Маленькие радости Элоизы. Маленький трактат о дурном поведении [Кристиана Барош] (fb2) читать онлайн

- Маленькие радости Элоизы. Маленький трактат о дурном поведении (пер. Александра Николаевна Василькова, ...) (и.с. У камина) 1.24 Мб, 339с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Кристиана Барош

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Маленькие радости Элоизы Les petits bonheurs d’Héloïse (пер. Н. Васильковой)

Шарлотте и Жюльену, Валентине, Жермену, Тимоти, Жофруа и Мари, Клеманс, Тимоти, тем маленьким Гашо, что еще появятся, и маленьким Тьефинам, уже родившимся. Дельфине и Эмили, малышам Давида, Андре, Абнера Аму, наконец, всем остальным детям — «уже готовеньким» — тем, что существуют в моей жизни, с любовью.

1 Элоиза идет в школу…

Мама, у которой слеза повисла на кончике носа, утром вошла в комнату Элоизы, причитая: «О-о, моя бе-едная девочка, теперь уже и ты-ы», щелкнул выключатель, вспыхнул свет. А Элоиза-то уже давно встала и стояла теперь в чистом комбинезончике, под которым была майка с надписью «Я непослушная», в кедах, попой кверху, стараясь просунуть шнурки в дырочки. Увидела маму и как закричит: «Эй, мы идем или нет?»

Если кто и плакал по дороге в школу, так это вовсе даже мама: «Вот увидишь, там хорошо обращаются с детишками, не хуже, чем со своими родными, пусть вместо мамы и учительница. Недаром она и называется „материнская школа“».[1]

Элоиза молчала, и взгляд ее туманился. Это все у мамы из-за живота: толстый стал живот — с тех пор и текут слезы прямо рекой, без остановки, тут никаких платков не хватит. Элоиза давно это заметила, но она-то «скушает» все, что ей только ни преподнесут при таких-то обстоятельствах. Хотя, вообще, если уж говорить о том, кто любит конфеты, то никак не она, это, наоборот, мама их обожает.

Ох, не надо было мне бросать их в ванну, думала Элоиза, правда, не стоило, тем более что бабуля Камилла, которая и вообще-то купается раз в году (вот счастливица!), заметила, что вода в кране стала какая-то липкая и вязкая; впрочем, ведь и мама заподозрила что-то, когда на Камиллу набросились осы, а полотенце, которое повесили сушиться под навесом, оказалось все засиженным мухами.

Нет, не надо так думать; Элоиза, вообще-то, не прочь помыться, но она терпеть не может киснуть в ванне, и чтобы всякие там уточки плавали, и мыла она не любит, и варежки этой махровой, бр-р, мокрой и сопливой, прямо как будто маринуют тебя, нетушки, никаких ванн. Это не она придумала про «маринуют», это Дедуля так сказал, он-то что зимой, что летом обливается водой из крана во дворе и растирается чуть не докрасна, и еще напевает при этом: «Солдатик, побудка, побудка, вставай!» А мама больше и не может ничего — засунет Элоизу в ванну и уйдет, сказав: «Не забудь, что надо потом как следует ополоснуться», и все. А Элоиза тогда первым делом хватает жесткую щетку, ту, что с длинной такой ручкой, и трет себя изо всех сил. А когда мама возвращается, чтобы одеть ее, Элоиза уже вся красная, как тот лангуст, которого они ели в прошлое воскресенье, ну, тот, которого вроде бы долго слишком варили, и мама начинает причитать: вот какая, дескать, нежная кожа у нашей малышки, как пойдем в следующим раз в аптеку, надо, стало быть, миндального мыла купить. «Прямо вся в меня», — это бабуля Камилла подхватывает, еще бы ей не подхватывать, ей главное — напомнить, что она тут самая-самая, и всякое такое…

Элоизе ужасно смешно: это у бабули-то Камиллы кожа нежная? Да ее «нежная кожа» никакого мыла не признает вообще! Но мама уже ворчит:

— Может, помолчишь лучше?

— Ма-ам, ну, ма-ам, это же не я, это Дедуля сказал!

— Какая разница, — цедит сквозь зубы мама. Ох, боится она всяких дипломатических, так это называется, осложнений хуже чумы, даже если и считает, что дедушка совершенно прав.

Нет, просто кошмар какой-то с этими родителями! Скажут что-нибудь ужасно забавное, а тебе и повторить нельзя — разве ж это нормально? Папа, он, стоит только разозлиться, сразу же пыхтеть начинает: «Не твоего ума дело, мала еще, мала еще…» Вот в школе все по-другому будет, уж конечно, в школе Элоиза что захочет, то и скажет, там каждый имеет право на собственное мнение, точно-точно, без шуток!

Перед самыми воротами мама присаживается на корточки, ну, не на корточки, нет, просто… то ли наклоняется, то ли присаживается, как может — чтобы не прижать братца. Стоп, поосторожнее! Она притягивает к себе Элоизу:

— Только не надо плакать, малышка, не будешь плакать, котик мой?

«Котик» в ответ только плечами пожимает:

— Я, что ли, плачу? Это ты — рёва-корова, — бормочет себе под нос. Не все можно сказать этим взрослым, возьмут и рассердятся, да еще и закричат: «Ты такая, ты сякая, ты какая-то нечеловечная девчонка!..» Нет: «бес-че-ло-веч-на-я»… да! Или как, «не» или «бес»? Бабуля Камилла, как разозлится, всегда Элоизе такое слово кричит, только у нее не разберешь, что это она там блеет, прямо, как коза.

Мама поднимается, постанывая. Так я и знала, прижала-таки она братишку, думает Элоиза.

На той неделе сын сторожа — ему семь лет — стал насмехаться над Элоизой: «Эй ты, старуха, мамаша-то твоя арбуз проглотила!» Элоиза тогда ущипнула его — почти что до крови, ну, пускай только до синяка — подумаешь, Бабуля всегда щиплется, когда на Дедулю разозлится, а Элоиза под руку подвернется, — так вот она его ущипнула, а потом сразу давай у него же и выяснять, что это такое — «арбуз проглотила»?

— А вот что, зараза ты этакая: твоя мама скоро родит писклю, который потом станет таскать у тебя игрушки!..

Потом целых три дня Элоиза буквально в час по чайной ложке вытаскивала из Дедули сведения. «Пискля» — это ребенок, да? Мальчик? А как мама его родит? Снесет, как курица яйцо? Дедуля только смеялся, даже и не стал объяснять ничего. Молчание, мол, золото! А от папы вообще никогда ничего не добьешься, он назло все наоборот скажет! Хочет быть не как все! «Ай-ай-ай, мой бедный сыночек», — повторяет на все лады Дедуля, от которого то и дело что-то скрывают! Вот только Элоиза-то поняла, что маме теперь нельзя наклоняться, совсем нельзя, даже — чтобы поцеловать дочку. Потому что вдруг расколется скорлупа? И что из этого получится — тогда весь братишка по земле растечется! Фу, даже думать противно!

В классе тетенька стала помогать им раздеться, особенно — самым младшим. Но Элоизе уже три года, и она умеет все надевать и снимать с себя сама, вот только шнурки завязывать не всегда получается. Она целых два раза подряд сказала об этом тетеньке, но та вроде как не поняла и все старалась стащить с нее кофту. Нет, эти взрослые никогда ничего не слушают, прямо беда с ними!

— Дорогие мои малыши! Меня зовут Жюльетта, но надо меня называть «мадемуазель» или «госпожа учительница». Как только вы снимете с себя вещички, мы быстренько пойдем все вместе в одно местечко, чтобы сделать пи-пи, а потом, тоже, конечно, все вместе, пойдем баиньки…

Ни фига себе, подумала Элоиза, вот те на: если ты встаешь из кровати только ради того, чтобы тебя туда отправили почти сразу же снова, стоило ли трудиться? И вообще… Тут просто птичий двор какой-то: цып-цып-цып… Прямо, как когда Бабуля своим курам зернышки насыпает…

Вот! Вот! Леденцы раздают! Пока другие ребята с ума сходят от радости, Жюльетта наклоняется к Элоизе:

— Тебе какую дать конфетку — лимонную или апельсиновую?

— Никакую, — отрезает Элоиза, — я вообще не люблю сладкого!

Ладно…


Дедуля давно ждет ее за порогом. Хочет знать, как все было.

— Никак не было, — возмущается Элоиза, — только и делали, что отдыхали да отдыхали! Нетушки, если эта школа такая, лучше уж я буду дома сидеть!

— Подожди решать, первый день ничего не значит… Он просто — чтобы осмотреться, привыкнуть…

Элоиза пристально смотрит на деда:

— Привыкнуть? К чему?

Дед вздыхает:

— Вот посмотришь — все будет хорошо…

Элоиза начинает дуться: бывают такие дни, когда все наперекосяк. Дедуля, которого она любит больше всех на свете, Дедуля, который рассказывает до того смешные истории, что Бабуля даже орет на него, когда, например, он про войну рассказывает, так вот этот самый Дедуля вдруг становится таким же глупым, как все остальные. «Посмотришь, все будет хорошо!» Нет, вы только подумайте! Он сегодня — вылитый папа: папу спросишь, почему, а он только и буркнет: «Потому!» или «Нипочему!», что на самом деле одно и то же…

— Ну? Ну? — это бабуля Камилла. — Ты уже научилась читать?

— Послушайте, мама! — это папа. — В первый же день? Нет, это невероятно! Вы вспомните: ей всего три года, и перед ней — целая жизнь!

— В мое время… — бормотала бабуля Камилла, — в мое-то время… — Она пыталась вытащить макаронину, застрявшую в ее искусственной челюсти. — В мое-то время… и вообще, ты сам уже в четыре года прекрасно читал!

Мама поперхнулась, взглянула на Дедулю, который возвел глаза к небу, и пробормотала в свою тарелку:

— Зато потом стал здорово запаздывать в развитии.

Бабуля завелась, ей уж точно шлея опять попала под хвост, ведь Дедуля тут же и посоветовал ее оттуда вытащить.

— Это вы что имеете в виду, Элен?

— Что не стоило к четырем годам выучиваться читать, чтобы стать бакалавром только в двадцать с хвостиком, вот что я имею в виду, — это мама сказала.

А бабушка стала прямая как палка, а Дедуля вскочил, а папа сначала как-то сгорбился, потом ткнул пальцем в нее, Элоизу, и как рявкнет:

— Давай быстро в кровать!

Господи, вот уже и пошло-поехало…

— Школа, — сказал папа, — еще никому не шла на пользу.

— Особенно тебе, дорогой мой!

Тут папа ка-ак шваркнет своим стулом, а потом рукой в воздухе ка-ак сделает, будто хочет дать страшную клятву, да ка-ак заорет:

— Даже не понимаю, что меня сдерживает!..

— Тихо-тихо, — в панике закричала Элоиза, — ну, па-ап! Чего руками размахался? Ты сейчас разобьешь ей яйцо!

Все затихли. Бабуля, Дедуля, папа и мама — все рухнули на свои стулья:

— Что еще ты там болтаешь?

Ну, и как теперь выпутываться? — лихорадочно придумывала Элоиза. Ах да, совсем забыла. Она притворилась, что вот-вот заплачет: всегда, мол, надо идти в кровать, когда начинается самое интересное!

А стоило ей выйти, они заговорили все разом на повышенных тонах. Прямо петухи какие-то! Вообще-то, размышляла Элоиза, еле-еле волоча ноги по коридору, ничего тут нет удивительного, что она несет яйца, моя мама…

Ах, хоть бы дождь прекратился, и они бы все перебрались в сад, хором восклицая: «Только гляньте, какая дивная погода, сколько лет не было такой осени!» — «Да что ты! В прошлом году разве не так же было?»

«Уж конечно, — ворчала про себя Элоиза, — мне было тогда два года, а разве мо-ожет быть, чтобы така-ая малышка что-то по-омнила!»


— Знаешь, мам, — сказала Элоиза матери, когда та пришла подоткнуть ей одеяло, — семейная жизнь, получается, вовсе не сахар…

— Нет, вы обратите внимание, Элен! — возмутилась бабуля Камилла из коридора (интересное дело: считается, что она глухая, а слышит лучше всех!), — нет, вы обратите внимание: у этой малявки за один только день уже появились дурные привычки! Ничего себе будущее нам предстоит!

Элоиза и Элен прыснули и переглянулись. Мама даже то ли икнула, то ли всхлипнула, а потом подмигнула:

— Мне нельзя очень сильно смеяться, да, котик, да, из-за скорлупы…

Мама, она умеет быть очень хорошей, если только захочет, подумала Элоиза, пососала какой-то шнурочек, который нашла в постели, и задумалась: интересно, а у людей с черной кожей белок их яйца тоже черный? Очень умный вопрос пришел ей в голову, может быть, папа все-таки захочет на него ответить, пускай даже потом…

Хотя, с другой стороны, у белых кур и у черных леггорнов мадам Бернар, фермерши, яйца совершенно одинаковые. Ой, как все непросто! Надо будет завтра в школе спросить у этой учительницы, у Жюльетты, она-то все должна знать, разве нет?

2 Долгожданный братишка

Элоиза очень сильно ждала братишку, уже второго. Как она и боялась, в первый раз у мамы разбилась-таки скорлупа, когда она упала на лестнице в метро, и Анри номер один так и остался в том месте, где пребывают души младенцев, не получивших крещения. «Без причастия и без отпевания, — злорадствовала бабуля Камилла, — неприкаянная душенька, и все только из-за вас, дочь моя! Надо было…», — ну, и так далее.

Сейчас Элоизе уже пять лет. В Параисе, деревне, летом, в сарае, она видела, как родятся котята. Никакой тебе скорлупы. А поскольку мама, кажется, тоже млекопитающее, выходит, и Анри-второй (его наверняка так назовут) тоже родится совершенно беззащитным. Элоиза бдительно следила за мамой. Один раз — еще ладно. Но если и второй — тогда как? Тогда, получается, ничего уже им не светит хорошего? Конечно, в Параисе нет никаких эскалаторов, есть только обычные лестницы с обыкновенными ступеньками, но это нисколько не лучше, как считает Элоиза, которая уже успела выбить себе два зуба — клык и резец, свалившись с верхней ступеньки, когда лазала на сеновал.

Элоиза все чаще и чаще задумывалась теперь о разных природных явлениях. Дедуля утверждает, что, разумеется, прекрасно было бы воспитать ее ученой женщиной, но этого не добьешься, если не начать вовремя. И пускается в такие объяснения, каких от него даже и не ждет никто, и отвечает на такие вопросы, которых никто и не задавал. В отличие от папы, который даже и на заданные-то отвечать не любит. Что же до того, чтобы расспрашивать о каких-то подробностях учительницу, — пустое дело! Она и так уже чуть в обморок не упала, когда Элоиза только слегка поинтересовалась кроликами, которых им велели нарисовать, потому что они были какие-то неправильные, не все у них было, что кроликам положено. Взрослые почему-то считают, что хорошо воспитанная маленькая девочка не должна заглядывать под хвост животным.

Короче, если вернуться к млекопитающим, то Дедуля сказал, будто мама устроена в точности так же, как собака или, например, кит. О-очень странно! Потому что — хоть кто присмотрись! — нету никакого сходства! Тогда — как это может быть на самом деле?

Да! Дедуля еще уточнил, что у всех млекопитающих есть молочные железы, то есть груди, и именно потому они так и называются — «млекопитающие». Насчет мамы — Элоиза согласна. У мамы груди — значит, эти самые молочные железы — есть, они такие большие и круглые. А бабуля Камилла? Она тоже млекопитающая? Тогда почему — плоская, как гладильная доска?

— Лучше бы тебе заткнуться! — воскликнула бабуля Камилла, явно недовольная услышанным, и принялась ворчать, что, в конце концов, уж лучше быть похожей на гладильную доску, чем на дойную корову! Прямо так и сказала, на маму глядя: вот тебе, вот тебе!

Мама только пожала плечами:

— Если вы думали меня обидеть, Бабуля, не удалось. Я-то предпочитаю свой избыток вашему отсутствию…

— А у китов, — вмешалась в привычный обмен любезностями Элоиза, — у них тоже есть груди?

— Да, дорогая, и каждая молочная железа у китихи весит двести килограммов, насколько мне известно.

Элоиза посмотрела на маму, которая — вместе с одежками! — весила всего каких-то пятьдесят килограммов, подошла и положила руку ей на живот. Ой, точно: надо быть поаккуратнее, живот у мамы раздувается, но никакой твердой скорлупы там нет.

— Хочешь послушать? — прошептала мама.

Элоиза приложила к ее животу ухо:

— Там что-то булькает!

— Разумеется, дорогая, у меня в животе полным-полно жидкости.

Элоиза еще немножко послушала, насупилась: «Мне кажется, он потонет, знаешь», — и ушла.

А в кроватке расплакалась. Дедуля встряхнул ее, приподнял:

— Какая муха тебя укусила, чего плачешь? Скажи-ка своему Дедуле!

— В этот раз Анри утонет, а всем наплевать.

— Да нет же, что за глупости!

Ну, и пустился в объяснения, дескать, ребенок, пока не родится, все время живет в воде.

Что за враки! Элоиза надулась и проворчала:

— Интересно, если ты рождаешься из воды, то почему потом надо учиться плавать?

Дедуля даже зажмурился: надо же, до чего логично рассуждает эта девочка! Единственная во всем семействе!

Вскоре после этого собака кюре родила щенков — они тоже были без всякой скорлупы, и было их ровно двенадцать. А на следующее утро осталось только два!

— Думаешь, она съела остальных, Дедуль?

Дедуля чуть не подавился — не знал, что сказать, а потом повернулся к кюре Годону, который в это время перемешивал густую похлебку:

— Нет, ты видишь, к чему такое приводит, Годон? Незачем было так рано ей их показывать! Этот ребенок умеет считать, представь себе!

— Полковник, ты мне надоел. Сам, между прочим, Бог знает что говоришь при этой малышке, увидишь, тебе опять от жены влетит!

— Ну, так, Дедуль, где остальные-то?

Кюре присел на корточки.

— Их было слишком много, понимаешь? И мне пришлось… ну… пришлось отдать нескольких…

— Да ты же мне сам вчера сказал, когда я хотела взять такого маленького черненького с пятнышками, что их еще рано забирать от матери — таких крошечных… Ты сам сказал!

Мужчины вздохнули.

— Вот видишь, к чему приводит желание приучить ребенка «научно» мыслить? К появлению идиотских вопросов!

— Вовсе нет! — с полоборота завелся Дедуля. — Вот уж нет, так нет!

И они, как обычно, стали препираться. Они еще в школе вместе учились, Дедуля и кюре, что совсем не помешало Дедуле стать безбожником, а Анри Годону — святошей из святош! Конечно, все любили кюре, и даже будущего малыша назовут Анри в его честь, но… Какое счастье, что мы-то ведь Дестрады, а не Годоны! — подумала Элоиза.

Она потянула священника за сутану:

— Скажи, Дядюшка Кюре, куда ты все-таки подевал еще десять штук, которых тут не хватает? Если не собака их съела, может, ты сам их съел? По очереди.

На лице аббата сменились все оттенки радуги. Бедный, бедный Дядюшка Кюре, он завертелся, как волчок, и, поскольку Элоиза никак не хотела от него отцепиться, вырвался, галопом пронесся по паперти и влетел в церковь, крича на ходу: «Иди домой, детка, и спроси у своей мамочки!»

Элоиза застыла в дверях — ей не разрешалось одной выходить на улицу, потом вернулась к Дедуле и проворчала:

— Этот Дядюшка Кюре, он совсем как добрый Боженька, никогда не отвечает, если задать вопрос по делу.

* * *
Все в порядке, мама в больнице, там у нее вынут ребеночка из живота.

Но точно-то не скажешь, что это будет именно братик, так Бабуля уверяет: «Эта бедняжка Элен такая невезучая, уж и не знаю, кого она нам преподнесет!» А один раз пригнулась и так ядовито спросила:

— А если сестренка, что станешь делать, Элоиза?

— Ничего, — спокойно ответила Элоиза, сверля Бабулю взглядом. — Мама ее съест, как кошка или собака, потому что мама — высшее млекопитающее, нечего и волноваться…

Это заявление ошарашило бабулю Камиллу. Но, ей-богу, она бы куда больше изумилась, если б услышала, что Элоиза пробурчала себе под нос — насчет милой женщины, которой лучше всего было бы в свое время слопать саму Камиллу!

Назавтра Элоизу повели в больницу повидаться с роженицей. Но она сразу бросилась к колыбели с ребенком, только махнув в сторону матери рукой: «Привет! Тебя распузырили?»

Младенец оказался красным, кожа у него слегка шелушилась, на закрытые глазки падали пряди черных волос. Он дрых с довольным видом, прижав кулачки к щекам.

— Это точно мальчик? — спросила Элоиза.

— Можешь не сомневаться!

— Хочу посмотреть! — потребовала Элоиза, которую долгий жизненный опыт научил с осторожностью относиться к бездоказательным утверждениям.

— Хорошо, сейчас как раз время поменять ему пеленки, — улыбнулась нянечка, — идем со мной.

Бабуля Камилла чуть в обморок не упала:

— Господи, что за ребенок! Нет, я не понимаю, как вы ее воспитываете!

В детской комнате нянечка быстро распеленала Анри, убедилась, что бинт вокруг животика хорошо прилегает: «Надо, чтобы у него был красивый пупок, ямочкой, как у тебя!» Потом она нажала пальцем внизу животика, и Анри выпустил в воздух высокую струю.

— Вот видишь, малышка, это мальчик! Скажи, тебе братишка-то понравился?

Элоиза наклонилась к младенцу, хорошенько всмотрелась в него и вздохнула:

— Надеюсь, с возрастом он станет красивее! — Но пощекотав ему пяточку и потрогав тоненькие пальчики, которые сразу же сомкнулись вокруг ее пальца, шепнула: — Ритон, ты же лапочка! — Ритон пускал слюни, что-то пищал, выгибался, открывал ротик. — Совсем как карп, — сказала Элоиза, на которую произвели сильное впечатление рыбы в замке Шантильи.

Все втроем они вернулись к маме — Элоиза с неудобно вывернутой рукой, потому что палец ее так и остался зажатым в кулачке малыша.

— Ну-ка, где нам тут дадут пососать? — воскликнула нянечка.

Мама расстегнула рубашку, прижала к себе Ритона, и он сразу же впился в сосок и стал жадно сосать.

Элоиза смотрела во все глаза:

— Это вы его научили так есть?

Тут все расхохотались.

— Да ты точно так же сосала, знаешь, — ласково сказала мама. — Этому не учат, это детишки инстинктивно делают. И ты тоже была маленькая обжора.

Элоиза скривилась:

— Да я терпеть не могу молоко!

— Ну, положим, это молоко ты любила! — заявил папа, готовый уже бежать отсюда: он не выносил больничных запахов, у него от них начинал живот болеть. — А теперь нам пора домой, пусть мама и братик отдыхают.

Дома Элоизе пришлось кое-что обдумать.

— А когда мне дадут его подержать? — спросила она в конце концов.

— Ты еще слишком мала, уронишь.

— Но я же не собираюсь носить его по комнате, хочу просто подержать на руках, совсем немножко.

Дедуля через стол наклонился к ней:

— Я тебе помогу. Вот увидишь, ничего тут нет трудного.

И когда мама с Ритоном вернулись из родильного дома, Элоиза первым делом уселась в кресло и принялась терпеливо ждать. Мальчик выглядел уже получше. Она протянула руки:

— Посмотри, мама! Я села глубоко-глубоко в кресло, я его буду хорошо держать.

Мама прижалась коленками к коленкам Элоизы и осторожно положила малыша ей на руки:

— Знаешь, он еще не видит, но если ты прижмешься щекой к его щечке, то он тебя унюхает и потом будет узнавать по запаху…

Папа суетился с фотоаппаратом, а Бабуля только усмехалась:

— Ну, конечно, мне его и не подумали предложить…

— А вы подумали о том, что надо прежде руки помыть, Бабуля?

Камилла в гневе вышла, хлопнув дверью, а Элоиза тем временем уже шептала на ушко братцу: «Ритон, ты мой самый любимый…» Она лизнула его щечку, пощекотала под подбородком. Ритон заерзал у нее на коленях, и пузырь у него на губах надулся большой-пребольшой.

Потом он как следует дернул сестренку за волосы, чуть не выдрав целую прядь, блаженно рыгнул и прикрыл шелковыми ресничками свои — уже черные! — глаза, продолжая вертеться на коленях Элоизы, которая старалась прижать его к себе покрепче, шепча ласковые словечки: «Мой Ритончик, ничего не бойся, я-то уж точно тебя не съем!»

Когда они с мамой стояли у колыбельки, куда уже уложили малыша, мама осторожно спросила:

— Значит, ты его любишь, твоего хорошенького братика?

— Нельзя сказать, что он хорошенький, — честно ответила Элоиза, — но любить, конечно, люблю!

Дедуля подумал, что у него-то самого брат, да и то сводный, появился, когда ему самому уже четырнадцать стукнуло. Тот был ничуть не красивее Ритона, но он бы не решился так прямо об этом сказать. Впрочем, никто его и не спрашивал.


Когда нужно было, чтобы громогласно гневающийся из-за двухминутного ожидания бутылочки с соской Ритон замолчал, на помощь звали Элоизу. Она сразу же прибегала, укладывала малыша себе на колени и рассказывала ему на ходу сочиненные бессмысленные истории, а то и просто говорила какие-то отдельные слова, что-то там мурлыкала, и он начинал веселиться и ворковать, а она смеялась… Она постоянно опекала его. А как-то объявила, что готова обернуться вокруг него, чтобы защитить: «Эти младенцы, которые родятся без скорлупы, такие хрупкие, Дедуля, ты себе и представить не можешь».

— Понимаешь, — размышляла вслух Элоиза, — я совсем не хочу быть млекопитающей. Я бы хотела, чтобы у меня родились совершенно готовые дети. Как ты думаешь, я — потом, когда вырасту — смогу иметь совершенно готовых детей? В таком случае я бы имела право еще и выбирать их…

— Но ты же не выбирала Ритона!

Девочка опустила голову. И, глядя в пол, прошептала:

— Бабулю я тоже не выбирала и предпочла бы другую, посимпатичнее.

А Дедуля, нежно погладив растрепанные кудряшки, ответил:

— Знаешь, я-то Бабулю выбрал сам, ну, и посмотри, к чему это привело, разве так лучше?

Они взглянули друг на друга. В глазах Элоизы дед прочитал трудную мысль: неужели можно настолько измениться? Но, может быть, он ошибается, может быть, он на самом деле не увидел ничего такого во взгляде своей внучки…

Он надеется умереть, так и не узнав этого. Оставит ли его когда-нибудь Элоиза или будет с ним до последнего дня? Нежная, ласковая, терпеливая… У стариков, как и у младенцев, нет скорлупы, которая защитила бы их от смерти. Но он пока не скажет ей этого, слишком еще мала. А когда повзрослеет, то, наверное, забудет о скорлупе.

3 Элоиза и фурункул

Вот уже несколько дней папа какой-то весь перекошенный. Элоиза никак не поймет, почему он переваливается с ноги на ногу, как утка, сидит на половине попы, да еще при этом ерзает в кресле, строя жуткие гримасы, и все время клонится вправо.

Хуже того: он то и дело запирается с мамой в спальне, и тогда не она поскуливает там вроде щенка, как обычно бывает, когда они запираются, а вовсе даже он — и не как щенок, а будто огромный пес — лает просто: «Ты мне делаешь бо-ольно!» Мама, похоже, злится и начинает вопить в ответ: «Но я же должна-а!» В общем, они, кажется, нашли какой-то новый способ развлекаться, думает Элоиза, вот только мне больше нравился прежний.

— Как ты думаешь, что они там делают? — кричит она прямо в ухо Дедуле, раскачивая его кресло.

Он только вздыхает. В Параисе Дедуля спит в пристройке, там попрохладнее, и позволяет себе немножко вздремнуть после обеда, прежде чем отправиться на рыбалку, когда спадет жара, а эта негодница Элоиза взяла да и разбудила его ни с того, ни с сего. Он прямо-таки стонет:

— Ну-у? Чего тебе еще надо?

Элоиза-то никогда не спит после обеда, только этого еще не хватало. «Жизнь так коротка», — напевает она, когда ее упрекают в том, что она пристает к людям, которые хотят отдохнуть! А вот Дядюшка Кюре, он того же, что и Элоиза, мнения. Впрочем, он, вообще, не насчет приставаний говорит, просто он все время повторяет, что у тех, кто рано встает и мало спит, хорошо учится, вовремя делает уроки и как Подобает молится Богу, впереди много времени и еще, «что плод твоего чрева благословен…». А Дедуля над этим смеется, интересно, почему?..

— Это существенно, видит Бог! — заключает Элоиза, обращаясь к своему пупсу. Выражение она позаимствовала у дяди Шарля, который приезжает в Параис только тогда, когда черешни начинают сыпаться дождем. Ей нравится, когда он так говорит, дядя Шарль. Может быть, потому, что он при этом грозно тычет пальцем в папу и богохульствует не хуже Дедули. «Андре, — говорит он, — твои предпочтения на бирже смехотворны, найти золотоносные рудники на островах Тихого океана почти столь же вероятно, как слитки золота у тебя на чердаке. А это существенно, видит Бог!» Нет, в общем, все, что он говорит, ничуть не интересно, это их взрослые дела, но «существенно» — такое красивое слово!

Для сестры Сен-Дамьен жизнь — юдоль слез, а для Магделены («Вот уж кому это имя совсем не подходит», — говорит Дедуля), — в общем, той Магделены, которая терзает фисгармонию в церкви, она — короткая, к счастью: «Господи, поближе к Тебе, Осанна, и пусть все скорей пройдет!»

— На вкус и цвет товарища нет, — усмехается мама.

Бабуля на сей раз молчит.

— Если ей хочется жить подольше, то только для того, чтобы надоедать всем на свете, — бормочет Дедуля у себя в саду, — всем и каждому плешь проедать.

Конечно, никакого смысла говорить об этом ей самой нету: она все равно не слушает.

— Так чего же они орут-то там, как ненормальные? — повторяет Элоиза. — Скажи, ну, скажи, наконец!

— Не повторяй за мной ничего, дурочка, а то сейчас нам обоим от Камиллы влетит! Дело в том, что у твоего папы вскочил фурункул не на том месте.

— Что значит «не на том месте»? А на каком?

Дедуля внимательно смотрит на Элоизу и удовлетворенно хихикает. Желание этой девчушки все уточнить ужасно его радует. На днях Камилла воскликнула в сердцах, что, мол, эта девчонка у меня уже вот где… и что таким паршивкам, как она, прямая дорога в ад до конца времен, потому что они не дают никаким своим родственникам жить спокойно! А надо сказать, что Элоиза тогда всего-навсего вывернула полную баночку Ритоновой присыпки на бабкину шляпу из соломки, и Камилла безуспешно пыталась отчистить ее пылесосом. Как же — отчистишь: тальк так и липнет ко всему, нипочем не отдерешь…

Конечно, Камилла тут же получила свою порцию вопросов насчет того, когда наступит этот самый конец времен? Элоиза желала знать точно, и немедленно. Ее жажда познания не терпела промедлений. Или — терпела с трудом.

Мадам Миньотт, прачка, проворчала, орудуя вальком, что еще не завтра.

Ответ был обтекаемый, и на лице Элоизы появилось характерное выражение: «давай-выкладывай-все!» — обычно сохраняющееся до тех пор, пока она не получит мало-мальски вразумительного объяснения. А такое случалось не часто.

— Ну, ладно: у твоего милого папочки на заднице вскочил чирей, вот и все!

Элоиза, разинув рот, уставилась на деда, потом побежала к себе в комнату, стащила штанишки и попыталась рассмотреть свою круглую попку в зеркале: господитыбожемой, да как же это так? Оделась снова, бегом вернулась к задремавшему было опять Дедуле и принялась тормошить его.

— Эй, просыпайся! Если он туда вскочил, этот чирей, то как он там удерживается? Почему не скатывается?

Дедуля приоткрыл один глаз и сердито взглянул на внучку:

— Дашь ты мне поспать или нет, негодница?! Если уж тебе угодно знать все, не скатывается, потому что застрял, поняла? А теперь — оставь меня в покое. И спроси лучше у мамы, ей виднее во всех смыслах, кому про это знать, как не ей.

Элоиза отступила.

— Отлично, пойду сейчас спрошу у мамы.

— Нет уж, если хочешь собственную задницу поберечь, — посоветовал Дедуля, — подожди, пока она с ним свои дела закончит, а то плохо тебе придется!

Элоиза крадучись подобралась к двери и затаилась: что там слышно?

— Нет, ну как я мог подцепить эту дрянь, — стонал папа.

— От занозы! — И мама ледяным тоном добавила, что если бы он как следует обтесал в лодке доску, на которую садился, да если бы носил плавки под шортами, да если бы мылся каждый день…

— Черт побери! — хнычущим голосом прервал ее папа. — Чем ругаться, поменяй лучше пластырь с антисептиком! Хочу напомнить, что больно мне, а не тебе! Это я страдаю!

— Попробуй об этом забудь! Дашь ты забыть! Я уже сто раз говорила: никакого смысла наклеивать пластырь на гнойник, а ты не даешь мне обработать болячку!

— Да ты же мне делаешь чертовски больно, эй! Какая это болячка, это чирей, почти карбункул!

— Замечательно! — воскликнула мама. — Тогда я иду звонить доктору Камю: у мужа карбункул, с этим мне самой не справиться! Кроме того, перед доктором-то ты не решишься так выпендриваться, как передо мной!

— У тебя нет сердца, Элен. Я знал это с самого начала: ты бессердечная, в точности как мой дорогой папочка!

Ничего себе! Нет, сейчас не время к ним лезть. Элоиза мигом смылась. Вернулась к себе в комнату, достала из ящика с игрушками голыша, которого тоже звали Андре, наполнила водой тазик, усадила его туда: мойся давай, отмокай как следует, старина, иначе у тебя вскочит чирей на попе — как у папы!

Когда приехал доктор Камю, папе все еще приходилось изображать из себя стрелка, целящегося в мишень из позиции лежа, хотя «когда приходится лежать на животе, совершенно нечем дышать», — изливался он в жалобах, закатывая глаза.

— До чего же прелестный фурункул вы себе отрастили! — прямо-таки обрадовался врач. — Набух, что твоя весенняя почка, того и гляди лопнет, а сейчас вроде бы не сезон, чтобы почкам лопаться!

Элоиза удивлялась все больше и больше: какое отношение эта штука имеет к почкам? Она тоже должна лопнуть — и что оттуда вылезет? Из почек появляются листики, а оттуда? Девочка побежала к калитке и стала поджидать там. Когда мама вышла проводить доктора, Элоиза попрощалась с ним так же, как это делал всегда Дедуля:

— До свидания, господин коновал!

Камю ходил с Дедулей в школу, вместе с Годоном и еще некоторыми другими.

— Меня больше не заманишь вкалывать на твоих отпрысков, урод ты этакий! Даже не потрудился, черт тебя возьми, научить свою внучку вежливости! Всего доброго, мадемуазель! Бьюсь об заклад, старикашка еще мно-ого новых слов нашептал тебе на ушко.

— О, да! — заверила доктора Элоиза, глядя ему прямо в лицо. — Вот только я не все понимаю. И раз уж мне надо знать обо всем, скажите: это правда, где и как у папы чирей застрял? На каком таком «не том месте»?

Мама, Дедуля и доктор Камю чуть не упали.

— Дедушка, — мама говорила очень сурово, но глаза ее смеялись, — у вас все-таки язык без костей! Теперь она станет повторять это на все лады с утра до ночи!

Доктор уже сидел в машине — бедняга, его всего трясло! — и, засунув голову под руль, вставлял куда-то ключик. Нет, эти взрослые все-таки очень странно иногда себя ведут! Наконец ему удалось сдвинуться с места, и его развалюха на дороге набрала нормальную скорость. Наверное, у его машины, как у папиной, проблемы с зажиганием.

Элоиза проводила его глазами, потом снова спросила очень твердо:

— В каком именно «не том» месте у папы застрял чирей?

Но ее собеседников уже и след простыл, а бабуля Камилла закричала:

— Идите ужинать, все за стол, пора!

Так никому и не удалось узнать точно, где застрял чирей у папы, зато ягодицы Элоизы, непрестанно расспрашивавшей всех, по этой причине сильно покраснели.

Что касается Дедули, он улыбался: усваивать новое всегда очень непросто, процесс познания требует времени и самоотверженности.

Кстати, «самоотверженность» — что это такое?

4 Палочка

— А-а-а! Эта бабуля Камилла просто какая-то паршивая святоша! — вопила Элоиза, стоя на своей кровати с изогнутыми стенками.

Все заторопились к ней, кроме Бабули, которая, как обычно в этот час, пела в церкви.

Элоиза топала ногами, продолжая поминать Господа и его «мирских монашек», как говорил Дедуля, но внезапно она затихла: вошел папа, а Камилла все-таки папина мама. И Элоизе пришлось теперь ругаться про себя.

— Не понимаю, о чем ты? — спросил папа, который и впрямь ничего не понимал. Он никогда не слышит ничего, что его прямо не касается. Тем не менее, Элоиза насторожилась:

— Мышьяк и старые кружева… — напевала она, а злость и горе грызли ее изнутри. — В фильме они такие симпатичные, эти две старушки, правда, симпатичные, не то что эта… эта Бабуля, чтоб ее!

Все сомкнулись вокруг нее тесным кружком.

— Погляди, что ты сделала со своей постелью, — выговаривала мама, считавшая своей священной обязанностью проливать свет на все, что в жизни не в порядке, и наводить немедленно этот самый порядок.

— Плевать мне на постель! — во всеуслышание объявила Элоиза. — Бабуля швырнула мою палочку в печку!

Папа вытаращил глаза, мама распахнула рот — ну, просто чемодан, иначе не скажешь, зато Дедуля, наоборот, тесно сомкнул под закрученными кверху усами свои сморщенные губы. Ритон, спотыкаясь и падая каждые десять шагов — «в собственных ходулях путается, — говорил Дедуля, — что поделаешь, наследственность! Его отец был точно такой же до семи лет…», Ритон семенил на кривых ножках к сестре, пуская пузыри и бормоча что-то непонятное.

Элоиза бросилась на сбитую постель ничком и зарыдала:

— Моя палочка, моя чудесная палочка!..

Ритон встал на четвереньки, чтобы бежать быстрее, добрался до кровати, уцепился за сестрины волосы:

— Эй, что это с тобой, Лоиза?

Элоиза схватила братца в объятия, обильно поливая его слезами:

— Да-да-да, мой дорогой, у твоей Лоизы ужасное горе. — Краешком глаза она — поверх ритоновых кудряшек — поглядывала на папу, а в маленькое ушко, которое было как раз у ее губ, жарко выдыхала: — Да-да-да, гадкая Бабуля кинула мою палочку в огонь!

Ритон шлепнулся попой об пол, приговаривая: «Гадкая Бабуля!..» И принялся гладить довольно грязными ручонками коленки сестры, которая снова стала обнимать его и покрывать поцелуями:

— Да-да-да, ты все делаешь правильно, Ритон, ты моя прелесть!

Папа в бешенстве растер косточку на лодыжке — ох, поймаю я тебя! — и повернулся к Элен:

— Твой сын заслужил хорошую трепку.

Но Элоиза уже заслоняла братишку телом:

— Только через мой труп!

Папа замахнулся, мама повисла у него на руке. Элоиза повторила твердо:

— Через мой труп!

Именно этот момент бабуля Камилла выбрала для того, чтобы вернуться с мессы с маленькой веточкой освященного букса (большие ветки слишком дорого стоили). На голове у нее была весенняя соломенная шляпка, прослужившая чуть не полвека, на лице — блаженное выражение лица причастницы. Оно сойдет с ее физиономии только тогда, когда будет съеден традиционный салат из валерианницы, который с незапамятных времен придает пикантность воскресным семейным завтракам.

Бабуля уловила только самые последние слова из разговора, но ей этого было достаточно:

— Господи Иисусе, что за выражения вылетают из уст этой девчонки!

— Черт побери, Камилла, — стал ругаться Дедуля, — ребенок просто повторяет то, что слышит от взрослых, а ее отец выражается, как… как политик!

— Можно подумать, у тебя изо рта розы падают!

— Ты уже всех достала, Камилла, умолкни!

— Поль, в воскресенье, в Господний день!..

— Начхать мне на воскресенье и на тебя вместе с ним! Зачем ты выбросила палочку малышки?

Камилла опускает глаза, изучает свои бумажные перчатки, откладывает буксовую веточку, вынимает из шляпы огромную булавку.

— Ах, как жарко было в храме, я думала — просто в обморок упаду. — И только потом, уже выходя в коридор: — Какую еще палочку?

— Ну, з-з-знаешь! — Элоиза просто-таки заикаться начала от возмущения. — М-мою шикарную т-тросточку со змеей, которая по ней ползла н-наверх, ту, к-которую Дедуля вырезал в Рокамадуре. Ты ее переломила пополам и сунула в печку на кухне, я сама видела!

— У этого ребенка неуемная фантазия, — цедит Камилла сквозь зубы, спотыкаясь о Ритона. Шлепает его по макушке: — Вечно он под ногами путается, невозможный мальчишка!

Дедуля застегивает третью пуговку на жилете, закручивает левый ус, становится еще больше, чем всегда, полковником в отставке, и голос его гремит так, словно он разносит свой полк, проваливший форсирование реки:

— Сейчас посмотрим, Камилла! Повезло тебе: огонь в печке погас, пока ты там торчала в своем храме!

Камилла внезапно бледнеет и пробует сменить тему:

— Ах, ты не присмотрел за печкой, и у нас теперь нет горячей воды, нечем вымыть посуду!

Мама пытается успокоить ее:

— Ничего, разогреем воду на газу. — В голосе ее мед, но тот еще мед: Бабулю не проведешь! Папу тоже: он надувается, предчувствуя катастрофу — очередных осложнений между его мамочкой и «этими двумя бабами» теперь не избежать.

И папа старается слинять:

— С этими вашими глупостями у меня не было времени побриться!

— В воскресенье? — удивляется мама. — Кажется, ты первый раз в жизни не позволяешь своей коже «отдохнуть» в воскресенье, дорогой!

— Как — то не по сезону холодно, — бормочет папа. — Раз уж действительно нет горячей воды, пожалуй, и впрямь побреюсь завтра.

Все вздыхают или зевают.

— Голодный, голодный, — кричит Ритон, — когда ням-ням?

После такой перебранки на закуску семейство начинает — кто быстрее, кто медленнее — спускаться со второго этажа, где спальни, вниз, в столовую. За Ритоном по ступенькам тянется мокрый след. Элоиза шепчет маме на ухо:

— Ма! Ритон протек! Сегодня Бабуля уж точно станет придираться и скажет, что ты за ним не следишь!

Мать и дочь переглядываются. Элоиза неслышно подкрадывается к братишке, на лету хватает подгузник, останавливает Ритона, прикладывает палец к губам — тише! — и в одно мгновение заменяет мокрое сухим. Мама восхищена: если бы за дело взялась она, Ритон бы точно взвыл, как сирена.

Остальные тем временем уже прибыли на кухню, и Дедуля, вооружившись кочергой, с торжественным видом лезет в топку. Выгребает на железку, прибитую у печки, золу, ворошит ее, чуть не запачкав манжетку рубашки, — хорошо, что вовремя приподнял! — а потом, залезши поглубже, вытаскивает из еще тлеющих углей кусочек дерева…

Сомневаться не в чем: ясно видно, что это ручка тросточки — вот она, змеиная голова. Дедуля, смерив Камиллу гневным взглядом с головы до ног, спрашивает:

— Ну, гнусная старушонка, что ты можешь сказать в свою защиту?

— А то, что эта паршивка не остановится ни перед чем, лишь бы натравить на меня свою мамашу, вот что я скажу! Она сама сунула свою дурацкую палку в печь!

— Ах ты, врунья! — Элоиза вне себя. — Да она же врет как сивый мерин! Я все видела, сама видела! Она меня ненавидит, вот — только чтоб мне насолить — и бросила в печь мою палочку!

Папа взрывается:

— На этот раз, Элоиза, ты заслуживаешь хорошего шлепка! — И блямм! Папа как будто только и ждет подходящего случая. — Я запрещаю тебе называть мою мать лгуньей! Воспитанная девочка не должна ругать старших!

Элоиза на несколько шагов отступает. Она не плачет, она даже не поморщилась. Она чувствует на себе взгляд Дедули, тот шепчет:

— Бедный мой сынок, ты весь в мамашу, такой же грязнуля и такой же дурак, когда злишься. Напрасный был труд, напрасно мы заставляли его учиться! Надо было мне забрать его из пансиона и сделать сыном полка, там бы его выдрессировали как следует!

В мертвой тишине Элоиза засовывает обугленную ручку трости обратно в печку и закрывает дверцу. Потом — очень спокойно — поворачивается к братишке:

— Пошли, Ритон!

Она проходит мимо отца, даже не взглянув в его сторону, и начинает подниматься по лестнице, перетаскивая малыша со ступеньки на ступеньку. На площадке она поднимает его и прижимает к себе:

— Пойдем, мое солнышко, помоем ручки.

— Не хочу мыть ручки! — брыкается Ритон.

Внизу мама краем глаза посматривает на папу:

— Твой сын тоже предпочитает не бриться, дорогой…

Молчание. Дедуля ставит на место кочергу:

— Не кажется ли вам, что давно пора обедать?

Семья всегда объединяется, да еще как, если можно вкусно покушать. Накануне папе каким-то чудом удалось выловить щуку. Ну, мама и сделала фрикадельки под томатным соусом. А закуска была — кроличий паштет.

— Асладкое? — спросил Ритон, цепляясь за материнский передник.

— Есть, есть сладкое, мой милый: вот пирог с яблоками из нашего сада!

После обеда, пока папа отдыхал (сиеста — это святое), мама, как всегда на скорую руку, латала комбинезончики Ритона, делая заплатки из ткани, у которой не было названия ни на одном языке, а бабуля Камилла готовилась к вечерне, проглотив потихоньку немножко уксуса, который, как она считала, способствует пищеварению, Дедуля отправился в лесок за церковью. Он нашел там орешник, срезал ветку, очистил ее от коры, отполировал, а вернувшись, заперся в мастерской. Дедуля трудился там до самого вечера, даже не насвистывая, как делал обычно, что-то там вырезал ножом — очень серьезно и очень тщательно. Вновь и вновь проходился термокаутером[2] по имени «Элоиза».

Дедуля был не слишком веселым в этот день, он чувствовал, что в голове внучки роятся трудные мысли, так с чего же тут веселиться. Он вспоминал свое одинокое детство, вспоминал тот день, когда мать бросила ему прямо в лицо, что он — ублюдок, рожденный от случайной связи: «Катись, куда хочешь, ты мне до чертиков надоел!» Два года спустя она и впрямь поместила его в монастырь, чтобы избавиться: надо же было вступить когда-нибудь в законный брак. «Я собираюсь замуж за аптекаря, а ему не улыбается иметь такого взрослого пасынка!»

Как Дедуле хотелось, чтобы Элоиза была счастлива! Но мало похоже, что это случится: малышка слишком смышленая, слишком любознательная, слишком прозорливая… Восемь лет. Чересчур еще мала, чтобы расставаться с иллюзиями. Ему-то было тогда уже двенадцать…

Когда накрыли стол к ужину, Элоиза обнаружила у себя на тарелке палочку — совсем новенькую, и еще красивее, чем прежняя. Бабуля Камилла поджала губы, но промолчала. Надо сказать, что Дедуля добрых десять минут выразительно сопел: как знать, кончится ли этим все дело, он ведь тоже скор на руку. А поскольку Камилла ни перед чем не останавливается, лишь бы вывести его из себя, можно подумать, что она обожает получать оплеухи… поди разберись. Точно Дедуля знал только одно: Камилла ничего и никого не любит, кроме своего сыночка.

Папа, увидев палочку, отвернулся, мама улыбнулась Дедуле — такой улыбкой, что Ритон, дергая сестру за рукав, потребовал:

— А Ритону палочку? Ритону тоже надо!

Элоиза встала, подошла к Дедуле, поцеловала его:

— Спасибо, Дедуленька, знаешь, она такая красивая…

Дедуля опустил голову. Элоиза поцеловала его очень крепко, от этого влажного поцелуя влага тут же сверкнула и в глазах дедушки. А Ритон соскочил со стула и, топая ногами, завел свое: «Ритон тоже хочет, Ритон тоже хочет!..»

Элоиза подняла его, усадила на место, вытерла нос, приласкала:

— Я дам тебе с ней поиграть, дурачок!

Дедуля вскинул голову: Элоиза никогда не позволяла Ритону дотрагиваться до той, первой…


Когда мама пришла поцеловать Элоизу перед сном, девочка сидела на краю кровати с новой тросточкой на коленях, глаза были потерянные.

— Разве тебе не нравится палочка, детка? Она такая красивая!

Элоиза прошептала:

— Дедуля такой милый, он, правда, чудесный…

— И это все, что ты можешь сказать?

Элоиза пожала плечами: если даже мама не понимает, кто поймет? Это очень красивая палочка, но не та.

— Я выросла, знаешь, мама…

Глаза Элоизы уже не были глазами ребенка — они были старыми и усталыми. Она догадалась, что наступает момент, когда некоторые теряют даже способность ранить, и что тогда они, сами о том не подозревая, собираются все в одном месте — там, где живет безразличие. И это оказалось совсем не весело.

«Так что же теперь — быть вечно одной? — думала Элоиза перед тем, как заснуть. — И кто в этом виноват?»

5 Оса в праздник Тела Господня

Когда Дедуля проснулся в то утро, он, наверное, меньше всего думал о празднике Тела Господня. Он вот о чем прежде всего подумал: Камилла, должно быть, настроена на боевой лад, потому что кровать осталась только в его распоряжении. До чего хорошо! Вот это лад так лад! Только ему на пользу, в конце-то концов. Ох, если б Камилла умела радоваться жизни! Нет, не умеет… Что ж, тем хуже для нее самой.

Вот они, минуты настоящего счастья! Он потянулся. Однако такое блаженство не может длиться долго. Что-то, кажется, солнце слишком низко еще… Который час? Пять! Черт побери, заболела она, что ли? Обычно так рано никогда не встает. И вдруг ему пришло в голову, что сейчас май. Черт! Одним прыжком Дедуля оказался на ногах, выскочил в сад, где Камилла, даже не переодевшись — все еще в ночной сорочке, разумеется, обрезала розы во славу своего распятого… О черт, черт, черт!!!

Накануне он строго запретил ей трогать «Мадам Мейан» — такие крупные желтые: ему хотелось подарить цветы снохе — ее день рождения выпадал как раз на это воскресенье.

И вот теперь Камилла, гнусно усмехаясь, показывала мужу свой букет: говорила же тебе, что срежу их! Иисус куда более важная персона, чем твоя Элен!

Она не могла вынести доброго согласия между невесткой и Дедулей — оно ей было, ну, прямо нож острый…

Дедуля, покраснев от гнева, протянул руку и молча вырвал у чертовой бабы секатор. Отнес его в мастерскую, вышел, запер дверь на замок.

— Отлично, раз ты так, то не получишь вообще ни единой розы! Никакой! И пойди оденься — пуп светится, рубашка уже вся истрепалась, а я не хочу, чтобы Дядюшка Кюре хлопнулся в обморок перед мессой из-за того, что ты слишком скаредна, чтобы купить себе новую сорочку!

Камилла попятилась и хотела сбежать, но он остановил ее и, широко улыбаясь, забрал краденые цветы:

— Это мои розы — для моей невестки, и от меня ты ничего не получишь для твоего Тела Господня!

Обернувшись, он увидел в окне зеленой комнаты Элоизу, восьми с половиной лет, и кудряшки Ритона, высовывавшиеся из-под ее руки. Девочка выглядела серьезной. Он помахал ей — не ответила. Вот те на! А с внучкой-то что?

Он попытался войти в дом, но девочка загородила проход:

— Дедуля, Дедуля, я буду в процессии, и мне надо будет бросать лепестки, ты же отлично знаешь! Ты же обещал! — Малышка держала корзинку, которую ее мама сделала из коробки от печенья, обернув ту розовым тюлем: — Мне нужны лепестки, Дедуля! Что же, у всех будут, а у меня нет? И потом, Дядюшка Кюре хочет, чтобы я вела приютских девочек во время крестного хода! Ну, не могу же я провалить все из-за тебя, Дедуля, нельзя же так!

Просто черт знает что такое! И еще, к тому же, девчушка видит его без штанов — со старыми волосатыми ногами, а это уже никуда не годится, вне, так сказать, программы… А из кухонного окна строит рожи Камилла, бешеная кошка!

Дядюшка Кюре не любит Камиллу, да и кто ее любит, кроме собственного сыночка, — но она один из столпов местной церкви. Куда он денется от этих трех тупиц, которые одни только и приходят к мессе в семь утра! Вздохнув, Дедуля протянул руку:

— Ладно, давай твою корзинку, детка, и иди поспи еще немножко. Насыплю я тебе лепестков. В конце-то концов, мелкоцветные розы тоже годятся, они свое отжили, хотя еще держатся, вьются по арочкам в глубине двора, у них можно взять хоть тонну цветочков — и незаметно будет.

У маленькой Элоизы не было соперников в сердце Дедули, кроме… кроме роз, которые он любовно разводил уже больше тридцати лет.

В десять часов, получив-таки в свое распоряжение блеклый букетик, Камилла покорилась судьбе. Ну, будет совершенно голым алтарь — она ведь не виновата! А так, по крайней мере, она не придет в церковь с совсем уж пустыми руками: Поль все-таки в последнюю минуту смилостивился. Нельзя же допустить такой стыдобы для жены, пусть даже и очень хочется. Перед людьми он проявляет солидарность с ней. Конечно, девчонке досталось больше, вон — на каждом шагу сыплет лепестками, правда, не слишком свежими… Их у нее слишком много, думает Камилла, выгребая полными горстями из корзинки лепестки под взбешенным взглядом Элоизы.

— Чтоб я ни словечка от тебя не слышала, да-да, помолчи уж, пожалуйста, у меня прав не меньше, чем у тебя! — Она затолкала добычу в сумочку. — Ничего не видела, ничего не знаю, поняла?

Кроме всего прочего, эта история с цветами позволит ей снова оплакать свою участь женщины, неудачно вышедшей замуж. Конечно, остаться старой девой еще хуже, но это слабое утешение.

По воскресеньям, из-за того что месса долгая, готовит Элен, и нет большего удовольствия для всех домочадцев, потому что Камилла, когда готовит, экономит на масле, на качестве мяса… Бабуля на чем хочешь наживется, ей это проще простого! Даже от этих воскресных трапез она тоже свою выгоду имеет, потому как — опять же по традиции — Элен сама ходит за продуктами и за все платит.

Покуда готовится процессия, мысли Камиллы блуждают… «Интересно, что нам подаст в свой день рождения эта потаскушка, готовит-то ведь она хорошо, дрянь такая, ничего не скажешь, готовит хорошо… Может, запеченную баранью ногу сделает? С зеленой фасолью? Тоненькие такие стручки… Она, черт ее побери, самые тоненькие варит, нет, чтобы подождать еще недельку, пока вырастут, куда ведь выгоднее!.. Точно-точно, эта холера сварит фасоль, которую Андре вырастил. Ладно, это его дело, пусть срывает недозрелую. Но, действительно, бобы вкуснее, когда они еще без волокон, куда денешься…

Эта девка разорит моего сына. Сразу было ясно, что она транжирка. Но еда… это ж пустяки по сравнению с тем, что чертова кукла тратит на тряпки! Вот я… Ох, какой ужас эти современные молодые бабенки! А когда они идут работать, так вообще все делают по-своему. Андре говорил мне, что отдает ей все жалованье, народу-то сколько!.. Поль тоже отдавал мне все, что зарабатывал, хотела бы я посмотреть, как бы он этого не сделал! Приходилось экономить, денег было не так уж много, и надо было… что это там так жужжит?..»

Жужжание раздавалось где-то совсем рядом.

«Это что — фисгармония Магделены? Нет, не может быть, ее не больше месяца назад отремонтировали. Может, кто-то уснул? Что за стыд, так невнимательно относиться к Господу! А может, это я сама сплю? Стоп-стоп-стоп, сейчас начнут собирать пожертвования… Куда же я засунула монеты, которые стащила со стола? Элен готова все разбазарить, тем хуже для нее, если ей не хватит».

Камилла потихоньку открыла сумочку, схватила кошелек и — испустила такой вопль, что мигом встряхнулись все, кого сморили душный аромат ладана и жара. А Камилла беспорядочно размахивала руками, вертелась, толкала соседей, выбираясь из прохода между скамьями, и в результате — у Дядюшки Кюре, которого весь этот переполох застал, когда он открывал дарохранительницу, только одна кощунственная мысль и мелькнула в голове в самый неподходящий, ясное дело, момент: «Что за бардак она мне тут устроила!»

Между тем, Камилла, выбежав в центральный проход, продолжала вопить и махать руками. Соседкам едва удалось хоть немного ее успокоить. Но она все еще кричала и плакала: «Уберите ЭТО, уберите, умоляю!»

Элоиза, сидя на своей скамье, исподтишка посмеивалась: «Далось! Ждалось! Нечего было ей забирать мои цветочки, забрала — вот и наказана! Отлично получилось. Я бы, конечно, сказала ей, но она же сама велела мне заткнуться, вот и получила, ура!»

Камиллу вывели из церкви, усадили на паперти. Она была вся красная от стыда, и вид у нее был страдальческий. Кто-то попытался, сбрызнув кусок сахара водкой, сунуть его ей в рот, но последовал новый вопль: «Нет! Нет! Как же причастие!» И все же Камилла проглотила снадобье: «Ну и пусть, все равно пойду причащаться!»

В это самое время началось шествие детей в боковых пролетах: они шли, разбрасывая свои головокружительно пахнущие приношения… Эме, стоявшая сразу за Элоизой, прошептала:

— Что это там с твоей бабкой, эй, не будь поросенком, скажи!

— Тихо-тихо, только не сейчас, — отозвалась Элоиза.

Девочка была очень серьезна и старалась сеять лепестки в такт пению псалмов. Но когда она подошла к бабушке, которая к тому времени, проскользнув между молящимися, уже перебралась со стула на паперти в последний ряд скамеек, то прошипела: «Ты не имеешь права причащаться, ты воровка!» — и продолжила свой путь как ни в чем не бывало. А Камилла, не обратив на это никакого внимания, задрала нос и, двинувшись в направлении хора, протиснулась в очередь к причастию, открыла рот и закрыла глаза. Дядюшка Кюре затолкал ей облатку чуть ли не в самое горло и процедил сквозь сжатые зубы: «Ну, позорница, ты у меня еще получишь за свой цирк, я тебе обещаю!»

Ровно в полдень, задолго до обычного времени, Элоиза и Камилла вернулись домой. Дедуля брился во дворе, прицепив зеркальце к старой липе. Какое имеет значение, где бриться, а запах липы кружил ему голову не меньше, чем аромат роз… Увидев их, возвращающихся так рано, он просто рот разинул. Черт побери, который час? Его прямо-таки взбесила торопливость священника — свинство какое, что ж, теперь уже ни на кого нельзя надеяться?!

Элоиза, швырнув пустую корзинку в помойное ведро, побежала к нему:

— Бабуля такое натворила во время проскомидии, я думаю, она хорошенько схлопочет, Дядюшка Кюре был просто в бешенстве!

Камилла заперлась в спальне. Она топала ногами, дубасила кулаками по стенам, схватила большую хрустальную вазу, стоявшую на комоде, и совсем уж было собралась грохнуть ее об пол, но вовремя спохватилась. Это был подарок Терезы, двоюродной сестры, та придет обедать и не поймет…

В саду Дедуля заканчивал бритье:

— Не смеши меня, Элоиза, я порежусь!.. Ну, так ты подложила осу…

— Да никого я не подкладывала! Просто по дороге в церковь Бабуля отняла у меня половину моих цветов и сказала, что имеет на них столько же прав, сколько и я. Я хотела ее предупредить, понимаешь! Потому что видела, как она вместе с ними схватила огромную спящую осу. Но она сама велела мне: «Заткнись и ни слова!» Ну, и что я, по-твоему, могла сделать? Я и заткнулась, чего мне — спорить, что ли…

Дедуля хихикнул.

— А дальше как было — оса проснулась?

— Естественно! Еще как проснулась! Очень даже проснулась! Только Камилла, эта воровка, открыла свою сумку перед сбором пожертвований, когда уже двинулась процессия, мы как раз взялись за свои корзинки, — представляешь, оса и вылетела на свободу.

— И ужалила ее?

— Ха, еще бы не ужалила! Надо было видеть: бабка орала как резаная, прыгала на месте, оса вилась вокруг — жуткий шум поднялся, прямо ад кромешный! Ее пришлось выволочь наружу, и ей в глотку влили мелиссовой воды! Я все слышала своими ушами, я как раз вела детей и — нет, ты представляешь, Дедуль! — она после этого пошла причащаться, эта дрянь! И даже…

— Элоиза, кончай ругаться, не беси меня! И даже — что?

— Сахар с водкой! Она ка-ак проглотит его, представляешь! Она, которая не давала мне поесть перед мессой, хотя мне еще даже и к причастию ходить не положено! Ну, я все рассказала Эме, а она уже — всем остальным. Вот почему мы вернулись так рано: Камилле не хотелось объясняться со своими подружками, которые жужжали не хуже целого осиного гнезда. Ой, Дедуля, до чего было весело! Когда такая месса, это просто ужасно здорово!

Прошел час. Прибыла кузина. Застав их такими веселыми, обрадовалась и сама: до чего прекрасно, когда все хорошо у родных! Кузина Тереза — кожа да кости, маленькая, юркая, как волчок. А Дедуля шепнул: «Вот посмотришь, что она после десерта выделывать начнет». Пока же Тереза расцеловала всех и протянула Элен большой, плохо перевязанный пакет: «С днем рождения, красавица моя!» Сразу же после этого она накинулась на свою обожаемую Элоизу и битком набила ей карманы конфетами. Элоиза стоически поблагодарила, но не преминула лягнуть при этом Ритона, который вопил: «Это я их буду есть, Ритон слопает их все до одной, Лоизины конфеты, Лоиза терпеть не может сладкого!»

Камилла появилась на пороге в тот момент, когда Элен, раскрасневшаяся от радости, бросилась на шею Терезе: «Какая же ты прелесть, кузиночка! Мне он всегда так нравился!»

— Потому его тебе и дарю, детонька. По крайней мере, он будет теперь принадлежать кому-то, кому нравится.

— Что-о?! — завопила бабуля Камилла, увидев, что эта подлая Тереза подарила невестке тот самый ликерный набор — дивный, дивный, резного хрусталя! — о котором она, Камилла, мечтала уже тысячу лет. — Этой стерве… Ах, Тереза, ты же мне его обещала, мне! Скажешь нет? Не обещала?

— Ни-ког-да в жиз-ни! — отчеканила Тереза. — Да и зачем он тебе, если ты все равно не пьешь ничего, кроме уксуса?

Дедуля протянул маме розы, незаметно сунув в руку невестки маленький медальончик слоновой кости и тихонько сказав: «Он твой, только припрячь хорошенько, если она увидит, нам несдобровать…»

Когда пришел Дядюшка Кюре, Тереза и Бабуля обменивались нежными словечками на кухне, Дедуля ворчал себе под нос, что, оказывается, все женщины — зануды хуже некуда, а папа, скрывшись в гараже, старательно накачивал шины своего велосипеда: они были почти сплошь дырявые. Надо бы попросту купить новые, но папочка такой же скряга, как его мамаша! Что до мамы, то она, насвистывая и подмигивая Элоизе с заговорщическим видом, расставляла цветы по вазам, а когда пришел Дядюшка Кюре, расцеловала его в обе щеки и воспользовалась этим, чтобы шепнуть ему на ушко, что в доме — настоящее осиное гнездо!

Наконец сели за стол. Одна Камилла стояла как вкопанная и лицемерно удивлялась:

— Это как понимать? У нас сегодня не молятся, что ли, перед едой? Вот это новости!

Тогда Дядюшка Кюре тоже встал, нежненько так взял Камиллу под локоток, вывел в сад и там — ка-ак заорет:

— Камилла, ты сегодня плюнула в лицо всем на свете — помешала евхаристии, да к тому же еще и причастилась, как я узнал, после того, что… ладно, я думаю, ты понимаешь… Так вот. Это ты совершила все эти действия, которые должны были тяжким грузом лечь тебе на совесть и не подпустить к причастию, так что тебе следовало бы заткнуть свою пасть, дрянь ты этакая!

Потом он вернулся в столовую, подвел Камиллу к ее месту: «Помни — когда я ем, я глух и нем!..» А потом рухнул на стул:

— Уф, вот теперь я чувствую себя куда лучше! Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении… Благослови, Господи, эту пищу и ту, которая ее приготовила, и ту, которая ее не готовила… Благослови и тех за этим столом, кто нуждается в Твоей помощи, чтобы переносить эту последнюю, аминь! А теперь, Элен, вот тебе подарок! Погодите-ка жевать… — Дядюшка Кюре достал из кармана маленький пакетик. — Вот… по-моему, тебе сегодня тридцать два исполнилось? Теперь — жуйте дальше… — И, обращаясь к Элен, он добавил тихонько: — Этот старинный браслет принадлежал моей матери… Ну кому мне было его подарить, если не тебе?

— Браво! Браво! Я тоже так думаю! — воскликнула Тереза с бокалом в руке. — Твое здоровье, Элен!

Элоиза, уткнувшись носом в тарелку, прошептала Ритону:

— Глянь, а Бабулька-то еще злей осы!

И Ритон, болтая в своей чашке ложкой, так что брызги летели во все стороны, завопил:

— Оса! Оса! Ритон рад! Ритон рад!

Что за прелесть эти воскресенья!

6 Элоиза знакомится с экологией

Мама с Бабулей кричали друг на друга. В Параисе это не было исключительным событием, наоборот, превратилось в обычай. На этот раз причиной ссоры было не отношение к папе: «Вы обращаетесь с ним не так, как он того заслуживает, дочь моя!» И даже не Дедуля: «Это мой муж, а не ваш, и я его кормлю так, как мне угодно!» — «Уж конечно, сразу заметно, что вам угодно его голодом уморить!» И совсем не Ритон: «Ах, он вас укусил, Бабулечка? Ну, так не надо было щипать его до синяков! Что же до Элоизы, то это прелестное дитя вообще никогда не создает никаких проблем», — объявила мама, даже не дождавшись, пока Бабуля сама затронет эту скользкую тему.

Бабуля собрала рот в куриную гузку и надулась. В последний раз, когда Дедуля увидел следы от ее щипка на ляжке Элоизы, он разъярился так, что дело кончилось хорошенькой затрещиной, и с тех пор Камилла остерегалась трогать девчонку, хотя ей было ужасно трудно «сдерживать свои низкие инстинкты», как говорит Дядюшка Кюре, который обвиняет ее в утаивании грехов на исповеди! А паршивка-то эта мелкая начала и сама мстить, не зная удержу, да еще с каким коварством… Бабуля вздохнула и прошипела в ухо своей подружке Магделене: «Нет, ты подумай только, разве дети в наши дни это дети? Да я всегда знала, что там дурная наследственность со стороны матери…»

Элоиза, которая услышала эти слова — даже и шпионить не приходится, Бабуля, как все глухари, не говорит нормальным голосом, а орет, — так вот, Элоиза бормочет, когда ее никто не слышит, что наверняка бедным детишкам несладко приходилось, когда эта Камилла — до замужества, конечно, — была училкой в какой-то там лотарингской дыре!

Ну, в общем, свекровь с невесткой, распаляясь все больше и больше, сменили тему, и на сцену вышли пауки, которых теперь полным-полно во всех комнатах дома, можно подумать, они самозарождаются! Но Андре возвестил, что тема самозарождения закрыта с тех пор, как Пастер навел порядок во всем:

— Так что, если это не Элоизины делишки, тогда — кто остается?

— Мои-и?! — Элоиза вытаращила глаза. — Я-то какое имею отношение к вашим паукам, черт побери?

Но Камилла все равно стала за ней шпионить — как знать, всякое может быть.

Элоиза принялась доказывать свою невиновность, которая и так была вполне очевидна. Месье Гарнье, преподаватель истории, пообещал, что завтра или на следующей неделе им без предупреждения устроят контрольную. И бедняжка Элоиза трудится, как пчелка, хотя ее вовсе не колышут ни эта Клотильда,[3] которой устроили такой культ (хотя на самом деле «она была просто куль с мукой, сидела в своем Туре безвылазно!» — Дедулина шуточка), ни Хлодвиг ее несчастный со всеми его подвигами (Хлодвиг-подвиг — стишок получается!), ни тем более президент (вспомнить бы еще, какой и когда!), умудрившийся наплевать на всех встречных-поперечных, а ему еще приписывают это в заслугу… «Нет, правда, в голове туман сплошной», — думает бедняжка Элоиза, которая обожает Дедулю, хотя не всегда радуется его высказываниям.

А Дедуля тем временем продолжает сыпать шутками-прибаутками и ловко отвлекает от Элоизы внимание — до тех пор, пока папа не говорит:

— Стоп. Стоп, отец!

А Бабуля уксусным голосом (а какой у нее может быть голос, если она уксус этот самый прямо литрами пьет?) подпевает:

— Андре прав, Андре совершенно прав…

— Вы оба мне осточертели, — ворчит Дедуля и идет злиться в сад, где под старой липой у него место для отдыха. Интересно, он что, нарочно добывал сведения из исторического альманаха? Уж очень выразительно подмигивает внучке перед тем, как выйти за дверь…

Но правда — откуда взялись насекомые? Ведь пауков в нынешнем году и впрямь полно. Особенно в сортирах, ах, пардон, кабинетах отдохновения (так их, что ли, называют, ничего себе отдохновение, если коленками упираешься в дверь, и еще там жуткие сквозняки или пекло — смотря по времени года). Заметив «этих зверей», что мама, что Камилла — тут они настроены на одну волну — сразу с визгом хватаются за щетки, пусть даже завидят где-нибудь всего одну-единственную паучью лапку.

А дело-то все в том, что, как только Элоизе исполнилось десять, она стала спать в беседке. При чем тут это? Наберитесь терпения.

Ей сказали, что она теперь большая, может спать одна в саду, стелить сама постель и подметать там. По правде сказать, пыль и мусор Элоизе совсем не мешали, а в каком виде кровать — она считала, ее дело, раз она в ней спит, а не кто другой, и мама, которая проводила тайные проверки, только удивлялась, обнаруживая, что и покрывало всегда на месте, и метла по полу прогуливается вовремя. Конечно, она ничего не говорит, не хвалит и не ругает, чтобы себя не выдать.

— Дурная сторона шпионажа, Элен, — бурчит Дедуля, который терпеть не может таких вещей, — очень дурная его сторона в том, что ты теперь сама лишила себя удовольствия пойти туда, когда захочешь, и наглядеться вволю. Господи, до чего же все женщины безголовые!

То, что он сказал невестке «ты», окончательно вывело из себя Бабулю, которой вовсе не нравилась подобная фамильярность по отношению к этой особе. Нет-нет, тем более надо удвоить бдительность! Представить себе только: вдруг они объединятся против нее? Что до пауков, то всем известно, это колдовские животные. Разумеется, она, Камилла, которую Господь Бог лично защищает от всяческих бед, может ничего не опасаться, но пути Господни неисповедимы: что Ему придет в голову, никто не знает, Он может просто чуть-чуть отвлечься… тут и полезут во все щели всякие адские создания!

Раздраженная, но и польщенная тем, что все считают, будто она — настоящая колдунья, управляющая размножением этих «косиножек», Элоиза перешла в наступление. Всем известно, что Бабуля меня терпеть не может, злорадствовала она, а теперь, когда она рассказывает всякие глупости, в деревне, в конце концов, начнут судачить. Там и так уже развлекаются тем, что передразнивают Камиллу: «Ах, как я обожа-аю эту малютку!» Как же, обожает она… Ну, а если бабка еще и объявит меня ведьмой, тут уж просто все кричать начнут: «Бегите отсюда, здесь психованная!»

Деревня? Естественно, деревня вовсю развлекалась: временами следить за событиями в семье Элоизы становилось интереснее, чем смотреть телевизор. И Элоиза, которая в принципе не любила «кудахтанья» Доротеи и других «пустомель», как называл их Дедуля, сейчас полагала, что у деревенских проснулся здравый смысл.

Несмотря на постоянное свое шпионство, милая Бабулечка так ничего и не обнаружила. И мама тоже — сколько ни совершала неожиданных набегов на беседку.

А Элоиза тем временем спокойно выращивала пауков. Сейчас в ее «команде» их было четверо — огромных, черных, с мохнатыми лапами. Она кормила своих питомцев мухами — их, жирных и отливающих синевой, в Параисе было в избытке благодаря папаше Морлану и его барашкам. Что же до комаров, тут и говорить нечего, потому как с первых жарких дней на пруду комаров появлялось — ну, просто тучи. Даже ловить не надо было: сами являлись, не ожидая зова.

Именно комары и стали причиной этого гвалта и ключом ко всей истории, потому что на окнах Элоизы не были натянуты противомоскитные сетки.

— Слишком дорого, — заявил папа, — малышка вполне могла бы оставаться в зеленой комнате.

— Но ты же знаешь, Андре…

Да, Андре знал, но ему было на это наплевать с высокой колокольни. Бабы ругаются? Их дело. Комары искусают Элоизу с головы до пяток? Сама виновата. Папа прислушивался лишь к голосу своего кошелька.

Итак, ничего он не может сделать для Элоизы, ибо его кошелек пуст. Впрочем, он ничего для нее не делал, и когда тот был полон, правда, такое случалось не слишком часто. На самом деле опустошению кошелька Андре предавался почти непрерывно, даже на бирже играл, но там у него было сплошное Ватерлоо. Папа очень рассчитывал на Груши[4] с неизменным: «вот увидишь, на этот раз…» — а Блюхер[5] являлся незваным, приводя к полному краху. Почему такое невезение? Просто чудеса. Тайна тайн. Только Дедуля давно уже понял, что папа попросту любит проигрывать. И знал, что на самом деле все игроки такие. Никому ни слова не сказав, он отписал в завещании Параис Элоизе, да и все остальное тоже — ну, кроме того, что просто обязан был оставить сыну. Да чего там было оставлять-то! Богачом Дедулю не назовешь, вот разве что покупает билеты Национальной лотереи… Да, он и сам игрок! Но с куда меньшими убытками. Тем более что его билеты даже окупались иногда, чего не скажешь о «русских бонах», постепенно усыхающих на дне подвала…

Итак, значит, никаких противомоскитных сеток для Элоизы. Папа глух ко всем увещеваниям — так же туг на ухо, как его маменька, — и эта глухота усугублялась 20-го числа каждого месяца, в момент «взятия реванша», достигая апогея, когда речь шла уже не о Ватерлоо, а о переходе через Березину.[6]

— Ненормальный, — ставил диагноз Дедуля. — Позвени-ка золотым и сразу увидишь, как хорошо он слышит. Он еще хуже Камиллы, этот парень, все думаю, откуда бы у меня такому взяться… Эй, Камилла, признайся наконец, скажи-ка, с кем ты этого дурака нагуляла?

Видеть, как жена убегает, прижав ладони к пылающим щекам, — такое удовольствие! Тем более что бежит она, чтобы рассказать о неслыханной клевете, которую возводит на нее этот дьявол в образе мужа, соседкам, которым повезло остаться старыми девами. «Нет, вы не знаете, мои дорогие, чего вам удалось избежать!» Пока Поль отдыхал после обеда, Камилла утешалась видом поджатых губок своих сотрапезниц, которые душу бы черту продали, лишь бы иметь колечко на безымянном пальце.

Поскольку на папу нечего было рассчитывать, Элоиза озаботилась созданием для себя «противомоскитной сетки» животного происхождения. Месье Фантен, который выращивал рассаду, увидев ее всю в волдырях и распухших расчесах после встреч с оголодавшими представителями вида Culex pipiens vulgaris L., предложил: «А что если попробовать пауков? Они бы в два счета разделались с этими кровососами…»

Сказано — сделано. Элоиза отправилась в Дедулину мастерскую, где заприметила под слуховым окошком столетнюю паутину, влезла на табуретку… и — хоп! Один взмах сачком для бабочек — и паук у нее в кармане!

Ну и чудище! Ей-богу, размером, как минимум, с ее большой палец! Элоиза поместила дорогого гостя у окна, выходившего на север: знала, что от двери это место плохо просматривается. А мама все время тайком сюда наведывается, по мелочам всяким легко заметить: она же не может не расставить все по местам — подушки уложить, как ей нравится, или стул передвинуть… Ох, какие же они бывают глупые, эти родители!

За несколько часов паук соткал свою паутину и затаился в уголке, подстерегая жертву. Вернувшись из школы, Элоиза угостила его кое-какими заранее приготовленными лакомствами. Ой! Надо же, как эта зверюга водит туда-сюда своими глазами на стебельках… Во-во! Прыгнул и — хряп! Ну и обжора!

Да уж, никак не скажешь, что он красавец. К тому же, мух ему подавай живыми, Но Элоиза быстро наловчилась: она подманивает мух на сахарный сироп и самых жадных накрывает воронкой. Дальше — дело техники: ватка, пара капель эфира — и все в порядке. А когда муха просыпается после наркоза, она только и успевает, что пошевелить лапкой, задевая паутину… Кончено — хряп! Элоиза все рассказала Дядюшке Кюре, а он — с высот своего христианского милосердия — осудил ее:

— Как жестоко, дитя мое!

— А вот эти мои болячки — не жестоко? Ты предпочел бы, чтоб меня сожрали живьем?

Ну, и что ему было ответить? Не так уж просто произносить положенные священнику слова, видя такие раздутые от укусов плечи и руки… Впрочем, лицом к лицу с Элоизой даже сама вера в Бога подвергается сомнению…

— Этот твой Господь, почему он столько позволяет всяким мерзавцам? Знаешь, что было в странах, где во имя Аллаха эти сволочи людей убивали? А ты говорил, что Бог един! И к тому же, что наш — лучше? Чем бы это? А Катар, а разгром в Безье, а отмена Нантского эдикта, а Инквизиция? А?

Приходилось терпеть и молча сносить упреки, что тут поделаешь? Во всяком случае, учитель будет ею доволен: малышка-таки выучила историю Франции!

Что касается комаров, то паук управляется с ними сам — без посторонней помощи. Ночью прилетят, пожужжат пару секунд — ему этого хватает, чтобы понять, где они, — тут им и конец.

Очень скоро Элоиза сообразила, что надо обеспечить пауками все четыре угла комнаты. А уж чего хватало на чердаке, где хранились фрукты, так это пауков! Прямо — карты в руки: ведь и мама, и бабуля Камилла все время посылают туда Элоизу за яблоками, раз уж девчонка ничего не боится, и уж тем более — собственной тени!

Элоиза быстро поймала на чердаке еще троих — почти таких же здоровенных, как первый. Ну, и они уже сами наткали паутины по всем свободным углам. Элоиза хихикала под одеялом: ей — не то что некоторым — не нужны никакие инсектициды, она разбирается в экологии! Учитель естествознания им уже все уши прожужжал насчет озонового слоя, ДДТ, всяких там фосфатов… «Вот еще защитник природы выискался, ну и болван!» — говорит про него Дедуля.

Единственное неудобство от всей этой затеи — они размножаются! По крайней мере, две паучихи. А четырех пауков для такой маленькой комнаты вполне достаточно. Потому время от времени Элоизе приходится засасывать потомство пылесосом, а потом вытряхивать малышей в свой ночной горшок с крышкой: он с крышкой потому, что Бабуле не нравится, чтобы она шла через двор, из беседки в дом, когда там прислуга (всей прислуги-то одна только прачка — мадам Миньотт!), и несла горшок открытым.

И вот пораньше утром Элоиза запирается со своим горшком в сортире (клозете, уборной, одном месте, кабинете задумчивости, туалете… называйте как хотите, мне на это наплевать!..), спускает воду для правдоподобия, а на самом деле — выпускает на волю многоногих малюток, которые разбегаются кто куда, провозившись всю ночь в тесной фарфоровой посудине… И пускаются со всех ног и во всю прыть искать сырые уголки, которых тут навалом!

Несколько дней спустя малютки вырастают и набирают вполне достаточно сил для того, чтобы вопли той или иной женщины из живущих в доме вознаградили Элоизу за все усилия.

— Я что — виновата? — Она протестует, закатывая глаза (сначала просто так, потом на бис). — Да что ж это такое!!!

