 января. Это одно из характерных для него новогодних сочинений (отсюда, возможно, и традиционно «святочная» тема). Новому году он всегда придавал символическое значение: единство начала и конца, прощание и надежда; в поздние годы — возвращение к истоку (ср.: «Каждый Новый год есть всход на новую ступень лестницы, ведущей к отечественному дому»), «Конец года имеет что-то разительное, что-то таинственное, — писал он великому князю Константину Николаевичу 28 декабря 1841 года. — Тут же невольно мысль обращается на жизнь, на ея важное знаменование, на ея быстроту, на ея конец и на то, что после этого конца должно совершиться». В Новый год «живее вспоминаешь о тех, которых более уже нет», и в самом ходе часов «слышишь как будто шаги чего-то невозвратимо ушедшего» (Жуковский 1867. 32–33). Самое время для материализации «милых призраков».

(обратно)

238

В конце XVII века одна из таких историй, рассказанная Д. Дефо, стала предметом многочисленных спиритуалистических истолкований, отзывавшихся и в XIX веке. В 1880-е годы подобные случаи получили название телепатических явлений.

(обратно)

239

На протяжении всего творчества Жуковского прослеживаются две символические и тесно связанные друг с другом темы: тема женственного видения (лирический «цикл» «Лалла Рук», «Камоэнс») и тема обреченного на смерть младенца (последняя многократно отражена в элегиях, балладах, письмах и дневниках поэта). Точка схождения этих тем — пережитая поэтом как откровение Рафаэлева Мадонна.

(обратно)

240

То есть здесь, возможно, передается то же ощущение, что и в описанном в статье 1848 года предсмертном видении: «Бесплотный образ милого нам человека неожиданно является перед глазами, и это явление, всегда современное минуте смертной, есть как будто последний взгляд прощальный, последний зов любви в пределах здешнего мира на свидание в жизни вечной». Время создания стихотворения «9 марта» точно неизвестно. В 1831 году Жуковский, по предположению А. Архангельского, задумывает его продолжение (см. примеч. Ц. Вольпе в: Жуковский 1939: II, 533–534). Семантический анализ стихотворения см.: Топоров 1977: 51–77.

(обратно)

241

Мистико-психологический процесс, выражаемый любимым стихом Жуковского из Гете: «И много милых теней восстает» (Und manche Hebe Schatten steigen auf). Воспоминание для Жуковского есть способ души избавиться от всех сковывающих ее свободу пространственных и временных ограничений: в 1848 году во Франкфурте поэт воскрешает в памяти историю о смерти своей возлюбленной, случившейся за 25 лет до того в Дерпте. Следует подчеркнуть, что дерптский мотив играет важную роль в «лирическом плане» статьи: для размышлений поэта в поздний период его жизни особенно характерна тема «возвращения в Дерпт» («Итаку» Жуковского) после долгих скитаний. В 1851 году он писал Зейдлицу о своем плане вернуться в Россию через Дерпт: «[М]ы оба, каждый своею дорогою, пустились в житейский путь из Дерпта <…>; и вот теперь большим обходом возвращаемся на пункт отбытия, чтобы на нем до конца остаться. У нас же там запасено и место бессменной квартиры, налево от большой дороги, когда едешь из Дерпта в Петербург [то есть могила Маши. — И.В.]» (Зейдлиц: 236–237). Возвращение в Дерпт предстает в статье как воспоминание о дерптской истории, предшествующее итоговому заключению поэта об освобождении одинокой души из земного (телесного) плена.

(обратно)

242

Ср. относящийся к 1833 году замысел перевести «L’Allegro» и «II Penseroso» Мильтона, связанные в сознании поэта с образами Саши и Маши Протасовых (Виницкий 1996).

