Отель "Калифорния" [Наталия Георгиевна Медведева] (fb2) читать онлайн

- Отель "Калифорния" 709 Кб, 162с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Наталия Георгиевна Медведева

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Наталия Медведева Отель «Калифорния»

1. Добро пожаловать

Мигнувшее несколько раз табло «Return to your seat»[1] не гасло. В дверь туалета застучали, и Насте пришлось вернуться к соседке-англичанке. Та, кивнув в сторону иллюминатора — «Лос-Анджелес», — затянула ремень на месте, где должен был быть живот: «Посадка, Настия». Настя взглянула за иллюминатор вниз. Под ними проплывали зеленые и голубые пятна, покрытые клочьями желтоватого дыма. «Smog», — не унималась «гид»-англичанка. Весь полет она терроризировала Настю расспросами — и действительно ли она русская, и правда ли, что к мужу, и как замечательно, что к мужу…

Ничего замечательного сама Настя в этом не находила — «не видеть человека год, до этого прожить с ним семь месяцев, забыть даже, какого он роста…»

«Добро пожаловать в Лос-Анджелес», — объявил голос стюардессы и посоветовал оставаться на местах до полной остановки самолета. Никто не последовал совету. Тощая англичанка обнажила десны в улыбке, доставая с полки косметический саквояж: «Сейчас, сейчас вы увидите своего мужа!» Американцы с сумками-ранцами медленно, но энергично продвигались к выходам.

«Муж» — Настя вспомнила далекую московскую квартиру, где она танцевала с тогда еще не мужем. Он повалил ее на диван и пытался просунуть руку в ее трусы. Она выворачивалась и говорила, что ей нельзя, что у нее месячные. «Муж» усмехнулся и потребовал: «Покажи».

Она шла последней по «кишке», покрытой зеленым ковром, соединяющей самолет со зданием аэропорта. В узкой юбке, в черных чулках со швом. Впереди шли задастые американцы в шортах и кедах. В римском аэропорту, где объявления о задержании отбытия или прибытия самолетов дробили песню «Аривидерчи Рома» на много маленьких «чао», сумасшедшие итальянцы успевали продемонстрировать последние модели.

Настя обрадовалась, увидев первым не мужа. Друга. Так она всегда его называла — Друг. Муж прибежал из другого конца зала встречающих с огромным веником цветов. В аэропорту не обязательно было целоваться в губы.

Домой они поехали на большущем «корабле»-«Олдсмобиле» Друга. Настя все ждала, когда же они въедут в город с широкими тротуарами, где у подножий небоскребов будут сновать деловые американцы. Но пронесясь по freeway[2] среди таких же «кораблей», они поехали по тихим тенистым улочкам. На ухоженных газонах перед двухэтажными домиками росла раскидистая ель или плакучая березка, в асфальтированных проездах стоял лакированный автомобиль.

«Hancock Park», — сказал муж и, добавив «очень дорогой район», выехал из открыточного местечка на виляющую, как хвост дворняги, улицу, выжженную солнцем. Пролавировав меж автомобилей, стоящих по обе стороны впритык друг к другу, Настин муж остановился у одного из домиков. Не обращая внимания на ее сопротивление, муж внес Настю в левую часть дома на руках. Друг вошел следом с двумя Настиными чемоданами.

Квартира была обставлена мебелью, купленной на барахолках, застелена бельем, взятым в еврейской организации, помогающей эмигрантам. Муж повел Настю в ванную и показал на снимающийся душ — «Так тебе удобней будет мыться». Он имел в виду мыться после секса с ним.

Праздничный ужин состоял из курицы, зажаренной в духовке, и шампанского «Андрэ» с неоторванной ценой: доллар ноль девять.

На третий день своего пребывания в Лос-Хамовске — так назвал Лос-Анджелес Друг — Настя перестала спрашивать: «А где же город? Что это за город?» Мужа ее теперь почему-то звали, как персонажа из soap-opera[3] — Арчи.

На третий день Арчи повел ее в «музей». Находился он на углу Вайн и Мелроуз-авеню. Совсем недалеко от части дуплекса, снимающегося Арчи, рядом со знаменитыми воротами в Парамаунт Студио. Но в «музей» поехали на спортивном «Фиате-128» convertible[4]. В Лос-Хамовске пешком ходили только сумасшедшие. Арчи не подозревал, что Настя «сумасшедшая», сама же она еще побаивалась мужа.

«Музей» назывался «Надежный Путь»[5].

Арчи провел Настю через раздвинувшиеся перед ними стеклянные двери и сам развел руки в стороны. Усы у него при этом шевельнулись. В «Надежном Пути» было прохладно, как в Музее палеонтологии.

Муж повел Настю по аллее, над которой висел указатель «Фрукты». Деревянные зеленые контейнеры были завалены маленькими дыньками, грейпфрутами, еще какими-то незнакомыми ей шарами. Был конец декабря.

— Зайчик, ты посмотри, какие помидоры! А это манго, зайчик!

Работник «музея» опрыскивал экспонаты водой из шланга. Настя подумала, что за одного «зайчика» Арчи заслуживает расстрела, и подписала приговор. На будущее. Она вспомнила, как в Москве Арчи подъедал с ее тарелки и говорил: «Я блокадный ребенок!» Но в Москве у него уже было все! «Выкуривай сигарету до конца. Это же фирменные!» Глядя на горящие, округленные глаза-вишенки Арчи, Настя поняла, что он обрел свой земной рай.

Не увидев на Настиной рожице восторга от фруктов, Арчи решился на соблазн. Он подвел ее к ряду с дамскими принадлежностями. В «Надежном Пути» все было продумано — вдруг вспотела, вдруг ноги волосатые. У Насти не были волосатыми, но все должны были быть с бритыми. Об этом по его раз в день сообщали по TV девицы, обернутые в полотенца. Еще они нюхали друг у друга подмышки и обменивались tampex под названием «Свобода».

Арчи показал Насте чудную штучку — круглую бритву. Побрился несколько раз, повернул кружочек и — бжик! — новое лезвие. Муж решил произвести на Настю впечатление своей храбростью и ловкостью рук. Он решил украсть бритву. Стоила она доллар с мелочью. К этому его подвигу Настя не хотела иметь никакого отношения. Как и с ним, она поняла, отношений иметь не хочет. Она ушла в «Мясо».

Прилавок тянулся во всю длину «Надежного Пути». Мясо освещалось неоновым светом и напоминало театральную бутафорию. Сначала лежали куры, потом их внутренности. Отдельно упакованные сердца, пупки, печенки. «Еда только что прибывших из Советского Союза еврейских семей. В Риме все тушили пупки», — вспомнила Настя. Она не хотела внутренностей и не была еврейкой. Отец Арчи был украинец. Но его мама, Дора Марковна, еще в Ленинграде дала Насте рецепт «Цимеса», который очень любил ее сын.

Настя встретила Арчи у шуршащих пакетов картофельных chips, которые Америка поедала сидя перед телевизором, смотря миллионную серию «Charlie's Angels»?[6]. Муж покрутил ус, и они отправились к кассе. И в раю надо было платить. Из-за небольшого количества покупателей из двенадцати касс работало только две.

Перед ними стояла толстая бабища в кримпленовых штанах. «Наверняка на резинке», — брезгливо подумала Настя и представила сморщенную кожу ее живота. На окороке-плече бабищи висела коричневая сума. «С такими бабки в Советском Союзе ходят посуду сдавать». Надо лбом у толстой торчала бигудинка. Лос-Хамовск «способствовал» такой демонстрации себя. Бигудястые американки залезали в автомобили, как в танки. И всегда можно было выкрикнуть лозунг — «Мы в свободной стране!».

Бигудястая расплатилась за одно яблоко, морковку и маленькую курочку. «Нашла же такую. Там все огромные. Их чем-то колют, наверное», — решила Настя. Толстая не уходила, обмахивая себя, как веером, журналом голливудских сплетен «Star». На обложке была напечатана фотография кота. «Морис умер! — гласил заголовок. — Двенадцать лет вы слушали его мяу-мяу!» Все стояли в ожидании мешочника — работа, придуманная для национальных меньшинств. Его вызвали по микрофону. Прибежала кривоногая филиппинка и, «стрельнув» бумажным мешком, уложила в него продукты. Поместив мешок в коляску, она покатила ее к выходу. Бигудястая тяжело переваливалась за ней.

Кассир отбивал цены за продукты, приобретенные Арчи, — десяток банок и коробок. Искусственное пюре, «минутный» рис, сахарин… бритвы не было. Настя сама хотела сложить продукты в мешок, но Арчи сказал, что «им» за это деньги платят, и они стали наблюдать, как теперь мексиканец-мешочник собирал их продукты. Коляску Арчи все же покатил сам.

В тот момент, когда стеклянные двери опять раздвинулись перед ними, Арчи взяли под руки. Два здоровенных амбала в формах почти как у полицейских, с бляхами на груди Настя ничего не поняла из сказанного ими. Арчи протянул ей ключ от машины: «Подожди меня, зайчик. Я скоро вернусь».

Настя сидела в автомобиле, который не умела водить, и Арчи не очень рвался учить ее. Она ругала его не за воровство, а за мелочность. «Воровать, так миллион, ебать, так королев!» — любил повторять Арчи. Второй части поговорки он следовал. И королевой Настю считал, и… Насте было шестнадцать, когда он выдал ее за себя замуж.


В юности, в Ленинграде, Арчи влип в темную историю. Зацепленный КГБ, он выкрутился с пользой для всех — КГБ пополнил свои многотысячные ряды информаторов еще одним, с радостью переехавшим в Москву. Ему фартило. Два диплома, знание английского языка, вечная готовность помочь, умение заводить нужные знакомства и поддерживать их подарками — все это привело Арчи в двухкомнатную квартиру в центре Москвы, где под вопли Дженис Джоплин, несущиеся из последней модели стереосистемы «Макинтош», он беззвучно перебирал клавиши IBM, переводя технические тексты в качестве «свободного» переводчика Торговой палаты.

Воображая себя бизнесменом, Арчи на всем пытался делать деньги. Из-за вечной своей мелочности — «хоть червонец, да мой!» — он терял их. Приятели — он-то думал о них, как о друзьях — посмеивались над ним, когда в очередной раз Арчи почесывал свой полулысый, но красивой формы череп. Несмотря на неудачи, он был самоуверен. Этому способствовали его женщины — чемпионка по фигурному катанию, манекенщицы, актриски…

Настя сидела в «дырке» дивана перед огромным телевизором. В очередной серии «Ангелов Чарли» злые люди заперли девиц в сауне и повернули ручку контроля температуры до отказа. Было уже под сто градусов, тем не менее краска с физиономий девиц не текла. Настя подумала, что тысячи американцев смотрят сейчас этот маразм. И она тоже. Американизируется.

История с бритвой закончилась тем, что Арчи заплатил за нее пятьдесят долларов. В суде. Когда он вернулся к машине, где его ждала Настя, ей показалось, что ему стыдно — не успела жена приехать, как ему наручники надевают! Но Арчи пощипал себя за ус и подумал: «Это же моя жена! Почему я должен ее стесняться? Чувствовать себя неловко?» Он и не чувствовал — сейчас он сидел в кресле-качалке, как всегда в халате, полы которого распахивались и демонстрировали трусы «Fruit of the Loom»[7], висящие на заднице после стирки.

Любимым занятием Арчи было подходить к холодильнику, открывать его и потирать руки, радуясь наполненности. Насте подходить к холодильнику запрещалось, а тем более открывать его. Арчи приступил к реализации своего плана. Ведь он вывез капитал из России, мягкую, податливую (17 лет!) глину, из которой можно слепить… супермодель! Настя должна была стать девочкой, глядящей с обложек журналов.

Арчи приобрел — рассчитывая, конечно, в ближайшем будущем получить компенсацию — весы, пластиковый костюм для потения, скакалку, спортивные тапочки и почему то секундомер. Каждое утро теперь Настя надевала несколько свитеров, обматывала бедра шарфами и поверх уже надевала пластиковый костюм. С Арчи они выходили из дома. Настя бежала по близлежащим улочкам, а Арчи, не доверяя ей, медленно ехал рядом на машине. «Давай, давай, зайчик! Ноги выше поднимай, чтобы ягодицы работали и потели!» Настя ненавидела его. Да, он все правильно говорил и делал. И сама она хотела быть на обложках журналов. Но без него, не с ним! Она бежала с остервенением, и Арчи приходилось прибавлять газу.

Вечером он раскрывал окно в своей комнате-кабинете. Использовал он ее для раскидывания грязной одежды. Арчи засекал время на секундомере, и Настя прыгала перед окном через скакалку. Потом она бежала на месте с высоким подниманием бедра и с ускорением. Недаром Арчи был когда-то чемпионом Советского Союза по многоборью! Он знал, как согнать с девушки жирок, приобретенный в Италии. Он, правда, не знал, как этот жирок образовался. Он не знал про итальянского юношу, дарящего шоколад и катающего на «Мерседесе» строгого папы, угощающего пиццей и не умеющего ебаться. Арчи не догадывался, что его Настенька каждое воскресенье съедала по полкило маленьких пирожных, а днем любовник, которому оказалось пятьдесят восемь лет, но ебался он только, как римская молодежь — в машине, вел Настю на макаронный полдник.

Сказав, что ссориться с женщинами в Америке опасно. Арчи купил для Насти автомобиль, «Олдсмобиль», как у Друга, который не казался больше кораблем. Ночью он учил Настю вождению на пустынном паркинге недалеко от Fairfax school, где четыре раза в неделю Настя училась английскому. Она решила, что, как только получит driving license[8], уйдет от Арчи. С каждым днем он становился все невыносимее. Если бы ее спросили, чем же, она бы не знала, что ответить. А если бы Арчи заглянул в желтую тетрадку, с которой Настя ходила на уроки английского, то вместо экзерсисов обнаружил бы записи на русском о том, что «я даже никогда не сказала ему — я люблю тебя. Никогда».

Арчи непонятно было рвение Насти к самостоятельности. Куда ей ехать одной? К кому? Единственным их знакомым был Друг. Но ведь это был их друг. Арчи, правда, познакомил Настю с молодящейся блядью Люськой. Она была второгодницей — второй раз проходила курс в Yamoto Beauty College. У нее не было мужа, готовящегося к экзаменам на лицензию зубного врача. Все эти мужья сдавали письменные экзамены за своих жен — будущих маникюрш и косметичек. Вот Люська сама и училась. А в ее сорок с лишним английский давался трудно. Надо отдать Люське должное — имея в запасе слов двадцать, половина которых были маникюрными, она расправлялась с мужиками, как с заусеницами.

В надежде, что Люська станет ему информбюро, а Насте подружкой, Арчи познакомил их. Но все Люськины интересы сводились к тому, чтобы найти очередного «хуя», который сделает shopping еще на неделю. Насте же не надо было беспокоиться о хлебе насущном. Отношения США — СССР были сносными, и Арчи, как и в Москве, переводил «технику». К сожалению для Насти, он не ходил на работу. У него было свое учреждение. «RussAr & Со». Под компанией подразумевалась все та же беззвучная IBM. Забаррикадировавшись словарями и таблицами, Арчи превращал американские бешел в советские литры, гектары в квадратные мили, что в свою очередь превращалось в конце концов в чеки, которые Арчи аккуратно клал в банк. Иногда он подрабатывал на обедах с представителями из ФБР. Он даже умудрялся приносить Насте пирог — это называлось «для собачки». Насте-собачке позволялось съедать пирог в три приема.

К моменту, когда стрелочка весов твердо стояла под еле дышащей от страха Настей на 125 паундах, у нее появился агент. «Jody Rivers Europien Models». Сама Джоди была израильтянкой лет тридцати семи, с заклеенным пластырем после операции носом. Таким образом, настоящего лица своего агента Настя никогда не узнала. Джоди была полна планов о создании агентства из моделей с европейской внешностью. Настя подходила ей. Она не выглядела, как girl next door[9]. «Парень из соседнего двора», смеялась Настя, сравнивая определение внешности с названием старого советского фильма. Здоровый американский вид заключался в том, чтобы быть спортивной блондой с лошадиными зубами, с голубыми щелочками глаз, как у Cheryl Tiegs, и тонюсенькой ниточкой губ а-ля Farah Fowset. Ничего этого у Насти не было, и Джоди сразу вцепилась в нее.

На третий же день после знакомства Джоди послала Настю на интервью для рекламы соуса. Настю взяли и заплатили 60 долларов за час сидения за сервированным столом. За то, что она делала вид, что пьет вино, ест салат и очень любит американца, сидящего напротив. Арчи ликовал.

Теперь он не сопровождал Настю в ее утренних забегах, а обзванивал фотографов, список которых достался от Джоди. Фотографии, отснятые самим Арчи фотоаппаратом, не проданным выгодно в Риме Настей, к его великому разочарованию, использовать было нельзя.

После диетического завтрака — диета тоже была приобретена у Джоди — Арчи вез их на свидания к фотографам. Вдвоем они приходили в студии Арчи гордо стоял, покачиваясь с носка на пятку, большие пальцы рук в карманах джинсов. В эти моменты Настя чувствовала себя его дочкой. И вполне могла ею быть. Арчи был старше Насти на двадцать лет.

Ни разу им не пришлось платить за пробные снимки. Довольные результатами, фотографы отдавали Насте пачки фотографий, сделанные по ее просьбе По просьбе Арчи. Настя не совсем понимала, зачем ей пятнадцать снимков в одном стиле, от одного фотографа. Ведь портфолио, которое она должна была «построить», тем и интересней, как ей казалось, чем разнообразнее в нем фотографии. Но Арчи улыбался стоя рядом и сквозь зубы говорил по-русски: «Попроси еще, зайчик. Пригодится».

Для того чтобы получить водительские права до восемнадцати лет, необходимо было предоставить справку из школы для малолетних, в которой в свою очередь надо было набрать какое-то безумное количество часов вождения. Так как Настя не была обычной американской малолетней, ее уговоры возымели силу, и квитанцию ей выдали. Она стащила чековую книжку из кармана Арчи, кое-как выписала чек на восемьдесят долларов, сделав четыре ошибки в слове eighty[10], и вернулась домой, где озверевший уже Арчи метался по комнатам. Письменный экзамен Настя сдала заранее. По шпаргалке, продающейся эмигрантами в Ферфакс Скул за десять долларов.

Через неделю Настя вынула из почтового ящика калифорнийский driving license. Теперь она одна могла ездить на интервью, к фотографам и даже на работу, куда ее стали брать все чаще. Арчи злился. Он так хотел быть главным и решающим! Он вырывал телефонную трубку, он сам составлял расписание на следующий день, ставил крестики или минусы против имен фотографов. Он все равно ехал на интервью с Настей. «Ты же еще плохо говоришь по-английски, зайчик!» Арчи не понимал, что манекенщица вообще много не должна говорить. Предоставила свое портфолио фотографу или арт-директору, стоишь и улыбаешься. «Hi!.. Fine!.. Bye!..»[11] Ну, еще, может, добавишь, что «Russian. Настия» — она стала произносить свое имя как американцы.

Как всегда день заканчивался сидением на провалившемся диване перед огромным телевизором.

Арчи только что закончил подсчет денег, заработанных Настей за последний месяц, и был очень доволен, потирал руки. Джоди выписывала чеки на его имя, вычитая свои 10 процентов. Несколько раз уже Арчи говорил, хитро пощипывая ус, о том, как бы обойти Джоди и получать деньги прямо с клиентов. «Какой он мудак!» — думала Настя. «Мудак» было любимым словом Арчи и значило в принципе — кретин. Но для Насти он все больше становился именно мудаком.

— Зайчик, ты все понимаешь? — Арчи имел в виду английский.

Настя не хотела понимать. На экране люди в ковбойских шляпах — все — ругались или обнимались. Это была какая-то миллионная по счету серия. Но не «Ангелов Чарли», а «Далласа». Настя разглядывала прошлогодний «Вог», который Арчи попросил у хозяйки квартиры. На новый он жалел деньги. Настя изучала мэйк-ап[12] по фотографиям. Через три дня ей предстояла первая крупная работа. Два дня съемок для каталога магазина «Bulocks». И платить ей должны будут СТО долларов в час!

— TV — это один из способов выучить английский. Ты теперь в Америке живешь. Это наша новая Родина. — Арчи подсел к Насте.

Ей стало противно — и из-за «новой Родины», и из-за небритой физиономии Арчи. Она мысленно помолилась кому-то о том, чтобы Джоди выписала чек на ее имя за работу для каталога, как Настя ее попросила. Чтобы она смогла взять деньги и уйти от Арчи, оставив ему записку — «Никогда не бывшая твоей. Настя».

— Ты на своей новой Родине тоже мог бы кое-чему научиться. Из реклам бритв и дезодорантов. От тебя уже не пахнет, а просто воняет! — она встала и пошла на кухню.

Только цепей здесь не хватало! Все было убрано-спрятано. Ей вдруг безумно захотелось выпить коньяку, а он стоял на полке в закрытом шкафчике. Она тихонечко открыла дверцу. Выпивали они, только когда приходил Друг и буквально «раскалывал» Арчи на коньяк или шерри. Насте стало стыдно за то, что она старалась беззвучно отвинтить пробку, за то, что решила не брать конфетку, потому что они лежали в пакете из шуршащей бумаги… Арчи пришел на кухню.

— Пардон, зайчик. Я завтра помоюсь. Только зачем ты собираешься пить? — Он взялся за бутылку.

— Не твое дело. Я еще и конфеты собираюсь есть. Вот, смотри! — Настя демонстративно положила в рот конфету и, не проглотив ее, отправила вслед вторую. — Видишь? — Она вырвала из рук Арчи бутылку и налила коньяк в круглую, толстого стекла рюмку — посуда была «обязаловкой» при покупке мебели.

Арчи «заиграл» кушаком халата, полы которого распахивались, демонстрируя желтое пятно от мочи на трусах. Настя ушла в комнату.

— Некоторые твои качества, зайчик, мне тоже не нравятся. То, что ты пить собираешься, например. — Арчи стоял за диваном и щурился от дыма сигареты в углу рта.

— Ой, отстань! Я что, как свинья валяюсь на полу напившись? Надоело жить, как в пионерском лагере!

— Ну, ты целый год без меня в Москве… провалялась, дорогая.

— Что за намеки, «дорогой»?! Я ждала от тебя приглашения в Америку!

— Вот именно! Благодаря мне ты сидишь в этой квартире, в Лос-Анджелесе. А не ебешься с кем-то под забором.

— Не смей так со мной разговаривать. Мне неизвестно, чем ты тут занимался целый год, тем не менее я ни на что не намекаю. — Она встала, сделала большой глоток коньяка и опять пошла на кухню.

— Зато мне известно! Мне известно, что ты ебалась с этим мудаком Беловым! — Арчи не кричал. Он говорил тихо и зло. Слова откуда-то из-под усов выпрыгивали.

Настя действительно спала с известным баскетболистом Беловым. Она влюбилась в него. Арчи об этом узнал из писем своей мамы. А бедная Дора Марковна от мамы Насти.

Настина мама наивнейшим образом «поделилась» с мамой мужа дочери: «Вот какой, понимаете ли, случился казус. Влюбилась она и никуда ехать не хочет. Не гнать же мне ее с родного порога?!» На официальное разрешение на выезд в Израиль на постоянное место жительства Настя написала заявление с просьбой разрешить ей остаться на Родине. «Никто вас и не гнал!» — сказали в ОВИРе и опять прописали в Москве. Это произошло как раз в тот день, когда рефьюзники не уходили из ОВИРа с требованиями соблюдения Хельсинкского соглашения о правах человека. Арчи звонил из Рима и плакал. Настя плакала в Москве — Белов, ей казалось, в нее не был влюблен Потом Арчи плакал, звоня из Лос-Анджелеса. Настя уже не плакала — роман закончился. Она попросила мужа прислать ей приглашение из Америки. Но визы ей не дали, а предложили поехать в Израиль. «Но у меня уже просрочено приглашение!» — сказала Настя «Не волнуйтесь, мы вам его сами продлим», — ответил начальник ОВИРа, прячущий «Мальборо» в ящичке стола.

— Белов не был мудаком! И даже после тренировок от него не пахло, как от тебя! — ей было стыдно за Арчи.

Он ведь умолял ее приехать! Письма-клятвы писал. Даже ее матери, что, если что-то у них не получится, он Настю на произвол судьбы не бросит. Сейчас она видела, что бросит да еще гадостей наделает.

Она уже собиралась налить себе коньяк, как Арчи выхватил бутылку и сильно ударил ее по скуле. Она ахнула и плеснула ему в лицо оставшийся в рюмке коньяк.

— Не смей ко мне прикасаться, негодяй!

Но Арчи уже завелся: «От него не пахло? От хуя его не пахло, когда ты ему сосала его?! Блядь!» Еще несколько ударов. Настя разревелась и побежала в спальню, захлопнув дверь. Ее тут же распахнул Арчи. Он сильно пихнул ее на кровать: «Я тут ждал тебя, ночами не спал… Блядь!» — и еще удар. Последний. Настя завопила во всю мочь и уткнулась лицом в подушку.


На утро правый глаз Насти не открылся. Губы тоже еле-еле шевелились. Из-за удара в нос левый глаз заплыл. Настя с ужасом смотрела на себя в зеркало: «Вот тебе и заработала деньги. Вот и переехала. Какой кошмар!»

Арчи, конечно, избил Настю не из ревности. Его образ жизни без нее был далек от пуританского. С той же Люськой он не раз встречался в одной постели. Скорее, это было проявлением слабости и беспомощности, которые он с каждым днем, ощущал все больше. Настя, его жена, уплывала от него. Настя, которую он любил, так вот жадничая и скупясь, на которую он ставил такую ставку — женился-то на ней, когда документы на выезд уже были поданы, и вместо бриллианта, спрятанного в ножке мебели, он вывозил ее, семнадцатилетнюю… А Настя не хотела поддаваться его влиянию. Она сама по себе хотела быть, независимо, отдельно от него. От него?! Но ведь это ОН вывез ее, ОН сделал ей профессию, ОН купил ей машину, ОН… А она даже не ценила этого! Он видел, как она смеется над ним, над его восторженностью перед Америкой, «Надежным Путем», барахолками… «Только поросячьего визга не хватает к твоей радости!» — говорила она.

Арчи ходил за Настей по квартире — «Зайчик, прости меня, мудака, зайчик!» Она смотрела на него с диким удивлением: «Даже сейчас, когда знает, как он мне омерзителен, не оставит меня в покое, лезет в душу».

— Отстань от меня. Езжай в аптеку и купи что-нибудь против всего этого ужаса на моем лице. Не знаю, что в Америке есть. Может, американские мужья не бьют своих жен?

Арчи помчался в «Надежный Путь», а Настя бросилась звонить Другу. Тот умудрился пошутить: «Может, он все-таки не очень плохой, не меркантильный, раз избил тебя. Забыл о деньгах на минуту». Настя умоляла его помочь ей найти квартиру. Друг знал о ее планах уйти от Арчи, но не переставал удивляться, как же она могла жить с ним в Москве.

— Америка выявила в нем все омерзительные качества. Он без стыда заявляет, что мне никуда не деться, что я в полной зависимости, и что он не побоится представить в суде письмо своей мамочки как свидетельство моей неверности, и что я, ты слышишь? не получу ни копейки, и он озверел!

Друг обещал поездить в районе, где когда-то жила Люська — там было недорого.

Арчи вернулся, когда Настя вешала трубку. Он заволновался: «Ты с кем-то говорила, зайчик?» Настя выхватила у него пакет из «Надежного Пути».

— Да. Разговаривала. А теперь ты поговори с Джоди. Вот звони и объясни, почему я не смогу работать. Расскажи ей. — И она ушла в спальню.

Она не верила в магический эффект крема, купленного Арчи, и опять заплакала — о работе для каталога нечего было и думать. А как они вместе с Джоди радовались, когда арт-директор позвонил и утвердил Настю на работу…

Она заехала в тот день к Джоди показать новые фотографии. Дверь в маленький офис была открыта. В приемной никого не было, а из-за перегородки раздавался голос с акцентом.

— …да, я пошлю вам только пять моделей. Но вы должны обещать, что не будете обращаться в другие агентства. Иначе я пошлю вам пятнадцать моделей! Устраивать такую катавасию из-за часа работы… Кто там? — обратилась Джоди за перегородку.

— Это я, Джоди! — Насте не надо было называть имени: ее акцент Джоди тоже легко различала.

— Настия, иди сюда! Простите, сэр… в понедельник, сэр. Спасибо… всего хорошего… — Джоди положила трубку и обмахнулась фотографией какой-то модели. Весь стол был завален фотографиями.

— Эти люди сводят меня с ума! Я тебе говорю, Настия. Они такие дешевки! Я тебе говорю…

Джоди достала из-под стола сумку и из нее термос. С кофе. Сидя в офисах, Америка выпивала в день от пяти до восьми стаканчиков светло-коричневой жидкости на человека. Настя знала, что еще в сумке у Джоди в алюминиевой бумаге есть какая-нибудь еда.

Из кофи-шопа[13] мужа Джоди. Она почему-то называла его на французский манер Жаком. А сам Жак был русским, из Шанхая. Джоди приглашала Арчи с Настей на обед. Арчи тогда сожрал все, что мог, и очень старался понравиться. А Жак с радостью по-русски рассказывал про Шанхай, про Юльку Бринера и вспоминал стишки Саши Черного о старичке, у которого черт-те чего в карманах только нет, и даже баночка с клопами.

Настя показала новые фотографии, отснятые студентом Арт Центра Кентом Маршалом. У бедного мальчика уже в девятнадцать лет почти не было волос. А те, что были — были врощены. Будто маленькие пучки, посаженные в клумбу-затылок.

— Очень хорошие снимки, Настия. Но не советую тебе тратить много времени со студентами. Они талантливые, и у них еще не пропал интерес к творчеству и искусству. Но работы у них нет.

В этот момент раздался важный звонок, и Джоди приложила палец к губам. Затем она начала нахваливать Настю, и та пошла в туалет. Ей неудобно было слушать о том, какая она дисциплинированная, пунктуальная, работоспособная… Впрочем, так оно и было. Четыре часа без перерыва она позировала Кенту. А до этого сорок пять минут ехала по чудовищному фривею в Пасадену. Зажатая с двух сторон громадными грузовиками, она обеими руками вцепилась в руль. Это была ее первая самостоятельная поездка по фривею.

И он, как подлая змея, извивался, будто издеваясь — «Хочешь свободу? На, получай! Не хочешь, чтобы Арчи тебя возил? Крути баранку!»

Когда Настя пригрозила Кенту, что от голода будет eat him[14], он засмеялся.

— Ты знаешь, что значит это выражение? В Советском Союзе делают… «орал» секс?

Настя захохотала, а потом, обидевшись за Советский Союз, который Кент представлял иной планетой, стала подшучивать над ним.

— Я знаю, что тебе известно о России — ГУЛАГ, водка, Солженицын, фигурное катание, икра, рефьюзник, да?

Кент не стал возражать тогда — Настя была его первой живой знакомой из СССР. До нее он видел фотографии (действительно!) фигуристов и жены Хрущева.

Когда Настя вернулась из туалета, Джоди закричала, что ее взяли, и что она не сомневалась, и что она счастлива — «Я выбила из них сто долларов в час!»


Настя сидела перед зеркалом в спальне и расчесывала выкрашенные в розоватый цвет волосы. Уже не раз ее брали для шоу в салон «John Peter's» в Беверли-Хиллз. Платили за демонстрации причесок немного, но зато в любое время можно было подстричься бесплатно, и волосы всегда были ухоженными. «Теперь туда не раньше, чем дней через десять можно будет пойти. Десять дней с побитой физиономией… Мудак». Названный злым шепотом «мудаком». Арчи открыл дверь в спальню. Он позвонил Джоди, и та негодовала: «Сто долларов, сто долларов в час!» Арчи и сам вознегодовал — во-первых, он не знал об этой сумме, а во-вторых, тут же подсчитал и ужаснулся потере.

— Ты о'кей, зайчик? Что ты делаешь?

Настя попросила его уйти и в следующий раз без стука не входить. Она всегда его об этом просила, но он всегда врывался. «Что тут такого? Это же моя квартира! Моя спальня!» — не понимал он. В конце концов Настя сказала ему, что имеет право на privacy[15], что может быть занята изучением прыщика на попе! Ей казалось это таким элементарным правилом, естественным делом — тук-тук — постучать в дверь.


Арчи пошел в ванную, и она услышала, как он писает. Даже струя его мочи казалась наглой. Заявляющей будто о себе: «Это я. Арчи! Писаю!»

Настя подумала, что не только не любит его, но и перестает уважать. Хотя в нем были качества, заслуживающие уважения. На него можно было положиться. Стоило позвонить ему, сказать, что испортился проигрыватель, раковина засорилась или просто, что нет молотка, он тут же примчался бы, все починил… Он бы никогда не ушел! Он бы сидел и молча курил. А если бы говорил, то о ценах на барахолках.

Flea-market fan[16], он знал, на каком из них покупать джинсы, а на каком запчасти для автомобиля. Арчи был первым в эмиграции, открывшим «La Brea Circus» — магазин уцененных товаров, где продавали оптом десять банок сардин, пять банок томатов, три блокнота без обложек… Друг не церемонился с Арчи — когда тот надоедал ему «своим занудством» по телефону, он просто посылал его «на хуй». Другие знакомые не могли позволить себе такой роскоши и мысленно ругали его: «О, ебаный твой лысый череп!» Настю, кстати, не смущала его лысина. Арчи коротко стригся, не отращивая сальных волосиков веером, а обнажая бычью шею.

Читал Арчи только диссидентов. Еще и еще раз перечитывал Солженицына, будто уговаривая себя, убеждая в том, что совершил правильный поступок, покинув СССР. Он склонял «ебаную Советскую власть», как и все, кому она не дала наворовать больше, чем они успели. И прославлял Штаты, свою новую Родину, как и фарцовщики, называющиеся теперь оптовыми продавцами. На Европу Арчи «насрал» и называл ее «шестеркой» Америки. Насте было обидно за Европу — она всегда мечтала о Париже.

Использовав полтюбика мэйк-апа, Настя загримировалась и отправилась с Другом смотреть квартиру. Арчи знал об этом, но ничего не сказал гордо собирающейся Насте. Друг провел с ним беседу и посоветовал ему дать ей делать, что она хочет, и тем самым, может быть, изменить ее решение.

Перед тем как отправиться на осмотр single[17], они с Другом заехали в банк. Прождав в очереди, пока толстый, почему-то показавшийся им arm-dealer[18], мужик упакует свои пачки долларов в атташе-кейс и отойдет от прилавка, Настя протянула номер счета. Поиграв с компьютером, работник банка сообщил, что «Ваш муж, миссис, снял сегодня утром деньги. На вашем общем счету… четыре доллара». Настя нервно засмеялась.

— Ты видишь, Дружок, что я все-таки порядочней его. Ты ведь знаешь, я хотела взять только половину денег, а он взял уже. Все.

Друг дал Насте двадцать долларов, которые она оставила в залог менеджеру дома — религиозному, с пейсами, еврею. Ремонт в квартире был не закончен, но Настя решила все равно переехать через два дня. Менеджер только попросил ее отдать остальную сумму в понедельник, а в пятницу и субботу к нему с деньгами не приходить.

С Другом они съездили в телефонную компанию, и Настя заказала красный аппарат.


По TV опять шел «Даллас». Злодей в шляпе угрожал хорошему в шляпе. Настя подумала, что, может, она не понимает Америку, что такая она, может, и есть на самом деле. «Но в такую я не хочу!» — твердо решила она и почувствовала запах раскаленного металла. Она обернулась — Арчи стоял за ее спиной, и в руке у него была металлическая вешалка, изогнутая на конце — латинской «эн». Она действительно была раскалена докрасна. Левый рукав у Арчи был закатан выше локтя.

— Ты думаешь, я не люблю тебя, зайчик? Вот, смотри.

Настя не успела и слова сказать, как Арчи приложил раскаленное «эн» к тыльной стороне руки. Запахло паленым мясом, и Арчи, скорчившись и чуть присев, убрал от руки вешалку. Ожог был омерзительным. Настя вдруг подумала, что Арчи это сделал не только для нее, но и для своей «новой Родины» — русское «эн» она принимала бы за «аш». Ей совсем было не жалко шантажиста Арчи. Она дала ему пощечину, он успел выкрикнуть: «За что?!», и ушла в спальню.

Она могла поделиться только с Другом… Бедняга, он оказался между двух огней. Но Настя чувствовала, что он больше на ее стороне. Он стал отвлекать ее историей о Люське. Как раз вошел Арчи с перевязанной уже рукой. Он сел у зеркала — бледный, с грустными темными глазами. А Настя засмеялась — Люська нашла себе богача. Владельца куриной фермы. Она пригласила Друга на обед и продемонстрировала содержимое холодильника — в морозилке лежало шесть кур, на полках куриные ноги и шесть коробок, по десять в каждой, яиц. Настя смеялась, Арчи — бледнел. Она попрощалась с Другом и закрыла глаза.

— Зайчик, ну давай же поговорим. Не будь такой жестокой. Скажи мне, что я должен сделать, как измениться?

Настя лежала на кровати, поджав под себя ноги. «Зачем, зачем все это? Он мне не нужен — она взглянула на него — опять не бритый, в футболке с кругами пота под мышками, с черным почти ободком у шеи… Ему никогда не придет в голову бросить в стиральную машину свое грязное, вонючее белье. Свои трусы с пятнами кала на отвисшем заду или «семейные», в которых, даже когда они надеты под узкими джинсами, впечатление, что у него мошоночная грыжа!» Настя чуть не взвизгнула. А Арчи все сидел, раздвинув ноги, в протертых на «мошоночной грыже» джинсах. «Если бы я его любила, я бы ничего, ничего этого не замечала. А я ненавижу…»

— Я ненавижу тебя! Ненавижу! — закричала она ему.

Арчи вскочил и бросился на нее. Упираясь коленом Насте в грудь, придерживая ее руки своей левой, еще пахнущей паленым — «кур в венском пансионе еврейские женщины опаливали над газовыми плитами…» — промелькнуло в голове у Насти, — Арчи достал из тумбочки пистолет. Настя вместе с ним ходила покупать этот черненький небольшой пистолетик. На Ла Брея-авеню около Мелроуз. Только водительские права у него и спросили. Арчи приставил дуло к Настиному виску, а она все продолжала повторять, придушенным теперь голосом: «Ненавижу тебя, ненавижу!» Она очень близко видела лицо Арчи, его расширяющиеся зрачки.

— Я убью тебя сейчас, если ты не заткнешься!

— Ну и убивай! Я тебя все равно ненавижу! Все равно!

Она не только не заткнулась, а стала еще громче орать. Может, этот ее крик и привел Арчи в себя. Он встал и высыпал бесшумно упавшие на карпет[19] пули из магазина.

Настя уже была в комнате. Она схватила сумку и туфли. Протянула руку за ключами от «Олдсмобиля» — на столике, у дверей, где всегда, всегда они лежали, их не было. «Скотина!» — она отперла дверь и побежала не надевая туфель.

Арчи походил по квартире минут десять, думая, что сейчас она вернется. Но Настя не возвращалась, и он позвонил Другу.

— Как ушла? Я же с ней только что разговаривал.

— Вот не знаю, что ты ей сказал, только она взбесилась и свалила.

— На машине?

— Не-а, я ключи спрятал.

— Ну и мудила же ты! Еб твою душу мать! Езжай ее искать.

— Ничего с ней не будет, вернется…

Друг недослушал его — «Выезжай мне навстречу. Я тоже выеду. Это же не Москва!»

