Блюдо шахиншаха [Леонид Абрамович Юзефович] (fb2) читать онлайн

- Блюдо шахиншаха (и.с. Уральский следопыт, 1980 №05) 0.99 Мб, 75с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Леонид Абрамович Юзефович

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Леонид Юзефович Блюдо шахиншаха Приключенческая повесть

1

Рисунки С. Сухова


Григорий Анемподистович Желоховцев с самого утра испытывал все нараставшее чувство раздражения. Раздражала эта погода, этот город, эти пустые университетские коридоры. Бесцельно покружив по кабинету, он достал из несессера длинную иглу на костяной рукояти, рядом поставил скляночку с уксусом. Смачивая в уксусе тряпочку и орудуя иглой, начал счищать чернь, густо заволокшую куфические письмена на арабской серебряной монете Сейчас он мог заниматься только такой, не требующей никаких усилий разума работой.

Но и она подвигалась плохо.

Желоховцев понюхал скляночку и хмыкнул — уксус был разбавлен до такой степени, что почти не издавал запаха. Доискаться до причин этого было нетрудно. Утром Франциска Алексеевна, няня Желоховцева и единственный верный человек в его одинокой жизни, сама сунула ему скляночку в карман пиджака. Франциска Алексеевна была родом из-под Полоцка, чай называла «хербатой», а рюмку — «келышком». Она привыкла экономить на мелочах и уксус для науки жалела.

Ругать ее было совершенно бесполезно.



Ординарный профессор Пермского университета Григорий Анемподистович Желоховцев читал на историко-филологическом факультете лекции по Древнему Востоку и вел археологический семинарий. Весной и летом 1919 года на лекциях присутствовало от трех до девяти человек, а в семинарии занимались двое. Но за последнюю неделю факультет вовсе обезлюдел.

С небрежностью, за которую он сурово выговорил бы любому студенту, Желоховцев щелчком припечатал монету к столу. Академик Веселовский с висевшей на стене фотографии осуждающе смотрел не то на скляночку с уксусом, не то на своего ученика. Ученику шел уже пятый десяток. Он думал и говорил быстро, ходил легко, но начал заметно полнеть, и полнота эта скрадывала напряженную сутуловатость его фигуры.

Оглаживая седеющую бородку, Желоховцев с грустью подумал о том, что сборник «Памяти Николая Ивановича Веселовского — ученики, друзья и почитатели» выйдет в свет без его статьи. А уж он-то имел право участвовать в этом сборнике больше, чем кто-либо другой. Статья была написана еще зимой, но отослать ее в Петроград не было ни малейшей возможности. Да и не предвиделось. Армии верховного правителя стремительно откатывались от Волги на восток…

Внезапно дверная ручка поползла вниз. Дверь отворилась с тем надсадным скрипом, который теперь издавали все университетские двери.

На пороге стоял коротко стриженный молодой человек в студенческой тужурке.

— Трофимов! Костя! — Желоховцев радостно воззрился на вошедшего. — Какими судьбами?…

С умилением, которого он никак не ожидал в себе после всего виденного в колчаковском тылу и на фронте, Костя оглядывал знакомую обстановку профессорского кабинета. Книги в шкафу и на полках стояли в том же порядке. Отдельно светлели корешки «Известий императорского археологического общества». Густая бахрома закладок поднималась над их верхними обрезами. В застекленной витрине лежали черепки и бронзовые украшения.

Желоховцев внимательно наблюдал за Костей, провел пальцем по грязному стеклу.

— Вам что-то нужно от меня? Думаю, вы не затем сюда явились, чтобы справиться о здоровье Франциски Алексеевны!

— Я хотел бы взглянуть на серебряную коллекцию, — сказал Костя. — На блюдо шахиншаха Пероза, в частности…

Не говоря ни слова, Желоховцев прошел в угол, где стоял железный ящик с облупившимся орлом на крышке. Створы его стягивал висячий наборный замок. Установив на вращающихся валиках кодовое слово, он снял замок, откинул крышку и достал из ящика обыкновенную шляпную картонку с ярлыком магазина «Парижский шик». Поставил ее на стол, сделав приглашающий жест, а сам вернулся к окну, словно хотел оставить Костю наедине с шахиншахом Перозом.

Крылатый шлем шахиншаха поблескивал из-под серой ваты, в которой утопало блюдо. Изображенный на блюде шахиншах натягивал невидимую тетиву лука. На его груди лежал апезак — круглая бляха с лентами, знак царскою достоинства династии Сасанидов. Костя отгреб вату, и сбоку открылась чудовищная птица с маленькой головой и кривым клювом. Высоко воздев крылья, она несла в когтях женщину. Женщина висела в воздухе, слегка изогнувшись и запрокинув голову, как акробатка на трапеции. Ее широкие шаровары слабо относило назад, и чувствовалось, что птица летит со своей добычей медленно, тяжело взмахивая зубчатыми крыльями. Такие же крылья украшали и шлем шахиншаха. Птица была сама по себе, шахиншах — тоже как бы сам по себе, но их столкновение не казалось случайным. Они что-то понимали друг про друга необыкновенно важное, тайное, что Костя когда-то безуспешно пытался разгадать с помощью трудов по древнеперсидской мифологии, и в этом понимании был смысл всего рисунка.

Ослепительно белое в центре, блюдо чуть темнело во впадинах чеканки и у обрамлявших края фестонов. Этот перепад оттенков серебра, выявляющий фактуру металла, всегда почему-то волновал Костю.

В вятском госпитале, куда он попал после ранения, в бреду, глядя на электрическую лампочку, которая то приближалась к самому его лицу, то странно уменьшалась, удалялась, он понял вдруг, как нужно будет после победы разместить коллекцию Желоховцева. Ей не место в железном ящике, в шляпных картонках, набитых ватой. Ее должны видеть все… После, выздоравливая, он часто додумывал свою идею…

Костя поднял голову:

— Григорий Анемлодистович, вам известно о взятии Глазова?

— Странные, однако, мысли вызывает у вас созерцание сасанидских сокровищ! — Желоховцев дернул бровями. — Разумеется, известно.

— Поверьте слову очевидца, это полный разгром. Контрнаступление белых невозможно. Сплошного фронта на нашем участке нет, и бои идут лишь вдоль железнодорожной линии. К концу июня город будет взят… Хотелось бы знать, что вы намерены делать в случае эвакуации университета на восток?

— Уеду сам и постараюсь вывезти все, до последнего черепка.

— Но вы не имеете права увозить коллекцию!

— А вы, Костя, не имеете права говорить мне о моих правах…

Над плечом Желоховцева висела распятая на двух палочках тибетская картина: всадник в тускло-золотых одеждах летел по небу на пряничном тупомордом скакуне. В руке всадник сжимал мышь. Мышь держала во рту жемчужину. Костя подумал, что профессор Желоховцев похож на эту мышь. Он крепко сжимал блюдо шахиншаха Пероза, нимало не интересуясь тем, куда скачет всадник и где опустит копыта тупомордый жеребец.

— Каково бы ни было мое личное отношение к Колчаку, — проговорил Желоховцев, — он единственный человек, способный поддержать цивилизацию в нашей Евразии… Ваши порывы бессмысленны. Знаете, у Хемницера есть такая басня. Задумала собака перегрызть свою привязь. Грызла, грызла, перегрызла, наконец. А хозяин возьми да привяжи ее обгрызенной половинкой… Вот и вся выгода.

— Я не читал Хемницера, — сказал Костя.

— И очень жаль. Узость интересов еще может быть простительна в моем возрасте, но никак не в вашем.

— А что вы знаете о нас?

Желоховцев покачал головой:

— Кое-что, к сожалению, мне пришлось испытать на собственном опыте. В восемнадцатом году… Бесцеремонное вмешательство в дела университетского самоуправления. Раз. Бесконечные митинги и собрания, отвлекающие студентов от занятий. Два. Засилье недоучек. Три. Приказ читать лекции солдатне, которая дымила мне махоркой прямо в лицо. Четыре… Ну и так далее!

— Вы не имеете права выводить серебряную коллекцию, — повторил Костя. — Она не принадлежит лично вам!

— Совершенно верно. Она принадлежит университету, и я не собираюсь обсуждать с вами ее судьбу. — Желоховцев вновь отвернулся к окну. — А теперь уходите… Рад был вас повидать.

— Кланяйтесь Франциске Алексеевне, — сказал Костя.

— Непременно.

— Надеюсь, мы еще увидимся, — Костя шагнул к двери.

У двери на выступе книжной полки лежал замок — дужка отдельно, валики на оси тоже отдельно. Буквы на внешней стороне валиков образовывали слово «зеро».

2

Около полудня в научно-промышленный музей явился рассыльный из городской управы с предписанием начать подготовку к эвакуации наиболее ценных экспонатов. Директор не появлялся в музее уже с неделю — говорили, будто он выехал в Омск, и бумагу с прыгающими машинописными строчками приняла Лера. До этого она еще надеялась, что все каким-то образом обойдется, что про них забудут. И теперь, глядяна подпись городского головы Ширяева, занимавшую чуть ли не треть листа, Лера испытала мгновенное чувство безысходности.

— Дура ты, — сказала она своему отражению в застекленном стенде с фотографиями губернских заводов. — Дура стриженая… И чего надеялась?

Лера служила смотрительницей музея с осени шестнадцатого года. Она помнила наизусть паспорта половины экспонатов и с одинаковой нежностью относилась к вещам совершенно несоизмеримой ценности. Вещам было тесно в кирпичном двухэтажном доме на Соликамской улице. Здесь хранились бронзовые отливки и фарфор фабрики Кузнецова, старинные ядра и заспиртованные стерляди в банках, французские гобелены времен Людовика XVI и рудничные фонари. На стенах висели картины. В шкафах и витринах лежали косги ископаемых животных, монеты, стояли шкатулки, вазы, фигурки Каслинского и Кусинского заводов — весь тот пестрый набор, который никак не ложился в единое русло правильной экспозиции и в самой пестроте которого было обаяние, отсутствовавшее во многих, несравненно более богатых собраниях.

Лера обошла пустые комнаты, отомкнула витрины. Смахнула рукавом пыль с чугунной статуи Геркулеса, разрушающего пещеру ветров. За последние полгода в музей заходили разве что члены управы по долгу службы, студенты и скучающие офицеры, которые уже в первой комнате больше начинали интересоваться самой смотрительницей, нежели ее экспонатами.

В восемнадцатом году все было по-другому. Устраивались лекции, собиралось общество фотографов и общество любителей истории края. Десятками бывали красноармейцы. Они, правда, зачастую разглядывали багетовые рамы с большим любопытством, чем сами картины, и подолгу простаивали перед резными китайскими шарами из кости, не обращая внимания на этюды Репина и Коровина. Но такую несерьезность Лера им охотно прощала. Да и шары, честно говоря, были довольно занятны — она и сама не могла понять, как их ухитрились вырезать один в другом… А с Советской властью у нее лишь однажды вышло столкновение, когда районный комиссар приказал освободить одну комнату для выставки революционного плаката. Он облюбовал комнату, где по стенам висели гобелены и костюмы северных народов. Лера воспротивилась, но гобелены пришлось все-таки снять. А костюмы северных народов отстоял Костя Трофимов, упирая на тяжелую судьбу этих народов в условиях царизма…

Эвакуироваться Лера решительно никуда не собиралась. Но и мысль о том, что экспонаты отправят без нее, тоже была невыносима — все растеряют или растащат в этой неразберихе. Кое-что можно было, конечно, припрятать. Но самые ценные вещи все равно не скрыть — в управе имеются копии каталогов.

Лера щелкнула ногтем по склянке, в которой плавали серые полупрозрачные катышки — икра австралийской гигантской жабы, бог весть как попавшая на Соликамскую улицу. С этим, естественно, никто возиться не станет. Не до жаб сейчас, хотя бы и австралийских. Другое дело — художественная коллекция с ее раритетами. Их-то проверят в первую очередь…

Лера провозилась в музее до вечера. Унесла в чулан вещи понезаметнее, закидала всяким хламом. Когда лее совсем собралась уходить, к крыльцу, погромыхивая наваленными сзади ящиками, подъехала подвода.

Офицер поднял голову, заметил в окне Леру и козырнул. Затем что-то сказал солдатам. Они сняли один пустой ящик и двинулись к ступеням.

Лера обмерла: «Неужели так скоро?»

— Здравствуйте, барышня, — офицер по-хозяйски, без стука, прошел в комнату.

Вслед за ним в дверь протиснулись солдаты, замерли с ящиком в руках. Офицер спросил:

— Вы получили предписание из управы?

Лера кивнула.

На погонах офицера было по две маленьких звездочки — подпоручик.

Лицо его показалось ей знакомым — где-то она его видела.

Подпоручик показал солдатам, куда поставить ящик.

— Я ничего не успела сделать, — сказала Лера.

— Что ж, мы займемся этим сами…

Подпоручик достал из ящика груду пустых мешков. Его взгляд равнодушно скользнул по бубну вогульского шамана, по разложенным в витрине наконечникам стрел и остановился на малахитовом канделябре начала прошлого столетия. Он взял его в руки, провел пальцем по серебряной инкрустации у основания:

— Шедевр, не правда ли?…

Минут через десять Лера убедилась, что подпоручик отыскивает самые ценные экспонаты с безошибочным чутьем антиквара. В ящиках, бережно обернутые мешками, исчезли две севрских вазы, палестинский этюд Поленова, полотна неизвестных голландцев и жемчужина собрания — «Святой Себастьян».

Эту картину подпоручик долго укутывал сорванной с окна занавеской.

Был он невысок, изящен. Но его фигуру портил слишком широкий френч, собиравшийся под ремнем неряшливыми складками. Копий с каталогов у него не было. «Наверное, после проверят», — решила Лера, заметив, что подпоручик записывает в карманной книжечке отобранные экспонаты.

Вначале она безучастно стояла в стороне, а на вопросы отвечала через один — гордо и невразумительно. Потом попробовала вмешаться. Отговаривала брать одно, советовала взять другое, но в итоге добилась лишь того, что подпоручик начал посматривать на нее с подозрением.

Наконец ящики и мешки вынесли, уложили на подводу. Прощаясь, подпоручик щелкнул каблуками, вдавил подбородок в ямку между ключицами.

— А как же я? — чуть не плача, спросила Лера. — Я не могу бросить все это на произвол судьбы!

— Во избежание паники, — объяснил подпоручик, — подлежащие эвакуации ценности заранее свозят на станцию. Но отправят их лишь в случае реальной опасности. Послезавтра справьтесь о них в управе. Там же получите сопроводительные бумаги.

Он вышел.

В тишине июньского вечера подвода прогрохотала вверх по Соликамской, свернула на Покровку.

Член городской управы доктор Федоров явился в музей через день после того, как вывезли экспонаты художественной коллекции.

Лера столкнулась с ним на крыльце.

— Добрый день, Алексей Васильевич! А я как раз в управу собираюсь.

— Да чего туда ходить, — посетовал Федоров. — О положении на фронте мы знаем не больше, чем какой-нибудь взводный.

— Когда думаете ехать? — спросила Лера. Вопрос был самый обычный, вроде приветствия — теперь об этом все говорили.

Федоров опечалился:

— Один бог ведает! Все от дочери зависит. Вы ведь знаете Лизу. Как она решит, так и будет. Матери-то нет… Да у нее тут еще роман с капитаном из городской комендатуры. В общем, полнейшая неизвестность.

— Да-а, — посочувствовала Лера.

В Мариинской гимназии все знали, что Лиза Федорова вьет из отца веревки.

— А я так и остался бы! Честно вам скажу, страшно с места сниматься. Вдруг, думаю, и не тронут меня красные. Велика ли шишка член управы! Я же всегда был противником диктатуры и дал верное тому доказательство…

В январе, когда Колчак приезжал в Пермь, городская дума поднесла адмиралу приветственный адрес. Но при составлении его разгорелись дебаты. Кадеты предлагали титуловать Колчака «верховным правителем», а эсеры, к которым относил себя и Федоров, — всего лишь «верховным главнокомандующим»…

— Ну-с, голубушка, — Федоров шагнул к двери, — я ведь к вам от управы в помощь и в надзор послан. Сейчас плотник подойдет… Давайте укладываться.

— То есть как укладываться? — Лера ошарашенно поглядела на него.

— Ничего не поделаешь! За Урал, за Урал… Вы предписание получили?

— Но самые ценные экспонаты уже вывезены.

— Кто вывез?

— Какой-то подпоручик. Смуглый такой, худощавый.

Федоров замахал руками:

— Бог с вами, Лера, голубушка! Я только что из управы. Вот и каталоги при мне!

— Пожалуйста, можете убедиться! — Лера распахнула дверь.

Федоров вытер платком потные брыластые щеки.

— Ничего не понимаю! Это какое-то недоразумение… Я же только что из управы!

Лера, улыбаясь, смотрела на него. Она тоже ничего не понимала, но ей было весело. После того, как она вчера встретила Костю Трофимова, ей все время было весело.

Однако она ничего, ничегошеньки не понимала.

3

Июнь выдался холодный, ветер порывами налетал с Камы, и бело-зеленый флаг сибирского правительства картинно полоскался над крыльцом Слудской районной комендатуры.

Возле крыльца сидел на корточках унтер-офицер и лупил куском кирпича по водосточной трубе, пытаясь выправить, ее смятое жерло. Его левую руку перетягивала повыше локтя нарукавная повязка — тоже бело-зеленая.

«Дежурный», — решил Рысин.

Он подошел поближе и громко спросил, где можно найти коменданта, поручика Тышкевича.

Унтер перестал бить по трубе и раздумчиво, с ног до головы оглядел посетителя. Перед ним стоял явный запасник. Слишком большая фуражка нависала над впалыми, изжелта-бледными щеками. Нелепо болталась на журавлиной фигуре кургузая необмятая шинель.

— Слева по коридору последняя дверь, — хотя на плечах посетителя офицерские погоны, унтер не только не козырнул, но даже не счел нужным встать.

Впрочем, Рысин не придал этому ровно никакого значения. Через минуту он предупредительно постучал по двери с табличкой «Военный комендант», вошел в комнату и представился:

— Прапорщик Рысин… Направлен к вам в качестве помощника по уголовным делам.

— Знаю, знаю, — Тышкевич откинулся на спинку стула. — Сколько вам лет?