(обратно)

243

Рассказанная Жуковским история относилась к числу важнейших семейных преданий Елагиных — Мойеров. М. П. Погодин приводит этот рассказ, со ссылкой на саму Елагину, в книге «Простая речь о мудреных вещах» (Погодин: 185). Этот же рассказ приводит и друг и ученик профессора Мойера Н. И. Пирогов: «…У Елагиной был грудной ребенок, и она только что успела покормить его грудью и сдать на руки кормилице, как увидела вошедшую к ней жену Мойера. Елагина бросилась в объятия нежданной гостьи и тут же почувствовала, что падает в обморок. Придя в себя, она узнала, что никто не приезжал и никто в комнату не входил, а через несколько дней узнала также, что жена Мойера на днях скончалась и, как оказалось по справкам Жуковского, скончалась именно в этот день и час, когда ее видела у себя Елагина» (Русская старина. 1885. Июнь. С. 463; показательно, что настоящий рассказ Пирогова был немедленно перепечатан в спиритистском «Ребусе» — 1885. 23 июня. С. 221). Рассказ Пирогова, как видим, раскрывает нам и роль Жуковского в создании елагинского семейного предания: «вычисление» символической синхронности двух случившихся в разных местах событий. Ко времени написания статьи о привидениях главная участница истории А. П. Елагина была жива, и фрагмент о ее видении, по всей видимости, адресовался автором именно ей. Напомним, что отвергнутые цензурой манускрипты Жуковский просил отослать на хранение Елагиной, что и было выполнено (Плетнев 1885: 702). Следует также учесть, что статья о привидениях писалась Жуковским в начале января 1848 года, то есть во время, мистически связанное с семейным преданием Елагиных: 11 (23) января — день рождения Елагиной, 14 (26) января — годовщина свадьбы сына Елагиной и дочери Протасовой-Мойер.

(обратно)

244

Этот мистический комментарий, кажется, ближе всего по своему звучанию к учению Клода де Сен-Мартена о познании душою самой себя, о пробуждении в ней «внутреннего языка», истинного слова, в котором содержится ответ на все мучившие ее вопросы. «Когда мы умрем, — излагает учение Сен-Мартена П. Н. Сакулин, — здешняя жизнь покажется нам чем-то призрачным. Нет оснований и теперь смотреть на нее иначе. Так как наше материальное существование не есть жизнь, то и наше материальное разрушение не есть смерть. Истинный мудрей знает, что этот мир есть только переход в невидимый мир, и поэтому он радуется наступлению смерти. Душа сама жаждет смерти, чтобы стать, наконец, ближе к жизни» (Сакулин 1913: 416–417). Сен-Мартен был убежден в том, что некоторые избранники могут общаться с душами умерших, но считал такой контакт нежелательным, ибо он «может поставить человека в подчинение от злых духов, а главное, отвлекает его от основной задачи, от работы над своим усовершенствованием…» (Там же: 414). Истинные мудрецы терпеливо ждут, «когда поднимется занавес, т. е. когда спадет перед ними завеса вселенной» (Там же: 421). С учением Сен-Мартена Жуковский познакомился еще в юности (через своего володьковского соседа барона Черкасова). Почитателем и переводчиком Сен-Мартена был И. В. Лопухин — наверное, самый авторитетный для Жуковского в молодые годы религиозный учитель.

(обратно)

245

Ср. «Он ко мне не пишет» из баллады с «он ко мне писал» из статьи.

(обратно)

246

Ср. «последний зов любви в пределах здешнего мира на свидание в жизни вечной». Знаменательно, что уже в «Ундине» Жуковский интерпретирует явление призрака возлюбленной как явление освобождающей смерти (вывод, прямо противоположный назидательной «Людмиле»!).

(обратно)

247

Ср. в высшей степени характерное для Жуковского признание из письма к Гоголю «О смерти»: «…опыт близкого мне сердца сделался моим собственным опытом» (Жуковский 1902: X, 74).

(обратно)

248

Ср. его статью «О меланхолии в жизни и в поэзии» (1845). Характерно, что одновременно с «Одиссеей» поэт переводит Новый Завет. Как известно, поэма Гомера не раз становилась предметом христианских интерпретаций (см.: Lamberton; Finsler; Stanford; Clarke; Bloom).

