Брак по любви [Хиби Элсна] (fb2) читать онлайн

Хиби Элсна Брак по любви

Глава 1

Дневную жару не нарушало ни малейшее дуновение ветерка, но в комнате ощущалась приятная прохлада — полузадернутые тяжелые занавеси служили надежной преградой для палящих лучей солнца.

Фанни стояла у окна и с тоской смотрела в сад. Как же ей хотелось сейчас сбежать туда! Сад казался ей огромным и пленял ее воображение своей уединенностью. Глядя на сочную зелень газонов и цветущие розовые кусты, трудно было поверить, что разбит он почти в самом сердце Лондона, и только мощные раскидистые деревья и густая живая изгородь скрывают его от оживленной улицы.

Огромный дом, конечно, тоже внушал ей чувство благоговения, но сад… Сад казался нереальным чудом, волшебным местом. В нескольких шагах от него сновала по улице шумная толпа людей, но стоило войти в эти массивные ворота, и вы оказывались в совершенно ином мире.

Фанни подумала: если бы сейчас оказаться по ту сторону оконного стекла, то она попадет прямо в сказку и, наверное, уже никогда-никогда не вернется в обычную жизнь. В этом волшебном саду дриады приветливо кивали бы ей из крон деревьев, пытаясь заманить в зеленую чащу, а из того пруда, где плавали лилии, в любой момент могла появиться тонкая мокрая рука, чтобы утащить зазевавшегося путника за собой в полупрозрачные водные глубины.

Розы самых невообразимых форм и оттенков источали сладкий, томный аромат, в ветвях деревьев сонно ворковали голуби — казалось, все живое находилось в полудреме, разморенное солнцем.

Только павлин гордо вышагивал взад и вперед по дорожке, затем медленно раскрыл свой переливающийся всеми цветами радуги красочный хвост-веер, уставился злобным круглым глазом на Фанни и издал громкий пронзительный крик.

От неожиданности девочка испуганно ахнула и отпрянула от окна.

У нее за спиной раздался серебристый смех.

— Противная птица, — проговорила леди Бесборо, — глупое, расфуфыренное создание. Она напугала тебя, дитя мое?

Фанни обернулась:

— Я никогда раньше таких не видела. Я думала, они красиво поют.

— Маленькие серые пташки — вот кто действительно наделен певческим талантом. Не обязательно иметь пышное оперение, чтобы украшать собою жизнь. Вы не находите, мадам?

— Вы совершенно правы, ваша светлость, — кивнула мадам Валери.

Ее нетерпение постепенно нарастало. Она приехала в этот дом с вполне определенной целью, и герцогиня, получив ее письмо из Шотландии, ожидала ее визита.

Несмотря на то, что герцогиня взяла на себя все дорожные расходы и позаботилась, чтобы в Лондоне для них с Фанни были сняты удобные комнаты, путешествие оказалось долгим и утомительным.

По прибытии в Девоншир-Хаус перед ней предстала леди Бесборо и сконфуженно сообщила, что ее сестра весьма сожалеет, что не сможет принять гостью сама по причине внезапно разыгравшейся мигрени.

Мадам Валери не особенно удивилась этому обстоятельству, заранее предвидя, что знатная дама попытается избежать сложного разговора. Она уже успела уяснить себе, что члены этого знатного английского семейства — и особенно женщины — мало обращали внимания на общепринятые нормы приличия и, судя по всему, редко стыдились или смущались от чего-то.

Вот уже около часа леди Бесборо рассеянно слушала ее. Служанка принесла фрукты, охлажденное вино и блюдо с маленькими хрустящими пирожными. Они показались Фанни такими вкусными, что, если бы не строгий взгляд мадам Валери, она бы наверняка объелась до тошноты. Леди Бесборо, напротив, не пыталась обуздать ее детскую жадность. Более того, несмотря на протест мадам Валери, она с умилением вручила девочке большую гроздь винограда.

— Должно быть, последние несколько лет вам приходилось нелегко, — сочувственно произнесла леди Бесборо. — Здесь, в Англии, наши сердца обливались кровью, когда мы думали о французах. И все мы благодарили господа, когда террор наконец прекратился, но мы и понятия не имели, что весь этот ужас коснулся и вашей семьи.

— Ваша светлость, этот ужас коснулся всех, кто остался верен своему королю. Дедушка Фанни, известный в Париже ювелир и часовых дел мастер, нередко бывал на приеме у его величества. К счастью, у старой мадам Валери остались друзья в Эдинбурге, они и помогли нам бежать. Эти люди были очень добры к нам и даже подыскали работу моему мужу. Фанни тогда исполнилось всего семь лет.

— Бедняжка! Наверное, она мало что помнит о Париже. Это чудесное спасение воистину было ниспослано вашей семье самим Господом! Но покинуть родные места — это так тяжело… Сколько горя вам всем пришлось пережить!

— Для стариков это оказалось слишком тяжелым испытанием… После бегства никто из них не прожил и года, а затем… затем и Франсуа…

— Я полагаю, он никогда не отличался крепким здоровьем. Можете вообразить себе, как встревожилась моя сестра, узнав, что малышка больше не живет во Франции!

— Когда родители моего мужа взяли девочку к себе, было условлено, что разрыв должен быть полным.

— Пожалуй, так было лучше для всех, — заключила леди Бесборо.

Она внезапно замолчала, и мадам Валери нетерпеливо заерзала на диване. Деятельная и энергичная женщина, она не могла выносить чужого сонного спокойствия и безмятежности. Проблема, из-за которой она была вынуждена приехать сюда из Шотландии, до сих пор оставалась нерешенной, и о будущем Фанни еще не было сказано ни единого слова.

«Англичане такие непрактичные, — с легким презрением подумала мадам Валери, — а эта красивая дама, кажется, вообще не способна что-либо решить!»

— Ваша светлость должны понять, что девочка стала для меня обузой. Когда был жив мой муж, все было иначе: я приняла на себя определенные обязательства, когда согласилась выйти за него замуж. Но муж умер более года назад, и теперь, когда у меня снова появилась возможность устроить свою личную жизнь, было бы слишком наивно ожидать от человека, с которым мы помолвлены…

— Он шотландец? — живо поинтересовалась леди Бесборо.

— Да. Я была знакома всего с некоторыми французами, эмигрировавшими в Эдинбург. Мой нынешний жених был другом нашей семьи. Он вдовец; от первого брака у него остался сын-подросток. Когда мы поженимся, он удочерит двух моих девочек.

Она замолкла; леди Бесборо тоже молчала, не отводя взгляда от Фанни, и мадам Валери не выдержала:

— Девочка больше не может находиться на моем попечении…

— Да, — со вздохом признала леди Бесборо.

— Не поймите меня превратно. Она — чудесный, умный ребенок, и я привязалась к ней всем сердцем, но…

— Франсин, — задумчиво проговорила леди Бесборо. — Прелестное имя, но я слышала, вы зовете ее на английский манер.

— Это было желанием мужа.

— Он был к ней не особенно привязан? Нет-нет, наверняка он любил девочку. О бедняжке больше было некому позаботиться.

— Для Фанни было бы лучше, если бы ее воспитывали приемные родители. Мой муж действительно любил ее, как свою собственную дочь, так же поступали и его родители. Они делали для девочки все, что было в их силах.

— Я в этом не сомневаюсь, — улыбнулась леди Бесборо. — Вы прекрасно говорите по-английски, мадам, и Фанни тоже — судя по тому, что я успела от нее услышать.

— Мы четыре года провели в Шотландии, — напомнила мадам Валери, — а до этого Фанни обучалась в женской школе при монастыре, где многие монахини были англичанками. Но она не забыла французский — мы с мужем всегда разговаривали только на родном языке.

— Прекрасно, когда юная леди знает несколько языков. Моя Каролина бегло говорит не только на французском, но и на немецком и итальянском. Она занимается иностранными языками вместе со своей кузиной, кроме того, ее собственная гувернантка обучает ее чистописанию и еще многому другому.

Мадам Валери с трудом сдерживала себя. С чего эта леди решила, что ей интересно выслушивать рассказы о ее дочери? Сегодня она впервые познакомилась с этими людьми и искренне надеялась, что ее первый визит в этот шикарный особняк станет последним. Последние десять лет она испытывала лишь раздражение при мысли, что между ее почтенным семейством и аристократическим кланом богатых невеж вообще существует какая-то связь.

Она сама была сиротой и, выходя замуж в двадцать лет, имела за собой ничтожное приданое. Безусловно, Франсуа Валери был для нее выгодной партией; кроме того, он покорил ее сердце привлекательной внешностью и мягким, добрым нравом.

Но даже будучи двадцатилетней девушкой, она уже осознавала, какое тяжкое бремя накладывает на ее плечи это замужество. Она никогда не жаловалась и старалась открыто не ревновать мужа к Фанни. Даже тогда, когда на свет появились их собственные дети, она проявляла настоящие чудеса терпения, изо дня в день становясь свидетелем проявлений горячей любви Франсуа к чужому ребенку.

Но с тех пор, как скончался Франсуа, она больше не видела веских причин портить себе жизнь.

— Мой муж, — проговорила она, — оставил кое-какие сбережения для девочки. Он считал это своим долгом. Этих денег должно хватить на ее образование и на жизнь, по крайней мере, до тех пор, пока она не вырастет. Но… ответственность…

— Естественно, наша семья возьмет всю ответственность за судьбу девочки на себя, — прервала ее леди Бесборо. — Мы готовы были взять ее с момента рождения, если бы ваш покойный муж и его родители не настояли на том, что Фанни должна остаться во Франции.

Мадам Валери вздохнула с облегчением. Наконец-то она услышала то, чего так ждала!

— Так вы… возьмете ее? — прямо спросила она, чтобы окончательно удостовериться в ответе.

Леди Бесборо подняла на гостью свои прекрасные глаза. На этот раз она не отводила взгляда, а смотрела мадам Валери прямо в лицо.

— Так вы за этим привезли сюда девочку? И написали письмо моей сестре?

— Этого захотел мой жених…

Неожиданный вопрос моментально лишил мадам самообладания, и она замялась, с трудом подбирая слова.

Генриетта Бесборо мягко сказала:

— Вы уверены, что поступаете правильно? Хотя… Нет, нет, конечно, вы приняли единственно верное решение. Во всяком случае, хорошо, что расставание с девочкой не слишком расстроит вас. Я думала, что эта разлука может причинить вам боль. Признаюсь, я боялась этого разговора, но все оказалось намного проще, чем я думала, — и я искренне благодарна вам за это.

Мадам Валери, почувствовав в словах леди Бесборо завуалированное осуждение, густо покраснела:

— Приходится поступаться своими собственными чувствами, когда на карту поставлена судьба ребенка.

— Благородные слова, мадам, которыми можно только восхищаться.

Леди Бесборо не особенно пыталась скрыть свою неискренность, но мадам Валери пропустила ее слова мимо ушей — когда главная цель достигнута, можно позволить себе быть снисходительной.

Обе женщины посмотрели на девочку. Фанни снова стояла у большого окна. Ее страшненькая шляпка осталась лежать на кресле, и ее темные густые локоны свободно рассыпались по плечам. Черное мешковатое платье доходило девочке почти до пят. Мадам Валери, несмотря на скорое замужество, тоже была в черном траурном одеянии, выглядевшем скромно, но при этом довольно безвкусно.

«Никто не одевается так безвкусно, как француженки-провинциалки, — подумала леди Бесборо. — А эта женщина, несмотря на четыре года, проведенные в Эдинбурге, судя по всему, так и осталась провинциалкой».

Фанни, по-видимому, совершенно не интересовала беседа двух дам, и теперь, когда она находилась на другом конце большой комнаты — достаточно далеко, чтобы не расслышать приглушенного голоса, — Генриетта спросила:

— Она ничего не знает?..

— О своем настоящем происхождении? Нет. Она думает, что ее мать-англичанка была первой женой ее отца и умерла, когда она сама была еще совсем маленькой. Я думаю, вы согласитесь со мной, что для ребенка ее лет такого объяснения вполне достаточно.

— Остается только надеяться, что она станет довольствоваться им еще некоторое время. К счастью, дети обычно верят тому, что говорят им взрослые. Я полагаю, нам будет достаточно сказать ей, что мы приходимся дальними родственниками ее матери.

— Позвольте поинтересоваться, в качестве кого она…

— В качестве одной из наших дочерей, естественно. В нашей семье несколько детей, и, я надеюсь, Фанни скоро подружится с ними, особенно с моей девочкой, Каро. Кроме всего прочего, моя сестра просто обожает, когда в доме много детей.

— А герцог? — осторожно спросила мадам Валери.

— Не думаю, что он будет часто ее видеть. Сомневаюсь, что он вообще поинтересуется, откуда она взялась, а если я и ошибаюсь, то от этого едва ли что-то изменится.

Мадам Валери промолчала. Такая терпимость казалась ей просто невероятной, но отнюдь не достойной восхищения. Разумеется, во многих семьях случались скандалы, последствия которых затем тщательно скрывались от посторонних глаз и ушей; но в этом доме, похоже, не считалось нужным что-либо утаивать. Она была наслышана, что многие знатные английские семейства страдали некоторой распущенностью нравов, но не думала, что эти люди придавали такое ничтожное значение самому понятию морали.

Появление на свет Фанни стало результатом веселой эскапады герцогини во Франции, случившейся в один из тех периодов ее семейной жизни с герцогом, когда супруги открыто жили порознь.

Мадам Валери вдруг почувствовала, как внутри нее закипает праведный гнев: подумать только, по прошествии всего нескольких лет этот незаконнорожденный ребенок может оказаться в гораздо более выгодном положении, чем ее собственные дочери, зачатые в добропорядочном браке!

Другими словами, счастливее и удачливее может оказаться тот, кто не имеет понятия о приличном образе жизни, не ценит женской добродетели и мужской чести!

Ее собственные помыслы всегда были чисты и невинны, и она часто говорила себе, что ни за что не променяла бы свою скромную судьбу на полную наслаждений, но такую непредсказуемую и беспутную жизнь этих людей.

— Девочка, — сказала леди Бесборо, — должно быть, унаследовала черты своего отца. Насколько я вижу, ни на кого из нашей семьи она не похожа.

— У нее отцовские глаза и его темные волосы, — нехотя признала мадам Валери. — Фанни похожа на него больше, чем мои дети, хотя моя младшая девочка пока еще слишком мала, чтобы говорить об этом наверняка. А Маргарита — ей недавно исполнилось пять — моя вылитая копия.

— Полагаю, девочки служили для вас большим утешением, когда случилось несчастье с вашим мужем, — мягко сказала Генриетта. — Догадываюсь, что было нелегко проделать такой долгий и утомительный путь с маленькой девочкой; кроме того, вам на время пришлось оставить свою собственную семью.

— Как вы понимаете, Фанни еще слишком мала, чтобы путешествовать в одиночестве. И… я была не вполне уверена, что…

— Что мы примем ее? Не знаю, что вам ответила моя сестра, но уверена: в ее письме не могло быть двусмысленностей.

— Ее ответ показался мне неопределенным. Герцогиня всего лишь написала, что вопрос о будущем девочки может быть решен только после нашего прибытия в Лондон. Я думала, она предполагает отдать Фанни в какой-нибудь приличный пансион.

— Нет-нет, что вы! Об этом можете не беспокоиться, мадам. Мы очень рады, что она будет жить здесь, с нами, и мы постараемся сделать все, чтобы девочка была счастлива. Конечно, поначалу она будет грустить и скучать по вам и своим маленьким сестричкам, но мы постараемся ее развеселить.

Мадам Валери из вежливости согласилась, про себя подумав, что Фанни вряд ли сильно расстроится, когда она оставит ее в этом роскошном доме. Она всегда была очень спокойным и даже немного равнодушным ребенком. Правда, она глубоко переживала смерть отца, но никогда не проявляла особой любви ни к маленькой Маргарите, ни к годовалой малышке.

— Вы не хотели бы, чтобы девочка пожила с вами хотя бы до вашего отъезда? — поинтересовалась леди Бесборо. — Дома вас ждет семья, и я полагаю, вы не можете надолго задерживаться в Лондоне.

— Я собиралась уехать завтра же, — сказала мадам Валери. — Мои дети сейчас у наших друзей, но девочки конечно же ждут не дождутся, когда я вернусь и заберу их домой. Если это удобно, я бы хотела оставить Фанни здесь сразу же. Я соберу ее вещи и позабочусь, чтобы их доставили вам как можно быстрее. Мне кажется, всем будет легче, если она больше никогда меня не увидит.

Генриетта подумала, что если и весь остальной гардероб Фанни окажется под стать этому ужасному черному платью, то он вряд ли когда-нибудь еще ей понадобится — скорее всего, все ее старые вещи отправятся прямиком в печь. Но вслух леди Бесборо вежливо согласилась с мадам, а затем подозвала девочку и обняла ее за плечи. Свободный шелковый рукав обнажил белую руку Генриетты и два усыпанных бриллиантами браслета на ее красивом тонком запястье.

— Фанни, мама оставит тебя со мной на некоторое время — а если захочешь, то можешь остаться и насовсем. Называй меня тетей Генриеттой. У меня есть дочка, ее зовут Каролина, и она всего на год старше тебя. Она будет очень рада, что у нее появится подружка почти одного с ней возраста; кроме того, вы с ней — сестры.

— Значит, я теперь буду жить здесь? — спросила Фанни.

— Не совсем так, дорогая; ты будешь жить в Моем доме, в одной комнате с Каро. У нее очень добрая гувернантка, молодая и веселая. Она будет заниматься и играть с вами. Мы все будем очень рады, Фанни, если ты захочешь остаться у нас.

«Неужели я и вправду могу решать сама?» — подумала озадаченная возможностью выбора Фанни. Ее детскому самолюбию польстило, что такая красивая дама разговаривает с ней совсем как со взрослой, и она быстро ответила:

— Я бы хотела остаться.

— Вот и прекрасно, дорогая, — сказала Генриетта и поцеловала девочку в лоб.

Внезапно, поддавшись какому-то импульсу, леди Бесборо сняла с себя золотую цепочку, украшенную жемчужинами, и застегнула ее на шее Фанни.

— Вот так — в знак того, что мы все тебе очень-очень рады.

Мадам Валери поджала свои и без того узкие губы. Для нее этот сумасбродный по своей щедрости жест символизировал собой атмосферу возмутительной снисходительности и потворства всем смертным грехам, царящую в этом семействе, в которой отныне будет расти и ее падчерица.

— Это слишком дорогой подарок для ребенка, — проговорила француженка.

Фанни разглядывала и перебирала в пальцах жемчужины на золотом ожерелье, онемев от восторга.

— Нет такого подарка, который был бы для нее слишком дорогим, мадам, — прозвучал ответ леди Бесборо.

Приступ мигрени, послуживший герцогине Девонширской поводом, чтобы избежать не слишком приятного разговора, вовсе не являлся мнимым. Джорджиана страдала слабыми нервами и болезненной восприимчивостью. Ее можно было с одинаковой легкостью заставить рассмеяться и заплакать. Поступки, которые она совершала, были продиктованы ее сиюминутными эмоциями и чувствами, и зачастую в них напрочь отсутствовал здравый смысл.

Сразу после отъезда мадам Генриетта поднялась в комнату сестры. Джорджиана слегка приподнялась в постели, опершись на локоть, и, откинув назад свои огненно-золотистые локоны, с волнением спросила:

— Она уехала?

— Да, дорогая. Какая ты бледная, Джорджи! Бедняжка, пока мы разговаривали с мадам, ты, наверное, вся извелась.

Джорджиана вздохнула. Под ее прекрасными глазами залегли глубокие тени. Она провела вчерашний вечер и всю ночь за картами и приехала домой лишь к четырем часам утра. Обычно она проигрывалась подчистую, но на этот раз, к удивлению всех присутствующих, — да и к своему собственному, — ей весь вечер несказанно везло. Правда, приятные впечатления оказались слегка подпорчены, когда она вспомнила общеизвестную поговорку о том, что удачливые игроки неизменно терпят крах в амурных делах.

В любви она и в самом деле была несчастлива. Остаток ночи она провела под впечатлением этой мысли и металась в своей огромной постели под прохладными шелковыми простынями, пока наконец сквозь задернутые шторы в комнату не проникло яркое утреннее солнце.

Их с герцогом покои располагались в противоположных концах дома, и супруги виделись настолько редко, насколько это вообще было возможно — естественно, за исключением тех случаев, когда присутствие обоих требовалось по соображениям этикета.

Герцог по-прежнему был снисходителен к ней, хотя давно уже перестал приходить в ее спальню. Последнее обстоятельство не слишком огорчало Джорджиану — она никогда не испытывала недостатка в любовниках, но все ее романы обычно заканчивались скандальным разрывом и безутешными рыданиями.

Дело было не только в непостоянстве самой Джорджианы. Хотя она была настоящей красавицей, ее любовники почему-то всегда слишком уж поспешно старались освободиться от расставленных ею сетей; но — и здесь следует отдать им должное — однажды избавившись от нее, никто из них ни разу не осмелился публично порицать герцогиню Девонширскую.

Но на данный момент она не была вовлечена ни в одну из восхитительно трепетных любовных интрижек, и это обстоятельство навевало на нее некоторую меланхолию.

«Молодость уходит, — думала Джорджиана, — не успеешь опомниться, как ее сменит одинокая старость. Прожитые годы лишь опустошают душу».

Она еще больше впадала в уныние при мысли, что вдова того самого молодого француза, который буквально очаровал ее несколько лет назад, сейчас была здесь, в Лондоне; более того, она привезла с собой девочку — плод их запретной связи, слишком безрассудной даже для Джорджианы.

— О, Риетта! Когда ты любишь, все вокруг кажется таким прекрасным… но, ослепленная счастьем, ты не видишь тьмы, которая ждет тебя впереди… Она кажется такой далекой и нереальной. Никто не думает о том, что любовь — это грех, потому что противиться ей невозможно, и в момент страсти никто не хочет задумываться о ее возможных последствиях… Это дитя… Подумать только, если бы не я, она бы никогда не появилась на свет, чтобы испытать все горести и невзгоды этого жестокого мира…

Генриетта была такой же романтической и эмоциональной натурой, как и сестра, но, в отличие от нее, редко имела свое собственное мнение по какому-либо вопросу, обычно во всем соглашаясь с Джорджианой.

— Ты что-нибудь ела, Джорджи?

— Нет. Я отослала назад поднос, который мне принесли.

— Ты очень неблагоразумна; я ничего не стану тебе рассказывать о нашем разговоре с мадам Валери до тех пор, пока ты хоть немного не поешь. Ты забыла — сегодня вечером состоится бал в Карлтон-Хаус! Надень то новое светлое шелковое платье; Флоризель будет просто очарован!

Джорджиана капризно отмахнулась:

— Я не выношу, когда принца так называют! Когда-то он был прекрасным юношей, но сейчас… Правда, ему нет еще и сорока, но эта тучность, эти ужасные складки…

Генриетта позвонила в серебряный колокольчик, стоявший на прикроватном столике, и приказала явившемуся слуге принести чашку бульона, вина и фруктов.

— Мужчины, — сказала она, — слишком много едят и пьют, а вот женщины, как правило, склонны впадать в другую крайность.

— Тем не менее, — огорченно заметила Джорджиана, — моя фигура уже не та, что была прежде. Беременность почти так же губительна для женского тела, как и обжорство.

— Если наденешь свой новый корсет, будешь выглядеть не хуже, чем десять лет назад, — уверенно заявила Генриетта. В ее словах не было ни капли лжи или лести, но про себя она с печалью подумала, что сестра конечно же, как всегда, права.

Одолев несколько ложек бульона, персик и бокал вина, Джорджиана несколько воспряла духом:

— Дорогая, ты даже не представляешь, как я тебе благодарна! Должно быть, разговор с мадам был для тебя нелегким испытанием. Я полагаю, она оставила девочку? Скажи, она похожа на меня?

— Ни малейшего сходства. Эта женщина, ее мачеха, — наводящий ужас образчик провинциальной добродетели — завтра уезжает из Лондона, и, по всей вероятности, мы больше никогда ее не увидим. В таких семьях, как наша, всегда предостаточно дальних родственников с какими-нибудь претензиями, так что еще один подобный экземпляр едва ли достоин того, чтобы обращать на него внимание.

— Франсуа был одним из самых очаровательных созданий, которое мне когда-либо доводилось видеть, — мечтательно проговорила Джорджиана. — Поверь мне, Риетта: устоять перед ним было просто невозможно!

— Не сомневаюсь, иначе вряд ли твое увлечение зашло бы так далеко.

— Не иронизируй. Ты оказалась бы столь же беспомощна, если бы повстречалась с ним при тех же обстоятельствах, что и я. Мне тогда пришлось уехать из-за этого ужасного карточного долга, и вдали от дома я испытывала такую невыносимую тоску и скуку! И тут я знакомлюсь с Франсуа, который моложе меня на несколько лет, и, представь себе, становлюсь предметом его обожания, его первой любви! И знаешь, разница в социальном положении ничуть не помешала мне влюбиться. Сомневаюсь, что Венеру, плененную красотой Адониса, тоже хоть капельку заботило его происхождение. Бедный Франсуа! Он был болен и уехал из Парижа в маленькую деревушку на берегу моря в надежде, что свежий морской воздух пойдет ему на пользу…

Генриетте довольно часто приходилось выслушивать историю этого короткого, но бурного романа. Для Джорджианы, находящейся тогда в опале, эта встреча с молодым французом была подобна манне небесной, ниспосланной ей самим Господом Богом. Нежданная любовь, возможно, превратила вынужденное изгнание в самые счастливые дни ее жизни.

Но все изменилось, как только об их романе узнали родители Франсуа. Почтенные буржуа, они еще более оскорбились, узнав, что пассия их сына носит столь известную фамилию. Тем не менее они повели себя весьма достойно и не стали устраивать скандал.

Тот год стал для Джорджианы поистине ужасным. Ее отозвали из ссылки лишь затем, чтобы спустя всего несколько месяцев снова отправить в еще более отдаленное поместье. Она уже знала, что носит под сердцем ребенка, отцом которого никак не может быть ее собственный муж.

Франсуа Валери — неисправимый романтик! — оказавшись вдали от объекта своей страсти, умолял отдать ему ребенка, когда тот родится, и в конце концов благодаря своей настойчивости получил согласие своей возлюбленной.

Гнев герцога, замешанный на отвращении, страшил Джорджиану. Они уже давно перестали притворяться, что верны друг другу, но этот случай был особым: муж ясно дал ей понять, что она сама выступила в роли совратительницы, и уж никак не совращенной; кроме всего прочего, отцом ее будущего отпрыска был француз!

Родители Франсуа забрали ребенка, когда ему исполнилось несколько недель от роду, и вскоре Джорджиана практически забыла о существовании своей дочери. Теперь, спустя одиннадцать лет, она испытала настоящий шок, получив письмо, в котором сообщалось о смерти Франсуа, а главное, о плачевном положении Фанни, оставшейся без отца.

Долго раздумывать и тем более колебаться было не в правилах Джорджианы: она не могла позволить, чтобы ее дети были бездомными, голодными или заброшенными! И хотя она никогда не сможет открыто назвать Фанни своей дочерью, девочка должна занять достойное место в их большой семье. Герцог едва ли захочет утруждать себя расспросами относительно ее появления: они, как и многие знатные домовладельцы, обычно содержали целую свиту бедных родственников, экономок, гувернанток и личных секретарей.

— Если она похожа на своего отца, она должна быть просто прелестным ребенком, — мечтательно сказала Джорджиана.

— Я бы так не сказала, — ответила Генриетта. — Правда, она так ужасно одета, бедняжка, что мне было трудно судить о ее внешности. Она показалась мне очень спокойным ребенком в отличие от моей непоседы Каро! Надеюсь, они обязательно подружатся.

— Твоя Каро очень добрая и всегда готова защищать слабых и обиженных. Правда, не думаю, что Фанни придется от кого-то защищать… Ты такая молодец, Риетта, что придумала взять ее к себе; несомненно, это лучшее, что вообще можно было придумать.

— Конечно! Кроме того, у Каро теперь появится подружка ее возраста. Белинда Янг постоянно твердит мне, что Каролина могла бы добиться гораздо больших успехов в учебе, если бы она занималась не одна. Ведь ты знаешь, ей всегда надо быть самой лучшей. Естественно, она продолжит заниматься и с мистером Крессиджем, да и для Фанни его уроки будут, пожалуй, не лишними — если ты не возражаешь.

— Разумеется, нет! Девочка должна освоиться в доме, и Каро поможет ей в этом. Но меня беспокоит одно… Не будет ли она чувствовать себя несчастной оттого, что я — ее мать — не хочу жить с ней под одной крышей?

— Фанни не знает всей правды. Ее дед и отец сочинили весьма правдоподобную легенду, и девочка убеждена, что ее покойная мать-англичанка, которая была первой женой Франсуа, приходится нам дальней родственницей.

Джорджиана поежилась.

— О, Риетта! — пробормотала она.

— Что такое, дорогая?

— Нет-нет, ничего. Просто я представила… представила себе на мгновение, что я умерла… что меня уже нет на этом свете, и мне стало так жутко. Хотя… это похоже на правду — когда мы расстались с Франсуа, какая-то часть меня умерла…

— Выпей-ка еще немного вина, — сказала Генриетта, наполняя высокий хрустальный бокал.

Леди Каролина Понсонбай с интересом разглядывала Фанни.

Миссис Мартин, старшая экономка Девоншир-Хаус, послала за Каролиной, затем принесла поднос с лимонадом и клубничными тарталетками и оставила девочек наедине.

Фанни, которая уже успела съесть слишком много сладостей, была не голодна, зато Каро, вместе с другими детьми несколько часов кряду практиковавшаяся в искусстве стрельбы из лука на свежем воздухе, с наслаждением принялась поглощать пирожные.

— Мама сказала, ты, скорее всего, будешь жить у нас, — с набитым ртом заявила она. — Я еще пока не уверена, рада я или нет. Понимаешь, это больше зависит от тебя, чем от меня самой. Некоторые девочки мне очень нравятся, и если ты окажешься такой же, как они, это будет просто здорово! А если ты из тех противных вредин, которых я терпеть не могу, то меня это не сильно расстроит. В конце концов, мне ведь не обязательно сидеть рядом с тобой целыми днями.

Произнеся этот чистосердечный монолог, Каролина замолчала и снова уставилась на Фанни. Трудно было даже вообразить двух других девочек, так непохожих друг на друга. Фанни, с ее огромными, печальными карими глазами, болезненно бледным лицом и темными локонами, сидела подавленная, словно потеряла дар речи.

Зато маленькую, хрупкую Каро, похожую на эльфа с короткими светлыми кудряшками и мелкими, тонкими чертами лица, казалось, переполняла жизненная энергия. Для Каролины не существовало полумер. Если она бралась за какое-то дело, то уходила в него с головой, на некоторое время забывая обо всем остальном. В свои двенадцать лет она уже понимала, что человеческая жизнь мимолетна и необходимо торопиться, чтобы успеть сполна насладиться всеми ее радостями. Остро, возможно, как ни один другой ребенок, она ощущала эту загадочную, почти мистическую тайну жизни и, как никто другой, смело шагала ей навстречу.

— Почему ты ничего не отвечаешь? — требовательно спросила Каролина. — Ты что, не говоришь по-английски?

— Говорю. Папа настоял, чтобы я занималась с учителем; это было еще до того, как мы переехали в Шотландию. Он хотел, чтобы я говорила по-английски не хуже, чем мама.

— Твой папа умер?

— Да, — бесцветным голосом ответила Фанни.

Она еще сильнее побледнела и, опустив глаза, разглядывала свои тупоносые ботинки. Носком она машинально водила по ковру, словно вычерчивая какой-то замысловатый узор.

Внезапно Каролина сменила гнев на милость и, обняв Фанни, горячо сказала:

— Ты любила его, а значит, ты умеешь любить и знаешь, какой прекрасной и одновременно ужасной бывает любовь. Ты — замечательная, и теперь ты вместо своего папы будешь любить меня. Мы с тобой будем как Руфь и Наоми. Ты слышала про них?

— Это… из Библии?

— Да. Давай перейдем на французский, так будет быстрее — я говорю на нем не хуже, чем на английском, а вот тебе, кажется, трудно подбирать слова. Мы с тобой станем самыми близкими подругами! Я буду все тебе рассказывать, и ты тоже ничего не станешь скрывать от меня. Между нами не будет никаких тайн! Мне так тебя не хватало…

— Но… я не понимаю. Как тебе могло меня не хватать? У тебя же все есть, — обведя взглядом комнату, спросила Фанни. Она выглядела уютнее, чем другие комнаты в этом доме, но все же казалась ей слишком большой.

— Мне нужен кто-нибудь, кто стал бы для меня Руфью. Я молилась, чтобы это случилось, Фанни. Я очень религиозна и много молюсь… а ты?

— Только утром и вечером. Я не католичка.

— А я думала, все французы — католики.

— В папиной семье все были гугенотами, но, когда я была еще маленькой, меня отправили учиться в католическую женскую школу при монастыре. Папа считал, что там я получу самое лучшее образование, кроме того, школа была недалеко от нашего дома, и я могла ходить туда и обратно пешком, совершенно одна.

— Ну, что касается лично меня, — сказала Каролина, — то мне нравятся католики. Мне кажется, это самая романтическая и прекрасная религия. Это так потрясающе — целиком отдаваться молитве! Правда, у меня не всегда получается, потому что для этого нужно суметь как следует сосредоточиться. Но зато, когда мне это удается, я знаю, что Господь обязательно услышит меня. И я просила его о тебе — о ком-нибудь, кто сказал бы мне: народ твой будет моим народом, твой дом — моим домом, и куда ты пойдешь, туда пойду и я. А ты можешь поклясться мне в этом, Фанни?

— Что я буду верной тебе, как Руфь была верна Наоми?

— Да, и станешь для меня единственным другом, кому я смогу по-настоящему доверять, другом, который никогда не осудит меня, а если я попрошу, то последует за мной на край света!

— Но… я… — замялась Фанни. — Мы с тобой… едва знаем друг друга.

— Глупости! Я сразу поняла, какая ты на самом деле! Неужели ты не видишь — ты уже оставила свой народ и свою страну! Только представь, Фанни: я отдам тебе все свои книжки, платья — все, что захочешь, — но и я всегда должна быть для тебя на первом месте, ты всегда должна помнить обо мне! Мы будем вместе учиться, и вместе ездить верхом, и читать Шекспира, и даже наши кровати будут стоять рядом. Ты больше никогда не будешь одинока!

Фанни подняла на Каролину удивленный и восхищенный взгляд. Ей еще никогда не приходилось встречать такую странную и удивительную девочку. Слово «эгоизм» пока еще не успело обосноваться в лексиконе Фанни, но с некоторым смущением она все же поняла, что ее пытаются уговорить отдать самое себя во власть человека, снедаемого желанием властвовать и управлять, которому необходимо утвердиться в собственном превосходстве.

— Никто и никогда не узнает о нашей тайне, — с воодушевлением продолжала Каролина. — Они будут думать, что мы с тобой — просто близкие подруги, но не смогут догадаться, что ты всецело принадлежишь мне.

Озадаченную Фанни одновременно привлекала и отталкивала эта неожиданная перспектива. Она сомневалась, что один человек может целиком и полностью принадлежать другому человеку, как того требовала Каро. Но если уж Каролина настаивает, очевидно, будет разумнее с ней согласиться.

Кроме того, Фанни весьма польстило то обстоятельство, что эта странная девочка так сильно в ней нуждается. С того дня, как умер отец, ее собственная семья потеряла к ней всякий интерес, и мачеха весьма недвусмысленно давала ей понять, что Фанни не вписывается в ее личные планы на будущее.

— В конце концов, ведь мы с тобой кузины, — сказала Каролина, — хотя я и не знаю, близкие или дальние. У меня целая куча кузин, и совершенно невозможно их всех разыскать — я имею в виду наши с ними родственные связи на генеалогическом древе. Но большинства из них я не выношу: такие ужасные дуры! Например, Хэрриет Кэвендиш обожает распускать сплетни и часами сидит за своим дурацким вязанием, вышиванием, ну и все в таком духе. Надеюсь, мы с тобой будем совсем другими кузинами.

— Я… я бы хотела этого, — тихо сказала Фанни.

— Тогда ты должна дать клятву Руфи. Это необходимо. Повторяй за мной: «Твой народ станет моим народом, и твой Бог — моим Богом».

Фанни послушно повторила слова клятвы.

— А этого нет в Библии, но я решила, что так будет еще лучше. Повторяй: «Я, Фанни, буду верна тебе, Каролина, ты будешь первой для меня после Господа, и никто и никогда не займет твое место в моем сердце».

Каролина выглядела довольной: Фанни, хоть и без особой охоты, но все же выполнила ее желание.

— Вообще-то ты должна была произнести эту клятву, стоя на коленях, — добавила она.

— О нет!

— Ну ладно, я сразу не подумала об этом, а такую клятву можно дать только один раз. Теперь, когда ты произнесла ее, разве ты не чувствуешь себя как-то по-особенному чудесно?

Фанни неуверенно покачала головой.

Каро порывисто обняла ее:

— Все говорят, что меня нельзя не любить, и ты тоже полюбишь, обязательно полюбишь.

Вошедшая миссис Мартин, увидев, что девочки сидят обнявшись, удовлетворенно произнесла:

— Да я вижу, вы уже подружились! Вот и хорошо, ее светлость будет так рада! Собирайтесь, сейчас подадут экипаж. Его королевское высочество сегодня вечером дает бал, и ее светлость должны немного отдохнуть, но прежде она хочет посмотреть, как устроилась наша маленькая мисс.

— Я сама займусь этим, — уверенно заявила Каролина. — Пойдем со мной, Фанни. У нас дома очень мило, правда, мы часто будем бывать здесь — тетя Джорджи обожает, когда мы к ней приезжаем. Мама скажет слугам, чтобы они переставили мебель в моей комнате, и мы прекрасно разместимся там вдвоем.

Глава 2

По счастью, Фанни легко привыкала к новой обстановке и вскоре стала полноправной обитательницей Девоншир-Хаус, равно как и не менее великолепного особняка на площади Кавендиш.

Родившись и проведя большую часть своего детства в совершенно ином окружении, она не принимала причуд и чудачеств своей новой семьи столь же безоговорочно, как это делали Каролина и ее братья. Но шли годы, и постепенно она стала понимать многое из того, что раньше повергало ее в глубочайшее удивление.

Вскоре она обнаружила, что для Каролины и ее друзей деньги не имели особого значения — исключительно потому, что они никогда не испытывали в них недостатка. А с тех пор, как обе девочки немного подросли, взрослые и вовсе перестали интересоваться их карманными расходами.

Леди Бесборо обещала не больше того, что она могла и хотела исполнить, говоря, что Фанни станет одной из ее дочерей.

— Они с Каро просто неразлейвода, — рассказывала она Джорджиане. — Почти так же, как и мы с тобой, сестричка.

Но никто и не догадывался, что вначале неосознанно, а позже — с твердой решимостью Фанни боролась за то, чтобы сохранить свое собственное «я». Она боялась одиночества и поэтому нуждалась в дружбе Каролины, но при этом какая-то часть ее «я» всегда словно стояла в стороне, наблюдая за жизнью того человеческого существа, частью которого являлась она сама.