— Двадцать девять, — сказал Рысин.

— Давно служите?

— Третий день. Мобилизован городской комендатурой.

— А звание откуда?

— В шестнадцатом году прошел курсы. Но при повторном освидетельствовании в армию взят не был… Плоскостопие у меня.

— Вообще-то чем занимались? — Тышкевич понял, что с прапорщиком можно не церемониться.

— Частный сыщик я, — сказал Рысин. — На юридическом учился в Казани, но не кончил…

— В полиции, что ли, служили?

— От полиции разрешение имел, занимался частной практикой. Торговые секретные дела, а также супружеские…

— Та-ак, — вздохнул: «Ну и послал бог помощничка». Сказал с недоброй полуулыбкой:

— Вы бы хоть шинель подогнали по фигуре, супружеский сыщик… Вот читайте и разбирайтесь!

Он подвинул Рысину заявление, доставленное нынче в комендатуру.

…В центре стола сукно было истертое, серое, по краям — густо-зеленое.

Белый лист бумаги лежал на столе.

— Итак, если я вас правильно понял, профессор, — Рысин положил карандаш рядом с листом, строго параллельно боковому обрезу, — вы обнаружили исчезновение коллекции сегодня. Но не можете сказать, когда именно она пропала, поскольку вчера в университете не появлялись…

— Вы меня правильно поняли, — подтвердил Желоховцев, все больше раздражаясь. — Я уже говорил вам об этом два раза!

Было странно, что он еще может ходить, говорить, возмущаться…

— Вы сообщили поручику Тышкевичу о составе коллекции? — спросил Рысин.

— Нет.

— Тогда попрошу…

— Сасанидское блюдо шахиншаха Пероза, — начал перечислять Желоховцев, — блюдо с Сэнмурв-Паскуджем…

— С кем, с кем?

— Эго мифическое чудовище древних персов. Олицетворение трех стихий — земли, неба и воды. Впрочем, долго объяснять… Еще три серебряных блюда. Самое позднее датируется первой половиной восьмого века.

— До рождества Христова?

— Увы, — Желоховцев еле сдержался. — После… Византийская чаша со львами и несколько десятков восточных монет. Повторяю, все вещи серебряные!

— Откуда они у вас? — поинтересовался Рысин.

— Монеты частью найдены при раскопках, частью приобретены по деревням и у коллекционеров. Блюда и чаша куплены моей экспедицией по стоимости серебра у находчиков в деревнях Казанка, Аликино и в селе Большие Евтята. Крестьяне не знали их подлинной стоимости. В отдельных случаях они даже не могли распознать серебро. Блюдо с Сэнмурв-Паскуджем, например, использовалось в качестве покрышки для горшков.

— На чьи средства делались приобретения?

— В основном, на университетские. Но с добавлением моих личных… Нельзя ли ближе к делу?

— Какова приблизительная стоимость коллекции? — Рысин будто не слышал последнего замечания.

— Перед войной она стоила бы тысяч десять-двенадцать. Но теперь, насколько мне известно, цены на такие вещи в Европе значительно возросли. Даже здесь, на месте, майор Финчкок из британской миссии предлагал мне шестьсот фунтов за одно лишь блюдо шахиншаха Пероза… Видите ли, находки сасанидской посуды в Приуралье — факт исключительный.

— Простите, майор Финчкок предлагал эти деньги вам лично или университету?

— Университету в моем лице, — сказал Желоховцев.

— Так, — Рысин взял карандаш, нарисовал на бумаге непонятный кругляшок. — В котором часу вы обнаружили пропажу?

— Около полудня… Дверь была заперта, окно разбито.

— У кого, кроме вас, имелся ключ от кабинета? — Рысин задавал вопросы, не отрывая глаз от стола.

— Я же вам ясно сказал! — вспылил Желоховцев. — Окно было разбито! Понимаете?

— Отвечайте на мои вопросы, — вежливо попросил Рысин. — У кого еще был ключ?

— Только у меня, — Желоховцев поджал губы. — Это мой кабинет.

— Кто знал о коллекции?

— Многие… В восемнадцатом году я успел напечатать о ней статью в «Известиях археологического общества».

Рысин улыбнулся:

— Труды по археологии читают разве что одесские жулики. Слышали о скифской тиаре царя Сайтоферна, которую изготовил и продал в Лувр ювелир Рухомовский из Одессы? Вот он бы, пожалуй, заинтересовался вашей статьей…

— Кто вам дал право сомневаться в моей честности! — Желоховцев пристукнул по столу ребром ладони. — Все предметы коллекции подлинные! Мой научный авторитет — достаточная тому гарантия!

— Я не о том, — рядом с кругляшком Рысин нарисовал квадратик. — Вопрос такой: нужно искать похитителя среди ваших коллег и студентов или среди лиц посторонних? У вас есть какие-то подозрения?

— Есть, — твердо сказал Желоховцев. — Я подозреваю своего бывшего студента Константина Трофимова.

Рысин в упор посмотрел на профессора.

— Оснований?

Желоховцев помедлил с ответом — как бы ни обстояло дело, он не хотел упоминать о связях Кости с красными.

— Этот Трофимов никак не связан с майором Финчкоком? — Рысин почувствовал, что его собеседник колеблется.

— Никак, — сказал Желоховцев.

— Но почему вы подозреваете именно его?

— Я не могу этого сказать!

— Вот как? — Рысин провел стрелку от кругляшка к квадратику, встал. — Не буду настаивать. В прошлом я частный сыщик и привык уважать секреты моих клиентов!

Он произнес это с нескрываемой гордостью, и Желоховцев даже в нынешнем своем состоянии не мог не отметить, что в устах помощника военного коменданта такое заявление звучит довольно-таки странно.

— Теперь необходимо осмотреть ваш кабинет, профессор.

Рысин был вежлив, но настойчив, и Желоховцев уже пожалел, что связался с комендатурой…

В кабинете Рысин потрогал тибетскую картину на палочках, спросил участливо:

— Тоже персидская?

— Центральный Тибет, — сказал Желоховцев.

— Любопытно, любопытно, — проговорил Рысин.

При этом на его бледном лице не промелькнуло и тени интереса.

Он вернулся к двери, постоял над железным ящиком — крышка его была откинута.

— Значит, коллекцию вы здесь хранили? Желоховцев утвердительно помычал — он устал от бесполезных разговоров.

Ему вообще было непонятно, зачем понадобилось Рысину осматривать его кабинет. Чего тут смотреть? Конечно, отыскать Трофимова не так-то просто…

— Где замок? — спросил Рысин. Желоховцев пожал плечами.

— Не знаю… Пропал куда-то.

— Это был простой замок?

— Нет, наборный.

— Код кто-нибудь знал?

— Я никому не говорил, но могли подсмотреть, — Желоховцев подошел к окну. — Глядите, осколки лежат на полу. Следовательно, стекло высадили с внешней стороны. Вот и пожарная лестница рядом…

Рысин подобрал один из осколков.

— Кабинет сегодня прибирали?

— Я ничего не велел здесь трогать.

— Очень хорошо… Скажите, профессор, вы читали когда-нибудь записки начальника петербургской сыскной полиции Путилина?

— Не имел счастья, — Желоховцев аж задохнулся от бешенства.

— Жаль, жаль. Необыкновенно полезное сочинение. Ведь историк, я полагаю, тот же следователь… Вот посмотрите на пол. Вчера и сегодня ночью шел дождь. А где засохшая грязь от сапог похитителя? Не ищите, не ищите. Я внимательно обследовал пол перед ящиком. И на подоконнике ее тоже нет.

— А как же стекло?

— Его могли разбить и изнутри. Для этого достаточно встать на подоконник и просунуть руку в форточку… Через окно преступник не вошел, а вышел…

— Но как он в таком случае пробрался в кабинет? Моя печать на двери была цела, — Желоховцев достал маленькую печатку, сделанную из восточной монеты, показал Рысину. — Не сквозь стену же он прошел?

— Как раз это я и хочу выяснить… Здесь есть другая дверь?

— Нет.

— Предположим, — Рысин пошел вдоль стены, осматривая пол. Возле шкафа остановился.

— Невероятно!

— Что именно? — встревожился Желоховцев.

— У Путилина описан такой же случай!

На этот раз Желоховцев с большей терпимостью отнесся к упоминанию о начальнике петербургской сыскной полиции. Он подошел к Рысину, сосредоточенно посмотрел ему под ноги, но ничего примечательного не увидел.

— Царапины, — сказал Рысин. — Свежие царапины… Вы давно двигали этот шкаф?

— Вообще не двигал.

— За шкафом должна быть дверь. Желоховцеву стало неловко — как же он забыл про это.

— Вы правы. Упустил из виду… Дверь действительно есть. Но ее заставили года два назад и с тех пор ни разу не открывали.

— Куда она выходит?

— В аудиторию номер семнадцать.

— У кого ключи от аудиторий?

— Они не запираются. Там нет ничего, кроме столов и скамей.

— Понятно, — Рысин подобрал в углу дужку от замка. — Этот замок висел на ящике?

— Да, — подтвердил Желоховцев.

— Все правильно… Вы покупали этот замок в скобяной лавке Калмыкова?

— Откуда вы знаете? — удивился Желоховцев.

— Калмыков снабдил такими замками половину города. У меня дома такой же. Их код известен каждому мальчишке: «зеро».

— И что из этого следует? — Желоховцев почувствовал себя сбитым с толку.

— Ровным счетом ничего. Повреждений на дужке нет. Значит, замок был открыт, а не сорван. Но это мог сделать кто угодно. Гораздо важнее царапины. Очевидно, преступник с вечера спрятался в аудитории, ночью, отодвинув шкаф, проник в кабинет и выбрался с добычей по пожарной лестнице. Осколки на полу — попытка ввести нас в заблуждение.

— Это все? — спросил Желоховцев.

— Разве мало? — обиделся Рысин. — Теперь и я убежден, что кража совершена кем-то из ваших коллег или студентов.

— Я же говорил с самого начала… — Желоховцев уже не скрывал своего разочарования.

— Что за человек ваш швейцар? — спросил Рысин.

Желоховцев повел ладонью из стороны в сторону:

— Исключено!

— Тогда попрошу сообщить адрес и место службы вашего Трофимова, — Рысин достал записную книжку.

На ее обложке золотыми славянскими буквами вытиснено было: «Царьград».

— Мне это неизвестно, — сказал Желоховцев.

— У него есть родственники в Перми?

— Нет, он родом из Соликамска.

— Кто мог бы помочь его найти?

«И скажу, — с внезапной злостью подумал Желоховцев. — Если так, скажу. Нечего тут церемониться!»

— О нем может знать смотрительница научно-промышленного музея. Зовут ее Лера, фамилию не помню.

4

В ресторане при номерах Миллера на Кунгурской улице народу было немного. На вешалке висело несколько шляп и офицерская фуражка с помятой тульей. Костя выбрал столик рядом с латанией в кадке. Обклеенная фиолетовой фольгой кадка стояла на табурете, заслоняя столик со стороны входа.

Есть хотелось зверски.

Он взглянул на часы — четверть шестого. Лера обещала быть около шести. Волнующие запахи долетали с кухни, и Костя, чувствуя легкие уколы совести, попросил принести себе суп и жаркое. Разговаривая с официантом, он успокаивал себя тем, что когда придет Лера, можно будет повторить заказ… Собственно говоря, назначать ей встречу здесь, в самом центре города, было по крайней мере неосторожно. Но так хотелось увидеть ее именно здесь! Осенью шестнадцатого года они иногда встречались у Миллера. Лера шепотом читала Блока и Северянина, а он со страстью делился своими научными планами. Раза два он даже приводил Леру домой к Желоховцеву, где она очаровала Франциску Алексеевну умением готовить лепешки на кислом молоке. Приходил Сережа Свечников, еще кое-кто из студентов. Пили чай, спорили, и Желоховцев, что Косте было невыразимо приятно, в разговоре называл Леру «коллегой»…

Едва Костя придвинул к себе дымящуюся тарелку, из-за соседнего столика к нему пересел могучего сложения поручик в погонах карательных войск. Спросил, наливая себе водку из прихваченного графинчика:

— Юрист?

— Историк, — сказал Костя.

— Тогда вам должна быть известна моя фамилия, — поручик склонил голову. — Тышкевич! Мы ведем свой род от князя Гедимина…

— Я не силен в генеалогии, — Костя прикрыл ладонью свою рюмку.

— И зря, — Тышкевич медленно, посапывая, выпил водку. — Вот вы, господин студент, рассуждаете, наверное, так: ну и пьяницы эти офицеры! Пропьют Россию! Признайтесь, случаются такие мысли?

— Случаются, — согласился Костя.

— А почему? Да потому, что пришли вы, скажем, к Миллеру. Видите, сидят поручик с капитаном. Пьют, естественно. Штатские тоже пьют, но на них вы внимания не обращаете. Погоны слепят. Через две недели опять пришли. И опять видите: сидят поручик с капитаном. Но что это другой поручик и другой капитан — не замечаете. Так?

— Допустим.

Тышкевич внезапно помрачнел.

— Для вас мы все на одно лицо, как китайцы!



От хлопка входной двери дрогнули листья латании. Не снимая фуражки, в конец залы прошел высокий капитан. Его спина неуклюже круглилась под ремнем портупеи, складчатая шея выпирала из воротника. Рядом, то пропуская капитана вперед, то лавируя между столиками, следовал молодой человек в зеленом люстриновом пиджаке. С его затылка косицами свисали прямые черные волосы.

«Это же Мишка Якубов! — Костя низко склонился над тарелкой. — Нужно уходить, пока не заметил…»

— Калугин! Мое почтение! — привстав, Тышкевич помахал капитану салфеткой. Потом кивнул в сторону его спутника. — Взгляните-ка. Первый признак плебейского происхождения — это плоский затылок…

Мишкин отец держал в Кунгуре гостиницу второго разряда. Один раз он приходил в университет и на глазах у студентов разговаривал с сыном строго, как с собственным номерным.

— Мне пора, — Костя поднялся. — Не откажите в любезности уплатить!

Он положил на стол длинный билет омского правительства, похожий на аптечную наклейку, и вышел из залы, спиной ощущая на себе пристальный взгляд Мишки Якубова.

У выхода налетел на Леру.

— Разве я опоздала? — она обиженно отстранилась.

— Сейчас объясню, — Костя подхватил ее под руку и повел через улицу, к часовне Стефана Великопермского.

Мимо них проехал казачий патруль. До обеда не переставая лил дождь, и ноги у лошадей были в грязи по самые бабки.

Ворота, флигеля, сараи, хлопающее на ветру белье, цветочные горшки у самых ног в окнах полуподвалов, истаявшие за зиму поленницы, куры с чернильными метками на перьях — Костя через проходные дворы вел Леру к Каме.

— Понимаешь, — говорил он, — там был Якубов. Мишка Якубов… Мы однажды видели его у Желоховцева. Это как раз ют человек, с кем лучше не встречаться. Я и в университет из-за него идти опасался. Как тебе объяснить, не знаю… В общем, Мишка ко мне Желоховцева ревновал. Я был любимый ученик, ну и так далее. Потом он как-то похвастал, что с университетским дипломом легко получит место на одном из столичных аукционов. Как знаток древностей. А Желоховцев каким-то образом про этот разговор узнал. Я тут, ей-же-богу, ни при чем, но Мишка во всем обвинил меня — выслуживаюсь, дескать, наушничаю… Однако это все мелочи. Как я позднее понял, он еще в восемнадцатом году был связан со «Студенческим союзом». А только что я видел его у Миллера с каким-то капитаном…

— Слушай, — Лера остановилась, отняла руку. — По-моему, уже пора сказать, что ты делаешь в городе!

— Хотел спасти твои коллекции.

— А если серьезно?

— Вполне серьезно.

Накануне боев под Глазовом, когда на фронте явственно наметился перелом, Костя пришел к командиру полка, кизеловскому шахтеру Гилеву. Штаб полка размещался прямо в лесу. Гилев сидел на чурбаке за столом из серых неструганых досок. Два дня назад, в случайной перестрелке ему пробило пулей щеку, выкрошило несколько зубов и повредило язык. Поверх бинтов он носил черную косынку, завязанную узлом на макушке. Эта косынка с ее торчащими, словно рожки, хвостиками придавала командиру полка удивительно мирный, домашний вид. Говорить он не мог и писал распоряжения на клочках бумаги.

— Товарищ командир! — Костя с некоторым злорадством подумал, что теперь уж Гилев его не прервет, даст договорить до конца. — Помните, вы обещали отпустить меня в Пермь? Нынче самое время. Когда возьмем Глазов, будет поздно. Белые начнут эвакуацию. А у меня есть шансы помешать им вывезти художественные ценности из университета и музея…

По правде говоря, он довольно смутно представлял себе, как это сделать.

«Развей мысль», — написал Гилев.

— Сокровища культуры должны принадлежать пролетариату! — отчеканил Костя, памятуя пристрастие командира к лаконичным формулировкам.

Гилев быстро черкнул: «Попадешься, расстреляют».

— Не попадусь, — заверил Костя. — Будьте покойны!

Гилев перевернул бумажку: «Кого оставишь заместо себя?»

— Лазукина, — Костя предвидел такой вопрос. Лазукин был грамотный боец и вполне мог заменить его на должности ротного комиссара.

Гилев поморщился — не то от боли, не то от названной фамилии. Однако написал: «Черт с тобой. Езжай». Он протянул Косте руку. Ладонь у командира была бугристая, влажная. Рукав его гимнастерки оттянулся назад, и на запястье открылось синее солнышко татуировки…

Солнце, день, ветер.

— Ты думаешь, что теперь экспонаты канули безвозвратно? — спросила Лера.

Костя ничего не ответил. Укрывшись за вереей, он осмотрелся. Отсюда видна была Кама. У причалов — пусто. Ушли на юг, к Каспию, английские канонерки, поглазеть на которые месяц назад сбегалась половина города. Лишь одинокий буксир с нелепо торчащими на носу и на корме стволами пушек медленно тащился вверх по реке. Ветер доносил запах паровозного дыма, отдаленное чавканье колесных плиц.

Свернув в какой-то двор, Костя открыл дверь во флигелек, бревенчатый и потемневший от времени. Узколицый коренастый человек лет тридцати встал им навстречу из-за стола.