(обратно)

249

По сути дела, перевод Жуковского должен был стать тем же, чем стал фоссовский перевод для немецкой культуры конца XVIII века: обогащением национального языка и преображением национальной поэзии.

(обратно)

250

Как указывает Егунов, на фоне европейских потрясений конца 1840-х годов «политическую окраску получила концепция Гомера как умиротворяющего, благочестивого поэта, которого можно противопоставить „болезненной“ европейской современности — взгляд представителей охранительного лагеря, соответствующий и линии, проводимой министерством народного просвещения» (Егунов: 379). «Заказ» на «Одиссею» можно также назвать заказом на национальный эпос. См. о переводе Жуковского в контексте поисков русского национального эпоса в 1840-х годах: Егунов: 356; а также: Янушкевич: 253–254.

(обратно)

251

О том, как искажал Жуковский Гомера, существует целая литература (ее апофеоз — книга А. Н. Егунова). Между тем критика перевода, важная с точки зрения эллинистов, является мало пригодной для понимания «Одиссеи» Жуковского (за исключением случаев сознательного отступления последнего от текста оригинала, доступного поэту в немецком подстрочнике Грасгофа). См. обзор рецензий на перевод «Одиссеи» в: Черняев: 133–177.

(обратно)

252

Ср. из письма Вяземского: «Тебе непременно должно было так дописать последнюю главу своей жизни. Дюссельдорф [город, где Жуковский начал свой перевод. — И.В.] сливается прекрасными оттенками с Белевом [то есть с родиной Жуковского. — И.В.]. Промежуток есть блестящее и отчасти назидательное странствие, Одиссея, из которой вышел ты героически чист и невредим — это прекрасно! Но пора было свернуть паруса и пристать к берегу. Все это вместе делает из твоей жизни полную и прекрасную епопею, редкое и утешительное явление в наше время насильственных, обрывочных событий» (Вяземский: 39).

(обратно)

253

«Москвитянин» внимательно следил за ходом работы Жуковского (1842–1849), превратив последний в особую символическую тему, разрабатываемую на протяжении нескольких лет: ср., в частности, публикацию письма Гоголя с симптоматичным названием «Об Одиссее, переводимой Жуковским», упреки маловерам, думающим, что Жуковский никогда не закончит свой перевод, поздравление публики со свершившимся наконец переводом и т. д. Параллелью к работе Жуковского «Москвитянин» считал труд Гоголя над вторым томом «Мертвых душ». Оба произведения связывались друг с другом и самими авторами: Гоголь называл второй том своей поэмы «ступенью» к пониманию «Одиссеи» Жуковского. В историософской утопии славянофилов возвращение Жуковского на родину, ожидавшееся сразу после возвращения Гоголя (1848), интерпретировалось как знак своеобразного «собирания» русской культуры под отеческой сенью накануне крушения западной цивилизации. Однако возвращение поэта на родину не состоялось, а «Одиссея» не произвела того эффекта, на который надеялись единомышленники и пропагандисты поэта (особенно Гоголь и Шевырев). Можно сказать, что наибольшее действие эта поэма вызывала, когда еще не была написана, когда ее ждали и размышляли о ее значении (Гоголь, Вяземский, Плетнев, Шевырев, Аксаковы).

(обратно)

254

Степан Шевырев, опираясь на многовековую традицию аллегорического истолкования сюжета «Одиссеи», прочитывает его как историю о внешнем (физическом) и внутреннем (духовном) возвращении на родину [Шевырев 1849-. 54] (это истолкование вызвано раздражение профессора-эллиниста Давыдова, принадлежавшего к «анти-аллегорической партии»: «Еще что за различие между возвращением наружным и внутренним? Вот уж ум за разум зашел…» [цит. по: Барсуков: X, 191]). В общую раму гомеровского сюжета Шевырев вписывает русский перевод Жуковского, превращая последний в историю о виртуальном (в слове) возвращении русского поэта, предшествующем его «телесному» воссоединению с Россией. Перевод поэмы Шевырев осмысляет как поэтический подвиг Жуковского, достигшего нравственного и эстетического состояния души, конгениального духу оригинала (Шевырев 1849: 114–117).