Настя надела туфли на Мелроуз и Россмор, переходящей в Вайн-стрит. Она перестала бежать и шла в сторону Ферфакс-авеню. По Мелроуз и днем-то никто не ходил, не то что в половине второго ночи. Хотя нет, очень часто Настя видела старика с коляской из «Надежного Пути». Старик из-под автомобиля — он весь был будто облит машинным маслом. И все время катил куда-то свою коляску, наполненную доверху мерзким хламом. А может, он не был стариком…

«Надо было убить его тогда, этим же пистолетом…» Тогда — это во время поездки в безлюдный каньон, куда Арчи с Настей и еще двое помешанных на оружии ездили стрелять. По бутылкам.

Они ехали в низком «Кадиллаке», как на подлодке, а мимо проплывала деревня. В отличие от советской, в той на каждом углу крутились эмблемы-шары Мобилей, улыбался толстый мальчик с гамбургером в руке — эмблема «Big Boy», поблескивал Линкольн на монетке — «Copper Penny». Настя тогда подумала, что у советского человека от этих названий слюни бы потекли и глаза бы подернулись мечтательной поволокой. А на самом деле «Большой Мальчик» был омерзительным кофи-шопом, где старухи в буклях расплачивались за fish and chips[20] купонами. В «Медном Гроше» воняло печенкой — speciality of the house[21].

Мужики стреляли по привезенным с собой пустым бутылкам. Когда кто-то бежал менять уже разбитые, дула опускали вниз. Арчи предложил Насте пострелять. Из небольшого черного пистолета отдача в плечо не была такой сильной, как из страшного, с деревянной ручкой. «Вот и надо было выстрелить. Только не в бутылку, а в него. Выучила бы английский в тюрьме. В биографии значилось бы — в семнадцать лет она убила мужа». Настя перечисляла причины, из-за которых Арчи не заслуживал жить. Приплюсовала и то, что, когда он первый раз поцеловал ее письку, умудрился спросить, делал ли ей кто-нибудь это.

Настя была уже недалеко от Спаулдин-авеню, на которой жил Друг, когда увидела его бегущим ей навстречу. Его шевелюра развевалась, и он махал Насте рукой. И тут же она услышала приближающуюся, догоняющую ее машину. Она обернулась — это был «Фиат-12 8».

— Забери меня от него! Забери меня! — она бежала к Другу.

Он крикнул остановившемуся и уже вылезшему из машины Арчи, чтобы тот подождал его, и повел Настю к себе.

Настя плакала, сев посередине комнаты на пол. Друг успокаивал ее, предлагал ей какие-то книжки, но она схватила их и швырнула ими в стену.

— Не хочу я! Не хочу я больше этих загадок смерти Сталина и дубов с телятами не хочу! Не хочу!

— Боже мой, лапочка, ну не плачь только из-за этого мудака!

«Мудак» уже сигналил под окнами. И Друг ушел — «Этот кретин весь дом на ноги подымет. Он же не успокоится. Поэтому я к нему поеду».

Настя помыла лицо — скула была еще желтая из-за синяка. Она налила в стакан водки, которая всегда стояла у Друга в морозилке, смешала со льдом и соком.

У Друга была холостяцкая квартира. С недомытыми тарелками в раковине, с недопитым чаем в чашке, с носками, валяющимися у дивана. Но ей очень нравилось у него. Она подняла книгу, что швырнула в стену, — это не был ни Авторханов, ни Солженицын — «Так говорил Заратустра». Она положила ее на стол, заваленный раскрытыми книгами, исписанными мелким почерком листами. Друг всегда стеснялся читать свои записи — «некоторые размышления об Америке». На стене, над столом, висели две акварели, купленные Другом на garage-sale[22]. Еще он купил там красивые клипсы из ракушек и подарил Насте. Они потом смеялись — какой подарок он ей сделал, jewelry[23]! Клипсы стоили доллар. Как совсем иначе относился Друг ко всем этим распродажам, барахолкам, flea-markets. «А у Арчи — душа барахольная!» — грустно подумала Настя.

Через день Друг помогал Насте вносить ее вещи в недоремонтированную квартиру на Кловердэйл. Те же два чемодана, что и шесть месяцев назад. Настя несла две коробки с бельем и кухонной утварью, взятые с разрешения Арчи. Он был обижен на Друга. Тот никак не отреагировал на его хмурое лицо и сказал Насте уже в машине, уже по дороге к ее новому дому: «Он никогда не был мне другом. Так, дела вместе обделывали в Москве, которые я терпеть не мог. И друзей я терпеть не могу. Он навязался мне. Самозванец и зануда».

Самостоятельную жизнь она начала с того, что слегка покалечила машину. Она отправилась в «Надежный Путь» сделать шопинг на неделю — влияние Арчи сказывалось. Был уже вечер, время одиночек — старух, покупающих обезжиренный творог, молодых парней и девчонок — сожителей, — выуживающих мелочь из задних карманов джинсов, выписывающих «плохие» чеки.

Она купила шампанское. Не «Андрэ», a «Korbel Brut». Новый номер «Вога», с фотографиями Сары Мун, которую обожала. Занавеску для душа— совершенно прозрачную, с тонкими полосами, представив, как кто-то — будущий бой-френд? — видит ее за «водорослями».

В «Овощах» она увидела Мод Адамз. Настя сразу узнала манекенщицу — в прошлогодних журналах было много ее снимков. В ней, ненакрашенной, было что-то лошадиное. Каждый раз, разглядывая журналы, Настя пыталась найти модель, с которой могла бы отождествлять себя, быть в том же стиле. Внеся, разумеется, что-то свое, персональное. Но и Джоди, и фотографы сравнивали ее с актрисами Голливуда 30-х годов. С женщинами из прошлого.

Доехав по Ла Брея до 6-й стрит, Настя свернула направо и оказалась в Miracle-Mile district[24]. Первое чудо не заставило себя ждать — паркинга на Кловердэйл не было. Какие-то люди уезжали, но их место уже караулили на длинном «Форде». Проехав всю Кловердэйл, Настя пересекла один из самых длинных в мире бульваров — Вилшир. Разворачиваясь, она задом машины врезалась в parking meter. Багажник плавно раскрылся и не закрывался, сколько Настя ни давила на него. На бампере красовалась корявая вмятина.

Она вернулась на Кловердэйл и обнаружила, что освободившееся место не занято — длиннющий «форд», видимо, не вместился в него. «Поэтому американцы предпочитают европейские машины. Бедные американцы». Настин «Олдсмобиль» был куда короче «Форда», руль вертелся легко, и она быстро запарковала машину. Кошмарное зрелище представляли собой взмокшие водители в «фиатах» и «фольксвагенах», пытающиеся залезть в маленькие дырки-паркинги, с остервенением крутящие баранки, будто перебирая руками канат, к которому привязана баржа.

По тротуару полутораметровой ширины шли трое — «…она не эмигрантка… мне бы похавать… она не из наших…» — расслышала Настя. Она, конечно, не хотела кричать им: «Я из ваших! ваша!», но оставить машину с открытым багажником она тоже не могла.

— Эй, ребята! Помогите, пожалуйста, а?

Ребята подошли, буркнули «здрасьте» и принялись за дело. Они вытащили пакеты с продуктами и обнаружили в багажнике коробочку с инструментами. «Запасливый Арчи», — благодарно, но не без насмешки подумала Настя. Больше всех старался Семен. Толстый, в красном спортивном костюме. «Временно», — сказал он, вытирая руки о ляжки, затянутые шароварами. Настя пригласила их выпить шампанского.

Они одобрительно покивали на квартиру, внеся пакеты с продуктами. Они тоже жили на этой улице, только «в хреновых». Настя налила шампанское — «им все равно, «Корбель» это или «Андрэ». Они и «Андрэ» себе вряд ли позволяют». Никто из них не работал. Получали пособие от «джуйки». Так ласково они называли Jewish Immigration Service[25]. Семен подрабатывал иногда в даун-тауне[26], на фабрике — склеивал коробочки. «Там одни слабоумные, хе-хе, и я!» Оказалось, что в каждом доме на этой улице и соседних живут эмигранты. «Которые здесь по году, уезжают отсюдова». О тех, которые «по году», было сказано с уважением. «Вылезают из гетто», — заключила Настя.

— Вы даже и не как эмигрантка. — Помимо красного, а при свете еще было видно, что давно не стиранного костюма, на Семене были очки. Он очень потел, и очки соскальзывали ему на кончик носа. Он, видимо, привык, потому что не возвращал их к переносице пальцем, а просто сморщивал физиономию в гармошку, подтягивая верхнюю губу к носу и обнажая нечищенные зубы.

— А я и не чувствую себя эмигранткой. Просто раньше жила в Москве, а теперь здесь.

— Да уж, просто. Все мы здесь не так-то спроста, — сказал горбатенький парень с рыжими растрепанными волосами.

— Вы покинули Родину по политическим убеждениям? — разыграла Настя роль журналистки, а в уме добавила: «Какие убеждения — они и законов-то не знают, ни тамошних, ни здешних».

— Мы евреи, — сказал Семен за всех.

А горбатенький вдруг хихикнул и пропел знаменитый припев советских частушек «Евреи, евреи, кругом одни евреи!»

Они все никак не могли поверить, что Настя только несколько месяцев, как приехала, а уже работает. Когда она сказала, что манекенщица, а на вопрос «Сколько в час платят?» ответила: «Минимум шестьдесят», они собрались уходить. Она засмеялась, открывая им дверь и выпуская в мир троллей — «Иногда я работаю один час в месяц!»

Арчи ждал неделю. Выкуривая по три пачки сигарет в день, поглядывая на телефон, прислушиваясь по ночам к проезжающим мимо дома машинам. Через неделю Настя приехала. Но, к его удивлению, только чтобы забрать большую фотографию ленинградского Спаса на Крови.

— Ты что же, насовсем ушла? — он с напускным безразличием играл кушаком халата.

Настя посмотрела на него с недоумением, будто говорила: «Что вы? О чем вы? Мы разве знакомы?»

Она действительно недоумевала. Ненависти к Арчи у нее больше не было. Был стыд. Стыд за себя, за то, что ОНА жила с ним. Но Настя простила себя, объяснив ошибку молодостью и неопытностью. Тем, что, выходя замуж за Арчи, она надеялась освободиться от родителей, от зависимости. Верила, что будет свободна. И была отчасти те семь месяцев в Москве. Они знали, что жизнь их временна — Арчи уже ждал разрешения на выезд — и не устраивали ее. Приехав же к нему в Лос-Анджелес — от скуки, оттого, что жизнь увиделась наперед провинциальным водевилем, а хотелось всегда греческих трагедий, — Настя поняла, что Арчи хуже родительской смирительной рубахи.

Каждый день теперь она находила в квартире просунутые под дверь конверты. Арчи сам удивлялся своей способности столько писать. Он клялся быть другом, помочь ей встать на ноги и вообще — найти ей мужа. Последнее больше всего забавляло Настю. На примете у нее для роли мужа никого не было, и она часто вспоминала Италию. Где было так беззаботно, легко и любвеобильно. «Римские каникулы» — называли эмигранты свое пребывание в Риме в ожидании разрешения выезда в Америку, Австралию или Канаду. Все были как бы подпорчены воспоминаниями об Италии.

Несмотря на все свои обещания, Арчи постоянно делал гадости. То он писал письмо Настиной матери о том, что «ваша неблагодарная дочь оказалась еще и проституткой!». Насте было наплевать на общественное мнение. Но ей было жалко маму. Та послала ей девять томов Пушкина, а Арчи не отдавал посылку. Ей было обидно не из-за страстной любви к русскому негру, а просто она знала, с каким трудом доставала мать книги. То вдруг Арчи умолял Настю выйти «на одну только минуточку, зайчик», и она получала в подарок гигантский букет роз. Но на следующий же день Арчи ворвался в комнату, отпихнув Настю от двери, и забрал… швейную машинку. «Ты собираешься шить себе саван?» — грустно пошутила она. «Это ты подохнешь! — рявкнул Арчи. — Без меня ты ничто!» Но наутро просунул под дверь письмо, полное раскаяния и мольбы.


«Двадцать минут ежедневных упражнений будет вполне достаточно!» — постановила себе Настя и, как умалишенная, прыгала под музыку радио-часов, оставленных Арчи. В шортах и маечке, под которой еще подпрыгивали соски, она открыла двери настойчиво звонящему. С разметавшимися пейсами, сам будто после упражнений, на пороге стоял раббе Нафтолий. Толя из Винницы!

Эмигрировав еще в 70-м году, Толя быстро разобрался в ситуации. Он примкнул ко всему, к чему можно было примкнуть в еврейской общине Лос-Анджелеса. С годами его положение укрепилось — он очень ловко умел выпрашивать деньги у американских евреев в помощь советским. Никто, правда, не мог проверить, сколько из пожертвованных сумм шло на помощь, а сколько в его карман. Тем не менее его активное участие в жизни общины было отмечено назначением его раббе. Этот титул позволял Толе ездить по городу в очень нетрезвом состоянии и быть прощенным полицией.

— Вы должны навестить его. Он очень болен. Он совершил такой героический поступок. У него высокая температура.

Настя все-таки не могла отключить в своем сознании ячейку, занятую Арчи. Тем более, он не давал этого сделать. Отчасти из жалости, отчасти из любопытства она поехала к нему.

Арчи открыл двери и пошел в спальню. Настя подумала, что это трюк, но потом решила, что если он болен, то лежит в кровати. Ливинг-рум[27], заметила она, стала очень неуютной. «Здесь живет никто. Абсолютно бесхарактерная квартира», — и Настя пошла за Арчи.

— Ты очень красивенькая, зайчик, — у Арчи был тихий голос.

А у Насти новая прическа. Волосы были цвета раздавленной брусники на марле — Настя успела сшить несколько белых марлевых платьев с разлетающимися юбками, рукавами, капюшонами, пока Арчи не забрал машинку.

— Что с тобой? Ты в религию ударился?

— Я сделал обрезание.

Настя помолчала, не зная, как реагировать. Потом засмеялась.

— Хочешь посмотреть?

— Не-е-е-т! — она завизжала и стала закрывать руками лицо, будто от этого сама могла стать невидимой.

Арчи откинул уже одеяло и полу халата, и Настя увидела его хуй. То есть не хуй, а продолговатый предмет, забинтованный и заклеенный пластырем.

— Какой ты… чокнутый. — Себе она повторила, что молодец, что ушла от него.

Арчи выпросил у Насти composit — так называемую визитную карточку манекенщицы. Фото на нем были новые, сделанные уже без Арчи. Она и взяла его с собой, чтобы показать Арчи — вот, мол, и без тебя я существую!


Через час она встретилась с Другом в небольшом шопинг-центре на Сансет бульваре, в продуктовом магазине «At Masha». Владелец «У Маши» и в Одессе был директором гастронома № 1. «Все лучшие люди отоваривались у него», — говорили о нем. В Лос-Анджелесе эмигранты постепенно тоже начали позволять себе делать закупки «У Маши». Продукты эти, правда, состояли не из одесского набора: семга, белуга, икра. Прилавки были заполнены пельменями, солеными огурцами и помидорами, телячьей — «Докторской» — колбасой, консервами с баклажанной икрой, печенью трески, рижскими шпротами. Платить надо было долларами, правда.

Жена хозяина — Маша — не сидела дома, как в Одессе, а стояла на маленькой кухне — в магазине было поставлено несколько столиков, и посетители могли откушать супа-харчо, котлет с гречневой кашей, борща.

Друг купил в ликер-сторе[28] пинту водки — плоскую бутылочку, прекрасно умещающуюся в нагрудном кармане: советский алкаш молился бы на нее! «У Маши» не было разрешения на продажу спиртных напитков, но хозяева с радостью выдавали пластиковые стаканчики посетителям. Устроившись в углу, Друг разлил водку по стаканам, пряча бутылку в бумажном пакете.

— Ты смеешься, Настька! А ведь он это для тебя сделал.

— Да, он все для меня делает! — Настя молниеносно проглотила полпорции пельменей.

— Если ты будешь так на них налегать, то из мисс Твигги превратишься в Мисс Пигги[29]. — Друг, смачно причмокнув, выпил водку и отправил в рот пельмень в сметане. — Да! Арчи мне все объяснил. Он сказал, что после обрезания — тихо, тише! — член становится менее чувствителен и можно долго не кончать. Молчи, Настька, хохотушка. То есть он сможет тебя дольше трахать!

Друг сам хохотал. Они с Настей склонялись над столом и касались друг друга лбами, вздрагивая от смеха.

— Дольше в твоей пипиське сможет находиться. Чтобы тебе приятно было, понимаешь? Он о тебе заботился.

— Слушай, ну какой он мудак все-таки. Я понимаю, был бы он болен, инфекция была бы у него какая-то все время… Но у него все в порядке там было, он и ебался очень даже неплохо.

— Настенька, а ты попробуй сейчас. Он обещает, что во много раз лучше будет!.. Ему сто сорок долларов заплатили, кстати.

— Вот, дал бы мне! Он только забирать все может. Он через Люську потребовал вернуть ему все украшения, им подаренные.

— Настенька, ну пойди к нему теперь. Может, теперь он тебе что-нибудь даст. После обрезания.

— Обрезки от своего хуя! Я ему верну его подарки. Пусть ему будет стыдно. Если не сейчас, то когда-нибудь. Тем более, покупал он их мне с расчетом на продажу в эмиграции. В Союзе ведь все считали, что здесь невероятно ценятся наш янтарь, нефрит, ха-ха!

К Маше заходили и американские клиенты. В основном старые люди, когда-то вывезенные из Львова, Киева и, конечно, Одессы. Они любили поговорить с новыми эмигрантами, спросить, как им нравится их новая Родина. Некоторые не скрывали своего удивления: «Вы только полгода, как приехали?.. Ай-яй-яй, а мы были такими бедными… Но вы посылаете деньги в Израиль? Надо помогать нашему народу». Эмигранты, которые, «только» приехали, обзаводились своими такси, кулинариями, но в Израиль денег посылать не торопились.

— Ты знаешь, Друг, я была единственной русской в группе улетающих в Вену. Как они все плакали, причитали. А мы с матерью, как две белые вороны, смеялись. Она мне все большой палец показывала, имея в виду, какая я красивая, как хорошо выгляжу.

Друг «выжал» из бутылочки, все так же обернутой в бумагу, последние капли водки.

— Как она тебя все-таки одну отпустила, в семнадцать?

— А-а-а, после того как Арчи меня выдал за себя замуж — это ведь устроить через горисполком надо было, в шестнадцать — мама подумала, что хуже уже ничего не произойдет. Потом, мы такие дураки были. Она вот сейчас мне пишет письма, чтобы я возвращалась. Куда? И ты, и я, и все они — предатели Родины!

Друг торжественно выпил водку: «И нет нам пощады!»

— А в Вене вся моя группа не захотела ехать в Израиль. Они меня пихали, чтобы я объяснила по-английски представителям этой еврейско-сиаэйской[30] организации, что они хотят только в Америку. Комедия! Тридцать дней назад они скандировали в Москве: «Отпусти народ мой! Даешь Израиль, родину наших предков!»

Выйдя из «Маши», Друге Настей обнаружили, что его машина блокирована зеленым — эмигрантским — такси. Друг посигналил, и шофер выбежал с соленым огурцом в руке и переставил свою машину.

— Совсем как в Одессе, правда? Шофер заехал в забегаловку на обеденный перерыв. Там водку тоже под столом разливают. Единственное, чего им не хватало в Одессе, это непа. Какая к черту, Друг, свобода слова!..

— Ничего Настенька, те, кто там остался, постепенно к нэпу и придут.

— Помнишь, у Гоголя известный пассажо Руси, которая как тройка несется?

— Да, лапочка. «Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ. Не дает ответа».

— Если там будет нэп, ответ очень прост — за Западом. Чтобы нельзя уже было продолжить гоголевское — о том, как сторонятся и дают ей дорогу другие страны, народы и государства. Чтобы стать, как все.

2. Lover-boy

На низком столе из прессованных опилок валялись наполовину выкуренная пачка сигарет, скомканная пятидолларовая бумажка и раскрытая записная книжка. На диване, придвинутом к двум окнам, обитом золотистой тканью в тон штор, сидела русская модель Настия. Сидела и ждала звонка от агента. Бензина в машине оставалось ровно на столько, чтобы доехать до gas station[31].

Одиночная камера — называла Настя свой single. Квартира, впрочем, не состояла из одной комнаты. Была кухня с местом для завтраков, обедов и ужинов, ванная комната с душем и туалетом. Коридорчик со стенным шкафом… Три дня стоили пять долларов.

В дверь робко постучались. Настя с дивана спросила: «Who?» За дверью что-то проамериканировали, и она встала открыть. Это был менеджер. При виде официальных лиц Насте казалось, что внутренности ее завязываются в узел. Она боялась, что из-за своего слабого английского что-нибудь не то скажет, не поймет что-то и влипнет в неприятности.

Менеджер извинялся и просил о следующем: не могла бы она пойти в его квартиру и потушить свет. Настя извинялась, что не понимает. Но менеджер повторил то же самое. В конце концов он дотронулся рукой до своей ермолки. «Им даже свет нельзя тушить в пятницу!» — Настя пошла за ним.

Как и в Настиной квартире, они сразу оказались в комнате. С улицы прямо на кровать. На кровати, кстати, сидела жена менеджера в платочке. Настя посмотрела на выключатель. Менеджер кивнул, и она потушила свет. Ей казалось, что должно будет произойти что-то необычное. Но ничего не случилось — комнату теперь освещали заранее зажженные белые свечи. Все. Больше от Насти ничего не требовалось. Она пошла к себе. «Поэтому он и постучал в дверь, а не позвонил», — сделала она для себя еще одно открытие.

Вернувшись, она поставила пластинку Гатто Барбьери «Европа». Сакс вытягивал кишки, и становилось грустно-тошно. Настя налила вермут в стакан, взятый еще у Арчи. Высокий, толстого стекла, с нарисованной розовой хрюшкой и надписью «Porky-Pig»[32]. «Неудивительно, что именно этот стакан достался мне от него», — с усмешкой подумала она и побежала к телефону.

— Тебя взяли! Взяли, Настия! О, я знала! — кричала в трубку Джоди.

— Это невероятно! О, Джоди, как здорово!

— Да, дорогая. Но он меня обманул. Они смотрели модели и в «Лиз Абрамз» и в «Моника Вайт» агентствах. Но взяли тебя. Я не сомневалась!

Фразы «я знала! я была уверена! я не сомневалась» можно было бы выгравировать на надгробной плите Джоди.

— Ты уж постарайся. Привезешь мне квитанцию после работы. Агентство завтра открыто.

— Не волнуйся, Джоди. Все будет tip-top. До завтра.

«У-р-р-а!» — закричала Настя. За рекламу нижнего белья платили двойную ставку.

Предположив, что проработает завтра минимум два часа, Настя сделала небольшой подсчет на листах прошедшей недели в календаре. Выходило, что после Джодиных 15 процентов, у нее останется 256 долларов. Через десять дней — плата за квартиру. Она подумала, что обязательно придет счет за телефон и электричество. «Shit[33], где мои деньги? В этом моделинг[34] больше тратишь, чем зарабатываешь!»

Манекенщица должна была иметь много пар обуви. Колготки рвались после одной носки. Косметика таяла на глазах — и в прямом, и в переносном смысле. От жары она таяла в косметичке, а с лица исчезала от смывающего ее лосьона. Оставаться с мэйк-апом после fashion show было бы вульгарно и безжалостно по отношению к своему лицу.

Остановив беззвучно крутящегося Гатто Барбьери, Настя сменила его Хором Красной Армии До десяти вечера можно было включить громко, что и сделав, она промаршировала в закуток между ванной и стенным шкафом.

Vanity-room[35] — шутя называла она зеркало в стене, стол и табурет. Стол был покрашен прямо с ящиком, так что выдвинуть его было нельзя. Лампочка так и болталась на проводе. «Арчи бы починил», — разыграла Настя несчастную и покинутую женщину, но, тут же добавив: «Мудак», — принялась за сто взмахов расческой по совету королевы Марго…

Стена напротив дивана состояла из дверей. Когда Настя въехала, стеклышки-квадраты в дверях были прозрачными, и за ними виднелись пружины вертикально стоящей кровати. Прогрессивное изобретение для бедных. Настя закрасила окошечки акварельными красками, копируя летающих людей Шагала из толстых книг по искусству, присылаемых из Москвы.

Она раскрыла двери. Надо было потянуть за верхний край рамы. Кровать медленно и со скрипом стала опускаться. Надо было как следует надавить на нее, чтобы она вдруг не рванулась обратно. Вначале Настя так и думала: «Лягу, а она захлопнется!» Но даже ее 51 килограмма хватало, чтобы удерживать кровать. К ее весу часто прибавлялось то 70 кило, то 160 паундов. Сейчас из-под подушки выпал медвежонок. Чаще Настя спала с ним.

Настя поколдовала над радиочасами, всегда настроенными на 106 джаз FM, потушила свет и забралась на кровать Через несколько минут за окном свистнули, и Настя затаилась. «Ебаться всю ночь а завтра на работу», — она знала кто это. 70 килограммов. Мальчик Саша. Он был старше Насти на восемь лет, но она всегда называла его мальчиком. Мужчину он ей как-то не напоминал.

Мальчик в веснушках. Голова чуть вытянута вперед. Остренькое яблоко на худой шее. Зеленющие глаза слегка навыкате, часто моргают, захлопываясь длинными загнутыми ресницами. Лопоухий, придумавший себе болезнь под названием «дудошник» — тот; кто имеет абсолютный слух, но без фальши мелодию воспроизвести не может. «Золотая моя столица, дорогая моя Москва!» — пел Саша. Такой образ ему бы не понравился. Он хотел казаться всезнающим, видящим людей насквозь, мудрым и циничным. Для этого он часто хамил и говорил грубости.

«Как же мы не встретились с тобой в Москве?» — удивлялся Саша. Настю это не удивляло — там, где она проводила время, мальчиков Саш быть не могло. Не могло быть маминых, сестриных Саш У Саши была и мать, и сестра, и муж сестры, заменяющий главного в семье, потому что отец Саши умер, даже их сын, племянник Саши, был. И тетя, и дядя, — и муж тетки, и их сын Ленька, считающийся шлемазлом. И все они жили в Лос-Анджелесе.

Это Ромка, приятель Саши, заметил «экзотическую птицу» Настю. Он был белобрысым симпатягой, но маленького роста. Поэтому Настя и стала герл-френд Саши. Хотя характером ей больше нравился Роман. Это он снял квартиру в здании-госпитале, которое, как насмешка, выпячивалось балконами на Кловердэйл, среди двухэтажных облупленных домов. И Саша стал его «сожителем» позже. Когда с Настей познакомился — будто застеснявшись того, что живет с родственниками, а «восемнадцатилетняя девчонка вообще здесь одна». Он и на работу устроился после знакомства с ней.

Их триумвират Насте нравился. Она вообще не очень любила женские компании. И еще ей нравилось, что вдвоем с Ромкой они могут посмеяться над Сашиными детскими воспоминаниями, которые выучили наизусть.

Они уже знали, как Саша любил закатывать истерики «ей, противной!», то есть матери, когда она не хотела покупать ему что-то. Но приходил отец — «пиздецовый» — и говорил: «Купить!» Больше всего Саша любил вспоминать историю про клубнику. «И-и, я ее зимой за окно бросал! И-и! — взвизгивал он. — Она в снег падала. Там какие-то дворовые дети ее подбирали!»

Насте эта история перестала нравиться очень скоро. Она представляла гадкого мальчишку в коротеньких штанишках, выкидывающего за окно ягоды. Себя же она видела «дворовой» девочкой, смотрящей на клубнику в снегу, как на волшебство.

В Ромкиных воспоминаниях не присутствовали ни «противная» мать, ни «пиздецовый» отец. Он то куда-то — «в Бразилию конечно!» — удирал, и его снимали с крыши поезда, то он воровал, и опять милиция их задерживала с ящиками украденной водки. Роман стеснялся говорить о том, что его то ли выгнали, то ли он сам бросил школу. Настя думала, что из-за Саши — тот очень кичился своим высшим образованием. Тем, что учился в московском институте. «Ты помнишь в Москве… А-а-а, ты не знаешь…» — с сожалением и с некоторым презрением к тому, что Ромка из Львова, говорил Саша. Роман был отдан в ученики часовому мастеру, и уже с семнадцати лет зарабатывал на жизнь сам. Саша иногда «делал» в Москве деньги, перепродавая мохер, который доставала сестра Роза. Еще «Розка» доставала Саше дубленку, джинсы, часы, и Настя думала, что в институт он поступил благодаря «Розкиным» связям.

Саша ненавидел Америку. Он звал своего брата Леньку-шлемазла с гитарой и пел русские песни. «Лыжи у печки стоят — скоро нам ехать домой», — дирижировал он длинными и прямыми, как сосиски, пальцами. «Что ты перед носом размахался, дирижер, еб твою мать!» — смеялся Ромка. Саша в детстве хотел быть дирижером. «И врагу никогда не добиться, чтоб склонилась твоя голова…» — громко и фальшиво продолжал Саша и сокрушался, что «вы не знаете Москвы!», хотя и Настя и Ленька знали. У всех была своя Москва. Свои воспоминания о ней. Но Саша настаивал, что его самые лучшие, которые они и должны были слушать под вскрикивания Саши и под пинту «Apricot Brandy». На низком столике под конец вечера всегда оставались липкие пятна от пролитого мимо рюмки сладкого полуликера-полуконьяка.

Ромка не жалел, что уехал. Он больше подсмеивался над собой: «Америчка! Думал, меня тут только не хватает! Ждут меня тут, думал. Представлялось — пальмы, голубое море, я в белом костюме, девушки, загорелые и полуголые… Ха-ха, все это есть. Но не для меня!» Роман работал в одном из десятка department stores[36] «Широкий Путь». В отделе ремонта часов. Туда же он пристроил и Сашу. Менеджером. Саша менеджерствовал над Ромкой, часами, запчастями и недорогими украшениями в малюсеньком закутке громадного «Широкого Пути» на Голливуд бульваре и Вайн-стрит. Оттуда он приносил Насте подарки. «Сашка, ты воришка!» — смеялась Настя.

В приемной Джодиного агентства сидели две девочки с мамами. Голос Джоди раздавался из-за перегородки. Настя заглянула — Джоди уже желала кому-то приятного уик-энда и вешала телефонную трубку. Настя зашла и протянула ей квитанцию.

— Как, Настия, только один час?

О, работа была несложной. Я лежала на шелковых простынях, сама в шелку…

— Я тебе говорю, Настия, эти люди — cheap[37]. Если бы для рекламы этого шелка можно было бы использовать бездомных собак, они бы использовали. И даже кость не бросили бы после. Надеюсь, ты поела?

Ни завтрак, ни ланч Настя не ела. Она кивнула в сторону приемной, и Джоди крикнула за перегородку: «Я готова!» Подталкиваемые мамами, девочки вошли с конвертами наготове. «С фотографиями, сделанными папами», — подумала Настя. Джоди безжалостно расправлялась и с девочками, и с их семейными фотографиями.

— Сколько тебе лет? Вес?.. Это что за штаны на тебе? Это фото для рекламы туалетной бумаги… Для моделинг надо… Настя, покажи свое портфолио.

Настя передала через стол тяжелую, вишневого лака папку. Ей было чем гордиться — все лучшие фотографы города снимали ее. Хотя для журналов всегда выбирали попроще, не самые удачные фото. У Насти уже были вырезки из журналов, каталогов, газет.

— У вас, конечно другой look[38], но что-то в этом роде.

Настя подумала, что Джоди их возьмет. «Американские девчонки, будут делать рекламу для спортивной одежды, купальников». В голове у нее сразу запелась ненавистная песенка: «I whish they all could be californians…»[39] в исполнении ненавистной же группы «Beach Boys». Настя оставалась Джодиной любимой моделью, но она уже понимала, что на фамм фаталь денег не заработаешь. В Лос-Хамовске нужны были лос-хамовски выглядящие модели.

— О, что это? «Сенсационный импорт из России». Это ты, Настя? — захихикала Джоди мещанским смехом.

— Да, Джордж Кост рекламирует меня. На прошлой неделе в «Беверли-Хиллз Пипл», сейчас в «Курьере».

Девочки с восторгом смотрели то на Настю, то на фотографии.

— Мне не надо вам говорить, что в этом городе даже сигарет нельзя купить без машины. Пользоваться автобусом не советую. Такие расстояния, да и опасно… Оставьте мне фото… Худейте, ждите разрешения на вождение. Все, что я могу для вас сделать.

Девочки с мамами ушли. И Настя подумала, что девять месяцев назад она вот так же пришла сюда. С папой Арчи.

— В понедельник, Настия, я буду на новом месте. Надеюсь, они устроят для моделей party.

Под новым местом и под «они» Джоди имела в виду «Плейбой».

На каких условиях, почему Джоди была приглашена туда, никто не знал. Джодины условия «Плейбою» были — все ее модели идут с ней.

Все кто хотел. Настя не знала, как относиться к «Плейбою». Видимо, там решили, что деньги можно делать и на моде. Да и первенство свое былое «Плейбой» утратил. Журнал уже был далеко не единственным в своем роде. Настя знала несколько моделей, когда-то снимавшихся в журнале, сделавших себе карьеру в том же моделинг в кино. Иногда «Плейбой» подкладывал кому-либо свинью — публиковал снимки десятилетней давности… Джоди была уверена, что для Насти это шанс. «У них столько денег! Они смогут сделать о тебе специальный article[40], использовав твое русское происхождение. Мы придумаем историю. Наврем, если надо!» О том, что надо будет сниматься голой, Джоди не говорила. Вообще каковы ее принципы, было не понятно. Она пуритански-мещански прикрывала ладошкой рот, когда разговор заходил о сексе. И в то же время посылала моделей для nude[41] работ. Иногда неизвестностью Джоди пользовались. Клиенты назначали интервью, модели являлись, и их просили снять одежду. Они снимали, а их в это время тайно снимали на видео! Из криков Джоди потом выяснялось, что «они оказались жуликами. Crooks[42]. Этой компании вообще не существует!»

Видимо, поэтому Джоди и перебиралась в «Плейбой». Это была протекция. Ей не надо будет заботиться о rent[43], о телефонных счетах, моделям она сможет платить сразу — «не дожидаясь, пока эти дешевки-клиенты оплатят счет!».

— Представляешь, Настия, люди из «Кассандра»-салона мне до сих пор должны деньги. Вам я всем уже давно заплатила! Я уверена, что они закроются очень скоро. Кому нужен такой ультрамодный салон в Шерман Оакс! Это черт знает где! Я тебе говорю!

У Насти о «Кассандре-2000» остались восторженные воспоминания. Там она познакомилась с тем, кто иногда спал с ней. 160 паундов принадлежало Виктору. Настиному первому в жизни американцу.


— Ты будешь звездой, darling! О, Настия! — пророчил Джордж Кост.

Экзальтированный мулат взял над Настей шефство. Увидев ее в нескольких фашион-шоу, он предложил свои услуги PR, сам, впрочем, еще не зная, что сможет сделать для Насти. У него было несколько клиентов, на которых он зарабатывал. В том числе и Ли-Сан-Ли, китайчонок-дизайнер. Впрочем, Ли был любовником Джорджа, а не клиентом.

Грандиозное открытие «Кассандры-2000» было назначено на восемь вечера. Сумасшествие подготовки началось уже в одиннадцать утра, когда Настя при ехала в салон. Ее красили и стригли, сушили и опять красили. Ей придумывали накидку из пластика. Ее снимали сидящей под феном и корчащей рожицы, танцующей посередине салона. У нее было такое впечатление, что она единственный участник шоу и что вообще все это устроено не для открытия салона, а для нее. В честь нее.

К семи вечера в back-yard[44] под низкими раскидистыми деревьями столы были уставлены вазами и чашами с креветками и лангустами. Бармены в белых с золотом мундирах держали магнумы «Mumm's», как снаряды, наготове. Разноцветные прожектора кружили, будто искали кого-то.

В половине восьмого начался ливень. Люди из TV собирали аппаратуру, хозяйка салона была в панике, девочка-гример, колдовавшая над Настей сорок минут, чуть не плакала. Но публика не расходилась — она требовала шоу И оно состоялось под навесом.

Прожектора освещали помост, на который выходили модели. Шесть парней — все высоченные блондины с набриолиненными волосами. Девочки-модели были с разноцветными головами. Приглашенные не жалели ладоней и глоток. Каждую модель приветствовали криками и аплодисментами. Загримированная в нечто под кошку, выкурив джойнт[45], Настя была в ударе. Среди приглашенных, помимо знаменитостей Беверли-Хиллз, были все хоть чуть-чуть принадлежащие к миру моды в Лос-Анджелесе. Настю уже знали в этом мире.

Исполняя свой «номер» на помосте, Насте было смешно и все еще странно: «Что они так беснуются?» Она даже расслышала чей-то выкрик: «Russians are here!»[46] Впрочем, как раз это придало ей чувство уверенности и полного права места на помосте: «За то, что я отлична от всех, мне больше и аплодируют!» Когда она спускалась, руку ей подал высокий парень Он улыбался до ушей, будто папа Карло вырезал его рот ножичком. Он-таки был похож на Буратино. Ему было двадцать, и его звали Виктор.

Люди из TV ругались и устанавливали камеру. Дождь кончился, и они отсняли Настю, переодевшуюся в «последнее творение» Ли-Сан-Ли — черное шифоновое платье, невесомое и вздувающееся, как облако-туча.

Виктор рассмешил Настю, сказав, что очень горд знакомством с ней. Они танцевали в темном салоне, под музыку из back-yard. Джордж Кост прибегал и повторял: «Gorgeous»[47]. Иногда забегал фотограф и ослеплял вспышкой Настя уехала домой одна. Но уже через неделю Виктор приходил к Насте, как к себе.

— Ты любишь морскую пищу? — спросил Настю Ромка, в первый раз заговорив с ней на улице.

С тех пор каждое воскресенье было отведено поездкам в Редондо Бич. Конечно, в Лос-Анджелесе было множество ресторанов, специализирующихся на sea-food[48], но в Редондо, куда добирались по фривею, потом по бесконечным улицам, было дешево. Декор соответствовал ценам.

Место, где покупали и ели морскую живность, представляло собой букву «Пэ». Внутри этой буквы находился бассейн стоячей маслянистой воды с никуда не уплывающим катером. Со всех сторон суши, залитой бетоном, тянулись лотки с аквариумами разных форм и размеров, заполненные живыми морскими чудами-юдами. В темном углу размещался луна-парк с каруселью, игральными автоматами, тиром, двумя туалетами с вечной очередью в женский. Также здесь был ликер-стор[49]. Все это было частью ground-level[50] гигантского паркинга гавани на скалах.

Помимо Насти, Ромки, Саши и «ужасного, зачем он нужен нам?!», но постоянно таскавшегося за Сашей — «он наш придворный шут!» — Семена, посетители делились на лагерь латино и дальнего востока. Мексиканцы со всеми своими родственниками, мужская половина которых работала в авторемонтных мастерских, поедали «какашки» крабов. Ориенталс[51] выковыривали иголками маленьких червячков. Случайные негритянские семьи предпочитали кукурузу.

У выходцев из страны Советов все было отработано. Придворный шут Семен оставался сторожить стол, застилая его газетами. Настя с Романом устремлялись к лоткам, а Саша бежал за портвейном и six-pack[52] пива. Он обязательно оборачивался и кричал: «Соплей побольше купите!» Соплями он называл вареных кальмаров.

Прорезиненные с ног до головы продавцы выкрикивали номера, и на весы швырялись пакеты с креветками, крабами и squids — соплями.

Караульный Семен махал руками, отгоняя маленьких корейских женщин, и звал на помощь Сашу. Неудавшийся дирижер грозил пальцем и говорил «но, но, но!» одной из кореянок.