— Знакомьтесь, — сказал Костя. — Лера… Товарищ Андрей.

— Прошу, — хозяин широким жестом указал на стол. — Чаю хотите?

— Спасибо, не стоит, — стараясь не наступать на чистую войлочную дорожку, Лера прошла к столу, села.

— Тогда к делу, — Андрей тоже присел. — Значит, вам сказали, что на станцию свозят все ценности, предназначенные к эвакуации?

— Да, — подтвердила Лера.

— Куда они от вас поехали — по Соликамской вниз или вверх?

— Вверх.

— Выходит, к нам, на главную… Но вот какое дело — никаких ценностей у нас на станции пока нет.

— Ты что-то не то говоришь, — заволновался Костя. — Твои ребята все проверили?

— Если я говорю, что нет, значит, нет!

— Тут вообще какая-то странная история получается, — сказала Лера. — В городской управе ничего не знают о том, что экспонаты уже вывезены. Сегодня оттуда приходил доктор Федоров.

— Ничего странного, — Костя ходил по комнате, пригибая голову под скошенным потолком. — Просто у них начинается паника. Правая рука не знает, что делает левая… Проверьте-ка на Сортировке, а? — он повернулся к Лере. — А ты сходи в управу, поинтересуйся!

— Между прочим, я вас помню, Лера, — сказал Андрей. — Вы ведь Агнии Ивановны дочка, Сынишка мой у нее в школе учился… Как она сейчас?

— Мама зимой умерла.

5

На другое утро Рысин проснулся с тягостным чувством совершенной вчера оплошности.

Не глядя на жену, выпил приготовленный для него можжевеловый отвар с шипицей, помогавший от почечной колики, выплюнул ягоду прямо на пол и отправился в комендатуру.

Чего-то он не доглядел при осмотре кабинета Желоховцева, каких-то очевидных умозаключений не сделал. Это было чувство упущенных возможностей, знакомое Рысину по прежним делам и, как правило, никогда его не обманывавшее.

Тышкевич был не в духе, встретил помощника вопросом:

— Как долго вы еще намерены возиться с этим профессором?

— Пока не верну коллекцию законному владельцу.

— А если красные войдут в город прежде, чем вы это сделаете?

— Вор остается вором при любой власти. Я постараюсь передать материалы расследования тому, кто займет мое место… В том случае, разумеется, если это будет иметь смысл.

Последнее соображение Рысин высказал с таким видом, будто изрекал абсолютную истину, притом очевидную.

«Или он болван, или притворяется, — Тышкевич рассматривал Рысина — без шинели тот выглядел еще курьезнее. — Дожили, одним словом…»

— Профессор подозревает в краже некоего Трофимова, — намеренно не вдаваясь в подробности, Рысин решил коротко ввести коменданта в суть дела. — Но при теперешнем положении вещей найти его в стотысячном городе очень непросто…

— Бывший студент-историк? — спросил Тышкевич.

Рысин удивился такой неожиданной осведомленности:

— Совершенно верно.

— Это становится любопытно, — Тышкевич протянул ему листок с синим машинописным текстом. — Читайте!

«Военному коменданту Слудского р-на п-ку Тышкевичу, — прочел Рысин. — Секретно. Вчера в ресторане Миллера был опознан большевистский агент Константин Трофимов, в прошлом студент историко-филологического факультета Пермского университета. Прибыл в город с неизвестными целями, предположительно для совершения диверсий. Возраст 23 года. Приметы: рост средний, худощав, глаза серые, надбровные дуги сильно развиты, нос толстый, волосы короткие темно-русые, усы рыжеватые. Одет в студенческую тужурку с неформенными пуговицами, носит очки. Особых примет не имеется. Вам вменяется в обязанность установить наблюдение за университетом и квартирой профессора Желоховцева Г.А., с которым Трофимов имеет давние связи, раздать перечисленные приметы начальникам патрулей и начальнику вокзальной охраны, при обнаружении немедленно доставить в городскую комендатуру. Помощник военного коменданта г. Перми к-н Калугин».

Ниже была сделана карандашом странная приписка: «Гедиминович! Ты доверчив, как институтка! С кем ты сидел вчера у Миллера? К.»

— Это не нужно читать! — Тышкевич взял у Рысина бумагу. — Идемте сейчас в караульню. Выделяю вам трех человек. Потрудитесь организовать наблюдение в указанных пунктах.

— Но я занимаюсь уголовными делами, — возразил Рысин.

— Теперь это не имеет значения…

Они вышли в коридор.

Навстречу им выкатился из-за угла маленький плотный человечек.

— Вы поручик Тышкевич? — спросил он, размахивая носовым платком. — Я член городской управы доктор Федоров.

— Ну? — без особого воодушевления произнес Тышкевич.

— Мы вынуждены обратиться к вам за помощью, — Федоров стоял почти вплотную к нему и для вящей убедительности норовил ухватиться за портупею коменданта. — Три дня назад из научно-промышленного музея неизвестными лицами вывезены ценнейшие экспонаты художественной коллекции…

— А! — Тышкевич сделал неудачную попытку прорвать заслон. — Городской голова телефонировал мне об этом.

— Это ценнейшие экспонаты! — воскликнул Федоров. — Мы сражаемся за цивилизацию, и судьба культурных ценностей никого не должна оставлять равнодушным!

Тышкевич грозно навис над ним:

— Знаю я ваши ценности. Чугунная свинья и две голых бабы работы неизвестных художников! — Поручик, потеснив Федорова, направился к выходу.

Рысин, с большим вниманием слушая обе стороны, сам не проронил ни слова. Он уже начал догадываться, с какой целью прибыл в город Константин Трофимов, почему Желоховцев не захотел говорить о своих подозрениях более внятно.

Однако делиться своими догадками с Тышкевичем он вовсе не собирался. У них были разные задачи. Тышкевичу нужно поймать красного агента, а ему, Рысину, — отыскать коллекцию.

«Царапины, расположение царапин, — внезапно подумал Рысин. — Вот что он упустил из виду, осматривая кабинет Желоховцева!..»

Около девяти часов утра, под насыпью железной дороги на полпути между университетом и заводом Лесснера путевой обходчик обнаружил труп молодого человека в студенческой тужурке, о чем незамедлительно донес начальнику вокзальной охраны. Тот выслал на место двух солдат с унтер-офицером, дав последнему инструкцию: долго не возиться, доставить тело в университет или в комендатуру — смотря по обстоятельствам, и сразу возвращаться на станцию. В конце июня 1919 года забот у начальника вокзальной охраны было много, а солдат мало — некоторые посты, определенные караульным расписанием, вообще не выставлялись.

Поскольку убитый одет был в студенческую тужурку, а неподалеку валялась такая же фуражка, унтер велел нести его для опознания в университет. Сам же отправился в комендатуру Слудского района, где, встретив на дворе Тышкевича с Рысиным, по всей форме отрапортовал о случившемся.

— Тело нельзя было трогать до прибытия доктора и следователя, — сказал Рысин.

— Нам об этом неизвестно, — деревянным голосом ответил унтер. — Да и народ там стал собираться, разговоры всякие…

— Он прав, — бросил Тышкевич. — Не до протоколов сейчас, — поручик небрежно кивнул в сторону семенящего за ними Федорова. — Возьмите с собой этого мецената. Он, кажется,доктор. Пусть составит медицинское заключение.

— Всегда готов исполнить свой профессиональный долг, — Федоров шагнул вперед. — Но и вы, поручик, должны исполнить свой!

Тышкевич ничего не ответил.

— Я даю вам троих человек, — обратился он к Рысину. — Больше не могу. Сообщите им приметы Трофимова… Вы их запомнили?

Рысин снисходительно улыбнулся.

— Вот и прекрасно. О результатах доложите завтра утром, когда придете за сменой вашим караульным… Кстати, где ваш револьвер? Почему без кобуры?

— Застежка сломалась, — объяснил Рысин.

…Обязанности начальника университетской дружины исполнял мрачный штабс-капитан с рукой не перевязи. Изложив суть дела, Рысин оставил на его попечение одного из своих солдат. Двух других, узнав адрес Желоховцева, отправил патрулировать улицу перед его домом — эту затею он считал совершенно бесполезной. А сам вместе с Федоровым пошел в подвал, куда успели снести труп.

— Опознали тело? — спросил Рысин у швейцара.

— А то как же! Я тут третий год на должности, всех знаю. Как принесли, так сразу и признал. Мать, думаю, честная! Это же Свечников, историк… И кому его душа понадобилась? Тихий такой был студентик. В Татьянин день у нас шум, баловство разное, а он…

— Из Перми этот Свечников?

— Кунгурский он вроде.

— Вот что, — распорядился Рысин. — Ступай сейчас к начальнику дружины. Скажи, пусть пошлет за хозяином квартиры, где жил Свечников.

— А покойного кто покажет? — расстроился швейцар.

— Сами найдем, не волнуйся…

Подвал загромождала вынесенная из аудиторий мебель — часть аудиторий заняли под офицерский лазарет. У стены стоял ростовой портрет царя Николая в форме казачьего офицера. Портрет обит был траурным крепом. Его пыльный шелк казался серым в полосе света, бившего из зарешеченного оконца. Под оконцем, на двух приставленных друг к другу столах лежал человек. Он лежал на спине. Одна ступня по-неживому вывернута набок, на лице фуражка.

Федоров осторожно убрал фуражку.

«Лет двадцать, не больше», — подумал Рысин, глядя на перепачканный землей лоб убитого и стараясь не задеть взглядом его запекшихся губ.

И тут же явилась мысль: «Почему лицо в земле, если, как утверждал унтер, он на спине лежал?»

— Совсем еще мальчик, — сказал Федоров.

Они вдвоем перевернули тело — под левой лопаткой сукно тужурки было разорвано пулей. Рысин нечаянно коснулся поверхности стола и тут же отдернул руку. Дерево липло к пальцам.

Он отошел, сел.

Ему никогда не приходилось заниматься расследованием убийств — для этого существовала полиция. О громких преступлениях он узнавал из газет. Несколько раз даже писал письма следователям, излагая свои соображения, и радовался, когда они подтверждались в ходе процесса. Убийство было для него не поступком, а ходом игрока, преследующего определенную цель. Случайностей здесь не было, вернее, они его не интересовали. Чья-то смерть была конечным итогом одной комбинации и началом другой, а срубленная фигура убиралась с доски для того, чтобы появиться в новой партии с новым игроком. Но сейчас, в сумеречном университетском подвале, на окраине города, живущего слухами, страхами и надеждами, под взглядом мертвого императора, он впервые подумал о смерти, как о чем-то таком, что само по себе отрицало всесилие логики и разума. Он всегда верил в логику мелочей, но теперь наступали такие времена, когда мелочи теряли привычный житейский смысл.

— Гражданская война ведет к падению нравственности, — Федоров прикрыл фуражкой лицо убитого студента. — Вот что всего печальнее!

Рысин промолчал. Чтобы отвлечься, он попытался сосредоточить мысли на своей догадке. Для подтверждения ее вовсе не нужно было подниматься в кабинет Желоховцева, он и без того помнил расположение царапин на полу. Собственно, царапина была одна, поскольку двигали лишь один конец шкафа — левый, со стороны аудитории номер семнадцать. А это свидетельствовало о том, что человек, проникший в кабинет, был левша. Такое предположение тем более казалось вероятным, что с другой стороны шкаф двигать было гораздо удобнее — там он выдавался за косяк всего вершка на два.

— Я пойду, — Рысин поднялся. — С хозяином квартиры побеседую наверху. А вы, когда извлечете пулю, принесите ее в комендатуру вместе с медицинским заключением.

Он вышел в вестибюль.

Навстречу спускался со второго этажа Желоховцев. Шел медленно, сутулясь, и рука его не скользила по перилам, а передвигалась по ним рывками, отставая от движения тела.

«Уже знает», — догадался Рысин.

— У меня к вам один вопрос, профессор!

Желоховцев со скрипом передвинул по перилам руку, остановился. Рысин механически отметил: «Ладонь потная, потому и скрипит…»

— Опять вы? — удивился Желоховцев.

— Я понимаю ваше состояние. Но мне необходимо выяснить одну подробность… Скажите, Трофимов — левша?

— Не помню…

— Среди ваших сотрудников или студентов есть левша?

Не отвечая, Желоховцев двинулся к подвалу. Рысин догнал его, тронул за плечо:

— Поверьте, это очень важно!

Желоховцев обернулся и тихо, с какой-то странной ритмичностью, словно произносимые им слова были цитатой из латинского классика, проговорил:

— А подите вы к черту, молодой человек!

…Около двух профессор приходил обычно домой — обедать. На этот раз он изменил своей привычке. Но Костя не пожалел, что не встретил Желоховцева. Франциска Алексеевна в разговоре с Костей обмолвилась, что у Григория Анемподистовича пропала из университета ценная коллекция. Новость ошеломила Трофимова. Он понял, что кто-то всерьез нарушил его планы. И нужно уходить из этого дома.

На улице его окликнули:

— Трофимо-ов!

Костя обернулся, успев заметить впереди, в полуквартале, двоих солдат. Солдаты были одни, без офицера, и, вроде бы, опасности не представляли.

— Наше вам с бахромочкой! — Костю нагонял зубной техник Лунцев, обладатель лучшей в городе нумизматической коллекции.

Года полтора назад Костя с Желоховцевым пытались приобрести у него для университета несколько персидских монет, но Лунцев заломил такую цену, что от покупки пришлось отказаться.

— Давненько не видались, давненько! — он с чувством пожал Косте руку. — Говорили, будто ты в большевизию подался. Болтовня? Ну, не отвечай, не отвечай.

— Да я к своим уезжал, — сказал Костя. — В Соликамск.

— Мне, знаешь, все едино. Мне консультация твоя требуется, — Лунцев достал маленький бумажный пакетик, развернул и поднес на ладони Косте. — Глянь, какой образчик!

Костя взял монету.

Это была серебряная драхма шахиншаха Балаша с небольшим отломом — экземпляр редчайший. На аверсе — погрудье шахиншаха с исходящим из его левого плеча языком огня, на реверсе — голова Ахурамазды в пламени жертвенника. Серебро чистое, без патины, на отломе — мелкозернистое, тусклое. Дырка для подвески залита позеленевшей медью.

Он сразу узнал эту драхму по дырке и характерному отлому. Спросил, напрягшись:

— Откуда она у вас?

Лунцев расплылся:

— Что, хороша?

— Я спрашиваю, откуда у вас эта монета?

— Только что у Федорова выменял на два краковских свободных полузлотых. Он же у нас с приветом, польские монеты особо собирает. Мать у него полька была, что ли, из ссыльных…

Лунцев внезапно замолчал, уставившись на кого-то за спиной у Кости.

Костя не успел обернуться, как его крепко обхватили сзади. Из-за плеча вынырнул солдат в черных погонах, оттолкнул Лунцева и наставил на Костю винтовку.

— Я на его сразу глаз положил, — сказал тот, что стоял за спиной. — Смотрю, сходствует!

— Не болтай, — отвечал второй. — Окликнули, вот и признал… Давай-ка, пощупай его.

Лунцев торопливо рвал из-за пазухи удостоверение:

— Граждане солдаты, я заговорил с ним совершенно случайно! Я зубной техник, меня все знают. Вот мой адрес…

Не обращая на него внимания, солдат щелкнул затвором.

— Руки подыми!

Костя поднял руки, зажав в правом кулаке драхму шахиншаха Балаша.

— Чего кулаки-то собрал? — дуло царапнуло тужурку, вновь отодвинулось.

Костя еще выше приподнял руки, развел пальцы. Монета скользнула в рукав, прокатилась под рубахой и щекочущим холодком замерла на боку у гашника.

Второй солдат отпустил его, зашел спереди. Лицо подвижное, улыбчивое — этакий краснорядец. Он быстро, сноровисто охлопал Костю по груди, по животу, по бедрам. Нащупав в заднем кармане браунинг, не стал сразу его вытаскивать, а обернулся и подмигнул товарищу:



— Нашлась игрушка!

Лунцев бросился к нему:

— Прошу вас, поищите хорошенько. Мою монету взял!

Краснорядец выпрямился, угрожающе выкатил глаза:

— С большевичками, гнида, знакомствуешь?

Костя мгновенно оглядел улицу — пусто. Откачнувшись, он незаметно перенес тяжесть тела на правую ногу и, когда солдат вновь повернулся к нему, ударил его в переносицу страшным крученым ударом, на лету выворачивая кулак пальцами вверх. Это был самурайский прием «дзука», которому обучил Костю военспец их полка, бывший подполковник Гербель, проведший два года в японском плену.

Краснорядец мотнул головой, как болванчик, и беззвучно повалился на, своего напарника. Тот резко повел винтовку в сторону. Палец, лежавший на спусковом крючке, дернулся, грянул выстрел. Лунцев пригнулся, зажимая руками затылок — ему опалило волосы над ухом. Костя с разбегу прыгнул на забор, упираясь в доски одной ступней, подтянулся и мешком рухнул в палисадник Желоховцева. Рядом с ним брызнули из забора щепки, пуля звонко ударила в висевший на столбе медный умывальник. Костя выхватил браунинг и, не стреляя, бросился в глубь двора. Он еще успел заметить выскочившую на крыльцо Франциску Алексеевну, а потом уже ничего не видел, кроме изгородей, калиток, сараев, огородов, за которыми открывалось пыльное полотно соседней улицы.

…От Петрограда и Москвы тянутся на восток стальные рельсы, холодно отсвечивает в них июньское небо. Травы наливаются соком. На лесном рубеже полк Гилева развертывается в ротные колонны. Падают срезанные пулями ветки деревьев, частые выстрелы секут тишину, словно ведет кто-то палкой по штакетнику. Будто облачко, ходит на краю гречишного поля казачий эскадрон.

Мимо полка, мимо трав, мимо облачка идет, грохоча и окутываясь дымом, красный бронепоезд «Марат» — паровоз типа «могул», орудия — с миноносца «Верный». Кизеловский шахтер Гилев тычет маузером в карту-десятиверстку. Угля нет, но жарко пылают в топках бронепоезда сухие и светлые, зимней рубки дрова.

А за гречишным полем, за лесом, за станцией Григорьевской, за другими станциями, лесами, гречишными и ржаными полями, за рекой лежит город…

Человек бежит по улице — глаза серые, волосы короткие, темно-русые, особых примет не имеется.