(обратно)

255

Вообще миф «об утраченном, искомом и со временем достижимом Эдеме» (Жуковский 1985: 331) является основой мироощущения поэта и метасюжетом его творчества. Залогом возвращения в первоначальный Эдем является, по его словам, присущая человеку «восхитительная тоска по отчизне» (Там же). Сюжет «Одиссеи» символически представлял (разыгрывал) это метафизическое странствование души, тоскующей по оставленной отчизне и к ней медленно и мучительно приближающейся.

(обратно)

256

Симптоматично, что Шевырев так и не написал обещанного разбора второй части поэмы.

(обратно)

257

Cp: «Весь бидермайер увлеченно болтает. Избегая, впрочем, опасных и запрещенных тем» (Михаилов: 344). «Одиссея» идеологически органична для бидермайерского романтизма, чуждавшегося всего героически-возвышенного. Напомним, что одно из самых старых типологических противопоставлений в истории литературы — противопоставление мирной и «частной» (хотя и полной опасных приключений) «Одиссеи» героической военной «Илиаде».

(обратно)

258

Хронология революционных событий приводится по: Sperber. X–XVIII. Отклики Жуковского на революционные события даются, за исключением особо оговоренных случаев, по: РА. 1885: 7–19, 242–272, 526–540.

(обратно)

259

«В Одиссее, — пророчествовал Гоголь задолго до завершения Жуковским своего перевода, — услышит сильный упрек себе наш девятнадцатый век, и упрекам не будет конца, по мере того как станет он поболее всматриваться в нее и вчитываться» (Гоголь: VIII, 69). Как точно заметил один из лучших исследователей Жуковского Цезарь Вольпе, в представлениях поэта «социальные потрясения, всеобщая борьба» на современном ему Западе «есть следствие того, что люди забыли первоначальнуюпростую, тихую и мирную жизнь, установленную Богом на земле». Поэтому, считает исследователь, старинные, гомеровские времена казались поэту «не темными, варварскими и жестокими, какими они были в действительности, а какими-то светлыми, ясными и идеальными, какими их часто представляют старые народные легенды» (Вольпе 1941: 391).

(обратно)

260

Как указал Егунов, на незаполненных листах подстрочника Грасгофа имеются записи Жуковского: «Переводить по 50 стихов в день», «по 60» и т. д., до «100 стихов в день» (Егунов: 366).

(обратно)

261

Этот эпизод из 24-й песни вызвал резкую критику Платона, на которую отвечал Поуп в своем апологетическом комментарии к «Одиссее».

(обратно)

262

Эта картина преисподней символически перекликается с гекзаметрическим отрывком «Прочь отсель, меланхолия…», являющимся, как мы установили, фрагментом перевода «L’Allegro» Джона Мильтона (Виницкий 1992: 271). Царство меланхолии осмыслялось Жуковским как ад души — см.: Виницкий 1996: 34–36). В свою очередь, мотив «визга» восходит к балладной топике.

(обратно)

263

Заметим, что Жуковский был глубоко удовлетворен своим переводом сцены избиения женихов. Отвечая на комплименты Плетнева, он признавался: «мне захотелось развернуть вторую часть „Одиссеи“, и я прочитал песни стрельбы из лука и убийства женихов как нечто не только не мною писанное, но и как нечто никогда мною не читанное» (Плетнев: 427).

(обратно)

264

Замечательно и в высшей степени логично и превращение бидермайеровской «болтовни» в политическую ругань и благословение святой казни (ср. со статьей поэта «О смертной казни» 1850 года). Позволительно ли назвать такой стиль «взбесившимся бидермайером»?

(обратно)

265

Ср.: «В последнем письме моем вы читали проект манифеста, который я (написав его между строками моей Одиссеи) обнародовал именем короля Прусского в маленькой каморке, служащей мне кабинетом. Этот домашний манифест вышел предсказанием того, что случилось на самом деле» (РА 1885: 256–257).

