Грех донны Санты [Джованни Верга] (fb2) читать онлайн

ГРЕХ ДОННЫ САНТЫ

Священник, читавший великим постом проповедь, на сей раз, чтобы поразить этих болванов, которых приходилось буквально на аркане тащить в церковь, отчего, впрочем, они лучше не становились, придумал устроить необычный спектакль, и уж если он не поможет, значит, вообще нет смысла вдалбливать им проповеди и нравоучения. Поистине, дурака учить — что мертвого лечить.

Так вот, он велел пономарю и еще двум или трем служкам спрятаться в старом склепе под полом церкви и, объяснив, что от них требуется, сказал:

— Остальное предоставьте мне!

Подходил конец говенья, и по этому случаю он читал проповедь об адских мучениях. Церковь была набита битком: кто пришел сюда по привычке, кто от нечего делать, одни — по приказу судьи (поскольку в те времена страх перед господом внушался с помощью полиции), другие — чтобы поволочиться за юбками. Мужчины держались слева, женщины — справа. Проповедник, поднявшись на амвон, принялся так живописать картины ада, словно лично побывал там, и время от времени страшным, громовым голосом возвещал:

— Горе вам! Горе!

Словно пушки палили. Женщины, сбившись в кучу за оградой, справа от центрального нефа, при каждом возгласе в страхе опускали головы, и даже сам дон Дженнаро Пепи — не кто-нибудь, а дон Дженнаро Пепи! — бил себя при всех в грудь и громко молился:

— Сжалься и помилуй меня, господи!

Только все это было сплошным притворством, потому что он каждый день полагался на господа, и к мессе ходил, и исповедовался, прежде чем спустить с ближнего шкуру, оставшись с ним с глазу на глаз, и все, кто присутствовал на проповеди, знали, что и сами они, выйдя из церкви, опять будут делать то, что делали всегда.

— Горе тебе, богатый кутила, разжиревший на крови бедняков!.. И тебе, книжник и фарисей, грабитель воров и сирот!..

Это священник говорил про нотариуса Дзакко. И про всех остальных он тоже говорил — про барона Скамполо, что вел тяжбу с капуцинами, про дона Луку Арпоне, что сожительствовал с женой управляющего, про управляющего, который, в свою очередь, вознаграждал себя, разворовывая хозяйское добро, про вольнодумцев, что в аптеке Монделлы плели нити заговора против Бурбонов, короче, про всех — про бедных и богатых, про девушек и замужних женщин, потому что каждый в городке знал грешки соседа и думал про себя: «Ну, слава богу, это про него». И каждый раз, когда проповедник распространялся о каком-нибудь прегрешении, все оборачивались в сторону виновного.

— Что же вы станете делать, когда объемлет вас вечный огонь, а?.. Горе вам!

— Что с тобой? — зашипела донна Орсола Джункада на ухо дочери, вертевшейся на стуле, словно на горячих угольях, и старавшейся разглядеть в глубине церкви Нини^[1] Ланцо. — Что с тобой? Чего ты крутишься? Смотри, я тебя живо успокою парой пощечин!

Можно было задохнуться в этом курятнике, — жара, темень, вонь от грязной толпы, две тонкие свечки, жалко мерцавшие перед распятием на алтаре, нытье церковного служки, нахально совавшего вам под нос кружку для подаяния, заполнявший всю церковь громовой голос проповедника, от которого мурашки пробегали по коже, — делалось жутко, и казалось, что опять начинают терзать прежние и новые сомнения, особенно когда слышишь, как бичует себя там, внизу, в кромешной тьме, этот бедолага Кели^[2] Моска, известный ворюга, вздумавший явить добрый пример и изменить свою жизнь прямо вот тут, на глазах судьи и капитана полиции, — вжик! вжик! — ремнем от брюк. А потом пропадет в селе курица — так сразу же побегут искать его, этого иуду! Мужчины еще так или иначе держались. Но с женщинами слово господне творило поистине чудеса — в их стороне без конца вздыхали, причитали, шмыгали носом. У кого совесть была чиста, при всех благодарили господа бога — coram populo^[3], тем хуже было некоторым другим, кто не смел носа поднять от молитвенника: донне Кристине — судейской жене, к примеру, или Каолине, что стояла в стороне, словно зачумленная, со всеми своими побрякушками на шее и мускусным духом, отравлявшим воздух вокруг.

