Счастливцы [Луиджи Пиранделло] (fb2) читать онлайн

Луиджи Пиранделло СЧАСТЛИВЦЫ

Настоящее паломничество к дому молодого священника дона Артуро Филомарино.

Визиты соболезнования.

Все соседи столпились у окон и дверей и неотрывно следили за облупленной, потемневшей дверью с траурной лентой. Дверь эта — то ли полуоткрытая, то ли полузакрытая — походила на морщинистое лицо старика, который, прищурив глаз, лукаво подмигивал каждому, кто входил в дом после того, как хозяин в последний раз покинул свое жилище ногами вперед.

Любопытство, с которым соседи наблюдали за посетителями, наводило на мысль, что цель этих визитов была совершенно иная, чем могло показаться с первого взгляда.

Каждого нового посетителя встречали со всех сторон возгласами изумления:

— Ого, этот тоже?

— Кто, кто?

— Инженер Франчи!

— И он туда же?

— Да, и он вошел. Но как это понять? Масон? Да, синьоры, представьте себе. А перед ним прошел этот горбун, доктор Нишеми, атеист, да, атеист; а после него — свободомыслящий республиканец, адвокат Рокко Турризи, и с ним нотариус Шиме. А вон и кавалер Преато, а этот вот — комендаторе^[1] Тино Ласпада, советник префектуры; не обошлось и без братьев Морлези, тех самых, что как только усядутся, бедняжки, тут же все четверо начинают храпеть, словно их опоили. Даже барон Черрелла явился, сам барон Черрелла! Словом, все самые важные персоны в Монтелузе: чиновники, негоцианты, люди свободных профессий…

Дон Артуро Филомарино прибыл накануне вечером из Рима; этот молодой священник, после того как впал в немилость у монсиньора Партанны из-за грядки земляники, обещанной монашенкам монастыря святой Анны, отправился в столицу, чтобы пополнить свое образование и получить степень доктора филологии и философии. Срочной телеграммой его вызвали в Монтелузу к неожиданно заболевшему отцу. Он приехал слишком поздно и был лишен даже горького утешения увидеться с ним в последний раз!

Четыре замужние сестры и зятья скороговоркой сообщили молодому человеку о скоропостижной смерти отца и тотчас же принялись со злобой, неприязнью и отвращением попрекать дона Артуро тем, что его собратья, священники Монтелузы, потребовали от умирающего двадцать тысяч лир, двадцать, да, двадцать тысяч, за обряд последнего причастия. Можно подумать, что добряк мало жертвовал на благочестивые дела и богоугодные заведения! Разве не облицевал он мрамором два храма? Разве не воздвигал алтари? Не дарил изображения и статуи святых? Не раздавал щедрой рукой деньги на всякие религиозные празднества? Отведя душу, они удалились, сердито отдуваясь и жалуясь, что смертельно устали от бесконечных хлопот, свалившихся на них в эти ужасные дни, и дон Артуро остался один, совсем один (боже святый!), с домоправительницей, весьма… да, весьма молоденькой особой, которую отец, по доброте душевной, незадолго до смерти выписал из Неаполя; она уже настолько освоилась, что с приторной любезностью называла молодого священника «дон Артури».

Каждый раз, когда дон Артуро был чем-нибудь недоволен, он имел обыкновение тихонько насвистывать сквозь сжатые губы, проводя при этом кончиками пальцев по бровям. И теперь бедняга при каждом «дон Артури»…

Ах уж эти сестры, эти сестры! С самого детства они недолюбливали его, а вернее, они его просто терпеть не могли, то ли потому, что он был единственным мальчиком в семье и самым младшим ребенком, то ли потому, что бедняжки, все четверо, были безобразны, одна безобразнее другой, а он — удивительно красив и грациозен в ореоле своих золотистых локонов. Это казалось им тем более несправедливым, что он мужчина и к тому же с детства по собственному желанию готовился стать священником. Дон Артуро заранее предвидел, какие отвратительные сцены, скандалы и распри начнутся, когда дойдет до раздела наследства. По настоянию зятьев несгораемый шкаф и письменный стол в кабинете их тестя были запечатаны, так как он не оставил завещания.

