Необыкновенный кот и его обычный хозяин. История любви [Питер Гитерс] (fb2) читать онлайн

Питер Гитерс НЕОБЫКНОВЕННЫЙ КОТ И ЕГО ОБЫЧНЫЙ ХОЗЯИН. ИСТОРИЯ ЛЮБВИ

Посвящается отцу. Мне не хватает тебя.

Маме. Я очень тебе признателен.

Дженис. Не могу поверить, что ты позволила мне это сделать.

Нортону. Пока я жив, буду кормить тебя «Паунс».

БЛАГОДАРНОСТЬ

В первую очередь хочу поблагодарить Леону Невлер. Она подала идею книги, придумала ее название, верила, что я смогу написать ее, и, наконец, предложила исправления, которые необходимо внести. Она — великолепный редактор.

Эстер Ньюберг заслуживает благодарственных слов за то, что убедила меня: написание книги — хорошая идея.

Кетлин Мелони вычитала рукопись строчку за строчкой и сделала это мастерски. Ценю ее помощь.

Если бы не мой брат Эрик, у меня бы никогда не было Нортона. И я очень благодарен ему за это.

Большое спасибо всем, кто позволил мне написать о них.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Несколько месяцев назад я составил первое завещание. Тридцать шестой день рождения принес мне ощущение легкой меланхолии, подступающего кризиса среднего возраста и несвойственной сентиментальности. Желая поделиться своими проблемами, я рассказал маме, что оставил нью-йоркскую квартиру Моргану, годовалому сыну моего брата Эрика, — весьма великодушно, на мой взгляд. Однако вместо ожидаемого проявления материнской любви и гордости она уставилась на меня как на сумасшедшего.

— Ты действительно это сделаешь? — воскликнула мама.

Я удивился ее вопросу, поскольку по шкале достижений человечества своего маленького внука мама ставила между Махатмой Ганди, Томасом Джефферсоном и Бо Джексоном.

— А почему нет? — произнес я с легким недоумением. — Конечно, я надеюсь, что он не воспользуется ею в ближайшие сорок-пятьдесят лет, но если это произойдет, то сначала она отойдет Эрику, и он может…

— Ты сказал Моргану? — уточнила она.

— Да. А кому еще?

— Мне показалось, Нортону, — призналась моя дорогая мамочка.

— Моему коту? Ты решила, будто я оставил квартиру коту?

— Что ж, — глубокомысленно изрекла она, пожимая плечами, — когда дело касается Нортона, нельзя быть ни в чем уверенной.

ГЛАВА ПЕРВАЯ ДО ПОЯВЛЕНИЯ КОТА ПО ИМЕНИ НОРТОН

Эта книга посвящена необычному коту. Хотя исключительность любого представителя семейства кошачьих заключается в его влиянии на своего хозяина. Стать владельцем четвероногого питомца, особенно пока он еще котенок, равносильно тому, чтобы обзавестись ребенком. Вы кормите и воспитываете его, разговариваете с ним, словно он все понимает, и мечтаете, чтобы он вас любил. Ему ничего не стоит вывести вас из себя своей независимостью. Но, как и ребенок, котенок способен вызвать непреодолимое желание защитить его от всего плохого. Он маленькое, уязвимое и самое удивительное существо в мире — но лишь когда позволяет подержать себя на руках. Но и с таким же постоянством котенок оставляет повсюду содержимое своего организма.

Как и дети, кошки существуют на ином, вероятно, более высоком уровне, чем мы, и так же вступают в определенные отношения со своими родителями. И хотя они способны проделывать всевозможные трюки, например спрятаться в крошечной комнатке и не позволить себя найти, написать о своей жизни они не могут. Это делают за них люди. Поэтому эта книга и о людях. И о взаимоотношениях. И о множестве иных проблем, до которых кошкам нет дела, но избежать их они не могут.

Кота я завел совершенно случайно. Точнее, мне его навязали, несмотря на то что я сопротивлялся изо всех сил.

Приведу один пример. Семь лет назад женщина, с которой я тогда встречался, предложила перечислить десять пунктов, которые раскрывали бы мое истинное «я», находили во мне глубокий отклик и были абсолютно твердыми. Ее интерес объяснялся уверенностью, что я не способен на сильные чувства. Мне же кажется, она слишком много времени проводила у нью-йоркских психотерапевтов за составлением подобного рода списков. Я эмоциональный и даже страстный человек. Просто я не проявлял этого по отношению к ней. Похоже, люди часто попадают в подобную ловушку. Им кажется, что если кто-нибудь не поступает так, как от него ожидают, то с ним не все в порядке. Полагаю, это упрощает им жизнь, позволяя не задумываться, а вдруг что-то не так с их собственными ожиданиями или миром. Или жизнью.

Вопреки своим здоровым инстинктам я все-таки составил список из десяти пунктов, которые, на мой взгляд, характеризовали меня правдиво. И это еще одна ловушка, в которую попадают люди (и никогда кошки): не желая остаться в одиночестве, мы совершаем множество глупостей.

В общем, у меня получился следующий список:

1. Я никогда не буду голосовать за республиканцев.

2. Любовь обычно не выдерживает пристальной проверки.

3 …за исключением бейсбола. Я обожаю бейсбол — смотрю матчи, слушаю по радио, обсуждаю их, читаю сводки. Я — бейсбольный фанат.

4. В целом жизнь — грустная штука с еще более печальным концом, и меня вполне устраивает все, что делает ее немного ярче. Особенно если это нечто смешное.

5. Мне не нравится быть частью чего-либо — религии, игры в софтбол, корпорации, правительства… Как только кто-нибудь становится чем-нибудь, я склонен поставить на нем или ней крест.

6. Дружбу необходимо заслужить. Она имеет важное значение. Не стоит растрачивать ее на того, кому она не нужна, кто не ответит на нее. Насколько я могу судить, у людей разный жизненный опыт.

7. Здесь нет особых причин для жестокости.

8. Я всегда предпочту забавное и разумное чему-либо приятному и благовоспитанному.

9. Мне безразлично, что говорят другие: я считаю Мэрил Стрип плохой актрисой.

10. Ненавижу кошек.

Спустя годы лишь немногие из этих принципов остались неизменными. И вдобавок ко всему среди них есть пункт, который настолько смехотворен, что непонятно, как такое вообще пришло мне на ум, не говоря о том, чтобы я смог высказаться об этом или написать.

Первый, третий, шестой и седьмой пункты не изменились.

Четвертый пункт, по сути, остался тем же, у меня лишь нет четкого определения для слова «все». Существуют ужасные вещи, о которых я не задумывался, составляя свой список: овсяные хлопья, крэк, журнал «Пипл» с его статьями о лечащихся от алкоголизма знаменитостях, уличные банды, сиквелы и колонка Эйб Розенталь в «Нью-Йорк таймс».

Не все просто и с восьмым и девятым пунктами. Теперь восьмой пункт во многом зависит от моего настроения и от того, насколько тяжелым выдался день. А австралийский акцент Мэрил Стрип раздражает.

Пятый пункт частично изменился. Я нашел кое-что, к чему готов присоединиться.

Второй пункт безусловно связан с пятым, что в дальнейшем станет более очевидным, но удивительнее всего, что оба они изменились из-за пункта десять.

Итак, пункт десять…

Вот мы и добрались до моей юношеской глупой ошибки — утверждения, высказанного с таким невежеством, которое не укладывается в голове.

Конечно, теперь у меня есть кот. Нортон.

Немногие животные — да и люди — удостаивались такого же обращения, как он.

Если мне пора отправляться на боковую, а он спит посередине кровати, то я без возражений сворачиваюсь калачиком в уголке матраса, радостно бросая вызов затекшей шее и болям в спине, лишь бы не потревожить его сон.

Куда бы я ни пошел, я всегда беру Нортона с собой. Он катался на лыжах в Вермонте, присутствовал на писательской конференции в Сан-Диего, посетил лучший ресторан в Амстердаме и регулярно летал в Париж. Когда моя помощница звонит в известный в горах отель, чтобы зарезервировать номер для мистера Гитерса, портье обязательно задает вопрос: «Avec son chat?»^[1]

Я купил дом в Саг-Харборе, настоящем Бедфорд-Фоллс,^[2] расположенном на Лонг-Айленде. Несмотря на множество смягчающих обстоятельств, главной и скрытой причиной покупки явилась любовь моего кота к прогулкам по саду.

Одна подружка даже рассталась со мной, считая, что я люблю Нортона больше, чем ее (и это действительно так). Я не поехал в отпуск на свой любимый курорт, поскольку в отеле отказались принять маленького и очень воспитанного представителя семейства кошачьих.

Я беспокоюсь о коте, говорю о нем и с ним, кстати, доходя порой до идиотизма. А если он не спит на моей подушке, где я мог бы достать его рукой — что случается, как правило, раз в неделю, — то всю ночь я не могу заснуть и ворочаюсь с боку на бок. Меня искренне беспокоит, не обидел ли я его чем-нибудь.

Иногда — и мне тяжело далось это признание — я позволяю котику есть с моей ложки. В основном мороженое или йогурт. Больше всего ему нравится шоколадный вкус, и очень забавно наблюдать за тем, когда он решает вылизать ложку дочиста.

Однако это не было игрой в одни ворота. Он совершает поступки, необычные для кота. Ходит со мной на прогулки. Без поводка. На пляже, когда нет машин, которые могли бы его встревожить, кот преодолевает до трех километров. Бежит позади меня или впереди. Его рекордная дистанция — три квартала, которые он пробегает до супермаркета, в который я хожу каждое воскресенье за продуктами.

Нортон будет ждать везде, где бы я его не оставил. В отеле я мог оставить его около бассейна или в саду и позволить играть там весь день. Когда я выхожу забрать кота, а его нигде не видно, стоит позвать или свистнуть, он сразу откликается мяуканьем и выскакивает из своего тайного убежища, торопясь присоединиться ко мне. Я убежден, что мог бы на год оставить кота в африканских джунглях, а вернувшись и отыскав куст, куда он поспешил залезть, нашел бы его там.

Кот любит похулиганить. Его любимая игра — наброситься на мою руку, которая, дразня его, двигается под простыней, побороться с ней и попытаться съесть, но он никогда сильно не кусает и не царапает меня. Если, увлекшись, кот не успевает в пылу сражения втянуть когти в тот момент, когда моя рука показывается из-под простыни, он замирает от моего вскрика, а затем пристыжено прикрывает глаза лапами и закапывается носом под подушку. И в такой позе сидит до тех пор, пока я не поглажу его по голове, убеждая, что со мной все в порядке.

Я принимаю ванну, и кот всегда сидит рядом.

Если иногда по забывчивости я закрываю дверь комнаты, оставив там Нортона, он начинает орать и мяукать как одержимый, пока я не выпущу его. Кот любит находиться в курсе моих дел.

Он доверяет мне.

Ему уютно со мной, даже если мне грустно, а сделать меня счастливым — его мечта. Он видел меня и в отчаянии, и больным, и в опасности. Но если вы все еще не поняли, скажу прямо: я люблю своего кота. Именно он заставил меня пересмотреть казавшиеся незыблемыми представления о самом себе.

Именно кот изменил мою жизнь.

Когда маленький серый питомец делает для вас такой пустяк, разве можно запретить ему спать на кровати?

ГЛАВА ВТОРАЯ КОТ, КОТОРЫЙ ПРИЕХАЛ В НЬЮ-ЙОРК

Вы когда-нибудь видели шотландскую вислоухую кошку?

В одной книге данную породу назвали результатом «мутации». На самом деле это очень красивые животные — загнутая вперед и вниз верхняя часть ушей делает их немного похожими на сов. В отличие от обычных кошек головы у них имеют более округлую форму, а тела выглядят короткими, плотными и подтянутыми. Официально их относят к короткошерстным породам, но мне кажется, что правильнее было бы расположить их между длинношерстными и короткошерстными кошками. Они очень мягкие и пушистые. Отличаются добрым нравом. Все представители данной породы, с которыми мне довелось пообщаться, демонстрируют великолепный ум, хотя ни один из них не достиг таких блестящих высот, как мой кот.

Данная порода действительно родом из Шотландии. Предположительно первая ее представительница была обнаружена Уильямом и Мэри Росс в 1961 году на ферме близ Данди. Родословную всех ныне живущих вислоухих кошек можно проследить вплоть до Сьюзи — так чета Росс назвала свою находку.

Впервые я услышал о шотландских вислоухих кошках от своего брата Эрика, живущего в Лос-Анджелесе. В тот раз мы поговорили о жизни (похоже, с ней все было прекрасно), о работе (поскольку он сценарист, то она была тяжелой, противной и со множеством коварных интриг), о женщинах (они становились все моложе) и здоровье (а мы становились старше). Казалось, обычная беседа, но вдруг брат сообщил неожиданную новость:

— Кстати, я говорил тебе, что взял кота?

Будь это киносценарий, то далее в скобках следовала бы фраза «Долгая пауза», поскольку именно такой была моя реакция на его вопрос. Очень долгая пауза. Я закатил бы глаза и рисковал бы вывихнуть челюсть от удивления. Мир сошел с ума?

— Ты ненавидишь кошек, — напомнил я ему, когда ко мне вернулась способность говорить.

— Ненавижу, — согласился он. — Но этот кот совсем другое дело.

И тогда я услышал описание моего первого шотландского вислоухого кота, которого брат назвал Генри. Признаюсь, оно меня не убедило.

— Но ты ненавидишь кошек, — повторил я. — Мы оба ненавидим кошек. Мы презираем их, они нам противны. Мы к ним всегда так относились. — Мой голос дрогнул. — Нам нравятся собаки.

Несмотря на разделявшие нас пять тысяч километров, я был уверен, что брат улыбается той раздражающе самодовольной улыбкой, которая появлялась у него, когда он считал, будто я произношу какую-нибудь глупость.

— Ты увидишь, — промолвил он, — это совсем другое дело.

Здесь необходимо сделать небольшое отступление.

В то время я встречался с девушкой, Синди Уэйберн. Мы были вместе около трех лет и неплохо проводили время. За полгода до разговора она вскользь упомянула, что подумывает завести кошку. Я заметил, что в этом случае она может подыскивать другую квартиру.

Мы спорили, обсуждали и снова спорили. Она упрашивала. Я возвращался к своему излюбленному доводу — кошки не приносят в зубах тапочки хозяина, — и спор разгорался с новой силой. Синди даже заявила, что питомец пойдет мне на пользу. Однажды я допустил ошибку, признавшись, что мне не хватает домашнего животного, а без него в доме одиноко.

— Питомец — да, — сказал я, — но не кошка.

— Но ты много путешествуешь, — возразила она, — и поэтому не сможешь завести собаку. Она погибнет без хозяина.

— Знаю. Поэтому у меня нет собаки. Но это не означает, что лучше завести кошку. Она тоже погибнет. Я просто прибью ее.

— У тебя же никогда не было кошки. Как только ты поближе узнаешь хотя бы одну, ты полюбишь их всех. Ты много времени проводишь в пляжном домике — кошка составила бы тебе компанию. И тебе больше не пришлось бы развлекать себя разговорами с пожилыми женщинами в магазине.

— Откуда ты узнала об этом? Кто тебе сказал?

Я полагал, что об этом никому не известно. Каждое лето я на месяц отправлялся в пляжный домик, который снимал в Фейр-Харборе на Файер-Айленде. Синди выбиралась туда на уик-энд, а всю оставшуюся неделю я трудился в полном одиночестве, объясняя, что люблю уединение. Но после трех дней тяжелого труда за пишущей машинкой (в то время я еще не осмеливался щелкать по клавишам ноутбука), я начинал тосковать по человеческому общению. Тогда я чаще звонил по телефону, делая первый звонок приблизительно в 10.30 утра. На шестой день мои друзья подключали автоответчик, ведь большинство из них не могли тратить время на то, чтобы помогать мне отлынивать от работы. На десятый день я окончательно сдавался и три раза в день прогуливался до местного супермаркета. Он находился в двух кварталах от моего дома, и в нем всегда можно было встретить нескольких пожилых домохозяек, обменивающихся сплетнями с мясником и друг с другом. Через три года я стал постоянным клиентом магазина. Я знал все, что только можно было знать о сотне людей, с которыми никогда не встречался. Но самое замечательное, что три раза в день по полчаса я не был прикован к пишущей машинке.

— Ты когда-нибудь держал у себя котенка? — спросила Синди, проигнорировав мои требования назвать имя доносчика с Файер-Айленда.

— Я так же никогда не держал у себя змею. Но я и не хочу этого делать. Они мне не нравятся. Это Фрэнк, мясник из магазина? Он тебе рассказал?

Мы проспорили около семи часов, пока наконец Синди не решила, что приобретение кошки ничего не добавит к нашим отношениям. К моему величайшему облегчению, на этом мы прекратили дискуссию, и все вернулось на круги своя.

Пока Синди не отправилась в Лос-Анджелес навестить мать.

Она была не слишком к ней привязана, поэтому не очень стремилась туда ехать. Но раз в год чувство вины и дочерний долг брали вверх над здравым смыслом, и Синди отправлялась с дежурным визитом. Миссис Уэйберн — и я стараюсь относиться к ней как можно более объективно и справедливо — была крайне неприятной особой, живущей в той части окраины Лос-Анджелеса, которая называется «Городок на колесах». Будь у них девиз, он звучал бы следующим образом: «Приходи и проведи с нами несколько унылых лет, прежде чем тебе начнут отказывать внутренние органы». Там можно неплохо провести время, если вас не слишком заботят свежий воздух, свободное пространство или приятные пейзажи.

На сей раз визит оказался хуже обычного. На третий день мать и дочь поссорились. Синди хотела позаботиться о матери и угостить ее вкусным обедом. А та в своей жизнерадостной манере заявила, что для нее вся еда на один вкус — как холодной комок засыхающей глины, — поэтому она не видит смысла выкидывать деньги на столь малоприятную вещь, как хорошая еда. Синди посчитала подобное отношение нездоровым и сказала об этом матери, развязав тем самым войну. Через час она уже вся в слезах была в доме моего брата и поглощала вкуснейший пирог — мой брат отлично готовит.

Эрик был очень внимателен к ней и сумел ее развеселить, поэтому, когда Синди позвонила мне пожелать спокойной ночи, настроение у нее было отличным. Намного лучше, чем можно было ожидать. Честно говоря, она была настолько счастлива, что мне бы следовало кое-что заподозрить. Синди сообщила, что утром собирается отправиться с братом по магазинам и дневным самолетом вернуться домой. Поскольку ей больше не хотелось видеть мать, то ее ничего не держало в Лос-Анджелесе. Перед тем как повесить трубку она произнесла:

— Ты не представляешь, какой у Эрика милый кот. Подожди, скоро сам все увидишь.

Я повесил трубку, уверенный, что ждать придется очень долго.

Следующей ночью в 23.10 раздался телефонный звонок.

— Я уже получаю багаж, — известила меня Синди. — Ты еще не спишь? — Она говорила с теми напевными интонациями, какие обычно появлялись в ее голосе, когда она испытывала ко мне особенно нежные чувства.

— Нет.

— Я буду у тебя через полчаса.

— Не могу дождаться. — И это было правдой.

У Синди имелись ключи от моей квартиры, и ей ничего не стоило преодолеть разнообразные охранные сигнализации, телефоны и телевизионные камеры, через которые вынуждены проходить люди, желающие попасть в дом, где я живу. И вот через полчаса до меня донесся звук отворившейся входной двери. Когда я вышел из спальни, Синди стояла возле двери со счастливой улыбкой на лице.

Я направился к ней, чтобы поцеловать, но она воскликнула:

— Подожди! Я хочу тебе кое-что показать.

— Правда? Мне надо выйти в коридор, чтобы это увидеть?

— Нет, — ответила она все с той же улыбкой, которую прежде мне не доводилось видеть. — Оставайся здесь и закрой глаза. Я скажу, когда можно будет их открыть.

Я послушно стоял с закрытыми глазами, а когда открыл их, то увидел в руках Синди крошечный пушистый комочек. Точнее, в одной руке. Он был настолько маленьким, что на мгновение я решил, будто она привезла из Калифорнии хорошо выдрессированную мышь.

Но это был крошечный серый котенок с круглой головой и смешными ушками, загнутыми вперед и вниз. Он сидел на ладони Синди и отважно вертел головой по сторонам, разглядывая мою квартиру.

— Ты завела себе кошку? — заикаясь, выдавил я.

Котенок сразу прекратил вертеть головой, посмотрел мне в глаза и мяукнул. Это было едва слышное мяуканье, обращенное именно ко мне. Но я и сегодня готов поклясться, что он улыбался.

— Нет, он не мой, — произнесла Синди.

— А чей? — тихо спросил я.

Она промолчала, и я снова обратился к ней:

— Синди? Чей это котенок?

Она вздохнула, и у меня возникло смутное подозрение, что ответ уже известен.

На протяжении многих лет я знал, что если я когда-либо заведу домашнее животное — я полагал, это будет собака, — то назову его Нортоном. Иной вариант даже не рассматривался.

Моим самым любимым прозвищем — да и самым любимым животным на тот момент — был Йоссариан,^[3] пес моего брата. По-моему, он был не просто невероятно симпатичным кокапу, то есть помесью кокер-спаниеля и пуделя, но и настоящим гением.

Его никогда не водили на поводке даже в Нью-Йорке. Он мог прогуляться с вами до угла, остановиться, подождать, пока вы перейдете улицу, а потом пойти рядом. Терпеливо дожидался вас снаружи, пока вы делали покупки в магазине. Кроме того, он был очень дружелюбным и, казалось, имел умудренный и пресытившийся жизнью вид, из-за которого легко было поверить, что он может поддержать интересную салонную беседу. На французском.

Мне довелось присматривать за ним полгода, когда Эрик уехал в Испанию. Сам я в то время жил на пятом этаже дома без лифта в Уэст-Виллидже, в маленькой квартирке, куда и вселился Йоссариан. Скоро я понял, что пес не испытывает бурного восторга от карабкания вверх и вниз по лестнице всякий раз, когда ему нужно выйти на прогулку. А особенно если это происходило зимой, ведь снег и лед сами по себе являлись серьезным испытанием для его изнеженных лап.

Он прожил у меня неделю и, к моему ужасу, начал хромать. Я заметил это, когда мы прогуливались по Гринвич-стрит. Пес подворачивал переднюю правую лапу и явно оберегал ее. Я подошел к нему и, подняв на руки, внимательно осмотрел его. И хотя я ничего не обнаружил, пес смотрел на меня так душераздирающе, что не оставалось сомнения в том, как ему больно. Я опустил его на землю, чтобы он сделал свои дела, а затем взял на руки и отнес домой.

Я решил не поддаваться панике. Пусть пройдет несколько дней, и если пес продолжит хромать, я отведу его к ветеринару.

Казалось, в квартире Йос чувствовал себя прекрасно, разве только двигался медленнее обычного. Но стоило нам выйти на улицу, как он снова хромал. Я брал его на руки и носил, опуская на землю, когда ему надо было облегчиться, а потом мы возвращались в квартиру.

На третий день — теперь он слегка хромал даже дома, и я заботливо носил его вверх и вниз по лестнице три раза в день — мы вышли на дневную прогулку. Я опустил Йосси на снег и, поскольку со мной была подруга, прошел с ней немного вперед, чтобы дать ему спокойно сделать свои дела. Через полквартала я оглянулся и посмотрел, как там мой подопечный. Как оказалось, прекрасно. Он действительно чувствовал себя настолько хорошо, что носился перед моим домом наперегонки с другой собакой. Я не мог поверить своим глазам. Пес бегал, полностью наступая на правую переднюю лапу.

— Йоссариан! — окликнул я его.

Пес мгновенно замер. Вскоре он посмотрел на снег под своими лапами, взглянул на меня и снова на свою лапу, на которую спокойно опирался. Пес вздернул «больную» лапу в отчаянной попытке воссоздать жалостливую позу, которую принимал, притворяясь хромым.

— Забудь об этом! — велел я. — Халява кончилась.

Если бы собаки могли пожимать плечами, Йоссариан бы так и сделал, но он опустил лапу и продолжил резвиться со своим товарищем по игре. Так мы исцелили хромоту.

Кстати, не я один считал, что Йоссариан очень похож на человека. Когда ему исполнилось тринадцать лет и он стал чаще болеть, мой брат устроил для него вечеринку с шашлыками. Пришло двадцать человек. Все принесли для пса подарки, Эрик приготовил еду и выпивку, и каждый принялся рассказывать свою любимую историю, связанную с Йоссарианом. Я даже позвонил из Нью-Йорка, чтобы кто-нибудь обязательно рассказал мою историю о мнимой хромоте, которая к тому времени стала частью его легенды.

Когда год спустя Йос умер, то, готов поклясться, все радовались, что успели сказать ему, как много он для них значил.

Но с тех самых пор как Эрик назвал этого выдающегося пса именем одного из персонажей «Уловки-22», я ломал голову в поисках похожего прозвища для своего будущего питомца. Сначала рассматривал имя Дэнбар, но оно было взято из той же самой книги, поэтому я отказался от него. Другим стало Макмерфи, но когда вышла экранизация «Полета над гнездом кукушки», которую я буквально возненавидел, она отправилась вслед за Дэнбаром. В своих поисках я углубился в литературные анналы и сходу отверг все от Фальстафа и Тристрама до Верлока, вслед за ними я отказался от Мэллой, Зорба и даже Снупи.

Вскоре я остановился на Стиде (или Эмме, если это будет девочка) из «Мстителей», но ненадолго — имя не прижилось в моем представлении об идеальной кличке. Полгода я носился с именем Трэвис — так звали героя в исполнении Малкольма Макдауэлла в «Если» и «О, счастливчик!», — но затем один из моих друзей завел пса и назвал его Трэвис в честь Трэвиса Макги.^[4]

Тогда в порыве антиинтеллектуального отчаяния я переключился на спортивную сферу.

Я не мог назвать своего питомца Уилли. Вдруг какой-нибудь несчастный простофиля решит, что я назвал его в честь Уилли Дэвиса, или Уилли Уилсона, или какой-нибудь другой более поздней имитации божественного Мейса.^[5] Я не мог рисковать. И никакое иное имя любого из моих кумиров не подходило для того, чтобы повторять его снова и снова, пытаясь выманить четвероногое существо из-под кровати. Мухаммед?^[6] Джулиус?^[7] «Ловкач» Роджер Стоубэк?^[8] Нет. Джим Браун?^[9] Забудьте об этом. Я закончу с питомцем, который будет регулярно сбрасывать меня с балкона. Я уже был готов остановиться на имени Клайд, представляя, что обзаведусь невозмутимым псом, который никогда не поддастся панике и станет отличным защитником, когда приблизительно за два года до появления Синди с котенком на руках меня неожиданно озарило.

Я — дитя телевизионной эпохи, всегда с удовольствием смотрел телевизор, а повзрослев, даже писал для телевидения. Больше всего мне нравились комедийные сериалы — ситкомы — (особенно когда закончились «Бронко Лейн» и «Сахарная нога»). С придирчивой точки зрения ревностного поклонника лишь немногие ситкомы заслуживают права называться «великими». При этом я не имею в виду мусор вроде «Остров Гиллигана». Я говорю об отличных сценариях, великолепной игре и восхитительных персонажах. На одно из первых мест я бы поставил «Билко» а также «Шоу Мэри Тейлор Мур» и «Шоу Дика Ван Дайка», а из более поздних — «Барни Миллер» и «Такси». Но есть ситком — единственный в своем роде. Другим до него как до Луны. Лучшие персонажи, лучшие шутки о полноте, лучшие декорации и лучший партнер (точнее, партнерша) и два лучших показа в истории ситкомов. Я говорю о «Молодоженах». И вот однажды меня посетило видение, которое не покидало все последующие годы, — я возвращаюсь домой после тяжелого дня на работе и кричу: «Нортон, старина, я пришел!» — а мне навстречу бросается маленькое пушистое создание и начинает радостно лизать мое лицо.

И когда сидящий на ладони Синди котенок мяукнул мне, я сообразил, что дождался своего Нортона.

Но я понял еще кое-что, пронзившее меня как вспышка.

Это была любовь с первого взгляда.

Да, звучит бессмысленно. И я не могу это объяснить. Но такого никогда со мной не случалось, и не знаю, произойдет ли когда-нибудь опять.

Я стал закипать от злости на Синди. Мне хотелось кричать. Я начал бессвязно бормотать:

— Как ты посмела это сделать?

Еще чуть-чуть, и я бы принялся расхаживать и размахивать руками как безумец. Но я не смог. Не представилось такого шанса. Синди была занята исполнением роли Люси в тот момент, когда домой возвращается Рики, узнавший, что она переоделась художницей, чтобы попасть на прослушивание в клуб.

— Я думала, он тебе понравится… Эрик сказал, ты полюбишь его… Прости… Я думала… хлюп… ваааа…

Я сообразил, что так мы далеко зайдем, поэтому переключился на котенка. Я посмотрел в его глаза и растаял. Был сражен наповал, превратился в полного идиота.

Синди, перевоплотившаяся к этому времени в Лору Петри — она старалась не плакать, но намекала, что в любой момент может снова разрыдаться, — протянула мне котенка. Не имея опыта в обращении с малышами — человеческими или четвероногими, — я неловко взял его. Посадив на правую ладонь и поддерживая ее левой рукой, я поднес котенка к своему лицу, пока мы не оказались с ним нос к носу. Не думаю, чтобы в длину он превышал пятнадцать сантиметров, а весил более девятисот граммов. Его светло-серая мягкая шерстка местами имела более темный оттенок. Верхняя часть лапок и область вокруг рыжего с черным носика были белые. Три изумительные черные линии прочерчивали спинку, начинаясь между глаз и расширяясь к хвосту, из-за чего задняя половина туловища была темнее передней. Хвост был пушистым, с черными полосками и походил на хвост, который мог принадлежать еноту. Зеленые овальные глазищи были огромными. Никогда в жизни я не видел кого-нибудь настолько милого, независимого, умного, при одном взгляде на которого было понятно, что он принадлежит мне. Котенок ни разу не отшатнулся от меня и не отвел своего взгляда. Он лишь мяукнул и облизал мое правое веко шершавым, как наждачная бумага, язычком размером с маленькую кисточку.

— Ему шесть недель, — тихо сообщила мне Синди. — И в кем есть что-то особенное. Мне кажется, это не простой кот.

Я пересадил его на левую ладонь, а правой легонько провел по его спинке от головы до хвоста — я впервые в своей жизни гладил представителя кошачьего семейства.

— Конечно, это не простой кот, — согласился я. — Иначе и быть не могло. Ведь он мой.

Поход по магазинам, в который Синди отправилась с моим братом, был затеян исключительно для того, чтобы купить Нортона. Когда она увидела вислоухого шотландца, то пришла в восторг. Она рассказала Эрику о том, как хотела завести кошку, а я этому воспротивился, хотя и мечтал о домашнем питомце. Брат, знавший меня гораздо дольше, заявил, что утром они отправятся на поиски.

Они поехали к заводчице, занимающейся разведением кошек, у которой Эрик приобрел своего Лестера. В то время данная порода была еще малоизвестна, но уже считалась дорогой. За своего кота Эрик выложил триста долларов. Сегодня хороший вислоухий шотландец обойдется вам в пятнадцать сотен баксов. Эрик был убежденным сторонником теории, что, отправляясь за покупками, надо потратить как можно больше денег и быть как можно менее практичным.

На их удачу, у заводчицы недавно появились вислоухие шотландцы. Из-за высокой цены на них она не была уверена, что сумеет продать их до того, как они станут мешаться под ногами. Она знала Эрика, ей понравилась Синди, поэтому заводчица продала им котенка за семьдесят пять долларов, взяв с них обещание, что они отдадут его в хорошие руки.

— Вот, держите. Я отдаю вам своего любимца. — Она протянула им шестинедельного котенка, которого извлекла из картонной коробки.

Вместе с его родословной заводчица передала статью, вышедшую неделю назад в «Сан-Фернандо». Она посвящалась экзотическим породам кошек, в том числе шотландским вислоухим. Там была фотография того самого котенка, которого держала Синди. В интересах статьи котенка назвали Малышом, а в сопровождающей снимок надписи было сказано: «В отличие от обманчивых названий кошачьих пород — например, гималайские, происхождение которых никак не связано с одноименными горами, — шотландские вислоухие вроде этого котенка по кличке Малыш действительно родом из Шотландии».

— Он — звезда! — воскликнула заводчица.

— Я очень на это надеюсь, — улыбнулась Синди.

По дороге домой он вел себя как настоящая звезда. Синди немного нервничала, беря в самолет такого кроху. Она не знала, как котенок себя поведет, что будет делать, когда захочет в туалет, не превратит ли перелет его в неврастеника на все оставшиеся у него девять жизней. Однако вскоре Синди обнаружила, что котик не из робкого десятка. Она везла его в маленькой коробке и после взлета посадила его на свой столик, чтобы проверить, как он. Тот лишь зевнул, лег и сразу уснул. Тогда Синди решила оставить его на столике, пока это не перестанет устраивать либо самого котенка, либо стюардесс. Но, как оказалось, никто не возражал. Весь перелет малыш с удовольствием сидел или спал на столике. А наводившая ужас проблема с туалетом так и не возникла. Как показали многочисленные перелеты, Нортон или обладал невероятно крепким мочевым пузырем, или очень хорошим воспитанием. Во время первого путешествия и сотни последующих он терпеливо дожидался, пока ему не предоставят необходимые для этих случаев «удобства». Иногда он потягивался, оглядывался по сторонам и усаживался обратно. За весь перелет он мяукнул лишь пару раз. Синди ворковала над ним и гладила по спинке, а он намекал, что именно ради этого и взял на себя труд «заговорить». Стюардессы с удовольствием опекали котика, приносили молоко, даже брали на руки, чтобы показать его пассажирам. А котенок вел себя так, словно у него за плечами было столько же перелетов, сколько у Чака Йегера.^[10]

В такси по дороге от аэропорта до моего дома он вскарабкался на заднее сиденье и, вытянувшись возле задней дверцы, смотрел в окно, пока машина везла его на Манхэттен.

— Странно, — поделилась своими наблюдениями Синди, пока я держал малыша на руках, — он не только не боялся, но и вел себя так, будто знал, куда его везут, и очень хотел там оказаться.

Котенок заерзал у меня в ладони, и я осторожно опустил его на пол.

— Он испугается! — воскликнула Синди. — Котята всегда боятся новой обстановки. А это место еще и слишком огромное для него.

Ну конечно.

Мой испуганный котенок протопал к кушетке в гостиной, а потом отправился исследовать ее сестру-близняшку, стоявшую напротив. После чего повернул обратно и, дойдя до лоскутного коврика, лежавшего между ними, шлепнулся на него и уснул.

Я с интересом наблюдал, как поднимается и опускается его маленькая грудная клетка. Никогда я не видел, чтобы кто-нибудь так быстро отрубался. На моем лице сияла идиотская улыбка.

— Нортон, — тихо позвал я. — Нортон…

Глаза котенка медленно открылись. Сначала это были щелочки, затем веки приоткрылись наполовину, и вот он уже смотрит на меня, наклонив голову.

Я улыбнулся Синди:

— Видишь, он уже знает свое имя.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ КОТ, КОТОРЫЙ ОТПРАВИЛСЯ НА ФАЙЕР-АЙЛЕНД

Большинство людей думает, что кошки доставляют меньше хлопот, чем собаки. Они не правы. Особенно в том случае, если некий владелец решит, будто его кот настолько чуткий, интеллигентный и все прекрасно понимает, что с ним следует обращаться намного лучше, чем с представителями рода человеческого. И в этом есть определенная логика. В конце концов, люди обладают свободой выбора. Они не обязаны водить дружбу с тем, кто им не нравится или кто плохо с ними обращается. Им не нужно проводить время в одиночестве, если они этого не хотят. Разумеется, это лишь общая классификация: она может не подойти к тем людям, которые не пользуются летом дезодорантом, считают Сандру Бернхард^[11] смешной или идеализируют персонаж из кинофильма «Таксист» в исполнении Роберта де Ниро. Они не едят только тогда, когда кто-нибудь вспомнит, что их надо накормить. Но самое главное, если человек, с которым они живут, приходит домой поздно, они не волнуются, что его съели хищники.

По мнению Синди, я немного перегнул палку с последним сравнением, но она сама всучила мне книгу «Естественная природа кошек». Она сделала это, поскольку сразу стало очевидным, что Нортон не только сломил мое сопротивление по отношению к нему, но не оставил и камня на камне от моего прежнего неприятия кошачьего племени.

Во-первых, очень сложно противостоять кому-то столь беззащитному. А что может быть беззащитнее шестинедельного котенка? Во-вторых, он не вел себя как существо, нуждающееся в защите, из-за чего сопротивляться становилось еще труднее. Котик карабкался, царапался и толкался; он просто взял и захватил мою квартиру. И в-третьих, он завоевал меня.

Свое первое нападение он предпринял посреди ночи.

С Синди мы всегда спали в определенном порядке. Я спал на левой половине кровати, она, прижавшись к моей спине и обняв меня руками, — на правой. Мы не знали, должен ли Нортон спать на кровати. Будет ли он копошиться всю ночь, не давая нам заснуть, — данная перспектива меня совершенно не прельщала. Мы не знали, хочет ли он вообще спать вместе с нами. Может, мы казались ему огромными и пугающими. Поэтому мы решили оставить выбор за ним.

Ночью, засыпая, мы слышали его крадущиеся шажочки по полу гостиной. Похоже, он сделал свой выбор — нашел себе кровать. Меня это вполне устраивало. Все было просто отлично. Известно, что кошки не столь любвеобильны, как собаки. И он может спать, где его душе угодно.