А Дедуля молчит, ловит взгляд Элоизы, улыбается ей — нет, так только, чуть-чуть улыбается, самым уголком рта. Он-то видел, как внучка поймала самого первого — того, которого он с незапамятных времен холил и лелеял для собственных нужд, золотое правило: не допускать, чтобы тебя искусали, когда работаешь! Но у него теперь другие есть — такие же прожорливые…

«Ох, девчонка, ох уж эта Элоиза — вся в меня!» — думает дед с нежностью, тем более, что пауки ничуть не смущают его, когда он воцаряется на «троне», чтобы спокойно почитать газету. Такие маленькие твари не едят таких больших!

7 Амаду

— От твоего папы можно спятить, вот уж эгоист до мозга костей — хоть на стенку лезь, эгоист и неженка, как эта девственница Элоиза,[7] — ворчит Дедуля, который и слыхом не слыхал ни о каких девственницах Бог знает сколько времени…

— Я — неженка?! — Элоиза в гневе: Дедуля, естественно, обобщает, как все мужчины! Разве она виновата в том, что у него до сих пор кислая отрыжка от Камиллы — после пятидесяти-то лет супружеской жизни!

К тому же, позволять вот так вот третировать себя из-за папы, тогда как на самом деле не она вовсе, а кто-то совсем другой недавно надрывался по поводу какой-то там царапины… память о фурункуле не совсем еще угасла! К тому же, папа битком набит совершенно противоречивыми принципами насчет норм поведения. Элоиза прочла в одной книжке, что мужчинам за сорок приличествует иметь хоть немного последовательности, когда дело касается важных вещей. Куда там папе! Он проповедует дисциплину, самообладание: «Не плачь, ты большая девочка… если не перестанешь, сейчас еще добавлю… поглядите-ка на эту кисейную барышню, которая ревет из-за пустяковой болячки» и так далее… Элоиза слышала подобное миллион раз. А провозгласив все эти прекрасные принципы, сам он ни с того ни с сего выдает вдруг всему дому приступы такой притворной сверхчувствительности, что только держись! Можно подумать, он единственный на свете способен испытывать разные там душевные переживания! Ну и почему тогда ее надо считать неженкой? Это уж слишком!

Вот, к примеру, на днях папа вернулся с реки прямо зеленый. Дрожал как осиновый лист. Видите ли, почти что у него перед носом грузовик переехал на дороге у шлюза кошку с двумя котятами. «Ужасно. Надо же было, чтобы все это произошло при мне! Теперь я глаз не смогу сомкнуть всю ночь или это мне приснится!» Ну, и так далее… как обычно…

Так тебе и надо, думает Элоиза, нисколько его не жалея. Все-таки странная, любопытная у нее семейка! Если надо кролика ободрать или, там, рыбу выпотрошить — это поручают ей. А они… ах, они такие чувствительные, им вся эта кровь, все эти кишки наружу начисто аппетит отобьют! И никому в голову не придет побеспокоиться, а может, и она сама такая, еще чувствительней их, — узнали бы лучше сначала, как влияет их трепетность на ее собственную!

Элоиза довольна этой своей последней фразой. «До чего изящно выразилась, — радуется она, — так я далеко пойду!» Конечно, вслух Элоиза ничего не произносит, помалкивает и насчет элегантности языка, и насчет проблем, кому разделывать дичь. Выступление подобного рода закончилось бы тем, что ее — и это еще в лучшем случае! — отправили бы наверх без десерта, обозвав рассудочной и бессердечной. Кто бы говорил, только не папа, сам такой! А преподавательница говорила, точнее — шуточку такую как-то отпустила — насчет того, что фрейдистский перенос вины стал сейчас расхожей монетой. Элоиза еще выскажет им это в ближайшее время — как только подвернется случай, ну, например, Бабуля ущипнет Ритона, потому что Дедуля ее только что обругал.

Что до «рассудочной», это уж они хватили через край! Элоиза таких слов в свой адрес просто не выносит! И потом — разве вся семейка не заставляла ее чуть ли не со дня появления на свет быть ра-зум-ной? Как будто тут все разумно устроено, в этом мире! «Если ты научишься сначала думать, а потом говорить или действовать, это тебе только поможет в жизни, вот увидишь», — так они говорили! А в результате — стоило подумать чуть-чуть, и вот твоя «рассудочность» оборачивается лишением пирога! Да плевать ей на этот пирог, всякий знает, что она не любит сладкого. Лицемерие — вот от чего ее просто наизнанку выворачивает! «Вы же знаете, какова Элоиза», — скажет бабуля Камилла, стоит матери начать возмущаться. И не преминет слопать Элоизину порцию пирога. Она-то его точно съест и не подавится! Ничего себе сочетаньице: сахар и уксус!

Так вот, значит: папа не в себе. Еле на ногах держится: «Вы же знаете, какой я чувствительный (двадцать пятый раз!), это несчастье просто выбило меня из колеи». И вынимает из ведерка для рыбы черного котенка, без единой белой шерстинки, единственного спасшегося при этом массовом убийстве.

Элоиза берет котенка, вычесывает его: в шерсти полно рыбьей чешуи. Он мяукает, она бежит, посадив его на плечо, открывает на кухне холодильник: «Ну вот, сейчас нальем молока в блюдечко». Ха! Привет! Да он и лакать-то еще не умеет… Она бежит на поиски бутылочки со сладкой водичкой, которую Ритон забывает то в одном, то в другом углу и которую называет «своей женой». Черт побери: на этот раз пресловутая «жена» у него в руках. Элоиза молча забирает ее, Ритон ревет, Элоиза возмущается, выполаскивая бутылочку: «Хватит тебе соску сосать, большой уже, насосался, довольно», она наливает в бутылочку молока, надевает соску, уф… все в порядке, черный котенок жадно сосет. Ах ты Боже мой!..

Прибегает на четвереньках Ритон. Он уже давным-давно умеет ходить, но когда ноги колесом, как у него, быстрее получается на четвереньках. Он смотрит на того, кто отнял у него «жену», сначала смеется, потом хмурится и тащит котенка за хвост, которым тот тихонечко похлопывает по ноге Элоизы. Элоиза в ответ шлепает братца. Вот те на! Ритон уползает с ревом: «Отдай, отдай, это моя жена, хочу свою жену, мама, мама!!!»

Прибегает мама:

— Ой, какой хорошенький!

— Он мой, — говорит Элоиза, — его зовут Амаду.

— Почему Амаду?

— Понятия не имею, — говорит Элоиза, которая и впрямь понятия об этом не имеет.

— Эта девчонка загадки загадывает, чтобы придать себе значительности, — шипит бабуля Камилла, ужасно недовольная, поджимая губки так, что их уже почти и не видно совсем. Во взгляде, который она бросает на Элоизу, столько злости, что Ритон перестает плакать, чтобы стукнуть Бабулю каблуком по щиколотке. Та дает сдачи. Ритон отступает, причем уже ревмя ревет: «Мама! Мама! Бабка бьет Ритона!»

Короче, усыновление Амаду семьей Дестрад не обходится без междоусобных сражений.

А потом Амаду стал расти. И оказалось, что он кот.

Камилла предсказывала, что чертова скотина провоняет весь дом, но всем на это было плевать. Амаду — просто прелесть. Лапочка. И тут надо кое-что разъяснить. Увидев Элоизу, котенок прятал коготки и принимался мурлыкать. Увидев Камиллу — шипел, раздувался вдвое и плевался. Словом, такое начиналось! Конечно, всякому было понятно, что «щипщица и обманщица», как называл ее Дядюшка Кюре, опять его ударила! Но кошки же не умеют соблюдать приличий в ответ на подобное поведение. Вот и кончалась при виде Камиллы вся котеночья нежность…

— Да-да-да, помяните мое слово, — настаивала Камилла, — он провоняет весь дом. — И принюхивалась: — Ну? Разве же не пахнет кошачьей мочой? Он же все метит!

А Амаду пока легко и радостно охотился за мышами. И — единственное, что смущало Элоизу, — неизменно притаскивал ей их в качестве ценного дара.

— Мамочке своей несет, — веселился Ритон. — Нормально!

Однако «мамочка» почему-то не решалась скушать сыновний подарок. Странное существо, эта моя мама, — так и сквозило во взгляде Амаду.

Но какое это все имело значение! Едва заслышав шаги возвращающейся из школы Элоизы, котенок спешил навстречу и — в буквальном смысле слова — кидался ей на шею. Вцеплялся в «мамочкины» плечи — там уже живого места не было! — да еще мяукал при этом… Он хочет ласки — и молока — и ласки — и мяса — ласки — и… и дивного материнского аромата, в котором смешались запах ландыша и запах булочек.

— Все-то ему мало, — говорила взволнованная Элен, — смотри, как он тебя любит, ты хоть понимаешь, как?

— Да он вообще никого, кроме нее, не любит, — жевала свою жвачку Камилла в предгрозовой тишине. И тучи все сгущались…

Амаду свободно разгуливал по всему дому, запрет был наложен только на чердак. Но ему было отказано в праве путешествовать туда только потому, что наверху водились крысы, пробиравшиеся сквозь щели в стене из амбара: дом в Параисе был совсем старый. И Дедуле приходилось расставлять там капканы и раскладывать всякую отраву. Ритону тоже не разрешали лазать туда: он ведь, что видит, то и тащит в рот. А тут — ОПАСНОСТЬ! И все в Параисе следили, чтобы дверь к лестнице, ведущей на чердак, была всегда крепко-накрепко закрыта.

Время от времени Амаду крался вдоль плинтуса, принюхиваясь к идущим оттуда запахам добычи.

— Хватит с тебя и мышей, успокойся! — Мамочка Элоиза глаз не спускала со своего питомца.

Она больше ни на что не отвлекалась по дороге домой из школы, а дома, вместо того чтобы как раньше ворчать: «Вон сколько назадавали!» и тянуть время, она, еще не проглотив последний кусок полдника, вытаскивала тетрадки: скорее покончить с домашнимизаданиями и сразу после десерта бежать к котенку. «Насчет десерта — это только для красного словца», — уточняла она с недавно проявившимся у нее педантизмом. Но и на самом деле всегда старалась выгадать хоть минутку для игр с Амаду.

Поначалу Ритон частенько оказывался поцарапанным, но в конце концов и он понял, чем живой котенок отличается от плюшевого мишки, которого можно четвертовать или тискать, сосать или грызть, потому что ужасно чешутся десны. Ритон теперь просто ласково поглаживал Амаду по черной спинке, а тот втягивал коготки и блаженно мурлыкал.

Папа очень нравился себе в роли Спасителя Претерпевавших Бедствие Выводков («Не может без преувеличений», — шепотом уточняла Элоиза), без которого, как он хвастливо утверждал, ничего бы и не было, сам играл с котенком и хохотал, как мальчишка, а мама в такие моменты ворковала и ластилась к нему — не без задней мысли, полагала Элоиза, которую теперь не проведешь, она понимает, что означают эти нежности. Бабуля Камилла, вполне возможно, все еще считает, что продолжение рода людского обеспечивает капустная грядка, но не Элоиза же! Только это все неважно, главное — котик оказался вестником счастья, а насчет младенцев, так поживем — увидим!


Но однажды вечером Амаду не встретил Элоизу. Она уже пригнулась, чтобы принять на плечи удар — теперь на нее при встрече напрыгивало уже пять кило черной шерсти, так нет же — никакого тебе Амаду.

Она позвала — безответно. Она обегала весь дом и все прилегающие к нему сооружения, она кричала, звала снова и снова — нет, нет и нет. Камилла, чистившая морковь, процедила сквозь вставные челюсти, что, дескать, против природы не попрешь, котам надо когда-то погоняться за кошками: «А ты что — так не считаешь?»

— Нет, нет, — кричала Элоиза, — нет, с ним что-то случилось! — Она бегала из овчарни в амбар и обратно, обыскивала винные подвалы, она открыла Дедулину мастерскую, она носилась туда-сюда по лестницам, она уже изнемогала — но Амаду в этом доме словно и не было никогда.

Ритон больше не пытался помогать сестре в поисках: слишком уж быстро она перемещалась из одного места в другое, ему за ней было не поспеть. Но когда Элоиза в очередной раз пробегала мимо, он ухватился за ее носок: малышу было тревожно — у старшей сестры такое лицо, как в самые плохие дни:

— Лоиза, ты чего — сердишься?

Элоиза присела на корточки.

— Ритон, ты видел котика?

— Он ушел.

— Куда ушел? Миленький, скажи!

— Амаду на чердаке.

Элоиза окаменела.

Наступил тот час, когда мужчинам пора было вернуться с реки. Мама побежала им навстречу:

— Амаду исчез, Элоиза с ума сходит!..

Ничего себе! Дедуля забыл про удочки с велосипедом и бросился к дому. Ритон, обняв колени старшей сестры, твердит: «Амаду на чердаке», — а та застыла на месте, словно превратилась в кусок гранита, и только, еле ворочая языком, бормочет: «Убью ее, убью…»

Дедуля оторвался от нее, побежал к дверям. Та, что вела на чердак, закрыта. Он посмотрел на Камиллу:

— Если ты сделала это…

— Что еще ты мне припишешь? — огрызнулась та, не спуская глаз с закипавшего молока.

Он распахнул дверь и остановился на первой же ступеньке лестницы. Кот был здесь. Должно быть, он ужасно мучился: дверь была вся изодрана когтями, Амаду пытался вырваться наружу.

Подойдя к лестнице вслед за Дедулей, Элоиза повторила уже громко, и в голосе ее прозвучал металл:

— Я убью ее, эту сволочь! — Прямая как палка, с остановившимся взглядом, она стояла теперь лицом к Камилле: — Мразь, — почти простонала она, — и ты еще говоришь, что веришь в Бога! — Рванувшись к бабке, девочка изо всех сил врезалась головой ей в живот, и та отлетела к противоположной стене. Только тогда Элоиза упала, лишившись сознания…

Когда она очнулась, то увидела старого доктора, склонившегося над диваном:

— Господи, что ж ты такое с нами делаешь, детка! Мама ни жива ни мертва, вся зеленая, папа ушел к себе — очень уж беспокоится, ведь он так близко к сердцу принимает чужие несчастья, у него сразу сердцебиение начинается: «Зря я так волновался, слишком это я…»

А Дедуля, усевшись прямо на пол рядом с низким диваном, баюкал Элоизу, молча баюкал, и громадные слезы катились у него по щекам. Слезы капали на Элоизу, и она слышала: «Девочка моя, маленькая моя, бедная моя внученька…»

Нет, ей уже одиннадцать, она большая. Элоиза выпрямилась:

— Я что — в обморок рухнула, что ли? — Тут внезапно память вернулась к ней, и ее глаза окончательно перестали быть детскими. Она вынула из кармана не слишком чистый носовой платок, осушила им слезы старика: — Пошли, дедушка, пошли…

Они вдвоем обмыли кота, прежде чем положить его в картонную коробку, обернув в кукольное покрывало, надушенное лавандой. Под старой тенистой липой Дедуля вырыл маленькую могилку, и они опустили туда гроб с телом погибшего. Не говоря ни слова, старик выкопал самый красивый куст своих роз и пересадил его на холмик, под которым покоился Амаду. Элоиза внимательно смотрела на происходящее, потом, когда все было кончено, молча сжала Дедулину руку. Им двоим никогда не требовалось слов, чтобы понимать друг друга.

На следующее утро за завтраком Элоиза положила рядом с чашкой своей бабушки картонку, на которой было написано крупными буквами: «НЕ УБИЙ! ПЯТАЯ ЗАПОВЕДЬ».

Когда старуха уселась на место, Дедуля встал с чашкой в руке и отошел к окну, грузно опустившись там на табуретку. Все молчали, даже Ритон. Малыш спрыгнул со стульчика и, прильнув к сестре, протянул к ней ручонки. Элоиза посадила его к себе на колени, прижалась к нему, принялась ласкать. Мама уткнулась в список покупок, а папа жевал…


Больше в Параисе никогда не будет кошек. А Элоиза никогда не обратится к Камилле сама, разве что ответит ей.

А годы спустя, когда Дядюшка Кюре спросит Элоизу, почему она не пошла на похороны Камиллы, Элоиза ответит, что старуха умерла одиннадцать лет назад, какие еще похороны? И кюре, который в тот момент был столько же священником, сколько родственником, так и не нашел аргументов, способных переубедить молодую женщину: она смотрела ему прямо в глаза и продолжала оплакивать в душе котенка, к которому приревновала всю семью эта злобная старуха.

8 Две раковые опухоли Элоизы

Стоя перед зеркальным шкафом, Элоиза ощупывала себя, разглядывала, надувала живот, потом втягивала его, нагибалась — головой в пол, выгибалась дугой — голову назад… Нет, никаких сомнений: вот две опухоли, шарики такие выросли прямо на ребрах…

Разве не повод для беспокойства? И совершенно не с кем посоветоваться: мама уехала в Роскоф для «очередной переквалификации», правда, уехала всего на неделю, но все-таки… Элоиза осталась с Дедулей и Камиллой. Ритон, маленький-то-маленький, но и он отправился в «зимнюю школу» — куда-то в горы, где снег. Ох, не до смеха будет учительнице, когда этот мерзляк часа в два ночи вдруг попросится в постель к кому-нибудь из девочек, и чтобы еще к спине прижаться — «как ложки в ящике», — особенно если эта учительница такая же чопорная зануда, как Камилла… Что до папы, то он заявил, что сейчас самый подходящий момент для того, чтобы попытаться при помощи интенсивного метода овладеть английским. «Или английской», — мрачно сострила Элоиза, у которой не оставалось никаких иллюзий насчет отцовской верности! Мама совершенно права, что поехала на эти курсы в Бретань… Почти в Британию, хм… А Андре посещает другие курсы — Берлина, они на Атлантическом побережье. «И откуда же взять сил, чтобы возвращаться оттуда каждый вечер!» — это Камилла валит все в одну кучу…

Итак, у меня две раковые опухоли, думает Элоиза, а это значит, что я принадлежу к группе риска и это передается по наследству. Новый учитель так сказал на уроке естествознания.

Элоизе вспомнились прошлогодние уроки мадемуазель Фенн. Ну и штучка, эта мамзель! Лет уже тридцать одевается только в цвета национального флага. Все у нее сине-бело-красное. Даже шарфики, даже все украшения, и то… Дедуля, который увидел ее на школьном празднике, где «раздавали слонов», сразу сказал, что у нее образовался комплекс Жанны д’Арк, не загасили, видать, тлевший под пеплом огонь… Но Элоиза подозревает, что за всеми Дедулиными высказываниями в чей бы то ни было адрес кроются какие-то истории, связанные с другом Годоном (если он «против») или с собственными несбывшимися желаниями (если «за»).

Итак, мне одиннадцать с половиной лет, и у меня две раковые опухоли. Печально, конечно, может, я умру, как Бабулин брат, из-за которого она ломала очередную комедию? Надо ведь умереть от чего-нибудь? Нет разве? Бабуля, которая мечтает о вечной жизни, должна была бы это понять, ведь поди найди другой способ достичь этой вечной жизни… Да нет, эта ведьма все равно цепляется, как клещ…

Та-ак, вернемся к группе риска… Что он там говорил, тот дядька, который сменил старушку Фенн? Он объяснял всякие подробности. Прохаживался насчет благих намерений, к которым нередко примешивается всякая хренотень (так и сказал), например, когда кормят грудью девочек в семьях, входящих в группу риска… Он считает, что таким образом увеличиваются шансы на передачу по вертикали… или по горизонтали?.. Короче, с мадемуазель Фенн было не так страшно. Она говорила про пчелок, которые попивают нектар из цветочков, совершая таким образом перекрестное опыление. Элоизе мадемуазель Фенн казалась довольно симпатичной, хотя и далекой от жизни, а может, она просто не в курсе, кто ее знает… Элоиза-то давным-давно знает, что к чему по части размножения млекопитающих… Ей подавай готовых детей, и нечего голову морочить этими яйцами, личинками и метаморфозами, не имеющими никакого отношения к делу!

А теперь учитель — мужчина («Господи, куда мы катимся!» — сказала Камилла, узнав об этом). «Мадемуазель Фенн так много работала, до того себя не щадила, — жалостно причитала над судьбой училки директриса, — что ей пришлось уйти на пенсию раньше времени из-за пустякового отклонения от нормы, связанного, конечно, всего лишь с огромной усталостью…»

Хорошенькие разговорчики! У Элоизы так и стоит перед глазами эта «огромная усталость»! Как будто все происходит на ее глазах. Впрочем, все и происходило при ней.

Когда она рассказывала дома о том, что приключилось, то заметила, как позеленели слушатели, да и сама она задним числом почувствовала себя не лучшим образом.

А было так. Две училки, на которых вдруг напал смехунчик, причем совершенно безумный, велели всем ребятам, которые собрались на их объединенный урок, отступить к дальней стене. Потом они установили на специальной панели ролики, через которые протянули провода, и сконструировали целую систему дистанционного управления, которая, как они утверждали, позволит им укрыться в Сорбонне, когда придет время, и при проведении опыта отдавать команды оттуда.

— Дети мои, мы продемонстрируем вам, какой абсурд терроризм, и докажем, что не стоит играть с тринитротолуолом.

Дедуля аж задохнулся:

— Да где же эти две психопатки раздобыли взрывчатку, Господи ты Боже мой?! — так и заорал он.

Элоиза понятия об этом не имела.

— Перестаньте перебивать малышку, — нервно вмешался папа. — Я хочу знать, что было дальше. Может быть, придется подавать жалобу!

На самом деле не придется. Потому что Элоиза взяла на себя решение проблемы. Она, вспомнив, что Дедуля рассказывал насчет Альфреда Нобеля, пихнула ногой самую мелкую в их классе девчонку, Жозефу, и шепотом приказала той слинять через заднюю дверь и пойти объяснить сторожу, что две училки взбесились и хотят взорвать лицей. «А я, — добавила Элоиза вслед Жозефе, — попробую их тут задержать».

Жозефа беспрекословно повиновалась приказу. Элоиза, если надо, может стать настоящим лидером. И вот, пока ее подружка бежала к сторожевой будке, она сама принялась — ах, будь что будет! — задавать училкам один вопрос за другим. Оказалось: удачно придумала! Во всяком случае, эти две несчастные идиотки замешкались и пришли в восторг, как сами же сказали, от того, какой лестный для них интерес к проблеме проявила Элоиза. Ну, и в результате сторож успел как раз вовремя.

Ему, месье Бессону, не понадобилось ничего объяснять. Он сразу же схватил физичку поперек туловища, одновременно лягнув по лодыжке мадемуазель Фенн, так что она свалилась, как сноп. «Ну-ка, ребятишки, валите отсюда быстро, — рявкнул он, — я сам займусь этими чокнутыми. Только скажите директрисе, чтобы вызвала пожарных».

Пожарные прибыли немедленно. Их было десять, а потом двадцать или тридцать. Нет, больше — просто тьма их понаехала, потому как они сновали везде.

Пожарные для начала эвакуировали всех, кто был в лицее, в сквер напротив, потом построили баррикады, чтобы мимо не могли проезжать машины. После этого появились парни из инженерных войск, и вот тут-то — перед панелью дистанционного управления — их начальника чуть кондратий не хватил, потому что, как он потом утверждал, взрывчатки там оказалось достаточно для того, чтобы закинуть весь квартал на Луну, а то и подальше!

Потом появился дядька, перед собой он двигал какую-то штуку на колесиках, у нее были такие рычаги, вроде рук, и ими можно было управлять на расстоянии. Штука на колесиках понадобилась, чтобы аккуратненько посыпать песком взрывчатку.

— Нет, нет, нет, — завопила директриса, прижимая руки к сердцу, — нет, больше в моей школе ноги мадам Модан не будет, это уж слишком, это уж слишком!

Вот тут и обнаружилось, что где-то все-таки была собака зарыта. Но поскольку никто этого таинственного вывода не прояснил, стоило послушать дальше. Оказывается, Модан уже не раз попадала в лечебницу святой Анны, а теперь, как всем стало ясно, отправится туда уже навсегда. Тем более что родители учеников потребовали увольнения виновных, угрожая дойти до начальника учебного округа, иными словами, «встряхнуть банку с пауками», как сказала мадемуазель Местриаз, главная специалистка по части метафор.

Действительно, мадам Модан, похоже, так и не выбралась из этой самой лечебницы, во всяком случае, в лицее ее больше никто не видел. Люди говорили, что у святой Анны она живет лучше некуда, то и дело устраивая взрывы в коридорах при помощи бумажных мешков, и все сбегаются посмотреть, что тут случилось. Ну и ладно, решила Элоиза, если врачи и сестры от этого устают, их дело, в конце-то концов, они сами выбрали себе такую работу… И не могут же все удалиться в Телемскую обитель[8] (Рабле входил в школьную программу), чей устав состоял только из одного пункта: «делай что хочешь». Впрочем, и с этой обителью не все было понятно, оставались кое-какие семантические неясности…

Что же касается двух раковых опухолей Элоизы, мысли о которых она постаралась утопить в воспоминаниях о юности, то не к бабуле же Камилле с этим было обращаться, она все равно сказала бы: «Пускай твоя мамочка тобой и займется!» И не к Дедуле. Он сойдет с ума, созовет всех, кто причастен к медицине или был когда-нибудь причастен, станет тыкать пальцем в папу и разоблачать родительскую слепоту, и, в конце концов, все передерутся. Папа и Камилла — известные ворчуны, им только повод дай — потом разговоров будет на неделю, если не больше. Да они и сами где можно и где нельзя повод для ворчания найдут. А когда они ворчат и дуются целую вечность, мама, которая считает подобные выходки ребяческими, отваривает жирную такую белую колбасу, которую папа ненавидит, и объясняет, что это самое что ни на есть подходящее блюдо, колбаса точно так же раздулась, как они. И вся семья начинает хохотать…

«Почему бы прямо с этого и не начать? Нет, в этом доме не найти ни капли благоразумия… Разве что у меня одной», — думает Элоиза. И тяжело вздыхает.

Мама вернулась со своих курсов повышения квалификации, переполненная впечатлениями, и всякий раз, как садились за стол, начинала про это рассказывать. Папа, чтобы не остаться у нее в долгу, все время говорил по-английски. Дедуля, которого раздражала такая обстановка, сбегал пораньше в койку, хотя ему не улыбалась перспектива встретиться там с Камиллой. Она же, в свою очередь, перебивала каждого своим «а вот у меня», докладывая по сто раз на день, что у нее какой-то там вирусный гастрит. Может, конечно, и серьезное заболевание, но оно придавало пикантности семейному концерту! Элоиза, которая давно перестала молиться, пообещала ходить на мессы три воскресенья подряд, если вирус окажется рецидивирующим…

Но что бы ни происходило, это не мешало Элоизе постоянно изучать перед зеркалом свои опухоли и пытаться их измерить. Впрочем, кажется, в последние дни они немножко успокоились и перестали так быстро увеличиваться в размерах.

Зато вдруг как пошли в рост месяц спустя! Нет, ждать было больше нельзя. Элоиза перехватила маму после первой чашки кофе, когда та была еще в халатике и, прямо скажем, не слишком хорошо соображала спросонья. Но так уж получилось.

— Мам, у меня, кажется, рак. В двух местах.

Мама тупо сделала еще глоток, потом встрепенулась:

— Что ты такое говоришь?

Элоиза приподняла ночную сорочку.

— Вот тут, на ребрах. Они так выросли, эти опухоли, за последний месяц!

— Господи, и ты сказала мне только сейчас! — Элен раздела дочку и принялась вертеть ее, щупать опухоли. Она жутко побледнела и все время приговаривала: «Господипомилуй, Господипомилуй, Господипомилуй…» Вообще-то, мама не часто обращалась к Богу, но бабкин пример оказался заразительным.

Потом она бросилась к телефону и вызвала — «Приходите немедленно!» — семейного врача: «Скорее, скорее, я только что обнаружила у малышки подозрительные уплотнения! Целых два!»

Элоиза тихо бесилась: всегда одно и то же, я их заметила первая, а вовсе не она, так на тебе — она обнаружила…

Прискакал доктор Камю. Он «лечил» Элоизу со дня рождения. Почему в кавычках? А потому, что лечить ее ему как раз и не приходилось, Элоиза с младенчества отличалась железным здоровьем. Но однажды ему все-таки пришлось во время тяжелого отита продырявить ей барабанные перепонки, и тогда он сказал, что боль, «поделенная на двоих», сильно сближает…

— Ну, крошка моя, показывай, что там у тебя еще случилось!

Мама с трагическим выражением лица стянула с Элоизы пижамную курточку. Да-да, она снова уложила дочь в постель, не дожидаясь врачебного предписания, правда, заставив для начала принять душ и переодеться в чистое. «Знаешь, если бы мне должны были отрезать ноги, она непременно заставила бы меня перед тем их помыть», — всегда говорила Элоиза своей подружке Эме. Измерили температуру, посмотрели язык, несколько раз посчитали пульс, короче, как она и предупреждала, предварительный осмотр показал, что все в порядке.

И тогда Камю, в свою очередь, стал щупать опухоли. Помял их как следует. Посмотрел на маму, посмотрел на Элоизу, спустил Элоизины штаны и — скорчил ТАКУЮ рожу… Странный он, этот доктор!

Маме и Элоизе потребовалось некоторое время, чтобы разобраться в его кудахтанье. Но потом они поняли: он просто помирает со смеху.

— Элен, побойтесь Бога, — еле выговорил он, хохоча как ненормальный, — растет девочка, вот и все!

Мама схватилась за голову:

— Боже, какая же я идиотка! — А потом, себе в оправдание, добавила: — А не слишком рано это у нее, доктор?

Элоиза тут же нацепила самый тесный из своих свитерков, чтобы те, у кого грудей нет, увидели, какие они бывают. «Вот! Вот! У меня-то есть груди, — хвалилась она, — а у тебя что?» Заиметь сиськи раньше, чем у других они заведутся, это что-нибудь да значит! Все-таки возвышает над толпой…

Дедуля пробурчал:

— А не рано, нет?

— В точности, как у меня, — процедила сквозь зубы бабуля Камилла, — у меня тоже грудь стала расти в одиннадцать с половиной лет…

— Шутишь? — усмехнулся Дедуля. — Знаешь, что-то я не помню блаженных дней, когда у тебя были хоть какие округлости…

— Я, во всяком случае, — тут же отозвалась Камилла, — когда Полина стала взрослеть, ни секунды не думала, будто это рак: я-то ведь не такая безнадежная идиотка! Боже, что за наивность!

— Увы… — только и вздохнула в ответ мама. Крыть было нечем.

Дедуля слинял, он не любил воспоминаний о Полине.

Элоизе наплевать было на словесные битвы между матерью и Камиллой, они происходили изо дня в день, и тем более наплевать на Полину, как и на всех, про кого рассказывают небылицы, а взглянуть на нечто, хм… Вот у нее, Элоизы, есть груди, и они видны кому угодно! Попробуй скажи, что нет!

Она то и дело заглядывала во все зеркала и во все витрины с чувством огромного удовлетворения. «Я теперь женщина, — думала она, — я теперь женщина, как мама, я теперь женщина, и они все от меня еще обалдеют!»

Стоп! Кто? Кто обалдеет? Не будь дурочкой, Элоиза, уймись… Да и кого ты хочешь поразить?

9 Голубой камешек

В этот день, когда Элоиза вернулась из школы, глаза ее сияли надеждой. Она проскользнула в свою комнату, закрыла за собой дверь и вытащила из ранца то, что, смошенничав, выиграла в школьном дворе на переменке.

Это был камешек, не очень-то большой, но зато… «Какая фактура!» — сказал бы учитель рисования. Быть похожим на гальку, когда ты всего-навсего щебенка, дело не простое… Природа тоже умеет мошенничать, подумала Элоиза. Сегодня с самого утра ей приходят в голову странные мысли. Мама не вышла бы на улицу не расфуфырившись, бабуля Камилла — без шляпки, Дедуля подстригает усы всякий раз, как идет играть в белот[9] к Адмиралу… А папа… он бреется, если надо идти на работу, а по воскресеньям — никогда! «Ага, — говорит тогда мама, — мы имеем право ходить грязными и колоться щетиной, когда никто нас не видит, кроме своих!» Следовательно, что? Следовательно, все на свете притворяются и мошенничают. Ну и… Ну и разве это оправдание, вздыхает Элоиза.

Она-то это сделала впервые. Смошенничала то есть. Другие девчонки — запросто, они, чаще всего за ее спиной, зарятся на некоторые ее вещички — типа, там, ластиков или заколок для волос — и не стесняются в средствах, чтобы раздобыть их потом. Ба! Такова уж жизнь! Элоиза, во всяком случае, не принимает «игры», пока эти вещички не становятся ей как бы и не очень нужны. «Я как дерево, — напевает про себя Элоиза, — и с меня каждый год осыпаются листья. Да, такова жизнь».

Когда ей стукнуло восемь, она убедилась, что мир полон феноменальных явлений, которые необратимы и с которыми ничего нельзя поделать. Например, листопад. К нему надо просто привыкнуть, как и к тому, что перестаешь безумно любить то, в чем прежде души не чаяла. Вот, скажем, папу начинаешь любить меньше, чем раньше. Что до Бабули, тут и говорить не о чем. С тех пор как Камилла заперла книжки под предлогом того, что Элоиза портит глаза, читая то, что ей не по возрасту… Ух, противная!

Стоит Элоизе «потерять» что-нибудь, мама начинает восхищаться ею: «Подумать только, как щедра эта малютка, даже слишком щедра, готова отдать последнее!» Когда это случилось в первый раз, Элоиза так на нее и уставилась во все глаза: неужто мама и вправду не понимает, что происходит на самом деле? Нет. Не понимает. Она сочиняет образ, такую прекрасную картинку: «Ты замечательная девочка, Элоиза! Ты такая добрая!» Ох, мама и реальная жизнь — совсем разные вещи…

Элоиза опять вздыхает: лучше вернуться к гальке. К ее камешку. Пытаться понять принципы действия родителей — сплошная морока. Но по существу, умничанье стариков — просто как барабанный бой, одни только расхожие идеи, «ах-ах!». В их присутствии Элоиза чувствует себя втиснутой во множество, вот как в математике, множество совершенно одинаковых десятилетних девочек. Тоска от такого однообразия, да и неправда это все.

Камешек голубой. Совершенно голубой, таких не бывает в природе. Бабуля, возведя глаза к потолку, разумеется, припомнит плащ Марии: «О, Мария, Пресвятая Дево, Мати Христа Бога нашего, Царице Небесе и земли!» Дедуля пожмет плечами, потому что все равно увидит его серым, он дальтоник, Дедуля. Еще два года назад Элоиза громко спросила, какое отношение имеют к зрению Дедули братья Дальтоны из комикса ее кузена, а мама тогда сказала: «Нет смысла объяснять, все равно не поймешь…»

А вот шеститомный «Ларусс»,[10] как обычно, ничего не утаил, как и насчет капусты, в которой находят младенцев. Элоиза никого, кстати, об этом и не спрашивала: ей с пяти лет было все абсолютно ясно. Если ты видишь у матери огромное пузо, мешающее поцеловать ее как следует, а потом это пузо пропадает одновременно с появлением на свет младшего братишки — что, разве уж так трудно догадаться, откуда берутся дети? Она тогда так и сказала, похлопав маму по опавшему животу: «Значит, ребеночек — пф-ф, да?» Подружки бабули Камиллы раскудахтались, как целый курятник.

— Старые девы, — усмехался Дедуля, — из тех, кто думает, будто детей находят в капусте и больше нигде! Представляешь, зайка, им никто никогда так ничего и не объяснил!

«Хм, будто мне кто-то что-нибудь объяснял, — подумала Элоиза, — сама до всего дошла, да не так уж это и трудно, достаточно открыть глаза пошире». Потом она убедилась, что была права, — после, когда научилась читать. Не надо принимать детей за дебилов!

Зато родителей Элоиза считает совершенно недоразвитыми, вот! Просто при-ми-тив-ны-ми — ничего себе словечко! По телеку, в восьмичасовых новостях — теперь, когда она уже в шестом классе и ей задают уроки на дом, она может смотреть телик! — так вот, в восьмичасовых новостях один совершенно шикарный дядька прямо как пощечину влепил другому не менее шикарному дядьке: «Ваши, — говорит, — доводы примитивны!» Все в том же словаре можно было найти не только определения, но и примеры, и Элоиза убедилась, что была права насчет родителей. Но все-таки забавно это понимать. Если твои родители — взрослые всего-навсего в зачаточном состоянии, примитивный набросок на скорую руку, разве не ухохочешься, думая об этом?

Элоиза просто обожает словари, и потом — зачем они, если ими не пользоваться, неужто только для того, чтобы красиво стояли на нижней полке шкафа? Папа-то чуть не запретил ей ими пользоваться, совсем было хотел запретить, а потом только процедил сквозь зубы: «Надеюсь, ты руки хотя бы моешь перед тем, как брать книги?» Кто бы говорил — сам-то он их моет каждый раз, как слон в зоопарке сдохнет!

Вот с того дня Элоиза и стала меньше папашу любить. Оплатить метр книжных корешков, чтобы «заполнить» мебель, вместо того чтобы подумать, чем заполняются мозги собственных детей!.. Нетушки, Элоизе такое не нравится. Ах, жизнь вообще — юдоль слез, она не ошибается, сестра Сент-Андре, которая катехизис преподает! Ну… Или она юдоль слез иногда, да, так лучше, пожалуй. Не всегда.

Камешек был овальный, он как раз умещался в ладони, и с одной стороны по голубому фону было красными буквами написано: «Главная Трансатлантическая Компания», а над этой надписью располагались такие маленькие золотые значки: звездочка, черточка… Когда Элоиза увидела это чудо у Изобель Гарсиа, она сразу поняла: вот это для меня! Мгновенно! Эта глупая кувалда даже не смогла прочесть, что там написано, ее вообще, кроме губной помады, ничего и не интересует.

Элоизе одиннадцать лет, а другим девочкам из ее класса — по двенадцать или даже по тринадцать, — ну, и чем они занимаются? Дура на дуре сидит и дурой погоняет… «Мальчишки все равно пялятся на их задницы, какой тогда смысл губы вампирьи себе рисовать?» — сказал насмешник Дедуля. Когда Изобель пришла отдать ему секатор, самый большой из его секаторов с толстыми такими ручками, тот, которым живую изгородь подравнивают, он взял да и протянул ей носовой платок: «Вытри рот, а то у тебя там слой краски, как на решетке мэрии!» А Изобель сразу та-ак разволновалась… Конечно, Дедуля старик, но он же все-таки мужчина, ну, и она призадумалась, эта Изобель, стала сомневаться, может, и впрямь зря так намазывается. К сожалению, недолго сомневалась. Господи, да она еще и краситься-то толком не умеет, помада чуть ли не на носу и на подбородке! Точно — рот, как у вампира!

Там, во дворе под платанами, Элоиза крикнула:

— Спорим, я за три броска выиграю у тебя твой камень?!

А они стали хихикать, остальные, они насмешничали:

— Эта Элоиза, она настоящая балда! Зачем тебе эта фигня? Чего ты так завелась из-за этого камня-то?

И Изобель хохотала громче всех. Но Элоиза заставила ее заткнуться:

— Если фигня, то на кой черт ты его подобрала? Если фигня — отдай просто так!

Ну, а дальше… Сказано — сделано: три броска — и камешек у Элоизы. Девчонки там все просто обалдели:

— Надо же, как это ты смогла-то?

А она потихоньку тренировалась. Наверное, это не настоящее мошенничество, это… ну, короче, камень стал ее. Изобель обозлилась, но старалась не показать виду:

— Бери, раз он тебе так нужен! Интересно только, что ты с ним будешь делать!

Элоиза даже и отвечать не стала — просто смерила ее взглядом и ушла.

Когда бабуля Камилла начинает орать на Дедулю, он всегда расправляет плечи и объявляет: «Оправдываться — значит унижаться!» Потому чертовски правильная политика была — промолчать, когда Изобель начала разоряться. И потом, девчонки же просто лопались от любопытства, что — нет? Точно! А так еще лучше… Ах, как он прекрасен, этот камешек!

В течение всего ужина Элоиза молчала. Мама так удивилась, что даже потрогала ее лоб:

— Нет, не горячий. Здорова… Что-то, видать, она затаилась, наша малышка — я и не слышала, как она пришла… Она не полдничала?.. У тебя что — плохие отметки сегодня, Элоиза?

— Я первая по французскому и по математике.

— ПО МАТЕМАТИКЕ?! — это папа так удивился: крупным шрифтом. — Наверняка списала!

Элоиза гордо выпятила грудь:

— Смеешься, что ли? У кого мне списывать? Они все сплошь дуры! Не-ет, я составила план: большое А, маленькое а, маленькое b, маленькое с, большое В, ну, и так далее… А ей больше ничего и не надо было, этой училке-мучилке. Вот и доказательство: я первая, хотя все решила неправильно!

— Тогда тут нечем хвастаться, детка!

— Но я же сделала все, как она велела, ей главное — чтобы мы рассуждали верно и все чтоб было по плану, а как там сосчитаешь — наплевать, вот я и первая ученица, которая старается изо всех сил! Она же просто дурища, эта училка! Дурее не найдешь!

— Элоиза!!! Если ты не прекратишь ругаться, твоя попа сейчас покраснеет! — Ну, конечно, бабуля Камилла не могла промолчать. А когда она пытается внести свою лепту в воспитание Элоизы, мама тут же находит превосходными даже самые дурные манеры дочери и отводит от нее громы и молнии, которые начинает метать папа, всегда согласный с мнением своей мамочки. «В сорок два года еще пуповина при них, еще не перерезанная», — помирает со смеху Дедуля. «А мама молодец: что хочет, то и делает! Я в нее пошла», — думает Элоиза. — Точно тебе говорю, эта девчонка что-то скрывает!

«Эта девчонка» скрывает голубой камешек еще с обеда. Может, конечно, он и не восьмое чудо света, но что-то вроде…

Назавтра Элоиза находит Изобель в уголке внутреннего двора школы, где эта идиотка назначает свиданки мальчишкам, которые слизывают тонны краски с ее дурацких губ.

— Говори, где ты его нашла?

— Кого? Шла бы ты отсюда, ты мне мешаешь!

— Камень где нашла?

У Изобель вдруг заблестели глаза:

— Ах, тебе это интересно, ну, тогда придется заплатить! — Она почти прикончила тюбик ярко-розовой губной помады, пора подумать о новом.

Но Элоиза уже с хихиканьем убегала. В голове у нее вертелось: так, значит? Ну, хорошо, она тоже больше не играет в «потери», тоже больше ничего никому не «отдаст», станет торговаться, как другие. И даже получше, чем другие, включая ее лучшую подругу Эме, которая тоже стала присматриваться к губной помаде, надо же, и она… Вот маразм! Что ж, «глупость заразнее сифилиса» — еще одна поговорочка Дедули из тех, что вызывают гнев и вопли Камиллы… Однако в словаре говорится, что сифилисом в прошлом веке болело свыше шестидесяти процентов населения, зато после изобретения пенициллина он в Европе почти искоренен. Элоиза время от времени приглядывалась и принюхивалась, на случай, если распространение еще каких-то болезней лишь на время приостановилось. Все знают, что, в конце концов, что угодно может тебе на голову свалиться, даже и то, что вроде бы искоренено. Как каштаны осенью или как оплеуха от папы, когда он перепил шампанского на Новый год, а Ритон играет в войнушку, испуская индейские крики. Ну и валитесь, ну и пожалуйста!

Элоизе удалось перехватить своего братца у выхода из детского сада, на тротуаре. Она схватила его за шиворот:

— Ритон, моя радость, давай ты отнесешь мой ранец домой, а я тебе за это два вечера подряд отдам свой десерт?

— Три. И еще не будешь называть меня Ритон.

— Нет, два. Иначе мама начнет что-то подозревать.

— Тогда два и еще одну ириску, такую длинную в желтом фантике!

Элоиза вздохнула: ох, братец, ему не надо получать высшего экономического образования, и так торгуется лучше некуда… А потом убежала, крикнув на бегу: «Ладно-ладно!», прежде чем Ритон успел взвинтить цену за услугу.

Изобель, за которой, как говорится, всегда тащился хвост поклонников, пыталась при ходьбе вилять бедрами, как Мерилин… Забавно это выглядело в сочетании с кедами и спортивной сумкой! Справа от нее на этот раз был один из «взрослых», слева — другой. Они жужжали ей в уши и размахивали руками, убеждая: «В субботу пойдем в кино, все равно будет дождь и матч не состоится…» Нет, слышно не было — слишком далеко, это Элоиза фантазировала. Но что дождь будет в субботу — точно, так дядька-метеоролог по телевизору сказал, что же до остального… Учительница французского тут, было дело, как заорет на Изобель: «Конечно, у тебя в мозгах не хватает места для уроков, тем более что и мозги-то у тебя под юбкой!..» Все так хохотали, даже сама Изобель смеялась, хотя щеки у нее сравнялись цветом с помадой. А потом руку к сердцу прижала и стала объяснять: «Мадам, я же не делаю ничего плохого, я же не виновата, если…» Ох, уж мне эта Изобель-соблазнительница!

Когда Изобель после двух поцелуев взасос скрылась наконец за калиткой своего сада, Элоиза тронулась в обратный путь — по следу. Ноздри ее трепетали, она пошмыгивала, как охотничий пес, пытаясь разглядеть голубые отсветы на мостовой. Теперь она была совершенно убеждена, что искать надо тут. Изобель не из тех девушек, которые любят менять маршрут, если он проходит мимо дверей технического коллежа, где в основном учатся парни. «У этой девчонки прямо пожар в одном месте», — объявил Дедуля, а уж он-то знает толк в пожарах, действительно, у Изобель во всех местах горит и чешется! Значит, она никуда не сворачивала и нашла камень где-то тут поблизости, что и требовалось доказать. «Вообще-то, математичка не такая уж и дура: я именно что рассуждать умею, какая разница, как считаю, — ликовала Элоиза. — И потом, зачем тогда калькуляторы делают? Чтобы кто на них считал? Собаки, что ли?»

Мама понимает, что молоко закипело только тогда, когда оно убегает. Вот так у нее и со всем остальным в жизни. Потому Элоиза решила: лучше пройти к себе через гараж: по крайней мере, не рискуешь с кем-нибудь из домашних встретиться. Тут легко сплутовать, так даже смешнее.

На кровати она обнаружила свой ранец и записку: «Я передумал, плюс две (2) ириски, а если не купишь — всем расскажу твой секрет!» Ну и ну, этот парнишка растет настоящим прохвостом. Экий вымогатель! Но Элоизе наплевать, она не любит сластей. И вообще ей сейчас не до того, сейчас у нее сердце стучит от радости, как ненормальное: она нашла еще два камешка, и на этот раз золотые значки на одном, она уверена, это номер — 4747! А что касается ирисок… Ну, почему люди считают, что все одинаковые? Раз ты маленькая девочка, значит, должна любить сладкое. «Девочка = конфетка»! Это же полная чушь! Вот Элоиза — совсем наоборот. Ей подошла бы формула: «Элоиза = колбаса с перцем + рокфор»… Но вместо этих вкусностей ее просто заваливают конфетами, прямо-таки целыми мешками несут сласти, которые она тут же выменивает, раздает направо-налево только для того, чтобы сохранить в глазах мамы свой «светлый образ» — чего только не сделаешь, чтобы тебя оставили в покое!

«Когда вырасту, буду присматриваться к людям, по-настоящему вглядываться в них, буду помнить, какой была маленькая, и постараюсь их понять…» — так Элоиза молится, преклонив колени на половике. А бабуля Камилла в это самое время все пережевывает и пережевывает «Ave Maria» своими старыми беззубыми деснами, а от ее искусственных челюстей поднимаются кверху пузырьки в стакане с водой. «Господи Боже мой, — думает Элоиза в тишине, — почему же другие утверждают, что Ты на небесах, когда Тебя нигде и нету вовсе, я-то это точно знаю!»

В день своего первого причастия Элоиза с фатой на голове очень серьезно поговорила с добрым Боженькой: «Иисус, этот момент, о котором я так мечтала, наступил, если Ты существуешь, покажись мне!» Но облатка приклеилась к нёбу Элоизы, от чего во рту появился противный вкус пресного хлеба, а Иисус даже и не моргнул, даже пальцем не пошевелил на своем кресте — не удостоил ее ответом… И на паперти, когда все ее семейство и все вокруг выражали восторги: «Поглядите, какая она миленькая с этими локонами! Элен, вам надо каждый вечер накручивать ей волосы на бигуди, а не заплетать их в такие тугие косички!» (хм, а почему бы заодно не продеть кольцо в нос?), так вот, стоя тогда на паперти, Элоиза в глубине, в самой глубине души вдруг поняла, почему не отозвался Христос: обыкновенное ханжество, вот и все. Она сделала выводы, и все было кончено. Теперь — ни-ни!

Во всем, что касается религии, Камилла упряма, как ослица, но нельзя же быть такой гадкой, когда ты исповедуешься каждую неделю! А общая молитва — коленями на половике — тем временем продолжается. Элоиза шевелит губами. Элоиза повторяет про себя таблицу умножения на семь, которая никак в памяти не держится, — это позволяет сохранять приличия: она выглядит, как положено. И еще она повторяет про себя: «Сатана, будь другом, сделай так, Сатана, пожалуйста, чтобы я нашла еще много голубых камешков!» Как знать, может быть, зло действует вернее, папа часто об этом говорит, когда новости передают. Сатана-то, наверное, и впрямь существует.

Ночью Элоизе снится пляж, голубой такой пляж, и на каждой гальке, на каждом камешке — красные буквы, зовущие в путь-дорогу… «Главная Трансатлантическая Компания»… А на самом дальнем краю пляжа, прямо у линии горизонта, виден силуэт мальчика. Он настолько же светленький, насколько она сама темноволоса, но зато такой же кудрявый, как она, и он бросает камешки в набегающие волны, а камешки, прежде чем с брызгами погрузиться в воду, превращаются… превращаются — и вот уже по всему морю парусники и перья, а само море вскипает золотою пеной… И вдалеке прекрасный голос поет: «Я люблю тебя, Элоиза, я люблю тебя, подожди, я иду к тебе!»


Элоиза выросла. Как известно — терпение и труд все перетрут. Время работало и на нее тоже. В течение всех этих лет она весенними вечерами частенько заглядывала на улочку, по которой проходила Изобель с хвостом поклонников. Она вышла замуж, эта самая Изобель, и теперь живет где-то в Испании. Кажется, мечтает иметь десяток детей… «И правильно, это ее успокоит», — говорит Ритон… простите, Анри! Ему уже восемнадцать, у него усы соблазнителя-победителя, а нахальством он восполняет недостаток образования. Вот уж кому не нужно составлять планы, чтобы решать свои проблемы!

Бабуля Камилла и Дедуля умерли. Оба. С промежутком в полгода. На самом деле они жить не могли друг без друга. Наверное, вставлять другому шпильки целый день — и есть жизнь… или иллюзия жизни. Мама и папа стареют. «Надо было наделать побольше детей, — говорит папа. — Изобель, возможно, права, что хочет целый десяток, ей будет чем заняться». С другой стороны, он это говорит, когда слишком много выпьет, так что всерьез воспринимать не стоит, хотя… Как-то он спросил — так мечтательно: «Когда ты нам подаришь малыша, Элоиза?» А всего пять лет назад грозился из дому выгнать, если… Изменился или это развитие?

Элоиза все еще собирает камешки. Она находила их чуть ли не дюжинами на этой улочке, которую никто и не думает приводить в порядок с тех пор, как не стало железнодорожной линии. Такие же голубые, с красными буквами и золотыми цифрами — только всякий раз другими, и всякий раз более мелкими. Она тихонько смеялась. Камешки словно бы отмечали уходящее время, не забывая и о високосных годах. Ритон сразу же это увидел — неудивительно, при его-то страсти все подсчитывать! И время приближалось… Элоиза вздохнула. Сегодня она в последний раз идет навестить эту улочку, она закончила учиться, ей надо уезжать. Она будет преподавать. Поедет на Север, где серые мостовые и серая щебенка…

Отличное время — между Вербным воскресеньем и Пасхой, именно в этот период почему-то находишь больше, чем обычно, камешков. Ага, вот и сейчас на самой середине дорожки — голубой, да еще какой! Очень большой и очень круглый! Красные буквы больше не говорят о трансатлантических путешествиях, они только предупреждают: «Я уезжаю, я отчаливаю». Золотые цифры… теперь осталась только одна.

Элоиза спрыгивает с велосипеда, подбирает камень. На нем написано: «Кто ты?» Увидев это, она крепко прижимает камешек к груди и выкрикивает свое имя — посылает его всем ветрам и добавляет: «А ты? Ты кто?»

И тогда в дальнем конце улочки, там, где орешник и сорняки окончательно поглотили асфальт, возникает парень. Он светловолосый, как в ее снах, он приближается, и в руках его полно парусников и перьев… Вот он бежит навстречу, разбрасывая по небу красные буквы, они складываются в слова, они говорят про архангелов в доспехах и про пенные сады, вот он уже рядом: «Привет, Элоиза, я Моряк из Тумана, меня зовут Ганс».

А небо такое шелковое-шелковое, как платье со шлейфом…

10 Элоиза и прошлое

Бабуля Камилла в больнице. Не хворает — слишком уж это было бы хорошо, просто навещает свою подружку Магделену, которая сказала, когда ее загружали в машину «скорой помощи»: «Я сама проинфицировала свой панариций!» Надо же, слово изобрела — ни в одном словаре не найдешь… Она, чертова старая дева, в придачу к колу за знание языка ничего лучше, чем это воспаление пальца — ногтоеда называется! — не заслужила. От температуры у нее попросту крыша поехала, и надо было срочно лечить уже весь организм пенициллином, стрептомицином или еще какими-то новомодными средствами, каких в аптеке и не купишь. Дедуля был в восторге. Он утверждал, что вместе с гноем из-под ногтя ей надо заодно вычистить его из характера, и возможность лишний раз пощекотать нервы Камилле из-за ее подружки сильно грела емудушу.

А раз уж Камилла оказалась в городе, этой возможностью надо воспользоваться, а как же иначе? Папино скупердяйство все-таки ведь наследственное… Чтобы не платить за номер в отеле, она остановится у кузины Терезы, которую, кстати, не видела уже несколько месяцев, а потому это благотворительное путешествие якобы позволит ей убить двух зайцев! «Раз уж на то пошло…» — любимую фразу мамаша передала сыночку просто один к одному. Доказательство? Пожалуйста: папа с мамой, оказавшись вместе в Италии по случаю какого-то конгресса, решили заодно посмотреть и римские памятники — тоже, сказали, двух зайцев… «Ох уж, эта наследственность, — думает Элоиза, которая недавно познакомилась с зеленым горошком Менделя и с сегрегацией фенотипов, — нет, наследственность это вам не кот чихнул!»


Итак, Элоиза осталась с одним только Дедулей. И как же им хорошо в «заброшенном всеми» Параисе! Можно жить без всякого расписания, без всяких тормозов, никто ничего не станет им диктовать! О, милая свобода! Наконец-то можно просто помолчать рядом…

Они решили не готовить, а есть что под руку попадется. Для начала прикончили кроличий паштет из запасов Камиллы, сопроводив его кучей настоящего салата из эндивия с орешками («настоящего» — потому что орехов в нем было больше, чем цикория), а на закуску опустошили банку консервированной вишни. Дедуля все это еще сдобрил стаканом красного типа «божоле», ну, и совсем уж капелькой коньяка в кофе!

Из-за грозы нельзя было вдоволь нагуляться по берегу пруда, и, для того чтобы утешить Элоизу, Дедуля в конце концов придумал вот что: он достал из своего сундучка два больших альбома с фотографиями. Старые пожелтевшие снимки, покоробившиеся, траченные взглядами и пальцами, листавшими эти альбомы, теребившими воспоминания. Память. Вот главное, для чего служат снимки, потому что насчет того, насколько они удались, лучше помолчать.

Тем не менее, Дедуля классно смотрелся на коне. Вот он Бог знает как давно — в Сомюре, а вот в Малайзии — после колониальных войн…

— Дедуль, а ты какой смазливенький был, оказывается!

Дедуля краснеет и бормочет:

— Да, тут у меня еще есть кое-какие волосы на голове и вообще мне тридцать пять лет. Я только что женился на Камилле. А вот тут — я после крестин Полины, и у меня волос уже почти не осталось. Ой, смотри, Камилла в подвенечном наряде!

— Слушай, а она была недурна собой!

— Уж конечно! С накладными локонами, накладным задом и ватой, набитой в лифчик, — очень хороша! Но так казалось…

— А сколько ей было, когда вы поженились?

— Двадцать восемь лет. Засиделась в девках-то уже, учительницей работала в Брюйере… Мне бы ребятишек порасспрашивать о ней до того, но что ты хочешь: положился на видимость.

— Что значит — «видимость»?

— Понимаешь, ее отец был полковником, ну, я и думал, что он ее вымуштровал.

— А сам-то ты что делал в Малайзии?

— Выращивал гевею.

Они молча рассматривали пейзажи. Дедуля всегда молчал, вспоминая. Иногда, конечно, он что-нибудь говорил, но только Элоизе и только на речке. Подальше от Камиллы, подальше от Андре. А может быть, они уже наслушались Дедулиных историй, и те им надоели? Зато Элоизе не прискучат никогда! Подружкам она соглашается объяснить: Дедуля рассказывает жутко экзотические вещи — например, про танцовщиц с ногтями, покрытыми перламутром, или про сокровища, которые прячут в «жунглях», как говорили эти типы в кино…

Второй альбом был чисто семейный. Бабуля тут уже плоская, как гладильная доска. Или камбала. Вата в лифчике сработала, к чему теперь стараться?

— Она всегда ходила в черном, когда была молодая? Смотри, смотри, даже на крестинах, даже на свадьбах она все равно в черном!

Дедуля вздохнул:

— Твоя бабушка любит только смерть, потому что смерть освобождает от обязательств перед другими, живыми, от заботы о них, и считает, что нечего грустить: освобождаешься ведь от людей, но не от наследства…

— А что она наследовала?

— О-ох! Те еще богатства! Барахло всякое. Видишь ли, твой двоюродный дедушка Андре оказался похитрей ее: он продал доставшуюся ему тогда кучу хлама с чердака, и ему как раз хватило на вставные челюсти для жены. А Камилла до сих пор ждет, пока ее тряпье снова станет ценностью…

Он насмехается: одеяла проела моль, книги рассыпаются в пыль, в мебели полно древоточцев. Незачем и старьевщика звать, ничего за всю эту дрянь не выручишь. Но что ты хочешь — Камилла остается верна себе! На все скупится — даже на счастье!

В словах Дедули чувствуется горечь, он вспоминает о чем-то, о чем не хочет говорить. Наверное, Камилла не очень-то баловала его радостями, да и кого, чем и когда она баловала? Собака на сене: ни себе, ни ему. Конечно, у нее рыбий темперамент, но все-таки…

— Дедуль, а у тебя были возлюбленные?

У тринадцатилетней (ну, почти) Элоизы было уже двое возлюбленных. Они осыпали ее конфетами, которые она выбрасывала: «Господи, да сколько же можно говорить людям, что я терпеть не могу сладкого!» — и мокрыми поцелуями, так что приходилось вытираться. Филиппу неплохо бы высморкаться, а Кристиану — перестать лопать лакричник, у него черные слюни — фу, отвратительно!

Элоиза интересовалась всем, что связано с любовью, и старалась не упустить возможность расспросить родителей, хотя, думала она, если поглядеть на них, сразу видно: любовь — пустое дело! И потом, Камилла как-то выложила ей, будто все, что мужчина делает с женщиной, — сплошная грязь. Нет, она не может такому поверить. Надо получше узнать все-таки. А как? Просто, не дожидаясь удобного случая, взять да и спросить в открытую? Непросто… А набираясь знаний где-то на стороне, как-то по касательной проходишь. Ну, что выяснишь окольными путями…

Но все-таки решилась спросить.

Мама пробурчала с каким-то кисло-сладким видом:

— Была ли влюблена? Была, и что? — Совершенно очевидно, что это происходило в прошлом веке!

Папа пожал плечами. Элоиза вообще сомневается в том, что сегодня он стал бы жениться на женщине — предпочел бы просто купить стиральную, посудомоечную машину, пылесос и микроволновку. Правда, детей пока не продают в разобранном виде или сублимированных, а он долго провозглашал, что любит детей, но… Это он так думал, пока Элоиза с Ритоном на свет не появились, потому что с тех пор считает совсем иначе: теперь он считает, что дети обходятся слишком дорого.

Что же до Камиллы… она-то выходила замуж, чтобы обручальное кольцо надеть и статус приобрести — сама говорила. Прадедушка, должно быть, обрадовался, когда сбыл ее с рук, просто-таки вздохнул с облегчением. Не было бы соседей, он, может, просто выгнал бы ее на улицу, как пообещал сделать папа, если Элоиза принесет ему в подоле, когда будет учиться в Париже. Но тут, ясное дело, папа какой-то несовременный. Элоиза же не дура, она знает, что пилюли выпускают не для собак. Но насчет этого лучше пока помолчать. Подумать только: она была убеждена, что детям надо проклюнуться и разбить скорлупу, чтобы родиться! И это же совсем недавно, буквально вчера было! Да уж, процесс старения неостановим… или процесс эволюции? На выбор.

Элоиза возвращается к своим баранам:

— Дедуль, ну, скажи правду, неужели ты был влюблен в Камиллу?

Он вздыхает:

— Нет, детка, нет. Я был влюблен в одну малавийку, такую маленькую, что она почти умещалась на ладони. Такая нежная, веселая, милая… Просто мечта. Но я хотел детей-французов, понимаешь? И как только вернулся, женился на дочке своего полковника. Это и была Камилла. Познакомились, а через шесть недель и свадьбу сыграли — уж на полтора-то месяца у нее хватило ума сдерживать свой гнусный характер. Зато назавтра после свадьбы… я все понял. Но что я мог сделать, как ты считаешь? Было слишком поздно — твой папа уже сидел у нее в животе. Должен сказать, мы это дело не откладывали в долгий ящик. Но такова уж жизнь, заинька…

Тихий ангел пролетел. Дедуля быстро перелистывал альбом. А тот вдруг сам собой открылся на странице, где была девочка. Полина.

И тут Элоиза увидела себя самое! Не такая высокая, чуть худее, но та же копна волос, то же заостренное лицо, тот же взгляд. Даже пальцы точно такие же — одновременно и сильные, и тонкие. Очарованная, девочка открывала для себя тетку, о которой ей все уши прожужжали: «Хорошая девочка Полина, умница Полина, чудо из чудес Полина…» Вот Полина — еще смеющаяся — в белом платье с воланчиками, тут она пухленькая, а вот, на другом снимке, такая вдруг худая, как будто ее что-то пожирает изнутри, и руки совсем прозрачные. Полина, которая так много обещала…

Дедуля трубно высморкался в платок: «Что тут за пылища!»

Полина давным-давно умерла, но образ ее живет. Элоиза подумала: «Как имя на коре, моя утрата, растет, не заживая, в глубину…».[11] Вот, заставляют учить стихи в школе, а в один прекрасный день от двух строчек сердце разрывается!

Тем временем дождик кончился, небо очистилось. Дедушка с внучкой отправились назад, по солеросовым лугам, таким привычным в Камарге. Они шли, взявшись за руки, Дедуля молчал…

Но вдруг он заметил, что Элоиза тоже примолкла: идет, уставившись в землю.

— Эй, детка, в чем дело?

— Знаешь, Дедуль, а ведь ты меня любишь только потому, что я похожа на нее.

Она говорила серьезно и печально. Тринадцать (неполных!) лет — еще слишком мало для подобных открытий: любить не так просто, и в людях, которые встречаются на твоем пути, ты стараешься разглядеть других, тех, кого ищет твоя душа…

Дедуля крепко прижал к себе девочку, потом подхватил на руки, подбросил в воздух:

— Дурочка, маленькая дурочка!

У него перехватило дыхание от того, какая реальность вдруг предстала перед его внутренним взором. Живя под одной крышей с Элоизой, он наблюдал один из вариантов будущего своей дочери, которое только смерти удалось опровергнуть. А в глубине души давно уже догадывался, да что там — знал… Полина походила на мать, разве что была не такой язвой. К двадцати годам, задолго до того, как чахотка доела жалкие остатки, — никакой груди, никаких бедер… И Полина точно так же, как мать, без конца подсчитывала монетки, вещички, грехи… И вздыхала, когда отец дарил ей новые чулки: «Папочка, те еще вполне хорошие, зачем было так тратиться…» Не надо далеко ходить, чтобы понять пристрастие восьмилетнего Ритона к копилкам и сберегательным кассам!.. О Господи, Господи, да что ж это за бардак-то такой! Он, ничей сын, вдруг понял — в семьдесят лет! — как трудно маленькой девочке осознавать себя внучкой мерзкой старой вороны, ах, чтоб ее!

Нет, Элоиза, а не Полина, и есть его настоящая дочь. У этих девочек нет ничего общего! Элоиза похожа на него.

Ну, и на себя самое, разумеется. Все это он и сказал ей — а она улыбнулась, тихо, нежно. И сжала его руку.

— Очень хорошо, — сказала она, — мне куда больше нравится, если так. Но… — тут она снова замолчала и задумалась.

Когда я полюблю, когда я полюблю всерьез, по-настоящему, на кого будет похож тот, кого я полюблю? На меня? На Дедулю? На папу? Нет, только не на папу. На кого-нибудь, менее обманчивого… чтобы не разочароваться… Вот! На светловолосого незнакомца, который в ее снах и мечтах бороздит моря под парусом, бороздит облака под парусом, дружит с альбатросами…

Иногда Элоиза жалеет, что не родилась мальчиком: она поступила бы тогда в Морскую школу, и всю ее жизнь снесло бы на совсем другие рифы… А семья — она, кажется, уже по горло сыта этой семьей!

Сегодня вечером она ляжет пораньше, она нырнет в сон и пустится на поиски голубых камешков, которые вот уже целый год усеивают ее дорогу. Она ни на кого не держит зла. В конце концов, как знать, лучше у нее получится или хуже? Элоиза проглотила слезы — к чему они, слезы? Толку-то от них…

Они возвращаются. Дедуля идет в свою мастерскую — обдумывать озарение, каких он от себя уже и не ожидал; Элоиза склоняется над уроками — быстрей, быстрей, лишь бы не думать ни о чем, кроме этих треклятых поездов, которые ходят только по страницам учебника математики и отправляются из пункта А в пункт В с единственной целью — мешать ей жить.


А Дедуля места себе не находил. Надо было выбросить эти фотографии. Воспоминания отравляют вкус сегодняшней жизни, они весят тонны.

Если бы он, когда вернулся из Малайзии, не женился на Камилле, в сердце своем нося образ маленькой туземки, которую так любил, может быть, он был бы более… Стоп. А Камилла? Разве он когда-нибудь интересовался: вдруг она тоже в сердце своем… Нашел время задавать себе идиотские вопросы!

Назавтра он собрал кучу сухих листьев, добавил хворосту, разжег костерок, взял в руки альбомы…

— Нет, дедушка, нет.

Позади него стояла Элоиза и внимательно смотрела, что он делает. Потом она подняла голову, взглянула ему прямо в глаза и положила ладонь (крепкая уже рука у девчонки!) на руку Дедули. Как редко она называет его иначе, да почти никогда не называет!

— Не надо. У меня будут дети, может быть, они не успеют с тобой познакомиться, и я буду счастлива показать им, какой ты красивый был верхом на лошади. «И как я похожа на Полину. Но этого я ему не скажу», — подумала она. Прошлое, оно — как кайенский перец в гаспаччо, все дело в количестве.

Дедуля убрал альбомы обратно в сундучок. Элоиза же кинулась к своему ящику со старыми игрушками: надо найти… найти что-то, что слишком давит на душу, что уже устарело, надо бросить это в огонь. Не зря же гореть костерку. «У меня тоже есть прошлое, которое меня жжет… Вот! Кукла кузины Терезы, вот! Папа на нее тогда наступил: бедняжка, какая же она косорылая!» Элоизе пришлось ее сохранить, и из-за того, что подарок, но главное — потому что уродина. Стоило попытать счастья? Нет, кукла не похорошела со временем…

Элоиза тихонько посмеивалась: «Иди, девочка, гори, ты свою роль сыграла!»

Дедуля и Элоиза, стоя бок о бок, смотрели, как обугливается тряпичное тельце.

— Когда я умру, знаешь, я хочу, чтобы меня сожгли, Дедуля…

— Вот те на! Почему это?

Малышка немного подумала:

— Не люблю червей, не хочу их кормить — разводить вонь. А огонь, он красивый, все любят на него смотреть, не так, что ли? Он такой красивый, огонь.

Она вернулась к тетрадкам: завтра понедельник, сочинение по латыни. Мадемуазель Леконт такая милая, не хочется ее огорчать. Тоже верующая, но совсем не такая, как Камилла. Элоизе кажется, что мадемуазель Леконт ничего не просит у Бога, даже не просит: «Спаси и сохрани!» Элоиза вздыхает: до чего все остальные на этом помешаны, до чего же им хочется обеспечить себе благополучие на том свете!..

— В конце концов, — размышляет Дедуля, — мне ведь тоже не нравится, что там, под землей, полно червей. Но Камилла ни за что не допустит, чтобы меня кремировали.

Он усмехается: Камилла уверена, что ему-то все равно гореть так или иначе, зато ей прямой путь в райские сады… При этой мысли у него вдруг появляется желание лучше понять ее, и он выводит из гаража старую колымагу — ту, что на бок укладывается на всяком повороте, встречает Камиллу на вокзале и целует в щечку на перроне.

— Какая муха тебя укусила? — орет старуха, но тут же снижает тон: люди смотрят! — Это мило с твоей стороны, Поль, никак не ожидала.

Конечно, делая обход распродаж с Терезой, Камилла не смогла купить ничего хорошего, но все-таки ценой суровой борьбы сумела урвать за бесценок какое-то барахло, которым теперь набьет и без того переполненные шкафы.

— После нашей смерти, — говорит Камилла, — все достанется Элоизе.

Точно. Эти бесполезные тряпки, ни черта не впитывающие, простыни, такие жесткие, что придется трем, а то и четырем поколениям обминать их задницами, чтобы хоть немного смягчить… Ладно, это все будет потом, а пока два старика возвращались в Параис — неторопливо так возвращались, и только один, ну, максимум, два взгляда были брошены прохожими в их сторону. Камилла ужасно гордилась тем, что все видели, как муж приехал за ней на вокзал, и эта крошка счастья в глазах других выглядела настоящим счастьем, пусть даже Камилла и не сияла, как новобрачная.

А малышка тем временем приготовила томатный супчик с сухариками. И они ели его холодным, сидя под липами, и спускался вечер — на этот раз совершенно мирный…

Вот так протекала жизнь. Время никогда не останавливается, даже тогда, когда хочется, чтобы оно остановилось хотя бы на несколько мгновений. «Ну и пусть, — думает Элоиза, — прошлое, оно жалит не хуже осы». Но вслух не сказала ничего, особенно — насчет осы, это запретная тема в семье: зачем затевать никчемушные споры.

11 Элоиза и зеленый рай

Элоизе уже четырнадцать. У нее совсем теперь другие бедра, а волосы такие густые и их столько, что они оттягивают голову назад. Подружки с крысиными хвостиками кисло цедят: «Интересно, чего она так воображает?..»

А на самом деле Элоиза вовсе не воображает, ей самой ее шевелюра кажется чересчур тяжелой, и она смотрится в зеркало без улыбки, потому что ее рот слишком напоминает рот бабули Камиллы, чтобы ей понравиться. И главное: сколько бы ни делала гимнастику для лица — ничего не помогает, даже если вытягиваешь сто раз губы в куриную гузку, чтобы они стали потолще, помясистее. Никакого результата. «Нет так нет, значит, и не надо, — смеется в конце концов Элоиза, — полюбите нас черненькими». Никуда они не денутся, все равно придется оценить ее такой, какая есть.

Они — это те в семье, кто знает Камиллу как облупленную и узнает под любым соусом. Ее брат Андре, например: он никогда не питал иллюзий насчет сестрицы. «Мой бе-едненький Поль, — обычное его обращение к зятю, — можно подумать, у тебя помутнение в глазах было в день, когда ты решил на ней жениться!» Или другой вариант: «Почему ты не сломал ногу накануне свадьбы, бе-едненький мой Поль?» Это — Дедуле.

А тетя Клементина, жена двоюродного дедушки Андре, задается тем же вопросом, правда, уже в свой собственный адрес: почему она не сломала ногу накануне своей свадьбы? Как правило, это бывает в дни, когда ее муж, перепив, впадает в гнев и выкидывает ее в окошко. Конечно, живут они на первом этаже, но разве ж это смягчающее обстоятельство?

Их дочка Альбертина — крестница Камиллы (ей тридцать лет с гаком) — все еще интересуется, зачем вообще нужны крестные. Ее собственная ни разу ничего не подарила ей, кроме изношенной одежды, которую сама уже надеть не могла, до того та была ветхая.

Некоторые из «них» принадлежат к другой ветви — Дедулиной. Его сводный брат Морис, аптекарь, торгующий лекарственными травами, женился на певице и заставил ее бросить сцену. Соланж не заставила долго себя упрашивать, она была рада-радешенька, что не надо больше выволакивать свою стокилограммовую тушу на подмостки только ради того, чтобы от твоего верхнего «до» полопались стекла. Потому что, в конце-то концов, зачем бить стекла, если можно заработать на хлеб чем-нибудь другим? Морис во время своих редких визитов окидывал Камиллу критическим оком… Да что там — критическим, попросту глядел с отвращением… «Однако, — ворчал он, — я же ей дарю свое мыло, не продаю!» Но вода, видишь ли, стоит дорого, а может, нет желания намылиться, а может, полотенец не хватает… Морис от всей души жалел брата: Соланж, по крайней мере, регулярно моется.

Дочь Мориса Флоранс живет с Пьером.

И вот тут… Элоиза влюблена в своего кузена. Он высокий, он темноволосый, у него серо-голубые глаза с черненькими точечками по радужке, он такой печальный… «Еще бы ему не грустить, — бурчит себе под нос Элоиза, — жениться на Флоранс, значит взять за себя замуж метр восемьдесят три широченных костей и две сотни фунтов целлюлита, воздвигнутые на плоские ноги, и довольствоваться этим бесполезным грузом вместо того, чтобы получить возможность оценить по достоинству пятьдесят кг мускулов на метре семидесяти изящества и спортивной элегантности». Да-да, спортивной, если верить тому, что написано на майках, которые носит Элоиза. «Тем хуже для него, — злится она, — что тут поделаешь, если ему нравятся толстухи. Но, с другой стороны, если из-за этой толстухи он такой печальный, так он что — мазохист?»

Элоиза уже во втором классе.[12] Что до математики, то не только никакого просветления в мозгах, даже никакого просвета. С литературой (классической и современной) дела обстоят то так, то этак. Мадемуазель Соваж, учительница латыни и греческого, говорит: «Ты способна на взлеты и падения, бедная моя Элоиза, а главное, никогда не знаешь, чего от тебя ждать. Ты бы вывела из строя целый батальон Армии Спасения!» Которая тут вообще ни при чем, думала Элоиза, чье логическое мышление только все возрастало и возрастало, совершенствовалось и совершенствовалось с тех пор, как проявилось впервые. «Рано. Чересчур рано», — говорит папа.

А пока годится любой предлог, чтобы отправиться навестить родственников и попробовать сделать так, чтобы они не могли без нее обойтись. Разумеется, Флоранс замечала маневры Элоизы, и даже не без тени раздражения, но признавала, что это страсть молчаливая и наивная. Элоиза не выставляла напоказ свои прелести, не вертела задом, не кривлялась, не кокетничала, не ворковала с Пьером. Это был не ее стиль. Она только смотрела — просто пожирала его глазами, но почти не двигалась с места и держалась спокойно, что казалось неожиданным для такой чертовски непоседливой девчонки. Она перестала смеяться, выделывать Бог знает что своими губами и словно сразу стала старше на десять или пятнадцать лет — в ней поселилась какая-то взрослая печаль. А Флоранс была доброй и никому не хотела страданий, а меньше всего — Элоизе.

Элоизе же было не скрыть, о чем она мечтает, но свой рот… этот ужасный рот она прятала. Еще бы — рот Камиллы! Она прикрывала его незаметным движением руки, и в такие моменты ее ореховые глаза становились желтыми. Она переставала быть подростком, она становилась настороженной лисичкой, вынюхивающей след. Флоранс все понимала. Рост и вес не усыпляют беспокойства, а уж тем более не излечивают от него.

А потом на свет появился Людовик. Чудо из чудес.

Воскрешенная к жизни Элоиза рассматривала малыша, как когда-то рассматривала своего братишку: крошечные ножки, тонюсенькие пальчики, этот смешной фонтанчик внизу живота, эти ямочки везде… Элоиза обожала младенцев. И потом, этот был так похож на отца…

Пьер был совершенно на нем помешан. Двадцать раз в день, не меньше, он вытаскивал мальчика из колыбельки, перепеленывал, давал ему соску, засучивал рукава, чтобы искупать его, словом, с рук не спускал.

Было лето. Ванночку и пеленальный столик вынесли в сад. Элоиза присутствовала при купании, она подавала мыло, мохнатую простынку, присыпку. Почесывала Людовику спинку, щекотала его, гладила, целовала, пока с нежным тельцем ловко управлялись большие волосатые руки кузена.

И вдруг на внутренней поверхности руки Пьера, пониже локтя, она заметила что-то черное:

— Эй, на тебя оса села, что ли?

Пьер побледнел, сразу положил ребенка и опустил рукав.

— Ты что, Пьер? В чем дело?

Лицо кузена окаменело, взгляд растерянно блуждал, но девочка смотрела на него не столько с любопытством, сколько с опаской, и он вздохнул:

— Это мой лагерный номер, из Дахау…

Мыльница выпала из рук Элоизы. Зрачки ее расширились, она задрожала, попятилась, повернулась и убежала без оглядки…

Малыш пищал. Пьер, словно в кошмарном сне, увидел, как за девочкой захлопнулась калитка. Всё… Людовик стал плакать так сильно, что отцу пришлось очнуться и завершить ритуал купания этой крошки, вернувшей ему вкус к жизни. А ведь он так долго думал, не лучше ли было бы подохнуть там, в бараке, вместе с остальными.

Два часа спустя позвонила мать Элоизы. «Девочка, — сказала она, — прибежала домой и сразу же улеглась. У нее поднялась температура, и она очень боится, что заразила малыша, потому и убежала, просит прощения».

— Что случилось? — прошептала Флоранс.

Пьер поколебался. Девчушка… она увидела цифры у него на руке и сбежала сразу же после этого, сразу же после того, как он ей объяснил…


В день восемнадцатилетия Элоизы праздник решено было устроить у стариков, в Параисе. Дедуля и бабуля Камилла стали теперь совсем старенькими. Камилла ночевала бы в храме, если б могла, но у нее уже не было сил встать с постели. Она боялась заката, боялась наступления нового дня, боялась каждого уходящего часа, боялась всего, что приближало ее к Господу, которого она всю свою жизнь старалась поглаживать по шерстке. Так и не научившись за эту долгую жизнь ни бескорыстно любить, ни отдавать себя без остатка, Камилла боялась ада, который, по идее, благодаря ее молитвам должен был бы быть отгорожен от нее колючей проволокой. Но достаточно ли было молитв?

Зато Дедуля спокойно смотрел на мир, постепенно отдалявшийся от него. Он то и дело повторял Элоизе: «Ты начинаешь, я заканчиваю, вот и отлично!» Безбожник Дедуля, нечестивец Дедуля. Да, безбожник и нечестивец, но в его-то сердце, бьющемся в совсем уже изможденной груди, прорастали зерна благодарности всему вместе и любому пустяку в отдельности, а главное — судьбе, что дала ему на съедение такую внучку. У него была людоедская любовь, у Дедули, он понимал, что можно зацеловать до смерти…

Он заготовил кучу пакетов для Элоизы, дошел даже до того, что порылся в шкатулке с драгоценностями Камиллы и изъял оттуда золотое кольцо, которое сам надел на руку своей дочери, когда той исполнилось двадцать лет. Полина умерла несколько месяцев спустя, и Камилла не захотела, чтобы дочь похоронили с кольцом на пальце. А сегодня она метала громы и молнии, бесилась, орала: «Ты не имеешь права!», но в конце концов смирилась и отвернулась, потому что Поль спросил, а что, собственно говоря, она сама собирается делать с этим кольцом. «Ты ведь именно о том, что нечего там с кольцом делать, думала полсотни лет тому назад, а?» Но на самом деле Камиллу уже ничто не волновало, кроме той штуки, которая, затаившись где-то глубоко в животе, тихонько грызла, подтачивала ее изнутри, еще больше иссушая. Она не страдала, но знала, какой зверь там копошится, а еще знала, что сам Господь Бог не может никого уберечь от смерти.