Человек лежит на столе с пулей в сердце…

Человек достает щипцами пулю из мертвого сердца, сует ее под умывальник, обмывает спиртом и долго смотрит на аккуратный комочек металла, обрывающий жизнь.

Тополиный пух летит над городом.

Белым-бело.

6

Лера сидела у Андрея.

— Ничего нового, — повторила она, едва Костя показался в дверях. — Про того подпоручика в управе понятия не имеют. Но считают почему-то, что экспонаты уже в Екатеринбурге. И советуют мне немедленно туда ехать… А Федоров пошел за помощью в Слудскую комендатуру.

— Пока мы тут возились, коллекция Желоховцева тоже пропала, — Костя устало опустился на кушетку.

— Откуда знаешь? — спросил Андрей.

— Няня его сказала. Я почти уверен, — зло проговорил Костя, — что экспонаты из музея и коллекция Желоховцева находятся в одних руках. И этот Федоров вызывает у меня сильные подозрения. Уж слишком он старается! Вот, — драхма шахиншаха Балаша легла на стол. — Это монета Григория Анемподистовича. Совершенно случайно я взял ее у человека, которому она досталась от Федорова… Ты знаешь его адрес? — обратился он к Лере.

— По Вознесенской четвертый дом от тюремного сада, — сказала Лера. — На левой стороне. Но он обещал завтра после обеда прийти в музей.

— Ты бы, Константин, осторожнее по городу разгуливал, — вмешался Андрей. — Твои приметы розданы патрулям на вокзале.

— Уже догадался. Меня только что пытались арестовать.

— Кто мог выдать? — спросил Андрей. — Или Желоховцев, или Якубов.

— Это еще кто такой?

— Студент. Учились вместе. Два дня назад я видел его в ресторане Миллера. Он был там с каким-то капитаном… Да, фамилия этого капитана — Калугин. Во всяком случае, так его назвал мой сосед по столику.

— Ну-ну, капитан Калугин — это из городской комендатуры, — Андрей внезапно повернулся к Лере. — Пока суд да дело, у меня к вам просьба!

Лера поправила волосы:

— Слушаю.

Она всегда поправляла волосы, когда к ней обращались.

— Буду говорить начистоту… Калугин готовит людей, которые останутся в городе после ухода белых. Мне поручено их выявить. В эти дни они получают последние инструкции. По нашим сведениям, будущие агенты не появляются в комендатуре. Все встречи проходят у Миллера, где Калугин снимает номер. Или в самом номере, или в ресторане.

Костя забеспокоился:

— При чем тут Лера?

— Сейчас объясню. Вход в номера с улицы достаточно легко взять под контроль, — спокойно продолжал Андрей. — Но сложность в том, что есть и другой вход, через ресторан. С Лерой мне удобнее сидеть в этом заведении. Утром Калугин уходит и возвращается часам к шести. Следовательно, в шесть нам надо занять места за подходящим столиком. Я поставлю у входа своих ребят и буду сообщать им обо всех подозреваемых. А они проследят адреса, после выяснят фамилии, ну и так далее. Громоздко, конечно. Но больше делать нечего…

— Понимаешь, — сказала Лера Косте, когда он вышел проводить ее до ворот, — ты, главное, не нервничай. Мне кажется, нужно притвориться перед кем-то — перед судьбой, что ли, будто мои экспонаты тебя уже не занимают. Другое начать делать. И тогда что-нибудь непременно обнаружится. Само собой. Как с этой монетой… Я путаюсь, да?

— Все понятно. Но ты все-таки дай мне ключ от музея. Завтра подожду там Федорова.

Лера порылась в сумочке, достала ключ.

— Открывать вправо, на два оборота…

Прямо против музея на полквартала тянулся забор, сверху донизу обклеенный афишами. Афиши пожелтели, сморщились, обросли бахромой.

Укрывшись за портьерой, Костя смотрел на улицу.

Сутулый человек вышел из-за угла и сразу четко обрисовался на фоне афиш и плакатов. Эта картина напомнила Косте иллюстрацию к чеховской «Каштанке». Была у него в детстве книжка с такой иллюстрацией — человек, сутулясь, идет рядом с афишной стенкой.

Потом он понял, что это Желоховцев идет, и перебрался к другому окну, из которого видно было крыльцо.

Желоховцев два раза позвонил у входа, но Костя открывать не стал. В конце концов он напоролся на засаду именно у дома Григория Анемподистовича. Вдруг это не случайность?

Прижавшись щекой к стеклу, Костя увидел, что Желоховцев пишет что-то в записной книжке, положив ее на колено: одна нога на земле, другая — на ступеньке крыльца. Написав, он вырвал листок и шагнул к двери. Теперь его видно не было.

«Записку подсовывает», — догадался Костя.

Выждал, пока Желоховцев скроется за поворотом, потом спустился вниз и достал листок: «Милая Лера! Если Вы знаете, где находится К., передайте ему, что я не сказал о нем ничего лишнего. Случай у моего дома — полнейшая для меня неожиданность. Я не хотел бы выглядеть подлецом в его глазах. Извините, коли совершаю бестактность, обращаясь по этому поводу к Вам, но другого пути не знаю. Моя наставница передает Вам пожелания всех благ. Ваш Г.А.Желоховцев».

Костя спрятал записку и тут же пожалел о своей осторожности. Теперь не оставалось никаких сомнений — выдал его, конечно же, Якубов.

Костя опять поднялся наверх, помедлил перед чугунным Геркулесом, разрушающим пещеру ветров. Рядом висели на стене фотографии Мотовилихинского пушечного завода — корпуса, машины, пушка в профиль, пушка анфас. Черный круг орудийного дула кажется немного сплюснутым, как земля у полюсов, а вокруг смеются молодые инженеры, и какой-то бородач прижимает к груди снаряд — нежно, будто младенца. Где-то теперь эта пушка? Куда стреляет — на восток или на запад? Андрей говорил, что белые так и не сумели наладить на заводе порядочное производство. Одни цеха стоят, в других ведутся ремонтные работы, в третьих делают всякую фурнитуру — шомпола, казацкие пики.

Икра австралийской жабы плавала в спирту — дурацкие серые катышки.

«Природа», — усмехнулся Костя.

С природой было все в порядке — никого она сейчас не интересовала.

В следующей комнате светлели на стенах прямоугольники от снятых картин, и Костя подумал о Федорове: «Неужели не придет?»

…Лера узнала его сразу. Он расположился за тем самым столиком справа от эстрады, за которым когда-то, в незапамятные времена, она просидела с Костей целых два вечера. Перед ним стояла высокая бутылка с серебряной головкой и желто-розовым ярлыком — шампанское «Редерер». На этот раз он был в штатском. И опять, как тогда, в музее, шевельнулось другое воспоминание, совсем давнее: где-то она его видела!

— Вон тот, темноволосый, — Лера глазами указала на него Андрею. — Правее смотрите… В зеленом пиджаке… Это он!

— Кто? — не понял Андрей.

— Подпоручик, что экспонаты мои увез.

Оркестр заиграл вальс «Невозвратное время».

— Не волнуйтесь, — сказал Андрей. — Я дам знать, чтобы его проводили.

Перед входом в ресторан стояли цветочница и парень, торгующий папиросами «Аспер». Накануне они установили адреса троих подозрительных субъектов, из которых двое наверняка связаны с Калугиным. Один вместе с ним спустился из номеров, а с другим капитан полчаса просидел за отдельным столиком в углу.

В ресторане сидели разные люди. Они по-разному ели и смеялись, говорили о разном. Но было в них и что-то неуловимо общее, объединяющее мужчин и женщин, офицеров и штатских. Желтым светом горели электрические люстры, отражаясь в бокалах, подносах, пенсне. Шторы на окнах были задернуты, хотя на улице еще совсем светло — июнь, и от этого особенно острым было ощущение мгновенного уюта, отединенности, призрачного равенства всех сидящих в этом зале посреди разоренного войной, пустеющего несуразного города. Ровный гул голосов висел над залом. Гул этот был серьезен, значителен. Он был совсем иным в те вечера, когда они сидели здесь с Костей…

Вскоре из боковой двери, которая вела наверх, в номера, появился Калугин — Андрей показал его Лере вчера вечером. Он был не один. Рядом шла молодая женщина в короткой синей юбке, такого же цвета жакетке и в маленькой круглой шапочке, похожей на каскетку. Шапочка была приколота к прическе длинной шпилькой с изображением попугая на конце.

— Да это же Лизочек! — шепнула Лера.

— Вы знаете ее? — спросил Андрей.

— Еще бы! Вместе учились в гимназии. Это Лиза, дочь доктора Федорова. У нее было прозвище такое — Лизочек!

В центре зала Калугин подхватил Лизу под руку и подвел к тому столику, где за бутылкой «Редерера» сидел молодой человек в зеленом пиджаке.

«Боже мой, ну где же я его раньше видела?»

Молодой человек встал, отодвинул стул для дамы, и Лера вспомнила, наконец: «У Желоховцева!»

Он уже одевался в передней, а они с Костей только зашли. Как же Костя называл его? Кажется, Михаилом, Мишей…

«Точно, у Желоховцева!»

Минут через десять молодой человек поцеловал Лизе руку и направился к выходу.

Андрей, перекинув папироску в угол рта, поднялся было, но Лера удержала его:

— Не ходите, не надо.

— Почему?

— Сядьте… Я его вспомнила. Он теперь в штатском, и я вспомнила. Костя с ним прекрасно знаком по университету.

Андрей прикусил мундштук, сел.

Зеленый люстриновый пиджак исчез за дверью, и тут же из-за соседнего столика вскочил, неловко откинув стул, длинный нескладный прапорщик.

— Деньги на столе, — сказал прапорщик подскочившему официанту и быстро прошел мимо Леры, на ходу надевая фуражку…

Левшой оказался убитый студент Сергей Свечников. Это подтвердил хозяин квартиры, где снимал комнату Сережа. И, размышляя, Рысин пришел к выводу, что именно Свечников и еще кто-то, более опытный, совершили ограбление Желоховцева.

Мог ли Трофимов вовлечь в это дело Свечникова? Поначалу казалось — вполне. И Свечников, и Трофимов знали друг друга, учились вместе в университете, были вхожи к Желоховцеву.

Но мог ли Трофимов расправиться со Свечниковым, как с нежелательным свидетелем и соучастником? Так жестоко, предательски… Тут Рысин однозначного ответа не находил, хотя в свою версию верил уже твердо: путь к похищенной коллекции профессора — это путь к убийце.

Впервые на плечи Рысина легло такое дело, и он посчитал своим долгом довести его до конца. Своими соображениями Рысин с комендантом не поделился. Несколько дней совместной работы убедили его, что Тышкевича занимало по-настоящему лишь собственное благополучие в сложной обстановке неотвратимого отступления. Говорить Тышкевичу о справедливости, о том, что должен быть пойман и наказан опасный преступник, — это вызвать очередную иронию в свой адрес…

Рысин целый день просидел в комнатушке Сергея Свечникова, перебирая оставшиеся после него вещи и особенно интересуясь записями. Рысину повезло — он натолкнулся на дневник убитого студента. Изучая дневник, Рысин обнаружил, что примерно с месяц назад Свечников стал все чаше и чаше упоминать одно имя. Странным было то, что этот человек (так читалось в строчках и между строк) словно нарочно напрашивался в последнее время Сергею в приятели, словно нарочно все чаще и чаще искал с ним встречи. И это был не Трофимов…

Покинув ресторан, прапорщик Рысин шел за человеком в зеленом люстриновом пиджаке.

7


Федоров появился около пяти часов.

Костя углядел его еще на улице и, быстро отомкнув входную дверь, притаился в темной прихожей, под лестницей Федоров дал два звонка, потом догадался потянуть дверь. Над головой у Кости посветлели проемы между ступенями.

— Лера! — позвал Федоров — Валерия Павловна!

Не дождавшись ответа, стал подниматься на второй этаж. Когда отскрипели ступени, Костя повернул ключ в замке, отрезая Федору пути к отступлению, и тоже двинулся наверх. Он шел по лестнице, стараясь держаться у самой стены, и ступени под ним не скрипели.

— Лера, голубушка! Где вы? — взывал Федоров, переходя из комнаты в комнату.

Все это произошло стремительно — одна дверь, другая, третья. Ритм стен, косяков и притолок, странное ощущение распадающегося на комнаты пространства — словно крокетный шар катится через воротца.

Федоров обернулся. Удивленно, по-птичьи, свесил голову набок:

— Я ищу смотрительницу музея…

Он произнес эти слова вдумчиво, с придыханием. Их можно было истолковать примерно так: я честно объяснил свою надобность и теперь жду от вас того же, откровенность за откровенность.

— Вы меня не узнаете? — спросил Костя.

Они встречались мельком года два назад.

— Нет… Мне нужна смотрительница музея, — видно было, что Федоров начинает беспокоиться.

Он шагнул к двери и вдруг понял, что пройти ему не удастся. Это ясно обозначилось на его лице. Сделав еще один шаг — значительно короче первого, Федоров остановился.

— Если вы меня не помните, — сказал Костя, — тем лучше.

Эта загадочная фраза произвела на Федорова совершенно убийственное действие. Сморщившись, он начал зачем-то отряхивать пальто. Затем вытащил бумажник, неуверенно извлек из него несколько омских пятидесятирублевых билетов.

Костя покачал головой.

Федоров заменил омские билеты царскими, присовокупив к ним несколько керенок.

— Больше у меня ничего нет! — в его голосе прозвучал жалкий вызов.

Косте стало неловко. Двумя пальцами он сжал за ребра драхму шахиншаха Балаша, показал Федорову:

— Откуда у вас эта монета?

— Дочь подарила, — с готовностью ответил тот.

Он слегка успокоился — если речь зашла о монетах, значит, перед ним порядочный человек. Во всяком случае происшедшие на его брыластом лице перемены Костя объяснил себе именно так.

— Что взял за нее Лунцев? — поинтересовался Федоров. — Он ведь, по правде говоря, изрядный прохвост. Нумизматика сама по себе его не интересует…

— А каким образом она попала к вашей дочери? — спросил Костя, начиная понимать всю нелепость своей затеи.

Федоров уловил в голосе Кости какие-то колебания и это, видимо, прибавило ему уверенности.

— Видите ли, — наставительно произнес он, — у нас в семье существует традиция. Именинные подарки должны быть не только сюрпризом, но и тайной. А эту монету дочь подарила мне на день рождения.

— Ее одну?

— Еще несколько восточных серебряных монет. Не знаю, где она их взяла. Не говорит! Хоть и спрашивал, разумеется. Думаю, через неделю сама расскажет, не утерпит… А почему вас это интересует?

«У меня еще в запасе дней пять-шесть, — прикинул Костя. — Потом начнется повальное бегство, и тогда все…»

— Нумизматика — это наука наук! — вымученно пошутил Федоров.

Костя достал браунинг, но постеснялся наводить его на Федорова. Просто держал дулом вниз в опущенной руке.

— Вам придется задержаться здесь до тех пор, пока я не проверю ваше сообщение…

Как это сделать, он и понятия не имел. Отвел Федорова в чулан. Спросил, задвигая засов:

— Может быть, еще что-то вспомните?

Молчание.

— Вы когда-нибудь слышали о нумизматической коллекции профессора Желоховцева?

Молчание. Удар ногой в стену.

— В таком случае вы пробудете здесь долго.

— Вы вор! — Федоров глухо ударился грудью о дверь. — Теперь-то я все понимаю! Это не музей, это осиное гнездо!

Распахнув дверь, Костя швырнул в чулан стоявшее неподалеку пустое ведро. Проговорил сквозь зубы:

— Для надобностей!

Якубов шел по направлению к Покровке. Еще перед войной, следя за неверными мужьями и женами, Рысин пришел к выводу, что такие города, как Петербург или Пермь с их прямоугольной планировкой, идеально приспособлены для слежки. Человек виден на улице далеко, сколько глаз хватает, не то что в Москве, например, где от самого опытного филера скрыться нетрудно.

Было совсем светло, ночи стояли белые, опять же как в Петербурге. Пиджак Якубова зеленым пятном маячил впереди. Впрочем, Рысин привык уже к самому очерку его фигуры, к его походке, манере размахивать при ходьбе правой рукой и легко находил взглядом привычный силуэт даже днем, в толпе. Сейчас это и вовсе нетрудно было сделать. Улицы к вечеру опустели. Редкие прохожие старались не смотреть друг на друга, шли торопливо — последнее время при явном попустительстве комендатуры и милиции в городе действовало несколько банд. Кое-где в домах уже зажгли лампы. В белесых сумерках они освещали плоскости окон не полностью, теплились желтыми кружками, и потому не было ощущения покоя и уюта за этими окнами, как в осенние или зимние вечера, когда они светятся в темноте ясными, четко очерченными прямоугольниками.

Одинокий пароход протрубил на Каме. Они пересекли Покровку, дошли до здания Кирилло-Мефодиевского училища. Здесь Якубов свернул налево.

«Домой», — с некоторым разочарованием подумал Рысин.

Он следил за Якубовым уже второй день. Причем делал это на свой страх и риск. Как-то не удержался Рысин и вскользь упомянул Якубова, как одного из подозреваемых, и Тышкевич отнесся к этому с ничем не оправданным возмущением.

По каким-то не известным Рысину причинам Тышкевич не хотел трогать именно Якубова.

Правда, комендант пребывал последние дни в самом отвратительном расположении духа. Делами почти не занимался и, запершись в кабинете, пил шампанское с машинисткой Ниночкой. Потом Ниночка садилась к своему «ремингтону» и дрожащими пальцами начинала отстукивать какие-то инструкции, которые Тышкевич диктовал ей громовым голосом. Вскоре обнаруживалась ошибка, Ниночка с готовностью пускалась в слезы, после чего они вновь запирались в кабинете… И Рысин думал: может, не стоит искать в отказе Тышкевича особых причин? Может быть, отказ этот попросту вызван дурным настроением коменданта и тем все усиливающимся раздражением, которое тот испытывал к своему помощнику по уголовным делам?