В первый раз Настя не удержалась, чтобы не сказать после трапезы, что «бедность не порок, но большое свинство». Поедание этой божественной пищи было связано с тем, что они действительно походили на поросят. Семен — так на большую свинью. Его руки были по локти в кальмарах, с прилипшей к ним шелухой от креветок. Из сиреневых они становились черными — салфеток ему не хватало, и он пользовался газетой.

— Ну-ка, Семен, завизжи, как свинья. И-и-и! — В Редондо Сашино хамство утраивалось.

На карусели они больше не катались. Сашу мутило от кружения. В первый раз он позвал Настю на карусель, чтобы поцеловать, потом, чтобы сказать, что любит ее. Теперь он стрелял в тире. Он выиграл там уже и желтую птицу, и розовую обезьянку, которых Настя посадила на столе в Vanity-room.

Дорога домой казалась нескончаемой. Саша, выпивший больше половины портвейна, лениво ругался:

— Понаехали, бля, скоты. В Союзе они бы хвосты селедок сосали. Америчка… Я бы в Москве сейчас с бегов возвращался на трамвайчике.

— В Москве ты ненавидел общественный транспорт, — говорил Ромка.

— Все познается в сравнении. Да, Семен?

— Да. Вот я и сравниваю. В Израиле сравнивал с Ригой. Там мне было лучше. Варил суп с горохом…

— И пердел ночью! — не мог, конечно, удержаться Саша.

— Сашка! — одергивала его Настя, — Америка-Америка! Делайте что-то, чтобы в другой Америке быть! И вообще, тебя никто сюда не гнал.

— Э-э-э, девочка… — поднимал Саша плохо вымытый палец.

— Ладно, мы уже наизусть знаем. Ты не мог остаться один, бедняжечка! — Настя злилась и ей становилось обидно.

Ее отпустили одну. А Сашино сплоченное семейство без него не уезжало, его ждало Ехать в Израиль он наотрез отказался: «Я им так в Вене и сказал. Ни за что!» И Настя представляла Сашу в коротеньких штанишках, топающего ногами и визжащего: «Не поеду в Израиль!»

Разочарованные эмигранты, неудачники винили радиостанции «Голос Америки» и «Немецкая волна», заманившие их в страну «неограниченных возможностей». Саша нашел более выгодных виновных — своих родственников. И они были перед ним в вечном долгу и в неисправимой вине за то, что он поехал с ними в Америку. В Америку, которая ему не нравилась и в которой он «на хуй никому не нужен со своим дипломом!».


С переездом Джоди в «Плейбой» особых изменений не произошло. Теперь, правда, звоня в агентство, надо было назвать свое имя — отвечала секретарша. Да и на интервью фотографам приходилось объяснять, что я, мол, с «Плейбоем», но в отделе моды. Несколько моделей тут же отснялись для center-fold[53] журнала и получили по десять тысяч долларов. Настя хотела десять тысяч, но была не уверена, хочет ли сниматься голой.

Виктор засмеялся на анонс Насти, что она теперь одна из зайчиков «Плейбоя».

— Теперь все будут знать, какой у русских копчик!

Это была шутка. У Насти был разбит копчик — в первый раз на катке, потом в драке с любовником. В первый раз с Виктором, когда он спросил, «у всех ли русских такие», она засмеялась и в который раз подумала, что русские представляются американцам инопланетянами. О, как она стеснялась этой своей кровати в тот первый раз! А Виктор ничего, сам невозмутимо открыл разноцветные дверцы и потянул за край рамы. И еще, после, он сказал Насте: «Ты не должна волноваться. Я стерилизован. Мы жили с отцом на Кубе, и там меня стерилизовали». Настя не стала спрашивать подробности, но ощутила жалостливое и неприятное чувство. «Неполноценный мужчина. Никогда не сможет оплодотворить женщину. А женщин — не знает». Ей было скучно в постели с Виктором. Отец Виктора, подумала она, холодный и расчетливый — чтобы избежать шантажа родителей бедной кубинской девочки, которая забеременела бы от Виктора, он в шестнадцать лет решил за него проблему потомства.

Отец Виктора был архитектором. Несколько зданий, построенных по его проектам, стояли в Century City. Виктор пригласил Настю в Город Века в кино. На Clockwork Orange. В который раз увидев у Насти книгу с закладкой на одной и той же странице, он предложил посмотреть фильм Кубрика, сказав, что «это не самая лучшая книга для изучения английского, devotchka».

Они проехали по Вилширу скучную Милю Чудес, Музей искусств, с парком и скульптурами динозавров, которые там когда-то водились, Беверли-Хиллз и Родео Драйв, куда Виктор мечтал попасть в качестве менеджера дорогого бутика или ювелирного магазина. Пока что Родео мигнуло фарами плавно повернувшего на него «Роллс-ройса», в Большой Санта-Монике они свернули налево.

Город Века сиял огнями небоскребов. Страховые компании, банки, госпитали, офисы, офисы, офисы — все они светились и в девять вечера, будто там трудились и ночью во имя века.

Еще живя с Арчи, Настя часто видела по TV рекламу об экономии электричества — на экране просто становилось темно И еще — советовали экономить воду. Мальчик туго закручивал кран, из которого до этого капала вода. Каждое утро на Кловердэйл можно было надевать резиновые сапоги: все было залито водой, которой поливались газончики перед домами. Трава все равно оставалась полумертвой.

Свернув на авеню Звезд, проехав мимо гигантского шопинг-центра, они въехали в паркинг развлекательного комплекса Сенчури Сити. Где-то внизу на квадратных лапах стояли Здания Близнецов. Широченные лестницы освещались фонарями в виде культивированных деревьев. С пятого снизу этажа паркинга вверх вели узенькие ленты эскалаторов. Напротив Шуберт Театра, где вот уже год был бродвейский мюзик-холл Chorus Line, размещалось четыре кинозала.

Герой «Заводного Апельсина» — гадкий Алекс — чем-то напомнил Насте Сашу. Саша, тоже называвший себя Алексом, был, конечно, трусливей. После фильма Виктор предложил спуститься на этаж ниже, в бар. Они пошли по лестнице, будто предназначенной для колонн гимнастов-энтузиастов, для шеренг… Они были единственными, кто спускался не по эскалатору.

Архитектура Города Века Насте казалась безжизненной: «Как после химической атаки — бесчеловечно». Здания эпохи Сталина в Москве, Германия будущего, задуманная Гитлером-Шпеером были будто мощнее. Впечатляюще. И в них чувствовалось прославление того, кто победил человека. «Здесь же совсем нет лица, безлико здесь».

Настя заказала водку-орандж. Виктор попросил то же самое и сказал, что в Америке этот коктейль называется «screw-driver»[54]. Настя засмеялась и шепнула, что никогда не сможет заказать напиток, потому что обязательно добавит предлог «с» и получится screw with driver![55]

— В английском, Настя, глагол можно использовать в разных значениях. Если я тебе позвоню и скажу, что прибуду через час, это одно. А если я тебе скажу в постели: «I am coming»[56], — это будет значить, что самый прекрасный момент сейчас произойдет. Он с тобой действительно прекрасен, этот момент.

Настя не могла ему ответить тем же комплиментом, потому что никуда не «прибывала» с ним.

Возвращаясь, они проехали по Сан-Висенте-бульвару, мимо студии Джорджа Коста.

— Он так любит тебя, Джордж. С ума от тебя сходит.

— Виктор, Джордж любит Ли.

— Настя, я имею в виду, что ты ему нравишься. Все русские так серьезно относятся к словам?

— Я не знаю о всех русских, но вы, американцы, слишком беззаботно относитесь. Ты счастлив? Ах, я счастлив! Как вообще можно спрашивать о счастье? Это такой интимный вопрос, по-моему.

— Но это как раз та же ситуация, что я объяснял тебе в баре. Если ты спрашиваешь приятеля на улице, счастлив ли он, ты имеешь в виду его настроение. Всего лишь.

— Зачем же иметь что-то в виду? Почему не спросить прямо о настроении? Из-за боязни, что скажет — в плохом? Когда слова используют так, они теряют свое значение. Я люблю лыжи. Я люблю тебя.

Виктор оставил свою машину под окнами Настиной квартиры и достал из багажника чехол с костюмом. Насте это не понравилось — «раз он привез с собой одежду, то уверен был, что останется у меня». Она ничего не сказала, но подумала, что в следующий раз, когда он позвонит, она скажет, что занята. А потом еще раз. И еще.

Виктор сидел на диване и поглядывал за окно. С улицы доносился голос Семена. Настя задернула шторы.

— Здесь много русских?

— Да, Виктор. К сожалению.

Всех приехавших из Советского Союза называли русскими. Но тот же Семен был латышским евреем. Может, он шел к жуткому типу, готовящему плов? Тот был из Ашхабада. Туркмен. Еще на Кловердэйл жила семья молдавских евреев и одинокий, считающийся всеми сумасшедшим, парень из-под Алма-Аты.


Утром Настю разбудил телефонный звонок Джоди. Виктора в квартире уже не было. На столе она нашла его записку: «Дорогая Настя. Я был счастлив вчера с тобой. (Слово «счастлив» было несколько разподчеркнуто.) Ты освещаешь мои дни и ночи. Твой Виктор». Настя положила листок в папку, где хранила ценные бумаги и желтый дневник, который Арчи принимал за тетрадку для английского языка. Может, он что-нибудь понял бы о Насте, о себе, затянув в ее дневник… Когда Настя сказала ему об этом, он вытаращил глаза: «Да чего ты там писать могла? На хуя писать?»

Джоди сообщила о времени репетиции для шоу лучших дизайнеров Лос-Анджелеса. Должно оно было происходить в только что отстроенном «Pacific Design Center». Центр был еще закрыт — внутри велись последние отделочные работы. Но через десять дней двери голубого, вовсе не соответствующего цвету Тихого океана в Лос-Хамовске центра распахнутся и владельцы галерей, торгующих картинами, коврами, керамикой, плитками для отделки ванных, сухими цветами и, может, даже «баночками с клопами», выложат ежемесячный rent — кто 5 тысяч, кто только 2, а кто-то и 12 тысяч.

Примерку-репетицию, за которую не платили, устроили в самом центре. На втором этаже, где размещались дизайнеры со своими мешками аксессуаров, обуви и длинными, на колесиках, вешалками с одеждой, был шум и беготня. Манекенщицы скорее хотели отделаться от неоплачиваемой работы, дизайнеры же, наоборот, старались как-то выгадать из нерегламентированного времени. И, конечно, каждый из них считал себя лучшим, а всех остальных «bullshit»[57]. «Что это за бул-шит на тебе?» — возмущался один из них, когда манекенщица, не успев снять полностью одежду другого, подбегала к нему. На колоннах развевались приклеенные списки с именами моделей, номерами выходов. Кто-нибудь все время срывал их и бежал к главной устроительнице шоу Джоанн: «Смотри, смотри! Как она может сделать мой выход, если она в это время у Музы? Это невероятно!» Списки переделывали, но опять что-нибудь не совпадало, и все начиналось сначала.

Манекенщицы стояли у лестницы, с которой должно было начаться шоу. Эта лестница пугала многих. Настю тоже — там внизу, на «языке», все будет хорошо, но сначала надо спуститься двенадцать раз на высоченных каблуках! Во всех этих безумных одеждах — пальто-шинели до пят, в шифоне, из которого можно было бы нашить пачек для всего «Лебединого озера», в накидке с капюшоном, который надо опустить на самые глаза: «Пусть будут видны только твои губы!» — настаивал дизайнер в простеньком костюмчике к которому был добавлен finishing touch[58] в виде огромной шляпы-корабля…

Пасифик Центр находился на Мелроуз, в той части, где улицу усиленно оевропеивали — открывали магазины с французскими названиями, французские же кафе. Очень модно было пить кир и заказывать шоколадное суфле заранее.

За углом, на Сан-Висенте, жил Джордж Кост, и Настя заехала сказать «Hi». Мулат Джордж открыл двери, и Настя сразу увидела посередине студии в плетеном кресле огромную женщину. Она будто сошла со скульптуры на Выставке достижений народного хозяйства в Москве. Компаньона — рабочего с молотом — мог бы заменить разве что Шварценеггер.

— Дарлинг! Какой сюрприз! Вот, это Марго Хемингуэй. Марго, это — Настия. Она из Советского Союза.

— Хай, Настья! — Марго раскачивала огромной голой и, как показалось Насте, грязной ступней.

Ли-Сан-Ли вышел из своей рабочей комнаты и, поцеловавшись с Настей, позвал Марго на примерку. Она встала и, тяжело ступая по ковру, пошла. Как по траве. «Вот таких женщин надо снимать в фильмах по романам Шолохова… Ей никто не скажет, что надо похудеть. Да это и бесполезно — она просто здоровая баба, с крестьянской костью», — подумала Настя.

— Она вся в дедушку, да, Настя?! Надеюсь, что платье ей подойдет, — Джордж уселся в плетеное кресло, уместив в него и ноги. — Ли на тебя примерял платье… Ты не слышала, как я вчера кричал вам? Виктор милый парень. Я видел его сегодня в Беверли-Хиллз в новом бутике «Селин».

На открытии «Селин» Настя была с Виктором. Сначала было шоу, в котором она участвовала, затем пати, на который она осталась. Виктор знакомил ее с владельцами магазинов, ресторанов. Она всем очень нравилась. Ей не нравилось, что какие-то снобы обсуждают ее при ней же. Она выпила много шампанского и очень хотела поругаться с кем-нибудь. Когда Виктор восторженно сказал, что она очень-очень понравилась владельцу дискотеки «Daisy», дорогого магазина «Giorgio» и еще скольких-то блоков на Родео Драйв, Настя впервые выругалась по-английски. «Конечно, он хотел бы меня выебать!» — потому что владелец всего перечисленного вообразил себя владельцем еще и Настиной попы и долго держался за нее рукой с пигментными пятнами.

Настя не дождалась демонстрации маленького сиреневого платья. «Оно не может застегнуться на ней. Я сама в нем еле дышу!» — несколько злорадно «подумала она, но потом решила, что это не имеет значения — Ли его расставит для мисс Хемингуэй. «Для специальной истории в «Плейбой» я тоже могу что-нибудь придумать. Что я правнучка Романовых! Анастасия! У них и фильм такой был».

Anastasia, tell me who you are,
Are you someone from another star?
Anastasia, are you what you seem?
Do your sad eyes remember a dream?
— пел Арчи Насте в Москве, отвозя ее домой на машине.

Достоинством здания-госпиталя, в котором жили Роман с Сашей, был гараж под ним. Настя часто оставляла машину в нем. Дом был заселен наполовину, и предназначенные на каждую квартиру, разделенные линиями и под номерами стоянки пустовали. Настя посигналила под окнами, и Саша, спустившись, открыл гараж.

Как и Настина, их квартира называлась single. Но так как здание было современное, спланирована она была тоже современно. У балкона находилась кухня, отгороженная от комнаты стойкой, как в барах. Ванная с туалетом, стенной шкаф и кровать отделялись от гостиной ступеньками и шторой. Саша спал на раскладном диване. Ромка за шторой. Если Настя оставалась у них, Ромка жертвовал кровать.

— Привет, Настюха! — Роман колотил молотком по кускам мяса. — Мать тебя видела по TV. Сказала — такая красивая. Но худенькая очень. Видела бы ее мама, мол.

— Я посылаю ей фотографии. Даже те, что для моделинг доходят, большие. Ох, она их, наверное, через лупу разглядывает. Пишет, что у меня большая косточка на левой ступне и надо носить широкую обувь… — Настя уселась на диван, сбросила туфли и пошевелила пальцами ног.

— Мамаша все в гости приглашает. Бери, Ромочка, Настю с Сашей… Эх, родители. Это я тебе говорю, чтобы ты знала, что к тебе хорошо относятся. Плохо ведь совсем одной.

Ромкина мать, Мария, училась вместе с Люськой и теперь работала в салоне на Ферфакс-авеню. В той части Ферфакса, где было много кошерных магазинов, ресторанов. Настя не знала, может ли салон быть кошерным. Посетители его были старухи, привозимые юношами в черных пальто и черных же шляпах. Мария была русской, отец Ромки — еврей.

— Ну что родственники, я и в Москве с ними не хотела жить. Но дело все в сознании. В том, что знаешь, что, если вдруг захочешь их увидеть, не сможешь, нельзя!

Сашины родственники тоже хорошо относились к Насте. Он представил ее «слишком поспешно», думала Настя. «Дура Розка» — сестра Саши — тоже работала в салоне, «тянула всю семью!». Давая возможность мужу сдать экзамены на лицензию зубного врача. Все деньги они тратили на квартиру, которую снимали в Беверли-Хиллз, чтобы их сын, племянник Саши, мог ходить в Беверли-Хиллз в Public School[59].

— Все готово! Садитесь, господа. Салат я сделал американский, — Роман поставил на стойку огромную миску.

Американским салатом назывался салат из одних листьев. В понимании эмигрантов это была «кроличья еда».

— Господа Зеленоносые нас сегодня навестили. Саша тебе говорит, Настя?

— Ну и что, вас поймали с чем-нибудь?

Зеленоносыми ребята называли хозяев ремонтного отдела часов. Одного звали Мистер Nose, другого — Мистер Green. Они были владельцами ремонтных отделов во всех «Широких Путях».

— Как же, поймали! У них без нас там такой бардак был. Они даже не знали, что есть какие-то вещи для продажи. — Саша «возил» вилкой кусок мяса. Делал из хлеба шарики. И пил много пива.

— Да, на первый раз все обошлось. Но Мистер Ноуз сам такой жулик, что его не проведешь. Если меня выгонят, я всегда найду работу в другом месте. А вот ты, Саня… Так что не надо перебарщивать… А что это за передача была с тобой по TV? Почему ты нам не сказала, Настя?

— Я говорила Саше, Это для «Good morning, America!», для «Видаль Сасун салона». У-ля-ля, Сосун!

Vidal Sassoon не очень, наверное, был бы доволен, узнав, что его называют сосуном. А девочек, рекламирующих его прически, специализирующимися на минете, — у-ля-ля, сосу!

— Что ж ты, Сашка? Мог бы посмотреть в отделе телевизоров! Тебе не интересно на свою девушку посмотреть по телеку?

— Ой, Ромочка! Я теперь каждую неделю на этой передаче, надоело. Платят мало, а вставать надо в пять утра. Чтобы прибыть в салон к половине шестого и чтобы успели сделать прическу к половине восьмого, чтобы загримировали и потом отвезли бы, на лимузине, правда. 8 студию к девяти!

Саша катал хлебные шарики и несколькими уже щелкнул в Романа. Тот стал убирать посуду и поставил на газ чайник, чтобы сделать капучино: «Конечно, это не настоящее. Растворимое. Эх, в Риме какое было!» Настя предложила помыть посуду, но Роман не дал:

— Тебе надо беречь маникюр для работы. Пусть он моет. Эй, слабоумный с хлебными шариками! Зачем ты живешь здесь, Саша, я, убей меня бог, не понимаю. Никогда ничего не сделает в квартире!

— Э-э-э, на говне сметану собирать! — Саша не собирался мыть посуду. Он собирался пить «Априкот бренди».

— Если ждать, пока заработаешь миллион, то вся жизнь пройдет. Знаешь, Настя, он меня иногда безумно злит. Все он обсирает. Все у него говно. Может, ты никогда миллиона не заработаешь!

Саша налил всем бренди, выпил свою рюмку и игрался в теннисный мячик о стену. У него был такой вид, что он не сомневается в миллионе. Ромка попробовал капучино и поморщился: «Бурда какая-то. А дорогая!»

— Вы за меня не волнуйтесь. Я хорошо учился в школе и в институте. — Саша опять налил себе бренди.

— Что в институте? Ты же не хочешь работать по специальности. Не хочешь ехать в Техас! — Настя тоже выпила бренди.

— Если бы у меня было высшее образование, я бы ни на секунду не остался в Вайдвее. Я и сейчас бы пошел учиться куда-нибудь, но этот английский-то никак не выучить — honey-money, fuck-luck. — Ромка изобразил плевок. — А Сашка действительно, как слабоумный. Ты пять лет учился, чтобы жопу подтирать дипломом?!

— Он очень жесткий для этого. Советский диплом в кожаном переплете… Ни хуя, прорвемся. Надо придумать что-нибудь очень простое, но на сто процентов выигрышное.

Настя захохотала: «Саша, я просто вижу эту картинку. Ты в коротеньких штанишках — «ни у кого таких нет!» — сидишь на полу и собираешь конструктор. Ты весь вспотел, сопли текут у тебя, но ты собрал и орешь благим матом «плативной» маме: «Я соблял! Я соблял!» Хотя ты букву «эл» тоже не выговаривал», — и Настя представила других таких саш из москвы-ленинграда-киева, сидящих по всей Америке в тараканьих квартирах, пьющих «Априкот бренди» или что-нибудь похуже, и мечтающих наебать Америку.

— А что ты так радуешься, Настя? Сама-то, что? Вся в долгах из-за композитов, еще хуй знает чего. Бегаешь на какие-то нелепые интервью. Сколько это будет продолжаться, ты думаешь? Ну поснимают тебя еще пару лет, а потом? Бабий век короток, Настенька!

Настя бросила в Сашу отскочившим от стены мячиком. Саша действительно всерьез не принимал Настину работу. Она порой ловила его недоумевающий взгляд, когда показывала вырезки из каталогов, журналов. А когда она получала чеки от Джоди, он совсем сникал и не понимал будто — «за это платят?». Настя сама была виновата в такой его реакции. Она никогда не говорила с гордостью: «моя работа… мои снимки… я снималась для рекламы сигарет…», она легко относилась к удачам. И еще — она стеснялась. Да, она стеснялась идти с портфолио к студии фотографа, где у дверей уже стояли другие модели — тоже с портфолио, причесывающие волосы, переставляющие фотографии, показывающие новые композиты… И все это для того, чтобы быть взятой для рекламы каких-нибудь шелковых трусов. А заработанные деньги потратить на «шелковые трусы» — телефонные счета, электричество, газ, рент… То, что моделинг никакого отношения к искусству не имеет, Насте уже было ясно. Фотография еще как-то могла претендовать на это. Но сегодняшние Мэн Рэи и Родченки тоже должны были зарабатывать на «шелковые трусы». Если предположить, что искусство единственная форма для выражения правды, то правда на фотографиях заключалась в японской «Тойоте», стоящей в гараже с дистанционным управлением, который в свою очередь находится в доме с самой надежной системой алармов[60], еде и хранятся «diamonds are forever»[61].

— Я, Саша, не отношусь так к твоей профессии. Хотя по тебе видно, что ты нефтяник не по призванию, а потому, что твои родственники решили, что Саша должен иметь высшее образование. Ну так тебе и беспокоиться не надо, у тебя уже придуман беспроигрышный вариант — «дура Розка» с ее мужем!

Настя подумала, что сама она тоже не очень умная: «Когда человек хочет быть пловцом, он не идет учиться на агронома. А я сижу в Лос-Анджелесе! Откуда здесь моде взяться?!»

Роман сидел за стойкой — ему звонила одна из его girl-friend, мексиканка Хэйди. Он закончил телефонный разговор тем, что крикнул ей: «Fuck you! Leave me alone!»[62] И налил себе бренди.

— Все-таки вам хорошо. Вы хоть и ругаетесь, но близкие люди. А мне даже поговорить с ней не о чем. Она, может, и не дура, раз у адвоката работает… Я ее последний раз выебал, так извини, Настя, как на помойке извалялся. Просыпаюсь ночью, лежит какая-то баба, пахнет от нее как-то странно. Зачем она в моей постели лежит?

Роман всегда очень откровенно рассказывал о своих приключениях. И о их, вместе с Сашей, прошлом. «Как можно относиться к женщине серьезно, если при ней же — ну и что, что на другом языке! — говоришь, что от нее воняет?!» — всех своих американских подружек они презирали.

Под балконом квартиры был слышен голос Семена. Он специально там стоял, давая знать, что готов как-то послужить, то есть быть приглашенным. Саша бросил ему пять долларов. Тот должен был пойти и купить еще «Априкот бренди». «Смотри, свинины не купи!» — довольный Саша любил так пошутить над религиозным когда-то евреем Семеном.

— Сейчас он нам расскажет, как черножопый готовится к возвращению. Обратно к овцам! — «Черножопым» Саша называл парня из Ашхабада.

Парень действительно подал просьбу о возвращении в Советский Союз. В его компании, в компании Семена и своего двоюродного брата Леньки Саша чувствовал себя командиром. Почему Саша зазывал к себе в подчиненные калек, почему не хотел командовать людьми другого уровня? Он объяснял это нелюбовью к американцам, тем, что ему не о чем с ними говорить: «Они дальше своего Бэйкерз филда ничего не видели!» Bakersfild находился где-то за Сан-Фернандо, где Саша проработал по специальности пять месяцев. На заводе по производству масел. Chief engineer[63] Алекс должен был залезать в громадные цилиндры и брать пробу масла. Жить Саша должен был там. Его поселили в огромный дом с ветераном Вьетнама. «Этот хуй вьетнамский сидел с утра на игле! У него на стенах висело оружие. Он приходил ко мне в комнату ночью с винтовкой. Там народец жил, как в фильме «Деливери». Саша получал там десять долларов в час. Но тратить их было не на что, и он все время лежал и пил. В то, что он стал колоться, Настя не верила.

Семену дали оставшееся мясо. Он рассказал, как «джуйка» устроила ему интервью для работы, но ему не в чем было идти, и он пропустил интервью.

— Семен, как тебе не стыдно? — не выдержал Роман. — Ты ведь доктор каких-то наук, еб их мать! А ты, Сашка, лучше бы помог ему, раз так любишь с ним общаться.

— Я помогу. У тебя же есть накопленные деньги, Семен? В матрасе, небось, хранишь? На следующей неделе пойдем в специальный магазин, для таких вот жирных, как ты. Купим тебе костюм! — И Саша налил всем бренди не из пинты уже, а из обыкновенной бутылки в 0,75.

Семен действительно был в Риге «доктором». Он защитил диссертацию в двадцать пять лет. Но потом с ним что-то произошло и он ушел в подполье — стал изучать тору и хибру. Четыре года он боролся за выезд в Израиль — голодовки даже устраивал! — и добился-таки визы. Приехав же в Израиль, он стал бороться, чтобы выпустили оттуда: «Я этому козлу одноглазому так и сказал — Сталина на тебя нет!» Израиль Семен ненавидел, как Саша Америку.

— Почему мы все из Советского Союза такие выродки? — захмелевший Ромка сидел на полу у телевизора.

— Вовсе не все! Барышников, Ростропович, Солженицын! Они так же дрыгают ногами, пилят на виолончелях и обсирают Советскую власть!

— Которой будет шестьдесят два года, милый Саша! — фыркнула Настя.

— Ее вообще с лица земли стереть надо!

— Руки коротки! У меня там мама живет… И вообще, что это, какая-нибудь южноамериканская деревня, где переворот произошел вчера?

— «Камунистум, партизанум… ту-ту-ту!» — Саша прошелся очередью из воображаемого автомата. — «И врагу никогда не добиться, чтоб склонилась твоя голова, дорогая моя столица, золотая моя Москва!» — пропел он, противореча себе же.

Наутро в гараже Настя своей машины не обнаружила. Объяснение пришло от Друга через два дня. Машину украл Арчи.

В документах на «Олдсмобиль» значилось, что он принадлежал или Насте или Арчи.

— Если бы там было «и», он бы не смог ее забрать, лапочка. Но хитрый Арчи все заранее продумал.

Друг сидел на диване и выпивал водку, принесенную с собой.

Он рассказал, что Арчи подкупил черных — «дал им стольник!» — те забежали в гараж, когда кто-то выезжал, и выкрали машину.

— Арчи назвал тебя нехорошим словом, Настенька. У меня даже язык не поворачивается повторить. Но так уж и быть, скажу тебе — прости меня грешного! — он сказал, что ты блядь! За это он наказал тебя. За то, что ты даешь разным мальчикам. А должна была давать только Арчи. Только он заслуживает.

— Все это очень смешно, но я осталась без колес. Какой подонок! — Настя тоже пила водку.

Утром не надо было хорошо выглядеть для интервью. Потому что на интервью невозможно было попасть.

— Хуй с ним. Надо думать, что теперь делать. Я тебе подкину пару сотняшек. А ты у Саши попроси. Пусть он тебе машину купит. Из-за него ты лишилась ее.

Насте казалось, что Друг рассуждает слишком расчетливо и эгоистично. Но он только смеялся.

— Что значит, Саша тобой не пользуется? А это? — и он изобразил, как дети показывают то, чем занимаются взрослые: сделал пальцами левой руки колечко, а в него потыкал несколько раз указательным правой.

— Фу! Я тоже удовольствие получаю! И вообще, что это значит — пользуется? — Настя достала «Беверли-Хиллз Пипл», чтобы показать Другу репортаж о ней.

— А то и значит. Все эти разговоры о бескорыстности — чепуха на постном масле. И наши с тобой отношения не на небесах держатся. Мне с тобой интересно — ты молоденькая, у тебя непосредственный взгляд на жизнь, мир. Мне интересны твои истории о моделинг. Это своеобразное пользование. Ну а ты мной… ну потому что я умненький, я тебе даю полезные советы, книжки тебе даю читать…

Настя хотела добавить — деньги и подумала, что вспоминает Друга, только когда ей нужна помощь, когда ей плохо.

— Боже мой! Ты должна послать это маме. «День в жизни русской модели Насти». Вот это я понимаю. Две страницы.

— Вот именно — две страницы вранья. На развороте газеты были помещены фотографии Насти с коротенькими комментариями, а с краю — заметка Джорджа Коста о «восходящей звезде» Насте, которая прошла через все red tapes — запреты — и вот уже год как живет в Лос-Анджелесе. Она известна уже всем лучшим дизайнерам Калифорнии, и приезжающие из Нью-Йорка artists всегда ищут ее, чтобы украсить Настей свои шоу. В общем — слава не за горами и смотрите, мол, сами.

— А что это за кот? — Друг показывал на фото, где Настя лежала на траве перед шикарным домом с пушистым зверем.

— Откуда я знаю? Бежал какой-то кот, я его схватила, и получилось — «Настя отдыхает перед своим домом со своим котом Алексисом». Это мой дом! Видишь? А это я «как всегда» делаю шопинг в «Беверли-Хиллз Камп»! Там вшивая футболка семьдесят долларов стоит! Вот я «как всегда» ланчую в Дэйзи… Когда мы туда пришли делать фото, Джордж попросил, чтобы мне пирожное на стол поставили. Они поставили. А я его съела. Нечем оказалось заплатить. Хорошо, что я хозяина знаю…

— Настенька, какая ты глупенькая. А что же — они тебя должны снимать здесь? В компании со мной? С Сашей и Ромкой? Я бы, конечно, что-нибудь пооригинальней придумал, но это только начало. И ты должна еще сняться для «Плейбоя». Ты должна идти в Америку! Иди в Америку!

— Представляешь, как одинокие эмигранты будут… дрочить на мои фото в «Плейбое»?! Мало того, что голая, так ведь русская. Наша девочка! Из Союза! Какая ностальгическая сперма получаться будет. — Сказанное Настей была не ее идея, а Сашина в ответ на ее сообщение, что можно заработать 10 тысяч.

— Какая тебе разница! Забудь ты об эмигрантах. Кто они? Маникюрша Роза, зубной врач, ее муж Славик, Саша-воришка? Они очень хорошие люди. Дай им бог счастья и денег, о которых они так мечтают. Но что они для тебя? Ну их на хуй, этих хороших людей! Саша завтра найдет себе русскую евреечку и забудет о тебе. Еще и врагом его станешь. И их всех — потому что мучила Сашу, не создавала ему семейного уюта. В еврейской семье слово мальчика закон.

Когда Друг грустил и напивался — он называл это русской в себе слабостью. Когда же «вел себя хорошо» — еврейской мудростью. В нем бушевала польская, русская и еврейская кровь.

— Вылези из этого болота. Я тогда смогу написать твоей маме без стыда. Потому что я себя все-таки ответственным считаю. Не то что этот хуй обрезанный, Арчи… Ты его так и не испробовала в новом виде? — Друг невозмутимо положил в рот кружок колбасы.

Настя не стала говорить, что и без Арчи имеет возможность экспериментировать. Виктор был «обрезанным», потому что в Америке многие это делали в целях гигиены. Саша — потому что его отец был религиозным. Но рука человека, обрезающего младенца Сашу, дрогнула — как он сам шутил, тот выпил много кошерного вина до обряда, поэтому Саша по лучился «недорезанным».

— Я понимаю, что ты имеешь в виду, говоря «иди в Америку», но… Я все-таки жила в Москве, уже была замужем, через эмиграцию «прошла». Я вижу многие вещи, которых мои американские одногодки не замечают Мне с ними неинтересно…

— Ах, лапочка! Что, казалось бы, стоило тебе прижиться в новой среде, такой молоденькой… И где твои американские ухажеры? О чем они думают, мудаки?!

— О том, как в несколько месяцев овладеть компьютером. И о здоровье. Здесь все помешаны на «натуральной» еде. Девки-модели витамины горстями едят. А вообще-то американцы очень похожи на русских. Экстремизмом. Либо жирные и жрущие, как свиньи, либо взвешивающие еду на весах, подсчитывающие калории.

— Ну мы не будем считать Мы лучше покушаем. Я там тебе купил кое-что «У Маши».

— «Чужбина не стала Родиной, а Родина стала чужой!» — кто это сказал?

— Какой-то немец, лапочка. Но мы сейчас вспомним Родину, откушав пельменей. Ах, как мы ее сейчас вспоминать будем!

Каждое утро Настя шла на Вилшир-бульвар, к магазину Roman's Food. Рядом продавали газеты. Она отмечала крестиками объявления о продаже машин, подходящие по ценам, и звонила Саше. Тот уже сам обзванивал владельцев.

В самом магазине продавали продукты кошерной фирмы «Манушевиц» — борщи в банках, гифелте фиш, мацу… Был мясной отдел, в котором летали мухи. Мясник был старый, весь в крови. Он все время отрубал курицам головы, заворачивал их в бумагу, что-то писал на свертке и опять отрубал… Мяса на витрине не было, но всегда стоял тазик с печенкой. Клиентов в магазине тоже не было — в Роман'з фуд все стоило в три раза дороже, чем в большом супермаркете. И все было старое, завалявшееся, будто уже использованное, как и редкие старухи, посещающие магазин.

С полдня до часу можно было увидеть пешеходов, перебегающих Вилшир-бульвар. Это были маленькие продавцы страховок. Маленькие, потому что крупные сидели в ресторанах и продавали страховки клиентам во время ланчей. А неудачливые бежали съесть сандвич в кофи-шоп. Напротив Роман'з фуд какой-то сумасшедший открыл французское кафе. Сумасшедший, потому что секретарши, приходящие на ланч, эспрессо не пили. Они пили американский кофе с бесплатной добавкой. Настя и хозяин сидели в кафе — американцы на ланч не тратили больше получаса Несколько раз в кафе врывались приходящие откуда-то панки. Хозяин испуганно выгонял их. Настя смеялась.

Девочка панк была похожа на Настину школьную подружку. Та тоже была «метр с волосами». Она сделала себе татуировку на плече, плевалась через отверстие выпавшего зуба… «Punk movement[64] дает возможность самому что ни на есть захудаленькому, прыщавенькому и страшненькому воображать себя человеком», — думала Настя и сожалела, что все доступно массам, что она живет в эпоху процветания средних. «И Греты Гарбо не может сегодня быть, потому что нужна girl next door — парень из соседнего двора. Поэтому и фильмы такие посредственные — о проблемах среднего человека. Чтобы зритель отождествлял себя с героями».

Сидя в кафе, она составляла список необходимого для «вылезания», как говорил Друг. Первым пунктом было — не общаться с эмигрантами. Друг был исключением. Подумав, она и Сашу записала в исключение из правила. Она должна была читать американскую поп-литературу — Херальда Робинса, а не Платонова. Она должна была быть похожей на американок — все время улыбаться. С Виктором она решила больше не встречаться: «Достаточно одного мальчика, Саши». Виктор был мальчиком, потому что жил с родителями. В Белл Эйр. У них даже был постоянный слуга, отвечающий по телефону стальным голосом.

Пошляться по магазинам Настя не могла — в районе Мили Чудес был единственный магазин мужской одежды «Zakhary All». Он был громадным, внутри тянулись вешалки с костюмами, которые никто не покупал. Это было кладбище костюмов. Хозяин — с очень обиженным лицом, умоляющими глазами и голосом — сам делал рекламу по местному TV. Он чуть не плакал: «Пожалуйста, — шептал он, приходите и посмотрите, какой у нас большой выбор. Приходите». Настя не ходила.

От пригласительного на шоу, на пати после шоу Саша отказался. Насте было обидно. Он не только откровенно не проявлял интереса к ней, он себя будто в угол загонял: «Опять будешь с Ленькой и Семеном?» Нет, Саша собирался читать Бунина. Он часто читал вслух «Темные аллеи» лежа на Настиной постели. В первый раз в эту самую постель Настя его почти силой затащила. Она сама попросила его остаться после того, как они час почти провозились на диване. Она сама распахнула дверцы и рванула за раму кровати. До этого она, вскочив с дивана, убежала в ванную. Ей не хотелось, чтобы Саша почувствовал, что она «истекает желанием», поэтому она пошла и… помылась! А Саша, наверное, еще часа два бы возился. А потом ушел бы. Не из-за нежелания Насти, а из-за нерешительности и отсутствия инициативы. Подтверждая таким образом предполагаемый тип советского человека.


Несостоявшаяся звезда Нью-Йорка Бэри-Бэри поэтому и приехал в Лос-Анджелес, чтобы хоть здесь быть первым. Дизайнер Бэри-Бэри был лучшим из лучших. Из них выделялись «Осколки» во главе с одногрудой Мэриэм. Она позванивала колье из ракушек, а любовники-фотографы бегали за ней. Но сами «Осколки» пока были признаны только в эЛ.Эй. И никак не «склеивались» в Нью-Йорке. Муз Модерн со своими шифонами и шелками воображала, что уже одевает first lady. Но не только Белый дом, но и самый маленький Бэри-Бэри поглядывал на Муз сверху вниз — для них она была пигмейкой. Аксидент будто пришел из шестидесятых годов. Его military designs[65] были преувеличенных размеров — для нежелающих и неумеющих воевать. Вместо LSD он употреблял кокаин.

Кроме Насти, из Джодиных моделей в шоу участвовали еще две — стесняющаяся своей провинциальности Шерол и абсолютно не стесняющаяся, а, наоборот, слышная ото всюду своим гнусаво-открытым произношением Келли. Остальные модели были в основном из «Лиз Абрамз». Девочки без возраста, с потрескавшимися, как земля в Death Valley под солнцем, лицами. За ними будто пожизненно были зарезервированы места во всех фашион-шоу. И Джоди поговаривала о манки бизнесе[66] между агентством и магазинами, где ассистентками фашион координаторов работали бывшие модели.

У Насти были хорошие отношения с черными манекенщицами. Вот одна из них закричала с высокого стула, где ей делали мэйк-ап, вошедшей Насте: «Soviet Threat[67] Настья, мон амур!» Она как чертенок извивалась и заламывала руки-макаронины. Керри была подстрижена почти наголо. Еще одна черная — с вылепленным будто из воска лицом китаянки, очень высокая, с всегда туго уложенными волосами — Сильви — выглянула из-за длинной вешалки и сообщила, что есть шампанское и что Настя должна выпить. «Для удачи! И чтобы не упасть, ха!» Все боялись лестницы.