Элоиза надела белое с вышитыми на кармашках голубыми буквами платье, шелковистое, словно вторая кожа. Заплетенные в тяжелую косу густые и длинные волосы оттягивали голову назад, как обычно. Она улыбалась школьным воспоминаниям, улыбалась мелким обидам и огорчениям, которые миновали, да и вообще были связаны только с нею самой. Вошла в комнату мама, да так и осталась, стараясь улыбаться чуть дрожащими губами: «Пора бы пойти за пирожными, наверное, да?»

Рано утром Анри разбудил сестру и сунул ей в руки пакет: «Не хочу, чтобы ты открывала его при других, поняла?» Ему уже исполнилось тринадцать, он не слишком любил, когда его целовали, но сестра — совсем другое дело. Он приласкался к ней, а потом сбежал: вроде бы папа собирается почитать в сортире, надо бежать в ванную, пока он не вышел, а то ведь и не умоешься! Сегодня нет времени особенно прохлаждаться.

Элоиза пришла в восторг: Ритон опустошил свою копилку, чтобы купить ей полное собрание струнных квартетов Бетховена. Вот это подарок! Элоиза постучала в дверь ванной: «Спасибо, Ритон, голубчик, я просто без ума от твоего подарка, не знаю, как и благодарить!» Мальчишка отозвался из-под душа: «Проверишь мое сочинение, я в грамматике ни в зуб ногой!» Она схватилась за живот от смеха: этот малый не упустит случая выторговать себе что-нибудь, прямо удержаться не может, вот уж достойный внук Камиллы, которая не может не таскать монетки из Дедулиных карманов.

Гости должны были собраться к половине двенадцатого. Элоиза на маминой машине смоталась в кондитерскую. Водительских прав у нее еще не было, но кто бы в это поверил, видя, что она выделывает с крошечным пятисотым «фиатом», когда переключает скорости, дважды нажимая на педаль,[13] или пятилась задом, заходя на поворот: ни дать ни взять — ребята из Мана![14] Еще один дядин фокус: научить ее вождению. Сам Шарль провел в автомобиле полвека и потому посадил Элоизу за руль старого «хочкиса», когда ей исполнилось десять лет, вернее, не посадил, а поставил перед рулем, крепко зажав девочку между коленями. Это тебе не фунт изюму — машина тех времен: и подумать никто не мог о том, чтобы у инструктора было параллельное управление!

Элоиза за рулем воображала себя гонщиком-асом из Монлери.[15] «Ну надо же!» — хихикали местные жители из тех, кто вообще мог бы много чего порассказать об этой забавной семейке. И даже сельский полицейский только снисходительно посмеивался. Еще бы: Элоиза бесплатно «совершенствовала» английский его внука, потому и могла водить машину как хотела — не он же потребует у нее права!

Флоранс, Пьер и Людовик явились первыми. Людовик уже карабкался вверх по лестнице: «Лоиз, Лоиз!»

А «Лоиз» вернулась как раз вовремя: она едва успела поставить на стол ромовые бабы, как Людовик набросился на нее и принялся тормошить изо всех сил: «Лоиз, Лоиз, а это что — восемнадцать лет?»

Все расхохотались. Сама Элоиза только улыбнулась, промолчав. Элиза, ее лучшая подруга, умерла ровно в восемнадцать от перитонита, который доктор перепутал с брюшным тифом. И Луи, сын папаши Монрона, тоже в восемнадцать — от столбняка: проколол ногу вилами, а прививка была не сделана… Нет-нет, нельзя в свой день рождения зацикливаться на печалях бытия — она поспешно вернулась мыслями и действиями к гостям: «Вот, угощайтесь, оливки, вот бутербродики с тапнадой…»[16]

За десертом Элоиза произнесла речь. Как сказал папа, вышло очень удачно, даже точнее — «в отличной манере». Потом она стала разворачивать подарки: «Ах!» и опять: «Ах!», и еще сто раз — «Ах, ах, ах!..» Она умеет себя вести, Элоиза!

Кузены и их дети подарили ей восхитительные часики с ремешком из крокодиловой кожи. Дедушка — вдобавок к кольцу Полины — выбрал из своего сундучка, где они лежали россыпью, нефриты и заказал из них ожерелье. Элоиза молча прижалась к Дедуле — а зачем ему слова? Она знала, что эти нефриты оттуда — из Малайзии, они — последняя память, оставшаяся у старика о его азиатских приключениях. И теперь, когда Элоиза стала ростом выше деда, ей ужасно захотелось погладить его по голове… Иногда она думала, не настало ли время ей его воспитывать, но теперь, стараясь сдержать слезы, просто попросила застегнуть на ней ожерелье, а поскольку ему трудно было поднять руки, встала перед ним на колени: «Ах, Дедуля, если б ты знал, КАК я тебя люблю!»

Папа не стал тратить времени и сил на раздумья — протянул чек: «Купишь, что захочется». То, что таким образом покупается, редко бывает из области излишеств. Но сегодня Элоизе хотелось бы, чтобы папа все-таки придумал какое-никакое «излишество»… Ах, да что говорить! Папу не переделаешь, равно как и Ритона, равно как и Камиллу… Хотя — кого переделаешь? Пустой номер…

Мама, она — не как все, она — обычное дело — проницательна, ну, чудо из чудес да и только! Неделями потихоньку выпытывала, виду не подавая, и в результате надарила!.. Тут тебе и юбка из темной тафты с бледно-бледно-голубой блузкой, тут тебе и красная роза в волосы, тут тебе и босоножки на высоких каблуках, и даже бальная сумочка! Через несколько дней большой прием в Высшей педагогической школе, куда Элоиза только что запросто поступила, вот там она и покажется в своих обновках — Господи, красота-то какая!

Опускался вечер, и Элоиза пошла проводить кузена до машины, держа на руках спящего Людовика. Флоранс уже ждала их у ворот с остатками пирогов и салатницей, полной клубники. Рядом на специально вынесенных стульях сидели старики, Морис и Соланж, ноги уже не держали их.

— А помнишь, Пьер, как я была в тебя влюблена?

Он улыбнулся. Она ответила улыбкой. Теперь у нее был низкий голос, и голос этот с недавних пор чуть вибрировал — с тех пор, как ее научили правильно говорить и верно петь, — может быть, чтобы лучше получалось преподавать?

— Мне хотелось бы объяснить, почему я тогда сбежала, и потом…

Он кивнул — конечно, он не забыл.

— Было слишком трудно. И чем дальше, тем труднее объяснить — потому так долго собиралась… Но вот теперь… Понимаешь, в том возрасте, в каком я тогда была, мое восприятие лагерей смерти было совершенно оторванным от реальности, слишком умозрительным — что неудивительно для маленькой девочки, которая не могла их помнить. Но кузина Тереза оказывала первую помощь выжившим… мне только-только исполнилось пять лет, когда она потащила меня с собой в «Лютецию», чтобы ухаживать за бывшими узниками. Она сказала маме, что я помогу ей щипать корпию, видимо, представляя себя еще сестрой милосердия в полевых госпиталях Первой мировой… Ни она, ни мама не подумали о том, какое впечатление произведет на меня вид этих живых мертвецов, они никогда и не узнали об этом. Тереза не отличалась повышенной чувствительностью, она была человеком действия. Что до мамы, то она все еще верила, что бывают «грязные» и «чистые» войны! И ни та, ни другая не сбежала бы, знаешь? Мне кажется, нужно в мире побольше таких людей, как они, такие куда полезнее жалостливых.

Элоиза просунула Людовика в машину, усадила его в креслице на заднем сиденье. Он так и не открыл глазки. А она все говорила:

— Наверное, у меня было слишком развито воображение. Я слышала разговоры о «живых трупах», слышала, что — поскольку так проще, поскольку так быстрее, их же так много! — сначала выкликали номер, выколотый у них на запястье, и только потом называли по имени. И вот тогда я просто будто увидела, КАК это на самом деле, и не смогла этого вынести. Понимаешь, будто и ты вдруг лишился имени, стал никем… И у меня просто сердце разбилось вдребезги, можно так сказать? И мне потребовалось очень много времени, прежде чем я осмелилась снова прийти к вам…

— Почти год.

— Да я сколько раз пыталась, но…

Она отвернулась, она плакала:

— Нет, я все еще не могу этого вынести, это невозможно — любить номер… Невозможно, Пьер, когда тебе четырнадцать лет и даже когда тебе восемнадцать…

— Почему именно сегодня ты…

— Не знаю. Нет, знаю. Я влюблена, ну, так, совсем немножко, честное слово, немножко — в одного парня. И знаешь, это, оказывается, совсем не смешно, когда тебя вдруг перестают «любить» из-за того, что надо слушаться родителей, и еще из-за того, что у тебя нет приданого.

— Господи, Элоиза! Такого теперь не бывает!

— Думаешь? Еще как бывает. Люди довольно быстро забывают свои решения — примерно так же, как и ужасы, пережитые ими во времена пресловутой классовой борьбы, которая нынче не имеет никакого смысла, да и причин для нее нет. Да? И классы отныне сблизились, так? Ага, сблизились, но не смешались! А эти типы, ко всему, еще и антисемиты. В общем, я послала его, моего мальчика, куда подальше, но жить от этого приятнее не стало. — Элоиза улыбнулась: — Слушай, давай расстанемся, зачем дожидаться, пока папа, с присущим ему тактом, заорет: «А чем эта сладкая парочка там занимается?!»

Они расхохотались — преувеличенно громко. Какая она стала красивая, Элоиза, как она хороша в этом белом платье, уже чуть-чуть измятом… Она прошептала:

— Забудь! Как говорит Дядюшка Кюре, жизнь слишком коротка, и не стоит разбазаривать ее на то, чтобы ворошить старье!


Элоиза с мамой мыли посуду. Папа, как следует набравшийся марочного «бордо», похрапывал под липой. Дедуля курил трубку, гуляя вдоль кустов жимолости. Он смотрел, как бегает туда-сюда внучка, сквозь прозрачную тюлевую антимоскитную занавеску было хорошо ее видно. С недавнего времени он почти постоянно наблюдал за ней — знал, что недолго ему осталось ею любоваться.

Как она выросла, стала совсем взрослой… На руке Элоизы сверкает кольцо Полины… Почему одни умирают в двадцать лет, а другие так поздно, будто судьба и думать о них забыла?

Бабуля Камилла заснула.

Что до Ритона, то он вытащил свою «финансовую тетрадь» — тоже, придумал название! Хотя… Он записывал туда котировки, биржевые курсы, обменные… Ритон хотел стать валютным брокером, зашибать большие деньга. В семейке Дестардов не принято хорошо зарабатывать, и это было ему не по вкусу. Как можно не думать о деньгах в наше-то время? Папа, правда, думал, только… Но, может быть, он будет более ловким и хитрым, чем папа?

Интересно, что крутилось в голове у Пьера на обратном пути? Элоиза вздохнула.

Мама улыбнулась:

— Решилась?

— Да. Пусть лучше знает.

— Но, детка, он ведь все давно понял…

— Конечно, понял. Но некоторые вещи лучше обозначить словами, разве нет? Только вот не знаю, дает ли это настоящее избавление. Да ладно!

Они молча продолжали уборку. И вдруг Элоиза разрыдалась, бросилась к матери, прижалась к ней:

— Какая она жестокая, эта жизнь, мам, какая жестокая!

Так что ж, спите спокойно, счастливые люди, все хорошо, все хорошо в этом лучшем из миров…

12 Оплеуха и подушка

Элоиза склонилась к уху соседки по парте:

— Джо!

— Чего тебе?

— Твои предки часто ссорятся?

Джо пожала плечами — она так же скептична, как все остальные…

Но как было ждать ответа? Вместо Джо откликнулась — да еще так, будто гром прогрохотал, — преподавательница французского:

— Элоиза, прошу вас не беспокоить своих товарищей, у нас сейчас контрольная работа, вы не забыли, дорогая?..

Мадемуазель Опино — красненькое райское яблочко на белой колбаске-шее (ноги-то у нее не колбаски — колбасищи!) — ограничивалась замечанием там, где другие стали бы придумывать наказание. Славная, в сущности, тетка, старомодная такая, но она и сама признает, что ошиблась веком при рождении. Впрочем, невозможно, чтобы все вокруг были современными!

«Четвертная» катилась себе дальше ни шатко ни валко. Элоиза, поставив последнюю точку, томилась скукой:

— Господи, как же еще долго до звонка-то!

Джо, высунув кончик языка, старательно нанизывала строчки.

— Слушай, а лосось, он в середине с двумя «с» или с одним? — вдруг прошептала она.

— Смотря какой: с тремя — если в масле, с четырьмя — если в уксусе!

— Идиотка! — Джо тихонько захихикала.

А Элоиза, покрутив пальцем у виска, вполголоса пропела: «Как живете, лососи? Ничего себе, мерси…»

Тут Джо не выдержала и фыркнула на весь класс.

Опино погрозила пальцем:

— Девушки, я сейчас рассержусь!

Время текло невыносимо медленно. Большая синяя муха влетела в открытую форточку и с жужжанием стала биться о стекло. Все-таки в апреле уже здорово пахнет весной. На самом деле лучше подумать о наступающих каникулах, чем об этой «четвертной», которая никак не закончится…

Звонок! Прямо скажем, не торопились его дать… Опино собрала листочки с контрольной:

— Результаты после Пасхи, барышни. Советую вам позаниматься языком во время каникул — некоторым в конце учебного года получать аттестат… — И так далее и тому подобное… Класс опустел, а она все еще что-то бормотала.

Бетонная лестница с грохотом завибрировала — не хуже взбесившейся центрифуги маминой стиральной машины, когда она в прошлом году оторвалась (центрифуга, а не мама!). И потом сама по себе кружилась по комнате, и ей (маме, а не центрифуге!) пришлось вскочить на табуретку: а вдруг нападет… Нет, наверное, Опино права, надо все-таки разобраться с этими местоимениями, куда и как их ставить, личные они или какие там…

В коридоре Джо принялась размышлять вслух:

— Ох, несчастная я, несчастная, опять получу кол, не иначе! Ненавижу сочинения на заданную тему!

— Но была же свободная тема.

— А мне по ней нечего было сказать!

«Господи, до чего ж глупа эта Джо, — думала Элоиза. — Только она и способна выбрать то, что ненавидит. Тоже мне мазохистка!» Что-то неясное вертелось у нее в голове… Вспомнила!

— Ты же не ответила мне, твои родители часто ругаются?

— В данный момент вообще не разговаривают друг с другом.

— Давно?

— Полгода. Папаша явился с административного совета с помадой на носовом платке, ну, и мама с тех пор даже слушать его не желает.

Сдохнешь с ними со смеху: интересно, они знают, что бывают бумажные платки? С высоты своих пятнадцати лет Элоиза рассуждала так: предков не переменишь, слишком уж они стары! Она молча шла рядом с Джо.

— А ты чего спросила-то?

— Да потому, что вчера разразилась душераздирающая сцена… Папа вернулся домой черт-те как поздно, ну, они и разорались у себя в спальне. Даже Ритона разбудили, а его пушками не разбудишь, особенно в три утра!

— И что?

— Папа говорит, отмечал с друзьями отъезд в Штаты «лучшего из нас»… Ох, всегда уезжают лучшие, и так они часто уезжают, с ума сойти, и каждый раз это надо отметить, сама понимаешь. Вот только папочка, наотмечавшись, становится…

— Моя мать говорит — «предприимчивым».

Когда знаешь, что твой-то отец предприимчив только насчет поспать после обеда, грех не подумать, что мама могла бы этим воспользоваться… Ну, да ладно, не Элоизино это дело!

— Толком и не знаю, что там случилось, но она орала, он тоже. А потом… Мне кажется, он отвесил ей оплеуху.

— Ты что?!

— Ну да. И у меня ощущение, что даром ему это не пройдет — не такой она человек.

Элоизе все это ужасно неприятно. Предполагалось, что назавтра семейство должно отправиться в Параис, и, чтобы не попасть в пробку, следовало выехать пораньше. Теоретически. А на практике все будет как всегда. И останется только придерживать язык, две недели терпя Камиллу.


Дома — чемоданы и мама на тропе войны. Это не совсем метафора, если говорить о маме. Прическа испорчена, новое платье тоже, ручка от чудесной кожаной сумочки оторвалась, мама бушует. По поводу машины, которая, чтоб ее, не заводится, и «твоего папочки», у которого мозги не в порядке. Решил, что машина нуждается в осмотре, в последний момент, конечно, чего еще от него ждать!

Ритон забился в уголок, должно быть, уже получил свое. Он тихонько сидит на чемодане, ждет. Даже никакого недовольства не проявляет — чудо из чудес. Оплеуха сделала свое дело.

Папа вернулся наконец:

— Машина еще не готова! — и умчался со скоростью света, потому что: — Да-да, я надеюсь успеть.

— Надейся-надейся, ты всегда гоняешься за призраками, горбатого могила исправит! — Мама мечет громы и молнии. Должно быть, они всерьез поссорились, потому как обычно она только в самом крайнем случае отвечает подобным образом.

К тому же, Элоиза заметила, что родители даже и не посмотрели друг на друга, ну, даже краешком глаза не взглянули, просто как будто нет его для нее, а ее — для него.

Мама, скрипнув зубами, отправилась в спальню, подальше от детских ушей, сняла телефонную трубку, сказала в нее что-то коротко и сухо, после чегобросила на рычаг так, будто трубка была чугунной сковородкой, а рычаг — папашиной головой. Вернулась к детям, велела Элоизе взять один чемодан, сама взяла другой, самый большой, помогла Ритону надеть на спину рюкзак. Тот не протестовал, чувствовал, что не время — себе дороже обойдется.

— Поехали.

— Куда? — тут Ритон решился подать голос, интересно же.

— На вокзал. Элоиза Дестрад, тебе придется проследить за братом, а ты, Анри… (Ай-ай-ай, дело плохо! Когда тебя называют полным именем, драки не миновать!)… сделай милость, слушайся сестру. Я позвонила Дедуле, он встретит вас в Параисе на машине — из-за багажа. Пошевеливайтесь! И без разговоров, пожалуйста!

В поезде Элоизе пришлось применить все известные ей приемы обольщения, чтобы проводник нашел для них два места рядом. «Я понимаю, что, поскольку билеты куплены в последнюю минуту, это непростая задача, месье, но (тут с придыханием и прикрывая ладошкой жалобную улыбку) если его оставить без присмотра, он, знаете, такого натворить может, ну, просто хоть святых выноси!»

— Ох, спасибо, — проворчал Ритон, устроившись на сиденье, — наслу-ушался я с утра! Если еще и ты к ним присоединишься, мне — хоть застрелись!

Элоиза приласкала брата:

— С меня причитается.

— Не знаешь, чего это они? Что их за муха укусила, наших предков?

— Папа дал маме по физиономии.

— Нет! — Возмущению Ритона не было границ: — мужчина не имеет права бить женщину!

— Откуда тебе-то известно это правило?

— От Дедули. Сама знаешь, когда Камилла его доводит, если б он не сдерживался… Конечно, он клянет ее почем зря, даже и руку уже приподнимает, но… Нет, я не понимаю, как папа мог! Нализался, что ли? Так это не оправдание!

Элоиза пожала плечами. То, что маме досталось, может, заставит ее оценить силу папашиной лапищи! У Элоизиного отца тяжелая рука, дочь хорошо знает это по себе, ну так почему бы его жене для разнообразия тоже не испытать на себе ее тяжесть? Впрочем, «нейтралитет» Элоизы по отношению к побоям так и так долго не продлился бы. «На днях, — думала она, — я заставлю тебя полетать по воздуху!» Элоиза уже год как тренировалась на татами и сейчас лелеяла небесную мечту о том, как в ответ на очередной «воспитательный момент» перебросит-таки папочку через бедро, и тогда он наконец узнает, почем фунт лиха…

Ритон задремал, как всегда в поезде, и, лежащий головой на руке Элоизы, был похож на ангелочка. Проводник, проходя мимо, улыбнулся:

— Эк ты меня провела!

— Ничего подобного! Его не всегда усыпишь!

— Врунья, — щекотно выдохнул Ритон прямо в сгиб ее локтя… И они немножко похихикали, прежде чем оба провалились в сон.

Когда проводник появился снова, он минутку постоял, глядя на них, а потом подмигнул даме, которая тоже с умилением смотрела на две детские головки, прижавшиеся одна к другой — кудрявую и подстриженную ежиком.

— Какие милые ребятишки, да? Не часто увидишь таких дружных детей!


На вокзале Дедуля поинтересовался:

— А разве вы не должны были приехать на машине?

— Сломалась. Знаешь, две шины лопнули, приводной ремень — в клочья, «дворники» не работают, а мотор барахлит…

Дедуля чуть не умер со смеху:

— И все в предпоследний день, конечно!

— Конечно.

Все трое прыснули. Отношения Андре с семейным драндулетом всегда были поводом для насмешек в Параисе. Он покупал машины только «по случаю», подержанные, и почти всегда это оказывались безнадежные развалюхи. У «четыреста третьего» от того времени, когда он родился на свет, остались только «дворники», да и те дохлые. А «пежо» в семнадцатилетнем возрасте, подлатанный везде, где можно и где нельзя, наоборот, стал как новенький. В довершение всего, прежде чем сбыть машину за гроши, папа наверняка ее еще и перекрасит! Что поделаешь, жизнь есть жизнь!

Элоиза категорично заявила, что лично у нее будут только классные машины. Ритон пожал плечами:

— Да ты же вообще любишь только лошадей!

— Много ты их видел в городе, олух этакий?

— А как в школе-то у тебя дела? — прервал бессмысленный спор Дедуля. — Что там новенького?

— Все в порядке. Нигде не провалилась, а по французскому, латыни и греческому вообще первая… Что же до остального… Ну, так лавры по математике пускай останутся Ритону.

Однако они приехали сюда не для того, чтобы развлекаться. Элоиза мигом переобулась в старые эспадрильи и натянула полотняное платье, которое теперь немилосердно жало в груди и в плечах.

— Надо же, как оно тебе задницу подчеркивает, — с удовольствием заметил Дедуля, оглядев ее, — вот и хорошо, по крайней мере, сразу видно, что ты не похожа на свою бабку.

Бабуля Камилла, пропустив мимо ушей комментарии мужа, привела тысячу доводов в пользу того, что такое платье должно было прослужить, как минимум, еще одно лето.

— А посмотреть на эту малышку, так ей каждые полгода надо новое!

Ритон прошептал сестре на ухо:

— Какое счастье, что твои хахали любят комбинезончики!

А в другое ухо — Дедуля, который окунулся в прошлое:

— Помнишь некую блузку из органди?

Элоиза ему нежно улыбнулась: он-то обо всем подумает вовремя! Она глубоко вздохнула, и… пуговицы от корсажа платья разлетелись во все стороны.

— Хоть бы прикрылась! — возмутилась Камилла, пытаясь стянуть грязными пальцами платье на груди внучки и, как обычно, воздев глаза к небу. — Господи, у этого ребенка ни стыда ни совести!

Элоиза ликовала: она уже присмотрела один шикарный комбинезончик в магазине, который раньше назывался «Французские принцессы», и эта одежка не только классно выглядит, но и вполне соответствует новому имени лавочки: «Memory Blues»…[17]

На следующее утро приехала мама. Одна — машина все еще в ремонте. А через день прибыл папа, с ног до головы в смазке. Пришлось по дороге менять масляный фильтр, конечно, ему еще когда предлагали новый поставить, но он отказывался: «Делать нечего, обойдусь», и вот теперь… Первая попытка не увенчалась успехом, вторая увенчалась, но он поскользнулся в луже машинного масла и грохнулся туда. В общем, желание сэкономить на фильтре на этот раз стоило ему пары новых штанов и крапивницы!

С мамой они старались избегать друг друга — вплоть до постели. Мама ночевала в беседке Элоизы, а девочку поместили в одну комнату с братом, что дико возмутило Камиллу. Бабка принялась проклинать всех направо и налево и орать:

— Я надеюсь, ты, по крайней мере, не делишь с ним кровать? А вы — что вы такое сделали с моим сыном, раз он отказывается даже и спать с вами?

Никто из тех, к кому она обращалась с вопросами, не отвечал на них.

В верхнем саду Дедуля, перекапывая грядки для салата, ворчал на сына:

— Говори, что ты там еще натворил на этот раз?

Объяснения папы были путаными и бессвязными, естественно, он-то «проявил себя более чем благородно», но аргументы его колебались от «ни в чем я не виноват» до «имею же я право пропустить стаканчик с коллегами, в конце-то концов…». Конечно, он ни слова не сказал о пощечине, бормоча, что Элен, мол, все больше и больше… все меньше и меньше… Дедуле надоело:

— Может, скажешь правду раз в жизни? Все равно врать толком не умеешь!

Внезапно до женщин, которые в этот момент лущили фасоль в нижнем саду, донесся взрыв хохота, а вслед за ним — громовой голос Дедули:

— Ну, какое же чудо наша Элен! Бедный мой сынок, ты глуп как пробка, да какое там, в сто раз глупее! Тебе еще повезло, и тебе оставалось только… — Дальнейшее утонуло в смехе и кашле.

Маму, которая с трудом сдерживала улыбку, Камилла смерила с головы до ног угрожающим взглядом: «Он всегда на вашей стороне!» Элоиза с Ритоном смотрели на мать и бабушку, как на игроков в теннис: удар справа — удар слева, но сколько ни ждали объяснения, не дождались.

Когда брат и сестра укладывались спать, Ритон излупил кулаками подушку:

— Всегда одно и то же, нас здесь просто держат за идиотов! Ты-то понимаешь хоть что-нибудь?

Назавтра, прогуливаясь с Дедулей по берегу пруда, Элоиза потребовала:

— Давай рассказывай!

Дедуля буркнул:

— Это их дело!

Но Элоиза настаивала:

— Давай-давай! Ну, чего заставляешь себя упрашивать, самому же до смерти хочется поделиться!

И Дедуля, между приступами смеха, попытался описать внучке, какая физиономия стала у ее папаши, когда обнаружил на коврике — выложенные так, чтобы это было видно всем, кто живет в доме, — подушку, туфли, зубную щетку, дорожную сумку с чистой сорочкой и трусами и записочку, в которой было сказано: «Спи, где тебе вздумается, раз ты знаешь, куда тебе идти, а лично я иду на вокзал. Не ищи ключи, твои — в моей сумке. Если решишься начать сначала, я тебя не только убью, но и поменяю замок».


Папа «отправился в Каноссу» за два дня до конца школьных каникул. Вся семья ясно слышала шепот перед закрытой дверью, а потом и ослиный рев: «Элен, да я же тебе клянусь!»

Потом дверь распахнулась, и тогда уже стало видно, как мама от смеха хватается за бока: «Да замолчи же, детей разбудишь!»

Папа, прижав к животу подушку раздора, проследовал в спальню, закрыл за собой дверь, и воцарилось молчание, прерываемое иногда звуками, обычно сопровождающими примирение родителей.

Ритон, у которого застыли ноги, пока он, весь изогнувшись на подоконнике, пытался что-нибудь еще расслышать, засунул их, чтобы согреть, за спину сестры:

— Как ты думаешь, мы станем такими же дураками, когда вырастем?

Элоиза спала.

«Эту и атомной бомбой не разбудишь, — погружаясь в сладкую дрему, сказал себе Ритон и представил вполне приятную для ума и сердца картинку: папа, без штанов, в одной рубахе, прикрываясь подушкой, горячо шепчет: „Элен, я никогда-никогда больше такого себе не позволю!“ И его прямо так и распирает от счастья… — Да уж, в нашей семейке, даже если кто-то когда-то что-то себе и позволит, по крайней мере, это забавно!»

13 Выбор Элоизы

Элоиза не сходила с ума по спорту, особенно по бегу. Срываясь с места на старте, она на дистанции постепенно выпускала из себя воздух, как воздушный шарик, и прибывала к финишу с медлительным достоинством. Ах, если бы всегда надо было бегать только на двадцать пять метров, вот это мечта! Она стала бы тогда чемпионкой Фульи-лез-Уа… Потому что, если говорить о старте — он у нее просто гениальный: она на десять сотых секунды опережает самых лучших. Р-раз! — она стартует, плюх-плюх-плюх — она шлепает к финишной ленточке… Такая вот разница.

Дедуля кричит, когда папа рулит слишком быстро: «Ты что, в могилу торопишься?» Элоизе вовсе не нужно все расписывать в подробностях, она мгновенно улавливает суть вещей: торопись или медли, все равно в конце концов окажешься на кладбище!

Учителя физкультуры смотрят на Элоизу с вожделением и смущением одновременно: что можно сделать с этой девчонкой, которая совершенно атлетически сложена, а начинает вздыхать, как корова, после первого же круга на беговой дорожке? Черт знает что! «К тому же, — цедит сквозь зубы мадам Камене, которая нравом будет потверже собственной фамилии, — никогда не видела никого, кто бы так… наплевательски относился к любым соревнованиям, как эта паршивка! Ей-богу, ничего хорошего из нее не получится!»

— На кой черт мне их хронометры, — ворчит Элоиза, — я вообще предпочитаю просто гулять, по крайней мере, хватает времени заметить пейзажи вокруг. Хотя… для Парижа это слабый аргумент: тут ни фига и нет, кроме асфальта и булыжников. Ну и что? В жизни существуют не только деревья…

В тот день они пришли заниматься физкультурой на стадион Лакретель, было очень жарко. Жиртрест, в миру месье Дарсей (когда он перестал поднимать штангу, все его мускулы превратились в сало, и он стал похож на монаха, откормленного вместо гуся на паштет… определение принадлежит известной язве Элоизе Дестрад), так вот, Жиртрест прямо-таки истекал потом, любуясь тем, как «его» девочки взлетают над гаревой дорожкой. Все оказались впереди Элоизы, все: после двух кругов она была последней в группе отставших… Но ее это нисколько не смущало.

— Элоиза, иди сюда.

Она неторопливо подошла.

— Почему бы тебе не сделать над собой усилие, детка?

Элоиза пожала плечами: ее тоска берет от спорта. Ничуть не интересно пробежать сто метров за одиннадцать секунд. Ну, а прыгать — хоть в длину, хоть в высоту, хоть животом вниз, хоть спиной — зачем ей это нужно? Что даст? Вот в Параисе лошади, прямо-таки танцуя, преодолевают барьеры — это куда лучше! Но погодите радоваться, хоть она и любит скакать галопом, в седле сидит все равно мешок мешком!

— Значит, в жизни нет ничего, что бы тебе нравилось, да?

Элоиза внимательно на него посмотрела. Он не вынес этого почти желтого на солнце взгляда — потупил глаза, приготовился выдержать удар.

— А вам нравилось поднимать на вытянутых руках триста килограммов? Да? Зато теперь они все у вас на заднице собрались. Далеко же вы ушли со всеми вашими кубками и медалями! И это вы называете «что-нибудь нравится в жизни»?

Ядовитая девчонка! Все почувствовали это на собственной шкуре хотя бы по разу, в том числе и мамаша Камене. Элоиза сообщила ей — и не так уж давно, — что мадам смахивает на унтера. Элоизе удалось пережить педсовет только потому, что учителя слишком сильно веселились, чтобы свирепствовать. Даже сама Камене, и то улыбнулась, пусть даже довольно кисло…

Но все-таки она еще на что-то надеется, потому что предложила Элоизе войти в юношескую сборную Франции по настольному теннису. Но та в ответ только смерила училку взглядом: «А что мне это даст?» Камене, чуть не задохнувшись от возмущения, все-таки прикусила язык, а потом проблеяла, что, в общем-то, ничего, кроме славы.

А Элоиза заявила ледяным тоном, что на славу ей наплевать с высокой колокольни, и удалилась.

Внезапно девочка насторожилась: на другом конце стадиона двое парней стали тренироваться в метании копья.

А дедушки из дома престарелых смотрели и кудахтали. Вся эта «молодежь» в шортиках вызывала у них прилив неизрасходованных жизненных соков, они аплодировали и кричали. Конечно, сегодня тут были одни старички, но ближе к концу недели, когда станут тренироваться баскетболисты, старушки тоже непременно заявятся.

Стоя за спиной Жиртреста, Элоиза философствовала: положительно, некоторые кисло-сладкие размышления из репертуара Дедули очень вовремя приходят на ум, например: «Как бы, хлебнув из бутылки, уловить и аромат вина?» или: «Как бы, набираясь опыта, себя не потерять?»…

— Знаете что? — сказала она задумчиво. — Я бы, пожалуй, попробовала метать копье.

Жиртрест загорелся: первый раз эта девочка… И, о чудо — Элоиза уловила движение, разбежалась, повторила жест учителя, стараясь, чтобы он был как можно менее женским, потому что иначе как пошлешь эту штуку к чертям?

— Вот это да! Вот это да! Вот это да… — пускал слюни Жиртрест.

— Рано радоваться, — сказала Элоиза, — случайно получилось. Но можно попробовать еще разок.

И счастливый случай повторился.

Жиртрест смотрел на нее во все глаза. Она упорствовала, старалась изо всех сил, отходила назад, разбегалась снова и снова… На ее лице, обычно таком насупленном, мелькали отсветы счастья, а копье взлетало и опускалось все дальше и дальше. Элоиза, уперев руки в бока, провожала его взглядом, а потом, когда оно приземлялось, переводила блестящие глаза на учителя и смеялась.

Старички аплодировали, а один — наверное, он был смелее всех остальных — даже завопил: «Давай-давай, красотка, в следующий раз оно улетит к небесам!» И тогда Элоиза отошла подальше, прогнулась, замахнулась и… копье, выпущенное в воздух, поднялось и полетело — за все линии, за ограду, за стену, окружавшую стадион.

С улицы донеслись крики и скрежет тормозов.

Побледневшая и растрепанная Элоиза побежала к стене — вот она, вожделенная стометровка, только результат никогда не появится в протоколах соревнований! — и перегнулась через нее. Копье воткнулось в машину с откидным верхом, которая проезжала мимо.

Дарсей догнал девочку: «Иди переодевайся, я сам этим займусь». Она вырвалась, взглядом поставила его на место, взлетела на стену, спрыгнула снаружи и перебежала по диагонали улицу. Водитель, который вышел из машины, недоверчиво озирался вокруг, копье, словно насмехаясь над ним, все еще торчало из пробитой крыши. Элоиза потрогала водителя за локоть:

— Месье, с вами все в порядке?

— Со мной-то все, но вот машина…

— Это мое копье, — сразу же перебила его Элоиза, — очень прошу вас: простите меня…

Парень выругался:

— Извинениями тут не отделаетесь!

— Я тоже так думаю, — согласилась Элоиза, — но извинения — это в придачу.

Тут подбежал запыхавшийся Дарсей, сообщил, что Федерация берет на себя ответственность и страховка будет оплачена.

— Но она могла меня убить! И вы не увиливайте от…

Он ни от чего не увиливал, Жиртрест, именно для того он, пф-ф, пф-ф, и пришел, и, пф-ф, пф-ф, сейчас запишет все, пф-ф, пф-ф, данные… Элоиза ухватилась покрепче за копье, выдернула его и удалилась. Вернулась на стадион, переоделась, стала ждать. Когда пришел Дарсей, спросила, что теперь делать ей и ее родителям.

— Мне бы не хотелось, чтобы ты так волновалась, Элоиза, подобные несчастные случаи могут произойти с кем угодно, тем более, что этот господин не был ранен, и… Но что касается копья, должен тебе сказать…

Элоиза взбесилась:

— Плевала я на ваше копье! Единственное, что я хочу узнать: мои родители должны писать какие-то бумаги? Нет? Тогда — пока!


Вечером Элоиза вертелась вокруг Дедули, который читал газету носом к стенке, чтобы никто не морочил голову, пока тот не обернулся:

— Ну, что еще случилось?

— Дедуль, что ты думаешь насчет спортсменов?

Дедуля внимательно посмотрел на нее поверх очков.

— Таких, как твой папа? Потому что папа не против соревнований, да-да-да, теннис, футбол, регби, подписка на «Команду», велосипедом грешит… Конечно, папа — спортсмен. Тренируется, воткнув задницу в кресло перед телевизором.

Элоиза заплакала:

— Дедуля, ну, почему они все меня так достают? Они — просто все, все, все! — хотят, чтобы я бегала, прыгала, играла в пинг-понг или метала копье. Правда, копье — это даже приятно, я попробовала. Но я же его метнула прямо на улицу и могла кого-нибудь убить, Деду-уля!

— Какого черта — на улицу? Ты что — стояла слишком близко к ограде?

— Да нет же! Но… это трудно объяснить… Понимаешь, оказалось, что отправить подальше копье ничуть не сложнее, чем бросить камешек в реку… Ты же знаешь!

Когда Элоизе стукнуло восемь, Дедуля научил ее свистеть в два пальца, как мальчишку, а еще — удить рыбу спиннингом не хуже, чем он сам, и бросать камешки в воду как можно дальше — безо всяких там приспособлений, пожалуйста! К тому же, работая веслами на некоем подобии шлюпки, принадлежавшем их семье, Элоиза нарастила приличные мускулы. Ну и понятно, что поплавок забросить ей тоже труда не составляло…

Но, несмотря ни на что, Дедуля жил по принципу: чтоб поверить, надо проверить. И вот, в Пасхальное воскресенье, пока Камилла на вечерне молилась, как минимум, за пятерых, если не шестерых, он отправился с Элоизой на берег Параисского пруда:

— Покажи-ка!

Была заготовлена веретенообразная ветка длиной два метра десять сантиметров и весом шестьсот граммов — как положено. Все — в полном соответствии с объяснениями в спортивной энциклопедии: отполирована, отлакирована, снабжена красной полоской, чтобы захват был там, где надо. Роскошное копье, какое и не снилось Элоизе…

Девочка разбежалась, крикнула (обжегшись на молоке, на воду дуешь!): «Эй там, берегись!» — хотя пруд был пуст, потому что для рыбаков, выходящих на промысел, еще не закончилась сиеста, время не наступило, — и копье взлетело.

Оно сначала неслось по горизонтали, потом стало медленно опускаться и вошло в воду без брызг. Предусмотрительный Дедуля, надевший на него колечко с нейлоновой нитью, привязав ее конец к старой катушке спиннинга, насчитал сорок пять метров, вытаращил глаза — настолько же удивленный, сколь и польщенный успехом внучки — и только и смог выдавить из себя: «М-да…»

Но Элоиза уже покинула место своего спортивного подвига и, грустная, уселась на берегу. Если и Дедуля туда же, то кому теперь верить?

— Слушай, детка, но ты же и впрямь можешь послать его к чертям в ад! Так что же тебя смущает?

Элоиза принялась объяснять. Жиртрест, ну, в общем, месье Дарсей и мадам Камене, это учителя физкультуры, хотят заставить родителей записать ее в Федерацию. Эти два пентюха настаивают, чтобы она участвовала в соревнованиях и даже, чем черт не шутит, в чемпионатах!

— А я не хочу! Не хо-чу!!! Когда я вижу всех этих идиотов на велосипедах, или как они мяч гоняют, или еще какими-то глупостями занимаются, меня просто тошнит! Не говоря уже о том, как они балдеют от своих цацек и скачут на радостях, как блохи, урвав шоколадную медальку! И потом, им же надо всё-всё заполучить, спешно заработать все деньги, потому что в двадцать лет они уже выйдут на пенсию! Я считаю, что они все де-би-лы, сечешь? Это что, по-твоему, жизнь? Видел их рожи? Эта Моника — в глаза же бросается, какая она идиотка! И чем это все кончается? А Мартину помнишь? У нее в тридцать семь морщин больше, чем у бабули Камиллы в семьдесят пять! А Швед? Он, по-твоему, звезды с неба хватает, что ли? Ему тридцать пять, у него трое детей от трех разных жен, и ни гроша в кармане! Этот простофиля наверняка помрет под мостом… А он все лупит, и лупит, и лупит… дубина! Уж не говоря о футболистах, о тех парнях, которых попросту пристреливают, потому как их вроде заметили в лагере противников. Дебилы, разве нет?

Она перевела дыхание и начала снова:

— А я, я хочу спокойно учиться и выучиться, и потом помогать девчонкам переступить порог. Порог чего? Свободы! Черт побери, для девочек не существует тысячи способов, они, что, не понимают? Либо ты работаешь, либо ты наседка. Спасибочки! А ты говоришь о выборе…

— Раньше ты любила детишек.

— И сейчас люблю, но готовеньких.

Они расхохотались: старая история, десять лет промелькнуло, а она ничуть не изменилась. Разгневанная, лохматая, кулаки сжаты… Конечно, Элоиза уже не та малышка, которой больше нравилось, чтобы младенцы вылупливались из яйца, а не приходилось ждать, пока они созреют за девять месяцев, Элоиза теперь похожа на амазонку, этакий юный бриллиант в пятнадцать каратов, готовый приступить к завоеванию мира: «Всего мира, и не спорьте!»

Слишком уж часто она разочаровывалась в отце, подумал дед, слишком часто, но ведь и я, вполне может быть, слишком часто разочаровывал в себе Андре, когда он был еще «сыночком». Может быть, с этим ничего нельзя поделать…

Внезапно снова став маленькой и слабой, немыслимо нуждающейся в нежности, Элоиза съежилась на берегу пруда, уронила голову.

— И все-таки я обожаю копье, мне так нравится… Видеть, как оно летит, это — как праздник, да? Похоже на розового фламинго, выбирающего, где приземлиться…

Дед стоял:

— Тебе придется подняться, детка, я же не могу нагнуться к тебе, а хочется, чтобы ты меня поцеловала.

Элоиза вскочила:

— Прости, прости, Дедуля!

Она немножко поплакала, уткнувшись в его пропахшую нафталином куртку, он принялся утирать ей слезы: «Хватит, хватит, в конце концов», отдал ей свой большой белый платок: «Ну, зачем же так расстраиваться?»

Но на обратном пути сказал:

— Знаешь, я ведь, в общем-то, почти ничем не могу тебе помочь. Если откажусь за тебя, толку не будет. Решение должно исходить от тебя самой, от тебя одной, а то ведь…

Они шли медленно-медленно. Дорога вдоль берега в закатный час напоминала светлую ленту. Элоиза вспоминала, как в былые дни они — идя друг за дружкой — возвращались с реки. Она держалась тогда за веревочку, привязанную к поясу деда, вести ее за руку он не мог, потому что был нагружен удочками и богатым уловом. И если он увлекался и начинал шагать слишком быстро, она дергала за веревочку и кричала: «Тпру, моя лошадка, тпру, тпру!..»

Когда Камене с Дарсеем все-таки заявились, чтобы получить согласие родителей, Элоиза выслушала их, сжав зубы, потом, не обращая внимания на то, что ответит отец, ушла и только бросила на ходу:

— Можете обсуждать это сколько угодно, но я говорю «нет». А если вы меня запишете против моей воли, я не пойду, а если потащите — произойдет несчастный случай. Он же может произойти с любым, не правда ли, месье Дарсей?

Мама тоже встала:

— Девочка решила, и, знаете, ведь это ее будущее.

Папа, который раньше все-таки колебался, вдруг сообразил, что занятия спортом — дело недешевое. Хм, малышка умнеет год от года.


Иногда по утрам, когда рассветный туман еще клочьями висел над прудом, в тростниках мелькала тень, черная стрела рассекала светлеющее небо и слышался стрекот катушки спиннинга, которая возвращала себе добычу, а потом стрела снова со свистом неслась вдаль…

Это Элоиза, пока еще не взошло солнце, ловила новый день на удочку своего копья.

14 Горести Ритона

Посвящается Лоранс

За несколько дней до Пасхальных каникул Элоиза получила письмо на адрес своей Высшей педагогической школы. Редкое событие: семья была фанатично предана телефону, а эпистолярное искусство в грош не ставила. Даже мама не стремилась увековечить мимолетности жизни. Она быстренько пересказывала всякие параисские сплетни, сосредоточиваясь в основном на колкостях Камиллы и горлодрании Дедули. «Горлодрание» было термином из маминого личного словаря, который она составляла сама по мере необходимости, полагая, что некоторые слова можно обсасывать долго, как драже.

Мама не грызла драже. Но хотя ей искренне хотелось не расставаться с каждой конфеткой как можно дольше, целый пакет всегда лежал наготове, стоило затеять партию в крапет.[18] Да, игра никогда не мешала ей набить живот не меньше чем фунтом засахаренного миндаля. Мама клялась, что это в последний раз, что больше никогда, но брала в руки карты — и все начиналось сначала. И действительно не вставала со стула, пока после пяти-шести проигранных партий пакет не пустел окончательно: мама была рассеянна, болтала, вместо того чтобы следить, какие карты вышли, а какие остались на руках, и, не подавая виду, старалась побольше вытянуть из Элоизы, как она там живет одна-одинешенька в Париже… Маме казалось, будто уровень интеллекта Элоизы застрял где-то между тремя и десятью годами, этим объяснялось, что она обращалась с дочерью, как с умственно отсталой!

Не сказать, чтобы Элоизе так уж нравилось играть в крапет, но она любила мать, а ее любопытство только забавляло девушку. Мы висим на ниточках, подобно марионеткам, и за каждым, каким бы счастливым он ни выглядел, стоит кукольник, который за эти ниточки дергает, но ведь и им самим кто-то управляет… Что поделаешь, такова жизнь. Долгая спокойная река, умора просто! Для того чтобы до этого додуматься, не надо даже и к Дедулиной помощи прибегать.

Ну, а что же за письмо принес, достав из ящика, один из ее воздыхателей?

— Почерк мужской, — сказал он, сверля Элоизу взглядом. — Значит, у тебя кто-то все-таки есть, и не говори, что нет, клясться бессмысленно! (Можно подумать, она собиралась клясться!) Да-да-да, и не стоило, в таком случае, изображать из себя недотрогу!

— Проваливай, тебе нет до этого никакого дела!

— Я имею право знать…

— Не имеешь. Вали отсюда.

Идиот! Подумаешь, немножко с ним пококетничала, так он уже и возомнил Бог знает что… Иногда Элоизе хотелось быть уродкой. Она высокая, со спортивной фигурой, черные волосы ниже пояса, цвет глаз переменчивый, а от смеха стены сотрясаются. Вообще-то, ничего, вполне ничего. Но иногда внешность тяготит ее. Все немножко слишком, думала она в те дни, когда на нее находила беспристрастность. Может, смех — причина? Может, она этим их берет?

Элоиза прыснула, вспомнив вечер, когда они с подружкой Сарой были в театре на «Гоге и Магоге» и доводили одного актера. Бедняге пришлось остановиться на полуслове и идти сморкаться за кулисы, чтобы потом закончить свою тираду, погрозив перед этим пальцем двум девчонкам из первого ряда бельэтажа. В тот вечер Элоиза поняла, что соблазнять легко и что никакие жизненные разочарования не помешают ей забавляться из-за всяких пустяков, насмехаться над чем попало, справляться с неприятностями по мере поступления и воспринимать людей такими, какие они есть. Дедуля наверняка оценил бы по достоинству этот «символ веры»! Подобные принципы ничуть не хуже Камиллиных, которая любит Бога только за то, что Он не отвечает ей. Что же касается ее, Элоизы, то так даже лучше, потому как она считает: послать бы Ему ее подальше!

Она повертела письмо в руках, разглядывая штемпель. Почерк… Почерк полудетский, но цифры выглядят так, словно их выписывал старый счетовод. Ритон! Но что случилось? Элоиза с лихорадочной поспешностью вскрыла конверт. Младший брат тщательно вывел на открытке:

«Я несчастен. Надеюсь, ты приедешь на каникулы. Кроме меня, все в порядке.

Целую. Ритон».

Несчастный Ритон? Такое она слышит впервые! Этот парнишка преуспевает абсолютно во всем: в математике у него просто триумф за триумфом, а орфография хоть и хромает, зато словарный запас приличный, и это главное! Несчастный Ритон?!

Постучав в дверь, вошел воздыхатель номер два.

— Мы с моим любимым соперником собираемся в кино, пойдешь с нами?

Элоиза посмотрела на незваного гостя. Маленький брюнет с тускло-зелеными глазами, такие, по ее мнению, бывают только у болванов. Но он неглупый и негрубый. И пользуется бешеным успехом у девчонок-однокурсниц, потому что на студенческих вечеринках вертит бедрами как бог. Но если Элоизе и нравилось бывать на танцульках, то все-таки, думала она, любовью лучше заниматься в койке. И потом, он вовсе не мужчина ее мечты: никакой тебе пены барашками, никаких парусов, никаких веселых чаек в волнах… Так что ничего не попишешь.

— Не знаю, что ты собираешься делать на Пасху, а я поеду к своим в Параис, и там мне вовсе не улыбается работать!

— Значит, мадам вкалывает!.. — Он подошел и положил ей на плечо ласковую, но твердую руку. — Но ведь, Элоиза, когда ты по-настоящему не хочешь, так не хочешь! И не ищешь оправданий, просто говоришь «нет». Разве ты не рассказывала мне, что твой Дедуля тоже проповедует краткость отказа и бессмысленность оправданий?

Элоиза, задрав нос, все-таки покраснела. Парень просто горел желанием, но оказался тоньше, чем она думала. Улыбнувшись, сказала:

— Ты прав. Это значит — нет.

Он направился к двери, но она окликнула:

— Ален!

Остановился, не оборачиваясь.

— Не трать на меня время, старичок, это «нет» относится ко всему сразу.

Он засмеялся, пожал плечами — фаталист.

— Сама не знаешь, что потеряла: я ведь чистый, совестливый, да и движим лучшими намерениями!

Лучше бы ей было пойти в кино, потому как теперь она только и делала, что перечитывала записку Ритона. Пережевывала и переживала каждое слово. Несчастный Ритон! В четырнадцать лет! От чего она-то сама чувствовала себя несчастной в этом возрасте?.. Ах да, кузен Пьер…

Значит, вот в чем дело: Ритон влюбился! Отлично.

Поработав над Лакло,[19] что привело ее в очень хорошее настроение, — она дошла даже до того, что перечитала все вслух, — Элоиза позвонила в Параис:

— Как у вас дела?

Мама забеспокоилась:

— Только не говори, что не приедешь на каникулы!

Господи Боже мой! Да когда это Элоиза отказывалась приехать на каникулы!

— Мам, умоляю тебя, смотри на жизнь трезво! И лучше скажи, что происходит с Ритоном.

Пауза. А потом мамин смех прямо в ухо, семейный смех:

— В конце-то концов Ритон разбил свою копилку и купил что-то, неизвестно что. И весь дом только о том и думает. Даже твой папа… Нет-нет, послушай, когда я говорю «разбил копилку», этого мало: он истратил все свои заначки, все до последнего сантима. Мы думали, что он решился наконец — потому как все ведь уши прожужжал этим самым «Сузуки». Ничего подобного, никакого тебе мотоцикла. Ну, и что он сделал со своими деньгами? Тайна. А кроме того, он какой-то горестный, мордочка все время вытянутая, будто его не кормят… А ты, дочка, почему звонишь?

— Ритон написал мне, мама.

— Господи!

Где-то глухо прозвучали раскаты голоса Дедули.

Элоиза ликует: да, до сих пор считалось, что Ритон и писанина — две вещи несовместные!

— Держись, мама, я еще и не то скажу: он не сделал ни единой ошибки!


Она ждала всего, чего угодно, и все-что-угодно произошло: Ритон, явившийся встречать ее на вокзале, Ритон, нагрузившийся чемоданами, молчаливый Ритон, искоса поглядывавший на сестру, Ритон, который не ел, не интересовался регби… «Бросаешь вызов Иву дю Мануару?» — «Пф-ф, плевал я…» Короче, совсем другой Анри Дестрад, а вовсе не привычный болтун!

Элоиза пошла спать в беседку. Элоиза ждала, была наготове. В большом доме все затихли, а она все еще ждала. Вскоре гравий во дворе зашуршал под легкими шагами, и она предупредила:

— Заходи, но не вздумай греть свои ледяные ноги о мои ляжки, не то выкину тебя из постели.

Анри скинул башмаки, скользнул под одеяло, устроился за спиной у сестры и…

— Господи, да ты плачешь!

Ритон не плакал — он рыдал. Элоиза сразу же вспомнила времена, когда утешала его маленького, вспомнила все — вплоть до малейшего жеста. Годы прошли, и что? Она словно бы снова взяла братишку на руки и принялась баюкать, поцеловала лоб, мокрые глаза:

— Ну, давай, давай рассказывай. Только высморкайся сначала, пожалуйста!

И на тебе…


Возвращаясь в город в поезде, Элоиза улыбалась. Анри втюрился в «большую девочку». Изабель на год старше, но на десять сантиметров ниже, у нее медовые глаза и зеленые волосы: «Тьфу, ну, ты понимаешь, и такие зубки, и она такая зоркая, прямо, как рысь, когда дело доходит до орфографических ошибок, и она хочет быть инженером». Ритон и сам вдруг решил пойти в политехнический… Она заставляет Ритона писать диктанты, а он занимается с ней алгеброй, ну, короче, все в большом порядке. Вот только… Вот только она ходит каждое воскресенье к мессе. Что тут поделаешь, не бывает в жизни совершенства. Одна такая в доме уже есть.

— Сечешь? На кой прикладывать столько усилий, чтобы завоевать еще одну Камиллу?

— Но я же ее, дуру, люблю-у!..

Ночь прошла в обсуждении того, как изменить настолько плохо устроенный мир, время от времени Ритон принимался трясти сестру за плечи: «Нет, ты скажи, ты поклянись, что она меня тоже любит», — а потом вдруг проворчал: «Только подумать, что я истратил все до сантима…»

И умолк, уткнувшись головой в плечо сестры, отказавшись объяснить, на что потратил все деньги.

— Ты же такой скупердяй!

— Ничего не скупердяй, просто экономный, не видишь разницы, что ли?

— Ага, Камилла тоже начинала с экономии.

Услышав имя бабки, он выскочил из постели:

— Я тебе запрещаю!..

— Ну, ладно, малыш, ладно…

Дни шли, и он постепенно успокоился. Каникулы стали похожи на все остальные, проведенные в Параисе. Они бегали по берегу моря, взбирались на стены крепости, помогали пасти лошадей, сопровождали Дедулю на рыбалку, как-то подстерегли пресловутую Изабель у выхода из храма после мессы… Пока Ритон краснел, бледнел и трясся перед девицей, упакованной в белое кружевное платье и соломенную шляпку, Элоиза сбегала позвонить своему прошлогоднему хахалю, тому, родители которого считали, что приданое важнее любви.

Узнав голос Элоизы, этот подкаблучник сразу забормотал, что не знает, как получилось… Но она со смехом оборвала его и объявила, что звонит ему вовсе не затем, чтобы назначать свидания, а просто — чтобы сказать: «Со временем я поняла, что дешево отделалась, надо же, как повезло. Надеюсь, теперь ты успокоился?»

Поезд ее усыплял, она удовлетворенно хихикала, выпадая временами из дремы. Отличная месть, а главное — все правда. Ни словечка не соврала. Детские увлечения опадают, как листья осенью, сами по себе, чтобы уступить место настоящей любви.

В Париже снова начались занятия, и все пошло, как всегда. Спустя какое-то время Анри позвонил ей и, захлебываясь, прокричал в трубку:

— Лоиз, сестричка, я ее послал! — А потом рассказал, путаясь в словах, потому что говорил слишком быстро, подробности: — Эта малявка оказалась такой же гусыней, как Камилла, точь-в-точь! Она, ты представляешь, просто-напросто хотела выгодно пристроиться… — Ну и ну! Только этого ему не хватало! Дал ей по заднице как следует и заорал: «Пошла к своей мамочке, курица!» Конечно, не очень красиво получилось, зато удовольствие получил…

А пока… В общем, если Элоизе нужны Большой Робер, Гревисс, словарь синонимов или грамматика с объяснением трудностей французского языка, он ей охотно уступит по дешевке, потому что собирается купить мотоцикл, а на ошибки ему наплевать. Впрочем, теперь у него их стало куда меньше. Хороший ведь знак?


Вернувшись в октябре, Элоиза со вздохом оглядела свою этажерку, где стояли рядком грамматика, дополненная двумя словарями синонимов и двумя книжками с объяснением трудностей французского языка, Гревисс и Большой Робер… Подумать только, Ритон уже успел перепродать мотоцикл, чтобы приобрести материалы для живописи и акварельные краски — некая Марианна намылилась поступать в художественную школу.

Хоть бы эта оказалась на подольше, хоть бы она не пропадала в церкви, хоть бы так и осталась верна своим художественным пристрастиям, а главное — чтобы ей не нравилось отбивать себе зад о мотоциклетное седло… Но на этот раз Элоиза будет тверда: «Писать научился, учись рисовать как миленький, деляга чертов! А опять передумаешь — не может быть и речи о том, что стану перекупать твое барахло!»

Элоиза погрузилась в «Трактат о красках» с комментариями …надцатого университетского преподавателя, одержимого комплексом Фауста, — конкурс на место в лицее завтра…

И она его получит. Не завтра, так… Нет, завтра. Завтра — и никаких!

15 Смерть Дедули

Дедуля обрезал в саду увядшие розы и ругал на чем свет стоит «всю эту нечисть». Уже больше недели стояла теплая погода, ни ветерка, и было так ясно, что верилось в чудо, верилось, что все всегда будет хорошо, а плохого не будет никогда. Останутся разве что гусеницы, травяные вши, тли, осы, колорадские жуки да свидетели Иеговы, пытающиеся убедить вас в величии Божьем.

Дедуля выпрямился, сказав: «Ох уж эта поясница!», — он это говорил тысячу раз раньше… и вдруг упал.

Элоиза как раз выходила из подвала с бутылками сидра в руках. Она бросила все и кинулась к нему. Он покраснел, тяжело дышал и почти неслышно шептал: «Плохо дело, Элоиза».

Она прокричала за ограду: «Дядя Кюре, скорее!» — побежала к дому: «Папа, папа, иди сюда, Дедуле плохо!»

И пока они втроем старались усадить старика в плетеное кресло, мама дрожащими пальцами пыталась набрать номер доктора. Удалось, усадили.

Элоиза вырвала трубку из руки Элен и, вдруг став очень спокойной, набрала номер:

— Филипп, по-моему, случай тяжелый, он побагровел, течет слюна, а ноги дрожат сами по себе.

Тяжелое молчание, потом врач сказал, что уже послал за Дедулей машину «скорой помощи», а сам идет в больницу, чтобы ждать их там.


«Но мы же не потеряли тогда времени зря», — думала Элоиза.

За катафалком шла вся деревня. Когда полгода назад умерла Камилла, только три старушки явились на погребальную мессу, больше никого не было. И когда Камиллу опускали в землю, никого, кроме семьи (без Элоизы), не было; нет, забежала, говорят, какая-то собака, которой захотелось развлечься…


Встретившие их в больнице Филипп Ровен, давний поклонник Элоизы, теперь ставший врачом, и директор клиники — не кто иной, как сын доктора Камю, — не оставили им никакой надежды: слишком тяжелый инсульт. Парализованный Дедуля приходил в сознание всего лишь на две-три минуты в час, да и как назвать «сознанием» состояние, когда только губы чуть-чуть шевелятся, повторяя одно слово, всегда одно.

— Он зовет тебя, Элоиза, — смущенно прошептал Филипп.

Мама ушла предупредить папу: он не захотел ехать с ними, слишком впечатлителен, то есть, простите, чувствителен, — а Элоизу оставила у постели больного, и та следила за свистящим, прерывающимся дыханием, так нескоро возобновляющимся после остановки.

Она держала эту такую могучую когда-то руку, всматривалась в лицо, которое так мало изменили годы… Дедуля почти не постарел с тех пор, как она его знает. А потом она больше не захотела смотреть — изнутри начались подрывные работы, нарушившие привычный порядок вещей: рот стал обмякать, глаза вылезли из орбит и скосились — это было ужасно, щеки полиловели от прилива венозной крови… Она изо всех сил зажмурилась, скорчившись от боли: нет, нет, я хочу запомнить его таким, каким он был всегда, не как сейчас, не умирающим!

Внезапно она почувствовала, что зажатые в ее руке пальцы пошевелились, наклонилась к нему, он шептал:

— Элоиза, Элоиза…

— Я здесь, Дедуля.

— Он вас не слышит, — сказала вошедшая медсестра. — Остались часы, милая. Думаю, он зовет свою жену.

— Он меня зовет…

Женщина вышла, пожав плечами: жену, там, дочку, кого угодно, а на самом-то деле они всегда зовут мамочку, как маленькие.

Элоиза, вспомнив когда-то прочитанное, встала на колени у кровати так, чтобы губы ее оказались на высоте Дедулиного уха, и принялась говорить с ним. Может быть, смысл ее слов проникнет к нему сквозь кому, может быть, удержит старого человека в жизни, пусть на самом краю?.. Девяносто один год — это много, конечно…

До самой ночи она упорно рассказывала ему одну историю за другой, напоминала, что они пережили вместе, какие у них были секреты, какие проделки, как они плакали, когда умер Амаду, и как Элоиза раскроила себе лоб забытой в траве мотыгой. Тогда Дедуля рыдал в голос: «Это я виноват, дурак старый!» И уже тогда она гладила лысую голову: «Ну, что ты, Дедуля, ты ни при чем, не дури, Дедуля…» Ей было десять или одиннадцать тогда, но почему-то некоторые воспоминания дают ощущение, будто ты старше лет на двадцать!

Пять утра. Он зовет: «Элоиза!» Это уже не вчерашний стон. Она встает с колен, удивляясь, что не чувствует слабости. Он сжимает ее запястье с силой, на какую она считала его уже не способным. Дежурный врач в полночь покачал головой: «Больше он вам ничего не скажет». А он все-таки заговорил.

— Элоиза?

Она зажгла ночник на тумбочке. Он улыбнулся — глаза совершенно живые. Она наклонилась к нему:

— Пожалуйста, только не утомляй себя.

А он сказал — ясным и чистымголосом:

— Прости меня, милая, я умираю…

И тогда она взяла почти безвольные пальцы и стала гладить ими свое лицо, целуя каждый, и Дедуля умер, не сводя глаз с того, до чего уже не мог дотянуться сам, но что она подарила ему в последний раз.


Элоиза, идя в похоронном кортеже, смахнула рукой слезы.

Папа шел, ругая плохую дорогу. О чем он думает? Он не приходил в больницу, он не пришел к выносу тела, а сейчас у него было хорошо знакомое Элоизе выражение лица, этот по-особенному сжатый рот: «старик-то умер, а я жив». Такое же в точности, как когда ушла Камилла.

В какой момент отец перестал интересоваться тем, что происходит вокруг? С недавних пор он дрейфил перед смертью, выискивал в рубрике, где печатали некрологи, людей своего поколения. Такое ощущение, будто другие умирали лишь для того, чтобы дать ему уверенность в том, что он-то еще существует. И действительно — он живет… Ему всего пятьдесят два года — слишком рано, чтобы начать обратный отсчет.

Небо было покрыто темными тучами, на которые люди, медленно идущие за гробом, поглядывали с беспокойством. Могильщик, по знаку кюре, побежал вперед — сколько раз бывало, что гроза разражалась прежде, чем успевали накрыть брезентом могилу, может, хоть сейчас хватит времени, а то ведь все потонет в грязи. Элоиза подошла к кучеру: «Пожалуйста, если не трудно, чуть-чуть быстрее. Нужно успеть на кладбище до того, как польет, в кортеже много слабых здоровьем людей».

Папа высунулся из ряда, всмотрелся в небо. Элоиза с горечью подумала, что он-то уж точно при первой же капле куда-нибудь спрячется. Он умеет исчезнуть в нужный ему момент, испариться, едва появится намек на грядущую беду. Папа, который беспрестанно взывает к сердцам других, даже и не понимает, что у него-то самого никакого сердца давно уже нету.

Не было ни погребальной службы, ни молитв у гроба. Папин кошелек ненавязчиво напомнил ему, что Дедуля был атеистом. Противостоят ли воле отца, когда она идет в ногу с волей сына? Дядюшка Кюре был тут только как друг, об этом было объявлено всему дому. И теперь он большими шагами двигался за гробом, заложив руки за спину.

Анри Годон — ровесник Дедули. Думает ли он тоже о смерти? «После того как так долго подыхаешь с голодухи, будучи деревенским священником, уже ничего не страшно, таким крепким, пусть и тощим, стариком ты становишься», — сколько раз он повторял эти слова! Он, и правда, жутко худой в своей вытертой, залоснившейся сутане, теперь слишком для него длинной: усох настолько, что стал ниже ростом, — можно подумать, ходячая вешалка…

Как-то перед церковью, где он перестал служить по воскресеньям мессы, чтобы его заместитель мог потихоньку освоиться, Мелен, одна из представительниц параисской молодежи, приверженных вековой семейной скупости, спросила у него, не примкнул ли он к интегристам, раз все время ходит только в сутане. А он упер руки в боки, расхохотался ей в лицо и посоветовал подумать и подсчитать: костюм стоит вдвое больше того, что деревня за год кладет на поднос для сбора пожертвований!

— Ты и твоя мамаша уже обеспечили мне пуговицы для ширинки! Но знаешь ли, дитя мое, меня радует, что ты так заботишься о моей ортодоксальности…

Время не смягчило его нрава, это здорово! Действительно здорово, когда человек не меняется ни на йоту, борясь с лицемерием.

Дождь пошел, когда они приблизились к последнему повороту, и кортеж заметно поредел, а оставшиеся раскрыли зонтики. Папа, ясное дело, сразу же сбежал под крышу автобусной остановки. Мама надела плащ, чтобы остаться рядом с Элоизой, но бросила при этом кюре: «А вы, Годон, идите под навес, не хочется начинать все сначала на следующей неделе!» Он повиновался, но улыбка у него была при этом заговорщическая. И действительно: оказавшись под укрытием, он сразу же опустился на колени, прямо в пыль, и стал молиться. Его право, думала Элоиза, впрочем, он и предупреждал, что сделает это, потому что молиться или нет — его личное дело: «Моя молитва все равно проводит этого старого безбожника, хочет он того или не хочет!»

Теперь Элоиза стояла у могилы одна. Мама отошла в сторонку, мама все понимает. На нескольких упрямцев лились с неба потоки воды, волосы Элоизы промокли и отяжелели, вода смешивалась со слезами, и вместе они стекали в болотную грязь, а могильщик сделал знак: давайте быстрее, не тяните, мамзель, а то гроб уплывет. И тогда дубовую домовину опустили в яму, бросили туда один или два цветка, и — быстрее, быстрее… Элоиза схватила вторую лопату и стала засыпать гроб землей, стараясь попасть в такт движениям могильщика. Она злилась, ей не удалось уговорить папу отправить тело в Марсель, где есть крематорий, но папа сказал: «Еще чего, есть же свое место на кладбище, глупо этим не воспользоваться, да и дешевле так».

Вот и получается, что Дедулю кладут в сырую землю. Элоиза, сжав зубы, придумывала мстительные фразы для собственного завещания: «Неуважение к воле покойного сводит на нет все права наследника». Один пункт — и все! Надо будет — судебный исполнитель проследит. Вот так-то!

Конечно, пока ей нечего завещать, но будет же, как у всех. Пусть деньги ее совершенно не интересуют, но она станет откладывать, она накопит… Да и всегда остается что-то после человека, хотя бы и бесполезные тряпки, истертые простыни или десятилетиями танцующие на каминной полке цыганки из гипса под бронзу…

Размокшая земля отвратительно хлюпала, шлепаясь на крышку гроба. На крышку гроба земля всегда валится с таким противным звуком… «А по мне, так лучше костер, ну их всех с этими могильными камнями, которыми они отгораживают свои молитвы от червей, пожирающих тело! Нет, без шуток! Я хочу уйти с дымом…»

Мама дрожала от холода, но оставалась. Плачет она или это дождь? Какая разница, главное, она здесь. Она любила Дедулю.

Вскоре папаша Шоню сделал знак, что закончит работу сам. Элоиза положила венок от мадам Мейан на холмик, уже размытый дождем, взяла из рук матери куртку, чихнула, высморкалась. Сейчас папа, увидев, что она сморкается в большой белый платок Дедули, скажет: «Ага, вот ты и готова!» Элоиза ничего не ответит. Подумаешь, насморк!

Но когда он включил телевизор, чтобы смотреть свой идиотский футбол, записывавшийся на видак, пока шли эти халтурно организованные похороны, Элоиза вышла из комнаты, еле сдержавшись, чтобы не хлопнуть дверью. Она прихватила с собой два больших альбома, где был Дедуля, навеки застывший на фотобумаге. Она вспомнила, как он говорил всегда, еще даже до смерти Камиллы: «Элоиза, детонька, каждый сам строит свое счастье или свое несчастье. Выбор за тобой, родная, никакой Судьбы не существует».

Она улыбнулась. Она плакала и смеялась, закрыв лицо руками. Ей надо было вспомнить так много…

С тех пор она ни разу не побывала на могиле — зачем? Дедули там не было. Он жил в ее сердце, в тепле.

И ни разу Дядюшка Кюре не пришел за ней в те несколько Дней Всех Святых, когда у него еще хватало сил дотащиться до кладбища, и ни разу никто из односельчан не спросил ее, почему она не относит на могилу традиционные хризантемы, хотя бы с того куста, который ее отец купил по дешевке, да так и бросил в саду, не пересадив к могиле: слишком уж он чувствительный, не в силах нести цветы на кладбище…

Но когда десять лет спустя Элоиза показывала своей дочери семейные фотографии, она молча застонала, она заплакала без слез — все-таки кусочек ее сердца покоился там, под землей, с тем, что осталось от Дедули.

А теперь ее папа с ума сходил по внучке. Почему понадобилось, чтобы время… — чего? соперничества? — тихонечко, на цыпочках, отступило, чтобы можно было любить, «не ища ничего иного, чем сама любовь, черт возьми!»

Так сказал бы Дедуля.

16 Сады Эдема

После смерти Дедули Элоиза решила убрать из его комнаты сундучки, рыболовное снаряжение, подшивки журналов и все остальное — вплоть до книжечек за тридцать сантимов из времен его молодости, в которые она так любила совать нос, когда была ребенком. Словом, то, что сам он называл «своим хламом», валявшимся всегда в веселом беспорядке. Но, открыв дверь, обнаружила собранные им после смерти Камиллы вещи, которые та при жизни визгливо отвергала, и сердце Элоизы чуть не выскочило из груди — дыхание перехватило, из глаз неудержимо полились потоки слез. Горе, даже теряя остроту, длит боль, и тут ты совершенно беспомощен: ведь не только Дедулю сейчас оплакивала Элоиза. Параис без него стал похож на пустые панцири, которые крабы оставляют на пляже после линьки, а линька Дедули была на этот раз окончательной и бесповоротной. Пре-вра-ще-ни-ем.

Элоиза стала спрашивать себя: а теперь, когда дом стал ее собственностью, сможет ли когда-нибудь смерть отступить от этих стен, удастся ли ей, Элоизе, нанести на них отпечаток своей личности, дать им вторую жизнь, не слишком обращаясь в прошлое. Ох, иногда она решалась даже на мысль о том, что, не достигнув этого, ей придется уехать отсюда, и сколько же тут потребуется мужества… Впрочем, и Дедуля не стал бы действовать иначе…

А сам он удалялся от Параиса не больше чем на пару шагов, да и то не часто, как будто после Малайзии, Камбоджи и Тонкина его страсть к путешествиям была исчерпана. Зато другой ее дедушка был просто-таки счастливым кочевником, вечным странником. Сидя на окне, Элоиза вспоминала, как Эжен, поджидая своего сына, дядю Шарля, стоял перед дверью дома с ничтожным каким-то багажом у ног. Она сидела в машине рядом с грудой чемоданов, больно ударяясь о ручки при каждом вираже, а дядя, подъехав, сказал: «Как, это всё, что ты с собой берешь?» И она как сейчас услышала смех Эжена: «Я всегда путешествую налегке, мальчик мой, мне не нужны три сундука для того, чтобы провести пару дней в Ферт-су-Жуар!»

Когда Эжен умер, они не нашли никаких «кладов» — предметов или сувениров, ничего из того, что потом и не знаешь, куда девать. Вот только и сам Эжен исчез из памяти так же быстро, как утекает струйка воды…

Тем не менее, Элоиза не отвергает идеи путешествия без багажа, почему не поблуждать по миру, оставляя после себя только мгновенно тающий след?.. С некоторых пор она стала увлекаться романами, где говорилось об островах под всеми ветрами, об огненных или скованных льдом землях; она мечтала о парусниках, прекрасно зная, что все равно бегство ее обернется бегом на месте, как у всех. Почти у всех.

Ладно-ладно! Всегда можно найти золотую середину между «уйти» и «остаться», между тем, чтобы бросить якорь и отплыть к Трапезунду. И потом, разве в ее возрасте можно точно сказать, что тебя ждет в этом мире? Ладно уж…

Однако время своего дела не делало, ничего не лечило: Элоиза так и не смогла привыкнуть. Уборка в комнате Дедули надрывала ей сердце всякий раз, как она заходила «к нему». Потому как-то в воскресенье она сдалась: «Нет, больше невозможно!» и завербовала Ритона: «Хочешь накачать мускулы? Давай пособи! Переноска сундуков и мешков способна ведь заменить тренировки со штангой или гантелями?» Ритон меньше чем за год дорос до ста девяноста сантиметров и колыхался теперь между небом и землей, как тонкий анемичный стебелек: мышцы распределились по его удлинившемуся телу, и их будто и не было никогда. «К тому же, — говорил он, — на меня подуй — упаду!» Он негодовал, с отчаянием рассматривал свои бицепсы и икры и огорчался едва ли не больше, чем из-за юношеских угрей. Искал любой способ стать похожим на мужчину. И вот теперь Элоиза нашла средство: «Ну-ка, иди сюда, дорогой!»

Ритон легко позволил себя уговорить, тем более что на улице шел дождь. Засунуть всякие мелочи в картонные коробки оказалось минутным делом, причем Элоиза не давала брату воли — его комплекс старьевщика и барахольщика привел к тому, что Дедуля окрестил в свое время комнату Ритона Помойным Раем. И откуда в нем этот ненасытный аппетит по отношению ко всяческому хламу? Наверняка унаследовал от Камиллы-скопидомки.

Элоизе на это наплевать. Вот только она не хочет, заходя к Ритону, обнаруживать там что-то, чего больше не желает видеть у Дедули. Логично?

То же самое с сундуками. Два больших она заперла, даже не заглянув в них. Самый маленький, где лежали фотографии Полины и молодого Дедули, никак не закрывался. Элоиза приоткрыла его… нет, не стоит, слишком рано, даже если руки чешутся.

Но в самой глубине она заметила альбом — новенький, в кожаном переплете, обернутый в цветной войлок. Это что еще такое? Наклейка с надписью: пером, китайской тушью, Дедулиной рукой старательно, со всеми положенными утолщениями и тонкими линиями, выведено «Элоиза». Первая буква выполнена в виде старинной виньетки — гуашью, в красках…

Ритон, весь в пыли с головы до ног, даже брови стали серыми от пыли, вопит из-под лестницы, ведущей на чердак:

— Эй, ну где ты там с пакетами? Мне что, делать больше нечего?

Мама, которая готовит тесто для вафель, вмешивается:

— Не ори и иди отряхнись где-нибудь в другом месте. Твоя сестра в большой комнате — не на краю света!

— Мама, послушай! Если я таскаю эти чертовы пакеты на чердак, она запросто могла бы принести мне их хотя бы сюда, к лестнице!

— Ритон, говорю тебе, не маши руками над моим тестом! Если в вафлях запечется паук, папа устроит нам веселенькую жизнь!

Подходит Элоиза с альбомом:

— Ритон, прекрати надоедать маме!

Элоиза бледна как смерть, она прижимает альбом к груди, а в глазах такая боль, что эти двое хором восклицают:

— Да что случилось?

Через пять минут мама, причитая, хлопочет вокруг Элоизы. Ее усаживают, суют в рот кусочек сахара с мятной настойкой, потом уводят в столовую. Там опять заставляют сесть на стул, и мама снова причитает:

— Да что с тобой такое, детка, что такое, что такое, малышка моя?

Элоиза, которая давно переросла ее на полголовы, позволяет себя баюкать. Ритон вьется вокруг волчком:

— Лоиз, Лоиз, не дури!

В альбоме, открытом на столе, куча фотографий, которых Элоиза никогда не видела. Черно-белое детство, которое не будит в ней никаких особенных воспоминаний. Тут целые годы ее жизни — с платьицами, пальтишками, беретками; тут дома, пейзажи, какие-то другие дети… А вот мама в кокетливой шляпке, из-под которой выбиваются завитки волос, в безрукавке, которая ее полнит… Рядом папа — тощий, прямо драный кот, вылитый сегодняшний Ритон… И — посмотрите! — Камилла, вся в белом и с улыбкой на губах! Невероятно!!!

Растроганная мама объясняет:

— Мы снимались в Сен-Жан-де-Люс, я была на четвертом месяце, но ты уже выпирала отовсюду! Наверное, потому он и поместил этот снимок в твой альбом. А здесь — вот, вот! — тебе три с половиной года. Ты тогда пошла в школу. Ой, а эту я и сама не помнила! Сенбернар тети Альбертины скинул тебя в канаву — только для того, чтобы потом вылизать всю, а ты этого терпеть не могла!

Элоиза качала головой — ничего, ничего не приходило к ней из той, другой вселенной. На одном снимке она с волосами, запрятанными под сетку, потому что ветер с моря, крушит замок из песка, на другом — в соломенной шляпе, украшенной бархатным бантом, — смотрит прямо в объектив без тени улыбки на лице, а пальцы запутались в шнурке, должно быть, играла в веревочку… А тут, на этой маленькой квадратной фотографии, она надулась, опустила голову, сердито глядит исподлобья на сидящую в кресле куклу, — надо сказать, физиономия у куклы и впрямь противная. Ага, вот эта же тряпичная «подруга детства» уткнулась носом в стену, а Элоиза жеманно склонилась над розой, отставив мизинчик… Она в белом платье с голубой вышивкой: «Я ведь долго не могла с ним расстаться, да? Бог знает сколько времени!» — Элоиза вдруг вспомнила, как ни за что не хотела снимать это платье, оно было самым ее любимым. А сколько в ее теперешней жизни есть таких белых платьев с голубой вышивкой? Кто сказал, что все уже свершается к четырем годам, а потом только учишься, как переделывать… Ах, почтовая открытка, подписанная!.. Форж-лез-О. Папа, мама и она на каменной лестнице, гуськом, друг за дружкой… Ритона тут нет, значит, ей еще не исполнилось пять. Папа смеется, мама моргает, у нее, как всегда, ресницы застряли в вуалетке, а Элоиза, выпятив животик, болтает руками и показывает все свои молочные зубы. Кудрявые волосы до того непослушны, что синяя шапочка торчит на макушке, непонятно как там удерживаясь. А поверх воротника пальто — две белые зверюшки нос к носу…

— Ты так их любила, что даже спала с ними, — шепчет мама. — Тебе тогда рассказали сказку про козочку и кошечку, и ты называла этот шарфик «Белянка и Киска». И как только ни обзывала нас, если мы хотели снять его с тебя. Носила в жару, в августе, вся потом обливалась, но не снимала. — Мама смеется: — У этих горностаек вместо глаз были черные бусинки, которые постоянно приходилось пришивать снова, потому что ты все время их сосала и перекусывала нитку.

— А где это мы?

— У кузена Робера. — Мама немножко помолчала с мечтательным видом. — Он хотел на мне жениться, когда я еще не познакомилась с вашим отцом. Хотел увезти меня с собой в Африку. И когда вернулся из Габона, то купил этот здоровенный домище — десять комнат для него одного — поблизости от Форж-лез-О. Он нанял домоправительницу, мадемуазель Люс, и столько тогда сплетен было, потому что она оказалась молодой и красивой! Впрочем, он в конце концов узаконил свои отношения с ней — как раз перед тем, как заболеть. Дом был красивый, с угловой башней и с парком вокруг. Но парк такой хаотичный, хотя Робер ужасно его любил и называл своим экваториальным лесом… — Мама опять засмеялась: — Робер был ужасный оригинал, умный, но ни в чем не знал меры… — Она искоса взглянула на Элоизу: — Он просто пугал меня, представляешь, говорил, что, если я его разлюблю, он меня убьет в тот же день.

— Ну и что? — Ритон, руки в боки, оглушительно чихнул, потом пожал плечами. — Ну и что? Ты его разлюбила и до сих пор жива, таковы уж мужчины, мамочка! Но овчинка стоила выделки: надо было тебе все-таки съездить в Африку, интересно же!

Вы только послушайте этого философа! Пятнадцать лет, ни одного зуба мудрости, и точно без царя в голове! Элоиза оборвала брата:

— Помолчи и отправляйся умываться, держу пари, ты перевернул мешок с углем!