В ее характере смешались независимость шотландцев и отрешенность французов; оба эти качества плохо уживались с романтичной женственностью, унаследованной Фанни от матери.

Она держала свою клятву, данную Каролине, а Каро опекала ее на протяжении тех первых лет, когда она пыталась отыскать свое место, свою собственную нишу в жизни этой большой семьи.

Позже, когда Фанни выросла, она часто вспоминала о той детской, нелепой клятве верности, выжатой из нее практически силой.

В свои одиннадцать она была втайне возмущена и обижена; несколькими годами позже уже только смеялась над этим глупым обещанием, но все эти годы оно служило ей источником решимости сохранять нетронутой свою собственную индивидуальность.

Каролина всегда была полна энергии и свежих идей, и Фанни любила ее, как родную сестру, но к ее любви и восхищению всегда примешивалось легкое неодобрение.

Глядя на Каро, можно было предположить, что ее здоровье столь же хрупко, как и ее тело, но, более крепкая с виду, Фанни обычно утомлялась намного быстрее. Она повсюду следовала за Каролиной, и часто становилась жертвой ее переменчивого настроения и капризов, резонно находя их весьма изнурительными и губительными для своих нервов.

Здоровью же Каролины, напротив, можно было лишь позавидовать. Истерическое возбуждение, вспышки гнева, неистовство религиозного экстаза — все это могло охладить ее пыл — не более чем на несколько часов, но затем она с удивительной быстротой вновь восстанавливала свое физическое и душевное равновесие.

Безутешно рыдающую, обессилевшую от собственных слез Каро уговаривали отдохнуть в постели, и уже через пару часов она просыпалась свежая, как роза, готовая к немедленному претворению в жизнь своих грандиозных идей.

Они пойдут в театр, мисс Янг возьмет их с собой; или, нет, лучше все-таки провести сегодняшний вечер дома; нужно послать мальчика-слугу в Девоншир-Хаус; все дети должны немедленно собраться, чтобы поиграть в шарады или представлять живые картины…

Эта маленькая ведьма без видимой причины рыдала и устраивала сцены, нарочно сломала дорогое украшение, ударила по лицу служанку, сорвала с платья Фанни брошь и выбросила ее в открытое окно, — но с такой же легкостью она ворковала, словно голубка, трогательно умоляя о прощении, — и всегда была окружена заботой и любовью всех домочадцев.

Эмоционально вымотанная, выжатая как лимон, Фанни обычно лежала после подобных сцен пластом, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой; но для Каролины эти бури будто служили источником жизненных сил. Для полноты жизни ей была необходима драма, и она с легкостью разыгрывала ее.

Ее раскаяние всегда было столь же экстравагантно, как и приступы гнева. Обнимая за шею Белинду Янг, она клялась прилежно заниматься и быть послушной, хорошей девочкой. Атакованная служанка обычно получала в знак примирения новое платье, накидку или чепец, а Фанни выслушивала уверения Каролины в том, что она — ее единственный настоящий друг, без которого она не мыслит своей дальнейшей жизни.

Надо отдать ей должное, она честно старалась держать свои обещания, но лишь до тех пор, пока какая-нибудь случайность не провоцировала новую бурю эмоций.

Леди Бесборо относилась к взрывному темпераменту дочери философски. «В ней просто кипит энергия, — говорила она, — и в этом даже есть что-то гениальное».

Дарования Каролины и вправду были талантливо разносторонни. Она обладала пытливым умом и читала запоями, презирала вышивание, но писала прекрасные этюды в необычной, весьма оригинальной манере, имеланесомненный талант к карикатуре, прекрасно пела, аккомпанируя себе на фортепьяно, а когда ей случалось бывать в настроении, то рассуждала о политике с проницательностью зрелого мужчины. Кроме того, она сочиняла превосходные стихи, которые однажды очень тепло похвалил друг их семьи, драматург Шеридан. Он был одним из верных поклонников Генриетты и не уставал восторгаться ее дочерью, утверждая, что Каро — намного более интересный собеседник, чем большинство его знакомых взрослых женщин.

Но та же самая Каролина могла быть и отъявленным сорванцом, с проворством мартышки лазающим по деревьям, галопирующим на своем пони по окрестным полям, когда все семейство выезжало на природу, и неизменно болтающим все, что придет в голову.

К четырнадцати годам она уже не раз успела влюбиться.

На данный момент объектом ее чувства являлся Шеридан. Сидя у него на коленях и обвивая руками его шею, она говорила, что обожает его, и требовала от него взаимности.

— Мы все очень любим тебя, Каро, и я не исключение, — смеясь, ответил Шеридан.

— Даже больше, чем маму? — умоляюще спросила Каролина, краем глаза поглядывая на Генриетту в надежде увидеть на ее прекрасном лице выражение досады.

Но для Генриетты существовал лишь один мужчина в мире, который значил для нее действительно многое, и она безмятежно проговорила:

— Конечно, дорогая. Очень жаль, что у вас такая разница в возрасте, а иначе вы бы составили отличную пару.

— Может быть, когда-нибудь мы вновь возродимся друг для друга, — мечтательно сказала Каро. — Я читала про реинкарнацию. Два человека встретились, и им показалось, что они когда-то уже знали друг друга; и вот, в конце концов, судьба смилостивилась над ними, и они оба возродились в другой жизни, где уже ничто не могло помешать им вечно быть вместе.

— Весьма утешительная теория, — со вздохом сказала Генриетта.

Она подумала, что, будь судьба добрее к ним с Джорджианой, их жизнь могла бы сложиться совсем по-другому.

Сестры вышли замуж совсем еще юными девушками, и, без всякого сомнения, мужья высоко ценили знатное происхождение, таланты и красоту своих жен; но на поверку их браки оказались не более чем контрактами, в которых не было места любви.

И Генриетта, и Джорджиана отлично понимали, что именно от них требуется. Их главной обязанностью было произвести на свет детей, и они обе выполнили свое основное предназначение. У герцога Девонширского, равно как и у графа Бесборо, теперь были законные наследники. Но, будучи по своей природе эмоциональными и слишком чувствительными идеалистками, сестры так и не познали полного семейного счастья.

В обществе, к которому они принадлежали, мужское постоянство не считалось особенным достоинством. Если у женатого мужчины не было любовницы, это расценивалось по меньшей мере как странность; впрочем, и замужняя дама, имеющая любовника, стала вполне привычным явлением, не вызывающим громких пересудов.

Две красавицы сестры послушно следовали течению моды, но их романтичные Натуры не могли довольствоваться плотскими интрижками, и, ощущая страшное разочарование, они по-прежнему мечтали о настоящей любви. Ими восхищались, добивались их расположения, их жизнь представляла собой бесконечную цепь экстравагантных развлечений, но, казалось, все эти годы были потрачены впустую.

Джорджиана, очаровывавшая всех мужчин, начиная с самого принца Уэльского, уже начала преждевременно увядать, а Генриетта, которая была на несколько лет моложе, но столь же опрометчива и неблагоразумна в любовных делах, как и сестра, стала предметом насмешек некоторых умудренных опытом, хотя и не менее аморальных особ.

Она жаждала постоянной и верной привязанности. Вот уже много лет она была влюблена в лорда Грэнвилла. Но однажды, когда их чувство еще только зарождалось, Генриетта заговорила с возлюбленным о своем идеале, чем спровоцировала его лишь на изумленно-скептическую усмешку и красноречивую тираду о свободных отношениях между мужчиной и женщиной.

Она знала, что могла быть счастлива рядом с Любящим, ревнивым и требовательным мужчиной, но все более склонялась к той мысли, что ее идеал существует лишь на страницах любовных романов. Снова и снова она искала утешения в объятиях разных мужчин, но все ее попытки оказывались безуспешными; и теперь, глядя на свою четырнадцатилетнюю дочь, она с тревогой размышляла о ее будущем.

Каро росла очаровательным созданием, но где же искать того, кто полюбил бы ее всем сердцем, кто утолил бы ее неугомонное стремление к сенсациям и игре?

Даже ее религиозная философия была основана лишь на чувствах и ощущениях. Она всегда ждала каких-то феерических, театральных чудес и впечатляющего мистицизма в ответ на свои молитвы. Генриетта иногда с сожалением думала о том, что дочь не может стать католичкой; возможно, католические обряды принесли бы ей умиротворение.

Постоянная неудовлетворенность жизнью отвлекала мысли Генриетты от дочери. Она конечно же искренне любила Каро, но была слишком озабочена своими личными проблемами, чтобы уделять ей должное внимание, и девочка находилась в более доверительных отношениях с Белиндой Янг, чем с матерью.

Становясь старше, Каро все больше времени проводила с бабушкой за городом. Инициатором этого нововведения был лорд Бесборо, считавший поведение Генриетты далеким от идеала.

Раннее отрочество застало Каролину в обществе Фанни и Белинды в загородном поместье леди Спенсер. Это принудительное изгнание пришлось не по вкусу Каро; Фанни же, напротив, находила жизнь на природе весьма привлекательной. Каролина так невыносимо скучала и страдала от частых нервных срывов, что даже врач, приглашенный обеспокоенной леди Спенсер, был вынужден признать, что любые попытки обуздать беспокойный нрав девочки могут чрезвычайно дурно отразиться на ее здоровье. Он также предположил, что не стоило увозить девочку от ее кузин и кузенов, с которыми она любила затевать шумные игры, спорить и придумывать бесконечные забавы и развлечения.

По рекомендации врача Каро немедленно было разрешено вернуться в Лондон, но не на Кэвендиш-сквер, а в Девоншир-Хаус: в то время Джорджиана вела более размеренную жизнь, нежели ее младшая сестра. Каролине было сказано, что она некоторое время поживет у тети, так как ее матери необходимо поправить свое здоровье.

— А на следующей неделе мы поедем в Брокетт-Холл, — сказала ей Джорджиана. — Будет леди Мельбурн с детьми, и все твои кузины и братья. Не сомневаюсь, что вы отлично проведете время! Твоя мама, кажется, говорила, что ты дружишь с Эмили Лэм?

— Ну, можно сказать и так, — уклончиво ответила Каро. — Но Эмили на два года младше меня и такая… такая материалистка! Она всегда повторяет слова своей матери, как будто это неоспоримая истина!

— А разве это не так? — изумленно спросила Джорджиана. — Леди Мельбурн очень умная, начитанная женщина и, кроме всего прочего, всегда имеет успех в обществе.

— Вот-вот! Для этого семейства самое главное — это успех в обществе. Эмили говорит, что когда она сравнивает свою семью с нашей, то ей начинает казаться, что мы все — сумасшедшие, потому что мы думаем, будто любовь, искусство и красота — самые важные вещи в мире.

— Совершенно верно.

— Но Эмили настаивает, что глупо быть романтиками и строить воздушные замки. Она вообще не верит, что на свете есть настоящая любовь.

— Для столь юной особы это весьма печальное умозаключение.

— Она говорит, что нужно быть реалистами. Помнишь, тетя Джорджи, ту пьесу про Андромеду и дракона, которую я написала? Эмили была драконом, потому что она сказала, будто бы это единственная интересная роль. Я играла Андромеду, и Эмили назвала ее глупой девицей. А про ее маму она и вовсе сказала, что та должна была постараться превратить свою дочь в уродину, чтобы ее не отдали дракону. Она и про Персея сказала, что он такой же бестолковый — кстати, его играла Фанни.

— Ну почему же Персей бестолковый? — спросила Джорджиана, взглянув на Фанни, которая за все полчаса не промолвила ни слова.

— Потому что он рисковал своей жизнью ради девушки, которую никогда прежде не видел. Эмили говорит, что она могла того и не стоить. Еще она думает, что Персей мог бы гораздо лучше использовать голову медузы — например, обратить в камень Нептуна и стать владыкой морей и океанов. Правда, в роли дракона Эмили была неподражаема. Мы так смеялись! Представь, тетя Джорджи, когда дракон опустошал и разорял страну, он опрокинул все стулья и вообще разгромил всю комнату!

— В Брокетте у тебя будет прекрасная возможность разыграть еще какую-нибудь пьесу, — сказала Джорджиана. — Фанни, а тебе нравятся такие развлечения?

— Да, тетя Джорджи, очень. Каро всегда придумывает столько интересного.

У Фанни был звонкий, но в то же время негромкий и спокойный голос. Она не была робкой, но рядом с живой и веселой Каро всегда выглядела просто тихоней.

Останавливая на ней свой взгляд, герцогиня каждый раз испытывала боль: Фанни слишком напоминала ей Франсуа. В свои тринадцать она была довольно рослой, выше Каролины, а ее когда-то болезненный, землистый цвет лица теперь сменился на нежно-сливочный.

«Прекрасная кожа, — подумала Джорджиана, — гладкая, плотная и в то же время мягкая — вынесет любые жизненные передряги гораздо лучше, чем нежные, похожие на лепестки роз щечки англичанок».

У Фанни было милое личико, мягкие, словно бархатные, карие глаза, густые и длинные ресницы и такие же густые темные, почти черные кудри. Глядя на ее маленький рот и прямой изящный нос, Джорджиана каждый раз со вздохом думала, как сильно девочка похожа на своего покойного отца.

Она и раньше частенько пристально вглядывалась в черты лица Фанни, пытаясь обнаружить хотя бы мимолетное сходство с собой. Может быть, лишь изгиб губ слегка напоминал ее собственный, но рот Фанни был гораздо меньше и, будто отражая сущность ее замкнутой натуры, обычно был сдержанно закрыт.

— Ты ведь хорошо знала маму Фанни, тетя Джорджи? Мы недавно говорили о ней. Странно, что у Фанни нет даже ее портрета или хоть какой-нибудь ее вещицы. Расскажи нам о ней!

Джорджиана догадалась, что этот неожиданный вопрос исходит скорее от Фанни, чем от Каролины, которая редко утруждала себя чужими проблемами, если только они не касались ее напрямую. Но то, что Фанни начала интересоваться своим происхождением, казалось вполне естественным, и Джорджиана ответила:

— Как вы обе, наверное, знаете, когда начался террор, семья Фанни покинула Францию. Они уезжали в спешке и поэтому были вынуждены оставить все свое имущество. Это было ужасное время. Я очень близко знала твою маму, Фанни, но сколько лет прошло с тех пор!

— Она была нашей дальней родственницей? — спросила Каро.

— Очень дальней, — ответила Джорджиана. — От той ветви нашей семьи сейчас не осталось никого, кроме Фанни. Но когда мы были еще девочками, — я, мама Фанни и твоя мама, Каро, — мы, частенько виделись.

Глаза Фанни расширились.

— Она была красивая? Как ее звали, тетя Джорджи? Вы любили ее?

— Да, я очень любила ее, — ответила Джорджиана, подумав, насколько одновременно лживы и правдивы были ее слова. — И она была очень хорошенькой. Как ее звали? Ее звали Глория.

Это имя вдруг возникло из тумана ее воспоминаний — именно так однажды, в пылу страсти, ее назвал Франсуа, обожавший ее золотисто-рыжие локоны.

— Как ты уже знаешь, тебя назвали в честь твоего отца, — продолжила Джорджиана. — Глория умерла при родах, но отец очень сильно любил тебя. Мне жаль, что я не могу рассказать тебе больше, но все это было так давно… Наша семья не одобрила замужества твоей матери, и мы на некоторое время потеряли с ней всякую связь. Но ты знаешь, как сильно мы все были рады снова найти тебя!

— Я немного помню папу, — задумчиво проговорила Фанни. — У него были темные волосы, он был высокий и красивый, только очень худой и все время кашлял…

— У него были слабые легкие, они-то его и погубили, — сказала Джорджиана.

— А… моя мачеха все еще живет в Шотландии?

— Думаю, да, дорогая, хотя мы не получали весточек от мадам Валери с тех пор, как она привезла тебя к нам. Ты же знаешь, она снова хотела выйти замуж и полагала, что тебе будет лучше остаться с нами.

— По-моему, она оказалась права, — заявила Каро. — Ты не любила эту женщину, Фанни? Ты ведь не скучаешь по ней?

— Нет, я ее не любила, — согласилась Фанни. — Но ее девочки… Они мои сестры…

— Но только наполовину! Да они сейчас, наверное, уже совсем забыли о тебе.

— Да, наверное, — безо всяких эмоций проговорила Фанни.

«Интересно, о чем она сейчас думает, бедное дитя», — подумала герцогиня и, протянув руку, обняла Фанни за плечи:

— Придет время, когда ты станешь взрослой и сможешь сама разыскать своих сестричек. Конечно, если захочешь. Но я полагаю, тебе лучше просто забыть о них.

— Конечно, просто забудь о них, и все! — решительно заявила Каро. — Они бросили тебя. Они не хотели, чтобы ты жила с ними, а мы — мы так тебя любим! Милая Фанни, что бы мы без тебя делали?!

— Вы всегда были очень добры ко мне, — сказала Фанни, обращаясь скорее к герцогине, чем к Каро. — Вы дали мне все. Я помню тот день, когда я впервые оказалась в этом доме. Тогда тетя Генриетта подарила мне то ожерелье с жемчугом. Это было мое первое украшение в жизни, моя первая красивая вещица! А моя одежда — такая страшная, что тетя Генриетта сразу же велела переодеть меня в одно из платьев Каро. Оно оказалось мне тесновато, и портнихе пришлось срочно перешивать его, а мисс Янг сразу побежала покупать все необходимое для шитья, и потом несколько белошвеек сидели за работой целых три дня и в конце концов сшили целую гору одежды, такую огромную, что я просто не верила своим глазам! Мне казалось, что я сплю и вижу какой-то чудесный сон. Особенно мне запомнилось одно платье — белое, газовое; его сшили первым, потому что мы с Каро должны были ехать в мастерскую мистера Хоппнера — позировать ему для портрета.

— Да, портрет получился просто прелестный, — сказала герцогиня. Она была рада, что Фанни сама переменила тему разговора. — Но ты выросла и сильно изменилась с тех пор, дорогая, и я хочу пригласить сэра Джошуа, чтобы он написал твой новый портрет.

— Со мной? — требовательно поинтересовалась Каролина.

— Возможно, хотя мне бы хотелось иметь ваши с Фанни портреты по отдельности. Ну а теперь давайте поговорим о предстоящей поездке в Брокетт. Каро, твоя мамочка все еще не совсем здорова, но я надеюсь, что она присоединится к нам чуть позже.

— Мама не захочет ехать в Брокетт, если там будет леди Мельбурн, — заявила Каро. — Она старается сталкиваться с ней как можно реже. Кажется, ты, тетя Джорджи, ладишь с ней лучше, но она просто отвратительная, злая женщина! Мама даже называет ее Колючкой.

— Леди Мельбурн, несомненно, остра на язык, но на самом деле она вовсе не злая, — ответила герцогиня.

Она вспомнила, с каким сочувствием и дружелюбием отнеслась к ней леди Мельбурн несколько лет назад, когда ее скандальная интрижка с лордом Греем спровоцировала у герцога сильнейшую вспышку праведного гнева. Теперь подобные скандалы стали очень редкими, ибо с годами пристрастие Джорджианы к амурным приключениям практически угасло.

Более того, герцог даже испытывал к ней некоторую благодарность за ее тактичное и вполне добросердечное отношение к его любовнице, леди Элизабет Фостер, которую он любил так, как никогда не любил собственную жену.

Леди Элизабет была близкой подругой Джорджианы еще до того, как ею увлекся герцог. Когда муж бросил ее, Джорджиана, от всей души стараясь помочь, приютила внезапно оставшуюся без гроша в кармане подругу в Девоншир-Хаус, но та отплатила ей предательством.

По крайней мере, так считали все вокруг, но самой Джорджиане было все равно. Для нее связь леди Элизабет с герцогом имела свои плюсы: муж настолько размяк от любви, что совершенно перестал обращать внимание на саму Джорджиану, и с тех пор она была целиком предоставлена самой себе.

Но сейчас герцогиню больше заботила личная жизнь Генриетты, а не своя собственная. Она знала, что с какой бы кажущейся легкостью она ни меняла своих любовников, ее сердце принадлежало одному — лорду Грэнвиллу.

Не будь Генриетта влюблена в него так страстно и так трогательно, возможно, она бы даже нашла в их непостоянных отношениях своеобразную прелесть, ибо Грэнвилл неизменно возвращался к ней, но лишь затем, чтобы снова открыто пренебречь ею ради хорошенького личика какой-нибудь юной красавицы.

— Если твоя мама будет чувствовать себя достаточно хорошо, — сказала герцогиня, — она в качестве гостьи его высочества поедет на пару недель в Брайтхелмстоун; там же будет и леди Мельбурн.

— Значит, они с принцем снова подружились? — спросила Каро. — А он собирается помириться с миссис Фитцхерберт?

Джорджиана с легким смущением рассмеялась:

— Дитя мое, что ты вообще можешь знать об этом?

Каролина взглянула на тетю с легким пренебрежением:

— Да об этом все знают! Теперь, когда у него и у принцессы Каролины есть дочь — законный наследник престола, им больше не нужно жить вместе, вот они и не живут. А настоящая жена принца — это миссис Фитцхерберт, потому что католическая церковь разрешила им тайно обвенчаться. Принц любит ее, хотя ему нужно было притворяться, что это не так, потому что она не из королевской семьи.

— Каро, тебе еще рано интересоваться подобными вещами, — нахмурилась Джорджиана.

— Я только хотела сказать, что принц — это всего лишь большой толстый ребенок и миссис Фитцхерберт сглупит, если примет его обратно, а она простит его, вот увидите! Мне иногда кажется, что у некоторых женщин вовсе нет гордости… Если он любил ее и тайно женился на ней, он ради нее должен был отречься от престола! Удивительно, что он не воспользовался таким шансом. Быть наследником полубезумного короля, у которого нет реальной власти, но который может просидеть на троне еще неизвестно сколько лет! По-моему, это слишком тоскливо. Почему бы не дать возможность занять это место одному из своих братьев? Это был бы такой благородный и романтичный поступок: мужчина готов бросить все ради любимой женщины!

— Но реальность вовсе не так романтична, Каро, — с невольным вздохом сказала герцогиня, ибо, чтобы усвоить эту прописную истину, ей потребовалась добрая половина жизни.

— Тогда я не хочу иметь с ней ничего общего! У меня есть мои мечты, и уж лучше я буду жить ими.

Герцогиня снисходительно улыбнулась, но Фанни знала, что Каро, ничуть не преувеличивая, полна решимости переделать мир по собственному образцу.

— Если я когда-нибудь полюблю по-настоящему, у меня все будет иначе, — сказала Каро.

— Когда-нибудь полюбишь? — поддразнила ее герцогиня. — А я-то думала, ты без памяти влюблена в мистера Шеридана.

— Он поторопился родиться, тетя Джорджи. В другой жизни — может быть, но уж точно не в этой.

«До чего эксцентрична!» — подумала Джорджиана. Она встретилась взглядом с Фанни, и они обменялись понимающими улыбками.

— Я выйду замуж за человека, которого буду боготворить, — продолжала Каро. — И он тоже, конечно, должен боготворить меня. Для него я буду самой лучшей, идеальной женщиной, а я стану почитать и уважать его. Мы сами станем творцами нашего собственного земного рая!

— Милая, я сомневаюсь, что в наши дни рождаются такие герои, — с сожалением заметила Джорджиана.

— Один-единственный для меня обязательно найдется! Я знаю это точно. Если я чего-то очень сильно хочу, то всегда это получаю.

— Но ты еще слишком юна, чтобы строить такие планы.

— Тетя Джорджи, как же я могу не думать о любви?! Ведь это — единственное, что возвеличивает наше земное существование, что действительно имеет смысл для человека, живущего чувствами.

Джорджиана не нашлась что возразить — девочка была совершенно права. В Каролине чувствовалась преждевременная зрелость, она была слишком жизнелюбива и своевольна, но было совершенно бесполезно пытаться сдерживать или подавлять ее. Каро — и в этом Джорджиана была абсолютно согласна с сестрой — обладала чем-то неизмеримо большим, нежели просто зачатками гениальности.

Герцогиня перевела взгляд на Фанни:

— А тебя разве не интересует любовь?

Девочка покачала головой:

— Пока еще нет, но когда это произойдет, я не буду ожидать от нее слишком многого, как Каро.

— Не будешь?

— Нет, тетя. Я хочу сказать, что, конечно, мне когда-нибудь захочется выйти замуж, но глупо ожидать, что мой муж будет похож на сказочного принца. Если какой-нибудь мужчина покажется мне симпатичным, если он окажется умным и добрым и сможет обеспечить нам обоим достойное существование, — что ж, тогда я смогу считать себя вполне счастливой.

Глаза Джорджианы вдруг наполнились слезами.

— Никому из нас не дано заглянуть в будущее, — проговорила герцогиня, едва сдержавшись, чтобы не расплакаться. — Я лишь надеюсь, что ни одна из вас не выйдет замуж слишком рано. А ты, Фанни… Когда ты вырастешь, то будешь очень красивой, и твое будущее может оказаться намного более блестящим, чем ты можешь себе представить.

— Но я не хочу блестящего будущего, — спокойно ответила Фанни.

Девочка была вполне искренна. Она уже успела стать свидетельницей множества громких и помпезных браков, а затем и целой череды несчастливых судеб тех, кому общество пророчило успех и процветание. Насколько она могла судить в свои тринадцать лет, богатство почему-то не делало своих обладателей счастливее.

— Брокетт — поистине райский уголок и всегда напоминает мне одну пьесу — она называется «Сон в летнюю ночь»; но Лэмы такие приземленные люди, что всегда портят все впечатление, — сказала Каро.

Она, Фанни и Белинда Янг ехали из Лондона в Хертфорд.

— Пенистон редко выезжает из Лондона, так что едва ли мы увидим его в Брокетте, зато ты познакомишься с Фредериком и Джорджем. Оба — страшные грубияны, особенно Джордж. Он считает свои розыгрыши очень смешными, хотя на самом деле они ужасно грубые и дурацкие.

— Иногда ты становишься похожей на Эмили, — неодобрительно хмыкнула Фанни.

— Единственный из всей этой компании, кто мне действительно нравится, — это Уильям. Я виделась с ним в последний раз, когда была еще совсем маленькой, и почти совсем его не помню. В моем возрасте вообще редко видишь мальчиков — они вечно уезжают куда-нибудь учиться. Насколько я знаю, Уильям Лэм недавно окончил Кэмбридж и вскоре они с Фредериком отправятся изучать философию куда-то в Шотландию.

— Возможно, — отозвалась мисс Янг, — мы застанем Уильяма в Брокетте. Твоя мама сказала, что он должен быть там; по крайней мере, она на это надеялась. Уильям настоящий джентльмен, он постарше вас и поможет мне присматривать за вами.

Каро не выспалась и выглядела порядком измученной — прошлой ночью Генриетта разрешила ей участвовать в костюмированном бале-маскараде, который давали в Девоншир-Хаус, — но после слов мисс Янг она заметно повеселела, а ее глаза заинтересованно заблестели. Она погрузилась в молчание, и по мечтательному выражению ее лица Фанни догадалась, что она думает об Уильяме Лэме, пытаясь представить, в какого красавца он превратился за те годы, что они с ним не виделись.

Фанни впервые в жизни оказалась в Брокетте и теперь была в полном восторге. Неудивительно, что Каролина назвала его «райским уголком», никогда раньше ей действительно не приходилось видеть ничего прекраснее.

Дом был не слишком большим, но радовал глаз гармонией и изяществом архитектурных форм. Вокруг был разбит восхитительный парк: густой дерн выстилал землю между вековыми деревьями, а посреди этого зеленого ковра безмятежно журчал ручей, через который был перекинут каменный мостик.

Здесь все было по-домашнему уютно, без лишней помпезности, а в каждой комнате — множество книг, цветов и солнечного света.

Слуги с радостью встретили Каролину и Фанни; выбежавшие на шум подъезжающей кареты трое мальчиков Лэмов приветствовали гостей восторженными воплями, но Уильяма среди них не оказалось. Он появился в Брокетте лишь двумя днями позже, когда все уехали на прогулку.

Каро, не подозревая о его приезде, ворвалась в библиотеку и обнаружила там Уильяма, удобно расположившегося в большом кресле с книгой на коленях. Она остановилась как вкопанная на пороге и несколько мгновений не могла произнести ни слова от удивления. Она помнила его довольно симпатичным мальчиком, но юноша, представший сейчас ее взору, показался ей сказочным принцем. Он был высоким и широкоплечим, а в его изысканной одежде прослеживался легкий налет почти артистичной небрежности. Смуглое лицо украшала густая копна темно-каштановых волос, такими же темными были и его глаза. Черты его лица показались Каро совершенными, как у греческого бога, а когда он встал и с улыбкой поклонился, в его карих глазах промелькнула искорка любопытства.

— Должно быть, вы — Уильям? — произнесла она наконец.

— К вашим услугам, ваше величество! — церемонно поклонился Уильям.

— Величество? — озадаченно переспросила Каро. — Но… я не королева и не принцесса. Но даже если вы решили на мгновение, что я принадлежу к королевскому семейству, вам следовало бы называть меня «ваше высочество».

— Ваше величество, царица Титания^[1], — повторил Уильям. — Я как раз сейчас читаю о вас.

Восторженно вскрикнув, Каро схватила книгу, валявшуюся на кресле:

— Вот здорово! Ты читаешь эту пьесу! Два дня назад, когда мы только приехали, я как раз говорила своей кузине, Фанни Валери, что Брокетт всегда навевает мне воспоминания о «Сне в летнюю ночь»! И я хотела, чтобы мы поставили именно эту пьесу вместо «Как вам это понравится?». Меня никто не поддержал. Но зато теперь… Ты будешь Орландо, а я просто мечтаю сыграть Розалинду! Я наверняка буду отлично смотреться в мужском костюме.

— Ни капли не сомневаюсь, — вежливо согласился Уильям. — Но мой Орландо будет недостоин такой Розалинды — слишком старый и длинный как жердь. К тому же актер из меня никудышный.

— Думаю, вряд ли здесь кто-то вообще, кроме меня, обладает актерским талантом, — без лишней скромности заявила Каро. — Конечно, жаль, что я такая маленькая и тощая, но ты, Уильям, обязательно должен сыграть в этой пьесе! Если откажешься, ты расстроишь меня до слез!

— Это будет совершенно невыносимо, — с серьезным видом произнес Уильям, — моя королева не должна плакать.

— А я вот часто плачу. Моя мама говорит, что я могу разрыдаться от любого пустяка.

— Прости, я знаком с твоей мамой?

Каро звонко рассмеялась:

— Конечно! Я — Каролина Понсонбай.

— Маленькая Каро? Боже мой, ты так выросла за эти семь или восемь лет!

— Ты тоже сильно изменился. Теперь ты такой высокий; когда я разговариваю с тобой, мне хочется привстать на цыпочки. Лучше сядь, Уильям, а то я чувствую себя немного неуютно.

Улыбнувшись, юноша послушно уселся в кресло, а Каро немедленно взгромоздилась на подлокотник. Взяв в руки переплетенный в кожу томик Шекспира, она начала перелистывать страницы, пока не нашла «Как вам это понравится?». Уильям словно завороженный не сводил с нее глаз.

«Какие прекрасные, тонкие черты!» — думал он, глядя на ее маленькое, будто фарфоровое, личико. В ее золотистых кудряшках играло солнце, а огромные голубые глаза светились пытливым, совсем не детским умом.

Каро была настолько хрупкой, что казалось, если он заключит ее в объятия, она сломается, как тростинка. Тем не менее Уильям все же отважился положить ей на плечи руку, в то время как она увлеченно листала Шекспира.

— Прошу тебя, соглашайся на роль Орландо! — взмолилась Каролина. — Пожалуйста, Уильям! Знаешь, я наслышана о твоих литературных успехах. Я читала твои эссе, и они показались мне просто превосходными!

— Ты их читала?!

— А что в этом такого? Твоя мама дала их посмотреть тете Джорджи, ну и я тоже решила взглянуть… Ты пишешь так интересно и правдиво! Я согласна с тобой, что добро — это главная движущая сила мира. Вот только иногда очень трудно бывает быть доброй.

— Да, быть добрым очень нелегко, — согласился Уильям. — Для многих из нас доброта так навсегда и останется всего лишь недостижимым идеалом.

— Но если мы будем изо всех сил стремиться к этому идеалу — это ведь уже кое-что! Если бы люди хотя бы о нем задумывались… Но для многих доброта — всего лишь проявление слабости, хотя на самом деле стремление стать хоть чуточку лучше — это то немногое, чего хочет и ждет от нас Господь.

Уильям был тронут задумчивым выражением ее детского личика, но, в глубине души полагая, что христианские заповеди едва ли способны облагородить людской род, счел своим долгом уточнить:

— Люди должны бороться за добро, и не потому, что этого от них требует какой-то мифический бог, а просто для того, чтобы сделать лучше чью-то жизнь, не рассчитывая при этом на награду или благодарность.

— Но разве не легче любить людей, если любишь Бога? Наши бессмертные души стремятся приблизиться к Господу, ибо они — частички его самого!

— Несомненно, — кивнул Уильям.

— Ты хочешь сказать — легче, но не бескорыстнее?

— А разве я не прав?

— Наверное, прав, — со вздохом ответила Каро. — Но не верить в Бога и знать, что наш мир — это все, что у нас есть; знать, что когда мы умрем, для нас все будет кончено… Как это скучно и печально…

— Это может показаться скучным только для эгоистов. Они не могут смириться с мыслью о том, что они не более чем высокоразвитые животные.

— А ты… ты сам можешь смириться с этим?

— Для меня эта точка зрения вполне приемлема, — с улыбкой ответил Уильям.

Каролина покачала головой:

— Я сделаю все, что в моих силах, чтобы ты изменил свое мнение. Мне досадно думать, что ты материалист, хотя, если собеседник не опускается до оскорблений, мне всегда интересно поспорить на религиозные темы.

— Надеюсь, мы с тобой все-таки не поубиваем друг друга, — примирительным тоном заметил Уильям.

Он подумал, что впервые видит такую умную девочку. На самом деле, слушая ее, с трудом верилось, что она еще совсем ребенок. «Ведь ей не больше четырнадцати», — прикинул в уме Уильям. Маленькая и худенькая, со своей золотистой кудрявой головкой, она выглядела даже младше.

Оставив в покое религию, Каролина неожиданно спросила:

— Так как насчет пьесы? Ты же не откажешь мне принять в ней участие? Мы планируем репетировать по меньшей мере две недели, а потом, когда вернутся наши с тобой мамы, тетя Джорджи и все остальные взрослые, мы сможем показать им прекрасный спектакль.

— Хорошо, я согласен. Но только не Орландо! Я могу попробовать сыграть Жака, если только никто другой уже не претендует на эту роль.

— Нет-нет, мы еще только начали распределять роли. Решено: я буду Розалиндой, Фанни — Целией, а эта гордячка Хэрриет сыграет Одри — если, конечно, нам удастся ее уговорить. Было бы очень забавно посмотреть на нее в роли неуклюжей и глупой деревенской простушки!

— А я слышал, что Хэрриет Кэвендиш — весьма достойная молодая леди, — со смехом сказал Уильям.

Каро скорчила озорную гримаску:

— О да — весьма достойная леди! Но всегда такая скучная, правильная и самодовольная. Я думаю, она все-таки согласится на роль Одри — она терпеть не может оставаться в стороне и наверняка сообразит, что быть Одри все же лучше, чем вовсе никем. Других женских ролей все равно уже не осталось — роль Фиби мы пообещали твоей сестре, Эмили. Если ты так уж настаиваешь на роли Жака, тогда Орландо сыграет твой брат, Фред. Он, конечно, довольно симпатичный, но…

— Но не идеален для этой роли?

— Он не производит впечатления человека, способного любить так по-рыцарски возвышенно, как Орландо любил Розалинду.

— Ты совершенно права! — расхохотался Уильям. — Фреду совершенно наплевать на такие глупости, как любовь. Он считает, что не стоит терять на это время.

— По-моему, так считают многие мужчины. А ты, Уильям?.. Ведь ты совсем не такой, правда?

— Что привело вас к этой мысли, Титания?

Каро взглянула на Юношу своими огромными глазами и сказала:

— Так говорит мне мое сердце.

Все последующие дни Фанни терпеливо выслушивала нескончаемый поток сердечных откровений Каролины.

До сих пор, хотя Каро и видела себя в мечтах героиней трагических и страстных романов, это была всего лишь игра; теперь ее мечты становились реальностью, ибо она всерьез увлеклась Уильямом Лэмом.

— Фанни, ты даже представить себе не можешь, что такое по-настоящему любить кого-нибудь! — с жаром говорила она. — Я имею в виду любовь женщины к мужчине — ты знаешь, как я обожаю маму и тетю Джорджи, и тебя, и своих братьев. Но это совсем по-другому! Знаешь, кажется, что вот-вот взлетишь, и почему-то все время хочется петь, и все вокруг кажется таким удивительно прекрасным, будто я смотрю на мир сквозь волшебную золотистую дымку!

— Но тебе всего четырнадцать, и ты не можешь любить, как любят взрослые женщины, — возразила Фанни.

Каро рассмеялась. Она теперь часто смеялась и вся просто сияла от переизбытка жизненной энергии.

— Джульетта была не старше меня, а как любила Ромео! И вообще, раньше девушки в моем возрасте уже выходили замуж. И потом, все говорят, что я совсем не похожа на других девочек. Даже мисс Янг была вынуждена признать, что я отлично разбираюсь в политике; да и стихов я прочла почти столько же, сколько мама! Мистер Шеридан говорил, что, если бы не мое благородное происхождение, я бы наверняка стала актрисой или писательницей. Я не сомневаюсь, что когда-нибудь смогу сделать что-то прекрасное, например написать книгу, но сейчас мне кажется, что ничто не может быть прекрасней, чем моя любовь к Уильяму.

— Каро, он — младший сын в семье Лэмов, а они вовсе не такие аристократы, какими хотят казаться. Разве ты не слышала, как твоя мама говорила про леди Мельбурн, что она самонадеянная выскочка? Уильям никогда не осмелится сделать тебе предложение.

— Да, скорее всего, — печально вздохнув, согласилась Каролина.

Это обстоятельство на самом деле не слишком огорчило ее: по сути, она была еще совсем ребенком, и романтика влюбленности влекла ее гораздо сильнее, чем какое-то прозаическое замужество. Более того, единственная дочь лорда Бесборо, она прекрасно осознавала и ценила свое высокое положение в обществе.

Ей нравилось представлять себе Уильяма, годами безнадежно влюбленного в нее, и саму себя, выходящую замуж за другого мужчину, к которому она абсолютно равнодушна, но чей титул делал его подходящим кандидатом на роль ее супруга.

В центре этого выдуманного мира была сама Каролина, смирившаяся со своей участью, спокойная и безропотная, но по-прежнему преданная одному лишь Уильяму Лэму. В ее фантазиях Уильям должен был навсегда остаться холостяком — Каролине была невыносима даже сама мысль о возможной сопернице.

В ее мечтах они обменивались письмами, организовывали тайные свидания и клялись друг другу в вечной любви. Возможно, ее муж окажется ужасно ревнивым, жестоким и безжалостным человеком; он станет следить за ней и, может быть, даже заточит ее в одной из самых высоких башен своего родового замка.