(обратно)

266

«Послание венчается, — пишет А. Л. Зорин, — огромным, занимающим более четверти объема текста описанием мистического обручения царя и народа перед лицом Вседержителя. Владыка мира, Александр, клянется поставить „свой трон“ „алтарем любви“ к своему народу. В свою очередь, народ „подъемлет руку“ к „священной руке монарха“» (Зорин: 126).

(обратно)

267

Эту идею Жуковский высказывает в приведенном выше фрагменте из письма к наследнику о спасении Германии в «единстве и твердости внутреннего союза между государствами, а в государствах между народами». Похоже, что этот политический рецепт восходит к умеренно-консервативной программе Германского Союза (федеральный союз под эгидой Пруссии) и Германского Рейха (конфедерация Прусского союза и Австрийской империи), которую пытался реализовать в 1848–1850 годах видный политический деятель Пруссии Иосиф Мария фон Радовиц (ближайший друг Жуковского). Союз принцев и народов Радовица противопоставлялся либерально-националистической концепции Малой Германии, поддержанной Франкфуртским парламентом.

(обратно)

268

Ср. в этом контексте комментарий Поупа, известный Жуковскому: «<…> It has been already observed, that the action of the Odyssey is the re-establishment of Ulysses in full peace and tranquility, this is not effected, till the defeat of the Suitor’s friends <…> It was necessary that the Reader should not only be inform’d of the return of Ulysses to his country, and the punishment of the Suitors, but of his re-establishment by a peaceful possession of his regal authority; which is not excluded, till these last disorders rais’d by Eupithes are settled by the victory of Ulysses, and this is the natural conclusion of the action». (Pope: 377–378).

(обратно)

269

Автор благодарит за это ценное указание Адриана Вэйнера. Приведем соответствующие стихи поэмы в переводе Фосса: «Und nun sandte Kronion den flammenden Strahl vom Olympos, // Dieser fiel vor Athene, der Tochter des schrecklichen Vaters // Und zu Odysseus sprach die heilige Göttin Athene: // Edler Laertiad’, erfmdungsreicher Odysseus, // Halte nun ein, und ruhe vom allverderbenden Kriege: // Daß dir Kronion nicht zürne, der Gott weithallender Donner! // Also sprach sie, und freudig gehorcht’ Odysseus der Göttin. // Zwischen ihm und dem Volk erneuete jetzo das Bündnis // Pallas Athene, die Tochter des wetterleuchtenden Gottes, // Mentorn gleich in allem, sowohl an Gestalt wie an Stimme» (Odyssee. 24. Gesang, 540–547). Об ориентации Жуковского на фоссовский перевод см.: Егунов: 334, 362. Ср. также в августинском переводе Поупа, хорошо известном Жуковскому: «So Pallas spoke: The mandate from above // The King obey’d. The Virgin-seed of Jove // In Mentor’s form, confirm’d the full accord, // „And willing nations knew their lawful Lord“» (Pope: 377–378).

(обратно)

270

В общегерманском деле король до 1850 года проводил монархически-националистическую «союзную политику» своего друга Иосифа Марии фон Радовица.

(обратно)

271

Поэт «для немногих», Жуковский часто использовал прием двойной (или даже тройной) адресации своих произведений. Так, в письме к великому князю Александру Николаевичу он говорит, что хотя и посвятил «Одиссею» его брату, но поэма также посвящена и ему, ибо будет напечатана в Собрании сочинений Жуковского, посвященном государю наследнику (РА 1885: 532–533).

(обратно)

272

См. интерпретацию «сценария» николаевского царствования в четвертой части книги Р. Уортмана.

(обратно)

273

После подавления венгерской революции русской армией Жуковский писал князю Паскевичу, что главными причинами «чудного торжества над целым бунтующим народом» были «мирная энергия русского вождя, который начал тем, что завоевал доверенность враждующего с ним народа», и его «бескорыстие, его рыцарская честность, выразившиеся в самых действиях его войска» (Жуковский 1902: XI, 39).