Она захлопнула альбом, положила на сервировочный столик:

— После обеда еще посмотрим его, мам? Только чтобы ты рассказывала, когда я не помню, что там на снимке. А почему Дедуля ни разу не показал мне эти фотографии, ни-ког-да, ты как считаешь?

Мама молча улыбнулась. Она понимает, есть такие воспоминания, которыми не хочется ни с кем делиться, да и вообще они только тебе и говорят о чем-то, и так мало, и так плохо… Например, Полина. У Дедули с Камиллой она совсем разная была в памяти. А может быть, всегда так, даже и в том, что строишь вместе? Маме не хотелось додумывать до конца: она смотрела на мужа, который не слушал, о чем они говорят. Где он сейчас, с кем?..


В течение всего обеда Элоиза пыталась «сцепить вагончики по порядку», как сказал бы Дедуля. Временами она чувствовала, как в ее голове всплывают какие-то картинки, какие-то образы, то смутные, то внезапно — словно при вспышке молнии — высвечивающиеся кусками: парк… парк, да, парк с каменными вазами, а в них — розовые пеларгонии… И клетка. Большая клетка.

— Мам, а у кузена Робера была большая клетка?

Мама поперхнулась, закашлялась, побледнела, потом покраснела:

— Значит, ты вспомнила?

— Какие-то отдельные вещи, какие-то детали. У меня было синее пальтишко с черным воротничком?

— Синее узорчатое, а воротник бархатный. Ты еще носила лакированные туфельки и белые носочки.

— …и они всегда сползали на щиколотки, да?

Все засмеялись. Папа спустился с облака:

— Это вы о чем?

— О Робере, — сказала мама. — О клетке в его парке.

Родители посмотрели друг на друга. Папа удовлетворенно улыбнулся:

— Он умер, этот Робер.

Конечно, он умер, Робер, но ведь фотографии не умирают, они лишь выцветают. Родители все еще глядели друг на друга. Папа не ревнует — то ли уже не ревнует, то ли никогда не был ревнив. Ревность — недостаток, который всех только утомляет, включая самого ревнующего. Долой ревность! Сиеста куда лучше. Папа предпочитает отдохнуть.

Элоиза копалась в памяти, рылась в ней, она закрыла глаза, чтобы лучше видеть свое забытое прошлое. Сидя на земле, она что-то ест… Банан! Да, банан, как раз с того самого дня она и полюбила бананы.

— Отлично, что-то я припоминаю, — говорит она вслух, но терпежу не хватает, — давай, давай, мам!


А теперь, уже в постели, она обдумывала рассказы матери. Они ездили в гости к кузену, в его замок — так называли дом крестьяне, которые жили рядом, это она и сама помнила. Но сейчас ей никак не удавалось связать образ того кузена Робера, усохшего от страсти влюбленного с разбойными глазами, который, как говорила мама, был готов ее убить, со спокойным коротышкой-толстячком, «дядей Бобом» — так она его называла, дарившим ей при каждой встрече в замке каких-нибудь привезенных им из Африки деревянных зверюшек. «Пока нельзя дарить драгоценности…» — приговаривал он при этом. Но — умер еще до того, как смог ей их подарить, завещав огромный, весивший, наверное, целую тонну серебряный браслет, какие, может быть, надевали на рабынь, и еще — колоссальный бриллиант, такой величины, что ему только и нашлось место, что в банковском сейфе. «А зачем нужны вещи, если ими нельзя пользоваться?» — смутно мелькнуло у Элоизы в голове. Ну, лежит этот бриллиант запертым Бог знает сколько лет… Сколько же?.. И сколько он пролежал так еще до того, как Элен отказала Роберу, или его только потом туда уложили? Элоиза не любила дорогих украшений, впрочем, не любила она и финтифлюшек или безделок, как называл бижутерию Дедуля. Хотя он-то сам иногда, не глядя на внучку, вдруг предлагал: «Сегодня воскресенье. Что, если тебе по этому случаю малость принарядиться?» Ах, как она его любила — даже вот в этой его противоречивости…

В день, когда был сделан этот снимок, папа привез жену и дочку в гости к кузену на легкой и — странное дело! — совсем новенькой «десятке». Они обедали в темной мрачной столовой, уставленной очень старинной, темной и мрачной, мебелью, а на затянутых темным муаром стенах висели невидимые, потому что темные и мрачные, картины. Элоиза только и видела тогда, что все темное и мрачное, потому как эта темень показалась ей похожей на ту, что таилась по углам в комнате Камиллы, когда-то красные обои которой за многие годы — а может, просто от грязи? — превратились в темно-бордовые.

Тогда Элоиза в первый раз обедала со взрослыми — «как большая». Хотя сама предпочла бы поесть на кухне. Люс была такая славная, перед едой она помогла ей утереть нос, вымыть руки и сказала при этом: «Ой, какая же ты миленькая!» У Люс были такие блестящие глаза, какие бывают, когда плачешь. Но вместо того чтобы дать Элоизе возможность приятно провести время на кухне с домоправительницей, ее усадили на подушку, положенную на несколько толстых словарей, и она несколько часов томилась за столом, чувствуя, как золотое шитье подушки царапает ей голые ноги. К тому же, велено было молчать.

Когда родители отправились пить кофе с ликером в кабинет и все уселись там рядком на кожаный диван — ужасно клейкий, просто все время прилипал, — Элоиза стала рассматривать альбомы, а потом — книжку о приключениях какой-то дурацкой утки, такую большую, что она не умещалась на коленях. И тогда дядя Робер сообразил, что можно показать ей картинки, разложив их перед окном — за диваном, — и родители разрешили Элоизе устроиться прямо на полу. Но в какой-то момент история маленькой гусыни и брехливой собаки малышке надоела — ничего в ней не было интересного, — и Элоиза, потихоньку выскользнув за дверь, выглянула наружу: очень уж хотелось пойти на кухню к мадемуазель Люс. А та, оказалось, сидит и плачет в три ручья, закрыв лицо руками, прямо над чашкой кофе. Ну, и тогда Элоиза совсем ушла из дому, молча и очень тихо… Она спустилась по ступенькам и отправилась искать приключений в девственных лесах кузена Робера…

Элоиза, устраиваясь поудобнее под одеялом, вздохнула: какие же все-таки свиньи эти мужчины! Робер свою домоправительницу сослал к кастрюлям, чтобы не посадить за стол рядом с бывшей возлюбленной! Свиньи они, да и только, эти мужики!

Парк был запущенный — вовсе не из-за нехватки денег, у Робера их было, вроде, с избытком, просто ему не хотелось обустраивать свою территорию. Камилла воздевала руки к небесам, едва заходил разговор о чащобах парка: «Бедняга Робер понабрался дикарских привычек, неудивительно, что он держит в таком состоянии целых два гектара земли!» А теперь Элоизе вспоминался подлесок, суховатый шорох листьев, перезвон тонких бамбуковых стволов, больше похожих на коленчатые стебли, шелест высоких трав… Свернув с тропинки, сплошь заросшей крапивой, она оказалась тогда нос к носу с кроликом, а потом — с соней, у которой были совершенно прозрачные уши; подойдя к ковру цветущего чеснока, распространявшему тонкий и острый запах, почувствовала на языке привкус салата, обежала вокруг пруда, где кружили золотые рыбки… потом ей и это надоело.

На лугу, где колосья щекотали Элоизе колени, перед ней промелькнуло что-то рыжее, выскочившее из-за груды сухих веток… Старая ива наклонилась к вонючей луже… И вдруг она набрела на поляну, в центре которой росли большие липы, а между коричневыми стволами висел гамак. У Дедули был точно такой же, и он привешивал его между двух старых, уже не плодоносящих абрикосовых деревьев. На краю поляны стояла клетка, ОЧЕНЬ большая клетка — размером никак не меньше Дедулиных сараев. Там в глубине спал… толстый дядька, весь заросший шерстью. Он спал, прислонившись спиной к стенке, раскинув руки и уронив голову на грудь. И даже немножко похрапывал.

Элоиза открыла дверь — это было совсем не трудно, потому что ключ торчал снаружи, — и подошла к дядьке. Эй, ты спишь? Он открыл один глаз, закрыл его снова и сделал своими толстыми губами пф-ф, пф-ф, пф-ф… Совсем как Дедуля, когда засыпает в кресле. Элоиза села рядом с дядькой. Он оказался ужасно горячий. А чего удивляться, если он такой меховой. Но, в конце концов, это его дело, каждый может поступать, как ему нравится, разве не так? Вот Элоиза, например, даже в самую большую жару не расстается со своими Белянкой и Киской.

Она, должно быть, тоже уснула… А когда очнулась, разбуженная птичьим криком, шерстяной господин, опираясь на руку, пристально ее рассматривал. У него оказались хитрые черные глазки, они были бы виднее, если б он побрился. «Привет!» Он не ответил, только зевнул и забился в угол.

Элоиза принялась болтать с незнакомцем, рассказывать ему о том, какие интересные вещи обнаружила в саду, о золотых рыбках: «Хочешь, отведу тебя посмотреть на них? И перестань все время чесаться, раскорябаешь кожу — болячки пойдут!» Шерстяной господин ничего не сказал, повернулся к ней спиной, что-то там, в углу, нашарил и протянул ей. Банан. До сих пор Элоиза никогда не ела бананов иначе как раздавленными в тарелке и засыпанными сахарной пудрой. Она сказала «спасибо» и стала смотреть, как ее новый приятель расправляется со своим бананом. А он счистил с банана кожуру и бросил эту кожуру куда-то в глубь клетки. Очень далеко. Элоиза сделала то же самое: ужасно забавно жить в клетке, можно и без тарелок обходиться, и без помойного ведра. Да и бананы в таком виде, оказывается, куда вкуснее.

Как раз в тот момент, когда Элоиза приканчивала банан, на поляне появились ее родители, кузен Робер и мадемуазель Люс — все жутко запыхавшиеся. Господи, да что они — забыли? Ведь нельзя бегать сразу после еды, это непременно скажется на пищеварении, бабуля Камилла сто раз предупреждала!

— Робер знаком приказал нам не двигаться, Люс стала тихонечко приближаться к клетке. Она несла в руках апельсины и яблоки и что-то напевала, не глядя в твою сторону. Ты встала и побежала к ней: «Ой, я так пить хочу, мадемуазель Люс и дядя Робер, так хочу пить — просто ужасно! Мы тут слопали целую кучу бананов! Невозможно вкусно, но ужасно хочется пить!».

Мама улыбнулась:

— Кажется, будто это было вчера, а тебе — нет? Горилла не пошевелилась. Люс положила перед ней апельсины, а когда обезьяна схватила один, шепнула тебе, не переставая напевать, чтобы ты спряталась за ее спину, а оттуда пробралась к двери. Ты так и сделала, и горилла что-то проворчала тебе вслед, размахивая руками. В этот момент Робер — словно на пытку идя — вскинул ружье. А ты метнулась обратно к горилле, поцеловала в щеку: «Спасибо за бананы, только, знаешь, тебе надо побриться, ты станешь такой краси-ивый!»

После этого Люс удалось вывести Элоизу из клетки, дверь была заперта на ключ. И тут горилла словно вмиг очнулась от спячки, вскочила на ноги — и оказалась громадной, весила, как минимум, двести кило. Подскочив к решетке, обезьяна стала трясти ее, высовывать наружу руки, тихонько рыча. Элоиза, которую утаскивали за руку с поляны, то и дело оборачивалась и посылала своему «шерстяному господину» воздушные поцелуи, а горилла, склонив голову набок, тоже пошевелила пальцами. Потом поплелась к стене и снова села, привалившись к ней спиной.

— Я испугалась тогда, как никогда в жизни, даже больше, чем во время алжирской войны! Робер, конечно, уверял меня, что твоей жизни ничто не угрожает, но зачем он тогда взял с собой ружье, зачем его зарядил? Даже сейчас, когда вспоминаю об этом, в дрожь бросает…

Какие мама и папа разные… Мама очень эмоциональная, но спокойная — она начинает бояться после. А папа, наоборот, боится до и во время, а после начинает разглагольствовать и вешать лапшу на уши: мол, в жизни главное — самообладание!

Почему никто раньше не рассказывал ей эту историю, почему Дедуля, который без конца ворошил прошлое, никогда даже и не… Теперь Элоиза вспоминает многие забытые подробности. Особенно — один день. Робер тогда был уже страшно худым: он говорил, рак подъедает его запасы. Как-то в воскресенье он приехал к обеду и сказал за столом: «Твой приятель, Элоиза, твой бородач из клетки с бананами, приказал долго жить — наверное, от тоски по тебе». И уже двенадцатилетняя Элоиза расплакалась, сама не понимая, почему, и плакала так горько, никак не могла успокоиться. Почему она настолько сильно горевала? А мама на кухне ругала Робера: «Я же просила тебя никогда больше не говорить девочке об этой твоей мерзкой твари!» И Робер виновато шептал в ответ, что его горилла вовсе не была мерзкой тварью, он сам выкормил Фунси из бутылочки, сам воспитал его, и для него это большое горе…

* * *
Сколько же лет прошло с тех пор? Дочке Элоизы шел шестой год, семья дремала, сморенная жарой, в саду на берегу моря. Девчушка, совсем голенькая, но в широкополой шляпе, на что Элоиза особо указала бабуле Элен, возилась в кустах, искала камешки, птичьи яйца — словом, собирала сокровища. Элоиза улыбалась: ее голубая галька, а почему бы и нет?

Элоиза и остальные взрослые, взмокшие, старались устроиться поудобнее. За малышкой следили вполглаза: ну что может тут угрожать ребенку? И вдруг она бегом вернулась: «Мама, мама, подержи ее немножко, она соскальзывает, когда я бегаю!» Вокруг шеи Эмили обвилась змея… правда, уж, слава Богу, и, слава Богу, — свалился с ее шеи… А девочка нетерпеливо подергала мать за юбку, протягивая на ладошке пауков: «Вот, дашь ей, она только их и кушает!» — и снова ускакала, не обращая никакого внимания на палящую жару.

С едва слышным шелестом уж соскользнул на колени Элоизы, свернулся там, только головку приподнял. Высунув острый язычок, подцепил крестовика, который тщетно старался спастись: не миновать ему было острых зубов… А потом, всмотревшись в молодую женщину узкими желтыми глазками, уж скользнул дальше — по ее неподвижной руке — и скрылся в высоких травах.

Элоиза вспоминала… Перед ее глазами встал пруд в Параисе, черная головка, которая оставляла за собой на румяных от закатного солнца водах след в виде буквы «V»… Дедуля шептал: «Он сейчас не охотится, он просто купается, он любит поиграть — как ты и я… Смотри, какой он красивый — уж… видишь, какой красивый — не надо его убивать! Хотя даже и гадюк не стоит убивать, даже Камиллу, ха-ха-ха! Всякий имеет право на жизнь, Элоиза…»

Элоиза следила взглядом за дочкой: та носилась по траве, пытаясь поймать бабочку, а бабочка, словно танцуя, упархивала от ее рук. А может быть, наоборот, соблазняя, искушая — кто знает, что может происходить между Человеком и Животным в садах Эдема!

17 Песни для соляной свадьбы

Ганс почти без передышки промчался от самого берега Индийского океана до клиники и успел принять свою дочку, только-только выскочившую из Элоизы. Он ворвался в родовой зал, а по пятам за ним гнались две медсестры, на бегу пытаясь завязать на нем халат, маску и прочие стерильные причиндалы.

Он прошептал, глядя на жену: «Спасибо, любовь моя», потом подхватил крошечное существо, все в крови и смазке, уложил ребенка на влажное от пота плечо Элоизы и сжал обеих в объятиях. Глаза его сверкали, как драгоценные эмали и шелка, которые он привез в прошлый раз из Таиланда. И был он на вид таким счастливым… Почему «на вид»? Нет, на самом деле, тут не обманешься: каждый его жест, даже самый простой, был окутан мирным и блаженным сиянием…

Элоиза тихонько прошептала: «Вот и настал мой черед подарить тебе голубой камешек», и взгляд его стал таким нежным, что медсестры начали сморкаться в платочки, думая между тем: «Что еще за камешек, хоть голубой, хоть какой, можно подарить, когда рожаешь?»

Пока длились схватки, Элоизу не оставляла мысль: успеет он или нет? Она пыталась думать о другом, но это оказалось трудно при такой-то боли… И когда толстый дядька с огромными лапищами чуть ли не орет тебе командным тоном: «Плохо стараетесь, дамочка, пора двигаться дальше! Я предупреждал, что не могу быть тут с вами до ночи, у меня еще две такие же, как вы!»

В стороне послышались смешки, от них стало хоть чуть-чуть полегче, и это было славно, потому что все эти малоприятные ощущения — то сдавит, то потянет, — которые сопровождают роды на старый лад (Элоиза отказалась от обезболивания), никак не отпускали. Она тщетно старалась отрегулировать дыхание: «Раз-два-три, вдох-выдох, раз-два-три, и еще, и еще, нет, ничего не получается… Лучше не думать об этом, лучше попробую вспомнить что-нибудь приятное… например, нашу свадьбу…»

О нет, вовсе не в церкви она стала женой Ганса — гораздо раньше, в дюнах… Они спрыгнули с лошадей, покатились по песку, освятили море своим сладким потом и своими криками…

Ганс тогда приехал «в отпуск» — вернулся из плавания с полным мешком подарков и смущенно молчал, и руки его были робкими, словно морские чайки, не знающие, где приютиться на берегу, а все это вместе ясно говорило: вот так застенчиво я объясняюсь тебе в любви, — и жесты становились прекраснее слов, и страсть прорывалась только во взглядах и касаниях.

А когда он наконец набрался смелости и прошептал, глядя на родителей Элоизы, что хочет забрать с собою их дочь, хочет жениться на ней, папа, который больше не верил, что такое может случиться, да и вообще, как всегда, думал в этот момент о чем-то совсем другом, — что, впрочем, не мешало ему каждый вечер твердить маме: «Решится этот тип когда-нибудь или как, черт знает что такое?!» — так вот, папа пробормотал: «Да что вы, мой мальчик, не стоит труда», и вся семья просто отпала… Мама чуть не уписалась со смеху, но кинулась целовать Ганса: «Да конечно же, мой дорогой, я непременно передам суть вашего предложения моему мужу, как только он спустится с облаков и сумеет понять, зачем вы пришли!»

Не дожидаясь продолжения, Элоиза с Гансом удрали — нет, улетели на крыльях любви, чтобы отправиться вдвоем в Сад Обетованный… Мечтательница мама втайне надеялась, что никакой Бог, у которого запретов полон рот, не прогонит их оттуда слишком рано. Обжегшись на Камилле, она молча радовалась тому, что Ганс — сирота, слава тебе Господи, у Элоизы не будет свекрови!..

А Элоизе хотелось показать Гансу все любимые местечки из ее раннего детства, все тропки, все ручейки, все деревья, и луга, и берега пруда, где она бегала девчонкой или бродила, ухватившись за руку Дедули.

Он чересчур рано ушел, Дедуля, и не успел узнать, что Ганс действительно существует. Голубая галька была для него только мечтой, свиданием с Самаркандом, подарком от прекрасного принца, принесенным вместе с пеной волнами южных морей, морей Великого Юга, того самого, из восточных сказок, от которых сходила с ума его внучка. Лет в двенадцать Элоиза, сжимая в руке камешек, сказала по секрету Дедуле: «Знаешь, это моя лампа Аладдина…» И вот теперь — сколько лет прошло! — Добрый Дух ее «лампы» подарил-таки ей этого парня, такого высокого, такого светловолосого, с отливающими северным сиянием глазами, свет которых привел Элоизу на берега куда более теплого внутреннего моря.

Целую неделю они блуждали в душах друг друга, рассказывая каждый о своих прежних радостях и горестях. «А я следил за тобою, — говорил Ганс, — я знал, что ты каждый год приходишь искать голубые камешки, и рассыпал там для тебя эту гальку, и я никому, кроме тебя, не позволил бы подбирать ее…» — «А я не знала еще, кто ты, — отвечала Элоиза, — но видела тебя во сне каждую ночь…»

Если им случалось коснуться друг друга, это было — как ожог, и кожа краснела и чуть ли не дымилась от прикосновения. «Я умру от счастья, — думала Элоиза, — если только он дотронется до меня!» У Ганса были большие руки и большие ноги, у него была самая красивая на свете шея, и Элоиза просто жаждала попробовать ее на вкус. Но только тянулась к ней пальцами, и Ганс, в свою очередь, шептал: «Не трогай меня, умоляю, а то ведь сгорю и уйду дымом!»

И тогда они пытались обмануть свои изголодавшиеся тела, устраивая бешеные скачки по солончакам, изнуряя себя и бедных лошадей, и так продолжалось до того самого заката, когда, за два дня до отъезда моряка, они оказались в дюнах и остановились, увидев на другом берегу канала диких лошадей с летящими по ветру гривами — жеребцы преследовали кобыл, настигали для любви, — а когда жеребец покрыл кобылу, Элоиза пришпорила своего коня с криком: «Ну-ка поймай меня, если сможешь!»

Да, их соляная свадьба свершилась тут, незадолго до отлива, под глухой рокот впадающей в море реки, после долгого преследования, после медленного кружения, после этой мгновение длящейся остановки дыхания, предшествующей капитуляции тел.

Венчание, обмен кольцами, свадебный пир — все это было потом, между двумя плаваниями Ганса, в такой жуткой суматохе, будто лихорадка охватила семью, но все это было на самом деле ни к чему. В течение долгих и тяжких недель ожидания Элоиза иногда улыбалась, не объясняя причин, улыбалась воспоминанию о единственном пророчестве, произнесенном ее отцом. Может, не единственном в жизни, но единственном сбывшемся. Папа ведь тоже когда-то был молодым!

Правда, не стоило труда, любовь моя… Таинство было всего лишь признанием свершившегося факта, я принадлежу ему, он мне, а остальное…

Они улизнули со свадьбы, сообщив, что уезжают на несколько дней в Италию, но, едва их лиц коснулось промозглое дыхание Венеции, Элоиза принялась ныть, что здесь можно только утопить смерть, которая тайком бежит по пятам за любовью, и — не желая вступать с ней в сражение — они укрылись в ветхой хижине солевара, где четыре дня и четыре ночи не отрывались друг от друга. В их сердцах, не переносивших минутной разлуки — скорей! скорей! — эта поспешность соседствовала с абсолютной уверенностью: они любили друг друга всем телом и всей душой. А когда так любишь, какая разница, где, ну и пусть это место истоптано миллионами взглядов, у них двоих все просто, просто, как тот камешек, который помог им встретиться.

И вот наконец на свет явился плод этого мирного безумия. Когда Элоиза услышала шаги Ганса в коридоре — на мгновение ей показалось, что он бежит по проходу на судне, — когда на Элоизу повеяло ветром из распахнувшихся дверей, она сказала себе: «Так теперь будет всю жизнь, если придется трудно, он примчится вовремя — ни минутой раньше, ни минутой позже», и засмеялась, и изо всех сил напряглась, отпирая своей дочери ворота в мир… Еще немного, и малышка влетела бы головкой в живот акушера, который потом окрестил ее за это «пробкой от шампанского»!

Девочка унаследовала Бог знает от кого черные как смоль и очень гладкие волосы, переливчатые глаза… Она оказалась длинненькой: 55 сантиметров, — и очень красивой, хотя и несколько краснокожей, еще бы — так драть горло… У нее были нежные ручки феи, а ножки — как у англичанки… «Ну, по крайней мере, стоять будет уверенно», — сказал бы Дедуля…

Не откладывая дела в долгий ящик, она потянулась к груди Элоизы, а когда ее взял на руки Моряк из Тумана, стала извиваться и ворковать. Всю свою первую ночь она спокойно проспала, ни разу не разбудив мать, и все нянечки объявили, что у ребенка дивный характер. Но не такой уж малышка была терпеливой: еще прежде, чем она приоткрывала глазки, раздавался дикий голодный вопль, который умолкал только тогда, когда ей удавалось захватить губами сосок. «Отлично, — порадовался бы Дедуля, — вот так и надо относиться к вещам, хватай, что нравится, девочка моя, без промедления, особенно — если это что-то стоящее!»

Со вчерашнего дня бабуля Элен только и делала, что мурлыкала: «Ах, какая же она у нас красавица, ах-ах, у меня самая красивая внучка в мире», дядя Анри, привлекая внимание крошки, строил страшные рожи и болботал, как индюк, а Элоиза умирала со смеху и умоляла: «Перестань, у меня молоко свернется!» Девочка, не видя Ритона, все равно вроде бы смотрела на него и доверчиво улыбалась. И Ритон, насмешливо повторяя: «Да, моя старшая сестричка, слушаю и повинуюсь, моя старшая сестричка», — на самом деле пыжился от гордости. Он был заранее без ума от племянницы, такая уж судьба.

Даже папа не сообщил, как делал всякий раз, когда у кого-то рождался ребенок, что все новорожденные похожи на личинок майских жуков. Удовольствовался тем, что признал: этот маленький дождевой червячок — прехорошенький.

Когда Элоиза услышала его слова, улыбка ее стала чуть натянутой, все поняли, что она подумала о Дедуле — как они ходили вместе на рыбалку, как запасались дождевыми червями, — и поняли еще, что надо быстро-быстро прогонять черные мысли. «Ты имя ей уже придумала?» — подсуетился Ритон, которому на самом деле это было совершенно безразлично, он-то уже любил племяшку и безымянную. Нет, правда, ее вполне можно было бы назвать хоть Кунигундой, это будет такая прелесть, само очарование!

Повисла пауза. Элоиза не знала, что ответить, она думала о скрипках, об арфах, о волосах сирен, она думала обо всем, что притягивало в океанах чертова папашу этого ребенка, но… Ганс же говорил, что он вспоминаеткакие-то не те имена, вот только…

Анри же никого не слушал, он погрузился в подсчеты на карманном калькуляторе, с которым не расставался:

— Ладно, Бог с ним с именем, я, пожалуй, положу на ее счет пакет акций, этого будет достаточно, чтобы оплатить ее образование. Имя? Да какая разница!

И вдруг мама Элен, бабуля Элен, которая вслушивалась в щебетание малышки, прошептала: этот ребенок — как мелодия, такая маленькая ночная серенада, такой колокольчик для феи Лилибель… На маму иногда нападали приступы неуемного лиризма, которые обычно смешили окружающих, но не сейчас:

— Эмили, разве ей не подходит, а?

Только тут Элоиза и Ганс облегченно засмеялись.

Эмили росла самостоятельной, жадной до всего, веселой и радостной, приводя этим в экстаз своего дядю Анри, который никогда в жизни еще не спешил так домой, как теперь. Едва кончались занятия, он летел как на крыльях к племяннице, сажал ее себе на плечи и бегал со звонким ржанием по дому. А она хохотала и кричала: «Но, моя лошадка!» Это были первые слова Эмили после «мама» и нескольких связанных с едой звукосочетаний.

Элоиза фотографировала дочку каждую неделю и посылала снимки бороздящему моря папе, чтобы и Ганс мог наблюдать за тем, как она растет. А Эмили — словно в обмен — управляла флотилиями корабликов в ванне и начала петь морские песни гораздо раньше, чем внятно говорить.

А потом Эмили исполнилось три года.

Утром Элоиза отворила дверь в детскую и прошептала: «Эмили, просыпайся, пора, ты сегодня идешь в школу…»

Эмили, уже одетая с ног до головы — но все шиворот-навыворот! — пыталась просунуть кончики шнурков в дырочки кед. Услышав мамин голос, она немедленно бросила это занятие и завопила: «Уже идем? Когда? Куда? Скорее, мам!»

Стоя за спиной Элоизы, бабуля Элен смеялась: вот так отступают годы, стоит появиться детям… одним словом, смерть — всего лишь конец игры, вроде настольной…

И вот теперь каждое утро Элен смотрит из окна своей спальни в Параисе, как ее дочка и дочка ее дочки идут в школу, начиная свой путь по жизни… «Боже правый, ну, прямо загляденье, до чего хороши!» — кричит где-то там Дедуля, и не так уж издалека, ведь все, что за последней чертой, для этой семьи — ближе некуда!

Маленький трактат о дурном поведении Petit traité de mauvaises manières (пер. А. Васильковой)

Посвящается новым маленьким детям, Кантону, Шарлю, и прежним детям, успевшим вырасти, и старикам, уже умершим, и, в который уже раз, моей матери.

У времени есть одна досадная особенность — часы уходят один за другим. Именно из-за этой его особенности Элоиза сначала оказалась матерью взрослых детей, потом стала бабушкой, затем прабабушкой и вдовой, и одинокой, и старой…


Жизнь теперь уже не лежит перед ней, но представляется неким итогом, и в один прекрасный день придется подвести черту.


Так вот, Элоиза предается воспоминаниям о себе…


… заключенным в несколько глав и шестьдесят лет действия.

1 Мы, Дестрады

Памяти Сюзанны Пру

Два часа ночи… Элоиза сегодня устала — дальше некуда, а уснуть все равно не может, ворочается с боку на бок на постели, слишком просторной для нее одной, черт побери, но и в этом году Ганс — вот негодяй! — опять к Рождеству не вернется, она совершенно уверена, иначе он позвонил бы! Надо же, а она ужин задумала…

Ну, и сколько нас будет, в конце-то концов? Так, Ритон с Марианной, три девочки и мальчишка — это шесть. Нас пятеро, нет, четверо, если Ганс не приедет. И Розали. Разве можно обойтись без Розали: фермерши, няньки, второй матери… к счастью, без детей и внуков, они уехали кататься на лыжах. И Эме конечно, как же без нее! Тоже одна, с ее детьми та же история, что у Розали, только они отправились кататься на лыжах со школой. У старших свой сочельник, сказали они.

Ну вот, вместе с Гансом за столом будет тринадцать человек! Мне-то все равно, но кто-нибудь непременно выскажется насчет этого… А если пригласить Косте, нас станет пятнадцать, без Ганса — четырнадцать, вот и отлично! И потом, если больше десяти, разницы уже никакой.

Элоиза еще днем, предаваясь вот таким одиноким размышлениям, сготовила касуле[20] — подогретое, оно еще лучше, это всем известно, а у нее останется время сходить в парикмахерскую и немного привести себя в порядок, и вообще дух перевести. Черт, она за последние месяцы просто смертельно устала! Хорошо бы у Розали было настроение печь пироги! Ей самой сейчас не хочется… О-о-о, спать!

Все-таки, если подумать хорошенько, достали ее эти патрулирования в Персидском заливе! Ганс-то удовольствие получает, а она? Она твердит про себя давнишние Дедулины ругательства, от них всегда становится легче! Больше того, Элоиза с удовольствием расколотила бы что-нибудь, найди она подходящий предмет, не самый ценный! Не пора ли поменять сервиз? Да, хорошо бы! Раз уж нельзя изменить Военно-морские силы, поменяем тарелки, а старые разобьем. Вот счастье-то!

Она приподнялась, прислушалась — нет, никто из детей не пошевелился. Жюльен только что переболел свинкой и, разумеется, заразил остальных. У Корали голова стала точь-в-точь как сахарная — она такая смешная под слоем прописанной Розали мази! И ДО чего же эта мазь вонючая… Корали обвязали щеки платком — так, что кончики торчат на макушке. Нет, тогда это уже не сахарная голова, а кролик из «Алисы», и совсем от этого не смешно, потому что смеяться больно. И нельзя сказать, чтобы Корали страдала молча! А Эмили, известная скромница, и здесь отделалась небольшим жаром и едва припухшими железками. Что же касается Жюльена, «застрельщика», как говорит доктор, тут волноваться нечего, орхита[21] удалось избежать, что правда, то правда!

«Рождество… да, Рождество, — вздыхает Элоиза… — Где они, те снега?» В ее памяти раздается голос Эглантины, веселый тонкий голосок. Как давно это было — Эглантина рассказывала, сидя у огня, о праздниках прежних времен. Она была одной из бесчисленных не то кузин, не то двоюродных прабабушек из клана Дестрадов.


— Рождество? Ах, милые мои, в те времена мы, Дестрады, начинали готовиться к празднику еще со дня святого Николая: припасали все, что могло порадовать, придумывали подарки. Не такие серьезные, какие, знаете, стоят ровно столько, сколько денег на них потрачено, нет, те самые мелочи, которые иной уже и не надеется получить, месяц за месяцем безмолвно о них мечтая. О, родители, в конце концов, догадывались, что именно мы не решались попросить! Взгляды болтливее ртов, дети мои, и не только они: и лоб, и ямочки на щеках, и гримасы, и даже то горестное желание, которое иногда затуманивает черты… И когда я, напустив на себя безразличный вид, глаз не сводила с матери, ее, теперь-то я знаю, это забавляло: я будто орала во все горло о том, о чем умалчивала, и кузены мои, конечно, делали то же самое, и все эти крики сливались в такой галдеж!

Как бы там ни было, мы — неуверенные, но полные усердия, — готовили подарки для младшеньких. Каждый старался найти обертку покрасивее. Тетя Элоди лучше всех на свете умела завязывать «розочки» — так мы говорили…

Элоиза растрогалась. Эглантина всегда обращалась к ней: «Ну-ка, девочка моя, быстренько сбегай, открой ящик старой швейной машинки, той, которую я в сторонку отставила, потому что сил у меня теперь маловато давить на педали, и поройся в самой глубине. Вот, видишь этот зеленый бант, чудо, которое я храню столько лет? Это и есть „розочка“… и чем они получались огромнее, тем больше мы радовались. Девочки прикалывали их к волосам, мальчики цепляли на грудь. Проспер, один из моих братьев, гарцевал на метле и кричал, что у него орден! Ему было тогда четыре или пять лет, настоящий чертенок. Подумать только, во что он потом превратился, крошки мои, — почти святой, но скучный, как зонтик, прямо не верится! Послушать только, как он разглагольствует о вечных ценностях! Наверное, если бы я заговорила с ним о прошлом, он пожал бы плечами и сказал: „Опять все выдумала!“ Чего же вы хотите — Проспер каждый Божий день опускает в землю кого-то из нас, и удовольствие от этого получает только он, потому что не задаром трудится в похоронной конторе!»

— Но вернемся к нашим баранам… Хорошенько потрудившись над коробками, свертками и пакетиками, мы их прятали, чтобы малыши случайно не нашли. Мы таскали с места на место стремянки, старались засунуть большие подарки на самый верх, на балки в амбаре, или зарывали их в сено, но как можно глубже, чтобы батрак не скормил их коровам! Один раз такое случилось: хорошенький нитяный пакетик прицепился к зубьям вил, и Чернушка сжевала бумажные ленты. У нее изо рта торчали обрывки, вот тогда мы это и заметили. Назавтра ее молоко пахло малиной: она слопала конфеты тети Жюли, и та страшно ругалась! Пришлось все начинать заново, а времени, вот свинство, совсем не оставалось, надо было помогать на кухне, готовить тринадцать десертов и Бог знает что еще! Жюли колдовала своими волшебными пальцами над всей стряпней и, надо сказать, ни разу не забыла ни единого из любимых нами лакомств! В те благословенные времена так приятно было делать все своими руками, дома готовили миндальное тесто для печенья, засахаренные фрукты и драже из черного шоколада…


Элоиза уж и не знает, снится это ей, сочиняет она или вспоминает, но так приятно думать о Жюли, королеве глазури. Она познакомилась с Жюли, когда та была уже совсем старая и больная, но по-прежнему выглядела императрицей, с которой все обращаются запросто. Эглантина вспомнить о ней не могла без того, чтобы не утереть слезу:


— Точно такая она и была — Жюли незачем приукрашивать! Так и вижу ее в накрахмаленном чепце — он красовался у нее на голове, даже если она снимала платье и оставалась в одной кофточке, — в большой кухне Виноградного Хутора было жарко. Только представьте себе, в дни сбора винограда там могли обедать сорок человек. И она носилась повсюду на своих крепких ногах, Жюли, радость моя! И хохотала во все горло!

Для того чтобы готовить фруктовое тесто и миндальное печенье, Жюли доставала мраморную доску. Это была всего лишь верхняя крышка комода, в котором завелись древоточцы: сам-то комод рассыпался в труху, но об этот мрамор жучки, сами понимаете, обломали себе челюсти!

И вот она раскатывала тесто и резала его тонким ножом на ромбики, до конца не разделяя! Потом лила цветную или белую сахарную глазурь… Надо было уметь это делать, вести руку медленно и легко, чтобы слой получался и тонкий, и гладкий… Это, видите ли, почти искусство! Глядя на ее работу, мы начинали облизываться. А потом она перекладывала тесто на вощеную бумагу, заканчивала нарезать его старым скальпелем, который отдал ей ветеринар, и, наконец, убирала печенье в железную коробку, перекладывая мацой или старыми облатками, засохшими и уже не годными для причастия, а потом прятала эту коробку в кладовую, обвязав покрепче, чтобы мы, дети, до него не добрались. С ума можно было сойти от миндального печенья Жюли Дестрад!

Кругом говорили, что уж очень она неласковая, вечно ворчит и ругает на чем свет стоит треклятых мужиков, которые все к себе гребут: и деньги, и почести, и богатство, и власть! «Не то чтобы мне нужна была власть, — твердила она направо и налево, — но, когда я вижу, как они выставляются, меня это бесит, черт возьми!» Настоящая старая дева!

Но мы-то знали, что поклонников у нее куча, у этой Жюли, и ночами во время жатвы они заваливали ее в стога. «Я не то чтобы не любила мужчин, — смеялась она в ответ на упреки моей матери — своей младшей сестры, — мне просто они больше нигде не нужны, кроме как между ног!» От ее высказываний и солдат покраснел бы, а мы прыскали в ладошки: «До чего же она смелая, наша милая тетушка!» Нет, милая — не то слово, она была живая, как целая бочка блох, только и всего! По-моему, это намного лучше, красоты-то хватает ненадолго!

В то время еще носили крахмальные чепцы с кружевной отделкой на затылке. Наша Жюли была жгучей брюнеткой и, чтобы подчеркнуть это, повязывала вокруг шеи алую атласную ленту. У нее почти до самой смерти волосы оставались темными. Зато потом за полгода она так быстро поседела, словно ее у нас на глазах засыпало снегом. Помню, как она вздохнула однажды утром над своей чашкой: «Недолго мне осталось, девочка моя, раз краски вылиняли!»


Элоиза дремлет и думает в полусне: Жюли было девяносто четыре года, хороший возраст для того, чтобы умереть, а самой ей тогда исполнилось семь или восемь. И все равно она горевала, как и все остальные, все, кто знал Жюли… с незапамятных времен! Когда Жюли умерла, Элоиза захотела пойти на похороны, и ее посадили верхом за спиной у дяди на самую большую лошадь, какая была в конюшне: подъем, ведущий к кладбищу, был слишком крутым для детских ног. Удобно устроившись за широкой дядиной спиной, прикрывавшей ее от ветра, Элоиза лучше других видела, как бредет, выстроившись в одну бесконечную процессию, вся деревня и как люди плачут: и старики, и те, что помоложе, и какое у мужчин натянутое выражение лица — такое бывает, когда они стараются скрыть, что им больно. И она тогда тоже заплакала, и ей сразу стало понятно, что она оплакивает. Смерть Жюли означала конец эпохи. Даже в восемь лет такое чувствуешь нутром. И, в довершение всего, несколько месяцев спустя Дестрадам пришлось навсегда покинуть Виноградный Хутор.

Эглантина, когда доходила до этого места в своем рассказе, всегда вытаскивала платок: «Я так любила, так любила…» — приговаривала она, сморкаясь. Толком было и не понять, любила «что» или «кого»: отделяла ли сама Эглантина в своей любви тетю Жюли от хутора — не стало тети, и хутору пришел конец. Но она спешила подхватить нить повествования на том самом месте, на каком ее прервало горе:


— …Можно сказать, она занималась мной больше, чем моя мать, которая часто болела или притворялась больной. «Редко под мужика ложишься!», — кричала ей Жюли, и мама краснела: «Не смей говорить такое при детях!» — «Ничего у тебя не изменится оттого, что я замолчу, — отвечала Жюли, — дети, не дети, а тебе этого дела не хватает! И у меня такое впечатление, что не Антуан в этом виноват! Встряхнись, пошевелись сама, не слушай ты своего кюре! Его-то матери тоже пришлось через это пройти, разве не так? Ну и дурища! Ты бы лучше Библию почитала: чем, по-твоему, царь Давид занимался с Вирсавией — пасьянсы раскладывал? Тебе никогда не приходило в голову, что и нам тоже это может нравиться? Бестолочь несчастная!»

Да, дорогие мои, у вас была та еще двоюродная прабабушка. Я уверена, что в наши дни она стала бы по-умному сражаться за права женщин или занялась бы политикой, только не так, как эти идиотки, которые выступают, размахивая трусиками, только поглядите на них! И не так, как те попрыгунчики, которых по телевизору показывают! Она за словом в карман не лезла и любого выскочку могла осадить; взять хотя бы этого безмозглого, у которого вечно был такой вид, будто он сидит на муравейнике, — так она тремя словами могла бы его заткнуть! Однажды она плюнула в лицо сенатору Дампьеру, который под предлогом, будто хочет поблагодарить за все те вкусности, какие ел за нашим столом, погладил ее пониже спины! «Не путайте мой зад с корзинкой, Дампьер, не то вам не поздоровится!»

А дядя Леопольд, отец другого Проспера, которого так и называли — Вторым! Ах, до чего же был хорош! В молодости он служил в гусарах, и от тех времен у него остались усы, которые он лихо закручивал по воскресеньям, перед тем как идти покрасоваться у церкви. Конечно, дядя Леопольд был не из тех, кто, как говорится, живым в рай попадет, да ведь и грешники на что-то нужны, так ведь? Чем бы без них занимались кюре? Жюли это то и дело на все лады повторяла. А папа ворковал: мой брат, мол, просто милый соблазнитель! Ваш прадедушка Антуан, который так любил смеяться, это говорил, и нетрудно было поверить, если поглядеть на старых шлюх, которые начинали крутить задницами на церковной площади в полдень — как раз тогда, когда Леопольд являлся получать свою порцию. Так он это называл, ведь нельзя сказать, чтобы его распирало от желания помолиться: донесется до него издали «Ite, missa est»,[22] ну, и довольно! Всех баб дядя Леопольд прямо с ума сводил, а нам без конца рассказывал истории про людоедов и волков! Детишек он обожал, каждого целовал — оторваться не мог. Его бы воля, настрогал бы не одну дюжину. Официально-то считалось, что у него только один сын, Проспер Номер Два. Но если не заглядывать в метрики — дело совсем другое! Одному Богу известно, сколько в наших краях бегало кудрявых малышей с зелеными глазками, так что, дети мои, если припомнить… ладно, не будем об этом.

Иногда Леопольд по вечерам исчезал. Антуанетта, другая моя тетка и, соответственно, его жена, поглядывала на остывающую еду: «Опять где-то шляется!» Папа только посмеивался, и вдруг появлялся Леопольд — помятый, с соломой в волосах, он стонал от смеха и кричал жене: «Мои грехи мне отпущены, те самые, в которых ты за меня каешься! Ты же знаешь, тебе только с твоим Боженькой сладко! А мне надо чего-нибудь посущественнее, чем твоя Пресвятая Матерь Божия!» Потом он заглатывал холодный суп и набрасывался на мясо не хуже волка и людоеда, про которых так хорошо рассказывал. До чего же он был веселый, наш дядя Леопольд! Он всегда помогал жницам слезать с возов. Они хихикали и пищали, что пальцев у него больше, чем положено людям, но все ему позволяли, негодницы…

Леопольд умер в сорок четвертом. Он ушел в леса с отрядом Жюдит, нашей местной командирши, отличной наездницы, которую парни из маки обожали. Эсэсовцы схватили Леопольда вместе с несколькими другими, и больше никто его не видел, как и Жана Досса. Но это уже другая история…

Мама после войны говорила: «Мы даже не знаем, куда пойти помолиться за упокой его души!» — «А ты погляди, где земля кочками приподнимается, — веселилась в ответ Жюли, — это у Леопольда встает!» Но она, по-моему, так громко об этом кричала, только чтобы не расплакаться, и никто не разубедит меня в том, что она нежно его любила, какая разница, родственник — не родственник. Никаких мужчин в доме? Ради него она отступила бы от своего правила, это уж точно! Хотя… намного позже, когда, кроме нас с ней, уже некому было вспоминать Леопольда, Жюли мне шепнула, что ни для кого он не был мужем, а вот любовником — для каждой. Сын его, Проспер, тот совсем бесцветный, боюсь, наследственность нашей дорогой Антуанетты взяла верх, и он стал постным, как церковная свечка! Или, может, это имя так на него повлияло![23]


Элоиза смеется в одиночестве. Да уж, оба Проспера вечно в черном, словно крысы, и роз от них не дождешься, у одного — плюмажи с катафалка, у другого — метелки утесника. «Благоденствующие» Просперы, вместе с Камиллой занудно перемывавшие людям косточки! Дедуля на дух обоих не переносил. Радости от них никому никогда не было!


— …А елки, маленькие мои! Каждый год мы заворачивали шары, бусы, подвески, лампочки и звезды в старое тряпье, чтобы они не побились, складывали их в большой чемодан с оторванной ручкой, который только для того и служил, чтобы в нем хранились до будущего года все эти украшения, и убирали в сарай. Как мы радовались, доставая их на следующее Рождество целехонькими из этого самого чемодана!

Антуан и Леопольд на возу для дров отправлялись в лес и возвращались оттуда с самой большой елкой, какую могли выкопать, не повредив корни. Ее сажали перед домом, и вся деревня приходила посмотреть: елка должна была освещать, уж по крайней мере, целый хутор, и не так-то легко было укрепить на верхушке сияющую звезду. Чаще всего этим занимался самый младший из сынков Жури, и брался он, надо сказать, за дело охотно. Ловкий был парень, верткий как угорь, еще бы — ему то и дело приходилось улепетывать от егеря вместе с отцом, а уж тот был браконьером, каких теперь не делают. Так вот, Жури-младший взбирался по веткам не хуже уистити,[24] прицепленная к поясу гирлянда с лампочками тянулась за ним, — и вот он уже насаживает на верхушку звезду, радостно вопит и скатывается с елки так быстро, что его светлые волосы мелькают в воздухе, словно язычок пламени! Оказавшись внизу, он кидается к Жюли за поцелуем, а потом возвращается к отцу с полными карманами сластей и сладким ртом.

Кюре Гезе, глядя на такое, надувался и бубнил, что эти самые Дестрады — настоящие язычники, и ничего больше, сами — все до одного, и все те, кто с ними за стол садится, тоже. Но ему приходилось быстро усмирить злобу, не то Жюли выкрикнула бы ему прямо в лицо, что он и сам не отстанет от язычников, запуская лапу в коробки с миндальным печеньем: «Разве не так, приятель? Насколько я знаю, полакомиться ты всегда не прочь, грех чревоугодия тебя не пугает!» Кюре тоже был из числа родственников, и церковное вино было ему куда милее святой воды, это сразу в глаза бросалось!

Потом на козлы укладывали доски и расставляли скамьи напротив хлева, чтобы до каждого доходило тепло от скота, «да и к тому же, это символично, разве не так, — веселился Леопольд, — пусть даже снаружи ослов окажется куда больше чем внутри!». В этот вечер к столу приглашали бедняков и всех тех, кто раз в год присоединялся к ним и считал себя вправе явиться: вдовцов, просто одиноких, и впрямь ведь — бедные люди, ничего не скажешь!

«Богатство — это еще далеко не все», — говорил папа, когда мама начинала ворчать: «И денег-то это стоит немалых, и работы сколько, и все такое…» Больше он ничего не говорил, а шел угощать собравшихся всякими вкусностями, которые вовсе не каждый день появлялись на нашем столе, что бы там ни думали другие! Для обездоленных Рождество — еще больший праздник, чем для других, так ведь? Кюре, который тоже набивал себе брюхо, и не думал возражать. Мы — язычники? Ну и что с того? Тем более, что бедные и богатые только что прослушали, плечом к плечу, все три мессы в часовне! «Долг милосердия дан нам свыше», — неустанно твердил папа тем самым кротким голосом, от которого нам хотелось сквозь землю провалиться, если случалось наделать глупостей. Нет, он не ругал нас, не наказывал, он только долго молча на нас смотрел, а потом вздыхал: «Ну что, ты собой доволен?» И тут же принимался утешать, потому что мы сгорали со стыда.


Дедуля прошел в этой семье суровую школу, он был там пятым колесом в телеге: в деревне незаконных детей не жалуют. Тем не менее, он выслушал и усвоил урок. Элоиза помнила не одни только романтические истории Эглантины, она держала в голове и кое-какие признания Дедули. Едва ли не каждый давал понять этому примазавшемуся братцу, что его терпят только при одном условии: он будет скромно держаться в стороне, никогда не перейдет границ, не потребует своей доли… Да что теперь говорить — все они давно умерли, и Дедуля, и все остальные, в том числе и Морис, который его любил, хоть законного, хоть незаконного!

Нет, лучше думать о елке, которую не убирали до Богоявления, пока не съедят пироги с «бобами». Вот и тут Жюли выпадал случай поразвлечься, потому что именно она отливала «бобы» — леденцовые фигурки в крохотных деревянных формочках времен Иерусалима, то есть на самом деле — сохранившихся от первого известного им Дестрада, от Матье.

Элоиза нашла эти формочки на чердаке в Параисе, когда пришлось разгребать там всякое старье, чтобы кровельщики могли работать — крыша прохудилась. До чего же неприличные «бобы» были у этой Жюли — в виде голеньких младенцев, и все до единого мальчики, тут ни малейших сомнений не оставалось.

Элоиза, нежась в теплой постели, тихонько хихикает: Жюли в ее родне уравновесила Камиллу, славно устроена жизнь!

— …Да, так вот, после Богоявления елку выкапывали, и папа отправлялся сажать ее там, где росли все наши прежние рождественские елки. Так приятно было думать о том, что где-то, где — мы точно не знали, благодаря одной только нашей семье получился целый лес. Что правда, то правда, своим родом мы гордились, и нам нравилось называться нашим именем. Имя — это что-то да значит, ягнятки мои.

Я, как когда-то Жюли, знаю, что недолго еще протяну, потому и забалтываю вас своими давними историями. Вы должны помнить, из какого вы рода, и, если какой-нибудь неуч спросит вас, кто такие Дестрады, вы хоть будете знать, что ответить!


Элоиза встает, на цыпочках идет по коридору, прислушивается у дверей. Дети спят, Жюльен слегка похрапывает, Корали во сне стонет. Она возвращается в постель. Да, теперь бабуля Эглантина не подоткнет ей одеяло, как тогда. Интересно, кому она улыбалась потом, после того как расскажет очередную историю, — самой себе? Подумать только, она ведь тоже была молодой, как они, и когда-то тоже верила в Рождественского Деда, как они, а потом, это уж точно, в Божие милосердие. А потом — во что и кому? Пьеру, своему мужу, который то и дело «наставлял ей рожки», как она говорила! Похоже, для нее это не имело значения, она продолжала и верить ему, и доверять. Слушая ее, Жюли помирала со смеху: «Неужели ты веришь этим песням? Скажу тебе без прикрас: верить можно только в то, за что крепко держишься, и лучше обеими руками, чем одной! Обо всем остальном — обещаниях, нарушениях верности, от которой давно ничего не осталось, — и говорить нечего, красавица моя! Только время понапрасну теряем. Да и сама ты по этой части неужели так уж чиста?»

Элоиза вспоминает мягкое шарканье стоптанных туфель Эглантины в коридоре, ведущем в большую комнату. Обычно она стояла закрытой, но ее отперли для них, детей. Всю малышню собрали там, в этой комнате, которая помнится ей огромной, — теперь не надо топить во всем доме. К тому времени он совсем опустел, как копилки, как бочки в сводчатом подвале… Богатство растаяло, его унесли с собой войны, смерти… «Богатство не удержать на расстоянии», — так говорил Дедуля, может быть, вспоминая при этом дедушку Антуана. И потом, зачем шерстяные чулки, когда никому уже не хочется их наполнять или некому вместо вас опорожнить?

Мелкота вокруг нее возилась, одни смеялись, веселились, другие посапывали в уголке, третьи перекидывались словами и жестами, спорили, выясняли, кто вырастет самым большим, самым сильным, а то и самым глупым, почему бы нет? Старо как мир!

Хриплый, ломающийся голос двоюродного брата произнес: «О чем ты думаешь, Элоиза? Все время молчишь, на тебя это не похоже!»

«Я была любимицей Эглантины, — вспомнила Элоиза, — а почему — так никогда и не узнала. Она гладила меня обеими руками по голове, вздыхая и приговаривая, что я курчавая, как негритянка, и вечно сочиняю истории, чтобы утихомиривать толпу кузенов. Значит, вот так и делается выбор?»

Элоиза уже дремлет, очертания расплываются, воспоминания тают. Она ли говорит себе: «Обожаю штучки Жюли, как жаль что она умерла!» — или это та, давняя Элоиза?

— Не говори глупостей, Эглантина мелет невесть что.

— Замолчи! Когда я вырасту, я буду как Жюли, у меня в доме не будет мужчины!

— Почему?

— Но у меня будут дети, — решительно продолжает она, — больше того — я буду набирать их отовсюду! И буду рассказывать им истории про Дестрадов, а они потом тоже станут их рассказывать, и это никогда не кончится!


Элоиза плачет во сне: «Жюли, слышишь ли ты меня оттуда, где ты оказалась? Скажи, ты признаешь своими моих паршивцев, которые пока и не знают ничего ни о тебе, ни о твоем чертовом языке? Мне хотелось заполучить совсем готовых ребятишек, но как видишь, пришлось самой потрудиться!»

Имя забывается, а вот истории… каждый будет приукрашивать их на свой лад, так всегда случается. Придется ей однажды решиться, выбрать вечер посвободнее, устроиться, само собой, у камина, и приберечь под конец нежности, и оставить на сладкое грезы. Да, надо все это передать дальше.

Элоиза, не просыпаясь, тихонько смеется: и кто только наградил ее этими непроходимо курчавыми волосами? Поговаривали, будто Эглантина, под конец войны 14-го года, отпраздновала перемирие задолго до возвращения Пьера с довольно-таки темнокожим американцем… ну, это давние дела, не поспоришь. Но что касается ее самой — осталась только самая легкая примесь негритянской крови, чуть-чуть подаренной солнцем смуглоты. Неверный Пьер, должно быть, и сам в двери с трудом протискивался, рогами за притолоку цеплялся! Может, это Жюли со своего облака отпускает замечания насчет того, у кого из двоих рога длиннее? Жюли — все такая же ехидная, какой была при жизни!

До чего красивую жизнь прожили эти женщины! Иногда Элоизе хотелось бы жить так же. Но ничто никогда не повторяется. И потом, что хорошего — знать все наперед?

Дверь приоткрылась, все трое детей столпились на пороге.

— Поживее, вы там, — шипит Корали из-под своего платка, — у меня ноги замерзли.

— Ма, проснись, — шепчет Эмили, — папа звонит.

Элоиза вихрем срывается с постели, расталкивает детей, босиком бежит в кабинет, до них доносится: «Алло, Ганс, это ты, милый?» Вихрем проносится обратно, кружится в ночной рубашке, хватает детей, сгребает в кучу, заталкивает под одеяло, как бы не простудились! Щекочет их под рубашками:

— Крошки мои, ваш папа приедет завтра вечером, как раз вовремя!

Корали поднимает глаза к потолку:

— Конечно, Рождество, и все опять будут целоваться по углам, я так и знала!

— Ты что-то имеешь против?

— Нет, просто папа не болел свинкой, так что придется держаться подальше, опять меня и не приласкает никто.

Мать притягивает ее к себе:

— Ревнуешь, вот как! Иди сюда, козочка моя, может, тебя и не приласкают, зато в утешение намажут двойным слоем мази! А остальные давайте живо под душ, папа приезжает!

— Мама, — стонет Эмили, — сейчас четыре часа утра, и у нас каникулы!

Они дружно падают в большую нагретую постель, возятся, и вдруг Жюльен показывает пальцем на мать. Они переглядываются и тихонько смеются. Элоиза мгновенно уснула — блаженно отключилась, прижав полотенце к груди, а вода между тем так и хлещет в пустую ванну.

— Ну вот, — ворчит зануда Корали, — теперь она дрыхнет, а кто пойдет кран закрывать?

2 Время вишен

Дети улеглись. Элоизе удалось затолкать их в постель только после того, как она во всех подробностях рассказала о том, что приключилось однажды с Ритоном 24 декабря. Причем сам Ритон, слушая ее, смеялся громче всех.

Ему тогда было восемь лет, и он отказывался идти в постель с упорством истинного ученого, желающего проверить свою гипотезу. Он слышал, что Рождественский Дед приходит через трубу, вот и уселся перед камином, чтобы дождаться его появления.

— Ритон в чудеса уже не верил, как и вы, — прибавила Элоиза, блеснув глазами, — но не решался в этом признаться из страха, что не получит подарков, — тоже, само собой, как и вы! — и намерен был ждать, сколько потребуется… что совершенно не устраивало остальных! «Старики», хоть и без Рождественского Деда, собирались попировать во взрослой компании и «немного встряхнуться», как говаривал Дедуля!

Поначалу, слушая эту историю, дети из осторожности не реагировали и только смотрели на Элоизу невинными глазами: с этими родителями ничего никогда не знаешь наверняка! Конечно, вчера крыса Корали всюду сунула свой нос, заглянула даже под ванну и в отцовскую каморку, куда доступ был запрещен, и, убедившись в наличии перевязанных лентами свертков, успокоилась сама и успокоила остальных: «Все в порядке, они воображают, будто мы в Рождественского Деда еще верим!» Само собой, признаться, что это не так, — дело опасное, полное непредвиденных поворотов. А им-то всего только и надо было, что подольше не ложиться и потихоньку допить остатки шампанского.

В свое время и Ритону хотелось того же, так ведь? «Нет ничего нового под луной», — заявила Розали, которую, собственно, никто не спрашивал! Но, кроме того, чтобы убедиться в своей правоте и доказать «старикам» их глупость, у Ритона была еще одна цель: подольше оставаться во взрослой компании — а может, только для того все и делалось! Однако Дедулю не проведешь, он все прекрасно понял и, забравшись на чердак, не без труда спустил через дымоход маску черта с двумя горящими лампочками вместо глаз.

— Я так перепугался, — хохочет Ритон тридцать лет спустя, — что стал зеленее травы, и за рождественским ужином мне кусок в горло не лез. Ну вот, теперь вы знаете, какие сюрпризы вас ждут. Все, малышня, быстро по постелям!

Все семеро, его дети и Элоизины, отсмеявшись, зевая и засыпая на ходу, разбрелись по комнатам, страшно довольные тем, что и врать не пришлось, и удалось выиграть добрых полчаса сверх положенного времени!

— Только посмотри, — проворчала Розали, — до чего у них гордый вид!

Наконец, к трем часам утра, почти все гости разошлись. Ганс, измотанный восемнадцатичасовым перелетом и разгульной ночью сразу по приезде, уже давно рухнул на диван в маленьком кабинете и теперь мирно похрапывал. Розали убирала со стола и подметала, а Элоиза, с помощью Эме, мыла посуду.

— Мне нет никакого толку сразу ложиться, — уверяла она, — я-то себя знаю, мне сразу не уснуть!

При этом подразумевалось, что с утра ей помочь будет некому, не то что теперь…

— Он всегда так храпит? — проворчала Эме, перетирая столовые приборы и моргая слипающимися глазами.

Элоиза хихикнула:

— Если бы так, милая моя, ему пришлось бы выбирать между отдельной спальней и разводом!

Натыкаясь друг на друга в кухне, они всякий раз понимающе улыбались. Их дружба началась… нет, лучше обойтись без дат! Вчера это было — и все тут!

— В то время, когда нам исполнилось по десять лет, я не чувствовала себя счастливой, — вспоминает Эме. — По большей части я держала рот на замке, и дерзость представлялась мне свежей и розовой, прекрасной, как день без унижений, казалась первым и последним, а может, и единственным оружием.

Во всяком случае, только оно и принадлежало ей безраздельно, пусть даже чаще всего она обуздывала желание им воспользоваться, и единственный выбор, какой у нее был, это дать волю языку, когда зачешется, или не давать. «Но я честна с собой и другими, — думает она, — я рисковала только тогда, когда риска никакого не было. Меня изнутри распирали бури, и я выпускала пар, но в ту сторону, где это никому не мешало, разве что тем, кому мешает любой пустяк, вот как было на самом деле. Я выплескивалась только в одиночестве! И потом, Элоиза начала пользоваться этим оружием раньше меня».

— Помнишь, Лоиза, как у тебя в часовне деньги посыпались?

И обе засмеялись. Господи, как давно это было!

В тот раз Эме…[25] не очень-то приятно носить такое имя, когда оно представляет собой только память о прабабушке, и ничего больше! И незачем дожидаться сорокалетия, чтобы понять, какая пустота может скрываться за таким восхитительным звучанием! В ее, Эме, тогдашнем возрасте недоставало только словаря, чтобы это осознать, но все равно она понимала, что назвали ее неудачно.

Вот тогда-то Элоиза, против всех ожиданий, и стала ее подругой. Эме ходила в школу, которую держали монахини, а та — в коммунальную.[26] Собственно говоря, именно потому они для начала подрались, после чего сделались неразлучными. И свободными от всего, что до сих пор этому препятствовало. На самом-то деле только бабушки, что одна, что другая, упорно отстаивали через их головы кто своего Бога-Отца, кто своего Господа-Бедных, все того же, только иногда раззолоченного, иногда одетого в лохмотья, день так, день этак, смотря по обстоятельствам, да еще всегда остается расстояние между теми людьми, кто чем-то владеет, и теми, у кого нет ничего!

Бабушка Жанна, которая отдала Эме на воспитание монахиням, имела собственный дом, но на уме у нее только и был что Иисус-бредущий-босиком. «Бедный ребенок», — говорила она, хотя ее дом и кошелек были открыты только для «чистых» нуждающихся. А бабуля Камилла, жена атеиста, влюбленного в Жореса,[27] как в женщину, — отсюда и коммунальная школа, — живущая с ним на пенсию батальонного командира, а это отнюдь не золотые горы, была не по средствам спесива и Бога видела только восседающим в сиянии или испепеляющим молниями! Относительное милосердие против компенсирующего могущества. Но ведь все это в Одном, не так ли? Святой Дух витал где-то в другом месте, а Троица, по словам Дедули, объединялась только для того, чтобы подсчитать доходы-расходы архиепископства! Что же касается Девы Марии… девы входят в моду после войн, правда ведь? Шлюх побрили наголо, а сутенеров, которые исцелили бы их от нетленной свежести, уже не осталось в живых!

— О чем ты думаешь? — спрашивает Элоиза. — Ты вдруг стала такой молчаливой…

— Я думаю о прошлом, о нас, когда мы были девчонками, о моей бабушке и о твоей.

— Тебе явно делать нечего!

— А ты никогда не оглядываешься назад?

— Как можно реже, это совершенно ни к чему.

Поджав губы, Элоиза снова склоняется над раковиной. И с чего это она стала врать? Чем она занималась не далее как вчера, если не прокручивала в голове воспоминания? Да ладно, чего уж теперь, сказанного не воротишь. И все равно Эме не ответила. Она-то уж точно ничего не забыла! И не старается забыть…

Вот! Складывая ножи в ящик, Эме тихонько спрашивает:

— Нетленность — это тебе ни о чем не напоминает?

Элоиза веселится:

— Магделена, эта стерва Магделена! И я не намекаю на подробности ее гигиенических процедур, без которых она, должно быть, по большей части обходилась, если судить по запаху, точно такому же, как от Камиллы!

Эме нашла слово, о котором спрашивает, в «Большом Ларуссе», единственной книге, какая была ей доступна в течение нескольких лет. Библиотека в деревне была муниципальной: как же можно туда ходить, если ты католичка до мозга костей, так что о неверности и помыслить не можешь! Да только разве ее мать нашла себе второго «мужа», не обманывая первого? А вот что касается бабушки, та читала только про чудеса святой Терезы, и все тут.

Да, это слово Эме сразу понравилось, оно начиналось с решительного отрицания, а заканчивалось тленом, увяданием иллюзий. Так, объяснила она, ей это представлялось в те времена, когда она еще не утратила девственности, в ее случае — чисто физической. Такую девственность можно потерять, а вот непорочность, ту, что осеняет своим крылом ангел, поди знай почему, прибрала к рукам Церковь!

— У меня давно зуб на все то, в чем во имя Марии Девы и Матери отказали многим девушкам моего возраста, а у тебя не так? Но ты ведь не любишь прошлого, да и я на самом деле тоже, хотя все время к нему возвращаюсь.

Прошлое, те прежние времена, когда они отчаянно подрались! Но почти сразу следом за оплеухами, царапинами, злобой и враждой они с Элоизой поняли, что сделаны из одного теста, и не надо им твердить насчет «больших» и «взрослых». Когда тебе плохо в твоей шкуре, соображаешь очень быстро! Элоизе в ее шкуре было не лучше, чем Эме в своей, по крайней мере, ей так казалось. Они на эту тему не разговаривают. Когда на Эме находит, Элоиза шепчет ей: «Не буди своих бесов, неужели ты так их и не прогнала?» А потом прыскает, закатывается заразительным смехом! Что смолоду, что ближе к старости, всегда лучше не раздумывать над тем, что прячет под собой смех, так-то оно верней!

Все это далеко ушло, в каком-то смысле слова истерлось, осталось позади, заброшено в дальние углы у двух старых кляч, которые «и не виделись бы никогда, — ворчит Эме, — если бы я не вскакивала в первый же поезд на Париж, как только на меня нападет беспричинная грусть!» Точно, если бы не это, так бы они и встречались по два раза в год, на День Всех Святых, когда Элоиза приезжает «навестить» могилу Дедули, но никогда так и не приходит на кладбище, и еще во время больших или маленьких каникул. Да и то потому, что дети требуют повезти их в старый дом, заросший жимолостью, хотят видеть большую липу, полную птиц. Сейчас их дети играют вместе, но потом, когда у каждого из них появится своя жизнь, своя любовь, свои личные дела… когда придет одиночество, может быть, Элоиза согласится, наконец, отступить на несколько шагов назад, заново прожить эти месяцы разлуки, все те дни, которые они с Эме провели в сотнях километров друг от друга?

Эме ударяется в слезы.

— Ну, что с тобой такое, подруга? — Розали, которая наводила порядок в столовой и на чем свет стоит ругала мужчин, вечно они накрошат вокруг себя, торопится к ней: — Устала, девочка моя?

Эме усаживают, утешают, дают попить.

— Наверняка переела, — решает Розали, — или это гусиная печенка с ней такие фокусы проделывает, она и мне, случается, вот так же покоя не дает!

Эме качает головой:

— Да нет, просто захандрила, вот и все.

Ее дети, младшенькие, уехали со школой в горы на две недели, а с тех пор как умер муж, стоит остаться одной — и готово, ей уже не по себе. Старшие развлекаются с друзьями, это естественно, в их-то возрасте. А она…

Из-за Розали, которая в ответ непременно передернет плечами, она не может признаться в том, что сентиментальна, как овца, и встречи с Элоизой оставляют у нее ощущение, будто ей чего-то недодали. Да конечно же, все время, кроме отпусков, они перегружены работой — а кто в наше время живет по-другому? — и забот у них слишком много, чтобы углубляться в ощущения и так уж сильно переживать разлуку! Элоиза — преподаватель, да и сама Эме училка, и тоже, скажу вам, не подарок! Но что они могут поделать? Мышь городская и мышь полевая — вот их судьба. Да еще, к тому же, Эме рано вышла замуж, а дети растут быстро: не успеешь оглянуться, а они уже выпорхнули в мир, занялись проблемами собственного тела или жизни, которая тем временем идет. Не идет — течет, утекает из рук… И вот они перезваниваются, обмениваются письмами по тысяче страниц — только листки мелькают, — потихоньку рассказывают друг другу о себе. Элоиза говорит только о настоящем, Эме — о прошлом, как всегда: в конечном счете, недолюбленная десятилетняя девочка так и осталась где-то выше по течению. Эме то и дело возвращается к прежнему, бередит свои раны, «а этого делать не следует», — отчеканивает Элоиза, да она, в общем-то, и старается… да, старается.

Само собой, эти две феи — да нет, какие там феи, уже почти что старые ведьмы, — по-прежнему понимают друг друга, достаточно взглянуть искоса, улыбнуться уголком губ: мы все так же настроены на одну волну, и когда смеемся, и когда возраст подтачивает, прокладывает свои ходы по щекам, и неизбежно ощущаешь пустоту, вдруг ясно разглядев в зеркале свое лицо. Эме вырывается из своего захолустья, как только почувствует, что уж очень ей недостает Элоизы, и вот они уже вдвоем прихорашиваются, и болтают, поедая пирожные, и рассказывают друг другу про своих малышей, которым теперь приходится наклоняться, чтобы поцеловатьматерей, и про то, что вот-вот не только дети, но и прочие начнут называть их «бабулями».

Только Розали не проведешь:

— Чем нудить, ты бы лучше прямо выложила, что у тебя на сердце.

— Да ничего такого, кое-что из прошлого царапнуло! Ничего интересного, Розали. Элоиза все это знает наизусть.

— А я не знаю, — отвечает Розали, — давай рассказывай. Посмотри на нее, на твою Элоизу, она уже зевает, ей пора в постель. А мне это не светит, слишком я стара, чтобы спать подолгу, так что выкладывай, а я послушаю, пока мы тут закончим.

Эме не надо подбирать слова, она так часто об этом раздумывает!

— Видишь ли, мы поначалу дрались, и ничего страшного, если начинаешь со стычек, чуть ли не с ненависти. Может быть, это и стало одним из условий согласия: мы исчерпали причины для вражды раньше, чем нашли причины выбрать друг друга!

— Должно быть, ты не раз сама себе это твердила на все лады, а? Очень уж складно говоришь, девочка моя! — Глаза Розали искрятся, но без насмешки. — Да нет, меня это не смущает, давай дальше.

— …Да, так вот, впервые дерзость Элоизы представилась мне тем, чем и осталась для меня навсегда, — несравненным оружием, — в церкви святого Иосифа Аримафейского, романской церкви XII века в Параисе, стоявшей, как тебе известно, у прудов, в которых раньше рыба водилась, а теперь перестала. В церкви святого Иосифа, когда она выронила Камиллин кошелек. Просто ужас, с каким звоном посыпались эти монетки, они катились по проходам и исчезали под скамьями в боковом приделе, где сестра Сент-Андре и Магделена Люпьен вдалбливали нам катехизис. Сестра Сент-Андре была дурой, ни доброй, ни злобной по-настоящему ее не назовешь, и монахиней она стала, как стала бы прислугой в деревенской глуши. Да, собственно, прислугой она и была в монастыре, куда эта некрасивая сирота явилась бесприданницей.

— Я с тобой согласна, — пробормотала Розали, — тупее этой несчастной дуры не найдешь. Я ее видела на прошлой неделе, она почти парализована, но картина от этого не меняется. Ей, наверное, уже лет сто? Идиотка. А та, вторая, смотрела на меня свысока. Сама понимаешь, я была приютская «девка»! Но продолжай, не останавливайся, мне уже стало интересно.

— С Магделеной все не так просто: она сделалась уродливой по приговору матери, и случилось это давно, после того как она на пять минут стала почти хорошенькой. Похоже, пяти минут оказалось вполне достаточно. Так вот, она сделалась уродливой в результате мрачного решения: веселым вдовам всегда требуется сиделка, а самая дешевая сиделка — это девушка, которую решают не отдавать замуж. «С виду стыдливая, на самом деле злющая, губы распустит, а задницу подожмет», — насмехался над ней Дедуля. Любимым ее оружием, кроме змеиного жала, были щипки, она так и впивалась в руку или ляжку, и оружие это было тем опаснее, что пользовалась она им незаметно! Камилла от нее не отставала, так что и не скажешь, кто из них у кого выучился!

— Да, Камилла была нечто особенное в своем роде, — хихикает Розали. — Однажды она и меня попыталась ущипнуть, только я так ей врезала, что она полетела кувырком прямо в муку. И на этот раз ей, хочешь-не хочешь, а пришлось вымыться! После этого, едва меня завидев, она шмыгала в свою комнату. Знаешь, не так уж трудно справиться с этими злющими мегерами: один раз резко осадишь такую, а потом спокойно живешь до конца своей или ее жизни! Давай дальше, девочка моя, я вся обратилась в слух!

Эме улыбается:

— Их ненавидели, не входя в подробности, что монахиню, что Люпьен, ни одну всерьез не боялись, ни другую не жалели по-настоящему, хоть и знали ее мать, всегда заранее раздраженную и требовательную. Со смертью матери Магделене легче не стало, совсем наоборот. Но задумалась-то я над этим только сейчас, а тогда довольствовалась тем, что прятала ее молитвенник или убегала от нее. Из всех неприятностей, какие ей пришлось вытерпеть, она сделала только один вывод: усвоила способ, каким ей досаждали, и стала сама доставлять неприятности другим.

Эме на глазах оживает: в каком-то смысле давние истории, когда она их вытаскивает на поверхность, создают у нее ощущение, будто и в ее жизни кое-что было, и это уже неплохо. Дело в том, что она в конечном счете не так уж в этом уверена, хотя и замуж вышла, и детей родила, и профессия у нее есть, вот только надо еще, чтобы ей повезло, и малыши в школе попались не слишком тупые!

— В глазах этой святоши и сестры Сент-Андре даже та маленькая книжечка, которую рекомендовала епархия, была подозрительной. Они вымарали из нее огромные куски и для верности выдрали те страницы, которые сочли непристойными, заменив их отпечатанными на ротаторе приличными, но сильно линявшими. Все пальцы у нас были в чернильных пятнах; тебе не кажется, Розали, что дорога в рай вымощена дурными намерениями? По мне, книга Бытия и без того особой связностью не отличается, а в таком виде она и вовсе превратилась в какую-то убогую свалку. Сам Господь ничего бы в ней не разобрал, если бы Ему вдруг захотелось заглянуть в это на скорую руку сляпанное сочинение.

— Я никогда не заглядывала в Библию, — произнесла Розали с самым ученым видом, — с меня хватило того немногого, что я знаю.

— …Так вот, возвращаясь к рассыпавшемуся металлу бабули Камиллы: Элоиза ползала на четвереньках, подбирая монетки, сдвигая с мест стулья и скамьи, под которыми прятались закатившиеся. И, конечно, шуму от этого было много, в церкви ведь каждый звук очень гулко отдается.

Магделена с криками накинулась на Элоизу, намереваясь оттаскать ее за волосы и отхлестать по щекам. «Вносить деньги в святое место, в жилище Христа, — истерически вопила она, — да еще наверняка ворованные деньги, какой ужас, какая непочтительность! Возвращение торгующих в Храм! Ты должна на коленях молить о прощении, слышишь, языческое отродье, на коленях!»

Элоиза, мгновенно вскинувшись, смерила ее презрительным взглядом. И спокойно произнесла своим звонким голоском, выговаривая слова негромко и отчетливо, но так быстро, что остановить ее было невозможно, пока она не высказала все до конца: «Прости меня Господи за то, что я тихо говорю в Твоем Доме вместо того, чтобы орать, прости Господи за деньги, которые я должна была потихоньку сунуть сестре, чтобы купить отпущение грехов, потому что Камилла в прошлое воскресенье пропустила мессу, и пусть даже эти деньги сворованы из кармана у Дедули, прости, что я подобрала их, а не оставила валяться на пыльном полу Твоей церкви, который эти святые дуры никогда не подметают, и прости Господи за эти глупости, но, может, они Тебя хоть посмешат, по крайней мере, я на это надеюсь».

Розали откровенно развеселилась и не постеснялась в этом признаться:

— Я всегда говорила, что нахальства девчонке не занимать! И что же было дальше?

— …За последней частью фразы, произнесенной тем же тоном, что и все остальное, в карман, хоть бы и к Дедуле, лазить не пришлось, она перешла, как говорится, из уст в уста. «Он, в его-то возрасте, — возводя глаза к небу, говорил кюре Годон, — к сожалению, может себе позволить иметь собственное мнение насчет положения Распятого, но зачем этому типу понадобилось делиться своими соображениями с десятилетней внучкой?» — «Старина Годон, — отвечал ему Дедуля, — таким способом я предохраняю ее от церковной чуши».

А я только бормотала сквозь зубы, что обе эти дуры могут заткнуться и прикусить языки, то ли обращаясь при этом к Магделене, то ли просто слова на ветер бросая. И тон у меня был до того смиренным, что только с очень тонким слухом можно было разобрать, что я сказала. Впрочем, разве не все я сделала для того, чтобы никто ничего не услышал? В тот день я не без горечи поняла, что Элоиза открыто выкладывает то, что у меня таится на дне, в безмолвных водах души. Я могла бы возненавидеть ее за это, но нет! Мне так и бросилось в глаза, меня пронзила догадка, что наконец-то я нашла сестру себе по вкусу, такую сестру, которая не заставит меня мыть за собой посуду под тем предлогом, что отцы у нас разные и ее отец жив!

— Тем не менее, — подняла палец Розали, — за Элоизой ты посуду моешь, и не думай спорить, я сама видела!

Обе смеются. Эме, поглощенная рассказом, оживилась, щеки у нее разгорелись, голос стал звучным, и временами она даже принимается жестикулировать. Похоже, ни та, ни другая не заметили, что дети, привлеченные болтовней и смехом, вылезли из постелей. Практичный Жюльен прихватил одеяло со своей кровати, и все трое, усевшись на ступеньке напротив кухонной двери и тесно прижавшись друг к другу, чтобы согреться, жадно слушают, стараясь не упустить ни словечка!

— …Магделена внезапно передернула плечами, как будто сбрасывая неблагозвучные слова, и, выйдя из тупого оцепенения, бросилась на Элоизу, выпустив когти. Элоиза, с каменным лицом, прибавила несколько слов, которых мы не расслышали, и мегера мгновенно отступила. Сестра Сент-Андре заламывала руки, умоляя нас придержать языки в святом месте и взывая к милосердию. К нашему милосердию — Иисус, прибитый к кресту, давно уже был глух к призывам своей служанки! Неужели бедняжка питала еще хоть какие-то иллюзии насчет неисповедимых путей? «Черт возьми, что такого эта девчонка ей сказала?!» — выкрикнула она вполне будничным голосом, а мы тихонько захихикали.

— Мне бы тоже очень хотелось это знать, — блестя глазами, отозвалась Розали.

— …Погоди немного, сейчас и до этого дойдет! Видишь ли, в тот день я посмотрела на Элоизу другими глазами. Она по-прежнему была маленькой, хрупкой, напряженной, настороженной, и я по-прежнему была на полголовы выше нее, крепкая, плотная, широкая в кости. Но эта разница ни разу не помешала мне ее ударить, когда меня охватывала ярость. А тут мне стало стыдно: она выложила этой дряни все, что думала, — сделала то, чего я сделать не посмела, она хлестала словами там, где я давала волю кулакам, да еще всегда с теми, кто был не «больше» меня. Мне на память пришли случаи, когда я гналась за ней, чтобы она, как мы говорили, у меня получила. Нередко мне не удавалось с ней разделаться, Элоиза быстро бегала, она уворачивалась, смеялась, называла меня неуклюжей. В то утро, когда она крикнула мне: «Что, нелюбимая, нападаем на тех, кто меньше?» — я так и застыла от ненависти, это было настолько… Но что ответишь, если это правда? Я молча сорвалась с места, и теперь она побежала за мной, обогнала и встала, загородив дорогу: «Давай, бей, я не должна была тебе такое говорить». Я отвернулась, замкнувшись в пока еще неясной боли, которая вскоре стала определенной и мучительной, как всякая очевидность! Иногда совсем неплохо, что ты не можешь подыскать слова, и некоторые ощущения, которые я предпочитала не называть, раньше никогда меня не ранили. Теперь другое дело, все было сказано вслух.

Розали хлопает в ладоши:

— Надо же! Знаешь, ты проглядела свое призвание. Тебе надо было работать на радио, по крайней мере, это было бы куда интереснее, чем «Радио ностальгия»!

Эме невозмутимо продолжает:

— Я вспомнила все упущенные случаи, все разы, когда мы мерились взглядами или дрались, и из-за чего же, Господи! Вот уж точно — можно во всем извериться, но некоторые слова врезаются в память навсегда, хотя за долгие годы теряют реальный вес!

— Что верно, то верно! Но продолжай, не томи, мне ужасно нравится твоя история! Кроме того, можно подумать, будто все это с тобой приключилось только вчера!