Утром я проснулся на несколько минут раньше Синди. Прислушался, пытаясь определить, чем занят котенок. И ничего не услышал. Немного обеспокоенный, я напряг слух. Ведь это естественно, когда котенок, проснувшись, устраивает возню и беспорядок. Но вокруг по-прежнему царила тишина.

Вдруг я ощутил слабое шевеление на своей подушке и покосился на нее, стараясь понять, что там происходит.

Я увидел маленький серый пушистый комок, удобно примостившийся под моей щекой и шеей. Он не спал — его глаза были широко распахнуты. Но он не двигался. Котенок уставился на меня, ожидая моего первого шага.

Не поднимая головы, я высвободил левую руку из-под одеяла и поднял, чтобы дотянуться до котенка и приласкать его. Двумя пальцами я погладил его по голове. Он подвинулся, вытягивая шею, чтобы я мог почесать его под подбородком. За этим занятием мы провели несколько минут — котенок с наслаждением потягивался, а хозяин с удовольствием почесывал его.

Я чувствовал себя замечательно. Он предпочел спать со мной. Не с Синди. Он предпочел меня! Мне стало даже неловко из-за того, как я этому обрадовался. Обернувшись, я взглянул на Синди. Та уже проснулась и с улыбкой наблюдала за нами.

С этого момента в нашей спальне установился новый порядок. Когда Синди ночевала у меня, Нортон оставался в гостиной, пока мы не засыпали. Но каждое утро я обнаруживал его примостившимся у моей шеи, уже проснувшимся и ожидающим, чтобы я почесал его под подбородком.

Если же нас было только двое — я и кот, а не я и Синди, — Нортон занимал ее место прежде, чем я выключал свет. Он устраивался на ее половине кровати, положив голову на подушку и даже укрывшись одеялом, словно человек. Я поворачивался к нему спиной, а он прижимался ко мне, как обычно делала Синди. Утром котенок продолжал лежать на ее подушке, уставившись на меня в ожидании, когда я проснусь и примусь за дела. Когда я наконец открывал глаза, он придвигался ко мне, облизывал мне веки или лоб и традиционно вытягивал шею для пятиминутного поглаживания и почесывания.

Котик никогда не будил меня. Никогда даже не мяукнул, требуя завтрак. И не важно, двое нас в постели или трое, он лежал тихо, дожидался своей порции утренней ласки, затем вставал и шел со мной завтракать в кухню — одна чашка черного кофе, одна порция курицы и почек в изысканном сливочном соусе.

Его следующий коварный способ втереться в мою жизнь был моей собственной ошибкой.

Мне захотелось показать Нортона своим друзьям. Я знал, это плохой знак, но ничего не мог поделать. Поэтому я стал брать его с собой в различные места. Не слишком далеко. К друзьям домой. Естественно, котенок стал настоящим гвоздем программы, демонстрируя такое же бесстрашие у них в квартирах, как и у меня, носясь из комнаты в комнату и тщательно исследуя каждую. Некоторые знакомые тоже держали котов или кошек и опасались возможной стычки. Но я не представлял, чтобы кто-нибудь — даже кот-соперник — мог испытывать неприязнь к Нортону, и, как оказалось, был прав. В большинстве случаев кот, на территорию которого мы вторгались, немедленно начинал шипеть и кружиться вокруг него, как только я опускал котенка посреди гостиной. Нортон изучал негостеприимного хозяина, одаривал его взглядом, словно говоря: «Кого ты хочешь одурачить?» — а потом опрокидывался на пол и принимал такой умилительный вид, на какой только был способен. У взрослого кота не оставалось выбора, как только подойти к нему и вести себя дружелюбно. В противном случае он бы выставил себя идиотом-забиякой перед хозяином.

Но во время визитов мне казалось слишком хлопотным таскаться по городу с сумкой для переноски котенка, тем более он был пока еще таким крошечным, поэтому я надевал ветровку или плащ и просто сажал Нортона в карман. Подумаешь, пройти несколько кварталов. Котенок вел себя спокойно, лишь высовывал голову, оглядывался по сторонам и прятался обратно. Ему действительно нравился данный способ передвижения. Даже долгие поездки на метро в Верхний Уэст-Сайд. Шум не столько пугал, сколько интриговал его. Резкие торможения и отправления поезда воспринимались Нортоном как веселая игра. Не нравились ему люди, стремившиеся к нему прикоснуться, и словоохотливые незнакомцы, по мнению которых котенок в чьем-то кармане — приглашение поделиться историей своей жизни, личными проблемами или, что еще хуже, байками о своих обожаемых питомцах.

Вскоре у меня вошло в привычку брать Нортона с собой по субботам, куда бы я ни отправлялся. Он никогда не выражал недовольства по данному поводу, думаю, ему это нравилось. В большинстве магазинов были счастливы видеть, как его маленькая голова внезапно появлялась и начинала с любопытством вертеться по сторонам. Он всегда покидал местную булочную с солидным запасом из домашнего печенья и булочек и даже пристрастился к пончикам с повидлом; а в продуктовом магазине ему перепадали кусочки сыра, а иногда и кусочки курицы. В воскресенье никем не замеченный — в огромном кармане — Нортон даже оставался на приятный поздний завтрак в ресторане «Виллидж». Официанты удивлялись, почему вместе с коктейлем «Мимоза» или «Кровавая Мэри» я всегда заказываю молоко, желательно в круглом бокале или в высоком стакане в комплекте с пустым блюдцем, но ничего не спрашивали. Уверен, среди них и сегодня найдутся те, кто рассказывает о бородатом мужчине, после которого под стулом всегда остаются маленькие молочные лужицы. Клянусь, я был очень аккуратен.Чего не скажешь о Нортоне — я не видел никого, кто бы так неряшливо лакал из блюдца. Когда ему хочется пить, его язык напоминает один из тех аппаратов, которые, вращаясь чуть ли не со скоростью света, разбрызгивают краску на маленькие холсты.

Вскоре у меня вошло в привычку держать во время прогулок руку в кармане и постоянно гладить своего маленького пушистого котенка. А он привык к путешествиям, растягивающимся на час, а то и на два. Когда я уходил без Нортона — что, к моему неудовольствию, приходилось делать довольно часто, — он печально отворачивался от меня. В результате с каждым разом у меня уходило все больше времени на то, чтобы выйти из дома. Вы когда-нибудь пробовали в течение пяти минут объяснять коту свои планы на день и почему он их нарушит, если отправится с вами на важную встречу? Пытались ли вы это делать в присутствии другого человека? Мой вам совет: не надо. Было ясно, что Нортону не нравилось, когда его оставляли не у дел. Он предпочитал проводить день сидя в кармане, а не дремать на подоконнике.

Моей проблемой, помимо пяти- и десятиминутных монологов перед выходом из дома, было приближающееся лето. Вряд ли я смог бы носить пальто в летнем Нью-Йорке даже ради Нортона.

Когда стало очевидно, что мы с Нортоном очень подружились, Синди купила себе кота, обычного, с прямыми ушами, за пять долларов в приюте для животных «Байд-э-ви». И назвала его Марло, как детектива из «Вечного сна» Чандлера, а не в честь драматурга XVI века, написавшего «Тамерлана Великого». И мне нечего было возразить. Мой собственный кот спал рядом со мной на подушке, ради него, несмотря на работу, я дважды в первую пару недель оставался дома, чтобы поближе с ним познакомиться. Мне нечем было больше крыть, когда речь заходила о засилье котов. Кроме того, мне очень нравился Марло. Он был таким же милым, как и Нортон. Кстати, более покладистым. В Нортоне с самого начала чувствовался бунтарский дух. Ему нравилось испытывать меня всякими мелочами вроде царапанья обивки на кушетке. Откровенно говоря, я считал, что если этот процесс доставляет ему столько удовольствия, то надо ему это позволить. Я не видел большой проблемы в частой смене диванов. Но пришедшая в ужас от подобного поведения Синди заявила, что я неправильно воспитываю котенка, и когда Нортон начинал драть кушетку, я говорил ему «Нельзя!», как научила меня Синди. Он был достаточно сообразительным и быстро понимал, что поступает неправильно. Нортон моментально реагировал на предостережение. Прекращал царапанье и отходил от ножки кушетки шага на три. Затем, не выпуская меня из поля зрения, котик осторожно подкрадывался и, выпустив когти, оставлял на многострадальной ножке парочку хороших царапин. Тогда, хлопнув в ладони, я снова говорил «Нельзя!», и он вприпрыжку возвращался на исходную позицию. Я отворачивался, и через две минуты до меня снова доносились царапающие звуки когтей по полотну. Признаюсь, я гордился этой авантюрной чертой его характера и тайно поощрял ее. А Синди радовалась, что ее коту и в голову не придет выкинуть нечто, что бы ее расстроило. Кроме того, Марло был красивый — он щеголял темным мехом с черными и коричневыми полосами; но даже Синди признавала, что он не чета моему парню. Он лучше прыгал, чем Нортон. Марло проделывал такие трюки, которые не переставали меня удивлять. Он мог запрыгнуть с пола на открытую дверь и не свалиться с нее. Уверен, Нортон наблюдал за акробатическими номерами с завистью, хотя быстро осознал пределы своих возможностей и предпочел интеллект мускулам. Но в целом, как бы Марло ни был хорош, он являлся обычным котом. А Нортон был кем-то большим.

Благодаря чудесной книге «Естественная природа кошек» я быстро усвоил, как кошки умываются, как привыкают к кошачьему туалету и множество других вопросов, которые являются прописными истинами для всех, кто держит этих животных. Но для меня это было по-настоящему захватывающим, словно я открыл для себя новую культуру. Никогда раньше я не слышал урчания, а услышав, решил, что это самые чудесные умиротворяющие звуки. Ничто не доставляло мне большего удовольствия, чем растянуться с Нортоном на кровати или диване, положив на него голову и слушая его удовлетворенное урчание. Вскоре я обнаружил, что пропустил повторный показ сериала «Досье детектива Рокфорда» только для того, чтобы провести целый час, слушая этот звук работающего мотора.

Прежде я не видел ни у кого встающую дыбом шерсть и втягивающиеся когти. Они очаровали меня. Нортон обожает царапаться, но никогда не выпускает когти во время наших шутливых баталий. Он намекнул, что подобное недопустимо, и я был глубоко тронут его добротой. Короче говоря, мне было очень интересно прочитать о причинах и истории такого рода поступков и реакций.

Последняя глава «Естественной природы кошек» посвящена обсуждению кошачьей психологии. Читателям предлагается понаблюдать, как ведет себя кошка в случаях, когда вы возвращаетесь домой в обычное для себя время и с опозданием. В первом случае вы застанете своего питомца спокойно дремлющим в каком-нибудь уютном уголке. Он будет расслаблен и спокоен, когда поднимет голову, чтобы поприветствовать вас. Но если вы всегда возвращались в шесть, а однажды взяли и задержались где-то до одиннадцати или позже, то, войдя в дверь, будете встречены нервно расхаживающим животным, спрашивающим себя, не решили ли вы его бросить. Дело в том, что в нем берет вверх инстинкт, выработанный в джунглях на протяжении пятидесяти миллионов лет, и кот уверен, что вас съел какой-нибудь хищник. Ему невдомек, что вы отправились выпить с коллегой по работе, а потом решили перекинуться мячом с приятелем. Кот способен представить лишь то, что вы лакали воду из лагуны, когда вдруг появилось какое-то клыкастое животное весом свыше двух тонн и перекусило вас пополам.

Прочитав это, я начал беспокоиться. Я еще не настолько далеко зашел. Но если мы с Синди отправлялись поужинать и засиживались в ресторане после девяти часов, я немного нервничал.

— В чем дело? — спрашивала она.

— Ничего, все в порядке, — отвечал я, бросая взволнованные взгляды на часы.

— Что случилось? — Ей становилось любопытно. — Тебе не сидится. Ты начинаешь ерзать, только если что-то не так.

— Все в порядке. Правда. Я просто немного устал.

— Хочешь уйти?

— Нет, что ты. Ни в коем случае. Со мной все хорошо. Давай еще посидим.

Через пять минут я толкал ее под столом и шептал:

— Может, теперь мы пойдем?

И, к ее полному замешательству и досаде, мы уходили.

Добравшись до моей квартиры, мы всегда заставали Нортона стоящим за дверью и уставшим. Я хватал его на руки, гладил, уверял, что его папочка сумел выжить еще один день в опасных джунглях, рассказывал, какой его ждет великолепный ужин, после чего облегченно вздыхал, поскольку кризис был предотвращен.

После парочки таких недель Синди сообразила, в чем дело. Она достала с полки «Естественную природу кошек» и выбросила ее в мусорное ведро. А также запретила мне что-либо читать еще или узнавать про кошек. Она решила, что это опасно.

Но семя уже дало свои ростки, а все эти истории с хищником явились последней каплей. Я стал подумывать, что Нортона следует брать с собой всегда и везде, когда это возможно. Тогда мне было бы гораздо спокойнее, тем более что ему понравится ходить повсюду за своим папочкой, чем целый день слоняться по квартире. Во время коротких путешествий в кармане все было отлично. Почему бы не попробовать более длительные экскурсии?

Синди не поддержала меня, как я надеялся. Заявила, что я сумасшедший.

— Ты не сможешь повсюду возить своего кота! — воскликнула она.

— Я ему нравлюсь. Он спокойный. Он замечательно добирается до твоего дома. В чем проблема?

— Проблема в том, что Нортон кот. Коты не любят подобное.

— Нортон любит.

— Он котенок. Он согласится на все, что угодно. Но когда подрастет, то возненавидит это.

— Мне кажется, он будет только за.

— Ничего не получится, — возразила Синди.

— Что ж, я все-таки попробую. Я его люблю, хочу быть рядом с ним. Не вижу причины, почему он может отказаться находиться рядом со мной.

К тому же у меня на примете было местечко, которое Нортон с удовольствием посетит, Файер-Айленд находится от Манхэттена в часе езды на машине или электричке. И как вы помните, каждое лето я снимал дом в городке Фейр-Харбор. Это был чудесный маленький гостевой домик, выкрашенный в небесно-голубой цвет; в нем одна уютно обставленная комната, небольшая встроенная в нишу кухонька и спаленка под самой крышей. Имелась и уютная терраска, которую я с большим трудом заставлял себя покинуть, хотя берег находился в пятнадцати метрах. Сам остров был примерно сорок два километра в длину и два квартала в ширину от залива до пляжа. Здесь располагалось множество различных небольших общин, у каждой из которых имелись свои правила и образ жизни. Правила варьировались от «Нельзя есть у всех на виду» в одной особенно многолюдной общине и «Не разжигать костров на пляже» в общине, придерживающейся соблюдения особых предосторожностей, до «Посадка гидросамолетов толстосумов запрещена, или мы отстрелим вам голову» в общине рабочих. А образ жизни — от «Необузданные, разведенные и гетеросексуальные манхэттенцы, отплясывающие ночь напролет на дискотеке в отчаянной попытке найти себе пару на новогодний вечер» и «Занудной просьбы не давать моему дому забавных прозвищ — я здесь, чтобы отдохнуть, а не вести разговоры с незнакомцами» до «Если вы не гей и хотя бы раза три не брали в видеопрокате „Музыку не остановить“, то даже не утруждайте себя тем, чтобы сходить на берег». Я принадлежал к общине «Занудная просьба и т. д. и т. п.», и меня вполне это устраивало. Более того, я считал это почти раем. Тут был один ресторан, в котором я обедал один раз за лето, маленький продуктовый магазин, где я бывал, пожалуй, слишком часто, и дешевый магазинчик, управляемый женщиной, когда-то танцевавшей в легендарном синхронном балете «Рокеттс» (Она вскидывала ножку еще в то время, когда вышел первый фильм с Брандо «Мужчины».) Меня окружало множество милых семейств с чудесными ребятишками. Но самое замечательное, что на Файер-Айленде были запрещены автомобили. Если вам не хочется ходить пешком, можно воспользоваться велосипедом. Если вам не хочется ни того, ни другого, можете сидеть под солнцем и слушать плеск волн. Казалось, что время просто забыло про это место с его тротуарами, водным такси и каждый-знает-каждого. Но самое главное, здесь безопасно. Файер-Айленд заставляет вас поверить, что ничего плохого тут не случится, во всяком случае, ничего хуже разбитых коленок, если вы ребенок, или, если вы взрослый, перебравший с выпивкой на вечеринке, оказаться в постели с толстушкой по имени Наоми. Вот почему я посчитал это идеальным местом для первой экскурсии Нортона.

Когда Синди поняла, что я настроен серьезно и не оставлю своего кота в одиночестве на уик-энд, то решила попробовать это с Марло. Она не хотела, чтобы он вырос с ощущением заброшенного приемного ребенка.

Для нашей первой семейной поездки мы заказали фургон «У Томми». Он подбирает вас и множество других молодых и энергичных «борцов за место под солнцем», жаждущих — и кричащих об этом во все горло — покинуть город на Манхэттене, и высаживает у парома Файер-Айленда. Мы купили обычный пластиковый контейнер для перевозки животных с металлическими прутьями наверху. Поскольку коты были маленькими, мы решили, что им обоим будет в нем просторно.

Мы встретили фургон на пересечении Пятьдесят третьей и Пятой авеню, погрузили свои сумки и забрались внутрь сами, попытавшись устроиться с комфортом. Контейнер с котами я поставил себе на колени.

Через пятнадцать минут я решил, что неудобно лежать, свернувшись внутри портативной тюрьмы для животных, поэтому слегка приоткрыл контейнер и сунул в него руку, желая ободряюще погладить обоих парней. Марло не отреагировал. Он зарылся носом в угол и изо всех сил старался притвориться, будто уже три недели находится в коме. Однако Нортон быстро потянулся к моим пальцам и принялся их подталкивать снизу вверх. Я погладил его, но стоило Синди отвернуться, чтобы с ужасом посмотреть на пару висящих золотых сережек с написанными на них телефонными номерами — три номера на левом и четыре на правом ухе; полагаю, у владелицы этих серег на теле есть место, о котором мне не хотелось бы знать, где она вытатуировала телефонный код района, — как я вытащил Нортона из контейнера.

Кот благодарно посмотрел на меня и мяукнул. На звук повернулась Синди. Увидев у меня на коленях котенка, она закатила глаза.

— Понимаю… — Я притворился, что поддерживаю ее жестокий подход к путешествию питомцев. — Но он выглядел таким несчастным…

— Он не был несчастен, — возразила она. — Он кот. Это ты был несчастен, потому что не мог держать его на руках.

Я взглянул на Нортона, который свернулся калачиком на моих коленях, и кивнул Синди, соглашаясь, что она права в своей оценке.

— Хотя бы передвинь руку, — посоветовала она. — Вряд ли тебе удобно так сидеть.

— Я в порядке.

— Тебе удобно?

— Не очень… Но…

— Что «но»?

— Но похоже, Нортону очень удобно.

— Полагаю, что я совершила ошибку.

Остальная часть поездки прошла, как и было запланировано. Марло забился в контейнер, всеми силами изображая Хелен Келлер,^[12] а Нортон постепенно взобрался мне на плечо, откуда обозревал проносившиеся мимо окрестности вдоль шоссе.

Больше всего в его позиции на моем плече мне нравилось, что Нортону даже в голову не приходило, что он не может отпихнуть меня или занять столько места, сколько хочется. Он был там, где ему хотелось быть, там, частью чего он являлся. И я с ним соглашался. Это справедливо. Котик был крохой, его таскали повсюду вопреки его желанию, он не имел ни малейшего понятия, куда он едет и зачем. И если ему хотелось куда-то сесть и иметь хотя бы хороший обзор, разве я имел право возражать? Я чувствовал — и, по-моему, это один из тех виртуозных трюков, который умудряются проделывать кошки, — что мне оказывается великая честь тем, что он выбрал меня в качестве своей удобной мебели.

На самом деле я не только не жаловался, я зачарованно наблюдал за Нортоном во время его первой поездки в фургоне. Почти час он провел за тем, что смотрел в окно, протиснувшись вперед, вытянув шею и уперев нос в стекло. Что-то снаружи заворожило его, но я не мог определить, что именно. Иногда он переводил на меня взгляд, в котором читалось множество вопросов. Он смотрел на меня до тех пор, пока я не начинал чувствовать себя невежественным и не принимался шепотом его спрашивать: «Ну что? Что ты хочешь узнать? Скажи мне!» Когда становилось ясно, что я не в силах помочь Нортону, он снова отворачивался к окну и продолжал свое наблюдение. Но для Нортона это не было праздным способом убить время. Он не просто таращился. Его взгляд был настороженным и постоянно перемещался, он крутил головой, точно отслеживал быстрый обмен ударами от одной задней линии до другой в захватывающем теннисном матче.

Ему было настолько интересно, что я с трудом сдерживал любопытство. Я вел себя как гордый папаша, чей сын вот-вот выиграет конкурс на лучшее знание орфографии среди учеников шестых классов. Я настойчиво пихал Синди локтем, молча кивая на Нортона, словно говоря: «Посмотри же на него. Разве он не умен?»

Люди в фургоне замолчали, заметив устроившегося у меня на плече котенка с висячими ушками, который любовался окрестностями Лонг-Айленда.

Парочка пассажиров даже потянулась погладить его. Нортон воспринял внимание к собственной персоне равнодушно. Он не сжался и не поспешил вернуться в контейнер. Не потерся нежно носом о незнакомые пальцы и не выказал никакой иной реакции, которая выглядела бы как поощрение. Котик просто продолжал сидеть и стоически принимал воркование, ласку и похвалы в свой адрес. Наконец он повернулся ко мне, и мы встретились взглядами, поскольку наши глаза были на одном уровне. Выражение на его мордочке было таким, словно он хотел сказать: «Все в порядке. Это просто цена, которую мне приходится платить за то, что я тот, кто я есть».

Я понимающе кивнул, а когда Нортона перестали гладить, он еще теснее прижался ко мне, отвернулся от незнакомцев и, зарывшись носом в мою шею, закрыл глаза и уснул.

Марло, который хотя и не был в восторге от поездки в фургоне, по крайней мере перенес ее спокойно, а двадцатиминутную переправу на пароме от Бэй-Шор до Фейр-Харбора воспринял плохо. Он неподвижно лежал в переносном контейнере, а когда Синди подошла, желая приласкать его, шарахнулся от нее. Не будь он действительно добродушным, мог бы и зашипеть. Но пока обстоятельства не достигли драматического накала.

Правда, Нортон, как всегда, усугубил сложившуюся ситуацию, поскольку воспринял открытое море (ну, или открытый залив), словно был в некотором родстве с моряком Папаем.

Как и в фургоне, он протиснул нос сквозь прутья наверху контейнера, намекая, что его надо выпустить. Я вытащил его наружу и усадил к себе на колени.

Поэкспериментировав несколько минут, мы нашли с ним позицию, которая понравилась нам обоим больше всего: моя левая нога скрещена на правом колене под углом в девяносто градусов, а голова Нортона, растянувшегося на правом бедре, лежит на левой ступне. (Он по-прежнему предпочитает путешествовать именно так, хотя, став старше и крупнее, свою голову он уже устраивает на моем левом колене. А для меня, по мере того как я становился старше, а мои суставы все более скрипучими, данная поза становилась все менее удобной. Разумеется, я хорошо воспитан и предпочту скрипеть суставами, нежели вызвать недовольство своего попутчика.)

Посидев десять минут, Нортон решил, что вода интересна ему так же, как и скоростное шоссе. При моей надежной поддержке он опять взобрался мне на плечо, устроив передние лапы на перила парома.

Синди немного нервничала из-за его не слишком устойчивого положения, да и я, признаюсь, был с ней солидарен. Поверьте, меня даже посетило видение, в котором я ныряю за борт в поисках бултыхающегося в воде котенка. Но я вцепился в него мертвой хваткой. Главное, я был твердо уверен, что этот кот не совершит такого опрометчивого и безумного поступка, как прыжок с моего плеча в холодный залив. Не знаю, откуда у меня взялась вера в него, замечу лишь, что Нортон полностью оправдал ее. С самого начала я ожидал от него определенного поведения, и, как правило, он вел себя соответствующе. Я спокойно оставлял его в машине с открытой дверцей, или в зале ожидания аэропорта, пока сам уходил регистрировать билеты, или на стуле в ресторане, когда мне нужно было воспользоваться туалетом. И я не припомню ни одного случая, когда бы котик убежал, выпрыгнул или спрятался.

Во время переправы мы несколько раз ловили на себе странные взгляды, словно нас принимали за мальчика и его мореходного котенка.^[13] Через двадцать минут мы ступили на твердую землю. Мы побывали в фургоне и на пароме. Мы храбро бросили вызов движению в час пик, соленым морским брызгам и безумным солнцепоклонникам. Таким образом, начальный этап первого настоящего путешествия Нортона завершился.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ КОТ, КОТОРЫЙ РЕГУЛЯРНО ЕЗДИЛ ЗА ГОРОД

Нортон быстро освоился с жизнью на открытом воздухе. Меня немного пугало, как легко я начал воспринимать его в качестве деревенского сквайра.

Зайдя в маленький пляжный домик, мы распахнули крышку контейнера, в котором сидели котята. Бедняга Марло — надеюсь, никто и никогда не прочтет ему этого, иначе он рискует заработать комплекс неполноценности, — отказался выходить. Если бы я не провел в его компании еще не один месяц и своими глазами не видел его то там, то здесь, то мог бы заподозрить, что он до сих пор сидит в той коробке. А Нортон за несколько минут обследовал свое новое жилище. Он был вторым воплощением Тони Билла из «Приди и протруби в свой рог».

Нортон тщательно обнюхал каждый миллиметр миниатюрного домика — вокруг дивана, встроенной кухоньки, лестницу, ведущую на спальный этаж. Исследовав верхний этаж, он высунул голову через край и посмотрел на нас сверху, и я понял, какая мысль посетила его. Когда наши взгляды встретились, я покачал головой всего лишь раз, но очень решительно — уверен, именно поэтому он спустился вниз по лестнице, делая по маленькому прыжку со ступеньки на ступеньку вместо одного огромного скачка с трехметровой высоты. Я знал (и он тоже), что ему это под силу. Но я был уверен, что у меня случится сердечный приступ.

Спустившись вниз, Нортон обследовал ванную комнату, запрыгнул на край ванны и соскользнул внутрь. Она была виниловой и очень гладкой и слишком скользкой, чтобы котенок его размера смог легко из нее выпрыгнуть, поэтому, когда он начал нетерпеливо мяукать, мне пришлось идти доставать его оттуда. Вскоре это превратилось в настоящий ритуал, пока кот не вырос настолько, чтобы самостоятельно выбираться из данной ловушки. По крайней мере один раз в день по дому эхом разносилось жалобное мяуканье, и мне приходилось идти выручать Нортона. Признаюсь, отчасти, чтобы отплатить ему за то, что он отрывал меня от работы, развлечения или поднимал с постели, и потому, что было невероятно смешно наблюдать за его потугами, я обычно давал ему три или четыре попытки выбраться самому. Увидев меня, Нортон быстро карабкался по стенке ванны, но у него не получалось, и он соскальзывал назад к водостоку. После нескольких неудачных попыток котик резко мяукал, давая понять, что с играми покончено и он хочет, чтобы я ему помог — немедленно. Он не собирается унижаться ради моего удовольствия.

Особенно Нортону понравились стены пляжного домика, покрытые грубым холстом. Да, это выглядело привлекательно и отлично подходило для игры в верхолазов.

Пока мы с Синди изо всех сил пытались выманить Марло из контейнера, до нас донесся звук, будто кто-то быстро распарывает что-то — на самом деле таких звуков было пять или шесть, — и обернулись, заметив Нортона под самым потолком, когтями вцепившегося в полотно, которым были обтянуты стены.

Естественно, я подумал, что ничего более великолепного прежде не видел. Я был готов поставить Нортона в один ряд с Колумбом, Томом Сойером, Джоном Гленном^[14] и первым парнем, сделавшим заказ мяса по почте, в моем списке великих авантюристов. Но к счастью для моего банковского счета Синди подсчитала, во сколько мне обойдется новая отделка каждой стены в доме. Поэтому мы тут же спустили Нортона на пол и попытались охладить его пыл.

Далее мы приложили массу усилий, чтобы сориентировать нашего предприимчивого кота. Лоток с кошачьим туалетом установили в ванной комнате и даже отнесли к нему Нортона, чтобы в случае чего тот не мог использовать незнание в качестве оправдания. (Так получилось, что за три года на Файер-Айленде он ни разу не воспользовался лотком. Снаружи в распоряжении Нортона была одна гигантская песочница, и, как мне кажется, он испытывал огромное удовольствие, справляя нужду, как это делали его дикие предки.) Мы наполнили миски едой и водой — естественно, отдельные для каждого из питомцев, — но сразу поняли, что Марло еще не скоро захочет есть. Нортон показал, что заметил еду, откусив пару кусочков, но мыслями он уже находился в другом месте. Нортон рвался в мир, который ждал его снаружи. И он направился прямиком к двери, затянутой сеткой. Он все еще был котенком, не более трех месяцев от роду, поэтому Синди считала, что ради его здоровья нам не следует выпускать его наружу. Он слишком мал, чтобы подвергаться воздействию всех тех незнакомых микробов, клещей и других неизвестных организмов, которыми кишит природа и о которых мне даже подумать страшно. Но Нортону так не терпелось окунуться с головой в неизвестное…

У меня созрело решение. Стоял идеальный летний день, мы быстро переоделись в официальную на Файер-Айленде одежду — разувшись, надев шорты, а Синди еще и маечку на бретельках, — сделали себе чай со льдом и приступили к реализации первого этапа по превращению Нортона в уличного кота. Мы надели на него голубой ошейник — изысканно смотрящийся на его сером мехе, — к нему прицепили длинную бечевку, приобретенную в «Рокеттс». Таким образом у нас получился импровизированный поводок. Потом мы вынесли Нортона на крыльцо и привязали веревку к ручке двери.

Оставив в доме Марло, который до сих пор не покинул своей портативной тюрьмы, мы с Синди взяли чай со льдом, причем безалкогольный. На этом стоило заострить внимание, поскольку в любом баре и ресторане Лонг-Айленда, заказывая просто чай со льдом, вы получаете напиток с таким количеством алкоголя, которое свалит с ног даже слона. Мы развалились в полосатых пляжных креслах и стали ждать, что же произойдет.

Нортону потребовалось несколько секунд, чтобы сориентироваться. Это немного отличалось от ситуации, когда он оказывался в незнакомой гостиной. Скорее походило на путешествие к другой планете, как в фильме «Кокон».

Нортон прижался к полу и нервно огляделся по сторонам, словно опасаясь нападения. Затем немного расслабился и шагнул вперед, все еще держась настороже на случай возможной опасности. Его нос подергивался, вбирая сотни абсолютно новых для него запахов, а согнутые ушки шевелились из стороны в сторону, улавливая звуки, издаваемые птицами, сверчками и пчелами, о существовании которых Нортон не подозревал. А вскоре произошло нечто необыкновенное.

Неожиданно Нортон радостно подскочил. Сам Барышников позавидовал бы его хорошей форме. Он приземлился на лапы и опять подпрыгнул, ударив по бечевке, растянутой прямо перед ним. Улицу огласило его мяуканье, которое подозрительно напоминало восторженное «ого-гооооо!!!!».

Ему хватило тридцати секунд, чтобы смерчем промчаться по террасе. У меня же ушло полчаса, чтобы размотать бечевку. Она опутала ножки кресла, квадратный стол, стоящий снаружи и ножки другого кресла, дважды закрутилась вокруг лодыжек Синди, спинки и ножек третьего кресла и снова вокруг стола, прежде чем Нортон замер на середине террасы, поскольку свободной бечевки больше не осталось.

Он не мог сдвинуться ни на миллиметр. К тому времени как я все распутал, ему не терпелось повторить все сначала. Что он и сделал. Через тридцать секунд мне пришлось высвобождать котика из пут. Синди смеялась, Нортон бегал, а я — распутывал. Мы были абсолютно счастливы. Ну или почти абсолютно.

Через пару недель все это превратилось в рутину.

В четверг вечером мы собирали сумки и сажали котят в отдельные контейнеры — пришлось раскошелиться ради удобства; ради их удобства, — в половине шестого ловили фургон «У Томми» и семичасовым паромом прибывали в Фейр-Харбор. Марло, как обычно, всю дорогу прятался в своем контейнере и выбирался из него, лишь оказавшись около нашего дома. Нортон же еще в машине забирался мне на плечи, смотрел в окно, а на пароме устраивался на моих коленях, прислонившись к перилам. Стоило нам причалить к берегу, как он начинал вертеться и ерзать, демонстрируя желание выбраться из контейнера. Я знал, что очень скоро он отправится изучать остров самостоятельно.

Я приобрел новую переносную сумку, которая идеально подходила моему коту и была удобнее для меня. На самом деле она предназначалась для собак, но Нортон чувствовал себя в ней очень уютно, и, похоже, она нравилась ему больше старого контейнера. Мягкая матерчатая сумка на ремне с жестким каркасом снизу. Впереди имелось сетчатое отверстие, чтобы животное могло дышать и смотреть наружу. Правда, Нортон в нем не нуждался, поскольку я никогда не застегивал сумку на молнию. Я просто сажал его внутрь и вешал сумку на левое плечо, а кот высовывал голову наружу и вертел ею во все стороны, не упуская ни единой мелочи, звука или запаха. Вскоре у меня даже отпала необходимость сажать его внутрь. Когда приходило время отправляться в путь, я ставил сумку на пол, Нортон сам залезал в нее и уютно устраивался.

Через месяц, когда значительную часть выходных дней я проводил, пытаясь освободить от бечевки каждый имеющийся на террасе предмет, мы решили, что настало время отпустить кота с привязи. Мой домовладелец, с семьей которого мы делили переднюю террасу, жаловался, что их велосипеды плотно опутаны бечевкой и похожи на мумии, извлеченные из гробницы Тутанхамона.

Однако Синди и Марло пришлось остаться в городе именно в тот уик-энд, который мы выбрали для осуществления очередного этапа приобщения Нортона к природе. Одна из ее лучших подруг находилась проездом в городе, и они решили устроить девичник. Со всеми вытекающими из него безумствами: недиетической колой, маслом в салате, громким обсуждением инфекций мочевого пузыря. Нам с Нортоном предстояло провести холостяцкий уик-энд.

В пятницу вечером в такси меня осенило потрясающее и, как показало будущее, полезное открытие. Мне всегда казалось странным, что никто из радостных пассажиров фургона или парома не обращал внимания на то, что у меня на плечах сидел невероятно милый кот, вытворяющий неправдоподобно милые трюки. Конечно, я не ожидал транспарантов или песен о «Коте по имени Нортон»:

Я надеялся на случайные реплики вроде: «Какой кот!», или «Он всегда такой хороший?», или «Что случилось с его прелестными ушами?». Но даже их я не слышал.

Итак, в пятницу я ехал, погрузившись в чтение спортивной колонки «Пост», а кот на моем плече изучал достопримечательности шоссе. Сидящая за мной женщина в футболке с надписью «Жизнь — это пляж» неожиданно спросила:

— Какой породы этот кот?

— Шотландской вислоухой, — объяснил я. — Его уши согнуты пополам. Видите?

— Он изумительный.

Улыбнувшись, я вернулся к спортивной колонке.

— Извините, — обратилась ко мне дама, сидящая рядом. Она тоже была в футболке с надписью «Жизнь — это пляж». — Как называется порода?

— Шотландская вислоухая. Видите? Его уши согнуты вот так.

— Он очень красивый!

— Спасибо.

— Он всегда такой воспитанный?

— Всегда, — гордо ответил я и опять уткнулся в спортивные новости.

— Так это шотландская вислоухая порода? — Женщина передо мной обернулась ко мне с улыбкой. На ней не было футболки с надписью «Жизнь — это пляж».

— Да, — кивнул я.

— Потому что его уши согнуты на такой манер?

— Точно.

— Он очень милый.

— Да, я знаю.

— Он всегда такой хороший?

Я гордился своей острой проницательностью по отношению к поступкам людей, но у меня не было объяснения, почему уши Нортона неожиданно оказались главной темой разговора во время нынешней поездки. И лишь оказавшись на пароме, я наконец все понял.

Мы сидели на верхней палубе. Нортон рассматривал чаек, носящихся над волнами. Я поглощал жареных моллюсков, фирменное блюдо «У Порки», недорогого паба на пристани.

Сегодня я был один.

В этом и заключалась разница.

Никто не хотел расточать похвалы моему коту, пока рядом была привлекательная женщина, с которой я встречался. Но в этот вечер Синди со мной не было. И Нортон вдруг стал идеальным поводом для беседы.

Я удивился. Никогда не воображал себя объектом женской страсти или желания. И не воспринимал Нортона как приманку для ловли на живца. Неужели в мире все так плохо, что люди общаются друг с другом, только если им что-нибудь нужно? Например, спутник жизни. Невероятно.

Неожиданно, словно по сигналу, чья-то рука резко опустилась предо мной и схватила моллюска — моего моллюска — с пластиковой тарелки.

Подняв голову, я увидел привлекательную женщину лет двадцати семи с моллюском в руках. Она была одета — не забывайте, все происходило несколько лет назад — в майку на манер героини из «Танца-вспышки». Этим летом мне грозило близко познакомиться с подобным стилем в одежде. В сонном местечке, вроде Файер-Айленда, расположенном близко от Манхэттена, меня всегда поражало, как быстро в него проникают всевозможные новомодные причуды. Из них лично мне больше всего нравится игра «Кадима». Ее также можно назвать «Глупейшей из когда-либо изобретенных игр». У каждого из двух или трех участников деревянная ракетка и твердый черный резиновый мячик. Цель игры — по-обезьяньи встать на пляже, желательно в самом центре его многолюдной части, и надоедать людям, которые пытаются заниматься своими делами. Игроки перекидывают мяч друг другу, не позволяя ему коснуться песка. Здесь нет сетки, аутов, очков, нет других правил, кроме тех, про которые я уже рассказал. Главное — громкий раздражающий стук, который отражается эхом каждый раз, когда мяч ударяется о ракетку. Звучит забавно, не так ли? Поверьте, тем летом «Кадима» была отличным развлечением на океанском побережье.