Устроительница шоу Джоанн бегала с длинными списками от одного дизайнера к другому, от звукооператора к осветителю. «Все модели Муз Модерн — на выход! Я не вижу шестой модели! Шит! Последняя репетиция!» — звучал голос Джоанн в микро. Дорожка в виде буквы «Т» длиной метров в пятнадцать была затянута пластиком — чтобы не пачкать белую бумагу. Джоанн стояла внизу с микро и кричала в него, кто когда должен выходить. Керри окликнула Настю и, махнув рукой, позвала ее в закуток. Там уже были Аксидент и Келли. Они курили joint.

— Настия, я не волнуюсь. Ты будешь great[68]! Даже если упадешь! — Аксидент достал малюсенькую бутылочку желтого стекла с крышечкой-ложечкой.

От кокаина у Насти болел нос, и она отказалась. Келли же как слон вдыхала белый снежок. Настю позвали делать мэйк-ап, и она ушла, прихватив по дороге бокал шампанского.

Девочка-гример уже была знакома Насте — она же работала для «Касандры-2000». Иша была как художник — на собственном раскладном стульчике, в широкой блузе, с палитрами-дощечками (к ним у нее были приклеены тени и румяна) — художник из прошлого. Прибежавшая Керри уселась на стол и рассказывала о Милане, откуда она только что вернулась.

— Я приехала отдохнуть. Здесь разве можно работать? Один раз в месяц! Фак, там я работаю почти каждый день! Вообще в Америке нет Haute Couture[69]. Даже в Нью-Йорке. А уж в эЛ.Эй… — Керри давала Насте затянуться сигаретой, и Иша качала головой: «Вы не должны курить! Это так плохо для кожи!»

— А Настя как змея — оставит свою кожу в эЛ.Эй! Ты должна ехать в Париж, Милано! Мам-ма мия! Что ты здесь делаешь? В одном Париже только двадцать high fashion[70] дизайнеров. В Италии — Валентино. Осенью я буду на прет-а-порте[71], ты еще можешь успеть тоже!

— Если бы у меня было такое портфолио, как у Насти, я бы сразу поехала в Европу. Шит! Я бы факалась со всеми, но обязательно стала бы звездой. — Келли лопала бутерброд и слегка покачивалась на высоченных каблуках с огромными бигудями в волосах.

— Хэй, бэби! В том-то и дело, что от фака ничего не зависит!

Джоанн вызывала в микро моделей с сольными выходами. Таких было три. Керри, Настя и Шерол, которая тряслась от страха. Это было ее первое большое фашион-шоу. Она даже просила Настю помочь ей научиться «ходить». Настя не знала, как это — научить. Ей казалось, что это должно получаться натурально и все зависит от твоей индивидуальности… которой у Шерол не было. У нее была густая рыжая копна волос и большие серые глаза. Это все.

Настя стояла внизу, рядом с Джоанн, и смотрела сольный выход Керри. Та не стала надевать полностью наряд «Осколков», а прихватила только накидку. Мэриэм наблюдала с самого верха — пыхтя сигаретой, в клубу дыма. С нее можно было бы сделать плакат — символ Лос-Анджелеса в вечном смоге.

— Ты видишь, Настя, как долго она… и ты тоже — это шанс для фотографов, — советовала Джоанн, восхищаясь Керри.

Настя подумала: «Как жаль, что Саша не увидит ее. Ему как-будто стыдно. Он вообще тихоня. И в любви он тихий», — Настя вспомнила, что только первую неделю их знакомства Саша как-то добивался ее. Потом, увидев, что она не убегает, успокоился. «И эта история с Виктором. Он же под окнами ходил с подушкой! Но, так и проходив, он не ворвался в квартиру. Будто не имел права. Будто боялся».

Настя прорепетировала свой выход под песню «Квин» «Еще один кусает пыль!»[72] под аплодисменты собравшихся внизу дизайнеров.

До шоу оставалось полчаса, и модели сидели на полу — кто в колготках, кто в кимоно, принесенных с собой. Тихоокеанский Центр уже шумел приливом гостей.

— Настья, ты… еврейка? — тихо спросила Шерол, сидящая рядом, будто боясь отойти и потеряться.

— Нет. Совсем нет, — Настя клеила к подошвам обуви бумажную тэйп[73]. От скольжения.

— Джоди тебя любит как родную. Когда бы к ней ни пришла, всегда о тебе говорит.

— Может, потому, что она сама была эмигрантка. Может, потому, что мой муж был еврей.

— О, наверное, поэтому. Евреи всегда друг другу помогают… Я так волнуюсь. А ты?

— Немного. Но это хорошо. Знаменитые актеры тоже нервничают перед выходом на сцену.

— А ты не хочешь пойти в актинг?[74]

— Шерол, это что — супермаркет? Пойти в актинг…

По всему второму этажу прокатилась волна сдерживаемых криков, приглушенных проклятий, и после паузы из репродукторов зазвучал голос мэра Лос-Анджелеса. Он зачитывал приветственную речь. Настя выглянула за штору — Брэдли стоял у подножия «Т». Он говорил о том, что эЛ.Эй. становится все более популярным по всей Америке, на Ист коаст[75] и за границей. Что недалек тот день, когда в Лос-Анджелесе проведут Олимпийские игры и тогда «мы все, жители Золотого штата и города — символа будущего — покажем им всем». Керри, подошедшая сзади, хихикнула Насте в ухо: «Кого ебет этот Лос-Анджелес? Проклятая дыра!» Раздались аплодисменты, свист — шоу начиналось через десять минут.

Настя подумала, что реклама «Сосе is it»[76] очень подходит миру моды. Только лозунг этот не о кока-коле, а о кокаине. Все, кому надо и не надо, нюхали кокаин. Фотографы, прибегающие за кулисы, модели и дизайнеры — все они постоянно скрывались на несколько минут А возвращаясь, кивали следующим на закуток, где было оставлено зеркало с белоснежными полосками и трубочкой.

После шоу у Насти пропало праздничное волнение. Она уже пережила восторженный момент своего сольного выхода, когда десяток фотографов «легли» с камерами по краям «Т», когда сотни глаз — знакомых и незнакомых, знаменитых и неизвестных — следили за ней одной, были устремлены на нее одну…

Джордж Кост прибежал поздравить и обнять. Фотографы щелкали, клацали своими аппаратами, снимая моделей в обнимку с дизайнерами. Все целовались. Кто-то стоял у колонн, будто подпирая их, на самом же деле опираясь. Постоянно открывали шампанское, стреляя пробками… Настя собиралась уходить. Шерол предложила подвезти ее.

— Шерол, почему ты торопишься уйти? — Настя искала свои вещи.

— Я следую совету Джоди. Она всегда мне говорит, чтобы ни в коем случае не связывалась с фотографами, с людьми из фашион.

— Пати до пяти… Drugs, drinks[77]! Как ты встанешь на интервью в девять утра? Все их модели герл-френд дрыхнут до полудня! Да? — Настя смеялась, передразнивая Джоди.

Когда Настя только ушла от Арчи, то же самое говорила ей Джоди. Ну вот она и ехала домой. Где наверняка под окнами ее ждал парень не из фашион, не фотограф… Мальчик Саша. Инженер нефтяной промышленности. Менеджер отдела ремонта часов. Саша-воришка. Саша мамин-сестрин сын…

Когда Настя сказала Виктору, что не хочет с ним больше видеться, он не понял почему. Он так же, как и в первый раз, улыбался до ушей. Она не сказала ему, что он хоть и похож на Буратино, но не такой самостоятельный. А Саша, он был тем смелым Буратино?

3. In vino Veritas

Выходя из здания «Плейбоя», казалось, что открываешь дверь в microwave oven — солнце Лос-Хамовска безжалостно палило сквозь смоговую завесу. Дав проехать потоку наглухо закрытых машин — airconditioners были предметом фетишизма — Настя перебежала Сансет-бульвар и села в «Фиат» салатного цвета. Машина была приобретена на деньги, частично одолженные у Друга и частично взятые навсегда у Саши.

Внизу на Сансете, сразу за Ферфакс-авеню, на правой стороне бульвара, стояла избушка из сказки. Русский ресторан «Ренессанс». В это время дня там обычно репетировал пианист Толечка Столяр.

Как и снаружи, внутри избушка была размалевана русской девушкой Таней, вдруг ставшей художницей в Америке. Настя не верила в то, что ее муж, никак не сдающий экзамены на зубного врача, съел из ее пиписьки подушечки-конфеты, положенные ею туда по неопытности заграничной жизни вместо ваты — cotton balls[78]. Некоторые незвезды советского балета ели кошачьи консервы, экономя во время гастролей, — это тоже было неразумно, так как дешевле было есть бананы…

В ресторане был полумрак, так что малевания Тани — хохломские цветочки, роспись под лаковые шкатулки — были не очень заметны.

В главном зале рядом с баром стоял огромный «Стэйнвей» с сыновьями и стульями вокруг, что делало рояль пьяно-баром. За клавиатурой уже сидел Толечка. Каждый день он выслушивал наставления от временного хозяина «Ренессанса». Временного — потому что он был бой-френд дочери настоящего хозяина, проживающего в Сан-Франциско. Временный учил Толечку петь, залезая в душу — имея в виду карман — клиента.

— А-а-а, супермодель! — Георгий похлопал вошедшую Настю по плечу.

«Так коней хлопают», — подумала она и вывернулась из его объятий. Из-за бара помахала рукой Таня. Хозяйка.

— Скажи спасибо, что я в хорошем настроении… А ты пой! И чтобы с душой мне, с душой… «Мне кажется порою, что солдаты…» — пропел Георгий вспотевшему Толечке. — Угощу тебя, Настюха. Вон, пришел нам вино продавать. — И Георгий кивнул на мужчину, стоящего у бара.

«Господи, все что-то продают! Я — свою внешность. Саша — запчасти, этот — вино, Виктор — тряпки… Страна торгашей!» — и Настя улыбнулась, здороваясь с продавцом вина. Он представился Диком. Был он в костюме «тройка». «И форма у всех своя» — Настя была в узких джинсах и шелковой блузке. — «Наверняка алкаш!» — Она не сомневалась, что бармен или продавец вина алкоголики. Ей налили «Blank de Blank». Дик удивил ее тем, что не стал спрашивать, как она выехала из Советского Союза и как ей нравится Америка. Когда Таня стала заполнять бумаги Дика, Настя подошла к Толечке.

— Не слушай ты этого… И вообще, зачем американцам песни о войне? Это же кабак! Пой русские, веселые. Или цыганские — эх, чавелла, романелла! Оп-па!

Эмигранты в «Ренессанс» не ходили — из-за высоких цен и из-за хамства Георгия. «Ха, заработали?! Ну, давайте, тратьте теперь!» — обычно приветствовал он их. Дик поглядывал на Настю. Вернее, на ее попу, обтянутую джинсами. Он был дважды женат — на югославке и польке. Русской у него еще не было.

— Могу я пригласить тебя на ланч?

Настя обернулась и увидела лицо Дика совсем рядом. У него были очень светлые, будто прозрачные глаза и крупный нос. «Когда у мужчины большой нос, то и член у него тоже большой», — вспомнила Настя вычитанное наблюдение автора книги «Happy hooker»[79].

— Да, пожалуйста, — засмеявшись, ответила она.

Они поехали на «Кадиллаке Севиль» Дика в «Гринблатц» — гастрономический магазин с ресторанчиком.

Девочки-официантки разносили «тазики» с салатами. Все они, конечно, были временными официантками, потому что на самом деле были в актинг. Как и в модном кафе «Мусташ», как и в недавно открывшемся «Казино». Настя заказала сандвич и пиво. К ее удивлению, Дик пил перие[80]. Ему принесли жареную форель с орехами, Насте — большую булку. В Москве такая называлась «Городской» и стоила семь копеек. Настя сняла верхнюю часть сандвича.

— Тебе не очень нравится эта еда… А сама ты готовишь?

— Я мало ем из-за работы. Но иногда люблю устроить большой обед. Русский, например. Но не как в кофи-шопе на Ферфаксе, а настоящий.

— Из-за того, что обе мои жены были слав[81], я научился кое-какой вашей кухне. — Дик сам засмеялся и на «слав», которые звучали, как «слэйв»[82], и на «кухню», которая могла многое значить.

— Разве американские мужчины любят готовить?

— Опять же, из-за славянских жен, я не совсем типичный американец.

Несмотря на стоимость «Севиль», сиденья в нем тоже были раскалены. Многие в Лос-Анджелесе, выходя из машин, клали на руль и водительское место полотенца.

— Мне кажется, ты не очень довольна ланчем… У меня предложение — я устрою обед. И ты мне скажешь — научился я чему-нибудь у славянских жен или напрасно был женат, о'кей? — Дик достал визитную карточку из портмоне, распухшего от кредитных карт. — Вот. Позвони мне утром. Возьми с собою подругу, если хочешь. В арбитры.

На карточке почему-то не было указано, что Ричард Спикс wine merchant[83]. Был только адрес и телефон.

На траве, выжженной и редкой, прямо под окнами Настиного сингла, сидели Ромкин отец и профессор из Москвы.

— Куда бежишь, красавица? Посиди, поговори с мужиками. — Ромкин отец считался бабником. Скорее всего потому, что любой группе меньшинства свойственно выделять отдельных представителей на роль успешного бизнесмена или неудачника, примерного семьянина или бабника. Настя крикнула, что некогда, и открыла дверь в квартиру.

Она задернула шторы на окнах, собираясь снять джинсы, прилипшие и впившиеся между ягодиц… Под джинсами ничего не было. Бабник и профессор так и сидели под окнами. Она сделала себе Порки-Пиг из апельсинового сока с водкой, оставленной еще Другом, и, плюхнувшись на диван, позвонила ему. Обивка дивана колола голый зад. Настя подумала, что ткань уже успела «износиться», и вспомнила, что живет в этой квартире пять месяцев.

— Можешь поздравить меня, Дружок. Я познакомилась с американцем. Ты должен быть рад — все в Америку меня посылаешь. Пригласил на обед. Дик зовут.

— Дик на сленге значит «хуй».

— Этого я не видела. Пока еще. Дик — это уменьшительное от Ричарда…

— Никому не приходило в голову называть Никсона Диком.

— Ну, потому что он и не уменьшительный… А Джимми не значит «хуй» на сленге!

— Если ты о Картере, так его и без сленга считают «Диком». Из-за братца, скорее.

— Вот видишь, значит, не только в СССР в сталинское время люди несли ответственность за родственников. Показывают по TV брата Картера, с пивом, на пивной бочке — и общественное мнение о президенте меняется в худшую сторону… А ты наверняка читаешь Авторханова.

— Нечего подшучивать. Надо интересоваться историей.

— Ой, сама же история дает массу примеров, когда лидер провалившегося движения был предан анафеме сподвижниками, дабы спасти свои собственные шкуры. У Сталина уже, оказывается, и голос был гипнотический, и взгляд. Никто не мог ему перечить… Трусы они все! И такие же, как он!

— Вот бы тебя в лагерь! Вот бы запела…

— Д-а-а, в ГУЛАГ меня!.. Тебе хорошо говорить — ты жил и при Сталине, и в оттепель, воды которой упустили, увлекшись джазом и смехом, и при Брежневе… А я, мое поколение… Ничего нам не досталось! Поэтому я и предпочитаю сталинскую Россию сегодняшнему СССР.

— Ну теперь ты живешь в картеровской Америке.

— Здесь я тоже опоздала. Под красивым названием «прогресс» идет медленное загнивание. И не красивое. Не декаданс двадцатых… Кстати, о декадансе — иду смотреть «Рабу любви». Тебя не приглашаю, потому что иду с Сашей и Ромкой.

— Ну, ты меня пригласи к американцу. Давно не был на обеде.

Настя была рада, что не повздорила с Другом ни из-за Сталина, ни из-за Саши, и пошла мыть волосы перед работой.


Настя хотела оставить машину во дворе студии, но фотограф Элиот выбежал — как всегда в больших джинсах, темной ти-шорт[84] и с пушистыми бакенбардами — и сказал, что двор нужен для съемок. Насте пришлось поехать вверх по Гарднер-стрит.

Машины стояли здесь, как на пересечении Санта-Моника и Сан-Диего фривеев в час пик — bumper to bumper[85]. В выходные дни из окон слышны были советские песни. Фирма грамзаписи «Мелодия» наверняка обогатилась — если даже у половины эмигрантов остались родственники в CCCR что могли они послать в помощь устраивающимся на новом месте? Кобзона, Магомаева, Пугачеву… «Книгу о вкусной и здоровой пище», сувениры, которые выстраивались на кухонных полках… Настя оставила машину прямо напротив двух старушек-эмигранток, сидящих на вынесенных из квартир стульях. В Америке их профессия бабушек кончилась — внучат отдавали в американские детсады, чтобы те становились американцами.

В студии Элиота уже сидела мэйк-ап девочка и гремела музыка группы «Cars», для которой и были съемки. Для их первой пластинки. Арт-директор недоверчиво посмотрел на Настино голое — не накрашенное — лицо. Но гримерша. Анн-Мари успокоила его, усадив Настю на высокий табурет и заколов ее волосы. Мэйк-ап было решено делать резко контрастным.

Элиот принес пакеты с футболками и кожаную куртку. Панк. Ти-шорт была экстра-смол.

— Ты представляешь, Элиот, какая я худая?! При моем росте женщины носят размер лардж.

— Настя, забудь! Ты не женщина, ты — модель!

Анн-Мари засунула за ворот Настиной футболки несколько салфеток и принялась за глаза. Из репродукторов голос одного из группы механически и преувеличенно злобно выговаривал: «I don't want you coming here, wasting all my time…»[86] Анн-Мари взяла бордовый карандаш, и Настя поняла, что та собирается делать ей контур губ — значит, после этого ни курить ни пить ей не дадут. Она попросила оставить тубы, к которым гримеры относились очень трепетно, на последний момент. Анн-Мари согласилась, подмигнув:

— Но будь хорошей девочкой! — и она крикнула Элиоту, чтобы им принесли по стаканчику вина.

На длинном столе у стены как раз стоял галлон «Аугуст Себастьяни» — одного из лучших маленьких вин, производимых в Сономе. Стаканчики наполнил ассистент. На пробных съемках Элиот не прибегал к их помощи, сейчас же трое возились во дворе с машиной, привезенной tow away[87].

Бледные Настины руки Анн-Мари загримировала, а к коротко остриженным ногтям приклеила искусственные. Перламутровые, Анн-Мари докрасила их сверху краснющим лаком. Когда снимали бигуди, пришел Элиот. Он походил вокруг, поприседал, покряхтел, издал несколько звуков, вроде мээ, ээээ, яяяя, и сказал, что волос должно быть много.

— Не обижай меня, Элиот. Мои волосы постоянно демонстрируют в «Гуд монинг, Америка!»

— Еще несколько лет таких приветствий, и ты останешься без волос. Последний раз ты была рыжей Ритой Хэйвортс, сейчас ты браун[88].

Безжалостно Анн-Мари расчесывала Настины волосы щеткой, брызгала на них лаком и начесывала дыбом. При помощи маленьких заколок Анн-Мари создала из волос элегантное безобразие и ушла помыть руки, липкие от лака, как после клея.

Настя налила себе еще вина. Лицо у нее было белое, как кокаин. Но скулы все равно торчали в разные стороны, что очень нравилось Анн-Мари: «Даже румян не надо, только контур чуть-чуть!»

Пришедший ассистент спросил, когда она будет готова. У Анн-Мари, не у нее. Та оглядела свое произведение и сказала, что она готова. Она посмотрела на себя в зеркало. Глазищи действительно были черными — о таких, наверное, поется в «Очах черных». Рот будто кричал: «Осторожно! Окрашено!» Настя надела куртку и подняла воротник. В таком виде она вполне могла бы стоять на сцене с группой «Карз» — «Couse when you just standing near, I kind'a loos my mind!»[89]


Возгласами и криками встречали вышедшую во двор Настю. Машина, предназначенная для съемок, была уже наполовину разобрана. На место нормального руля был прикручен фосфорный, ветровое стекло отсутствовало, с заднего сиденья светил красный прожектор. Останки машины были черными, годов пятидесятых.

После нескольких поляроидных снимков освещение пришлось менять, и Настя ждала, потягивая вино из трубочки. Сообразительная Анн-Мари.

Элиот смешил Настю. Он сидел высоко на лестнице, придерживаемой ассистентом, и вместо камеры у него в руках был будто рупор. Его комментарии походили на замечания устроителя демонстрации к какому-нибудь советскому празднику: «Так, товарищи! Очень хорошо, товарищи! А сейчас, товарищи, повторим то же самое, но с большим энтузиазмом, товарищи! Улыбайтесь!» Только Элиот просил не улыбаться, а быть коварной. «Вот, это то, что мне надо. Вот!» — кричал он, раскачивая лестницу. Он послал другого ассистента сделать музыку громче и принести Насте сигарету.

После тридцати шести кадров с сигаретой Настю посадили за руль. Его подсвечивала лампа на коленях у Насти. Элиот полулежал на капоте: «Дай мне твой рот! Будь дикой!» Настя засмеялась широко открыв рот, что очень понравилось Элиоту: «Ори, если это помогает тебе быть дикой!» Настя не заставила себя уговаривать и стала рычать и угрожать: «In the uniform of SS with a cocane face! I'm gonna smash you down! You'll have to say «YES!»[90] Анн-Мари захлопала в ладоши, директор поскреб подбородок и сказал, что можно продать текст «Карз». В этот момент во двор вошли Саша и Роман.

Оба были в кожаных куртках. Приличных. Ромка восторженно моргал ресницами. Саша нервно курил, щурился и сутулился. Настя попросила несколько минут брэйк и подбежала к ним; дико подскочила, не переменив настроения съемок.

— Ага! Вот и я! Я вам нравлюсь?

Ромка улыбался: «Ух ты, какая белая! Здорово!» Настя обняла его за шею. Его, потому что Саша ничего не сказал и стоял, переступая с ноги на ногу. Элиот подошел с «Хассельбладом», в котором перематывалась пленка, и Настя представила ему друзей. Элиот поздоровался за руку с Романом и Сашей, который представился Алексом. Насте это не понравилось. В Америке было много Алексов. Как и Саш в Москве. «Правда, она потрясающая?!» — утвердительно спросил Элиот и сказал, что все, «фини», но для уверенности сделаем еще пару кадров. Настя попросила Анн-Мари дать ребятам вина и побежала в машину.

— О'кей, Настия! Последний для меня. — Элиот имел в виду последний кадр пленки.

Настя скорчила гримаску, сведя зрачки к носу. Такую фотографию уже использовали однажды не «для себя»: напечатали на развороте газеты: «Модель Настя клоуничает за кулисами».

— Элиот, сними нас на «Полароид»! — Настя подошла к Саше и обняла его.

Ассистент навел на них прожектор, и Элиот щелкнул аппаратом. Рядом с Настей Саша казался загорелым, хотя она знала, что он очень бледный. Настя ушла в студию переодеться.

— Ты что, так поедешь? — Саша принес «Полароид».

Он говорил о мэйк-апе, о прическе. Настя взглянула на снимок — Саша был испуганным и отстраняющимся от Насти. «Кишка тонка», — подумала Настя и сказала, что сотрет грим в машине. Она дала Элиоту счет на подпись — 240 долларов — и из хулиганства, назло будто Саше, поцеловала его в щеку, оставив жирный отпечаток красных губ.


Город Века был оживленнее, чем обычно. Лос-Хамовск усиленно хотел быть культурным центром. Третий год здесь проводили фестивали фильмов. Filmex. В четырех кинотеатрах напротив Шубертовского, все с той же «Chorus line», в маленьких залах на этажах ниже, в нескольких кинотеатрах по городу демонстрировали новинки мирового кино. В Городе Века развевались флаги всех народов.

Они вошли в уже темный зал — перед «Рабой любви» показывали короткометражку. Настя увидела почти пустой ряд и рванулась туда. Но он был загорожен натянутым канатиком. Ромка нашел три места. Народ усиленно хрустел поп-корном и тянул кока-колу через трубочки. Пустой ряд предназначался представителям советской делегации. Саша зло пробурчал, что у Советов валюты мало, чтобы везти столько кагэбэшников. Настя насчитала четыре головы в ряду. Это и была советская делегация.

Последний фильм Михалкова Настя смотрела с Другом. Хотел этого режиссер или нет, они восприняли «Неоконченную пьесу для механического пианино» как кич. На них шипели и шикали недовольные старушки. А они хохотали и по выходе из кинотеатра. Друг вставал в позу одного из персонажей и изображал на лице муки, связанные с принятием решения: ставить самовар или нет!

В «Рабе любви» любимая актриса Михалкова играла звезду немого кино Веру Холодную. С сильно накрашенными синими глазами она звала: «Господа! Господа! Куда же вы?» — в полном недоумении, инфантильно-обиженно. Прогнившие господа убегали от революции. Один человек мчался в бричке параллельно несущемуся поезду с красногвардейцами. Его расстреливали из «Максима», и лошади бешено несли его простреленное тело в белом костюме куда-то дальше.

Дали свет. Аплодисменты были скромными. На сцене перед экраном установили стол со стульями и объявили, что Никита Михалков будет отвечать на вопросы. Настя потянула вставшего уже Сашу обратно в кресло. Ряд, на котором сидела советская делегация, был уже пуст. Настя оглянулась и увидела их у дверей. Трое мужчин были в темных костюмах, при галстуках, женщина — в макси-платье и накинутом на плечи коротеньком пальтишке. «Ну да, это же фестиваль — вот они и пришли нарядные. А здесь даже гардероба нет для ее пальто. Это не Канны. И даже не Москва».

Настя оглядывала публику, оставшуюся после фильма; лос-хамовский зритель не был нарядным.

Нахальная девица с волосами до задницы встала на бархатное сиденье и почти заорала: «А почему в вашем фильме не было ни одного поцелуя?» Все засмеялись. А Михалков замахал руками и быстро-быстро заговорил: «Были, были поцелуи. На таможне при перевозке вырезали. Было много поцелуев!» Настя встала и позвала друзей на выход — «Какая мерзость. И поцелуи были не нужны. И Михалков, мудак, оправдывается!» — ей было обидно за советских. Саша шел к выходу первым. Ромка остановился достать сигареты и предложил Насте. Она закурила, остановившись рядом с женщиной из советской делегации. Она смущенно придерживала подол макси платья. Мимо нее шел невозмутимый американский зритель — громко смеясь, громко обмениваясь недовольством. Насте уже не казалось это свободным поведением, смелостью говорить правду — это больше походило на грубость, наглость и самовлюбленность.

Роман с Настей нагнали Сашу, уже спускающегося по эскалатору. Впереди ехало семейство эмигрантов. Их машина стояла недалеко от Сашиной, и всю дорогу до нее все шли молча. Устроившись на заднем сиденье, Настя посмотрела на семью эмигрантов, тоже спрятавшуюся в машине, — у них у всех открывались рты, они жестикулировали и качали головами: шла оживленная беседа. «Почему советские себя считают хуже других? И даже бывшие советские. И всегда придумывают никем не требуемые оправдания и экскьюзы — для советского фильма это не так уж и плохо. Позор!»

По дороге к студии Элиота, где Настя оставила свою машину, они конечно же купили обязательный «Априкот бренди».

Саша ждал Настю у здания-госпиталя, в квартире уже горел свет, Ромка был там.

— Сашка, ты чего такой дерганый? Недовольный будто.

— Да нет. Ничего… — он открыл двери. — Что у тебя с «Плейбоем»?

Настя все поняла — Саше не давало покоя ее сообщение о том, что, может быть, она будет сниматься для журнала.

Роман сидел за стойкой и фигурно очищал апельсин. Он поставил пластинку для Насти: «Посмеешься», — а Саша ушел в ванную.

«Зимой по Нью-Йорку холодному, а может быть, по Лондону. А может, по Мюнхену бродит он — советский мальчишка Иван».

Эту пластинку Горовец записал еще в Советском Союзе. Сейчас он сам «бродил» по Нью-Йорку в качестве эмигранта, устраивая концерты для эмигрантов же, мечтая открыть свой ресторан на накопленные деньги. Для эмигрантов?

Саша вошел в комнату, выключил пластинку, сказав, что это маразм, и включил телевизор.

— Сашка, ты слишком серьезно все воспринимаешь. У тебя будто ни капли юмора нет… И по поводу «Плейбоя» тоже. Это же не Хастлер, и они собираются сделать обо мне репортаж, не только сиськи-письки. Мы не в Виннице живем. — Настя поймала себя на желании поругаться с Сашей.

А он сидел, уставившись в экран. В баскетбол. Помимо дирижера, Саша хотел быть спортивным комментатором. Он очень гордился тем, что, если бы его разбудили посередине ночи, он без запинки сказал бы, с каким счетом в 69-м году выиграл «Спартак», кто забил пенальти… Как и дирижером, комментатором он тоже не стал.

— При чем здесь Винница? Как будто в самой Америке сниматься голой для всех приемлемо. Этих журналов до шестидесятых годов вообще не существовало.

— Ну да, Саша, ты еще поприветствуй и то, что только в шестьдесят втором году черные получили право голоса! Что аборты разрешили в семьдесят третьем! Насилия, убийства, жуть кошмарную — это ничего, это можно, а голую сиську по TV нельзя. Что вы, это аморально!

Саша все так же смотрел в экран. Доктор Джэй, Карим Абдул Джабар — Настя уже знала имена этих звезд, которыми Саша восхищался.

Она подумала, что Белов в Советском Союзе был такой, как они, звездой — «и роман у меня был со звездой, а не с его поклонником!»

— В принципе. Саша, это же не ты будешь свой хуй показывать. — Ромка подмигнул Насте, он тоже знал о неудачном обряде обрезания.

— Что не я! Она не на необитаемом острове!

Настя закричала, что не собирается всю жизнь оставаться на Кловердэйл, Саша — что она могла бы подумать о нем, что будут говорить его родственники… Настя — что у нее здесь нет родственников, и это его мама, и в конце концов пусть он остается провинциальным маминым сыном. «И сестриным!» — добавила Настя и открыла дверь. Ромка вышел с ней.

— Не обращай внимания. Он тебя любит. Боится потерять. Хочет жениться на тебе…

— Я еще не разведена! И вообще — это моя карьера, мое будущее. — Последнее Настя сказала не очень уверенно и, попрощавшись с Романом, пошла к себе, в одиночную камеру.


В половине двенадцатого дня Настя проснулась. Быстро выпив сок, она надела костюм Макса Мара, купленный еще в Риме, но до сих пор модный в Лос-Анджелесе, и удрала из дома. От Саши.

Друг ждал ее в домашнем беспорядке. В тапочках с мятыми задниками, в халате поверх старых джинсов и ти-шорт. Настя уже привыкла к такому его одеянию и говорила ему «да ладно, брось», когда он собирался переодеться. «Если ты не сделал этого заранее, зная, что я приду, то теперь — поздно!» Последнее слово она произносила с наигранным пафосом. И Друг, вторя ей, тоже с трагедией в голосе, начинал рвать на себе волосы: «Поздно! О, я несчастный! О, горе мне! Я буду жариться в аду на сковороде!» Это была их игра. Редко кто понимал их.

Он усадил Настю в кресло-качалку — «Садись, лапочка, в кресло своего любимого муженька!» — и сделал ей коктейль.

— Вот попробуй русского негра. «Black russian». — Себе он налил чистой водки и сразу выпил ее.

— Алкаш! Ты меня ждал, чтобы выпить. Одному тебе было стыдно!

Друг налил себе еще рюмочку, обозвав себя «мерзавцем и негодяем», выпил и заходил по комнате.

— Хорошо. Пойдем к американцу. Поменьше, поменьше с эмигрантами. Иначе ты погибнешь в этой среде! — Последнюю фразу он сказал с надрывом. Взвизгнув. Но не играя.

— Ох, американцы каждый раз при такой «гибели» могут радоваться. Это для них вроде победы: русские — рабы и не могут жить в нашем свободном мире!.. Ты знаешь, я была у Тани-художницы… они совершенно серьезно готовятся к возвращению. Она собирает всякие маникюрные приборчики — в Москве будет делать маникюр по-американски, на дому. Валерка будет зубы выдирать. Здесь он не может сдать экзамены, а там его диплом действителен. Какую-то рентгеновскую машину собирается туда повезти.

— Вот, не надо с ними, не надо. Банкроты!

— Ах, может, мне и с тобой не надо? Мы по-русски говорим. Книги обсуждаем — русские. А если и нет, то не Эрику Джонг или Херольда Робинса — Ницше ты мне читаешь! Что стар, что мал… Ой, я тебя старичком обозвала! Не обижайся…

Друг не обижался. Иногда он действительно был похож на старца, прожившего очень много, не желающего от жизни больше ничего. Тихо наблюдающего за ней. Его любимым выражением было пушкинское «На свете счастья нет, но есть покой и воля». Причем ударение он делал на «покое».

— Вот твой муженек, лапочка, страдает от бездействия. Потому что он не способен думать, созерцать. Одиночество для него — кошмарная вещь. Он не знает, что с ним делать, что с самим собой делать. Ему действовать надо — ехать отовариваться в «Ла Брея Циркус» уже счастье для него. Ты молоденькая, и ты должна действовать!

— К сожалению, я не совсем понимаю, к чему все мои действия. Улыбаться с обложки? Так меня не возьмут! Им нужны «блю-блонд». Это расшифровывается, как блондинка с голубыми глазами.

— У-у-у, это очень неплохо. И редко.

— Вот именно. И Брижит Бордо, и Мэрилин Монро, и Катрин Денев — все они крашеные. То есть прославились они как блондинки, но никогда ими не были. То, что принято считать характером блондинки, у них вовсе не блондинистое!

Настя уговорила Друга не брать с собой приготовленную в морозилке водку: «Он же продавец вин. Мы себя привезем!»


Рокледж роад вилась вверх. Паркинга нигде не было. Настя считала в уме до десяти, чтобы не делать Другу замечаний и не кричать, что он не так разворачивается. Проезжая во второй раз мимо нужного им номера, Настя помахала рукой вышедшему из дома Дику: «Хэллоу, Ричард!»

— Хай! Подождите, вы не найдете паркинга. Заезжайте в мой гараж.

Настя обрадовалась — разворачиваться больше было не надо Друг въехал в небольшой driveway[91], мощенный кирпичом. Дик поднимал ворота гаража. Он был в голубом джемпере поверх белой рубахи, из-под ворота которой виднелся голубой шарфик. «Ух ты, офранцузенный америкашка!» — шепнул усами Друг и въехал в темный гараж. Настя предупредила Дика, что подруга будет с усами, и теперь она только представила его как самого-самого хорошего друга еще с Москвы.

— Вы знаете, Голливуд Боул вмещает в себя двадцать пять тысяч, так что паркинга поблизости никогда нет, особенно по воскресеньям… Идемте внутрь. — Дик взял Настю под локоть.

Двери в дом были открыты, и из глубины доносилась музыка. «Русская, — прислушалась Настя. — Господи, балалаечный оркестр!» — и она щипнула Друга за бок. Тот ойкнул, и Настя тут же отвлекла внимание Дика:

— Насколько мне известно, в Голливуд Боул каждое воскресенье концерты классической музыки. Неужели в Лос-Анджелесе найдется двадцать пять тысяч любителей ее?

Дик засмеялся на Настин сарказм и пропустил ее с Другом вперед, закрывая за собой дверь.

Насте сразу понравилось, что, войдя, они не оказались в комнате, а была прихожая. Даже старинная вешалка и зеркало, в которое она и посмотрелась, пожалев, что надела брючный костюм. Она почувствовала приятный запах индийских палочек — сандалвуд. Сквозь него пробивался запах еды, чего-то знакомого.

Серый диван разделял комнату пополам и был повернут к окнам так, что, сидя на нем, открывалась небольшая панорама — холм, заросший кустами с маленькими ягодками, несколько, видимо, очень старых деревьев. Хотя Голливуд фривей был совсем рядом, внизу, его не было слышно.

— Настька, негодяйка, не смей меня больше щипать. Очень симпатичный мужик, — скороговоркой прошептал Друг, когда Дик, извинившись, скрылся за раскрывающимися, как распашонка младенца, дверьми.

Настя согласилась — Ричард был лучше, чем вчера, в костюме-тройке. Он вошел, открыв двери плечом, и она подумала, что у него, должно быть, неплохая фигура. Спина шла треугольником к талии. Была талия. Дик поставил на стеклянный стол поднос — в мельхиоровом ведерке индевела водка. Настя искоса поглядела на Друга — тот погладил усы и уселся на диван. Ричард всем ловко налил и сказал: «На здоровие!» Насте он все больше нравился. Она положила ногу на ногу и еще раз пожалела, что не надела юбку.

Хлопнув в ладоши, будто вспомнив о чем-то, Ричард слетал за двери-распашонку и принес на тарелочке… дольки соленого огурца!

— О, Ричард, если вы знаете эту русскую привычку chase[92] водку огурцом… м-м-м-м, да еще таким! я уверен, ваш обед будет — первый класс!

Дик сидел в кресле у окон, где стояли стереодинамики, из которых перестала тренькать балалайка.

— Мне кажется, что тебе, Настья, фольклорная музыка не очень по душе. Да?

Друг стал защищать балалайку:

— Ричард, лучше такая музыка, чем современная советская. Ненавижу. Вульгарная, дешевая пародия западной. Все самое худшее, что есть в западном мюзикле, она впитала в себя.

— Я не против русской музыки, но не обязательно же в крайность впадать, не обязательно балалайку…

Ричард подошел к проигрывателю сменить пластинку, а Друг тем временем достал из ведерка бутылку. Настя тихонько дернула его за руку, но тот переложил бутыль в другую руку и очень артикулярно прошевелил усами и губами: «Мне можно. Тихо». Настя захохотала, глядя на гримасы Друга, а он уже поставил бутылку в ведро и выпивал из рюмочки, невинно хлопая глазами.

— Я вижу, вы веселые друзья. Все время смеетесь. Мои обе экс-жены тоже дружили с соотечественниками. Они, правда, постоянно им на меня жаловались.

— Как? Это вы дважды были женаты на славянках? Вы смелый человек, Ричард! — Друг блаженствовал.

Хор цыган театра «Ромэн» тем временем цивилизованно закричал.

— Да, после первой жены надо было сделать выводы, но… Романтика, экзотика и прочий вздор привлекли… Вздор, потому что сразу после свадеб от романтики и следа не оставалось. Мои жены уверовали, что, выходя замуж за американца, они попадут в рай земной.

— Они, наверное, все время слушали «Голос Америки», Ричард!

— Не знаю, что они слушали, но меня — нет. В общем, все кончилось тем, что они нарожали мне детей, которым я все время должен. А как вы решили уехать? — Дик спрашивал Друга.

«Меня он не спрашивает, потому что уверен, что я тоже вышла замуж за американца и теперь свалила от него, бедного!» — Настя, прищурясь, посмотрела на Дика, но он действительно спрашивал Друга.

— Я? Ну, совсем просто. Решил, что в СССР мне ничего больше не светит. Продвигаться по должности, — притворяться, лгать — я же был коммунистом — надоело. Да и не интересно. Я не лидер по натуре.

— Он философ, Ричард. Он очень любит философствовать в одиночестве, то есть в компании с рюмкой.

— Нахалка! — сказал Друг по-русски и продолжил для Ричарда: — А заниматься нелегальными делами я не люблю да и не очень-то умею. Вот и все.

— Так вы были коммунистом не по убеждениям, а ради карьеры? — У Дика в глазах мелькнуло насмешливое любопытство, но не испуг.

— Какие там убеждения?! Я был начальником очень крупного отдела в исследовательском институте. Ну, мне и намекнули, что, если хочешь остаться на месте, не мешало бы вступить в партию. Я сомневался сначала. Но меня направили в Высшую партийную школу. И когда мне там все показали, поводили, я решил, что обязательно буду посещать. Знаете, почему? Там был необыкновенный кафетерий. Севрюга, икра, свежие овощи зимой. Но главное, что стоило все какие-то мизерные копейки!