Почему, собственно, они попрекали его теми деньгами, которые служители церкви сочли справедливым и уместным потребовать от отца, дабы он мог умереть добрым христианином? Ведь как ни тяжело было его сыновнему сердцу, он должен был признать, что его добряк отец в продолжение многих лет давал деньги в рост и даже не считал нужным соблюдать при этом умеренность, которая могла бы по крайней мере смягчить грех. Правда, той же самой рукой, которой он брал, он и давал, и давал немало. Впрочем, то были, собственно говоря, не его деньги. И быть может, именно потому священники Монтелузы сочли нужным принудить его к этому последнему пожертвованию. Он, дон Артуро, со своей стороны, посвятил себя богу, дабы ценою отречения от благ земных искупить великий грех, в котором отец его жил и умер. И теперь молодой священник терзался сомнениями относительно того, как надлежит ему поступить со своей частью отцовского наследства, и решил испросить совета и разъяснения у какого-нибудь старшего пастыря, например у монсиньора Ландолины, который стоял во главе воспитательного приюта при монастыре; то был его духовник, человек праведный, чья горячая приверженность к делам милосердия была широко известна…

Надо сказать, что все эти визиты ставили молодого священника в затруднение.

На первый взгляд, общественное положение посетителей делало эти визиты незаслуженной для него честью, но, если принять во внимание их тайную цель, за ними скрывалось жестокое унижение.

Он боялся обидеть посетителей, выражая им благодарность за честь; вместе с тем он боялся, что если их вовсе не благодарить, то он слишком явно обнаружит собственное унижение и покажется вдвойне невежливым.

К тому же он никак не мог взять в толк, о чем, собственно, хотели сообщить ему эти господа, не знал, что следует им отвечать и как держаться. Не сделает ли он ложного шага? Не совершит ли невольно, сам того не подозревая, какого-нибудь промаха?

Он привык всегда и во всем подчиняться своим наставникам. И теперь, не заручившись их советом, он чувствовал себя совершенно потерянным среди этой толпы.

И поэтому он решил, что будет сидеть на старом диване, в глубине полутемной, пыльной и запущенной комнаты, делая вид, по крайней мере вначале, будто он настолько разбит горем и усталостью, что способен лишь в молчании принимать все эти визиты.

Посетители, со своей стороны, со вздохом пожимали ему руку и, опустив глаза, молча усаживались вдоль стен — казалось, все они разделяли с осиротевшим сыном его великое горе. При этом они избегали смотреть друг на друга, словно каждый был недоволен тем, что остальные явились сюда и высказывали молодому человеку такое же сочувствие.

Никто из них, видимо, не собирался уходить, но каждый надеялся, что раньше уйдут другие и он получит возможность шепнуть наедине словечко дону Артуро.

Ни один поэтому не двигался с места.

Комната была уже полна, и вновь приходившим не на что было присесть; все томились а молчании, завидуя братьям Морлези, которые одни только не замечали, как тянулось время, ибо все четверо, по обыкновению, сразу же погрузились в глубокий сон.

В конце концов первым, отдуваясь, поднялся, а лучше сказать, скатился со стула барон Черрелла, маленький и круглый, как мяч; раздражающе скрипя своими лакированными сапожками, он засеменил прямо к дивану, склонился к уху дона Артуро и тихонько шепнул:

— С вашего соизволения, отец Филомарино, небольшая просьба.

Как ни был удручен дон Артуро, он разом вскочил на ноги:

— К вашим услугам, барон!

И он проводил гостя через всю комнату вплоть до перед ней. Вскоре после этого он возвратился и, тяжело дыша, вновь опустился на диван, но не прошло и двух минут, как еще кто-то из присутствующих встал, приблизился к нему и повторил:

— С вашего соизволения, отец Филомарино, небольшая просьба.

Пример был тут же подхвачен, и началось повальное шествие. Один за другим через каждые две минуты посетители поднимались и… Но после пятого или шестого раза дон Артуро не стал больше дожидаться, пока очередной проситель подойдет к самому дивану в глубине комнаты, — едва он замечал, что кто-нибудь встает с места, как сам тут же подходил к нему и услужливо провожал в переднюю.

Однако на смену уходившему сразу же являлись двое или трое других, и эта пытка грозила затянуться на весь день.