В этой драме была отведена роль и для Фанни: преданная подруга и любящая сестра, обожающая Каро и готовая ради нее на все, она была тайным пособником влюбленных; при этом судьба самой Фанни полностью затмевалась страстями, кипящими в жизни Каролины.

Жаркие летние дни легкой птицей пролетали один за другим — Каро была счастлива.

Вскоре в Брокетт пожаловала леди Мельбурн, а с ней герцогиня Девонширская и леди Бесборо.

Через некоторое время мать Уильяма с негодованием обнаружила, что внимание ее любимого сына полностью поглощено дочерью Генриетты.

Герцогиня и ее сестра лишь смеялись, с интересом и удивлением наблюдая за победами Каро и предвкушая ее будущий успех в обществе, но леди Мельбурн была настроена далеко не так благодушно.

Несмотря на свою склонность к амурным приключениям, она всегда была любящей матерью и непререкаемым авторитетом для своих детей; и теперь она не могла спокойно наблюдать, как какая-то взбалмошная эгоистичная девчонка так нагло бросала ей вызов!

В свое время из некоторых политических соображений леди Мельбурн сочла необходимым наладить теплые отношения с обитателями Девоншир-Хаус. В те дни герцогиня имела большое влияние в обществе, и леди Мельбурн искала дружбы Джорджианы, втайне презирая ее за склонность к чувственному романтизму.

Но это вовсе не означало, что сейчас она могла позволить Уильяму в самом начале его карьеры связаться с этой испорченной, истеричной девчонкой-подростком.

Эта мысль была настолько здравым и убедительным аргументом ее правоты, что она даже не испытывала зависти к социальному превосходству Каролины. Чему она действительно завидовала, так это удивительной способности этой девчонки привлекать к себе всеобщее внимание.

— Не понимаю, что ты нашел в этом маленьком ходячем скелете? — недовольно заявила леди Мельбурн сыну. — Только и знает, что с утра до вечера болтает всякий вздор!

Уильям, в своей обычной манере, лениво развалясь в кресле, снисходительно улыбнулся:

— Если ты и в самом деле так думаешь, мама, значит, ты не слишком внимательно ее слушаешь.

— Ах, ну конечно! Вы все считаете, что эта девочка — настоящий ангел и гений в одном лице! Ну а, на мой взгляд, она всего лишь превосходная актриса.

Уильям засмеялся и покачал головой:

— Напротив, она — самое чистое и самое искреннее создание в мире! Она всегда говорит то, что думает, и ей совершенно все равно, как на это посмотрят окружающие.

— Ничего не скажешь, прекрасная характеристика! — съязвила в ответ леди Мельбурн.

— Ну же, мама! Перестань! Если бы ты оставила свои предубеждения, ты… ты была бы вынуждена признать, что она… она замечательная! А через каких-нибудь пять лет она станет просто неотразимой…

— Уильям! Что за глупости?! — в смятении воскликнула леди Мельбурн.

Юноша вдруг посерьезнел и решительным тоном проговорил:

— Нет, мама, это вовсе не глупости. Из всех девушек Каро Понсонбай для меня — единственная.

Глава 3

В течение последующих трех лет Каролина не теряла связи с Уильямом, но — и это было неизбежно — пыл ее первой романтической влюбленности слегка угас.

Тем не менее мысли о нем по-прежнему превращались в кирпичики для строительства ее воздушных замков, которые, по правде сказать, всегда значили для Каро больше реальной жизни.

Переменчивое, своенравное создание, в мечтах она была верна своему возлюбленному. Узнай обладающий прекрасным чувством юмора Уильям, какие романтические — а порой и совершенно сумасбродные — поступки он совершал в воображении Каролины, он был бы несказанно удивлен, ибо фантазия Каро неизменно превращала его в рыцаря в сияющих доспехах, а ее саму — в красавицу, которой постоянно грозила некая страшная опасность.

Два года они почти не виделись — Уильям со своим братом Фредериком уезжал в Глазго, чтобы продолжить свое обучение. Когда же, наконец, молодой человек снова вернулся в Лондон, его будущее стало предметом продолжительной семейной дискуссии.

Весьма решительная леди Мельбурн впервые в своей жизни выглядела потерянной. Уильям во многом был не похож на своих братьев, и она любила его больше остальных детей, хотя и мучилась от осознания того факта, что иногда он намеренно избегал ее общества.

Заставить Уильяма принять какое-то конкретное решение по поводу его будущей карьеры оказалось совсем не просто. И хотя леди Мельбурн вряд ли отдавала себе в этом отчет, виной тому стали и ее собственные чрезмерные амбиции, связанные с будущим сына.

Уильяму было необходимо некоторое время, чтобы поразмыслить, оглядеться и, в конце концов, прийти к какому-либо взвешенному решению. Но мать требовала немедленных и решительных действий, которые могли бы стать фундаментом его будущей головокружительной карьеры.

Она знала, что сын обладает поистине блестящим умом, но лишь сейчас с тревогой осознала, что его ясной голове недостает дисциплины и организованности.

К ее глубокому огорчению, Уильям явно не был расположен к хотя бы сколько-нибудь активным действиям; мало того, ему даже нравилось дрейфовать по течению.

Он наслаждался светской жизнью, хотя и относился к обществу, в котором вращался, со снисходительным цинизмом.

Уильям принадлежал к великому клану вигов^[2], и все его ближайшие друзья разделяли его убеждения; но политические симпатии его были далеки от постоянства и имели свойство часто меняться.

Леди Мельбурн считала, что для принятия ответственного решения сыну недостает целеустремленности. Ей и в голову не приходило, что, пытаясь втиснуть его в рамки общепринятых шаблонов, она нещадно затаптывает молодую поросль его реальных возможностей.

Уильям был склонен к философствованиям и при других жизненных обстоятельствах, вероятнее всего, стал бы писателем, без сожаления покинув арену, на которой разыгрывалась великая битва человеческих амбиций. Но что бы стало с его семьей? Они все пришли бы в ужас! А он слишком любил их и был ленив и благоразумен, чтобы отстаивать свою точку зрения.

Пока сын учился в университете, леди Мельбурн решила, что он должен стать адвокатом. Уильям безо всякого энтузиазма согласился с матерью, но затем она внезапно передумала. Теперь она хотела, чтобы он избрал поприще священнослужителя, и уверяла сына, что с его непревзойденным талантом к публичным выступлениям и высокими моральными принципами он в самом скором времени станет епископом.

Эта мысль показалась ей очень удачной, но, когда она поделилась ею с Уильямом, тот разразился таким громким и неуважительным хохотом, что поверг мать в совершеннейшее замешательство. Успокоившись, он решительно отверг ее предложение, а затем поинтересовался, не приходило ли ей на ум, что человеку, избравшему для себя этот путь, необходима хоть чуточка той самой веры, к которой он — и она прекрасно об этом осведомлена — относится с глубочайшим скепсисом.

Последующая фраза матери немедленно вызвала очередной взрыв смеха, ибо, обескураженная и раздосадованная, леди Мельбурн в сердцах заявила, что вовсе не считает, что эта самая «вера» на самом деле так уж необходима.

Но чем больше она упорствовала и настаивала на своем, тем непреклоннее становился Уильям. Наконец-то отделавшись от матери, он поспешил в Девоншир-Хаус, чтобы рассказать обо всем Каролине.

Та буквально задохнулась от негодования, отвращения и изумления одновременно. Она терпеть не могла леди Мельбурн; и мать Уильямаотвечала ей взаимностью.

Само собой разумеется, чуть позже этот разговор с Уильямом был во всех подробностях пересказан Фанни.

— Конечно, я сказала ему, что, если он ей уступит, я ужасно рассержусь и никогда больше не стану с ним разговаривать, — рассказывала Каро. — Я понимаю Уильяма и даже жалею его, потому что у него в сердце нет веры. Но если он окажется настолько лицемерным, что войдет в лоно святой церкви, не признавая ее идеалов и морали, это будет непростительно… Но чего еще можно было ожидать от этой ужасной, бессердечной женщины?!

— Это может казаться недостойным и постыдным тебе, но если она не верит в Бога, то, должно быть, все эти церковные церемонии кажутся ей не более чем непонятным, а оттого бессмысленным действом, — задумчиво проговорила Фанни.

— Мне иногда начинает казаться, что ты ей симпатизируешь, — недовольно заметила Каролина.

— Для этого я недостаточно хорошо с ней знакома, но я не могу сказать, что я ее недолюбливаю, — ответила Фанни. — Знаешь, в некотором смысле мы с ней даже похожи. Я привыкла руководствоваться здравым смыслом, леди Мельбурн, судя по всему, тоже. Больше того, она по-своему вполне искренна: не особенно афиширует свою точку зрения, но уж если вступает в спор, то отстаивает и защищает ее. Видишь ли, если Уильяму нравится трубить на каждом углу, что он не верит в Бога, то леди Мельбурн просто никогда не ходит в церковь и не вступает в споры о религии.

— Она бы наверняка начала ходить из соображений приличия, если бы ей все же удалось сделать из Уильяма священника!

— Но ведь он вовсе и не собирается соглашаться! Он же пришел сюда, чтобы обо всем рассказать тебе и вместе с тобой вдоволь посмеяться над планами его маменьки!

— Я знаю, и… и, конечно, я очень рада, но все-таки… Ох, Фанни, как бы я обрадовалась, если бы Уильям пришел и сказал мне, что он верит в Господа Бога так же, как и мы с тобой… Как близки мы бы с ним тогда стали!

Фанни промолчала, и Каро, взглянув на нее, раздраженно воскликнула:

— И перестань смотреть на меня так неодобрительно! Ты прекрасно знаешь, как много он для меня значит.

— Если я что-то и не одобряю, то лишь потому, что понимаю, какое горе тебе может причинить эта привязанность. Мне нравится Уильям; он такой добрый и милый. Но… у него своя дорога в жизни, и…

— Можешь не продолжать, я и сама все это прекрасно знаю, — вздохнула Каро. — Глупо воображать, что мы с ним поженимся. Но я и не думаю об этом, да и Уильям тоже. Даже если я соглашусь на этот брак, он никогда не допустит его. Он слишком любит меня, чтобы позволить мне пойти на такую жертву, и слишком любит мою маму, чтобы так сильно ее огорчать. Только представь, в какую ярость пришел бы папа! Он, как всегда, во всем стал бы винить бедную маму. Слава богу, что я хотя бы внешне похожа на него, иначе он просто извел бы ее, притворяясь, что я — результат одной из ее любовных интрижек!

— Каро!

Каролина рассмеялась:

— Не изображай из себя святошу! Ты прекрасно знаешь, какие отношения у моих родителей.

— Но мы не вправе обсуждать их, Каро. Тетя Генриетта слишком много для меня значит.

— Я очень люблю ее и никогда ее не предам! Вся ее жизнь была сплошным разочарованием. Если бы папа постарался понять ее! Но он никогда и не пытался… Если бы Грэнвилл был предан ей и любил только ее одну, разве стала бы она искать счастья в объятиях других мужчин?! Она ищет свое счастье всю жизнь, но до сих пор так и не нашла его, бедняжка…

— Может быть, люди слишком много думают о своем счастье и о любви? По-моему, намного легче жить, если умеешь довольствоваться малым, — заметила Фанни.

— Но мама и тетя Джорджи считают, что заслужили свое счастье. Такие красивые и знатные дамы — кому еще, как не им, быть счастливыми? Мне ужасно жаль их обеих. На самом деле ни мама, ни тетя Джорджи вовсе не так плохи, как та же леди Мельбурн — жестокая и циничная, и как ловко скрывает свои любовные похождения! Если бы мама была хоть немного осмотрительнее и благоразумнее…

— Да… — сказала Фанни, отводя взгляд.

— Хотя наверняка лорд Мельбурн знает, что Уильям не его сын. Он же его ни капельки не любит! Зато души не чает в его братьях — Фредерике и Пенистоне и довольно сносно относится к Эмили, хотя и неизвестно, его она дочь или нет. Но Уильяма и Джорджа он всего-навсего терпит, хотя и из них двоих все же отдает предпочтение Джорджу — ведь ни для кого не секрет, что его настоящий отец — не кто иной, как сам принц Уэльский. Бедный принц, для него это настоящая трагедия — все сыновья — незаконнорожденные и единственная дочь от принцессы Каролины, которую он ненавидит!

— А я ненавижу, когда ты начинаешь сплетничать! — сердито заметила Фанни.

— Согласна, сплетничать — это не в моих правилах, — ответила Каро, — и я не люблю скандалов. Но сегодня, когда пришел Уильям, я почему-то подумала о его настоящем отце — лорде Эгремонте. Знаешь, мне кажется, что он — совершенно замечательный человек! Я только один раз была в Петворте, давно, еще до того, как ты к нам переехала, и, знаешь, я была просто в восторге! Ты даже представить себе не можешь, какие сокровища собраны в его доме! Прекрасные картины, миниатюры, целая коллекция эмалей… а какие лошади у него в конюшнях! Ума не приложу, что он нашел в леди Мельбурн — ведь он, похоже, до сих пор не забыл ее. Может быть, он просто благодарен ей за сына — ведь о таком сыне многие могут только мечтать! Я знаю, что не могу выйти за Уильяма, но я все равно обожаю его, хотя мне часто кажется, что он чересчур хорош для меня. Наверное, ему следует благодарить судьбу за то, что я никогда не стану его женой.

В голосе Каролины послышались скорбные нотки, а глаза наполнились слезами.

«Сейчас она такая… настоящая», — подумала Фанни.

— Я испорчу ему жизнь, — продолжала Каро, — ведь Уильям очень добрый и мягкий человек, а ты знаешь лучше, чем кто-либо другой, какой фурией я иногда бываю.

— Тетя Генриетта говорит, что с возрастом это пройдет, — успокоила ее Фанни. — По крайней мере, ты хотя бы стараешься исправиться.

— Исправиться? Раскаянием в своих поступках, как бы дурны они ни были? Или любовью к тебе, и к маме, и к тете Джорджи? Разве этим можно исправить то, что уже содеяно?

— Ну, наверное…

— Звучит не очень убедительно! Помнишь то безумное соглашение, которое мы с тобой заключили несколько лет назад, — что я всегда буду первой, что ты станешь моей Руфью и никогда не будешь осуждать меня?

— Разве я когда-нибудь нарушала его?

— Нет. Ты всегда была добра и терпелива со мной, но мне иногда становится интересно, что же на самом деле творится у тебя в голове.

Фанни пожала плечами, и ее взгляд стал грустным. Она не любила лезть людям в душу, равно как и слишком откровенничать.

— Ничего особенного. Просто Я не строю воздушных замков и не сочиняю различные истории, как ты. Я обычный человек, занятый обычными делами, и у меня просто не хватает времени на то, чтобы анализировать саму себя.

— Мисс Янг говорит, что ты ее лучшая ученица, гораздо более прилежная, чем я. Она считает, что мне следует быть более благоразумной, усердной и трудолюбивой. «Блуждающий огонек» — кажется, так она меня называет? Как мы будем скучать по мисс Янг; и она тоже, конечно, будет скучать по нам, когда выйдет замуж! Она бы вышла за своего школьного учителя еще несколько лет назад, но моя мама уговорила ее остаться у нас до той поры, пока я первый раз не выеду в свет…

Фанни уже давно привыкла к тому, что Каролина могла совершенно неожиданно поменять тему разговора. Отчасти это свойство ее характера даже приносило определенную пользу: так окружающим было намного легче выдерживать ее нескончаемую болтовню.

Но сейчас Фанни думала не об этом. Она мечтала о другой, более спокойной жизни и о гораздо более скромном доме, в котором она наконец могла стать самой собой, а не живой тенью Каролины.

Конечно, Каро частенько бывала совершенно несносной, но Фанни любила ее и всех остальных обитателей Девоншир-Хаус и была искренне благодарна им за ту любовь, которую они дарили ей все эти годы. Но когда она всматривалась в свое будущее, оно казалось ей смутным и темным. Встретит ли она когда-нибудь человека, которого полюбит и захочет назвать своим мужем? Она в этом сомневалась. Еще больше она сомневалась в том, что ей вообще посчастливится выйти замуж. Ни один из тех привлекательных молодых франтов, которых ей так часто доводилось видеть на светских раутах в Девоншир-Хаус, никогда не обратит на нее внимания, а запертая в своей золотой клетке, она вряд ли сумеет обрести другого, более скромного претендента на руку и сердце.

Весной 1802 года Каролина впервые выехала в свет. Ее дебют в обществе был поистине блистательным.

Полная противоположность всем остальным девушкам, обладающая поистине магнетической притягательностью, она быстро обзавелась целой свитой самых разных почитателей. Седовласые отцы семейств, мужчины средних лет, зеленые юнцы и даже большинство представительниц слабого пола — все находили ее просто очаровательной.

Само собой разумеется, нашлись и те — в основном женщины, — кто немедленно подверг Каро самой нещадной критике. «Что? У нее свой особый стиль? Да просто ей не к лицу ни один другой! — говорили они. — С ее жалкими, тощими формами она может претендовать разве что на роль какого-нибудь бесплотного эфирного создания, а вы видели эти ужасные короткие кудряшки?.. Они, конечно, весьма необычны, но ведь это как раз тот тип волос, которые совершенно невозможно отрастить, — ну разве что только до плеч, — вот ей и приходится закалывать их наподобие нимба вокруг своей маленькой головки… Нежный голосок? Если слушать его дольше минуты, он начнет нервировать кого угодно, да и уж больно напоминает жалобное блеяние ягненка…»

В довершение всего кто-то из злопыхателей язвительно и довольно жестоко заметил: «Если леди Каролина на что-то рассчитывает в этой жизни, то ей лучше поторопиться, пока она еще молода, ибо, когда она станет зрелой женщиной, эти так называемые достоинства превратят ее в настоящее посмешище».

Но на каждого хулителя была по меньшей мере целая дюжина тех, кто находил Каро просто неотразимой, и она прекрасно об этом знала.

Теперь с ней рядом не было Белинды Янг, которая обычно так мягко, но настойчиво призывала ее прислушаться к голосу рассудка.

Фанни была младше Каролины на целый год и поэтому продолжала усердно заниматься с преподавателями; иногда Каро врывалась к ней в классную комнату в перерывах между уроками, чтобы поделиться последними новостями.

Она рассказывала о карточных партиях, в которых она выигрывала или проигрывала, по мнению Фанни, просто огромные суммы; о верховых и лодочных прогулках; поездках в театры и на балы, после которых она обычно возвращалась домой не раньше, чем на небе начинали гаснуть последние звезды.

Уильям в конце концов избрал для себя карьеру адвоката и часто отлучался из Лондона по делам.

Однажды вечером Уильям и Каролина, держась за руки и хохоча, ворвались в классную комнату и объявили Фанни, что они только что сбежали с одной ужасно скучной вечеринки в Карлтон-Хаус. Оба отклонили приглашение его высочества под предлогом легкого недомогания, и поэтому до завтрашнего дня им нельзя появляться на людях.

— Но ведь это почти что правда, Фанни, — сказала Каро, — мы не смогли бы вынести подобное испытание. К тому же дает принц этот обед в честь миссис Фитцхерберт — представляешь, они снова помирились! Уж не знаю, как мама все это выдерживает, но лично мне становится просто тошно. Одно блюдо следует за другим, и этот увалень королевских кровей, который ведет себя за столом как неотесанный деревенщина! Я до смерти устала и попросила маму извиниться за меня; останься я за этим ломящимся от еды столом еще хотя бы полчаса, я бы, наверное, начала кричать во весь голос от отчаяния. А бедный Уильям только что вернулся с выездной сессии суда и совершенно вымотан. Его секретарь заболел, и ему пришлось потрудиться за двоих. Уильям, ну почему ты не позволил мне поехать с тобой вместо него? Если бы я надела мужской костюм, никто бы ничего не заметил!

— Не говори чепухи, Эльф, — сказал Уильям.

Фанни улыбнулась, наблюдая, как он, оглядевшись вокруг, облюбовал самое удобное, на его взгляд, кресло и немедленно в нем устроился. Каро, по своему обыкновению, уселась на подлокотник и принялась накручивать на указательный палец густые волнистые волосы Уильяма.

— Ты думаешь, я бы не решилась? — с вызовом спросила она. — Ты зря недооцениваешь меня, Уильям! Конечно, это не могло бы продолжаться долго, но по крайней мере несколько дней мы бы славно повеселились! Правда, тогда маме снова пришлось бы все улаживать, так же как она всегда улаживала последствия всех моих шалостей.

— У такой замечательной матери — и такая ужасная дочь! — со смехом сказал Уильям, а затем с явной опаской спросил: — И что же это были за шалости?

Каро кокетливо засмеялась:

— Не скажу! И Фанни тоже не станет меня выдавать!

— Но ведь тебя так и распирает обо всем мне рассказать, — догадался молодой человек.

— Ну, так и быть. Дай-ка припомнить… — Каро сдвинула брови, изображая глубокую задумчивость. — Моя последняя эскапада, которая ужасно всполошила бедную маму, случилась тогда, когда я решила изобразить привидение. Однажды вечером мы стали рассказывать друг другу страшные истории, и Хэрриет Кэвендиш так перепугалась, что у нее от страха глаза чуть не вылезли из орбит. Потом мы пошли наверх в спальню, и она все время оглядывалась через плечо, потому что я ей сказала, будто именно в это время года по дому частенько расхаживает самое страшное, самое кровожадное привидение. Я насочиняла, что при жизни оно было молодой женщиной, которой ревнивый муж отрубил голову. Потом я дождалась, пока она уснет, надела длинное белое одеяние, состоящее из двух простыней, обмотала голову черной шалью, взяла в руку мраморный бюст Афины Паллады, специально испачкала его красной краской и прокралась в комнату Хэрриет. Затем я принялась стонать, пока Хэрриет не проснулась и не увидела меня, стоящую возле ее кровати с этой белой мраморной головой, заляпанной чем-то очень похожим на кровь.

— Каро, это совершенно возмутительная выходка, — серьезно сказал Уильям, с трудом сдерживаясь, чтобы не расхохотаться. — Вот уж никак от тебя не ожидал! Фанни, неужели это правда?

— Да, — подтвердила Фанни, — правда. Каро не смогла удержаться и засмеялась, так что Хэрриет так и не успела как следует испугаться.

— Она даже принялась за чтение молитв, — радостно уточнила Каро. — Какой это был чудесный момент! Наконец-то я увидела, как с нее слетело ее обычное невозмутимое высокомерие! Хэрриет всегда недолюбливала меня, но с тех пор она меня просто ненавидит. Не потому, что я слишком сильно ее напугала, а потому, что я обнаружила то, о чем всегда подозревала — ее кудри вовсе не настоящие, а на ночь она закручивает свои волосы на бумажные папильотки!

— Маленькая негодница, — больше не в силах притворяться серьезным, рассмеялся Уильям.

— Но это еще не все! Хэрриет своими криками перебудила весь дом, и ты бы удивился, увидев, сколько людей повыскакивало из чужих спален, где им совершенно не полагалось находиться в столь поздний час.

— Вряд ли меня бы это удивило, — цинично заметил Уильям. — Но ты действовала неразумно, Титания. Ты по собственной воле нажила себе уйму врагов, чего совершенно не стоило делать. Жить в мире и согласии с окружающими — в наших же интересах.

— Знаю, знаю, это — твое жизненное кредо, но как все это скучно… — надула губы Каро. — Если бы я стала твой женой — чего конечно же никогда не будет, — ты бы, наверное, молча терпел все мои выходки ради мира и согласия в семье.

— Бывает, что и моему ангельскому терпению приходит конец.

— Конечно, при желании можно вывести из себя кого угодно, но не думаю, что ты способен долго сердиться. Я знаю, ты стал бы позволять мне поступать так, как мне вздумается, и в конце концов ты либо потерял бы меня, Уильям, либо превратил бы в женщину, недостойную того, чтобы жить с тобой под одной крышей.

Беззаботное выражение на лице Каро внезапно сменилось глубокой печалью. Ее рука по-прежнему покоилась на густой шевелюре Уильяма, но ее губы задрожали, а по щекам покатились крупные слезы.

— Ты слишком устала, — решительно проговорил Уильям, — поэтому говоришь всякие глупости. Ничего, ты как следует выспишься и забудешь обо всем этом еще до того, как наступит утро.

— В том-то все и дело, — мрачно сказала Каро. — Мне придется об этом забыть. Знаешь, посмотреть правде в глаза и увидеть саму себя как бы со стороны совсем нелегко…

Уильям ласково погладил ее руку:

— По-моему, ты вовсе не такая уж плохая, Каро. Но если уж ты так считаешь, то у тебя еще есть время все изменить.

Она покачала головой:

— Я в это не верю. Множество людей, живших задолго до моего рождения, — все они стали частью меня, так же как и все их желания, причуды и дурные поступки. Как может одна слабая девушка выйти в этой битве победителем?

— Насколько я понимаю, твоя религия гласит, что человек — существо свободной воли и что его судьба находится в его собственных руках.

— Да, это так, — со вздохом ответила Каролина и, поднявшись, добавила: — Я и в самом деле очень устала и, пожалуй, поскорее отправлюсь в постель. Спокойной ночи, Уильям. Не засиживайся долго, ладно, Фанни?

— Не буду. Мне осталось только полстраницы из Гомера.

Уильям поднялся, поцеловал маленькую ручку Каро, которую она ему протянула, и задумчиво проводил ее взглядом.

— Я за нее беспокоюсь, — сказал он, когда они с Фанни остались наедине.

— Лучше скажи, кто за нее не беспокоится!

В голосе Фанни послышались язвительные нотки, и Уильям удивленно спросил:

— Ты ведь любишь ее, не так ли?

Фанни улыбнулась.

Уильям был знаком с ней довольно давно и привык к ней, как люди привыкают к мебели, стоящей у них в комнате. Только сейчас, глядя, как она сидит за своим ученическим столом, подперев подбородок рукой, он внезапно понял, что впервые видит в ней индивидуальность.

Фанни исполнилось всего шестнадцать, но в ее облике уже было намного больше женственности, чем в эфирно-бесплотной красоте Каролины.

Темные волосы, аккуратно собранные на макушке, оставляли открытым высокий, чистый лоб; на фоне белой кожи ее темно-карие миндалевидные глаза, опушенные длинными, густыми ресницами, казались почти черными. Небольшой, изящный рот был совершенно безупречен и столь же невыразителен — с годами Фанни стала настоящим экспертом по части сдерживания эмоций.

Она была высокой и хорошо сложенной девушкой; модное платье с высокой талией приоткрывало любопытному взору вполне оформившуюся грудь, а короткие пышные рукава — округлые белые руки.

С некоторым изумлением Уильям осознал, что в этой классной комнате, в которой юные отпрыски семейства Бесборо обычно проводили время за занятиями, перед ним сидела девушка, которая через несколько лет должна была превратиться в настоящую красавицу.

Происхождение Фанни было окутано тайной. Уильям знал только, что ее мать приходилась дальней родственницей леди Бесборо, а отец был небогатым и никому не известным французом. Каро как-то сказала ему, что маму Фанни звали Глория. Фамилия Валери ни о чем ему не говорила, но он подозревал, что рождение Фанни стало результатом некоего тщательно скрываемого мезальянса. В этом не было ничего сверхъестественного: девушки из хороших семей часто совершали безрассудные и даже отчаянные поступки, убегая из дома со своими женихами, а иногда и с женатыми мужчинами.

— Все любят Каро, — сказала Фанни.

— Ты ей завидуешь?

— Нет. У нее нет ничего такого, что могло бы вызвать у меня зависть.

Как только Фанни произнесла эти слова, она сразу поняла, что сказала неправду, ибо у Каролины был Уильям и его любовь, та самая любовь, о которой втайне мечтает каждая девушка и которой трудно не завидовать.

Вначале эта мысль привела ее в смятение, но затем она подумала, что по своему происхождению и положению в обществе она, Фанни Валери, подходит Уильяму гораздо больше, чем Каро. Несомненно, они с Уильямом были бы отличной парой!

Этот брак внезапно перестал ей казаться таким уж невероятным. Ее отец происходил из семейства французских буржуа, но зато ее мать была настоящей аристократкой. У нее нет приданого, да и Уильяму, как младшему сыну, достанутся лишь ничтожные деньги; но ведь она и не требует большего!

Кроме всего прочего, Фанни прекрасно знала, что она вовсе не дурнушка, а это достоинство нельзя было скидывать со счетов.

Если бы Уильям ее любил, то герцогиня и леди Бесборо наверняка сделали бы все возможное, чтобы устроить их брак.

Эта внезапная фантазия промелькнула в ее голове, подобно секундной вспышке, и затем она увидела взгляд Уильяма и тут же со вздохом отбросила свои мечты. Этот взгляд — нежный, любящий и немного печальный — на самом деле предназначался не ей, а Каролине.

— Так чего же ты хочешь? — спросил Уильям.

Она печально улыбнулась и сделала неопределенный жест рукой:

— Не знаю. В данный момент — ничего особенного. Я и вправду совсем не завидую Каро. Она очень веселая, привлекательная и заводная, но на самом деле мне ее немного жаль. В ней слишком много идеализма, чтобы она могла чувствовать себя по-настоящему счастливой, и совсем мало терпения, чтобы мириться с реалиями нашей жизни.

— Ей нужно, чтобы рядом был кто-то сильный, на чье плечо она могла бы опереться в трудную минуту, — сказал Уильям. — Ты еще совсем юное создание, но мне кажется, что именно ты обладаешь этой силой.

— Наоборот, это Каро всегда была моей защитницей. А я… что я могу для нее сделать?..

— Ты на самом деле так думаешь? А разве она не прислушивается к твоим советам? Разве не к тебе бежит за утешением?

— Ну… может, и так.

— Тогда не оставляй ее, Фанни. Обещай мне; не только потому, что ты любишь ее, но и потому, что она очень дорога мне, а я не всегда могу быть с ней рядом. А еще… еще потому, что мы с тобой друзья.

— Правда? — с сомнением спросила Фанни.

— Конечно! Когда-нибудь я докажу тебе это, а сейчас я обещаю тебе, что, если настанет тот день, когда тебе понадобится моя помощь, я с радостью сделаю для тебя все, что будет в моих силах.

Наступило молчание, а затем Фанни сказала:

— Я запомню твои слова, Уильям.

— Надеюсь на это.

— Но даже и без этого обещания я обязана Каро слишком многим, чтобы обидеть или предать ее.

— Я знаю это, моя милая девочка.

Поддавшись внезапному импульсу, он притянул ее к себе, наклонился и поцеловал в губы. Ощутив это мягкое, но настойчивое прикосновение, на какой-то миг ее вдруг охватило непреодолимое желание броситься в его объятия и разжечь в нем огонь настоящей страсти, чтобы он продолжал целовать и ласкать ее…

Но Фанни была благоразумна и быстро справилась с этим внезапным приступом желания. Она хорошо понимала: не сумей она совладать с собой, впоследствии это только еще больше отдалило бы их друг от друга. Без всякого сомнения, Уильям имел достаточный опыт в подобного рода бурных, но коротких романах с хорошенькими женщинами. Но если она, сестра и ближайшая подруга Каро, вступит на тот же путь, это не принесет им обоим ничего, кроме мучительного чувства стыда.

Поэтому она предпочла невинно, словно ребенок, замереть в его объятиях до тех пор, пока он сам не отпустил ее.

— Ну а теперь мне пора, — сказал он, улыбнувшись. — Я некоторое время не смогу видеться с Каро, но знаю, что, пока меня не будет, ты сумеешь о ней позаботиться.

В тот год, когда Фанни должно было исполниться семнадцать лет, герцогиня и леди Бесборо всерьез задумались о ее будущем.

Они как могли заботились о ней, пока она была ребенком; но теперь, когда она превратилась в молодую девушку, все оказалось намного сложнее.

— Боюсь, что, если одна из нас представит ее высшему свету, это привлечет к девочке чересчур пристальное внимание, — сказала Джорджиана. — С годами все привыкли к тому, что она живет с нами под одной крышей, и без особого интереса восприняли то обстоятельство, что она приходится нам дальней родственницей — почему бы и нет? У нас полно родни. Но наша с тобой попытка навязать ее обществу может быть расценена, по меньшей мере, как глупая прихоть.

— Фанни даже и не думает о том, чтобы выезжать в свет, — ответила Генриетта, — и я сомневаюсь, что ей это вообще может понравиться. Она любит спокойствие и уединение, а все эти шумные сборища вовсе не для нее.

— Ты думаешь, это из-за того, что она всегда оставалась в тени Каро?

— Она от природы скромна и застенчива и по собственной воле предпочитала быть на вторых ролях. Никто и никогда не принуждал ее, как ты выразилась, «оставаться в тени», и они с Каро всегда были на равных правах. Правда, в этом году их пути немного разошлись, но это лишь потому, что Каролина на год ее старше.

— Да, но их отношения уже никогда не станут прежними, — с сожалением проговорила Джорджиана.

— По-моему, ты зря беспокоишься: в свободное от занятий время ничто не мешает Фанни участвовать во всех наших поездках и остальных развлечениях, а Каро, несмотря на свой успех в свете, любым балам по-прежнему предпочитает домашний уют и общение с близкими. Кстати, Фанни поделилась со мной своими планами на будущее. Как это ни странно, она попросила, чтобы я разрешила ей привести в порядок нашу библиотеку: заново составить каталог, починить старые книги, в общем, побыть некоторое время в качестве семейного библиотекаря. Я полагаю, работы ей хватит по крайней мере на несколько месяцев: у нас очень много редких книг и рукописей, и многие из них просто в плачевном состоянии. Я и сама удивляюсь, как до сих пор никому из нас не пришло в голову нанять кого-нибудь, кто мог бы всем этим заняться.

Джорджиана оживилась:

— Раз уж на то пошло, моя библиотека втрое больше твоей, и с тех пор, как четыре года назад умер бедный мистер Джервис, никто ею не занимался. А у Джорджа Эгремонта библиотекарь уже совсем одряхлел… да мало ли у нас с тобой друзей? Для Фанни это будет прекрасной возможностью заняться в свободное время интересным и полезным делом, а кроме того, поближе познакомиться с разными людьми!

— Несомненно, ты права. Но что же нам делать с Каро? Она наверняка будет против того, чтобы Фанни уехала даже на некоторое время.

— Ничего страшного; как только она выйдет замуж, все изменится, и она уже не будет так нуждаться в обществе Фанни. Для Фанни совершенно необходимо использовать любую возможность, чтобы почаще бывать на людях, — ей ведь тоже уже пора задуматься о замужестве.

— Сомневаюсь, что ее будущего мужа удовлетворят туманные объяснения его невесты, что она — дочь нашей дальней родственницы, Джорджи.

Джорджиана пожала плечами:

— Дорогая, я полагаю, мне нет необходимости говорить тебе, что удовлетворить поверхностное любопытство влюбленного мужчины обычно не составляет особого труда; а Фанни скоро станет настоящей красавицей и не будет испытывать недостатка в кавалерах. Так или иначе, если это будет необходимо, я готова открыть правду. Не думаю, что она кого-нибудь шокирует. Многие догадываются, что у меня несколько незаконнорожденных детей; что я была плодовита, как… как…

Она запнулась, пытаясь подыскать сравнение, но Генриетта в смятении вскрикнула, пытаясь заставить ее замолчать, и Джорджиана лишь тихо рассмеялась:

— Риетта, ты прекрасно знаешь, что судьба одарила нас обеих бесчисленными любовниками. Так почему же наши ошибки должны заслуживать большего порицания только потому, что они привели к совершенно естественным последствиям? Что касается Фанни, меня часто удивляет, как это до сих пор никто не догадался, что…

— Почему, собственно, кто-то должен был догадаться? Все это время она жила в моем доме, и она на тебя совсем не похожа… Но хватит об этом, дорогая, что-то ты совсем загрустила. Ведь у нас нет повода для грусти, не так ли? Фанни растет доброй, красивой девочкой, и мы делаем для нее все, что в наших силах.

— Пока она живет, будет жив и ее отец, — задумчиво проговорила Джорджиана. — Мне кажется странным, что ее мачеха ни разу не написала и не приехала, чтобы повидаться с ней самой и привезти своих девочек.

— Она была рада от нее отделаться, — сказала Генриетта и, засмеявшись, добавила: — Не обманывай себя: мадам Валери всегда считала настоящим позором иметь что-то общее с нашим семейством. Она ни во что не ставит ни нас самих, ни то, что принято называть нашим привилегированным положением в обществе.

— Тем лучше для Фанни.

Немного помолчав, герцогиня сказала:

— Я люблю ее, и мне иногда очень хочется рассказать ей всю правду. Я так и поступлю, но не раньше, чем пойму, что мои дни сочтены; а этого осталось ждать вовсе не так уж долго, как кажется.

— Джорджи, нет!! — в ужасе воскликнула Генриетта.

— Вряд ли я доживу до глубокой старости, моя дорогая; впрочем, и ты тоже. Мы обе слишком много отдали этой жизни, а людям, которые испили чашу жизни до дна, не стоит бояться смерти.

Генриетта с тревогой и страхом взглянула на сестру. Джорджиана сильно изменилась за последнее время. Теперь она редко смеялась, а от ее былой красоты не осталось и следа: кожа увяла и потускнела, а некогда стройное тело расползлось, утратив соблазнительные формы. Только ее глаза были по-прежнему прекрасны.

— Возможно, будущее Фанни окажется не столь блестящим, как у Каро, но мы сделаем все, чтобы она радовалась этой жизни, — сказала Генриетта. — На ее семнадцатилетие я собираюсь устроить настоящий праздник; правда, это будет семейная вечеринка, но я уж постараюсь как следует порадовать нашу девочку. Сошьем красивое платье, а ты, Джорджи, подаришь ей что-нибудь из своих украшений. Все знают, как ты ее любишь, и это не вызовет никаких подозрений. Знаешь, я уверена: она ни за что не поменялась бы местами с Каро, даже если бы и могла. Она никогда не желает того, чего не может получить, и иногда мне даже кажется, что она немного жалеет всех нас.

— Двадцать лет назад я бы, наверное, этому удивилась, — со, вздохом ответила Джорджиана. — Иногда я задумываюсь, почему от моей прежней жизни, наполненной успехом, любовью, роскошью и блеском, теперь не осталось ничего, кроме печальных воспоминаний…

Глава 4

— Это трагедия, ужасная трагедия, и я понимаю, что теперь, после того, как бедный Пенистон умер, вся моя жизнь и жизнь Уильяма совершенно изменится. Ну скажи же что-нибудь, Фанни, что угодно, только не сиди вот так молча, словно сфинкс!

Фанни вздохнула и покорно отложила в сторону перья, чернильницу, аккуратнейшим образом расчерченные на столбцы и колонки каталоги. Затем она сложила руки на коленях и принялась наблюдать, как Каро нервно вышагивает взад и вперед по комнате.

Библиотека в Девоншир-Хаус была поистине огромна, Фанни она казалась настоящей сокровищницей. Она приняла на себя обязанности по составлению каталогов, снабжению указателями и описаниями сотен томов, рядами выстроившихся на полках, и для нее это задание было столь же серьезным, сколь и увлекательным.