— Вчера? В каком-то смысле, когда вот так вот вспоминаешь, — это всегда вчера… Эти две тетки вытолкали нас из церкви, всех: и тех, что благоговейно замерли, и тех, что смеялись. Магделена пожелтела, руки у нее дрожали. Некоторые из девочек, остановившись на паперти, ждали, что будет дальше, и посматривали на нас. Тем более что Элоиза перед тем, как выйти из церкви, высыпала содержимое Камиллиного кошелька в подол монахини: «Все остальное вы вполне можете смести веником в совок». Монахиня покраснела, потупилась, пустила слезу. Невелико горе! Мы знали, что она время от времени позволяет себе купить в кондитерской «монашку» — двойное заварное пирожное, «чтобы подсластить кислое церковное вино», — посмеивался дядюшка Берто из-за прилавка с миндальными тарталетками. Выбор монахини не раз приводил нас в восторг, но издевательский смех внезапно замирал на губах: интересно, на какие деньги она покупает себе сласти? На те, что собирает в церковную кружку, или на те, которые платят за отпущение грехов?

«Со времен епископа Кагорского, ставшего Иоанном XXII при пустой казне внезапно свалившегося на него папства, казну любого королевства в этом мире неизменно пополняли отпущения грехов по твердым расценкам!» — Элоиза выложила мне это намного позже, мы тогда уже были большими, отошли от церкви со всеми ее делами и сделались довольно учеными. В конце концов, первое причастие было для нас только поводом получить первые часы! Причем я унаследовала часы покойной бабушки, нечего зря сорить деньгами, так ведь?

— Знаешь, это как посмотреть! Поскольку у меня бабушки не было, я и часов не получила. — Розали изрекает эту непреложную истину, и в глазах Эме мелькает сочувствие, но Розали тотчас ее останавливает: — Вот этого не надо, лапочка, я не жалуюсь, я просто расставляю вещи по местам. И можешь, если хочешь, придерживать свою лошадку, но все-таки двигайся вперед. Давай, давай!

— …Я направилась прямо к Элоизе, а она молча, серьезно смотрела, как я приближаюсь. Неужели опять начнем воевать? Я протянула ей руку: «Знаешь, мне хотелось бы, чтобы мы стали подругами. Но, конечно, я пойму, если ты не захочешь».

Она отвернулась и прикусила губу, может, и у нее глаза были на мокром месте? В первую минуту я подумала — она смутилась из-за того, что не принимает предложения, ей неудобно отказывать. Но она взяла меня за руку: «Пойдем со мной». И мы куда-то побежали. Она привела меня в сад своего деда, подтолкнула к загородке под навесом у амбара: «Незачем бабке нас видеть, это наше дело, только наше и больше ничье. Помнишь, Эме? Один раз я бросила тебе слово, за которое мне стыдно. Я рассказала Дедуле, и он объяснил мне, что ничего хорошего не выйдет, пока не вскроешь нарыв. Так вот, я тоже хотела бы, чтобы мы стали подругами, вот только я хочу, чтобы ты знала: я прошу у тебя прощения. И еще хочу, чтобы ты влепила мне затрещину, тогда все станет ясно!»

Ничего не ответив, я угостила ее хорошей «плюхой», я вычитала это выражение в книге, которая валялась у старшего брата, и поначалу толком не понимала, что оно означает. Во всяком случае, я вложила в удар всю душу, и именно так Элоиза это и восприняла. Потом мы кинулись друг другу в объятия, я намочила носовой платок в стоявшей на солнце лейке и приложила к ее щеке, на которой красным отпечаталась моя рука. Не удержавшись, я поцеловала ее: наконец-то у меня появилась подруга, давно бы так! А она потирала челюсть и хохотала как ненормальная, разглядывая лежащий на ладони последний молочный зуб: «Пожалуй, ты немного переусердствовала!»


В коридоре Корали закатывает глаза к потолку:

— Надо же, а мы-то позволяем себе лапшу на уши вешать насчет этой дурацкой мышки, которая утаскивает наши зубы из-под подушки, совсем идиотами надо быть, да?

Брат затыкает ей рот:

— Молчи, не то они нас заметят и отправят в постель!

Но женщины ничего не слышат, они слишком увлеклись своей историей, и Эме продолжает:


— Много лет спустя я не без труда вытащила из Элоизы, что она тогда такое сказала, остановив старую деву на полном скаку. Она покраснела от удовольствия и прыснула со смеху! Вот что она прошептала монашке: «Дедушка не трахнул, значит, надо влепить внучке?»

Мне, так любившей дерзость, это показалось не дерзостью, а попросту шантажом. Потому что Элоиза больше не желала видеть Магделену в доме, она не могла слышать, как из ее лисьего рта льется медовая лесть, впрочем, нисколько не трогавшая Дедулю — напрасно старалась! Он только что не плевал в ее сторону, до того противно было, и ворчал, что от нее воняет. Элоиза просто не могла вынести того, как монашка спрашивала: «Так это правда, что он бегает за мадам Д*? Ох уж, этот твой муж и его истории с бабами! Как ты только можешь, Камилла?» А Камилла, на седьмом небе от удовольствия, поджимала губки. Она давным-давно уже не хочет, но у нее остались кольцо, имя, положение, все, чего у подружки не было, нет и никогда не будет. «Ты и представить себе не можешь, милая моя, что это такое!» — слащавым голосом отвечала Камилла. Да, после этого Магделена больше не приходила, она заподозрила, что Элоиза все рассказала деду!

Эме хихикает.

— До чего приятно вспомнить, — говорит она, — так и вижу жадное выражение физиономии сестры Сент-Андре, уж как ей хотелось узнать, что такого Элоиза сказала, чтобы Магделена пошла всеми цветами радуги, — наверняка для того, чтобы потом самой этим воспользоваться, потому что Магделена и ее доставала не меньше, чем нас! Дерзость или шантаж, как бы там ни было, а это избавило нас от старой сволочи на три недели, которые та провела в кровати «с болезнью роста», как объяснил старый доктор Камю, пряча за своей носогрейкой хриплый смешок давнего курильщика. Вот и все, — сказала Эме.

— Уже неплохо, — ответила Розали. — Я всегда думала, что у меня девочка с изюминкой, не с такой крупной, как моя собственная, но тоже ничего. Ну что, получше тебе? Не хочешь теперь лечь спать? Мне уже хочется. Так что поцелуй меня и иди, мне твоя история очень понравилась. Как бы там ни было, дружба у вас прочная, никак не скажешь, что отношения пустяковые.

Розали выпроваживает Эме во двор, закутывает в пальто: «Прикройся шарфом, сейчас не время простужаться». Потом возвращается обратно, распахивает дверь в коридор и, уперев руки в бока, окидывает взглядом детей:

— Ну что, довольны, вы трое? Нравится вам ваша мать? В день, когда вы так же удачно провернете что-нибудь в том же роде, будете иметь право досидеть до конца сочельника. А пока — живо в постель, даю вам тридцать секунд. Начинаю считать. И не упирайся, Корали, а то получишь!

На улице Эме думает о тихих и бурных годах, которые прошли, словно войско в походе, и улетучились, словно вздох. До чего же спешит существование, в конце-то концов! Да ладно! Наше существование — это жизнь, не всякий может сказать о себе то же самое.

Розали потягивается:

— Все-таки ребятишки все одинаковые. — Она прислушивается: — Так, улеглись без возражений, отлично. А как другие мои птенчики? Дружно похрапывают! Надо будет сказать Жюльену, что у него получается в ля миноре. Ну что ж, завтра будет новый день…

Закрыв за собой дверь, она удаляется тяжелыми шагами, напевая арию Баха. Розали никогда в жизни не училась пению, как, впрочем, и грамоте, но она целыми днями слушает музыкальные передачи, память у нее отличная, а слух абсолютный, так говорит ее сын, который в свободное время играет на флейте. Зимой. Летом никакого свободного времени не бывает!

«Это еще не все, — думает она, — через час дойка. Рождество — не Рождество, а прохлаждаться некогда. У нас, у деревенщины, выходных не бывает! Черт возьми, до чего жизнь хороша! — смеется она. И весело переступает ногами в сабо, которые надела, выходя из дома: нет уж, городские туфли — совсем не то, что ей нравится в сочельник! — Мне шестьдесят лет, — думает она, — но кто поверит, если я сама не скажу? Ну, разве это не отличный рождественский подарок?»

3 Все средства хороши, лишь бы вырасти

В кухне темно, весна еще не наступила, светает поздно. Эмили, только-только вставшая с постели, зевая и потягиваясь, нажимает на кнопку выключателя у двери и, вскрикнув, пятится:

— Ма, ты меня напугала!

Элоиза сидит в потемках, обхватив обеими руками чашку. Она поднимает голову, хочет что-то сказать, но поначалу не может выговорить, кашляет, сморкается:

— Пожалуйста, оставь свет только над плитой, глазам больно.

— Что случилось?

Элоиза вздыхает:

— Сегодня ночью умерла бабуля Элен.

Эмили тихонько садится рядом, бормочет еле слышно:

— Черт-черт-черт.

Корали и Жюльен, влетевшие следом за ней, резко тормозят, вопросительно смотрят на сестру. Она жестом гонит их обратно в коридор и сама выходит следом.

— Ну, нет, — говорит Корали, — если надо ехать туда, чтобы ее хоронить, я не хочу. В Параисе зимой паршиво, и потом, я не люблю покойников.

— Я не могу, — сухо уточняет Эмили, — у меня с завтрашнего дня и до конца недели экзамены. Ужасно жалко, я бабулю очень любила…

Элоиза выходит из кухни и, без единого слова проследовав мимо них, скрывается в коридоре. Они нерешительно переминаются с ноги на ногу.

— Молодчины, сестренки, — бормочет Жюльен, — по части деликатности вы сегодня отличились.

— А ты поедешь?

— Я сделаю так, как она захочет.

Корали проносится по лестнице с криком:

— Ты всегда был маменькиным сыночком! — влетает в свою комнату и изо всех сил хлопает дверью, прибавив напоследок: — Подлизываешься, сволочь!

Дверь снова распахивается, на пороге, сжав кулаки, стоит Жюльен:

— Еще раз назовешь меня подлизой, получишь пинка в зад.

— Только попробуй.

Пожав плечами и повернув было в коридор, он одним прыжком возвращается к ней, встряхивает. Его нога взлетает и останавливается в миллиметре от тощей задницы.

— Ну что, попробовал?

Они враждебно смотрят друг на друга:

— Если верить тому, что говорят, ты такая же дурища, как Камилла. Думаю, это правда, и тут уже ничего не поделаешь. — И он уходит.

Корали, взревев, толкает стол, сметает с него книги и тетради, изо всех сил пинает этажерку, опрокидывает ее, топает ногами. Чуть ли не каждый день ей в лицо тычут эту Камиллу!

Дверь снова открывается, на этот раз за ней стоит папа. Ганс только что приехал и еще не успел сбросить с плеча один из своих моряцких мешков; не двигаясь, он смотрит на дочь, приподнимает бровь, показывает на все, что валяется на полу:

— Убери барахло и одевайся. Через час выезжаем.

— Я не хочу туда ехать.

Он придерживает за собой дверь и отчеканивает, не повышая голоса:

— Корали, в любом случае ты здесь уберешь, а дальше решай: Параис, если твоя мать этого захочет, или пансион. Тебе ясно? И мне, и твоей матери начинают надоедать твои выходки. — У него «капитанский» взгляд, тот самый, за которым следуют «дисциплинарные взыскания».

Повернулся и вышел.

Часом позже осунувшаяся, с запавшими глазами Элоиза сидит, сгорбившись, на стуле в прихожей. У двери стоит ее чемодан. Дети тоже здесь. Она строго оглядывает их и, слегка задыхаясь, говорит, что поедет одна с отцом.

— Эмили, оставляю дом на тебя. Розали будет приходить каждый день, готовить еду. Я на всех вас рассчитываю, надеюсь, вы не станете ее изводить.

Корали у нее за спиной пожимает плечами:

— Станем — как же, да она сама кого хочешь доведет…

Элоиза встает, открывает дверь, закрывает ее за собой. Не поцеловала детей.

Стоя на тротуаре, она ждет, пока Ганс медленно к ней подкатит, садится, хлопает дверцей, и машина скрывается за углом. Ни тот, ни другая даже не посмотрели на детей, застывших на ступеньках рядом со своим ненужным багажом.

Они впервые предоставлены самим себе. Девятнадцатилетняя Эмили, пятнадцатилетний Жюльен и тринадцатилетняя Корали, которая собирается что-то сказать, но Эмили немедленно ее обрывает:

— Теперь, когда они отказались нас брать, тебе, наверное, захотелось поехать! Ты зануда, Корали! — Она идет в свою комнату, относит чемодан, возвращается с рюкзаком за плечами: — У меня практика, вернусь не раньше семи.

Жюльен уже несется по улице, его и так на час оставят после занятий за опоздание, незачем усугублять!

Корали остается одна, стоит столбом, не зная, на что решиться. Рот у нее — безгубая щель. Она некрасивая и красивой никогда не станет. Это уж точно. «Знаю, что я уродина!» — поминутно заявляет она. Все неправда, и ей это тоже прекрасно известно. Она никогда не улыбается, непрерывно ворчит и ревнует даже к кошке Розали. Хотя, видит Бог, Розали Неккер не из тех, кто с утра до вечера оглаживает кошек!


Когда-то Бог то и дело упоминался в проклятиях Камиллы, да так и остался в семейном языке. «Хоть бы что новое придумали, — ворчит Розали, — я вот разве поминаю Господа через слово?» Когда детей рядом нет, Элоиза с ней спорит, твердит, что незачем им набираться невесть чего в коллеже или еще где-нибудь: «Неужели тебе больше нравится, как говорят сейчас?» Розали пожимает плечами: «Делай как знаешь, все равно твоему Боженьке на это наплевать». — «Это не мой Боженька», — слегка морщится Элоиза. Как бы там ни было, Корали прикрывается Им, ссылаясь на свою дурную наследственность. Переходный возраст? Да она отродясь такой была.

Ритон обожает рассказывать всем и каждому, что его племянница с самого рождения проявляла свой отвратительный нрав. В два года кусала без разбору все, что оказывалось поблизости, и уже тогда удовольствия от этого не получала.

— Думаешь, она выбирала что понежнее, эта негодяйка?

— У меня зубы резались, — злобно возражает девчонка.

— У нас у всех зубы резались, но никто не чесал их о чужие руки или ляжки!

При одном только воспоминании об этом Ритон принимается потирать левую ягодицу, то место, куда Корали однажды вонзила клыки. Временами он устало прикрывает глаза: стоит ли делать детей, чтобы напороться на «повтор»… Камилла была не подарок, и Корали растет такой же.

Она перестала терзать зубами плоть всей семьи в шесть лет, после того как однажды вечером Элоиза с ледяной решимостью (или безучастностью) ухватила Корали пониже спины и всерьез куснула. Сохраняя полное спокойствие. Малышка завопила, с недоверчивым изумлением осмотрела укушенное место в зеркале, потом бросилась к матери:

— Ну почему?

— А почему бы и нет? Ты же это делаешь.

Марианна, помешавшаяся на Лакане,[28] трясла в воздухе пальцем и твердила, что и в самом деле нет ничего лучше показательной взаимности. Потом она смеялась вместе с другими, но глаза у нее оставались грустными. Они с Элоизой спорили в кухне.

— Неужели это было так необходимо? — спрашивала Марианна.

— Я ей двадцать раз говорила, что кусаться нельзя. И все без толку. Посмотрим, что будет теперь. И запомни, я проделаю это столько раз, сколько потребуется!

Обошлось без рецидивов.

— Мгновенное исцеление, — веселился Ритон, — по части здравого смысла на мою сестру вполне можно положиться, она не подведет.

Кусаться Корали перестала, она нашла иной способ отравлять другим жизнь, и двигала ею при этом неутолимая жадность. «В общем-то, — глубокомысленно заявлял ее брат, — она делает все для того, чтобы ее ненавидели, но при этом надеется, что ее все-таки будут любить. Вот только ничего у нее не выходит».


У Корали занятия начинаются только в десять, она бродит по дому: «Почему они нас не взяли…» Услышав шум, настораживается, бежит в кухню, а там мадам Неккер-Бонтан, она же Розали, переобувается и вздыхает, влезая в рваные, дырка на дырке, туфли со стоптанными задниками:

— Я сегодня совершенно не собиралась приходить. Что поделаешь, это жизнь. А тебе чего надо?

— Розали, почему они нас не взяли?

— А тебе хотелось поехать на похороны бабушки?

— Нет, но…

— Просто ты всегда всем недовольна, никогда не знаешь, к чему бы еще прицепиться. Тебя берут — ты зудишь, не берут — опять зудишь. До чего паршивая девчонка, хуже блохастой кошки!

Кухонная дверь грохает, со звоном сыплются кастрюли. Розали пожимает плечами, поглубже всовывает ноги в изношенные туфли (которые надевает, чтобы мыть полы, поясняет она, когда считает нужным оправдать их существование), подбирает посуду, ставит ее на стол и выходит.

На лестнице стоит Жюльен, он уже вернулся:

— Учителя английского послали на стажировку, а нас даже не предупредили, вот свинство, а тут что за шум?

— Не догадываешься? Твоя сестра тихонько прикрыла дверь.

Они смеются. Иногда Жюльену приходит в голову, что с противными девчонками надо бы поступать, как с лишними котятами, но это, наверное, бесчеловечно. И, к тому же, запрещено законом.

Розали входит в ванную, пинком загоняет Корали под душ, поворачивает кран:

— Может, у тебя в голове прояснится!

Корали, у которой с волос ручьями течет вода, тупо смотрит на нее.

— Мне давно хотелось тобой заняться, девочка моя. В память о твоей бабушке я воспользуюсь тем, что мы остались вдвоем. Тобой необходимо руководить! — Она отступает: — Теперь обсохни, потом придешь в кухню, повесишь по местам все, что свалила на пол, и только после этого пойдешь в школу. И запомни, я не пожалею воды на твою лисью мордочку — как бы там ни было, ты все равно моешься слишком редко.

— Розали, ты коровища.

Не прошло и полсекунды — Корали снова окатили водой:

— Давай вытирайся, я жду. Мне, знаешь ли, торопиться некуда.

Девчонка, вроде бы укрощенная, вылезает из ванны, хватает полотенце и бросается к двери.

— За кого ты меня держишь? — Розали помахивает ключом. — Я все еще жду, Корали. — Голос внезапно становится сухим.

На этот раз все происходит так, как она просила: Корали вешает на место планку и кастрюли, подметает и потихоньку скрывается. Розали ждет ее у ограды — и как только эта толстуха умудряется так быстро передвигаться?

— Когда уходишь из дома, надо сказать «до свиданья» или хотя бы «пока».

Корали пытается проскользнуть под рукой, придерживающей калитку, но от оплеухи летит прямиком в яму для кресс-салата:

— Я жду, Корали.

Зачерпнув туфлей воды, девчонка направляется к выходу:

— До свиданья, пока. — Ее хлюпающая туфля оставляет на тротуаре мокрый след, она шмыгает носом: — Сволочь, вот сволочь.

Но толстуха уже ушла в дом.

Розали безмятежно чистит зеленую фасоль, размышляя над старым добрым правилом: «Если не удается заставить себя полюбить, сделай так, чтобы тебя боялись». Ну и пусть девчонка ее ненавидит, ей на это начхать, как говорят эти сукины детишки. Единственное, чего ей, Розали Неккер, хочется, единственное, к чему она стремится, это чтобы царил полный покой. И еще она хочет попробовать применить к Корали то, что когда-то сделали с ней самой. То, что бабуля Элен… Она энергично сморкается: «Терпеть не могу вот так раскисать».

Ребятки сказали, что вернутся поздно, ну и хорошо. Превосходно. Розали в том же темпе вытирает мебель, пылесосит, моет полы, бросает возмущенный взгляд на немыслимый беспорядок в комнате Корали и закрывает дверь. Ничего, с этим еще успеется! Возвращается в кухню, запускает стиральную машину, гладит вчерашнее белье, слушает радио. Жюпетт стонет, что его не понимают, Жоспен — что его поняли, а толку чуть. Словом, поди разберись. Сегодня надо жить надеждой, иначе тебе вообще ничего не светит! Ширак может сколько угодно, стиснув зубы, надсадно хрипеть об интеграции, безработице среди молодежи, Израиле — Палестине и всем таком прочем, а по мне, так иди оно все в задницу! Потому что все это не стоит любви.

Поставив фасоль на огонь, Розали бежит к телефону. Они уже приехали?

— Который же теперь час? Да, приятель, вы явно поднажали, ну и я, надо сказать, не отстала! Дом блестит, как новенькая монетка. Ну что, как там дела? Понятно. Дети? Они еще не вернулись, Жюльен на футболе, у Эмили практические занятия, а Корали… хотя бы вымыта, уже хорошо. Она, похоже, задержится в школе.

Молчание затягивается.

— Что означает — вымыта? Я сунула ее под душ, потому что она устроила бардак у меня на кухне. Да нет, Ганс, все в порядке, когда я говорю, никто не возникает, можешь мне поверить! А как ты, девочка моя?

Голос у Элоизы срывается:

— Хорошо, насколько это возможно, Розали. Папа более или менее…

— Догадываюсь. Он небось уже раздумывает над тем, кто будет готовить ему еду.

Не стоит рассчитывать на то, что у Розали остались хоть какие-то иллюзии насчет мужчин. Впрочем, в том, что касается папаши Дестрада, то в последний раз, когда она видела его в деле, точнее, как говорится, в естественном состоянии, — в тот раз он приезжал в Париж с бабулей Элен на обследование в Сальпетриер, — так он был нисколько не лучше прежнего, все такой же эгоист. Он не из тех парней, которые у нее, Розали Неккер, выжали бы слезу, нет у нее на них лишних слез.

— Дай мне только волю, я бы его выдрессировала! Это еще не все, — перебивает она себя, — вы детям что-нибудь хотите сказать? Что хорошо доехали? Ладно, я передам. Насчет всего остального — не беспокойтесь, от старших я никакого подвоха не жду, а с младшенькой управлюсь, вы ее не узнаете!

Когда все трое детей возвращаются, на столе стоит готовый ужин. К блюду мяса с зеленой фасолью прислонена записка с советом поставить «натри минут в микролновку». Другая записка, прикнопленная к кухонной двери, рекомендует включить магнитофон, там записан голос Розали, который сообщает последние новости из Параиса: «У них все в порядке, у вашего дедушки проблемы только с желудком, я всегда говорила, у него, кроме брюха, ничего нет. Родители вернутся только во вторник к трем, вот как раз из-за старика, которого надо куда-то пристроить, он не хочет оставаться один, а вашей матери совсем не улыбается везти его сюда. Ваш папа сказал, что ему хватает Корали. Кстати, дорогуша, твоя комната осталась в том виде, в каком ты ее оставила. Лучше не играй со мной в эти игры, Корали. Если к завтрашнему утру все не будет убрано, ты будешь натирать пол собственной задницей до тех пор, пока то и другое не заблестит!»

— Розали в своем репертуаре, — заявляет Жюльен.

— Пошла она куда подальше, — рычит Корали.

Эмили вздыхает:

— Мне надо работать, я пошла.

Они немножко посмотрели телевизор, но ничего интересного не было. Жюльен отправился спать, а Корали — сегодня была ее очередь наводить порядок в кухне, то есть сложить тарелки и ложки-вилки в посудомоечную машину, — ухмыляясь, свалила все в раковину. «Еще посмотрим, кто кого! Что она себе вообразила, эта старая хрюшка Розали? — Порывшись в помойном ведре, Корали нашла несколько сырных корочек и добавила их к своей постройке: — Вот, помучайся, поотковыривай! До свиданья-пока? Ну, я тебе еще покажу!»

* * *
Элоиза, задумавшись, неподвижно сидит на веранде. Завтра кремируют ее мать, сейчас тело лежит в больничном морге. «И хорошо, — проворчал ее отец, — мне совсем не улыбалось ночевать на диване внизу».

Слава тебе Господи, он рано ушел спать, правда, перед тем долго чертыхался, обзывал свою дочь разными словами, отказался от экономки, потребовал, чтобы его взяли в Париж: «Только пусть дети меня не беспокоят», и так далее.

Элоиза дала ему договорить. Ее медленно охватывала холодная, почти безразличная уверенность в том, что он оказался достойным сыном Камиллы. Она посмотрела ему в глаза:

— Хорошо, папа, поедем, но, поскольку места у нас маловато, ты будешь жить в одной комнате с Корали, вы прекрасно поладите.

Он на минуту онемел, недоверчиво глядя на нее:

— Нет, об этом и речи быть не может, только не с этой мерзкой девчонкой!

— Или так, папа, или ничего не выйдет.

Попался. Корали похожа на него, собственно говоря, точно так же, как на Камиллу, просто зеркальное отражение — грязь, эгоизм и злоба в довершение ко всему.

— Элоиза, ты меня уморить хочешь, с тобой просто невозможно!

Какое-то время он переживал по этому поводу, что нисколько не мешало ему уписывать еду за обе щеки, а вот Элоиза с Гансом едва притронулись к своим тарелкам, им есть совсем не хотелось, да и сил не осталось, не было даже той сухой пустоты, которая завладевает выплакавшим все горе и все слезы телом. Пятьдесят два года прожили вместе, и такое, такая… ах, черт, ну, надо же!

Под конец, прежде чем уйти в свою комнату, отец потребовал, чтобы ему нашли подходящее заведение: уж лучше дом престарелых, чем Корали.

Семьдесят пять лет, свеж как огурчик, никого кроме себя не видит… опять приоткрыл дверь:

— И у меня в комнате должен быть телевизор, понятно?

Покойся с миром, Элен. Главное, из-за смерти жены не пропустить матч по регби, жизнь продолжается!

Вот об этом и думает Элоиза, и обо всем, что было перед тем, об одиночестве матери, о том, что ей пришлось встретиться с болезнью и смертью один на один, она всегда, все время была одна.

Ганс садится рядом, обнимает ее, крепко прижимает к себе, треплет непокорную гриву, в которую пробрались несколько седых волосков: «Ты ее очень любила…»

Он не спрашивает, он знает. Элен всегда относилась к нему как ко второму сыну, к нему, сироте, чудом спасшемуся еврейскому мальчику. Элен была не просто хорошей женщиной, у нее была такая душа…

Элоиза шепчет:

— Всякий раз, как надо было взрослеть, путь мне показывали она или Дедуля. С самого начала и всю мою жизнь. И в первый раз… — Она улыбается. — Мне было лет восемь или десять, а память моя была еще на шесть лет короче, у меня не было никакого определенного прошлого. Как это всегда бывает, обрывки воспоминаний, впечатлений, сильных, поскольку задерживались надолго, иногда они всплывали, когда я уже их не ждала. В точности как сегодня, вплоть до того, что на меня накатывали волны тянувшихся за ними запахов. Наверное, они исчезнут только вместе со мной. Чувственные, блаженные… из тех, с которыми заключаешь упоительные соглашения!

И я понятия не имею о том, почему угасли другие воспоминания. От них осталась сосущая пустота, может быть, ощущение потери. Ведь память, как и все прочее, избирательна, разве не так? Так что я с наслаждением погружаюсь в собственные радости. А если другие перебирают свои несчастья так старательно, словно отщипывают ягоды от виноградной кисти, то что тут поделаешь?

Вместо ответа Ганс молча улыбается. Да Элоиза, затянув эту песню, и не ждала ответа, ей хотелось только, чтобы ее слушали.


— …В ту зиму выпало много снега, и Дедуля каждое утро отгребал его от дверей деревянной лопатой. Я ходила за ним по пятам, слушала, как он тяжело выдыхает, сбрасывая очередную порцию в растущую под навесом мокрую кучу льдышек и гравия. Я принюхивалась к свежему снегу, осторожно пробовала его языком, удовольствие и страх смешались во мне, и я не могла отделить одно от другого. Мне казалось, что у снега противный вкус горячего металла. Знаешь, именно это я проверяю и сейчас, когда ловлю и глотаю редкие хлопья, и именно это я вновь почувствовала не так давно, когда выдался снежный январь, и снег, который на дорогах быстро превращался в грязную кашу, все же задерживался в садах, между лужайками и соснами.

Конечно, я никогда не ела разогретого металла… и все равно я так определила его вкус: уксусная терпкость на железных бабушкиных ножах. В то время уже существовала нержавеющая сталь, но она стоила дорого, а Камилла ох как не любила расставаться с деньгами! Может, и не лучшее, но все-таки объяснение: что-то такое произошло, от чего в памяти остался только этот чуждый вкус.

Как видишь, я сохранила те столовые приборы с роговыми рукоятками. С ума сойти, сколько мы храним барахла, уже ни на что не годного, но когда-то, в свое время, в другое время, нам послужившего. Знаю, давно надо было их выбросить.

Так вот, мое единственное воспоминание о раннем детстве, о себе, восьмилетней, связано со снегом. Мне снилось, что мой рот, и не только рот — и нос, и глаза — всё в него погружается, и мне совершенно необходимо выбраться из этого кошмара, где царят сырой холод и расплавленный жар… Я задыхалась при одной только мысли об этом, глаза застилало красным. И если Камилла с Полем при мне вспоминали прошлое, я чувствовала только досаду и страх, как бы не стать потом на них похожей. Потому что они всегда повторяли одно и то же, понимаешь, и я не решалась им об этом сказать. Или потому, что эта фраза — «знать бы мне раньше…» — была такой же неизменной, как мой кошмар? Может быть. Из всего их нудного бормотания постоянно всплывали одни и те же слова, что у него, что у нее, я и не старалась понять. Я уже боялась вопроса «почему?», на который не было ответа. На мои «почему?» папа, теша собственную лень, твердо отвечал «потому что».

«Знать бы мне раньше»… и тогда Дедуля не женился бы на Камилле, а Камилла не вышла бы за Дедулю. Волей-неволей мне пришлось сделать такой вывод. Ни тот, ни другая дальше этого не шли, ни к чему было. Время не истощило ни оставшихся несказанными слов, ни злобы. Сорок лет они были женаты и сорок лет друг друга ненавидели. Сколько я их знала, между ними всегда шла партизанская война, иллюстрирующая этот вечный припев. Машинальный, оторванный от действительности, как «Отче наш», который мы читали каждый вечер, став коленками на половик, под присмотром деда, называвшего себя вольнодумцем.

Намного позже я догадалась: отвращение настраивало их на воинственный лад, словно боевых петухов, оно насквозь пропитало Камиллу, которая рассчитывала, когда время настанет, напеть мне в уши свою старую песню про «любовь-это-грязь»! Кто ей такое нашептал — ее собственная мать или священники, которым она досаждала своими грехами, не греша при этом излишком воображения? Поди знай. Дядя Годон, кюре, бежал от Камиллы как от чумы, он даже готов был отпускать ей грехи без исповеди! Впрочем, мама навела во всем этом порядок: «Ты Камиллу не слушай, ей не нужны ни мужчины для того, чтобы запачкаться, ни сидячие ванны, чтобы остудить от природы холодные части тела! Это дело, моя девочка, наполовину зависит от того, во что ты сама его превратишь — получишь или чудо из чудес, или ровным счетом ничего. Твоя бабушка занималась этим дважды в жизни, чтобы сделать детей. А потом Дедуля застегнулся наглухо!»

Такое объяснение ничего не меняло, и мне приходилось глотать горькие намеки, отрицавшие меня. Потому что, не поженись Поль-с-Камиллой, не родился бы мой отец, а следовательно — и я сама! Но Поль меня обожал, в этом я была уверена, хотя сам он на этот счет помалкивал; Камилла же так громко говорила о своих чувствах, что я убеждалась в обратном. А их фраза-фетиш то и дело возвращалась, словно солнце летним утром, словно наступление осени, начало занятий в школе или каникулы, как все неизбежное. Как вши, наконец!

Несколько месяцев спустя, в воскресенье, моя мать, не выдержав, заговорила открыто прямо за обедом: по ее мнению, толку от сладких слов не больше, чем угря в поданном на стол матлоте.[29] Шла воина, видишь ли, поститься приходилось круглый год. Но ты знал все это — только еще покруче…


Ганс покачал головой. Сам он переходил от одной кормилицы к другой, пока не оказался на острове Ре у мамаши Берг. Но рыбу так и не разлюбил. Он улыбнулся, глядя перед собой.


— …Шум поднялся адов, — продолжала Элоиза. — Дедуля вопил, Камилла визжала, папа склонился над тарелкой, лишь бы ничего не видеть, ничего не слышать, ничего никому не сказать! А мама подлетела к навозной яме ивыплеснула туда еду: «Ни угря, ни вина, одни только рыбьи хребты, политые уксусом! Фу! Карточки, скудость, питайся воздухом, так что сойдут набитые тиной лещи и голавли! Только не просите, чтобы я ко всему еще и полюбила это дерьмо», — в ярости кричала моя мама Элен.

Мне было восемь лет. Я знала, что такое любить: я безмерно любила Дедулю и свою красавицу мамочку, я безудержно ненавидела Камиллу, а к ее сыну испытывала благоразумную привязанность, на этот раз вполне умещающуюся в рамки: ладонь у него была слишком большая, и мое лицо до миллиметра знало ее размеры…

В такой обстановке схватываешь на лету, учишься читать по лицам, по взглядам, по жестам; задолго до того, как начнешь разбирать буквы в книгах, уже умеешь все предусмотреть и вовремя исчезнуть, стать прозрачной и безмолвной, умеешь все, что требуется, чтобы избежать оплеух!

Да только вот что — маме совсем не хотелось иметь «послушную дочку», какую пытались воспитать старая хранительница традиций клана и ее отпрыск.

В тот достопамятный день матлота, вволю подрав глотки за столом, старики внезапно заметили, что их строптивая невестка куда-то исчезла. Она сбежала из столовой и меня за собой утащила.

— Что, если нам прокатиться на велосипедах до шлюза? Погода-то отличная!

И мы покатили по Каштановой дороге.

— Как ты думаешь, они все еще ругаются?

Мама захихикала. Только война заставила ее крутить педали, она была еще робкой велосипедисткой — с трудом удерживала равновесие, сидела в седле, стиснув зубы, страшно боялась свалиться. И какое же у нее было огромное желание все сделать как надо, если она могла смеяться, судорожно вцепившись в руль. Разве можно усомниться в том, что мне досталась замечательная мать?

На склоне она упросила меня катить впереди, предпочитая ехать сзади и тормозить изо всех сил, чтобы в меня не врезаться, так она мне крикнула. Бедняжка, она спустилась по этой улице, словно королева без королевства, и до чего же перетрусила! «Уф, — вздохнула она, добравшись до конца. — Подумать только, некоторым это нравится!» Потом-то она настолько освоилась, что следила за Тур де Франс, читала «Экип», увлеклась Фаусто Коппи и бегала смотреть, как финиширует велогонка. Но это совсем другая история.

Я обожала тайком прогуливаться вдоль канала. Мама узнала об этом, но ни разу ничего не сказала; «другие» могли сколько угодно запрещать мне гулять в одиночестве: «Элоиза, там отвесные бетонные берега!» — «Ну и пусть!» Наказание вытерпеть легче, чем неутоленное желание. И потом, я умею плавать, так какого черта! «Не так давно научилась», — обеспокоенно бормотал Дедуля.

Тропинка, окаймленная фруктовыми деревьями, которые только дети и обирали, начиналась на уровне карьеров и подходила к реке у Порта Понте. Дулуара так круто изгибалась, что ни одна тяжело груженная баржа не шла по ней, когда вода стояла низко, чтобы не сесть на мель. Зато по каналу суда могли без проблем и спускаться, и подниматься, вот только в него не так-то просто было попасть! Следовало позвонить от шлюза в будку владельца каменоломни, чтобы спускающиеся вниз баржи подождали, пропуская сестер, осевших под тяжестью груза, брикетов или антрацита, а на это требовалось терпение!

Телефон, соединявший шлюзы, работал, когда ему хотелось, а в такие моменты это не всегда ему удавалось! Лучше было на него не рассчитывать. Так вот, когда показывалась идущая вверх баржа, один из мальчишек смотрителя шлюза вскакивал в седло и мчался, как ненормальный, предупредить парня из карьеров, чтобы тот не буксировал баржу.

Я ходила в школу вместе с мальчишками со шлюза, с ними было куда интереснее, чем с девчонками в розовых бантах, которых Камилла то и дело мне навязывала в подруги, и когда папаша Фуина посылал меня вдогонку: «Скажи там, что у нижних ворот появились еще три баржи», я гордилась собой — качу так же быстро, как его парни, и мне так же доверяют, как им!

В воскресенье смотритель никого через шлюз не пропускал. Баржи располагались вдоль величественного изгиба реки и, как люди, устраивали себе выходной. Женщины обменивались новостями, мужчины — почти все они были в годах — только вздыхали, думая о своих сыновьях, запертых в концентрационных лагерях для военных или прячущихся по окрестным лесам и холмам, чтобы не угнали на работу в Германию. Дети — маленькие «моряки дальнего плавания» на отдыхе — играли, как играют все дети в мире.

Мы с мамой долго смотрели, как зеленая вода пробирается сквозь большие деревянные ворота, укрепленные стальными пластинами. Неподалеку от нас кипел водоворот, попавшая в него щука кружила в медленном вальсе и, вращаясь, показывала белое брюшко. Время от времени она выскакивала из воды, хватала под ивами уклеек, потом продолжала плясать в воде. Это было так просто, так… нет, достаточно сказать «просто».

Мама заговорила тихим голосом, короткими, резкими фразами. «Слова, которые твердят сорок лет, теряют вес, — говорила она, — их смысл расплывается, понимаешь? И потом, что, черт возьми, означает это „знать бы мне раньше“? Время — не баржа, вплывающая в шлюз! Когда прошлое силой вламывается в настоящее, девочка моя, будущего не жди. И это справедливо для всех, слышишь, и для стариков тоже! Эти двое отравили себе существование, без конца пережевывая одно и то же и не переваривая его, как жвачные животные, у которых что-то разладилось в организме. Элоиза, запомни раз и навсегда: все проходит! А если не проходит — беги, меняй жизнь, гони того, кто тебе ее отравляет».

— Вы с папой тоже не такая уж сладкая парочка, — пробормотала я. — Тем не менее, вы все еще женаты.

— Это тебе так кажется, — ответила она, испепелив меня взглядом. — И потом, у меня, пропади все пропадом, есть и другая жизнь, не только та, что известна всем!

Я отвернулась. Я уже догадывалась о ее «другой жизни», сомневалась и в папиной верности! Правду сказать, я вообще во всем сомневалась, и у меня были свои соображения насчет «удачных» браков. Если по деревне, где живет шестьсот душ (считая собак), катит на велосипеде ловить рыбу — не взяв удочки — в пух и прах разряженный парень, он явно собрался на свидание, это ясно всем и каждому, даже воспитанницам католического приюта. Что тогда говорить обо мне, я-то ходила в коммунальную школу!

Мы с мамой сошли с мостика, откуда до головокружения смотрели на падающую каскадами воду, и укрылись в тени деревьев. Мама подобрала два кривобоких, зеленых, вяжущих язык яблока. Откусишь в первый раз — десны сводит, а потом так быстро привыкаешь, что ничего другого не хочется. Рядом с этим любой шафран или анисовка покажутся пресными!

Мама протянула мне второе яблоко, еще кислее того. Откусив его, я поежилась: сок вязал рот, почти сразу превращаясь в чистейшее наслаждение. В тот день я едва не постигла истину, которая тут же улетучилась. Сейчас, став на тридцать пять лет старше, я знаю, что самые изысканные удовольствия доставляет нечто посредственное, если приготовить его с умом!

Мама смотрела на меня:

— Когда тебе попадается червивый орех, что ты с ним делаешь?

— Выбрасываю.

Она засмеялась:

— Вот и в жизни все точно так же! Камилла-с-Полем варят варенье из того, что все остальные бросают в помойное ведро! И, поскольку это тянется уже больше сорока лет, я думаю, они получают от этого удовольствие. У каждого свои фокусы, девочка моя! Может быть, червяк в яблоке тоже вкусный, и за доказательствами далеко ходить не надо! Ест же бабушка белую черешню, а она всегда червивая, это все знают!

— Зато красную не покупает, а она стоит дороже.

Мы шли, не останавливаясь, нам было весело. Я молча отдавала ей семечки, она зубами сдирала с них коричневую кожицу, сплевывала ее в канал и искоса, задорно и вместе с тем смущенно поглядывала на меня. Мне плеваться не разрешалось.

Когда мы дошли до конца канала, я стала ныть: «Хватит с меня, дальше не пойду», — а велосипеды остались на откосе у шлюза.

Смотритель шлюза, удивший рыбу как раз под нами, смеясь, вскочил на ноги:

— Не часто вас здесь увидишь, мадам Дестрад!

Она спросила, не собирается ли он возвращаться домой:

— Так не могли бы вы взять к себе в лодку мою дочку, она слишком устала и пешком не дойдет, я-то еще ничего…

Он усадил в лодку нас обеих, попытавшись маму при этом ухватить, но она с улыбкой отклонилась. Потом принялся грести, а мы тесно прижались одна к другой. Вместе с темнотой по чистому синему небу растеклась сырая прохлада, и река, проглотив где-то у горизонта огромный яичный желток, отплевывалась туманом над Сен-Жилем. Образ принадлежит папаше Фуина. Я видела только красивое серо-золотое облако, которое появилось внезапно и почти сразу погасло. Солнечный ветер, благоухающий бриз, покачал лодку и улегся. Осенние сумерки проворно обвели деревья призрачными контурами, рождавшими предчувствие зимы.

Смотритель шлюза ласково смотрел на нас:

— Ну, как дела с велосипедом, мадам Дестрад? — Вся деревня, каждый из местных жителей хоть раз да видел, как моя мама трогается с места, переступая на педалях, словно танцует румбу! — Нелегко вам будет в темноте лезть вверх по склону, надеюсь, фонари у вас работают.

Они работали. И мы отъехали, наслушавшись перед тем любезностей, и благодарностей, и всяких хороших слов: «Мои парнишки любят вашу девочку». Его раскатистый смех еще какое-то время нас провожал. Мама тихонько посмеивалась, а меня охватили гордость и смущение. Мне кажется, я уже тогда знала, что ждет слишком решительных женщин, «настоящие» мужчины не терпят конкуренции. Правда, речь тут уже о других играх.


— Меня-то решительные женщины никогда не смущали, — прошептал Ганс.

Элоиза, судорожно вздохнув, поцеловала его и продолжала говорить:

— …Мама с наступлением ночи начинала нервничать, а меня темнота всегда успокаивала. Мама спросила, не страшно ли мне. А чего мне было бояться?

Бояться собственной тени или теней вообще, бояться себя или других, бояться темноты непонятных чувств. Мамин ответ на вопрос насчет папы был не более приемлем, чем надоевшая песня стариков; Элен это знала и больше ничего не прибавила.

Дома нам никто ничего не сказал, потому что каждый дулся в своем уголке. Папа вроде бы спал в шезлонге и похрапывал, должно быть, накачавшись четырнадцатиградусным изделием Равина, который разбавлял местную кислятину алжирским вином! Старики напевали, Поль в мастерской, Камилла в кухне, — про то, как неплохо вздремнуть под боком у белокурой девчонки… На самом-то деле незачем было сорок лет тому назад засовывать их в одну постель, нм больше подошло бы дружить. Да только вот оно как вышло! Ему хотелось иметь детей, а ей — надеть кольцо на палец.

В понедельник родители, как всегда, отправились на работу, а я осталась в Параисе со своими двумя ворчунами, но кое-что изменилось. Когда Дедуля в очередной раз воскликнул «знать бы мне раньше…», я вылетела из столовой, хлопнув дверью. Да сколько же можно!

Он догнал меня, едва не сбил с ног щелчком в лоб, и мы уставились друг на друга, как два пса — не улыбаясь и почти не дыша. По-моему, я тогда заорала громче него, порода все-таки сказывается: «Послушай, в самом деле! Какого черта? Тебе не надоело все время долдонить одно и то же? Ты бы должен уже привыкнуть, с тех пор как знаешь то, что знаешь!»

Его руки соскользнули с моих плеч.

Через несколько дней одна из святош, которых моя бабка донимала своим нытьем, — Дедуля называл их «богомольными вражинами», — уставилась на меня и спросила, не подросла ли я часом на несколько сантиметров? «Повзрослела, только и всего», — пожал плечами Дедуля.

Камилла и «добрая» мадам Д* еще долго кудахтали насчет этого: «Знаешь, дорогая, вот уж точно что твой муж…», а я тем временем перехватила Дедулю в саду:

— Может, смотаемся к каналу, я там около шлюза нашла местечко, где можно поживиться! Не знаю, как ты, а я по горло сыта их «отченашами»!

— Ты, никак, пескарей видела?

— Да, в то воскресенье, с мамой. Ты же помнишь, в тот раз, когда она помогала мне расти.

Он крепко прижал меня к себе, но не поцеловал. «Взрослых» ведь уже не целуют, правда? И в эту минуту все прежние знания перестали что-нибудь значить. И для него, и для меня. По крайней мере, так было до этого дня.


Элоиза умолкла и уткнулась лицом в ладони. Она не плакала. Ей было по-прежнему горько. Ма-Элен могла бы послать куда подальше свою иссякшую любовь вместе с тем, кто был всему виной, но она этого не сделала. Какого счастья она для себя добилась, оставшись с отцом, — это совсем другая история. Которая теперь закончилась. Завтра она уйдет, улетит с дымом. Элоиза, всхлипывая, прижалась к Гансу и прошептала, что у снега по-прежнему остался этот огненный привкус.

— Когда мы шли вдоль канала, я спросила у мамы, откуда у меня мог взяться такой кошмар, и она мне все объяснила. Когда мне было два года, я свалилась в горном цирке Гаварни вниз головой в фирн[30] и порезала губу о камень… Знала бы я заранее, так смотрела бы, куда лезу, верно? Но хуже всего то, что я и сегодня не смотрю!

Они улыбаются друг другу. У Ганса глаза на мокром месте: его всегда веселая, решительная жена… а у него от его собственной матери ничего на память не осталось, даже фотографии нет. Знаешь ведь, что родителям когда-нибудь придется умереть, или, вернее, что когда-нибудь их потеряешь, и все равно в сорок с хвостиком это пережить не легче, чем в десять.


Элоиза закрыла ставни в Параисе, теперь их откроют только на каникулах. Дедушка Андре поселился в доме престарелых в Сен-Креме, у него там есть телевизор в комнате и уверенность в том, что его накормят точно по расписанию, и ему не придется об этом заботиться, «знаешь ли, в последнее время твоя мать обленилась, палец о палец не ударит».

Под взглядом Элоизы он замолк. Она зажала его в угол между ванной и спальней и отчетливо произнесла, что он стар, он ее отец, ладно, пусть так, но это не мешает ему быть безмозглым кретином. И ушла, не оборачиваясь, а он у нее за спиной долго разорялся насчет уважения, с которым следует относиться к тем, кто произвел тебя на свет.

— Да иди ты со своим уважением!

Потом он напишет ей длинное обиженное письмо с попреками по поводу обязанностей, которые она не выполняет, а она ответит ему в нескольких словах: «Ты лучше бы свои обязанности помнил, которыми всегда пренебрегал». Он, разумеется, изобразит удивление: у подобных ему людей память коротка, когда речь идет о том, чего они не сделали для своих близких, от которых требовали чуть ли не луны с неба. Вечно одна и та же история.

* * *
В Париже укрощение идет полным ходом. Розали воспитывает Корали. Все как полагается: Корали вопит как резаная, Розали безмятежно вставляет в уши затычки; Корали переворачивает все вверх дном, Розали ни плечом, ни бровью не поведет; Корали орет, что уже не может войти к себе в комнату, Розали благодушно заверяет, что ее это не смущает нисколечко, у нее есть средство помочь горю, и — раз-два — выметает все, что там валяется, и ссыпает в помойное ведро; Корали вопит, выхватывая из помойки свое имущество, Розали подметает заново…

В первый день, увидев гору грязной посуды, Розали с рассветом поднялась к Корали, ухватила ее за пижаму — была среда, в школу идти не надо, можно поспать подольше, — проволокла по лестнице и ткнула носом в сваленные тарелки: «Давай вылизывай. Не знаешь, как это делается? Сейчас покажу». Одним движением она цапнула Корали за шею, тарелку — за край, и резко сдвинула все это вместе. На носу у Корали, разревевшейся от злости и унижения, повисла сырная корочка. Эмили с Жюльеном ввалились в кухню, чтобы насладиться представлением. «В средствах стесняться нечего, — наставительно произнесла Розали, — я только примером и могу научить. Ты все поняла?»

С этой минуты никому не пришло бы в голову подвергнуть сомнению действенность ее метода. Корали так и бросается ставить посуду в машину и даже споласкивает ее перед тем. «Вот видишь, стоит только захотеть», — философски замечает Розали.

Теперь комната убрана, а Корали моется. Потом Розали проверяет у нее уши:

— Так, все в порядке, беги, — и вдруг останавливает на пороге: — Разевай клювик.

Корали недоверчиво приоткрывает рот и туда падает долька шоколада с орехами:

— Магния ты получаешь маловато, а тебе он только на пользу.

Девочка не может опомниться:

— Как же так, ты ведь меня не любишь!

— Чушь городишь, — возражает старуха, подбоченившись, — не вали в одну кучу любовь и воспитание.

— Не понимаю.

— Пока на этом не застревай, не то в школу опоздаешь. Завтра выходной, у нас будет время, объясню.

Эмили, которая подслушивает у дверей, тоже, честное слово, ровно ничего не понимает, но решает подслушать и завтра — как знать, вдруг ей потом достанется такой же фрукт, как сестрица, хоть будет понятно, с чего начинать.

Субботним утром Корали, допивая в кухне свой шоколад, интересуется:

— Ну так что, объяснишь или нет?

— Погоди немного, вот только почистим молодую картошку.

Корали раскрывает рот и вот-вот завопит, спасения ждать неоткуда. Розали поднимает руку, и снова тишь да гладь.

— Как она это делает? — спрашивает Эмили.

— Вот уж чего не знаю, того не знаю, — отвечает Жюльен, который тоже притаился за дверью.

— Ну, значит… видишь эту картошку? Почисть-ка одну ножиком, вторую скребком. Не очень-то красиво получилось, а? Теперь смотри.

Розали хватает разом пять или шесть картофелин, открывает кран, бросает их в раковину и ворочает там все вместе. Полминуты — и в руках у нее чистенькие, аккуратные клубни.

Корали широко раскрывает глаза:

— Не понимаю, ко мне-то это какое имеет отношение?

Розали хихикает:

— Некоторые дети — вроде этой картошки, обычные способы обращения с людьми для них не годятся. И потому, если ты не прекратишь свои выходки, тебя ждет именно это: пансион. Вас всех вместе сунут под кран. Неподдающихся. Таких, как ты. Конечно же, девочка моя, шкурка с тебя слезет, а тогда одно из двух: или ты нарастишь новую, покрепче прежней, или смягчишься. В любом случае ты изменишься! Но до того тебе придется много чего вытерпеть. Я, видишь ли, сама из приюта и не могу сказать, чтобы совсем уж ничему там не научилась. Нам, что ни день, твердили одно и то же, хоть стой, хоть падай, и само собой, когда я оттуда выбралась, твердо решила не позволять таким девчонкам, как ты, мне перечить!

Ну, развеселись немножко! По-моему, тебе именно этого и не хватает, ты слишком мало смеешься. А ведь в твоей семье не любят грустить, бабушка Элен об этом позаботилась!.. Да, твоя бабуся, и она умерла, — продолжает Розали внезапно осипшим голосом. Сморкается в платок: — Ладно, если тебе удастся меня развеселить, можешь даже насчет меня пройтись!

— Розали, ты — коровища.

Оплеуха не заставляет себя ждать:

— Я просила меня развеселить, а это что, по-твоему, смешно? Придумай что-нибудь получше, цыпочка!

— Коровища, коровища…

— Снова-здорово: ты повторяешься, Корали!

— Ты тоже!

Розали хихикает:

— Ну вот, черный юмор. Иди сюда, я тебя поцелую.

Корали ударяется в слезы:

— Ну почему никто меня не любит?

— Потому что ты не мягче шкурки каштана! Ты так и не поняла еще, что я пытаюсь с тобой сделать? До чего каштан красивый, когда сдерешь колючки, правда? Так вот — ты вся в колючках. И стоит твоим старикам к тебе потянуться, уж поверь мне, приходится отдернуть руку. Я тебя не понимаю. У тебя золотые родители, сестренка до того вся в облаках, что одни свои книги и замечает, спокойный брат, у которого, к тому же, руки приделаны куда надо. Ни про того, ни про другую слова плохого не скажешь, а ты только и знаешь, что всех изводить. Можешь мне объяснить, почему?

— Они меня не любят.

— А разве любят кусачих собачонок? Ну, подумай сама. И потом, прежде всего, мне кажется, ты не любишь жизнь, ты даже и не знаешь, зачем на свет родилась. Так ведь?

— Они мне без конца твердят, что я похожа на Камиллу!

— Но это же правда! Вот только теперь они при этом имеют в виду твой паршивый характер, а поначалу говорили о твоей мордашке. И могу тебе сказать, что эта самая Камилла, эта мегера, была бы, если бы не ее мерзкий нрав, от которого любой кобель остынет, довольно-таки хорошенькой, если судить по фотографиям. Маленькая, темненькая, с ореховыми глазами. Очень даже ничего с лица. Конечно, к старости она сморщилась, как завалявшаяся в коробке черносливина, да и никто, высыхая, краше не становится, но все-таки, если ты пьешь уксус и моешься только всякий раз, как с неба камни упадут, то и рассчитывать на что-нибудь получше нечего! И огоньку под юбками не больше, чем в Антарктиде! У тебя-то, девочка моя, другой случай. Тебе, как мне кажется, не помешает в штанишки сунуть несколько ледышек, и поверь мне, уж я-то знаю, о чем говорю.

Корали утирает слезы:

— Болтаешь невесть что… — Потом поднимает глаза, смотрит с надеждой: — А ты не врешь?

— Врать не умею и не умела никогда. Как бы там ни было, ты пока что обо всем этом подумай, а мне пора домой, ко мне завтра внуки придут обедать.

— А я и не знала, что у тебя есть внуки!

— Да ведь ты не очень-то интересуешься другими людьми, разве не так? У меня их восемь: четыре паренька и четыре соплюшки. И я с ними наловчилась по части воспитания. А до того растила троих сыновей и двух дочек. И могу точно сказать, что жизнь у нас была счастливая. Я была дойной коровой, детка, и молоко у меня было хорошее, все выросли большими и крепкими. Я строго их воспитывала, но и на поцелуи не скупилась, это никогда не вредит. Знаешь, как со щенками: шлепок-сахарок. Шлепок — чтобы отучить писать на ковер, а сахарок — чтобы о шлепке забыть, а урок помнить. Понятно?

— Так, значит, шоколад?..

— Совершенно верно, миледи!

— А если я предложу тебе засунуть его сама знаешь куда?

— Вот тут можешь не обольщаться, он все равно окажется у тебя во рту.

— Только вкуснее станет.

Они дружно хихикают. И вдруг Корали закатывается смехом, прямо остановиться не может:

— Ох, хорошо-то как, да?

Толстуха Розали приподнимает ее одной рукой:

— Послушай, цыпонька, еще не все потеряно, далеко не все, я в это верю! Запомни только, что все будут тебя любить, если только ты станешь поласковее. Это ведь совсем не сложно, а? — Она еще и погладила упрямую головку: — Может, вместо того чтоб на глупости время тратить, ты бы лучше подумала о том, чем займешься потом, когда все это останется позади? Ты же не хочешь, чтобы вся твоя жизнь свелась к дурацкому нытью? Кем ты хочешь быть, тряпкой или женщиной, головой собираешься думать или задницей? — И, влезая в башмаки и жалостно причитая над своими разнесчастными ногами, которые уже и носить-то ее не хотят, она прибавляет: — Во вторник вернутся твои родители. Элоизе сейчас невесело, она очень любила свою маму. А твой отец на следующий день снова уедет, она останется одна с вами тремя. Так что используй воскресенье на то, чтобы навести порядок в своем котелке, и не дуйся на мать, когда она приедет. Подумай об этом, и подумай о том, о чем мы с тобой говорили.

— Розали…

— Что?

— Ты моя самая любимая коровища.

И загрубевшая рука треплет свежую щечку:

— Из тебя, девочка, еще может выйти толк…

— Розали?

— Ну, что еще?

— Ты давно знаешь маму?

— Ох, твоя мама, — улыбается Розали, — как-нибудь, если будешь умницей, я тебе расскажу…

— Когда?

— Когда-нибудь. Не торопись, ты ведь еще себя не показала, а?

Корали кивает:

— Ладно, подожду. Я знаю, что приготовлю к их приезду. Хочешь, расскажу?

— Я могу проболтаться. Лучше потом расскажешь. Ну, цыпонька, до понедельника. И не забудь вымыться как следует, а не как кошка лапкой, хорошо?

Стоя на пороге, Корали кричит вслед:

— Ты хорошо знала бабулю Элен?

Розали оборачивается, глаза у нее блестят, она медлит с ответом, сглатывает и удаляется со словами: «Я ее любила».

* * *
Пока Ганс ставит машину в гараж, Элоиза открывает дверь. В доме тихо. Нет, не совсем: Жюльен, должно быть, что-нибудь мастерит в своем углу, оттуда еле слышно доносится музыка, «Кармина Бурана». Эмили еще не вернулась с занятий. А где же малышка?

Элоиза прикрывает глаза — вот уж чего ей хотелось бы в последнюю очередь, так это встретиться с разбушевавшейся Корали.

Она идет в столовую, стол заботливо накрыт. Розали, наверное…

Подхватив чемодан, она поднимается на второй этаж, мечтая о горячей ванне, которая смыла бы усталость и остатки слез. На туалетном столике в спальне — букет сирени с прислоненной к нему запиской, аккуратно выведенные буквы: «Мама, прости меня. Корали».

Боже правый! В ванной над батареей греются полотенца, у зеркала еще одна записочка, в ней говорится, что родители могут принять ванну, оба могут, они все — братишка, Эмили и она — нарочно мылись холодной водой. Что за чудеса?

Входит Ганс, читает записку и впадает в ступор. Дедуля сказал бы: «Если ночью ее подменили, кто-то еще не догадывается о том, как сильно ему не повезло!»

Жюльен просовывает голову в дверь:

— Может, надо чем помочь? — Целует мать: — Знаешь, мы очень много думали о тебе в субботу. И, кажется, молились.

— Ты молился?

Мальчик улыбается:

— Думать о других, ма, это тоже молитва. — Шепчет матери на ухо, что Корали старается изо всех сил, ну и вот…

Так. Ганс рухнул на постель и уснул — устал с дороги, а завтра на рассвете ему снова уезжать. Элоиза погружается в горячую воду, подремывает. Она хорошо знает Розали, та всегда проповедовала твердость в дрессировке. И это явно дает результаты.

Когда родители снова спускаются, Эмили уже дома, моет руки под кухонным краном и разговаривает с сестрой.

— Готово?

— Боюсь, соли маловато.

— Лучше недосолить, чем пересолить. Хочешь, попробую?

— Но я все равно больше ничего с ним делать не буду!

— Мм, вкусно-то как! Это что?

— Цыпленок по-пакистански, рецепт Люлю, няньки из двенадцатой квартиры, той, что замужем за азиатом.

— Да он же из Камбоджи!

— Чего не знаю, того не знаю, она говорит, он пакистанский.

— Кто?

— Да цыпленок же.

Диалог совершенно сюрреалистический. Элоиза, не сдержавшись, хохочет. Дверь мгновенно распахивается: с «хорошими» привычками не так-то просто расстаться, и Рим не один день строился! Появляется Корали, перепачканная мукой. Целует мать, смущенно хихикает:

— Как тебе понравилась моя сирень?

— Очень понравилась, дорогая моя, а по какому случаю?

— Я же знаю, что на прошлой неделе вела себя отвратительно, так что вот. И потом… — она опускает голову, — я обещаю тебе, мама, что буду стараться. — Она поворачивается к отцу: — Боюсь, я маловато соли положила, может, надо досолить. — Разворачивается и убегает, отец ее перехватывает:

— А мне что же, поцелуев не положено?

Она на мгновение виснет у него на шее, потом скрывается, серьезная, как настоящий шеф-повар. Дверь хлопает, снова открывается: «прошу прощения», — тихонько затворяется.

Жюльен смеется:

— Да, знаешь ли, у нас тут было такое представление. — И шепотом рассказывает, перечисляет бесконечные разговоры между сестрой и Розали, споры, и оплеухи по малейшему поводу, и ласки… — А потом мы получили чистенькую и веселую Корали. Это было… словом, мы все обалдели от того, что проделала Розали!

— Вы что, подслушивали у дверей?

— Еще как! Неужели постеснялись бы? Уж слишком было увлекательно! А теперь они просто остановиться не могут. Розали рассказывает про свою жизнь, Корали — про свою. Похоже, обе наделали ошибок. Но все равно, они и веселятся обе, и Корали решила стать социальным работником, когда вырастет, чтобы заниматься приютскими детьми. Тише, они идут.

Входит Эмили, в руках у нее два подсвечника с зажженными свечами, шепчет на ходу:

— Подольше бы так продолжалось…

Корали время от времени будет ныть, что «никто ее не любит» и «она такая несчастная», и двери нередко будут захлопываться с грохотом, но Розали не впустую станет орать: «Хватит, девочка моя, послушай свою любимую коровищу!»


Пройдут годы, и Розали умрет. Потрясенная Корали будет сквозь слезы приговаривать: «Видит Бог, мама, как я тебя люблю, но учила меня, пусть и сурово, и подавала пример, и наказывала, когда надо, и… воспитывала моя Розали».

И тогда Элоиза решится рассказать историю Розали: «Вот теперь ты можешь ее выслушать», — прошепчет она, глотая слезы. Эмили, которая изо всех сил борется с чрезмерной чувствительностью, — когда-то, стоило ей захныкать из-за какой-нибудь царапины, Элоиза бросала на нее презрительный взгляд: «Очень тебя прошу, постарайся не быть похожей на своего дедушку», а хуже и быть не могло, чем такое услышать, — Эмили тоже будет слушать, но издалека, потому что вынимать косточки из вишен для консервирования, пожалуйста, это как-нибудь без нее! А может, и Жюльен станет прислушиваться из-за дверей… все Дестрады любили толстуху Розали.

4 Розали Неккер

— Ну, мам, начнешь ты, наконец?

Элоиза и Корали чистят вишни, чтобы поплотнее набить ими банки. В баке для кипячения белья, «обреченном в жертву культу стерилизации», как насмешливо говаривал Дедуля, уже стоят первые шесть.

Надо сказать, Корали, у которой кисти рук красны от сока и пальцы слиплись, уже несколько подустала. Выколупывать косточки, одну за другой…

— Нет, правда, ма, мне надо перекурить, или я умру! — Она встает, потягивается, недовольно скрипит: — Достали меня эти вишни, каждый год одно и то же!

— А есть их зимой тебе не надоело? — усмехается Элоиза. — Чего ты, собственно, хочешь?

— Хочу услышать историю Розали, ты уже тысячу лет обещаешь ее рассказать и каждый раз увиливаешь!

Они смотрят друг на друга с улыбкой, и все же серьезные. Годы пронеслись над семьей Дестрад — как по-прежнему продолжали называть ее местные, пренебрегая фамилией Ганса, «о которую, — ворчали они, — язык можно сломать», — да, годы прошли, а воспоминание о «коровище» по-прежнему живо, как и горе Корали, которая отворачивается с заблестевшими глазами:

— Ну, и хватит меня томить!

— Садись на место, — улыбается Элоиза, — мы почти закончили, а пока что я начну рассказывать. Идет?

— Идет.


— Ты — как, собственно, и я сама — не знала Розали пятнадцатилетней, в те времена, когда она, возможно, была красивой, во всяком случае, черт занимал ее всю с головы до пяток. Только помни, что все, что я знаю о ее ранней молодости, я знаю от твоей бабушки, которая именно тогда с ней познакомилась и объявила ее неуправляемой девчонкой. Розали даже с некоторой гордостью неизменно признавала это, во все горло хохоча над своими «дерзкими вылазками» во время войн переходного возраста! Что ж, она-то, по крайней мере, никогда от себя не отрекалась!

Мать произвела ее на свет почти что на ступеньках у входа в метро, на станции «Севр-Бабилон». Странная с виду, очень крупная женщина, явно на сносях, внезапно закричала, вернее даже сказать, взревела, произнося слова, которых никто понять не мог, а потом вся затряслась и рухнула прямо в лужу воды, хлеставшей из-под ее огромного живота.

В каком-то смысле то, что все это произошло именно там, было к лучшему. Полицейские тут же подхватили роженицу и отволокли в отделение неотложной помощи больницы Неккер, она в двух шагах оттуда. Розали выскочила чуть ли не на пол приемной, и завернуть ее было не во что, разве только в материнские юбки. Целые вороха ткани, при одном взгляде на которые уже можно было сообразить, что к чему, но люди, само собой, видят лишь то, что их интересует в первую очередь.

Новорожденный младенец оказался девочкой. Как только мать с ребенком переправили, как говорится, в более подходящее место, так сразу же задались вопросом, какое имя дать этому маленькому чудовищу? 55 сантиметров и вес 4,5 килограмма — не пустяк, особенно в те времена. Мать продолжала беспокойно лопотать, но никто не мог разобрать ни слова. К тому же, ей было очень плохо, началась горячка, она дергалась и бредила. Врачи уже не знали, какому святому молиться, а главное — на каком языке. Они перепробовали испанский, итальянский, английский — безуспешно, отыскали в соседнем отделении какую-то славянку, но эта дура только и смогла, что признать свою непригодность, да еще и нос воротила!

И тут появилась твоя бабушка. У нее, к сожалению, уже тогда начались нелады со здоровьем, но, хотя после первой операции ее освободили от работы, она не могла сидеть без дела и охотно помогала всем, а в тот самый день везла тележку с книгами в послеродовую палату. Услышав голос, который никак не мог преодолеть языковой барьер, она воскликнула: «Да это же цыганка!» Еще через четверть часа социальным службам удалось разыскать отца-как-бишь-его-там, который, по маминым словам, интересовался цыганами из Ла Курнев и понимал их тарабарщину. Я нередко спрашиваю себя, было ли по части полезных на любой случай жизни сведений что-нибудь, чего не знала моя дорогая мамочка… за исключением подробностей, касавшихся меня лично!

Элоиза засмеялась, несколько деланно, как показалось Корали, которая, тем не менее, ничего на этот счет на сказала. Это ведь повторяется в каждом поколении, разве не так? Кто вообще кого понимает? Лучше промолчать.


— …Вот только цыганке становилось все хуже, и больше ничего у нее выяснить не удалось, кроме того, что дочку она хотела назвать Розали. Документов у нее не было никаких, на вопрос, откуда она взялась, роженица только головой мотала… короче, она потеряла сознание, а потом умерла, не сумев или не пожелав рассказать о себе поподробнее. Больничный священник, растерянный и, по словам твоей бабушки, перетрусивший, намекнул, что его подопечные ее не знали, да и, как бы там ни было, узнать не захотели бы: никаких документов, значит — неприятности с властями, этого и без нее хватает! Единственное, в чем он был твердо уверен, это в том, что Розали родилась, и потому надо ее зарегистрировать. Что касается всего остального — эта помесь Понтия Пилата с Лапалисом в рясе умыла руки. Думаешь, он хотя бы предложил ее окрестить? Ничего подобного. Хотя цыгане куда более религиозны, чем большинство гадже.[31] Ну, да ладно!


Элоиза, в точности как Дедуля, терпеть не может поповского отродья, за исключением аббата Годона, иными словами — Дядюшки Кюре, но об этом не будем. Корали, которая ходит в церковь, как все нормальные люди («куда все, туда и я», — ворчит себе под нос ее мать), не желает обсуждать семейные проблемы, она хочет слушать дальше.

— Одна из акушерок предложила назвать малышку Розали Неккер: так, по крайней мере, эта несчастная незаконная крошка будет знать, где на свет родилась!

Я совершенно уверена в том, что она ничего плохого в виду не имела. Но в первый же год жизни Розали отдали на воспитание, а там за нее взялись органы социального обеспечения. Если бы ее удочерили, все пошло бы совсем по-другому! Вот только она оказалась нетипичным бело-розовым младенцем — кожа у нее была смуглая, глаза темные, брови слишком густые, а размеры устрашающие. Никто не загорелся к ней страстью: «такую не возьмут, даже если хорошо приплатят», — Дедуля непременно выдал бы что-нибудь вроде этого.

— Откуда ты знаешь, как она выглядела?

— Нельзя стать совсем уж непохожим на то, чем ты был в самом начале! Сама понимаешь, никто Розали младенцем не фотографировал, но вообразить не так уж трудно: разумеется, у нее всегда была смуглая кожа, всегда были черные глаза и волосы, ну и, конечно, рост и дородность. От кошки щенки не родятся, дорогая моя! Как бы там ни было, но в четыре года, в том возрасте, когда полагается ходить в детский сад, она жила у чудовищно грязной бабы, которой на все было глубоко наплевать, лишь бы получать компенсацию. Когда Розали заразилась чесоткой, а кроме того, набралась блох, поскольку спала в обнимку с собакой, чтобы как-нибудь согреться, — и, надо сказать, без драк при этом не обходилось! — очередная социальная служащая, вызванная учительницей, не стала на все закрывать глаза, как делали ее предшественницы, и девочка перешла в другую семью.

Однако на новом месте оказалось ничуть не лучше. Едва Розали исполнилось восемь, ее заставили работать по четырнадцать часов в день за тарелку супа и клочок соломы на чердаке. В школу она, само собой, не ходила. Зачем, скажите на милость, школа девчонкам вроде нее… Все повторилось снова. Органы призрения — так и слышу, как раздраженно они при этом сопели, — в третий и последний раз сбыли ее с рук, пристроив в государственное заведение, именовавшееся сиротским приютом префектуры, где девочкой должны были заняться… А там не только учителя, но и весь персонал вскоре осознали, что она — «далеко не сахар», как сказала бы сама Розали, а главное, что им от нее не избавиться до ее совершеннолетия.

Розали была, что называется, трудным ребенком: читать и считать она выучилась сама, писать не умела, с ходу давала сдачи и выходила из себя, когда ее дразнили Больницей, а в первое время никто не мог себе отказать в таком удовольствии. На самом-то деле она готова была любить всех и каждого, вот только это чувство требует взаимности, которой никто и не думал ей дать! Кроме того, чесотка и лечение серой оставили в ее памяти такой глубокий след, что Розали сделалась невероятной чистюлей, и ее чистоплотность служила вечным упреком всем, в том числе и «командиршам», как она называла «теток» из приюта, которые любовью к мытью не отличались, водичка-то дорого стоит! «И усилий это требует непомерных», — огрызалась Розали, когда ей делали замечание.

— Если хочешь себе представить, до чего они были грязные, — хихикает Элоиза, — тебе достаточно принюхаться, когда мимо идут интернатские из твоего лицея, да, собственно, и большинство воспитательниц ничем не лучше! Но вернемся к Розали. Она была могучей девицей со стальными мускулами, накачанными работой в поле по четырнадцать часов, как объясняла помощница директрисы, в жизни своей на траву не ступавшая. На все у Розали находился скорый ответ и, если слово иной раз в цель не попадало, рука никогда не промахивалась. И потому ее довольно быстро оставили в покое, во всяком случае, до тех пор…

— Я поняла, — перебила Корали, — до тех пор, пока она не созрела.

— Вот именно! И тут начался прямо-таки лесной пожар. Наша Розали пылала вовсю, и пламень ее был обращен на молодого пожарного в мундире, светловолосого, крепкого и глуповатого. Она, да ты и сама это знаешь, никогда этого не скрывала и даже любила говорить, что смолоду обнаружила в себе настоящий педагогический талант.

Женщины хором не то всхлипывают, не то смеются. Розали называла вещи своими именами, и до чего же это было приятно на фоне привычного лицемерия, словно свежий ветерок в жару.

— Она мгновенно разобралась в том, насколько лучше иметь дело с глуповатым молодым самцом, «поскольку, — вдалбливала она мне, когда мне было шестнадцать, а ей вдвое больше, — в постели лучший парень тот, который не размышляет о мировых проблемах, когда занят делом, но всегда готов поучиться, если от этого получит больше удовольствия!» Твоя тетя Марианна, под одеялом всегда очень раскованная, хотя эта свобода на ее манере выражаться никак не сказывалась, от такой теории лезла на стенку! Не знаю, говорила ли она с тобой об этом, но…

— Надобности не было, — хихикает Корали, чье сходство с Камиллой ниже пояса заканчивается.

— Твоя бабушка вступила в дело после того, как Розали сбежала с очередным огнеборцем. Она была несовершеннолетней, и потому сиротский приют встал на уши и принялся ее разыскивать. Капитану пожарных хватило ума сложить «два» и «два» и сообразить, что отпуск одного из его людей совпал с исчезновением крупногабаритной девчонки, которая с завидным постоянством бродила у стен казармы. Незачем и говорить, что другой такой во всей округе было не найти! Вообще-то, мне кажется, что с Розали сталось бы лишить невинности половину личного состава пожарной части, но про это не будем!

Молодого человека, насмерть перепуганного тем, что (как было сказано в бумагах) он совратил малолетнюю, — которая, само собой, утверждала, будто «сама его завлекла, какого черта!» — простили и возвратили в казарму, а Розали поместили под колпак, то есть под наблюдение. Судья по делам несовершеннолетних, которого вся эта история скорее забавляла, решил, что для воспитания непокорной необходимо найти кого-то за пределами приюта, и поручил присматривать за Розали твоей бабушке, которая вбила себе в голову, что должна присутствовать при разбирательстве дела, и великолепно со всем этим управилась. «Ко всему прочему, — заявила она после того, как зачитали документы, — я, можно сказать, видела, как эта малютка появилась на свет». Малютка была выше ее на голову, но не все ли равно! У твоей бабушки никогда не было чувства меры.

— Хотелось бы мне на это поглядеть, — пробормотала Корали, — бабуля Элен всегда казалась мне робкой.

— Когда речь шла о «ее ребятишках», это было совсем другое дело, она запросто могла бы в одиночку разобрать Берлинскую стену!


Так вот, мама Элен поговорила с приютским начальством, потом с девчонкой, которая взглянула на нее сверху вниз и спокойно сказала: «Я ж не виновата, если у меня в одном месте горит!» На Дестрадов, сама знаешь, такие слова действуют сокрушительно: любой из нас сразу вспоминает тетю Жюли, умиляется и раскрывает объятия. Розали, сама того не подозревая, попала в точку, угадав, что надо сказать, чтобы мгновенно очутиться в лоне семьи!

После долгих переговоров с приютским начальством, а потом и с самой Розали было решено, что предмет переговоров будет проводить субботы и воскресенья в Параисе, официально — для того, чтобы помогать по хозяйству. Ясно, что сама «малышка» при этом подумала: «Снова-здорово, опять принудительные работы!» Но незамедлительно выяснилось, что Элен вовсе не помешана на чистоте, и вся уборка сводится к тому, чтобы застелить собственную постель и вымыть посуду после завтрака. Дедуле только и надо было, чтобы кто-нибудь ходил удить с ним рыбу, он обожал учить, как забрасывать удочку. Что же касается Камиллы, то она обходилась с Розали не лучше, чем с нами… но только поначалу, как говорится — до первой крови. После этого старуха сдалась и начала бояться здоровенной молодки, мощной, как комбайн, которая растиралась рукавицей из конского волоса и горланила солдатские песни почти так же оглушительно, как сам Дедуля! А твой дедушка Андре посматривал на нее осторожно и недоверчиво, не понимая, надо ли ему быть начеку.

Только намного позже я узнала, что как-то он все-таки полез к ней под юбку, а она одним махом подвесила его за подтяжки к железному крюку в конюшне, поклявшись,что на землю он спустится не раньше, чем пообещает держать руки в карманах: «Я не шучу, мсье Деде, я очень люблю вашу жену, да и не так уж у меня сильно чешется! Больше того, если вы не дадите обещания, вам останется только самому от этого крюка отцепиться». Розали, которая знала, что у меня на папин счет не было особых иллюзий, в один прекрасный день со смехом пересказала мне всю сцену и объяснила, что для нее это был случай применить на практике то, чему, по словам Дедули, учил Лиоте: демонстрировать свои аргументы, чтобы не приходилось ими пользоваться! «Твой отец, девочка моя, при росте метр восемьдесят весил не так уж много!» Конечно, если с детства таскать на себе мешки с зерном, еще и не такие номера сможешь показывать…

Довольно скоро стало ясно, что Розали полюбила нас всех — ну, почти всех: она на дух не переносила Камиллу, про которую трубила везде, что это сплошная грязь в прямом и переносном смысле, — и что в деревне ей куда лучше, чем в городе! Не менее ясно было с самого первого дня и то, что огонь в одном месте у нее не погас, а только… не то чтобы тлеет, но, скажем, слегка приручен! Взгляды и вздохи были достаточно красноречивы.

И тут твоей бабушке Элен пришла в голову идея века. «Очень уж хочется пристроить Розали получше», — то и дело повторяла она, но дальше мечтаний дело пока не шло. Что тут можно было придумать? Учить девчонку дальше? Без толку, она слишком сильно отстала по многим предметам, даже писать толком не могла научиться — на самом-то деле у нее была дислексия,[32] с которой в те времена не умели справляться, — и даже если наша девица была на редкость умна и сообразительна, когда надо было что-нибудь посчитать или организовать свою работу, этим ее способности и ограничивались. Так почему бы не сделать из нее фермершу? В усадьбе Бонтанов, наших ближайших соседей, не хватало рук, в деревне девушек вообще было мало, и все шло к тому, что сынок Бонтанов засохнет на корню и зачахнет в одиночестве. У мамы «два» плюс «два» запросто равнялось пяти или шести, хотя она этим не хвасталась. Она поговорила с папашей и сыном Бонтанами, потом с Розали, не скрыв подробностей биографии последней и не вполне уточняя смысл ожиданий или надежд первых.

— Ну, так что — попробуем?

— Почему бы и нет? — Разумеется, не без присмотра: Элен твердо намерена была сама следить за ходом дел. Конечно, старший Бонтан был отличным человеком, и сын вроде вырос добрым парнем, но… Душевность не мешала маме держать глаза открытыми. За пятьдесят лет жизни она много чего навидалась по части людской подлости, так что — бдительность и еще раз бдительность!

Дело пошло на лад очень быстро. Розали творила чудеса как на папашиных полях, так и в постели с сынком. Видишь ли, я всегда знала, что мама на это и рассчитывала, не то чтобы вполне определенно, но, когда знаешь, как устроен мир… Короче, дело было сделано. По правде сказать, Розали по уши влюбилась в этого парня и «призналась» во всех своих «давних» проступках, — напоминаю тебе, что ей едва исполнилось шестнадцать! «Потому что честность, — рыдая, приговаривала она, — велит это сделать», — а потом собрала свой узелок, чтобы вернуться в тюрьму, как она называла приют.

Вот только между ней и дверью встали оба Бонтана, и оба веселились вовсю.

— Святых не бывает, лапочка моя, ни мужчин, ни женщин, — объяснил ей старший, — это такие же люди, как ты и я, только они предпочитают кувыркаться с распятым! Ты не из таких, чему я очень рад, потому что и мы не такие. Ты не той породы, что святая Тереза Авилы,[33] у которой то и дело коленки подгибались и глаза закатывались, и тебе надо что поосновательнее. Моему сыну ты годишься. Думаю, и он тебе тоже, а чего еще надо Франции, черт возьми!

Наверное, аббат Годон, доведись ему услышать, как эти двое расправились с благочестивыми экстазами основательницы ордена кармелиток, убежал бы со всех ног в какое-нибудь укромное местечко, чтобы там вволю посмеяться, но он, бедняжка, был далеко. И к тому же, как только речь заходила о Священной истории, он тонул в патоке!

Розали осталась и вышла замуж, как все здесь выходят, на восьмом месяце беременности, под фатой с флердоранжем. Жених выглядел донельзя гордым, и сам король был не брат его папаше! Еще бы — им досталась редкая жемчужина, ломовая лошадь, способная еще и детей рожать, о такой только мечтать можно! Я сейчас свела все их чувства к самым низменным, но на самом деле было и другое: они любили ее. Конечно, по-крестьянски, без слов и грубовато, но надо было видеть обоих Бонтанов, когда она должна была разродиться: как они метались, и как изводились, думая «а что, если неладно получится?», и как вылизывали дом к ее возвращению, и как наплевать им было на то, принесет ли она им парня или девчонку, а у деревенских такое нечасто встретишь… Бонтаны дошли даже до того, что украсили ее комнату — покупными, подчеркнул младший, — цветами, чтобы она почувствовала, что ее любят по-настоящему. Но об этом — молчок, хотя Розали на их счет никогда не обманывалась. Тут она и сама была не из болтливых. Когда Камилла заявляла во всеуслышание, что обожа-а-ает детишек, Розали, рыдая от смеха, заверяла: «На вертеле-то, конечно, кто бы спорил, но вот насчет живых сильно сомневаюсь!» Сама-то она любила их бессловесно.