Но вернемся к похитительнице моллюска.

Ее майка была специально разорвана у горла, обнажая загоревшее плечо (и не только его), на котором красовалась крохотная татуировка. Меня охватил иррациональный страх, что при очень близком ее изучении я обнаружу на ней написанную мельчайшими буквами надпись: «Жизнь — это пляж». Поэтому я отвел взгляд или по крайней мере сфокусировал его на моллюске.

— Я знала, что человек с таким милым котом, — начала она, — не будет против поделиться едой. Я очень проголодалась.

Женщина продемонстрировала все свои зубы, одарив меня самой дружелюбной улыбкой, какую я когда-либо получал. Она произвела бы на меня еще больший эффект, если бы не десны, которые, казалось, начинались ото лба и спускались чуть ли не до колен.

— Извините, вы не могли бы вернуть то, что взяли с моей тарелки? — вежливо попросил я.

Она снова сверкнула зубами, только на сей раз между ними зажала маленького жареного моллюска.

— Какой породы у вас кот?

Я не ответил. Я наблюдал, как женщина жует.

— Почему у него уши опущены вниз? Он напуган?

Я покачал головой. Она сглотнула, а я проследил за тем, как маленький комок скользнул по ее гортани и скрылся из виду.

— Вы дали ему успокоительное? Как он может так спокойно сидеть?

И в следующее мгновение ее унизанные драгоценными кольцами загорелые пальцы опять потянулись к моей тарелке. Я поднял руку, чтобы помешать ей. Наши пальцы на мгновение переплелись… Но женщина опять сверкнула своей ослепительной улыбкой, которая слегка померкла, когда я крикнул:

— Прикоснешься к еще одному моллюску, и ты умрешь!

Полагаю, она посчитала это шуткой, потому что попыталась высвободить свою руку и совершить очередное покушение на мой ужин.

— Не хочу показаться грубым, — продолжил я, мастерски подражая спокойствию Клинта Иствуда, — но я очень голоден. Я купил этих моллюсков и имею право съесть их всех, за исключением тех, которых скормлю своему коту. Не возражаю, если он возьмет одного из них, потому что я его знаю. А с вами я не знаком. Если вы попытаетесь залезть в мою тарелку, боюсь, мне придется выяснить, где вы живете, проникнуть туда среди ночи и сломать вам большие пальцы.

Я сымитировал все с точностью, кроме последней фразы «Повезет ли мне? Ну повезет ли, подонок?». И похоже, это сработало.

Женщина медленно отошла, решив, что флиртовала с паромным Тедом Банди, и исчезла в толпе.

Я взглянул на кота, лежавшего у меня на плече. Он мяукнул.

— Я знаю, что ты хочешь сказать, приятель, — улыбнулся я. — Полагаю, мы еще не готовы к встречам одиночек.

Следующее утро было днем «Икс». Скоро Нортон окажется на побережье.

И он об этом знал. Не спрашивайте откуда, он просто знал, и все. Я привык ожидать от него чего-нибудь подобного. Казалось, он всегда знал, когда нам что-то предстоит: собираюсь ли я в поездку, отправится ли он со мной, произошло ли какое-то печальное событие или нас ждет нечто радостное. Не знай я лучше, то поклялся бы, что где-то в квартире у него припрятан календарь. Из-за того что Нортон все больше входил во вкус от прогулок по пляжу в уик-энд, изменился даже его утренний распорядок. С понедельника по среду мы, как обычно, начинали свой день с валяния в постели, прижавшись друг к другу, после чего я вытаскивал себя из кровати, а Нортон несся в кухню, запрыгивал на стол и терпеливо дожидался, пока я его покормлю. А по пятницам его путь был тот же самый — с кровати, через дверь спальни, обогнуть угол, резко повернуть направо, пересечь гостиную, пройти мимо входной двери и забежать в кухню, — только он резко тормозил перед дверью и замирал в напряженном ожидании. В этот день Нортон пренебрег даже завтраком. Все, что он хотел, — это отправиться в дорогу.

В день, когда его ожидало первое самостоятельное путешествие на улицу, я только открыл утром глаза, как он мгновенно соскочил с кровати и оказался перед дверью пляжного домика. Нортон нетерпеливо оглядывался, желая понять, что меня задержало.

Потирая глаза, я натянул шорты, спустился вниз и подошел к нему. Я колебался. На мгновение меня охватило уныние от посетившего видения, в котором Нортон, отправляясь на поиски славы и известности, стоял на обочине уходящей за горизонт дороги и голосовал, подняв лапу. Однако я напомнил себе, что это всего лишь фантазии, и распахнул дверь. В отличие от меня Нортон не колебался. Он пулей вылетел наружу. Не успел я и глазом моргнуть, как он пересек двор и исчез под террасой.

Я понял, что у меня есть только два пути. Либо я веду себя как полный безумец и отправляюсь за котом во двор, чтобы попытаться следовать за ним по пятам, куда бы он ни направился, постоянно держа его под наблюдением. Либо, как разумный человек, успокоюсь, сварю себе крепкий французский кофе с небольшой добавкой корицы, достану газету и почитаю о событиях дня. А затем пойду поплаваю и заряжусь бодростью и энергией. Какой же путь выбрать?

Я решил последовать за Нортоном.

Он самозабвенно наслаждался жизнью. Резвился, преследовал птиц и белок — он не ловил их, а просто гонялся за ними, — пробирался ползком сквозь траву, нюхал цветы и вообще радовался своей новой роли дикого хищника из джунглей, отправившегося на охоту.

Через полчаса я решил, что кот в полной безопасности и вполне способен самостоятельно справиться с тем, что поджидало его в огромном мире. Я вернулся в дом с желанием посидеть над книгой и заработать денег для оплаты летнего домика для Нортона.

Я действительно не волновался. Знал, что кот будет держаться близко от дома или, во всяком случае, не отойдет так далеко, чтобы не найти дорогу назад. Иногда я подходил к двери или заднему окну и звал Нортона, чтобы проверить, как он. В ответ до меня доносилось хриплое мяуканье, которым он давал понять, что все в порядке, и я возвращался к работе.

В обед я решил сходить в магазин. Даже не стал проверять Нортона. Вряд ли он успеет заметить мое отсутствие за те двадцать минут, что меня не будет, поэтому нужно ли его беспокоить? Я не хотел, чтобы кот считал меня ненормальным папочкой. Испытывая гордость, словно отец, чей сын получил свои водительские права и отправился на машине на первое свидание, я составил список покупок и отправился в магазин.

Я прошел три четверти квартала, когда услышал слабое ворчливое мяуканье, точнее, жалостное. Я сделал еще два шага и опять его услышал. Остановившись, я оглянулся. В двадцати шагах от меня посередине тротуара стоял Нортон. Он пытался следовать за мной, но я шел слишком быстро для него.

— Что ты делаешь? — воскликнул я. — Возвращайся домой.

Я двинулся к магазину, но не сделал и пары шагов, когда услышал более настойчивое мяуканье. Я обернулся, и Нортон подбежал поближе.

— Ну хорошо, тогда пошли, — вздохнул я.

К моему изумлению, он бросился ко мне, и расстояние между нами сократилось до пяти шагов. После чего он остановился.

— Ну же, — подбодрил я Нортона. — Я буду идти медленно.

Но он не сдвинулся с места. Я оглянулся. Кот следовал за мной — но стоило мне остановиться, как он тут же замер. Я прошел еще несколько шагов и оглянулся. Нортон продолжал идти.

Так мы и миновали оставшиеся три квартала — я впереди, Нортон за мной на расстоянии пяти шагов, мяукая через каждые несколько метров и давая знать, что он здесь. Местные жители улыбались. Я сделал вид, будто не вижу ничего необычного в том, что самый очаровательный в мире котенок перед обедом решил отправиться на променад со своим любимым хозяином.

Дважды мимо нас пронеслись велосипедисты, заставляя Нортона замереть на месте. Но он ни разу не ударился в панику. Как только они исчезали, я уверял его, что все в порядке и велосипеды — единственная опасность в этом мире. Он опять шел за мной, веря, что я стою на страже его интересов.

Через несколько минут мы стояли перед входом в супермаркет, где людей было в десять раз больше, чем Нортону доводилось видеть за всю жизнь. Дети бегали, играя в салки, носились велосипеды и скейтбордисты, несколько посетителей пытались поразить других майками в стиле «Танца-вспышки». Даже для Нортона это было слишком.

Я размышлял, что же делать с котом? Посмотреть, войдет ли он внутрь и отправится вместе со мной изучать торговые стеллажи? Взять его на руки и нести? Попросить кого-нибудь присмотреть за ним, пока я делаю покупки — своего рода няньку для кота на десять минут?

Но Нортон взял решение проблемы в свои лапы. Оценив ситуацию, он стрелой промчался мимо дверей супермаркета, преодолел трехметровое расстояние до зарослей, после чего исчез в густом кустарнике.

Меня посетило предчувствие, что большую часть дня я проведу, пытаясь выманить его оттуда. Проведя за этим занятием двадцать минут, я понял, что в данной ситуации ничего сделать нельзя. Я мог его видеть, и поскольку он явно никуда не собирался, решил, что лучше оставить кота там, где он есть, и сходить за покупками.

В магазине я приобрел на обед две сочные сардельки с чесноком, немного немецкого картофельного салата, темное пиво «Хайнекен», банку кошачьих консервов «Девять жизней» из индюшачьих потрохов и отправился к выходу.

Только ситуация изменилась — кот пропал.

Остановившись перед кустом, в котором Нортон спрятался, я позвал его. Никакой реакции. Ни единого звука или движения. Я опустился на колени и стал пристально вглядываться в заросли, но не увидел ни намека на серую шерсть. Возникло ощущение, будто мне в горло впихнули двухтонную гранитную глыбу, а желудок пустился в пляску святого Витта. Я не мог в это поверить. Зачем я оставил кота одного? О чем думал? Ведь он не человек. Он даже не собака. Он просто кот! Кот, который прежде не был на улице, а я бросил его, оставив в сложной ситуации! И теперь он где-то прятался, дрожа от ужаса, или бесследно исчез, или его похитили два брата Рик и Мик и уже привязывали к хвосту Нортона первуюпетарду.

Стараясь успокоиться, я глубоко вздохнул и позвал кота. Ответом мне была пугающая тишина. А потом… Серая мордочка с висячими ушками высунулась из кустов, прямо из того места, где я видел ее в последний раз. Вслед за головой показалось тельце. Нортон вышел на тротуар и посмотрел на меня одним из своих взглядов, словно спрашивая: «Ну и в чем проблема?»

Мне не хотелось, чтобы кот догадался, как я на мгновение потерял веру в него и поддался панике, поэтому лишь незаметно вздохнул с облегчением. Затем развернулся и, миновав супермаркет, направился домой, не делая ни единой остановки, пока не оказался на террасе. За весь путь мне даже не пришлось оглядываться: Нортон всю дорогу бежал следом на расстоянии пяти шагов от меня.

За лето небольшие прогулки Нортона превратились в удивительно приятную повседневность. Синди приходилось часто работать по выходным, поэтому Нортон каждые две или три недели оставался моим единственным пляжным компаньоном. Он всегда сопровождал меня в супермаркет по утрам, более или менее регулярно в обеденное время и иногда делал такое одолжение вечером. Редкий случай, когда кот шел рядом. Ему больше нравилось сохранять между нами ту самую дистанцию в пять шагов. Периодически он мяукал, давая знать, что бежит следом. Когда я привык к этому, то перестал оборачиваться и проверять, идет Нортон или нет. Я просто радостно шел своей дорогой, слыша его мяуканье, что все в порядке, и отвечая:

— Отлично, продолжай в том же духе.

Я также привык к тому, что прохожие обращались к своим друзьям, глаза которых были готовы вылезти из орбит, и говорили:

— Видели?

Моего соавтора зовут Дэвид Хандлер. Большинство наших телевизионных сценариев мы написали вместе; в этом бизнесе было столько акулоподобных монстров, которые обожали впиваться своими острыми зубами в беспомощных сценаристов, что нам казалось — и мы были, конечно, не правы, — вместе нам будет безопаснее. Дэвид и его подруга Диана жили в четырех или пяти кварталах от меня. В те дни, когда мы работали у них дома, Нортон взял привычку сопровождать меня. Он хорошо запомнил дорогу туда: пройти прямо несколько кварталов, повернуть налево и шагать до самой бухты. Кот даже начал самостоятельно совершать туда экскурсии. Когда мы с Синди готовили обед, нам звонил Дэвид и сообщал, что к нему на пару часов заходил Нортон и только что убежал, скоро следует ожидать его возвращения. Естественно, через двадцать минут у двери раздавалось мяуканье, и некий блудный кот открыто заявлял, что не возражал бы против баночки консервов из сыра и куриных потрохов, причем немедленно.

В общем, в какое бы далекое путешествие мы не отправлялись, мне никогда не приходилось беспокоиться о том, что в дороге я могу потерять Нортона. Двигаясь по неровной мощеной дороге, протянувшейся на несколько километров по центру острова, Нортон периодически отвлекался, пугался или просто начинал играть. Если белке случалось пересечь его путь, он бросался за ней то в кусты, то под чей-нибудь дом, то на дерево. Если собака решала повести себя по-собачьи, гавкала и рычала, то Нортона сдувало словно ветром. То же самое происходило, когда велосипеды проносились слишком близко от нас. Сначала я нетерпеливо дожидался, когда кот вернется, а он приходил через пятнадцать минут. Иногда я ползал вокруг, пытаясь найти и поймать его.

Однажды я очень торопился. Мы с Дэвидом ожидали звонка от лос-анджелесского продюсера, который считал, что по телефону он может так же легко унизить нас, как и при личном общении. Поэтому я оставил Нортона там, где он спрятался, а сам отправился на телефонное совещание и провел сорок пять минут, пытаясь устранить запутанные моменты в сюжете суперреалистичной серии одного ситкома. В ситкоме студент колледжа покрывался сыпью всякий раз, когда его целовала девушка его мечты. Покончив с делами, я уговорил Дэвида поискать со мной котенка. Подойдя к тому месту, где я видел Нортона в последний раз, я позвал его, и он кубарем выкатился на свет божий, с радостью готовый следовать к дому Дэвида. Там кот мог провести время за игрой в высоких камышах возле залива.

Стало очевидным, что я мог оставить Нортона где угодно и на какой угодно срок. Даже если мы не хотели брать его с собой, он сам отправлялся следом за мной и Синди. Если мы собирались к кому-нибудь на обед, кот сопровождал нас до тех пор, пока ему не становилось скучно. Тогда он громко мяукал, чтобы я обернулся и запомнил, где он находится, затем уносился прочь в поисках развлечений для себя любимого. Через несколько часов, после положенных кофе и десерта, я возвращался к тому месту, звал Нортона и он, издав свое фирменное «бррррмяяяууу», соглашался вернуться домой.

Нортону нравились свобода и мое общество. Включая случаи, когда было необходимо посадить его в сумку или контейнер, но взамен он хотел повсюду гулять самостоятельно. Когда мы отправлялись на Файер-Айленд, Нортон сам запрыгивал в сумку, поскольку было бы небольшим перебором просить его пройтись по многолюдным тротуарам Манхэттена. То же самое происходило, когда фургон «У Томи» тормозил возле пристани, — кот добровольно перебирался с моих колен или плеча обратно в сумку. Там было много людей и машин, не говоря об общей атмосфере нарастающей истерии, исходящей от шумных компаний горожан, озабоченных желанием выпить ледяного «Дайкири», заработать рак кожи и обменяться телефонными номерами с представителями противоположного пола, которые либо владели престижной недвижимостью, либо в ближайшем будущем станут хозяевами домов с тремя спальнями.

Но как только паром начинал переправу через залив, Нортон вспоминал о самостоятельности. Стоило мне занять место, как он сразу выскакивал из сумки, устраивался у меня на коленях или прислонялся к перилам, наблюдая за завораживающим движением волн. Паром причаливал к берегу, а Нортон уже несся к выходу и сам спрыгивал на деревянный настил пристани. Нетерпеливо дожидался, пока мы с Синди проберемся сквозь толпу. Я никогда не понимал, для чего пассажиры выстраиваются в очередь на судне, с которого просто так не уйти, поскольку вокруг вода. Затем они начинают пихаться и толкаться, стремясь выбраться на землю. Нортон бежал впереди нас в сторону дома, останавливаясь через каждые десять или двенадцать шагов, желая убедиться, что мы не отстали. Если он был голоден, то забегал в дом, чтобы перекусить, после начинал мяукать и царапать дверь из сетки, пока его не выпускали на улицу. Мне не нравилось, что он всю ночь проведет вне дома — ну да, во мне есть что-то от героя Джима Бакуса из «Бунтаря без идеала», — но, к его чести, кот всегда возвращался, когда мне было пора отправляться на боковую. В общем, Нортон не нарушал нашего обычного распорядка.

В воскресенье ночью или в понедельник утром, когда нам было пора возвращаться в бетонные джунгли, кот шел пешком до парома и, лишь достигнув причала, запрыгивал в сумку и разрешал нести его, пока мы не поднимемся на борт судна.

Чем комфортнее мне было с ним путешествовать, тем больше я начинал понимать, насколько могу ему доверять.

На причале имелся отличный недорогой ресторан «У Порки», о чьих превосходных жареных моллюсках я уже рассказывал. У ресторана имелось окошко, где еду продавали навынос, и вскоре я привык оставлять сумку Нортона — вместе с самим Нортоном — на одной скамейке возле судна и уходить за провизией. Очень рекомендую попробовать домашние румяные сдобные черничные булочки и запить их бутылочкой ледяного «Будвайзера». Как правило, отсутствовал я недолго, минут десять, но этого времени было достаточно, чтобы собралась небольшая толпа вокруг серого кота с висячими ушками, равнодушно лежавшего в сумке, дремавшего или пристально следившего за интересным попутчиком.

Нортон вел себя спокойно и послушно, если я просил его оставаться на месте. В итоге, когда способы транспортировки кота и область путешествий значительно расширились, я мог спокойно оставить Нортона на двадцать минут в зале ожидания аэропорта, пока сам уходил за журналом. А в ресторане посадить на соседний стул и не спеша поесть.

Но больше всего я горжусь тем, что сумел приучить Нортона к прогулкам по пляжу, подарив ему один из ярких моментов в его жизни. Коты почему-то не любят песок. Наверное, он слишком горячий для нежных подушечек их лап, может, их пугает вода или у них отбивают желание все эти футболки с надписью «Жизнь — это пляж», зонты и полотенца. В любом случае, Нортон не являлся исключением из правил.

Вот он идет по деревянному тротуару: надменная походка, самоуверенный огонек в глазах, взгляд как у человека, разгуливающего по городу и тыкающего пальцем в соседа со словами: «Здорово, Билл! Нам не хватало тебя на вчерашнем собрании в мэрии».

А вот он посреди пляжа, куда я его коварно посадил: съежившийся, дрожащий, несущийся прочь от набегающих волн, чтобы в ужасе притаиться среди дюн. Представьте Джимми Кэгни, когда его вели к электрическому стулу в фильме «Ангелы с грязными лицами». Нортон умирает трусом!

Я решил, что так дело не пойдет.

Когда ребенок учится ездить на лошади и падает с нее, что ему говорят в самую первую очередь? Забирайся обратно. Конечно, я никогда не потащу Нортона кататься на лошадях — хотя не могу утверждать это с полной уверенностью, — но я не видел причины, почему кот должен сторониться песка.

В свое оправдание скажу, я не из тех родителей, которые любыми средствами пытаются затащить своих детей на сцену. Иначе говоря, будь Этель Мерман жива, не играть ей у меня в мюзикле.^[15] У Нортона есть все качества для участия в шоу, но мне даже не приходила в голову мысль, чтобы выставлять его напоказ или натаскивать на выполнение различных трюков. Они предназначены для других. А то, чего добивался я, было только для нас двоих. Кот обожал бродить и исследовать новые территории. Так почему он должен ограничивать себя, когда мог бы спокойно резвиться у кромки воды? И последнее: иногда я чувствую себя отцом девятилетнего сына, заставляющего бедного паренька брать уроки игры на пианино, говоря при этом: «Поверьте, он будет благодарен мне, когда подрастет».

Сначала я предоставил Нортону свободу действий, и он сбегал сразу, как только я опускал его на песок, стремясь к безопасной надежности земли и деревянного тротуара. Тогда я попробовал другую тактику: посадил кота на песок и удержал на месте, давая время привыкнуть к ощущениям. Нортон не сопротивлялся и не выглядел несчастным. Когда я отпустил его, то некоторое время он пребывал в нерешительности, понимая, что, вероятно, вся эта затея с пляжем не столь ужасна, как он представлял. Но затем кот прижался к песку и пробрался назад к по-настоящему надежной земле. Хотя в этот раз он и не бросился прочь, но и не остался, чтобы насладиться прекрасным видом.

Вскоре проблема сдвинулась с мертвой точки. Инстинкт подталкивал Нортона следовать за мной. Прежде я не вводил его в заблуждение, и у него не было причин считать, что хозяин решил начать это делать сейчас.

Через неделю Нортон уже спокойно прогуливался по пляжу, сохраняя свою традиционную дистанцию в пять шагов, и пусть он мяукал немного чаще и гораздо громче обычного, но он был там. Он избегал приближаться к воде, но уже не боялся подойти к ней, подождать, пока я или Синди расстелем и расправим полотенце, чтобы лечь на него, и полчаса покрутиться поблизости, особенно, если ему перепадала часть нашего ленча. Я до сих пор уверен, что кот проводил бы там гораздо больше времени, если бы не постоянное «бам-бам-бам», издаваемое мячиками «Кадима».

В конце августа нас с Синди пригласили на пикник в Сивью, одну из пляжных общин. У Синди была подруга, которая состояла в «доле». Суть заключалась в том, что шесть человек делили между собой стоимость дома с тремя спальнями, рассчитывав такие сложные схемы, как чередующиеся визиты на уик-энд, разделив сумму затрат на продукты и заставив платить больше того, у кого лучше спальня, или из окна открывается вид на океан, или кто находится ближе к холодильнику.

В этот конкретный уик-энд приехали все дольщики, поскольку в Сивью намечалась традиционная ежегодная вечеринка на берегу. Члены маленькой общины приносили на пляж еду и выпивку — моллюсков, лобстеров, бургеры, хот-доги, бочонки с пивом, кувшины с «Маргаритой», — рыли углубления для барбекю и варки на пару, готовили, выпивали и веселились. Праздник растягивался на целый день и на ночь. Все это сопровождалось музыкой, играми в волейбол, бегом парами и другими развлечениями в стиле Энди Харди.^[16] В общем, трудно придумать лучший способ провести жаркий день — тридцать два градуса по Цельсию — в самый разгар нью-йоркского лета.

Синди отправилась пораньше, чтобы помочь с приготовлениями. Она считала, что нужно оказаться на празднике с самого начала. Несмотря на то что мне всегда нравилась веселая тусовка Сивью, моей антисоциальной теорией относительно крупных людских сборищ всегда было и остается «лучше меньше, да лучше».

Я валял дурака, потом немного поработал и, поскольку Синди не было рядом, ознакомился с новыми данными по «Лиге Ротиссери»,^[17] которую, чтобы было понятно тем, кто еще пребывает в мрачном средневековье бейсбола, иногда называют «Фэнтези-бейсбол». Эта игра покорила нацию — по оценкам «Ю-Эс-Эй тудей» в нее играет 750 тысяч человек, — и я с гордостью могу утверждать, что являюсь соучредителем самой первой лиги. Исходные условия просты и в то же время необычайно лестны. Вы собираете команду на аукционе, делая ставки против девяти или одиннадцати других «владельцев», в зависимости от того, состоите вы в Национальной лиге или Американской лиге. Структура команды точно определена: два кетчера (принимающих), три нападающих, пять игроков в дальней части поля, девять питчеров (подающих) и так далее. Если вы покупаете Дэррила Строберри — Боже упаси! — и он приносит победу «Доджерам», то выигрывает и для вашей команды. Будучи совершенно помешанным на игре, я обзавелся двумя командами, из-за которых летом мне бывает очень сложно завершить работу. Моя команда из Американской лиги называется «Гитерс роузбад», а команда из Национальной лиги — «Копченая рыба». Мои приятели по Национальной лиге с уважением обращаются ко мне как к Генералу Осетру. И поверьте, я с готовностью выложил бы любые деньги за возможность заполучить Стива Траута в свою команду. Мне нравилось заниматься статистическими данными своих команд, когда Синди не было рядом, поскольку она считала, что ни один разумный человек не захочет убивать два часа в день на подсчеты соотношения пропущенных питчером хитов и сделанных уолков за каждый иннинг для людей, которые вкалывают в таких местах, как «Мемориал стэдиум» и «Чавес Равин».

Удовлетворенный тем, что «Роузбад» подросла за счет разминки, и немного приунывший из-за непрекращающегося падения «Рыбы», я решил, что пора отправляться на тусовку в Сивью.

Когда я вышел на крыльцо, Нортон лениво грелся там на солнышке. А после того как я прошел мимо, его уши зашевелились из праздного любопытства. Думаю, он спрашивал себя, почему кто-то вынужден покинуть такое идеальное местечко.

— Ну, что скажешь? — обратился я к коту. — Готов немного прогуляться?

Замечу, что Сивью находился приблизительно в трех километрах от того места, где живем мы. Единственный путь добраться туда напрямую — пройти пешком по пляжу. Но Нортон никогда не заходил дальше чем на километр. Эксперимент грозил завершиться неудачей. Но я подумал, что Нортону понравится пикник, как только он туда доберется. Кот поднялся и поспешил за мной. Когда через полквартала нам было нужно спуститься к пляжу, он громко замяукал.

— Ну же, пошли. — Я принялся мягко уговаривать его. — Чего тебе терять?

Один я добрался бы уже через двадцать пять минут, а вместе с Нортоном потратил на дорогу тридцать пять. Он держался идеально — ни разу не замедлил шаг и не позволил себе отвлечься, держался позади меня, за исключением тех моментов, когда ему хотелось поиграть и кот обгонял меня. Мяукал больше обычного, но не жаловался. Просто ему хотелось поболтать.

Чтобы добраться до Сивью, надо вскарабкаться по небольшому склону. И когда вы оказываетесь на вершине дюны, открывается вид на раскинувшийся городской пляж. Конечно, это не Большой каньон, но место замечательное, особенно в день, когда там сотни людей радостно готовят, помогают друг другу и развлекаются.

Вскарабкавшись, я несколько секунд наслаждался видом, разыскивая Синди. Заметив меня, она помахала рукой, а я помахал ей в ответ. Потом я обернулся, чтобы проверить свое бродячее чудо, и сказал ему:

— Ну что? Давай сделаем это.

Нортон мяукнул и пустился вслед за мной. Вверх по склону и вниз в веселую толпу. За несколько секунд самое шумное сборище сезона погрузилось в пугающую тишину. Один за другим люди замолкали, прекращая есть, затихла музыка. Эти искушенные файер-айлендцы видели здесь собак, которые играли с «летающими тарелками». Паукообразную обезьяну с ведром и лопаткой, выкапывающую яму на пляже. Однажды им даже довелось лицезреть представительницу общины «Кисмет» без браслета на лодыжке. А сейчас все они уставились на котенка, который преодолел песчаное побережье, спеша помочь им повеселиться от души — Нортона Аравийского.

— Вы откуда? — спросил меня человек, мимо которого я прошел.

— Фейр-Харбор, — ответил я.

— Ваш кот прошел три километра пешком?

Я кивнул. Когда я добрался до Синди и ее друзей, моя голова раскачивалась взад и вперед, как у китайского болванчика, а я сам повторял как заезженная пластинка:

— Ага, делает это постоянно… Шотландская вислоухая. Видите уши?.. Нортон… Три километра… Фейр-Харбор… Ага… Видите его уши?

Постепенно все вернулось на круги своя. Заиграла музыкальная группа, возобновились партии в нарды, креветок принялись насаживать на шампуры. Нортон, отведав немного тунца на гриле, отправился играть в траву, подальше от песка. Я поднялся вместе с котом по ступенькам, ведущим с пляжа, и сказал, что вернусь за ним через несколько часов. Взяв Нортона на руки, я поцеловал его в макушку и отпустил, наблюдая за его исчезновением, но в полной уверенности, что он будет ждать меня, когда наступит время возвращаться домой.

ГЛАВА ПЯТАЯ КОТ, КОТОРЫЙ ОТПРАВИЛСЯ В КАЛИФОРНИЮ

Мой домовладелец на Файер-Айленде оказался очень милым человеком и продлил летний сезон до конца сентября. Но на уик-энд после Дня труда до меня вдруг дошло: что я стану делать с Нортоном, когда у меня не будет летнего дома, где он мог бы резвиться? Как он приспособится к жизни домашнего кота? Особенно если его папочка — с тех пор как узнал, что основной причиной смертности среди нью-йоркских кошек являются прыжки из окон городских квартир — не собирается открывать окно шире узкой щелочки.

К первому октября я так и не нашел какого-либо разумного решения. Путешествия Нортона сузились до поездок между моей квартирой и квартирой Синди. Если она собиралась остаться у меня на ночь, то брала с собой Марло. В моем доме он чувствовал себя очень уютно, и было справедливо, когда Нортон становился их гостем, если я проводил ночь в квартире Синди.

Я стал много ездить по делам. Вероятно, мне следует объяснить, что мои поездки имели сложный характер в силу того, что таким был мой бизнес. Хотя мне следовало сказать «бизнесы» — и в этом случае «запутанный» послужило бы более верным определением, чем «сложный», поскольку у меня не одна работа, а несколько, и никакая из них не имеет особого смысла. Я руковожу издательством, принимаю важные финансовые решения, встречаюсь с людьми, у которых могло бы возникнуть желание написать книгу, и работаю с очень талантливыми и импульсивными авторами. Также я сочиняю и продюсирую телевизионные сценарии и сценарии к фильмам. Благодаря этому я могу носить солнцезащитные очки, ненавидеть актеров и раздражаться, когда продюсеры говорят:

— Просто супер! Я обожаю это! И не беспокойтесь, я точно знаю, как все исправить!

Именно это сказал мне эксклюзивный продюсер одного телевизионного сериала, над которым я работал. И наконец, третья часть, любимая, написание книг. Она позволяет мне сидеть в комнате в полном одиночестве и изводить себя попытками придумать персонажи и сюжеты, про которые большинство людей никогда не прочтут или даже не услышат. Но она дает мне шанс придать некий смысл всему тому, что в противном случае является бессмысленным. Ни одно из этих дел не слишком подходит друг к другу, да и я никогда не стремился превратиться в трудоголика, однако все сложилось так, и мне это нравится. Из-за работы в издательстве — на тот момент я помогал запустить новые программы в огромном и продолжающем расти холдинге «Рэндом-Хаус» — мне приходилось мотаться по торговым конференциям, ездить в Сан-Франциско, встречаться с литературными агентами, бывать у того или иного автора и убеждаться, что его любят и ценят, и он это чувствует. Моя писательская карьера заставляла меня переезжать с места на место. Когда вы живете в Нью-Йорке и пишете для Голливуда, вам постоянно приходится доказывать студиям, что расстояние в пять тысяч километров, отделяющее вас от людей, которые вам платят, не то, о чем стоит беспокоиться. А единственное доказательство — наглядное подтверждение, которое означает, что мы с моим соавтором Дэвидом вынуждены регулярно запрыгивать в самолет и представать пред светлые очи тех или иных людей.

Нортон и Марло были хорошими друзьями, поэтому мне никогда не приходилось раздумывать, на кого оставить своего кота, — его забирала Синди. Она любила Нортона, как и Марло, и ей нравилось наблюдать за их игрой и совместным проживанием. Эта троица неплохо развлекалась, пока я отсутствовал.

Все казалось идеальным до тех пор, пока Синди не ошарашила меня известием, что в мое отсутствие она развлекалась гораздо веселее, чем я предполагал.

Нас с Синди связывали странные отношения. Я был сражен наповал, как только ее увидел; она же меня сразу возненавидела. Она считала меня самодовольным эгоистом, который слишком много смотрит бейсбол. Но я проявил настойчивость — писал, посылал цветы, звонил, выполнял любые ее желания, правда, не стал меньше смотреть бейсбол, — и в конце концов Синди сдалась. Мы были полными противоположностями друг друга. Она настороженно подходила к отношениям и не спешила вступать в них, уверенная, что ей сделают очень больно в тот самый момент, когда она ослабит защиту, поверив в их постоянство. Хотя я и не верил в долговременные отношения и даже не задумывался об их возможности, но по натуре был неизлечимым романтиком, поэтому с радостью ринулся бы в них с высоко задранным подбородком и отправился бы в нокаут от первого прямого удара справа. Синди была противницей пустой траты денег и считала почти грехом разбрасываться деньгами ради удовольствия и удобства. Мне же нравилось тратить деньги сразу, как только они оказывались у меня в руках, причем на вещи, которые доставляют удовольствие и комфорт. Она считала себя ужасным человеком, которым по большому счету никогда не была, а я не мог представить иного такого хорошего и милого парня, каким был сам. Синди часто впадала в депрессию, я почти всегда был счастлив. Она мерзла, мне было жарко. Она полагала, что очень важно быть серьезными — в мире наступили плохие времена и лишь серьезные мысли и поступки помогут их исправить. Я же был воспитан на «Путешествии Салливана», согласно которому времена всегда были плохими, так давайте высмеем их и попытаемся найти радость во всем. Синди искала смысл жизни. Я надеялся никогда и ни в чем не обрести его.

На самом деле вместе нас свела одна наша общая черта — мы оба хотели остаться независимыми.

Единственное, в чем мы с Синди сходились, — не верили в стандартные, старомодные, моногамные отношения. Не верили в брак. Люди должны оставаться вместе, потому что хотят быть вместе, а не из-за клочка бумаги, согласно которому они взяли на себя юридические обязательства. Мы намеревались быть свободными и ничем не связанными. Если нам хотелось провести субботний вечер вдвоем — прекрасно. Если нет — замечательно. Никаких проблем. И привязанностей.

У нас не доходило до признаний — мы не говорили друг другу: «Я люблю тебя». Ходили вокруг да около, заменяя их хитроумными фразами типа: «Мне очень хорошо с тобой» или «Мне приятно, что нам не нужно говорить „Я люблю тебя“, чтобы понять, как мы относимся друг к другу». Но когда однажды мы осознали, что очень сильно друг другу нравимся и не нуждаемся в старомодных отношениях, в которых нам пришлось бы встречаться каждый субботний вечер, между нами установились уютные традиционные отношения. Мы проводили вместе каждую субботу и заботились друг о друге. Никто из нас никогда по-настоящему не задумывался о том, чтобы взять на себя больше обязательств. Оглядываясь назад, становится очевидным, что ни один из нас по-настоящему не понимал природу обязательств. Сейчас я вижу, что находился в процессе обучения. А Синди нет.

К концу лета мы с Синди стали чаще проводить время порознь, но я списывал это на ее новую работу, на которой она пропадала долгими и утомительными часами. А оказалось, она влюбилась в своего врача.

Однажды Синди упомянула, какой он замечательный и милый. Еще я помню, что с начала июля она начала говорить мне примерно следующее: «Знаешь, тебе не следует есть попкорн. Он засоряет кишечник». Или: «Ты знал, что к 2020 году обычный врач будет выкладывать за свое обучение около миллиона долларов? Разве тебя не раздражает, что люди считают врачей эгоистичными и бесчувственными, забывая, что им приходится стольким рисковать, выполняя свою работу?»

Обычно я отвечал «Неужели?» или «О чем ты?» и благополучно обо всем забывал. Но задумался над проблемой, когда Синди сообщила, что бросает меня ради врача. Тем более это произошло после того, как я пригласил ее в Англию — недельный отпуск был подарком на ее день рождения.

— Я больше не могу жить, обманывая тебя, — сказала Синди.

Разумеется, я согласился, что ей не следует этого делать, хотя, если честно, не возражал бы против такой жизни, пока мы не побывали бы в паре сельских мини-гостиниц в Девоне. Еще Синди хотела, чтобы я согласился с тем, что у нас ничего не получилось. Но я возразил, что, по-моему, у нас все складывалось замечательно.

— Нет, — возразила Синди. — Я не знаю, способен ли ты вообще на те чувства, которые мне необходимы.

— Ты имеешь в виду чувства, когда считается нормальным бросить человека, который пытается сделать для тебя что-нибудь очень приятное, например съездить с тобой Англию?

— Нет, я говорю о способности отдаться любви. Ты лишь наблюдатель. Я не знаю, участвуешь ли ты в отношениях.

От этих слов я потерял дар речи. Я всегда считал себя довольно активным участником. Правда, мое представление о хорошем времяпрепровождении заключалось в том, чтобы в шестьдесят второй раз пересмотреть фильм «В порту», после чего позвонить в спортивную справочную и узнать, как там дела у «Метрополитенцев», но всем этим я занимался в чьей-нибудь компании.

— Ну конечно, ты участвуешь, — вздохнула Синди, — но сдерживаешь себя. Возникает ощущение, словно ты чего-то ждешь.

— Чего же?

— Не знаю. Чего-то лучшего, непохожего. Того, чего у тебя нет. И пока ты не найдешь это, будешь сдерживать себя.

— Это и есть настоящий я! Вероятно, мое «я» тебе нравится меньше, чем «я» доктора Поларо, но оно мое.

