Импровизации от третьего лица [Евгений Борисович Лапутин] (fb2) читать постранично

Импровизации от третьего лица

I

Как же он выглядел в детстве? ах да – длинное верблюжье пальто, желтое, мягкое и удобное, клетчатые шерстяные брюки, ленивыми складками набегавшие на штиблеты из настоящей телячьей кожи, у которых были толстые пищащие подошвы; далее – меховая пушистая шапка, рябенький шарф, где, зацепившись за ворсинку, дремало облачко чистого морозного пара; далее – подвижные маленькие ручки и ножки, лицо, немного одутловатое из-за неопасного почечного заболевания, зато с чудесными резедовыми глазами; привычка вытягивать хоботком губы и быстро облизываться; потом эта странная его манера говорить.

Была ли милостива к нему его судьба? сначала – да, безусловно, да. Дела складывались неплохо, все удавалось, как правило, с первого раза; он умел нравиться окружающим, он нравился самому себе; думается, небезосновательно – ум, начитанность, хорошие манеры – все это было у него, пожалуй, даже в избытке, все это шло ему; затем удивительное лукавство и ирония в движениях и во взгляде – тоже весьма притягательные со стороны, но главное, чем гордился он и что особенно любил, – это гибкое и пластичное собственное воображение, без малейшего понукания принимавшееся за головокружительные фокусы, в результате которых все менялось, запутывалось до неузнаваемости, скучное и обыденное наполнялось мистическим звучанием, выползали наружу изнаночные петли и швы, и вдруг наступала кульминация – самый мир подчинялся капризам его фантазии (весьма прихотливым, кстати) и начинал управляться им – люди, не желая вовсе того, говорили и делали ожидаемое от них; в летний полдень, когда весь город сползался к пляжу, внезапно взрывалось небо, и отчаянный ливень хлестал голых ротозеев, конечно, не позаботившихся о зонтах; милая кудрявая собачка, известная своей глуповатой ленью и миролюбием, ни с того ни с сего визгливо кусала свою хозяйку, задумчивую аккуратную старушку в мужских роговых очках, без которых (с каким удовольствием представлялось это!) в твердой реальности все размякало, лишалось чистых линий и правильных очертаний, приобретая что- то новое, страшное и непривычное – стены домов таяли и оползали, словно были сделаны из мягкого сливочного крема; дым из труб затвердевал и медленно мелко крошился; деревья отрывались от земли, как водоросли, потревоженные рукою ныряльщика, и, извиваясь, тихо парили в воздухе, кронами в сторону, кронами вниз; река после крутого изгиба, сразу за большим мостом вдруг вздымалась в небо и ровным потоком вкатывалась в кривую дугу дряблой монотонной радуги.

Порой забывалось, что случилось само собой (имеются в виду события, обычно собирающие толпу зевак, смирно потешающихся над незадачливостью других, иногда – добродушно, иногда – жестоковато), а что придумано; но радовало, очень радовало, когда сбывалось какое-нибудь почти невероятное предположение, холодный расчет умной причуды, и он тогда замирал, с наслаждением смакуя свою радость от точного попадания, отпивая ее по глоточку, пропитываясь ею целиком, не торопясь, не отвлекаясь на мелочи, и в такие мгновения окружающие начинали побаиваться его, опасаясь стать жертвой изощренной фантазии, работавшей как отлаженный, не очень понятный механизм (совершенно напрасно, кстати, боялись; причинить зло кому бы то ни было никогда не входило в планы), а он и не разубеждал их, видя в боязливости этой важное составляющее своей сложной игры, тянувшейся бы, наверное, до самой смерти (она представлялась так: узнав о собственном неизлечимом заболевании, никому не говоря о нем, он заключает пари на самоубийство и, одетый щеголем, в ясный солнечный день пари выигрывает; заранее виделось изумленное, ничего не понимающее лицо проигравшего), но в одночасье все изменилось, стало не до игр и розыгрышей, грустно стало; споткнулось время, затормозило, вильнуло куда-то в сторону и оттуда теперь отсчитывало какие-то совсем незнакомые минуты и часы, ход которых слышался как бы издалека, словно через толстую стену; часы же на собственном запястье начали отчетливый обратный отсчет, остановить который, казалось, было невозможно.

И раньше было у него странное обыкновение думать о себе в третьем лице, но теперь, когда время, пятясь, отступало назад, маня за собой в какую-то неизведанную пугающую черноту, это приобрело дополнительный, зловещий смысл – казалось, что кто-то другой попал под власть обратного течения времени, кто-то другой бредет по запретному и страшному пути, кто-то другой с каждым шагом все меньше становится похожим на самого себя, все больше превращаясь в холодного незнакомца, судьба которого была безразлична, но предостерегающе вспыхивало сознание: «Ведь это я, я иду, незнакомец – это я!», и сразу же все успокаивалось, заволакивалось усыпляющим дымом, становилось безразличным; не хотелось вникать в значение этих странных метаморфоз, гоняться за собственным «я», что-то менять.

Многое казалось. Многое