По счастью, после трех часов пополудни больше никто не показывался. В комнате оставались лишь четверо братьев Морлези, сидевших рядышком в одной и той же позе, опустив головы на грудь.

Они спали уже около пяти часов.

Дон Артуро с трудом держался на ногах. Жестом отчаяния он указал молодой домоправительнице на спящих.

— Пойдите поешьте, дон Артури, — сказала она. — С этими я сама управлюсь.

Когда братья Морлези проснулись, они долго озирались вокруг, широко раскрыв покрасневшие от сна глаза и силясь понять, что происходит; затем они также захотели сказать словечко по секрету дону Артуро. Напрасно он заверял их, что в этом нет нужды, что он уже знает, в чем дело, и сделает все возможное, чтобы удовлетворить их просьбу, как и просьбы всех остальных. Братья Морлези, оказывается, хотели не только просить его, как другие, чтобы он постарался при разделе наследства взять их векселя себе, дабы они не попали в лапы других наследников; помимо этого, они желали поставить его в известность, что их долг на самом деле составлял не тысячу лир, как значилось в векселе, а всего лишь пятьсот.

— Как это? Почему? — простодушно спросил дон Артуро.

Все четверо принялись наперебой объяснять, поправляя один другого, и общими усилиями постарались растолковать, в чем дело:

— Потому что ваш почтенный батюшка, к сожалению…

— Нет, к сожалению… из-за… из-за излишней…

— Предусмотрительности!

— Вот-вот… он сказал нам, что укажет тысячу…

— И это подтверждается тем, что проценты…

— Как следует из приходо-расходной книги…

— Двадцать четыре процента, дон Артури! Двадцать четыре! Двадцать четыре!

— Мы аккуратно выплачивали ему проценты с пятисот лир, вплоть до пятнадцатого числа прошлого месяца.

— Из приходо-расходной книги следует…

Молодому священнику показалось, что от их слов веет адским пламенем; он сжал губы и принялся тихонько насвистывать, проводя кончиками пальцев своей безгрешной руки по бровям.

Он поблагодарил за доверие, которое они, подобно другим, оказали ему, и вселил в их души смутную надежду, что, как истинный служитель церкви, он не потребует от них возврата денег.

Удовлетворить всех он, к сожалению, не мог: наследников было пятеро, и он мог распоряжаться по своему усмотрению лишь пятой частью наследства.

Вскоре в городке стало известно, что дон Артуро Филомарино, обсуждая в конторе адвоката с другими наследниками вопрос о бесчисленных векселях, не согласился на предложение своих зятьев поручить ликвидацию векселей общему доверенному лицу; предполагалось, что лицо это, проявляя человечность в отношении должников, предоставит им право отсрочки и возобновления векселей с уплатой скромных пяти процентов, в то время как покойный никогда не взимал менее двадцати четырех процентов. Это обстоятельство еще больше укрепило всех должников в надежде, что молодой священник, как и подобает истинному христианину и достойному служителю церкви, не только не станет требовать процентов с тех, чьи векселя, по счастью, попадут ему в руки, но, быть может, даже полностью простит и самый долг.

И снова потянулись люди к дому Артуро Филомарино. Все молили, все заклинали его осчастливить их, то и дело попадались ему на глаза, горько стеная и жалуясь на свою печальную судьбу.

Дон Артуро буквально не знал, как ему от них избавиться; от постоянного насвистывания у него немели губы; его столь яростно осаждали, что он не мог улучить ни минуты, чтобы побывать у монсиньора Ландолины и испросить у него совета, и молодому человеку казалось, что пройдет бесконечно много времени, прежде чем он сможет возвратиться в Рим, к своим книгам. Дон Артуро интересовался только своими занятиями — то был, как говорится, человек не от мира сего.

Наконец трудный раздел множества векселей был закончен, и в руках молодого человека оказалась целая пачка долговых обязательств; тогда, даже не взглянув, кем они выданы, чтобы не жалеть тех должников, которые обманулись в своих надеждах, даже не подсчитав, на какую сумму были эти векселя, он направился в монастырский приют, готовый целиком и полностью подчиниться решению монсиньора Ландолины.

Совет духовника станет для него законом.