(обратно)

274

«И Русской — в том краю, где был // Утешен мир дугой завета — // Свои знамена утвердил // Над древней колыбелью света!» (Жуковский: II, 253).

(обратно)

275

В свою очередь, верная жена царя Итаки может быть понята и как аллегория Европы, и как аллегория Церкви.

(обратно)

276

«That Homer prophetically intended this last allegorism is indicated, Ugone points out, by the obvious identification of Melanthious with Melanchton, and of Antinous, emended to Artinous, anagrammically with Martinus Luther» (Stanford: 193).

(обратно)

277

Вообще, перефразируя известное высказывание Шлегеля, переводчика можно назвать поэтом, пишущим назад. Ср. в этой связи принципиальное противопоставление двух идеологий — поэта и переводчика — у Вальтера Беньямина («Задача Переводчика», 1923).

(обратно)

278

Ср. в этом контексте представления С. С. Аверинцева о переводе Жуковского как «довоплощении» оригинала: «Его Гомер фактически не предшествует Вергилию и всей вообще европейской поэзии, а является после нее, как ее преодоление и снятие — не историческое прошлое, а утопическое будущее, то, чего еще никогда не было… А это значит, что и совершенство гомеровского эпоса предстает в данной связи вещей как бы разновидностью несовершенства — невоплощенности, требующей воплощения» (Аверинцев: 254).

(обратно)

279

Интересно, что уже после смерти Жуковского С. П. Шевырев (в свое время так и не опубликовавший рецензию на «вторую» часть перевода Жуковского) именно в этом ключе прочитывал аллегорический смысл перевода «Одиссеи». В речи «О значении Жуковского в русской жизни и поэзии» он говорил, что «скромная и разумная Одиссея» представляет собой картину «подвига, восстанавливающего потрясенныя древния связи семьи и отечества, подвига, поучительного для народов, во все века неодолимого стремления их по потоку времени» (Шевырев: 55).

(обратно)

280

Заметим, что эта характеристика восходит к приведенной выше оценке Толстого, о которой Адамович узнал, очевидно, из вышедшего в 1957 году XXVIII тома Юбилейного собрания.

(обратно)

281

Черный сатин долго еще ассоциировался в Англии с именем очаровательной убийцы.

(обратно)

282

Заметим, что в написанном позднее историческом романе писателя «The Tale of the Two Cities» публичные казни, сопровождаемые оргиями опьяненной кровью толпы, являются одним из символов Великой французской революции.

(обратно)

283

В указах 1753 и 1754 годов — для всех дел; при Екатерине Великой введена за государственные преступления. Противником смертной казни выступал И. В. Лопухин, оказавший в свое время заметное влияние на молодого Жуковского. Литература по истории смертной казни в России обширна (см., в частности: Кистяковский; Таганцев; Загоскин; Михлин; Жильцов).

(обратно)

284

Ср. традиционное для русской общественной мысли XIX века утверждение: «[П]равовому мировоззрению русского народа смертная казнь чужда, <…> как чуждо и суровое отношение к преступнику» (Загоскин: 30).

(обратно)

285

Как хорошо известно, среди жертв этой издевательской экзекуции на Семеновском плацу был молодой писатель Федор Достоевский. О том, что он пережил в этот день, Достоевский рассказал в письме к брату Михаилу, написанном после «казни», а затем — устами князя Мышкина в романе «Идиот».

(обратно)

286

По воспоминаниям одного из приговоренных, Д. Д. Ахшарумова, простой народ наблюдал за казнью с вала, находившегося на значительном расстоянии от эшафота — платформы, покрытой черным.

(обратно)

287

«Итак, — говорилось в манифесте о казни, — виновные, заслужившие по закону смертную казнь и только неизреченным милосердием государя Императора помилованные, понесут достойное наказание». Между тем нравственный урок, задуманный императором, не получился. Согласно донесениям агентов, хотя «весь процесс, предшествующий смертной казни, был исполнен с точностью», «в преступниках не было замечено того благоговейного чувства и страха, какое должно ожидать в столь горестные минуты жизни человеческой» (цит. по: Волгин: 640).