Герцогиня относилась к ее занятиям довольно снисходительно, всего лишь как к хобби, но в глубине души Фанни иногда думала, что, возможно, ей когда-нибудь придется таким образом зарабатывать себе на хлеб.

Каролина в течение нескольких последних недель была в бесконечных разъездах, нанося визиты дальней родне, но этим утром она совершенно неожиданно приехала в Девоншир-Хаус.

Около часа она о чем-то совещалась с герцогиней и леди Бесборо, а затем отправилась разыскивать Фанни.

На ней до сих пор был ее дорожный костюм из синего бархата, отделанный мехом, волосы растрепались, а на щеках горели ярко-красные пятна румянца.

— Мне только вчера сообщили, что бедняжка Пенистон ушел от нас, — сказала Каро. — Все мы, конечно, знали, что рано или поздно это должно было случиться… но смерть всегда приходит так неожиданно… Я уже давно привыкла ко всем этим разговорам о его слабых легких, но почему-то думала, что раз его лечат лучшие доктора, он проживет еще достаточно долго… Бог свидетель, мне искренне жаль леди Мельбурн; бедняжка, должно быть, в отчаянии, да и Уильям тоже. Он был так привязан к Пенистону… они все были так близки… Как сильно с этого самого момента все изменится для Уильяма…

— Конечно, — спокойно отозвалась Фанни. — Насколько я полагаю, теперь он унаследует титул пэра и весьма недурное состояние, не так ли?

— Как ты можешь говорить об этом так невозмутимо? — вспылила Каролина.

— А почему я должна волноваться? Последний раз, когда мы с тобой разговаривали, — а это было не далее как несколько недель назад, — ты мне сказала, что уже практически решила выйти замуж за Хартингтона.

— Да, я знаю, но тогда у меня не было ни малейшей надежды, что я когда-нибудь смогу выйти за Уильяма. Харт — замечательный человек, и я очень привязана к нему, кроме того, мне уже девятнадцать, а значит, пора всерьез задуматься о замужестве. Скажи, Фанни, ты меня осуждаешь?

— Не то чтобы осуждаю, но ты не перестаешь удивлять меня, Каро. Весь последний год ты практически ни разу не вспомнила о существовании Уильяма Лэма, и я думала, что ты успела забыть его.

— Я пыталась забыть его, но это не в моих силах. Последнее время я мало что слышала о Пенистоне, до тех пор, пока вчера не приехал лорд Грэнвилл и не сообщил нам, что все кончено. Я должна увидеться с Уильямом, я обязательно должна с ним увидеться! Наверное, он в отчаянии, и я должна утешить его. Я хочу, чтобы ты поехала вместе со мной в Мельбурн-Хаус.

— Даже и не думай! — воскликнула Фанни. — Это будет выглядеть ужасно бестактно и… бессердечно! Леди Мельбурн прекрасно знает, что Уильям всегда лелеял определенные надежды, и теперь, когда умер бедный Пенистон, они могут стать реальностью! Она может подумать, что ты явилась к ней в дом для того, чтобы порадоваться ее горю. Похороны назначены на завтра, и там соберется вся семья.

— Я тоже стану членом их семьи! — нетерпеливо воскликнула Каро.

— Но пока это еще не так! Тетя Генриетта и понятия не имеет о твоих намерениях, а когда узнает, то наверняка придет в ужас!

— Только глупец может поверить, что я могу приехать в Мельбурн-Хаус, чтобы порадоваться смерти Пенистона, которого всегда так любила и чью кончину теперь искренне оплакиваю. Знаешь, леди Мельбурн можно назвать кем угодно, но только не дурой. Впервые в жизни я чувствую, что мы с ней близки, и восхищаюсь ею — лорд Грэнвилл обо всем рассказал нам, и я бы на ее месте поступила бы точно так же. Ты слышала о том, что миссис Мастерс, это очаровательное создание, последние несколько лет была любовницей Пенистона? Они скрывали свои отношения, но когда леди Мельбурн поняла, что конец ее сына уже близок, она забыла обо всех условностях и приличиях и послала за миссис Мастерс.

— Я слышала об этом, — сказала Фанни.

— Этот поступок достоин восхищения! Это так на нее не похоже. Впервые в жизни она думала не о том, что скажут о ней другие, а о своем сыне. Бедный Пенистон! Он, наверное, очень любил миссис Мастерс, раз ради нее решил остаться холостяком. И как благородно со стороны матери разрешить любовнице сына провести рядом с ним последние дни…

— Возможно, теперь им вдвоем будет легче пережить такое горе.

— Да, я тоже так думаю.

Каролина перестала ходить взад и вперед по комнате и остановилась перед Фанни.

— Как необоснованны и абсурдны твои попытки удержать меня от встречи с Уильямом! Неужели ты думаешь, что он мог забыть меня, а я — его?!

— Я думаю, что на некоторое время ты должна оставить его в покое, пока же все, что ты можешь сделать, — это написать ему и его матери письмо.

Спустя несколько мгновений Каро неохотно сказала:

— Пожалуй, ты все-таки права. С моей стороны неблагоразумно совершать поступки, которые могут быть превратно истолкованы, а уж в этом искусстве леди Мельбурн не сыскать равных. Увы, но это и есть то единственное препятствие, которое мешает нам с Уильямом пожениться.

— Насколько я помню, раньше ты говорила, что все дело в излишней мягкости Уильяма и его склонности во всем уступать тебе?

— Я специально все преувеличивала. Пойми, пока был жив Пенистон, наш брак с Уильямом был невозможен, и я пыталась убедить себя в том, что это только к лучшему. Но мое сердце говорит об обратном…

— Но даже теперь Уильям не самая подходящая для тебя пара. Тетя Генриетта надеется, что ты выйдешь замуж если не за Хартингтона, то хотя бы за Элторпа.

— Они оба — мои двоюродные братья. Не думаю, что это хорошо — выйти замуж за своего родственника, пусть даже и дальнего.

Фанни пожала плечами: о чем Каро думала раньше? Всего несколько месяцев назад всем казалось, что оба молодых человека имеют практически одинаковые шансы завоевать ее расположение.

— Пожелай мне счастья, — с умоляющим видом сказала Каро и, обняв Фанни за шею, прижалась к ней щекой.

— Конечно, я от всего сердца желаю тебе стать счастливой, но… мне кажется, пока еще рано говорить об этом.

— Какая же ты все-таки! Неужели ты думаешь, Уильям и впрямь ко мне переменился?

— Нет, — вздохнула Фанни. — Я виделась с ним всего неделю или две назад, и он о тебе спрашивал. Я не говорила тебе раньше, но два года назад он попросил, чтобы я позаботилась о тебе, если его не окажется рядом.

— Правда? — спросила Каро, и ее глаза увлажнились. — Он самый лучший человек на свете!

— Подожди несколько месяцев, а за это время дай понять Харту, что ему не на что надеяться. И знаешь, тебе лучше больше бывать дома или хотя бы здесь, у тети Джорджи.

— Тебе всего восемнадцать, — удивилась Каро, — а ты даешь мне советы, как многоопытная вдова! Как странно, что два человека, которые выросли вместе, могут быть такими разными.

— Да, у меня совершенно другой характер и другой образ жизни, — признала Фанни.

— Но это не значит, что ты должна все свое время посвятить книгам. Я и сама люблю читать, но ты относишься к занятиям так, словно это — твое призвание. Ты ведь хорошенькая, Фанни, даже очень хорошенькая, и тебе тоже пора задуматься о любви и о замужестве!

Фанни улыбнулась и покачала головой. Единственным мужчиной, который хоть немного ее интересовал, был Уильям Лэм. Она не позволяла себе даже думать о нем, ибо знала, что, воодушевленная своими мечтами, она может совершить какую-нибудь непростительную ошибку. Подавляя свои желания и стремления, в глубине души она осознавала, сколько страсти на самом деле в ней сокрыто — намного больше, чем в Каро, чья эмоциональность была скорее надуманной, чем реальной.

Для Каро романтические сценарии, разворачивающиеся в ее фантазиях, всегда значили много больше, чем реальная любовь, но Фанни догадывалась, что для нее самой физическая любовь значила очень многое — конечно, если бы она сама могла выбирать себе возлюбленного.

Отчасти это объяснялось тем, что Фанни сознательно берегла свою непорочность. Она не могла чувствовать себя вполне защищенной: все любили ее, но никто не считал необходимым за ней присматривать. Даже герцогиня и леди Бесборо, придя к выводу, что Фанни — вполне уравновешенная и рассудительная девушка, не особенно беспокоились на ее счет.

Конечно же многие мужчины, не ожидая обнаружить столь непреклонную добродетель в девушке, принадлежащей к подобному семейству, пытались оказывать Фанни знаки внимания, но она всегда категорически отвергала любые ухаживания.

Ей ничуть не льстили их признания в том, что она красива и желанна. Напротив, она склонялась к той мысли, что, если бы это было правдой, тем хуже для нее; в конце концов, она пришла к выводу, что добродетель — это ее главное достоинство, которым она не станет жертвовать ради удовлетворения сиюминутных плотских желаний.

Если когда-нибудь она выйдет замуж за человека, который будет ей действительно небезразличен, она преподнесет ему этот драгоценный дар, но стать той, в кого мужчины влюбляются столь же легко, как и забывают, — нет, этот путь не для нее.

— Не вижу особого смысла просто сидеть и думать о любви, — сказала Фанни. — Может случиться, что мне так никогда и не удастся ее познать. Ну а если это все же произойдет, не думаю, что моя начитанность сможет стать серьезной помехой. Мне кажется, если замужняя женщина настолько глупа, что ее интересует только собственная внешность, то вряд ли одной ее красоты будет достаточно, чтобы муж не начал поглядывать на сторону. Да и в конце концов, гораздо легче примириться с неверностью мужа, если тебе есть чем занять свои мозги.

— Если женщина любит своего мужа, а он ей изменяет, вряд ли что-то сможет ее утешить, даже если она умеет читать задом наперед на санскрите, — съязвила Каро.

К удивлению Фанни, в течение нескольких месяцев Каролина, последовав ее совету, вела относительно тихую и спокойную жизнь, — если, конечно, позволительно так выразиться, ибо ее постоянное присутствие в доме причиняло всем достаточно хлопот и беспокойства.

Каро не знала, куда себя деть, и попросту убивала время, чего раньше с ней никогда не случалось. Она мучилась от скуки и чаще, чем обычно, давала волю своему взрывному темпераменту. Леди Бесборо тоже ужасно нервничала, понимая, в чем кроется причина этого добровольного заточения.

Конечно, Уильям был не тем мужчиной, которого она прочила в мужья своей дочери, но Генриетта чувствовала, что возражать совершенно бессмысленно. Возникни на пути взбалмошной и страстно влюбленной Каро какое-нибудь препятствие, мешающее осуществлению ее планов, и она сделает жизнь окружающих просто невыносимой.

Время как будто обернулось вспять, превратив Каро в того странного, непостижимого ребенка, каким она была всего несколько лет назад. Она снова часто впадала в беспричинный истерический гнев, дулась, хандрила, отказывалась от еды, громко и безутешно рыдала, а затем одевалась с головы до пят во все черное и надолго отправлялась в ближайшую церковь.

В основном приступы ее хандры случались, когда из Лондона уезжал Уильям. Он на время оставил свою адвокатскую практику и большую часть времени проводил в Брокетте с леди Мельбурн, которая была рада возможности побыть в обществе своего любимого сына.

Каролина была вне себя — ей казалось, что Уильям уделяет леди Мельбурн слишком много внимания. Ее сердитые, обличительные речи шокировали даже Генриетту, никогда не питавшую, за исключением Уильяма, особых симпатий к семейству Лэм.

Надо сказать, что Генриетта и Уильям были настоящими друзьями. Они отлично понимали друг друга, и иногда Уильям видел в Каро ту душевную щедрость, которой была преисполнена ее мать.

Но все же для негоКаро была лучше всех. Может быть, иногда она могла показаться немного своенравной и упрямой, но его вдохновляла ее кипучая энергия и трогательный, немного детский идеализм.

Общение с Каро, однако, не изменило его отношения к религии, и у них не утихали бесконечные дискуссии, ни на йоту не приближавшие их к согласию и истине.

— Но, дорогая, — убеждала дочь леди Бесборо, — мужчины, конечно, признают авторитет церкви, но вера редко становится для них необходимостью.

— Я бы не возражала, если бы Уильям так и поступал, — отвечала ей Каролина. — И я бы ничего не имела против, если бы он предпочел вообще не обсуждать со мной этот вопрос, но он всегда вступает со мной в спор и высмеивает все то, что для меня свято. Конечно, сначала я начинаю сердиться, а потом просто впадаю в бешенство! Это все его мать! Она всегда, всегда насмехалась и глумилась над нами! Она далеко не добродетельна, но даже не понимает, почему ей следует этого стыдиться! Зато она считает, что ты и тетя Джорджи должны быть абсолютно непогрешимы только потому, что вы обе — верующие!

— Это вполне понятно, — говорила Генриетта. — Мне стыдно говорить с тобой на такие темы, но ты знаешь, что…

— Мамочка, дорогая, конечно же я знаю, но неужели ты могла подумать, что я осуждаю тебя? Никогда, никогда! Ты хотела любви, хотела быть счастливой, за это нельзя осуждать! Но она ведет себя так, как будто она мужчина, а не такая же женщина, как ты, она заявляет, будто женщиной движут лишь первобытные, животные инстинкты, которые не имеют ничего общего с чувствами! Я как-то слышала, как она сказала — в присутствии Уильяма, Фредерика и Джорджа, — что желание получить сексуальное удовлетворение сродни желанию утолить голод или жажду. Она не согласна с теми, кто считает, что женщины более чувствительные и утонченные создания, чем мужчины, и что они больше мужчин нуждаются в любви и ласке. Представь только, она заявила, что это совершеннейший вздор! Я едва сдержалась, слушая ее дурацкие речи!

— Как она могла говорить такое в присутствии молоденькой девушки? — возмутилась Генриетта.

— Меня больше шокировало то, что все это слышали ее сыновья. Но они ничуть не смутились — даже Уильям! Более того, они смеялись и смотрели на нее с восхищением! Неудивительно, что они с таким пренебрежением относятся к религии! А лорд Мельбурн слишком бесхарактерный, чтобы противостоять своей женушке. Кажется, единственное, в чем он вполне определился, — так это в своем неприятии Уильяма, он не может ему простить, что его настоящий отец — лорд Эгремонт.

— Сомневаюсь, что этот жалкий и никчемный человек способен даже на то, чтобы кого-нибудь действительно невзлюбить, — сказала Генриетта. — Кроме того, мы не можем быть совершенно уверены, что отцом Уильяма является лорд Эгремонт.

— Леди Мельбурн, конечно, никогда не заявит об этом во всеуслышание, — согласилась Каро, — но, скорее всего, дело обстоит именно так. Да и лорд Эгремонт очень любит Уильяма, чего нельзя сказать о его отношении к другим членам этого семейства. Лично я очень рада, что у Уильяма такой прекрасный во всех отношениях отец, и в этом смысле я могу только одобрить вкус нашей Колючки. Если же Уильям — сын лорда Мельбурна, почему тогда папаша и слышать не хочет, чтобы он занял место бедняги Пенистона? Когда мы виделись последний раз, Уильям рассказал мне, что лорд Мельбурн наотрез отказал ему в тех пяти тысячах, которые всегда получал Пенистон. Это стало такой неожиданностью для Колючки, что она запаниковала и даже попросила принца как-то повлиять на решение ее мужа.

— Это Уильям сказал тебе?

— Да, он пытался объяснить мне, что у него нет денег. Я не знаю, внял ли принц просьбе леди Мельбурн, но если это так, то, надеюсь, все решится в пользу Уильяма, а иначе на что он может рассчитывать со своими двумя тысячами в год?

— Конечно, этого явно недостаточно, — сказала Генриетта, — хотя в перспективе, получив отцовское наследство, Уильям может составить неплохую партию любой девушке. Но все же, Каро, дорогая, хорошенько обдумай свое решение. Женщина, которая станет твоей свекровью, всегда была тебе неприятна; впрочем, ты и ко всем остальным Лэмам не питаешь особых симпатий. Боюсь, что даже с Уильямом у тебя могут возникнуть различные трудности — например, все тот же вопрос веры.

— Уильям — очень терпимый человек, мама. Не думаю, что он станет запрещать мне ходить в церковь.

— Возможно, но он заставит тебя почувствовать, что желание ходить в церковь само по себе абсурдно. Безобидные на первый взгляд насмешки из уст такого умного и острого на язык человека, как Уильям, могут стать поистине смертельным оружием.

Каро со вздохом сказала:

— Если бы его доводы не были такими обоснованными, если бы он говорил все это только в шутку… Но он и в самом деле думает, что вера в загробную жизнь придумана только для утоления собственного эгоизма, что верующими людьми движет лишь надежда на будущее вознаграждение. Он восхищается личностью Иисуса, но даже в нем находит недостатки. Меня просто начинает трясти, когда он заявляет, что события, описанные в Новом Завете, — не более чем интерпретация верований древних греков и римлян.

— Христианство дает ответ и на этот вопрос: поколения людей различных рас верили в то, что можно назвать лишь слабым отблеском истины, но лишь до тех пор, пока на землю не пришел Иисус. Всякая вера — это не более чем часть божественного замысла, и единственное, что не может быть его частью, — это отсутствие всякой веры. Каро, если ты достаточно умна, ты не должна спорить с Уильямом или пытаться его переубедить. Тебе не удастся повлиять на него, но ты можешь погубить себя. Если когда-нибудь и случится так, что он все же примет христианство, то лишь милостью Божьей, а не твоими уговорами.

— Но ведь по-настоящему хорошая и верная жена может быть для мужа примером?

— Не знаю, Каро, могу сказать только, что он будет любить ее в ответ на ее любовь и верность.

— Я буду очень стараться, — сказала Каро. — Я знаю, иногда я бываю невыносимой, особенно в последнее время. Но если женщина любит так сильно, как я люблю Уильяма, мне кажется, замужество поможет ей стать более уравновешенной и рассудительной.

— Надеюсь, что ты права, моя дорогая.

В мае того же года, когда Уильям был в Брокетте с леди Мельбурн и своей сестрой Эмили, он оповестил их о своем намерении сделать предложение Каролине.

Его решение стало ударом для леди Мельбурн, ибо с тех пор, как умер Пенистон, она всеми возможными способами пыталась отдалить сына от Каро, и последнее время ей даже стало казаться, что она уже достигла определенных успехов.

Уильям не рассердился, когда она прямо заявила ему, что ей не нравится Каролина и что из нее получится отвратительная жена. Он не тешил себя надеждой, что между его матерью и будущей женой возникнут теплые чувства, но он вполне резонно полагал, что леди Мельбурн, которую можно было смело назвать мастером компромисса, могла бы хотя бы внешне не проявлять своей неприязни по отношению к невестке.

В присутствии Уильяма Каролина никогда не отзывалась плохо о леди Мельбурн, прекрасно осознавая, что может оскорбить его сыновние чувства, но сама леди Мельбурн в тесном семейном кругу не особенно стеснялась в выражениях.

— Каролина Понсонбай — всего лишь глупая, надутая кукла! — сказала как-то она. — Да, она хорошенькая и умеет привлечь к себе внимание мужчины, но жениться на ней может только сумасшедший!

— Можно подумать, что я познакомился с ней всего неделю назад, — с насмешливой улыбкой ответил Уильям. — Ты прекрасно знаешь, что я всегда хотел, чтобы она стала моей женой, с того самого момента, как впервые ее увидел.

— Господи, и как это тебя угораздило! Ведь вокруг полно других хорошеньких девушек!

— Но мне нужна только она, и я уже говорил тебе об этом тысячу раз.

Леди Мельбурн промолчала, и Уильям добавил:

— Любящие матери редко бывают довольны своими невестками, и было бы странно ждать от них иного. Но если я не могу жениться на Каро, я не женюсь ни на ком другом. Неужели ты хочешь, чтобы я навсегда остался холостяком?

— Конечно нет, и я надеюсь, что именно ты продолжишь наш род. Ты же знаешь, я очень люблю Фредерика и Джорджа, но мы с тобой всегда были особенно близки. Но эта девчонка! Никто из нашей семьи, кроме тебя и Эмили, ее на дух не переносит!

Уильям усмехнулся:

— Конечно, ты ведь никогда не скрывала своей неприязни к Каро. Фредерик называет ее «маленьким чудовищем», да и остальные отзываются о ней не лучше.

Глаза леди Мельбурн сверкнули.

— Что с того? Насколько я осведомлена, весь Девоншир-Хаус называет меня не иначе как Колючкой.

— Какой кошмар! — рассмеялся Уильям. — К счастью, тебя не очень-то волнует, что говорят о тебе люди, но Каро совсем не такая. В отличие от тебя, мама, она нуждается в поддержке и одобрении. Да, она бывает своенравной, но это упрямство тоже частичка ее очарования. Она может вести себя безответственно, но я только еще больше люблю ее за это, она такая великодушная, добрая, умная и так не похожа на других! Прошу тебя, мама, попытайся быть к ней добрее, попробуй хоть чуточку полюбить ее!

— Конечно, я попытаюсь, — сказала леди Мельбурн, — хотя до сих пор мне никогда не приходилось заставлять себя кого-нибудь полюбить. В свое время мне было необходимо наладить отношения с семейством Бесборо, но, по правде говоря, дружбы между нами никогда не было. Единственный член этой семьи, который мне действительно симпатичен, — если, конечно, эту девушку можно назвать полноправным членом семьи Бесборо, — это Фанни Валери.

— Между прочим, Фанни — ближайшая подруга Каро.

— Эта милая девочка прекрасно знает свою выгоду.

— Ты, кажется, сказала, что она тебе нравится?

— Так и есть. Я просто полагаю, что Фанни достаточно умна, чтобы афишировать свои истинные чувства, особенно по отношению к той, к кому она приставлена в качестве компаньонки. Кстати, ты уже написал Каролине?

— Да, сегодня. Но мы с ней уже давно обо всем договорились.

— Если бы Пенистон был сейчас с нами!

— Я разделяю твои чувства, мама. Сначала я и думать не хотел о том, что он освободил мне дорогу, но я уверен, он бы не слишком обрадовался, если бы я по собственной глупости упустил свое счастье. Бедняга, он ведь тоже был влюблен…

— А ты когда-нибудь хотя бы пытался найти свое счастье с другой девушкой?

Уильям снова улыбнулся своей иронической улыбкой:

— Уверяю тебя, что я не упустил ни единого шанса, который подарила мне судьба; некоторые из этих интерлюдий оказались весьма занятными, и я получил от них свою порцию удовольствия, но… Все они длились недолго и в конечном счете не принесли мне утешения.

— А вот Каролина, насколько я слышала, нашла утешение в обществе двух своих кузенов, — ехидно заметила леди Мельбурн.

— Возможно, она и пыталась, но Каро вовсе не распущенная. Прошу тебя, не говори сейчас ни слова! В этом она совсем не похожа на остальных женщин своего семейства, да-да, она совсем другая! Флирт для нее — всего лишь игра, и она никогда не пойдет дальше.

— Хартингтон определенно надеялся стать ее мужем.

— Так бы оно и случилось, если бы не судьба, которая подарила этот шанс мне. Но полно, мама, я больше не хочу об этом разговаривать.

Проведя некоторое время в раздумьях, леди Мельбурн в конце концов была вынуждена признаться самой себе, что женитьба ее сына на единственной дочери лорда Бесборо — это, пожалуй, все, чего она только может для него желать. Ей ничего не оставалось, как сделать вид, что все идет своим чередом, хотя она и пообещала себе, что ни леди Бесборо, ни герцогиня ни на секунду не должны усомниться в том, что она совершенно не одобряет выбора сына.

Они обе оказались чрезвычайно полезны, когда ей было необходимо войти в высшие круги лондонского общества. Семья ее мужа в то время не пользовалась особым авторитетом, и только его состояние позволило ему жениться на дочери сэра Ральфа Милбэнка, главы старейшего йоркширского рода, и получить звание пэра.

Но сейчас она могла обойтись без них, ибо входила в число фавориток принца Уэльского, однажды ставшего ее любовником. Если герцогиня или леди Бесборо только намекнут, что Уильям недостоин их дочери, они очень об этом пожалеют.

Каролина, получив от Уильяма официальное предложение, снова и снова перечитывала его письмо, и глаза ее были полны слез.

«Я люблю тебя вот уже четыре года, люблю тебя горячо, нежно и преданно, — так преданно, что даже самые твердые намерения обуздать мою любовь, когда обстоятельства не позволяли мне признаться в своих чувствах, оказались бессмысленны и тщетны. Это чувство оказалось сильнее меня, оно перевернуло всю мою жизнь…»

Каро раньше никогда не приходилось получать подобных писем, но она поняла, что эти слова адресованы не только ей, но также и ее родителям.

Она передала письмо отцу и тактично оставила его наедине с Генриеттой. Лорд и леди Бесборо некоторое время совещались и вскоре, возможно, впервые за последние годы пришли к обоюдному согласию: их обоих устраивал Уильям Лэм, и они не видели никаких препятствий, мешающих Каролине стать его женой.

Супруги Бесборо прекрасно понимали, что Каро была необходима твердая рука любящего мужчины, и, без сомнения, Уильям мог бы стать ее надежной опорой в жизни. Так или иначе, она собиралась выйти за него замуж, и это было большим облегчением для всей семьи — наконец-то можно было забыть обо всех тревогах и увидеть Каролину счастливой.

В результате этого семейного совета Уильяму было предложено поехать в театр, где во время антракта супруги Бесборо объявили ему, что оставляют окончательное решение на усмотрение самой Каролины.

К изумлению лорда Бесборо и смущению Генриетты, обычно довольно невозмутимый Уильям так обрадовался, что порывисто обнял и поцеловал будущую тещу. Леди Бесборо еще больше смутилась, увидев, что свидетелями этого поцелуя стал Джордж Каннинг с одним из своих приятелей. Секундой позже это заметил и Уильям и, резко отпрянув, отвернулся и побежал вниз по лестнице в фойе.

Каро, все это время благоразумно не покидавшая ложи, очень развеселилась, узнав, что произошло, но залившаяся румянцем Генриетта ринулась вслед за Каннингом, чтобы объяснить ему причину столь вольного поведения Уильяма.

Джорджу Каннингу нравился Уильям, и, выслушав Генриетту, он принялся ее успокаивать:

— У мальчика большое будущее! Он милый человек, все его поступки заслуживают уважения, так что можете смело доверить ему свою дочь.

— Я просто голову потерял, — чуть позже рассказывал Уильям Каролине. — Я не ожидал услышать от твоих родителей ничего, кроме отказа, в лучшем случае я рассчитывал, что мне придется выдержать что-то вроде испытательного срока. Но когда я увидел взгляд твоей матери, такой ласковый и доверительный… Я был просто сражен наповал!

— Не сомневаюсь, что теперь ты будешь нравиться ей еще больше, чем прежде, — сказала Каро. — Мой дорогой, какие же мы с тобой счастливые!

Охваченная радостью, Каролина на некоторое время даже забыла о своей неприязни к матери Уильяма, но леди Мельбурн оставалась тверда как кремень. Она видела, что внимание ее сына целиком поглощено двумя женщинами, принадлежащими к кругу Девоншир-Хауса, и в ней закипала ревность.

Свадебная церемония обещала быть грандиозной, и Уильяму не удавалось присесть с утра и до самой ночи.

Мать Уильяма пригласила леди Бесборо в Мельбурн-Хаус, чтобы обсудить детали торжества, но беседа явно не клеилась.

— Я, конечно, знаю, что Каролина всегда любила только моего мальчика, но зачем же она столько времени водила за нос беднягу Хартингтона? — ледяным тоном поинтересовалась леди Мельбурн. — Говорят, когда он узнал о ее помолвке с Уильямом, то просто обезумел от горя и впал в столь угнетенное состояние духа, что даже пришлось посылать за доктором. Бедняжка Хартингтон! Неужели это правда?

Генриетта со вздохом признала, что все так оно и было, но заметила, что одно время Каро действительно подумывала выйти за него замуж. Она из всех сил пыталась забыть Уильяма, точно так же, как и он пытался забыть ее.

— Возможно, но бедный Хартингтон влюблен в нее до беспамятства. Все-таки трудно понять этих мужчин!

В глазах Генриетты вспыхнула обида.

— Трудно?! Отчего же? Влюбляются и далеко не в таких привлекательных девушек, как моя дочь.

Леди Мельбурн пожала плечами:

— Влюбляются — да, но меня удивляет, что Каролине с ее… мм… позволю себе сказать, сложным характером удается не дать этой любви угаснуть. Редкий мужчина обладает достаточным терпением… Так или иначе, я надеюсь, что она унаследовала хоть каплю здравого смысла и сдержанности от своего отца, в противном случае Уильяму останется лишь сожалеть о своем решении.

— Вы полагаете, он будет сожалеть о том, что Каро — моя дочь? — Голос Генриетты дрогнул. — Почему вы так ненавидите и презираете меня, Бетси? Мне казалось, что мы с вами прекрасно ладим!

— Возможно, но едва ли можно назвать нас родственными душами. Я гораздо больше ценю благоразумие, чем чувства, которые не знают никаких преград и вносят в жизнь окружающих хаос. Я буду искренней с вами, Генриетта: пусть лучше Уильям последует в могилу за своим братом, чем дикие выходки Каролины разобьют ему сердце или он окажется в том же недвусмысленном и весьма унизительном положении, что и ваш супруг!

— А вы… Разве вы всегда были чистой и непорочной?

— Когда я была помоложе, мне случалось искать развлечений на стороне, но я всегда была очень осмотрительна. Не вижу причин, почему мои дети должны терпеть унижения из-за того, что я завела себе любовника? Кроме того, я никогда не пренебрегала общепринятыми приличиями, как всегда поступали и продолжаете поступать вы, моя дорогая. Всем известно, что Грэнвилл покидает вас и возвращается, когда ему вздумается, и стоит ему только поманить вас пальцем, как вы стремглав бросаетесь в его объятия. Полагаю, Каролина наверняка осведомлена об этом лучше, чем кто-либо другой.

Леди Мельбурн говорила правду, и Генриетта не нашлась, что ей ответить. Побледневшая и взволнованная, она поднялась, шурша шелковыми юбками:

— Вы совершенно несносны! Я больше ни минуты не собираюсь сидеть и выслушивать ваши оскорбления. Жаль, что я не в силах разорвать эту помолвку! Теперь я понимаю, что, вероятно, вы постараетесь сделать все возможное, чтобы моя дочь никогда не была счастлива! Вы правы, я не самая лучшая жена, но мой муж не позволит никому — в том числе и вам — разговаривать со мной в подобном тоне! Я намерена немедленно сообщить ему и своей дочери об этом разговоре. Каролина очень любит Уильяма, но она любит и меня, и я думаю, едва ли…

Ее глаза наполнились слезами, она замолчала и поспешила к дверям.

Леди Мельбурн почувствовала, что перегнула палку. Она знала, что этот разговор вряд ли получится приятным, но не предполагала, что все может закончиться открытым разрывом отношений. Впервые в жизни всепоглощающая ревность одержала верх над ее холодным, здравым рассудком.

На ее взгляд, Генриетта Бесборо была всего лишь импульсивной дурочкой, но сейчас она представляла собой реальную угрозу. Дело попахивало разрывом помолвки Уильяма и Каролины.

«Если это случится, Уильям не простит меня до конца моих дней», — подумала леди Мельбурн. Нужно было действовать, и немедленно.

Она метнулась вслед за Генриеттой и схватила ее за руку:

— Риетта! Постойте…

— Чтобы снова выслушивать все эти обвинения в свой адрес?!

Леди Мельбурн изобразила жест отчаяния.

— Мне кажется, что я теряю… теряю моего Уильяма… — сказала она.

Слезы, послушные ее воле, потекли по щекам, и она умоляюще посмотрела на Генриетту.

— Я не стану возражать, если после свадьбы Каролина решит переехать в дом своего мужа, — холодно ответила Генриетта.

— Но дело даже не в этом… Теперь все будет по-другому, совсем не так, как прежде… Поймите, Уильям — мой любимый сын… Но я постараюсь… постараюсь быть доброй с Каро, если она будет добра к моему Уильяму.

— Она будет хорошей женой, гораздо лучшей, чем я, и я надеюсь, Бетси, что в трудную минуту она всегда сможет рассчитывать на вашу поддержку.

Леди Мельбурн рассмеялась:

— Такой вы нравитесь мне гораздо больше, Риетта! Идите же сюда, давайте снова присядем. Я прошу прощения за то, что вам тут наговорила. Мною двигала ревность. Поймите меня, я никак не могу привыкнуть к тому, что Уильям уже совсем взрослый. В последнее время я так редко его вижу, и даже тогда, когда мы вместе, он непрерывно восхищается Каро.

— Это случается с влюбленными, — заметила Генриетта, усаживаясь в кресло.

— О, моя дорогая! Уильям никогда не простит меня!

Леди Мельбурн изящно заплакала, аккуратно вытирая каждую слезинку отделанным кружевом носовым платочком прежде, чем она смогла бы испортить ее макияж.

Генриетта никогда раньше не видела ее плачущей и тут же смягчилась:

— Я ничего ему не скажу, мне совершенно не хочется омрачать его счастье. Я люблю Уильяма, почти как родного сына, по крайней мере в одном мы с вами похожи: мы обе очень привязаны к нашим семьям.

— Да, дорогая, — кивнула леди Мельбурн, — и я была слишком поглощена любовью к моему мальчику, но вы так великодушны, что должны понять и простить меня.

Она, обычно скупая на нежности, неожиданно обняла свою собеседницу, чем несказанно ее удивила, и с улыбкой сказала:

— Ну, я думаю, теперь ничто не мешает нам снова подружиться.

Генриетта сомневалась в искренности ее слов — недавняя обида была еще слишком свежа.

— Надеюсь, это так, — сдержанно ответила она.

Леди Мельбурн позвонила в колокольчик и приказала подать чаю.

Она снова завела разговор о Каро, но на этот раз начала расхваливать ее красоту, ум и удивительную способность располагать к себе всех, кто оказывается рядом.

— Кстати, позавчера у Холландов я случайно встретила вашу юную племянницу, Фанни Валери, — сказала леди Мельбурн. — Она помогает составить каталог новой коллекции книг, которую Генри Холланд недавно приобрел у вдовы какого-то их умершего родственника. Должна сказать, Фанни превратилась в весьма очаровательную юную леди! Работа с книгами, несомненно, очень увлекательное занятие для такой умной и образованной девушки, как она.

— Да, она поглощена своим хобби, — согласилась Генриетта.

Леди Мельбурн про себя отметила, что на последнем слове леди Бесборо сделала определенный акцент, будто хотела подчеркнуть, что Фанни занимается книгами исключительно ради собственного удовольствия. С ее языка уже готово было сорваться возражение, что это хобби приносит неплохой доход, но она вовремя сдержалась: снова ссориться с Генриеттой ей было сейчас явно ни к чему.

Фанни действительно не получала за свою работу денег, но владельцы библиотек обычно старались как-нибудь отблагодарить ее за проделанную работу. Лорд и леди Холланд, например, решили подарить девушке браслет с бериллами и бриллиантами.

Леди Мельбурн вовсе не собиралась критиковать Фанни за то, что она с благодарностью принимала подобные подарки; наоборот, она скорее высмеяла бы ее, если бы та от них отказывалась. Да и вообще, она упомянула о Фанни лишь для того, чтобы найти повод продолжить разговор о Каролине.

— Фанни говорила о Каро, — сказала леди Мельбурн. — Похоже, она очень привязана к вашей дочери. Она сказала мне, что очень рада за Уильяма. А еще она вспомнила, что Каро была влюблена в него еще тогда, когда ей было всего четырнадцать.

— Да, она уже тогда его любила, — с улыбкой подтвердила Генриетта.

— Жаль, что я раньше не особенно старалась узнать ее получше, Риетта, но я постараюсь исправить свою оплошность. Мне вовсе не хочется, чтобы Каролина относилась ко мне с неприязнью.

— Каро, — серьезно сказала Генриетта, — никогда не выказывает неприязни к тем, кто относится к ней с искренней добротой и любовью.

Глава 5

Несколько недель после своей помолвки с Уильямом Каролина была счастлива, не только счастлива, но и удивительно спокойна и уравновешенна. Но через некоторое время бесконечные хлопоты, визиты, приемы и вечеринки изрядно утомили ее.

Она похудела, выглядела бледной и изможденной и все чаще плакала, предвидя неизбежную разлуку со своей семьей.

Когда леди Мельбурн объявила, что предоставляет в распоряжение молодых весь первый этаж фамильного особняка, Уильям с радостью согласился с матерью, даже не подумав о том, что у Каро могут возникнуть какие-нибудь возражения.

Поначалу так оно и случилось: ослепленная счастьем, Каро спокойно приняла эту новость, как и все остальное, что предлагал ей Уильям.

Но чуть позже, когда первая эйфория слегка угасла, ее стали мучить плохие предчувствия, а когда она поделилась своими опасениями с Уильямом, оказалось, что уже слишком поздно что-либо менять.

В огромных комнатах уже полным ходом шла переделка, а для обустройства и украшения апартаментов семья презентовала Уильяму новую мебель, картины и всевозможные безделушки.

Уильям говорил Каро, что его мать, да и вся семья, будут оскорблены, если он сейчас заявит, что они решили жить отдельно; кроме того, они и на самом деле будут жить отдельно, так как леди Мельбурн обещала, что не станет вторгаться на первый этаж без специального приглашения. Он пообещал, что у них будут собственные слуги, да и вообще, они будут жить своей, независимой от остального семейства жизнью.

Каролине ничего не оставалось, как согласиться, но с тех пор она часто впадала в меланхолию и время от времени заявляла Уильяму, что, хотя она очень любит его, ему не следовало на ней жениться, так как она совершенно убеждена, что только испортит ему жизнь.

Генриетта нервничала почти так же, как и ее дочь, и даже Фанни, которая почувствовала, что в семье творится что-то неладное, пришлось на некоторое время оставить свои занятия с книгами.

Один лишь Уильям, как и обычно, был на удивление спокоен. Не обращая внимания на ревность своей матери, он проводил большую часть времени с Каро, пытаясь развеять ее опасения и убеждая ее в том, что ничто не сможет помешать их счастью.

Наконец, когда обустройство апартаментов в Мельбурн-Хаус было доведено до совершенства, за несколько дней до свадьбы, Каро все-таки согласилась взглянуть на свое будущее жилище в сопровождении Уильяма, леди Бесборо и Фанни.

Не было никаких сомнений в том, что леди Мельбурн не пожалела ни времени, ни денег на отделку семейного гнездышка для своего сына — все было по высшему разряду. Она не стала спорить с Каро, когда та заявила, что привезет с собой из дома некоторые предметы обстановки, и, более того, даже предложила будущей невестке самой выбрать расцветку ливрей для своих слуг.

Леди Мельбурн была решительно настроена сделать своего сына счастливым и проявляла к Каро лучшие чувства, на которые только была способна: заваливала ее дорогими подарками, старалась потакать любым ее капризам и прихотям и при всяком удобном случае восхищалась ее умом и красотой. Она знала, что наградой за ее лояльность к невестке будет любовь и признательность Уильяма, и старалась изо всех сил.