— Помогут ли тебе, некающаяся Магдалина, умащенные миром и ладаном волосы и дерзкие украшения?..

Донна Орсола зажала себе нос, возмущенная этим скандалом — появлением в церкви Каолины, потому что мужчины из-за таких вот дурных женщин пренебрегают даже таинством брака и порядочные девушки из-за этого в девках плесневеют, не говоря уже о других бедах, какие проистекают отсюда, — стараясь помочь себе, они цепляются даже за таких неудачников, не имеющих ни кола ни двора, как Нини Ланцо. А отцы семейства, что ведут беспутную жизнь в свои пятьдесят…

— Горе тем, кто нарушает супружескую верность! Горе развратникам!

— Гм! Гм!

Но вот проповедник обрушился на прихожан с упреками в седьмом смертном грехе^[4] и начал называть все своими именами — теперь уже бедная донна Орсола сидела как на иголках, потому что ее дочь, широко раскрыв глаза, не упускала из проповеди ни единого слова. Донна Орсола покашляла, пошмыгала носом и наконец сама принялась читать ей нравоучение: мол, девушки в церкви должны держать себя скромно и чинно и слушать только то, что их касается, и вовсе незачем строить такую глупую физиономию, как будто слуга божий говорит по-турецки.

А проповедник читал свою проповедь, словно святой Августин^[5], — так было тихо в церкви, что можно было бы услышать, как муха пролетит. Даже Каолина натянула платок на самые глаза и, казалось, предается раскаянию.

Тема проповеди настолько взволновала прихожан, что даже пожилые женщины краснели, словно старые девы, а самые впечатлительные искоса поглядывали на донну Санту Брокка, жену доктора, которая пришла в церковь с животом на восьмом месяце, — смотреть на нее жалко, и видно было, что она не знает, куда деться от этих взглядов, бедняжка.

Впрочем, донна Санта^[6] и впрямь была святой женщиной: жила в страхе божием, все молилась да исповедовалась, и мысли ее были заняты только домом да мужем, которому она нарожала кучу детей. А муж — вольнодумец, один из тех, кто устраивал заговор в аптеке Монделлы, — всякий раз, когда она валилась на постель с родовыми схватками, так проклинал бога и святые таинства, особенно таинство брака, что бедняжка после родов плакала все девять месяцев, сразу же оказавшись беременной снова.

Только на этот раз донна Санта выкинула с мужем шутку почище всех прочих. Конечно, тут не обошлось без козней дьявола и помощи проповедника, который придумал эту сцену из загробной жизни, хотя и с благими намерениями. Когда он заорал во все горло: «Горе вам, развратники! Горе тебе, неверная жена!» — посреди церкви вдруг вспыхнуло пламя, будто загорелась канифоль, а из-под пола раздались голоса пономаря и служек, вопивших: «Ай! Ой!» Что тут началось! Кто закричал, что это сами дьяволы вышли из преисподней, кто-то разрыдался, кто-то рухнул на колени. Вдова Раметта, только что похоронившая мужа, упала со страха в обморок, и с нею заодно еще две или три женщины. А бедную донну Санту, и без того тронувшуюся умом из-за постоянных беременностей, постов и бесконечных молитв, напуганную упреками мужа и нападками проповедника, изнемогавшую от духоты, от стыда, от запаха серы, вдруг охватили угрызения совести, а может, что другое с ней случилось, я уж не знаю, только она начала корчиться, таращить глаза, побледнела как смерть, замахала руками и застонала:

— Господи!.. Грешна я!.. Сжалься и помилуй!

Вот так взяла да испортила вдруг все дело своими преждевременными родами.