(обратно)

288

Как справедливо замечает Джереми Темблинг, «[t]he aid-de-camp carrying the pardon had to arrive on horseback to the place of execution <…> to complete the theatricality of power» (Tumbling: 134). По Игорю Волгину, сказалась «сценическая (нероновская!) струна» характера государя. Возможны и более конкретные источники драматургического вдохновения императора (как известно, заядлого театрала), например, «прусская» драма чести Г. Клейста «Prinz von Homburg», в финале которой приговоренный к смерти герой в самый последний момент узнает о высочайшем помиловании.

(обратно)

289

Так, милость императора, по мнению В. Н. Энгельгардта, была своеобразным российским ответом австрийскому правительству, казнившему пленных венгерских офицеров, переданных ему генералом Паскевичем, несмотря на ходатайство последнего об их помиловании. Царь «сам захотел пристыдить венский кабинет своим „милосердием“ по отношению к „заговорщикам“» (цит. по: Волгин: 628).

(обратно)

290

Вопрос о том, присутствовал ли сам Александр Николаевич на казни, остается открытым. Игорь Волгин склоняется к положительному ответу на этот вопрос, ссылаясь на дневниковую запись государя наследника от 22 декабря 1849 года (Волгин: 584).

(обратно)

291

С изданием кодекса 1851 года смертная казнь в Пруссии начала совершаться в закрытом помещении.

(обратно)

292

Об этом он говорил и посетившему его в начале 1850 года А. И. Кошелеву. Свою защиту смертной казни поэт мотивировал тем, что ее неразумно отменять там, где она уже есть, ибо такая отмена, как свидетельствует статистика, ведет только к росту преступлений. Здесь же он выступает и против суда присяжных (Колюпанов: II, 211).

(обратно)

293

Профессор Грузинский, опубликовавший это письмо, в своих комментариях замечает, что оправдания Жуковского не вполне согласуются с содержанием его статьи о смертной казни: поэт противоречит сам себе, и на самом деле он выступает за казни. (Интересно, что ни в одном другом случае комментатор не позволяет себе усомниться в истинности высказываний поэта. Но здесь особый случай — интеллигентный человек начала XX века не может обойти вниманием нравственной стороны больного вопроса.).

(обратно)

294

В отличие от Достоевского, Толстого и Тургенева Жуковский не был непосредственным свидетелем этого действа. В статье о смертной казни он пишет, что узнал о казни Маннингов «из газет» (и у нас нет никаких свидетельств присутствия Жуковского на казни). Ему оставалось только вообразить тот ужас, который вообще и всегда сопутствует казни.

(обратно)

295

Заметим здесь, что, описывая предполагаемую реакцию народа на таинственную казнь, Жуковский допускает симптоматичное логическое противоречие: «не может быть, чтобы она (молитва) кем-нибудь, или по крайней мере большинством, не была услышана, не была произнесена с тем же чувством, которое оставляет неизгладимые следы на сердце» (Жуковский 1902: X, 142).

(обратно)

296

Следует заметить, что в своем мистическом оправдании казни Жуковский расходится с представлениями мистиков К. де Сен-Мартена и его русского последователя И. В. Лопухина (как известно, последний в свое время оказал заметное влияние на формирование религиозных взглядов Жуковского). Помимо де Местра, мистическое оправдание института смертной казни утверждал Баадер.

(обратно)

297

Апофеозом темы благой казни является последняя, итоговая, поэма Жуковского «Странствующий жид» (1851–1852). Подробнее см. Эпилог.

(обратно)

298

Ссылки на это ключевое для евангельского сюжета место постоянны в дневниках и философских статьях Жуковского 1840-х годов.