Здание воспитательного приюта высилось на холме; это было большое, квадратное, мрачное с виду строение, обветшавшее от времени и непогоды, но внутри оно было светлое и просторное.

Тут были собраны несчастные сироты и незаконнорожденные дети со всей провинции в возрасте от шести до девятнадцати лет, которых обучали грамоте и различным ремеслам. Дисциплина в приюте была суровая, особенно при монсиньоре Ландолине, и когда несчастные воспитанники утром и вечером под звуки органа читали нараспев молитвы в небольшой приютской церкви, в голосах их звучали слезы, и прохожим эти звуки, доносившиеся из мрачного здания, высоко над городом, казались жалобой заключенных.

Внешность монсиньора Ландолины ничем не выдавала в нем сильного, властолюбивого, сурового и деятельного человека.

То был долговязый, тощий священник, казавшийся почти прозрачным; можно было подумать, что яркий свет в его сверкавшей белизной комнатке не только лишил красок, но даже иссушил его; худые дрожащие руки старика походили на восковые, а веки светлых продолговатых глаз были тоньше, чем кожура у луковицы. Говорил он дребезжащим тусклым голосом, а на вечно поджатых бесцветных губах, на которых постоянно пенилась слюна, играла лицемерная улыбка.

— О Артуро! — проговорил он при виде юноши. А когда тот, плача, припал к его груди, старик продолжал: — Да, да! Великое горе. Но все к лучшему, мальчик мой! Слов нет, большое горе. Однако возблагодари за него господа! Ты знаешь, как я смотрю на глупцов, которые боятся страданий. Горе спасет тебя, сын мой! А твой удел таков, что тебе придется много, много страдать, помышляя о своем отце, об этом несчастном грешнике, который сотворил столько зла! Да будет твоей власяницей, сын мой, память о нем. Скажи-ка, а эта женщина все еще в твоем доме?

— Она завтра уезжает, монсиньор, — поторопился ответить дон Артуро, вытирая слезы. — Ей надо было собрать вещи…

— Отлично, отлично, чем скорее, тем лучше. Что ты хотел сообщить мне, сын мой?

Дон Артуро извлек на свет божий пачку векселей и принялся торопливо рассказывать о своих спорах с родными, о визитах и горьких жалобах несчастных должников. Но как только взгляд монсиньора Ландолины упал на векселя, он отшатнулся и судорожно задвигал всеми пальцами своих тонких, прозрачных рук, словно то были не долговые обязательства, а орудия дьявола или непристойные картинки и он боялся обжечься, даже не прикасаясь к ним, при одном только взгляде на эти греховные бумаги. Обратившись к Филомарино, который держал их на коленях, он простонал:

— Не держи их на рясе, сын мой, не держи их на рясе…

Дон Артуро собрался было положить векселя рядом на стул.

— Да нет же, нет… Бога ради, куда ты кладешь их? Выпусти их из рук, сын мой, выпусти их из рук…

— Но куда мне их деть? — испуганно спросил оробевший и растерявшийся дон Артуро; теперь он также с отвращением взирал на векселя, держа их двумя пальцами вытянутой руки, словно они внушали ему непреодолимое омерзение.

— Наземь, наземь, — завопил монсиньор Ландолина. — Неужели ты не понимаешь, возлюбленный сын мой, что священник…

Залившись краской, дон Артуро швырнул векселя на пол и пробормотал:

— Я собирался, монсиньор, возвратить их этим несчастным беднякам…

— Несчастным? Нет, с какой стати! — внезапно прервал его монсиньор Ландолина. — Кто тебе сказал, что они несчастны?

— Но… — начал дон Артуро. — Уже один тот факт, монсиньор, что они вынуждены были прибегнуть к ссуде…

— Это все пороки, мой милый, пороки! — вскричал монсиньор Ландолина. — Женщины, чревоугодие, жалкое честолюбие, невоздержанность… Что еще за несчастные? Порочные люди, мой дорогой, просто порочные люди. Дай я тебе все объясню. Ведь ты еще не искушенный в жизни юноша. Не доверяй же им. Плакать — это они умеют! Ведь плакать легко… Не грешить — куда труднее! Сначала грешат, ничтоже сумняшеся, а согрешив, проливают слезы. Полно, полно! Я укажу тебе истинно несчастных, возлюбленный сын мой, ибо сам господь умудрил тебя обратиться ко мне. Истинно несчастны все эти сироты, доверенные моему попечению, ибо они — плоды греха и низости всех этих людей, которых ты почитаешь несчастными. Давай-ка сюда свои бумаги, давай!