— Вы, значит, стали коммунистом по кафетерно-желудочным причинам! Наверное, многие в вашей стране вступили бы в партию на таких условиях, — Ричард смеялся.

— Так их и пустили! И потом, они предпочитают эмигрировать, чтобы насытить желудки. А ты, — Настя взглянула на Друга, — предал дело Ленина! Худой предатель.

Дик тоже засмеялся, решив, что на сей раз понял шутку: «Говоря о желудке — пойдемте к столу!»

Обеденный «участок» был небольшой комнатой с таким же высоким потолком, со множеством узеньких окошек из цветного стекла вдоль закругленной стены. Посередине стоял стеклянный сервированный стол с канделябром. Дик отодвинул для Насти стул — на металлических ножках, как и стол.

— Тебе, Ричард, нравится холодный серый цвет, да?

— Да. Он дает хороший контраст с теплым цветом вина.

Он зажег две свечи и вышел.

— Он не кажется тебе снобом? — Настя повертела в руке бокал тончайшего стекла.

— Ты со своим Сашкой забыла, что такое приличное поведение и хороший вкус. Вы там все бля да бля!

— Нахал! Сам меня в халате встречаешь!

— Все. С сегодняшнего дня я меняюсь. — Друг протянул руку за Настиной рукой и поцеловал ее, но туг же не удержался: — Я правильно целую? Не обслюнявил? — и он издал хрюкающий звук.

На их смех вошел Дик… с супницей!

— Вы смеетесь надо мной?

— Нет-нет, Ричард. Это Настя все свои глупые шутки отпускает. Лучше бы помогла вам.

Ричард открыл супницу, и тут же Настя поняла, какой запах мешался с сандалвудом. Борща.

— Я же вам сказал, что мои жены ничего почти не делали, так что мне пришлось многому научиться, — он протянул руку за Настиной тарелкой.

— Все-таки они рожали детей, Ричард!

Борщ был настоящий Не фирмы «Манушевиц» в банках.

— Я не хочу сказать, что девять месяцев беременности это ерунда. Но с другой стороны, женщины в малоразвитых странах только и делают, что рожают. Так что, если женщина это делает в цивилизованном мире — мы ведь таким наш мир считаем, — это ее выбор. Ничего другого она, выходит, не может. — Дик взглянул на Друга.

Друг утер усы, с которых свисал кусочек капусты:

— Наш поэт, так называемый русский негр, Пушкин, свою жену все время сознательно беременной держал, чтобы по сторонам не глядела… Борщ — сказка! — Он даже причмокнул и сказал только Насте: — Тебя, лапочка, с твоим эмигрантом ждет такая же участь… Я ей сказал, Ричард, что если она так гордится тем, что русская, могла бы тоже борщ приготовить.

— Я годна для чего-то другого, а не для того, чтоб готовить и рожать.

Дик улыбнулся:

— Ты не состоишь в клубе феминисток?

— Нет. И потом, феминистки вовсе не отказываются рожать детей. Они скорее поступают, как твои жены. Рожают, разводятся и получают алименты — а в глазах общества выглядят сильными матерями-одиночками. В Советском Союзе все феминистки ударяются в религию, диссидентство. Они носят платья, как для беременных, длинные прямые волосы, не трахаются и поэтому, видимо, выглядят на десять лет старше… А потом удивляются — почему мужчины не джентльмены? Некоторые мужчины ими, правда, вообще быть не могут. — И Настя взглянула на Друга.

Тот выпил водки, закусил борщом и, покачав головой, посмотрел на Ричарда:

— Вы, конечно, понимаете, о ком она говорит. Позор! Позор! Не джентльмен! И таким мне суждено будет умереть. Ужас!

Ричард засмеялся:

— Мне кажется, я начинаю понимать ваши прэйват шутки… Перейдем ко второму блюду? — и он стал убирать тарелки.

— Ричард, вы не хотите жениться в третий раз? На славянке! Насте я вас не уступлю, — и Друг украдкой показал Насте язык.

Та помогла Дику вынести посуду на кухню. В отличие от столовой здесь был неимоверный бардак. Она даже не смогла скрыть своего изумления.

— Я знаю, это мой минус. Все у меня летает, когда я готовлю… Мне нравится твой друг. Особенно тем, что он друг…

Насте стало неловко. Она подумала, что Друг хотел бы быть не только другом. Она вспомнила, как однажды он вдруг стал говорить, что любит ее. Долго-долго ходил по комнате, разводил руками — ничего, мол, не поделаешь. А она сидела на диване, и ей было неловко.

— А что это за волшебная дверь? — Настя указала на старинную и тяжелую на вид дверь с засовами, над которой полукругом висело латинское изречение: «Ин вино веритас».

Дик подошел к ней, и она захохотала — обе руки его были в варежках для духовки, а он вроде собирался обнять ее.

— Да, хотя в этом что-то есть. Видимо, ты представляешься мне раскаленной. А дверь ведет в винный погреб. О! Не представляй себе чего-нибудь сверхграндиозного. Я вам покажу после обеда. — И он понес в комнату овальное блюдо с бефстроганов.

На резных полках были расставлены расписные тарелки, матрешки, Сувениры, свисали вышитые полотенца. «Он жил здесь с женами. Вот они и привозили все это из Югославии и Польши. Как мы — из Киева и Москвы».

Настя вернулась в столовую, где Друг вдыхал аромат дымящегося мяса. Чаша со сметаной была заменена чашей с тонко нарезанным и золотисто поджаренным картофелем. Она подумала, что все это даже слишком. Будто они пришли в гости к вечному холостяку-старику. Он бегает вокруг, сам в шарфике, и все у него так ловко получается…

— Ричард, ты вполне бы мог стать патриотом Польши. И даже России, — она пила вино и думала: «Сколько таких бутылочек у него за той волшебной дверью?..»

— Настя, не агитируй. А то Ричард и вправду захочет поехать в Польшу, а там кушать нечего…

— Потому что надо работать. Они должны Западу тридцать девять миллиардов долларов! Польша, которая меньше Калифорнии.

Ричард с любопытством поглядывал на Настю: «Как ее воспринимать? Начитавшаяся, нахватавшаяся отовсюду злая девушка?»

— А ты, Настя, могла бы быть патриотом? — Дик глядел на нее через бокал с вином, и ее волосы казались еще краснее.

— Не знаю. Один философ сказал, что патриотизм — это любовь к вещам, запомнившимся в далеком детстве. Полюбившимся в детстве…

— Друзья мои, патриотизм — это просто-напросто brain-washing[93]. — Друг хотел еще что-то сказать, но Настя перебила его.

— Прекрасно. В таком случае неважно, чем тебе заебывают мозги (пардон!) — Лениным, пионерским галстуком и Тимуром с его командой — это книжка такая поучительная, Ричард, — или же кока-колой, Микки Маусом и суперменом. Все одно — заебывание… Ты, Дружок, все время Ницше читаешь, разве он о таком сверхчеловеке писал — об этом голубоглазеньком в трико, который летает? Пошлятина!

Ричард улыбнулся:

— Хорошо, что вы остаетесь друзьями, несмотря на ваши разногласия, как я понимаю…

— О, это у нас московская привычка. Даже не обязательно, чтобы разногласия были — главное, поспорить. До драк. Но назавтра опять вместе распивать. И Настя в Москве была сумасшедшая — Советский Союз ругала, руками махала, призывала всех уезжать! — Друг говорил размеренно, как сытый и довольный кот.

— Мне было шестнадцать, и я поддалась на агитацию моего мужа. Который был и есть баран, и кроме наполненного холодильника его ничего не интересует. Как и большинство эмигрировавших. Они все вопили о свободе передвижения. Куда же они двигаются? На барахолки! Сидят на жопах и копят — кто на машину, кто на посылки в Советский Союз, а кто и на возвращение. Мечтают, как они вернутся в Одессу и будут ходить там по главной улице в своих привезенных тряпках. Потому что здесь их тряпками никого не удивишь.

Ричард опять убирал посуду.

— Почему же тогда Советский Союз не откроет границы, раз многие мечтают вернуться. Как Югославия, например. Дали бы людям приехать, заработать.

— Как будто Америка даст всем приехавшим просто так право на работу! Ты смеешься, Ричард?

— Да нет. Моя жена все время ездит и своим домом считает Югославию, Белград. И, конечно, Дубровник. Ох уж мне этот Дубровник стоил… Да, в критический момент, войны например, она, конечно, будет на стороне Югославии. А ты, Настя?

Друг захохотал:

— Ричард, она бы расстреляла нас! Конечно, будет за Советы. К сожалению, лапочка, они же тебя первую на суку и повесят. Экстремисты нигде не нужны!

— Поэтому я ни на чьей стороне. Я сама по себе. Потому что — все говно! И что значит, я за Советы? Я ругаю их и здесь. Но! За вечное пресмыкание перед Западом. За постоянно опущенные глаза, за извинения! Перед кем?! А местная публика только злорадствует и ничего о России не знает! — Настя гордо встала и пошла в туалет.

Где он находится, она не знала. Ричард вышел за ней и провел ее по коридору к ванной.

— Боюсь, что я влюблюсь в тебя. Всегда попадался в ловушки таких женщин, как ты.

Он открыл дверь. Настя стояла перед ним с вызывающим видом:

— Каких — таких?

— Таких сумасшедших! — Он поцеловал ее и вспомнил, как по-варварски она расправилась вчера с сандвичем. Это уже не был поцелуй приветствия — он вонзил свой язык в ее большой рот со стершейся помадой и стал давить им еще глубже. Она отпрянула, засмеялась и закрыла за собой двери в ванную…

Свой спуск в винный погреб гости сопровождали возгласами;

— Ричард, вы нас должны извинить. Мы все о себе говорили, а вы, оказывается, такой коллекционер…

Друг с Настей, как две Алисы в стране чудес, оглядывали погреб. Середина его — метра три на четыре — была занята бочкой-столом и четырьмя бочонками-стульями. Остальное пространство вдоль всех четырех стен занимали вина.

— Настька! Это смерть! — Друг хохотал, придерживаясь за бочку-стол.

Ричард достал три снифтера и небольшую бутылочку коньяка. Она была схвачена металлической сеткой. Как и одна из стен.

— Ричард, если это от воров, то неправильный ход. Они сразу набросятся на зарешеченную стену с винами.

— Нет, не от воров. От себя когда-то. Из-за того, что любил быструю езду. Или как это у вашего Гоголя… До этого я был архитектором.

Настя подумала, что из-за этого у него пристрастие к серым тонам — металл, бетон, стекло.

— Я жил здесь еще с первой женой. Работы не было. Отношения шли по наклонной, а тут друг устроил работенку. Только не архитектурную. Скорее разрушительную. Он же потом и в клинику пристроил. Между озером Arrowhead и Big Bear.

— Ой, я знаю это место. В этом смысле Лос-Анджелес потрясающ. Два часа на машине — и снег. А внизу, в городе, пальмы… которые я ненавижу…

— Ну вот, Настя, я там все четыре сезона и застал, в клинике. Алкаши там годами живут… Когда вышел — жена с сыном уехали. В Югославию, конечно… С архитектурой было закончено…

Насте показалось, что сказано это было с сожалением. Она и сама предпочла бы видеть Ричарда архитектором.

Они вернулись наверх. Друг «продегустировавший» несколько снифтеров коньяка, объявил, что покидает их.

— Вы будете Львиным Сердцем, Ричард, если отвезете Настю домой. А я… сейчас приеду, усядусь в кресло и… отдамся иному миру. Читать буду.

Настя с Диком вышли на улицу и помахали уезжающему Другу. Ей было немного неприятно, что он так вот оставил ее с другим мужчиной, и в то же время она была раздражена — «никогда он не настаивает, никогда».

— Ну, сумасшедший татарин!

Настя хотела возмутиться на такое прозвище, но Ричард не дал ей, заглотнув ее губы своими. Он стоял, уперев руки в стену над Настиными плечами. Света в прихожей почти уже не было. Она выскользнула из-под его рук, присев, и ушла в ванную.

Ричард позвал ее из спальни. Как она и ожидала. В комнате горела голубая лампа. Здесь был мягкий ковер — она оставила босоножки в ванной. Ричард сидел на полу, уперевшись спиной в кровать, — перед ним был поднос с бутылкой шампанского и наполненными бокалами. Настя села рядом, они чокнулись, и она увидела поблескивающие волоски на кисти его руки, чуть видные из-под манжета. Она тут же вспомнила Сашины руки, с прямыми, как сосиски, пальцами, абсолютно бесхарактерные, как и он сам. У Дика были крупные ладони, но с тонкой костью запястий.

Они скромно сделали любовь. Будто проверяя друг друга, узнавая. Чтобы освободиться от условностей первого раза и делать любовь лучше и дольше во второй. Насте показалось, что она уже слышала такие интонации — Ричард будто удивлялся. Ну да, так фотографы удивлялись, переворачивая листы ее портфолио: «И это ты? И это тоже ты?!» Она всегда немного раздраженно отвечала, что, конечно, это она, и зачем бы ей были чужие фотографии в ее портфолио. «Тебя много. Разной», — говорили ей.

— Ты в постели, как пуссикэт[94]. Совсем не такая, как в жизни. Грозящая взорваться бутыль кока-колы ты в жизни. Ха, советская кока-кола! — еще Ричард подумал, что не знай он, что она манекенщица, он бы и не догадался.

Она была очень худая, да, но все же равномерный слой мяса покрывал ее длинное тело. Он потрепал ее по ляжке: «Хочешь еще шампанского, пусс

«Вот уже и прозвище мне придумал. Человек, которого я и не знаю совсем…» — она взяла бокал. Ей, правда, прозвище Ричарда больше нравилось, чем Сашино: ласточка. Или Арчино — зайчик. Жалостливое какое-то. «Пусс» все же из породы царапающихся. «Сумасшедший татарин» тоже льстило.


Утро было отмечено по-американски — стаканом апельсинового сока, который принес в постель американец. Не убегающий на работу в Вайдвей.

Они решили отправиться на океан, где предполагалось меньше смога. По Сансет-бульвару, через Беверли-Хиллз. Район начинался «пощечиной общественному вкусу». Человек, заплативший несколько миллионов наличными, мог позволить себе целый штат советников по обновлению дома. Но он, видимо, посмеивался откуда-нибудь из Кувейта над проезжающими мимо его творения.

Невысокая ограда была заменена высоченной с колоннами из… пластиковых камушков. На каждой помешалась ваза с… пластиковыми же цветами. На участке не было оставлено ни единого дерева — но в любое время дня там присутствовал садовник. Видимо, он подкрашивал пластиковые цветы. Или же статуи. Все они были выкрашены в цвет человеческого тела. Смуглого, как и хозяйское. Так же на всех были покрашены волосы. И в паху, и под мышками. Общественники беверли-хилловцы жаловались в газетах. Когда они жаловались в не беверли-хилловских — оставались безучастными.

Сансет кончался в океане. Ричард оставил машину в паркинге ресторана «Грэй Стон», купил пакет картофельных хлопьев, и они с Настей расположились на скалах.

— Почему ты бросил архитектуру, Дик?

— Я плохо о себе думал. Да-да. Надо было навязывать себя, а я… навязывался польской женщине, ха-ха! — и он подбросил картофельную чип в небо, где кружила стая чаек.

Настя прикрывалась руками от птиц: «Только в поэзии чайки красивы и романтичны. А в жизни — гадки… Ричард мог бы стать по возрасту отцом Виктора, ему, видимо, столько же лет… Ха, я как будто выспалась с папой Виктора…»

Дик опять подбросил картофелину, и чайка, наглая и в то же время трусливая, схватила ее и бросилась прочь.


Фабрика Аксидента находилась в здании, идущем на снос. Недалеко от Лаффает-парка, на 6-й улице.

Громадный зал был с антресолью, где помещался офис, приемная и съемочная площадка, на которой Настю снимали неделю назад. Внизу же помещались стиральные и сушильные машины, в которых Аксидент при помощи ассистентки Лори и рабочих-мексиканцев очеловечивал ткани. Скупал он свои марли и джерси на заводах, где их использовали вовсе не в фашион целях.

Лори спустилась с антресоли, неся на вешалке платье для Настиного тэста. Это была сиреневая марля — маленький верх, который мог быть очень секси, и юбка с воланом. Сама Лори была одета сразу в несколько таких юбок, одна ниже другой.

— Настия! Ты видела наши плакаты? О, мы получили столько комплиментов… Аксидент, эй! Сейчас он принесет. Мы уже отправили их в Нью-Йорк.

Все дизайнеры готовились к демонстрациям весенне-летнего сезона, хотя осень только начиналась. А в Лос-Анджелесе вообще непонятно было — что начинается, что заканчивается.

Аксидент сбежал вниз в развевающихся панталонах и со множеством шарфиков на шее. Один он тут же повесил на шею Насте. Этот длинный, измятый кусок марли цвета жареного каштана стоил 40 долларов. Должен был быть мятым, чтобы столько стоить. Аксидент положил на стол цветные плакаты, и Настя, не будучи фотографом, увидела, что они просто плохого качества, даже немного вне фокуса. Но все это прощалось из-за их живости. Яркости. Крика. Они кричали, как и Настин раскрытый рот, где она держала маску тигра в руке, хохотали, как и Настя с картонным попугаем. Лори достала кучу пробных снимков. Их было так много, все они были такими… сумасшедше-фантастичными.

Она уехала от Аксидента радостная. С грустинкой. Ехала к такому же чокнутому Оливье, как Лори с Аксидентом, которые умели сочетать в себе работу со страстью. «Не то что эти мерзкие тетки из I.Magnin или Saxs Fifth Avenue. Работая с ними, только и думаешь — поскорее бы закончить!»

Музыка была слышна из студии Оливье еще с улицы. Дверь — нараспашку, Оливье уже щелкает вспышкой, проверяя свет.

— Салю, бэйби! Что это за говно? — Оливье имел в виду платье на вешалке, внесенное Настей в студию. — О'кей, разберемся. Релакс[95]. — Он подбежал на полусогнутых, будто все еще смотрел в объектив, чмокнуть Настю в щеку.

Она уже привыкла, что он почти никогда ее по имени не называл, вечно матерился, звонил ей и вопил без «здравствуй»: «У меня гениальная идея!», или сам приезжал, не предупредив, с какими-нибудь жуткими щипцами для завивки и экспериментировал на Настиных волосах, а потом снимал, снимал, снимал…

— Эй, вино не для тебя! — крикнул Оливье ушедшей на кухню Насте.

На столе стоял галлон «Аугуст Себастиани». В общем-то это было их правило — никогда до работы не пить.

«Играй эту ебаную музыку, белый мальчик!»[96] — оралапластинка. Впрочем, в тексте не было fucking, но певец произносил funky намеренно провокационно.

— Где эти суки? — Оливье глядел в окно, а под «суками» имел в виду мэйк-ап артистс.

Обычно Настя сама делала грим, но этот тэст был оплачиваемым «Плейбоем». Тэст для обложки журнала «OUU», тоже принадлежащего «Плейбою». «Эти бастарды имеют столько денег! Пусть платят!» — хохотал Оливье.

— Ебаный мэйк-ап приехал!

Настя тоже подошла к окну. Из «Мустанга» вылезли две девицы. У них было неимоверное количество мешочков, пакетиков, чемоданчиков. Кофты, накинутые на плечи, сваливались. Девицы не знали, за что хвататься: за пакетики или кофты. Они долго закрывали машину. Потом, вспомнив, что стоянка запрещена, одна из них уехала переставить «Мустанг». Другая — закурила. Она не знала, какой пакет взять, сигарета упала ей на грудь, она стала прыгать, боясь спалить себя, кофта ее опять свалилась. Настя отошла от окна и подумала, что, если так же они будут ее гримировать, она имеет шанс остаться без глаза.

Девицы вошли и заглушили собою музыку. Они махали руками, орали «шит», растопыривали пальцы. Это был целый полк гримеров. Маляров! Одна достала из пакета вибратор: «Это для тебя, чтобы ты чувствовала себя секси!» Настя чувствовала себя испуганной и, уйдя на кухню, тихонько выпила вина.

Она пила вино за день до этого. Опять у Ричарда. Они смотрели знаменитого «Доктора Живаго». Настя хохотала и злилась. Только Деда Мороза в фильме не хватало. Все были в неимоверно дорогих мехах, на бородах и усах сверкал искусственный иней. Дом был копией из русской сказки, где Мороз спрашивает красавицу: «Не холодно ли тебе, девица? Не холодно, красная?» И эта идиотка — как называла ее Настя — стуча зубами, отвечает: «Нет».

Пластинка Даяны Саммерз заорала, шепча: «Love, love to love you, baby!» Одна из гримерш кричала, что Саммерз при записи мастурбировала и несколько раз кончила.

— Эй, бэйби! Иди сюда! Попробуй! — загоготал Оливье, и Настя вернулась из кухни.


Сообщив Насте, что теперь ее физиономия будет на флаконах шампуня фирмы «Рэдкин» во всех супермаркетах, Джоди уговорила ее на интервью с мисс из «Плейбоя».

Предположив, что интервью будет проходить у нее дома, Настя не долго думая попросила Дика использовать его дом. Он даже обрадовался: «Если ты считаешь, что мое жилье выражает тебя, мне это очень приятно!» Он принес из гаража несколько рам и посоветовал Насте, вставив в них свои фотографии, повесить на стены. На вешалку накинуть русскую шаль, а на кровати в спальне оставить, будто нечаянно, медвежонка.

Ричард переписал свой мессадж на автоответчике, и Настя тоже прошептала в микро: «А также вы можете оставить записку для Настии». Дик уезжал на симпозиум винодельцев в Сан-Франциско и оставил Насте ключи от дома. Ее это немного испугало.

— Хэй, сумасшедший татарин, ты же не собираешься поджигать мой дом. А такие поездки для меня уже привычное дело, как в супермаркет съездить!

Поджигать дом Дика Настя не собиралась, но устроить пати в его доме с винным погребом решила обязательно. После интервью.

Она стала репетировать к приходу PR. Как она встанет на кухне, где много русских вещей. «Это я привезла из России», — скажет она и сменит пластинку балалаечного оркестра на хор цыган.

Но Публичная Связь «Плейбоя» не захотела увидеть Настино «гнездышко». Она повезла русскую модель в знаменитый замок М. Хефнера. История замалчивает, была ли Настя первым, пусть и бывшим, советским человеком, посетившим Playboy Mansion[97]. Она не первый раз ехала в дом reach and famous[98].

Шины шуршали, как по морской гальке, на въезде к замку. День был серый, и серый камень здания казался еще более невеселым. Впрочем, все здание как-то и не было видно. С одной стороны был холм, заросший кипучей зеленью. От любопытных. Замок поэтому часто снимали сверху, с вертолета. О, он казался угрожающим на фотографиях.

Бассейн, в который перепрыгало бессчетное количество блондинок разных комплекций, пустовал. Работники сачками вылавливали из него листья. Садовники со шлангами опрыскивали японские садики. Корейцы граблями ровняли морскую гальку. Знаменитая игральная комната производила впечатление посредственного бара на Венис Бич. Толпы игральных автоматов молчали. Замок был пуст.

— Как тебе удалось сбежать? — спросила Публичная Связь, приземлившись на камешке мини-водопада.

Настя, сидевшая рядом на другом камне, сразу вспомнила Виктора и Джорджа Коста. Как они объясняли ей о значении red tapes, через которые Настя якобы прошла. Как Джордж уверял, что красный в данном случае не значит коммунистический. В случае с мисс PR сбежать именно и значило сбежать. Красный и был коммунистический. То есть плохой. Поэтому Настя и сбежала оттуда! То есть Настя должна была преподнести портрет девушки, выбравшей свободу В общем-то Настя ничего не имела против приукрашиваний. Говорят же сидевшие в тюрьме год что отсидели пять, за политику! Хотя на самом деле за жульничество. Она решила сказать, что фиктивно вышла замуж за американца, потому что хотела… хотела… увидеть свое лицо на флаконах шампуня? мечтала всю жизнь позировать голой?

— Не надо очень акцентировать на сексе. Вы ведь были несовершеннолетней, — мисс PR сама же смутилась, сказав это.

А в «Плейбое» была своя мораль… Тем не менее какую бы историю Настя ни придумала, она сведется к фотографиям голой Насти в семнадцать лет! Ей в голову лезли всевозможные образы фоторепортажа о ней. Вот она в советской классной комнате, и из-под парты видны ее раздвинутые ноги в чулочках, и подпись: «Уже в школе Настя не была простой советской школьницей!»

— Вы меня слышите, Настия? Нам надо составить подробный план вашего побега. О! Я имела в виду эмиграции. И хорошо бы указать конкретные причины.

Они решили, что Настя наговорит историю на магнитофон, а мисс PR ее отредактирует.


— Вот так, пускай русского человека в дом с винным погребом! — захохотал Друг, уходя из дома Ричарда и вынося пакет с пустыми бутылками.

Вечеринка закончилась. Настя выпроводила гостей — все тех же Сашу с Ромкой, Таню-художницу с мужем Валеркой, так и несдавшим экзамены, Леньку с гитарой… Никто не удивился, что знакомые оставили Насте ключи от дома. Все были очень рады, что знакомых нет и что дом с погребом в их распоряжении. Все, кроме Саши. Он обругал и дом, и район. Настя крикнула ему, что у него и такого нет, что он жил бы с родственниками, если б не Ромка. Крикнула, взмахнув рукой, и Друг сфотографировал ее на фоне повешенной на стену фотографии Спаса на Крови. Полученное фото она собиралась отправить в Москву родителям: «Вот мое гнездышко!»

Теперь она снимала свои фотографии со стен, убирала медвежонка и прожженную уже почему-то шаль. Она взяла пару бутылок вина — «Медок» ее года рождения, — чтобы забрать с собой. И она все думала о причине своего отъезда для «Плейбоя» — почему же она уехала, то есть сбежала (!) в Америку. «Ну да, конечно, никому не интересно читать о малолетней дурочке, вышедшей замуж в шестнадцать, эмигрировавшей и разведшейся с евреем просто потому, что не любила его. А как же КГБ, ночные аресты, голодовки у зданий посольства и ОВИРа? Ведь все хоть чуточку известные советские через все это прошли. Неважно, что, может, на самом деле они пили шампанское и ели икру в «Национале», страдали от бессонницы не от ночных допросов, а из-за боязни пропустить очередь на новую модель «Жигулей»…» Об этом говорить не стоило. Пока во всяком случае. Пока Америка воспринимала советских граждан, да и принимала к себе, жертвами.

Настя уже собрала свои вещи и все не уходила, шатаясь по комнатам. «Кого я люблю? Сашу? Ричарда? Друга? Или никого?» Она подумала, что Одинокая Леди Хэрольда Робинса, которую она с трудом, но одолела, тоже никого не любила. «Может быть, это правильно — для времени, меня, страны…»

На углу Беверли и Ла Брея Настя заметила полицейскую машину. Они включили жирофары, и Настя остановилась у тротуара как раз рядом с бензоколонкой.

— Добрый вечер, — сказал наклоняющийся над окном полицейский. Настя уже знала, что из машины ни в коем случае без их требования выходить нельзя. Она аккуратно достала из сумки лайсенс — делать резких движений тоже не надо, знала Настя, а то он, полицейский, подумает, что вы лезете за пистолетом, и… сам выстрелит в вас. На всякий случай! Полицейский спросил, пила ли она, и Настенька не обманула, сказала, что да — один дринк, это было можно. Затем ее попросили посчитать до десяти и обратно. Она извинялась, что медленно считает, но объясняла это своей усталостью и русским происхождением. Полицейский попросил повторить алфавит. По-русски!

— О, вы говорите по-русски?! — обрадовалась Настя.

Но полицейский сказал, что он вовсе не говорит по-русски, а заодно попросил Настю выйти из машины. Она стояла на тротуаре и вслух произносила русский алфавит. До нее дошло наконец-то, что важно просто говорить ровно и спокойно. Хотя она подумала, что даже в трезвом виде навряд ли смогла бы сказать русский алфавит без запинки. Полицейский тем временем спросил, далеко ли она живет, и обрадованная Настя сказала, что нет, за углом почти. Тогда полицейский сказал ей, чтобы она заперла машину, и, когда она это сделала в недоумении, он взял ее ключ… и швырнул в кусты!

— Вам лучше домой пешком дойти. В следующий раз мы вас сами отвезем, только не домой… — отдав честь, полицейский укатил.

Настя заплакала и бросилась звонить Саше. Тот вскоре появился, без машины, но с большим фонариком в руке, оглядываясь, перебежал Беверли-бульвар.

— Что же, пешком?

— Настенька, ты не плачь, ключ сейчас найдем… а машину брать не будем. Я тоже ведь пил. Будет достаточно дыхнуть в блядскую трубочку, и…

Они действительно очень быстро нашли ключ в кустах. Настя достала из багажника портфолио и вино. Она все-таки не понимала, почему они не могут поехать на машине.

— Да потому, что эти полицейские не уехали! Они где-нибудь за углом ждут, чтобы тебя арестовать. У них же тоже план! У полиции. Деньги им надо ведь зарабатывать.

Настя хмыкнула, не веря, и, покачиваясь, вдвоем с Сашей они пошли пешком. Перейдя бульвар и оглянувшись, они увидели медленно проехавшую полицейскую машину.

4. New York. New York!

В конце ноября в Нью-Йорке в одной из комнат пансиона только для женщин каждое утро начиналось в семь тридцать. Душ — вода была или ледяной, как воздух за окном, или ошпаривающей кипятком, как и батарея, от которой на обеих коленях у русской модели Насти уже были розовые шрамики.

Сок, если он не скис за ночь в комнате. Сигарета. Мэйк-ап. И так уже две недели.

В восемь двадцать выход из Barbison'a: большие тетки сидели в холле и с подозрением забирали и выдавали ключи. На улице в накрашенное лицо летел кусок газеты, подброшенный паром, вырывающимся из решеток тротуара. Лексингтон — в лесах. Черные рабочие в синих комбинезонах потирали покрытые налетом белил руки и присвистывали. Настя стеснительно улыбалась — идти в это время с такой размалеванной физиономией было не совсем прилично.

Лошади уже стояли на площади, извозчики были в цилиндрах: «Плаза Отель».

Настя входила и почти раскланивалась… с собой. В по-вокзальному шумном уже лобби[99] стояла фотоафиша. В полный человеческий рост. В рост Насти. Это и была она.

В лифт с ней всегда заходил один и тот же бизнесмен, нервно шуршащий «Wall Street». Он был зверски побрит. Порезы он заклеивал кусочками туалетной бумаги. Розовые лепестки присыхали, но он, видимо, не помнил. Он выходил на этаж раньше, и за расползающимися дверьми лифта Настя опять видела себя. Бизнесмен наверняка не видел.

Весь двенадцатый этаж, где она выходила, тоже был обвешен ею. Корча самой себе рожицы, щелкая себя по носу, Настя шла к «служебному» входу номера.

«О, эта дешевка! Карлица! О, эта притвора!» — кричала Джоди о Муз Модерн, взявшей Настю в Нью-Йорк. Три раза в день в свите[100] «Плазы Отель» Настя и еще две модели демонстрировали летнюю коллекцию оптовым продавцам. Муз приобретала популярность и на Восточном побережье. Настя приобретала полторы тысячи долларов, одежды на тысячу, бесплатный проезд и… возможности. Последнее для Насти оставалось пока неосязаемым.

— В этом шмато[101] бизнесе одни crooks, — возмущалась Джоди ценами на одежду Муз Модерн. — Что ты выберешь у нее на тысячу долларов? Шарфик, ерунда какая-то, стоит двести!

Джоди готовила Настю к поездке. Она звонила из офиса «Плейбоя» на другое побережье страны и кричала в трубку: «Моя топ-модель будет у вас через десять дней!» Теперь в Нью-Йорке, побывав на трех из назначенных Джоди свиданиях, Настя уже не чувствовала себя топ-моделью.

Ей казалось, что она приехала из провинции. В город, где никому дела нет, кем она была в своей деревне. Никто не охал и не ахал от ее портфолио. И здесь это называлось book.

Когда такси из аэропорта подвезло ее к пансиону, оставив Гарлем где-то на краю мира, напомнивший своими пожарными лестницами Кловердэйл, только в саже и копоти, Настя подумала, что так, наверное, чувствовала себя Шерол. Та самая, с рыжей копной и серыми глазами, с фото родителей в раме с ангелочками, приехавшая в Лос-Анджелес черт знает откуда. Настя чувствовала себя иностранкой в Нью-Йорке, да, вот так же, как прилетев в Вену из Москвы.

Что должно было произойти здесь, она не совсем понимала. Ее должны были куда-то взять, что-то ей дать. В этом гигантском складе коробок, поставленных на попа. В этом монстре, о котором мечтают во всем мире. А он, как муравьед, засасывает, пережевывает и выплевывает двуногих муравьев.

Вот такой вся Америка представлялась еще в Москве. Как и большинству американцев Россия казалась Красной площадью с Василием Блаженным и мавзолеем; с мордастыми дядьками в шапках на нем, приветствующими организованные толпы демонстрантов с флагами и детьми на плечах.

Сабвей, правда, превзошел все ожидания. Не своей клоачностъю, а состоянием в нем. Ощущением себя абсолютно беспомощной. Любое резкое движение стоящего рядом или протанцовывающего мимо черного заставляло съеживаться. (И это после Лос-Хамовска, где ист эЛ.Эй. черный!) И она заметила, что не только ее — люди вообще старались не смотреть друг на друга, в лица, в глаза. Чтобы не нарваться на вопрос: «Эй, ты! Ебаный вайти[102], что уставился?» Косой мужик, которому это рявкнул черный парень в вязаной шапочке, стал оправдываться. А Настя чуть не расплакалась. От обиды, стыда, трусости и беспомощности: «Никто даже не посмеет что-нибудь ответить, сказать что-то против. В морду дать!» Все отворачивались, заворачивались в газеты и воротники.

Но сабвеем она проехала из любопытства. В основном же ходила пешком и радовалась этому естественному человеческому действию, как чему-то новому, необыкновенному. Ходить пешком.


В комнате, отведенной для одежды и манекенщиц, двое уже сидели на полу. В колготках и лифчиках, они обычно заканчивали мэйк-ап к приходу уже загримированной Насти. Они не были дружелюбны, поэтому она и приходила уже накрашенная, дабы избежать лишних сорока минут общения. Она сначала все пыталась понять, почему, что она делает не так?

Потом ей надоело, и она стала называть их в уме старыми вешалками.

У белой Анн кожу, казалось, можно было бы оттянуть на несколько сантиметров со скул, как у йогов. Она штукатурилась, будто пыталась поменять лицо. Ей это удавалось, она была, как в маске, и не шевелила мышцами лица, дабы килограммовый грим не заполнял ее морщины. Черная Гейл дольше всего красила щеки, и они превращались под конец в грязные апельсины. На второй день работы Анн сказала, что Настя очень бледная по сравнению с ними. Настя не сказала, что они, как две престарелые бляди поутру в салуне, а стала красить губы вампирским цветом и делать угольными глаза.

Каждое утро перед показом в комнату приносили поднос с кофе и горячими булочками. Настя обязательно съедала одну-две. Чем вызывала тихое удивление манекенщиц. Будучи и так эфиопски худа, она потеряла три кило в Нью-Йорке. Она экономила и ела раз в день. В очень красивом и дорогом кофи-шопе за углом, напротив Сентрал Парк. Иногда она покупала гамбургер и брала в пансион. Но в комнате три на четыре было тоскливо, и Настя предпочитала ходить по городу голодная. Комната, за которую сама же и платила, пустовала.

Муз вбежала в номер и, расцеловавшись со всеми, Настя едва успела выдохнуть дым сигареты, замахала «Нью-Йорк Таймс». На этот раз Муз Модерн отвели целую страницу.

Статью сопровождали фото. Небольшая Муз и ее мужа-менеджера и две большие фотографии Насти. Обычно снимки с фашион-шоу были с каким-нибудь дефектом — то рука была отрезана, то глаза косили. Эти два были безукоризненными. Будто студийные. Настя посмотрела, нет ли фамилии фотографа, и, не увидев, спросила у Муз.

— Настия, пожалуйста, сначала закончи мою работу, а потом занимайся своими делами, — Муз смотрела снизу вверх своими серыми глазами с фиолетовыми веками, что делало глаза усталыми. Модно было быть измученной.

Настя хотела сказать, что потом у нее не будет времени, что билет не обменять, что у нее нет денег, что для нее это шанс, что… Ожидать участия Муз в Настиной карьере было глупо — у самой Муз она была недоразвита.

Настя отошла к вешалке с одеждой для шоу. К каждой манекенщице была прикреплена толстая негритянка-одевальщица. Они ничего не понимали ни в туалетах, ни в их последовательности, несмотря на то, что платили им пятнадцать долларов в час. Им все время надо было говорить: «Спасибо, лапочка! спасибо, дорогая!» Восторгаться, изумляться и хлопать в ладоши тому, как они все прекрасно не делают. Для Насти это было мучением. «Зачем, зачем все эти притворные любезности, радости телячьи. Прямо без мыла в жопу лезут!» — думала она о двух манекенщицах и вспоминала слова Друга, Джоди, Ричарда: «You have to please people!»[103] Она все пыталась поточнее перевести эту фразу на русский, но всегда у нее получалось «лизать задницу».

Негритянка взмахнула юбкой — пора было одеваться — взмахнула не той. Настя стала считать до десяти в уме. Потом до пятидесяти, и дальше. Не помогало. Плохое настроение всегда отражалось на ее физиономии. А ей во что бы то ни стало надо было быть в хорошем. Потому что после шоу у нее был назначен аппойнтмент[104]. С Альбертом Ватсоном. И уж его-то она ни за что не должна пропустить. Что бы Муз ни говорила о лотом.

Свидание ей назначила девушка из «Базар» — молодая, деловая и, как Насте показалось, честная. Вообще она заметила разницу в манере разговаривать у ньюйоркцев. Ей очень нравилось, что они не сюсюкают, не лебезят и прямо говорят о деле. Во всяком случае по сравнению с лосанджелесцами это было прямо. Честная девушка из «Базар» сказала Насте, что прямо, так вот, сразу, на работу ее взять не может: «Но я уверена, что ты бы смогла и для «Ревлона» работать, и для нашего журнала, и для «Вога». А Альберт Ватсон тебя точно бы поснимал. Если хочешь, я сделаю свидание…» Настя чуть не взвизгнула — «если хочешь»! Сама она могла бы ему звонить месяцами и даже голоса его бы не услышала, а тут — «Это Лин… Альберт, модель из Лос-Анджелеса…»

Зазвучала надоевшая за две недели музыка, и показ начался. Настя выходила третьей — ее как бы оставляли на десерт; Она полетела по ковровой дорожке между рассевшимися покупателями. Кто-то с кофе, кто-то уже с шампанским. За ширмой на переодевание давалось немного больше времени, чем в Советской армии во время подъема. И снова надо было вылететь — одежду Муз Модерн надо было демонстрировать именно летая, чтобы видны были все эти безумные кружева на подолах, складочки, воланчики, которые следующим летом повиснут на женах сенаторов в подражание первой леди, потому что Белый дом обратил-таки на Муз внимание… И снова аплодисменты и вспышки камер, и опять стрелой за ширму, и опять вспышки камер… И потом все заканчивается. Модели идут помогать одевальщицам развешивать одежду по порядку, не забывая повторять thank's honey![105], а покупатели — поздравлять Муз, обнимать Муз и целовать Муз.

Пока все были заняты восторгами Муз, Настя улизнула из номера, взяв с собой свое портфолио, спрятанное под столом. Ей показалось, что Гейл это заметила, но не подала виду. Настя подумала, что черненькая в общем-то ничего и бывает скрытно дружелюбна: «Это потому, что мы с ней minority[106]. Я эмигрантка, она негритянка». Хотя в нью-йоркском сабвее любой белый мог легко почувствовать себя меньшинством.