В день свадьбы Каро пребывала в полном смятении чувств. Всю ночь она не могла сомкнуть глаз, и, так как церемония была назначена на восемь часов вечера, врач решил дать ей настойку опия, чтобы она смогла немного поспать и набраться сил.

В конце концов Каро все-таки уснула, но сон ее был неспокойным, и когда Фанни около семи часов вечера вошла к ней в комнату, чтобы разбудить ее, то обнаружила ее беспокойно мечущейся во сне, с лицом, залитым слезами.

Проснувшись, Каро прижалась к Фанни и сказала, что ей приснился кошмар. В ее сне леди Мельбурн, одетая в облегающее серебристо-зеленое платье, жестоко насмехалась и глумилась над ней, а когда Каро попятилась и попыталась убежать прочь, под странными одеждами леди Мельбурн что-то зашевелилось, и из выреза ее платья показалась змеиная голова. Леди Мельбурн прижала змею к груди и стала что-то ласково нашептывать ей, не сводя неподвижного взгляда с Каролины, а потом — о ужас! — они обе высунули длинные раздвоенные языки и набросились на Каро.

— Это все опийная настойка, — сказала Фанни, нежно поглаживая Каро по волосам. — Ну, успокойся, это был всего лишь дурной сон, кошмар.

— Это знак, — прошептала Каро. Она все еще дрожала, и слезы по-прежнему текли у нее по щекам. — Меня пугает будущее. У меня такое предчувствие, что должно случиться что-то ужасное и это будет связано с этой женщиной, с леди Мельбурн. Ты же знаешь, что о Ней говорят: она не выносит чужого счастья и всегда старается его разрушить.

— С тобой этого не случится, дорогая. Она слишком любит Уильяма.

— Вот именно! Она слишком любит его и не позволит, чтобы его любил кто-то еще! — безутешно зарыдала Каро.

Понадобились усилия нескольких слуг, чтобы привести Каролину в надлежащий вид для свадебной церемонии, и все это время она не прекращала рыдать. Фанни уже порядком выбилась из сил, утешая невесту и то и дело вытирая ей слезы, и когда в комнату вошла одетая для торжества леди Бесборо, она наконец-то улучила минутку, чтобы ускользнуть к себе и переодеться в свое скромное платье.

Никогда еще Фанни не испытывала к Каро такой любви и нежности, как сейчас, в тот день, который должен был стать для них обеих началом какой-то новой, совершенно другой жизни.

«Какое это, должно быть, блаженство — любить Уильяма и быть любимой им, — думала Фанни, — по сравнению с этим счастьем даже проблемы с его матерью должны казаться сущими пустяками».

Она и в самом деле не видела в леди Мельбурн ничего злодейского. Мать Уильяма была достаточно умной, но вместе с тем ограниченной и пустой женщиной. Она жила в тесном мирке своих собственных интриг и пеклась лишь о том, чтобы, потакая своим мелочным желаниям, не выглядеть дурно в глазах высшего света.

«Если Каро будет достаточно благоразумна и не станет пытаться полностью отобрать у нее Уильяма, то леди Мельбурн вряд ли захочет расстроить их брак», — думала Фанни.

Но сейчас, после нескольких недель сплошных волнений и переживаний, едва ли можно было ожидать от нее благоразумных поступков.

За несколько минут до начала торжества Фанни пришла в голову мысль поговорить с Уильямом. Каролина была уже почти готова, но время начинало поджимать, и жених заметно нервничал.

Церемония должна была состояться в большой гостиной на Кэвендиш-сквер. Гости в ожидании начала торжества наслаждались изысканными закусками а-ля фуршет, огромная зала утопала в цветах. Прибывшие герцог и герцогиня Девонширские вместе с лордом Бесборо исполняли роль хозяев, в то время как Генриетта помогала с последними приготовлениями невесте.

Уильям взял Фанни под локоть и увел ее в одну из дальних комнат.

— Я очень надеюсь, что все пройдет хорошо, но мне почему-то не по себе. Боюсь, Каро в последнюю минуту преподнесет нам какой-нибудь сюрприз. Как она сейчас?

Он посмотрел Фанни прямо в глаза, и она ощутила в сердце сладкую тупую боль. Она любила его так же, как многие юные девушки любят идеал, порожденный их собственным воображением.

— Она сама не своя, — с трудом заставила себя ответить Фанни. — Но, я думаю, если ты пойдешь и побудешь с ней немного наедине, она обязательно успокоится.

Затем она рассказала Уильяму, что Каро приняла опийную настойку, после которой ее мучили беспокойные сны.

— Бедняжка, она до сих пор под впечатлением от этих кошмаров, — сказала Фанни.

— Я позабочусь о ней, как только все это закончится, — ответил Уильям. — Каро всегда терпеть не могла помпезные свадебные церемонии, и я ничуть не виню ее, я прекрасно понимаю, что всего этого вполне достаточно, чтобы свести с ума кого угодно.

— Ей нужно думать только о тебе и о себе самой и забыть обо всем, что происходит вокруг, — сказала Фанни.

— Ты думаешь, она смогла бы?

— Думаю, да. Для этого нужна только ее любовь, а она очень любит тебя, Уильям.

— Я знаю, иногда мне даже кажется, что я не заслуживаю ее любви.

— Ты заслуживаешь гораздо большего! — с внезапным жаром сказала Фанни. — Ты был так великодушен, так бескорыстен, и все эти годы ты ни о чем ее не просил, пока не настало то время, когда ты наконец смог предложить ей руку и сердце! Каро — такая счастливая… Я могу только мечтать… что я…

Она внезапно замолчала, и Уильям улыбнулся, глядя на ее милое личико. Фанни превратилась в красавицу, но ее красота казалась слишком величавой по сравнению с мальчишески задорной миловидностью Каро.

— Ты хотела сказать, что надеешься, что и тебя кто-нибудь полюбит так же сильно? — ласково спросил Уильям.

— Этого никогда не случится.

— Глупенькая! Ты же очень красивая, Фанни, — красивая, умная и добрая! Когда ты встретишь мужчину, который тебе понравится, отправь его ко мне, и я расскажу ему, какая ты замечательная.

— Но ты же ничего обо мне не знаешь, ну, или почти ничего, — неуверенно улыбнувшись, сказала Фанни.

— Я знаю, что ты искренне любила мою Каро все эти годы, и все ее близкие очень тебе за это благодарны, но никто не испытывает к тебе такой благодарности, как я. Когда-то, давным-давно, мы с тобой поклялись друг другу, что будем друзьями, и тогда я пообещал тебе, что стоит тебе только позвать меня, и я в любой момент приду тебе на помощь. Это обещание остается в силе, дорогая, и я благодарю тебя за все, что ты сделала для моей Каро.

Второй раз в жизни она ощутила прикосновение его губ, но теперь она решилась ответить на его поцелуй. Она стояла, обвив руками его шею, и внезапно он уловил тонкий аромат ее волос, почувствовал всю ее нежность и страсть…

— Храни вас обоих Господь… И будьте счастливы, — чуть слышно прошептала Фанни.

Кошмарные видения, родившиеся в одурманенном опием подсознании Каролины, могли бы показаться сущим пустяком по сравнению с тем, что пришлось пережить ее родным во время свадебной церемонии.

Прелестная в своем кружевном белоснежном платье, но бледная, словно цветок лилии, Каро, практически повиснув на руке отца, едва сумела подняться на специально сооруженный по такому случаю алтарь. В течение всей церемонии она дрожала, словно былинка на ветру, и бросала вокруг Перепуганные взгляды. Когда она отвечала на вопросы священника, ее голос был едва слышен, а руки беспрестанно теребили кружевные оборки на платье, будто она хотела разорвать их в клочья.

Уильям, напротив, был абсолютно спокоен. Венчание являлось религиозным обрядом, а следовательно, не значило для него ничего, кроме того, что давало ему законное право любить и обладать Каролиной.

Он видел, в каком ужасном состоянии она находится, и понимал, что сейчас ей, как никогда, необходима его поддержка. Каро вела себя так, будто ее выдавали замуж против ее воли, но Уильям не обращал на это никакого внимания, думая лишь о том, чтобы помочь ей продержаться до конца церемонии.

Леди Мельбурн созерцала эту картину с выражением полнейшего безразличия, хотя внутри вся кипела от негодования.

На лицах большинства гостей было написано замешательство, некоторые смотрели на невесту с жалостью, а некоторые — с неодобрением.

Герцогиня сжала руку Генриетты. Леди Бесборо была почти так же бледна, как и ее дочь, а когда она взглянула на Уильяма, ее глаза наполнились слезами — так нежно и преданно он смотрел на свою невесту.

Когда наконец церемония завершилась, все услышали, с каким облегчением вздохнул лорд Бесборо, и тотчас к молодоженам ринулась толпа друзей и родственников с поздравлениями. Родители Каро обняли их первыми, следом подошла леди Мельбурн. Увидев ее, Каро внезапно издала сдавленный крик, покачнулась и лишилась чувств. Уильям подхватил ее на руки и вынес из залы.

На торжественном обеде присутствовало более сотни приглашенных, но сами молодожены так и не появились. Леди Бесборо уверила гостей, что Каролина уже пришла в себя, Уильям находится рядом с ней, и, прежде чем парочка отправится в Брокетт, чтобы провести там свой медовый месяц, они оба на несколько минут обязательно предстанут перед гостями.

Леди Мельбурн, чувствуя на себе множество любопытных взглядов, громко выражала свое искреннее беспокойство по поводу самочувствия Каролины:

— Бедная девочка! Вот уже несколько недель, как ей нездоровится. Мы хотели даже отложить свадьбу, но они с Уильямом наотрез отказались. Слава богу, теперь уже все позади. Они уедут в свой любимый Брокетт, и там Каро наверняка быстро пойдет на поправку.

— Бетси, большое спасибо, — взволнованно прошептала Генриетта, убедившись, что, кроме леди Мельбурн, ее никто не услышит.

— Но, моя дорогая, за что? Все, что я сказала, — чистая правда. Сейчас Каро чувствует себя неважно, но скоро ее недомогание пройдет, и она снова будет беззаботна и счастлива. Помолвка и свадьба — нелегкое время для любой девушки, а для такой чувствительной натуры, как Каролина, это настоящее испытание. По правде говоря, я не ожидала, что она выдержит всю церемонию до конца. Ну а что касается обморока, то, по всей видимости, он был неизбежен.

Леди Мельбурн никогда бы не призналась ни родным Каро, ни друзьям Уильяма и даже самой себе, что, прежде чем лишиться чувств, Каро с неподдельным ужасом посмотрела ей в глаза. Могло показаться, будто она увидела в них нечто такое, чего не видели остальные, и это «нечто» до такой степени потрясло и напугало ее, что она потеряла сознание.

Леди Мельбурн была сильно взволнована, хотя никогда не считала себя чересчур впечатлительной. Ей и в голову не приходило, что девушка настолько неуравновешенна, этот факт определенно мог доставить серьезные неприятности ее сыну.

Уильям, однако, сумел немного успокоить мать: перед их с Каро отъездом из Кэвендиш-сквер он отвел леди Мельбурн в сторону и сказал:

— Не принимай близко к сердцу все, что сегодня случилось. Дело в том, что доктор дал Каро большую дозу опийной настойки, чтобы она немного поспала днем, но вместо того, чтобы успокоить ее нервы, опий только одурманил ее так, что она была совершенно не в себе. Я думаю, она окончательно оправится не раньше чем через несколько часов.

— Что за тупица этот доктор! — воскликнула леди Мельбурн. Ее собственные нервы всегда были в полном порядке, и она сама практически никогда не испытывала необходимости в лекарствах.

— Обещаю тебе, мама, что, когда ты в следующий раз увидишь Каролину, ты ее просто не узнаешь!

В глазах леди Мельбурн зажегся саркастический огонек, а с ее губ уже готова была сорваться не слишком пристойная насмешка, но в это мгновение Уильям улыбнулся, покачал головой и сказал:

— Не говори этого, мама, по крайней мере, я не хочу этого слышать, прошу тебя.

Спускались сумерки. Возле дома собралась огромная толпа, чтобы проводить новобрачных.

Каролина в серебристо-голубом платье и шляпе с плюмажем была похожа на сказочную принцессу. Она выглядела вполне спокойной, но ее маленькое личико под толстым слоем пудры и румян по-прежнему было мертвенно-бледно, а когда она прижималась к Уильяму, он чувствовал, что она вся дрожит.

Он говорил ей всякие нежности, но она, казалось, с трудом его понимала.

— Все уже позади, милая, — говорил Уильям, — теперь мы с тобой будем счастливы.

Он обнял ее, аккуратно снял с нее шляпу и отложил ее в сторону, и Каро положила голову ему на плечо.

Когда они прибыли в Брокетт, она крепко спала, и Уильям тихонько поднял ее на руки и отнес в дом.

В холле слуги почтительно выстроились в ряд, чтобы поприветствовать молодых хозяев. Здесь была и личная служанка Каро, добродушная женщина средних лет. Она загодя приехала в Брокетт и теперь приняла свою юную хозяйку из рук Уильяма.

Она уложила Каролину в постель и провела рядом с ней всю ночь. Уильям был ей несказанно благодарен, несмотря на то что считал заботы о молодой жене своей святой обязанностью, и моментально уснул в соседней комнате.

Уильям всегда был достаточно сдержан в выражении нежных чувств, но медовый месяц заставил его перемениться, ибо Каролина требовала от него открытых проявлений любви.

Прошло несколько дней с тех пор, как они приехали в Брокетт. Каро, почувствовав себя намного лучше, стала поддразнивать Уильяма за то, что он, такой убедительный и красноречивый в своих поэмах и эссе, словно теряет дар речи, когда дело доходит до объяснений в любви.

— Все это напоминает мне пьесу «Как вам это понравится?», — с притворным недовольством заявила Каролина. — Мне приходится учить тебя так же, как Розалинда учила Орландо. Так, ну-ка, возьми меня за руки и скажи, что ты меня обожаешь и что я самая красивая и очаровательная девушка на свете. Конечно, на самом деле это не так, но ты должен быть убедительным, чтобы я поверила, будто это чистая правда.

Уильям обнял и поцеловал ее.

— Вот теперь уже лучше, — смеясь, сказала Каро. — Но ты забыл кое-что сказать, дорогой, я настаиваю!

Постепенно Уильям научился говорить вслух ласковые слова. Теперь, когда они стали в полном смысле любовниками и он открыл в Каро множество новых прелестных черт, это оказалось намного легче, чем прежде.

Он взял на себя все заботы о Каролине и не переставал радоваться, видя, как ее нервное напряжение спадает и она начинает потихоньку расцветать, излучая безмятежное счастье.

Он освободил ее от всех забот: сам открывал и просматривал все письма, следя за тем, чтобы там не оказалось дурных известий, которые могли бы опечалить ее; приказал отсылать прочь всех визитеров и даже Генриетту попросил не приезжать до тех пор, пока Каро не научится справляться со своими приступами ностальгии.

Этим летом они были бесконечно счастливы, и это блаженство было бы совершенно безоблачным, если бы Каро сумела запретить себе думать о леди Мельбурн.

Предупредительность Уильяма избавила ее от необходимости самой рассказывать ему о кошмаре, который привиделся ей за несколько часов до свадебной церемонии. По крайней мере, она не стала посвящать его в детали, и он был убежден, что под влиянием опийной настойки у нее начались неприятные галлюцинации, которые сейчас она, даже если захочет, вряд ли сможет восстановить в памяти.

«Если бы это могло быть правдой», — с дрожью думала иногда Каролина.

Когда она вспоминала свой сон, ее тотчас окатывало волной леденящего ужаса, тогда она крепче прижималась к Уильяму, и ей казалось, что, пока он рядом, с ней не может случиться ничего плохого.

По утрам они вместе гуляли по парку, но вряд ли замечали, как прекрасна природа вокруг них, так как смотрели только друг другу в глаза; после полудня Уильям обычно читал Каролине вслух, а она рисовала.

Вечерами они ужинали вдвоем, сидя за овальным столом,напротив друг друга, а потом Каро играла на спинете.

У Уильяма был чудесный баритон, и им обоим нравилось исполнять сентиментальные баллады; чаще пели дуэтом, но иногда кому-то одному доставались все куплеты, а второй присоединялся лишь в припеве.

К концу медового месяца Каро прибавила несколько фунтов в весе. Она по-прежнему выглядела достаточно хрупкой, но теперь у нее на щеках обозначились ямочки, а грудь и плечи приобрели приятную женственную округлость.

В тот день, когда они должны были возвратиться в Лондон, Каро собралась с духом, чтобы ничем не выдать своего волнения, когда она увидит леди Мельбурн, хотя уже чувствовала, что ее начинает бить противная дрожь.

Она немного воспряла духом, когда увидела, что они подъезжают к особняку на Кэвендиш-сквер. Там оказались все — герцогиня, лорд и леди Бесборо, Фанни и братья Каро, и все они страшно обрадовались, увидев похорошевшую Каролину с порозовевшими щеками и сияющим, счастливым взглядом.

— Я так соскучилась! Я ужасно по вам всем соскучилась! — кричала Каро, бросаясь из одних объятий в другие. — Но не думайте, я вовсе не жалею, что вас не было рядом, мне было вполне достаточно Уильяма. Кроме того, он пообещал, что обязательно привезет меня к вам, — со смехом добавила она.

Не было никакого сомнения в том, что новобрачные были счастливы. Леди Бесборо едва могла поверить, что эта веселая девушка была ее истеричной и взбалмошной Каро. Каждый ее взгляд, обращенный на Уильяма, каждый, даже самый незначительный жест, даже интонация ее голоса говорили о том, что любовь наконец-то подарила ее душе мир и спокойствие.

Фанни стояла опустив глаза. В ее сердце творилось что-то странное, ей почему-то отчаянно хотелось исчезнуть, ускользнуть в свою комнату и разрыдаться в голос. Она от всей души желала Каро и Уильяму счастья и не испытывала к ним никакой зависти, но… Но отчего-то ей вдруг стало невыносимо одиноко…

С самого раннего детства Фанни привыкла внушать самой себе, что одиночество — это не самая ужасная кара, которая может постигнуть человеческое создание. Она привыкла к роли созерцателя и, в отличие от Генриетты и Каро, по натуре вовсе не была романтичной, но сейчас она впервые в жизни видела двух одинаково счастливых, влюбленных друг в друга людей, и внезапно ее сердце пронзила острая боль.

Через некоторое время молодожены отправились в Мельбурн-Хаус, где их уже с нетерпением ожидало семейство Лэм.

Лорд Мельбурн, как и обычно, был весьма сдержан в проявлении отеческих чувств, если не сказать — холоден, но леди Мельбурн так бурно радовалась приезду молодоженов, что даже осыпала комплиментами Каро.

Во время их отсутствия она тщательно продумала свою будущую политику и сделала для себя несколько важных выводов. Ей очень хотелось сохранить с Уильямом такие же близкие отношения, как и прежде, но она хорошо понимала, что ее влияние на сына заметно ослабеет, если только… если только она не сумеет найти общий язык с Каролиной.

— Дитя мое, вы так похорошели! — сказала леди Мельбурн, обнимая Каро.

Каролина подавила в себе чувство неприязни и улыбнулась. Сейчас она уже почти что упрекала себя в своих страхах.

«Это был всего лишь страшный сон, да и леди Мельбурн совсем не похожа на змею», — подумала она.

— Она всегда была красавицей, — сказал Уильям и взял Каро за руку.

— Ты раньше, чем кто-либо другой, сумел разглядеть в ней эти задатки. В твоем случае любовь явно не назовешь слепой, — с удовлетворением отметила леди Мельбурн.

Когда наконец нескончаемый поток восклицаний, вопросов и последних сплетен иссяк, мать семейства предложила до ужина оставить парочку наедине в их новых апартаментах, вечером она устраивала в их честь прием, на который были приглашены герцог и герцогиня Девонширские, а также все семейство Бесборо.

Уильям и Каролина, взявшись за руки, бродили по прекрасным комнатам, наполненным цветами. Множество великолепных подарков ждали своего часа, чтобы молодая пара определила их место в новом жилище в соответствии со своим собственным вкусом; кроме этого, здесь же стояла мебель, которую Каро пожелала привезти с собой из особняка на Кэвендиш-сквер.

— Я не сомневаюсь, что буду здесь счастлива, несмотря ни на что, — умиротворенно сказала она. — В Брокетте мне нравится, конечно, больше, но жить в самом центре Лондона тоже не так уж плохо. С тобой, любимый, я буду счастлива в любом доме. Я была бы счастлива, даже если бы мы с тобой были бедны… Хотя я рада, что мне не придется это тебе доказывать.

— Если бы я мог, то с ног до головы осыпал бы тебя бриллиантами! — воскликнул Уильям.

— Боже, как это было бы неудобно! — рассмеялась Каро. — Конечно, мне нравятся драгоценности, но не до такой же степени! Кроме того, я обожаю жемчуг, который ты мне подарил, и не хочу ничего другого.

Они стояли возле большого окна, из которого открывался вид на дворец Уайтхолл.

— Я очень рада, что ты решил вступить в палату общин, и постараюсь помочь тебе хотя бы тем, что стану гостеприимной хозяйкой для твоих друзей и единомышленников.

— Не забывай, что меня еще не избрали, — напомнил Уильям.

— Я ни капли в тебе не сомневаюсь!

— Каро, ты рассуждаешь как дитя, но именно за это я тебя и люблю!

Каро покачала головой:

— Ты должен помочь мне стать взрослой, Уильям. Без тебя я не справлюсь… И боюсь, что стану для тебя обузой…

— Обузой, которую я взвалю на себя с превеликим удовольствием, — рассмеялся Уильям.

Она обвила руками его шею и нежно поцеловала:

— Тогда не оставляй меня, Уильям… Не предавай меня…

— Каро, что ты говоришь?!

— Я не имею в виду других женщин. Просто не забывай о той части меня, которая так навсегда и останется ребенком и которая нуждается в твоей помощи и ласке…

— Любовь моя, забота о тебе не доставляет мне ничего, кроме радости, и я всегда готов помочь и научить тебя всему тому, что знаю сам.

— Я буду хорошей ученицей, Уильям. Я буду стараться изо всех сил и верю, что, если ты будешь рядом, у меня обязательно все получится!

— Каро, мне удивительно слышать это от тебя!

— Мне кажется, я всегда была не слишком уверена в своих силах. Люди, склонные к позерству и безумным поступкам, зачастую всего лишь пытаются скрыть от других свою застенчивость. Если ты уверен в себе, тебе ни к чему что-то из себя изображать.

— Если мы с тобой будем любить и доверять друг другу, нам все будет по плечу, любимая.

Каролина промолчала, потому что не была в этом уверена так же твердо, как Уильям. Даже сейчас, когда любовь к нему переполняла ее сердце, она понимала, что они слишком разные. Уильям никогда не разделял ее идеалистических взглядов и часто посмеивался над ее поэтическими фантазиями, называя их напыщенными и абсурдными. Он не был склонен доверять людям, а она, обнаружив, что скрывается под маской ее очередного кумира, каждый раз испытывала боль и разочарование.

Уильям не стремился к совершенству и принимал мир и всех, кто его населял, без восторженного романтизма, свойственного Каролине.

— Медовый месяц, — сказал он, — не самое подходящее время для подобных разговоров. Со временем, если ты согласна стать моей ученицей, я научу тебя по-другому смотреть на мир.

— Но это совсем не то, чему бы я хотела научиться!

— Если хочешь быть счастливой, тебе придется меня слушаться. Несколько лет назад я говорил то же самое твоей матери, но она не захотела последовать моему совету.

— Ты веришь, что она могла бы быть счастлива, стань она такой же реалисткой, как и ты?

— Я убежден в этом. Розовые стекла, через которые вы обе смотрите на мир, мешают разглядеть истину, а значит, от них нужно избавиться.

— Пожалуйста, не трогай мои! Они такие красивые…

Уильям рассмеялся и крепче обнял Каро.

— Ты сама поймешь, когда они станут тебе не нужны, — заверил он.

Глава 6

Осенью 1805 года Уильям был избран в палату общин в качестве представителя небольшого городка Леоминстер.

Приняв во внимание мнение всех членов семьи, в том числе и Каро, он оставил свое увлечение философскими изысканиями и решил целиком посвятить себя политике.

Леди Мельбурн, более всех остальных обеспокоенная карьерой своего старшего сына, теперь пребывала в состоянии безмятежного умиротворения, уверенная в безусловном успехе Уильяма на политическом поприще. Молодость, ум, безупречные манеры, внешняя привлекательность и отменное здоровье, а также врожденный дар оратора — все эти качества говорили о том, что его ждет блестящее будущее.

Каролина так трогательно гордилась успехами своего мужа, что леди Мельбурн вынуждена была пересмотреть свое отношение к невестке, решив, что девочка вовсе не так плоха, как ей казалось раньше.

Она даже решила поговорить с Фредериком и Джорджем, которые по-прежнему открыто насмехались над Каро.

— Теперь Каролина — одна из нас, — как-то сказала она сыновьям. — Возможно, она и не блещет умом, но надо признать, что в последнее время ее поведение безупречно.

— Она страшная надоеда! — ответил Джордж Лэм. — Никогда не видел, чтобы кто-нибудь задавал столько дурацких вопросов! Например, она пожелала знать, о чем говорит одиннадцатая заповедь.

— Ну и о чем же? — поинтересовалась леди Мельбурн.

— Понятия не имею, мама! Мне кажется, десяти заповедей более чем достаточно, а Каро просто нравится нас позлить. Вчера у меня собралась целая толпа с Друри-Лейн, ну, ты же знаешь, я сочиняю для них фарс. Так вот, представляешь, она имела наглость вмешаться в самый разгар нашего разговора, чтобы спросить про эту самую заповедь, а я ей и отвечаю: «Одиннадцатая заповедь? Как же, знаю: «Не надоедай другим»!»

— Она вовсе не такая уж и дурочка, — заметил Фредерик, — хотя и бывает весьма утомительной. Стоит кому-нибудь заметить, что жизнь совсем не похожа на волшебную сказку, где все герои либо хорошие, либо плохие, как она тут же начинает кричать, что вся наша семья состоит из циничных материалистов, неспособных ценить прекрасное.

— Каро хочет, чтобы мы все обращались с ней так же, как Уильям, — как с какой-то сказочной королевой, — многозначительно заявила Эмили, с годами превратившаяся в очаровательную темноволосую барышню.

Фредерик рассмеялся:

— По крайней мере, ей не откажешь в оригинальности. Вы, наверное, слышали, что на прошлой неделе, когда они с Уильямом устраивали прием, — на который, кстати, никого из нас не пригласили, — всех гостей попросили прийти в костюме любимого исторического или литературного персонажа. Каролина сначала хотела, чтобы она была Порцией, а Уильям — ее Басанио^[3], но потом она передумала и решила изображать Ариэля^[4]. Представляю, что у нее был за наряд! Наверное, она соорудила его из какой-нибудь старой вуали!

— Ничего подобного! — вмешалась Эмили. — Я видела ее костюм: много-много слоев тонкого шелкового муслина, и все разных цветов — небесно-голубого, бирюзового, темно-синего… Очень красиво! Бедная Каро, в ней есть что-то такое, что всегда делает ее мишенью для таких злючек, как ты, Фредерик. Конечно, она иногда бывает несносной, но все равно она мне нравится, и я уверена, что наш Уильям обязательно будет с ней счастлив.

— Да, дорогая, я абсолютно с тобой согласна, — сказала леди Мельбурн. — Кстати, мы все были приглашены на тот костюмированный вечер, но тогда у меня тоже были гости, и мне пришлось отказаться за нас всех.

В начале 1806 года умер премьер-министр Питт, один из близких друзей Генриетты, она была убита горем.

Уильям не разделял политических взглядов премьер-министра, но тоже был глубоко опечален ранней кончиной столь выдающегося человека. Сентиментальная по натуре, Каролина полностью разделяла чувства мужа.

В это время Фанни жила у Элторпа, занимаясь ревизией в каталогах его огромной библиотеки, и как-то раз Каролина решила заехать к ней поболтать.

— Что-то говорит мне, что этот год будет грустным для всех нас, — сказала Каро, когда они остались наедине. — Смерть бедного Уильяма Пита — не последняя утрата, которую мы понесем в ближайшие месяцы… А тебе когда-нибудь приходилось чувствовать, что в воздухе витает смерть?

— Конечно нет, — недовольно ответила Фанни. — И не воображай, что я стану убеждать тебя в том, что ты обладаешь даром предвидения. Ты же знаешь, я не люблю, когда ты начинаешь говорить со мной об этом. Да ты и сама потом будешь смеяться над своими выдумками.

— Это вовсе не выдумки, — упрямо заявила Каро. — Лучше скажи: ты здесь надолго?

— По крайней мере, еще на несколько недель. Столько еще нужно сделать! Но эта работа мне только в радость, ты же знаешь.

— Послушай, Фанни, ты должна как можно скорее вернуться домой. Бедная мама в последнее время что-то совсем захандрила.

— И что же с ней происходит? Я хочу сказать, что именно ее тревожит? — спросила Фанни с некоторым раздражением.

Несмотря на то что она очень любила Генриетту, постоянно жить с ней под одной крышей бывало очень нелегко. Настроения леди Бесборо менялись непредсказуемо и стремительно: проснувшись в подавленном состоянии духа, за завтраком она уже беззаботно смеялась, а через четверть часа снова погружалась в глубокую меланхолию.

Кроме всего прочего, в свои двадцать лет Фанни начинала жить собственной жизнью; проводя много времени за работой в лондонских и загородных особняках, она поневоле сближалась с их обитателями и постепенно обрастала все новыми и новыми интересными — а зачастую и довольно близкими — знакомствами. В кругу друзей герцогини и леди Бесборо она очень быстро приобрела репутацию отличного библиотекаря и милейшей во всех отношениях девушки, и поскольку она не брала за свою работу ни пенса, то в качестве благодарности за свой труд обычно получала от хозяев библиотек прелестные подарки.

— Все дело в тете Джорджи, — грустно сказала Каро.

Фанни нахмурилась:

— Тетя Джорджи заболела?

— Да, и боюсь, что дело плохо. Никто не может сказать точно, что именно с ней происходит, но время от времени ее мучают сильнейшие боли, и она очень исхудала. Странно, но она часто спрашивает про тебя — я хочу сказать, у нее ведь есть собственная семья, да и я заезжаю довольно часто, но… В последнее время она стала очень замкнутой, не появляется на людях и ни с кем не хочет разговаривать… Понимаешь, она каждый день спрашивает, когда ты приедешь, Фанни…

— Почему же она мне не напишет?

— Я не знаю, возможно, она не хочет тебя беспокоить.

Каролине было свойственно все преувеличивать, но, похоже, сейчас она говорила чистую правду. Фанни задумалась. Теперь она редко виделась с герцогиней; в последний раз, когда это было, тетя Джорджи действительно выглядела неважно: апатичная, бледная, со впалыми щеками и нездоровым, лихорадочным блеском в глазах.

— Я еду к ней немедленно, — сказала Фанни, — вот только соберу свои вещи.

Каро с облегчением вздохнула:

— Я знала, что ты не откажешь. За последнее время мы с тобой немного отдалились друг от друга, и иногда ты казалась мне такой… холодной, но я знала, что ты по-прежнему любишь меня, и тетю Джорджи, и нас всех…

— Кого же мне еще любить, как не вас? Я обязана вам всем, что у меня есть!

Каро обняла Фанни и зарыдала:

— А я так счастлива… так счастлива… я ужасная эгоистка… все мои мысли заняты только Уильямом, я живу только ради него… А сейчас… сейчас я чувствую, что так нельзя… я не должна…

— Успокойся, ты ни в чем не виновата и все делаешь правильно. Представь, как радуется твоя мама, когда видит тебя счастливой… Подожди меня здесь, Каро. Я постараюсь собраться как можно быстрее.

В огромной спальне Джорджианы горело множество свечей. Одна из служанок шепотом сказала Фанни, что герцогиня настаивает на том, чтобы свечи горели и днем, и ночью — с некоторых пор она совершенно не выносит темноты.

— Доктора прописали ей настойку опия, чтобы хоть немного облегчить эти ужасные боли, но она соглашается принять лекарство только тогда, когда окончательно выбивается из сил, — добавила служанка.

Фанни присела на краешек постели. Она была потрясена изменениями, которые произошли за время ее отсутствия в облике Джорджианы, но герцогиня, по-видимому, предпринимала героические усилия, чтобы скрыть разрушительные последствия болезни. На ее лице лежал толстый слой пудры и румян, а плечи окутывала шикарная меховая накидка. Некогда изумительные золотистые локоны были убраны в кружевную сетку, призванную скрыть их безжизненный и потускневший цвет.

Прекрасные глаза на ее исхудавшем лице выглядели огромными, а когда Джорджиана взяла Фанни за руку, девушка почувствовала, как горяча ее ладонь.

— Каро такая своевольная, — сказала герцогиня. — Дитя мое, я так рада, что ты приехала, но я запретила ей привозить тебя ко мне… к моему смертному ложу… Я хотела написать тебе, но на это требуется слишком много сил… Конечно, я бы справилась или попросила Риетту написать за меня… Наверное, было бы лучше, если бы ты узнала обо всем после… потому что ты никогда не должна была этого знать… но… я должна… должна облегчить душу… должна…

Ее слабеющий голос замер в тишине, и глаза Фанни наполнились слезами.

— Прошу тебя, прошу… тетя Джорджи! Скоро потеплеет, мы отвезем тебя за город, и там ты быстро поправишься!

— Я уже никуда не выйду из этой спальни. Не обманывай себя, Фанни, и не пытайся обмануть меня… Ну же, вытри слезы, моя милая девочка… Я уже давно потеряла вкус к жизни и готова уйти…

— Прошу тебя, тетя…

Прозрачная слеза упала на руку герцогини, и она удивленно посмотрела на нее.

— Я знаю, что ты любишь меня… — наконец проговорила Джорджиана, — хотя иногда тебе бывает трудно открыто выражать свои чувства… Хотела бы я знать, как бы ты относилась ко мне, если бы знала правду…

Фанни почувствовала, как ее сердце вдруг бешено забилось.

— Принеси мне шкатулку с украшениями… Она там, на туалетном столике…

Фанни послушно поднялась, но ее ноги стали как будто ватными, и она с трудом проделала путь до туалетного столика и обратно.

Герцогиня взяла в руки шкатулку и с трудом открыла ее.

— Это не фамильные драгоценности, а мои собственные, подаренные мне герцогом, поэтому я могу распоряжаться ими по своему собственному усмотрению… Теперь все это принадлежит тебе, — тихо сказала она.

— Но… я не могу… я не имею права… ведь есть другие, гораздо более близкие тебе люди…

— Ты — мой самый близкий человечек, Фанни, и я… хранила все это для тебя… Эти драгоценности — станут частью твоего приданого, моя девочка… Мы никогда прежде не говорили с тобой о деньгах, но теперь, когда ты стала совсем взрослой… ты должна знать, что у тебя есть эти украшения и деньги, которые оставил тебе отец…

— Разве он что-то оставил? Я ничего не знала…

— Франсуа позаботился о твоем будущем… Правда, сумма довольно скромная, но зато это твои собственные деньги… Когда тебе исполнится двадцать один год, ты узнаешь все детали от адвокатов…

Фанни молчала. Немного погодя герцогиня продолжила:

— Мне кажется, ты хочешь что-то спросить у меня. Смелее, у меня хватит сил ответить на все твои вопросы…

Дрожащим голосом Фанни спросила:

— Почему ты сказала, что я твой самый близкий человек?

— А ты до сих пор так и не догадалась? О, Фанни, моя дорогая девочка…

— Твоя? — еле слышно прошептала девушка.

— Глория — это я… я очень любила твоего отца…

Фанни почувствовала, как ее чувства внезапно обострились: краски вокруг стали как будто ярче, а звуки — отчетливее; она вдруг заметила, как колеблется пламя свечей на прикроватном столике, и услышала шорох рассыпавшихся в камине углей.

— Кто-нибудь еще знает? — наконец снова заговорила она.

— Только Риетта. Ты совсем не похожа на меня, моя девочка, и никому никогда и в голову не приходило, что… Риетта все расскажет тебе. Я знаю, что поступила ужасно, но я всегда любила тебя и отдала тебя Франсуа только потому, что знала — с ним тебе будет лучше, чем со мной… Я была так счастлива, когда твоя мачеха привезла тебя сюда, к нам… — Джорджиана замолчала, чтобы перевести дух.

— А теперь, если можешь, скажи, что ты по-прежнему любишь меня… — глубоко вздохнув, продолжила она. — Я не прошу тебя о прощении, ведь я дала тебе жизнь, а это — великий дар, и даже сейчас… даже сейчас я считаю, что жизнь стоит того, чтобы ее прожить…

— Я знаю, знаю, мамочка… — прошептала Фанни.

Она низко склонилась к герцогине и бережно обвила руками ее бедное, измученное тело.

Как и предсказывала Каролина, год выдался невеселым.

Герцогиня Девонширская не прожила и трех недель после ее разговора с Фанни, и для всех, кто ее любил, это была поистине невосполнимая утрата.

Годами жизнь в Девоншир-Хаус, да и на Кэвендиш-сквер, вращалась вокруг нее, и теперь все чувствовали себя словно осиротевшими.

Каролина пребывала в глубоком горе, и только Уильяму удавалось хоть немного ее утешить; Генриетта и Фанни тоже выглядели совершенно потерянными.

Оправившись от первого шока после признания Джорджианы, Фанни долго свыкалась со своими новыми ощущениями, но со временем почувствовала, что еще больше сблизилась со всем семейством, и особенно с Генриеттой.

Вскоре леди Бесборо поведала девушке правдивую историю любви ее родителей. Теперь Фанни понимала, почему мачеха так хотела от нее отделаться, и с этого момента перестала вспоминать о своих сводных сестрах — теперь ей казалось, что между ними нет ничего общего.

После смерти Джорджианы Генриетта решила, что настало время рассказать Каро и Уильяму правду о происхождении Фанни.

Уильям выглядел не особенно удивленным, зато Каро, сочтя эту историю столь же трогательной, сколь и романтичной, пришла в бурный восторг. Она немедленно пожелала, чтобы Фанни поведала ей все подробности разговора с матерью, но девушка упорно отмалчивалась — сейчас она не могла говорить об этом даже с Каролиной.

Последние недели она ни днем ни ночью не отходила от постели Джорджианы. Каждый раз, глядя в глаза этой прекрасной, великой женщины, она думала о том, что все эти годы она, Фанни Валери, была окутана незримой любовью своей матери.

Когда Фанни исполнился двадцать один год, она узнала, что отец оставил ей более трех тысяч фунтов.

Вся семья продолжала носить траур, но Генриетта сочла возможным устроить в честь дня рождения племянницы скромный праздник, и Фанни впервые с гордостью надела бриллиантовое ожерелье и браслет, подаренные ей матерью.

Шел 1807 год. Каролина, носящая под сердцем первенца, к нескрываемой радости семейства своего мужа, на несколько месяцев переехала в Брокетт.