Розали растила детей и работала при этом так старательно, как от нее и ждали, и делала все это с несокрушимым здоровьем и весело.

Счастьем для нее было и появляться как ни в чем не бывало в Параисе, чтобы помочь твоей бабушке, которая уже начинала сдавать. «Займитесь-ка малышами, — говорила Розали, отнимая у нее какую-нибудь кастрюлю, — вам это больше подходит! Да и мне самой приятно прийти немного поболтать, с коровами все-таки скучновато!»

И надраивала до блеска дом, и чистила фасоль для консервирования, и болтала как сорока о бегущей жизни… эта парочка была счастлива вместе, вот и все, это так просто. Я всегда знала, что мама именно в Розали нашла истинную дочь своей крестьянской сути: я была для нее слишком умной, вернее, слишком много рассуждала, хотя она и очень меня любила. Но со мной Элен никогда не трепалась о пустяках, которые отлавливаешь взглядом, со мной, так она думала, надо было разговаривать о судьбах мира. Иногда она, вздохнув, роняла что-то в этом роде, а я не решалась возразить… Сама знаешь, между матерью и дочерью не всегда все проходит гладко.


Корали улыбается, опустив глаза.

— А они… Видишь ли, — продолжает Элоиза, — они понимали друг друга с полуслова, все угадывали по молчанию или жесту. Розали страстно любила твою бабушку, что бы ты там ни думала на этот счет.

Когда я приезжала на каникулы, Розали брала на себя роль старшей сестры, и я получала «мудрые советы» женщины, «знающей жизнь». Господи, до чего же с ней было весело! Ее устами говорил здравый смысл, исправленный и дополненный Рабле! Язык ее был чисто устным, в нем оседало все, что она слушала, запоминала, перекраивала и переиначивала по-своему, но с ослепительной точностью, которая придавала ее высказываниям нечто особенно убедительное: они били в точку и тем крепче запоминались, что она пользовалась на удивление яркими образами. Собственно говоря, у нее был дар формулировать. Наверное, она и тебе объясняла систему «шлепок-сахарок»? По лицу вижу, что да. Согласись, такое не забывается. Она называла это своим личным рефлексом Павлова. Где она нахваталась подобных сведений? Это так и осталось тайной, но, черт возьми, выскакивали они мгновенно! Надо сказать, что память у нее была феноменальная: она ничего или почти ничего не могла записать, но зато все запоминала и выдавала тебе в ту минуту, когда ты меньше всего мог этого ожидать! Я иногда думала: что можно было бы сделать из этой девушки, если бы ее нормально учили! С мозгами у нее был полный порядок, да еще какой! Я вот помню… нередко я зубрила уроки, сидя у нее на кухне, где зимой было теплее, чем в комнатах — вечно эти бабкины «ограничения»! Когда я запиналась — у меня не очень-то развита механическая память, — она от своей раковины громко подсказывала мне нужное слово и кричала: «Да что же это такое! У тебя, девочка моя, голова совершенно дырявая!»

Когда вы родились, она стала еще чаще приходить к нам, можно сказать, прибегала каждые пять минут. Розали любила грудных детей, ей нравилось ворковать над ними «ладушки-ладушки, гули-гули», в общем, все глупости, которые приговаривают над младенцами. До четырехлетнего возраста. Потом начинается воспитание. Но это ты знаешь по себе, так ведь?

— Да, — улыбается Корали, — знаю… Послушай, ма, и все-таки есть вещи, которых я не понимаю. Прежде всего, почему девочки из приюта дразнили ее «Больницей»?

— Потому что всегда можно нарваться на глупых и при этом злобных воспитательниц! Одна из них в присутствии других девочек заговорила с Розали о том, как и где она родилась, наверное, в воспитательных целях! Сама понимаешь, в заведениях такого рода дети всегда сводят друг с другом счеты даже тогда, когда и сводить-то нечего, так что ее слова упали на благодатную почву! А вообще, знаешь что, погоди-ка минутку…

Элоиза выходит и вскоре возвращается:

— Наша толстуха всегда предпочитала кассеты перу и бумаге, и это вполне естественно, поскольку она ни единого слова не могла написать без ошибок. Ведь твоя бабушка пыталась научить ее грамоте… Помнишь историю с «жюжящими пцюлями»… Как-то я тоже спросила ее об этом… И назавтра получила запись.

В кухне раздается голос Розали:


«…Эта тетка была настоящая мегера, ядовитая почти как Камилла, с таким же гадючьим жалом. И, конечно же, все это было приправлено твердыми принципами и самыми добрыми чувствами! Прочитав мое дело, а оно здорово распухло за то время, пока меня перекидывали туда-сюда, она взглянула на меня. Подождала, пока все девочки соберутся вокруг, — еще бы, новенькая, — и только тогда начала: „Розали Неккер. Что ж, повезло тебе что ты родилась там, а не в Питье-Сальпетриер! Представляешь, какую фамилию тебе пришлось бы носить до конца своих дней? Потому что и так почти наверняка можно сказать, что никто тебя замуж не возьмет, а уж с таким именем точно бы не взяли. Бога благодари. Само собой, тебя из-за этого теперь ни с кем не перепутают, вот и не забывай, кто ты такая!“

Сама понимаешь, языки тотчас заработали. И „Где это ты родилась?“, и „Почему тебя так назвали?“, и все такое. Я живо навела порядок. Первой же девчонке, которая крикнула мне „Эй, Больница немилосердная!“ после того, как я попросила этого не делать, я всыпала как следует! Я всегда предупреждаю перед тем, как врезать, а если кто не слушает, тем хуже для него! Девчонка пролетела через всю спальню и приземлилась точнехонько к ногам директрисы, которая явилась на шум, чтобы, как она говорила, распутать дело. Я обо всем рассказала, не забыв упомянуть и ту дрянь, из-за которой все началось, мадемуазель Каштан — привратник всегда у нее за спиной прибавлял к ее фамилии „конский“… Директриса, довольно властная, но неплохая тетка, со вздохом поглядела на эту трещотку: „Вы не только глупая, Каштан, я начинаю думать, что вы еще и злобная“. Та потом попыталась со мной поквитаться, но ей это боком вышло. Я сказала садовнику, что она обзывает его вором, да еще и грошовым, в общем-то, это было правдой, он шарил по чужим ящикам, а эта дурища его закладывала на исповеди, вот только, поскольку наш кюре был туговат на ухо, мы этим пользовались! Старик выдал ей по первое число, и обоих выставили за дверь! И знаешь, я ни капли не раскаиваюсь, разве только из-за того, что она отправилась зверствовать в другое место, и жаль мне тех девчушек, которым досталась эта мегера, вроде мадемуазель Магделены, если ты улавливаешь, что я хочу сказать».


Мать и дочь смеются со слезами на глазах, тяжело слышать этот навеки умолкший голос, который внезапно раздался так близко.

Корали неуверенно шепчет:

— Она любила бабулю? Но ведь она и слезинки не проронила в день, когда та умерла…

Элоиза, задумавшись, молчит. Потом вздыхает:

— Видишь ли… Розали уже не плакала, просто разучилась плакать. Когда она была девочкой, фермер, к которому ее пристроили, орал, что она понапрасну теряет время и, если она не прекратит хныкать, сейчас схлопочет добавку. И, как говорила Розали: «Покажите мне того, кто захочет получить еще одну затрещину за то, что жалуется!» Вот ей и пришлось закаляться.

Когда умерла мама, она — по крайней мере, мне кажется — подумала, что самый лучший способ отблагодарить ее и излить свое горе — это заняться твоим воспитанием вместо меня. Так она и поступила. Кроме того, она, с тем глуповатым простодушием, которое иногда бывало ей свойственно, решила, что с тобой неправильно обращались и что у вас с ней много общего! Она способна была найти оправдания даже для твоей прабабки. Камилла, по ее мнению, предпочла бы родиться мужчиной, а с ней поступили, как с обычной девушкой, ошибочка вышла, только и всего! И нельзя было допустить, чтобы нечто подобное проделали с тобой! Она выговаривала мне, что я действую бестолково!

Корали краснеет:

— Мне совершенно не хотелось бы родиться мужчиной!

— Но тебе ведь нравится иной раз утереть им нос? — улыбается Элоиза. Она произнесла это с интонациями Розали.

Кассета у них за спиной продолжает крутиться. Внезапно хрипловатый голос вновь начинает звучать: «А знаешь, что она умудрилась заявить на смертном одре, эта Камилла? Что Бог ей ни на что не сгодился, и лучше бы ей было любить Поля. Все-таки жалко, что никто не помог ей додуматься до этого раньше, ты не находишь? И постарайся не промахнуться таким же образом с Корали, она не уверена в себе, а это все внутри разрушает. Ей только и надо, чтобы ее любили с закрытыми глазами, а еще лучше — чтобы ей показали настоящее и красивое, это сильно экономит время, еще как! Так говорил Наполеон, и я с ним согласна. Посмотри на меня!»

Наступает вечер, в кухне, где они за разговорами продолжают раскладывать по банкам вишни, становится темно.

— Не включай свет, — тихонько просит Корали.

Элоиза мягко отодвигает решето с кислыми ягодами:

— Не надо поливать вишни слезами, незачем их солить.

Обе посмеиваются.

Теперь прокручивается обратная сторона пленки, и голос Розали без всякой насмешки сообщает, что суп прокис, и она вылила его на навозную кучу: «…В следующий раз постарайтесь не забыть убрать его в холодильник, слышишь, что я говорю, Эмили? Влюбляться, девочка моя, это прекрасно, но это не значит, что надо витать в облаках!»

Корали, протянув руку, нажимает на кнопку «стоп». И в тишине вспоминает себя десятилетней, «не терпевшей никаких уздечек», как говорила Розали, — ну вот, опять ее слова… Внезапно, обхватив шею матери, она шепчет:

— Знаешь, ма, я никогда ее не забуду.

И они плачут, обнявшись, пачкая друг другу плечи вишней. Ну и пусть, сок можно смыть или слизать!

5 Это было тогда, когда…

… когда Брюссель плясал.

Жак Брель
Элоиза ждет, когда же наконец вернутся дочери, время уже позднее, терпение на исходе. Они вместе с двоюродными сестрами отправились танцевать под параисскими платанами. А как же — ведь сегодня 14 июля!

Ритон посмеивается:

— Мы, помнится, тоже бегали на танцы, и ты, девочка моя, своего не упускала.

Ганс молчит, он признает только вальс, предельно английский, то есть более чем медленный. Он улыбается, но довольно кисло. Элоиза начинает сердиться:

— Ты что — все еще ревнуешь? Да-да, приятель, не спорь, ты всегда был ревнивым! Когда ты видел, как я притопываю, изгибаюсь, подпрыгиваю, перехожу из рук в руки, не очень-то ты улыбался! Конечно, сегодня я себе такого не позволяю, танцую только дома у буфета, и, пожалуйста, не надо ухмыляться!

Ритон грозит ей пальцем:

— Брось заливать! Хочешь, чтобы я ему рассказал?

Ни за что! Некоторые воспоминания принадлежат только ей, ей одной, да что тут можно разделить с человеком, не любящим попрыгать! Она не отвечает.

Ганса столько лет одно море и грело, а джаз, свинг, дергаться под все это как ненормальные — в его глазах это было так легкомысленно, так… У него было лишь слабое и почти забытое представление о том, что называют «подростковыми радостями». И вообще, до нее внезапно дошло: для того чтобы наслаждаться танцем, голова должна быть свободна от забот.

Она встает, делая вид, будто ей понадобилось пройти на кухню, а на самом деле — для того, чтобы мимоходом приласкать Ганса. Они переглядываются.

— Расскажешь мне? — едва слышно шепчет он.

— Да, конечно. Когда-нибудь расскажу.

Элоиза вспоминает, как ненавидела толпу, гром оркестра, придурков, которые так и норовят опустить руку пониже. Да, не очень-то ей нравились развлечения по случаю 14 июля и все эти «фейерхерки», как говорил Дедуля. «Ой, красненький-синенький!», да на самом деле один увидишь, считай, видел все! Сюрприз кончается, сдох ваш сюрприз, удивить нечем!

И надо признать, один раз у нее в самом буквальном смысле дыхание перехватило, мало было разочарования, так еще и удушье в придачу! Это было… ну да, конечно, как только кончилась оккупация, мысли гуляли свободно, а продукты пока не очень. Так что животы у всех подтянуло, нечем было наполнить. Может быть, именно потому фейерверк, который должны были устроить на старом мосту, наполовину разрушенном бомбежками, показался им настоящим лакомством? От этого моста и оставался-то всего-навсего кусок настила между двумя львами — воспоминанием о тех временах, когда здесь проходила черта города и брали пошлину за въезд! Элоиза задыхалась, Элен плакала, от предвкушаемого блаженства им достался один только дым, потому что проливной дождь с грозой, настоящий потоп, залил все огни!

— Мама, но 14 июля всегда бывает бал, — заявили дочки Элоизы, — а эту историю про дым ты нам каждый год рассказываешь! Ну их совсем, эти фейерверки, нам они ни к чему, и все равно пшик получится, ни разу не было, чтобы из них что-то путное вышло! Нам-то надо совсем другое…

Ну вот, танец снова подхватил, закружил, не отпускает! Элоиза смеется в полном одиночестве: «Яблочки от яблони недалеко упали!» Мужчины вышли в сад, выпивают там, беседуя о боях на какой-то далекой и непонятной африканской войне. Господи Боже, до чего же они ей осточертели со своей пальбой, можно подумать, эти придурки от крови прямо балдеют! Что правда, то правда, женщины не такие кровожадные!

Девчонки вообразили будто она не любила танцевать… Это она-то, Элоиза!.. Конечно, пуанты, жете, пируэты и всякие балетные прыжки — не для нее! А вот би-боп, слоу, пасодобль, самба и даже ява — это было классно! Да, и еще джиттербаг! Дергаться в бешеном ритме, чувствовать, как тебя охватывает дикое ликование, испытывать прямо-таки жестокое наслаждение, и вдруг, когда музыка разойдется вовсю, почувствовать, что плечи, торс, ляжки и все прочее тебе подчиняются! Танец поймал тебя? Не тут-то было, это ты тут правишь бал! Аа-ах, только вспомнить!


«В молодости я обожала танцевать, — думает Элоиза. — Куда меньше мне нравились партнеры. Чересчур липучие, им только бы прижаться поплотнее». С тем, с кем ей самой этого хочется, — сколько угодно, она не против, но не со всеми же подряд… а танец еще и сегодня ее волнует.

Дома она при первых же звуках музыки встряхивается и срывается с места. Только не перед буфетом, а перед книжными полками. Разницы, в общем-то, никакой, Элоиза, как и все, ест немного. Да нет, не как все: на молодых иногда такой голод нападает. Не прокормишь! Но в их возрасте это естественно. Вот только на других полках прячутся и тайные плоды — в твердых переплетах и мягких обложках, на хорошей словарной или дешевой газетной бумаге, неважно, ее волнует только содержание. После двадцати лет замужества, вырастив троих детей, Элоиза все еще способна с головой уйти в книгу, забыв обо всем на свете… «Мама, чего бы нам поку-ушать?» И всегда-то они выбирают момент, когда в каком-нибудь детективе пятидесятых годов принц задает трепку пастушке! «Никогда мне не приспособиться к недоноскам из нынешних», — твердит Элоиза всякий раз, открывая Чандлера.

Так вот, значит, она приплясывает, уткнувшись в книгу. А остальные книги, на полках, подпрыгивают вместе с ней, легко подстраиваются к мамбо или танго, хорошо переносят даже притоптывание фламенко! Она танцует босиком, из-за соседей. Опять босиком! Разве это уже другая история? На самом деле — ее собственная, и в ее голове, и в ее доме она — всего лишь вынырнувшая из глубины истина, пляшущая и по-прежнему необутая!

Ну, знаете ли, мадам, в пятьдесят-то лет! А что тут такого? Для каждого возраста — свои возлюбленные, у нее теперь — эти, с золотым обрезом, с трепещущим на бумаге Словом! Они еще не свалились ей на голову с верхней полки, но это произойдет: земля под ногами так и ходит ходуном. Не страшно умереть под обрушившейся башней «Плеяд», смотрите-ка, четвертый том романтических историй Жионо. Там дремлет Гусар… Элоиза уже лет сорок, никак не меньше, мечтает в один прекрасный день его разбудить. Слишком стара для этого? Может быть… Но, как всякое безумное наслаждение, ее счастье будет беспредельным, к тому же, танец прямо-таки чудеса творит с целлюлитом, и под складочками кожи начинают чертенята плясать! «От меня останется лишь голос, лишь аромат, лишь воспоминание, лишь кружевная фраза, укрытая в недрах романа!» — Вот такие слова твердит она себе перед зеркалом, когда оно грубо указывает ей: «Живо беги к парикмахеру, ты только посмотри на корни своих волос!»

Она замечталась… Брат требует добавки мороженого, она огрызается: «Возьми сам, какого черта! Ты что, не видишь, что я балую себя возвращением в то 14 июля?» Единственное и неповторимое в ее взрослой жизни. Ганс ушел в плавание, и вот уже полгода как у нее только и было от него, что еле слышный голос в телефонной трубке, да и то перебиваемый треском! Этим, знаете ли, пустоту в постели не заполнишь!

А от того давнего праздника, без мужчины и без обязательств, когда она перелетала с одного народного бала на другой по всем забитым толпой площадям столицы, у Элоизы сохранилось представление о том, каким должно быть настоящее 14 июля!


Ей тогда было двадцать восемь, Эмили она отправила к бабушке. До того как заделать Жюльена, оставалось всего полгода, но у нее и в мыслях ничего подобного не было! Поклонников, даже самых мимолетных, у нее не осталось — по этой части Ганс был суров, разогнал всех до единого. Были верные друзья и километры непослушных волос, «не знаешь, куда девать», — сказала бы мама. Да, Элоиза не знала: шпильки в них не держались, заколки с треском разлетались — волосы отстаивали свою независимость. «С самого начала они были единственным твоим украшением», — ворчал папа: он всегда умел сказать человеку приятное! Друзья давно привыкли к Элоизиной гриве, а спутник жизни с ума от нее сходил! Чего еще требовать народу? Она позаимствовала у Розали высказывание Наполеона, которое та постоянно твердила, приспособив его для себя: ее лохмы позволяют ей выиграть две недели!

В тот вечер друзья детства решили совершить паломничество в сторону Школы Искусств. Они потащили Элоизу с собой: «Ну, пойдем! Не будешь же ты сидеть в своем углу, как крыса, только из-за того, что может вернуться Ганс! Пойдем, Жорж на этот вечер снова встанет во главе духового оркестра Школы, а он свое дело знает, как никто!» Архитектор Жорж, усатенький и бородатенький толстопопый коротышка, дудел в свою трубу, вкладывая в это занятие всю душу, огромную, как его живот, и молодые любили то и другое… нет, простите, еще и третье.


— Ах, — простонала Элоиза, — где-то теперь Жорж? Как давно это было! Еще бы мне не помнить, — говорит она сама себе уже веселее, — танец просто носился в воздухе! Я уложила волосы, заплетя их в тугую косу и сколов ее в узел длиннющими шпильками, нарядилась для удобства в широченную юбку и просторную блузку поверх короткой кофточки, не стесняющей груди. И в довершение всего обулась в испанские туфельки на плоской подошве. Такие, что не слетят, когда донельзя откинешься назад, потому что на подъеме у них резинка. Ну и пусть это не слишком элегантно, я же не моды в них демонстрировать собиралась, а носиться по улицам, переходя из одних объятий в другие!

— Что ты там болтаешь? — орет из сада Ритон.

— Не твое дело! — Во все-то ему надо лезть!

Военные действия начинались на бульваре Сен-Жермен. Надо было плясать вовсю, чтобы размять ноги, раскрутить коленные чашечки, развязать руки, подготовиться к ночному марафону, чтобы продержаться!

Как раз перед тем… о Господи, Эколь Нормаль уже скрылась из виду! Элоиза назначала свидания во «Флоре», так что официанты знали ее как облупленную и теперь, глядя, как она кружится, покачивали головами: «Вот оно что, значит, так и не угомонилась?»

«В тот вечер я танцевала, как жила, — думает Элоиза, смеясь и задыхаясь, то выполняя классические па по всем правилам, то изобретая движения на ходу, быстрее, медленнее, — в тот вечер я гналась, охотилась за счастьем! И без проблем переходила от молодняка к старикашкам, ведь мое сердце было в надежном укрытии, далеко в море! Труднее всего было вырываться из цепких щупалец зрелых дядек или стариковских лап. К тому же, и коса расплескалась во все стороны! К югу от Луары каждый вам скажет, что красный цвет притягивает храбрых быков. На любой арене, где бы эта арена ни была, они бросаются на приманку, и в их глазах уже светится отблеск крови! У меня была метровая коса, крашенная хной, — ни один бык не устоит, так и вылетит из загона!»


Серж, или, вернее, Труцкий — его прозвали так за то, что он в свободное время пел баритоном из «Бориса Годунова», — подбирал шпильки, складывал их в карман и орал: «Парни, она здесь не одна!» Под этот припев Элоиза то и дело меняла партнеров, шепча на лету: «Спасибо, братец-дуэнья, продолжай в том же духе!» А Серж только плечами пожимал и медленно шел следом, готовый ко всему и ничего определенного не опасаясь, слегка пресыщенный и начисто выпавший из ритма. Короче, она плясала за двоих, пьяная без вина, ноги сами несли ее, волосы лились спутанным дождем…

«Бывший ухажер» с улицы Ульма увлек ее в танго, которое вскоре оборвалось, поскольку «бывший» нескрываемо льнул к ней, стремясь воскресить прошлое, но Элоиза шепнула ему прямо в ухо, оказавшееся слишком близко от ее губ: «Я не подбираю объедков, тем более собственных!» Серж-телохранитель закричал: «Ну, нет, с этим ты не закрутишь, он слишком…» Но она была уже далеко.

На исходе добела раскаленного часа захотелось вернуться к духовому оркестру и его дирижеру. Жорж отыскался у ворот Школы Искусств, он до сих пор пил только воду, ни глотка вина — его он приберегал на потом, когда устанет и надо будет подкрепиться, — и самозабвенно оглашал трубными звуками улицу Бонапарта. За ним двигались барабан, ударные и медные духовые, издавая адский грохот джаза в стиле «Красной Розы» и энергичного буги-вуги. Это было не вполне в стиле Элоизы, но ей подвернулся паренек, так же помешанный на танцах, как и она сама, и вынырнувший из небытия, словно только что родившись в кипении свинга. Нельзя было упустить такой случай, и они вдвоем бросились в пляску: поворот, вероника,[34] шаг влево, шаг вправо… они втыкали в музыку бандерильи, добивали сонные блюзы, казнили медленный танец. Воздух дрожал, как во время настоящей феерии, и «трибуны», увешанные зеваками от улицы Висконти до берегов Сены, казалось, сейчас обвалятся от громовых «оле!».

Вот там-то, на набережной Конти, и не выдержала ее правая туфелька, та, что получше. Призрачный танцовщик мигом растворился в толпе — в его глазах Элоиза превратилась в калеку. Что он вообразил? Босая нога — хотя и от другой туфли мало что осталось — никому еще не помешала танцевать!

— Пора подкрепиться, друзья.

Они всей толпой ввалились в кабачок, где намеревались обсохнуть и одновременно спасти организм от обезвоживания.

— Идите вперед, — сказал Жорж своим музыкантам, — я вас догоню.

Но они не желали уходить.

— Очень уж забавная у тебя подружка, — заявили они, — нечего беречь ее для себя одного, вот эгоист!

Пополнив запасы воды и воздуха, «скорый поезд» танца двинулся дальше. У Лувра и Оперы они задерживаться не стали, тот и другая слишком чопорны. Большие бульвары тоже промахнули, хотя и по другим причинам. У ворот Сен-Мартен и Сен-Дени не столько танцевали, сколько липли, местная шпана так и льнула к телу:

— В праздничный вечер все бесплатно, правда, дамочка?

— А вот и нет, приятель! Когда мне приспичит, я выбираю сама! — «Надо же, подумать только, я ведь ругаюсь, когда мои девчонки грубо высказываются! Ну конечно, они опоздают, — хихикнула Элоиза, — можно подумать, ты в их возрасте вовремя возвращалась домой».

В окрестностях Антверпенского сквера ночь утратила всякую логику. Мягкий шелест деревьев в садах Амилькара… жара стоит в точности такая же, как там, за морями, и запахи такие же пряные. Ничто не может быть таким далеким от ароматов жасмина и асфодели, как испарения бензина, поднимающиеся над асфальтом, но достаточно вообразить полную противоположность тому, что ты вдыхаешь, — и можно поверить, будто ты в Тунисе, под баньянами Хамамета, куда они с Гансом отправились в очередное свадебное путешествие.

Тут скончалась и левая туфелька, и Элоиза сердито сбросила ее в канализационный люк. Теперь она была босая, «ножки в чем мать родила», — плотоядно радовался Жорж.

— Если немножко подождать, может, попробовать дадут? Нет? Ну, значит, все, — вздохнули друзья. Они хотели было подозвать такси, одну из древних красно-черных машин «джи семь», без дела катившую мимо.

— Еще чего!

От танцев пятки грубеют, наэлектризованные (почти буквально) ноги рвутся вперед! Компания ввалилась в сквер под медленно кружившие английские вальсы. Или бельгийские. Труба Жоржа прощально рыдала, ему с его оркестром надо было возвращаться на улицу Бонапарта.


— Было тепло, над Парижем вставал неяркий рассвет, насколько я помню, день был воскресный, — напевает Элоиза, убирая посуду. — Слава Богу, целое воскресенье на то, чтобы прийти в себя после субботнего вечера!


Труцкий и еще несколько парней, чьи имена затерялись где-то, растворившись вместе с ее молодостью, так вот, парни эти совершенно выдохлись, да и Элоиза едва держалась на ногах. Танец иссушил ее, она была — словно заезженная страстью. Еще любишь, но уже устал. Танец иногда запинается, в точности как наслаждение, когда, уткнувшись в тепло родного тела, испытываешь единственное, смутное и сытое желание — спать.

Они спокойно спустились по Севастопольскому бульвару, утихшие и усмиренные плясуны. Элоиза с десятилетним опережением ощупывала пальцами ног песчаный пляж под тротуарами, ее шпильки, насквозь протыкая карманы «братика» Сержа, торчали наружу. Одну за другой она всунула их в скрученную косу, потом надела блузку поверх отяжелевшей от пыли и пота кофточки, одернула юбку, потуже затянула пояс, вымыла руки под струйкой фонтана Уоллеса. Еще оставалось несколько фонтанов, щедро рассыпавших прохладу. Пить. Рассветная жажда…

Так хотелось, чтобы пошел дождик, мелкий, теплый, неспешный, шелестящий дождик Иль-де-Франса. Так хотелось растянуться на траве, лениво раскинуться… Ну, ладно. Хватит мечтать, девочки опаздывают, они у меня получат!

В те времена она с рассветом живо превращалась в приличную молодую женщину. Конечно, она была босая, откуда у кошки сапожки?.. Слова без ее помощи льнут одно к другому, надо же!

Дютрон еще не нашептывал «Пять часов, Париж просыпается…», но станция метро «Шатле» уже открылась.

Они наперебой зевали, пыл угас. Прощание свелось к коротким «пока-пока», последний взмах руки на перроне, уф, вот и все.


«Мне нравилось возвращаться одной, мне нравилось одной наслаждаться простором двуспальной кровати, мне нравилось утреннее одиночество. В общем-то, я не изменилась, — думает она, — Ганс не так уж часто бывает дома».


Где бы ей поспать? В их неудобной парижской двухкомнатной квартирке размером с потайной ящичек в старинном секретере? Там был только скупо капавший душ. Почему бы не завалиться к родителям? Элоизе необходима была ванна, и ключи у нее остались, «так ты сможешь заходить, чтобы проветрить», — каждое лето повторяла ее мать, не слишком на это надеясь. У Ганса они наслаждались свободой, но без ванны, а в родительской квартире была ванна, но не было свободы. Старая история…

И к тому же, Элоиза хотела есть. Ма-Элен только что разложила по банкам вишневое варенье… Сейчас Элоиза пошлет все к черту, будет отмокать в пенной ванне, жевать бутерброды и думать о Гансе без горечи — ее тело свободно от желаний! Танец для того и нужен, чтобы гасить вожделение, правда?

Старшие Дестрады надолго уехали в Параис, нечего опасаться, что они ее отругают, как в прежние времена: «Только посмотри, какой беспорядок!»

И тогда, решив отправиться на старую квартиру, где она кое-как проковыляла через молодость, Элоиза села в отходящий поезд — кто-то на платформе, зевая так же безудержно, как она сама, громко сообщил, что поезд отходит, должно быть, контролер, ревностно относящийся к своей станции. «Первый класс, пожалуйста», — сказала Элоиза, — надо же попользоваться тем, от чего в те годы после восьми часов приходилось отказываться!

Усевшись, она сложила руки на коленях и выпрямила спину, чтобы не свалиться, в высшей степени благопристойная до самых щиколоток. Ниже — уже не очень. Ступни впитали гудрон; обутая тенью в сандалии из пыли, оставлявшие голыми пальцы, она выглядела падшим ангелом, уже не скрывающим под котурнами раздвоенное копытце чертенка! Или цыганкой, заброшенной в хорошее общество и тоскующей по возку и большой дороге. Или тем и другой одновременно…

После пересадки на Монпарнасе она рухнула на скамейку, придавленная собственной тяжестью, — теперь бояться нечего, ехать до конечной!

Напротив нее уселась улыбающаяся дама, настроенная «поболтать», но не так уж Элоиза любила чесать языком, особенно когда спать хотелось больше, чем жить!

— Редко встретишь приличную девушку в метро в такой ранний час!

Не такую уж «приличную», как ей кажется!

Элоиза так и увидела, как вытягивает ноги к самым глазам, которые «глазам своим не верили!». Вопль, который издала эта тетка, прокатился по всему вагону, из конца в конец: «Даже в первом классе от этой шпаны не избавишься!» Что она сказала бы сегодня? Заткнулась бы, испугалась, «потому что у этих людей, мсье, есть ножи…», и потом, первого класса, мадам, больше не существует. Это единственное, что изменилось в правление Миттерана, единственная роза без шипов на целый Пантеон почивших иллюзий! Да будет тебе, Элоиза, уймись, тебе ведь нравится этот кудрявый очкарик, и даже эта маленькая брюнеточка, которой не мешало бы сдержать свои вопли: «В наши дни-и!..» — точь-в-точь Корали, когда она начинает дурить.

Окончательно сдавшись, Элоиза поволокла свою усталость по направлению к квартире, погрузившись в полусон, которому только постели недоставало для того, чтобы стать совершенно сном. Но нельзя же положить на чистые простыни два фунта налипшего гравия и прочей грязи! Мама продолжала застилать ее слишком узкую для страсти девичью кровать белым, подобно тому, как украшают подштопанную девственность! «Если ты принесешь в подоле, — кричал когда-то отец, — я тебя из дому выкину!» Но она уже ушла, его смелости только на то и хватало, чтобы орать вслед. И потом, это было до Эмили… а после он впал в маразм и потребовал второго, ясное дело — внука, себя не переделаешь! Мачо до мозга костей, эгоист и… ну, ладно, он умер, мир праху его.

Когда через десять часов после возвращения Элоизы консьержка, встревоженная шумом водопада в трубах, поднялась в квартиру, Элоиза спала в величественной позе, сидя на стуле и поставив ноги в биде.

Черная «обувка» продержалась неделю, несмотря на ежедневные массажи с оливковым маслом и ванны с жавелевой водой через день. Да, теперь битум уже не тот: чуть потер — и следа не осталось!


«Но на самом ли деле жизнь была так хороша двадцать пять лет тому назад! Я с удовольствием прошлась бы по ней заново, — думает Элоиза, — только чтобы взглянуть. Может быть, в те, прежние четырнадцатые июля я свое недоплясала!»

Теперь у них с Гансом есть пристанище в двух шагах от площади Республики, музыка и флаги плещут прямо в глаза и уши, вот только нетерпеливый голод, требовавший ритмов и смеха, сдался, уступил натиску мозолей и расширенных вен. «Мне сорок восемь лет, у меня десять килограммов лишнего веса, — бубнит Элоиза, посасывая мятный леденец. — Конечно, это не старость, но уже и не первая молодость. Что правда, то правда, течению времени путь не преградишь».

Что касается туфелек, сегодняшняя мода предпочитает башмаки для большой дороги. Молодые теперь не танцуют, а еле ноги волочат. «Согласна, не все! Но вот Корали, как влезет в свои солдатские ботинки… Хотя сегодня вечером она выглядела скорее хорошенькой… уж точно, здесь без парня не обошлось!

И потом, о чем жалеть, когда память твоя полна движением? Так, может быть, дать воспоминаниям пробиться на поверхность, вот сейчас, вдали от посторонних глаз, которые отмеряют мне годы по объему моих бедер? Ритм никуда не пропадает, танец не теряется, просто проживаешь его по-другому, более чувственно…»

— Эй, мужчины, — кричит Элоиза в сторону сада, — идите-ка сюда, сейчас отпразднуем 14 июля травяным чайком, нам как раз по возрасту, и знаешь что, дорогой мой, я позволю Ритону шепнуть тебе на ухо, что в двадцать лет я была совершенно «невозможной»!


Когда дети в два часа ночи с ботинками в руках прокрались в дом, опасаясь, как бы им не влетело от предков, перед их глазами предстали Ритон, который лупил, как ненормальный, в медный таз, и Марианна, которая выделывала нечто, не имеющее названия ни на одном языке, задрав юбку по самое некуда! Что касается Элоизы, то она вальсировала с Гансом, глаза в глаза.

Папа никогда так и не научился двигаться в другом ритме, знает только «раз-два-три… раз-два-три…» даже под допотопную пластинку, совершенно для этого не предназначенную! Подумать только, Билл Хейли, такое старье!

Стыд и позор! В наше время не найдешь правильных родителей!

6 Тетя Армони

— Я не люблю, когда люди уходят, — рыдает Эмили, у которой слезы с некоторых пор льются по любому поводу неудержимым потоком.

— Это становится опасным, — сердито ворчит ее брат, — знаешь, мама, сколько она тратит на бумажные платки?

Семейство возвращается с похорон дядюшки Фуина. Старому смотрителю шлюза было восемьдесят семь лет, и он давно, задолго до того, как его шлюз начал повиноваться руке на расстоянии по мановению электронного взгляда компьютерной техники, оставил работу и только и делал, что играл в шары.

Теперь его нет, и кабачок закрылся, и воскресные моряки пропали, и никто не играет в белот. «Если это и есть прогресс… лучше было бы обойтись без него», — бухтели потихоньку старики. А умер Фуина так, как прожил последние годы, с шаром с руке. Упал замертво, успев точно прицелиться и сказать: «Надо же, я, кажется, сваливаю!» И, право же, все только обрадовались тому, как он ушел — почти улизнул. «Не представляю себе его в постели», — заявила его невестка, там бы он умер от нетерпения!

На похороны, разумеется, собралась вся деревня. Смерть по-прежнему занимает стариков ничуть не меньше, чем телепередачи: они подсчитывают оставшихся!

Все утешают Эмили, осыпают ласками, и она постепенно оправляется от своего горя. Пылкая маленькая девочка, настоящий бесенок, превратилась в унылую дылду, в которой лишь изредка и ненадолго вспыхивает жизнь. Элоизе случается задуматься над тем, что же нас все-таки лепит, какие встречи, повороты, переломы делают тем, что мы есть или чем станем — в конце-то концов, Эмили всего восемнадцать.

В ее годы… что же со мной произошло? Кто это был? В ее памяти всплывает лицо — красивое, сохранившее, несмотря на возраст, всю свою прелесть. Тетя Армони. Девяноста лет.

Армони — Гармония — не настоящее имя, нет, всего лишь ошибка чьего-то ненадежного слуха. Как же ее звали-то на самом деле — Амели? Эрмини? Да не все ли равно! Для Элоизы, как и для этого неверного уха, она сразу стала тетей Армони, которую призвали для того, чтобы сделать из нее дуэнью. Пасха тысяча девятьсот… О, это было так давно…

И все-таки — последний год лицея или первый год подготовительных курсов? Последний год лицея. На этот раз Элоиза помнит точно, все метки на месте, до последнего прыщика, она в этом уверена, как в себе. Почти…

Вместе с друзьями юности — длинным Филиппом, маленьким Жоржем и обоими Мишелями — она провела тогда под присмотром тети Армони несколько дней каникул. Они ведь как? Всей компанией к морю, не к морю — так к реке, и жми на педали, по горам, по долам. Все летние месяцы шатались вместе, от самого… можно сказать, от самого сотворения мира, во всяком случае, с детского сада или чуть позже.

И вот, ради такого случая, Филипп отправил своих родителей в санаторий, по крайней мере, так он сказал, приглашая друзей поразвлечься в своем доме в Бранте. У Мишелей было жилье по соседству, а Жорж будет ночевать у него, Элоиза тоже. Потому и понадобилась дуэнья. «Дело не в том, — проворчал дядя Анизе, — чтобы мы вам не доверяли, вот только…», вот только он еще помнил собственный молодой аппетит и признавал за ними такой же. Да его и самого даже возраст не изменил. Этот человек, только и говоривший о необходимости внести ясность и пролить свет, ничего так не любил, как спрятаться в темном уголке и там подстерегать девушку, расставив руки.

Ну, когда тебе едва исполнилось восемнадцать, а он старше на все сорок, разве повернется язык ответить, что он-то сам уже не возбуждает аппетита? Анизе-отец был из тех людей, которые признают только веские аргументы.

Но вернемся к тете Армони. Теперь Элоиза окончательно ее вспомнила. Высокая, сухощавая, спокойная, овдовевшая так давно, что уже и не помнила — и сама в этом со смехом признавалась, — как это она была замужем. Мадам Анизе, более дипломатичная, чем ее муженек, по крайней мере — в высказываниях, предупредила молодежь о том, что тетя Армони проведет с ними Пасхальные каникулы, «ей, бедняжке, необходимо сменить обстановку».

Словом, эти несколько дней им придется терпеть «гармонический» надзор, по крайней мере, один из мальчиков, удобства ради готовый слышать все в точности так, как Элоиза, прошептал себе под нос что-то в этом роде.

Впрочем, все это не имело значения: Армони с первого же взгляда понравилась Элоизе, которая была непокорной,невоспитанной, категоричной, «в общем, все это вполне можно было прибавить к обычным упрекам, которые сыпались на меня за мои дерзости, вот только у меня был еще и инстинкт, а здесь никакие выговоры не помогут…» — вспоминает Элоиза. С ходу, не дожидаясь разрешения, она стала называть старуху «тетей Армони». Мадам Кюрель де Бремонто? Слишком длинно, слишком официально, и просто — слишком!

«Да и вообще, — думает Элоиза, — я по сей день терпеть не могу бесполезного довеска церемонных любезностей между людьми, которые словно созданы для взаимопонимания. И потом, какого черта! Армони не возмутилась и не рассердилась, она улыбнулась. С ума сойти… Она стояла передо мной, такая тонкая, вытянутая, и я стояла перед ней — плотная, темноволосая, смуглая…»

— А меня зовут Маки, — представилась Элоиза. — Сейчас объясню: это уменьшительное от Мари-Кретьенн.

В то время собственное имя казалось Элоизе старомодным, а… Маки звучало современно, задорно, по-брехтовски! Ее подружки тоже то и дело меняли имена.


Они мыли листья салата, вернее, это Элоиза, усадив Армони в плетеное кресло, возилась с латуком. Армони мягко спросила:

— Откуда взялось это имя?

Элоизе оставалось только плечами пожать: Мари-Кретьенн выпорхнула прямиком из молитвенно сложенных ладоней бабули Камиллы, которая только и делала, что всех по-христиански изводила. На всю жизнь после этого возненавидишь ханжество! А от «Маки» Камилла уж точно полезла бы на стенку! Потрясающе!

— Деточка, некоторые находят в молитве прибежище.

— Прибежище? От чего, от кого? Никто на Камиллу не нападал, правда, никто ее и не любил, но она принялась молиться раньше, чем узнала об этом! «Аве, Мария», «Аве, Мария»… можно подумать, эти ее «Аве Марии» помогали переносить оплеухи, которые она отвешивала, ну, а насчет того, чтобы дать сдачи, — сами понимаете…


Они, как сказал бы Жюльен, проводили ознакомительный раунд. Элоиза, во всяком случае, точно.

«Я, конечно, врала, хотя у меня и на самом деле руки чесались влепить пощечину старой ведьме!»

Армони, — а чего, интересно, можно опасаться в девяносто лет? — спокойно смотрела на нее. И серьезно — хотя, может быть… глаза, вообще-то, у нее поблескивали, заставляя усомниться в такой уж серьезности.

Наверху носились взад-вперед парни, которых послали отмываться. И это было совсем не лишним! Едва приехав, ребята устроили лодочные гонки и порядком вспотели. А теперь шумно возились, орали дурными голосами, словно коты, которых окатили из ведра!

Нет, ну, надо же! Элоиза в полном одиночестве смеется: вот уж что так и осталось неизменным, это битва за ванную комнату! Тогда, помнится, она рванула в коридор: «Эй, вы, оставьте мне горячей воды или завтра на ужин можете не рассчитывать!»


Мгновенно наступила тишина. Элоиза вернулась к своим салатным листьям. Армони, улыбаясь, пристально на нее поглядела: «Дрессируешь их понемножку, да?»

Засмеялась-покраснела-пробормотала: «Иначе все эти дни играли бы вчетвером против одной — нельзя оставлять за ними численное преимущество».

Армони расхохоталась. Вот черт, в ее преклонном возрасте — и такой жемчужный, воркующий смех, настоящее чудо! Она встала: «Я уже полюбила тебя, малышка», — потом поднялась к себе, чтобы одеться.

Элоиза растроганно покачивает головой, этот молодой смех до сих пор звучит у нее в ушах.

Стол был накрыт в два счета, это она умела. Омлет с грудинкой и травами надо делать в последний момент, суп готов, салат только перемешать осталось, картошка подрумянивается в чугунке. Теперь и ей не помешало бы привести себя в порядок.

Эти паршивцы оставили ей горячей воды ровно на одну руку, все прочее придется мыть ледяной! А ванная в таком виде, что…

Тетя Армони, вся свеженькая под тонким слоем пудры, ждала, стоя за своим стулом. Остальные, рассыпавшись по комнате, глаз не сводили с двери. Элоиза, тоже «освежившаяся» во всех смыслах слова, что было очень заметно, встала в дверях. Жорж заерзал на сиденье, она взглядом пригвоздила его к месту.

— Тетя Армони, окажите мне такую любезность, пожалуйста, садитесь, не ждите!

Устроившись с помощью внучатого племянника, старуха махнула рукой:

— Прошу, господа, после нашей юной подруги.

И, еще не успев взяться за вилки, они поняли, что девчонка обзавелась союзницей.

Назавтра Элоиза с раннего утра принялась готовить телячье жаркое. Тогда это блюдо еще не превратилось в связку жил, залитую ложкой жирного бульона. В те благословенные времена телятина оправдывала ожидания. И стоила не так уж дорого…

Тетю Армони Элоиза застала в кухне, где та уже попивала чаек — и что ее подняло в такую рань?

— Я теперь сплю мало, — призналась старушка.

А «эти самые», перед тем как с самого утра отправиться шляться, выпьют горячего шоколада и слопают гору тостов. О Господи, в те годы… мм, о диетах и речи не было!

Когда умытая и румяная Элоиза показалась на пороге, старая дама улыбнулась:

— В такой ранний час и уже во всеоружии?

— На этот раз горячей воды не достанется им! И потом, знаю я их, они все равно только зубы почистят и на этом успокоятся! Незачем мыть все остальное до того.

— До чего?

— До того, как выпачкаются, тетя Армони.

Та внимательно глянула на Элоизу:

— Но ведь тебе надо уйти раньше, чем жаркое будет готово.

— О, из-за этого переживать не стоит!..

И сейчас, помешивая на сковородке лук, в точности повторяя тогдашние жесты, Элоиза воскрешает прошлое: «Я объяснила ей тогда крестьянскую экономию, привитую мне с колыбели».


— Чугунок до вечера простоит на самом краешке плиты, и все, что надо делать тете Армони, это добавлять понемногу воду по мере того, как она будет испаряться.

— Воду?

— Ну да, на крышку!

Армони рассмеялась, как накануне:

— И где только ты всему этому выучилась, девочка?

Элоиза выучилась этому в своем «захолустье». Горожанкой она сделалась вынужденно и всеми силами, унаследованными по прямой от деда, тянулась к земле. Война прошлась по старому миру, убивая направо и налево, и в самые зажиточные дома прокрался незаметный, но вполне реальный голод. Он учил использовать все, что еще оставалось. Элоиза была из тех, кто учился на практике.


«Тетушка наклонилась, чтобы лучше разглядеть, а я, — вспоминает Элоиза, — продолжала говорить, и, должно быть, разливалась соловьем. Мерзла ли она, Армони, в сорок первом и в сорок третьем? Да-да, Дестрады тоже мерзли, и потерять хотя бы крупицу тепла было бы не только расточительством, а попросту глупо. В доме Дедули огонь никогда не гас, он тлел под золой, поднимал тесто, грел воду, варил овощи с огорода, согревал кирпичи, которые клали в постель… В комнате, где я спала все эти годы, даже содержание ночных горшков, и то замерзало! Стоит только об этом подумать, у нее и сейчас коченеют пальцы!»


— …вам понравится моя телятина! Никак не узнаешь, в какой момент она будет готова, она и сама об этом представления не имеет! Только ворчит тихонько, пока томится!

Армони хихикнула, Элоиза тоже:

— Только не забудьте, дорогая тетушка, еще раз повторю, подливать воду на крышку и каждый час понемножку подбрасывать уголь.

Поглаживая ее по щеке, Армони спросила:

— Кого из этих парней ты любишь?

— Любила Филиппа.

— Любила… и…

— И ничего. Его отец такое устроил!

Кивает:

— Да, понятно. Он злопамятный, детка, ты должна быть осторожна. Настоящий змей.


Ну, в том, что касалось меня, — Элоиза до сих пор ликует при мысли об этом, — у него бы яду не хватило! От удара коленкой между ног остаются следы, которых не скроешь. Впрочем, его жена все знала. Но картина от этого не менялась!

Конечно, то обстоятельство, что кому-то, не принадлежавшему к их семейке, все было известно, несколько мешало, для них Элоиза явно была лишней.

— До чего ты желчная!

Да ничего подобного! Разве Армони не чувствует всей прелести этого? Элоиза рановато усвоила правила игры между мужчинами и женщинами, но ничего страшного ведь в этом нет.

— Пусть желчные травятся собственной желчью, а я просто люблю жизнь. Этот парень не для меня? А я — для него?

Он уже тогда был боязливым и осторожным, на что ей такой сдался? Он ее тоже любил! Для этой любви находилось множество определений.

С ума сойти, сколько всего хранит память, и все это оживает, причиняя почти такую же боль, как тогда! Филипп был совершеннолетним, он правил у себя в доме, выказывая чисто внешнюю почтительность.

— Его отец редко бывал дома, а мать перед ним трепетала. Сами понимаете — мужчина в доме! А Филипп — тот, что называется, подчинился. Это означает, что у него не хватило бы смелости меня бросить, если бы его не поддержали. Его предки говорили о браке как о важнейшем из таинств. Но разве я стремилась к свадьбе? По-моему, нет, я стремилась…

— К наслаждению?

Вот что давало обращение к скрижалям Закона и к первой заповеди. Бабушка Камилла терпела мужа только из уважения к священным основам брака. Решительно, у стареющих людей забавное представление об этом самом уважении! А Филипп, хотя и был молод, оказался «старомодным» юношей, вот и все!

Собственно говоря, от ответа Элоиза уклонилась, задумавшись о том, что в те времена понимали под наслаждением? Жадный и умелый поцелуй, некое ощущение в животе, которое не хотелось бы определять словами? И еще страх. Тогда и не слыхали о противозачаточных таблетках…

— Знаете, что я вам скажу? На это таинство можно списать что угодно, получается, оно только помогает отравлять людям жизнь. Папаша Анизе вспоминает о нем, когда ему это выгодно, чего тогда стоит его верность? А я благодаря ему приобрела кое-какие навыки казуистики.

Армони, возвращая Элоизу на землю, поинтересовалась, кто такая Камилла и так ли сильно на самом деле девочка ее ненавидит. Бабушка умерла, и теперь Элоиза ненавидела память о ней. «Да, я долго ее ненавидела, и даже сейчас не перестала, надо же!» Такие вещи никогда окончательно не угасают, а уж тем более — если генетика дала Камилле второй «шанс» в лице Корали, которая к своим десяти годам сделалась законченной стервой. «И что с ней делать, с этой Корали?»

Что касается самой Камиллы, то здесь об отмщении позаботился сам черт. Сын спихнул ее монашкам ордена Визитации, которые не скупились на сладкие слова, уговаривая пострадать в угоду Господу и не требовать морфия. Иисусе туда, Иисусе сюда — дорого ей пришлось заплатить за свое пристрастие к слову Божию! Но Элоиза так и не смогла заставить себя ее пожалеть.

И день на дорогах пролетел, как ветер, подталкивая на подъемах, притормаживая на спусках, а то и наоборот, но всегда некстати. К тому времени, как они вернулись, память об утреннем перекусе давно испарилась. Элоизе удалось продлить пытку, она рванула в ванную, а они неслись следом с криками: им надо помыться, она уже наполоскалась утром! Ну и что, она привыкла купаться два раза в день, пусть подождут…

Разъяренный Филипп призвал в свидетели тетушку. Как можно, Элоиза не имела права заставлять старушку готовить жратву, что, дел нет поважнее, чем без конца себя надраивать? Армони подняла глаза от книги и неожиданно сухим тоном спросила, зачем он Элоизу вообще пригласил — ради ублаготворения собственного брюха или по дружбе? Чтобы она была у него бесплатной прислугой или потому что он к ней… хорошо относится?

Сумел ли он ответить, не краснея? Наверняка. Он вообще не страдает избытком деликатности, Филипп. У него семеро детей, шесть из них — девочки. Он и двадцать пять настрогал бы, лишь бы заполучить сына. В тот день он уклонился от ответа, сказал только, что каждый должен выполнять свою работу, кроме тети Армони, от дежурства освобожденной.

— Да что ты? И много ли ты за последние два дня ходил за покупками, убирал в доме, готовил еду?

Двери хлопали, громко перекликались голоса, с этажа на этаж долетали обрывки фраз, а Элоиза спокойно плескалась в ванне. Она и сегодня запросто может восстановить диалоги в слащавой манере Анизе. Филиппу было от кого перенять эту манеру, и он каждый день подтверждал свою наследственность. Вот уж здесь точно сожалеть не о чем! Элоиза посмеивается.

Армони повысила голос:

— Раз уж вам всем так не терпится стать чистыми, в пристройке есть душ. И потом, насколько я поняла, двое из вас живут по соседству?

Этих двоих гигиенические проблемы нимало не беспокоили, разве только одна: выискивать блох в поведении Элоизы. Всю вторую половину дня она водила их проторенными тропками, хоть и заросшими колючим кустарником.

Стол был накрыт по всем правилам, она тогда толком и не поняла, зачем это понадобилось. Салфетки, по два бокала у каждого прибора, букетик цветов посередине. Армони ждала в столовой. Ее неизменное черное платье украшал кружевной воротничок, подчеркивая своей сияющей белизной блеклый перламутровый оттенок кожи. Чудесное кольцо на пальце. И, честное слово, губы у нее были подкрашены! Не приснилось ли это Элоизе? Только годы спустя она открыла для себя существование бесцветной помады, придающей губам «естественный» блеск.

Армони спросила, хорошо ли они провели день. А она сама?

— Мой день, — улыбнулась старушка, — был окутан великолепными ароматами. Твое телячье жаркое, детка, благоухало на весь дом.

Мясо, которое они ели ложками, таяло во рту. От него осталась одна веревочка, которую они без всяких комментариев отнесли в кухню. Мальчики молчали, стесняясь своей нескрываемой прожорливости. Один из Мишелей объявил, что Элоиза вполне созрела для замужества, но тут же прикусил язык. У Филиппа стал бледный вид, и он ни на кого не смотрел.

— Не все так думают. И вообще, я не собираюсь выходить замуж только для того, чтобы заменить собой скороварку или плодиться со скоростью несушки, — на это способен кто угодно, а я — не кто угодно.

— Да ведь замуж затем и выходят, — с умным видом заявил второй.

— Значит, я не выйду замуж.

Надо сказать, встав из-за стола, парни явно испытывали немалое облегчение от того, что ужин наконец закончился.

После ужина тетя Армони всегда предлагала сыграть в бридж, на что остальные соглашались, заранее смирившись с тем, что она обдерет их как липку. Но больше заняться было нечем. В то время телевизор еще не стал спасением для тех, кого скука преследовала с самого рождения.

Вымыв посуду, Элоиза возвращалась и садилась наблюдать за игрой. Сама она предпочитала покер, неизменно обыгрывая парней, так что они уже не рисковали с ней связываться, и ей оставалось только смотреть, как Армони завлекает их на свою территорию. Странно, что считалось нормальным играть на деньги. Потому что играть на эту мелочь было все равно что украсть. Хотя — ладно… С тех пор ничего не изменилось…


Прошло немало времени, прежде чем Элоиза поняла: Армони, благодаря своим неизменным выигрышам, — она тоже обирала ребят, хотя и куда элегантнее, чем Элоиза, — ставка ее не превышала десяти су, — Армони просто чуть-чуть смягчала свой вечный пост. Достигнув высот мастерства, она с безмятежной непринужденностью выигрывала одну партию за другой; уж конечно, это куда достойнее, чем задать парням трепку. «Покер не облагораживает языка, которым пользуется, наверное, потому он и нравился мне больше». И сейчас, тридцать лет спустя, Элоиза по-прежнему обожает покер. О, этим мальчикам, играющим в бридж, далеко было до корректности Армони, и они то и дело переругивались. Армони приподнимала бровь, Элоиза считала очки и забавлялась, даже и не думая поддержать парней.


Однажды вечером, спустя много времени после тех каникул, они сидели втроем с приятельницей Армони по бриджу, и Армони захотелось сыграть в покер, «попробовать», сказала она. И разгромила их в лучшем виде. Сияла и ликовала:

— Комбинации бриджа? Да, приятно щекочут самолюбие, но ни в какое сравнение не идут с волнениями покера!

Подруга вкрадчиво поинтересовалась ее мнением о шахматах. Армони так и подскочила:

— Шахматы? Бездушная, извращенная игра! Шахматы пробуждают тревогу только у снобов, которые заключают безумные пари! Дорогая моя, шахматисты донельзя скучны, стоит им встать из-за доски, тут же выясняется, что, кроме стратегии, они ровно ничего не знают. Считается, что у них высокий интеллект, но, если отставить в сторону профессиональные знания, мозгов у них в голове не больше, чем в овечьем копыте! А самомнение просто нестерпимое! — Но и на этом Армони не успокоилась: — Шахматисты склоняются над своей доской, словно над волшебным говорящим зеркальцем: «Ты сильнее всех, прекраснее всех, ты — самый талантливый…»

— Злая королева из «Белоснежки»!

— Вот именно. Когда им не удается победить противника, они стараются его принизить, и тут все средства хороши. Они мгновенно окружают себя колдунами, шарлатанами, распускают неприятные слухи, чтобы лишить соперника равновесия, а иногда даже спаивают его, короче, они… — последовало длинное и мстительное перечисление, причем эта светская дама, пусть и обедневшая, но все же светская, ругалась виртуозно, как никто, и все же пристойно. Эти люди ее достали.

Элоиза поняла, что они обе одинаково распаляются, пусть даже слова при этом используют разные.


«Когда меня охватывает гнев, — размышляет Элоиза, — я и сегодня вмиг делаюсь грубиянкой!» А тогда она поняла, что было задето больное место.


Конечно, Армони не стала жаловаться на «своего покойника», но было очевидно: Арман де Кюрель де Бремонто сделал лишнюю ставку на шахматной доске их десятилетнего брака, рассчитывая на собственные шансы, и ставка была так высока, что его это убило. Мат. Невыносимое положение. С чудесным смехом, который, наверное, сохранился у нее с молодости, тетя Армони воскрешала прошлое для одной только Элоизы:

— Я ему сказала, что у меня не осталось средств ни на то, чтобы его содержать, ни на то, чтобы развестись, следовательно, ради нашего выживания, его и моего, мне остается только обзавестись богатыми любовниками.

Отказ от чести? Нечем похвастаться, промотав все, что было у жены, а то, что предметом пари была дуэль между королями и королевами слоновой кости, в действительности ничего не меняло. Кюрель играл на то, что ему не принадлежало!

Он назвал меня шлюхой, деточка, это было неправдой, да, собственно, правдой так и не стало. Я назвала его дураком — а вот это бросалось в глаза с самого начала! Моя семья устроила наш брак, польстившись на его имя и титул. Кроме этих двух вещей, для меня не имевших ни малейшего значения, не было ничего, что помогло бы сохранить зрение в непроглядном мраке наших финансовых дел! Поскольку я не решалась занимать у своих родных, он, представь себе, повесился, оставив завещание, которым лишал меня наследства! Таким образом, он впервые позаботился о моем будущем, поскольку, в конечном счете, прямые — как они себя называли, измеряя меня презрительными взглядами, — наследники, без раздумий это наследство принявшие, оказались с кучей долгов и чуть было не впали в полную нищету. Пытаясь сохранить достоинство, они распустили слух, будто я его разорила. Но разговоры о зеленом сукне не умолкали, и тогда они запалили встречный огонь: их бедного кузена настигла война, иприт лишил его способности рассуждать здраво! Гм… этот тип и воевал-то только в интендантской службе… но что поделаешь, мир так устроен, что ко всему приспосабливаешься!

А как же Армони? Она, как Элоиза и сама может видеть, выжила: когда ешь мало, куда лучше сохраняешься: «…У меня никогда не было проблем с фигурой, а ты прививаешь мне дурные привычки. Кто научил тебя так готовить? Мама? Благослови Господь эту женщину!»

Бедная мама, которая заново изобретала каждое блюдо, потому что забывала рецепты! Элоиза-то их не забывает, но меняет по своему вкусу. Такие вот причуды наследственности.

Каждое утро, устроившись в кухне, которую мальчишки охотно предоставляли в полное их распоряжение, они болтали, словно въедливые сороки, о прошлом Армони и будущем Элоизы, попивая одна — чай, другая — шоколад. Пока Элоиза готовила ужин и бутерброды, чтобы перекусить в полдень, Армони рассказывала о своей жизни, мирной жизни, то есть полной умолчаний, «потому что, — с улыбкой прибавляла она, — шестьдесят лет пронеслись словно мгновение», она только и делала, что играла в бридж ради того, чтобы прокормиться. Самыми крупными и яркими событиями ее жизни были контра и реконтра. Элоиза в ответ растягивала, как могла, свои зачаточные воспоминания, старалась тоже быть на высоте, но, конечно же, не дотягивала.

Когда те Пасхальные каникулы уже подходили к концу, Армони как-то со вздохом призналась, что на самом-то деле она развлекалась вовсю, особенно когда начала гадать. Элоиза так удивилась, что выронила нож, которым чистила овощи, прямо в помойное ведро! Армони хихикнула: «В один скучный денек я гадала на картах моим подружкам по бриджу. Они ошеломленно слушали, начисто позабыв о своей привычке перемывать друг другу косточки. Сплетни всегда бывают взаимными, им следовало бы помнить об этом. Но нет, они ни о чем не догадывались! Господи, какое же я удовольствие получила, глядя на их физиономии!»


Вспомнив, как она тогда удивилась, Элоиза хихикнула.

— О чем ты думаешь? — спросил Жюльен, который как раз в эту минуту заглянул к ней попросить причитающиеся ему карманные деньги.

— О смерти Людовика XVI.

— И тебя это смешит?

— Ну и что, чего ты от меня хочешь, я старая республиканка и нисколько не жалею о монархии, пусть даже конституционной!

Мальчик, пожав плечами, вышел, прошепелявив:

— Ты никогда не бываешь серьезной!

Шепелявит он из-за проволоки на зубах, и еще нарочно это подчеркивает. Мальчишки свою сбрую выставляют напоказ так, словно это некий вторичный, ну, пусть третичный, половой признак! На самом-то деле они становятся похожи на Дракулу, хотя выглядят не так эффектно.

— И не хлопай дверью, пожалуйста, — кричит ему вслед Элоиза. — С меня и одной Корали вполне хватит!


Да, Армони изображала из себя этакую Мадам Ирму, потихоньку играя на ожиданиях своих подружек-партнерш.

Уже тогда у любой женщины было десять шансов овдоветь против одного.

— Я не боялась промахнуться, — доверительно рассказывала Армони. — Всякое может случиться, но эти дамы на моих глазах шарахались от смертельных опасностей, как кошки от тлеющих углей. И я объявляла какой-нибудь бедняжке, что в ближайшем будущем вижу ее в трауре: «Тебе не кажется, что с первым же попаданием вероятность возрастает?» Они повторяли мои предсказания подружкам между одним танго и другим, потому что эти дамы обожали танцевальные вечера и жиголо, без которых подобные развлечения не обходятся. «Представляете, — твердили они, — Армони де Кюрель де Бремонто почти за два года предсказала мне гибель Пьера, Поля или Жака!» Человеческая природа, дорогая моя, — эта сентенция выдавалась вместе с неудержимым смешком, — складывается из доверчивости и забывчивости, и хорошая гадалка питается из двух этих сосцов!

Перед самым отъездом, когда Элоиза уже седлала велосипед, собираясь катить в деревню, где «патер» в конце каждой недели проповедовал пескарям, Армони на несколько секунд ее задержала:

— Приходи меня навестить, детка, как только вернешься в Париж, заглядывай к своей старой тетушке Армони! — Лучась улыбкой, она опустила дрожащие руки на молодые плечи.


Ах, черт возьми, что за женщина! Элоиза даже прослезилась. В конце концов, может быть, Эмили было от кого унаследовать эту склонность!

Армони прошептала: «Когда у тебя никого не остается, придумываешь себе семью, сочиняешь родство, присваиваешь потомство, и нередко оно оказывается куда внимательнее настоящего! Я говорю тебе это, потому что…» — Она тряхнула головой, но Элоиза уже поняла, это правда, возрастные барьеры рухнули, они оказались родней.

Элоиза помнит, с каким сладостным удивлением тогда на нее поглядела: та сторона Армони, которую никто другой до нее не открыл, делала эту душу родственной.

А Армони сунула ей в карман крохотный сверток: «Так, на память, надеюсь, тебе понравится».

В свертке оказалась бумажка с адресом и телефоном тетушки и кольцо с аметистом.

Мама носила его едва ли не чаще меня, мне оно было великовато, припомнила Элоиза. Кольцо, наверное, соскользнуло с руки, она даже не может вспомнить, когда именно заметила потерю. Но, честно говоря, потом, спустя много времени, заподозрила отца в том, что он продал его по дешевке. Неудачливые игроки не слишком стесняются в средствах, когда надо выкрутиться…


Тогда же, оказавшись в Париже, Элоиза не сразу решилась позвонить, хотела неделю выждать, но Армони так долго терпеть не пожелала. Стараясь как-то поправить свои хилые финансы — стипендии едва хватало на самое необходимое, а та жизнь, которая кипела вокруг Элоизы и куда она бросилась с головой, требовала куда больше, — и пытаясь во время каникул хоть что-нибудь заработать, Элоиза устроилась продавщицей в парфюмерный магазин на улице Вожирар. Армони жила в двух шагах оттуда. Случай явно заботился о них, глупо было бы отрицать очевидное! Так вот, однажды утром Элоиза увидела, как в лавку входит тетя Армони в маленькой шляпке с вуалеткой, такая душечка, просто невозможно. Улыбнувшись, она подошла к Элоизе, на ходу поздоровавшись с хозяином, который уставился на них, вытаращив глаза. «Ну, девочка моя, когда же ты вскарабкаешься ко мне на шестой этаж?»

После ее ухода этот тип недружелюбно поинтересовался, каким это образом Элоизе удалось познакомиться с графиней. До чего же противный! Единственное более-менее забавное — это не значит, что приятное, — воспоминание, которое сохранилось о нем у Элоизы, сближает его с бабулей Камиллой. Каждый день он наполнял ванну, в которой после него должны были купаться его жена, племянник и невестка. Именно в таком порядке. «Он сам его установил», — с горечью рассказывала вторая продавщица, наверное, ей тоже пришлось через это пройти! Нет, он еще хуже Камиллы, в его случае мы имеем дело с чем-то куда более извращенным, чем обычная скупость.

Да ладно, хватит о нем. После того, первого раза Элоиза, по крайней мере, один день в неделю отдавала Армони и ее похлебке. Нередко она звонила, предупреждая: ничего готовить не надо, она принесет попробовать новое блюдо… и вваливалась в крохотную квартирку с коробочками и баночками, задыхаясь оттого, что пришлось подниматься по лестнице.


— И с годами крутые ступеньки ниже казаться не стали, — ворчит Элоиза.


Армони была лакомкой и любила говорить, что в этом виновата Элоиза. Она ставила приборы на маленький столик.

Элоиза очень долго считала, что это ради нее Армони достает из буфета свой лиможский фарфор, свои резные хрустальные бокалы, свои вышитые салфетки, но потом в конце концов осознала, что вся эта изысканность — неотъемлемая сторона повседневности, привычка, с которой следует считаться. Первый урок «красивой жизни», который я получила, думает она. И просто сказочное везение — в каком-то смысле унаследовать это умение жить от старой дамы, с которой нас разделяли три поколения.

Армони была женским вариантом Дедули. Так же, как Дедуля, она говорила, что жизнь цепляется только за тех, кто ею дорожит, только Армони мило нашептывала это, он же орал, стуча кулаком по столу… Это не жизнь — когда ешь прямо из магазинных коробок, «трескаешь» за столом, усыпанным крошками от предыдущей трапезы, это не жизнь — когда ложишься спать в неубранную с утра постель или проводишь весь день в том, что напялил, встав с этой постели. Вечером Армони одевалась; это означало, что она меняла воротничок, выбирала другое кольцо, припудривалась. Она выкладывала на фарфоровую тарелку ломтик ветчины, переливала в чашку йогурт. Вот так надо жить, чтобы согласиться умереть не раньше чем в девяносто восемь лет. Дедуля летом и зимой мылся под краном во дворе.


Ах, черт, до чего больно вспоминать! — Элоиза вытирает глаза.

Из бабушек Элоизе довелось знать только злобную грязнулю Камиллу. Религиозные ухищрения еще ни одного человека на свете не окружили веянием святости — от Камиллы несло потом, Камилла ела прямо из кастрюль, а новое, — нет, простите, чистое белье она надевала только тогда, когда невестке удавалось выбросить в помойку омерзительные тряпки, служившие старухе «исподним». Камилла умерла в семьдесят восемь лет от неаппетитного рака, очень походившего на нее саму! А вот тетя Армони была прелестным образцом той старой дамы из пьесы, какой нам рано или поздно начинает не хватать.

Элоиза прикрывает глаза. На самом деле Армони не была веселой, она была смешливой, она пряталась за смехом даже в самых нелепых или страшных ситуациях. «Видишь ли, — объясняла она, — когда любишь жизнь, когда с ликованием раскрываешься даже навстречу худшему, избыток чего бы то ни было никогда не помешает». К этому она ничего не прибавляла. Конечно, конфликты и ее стороной не обходили, но она раз и навсегда предпочла вступать в них, вместо того чтобы терпеть.


Один раз, когда день выдался повеселее других, она с заговорщическим видом принялась тасовать карты: сейчас предскажет будущее. Элоиза сразу поняла, что готовится нечто важное: Армони в каком-то смысле решила наставить ее на тот путь, с которого она не должна сворачивать.

— На самом деле я читаю по лицам, понимаешь, по рукам, по жестам, по невольным движениям. Карты нужны только для того, чтобы отвести глаза «клиенту», не дать заметить, что я присматриваюсь, что я прислушиваюсь. Смешав карты, старательно выкладываю их перед собой на столе, а сама наблюдаю за тем, как у нее затуманится взгляд, как она затаит дыхание, как шевельнет ноздрями. Потом произношу какую-нибудь отвлеченную фразу и подстерегаю внезапный румянец, нервное постукивание ногой. Тело не умеет молчать, дорогая моя. Когда ты садишься играть в покер — теперь я уже могу тебе об этом сказать, — ты кого угодно можешь обмануть, только не меня. Но никто не приглядывается к тому, к чему следовало бы приглядеться.

Прежде чем сесть за стол, — продолжала она, раскладывая колоду, — начинай болтать, рассыпай слова и примечай, кого они заденут. Тебе кажется, что ты говоришь вполне безобидные вещи, но для твоих партнерш это далеко не всегда так невинно звучит. А больше ничего с «клиентками», знаешь ли, и не делают. Не старайся скрыть нетерпение, раздражение, удовольствие, предоставь противникам возможность насладиться твоими промахами, сама же тем временем подстерегай их собственные, а потом начинай играть, играй по-настоящему, развлекайся, получай удовольствие от того, что они прячут, вместо того чтобы радоваться тому, что у тебя на руках! Нет ничего более увлекательного, чем видеть, оставаясь невидимой, именно потому, что позволяешь себя разгадывать…

И тут Армони склонилась над своим раскладом:

— Ты будешь сама по себе, молчаливая и спокойная, но невыносимая для жадных и завистливых. У тебя мало что будет, но им будет недоставать всего остального! Вот и все, девочка моя, остаются несущественные детали. Мужчин, — лукаво прибавила она, — вокруг тебя будет полным-полно. Держи при себе, любовниками или друзьями, только исполинов, остальных гони. Первых не обязательно пускать в постель, хотя это единственный способ отдалить их от твоего подлинного существования. Постель, и больше ничего, девочка моя, это в самый раз для тех, кем не хочешь себя обременять. Разумеется, я сейчас говорю не о любви, и пусть твое сердечко бьется, раз уж так надо! Ты ведь угадала, что я имею в виду, правда? Речь идет о теле, а иногда больше ни о чем другом… Пусть себе беснуется, если хочет! Но свой разум, свой интеллект, то, что имеет значение и через некоторое время начинает требовать своего, дураку задешево не отдавай, даже если тебя к нему очень потянет. Муж растратил десять лет моей жизни, а я только и получила, что вывод, к которому следовало бы прийти намного раньше! Не бери с меня пример, Элоиза, не выходи замуж. Или уж выходи так, чтобы избранник того стоил!

Первая ее банальность…

При взгляде на всех этих бессердечных валетов, которых она выложила рядком, так и напрашивался довольно резкий ответ — Армони плутовала, Элоиза знала это, и сама Армони знала, что она все поняла, но тем не менее! И где же она, родимая, в конце концов, вылавливала этих пресловутых богатых любовников, этих бубновых королей, которые так и не смогли поддержать огонь в ее прогоревшем «очаге», не сняли с мели ее суденышко?

Армони выпрямилась с горделивым, немного судорожным смешком: она считает, что грех сладок только тогда, когда грешишь бескорыстно.

— Я любила тела, но никогда не давала повода это обсуждать. В мое время не выставляли напоказ благосклонность. Приключения проживали не для галерки, а для себя, это совсем другое дело. В один прекрасный день тела, в первую очередь — мое собственное, начали сдавать, и тогда их общение из постели переместилось в кресло. Вот тут-то и годятся исполины: они умеют заменить любовные жесты словами нежности.

Она умолкла, замечтавшись.

Элоиза вздыхает: в тот вечер, перед тем как сесть за стол, Армони, глядя ей прямо в глаза, призналась, что тоску состарившейся женщины иногда может утолить созерцание камней, и раскрыла шкатулку с драгоценностями. Штук двадцать колец, очень простых и красивых, хотя оправа у некоторых старомодная.

— Реликвии. Некоторые поддельные, но это, знаешь ли, с реликвиями часто случается. Не всегда легко бывает сидеть над пустой тарелкой, когда в кольце спит бриллиант. Так что наименее красивые я без сожалений продала, заменив простыми «стекляшками». Но я выжила и теперь могу любоваться теми, что остались. И потом, ты ведь, наверное, догадываешься о том, что видимость нередко бывает такой же обманчивой, как реальность. — Она собрала кольца в горсть: — Ну, что — разве можно отличить одни от других?

Тридцать лет спустя… Элоиза усмехнулась: после смерти матери ювелир, которому она принесла свое наследство — жемчужное ожерелье, подаренное дедушкой Эженом своей дочери Элен, — этот ювелир сказал, что согласился его перенизать только потому, что это хорошая имитация, и потому, что застежка… если можно так сказать, изначальная! — и Элоиза поняла, как поступил с настоящим жемчугом, а заодно и с аметистовым кольцом, ее собственный отец.

Слава тебе Господи, «блага» этого мира немного значили в ее вселенной, так что она только посмеялась и послала мысленный привет Армони: ведь именно благодаря старой даме она была готова к такого рода открытиям. Проигрыши заядлого игрока всегда одинаковы, что за столом, что на бирже.

Их болтливая, вдохновенная, вкусная дружба цвела около восьми лет. Элоизе не приходило в голову, что Армони может умереть — разве не были они обе в возрасте подростковых заговоров и пристрастий? Армони стара? Да будет вам!


Эмили снова уселась напротив матери и слушает окончание истории.

— Настал год, когда, вернувшись после каникул, я оказалась перед опечатанной дверью. Консьержка, которая ежедневно навещала Армони и приносила почту, нашла ее в постели, с открытыми глазами и легкой улыбкой на губах. — Элоиза засмеялась: — Так и вижу Армони — как она встречает Костлявую с улыбкой, словно принцесса Бибеско, попросившая секретаршу открыть дверь, «и поскорее, пожалуйста, я жду гостью». За дверью была пустота, смерть забрала принцессу. Эту гостью видит лишь тот, кого она убивает.

Разумеется, Элоизу никто не известил, она ведь не принадлежала к числу родных. То есть родных Армони. И, поскольку Армони никогда не отвечала на письма, двухмесячное молчание молодую женщину не удивило.

— Никакое предчувствие не посетило меня там, где мы были тогда с твоим отцом, на берегу Эгейского моря… я безмятежно наслаждалась стремительно бегущим временем и присутствием не менее стремительного мужа. Ганс в те времена слишком часто уходил в плавание, чтобы я могла чувствовать себя счастливой.

Неважно, что она так и не узнала, где похоронили Армони. Зачем видеть камень, под который ее положили, не все ли равно, в какой он провинции, в каких краях! Элоиза встречалась со своими усопшими куда чаще, чем раз в году на День Всех Святых.

— Мое личное кладбище открыто круглосуточно, девочка моя, это память…

— Знаю, мама, — с едва приметным раздражением пробормотала Эмили, — и мне очень хотелось бы, чтобы и ты немного ко мне прислушалась.

— Я уже заканчиваю, цыпленок. Я позволила себе роскошь потревожить кошелек, заменявший сердце немногочисленным родственникам Армони по боковой линии, начиная с Филиппа. Когда он мне сказал, что жалеть не о чем, наследства не осталось, я засмеялась. Что он об этом знал? Двадцать лет спустя он, я думаю, все еще себя об этом спрашивает. Видишь ли, самая лучшая помощь ничего не весит, ее не измеришь и не оценишь, и истинные бриллианты таятся в воспоминаниях.

— Аминь, — произнесла Эмили. — А теперь мне хотелось бы с тобой посоветоваться, отрезать мне волосы или нет? Как ты думаешь?

Элоиза молча посмотрела на нее, потом улыбнулась:

— Тебя просит об этом исполин или один из тех карликов, из-за которых у тебя начинает гореть в одном месте без всякой пользы для кого бы то ни было?

Эмили вытаращила глаза, залилась краской, вскочила с места и снова села. Они уставились друг на друга. Девочка слегка отвернулась:

— Ну, мама, до чего же ты груба! — Потом прошептала: — Объясни мне.

Элоиза исполнила ее просьбу. А что, звенит ли веселый бубенчик Армони одесную Отца? Несомненно.

Элоиза улыбнулась, пришивая пуговицы к рубашке, потом прыснула со смеху. Уже уходя, дочь вздохнула:

— Ох уж ты с твоими историями!

Как бы там ни было, а в то лето Эмили не остригла волосы.

7 Преемственность

Виноградный Хутор… поколение за поколением называли его не иначе как «Дом Дестрадов». Такая старая семья, и жила здесь с незапамятных времен, так что, сами понимаете!

Время шло, и семья, как все семьи, уменьшалась. Анри, последний представитель рода, похоже, не хотел передавать дальше свою фамилию, он делал только девчонок. По крайней мере, насколько ему было известно… «Ну и что, — хихикала его жена, — может, ты был создан для производства соплюшек, как некогда дядя Леопольд — для адюльтера!» Но поскольку сам Ритон вроде бы с этим смирился, так и говорить тут не о чем! Трех экземпляров оказалось вполне достаточно для того, чтобы он чувствовал себя счастливым. Что же касается Элоизы, которая теперь называлась… да, право же, какая-то фамилия у нее, конечно, была, но для всех она так и осталась внучкой полковника, той, что верила в фей и при этом ругалась, как сапожник. Что, собственно, меняется от того, что никто и никогда не мог вспомнить ее новую фамилию? Так вот, хотя Элоиза и оставила Дестрадов на обочине своего гражданского состояния, никто, и она первая, не забывает Дедулю. Камиллу тоже помнят, но совсем по другим причинам!

Вот так все и уходит, вскоре даже от такого дома, как у Дестрадов, останется лишь туманный след в памяти стариков. И те угаснут в свой черед, и след деревни пропадет… Как жалко, хоть и в рифму получилось! Но молодые отсюда разбежались, а старики, умирая, если здесь и умрут, оставят им в наследство одни развалины. Да, очень печально, и такое случается все чаще.

Дом… Господи, до чего же он огромный! Уже во времена прабабушки Эглантины жилыми оставались всего несколько комнат. О, конечно, на Рождество открывали и другие, было куда расселить все племя, хотя оно постепенно таяло, как все остальное! Наступало Богоявление — и все, конец, двери пустых комнат снова запирались на целый год. А когда Эглантина умерла, ее внук Морис со вздохом сказал, что надо еще ужаться, спуститься в долину, может быть, там полегче будет жить, вернее, выжить. Виноградник уже не может прокормить хозяина… Последний побег, в данном случае — Дедуля, да и тот на боковой ветке, незаконный (хотя это, в конце концов, тоже традиция не хуже всякой другой), перебрался в Параис, поближе к полным рыбы прудам, чуть ли не на берег моря. «Моя летняя резиденция», — иной раз насмешливо говорил он. Морис — тот переехал в город и сделался ветеринаром. А в один прекрасный день открыл аптеку и принялся торговать травами, может быть, для того, чтобы дышать их ароматами… как там, наверху. Потому что Дом Дестрадов, стоявший поодаль от деревни, забрался на склон холма, где хорошо рос виноград — отсюда и название усадьбы, — потому что там было солнце, и родники, и работали тоже на совесть. В те времена, как и сегодня, даром ничего нельзя было получить. Вот только сегодня…

Усадьба была заметна издалека благодаря вековым деревьям и прудику с проточной водой, где ровно девять, ни одним больше, карпов, тоже наверняка столетних, дремали под струями водопада. Там хорошо пожили, и долго, и все вместе. Дружная семья, ничего не скажешь! Она служила маяком для многих… ах, в каком же скорбном мире мы оказались! Это, знаете ли, прогресс. Да, все дело только в нем!

Для Элоизы и Ритона — в свои пятьдесят Анри все еще безуспешно требовал, чтобы его так не называли, но и дочки его, и кузены с кузинами, и даже дети в коммунальной школе… «да, теперь уважения не дождешься», — как шипят старики, размахивая руками, — для Элоизы и Ритона Параис был куда более реальным, чем тот дом, который они так рано покинули. Собственно говоря, у Ритона вообще никаких воспоминаний о нем не осталось, и чему тут удивляться, если он еще лежал в колыбели, когда семья уехала из этих мест. Элоиза, которой к тому времени стукнуло шесть, лелеяла кое-какие образы на самом донышке души, но они были запрятаны очень глубоко, под теми, которые с невероятной силой втиснул туда Дедуля. Иногда, по праздникам, они выныривали в полном беспорядке, и Элоизе вспоминались то сияющая елка дяди Антуана, то истории Жюли, «недостойной тетушки», как говорили о ней иные с улыбкой, — те самые говорили, которые попользовались ее милостями и ностальгически вздыхали теперь о плоти, от которой осталось лишь слабое дуновение, да и то… «Жюли-пожар-в-одном-месте», — бормотали себе под нос жены, у которых под волосами явно торчали рожки. Шестьдесят лет прошло, а вдовы все еще не могли примириться с этой негодницей!