Студия Ватсона находилась в подвальном помещении, и оттуда по лестнице поднимались две модели. Настя стояла на углу и с завистью смотрела на них: «Им хорошо, сразу видно, завсегдатаи… Неужели я такая же высокая?» Она заметила вмятинку на водосточной трубе, у которой одна из них остановилась, и, когда манекенщицы сели в такси, подошла посмотреть. Измеряться. Да, она была ничуть не ниже тех, кому позавидовала.

В прихожей студии висел дым, оставленный кем-то скрывшимся за дверью. «Несколько минут, о'кей?!» — крикнули оттуда, и Настя, ответив: «О'кей», стала ждать.

Под пальто на ней было «маленькое черное» платье Муз. И черный же пушистый свитер под платьем. Что, видимо, и возмущало — тайно, по лос-хамовски — Муз. Платье было вечерним, с глубоким вырезом и без рукавов. Но именно поэтому Настя и надевала под него свитер, чтобы быть элегантной и в то же время не мерзнуть.

За дверьми была слышна музыка, несколько раз выдал очереди «Хассельблад». «Работают, — подумала Настя, — может, для «Вога» снимают… Самое ужасное — ждать. Всякая чушь в голову лезет, зачем я пришла, все равно не возьмут…» За дверьми завизжали — работа, видимо, была окончена. Еще через минут десять дверь распахнули, и в прихожую выбежала модель, у которой не было сомнений, возьмут ее или нет. Она уже была взята — Джэни Дикинсон — для фирмы «Ревлон». Она была в узеньких брючках, на высоких каблуках — ноги у нее будто подламывались. Кто-то тянул ее за длинный шарф, обмотанный вокруг шеи под маленький круглый воротник из меха кожаной куртки летчика. Джэни Дикинсон хохотала, широко раскрывая рот. «Сколько, интересно, ей платят за разевание гаража?» — Настя смотрела исподлобья, плотно сжав свой собственный «гараж». Дикинсон рванула наконец шарф, и в прихожую вышли еще двое. Одного парня она стала обнимать и орать ему в ухо, что Питер — второй — самый лучший мэйк-ап артист. Она взглянула на Настю и закричала и ей, что он, Питер, самый лучший. «Ватсон, чау!» — крикнула она и, еще сильнее придушив парня, направилась к выходу. Ноги у нее так и ломались. Гример ушел и крикнул кому-то, Ватсону, видимо: «Она потрясающа! Столько энергии! Такая персоналити![107]» Настя подумала, что в ней самой энергии не меньше, а после кокаина так вообще не остановишь. И что она тоже может так орать, разевая «гараж» и загребая ногами, но может только со знакомыми уже, а в первый раз, видимо, производит впечатление недружелюбной. «Ну так у всех разные характеры. Персоналити!!!»

Ватсон вышел и устало сел в кресло. Настя подумала, что у него на вид вообще нет персоналити. Он протянул руку за портфолио и лениво стал переворачивать пластиковые страницы. Называть ему имена фотографов было бы бесполезно, звучало бы, как: Хуй Хуйков, Хуй Хуйкин, Хуй Хуевый…

— Не вижу причины, почему бы ты не могла работать в Нью-Йорке. Тем более у тебя high fashion look. Ты русская, да? Я знаком с… Викторией, да? Контракт на миллион… Не плохо…

Последнее относилось к фотографии Оливье. У Ватсона тоже было немало контрактов. Насте не нравилась Виктория, не нравился фильм — тошнотворно антисоветский — в котором та снялась в Америке. Насте нравилась Виктория Федорова в советском фильме, где она играла немую.

— У тебя есть агент здесь?.. Вильямина бы тебя взяла. Будешь сегодня в «Студио Fifty Four»?

Настя не совсем представляла себе, что это такое, и сказала, что у нее нет пригласительного. Ватсон усмехнулся:

— И не надо. Скажешь, что из ее агентства. У них там сегодня пати.

Гример тем временем, прищурившись, смотрел на Настю и «рисовал» по воздуху рукой, будто гримируя ее. Ватсон окликнул его:

— Ну, Питер, говори же!

— Карандаш вокруг глаз, карандаш вокруг губ и блеск. Контур без румян. Просто все, что есть уже, обвести, а не замазывать. Эти модели сами не знают, что им природа дает, и только все портят!

Ватсона позвали из-за двери, крикнув, что Джерри готова. Настя наверняка представила себе Джерри Холл, и ей захотелось убежать.

— Не переделывай бук пока. Позвони, если будешь в Нью-Йорке после холидейс. Может быть, до вечера, — и Ватсон с гримером ушли за дверь.

Настя схватила пальто и портфолио в охапку и выбежала из студии.

— Бляди! «Студио Fifty Four», после холидейс, на что мне жить здесь в холидейс?! — громко ругалась она, поставив портфолио между ног и надевая пальто.

— Такая красивая, а плачет! — проплыл вдруг мимо странный русский голос.

Настя обернулась и увидела Юла Бриннера. Он сел в черный лимузин, помахав ей рукой. Она показала ему язык и пошла в Сентрал Парк.

Она шла по аллее, разгоняя голубей и пытаясь вспомнить, а есть ли в Лос-Анджелесе голуби.

Она не помнила. А здесь каждое утро она видела их из окна — падающих, как камикадзе, с карнизов вниз и только после, одумавшись будто, раскрывающих крылья. Настя ругала себя размазней, слабой и русской. Она села на скамейку, недалеко от Алисы, и ей стало жалко себя; «Это их город, их страна и их Алиса! А у меня в детстве был Мишка — «не садись на пенек, не ешь пирожок!» И Саша мне нужен, потому что, если я скажу ему «идет бычок качается, вздыхает на ходу», он знает, что дальше, он сможет продолжить или даже без продолжения пожалеть бычка — «вот-вот доска кончается, сейчас я упаду». Нам с Сашей бабушки одни и те же сказки рассказывали…» Но тут же она вспомнила, как Саша рассказывал, смеясь над «бабкой», что она не умела говорить по-русски, только на идише. И мать его, приехав в Москву девушкой, должна была учить русский язык… Поэтому многим пожилым евреям из СССР было легко общаться с местными, с Ферфакс. Они говорили на идише. Каждый, правда, чуть-чуть по-своему.

Она встала и пошла, оставляя чужих детей ползать по чужой Алисе. В Лос-Анджелесе музыканты подрабатывали на улицах Вествуда, где люди гуляли. Говорили — «пойдем прогуляемся» — и, сев в машину, ехали полчаса до Вествуда, потом сорок минут искали паркинг и там ходили. Не умели ходить. Насте в Вествуде все время хотелось быть милиционером-регулировщиком… В Нью-Йорке музыканты играли в Сентрал Парк.

Саксофонист, обмотанный в шарфы, отгонял от своего футляра пьяного. В футляре уже лежали монетки. На музыканте были перчатки с наполовину отрезанными пальцами. «Такие носили жуткие тетки в овощном магазине, куда посылали в детстве за картошкой… и у шикарных дизайнеров сейчас такие в моде», — подумала Настя и вдруг услышала: «Пошел на хуй, мудак!» Она пошла медленней. Саксофонист заиграл мелодию песни, исполняемой когда-то Эдитой Пьехой. В Польше ее, видимо, никто не хотел, а в СССР все балдели — «В этом мире, в этом городе, там, где улицы грустят о лете…» Настя положила в футляр доллар и сказала по-русски «спасибо» Музыкант перестал играть, недоверчиво оглядел ее: «Ты что, русская, что ли?.. Забери доллар. Я со своих не беру. Пусть эти местные пидеры платят. Заманили, так пусть платят», — и сунул Насте в карман деньги — «Пока, мать». — Заиграл дальше:

Если я тебя придумала —
Стань таким, как я хочу…
Гейл сидела одна в комнате и уминала за обе грязно-апельсиновые щеки салат из огромных креветок.

— Все ушли. Шоу отменено. Хорошо, а то я устала.

Настя подумала, что тоже устала, что ей все надоело, и вспомнила, что ничего еще не ела. Гейл принесла ей из демонстрационного зала-комнаты с сервированного стола нетронутую тарелку с салатом. Она достала из мельхиорового ведерка бутылку шампанского и налила Насте. Та недоверчиво поглядела на нее, но Гейл уже сама пила шампанское и закурила. Настя никогда не видела ее курящей.

— При Муз я не курю. Она терпеть не может.

Настя чуть не подавилась. Она-то курила все время! Почему же никто не сказал ей ничего? «Что стоило попросить не курить? Или она такая подлая, что предпочитает доложить агенту — ваша модель, такая-сякая, всю мою коллекцию обкурила! Но она не знает моего агента, подлая карлица. Больше я на нее работать не буду. Пусть эти старые вешалки носят ее мещанские тряпки!» Пока Настя произносила этот внутренний монолог; Гейл так же лениво, почти как Ватсон, разглядывала ее портфолио.

— Представляю, что бы с тобой сделал Скавуло или Скребнесский, если даже никому не известные фотографы так тебя снимают. Тебе надо для косметики сниматься, — Гейл положила портфолио и стала одеваться.

Настя столько раз уже слышала, что ей надо, что это уже даже не звучало комплиментом. «Надо, надо — что же меня не берут?! Общественное мнение не совпадает с мнением тех, кто решает!» Гейл завязала кушаком шубку из разноцветных лисьих кусочков и, сказав: «До завтра», ушла.

Настя подождала немного и, увидев, что никто не приходит, сложила в полиэтиленовый мешочек все креветки с тарелок в демонстрационной комнате. Подумав, она взяла и неоткрытую бутылку шампанского. Все это она положила в свою сумку и ушла. В лифте она спохватилась, что надо было взять и соус к креветкам. Прямо с соусницей.

Она пришла в Бизоны и разделась до колготок. Отопление работало на всю мощь. Она вспомнила, что в Риме в это же время года эмигранты сидели по квартирам и пансионам, кутаясь и ежась. Горячей воды не хватало. По качеству отопления смело можно было бы судить об экономическом положении страны. Настя с любовью вспоминала Италию, пусть даже и бедную.

Она позвонила своим московским друзьям и поехала к ним в гости в Квинс.

Гарри и Люся были друзьями Арчи. Это Гарри когда-то устроил его в Торговую палату, где в «добрые времена», как вспоминали в первой эмиграции, размещалась Биржа. Сам Гарри считался одним из лучших переводчиков, а следовательно, и обеспеченнейшим. Его квартира на шоссе Энтузиастов всегда была полна гостями из Америки, Англии и их подарками. Гарри было 55, его жене Люсе, или, как он называл ее, Мартышке, 32.

Настя подъехала на такси к комплексу из кирпичных зданий, и Люся, смотревшая из окна, крикнула: «Звезда! Шикарно!» Настя была во всем новом, купленном в Блюмингдэйлз. И мэйк-ап она сделала, как советовал гример у Ватсона. И волосы расчесала, избавив от тугих завитушек, на которых настаивала Муз Модерн, превратив прическу в беспорядок, как у Джэни Дикинсон. Поживи она в Нью-Йорке месяц, никто бы и не додумался, что она с «презренного» Западного побережья.

Мартышка вела себя наглее — первое, что заметила Настя. То есть она всегда была очень самоуверенна, надменна. Но только по отношению к окружающим, не к Гарри. Сейчас он даже не называл ее Мартышкой. «Люси, диар Люси», — говорил пополневший Гарри, который в Москве посылал всех на хуй. Гарри просили, умоляли сделать перевод. Он заламывал цены, и ему платили. Очень часто в долларах, которые он копил для выезда. Вернее, для первоначальной жизни в Америке. Гарри стал постаревшим и тихим. Люся — насмешливой.

Привезенная Настей бутылка «Муммз» произвела впечатление. Насте стало неловко, и она призналась, что украла бутыль. Это буквально разбило холод начала, и все стало проще. Как в Москве. «Конечно, не как в Москве», — подумала Настя, оглядывая квартиру. Это была one bedroom[108] с темной мебелью. Не Гарри с Люсей. Лендлорда[109].

— К сожалению, ты застала нас не в самый лучший период. Мы только что почти обанкротились. Пришлось закрыть фирму. А какой офис у нас был в Манхэттене. Gorgeous! — Люся сидела на диване, покрытом их московским пледом из искусственного меха.

И сидела Люся в той же московской позе. Только плед уже не казался шикарным — он облез. И Люся не выглядела светской дамой. Она наверняка готовилась к Настиному приходу, одевалась специально…

Выглядела она убого. И как раз сейчас ей подошло бы имя Мартышка. Это в Москве ей надо было говорить: «Люси, диар Люси», — там она «валялась» на кушетке XVIII века, в шелковых пижамах или шифоновых пеньюарах, потягивая «Чинзано» из хрусталя Баккара, позвякивая браслетами и «хныкая»: «Кошмар. Прикрыться нечем. Гарри, дарлинг, надо попросить жену переводчика австрийского посла, чтобы она привезла мне немного тряпочек на лето. Я не могу ехать в Сочи в тех же, что и прошлым…»

Они втроем повспоминали Рим, и потом, как в Москве, Люся взяла Настю в спальню. В Москве, правда, их «девичьи» разговоры проходили в Люсиной комнате. Там у них была четырехкомнатная квартира.

— Люсь, ты не жалеешь? — Настя решила, что нечего притворяться, потому что она знала, как они жили там.

— Ох, ну что теперь жалеть, Настасья. Обратно ведь не поедешь. Представляешь себе Гарри возвращающимся? Шанхайский вариант номер два.

Гарри родился в Шанхае. Когда там началась заваруха, его родители, как истинные патриоты, вернулись на Родину. А Родина послала их в лагеря. Освободившись, Гарри поселился в Воронеже. Там он и с Люсей познакомился, в университете, где стал преподавать. Знание трех языков помогло быстрому продвижению Гарри по социальной лестнице. И в конце концов он оказался в Москве.

— Я только жалею, что мы так плохо были информированы, Настя. Пойми фразу — мы. Это когда из нашего дома иностранцы не вылезали! Житейский опыт расспросами не приобрести. И это в Москве они все были друзьями, потому что Гарри там был переводчик номер один. А здесь он — эмигрант. Ой, ну ты сама знаешь. Для него это удар ниже пояса. В пятьдесят семь лет…

Настя подумала, что прошло три года с последней их встречи, и Гарри действительно уже пятьдесят семь… но он не изменился! Он оставался все тем же привилегированным Гарри, членом советской элиты. Которому не нужна эта американская свобода для всех, он никогда не был, как все, всегда получал больше, чем все, имел больше возможностей, чем все.

— Девчоночки, посплетничали? — Гарри заглянул в спальню, тихо постучав.

В Москве он никогда не стучал. Он врывался, как и Арчи.

— Гарри, а помните, как мы с Люсей оперу посещали? Вы за нами шофера посылали…

Они сели на кухне, и Гарри открыл шампанское.

— Помню. Он мне, этот остолоп, звонил и говорил: «Гарри Александрович, опера уже отпелась, а вашей супруги с подругой нигде нет». Я ему говорил, чтобы искал двух самых красивых женщин. Мартышке тогда шубу отгрохали в Доме моделей, а ты, Настя, по-моему, на выход одевала дракуловскую накидку.

— Да, эту бы шубу здесь… Я ее продала, Настя, перед отъездом. За доллары. Но что мы там знали о ценах! Зато привезли много янтарных украшений. С голой жопой, но в янтаре! Со свиданьицем, чин-чин…

Настя себя чувствовала очень неудобно — она будто была лучше их. И виновата перед ними в этом. «Никогда не надо встречаться с людьми из прошлого, если хочешь сохранить о них хорошие воспоминания». Еще она подумала, что люди меняются к худшему, если вообще меняются.

— Обеда еще нет, но вот салат есть из креветок, — и Люся поставила на стол салатницу.

«Как нарочно!» — заметила Настя: креветки в салате были малю-ю-сенькие, из банок за доллар девяносто.

— Люся, ты помнишь, перед самым моим отъездом, читала статью о манекенщицах за границей? У меня в памяти остался такой образ — бегают у подножий небоскребов карлики, а среди них ступают великанши-красотки. Ничего я не ступаю. И манекенщицы вовсе не красотки. И работы мало. Денег совсем нет, — Настя поймала себя на желании показаться им неудачницей. — Думаю в Нью-Йорк переехать.

Люся достала бутылку вермута. Не «Чинзано», американского: «Вспомним Союз, Настасья!» Гарри тихо посмотрел и так же тихо сказал: «Потихонечку, Люся…» Настя подумала, что наверняка они часто ругаются, но что Люся никогда Гарри не бросит. Двенадцать лет совместной жизни обязывают. И эмиграция обязывает — среди эмигрантов выбор поклонников ограничен, и роман с таксистом не соответствует Люсиным стандартам. Пусть и стандартам прошлого. Среди американцев ей тоже сложно было бы найти «поклонника» — с ними они связаны по работе. А «там, где жрешь, там не срешь!» — был Люсин принцип.

— Какие мы дураки, что так торопились из Италии… А может быть, лучше бы мы сразу приехали в Америку. Не было бы романтизации Запада.

— А что, Европа не Запад?

— Нет, наверное. Она все-таки остается чем-то близким, знакомым с детства по книгам и чем-то домашним… Мы там столько денег угрохали. Думали, нас тут ждут не дождутся. Фигушки, здесь все мало-мальски знающие язык пытаются подрабатывать переводами. А так как все эмигранты с высшим образованием, некоторые с двумя, да с аспирантурой, все дают объявления — перевожу! — Люся допила вермут и налила снова.

Настя как-то очень явно представила, что, если переедет в Нью-Йорк, дружить с ними не будет. «Я буду приходить и хвастать. Даже не желая того. И они меня возненавидят. Даже за то, что я хорошо буду выглядеть. Неудачников презирают и над ними злорадствуют, а победивших ненавидят и разглядывают через лупу».

Люся вышла с Настей поймать ей такси. В дубленке, которую в Москве она называла «рабочей одеждой». Желтая лягуха такси затормозила, скрипя стершимися тормозными колодками. Настя села в «коробок» и помахала Люсе, глядя на нее из окна, с заднего сиденья. И ей стало легко. Совсем не так, как в Москве, когда она не хотела уезжать от Люси домой, к мужу.


Поездка в прошлое обошлась в тридцать пять долларов «Могла бы купить две пары дизайнеровских колготок», — Настя вышла из такси на Пятой авеню, рядом с «Саксом».

В Лос-Анджелесе мимо витрин можно было медленно проезжать. Но обязательно кто-то начинал сигналить сзади. «Куда они торопятся на своих гробах!» — возмущалась Настя. В Нью-Йорке витрины можно было разглядывать часами. Ходить и глазеть на витрины, которые оформители перед Кристмасом превращали в сцены из светской жизни.

Вот на одной манекен была обернута в метры шифона, сидя на стуле и вытягивая ногу в чулке. Над ней склонился соблазнитель. Но манекен была неумолима. На другом «экране» она уже благосклонней относилась к «сатане» — он преподносил ей палантин из песцов На третьей витрине манекен была в шубе до пят, в объятиях «дьявола». На четвертой она уже отдалась ему — вампиру, то есть лежала опять в шифоне, а кругом были разбросаны меха. Соблазнитель пил бокал чего-то красного.

Настя приблизилась, чтобы посмотреть, а нарисовали ли на шее манекена-два прокуса клыков, и узнала себя Плейгерл Настья № 9993В. Она все никак не могла договориться с Wolf and Со, специализирующейся на производстве манекенов, взять «себя». Три дня она позировала скульптору манекенов… Несколько зрителей рассматривали витрину рядом. Это тоже была плейгерл Настья. Настя испугалась и, быстро отвернувшись, ушла. Но, конечно, им и в голову не могло прийти, что оригинал стоял рядом.

Она зашла в продуктовый магазин и купила бутылку калифорнийского «Мускатель», стоившую в три раза дороже, чем в эЛ.Эй.

«Каждый день ты разодета в шелка, увешана бриллиантами, тебя закутывают в меха, выставляют на витрину… а вечером ты возвращаешься в пансион только для женщин, в комнату три на четыре…» — Настя стояла перед зеркалом своей комнаты Барбизона.

Она подумала о судьбе заурядной манекенщицы. Не девочки с обложки, а просто работающей модели. «О чем они мечтают? Чтобы шуба, которую ты демонстрировала, могла быть тобой куплена или куплена мужем. Они все ищут богатых мужиков. Jet set. Reach guys[110]. Заработать денег и открыть свою фирму купальников?..»

Телефон издал рычащий звук, и Настя представила Барбизонью тетку, подключающую ее к линии.

— Настья! Джоди… Я тебе звоню сказать, чтобы ты ни в коем случае не оставалась в Нью-Йорке. Все равно сейчас начнутся праздники, все будет мертвым на месяц. И у тебя две работы. Для рекламы фильма. Я же говорила, что у тебя самый лучший рот в эЛ.Эй. Но они ненормальные… Возвращайся обязательно!

— Я вернусь. У меня не хватит денег остаться. И я больше никогда не буду работать на Муз! Пусть старые вешалки демонстрируют ее одежду… Мой манекен стоит в витринах «Сакса». На Пятой авеню! А заплатили мне, Джоди, чуть больше 500 долларов!

— Она phoney[111], я тебе говорю! Надо поднять твою ставку. О, я забыла, приезжает Джон Касабланка из Парижа. Я договорилась, что он посмотрит моих моделей. Может, он возьмет тебя в Элит. Я больше не могу говорить. О, эта PR женщина делает меня больной — она сказала, что ты не хочешь с нею работать!

— Это неправда! Я только не хочу разводить антисоветскую пропаганду. И так все этим занимаются, за исключением единиц.

— Да-да, я видела по TV каких-то толстых мужчин, бывших русских, — и Джоди захихикала, вероятно, прикрывая рот ладошкой. — Все. Настия, бай-бай!

Настя повесила трубку и вздохнула, как после забега на сто метров.

В Лос-Анджелесе приглашенные на пати манекенщицы всегда оставляли свои побитые, страшные или просто дешевые машины где-нибудь за углом. Никогда не подъезжая к месту пати на машине. Мексиканцы-парковщики посмеивались над разодетыми и разукрашенными девицами, выходящими в ночи из улочек, с разных сторон к «Карлос энд Чарли» на Сансете, к Поло Лондж в Beverly Hills Hotel. Манекенщицы стеснялись своих машин. И несмотря на то что автомобиль в Лос-Анджелесе был необходимостью, а вовсе не прихотью, по нему определяли твой социальный статус.

Вход-очереди в «Студио Fifty Four» были похожи на банковские. Они были разделены натянутыми между столбиками канатами. Кто-нибудь подвигал столбик, увеличивая пространство для себя и подруги, но жилетный тип ставил столбик на место, зажимая очередь. Рядом с жилетными стоял костюмный — главный. Он время от времени вызывал кого-нибудь из очереди. По какому принципу происходит отбор, Настя не успела разобрать. Может, просто по внешним данным. «Дайте-ка мне вот тот окорок, нет, тот, что попостнее, правее».

Настя подъехала на такси. Перед ней из другого высыпались девочки-«вешалки» на подгибающихся ногах. «Может, у них мода такая в Нью-Йорке?» — подумала Настя и, выйдя из такси, подбежала к ним: «Вы из Вильямины?» — «Это неважно!» — заорала одна. Вообще они все кричали, привлекая к себе завистливые взгляды очереди, костюмный отстегнул канат отстолбика, и Настя с ними вошла в дискотеку. «Важно произвести впечатление, что ты принадлежишь, что ты в полном праве… Кто они-то такие, эти вешалки?!» — объяснила себе Настя свое недоумение, а как бы она вошла одна… Ни одна из «вешалок» не сдала в гардероб ни курточку, ни жакет, как у Насти. Они все побежали в зал, за штору, где и происходи пати Вильямины, отделенный от простого народа. «Копа Кабана» уже жарила бразильским солнцем в исполнении «Борьки Манилова»[112]. За шторой при появлении новой компании вспыхнуло несколько камер — какой-то фотограф, друг агентства, снимал пати для архива. Здесь было светлее, чем на части для народа. Кто-то пританцовывал, лавировал человек в белом пиджаке с подносом. У бара жевали. Туда устремилась «вешалка», ответившая Насте. И Настя пошла за ней.

Им сунули по бокалу шампанского. «Вешалка» поставила сумку-ранец на бар, достала расческу и, бросив волосы вниз, стала их расчесывать.

— Ты новая у Вильямины? — спросила она гнусавым — снизу — голосом.

— Я не с Вильяминой. Я из Лос-Анджелеса. Но хочу переехать.

«Вешалка» взмахнула расчесанными, электрически вставшими волосами: «Слушай, как там погода сейчас?» Настя ответила, что как всегда, к сожалению. «Вешалка» не поняла сожаления по поводу однообразия.

— Я через неделю еду. К подружке. Она не модель.

Настя подумала, что подружка, видимо, в актинг.

— Она актриса.

Настя продолжила внутренний монолог: «Но временно работает официанткой».

— Она только начинает, так что приходится работать. Она в Беверли-Хиллз устроилась. В компанию мороженого. «Basckin Robins» Настя знала, как и все любители мороженого. «Что они тут себе думают?! эЛ.Эй, Беверли-Хиллз, «Феррари», джакузи…»

— Пойдем, я тебя познакомлю с моей подругой.

«Вешалка», ее звали Каттон, поздоровалась с одной из теток, рассевшихся на полукруглом диване, сделав очень приличный вид. «Это самая главная у Форда эдженси», — сказала она Насте и тут же повисла на подбежавшем гомосексуалисте. «Он наверняка гример», — подумала Настя, а Каттон уже знакомила ее с гомосексуалистом Герри-парикмахером. Еще она познакомила ее с «самым лучшим в мире» дизайнером маечек, с «самой лучшей в мире» моделью купальников и с «самой лучшей в мире» телефонисткой из Вильямины. Все эти «самые лучшие в мире» напомнили Насте московских «гениев»— «познакомься, — это гениальный художник… гениальный поэт… гениальный» еще кто-то.

Они подсели к самой лучшей в мире подруге Каттон. Она критически-брезгливо посмотрела на нее: «Ты уже готова? Пати только начинается». Настя подумала, что под конец эта Хлопчатобумажная обязательно будет пьяная, с размазанным от слез мэйк-апом, зажатая в углу каким-нибудь хуевым, никому не известным фотографом, заставляющим ее ехать с ним факаться. «Она похожа на Келли, на прошмандовок в Москве. Везде есть такие девочки».

Долли, лучшая в мире подруга Каттон, послала ту в бар за орешками.

— Она всегда такая… шумная? — спросила Настя, которая вовсе не была тихоней.

— Подожди, когда она сходит наверх в туалет. Тогда начнется настоящий перформанс, — Долли налила шампанское в бокал и протянула Насте.

Настя поняла — везде было одно и то же. Она только не знала — курят здесь траву или нюхают кокаин.

— Если бы она была топ-модель, ей бы прощалось. А она идиотка. Даже на чип-шоу ее не берут больше, — Долли потушила сигарету, не докурив и до половины. — Ты куришь? Эти очень крепкие…

Настя открыла сумочку и достала пачку «Кент лонд». В сумке у нее лежало несколько композитов, взятых на всякий случай. Долли заметила и попросила показать.

— Грэйт! Ты должна переехать в Нью-Йорк. В эЛ.Эй. хорошо, когда ты уже звезда или пенсионер. Но начинать там глупо. Я там жила шесть месяцев и очень много работала. Но все работы там очень местные, никто тебя никогда по ним не узнает. А здесь, стоит тебе показаться на нескольких хороших шоу, и все будут тебя приглашать. Если ты, конечно, не будешь, как Каттон. Идиотка.

Хлопчатобумажная «идиотка» прибежала с орешками, Герри и с очень толстой девочкой. У шторы тем временем было столпотворение, вспыхивали камеры, раздавались приветственные вопли.

— Вильямина со своей свитой пришла. Я советую тебе не показываться ей на глаза, дорогая Каттон. — Долли посмотрела на севшую на корточки Каттон, как на собачонку, и та, как собачка, закивала головой, положив руки-лапки на колени Долли.

Толстая девочка взяла Настин композит со стола: «У тебя такое лицо яркое, что совсем мэйк-апа не надо. А то ты будешь слишком sophisticated».

— Mother-fucker! — чуть не вырвалось у Насти. Она ненавидела это слово. «О, ты такая софистикэйтед! Как ты можешь быть такой софистикэйтед? О, мы не можем вас взять в массовки, потому что вы будете выделяться своей софистикэйтед.» Извращенный, искушенный, лишенный наивности — такой перевод давался этому слову в словаре Романова, которым пользовались в школе на Ферфакс. С последним Настя еще могла согласиться — никаких наивных мечтаний о том, что вот, подбеги сейчас Настя к Вильямине, та охнет, ахнет и сделает ее звездой, у нее не было.

— Это ты на обложке пластинки «Карз»? Альбом вышел в кандидаты на приз Grammy, — толстая девочка забросила в рот горсть орешков.

Настя даже не знала, что пластинка уже вышла.

— А где ты видела?

— Вчера no TV. Обложку выбрали в лучшую года. Тебе, наверно, очень здорово заплатили?

Настя сказала, что да, конечно. На самом деле ей заплатили, как за обычную работу, за три часа, минус 20 % агенту — 192 доллара. Впрочем, она была вспомогательным элементом, а не исполнителем. Почему же тогда ее взяли для обложки, а не исполнителей?

Моделей прибавлялось. В основном это были обычные манекенщицы, не звезды, но работающие. Нескольких Настя узнала. Одна девочка снималась для рекламы аспирина, другая для mini pads[113]. Настя подумала, что не хотела бы быть узнаваемой по рекламе прокладок в трусы. «Да, мне нравится Грета Гарбо, а не Фара Фосет. Но и Гарбо сделали, как и Монро, — из рыжей Нормы Джин». Настя с трудом представляла себе это самое деланье. И уж то, что это может произойти в школе моделинг, за которую сумасшедшие родители платят, ей казалось совсем-абсурдным.

Настя пошла к бару. Там уже была очередь, и к стойке надо было пробиваться, орудуя локтями. Как раз перед Настей стояла маленькая тетка в кудрях и набирала орешки, оливки, шампанское. Настя слегка пихнула ее, поторапливая. Та обернулась, и обе замерли. Это была Муз Модерн. Ее злой взгляд сменился на испуганный, а потом будто кто-то потянул за ниточки, и рот ее расползся в улыбке.

— Настия! Какой сюрприз. О, давай выберемся отсюда.

У Насти было чувство какой-то вины перед Муз. За то что она, Настя, тоже здесь. Муз стояла в окружении своих — мужа, Гейл, Анн и еще двух, лос-хамовского типа.

— Это так приятно, что ты здесь! Я хотела тебя пригласить, но оказалось, что у нас даже нет твоего телефона. Мы не знали, где ты живешь, — Муз была, как на шарнирчиках, на гаечках развинченных.

Слои тряпочек на ней подпрыгивали, дергались, и сама она вздрагивала худосочным своим тельцем. И Гейл, и Анн были в одежде из ее летней коллекции. Настя взглянула на них с презрением — «пригласить они меня хотели, как же!»

— Я живу в пансионе для женщин. А то что вы хотели меня пригласить — мне очень приятно. Но ничего, меня Альберт Ватсон пригласил.

При имени знаменитого фотографа тряпочки на Муз опять вздрогнули. Через плечо у Гейл висела маленькая сумочка-кошелек. Для пудреницы и губной помады. Или для сигарет с зажигалкой.

— О, Гейл, я оставила свои сигареты. Дай мне, пожалуйста.

Та ужасно смутилась и достала из сумочки пачку сигарет, а не пудреницу, как предполагала Муз. Тряпочки опять подпрыгнули на ней: «Вот куда тебе надо было одеть «маленькое черное платье», Настья!» Настя подумала, что последнее слово будет за ней.

— О, Муз! Девочки и без меня делают достаточно рекламы. До завтра, бай-бай! — И она, красиво повернувшись, взмахнула расчесанными волосами без тугих завитушек.

Помимо Долли и Каттон, у столика было уже много других моделей. На столике валялись надкусанные бутерброды, недоеденные дольки дынь. Стояли два ведерка с шампанским и толпились недопитые бокалы с отпечатками губной помады. Маслины перекатывались по полу под ногами. «Какой все это маразм! Многим из них косметику не на что купить. Не говоря уже о настоящем обеде!»

— Это тебя Франк снимал для «Нью-Йорк Таймс»? Он сделал огромные фотографии, я видела! — закричала девочка с ногами-спичками, которые она закинула на спинку дивана.

— Франк придет после часа, ты же знаешь; — это сказала другая девочка-дистрофик с большим ртом и бантом.

— Настия, я всем сказала, что ты из эЛ.Эй.! — Каттон, видимо, уже посетила туалет.

Она теперь не сидела на корточках, а просто валялась в ногах у Долли. Колготки на бедре были порваны, но она усиленно старалась задрать ногу.

«Лос-Анджелес — это далеко и скучно!» — крикнула спичконогая. «Двигай в Нью-Йорк!» — заорала бантасто-ротастая, Настя вспомнила свое удивление на одном из первых пати у фотографа в эЛ.Эй. Ей казалось, что все будто ломаются и играют пьяных. Здесь все это было увеличено в три раза. Как фотография, сделанная Оливье. Он снял ее по пояс, выходящей из бассейна, держащейся за перила. Это было простое, красивое фото. Он увеличил его и напечатал только лицо. Из обыкновенного вылезания из бассейна получилась трагедия. Ужас какой-то получился.

Настя спросила, который час, и последовала лавина ответов. «Час наш!.. Наш час не настал!.. Какая, на хуй, разница! У меня нет денег на часы… и, наконец, — половина первого!» Настя должна была уходить. Двери пансиона только для женщин закрывались в час ночи. Это было очень глупо. По закону штата Нью-Йорк, в отличие от Калифорнии, алкогольные напитки разрешалось продавать до утра. Поэтому и заведения все были открыты до утра. И люди только начинали собираться к часу ночи. А пансион закрывался. Настя подумала, что, видимо, из-за такого дурацкого закона в Лос-Анджелесе так популярны пати вокруг бассейна, то есть дома, где не было регламента во времени. И поэтому кажется, что в эЛ.Эй. ничего не происходит — все сидят у своих бассейнов!

Оказалось, что спичконогая живет с бантасто-ротастой и еще двумя девочками. Каттон завопила, что когда Настя приедет в Нью-Йорк, то сможет жить у нее. На что Долли заметила: «Ты сама живешь в квартире у трех девочек!»

— Квартиры в Манхэттене очень дорого стоят, поэтому модели, начинающие, живут вместе. У некоторых агентств есть свои квартиры, и они сдают их недорого манекенщицам.

Настя записала телефоны девчонок, взяла телефон Вильямины, подумав, что, может, успеет завтра сходить в агентство, показать свое портфолио. Перед отлетом. Перед возвращением в Лос-Хамовск.

Каттон вылезла из-под стола и, поднявшись, стала обнимать Настю: «Я люблю тебя, Настия! Приезжай!» Долли потянула ее за ремень так и не снятой ею куртки, и та плюхнулась на диван: «Это моя лучшая подруга!» Настя улыбнулась и стала пробиваться к выходу.

Грэйс Джонс фальшивила в конце «Жизни в розах». В лос-анджелесских дискотеках она еще и не расцветала. Штору рванули, и за спиной у Насти застрекотали автоматы «Хассельбладов», раздались возгласы, будто поющие вторым голосом с Грэйс Джонс: «Ля виииииии!» Вспышки ослепили входящую — это была модель с последних обложек «Вога», парижского «Элль», с «Базара». С ней входил очень красивый парень. Она тоже была красива, но больше — самоуверенна. Замахавшая рукой, подпрыгнувшая, закричавшая (еще один «гараж» раскрылся, но его раскрытие сопровождала семизначная цифра — модель только что подписала контракт с фармакосметической фирмой), к кому-то побежавшая. Настя расслышала что-то о рок-н-ролле. Относилось это к красивому парню или модели? Впрочем, это было неважно — модель запросто могла бы теперь и запеть.

Настя прошла по темному коридору, мимо гардероба, мимо костюмного: «Так рано? На работу завтра?..» — понимающе улыбнулся он. Да, Насте надо было завтра на ненавистную работу.

Барбизонья тетка почти спала. Настя взяла ключ и, войдя в старомодный лифт, поднялась на одиннадцатый этаж. Барбизон спал. Она открыла окно в комнате и услышала, как не спит Нью-Йорк Муравьед переваривал дневную порцию двуногих. Выжившие и в ночи продолжали бороться — передвигаясь.

«Приобретешь совершенно новый опыт», — говорил о Нью-Йорке Ричард. «Это монстр, ни в коем случае не езди в сабвее вечером!» — предупреждала Джоди «Возвращайся скорее из этой помойки!» — сказал в аэропорту провожающий Саша. «Подвернется работенка, обязательно зацепись там. Нью-Йорк — это центр!» — говорил Друг. Настя не знала, хочет ли она этот монстр-центр. «Это, наверное, потому, что я приехала не с целью победить, а просто поглядеть. С сознанием, что всегда смогу вернуться в лос-анджелесский теплый хлев».

Она пошла в ванную и, смывая мэйк-ап, расплакалась: «Вечером смывай краску, днем мажь лицо… Ты не женщина — ты модель. Please people! А девчонки еще и все вместе живут. В одной квартире с Каттон! Я?!» Она стала припоминать слова Друга: «Неважно, может, сейчас не совсем понятно тебе, зачем эта работа. Но тебе же нравится позировать, что же тут усложнять?» Да, ей нравилось. Но после работы она хотела бежать к тому же Другу, а не оставаться в мире манекенщиц, моды. «Носиться с одной пати, где ланч бесплатный, на другой, где шампанское. Разевать «гараж» в истошных воплях о том, как я счастлива…»

Она закрыла окно и позвонила на другое побережье Америки. На вест коаст, презираемое ист коаст.

— Саша, как хорошо, что ты дома! Мне так грустно…

— Ласточка, бедная моя. Ну ничего, завтра ты прилетишь. Я соскучился по тебе смертельно. Ты знаешь, рядом в доме сдается квартира неплохая. Может, мне снять?

— Ой, я не хочу на Кловердэйл! И потом, мы же не решили окончательно, что будем жить вместе.

— Ты же обещала. Ты не останешься ведь в Нью-Йорке?

— Саша, здесь все-таки действительно больше возможностей. Это же работа, карьера…

— Настя! Ну не будь ты ребенком. Какая карьера?! Мы с Ромкой хотим открыть ювелирный магазин…

— Но при чем здесь я?

— Но мы же вместе, ты же со мной, — сказал неуверенно Саша.

— Ладно. Все равно сейчас я не остаюсь здесь. Встречай меня завтра, хорошо?

Они еще несколько минут прощались. Саша говорил, что целует ее везде, везде, везде. И Настя, что целует и обнимает его.

Когда она набирала его номер, то хотела, чтобы ее кто-нибудь пожалел. Но и чтобы поддержал! Придал бы ей уверенности! Единственное, в чем был уверен Саша, это — надо заработать много денег Настя тоже хотела бы получать больше денег. Но не сидя в ювелирном магазине! Она усмехнулась: «А рекламируя то, что продают в этом магазине?» Ей вдруг представился Ричард — в рыцарских доспехах, соответственно имени, в шлеме с пером. «Но Ричард стал Диком!» — тут же в ее воображении доспехи медленно и бесшумно упали и остался грустно покачивающийся хуй.

Утром в «Плаза Отель» она не раскланивалась с собой — афишу убрали. Ей было немного стыдно за свои вчерашние шпильки, но в номере все были, как всегда найс. Два коротеньких шоу прошло на редкость весело — Муз принесла шампанское, и все пили. Каждый раз, выбегая из-за ширмы, Настя еле сдерживала смех. Покупатели не знали, смотреть ли на живую Настю или на застывшую вдоль стен. Все плакаты-афиши были собраны в демонстрационном зальчике-комнате.