Леди Мельбурн радовалась грядущему пополнению в семействе, но вместе с тем была немало раздражена поведением Уильяма.

— Посмотришь, как он с ней носится, так можно подумать, что его будущий ребенок — первый младенец в мире, который появится на свет, а уж сама Каро — просто живое чудо! — с негодованием говорила она своим близким. — Бедный Уильям! Он так переживает: прислушивается к каждому вздоху своей женушки, да что тут говорить — она без него и шага не ступит!

Леди Мельбурн не преувеличивала: Уильяму казалось просто невероятным, что такое эфемерное, почти сказочное создание, как Каро, способно дать жизнь другому живому существу.

Ко всеобщему изумлению, сама Каролина отнеслась к собственной беременности так, как будто это было для нее обычным делом. Она с радостью согласилась переехать в Брокетт и посвящала все свое время рисованию, чтению и прогулкам с Уильямом по парку.

Вскоре парламентские обязанности заставили Уильяма вернуться в Лондон, и он, крайне обеспокоенный тем обстоятельством, что Каро остается без его присмотра, призвал на помощь леди Бесборо, а также всех подруг и сестер жены.

Все они по очереди навещали Каролину, но Уильям был убежден, что ей необходимо чье-то постоянное присутствие, и не переставал нервничать, допекая Каро расспросами о ее самочувствии.

— Дорогой, я никогда еще не чувствовала себя лучше, чем сейчас, — смеялась Каролина. — Но если ты так настаиваешь, Фанни поживет здесь со мной. Она согласна на некоторое время оставить свои занятия с книгами; кроме всего прочего, она достаточно тактична, чтобы в случае твоего приезда дать нам побыть наедине.

Фанни слишком многим была обязана Генриетте и слишком любила Каро и Уильяма, чтобы разочаровать их. В назначенный день она приехала в Брокетт, и последующие несколько месяцев чувствовала себя так, будто бы снова вернулась в детство.

Это время казалось ей даже более безмятежным, ибо сейчас Каролина была умиротворенной и счастливой, как никогда прежде, купаясь в любви мужа и мечтах о своем будущем ребенке.

Она почему-то была совершенно уверена, что у нее родится мальчик, и поэтому совсем не удивилась, когда наконец впервые взяла на руки своего сына.

Взглянув на Уильяма, который с глазами, полными слез, стоял возле ее постели, боясь даже поцеловать ее, она слабо улыбнулась:

— Дурачок! Все было совсем не так страшно, как обычно рассказывают… Похоже, ты боялся даже больше, чем я, ну, признайся? Посмотри на нашего мальчика — я всегда знала, что у нас родится замечательный малыш! Только взгляни, какая у него благородная форма головы, а какие сильные ручки! Давай назовем его Огастесом. А где Фанни? Доктор выдворил ее за дверь, посчитав, что молодая девушка не должна видеть такое, но она наверняка захочет посмотреть на нашего сына.

— Пойду отыщу ее, — едва проговорил Уильям. — Бедняжка, похоже, она перенервничала, и я отправил ее погулять в парк с Чарльзом Эшем. Он специально приехал, чтобы узнать, как ты.

— Он такой милый! — улыбнулась Каро. — А как Сильвия? Он ничего не говорил о ней?

Чарльз Эш жил в поместье Эш-Мэйнор в нескольких милях от Брокетта. Он был на семь лет старше Уильяма, и в то время, когда Каролина еще просиживала долгие часы за уроками в своей классной комнате, уже успел жениться на очаровательной молодой женщине. Оба супруга были частыми гостями в Брокетте, в своем небольшом загородном поместье они растили двоих маленьких сыновей и выглядели вполне счастливой парой.

Сильвия Эш была заядлой любительницей лошадей и превосходной наездницей, но год назад, упав с лошади, она серьезно повредила позвоночник и с тех пор оказалась прикована к постели. Она мужественно переносила свое несчастье, хотя периодически ее мучили сильнейшие боли в спине. Постаревший от горя Чарльз практически все свободное время проводил рядом с Сильвией.

— Если бы это случилось со мной, — внезапно помрачнела Каро, — я бы не вынесла… Я бы наложила на себя руки…

Ее глаза наполнились слезами, но она притворно бодрым тоном поспешно сказала:

— Ну, иди же, приведи сюда Фанни!

Уильям шагал по парку, после нескольких томительных часов ожидания в душной комнате с наслаждением вдыхая свежий воздух полной грудью. Наконец он увидел Фанни и Чарльза: они неторопливо шли ему навстречу по дорожке, о чем-то увлеченно беседуя.

«Да-а… Чарльз выглядит отнюдь не блестяще, — подумал Уильям. — Но они все равно неплохо смотрятся вместе».

Для своих тридцати с хвостиком лет Чарльз Эш действительно выглядел не лучшим образом — исхудавший, бледный и как будто немного выцветший, словно дорогая, но поношенная одежда.

С тех пор, как с Сильвией случилось несчастье, вся его жизнь покатилась под откос — он перестал следить за собой, их некогда милый и уютный дом приобрел запущенный вид, а дети совершенно отбились от рук. И только его обширные земельные угодья по-прежнему содержались в полном порядке — Чарльз всегда относился серьезно к своим обязанностям сквайра^[5].

Уильям сообщил парочке замечательную новость, и Фанни тотчас поспешила к Каро.

— Сильвия будет так рада! — сказал Чарльз, поздравив Уильяма с рождением сына. — Она очень привязана к Каро и часто говорит мне, что она сущий ангел… Ведь и недели не проходило, чтобы Каро с Фанни не заглянули к нам, чтобы узнать, как ее дела… Сильвия говорит, что лучшей компании для больного просто не сыскать — Каролина такая хохотушка, все время шутит и никогда не заводит разговоров о религии. Мне иногда кажется, что все наши знакомые в округе считают, что, кроме как о Боге, с моей бедной девочкой уже совершенно не о чем разговаривать.

— Странно, ведь Каро очень религиозна… — задумчиво сказал Уильям. — Это может показаться абсурдным и даже смешным, но она совершенно серьезно полагает, что вера способна свернуть горы. Боюсь, она вобьет себе в голову, что ей необходимо молиться о выздоровлении Сильвии, а когда поймет, что молитвами тут вряд ли поможешь, то впадет в глубокую депрессию…

Чарльз печально улыбнулся:

— Даже самые набожные женщины обычно руководствуются здравым смыслом. Скорее Каро станет возносить молитвы Создателю, прося его о смирении и мужестве для моей Сильвии.

Он немного помолчал, а затем заговорил снова:

— А что бы я делал без Фанни? Она подыскала нам новую экономку с превосходными рекомендациями от леди Холланд и нашла учителя для наших мальчиков, который живет неподалеку и сможет приезжать к нам каждое утро. Я очень надеюсь, когда вы с Каролиной вернетесь в Лондон, Фанни сможет найти время, чтобы хоть иногда навещать Сильвию… Она очень умная и красивая девушка и, как оказалось, прекрасно играет в шахматы, а вот бедняжке Сильвии эта игра никогда не давалась…

— Фанни поступит так, как сочтет нужным, она взрослый человек и сама распоряжается своим временем, — с легким раздражением ответил Уильям.

Ему показалось, что Чарльз Эш более чем неравнодушен к Фанни, и догадаться о причине этого интереса было совсем не сложно: более года Чарльз практически не отходил от постели больной жены. В один миг он потерял возлюбленную, хозяйку своего дома и верного компаньона.

«Неудивительно, — подумал Уильям, — что он увлекся такой красивой и интересной девушкой, как Фанни».

Несколько недель спустя Уильям и Каро вернулись в Лондон. Леди Мельбурн устроила грандиозный прием, чтобы отпраздновать крестины ее первого внука, на котором помимо прочих знатных гостей присутствовал и сам принц Уэльский.

Мельбурн-Хаус торжественно сиял огнями, ребенка передавали из рук на руки, и все в один голос восхищенно утверждали, что мальчик — вылитая копия своего отца.

Леди Мельбурн была, как никогда, ласкова с Каролиной.

— Ты выполнила свой долг, дорогая, и теперь можешь как следует отдохнуть и повеселиться. Ну а через год настанет пора подумать о маленьком братишке или сестренке для нашего прелестного Огастеса.

Рождение первенца наделило Каролину какой-то необыкновенной способностью радоваться, ибо она с невиданным энтузиазмом окунулась в водоворот светских развлечений.

Теперь молодая чета Лэм неизменно появлялась на всех лондонских вечерах и приемах, и Каро снова, как и в детстве, казалось, что время течет слишком быстро, чтобы успеть насладиться этим нескончаемым праздником жизни.

Она была любящей и заботливой матерью, но ребенок находился на попечении целой свиты нянек и кормилиц, и правила хорошего тона предписывали ей только с гордостью демонстрировать дитя знакомым, нежно ворковать и греметь над ним погремушкой.

Все остальное время она целиком посвящала Уильяму. Они вместе читали, разговаривали, ездили в оперу, в театр, играли в карты, принимали участие в домашних спектаклях и чувствовали себя абсолютно счастливыми.

Фанни вела гораздо более скромный образ жизни, по-прежнему посвящая большую часть своего времени занятиям с книгами. Она довольно часто виделась с Каролиной, но последнее время стала ловить себя на мысли, что ощущает себя зрителем, со стороны наблюдающим за пышной карнавальной процессией.

Дорогие шелковые платья, прекрасные меха, сверкающие бриллианты, целая армия лакеев в алых ливреях, домашние спектакли, в которых Каро неизменно играла исключительно главные роли, ее портреты, принадлежащие кисти самых модных лондонских художников, — все это в глазах Фанни походило на яркую иллюстрацию к детской сказке.

Каро и Уильям жили в своем собственном замкнутом Мире, для Фанни он казался окутанным розовой дымкой, сквозь которую ей мало что удавалось разглядеть.

Таким же сторонним наблюдателем чувствовала себя и леди Мельбурн. Поначалу удовлетворенная удачной женитьбой сына, через некоторое время она снова стала испытывать приступы ревности — Уильям больше не приходил к ней, как прежде, за советом и, казалось, был полностью поглощен молодой женой.

Почти неосознанно она начала посмеиваться над парочкой и часто повторяла, что они напоминают ей фарфоровую группу, изображающую влюбленного пастушка, преданно взирающего на свою кокетливую пастушку.

Глава 7

— Каро сейчас в Брокетте, и она прислала за мной экипаж. Я бы смогла уговорить кучера вернуться обратно без меня, но, боюсь, она рассердится, Чарльз. Она и без того считает, что я бываю у тебя слишком часто.

В голосе Фанни звучали нотки сожаления, но было очевидно, что решение принято: она уже успела надеть шляпу и накидку и дожидалась, когда вернется Чарльз, только чтобы попрощаться с ним перед отъездом.

— Меня это вовсе не удивляет, — нахмурившись, ответил Чарльз. — Хотя, я полагал, она прекрасно знает, что ты приезжаешь к нам только из сострадания к бедной Сильвии, которой твое присутствие всегда придавало оптимизма.

Они оба понимали, что его слова не вполне искренни: сострадание Фанни к Сильвии давно уступило место состраданию к самому Чарльзу, а он сам ценил общество Фанни гораздо больше, чем больная жена.

— Теперь она вряд ли нуждается в моем сострадании, — сказала Фанни. — Она живет где-то далеко от нас всех, в своем собственном мире, и я надеюсь, что там ей лучше, чем здесь. С тех пор, как она последний раз приходила в сознание, прошло слишком много времени…

— Мой ангел, я буду ждать, когда ты вернешься… Я знаю, тебе нужно ехать, ведь твоя репутация не должна пострадать…

— Меня не слишком тревожит, что обо мне скажут. В любом случае я не оставлю тебя и твоих мальчиков и буду продолжать навещать вас, как и прежде.

Он поцеловал ей руку.

— Фанни… Несколько месяцев назад мы пообещали друг другу, что до тех пор, пока Сильвия жива, не будем говорить о наших чувствах, но… ты знаешь все и без слов. Мне иногда кажется, что я страшный эгоист. Ты молода и красива, у тебя много друзей и работа, которая приносит радость… Я давно хотел тебя спросить… Почему ты до сих пор не вышла замуж?

— Просто до сих пор мне не встретился человек, которого я бы захотела назвать своим мужем. Мне уже двадцать три, и я научилась доверять своему сердцу, Чарльз.

— И… твое сердце принадлежит мне?

— Да, Чарльз, и я сделаю все, чтобы ты был счастлив.

— Ты даже не представляешь, что для меня значат твои слова!

Фанни вздохнула и сказала:

— Сегодня, взглянув на Сильвию, я поняла, что она скоро уйдет от нас… Ты должен как следует подумать, Чарльз. Возможно, ты сочтешь необходимым порвать наши отношения. Ты так любил Сильвию и любишь ее до сих пор — возможно, всего лишь память о ней, но какую боль ты испытаешь, когда поймешь, что другая женщина не может заменить ее?

— Ты хочешь сказать, что мне не на что рассчитывать, даже если я сделаю тебе предложение?

— Мне казалось, мы понимаем друг друга. Послушай, если ты уверен, что, женившись на мне, ты снова обретешь счастье, для меня этого будет вполне достаточно. Но… я никогда не смогу дать тебе то, что дала тебе она…

— Даже если и так, все равно это больше, чем я заслуживаю! Оглядываясь назад, я понимаю, что ты спасла меня от одиночества. Я уважаю тебя и восхищаюсь тобой, но это вовсе не означает, что я предаю Сильвию!

— Довольно, Чарльз! Мы и так сказали друг другу больше, чем должны были… — решительно проговорила Фанни и, печально вздохнув, добавила: — Я так любила ее…

— И она любила тебя… Если бы она могла, то сказала бы тебе, что все, чего она хочет, это чтобы мы — я и наши дети — чтобы мы были счастливы… Женщины — самые прекрасные создания на земле, а она была одной из самых замечательных женщин…

По дороге в Брокетт Фанни пришла в голову мысль, что они говорили о Сильвии так, словно она уже умерла и они оплакивают ее кончину. В некотором смысле это было правдой, ибо она уже несколько недель не приходила в сознание, и день ото дня силы покидали ее беспомощную плоть. Фанни понимала, что настала пора задуматься о своем будущем и принять окончательное решение.

Она была искренне привязана к Чарльзу и питала к нему самые нежные чувства, но понимала, что это вовсе не та пылкая страсть, о которой пишут в романах. Они были скорее друзьями, чем любовниками, и Фанни считала, что таких отношений вполне достаточно для удачного замужества. Кроме всего прочего, она очень привязалась к его детям и к его некогда гостеприимному дому, и, возможно, эта привязанность значила для нее даже больше, чем ее отношение к самому Чарльзу Эшу.

Она слишком долго жила заботами и радостями своей семьи, всегда оставаясь на вторых ролях, и не было ничего удивительного в том, что теперь ей страстно хотелось стать полноправной хозяйкой Эш-Мэйнор — и хозяйкой своей собственной жизни.

Брокетт гудел, словно пчелиный улей: Каролина сообщила Фанни, что через несколько дней должен приехать Уильям в сопровождении леди Мельбурн и Эмили и в доме полно работы.

— Как хорошо, что ты приехала! — радостно воскликнула Каро, но тут же с тревогой добавила: — Ты опять была с ним? Не нравится мне все это, Фанни! Ты всегда старалась держаться в стороне от любых скандалов, но, боюсь, если ваша странная дружба не прекратится, сплетен не избежать.

— Какое это имеет значение? — пожав плечами, спокойно ответила Фанни.

— Очень большое! Ты девушка на выданье, из хорошей семьи… Если бы тетя Джорджи была жива, она бы помогла тебе составить хорошую партию…

— Я сомневаюсь, что принадлежу к тому сорту девиц, которые выходят замуж по наставлению родителей, — не задумываясь, парировала Фанни.

— Что за глупости! Послушай, ты слишком привлекательна, чтобы остаться без мужа, и ты не хуже меня знаешь, что твоя связь с Эшем порочит твою репутацию. И не забывай о том, что ты не бесприданница — у тебя есть драгоценности тети Джорджи и деньги, которые оставил тебе отец. Только скажи, и я моментально подыщу тебе какого-нибудь симпатичного и благовоспитанного молодого человека!

— Дорогая моя Каро, — смеясь, ответила Фанни, — я тебя просто не узнаю! Откуда весь этот прагматизм? Ты вышла замуж, потому что любила Уильяма, а я если вообще когда-нибудь и выйду замуж, то только за человека, который будет для меня скорее другом, чем пылким любовником и чьи вкусы и увлечения будут соответствовать моим.

— Например, твоей любви к шахматам, — ехидно заметила Каро.

— Это потрясающая игра, и Чарльз играет гораздо лучше, чем я, — невозмутимо проговорила Фанни.

Каролина посмотрела на нее с ужасом:

— Не говори в таком тоне! Это звучит так… холодно, почти что жестоко! Бедная Сильвия… ведь она может прожить еще годы!

— Едва ли, Каро, и, думаю, никто не стал бы желать ей этого. Силы покидают ее, и она по-прежнему не приходит в себя. Она дышит — и это все.

— Как это невыносимо грустно…

— Хуже всего было, когда она поняла, что надежды на выздоровление нет… А сейчас… Сейчас скорее можно пожалеть ее сыновей, которые выглядят совершенно осиротевшими. И Чарльз остался совсем один.

— Если не считать тебя.

— Да, если не считать меня. Послушай, Каро, тебе не о чем волноваться. Мне уже двадцать три года, и я вполне могу позаботиться о себе сама. Мы с Чарльзом — добрые друзья, и в наших отношениях нет ничего такого, что могло бы запятнать мою репутацию.

Каролина, немного помолчав, спросила:

— Он знает о тебе… ну, о тете Джорджи?

— Да. Кроме тебя и Уильяма, он единственный человек, кому я об этом рассказала.

— Если ты сказала ему, значит, ты решила, что он имеет право знать… Он так важен для тебя?

— Возможно, — невозмутимо ответила Фанни.

— О, моя дорогая! Только чувства могут служить оправданием для связи подобного рода, но ведь ты вовсе не влюблена в Чарльза Эша!

— Между нами нет ничего предосудительного.

— Но ведь Сильвия еще жива, а ты уже строишь планы, чтобы выйти за него замуж! Когда я думаю об этом, я просто прихожу в ужас!

— В таком случае перестань об этом думать, — пожав плечами, ответила Фанни и отвернулась.

— Уильям был прав, — простонала Каролина. — Когда я сказала ему, что должна постараться переубедить тебя, он ответил, что мне лучше не вмешиваться не в свое дело. Он сказал, что ваши с Чарльзом отношения касаются только вас двоих и не имеют ко мне никакого отношения.

— Уильям думает, что мы с Чарльзом стали любовниками? — не поворачиваясь, тихо спросила Фанни.

— Похоже, да. Он считает это вполне естественным и, должна тебе сказать, даже рад за Чарльза.

— В таком случае скажи ему, что это неправда, — резко ответила Фанни.

Впервые за много лет она была готова расплакаться. Неужели Уильяму нет до нее никакого дела? Неужели он решил, что она станет довольствоваться подобными отношениями? Все эти годы она ради его счастья с Каролиной пренебрегала своими собственными желаниями и откладывала свои планы… Когда-то он говорил ей о вечной дружбе, но что осталось от нее теперь? Безразличие?

— Уильям смотрит на все это совсем не так, как я, — сказала Каролина. — Ах, Фанни… Иногда я бываю так несчастна…

Фанни повернулась и отрывисто спросила:

— Ты поссорилась с Уильямом?

— Нет… Не то чтобы поссорилась… Ты знаешь, мы часто спорим о вере и идеализме — ну, как обычно… Однажды я имела неосторожность сказать, что искренне верю в то, что у него никогда не было ни одной женщины, кроме меня. Он рассмеялся, обозвал меня глупой гусыней и сказал, что это конечно же не так. «Неужели ты и вправду думаешь, что я, здоровый, молодой мужчина, несколько лет до нашей свадьбы довольствовался лишь платонической любовью к тебе, Каро?» — вот что он мне сказал! Он и в самом деле был удивлен, Фанни…

— Весьма глупо и грубо с его стороны. Я бы сказала, мужчины вообще весьма неотесанные создания. С другой стороны, не все ли тебе равно, что было раньше, ведь сейчас он принадлежит тебе, только тебе одной!

— Теперь я в этом сомневаюсь. Он может найти себе любовницу, особенно если… если у меня снова случится выкидыш… как прошлой зимой…

— Это случается со многими женщинами, а потом у них рождается еще целая куча прекрасных детишек, — мягко сказала Фанни.

— Но Колючка нашептала Уильяму, что я,скорее всего, специально устроила себе этот выкидыш, и с тех пор он заметно переменился ко мне. Внешне он все так же добр и внимателен, но я чувствую, что его любовь угасает. Он постоянно спорит со мной и говорит, что мне уже давно пора смотреть на жизнь более реалистично. Но, Фанни, реальность порой причиняет нам такую боль…

— Я знаю, дорогая, — тихо ответила Фанни.

Для нее было очевидным, что решающая роль в размолвке между Каролиной и Уильямом принадлежала леди Мельбурн. Она никогда не симпатизировала невестке и всегда была только рада подлить масла в огонь назревающей ссоры.

— Каро, милая, постарайся понять, — сказала Фанни, — Уильям очень любит тебя, и я не верю, что он мог к тебе перемениться. Просто со временем мужьям свойственно становиться чуть менее романтичными.

— Я думала, он будет во всем помогать мне, во всем меня поддерживать. Поначалу, когда мы только поженились, так оно и было. Он носил меня на руках, он был чудесным любовником и всегда заботился обо мне и защищал меня. А теперь… теперь он всего лишь пожимает плечами и говорит, что я сама должна научиться принимать решения. Он больше не хочет утруждать себя моими проблемами.

Фанни не нашлась что возразить.

— Уильям говорит, что люди редко бывают по-настоящему верны своим принципам, — продолжала Каро. — Он считает, что чаще всего они просто переворачивают все с ног на голову, обыгрывают ситуацию так, как им выгодно, и что вся наша жизнь — это не что иное, как потакание своим прихотям. Я всегда восхищалась верностью Чарльза бедняжке Сильвии, но Уильям сказал мне, что все дело в его слабохарактерности, которая мешает ему поступать иначе.

— Это неправда, — сказала Фанни. — Чарльз просто очень хороший, добрый человек. Что может Уильям знать о тех соблазнах, которые ему пришлось преодолеть? Он мог бы напиваться каждый вечер до бесчувствия, чтобы забыть о своих проблемах, но он всегда помнил о своих детях и не хотел становиться для них дурным примером! И он не забывал о своей земле и о тех, кто на ней живет, — он знал, что ему нельзя пить, иначе пострадают другие!

— Уильям наверняка сказал бы тебе, что Чарльз заботился только о своем кошельке — ведь он имеет доход со своего поместья, и ему выгодно поддерживать свои земли в должном порядке.

— Если очень захотеть, то в любом благом начинании можно легко отыскать эгоистичную заинтересованность, вопрос в том, стоит ли это делать? Если оторвать бабочке крылышки, то из прекрасного создания она превратится в отвратительную букашку…

— Мало того, что Уильям считает мотивы любого из наших поступков эгоистичными, он еще твердо убежден, что этого вовсе не стоит стесняться. Он говорит, что я всегда стремлюсь стать центром всеобщего внимания, и считает, что я должна отбросить в сторону все иллюзии и признаться самой себе в своих истинных желаниях, признаться, что я ничуть не лучше, чем есть на самом деле… И что, когда я дарю кому-то подарок, или посещаю больного, или даю служанке лишний выходной, я не должна воображать себя доброй и щедрой, а видеть в своих поступках только желание понравиться и вызвать всеобщее восхищение…

— Мне кажется, — ехидно заметила Фанни, — что Уильям со всем своим семейством слишком увлекся самоанализом.

— Ты права, это так странно — они и о себе самих отзываются не лучше, чем обо всех окружающих, и гордятся своим «реалистичным взглядом на действительность». Они всегда знают, чего хотят, и стремятся получить желаемое, а Уильям, если я не ошибаюсь, больше всего на свете хочет спокойной, безмятежной, необременительной жизни.

Каро была права: Уильям никогда не был особенно амбициозен и едва ли избрал для себя профессию адвоката, если бы не настойчивость матери. Именно леди Мельбурн толкала его все выше и выше по ступенькам его карьерной лестницы, и именно она настояла на том, чтобы Уильям попробовал свои силы в политике.

— Теперь я понимаю, что мне следует быть благодарной Господу за то, что хотя бы несколько лет я была совершенно счастлива, — задумчиво сказала Каро.

— И ты обязательно снова будешь счастлива! У тебя впереди еще целая жизнь, Каро!

Каролина покачала головой:

— Могу себе представить… Уильям во многом прав: для таких женщин, как я, жизнь — это что-то вроде игры. Но я предупреждала его. Я говорила ему, что какая-то часть меня так и осталась ребенком и что мне понадобится его помощь. Знаешь, Фанни, у меня такое странное чувство, как будто мы с Уильямом вместе, рука об руку, шли по дороге и остановились на распутье. А потом… потом он увидел, что нам навстречу идет его мать, отпустил мою руку и бросился к ней…

— Каро, это всего лишь одна из твоих фантазий.

— Но она так похожа на реальность! С тех пор как я увидела тот сон со змеей, я всегда боялась этой женщины.

— Тогда ты приняла слишком много опийной настойки, — улыбнувшись, сказала Фанни и серьезно добавила: — Леди Мельбурн вовсе не такая плохая, какой ты себе ее представляешь, просто она не склонна мириться со всеми твоими капризами и чудачествами, как обычно поступала твоя мама. Но ведь и змею можно приручить — просто не давай ей повода жалить тебя. Она третирует тебя только потому, что ты принимаешь ее нападки слишком близко к сердцу. Будь невозмутимой, сделай вид, что тебе все равно, и не забывай о вежливости — увидишь, через некоторое время она даже начнет испытывать к тебе некоторое уважение.

— Не думаю, что у меня получится, — с сомнением проговорила Каролина. — Знаешь, она как будто колет меня иголками, и я выкрикиваю разные ужасные слова, потому что мне больно. Но потом я забываю, что именно я говорила, а она — нет. Мало того, она пересказывает все это Уильяму, и конечно же он пытается как-то выгородить меня и оправдать мое поведение, но в душе он тоже винит меня. Ты знаешь, Фанни, Уильям восхищается нами, Спенсерами, но и высмеивает нас. А мама и тетя Джорджи всегда говорили о Лэмах, что они в чем-то похожи на варваров, и поэтому относились к ним снисходительно, даже жалели, но при этом считали Уильяма единственным приятным исключением. Но вся беда в том, Фанни, что Лэмам совершенно наплевать, что о них думают другие, а нас — маму и меня — их отношение к нашей семье глубоко ранит и обижает.

Что бы ни говорила о Каролине леди Мельбурн, взглянув на комнату маленького Огастеса в Брокетте, переделанную специально для малыша, она не могла отрицать того, что невестка была превосходной матерью.

Детская находилась на первом этаже, вся мебель в ней была сделана лучшими мастерами по рисункам самой Каро — тут были и миниатюрные, словно предназначенные для сказочных гномов, изящные столики и креслица, и уютная детская кроватка под балдахином, и множество оригинальных, искусно сделанных игрушек.

На следующий день после приезда в Брокетт леди Мельбурн и Эмили совершили ритуальный визит в детскую.

Старшая няня, миссис Роуз, увидев гостей, сделала книксен, вторая, молоденькая служанка, сидевшая на полу и игравшая с ребенком, вскочила и присела в глубоком реверансе.

— Продолжайте вашу игру, — сказала леди Мельбурн.

— Ла-а-адушки, ладушки, — снова нараспев затянула служанка, взяв малыша за толстенькие ручки.

Крупный и пухленький Огастес, которому шел уже третий год, сидел в маленьком креслице и, казалось, не обращал никакого внимания ни на визитеров, ни на свою няню, всеми силами пытающуюся заинтересовать его игрой.

— А что, разве он еще не говорит? И даже не ходит? — поинтересовалась леди Мельбурн.

— Что вы! Конечно, он уже научился ходить, — радостно ответила Каролина. — Правда, пока не разговаривает, разве что произносит разные звуки. Ну-ка, Фанни, возьми его за ручку, а я возьму за другую… Так, мой дорогой, покажи-ка нам, что ты умеешь делать…

Но оказалось, что показывать особенно нечего: поддерживаемый с двух сторон, Огастес сделал несколько неуверенных шагов, а потом тяжело опустился на пол и истошно завопил. Каролина подняла ребенка на руки, чтобы успокоить его, а затем передала малыша Уильяму.

— У него режутся зубки. Бедный крошка, он так мучается от боли, — обеспокоенно сказала Каро, — но миссис Роуз говорит, что скоро все пройдет.

Леди Мельбурн сама пригласила миссис Роуз — она слыла достаточно опытной няней и имела положительные рекомендации от нескольких приличных семей.

Уильям с малышом на руках ходил взад и вперед по комнате, ласково разговаривая с ним и поглаживая его по головке. Ребенок издавал весьма странные звуки, напоминающими кудахтанье и кашель одновременно.

— Прекрасный мальчишка, — гордо сказал Уильям.

— И очень спокойный… с ним совершенно никаких проблем… — отчего-то взволнованно добавила миссис Роуз.

Леди Мельбурн молча перевела взгляд на Уильяма, а затем на ребенка: его головка бессильно покоилась на плече отца, рот был полуоткрыт, а взгляд казался рассеянным и бессмысленным.

— Фанни, насколько я полагаю, ты оставалась в Брокетте по меньшей мере в течение нескольких недель, ты часто видела Огастеса?

— Не особенно часто, — ответила Фанни, — когда я заходила в детскую, он обычно спал и выглядел вполне здоровым.

— У него отменный аппетит, — немного обиженно заявила миссис Роуз.

— Он хорошо набирает вес, и я не вижу особых причин для беспокойства, — уверенно добавила Каро, но, заметив в ее глазах страх, Фанни поняла, что она чего-то недоговаривает, и ее сердце заныло от дурного предчувствия.

— Ну что ж, я полагаю, на сегодня достаточно, мы увидели все, что хотели, — холодно промолвила леди Мельбурн, потрепала малыша по пухлой щеке и выплыла из детской.

Уильям передал ребенка няне и тоже вышел из комнаты, Каро, Фанни и Эмили последовали за ним.

Двумя часами позже леди Мельбурн объявила, что ей необходимо поговорить с Уильямом и Каролиной в библиотеке. Эмили и Фанни понимающе переглянулись.

— Мама думает, что с ребенком что-то не так, — заговорила первой Эмили. — Я слышала, как она пробормотала, малыш, мол, отстает в развитии. Мне… мне тоже так показалось. По мальчику не скажешь, что ему уже третий год…

— Но все дети разные, — возразила Фанни. — Огастес такой толстенький и розовощекий и, как мне кажется, довольно крупный для своего возраста.

— Я не так много знаю о маленьких детях, но думала, что в два с половиной года ребенок уже должен вовсю бегать и говорить, может быть, не очень хорошо, но хотя бы отдельные слова…

— Уильям выглядит таким счастливым и души не чает в сыне, да и Каро тоже…

— Ну и что? Любящие родители могут многого не замечать, разве нет? А даже если и замечают, то, скорее всего, стараются не думать об этом… Знаешь, когда я увидела это маленькое создание, я почти испугалась: у него такой странный, как будто невидящий взгляд…

— Со зрением у него все в порядке. Разве ты не видела — он моргнул, когда твоя мать щелкнула перед ним пальцами?

— Я совсем не это имею в виду.

— Если бы с малышом было что-то не так, миссис Роуз давно бы заметила. Она вынянчила очень много детей. Возможно, Огастеса не назовешь слишком живым ребенком, но это его единственный недостаток, а может быть, даже и достоинство. Ты же сама видела, он уже начинает ходить!

— Ходить? Слишком громко сказано. Волочить ноги, пожалуй.

— Эмили! Перестань сейчас же!

Эмили повернулась и посмотрела Фанни прямо в глаза:

— Если он и в самом деле умственно отсталый, то рано или поздно, но все равно нам придется признать это! Бедный Уильям, это будет для него таким ударом… Боже, что это?

Послышался громкий крик, какой-то грохот и шум, а затем пронзительный истерический плач.

Фанни ринулась к дверям, но Эмили схватила ее за рукав и испуганно сказала:

— Каролина… Там, в библиотеке…

— Этого я и боялась… Один Бог знает, что твоя мать ей наговорила… Пусти, я должна быть с ней…

— Мы не должны вмешиваться, Фанни. К тому же там Уильям…

Но Фанни ее больше не слушала. Оттолкнув Эмили, она побежала по коридору. Рывком распахнув двери библиотеки, она увидела кричащую, бьющуюся в истерике Каро, лежащую вниз лицом на полу. Одновременно она заметила огромное черное пятно на ковре и с головы до ног облитую чернилами леди Мельбурн. Они капали с ее тщательно уложенной прически, тонкими струйками стекали с ее напудренного лица вниз, по шее и по ее великолепному шелковому платью. Уильям наклонился, чтобы поднять тяжелую медную чернильницу, валяющуюся у ее ног.

Фанни подбежала к Каролине и, обняв ее за плечи, попыталась поднять ее с пола, но Каро, казалось, совершенно обезумела — она яростно отбивалась, размахивая руками и выкрикивая что-то нечленораздельное, до тех пор, пока, наконец, Уильям не сгреб ее в охапку. Все это время леди Мельбурн стояла неподвижно, словно статуя, с высыхающими на лице и платье черными пятнами.

Уильям при помощи Фанни перенес Каро на кушетку. В дверях столпились испуганные слуги, и Уильям раздавал им четкие и краткие указания: одного он послал за доктором, другого за вином, третий должен был дать понюхать Каро жженых перьев и настежь распахнуть окна.

Наконец леди Мельбурн обрела дар речи. Ее голос дрожал от ярости:

— Эта девчонка… она помешалась! Как она посмела?!

Уильям повернулся к матери, в его лице не было ни кровинки, но, когда он заговорил с ней, в его глазах светился холодный гнев:

— Ты сама виновата! Как ты могла…

— Я сказала то, что должна была сказать, Уильям! Я выполнила свой долг! Этот ребенок — умственно отсталый, ему необходим врач!

— Ты обвинила во всем Каро. Ты заявила, что это она во всем виновата… Ты сказала ей, что тебя вовсе не удивляет, что она произвела на свет умственно отсталое дитя… Это отвратительная, гнусная ложь! Наш сын абсолютно здоров — слышишь, абсолютно, так же, как и Каролина!

— Мой бедный Уильям, ты, должно быть, совсем ослеп, если заявляешь об этом даже теперь — теперь, когда ты стал свидетелем ее припадка!

— Ты сказала вполне достаточно, чтобы довести до безумия кого угодно! Мало того что ты заявила ей, что наш ребенок — идиот, ты еще обвинила в этом Каро!

— Ты прекрасно знал мое мнение о Каролине еще задолго до того, как вы с ней поженились. Она всегда была взбалмошной и непослушной девчонкой, и в этом она должна винить свою мать, а не меня! А бедняжка Огастес… Меня очень беспокоит его здоровье, и я считаю своим долгом открыть вам обоим глаза — он умственно неполноценен, и, возможно, сейчас еще не поздно обратиться за помощью к врачам… Ему необходимо лечение, возможно, даже операция…

— Уильям, не позволяй ей… не позволяй… — обливаясь слезами, закричала Каролина, — она так сильно ненавидит меня, что ненавидит даже моего ребенка!

— Каро, прошу тебя, успокойся… это какая-то ошибка. С нашим мальчиком все в порядке, клянусь тебе. Скоро он начнет разговаривать и бегать так же, как и все другие дети… Все в свое время…

Каро прижалась к Уильяму, и ее бурные рыдания постепенно превратились в тихие, жалостные всхлипы.

Слуга принес бренди; Фанни налила немного в стакан и передала его Уильяму.

Каролина сделала несколько глотков, и ее щеки слегка порозовели.

— Обещай мне, Уильям, что ты никому не позволишь обижать нашего мальчика! — взволнованно сказала она.

— Любимая, конечно, не позволю, но, возможно, нам все же стоит показать малыша докторам, чтобы быть совершенно уверенными…

— Я и так уверена, что с ним все в порядке! Ты же сам только что поклялся мне в этом! И миссис Роуз тоже так думает. Не обращай внимания на свою мать, не слушай ее. Если ты меня любишь, ты вообще не должен с ней больше разговаривать… Но я знаю, ты все равно простишь ее…

— Да, — ответил Уильям. — Я не могу поступить иначе, и ты тоже обязательно простишь ее.

— Никогда! Я ничуть не сожалею, что швырнула в нее этой чернильницей, наоборот, я очень рада! Да, я вела себя как сумасшедшая, но ведь она так меня и называет, не так ли? Жаль, что мне удалось всего лишь испортить ей платье, а не разбить ей в кровь лицо!

— Дорогая, ты слишком перевозбуждена, подумай, что ты такое говоришь?!

— Да, мои нервы на пределе, — ответила Каролина, садясь на кушетку и откидывая с лица спутанные кудряшки. — Она — мой враг. Я знала это еще до замужества, и я боялась выходить за тебя. Помнишь, что случилось со мной на нашей свадьбе? Это все из-за нее. Спроси Фанни, она подтвердит. Я… видела сон; вещий сон, и если бы я была хоть чуточку умнее, то не стала бы пренебрегать им.

— Расскажи мне о том сне, Фанни, — попросил Уильям несколькими часами позже, когда Каро наконец уснула, а леди Мельбурн заперлась в своей комнате вместе с Эмили. Уильям и Фанни поужинали вдвоем и теперь сидели в библиотеке.

— Быть может, не стоит об этом? — откликнулась Фанни. — Ничего серьезного. Ты же знаешь, в тот день Каро перенервничала, и врач дал ей выпить слишком большую дозу опийной настойки, вот ей и привиделся этот кошмар. Вся беда в том, что она придает ему слишком большое значение.

— Но она никогда не говорила со мной о своих страхах, — заметил Уильям.

— Каро просто не хотела тебя расстраивать, но ты же и сам знаешь, что вся твоя семья — разве что за исключением Эмили — всегда ее недолюбливала.

— Все же расскажи о том сне, Фанни.

— Хорошо, — вздохнув, ответила девушка.

Уильям выслушал ее внимательно и серьезно и, когда она замолчала, задумчиво произнес:

— Неудивительно, что этот сон так напугал бедную Каро. Теперь я понимаю, почему она так относится к моей матери; то, что ты мне рассказала, многое объясняет, в том числе и сегодняшнее происшествие.

Глядя на его бледное, усталое лицо, Фанни вдруг снова, как и несколько лет назад, ощутила прилив нежности и с грустью поняла, что ни один мужчина в мире, даже Чарльз Эш, никогда не будет значить для нее так много, как Уильям.

— У Каро сложный характер, — сказала она. — Она умна, но ей не хватает мудрости. Если бы она научилась сдерживать свои чувства и игнорировать нападки твоей матери, то наверняка заслужила бы ее уважение. Я постоянно твержу ей об этом, но все бесполезно. Каро чересчур ранима и совершенно не умеет контролировать себя.