Когда за Якубовым закрылась калитка, Рысин прошел в конец квартала и сел на лавочку у чьих-то ворот, решив для очистки совести подождать минут двадцать — вдруг еще выйдет. Через двадцать минут он продлил себе срок до одиннадцати. В одиннадцать — до половины двенадцатого. В двадцать пять минут двенадцатого Якубов опять появился на улице. Спрятавшись за углом, Рысин пропустил его вперед, и все началось сначала. По Сибирской дошли до Благородного собрания, свернули на Вознесенскую и добрались почти до самого тюремного сада. Здесь Якубов взошел на крыльцо деревянного, оштукатуренного под камень особняка с мезонином. Островерхий мезонин напомнил Рысину часы с кукушкой. Вот-вот, казалось, распахнутся ставеньки, и оттуда высунет головку железная птица, подобная той, что на стене его собственной комнаты отмечала механическим криком ход времени, распорядок трапез, неумолимый срок отхода ко сну.

На обшитой в рустик двери виднелась вертушка звонка с надписью «Прошу крутить», а рядом бронзовая табличка: «Д-р А.В.Федоров, внутренние болезни». Рысин насторожился — опять этот Федоров? Было очевидно, что в такое время Якубова привела сюда отнюдь не болезнь внутренних органов.

В доме горели два угловых окна. Одно было раскрыто. Возле него стояла та самая барышня, которая сидела с Якубовым за одним столиком. На ее плечах лежал шерстяной платок с двойной белой каймой. Рысин всегда безотчетно жалел женщин, когда они кутаются в платок либо шаль. Жена знала за ним такую слабость и пользовалась ею не без успеха. Веяло от этой позы беззащитностью и домашней тревогой — болезнью ребенка, поздним возвращением мужа, женским вечерним одиночеством… Якубова видно не было. Речь его, глухая и медлительная, долетала из глубины комнаты отдельными словами, и Рысин, как ни напрягал слух, не мог уловить смысл разговора.

Наконец Якубов шагнул вперед, к окну. На мгновение тень его выросла до самого потолка — лампа горела настольная, потом сжалась, пропала, и Рысин разобрал одну фразу:

— Алексей Васильевич спит уже?

— Папа до сих пор не возвращался, — чистый голосок барышни слышен был отчетливо. — Ума не приложу, куда он мог подеваться!

Темнел дом, палисадничек. Пасмурные звезды выступали в небе. Якубов спросил что-то.

— Это за ним не водится, — ответила барышня.

Чуть слышно скрипнула ограда, какой-то человек спрыгнул на землю в двух шагах от Рысина и, не замечая его, метнулся к углу дома. Его голова обозначилась на фоне освещенного окна — оно уже прямоугольником горело в сумерках, — и Рысин успел разглядеть студенческую фуражку, очки, полоску усов.



Человек стоял, не шевелясь. Со стороны улицы его теперь прикрывали деревья. На темной жести водосточной трубы смутно белела кисть руки.

«Мы должны были встретиться, — думал Рысин. — Я чувствовал, что мы встретимся…»

Якубов вернулся к окну, сорвал с ветки листик сирени и задумчиво помял его губами. Спросил, не вынимая листика изо рта:

— Когда едете?

«Если он следил за Якубовым, то заметил бы и меня. Или я бы его заметил. Значит, он пришел сюда не за Якубовым. Он пришел к Федорову или его дочери. Следовательно, ему известно что-то такое, чего я не знаю… По приметам точно он!»

— Еще не решили, — сказала барышня. — Смотря по обстоятельствам.

— Да, совсем забыл! Мы условились, что вещи я перевезу к себе. Завтра утром…

Барышня удивленно вскинула головку:

— Почему я ничего не знаю?

— Сам поражаюсь… Все решено еще вчера.

— Ты пришел сообщить мне об этом?

— Вовсе нет. Я был уверен, что ты знаешь… Мне хотелось поговорить с Алексеем Васильевичем.

— О чем? — барышня задавала вопросы жестко, отрывисто.

— Думал узнать, не слышно ли чего нового об убийстве Сережи Свечникова. Как мне сказали в университете, твой отец освидетельствовал тело вместе со следователем из комендатуры.

Человек в студенческой фуражке убрал руку с водосточной трубы, придвинулся к окну. И Рысин ясно представил себе, что сейчас произойдет. Шелест раздвигаемых листьев, хруст веток, одна рука хватается за раму, в другой револьвер…

Ничего, однако, не произошло.

И уже в следующее мгновение Рысин понял — почему: завтра утром этот человек будет здесь.

И еще угадалось: о смерти Свечникова он услышал сейчас впервые.

Рука опять легла на водосточную трубу.

— Завтра в восемь я буду у тебя, — сказал Якубов.

«И он тоже будет здесь завтра в восемь!»

— Выйдем вместе, — отозвалась барышня. — Может быть, папа у Лунцева засиделся.

— Кто это?

— Зубной техник. Тоже нумизмат.

— Тебя проводить к нему?

— Не стоит, здесь рядом… Разве что до угла.

Погасли окна, хлопнула дверь. Тонкий отзвук молоточка в звонке надолго повис над палисадником. Мелькнули за оградой зеленый пиджак Якубова, жакетка его спутницы, и вскоре их приглушенные голоса смолкли в конце квартала. А еще через четверть часа Рысин, следуя за своим нечаянным соседом, заметил, что тот остановился перед входом в научно-промышленный музей и начал шарить по карманам — видимо, искал ключ.

— Трофимов! — тихо окликнул его Рысин, отделяясь от стены и выходя на середину улицы.

Теперь уже никаких сомнений не оставалось — это был именно он.

Трофимов отскочил, выхватил револьвер.

— Не стреляйте! — Рысин хотел было поднять руки, но в последний момент, устыдившись этой позы, просто широко развел их в стороны. — Мне нужно с вами поговорить!

Трофимов молчал. Браунинг светлел в его руке — теперь Рысин видел, что это браунинг. Его собственный револьвер оттопыривал карман галифе.

Напряжение лишь обостряло взгляд. Он видел бледное лицо Трофимова, съехавшую набок фуражку, у Трофимова был покатый лоб с сильно выпирающими надбровными дугами. По Лафатеру это свидетельствовало о преобладании логического мышления.

Рысин подумал об этом и тут же удивился сам себе — надо же, о чем он думает под наведенным на него дулом браунинга!

Трофимов наморщил переносье — дуги еще отчетливее обрисовались.

Рысин приближался.

У него самого таких дуг не было. У него был прямой отвесный лоб, над которым волосы торчали козырьком.

Трофимов медленно опустил руку с браунингом. Рысин подошел почти вплотную к нему. Руки он по-прежнему держал, отведя в стороны, словно борец, что при его комплекции выглядело комично.

— Кто вы такой? — спросил Трофимов.

Музейная дверь приотворилась, на крыльцо ступила девушка в зеленом платье. Трофимов, не спуская глаз с Рысина, шагнул к ней, левой рукой нашел ее руку.

«Везет мне сегодня на зеленое», — подумал Рысин.

Он опустил руки.

— Нам нужно поговорить!

— Прошу, — Трофимов указал дулом браунинга в темневший дверной проем.

8

Колонна растянулась по улицам. Вспыхивают здесь и там огоньки папирос, на мгновение освещают лица и гаснут. Кучками идут офицеры. Знамя в чехле, шашки в ножнах, наганы в кобурах. Молча идет колонна. Лишь новые французские сапоги с длинными голенищами стучат по булыжнику еще не обитыми подковками — цонк, цонк!

Последний резерв армии, 12-й стрелковый полк корпуса генерала Пепеляева, движется из казарм на станцию.

За полком гремят две подводы, груженные связками казацких пик — приказано доставить их на фронт.

Кому? Зачем?

Офицеры смотрят на окна — в окнах темно. Не отлетит занавеска, никто не махнет на прощанье, не осенит крестом. Хоть бы женский силуэт где промелькнул — шаль, наброшенная на плечи, мгновенный отсверк сережки! Темно в окнах, стекла чуть серебрятся. Лишь в типографии, где печатается «Освобождение России», виден свет. Редактор Мурашов вычитывает гранки: «Сегодня мы выбираем отцов города на новое четырехлетие…»

Цонк, цонк, цонк!

Выплывает — вначале темное, потом светло-темное — полотнище флага над кровлей вокзала. Флаг поистрепался на ветру, истончился. Тонкими лохмами посекся обрез, п, сливаясь с ними, летят по небу длинные хвостатые облака.

Солдаты неохотно разбирают с подвод пики, несут к эшелону. Кто-то тащит их волоком, и древки постукивают по лестничным ступеням. Удивительно тосклив этот звук, и худенький юнкер, вслушиваясь в него, морщится, как от зубной боли.

Командир полка вминает каблуком в перрон недокуренную папиросу, идет к голове эшелона. Он идет быстро — левая рука на отлете, полевая сумка мотается у бедра. За спиной у него остается темный молчаливый город, о котором он не думает.

Что ему этот город!

Утром, в начале седьмого, Костя разбудил Леру, спавшую на диванчике под сорванной с дальнего окна портьерой. Она причесалась, вскипятила на спиртовке кофе. Затем через заднюю дверь вывела его во двор.

Помолчали.

— Федорова не выпускай, — сказал Костя.

Он поцеловал ее неловко в угол рта и, не оглядываясь, быстро пошел дворами в сторону Покровки. С Рысиным условились встретиться в половине восьмого на Вознесенской, у тюремного сада…

На верхушках лип суетились, вспархивая, галки. Бабы у колонки позвякивали ведрами. Было светло, тихо, ясно. Поджидая Рысина, Костя остановился у забора, долго изучал рекламную афишу ресторана Миллера: судак аврор, жареные рябчики, стерлядь по-новгородски. Отсюда хорошо был виден дом Федорова с резным надымником на трубе. За надымником поднимались купола Вознесенской церкви. Синие жестяные звезды лежали на их тусклой позолоте.

Хотя они с Рысиным проговорили до четырех утра, определенного плана действий, в общем-то, не было. Вероятно, и коллекция Желоховцева, и музейные экспонаты хранились в доме Федоровых. А в таком случае без лошади Якубову не обойтись — тут Рысин был прав.

Странный, однако, тип этот Рысин.

Костя и сейчас не до конца понимал, почему он пришел в музей один, без солдат, хотя и знал, с кем имеет дело. К тому же в форме пришел. Ненормальный он, что ли? Вполне мог схлопотать пулю еще до начала разговора… Но вместе с тем Костя чуть ли не с первой минуты почувствовал безотчетную симпатию к этому неуклюжему человеку, который спокойно шел к лестнице под наведенным на него браунингом. Нет, застрелить этого прапорщика было невозможно. Отпустить ни с чем — тоже. Но напряжение долго держалось — не напряжение даже, пожалуй, а досадное ощущение какой-то неправильности, нелепости всего этого разговора в полутьме — света не зажигали, в ночной тишине, нарушаемой далекими выстрелами и доносившимся из чулана храпом Федорова. Звук этот Рысин сразу отметил, вслушиваясь в него с некоторой тревогой, но ни о чем не спрашивал. Лере Костя еще на лестнице шепнул о пленном эскулапе, а Рысину объяснил позднее, когда разговор к этому подошел.

И уже потом, после того, как постепенно все обговорили, Костя спросил наконец: «Почему вы не попытались арестовать меня?» Рысин пожал плечами: «Я занимаюсь исключительно уголовными делами. Выставляя засаду у Желоховцева, я только подчинялся приказу!» — «Тогда почему вы действуете в одиночку?» — «Комендант запретил мне применять к Якубову какие бы то ни было санкции». — «Вы нам сочувствуете?» — с надеждой спросил Костя. «Ни в коей мере, — последовал ответ. — Просто хочу довести дело, за которое взялся, до конца. Безразлично, с чьей помощью». — «Но на какую помощь с моей стороны вы рассчитывали?» — «Во-первых, благодаря вам, — Рысин церемонно кивнул Лере, — я существенно пополнил мои сведения. Во-вторых, я хочу доказать, что Свечникова убил Якубов. Боюсь, этого мне не удастся сделать, если я обращусь в комендатуру». — «Ага, — сказал Костя. — Вы решили обезопасить меня, чтобы я не помешал вам завтра утром… То есть уже сегодня…» — «Вот видите, — улыбнулся Рысин. — Вы действительно обладаете свойством логически подходить к обстоятельствам!» «Но ведь в конечном счете наши цели различны!» — «Только отчасти. Я считаю, что коллекция должна быть возвращена Желоховцеву. Но музейные экспонаты я бы оставил их хранительнице. Она имеет полное право распорядиться ими по своему усмотрению». Это уже было кое-что. «И еще, — Рысин помедлил. — Для меня найти убийцу Свечникова — дело чести. Я читал его дневник. Судя по некоторым записям, вы были с ним дружны. Он очень хорошо отзывался о вас. Для меня это много значит… Разве вы не хотите передать убийцу в руки правосудия?» Костя усмехнулся: «Какое правосудие вы имеете в виду?» — «Правосудие всегда одно, — торжественно объявил Рысин. — Только законы разные…»

Разговор шел начистоту, только так и имело смысл его вести. Костя расхаживал по комнате, а его браунинг лежал на диванчике, в полуаршине от Рысина. Оба они забыли о нем. Рысин предлагал проследить за Якубовым, куда тот повезет поклажу, а после спокойно взять с поличным. Но Костя этот план сразу отверг — вдруг ящики тут же погрузят в эшелон и отправят на восток? Якубов будет с лошадью, так? Рысин соглашался: непременно извозчика возьмет или на подводе приедет. Значит, нужно подождать, пока все ящики и мешки будут погружены, а потом попытаться угнать лошадь вместе с грузом. И с Якубовым, если получится. На это Рысин возражал, говорил, что тогда не сможет возбудить против Якубова дело, так как сам будет скомпрометирован сотрудничеством с красными. Но Костю этот вариант как раз и устраивал — увезти, и все. Там видно будет. Куда? Скажем, в музей. Или к Рысину домой. Разве нельзя? Еще не известно, насколько нынешнее правосудие окажется справедливо к Якубову. Ведь он — человек Калугина! Почему бы им самим с ним не разобраться?

«Самосуд? — ужаснулся Рысин. — На это я никогда не пойду!»

«Хорошо, — Костя пошел на уступки. — На худой конец можно будет инсценировать мой арест и побег. Это вас реабилитирует!»

В конце концов Рысин сдался.

Затем они выработали соглашение в трех пунктах. По первому пункту музейные экспонаты возвращались Лере. По второму серебряная коллекция передавалась Желоховцеву. Тут Рысин стоял твердо. Судьба коллекции должна была быть решена Желоховцевым. Третий пункт гарантировал Рысину заступничество Кости после прихода красных. Это Костю окончательно успокоило — все-таки имелась во всем деле и для Рысина прямая выгода.

А Лера — та сразу прониклась к нему доверием. Она щедро подливала ему горячий кофе и даже подарила на счастье маленького чугунного ягненка каслинского литья…

Костя взглянул на часы — половинавосьмого. Рысина все еще не было.

«А если вообще не придет?».

Поначалу, после всего услышанного под окнами федоровского особняка, он хотел обратиться за помощью к Андрею. Но думалось об этом без всякого воодушевления — неизвестно, как тот отнесется к задуманному, даст ли людей. Вдруг сочтет, что риск не оправдан. Сам Андрей пытался помешать эвакуации паровозоремонтных мастерских и типографии. Судьба сасанидского серебра его мало беспокоила.

Рысин появился без четверти восемь.

Костя еще издали приметил его журавлиную фигуру. Он был в форме, тщательно выбрит. Шею плотно облегал свежий подворотничок. Револьвер не оттягивал карман, сидел в кобуре.

— Я думаю, Якубов вооружен, — предупредил Костя.

— Надеюсь… Мне бы хотелось взглянуть на его оружие, — Рысин достал из бумажника револьверную пулю, положил на ладонь. — Этой пулей был убит Свечников.

Костя взял ее, покрутил в пальцах:

— Кольт?

— Точно. Тридцать второй калибр.

— Понятно, — кивнул Костя.

Рысин спрятал пулю, осторожно коснулся его плеча:

— Смотрите!

Вдалеке, на фоне низкой и белой церковной ограды показалась запряженная парой извозчичья пролетка. И в это время с запада донесся гул канонады…

«Это наши!» — подумал Костя.

— Значит, так, — сказал Рысин. — Я пойду вперед и задержусь возле дома Федоровых. Вы остаетесь. Но на месте тоже не стойте, идите потихоньку вдоль заборов. Смотрите только, чтобы Якубов вас не узнал. Я думаю, ящики он будет выносить вместе с извозчиком. Когда кончат, подниму руку. Раньше не бегите, ни к чему… Лера сколько тогда ящиков насчитала?

— Три. И два мешка.

— Многовато для одной пролетки. Не мог, что ли, ломового нанять?

— Им виднее, — сказал Костя.

Рысин отстегнул металлическую пуговку на кобуре, только сегодня утром пришитую женой вместо сломанной застежки, и медленно пошел по улице. Пока шел, из ворот федоровского дома показались двое. Один в зеленом пиджаке, простоволосый. Другой бородатый, в картузе. Они вынесли ящик, поставили его в пролетку. Зеленый пиджак вновь исчез в воротах, а извозчик замешкался, пристраивая ящик. Рысин с болезненной отчетливостью видел все его движения. Вчерашнего спокойствия не было и в помине. Затем извозчик тоже ушел, и появилась вчерашняя барышня, Лиза Федорова, Лизочек, как называла ее Лера. Она погладила лошадь, сунула ей что-то в рот. «Сахар», — подумал Рысин. Сахар он не мог рассмотреть, видел лишь сложенные щепотью пальцы Лизы, но жест этот опять четко запечатлелся в мозгу.

Рысин пошел медленнее.

Вынесли второй ящик, поставили рядом с первым. Одна из лошадей всхрапнула, дернула обмотанные вокруг жердины вожжи.

Третий ящик не выносили долго — Рысин начал уже волноваться. Наконец принесли и ушли опять.

Федоров, которого они с Костей допрашивали сегодня ночью, клялся и божился, что ничего не знает и никаких ящиков у себя в доме не видел.

Гул на западе начал стихать.

— Славен Христос, — извозчик перекрестился. — Кажись, отогнали!

Рысин остановился у пролетки, поднял руку вверх, повертел ладонью туда-сюда, словно определяя направление ветра.

— Ветер-то западный. Может, и в самом деле отогнали.

Якубов покосился на Рысина, ушел во двор, крикнул оттуда:

— Лизочек, а где мешки?