После второго шоу Настя быстро переоделась и, схватив портфолио, спустилась в лобби. Звонить при всех в Вильямину она не хотела.

В агентстве свидания ей не назначили, сказав, что Вильямина уехала на вакейшен[114]. «Мы смотрим новых моделей по вторникам и четвергам с девяти до часу. Будете в Нью-Йорке — приходите». Настя хотела закричать, что ей надо быть хоть чуточку уверенной, что ее возьмут, что она не может просто так прокатиться в Нью-Йорк, что у нее нет… «Кого это волнует!» — подумала она и повесила трубку.

— Все ушли на ланч десять минут назад, — сказала оставшаяся в номере одевальщица.

Скоро и она ушла. Настя пошла в демонстрационную комнату и села посередине. Среди себя, окруженная собой. Бегущей, так что юбка, как знамя, развевалась, смеющейся, закинув голову назад, и капюшон падал, сидящей на ступеньках в шарфе, закрывающем часть лица. Грустного. Она подумала, что ее редко берут на съемки с кем-то. Что она всегда одна на фотографиях «Может, это моя судьба и в жизни?..»

5. Home, sweet home

В social security[115] офисе с пластиковой мебелью, принадлежащей государству, сидело много старух, три мексиканки с детьми и Настя с Другом. Последние — в углу.

— Любовь Арчи к прогрессу спасла его от вражеской пули! — Друг прятал смех под усами.

— Зачем ты ему сказал, что я переехала в Нью-Йорк?

— О, еб его душу мать! Я же не знал, что он до сих пор так страдает, что сам бросится в Нью-Йорк. Но слава богу, он больше не будет доебывать меня!

На украденном у Насти «Олдсмобиле» Арчи совершил путешествие через всю Америку. Через пять дней жизни в Нью-Йорке в Арчи стреляли. Черный молодец выстрелил Арчи в грудь. Но в нагрудном кармане у него было портмоне, а в нем металлическая карточка «социального обеспечения». Прогрессивное изобретение, видимо, для мексиканцев — их карточки всегда были похожи на изжеванные лепешки. Пуля черного отскочила от металлической карты — прошла рикошетом — и не убила Арчи.

Одна из старух вдруг заплакала. Черная девица — работница офиса — что-то ей не давала. Другие старухи стали кричать — тихо и боязливо.

«Мэдам, я вам уже сказала, что без сертификата я ничего не могу сделать». — объясняла черная. Старуха стала рыться в сумке, висящей у нее на груди, и сотни бумажек — пожелтевших и изжеванных, как сама старуха. — полетели на пол. Мексиканка присела их подбирать. Сама старуха не могла наклониться Она была на костылях. То есть это были даже не костыли, а остов стола. Перила для вылезания из бассейна. Сразу в памяти у Насти возник русский инвалид. Из детства. Она бегала за папиросами отцу, и к ларьку подкатывал этот безногий мужик. Его тело помещалось на доске с колесиками, вот на такой, на каких сейчас мальчишки катаются. Только отталкивался он двумя утюгами, обмотанными в тряпье. Настя наклонялась, передавала ему папиросы, и он быстро укатывал от ларька, только искры отскакивали от асфальта — тряпье на утюгах было совсем изодранным.

Мексиканка собрала бумажки и передала черной: «Что же вы, не видите, что она инвалид?» Черная настаивала на сертификате.

— Принесите мне справку о том, что у вас есть справка, свидетельствующая о наличии справки… Везде одно и то же! Эти старухи, конечно, ужасны, но черная девка наглая. Кто она такая, что так себя ведет?

— Настенька, она государственный работник. Как почтальоны, как люди в эмиграционных бюро. Государственный — значит неувольняемый!

Неувольняемые работники Immigration Service были копиями неувольняемых работников ОВИРа.

Они все будто репетировали для ролей смотрителей концлагерей, полицаев. Настя просидела на днях пять часов в эмиграционном офисе даунтауна в ожидании своей очереди для подачи документов на travel paper, в ожидании, когда «пролают» ее имя в микрофон.

Черная девица взяла заполненные Настей анкеты и выдала ей новый номер. Еще один. С этим номером Настя имела право на работу. А в двухтысячном с чем-то году на «социальное обеспечение», как эта вот старуха с перилами.

Новый номер был потому, что фамилия у Насти была новая. То есть ей вернулась ее собственная фамилия после развода. «Как вообще можно было променять свою волчью фамилию на какую-то домашней птицы?!» — хохотал Друг. Но приехав к Арчи, он сказал, что «в Америке, Настенька, все женщины автоматически становятся миссис — имя и фамилия мужа». Вот она и была — миссис Арчи Уткин.

— Теперь тебе срочно надо выйти замуж за Сашу и стать Плискиной. Чтобы плиз пипл, — подтрунивал Друг.

Саша, видимо, для этого и помогал Насте развестись. В надежде.

— Анастасия Волкова!.. лапочка, я, к сожалению, должен ехать учиться, так что приобретение еще одного номера нам с тобой не удастся отметить. Но сама ты не очень отмечай…

Настя с Другом расстались в паркинге. Учился он на курсах повышения квалификации, куда его направила компания, где он работал. Он с радостью ходил в школу к двум часам дня, а не вставал в восемь, чтобы мчаться на «ненавистную, скучную работу, оплачивающую тараканью нору». Настя поехала в «Плейбой» за чеком для оплаты своей «норы».


Ажиотаж вокруг истории о Насте, «выбравшей свободу», как-то сам по себе утих. Никто не отказывался от затеи, но и не рвался писать о девушке, приехавшей в Америку сниматься голой.

Настя поднялась на десятый этаж здания «Плейбоя» в компании трех манекенщиц, верещавших о новых, цветных композитах за тысячу долларов, о новых грудях из желе, о новых дизайнеровских колготках. «Как глупо мы выглядим в этом городе, перебегая улицы на высоченных каблуках, и правый стерт больше — из-за педали газа в машине…»

В прихожей офиса никого не было — не нужная Джоди секретарша еще, видимо, ланчевала. Все модели радостно ринулись в кабинет к Джоди. Они были в ее агентстве еще до того, как она перебралась в «Плейбой», и относились к ней по-домашнему. Настя по себе знала, что манекенщицы предпочитают звонить Джоди домой в нерабочее время. Такие личные отношения были очень ценны, но из-за них же трудно было решиться перейти в другое агентство, например, где оказалась бы, как на фабрике.

В кабинете у Джоди сидел Питер Борсари. Настя поцеловалась с фотографом, больше похожим на брокера. Отчасти он им и был. Его жена работала в агентстве real estate[116], и он иногда мог поставлять ей клиентов — знаменитостей, которых фотографировал для колонок сплетен голливудских журналов.

— Настия! Посмотри — Питер устроил тебя на обложку. Как он называется, этот журнал? — Джоди, как всегда, создавала много шума.

Питер достал приклеенную уже на плотный картон обложку журнала «Стерн». На ней Настя выпрыгивала из бассейна, прикрывая голую грудь руками. Вода переливалась и, поблескивая, стекала с тела обратно в бассейн. Питер часто зарабатывал спекуляцией. Так называлось сначала делание фотографий, а потом поиск клиента, оплачивающего снимок.

Манекенщицы стали разглядывать обложку, а Настя подумала, что никакого восторга и радости не испытывает: «Ну и что? Журнал «Стерн» издается где-то в северной Германии каждую неделю с новой обложкой, ничего общего не имеющей с модой, скорее, с левым политическим уклоном. Если бы я хоть в Германия жила, и в момент выхода журнала ходила бы по улицам, и меня бы узнавали, вот ведь кайф в чем!» Денег Питер Насте уже не был должен. 80 долларов он ей заплатил за час съемок.

— Настия! В Нью-Йорке ты будешь на обложках «Вога» и «Базара» через месяц. Я знаю! Я уверена!

— Джоди, ты отпускаешь Настию в Нью-Йорк?.. Какая там дорогая жизнь. Невероятно! — Питер листал портфолио Осени с новыми грудями из желе.

— Зато не надо беспокоиться, что поправишься! И потом, там все время пешком ходить придется. Не то что здесь. Я не помню, когда куда-то шла пешком в последний раз… в туалет! — и Джоди захихикала, передавая ключ от туалета одной из манекенщиц.

«Какая она дура все-таки!» — подумала Настя и попросила у Джоди чек.

— Настия, ты будешь на шоу у Мэрилин из «Арпеджио»? — Питер записывал телефон Осени.

— Конечно! Она там у нее звезда! Но эта Мэрилин делает меня больной! Надеюсь, у нее достанет денег, чтобы оплатить все эти репетиции и примерки. — Джоди отыскала чек для Насти, как раз за шоу для фирмы «Арпеджио», откуда ушла главный дизайнер Мэрилин.

— Она очень правильно сделала, что столько лет проработала в «Арпеджио»: всему научилась, завела связи, контакты. Нашла, видимо, финансистов, кто верит в ее артистические способности. — Из приличия Питер дал свои карточки двум другим моделям, без грудей из желе.

— Я желаю ей удачи, но каждый раз в даун-тауне я схожу с ума. Целая улица рубашек. Или целая улица штанов! Где столько… задов найти на все эти штаны?! Тем более в Лос-Анджелесе никто не одевается. Зачем? Для супермаркета?

Настя перебила Джоди: «Я позвоню из другой комнаты, о'кей?» — и она ушла за перегородку.

Она набрала номер Дика. Отвечала запись. Настя хотела повесить трубку, но передумала: «Dear Richard! Richard no good!»[117] — потому что он должен был быть дома. После очередного ланча со своей дочерью. В трубке что-то зашебуршало, и Настя услышала его голос.

— Я дома, пусс. Не хотел подходить из-за этой суки.

— О, я не знала, что так зовут твою дочь.

— Ты знаешь зато, что я имею в виду. Ты едешь?

— А ты в настроении меня видеть?

— Еще как! Вместо нее я накажу тебя!


Ричард ходил вокруг дивана, на котором, забравшись с босыми ногами, сидела Настя.

— Она действительно беременна! Как идиотски она выглядит. Она икала весь ланч. — Ричард делал большие шаги, большие глаза — черная точка в бесцветном почти зрачке расширялась. — Она копия своей матери. И этот ее муж — не муж, мечтает, видите ли, поехать в Польшу. Сукин сын. Вот именно, в Польшу его, где есть нечего! — Ричард пил молоко. Делал большие глотки, заставляя себя пить молоко, чтобы не пить спиртное.

Его дочь с «не мужем» решили поехать пожить на родине ее матери, первой жены Ричарда.

— Я думала, что ты современный родитель, а ты — как все, как мои…

— Нет, я не как все. Я мог давным-давно уже не заботиться о ней, не оплачивать ее университет.

— Почему родители рассчитывают на автоматическую преданность детей? Мои родители вообще должны быть в ярости. Они меня растили, учили, воспитывали, а я — фьить! — улетела… А Америка автоматически рассчитывает на преданность эмигрантов. За то, что дала им возможность жить в свободной стране — то есть жрать много и свободно колбасы! Джентльмены из эФБиАй так мило звонят в дверь — вы, мол, ничего не обязаны, но если что-то знаете о соседе… Конечно, за колбасу надо платить! За вид на жительство надо стать доносчиком!

— Настья, ты все смешала. При чем здесь Америка?!

— Ни при чем. Или при том, что это волнует меня больше, чем твоя дочь.

— Ты можешь быть иногда очень nasty[118]! — Ричард, впрочем, сам подумал, что слишком разбушевался.

Настя даже моложе его дочери! Хотя, может, поэтому? Будто продолжая ругаться с дочерью.

— Насти, Настаси, так говорили о теннисисте. И вот пожалуйста. Совсем недавно это был спорт избранных, теперь каждый родитель сует своего ребенка учиться играть в теннис. В надежде, что тот станет загребать миллионы. И ты не хочешь, чтобы твоя дочь рожала, ехала в Польшу, потому что надеешься, что она кем-то может здесь стать. Не как ее неудачливая мама. — Настя хотела добавить «и не как ты, Ричард», но удержалась.

Ричард провел обеими руками по волосам, закрыл глаза на секунду, потом взял Настю за руку и повел в спальню.


— На Филиппинах насилие употребляется как пытка. — Настя лежала на постели, поверх покрывала. С одной ноги свисали не снятые джинсы.

— Ты считаешь, что я тебя изнасиловал? Ха, ты не очень бы возражала. Все русские мазохисты! — Ричард потянул за штанину джинсов.

— О, без ярлыков, пожалуйста!

Дик потрепал Настю по голой ляжке: «Мягенькая, пусс!» Настя подумала, что все мужчины любят «мягенькое», и нет, наверное, такого, который, хвастая перед другом качествами новой подруги, говорил бы — ноги у нее волосатые, пятки, как наждачная бумага, прыщи на попе создают впечатление жабьей кожи, воняет от нее мочой и на верхней губе у нее бородавка с волосами… Настя аж взвизгнула от всего представленного.

— Ты все еще представляешь, что тебя… пытают? — Ричард принес бокал вина.

— Нет. Я просто подумала, что моя мягкость стоит пятнадцать долларов в месяц. Нежная щечка — двадцать долларов. Мой запах — сорок пять долларов на три недели, и так далее, и тому подобное. Вульгарно, да? Но мягко…

— Тебе нужны деньги?

— О, шит! Я просто так сказала! О, фак! — Ей было стыдно, она вообще терпеть не могла говорить о деньгах, о том, что у нее их нет.

— А я не просто! Лучше я дам тебе денег, чем этой девчонке. Сука! — Последнее слово в адрес дочери было сказано уже не так зло, как до постели.

«Он меня выеб, будто наказывая. Зло. Дочь-то свою он наказать так не может», — но ей понравилось. И чем больше она постанывала под ним детски кошачьим голоском, тем сильнее чувствовала его в себе, тем он сильнее становился в ней.

— Хэй, татарин! Я тебе купил твоего Хэма. Называется «Movable feast» по-английски. А не праздник там чей-то… — Ричард принес книгу, обернутую и перевязанную ленточкой.

Настя схватила, развязала и… вспомнила себя в школе в четырнадцать лет, как она прячется от библиотекарши, потому что не хочет возвращать «Праздник, который всегда с тобой».

— Ой, я помню, как мне было грустно, когда я читала ее по-русски. Но не плохо, хорошо грустно.

— Это ностальгия романтическая. Но скоро, может, увидишь Париж, а?

Настя вздохнула. Она так и не поняла, кто такой Джон Касабланка. Поняла только, что надо быть в его агентстве. В Нью-Йорке или в Париже. Джоди нахваливала ему Настю, говорила, что она очень биг[119] в Лос-Анджелесе, Касабланка говорил, что она сможет сделать биг в Нью-Йорке… а Настя себя чувствовала маленькой-премаленькой.

— Настья, опять ты все усложняешь. Сумасшедший татарин, вспомни своих боевых предков! Поедем к итальянцам, поедим, а то из-за беременной женщины я остался голодным.

«Two guys from Italy»[120] назывались итальянцы. Одна из дюжин пиццерий под таким же названием. Лучшие «ребята» находились на Сансете. Насте там нравилось, потому что они с Ричардом были почти всегда единственными клиентами. Хозяину, приятелю Ричарда, это, конечно, нравиться не могло. Но пиццерия в этом районе не пользовалась популярностью — у проституток не было времени на поедание пиццы, проезжающие же мимо предпочитали заведение в нескольких блоках — «Пуссикэт».

Дарио — хозяин — сидел в белом переднике, в компании приятелей-итальянцев-бесплатных клиентов. Незанятые столики в красных скатертях в шашечку освещались тающими в стаканчиках свечками. Ричард разменял доллар и бросил в щелку джук-бокс[121] сразу несколько монеток, обеспечив «ребят» музыкой надолго.

Брель «заплакал» «Ne me quitte pas…»[122], Ричард продегустировал «Кьянти»: «М-м-м-м, очень неплохо!»

— Откуда ты знаешь эту песню?

— От нелюбимых тобою моих жен. Все эти адамо-азнавуры-далиды были их любимыми исполнителями. Помимо Пресли, конечно. Так что можно сказать, мои жены меня познакомили с другим миром.

— Поэтому ты мне и нравишься, Ричард. Ты знаешь, что есть и другие миры, а не только Америка. И если завтра президент скажет, что Советский Союз враг, ты не будешь думать, что все двести пятьдесят миллионов — или сколько их там — враги. Как большинство американцев.

Им принесли гигантские чаши с салатом — Дарио американизировался, то есть увеличивал порции.

— Под большинством, Настия, ты имеешь в виду простых людей, среднего человека, да? Так разве такой средний в Советском Союзе не считает Америку врагом?

— По-моему, нет. Там всегда подозревают, что не все сказано, поэтому не доверяют информации и ищут сведений еще откуда — нибудь.

— То, что называется у нас свободой информации и прессы.

— Что толку от вашей свободной прессы и информации, если ей не интересуются! Я ненавижу русское, может, вообще славянское преклонение перед Западом. Но отчасти именно это заставляет людей быть… более любопытными, что ли. Американцы же, считая себя number ONE, ослеплены собственным значением и ничего вокруг себя не видят. Они до сих пор спрашивают, есть ли TV в СССР! И в то же время это не мешает им считать Советский Союз угрозой, говорить о руке Москвы!

— О, Настия, простому человеку вообще не свойственно интересоваться чем-то дальше своего дома, семьи…

— Банковского счета! Но поэтому глупо думать, что эти простые эмигранты прибегают в Америку из каких-то высших побуждений и свобод. Да, свобод открыть свою лавочку! Все эти боат-пипл в конце концов и селятся рядом — во вьетнамских, корейских и каких угодно гетто. Так же, как и советские евреи. Интеграция может только с внуками и происходит, а бабушки очень против американизирования! Что же это значит? Для чего они в Америку приезжают, а?

Дарио принес круглый блин дымящейся пиццы. Он чокнулся своим стаканчиком о Настин и Ричарда и вернулся к бесплатным посетителям продолжить беседу о том, что, видимо, придется закрываться, что американцы настоящую пиццу не понимают, что им нужны гамбургер и кока-кола и что, может, место плохое и «мамма мия и порка мадоска, и мани, и мани, и опять мани».

Настя пошла поставить новые диски. Оперевшись о джук-бокс, она разглядывала названия и думала: «Чьи интересы я отстаиваю? Народ везде одинаков. В Союзе — серый под асфальт. Здесь прикрыт более цветастыми тряпками. Но как и в Москве, только определенный контингент людей посещал кинематограф, так и здесь — одних и тех же я встречаю с Другом на фильмах Маковеева, Пазолини, Фосбиндера… Вот именно с Другом! А с Сашей и Ричардом я трахаюсь. Да, с Ричардом еще по-английски говорю». Она вернулась к столу и не удержалась, чтобы не сказать, что пожить в Европе, особенно в соцстране, полезно было бы многим американцам.

— О'кей! Чтобы вернуться и работать в славик департменте какого-нибудь университета? Мизерия, как говорят итальянцы, раз уж мы у итальянцев!

— Это только в Америке культура — мизерия!

— Ох, я очень хорошо знаю ваши европейские дела. Ребенок должен учиться музыке, фигурному катанию, балету и еще фак знает чему… Сама возмущаешься повальным увлечением теннисом. Все не станут Джимми Конарсами, а те, кто на пьяно учится играть, не обязательно окажутся Шопенами.

— Игра в теннис развивает руки и ноги. Мало кому она повышает банковский счет. А музыка повышает общую культуру. Но, конечно, в Америке это ничего не значит. Потому что нельзя перевести на деньги, на доллары. А во сколько тысяч оценивается ваша общая культура, в какую сумму?! Ха-ха, Дикуша, как называет тебя твоя жена! — Настя залпом выпила вино.

— Слушай, что же вы, такие культурные, в таком говне живете?!

— Я там больше не живу! И потом, кто это сказал, что это говно? Вы? Почему это вы стандарты устанавливаете? А они там так живут, потому что на большее не способны, значит. Все ждут приказа откуда-то сверху. Не обязательно государственного, а начиная еще со школы… Фу, надоело ругаться, кто где больше колбасы ест!

— Я не ругаюсь. Это тебе надо спорить. Друг твой правильно сказал — вам лишь бы дай поспорить… Поедем домой.

Они долго прощались с Дарио и его приятелями. Спорили по поводу счета — Дик не хотел скидки. Объясняли потерявшемуся парню из Иллинойса, где находится «Пуссикэт», и уехали наконец, сказав чау-чау-чау!

Насте стало тепло от сказанного Ричардом «поедем домой». Она положила голову ему на колени, под руки на руле.

— Мне вставать завтра в семь утра. Для съемок альбом-ковер[123] группы «Hoo-Doo Voo-doo»!

— Хэй, ты знаешь, что это значит? Это секта такая. Вудуизм индейцы практиковали. Аху-ду — bad luck[124]! Тебя под ведьму будут гримировать? Очень правильно выбрали!

— Э, потише, а то я укушу тебя за твой худу!

— Почему? Тебе не нравится?

— Нравится. Но то, что нравится, может стать необходимостью. Значит — зависимостью. А это опасно, зависеть, ты ведь сам знаешь, бывший архитектор…


Электробудильник зажужжал в 6.45, Настя приподнялась выключить и легла на вытянутую уже руку Ричарда: «Останься немного, пусс…»

Утренний свет пробивался сквозь щели неплотно задернутой шторы. Птицы галдели, отстаивая места на ветвях. Шелестели их крылья, пролетающих мимо кустов, и ветви касались мелкой сеточки на окне. Настя вдруг вспомнила, как всей семьей они ездили в выходные на дачу. Была ранняя весна, и приходилось еще топить огромную печь, разделяющую две комнаты. Отец вставал и приносил из ледяной прихожей дрова. Настя, уже проснувшаяся, ежившаяся в своей комнатке на кровати под тремя одеялами, слышала, как он отщипывает лучины и ими, и бумагой поджигает уложенные в печку дрова. Когда они начинали потрескивать — разгорались, — отец шел обратно в постель и Настя слышала, как тихонько они с мамой смеются за стенкой. Потом мама вставала и начинала готовить завтрак на раскаленной уже плите. Настя вылезала из постели и в пижаме, засунув ноги в обрезанные валенки, выбегала — «Мамочка, я так замерзла! Я маленькая снегурочка!» — и она забиралась к отцу в постель. Он уже курил папиросу и ему было не холодно — он был открыт по пояс и руки держал за головой. От него пахло табаком, печкой и немного потом. Настя долго помнила этот запах и еще — рыжеватые волосы под мышками. Она устраивалась рядом с отцом и просила: «Ну, рассказывай про собак!» И он рассказывал, дымя папироской, покашливая, прищурившись, глядя в потолок, будто приглядываясь к картинкам в памяти. Про сибирских лаек — одну так и звали Лайка, а имя второй Настя сейчас уже не помнила, — на которых отец ездил. «Быстро, снег кругом. В носу, во рту. А они бегут, лают. Одна вдруг боком пойдет, еще чуть-чуть, и перевернет тебя. Эх, едрит твою налево! хлестанешь ее…» — «Ой, папочка, ей же больно! Это Лайка непослушная была?» — «Не больно. Едрит твою, такую-растакую!» — «Что это за прибаутки у вас там?» — смеялась мама у печки. «Не мешай, мамочка, мы на собаках! Такую-растакую! Ну дальше, дальше…» Настя знала, что дальше. Лайку потом убили. На отца в лесу рысь напала — с дерева прыгнула, у него шрамы навсегда остались. Но он рысь поборол, пристрелил ее. А собаки вокруг крутились, и кто-то из охотников выстрелил и попал в Лайку. Отец долго хранил хвост Лайки и ушко рыси, с кисточкой. А еще у него был шрам на переносице и верхней губе — это его конь копытом ударил… Мама пела у печки и жарила деревенскую яичницу — с картошкой, луком и кусочками сала…

Настя встала, пошла в ванную и расплакалась под душем: «Лучше бы у меня не было родителей. Или лучше бы они уже умерли. Я бы не чувствовала себя обязанной перед ними. И себя бы не ощущала одинокой. Я бы знала, что я — одна». Она протянула руку из-за занавески за полотенцем — там же была повешена рубашка Ричарда. Она поднесла ее к лицу — пахло Ричардом. «Никогда я никем не буду. Потому что мне дороже личная жизнь, эмоциональная. Надо стать холодной и расчетливой, чтобы чего-то добиться в этих джунглях».

Она выпила кофе, приготовленный для нее Диком. Он поправил на ней шарфики Аксидента, поцеловал в щеку и помахал ей, выезжающей из гаража, рукой. «Как папа в школу провожал», — Настя поехала в Беверли-Хиллз.

В дешевом паркинге на Little Santa Monica машин еще не было. Настя оставила свой «Фиат» с краю. Это чтобы через сорок минут посланной из салона девочке бросить в митер[125] еще 25 центов, не искать долго машину. Через сорок минут паркинг будет набит машинами обслуживающего персонала Беверли-Хиллз — «тойотами», жуками «фольксвагенами», «тойотами» опять и еще «тойотами».

В салоне двери были открыты, и хозяин Сэми широкой шваброй выметал на тротуар оставшиеся со вчерашнего, видимо, последнего клиента волосы.

— Хеллоу, любовь! Хорошая девочка — свеженькая. А я плохой. Слишком много шампанского вчера. — Сэми поцеловал Настю, и она почувствовала «волдырность» его щеки, от шампанского.

— Ох, я тоже так хочу иногда шампанского, много-премного! Но когда на утро съемки, да еще с таким фотографом, как этот Зипперман…

Зазвонил телефон, и Сэми бросил швабру. Настя пошла в маленькую раздевалку и выбрала самый яркий халат.

— Это он, Зипперман звонил! — крикнул Сэми. — Он нервный, да?

— Надеюсь, что во время съемок он не будет нервным. — Настя сняла с себя всю одежду, оставшись в красных трусиках, пахнущих шампунем; она выстирала их в шампуне, иначе на них была бы сперма. — Я должна была три раза ездить показывать свое портфолио, мерить какие-то купальники, — она вышла в ярко-розовом халате, завязанным кушаком в большой бант.

— Беллиссимо! Садись сюда. Белла, белла!

В Беверли-Хиллз говорили на иностранных языках. То есть вставляли иностранные словечки — капиш? салю! бене! Произносили названия фирм на французский манер. У всех, правда, по-разному получалось.

Сэми был мексиканец. Он скрывал свое происхождение. То есть говорил, что родился уже в Америке. Настя думала, что он обманывает. И ей нравилось, что он мексиканский мексиканец. Сознавая свою принадлежность к нации, используемой в Калифорнии как самая дешевая рабочая сила, он не очень выпендривался.

Пока Сэми выбирал и мешал краску, Настя поднялась наверх и сделала себе кофе. То есть она сделала первый из нескольких десятков за день стеклянный кофейник.

— Лав, красный цвет тебе идет! — смеялся внизу Сэми.

Настя тоже засмеялась — пол был стеклянным. Сэми стоял в черных, обтягивающих его мужские достоинства брюках, белой рубахе, расстегнутой чуть ли не до пояса, с золотыми цепями на груди и запястьях. «Все-таки он латино. Любит что-то цирковое».

Через полтора часа Настя сидела под шумящим феном. Волосы были покрашены и обмотаны фольгой. Зипперман звонил два раза. Так же звонила Джоди, Сэми звонил по всему Беверли-Хиллз в поисках парика.

— Они сумасшедшие. Я уверен, что на фото, которое они в конце концов выберут, волос вообще не будет видно. Но это не мое дело. Не наше. Мы исполнители.

— Не мог бы ты в свой исполнительский счет включить бутылочку «Муммз», а?

К 10.30 салон гудел фенами, щелкал острыми ножницами, визжал выбривающими затылки и виски машинками, пах перманентом, лаком, кофе и «Опиумом» Ив Сен-Лорана. В двенадцать прибавился запах сандвичей — их развозили в больших корзинах девочки на роликовых коньках, работающие за проценты.

Отросшие во всю длину шеи, волосы Насти были выкрашены в цвет «божоле», молодого, подсвечиваемого пламенем свечи. Парик тоже был покрашен. Сэми угощал «Муммз». Он был в прозрачном переднике и в непрозрачных уже перчатках — он лично красил Настю. Опять звонил Зипперман.

— Она готова. Будет у вас через полчаса. Да, я буду через два. Этого должно хватить. Бай!

Настя спросила, на что должно хватить два часа, а Сэми засмеялся:

— Они тебябудут красить. Всю. С ног до головы.

Настя тихо сказала: «Я убью Джоди!» — и пошла звонить. На второй этаж — там сидели глухие тетки: под фенами.

— Джоди? Да, это я. Ты знала, на сколько часов эта работа? Пять? Я уже пять часов сижу в салоне! И еще два часа мне будут делать боди мэйк-ап… — Настя отстранила трубку от уха и покачивала босоножкой.

В телефонной трубке раздавались возгласы: «Я знала! я тебе говорю! чип! я была уверена! фони!..»

Оказалось, что Сэми вообще ничего не платят. Что делает он все это для рекламы. Чтобы на обратной стороне конверта пластинки меленькими буковками было бы написано: «Волосы — Сэми. 9741 Литл Санта-Моника, Беверли-Хиллз».

В три часа голая Настя сидела в гримерной комнате студии Дика Зиппермана. «Хуй на молнии» — уже окрестила его Настя в уме. Громадный его лофт[126] когда-то был частью хлебной фабрики. Теперь здесь выпекали духовную пищу — рекламы машин, шуб, ювелирных изделий.

Посредине студия была заставлена безумными растениями, плантс[104], застелена искусственной травой и мхом. Три пальмы стояли в закамуфлированных кадках. С потолка, на проводах, свисали лианы. Пять ассистентов устанавливали освещение. Молча. Зипперман сидел в шезлонге перед «джунглями» в позе «Мыслителя» Родена.

Примчавшийся Сэми присвистнул, увидев вышедшую из гримерной Настю. Все ее тело было намазано бронзово-шоколадным гримом. С шеи на грудь свисали хвосты, клыки и кусочки кожи, чуть прикрывая соски. Фиговый лист состоял также из клыков и хвостов и держался за счет кожаного шнура, продетого между ягодиц. Маленького роста, Сэми встал на табурет и приколол к Настиной макушке парик.

— О'кей, попробуем «Полароид», — громко сказал Зипперман и щелкнул пальцами в сторону ассистента.

Тот подбежал и повесил Зипперману на шею камеру. Настя стала считать в уме до десяти, пятидесяти, ста…

Ее провели по узкой тропинке, оставленной в «джунглях», и поставили посередине. Один из ассистентов вставил ей в руку зажженный факел. Воцарилась тишина. «Сейчас объявят, что Америка занята Советскими войсками!» — пыталась пошутить в уме Настя. Зипперман объяснил, что она должна изображать мечущуюся в джунглях. Отстранять факел далеко от себя было нельзя — он не вмещался в кадр. Слишком близко держать его тоже не советовалось — волос было слишком много и они могли загореться, да и глаза начинали слезиться из-за дыма. «Метаться» Настя тоже не могла — «Хуй на молнии» контролировал каждое движение: «Руку выше, бедро правее, подбородок выше, глаза влево, так, держи!» После пятого «Полароида» Настя изнемогала. А съемки еще не начались. Еще предполагалось делать крупный план — только лицо! Замученной в джунглях?

— Дик, включи ей музыку. Это помогает двигаться, правда, Настья? — гример подмигнула, и Настя благодарно улыбнулась.

Зипперман щелкнул ассистенту. Музыка заорала, и Настя занялась вудуизмом. На три часа.


Нарушая speed limit[127], русская модель неслась по Вилширу. Доехав до Ла Сиенеги, она долго стояла на перекрестке из-за неправильно поворачивающих налево. На светофоре была стрелка-указатель, но они не смотрели на светофор — они рылись в бардачке, обнимались, смотрели в окно. Обалдевший от ожидания мужик в машине перед Настиной легонько пихнул их бампером. Они и не подумали повернуть — стали показывать средний палец, орать из окна и ругаться. «Лос-Хамовск, Лос-Хамовск — озверевшие люди в пробках на фривеях, в поисках паркинг, со сломанными аэр-кондишенерз, взмокшие, опаздывающие из-за севших батарей… Даже на кладбище они могут навестить усопших на машине — проезжая мимо гроба в окошечке…» Настя сама свернула налево и теперь ждала, пока пимп[128] в розовой шляпе с перышком выезжал на своем малиновом длиннющем «Кадиллаке» из паркинга «Фат Бургера»[129]. Ей сигналили сзади, она сигналила впереди стоящему, впереди стоящий сигналил пимпу, орущему и заглушающему в своей машине Даяну Росс — «Relax, man! Cool it, man!» — Он философствовал на тему жизни. Она прекрасна, кричал пимп, как джоинт и лучший фат бургер после.

— Настя! Настя!

Это был голос Саши. Он стоял около окошечка для заказов на вынос.

— Хочешь гамбургер? — крикнул он.

Настя не выкурила джоинт, но, как часто бывало, забыла поесть.

— Двойной! Со всем! — она взглянула на него и подумала, что не крикни он, она бы и не заметила Сашу.

«Бледная немощь, — мелькнуло у нее в голове забытое русское выражение. — Чем отличается он в толпе, чем выделяется?» Она подумала, что, вспоминая его, Саша никогда не предстает четко и ярко в памяти. Что-то расплывчатое, без одежды. Не голый, а в чем-то мутном. Даяна Росс в пимповской машине еще громче запела — «Dont call preacher! Dont call doctor! Dont call mama!»[130] — взвизгнув покрышками и последними словами песни: «Ноу! ноу! ноу!» — пимп укатил, и Настя въехала в паркинг Саша подошел к машине — как всегда испуганный. Настя не смыла мэйк-ап. Она взяла у него закуренную уже сигарету и увидела Ромку. Тот закачался, руки в карманы, подражая походке клиентов «Фат Бургера».

— Настюха! Ты сюда очень подходишь. Сейчас тебя украдут.

Настя вышла из машины, и трое черных, помещавшихся на единственном столике на улице, с огромным магом загалдели, прихлопывая ладонями о бедра. «Get up! Get it up! Like sex machine!» — подливал масла Джеймс Браун.

— У вас нет пива, Ромка?

У них уже было и пиво, и обязательный «Априкот бренди». Саша обернул банку в бумагу, и Настя, закинув голову, жадно выпила. Блакс что-то выкрикивали в ее адрес. Ромка смеялся, пританцовывая и стукаясь слегка о Настино бедро, чуть ниже ее бедра. В окошечке появилась черная с красными (!) щеками и выкрикнула заказ. Ромка прищелкнул пальцами и, так же пританцовывая, отправился к окошку.

— Три двойных со всем! А можно и с тобой хани? — Ромка сунул голову в окошко.

Черненькая засмеялась и хлопнула Ромку по носу пачкой салфеток. «All right, man! All right! Let's make a deal!» — черные предлагали совершить обмен на Настю. Она захохотала и села в машину. Саша сел за руль. Ромка тоже уже был в своей машине. Он подмигнул одному из блакс и подозвал. Тот пританцевал и, пошептавшись, вынул что-то из кармана. Ромка в свою очередь вложил ему в ладонь десять долларов. Настя подумала, что джоинт будет очень кстати.

Фат бургеры были сочными и действительно со всем. Ребята пили пиво из банок, Настя — из стакана. Она и бургер пыталась есть прилично, но потом бросила эту затею и, как ребята, измазалась кетчупом, горчицей. Втроем они сидели за стойкой-баром у Ромки. Настя всегда говорила «у Романа», Саша здесь будто и не жил. Они выкурили маленький джоинт, перед бургерами. Чтобы после него лучше оценить еду.

— Хе-хе, во придумали жрачку свинячью. Придумали же делать деньги на такой еде!

— Что свинячью, Сашка?! Сам ешь — за ушами хрустит!

— Да, вкусно. Особенно, когда покуришь, Настенька.

— Настя, мы придумали одну штуку. Единственное — это технические детали. Производство, — сказал серьезно Роман.

Объебать Америку — значило «мы придумали».

— Эта что-то едальное или воровальное, мальчики?

— Что, воровальное?! Это бизнес. Официально зарегистрированный, под номером, с лайсенсом. Еще и за патент деньги можно будет получать. И по всей Америчке, как этого старика Колонеля с его жареными курами, будут показывать по TV! A and R chicken! Или: «Chicken RA»! Точно. Как бог солнца. Поджаренная курица ведь золотится. Солнечная чикен! И лепить ее круглыми солнцами, бля! Запиши, Ромка!

Роман действительно достал блокнот, и Саша нарисовал на листе кружок, а вокруг написал Чикен РА.

— Какая курица? Что вы лепить собираетесь!

— Настя, мы долго думали по поводу бургеров и решили, что курица в Америке в сто раз дешевле. А тем более перемолотая. Можно и с костями и с потрохами. Это детали. Но главное, что мы будем делать бургеры из курицы! Поняла? Это же в сто раз вкуснее. Пиздец, нет?

— А разве такого нет еще?

— Нет!!! — в один голос объявили наебщики Америки.

— Будут жрать, как миленькие! Еще как будут, суки! — и Саша открыл бренди, налил себе и тут же выпил, ехидно улыбаясь и представляя, как «суки» жрут его Чикен РА.

Настя пошла помыть руки — «При чем здесь я? Куры какие-то, ювелирные магазины… Я — на шоу лучших дизайнеров, на обложках каталогов, в журналах, по TV, а он объебать Америку мечтает. Обидно, наверное, стало бы Америке, узнай она, что никакой любви приехавшие в нее люди к ней не испытывают. Они хотят заработать денег и еще раз денег По ночам им снится Москва или Львов. Америку они называют Америчка и, как только заработают эти самые деньги, убегут из нее в Европу, в Париж или Рим». Настя представила Америку, как маленькую избушку. Но вот со всех сторон бегут к ней люди, и на избушке вырастают этажи, надстройки. Люди карабкаются по ним с мешками, притащенными с собой, и все надстраивают и надстраивают. И маленькой избушки не видно уже. Не видно уже Америки. «Великая Американская Мечта стала просто стремлением к довольству и сытости… Но Америка сама виновата! Даже Богу них отождествляется с деньгами — In God we trust отпечатано на всех банкнотах! И место в избушке предоставляется всем, у кого есть банкноты. Если ты можешь вложить капитал в бизнес — получишь грин-кард».

— Знаете, господа-владельцы Чикен РА, в Риме всякие знаменитости устроили бойкот «Макдоналдам». Прямо у Испанской лестницы открыли «Макдоналд». А они поставили стенд и бесплатно угощали всех пиццей и вином! — Вспомнив об Италии, Настя поставила пластинку Мины.

— Я бы тоже протестовал в Риме. А здесь пусть жрут! — Саша остановил пластинку Мины и включил кассету Высоцкого: «А на левой груди профиль Сталина, а на правой — Маринка анфас».

— Са-ша! Сколько можно?! И все время одну и ту же песню. Сталин, Сталин… Что тебе-то Сталин сделал? — Настя налила себе еще не допитое, к ее удивлению, бренди.

— Э-э-э, я помню! Я очень хорошо помню! Я катался на велосипедике трехколесном, мне тогда железную дорогу купили, отец заставил мать купить. — Саша захлопал в ладоши и издал звук паровозика: — Ту-ту! Я главный стрелочник! И как раз по радио объявили. Дура Розка заплакала, а отец ей по ебальнику дал… Ту-ту! Я главный стрелочник!

Роман поехал купить еще бренди. Саша включил TV. Шел американский футбол.

— Ну какой интерес смотреть, как двадцать, или сколько их там, мужиков с искусственными плечами по полю носятся? — Настя ничего не понимала в игре.

— Э, Настенька, это старо, как мир. Смотрели же на бои гладиаторов. Я бы все время палец вниз держал!