— Я понимаю, что ты имеешь в виду. Вряд ли моя мать осмелилась бы сказать другой женщине то, что она говорила сегодня Каро. Я очень люблю маму, но даже мне трудно простить ей эти ужасные слова.

— Леди Мельбурн была очень напугана.

— Ты все-таки думаешь, все дело в нашем малыше?

— Не знаю, что и сказать. Мне раньше не приходилось иметь дело с такими маленькими детьми.

— Они очень быстро растут, — сказал Уильям. — Физически Огастес прекрасно развит — он крупный и высокий и весит даже больше, чем многие дети в его возрасте. Я согласен с матерью в одном — очевидно, что по сравнению с физическим его умственное развитие немного запаздывает. Я обязательно должен посоветоваться с врачом.

Фанни промолчала. Возможно, Уильям был прав, но у нее перед глазами до сих пор стоял тупой, абсолютно бессмысленный взгляд малыша, а в ушах звучали его дикие крики, больше напоминающие звуки, издаваемые животным, чем человеческим созданием.

— Здоровье нашего мальчика вызывает у меня гораздо меньшие опасения, чем состояние Каро. Боюсь, что я не тот человек, который сможет помочь ей залечить ее душевные раны.

— Ну что ты, Уильям! Она же так любит тебя!

— Но я — один из ненавистных ею Лэмов, и она помнит об этом. Ты совсем другая, Фанни, несмотря на то, что принадлежишь к Спенсерам, — ты не испытываешь подобных предубеждений и руководствуешься прежде всего здравым смыслом, а не сиюминутными эмоциями. Мне кажется, сейчас ты — самая лучшая компания для Каролины. И… если ты не связана какими-либо другими обязательствами… В общем, я прошу тебя пожить вместе с нами хотя бы несколько месяцев…

— Если я не связана другими обязательствами? — с вызовом переспросила Фанни. — Почему бы тебе не быть откровенным, Уильям, и прямо не спросить меня о том, о чем ты сейчас подумал?

— Я не могу взять на себя такую смелость…

— А что, если я настаиваю?

Фанни подалась вперед, обеими руками вцепившись в подлокотники своего кресла. Она посмотрела ему прямо в глаза, и Уильям увидел в ее взгляде бушующий огонь негодования.

— Хорошо, если ты так хочешь… — сконфуженно сказал он, — хотя это и не мое дело, и поверь, я вовсе не собираюсь тебя осуждать… В общем, если вы с Чарльзом — любовники, то он, несомненно, имеет больше права рассчитывать на твою помощь и поддержку, чем кто бы то ни был… Просто я подумал, что, возможно, ты не так сильно привязана к нему и сможешь…

Фанни слушала его спокойный голос и чувствовала, как тает ее гнев. Она понимала, что, с его точки зрения, в ее связи с Эшем не было ничего сверхъестественного. Нет, Уильям вовсе не считал ее легкомысленной, но, очевидно, полагал, что для незамужней женщины ее возраста совершенно естественно поддерживать определенные отношения с мужчиной, если у нее нет возможности стать его законной женой.

— Я очень к нему привязана, Уильям, — спокойно сказала Фанни. — Я люблю Чарльза и очень жалею его. И я очень привязана к его детям… Сильвии осталось недолго, и, когда она умрет, я собираюсь выйти за Чарльза замуж… Но, как я уже говорила Каро, это вовсе не значит, что мы с ним любовники. Между нами ничего не было, мы — всего лишь друзья, и нам хорошо вместе. Быть может, это оттого, что я… слишком холодная и бесчувственная — Каро всегда мне об этом говорила. Думаю, она бы скорее одобрила меня, если бы я с безрассудной страстью бросилась в объятия женатого мужчины… Но мне вполне достаточно его обещания жениться на мне, когда это станет возможным. Уильям, ты же реалист, и ты должен понять меня: я не сторонник внебрачных отношений. Либо я выйду замуж, сохранив свою честь, либо навсегда останусь старой девой.

Уильям слушал ее, совершенно забыв о своих собственных заботах и тревогах.

«В ней есть что-то необыкновенное… Странно, я знаком с ней так давно, но совсем не знаю ее, — думал Уильям. — Ее сдержанность — это сдержанность человека, который никогда по-настоящему не любил. Нет, она не любит Чарльза так, как женщина может любить мужчину… Она станет для него хорошей женой, но ему не суждено познать ее страсть».

— Так ты… переедешь к нам? — спросил он вслух. — Каро сейчас нуждается в тебе больше, чем когда бы то ни было. Возможно, об этом еще рано говорить, но, похоже, скоро у нас появится еще один малыш… Вспомни, что случилось этой зимой, и ты поймешь, что сегодняшняя буря больше не должна повториться…

— Каро не говорила мне… — озабоченно сказала Фанни. — Мне кажется, что…

— Что нам нужно было немного подождать? Согласен, но это был ее выбор.

— Возможно, следует предупредить леди Мельбурн, чтобы она впредь была более осторожна с Каролиной?

— Она уже знает, — буркнул Уильям, нахмурившись. — Каро сказала ей.

Фанни от изумления не нашлась что ответить, и Уильям добавил:

— Она могла забыть о том, что Каро в положении, или просто не придать этому значения — теперь это уже не столь важно. Слава богу, похоже, на этот раз все обошлось. Я думаю, когда мама немного отойдет, она обязательно извинится.

— Каро тоже хороша — подумать только, швырнуть чернильницей! Я не слышала, что именно сказала твоя мать, но, наверное, это были какие-то ужасные, непростительные слова.

— Да, это так, но, прошу тебя, Фанни: не вставай однозначно на сторону Каро. Это может принести больше вреда, чем пользы.

Глава 8

Так или иначе, но примирение — по крайней мере, внешнее — было достигнуто.

Леди Мельбурн настаивала на том, чтобы Каролина ничего не говорила ей о своей беременности.

— Ну что ж, раз она в положении, это многое объясняет… В том числе и ее выходку с чернильницей, — сказала она.

Официальная церемония примирения происходила в присутствии Фанни, играющей роль успокоительного для Каро. Надо сказать, что Фанни и сама с трудом сохраняла спокойствие, ибо не было никакого сомнения в том, что за сладкими речами леди Мельбурн скрывалась ее злопамятная недоброжелательность.

— Ты должна научиться держать себя в руках, это нужно всем нам, — сказала леди Мельбурн, поцеловав Каролину в лоб. — Бедный Уильям не вынесет, если его снова постигнет такое жестокое разочарование!

— Вы полагаете, что я вовсе не была разочарована, когда все мои надежды и ожидания закончились… ничем? — спросила Каро.

— Конечно нет, дитя мое. Это жестокое испытание для любой женщины, но… Неожиданно прервавшаяся беременность все же не помешала тебе в полной мере насладиться лондонским сезоном, моя милая.

— Светские рауты для меня давно не в новинку.

— Хорошо — пусть даже и так, но ты любишь развлечения, Каро, и это вполне естественно для такой молоденькой и привлекательной особы, как ты. Но ты должна понять, как важен для вас с Уильямом этот ребенок. Его рождение станет для него компенсацией за бедняжку Огастеса.

Губы Каролины задрожали, и она едва сдержалась, чтобы не разрыдаться.

— Уильям убежден, — ответила она, — что с Огастесом все в порядке, он приглашал врача, и тот сказал, что в скором времени наш малыш обязательно заговорит и начнет бегать, надо лишь немного подождать.

— Насколько мне известно, вам рекомендовали пригласить к ребенку другого доктора, немца. Он считается одним из лучших детских врачей.

— Доктор Юнит полагает, что врач, о котором вы говорите, скорее всего, лишь подтвердит его точку зрения.

Леди Мельбурн вздохнула:

— Будем надеяться, что Уильям не обманется в своих оптимистичных прогнозах.

Более не в силах сдерживаться, в разговор вмешалась Фанни:

— Не думаю, что это возможно. Уильям — реалист. Ведь вы сами учили ваших детей реально смотреть на вещи, не так ли?

Леди Мельбурн взглянула на Фанни с явным намерением немедленно пресечь столь очевидную наглость, но, встретив гневный взгляд девушки, передумала и снисходительно сказала:

— С Уильямом мне всегда было сложнее, чем с Фредериком или Джорджем. У него с детства был весьма противоречивый характер. Это конечно же ни в коей мере не умаляет его достоинств, но в некотором смысле он очень напоминает своего отца.

Глаза Каро изумленно расширились, и она с наигранным простодушием сказала:

— Что вы! Лорд Мельбурн такой добрый, по крайней мере, он всегда был очень добр ко мне, хотя иногда и жаловался, что от меня нет покоя. Я бы сказала, что они с Уильямом совершенно не похожи — ну разве что у обоих слишком мягкий характер.

Это был великолепно просчитанный ход, и реакция была незамедлительной: в глазах леди Мельбурн сверкнула ярость, но даже теперь — тем более в присутствии Фанни — она не могла позволить себе признаться, что лорд Мельбурн — не родной отец Уильяма.

— Неугомонный нрав — не лучшее качество для беременной женщины. Твое состояние влияет на здоровье будущего ребенка, и, если хочешь родить нормального, здорового малыша, тебе следует научиться контролировать свои эмоции.

Пока Каро раздумывала над ответом, леди Мельбурн одарила ее еще одним ледяным поцелуем и со снисходительной улыбкой величественно удалилась.

— Не обращай на нее внимания, — посоветовала Фанни.

— Неудивительно, что она приснилась мне в образе змеи, — мрачно заметила Каролина.

— Постарайся вообще поменьше с ней видеться. Не пытайся бороться с ней — это бесполезно.

— Если бы Уильям разорвал с ней отношения…

— Каро, это невозможно, это же его мать!

— Если он любит меня по-настоящему, то сделает это, — упрямо сказала Каролина.

Но чуть позже ей пришлось признать, что она ошибалась: сколько она ни умоляла Уильяма уехать из Мельбурн-Хаус, чтобы не видеться с его матерью, он оставался непреклонен, и его доводы были не лишены здравого смысла.

— Я опасаюсь, что переезд дурно скажется на твоем здоровье, милая, и мне бы не хотелось расстраивать маму — она так мечтала, чтобы мы жили все вместе, и потратила целое состояние на обустройство наших комнат. Кроме всего прочего, ты не подумала о финансовой стороне вопроса — я вряд ли смогу достойно содержать тебя и наших детей, имея доход в две тысячи фунтов. Ты вообще представляешь, сколько мы с тобой тратим? — сказал Уильям.

— Мы можем жить на Кэвендиш-сквер; мама будет только рада, — ответила Каро.

— Любимая, ты понимаешь, что это не только смертельно обидит мою мать, но и будет выглядеть как открытая вражда между нашими семьями?

— Это наш единственный шанс, Уильям! Мы снова будем счастливы, как прежде! Если ты действительно любишь меня, ты должен согласиться не видеться со своей матерью по крайней мере в течение ближайших шести месяцев.

— Ты просишь невозможного, Каро! Я готов признать, что мама поступила по отношению к тебе плохо, но теперь все в прошлом, и я по-прежнему люблю ее и благодарен ей за заботу о нас и о нашем сыне. Она признала свою ошибку и постарается впредь вести себя иначе. Кстати, если ты заметила, она ни разу не появлялась в наших комнатах без приглашения.

— Конечно, ей вполне достаточно того, что ты ежедневно заходишь в ее собственные апартаменты! Господи, Уильям, как ты мог так легко простить ей все эти ужасные вещи, которые она наговорила обо мне и о нашем ребенке?

— Ну почему ты так безжалостна к ней, Каро! Мама так горячо раскаивается в своих словах, и тебе лучше, чем кому-либо другому, должно быть понятно ее состояние. Разве ты сама никогда не обижала меня в пылу ссоры?

— Вот именно — в пылу ссоры, но она была холодна, как снежная вершина Монблана!

— Возможно, она проявляет свои эмоции не столь открыто, как ты.

— Я бы никогда не обвинила женщину в том, что она сама ненормальна настолько, что произвела на свет душевнобольное дитя!

— Каро!

— Да! Да! Она обвинила меня именно в этом! — закричала Каро, более не в силах сдерживаться. — Как она посмела?! Как она могла сказать такое про нашего сына?! С ним все в порядке, сегодня утром он мне улыбнулся и попытался произнести слово «мама»… И он… и он дергал за веревочки того деревянного шута, которого ты ему подарил, и заставлял его танцевать…

— Да, он чудесный малыш, — мягко сказал Уильям. — Моя мать конечно же совершила ошибку, но, поверь, она искренне беспокоится о здоровье нашего мальчугана.

— Она ненавидит меня… Возможно, она надеется, что наш ребенок умрет и у меня больше никогда не будет других детей…

— Каро, что ты такое говоришь?! Это ужасно… и совершенно абсурдно!

— Да, но ведь твоя мать считает меня именно такой — порочной, испорченной, плохой… И в придачу к этому сумасшедшей! — истерично расхохоталась Каро. — Когда-нибудь она и тебя заставит поверить в это. Разве это не достаточно веская причина, чтобы уехать отсюда, пока не родится наш ребенок?!

— Она никогда не говорила о тебе ничего подобного, но даже если бы это было так, неужели ты думаешь, что я бы стал ее слушать?

— Рано или поздно ты бы устал сопротивляться и тебе бы ничего не оставалось, как согласиться с ней!

Уильям обнял Каролину и нежно сказал:

— Моя милая, ты все слишком преувеличиваешь. Ты знаешь, что я готов ради тебя на многое, но сейчас ты хочешь от меня невозможного. Представь, что наш Огастес вырастет, женится и его жена потребует от него того же, что ты сейчас требуешь от меня?

— Этого никогда не случится, потому что я никогда не стану такой же злобной и жестокой свекровью, как твоя мать! О, Уильям, я умоляю тебя, посмотри — я готова встать перед тобой на колени!

Каролина бросилась на пол, и ее сдавленные всхлипы постепенно переросли в пронзительные рыдания, переходящие в неестественный истерический смех.

«Она не контролирует себя», — подумал Уильям, силой пытаясь поднять жену с колен.

Крики разнеслись по всему дому. Леди Мельбурн прислушалась, затем обвела всех присутствующих красноречивым взглядом и пробормотала себе под нос, но так, чтобы все слышали:

— Ах, наш бедный, бедный Уильям…

В это время Уильям, серьезно обеспокоенный состоянием Каролины, попросил Фанни съездить за леди Бесборо. Узнав, что случилось, Генриетта отменила назначенный ужин и немедленно поспешила в Мельбурн-Хаус.

Приехав, она застала рыдающую и стонущую Каролину в постели, бледный как полотно Уильям стоял на коленях возле кровати и нежно гладил ее по волосам.

Когда измученная Каро, наконец, заснула, Уильям, Генриетта и Фанни вышли в другую комнату, чтобы посовещаться. Обе женщины, выслушав Уильяма, согласились, что куда-либо увозить Каро из насиженного семейного гнездышка именно теперь было бы крайне неразумно.

Фанни решила предпринять попытку поговорить с леди Мельбурн. Та вежливо выслушала ее и с легкостью согласилась свести свое общение с сыном к минимуму, при этом с притворным огорчением заметив, что это едва ли благотворно повлияет на поведение и самочувствие ее невестки.

— Если Уильям полагает, что он должен на некоторое время ограничить свое общение со мной, со своими братьями и сестрами — что ж, мы отнесемся к его решению с пониманием, хотя, боюсь, пользы из этого выйдет немного, — со вздохом сказала леди Мельбурн. — Он же не может постоянно находиться рядом с Каролиной, и она станет подозревать его в том, что он общается с нами втайне от нее, и новые скандалы будут неизбежны… Если бы Уильям вел себя пожестче, не потакал ее капризам и глупым прихотям, все могло бы быть иначе… — глубокомысленно заключила она.

Фанни в какой-то степени была согласна с леди Мельбурн, но сейчас на карту было поставлено не только спокойствие Каролины, но и здоровье ее неродившегося ребенка. Какой же любящий муж стал бы проявлять твердость характера при сложившихся обстоятельствах?

Прошло несколько относительно спокойных месяцев. Каро больше не впадала в истерики, но находилась в подавленном состоянии духа, почти ничего не ела и все время тихонько плакала, запершись в спальне.

Однажды ночью, за три месяца до предполагаемых родов, она почувствовала страшную боль. Немедленно приехавший врач констатировал свое полное бессилие, и по прошествии нескольких мучительных часов Каролина произвела на свет мертворожденного мальчика. Она так обессилела, что пришла в себя только через два дня. Открыв глаза и увидев Уильяма, сидящего у изголовья ее постели, она прошептала:

— Я говорила тебе… Я предупреждала… Я знала, что она убьет нашего ребеночка…

— Каро, ради бога… — Уильям сжал ее маленькие ручки в своих ладонях, и по его лицу покатились слезы.

— Зачем ты произносишь Его имя? Ты не веришь в Него, и я тоже — я потеряла свою веру… Он обошелся со мной слишком жестоко…

— Не говори так, любовь моя… Я знаю, что вера всегда помогала тебе…

— Да, помогала… раньше.

Некоторое время Каролина словно к чему-то прислушивалась, а затем спросила:

— Твоя мать устроила вечеринку? Я как будто слышу музыку… наверное, там танцуют?

— Что ты! Тебе показалось…

— Не сомневаюсь, что сейчас она празднует свою победу…

Она бессильно уронила голову на подушки, и ее лицо исказилось от боли, глаза горели лихорадочным огнем.

— Вся моя семья скорбит о том, что произошло… — тихо сказал Уильям.

— Но не обо мне, Уильям, и не о нашем сыне… Им жаль тебя… Признайся, наверняка твоя мать, пытаясь утешить тебя, говорила, что это только к лучшему, и сожалела лишь о том, что я не умерла вместе с моим бедным мальчиком…

Генриетта, которая тоже находилась в комнате, не выдержала и закричала, и слезы заструились у нее по щекам:

— Не слушай ее, Уильям! Не слушай… У нее жар, и она не понимает, что говорит…

Уильям в отчаянии уткнулся лицом в подушку. Каролина сказала правду — это были слова его матери, слова, произнесенные ею как бы с состраданием и жалостью и гневно отвергнутые им.

Каролина медленно выздоравливала. В сопровождении Фанни она переехала в Брокетт, где неделю за неделей коротала длинные, скучные, похожие один на другой дни.

Время от времени к ним заезжал Чарльз Эш, но чаще Фанни сама ездила навестить его и мальчиков, к которым она сильно привязалась.

Через два месяца после их приезда в Брокетт тихо и незаметно, так и не придя в сознание, умерла Сильвия Эш.

— Знаешь, дорогая, я больше не считаю, что Чарльз тебе не подходит. Теперь я понимаю, что нельзя любить так страстно, как любили мы с Уильямом. Мы требуем друг от друга слишком многого. Чарльз уважает и любит тебя, а ты привязана к нему и к его детям. Любовь привлекательна именно в таких пропорциях, — сказала как-то Каро.

Фанни была отчасти согласна с ней: вряд ли сейчас, взглянув на Каролину, кто-нибудь мог позавидовать ее семейному счастью.

— Я пыталась стать реалисткой, — продолжала Каро, — но из этого не вышло ничего хорошего. Мои «глупые фантазии», как их обычно называет Колючка, мой собственный мир по-прежнему нравится мне гораздо больше, чем настоящая, реальная жизнь.

Через некоторое время кузины вернулись в Лондон. Было решено, что Фанни около полугода поживет в Мельбурн-Хаус, а затем выйдет замуж за Чарльза Эша.

Каролина заметно охладела к Уильяму. Разуверившись в его любви, она более не старалась угодить ему и открыто проявляла неприязнь к членам его семьи.

Кроме всего прочего, она обзавелась новыми, довольно странными знакомствами — ее ближайшими подругами стали женщины, общение с которыми было не принято в приличном обществе. Жрицы любви, коварные соблазнительницы, все они в один голос утверждали, что несправедливо оклеветаны миром, и Каролина демонстративно принимала их у себя, всем своим видом выказывая абсолютное пренебрежение к мнению окружающих. Особенно близко она сдружилась с некоей леди Оксфорд.

Пожалуй, едва ли не впервые за последние годы леди Мельбурн и леди Бесборо были едины в своем мнении относительно поведения Каролины — для них обеих общение с женщинами подобного сорта было едва ли не верхом неприличия.

Уильям пытался протестовать, но тщетно: Каро не слушала его.

— Я, как и ты, вольна сама выбирать себе друзей, — с вызовом отвечала она, — и чем меньше они нравятся тебе и твоей семье, тем большее удовольствие мне доставляет их общество. А что касается моего доброго имени — с тех пор, как твоя мать объявила меня сумасшедшей, мне нет до него дела! К чему это ханжество и лицемерие? Вы, Лэмы, всегда презирали и высмеивали мораль, трубили на каждом углу о том, что не верите в добродетель — так почему теперь вы порицаете тех, кто придерживается такого же мнения?!

Леди Мельбурн и Генриетта пытались образумить ее, уговаривая подумать о репутации Уильяма и его карьере.

— Удивительно, — с презрением заявила Каролина, — что мой муж вообще имеет наглость возражать против всего, что я делаю. Я всегда была его примерной ученицей, и сейчас я всего лишь претворяю в жизнь все то, чему он сам научил меня. По его мнению, добродетели не существует вовсе, настоящая любовь бывает только в книжках, а религия — не более чем миф. Приличия? Это, пожалуй, единственное, что его волнует, так же как и всех вас, — но мне наплевать на приличия! Почему вы теперь беспокоитесь обо мне? Если мне не изменяет память, вы бросили меня еще тогда, несколько месяцев назад, сочтя меня окончательно выжившей из ума!

В глазах леди Бесборо стояли слезы. У Каро всегда был сложный характер, но сейчас в ней будто что-то надломилось.

— Каро, — взмолилась Генриетта, — прошу тебя, одумайся. Я и Бетси — мы понимаем, что твое безрассудство не доведет тебя до добра, и это очень огорчает и беспокоит нас обеих. Ваши отношения с Бетси нельзя назвать радужными, но она готова начать все сначала…

— Что же вас так огорчает? — дерзко поинтересовалась Каро у леди Мельбурн, не обращая внимания на мать. — Вы с самого начала хотели этого, не так ли? Вы не одобряли наш брак с Уильямом и исходили ревностью, видя, что он счастлив со мной! Вам всегда хотелось, чтобы он принадлежал вам одной, и никому больше! Вы обвинили меня в том, что мой сын не такой, как все остальные дети, и вы ликовали, когда мой второй ребенок родился мертвым! Если бы вы могли, то с радостью превратили бы меня в ничто — в призрачную тень, до которой никому нет дела!

— Это не более чем твои фантазии, Каролина, — сказала леди Мельбурн. — Я всего лишь хочу, чтобы ты заняла свое собственное место в этой жизни и руководствовалась разумом и здравым смыслом, а не эмоциями.

Так или иначе, но никакие увещевания не помогали. Альянс между Генриеттой и леди Мельбурн вскоре распался, так как леди Бесборо стала постепенно склоняться к той мысли, что в изменениях, происходящих с Каро, виновато семейство Лэм. Но хуже всего было то, что Каролина потеряла всякую веру в Уильяма. Казалось, что от ее прежней любви и уважения к нему не осталось и следа.

— Когда-то очень давно, — как-то сказала Фанни Уильяму, — я обещала Каро, что никогда не стану ее критиковать. Сомневаюсь, что мне всегда удавалось держать свое слово, но сейчас это не кажется мне таким уж сложным, как прежде. Она пережила ужасное потрясение, она потеряла так много, что я могу только пожалеть ее, но не осуждать.

— Вместо этого ты, похоже, осуждаешь меня, — с обидой в голосе заметил Уильям.

— Вовсе нет. Я только хочу сказать, что, если бы ты смог совершить какой-нибудь необычный, эффектный поступок, пойти ради Каро на какую-нибудь впечатляющую жертву, то она, возможно, оттаяла бы, и все снова стало бы на свои места.

— О какой еще жертве ты говоришь? — раздраженно спросил Уильям. — За последние несколько месяцев на мою долю и без того свалилось слишком много испытаний. Например, сейчас Каро на глазах у всех флиртует с Вебстером, а его репутация известна всему Лондону. Какой бы муж стал все это терпеть, как терплю я?

— Не более чем спектакль, разыгранный специально ради тебя, — буркнула Фанни. — Каро намеренно провоцирует скандал, чтобы лишний раз досадить твоей матери. Как ты не понимаешь — она всего лишь старается соответствовать характеристике, которой ее наградило твое семейство.

— Было бы куда разумней постараться изменить о себе мнение окружающих, — заметил Уильям.

— Ты же знаешь, Каро редко руководствуется здравым смыслом. А что касается ее отношений с сэром Годфри Вебстером, можешь не беспокоиться — он всего лишь никчемный повеса, и Каро прекрасно это знает.

— Что же она в нем нашла?

— В том-то все и дело, что его полная никчемность и распутный нрав — как раз то, что ей сейчас нужно. Если бы ты совершил какой-нибудь неожиданный и неблагоразумный поступок, я думаю, это произвело бы на нее должное впечатление. Покажи ей, что готов ради нее на все — и она снова станет твоей.

— Возможно, поначалу все именно так и будет, но потом ей снова станет скучно, так что, боюсь, идиллия не продлится долго.

— Я так не думаю, ведь, несмотря ни на что, она по-прежнему любит тебя, Уильям. Увези ее из Лондона в какое-нибудь уединенное, тихоеместечко и дай ей понять, что в этом мире для тебя существует лишь она одна. Поверь мне, ты откроешь Каро заново. Ты должен убедить ее в том, что для тебя она всегда будет на первом месте и ни твое семейство, ни твой парламент никогда — слышишь, никогда! — не смогут помешать вашим отношениям. Ты всегда должен защищать и опекать ее и всегда быть на ее стороне при любых разногласиях с твоей матерью или с кем-либо еще.

— Короче говоря, я должен изображать из себя героя одного из готических романов Льюиса^[6]?

Взглянув на недовольное лицо Уильяма, Фанни не смогла удержаться от смеха:

— Да, что-то в этом роде.

— Боюсь, я буду не слишком убедительно смотреться в этой роли.

— И прекрасно, если Каро увидит, что ради любви к ней ты поступился своим благоразумием и не боишься выглядеть нелепо.

В глубине души Фанни понимала, что Уильям вряд ли последует ее совету — он и в самом деле не слишком подходил для этой роли.

Осенью Фанни вышла замуж за Чарльза Эша и, можно сказать, в целом чувствовала себя вполне счастливой.

Чарльз был уже немолод, не мог похвастать отменным здоровьем, и Фанни иногда казалось, что его способность к настоящей, всепоглощающей любви умерла вместе с Сильвией.

Если она и испытывала некоторое разочарование, то относилась к своим ощущениям философски, полагая, что, выйдя замуж, подобное состояние переживает едва ли не каждая женщина. Кроме того, теперь у нее был большой дом, где она чувствовала себя полноправной хозяйкой, дети, которых она очень любила, несмотря на то, что они не были ей родными, заботливый муж и определенное положение в обществе.

Чарльз считал, что молодой жене совершенно ни к чему все время чахнуть в провинции, и время от времени они выезжали в Лондон, останавливаясь на Кэвендиш-сквер или у Уильяма и Каро в Мельбурн-Хаус.

— Уильям сильно растолстел за последнее время, — как-то пожаловалась Каро, когда Фанни в очередной раз приехала к ней погостить. — Он только и делает, что ест и пьет, и чувствует себя вполне удовлетворенным самим собой и собственной жизнью. Недавно он заявил, что политика его больше не интересует. Иногда мне кажется, что его единственный интерес в этой жизни — это маленький Огастес.

— Как он? — спросила Фанни.

— Он делает некоторые успехи — уже кое-что говорит и неплохо ходит. Уильям все еще надеется на чудо и даже нанял для него воспитателя, у которого большой опыт общения с такими детьми.

— Представляю, как вы оба переживаете за бедного малыша!

— Я? Не особенно. С тех пор, как вся семейка Лэм открыто объявила меня плохой женой и никудышной матерью, я целиком препоручила своего сына их заботам.

— Каро, это никуда не годится, — расстроенно сказала Фанни. — Может быть, тебе стоит попробовать наладить отношения с Уильямом, начать все заново?

— Ему нужна только его семья, но не я, — с горечью проговорила Каролина. — Я не знаю, что с ним происходит, Фанни. Уильям так переменился. Он просто лениво плывет по течению, и ему нет до меня никакого дела. Если он все еще меня любит, так почему же он до сих пор ничего не предпринял, не сделал хоть что-нибудь ради нас обоих?

— Похоже, он потерял надежду, — печально сказала Фанни.

— Да, и это говорит о его слабости! Если бы он закрутил роман с другой женщиной, неужели ты думаешь, я не боролась бы за него, за нашу любовь? А он… а он не станет бороться за меня, Фанни, что бы я ни делала…

— Просто Уильям — очень терпимый и мягкий человек и поэтому всегда позволял тебе слишком многое.

— Да, терпимый! Слишком терпимый, чтобы я могла поверить в то, что он действительно меня любит!

— Не суди по себе, Каро, вы слишком разные люди.

— Вот именно! Слишком разные… — Щеки Каролины внезапно зарделись, а в ее глазах вспыхнула ярость. — Он не пошевелит и пальцем, чтобы заставить меня остановиться! А я… Если мне суждено гореть в адском огне, так пусть все те, кто довел меня до грехопадения, пусть все они страдают вместе со мной! Я не могу жить как они — погрязнуть в грехах, но притворяться невинной овечкой! Мы с Уильямом уже давно не любим друг друга, но я все еще молода и полна жизненных сил, и я все еще жажду любви! И я обязательно полюблю, Фанни, полюблю страстно, безрассудно, греховно! Я покажу им всем, покажу всему миру, что мне наплевать на их дурацкие условности! Мои чувства к Уильяму были чистыми, искренними и глубокими — но он предал, уничтожил мою любовь, и если случится так, что я нарушу мой брачный обет, то я не стану испытывать угрызений совести…

Каро замолкла и закрыла пылающее лицо дрожащими руками.

— Я совершенно уверена, что за годы вашего брака Уильям ни разу не изменил тебе с другой женщиной, и ты это знаешь не хуже меня, — тихо сказала Фанни.

— Да, я знаю, — еле слышно прошептала Каро. — Я имела в виду не это… Он предал меня в тот момент, когда впервые встал на сторону своей матери…

— Он способен пренебречь своей семьей, если ты дашь ему понять, что это единственный способ удержать тебя. И я не сомневаюсь, что он оставит ради тебя любую женщину, как бы сильно ни желал ее.

Каролина вздохнула. Она чувствовала себя опустошенной и уставшей.

— Если Уильям полюбит другую женщину, я буду только рада, — чуть помолчав, сказала она. — Наконец-то я снова увижу в нем живого человека, с его естественными желаниями, а не это странное существо, отрешенно взирающее на мир и утратившее способность сострадать и любить.

— Уильям вовсе не такой, дорогая. Он просто пытается оградить себя от страданий.

— Страдания — это тяжкое бремя людского рода, и человек должен безропотно и смело нести его на своих плечах, — серьезно сказала Каро.

Глава 9

Время от времени до поместья Эш-Мэйнор долетали слухи о бурном романе Каролины с Джорджем Байроном.

Каролина время от времени писала Фанни, и были ли эти письма экстатическими, вызывающими или лиричными, они всегда были наполнены драмой.

Леди Бесборо тоже писала Фанни, но ее послания обычно были одинаково печальными, их суть сводилась к тому, что Каролина испортила свою репутацию ради человека, который — по крайней мере, по мнению Генриетты, — был всего лишь самовлюбленным ничтожеством.

«Как бы я хотела, чтобы ты была здесь, с нами, моя дорогая Фанни, — писала Генриетта, — хотя я прекрасно понимаю, что поведение Каролины может лишь глубоко расстроить и опечалить тебя так же, как и всех, кому небезразлична судьба моего несчастного ребенка. Ты живешь в любви и согласии со своим мужем, и, быть может, я покажусь тебе бессердечной эгоисткой, нарушающей твое спокойствие, но ты всегда имела определенное влияние на Каролину, и сейчас я молю тебя о помощи. Пригласи ее в ближайшее время навестить тебя и попробуй поговорить с ней. Я очень рассчитываю на то, что она прислушается к твоим мудрым советам и переменит свою жизнь. На прошлой неделе я виделась с лордом Байроном и умоляла его оставить в покое Каро, я сказала ему, что ее безрассудство вызвано скорее желанием отомстить семье Уильяма, — а возможно, и ему самому, — чем истинным влечением. Но теперь, моя милая Фанни, я понимаю, что все мои старания принесли больше вреда, чем пользы, ибо мои мольбы лишь вселили в этого человека еще более горячее желание всецело завладеть моей дочерью».

«Похоже, бедная Генриетта и в самом деле лишь подлила масла в огонь», — раздумывала Фанни, дочитав письмо.

Затем она, как и просила леди Бесборо, написала Каролине и пригласила ее погостить несколько недель в поместье Эш-Мэйнор.

В скором времени Фанни получила ответ, в котором Каро решительно отвергла приглашение.

«Не воображай, — писала она, — что то, о чем ты, как я полагаю, уже порядком наслышана, всего-навсего вульгарная интрижка, замешанная на плотских удовольствиях. С того самого дня, как я впервые встретила Байрона, я поняла, что нам суждено быть вместе, что он — моя судьба, которую я не в силах изменить. Он может быть сладок, как амброзия, и холоден, как надгробный камень. Ради него я больше не танцую вальсов, так как он страдает, видя меня в объятиях других мужчин. Нет ничего, чего бы я ни сделала ради него, и, если мне придется оставить его, если я не смогу видеть его каждый день, я заболею и умру от тоски. Мы оба измучены этим вихрем чувств, но это сладкие муки…»

Если бы это письмо не было написано Каролиной, Фанни, вероятнее всего, от души бы над ним посмеялась, но она слишком хорошо знала, сколь губительными могут оказаться для Каро последствия этой эмоциональной бури.

Сознание собственного бессилия настолько взволновало и расстроило Фанни, что она даже решила поделиться своими опасениями с Чарльзом.

— Она слишком талантлива и слишком своенравна, — сказал он. — К несчастью, она выросла в богатой аристократической семье, иначе Каро наверняка бы нашла достойное применение своим талантам. Она рисует не хуже многих известных художников, превосходно музицирует и обладает несомненным актерским дарованием. Но ее жизнь праздна и бесцельна. Обладай Уильям здоровыми амбициями, жена могла бы гордиться его успехами, ощущая себя причастной к его победам. Знаешь, милая, вся эта история еще раз убеждает меня в том, что я должен быть благодарен судьбе за то, что она подарила мне тебя.

— Ты не шутишь? — удивленно спросила Фанни. — Мне, конечно, нравится обустраивать и украшать наш дом, и я очень люблю мальчиков, но у нас с тобой никогда не было таких романтических отношений, как у Каро и Уильяма.

Чарльз вздохнул:

— Конечно, ты заслуживаешь гораздо большего, дорогая. Я очень люблю тебя, Фанни, но я старше тебя на двенадцать лет, а иногда мне кажется, что и на все двадцать, а то и тридцать… Прости, но я вряд ли способен на большее…

Она положила руки ему на плечи и мягко сказала:

— Ты дал мне все, чего я желала, все, в чем я действительно нуждалась. Ты знаешь, в какой семье я выросла, и поэтому поймешь, почему я особенно ценю наше тихое, спокойное счастье. Все, что меня беспокоит, — это твое здоровье, и я надеюсь, что ради меня и ради наших детей ты побережешь себя.

Чарльз, которому не исполнилось еще и сорока, выглядел намного старше своего возраста, и иногда у него пошаливало сердце. Врач предписал ему не переутомляться и побольше отдыхать. Для Фанни, которая была полна энергии и жизненных сил, казалось невероятным, что ее муж может быть чем-то серьезно болен. Она не замечала, с каким сожалением смотрит на Чарльза врач, впрочем, он предпочитал не беспокоить излишними опасениями милую молодую жену своего пациента, видя, что тот в точности следует всем его рекомендациям.

Около двух недель спустя, когда Фанни гуляла со своими приемными сыновьями, мимо них по дороге промчалась карета. Проехав несколько десятков футов, она остановилась, и из окошка показались головы леди Мельбурн и Эмили.

— Моя дорогая, как я рада тебя видеть! — воскликнула леди Мельбурн, когда Фанни подошла ближе. — А я как раз собиралась послать тебе записку, чтобы сообщить, что я приехала на несколько дней в Брокетт, но теперь в этом уже нет необходимости, не правда ли? Это твои приемные сыновья? Прелестные мальчуганы! Если хочешь, я могу подвезти вас домой или туда, куда вы направляетесь.

— Не стоит беспокоиться, мы с мальчиками еще немного погуляем, — дружелюбно улыбнулась Фанни.

— Надеюсь, ты завтра сможешь приехать в Брокетт, чтобы выпить со мною чашечку чаю?

— Конечно же я приеду.

На этот раз отказываться было бы просто невежливо, и на следующий день Фанни прибыла в Брокетт при полном параде, в собственном экипаже и разодетая по последней моде, почти так же пышно, как Эмили.

Леди Мельбурн чмокнула ее на французский манер в обе щеки и усадила рядом с собой на диван. Подали чай, и, после того как слуга удалился, леди Мельбурн сказала с деланым безразличием:

— Наверное, ты уже слышала от Каролины — или от ее матери, — что о ее увлечении лордом Байроном шепчется весь Лондон. Подумать только — сначала дружба с этими ужасными женщинами, затем роман с Годфри Вебстером, а теперь еще и Джордж Байрон!

— Не думаю, что это серьезно, она, конечно, увлечена, но, уверяю вас, не более чем любым другим театрализованным действом.

— Но она выставляет себя на посмешище перед всем высшим светом! Какой позор для ее матери и для нашей семьи!

— Возможно, если бы вы обращали на это меньше внимания, то все страсти улеглись бы сами собой, так же, как закончилась ее так называемая дружба с Годфри Вебстером, — вызывающе сказала Фанни.

— Иногда мне кажется, она затеяла все это представление специально для того, чтобы унизить Уильяма. Мой бедный мальчик, ей не в чем его упрекнуть! Он всегда был бесконечно терпелив и добр к ней…

Фанни ответила не сразу:

— Я полагаю, если бы Уильям вел себя немного потверже, он бы сумел изменить сложившуюся ситуацию. Каролина… она… она всегда была не слишком дисциплинированной… Таких людей, как она, впечатляет сила, они нуждаются в сильной руке, в человеке, который мог бы повести их за собой.

— О, дорогая, я полностью с тобой согласна! — воскликнула леди Мельбурн, и в ее голосе слышалось неподдельное уважение. — Но, к сожалению, я ничего не могу поделать с Уильямом. Выходки Каролины надломили его характер и совершенно лишили всяких амбиций! Ты просто не поверишь, но всего пару недель назад Байрон и Каролина устроили что-то вроде спектакля, изображающего пародию на настоящую свадебную церемонию. Они обменялись кольцами и дали друг другу брачный обет, под которым она подписалась как «Каролина Байрон»!

— Это… да это просто безрассудство, настоящее безумие… — прошептала шокированная Фанни. — Она совсем потеряла голову…

— На мой взгляд, этого вполне достаточно, чтобы Уильям мог потребовать от нее развода!