Представляете, какой тут поднялся кавардак: кто орет, кто вопит, кто спешит выбраться наружу, толкая вперед своих дочерей, которым страсть как хочется поглазеть, — словом, сплошной переполох. Мужчины в этой кутерьме хлынули за ограду к женщинам, не обращая внимания на судью, махавшего тростью и оравшего так, словно он был на площади. Направо-налево сыпались тумаки, кто-то кого-то ущипнул… Для Бетты-одержимой это был удобный случай вновь оказаться рядом с доном Раффаэле Молла после стольких ссор и того позора, какой они пережили, а Каолина смогла показать, кому хотела, свои вышитые штанишки, не хуже козы перепрыгивая через стулья и скамьи. Словом, началась такая толчея, что только и смотри, как бы у тебя не стянули кошелек или цепочку от часов, недаром судья как следует огрел Кели Моску палкой по спине, — надо же было поставить его на место.

Наконец несколько самых разумных прихожан с помощью судьи и иных представителей власти, крича и ругаясь, хватая людей за грудки и носясь, словно собаки вокруг стада, сумели навести некоторый порядок и организовать процессию, которая должна была, как обычно, отправиться в приходскую церковь, чтобы возблагодарить господа. Впереди как попало, толкаясь и скользя по крутой улочке, тащился всякий сброд, за ним двигались благородные господа, по двое, в терновых венках, с бичевой на шее, так что со всех сторон сбегался народ поглазеть на сливки общества — на баронов и других важных персон, что шли, глядя в землю, а в окнах теснились красавицы — немалое искушение для тех, кто шествовал в процессии с терновыми венками на голове. На балкончике здания суда донна Кристина — судейская жена болтала с приятельницами и благосклонно раскланивалась, словно была в этом казенном доме хозяйкой.

— Конечно! Донна Санта Брокка! Надо сказать, что у нее совесть весьма нечиста! И кто бы мог подумать: такая лицемерка, как она! А ведь выдавала себя за святую! Ее мужу тоже не мешало бы открыть глаза на то, что творится у него в доме, вместо того чтобы злословить о всех и вся!

Доктор Брокка, а он и в самом деле был якобинцем, одним из тех злопыхателей, что собирались в аптеке Монделлы, и ходил по вызовам, вместо того чтобы слушать проповедь и принимать участие в процессии, когда узнал, какое наказание божие свалилось на его голову — принесли в дом полумертвую беременную жену, принялся ругаться и поносить священника, великий пост и правительство за то, что они допускают подобные безобразия: устраивают такие фокусы с беременной женщиной. В конце концов судья вызвал его к себе ad audieudum verbum^[7] и устроил ему хорошую головомойку: мол, тут распоряжаются власти, и не вам, дорогой мой, учить их, что они должны делать, понятно? И священник, который читал эту проповедь, принадлежал к членам конгрегации «Святейший спаситель», был одним из тех, к кому прислушивались в Неаполе, кто ходил повсюду с нравоучениями и заносил по велению начальства в главную книгу хороших и плохих прихожан, как это делает в раю святой Петр, так и тот заявил:

— А вы у нас и без того не на святой странице записаны, дорогой дон Эразмо! Или, может, вы устали навещать своих больных и теперь хотите немножко отдохнуть в какой-нибудь тюрьме его величества? Занимайтесь лучше своими делами. Понятно?

А дела бедного дона Эразмо обстояли так, что жена намеревалась оставить его вдовцом с пятью детьми на шее да вдобавок выбалтывала в бреду такие вещи, которые, к сожалению, заставляли его насторожиться:

— Горе тебе, неверная жена! Горе вам, развратники!.. Грешна я!.. Господи, прости меня!..

Словом, то, что слышала на проповеди. Но дон Эразмо проповеди не слышал и не знал поэтому, что и думать. Он таращил глаза, краснел, бледнел и с тревогой бормотал:

— Что? Что ты такое говоришь? Что?

Но ведь жена его, бедняжка, вроде бы никогда не давала повода подозревать ее, такая-то уродина! Выходит, кому-то захотелось сыграть с ним эту злую шутку, причем этот «кто-то» не обязан был это делать, не вынужден был, как он, доктор Брокко, к сожалению, ради покоя в доме, ради удовлетворения жены, у которой голова была забита всякой церковной белибердой и которая ревностно соблюдала все пять заповедей… И этот «кто-то» ведь знал, что у него на шее целый выводок детей! Священники же не раскошеливаются на них! А когда женщина вобьет себе что-нибудь в голову… Сколько он видел подобных!..

