Ольга Калашникова: «Крепостная любовь» Пушкина [Михаил Дмитриевич Филин] (fb2) читать постранично

Михаил Филин Ольга Калашникова: «Крепостная любовь» Пушкина

ПРЕДИСЛОВИЕ

В тридцатые годы XIX века, незадолго до кончины, в наброске плана романа «Русский Пелам» Александр Пушкин зафиксировал: «Эпизод креп<остной> любви» (VIII, 975) ^[1]. О чём собирался поведать автор — доподлинно неизвестно. Возможно, и даже вероятно: притаившись за спиной героя, он замыслил рассказать нечто сугубо личное, автобиографическое…

А ранее, осенью 1829 года, на обратном пути из Арзрума в Петербург, поэт надолго задержался в Москве. Здесь Пушкин, как водится, общался со многими, однако особенно часто бывал в гостеприимном доме семейства Ушаковых на Средней Пресне. Оно и немудрено: ведь одной из дочерей хозяина, статского советника Николая Васильевича Ушакова, Пушкин уже давно и «сильно увлёкся»^[2].

«Прелестную» барышню, вскружившую ему голову, величали Екатериной. На листах альбома её младшей сестры, Елизаветы Николаевны, кавалер тогда же, в конце сентября — начале ноября, оставил, помимо рисунков, пространный полушутливый перечень женских имён. Он вспомнил и перечислил тех представительниц прекрасного пола, которые — в разные годы, в той или иной форме и степени — прельстили его^[3]. Так называемый «Донжуанский список», состоящий из двух частей, был сделан карандашом и, скорее всего, за пару приёмов. Позднее сёстры Ушаковы — там же, в драгоценном альбоме (ПД № 1723), — расшифровали отдельные имена. После же факсимильной публикации списка в «Альбоме Пушкинской выставки 1880 года» (1887) помянутые поэтом дамы и барышни стали объектами пристального внимания пушкинистов, которым удалось (иногда, правда, предположительно) идентифицировать ряд лиц.

Благодаря разысканиям учёных (в первую очередь маститого Павла Елисеевича Щёголева) ныне можно с большой долей уверенности утверждать: «Ольга» из второй части пушкинского реестра — это Ольга Калашникова, дочь Михайлы Калашникова, управляющего сельцом Михайловским и (впоследствии) Болдином, одного из «столбовых крепостных господ Пушкиных»^[4]. Именно её по установившейся с давних пор традиции называют «крепостной любовью» поэта. В. В. Вересаев, структурируя свою книгу «Спутники Пушкина», данной характеристикой не ограничился и возвёл Ольгу в разряд пушкинских «родственников и домочадцев»^[5]. П. Е. Щёголев не отстал от коллеги и присвоил ей титул «жены в 1825 году»^[6]. А поэт Михаил Дудин был убеждён и не уставал убеждать других, что стихотворение «Я помню чудное мгновенье…» адресовано Калашниковой:

В откровенном письме приятелю Александр Пушкин нарёк Ольгу Калашникову «Эдой» (XIII, 278). И действительно: история дворовой девки из псковского сельца напоминала драматическую судьбу героини поэмы Евгения Боратынского — юной неродовитой финляндки Эды, соблазнённой и впоследствии покинутой «гусаром красивым»:

Примечательно, что поэма «Эда» публиковалась фрагментами в журналах и альманахах 1825 года, доступных ссыльному Пушкину. А в следующем году, в феврале, «финляндская повесть» Боратынского была напечатана в Петербурге отдельной книжкой (вместе с «описательной поэмой» «Пиры»), Иными словами, реальный деревенский роман Александра Пушкина развивался в те же сроки, как бы параллельно с оглашаемым поэтическим действом, и, что особенно любопытно, имел с литературной новинкой пусть и не абсолютное, но разительное сходство^[9].

Кстати, Пушкин высоко оценил творение товарища по цеху. «Что за прелесть эта Эда! Оригинальности рассказа наши критики не поймут, — писал он барону А. А. Дельвигу 20 февраля 1826 года. — Но какое разнообразие! Гусар, Эда и сам поэт, всякой говорит по своему. А описания лифляндской природы! а утро после первой ночи! а сцена с отцом! — чудо!» (XIII, 262).

Пушкин счёл «Эду» Боратынского «одним из самых оригинальных произведений элегической поэзии» (XI, 107), «произведением столь замечательным оригинальной своею простотою, прелестью рассказа, живостью красок — и очерком характеров, слегка, но мастерски означенных» (XI, 74). Так утверждал поэт в 1828 и 1830 годах, когда его буколическая подруга уже обрела иной статус. О «характерах», речах и мотивировке поступков