(обратно)

299

По мнению Жуковского, немецкие художники Ретч и Корнелиус, иллюстрировавшие эту сцену, неверно поняли «таинственное видение, о котором поэт только намекнул, оставив воображению читателя дополнить начатую картину»: «И тот и другой собрали к лобному месту ту сволочь, о которой говорит Фаусту в ответе своем Мефистофель; мертвецы в саванах, скелеты с головами и без голов бегают, летают, пляшут около эшафота, на котором (в рисунке Реча) совершается призрак казни» (Жуковский 1985: 355). Заметим, что на рисунке Ретча изображен также танец взявшихся за руки скелетов (Rezch Morits. Umrisse zu Goetheés Faust. Stuttgart, 1836).

(обратно)

300

А. И. Кошелев, посетивший Жуковского в 1850 году во Франкфурте, обратил внимание на связь представлений поэта о смертной казни с его отношением к «Eugene Sue и другим коммунистическим романистам» и вообще ко «всем романам, где выставляется худая сторона» (Колюпанов: II, 211).

(обратно)

301

Эти программные стихи из драматической поэмы «Камоэнс» 1839 года получают «историческое наполнение» в письмах и статьях Жуковского эпохи европейских революций 1848 года.

(обратно)

302

В этот год исполнилось 30 лет со дня смерти Наполеона на о. Св. Елены.

(обратно)

303

На связь «Агасвера» с этим стихотворением указал А. С. Янушкевич (Янушкевич 1990).

(обратно)

304

Литературная «насыщенность» «Агасвера» не раз отмечалась исследователями (Янушкевич, Киселева, Канунова, Фрайман, Anderson). Между тем, выявление разнородных источников этого произведения еще далеко не закончено. Так, например, сюжетообразующая для поэмы встреча вечного жида с Наполеоном восходит, по всей видимости, к малоизвестному стихотворению немецкого поэта графа Александра Вюртембергского «Ahasver und Bonaparte» (Lieder des Sturms von Alexander Graf von Württembeig. Stuttgart, 1838. S. 177–184).

(обратно)

305

Ср. статьи Жуковского конца 1840-х годов «О поэте и современном его значении» и «О меланхолии в жизни и в поэзии».

(обратно)

306

Ср. в религиозном фрагменте о причащении святых таинств, написанном поэтом в конце 1840-х годов: «Он дал нам Самого Себя в помощники, дал, так сказать, материальный образ нашей совести в акте покаяния, где нашу совесть представляет посредник, крест, евангелие, перед которыми должны мы, не обинуясь, раскрыть нашу душу» (Жуковский: XIV, 317).

(обратно)

307

В этом смысле история и миссия Агасвера подобны судьбе и миссии другого великого грешника — Старого Морехода из одноименной поэмы С. Колриджа. В обеих поэмах исповедь грешника понимается как средство душевного преображения слушателя.

(обратно)

Оглавление

  • От автора
  • Введение. Поэзия и История в творчестве В. А. Жуковского
  • Пролог. Поэтическая семантика Жуковского, или Рассуждение о вкусе и смысле «Овсяного киселя»
  • Часть 1. НЕБЕСНЫЙ АХЕН Поэтическая историософия Жуковского 1816–1821 годов
  •   Глава 1. «Сторож завесы»: Жуковский и русское Пробуждение
  •   Глава 2. Видение конгресса: Жуковский и миссия императора Александра
  •   Глава 3. «Долина фей»: Павловская утопия в поэтической историософии Жуковского
  • Часть 2. ДОРОГА БУРЬ Поэтическая историософия Жуковского 1826–1834 годов
  •   Глава 1. Дымящийся Пергам: «Торжество победителей» и общественные настроение 1828 года
  •   Глава 2. Кормщик: «Плавание Карла Великого» и миссия императора Николая
  • Часть 3. НЕВИДИМЫЙ ЭШАФОТ Поэтическая историософия Жуковского 1847–1850 годов
  •   Глава 1. Страх и надежда: Жуковский и спиритуализм 1840-х годов
  •   Глава 2. Теодиссея Жуковского: Гомер и политическая реакция конца 1840-х годов
  •   Глава 3. Очи воображения: Тема казни в творчестве позднего Жуковского
  • Эпилог. Сон Агасвера
  • Библиография
  • *** Примечания ***