— А? Что ты говоришь? Говори яснее, черт возьми!

Но больная не отвечала ему, только вся пылала и очумело смотрела вокруг себя. А донна Орсола Джункада, которая вечно терлась в их доме под предлогом, что ухаживает за донной Сантой, еще и прикрикивала на него:

— Да разве так можно? После выкидыша! Удивляюсь на вас, вы же врач!

— Не мешайте ей говорить, черт возьми! Это мое дело!

Приятельницы, приходившие навестить больную, поражались:

— Подумать только! Какой случай! Она так хорошо себя чувствовала! Пришла послушать проповедь! Такая примерная мать семейства! Какие у нее могли быть угрызения совести?

— Ах!.. Ах!..

Одни скромно качали головой, другие, напротив, многозначительно переглядывались и уходили, ни слова не сказав. Некоторые шутники со значением пожимали дону Эразмо руку, словно хотели сказать: «Что поделаешь! Настал и ваш черед…»

Или, может, ему только казалось? Так или иначе, если уж закрадется в душу подобное сомнение, порядочный человек не знает, что и думать. Разве Вито Нцерра не пришел к нему рассказать, что болтает всему свету Кристина — судейская жена, эта сплетница, как бесчестит его, несчастного мужа?

Разговорам конца не было: может, донна Санта в тот день, выйдя из дома, неважно почувствовала себя, может, тяжело протекала беременность или кто-нибудь толкнул ее в толпе, может — то, а может — это. Или же поругалась с мужем?

— Скажите-ка правду, дон Эразмо!

— Правду… Правду… Невозможно узнать правду! — И дон Эразмо, понимая, что сейчас взорвется, в конце концов откровенно сказал Борелле и двум-трем другим надежным людям:

— Я не хочу, чтобы была известна правда!.. Священники, полицейские и вся прочая братия!.. Что водят дураков за нос!.. Совсем как кукол на ниточках!.. И устраивают с беременной женщиной такие фокусы!..

— Да нет же, нет! Мы все были на проповеди… И я там была… Ни с кем, кроме нее, ничего не случилось.

— Ну! Ну и что?..

А то, что бедный дон Эразмо не знал, как и быть, — смотрел на всех очумело, и во рту у него скопилась желчь. Он снова принялся умолять жену, упрашивать по-хорошему, ласково, пока готовил ей отвары и опаивал лекарствами:

— Ну, скажи своему муженечку правду… В чем ты грешна? Что я должен простить тебе?

Все равно что со стенкой разговаривать. Донна Санта иной раз и губы не разжимала, когда он давал ей лекарство. Или же, если начинала говорить, опять твердила одно и то же — про наказание господне, про тяжкие прегрешения, про огненные языки, что без конца метались перед ней.

— Ах вот как! Выходит, я даже не могу узнать, что случилось в моем доме, да? — взрывался дон Эразмо, обращаясь к донне Орсоле, которая вечно крутилась где не надо.

Он, знавший все, что творится в чужих домах, знавший, какие скандалы закатывала донна Кристина, какие сцены бывали у вдовы Раметты, этой доброй души, которая со слезами падала в объятия то одного, то другого (ох и посмеялись же они над всем этим с аптекарем и доном Марко Криппой), теперь, казалось, видел, как этот же дон Марко Криппа хитро подмигивает своим кривым глазом, — теперь, когда несчастье, коснувшееся его, стало притчей во языцех.

— Да поймите же, донна Орсола, что я имею право знать наконец, что произошло в моем доме!

— Что произошло? То, что видите! Разве не понимаете, что она, бедняжка, бредит? Это слова из проповеди, которые запали ей в память.

Верно! Но почему ей запали в память именно эти слова — вот что хотелось знать дону Эразмо! В его доме никогда не было ничего подобного!.. Если б он только знал! Если б он только знал, святой боже!

— Оставьте меня в покое, не то я решу, что вы все сговорились! А ты, скажешь мне наконец правду, черт побери!

— Что вам нужно? Простите меня!..