Настя подумала, что Саша не сидел бы в ложе, где решалось, жить или нет гладиатору.

— Вот именно поэтому, Саша, мне нравится бокс. Идет борьба один на один.

Саша стал изображать экзальтированного комментатора бокса Ховарда Корселя.

— Ты бы, Саша, не изображал, а стал!

— Что стал? С моим акцентом станешь, пожалуй!

— Какая чушь! Поляки, о которых самые глупые анекдоты в Америке, становятся. Козинский приехал сюда в двадцать с лишним лет. Автор бестселлеров. Не говоря уже о Полянском!

Саша махнул рукой, сказав «а-а-а!», Настя вышла на балкон, подумав, что лучше бы Саша оставался ностальгирующим по Москве, добрым Сашей, чем становился бы таким грубым, не понимающим чего-то и непонятное, недоступное называющим «говно».

На противоположной стороне улицы стоял Семен и разговаривал с Мариком. Тот был разведен и посещал мексиканскую дискотеку, как и все, от кого ушла жена.

— Семен! Где же твои новые одежды? — крикнула Настя.

Семен приобрел себе костюм. Когда он надевал его, то всегда стоял — сесть боялся, думая, что штаны лопнут. В гараж под балконом как раз въезжал Ромка. Он прошевелил губами: «Не зови его», и Настя кивнула. А Семен закричал:

— Я иду есть к туркмену. Поэтому и не надел новое. В этих штанах мне в пузо больше влезет!

Марик бросился бежать от него. Настя вернулась в комнату.

— Ну и кретин, бля! — сказал Саша, слышавший Семена.

— Кретин, а сам его зовешь всегда!

Вошедший Ромка изобразил плевок: «Я как его увидел, мне аж дурно сделалось!»

— Сейчас они у черномазого плов будут жрать. Руками. Семен сало о брюхо будет вытирать. Прямо мордой в плове и уснет, — захихикал Саша. — Черномазому вроде разрешение на возвращение дали.

— И зачем Советы таких обратно пускают?! Радовались бы, что избавились! — Ромка достал из пакета бутылку вермута. — Надоел этот абрикос, так что выпьем вот это…

— У Советов примитивная, но правильная тактика. Они покажут его по TV. Ему даже врать не надо будет. Расскажет про тараканью квартиру, про безработицу, про крысу, найденную на кухне. Про Семена, доктора бывшего, расскажет. — Саша разлил по стаканам вермут и сразу выпил свой.

Настя вспомнила, как в 73-м году смотрела выступление плачущих возвращенцев из Израиля. Приехав в Израиль, они, конечно, скандировали антисоветские лозунги, вернувшись в СССР — заклеймили Израиль. «А сейчас кто-нибудь из них просит визу опять в Израиль наверняка».

— Что же, по роже этого туркмена не видно, что он дебил? Ни на что не способен… — Роман сидел за стойкой и рисовал в блокноте кур и солнца.

— Советский зритель, даже увидев безногого возвращенца из Амерички, не поверит, что тот не смог устроиться. На этом эмиграция и держится. На вере, что на Западе что-то такое есть. Надежда на Запад! — Саша залпом выпил вермут, и из угла рта у него потекла коричневая струйка.

Несмотря на то что за одиночную камеру несколько раз платил Саша, Настя считала квартиру только своей. И она рада была вернуться, пусть и в не очень любимую, но свою. Она не очень была рада Саше в ней. Пока она смывала мэйк-ап, Саша достал из холодильника водку с соком, уселся на диван и разглядывал Настино портфолио. Она вышла из ванной, и он показал большой палец — это относилось к вырезкам из «Нью-Йорк Таймс».

— Вот именно, Саша, эти фото сделаны в Нью-Йорке. Чему ты удивляешься, когда я говорю, что там настоящая работа? Классная. А здесь… Ты так гордишься тем, что из Москвы. Ленинград для тебя провинция. Так если бы ты побывал в Нью-Йорке, Лос-Анджелес показался бы тебе Бэйкерсфилдом! Здесь вон, в музее, в парке, динозавры когда-то водились, так они не вывелись! Местные жители, как дикари. И это из-за стиля жизни в этом городе.

— Настенька, но что я буду делать в Нью-Йорке?

— Саша, а я здесь? Кур продавать?!

Насте стало неловко. Какое в принципе отношение сам Саша имел к курам?! Он окончил институт… Но тут же Настя будто бы все поняла — какой институт?! Сейчас бы он учился в аспирантуре благодаря связям сестры. А по окончании стал бы работать в какой-нибудь организации в Москве. Сидел бы в кабинете, в одном из высотных зданий. Только чтобы не ехать куда-то туда, где нефть. Как и здесь он не хочет. То есть и в Москве в Саше ничего особенного не было, раз он поступил в институт нефтяной промышленности. Он стал бы там кабинетным работником, просиживающим на работе по восемь часов в день. Бумажным человеком в костюме-«тройке»!

— Настенька, потерпи немного. Мы раскрутимся с Ромкой. Я точно знаю. Деньги будут. Сможем квартиру хорошую снять…

Настя подумала, что говорят они совсем о разном: «Его амбиции распространяются только на деньги. Неважно, как их сделать. Деньги ему дадут возможность быть главным. Хоть чуточку, но главным. Командующим. Пусть пятью-восемью — делающими бургеры или чинящими джулери. Они будут его, Саши Плискина, подчиненные. И он будет махать своими руками, растопыривать пальцы-сосиски перед их носами…»

— Саша, я тоже хочу денег, но по-другому. Деньги — это как подсчет заброшенных в корзину мячей в баскетболе. Подсчет выигрышей. Тебе не понятны такие вещи, как успех, известность, слава?

— Настя, да о чем ты говоришь? Что, ты не понимаешь? Ты же не Мэрилин Монро!

— Ты дурак, Саша! О чем я с тобой разговариваю, что с тобой вообще делаю, если ты не считаешь меня… да просто красивой!., заслуживающей быть на обложке… что угодно! — Настя, как обалдевшая, пошла на кухню за стаканом Порки-Пиг. «Арчи, он хоть в этом не сомневался!»

— Ты бы, Настя, пошла учиться. Приобрела бы полезную профессию. — Саша налил Насте водки с соком, себе — чистой.

— На кого же это полезного мне выучиться, интересно, надо? На маникюршу, как твоя Розочка? — Насте стало стыдно, что она так презрительно сказала о хорошей бабе Розке.

Но тут же она разозлилась на себя из-за того, что не может сказать Саше прямо, что думает. Что да, хорошая Розка. И семью всю тащит, и Саше помогает. Но кто она такая, что еще в жизни может?!

— Она, кстати, очень неплохо зарабатывает. У нее своя клиентура уже появилась.

— Саша, но я не Роза и не Люська, и не сотни еще таких же выучившихся на маникюрш, косметичек. Ради семьи. Будущего детей! Ты что, разницу не видишь?!

Насте было жалко Сашу. Он сидел и молча моргал длинными ресницами. Он был пьян, но не агрессивен.

— Я ведь не отказываюсь от тебя, Сашка. Мне кажется, я люблю тебя. Но мне хочется вылезти из этого гетто, с Кловердэйл, чтобы мы были лучшими!

— Настенька, но ведь для этого я и хочу все эти бизнесы. Чтобы ты не мечтала, как хорошо было бы полежать в ванной, а чтобы лежала в ней. Для этого ведь деньги нужны. А ты забираешь у меня причину их делать. Лишаешь меня шанса. Я без тебя не смогу! — Саша чуть не плакал.

Настя подумала о своих причинах. Подсознательно она искала самовыражения в моделинг, выхода своим эмоциям, переживаниям. Но так как связаны они в основном были с эмиграцией, с воспоминаниями о Москве, с неустроенной личной жизнью, то и на фотографиях выглядели слишком трагедийно. Софистикейтед. Чтобы рекламировать шорты для джоггинг или воздушный лосьон для кожи, вовсе не нужна была трагедия. Надо было быть, как говорил Друг, «беззаботной калифорнийской девочкой» — ня-ня, ля-ля, найс, изи, плиз пипл…

— Саша, ты можешь думать что угодно — я плохая, жестокая, — но я не собираюсь переезжать с тобой в другую квартиру, а собираюсь поехать в Нью-Йорк! — Настя ходила по комнате: «Пусть я буду эгоисткой. Можно подумать, что это так легко. Эгоисты всегда одиноки, всегда одни борются!»

— Настя, что же ты со мной делаешь? Ты мне сердце разрываешь! Я же люблю тебя, а ты… Куда ты уходишь, Настенька. Мне жить не хочется…

Настя все ходила, уговаривая себя: «Не поддавайся, не поддавайся! Конечно, ему не хочется жить, как раньше. Ходить в мексиканские дискотеки, искать там кривоногих мексиканок, разговаривать на тарабарском языке. Сидеть перед TV с Ромкой или бегать в «Пуссикэт» и говорить «we want fuck!»[131], как они делали в первые месяцы, не зная, что никакого фака там нет. Он же на седьмом небе оказался, когда я у него появилась. Баба, своя, русская! С которой он про Москву может говорить и ебать, когда хочет, может и охуевать! Сам говорит, что я даже его научила!»

— Настя, ты подумай — эта твоя Джоди лгунья и блядь! Я таких баб в Москве видел, у нее же на роже написано, кто она. Какой Нью-Йорк? Какое агентство? Этот Касабланка и не числится там!

Касабланки действительно в Нью-Йорке не было… В «Модел Менеджмент» — филиал «Элит» — никто о Насте не знал. Был уже февраль месяц.

— Вместо того чтобы поддержать меня, ты, наоборот, только сомнения в меня вселяешь! Я и так неуверенная, а ты…

«Я сама стала трусихой, — подумала Настя. — От мужа уйти не боялась, эмигрировать не боялась, а сейчас — боюсь? Или это что-то другое?»

— Иди домой, Саша. Извини, но я ужасно устала. Фотограф измучил меня. Отснял двенадцать роллов пленки. Двенадцать!

— Я не знаю, что это значит. И я сейчас уйду. Сейчас я только позвоню, попрощаюсь… — он выпил и придвинул к себе телефон.

По первым цифрам набираемого им номера Настя узнала телефон его родственников. Она взяла аппарат и унесла в Vanity room. Саша пил из бутылки, когда она вернулась.

— Все, я ухожу. Насовсем. Все, — он качаясь подошел к двери, посмотрел на Настю, махнул рукой и, сказав: «Эх…», выбежал из квартиры.

Настя постояла посередине комнаты, потом взяла ключи и побежала за Сашей.

Шел дождь. «Почему у меня в жизни, как в каких-то дурацких фильмах. Как в В movies[132]. Арчи с пистолетом… Саша под дождем…» Сашу она увидела бегущим по газончику мокрой и скользкой травы. Он несколько раз чуть не упал. По Кловердэйл ехала машина, медленно, в поисках паркинга. В лучах фар сыпал мелкий, частый дождь. Настя увидела Сашу, оттолкнувшегося будто от дерева к машине. Она побежала и успела схватить его за плечи. Он упал на капот. Водитель выскочил из машины, пряча голову под газетой «Woman's Wear Daily». На обложке была Настина фотография.

— Он сумасшедший? Что он делает? Он болен? — кричал владелец машины, с которой Настя стаскивала Сашу.

— Простите. Он просто много выпил. Извините нас. — Настя теперь пыталась поднять Сашу, упавшего на дорогу.

Владелец машины помог ей. Саша повис на Насте, и она потащила его к себе.

Он плюхнулся на пол у стены. Она принесла полотенце и стала вытирать его мокрые волосы.

Дик подумал, что надо было заехать домой и, заперев селлер, взять с собой ключ. Он провел рукой по лицу, которое всего полчаса назад лежало на Настином голом животе. Рука пахла Настей. Он усмехнулся — пусси, Насти. Он разорвал пакетик finger wipe[133]. Ему стало стыдно — будто Настя сидела рядом и смотрела, как он вытирает ее со своих рук. «Сорри, пусс!» — сказал он вслух и, вытерев руки, бросил салфетку за окно. Она полетела по пустынной Ла Брея-авеню. Дик решил доехать до аэропорта улицами — в 3.45 ночи только громадные траки[134] встречались на дороге.

Настя опять выпросила у него ключ от дома. В последний его отъезд она устраивала пати, и, вернувшись, он застал ее за уборкой. Почему она не приглашала никого в его присутствии? Из-за своего русского бой-френда, думал Дик. Но он был согласен на такие отношения. Из-за того, что сам не был свободен. От последней жены, например, дочь была связующим звеном. И они могли продолжать упрекать друг друга в столетней давности неверностях, ставить в вину друг другу несостоявшиеся карьеры. Продолжать террор друг друга.


Настя лежала в своей постели в обнимку с медвежонком. Под подушкой был ключ от дома Дика. В уме она составляла список приглашенных на завтра: «Всех-всех позову. Может быть, это будет мой прощальный вечер в Лос-Хамовске».

В половине десятого позвонила Джоди.

— Ты сама знаешь, что никаких гарантий в этом monkey бизнесе быть не может. Если в Нью-Йорке ничего не получится, ты сможешь поехать в Японию. На гарантированные четыре тысячи в месяц. Эти джапс[135] все берут на себя — визы, разрешение на работу, контракты. Главное, понравься им сегодня…

Самым последним делом в Лос-Анджелесе и Беверли-Хиллз считалось не попробовать суши бар[136], не носить свитера Кензо и не побывать в Токио. Джоди еще долго говорила о том, какой это ужасный бизнес и что она могла бы написать бестселлер об этом ужасном бизнесе, но «ты же знаешь, Настья, они меня засудят в Америке!».

Настя дала себе честное слово, что больше выпивку приносить не будет. Уже было выпито четыре бутылки шампанского, две — водки, две — джина и неизвестное количество вина, которое она приносила в кувшинчиках, наполняя их из бочки в погребе. Струйка из крана становилась все скромнее и скромнее. Кто-то принес с собой вино. Настя уже не помнила кто — приглашенные привели друзей. Ей не очень это понравилось. Но Друг успокаивал и говорил, что всем всего хватит — он принес огромную turkey, и Люська зажарила ее в духовке по-американски: с какой-то кашей внутри. Сейчас она хотела танцевать русского. Но Настя заранее убрала все русские пластинки Дика, зная уже привычки подвыпившей женщины «без мужа, без сына сдающих на лайсенс дантистам». Саша играл в чипс с другом рыжей Шерол. В отличие от Дика этот был архитектором. Ромка клеил Шерол, а пьяная уже Келли, подламывая каблуки сапог, слонялась из комнаты в комнату и запускала пальцы в чаши с соусами. Валерий доказывал Другу, что Советскому Союзу будет очень выгодно пускать эмигрантов обратно: «Они привезут с собой валюту, на которую будут покупать квартиры. Мы ведь, например, не захотели бы жить где-нибудь в провинции, захотели бы в Москве. Вот и придется платить долларами», — он и не заметил, как перешел с предполагаемого на то, что будет на самом деле. Жена Валерия, Таня, что-то объясняла Кенту Маршалу, сверкающему затылком-клумбой.

Келли чуть не упала в селлер, и Настя сказала, чтобы та не спускалась, что она уже идет. Она взяла бутылку джина, подумав, что раз его пьют с тоником, то медленнее. «Ричард меня убьет! Ну и хуй с ним!» — она заперла дверь и положила ключ в кружку с надписью «Keep your hands off me»[137].

— Настия! Ты хочешь ехать в Токио? — Келли соскребала оставшийся в миске авокадный соус.

— Ох, я не знаю. Я не очень доверяю Джоди в последнее время. — Настя достала из холодильника тоник и обнаружила там бутылку водки. Достала и ее.

Пришла раскрасневшаяся Шерол, в платье с крылышками. «Почему она все время носит какие-то мексиканские одежды?» — подумала Настя. Сама она была одета в наряд Муз Модерн. Шелковое джерси юбки падало фалдами к полу. Маленький верх прикрывал грудь несколькими рядами струящейся ткани, оставляя спину и плечи голыми. Настя ничего не надела под наряд и чувствовала себя голой.

— Я хочу ехать в Токио. Я вообще нигде не была. И потом, я никогда не заработаю в Лос-Анджелесе двенадцать тысяч за три месяца. — Келли облизала пальцы.

— Что же ты, ни цента там не потратишь? Жизнь в Японии еще дороже, чем в Нью-Йорке. И здесь придется за квартиру платить. — Шерол открыла бутылочку тоника.

— Можно сдать кому-нибудь на три месяца квартиру. А, у меня все равно здесь ма. Почему я ненавижу Лос-Анджелес? Я родилась здесь.

Настя этого не знала. Она думала, что Келли из глухой провинции. И вообще, ей казалось, что в Лос-Анджелесе никто не рождается, что все приезжают сюда откуда-то. Она поставила на поднос бутылки тоника и дала его Шерол. Давать что-либо в руки Келли было опасно — она уже подержала в них ма-аленькую бутылочку Аксидента.

Друг сидел в кресле и наблюдал. Настя взяла огромную подушку, несколько таких она нашла в гараже, и, бросив на пол, села рядом с ним.

— Почему ты ни с кем не познакомишься… поближе? Вон ту девочку, Лиз, она одна, можно трахнуть. Она тебе не нравится?

Друг захохотал, показывая свои большущие зубы. Настя подумала, что они, наверное, мешают; если целоваться с ним… и она вдруг вспомнила, что по пьянке однажды очень даже целовалась с Другом… и зубы не мешали.

— Мне здесь все нравятся. Чудные девки. У этой вон ножки так и подламываются.

— Келли не для тебя. Она дура.

— Они все дурочки! Но это и прекрасно. Я же не собираюсь с ними философствовать, ты мне трахнуть кого-то предлагаешь. Но я тем не менее никого не хочу. Мне и так хорошо!

— Настя! Почему ты не хочешь, чтобы я станцевала? — Люся появилась из-за спины Друга, как гриб выросла: на ней была круглая шляпка, подарок нового любовника, оптового продавца шляп.

— Люся, да танцуй, кто тебе не дает?! Музыка не прекращается, — и Настя взглянула в угол, где стояло стерео.

Мальчик, представленный дизайнером бижутерии, курил марихуану и менял пластинки. Настя подарила ему значок с Лениным, и он очень заинтересовался именем этой рок-звезды. Настя сказала, что это отец советского рока.

— Вот, Настя, может, в Токио поедешь. Хорошо! Япошки там на тебя, как на Эйфелеву башню, смотреть будут. И вообще, ты должна была сняться в «Плейбое» — ну наврали бы что-нибудь, про какую-нибудь тайную организацию, членов которой ты не выдашь ни под какими пытками в застенках КГБ. О! А арестовали тебя, можно было бы сказать, за онанизм на бюсте Ленина. Все это, естественно, фоторепортаж… И в Нью-Йорк надо было самой поехать. А что здесь? Дик, Саша, я…

— Что ты мне этого Сашу приклеиваешь? Будто это финальный аккорд в мною же придуманном произведении!

— Ты его и не любишь?

— Любишь не любишь… Так вот. Иногда кажется, что любишь. Иногда просто скучно.

— Я не понимаю этого русского «скучно». Только русским дуракам может быть скучно, лапочка! У меня бывает тоска. — Друг достал из-под кресла бутылку водки. — Я, умненький, припрятал, — он налил Насте и себе. — Может, ты напрасно уехала? То есть рано. Пожила бы еще там, поняла себя, нашла бы. В Советском Союзе всю жизнь можно прожить, ни о чем не беспокоясь.

— Вот именно. Мы, как из парника вытащенные, оказываемся на Западе. Вот все эти бывшие советские граждане, здесь присутствующие, знают, и кто такой По и Витман, не говоря уже о Хемингуэе и Фицджеральде. А вот как открыть saving account[138], то что американцы в десять лет умеют, — нет, не знали. Эти знания, конечно, в один месяц можно приобрести. Но они оказываются важнее в жизни. В Америке. Важнее иметь много кредитных карт. — Настя представила Uncle Sam с надутым шаром жевательной резинки. Все больше и больше шар надувается, но, подумала она, в один прекрасный день — лопнет.

Келли танцевала с Ленькой, так и не нашедшим работу, а поэтому не торопящимся уходить. Саша растопыривал пальцы у самого носа Романа — наверное, объясняя ему, как выгодней «наебывать» зеленоносых, не давая клиентам квитанций за ремонт. Лиз принесла портфолио и совала свой композит уходящему Кенту. Из трех приглашенных моделей все три и пришли. Кент помахал рукой и последний раз мелькнул затылком-клумбой. Примчавшийся на двадцать минут Джордж Кост успел наговорить на пятнадцать лет: «Дарлинг! Надо что-то придумать с тобой сейчас. Тогда было рано… Нью-Йорк это топ! Я дам тебе телефон Маргот. Ах, она в Милано!..» Подошедшая Таня откинула подол юбки, пошитой из кусочков, и села на колени Другу.

— Вы знаете, что случилось с нашим Арчи?

— Господи, неужели с ним еще что-то могло случиться? — Друг поглаживал Таню по ее голой руке.

— Он ходит с твоим композитом, Настя, всем показывает и ищет себе такую, как ты, девушку. Моя подружка из Нью-Йорка мне позвонила и рассказала. Еще удивилась — как, мол, такая девушка, как ты, могла жить с ним?

— Таня, ты сама знаешь — как. Ты же спала с ним. — Настя встала и пошла к круглому столу.

Еще лежали по-американски нарезанные овощи — палочки огурца и морковки, зелени. Вишенки-помидорки, редиска. Саша макал картофельную чипс в пасту из авокадо.

— Ты становишься настоящей американкой, Насти-и-я! — он пил водку.

— А ты становишься поддатым и, как всегда, грубым. И пожалуйста, не подъебывай меня. А то я позвоню твоей мамочке!

— Дур-р-а. Какая же ты пизда. Так ничего и не поняла!

Аксидент с Лори уходили. У самых дверей Аксидент повесил Насте на шею марлевый шарф и дал понюхать из бутылочки. Подошедший Саша назвал шарф бинтом и спросил, не в сумасшедшем ли доме работает Аксидент. Тот захохотал, а Настя стукнула Сашу тихонько кулаком в плечо. В его насмешке была доля правды: Аксидент — несчастный случай, марля — бинт. Лори громко просила переставить машину: «Зеленую. О, нет, желтую. О, какое-то старое говно!» Владельцем «старого говна» оказался дизайнер бижутерии. Он передал скрученный толстый джоинт Саше и вышел вместе с Лори и все так же хохочущим Аксидентом.

Настя слышала, как звонил телефон, как кто-то ответил по-английски. «Может, это Дик звонил. Ну и что? Да, у меня пати, в его доме, мы пьем его вино. Пусть скажет спасибо, что я показала его дом каким-то оригинальным людям. Кто его-то знакомые? Опухшие продавцы вина с женами и разговорами о кредитах!» — в воображении дядюшка Сэм предстал с шаром жевательной резинки, только уже лопнувшей и приклеившейся к физиономии. Настя подошла к Саше и вытащила из его кармана, куда он спрятал, джоинт.

— Настя, ты сейчас умрешь! То есть это Арчи может умереть. У него загноение! — Друг задыхался от смеха, придерживаемый Таней. — Он все для тебя старается, а ты… Он себе решил врастить волосы, как тот мальчик, что ушел. Но Арчи всегда был слишком умненьким, чтобы клевать на удочки дорогих компаний…

— Поэтому он нашел что-то вроде Ла Брея Циркус, да?.. На, покури, Таня, — и Настя передала голодно смотрящей Тане джоинт. — После травы ебаться хорошо, Танечка. Вот, с Сашей.

— Как тебе не стыдно, Анастасья. Танечка высокоморальная и замужняя. Вон ее муженек, в уголочке сидит… — Друг прыснул слюной от смеха. — Да, ты права. Арчи нашел такую компанию. Через некоторое время у него началось… загноение головы. Когда же он бросился за помощью, компании уже не существовало.

Саша нежно, но твердо забрал джоинт у Келли, которая в свою очередь выхватила его у Тани. Саша затягивался и почему-то надувал щеки. Настя слегка хлопнула его по щекам: «Не выебывайся, Сашка!» Он сделал серьезное лицо, поднял указательный палец и брови: «Тихо, тихо, девочка!» Настя махнула рукой: «Ты еще добавь, что я должна ловить каждое твое слово!» Друг захохотал: «Настя, лови! Держи его! Вон оно полетело! Слово!» Саша отошел, хорошо уже покачиваясь, все так же держа указательный палец вверх.

— Он дурак. Я про Арчи. Надо было наголо побриться. У него красивый череп, правда, Таня? Я серьезно, ты же его стригла. Здоровая длинная шея. У многих мужиков шеи вообще нет, — Настя взглянула на Сашу, у него — была, и он вытягивал свою шею, делая спину сутулой, а грудь провалившейся.

— Что ты не развлекаешь своих американок?.. На хуй они вообще. Таких шалашовок в Москве у трех вокзалов ловили. — Саша нагло показывал рукой на Шерол и Лиз, сидящих на полу в позе лотоса почему-то.

— Прекрасные девки, по-моему, — вступился за них все так же хохочущий Друг. — Люсенька, станцуй для них. Ты будешь, как маленькая балерина-грибок!

Настя схватила его под руку и увела от кружка курящих джоинт.

— На хуй эту Таньку!

— Лапочка, что ты? — Друг поцеловал Настину руку.

— Ничего, может, я ревную… — ей стало стыдно, и она ушла на кухню.

Около раковины, куда Шерол почему-то свалила все бумажные тарелки с объедками, стояла бутылка водки. Настя взяла стеклянный стакан и налила. Много налила водки! «Буду пьяной. Вот и буду!» Прибежавшая Келли протянула свой стакан из пластика:

— Я так тебя люблю, Настья! Мы будем вместе жить в Токио! — Она полезла обниматься и пролила только что налитую водку.

«Она бы очень хорошо вписалась в компанию «вешалок» из «Студио Fifty Four». Была бы Каттон номер два. Но с другой стороны — она так везде лезет, так хочет стать топ-моделью, что, может, у нее и получится. И будут говорить о ней — о, какая персоналке! Об этой, с двумя извилинами, — какая бьюти! Будет она глядеть на всех с обложек, эта дура!» В комнате заиграла балалайка. Настя вскрикнула «но!», но было поздно — Друг с приятелем Шерол отодвигали диван, освобождая место для Люси, качающей головой-грибом.

— Иди, Келли, посмотри. Это расширит твое представление о русских. — Настя подтолкнула Келли в комнату, а сама, не обращая внимания на надпись, вынула из кружки ключ от селлера.


На бочке-столе стояла свеча, принесенная еще до пати. Как только приехал Друг, они спустились с Настей в селлер, пили коньяк. Из той самой бутылочки, что в их первый визит. Свеча была синяя, в высоком стеклянном стакане. Выливающаяся за края и застывающая. Настя налила себе коньяк и подумала, что не очень должна стараться, потому что уже пьяная. Она села на бочонок-табурет и вспомнила, что жалела о том, что они ввинчены в пол, что их нельзя подвинуть, чтобы сидеть совсем рядом. Она все спрашивала Друга, жалеет ли он о Москве, и он говорил, что нет.

— Во мне, лапочка, все-таки еврейская кровь. А евреи, они где угодно приживутся.

— А я живу в Америке уже год и два месяца, и такое ощущение, что жизнь еще не началась. Что вот-вот произойдет, и тогда только…

— Потому что ты неугомонная, у тебя, так сказать, шило в попе. Поэтому тебе и Сашины предложения не интересны — домик, ванна. У Дика уже есть…

— А как же счастье?

— Счастья нет. Есть воспоминания. О счастливых минутах. Такими они кажутся по прошествии времени. Сколько мы с тобой часов провели, говоря до утра. Я даже и не помню, о чем конкретно. Но помню, что мне было очень хорошо. Ты уедешь, я буду вспоминать…

— Я тоже. И поэтому мне уже грустно.

— Не надо, лапочка. И не надо очень дергаться, сходить с ума, стараться добиться чего-то. Хорошо, когда все делается легко, как бы походя, между прочим.

— В наше время это невозможно. Любой «парень из соседнего двора» может из парикмахера стать рок-звездой. Демократия и неограниченные возможности. Жаль, что очень часто они забывают посмотреть на себя в зеркало… Почему у нас с тобой ничего… не вышло?

— Ох, Настенька. Я от всего устал и ничего не хочу. Только бы у тебя все было хорошо, только бы ты вылезла…

Настя подумала, что сейчас она должна вылезти из селлера и желательно не упасть. Она протянула руку к изрядно поредевшей за вечер полке, и тут же зажегся свет. Она обернулась. Наверху стоял Ричард. Он был зол. Глаза его бесцветные округлились.

— Я знал! Я же звонил! Почему ты не подходила? Какой-то бастард[139] наговорил мне кучу булшита! — он спускался по лестнице. В костюме-тройке.

— О, Дик! Что такого? Я устроила пати. Гудбай пати. Я уезжаю. Я вас всех оставляю. Все. — Медленно Настя говорила из-за марихуаны.

Дик решил не спорить с ней, зная по себе, что с пьяным человеком это бесполезно. Он хотел ее вывести из подвала.

— Вы будете счастливы без меня. Ты, Ричард, со своим вином! Саша с курами РА! Ты знаешь, что такое РА? Все. Ричард. Ах, ты Дик! — Настя все-таки споткнулась о бочонок-стул.

Бутылка, которую она взяла с полки, выскользнула из-под мышки и разбилась. Настя теперь стояла в луже вина. Осколки остро и торжественно торчали вокруг.

— О, God! Настя! Не будь насти. Оставь все эти бутылки!

Наверху показался смеющийся Друг.

— Вы пропустили, вы не видели — Люся танцевала! — хохотал он.

— Зачем вы столько выпили! Она на ногах не стоит! Как она спустилась сюда?

— Ты банкрот, Дик. И Саша банкрот. И я буду, если останусь с вами. Я ухожу в Америку! Ха-ха! — Она отпихнула, довольно зло и сильно, протягивающего к ней руки Ричарда. — Америка! Аме-ерика! — запела она национальный гимн. — Никто не любит Америку! Все ее доят, как глупую корову! Мани, мани, мани! Х-а-а! — Настя стала махать руками, отпихивая Дика.

Он разозлился и ударил ее, думая отрезвить этим. Реакция ее была обратной — она буквально стала драться. Опять поскользнулась и упала. На спину. Затылком. Сразу почувствовала, что стало мокро спине, и она подумала, успела подумать, что почти голая. Она хотела что-то сказать, но во рту уже было мокро и очень липко-клейко. Как под головой.

Эпилог

На перекрестке Хайленда и Голливуда светофор был отключен — движением регулировал полицейский. Через Голливуд ехал траке подъемным краном, оставив на углу двухэтажные леса. Под bill-board[140]. Меняли рекламу.

Ричард Спикс высунулся из окна своего автомобиля и посмотрел вверх. Трое парней сдирали с билборд Настино лицо. «О, fuck!» — он ударил ребром ладони по рулю и попал на сигнал. Один из парней обернулся и, сожалея, развел руками. Он сдирал Настины большие, чуть приоткрытые губы. Она будто дула на ладонь. На ней стояли две фигурки. Мужские. «Это мои губы! И нос мой! Видишь, в левой ноздре ма-аленькая родинка. А какая-то нахалка пришла на интервью и показывала эту вырезку из журнала. Но теперь ты знаешь, что это я!» Это была реклама сошедшего с экранов фильма. Теперь ребята отдирали Настины губы.

Полицейский свистнул ряду машин, в котором стоял Ричард Спикс. Он еще раз посмотрел вверх — «Как вторые похороны. Shit!» и, резко повернув налево, поехал по Хайленду к Голливуд-фривею: уже в восемь утра суетливому и воображающему себя деловым. Ричард влился в поток машин, в которых люди мнили себя невидимыми и ковырялись в носах. Люди открывали рты в ругательствах и тыкали кому-то средний палец. Люди ничего не слышали — с закрученными доверху окнами, с шумящими аэркондишинерз и радио на полную мощь.

На место Настиного лица приклеивали рекламу mini pads «Свобода».

Примечания

1

«Вернитесь на свое место». — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

Скоростная автострада.

(обратно)

3

Букв.: мыльная опера.

(обратно)

4

Здесь: с откидной крышей.

(обратно)

5

Safeway — сеть продовольственных магазинов-универсамов.

(обратно)

6

«Ангелы Чарли».

(обратно)

7

Фирма дешевого нижнего белья.

(обратно)

8

Водительские права.

(обратно)

9

Букв.: девочка из соседней двери.

(обратно)

10

Восемьдесят.

(обратно)

11

Привет!.. Прекрасно!.. Пока!..

(обратно)

12

Make-up — грим.

(обратно)

13

Coffee shop — ресторанчик семейного типа.

(обратно)

14

Есть его.

(обратно)

15

Уединение.

(обратно)

16

Поклонник блошиных рынков (барахолок).

(обратно)

17

Однокомнатная квартира.

(обратно)

18

Торговец оружием.

(обратно)

19

Carpet — ковровое покрытие.

(обратно)

20

Жареная рыба с картошкой (дешевое блюдо).

(обратно)

21

Коронное блюдо дома.

(обратно)

22

Распродажа (частная) около дома, обычно у гаража.

(обратно)

23

Драгоценности.

(обратно)

24

Район Мили Чудес.

(обратно)

25

Служба еврейской эмиграции.

(обратно)

26

Downtown — деловой центр города, в Лос-Анджелесе особенно клоачен.

(обратно)

27

Living-room — жилая комната.

(обратно)

28

Liquor store — магазин алкогольных напитков.

(обратно)

29

Miss Piggy — Мисс Хрюшка, персонаж кукольного спектакля.

(обратно)

30

CIA — ЦРУ.

(обратно)

31

Бензоколонка.

(обратно)

32

«Свинячья Свинья».

(обратно)

33

Говно.

(обратно)

34

Modeling — здесь: профессия манекенщицы (от «модель» — манекенщица).

(обратно)

35

Здесь: будуар.

(обратно)

36

Универмагов.

(обратно)

37

Дешевка.

(обратно)

38

Вид, образ.

(обратно)

39

«Я бы желал, чтобы они все были калифорнийками…»

(обратно)

40

Заметка.

(обратно)

41

Голый.

(обратно)

42

Жулики, обманщики.

(обратно)

43

Арендная плата.

(обратно)

44

Задний двор.

(обратно)

45

Самокрутка марихуаны.

(обратно)

46

«Русские — здесь!».

(обратно)

47

«Великолепно».

(обратно)

48

Морепродуктах.

(обратно)

49

Винный магазин.

(обратно)

50

Земной уровень.

(обратно)

51

Orientals — азиаты.

(обратно)

52

Упаковка из шести бутылок (банок).

(обратно)

53

Разворот.

(обратно)

54

«Отвертка», от «винтить»: жарг: трахать.

(обратно)

55

Трахаться с шофером.

(обратно)

56

«Кончаю».

(обратно)

57

Бычье говно: жаргон: ерунда, чушь.

(обратно)

58

Деталь, завершающая костюм.

(обратно)

59

Бесплатная школа по месту жительства.

(обратно)

60

Сигнализация.

(обратно)

61

«Бриллианты вечны». Из джеймс-бондовского фильма.

(обратно)

62

«Отъебись! Оставь меня одною!»

(обратно)

63

Главный инженер.

(обратно)

64

Движение панков.

(обратно)

65

Военная модель.

(обратно)

66

Monkey business — букв.: обезьяний бизнес (нечестный).

(обратно)

67

«Советская угроза» (клише из газет).

(обратно)

68

Великолепна.

(обратно)

69

Haute Couture — букв.: высокая мода.

(обратно)

70

High Fashion — букв.: высокая мода.

(обратно)

71

Prêt-à-Porte — готовое платье.

(обратно)

72

«Queen» — «Another one bites the dust».

(обратно)

73

Tape — клейкая лента.

(обратно)

74

Acting — актерство.

(обратно)

75

East coast — Восточное побережье.

(обратно)

76

«Кока — это то, что надо!»

(обратно)

77

Наркотики, напитки.

(обратно)

78

Ватные шарики.

(обратно)

79

«Счастливая проститутка».

(обратно)

80

Perier — французская минеральная вода.

(обратно)

81

Slav — сокр. славянин/славянский.

(обратно)

82

Slave — раб.

(обратно)

83

Торговец вином.

(обратно)

84

T-short — футболка.

(обратно)

85

Бампер к бамперу.

(обратно)

86

«Я не хочу твоих приходов сюда, расточающих все мое время…»

(обратно)

87

Машина-эвакуатор.

(обратно)

88

Brown — коричневый, шатенка.

(обратно)

89

«Потому что, когда ты просто стоишь рядом, я как-то теряю голову!»

(обратно)

90

В форме СС с кокаиновой физиономией! Я собираюсь повалить тебя! Ты должен будешь сказать «да!».

(обратно)

91

Проезд.

(обратно)

92

Здесь: закусывать.

(обратно)

93

Промывание мозгов.

(обратно)

94

Pussycat/puss — кошечка.

(обратно)

95

Relax — расслабься.

(обратно)

96

«Play that funky music white boy!»

(обратно)

97

Замок «Плейбоя».

(обратно)

98

Богатый и известный (устойчивое словосочетание).

(обратно)

99

lobby — фойе, прихожая.

(обратно)

100

Suite — апартамент в гостинице.

(обратно)

101

Shmato — шмотки (еврейский жаргон Бруклина).

(обратно)

102

Whity — беленький.

(обратно)

103

«Ты должна угождать людям!»

(обратно)

104

Appointment — деловое свидание.

(обратно)

105

Спасибо, сладенькая! (медок).

(обратно)

106

Minority — меньшинство.

(обратно)

107

Personality — индивидуальность.

(обратно)

108

Квартира с одной спальней.

(обратно)

109

Landlord — владелец земли (квартиры).

(обратно)

110

Владельцы реактивных самолетов, богатеи.

(обратно)

111

Phoney — поддельный.

(обратно)

112

Berry Manilow.

(обратно)

113

Женские гигиенические прокладки.

(обратно)

114

Vacation — отпуск.

(обратно)

115

Социальное обеспечение.

(обратно)

116

Недвижимость.

(обратно)

117

«Дорогой Ричард! Ричард плохой!»

(обратно)

118

Злой, противный.

(обратно)

119

Здесь: известная.

(обратно)

120

Два парня из Италии.

(обратно)

121

Juke-box — музыкальная машина с пластинками.

(обратно)

122

«Не покидай меня…»

(обратно)

123

Albom-cover — обложка конверта пластинки.

(обратно)

124

Неудача.

(обратно)

125

Meter (parking) — столбик с копилкой для платы за паркинг.

(обратно)

126

loft — амбар; здесь: громадное помещение, часто используемое фотографами, художниками.

(обратно)

127

Лимит скорости.

(обратно)

128

Pimp — сутенер.

(обратно)

129

Fat burger — толстый бургер, одна из разновидностей.

(обратно)

130

«Не зовите проповедника! Не зовите доктора! Не зовите маму!»

(обратно)

131

«Мы хотим трахаться!»

(обратно)

132

Фильмы серии Би, снятые на небольших студиях на минимальные суммы. Среди них иногда бывают шедевры.

(обратно)

133

finger wipe — салфетка для рук.

(обратно)

134

Truck — грузовик.

(обратно)

135

Japs — (жарг.) японцы.

(обратно)

136

Sushi (bar) — национальное японское блюдо из сырой рыбы.

(обратно)

137

«Держи свои руки от меня подальше».

(обратно)

138

Сберегательный счет.

(обратно)

139

Незаконнорожденный.

(обратно)

140

Место, на котором крепится рекламный щит.

(обратно)

Оглавление

  • 1. Добро пожаловать
  • 2. Lover-boy
  • 3. In vino Veritas
  • 4. New York. New York!
  • 5. Home, sweet home
  • Эпилог
  • *** Примечания ***