Да, у Жюли была горячая кровь, и что с того? Она была такая веселая, ей все прощалось. Правда, прощали, главным образом, мужчины! Женщины не прощали — зависть и ревность живучи, как и сожаления о том, что они, дуры, в свое время не сумели взяться покрепче «за это самое» — Жюли именно так и говорила, смеясь им прямо в лицо.

Помнила Элоиза и сине-зеленые отсветы от горевших в огромном камине коряг, пропитанных медным купоросом, и старую резную мебель, и как водила по резьбе пальчиком, стараясь разобрать рисунок, и два больших,покрытых зелеными пятнами зеркала, висевшие одно напротив другого в просторном зале рядом с кухней и делавшие его совсем уже необъятным… «но зачем рыться в прошлом, словно в земле, — ты что, трюфели там ищешь, девочка моя?»

В день, когда дядя Морис, единокровный брат Дедули, закрывал ставни и двери, а все остальные ждали у пруда, Элоиза внезапно бросилась к нему:

— Подожди, дядя Мо, я кое-что там забыла!

Она пробежала по комнатам первого этажа до той самой плитки, которую никаким цементом не удавалось закрепить среди других плиток цвета охры и на которой Дестрады из поколения в поколение любили стоять, балансируя на одной ножке и ощущая, как «выпирающий корень взрывает землю, — это тетя Жюли так объясняла, и прибавляла, если дети резвились достаточно далеко: — Что вы хотите — весна, не только у вас корешок шевелится, и у деревьев тоже!»

Опустившись на колени, Элоиза с трудом приподняла угол тяжелого каменного квадрата и просунула внутрь свое «сокровище»: несколько семечек аканта, собранных у кузена Донавана, большой конский каштан и безупречно круглый белый камешек с черной точкой посередине. Этот камешек она сосала, закрыв глаза и тихонько приговаривая: «Я ем то, что люблю», — те самые слова, какие говорил Дедуля, зацеловывая ей щеки. Она помнит каменный привкус во рту… О, это было задолго до голубых камешков, можно подумать, будто жизнь, нимало не боясь повториться, гоняет свою битку по клеткам «классиков», расчерченных при сотворении мира!

— Ну, сколько можно, — заорал с порога дядя Мо, — до темноты осталось совсем недолго, девочка!

Элоиза бегом припустила обратно. И все же остановилась в дверях, подняла руку… сто тысяч Элоиз, обливаясь слезами, помахали двум зеркалам, в которых столько лет отражались Дестрады и которым теперь не увидеть их новых поколений.

Потом, во времена мамы Элен, Рождество свелось к маленькому, несерьезному празднику. Елки больше не высаживали обратно в землю, потому что их покупали прибитыми к деревянной крестовине; застолья, в лучшие дни собиравшие по тридцать-сорок человек, ужались до «подобающих» размеров, как изрекала Камилла, которая любую трапезу, предназначенную не для нее одной, считала расточительством… Еще позже Элоиза не захотела расстаться с Параисом, несмотря на то что денег на него уходила прорва, ох уж, эти чертовы старинные кровли! Ее дети и дочки Ритона собирались там каждое лето и «проедали бешеные деньги», как выражался новый священник, служивший в старой церкви. Этот кюре был не таким языкатым и не таким бескорыстным, как аббат Годон; если церковного подаяния и доходов от благотворительной ярмарки хватило на то, чтобы установить в доме священника центральное отопление, то на долю бедняков уж точно ничего не осталось! Уязвленный Анри заявил, что он и без просвещенной помощи этого передового кюре вполне сумеет помочь обездоленным, а тот пусть теперь себе отмораживает задницу сколько угодно! «Слышишь, Марианна, в будущем году он ни гроша не получит! Вместо этого купишь угля для стариковского приюта. Нет, без шуток, хватит с нас посредников между благотворительностью и теми, кто обязан ею заниматься! За кого он меня принимает, этот болван!»

Ганс нередко разглядывал круглую черепицу, которая за эти годы обошлась им в не менее круглую сумму, потом улыбался: «Дети тоже недешево обходятся», как ворчал когда-то отец его жены, и что с того? Разве радость, счастье, воспоминания под этой старой крышей имеют цену? И вместо того чтобы поменять «тарахтелку», как говорил Ритон, они продолжали ездить на двадцатилетием «пежо»: триста тысяч километров и пледы, скрывающие трещины обивки раскладывающихся сидений, столько раз гостеприимно принимавших его самого и его молочных братьев, когда они, опоздав на последний паром, должны были ждать первого утреннего.

Давно все это было, Ганс больше и не собирается на остров, там стало слишком людно. На том месте, где стояла хижина его кормилицы с крашеными в синий цвет дверями, землю поделили на участки и понастроили уродливых домишек, которые лепятся один к другому, словно ячейки в пчелиных сотах… И его собственные дети выросли на других берегах, далеко от свежего ветра. Как ни уговаривал себя Ганс, а все же море не стоило океана, тем более такое море, без приливов и отливов. Но он немало поплавал по разъяренным водам, вскоре ему только и останется, что вспоминать свое штормовое прошлое на разморенном от зноя берегу.

А вот Элоиза позволяла воспоминаниям нахлынуть на нее в те безмолвные часы, когда ждала возвращения всех остальных: мужа, сына и дочек. Ганс с возрастом не утратил соленого привкуса ночной вахты на губах. Он теперь ходил на судах со все более и более сложным управлением, что в каком-то смысле помогало ему готовиться к отставке. В день, когда океаны превратятся во всего лишь следы волн на контрольных экранах, — в этот день он, несомненно, с облегчением сойдет на берег. Командовать — не его дело, вернее, уже не его. На весах его пристрастий одна только открытая вода… ну да ладно, час подведения итогов, конечно, приближается, но без поспешности. «Незачем заранее бояться будущего, оно еще не наступило!» — старая истина, которую открыл Элоизе Дедуля и которая прошла с ней через всю жизнь.

Дети росли, у Элоизы набирались год за годом, так ведь по-другому и не бывает, правда? И не так уж это печально, напротив… Ради того, чтобы нормально растить детей, она решила работать преподавателем на полставки, уделяя куда больше внимания душевным тревогам, чем орфографическим ошибкам. А все эти поколения, подталкивавшие ее в сторону последней ямы, медленно деградировали, переставали воспринимать написанный текст, сохраняя лишь беспамятную устную речь. Но тут тоже ничего не поделаешь… Впрочем, с недавних пор кое-что сдвинулось с места. И, вопреки всем ожиданиям, даже зашевелилось благодаря Интернету. В жизни бы не подумала, что новый способ общения сможет возвратить вкус к написанному слову! А теперь ребятишки просят ее проверять «мейлы», и она, мягко делая замечания, правит их послания, а они терпеливо выслушивают, отвечая: «Да, мадам, конечно же». Правда, со стариками приходится набираться терпения… Ничего, рано или поздно и они вернутся к книге: когда почувствуют потребность оставить след, поймут, что ничего не пишется ни на сквозняке дыхания, ни на экранах, которые гаснут от одного щелчка кнопки.

Да, дети растут, особенно в высоту, они так вытянулись, что теперь им приходится нагибаться к ней, как когда-то она склонялась над ними. Господи, до чего же быстро летит время! Но думать об этом было счастьем, и Элоиза обнаружила, что улыбается, разглядывая свои усталые руки и вспоминая день, когда случайно вошла в ванную, где Эмили, старшая из девочек, лихорадочно блестящими глазами вглядывалась в свое отражение. Элоиза, на минутку задержавшись, прошептала только для них обеих: «Да, дорогая, ты красива, да, любви дана эта власть — озарять лица…» А девушка — уже девушка! — покраснела и засмеялась: «Что это тебе в голову взбрело, мама?» — но глаза отвела. Вскоре после этого расцвет Эмили несколько увял, а потом она вновь похорошела, на этот раз всерьез и надолго. «Жизнь идет с запинками», — думала Элоиза.

Все происходит одновременно… Ганс собирается в отставку, Эмили, чьи первые волнения, как выразился ее дядя, прихватило морозом — вот что значит расцвести слишком рано, не по сезону! — Эмили скоро выйдет замуж за Франсуа, спокойного парня, который дожидался в тени другого, «пустого номера», как заявил бы Дедуля. «Эмили хочет втереться в хорошую семью, — перешептывались немногочисленные оставшиеся святоши и, сделав сладкое лицо, интересовались: — Ну, когда же, наконец, деточка? — а за спиной скрипели: — Ох уж эти молодые, так торопятся под венец, что нередко застревают по дороге…»

Элоиза, в чьих волосах едва-едва замелькала седина, не переставала улыбаться. Все, как и прежде, забавляло ее, только по-другому. Она и сейчас любила бродить по берегам прудов. Теперь за ней шел не Дедуля, а Ганс, ни на шаг не отставая, чуть не наступая на пятки. Раздражался, а все-таки хотел посмотреть, как она бросает копье, или, вернее, подстеречь на почти не изменившемся лице тайное, ничуть не постаревшее ликование. Потом он тащил ее к понтону, где стояло на якоре его тридцатитрехфутовое пятидесятилетнее судно, потрепанное всеми бурями и выстоявшее, по крайней мере, против штормов времени, одно из, как он говорил, «на совесть построенных судов», сделанных из крепкого, не подверженного гниению дерева, которое привозили когда-то из Африки, — и на целый день забирал Элоизу с собой. Каждому свой черед, так ведь?

Она, прежде более чем сухопутная и земная, все-таки привыкла плавать. Море дарило ей парусники, перелетных птиц ее самой первой мечты, и она снова улыбалась мысли, рожденной когда-то голубым камешком… так давно! Да, время вытекало, словно вода из ванны. Не очень-то поэтично! Но у времени не было ни места, ни обычаев. В каком-то смысле это успокаивало. Элоизе повезло: красивая жизнь, красивая любовь.

О, конечно же, и им с Гансом случалось поспорить, и они объявляли друг другу войну, выступали один против другого, оскалив зубы, ожесточенно друг на друга нападали. Были кое-какие… скажем, интерлюдии. Были другие тела, были случайные женщины в затянувшихся плаваниях по далеким морям: и тот суровый и молчаливый черноглазый мужчина, и та сумасшедшая баба, тонувшая в густых, словно мех золотистой нутрии, волосах, которая пыталась убить Элоизу, крича, что Ганс любит только ее, а Элоиза должна уступить ей место, и это внезапное возвращение молодой страсти, словно реванш… — солнечные удары без завтрашнего дня. И в голове у Элоизы звучала песенка, напоминавшая о реальности плоти: «Надо ж телу порадоваться». Но этому было не растопить ни огорчений, ни сожалений. После того как лихорадка, что терзала ее, унялась, в один из тех вечеров, когда совесть всматривается в себя, Элоиза ушла куда глаза глядят и долго бродила в непроглядной ночи, стараясь держаться поближе к садам и оградам и ориентируясь на слабые запахи мокрых кипарисов и цветущего розмарина. Она старалась как можно точнее взвесить свою жизнь. Существование и благоухание, желания и слабости были связаны между собой. Но все и всегда — удовольствие, и это надо неустанно себе повторять — все, даже неверность другого…

А когда Элоиза вернулась к дому и вошла в калитку, Ганс, сидевший неподалеку под свисавшими ветвями жимолости, сказал ей приглушенным, но спокойным голосом: «Я здесь, я ждал тебя». Она подошла к нему: «Каждому свой черед, Ганс…» Она долго простояла рядом с его креслом, потом положила руку ему на шею, и он наклонился, чтобы пальцы пришлись куда надо. Больше ни он, ни она ничего не сказали, Ганс откинул голову, прислонился к ее бедру, и Элоиза почувствовала, как его кровь под ее ладонью успокаивается. Жизнь продолжалась, и он боялся потерять жену, и хорошо, справедливо было то, что страх перед разлукой не всегда на одной стороне.

Годы спустя она почувствовала, как давит Гансу на затылок застарелая злоба. Другой. Другой стоял тут, на противоположном тротуаре, и с окаменевшим лицом смотрел на них. Ганс, шедший рядом, напрягся, его рука властно сжала ее локоть. Вот оно что, иногда ревность приживается и на обломках. Да ведь это все осталось позади, разве нет?

— Не надо, — прошептала она, — измены тех лет — всего лишь загадки плоти, не такие уж интересные.

— А ты не ревновала?

Она немного подумала, стараясь ответить честно. Ревновала? Она слишком рассудочна, слишком… как бы это сказать?

— Нет, не ревновала. По-твоему, это ненормально?

А он вот ревновал, именно что вопреки рассудку.

Они рассмеялись, и внезапно Элоиза почувствовала, что краснеет, как девчонка, при воспоминании об уверенности, охватившей ее после одной из таких встреч наспех: тело и душа живут в разных ритмах, и это не имеет никакого значения, во всяком случае, такого, какое придают этому благонамеренные нравоучения или старомодное воспитание!

— Видишь ли, Ганс, душа… ее отдают только один раз. А вот тело можно одалживать на время. Не так?

Он на мгновение опустил глаза, потом посмотрел на нее открыто, прямо, не обижаясь: она оказалась права.

Честно говоря, Виноградный Хутор тут ни при чем. Никто о нем давно уже и не думал, ну, разве… Потому что на Рождество Элоиза вместе с Эме, старой подругой по воскресной школе, устраивали грандиозные детские праздники для своих и чужих ребятишек — в лучшие дни их собиралось человек по тридцать или сорок. С тех пор как Ганс вышел в отставку, они с Ритоном вместо надоевших фальшивых елок выкапывали живое деревце в Риежском лесу, переносили его на луг позади амбара. И настоящая елка сияла огнями всю неделю, вспыхивала в ночи всеми своими лампочками и звездой на верхушке. Детишки это обожали, дрались из-за того, кто будет развешивать на ветках крохотные шарики, а пределом мечтаний для них было зажечь на Богоявление пропитанный бензином фитиль, обмотанный вокруг ствола. Дерево пылало чуть ли не всю ночь, деревенские влюбленные плясали рядом, распевая песни, а потом парами разбегались по хижинам на берегу моря. У многих все именно там и сладилось, они сговаривались при свете этих огоньков, среди благоухания смолы, шоколада, толченого миндаля. Всем, и молодым и старым, чудилось, будто они слышат в потрескивании огня раскаты смеха, и они, улыбаясь, уверяли, что хохочет не иначе как призрак Жюли-пожар-в-одном-месте, неукротимой, как в лучшие ее годы! Эме то и дело щелкала своей «лейкой», тоже хохоча во все горло. Вместе с годами она накопила и жирок, что совершенно не мешало ей носиться среди малышей, накидываясь, точно голодная, то на одного, то на другого. Эта Эме на любовь просто ненасытная какая-то, все ей мало.

А вот чего никто больше не умеет, так это делать такое миндальное печенье, какое делала Жюли. Теперь его покупают в Эксе, коробками по пятьсот штук, вздыхая и приговаривая: «В наше время сласти даром не раздают. Да и было ли когда такое?»

Анри тем временем никак не мог угомониться, просто бес в нем сидел. В Леопольда пошел, не иначе! Марианна с этим мирилась, в первый раз — кисло, во второй — нашла, чем подсластить: его звали Ришар, и с тех пор он прижился в доме… Но сердце у нее к этому не лежало, во всяком случае, в привычном смысле… Иногда кто-нибудь слишком громко повторял: «Ох, уж этот Ритон, он явно из породы…», и Марианна смеялась вместе с другими. Она встречалась глазами с Элоизой, и обе улыбались, чуть наклонив голову. Тайное ликование, но на донышке этой тайны всегда остается легкий привкус горького миндаля. Марианна усердно рисовала акварелью, Элоиза бросала копье — жизнь в самой себе находит способы примирения с существованием. Верность теперь не в моде, только и всего, и даже скрывать, что вытворяют, теперь перестали. Молодые, еще не утратившие своей бескомпромиссности, поглядывали на «предков» с едва уловимым презрением: уж они-то, конечно, будут другими, более разборчивыми. Элоиза никак на это не реагировала: поговорим потом, только это будет не скоро… а может, и никогда.

Именно в это время проект устройства водохранилища и вызвал из небытия Виноградный Хутор, заставив заняться им вплотную. Теоретически он принадлежал старшей ветви Дестрадов. Вот только линия дяди Мориса прервалась вместе с жизнью Людовика, единственного внука, в двадцатилетием возрасте погибшего в дорожном происшествии. Морис, Сюзанна, их дочь и их зять — все они умерли, горе убило их наповал, так же неумолимо, как тот мотоцикл, что сшиб мальчика. Со стороны Дедули, наследника своего единокровного брата, остались Элоиза и Анри.

Конечно, за дом обещали компенсацию. Анри ничего не имел против, да и Элоиза, в конечном счете, тоже. И все же она колебалась, горло перехватывало от печали, перед глазами всплывали туманные картины, словно коричневатые выцветшие снимки из Дедулиного сундучка. Она говорила себе, что за эти полвека никто не платил за дом налогов и даже не интересовался, надо ли еще их платить. Умом Элоиза понимала, что усадьба должна была перейти в собственность коммуны, пусть даже никакой коммуны уже не существовало! А вот сердцем — это совсем другое дело!

Годы разом напомнили о себе. Стоя перед зеркалом в спальне или ванной, глядя на свое отражение в оконном стекле между раздвинутых занавесок, Элоиза твердила: «Черт возьми, мне шестьдесят два года!» Да, больше полувека прошло между сегодняшним днем и теми сумерками, когда Морис запер дверь на два оборота в присутствии всех родных, сидевших, опустив головы, у пруда. И вдруг она поняла, что все эти рождественские елки, вокруг которых собирались несколько кланов, и все эти десерты, из которых самые вкусные относили не способным передвигаться старикам, все эти праздничные обряды были всего лишь отчаянной попыткой вернуть Виноградный Хутор, повторить, хоть как-нибудь залатать стараниями детства прорехи времени…

Ганс не мог понять ее до конца: на острове Ре у него была только кормилица, которую он навещал раз в год, и вспоминал он по-настоящему не столько дом, сколько порт. Но он старался: «Успокойся», — говорил он, прижимая ее к себе движением куда более молодым, чем они оба.

Анри, заложив руки за спину, ходил вокруг сестры и мрачно твердил:

— Ну, что ты занудствуешь? Если жизнь — это куча узлов, то я их разрубаю, как Юлий Цезарь!

— Не Цезарь никакой, а Александр! — перебивала его Фло, старшая дочка, латинистка, помешанная на своей науке, — а он гнул свое:

— И я даже толком не знаю, где он, этот Виноградный Хутор! Да и знал ли когда-нибудь? И вообще, хватит, ты меня достала!

Элоиза, с внезапной грубостью, ответила: она ни от чего не отказывается, она не намерена никого «доставать», как элегантно выразился ее братец, она только хочет — но это обязательно, и тут она не уступит, — она хочет еще раз увидеть Виноградный Хутор.

Корали, ее младшенькая, хихикая, пожала плечами, упрямо молчавший Жюльен широко раскрыл глаза, потом снова прикрыл их, он только об одном и мечтал — работать с деревом, остальное не имело ни-ка-ко-го значения: «Не пойму, с чего вы такой шум подняли из-за старой развалины!» Что касается Эмили, она чуть наставительно прошептала: «Мама, перестань, ты становишься сентиментальной!» Но Элоиза взглянула на нее: «На этот счет кое-что должно быть известно и зеркалу в ванной, детка!»

И вот, один за другим, после долгих споров, все они заявили, что хотят поехать и посмотреть на этот чертов Виноградный Хутор, — все-все, и дети Элоизы, и три дочки Ритона, и Фред, незаконный сын, которого Марианна подхватила в распростертые объятия, когда его мать умерла от рака. Сын, вы только представьте себе! Она заставила Ритона признать мальчика: пусть хоть раз, наконец, от его дурацких поступков будет какая-то польза! И, право же, «этот парень оказался Дестрадом из Дестрадов», говорили все кругом, кивая, но с поджатыми губами.

Элоиза положила конец спорам, объявив, что они с Гансом поедут вдвоем. Все остальные, охваченные стремлением «поддержать ее в этом испытании», на самом деле хотят поехать из чистого любопытства, а ей это ни к чему, они на разной волне.

— Да вы вообще не знаете, где он находится, Виноградный Хутор, вы ничего о нем не знаете, до сих пор мы о нем и не говорили.

— Мама, с твоей стороны это эгоцентризм.

— Сначала излишняя чувствительность, потом эгоцентризм? Ты меня балуешь, Эмили.

Элоиза смерила взглядом старшую дочь, и та отвернулась, разом почувствовав себя маленькой: в раннем детстве, когда она не слушалась, мать вот так же холодно молча на нее смотрела.

— Ты мне надоела, дочь моя. Мне не нужны твои взыскательные оценки, не помню, чтобы я когда-нибудь навязывала тебе свои, но, раз тебе непременно хочется…

Эмили совсем не хотелось, и она удалилась, выставив живот и увлекая за собой нареченного, который, по обыкновению своему, мнения никакого не имел. Он явно не будет командовать в доме, да и поверьте, у него, похоже, и желания-то такого нет. Что ж, у каждого свои радости.

Остальные, разочарованные или отрезвленные, отодвинулись на исходные позиции. Когда Элоиза закрывает тему, ни к чему и старания вернуться к разговору. Только Марианна сердито ворчала в коридоре, что все-таки Ритон тоже имеет право!

— Пожалуйста, не называй меня Ритоном, пора бы уже от этого отвыкнуть, я давно не пятилетний ребенок. — В энный раз. И прибавил: — Мне дела нет до этого дома, я не мог бы сказать, ни как он выглядит, ни где находится, так что незачем тебе в это соваться, мадам Дестрад.

На самом деле он все понимал. Элоиза ни в малейшей степени не была собственницей, но держалась за камни, видевшие ее совсем крохотной, присутствовавшие при рождении тех, кого она любила. Они умерли, и кто — разве что она сама? — помнит их лучше, чем стены, доски пола, длинные деревенские столы, ступеньки, истертые топавшими по ним детскими ногами, решетчатые ставни в летних комнатах… Этот дом в ее памяти занимает почти такое же место, как Параис. Ритон вернулся в нижнюю комнату, где штукатурка впитала отзвуки разговоров с Дедулей и стены перебрасывались его смехом. Элоиза не решилась продать Параис, хотя понимающие люди советовали это, и были веские причины это сделать… она попросту не смогла. Вот то же самое повторялось и теперь.


Элоиза стояла перед застекленной дверью, уставившись в пустоту. Ритон обнял ее сзади, прижался и стал вместе с ней смотреть в сад, хотя ровно ничего видно не было: разом стемнело.

— Не плачь.

— Я и не плачу. Дело не в слезах, Ритон, совсем не то. Я просто-напросто поняла, что уже не помню, где мы когда-то спали, где хранились елочные украшения, где мы ели все вместе. Мне всего-навсего хочется освежить воспоминания. А потом пусть все будет как будет, можешь не беспокоиться.

Они долго простояли так, молча утешая друг друга.

«Мне пятьдесят пять лет, — думал Ритон, — нет, пятьдесят семь. Да какого черта, зачем мне считать прошедшие годы?»

* * *
Сидя в машине, Элоиза печально и пристально вглядывалась в пейзажи, вглядывалась с жадностью, которую Ганс, должно быть, ощущал, потому что сам себе улыбался. Прежде нежности, раньше дружбы уже существовал этот восторженный голод, Элоиза и у него такой замечала, тот же самый, везде и всегда. Это они чувствовали одинаково. Конечно, желание, горевшее между ними, немного остыло, потребность знать уменьшается по мере узнавания, это неизбежно, Элоиза не обольщалась на этот счет, никогда и не надеялась на другое. Но, тысяча чертей, до чего же это было хорошо!

При одной только мысли об этом она засмеялась. Ганс обо всем догадался и, не поворачивая головы, похлопал ее по коленке:

— Что, старушка, в прошлое погрузилась?

Вместо ответа она только хихикнула. На самом-то деле дом не так уж ее волновал, но она не могла допустить, чтобы он утонул, а она напоследок его не увидела, вот так вот, и ее уже не переделаешь.

Когда закрывали гроб с Дедулей, она потребовала, чтобы ей дали еще на него поглядеть, еще и еще. Застывший в смертном сне старик тронулся в путь, он уйдет далеко от порта приписки. А Элоиза знала, что порт — это она, Дедуля держался ради нее, из-за нее, благодаря ей…

А вот боль утраты с годами не смягчается. Проклятье! Она заставила слезы отступить, велела горю идти своей дорогой. И по ее голосу ни о чем нельзя было догадаться, когда она прошептала:

— Это не каприз, ты же знаешь, я ни о чем таком и не мечтаю, я прекрасно знаю, что мы найдем там развалины, но зато и горе не найдет себе пищи. Дядя Мо до конца жизни не забыл свой дом, но покинул этот мир, так и не вернувшись в него ни разу, чтобы уменьшить или стереть воспоминание о нем. Жалко, правда ведь? А я хочу, чтобы мне стало легче, не желаю, чтобы на меня еще что-нибудь давило, хватит с меня и возраста.

Ганс затормозил, остановил машину у обочины. До цели оставалось еще километров десять. Бесплодные оливковые деревья, торчавшие над кучами мусора и зарослями сорняков, подтверждали, что люди покинули эти места, и покинули Бог знает когда!

Элоиза почувствовала, как ее обнимают, стискивают руки Ганса. Он прижался губами к ее шее, прошептал:

— Я люблю тебя, ты же знаешь. — Она слегка вздрогнула: молодость была так давно, и все-таки это было вчера.

Она поворошила его отступившие ото лба и уже не такие кудрявые волосы. Светлые глаза спрятались под густыми бровями, в сетке морщин. Вот что случается с моряками, которые слишком долго плавают и при этом высматривают русалок на скалах! Она погладила крепкую шею, вздохнула:

— Наверное, я тебе дурочкой кажусь.

— Дурочкой? Почему? Я тем лучше тебя понимаю, что у меня не осталось никаких вешек вроде тех, которыми размечена твоя семейная сага. Иногда я чувствую себя сиротой, обделенным всем тем, чего я не знал о своей семье и что мне открылось только с тобой. Немного глупо. Но у тебя-то, женушка, все не так, у тебя есть предки!

Они расхохотались. Дедуля не происходил ни от кого! Но это неважно, он сам по себе заменял целый род.

Машина снова тронулась с места, медленно поползла вперед. Элоиза плохо ориентировалась, проселочные дороги заросли, скрылись в лесу, совершенно заброшенная деревня дремала среди зелени. Собственно, на что она еще надеялась за несколько дней до того, как все это уйдет под воду?

В памяти сохранился ручеек, пересекавший дорогу у въезда в усадьбу, в дождливую погоду он разливался, но повозка или трактор легко проезжали. Теперь она этого ручейка не видела, может, он высох?

Да нет же, просто он изменил русло, расширился, разветвился, отгородив дом на зеленом островке от остального мира. Затянувшийся мхом водоем спускался к тому, что раньше было огородом, а теперь превратилось в сплошные заросли аканта, чьи стрелки едва виднелись над бежавшей по воде рябью. У Элоизы забилось сердце, она распахнула глаза.

— Нет, не может быть, послушай, это невозможно! Несколько семечек под плитой… Ведь раньше здесь никогда не рос акант, дядя Мо его не хотел, говорил, он все заглушит. И вот еще, Ганс, Ганс, смотри!

Сквозь дырявую крышу просунулись ветки, идущие от могучего ствола, они раскинулись над круглыми черепицами и далеко за их пределами. Цветущий каштан гудел от множества пчел, и большие черные шмели сновали между венчиками, прежде чем упиться соком нагретых солнцем розовых кистей. Облачко пыльцы, пляшущей в солнечных лучах, пропитывало воздух сладостью.

По щиколотку в воде, с трудом высвобождая ноги из сплетения ползущих, стелющихся корней, они добрались до застекленных дверей, раскрывшихся под натиском веток с длинными зубчатыми листьями.

Внутри было темно, несмотря на ясное небо, которое смотрело через чердачные прорехи, пробитые буйной растительностью. Послышался шум… стайка лягушек-древесниц прошлепала мимо, и дом снова погрузился в молчание, но нет, вот уже снова звучит мелодия, журчит вода, шелестят на ветру листья, приглушенно квакает хор по указке невидимого дирижера. И голова кружится от запахов.

Элоиза, сияя всем лицом, твердила:

— Обалдеть, до чего красиво! — И вдруг всхлипнула, потом рассмеялась, уткнувшись в ладони. — Пятьдесят пять лет спустя! Посмотри, что делает время, когда мы не вмешиваемся в его работу! Ганс, как ты думаешь, смогу я подняться по лестнице?

Вокруг пролета лестницы из светлого камня, укрытого ковром из нападавших за полвека листьев, зияли провалы комнат, двери распахнулись под напором веток, каштаны разбрелись по шахматной доске старых черно-белых мраморных полов. А вот дубовые паркеты почти не покоробились, в те времена строили на совесть.

— Что ты ищешь?

— Сама не знаю.

Но она знала и подошла к дереву, высматривая отблеск своего камешка и мечтая найти его вправленным в ствол, это сокровище, которое она привезла с моря, чтобы приукрасить сухопутное детство. Слезы то и дело наворачивались на глаза, мешая смотреть. Она молча ругала себя: «Дура несчастная, ничего грустного во всем этом нет, это красиво. Чересчур красиво. Ну, конечно, от этого избытка и печаль…»

Ганс положил теплую руку ей на затылок:

— Тебе все это ни о чем не напоминает?

Они молча переглянулись. Однажды, много лет назад, он прислал ей билет на самолет, чтобы она прилетела к нему в Камбоджу, где его судно «ремонтировало подводные части». Они тогда пробирались к Ангкору сквозь сплетения лиан и баньянов и вдруг замерли на месте перед барельефом, стиснутым судорожно перевитыми корнями. Рука одной из каменных танцовщиц случайно легла на подобие вставшей на хвост змеи. Маленькое личико улыбалось, словно танцовщицу забавляла и трогала непристойная выходка дерева. Чуть подальше другой корень пробился сквозь камень и обвивал, душил в объятиях юное тело. Лицо, только и видневшееся над древесным переплетением, тоже улыбалось. «Все разом, — прошептала Элоиза, — хорошее, плохое, любовь, секс, собственническое чувство. — Она заглянула мужу в глаза: — Ганс, я никогда не стану тебя связывать, я люблю тебя совсем по-другому», и они соединились стоя, прислонившись к слиянию камня и дерева. Они любили друг друга с благоговейной страстью, да, так можно сказать, плоть ведь молится на свой лад.

Не найдя, разумеется, и следа того камешка, они спустились вниз. Неужели они мечтали одинаково, ведь так трудно обмениваться грезами!

Два зеркала в большом зале по-прежнему смотрелись друг в друга, выглядывая из-за перепутанных веток, которые держали их куда надежнее крюков и креплений. Они висели криво, стекло позеленело, изъеденная плесенью амальгама превратила поверхность в подобие затянутых ряской параисских прудов.

Вдоль всего коридора стелился сплошной акантовый ковер. Побеги забрались повсюду, пролезли в камин, выглядывали из конфорок старинной чугунной плиты.

— Дядя Мо был прав, посмотри, они как будто живые.

— Они и есть живые! Если вся эта зеленая шуба выросла из нескольких семечек, они живее нас с тобой! Я не стану уговаривать тебя взять немного рассады, это был бы конец твоего садика с травами!

— В Параисе они не прижились бы, там слишком сухо, слишком жарко, они…

Она улыбнулась, вспомнив раздвоенный след от ужей, шмыгавших по прудам. Дедуля и впрямь подарил ей ключи от всего на свете.

И как было не восхищаться уловками природы, отвоевывающей территорию? Растения добрались даже до водопроводных кранов и потягивались, словно женщина, сбросившая тугой корсет. Над керамической раковиной, склонив голову, расчесывала длинные пряди забравшаяся через окошко жимолость. Эта живучая зелень просовывала жадные пальцы через любую трещину в метровой толщины стенах. Если Виноградный Хутор все еще не рухнул, то удерживал его лишь этот лабиринт ветвей и листьев, словно старавшихся стереть все человеческие следы. Да, как Элоиза была права, когда захотела сюда приехать! Эта почти непристойная смесь живучего и прекрасного… Она засмеялась:

— Мы — культурные создания, и понимать это надо во всех возможных смыслах!

— Дети, — прошептал Ганс.

Она перебила его:

— Ведь воду пустят только через две недели, разве не так? Так что мы успеем вернуться вместе с ними. Надо, чтобы они увидели это, чтобы увидели другие формы… существования.


Девчушкой она подбирала камешки вдоль бечевника, по берегам канала, у прудов. Дедуле она объяснила, что любит их, потому что это — медленная жизнь. По ночам эти камешки, спрятанные под подушкой, разговаривали с Элоизой, которой было тогда лет восемь, может быть, десять… Изумленный Дедуля, выслушав, молча ее поцеловал. Потом открыл один из своих сундуков и достал оттуда черную картонную коробку с кристаллами, на крышке — надписи кириллицей. Он укрепил углы, почистил каждый образец, поменял слой хлопка-сырца, предохранявший от ударов. И пробормотал, что получил это от одного русского, с которым познакомился во время Великой войны, то есть Первой мировой, четырнадцатого года. Этот парень был одним из тех громадных русских мужиков, что прибыли в обозе царя Николая II, чтобы покрасоваться перед простофилями-французами, а потом русский император пообещал всучить им бумагу с водяными знаками в обмен на золотые монеты, которые пополнят его казну. Русский отдал коробку Дедуле как раз перед тем, как умереть. В дедушкиных глазах она была ничем не хуже купюр, не стоивших и краски, которой они были напечатаны! Многие из этих людей, из этой человеческой «выставки», погибли в окопах после сражений с французами. Из-за одного этого можно не жалеть о никчемных бумажках, которыми забит чемодан на чердаке. Тот мужик ни слова не знал по-французски, Дедуля ни слова не знал по-русски, «но, — говорил он, — только о нем я и горевал по-настоящему из всех тех, кто подыхал рядом со мной».

— Вспомни, Ганс, это та самая шкатулка, которую нам удалось скрепить щепочками, когда она вдруг развалилась, и отец твоего помощника боцмана перевел нам названия, ну, вспомни!

На обратном пути Элоиза грезила, представляла себе, как Жюли смотрела бы на акантовый лес и на исполинский каштан. Жюли обычно заходилась от счастья, как ребенок. «В конце концов, все мы так мало значим, и я думаю, она всегда это знала. Вот потому-то надо спешить, пользоваться и наслаждаться… Черт возьми, да Жюли бы этого русского мужика только на один зубок и хватило бы!»

Вскоре вода покроет развалины, потом замутится от нанесенной ручьями земли, и через десять тысяч лет под многометровым слоем грязи и следа не останется от детства. Зеркала затонут вместе с отражениями… до чего непрочны творения рук человеческих!

Ганс что-то пробормотал, но Элоиза не поняла, он притормозил, повторил. Он тоже задумался, только мысли его текли совсем в другом направлении.

— Интересно, будет ли дерево торчать над водой. Знаешь, мне кажется, оно не рухнет, видела, какие корни выпустило? До рыхлой земли! Надо бы нам вернуться в день, когда пустят воду, посмотреть на это.

Элоиза нерешительно спросила:

— А как будет с живностью…

— Какой еще живностью?

— Я не уверена, что все успеют спастись, и мне совсем не хочется смотреть, как эта живность будет беспомощно тонуть.

— Нежная моя женушка! — улыбнулся он.

— Ты считаешь меня дурочкой?

— Знаешь, они уже все разбежались.

Инженеры плотины выслушали их с интересом, любопытством и легчайшей иронией: значит, вот как, они хотят посмотреть на то, как их владения уйдут на дно? Почему бы и нет? Это легко сделать, им достаточно встать за красными барьерами, отгораживающими опасную зону, и тогда они окажутся в первых рядах партера, ничем при этом не рискуя.

— Какой будет глубина? — Ганс думал о дереве.

О, там будет не больше двадцати метров. Разумеется, это будет зависеть и от дождей, и от того, насколько будет припекать солнце, и от того, сколько воды потребуется для орошения расположенных ниже рисовых плантаций, но в любом случае уровень не превысит вот этой отметки.

— А живность?

— Вот оно что — вы дама чувствительная! Да что от нее и осталось-то? Даже кабаны давным-давно разбежались, еще бы, после того как взрывали большие камни, и не забудьте, кроме всего прочего, про грохот бульдозеров и прочих строительных машин. И потом, знаете ли, хозяюшка, — усмехнулся прораб, — воде потребуется некоторое время, такую ванну за пять минут не наполнишь, так что ваша дичь успеет отсюда свалить. И потом, смотрите, ваш дом стоит на возвышении, его не так легко затопить, может быть, и ваш каштан высунет нос над водой, так что наберитесь терпения, я думаю, вполне можно подождать до воскресенья, и вы успеете вернуться сюда вместе со всей семьей!

Двое «деток» скривились: ах, вот как, теперь их просят? Еще только вчера родители заявили, что поедут одни, может, они вообще не знают, чего хотят?

Ганс смерил взглядом недовольных: им сколько лет, пять с половиной? Мать ничего от них не требует, она предлагает.

— Мы вполне можем обойтись и без вашего присутствия, но мне-то казалось, будто у меня получились умные девочки, я ошибся, ничего не поделаешь!

— А я вот поеду, — Жюльен тоже смерил сестер презрительным взглядом, у этих телок в голове нет ни грамма мозгов.

Пока он спасался от Корали, которая неслась следом за ним с воплями: «Ты скотина! Подлиза!» — Анри заявил, что тоже едет, и Марианна, и незаконный Фред, у которого глаза загорелись от волнения. Франсуа, похоже, тоже соблазнился, но пока выжидал, стараясь прочесть по лицу Эмили ответ на родительские речи. Элоиза, слегка расстроенная, думала о том, что к корням тянется только тот, у кого их нет. Франсуа — сирота, а что касается Фреда… он до того похож на отца, можно подумать, этот бабник сделал его без посторонней помощи! Временами она любила «бастарда» больше, чем собственных детей, вот только законному потомству в таких вещах не признаются. И вдруг она забеспокоилась, так ли воспитывала дочек? Слишком поздно об этом задумываться!


В воскресенье утром они выехали в полном составе, погрузив в багажники битком набитые корзины, «еды припасли на целый полк», — сказал бы Дедуля.

Погода была чудесная. Ветерок усилился, как только они начали подниматься в гору, жара стала приятной, пропала неизбежная влажность от близости прудов.

Но сердце отчего-то щемило. Все, даже самые младшие, молчали. Может быть, они думали: Элоиза хоронит свою молодость? Ей хотелось заорать во все горло, что это совсем не так, ей просто хочется подарить детям половину тех великолепных минут, которые им предстояло прожить и которые уже почти ничего общего не имели с прошлым, и только! Да, это была важная мысль, но не хотелось додумывать ее до конца, уж слишком хорошо было это единение, обходившееся без всяких слов, которые только подчеркнули бы разницу мнений. Зато молчание было наполнено любовью. Вернее, Элоиза надеялась, что это так.

Они подъехали со стороны плоскогорья, спустились к заграждениям и стали искать место, откуда будет видно лучше всего, и по возможности в тени. Был полдень, все проголодались, а известно, что, когда живот наполняется, на душе становится немного спокойнее. Элоиза, на которую напал неудержимый смех, сграбастала Ритона, притянула к себе и шепнула ему в ухо:

— Мне страшно хочется черного шоколада, а тебе?

Он хихикнул и отвел глаза, потом протянул ей платок:

— Возьми, прежде всего тебе надо высморкаться.

Вода уже покрыла большую часть опустевшей старой деревни. Она прибывала так медленно, что не шелохнулись ни пашни, ни просевшая земля в проулках. Кажется, еще торчали над поверхностью несколько крыш, но трудно было сказать, видишь ли перед собой их отражения или угадываешь очертания в прозрачном водоеме…

Кроме них, на этой стороне не было ни одной живой души. Неужели, и правда, все местные умерли? В голове у Элоизы ворочались кое-какие трудные мысли… Надо хорошенько поглядеть на то, что теряешь… это — как бы сказать поточнее? — а, вот в чем дело… она всегда старалась забывать, как «в точности», и это служило хорошим пропуском, позволявшим удаляться от территорий прошлого. А большинство людей продолжает что-то определенное в них вкладывать, потому что так никогда и не очертили границ того, что безвозвратно ушло. Да ты настоящий философ, девочка моя! И потом, не всякому понравится смотреть, как тонет то, чем ты дорожил…

Слезы вот-вот готовы были перелиться через край. Ну, конечно, Дедуля был где-то рядом, память ожила, вернула его все-таки «в точности таким». Какие глупости всегда говорят, и толку от них никакого, или так мало…

— Мама! — крикнула Эмили. — Кто это там выскочил из пруда?

Карпы, один за другим, решительно выныривали из-за бортиков. Карпы живут долго. Сколько же лет может быть этим рыбам, которых в ее время было девять.

— Восемь, девять! — Анри вслух сосчитал их.

Те же самые или их дети? Что меняется в этой жизни? Да ничего…

Теперь вода озера соединилась с проточной водой источников и ручейков. В местах слияний аканты вились зелеными рыбками. Фред расплакался:

— До чего красиво!

Вдруг вода стала подниматься быстро. Оконные стекла давно разлетелись под напором зеленых ростков, но вот и створки не выдержали, постепенно разошлись, словно пропуская старые призраки.

— Та! Мне так и кажется, что сейчас кто-то оттуда выйдет! — снова заговорил Фред. Он никогда не называл ее Элоизой, сразу же выбрав для нее этот единственный слог, звучавший почти властно, но в его устах больше напоминавший мольбу. Она обняла хрупкие плечи: мальчишке-то всего шестнадцать.

— Это Жюли удирает, ни слова никому не сказав, она всегда так делала… Ну и теперь: в последний раз отправилась будить своих прежних любовников.

— Мам, расскажи, — попросила одна из девочек, кажется, Эмили.

Она не просит, а приказывает, всегда где-то на полпути между злостью и нежностью. Эмили, которая из-за постоянных отлучек отца замкнулась в мучительном двойственном чувстве, ей казалось, будто Ганс уезжал не для того, чтобы работать, а чтобы быть подальше от нее. Эмили никогда не умела ни любить, ни ненавидеть, так и не научилась быть «за» или «против». Даже теперь, когда уже сама ждет ребенка, да, даже и теперь. «Что же я с ней упустила?» — спрашивает себя Элоиза, одновременно ухватив Фреда:

— Смотри внимательно, мальчик мой! А Жюли была настоящий огонь. Я ее знала только глубокой старухой, и она была такая живая до самого конца. Да, она была чертовски живая, Жюли-пожар-в-одном-месте! Когда мы были детьми, уже после ее смерти, Эглантина пересказывала нам с твоим отцом перед сном ее приключения, ее дурацкие выходки, ее крепкие словечки и ее кулинарные рецепты. Видишь ли, Жюли выражений не выбирала, да и вообще стесняться не привыкла, во всяком случае, так поговаривали у нее за спиной, а она, мигом обернувшись, свысока поглядывала на сплетницу: «А ты-то, ты-то что нашариваешь у своего кюре под сутаной? Благословения что ли там ищешь? Так зачем же тогда болтаться в исповедальне, дочь моя, в постели было бы куда удобнее!» — «Ну, а ты больше любишь стога, известное дело!» — «Там пахнет получше, чем в ваших койках, грязные бабы!» — вот что она со смехом выпаливала им в лицо, эта Жюли Дестрад.

— Папа, наверное, весь в нее, — тихонько вздохнул Фред.

Вода тем временем прибывала и прибывала.

Через распахнувшиеся окна видна была лестница: вода уже двигалась так быстро, что и не понять было, поднимается она или, разметавшись веером, падает вниз.

Потом дом разом осел, и в провале крыши закрутился огромный водоворот. Аканты под натиском волн разметались по вновь побелевшим мраморным ступеням. Мертвые листья закружились, выскальзывая через окна и двери, прозрачная вода замутилась, порыжела, каштаны, сметенные со своих каменных шахматных досок, вращаясь, ушли на дно, и вскоре над сомкнувшимся зеркалом водыподнимался лишь тот большой — со своими розовыми свечками.

Никто и не заметил, как закатилось солнце. Но перед тем как скрыться за горкой, оно облило все волнистым блеском; поверхность озера из темно-зеленой стала золотистой, ветви, раскинувшиеся над водой, превратились в огромный, медленно погружающийся парус из темной стали. У каждого горло перехватило при виде того, как дерево с зыбкой грацией покачнулось. Эмили разрыдалась, прильнув к матери:

— Значит, вот что такое стареть, мама? Видеть, как исчезает красота?

— Да будет тебе! — Элоиза поправила шпильки, выскользнувшие из тяжелого узла волос. — Что ты такое болтаешь? Стареть — это еще и видеть, как растут дети, как накапливаются вещи, как меняется смысл забот. Это еще и открывать, что любовь — не обязательно постоянная величина, неизменная ценность, правда ведь, девочка? Стареть — значит отмерять проходящую жизнь, только и всего. — Она расцеловала мокрые щеки: — Разве ты не поняла давным-давно, что у всего есть конец, и единственное средство, которое может помочь, — хотеть всего? Так вот, дорогая моя, старение — доказательство того, что ты жил.

Эмили встряхнулась, все еще вздрагивая, уткнулась в материнскую блузку, намочила ее слезами. Элоиза не переставала ее поглаживать. До шести лет Эмили ничего не боялась, после эта царственная девочка внезапно стала уязвимой. «Как я тогда ни ломала голову, — думает Элоиза, — так и не поняла, что произошло, только с тех пор Эмили измеряет свое существование не приобретениями, а утратами. Господи, да ведь ни ее отец, ни я сама…» Вот оно что.

— Что он тебе сказал, этот кретин, — шепчет она на ухо дочке, — ну, расскажи мне, что такого ляпнул дедушка Андре? Это вполне в его стиле!

Эмили широко раскрыла глаза:

— Так ты знала?

— Нет, я и теперь ничего не знаю, только догадалась. Мой отец, один из немногочисленных отростков Камиллы, способный кому угодно надолго испортить настроение. Твоя сестра тоже, но дело не в ней. Ну, давай рассказывай! Тебе было шесть лет, и…

— …и я вернулась из школы с кучей хороших отметок. Показала их ему. Он только плечами пожал: «Это не помешает тебе подохнуть, как и всем остальным».

— Почему ты сразу ничего мне не сказала?

Молодая женщина нерешительно отводит глаза:

— Знаешь, это ведь не один раз было. И каждый раз он цедил, что ты у нас только одна такая идиотка, которая не замечает, что все совершенно бесполезно.

Элоиза покачала головой:

— Ни малейшего сомнения, папочка меня любил! — Она засмеялась, а потом, с горечью в голосе, рассказала про Амаду, про палочку, сломанную «ласковыми» руками бабушки Камиллы, рассказала обо всем, что ей пришлось пережить, чтобы в конце концов прийти к тем же выводам, что и ее дочь. Вот только она из-за этого не страдала. Другой характер.

— Я должна была заметить, что ты расстроена, маленькая моя. Прости меня.

Эмили, смутившись, приложила палец к материнским губам:

— Я сама должна была признаться, мама.

И они со зрелой нежностью улыбнулись друг другу. Вот когда Эмили окончательно повзрослела. Элоиза объявила об этом с заразительным ликованием, и дочь засмеялась сквозь слезы.

Ганс смотрел на них издали, ни во что не вмешиваясь. Фред, которому смертельно хотелось подойти, довольствовался тем, что с жадностью, несчастными глазами следил за ними, ловя радостное выражение на их лицах.

— Ты видишь Фреда, девочка? Его надо любить, о нем надо заботиться. Он получил еще более жестокий урок, чем ты, и сестры по-прежнему его не признают. Конечно, держа Фреда на расстоянии, они выступают против отца, но что от этого меняется? Для всех этот парень — лишняя деталь головоломки. Но ведь он настоящий Дестрад, и с этим не поспоришь!

— Что тут поделать, — вздохнула Эмили. — В их глазах он остается… Хотя я прекрасно знаю, что Марианна сама его забрала, и они тоже это знают…

— Ну и что? Разве не надо ему забыть об этом? Разве не надо, чтобы и другие перестали об этом думать? А теперь… Фред, тебе тоже хотелось бы, чтобы дерево осталось стоять?

Мальчик улыбнулся:

— В жизни не всегда получается так, как хочешь, правда, Та?

Они крепко обнялись. Элоиза, обернувшись к дочери, шепнула:

— Понимаешь, о чем он?


Темнеет, пора идти к машинам. Вода, оставшаяся у них за спиной, лежит спокойной гладью. Элоиза идет впереди, напевая, не оборачиваясь к тому, что покидает. Эмили запыхалась, ей трудно спускаться, живот мешает, она цепляется за руку одной из двоюродных сестер:

— Хорошо, что ты здесь, Франсуа про меня забыл!

— Ничего подобного! — Франсуа, нагруженный как ишак, ковыляет у них за спиной. — Но у меня всего две руки.

Ганс посвистывает, потом умолкает. В сумерках с изумленным пыхтением взлетает какая-то птица, домовый сыч или сипуха, уже вернувшаяся на эти берега, а может, даже и не улетавшая отсюда. Хорошо тем, у кого есть крылья.

— Вот если бы мне крылья, такие, как у орла… — завывает Ритон, его просят замолчать, не портить красоту минуты.

Уже совсем ничего не видно под ногами.

— Эмили, иди осторожнее, — надрывается Франсуа откуда-то издалека.

Фред возвращается к нему, берет у него из рук сумки:

— Иди, помоги ей, твое место там.

Франсуа вздыхает: Фред потрясающий парень, он-то не знал, как и быть, — и бросается вперед, к Эмили, она безмятежно его дожидается.

— Мне стало намного легче после того, как я поговорила с мамой, — говорит она. Пересказывает ему разговор, смеется, они уходят, прижавшись друг к другу, ни на кого не глядя. Одна из дочек Ритона, Фрамбуаза, кричит:

— Фред, подожди! С какой стати ты должен тащить все! Папа, ты все-таки мог бы ему помочь.

Элоиза переглядывается с мальчиком поверх голов. У Фреда серьезный взгляд человека, навидавшегося того, что ему не следовало бы видеть так рано. Но достаточно было немного потерпеть, и вот первый шаг уже сделан.

— Надо же, лентяй какой, — ворчит Фрамбуаза и с широкой улыбкой хватается за ручки одной из сумок, — ну-ка, дай мне это, я понесу.

— Давай вдвоем, — предлагает Фред.

Они идут дальше, сумка покачивается между ними. Фрамбуаза все еще брюзжит: «Ну, Ритон, какой же ты эгоист!» — и насмешливый взгляд отца становится для нее откровением.

— Ну да, вот именно! Нельзя же заставить Фреда волочь все ваше барахло!

Элоиза возвращается назад, легонько поглаживает того и другую:

— Вот видите, детки, нет другого ада, кроме того, который создаем мы сами.

Они смеются, но вид у них серьезный.

— А ты знаешь еще какие-нибудь истории про Жюли? — спрашивает Фред. — Она мне очень нравится.

Перепрыгивая с камня на камень, — а Ритон кричит ей, чтобы она перестала валять дурака в темноте, непременно что-нибудь себе сломает, — Элоиза поет:

— Сам, дорогой братец, дурака не валяй.

В воздухе словно ангелы пролетают. Ганс догнал жену, накинул ей на плечи пиджак:

— Надень-ка, сыро становится.

Все на минутку приостанавливаются, потом процессия снова трогается в путь.

Голос Элоизы крепнет, а шаги у всех тотчас становятся легче, каждый боится упустить хоть словечко.

— Совсем как раньше, — тихонько шепчет Фреду Фрамбуаза, — она рассказывала нам кучу всяких историй, чтобы мы засыпали с красивыми картинками в голове, это было так здорово. Знаешь, она потрясающе рассказывает, жалко, ты раньше не слышал.

— …Жюли не хотела выходить замуж. «Мужчины мне быстро надоедают», — объясняла она матери, которая на нее наседала. «Отстань, чего прицепился, — огрызалась она, когда отец начинал нудить, — можно подумать, я вам дорого обхожусь, да я работаю здесь больше всех!» — «Вовсе не то меня заботит, — бормотал старик, — я прекрасно знаю, что ты берешь на себя больше других, но ведь, когда ты состаришься… И потом, разве тебе не хочется иметь детей?» — «Мне нравятся готовые дети, — смеялась Жюли, — разве я не имею на это права? У меня полным-полно племянников и племянниц, так зачем мне самой-то трудиться?»

Вокруг Элоизы, от которой Дедуля не раз слышал похожие речи, вспыхивают смешки. «Да здравствуют дети, выходящие в доспехах из бедра Юпитера!» Такую вот фразу произносила она в свое время. Что не помешало ей родить троих, и даже четвертого, того, о ком никогда не говорят вслух, умершего однажды ночью в своей колыбели.

Когда Элоиза в задумчивости застывает, бросив все дела, когда хватает на лету кого-то из соседских ребятишек, чтобы посмотреть ему в глаза, — а они это просто обожают, как ни странно, и тут же бегут объявить матери: «Элоиза сегодня на меня поглазела», можно подумать, им выдали какой-то аттестат на будущее! — другим представляется, будто ее снова настигло горе, полное смерти и криков сожаления: однажды утром они с Гансом обнаружили в детской кроватке безжизненное тельце Эрика. Ганс часто его вспоминает, а Элоиза — нет. Она сама призналась в этом Ритону и порой принимается себя бичевать, потому что, в конце концов, должна же она горевать и плакать. А вот не получается. Он — никогда, упоминая о ребенке, она не называет его по имени, — он был всего-навсего сосунком с туманными глазами, — ничего, кроме пищеварительного тракта. В первую минуту она готова была руку отдать ради того, чтобы он — нет, не жил, но получил доступ к существованию, она это так называет… Но даже и это чувство угасло через несколько недель, вместе с явственным ощущением, что у этого ребенка не было лица, только рот, ноздри, глазные яблоки. Зародыш — такой же, как множество других, умерших до него, не успев посмотреть вокруг и научиться узнавать то, что видишь, не успев ничего распробовать, не успев начать думать…

«Ты жестокая», — безмолвно отвечал ей брат, но ответ его совершенно ясен.

«Нет, все было совсем не так, да и сейчас не так».

Элоиза умолкла внезапно, но семья не стала нарушать молчания. Подняв голову, она обнаружила, что все застыли в терпеливом ожидании:

— Ох, простите, я припоминала всякие подробности насчет Жюли. — Она глубоко вздыхает, голос у нее немного сел, она устала, надо бы передохнуть, темно, ничего не разглядеть. — Надо бы разжечь огонь, доесть все, что осталось, а потом…

— До машин осталось два шага пройти. Сейчас сбегаю за фонарями, а потом все пойдет как по маслу. — Пока Анри бегал к машинам, Элоиза предложила:

— А что, если мы все сейчас вернемся в Параис? Я вас приглашаю, у меня в кладовках куча всяких припасов. Затопим как следует, вечера еще прохладные.

— И ты нам доскажешь про Жюли?

— Само собой, — усмехается она.

Вскоре они рассаживаются по «тачкам», как говорит Фред, рты полны предвкушений, в животах бурчит. От переживаний всегда аппетит разыгрывается.


В кухне Фред, споласкивая стаканы, мимолетно целует Элоизу: «Ну и хитрюга же ты, оставила их всех с разинутыми ртами!», потом засовывает подушку за спину Эмили, еще одну подкладывает под попку Фрамбуазе, треплет ее по голове. Элоиза с порога, вытирая руки, наблюдает за ним и думает, что это жертвенная натура, он мало что унаследовал от Ритона, который готов отдать лишь то, что уже самому не нужно. «Хм. Этого, можно подумать, я сама родила… — и тут же жестоко щиплет себя: — нет, не буду вспоминать умершего сына, не стану горевать об Эрике».

Позже, собравшись у камина, откуда валит ароматный дым, — Ганс бросил на первые угольки несколько веточек цветущего розмарина, — они все рассаживаются с тарелками на коленях. Жуют, то и дело приподнимаясь, чтобы ухватить то с одного, то с другого блюда, на которые Элоиза выкладывала что попало, открывая первые подвернувшиеся банки, и теперь рядом с трюфелями лежит паштет из крольчатины, финики с начинкой перемешались с засахаренными мандариновыми дольками, а салат из тунца соседствует с грибами по-гречески. Ганс рассеянно облизывает палец, обмакнув его в мороженое с нугой, политое шоколадом, а Марианна восклицает:

— Черт, это еще что за штука под соусом, до чего вкусно!

Все сидят лицом к огню. Эмили привалилась огромным животом к Франсуа, Ритон остался стоять и разминает ноги.

— Прекрати! — кричит ему старшая дочь, — ты прямо как застоявшийся жеребец!

— Есть немного, — бормочет Марианна, — твой отец и есть беспокойный конь.

Ганс растягивается на боку, подпирает голову рукой, смотрит на жену с… да, с удивлением, очень на то похоже. Сегодня вечером она снова стала двадцатилетней: щеки горят, в волосах, в которые она то и дело запускает руки, куда меньше седины, чем темных прядей с жаркими каштановыми отсветами. Он улыбается, сам не зная чему — прошлое словно растворилось в настоящем.

Элоиза рассказывает про Жюли с того места, на котором остановилась.


— Так вот, семья наседала на нее все сильнее, и тогда Жюли заявила во всеуслышание, что, поскольку ее уже достали с этим кольцом на пальце, она выйдет замуж за городского парня: «Да, папа, я знаю его с тех времен, когда училась в педагогическом институте и собиралась работать в школе». Желания этого хватило ненадолго. Жюли слишком быстро начинала злиться, слишком сильно тосковала по своим виноградникам и оливковым рощам. Каникул ей было мало, Жюли хотела работать все время здесь. Так что она останется дома и в свободное время займется помолвкой, раз уж к ней все так пристают с потомством!

А жениха своего она до свадьбы никому не покажет, потому что у нее уже и так из ушей заранее лезет все, что она по этому поводу непременно услышит. Пусть и не надеются почесать языки об ее парня! Он женится не на ее семье, он берет в жены только ее одну, без ничего, голую, без всякого приданого и прочего барахла.

— Как это — без приданого? — сгибаясь от смеха пополам, вопил Леопольд, — да твоя мать вместе с Антуанеттой иголки из рук не выпускают, они за все эти годы так набили шкафы, что тебе до второго пришествия не сносить!

— Как это — без приданого? — кипятился папаша Дестрад, — я же обещал тебе отдать зеленый лужок с домиком в тот самый день, когда от тебя избавлюсь!

— Как это — голую? — всплескивала руками мать, — нет уж, ты доставишь мне такое удовольствие и наденешь муаровое платье бабушки Леонтины, то самое, которое переходит из рук в руки вот уже пять поколений. Придется только подшить к нему атласные ленты, надо же тебе было вымахать ростом со здорового мужика!

Жюли веселилась. Вскоре вся деревня начала гудеть: Жюли выходит замуж. «Скатертью дорожка», — думали жены; «Жалко-то так», — думали мужья, холостяки и кумушки-сплетницы, которым не о чем теперь будет посудачить!

— Кого приглашать будем, с его, понятное дело, стороны? — спрашивали родные, — потому что с нашей, совершенно ясно, придет вся деревня.

— Он сирота, тот, кого я люблю, — смеялась Жюли. — И тем лучше, очень мне нужны всякие там свекрови!

Подарки текли рекой, она их не распаковывала. Каждый предлагал ей свою помощь, она отказывалась — вежливо, к чему никто не привык, но никто и не удивлялся: чего вы хотите, любо-о-овь, до чего же девчонка переменилась!

— А как ты там устроишься? — спрашивал Леопольд. — Дом совершенно необходимо отремонтировать!

Она послала его куда подальше, но он все-таки намеревался ей помогать. Даже столяр, и тот забеспокоился. Обычно-то ему заказывали супружеское ложе, и занимался этим жених. А тут Жюли явилась одна и потребовала нечто доселе невиданное, во-от такой длины, во-от такой ширины.

— Люблю раскинуться повольготнее, — объяснила она. — Я не прочь сочетаться браком, но вовсе не желаю натыкаться везде на чужие руки-ноги, если можно без этого обойтись.

Да, кто бы стал спорить — тут всем досталось, как говорит кюре. Редкая, должно быть, птица, этот парень, если он ее терпит!

Потому что никто до сих пор и хво… ну, то есть, лица ее нареченного не видал. Хотя ясно было, что Жюли не станет покупать кота в мешке!

О, она вела себя кротко, безропотно позволила матери набить приданым два огромных чемодана, сама выбрала на чердаке лари, столы и стулья, какие ей понадобятся, и согласилась, чтобы мамаша Равина, которая подрабатывала шитьем, измерила ее вдоль и поперек и с ног, до головы, чтобы подогнать платье Леонтины, а то мамашу послушать, так ползет по всем швам. Само собой, речь идет о платье, Леонтину-то уже больше ста лет как в землю закопали. До чего же Дестрады консервативны! Этому платью не мешает немного проветриться, а то от него камфарой несет, как от простуженного нотариуса!

И вот наступил великий день. Столы накрыты, монументальная кровать доставлена в отремонтированный домик на зеленой лужайке — новобрачным будет где заняться продолжением рода. Подарки высятся горой на помосте рядом с прудом. В церкви, забитой до отказа, пришлось ставить дополнительные стулья. Одуряюще благоухали цветы. Ярко-красные — «белые выглядели бы неприлично, — сказала Жюли, — хочу вам напомнить, что я ничего общего не имею с ходячей добродетелью».

Всем показалось, что у кюре выражение лица сделалось несколько странным. Исповедь затянулась. «Уж конечно, ей нашлось что порассказать», — шипели сплетницы.

Оглушительно зазвонили колокола, и в церковь, набитую как рождественская корзинка устрицами, вошла еле втиснутая в свое платье и «женственная, как полено», — шепотом заметили особо вредные, — Жюли. Одна. Она направилась прямиком к клиросу, где что-то не видно было ни стула, ни скамеечки, ни жениха. Кюре не тронулся с места, так и остался в своей норе, и внезапно наступила звенящая тишина. Жюли повернулась лицом к деревенским, которые уже призадумались, в чем тут, собственно, дело, и поглядела на Леопольда. А тот заулыбался вовсю, рот до ушей, и она засмеялась. Он обо всем догадался, он всегда все угадывал.

— Нет никакого жениха, и никакой свадьбы не будет. Я остаюсь в девках, — сказала Жюли. — А в дом на зеленой лужайке я заберу с собой всех приютских ребятишек, которыми вы помыкаете, и буду их учить. Вам хотелось, чтобы у меня были дети? Вот они у меня и будут. И можете не сомневаться, в ваших интересах хорошо обращаться с ними, не то берегите свои задницы. Вы меня знаете, если что не так, я живо покажу вам, где раки зимуют!

И вот она уже идет по залитой светом паперти, аппетитная, словно взбитые сливки, вот только сбивалкой орудует сама.

— Молодец, девочка! — кричит ей Леопольд. — Ты взялась за дело с того конца, с какого надо! Известно с какого!

Жюли хохочет во все горло, выпрямляется; платье просвечивает на ярком солнце, и всякому видно, что под платьем ничего нет.

— Что же касается подарков, — воркует Жюли, — можете, если хотите, их забрать, они так и лежат неразвернутыми, как их принесли, мне не хотелось бы и на сантим вас ограбить по случаю свадебного розыгрыша. А если хотите праздновать, то лужайка с угощением на столах к вашим услугам.

Это был тот самый единственный случай, когда женщины, не сговариваясь, пришли к единому мнению. Они толпой бросились наружу, принялись целовать Жюли, потащили ее к помосту, где терпеливо ждали подарки, и, сдирая бумагу, совали ей в руки то, что лежало внутри. Назавтра кое-кто подумает, что щедрость заразнее гриппа, но далеко не все! И пусть большинство будет по-прежнему недолюбливать Жюли, поскольку та не перестанет баловаться с их мужьями, но ведь и им довелось пережить эти блаженные четверть часа…

Погода по случаю свадьбы Жюли выдалась лучше не бывает, и вся деревня ночь напролет плясала. Даже кюре был со всеми, а это, сами понимаете… Он назвал Жюли хитрюгой, кое-кто даже заподозрил, что он нахлебался шампанского, раз уж церковного вина не подносили! Как бы там ни было, а благодаря Жюли теперь все в деревне, там, наверху, умеют читать.


Элоиза умолкла. Угольки догорали, в комнате стало темно. Никто не вставал, чтобы зажечь лампы, но вдруг у них за спинами возникло какое-то движение. Фред. В руках у него был поднос с дребезжащими бокалами, он бормотал что-то, но никто не расслышал, что именно, потому как хлопнула пробка, за ней вторая.

— Где ты это взял? — удивился Ганс.

— Это мое «Клико», — объявил Ритон, — осталось от Рождества.

Фред протянул каждому узкий бокал. Они пили молча. Никто не сказал ни слова, но каждый думал о Виноградном Хуторе, о каштане, который пошел ко дну весь в цвету, выпрямившись, словно капитан на своем мостике! Они думали о тех, кто жил до них, и о тех, кто придет следом…

Кто-то негромко, хрипловато спросил:

— Жюли была красивая?

— Нет, — ответила Элоиза, — живая, но это ничуть не хуже. Такая кобылка со здоровым аппетитом. А что хорошего в красоте, если физиономия надута?

Дом покоится на дне озера, а Жюли в полных доспехах — в памяти Дестрадов. И на самом деле так-то оно лучше.

8 Вопросы без ответов

Памяти Клары.

Жану.

Похоже, никак нельзя «примкнуть» иначе, чем ухватившись в себе за что-то более интимное и невнятное, чем понимание.

Жюльен Грак, «Когда читаешь и пишешь»
Год за годом Жюльен твердил на все лады, что он никакой не интеллектуал вроде его старшей сестры и не страдает врожденной нерешительностью, как Корали. Что ему нравится — это дерево, нравится работать с ним, своими руками делать вещи и видеть, как они становятся определенными. Что за вещи? Он не отвечал. Семья притворялась, будто верит: он знает, по крайней мере, он знает! А пока, дожидаясь момента, когда сможет это доказать, Жюльен спокойно закончил школу, без проблем сдал экзамен на степень бакалавра с техническим уклоном и подал документы в школу Буля. А во время каникул, не умея по целым дням, особенно дождливым, предаваться безделью, он отказывался от обожаемого сестрами скраббла и прочих развлечений и читал. В доме, который снял на лето его отец, валялся роман Жоржа Сиффра.

Потом нашелся другой. И вскоре Жюльен с такой страстью, что Корали назвала его маньяком, глотал книгу за книгой все того же автора.

— Хорошо еще, что все они в карманном издании, — смеялась мать, — иначе ты бы нас вконец разорил!

— А ты знаешь, что в библиотеке еще полным-полно интересных вещей? — кипятилась старшая сестра, но в ее раздраженном тоне сквозило удивление. Раньше Жюльен вообще ничего не читал. — Да, наши испытания на этом не закончатся, — прибавляла она.

Родители молчали, с любопытством ожидая, что будет дальше. Такая страсть им скорее нравилась.

Осенью Жюльен произнес перед всей семьей длинную речь. Сказал, что передумал, что хочет заниматься современной литературой и намерен получить ученую степень, возможно, напишет диссертацию. Нет, пусть они не беспокоятся, он соберет все необходимые документы и попробует получить стипендию, на которую, несомненно, имеет право, а не выйдет — будет работать как проклятый, во всяком случае, приложит все силы.

— Я знаю, что разочаровал вас, — пробормотал он, повернувшись к отцу, — я посягаю на чужие права.

Элоиза резко ответила, что говорить следовало бы не о разочаровании, а об удивлении. Что же касается чужих прав — она не видит, каким образом и на что он посягает. Сестры-то видели, но предпочли помалкивать. А вот Ганс смотрел на парня с нескрываемым удовольствием, Жюльен впервые решил перешагнуть барьер! И потому ответил: пусть сын поступает так, как ему хочется, — а Элоиза молча кивнула. Жюльен улыбнулся, расцеловал обоих с радостной нежностью, но оправдывать внезапную перемену решения не стал:

— Разве можно такое объяснить? — шепнул он.

Разумеется, стараясь наверстать упущенное, — а его сестра Эмили, вздыхая, помогала, направляла, подстегивала, да еще и теребила, чтобы не утрачивал навыков работы с деревом и не забрасывал других прежних занятий, — он с нетерпением ждал новых книг Сиффра, во всем себе отказывал, лишь бы покупать их сразу же, как выходят из печати, и, уж конечно, не забывал прочесть в библиотеке все, что касалось великого, как он считал, писателя.

— Это навязчивая идея, — убежденно и встревоженно выговаривала ему старшая сестра, — ты хоть знаешь, что существуют другие авторы, более, или, в конце концов, не такие…

Что с нее взять — она уже испорчена университетским образованием! Поверхностные реакции, и нечего попусту тратить время. Корали подобные соображения не волновали; резкая перемена курса, на которую отважился брат, разжигала любопытство, поддерживала и утешала ее в собственных сегодняшних колебаниях. «Если с ним такое приключилось в семнадцать лет, — думала она, — значит, незачем мне трепыхаться, рано или поздно и до меня очередь дойдет!» И, внезапно став заботливой, рылась в газетах и ко дню рождения или по случаю еще какого-нибудь праздника, когда все собирались вместе, опередив его, выкладывала новости. Собственно говоря, ему впервые удалось их всех удивить, почти сбить с толку, потревожив сложившееся представление о нем как о простоватом ремесленнике.

Корали приставала к Розали, толкуя об этом непреодолимом пристрастии, не вполне для нее понятном, пока та, улыбаясь и по обыкновению не стесняясь в выражениях, в конце концов, заявила:

— Никому по-настоящему не въехать в чужие увлечения. И как бы там ни было, лучше все-таки их иметь, даже самые несуразные, так ведь, девочка моя?

И Корали, которую пока еще ничто не привлекало, перестала рассуждать на эту тему публично.

— Повезло ему, — только ворчала она, прилежно вырезая из газет статьи и заметки.

Лиценциат, магистратура, диплом об окончании курса усовершенствования. Галопом. Вот уж на что никто и не надеялся: братишка, до сих пор такой умеренный во всем, несся напролом, «не попадись мне на пути», как, по обыкновению, образно сформулировала мать.

Такая прыть и такое упорство, не считающееся ни с какими препятствиями, кое-кого в Сорбонне раздражали, и в первую очередь — соучеников Жюльена, которых Розали злобно именовала «сученками» и уверяла, что так правильнее! Но не только их. Когда потребовалось найти научного руководителя, дело осложнилось. По словам того преподавателя, к которому обратился Жюльен, некоего Лапоби, Жорж Сиффр считался автором, популярным в худшем смысле слова. Жюльен этого Лапоби сам не выбирал, ему посоветовали к нему обратиться, и совсем не из-за пристрастия того к автору, а по той простой причине, что у ученого не было в тот момент ни одного соискателя. А «свой» соискатель придает ученому солидности, даже если вам на него в высшей степени наплевать.

Разумеется, Жюльен не подозревал обо всех этих сложностях, ему и в голову не могло прийти, что перед ним не только человек, настроенный недоброжелательно, но еще и ученый второсортный, не подозревал и о том, что другие не доверяют Лапоби из-за его связей с политиками и неопетенистских взглядов, во всяком случае, так о нем поговаривали. Знал бы обо всем этом Ганс, его просто кондрашка хватила бы!

«Если вам так уж хочется терять время, занимаясь автором, о котором завтра и не вспомнят, воля ваша», — попытался для начала увильнуть этот тип. Но потом возможность выставить себя в выгодном свете за счет парня с блестящими, как говорили, способностями заставила его пересмотреть свое решение, и Жюльен, попавший в ловушку, не мог возражать, хотя и чувствовал, что любит Сиффра наперекор, что называется, «узаконенному» мнению.

Да, автор популярный, об этом свидетельствовали тиражи его книг. Элоиза с горечью и яростью обрушилась на недоумков, которые резко прекращают махать кадилом, стоит только писателю при жизни перевалить за пятьдесят тысяч экземпляров! Но парню от этого легче не стало, он был так явно расстроен, что вся семья постаралась принять на себя часть его огорчения, подставив плечи и удвоив заботу. Умнее всех в этой ситуации повела себя Розали. Она тайком прочла книгу — на это у нее ушел месяц, — а потом выложила ее на стол со словами: «великий писатель, ничего не скажешь!», и суждение ее казалось окончательным и бесспорным, хотя она ничего не объяснила. Больше того — она попросила Жюльена дать ей и другие вещи Сиффра, хотя у нее уходила неделя на самую маленькую книжечку, — одного этого уже было бы достаточно. «Ну и тип, — говорила она, — давненько мне никто такого удовольствия не доставлял!» В самом деле, отличный критерий…

И Жюльен приступил к своему долгому и тяжкому труду, впервые испытывая сомнения и желание отступить. Он бесконечно читал и перечитывал сочинения Сиффра, но они никак не хотели влезать в рамки той темы, какую предложил ему преподаватель. Причем тому явно ни до чего не было дела, и с молодым человеком он почти не разговаривал, только интересовался чуть снисходительно, продвигается ли «эта штука». Лапоби замкнулся в удобном нейтралитете: «Не вздумайте ждать от меня решительного вмешательства». Впрочем, он ссылался на то, что не видит особых трудностей в незначительной, на его взгляд, работе, которая, совершенно ясно, ни во что серьезное вылиться и не может: «Я ведь вас предупреждал, голубчик…»

Вконец отчаявшись, Жюльен написал автору о том, что, несмотря на страстную любовь к его творчеству, он никак не может справиться с работой. Писатель к тому времени был уже стариком, с тех пор, как овдовел, не выпустил ни одной книги, и Жюльен написал ему еще, что понимает, как беспокоит писателя, и как ему неловко, ну, и так далее, — письмо вышло неуклюжим, простодушно жестоким, он сам это чувствовал, однако послал его без поправок, и Жорж Сиффр ухватился за него, как за соломинку, может быть, сверх меры растроганный тоской, отчасти напоминавшей ту, которую испытывал сам. До сих пор он держался в стороне от парижского стиля и прочих выдуманных критикой аналогов, долгие годы преподавал в провинции, потом, когда пришел успех, а затем и деньги — как естественное следствие, уединился на скалистой косе со своей старой женой, можете себе представить, все с той же самой! «Он много зарабатывает и ничего не тратит, — насмехались над ним недоброжелатели, пряча зависть под презрением: — у этих выходцев из низов никакого размаха!» Сиффр сохранял спокойствие и только улыбался, право же, эти комариные уколы его нисколько не трогали. Он не выступал в телепередачах, не давал интервью, мягко объясняя свой отказ тем, что такие «встречи» его утомляют, что он стар и все, что мог бы сказать, уже написал. Получение письма он подтвердил короткой запиской, смысл которой можно было бы передать одним словом — «приезжайте», — ничего не разъясняя, но в его угрюмом тоне подразумевалось: «я так же одинок, как вы, мой мальчик». Сейчас известно, что Сиффр имел тогда в виду: незадолго до смерти он написал о том же в письме к своему нотариусу. Но не будем забегать вперед.


Жюльен явился к своему кумиру с огромной папкой под мышкой и затаившимся в животе страхом. Когда дошло до дела, оказалось, что он уже и сам не знает, зачем приехал. «О, я нисколько не жалею о работе, которую проделал, и мне за нее не стыдно, — думал он, не решаясь обсудить это с родными, — вот только я чувствую себя на краю пропасти, той самой, которую этот тип вырыл у меня под ногами! — Не называя Лапоби, он, конечно, имел в виду его и чувствовал, как ему передаются сомнения, о которых разглагольствовал тот. — Я терпеть его не могу, я его ненавижу, так и убил бы!» Дома он говорил, что у Лапоби морда кирпича просит, и Розали, улыбнувшись, философски заметила: «Не волнуйся, рано или поздно допросится! Такие морды кирпич прямо-таки притягивают, взять хоть твою сестру!» Все засмеялись, даже Корали. Жюльен вымученно улыбнулся, и мать встревожилась: да что же это такое, неужели ее мальчик теряет чувство юмора?

Сиффр провел его в большую комнату, где одна из стен оказалась целиком застекленной, до самого низа. Комната была такой широкой, что с другого ее конца только и видно было что небо, больше ничего. Там стояла кровать, вернее, помост с квадратным матрасом и подушками. Все вместе выглядело умиротворяюще, но Жюльена эта картина парализовала, у него в голове мелькнула дурацкая мысль, что и само небо глядит на него сейчас неласково.

Стоило приблизиться к огромному окну, и ты начинал падать, тебя заглатывал тоннель темных скал. В глубине ворочалось море, шумно вздрагивало и шипело.

К стене было прислонено нечто странное, большая деревянная штука, зажатая между двумя металлическими пластинами. Жюльен в недоумении остановился перед ней. Неужели у него до такой степени отсутствует воображение? Старик, чуть улыбнувшись, легко прикоснулся к стене. Штука опрокинулась на выскочившие из пола опоры, с глухим стуком легла в пазы, отделанные тем же металлом, что и ее край, и оказалась большим столом, скрывавшим до тех пор две ниши. В одной из ниш были книги, папки для бумаг и словари, в другой — вращавшиеся на подставках компьютер и принтер. Хорош бы был Жюльен со своей похвалой «скульптуре»!

Он чувствовал, что за ним наблюдают, но наблюдают доброжелательно. Жорж Сиффр, усевшись в одно из двух кресел у окна, терпеливо ждал и спокойно улыбался.

А гость не знал, с чего начать. В своем письме Жюльен умолял писателя позволить ему задать несколько вопросов: «Это крайне важно, — настаивал он, — ведь правда же, это необходимо для понимания вашего творчества». И для того, чтобы расставить по местам комментарии, которыми снабжали произведения, направляя резкий свет на то, о чем автор предпочел умолчать. Подобные разъяснения порой оскорбляли Жюльена с его страстью… Нет, разумеется, об этом он говорить не стал. И дело было не в смущении, а в… С тех пор как Жюльен взялся за эту работу, он со все возраставшей энергией изо всех сил старался проникнуть в смысл темных мест, решив, в конце концов, что смысл их скрыт от читателя намеренно. Решил он так, должно быть, потому, что не сумел приподнять завесу, соткавшую эту темноту, но ему не хотелось распространяться по поводу своего бессилия. Достаточно было и того, что он сам о нем знал, чувствовал его кожей!

Жюльен стал упирать на непонятные места, объясняя, что они не дают ему продвинуться в работе. Но ведь диссертация должна сделать все ясным, а согласится ли на это ЖС? Дать доказательства. О Господи, я слишком разговорился, заврался, увяз… Отважиться пуститься в плавание по этому беспредельному творчеству — тут потребуется монашеское терпение, многих это отпугнуло. Но он любит, да, он любит достаточно сильно для того, чтобы впрячься в этот воз. Наклонившись, он коснулся колена Жоржа Сиффра:

— Я люблю, понимаете, я жить не могу без того, что вы пишете! Раньше, до того как я начал читать ваши книги, я работал с деревом, хотел делать мебель, красивую мебель…

Теперь он рассказывал о своей страсти и о своих горестях, о том, что ему необходимо, и о затруднениях, встающих на его пути. У него была целая коллекция сплошь исписанных карточек, несколько ящиков, набитых этими карточками до отказа. Как ему признаться в том, что в них он для себя одного записал вывод: «А что Сиффр этим хотел сказать?» Он не боялся утверждать, что во всяком читателе, и тут не может быть ни малейшего сомнения, чтение этих вещей рождает парадокс: пока читаешь, ты уверен в том, что все ясно, точно и утешительно. Вот только, закрыв книгу, не ощущаешь ни покоя, ни… ни уверенности в том, что получил ответ, так, словно каждая история заканчивалась лишь для того, чтобы задать новые вопросы, отодвинуть пределы, которых ты, как тебе казалось минуту назад, уже достиг. А если перечитывать… да, он перечитывал снова и снова. Послание, если оно и было, каждый раз погружалось все глубже.

— …Но ведь это ужасно, мсье, то, что я не могу как следует вас прочесть!

Гость говорил долго, восторженно и отчаянно. Хозяин внимательно слушал, не мешая ему, и Жюльен все сильнее горячился, но к его ярости и муке примешивалось удовлетворение, так, словно обличить… «промахи» автора означало оправдать собственные. Он и в самом деле опустился на самое дно колодца, раз до такого дошел! Понурив голову, он долго извинялся, твердя: «Понимаете, у меня ничего не получается…»

Сиффр все так же безмятежно слушал, и Жюльен чувствовал, что писатель ни на секунду не отводит глаз от его лица. А вот сам он невольно блуждал взглядом по комнате, натыкаясь на стены и возвращаясь к огромному окну, за которым сгущались сумерки. Моря уже не было видно, да почти и не слышно, и его рокот в полумраке казался более грозным, чем при свете дня. Закат солнца над плоскогорьем напоминал желе, в котором и самые бледные плоды внезапно начинают отливать пурпуром.