— Ты не понимаешь, — заключила она.

И я согласился с ней. Я считал, что мы с Синди находились на одной волне. Думал, что мы давали друг другу то, в чем каждый нуждался. Был уверен, что нас связывали искренность и доверие. Мне казалось, что мы наконец достигли той стадии, на которой люди чувствуют себя комфортно в обществе друг друга, и чего мужчинам и женщинам порой так сложно добиться, не оказавшись в доме престарелых. Очевидно, что я был не прав.

Я не стал задерживаться дольше. Во-первых, мне стало очень грустно. А во-вторых, учитывая, какой был день, я был на сто процентов уверен в скором появлении доктора Поларо и его истинного «я» и не испытывал ни малейшего желания находиться там, когда это произойдет.

Попрощаться с Синди оказалось непросто, однако расстаться с Марло было еще труднее. Я полюбил котика. И если Синди я мог по крайней мере возненавидеть — пусть это и не продлилось бы долго, но на тот момент принесло бы некоторое облегчение, — то ненавидеть Марло мне было просто не за что. Все, что он сделал, — это заставлял меня смеяться и поднимал настроение. Мне даже удалось вытащить его — в наш предпоследний уик-энд на Файер-Айленде — на короткую прогулку вместе со мной и Нортоном. И он проделал почти весь путь до супермаркета. Я взял котика на руки, почесал его стоящие торчком уши и сказал:

— Можешь приходить когда захочешь.

Нортон удивился, что мы уже уходим. Когда я его принес, он привычно настроился провести здесь всю ночь. Раздраженно мяукнул, когда я посадил его назад в сумку. Синди не погладила его и не попрощалась с ним. Более того, даже не взглянула на котика. Думаю, она чувствовала себя виноватой. Или полагала, что он может поинтересоваться, какого черта она бросает нас ради парня, который не ест попкорн.

Напоследок Синди изрекла:

— Ты не будешь долго грустить. Ты никогда не любил меня по-настоящему, поскольку не знаешь, что такое любовь.

Следующие несколько недель выдались тяжелыми. Было даже забавно в субботний вечер в одиночестве пересматривать «В порту». Только Нортон никак не мог понять, почему (а) он совсем не покидает квартиру, даже для того чтобы съездить к Синди, и (б) если он обречен сидеть взаперти, то где его приятель Марло, чтобы составить ему компанию?

Много времени уходило на работу и жалость к себе. Я нашел утешение, вспоминая, например, как однажды Синди заметила, что «В порту», по ее мнению, глупо заканчивается: Брандо не следовало вставать ради людей, чтобы те вернулись к работе, ведь он рисковал получить травму (она сказала это еще до появления врача). Я припомнил, как ей нравилось напевать мелодию из «Семейки Брэди», когда она готовила еду. И сообразил, что теперь могу куда угодно ездить на такси, и никто не заставит меня чувствовать себя так, словно голод в Пакистане полностью на моей совести. Более того, за день я сумел составить список недостатков, которые настолько меня бесили в Синди, что я почти забыл о своем намерении пойти к ней и умолять о втором шансе. К счастью, меня отвлекла необходимость подготовиться к недельной поездке в Калифорнию. Я договаривался о встречах, решал, что скажу и как поступлю… И лишь когда до отъезда осталось три дня, меня словно окатило ледяной водой — Нортон. Что с ним делать?

Сначала я размышлял, не позвонить ли Синди и не узнать, согласится ли она взять котика к себе. Я был уверен, что она не откажется, но посчитал это неуместным в сложившихся обстоятельствах. Не хотелось, чтобы Синди подумала, будто я не справляюсь без нее. Кроме того, меня не покидало видение, в котором доктор Поларо, чей образ я не мог отделить от образа Сына Сэма^[18] всякий раз, когда пытался представить, как он выглядит, производит странные хирургические манипуляции над хрупким и беззащитным телом Нортона. Поэтому вариант с Синди отпадал. Я обзвонил всех знакомых, но никто не мог стать кошачьей нянькой на целую неделю. У одних имелись собственные питомцы, и им казалось, что они не уживутся; у других в доме было строжайше запрещено заводить животных; у третьих аллергия на кошек; а четвертых пугала перспектива того, что я сделаю с ними, если с Нортоном что-нибудь случится, пока он будет под их опекой. К тому времени как я обзвонил всех, кто был в моей записной книжке, у меня осталось всего два дня, чтобы прийти к какому-то решению.

В Калифорнии я собирался выступить на писательской конференции в Сан-Диего. Там мне предстояло задержаться на три дня, а на выходные намеревался поехать в Лос-Анджелес: поработать, повидаться со знакомыми, побывать на встречах и провести какое-то время со своей семьей. Ничего излишне беспокойного, официального или пугающего — иными словами, абсолютно ничего такого, чтобы помешало мне взять с собой воспитанного и уравновешенного кота.

Я тут же схватился за телефон. С Сан-Диего не возникло проблем. Организаторы конференции забронировали места для докладчиков и писателей в мотеле неподалеку от кампуса Калифорнийского университета. Мотель был рад на несколько дней принять под свою опеку кота. Такое отношение заставило меня по-новому оценить вальяжный образ жизни южной Калифорнии.

Однако Лос-Анджелес был более крепким орешком. В отеле, где я постоянно останавливался, об этом даже не захотят слушать. Данный вариант отпадал сразу. Следующие пять отелей также отказались принять Нортона в качестве постояльца. Но я все же добился своей цели.

Корпорация «Времена года» только что построила в Лос-Анджелесе новый отель — удобное расположение, умеренные цены и предположительно высококачественный сервис. Это была его первая неделя со дня открытия.

— Он большой? — поинтересовались на том конце провода.

— Маленький, — ответил я. — Очень маленький для кота.

— Весит больше восемнадцати килограммов?

— Нет. Я сказал, что он кот, а не лев. Думаю, около трех килограммов.

— Царапается?

— Да! — вырвалось у меня до того, как я успел прикусить язык, и добавил: — Но он никогда ничего не дерет когтями! А если он это сделает, я обязательно оплачу любой причиненный им ущерб.

После этих слов я поднял глаза к небу и взмолился, что если на свете есть Бог, то пусть он не допустит в декораторы отеля человека, чьим фетишем окажутся обои из грубого холста.

— Позвольте мне уточнить у менеджера. Подождите.

И я стал ждать — катастрофы, — подготавливая разнообразные аргументы в пользу пребывания котов в номерах их отеля. Я решил, что даже готов устроить ему проверку. «А что, если мы поступим следующим образом, — начал я мысленно формулировать предложение. — Я оплачу для Нортона отдельную комнату на ночь и оставлю его там на час. Затем вы можете зайти и проверить…»

— Алло?

— Я слушаю, — тихо отозвался я.

— Мы будем рады принять вашего кота, — сообщила мне сотрудница по бронированию мест. — Назовите его имя, пожалуйста, чтобы я могла внести его в список наших гостей.

В тот момент я впервые осознал, что, вероятно, сумею выжить без Синди. Если женюсь на чудесной женщине на том конце телефонной линии, то выживу обязательно.

К поездке я оказался совершенно не готов. Не имел ни малейшего представления о том, как лететь через всю страну с котом, поэтому был вынужден импровизировать. Предположил, что, если допущу ошибку, кто-нибудь из здравомыслящих сотрудников авиалинии наставит меня на путь истинный.

На конференцию я летел вместе со своим агентом Эстер Ньюберг, которую тоже пригласили там выступить. Эстер боялась двух вещей — летать и кошек, поэтому, когда я заехал за ней и вместе с Нортоном поднялся в ее квартиру, она собиралась отменить поездку. Но со страхом под номером два было покончено к тому времени, как мы добрались до аэропорта. Понадобилось всего полчаса, чтобы Эстер, чье мнение можно было изменить точно также, как пытаться остановить Аттилу, вождя гуннов, решила, что Нортон — самое замечательное животное, которое она когда-либо видела. Ее потрясло, как он сидел у меня на коленях и смотрел в окно на протяжении всего пути.

— Надеюсь, Нортон и в самолете будет вести себя так же, — сказал я.

— А что он делал во время других перелетов? — поинтересовалась Эстер.

Я промолчал. Эстер была очень нервной женщиной.

Когда мы вошли в здание аэропорта, я посадил Нортона в сумку и, повесив ее на плечо, отправился сдавать наш багаж. У билетной стойки служащая вручила мне посадочный талон, прикрепила ярлык к моему чемодану и поставила его на ползущую ленту транспортера, после чего посмотрела на Нортона. Улыбнувшись ему, она вернула мне билет.

Дальше мы направились к контрольному пункту. Эстер миновала его без проблем. Когда мы с Нортоном пересекали его, я ожидал, что сейчас нас задержат. Но ничего не произошло. Полагаю, данная аппаратура более чувствительна к металлу и взрывчатке, чем к меху. Все ограничилось тем, что одна женщина-охранница погладила Нортона по голове, когда тот высунулся из сумки проверить обстановку.

Далее мы направились на посадку, но я вообще начал сомневаться, что хоть кто-нибудь заикнется о том, что я лечу с котом. Видимо, подобное происходило намного чаще, чем я предполагал.

Когда мы поднялись на борт самолета и я показал билет стюардессе, Нортон свернулся калачиком в своей сумке. Единственное, что мне сказала бортпроводница:

— Место 8C. — И ни слова о котике.

После того как мы с Эстер заняли свои места, Нортон выбрался из сумки и занял любимую позицию — растянулся вдоль моих скрещенных ног, устроив голову на левой ступне. Я достал одеяло и накрыл его, решив, что так мне будет легче придерживать его, когда мы взлетим.

Нам показали короткий фильм, проинструктировавший нас, как правильно пристегнуть ремни. Согласно моей теории, если, будучи взрослым человеком, вы не можете сообразить, как пристегнуть ремень, то вряд ли у вас вообще есть шансы забронировать билет на самолет и добраться до аэропорта. Это означает, что у вас не будет возможности насладиться этим великолепным образчиком кинематографического искусства. Затем стюардесса прошла по рядам, желая убедиться, что пассажиры прослушали инструкцию и правильно пристегнули ремни. Она взглянула на мои колени, на которых растянулся кот, улыбнулась и прошла дальше. И никто по-прежнему не заикнулся по поводу Нортона.

Прошло два часа, на протяжении которых Нортон вел себя как истинный джентльмен — сидел и смотрел в иллюминатор, зачарованный своей первой и такой близкой встречей с облаками. Он не шевелился и не издавал ни единого звука. Напряжение отпустило меня.

А через минуту появился человек, который наконец высказался по поводу кота на борту самолета. Это была старшая стюардесса, пятидесятилетняя женщина с изысканной внешностью Мари Дресслер^[19] и характером медсестры Рэтчед.^[20]

— У вас с собой кот! — закричала она.

Я поднял голову. Нортон также оторвался от созерцания красот за иллюминатором, чтобы посмотреть на того, кто поднял столько шума.

— Уберите его отсюда! — прошипела стюардесса.

— И куда, по-вашему, он должен убраться?

— Меня это не волнует! Просто уберите его отсюда!

— Откройте дверь, и я выкину его над Кливлендом.

Но мне не дали насладиться своим спокойствием и остроумием, поскольку в этот момент ситуация стала набирать обороты. Сидящий позади меня мужчина вскочил со словами:

— Боже мой! Здесь кот. У меня аллергия на кошек! Уберите его отсюда! — И он принялся чихать как сумасшедший.

— Кот находится тут уже целых два часа, — усмехнувшись, заметил я. — Какого черта вы только теперь начинаете чихать?

К сожалению, пассажир не мог ответить мне, поскольку был занят чиханием, сопением, кашлем и борьбой с ремнем безопасности в попытке сбежать от ужасной кошачьей шерсти. Я хотел посоветовать стюардессе также показывать короткометражку о том, как правильно расстегивать ремень, но промолчал.

— Уберите кота под сиденье! — рявкнула она.

— Выслушайте меня…

— Уберите его под сиденье!!!

Я поднял Нортона, который в сложившейся напряженной ситуации вел себя особенно послушно и благопристойно, и посадил его на пол под своим креслом. Когда я велел ему «сидеть», стюардесса впала в ярость.

— В его контейнер! Посадите его в контейнер!

Признаюсь, я не большой любитель устраивать публичные сцены. В моем списке наименее приятного из пережитого опыта они располагаются сразу после прогулки по раскаленным углям и просмотра фильмов с участием Бетт Мидлер. Но ситуация стала меня раздражать.

— Я не могу посадить его в контейнер. У него его просто нет.

Мой ответ не ужаснул бы эту очаровательную леди больше, заяви я: «У меня с собой бомба. Отдайте мне ваши деньги, или этот самолет разлетится в пух и прах». По ее мнению, я был олицетворением Салмана Рушди, а она — аятоллой.

— Что вы имеете в виду, говоря, что у вас нет контейнера?

Я уже сообразил, что ситуацию невозможно удержать под контролем, и решил не сдерживаться.

— Такие маленькие клетки, в которые сажают кошек? И которые помещаются под креслами? Так вот, у меня ее нет. Именно это я и имею в виду!

Сначала я думал, что ничего хуже не случится. Как же я ошибался! Эстер решила вмешаться.

— Послушайте, — сказала она (а когда Эстер начинает разговор со слова «Послушайте», то единственное, что приходит на ум столь же пугающее, это момент из «Крестного отца II», когда герой Аль Пачино узнает, что героиня Дайан Китон сделала аборт), — ранее одна из стюардесс видела кота у него на коленях. И похоже, не сочла это проблемой.

— Стюардесса?! — Теперь казалось, что от ярости женщину хватит удар. — Стюардесса?!

Мы с Эстер переглянулись, не понимая, что на сей раз ее не устраивает. Эстер, которая в любой ситуации сохраняла хладнокровие, попыталась объяснить:

— Да, правильно. Другая стюардесса прошла мимо и…

— Мы не стюардессы! Мы бортпроводницы!

Следующие десять минут пролетели словно в тумане. Я помню, что хихикал. Еще помню, что стюардесса… э-э… бортпроводница обвинила меня, что я тайно пронес Нортона на борт. Я также смутно припоминаю, что пытался объяснить, как она ошибается, а она заявила, что я нарушаю закон, и тогда я предложил бросить меня в тюрьму самолета. И я точно помню Эстер, вставшую на защиту Нортона и выдавшую такой набор ругательств, от которого покраснел бы и мафиози дон Готти. Но похоже, они не возымели действия на Леди-Дракона.

Помимо того, что на борту самолета свободно разгуливало дикое неприрученное животное из джунглей, готовое в любой момент наброситься на беззащитных пассажиров — если верить словам нашей бортпроводницы, — полет обернулся катастрофой, как в фильме «Аэропорт» с Хелен Хейс и Джорджем Кеннеди в главных ролях. Самая серьезная проблема заключалась в том, что они собирались подать нам свою вкуснейшую еду, которой обычно кормят в самолетах. Видимо, по медико-санитарным правилам нахождение домашних животных вне контейнеров в обеденное время признано незаконным на самолетах американских авиалиний. Что не так с этой страной? Мы не можем справиться с проблемой бездомных, зато Федеральное управление гражданской авиации добилось, чтобы мы могли усесться в очень тесные кресла и в тишине и покоесъесть разогретую в микроволновке курицу под соусом терияки.

В конце концов нам удалось прийти к компромиссу, который, к сожалению, не предусматривал вариант, что губы нашей бортпроводницы можно было бы скрепить с помощью степлера. Я просто отказался от полагающейся нам вкуснятины, так же поступила и Эстер. В обмен мне не пришлось выбрасывать из самолета своего кота — ему позволили приземлиться в полной безопасности. Он мог остаться у меня на коленях. Сидевший позади меня мужчина поменялся местами с другим пассажиром, который с сочувствием отнесся к моему положению. В общем, наш самолет спокойно продолжил полет до Сан-Диего.

На том и порешили. Пока мы не приземлились, довольный Нортон смотрел в иллюминатор. Мистер Аллергик перебрался в хвост самолета и провел время, наслаждаясь чистым воздухом, не испорченным присутствием кошек. Эстер была в таком гневе от поведения сестры Рэтчед, что забыла о своем страхе перед возможным падением и гибелью. Она даже позволила Нортону посидеть у нее на коленях. Злобная стюардесса, которую я только из принципа не называю бортпроводницей, избегала нас и отказалась принести нам кофе и салфетки.

Последние три часа полета прошли спокойно.

Шум возобновился, когда мы уже приземлились.

Мы получили свой багаж, встретились с еще двумя коллегами, которых надо было подвезти, выстояли очередь к стойке проката автомобилей, нашли свою машину и взяли направление на конференцию. Всего мы провели в дороге девять часов. В результате я получил второй урок — помимо необходимости купить контейнер, который умещается под креслом, — по перевозке кота через страну: не отправляться в девятичасовое путешествие без кошачьего туалета.

Четыре человека и один кот влезли в блестящий «олдсмобил». Люди сразу начали ворчать, как им хочется есть и как они ненавидят южную Калифорнию. А кот, словно обезумев, принялся мяукать в несвойственной для него манере. Нортон взобрался на панель заднего стекла и завыл. Это продолжалось около пятнадцати минут. Полагаю, до него не сразу дошло, что мы не остановимся, пока не доберемся до отеля. Но как только он это понял, то решил предпринять кое-что самостоятельно.

Он описал заднее сиденье.

Вряд ли стоит говорить, что для моих попутчиков это не закончилось ничем хорошим. Особенно если учесть, что мы не могли заставить его остановиться. Никогда не видел, чтобы животное — о двух или о четырех ногах — так долго писало.

Я не разозлился. Трудно было винить в содеянном Нортона. И судя по его несчастному виду, ему это нравилось не больше, чем мне.

Когда мы остановились на заправочной станции в отчаянной попытке очистить сиденье, я вдруг осознал, что совершенно не подготовился к содержанию кота в течение предстоящей недели. У меня не только не было лотка для кошачьего туалета, но и наполнителя. Кроме того, я не захватил кошачью еду, миску для нее и какие-нибудь лакомства. В общем, я сообразил, что из-за своего эгоистичного желания взять Нортона в поездку я заставил любимого кота пройти интенсивный курс «101 пытка для кошек».

Нортон был явно унижен и оскорблен из-за публичного инцидента. И похоже, он не понимал, что в этом нет его вины. Он спрятался под водительское сиденье, где и пробыл до нашего приезда в отель. Выпустив из машины недовольных пассажиров, я немедленно отправился исправлять последствия своих непродуманных решений.

Первое, что я сделал, — поехал в супермаркет, где приобрел большую картонную коробку. (С тех пор я набрался опыта в решении данной важной проблемы. Теперь у меня имеется постоянный запас переносных складывающихся лотков для кошачьего туалета, двадцать штук за раз. Их можно купить в любом зоомагазине. Они достаточно прочные, чтобы протянуть неделю или две, и легко умещаются в чемодане или сумке. Не могу порекомендовать ничего лучше.) Там же я купил наполнитель. (С годами я и это превратил в науку: два маленьких двухкилограммовых пакета с наполнителем легко умещаются в чемодане. Усевшись во взятую напрокат машину, я разворачиваю лоток, насыпаю в него наполнитель, и все, что необходимо Нортону, поставлено на пол под задним сиденьем. Нет необходимости мучить котика до тех пор, пока мы не доберемся до пункта назначения, и это намного облегчает мне путь до места, где я остановился. Оказавшись в номере, я достаю второй лоток и открываю второй пакет с наполнителем. Не только Нортон по-настоящему признателен за дополнительные «удобства», я уверен, что фирма по прокату автомобилей и отель чувствуют себя гораздо счастливее. По крайней мере посыльные уж точно. В первый раз, когда я придумал поставить кошачий туалет в машине, у меня не было с собой второго. Поэтому когда я зарегистрировался в отеле, посыльный вынужден был тащить в мой номер лоток с уже использованным наполнителем. А еще я купил лопатку для очистки коробки, недельный запас еды и кошачьи лакомства.)

Вернувшись в отель, я помог Нортону устроиться со всеми удобствами. Из двух пепельниц получились удобные миски для еды и воды. Накормив кота, я показал ему, что поставил его лоток возле раковины, после чего забрался с ним на кровать и начал его гладить, приговаривая, что он самое замечательное животное, которое когда-либо жило на земле. Вскоре Нортон удовлетворенно заурчал. Прошло еще полчаса, прежде чем я решил, что могу спокойно распаковать свои вещи. Я был уверен, что прощен.

По договоренности с организаторами конференции ежедневно я должен был несколько часов посвящать отзывам на рукописи. Любой студент, желавший узнать мое мнение, мог оставить для ознакомления пятнадцать или двадцать пять страниц своего творения. Я устраивался на несколько часов у бассейна, и каждый из студентов мог в течение пятнадцати минут обсудить со мной свои писательские способности или мое квалифицированное мнение о них. Мне всегда нравилась эта часть любой писательской конференции. Интересно узнать, что люди пытаются писать, и услышать, что, как им кажется, они пытаются написать. Правда, иногда эти беседы приобретают недружелюбный характер. Многие редакторы предпочитают брать быка за рога и откровенно выкладывают все, что думают. Не советую так поступать. Студенты воспринимают в штыки даже самую легкую критику их драгоценного текста. Я бы посоветовал найти баланс между правдой и поощрением. Это не просто. Представьте попытку дать критический отзыв, не обидев при этом автора — дантиста из Оклахомы, — на правдивый рассказ о забавном мире профилактики зубного камня под названием «Откройте шире». Я стараюсь быть снисходительным, поскольку в основном имею дело с непрофессиональными авторами. С профессионалом редактор может позволить себе сказать напрямую: «Этот абзац никуда не годится. Убери его». И тот, как правило, спокойно перепроверит вызвавший сомнения кусок, и если он действительно плохо написан, избавится от него или перепишет. С любителями подобная резкая отповедь может закончиться либо слезами, либо стрельбой. В общем, я выискиваю не только плохое, но и хорошее. По сути, я стараюсь показать потенциальным писателям, чего они действительно стоят.

Попутно мне пришла в голову идея попробовать определить, чего же стоит Нортон. Он пересек всю страну, и было глупо держать его запертым в номере отеля. В день моего первого семинара у бассейна я взял с собой Нортона. Опустив его рядом с креслом, я сказал, что несколько часов он может погулять.

Как только кот оказался предоставленным самому себе, он сразу направился к дальнему углу отеля, где имелись лужайка и кусты, в которых можно было рыскать в поисках добычи. Прежде чем зайти за угол и исчезнуть из виду, он громко мяукнул, чтобы я обернулся. Наши взгляды встретились (клянусь, я ничего не выдумал), и Нортон, убедившись, что я заметил, где он, ушел.

Ко мне подсела редактор из Нью-Йорка, которая на конференции также проводила семинары, и спросила, не проходит ли с противоположной стороны отеля автострада. Я заметил, что вообще-то никуда не спешу, а она ответила, что мои дорожные планы ее мало волнуют, она больше беспокоится о моем коте, который может попасть под колеса машины. Я заверил ее, что все в порядке, и забыл о разговоре.

К своему первому семинару я приступил с разбора рукописи, которая задумывалась как роман, но на самом деле являлась плохо завуалированной реальной историей о бурной любовной связи между юной еврейкой и пожилым итальянцем, развернувшейся в 30-е годы. Книга носила поэтическое название «Маца и спагетти», а автором была двадцатисемилетняя Наоми Уайнблатт. Мои полезные замечания («Диалог написан хорошо, но уверены ли вы, что здесь ощущается атмосфера современности?») были прерваны взволнованным редактором, которая сообщила, что пыталась найти моего кота, но он явно «дезертировал с корабля». Дама звала его, но он словно в воду канул. Я снова посоветовал ей расслабиться и вернулся к студентке, которая защищала свой роман, восклицая:

— Но все это происходило в жизни!

Когда я занимался разбором следующей рукописи, романа, действие которого разворачивалось на фоне Гражданской войны, о молодой соблазнительной женщине Скарлетт, влюбленной в английского красавца-мошенника («Вы хорошо чувствуете эпоху, но это что-то напоминает»), то услышал голос редактора:

— Нортон… Нортон!

Я оглянулся. Так и есть, дама продиралась сквозь кусты поблизости от того места, где кот исчез, пытаясь его выманить. Я покачал головой и продолжил работу с моим следующим нетерпеливым автором.

За час я просмотрел несколько рукописей. Пролистал научно-фантастический роман, где компьютеры, являющиеся настоящими людьми, создают людей, которые являются настоящими компьютерами. Улыбнулся над поднимающими настроение эссе, единственная цель которых — выразить простое наслаждение жизнью под названием «Эй, это не важно, если ты толстый». Проглядел новеллу очень привлекательной женщины Джой об очень привлекательной женщине Джил. Ее изнасиловали на обочине грязной дороги, после чего она проползла несколько километров, пока не достигла груды мусора, забралась в него, спряталась в отбросах и умерла, желая лишь узнать имя своего насильника, чтобы простить его.

— Пишите о том, с чем хорошо знакомы, — посоветовал я.

Тем временем моя подруга-редактор организовала небольшую поисковую партию. Присоединившиеся к ней четыре или пять студентов ползали по лужайке, крича «Нортон» и умоляя вернуться кота домой.

К концу следующего часа я прочитал сценарий, в котором экранное время отображало время реальное — иначе говоря, ничего не происходило. Просмотрел стихи о повседневной жизни, из них мне запомнилось лишь то, что автор срифмовал «июнь» и «ложку». Поскучал над триллером, начинавшимся со слов: «Пуля слегка оцарапала его лоб, и он почувствовал близость обморока, едва найдя силы вытащить чеку из гранаты, которая была спрятана в его куртке. Он бросил ее в атакующих фрицев, отправляя их к чертям в ад, который давно их заждался». Моим единственным замечанием было:

— Он бросил во фрицев гранату или куртку?

Больше я не мог спокойно наблюдать за тем, как поиски кота превратились в настоящую облаву. Казалось, моего пропавшего Нортона искали почти все жители Сан-Диего. Должен признаться, что, хотя внешне я был спокоен и собран, в душе начал беспокоиться. А если южная Калифорния не похожа на Файер-Айленд? Вдруг Нортон решил отыскать Файер-Айленд и счел автостраду самым лучшим и быстрым способом для этого? Что, если…

Я понял, что подобные размышления ни к чему не приведут, хотя не сомневался, однако, что один из моих студентов сумел бы использовать ситуацию для написания стихотворения. И решил сам выяснить, насколько была оправданной моя вера в Нортона.

Я дошел до места, где кот в последний раз мне мяукнул, и позвал его. Через мгновение маленький серый зверек выскочил из кустов и взволнованно замяукал, радуясь, что я пришел избавить его от поднятого вокруг шума. С гордостью я погладил кота и, развернувшись, двинулся к лестнице, ведущей к нашему номеру на втором этаже. У бассейна царило молчание, пока Нортон вприпрыжку бежал за мной, надеясь вздремнуть перед обедом. Но когда я открыл дверь, чтобы запустить его внутрь, тишину неожиданно разорвал шквал аплодисментов.

Нортон прошел в номер, а я задался вопросом, можно ли научить его раскланиваться. И решил, что, пожалуй, над этим стоит поработать.

Дальше все было гладко. В зависимости от настроения Нортон часть дня дремал в номере, а потом бродил возле бассейна. Он даже посетил один из моих семинаров, продремав на подиуме, прямо поверх моих записей.

Когда чтения, семинары, лекции и беседы возле бассейна закончились, реакция на мое участие была явно неоднозначной. Некоторые считали, что я был слишком резок; другие — что я долгожданная порция издательской реальности. Я оценивал свои шансы быть приглашенным в следующем году как пятьдесят на пятьдесят. Что касается Нортона, то отзывы о нем были однозначными. Здесь он желанный гость, когда бы ему ни вздумалось приехать.

Однако прежде чем Нортон смог бы вернуться в Сан-Диего, ему предстояло познакомиться с уникальным городом Лос-Анджелесом.

Нортон, Эстер и я забрались во взятую напрокат машину и направились к побережью. Но перед тем как выехать на автостраду, мы сделали единственную остановку у супермаркета. Там я объяснил менеджеру, зачем мне понадобились две пустые коробки, и тот оказался настолько отзывчивым, что даже не взял за них деньги. Поездка завершилась быстро, запомнившись лишь потому, что Нортон решил провести ее половину у меня на плече, высунув голову в открытое окно, а Эстер всю дорогу жаловалась на запах, сохранившийся после того самого инцидента с Нортоном.

Высадив Эстер у отеля «Беверли-Хиллз», я направился во «Времена года». По моему мнению, в «Беверли-Хиллз» многовато народа из шоу-бизнеса. Здесь почти невозможно пройти через вестибюль или поесть, не услышав таких магических фраз, как «Пошли они к черту, если думают, что я соглашусь на поэтапную сделку», или «Идея отличная, но концепция в корне неверная», или «Конечно, я могу обратиться к Дасти, но подойдет ли он для этого?». Причем произносят их люди, которые на самом деле готовы убить за поэтапную сделку. Они не имеют представления, что значит отличная идея, и до смерти боятся услышать хоть одну из них, поскольку тогда им придется принимать решение. Они могут сделать предложение Дасти лишь в случае, если столкнутся с ним на улице и начнут разговор со слов: «Извините, мистер Хоффман, вы меня не знаете, но…»

После случая в самолете я был слегка насторожен, поэтому для меня стало большим облегчением услышать, как девушка за стойкой, широко улыбаясь, сказала мне:

— А это, наверное, Нортон.

Пока кот сидел на стойке, нас быстро и без проблем зарегистрировали, а потом проводили в номер. Я был по-настоящему счастлив, а после того, как поставил лоток с кошачьим туалетом и наполнил пепельницы водой и едой, мое настроение разделил и Нортон.

Кот сразу проникся симпатией к Лос-Анджелесу. Единственная проблема возникла у него в доме моих родителей. Хотя правильнее было бы сказать: проблемы.

Первая проблема была из категории неразрешимых. Мои родители жили на холмах над Колдуотер-каньон, и по окрестностям бродили койоты. Однажды, вернувшись в полночь со званого ужина, они столкнулись с парочкой хищников, стоявших на подъездной дорожке прямо перед воротами гаража. К счастью, животные испугались так же, как и мои родители, поэтому никто никого не съел. Но множеству мелких животных из этого района повезло меньше. У соседей жил очаровательный маленький пудель. Из-за бродивших по округе хищников они не выпускали собаку по ночам, опасаясь нападения койотов под покровом темноты. Но другое дело днем — они решили, что с пуделем ничего не случится, если отпускать его порезвиться на улицу. И вот однажды в 10 часов утра они выпустили пса погулять, а в полдень отправились его искать и нашли лишь оставшиеся от него голову и четыре лапы. Жуткое зрелище.

Трудно испытывать к койотам жалость — они непривлекательны внешне и не вызывают особой симпатии, — но в одном им следует посочувствовать. Множество строений вокруг Лос-Анджелеса вытеснили койотов с их исконных территорий. Они лишились своих земель, им стало негде жить и охотиться. Пришлось бродить вокруг домов богатых людей, копаясь в мусоре и нападая на их питомцев. Я пытался объяснить это Нортону, но не слишком преуспел. Похоже, его не волновало затруднительное положение койотов. Кота беспокоило лишь то, что ему запретили выходить на задний двор, который так его манил. Но я твердо решил, что пусть он лучше расстроится из-за домашнего ареста, чем станет чьим-то обедом.

Вторая проблема заключалась в том, что мои родители держали двух золотых ретриверов, которые и размером, и умом походили на динозавров. Долли и Рирайт — милые, как и все собаки. Но находиться рядом с ними все равно что оказаться рядом с двумя из «Трех недотеп». От их радостного виляния хвостами дорогой хрусталь вдребезги разлетается по полу. Они подпрыгивают, желая поприветствовать тебя, и белый льняной костюм оказывается покрытым грязными отпечатками лап. Погладьте их, и вам несколько минут придется смывать собачью слюну с пальцев, рук и даже шеи. Родители без ума от этих собак. Мой отец привык называть их своими «детками», и когда я звонил из Нью-Йорка и забывал спросить о них, меня сурово отчитывали. На тот момент я был более чем уверен, что Долли и Рирайт упомянуты в завещании раньше меня и брата.

Признаюсь, мне и самому нравились мои четвероногие «брат» и «сестра», но Нортону было очень сложно проникнуться к ним симпатией, особенного из-за того, что их любимым занятием было загнать его под мою кровать и облаять во всю глотку, уступая по громкости лишь концерту рок-группы, на котором я побывал в 1972 году.

Нортону удалось поладить с несколькими собаками, с которыми он повстречался на Файер-Айленде. Обычно он держался настороженно в их присутствии, но старался видеть в них только хорошее. Не скажу, что собаки были в числе его лучших друзей, но мне доводилось видеть, как он спокойно лежал рядом с соседскими псами на заднем дворе на Файер-Айленде. Однако с Долли и Рирайт получилось все иначе. Ни о каком спокойствии не было и речи, когда эти трое оказывались в одном доме.

Проблема разрешилась довольно просто. Когда Долли и Рирайт находились на улице (койоты старались держаться подальше, когда там носились и прыгали два этих увальня), Нортон спускался вниз и обходил кухню, рабочий кабинет и гостиную. Когда собак запускали внутрь, поднималась заслонка, блокирующая им доступ в верхнюю часть дома. И тогда Нортон устраивался на лестнице, чтобы его было видно. Он был уверен, что собакам до него не добраться, и получал удовольствие от того, что одно его присутствие выводит их из себя.

Третья проблема оказалась сложнее.

Мой отец ненавидел и презирал кошек.

Я испробовал все, что только пришло в голову, желая познакомить его с Нортоном.

— Не приноси его домой! — отрезал он.

Я пытался объяснить, насколько мой кот отличается от обычных, какой он умный и не будет ему надоедать. Я рассказал, что раньше тоже думал, что мне не нравятся кошки, но когда я встретился с Нортоном, все изменилось. Однако мои слова разлетались как об стенку горох. Отец остался непреклонен и лишь повторил свой приказ:

— Не приноси его домой!

Пожалуй, следует кое-что о нем рассказать. Он был идеальным отцом, насколько у него получалось. Мы были отличными друзьями, и вряд ли я мог уважать его еще больше. Много лет отец являлся ведущим телевизионным сценаристом в Лос-Анджелесе, а в пятьдесят лет стал и ведущим телевизионным режиссером. Он был сложным человеком, привлекая окружающих и внешностью, и индивидуальностью. Его «визитной карточкой» были грубость и циничность, но в жизни я не встречал человека более заботливого и доброго. Отец решал проблемы, давал советы и был достаточно строг и непреклонен, чтобы отеческая поддержка пошла на пользу. Разумеется, он допустил немало ошибок в жизни и в карьере, но их во многом окупили правильно сделанные выборы. Синди, которая два первых года их знакомства боялась моего отца как огня, однажды призналась, что впервые встретила такого интересного человека. Я всегда считал его веселым, умным, талантливым, высоконравственным и наслаждался его обществом в той же мере, в какой получал удовольствие от общения с самыми близкими друзьями. Но он оставался моим отцом, а я — его сыном, и поэтому нам даже не требовался серьезный повод, чтобы довести друг друга до бешенства.

Но когда, собираясь к родителям, я впервые взял с собой Нортона, меня посетило странное чувство, что кот станет тем самым поводом-раздражителем.

Единственное, что я могу еще добавить к описанию ситуации, когда должно было состояться знакомство Нортона с семьей, — коротко рассказать о маме. В то время как отец любил пошуметь, она никогда не повышала голоса и, оставаясь в тени, пристально следила за благополучием каждого из нас. Мама всегда являлась скрытой силой нашей семьи, хотя сама не забывала отдать должное другим.

Дожив до пятидесяти пяти лет, мама не проработала ни одного дня за всю свою жизнь. Однажды она обедала в ресторане «Ма мэзон», который в то время считался модным. Неожиданно ей пришло в голову, что она хочет научиться хорошо разбираться во французской кухне, и сообщила об этом Патрику, владельцу ресторана. Полагаю, у нее на уме было нечто дилетантское — вроде поездки на несколько недель во Францию и окончания кулинарных курсов. Однако Патрик посоветовал моей маме пойти работать в ресторан — по три дня в неделю и без оплаты, — и тогда он гарантировал, что за полгода она станет отличным поваром. Мама так и сделала. Три раза в неделю она отправлялась в ресторан в качестве бесплатного подмастерья и за год не только стала отличным шеф-поваром, но открыла и возглавила кулинарную школу при «Ма мэзон». Через двенадцать лет она стала королевой кулинарии Лос-Анджелеса и автором нескольких авторитетных кулинарных книг.

Она тесно сотрудничает с такими людьми, как Вольфганг Пак,^[21] и водит дружбу с Джулией Чайлд^[22] и Майдой Хитер.^[23] Одно плохо — мама стала одержима едой. Я мог позвонить ей и сказать:

— Мам, мне плохо — меня уволили с работы, от меня ушла девушка, и меня только что переехал грузовик.

И после минуты-другой сочувствия слышал:

— Я рассказывала тебе о крем-брюле, которое приготовила вчера вечером? Оно было чудесным. Я добавила немного лимона и… — И на прощание заставляла меня записать подробно, как приготовить идеальный заварной крем.

У мамы невозмутимый характер. Кажется, ее ничто особо не беспокоит, и, став с годами более уверенной в себе, она предпочитает смотреть на вещи трезво и без спешки. Хороший способ проиллюстрировать различие между родителями — описать их реакцию на мою первую нью-йоркскую квартиру.