— Все переложено в ящики, — сказала Лиза.

Рысин посмотрел в сторону тюремного сада — Костя был уже совсем близко.

Извозчик отвязал вожжи.

— Вон как нагрузились-то, барышня. Все сиденье, поди, дорогой обдерем… Прибавить бы надо против уговору!

— Лизочек, посуда тоже в, ящиках? — Якубов подошел к пролетке.

— Разумеется…

Извозчик залез на козлы.

— Ну, поехали, что ль?

Осторожно вытягивая револьвер, Рысин шагнул к нему:

— Ваше оружие!

Якубов оторопело уставился на него, потом перевел взгляд на револьвер, который Рысин прижимал к предреберью, и тут же овладел собой:

— Это недоразумение. Угодно взглянуть на мои документы?

— Ваше оружие! — повторил Рысин.

Якубов оглянулся, увидел подбегавшего Костю, и разом его смуглое лицо сделалось матово-желтым. Пригибаясь, он метнулся к воротам. Судорожным движением рванул из кармана наган.

Костя успел схватить Якубова за запястье. Наган вихнулся в его руке, и в эту минуту в конце улицы показался патруль — двое солдат и офицер. Офицер что-то неразборчиво прокричал и побежал вперед. Костя вырвал у Якубова наган, прицелился.

— Зачем? — крикнул Рысин.

Но Костя уже нажал на спуск. Еще. Еще.

Солдаты сбросили с плеч винтовки. Передний припал на колено, прижался щекой к прикладу. Плоский фонтанчик пыли косо брызнул возле колес.

Патрульные придвинулись к забору, выстрелили еще несколько раз. Одна из пуль расщепила верхушку штакетины. Извозчик, даже не пытаясь укрыться, оцепенело наблюдал происходящее. Лиза побежала к дому, и сразу распахнулось окно — то самое, под которым ночью Рысин сидел в кустах сирени, отлетела занавеска. Из комнаты хлестнул выстрел. Пуля с глухим чмокающим звуком впилась в кожаное сиденье пролетки. Извозчик, опомнившись наконец, заорал:

— А-а-а-а!

Лошади понесли.

Рысин бросился к пролетке, уцепился за верх. Его проволокло по земле, потом он подтянулся и, распластавшись на ящиках, вырвал у извозчика вожжи. Попытался остановить лошадей и не сумел.

Обернулся:

— Костя-а!

Из окна еще два раза Сверкнуло. Костя схватился за плечо, а Якубов вдруг подломился, словно его ударили в поясницу, запрокинулся назад, упираясь руками в горло.

Зеленые обшлага окрасились темным.

9

Лошади несли вперед, прямо на патруль. Извозчик, что-то невнятно бормоча, стал хвататься за вожжи. Рысин толкнул его локтем:

— Прыгай! Убьют!

Извозчик покорно вывалился на обочину.

«Остановить лошадей, — мелькнула мысль. — Все объяснить!»

Но поздно, поздно.



Шарахнулся в сторону офицер. Снизу, на вскидке, выстрелил два раза. Промахнулся. Передний солдатик медленно повел винтовку, и Рысин, понимая, что ничего уже не поправить, отрешенно подумал: «Куда я бегу? Зачем?». Боек клюнул капсюль, воспламеняя пороховой заряд, пуля ввинтилась в нарезы ствола, но мгновением раньше пролетка с грохотом подскочила на ухабе. Рысин даже выстрела не услышал. Теряя ногами днище, он завалился на ящики. Пуля чиркнула рядом, оставила на вожжах возле самых его рук рваную щербинку. Он выпрямился, посмотрел на ее черные края — жизнь распалась надвое. Не воздух, а само пространство обтекало его лицо. Надвинулась, выросла церковь, разваливаясь, словно гармоника, потом ушла вбок. Заборы приобрели объем, а дома и деревья стали плоскими, как театральные декорации. Изламываясь, они пролетали мимо с короткими легкими хлопками. Литые резиновые шины скользили в уличной пыли. «По следу найдут», — пожалел Рысин. Не целясь, он выстрелил назад, и с этим выстрелом прошлое ушло навсегда. Одним движением указательного пальца он оборвал все нити.

«Но кто же стрелял из окна?»

И еще — не мыслью даже, а пустотой в груди наплывало: «Ведь Трофимов-то решит, что я его предал!»

Через несколько минут пролетка запрыгала по булыжнику, и, хотя двигалась она теперь медленнее, Рысин вздохнул с облегчением — просмотреть следы колес на булыжной мостовой было труднее…

Дома он затащил ящики в ограду, на ходу бросил жене:

— Я скоро, Маша!

Снова вскочил в пролетку и погнал лошадей под угор, в сторону завода Лесснера. Погони не было. Проехав несколько кварталов, он остановил лошадей в пустынном проулке у железнодорожной насыпи. Огляделся — никого. В ближайших двух дворах огороды заросли лебедой, окна в домах заколочены. Рысин осмотрел пролетку — не обронил ли чего. Взгляд упал на дырку от пули. Из темной, потрескавшейся кожи сиденья торчал клок ватина. Спрыгнув на землю, он достал складной нож, вспорол сиденье и поковырял лезвием внутри. Вытащил светлую, почти не деформированную пулю, сунул в карман. Затем взбежал на насыпь, прошел шагов двести по шпалам, чтобы не оставлять следов, и, сделав петлю, двинулся к дому.

Вернувшись, Рысин заволок ящики в дровяник, взял гвоздодер и осторожно поддел верхние рейки самого большого ящика. Гвозди отошли с протяжным скрипом. Сверху лежала тонкая неровная плита известняка, какими хорошие хозяева выкладывают обыкновенно дорожки в оградах. Рысин отшвырнул ее в сторону — плита разлетелась на куски. Под ней обнаружился всякий мусор — деревянные обрезки, стружка, ветошь. Раскидав все это по дровянику, он вскрыл другой ящик, третий — то же самое. В четвертом вместе с разным хламом лежал ржавый четырехрогий якорек и обломок багетовой рамы.

Чертыхнувшись, он запустил якорек в стену. Два рога мягко впились в доски, якорек прилип к стене…

Рысин прошагал в комнаты, лег на незастланную постель лицом в подушку. На участливые расспросы жены отвечать не хотелось.

Он поднял голову, ткнул пальцем в белую бязь наволочки — на подушке образовалась ямка. В эту ямку он поместил пулю, извлеченную из сиденья пролетки. Рядом положил другую, ту, которой был убит Свечников. Взяв с тумбочки лупу, навел на них. Пули были совершенно одинаковы. Они дрогнули, поплыли, растекаясь в стекле, потом снова замерли. Левая была предназначена ему, Рысину.

«Кто же стрелял из окна?»

Рысин встал, сел к столу, достал записную книжку с надписью «Царьград». Пристроив ее на колене, написал вверху страницы: «Якубов». Остальных действующих лиц обозначил начальными буквами их фамилий, а Лизу Федорову — двумя буквами: «Л.Ф.». Все буквы он расположил полукругом, на некотором расстоянии друг от друга. Затем, используя стрелки и условные значки, стал строить схему.

Стрелки пересекались — сплошные и пунктирные, означающие меньшую вероятность. Значки и даты событий ложились на страницу связующими звеньями.

В рисунке была та логика обстоятельств, которую все время затемняли всякие мелочи. Машинистка Ниночка со своим «ремингтоном», летящий над городом тополиный пух, гудки уходящих на восток эшелонов и орудийный гул на западе, платок с двойной каймою на плечах у Лизы, синяя — почему именно синяя? — тетрадь-дневник Сережи Свечникова — весь этот невнятный и вместе с тем удивительно значительный язык жизни уступил место ясному, строгому коду геометрических фигур, цифр и стрелок.

Особенно много стрелок — сплошных и пунктирных — сходилось к человеку, которого Рысин обозначил буквой «икс»…

Переодевшись в штатское, он отправился в город.

Желоховцева он нашел возле главного университетского подъезда, где тот вяло распоряжался погрузкой книг на подводы. Погрузка книг — дело нехитрое, особых указаний не требующее, и видно было, что Желоховцев занялся им от тоски.

Они прошли в замусоренный вестибюль, по которому сновали студенты и служащие с пачками бумаг, связками книг, ящиками, кулями и физическими приборами. Лазарет уже эвакуировали. Сквозь раскрытую дверь виднелась груда грязного белья на полу, голые продавленные койки.

Швейцар стоял у окна, приставив к глазу подзорную трубу.

— Едете? — спросил Рысин профессора.

Вопрос был пустой, и Желоховцев надменно поднял брови:

— Эвакуация университета решена давно. Вчера вечером ректор сделал окончательные распоряжения.

— И куда же?

— Пока в Томск.

Рысин отметил это «пока».

Они сели в старинные кресла с шишечками, сиротливо стоявшие у стены и, как видно, тоже приготовленные к отправке.

— А как же коллекция?

— Мои научные интересы ею не ограничиваются, — все так же надменно проговорил Желоховцев. — А у вас есть сообщить мне что-то новое?

Рысин вспылил:

— Вы так об этом спрашиваете, как будто я — главное заинтересованное лицо!

Сказал и понял, что так оно и есть, наверное. Слишком многое слилось для него в этом деле, которое уже и делом-то перестало быть, стало жизнью, судьбой. Он взялся распутывать клубок, у которого несколько концов. У всех, кто запутал его, была своя ниточка, своя выгода. У Желоховцева — наука, тема. У Сережи Свечникова — любовь к учителю. У Якубова — корысть. У Леры — Костя. У Кости — идея. У «икса», несомненно, тоже какая-то выгода была, хотя и неизвестно какая. Один он, Рысин, не имел в этом клубке ни ниточки своей, ни выгоды — какие уж там выгоды! Он только справедливости хотел, ничего больше.

— Я не верю, что вы отыщете коллекцию, — сказал Желоховцев. — Я не хочу знать, кто убил Сережу. Этим его не воскресишь… Я уезжаю!

Рысин помолчал.

В этом неустойчивом дурацком мире он, бывший частный сыщик с ничтожной практикой, недоучка и неудачник, а ныне и вовсе непонятно кто-то ли прапорщик из военной комендатуры, то ли красный агент, представлял собой правосудие. Он был потерпевшим, следователем, прокурором и адвокатом в одном лице. Присяжные заседатели кричали в нем на разные голоса… Он и приговор вынесет, если нужно, и это теперь не будет самосудом. Вот только кто приведет этот приговор в исполнение?

— Вы уезжаете, подчиняясь приказу ректора или по внутреннему убеждению? — спросил Рысин.

— Я слишком прочно связан с университетом. Без него я ничто… Да и красные, как сила, не внушают мне особого доверия. Хотя, должен признать, среди них попадаются и порядочные люди.

— Например, Трофимов?

— Например, он. — Желоховцев вызывающе поглядел на собеседника.

Перегнувшись пополам, Рысин оперся локтями о колени, уставился в пол:

— Григорий Анемподистович, сегодня в перестрелке Трофимов ранен и, по-видимому, арестован…

— Я тут ни при чем! — быстро проговорил Желоховцев. — Что ему грозит?

— Самое худшее… Но вы можете помочь его спасти.

— Каким образом? — напрягся Желоховцев.

— А когда вы должны уехать? — Рысин ответил вопросом на вопрос.

— Завтра вечером.

— Тогда у нас еще есть время.

— Простите, но какое вам дело до Кости Трофимова? — Желоховцев только сейчас уразумел всю несуразность этого диалога. — Я не скрываю своего сочувствия к нему, он мой бывший студент. Но вам-то что, расстреляют его или нет?

— Не ищите в моем предложении какого-то подвоха. Я не собираюсь вас провоцировать. Военная комендатура этим не занимается. Я лично — тоже… Вам ничего не грозит, понимаете? — Рысин говорил коряво, долго подыскивая нужные слова. — Я столкнулся с Трофимовым во время поисков коллекции, о подробностях поговорим после. Его идеи меня не интересуют, но он безусловно честный человек. И мне хотелось бы помочь ему… Я никуда не хочу уезжать…

— Не продолжайте, — оборвал его Желоховцев. — Все и так ясно. Хотите к приходу красных заработать себе политический капиталец?

— Ничего вам не ясно! — Рысин ударил кулаком по подлокотнику и тут же осекся. — Даю вам честное слово, это не потому. Обстоятельства сложились так, что он может плохо обо мне подумать. Решить, будто я предал его. А я этого не хочу… Кроме того, наши цели во многом совпадают… Понимаете?

— Неужели вы тоже намерены передать мою коллекцию большевикам?

— Ни в коем случае. Мои деловые отношения с вами не дают мне на это права!

Желоховцев усмехнулся:

— Весьма признателен.

— Боюсь, вы меня не совсем правильно поняли, — сказал Рысин. — Вы мой клиент. Это накладывает на меня определенные обязательства. Но по справедливости я бы отдал коллекцию Трофимову. Для него она не просто тема очередной научной работы.

— Очередной! — Желоховцев прикрыл глаза. — Вы ничего не поняли, молодой человек! Чехов, помнится, говорил, что человеческая жизнь всего лишь сюжет для небольшого рассказа. В этом смысле коллекция — тема для научной заботы. Но чтобы иметь право так сказать, нужно быть Чеховым и Желоховцевым… И вообще! Вы ведете разговор так, будто блюдо шахиншаха Пероза лежит у вас за пазухой…

Разговор кренился в нужную сторону. Желоховцев сам должен был понять, что, если он откажет Рысину, вина за гибель Кости ляжет и на него.

И он это понял. Спросил:

— Что я должен сделать?

— Пойти со мной к помощнику военного коменданта города капитану Калугину, выслушать нашу беседу и подтвердить известные вам факты. Только и всего.

— К Калугину? — переспросил Желоховцев.

— Да… Вы с ним знакомы?

— Помните, при первой встрече я говорил вам, что коллекцией интересовался майор Финчкок из британской миссии? Так вот, Калугин сопровождал его… Очень интеллигентный человек.

— Кто? Калугин?

— Ну да. Впрочем, майор Финчкок тоже.

— И отлично, — Рысин поднялся, протянул Желоховцеву руку. — Жду вас в восемь часов вечера в ресторане Миллера, на Кунгурской.

— Почему там? — удивился Желоховцев.

— Наш разговор лучше вести во внеслужебной обстановке. А Калугин снимает у Миллера номер.

Забыв, что он не в форме, Рысин с неуклюжей щеголеватостью запасника поднес ладонь к надбровью, вышел. После сапог ноги в ботинках казались невесомыми, идти было легко, весело, и он вспомнил, что не в форме…

Весь день Лера не выходила из музея. Накануне они условились с Андреем об очередной встрече у Миллера в половине восьмого, но она решила никуда не ходить, дождаться Костю. С того самого момента, как она услышала выстрелы, ее не оставляло чувство свершившегося несчастья. Она всячески успокаивала себя, пыталась читать, потом взялась прибирать комнаты — ничто не помогало. День длился бесконечно, как в детстве, и было вместе с тем мучительное, до тошноты, ощущение стремительно уходящего времени, в котором она могла что-то сделать и не сделала.

Ближе к вечеру явилась мысль: «Лизочек! Вот у кого можно обо всем разузнать…»

Лера сбегала в соседнюю лавку, купила хлеба, колбасы, бутылку оранжада. Затем заставила доктора Федорова поклясться здоровьем дочери, что не сделает попытки убежать, велела ему на всякий случай отойти в дальний угол чуланчика и, прислушиваясь к его шагам, на секунду отворила дверь, поставила еду на пол у порога и вновь задвинула засов.

Федоров честно выполнил обещанное.

— Сейчас иду к вам домой, — сказала Лера. — Все передам, как вы просили.

— Буду очень обязан, голубушка, — вполне миролюбиво отозвался Федоров. Перед этим он действительно просил Леру сходить к дочери и поставить ее в известность…

Лизочек сидела на софе с книжкой в руках. Возле нее лежала коробка папирос «Аспер».

— Ты-ы? — протянула она, когда горничная ввела Леру в комнату. — Вот это сюрпри-из!

— Я на минутку, — смутилась Лера. — Алексей Васильевич просил меня…

— Да ты садись, — Лизочек длинной шпилькой с изображением попугая на конце заложила книгу. — Ведь сто лет не видались!

Она убрала папиросы, освобождая место рядом с собой.

Лера села, пристроила сумочку на коленях.

— Алексей Васильевич просил передать, чтобы ты не беспокоилась, — ей было стыдно врать. — Его срочно командировали на вскрытие в Верхние Муллы. Он обещал вернуться завтра утром. Дело спешное, и не было времени тебя предупредить. Меня он встретил по дороге, а я закрутилась вчера, забыла… Извини!

— Спасибо, — Лизочек равнодушно кивнула. — Бедный папа! Он всегда чересчур серьезно относился к своим служебным обязанностям. В нынешние времена это особенно смешно… Я думаю, он и в ваши музейные дела вмешался со страстью старого неудачника.

— Нет, — искренне возразила Лера. — Алексей Васильевич бывал нам очень полезен.

Ей стало обидно за Федорова.

— Ну, ладно, ладно… Расскажи лучше, как живешь. Замуж не вышла? — Лизочек засмеялась, откинув голову. — Обычный разговор двух бывших гимназисток после разлуки, да? Я видела тебя вчера у Миллера с каким-то мужчиной. Лицо такое, — она свела к переносью выщипанные брови, показала растопыренными пальцами под подбородком вверх л вниз. — Мне такие нравятся. Одет, правда, неважно, без легкости. Но сейчас трудно штатскому хорошо одеться… А помнишь Верку Лебедеву? Она еще Пушкина на словесности декламировала: «И мальчики кровавые в зубах!». Я думала, она за генерала замуж выйдет. У нее фигура была — Даная. Ты ее голую видела когда-нибудь?

— Нет, — сказала Лера.

— А вышла за Калмыкова, лавочника. Можешь себе представить?

В лавке у Калмыкова Лера полчаса назад покупала еду для Федорова.

Лизочек достала папиросу, затянулась. Сладковатый дым пополз по комнате.

— Знаю, что вредно для горла, но не могу удержаться… Ты когда едешь?

— Еще не знаю.

— Поторопись, голубушка. Говорят, билет до Омска в классном вагоне стоит уже шесть тысяч, — Лизочек сняла со стола небольшое серебряное блюдо и поставила его на софу между собой и Лерой.