Ну нет! Дон Эразмо прежде всего хотел бы все-таки узнать, за что же он должен прощать!.. И кого благодарить за эту услугу, оказанную ему, если уж на то пошло? Ведь это же покушение на его личную жизнь, на его дом! Да, господа, это воровство, да и только! И если порядочный человек не может быть спокоен даже в таком доме, как его, а это настоящая крепость, и с такой женой, как его… Чтобы сыграть с ним подобную шутку, надо было крепко невзлюбить его. Но кто это мог сделать? Кум Муцио, единственный, кто чаще других бывал в его доме… В свои-то шестьдесят!.. Конечно, и донна Санта далеко уже не первой молодости, но и прегрешение тоже могло быть давним… Тогда что же получается… Что дети, какими она заполнила дом, согласно седьмой заповеди… А? Выходит, среди них есть кто-то… Дженнарино или София?.. Или Никола?.. Все святые из календаря перекочевали в его дом! Всех возрастов и всех расцветок… Даже рыжие, как нотариус Цакко, что живет напротив, и очень даже возможно, что он способен был подстроить ему такую злую шутку, просто так, лишь бы посмеяться, gratis et amore dei!^[8]

Несчастный терял голову от всех этих подозрений и вконец извелся, пока ухаживал за больной, метался по дому, где все было перевернуто вверх дном, и вынужден был все делать сам — и кашу варить для Кончеттины, и рожицу мыть Этторе… Может, они вовсе и не его дети, эти ни в чем не повинные существа!.. Нет, так дальше продолжаться не может! Донна Санта скажет в конце концов правду, если она и в самом деле женщина святая, — чтобы избавиться от угрызений совести.

Но она так ни в чем и не призналась, даже умирая, даже священнику, пришедшему к ней с причастием. Потом дон Эразмо взял святого отца под руку и повел вниз по лестнице, — ноги у него подкашивались, — чтобы поговорить с ним с глазу на глаз и узнать наконец эту распроклятую правду…

— Если верно, что потусторонний мир существует… Если это так, то следует отправляться туда с чистой совестью… Особенно когда речь идет о таких делах, из-за которых порядочный человек навсегда теряет сон и аппетит… Тем более что он готов все простить… как добрый христианин…

Ничего! Даже исповеднику ни слова не сказала жена.

— Поистине святая женщина, дорогой дон Эразмо! Вы можете гордиться ею…

Или его жене и в самом деле нечего было скрывать, или святые тоже бывают жестокосердными…

И если дон Эразмо не смог снять с души этот камень тогда, то и потом ему так никогда и не удалось избавиться от мучительного сомнения, и кровь всегда бросалась ему в голову, стоило кому-нибудь прийти в гости, повстречаться на улице или в аптеке, где он появлялся не более чем на четверть часа. Это сомнение превращало его дом в ад, отравляло даже пищу, которую он ел за одним столом вместе с этим выводком ребятишек, пожиравших целые корзины хлеба, — кто знает, сколько среди них было чужих, — и вместе с женой, все мысли которой после того, как она вернулась от смерти к жизни, по-прежнему были заняты только мужем да домом, молитвами да исповедями.

— И как же ты только исповедуешься? В чем же вы, женщины, каетесь исповеднику?.. Если никогда не говорите правду!..

Бедняжка в отчаянии плакала, все отрицала и без конца клялась. Кузина Орсола иной раз прибегала на шум и выкладывала ему все, что думает по этому поводу:

— Да что вам от нее нужно в конце-то концов?.. Или вы хотите, чтобы она наговорила на себя? Хотите во что бы то ни стало быть рогоносцем?

И ему приходилось умолкать и проглатывать все это! А когда дон Криппа и аптекарь принимались смеяться над другими несчастными мужьями, ему приходилось опускать глаза и менять тему разговора.

1891

Примечания

1

Нини — уменьшительное от Антонио.

(обратно)

2

Кели — уменьшительное от Микеле.

(обратно)

3

При народе (лат.).

(обратно)

4

Седьмой смертный грех — леность.

(обратно)

5

Августин Аврелий — христианский теолог и философ, признанный в православии «блаженным», а в католичестве «святым» и «учителем» церкви.

(обратно)

6

Санта — святая (итал.).

(обратно)

7

Для личной беседы (лат.).

(обратно)

8

Безвозмездно, из любви к богу! (Лат.).

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***