Полагаю, каждый, кто когда-либо мечтал стать художником и ради этого переезжал в Нью-Йорк, однажды жил в квартире, похожей на мою. Хотя, если честно, подобное даже представить сложно. Я уверен: моя квартира была худшей из всех, что когда-либо строились в Нью-Йорке. Она находилась на Перри-стрит недалеко от Седьмой авеню, в центре Гринвич-Виллидж. Это был подвал. И я не имею в виду, что она располагалась на уровне подвала — она и являлась подвалом. В большей части помещения, которая считалась гостиной, вместо пола была обычная земля, ее можно было без труда расковырять и оказаться в метро. Когда я въехал, здесь не было ни кухни, ни ванной комнаты, ни даже душа. Так же как и дневного освещения. Два единственных окна выходили на улицу, но были заставлены огромными мусорными баками. Да и сама постройка оставляла желать лучшего. В дождливые вечера или сильные снегопады дождь и снег, как правило, проникали внутрь сквозь щели в стене. Трудно почувствовать себя дома, когда, вернувшись из бара в два часа ночи, забираешься в кровать и обнаруживаешь, что простыни насквозь промокли из-за просочившегося в квартиру снега.

Но чтобы защитить свою квартиру, замечу, что в ней имелся великолепно расписанный потолок, кирпичная стена и замечательный деревянный пол (там, где он был). Кроме того, она находилась в центре Гринвич-Виллиджа и обходилась всего в 105 долларов в месяц. Впрочем, даже я понимал, эта не та квартира, в которой родители были бы рады увидеть своего ребенка.

Я пытался подготовить их к тому, что они увидят, приехав в Нью-Йорк. Позже я узнал, что за неделю до поездки мама едва не свела с ума отца, повторяя ему:

— Запомни, когда ты увидишь квартиру Пита, не важно, что ты о ней подумаешь, но скажешь, будто она тебе нравится.

По словам отца, минуты не проходило, чтобы она не приставала к нему с лекцией, насколько для меня важна их поддержка моего образа жизни и вкуса. В конце концов отец пообещал: он будет вести себя как пай-мальчик и скажет мне, что одобряет жилье.

Когда же пришла пора увидеть все своими глазами, мама всю дорогу, пока они ехали в такси, твердила отцу:

— Скажешь, что она великолепна… Она тебе нравится… Попытайся вспомнить, как это было, когда ты был молодым…

Она так долго накручивала себя, что, когда я наконец услышал стук и открыл дверь, мама прямо с порога заявила, не давая мне вымолвить хоть слово:

— О Боже! Она восхитительна! Идеальна! Разве она не совершенство? Какая замечательная квартира!..

У меня хватило самообладания произнести:

— Мама, разве ты не хочешь сначала войти и посмотреть, прежде чем решишь, что она тебе нравится?

Смутившись, она переступила порог. Следом вошел отец. С изумлением оглядевшись вокруг, он плюнул на данное матери обещание и воскликнул:

— Господи! Что за паршивая дыра!

Лучшее определение моих родителей — и различия между ними — я услышал от их друга, режиссера Билла Перски, который, произнося тост на одном из юбилейных приемов, сказал, что этот брак похож на то, как если бы Адольф Гитлер женился на Джули Эндрюс.

Адольф, Джули… познакомьтесь с Нортоном.

Я направлялся на ужин, довольный Нортон сидел в своей сумке у меня на плече. Я помнил, что отец запретил приносить его, но был уверен, что это несерьезно.

Мама увидела кота и принялась суетливо опекать его. Небольшая любительница кошек, она смогла оценить два его очевидных достоинства: красоту и добрый нрав. Не умея обращаться с кошками, она осторожно погладила его. И сразу расслабилась, когда Нортон потерся носом о ее руку. В это время с верхнего этажа прогремело:

— Этот кот с тобой?

Я ответил, что да, он со мной, и отец крикнул:

— Тогда сделай так, чтобы он не попался мне на глаза, когда я спущусь вниз!

После небольшого замешательства и жаркого спора мы все-таки договорились. Поскольку не в моих силах сделать так, чтобы Нортон ни разу не попался отцу на глаза, я хотя бы попытаюсь держать кота подальше от него. Сначала я попробовал объяснить отцу, что котик особенный, но, похоже, он был первым человеком, который сумел устоять перед очарованием Нортона.

Кот смотрел на отца своим самым умильным взглядом. Он перекатывался на спину и, задрав лапы в воздух, приглашал почесать ему животик. Хотел прильнуть к нему или потереться о его ноги. Напрасно. Отец был неприступен. Он действительно не любил котов, а Нортон был котом. И не было ни единого шанса, что эти отношения станут чем-то большим, чем ненадежное перемирие между человеком и животным.

Я постарался справиться с охватившим меня разочарованием. Жалел, что отец так и не позволил себе открыться той радости, которую принесло мне общество Нортона. Очевидно, это было выше его сил.

После ужина я вернулся с Нортоном в отель, удостоверившись, что тот понимает — он не виноват, что отец не смог оценить его по достоинству. Следующие несколько дней я колесил по Лос-Анджелесу, встречаясь с агентами, писателями, людьми с телевидения и представителями киноиндустрии. Они называли меня «малыш», говорили, что любят как родного, и намекали, что я «поймал удачу». К счастью, мне удалось избежать головокружения благодаря одному агенту, который объяснил, что «поймать удачу легко. Сложнее удержать ее в руках».

Нортон ездил со мной, а иногда предпочитал остаться в отеле. В машине он нашел для себя новое развлечение, которое испробовал еще во время поездки из Сан-Диего, — пока я вел автомобиль, он взбирался ко мне на плечо и высовывал голову в открытое окно. Я уже перестал бояться, что он может выпрыгнуть. Это не в характере Нортона. И даже в Лос-Анджелесе, где люди, кажется, привыкли ко всякому, я перехватил несколько удивленных взглядов, пока мы разъезжали по городу.

В общем, я пришел к выводу, что в перевозке кота с одного побережья на другое нет ничего сложного и станет проще, когда мы оба наберемся опыта. Но стоило мне решить, что для этого нет особых препятствий, как сразу уткнулся в одно из них.

Мне позвонили из офиса. Мы занимались подготовкой к публикации автобиографии одной знаменитости. Как часто бывает в подобных случаях, этот человек на самом деле не писал книги; он просто рассказал о своей жизни на диктофон, а также автору, который должен был превратить его откровения в книгу, и чтобы при этом создалось впечатление, будто ее написала сама знаменитость. Распространенная практика, поскольку большинство известных людей, актеров или спортсменов, испытывают серьезные трудности в написании чего угодно, кроме слов «я», «мне», «мое» и «еще». Я считал, что именно с данной книгой у нас все в полном порядке. Писатель-невидимка проделал великолепную работу, книга была увлекательной и написана вовремя — этой счастливой звезде удалось удержать удачу за хвост. Но, как часто случается, он испугался. Прочитав свою книгу перед тем, как запускать ее в печать, он решил, что не следовало рассказывать о многом публично, хотя ранее уверял, будто обожает книгу, на обложке которой будет стоять его имя. И нам придется многое вырезать, переписать и изменить — иначе он не позволит нам опубликовать ее. А если мы все-таки попытаемся это сделать, он не станет участвовать в ее рекламе, что практически сведет к нулю какие-либо шансы на продажу книги.

Этот очаровательный человек жил в Санта-Барбаре, в паре часов езды от Лос-Анджелеса. А поскольку я находился ближе всех, то решили, что мне следует немедленно сесть в машину, отправиться на побережье и заняться делом. У меня имелось целых пять дней, чтобы полностью переписать книгу и не нарушить установленные сроки публикации.

Никаких проблем.

За исключением одной.

Поскольку наша знаменитость уже была на грани истерики, а я собирался остановиться у него дома — парень был пьян, и мне придется проводить рядом с ним двадцать четыре часа в сутки, или мы никогда не закончим, — то просто не знал, как мне, черт побери, поступить с Нортоном. Мой автор был настолько неуравновешенным, что вполне мог сослаться на якобы имеющуюся у него аллергию на кошек и выставить меня из дома, уничтожив шанс на успешное исполнение моей миссии.

Был лишь один выход.

Мама едва не задохнулась, но согласилась приютить Нортона в их доме на пять дней, которые я проведу в Санта-Барбаре.

— Хочешь посоветоваться об этом с отцом? — робко спросил я. — Просто для собственного спокойствия?

— Нет, — ответила моя мужественная мама. — Пусть это станет для него сюрпризом.

Пришлось с ней согласиться. Пока отец был где-то на встрече, я быстро отвез Нортона в дом родителей и еще быстрее уехал оттуда. И отправился туда, где мне предстояло провести пять самых ужасных дней в моей жизни. Однако это было все же лучше, чем оказаться рядом с отцом, когда тот узнает, что ему неделю придется жить с Нортоном под одной крышей.

Я оказался прав. Позвонил вечером, и мама сообщила, что все прошло не так хорошо, как она надеялась. Подобное признание означало, что их дом на Хэйзен-драйв превратился в нечто вроде Нагасаки в день ядерного взрыва. Но она заверила меня, что Нортон все еще у них — и ему по-прежнему рады.

Когда я позвонил следующим вечером, мне сказали, что Нортон провел некоторое время на кушетке в спальне родителей, и отец не вышвырнул его оттуда.

На третий день я пребывал в шоке от оскорбленного автора, поэтому был уверен, что не совсем правильно понял, когда услышал от мамы:

— Твой отец заявил, что считает Нортона довольно красивым — для кота.

На четвертый день я подумал, что начинаю бредить из-за попытки переписать пятьдесят страниц, поскольку был уверен, что мама сказала мне:

— Прошлой ночью Нортон спал с нами.

На пятый вечер я настолько устал, что даже не позвонил домой. Закончил переделку текста около пяти утра, загрузил рукопись в чемодан и бросился к своей машине. До Лос-Анджелеса я добрался к семи часам.

Мама, которая обычно вставала в шесть часов, уже была на ногах. Я поцеловал ее и нервно спросил о своем коте. Она улыбнулась, жестом показала сохранять тишину и повела наверх к их с отцом спальне. Там я увидел невероятное зрелище.

На кровати, укрывшись одеялом, спал отец. А на его груди поверх одеяла спал Нортон, на спине которого покоилась рука отца.

На цыпочках мы вышли из комнаты, и мама рассказала, что на протяжении всех дней Нортон не оставлял упорных попыток поближе подобраться к отцу. Сначала тот прогонял его прочь. Затем, когда Нортон отказался сдаться, отца это заинтриговало. И как только бедняга дал слабину, Нортон нанес свой последний, решающий удар. На пятую ночь отец был в полной его власти, поглаживая его несколько часов, когда тот устроился прямо у него на груди. Так они и уснули. Мама призналась, что отец даже поцеловал его, пожелав спокойной ночи.

В ожидании, пока эти двое проснутся, я выпил чашечку кофе. Нортон был рад меня видеть, хотя и не настолько, как мне хотелось. Весь разговор отца сводился к тому, насколько изумительно слушать урчание Нортона.

— Наверное, здесь он счастлив, — повторял он. — Он постоянно урчал.

— Я думаю, ему действительно тут нравится, — согласилась мама.

Перед тем как я отправился в аэропорт, отец спросил у меня:

— Когда ты опять собираешься приехать сюда?

— Полагаю, через месяц. А что?

Он погладил Нортона.

— Ты уверен, что не хочешь оставить его тут, пока не вернешься?

ГЛАВА ШЕСТАЯ КОТ, КОТОРЫЙ ОТПРАВИЛСЯ НА СВИДАНИЕ

Когда я вернулся из Калифорнии, произошло два важных, но не связанных между собой события: Нортон открыл для себя «Паунс». А я вспомнил о почти забытом, по большей части малоприятном, но бесспорно возбуждающем ритуале современных свиданий.

«Паунс» — если кто-то из вас незнаком с этим нектаром кошачьих небожителей — угощение в виде маленьких печенек, по размеру напоминающих готовые завтраки «Чирио». Высококалорийное лакомство, своего рода «Ризис пинат батер капс»^[24] для разборчивых кошек. «Паунс» продается в маленьких картонных банках, цвет которых отличается в зависимости от того, со вкусом курицы, печени, креветок или говядины их содержимое. Однажды утром я увидел их на полке супермаркета, и поскольку я всегда ищу, чем бы новым порадовать своего серого компаньона, то решил взять на пробу одну банку.

Тем же вечером, перед тем как лечь, я дал Нортону два кусочка нового лакомства и спрятал банку в буфет. Раздевшись и забравшись под одеяло, я решил почитать перед сном. Через полчаса я уже был готов выключить свет. Однако Нортон отсутствовал, и я позвал его. Как обычно, он прибежал и запрыгнул на кровать. Но вместо того чтобы лечь спать, стал метаться по постели и тыкаться носом мне в лицо, пока я не догадался, что кот пытается мне что-то сказать. Мне показалось, я очутился в одном из сериалов про собаку Лесси. Я встал и согласился следовать за Нортоном. Выяснилось, тот не пытался сообщить, что Тимми попал в беду. Просто ему хотелось еще кусочек «Паунс».

Я послушно открыл буфет и достал требуемое лакомство. Скормив его Нортону, предупредил, что впредь не следует так себя вести, и вернулся в кровать. Проснувшись утром, я потянулся и захотел, как обычно, почесать своего кота под подбородком, но снова не обнаружил его рядом. Каким-то образом — полагаю, мне пора было бить тревогу из-за близости, с которой мы настроились на одну и ту же волну, — мне было известно, где он. И мои подозрения подтвердились, как только я вылез из постели: Нортон сидел на кухонном столе, уставившись голодным взглядом на буфет, где стоял «Паунс», и жалобно царапал дверцу.

Я дал ему еще две печеньки и этим положил начало ежедневной традиции, которой мы следуем и по сей день. Он получает от меня два-три кусочка своего лакомства каждое утро, прежде чем я отправляюсь на работу, и каждый вечер, перед тем как ложусь спать. Я не знаю, отчего это лакомство так пришлось ему по душе, разве что аппетитно звучащим желатинированным кормом из пшеничной муки или столь же вкусным сульфатом железа. Но даже мысль о нем заставляет кота сходить с ума от желания. Поэтому все остальное время между утренним и вечерним перекусом Нортон, похоже, проводит за попытками выцарапать проход сквозь кухонный шкаф, чтобы самостоятельно добраться до «Паунс». Судя по царапинам на дверце, он готов составить серьезную конкуренцию графу Монте-Кристо. Основной порыв я ожидаю в ближайшие месяцы, когда кот либо доберется до вожделенной банки «Паунс», либо окажется в соседней квартире, расположенной в противоположном конце холла.

Если вы еще не поняли, какая существует связь между пристрастием Нортона в еде и названием этой главы, просто взгляните на женщин, с которыми я тогда встречался, как на мой «Паунс».

Впервые за несколько лет меня не связывали никакие отношения. Странное состояние. Как бы громко мы с Синди не возражали против самой концепции «образования пары», было бы глупо отрицать, что с ней мы составляли вполне полноценную пару — и были ею довольно долго. И как пара мы вели размеренную и упорядоченную жизнь, являясь частью жизни других людей.

Мы договорились, что не станем требовать друг от друга присутствовать на каждом незначительном мероприятии, но возникали ситуации, которые квалифицировались нами как командное выступление. Если ожидалось что-нибудь особенно веселое или интересное и я знал, что Синди это понравится, мы были в полном распоряжении друг друга. То же самое происходило, когда на повестке дня неожиданно появлялось нечто важное, невероятно скучное или ужасное и один из нас нуждался в поддержке другого. Правда, если ей или мне было нужно появиться на обычном, будничном мероприятии, мы не навязывали этого друг другу — либо сами приглашали кого-то, либо приглашали нас. Если у меня появлялись билеты на премьеру мюзикла Сондхайма, со мной обязательно должна была пойти Синди. Когда меня звал друг-актер, участвующий в постановке, я мог взять с собой кого угодно. Если Синди надо было появиться на чьей-то свадьбе и при этом провести два с половиной часа за рулем, чтобы добраться до Нью-Джерси, рядом с ней находился я. Если же ей предстоял скучный ужин с дядей, который настойчиво утверждал, будто на улице к нему постоянно подходят люди, которые принимают его за режиссера Рубена Мамуляна, она была бы благодарна, пойди я с ней, но это было не обязательно. Тогда это имело смысл и, казалось, устраивало нас обоих, по крайней мере какое-то время. На самом деле я довольно часто ходил на ужин с дядей Максом, но в моем присутствии никто не подходил к нему, назвав Рубеном Мамуляном. Я нравился ему, потому что был единственным человеком, с которым он встретился, помимо всех тех мифических незнакомцев на улице, действительно знающих, как выглядит Рубен Мамулян. Кстати, он и правда походил на него. А потом мы с Синди расстались, и, чтобы не остаться в одиночестве, я стал искать партнершу для особых случаев. Разумеется, Нортон обрадуется возможности побывать на премьере «Кошек», но сомневаюсь, что ему под силу вынести множество театральных мероприятий или благотворительных ужинов.

Полагаю, я неплохо перенес разрыв с Синди. Той же ночью я вернулся домой и дал волю скупым мужским слезам. Нортон устроился рядом на кровати и разрешил себя гладить и обнимать, сколько душе угодно. Он не отводил от меня обеспокоенного взгляда, пытаясь понять, что же случилось. Вряд ли ему это когда-либо удастся, но он так громко урчал, приглашая меня рухнуть на кровать, положить голову ему на живот и использовать в качестве подушки, что я не устоял и с благодарностью воспользовался его предложением.

Когда я наконец почувствовал, что готов поговорить с кем-нибудь, то позвонил в Лос-Анджелес своему старому другу Полу Иглу. Его не оказалось дома, поэтому мне осталось довольствоваться автоответчиком. Я оставил сообщение, нечто умное из разряда: «Привет, это я. Звоню просто так. Что думаешь насчет „Гигантов“? „Рэмс“ оскандалились. Да, кстати, меня бросила Синди, и я хочу умереть. Позвони мне».

Следующим в списке значился мой брат Эрик, тоже живущий в Лос-Анджелесе. Сообщение, которое я оставил на его автоответчике, было чуть более рациональным: «Эй, звоню, чтобы сказать, как я ненавижу женщин. Поговорим позже».

После всех рыданий, успокаивающего урчания и эмоциональной травмы из-за дневных событий я был готов лечь спать. На самом деле я предвкушал, как всю ночь буду лежать в темноте, уставившись в потолок невидящим взглядом, размышляя о бессмысленности жизни, после чего последует судорожный период мучительных сновидений. Я выключил свет, в последний раз обнял и поцеловал Нортона и предался страданиям.

Я промучился минуту, когда раздался телефонный звонок. Мне ничего не оставалось, как включить свет и поднять трубку. Звонил мой брат Эрик. Он сразу уловил истерические нотки в моем сообщении и захотел выяснить, что случилось. И я все ему рассказал. Всю историю от начала до конца. Повторение произошедшего вслух, вместо очередного мысленного прокручивания, заставило меня расплакаться. А когда я замолчал, Эрик принялся выражать свою поддержку.

Прежде всего поймите следующее: мой брат отличный парень, и мы всегда с ним были близки. Но он живет в Лос-Анджелесе. Он сценарист. А еще он посещал психотерапевтов и, что еще хуже, классы актерского мастерства. Сложите все это, и вы получите человека, обожающего выражать поддержку. Ему нравится обниматься, делиться своими чувствами, говорить людям, что он их любит.

Конечно, все это мило, но только я не из данной категории людей. Мне не очень нравится обниматься, только если это не обещает перерасти в нечто большее. Мои чувства не кажутся мне интересными, и идея поделиться ими привлекает меня так же, как идея разделить с боксером Леоном Спинксом его зубные протезы. Мое скептическое отношение к данной идееобъяснялось еще одной причиной — я обнаружил, что большинство людей на самом деле не хотят разделять твоих эмоций. Они желают поделиться своими переживаниями, чтобы потом вы подтвердили, что испытываете то же самое. В общем, когда дело касается чувств, я предпочитаю их демонстрировать, а не говорить о них.

И все же я был не в том положении, чтобы жаловаться на поддержку брата. Я просто излил ему душу. Полагаю, в обмен я мог пережить недолгий сеанс искреннего эмоционального контакта. В итоге Эрик сказал, что он всегда в моем распоряжении. Он любит меня. И ему жаль, что у нас с Синди все так вышло, но он рад, что благодаря этому получил возможность напомнить, как он меня любит, чего уже давно не делал. Я был признателен за его слова, за исключением, пожалуй, последнего комментария, который был довольно сомнительным, и сказал, что тоже его люблю, и это было правдой.

Проговорив около получаса, мы попрощались.

Я был выжат как лимон. Весь этот эмоциональный обмен отнял у меня последние силы. Погасив свет, я уронил голову на подушку и закрыл глаза. Но снова зазвонил телефон.

Это был Эрик. Он спросил, не хочу ли я, чтобы он приехал. Для поддержки. Я был искренне тронут его предложением, но ответил, что нет необходимости. В Нью-Йорке живет множество людей, с которыми я мог бы поделиться своими эмоциями, если мне понадобится.

— Я люблю тебя! — воскликнул Эрик.

— Я знаю. Спасибо тебе, — произнес я, прежде чем повесить трубку.

Я задремал на тридцать-сорок секунд, но опять зазвонил телефон. Был уже третий час ночи.

— Что? — вздохнул я в трубку.

— Пит, — сказал Эрик, — надеюсь, ты понимаешь, что я в твоем полном и абсолютном распоряжении?

— Понимаю. Полностью и абсолютно.

— Просто я очень беспокоюсь. Судя по голосу, ты не совсем в порядке.

— Ну, сейчас я очень устал. Утром мой голос зазвучит намного лучше. После того как высплюсь.

— Уверен?

— Конечно. Сейчас для меня самое важное — поспать.

— Я люблю тебя, — произнес Эрик. — Очень.

— Спокойной ночи.

Я не пытался даже сделать вид, что сплю.

Сел на кровати, с включенным светом, в напряженном ожидании. Долго ждать не пришлось.

— Да, — сказал я в трубку.

Это был Пол. Он только что получил мое сообщение. Его удивило, насколько ужасно звучал мой голос, и он хотел узнать, что случилось. На сей раз я был слишком вымотан и раздражен, чтобы вдаваться в детали. Кроме того, один раз я уже излил душу, а делать это второй раз за день не хотелось. Я сказал, что ему придется довольствоваться сокращенной версией, а подробный отчет получить завтра утром. Пол согласился, и я кратко поведал о разрыве с Синди: поездка в Англию, отмена поездки, злой доктор, рыдания, еще рыдания, урчания и рыдания, телефонный звонок, снова телефонный звонок, и опять телефонный звонок, я тебя люблю, я в твоем полном распоряжении, я тебя люблю, устал, и все.

Пол посочувствовал мне ровно столько, сколько оно того стоило — пятнадцать секунд, — после чего попрощался. Но прежде чем я смог повесить трубку, он проговорил:

— Я люблю тебя.

Я не спешил выключать свет и ложиться в кровать. Я хорошо знал Пола. Он просто не смог бы отказаться и не воспользоваться такой ситуацией. В конце концов, это он затеял грандиозное предприятие, когда я позвонил ему из Нью-Йорка узнать, нет ли у него телефона какого-нибудь лос-анджелесского флориста, чтобы я смог послать цветы маме на День матери. Пол продержал меня на телефоне несколько минут, а затем всучил номер зоомагазина. Когда я ему перезвонил, чтобы вытрясти из него настоящий номер и наорать за то, что он сделал из меня идиота, когда я пытался заказать цветы в «Зоомагазине Фила», он извинился за свое незрелое чувство юмора, полистал «Желтые страницы» и продиктовал мне другой номер, который оказался номером телефона кегельбана. Увеличивая и без того уже огромный телефонный счет, я позвонил ему в третий раз, накричал на него, и он клятвенно заверил, что на сей раз сделает все как положено — и дал мне номер корейского массажного салона. В общем, я был уверен, что он не сумеет отказать себе в повторном звонке сейчас, в момент моего отчаяния. Слишком хорошая возможность представилась, чтобы ее упустить.

И я оказался прав. Через две минуты раздался телефонный звонок.

— Ты звонишь, чтобы сказать, что любишь меня? — устало промолвил я.

— Откуда ты знаешь? — произнес женский голос.

— Кто это?

— Лори.

Жена Пола. Она сказала, что любит меня так же сильно, как и Эрик.

Но не так сильно, как следующий позвонивший, старый друг по колледжу, которому Пол позвонил сразу после беседы со мной. Но и его любовь не шла ни в какое сравнение с тем, как сильно меня любили три других позвонивших старых приятеля. Когда же перезвонил Пол и заявил, что он поразмыслил и решил — я ему нравлюсь, но любит он все-таки Синди, я понял, что мои страдания по Синди завершились.

Понимаю, это заняло у меня мало времени — одна ночь страданий после нескольких лет любви, — но, несмотря на эмоциональное потрясение, я испытал облегчение от разрыва наших отношений. Это походило на то, как если бы заново родиться, правда, с нарастающим ощущением грусти. Чтобы избавиться от нее, я сразу принялся воплощать в жизнь свои холостяцкие фантазии: купил несколько коробок сладких кукурузных хлопьев «Шугэ попс», шоколадных воздушных злаков «Кокоа пафс» и поедал их на ужин мисками — и никаких овощей. Я даже не переключал телевизор на образовательные каналы, проводя свободное время за просмотром спортивных программ. Понял, что слегка перегнул палку, когда начал беспокоиться о том, какая женщина выиграет в турнире по гольфу. Я не заправлял кровать. И не споласкивал раковину после бритья.

Естественно, что со временем в ход пошли иные фантазии и желания. На тот момент я не искал чего-либо серьезного или прочного. Меня больше интересовало нечто мимолетное, поверхностное и, желательно, горячее и потное.

Я не был специалистом по свиданиям. Мое поколение никогда на них по-настоящему не ходило. Мы вместе тусовались, занимались разными делами, спускали деньги, принимали галлюциногены и кувыркались на водяной кровати, но никогда по-настоящему не встречались. Это было для меня в новинку, и я решительно был настроен испробовать как можно больше.

Прежде всего я узнал, что привлекательным женщинам (и здесь я придерживаюсь следующего, слегка ограниченного определения: модели, актрисы и любые женщины, которые водят собственный джип и которых не зовут Гатти, Роки или Джерти) нравится встречаться с писателями. Заметьте, не всем из них. Многие предпочитают встречаться с банкирами, уродливыми рок-звездами или фотографами, у которых имеется только имя или фамилия, но не то и другое сразу. Но в целом они считают писателей умными, и это их притягивает. И тут все складывалось отлично, поскольку я тоже заметил, что большинству писателей нравится встречаться с привлекательными женщинами. Рискую высказать свою версию: мужчины-писатели, за исключением Вацлава Гавела и Оскара Уайльда, сочиняют книги лишь для того, чтобы произвести впечатление на женщин. А иначе зачем обрекать себя на агонию мучительных одиноких дней во время творческих исканий, не говоря о сопровождающих всю жизнь нищете и насмешках? Все это ради надежды, что некая Офелия, Эмма или Дейзи подойдет к вам в баре и скажет: «Извините, вы Федор Достоевский? Я просто обожаю „Братьев Карамазовых“. Для меня Алеша — самый сексуальный мужчина. Это правда, что писатели создают персонажей, вкладывая в них свои собственные черты?»

По-моему, модели предпочитают умных, поскольку не очень высокого мнения о своей красоте. И откуда ему взяться? Целыми днями они окружены женщинами, которые гораздо красивее их. Там, где я вижу совершенство, они видят волосы не такие густые, как у Паулины. Я вижу лицо с идеальными чертами, они — кожу не столь упругую, как у Кристи. Для них своя красота утратила таинственность и очарование, ведь они видят в ней нечто неподвластное их контролю. Это внешний, искусственный атрибут. Однако писатели почитают красоту превыше всего. Отчасти из-за того, что большинство из нас маленькие уродливые грызуны с плохой осанкой и больными деснами, чья значимость определяется исключительно тем, что мы способны создать. А также потому, что большую часть своей жизни мы проводим, сгорбившись над «текстовым редактором» в отчаянной попытке создать красоту, — и знаем, насколько это трудно, почти невозможно и абсолютно ужасно.

Итак, установлено, что писателям нравятся красивые женщины, а красивым женщинам — писатели. Но есть еще кое-что, что привлекает женщин и вызывает у них умиление одним своим видом.

Правильно.

Милые серые коты с круглой головой и висячими ушками!

На первом этапе по перестройке моей социальной жизни предстояло решить вопрос о месте, куда можно выбираться летом. Маленький небесно-голубой дом в Фейр-Харборе никогда не являлся только моим, скорее он был нашим домом. Мы с Синди нашли его и с удовольствием там отдыхали.

Нам с Нортоном казалось неправильным возвращаться туда без нее и Марло.

И в это время на сцене появился Норм Стайлс, которому было предопределено войти в историю Зала Славы Файер-Айленда.

С Нормом мы дружили несколько лет, и он изредка наведывался в тот летний домик. Теперь же он решил, что пора ему начать регулярно выезжать на уик-энд за город. Норм спросил, не хочу я ли вместе с ним снять дом. Чем больше я размышлял над его предложением, тем более привлекательным оно выглядело. Было бы здорово вместо голубого кукольного домишка поселиться в большом просторном доме. А также обзавестись постоянным партнером по теннису. Мы могли бы устраивать вечеринки, и гости приходили бы к Питу и Норму веселиться и отдыхать. Кроме того, мне нравилось готовить, а Норму, по его словам, мыть посуду.

По рукам!

Выбранный нами дом оказался не только просторнее, но и из числа старых знакомцев. Дэвид, мой соавтор, и Диана решили, что им пора осесть в Коннектикуте, поэтому мы переехали в их дом. Нортон явно оценил удобство подобного переселения, поскольку он давно успел изучить, как добраться до дома из любой точки острова. Единственное, что его не устраивало на новом месте, — одна голубая сойка, обитавшая поблизости. Эта птица души не чаяла в моем коте — постоянно летала вокруг него, громко дразнила, а иногда пикировала и клевала Нортона в голову. Как же он ненавидел ее! Я пытался объяснить ему, что он кот, а коту ничего не стоит одолеть пернатую нахалку, тем более один на один, но мои зажигательные речи не возымели действия. Голубая сойка совершенно запугала Нортона.

Мои первоначальные ожидания, связанные с переездом, полностью оправдались. Более просторный дом выглядел приятной роскошью. Мы с Нормом играли в теннис. Я научился готовить отличную курицу гриль, а Норм оказался самым лучшим укладчиком посуды в посудомоечную машину. Похоже, он мог запихнуть туда часть дома, в том числе диван из гостиной. Правда, к людям мне пришлось привыкать.

Уже четыре года я проводил лето в Фейр-Харборе. И ни с кем близко не познакомился, кроме двух ребят, управляющих супермаркетом, леди «Роккетс» и оправданием моей лени — компании, которая собиралась посудачить за чашечкой кофе. Все объяснялось тем, как вы уже, наверное, догадались, что я приветствую новые отношения с тем же радушием, с каким в XVIII веке принимали прокаженных. В отличие от меня Норму хватило провести на Файер-Айленде полторы минуты, чтобы познакомиться с каждым жителем общины, большинством их постоянных гостей и узнать об их увлечениях. Прогулка с ним всегда производила на меня ошеломляющее впечатление. Он был настолько популярен, что я прозвал его Мэром, точнее Мэром Фейр-Харбора. И он вполне естественно смотрелся в роли этакого пляжного Эда Коха.^[25]

— Привет, Норм! Как ты?

Я никак не мог привыкнуть к тому, что практически незнакомые люди останавливались и запросто хлопали его по спине. Женщины стаями кружились вокруг него. Так получилось, что Норм являлся ведущим сценаристом программы «Улица Сезам», которая не только была самой лучшей в мире, но и подразумевала, что женщины будут автоматически воспринимать его как умного, эмоционального и веселого человека. И он действительно был таким, хотя если вы однажды с ним встретитесь, спросите, что той ночью он делал на крыльце с биноклем?

— Норм, прошлой ночью ты был неподражаем! Сегодня пойдешь отрываться в клубе?

Я даже остановился и спросил, где, черт побери, они нашли клуб в Фейр-Харборе. Норм сообщил, что в 11 часов вечера ресторан превращается в клуб. Я поинтересовался, когда они стали это делать, неделю или две назад?

— Нет, — ответил Норм, — четыре года назад.

Ну хорошо. Летом мне сложно побороть себя и не уснуть после десяти вечера. Однако был один парень, который всегда и везде поспевал. Это был хорошо вам знакомый жизнерадостный вислоухий шотландец. Обычно, когда я отправлялся с Нормом на теннисный корт, в магазин или к заливу, кот всегда следовал за мной по пятам. И вы не поверите, сколько людей его знало. Казалось, каждый второй прохожий сначала здоровался с Нормом, потом тепло приветствовал Нортона — назвав его по имени, — после чего озадаченно смотрел на меня, словно говоря: «Хм, этот парень кого-то мне напоминает. А может, и нет».

Иногда я сам заводил разговор и спрашивал, откуда они знают моего кота. Обычно мне отвечали:

— Он часто приходит пообщаться с нами.

Когда люди обращались непосредственно ко мне, то, как правило, я слышал:

— А вы тот парень, о котором нам рассказывал Норм? Это правда, что вы отказываетесь даже сойти с крыльца?

Но больше всего мне нравилось:

— О, вы папочка Нортона!

И только когда количество людей, знакомых с Нортоном, заметно увеличилось, я неожиданно сообразил, что кот никогда не носил медальон со своим именем. А это означало, что они не могли узнать его имя иначе, как поговорив с ним, когда он забегал к ним в гости.

Я решил не развивать эту мысль дальше, опасаясь за свой рассудок.

— Норми, встретимся на вечеринке в шесть ce soir?^[26]

А вот это заслуживает отдельного обсуждения.

Вечером каждой пятницы и субботы в Фейр-Харборе происходил странный и мрачный ритуал в стиле Стивена Кинга. Я босой, расслабленный, сидел на крыльце с баночкой пива и наблюдал, как мимо шествовало множество людей, одетых, словно они собрались на балет — или, в худшем случае, на пробы для съемок в «Полиции Майами», — направляясь в сторону пристани. На большинстве женщин было столько макияжа, что они могли бы составить гордость японского национального театра кабуки. А мужчины были в майках, которые выставляли напоказ столько растительности на груди, плечах и спинах, что ее бы хватило, чтобы заново обложить дерном бейсбольный стадион низшей лиги. У всех выпивка, ее они одинаково держали в руках, согнутых под углом в сорок пять градусов, чтобы не расплескать.

Только с появлением Норма я получил объяснение тайным обрядам Файер-Айленда и наконец осознал, свидетелем чего я оказался.

Пристань была самым лучшим местом в городе, с нее открывался живописный вид на красивый закат. Поэтому все горожане собирались там под предлогом насладиться зрелищем, но на самом деле в отчаянной попытке подцепить любого из представителей противоположного пола, который бы не страдал от аллергии на солнце и провел бы эту ночь с ним. Обычно все собирались около шести вечера, поэтому выражение «вечеринка в шесть» прочно вошло в наш лексикон.

«Вечеринки в шесть» бывали обычными и особыми (как, например, на Четвертое июля, когда, помимо салюта, местные мастера занимались продажей своих фотографий, украшений, футболок и именных ракеток для «Кадимы»), а также тематическими. Было что-то повергающее в трепет в том, чтобы, оказавшись на ежегодной «вечеринке в шесть», посвященной «Зверинцу»,^[27] лицезреть успешных адвокатов, издателей, риелторов одетыми в тоги, потягивающими выпивку, оглядывающимися по сторонам в поисках привлекательной компании и скандирующим:

— Ве-че-рин-ка… ве-че-рин-ка…

Норм притащил меня туда вопреки моему желанию. Мне не очень нравилось бродить среди людей в тогах, но он решил, что я должен туда пойти. Предполагалось, что я начну новую жизнь.

Нортона я взял с собой, полагая, что ему захочется на это посмотреть. Тем более он уже был знаком с большинством людей, которые там соберутся.

Признаюсь, я совершенно не понял, для чего все это. Замысел мероприятия ускользнул от меня. Зачем людям приезжать из Нью-Йорка — мировой столицы стресса и выпендрежа — на самый красивый, тихий и спокойный пляж, какой только можно вообразить, и воссоздавать там Нью-Йорк? Зачем кому-то в жаркий субботний вечер надевать чулки без необходимости? Или шелковый спортивный жакет? Почему бы им не одеться в шорты и майки? Почему они так боятся провести вечер в одиночестве? Почему кому-то после пяти дней толчеи хочется сбиться опять в толпу?

Нортон произвел настоящий фурор во время своего первого появления на «вечеринке в шесть» — и старые, и новые друзья забросали комплиментами и уши кота, и его самого. Моя популярность оказалась меньше. Никто даже не обратил внимания ни на мои уши, ни на меня. Полагаю, мне было тяжело скрыть свое отчаяние от объемов выставленного напоказ целлюлита. Я словно неожиданно оказался в персональном кошмаре Джека ла Лейна.^[28] Тем, кто уже покорен обаянием Норма и считает его более чутким по сравнению со мной парнем, следует знать, что после моего первого пребывания на пристани и вызванного этим шокового состояния он изобрел рецепт идеальной приманки для местных представительниц противоположного пола. Привяжите к веревке датское сдобное пирожное «Даниш». Подойдет любой вкус, хотя лучше всего клюют на вишню, сливу или сыр. Ненароком оброните его на землю. Когда ни о чем не подозревающая жертва наклонится, чтобы незаметно полакомиться бесплатным десертом, дерните за веревку, перемещая восхитительную выпечку на несколько метров ближе к своему дому. Ваша жертва будет неотступно следовать за приманкой. Повторите процедуру столько раз, сколько необходимо, то есть пока не заманите бедолагу в свою гостиную. Простой прием действует безотказно на протяжении трех кварталов. Для лучшего результата дома вас должны дожидаться зажженные свечи, порция ледяного «Дайкири» и немного арахиса в шоколаде.