Лера отодвинулась, чтобы невзначай не опрокинуть его, и вдруг отчетливо увидела под сероватым налетом пепла изображение лежащего Сэнмурв-Паскуджа — собачья голова, птичье туловище, рыбий хвост. Спросила как бы между прочим:

— Что за стрельба тут у вас была сегодня утром?

— Красного разведчика арестовали, — Лизочек выдохнула дым. — Один в офицерской форме был, тот ускакал. А другого взяли…

Лера встала, прижала сумочку к груди.

— Ты уже? — огорчилась Лизочек. — Побудь еще!

В углу, за дверью, лежали какие-то предметы, накрытые одеялом. Рядом стояли два тюка. В одном из них, под натянутой мешковиной, Лера угадала знакомые очертания малахитового канделябра.

Теперь оставалась одна надежда — Андрей. Больше ей не на кого было надеяться…

10

В общей камере, куда после предварительного допроса привели Костю, сидело человек тридцать — в большинстве пленные красноармейцы. Они освободили ему место в углу, на досках, подложили под голову ком тряпья. Никто ни о чем его не расспрашивал, и он был рад этому — не то что говорить, думать не хотелось. В голове было пусто, звонко. Раненое плечо горело, и знобкий жар от него разливался по всему телу.

Часа через три рядом с ним присел мужик, начал рассказывать:

— Я сам-то из Драчева. Драчево наша деревня, от Троицы четыре версты. Неделю назад заявились к нам казаки. Дутовские вроде. Ну, попятно, стали все хватать — живность, одежу какую ни на есть. Реквизиция, одним словом. Но без квитанций уже, так. У одного Ефима Кошурникова нисколь не взяли, потому как у его царский портрет на стенке висел. А бабы и раззвонили по деревне. Кой-кто в сундуки полез портреты доставать. Моя-то — чистое колоколо. Ноет и ноет — люди, дескать, вешают, добро спасают. Уговорила, одним словом. Казаки-то в одну избу заходют — портрет. В другую — портрет. Поудивлялись поначалу, пропустили избы две-три. А как до моей дошли, осерчали. Ты зачем, говорят, падла, вчетверо сложенного государя на божницу вешаешь? И давай нагайками обхаживать. Ну, я не утерпел, шоркнул одному. Меня сперва к коменданту в Троицу отвели. По дороге-то испинали всего. Уж кровью харкал. А здесь отошел. Сижу вот. И чо к чему? Вы-то хотя за дело сидите, а я за чо? За дурость бабью!

— Сиди, сиди, — сказал один из пленных. — Посидишь, поумнеешь. Царя-то зачем в сундуке держал?

— Попить бы, — попросил Костя мужика.

Тот не двинулся с места.

— Слышь, пить просит, — проговорил бородатый красноармеец. — У тебя, поди, запасец имеется.

— У него всегда в наличии, — поддержал кто-то.

Мужик, ворча, поднялся. Отлил из котелка воды в кружку.

— Больше лей! — выругался красноармеец. — Раненый ведь!

Мужик огрызнулся:

— Обыскал Влас по нраву квас!..

Костя пил, стуча зубами о край кружки.

— Эге, да ты горишь весь, — мужик тронул его лоб. — Тиф, может? Эй, гляньте-ка… Сыпняк ведь у него!

— Какой сыпняк? — отмахнулся бородатый. — От раны горит.

— А я говорю, сыпняк. Вон и пятна на морде. Позаражает всех!

— Да пущай лежит, — откликнулся другой арестованный. — Одно, кончат всех через день-два… Пущай с народом побудет!

— Тебя, может, и кончат, — выкрикнул мужик, — а меня-то за чо?

Он подскочил к двери, забарабанил в нее ладонями, как заяц по пеньку — быстро-быстро.

Объяснил вошедшему надзирателю:

— Тифозный тут у нас. Прибрать бы, куда положено…

— Да пущай лежит! — раздались голоса. — Не мешает никому!

— Дело-то к концу идет, чего там!

Последняя фраза все и решила.

— Шабаш, думаете? — надзиратель набычил шею. — Кончился, думаете, порядок? Не-ет, рано распелись! Тифозный, значит, в барак, как положено… Давай, бери его!

Никто не пошевелился.

— Ну?! — надзиратель схватился за кобуру.

Двое подошли к Косте, помогли встать. Он не сопротивлялся. Лишь тихо застонал, зацепив дверной косяк раненым плечом.

Перед входом в ресторанный зал на стене висело зеркало. Оно понравилось Рысину еще накануне. Это зеркало заметно сплющивало и раздвигало вширь его длинную нескладную фигуру. Такие зеркала попадались нечасто, и Рысин любил в них смотреться — они придавали ему уверенности. Перед зеркалом он замедлил шаг, повернулся к нему всем корпусом, поправив ремень, который все время оттягивала вниз кобура с револьвером.

Рысин задержался у кадки с латанией, обозревая зал, и тут к нему подошла Лера. Они успели переброситься несколькими фразами, когда в дверях показался Желоховцев. Он был в строгой черной тройке, с тростью. Сухо кивнув ему, Лера вернулась за свой столик, где ее ждал узколицый мужчина лет тридцати с цветком львиного зева в петлице пиджака.

— Выпить хотите? — спросил Рысин у Желоховцева.

Тот покачал головой.

— А я выпью, — Рысин задержал пробегавшего мимо официанта. — Мне бы рюмку водки, любезный!

— Не положено, — официант отстранился. — Садитесь за стол и делайте заказ…

Рысин сунул ему мятую керенку:

— Кстати, капитан Калугин в каком нумере проживает?

— В четвертом.

— Он у себя?

— Вроде, как пришел, не выходил больше…

Рысин выпил рюмку под осуждающим взглядом Желоховцева и кивком пригласил его следовать за собой.

На лестнице было темно. Лишь вверху, там, где кончался третий пролет, тускло горела лампа. Металлический наконечник трости Желоховцева клацал по каменным ступеням, и этот открытый, не таящийся звук успокаивал. Желоховцев шел сзади. Откинув портьеру, Рысин первым ступил в коридор и ощутил, как в животе, в самом неожиданном месте, возникла вдруг, напряженно и ритмично подрагивая, тонкая ниточка пульса.

Теперь он знал все, что хотел знать, — несколько Лариных слов расставили последние точки. Подаренный ею на счастье чугунный ягненок лежал в кармане галифе. Он и взял его с собой на счастье. Расследование кончено, начинается игра, и ему, как всякому игроку, нужна удача!

Рысин резко остановился, придержал Желоховцева, который едва не налетел на него:

— Григорий Анемподистович! Все, что я буду говорить, принимайте как должное. Ничему не удивляйтесь и задавайте поменьше вопросов.

— Позвольте? — вскинулся было Желоховцев.

Но Рысин уже стучал в дверь четвертого номера.

Откликнулся мужской баритон:

— Открыто!

Рысин вошел первым.

— Прапорщик Рысин, помощник военного коменданта Слудского района.

— Профессор Желоховцев, — представился Желоховцев. — Хотя, впрочем, мы знакомы…

Калугин в расстегнутом френче сидел за столом и что-то писал. Его портупея с большой желтой кобурой, из которой торчала рукоять кольта, висела на крюке у входа.

— Чем обязан? — он обернулся, не вставая. И сразу глаза его сузились, пальцы стиснули спинку стула:

— Это вы?!

Он отшвырнул стул, метнулся к двери.



Рысин выхватил револьвер:

— Сядьте, Калугин! Оружие вам ни к чему. Свое я тоже сейчас уберу. У нас разговор сугубо деловой, свидетели не требуются, — он вынул из кобуры кольт Калугина, покачал на ладони. — Отличная вещь… И именная к тому же! Это для меня приятная неожиданность…

Желоховцев опирался на трость левой рукой, а правую держал в кармане пиджака. Калугин истолковал эту позу по-своему. Покосившись на него, он вернулся к с голу, поднял стул. Сел, закинув ногу за ногу…

— В следственной практике Североамериканских штатов, — медленно заговорил Рысин, — применялся такой эксперимент. Брали оружие подозреваемого в убийстве и из него стреляли в мешок, набитый шерстью или хлопком. Пуля, как вы понимаете, при этом не деформировалась. Затем пулю сравнивали с той, которая была извлечена из тела жертвы…

Калугин усмехнулся:

— Зачем вы мне это рассказываете?

— Полоски, оставляемые на пулях нарезами ствола, позволяют сделать определенные выводи. Но есть и более простые случаи. Например, ваш. Это когда канал ствола имеет какой-то дефект, который метит пулю. Ваш кольт, скажем, — Рысин опять покачал его на ладони, — оставляет на ней характерную канавку. Ее хорошо видно под небольшим увеличением. Я располагаю двумя образцами. Первый извлек доктор Федоров из тела убитого студента Сергея Свечникова, — он помедлил, взглянул на Калугина. — Второй образец по счастливой случайности застрял не во мне, а в сиденьи извозчичьей пролетки… И еще! В точности такую же канавку мы можем при желании обнаружить на той пуле, которой сегодня утром был убит Михаил Якубов…

— Боже мой! — Желоховцев прислонился к стене.

Калугин, не обращая на него внимания, поощряюще кивнул:

— Продолжайте, продолжайте, прапорщик! Все это чрезвычайно любопытно.

— Я, пожалуй, вернусь к самому началу, — все так же размеренно проговорил Рысин. — Эта история требует последовательного изложения…

— Завязка, однако, весьма интригующая. Чувствуется, что в гимназии вы усердно читали романы…

— Помолчите, вы! — срывающимся голосом крикнул Желоховцев.

— За все детали не ручаюсь, — сказал Рысин, — но основная линия выглядит так. Якубов числился вашим агентом. Более того, предполагалось, что после прихода красных он останется в городе. С какой целью, вам лучше знать. Меня это не интересует, я не из чека…

— Вы меня очень утешили, — Калугин иронически кивнул.

Рысин спокойно продолжал:

— Однако политические симпатии Якубова, который еще в прошлом году состоял членом подпольного «Студенческого союза», были в городе слишком хорошо известны. Рассчитывать на доверие большевиков он не мог. Вы это прекрасно понимали. И потому сразу согласились на его предложение реквизировать кое-какие художественные ценности. Тем самым он получал возможность реабилитировать себя и предстать перед новой властью не с пустыми руками. Восточное серебро Якубов добыл, сыграв на привязанности Свечникова к Григорию Анемподистовичу, — кивок в сторону Желоховцева. — А для ограбления музея вы помогли ему устроить небольшой маскарад. Впрочем, ваш агент отлично разбирался в военной обстановке. Он не собирался ни оставаться в юроде, ни отдавать похищенные сокровища большевикам. Да и вы, осматривая с майором Финчкоком сасанидские раритеты, быстро оценили все значение коллекции. Чего стоит, например, одно блюдо шахиншаха Пероза!

— Финчкок предлагал за него шестьсот фунтов, — вставил Желоховцев.

— Вот видите! Что же касается музейных экспонатов, тут вам пришлось целиком положиться на авторитет Якубова. И он не обманул ваших ожиданий, отобрав действительно самые ценные вещи… Я не знаю, в какой момент зародилась у вас мысль присвоить их себе, это неважно. Как бы то ни было, вы настояли на том, чтобы перевезти все к Лизе Федоровой. У вас с ней роман, и вы собираетесь увезти ее с собой на восток…

Калугин выпрямился.

— Просил бы покороче…

— Хорошо, — согласился Рысин. — Якубов не посмел отказаться, о чем впоследствии пожалел. Но я опять забежал вперед. Еще до того, как все было перевезено к Федоровой… пардон, на Вознесенскую, встал вопрос о том, что делать со Свечниковым. Ведь он от чистого сердца помогал Якубову, рассчитывая, как тот уверял, что припрятанная коллекция заставит любимого учителя остаться в городе. И вы попросту устранили Свечникова. Инициатива несомненно принадлежала вам. Якубов бы на это не пошел. Скорее всего, вы поставили его в известность уже постфактум.

— Я все-таки верил, что мой ученик не способен на убийство! — Желоховцев благодарно взглянул на Рысина.

Тот не отрывал взгляда от Калугина.

— Провожая Свечникова, вы поздно вечером у железнодорожной насыпи выстрелили ему в спину. Пуля попала в сердце.

— Один вопрос, прапорщик, — сказал Калугин. — Кому вы служите?

— Я помощник Слудского коменданта по уголовным делам.

— Бывший, — поправил Калугин.

— Это неважно… Занимаясь расследованием убийства Свечникова, я исполняю мои прямые служебные обязанности.

— Помощь большевикам тоже входит в ваши обязанности?

— Если правосудие находится в преступных руках, — произнес Рысин, — то да!

— Вы поставили на красных, прапорщик, — сказал Калугин, — и еще пожалеете об этом!

— Я продолжаю, — вытерев взмокший лоб, Рысин сдвинул фуражку на затылок. — Якубов, понимая, что тянуть дольше некуда решил тайком увезти похищенные вещи на восток. Вчера вечером он известил Федорову, прикинув, что до утра она с вами не увидится. И обманулся. Лиза отправилась не к Лунцеву искать отца, как сказала Якубову, а к вам. Вы не захотели вступать с ним в объяснения. Еще бы! Тут неизбежно всплывали ваши собственные планы, отнюдь не бескорыстные. Тогда вы довольно удачно придумали этот трюк с ящиками. Все прошло бы гладко, не появись на Вознесенской случайный патруль. Мы с Трофимовым вам ничуть не мешали. Пожалуй, вы даже готовы были закрыть глаза на то, что под самым вашим носом — красный разведчик. Но патруль, стрельба — это другое дело! Какое-то дознание, какие-то ненужные разговоры! И вы решили избавиться от всех свидетелей разом. Тем более, что убийство Якубова вполне можно было приписать мне или Трофимову. Напади, дескать, с невыясненными намерениями…

Калугин поднял голосу.

— Ваша версия напоминает астрономическую систему Птоломея. Стройна, красива, объясняет все видимые явления, но неверна по существу. Сами подумайте, зачем мне при моем служебном положении все эти хитроумные уловки, о которых вы говорили? Как помощник коменданта города, я просто мог изъять ценности из университета и музея. В условиях прифронтового города мои полномочия достаточно велики!

— Догадываюсь, — сказал Рысин. — Но ваше возражение лишь подтверждает правильность моей версии.

— Каким образом?

— Сейчас объясню… Если бы мысль о присвоении ценностей родилась у вас первого, вы именно так и поступили бы. Но первым об этом подумал Якубов. А вы поначалу клюнули на его приманку. Слишком опасно было бы реквизировать коллекцию и экспонаты вашей властью. Такая акция могла обрасти слухами, которые неизбежно потянулись бы за Якубовым, захоти он и в самом деле предстать перед красными с этими вещами. Это вы сообразили. Потом ваши планы переменились, но было уже поздно. В дело оказались втянуты Якубов и Свечников… Вот, собственно, и вся история!

— Весьма занимательно, — проговорил Калугин. — И что же, по-вашему, я собирался делать дальше?

— Вот уж не знаю! Но подозреваю, что ваши замыслы возникли не без влияния майора Финчкока.

— Та-ак. А что вы скажете на такой вариант продолжения этой истории Я зову на помощь. Стрелять, как я сейчас понимаю, вы не станете…

— Не стану, — подтвердил Рысин.

— Из соседних нумеров сбегаются офицеры. Я говорю им, что вы — красный шпион. Это не так уж далеко от истины. Вас отводят в тюрьму, где устраивают очную ставку с Трофимовым, а затем предъявляют на предмет опознания начальнику утреннего патруля. После чего по обвинению в измене… Эпилог предоставляю вашему пылкому воображению!

— Но я пойду к вашему начальству и все расскажу! — сказал Желоховцев.

Калугин поворотился к нему:

— Ваша сегодняшняя миссия, профессор, мне не совсем ясна. И в случае с Трофимовым вы вели себя не лучшим образом. Ведь он был у вас? Так что поезжайте-ка в Томск вместе с вашими коллегами. И чем скорее, тем лучше!

— Ваш вариант, Калугин, — чтобы скрыть волнение, Рысин говорил подчеркнуто громко, — не учитывает двух обстоятельств. Во-первых, я в форме и сумею привлечь внимание собравшихся кратким изложением только что сказанного. Во-вторых, вы не сможете избавиться от меня немедленно. Придется исполнять разные формальности. Те доказательства, которыми я теперь располагаю, не снимут вины с меня, но убедят в вашей вине. Кроме того, обе пули, дневник Свечникова с записью о похищении коллекции, — при этих словах Рысин многозначительно посмотрел на Желоховцева, — а также протокол осмотра кабинета Григория Анемподистовича и медицинское заключение, написанное доктором Федоровым, хранятся у вполне лояльного человека. В случае моего ареста они будут вместе с моей запиской представлены вашему прямому начальнику, полковнику Николаеву. Копии тоже пойдут в дело. Будет обследована и пуля, сидящая в горле Михаила Якубова… Так что если вы сейчас позовете на помощь, можете считать свою карьеру законченной. Это в лучшем случае!

Калугин поморщился.

— Доктор Федоров напишет такое заключение, какое будет мне нужно. Он прекрасно осведомлен о моих отношениях с его дочерью и рассчитывает на брак.

— Не буду разрушать ваших иллюзий, — Рысин вновь обрел уверенность. — Но в ближайшее время ваш возможный тесть ничего написать не сможет. Он заперт в чулане. А вот где находится этот чулан, вы не знаете и не узнаете. Трофимову это тоже неизвестно… Кстати, пока мы с вами здесь разговариваем, туда же везут и Лизу Федорову.

Это уж был блеф чистейшей воды.

Но Калугин поверил.

— Подлецы-ы! — проговорил он, стиснув зубы и по-бабьи растягивая последний слог. — Ах, какие подлецы-ы!

В этом его восклицании было что-то истерическое, фальшивое. Рысину почудилось даже, что Калугин не столько возмущен и опечален последним его сообщением, сколько пользуется поводом выплеснуть накопившуюся за время разговора бессильную злость.

— Все вещи, находившиеся в Лизиной комнате, отправлены в тот же чулан, — Рысин с наслаждением нанес завершающий удар. — А дабы вы окончательно мне поверили, добавлю: в один из тюков я лично засунул небольшое серебряное блюдо с изображением собако-птицы. Федорова использовала его в качестве пепельницы…

— Блюдо с Сэнмурв-Паскуджем! — Желоховцев жалобно сморщился. — Это же ценнейший экземпляр!