И, нагнувшись, он сделал рукой знак Филомарино подобрать с полу пачку векселей.

Дон Артуро в растерянности смотрел на него. Как же так? Значит, он должен взять их в руки?

— Ты хочешь от них избавиться? Бери же их! Бери! — поспешил ободрить его монсиньор Ландолина. — Бери их прямо руками, смелее! Мы тотчас же снимем с них печать дьявола и обратим их в орудие милосердия. Ты можешь отныне смело прикасаться к ним, ибо им предстоит послужить на пользу моим бедным питомцам! Ты дашь их мне, а? Не так ли? И мы заставим уплатить по ним, заставим уплатить, мой милый; ты увидишь, как мы заставим уплатить по ним всех этих твоих несчастных!

При этом он смеялся, смеялся беззвучным смехом, выпятив бесцветные губы и непрерывно тряся головой.

Дон Артуро почувствовал, как при этом смехе дрожь пробежала у него по телу, и тяжело вздохнул. Но, видя, с какой решительностью его духовник завладел векселями, якобы в интересах милосердия, молодой священник не осмелился ничего возразить. И он невольно подумал обо всех этих несчастных, которые почитали себя счастливцами, когда их векселя попали к нему в руки. Сколько они умоляли его об этом! Они разжалобили его рассказами о своей нужде. И он попытался избавить их, по крайней мере, от уплаты процентов.

— Ну нет! С какой стати? — немедленно возразил монсиньор Ландолина. — Господу богу все пригодится, мой милый, для его милосердных деяний! Скажи-ка лучше, какие проценты взимал твой отец? Уж конечно немалые! По крайней мере, двадцать четыре процента, не так ли? Отлично, мы заставим их платить столько же. Они все уплатят по двадцать четыре процента.

— Но… видите ли, монсиньор… по правде говоря, ведь… — лепетал дон Артуро, который чувствовал себя точно на угольях, — остальные наследники постановили ликвидировать свои векселя с уплатой пяти процентов и…

— И отлично сделали! Да, отлично сделали! — быстро, с убеждением в голосе откликнулся монсиньор Ландолина. — Они поступили великолепно потому, что эти деньги предназначены им! Наши же деньги предназначены беднякам, мой мальчик! Как видишь, тут дело совсем иное! Наши деньги не принадлежат ни тебе, ни мне! Они принадлежат беднякам. По-твоему, правильно было бы лишить наших бедняков того, на что они имеют право претендовать, исходя из процентов, которые установил твой отец? Хотя это и ростовщические проценты, но ведь отныне они станут служить милосердию! Нет, нет! Они уплатят, они уплатят двадцать четыре процента, еще как уплатят! Не тебе они платят, не мне они платят! Это деньги бедняков, они священны. Ступай с миром, сын мой, и не мучься сомнениями; возвращайся в Рим к твоим излюбленным занятиям, а здесь предоставь действовать мне. Я с ними сам объяснюсь, с этими должниками. Ведь то деньги бедняков, деньги бедняков… Да благословит тебя бог, сын мой! Да благословит тебя бог!

И монсиньор Ландолина, движимый пылким рвением в делах милосердия, которым он по заслугам славился, наотрез отказался даже признать, что по векселю четырех несчастных братьев Морлези, выданному ими на тысячу лир, на самом деле было получено всего лишь пятьсот, и он потребовал от них, как и от всех прочих, уплаты двадцати четырех процентов даже с тех пятисот лир, которых они и в глаза не видели.

И в довершение всего он стремился убедить их, брызжа слюною, что они должны чувствовать себя воистину счастливцами, ибо совершают, хотя и против воли, богоугодное дело, за которое господь воздаст им в один прекрасный день на том свете…

Они плакали.

— Ну что ж! Горе спасет вас, дети мои!

1911

Примечания

1

Комендаторе — почетное звание в Италии, которое присваивается, но не передается по наследству.

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***