К своей чести, Нортон, похоже, разделял мое безразличие к «вечеринкам в шесть». Там не было ни одного кота или кошки, с кем бы он мог подружиться. Помимо него, другим четвероногим там была овчарка, все веселье которой состояло в громком лае и преследовании Нортона по кустам возле супермаркета. Мы ушли после того, как я невольно подслушал разговор Норма с женщиной-психологом. Она специализировалась на проблемах эго.

— Иногда, — говорила она, — мне хочется встряхнуть этих людей и сказать: «Разве вы не понимаете? Черт возьми, я самый лучший психолог в Нью-Йорке! Почему же вы просто не станете лучше?»

Обратно Нортон позволил себя отнести. Мы оба мечтали как можно быстрее добраться до дома.

Норм, Нортон и я три года делили летний дом. За это время Норм установил новый рекорд популярности на острове и написал — мне бы хотелось верить, что на него оказало благотворное влияние мое соседство, — несколько хороших сценок для Оскара-ворчуна.^[29] Нортон благополучно преодолел переход из детства в отрочество, обзаведясь всеми чертами, свойственными подростковому и юношескому возрасту. Он стал невообразимым всезнайкой и упрямцем. Никого не слушал. Если на улице лил дождь, а кот желал выйти погулять, то все мои попытки объяснить, каким он станет мокрым и несчастным, пропадали впустую. Нортон хотел научиться всему на собственном опыте. Он стал более независимым, привыкнув проводить на улице всю ночь. Или почти всю — в пять утра он начинал громко мяукать под дверью, требуя его впустить. Я никогда не задавал Нортону вопросов о том, где его носило, уверенный, что коту хватит ума держаться подальше от ночной дискотеки. Но, пожалуй, самым драматичным событием того периода стало удаление… мужского достоинства Нортона. И хотя я бы радовался родившимся от него котятам (в данном вопросе предпочитаю воздерживаться от какого-либо сравнения с внучатами и дедушкой), меня поразило, с какой яростью те, кто когда-либо держал кошек, стараются избегать всего, что хоть как-то связано с разведением потомства. Эти размышления о коте (причем Нортон в ходе данного процесса из «моего кота» превратился в «некоего кота» или «того милого парня», пометившего всю мою квартиру, одежду, работу, жизнь, в конце концов повлияли на мое решение. Я не был к этому готов. Записался на прием в клинику и отвез Нортона.

Ветеринарный врач, принимавший своих пациентов в Гринвич-Виллидже, был точной копией Санта-Клауса — крупный и жизнерадостный мужчина с длинными седыми волосами и бородой. Он прекрасный доктор и великолепно умеет ладить со своими подопечными. Именно в последнем я так отчаянно нуждался, когда повез Нортона на пугающую операцию.

— Не волнуйтесь, — успокаивал он меня. — Это совершенно безболезненно. Кот ничего не почувствует.

— Может, мне остаться? — с надеждой спросил я. — Я могу достать раскладушку и расположиться в его палате…

— Ему не придется оставаться на ночь. Вы можете забрать его в пять часов.

— А ему потребуется что-нибудь особенное? Купить мягкую кровать? Или пригласить кабельщика, чтобы тот отключил «Канал-джей»?^[30]

— С ним все будет хорошо, — заверил меня ветеринар. — Это не нанесет ему глубокой травмы.

И он оказался прав. Нортон справился с операцией как настоящий герой. Чего не скажешь обо мне. Часть дня я провел, скрючившись из-за спазмов в области паха. Я был уверен, что Нортон возненавидит меня, когда я приеду забирать его из клиники. И заранее готовился к обидам и возмущению, не говоря о пугающей перспективе бесконечных счетов от психотерапевтов.

Ровно в пять часов я вернулся в ветлечебницу, и Нортон ждал меня, слегка заторможенный, но внешне ничуть не изменившийся. Врач показал мне послеоперационный шов, и после того, как комната перестала вертеться у меня перед глазами, я был вынужден признать, что это не выглядело ужасным. Он посоветовал мне проследить, чтобы Нортон не слишком напрягался вечером — а вскоре он обо всем забудет и самочувствие улучшится.

И он снова оказался прав. У Нортона не выявилось ни одного отрицательного последствия операции — ни психологического, ни физического. Как и прежде, он ночами занимался поисками кошек по всему Файер-Айленду. Он даже не набрал вес, что объяснялось его активной уличной жизнью с лазаньем по деревьям и рысканьем по зарослям Фейр-Харбора.

Что же касается меня, то за годы соседства с Нормом я стал очень хорошо играть в теннис, научился готовить великолепную семгу под чесночным соусом и невероятно весело провел время. Но я так и не смог стать habitue^[31] на «вечеринках в шесть». И никогда не встречался с эгоистичными психологами, а также ни разу не воспользовался оригинальной сдобной приманкой «Мэра Фейр-Харбора».

И все же я вступил в полноценный мир невнятного бормотания, неловких объятий и нерешительной близости. На самом деле я не просто вступил. Погрузился в него с головой.

Моим первым увлечением после разрыва с Синди стала Сара. Вскоре выяснилось, что мы с ней имели столько же общего, как и Мадонна с папой римским. Но первые три месяца, когда мы начали встречаться, она казалась мне совершенством.

Внешне Сара выглядела сногсшибательно: темные волосы и шоколадная от загара кожа. Она могла похвастаться длинными идеальными ногами, а еще — вы же помните, что это происходило в период, когда мне хотелось чего-то легкомысленного, — Сара носила самые короткие юбки, какие мне доводилось видеть со времен Твигги.^[32] Она была чувственной и сексуальной, и вдобавок не возражала против покупки некоторых вещей в магазинах «Секреты Виктории». Последнее я обнаружил, когда Сара решила, что может мне доверять.

К сожалению, начав перечисление ее достоинств с внешних данных, я вынужден ими и ограничиться. Кроме того, существовали две области, в которых наши различия были непреодолимы, несмотря на все наши старания. Они постоянно давали о себе знать, вызывая серьезные проблемы. Одна из них касалась чувства юмора. Сара придерживалась теории, что чувство юмора — это прекрасно, но в жизни возникают моменты, когда юмор неуместен. И как правило, ее раздражало мое отношение к жизни, когда я говорил, что, вероятно, она права, однако я никогда еще не сталкивался с такими моментами.

Другим поводом для постоянных ссор был Нортон. Сара ужасно ревновала меня к нему, особенно из-за того, что я часто использовал кота как предлог, чтобы не оставаться на ночь в ее квартире. Она полагала, что Нортон служит для меня средством избежать ответственности. Наверное, если бы я взял на себя труд проанализировать ситуацию, то согласился бы с ней, хотя предпочитаю думать, что кот являлся лишь способом не говорить Саре о том, что я избегаю брать на себя обязательства. Я объяснял свое нежелание остаться на ночь тем, что не хотел оставлять Нортона одного.

— Он переживет ночь в одиночестве! — уверяла Сара.

— Знаю, — отвечал я. — Но ему это не понравится.

Что касалось оправданий, то в основном это было правдой. Мне не нравилось оставлять его одного. Но имелись и иные причины. Мне не приглянулась квартира Сары. Она располагалась в одной из тех новостроек из белого кирпича, от которых исходило такое же ощущение тепла, как от сталинской России. Сара заставила ее безделушками, кинетическими скульптурами и современными репродукциями. Квартира походила на место, куда, как мне казалось, придет умирать Энди Уорхол.^[33]

Однажды мы крупно поссорились из-за того, что я вылез из кровати в два часа ночи и сказал, что иду домой. Сара возмутилась. Я рассказал ей о Нортоне и теории хищника. Это разозлило ее еще больше. В результате моих попыток объяснить свой уход Сара разрыдалась и заявила, что больше не может со мной встречаться. Она прекращает наши отношения. Немного удивленный ее реакцией, я захотел понять, что же ее подтолкнуло к подобному решению.

— Нортон — всего лишь кот, — всхлипнула она. — И у него лишь кошачьи эмоции. А я человек с человеческими чувствами. Но тебе на них плевать. Совершенно. — К этому времени Сара уже рыдала. — Думаю, ты любишь кота больше меня!

— Сара, ты ошибаешься!

— Правда? — с надеждой спросила она.

— Думаю, у Нортона не только кошачьи чувства.

Оказалось, что это был один из тех моментов, когда юмор неуместен. После него я не виделся с Сарой целых два месяца.

Два месяца Сара упорно отказывалась со мной встречаться или объявляла о разрыве наших отношений. Впрочем, так или иначе мы всегда оказывались снова вместе. Наши воссоединения происходили, когда мы сталкивались в ресторане и понимали, что нравимся друг другу больше, чем те, с кем пришли, или когда Сара расстраивалась из-за работы и нуждалась в утешении, или когда я получал по почте новый каталог «Секреты Виктории» и не спеша просматривал его перед сном. Похоже, мы не могли ни быть вместе, ни расстаться.

На День святого Валентина, под влиянием минуты, я решил съездить с ней на уик-энд в Вермонт, покататься на лыжах и насладиться романтикой. Сара так обрадовалась приглашению, что я даже удивился. Мы редко ездили куда-нибудь вместе. И можете списать это на счет того самого нежелания брать на себя обязательства. Однажды мы едва не отправились на несколько дней в аризонский отель «Финикс-Билтмор», мое самое любимое место в Америке, помимо музея «Либерейс» в Лас-Вегасе. Но «Финикс-Билтмор» отказывался принимать кошек, поэтому в ответ я аннулировал бронь. А Сара отказалась встречаться со мной три недели. Но после того как я пообещал ей долгий и снежный уик-энд, я впервые увидел ее очень довольной и ласковой. Даже почувствовал себя слегка виноватым, осознав, что за оставшиеся два дня мне предстоит найти романтический отель, который согласится принять кота.

К двадцатому телефонному звонку Сара уже не выглядела довольной и ласковой. А я, набирая двадцать первый номер, пребывал в полном отчаянии. Когда в трубке раздался голос хозяйки отеля, я обратился к ней с отрепетированной речью о Нортоне. Почувствовал ее нерешительность — такая реакция была гораздо лучше немедленного отказа, неоднократно мной полученного сегодня — и усилил давление. Я уже был готов пойти на крайние меры и рассказать, как Нортон спас мою бедную бабушку, заблудившуюся во время ужасной снежной бури, когда хозяйка отеля сдалась.

Вот так мой вислоухий шотландец отправился через всю страну кататься на лыжах.

На следующий день после прибытия в отель Сара сказала, что умеет хорошо спускаться по склону, но никогда не ходила на лыжах на длинные дистанции. Мы решили это исправить. Но сначала взялись поэкспериментировать с Нортоном и снегом. Он никогда в жизни не бегал по снегу; вся его уличная жизнь до сих пор проходила в летнее время. Но в Вермонте лето являлось почти забытым воспоминанием. А землю здесь укрывали снежные тридцатисантиметровые сугробы. Итак, мы осторожно выпроводили Нортона за дверь и стали ждать, затаив дыхание.

Сначала он мгновенно исчез из виду. Он был легкий, а снежные сугробы — высокие и мягкие, и кот в них просто утонул. Но в следующее мгновение Нортон буквально повис в воздухе и был так облеплен белыми хлопьями, что вполне пригодился бы для номера Зигфрида и Роя.^[34]

К моему огромному удивлению, снег понравился коту. Он подбегал к ближайшему дереву, взбирался на ствол и прыгал вниз. Зарывался в снег, словно суслик, продвигаясь вперед с помощью носа и мордочки. Переворачивался на спину, вытягивая побелевшие лапы в голубое небо. Никогда я не видел, чтобы животное умело так веселиться.

После получаса подобных забав я решил, что становится холодно. Нортон послушно вернулся в отель — вся шерсть в снеге и сосульках. Я завернул кота в полотенце и насухо вытер, что он принял с большой благодарностью, а после устроился вздремнуть перед пылающим камином в гостиной. Хозяйка отеля уже была готова его усыновить.

После обеда мы с Сарой, надев лыжи, отправились на пробежку. Нортон, как он это делал всякий раз, когда я выходил прогуляться за городом, последовал за мной. Я попытался его отговорить, но кот заупрямился. Снег или не снег, холод или жара, он был готов к новым приключениям и исследованиям.

Когда мы добрались до ближайшей рощи, Нортон уже не шел за нами точно след в след. Он выписывал невообразимые зигзаги, запрыгивал на деревья и нырял оттуда в снежные сугробы, но потом неожиданно остановился и начал громко мяукать, пока я не приблизился и не взял его на руки.

Поверьте, Нортон был счастлив. И стал еще счастливее, когда двумя часами позже мы повторили процедуру с вытиранием полотенцем и сном перед камином. Даже Сара была довольна и призналась за поздней порцией коньяка и нардами, что без Нортона уик-энд на День святого Валентина не стал бы таким идеальным. Удовлетворенно вздохнув, она сказала, что, кажется, влюбляется в меня.

Однако через два дня, когда я снова отказался остаться на ночь у Сары, она заявила, что не желает меня видеть.

В период между различными романтическими интерлюдиями с Сарой я отвлекался на романтические и не только интерлюдии с другими женщинами. И кажется, ни в одной из них не обошлось без участия Нортона.

Примерно шесть недель я был по уши влюблен в спортивную журналистку, жившую в Бостоне. Это означало, что каждый уик-энд мне приходилось отправляться либо в Бостон, либо на какую-нибудь студенческую баскетбольную игру в некий южный городок, где копченая лососина и горячий бейгл^[35] были всего лишь неприятным мифом.

Когда я впервые отправился в Бостон, чтобы повидать ее, то предстал перед ней с двумя стейками, бутылкой красного вина и котом.

Нортону нравился Бостон (стюардессы, то есть бортпроводницы очень внимательны к маленьким дружелюбным животным), но спортивная журналистка не могла представить себя берущей интервью у Дина Смита,^[36] с котом на своем плече, поэтому мы быстро охладели друг к другу.

Я встречался с редактором из конкурирующей издательской компании, которая очень любила использовать слово «диккенсовский». Когда я познакомил ее с Нортоном, она с восхищением отозвалась о его внешнем виде, но допустила ошибку, спросив, не назвал ли я его в честь Нортона Саймона. Сама идея, что кто-то мог подумать, будто я назвал кота в честь самого скучного миллиардера в мире, потрясла меня. Назови она даже Кенни Нортона^[37] наши отношения продлились бы чуть дольше.

Неделя прошла в компании модного дизайнера. Вероятно, ее не хватило бы на целую неделю, не встреться мы за несколько дней до Хэллоуина и не признайся она во время нашего первого обеда, что на предыдущий Хэллоуин отправилась на костюмированную вечеринку совершенно голой, если не считать покрывавшего ее тела боди-арта. Почему же она не продержалась дольше недели? Из-за татуировки в виде змеи на ее плече, которую Нортон упорно стремился выцарапать у нее из-под кожи, постоянно набрасываясь на нее ночью. Девушка почему-то посчитала это веской причиной для прекращения нашей недолгой связи.

В свиданиях самой интересной была возможность наблюдать за реакцией Нортона на женщин, которых я приводил домой (или, как в случае со спортивной журналисткой, к которым я приносил его самого). Большинство ему нравились. Как правило, события разворачивались следующим образом: после ужина я приглашал женщину в свою квартиру. Нортон получал вечернюю порцию «Паунс», после чего я знакомил его с дамой. Пока мы обменивались привычными восторгами типа «Ах, какие забавные ушки», Нортон оценивал ее. И если женщина ему нравилась, он принимался тереться о нее головой, причем делал это как заправский обольститель, намекая серьезнее отнестись к моему обаянию.

Пока мы с ней сидели на диване, слушая музыку, разговаривая и пытаясь разобраться, что сулит нам остаток вечера, Нортон — конечно, если он одобрил, — растягивался рядышком и, перевернувшись на спину, принимался пристально изучать нас. Было что-то пугающе притягательное в том, что ему было достаточно лишь однажды встретиться взглядом с моей партнершей и от женских сомнений не оставалось и следа.

Но если Нортону кто-то не понравился, тушите свет. Никаких попыток приласкаться или милых взглядов, брошенных из-за спины. Вместо этого он устраивал беготню по квартире, принимался яростно царапать ножки кровати, а иногда и женщины, а порой доходило и до малоприятной демонстрации содержимого его желудка. Как правило, у нас с Нортоном схожие вкусы в отношении женщин, поэтому, когда его поведение менялось не в лучшую сторону, я на него не сердился. Более того, если не считать царапанье кровати, то мне и самому часто хотелось к нему присоединиться.

Синди и Нортон к обоюдному удовлетворению сумели договориться о том, кто и как из них будет спать. Ни одной из ее преемниц не удалось этого добиться. Особенно Мишель, которая просыпалась каждый час, отплевываясь, хватая ртом воздух и беспорядочно размахивая руками, поскольку Нортон с завидным постоянством продолжал запихивать ей в рот свой хвост. В отличие от своего папочки Нортон был очень привередлив в отношении того, кому позволить по утрам чесать у себя под подбородком.

Когда речь заходила о женщинах, я доверял мнению Нортона, а он доверял мне. Карин была единственной, из-за кого у нас возникли серьезные разногласия.

Она была моделью из Дании. Мы встретили ее в Париже, во время одной из первых поездок Нортона. Двадцать два года, рост — метр восемьдесят два. Самая красивая женщина, с которой мне доводилось беседовать, не захлебнувшись при этом слюнями. Кроме того, она говорила и читала на нескольких языках, была необыкновенно искушенной в делах, обладала великолепным чувством юмора и… В общем, вы уже поняли, я был сражен наповал. Но настоящим чудом было то, что она тоже в меня влюбилась. Жизнь казалась идеальной.

За исключением одной проблемы.

Хорошо знакомый вам член моей семьи решил, что абсолютно не выносит высокую блондинку, которая иногда занимает его половину кровати. Нортон ее ненавидел.

Обычно мой кот не шипит, но на Карин шипел, как змея. И мой Нортон никогда не кусается, но ее он укусил. Ему нравилось дождаться, пока она уснет, а затем прыгнуть на подушку Карин и громко замяукать, пугая ее до смерти. Однажды он написал в ее туфли — и именно тогда, когда она очень спешила на важную встречу.

Я пытался убедить кота, что он не прав. Я уверял Карин, что не могу оставить его в Нью-Йорке, пока сам нахожусь в Париже. Но так и не переубедил никого.

К счастью, мне никогда не приходилось выбирать между ними. Странно, но, выбирая между кем-то, кто мог завоевать титул «Мисс Вселенная» (и, вероятно, провести своего рода простую операцию на мозге в качестве демонстрации своего таланта), и жизнерадостным вислоухим шотландцем, я бы не задумываясь отдал предпочтение своему коту. Возможно, я чуть не погубил его — но он победил. Впрочем, прежде чем до этого дошло, я решил считаться с мнением Нортона, когда дело касается женщин.

Наши первые встречи — они продлились неделю — прошли просто захватывающе. Мы ели в маленьких ресторанчиках, пили отличное вино, я впервые попробовал персиковое шампанское, мы танцевали, прижавшись щека к щеке, и держались за руки в джаз-погребках. Когда я вернулся в Нью-Йорк, мы писали друг другу письма, наши телефонные счета могли поспорить с размером государственного долга, мы планировали встречи в самых экзотических местах.

Дальше наши встречи были такими же сказочными. Мы провели вместе только пять дней, именно на этот срок мне удалось вырваться. А еще в тот раз в Париже вместе со мной оказались два моих друга — Нэнси и Зигги Ольдерман. Нэнси, очень привлекательная женщина с копной темных кудрявых волос, пришла в легкое замешательство, когда, зайдя в мой номер в «Тремоле» на бокал шампанского, обнаружила там белокурую богиню — одетую в нечто, по размеру напоминающее повязку на глаз Капитана Крюка, — разливающую шампанское. А Зиг запаниковал при виде Карин и сказал, что ему на минутку необходимо в ванную комнату. Только вместо ванной комнаты он вошел в платяной шкаф и так смутился, что простоял там целых пять минут в надежде, что мы не заметим.

В мой следующий приезд мы с Карин отправились отпраздновать мое возвращение и наше изголодавшееся по любви воссоединение. Мы не виделись несколько месяцев. Она была все также прекрасна и соблазнительна. А Нортон так же громко шипел при ее появлении в моем номере.

После ужина мы шли пешком по улицам Ле-Аль, держась за руки и целуясь через каждые несколько шагов. Вернувшись в отель, мы сразу поднялись в мой номер. Я приготовился к ночи безумной страсти. И тут она сказала:

— Да, кстати, мой приятель немного расстроен из-за того, что я встречаюсь с тобой.

Невероятно, как подобные заявления способны мгновенно охладить даже самую пылкую страсть.

— О каком приятеле ты говоришь? — спросил я. — Ты же сказала, что давным-давно с ним рассталась.

— Рассталась? — Карин взглянула на меня в замешательстве.

— Ну да. В тот первый раз, когда мы встретились… провели вместе целую неделю… ты сказала, что только что рассталась с…

— Ах это! Мне просто надо было дождаться, когда он вернется в город. Его не было целую неделю. На самом деле я не расставалась с ним.

— А что насчет моего прошлого приезда?

— Он опять отсутствовал.

— Ладно, но почему ты не сообщила мне?

— Думала, что ты не станешь встречаться со мной.

Я принялся расхаживать по комнате, не смея даже взглянуть в сторону Нортона, поскольку был уверен, что увижу на его мордочке ехидную усмешку.

— Как его зовут? — спросил я. — Твоего парня.

— Роберт.

— Чем он занимается?

— Он ортопед.

Если бы он был автогонщиком или модельером международного уровня, я, вероятно, смог бы довольствоваться каким-нибудь тщательно продуманным, пусть и болезненным договором о разделе. По крайней мере я бы спас хоть остатки своей гордости. Но ортопед?

— Откуда… откуда Роберт знает, что мы встречаемся? — поинтересовался я.

— Понимаешь, мне пришлось сказать ему сегодня, поскольку на сей раз он никуда не уезжал.

— И что он ответил?

— Роберт очень вспыльчивый. — Карин пожала плечами.

— Так что он сказал?

— Что-то о твоем убийстве.

— А как у Роберта с чувством юмора?

— У него оно отсутствует.

Это был конец наших с Карин отношений. Оказалось, что у Роберта действительно не было чувства юмора и он хотел меня убить. В его жилах текло немного арабской крови, и он полагал, что убийство — вполне приемлемое решение. Но даже если он и не собирался этого делать, признаюсь, несколько неприятных образов — я разут и привязан к стулу, и ортопедические пыточные инструменты пущены в дело — промелькнули в моем воображении. И у меня не было желания провести оставшуюся жизнь без ступней даже ради красивой модели из Дании.

К чести Нортона, тот и не собирался злорадствовать. Впрочем, проявляя осмотрительность, я никогда не брал его в Данию и сомневаюсь, что возьму. В последний раз я слышал, что Карин переехала в Рим и живет с неким графом. Мне лишь остается надеяться, что это граф Дракула.

Одной из регулярных поездок Нортона была ежегодная экскурсия на весенние сборы бейсбольных команд во Флориду. Я отправлялся туда с девятью другими парнями из «Лиги Ротиссери». Изначально поездка задумывалась лишь для мужчин, которые хотели посмотреть бейсбол. Но со временем к нам присоединились жены и подружки, а когда мы сами стали немного старше, то частью поездки стал и гольф. И после каждой экскурсии мы оставляли отчет о ней в книге отзывов о деятельности нашей «Лиги», и в результате другие игроки присоединились к нам. Теперь это превратилось в грандиозное предприятие — слет «Лиг Ротиссери» с несколькими сотнями помешанных на статистических данных фанатов, съезжающихся со всех концов страны, чтобы посмотреть бейсбол и поговорить о нем.

Такой уик-энд не для случайной подружки. Сара побывала на одном из них (и ухитрилась продать невероятное количество футболок с эмблемой «Лиги Ротиссери», поскольку выглядела в ней гораздо лучше, чем любой из нас), но обычно этот уик-эндвыпадал на период, когда она со мной не разговаривала. Поэтому пару лет моим единственным компаньоном оставался Нортон. Он обожал отель, в котором мы останавливались. «Белвью-Билтмор» — строение начала XX века, сохранившее очарование старого Юга. И часть этого очарования заключалась в том, что работавшие в отеле люди обожали Нортона.

Когда Нортон отправился в поездку во второй раз, я взял с собой двоих друзей, семейную чету, которая встретилась с Карин в Париже, Нэнси и Зигги Ольдерман. (Зигги — не настоящее его имя. На самом деле его зовут Джон, но поскольку он работает в пуританской инвестиционной брокерской компании, то не хочет, чтобы его коллеги узнали, что для большинства людей он является персонажем из альбома Дэвида Боуи — из-за чего порой очень сложно быть его другом. Когда он находится в компании сослуживцев, нам полагается звать его Джон, несмотря на то что они называют его Олди. И словно ситуация с именем и без того не была довольно запутанной, в компании работал еще один далеко не самый последний сотрудник, которого звали Джон. Он был выше по должности, и руководители сказали Зигги, что станут звать его Джеком, чтобы избежать путаницы, когда люди в офисе будут выкрикивать имя Джона. В итоге одни знали его как Зигги, другие — как Олди, третьи — как Джона и четвертые — как Джека. Казалось, что ты водишь дружбу с Сибил).^[38]

Во время поездки в Сент-Питерсберг с четой Ольдерман Зигги/Джон/Олди/Джек издевался надо мной из-за того, что я взял с собой Нортона. Он не понимал, зачем я прихватил с собой кота на такое мужское мероприятие, как весенние сборы. Я стал объектом насмешек на протяжении всего полета — уж в этом мой приятель Зиг был настоящим экспертом. Несколько лет назад мы втроем поехали на пять дней в «Аризону-Билтмор» поиграть в теннис и гольф (и Сара тогда снова не разговаривала со мной). На второй день к нам присоединились трое моих друзей, которые приехали сюда из Тусона пообедать. Мы много съели и выпили в дорогом обеденном зале отеля. Когда нам принесли счет, Зигги настоял на его оплате. Я принялся спорить с ним — в конце концов, это были мои друзья, с которыми он никогда раньше не встречался, — но безрезультатно. Одним росчерком Зигги подписал счет и весь вечер купался в расточаемой нами благодарности. В течение следующих пары дней, поддавшись чувству вины, я постарался оплатить все, что возможно, — завтрак Нэнси и Зигги перед игрой, саму игру в гольф, напитки у девятнадцатой лунки и тому подобное. Когда настало время выписываться из отеля и мне вручили счет, Нэнси заявила своему муженьку:

— Тебе не кажется, что пора ему сказать?..

Оказалось, что пора, и Зиг сообщил, что действительно подписал крупный счет за обед, только подписал он его моим именем.

Впрочем, выражение его лица, пока мы стояли в холле отеля во Флориде, пусть и не полностью, но в какой-то мере компенсировало ту почти миллионную сумму, которую он навесил на меня в Аризоне. После того как Зиг несколько часов изводил меня насмешками из-за кота, теперь он был вынужден стоять возле регистрационной стойки и наблюдать, как каждая привлекательная женщина, работающая в отеле, взвизгивала:

— Нортон? Неужели это Нортон?

Ему также пришлось наблюдать за тем, как они подходили поиграть с котиком, улыбались мне и говорили:

— Помните, если вам что-нибудь понадобится, просто позвоните.

Это была отличная компенсация за аризонский счет.

Ежегодный слет «Лиг Ротиссери» стал также местом, пожалуй, самых увлекательных приключений Нортона. Пару лет назад я, как обычно, поехал по делам слета. И Нортон отправился со мной. Вылет самолета надолго задержали, и я прибыл в отель лишь после восьми вечера. После традиционного праздничного приветствия Нортона у стойки я отнес его в наш номер на втором этаже, достал его еду и туалет, а после спустился вниз поужинать. Проведя пару часов за приличной едой, хорошим пивом и отличной беседой о бейсболе, я устал и поднялся в свой номер. Остальная компания отправилась на террасу ресторана за новой порцией спиртного.

В этом году нам дали номер, в котором балкон примыкал к спальне. Нортон стоял перед балконной дверью, желая, чтобы его выпустили. Он привык бегать по территории «Белвью-Билтмор». Там имелся огромный участок с бассейном, где было много травы и кустов, в которых кот мог прятаться. Но его любимым местом в отеле стал подвал. Нортон много дней обследовал закоулки и щели; и особенно ему нравился один пыльный бетонный угол, который идеально подходил для того, чтобы там подремать. Но, насколько мне известно, кот никогда не устраивал игр на крыше отеля.

Поразмыслив минуту, я подумал: почему бы и нет? Что может произойти? И открыл дверь. Нортон сразу выскочил на балкон, запрыгнул на перила и, перебравшись через них, отправился исследовать островерхие крыши, которые, казалось, растянулись на километры. Я выждал десять или пятнадцать минут и позвал кота. Естественно, он мгновенно примчался. Убедившись, что никакой опасности нет, я сказал Нортону, что он может идти погулять.

Через сорок пять минут я стал готовиться ко сну. Шагнул к балконной двери, собираясь позвать Нортона, и в это время раздался телефонный звонок. Подняв трубку, я услышал голос Глена Ваггонера — моего лучшего друга.

— Думаю, тебе лучше спуститься вниз.

— Что случилось?

— Нортон только что провалился сквозь крышу обеденного зала.

Помните мультяшную земляную кукушку по имени Дорожный Бегун, которая проносилась по дороге со скоростью света, преодолевая многие километры за несколько секунд? Именно таким образом я слетел вниз по лестнице, торопясь к своему коту.

Когда я выскочил на террасу, посетители покатывались со смеху. Глен проводил меня в обеденную зону и поднял палец вверх: в трех метрах над моей головой в зелено-белом полосатом навесе зияла дыра. Очевидно, Нортону наскучила крыша, и он решил перебраться по тенту. На полпути наступил на слабый участок, и тот под ним лопнул. Кот шлепнулся с пятиметровой высоты, приземлившись в нескольких сантиметрах от стола, за которым заканчивали ужин две семидесятилетние женщины. Естественно, они закричали — вы бы тоже закричали, если в ресторане вам на голову свалился бы кот, — и одной из них едва не понадобился врач. Впрочем, когда я начал извиняться (на фоне рыдающих от смеха «Лиг Ротиссери»), они смягчились и посоветовали найти кота, поскольку он был напуган намного больше, чем они.

Глен, которого Нортон хорошо знал, пытался поймать его после грандиозного падения, но тот не дался в руки. Кот умчался в темноту, и Глен потерял его из виду.

Размышляя, куда он мог удрать, я, спотыкаясь и зовя кота по имени, обошел огромную лужайку. Никакого ответа. Побродив в бесплодных поисках еще минут пятнадцать-двадцать, я внезапно сообразил, куда Нортон мог спрятаться. Подошел к скрипучей деревянной двери в подвал и, открыв ее, оказался внутри. Моим глазам понадобилось несколько минут, чтобы привыкнуть к кромешной темноте; после чего я стал осторожно пробираться к знакомому мне пыльному углу. Там я и нашел спящего Нортона.

— Кис-кис! — позвал я.

Кот открыл глаза и, издав ворчливое «брррмяу», бросился в мои объятия.

Все оставшееся время люди излишне опекали Нортона и кудахтали над ним. Но он старался держаться поближе ко мне. Похоже, ему надоели приключения. Я заметил, что кот ласкается лишь к одной сотруднице отеля — очень привлекательной блондинке, работавшей за регистрационной стойкой. Когда я подошел забрать своего маленького возмутителя спокойствия, женщина улыбнулась сначала коту, а потом мне.

— Он ваш? — спросила она. — Такой милый!

Мне показалось, что Нортон подмигнул нам обоим.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ КОТ, КОТОРЫЙ ОТПРАВИЛСЯ В ПАРИЖ

По сравнению с обычными котами Нортон первые годы, в том числе проведенные под моей опекой, вел весьма увлекательную жизнь. Его носили в кармане по Манхэттену. Он катался на такси, пароме и поезде. Покорял пляжи Файер-Айленда, снежные вершины Вермонта и антикварные магазины округа Бакс в Пенсильвании (не слишком богатая на события поездка, ели не считать того, что я купил красивую кленовую колыбель XVIII века, которая стала любимым местом Нортона, где ему так замечательно дремалось). Он также стал завсегдатаем моего офиса, проводя там хотя бы один день в неделю, а когда все привыкли к этому, даже начал посещать совещания по вопросу объемов продаж компании. В качестве корпоративного гостя кот побывал в Финиксе в Аризоне, Лагуна-Бич в Калифорнии, на Бермудах и во Флориде. Если поездка не превышала одного или двух часов перелета на самолете, я брал Нортона с собой независимо от того, как долго собирался там оставаться. Если же мне предстояло путешествие через всю страну или нечто подобное, что могло оказаться слишком тяжелым для кота испытанием (например, больше пяти часов без туалета), тогда я оставлял его дома, кроме тех случаев, когда намеревался отсутствовать пять или шесть дней.

До появления Нортона я мечтал о собаке, которую мог в один прекрасный день взять с собой во Францию. Французы обожают животных, они обращаются с ними намного лучше, чем с туристами. Даже в самые модные рестораны разрешено приходить с собаками, где те могут расположиться со всеми удобствами, пока их хозяева заняты обедом. В таких местах, как «Ямин», «Ребушон» или «Амброй», можно часто увидеть джентльменов в смокингах и светских леди в мехах, в то время как их пудели или таксы вольготно лежат под столом. Несколько лет назад французское издательство выпустило ресторанный путеводитель, оценив каждый ресторан в Париже по тому, как в них обращаются с собаками: чем их кормят, разрешают ли находиться без привязи, насколько дружелюбны официанты, когда от них требуется приласкать животных.

На самом деле мне никогда не приходило в голову взять с собой Нортона за границу. Я не знаю, с чем связано это упущение. Наверное, потому, что первые несколько лет, когда он появился у меня, я не так часто ездил в Европу.

Но однажды все изменилось. А началось с телефонного звонка Романа Полански.

— Питер, — произнес он со своим характерным акцентом, своеобразной смеси из польского бунтарства, французской интеллектуальности, английского фатовства, американского своенравия и еврейского дядюшки, — ты когда-нибудь видел Париж в Рождество?

Впервые мы встретились с Романом в 1982 году во время совместного труда над его автобиографией «Роман о Полански». Мы очень хорошо сработались и стали верными друзьями. Знаю, большую часть жизни Роман был окружен самыми противоречивыми слухами и спорами, но, признаюсь, сам я никогда не замечал в нем каких-либо скандальных качеств. Мы одинаково мыслили по множеству вопросов, обладали схожей любознательностью в сочетании с равной долей цинизма. Как друг, Роман оказался невероятно великодушным и щедрым, с отличным чувством юмора. Он рассказывает чудесные истории и больше всего любит посидеть в «Куполе», попивая шампанское, глотая устриц и обмениваясь хорошими шутками.

Я встречал множество очень умных людей, но Полански — единственный известный мне гений. Он говорит на двенадцати языках, обладает интересным складом характера, снял несколько самых утонченных и оригинальных фильмов современности и, помимо всего прочего, знаком примерно с миллионом длинноногих моделей по имени Сюзетта. Я рассказываю все это, чтобы вы поняли: Роман никогда не задаст такой вопрос, как «Ты когда-нибудь видел Париж в Рождество?», при этом ничего не задумав.

— Хм… нет, — ответил я.

— Он очень красивый. Очень. Падает снег, повсюду зажигаются огни. О, огни в Париже — великолепное зрелище. Оно заставляет тебя рыдать. А женщины… Питер, на Рождество сюда приезжает столько красивых женщин!

— Роман, могу я кое-что у тебя уточнить? — произнес я, находясь в своей нью-йоркской квартире.

— Все, что угодно.

— Зачем ты мне это рассказываешь?

— Как ты смотришь на то, чтобы приехать на Рождество в Париж и помочь мне написать сценарий к новому фильму для Харрисона Форда?

У этого человека есть свой стиль, не правда ли?

Естественно, я не сразу дал себя уговорить. Я не какая-то там легкая добыча. Сказал, что мне потребуется по крайней мере четыре или пять секунд, чтобы собрать вещи и заказать билеты на самолет. На самом деле это заняло у меня немного больше времени. Не прошло и недели, как мы с Нортоном уже направлялись в Европу.

Многие считают, что поездка за границу вместе с животным — сплошная головная боль. Из-за проблем с карантином (он существует только в Англии), или излишних сложностей с оформлением поездки, или отсутствия условий для проживания питомцев в отеле. На самом деле нет ничего проще, чем перевезти кота на иностранное побережье — если вы делаете это правильно. Естественно, что в первый раз я сделал все не так.

Полански собирался в Амстердам на рекламу своего нового фильма. Пока я занимался своими — извините, нашими — организационными приготовлениями, он сказал:

— Питер, почему бы тебе не прилететь в Амстердам? Мы закатим отличный ужин, постараемся влипнуть в какие-нибудь неприятности, а на следующий день отправимся работать в Париж. Амстердам — прекрасное место, где можно прийти в себя после смены часовых поясов.

Звучит вполне разумно, не так ли? Во всяком случае, для меня. В результате первой остановкой Нортона в Европе — после часовой задержки в аэропорту Шарля де Голля — стал Амстердам.

Перед отъездом мне пришлось отвезти кота к ветеринару, чтобы Нортон получил свой кошачий паспорт. Процедура оказалась простой: врач сделал Нортону прививку, протер его уши ватной палочкой, проверил горло, после чего заполнил маленькую зеленую карточку, в которой говорилось, что Нортон Гитерс — порода «шотландская вислоухая», весом три с половиной килограмма, место рождения — Лос-Анджелес, место проживания — Нью-Йорк — здоров и может сменить континент на усмотрение своего владельца.