Позади них, хотя Сиффр и пальцем не пошевелил, зажегся свет. Мягкий, рассеянный, щадящий зрение. Жюльен подался вперед, поискал глазами выключатель.

— Включается автоматически, фотоэлектрическая камера. — Сиффр неспешно поднялся: — Может, поужинаем?

Жюльен вежливо и нечленораздельно отказался, не решаясь воскликнуть: «Да, да, да!» Он со вчерашнего дня ничего не ел и внезапно почувствовал чудовищный, зверский голод, он почти так же страстно хотел пищи, как добрых слов. А по этой части он ничего не добился. Ему ничего не захотели дать. Старый господин уже направлялся к двери, бросив его наедине с самим собой и с темнотой за окном.

Солнце скатывалось за горизонт, стреляя лучами сквозь просветы в скалах. По лоскуткам неба расплывались сиреневые и зеленые потеки, их не было только в пропасти внизу. Выглядело все это красиво, но тревожно. Как можно здесь жить? Как можно жить с этим постоянным напоминанием о равнодушии природы? «Я слишком молод», — шепнул Жюльен самому себе.

Когда совсем стемнело, деревянная панель, скользнув по невидимому желобу, с негромким щелчком встала на место. Его заперли. Замкнутое пространство, что-то вроде тюрьмы. Когда-то, в доме бабушки Элен, закрывать ставни было не просто делом, это был обряд, сопровождавшийся самыми обычными словами: «Надо бы смазать эту задвижку… Ну вот, личинки завелись!» — и ночь тут же делалась безобидной. А здесь… Вот так же не по себе становилось Жюльену, когда он дочитывал некоторые романы ЖС: порой история слишком уж наглухо закрывалась, замыкалась или же, напротив, распахивалась, впуская в край, где жить было трудно, где провалы в памяти тяготили больше, чем в прочих местах, сильнее, чем в действительности. Он подумал, что, может быть, для того чтобы понять иные книги, надо состариться.

Жюльен принялся кружить по комнате; он впервые поймал себя на том, что не может сидеть неподвижно. Он наскоро проглядел всю свою пока что недолгую жизнь, заполненную движением, перебежками от мелких работ к поездкам в Параис, от разбросанности к развлечениям, а в последнее время — от текста к тексту. Когда он перестал спрашивать себя о том, какое место занимает в этом мире?

Даже моря было теперь не слышно, и постепенно Жюльеном овладело беспощадное молчание, а от этого шум от усталости в ушах казался особенно назойливым. Когда хозяин дома пришел за ним, он уже был на грани паники.

Они спустились на несколько ступенек и оказались в небольшой комнате, где был накрыт стол. Круглый стол в круглой комнате.

Наверняка в подвале устроена кухня, и там есть люди, которые отправляют блюда наверх на подъемнике. Простые блюда, Жюльен почти что позабыл, что такие еще существуют во времена забегаловок с быстрым обслуживанием, — овощной суп, запеченная в фольге рыба, сыр с травами, фрукты. Ему казалось, что роскошь — нечто совсем другое, но что такое роскошь, в конце-то концов! «И какого черта ты вообще об этом говоришь, — сказала бы Розали, — когда это ты жил в роскоши?»

Сиффр старался его разговорить, ловко задавал короткие вопросы, заставлявшие Жюльена пускаться в нескончаемые объяснения. Наверное, ему нечего было сказать, и потому он так долго распространялся. На мгновение ему показалось, будто он прочел это во взгляде сотрапезника, но нет, ЖС слушал с легким налетом смирения. По мере того как ужин близился к концу, свет угасал, и теперь Жюльен рассказывал о себе в полумраке… Эта «исповедь» могла бы превратиться в поединок, стоило ему только начать спрашивать, но разве не за этим он сюда приехал? А он выкладывал все подряд, раскрывал душу. Или, вернее, раскрывал то, что внезапно ему явилось: немного ничтожности, прикрытой значительностью. Он рассказывал о матери, о сестрах, о том, как по-разному удивлялись они его новой страсти: «Я, видите ли, раньше интересовался только ручной работой…» Сиффр наклонился, чтобы получше его видеть, и Жюльен с облегчением зачастил: «рубанки, тесла, шипы, гнезда… — Здесь-то, по крайней мере, он знал, о чем говорит. — Нет-нет, мсье, я совсем это не разлюбил». Жорж Сиффр молча похлопал его по руке. Он не сказал ни слова, но покачал головой так, словно его это устраивало.

Потом Жюльен оказался в бело-зеленой комнате, которая, насколько он смог разглядеть, окнами выходила на луг. Этот дом и расположение комнат оставались для него такими же непонятными, как и все остальное. Он пришел в отчаяние, чуть было не расплакался, закрыв лицо руками, а потом решил: какого черта! Не бросать же все в двух шагах от цели.

Над его головой — комната была под крышей — находилось одно из тех забавных окон, которые теперь устраивают вместо форточек. Нажал пальцем — рама подалась, и в комнату ворвался запах моря, окончательно добивший Жюльена. Он долго стоял под душем. Ему было холодно, и даже обжигающая вода не согревала. Он старался не делать никаких выводов. Выйдя из ванной, заметил сигнальную лампочку, мигавшую над снабженной ручкой пластиной. Приподняв ее, обнаружил поднос со стаканом горячего травяного чая и записку с вопросом, что он будет есть на завтрак. Жюльен машинально подумал, что такой сервис требует присутствия слуг, во всяком случае, он всегда так считал. Ему все меньше хотелось оставаться наедине с Жоржем Сиффром в этом доме, который его не признавал.

Он никак не мог уснуть. У изголовья постели стояла лампа. Как и у всех прочих ламп, какие он видел в своей жизни, у нее был выключатель, значит, и зажигалась она обычным способом. Попробовал ее включить, осторожно дотронувшись: он вообще уже с опаской прикасался к любому предмету, которыми ЖС здесь, похоже, почти не пользовался!

Позади лампы оказалась ниша с книгами. Детективы, несколько случайных карманных изданий, тома «Плеяд», в том числе письма Флобера и Жионо, и две глубоко запрятанные маленькие тетрадочки. Забытые? Жюльен отодвинул тетрадки. Может быть, в них таится один из секретов ЖС, но так ли ему хочется на самом деле их раскрывать? Нет, это… невозможно. Он вытянулся, подложив руки под голову. Жюльену нравился взгляд старика, проницательный и ласковый одновременно, этот взгляд был здесь, и гость все еще чувствовал его на себе. «Да перестаньте же бояться, — да, вот что говорили эти усталые глаза, — отбросьте страх, забудьте Лапоби с его пренебрежительными высказываниями…»

В наклонном окне темнел кусок ночного неба. Пояс Ориона, поскрипывая, проплывал над ним. Жюльен почти испугался: ну вот, только этого недоставало, теперь он слышит звездный скрежет! Новокруг царило молчание, галактика вела себя разнузданно только у него в голове. И тогда он принялся считать вслух. С самого детства этот способ всегда помогал: у него два глаза, один нос, две ноздри, один рот, тридцать два зуба, нет, тридцать, один пупок, нет, он забыл про уши, два уха, пара легких, одно сердце, один желудок… и все это несется в пространстве со скоростью 1640 километров в час. На то, чтобы добраться до Плутона, ему потребовалось бы двадцать лет, и целая жизнь — на то, чтобы пролететь мимо планет и устремиться в какую-нибудь черную дыру. К этому времени он весил бы тонны, но тело обратилось бы в ничто. Он шел бы к ответу, но все менее способен был бы его понять, и что-то с жадностью поглотило бы его. В результате он уснул, в ушах у него гудело от этого путешествия по Млечному Пути, и от другого тоже, более земного, что — может быть, совершенно напрасно — привело его сюда.


Жюльена разбудил утренний свет. За окном он увидел то, что накануне принял за луг. Отлив обнажил черный песок, который теперь подсыхал, поблескивая. Миллионы крохотных вспышек света. Он никогда не ходил по слюдяным пляжам. Отец не настаивал на том, чтобы тащить их за собой к океану, на котором сам был помешан. Младшая сестра как-то спросила, теплая ли в океане вода? «Смотря в каком месте, — засмеялся Ганс, — но в целом скорее холодновата». — «Тогда мне этого не надо!» — закричала девочка и со всех ног припустила к уютному морю без приливов и отливов.

Сам Жюльен и вообще над этим не задумывался… а наверное, надо было.

Над посудным окошком горела лампочка. Он открыл створку. Снизу донеслось приближающееся жужжание, потом появился завтрак. Кто-то крикнул из подвала, что, если кофе мало, так только скажите, через пять минут сварим еще. Успокоенный, Жюльен поблагодарил. Стоило ему услышать этот звучный голос — он узнал его, это был голос служанки, — и сразу захотелось поскорее сбегать в деревню, поговорить с людьми, которым нет никакого дела до литературы. Какое блаженство — не иметь никаких интеллектуальных запросов! Господи, ну почему же он не остался у своего верстака? Руки радовались, голова была свободна. А теперь слишком поздно, зло уже свершилось. «Болван! — издевательски сказал он самому себе. — Что ты наделал — ты начал думать!»

Дверь, которую он вчера в полутьме не разглядел, вела на террасу. Спустившись по короткой лестнице, он оказался на берегу моря. Над ним высился дом, наполовину встроенный в скалу. Шагая к тому месту, где берег плавно изгибался, он разглядывал налипший на кеды песок. Собственно, даже не песок, а темный гравий с белыми вкраплениями, на которые больно было смотреть. Что-то вроде… нет, скорее… да ладно, это не имеет ровно никакого значения. Пусть будет кварц.

Из памяти у него не шла одна фраза, ворочалась в голове, непонятная фраза, одно из тех «темных мест», с которыми он приставал к автору в день приезда. «Что ей нравилось в морской воде, это способность сглаживать».

Маленькая волна, вспенившись у его ног и ополоснув кеды, забулькала в следах и понемногу их стерла. Он почувствовал сквозь ткань прохладу воды, и вдруг до него дошло. Какой же он дурак! Выискивал глубокий смысл в самых банальных словах! На месте ЖС он сказал бы… в общем, он объяснил бы, и к черту это все!

Добравшись до конца пляжа, он услышал усталый голос, предупреждавший, что пора возвращаться:

— Сейчас вода прибывает быстро, мальчик мой, время прилива. — ЖС соскочил с камня, на котором сидел: — Ну, как спалось?

Жюльен пошел следом за ним по полоске песка, которая на глазах сужалась, волна трогала, подкапывала, обгладывала берег, устраивая крохотные осыпи, поспешно слизывая следы.

— Докуда доходит вода?

— До самых ступенек. Во время квадратурного прилива она оставляет нам четыре-пять метров, мы пользуемся этим, чтобы расставить кольца и протянуть цепи. Каждый год купальщики оказываются здесь в ловушке, но благодаря кольцам могут продержаться до тех пор, пока мы их не вытащим.

— С лодок?

— Нет, сверху, с помощью лебедки.

— А в шторм?

— Здесь это бывает редко! Куда больше впечатляет непогода на другом берегу, там, где скалы образуют горловину. А на нашей стороне вода поднимается немного повыше, и на этом все заканчивается.

Когда они поднялись в просторный кабинет на самом верху, Жюльен вздохнул:

— Что за странная мысль выстроить здесь дом!

ЖС улыбнулся и ничего не стал объяснять.

За день работы они разобрались со всеми карточками. Литературными карточками. То и дело автор смотрел на Жюльена с удивлением:

— Вот здесь и вот здесь смысл совершенно ясен… да, совершенно ясен, в точности — как прилив на песчаном берегу.

Жюльен под этим взглядом чувствовал себя тупым, непонятливым. Почему он согласился взять эту тему для своей диссертации, почему был так уверен в том, что справится с противоречиями? Что это — спесь или непонимание?

Они снова ужинали в круглой столовой. На этот раз им подали запеченную в духовке дораду, ее принесла, поднявшись по лестнице, невысокая женщина в черно-белом наряде служанки, Жюльен уже видел ее, когда составлял свои карточки, но теперь она сделала вид, будто не узнала его, и трещала, не умолкая, все то время, пока разделывала рыбу и накладывала ее им на тарелки. Сынок Жасмена вернулся, готов заняться огородом, что ему сказать? Заходил жандарм Паке, не забыть бы включить сигнализацию, тут целая шайка орудует, как прошлой зимой, грабит виллы. И уж конечно, их и на этот раз вряд ли поймают. Так что надо принимать меры! И вот насчет лестницы к пляжу, на том конце, может, пусть Эмиль ее починит, он сейчас свободен.

— Да, — отвечал ЖС, — и насчет Жасмена, и насчет Эмиля, — а что касается сигнализации, так разве она не включена постоянно?

— Вам прислуживают местные жители?

ЖС приподнял брови:

— Местные жители? Здесь нет никого, кроме Клементины, да и она не ночует в доме, каждый день ездит сюда на велосипеде.

— И вы остаетесь один?

ЖС засмеялся очень молодым, оживленным смехом, разгладившим морщины у рта, и сразу стал очень привлекательным.

Жюльен почувствовал, что краснеет. В эту минуту он как раз подумал о других карточках, даже не карточках, а досье, тех, которые он ЖС показывать не станет, потому что они были попыткой заполнить пробелы при помощи расспросов, нескромного любопытства. Пристрастные. И односторонние. Например:


Карточка Луи Тролли, архитектора из фирмы Тролли-Лавернь:

— Сумасшедший дом? Да, именно так пишут в журналах, которым они оба отказывали в разрешении фотографировать. А почему бы и нет? У этого человека есть деньги. Она их тратила, что в этом особенного? Вокруг полным-полно людей, которые строят себе безумно дорогие и совершенно не оригинальные замки. А он сделал потрясающий заказ. Ну, пусть она, это ей хотелось, чтобы в основе проекта лежала простая мысль: как можно больше света. И потому комнаты ориентированы таким образом, чтобы солнце входило туда одновременно или почти одновременно с обитателями дома. В спальню — утром, в столовую — в полдень, а остальное время гостило в кабинете. Что касается прочих деталей, повторяю: почему бы и нет? Что интересного в том, чтобы возиться со ставнями, мебелью, дверьми, подъемниками! Все делается само собой, едва приходится пальцем пошевелить, и в этом смысле я, в общем, собой доволен.

Половину времени я имел дело только с ней, это правда, и это была потрясающая тетка! На самом деле именно она руководила работами и знала в этом толк! В каких-то вещах она понимала побольше нашего! Говорят, у женщин нет склонности к прогрессу, они консервативные и вздорные создания. Эта-то, во всяком случае, никому не позволяла сесть себе на голову, спросите-ка Бри-Ронсе (смех)!

Вопрос: Как реагировал ЖС?

Ответ: Он ей доверял. Первой готовой комнатой стал кабинет, и пока работы продолжались под руководством его жены, он вкалывал. Имейте в виду, не то чтобы ему было наплевать, что получится, но, поскольку она, казалось, точно знала, что ему захочется увидеть, когда он оторвется от своих бумаг, он ни во что не вмешивался! Однажды я попытался что-то ей посоветовать — а мне только волю дай, мигом появляются штуки в стиле розеток с подвесками и кастаньет, — так вот, она в ответ только рассмеялась: ЖС научил ее восхищаться наготой, и с тех пор ее вкусы не изменились! Понимаете? Я тут же заткнулся, и больше свои финтифлюшки не предлагал! С ней ничего нельзя было поделать. Но она мне очень нравилась, она была естественной, у этой дамы ни на вот столечко не было ничего искусственного!


Карточка Франсуа Бри-Ронсе, декоратора:

— Нет, я и слышать больше не хочу об этой… Она слушает вас, смотрит телячьими глазами, а потом говорит: «НЕТ, я хочу только вот так и этак, и больше никак!» Когда вы спрашиваете, зачем она, в таком случае, к вам обратилась, она отвечает, что она не приглашала вас в качестве декоратора, вы ей понадобились только в качестве координатора действий рабочих нужных специальностей! И поверьте, она говорит это без обиняков! Больше того, она нашла, что некоторые из них берут слишком дорого, а работают так себе; по ее мнению, соотношение цены и качества было не лучшим. Моя бы воля, я бы ей…

И она не желала никаких предметов, не хотела, чтобы вокруг нее что-то было, «в особенности ваши современные безделушки, — говорила она, — ваши дизайнерские выверты, ваши дурацкие последние писки, которые так миленько смотрятся»! Я попытался пробиться к нему. С мужчинами мне удается без всякого нажима добиться своего, они не только ничего в этом не понимают, но им на все наплевать. Она встала стеной. И тогда мы разругались. Ну, то есть я на нее разозлился. Больше того, она переманивала моих рабочих. Когда я отказался иметь с ней дело, двое моих парней уперлись и заявили, что намерены закончить то, что начали, вот этот стол, и потом помост для постели, и потом вот этот гардероб, который она хотела сделать во всю стену, так, чтобы, стоило его закрыть, и он делался невидимым! Они — представьте! — находили, что она неплохо соображает для непрофессионала. Луиджи даже будто бы сказал — по словам краснодеревщика, — что послушать, как меня осадили, для него бальзам на душу, слишком много раз за пятнадцать лет ему самому хотелось это сделать, но он не решался, потому что должен зарабатывать себе на хлеб! Боже правый, можно подумать, я их угнетаю!

Слава тебе Господи, Сиффры никому обо мне не говорили — ни хорошо, ни плохо. Тролли вся эта история показалась предельно смешной, он веселился как ненормальный. Ну и пусть веселится, мне не жалко! По мне, так она редкостная зануда!

Вопрос: Она не знала, чего хочет?

Ответ: Вот именно что знала. А в моей работе смысл есть только в противоположном случае. Понимаете, она обесценивала нашу профессию!


Карточка Луиджи Сцеволы, специалиста по облицовке и установке сантехнического оборудования:

— Настоящая дама. Я потом еще раз на нее работал, два года тому назад, когда они решили переделать ванную, потому что им все труднее становилось вылезать из ванны. Особенно ей. И тогда я им сварганил такую утопленную в полу штуку, а в стенки вделал ручки, чтобы выходить из воды, я даже под душем такие пристроил, представляете!

Она смеялась: «Вот, — говорила, — Луиджи, голубчик, я разваливаюсь на части, только бы мне не рассыпаться окончательно, что же тогда станет с ЖС?»

Что у них вышло с Бри-Ронсе? Ну, он ее и достал! Во-первых, он деньги заколачивает на всяких финтифлюшках, а финтифлюшки были совершенно не по ее части! Он хотел всучить ей современные картины, уверял, что они очень высоко ценятся. Такая гадость! И еще вазы, и всякие декоративные штуки. А она отвечала, что у нее есть все, что надо, и даже более того! Но это шло вразрез с его планами. Она смеялась: «Я, знаете ли, за семьдесят лет успела разобраться в том, в какой обстановке представляю свою жизнь! Я хочу, чтобы у меня в доме были голые стены и редкие — то есть немногочисленные — предметы мебели. В молодости меня окружал сплошной Людовик XV, коллекции черепашек, от мала до велика, и неизменные пыльные аспидистры,[35] от которых я чихала! Слава Богу, ЖС выбил из моей головы всякие фантазии подобного рода, и я совершенно не намерена вашими стараниями опять погрузиться в это болото! Я разгульно прожила молодость, дорогой друг, и теперь скорлупа мне ни к чему!»

Видели бы вы этого «дорогого друга»! Рожа у него стала — нарочно не придумаешь. Он выпрямился во весь свой немалый рост — ну, никак не меньше метра шестидесяти! — отставил толстую задницу и начал метать молнии. А я только радовался. Он, конечно, хорошо платит, ничего не скажешь, но эта ненормальная здорово его достала! И потом, знаете, вы не думайте, он никого не любит, ни мужчин, ни женщин, только одного себя, и все.


Карточка Клементины Ле Гуан, домашней прислуги:

— Секреты? Ну, вы даете! У них нет никаких секретов. Он работает, как вол, бывает, что и всю ночь. Утром я застаю его в точности как оставила, ему всякое такое уже не по возрасту. Я ему твержу, что он меня пугает прям до ужаса. Я говорю: «как мой внук», а он смеется, потому что ему кажется, будто такого и быть не может.

Ну, ладно. Я их знаю, по крайней мере, лет тридцать. Они приехали сюда в шестидесятых, мне было лет двадцать пять — двадцать восемь, и я искала работу на весь год. В туристский сезон, понятно, работа была, но без особой радости. Спешка, усталость, клиентов тьма! Знаете, люди глупы, похоже, у меня были все шансы… Иногда мне очень хотелось набить морду этим курортникам за всю ту чушь, которую они несут, почесывая облезающий загар! Мне здесь хорошо только зимой: становится пусто, и пейзаж даже не печальный, наконец-то можно увидеть, как выглядят наши края. Знаете, я понимаю, что ему здесь нравится. Именно здесь он пишет свои книги, не где-нибудь еще, и на то есть причина, вам так не кажется?

Эти двое подбирались к нашим местам много лет, снимали убогие лачуги. Поначалу-то у них ничего не было, кроме двух учительских зарплат, а потом все пришло — не знаю, как насчет славы, а денежки завелись. И тогда они бросили преподавать и решили обосноваться здесь окончательно! Она со смехом говорила: «Для Жоржа луну с неба достану и все семь планет», — вот вам в точности ее слова, и когда умер папаша Гинар, его сын продал участок. У парня терпение лопнуло, надоело выкармливать баранов на солончаках — что это за жизнь, а уж тем более на клочке земли, где у него что ни год пять-шесть баранов падали в пропасть. Море отнимало прибыль, так что он продал землю, а они построили себе то, что им было надо. Они не хотели, чтобы напротив кто-то жил, и в каком-то смысле они правы, поглядите только на несчастных придурков, которые здесь копошатся. Видели, как выглядят участки небогатых дачников? Кретины, воображают о себе невесть что, это я вам говорю!

Забавный он был парень, тот, кто чертил для них планы. Его так и разбирало, он подхватывал любые выдумки, на все был готов, словно засидевшаяся девка. Само собой, это было разнообразием после Наполеона III, которого в тот момент всем приспичило заказывать. Мы-то на все это смотрели с удовольствием. И то правда, что подсчитывали. И говорили себе, что, раз он теперь такой известный, народу сюда понаедет видимо-невидимо! И понаехало! Потому что не солончаки же нас кормят, сами понимаете. Папаша Фасне из Гостиницы у Ямы даже перекрасил стены в комнатах, в каждой устроил душ и поднял цены, чтобы привлечь любопытных. При этом она еще забрала себе в голову, что здесь можно приютить несчастных детишек, которым недодано было при рождении, вот так и появился Летний центр. С годами я, в конце концов, поняла, что они тоже были несчастны: с детишками у них не получилось. Как сказал доктор Тушар, который на всю эту историю посматривал свысока: «Эта женщина пытается компенсировать». Неважно, как бы там ни было, она победила.

Мне у них понравилось, она наняла меня на полгода еще во времена их никудышных домишек, только чтоб посмотреть, уживемся ли мы вместе, но так с тех пор и пошло. Мне, конечно, приходится ездить на велосипеде, новый дом оказался подальше прежних, ну да ладно! Она была не капризная, ей не надо было, чтобы вокруг нее все время бегали, ну, и он такой же. Всякие «сюси-пуси» и «ля-ля» были не в их вкусе, да и не в моем тоже. За тридцать лет мы всего один раз поругались, можете себе представить, и я сама знаю, что была неправа. Поначалу никто, конечно, не хотел этих блаженных, и я вместе со всеми была против. Говорили, что они загубят нам весь туризм, что из-за них люди перестанут приезжать.

Она собрала нас и все объяснила. Туристы? Пока что и они сюда не приехали, хорошо, если один какой-нибудь показывался, и то если с дороги собьется, следовательно, мы не могли потерять то, чего у нас и не было никогда. А потом она стала говорить про наших собак, которые на нас похожи. Собак здесь называют по имени хозяев. Взять хоть двух легавых одного помета, про одного скажут — это Поль, а вон тот вылитый папаша Мартино! Так вот, ребятишки в конце концов тоже будут похожими на нас, если только мы станем обращаться с ними так же, как с нашими псинами, то есть хорошо. Они ходят за нами следом, они нас любят, их не заласкивают и не бьют: «Я не уверена, что на них смотрят, вот только если один какой-нибудь пропадет, это сразу чувствуется. Вот и с ребятишками, дайте только немного времени, будет в точности так же. Не надо ни лить над ними слезы, ни злословить о них, надо попросту принимать их такими, как они есть, а они не глупее некоторых, — она не станет называть имен, — и к тому же услужливые». Дауны не очень-то красивы, но к ним привыкаешь и замечаешь их уродство не больше, чем перекошенную физиономию сынка Комбе, который однажды вечером, сильно перебравши, свалился с мотоцикла. Видит Господь, с тех пор на бедняжку смотреть страшно!

Туристов у нас стало больше прежнего, это точно, некоторых людей притягивает запах успеха, можно подумать, они считают, он заразный, вроде оспы! Кроме того, время от времени родители тоже приезжают убедиться в том, что их дитятко с прошлого раза не поумнело. И, что верно, то верно, эти малыши очень милые бывают, когда с ними обращаются, как с другими.

Вопрос: А какой смысл был устраивать здесь это поселение?

Ответ: Это что? A-а, вы хотите сказать, зачем было привозить детишек сюда? Здесь дешевле, чем в других местах, дорогой мой, только и всего. Потому что, если некоторые родители раскошеливаются, то другие исчезают с концами, кто умер, а кто и смылся. Не будешь же убивать брошенных детей. Впрочем, тут ей нас уговаривать не пришлось: подбираем же мы собаку «уставшего» от нее соседа, так неужели для детей мы не сделаем того же, а?

Она, знаете ли, была крутая. Поначалу, когда мы упирались, она спрашивала вслух, не лучше ли нас наши животные — они-то знают, как управиться со своими щенками.

Вопрос: А он что на это говорил?

Ответ: Он всегда был на ее стороне. Он никогда ничего особенного не говорил, он не из болтливых, но мы знали: если она заявляет, что будет так, значит, он согласен с тем, что будет так. Прямо смотреть на него жалко теперь, когда остался один. С тех пор как она умерла, он думает про всякое такое, про что раньше не думал, работает не разгибая спины, но мне кажется, он это делает, потому что не может уснуть. И к тому же, он все рвет. Это у него новое. По утрам выволакиваю полные корзины… посмотрели бы вы, такая жалость! По мне, так это все плохо кончится, вот увидите!

* * *
На второй день с утра все как-то не заладилось, и Сиффр со вздохом сказал:

— Мальчик мой, работа ваша застряла, ни тпру ни ну.

Он выложил это, спокойно глядя на Жюльена, который под его взглядом пожалел о том, что приехал, и вздрогнул. Столько вкалывал… ЖС увел его в деревню, и теперь они молча шли рядом. ЖС, казалось, погрузился в размышления, от которых у Жюльена сжимались челюсти, и, в конце концов, он тихонько спросил, а не стоит ли ему все бросить.

— Не обращайте внимания, я не в духе, потому что у меня зубы болят, а на вас я совсем не сержусь. Знаете, и артрит ведь донимает писателей в точности так же, как прочих людей. Вот только когда становится не по себе в своей шкуре, как теперь, лучше ощущаешь недомогания других. Почему вы согласились выполнять указания, с которыми не были согласны? Неужели надо любой ценой занять крепость только потому, что кому-то она кажется неприступной? Я прекрасно знаю, — продолжал ЖС, — что мой успех всем представляется необъяснимым! Некоторые сочинения привлекают массового читателя, потому что расположились на территории, существующей с незапамятных времен, там, где больно жить и стараешься уйти от своих мучений. Здесь нет ничего сложного, Жюльен, я не имею никакого отношения к авангарду, я не сметаю барьеров, не нарушаю запретов, не создаю жгучую литературу, я просто рассказываю про Пьера, Поля, Франсуазу или Жанну. Я не пытаюсь «передать послание», и мне смертельно не хочется это делать! Я не властитель дум и не школьный учитель, не исповедник и не духовный отец, я не моралист-диктатор и не учу жить — я рассказываю о повседневной жизни!

А те, кто все это читает, — обычные люди без особых примет и надежд, им необходимо видеть, как во всех подробностях разбирают чужую жизнь, чтобы осознать, что они тоже существуют и имеют на это право. Это наиболее многочисленные читатели.

Понимаете, они отождествляют себя с персонажами, они приспосабливают к себе подразумеваемые выводы, если это совпадает с тем, что они сами чувствуют, но не могут определить словами, если они дают имя и облик бесформенному и неназванному. Вот он — ключ к их читательской верности. Читая о похождениях Жанны, Франсуазы, Поля или Пьера, они могут сказать себе: «прямо как с меня списано», и это их успокаивает…

Жюльен, приуныв, принялся оправдываться и объяснять, что не всегда можно выбрать направление. Его научный руководитель выявил тему, которую следовало разработать, и навязал ему: «Влияние приобретенного опыта на формирование бессилия перед жизнью в произведениях ЖС». В первый момент ему показалось, что эта тема ничем не хуже других, вот только он не может из нее выпутаться, не знает, с какого конца взяться за дело.

ЖС хихикнул, услышав формулировку темы:

— Боже милостивый, у этих ученых мозги набекрень! — Не отпуская руки Жюльена, он рассмеялся: — Не переживайте, дорогой мой, мы заткнем рты этим занудам! Если бы я осмелился, то посоветовал бы вам сделать следующее: возьмите ежедневные газеты, просмотрите раздел происшествий. Вы в материале, у вас заготовлены карточки, и вы многое держите в голове; как только описанная журналистом ситуация вам о чем-то напомнит, проверьте. Исходя из сравнения события и того, что найдете у меня в «романе» о сходном событии, составьте таблицу соответствий, а потом выпишите все, что покажется вам литературными добавлениями, иными словами, все случаи использования основ существования для того, чтобы погубить или, напротив, спасти личность. Подходит вам такая формулировка? На самом деле задача, которую следует решить, прямо противоположна той, которую навязал вам этот жалкий тип! Именно бессилие приобретенного опыта и создает постепенно литературную силу пересозданной жизни. Первое — пена заурядного факта, второе — проекция решения или распада, если угодно, проекция в будущее. Воткните куда-нибудь на видное место цитату из Гете, насчет того, что прошлое отбрасывает тень на будущее или что-то в этом роде, проверьте как следует. По-моему, это ничего особенного не добавит, зато произведет впечатление!

ЖС явно развлекался, на щеке у него появилась детская лукавая ямочка:

— Конечно, мне известно о том, что вы расспрашивали людей. Клементина не скрывает от меня почти ничего из того, что услышит, или того, о чем ее спрашивают, и потом, это вполне возможный путь. Вот только в правильном ли направлении вы двигались? Сведения надо собирать не обо мне, Жюльен, а о читателях.

— Но как, по-вашему, я могу это сделать? — Жюльен испуганно поглядел на писателя.

— В Париже, милый мой, через месяц откроется книжная ярмарка. Я там буду. Издатели надеются, что я стану направо и налево надписывать книги, что ж, вполне вероятно. Держитесь ко мне поближе, примечайте покупателей, идите за ними, задавайте вопросы по горячему следу, говорите, что проводите социологический опрос. Хорошенько подготовьтесь с учетом того, с кем собираетесь разговаривать: вы пройдете с самого низа до гермесовской роскоши, я, как говорят некоторые завистники, все гребу к себе! Не спрашивайте у них, нравится ли им, спрашивайте, почему, не выясняйте, действует ли это на них, поинтересуйтесь, как именно. Скажите им, до какой степени вам важно узнать их непосредственное впечатление, понять, чем зацепила их книга. Предупреждаю, вы наткнетесь на неожиданности и, конечно же, осознаете, до какой степени каждая история проста, однообразна, повторяется во всем, вплоть до глубочайшего убеждения читателя в том, что только он один переживает такое. А потом вы поймете, что они правы, одна и та же история никогда не бывает той же самой. Потому что человеческое время не идет вспять, потому что они всегда выдумывают что-то впереди себя, чтобы уйти подальше от изначальной ситуации — от бесконечных Адама и Евы. Напрасно стараются? Как знать! Когда отваживаешься потереться среди четырех миллиардов Адамов и Ев нашей планеты в самый разгар ядерной угрозы, что ж, это меняет все, на самом деле все, если говорить о жизненном опыте! Вот такие слова вам говорили, правда ведь? Время идет и влияет на типичную ситуацию, не смягчая ее, только и всего…

Жюльен почувствовал горечь в его смехе.

— Подумать только, — вздохнул Сиффр, — всю жизнь меня стараются подрезать.

* * *
Третий и четвертый дни прошли счастливо и спокойно.

— Останьтесь, поживите еще, — ласково и почти заискивающе попросил его старик, — вы славный мальчик, это видно, и сейчас вы в такой же растерянности, как и я сам. — После смерти жены он чувствовал себя очень одиноким: — Представьте, я никогда не думал, что останусь вдовцом, она была на пять лет старше меня, и я искренне верил, что мы умрем вместе, ведь статистика все время об этом твердит. И вот вам, пожалуйста!

Однажды вечером она уснула в кресле с книгой в руках, а когда он подошел ее разбудить, чтобы уложить в постель, ткнулась головой в колени и умерла с такой же простотой, с какой гаснет свеча.

— Прошло много дней, прежде чем я поверил в это. Я искал ее, говорил с ней, Клементина даже начала сомневаться насчет моего душевного здоровья… А потом привыкаешь, или, как говорят англичане, we realize… смиряешься с неизбежным.

Только теперь он спал в кабинете — несмотря ни на что, не мог заставить себя улечься в их общую кровать.

— Я, знаете ли, не всегда был ей верен, но она только улыбалась — я всегда признавался, и если я вдруг отвлекался на другую женщину, это не значило, что я хочу ее бросить. «Должно же тело порадоваться», — она пела мне это словами Бреля[36] и смеялась, как умела смеяться только она одна. Песни говорят куда больше того, чем в них сказано, и только мы, внимательно вслушиваясь, делаем их тем, чем они становятся, тем, чего мы от них ждем. То же самое и с романами, мальчик мой.

Стояли ясные октябрьские дни. Они много ходили над обрывом, куда падали листья, принесенные сюда ветром. ЖС почти не раскрывал рта, разве что ронял в пустоту и к пустоте обращаясь короткие фразы, которые ворочались в душе Жюльена и приносили ему умеренную «пользу». Эти золотые монетки, сыпавшиеся с неба к их ногам, с незапамятных времен оплодотворяли поэтов. Любовь Юпитера и Данаи была осенним плодом, а золотой дождь — слезами, пролитыми березой или буком. Следом за словами ЖС мгновенно рождались картины, и становилось ослепительно ясно, что символам для того, чтобы обрести второе дыхание, достаточно самой малости воображения, и Жюльен чувствовал, как его уносит в мир, где страхи становятся беззлобными, потому что их внезапно умеряют отвечающие им мифы. Поскольку все в каждое мгновение было во всем, длительность становилась всего лишь перерывом в божественной неподвижности, простым разрывом, образовавшимся из-за поспешного бегства людей. Когда знаешь это, адский цикл размыкается, и ты погружаешься в чудесный покой. Да, вот она — настоящая тема его диссертации!

Тут Жюльена пронзила мысль: не хотелось ли ЖС присоединиться к ней? Он тут же извинился, побагровев от смущения — нет, он неисправим! Но старика, казалось, совершенно не задело это назойливое любопытство.

После довольно долгой и беспечальной паузы, во время которой он, наверное, в тысячный раз обдумывал этот вопрос, ЖС усмехнулся:

— Смерть бесповоротна, никого по ту сторону не найдешь. Другой уходит навсегда, Жюльен, нет ни воскресения мертвых, ни встречи, ни Страшного суда.

Кто-то пробовал взвесить душу, он помнит эту странную выходку ученого, попавшего под власть вытесненного, вечная погоня за надеждой и по ту сторону праха, но надо признать очевидное: она и он не подойдут к Всевышнему рука об руку. И если он себя убьет, то не для того, чтобы найти ее, а чтобы потерять себя. Чтобы покончить с этим раз и навсегда.

* * *
Вернувшись в Париж, Жюльен принялся работать как проклятый над новым вариантом. Теперь диссертация выстраивалась практически сама собой, но он не особенно гордился ее стройностью. Он с благоговейной радостью шел по тропинке, протоптанной для него ЖС. Элементы, из которых складывались доказательства, являлись ему во всей простоте и склоняли к сухой элегантности, очищенной от обычных украшений или приемов, при помощи которых добиваются расположения читателя. Он находил в себе самом отзвуки некоторых фраз, «дошедших» до него, несмотря на темные провалы в смысле; в самом деле, выстраивать что-то следует только там, где чувствуешь потребность создать окружение. Эти два существа на своем полуострове шли вперед нагими и подталкивали Жюльена к тому, чтобы сбросить лишнее, а может, и к добровольным лишениям, потому что насчет своего будущего существования в качестве ученого у него иллюзий не было. Время от времени он звонил ЖС, отчитывался о том, как продвигается работа, и тут же начинал болтать, спорить, слегка распалялся. Сиффр оживлялся, Жюльен начинал сам себе казаться полезным — не то чтобы на нем держался мир, но он помогал выжить старику. Конечно, речь об этом никогда не шла. Теперь писатель обращался к нему на «ты», иногда смеялся, а когда разговор заканчивался, говорил: «Звони, не пропадай надолго».

Жюльен еще два или три раза съездил на полуостров, и каждый раз, с каждым новым сезоном, заново открывал для себя его очарование. Странное жилище больше не пугало юношу, теперь он называл комнату своей, целовал Клементину, утаскивал Сиффра гулять по полям и звонил Элоизе, чтобы сказать, что все хорошо, работа идет, Сиффр благодарит и передает приветы матери такого милого мальчика! А уезжая с обретенной уверенностью насчет работы и запасом счастья, он знал, что старик провел два-три мирных дня, свободных от черных вопросов — вопросов, порожденных одиночеством и отбивавших у него охоту даже попросту есть, как он говорил. Жорж Сиффр сильно похудел.

Вскоре Жюльен решил, что диссертация вполне готова, хотя его наставник относился к ней настороженно и особенно раздражался из-за того, что его коллеги-референты такой настороженности не проявляли. Жюльен написал ЖС, сообщив, что защита назначена на такой-то день, что, конечно, он не рассчитывает на присутствие писателя, но очень на него надеется, и что тоже старается отстраниться от окружающего. И все же, если ЖС ему позволит, он привезет ему свой труд или попросту приедет его повидать — с пустыми руками. Как тот захочет. «Я, наконец, понял, — писал Жюльен в своем письме, — то, что я давно искал, оказалось способностью принимать жизнь так, как она идет. Благодаря вам мне начинает это удаваться. Знаете, я очень вас люблю».

Ответа он не получил. Поначалу Жюльена это не задело, он был поглощен последними содроганиями университетского дракона: некоторые из референтов, «обработанные» его научным руководителем, обвиняли юношу в том, что он «отошел» от темы.

Защита началась с крупной склоки. Не часто Сорбонне доводилось видеть, как почтенные мужи петухами наскакивали на недостаточно смиренного соискателя. Дело в том, что Жюльен, спокойно и не обращая ни малейшего внимания на крики — у него нашлись и защитники, — начал возражать в ответ на упреки: ошибаться вовсе не является долгом диссертанта, хоть его и толкает на это тема диссертации, и он не уступит, даже если вся Сорбонна будет настаивать на своем. Пытаясь обернуть ситуацию в свою пользу, он думал о ЖС, сначала с яростью, а потом с внезапной болью. Ему вдруг стало совершенно ясно, что Жорж Сиффр умер, и это причина того, что ему не по себе: «Старик умер, мой единственный друг…» Он почувствовал, что бледнеет. Заметив выступившую у него испарину, все вокруг забеспокоились, его усадили. Руководитель неумеренно ликовал, веселость его била через край: «Вот что бывает, когда отсутствует дисциплина, щенок напрочь растерялся перед ареопагом тех, кого он ни с того ни с сего начал считать равными себе», и Жюльен, поглядев туда, где сидели мать и Розали, на мгновение обрадовался: Ганс с огромным трудом удерживал обеих женщин на местах. Похоже, Лапоби, после того как все кончится, лучше к ним близко не подходить.

Жюльен спокойно поднялся, попросил прощения, он действительно растерялся, и вызвано это очевидной причиной — отсутствие на защите Жоржа Сиффра, как это ни грустно, может иметь лишь одно объяснение.

Наступила тишина, большая часть присутствующих смущенно отвела глаза — слова Жюльена достигли цели.

Жюльен холодно взглянул на Лапоби: профессору не следовало так беспокоиться, замешательство диссертанта вызвано вовсе не смущением. То, что он не слушал указаний свыше, «в том числе и ваших, профессор», на самом деле служит к его чести. Речь была дерзкой, тон нейтральным.

— Мне очень тяжело жить с ощущением, что Жорж Сиффр умер, так и не узнав, куда привел путь, по которому он меня направил. Он нисколько не уважал вас, мсье, именно вы и равные вам, как вы их называете, ставят телегу впереди лошади. Я, по его совету, перевернул тему, которую вы мне предложили, считая, что ему лучше знать, что он на самом деле хотел сказать и сделать, и я ограничился тем, что пошел следом за ним. Я знаю, — тут Жюльен поднял руку, чтобы остановить перешептывания, — я знаю, что Университет с его межтекстовым помешательством считает своим долгом вступать в противоречие с идеями самого автора, но не вижу никаких оснований соглашаться с тем, что какое-либо мнение не может быть высказано вслух перед этой блистательной аудиторией. Кроме того, мне нетрудно представить в подтверждение своих слов выводы самого Жоржа Сиффра — я записывал все наши рабочие встречи. И, наконец, мсье, если тема, которую вы мне навязали, вам по-прежнему так сильно нравится, никто не мешает вам раскрыть ее как следует, вы сами много раз твердили мне, что ученый спор никогда бесполезным не бывает.

После этого в зале поднялся шум, но с ним быстро справились: большинству хотелось дослушать до конца, ими двигало злорадство, ведь так приятно увидеть капкан, расставленный у ног собрата, особенно когда тот приписывает другим ошибки и бренчит ими, словно медалями!

Жюльен говорил убедительно. В его словах таился сумрачный огонь, неуместный в этих старых стенах. Он то и дело украдкой смахивал слезы. В своем выступлении он ответил почти на все возможные вопросы, и комиссия могла убедиться в том, что ему наплевать на те, что задает его единственный недоброжелатель, упорно продолжавший считать…

Во время обсуждения Жюльен не стал подходить к родным. Сидел, закрыв лицо руками, и прислушивался к растущей в нем уверенности в том, что он потерял человека, которого внезапно стал воспринимать как своего учителя и первого своего друга, может быть, никогда уже и ни с кем он не будет дружить с такой силой.

Когда комиссия, после бурной схватки, отголоски которой донеслись и до публики, вновь появилась в зале, Жюльен встретил ее в пугающей неподвижности. Во время перерыва радио сообщило о том, чего он и опасался, и мать передала ему известие через Корали: семидесятишестилетний писатель Жорж Сиффр скончался — его смыло волной.

Жюльен выслушал похвальную оценку и поздравления комиссии с отсутствующим видом, который кое-кому показался высокомерным. На деле же здесь была лишь машинальная вежливость. Его окружили, засыпали вопросами о том, что он теперь намерен предпринять, но он сослался на вполне естественную усталость, оправдывая ею нежелание торопить события. Он отошел в сторонку, потом еще подальше, потом скрылся совсем. Все остальные пили и ели. Прихлебатели побежденного кричали, что «диссертация написана Сиффром, это совершенно ясно. Посмотрите-ка, до чего жалкий вид у этого дурачка теперь, когда источник иссяк!»

На площади перед университетом Жюльен расцеловался со своими: с отцом в парадном мундире, с матерью и сестрами, нарядившимися в платья, что с ними случалось не чаще раза в год, да и то не каждый год! Все молчали, согревая его ласками и поцелуями. Эмили держала за руку свою малышку, молча уцепившуюся за полу его пиджака; Корали, залившись краской, протягивала ему какой-то сверток, Розали хлюпала носом, уткнувшись в огромный платок, больше походивший на столовую салфетку. У Ганса подозрительно блестели глаза, и он так крепко прижал к себе сына, что золоченые пуговицы мундира впились тому в тело. После всех этих объятий Элоиза, сильно побледнев, шепнула ему на ухо: «Съезди туда, сынок, поезжай. Мы поймем».

В поезде, а потом в автобусе Жюльену все время слышался, словно проступая водяными знаками из-под взволнованного голоса матери, голос старика, говорившего о том, что он много недель не мог поверить в смерть жены. Теперь пришел черед самому Жюльену вложить персты в отсутствие, чтобы поверить. Зачем, зачем так привязываться к живым существам? Не проще ли было бы никого не любить, особенно когда рискуешь потерять того, кого любишь? Горе окутывало туманом, лица и мелькавшие за окном города расплывались. Почему нескольких дней и нескольких телефонных звонков оказалось достаточно для того, чтобы сегодня он чувствовал себя таким покинутым?

Дом оказался заперт. На крыльце лежала коряво нацарапанная записка, сообщавшая, что Клементина ждет мсье Жюльена в Центре. Она не сомневалась в том, что он приедет.

Увидев Жюльена, она тотчас притянула его к себе, встряхнула и отругала. Он плакал. Она подозвала ребенка, смотревшего на них, пуская слюни:

— Ну-ка, Франсуа, сходи за носовыми платками.

Франсуа вскоре вернулся:

— Давай сморкайся, — сказал он, протягивая Жюльену коробку, — она не любит сопливых.

Клементина утерла подбородок малышу, одновременно отчитывая Жюльена:

— Ну, соберитесь, он не хотел бы видеть вас в таком состоянии! — Продолжая теребить Жюльена, она послала мальчугана куда подальше, и тот покорно потопал. — Ну, будет, — повторяла она, — вы должны быть сильным.

ЖС не выдержал, она с некоторых пор чувствовала, как в нем это нарастает. Когда он увидел, что больше ничего стоящего написать не может… («Это не я говорю, понятно, да?») Так вот… он вышел из дома и отправился прямиком к скалам. Его нашли два дня спустя, волны вынесли тело на пляж в Разе, как всегда бывает тут с утопленниками.

— Он оставил письмо своему нотариусу и еще одно, для вас. Он только-только получил от вас весточку. Да съездите вы туда, говорила я ему, развеетесь немножко. Куда там! Он больше ни на что не мог отвлечься от мыслей о смерти. Ужасно жалко, правда?

Жюльен два дня прослонялся вокруг дома с письмом в кармане. Но он не захотел, чтобы Клементина отперла для него дом, и ночевал в Гостинице у Ямы, где папаша Фасне каждое утро рассказывал ему, почему его так прозвали, хотя он ни разу не ступил на палубу![37]

Нотариус с запинками промямлил, что Жорж Сиффр завещал все свои гонорары Центру, дом же оставил в виде вознаграждения Жюльену, которого назначает «своим душеприказчиком, — писал он, — и единственным референтом во всем, что касается дела». Жюльен долго обдумывал эту формулировку: старик ушел налегке, даже собственный труд не захотел присвоить.

В конце концов Жюльен вернулся в Париж, а оттуда уехал в Параис. Жизнь продолжалась. Письмо он положил на письменный стол, сказав себе, что откроет его когда-нибудь потом — тогда, когда сможет смириться с тем, что почти наверняка в нем написано: признание, что ничто ни от чего не защитит, когда другого не станет.

«Ответа не бывает, никогда и нигде». — Он скажет это матери спустя много времени. Ганс к тому времени умер, она состарилась, а он понемногу, несмотря на все свои дипломы, преподавательский опыт, собственные книги, в которых пытался — нет, не переделать мир, но отыскать способ с ним общаться, — снова принялся работать с деревом, мастерить полочки или маленькую мебель для племянников и племянниц или для даунов, которыми занимался с тех пор, как снова открыл дом, и был уверен в том, что точно и верно продолжает дело ЖС.

Элоиза, теперь совсем седая и шатко ступающая, только засмеялась. Разумеется, она всегда это знала.

Может быть, не надо пытаться понять смысл выбора, жизни, конца жизни… особенно, когда ты догадываешься о том, что ответа не существует.

9 Так и прожила

Идет дождь. Элоиза потребовала, чтобы ее усадили под навесом, в Дедулином плетеном кресле:

— Не беспокойтесь, я тепло укрыта. Вот уж точно, что индийский тростник вечен. В комнате слишком темно, детка, мне будет лучше снаружи, не волнуйтесь.

Люди, которые ухаживают за вами, когда вы состарились, начинают с вами обращаться как с десятилетним ребенком!

Элоиза смотрит, как струи дождя стекают с крыши амбара, мелкими глоточками пьет сырой воздух. Водосточная труба на конюшне давным-давно прохудилась, вода через дырку льется на брошенную лейку, садовник, дядюшка Жан, почти так же стар, как она сама, ничего не помнит.

Да, жизнь прошла, как ливень. Подумать только, когда-то… много веков назад она вопила от счастья всякий раз, когда дождь натягивал между ней и двором эту… (ну, Элоиза, давай припоминай слова, девочка моя!), эту сверкающую пелену, шелестящую, словно занавеска из деревянных бусин — она опускалась на пионы и розы, их запах растекался кругом! Теперь Элоиза не вопит, дыхания не хватает, но удовольствие от этого не меньше. На самом деле не меняешься нисколько. «Правда ведь, Ганс, мы совсем не меняемся?!»

«С некоторых пор она разговаривает со своимпокойником, — перешептываются сердобольные знакомые, — можно подумать, он здесь, рядом с ней». Когда-то Элоиза говорила с умершим Дедулей, теперь его сменил Ганс. Правда, с дедом она вела внутренний диалог.

К отсутствию привыкнуть невозможно, ну, вот примерно так же, как иногда к туфлям. (Ну и сравнения у тебя, Элоиза! Ты все-таки последила бы за собой!)

Вот и с мамой так было, она умерла, когда Элоизы рядом не было! Умерла в одиночестве. (У тебя есть равнодушный муж, дети, разлетевшиеся кто куда, и вот ты отправляешься налегке, путешественница без багажа! Что за глупая штука — жизнь. Да нет же, старушка, ты заговариваешься, ты любила жизнь, до сих пор ее любишь, и доказательство тому — ты радуешься дождю, как… восемьдесят лет назад.)

Внучка или соседи Элоизы, застав ее, увлеченную разговором с самой собой или с «ушедшими», переглядываются и говорят у нее за спиной, что она малость спятила. Ничего, они увидят, когда настанет их черед, когда смерть начнет косить рядом с ними, вот тогда они сами увидят!

А ее дети… давным-давно взрослые! Она бабушка и вот-вот станет прабабушкой: Элоиза-маленькая вся в нее, долго тянуть с этим делом не стала. Да уж, ну и девчонка!

Элоиза-старшая смеется, прикрывшись ладошкой, этот жест появился у нее с тех пор, как недостает одного переднего зуба. Впрочем, только его одного и не хватает, еще в детстве выбила о перекладину лестницы в Параисе, а коронка теперь не держится. Когда отвалилась в последний раз, Элоиза и ставить ее на место не стала, незачем стараться! Но рот прикрывает. Ну и что, думает она, одним противоречием больше, ничего страшного!

Да, Элоиза-младшая достойна своих предков; прежде всего, Элоиза — ее второе имя, но она заставила всех так себя называть, заявила, когда шла в шестой класс: «Как вам угодно, но я хочу, чтобы это имя было первым!» Так с тех пор и пошло. Сейчас ей семнадцать, начало многообещающее, правда ведь? Розали Неккер у себя там в загробном мире небось облизывается от удовольствия и спрашивает, уж не она ли ее родила: «Ну, вылитая я в ее годы».

Но и Жюли тоже любила любовь. «И я, — думает Элоиза… — Ганс, Ганс, где ты?» Конечно, женщины живут дольше мужчин, конечно, вполне логично, что Ганс умер раньше нее, но разве статистика когда-нибудь могла утешить?

Она очень стара, и что с того? В их семье это самое обычное дело. Жюли умерла в девяносто четыре года, Эглантина — в девяносто один, и даже Антуану перевалило за девять десятков! И вот оно что творится с этой их чертовой Европой Наций: у Элоизы жених бельгиец, можете себе представить! Семейный язык со временем развивается, обогащается новыми словами, так оно и должно быть, а вот теперь и вообще из-за границ черпает! Не страшно. Через какое-то время все перестает пугать. И потом, он такой милый, этот недотепа, такой ласковый и так гордится, что сделал ребенка, как будто он первый додумался начать до свадьбы! Наверное, я не должна была бы их хвалить, мне полагается обладать Положениями Чистого Разума и бичевать во имя сама не знаю чего! Но до чего же они все глупы! Ко всему еще, Эмили ворчит на младшенькую: «За что боролась, на то и напоролась», — говорит она. И чего она хочет, сама выходила замуж на восьмом месяце, можно подумать, у нее память отшибло! По-моему, у людей вообще память короткая! Мы тоже не стали дожидаться благословения, помнишь, Ганс? И что, они ждут, я стану наводить порядок? Как же, как же, сейчас! Они мне действуют на нервы, в особенности моя старшая. Можно подумать, Эмили вскормлена молоком викторианской благопристойности, до чего же она с годами стала безмозглая!

Так. Дождь все льет и льет. Элоизе уютно в кресле, с большой подушкой, подсунутой под спину. Она закутана в несколько шалей, ноги прикрыты старой шубой, простудиться точно не может. Молодая женщина, которая приходит каждое утро, чтобы помочь ей умыться и одеться, очень заботливая и вообще славная. «Нет, — ворчит Элоиза, — с некоторых пор мне только и надо, чтобы со мной ласково обращались!» И к тому же тактичная. Застав Элоизу за разговором в одиночестве с Гансом или другими, она покашливает, ждет, пока «старушка» опомнится и скажет ей: «Входите же, Шарлотта!» Да, точно, ее зовут Шарлотта. Глаза у нее смеются, даже когда она не улыбается, нет, правда, очаровательная девушка. Иногда Шарлотта ей читает — если остается немного времени после того, как сделает все, что полагается: уберет, приготовит еду. Элоиза попросила ее читать сонеты, старые, каких теперь не пишут, с рифмами и размерами, они немного заглушают боль. Не то чтобы она страдала… вот только воспоминания царапают сердце, а потроха, благодарю вас, в полном порядке. Шарлотта попыталась подсунуть ей нескольких более современных поэтов, тоже говоривших об успокоении или смутных воспоминаниях, но никакого успокоения не пришло, оно не приходит… ни с чем. Что же касается воспоминаний, то здесь Элоиза ни в ком не нуждается. Она еще хуже, чем была когда-то Эме.

О Господи, Эме, которая подцепила эту паршивую штуку, которая помогла ей умереть. Эме умоляла, вцепившись ей в руку: «Убей меня, убей меня, я тебя прошу. Почему меня заставляют так мучиться? Я ведь все равно сдохну, правда? Тогда зачем? Да, зачем?» Элоиза подняла с постели младшего Камю и выклянчила у него пять ампул морфия, не дав ему времени найти аргументы против: «Успокойся, старичок, если тебе необходимо рассказать об этом легавым, я скажу, что украла их из твоей машины!» Она сама сделала подруге укол в вену, и восхищенная Эме умерла у нее на руках со словами: «Знала бы ты, Элоиза, как я тебе благодарна». Толстуха моя дорогая! Элоиза плачет, двадцать лет прошло, но ничего не забывается. О, она ни о чем не жалеет, просто горюет. Разъяренный Камю явился тогда забрать пустые ампулы и обзывал ее последними словами: «Идиотка с куриными мозгами, что ты будешь делать, если их найдут в твоем помойном ведре?» Он тоже плакал. Все желали добра Эме, которую раньше так мало любили, — конечно, теперь это было так нетрудно!

— Видишь ли, Ганс, не стоит слишком долго заживаться на свете. Те, кого ты любил, один за другим ушли, растворились в пустоте, а те, кто пришел на смену, как ты ни старайся, как они ни старайся, не могут никого заменить. И потом, некоторые куда-нибудь удирают, вот как Эмили, уехавшая в Канаду с Франсуа и одним из мальчиков, а другой шатается неизвестно где, но как можно дальше от матери, которая выводит его из равновесия. Эмили внезапно решила уехать, и без сожалений, хотя Элоиза-младшая отказалась ехать с ней: «Я хочу остаться в Параисе, — сказала девчонка. — С бабулей и с моим дружком, которого зовут Элуа», надо же до такого додуматься! Но Эмили так и не оправилась после твоей смерти, Ганс, только тогда она поняла, что, как бы там ни выглядело со стороны, а меня она любила меньше, чем тебя. Что я могу с этим поделать? Всегда больше любят тех, кого редко видят. И мое отчаяние, вернее то, что она называет отчаянием, ей мешает, вот оно что. Она хотела бы одна тебя оплакивать! Вот и увезла с собой свою утрату, унесла куда подальше, в изгнание. Да, жить — занятие не из легких…

Знаешь, Ганс, я не скучаю по Эмили. Грустно такое говорить, но иногда собственный ребенок для тебя становится хуже чужих людей. Как ты думаешь, здесь можно что-нибудь сделать?

С Корали все еще тяжелее. Над колыбелью бедняжки не склонялась ни одна добрая фея, она потеряла сына и мужа в автомобильной аварии, из которой сама вышла почти невредимой. Один-единственный раз посадила старшего сына рядом с водителем! Другой сын, в двадцать два года ставший инвалидом, покончил с собой, молча, без объяснений; с тех пор как ему ампутировали обе ноги, он замкнулся в непробиваемом молчании. И Корали сломалась. Алкоголь, ненависть к себе… и вдруг — Всемирная организация здравоохранения, словно якорь спасения посреди пустого океана! Она заглушала свое одиночество шестидесятилетней женщины международными проектами помощи детям. О, характер у нее лучше не стал, но теперь она не пытается восполнить то, чего ей самой недостает, она сражается ради других. Это совсем неплохо, тем более что здесь ее злоба находит выход, она добывает куски мытьем или катаньем, не все ли равно, ведь главное, добыть этот кусок, разве не так? Видишь ли, я думаю, Розали была права: у нашей младшенькой мужская хватка в женском теле, как у Камиллы.

Элоиза качает головой: Корали, между двумя самолетами, заезжает к ней. Вернее сказать, бросается к ней. Они почти не разговаривают, это им ни к чему, только обнимаются, с благодарным лепетом прижимаются щекой к щеке, подолгу молча, без слез, сидят рядышком. Когда стареешь, плачешь внутри себя — без слез и рыданий. У Элоизы уже нет возраста, да и у Корали тоже. Она все больше становится похожей на Камиллу, только теперь ей на это наплевать, и потом, Камилла никогда не стала бы заниматься благотворительностью, она копила молитвы, складывая их на один-единственный счет — свой собственный! Никто не разгадал Камиллу, да никто и не пытался! Слишком грязная, слишком злобная, слишком… но были ли они к ней справедливы? Да плевать мне на это, думает Элоиза, я не любила ее.

«Смерть наших умерших сделала нас в чем-то очень похожими, просто близнецами, — в который раз твердит себе Элоиза, мысли которой все еще вертятся вокруг Корали, — и нас обеих это поддерживает. Подумать только, она никогда не была моей любимицей… и на тебе! Может быть, тогда, давным-давно, надо было чуть понежнее относиться к Камилле. Или ей лучше было родиться в другое время?»

А Жюльен… О Господи, он не выпускает пера из рук, давным-давно научился прятать в книгах боль, которую причиняет ему жизнь. Он, в конце концов, снова открыл дом Жоржа Сиффра и, увеличив его, в нем и поселился. Не то чтобы ему, бедняжке, места не хватало, но он захотел объединиться с Центром, превратить все вместе в приют для недоразвитых, слишком взрослых для того, чтобы их приняли куда-то еще. Там, окруженный аутистами и великовозрастными даунами, которые его буквально на руках носят, он старается позабыть про век, не созданный для него. Впрочем, ему ни в каком веке не понравилось бы. Кажется, Жюльен ненавидит время, в котором живет, а на самом деле он не любит саму жизнь.

Все-таки это странно, в кого он такой? Ни жены, ни детей. Он словно поплавок, пляшущий на грани между ночью и днем. Одна из внучек Ритона прозвала его «дядюшка-какого-черта». Пока что «поплавок» выпускает в свет странные романы, которые с редкой силой кричат о конце иллюзий. Он имеет успех, и это ему не нравится.

Мой мальчик не шлет мне писем, вздыхает Элоиза, почти никогда не приезжает в Параис.

Он звонит всегда с наступлением ночи и шепчет на ухо матери, что люди — это скольжение ласточек по беспамятной Вселенной. Элоиза не знает, его ли это слова или Сиффра, и потом, так много несчастных людей вроде него, причем их становится все больше.

Понемногу она засыпает под пение туманностей, концерт, устроенный для нее сыном, шепот Жюльена стихает, когда ласковые слова Элоизы буква за буквой истощаются, погружаются в дрему, и он вешает трубку. Может быть, он тоже засыпает? Они никогда его толком не… но разве она так уж хорошо понимала тех двоих? И всех остальных родственников? Она часто говорит себе, что Жюльен родился от той темной стороны, которую Ганс никогда не приоткрывал даже перед ней, той, где все никак не найдут покоя его отец и мать, смешанные с пеплом Аушвица. Вот что досталось в наследство бедняжке Жюльену, а ведь когда-то… да, когда-то он был таким спокойным, таким веселым ребенком. До того как начал задавать жизни вопросы без ответов, а так, к сожалению, поступают все. Я даже не уверена, что ему знакомы маленькие радости тела, которые так помогают, о, шлюха Манон! Ну, да вот так оно вышло…

Дождь утих, но это ненадолго, небо слишком низко нависло, и потом, воздух влажный, как в грозовые дни. Недостает только грома и молний, как во времена Дедули, когда Элоиза устраивала себе палатку, набросив старый ковер из коровьей шкуры на две метлы. Обращаясь к небу, она орала: «Пусть льет вовсю!», она чихала от пыли, сыпавшейся с ее крыши: «Я у себя в доме», — объясняла она деду, кричавшему, чтобы она вылезала оттуда. Это было время маленького невесомого счастья…

Она внезапно рассмеялась, вспомнив, как однажды замахнулась на грозовое небо, потрясая старой Дедулиной саблей. Она только что прочла «Плавучий город» Жюля Верна, там во время дуэли на палубе корабля, где хороший сражался с плохим, огонь Юпитера помог склонить случай на правильную сторону, испепелив злодея, который покусился на честь дамы! По этому случаю Элоизу нещадно выпороли, а потом старик хохотал как ненормальный, с чего ей вздумалось задирать небо? «Но, Дедуля, — чтобы посмотреть, что будет!» В конце концов, она и всю жизнь прожила ради этого…

Жаба медленно выбирается из ямы с водомерами, невозмутимо шествует к камням, прочерчивающим дорожку на гравии двора, разбросанным от ворот до стены, по которой карабкается жимолость. Ей очень нравится это место. Как только после дождя чуть пригреет солнышко, тысячи мошек, рождаясь, казалось, прямо из радуги, начинают виться у самой земли. Жаба заглатывает их с влажным причмокиваньем, назойливым, как звук капель, падающих из крана. Элоиза всегда видела эту тварь на одном и том же месте, между ямой и садом; жаба не обращала ни малейшего внимания ни на собаку, ни на сорок, ни даже на кошку, которая старательно ее обходила, морща нос. Интересно, она так же стара, как сама Элоиза? Возможно.

Снова зашелестел дождь, и жаба вернулась в свое укрытие. Над изгородью вовсю разоряется трясогузка, явно злится, должно быть, кошка ее спугнула. В луже плещется дрозд, а дождь тем временем становится сильнее, капли подпрыгивают, по воде расходятся широкие крути. Элоиза прислушивается к этому глухому пению, рокочущему, когда к дождю примешивается ветер, ей нравится его слушать, но на голову все чаще начинает капать вода. Элоиза позволяет струйкам стекать ей в рот — нет ни малейшего желания выпрастывать руки из-под шубы, чтобы вытереться. И все же надо бы уйти под крышу. Хотя лучше бы это не кончалось. «Наберись терпения, девочка моя, скоро тебя заберут, как убирали шезлонги во времена… тех, других, которых больше нет. Когда Дедуля развешивал садовую мебель по стенам мастерской, это означало, что лето кончилось. Она тоже близится к концу, вот она, зима твоих дней, Элоиза».

Ганс тоже, как и она, любил дождь.

— Помнишь, любимый, когда нас накрыло грозой на берегу Дулуары, как все гремело, в точности, как медные тарелки…

Лошадей они оставили посреди дамбы, и те разбрелись в зарослях тамариска, а сами побежали укрыться в полуразвалившейся хижине. Ливень оглушительно барабанил по железной крыше, еще больше отгораживая их от мира. Они сидели там, молча прижавшись друг к другу, словно два птенца, наслаждаясь этой вагнеровской музыкой и глядя на то, как вода размывает земляные насыпи. В тот день Элоиза почувствовала, с чем, с какими… первичными — точное ли это слово? — ритмами она дышит в лад. Это была партитура воды, не то же самое, что океанская симфония для Ганса, но главная для нее. Она поделилась с ним своим удивлением и даже презрением к тем, кто плавал, закрывая глаза и чувствуя в сердце страх перед темнотой глубин.

— Знаешь, однажды я спросила об этом у папы, хотя не сомневалась в ответе, все было известно заранее. — Разумеется, ответом было молчание и злобный, быстро уклонившийся взгляд. Она спрашивала и других, наверное, тоже отцов! С тем же результатом. Психоанализ на этих отказах и наживается. — Как ты думаешь, это и есть подавленное желание?

Ганс-то шел вперед с открытыми глазами.

— Ганс, Боже мой, почему ты умер, а меня с собой не взял? И в этот раз тоже…

Это не было эгоизмом. Элоиза всегда знала, что страсть мужа к океану была всепоглощающей, она затмевала все остальное. В крайнем случае, Ганс мог обойтись без Элоизы, да ведь именно это и произошло здесь, в Параисе, когда после падения и перелома костей таза он узнал, что теперь не сможет ходить без костылей. Значит, конец кораблям, рассветам под парусом, долгим грезам с попутным ветром? Ганс позволил мысли о смерти себя высосать, и ничто его не удержало. Старость — это еще и бесповоротное нарастание безразличия ко всему, что не ты… оно вымораживает сердце одновременно с тем, как возраст сковывает остальное.

Невесело это. «Вот и я стою на том же склоне, — думает Элоиза, — и сама это чувствую. Я уже могу обходиться без других и вместо этого смотреть на льющуюся воду, я могу обойтись без того, чтобы видеть Жюльена, слышать Эмили, дождаться тех, кто вскоре придет… ты довольствуешься малым, девочка моя, это нормально для твоего возраста».

Но что-то в ней восстает, какого черта, вот это и есть эгоизм! Она молча размышляет, трезво, без иллюзий осознает: «Моя жизнь прошла, только и всего. И ничего больше. Будущее, о, великие боги, будущее… оно может принести мне лишь угасающие желания, животные удовольствия. Это противно, более того — омерзительно».

Элоиза ненадолго уснула. Во второй половине дня с ней такое случается все чаще. Это она-то, которой шесть часов беспробудного сна давали силы на целый день. «Да что это такое творится?! — заорала бы Розали. — Угасаешь понемногу, милая моя, что ж тут поделаешь!»

Ах, как же сегодня ее недостает… не меньше, чем других.

Я так привыкла слышать, как она отчитывает нас, тормошит, ворчит, если мы кажемся ей вялыми: «Перезрелая картошка, вот что вы такое все сегодня!» Розали, которая однажды утром зашаталась и вскрикнула: «Дело плохо! — А потом позвонила из соседнего дома и настойчиво попросила: — Элоиза, давай-ка приходи!» Элоиза тут же примчалась и перепугалась при виде Розали, под загаром побледневшей как полотно и ухватившейся за спинку стула. И тут не удержавшись, толстуха повалилась ей на руки и рухнула, увлекая Элоизу с собой.

Элоиза хотела вызвать врача, «скорую помощь», пожарных, весь свет сюда созвать, но Розали остановила ее еще достаточно твердой рукой: «Нет, останься со мной, на этот раз все кончено». Потому что год назад уже прозвонил первый звоночек: гипертонический криз и лопнувший в голове сосуд. Врач, который со всеми был на «ты», потому что всех знал еще с начальной школы, строго сказал, что Розали должна не только похудеть, но и успокоиться: «Припадки гнева, детка, очень вредны в твоем состоянии!» Розали похудела, совсем немножко, а потом снова начала орать и хохотать, сразу после того, как отступил, словно убывающая вода, паралич. «Еще чего, — заявила Розали, — буду я себя насиловать ради того, чтобы протянуть подольше! Я и без того достаточно пожила!»

Вот до этого и дошло. Розали, на этот раз тихонько, попросила: «Можешь меня поднять, детка? Если уж я должна подохнуть, то хорошо бы это сделать хотя бы не на кухонном полу!»

Элоиза созвала всех. Сначала на помощь примчался? Жюльен, за ним — Ганс, потом девочки. Поднимая толстуху, они все ревели белугами, и Розали проорала свою последнюю просьбу: «Да поставьте же меня на ноги, черт возьми! Живее, маленькие мои, скулить будете потом! А ты, Жюльен, не стой бревном, не такой уж ты нескладный!»

Уцепившись за них, опираясь на все те руки, которые она столько раз мыла, Розали со стоном взгромоздилась на кресло, а потом, поглядев на Элоизу, внезапно прошептала нежнейшим голосом: «Я так счастлива, что все вы здесь, мне не хотелось бы умереть совсем одной в своем углу, как сироте какой!»

А потом сразу обмякла, пробормотав несколько слов, которые одна только Элоиза и услышала: «Ну вот, наконец!» Теперь надо было известить ее детей, и это оказалось не таким уж легким делом: попробуй разыщи их, если они, по примеру многих других, как говорится, решили попытать счастья в чужих краях: кто перебрался в город, а кто и за границу уехал. Да, всегда одно и то же, деревни пустеют… Мама Элен тоже умерла в одиночестве.

Элоиза всхлипывает:

— Ганс, я что-то сейчас без конца перебираю воспоминания о том, кто как уходил, это ведь знак, правда? — Она старательно выговаривает слова в свой платок: в последнее время ее милый был туговат на ухо! — Да, Ганс, знаешь, хватите меня, я устала. Пора бы уже.

Медленно опускается ночь. С неба все еще накрапывает, теперь это мелкий, тепленький дождик, в самый раз для полей. Элоиза слегка пошевелилась в своем кресле, все тело затекло:

— Похоже, про меня забыли. Ну да, конечно, у Шарлотты сегодня выходной, а та, другая, вялая толстуха, никак не могу запомнить ее имя, наверное, запамятовала, что ей поручили. А, да, Флорамена, сиделка. «Ну и имечко, — наверняка сказала бы Розали, — хотела бы я знать, о чем только думали ее родители?» Ну ладно, я и сама справлюсь! — Элоиза распрямляется, чувствуя, как ноет спина, подхватывает палку, роняет изъеденную молью, но все еще, несмотря на многочисленные дыры, теплую шубу (ничего, завтра кто-нибудь подберет), мелкими шажками направляется к дому. Нелегкое это дело — открыть дверь и нашарить выключатель, когда у тебя всего одна рука свободна. Вот и готово.

— Господи, до чего же сегодня холодный вечер. Это я простыла или дом выстудился?

Придерживаясь за стены, она пробирается в большую комнату.

Слишком долго сидела, колени не разгибаются, надо было раньше пошевелиться. Черт возьми, который же теперь час?

Хорошо еще, что у нее есть эта совсем новенькая штука, которую присоветовал массажист — кресло, которое подталкивает тебя под зад, когда ты с него встаешь. Эх, было бы у них такое для Розали, в тот самый день. Уж очень она была неподъемная, наша обожаемая толстуха! Нет, прогресс точно не остановишь, до чего же удобная вещь!

Ну вот, дело сделано, Элоиза уселась. Похоже, отопление не работает, потому что холод так и пробирает насквозь, она совсем замерзла. Часы показывают без чего-то там семь. Уже? А ей ни есть, ни пить совсем не хочется. Хорошо бы только огонь горел в камине, но что поделаешь, в другой раз!

Если Флорамена и впрямь о ней забыла, она всю ночь проведет в этом кресле, нет у нее сил в одиночку добираться до постели. «В наши дни обслуживания не дождешься», — сказала бы уксусно-кислая Камилла. Ох, как холодно! На самом-то деле надо было подобрать шубу, а может, она все-таки простыла там, под навесом. Надо же, прямо всю трясет.

Элоиза ковыляет в потемках, кутаясь в шаль, дрожит от озноба. Свет падает только из кухонной двери, через которую она вошла. Это неважно, она любит, когда темно, а дом она знает наизусть, все его углы и закоулки, ничего плохого оттуда не выползет. И все же на очень короткий миг она испугалась: кто они, все эти люди, сидящие вокруг большого стола? Ох Господи, она совсем закоченела!

Да ведь все они здесь — мама, Дедуля, Розали (только бы не Камилла!), вот и Ганс тянет к ней руки: «Иди сюда, красавица моя, только тебя и ждем!»

Она закрывает глаза, плачет:

— Ну вот, совсем спятила! — Смотрит снова: — Ну конечно, я не в своем уме. Позади них Жюли, и Эглантина, и все Дестрады…

И вдруг у нее в животе прорвало плотину, вспыхнувшая боль затопила ее всю.

Ох, как больно, как будто внутри обожгло кипятком, как будто там что-то разорвалось. Вот это и есть смерть? Этот вихрь, это кружение, этот водоворот, поглотивший каштан с Виноградного Хутора, когда-то давно… это стремительное течение, неудержимо влекущее тебя к другому берегу?

Ей кажется, будто она опрокидывается, медленно клонится, но ведь она сидит, правда? Она ведь не упадет? Боль утихла, и теперь у нее внутри пробивается ручеек, поток, река, вода прибывает, океанские волны разбиваются об ее старое сердце. Тени вокруг стола исчезли. Ничего страшного, она уже в пути, она бежит к ним: «Я еще могу бегать, как хорошо!»

Ей почти не больно, только становится все холоднее. Наплывает какая-то картина…

— КТО открыл затворы моей жизни?

Она держится за подлокотники, впивается ногтями в ткань обивки, она не хочет, чтобы ее нашли валяющейся на земле, как собака. И только бы не описаться! Бьют часы. Она усмехается: «Твой час пробил, Элоиза Дестрад».

И ночь обступает ее, и во тьме вспыхивает последнее воспоминание: «Она прожила свой век, Мирто, юная дева из Таранто». Элоиза улыбается: память детства, о, моя память…

Об авторе

Кристиана Барош, известная французская писательница, лауреат Гонкуровской премии, родилась в Париже в 1935 году. Училась на факультете естественных наук и в течение пятнадцати лет совмещала литературную деятельность с научной работой в области генетики. Выступала и как литературный критик. Первый сборник ее новелл вышел в 1975 году и был удостоен литературной премии. С тех пор вышло два десятка ее книг. Кристиана Барош входит в состав нескольких жюри, присуждающих престижные литературные премии.

В этой книге впервые представлена на русском языке дилогия: «Маленькие радости Элоизы» и «Маленький трактат о дурном поведении», второй роман был удостоен литературной премии Анны де Ноайль. Повествование охватывает всю жизнь главной героини, Элоизы Дестрад — от первого дня до последнего вздоха. Автор с юмором и нежностью рассказывает историю женской судьбы, в которой, как и в любой другой, есть любовь и страдания, радости и потери.

Примечания

1

«Материнской школой» во Франции называют детский сад. (Прим. переводчика.)

(обратно)

2

Устройство для выжигания по дереву.

(обратно)

3

Дочь бургундского короля Хильдерика и жена Хлодвига I. Умерла в 1544 году.

(обратно)

4

Груши Эммануил (1766–1847) — маршал Франции, своей медлительностью способствовавший поражению Наполеона при Ватерлоо.

(обратно)

5

Блюхер Гебхард Леберехт (1742–1819) — прусский генерал-фельдмаршал, в 1815 году действия его армии предопределили поражение Наполеона в битве при Ватерлоо.

(обратно)

6

Река, левый приток Днепра, в истории известна переходом через нее отступавшей из России армии Наполеона в 1812 году.

(обратно)

7

Имеется в виду историческое лицо: та Элоиза, с которой Абеляр переписывался в XII веке.

(обратно)

8

«Гаргантюа и Пантагрюэль» Ф. Рабле.

(обратно)

9

Карточная игра.

(обратно)

10

Популярный во Франции словарь-энциклопедия.

(обратно)

11

Строки из стихотворения Жерара де Нерваля «Бабушка». Пер. А. Гелескула.

(обратно)

12

Пятый по счету класс средней ступени образования во Франции.

(обратно)

13

На старых моделях машин (на новых это делает электроника) для того, чтобы перейти с одной скорости на другую, требовалась дважды нажать педаль сцепления: то есть, переходя с третьей на четвертую, к примеру, сначала перейти с четвертой на нулевую и только потом на третью.

(обратно)

14

В Мане ежегодно проводятся автогонки.

(обратно)

15

Город на юге от Парижа, где еще до Мана, после войны, проходили автогонки.

(обратно)

16

Типичная провансальская закуска: «замазка» из каперсов, маслин и анчоусов с прованским маслом.

(обратно)

17

В стиле блюза (англ.).

(обратно)

18

Вид карточной игры.

(обратно)

19

Шодерло де Лакло Пьер (1741–1803) — французский писатель и политический деятель. Самое известное его произведение — роман «Опасные связи».

(обратно)

20

Рагу из бобов с птицей или мясом, запеченное в глиняной миске.

(обратно)

21

Воспаление яичка, частое осложнение после свинки у мальчиков, приводящее впоследствии к бесплодию.

(обратно)

22

Дословно: «Идите, месса произнесена» — литургическая формула, которую католический священник произносит следом за завершающим службу благословением.

(обратно)

23

Дословно: «цветущий, процветающий, благоденствующий».

(обратно)

24

Порода обезьян.

(обратно)

25

Aimée — любимая (франц.).

(обратно)

26

Государственная школа, финансируемая из коммунального бюджета.

(обратно)

27

Жорес Жан (1859–1914) — французский политик, реформист, борец с колониализмом и империализмом, основатель газеты «Юманите» (1904). Убит накануне войны.

(обратно)

28

Лакан Жак (1901–1981) — французский врач и психоаналитик.

(обратно)

29

Рыба под винным соусом.

(обратно)

30

Плотный зернистый снег, образующийся на ледниках и снежниках.

(обратно)

31

Так цыгане называют нецыган.

(обратно)

32

Неспособность научиться чтению, обычно она сочетается с дисграфией — неспособностью научиться письму.

(обратно)

33

Испанская монахиня (1515–1582), ставшая кармелиткой в 1535 году и предпринявшая реформу ордена кармелитов. В результате было открыто 15 монастырей. Ее труды считаются шедевром кастильского языка и христианского мистицизма. Канонизирована в 1622 году.

(обратно)

34

Один из приемов корриды.

(обратно)

35

Многолетняя бесстебельная трава семейства лилейных.

(обратно)

36

Брель Жак (1929–1978) — бельгийский поэт, композитор и певец.

(обратно)

37

Скорее всего, прозвище хозяина гостиницы идет от названия островка Fastnet, расположенного у юго-западного побережья Ирландии и давшего свое имя парусной регате.

(обратно)

Оглавление

  • Маленькие радости Элоизы Les petits bonheurs d’Héloïse (пер. Н. Васильковой)
  •   1 Элоиза идет в школу…
  •   2 Долгожданный братишка
  •   3 Элоиза и фурункул
  •   4 Палочка
  •   5 Оса в праздник Тела Господня
  •   6 Элоиза знакомится с экологией
  •   7 Амаду
  •   8 Две раковые опухоли Элоизы
  •   9 Голубой камешек
  •   10 Элоиза и прошлое
  •   11 Элоиза и зеленый рай
  •   12 Оплеуха и подушка
  •   13 Выбор Элоизы
  •   14 Горести Ритона
  •   15 Смерть Дедули
  •   16 Сады Эдема
  •   17 Песни для соляной свадьбы
  • Маленький трактат о дурном поведении Petit traité de mauvaises manières (пер. А. Васильковой)
  •   1 Мы, Дестрады
  •   2 Время вишен
  •   3 Все средства хороши, лишь бы вырасти
  •   4 Розали Неккер
  •   5 Это было тогда, когда…
  •   6 Тетя Армони
  •   7 Преемственность
  •   8 Вопросы без ответов
  •   9 Так и прожила
  • Об авторе
  • *** Примечания ***