— Хорошо, — Калугин снова взял себя в руки. — Допустим на минуту, что все вами рассказанное — правда. Тогда зачем вы пришли ко мне? Отчего не представили материалы по начальству или сразу полковнику Николаеву?

— Мне нужен Трофимов, — сказал Рысин.

— Ага! В таком случае с этого и следовало начать. Роль неподкупного стража законности вам не к лицу, прапорщик!

— Вы согласны?

— А что я получу взамен? — Калугин с нарочитым равнодушием заправил вылезшее наружу ушко сапога.

— Все вещественные доказательства.

— Вот теперь я до конца убедился, что вы продались большевикам! — Калугин вскочил со стула. — А как же законность, порядок? Священная кара, наконец! Вы предлагаете мне сделку? Хорошо. Так это и назовем. Давайте начистоту. Да, я хотел сбыть коллекции союзникам. Да, мне нужны деньги. Моя мать сидит в Омске без всяких средств. У обеих моих сестер мужья убиты. Сестры бедствуют. А у меня нет ничего. Понимаете, ничего! Вот что я получил за службу! — он схватил шашку, рванул с нее боевой темляк. — Якубов! Свечников! Эта дрянь отсиживалась в тылу, когда я умирал в Мазурских болотах. А вы, прапорщик? Что посулили вам Трофимов и его друзья? Какие золотые горы?

— Замолчите! — Рысин почувствовал, как у него холодеют кончики пальцев.

— Вы меня презираете? Зря. У вас нет для этого ровно никаких оснований. Это проклятое время уравняло нас всех…

Дрожащими пальцами Рысин загнал патрон в патронник, приподнял кольт.

Калугин отшатнулся. Красные пятна выступили у него на щеках.

— Григорий Анемподистович, — попросил Рысин, — возьмите оружие и покараульте господина капитана, пока я не вернусь… Пойду кликну извозчика.

Желоховцев принял кольт.

— Вот сюда палец, — сказал Рысин. — Предохранитель снят.

Желоховцев кивнул. Лицо у него сделалось отрешенно истовым, рукоять мертво легла в большую желтоватую ладонь. И Рысин почувствовал: он выстрелит без всяких колебаний, при малейшей попытке Калугина что-либо предпринять.

Видно было, что Калугин это тоже почувствовал.

Спустившись в ресторан, Рысин велел швейцару позвать извозчика, а сам направился к столику, где сидела Лера.

— Знакомьтесь, — она кивнула на своего спутника. — Андрей Николаевич… Прапорщик Рысин.

— Вижу, что прапорщик, — сказал Андрей.

11

Стук подков далеко разносился по ночным улицам.

— Вам придется подождать меня здесь, — проговорил Калугин, когда пролетка остановилась у тюремной ограды. — Я постараюсь не задержаться.

Он сказал что-то часовому у входа, толкнул дверцу в воротах и исчез.

Рысин остался сидеть в пролетке.

Логика обстоятельств была на его стороне. Пока Калугин думает, будто Лиза Федорова взята заложницей, он бессилен что-либо сделать. Можно быть совершенно спокойным, и умом Рысин понимал это. Но неподвижная, словно впечатанная в стену, фигура часового, белый круг луны, истаивающий на ущербе, как брошенный в горячую воду сахар, неестественно четкий очерк тюремной кровли и странный контраст стоящей над городом тишины с далеким гулом канонады — все это непонятно почему приобретало значительность, тревожило. Внизу ветер совсем не чувствовался, а на вершинах лип порывами шелестела листва. И от этой, в обычное время не замечаемой раздвоенности пространства тоже рождалось ощущение опасности, неподвластной его расчетам.

Поежившись, Рысин вылез из пролетки, прислонился к дереву.

Лера, Андрей и Желоховцев уехали на другом извозчике к Федоровым за полчаса до того, как Рысин с Калугиным покинули номера Миллера. Договорились вывезти вещи на квартиру к Андрею, а Лизу не трогать. Даже в том случае, если Калугин из тюрьмы отправится прямо к ней, все будет уже кончено. Костя исчезнет, Желоховцев передаст свое серебро в университет, под охрану. Сам по себе профессор Калугину не нужен, и за судьбу его можно не опасаться. Лера вообще вне подозрений, к Федоровым она заходить не станет… Впрочем, кое-что Лиза может заподозрить после встречи с Калугиным. Значит, Лере придется пересидеть несколько дней у Андрея. Только и всего.

Потом Рысин подумал о себе — что ему-то делать? Может, сегодня же ночью забрать жену и податься к тетке на Висим? Он в форме, с документами. Заставы ему не помеха… Извозчик? Ведь Калугин его запомнит, разумеется… Но извозчика можно сменить, это пустяки…

«Значит, так. Сейчас, от тюрьмы, вместе с Костей домой. Отпустить извозчика, забрать жену — и все втроем на Висим…»

Ему показалось, что поблизости кто-то есть. Оглянулся — никого. Посмотрел начасового — тот все так же неподвижно стоял у будки. Извозчик, нахохлившись, дремал на козлах. Рысин хотел пойти, взглянуть, нет ли кого за кустами акации — шорох вроде оттуда послышался, но сдержал себя, не пошел.

Калугин не появлялся.

Начиная волноваться, Рысин поднес к глазам руку с часами и успокоился — прошло всего три минуты.



Он ждал, что вот-вот придет к нему то чувство спокойствия и расслабленности, какое испытывает человек после трудной, хорошо сделанной работы. Рысин подумал об этом еще в пролетке, по дороге к тюрьме. Но желанное чувство не приходило. И дело было не только в том, что Костя Трофимов оставался пока за тюремными воротами. Дело было в другом. Калугин прав: преступление останется безнаказанным… Он, Рысин, пожалел Костю и Леру, не довел дело до конца, как предписывали ему долг и совесть. Можно, конечно, успокаивать себя тем, что если бы он даже передал материалы расследования полковнику Николаеву, все равно ничего не изменилось бы. В беспристрастие нынешних властей не очень-то верилось. Ну, положим, разжалуют Калугина или переведут в армию. А то и вовсе отделается легкой епитимьей… Но как бы то ни было, он-то сам, Рысин, должен был все-таки попытаться открыть дело. Он мог попробовать и Костю при этом выручить, но уже на свой страх и риск, это его личное право. Надо было открыть дело! А он впутал свои личные привязанности в такие вещи, где о личном и речи идти не может.

Потому и не приходило спокойствие.

Он представил на своем месте Путилина Ивана Дмитриевича. И понял, что перед ним такой вопрос просто не мог встать. Путилин всегда был над делом, а он влез в него по уши. Но что еще ему оставалось делать? Путилин всегда был только охотником. Он же стал охотником, егерем и дичью одновременно.

Рысин вынул чугунного ягненка — подарок Леры, поставил его на ладонь. Ягненок уперся в нее всеми четырьмя копытцами на ножках-растопырках. Его мордочка выражала недоумение и любопытство. Рысин смотрел на ягненка и думал о том, что так и не увидел блюдо шахиншаха Пероза. Да и не увидит, наверное. Он представлял его большим, ослепительно светлым и в то же время похожим на немецкую серебряную сухарницу, которую принесла в приданое жена — единственную ценную вещь в их доме…

Дверца в воротах отворилась со скрипом. Мелькнул кусок беленой стены и заслонился темным.

— Прапорщик! — позвал Калугин, выбираясь к будке — Где вы?

Рысин шагнул вперед.

Калугин наклонился к часовому, потом силуэт его странно изломился — локти выпятились в стороны, плечи приподнялись, и узкая стальная полоса, укорачиваясь, блеснула между ними.

«Все!» — успел подумать Рысин, налетая грудью на острое и твердое.

Полыхнуло огнем — ярко, до самого неба.

Подаренный на счастье чугунный ягненок спрыгнул в траву, подбежал к лицу Рысина и ткнулся холодным носом ему в подбородок.

В Кунгуре поезд простоял несколько часов.

На вокзале творилось бог знает что — говорили, будто билеты на восток идут уже по двенадцать тысяч. Пьяные солдаты врывались в классные вагоны, сбрасывали пассажиров с площадок Двое студентов из вагона, в котором ехал Желоховцев, встали с револьверами в тамбуре и закрыли двери.

Франциска Алексеевна даже к окну не подходила. Сидела, сжавшись, в уголке и все спрашивала:

— Что же это делается-то, Гришенька?

Часа через два страсти поутихли, и Желоховцев вышел на перрон.

В стороне, у заколоченных ларьков, стояла, дожидаясь погрузки, артиллерийская батарея. На хоботе крайнего орудия во всю длину висело дамское белье из разбитых лавок. Вокруг толпились бабы, шла торговля.

Высокий офицер в форме карательных войск подошел к Желоховцеву:

— Я поручик Тышкевич… Что ваши тарелки, профессор? Так и не нашлись?

— Нашлись, — сказал Желоховцев.

— Да ну? — удивился Тышкевич. — А Рысин ведь сбежал, подлец. С красными остался…

Круто повернувшись, Желоховцев пошел к своему вагону.

Что он мог рассказать этому подпоручику?

Что он вообще мог кому-то рассказав про ту ночь, когда они сидели с Лерой в темной комнате и перед ними таинственно поблескивало на столе блюдо шахиншаха Пероза?

Андрей тогда пошел к тюрьме прямо от Федоровых. Лера, один из парней, дежуривших у входа в ресторан, и он, Желоховцев, в музей ехать побоялись, поехали домой к Андрею. Извозчика на всякий случай отпустили за два квартала. Перетащили все дворами, на руках. Первым делом он нашел блюдо шахиншаха Пероза. Поглаживая донце, начал объяснять Лере, что круглый ободок на донце (кольцевая ножка) стерся не сам по себе, а был спилен. Таким путем древние обитатели Приуралья стремились придать блюду большее сходство с ликом лунного светила, которому и поклонялись в образе этого блюда. Он говорил, волновался и все не мог заставить себя оторвать руку от блюда. Гладил его ладонью и пальцами, проводил ногтем по впадинам чеканки. Лера слушала невнимательно, то и дело вставала, подходила к окну. За окном висела настоящая луна — белесая, низкая.

Все последующее вспоминалось обрывками. Далекие выстрелы — вначале один, потом еще два, потом еще и еще. Пальцы Леры, мнущие занавеску. Застывший на пороге Андрей — рукав у пиджака оторван, нелепо торчит рука в белой сорочке. В петлице — чудом уцелевший цветок львиного зева.

Андрей наблюдал за Рысиным, укрывшись в кустах акации, и выстрелил секундой позже Калугина.

Собственный возглас помнился: «Но как же? Ведь он думал, что Лиза у нас! Почему он стрелял?»

Не выпуская из руки револьвера, Андрей стянул пиджак, бросил прямо на пол. «Да на кой черт она ему, ваша Лиза! Только обуза лишняя… Я его, гада, второй пулей достал…»

Лера плакала, навалившись грудью на стол.

Желоховцев положил рядом с ней блюдо шахиншаха Пероза, шагнул к двери. Никто его не задерживал. Блюдо шахиншаха Пероза, и блюдо с Сэнмурв-Паскуджем, и все остальное, что еще совсем недавно казалось чуть ли не самым важным в жизни, теперь виделось пустяком, малостью. И эту малость он оставил там, за дверью, потому что так хотели мертвые — Сережа Свечников, Костя, да и Рысин тоже, и больше он уже ничего не мог для них сделать…

Припомнилась забытая в спешке тибетская картинка — всадник на тупомордом скакуне, мышь с жемчужиной.

Ругань, толкотня, пыль… Раздавленный зонтик валяется в пыли, хищно топорщатся голые спицы.

«Непременно прочесть записки этого Путилина…»

Вдалеке взвыл паровоз, и Желоховцев прибавил шагу — Франциска Алексеевна уже махала ему из вагонного окна.

Двадцать девятого июня белые спустили в Каму и подожгли керосин из десятков цистерн, стоявших на берегу, в районе железнодорожной станции Левшино. Оставляя за собой мертвую пелену пепла, огонь по течению двинулся вниз, к Перми. Горели, разваливаясь, лодки у берега. Гигантскими свечами пылали дебаркадеры. Чалки обугливались, расползались. Пароходы и баржи неуклюже разворачивались, огонь обтекал их борта, чернил ватеры, потом двумя-тремя языками взбегал к палубным надстройкам. Огненными гирляндами провисали канаты, веревки, и баржи, медленно проседая, плыли вниз, к мосту.

Дым стелился над рекой. У воды он был густой, черный, вверху — серый.

У реки, на путях железной дороги суетились солдаты, поджигая составы, которым не хватило паровозов. Горели вагоны с зерном, углем, хлопком, обмундированием. Английские френчи с рубчатыми нагрудными карманами, желтые ремни, башмаки с металлическими заклепками вокруг дырочек шнуровки — все это тлело, ползло, дымилось, превращалось в зловонную слипшуюся массу. Взлетали над городом невесомые черные хлопья. Покружив, опускались на крыши домов, на воду, на улицы.

В это же время части 29-й дивизии 3-й армии Восточного фронта вышли с северо-запада к Каме.

Перед ними расстилалась огненная река. С треском бежали по воде длинные желто-красные языки. Клубы дыма окутывали левый, подветренный берег, откуда редко, с навесом, била случайная батарея. Вода кипела, шла пузырями, потом становилась матовой. Черную вонючую пену выносило на плесы.

Командир полка, кизеловский шахтер Гилев поднес к глазам бинокль и увидел чайку. Бинокль чуть подрагивал, и чайка металась в окулярах, как подстреленная — вверх, вниз, опять вверх и вбок. Неподвижно распластанные крылья, настороженный блеск маленького глаза.

После полудня подвезли орудия. Снаряды с воем перелетали через реку, и их разрывы не были видны в сплошной завесе дыма. Вскоре белая батарея замолчала, огонь ушел вниз, и началась переправа. На мертвой реке затемнели лодки, шитики, плоты.

Утром тридцатого числа завязались бои на окраинах.

Утром тридцатого числа Костя очнулся на нарах тифозного барака в тюремном дворе и убедился, что никакого тифа у него нет и не было. Слабость была во всем теле, тяжесть — рукой, кажется, не пошевельнешь, и плечо ныло. Но жар спал, голова была ясной. Даже есть хотелось — он ничего не ел уже трое суток. Воды и той не было. Сторожа и персонал исчезли позавчера. Умерших никто не выносил. Рядом с Костей лежал мертвый матрос в распоротой нагайками тельняшке. Тускло-зеленая муха ползла по его руке, чуть пониже сгиба, где выколото было: «Верный». Костя хотел согнать муху, но в эту минуту со двора грянул залп, и она сама улетела. Через несколько минут еще залп. «Расстреливают», — догадался Костя. Он слез на пол, подполз к маленькому окошку, на три четверти забитому фанерой, и осторожно выглянул наружу. Человек пять солдат в черных погонах бежали к соседнему бараку, где помещались раненые. Солдаты скрылись в дверях, и сразу послышались отдельные выстрелы — раненых добивали.

В их бараке стояла тишина.

Трое солдат подошли к окошку, и Костя сполз на пол, чтобы его не видно было с улицы.

— Вишь, как разит! — выругался один. — Вы как хотите, а я в эту помойку носу не суну… Лучше от пули подохнуть, чем от этой заразы…

— Может, из дверей хотя постреляем, — предложил другой. — Или пожжем!

— Да покойники одни, кого стрелять, — вступил еще голос. — Гранату кинуть, и готово!

— Жалко гранату… Может, пожжем?

— Чем жечь станешь, дура? Керосину-то нет!

Тишина. Потом опять разговор:

— Лимонку давай!

— Может, пожжем, а?

— Да пошел ты!

— Ленту, сперва ленту срывай… Дай-ка сюда!

— Чиркай теперь!

— Отвяжись, сам знаю…

Фосфор зашипел, и Костя, не видя, увидел, как бежит огонек к капсюлю по внутреннему шнуру.

— Дава-ай!

Звякнув, рассыпалось стекло. Граната влетела в окно, сея белые искры, и разорвалась у другой стены, под нарами.

Взметнулись вверх доски, тряпье. Беленый школок обрызгало красным, посекло осколками.

— А-а-а! — закричали в углу.

Костя лежал ничком, чувствуя на губах вкус известки. Едкий дым полз по бараку. Потом дым разошелся. Несколько выстрелов хлестнули сквозь фанеру на окне, послышались удаляющиеся шаги, и тогда Костя явственно различил тот звук, которого он ждал со дня на день, с минуты на минуту — отдаленный треск ружейной перестрелки.

Из белой пены кружев на подзеркальнике поднимались два ракушечных грота. Они казались Косте такими же нереальными, как цветы на окнах, как чистые простыни и подушки, на каких он с детства не спал, — большие, легкие, в ситцевых наволочках с торчащими уголками.

Лера, напевая, возилась на кухне. «Красота нередко к пагубе ведет…» — разобрал Костя.

— Лера!

Она пришла, опустилась на колени у изголовья, подперев кулачками подбородок:

— Помнишь у меня в музее икру австралийской жабы? Из-под нее весь спирт выпили.

— Кто? — удивился Костя.

— Вот уж не знаю. Солдаты, наверное. Тут такое творилось! — она помотала головой. — И о чем я говорю, дура… До сих пор не могу поверить, что ты здесь, у меня!

— Я и сам не очень-то верю, — сказал Костя.

— Рысина жаль…

— Он тебя в тот вечер, у Миллера, ни о чем не просил?

— Нет вроде.

— Ну, может, жене что передать? — настаивал Костя.

— Он же не думал, что погибнет…

За окном раздались звуки военного оркестра.

Обо всех будущих победах гремели трубы, радовались сегодняшней медные тарелки, и глухо бил барабан, вспоминая мертвых…

Шахиншах натягивал невидимую тетиву лука. Под липами тюремного сада стоял чугунный ягненок, задрав к небу влажную от росы мордочку. Мимо него, мягко ступая по булыжнику разбитыми сапогами, проходил полк Гилева. Впереди, с обнаженной шашкой в руке, шел командир. На его бритой голове криво сидела выгоревшая фуражка, красный рубец стягивал кожу на щеке.




Оглавление

  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
  • 6
  • 7
  • 8
  • 9
  • 10
  • 11