Перелет прошел без особых осложнений, за одним исключением. На счету Нортона уже было множество перелетов на различных американских авиалиниях. Из-за их бюрократизма я приучился строго придерживаться всех правил. Обычно я сажал Нортона в контейнер и оставлял его под сиденьем, осмеливаясь вытаскивать и сажать кота на колени лишь в случае, если бортпроводницы просили его показать, что случалось не так уж часто. Но на борту самолета «Эр Франс» Нортона встретили очень тепло, словно он заплатил полную стоимость билета. Бортпроводница обожала, когда на борту были домашние питомцы, поэтому сразу предложила вытащить кота из контейнерного заключения и устроить со всеми удобствами. Благодаря «Уорнер бразерс» мы летели первым классом, и с нами обращались по высшему разряду. Мне подали шампанское и икру, а Нортон получил маленькое блюдце копченой семги и миску молока. Когда настало время десерта, я упомянул, что Нортон питает слабость к шоколаду, и перед ним мгновенно появился шоколадный мусс. Персонал был так внимателен к моему попутчику, что я успокоился. Убаюканный расположившимся у меня на коленях довольным Нортоном, я настолько расслабился, что проспал два часа, которые мы провели над Атлантикой. Я бы проспал до самой Голландии, но меня разбудил бортпроводник мягким толчком в плечо. Когда я протер глаза и сориентировался, то понял, что кот пропал. Я взглянул вверх и увидел: бортпроводник держал Нортона за шкирку. В ужасе я схватил кота, посадил к себе на колени и принялся извиняться. Я был настолько запуган суровым отношением американских стюардесс, что расточал извинения целых пять минут, прежде чем до меня дошли слова доброго французского бортпроводника:

— Все в порядке. Мы не имеем ничего против. Он ходил прогуляться.

В конце концов я поверил, что стюард не сердится. Поэтому, набравшись смелости, я задал ему один мучивший меня вопрос:

— Куда он ходил?

В ответ тот неодобрительно сморщил нос. Очевидно, Нортон сделал нечто такое, что служащий находил отвратительным. Фактически, по французским стандартам, мой кот совершил грех.

— Он ходил в хвост к туристам, — с пренебрежением произнес стюард, — поговорить с собакой.

Остаток пути я не сомкнул глаз. Нортон же большую часть своего досуга провел, разглядывая Атлантический океан сквозь иллюминатор. Похоже, он находил его таким же завораживающим, как и залив Файер-Айленд.

Приземлившись в Амстердаме, мы взяли такси, чтобы добраться до чудесного отеля «Амстел». Я уже приготовился либо спрятать Нортона, либо врать без зазрения совести, что он не останется на ночь в номере, так как я оставлю его у одного голландского друга. Однако мне не пришлось изображать рыцаря плаща и кинжала. Женщина, которая регистрировала нас в отеле, тепло улыбнулась коту и попросила меня вытащить его из сумки, после чего с веселым изумлением наблюдала за тем, как Нортон уселся на стойку и устроился там как дома. Менеджер отеля приблизился и дружески погладил его по голове, а вслед за ним это сделала и пара посыльных. Регистраторша спросила, останется ли Нортон на ночь, и, когда я нерешительно кивнул, поинтересовалась, не откажется ли он от блюдечка с рыбой. Я заметил, как уши Нортона, насколько это позволяла их форма, слегка навострились при слове «рыба», и ответил, что это было бы очень мило с их стороны.

В номере я поставил перед Нортоном его первый международный кошачий туалет, дождался, когда принесут рыбу, и позвонил Роману. Немного отдохнув, я был готов к работе.

Нортон согласился провести свою первую ночь в Европе, посапывая на мягкой кровати, пока несколько голландских журналистов угощали меня обедом и вином в шикарном индонезийском ресторане. (Ну хорошо, Роман был единственным, кого угощали обедом и вином, но ведь они позволили мне пойти с ними, не так ли? Это считается!) Следующий день оказался чересчур богат на события, по крайней мере для моего серого компаньона.

До своего прибытия я не имел ни малейшего представления о том, что меня ждет в Амстердаме. В полдень мы выезжали из отеля и отправлялись на закрытый показ последнего фильма Романа ведущим голландским кинопрокатчикам, потом на запись какой-то местной телевикторины, где Полански согласился появиться ради рекламы фильма, а затем на ужин с людьми с телевидения и кинопрокатчиками, после чего ночным рейсом улетали в Париж.

План выглядел заманчиво, за исключением одного момента. Что прикажете делать с Нортоном с полудня до десяти часов вечера?

Поскольку у меня не было выбора, я просто взял его с собой.

Первым на повестке стояло наше официальное представление кинопрокатчикам. Мы находились в большом просмотровом зале, заняв места на подиуме в передней части зала. Приставленный к Роману представитель студии по связям с общественностью выступил с речью, заявив, насколько все собравшиеся взволнованны от предстоящего проката очередного фильма Полански. Он перечислил успешные проекты Романа в Голландии — начиная с «Ножа в воде» до «Китайского квартала» и «Тэсс».

— А теперь, — произнес он, — я с удовольствием представлю вам нескольких специально приглашенных гостей. Справа от меня сидит человек, который не нуждается в представлении. Один из величайших режиссеров нашего времени — Роман Полански.

Зал взорвался аплодисментами.

— Справа от мистера Полански — сценарист его нового фильма, над которым они собираются начать работать в Париже — Питер Гитерс.

Мне вежливо поаплодировали, учитывая, что никто никогда не слышал обо мне и, вероятно, никогда не услышит. Но затем последовало самое лучшее объявление, когда представитель по связям с общественностью сообразил, что здесь присутствует еще кое-кто, нуждающийся в представлении.

— И справа от мистера Гитерса… его кот???

Мне редко доводилось слышать подобное замешательство в чьем-нибудь голосе и испытывать такую гордость за своего кота. Разумеется, Нортон не стал раскланиваться при упоминании его имени, но сел как можно ровнее, услышав громкие аплодисменты.

Остаток дня мы провели на записи телевикторины «Хочешь поспорить?». Это была самая популярная телевизионная программа в Голландии, а также в Германии и Бельгии. Единственное, как можно ее описать, — это гибрид из «Правды или последствия», «Хохм Роуэна и Мартина» и неизменно популярного ревю из Лас-Вегаса «Обнаженные на льду».

Продолжительность «Хочешь поспорить?» — девяносто минут, и ее съемки занимают около трех часов. Из них два с половиной часа Нортон просидел рядом со мной в зале — продюсер был настолько любезен, что выделил ему отдельное место, — в основном пялясь на вспыхивающие знаки, которые, полагаю, в переводе с голландского означали «Аплодисменты».

Оставшиеся полчаса кот провел в раздевалке, куда меня не допустили, принимая ласки от тридцати ослепительных и статных полуобнаженных танцовщиц, участвующих в мини-представлениях шоу.

Обычно Нортон не позволяет незнакомым людям брать его на руки и куда-то уносить, но когда в перерыве ко мне подбежала одна из почти обнаженных женщин и попросила разрешения взять котика за кулисы, он даже не дождался моего согласия. Спрыгнул на пол и последовал за ней, даже не оглянувшись на своего зеленого от зависти отца. По окончании шоу он вернулся, причем в сопровождении трех танцовщиц, которые не могли вынести разлуки с ним, и я в очередной раз пожалел о том, что Нортон не говорит по-английски. Впрочем, судя по выражению его мордочки, даже если бы он и говорил, мне вряд ли бы удалось вытянуть из него детали данного приключения.

После шоу мы отправились на ужин в компании руководителей телевизионной студии и нескольких кинопрокатчиков, которые ранее были представлены Нортону. Нас привели в один из лучших ресторанов в городе. Нортон шествовал вместе со всеми с таким видом, словно привык каждый вечер ужинать вне дома. Уже прошло немало времени с тех пор, как кот в последний раз сходил в свой кошачий туалет, и он никогда раньше не ел вне дома на публике, поэтому я немного нервничал. Но мой парень держался блестяще. Он был звездой вечера.

Началось все с того, что наша официантка едва не упала в обморок, увидев, какой Нортон милый и красивый. Умилившись, как он спокойно сидит у меня на коленях, она настояла на том, чтобы принести ему отдельный стул, и втиснула рядом со мной. Потом принесла коту ужин — маленькую тарелочку с селедкой и картофелем, и Нортон умял это все с большим аппетитом. Его так обхаживали, что я почувствовал себя оскорбленным, когда официантка не предложила коту бокал вина, хотя блюдечко с молоком ему понравилось намного больше.

Предполагалось, что это будет деловой ужин, на котором Роман расскажет о своем фильме, но в основном разговор вертелся вокруг нового и самого маленького почетного гостя. Каждые несколько минут кто-нибудь настойчиво просил меня или Романа, который сидел по другую сторону от Нортона, поменяться с ними местами, чтобы гость мог оказаться поближе к коту. К концу ужина я уже сидел на противоположном конце стола, а Нортон — между главой кинопрокатной индустрии Голландии и женщиной-продюсером «Хочешь поспорить?». Кот старательно изображал Кэри Гранта — вежливо пережевывал рыбу, потягивал молоко, и всем видом демонстрировал признательность ресторану за оказанное ему внимание.

Когда настал час прощания, несколько человек предложили Нортону остановиться в их доме, если я снова окажусь в этом городе, и выразили желание навестить кота во время их будущего приезда в Нью-Йорк. Когда мы поднялись на борт самолета, летевшего в Париж, кот выглядел очень уставшим. Мне даже пришлось разбудить его и поднести к иллюминатору, чтобы он смог впервые увидеть залитую яркими огнями Эйфелеву башню.

Нортон чувствовал себя в Париже как рыба в воде.

Мы остановились в одном из моих самых любимых отелей «Тремоль», который располагался на углу улиц ля Тремоль и дю Боккадор в Восьмом округе. Отель очень хороший, небольшой, с настоящей парижской атмосферой и дружелюбным персоналом, который обожал моего кота.

В прошлом году, когда я работал с Полански над очередным сценарием к новому фильму, мой агент — та самая Эстер, что была попутчицей Нортона во время его первого полета на самолете, — прибыла на пару дней развеяться в Париж. Сам я приехал на три месяца и, к моему сожалению, не смог остановиться в «Тремоле». Студия решила, что это слишком дорого для столь долгого пребывания, поэтому мне пришлось снять квартиру.

Но я настойчиво посоветовал Эстер поселиться именно там. После ужина я пошел проводить ее и по дороге рассказал, как все прекрасно относились к Нортону. Когда я стал описывать некоторые подробности, она воскликнула:

— Я тебе не верю! Ты наверняка все это выдумал.

С возмущением я стал уверять Эстер, что каждое мое слово — чистая правда. Она отказалась мне верить. В холле я подошел к стойке и, самодовольно усмехнувшись Эстер, обратился к консьержу:

— Добрый вечер. Вы помните меня?

— Конечно. А как поживает ваш кот? С ним все в порядке?

— В полном, — заверил я.

— Пожалуйста, передайте коту мои наилучшие пожелания. Скажите, что ему здесь всегда рады.

Теперь Эстер верит всему, что я ей говорю.

За эти годы Нортон останавливался в «Тремоле» шесть или семь раз, когда я приезжал поработать с Романом. Как правило, мы придерживались следующего распорядка: работать мы начинали в половине одиннадцатого, в час дня делали перерыв на ленч, затем возвращались к работе и трудились до восьми часов вечера. После перерыва мы расслаблялись, выпивали по стаканчику ледяной польской водки или просто отдыхали друг от друга, а вскоре отправлялись на ужин. Я всегда забегал в отель проведать Нортона, поиграть с ним в обеденный перерыв или перед ужином. Через какое-то время я понял, что в игре отпала необходимость. Почти каждый раз, когда я возвращался в номер, там уже находилась по крайней мере одна горничная, но обычно их было две. Они гладили, почесывали кота и играли с ним в игрушки. Когда Нортон стал своим среди персонала отеля, ему позволили днем околачиваться в холле (сотрудник за стойкой или горничная отнесли бы его назад в номер, если бы постояльцы стали возмущаться), а мне — брать кота с собой вниз на ужин.

Однажды возникла драматическая ситуация. Я вернулся в семь часов вечера, чтобы проведать Нортона, беспечно вошел в отель и попросил ключи от своего номера. Один из менеджеров мрачно взглянул на меня и сказал:

— Ах, месье Гитерс, ваш маленький кот очень болен.

Я схватил ключи и взлетел по двум лестничным пролетам в свой номер. Когда я ворвался в комнату, на кровати сидела горничная, нежно гладила Нортона и ворковала с ним. Он уютно устроился на моей подушке, свернувшись калачиком. В общем, кот выглядел печальным — и явно больным.

Горничная не говорила по-английски, поэтому я не понял ни слова из того, что она сказала. Я лишь догадался, что рано утром она пришла в мой номер, чтобы убраться, и попыталась поиграть с Нортоном. Кот не отреагировал. Он не покинул кровать, не поднял головы и вообще не пошевелился. Горничная попробовала дать ему несколько печенек «Паунс» — я привез их пожизненный запас и показал горничным, где его держу, — но Нортон даже не прикоснулся к ним. Это было уже серьезно.

Раньше кот не болел. И я не знал, что делать. Роман, на удивление, с пониманием воспринял известие, что я собираюсь пропустить наш традиционный ужин и попойку из-за больного кота. К тому времени он и сам очень привязался к Нортону.

Этой ночью кот не ел. А также не слез с моей подушки (мне пришлось спать на его половине кровати). Я изо всех сил старался убедить Нортона, что все будет хорошо, но это не сделало его счастливым. Если кто-нибудь скажет вам, что кошки не думают или не чувствуют, просто посоветуйте им провести ночь в кровати с одной из них, когда та болеет. Если бы вы решили поискать значение слова «скорбный» в словаре, то обнаружили бы там мордочку Нортона той ночью. Я решил подождать сутки, прежде чем обращаться в местную ветеринарную клинику.

На следующее утро коту, кажется, стало лучше. (Чего не скажешь обо мне, ведь всю ночь я ворочался с боку на бок из-за одолевавшего меня беспокойства.) Нортон не стал более активным — он так и не вылез из кровати, чтобы позавтракать, — но сгрыз парочку «Паунс» и благодарно лизнул мою ладонь. Когда я уходил на работу, Нортон, преодолевая слабость, на мгновение поднялся. Я подошел к нему и сказал, что с ним все будет в порядке, и проследил за тем, как кот снова устроился на моей подушке.

В обед я вернулся, чтобы проверить самочувствие Нортона. Когда я забирал ключи, управляющий улыбнулся. И конечно же, в комнате находились две горничные, они склонились над Нортоном, который игриво растянулся на спине, наслаждаясь их обществом и дружеской болтовней. Они купили ему подарок — немного кошачьей мяты — и положили на прикроватный столик. Сказали, что коту пока рано ее давать, но это будет хорошим стимулом для выздоровления.

Я вернулся к работе, зная, что мой подопечный находится в заботливых руках. Вечером кот уже был в норме. Он не только проглотил свой ужин и набросился на «Паунс», но и сжевал несколько листочков кошачьей мяты. Когда мы стали укладываться в кровать, Нортон чувствовал себя неплохо и улегся на своей подушке. Я не знал, чем вызвано это однодневное недомогание, возможно, все дело в жирной французской кошачьей еде, но вздохнул с облегчением. Сказал, что очень рад, что ему полегчало, и поцеловал в макушку. Нортон облизнул меня своим шершавым язычком, и я почувствовал себя так, словно был как минимум чуткой сиделкой.

Постепенно наша с Нортоном парижская жизнь вошла в привычное русло. Поскольку мне не надо было появляться на работе раньше половины одиннадцатого, то у меня вошло в привычку выпивать утреннюю чашечку кофе с молоком в одном кафе на другом берегу Сены напротив Эйфелевой башни. Побывав там несколько раз, я решил, что не случится катастрофы, если я принесу с собой Нортона. Итак, каждое утро кот запрыгивал в свою сумку, и мы отправлялись в полюбившееся мне кафе. Я, устроившись на плетеном стуле и попивая кофе, погружался в чтение газеты «Гералд трибюн», а Нортон растягивался, подобно сфинксу, на своем стуле, наблюдал за прохожими и лакал молоко или воду из миски, которую ему приносили любезные официанты.

После завтрака я относил кота в отель, но иногда брал с собой в квартиру Романа. В ту мою первую поездку, когда я работал над переделкой сценария, по которому впоследствии сняли фильм «На грани безумия», к нам на пару недель присоединился Харрисон Форд. Он был звездой фильма и поэтому хотел внести свой вклад в мотивировку, поступки и мысли персонажа. Они с Романом дружили, но никогда прежде не работали вместе.

Первые несколько дней мы провели, притираясь друг к другу и присматриваясь к тому, насколько у нас получается ладить. Каждый старался рассказать о своем видении фильма и в то же время проявить чуткость к пожеланиям коллег. У Харрисона была репутация — которую я, исходя из своего опыта работы с ним, полностью подтверждаю, — необыкновенно умного актера. И это примечательно потому, что по шкале интеллекта актеров в общей массе не ставят выше обычного обеденного стола. За ними водится склонность портить сценарии, лишь бы сделать своих персонажей более привлекательными. Харрисон был не только умным, но и беспокоился больше о фильме, чем о том, насколько храбрее или сообразительнее станет выглядеть его персонаж на фоне остальных. С самого первого дня нашего знакомства я проникся к нему большой симпатией и уважением. Хотя, полагаю, в тот день сам я не произвел на него хорошего впечатления. Мы обменялись рукопожатиями и принялись обсуждать первоначальный вариант сценария, который Роман написал совместно со своим многолетним соавтором Жераром Брахом. И когда мы начали погружаться в этот процесс, а обсуждение становилось все более активным, Роман принялся к чему-то принюхиваться.

— Откуда этот запах? — поморщился он.

— Погоди-ка! — воскликнул Харрисон. — Я понял. Этот парень, врач, должен по-настоящему любить свою жену, должен дико ее ревновать…

— Что может так вонять? — Было очевидно, что Роман отвлекся, и его занимает иная проблема.

— Роман, Роман, ну послушай же! Мне кажется, нам нужна сцена между мной и моей женой, что-то нежное, прямо в самом начале… Господи, чем это так воняет?

В общем, обсуждение сценария прекратилось. Вся квартира пропахла так, словно в ней кто-то умер три недели назад. Коллеги обернулись ко мне, и я тихонько пробормотал:

— Э-э… думаю, я знаю, что это.

Я направился в ванную комнату Романа. И там в ванне сидел мой кот. А рядом с ним лежала очень большая куча… того, что можно лишь описать, как кошачий кал.

— Я забыл принести его туалет, — скромно объяснил я. — Если рядом нет лотка, то кот обычно делает свои дела в ванне.

— Довольно умно с его стороны, — заметил Роман.

— Это твой кот? — спросил Харрисон.

Я кивнул.

— Ты привез его из Нью-Йорка?

— Да.

— Я работаю со сценаристом, который привез своего кота в Париж, чтобы он мог нагадить в ванне?

— Я знаю, это выглядит скверно, — пробормотал я, — но дайте ему второй шанс.

— Это не он вызывает у меня беспокойство, — усмехнулся Харрисон.

Так состоялось мое знакомство с мечтой всей жизни — сочинять киносценарий в Париже в компании с блестящим режиссером и актером мировой величины, когда этот блестящий режиссер и знаменитый актер, стоя на коленях, пытаются отмыть ванну, а я держу кота и заверяю его, что он не совершил ничего предосудительного.

С годами я убедился, что Нортон стал отдавать предпочтение Парижу перед Нью-Йорком, как и его папочка. Ему нравится завтракать на свежем воздухе, он наслаждается ужином в ресторане. Так совпало, что мы с Нортоном находились в Париже, когда я подписал контракт на издание этой книги. Кот получил большое удовольствие от праздничного ужина, который я закатил по данному поводу. Мы посетили мой любимый ресторан «Ами Луи», где Нортон получил огромную порцию фирменного блюда фуа-гра. Кот даже побывал в одном ночном клубе. Рискну утверждать, что Нортон единственный кот, который когда-либо отрывался всю ночь в самом модном ночном клубе Парижа «Бен-Душ». Множество людей не смогли пройти фейс-контроль на входе в клуб и ушли ни с чем, а Нортон получил постоянный гарантированный допуск.

Одним из любимых занятий моего кота стало исследование знаменитых парижских крыш. Он выбирался на них из нашего номера в «Тремоле». В отеле были старомодные, очень громоздкие окна, которые распахивались настежь. У Нортона вошло в привычку сидеть, прижавшись носом к стеклу окна в спальне, пока я не понял, что ему очень хочется выйти наружу. Сначала я не решался выпускать его, но логика в очередной раз отступила перед кошачьим желанием, и окно распахнулось. Я взял Нортона на руки и несколько минут втолковывал ему, что он находится в чужом городе и не следует далеко уходить. Я отпустил кота, он быстро перелез через балкон и выбрался на красные черепичные крыши города.

Не знаю, куда он забирался. Однажды я увидел его за три крыши от нашего отеля. Но Нортон всегда возвращался, когда я звал его, значит, находился не очень далеко. В конце концов я успокоился по поводу его уличных странствий, а когда мне удалось объяснить горничным, чтобы они не закрывали окна, если кота нет в номере, даже стал оставлять окна открытыми и в течение дня.

Еще Нортон наслаждался нашими необычными регулярными перелетами Париж — Нью-Йорк. Хотя у писателей принято допускать, что все, что они делают, либо провалится, либо никогда не достигнет цели, у меня выдался такой месяц, когда все, над чем я работал, свалилось на меня одновременно — фильм Полански, мой роман, телевизионный пилот — поэтому в тот февраль мы с Нортоном практически жили в «Конкорде». Раз в неделю я улетал на несколько дней в Париж, чтобы поработать над сценарием. Затем запрыгивал в самолет и уносился назад в Нью-Йорк, чтобы заняться делами, которые дожидались меня там — в то время я едва мог отделить одну деятельность от другой, — после чего сломя голову несся в аэропорт и опять запрыгивал в «Конкорд». Во время перелета я или читал, или сочинял, или переписывал. Нортон же проводил несколько часов, бродя по салону, заводя дружбу с бортпроводницами и другими домашними питомцами.

Определенно, для кота это являлось вершиной роскоши и ключевым моментом его европейских путешествий. Бортпроводницы «Конкорда» так хорошо были с ним знакомы, что даже не заставляли брать с собой его контейнер. Кот настолько уютно чувствовал себя в самолете, что я почти ожидал во время одного из перелетов услышать по громкоговорителю следующее сообщение: «Леди и джентльмены, для сегодняшнего полета мы пригласили особого пилота. Мсье, пожалуйста, поприветствуйте наших пассажиров». После чего в громкоговорителе раздалось бы приветственное: «Мяу».

Конечно, ничего подобного не случилось. Но если вы собираетесь слетать в Париж в ближайшем будущем, я бы не исключал такой возможности. И если вы хотите, чтобы ваш самолет приземлился вовремя, советую запастись «Паунс».

ГЛАВА ВОСЬМАЯ КОТ, КОТОРЫЙ ВЛЮБИЛСЯ

Мой кот становился старше, и вместе с возрастом у него стали проявляться определенное самодовольство и легкая апатичность по отношению к жизни. А еще он начал толстеть. Поэтому я сделал то, что сделал бы любой нормальный человек для своего кота. Купил дом.

В те годы, когда мы проводили лето на Файер-Айленде, Нортон целые дни был на улице, бегая, где ему вздумается, и пускаясь во все тяжкие, и в течение каждого такого сезона терял вес в период между Днем памяти и Днем труда. Листья начинали менять свой цвет, и этот вислоухий шотландец превращался в потрясающего стройного красавца. Правда, осенью и зимой кот никогда не покидал границ моей квартиры, за исключением редких поездок на лыжные прогулки, а это означало, что он много сидел, спал и выпрашивал «Паунс». Я понимал, что это вредно для его здоровья. А поскольку я имею склонность к тому же — к лени, а не попрошайничеству, — то подозреваю, это вредно и для моего здоровья. В общем, я решил купить дом. Но я не искал его планомерно. Скорее наткнулся случайно.

У Нэнси и Зигги был дом в Саг-Харборе, и однажды я отправился к ним на уик-энд. Нортон должен был остаться дома, поскольку у Зига аллергия на кошек. Но в самую последнюю минуту моя доверенная кошачья нянька сбежала. По правде говоря, я никогда не обсуждал, что происходит, когда моему коту-путешественнику приходится остаться дома. К счастью, моя подруга Линн Ваггонер решила, что нянчиться с Нортоном — это все равно что возить по городу Тома Круза. Возможно, я и преувеличил, но Линн действительно очень хорошо заботилась о Нортоне — покупала ему игрушки, водила на прогулки, делала все те хорошие вещи, которыми он привык наслаждаться. Однажды, когда Линн отсутствовала, его взяла моя помощница. Она привезла его в дом родителей своего мужа в Монтауке. Нортон пробыл в доме целых две минуты, но кто-то оставил открытой входную дверь, — и кот моментально удрал. Лора и ее муж провели ночь в лесу, повсюду его разыскивая. Около двух часов ночи они решили сдаться и вернулись домой, где и обнаружили Нортона, терпеливо дожидающегося их под дверью. Лора рассказала мне эту историю не сразу, а гораздо позже, одновременно поведав, каким образом она собиралась обрушить на меня известие о том, что потеряла моего кота, — в форме предсмертной записки.

Поскольку мне не с кем было оставить Нортона, я сделал сюрприз моим гостеприимным хозяевам и привез кота с собой. Сюрприз был встречен с тем же восторгом, с каким они бы восприняли землетрясение. Я заверил их, что кот не доставит никаких хлопот. Целый день он проводит на улице, а дома появится, чтобы переночевать, да и то спать будет вместе со мной. Я не позволю Нортону покинуть мою кровать. Зиг даже не почувствует, что в доме есть кот.

И это была правда. Он не знал, что в доме есть кот, — до середины ночи, когда Нортон, улизнув, пока я спал, не поднялся наверх и не устроился спать на голове Зигга.

Той ночью дом Ольдерманов мало чем отличался от вулкана Кракатау. В три часа ночи я поднялся наверх, стащил Нортона с чихающего хозяина и унес его в свою кровать. В половине четвертого кот вернулся на голову Зигга, и мы повторили процедуру. В четыре часа ночи Нортон опять вернулся к своему новому любимому местечку, накрыв своим телом большую часть лица Зигга. Вскоре хозяин сдался. Он вдруг осознал, что больше не чихает. А утром решил, что Нортон был первым из встреченных им котов, на которого у него не возникло аллергии. Гнев и отчаяние сменились удовольствием и триумфом. Я не был любимым гостем в доме, но Нортону каким-то образом удалось найти путь к сердцу хозяев.

На следующий день мы отправились знакомиться с рынком недвижимости. Поиски происходили вяло. Я не мог сказать, что действительно хотел купить дом. Прежде всего меня сложно назвать мастером на все руки. Я до сих пор вскакиваю по ночам от ужаса, вспоминая о занятиях в деревообрабатывающей мастерской в старших классах. От мысли воспользоваться дрелью или починить электропроводку я мгновенно перевоплощаюсь в Керли Ховарда^[39] с обязательными для того пощечинами, визгливой болтовней и катанием по полу. Кроме того, мне претила сама идея регулярных поездок за город, даже на уик-энд. Я не испытывал ни малейшего желания заниматься садоводством, сгребать листья или убирать снег с подъездной дорожки. Более того, я не нуждался в подъездной дорожке, поскольку у меня не было машины.

Но Нортону было необходимо круглогодичное пространство для игр, поэтому…

Первые четыре дома оказались красивыми, просторными, но… в них не было индивидуальности и очарования. Женщина-агент по недвижимости, Пегги Мэвес, у которой я в неоплатном долгу, попросила описать мой идеальный дом — мой доступный по цене идеальный дом. Что я и сделал: возраст дома не должен быть меньше ста лет, при этом он должен находиться в таком хорошем состоянии, чтобы не нуждаться в ремонте. Обязательно наличие деревянных полов и балок, одного или двух каминов, уютных комнат, двух этажей, кабинета, который вызывал бы желание сесть за работу. По размеру дом не должен быть тесным или настолько просторным, что я бы не смог нормально о нем заботиться, — вероятно, две или три спальни. Иными словами, нечто столь совершенное, что я никогда его не найду.

Когда я закончил свое описание, Пегги сказала:

— Знаете, думаю, вам следует взглянуть на один дом. Правда, хозяевам уже сделали предложение, и они, кажется, согласились. Вряд ли вы сможете его заполучить, но по описанию он очень похож на то, что выищете. По крайней мере это поможет мне составить представление о вашем вкусе.

Зная, что не смогу купить тот дом, я согласился пойти на него взглянуть. Меня это вполне устраивало. Ведь на самом деле я ничего не хотел покупать. Просто нравилось рассматривать красивые дома.

Мне даже не понадобилось подниматься на второй этаж. Один взгляд на гостиную со старинными деревянными полами, антикварной пузатой печкой — с ее индивидуальностью, — и я воскликнул:

— Я его беру.

Пегги, которая была из редкой породы честных людей, попыталась напомнить мне, что я не могу купить данный дом. Она показывает его, чтобы просто выяснить мои предпочтения.

— Это дом моей мечты, — сказал я. — Мне кажется, я просто обязан его купить.

— По крайней мере взгляните на второй этаж, прежде чем решите, что это дом вашей мечты, — посоветовала она.

Верхний этаж лишь усилил мое желание. Там располагались маленькие очаровательные комнаты для гостей, огромная спальня (а в ванной комнате стояла старинная ванна на ножках в виде львиных лап!) и венец моих фантазий — небольшой кабинет, нависавший над подъездной дорожкой, с французскими окнами, выходящими в живописный сад. И я еще не упоминал, как это место выглядело снаружи — складывалось впечатление, словно в нем могли поселиться сказочные Ганс и Грета и чувствовать себя как дома.

Я сбежал вниз по лестнице, подскочил к припаркованной машине и распахнул дверцу. Нортон проскакал по лужайке перед домом. Осторожно войдя в дом, он внимательно оглядел гостиную и растянулся на полу посреди комнаты, устроившись прямо под льющимся из окна потоком солнечного света. Кот взглянул на меня и счастливо мяукнул.

На следующий день я купил дом.

Так неожиданно я обзавелся домом и хорошими друзьями-соседями. Кот у меня уже был. Мне не хватало лишь одного пустяка.

Несмотря на внешнюю легкомысленность (скрывающую, как сказали бы многие, внутреннюю ограниченность), меня все больше волновало, что в сказанных напоследок словах Синди — «ты не знаешь, что такое любовь» — есть доля истины. Я думал, что, вероятно, из-за многолетнего увлечения всевозможными розыгрышами, общения с датскими моделями и круглосуточной работы лишил себя способности на «нечто большее». Я размышлял, а что же может быть лучше смеха, датских моделей и доставляющей удовольствие работы?.. У меня живое воображение, но перед этим пасовало даже оно.

И все же…

Была Дженис.

Это был необычный роман, поскольку Дженис не относилась к тому типу женщин, которыми я увлекался. Она красивая, но не в моем вкусе. Невысокая и полноватая, а я предпочитал высоких и стройных. Дженис выглядела стильно, изысканно и утонченно, а я любил легкую неряшливость и небрежность. Она походила на Дебору Керр в фильме «Незабываемый роман», но меня привлекала покрытая мыльной пеной девушка, мывшая машину перед заключенными в фильме «Хладнокровный Люк». Даже по характеру Дженис отличалась от моих прошлых увлечений. Я не являлся страстным поклонником противостояний. Сказать, что Дженис была воинственной, — это все равно что сказать, будто для Лоуренса Тейлора характерна агрессивность. Она обладала независимостью и самонадеянностью члена британской королевской семьи и была такой же упрямой и своевольной, как Саддам Хусейн. И все же, несмотря на наши различия или благодаря им, Дженис стала самым умным, самым интересным собеседником, которого я впервые повстречал за долгое время.

Существовала лишь одна небольшая помеха на пути к длительным, идеальным, доставляющим удовольствие отношениям с Дженис. Она не хотела таких отношений. Во всяком случае, не хотела таких отношений со мной.

Чем ближе мы становились, тем дальше от меня Дженис старалась держаться. В конце концов между нами пролегла такая дистанция, что мне понадобился телескоп, чтобы отыскать ее. Так я понял, что наш роман закончился.

Однако наши отношения продолжились. Мы с Дженис стали лучшими друзьями. Когда над нами перестала висеть угроза романтических отношений, мы очень сблизились, даже работали вместе. Виделись в течение дня, несколько раз в неделю обедали и даже выезжали на уик-энд. Она поддержала меня, когда я переживал пару нелегких романов и несколько профессиональных кризисов. И я делал для нее то же самое. Дженис всегда была рядом, помогала мне, давала мудрые советы. Мы были настолько неразлучны, что нас считали парой. Но она не хотела этого. Дженис не хотела отношений, потому что на собственном опыте убедилась, что любые отношения когда-нибудь заканчиваются. А с их завершением приходит боль (и чем лучше были отношения, тем болезненнее они заканчиваются). Вместе с болью появляется горечь. А с горечью скорбь. Можете продолжить этот список дальше.

Со временем я осознал тот факт, что с этой женщиной у меня никогда не будет серьезных отношений. От меня потребовалось немало усилий — зубного скрежетания, желудочных коликов и битья головой, — однако я смирился.

Не смирился лишь один человек. Полагаю, я слишком вольно использую слово «человек». Дженис нравилась Нортону. Это было особенно заметно на фоне ее довольно равнодушного отношения к нему. Животные были из той категории явлений, к которым она не хотела привязываться. Дженис не понимала, что может быть приятного в подобной привязанности. Она не видела в ней смысла. Но Нортон не сдавался. Обычно, когда кто-нибудь игнорировал его, мой кот только радовался этому. Дженис была единственным человеком, помимо отца и Зигга, внимания которого Нортон настойчиво добивался. Приходя ко мне, она не начинала его гладить, зато он через несколько секунд оказывался рядом с ней, терся об ее ноги или пытался зарыться мордочкой в пальцы. Дженис редко реагировала на это, но Нортон и не думал сдаваться. Всякий раз, как кот ее видел, он переворачивался на спину, изображая самое милое животное в мире. Если Дженис не обращала на него внимания, он придвигался к ней, терся, прижимался и урчал. Дженис была упряма — она знала, как опасно оказаться втянутой в отношения. Но и Нортон был несгибаем: он знал, какое это удовольствие — быть втянутым в отношения.

Во время этого противостояния — Нортон против Дженис — я хранил нейтралитет. А потом на горизонте возник Саг-Харбор.

Я купил дом на Лонг-Айленде и уже снял на лето дом на Файер-Айленде вместе с Нормом. Мысль о последнем сезоне, когда мне придется избегать «вечеринок в шесть», казалась мне привлекательной (тем более за это я уже заплатил), поэтому я нашел идеальное решение. Договорился с Дженис, что она поживет летом в моем новом доме бесплатно, но при условии, что наведет в нем порядок — оснастит кухню посудой, купит и повесит занавески, приведет сад в приличный вид. Это была честная сделка, и Дженис с радостью согласилась.

В конце лета мы с Нормом приехали в Саг-Харбор, чтобы проверить дом и поужинать с Дженис. Она настояла, что сама приготовит ужин, который был подан на террасе перед домом среди неяркого света зажженных свечей. Когда я зашел внутрь — это было мое первое появление в нем с тех пор, как три месяца назад я подписал бумаги, — то был поражен. Дом не просто очарователен — он прекрасен. У него теперь не только своя индивидуальность, но и индивидуальность Дженис. Очевидно, что она, как и я, обожает дом. Это понял бы любой, кто вошел бы в него и посмотрел, как она его преобразила.

Вечером мы провели время чудесно. Еда была вкусной, мы выпили много вина, смеялись и впервые за несколько лет мне показалось неправильным оставлять Дженис одну. У меня возникло чувство, словно здесь у меня незаконченное дело.

Возвращаясь с Нормом в город, мы поговорили об этом. Он заметил, что Дженис вела себя мягче, чем обычно, она сняла оборону или по крайней мере ослабила свою защиту (обычно Дженис использовала колючую проволоку и немецких овчарок, чтобы надежно скрыть свою уязвимость). Мы обсудили вопрос о доме — будет ли его достаточно, чтобы подтолкнуть двух людей к отношениям?

Норм считал, что да — если эти люди наконец готовы для подобных отношений. Его также заинтересовал один поступок Дженис. Прежде чем мы успели забраться в машину, она наклонилась над кушеткой и погладила Нортона. Всего раз, но очень ласково.

Пока мы ехали, начался дождь, и я помню, как смотрел на Нортона в зеркальце заднего обзора. Он уютно устроился на заднем сиденье, расслабившись и задремав. Я задавался вопросом, мог ли я действительно использовать кота для оценки своих шансов на отношения.

Нортон не ответил на мой взгляд. Он не собирался облегчать мне задачу.

В середине сентября у Дженис был день рождения. Именно тогда мы решили перейти в наших отношениях на новый уровень. Или вернуть то, что между нами уже однажды было. Как видите, мы не были до конца уверены в себе.

Но в чем я точно уверен, так это в том, что, что бы мы ни делали или кем бы ни стали, нам не удалось бы этого без Нортона.

Мой дом стал нашим домом — моим, Дженис и Нортона. С Нортоном было весело проводить уик-энд на Саг-Харборе, он заставлял нас обоих смеяться. Дженис никак не могла привыкнуть, что кот ходит со мной в супермаркет, расположенный в трех кварталах от дома. В отличие от Файер-Айленда в Саг-Харборе имелось автомобильное движение, поэтому было трудно выманить Нортона на послеобеденную прогулку. Но рано утром, пока машины еще не заполонили улицы, Нортон бежал за нами, как всегда громко мяукая. Пока мы делали покупки, он терпеливо дожидался нас у магазина, потом отправлялся за нами в обратный путь. Сначала Дженис проявляла нетерпение, когда Нортон решал нырнуть в кусты для двухминутной (или десятиминутной, в зависимости от его настроения) передышки от прогулки. Она пыталась убедить меня не брать кота с собой за продуктами. Но вскоре Дженис уже сама уговаривала его пойти прогуляться вместе с нами. И если, согласившись, он пускался вслед за нами, а я начинал шагать слишком быстро, она заставляла меня идти медленнее.

— Не будь таким нетерпеливым, — говорила Дженис.

Она прекратила жаловаться на отлучки кота и радостно приветствовала его, когда тот снова к нам присоединялся.

Ей также нравилось наблюдать за его шнырянием по саду. На Саг-Харборе не было изводившей его голубой сойки, зато здесь жил пересмешник, который очень скоро превратился в заклятого кошачьего врага. Стоило пересмешнику оценить ситуацию — мачо-уровень серого пушистого животного в саду, — он тут же принялся его терроризировать: слетал с дерева, приземлялся в нескольких шагах от Нортона и принимался кричать на бедного кота. Нортон впадал в панику. Дженис науськивала его, пытаясь заставить схватиться с ничтожной птахой, но, конечно, все впустую. Она воспринимала это как личную обиду, и я частенько находил ее объясняющей Нортону — как когда-то на Файер-Айленде это делал я — законы джунглей и концепцию пищевой цепочки.

Дженис выращивала для Нортона в саду кошачью мяту, но та никогда не вытягивалась настолько, чтобы мы смогли срезать ее и засушить. Стоило ее посадить, как Нортон прямиком отправлялся к делянке, вскапывал землю вокруг и несколько часов счастливо там валялся, пока его шутливо журила Дженис.

Было забавно наблюдать за тем, как развивались отношения между ними. С годами я привык к почти магической силе Нортона, и теперь это чувство возродилось с новой силой, когда я видел его влияние на Дженис и наблюдал, как она становится свидетелем его воздействия на других.

Однажды мы возвращались из Саг-Харбора по лонг-айлендскому шоссе. Я был за рулем. Дженис сидела рядом на переднем сиденье, а Нортон занимал свою обычную позицию — лежал сзади и смотрел в заднее стекло. (Когда в машине нас было только двое, то Нортон усаживался впереди, однако Дженис это не нравилось. Во-первых, она считала, что это опасно. Во-вторых — и это была реальная причина, — Нортон иногда выпускал когти, чтобы удержать равновесие во время рывков машины, и таким образом портил ее чулки или оставлял маленькие дырочки на блузке. Поэтому, пока Дженис не уснет, он терпеливо лежит сзади и спокойно наблюдает за проносящимся мимо ландшафтом. А потом осторожно проскальзывает на переднее сиденье и уютно там устраивается). День был чудесный. Я погрузился в свои мысли и, вероятно, не заметил, как разогнался до сумасшедшей скорости. Когда полицейский на мотоцикле заставил нас остановиться на обочине, в руках он уже держал блокнот со штрафными квитанциями. Он огорошил меня известием, что я ехал на скорости сто двадцать километров в час. Но прежде чем выписать штраф, он взглянул на заднее сиденье.

— Это шотландская вислоухая? — спросил он.

Я кивнул. В общении с полицейскими я предпочитаю кивать, а не разговаривать.

— Он красивый, — продолжил страж порядка. — У меня кот такой же породы.

Не стану загружать вас слащавыми деталями. Достаточно сказать, что Нортон позволил задержавшему нас полицейскому подержать себя и погладить — и ареста не последовало. Мои данные остались безупречными, а штрафную квитанцию разорвали.

Дженис присутствовала и на еще одном дорожном происшествии с участием Нортона, которое имело не столь счастливое завершение.

В тот день я ездил в офис и решил взять с собой кота. Он был идеальным корпоративным компаньоном, проводя весь день, развалившись на моем столе или расположившись на кушетке в углу.

Иногда кот выбирался из моего кабинета и отправлялся бродить по коридорам, заглядывая с визитом к людям, которые ему нравились. Вскоре кого-либо в издательстве перестало удивлять — даже председателя совета директоров, — когда к ним заглядывал кот, чтобы сказать «привет».

День выдался невероятно жаркий даже для лета, и, как назло, в моей машине сломался кондиционер. По дороге домой — Дженис сидела впереди, Нортон, в ожидании пока она задремлет, устроился сзади — все стекла были опущены. В нижней части города, по пути в гараж, мы остановились на красный свет. На углу сидела бездомная нищенка, выглядевшая безумной. День на работе выдался тяжелым, на улице было жарко, в общем, не важно по какой причине, но когда женщина приблизилась к нашей машине и попросила денег, мы с Дженис посмотрели сквозь нее, как на пустое место. Вероятно, мы слишком долго жили в Нью-Йорке, где бездомные являлись частью повседневной жизни, к которой легко привыкнуть.

— Это особая порода кошек? — Женщина указала на Нортона, который смотрел на нее, упершись лапами в заднюю дверцу и высунув голову в открытое окно.

Не дав себе труда подумать — за исключением чванливого нежелания объяснять бездомной женщине происхождение Нортона, — я ответил:

— Нет. Это обычный кот.

— Да? — усмехнулась она. — Он похож на шотландскую вислоухую породу.

Загорелся зеленый свет. И прежде чем я успел отъехать, женщина добавила с тоскливым вздохом:

— Когда-то у меня жили семь сиамских кошек.

Она просунула руку в окно и погладила Нортона по голове, а потом с достоинством удалилась.

К большому удовольствию Нортона, Дженис позволила ему перебраться вперед за несколько кварталов до гаража. Она даже обняла его. Уверен, никто из нас больше никогда не смотрел так на бездомного человека. Это исцелило наше надменное чувство превосходства.

Еще Дженис стала свидетелем одной, и единственной, кошачьей баталии Нортона, жалкой стычки.

Я уже давно подозревал, что Нортон — не боксер Рокки Марчиано. В саду ему нравилось сидеть затаившись и преследовать случайных и все более опасных бабочек, но этим его склонность к агрессивности и ограничивалась. К сожалению, тот, кто растит кота, гуляющего на улице, должен быть готов к появлению другого уличного кота, бросающего вызов.

Мы приметили огромного рыжего пушистого забияку, которому нравилось в полдень прогуливаться по нашему заднему двору в Саг-Харборе. Если во время его появления Нортон находился там, он либо начинал мяукать, чтобы его немедленно пустили в дом, либо быстро исчезал в одном из своих потайных убежищ. Если этот задира являлся с визитом, когда Нортон находился дома в безопасности, то наш кот храбро становился у задней двери, защищенной сеткой, и громко шипел. Он выгибал спину и выпускал когти, затем оглядывался на нас, ища одобрения. Кто-нибудь из нас говорил ему, какой он крутой парень и мы гордимся им. Вероятно, это сделало его самоуверенным.

Однажды я сидел наверху в своем кабинете и работал, когда услышал жуткий звук. Это был вопль, наполненный болью и страхом, и, казалось, он длился вечность. Следом закричала Дженис. Она выкрикнула мое имя, а потом завопила, чтобы я быстрее спустился вниз.

Я мчался со всей доступной скоростью, но за те несколько секунд, которые мне потребовались, я услышал яростное шипение и вой, пронзительное рычание и нечто напоминающее по звуку схватку двух борцов сумо. Я выскочил на улицу, заметив, что оранжевое чудовище с триумфом пересекает нашу лужайку. Я заорал на него и замахал руками. Но, похоже, это его не испугало — кот одарил меня таким взглядом, который ясно давал порыть, что он вполне готов справиться и со мной. Правда, он сообразил, что ему здесь не рады. Как только кот взобрался на изгородь и спрыгнул во двор моего соседа, я отправился на поиски Нортона.

Раньше мой кот всегда приходил, когда его звали. Но не в этот раз. Мы с Дженис двадцать минут разыскивали его везде, где только можно. Ни следа Нортона. Я начал уже по-настоящему волноваться, когда наконец услышал тихое и жалобное мяуканье. Я остановился и прислушался. Мяуканье раздалось вновь. Вместе со мной его услышала и Дженис. Похоже, звук раздавался из-под моего автомобиля, который стоял на подъездной дорожке.

Опустившись на корточки, я заглянул под машину и увидел съежившегося там Нортона. Несколько минут нам пришлось выманивать его оттуда, и в конце концов мне это удалось. Когда он пробирался между задними колесами, Дженис ахнула. Нос и правое плечо Нортона были в крови. Шерсть спуталась и слиплась, а он был так напуган, что сжался в комочек. Я взял кота на руки и понял, что от испуга он сходил под себя и весь перемазался.

Я успокоил кота и отнес наверх в ванную комнату. Посадив Нортона в ванну, я слегка повернул кран, чтобы напор воды был не слишком сильный, и тщательно его вымыл. Он даже не попытался сопротивляться. Когда он снова был чистым, я смог взглянуть на его царапины, которые оказались несерьезными. Раны были поверхностными, а эмоциональные шрамы, похоже, были очень глубоки. После того как я высушил кота, не переставая говорить с ним воркующим голосом, он робко прошел в спальню, запрыгнул на кровать и забрался под одеяло. Нортон зарылся вглубь постели и провел там остаток дня. Время от времени я пытался выманить его наружу, но, пристыженный, он не смотрел на меня. Наступил ужин, а кот и не думал показывать нос из-под одеяла.

И тогда Дженис решила, что ситуация требует вмешательства женщины. Я наблюдал за тем, как она села на кровать и осторожно откинула одеяло. Нортон лежал, свернувшись клубком и спрятав мордочку. Но если на мои попытки прибодрить его он отказывался даже взглянуть на меня, то когда Дженис принялась его гладить и ласково что-то шептать, он стал медленно разворачиваться. Через несколько минут кот уже лизал ее пальцы своим маленьким язычком. Когда же Дженис сказала, что ему пора спуститься вниз и поужинать, Нортон встал, спрыгнул с кровати и последовал за ней по лестнице.

Потребовалась еще пара дней, прежде чем кот вернулся в нормальное состояние. Правда, иногда он отказывался смотреть мне в глаза. Почему-то после неприятной встречи с рыжим Чаком Норрисом для него унизительнее было встретиться лицом к лицу со своим папочкой, чем с мамочкой Дженис. Я заметил новые узы, связавшие Нортона и Дженис. Он начал больше доверять ей. Она знала об этом и отвечала ему тем же.

Из-за того что Дженис так сопротивлялась любым отношениям, было очень просто составить диаграмму изменений в ее настроении по реакциям на кота. Когда в ней пересиливал страх перед отношениями и боязнь их замкнутого пространства, она отталкивала Нортона. А когда ее переполняла любовь ко мне, то ей было проще излить ее на кота. Так ведь безопаснее.

Нашу самую крупную ссору вызвала привычка Нортона спать в моей кровати. Дженис ненавидела, когда он спал с нами. Но я уже настолько привык, что не мог уснуть, если кота не было рядом. Ей же казалось, что она задыхается из-за него, особенно из-за того, что кот упорно ложился слева от ее головы. А поскольку справа от Дженис находился я, то она оказывалась зажатой между нами в течение восьми часов.

Обычно Нортон забирался в кровать раньше нас двоих и устраивался на подушке Дженис (он до сих пор спал как человек — голова на подушке, тело под одеялом). Следом за ним отправлялась Дженис, которая без лишних церемоний скидывала кота на пол. Я ложился последним, но прежде звал своего приятеля, который сразу прибегал. Нортон устраивался рядом со мной, но как только появлялась возможность — Дженис засыпала и не могла возражать, — перебирался поближе к ней. В результате она, вольготно и уютно устроившись перед сном на своей половине кровати, просыпалась среди ночи в очередной раз зажатая со всех сторон.

Вскоре Дженис перестала скидывать Нортона с кровати. Вместо этого она начала перекладывать его на мою подушку. А потом злилась, наблюдая за моей попыткой улечься так, чтобы не побеспокоить Нортона.

— Он просто кот! — напоминала Дженис. — Скинь его на пол!

— Нет, он так хорошо устроился, — возражал я, пытаясь уместить свое усталое тело на полуметре доступного пространства.

— Скинь его на пол! — говорила она насмешливо, но мы оба знали, что сама она этого делать не будет.

Так продолжалось довольно долго, примерно год. Он пришелся на тот период в отношениях, когда мы не знали, станут ли они постоянными, но осознавали, что это возможно, если постоянство вообще в человеческих силах. Дженис никого не отталкивала — ни меня, ни кота, — но и не спешила никого заключать в объятия.

Наши отношения развились и окрепли — мы успокоились и просто приняли все как есть, — и так же складывались отношения Дженис и Нортона.

Второй этап наступил, когда, поднявшись однажды ночью в спальню, я нашел там спящую Дженис и свернувшегося рядом с ней Нортона на ее стороне кровати. Он занял половину ее подушки. Дженис не подвинулась, чтобы освободить ему место, но и не оттолкнула от себя. Вскоре она впервые сказала, что любит меня.

Через месяц наступил третий этап, если вести отсчет от той кошачьей схватки. Вымотавшись, я рано заснул, задолго до того как Дженис отправилась в кровать. Нортон, обрадованный тем, что заполучил меня в свое безраздельное пользование, плюхнулся прямо в центре подушки Дженис, и мы уснули с ним как в старые добрые времена — я на одной половине кровати, он на другой. Я проснулся, когда Дженис наконец-то забралась под одеяло. Я вполне сознавал происходящее и наблюдал за тем, как она осторожно перелезла через спящего Нортона — очень осторожно, опасаясь потревожить его. И точно так же, как это делал я несколько лет, втиснулась в полуметровое свободное пространство, оставшееся между мной и котом. Я уснул после того, как она нежно поцеловала меня в лоб, успев увидеть, что Дженис прижалась ухом к Нортону, послушала его урчание и ласково поцеловала, желая спокойной ночи.

Это произошло в тот период, когда мы начали понимать, что можем провести значительную часть своей жизни вместе.

Четвертый этап подобрался запутанным и окольным путем, однако он стал хорошим испытанием для наших отношений. Все произошло из-за того, что я согласился взять своего кота в Париж.

В очередной раз позвонил Роман Полански и сказал, что нам следует сочинить что-нибудь вместе. Не переписать — в это раз он хотел, чтобы я принял участие в работе с самого начала. Мы решили экранизировать книгу. Ни у кого из нас не было в запасе какой-нибудь чудесной оригинальной истории, поэтому мы предположили, что адаптация для экранизации окажется забавным, простым и с технической точки зрения интересным занятием. Стоило нам принять такое решение, как я вспомнил книгу, которую бы хотел экранизировать. Это было блестящее, драматическое, необыкновенно забавное и трагически печальное произведение. Я снял ее с книжной полки, посмотрел на нее несколько секунд и поставил обратно. Слишком странная вещь, подумал я. Все подумают, будто я сумасшедший. Это был роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». Я никогда не упоминал о нем ни Роману, ни студийному руководству.

Но другой книги я так и не нашел. Студия продолжала присылать нам триллеры. Режиссер упорно отвергал их. Через год после того как мы собирались поработать вместе, Роман позвонил мне.

— Я знаю, что мне хочется экранизировать, — сказал он. — Ты когда-нибудь слышал о «Мастере и Маргарите»?

Я решил, что это, видимо, шутка. Он заверил меня, что совершенно серьезен. Я обрадовался, и спустя две недели мы с Нортоном были в Париже, работая над адаптацией одного из величайших литературных произведений двадцатого столетия. Не знаю, удастся ли нам когда-нибудь снять фильм по данному сценарию. Не исключено, что никогда. Слишком дорогостоящим получается проект, слишком странным. И никакого шанса для сиквела. Таковы превратности судьбы в кинобизнесе. Но одно мне об этой работе известно точно: в ней нет ничего простого. Это мучительный труд. Во всяком случае, причиняет такие страдания, какие может приносить лишь творчество. Я не люблю сравнивать написание умных диалогов с тушением пожаров или уборкой рисовых плантаций. Роман Полански одержим тщательным исследованием и дотошно педантичен по отношению к любому материалу, над которым работает. Он прочитал роман в английском издании. Потом прочитал его в американском (это два различных перевода). Затем прочел на польском, французском и, наконец, русском языках. Каждый новый вариант озарял его идеей или инсценировкой. А для меня это оборачивалось очередной бессонной ночью, во время которой я трудился в полном одиночестве, ведь Роман по ночам предпочитал спать.

Слава Богу, у меня был Нортон. Никогда его присутствие я не воспринимал с такой благодарностью, как теперь. Вечером я возвращался от Романа вымотанным и выжатым как лимон, эмоционально и интеллектуально. Валился на кровать и отдыхал часа два с примостившимся рядом Нортоном, потом делал заказ в номер или отправлялся вместе с котом в кафе, чтобы чего-нибудь перекусить. Вскоре возвращался и несколько часов проводил, сгорбившись над пишущей машинкой, пытаясь осмыслить наработанные за день заметки и решения. Нортон усаживался на стол слева от меня, наблюдая за моими попытками привести эту книгу в надлежащий вид. К десяти утра я был обязан предоставить на суд Романа новые сцены, идеи и диалоги.

Пока я пытался разобраться в «Мастере и Маргарите», обсуждал книгу с Романом, что-то начало получаться. Политические линии, в изобилии присутствующие в романе, стали приобретать четкие черты. По мере того как мы писали, спорили, кричали и выкладывались по полной, великолепная и насыщенная идея романа стала обретать для меня совсем иной смысл. Странно, ведь моя жизнь далека от описанной в романе, однако многое я почерпнул из отношений, сложившихся у меня с Дженис. И конечно же, с Нортоном.

Роман «Мастер и Маргарита» был написан в 30-е годы и закончен в 1940 году, его считают незавершенным из-за смерти ослепшего писателя, который пал жертвой сталинских репрессий. Довольно просто рассказать, что происходит в романе. А вот о чем он — объяснить очень сложно. Главными персонажами в нем выступают Сатана, склонный к самоубийству писатель, плохой поэт, полутораметровый кот в цилиндре и жилете, Иисус Христос, Понтий Пилат и самая красивая женщина в мире. В нем есть жестокие убийства, публичные унижения, распятие и столкновение с изначальным злом. А также острая сатира, эксцентричный фарс, политическая пародия, религиозный ревизионизм и невероятные философские прозрения. В нем присутствуют привидения, летающие по воздуху люди и магические превращения. Ах да — это еще и одна из величайших историй любви. Теперь вы понимаете, насколько тяжело добиться от Голливуда зеленого света для данного фильма: ведь речь идет не о сиквеле «Один дома».

В общем, после многочисленных просеиваний, сортировок, исследований, сокращений и пробуксовок я пришел к осознанию того, о чем же этот роман. Это возвращало меня к Синди и словам, сказанным мне напоследок: «Ты не знаешь, что такое любовь».

Благодаря той поездке в Париж, Дженис и нашим развивающимся отношениям, а самое главное, благодаря маленькому серому коту с круглой головой и висящими ушками я понял, что такое любовь. Я нашел ее. Видел в действии и видел, на что она способна.

За день до того как я поставил последнюю точку в сценарии, мне позвонила Дженис. Она выехала в Саг-Харбор. У нее еще было раннее утро, у меня — ранний полдень.

— Что ты делаешь в такую рань? — спросил я.

— Я не могла уснуть, — ответила она. — Мне плохо спится в последнее время.

— Почему?

— Не хватает тебя.

Как, вероятно, вы уже заметили, я всегда реагирую на подобное.

— Приятно слышать, — произнес я.

— Но есть еще причина, — добавила Дженис.

— Какая?

— Не могу уснуть, когда Нортона нет рядом.

Итак, именно поведение Дженис на четвертом этапе подсказало мне, что наш сценарий «Мастер и Маргарита» должен быть прежде всего о любви. Любви в ее истинном смысле. Любви между двумя людьми. Любви, пережившей политические события, тиранию, мастерство, события прошлого, жестокость и даже смерть. Сценарий фильма заканчивается так же, как и книга Булгакова. Мастер и Маргарита вознеслись, но не на небеса, а в мир для двоих, где они могли вырваться из зачастую порочного и всегда абсурдного мира, в котором мы рождены.

В моей трактовке этот великий роман о том, что самое важное — жить в мире, где любовь побеждает боль. Только в моем случае, а теперь и в случае Дженис, это не просто мир на двоих. Как мне напомнил Нортон, который в данный момент сидит на моем столе, в пятнадцати сантиметрах слева от меня, наблюдая за тем, как я пишу, это мир на троих.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ КОТ, КОТОРЫЙ ОТПРАВИЛСЯ В ЛОС-АНДЖЕЛЕС

Жизнь всех представителей западной культуры мало отличается друг от друга. Мы все связаны временем, стабильностью, законами и ожиданиями. Конечно, у каждого человека есть свои взлеты и падения, восторг и отчаяние, триумф и поражение, но в целом наблюдается общность жизненного опыта. Глубокое волнение, которое мы переживаем, доводится испытать каждому — любовь, секс, успех. Охватывающая нас печаль, причем таким меняющим всю нашу жизнь образом, что мы уверены в уникальности наших переживаний, выпадает на долю каждого из нас — болезнь, разлука, бедность, смерть. Существует два способа пережить взлеты или падения — погрузиться в полную изоляцию или принять их как данность, как способ узнать больше о себе и других.

В прошлом году я впервые испытал скорбь: умер мой отец.

Мама позвонила за несколько дней до Дня благодарения. У отца был рак легкого, метастазы от которого дотянулись до бедра. Несколько лет болезнь не давала о себе знать, но все-таки вернулась, распространив метастазы еще дальше. Рак раскрошил бедро словно яичную скорлупу и добрался до спины. Отца увезли в больницу, поскольку боль была невыносимой, и казалось, что он не протянет долго.

На следующий день мы с Нортоном уже летели на самолете. Стюардессы, вероятно, почувствовав мое состояние, ни слова мне не сказали, когда я выпустил кота из контейнера и посадил на колени. Там он просидел весь полет, разрешив мне себя гладить, и облизывал мои пальцы шершавым язычком.

Я вспомнил время, когда отцу сделали первую операцию — удалили легкое. Мы все были напуганы возможными последствиями, и я с Нортоном сразу прилетел. Когда отца привезли из больницы, он страдал от жуткой боли. Каждый вздох становился настоящей агонией, и единственным местом, где он чувствовал себя более или менее сносно, было огромное уродливое мягкое кресло-трансформер, которое мама купила специально для него. Обычно отец сидел в нем, пытаясь дышать одним легким и стараясь справиться с болью от сломанных ребер (а иначе хирург не смог бы добраться до легкого). Мне врезалось в память то, как отец был напуган. Конечно, он боялся умереть, но сильнее его пугала боль.

Кресло-трансформер стояло в спальне родителей, в шаге от их кровати. Большую часть дня отец лежал в нем, смотря телевизор, из-за боли ему было сложно сконцентрировать внимание настолько, чтобы читать.

Он провел в кресле два или три дня и постоянно переживал. Я был в своей комнате, которая находится приблизительно в двенадцати метрах от спальни родителей, когда услышал, что меня зовет отец. Его голос звучал испуганно, и я со всех ног бросился к отцу.

Вбежав в комнату, я увидел, что его так напугало. Возле кресла Нортон, припав к полу, явно готовился к прыжку и пожирал глазами плед на коленях отца. С его точки зрения, это выглядело приглашением забраться туда и получить свою долю ласки — тем более эти двое стали друзьями уже давно. Но на лице отца застыло далеко не дружеское выражение. Он боялся, что Нортон, прыгнув, толкнет его, возможно, заденет длинный рваный шрам и причинит ему еще больше боли. Отец был так напуган, что даже не шевелился.

Но я не успел перехватить Нортона. Увидев меня, он воспринял мое присутствие как дополнительное поощрение. И прыгнул.

Я отчетливо помню, как меня охватило ощущение, что время замерло и все происходящее разворачивалось в замедленном темпе. Кот, парящий в воздухе и нацелившийся на грудь отца. Отец, с ужасом взирающий на его полет.

Все закончилось в одно мгновение. Нортон приземлился на подлокотник кресла, даже не прикоснувшись к отцу. Тот осел в кресле, обессилев от пережитого страха, а кот очень мягко уселся на колени отца и принялся лизать его руку, Отец, все еще дрожа, начал поглаживать Нортона. Румянец вернулся на его лицо, и отец наконец взглянул на меня. Он улыбнулся — пусть это и было тенью его прежней улыбки — и слабо кивнул.

Я вернулся через час, чтобы проверить, как он. Отец спал, откинувшись в кресле и расслабившись. Его рука все еще покоилась на Нортоне, который, свернувшись, по-прежнему лежал на коленях. Отец проснулся, когда я вошел в комнату, и опять улыбнулся. Он больше не выглядел испуганным. Полагаю, отец почувствовал себя немного глупо из-за своего страха перед Нортоном. И в то же время, мне кажется, он испытывал облегчение. Вероятность того, что ему причинят боль, была реальной, но так и не воплотилась в жизнь. И я считаю, что именно в тот момент отец впервые подумал, что ему может стать лучше, понял, что не собирается умирать.

Спустя три года я увидел его в больничной палате. Отец действительно умирал и знал об этом.

Мама и брат Эрик находились в постоянном напряжении, вынужденные жить с этим грузом изо дня в день, поэтому меня, как еще самого не измотанного ситуацией, уполномочили исполнять роль сильного человека. Мне приходилось решать, когда прекратить лечение и сдаться неизбежному. Однако в течение нескольких дней от меня особых решений и не требовалось. Да и мало что можно было сделать. Ясность сознания то возвращалась к отцу, то покидала его, и чаще последнее. Но даже в такой ситуации мы нашли повод посмеяться — вот доказательство того, что я был прав, а Сара нет: не существует ситуаций, когда бы юмор оказался неуместен.

Однажды отец, находившийся под влиянием обезболивающих лекарств, в основном морфия, сказал, что Пит Маравич играет в коридоре в баскетбол. Никто из нас никогда не слышал, чтобы отец встречался с Питом Маравичем, однако Эрик заметил, что поскольку Маравич умер несколько месяцев назад, это плохое предзнаменование. Иногда отец видел какие-то картины на стене и удивлялся, что они неожиданно исчезали.

— Но они были такими красивыми, — вздохнул отец.

— По крайней мере, — сказал я ему, — теперь ты можешь понять, почему мы с Эриком когда-то употребляли наркотики.

— Да, но теперь я не понимаю, почему вы перестали их употреблять.

Отец не хотел умереть в больнице. И когда нам стало ясно, что врачи больше ничего не смогут сделать, мы забрали его домой.

Круглосуточная медсестра установила больничную кровать в его спальне, на которой его и разместили. Кровать стояла рядом со старым креслом-трансформером. Те несколько дней, что отец был жив, Нортон провел в этом кресле, ни на мгновение не покидая его. Он просиживал в нем целыми днями и ночами, составив компанию отцу.

Однажды я хотел забрать кота к себе в кровать. Было около двух часов ночи. Я проскользнул в комнату отца. Он спал, точнее, находился в бессознательном состоянии, а медсестра читала. Нортон сидел в кресле, сна ни в одном глазу, и не отрываясь смотрел на отца, словно ожидая разрешения забраться на кровать и утешить его. Но кота никто не позвал, по крайней мере пока я стоял там, наблюдая. Я не стал беспокоить Нортона и, оставив его в кресле, вернулся к себе. Я подумал, что ему следует быть наготове, если его все-таки позовут.

На следующий день отец умер. Это случилось после обеда.

Меня тогда не было. Я отправился в магазин за продуктами. Но, подъезжая к дому, я уже знал об этом. Когда я остановил машину, из дома вышли мама с братом. Они плакали. Я опоздал всего на несколько минут. Одно мгновение отец глубоко дышал во сне, а затем дыхание замерло. Вот и все.

Я успел попрощаться с ним за пару дней до его смерти. Мой отец то терял сознание, то приходил в себя. Находясь в сознании, он звал одного из нас или всех. Когда медсестра говорила, что отец пришел в себя, мы заходили к нему, не зная, станет ли это последним шансом поговорить с ним или выслушать его.

В какой-то момент медсестра сказала, что отец пришел в себя и мне следует пойти к нему. Потом она вышла, а я остался стоять возле моего умирающего отца, держа его холодную и безжизненную руку. Я знал, что он помнит, кто я такой. Отец уже не мог говорить, но он улыбнулся и вздохнул.

Мы были очень близки, когда отец был жив — я имею в виду, по-настоящему жив, а не едва жив, — и я сказал ему много важных слов. Я не сказал, что люблю его, — он знал это. Не сказал, что мне будет его не хватать — отец знал и это. Все, что я мог сказать ему, прозвучало бы фальшиво, излишне драматично и абсолютно бессмысленно. Поэтому я промолчал. Я просто держал отца за руку и ждал, пока он уснет. Отец не любил пустых слов.

Тогда же в полдень из Нью-Йорка приехала Дженис. Отец любил ее, и она отвечала ему взаимностью. Они обожали подтрунивать друг над другом. Отец посмеивался над Дженис, и она не оставалась у него в долгу. А он ценил тех, кто был на это способен.

Когда Дженис поднялась по лестнице, вся семья собралась вокруг постели отца. Он был без сознания, но когда Дженис вошла, зашевелился. Он всегда был дамским угодником.

— Пап, — произнес я, — это Дженис. Она приехала, чтобы увидеться с тобой.

Отец приподнял голову, оглядел нас всех, потом увидел Дженис. Она улыбнулась. Он перевел взгляд на маму, на брата и, наконец, на меня, словно говоря: «Боже, все и так неплохо, но посмотрите, кто приехал!»

Мы рассмеялись, даже отец попытался улыбнуться. Вскоре он уснул и больше не проснулся.

Есть нечто успокаивающее в том, что перед смертью отец пытался шутить. Он до самого конца сохранил чувство юмора и немного разрядил трагическую ситуацию.

Мы не стали организовывать обычные похороны, а устроили вечеринку. Так, как ему бы хотелось, — отец любил вечеринки. Обожал принимать гостей.

Вечеринку обслуживали самые лучшие рестораны Лос-Анджелеса. Три самых близких друга отца много говорили о нем, вспоминая забавные случаи из его жизни. Присутствующие смеялись так же много, как на вечеринках, которые устраивал мой отец.

Вечером, когда все разъехались, а Дженис уже крепко спала, я вышел в ванную комнату и разрыдался. Я проплакал, наверное, целых пятнадцать минут, захлебываясь слезами и всхлипывая. Я плакал до тех пор, пока у меня не осталось ни единой слезинки. Вскоре я поднял голову и заметил Нортона. Толкнув дверь носом, он открыл ее и зашел в ванную комнату. Я поднял кота, поцеловал в макушку и держал на руках, пока сидел и смотрел из окна на наш задний двор. Нортон не мяукнул и даже ни разу не лизнул меня. Он просто позволил мне держать себя на руках столько, сколько нужно. Не знаю, сколько времени я так просидел. Когда начало светать, я вернулся в спальню, лег, закрыл глаза и провалился в сон. Нортон положил голову на мою подушку и прижался к моей груди.

Утром я проснулся, наступил новый день. Многое изменилось, лишь Нортон остался прежним. Он все еще спал, не возражая, чтобы я его держал.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Иногда я размышляю: может, я преувеличиваю достоинства кота Нортона, его неповторимость. Но вскоре понимаю, что это правда.

Не так давно у моих друзей Нэнси и Зигги родился ребенок, чудесный малыш, которого назвали Чарли Элрой Ольдерман. (Если кому-то интересно, то Элроем его назвали в честь персонажа из мультфильма «Джетсоны».)

Однажды Нэнси, уложив его в коляску, пошла с ним прогуляться от своего дома в Саг-Харборе до моего. Было раннее воскресное утро. Зигги еще спал, впрочем, как и Дженис. Чарли впервые отправился навестить своих соседей.

Нэнси подкатила его к задней двери, вынула из коляски и внесла в дом. Нортон, дремавший на кухонном стуле, поднял голову, чтобы посмотреть на нового человека, появившегося в его жизни. Нэнси поднесла к нему своего ребенка.

— Посмотри, Нортон, — произнесла она, — это мой сын.

Кот взглянул на Чарли и изобразил нечто вроде кивка, словно усваивая информацию. Воцарилось долгое молчание, которое прервал удивленный вздох Нэнси.

— Ты все-таки добился своего, — обратилась она ко мне.

— Чего? — удивился я.

— Большинство матерей сказали бы: «Чарли, посмотри, это кот».

Я рассмеялся:

— Но только не тогда, когда дело касается Нортона.

— Ты прав, — улыбнулась Нэнси.

Примечания

1

Вместе с его котом? (фр.)

(обратно)

2

Городок из кинофильма «Эта прекрасная жизнь». — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

3

Главный герой романа Джозефа Хеллера «Уловка-22».

(обратно)

4

Любимый герой Джона Макдональда, главный персонаж его романов.

(обратно)

5

Бейсболист с мировым именем; в 1954 и 1965 годах удостоился звания «Самого ценного игрока Национальной лиги».

(обратно)

6

Мухаммед Али — чемпион по боксу в тяжелом весе.

(href=#r6>обратно)

7

Джулиус Ирвинг — американский баскетболист, основатель современной школы игры в баскетбол.

(обратно)

8

Роджер Стоубэк — известный игрок в американский футбол, квартербек «Далласских ковбоев».

(обратно)

9

Джим Браун — американский фугболист, актер и продюсер.

(обратно)

10

Бригадный генерал ВВС США; летчик-испытатель.

(обратно)

11

Комедийная актриса, снявшаяся в «Гудзонском Ястребе», «Короле комедий» и т. д.

(обратно)

12

Слепоглухая американская писательница, преподавательница и общественный деятель.

(обратно)

13

Персонажи детской книги Алана Армстронга «Уиттингтон».

(обратно)

14

Первый американец, совершивший орбитальный космический полет.

(обратно)

15

Намек на музыкальную комедию «Нет такого бизнеса, как шоу-бизнес», где Этель Мерман играет вздорную мамашу, которая со своим мужем выводит на сцену своих детей.

(обратно)

16

Главный герой кинофильма «Любовь находит Энди Харди» (1938 г.), где ему в качестве оплаты долга приходится сопровождать любительницу вечеринок и поцелуев.

(обратно)

17

Один из форматов спортивной онлайн-игры.

(обратно)

18

Прозвище американского маньяка-убийцы Дэвида Берковица.

(обратно)

19

Знаменитая канадская актриса, обладательница многих премий, в том числе «Оскара» за роль в фильме «Мин и Бил».

(обратно)

20

Медсестра-садистка из книги и одноименного фильма «Полет над гнездом кукушки».

(обратно)

21

Знаменитый повар-ресторатор, штатный повар «Оскаров».

(обратно)

22

Американский шеф-повар французской кухни, автор книги «Осваивая искусство французской кухни», ведущая на американском телевидении.

(обратно)

23

Кондитер и автор кулинарных книг о приготовлении десерта.

(обратно)

24

Марка шоколадных конфет, заполненных ореховой пастой.

(обратно)

25

Мэр Нью-Йорка с 1978 по 1989 год.

(обратно)

26

Сегодня вечером (фр.).

(обратно)

27

Очень популярная в Америке ностальгическая комедия об американском колледже начала 60-х годов.

(обратно)

28

Американский эксперт в области фитнеса, бодибилдинга и диетологии.

(обратно)

29

Медведь из «Улицы Сезам».

(обратно)

30

Японский телевизионный канал, вещающий на японском и английском, выпускающий программы на темы политики, экономики культуры.

(обратно)

31

Завсегдатай (фр.).

(обратно)

32

Псевдоним английской супермодели, актрисы и певицы Лесли Хорнби.

(обратно)

33

Американский художник и кинорежиссер, культовая персона в истории поп-арт движения и современного искусства в целом.

(обратно)

34

Иллюзионисты, выступавшие с белыми тиграми.

(обратно)

35

Сдобная выпечка в форме бублика.

(обратно)

36

Американский баскетбольный тренер.

(обратно)

37

Американский боксер-профессионал, чемпион мира.

(обратно)

38

Героиня одноименной книги, страдающая расстройством множественной личности.

(обратно)

39

Сценический псевдоним Джерома Лестера Хорвица — американского комедийного актера.

(обратно)

Оглавление

БЛАГОДАРНОСТЬ

ПРЕДИСЛОВИЕ

ГЛАВА ПЕРВАЯ ДО ПОЯВЛЕНИЯ КОТА ПО ИМЕНИ НОРТОН

ГЛАВА ВТОРАЯ КОТ, КОТОРЫЙ ПРИЕХАЛ В НЬЮ-ЙОРК

ГЛАВА ТРЕТЬЯ КОТ, КОТОРЫЙ ОТПРАВИЛСЯ НА ФАЙЕР-АЙЛЕНД

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ КОТ, КОТОРЫЙ РЕГУЛЯРНО ЕЗДИЛ ЗА ГОРОД

ГЛАВА ПЯТАЯ КОТ, КОТОРЫЙ ОТПРАВИЛСЯ В КАЛИФОРНИЮ

ГЛАВА ШЕСТАЯ КОТ, КОТОРЫЙ ОТПРАВИЛСЯ НА СВИДАНИЕ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ КОТ, КОТОРЫЙ ОТПРАВИЛСЯ В ПАРИЖ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ КОТ, КОТОРЫЙ ВЛЮБИЛСЯ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ КОТ, КОТОРЫЙ ОТПРАВИЛСЯ В ЛОС-АНДЖЕЛЕС

ПОСЛЕСЛОВИЕ

*** Примечания ***