— Но почему, почему он бездействует?! Почему игнорирует все ее выходки?! — в нетерпении воскликнула Фанни. — Ведь должна же у него остаться хоть капля гордости! Должна признаться, да если бы я безумно любила мужчину, который отнесся бы ко мне с таким же безразличием, как Уильям относится к Каролине…

— О какой безумной любви ты говоришь, моя милая? — бесцеремонно перебила ее леди Мельбурн. — Я бы сказала, она скорее ненавидит Уильяма.

— Любовь и ненависть чем-то сродни друг другу. Я знаю, как несчастна была Каро последние годы. Все винят ее в болезни маленького Огастеса, но ведь и Уильям отнюдь не безгрешен! Он хотел, чтобы Каро увидела жизнь такой, какая она есть на самом деле, высмеивал ее идеализм и ее религиозные убеждения… Но — почему вы этого до сих пор не поняли! — переделать ее невозможно!

Леди Мельбурн раздраженно пожала плечами:

— Не нахожу ничего странного в попытках моего сына избавить Каролину от ее абсурдных фантазий и вложить ей в голову хоть немного здравого смысла!

— Но ведь и сам Уильям отказывается поверить в реальность! — воскликнула Фанни. — Он, в отличие от Каро, до сих пор настаивает на том, что маленький Огастес — вполне нормальный ребенок, хотя все знают, что это не так!

Леди Мельбурн опустила взгляд и тихо сказала:

— В глубине души он знает, что ошибается, но правда чересчур жестока и мучительна для него.

— И для Каро тоже! Неужели вы не допускаете мысли, что все ее безрассудства вызваны лишь желанием забыть об этой трагедии?

— Безрассудства? Хм, слишком мягко сказано! Она зашла слишком далеко — не расстается с лордом Байроном месяцами! Видела бы ты, какие представления на публику она устраивает! Какой позор для всей нашей семьи! Это может показаться тебе немного странным, Фанни, но за последнее время между мной и лордом Байроном завязалось некое подобие дружбы, и он признался мне, что очень устал от Каролины и всего лишь ищет подходящий предлог, чтобы наконец порвать с ней.

Фанни вспыхнула от обиды и жалости к Каро. Внезапно она осознала, что леди Мельбурн в свои шестьдесят с лишним лет все еще представляет собой довольно серьезную соперницу для любой женщины. Легкая, немного озорная улыбка играла на ее великолепно очерченных полных губах, а когда она улыбалась, ее прекрасные глаза озарялись искорками смеха. Она выглядела по меньшей мере на десять лет моложе своего возраста, и ее жизненная энергия и острый язычок по-прежнему привлекали к ней внимание мужчин.

«Боже мой… Дружба с лордом Байроном… — подумала Фанни. — Неужели она решила противопоставить себя Каролине, сыграть на контрасте?»

— Вот оно что… — проговорила она вслух. — В таком случае, как я полагаю, беспокоиться больше не о чем, ибо все хорошо, что хорошо кончается, не так ли?

— Так бы оно и было, моя дорогая, если бы Каролина обладала хоть каплей гордости. Но… боюсь, она так легко не отступится. Бедняжка Генриетта! Она так уверена в неотразимости своей дочери, что будет немало обескуражена, когда лорд Байрон ее бросит!

Фанни немного помолчала, а затем спросила:

— Зачем вы все это мне рассказываете?

— Я всегда испытывала к тебе симпатии, Фанни, — с улыбкой ответила леди Мельбурн, — и надеюсь, что ты настроена ко мне не столь враждебно, как остальные члены вашей семьи. Я думала, мы с тобой вместе сможем что-нибудь предпринять для блага Каролины.

— Я была бы рада вашему предложению, если бы вы действительно желали Каро добра и проявили к ней хоть каплю жалости и сочувствия.

— Ты требуешь от меня слишком многого, — заметила леди Мельбурн.

— В таком случае боюсь, что ничем не смогу вам помочь.

— Она не хочет слушать ни меня, ни свою мать, но, возможно, она прислушается к твоим словам, Фанни. Если бы твой муж ненадолго отпустил тебя с нами в Лондон…

Фанни покачала головой:

— К сожалению, это невозможно. Чарльз неважно себя чувствует, и я буду беспокоиться о его здоровье, если надолго оставлю его одного.

— Всего на несколько дней, дорогая! У меня есть письма лорда Байрона, в которых он высмеивает Каролину и заявляет о своем желании поскорее отделаться от нее. Если бы ты показала ей эти письма…

— Я не смогу… Каро возненавидит меня! Она никогда, никогда меня не простит… — в ужасе взглянув в глаза собеседнице, воскликнула Фанни.

— Она простит тебя со временем, ну а если и нет? Ты ведь переживешь эту утрату, зная, что твоя жертва поможет Каро избежать позора и даст еще один шанс сохранить брак? В конце концов, что ее мать наконец-то обретет спокойствие?

В глазах Фанни заблестели слезы, она молчала, но леди Мельбурн догадывалась, какая борьба происходит сейчас у нее в душе.

В этот момент в комнату вбежала Эмили и, задыхаясь, торопливо сказала:

— Фанни… За тобой прислали экипаж из Эш-Мэйнор. Ты должна немедленно ехать. Твой муж… у него приступ… кажется, что-то серьезное…

Фанни, вскрикнув, вскочила и бросилась к дверям. Леди Мельбурн поспешила вслед за ней и усадила ее в экипаж. Затем она поинтересовалась, не желает ли Фанни, чтобы она сама или Эмили сопровождали ее в Эш-Мэйнор.

Фанни была очень подавлена, тем не менее ответила вежливым, но твердым отказом.

Леди Мельбурн и Эмили проводили взглядом отъезжающую карету, и, как только она исчезла в облаке пыли, леди Мельбурн с разочарованным вздохом сказала:

— Сомневаюсь, что бедняжка застанет его в живых. Ах, как жаль… Как жаль, а ведь она могла быть нам очень полезна… хотя и вопреки собственному желанию.

Как только Фанни вошла в холл, навстречу ей выбежала заплаканная экономка, и, взглянув ей в глаза, Фанни тотчас поняла, что все кончено.

— Он был в библиотеке, и мы все думали, что он спит… — рыдая, бормотала женщина. — А потом… потом мальчики стали спрашивать, где он, и я вошла узнать, можно ли им войти… Мне показалось, что он все еще дремлет, но когда я подошла ближе, я увидела… увидела… О, мадам… я дотронулась до его руки… она была такая холодная…

Не говоря ни слова, Фанни поднялась в библиотеку и закрыла за собой дверь.

Чарльз полулежал в своем большом кресле, она присела перед ним на колени и взяла в руки его ледяную ладонь. Он был мертв уже около часа.

Фанни поднялась и теперь просто стояла и смотрела на безжизненное тело своего мужа. Она скорбела, но это было не то всеобъемлющее, вселенское горе, которое чувствует человек, навеки потерявший свою единственную любовь. Это был конец ее брака, построенного на взаимных интересах, привязанности и уважении, — брака, который продлился чуть менее двух лет.

Глава 10

Иногда Каролине снился сон, в котором сметающий все на своем пути бурный речной поток уносил ее куда-то в пугающую неизвестность, а ее родные стояли на берегу и безучастно смотрели, как она беспомощно барахтается в воде, не предпринимая ни малейшей попытки ей помочь.

Она просыпалась в холодном поту, объятая бесконечным ужасом, и понимала, что ее кошмар продолжается и наяву, ибо рядом не было никого, кто бы протянул ей руку помощи.

Она более не была властна над своей жизнью, но не могла объяснить этого ни Уильяму, ни Фанни, ни даже своей матери.

Роман с лордом Байроном поначалу казался ей мечтой, воплощенной в реальность: наконец-то она нашла героя своих грез, человека, в чьей душе так же, как и в ее собственной, бурлил водоворот эмоций, поэта, обладающего магнетическим шармом и чувством прекрасного.

Но хотя она и говорила себе, что наконец-то повстречала любовь всей своей жизни, какая-то часть ее существа упорно отказывалась этому верить, и тогда она вспоминала те дни, когда была по-настоящему счастлива — те самые дни в Брокетте, напоенные ласковым солнцем, когда они с Уильямом гуляли, читали, смеялись и любили, бесконечно любили друг друга.

Впервые узнав о том, что Байрон частенько коротает время в апартаментах леди Мельбурн, Каролина впала в истерику. Свекровь, очевидно, решила не упускать возможности попрактиковаться на нем в искусстве легкого, ни к чему не обязывающего флирта, в котором достаточно преуспела к своим шестидесяти с лишним годам, а молодой поэт чувствовал себя весьма польщенным вниманием столь знатной и великосветской дамы.

Теперь, когда она увидела лорда Байрона таким, каким он был на самом деле, — высокомерным, самонадеянным, эгоистичным, неспособным на искренние чувства, не испытывающим к ней ни капли любви, — ее жизнь превратилась в бурную драму, и ей иногда чудилось, будто темное облако заслонило от нее солнечный свет.

Несмотря на свое страшное открытие, она не могла позволить ему просто уйти, так же, как и сама не могла сойти с освещенной огнями сцены и шагнуть за кулисы, в реальный мир с его поблекшими, пастельными красками. Это поддельное, фальшивое возбуждение, будоражащее ей кровь, стало для нее чем-то вроде наркотика, без которого она уже не могла существовать.

Единственным человеком, который знал рецепт противоядия, был Уильям, но он лишь смеялся над ней, и его насмешки толкали ее на еще более безумные и даже отчаянные поступки.

Он говорил ей в глаза, что она влюблена в Байрона не более, чем в картину, висящую на стене, но при этом великодушно обещал, что готов подождать в сторонке окончания этого спектакля.

«Эти насмешки говорят лишь о его полном безразличии ко мне, — думала Каролина. — Если бы он любил меня, то давно бы вызвал Байрона на дуэль».

Ее воображение рисовало красочные сюжеты, полные драматизма: Уильям берет со столика бокал с вином и театральным жестом выплескивает его в лицо Байрону; она бросается вперед и падает в ноги Уильяму, умоляя его сжалиться над ее жестоким любовником, в то время как сам Уильям дрожащим от волнения голосом призывает ее, наконец, сделать свой выбор.

На этом месте картинка обычно затуманивалась, так как Каролина все еще находилась в нерешительности по поводу того, как бы ей следовало поступить в данных обстоятельствах.

Впервые после смерти мужа приехав на Кэвендиш-сквер, Фанни обнаружила Генриетту в полном смятении чувств и после недолгих расспросов выяснила, что утром того же дня Каролина ушла из Мельбурн-Хаус, и теперь никто не знает, где ее искать.

По словам лорда Мельбурна, Каро в приступе гнева заявила ему, что намерена сбежать с лордом Байроном, на что он раздраженно ответил, что она вольна поступать по собственному усмотрению, хотя он испытывает сомнения по поводу того, захочет ли ее любовник куда-либо бежать с ней.

Не удостоив свекра ответом, оскорбленная Каролина бросилась вон из дома с непокрытой головой и без единого пенни в кармане.

Весь день леди Бесборо в сопровождении Фанни колесила в экипаже по улицам Лондона в бесплодных поисках пропавшей дочери.

Ближе к вечеру лорд Байрон доставил беглянку домой.

Он рассказал, что получил весточку от своего знакомого, служившего корабельным врачом в Кенсингтоне. Тот сообщал, что Каро, с которой они были едва знакомы, явилась к нему, едва держась на ногах от усталости. Она изложила ему довольно туманный план, согласно которому она, предусмотрительно заложив свое бриллиантовое кольцо, собиралась немедленно отправиться на некоем мифическом корабле в некое мифическое путешествие.

Последствия этой безумной эскапады сказались на здоровье Каролины не лучшим образом: она слегла и некоторое время была настолько слаба и беспомощна, что все обитатели Мельбурн-Хаус, равно как и Кэвендиш-сквер, наконец-то получили возможность вздохнуть с облегчением. Как выразился Джордж Лэм, «маленькое чудовище на время перестало представлять собой опасность».

Все понимали, что настал момент действовать.

Было решено, что Генриетта вместе с Уильямом и Каролиной на некоторое время уедут из Лондона и отправятся в Ирландию.

Фанни должна была возвращаться в Эш-Мэйнор к осиротевшим мальчикам, а перед отъездом они с Каролиной долго разговаривали наедине. Каро все еще неважно себя чувствовала и лежала в постели, она очень исхудала, а ее глаза опухли и покраснели от нескончаемых слез.

— Они уговорили Уильяма увезти меня отсюда, но это было не его решение, — сказала она с горечью. — Если бы лорд Байрон захотел оказаться на его месте, Уильям был бы только рад отделаться от меня.

— Возможно, ты и права, но он поступил бы так только потому, что уверен: ты не будешь с ним счастлива, — ответила Фанни.

— Я никогда не смогу быть счастливой ни с ним, ни с кем-либо еще. Любовь не приносит людям счастья. Мое сердце разрывается на куски, и я уверена, что мысли о нашей разлуке приносят Байрону те же невыносимые страдания, что и мне. Вот, взгляни, сегодня утром я получила от него письмо.

Каро вытащила из-под подушки распечатанный конверт. Фанни пробежала глазами по строчкам, в которых Байрон витиеватым, напыщенным слогом заверял Каролину в своей вечной любви и верности. «Они сделают все, чтобы разрушить наши чувства и заставить тебя перемениться ко мне, — писал он, — но помни, что моя любовь к тебе бессмертна».

— Бесспорно, он обладает литературным даром, — заявила Фанни, дочитав письмо.

Каролина печально улыбнулась:

— Я знаю, что он пишет не только мне, но и Колючке, уверяет ее, что между нами все кончено. Но я прощаю его за это, ибо он пишет ей лишь для того, чтобы развеять ее подозрения.

— Подозрения? О чем это ты? — изумленно спросила Фанни. — Насколько я помню, ты уверяла меня, что между тобой и Байроном никогда не было физической связи, у меня были все основания поверить твоим словам… Но неужели ты думаешь, что в это поверит кто-либо другой?

— Но это правда! — воскликнула Каро и разразилась бурными рыданиями. — Он… он никогда не пытался соблазнить меня… Если бы я была похожа на розовощекую и пышногрудую деревенскую пастушку! Но я всего лишь такая, какая есть…

Фанни не особенно удивилась, услышав это признание. Она разделяла мнение Уильяма, что эту театральную драму не следовало воспринимать всерьез. Каролину нельзя было назвать страстной женщиной, она больше жила воображением, нежели реальным чувством, и, по-видимому, не казалась Байрону физически привлекательной.

При этой мысли Фанни вскипела от негодования и обиды за Каролину.

— В таком случае, дорогая, ничто не мешает тебе окончательно помириться с Уильямом, — мягко сказала она.

Поездка в Ирландию в значительной степени пошла на пользу отношениям Каролины и Уильяма. Она была все еще так слаба и морально, и физически, что Уильям оставил свои насмешки и был нежен и внимателен с ней. Каро отвечала ему благодарным смирением, и через некоторое время леди Бесборо окончательно уверилась в том, что романтическое увлечение дочери лордом Байроном кануло в Лету.

Генриетта была приятно поражена, наблюдая за быстрыми переменами, происходящими с Каролиной. Правда, ее жизнерадостность, как и в детстве, время от времени сменялась вспышками раздражения и даже гнева, но Генриетта полагала, что в этом виновата леди Мельбурн, и, надо заметить, ее опасения были отнюдь не беспочвенны.

В своих письмах мать Уильяма, как бы между прочим, сообщала о все новых и новых любовных похождениях лорда Байрона; в конце концов пришло известие о том, что он предложил руку и сердце племяннице леди Мельбурн, Анабелле Милбэнк, пользующейся репутацией серьезной молодой леди и богатой наследницы. Но Анабелла отвергла предложение Байрона, и он тотчас поспешил обратить свое внимание на леди Оксфорд, бывшую подругу Каролины.

То обстоятельство, что лорд Байрон предпочел ей эту немолодую женщину с изрядно запятнанной репутацией, стало очередным унижением для Каро, которая, впрочем, перенесла его довольно мужественно.

Сей эпизод мог бы положить конец ее несчастному роману с лордом Байроном, если бы опьяненная триумфом леди Оксфорд не выудила из своего нового любовника обещание, что он никогда больше не станет искать встречи с Каролиной Лэм.

В конце концов, уже поднимаясь на борт корабля, отплывающего из Дублина в Англию, Каро получила от Байрона столь оскорбительное и жестокое письмо, что леди Бесборо сочла необходимым отложить отъезд из Лондона на неопределенный срок, а саму Каролину, повергнутую в состояние глубочайшего шока, немедленно снова уложить в постель.

«Моя дорогая Фанни… — писала леди Бесборо, — ты не можешь себе представить, что творится у меня в душе…»

Прочитав эти строки, Фанни устало вздохнула. Когда ей принесли это письмо, она срезала в саду свежие цветы, чтобы украсить ими гостиную.

Из дома доносились неуверенные скрипичные пассажи, скрипке вторило пианино — сыновья Чарльза приехали из Харроу домой на пасхальные каникулы.

Со времени смерти Чарльза прошло уже около трех лет, но Фанни и не помышляла о новом замужестве. Ее девичья влюбленность в Уильяма со временем угасла; повзрослев, она с горечью осознала, что ее грезам никогда не суждено сбыться.

Теперь она редко бывала в Лондоне и лишь время от времени приезжала в Брокетт, чтобы повидаться с Каро и Генриеттой.

Оставив на крыльце корзинку с цветами, Фанни вернулась в дом. Ее взгляд был рассеян, в руке она сжимала недочитанное письмо.

Перед ее мысленным взором проносились события последних лет.

Они с леди Бесборо не уставали тешить себя надеждами, что Каролина навсегда порвала с Байроном, но их ожидания неизменно оказывались напрасными.

После поездки в Ирландию, закончившейся ужасной катастрофой, Каролина провела несколько месяцев в Брокетте, где вела себя как настоящая сумасшедшая.

Обзаведясь целым сонмом едва знакомых ей молодых обожателей, принадлежащих к самым разнообразным слоям общества, она целыми днями скакала верхом по окрестным деревням, повсюду сопровождаемая своей шумной свитой, и, по слухам, предлагала неслыханное по своей щедрости вознаграждение любому смельчаку, который бы рискнул вызвать на дуэль лорда Байрона.

Но, как оказалось, никто из них так и не отважился пойти ради нее на столь рискованный шаг, и тогда она приказала развести в саду огромный костер. Когда в небо взметнулись языки пламени, Каро ненадолго исчезла в доме, а затем снова появилась в сопровождении лакея, держащего в руках ворох подарков, преподнесенных ей лордом Байроном, и шкатулку с его письмами. После того как все это было торжественно предано огню, специально нанятые по такому случаю деревенские девушки начали отплясывать вокруг костра, громко распевая глупую и довольно вульгарную песенку, сочиненную самой Каролиной.

Тем не менее переписка между Каро и лордом Байроном не прекращалась. Вскоре они встретились в Лондоне, и он, к тому времени порядком уставший от назойливости леди Оксфорд, сумел вымолить у Каролины прощение. Впрочем, перемирие длилось лишь до того дня, пока на одной из шумных столичных вечеринок лорд Байрон не оказался замечен в обществе своей очередной пассии.

Но однажды случилось то, что повергло всех близких Каролины в состояние отчаяния и ужаса.

На одном из балов лорд Байрон имел неосторожность в присутствии Каролины проявить повышенное внимание к хорошенькой юной леди, впервые выехавшей в свет, за что тотчас и поплатился. Разъяренная Каро, выкрикивая что-то нечленораздельное, схватила со стола хрустальный бокал и, разбив его о пол, принялась резать себе осколками руки. Кровь заливала ее бальное платье, дамы в ужасе верещали, а мужчины, бросившиеся было к ней на помощь, застыли в испуге, так как она тут же поднесла один из осколков к своему горлу, угрожая нанести смертельную рану. Только леди Мельбурн удалось сохранить присутствие духа: неслышно подойдя сзади, она мертвой хваткой вцепилась Каро в запястья, не давая ей возможности привести в исполнение свою угрозу, и держала ее в таком состоянии до тех пор, пока не подоспел Уильям и не вынес ее из комнаты на руках.

Неделю спустя, когда Каро немного пришла в себя, Уильям снова привез ее в Брокетт. Фанни чувствовала, как сжимается от боли ее сердце, когда она смотрела на его измученное и печальное лицо.

Но Каролина была совершенно безразлична к Уильяму, впрочем, как и к своему бедному сыну. Огастес по-прежнему находился под наблюдением множества врачей, которые раз от раза выносили самые противоречивые вердикты.

К семи годам мальчик вырос довольно высоким и физически крепким, но все еще едва говорил и никак не мог освоить даже нескольких первых букв алфавита.

Уильям, чей упрямый оптимизм уже давно не вызывал у остальных домочадцев ничего, кроме жалости, все еще продолжал верить обнадеживающим прогнозам.

Оправившись от кошмарного происшествия на балу, Каролина, казалось, раскаялась, и теперь их иногда видели вместе с Уильямом.

Фредерик Лэм был ранен под Ватерлоо, и Каролина поехала вместе с Уильямом в Брюссель, чтобы побыть с Фредериком до его выздоровления. Из Брюсселя они отправились в Париж, где Каролина, пустив в ход свое обаяние и ум, совершенно очаровала герцога Веллингтонского и сэра Уильяма Скотта.

Впервые за последние годы Каролина и Уильям, опьяненные Парижем, снова почувствовали себя счастливыми.

Вернувшись в Англию, они узнали, что помолвка лорда Байрона с Анабеллой Милбэнк все же состоялась. К всеобщему удивлению, Каролина восприняла эту новость едва ли не равнодушно, выразив лишь свое удивление по поводу столь неосмотрительного поступка Анабеллы.

Не прошло и года, как по Лондону поползли слухи о скандальном разводе лорда Байрона с Анабеллой. Поговаривали, что поэт вступил в преступную связь со своей единокровной сестрой — неуклюжим, но очень добродушным созданием, не имеющим ни малейшего понятия о пороках.

Каролина отказывалась верить сплетням.

— Анабелла, — как-то с презрением сказала она, — как и прочие благонравные ханжи, готова с легкостью обвинить во всех смертных грехах любого, кто придется ей не по нраву.

Настроение Каро всегда было непредсказуемым, и через некоторое время ее безмятежное спокойствие сменилось глубокой меланхолией и смятением чувств. Фанни редко виделась с ней, но из писем Генриетты знала: вместо того чтобы переехать на Кэвендиш-сквер, Каро почему-то по-прежнему занимает свои апартаменты в Мельбурн-Хаус, тем самым предоставляя семейству Лэм возможность портить ей жизнь.

Сейчас, сидя в кресле возле окна, Фанни смотрела на недочитанное письмо и отчего-то испытывала перед ним странное чувство почти что благоговейного ужаса. Это казалось тем более странным, что она уже давно привыкла к слезным мольбам и причитаниям Генриетты, но с некоторых пор ее преследовала мысль, что в ближайшее время в жизни Каро может произойти какой-то серьезный кризис.

Фанни со вздохом развернула письмо и принялась читать его заново:

«Моя дорогая Фанни.

Ты не можешь себе представить, что творится у меня в душе. Да простит меня Господь, если я несправедлива к леди Мельбурн, но теперь я абсолютно убеждена в том, что она действительно намерена довести Каро до безумия. Вся семья, похоже, с радостью содействует ей в этом злом намерении — разумеется, за исключением бедного Уильяма, с которым Каро весь последний год находится в весьма добросердечных отношениях.

На этот раз дело представляется мне весьма деликатным, но все же я, с разрешения Каролины, должна рассказать тебе все.

Леди Мельбурн опасается, что Каролина и Уильям снова возобновят свои супружеские отношения, результатом которых может стать рождение еще одного ребенка. Этой зимой у бедняжки Огастеса дважды случался припадок, а, как известно, слабоумные дети редко достигают зрелого возраста. Судя по всему, леди Мельбурн решила, что Каролина может вновь забеременеть, и сейчас предпринимает все возможное, чтобы добиться полного разрыва их с Уильямом отношений».

Лист бумаги выскользнул у Фанни из рук.

На мгновение, при мысли о том, что ей снова придется участвовать в очередном невеселом спектакле из жизни Каро, она почувствовала страшную усталость, но тут же упрекнула себя в эгоизме и принялась за чтение второй страницы письма.

«Бедная Каро постоянно находится на грани нервного срыва. Недавно она швырнула книгой в одного из молодых слуг, острый край до крови рассек мальчику ухо, и он немедленно отправился к леди Мельбурн, заявив, что Каролина пыталась его убить. Как ты понимаешь, леди Мельбурн не могла упустить такой прекрасный шанс: она немедленно собрала семейный совет и постаралась уговорить Уильяма окончательно разорвать отношения с Каролиной.

Для Уильяма это происшествие стало последней каплей, переполнившей чашу его терпения, и в конце концов он сдался, предоставив полную свободу действий своей матери.

Невозможно выразить словами горе, в которое его решение повергло мое несчастное дитя, ибо настал тот час, когда Уильям окончательно отвернулся от нее. Он заявил Каро, что считает их разрыв неизбежным, а затем впервые в жизни разразился обвинительной речью, суть которой сводилась к тому, что он всегда был безупречным мужем и она одна виновата во всем, что случилось с их браком».

Письмо завершалось обычными заверениями в самых теплых чувствах, чуть ниже стояла подпись леди Бесборо, но, очевидно, уже сложив свое послание, чтобы запечатать его в конверт, Генриетта снова развернула его, чтобы дописать еще несколько строк:

«Я чувствую себя абсолютно беспомощной. Каро заперлась в своей комнате и не впускает туда никого, делая исключение лишь для своего любимого слуги, который несколько раз в день приносит ей поднос с едой».

Дочитав письмо, Фанни погрузилась в глубокое раздумье.

«Неужели Уильям и в самом деле считает, что ему не в чем упрекнуть себя? — размышляла она. — Неужели он никогда не задумывался над тем, какую роль в крахе его отношений с Каро сыграла его мать? Пытался ли он понять причины той яростной и безрассудной ненависти, которую питала к ней Каро?»

Весь остаток дня мысли беспорядочно роились у нее в голове.

Насколько ей было известно, Уильям по настоянию леди Мельбурн вернулся в парламент. Последнее время он отвык появляться на публике и, без особого энтузиазма, все же согласился вернуться в политику, точно так же неохотно, но в то же время и безропотно, как он согласился оставить Каролину.

Фанни сидела, подперев подбородок руками и устремив задумчивый взгляд в ночное небо.

Если бы что-то пробудило Уильяма, вдохнуло в него жизнь и в то же время заставило его увидеть, убедиться в том, что и он может быть таким же слабым и безрассудным, как его жена…

Если бы… если бы…

Тем временем Каролина, запершись у себя в комнате в Мельбурн-Хаус, обдумывала свою страшную месть. Это должна была быть не одна из тех импульсивных выходок, за которые Лэмы окрестили ее сумасшедшей, но хладнокровное и продуманное до мелочей отмщение.

Она уселась за свое бюро и принялась что-то писать… Она писала не только днем, но и ночью, при свете свечей, время от времени подкрепляя свои силы едой, которую ей приносили на подносе. Иногда, уже в полном изнеможении, она засыпала, положив свою кудрявую головку прямо на разбросанные по столу исписанные листы бумаги; иногда у нее хватало сил добраться до своей постели, чтобы рухнуть на нее прямо в одежде и на несколько часов забыться чутким, неспокойным сном.

Все это время Каролина осознавала, что там, снаружи, за пределами этой комнаты, вовсю идут приготовления к ее окончательному изгнанию — решались финансовые вопросы, подписывались необходимые документы… Но она также прекрасно знала, что, кроме всего прочего, им потребуется ее собственное согласие и ее личная подпись.

«Скоро они получат от меня даже больше, чем ожидают, — думала Каролина, — но к тому времени весь белый свет узнает, как подло и низко они обходились со мной… Под маской невинного романа будет скрываться моя правдивая история, и когда весь мир прочтет эту книгу, он вынесет им свой собственный вердикт».

Она сочиняла свой роман с невероятной скоростью, не давая себе отдыха, и к тому времени, как была дописана последняя страница, уже полностью отождествляла себя с Калантой, героиней своей истории.

Никто более не пытался нарушить ее одиночество. В первые дни ее добровольного заточения до ее слуха доносились голоса и настойчивый стук в дверь, но затем леди Мельбурн распорядилась, чтобы Каролину оставили в покое.

— Она ест вполне достаточно, чтобы не умереть от голода, а все остальное меня мало волнует, — заявила она домочадцам. — Если ей так угодно, пусть продолжает сидеть взаперти. Уединение не принесет ей никакого вреда, а мы все, в конце концов, сможем хотя бы немного пожить в относительной тишине и спокойствии.

В это время Уильям находился у Холландов. Последняя сцена, которую устроила ему Каро, едва ли не на коленях умоляя его сжалиться над ней, так расстроила ему нервы, что он решил на некоторое время, пока не будут завершены все необходимые приготовления к разводу, уехать из Мельбурн-Хаус.

Если бы Уильям узнал, что Каро заперлась в своей комнате и не выходит оттуда вот уже больше недели, он бы тут же приехал, чтобыпопытаться поговорить с ней.

Но леди Мельбурн предпочитала не вдаваться в детали, она сообщала сыну лишь то, что Каро неважно себя чувствует и поэтому лежит в постели, но она окружена заботами слуг, так что нет никаких причин для беспокойства.

Кроме того, леди Мельбурн была уверена, что в ближайшее время сын едва ли захочет встречаться с Генриеттой. Он всегда старался избегать слезливых сцен и прекрасно знал, что Генриетта при встрече обязательно начнет рыдать и умолять его не оставлять Каролину.

Впервые за последние годы леди Мельбурн чувствовала удовлетворение, ибо была совершенно уверена, что снова стала хозяйкой положения. Но она даже и представить себе не могла, какое чудовищное возмездие готовила ей Каролина.

Глава 11

Роман Каролины под названием «Гленарвон» был опубликован в конце мая. Она сама, предчувствуя реакцию семейства Лэм, — не говоря уже обо всех остальных почтенных семействах, которые под слегка измененными фамилиями также фигурировали в ее сочинении, — заблаговременно ретировалась в особняк на Кэвендиш-сквер.

Любой человек, имеющий хотя бы малейшее представление о сливках лондонского общества, с легкостью бы узнал в некоторых героях романа, высмеянных Каролиной особенно зло и беспощадно, обитателей Мельбурн-Хаус.

Сама по себе книга, написанная второпях, не представляла собой никакой литературной ценности. Не будь ее автором скандально известная леди Каролина Лэм и не угадывались бы так легко в персонажах ее романа она сама, ее муж Уильям, лорд Байрон и многие, многие другие известные в обществе люди, — не будь всего этого, книга, изданная мизерным тиражом, попала бы в руки лишь малой части читающей лондонской публики.

Но успех романа был невероятен, и по прошествии всего нескольких недель сочинение Каролины выдерживало уже третье издание. Не только Лондон, но и провинция была оповещена прессой о том, что леди Каролина Лэм представила на суд публики свою апологию.

В книге была описана вся ее жизнь, как она ее видела: пренебрежение ее мужа, жестокость свекрови, порочность и безнравственность высшего света — героиня романа, девушка из благородного семейства, соблазненная коварным Гленарвоном, несла в себе черты самой Каролины.

Ее месть свершилась, и в этом не было никакого сомнения. Сорвав покровы общепринятых приличий, она обнажила неприглядные подробности своей собственной жизни и жизни обитателей Мельбурн-Хаус, и. ее цель была достигнута, ибо леди Мельбурн не находила себе места от ярости.

Генриетта была шокирована и несколько дней лишь безутешно рыдала у себя в спальне; лорд Бесборо отказался разговаривать с Каро, а Уильям заявил ей, что более не намерен медлить с подписью документов, ибо по ее вине его семья стала всеобщим посмешищем.

— Я вижу, ты тоже решила прочесть эту чудовищную книжонку, — недовольно сказала Генриетта, заметив на столе у Фанни роман Каролины.

— Да, Каро прислала мне экземпляр, — ответила Фанни. — Пока я дошла только до середины. Книга действительно чудовищна, но, на мой взгляд, слишком абсурдна, чтобы можно было воспринимать это произведение всерьез.

Генриетта промолчала.

— Мне кажется, Каро не вполне осознает, что она наделала, — продолжала Фанни. — Похоже, ей кажется, что весь мир должен восхищаться ее произведением. Наверное, она была права, когда говорила, что обречена навсегда остаться непонятой.

— Я допускаю, что у нее были причины атаковать леди Мельбурн, хотя и считаю эту дешевую сенсацию совершенно недостойной своей дочери, — сердито заявила Генриетта. — Но Уильям не заслужил такого позора…

— Полагаю, у нее просто не было выбора.

Неожиданный приезд Генриетты в Эш-Мэйнор не стал для Фанни сюрпризом: получив экземпляр «Гленарвона» вместе с сопроводительным письмом от Каролины, она догадывалась о скором визите кого-либо из членов своего семейства.

— Каро пишет, что Уильям принял окончательное решение о разводе, — сказала Фанни. — Кажется, на этот раз он настроен категорично.

— Боюсь, что это так. О, Фанни, что же с ней теперь будет?! Каждый раз, когда я вспоминаю, как они когда-то любили друг друга, как они были неразлучны, я не в силах удержаться от слез… — ответила Генриетта и промокнула глаза кружевным платочком. — Слава богу, хотя бы ты не относишься к ней так же враждебно, как все остальные. Надеюсь, тебя она не упоминала в своей ужасной книжке?

— Похоже, что она вовсе забыла о моем существовании, — улыбнулась Фанни. — Последнее время наши пути немного разошлись, и она редко обо мне вспоминает.

— Но ведь ты по-прежнему любишь ее?

— Да, и буду любить ее всегда. Каро вовсе не такая испорченная, как многие о ней думают. Если бы леди Мельбурн несколько лет назад умерла — да простит меня Господь за эти мысли, — то я совершенно уверена, что жизнь Каро сложилась бы совсем по-иному. Они с Уильямом могли бы быть счастливы…

— Боюсь, дитя мое, мы уже ничем не можем ей помочь… Документы о разводе уже готовы. Кстати, насколько я знаю, завтра Уильям собирался приехать в Брокетт; возможно, он надеется, что хотя бы там его ждет мир и спокойствие.

Фанни поднялась и стала нервно расхаживать взад и вперед по комнате, Генриетта следила за ней взглядом.

«Сколько внутренней силы в этой милой девочке», — подумала она и сказала вслух:

— Не хотела бы ты сопровождать меня и Каролину в нашей поездке за границу? Когда у твоих мальчиков закончатся весенние каникулы, они снова вернутся в Харроу, и, насколько я понимаю, в течение нескольких месяцев ты будешь предоставлена самой себе, не так ли, дорогая? Твое присутствие должно утешить мою бедную девочку, да и перемена обстановки, несомненно, пойдет ей на пользу… Ты нужна ей, Фанни, особенно теперь, после того, как она подписала документы…

— Уже?! Мне казалось… возможно, я неправильно поняла…

— Дело осталось только за Уильямом.

— У меня есть план, — с внезапной решимостью заявила Фанни. — И если вы с Каро доверитесь мне и сделаете все в точности так, как я вам скажу, то я полагаю, он должен сработать.

— Что ты имеешь в виду? — взволнованно спросила Генриетта.

— Я думаю, будет лучше, если вы просто будете следовать моим указаниям.

Генриетта в удивлении смотрела, как Фанни уселась за письменный стол и, придвинув к себе лист бумаги, перо и чернильницу, сосредоточенно принялась что-то писать.

— Вы должны немедленно вернуться в Лондон, — наконец снова заговорила она. — Возьмите это письмо и оставьте его на письменном столе Уильяма, в библиотеке; ни в коем случае не отдавайте письмо слугам.

— Это не составит мне труда, — сказала Генриетта. — Но… могу ли я узнать, что это за письмо?

— О, конечно, это всего лишь безобидное послание, в котором я прошу Уильяма повидаться со мной завтра вечером. Я написала ему, что хотела бы приехать в Брокетт, чтобы кое-что обсудить с ним за ужином.

Отдав Генриетте письмо, Фанни тут же торопливо написала другое, на этот раз адресованное Каролине.

«Каро, — писала она, — я знаю, что в глубине души ты все еще любишь Уильяма и готова предпринять некоторые серьезные шаги, которые, возможно, помогут в корне переломить сложившуюся ситуацию. Если ты по-прежнему доверяешь мне, то в точности выполнишь все мои указания. Будь готова завтра провести ночь в Брокетте, но не появляйся там до одиннадцати часов вечера. Ты должна будешь выйти из экипажа, не доезжая до главных ворот, чтобы не привлекать к себе внимания, а затем отошлешь карету обратно в Лондон. Далее ты должна обойти дом вокруг и найти маленькую неприметную дверь, выходящую в сад (она находится с левой стороны от парадного входа). Насколько мне известно, она остается незапертой до самой ночи. Осторожно, так, чтобы тебя не заметили слуги, войди в дом и иди в библиотеку.

Предупреждаю тебя: что бы ни случилось далее, ни в коем случае ни о чем не проси Уильяма. Он сам должен принять окончательное решение. Ты знаешь, как вы оба дороги мне, Каро, и я надеюсь, что мой план поможет наладить ваши отношения».

Дописав письмо, Фанни вложила лист бумаги в конверт и отдала его Генриетте:

— Передайте эту записку Каро. Я полагаю, вам ни к чему знать о его содержании, и Каролина тоже, скорее всего, не станет вам его показывать. В любом случае я призываю вас обеих довериться мне и строго следовать моим указаниям.

В глазах леди Бесборо затеплился огонек надежды, и она мягко сказала:

— Меня конечно же снедает любопытство, но я обещаю в точности выполнить все твои инструкции. Если твой план завершится успехом, я надеюсь, потом ты все же поделишься со мной деталями?

Фанни покачала головой:

— Не хотелось бы вас разочаровывать, но, боюсь, что события завтрашнего вечера навсегда останутся для вас тайной.

Остаток вечера и весь следующий день Фанни тщетно пыталась сохранять самообладание. Кровь стучала у нее в висках, и она чувствовала, как с каждой минутой нарастает ее волнение. Хватит ли у нее смелости довести до конца задуманное? Оправдает ли это рискованное предприятие ее надежды?

Вечером следующего дня Фанни приступила к необходимым приготовлениям. Экипаж было приказано подать к восьми часам, это означало, что она прибудет в Брокетт в половине десятого. По словам Генриетты, у Уильяма должно было быть достаточно времени, чтобы обнаружить и прочитать записку, оставленную на его письменном столе в библиотеке.

С тех пор как умер Чарльз, Фанни не слишком обращала внимание на себя. Теперь же она смотрела в зеркало, с пристрастием оценивая изменения, которые внесло в ее облик беспощадное время.

Ей было тридцать, а, как известно, именно в этом возрасте большинство женщин достигают апогея своей привлекательности, и Фанни прекрасно знала, что многие могли бы назвать ее настоящей красавицей.

Она сохранила грациозную женственность тела — пышность груди, изящные линии талии и бедер, мягкую округлость плеч; ее кожа по-прежнему оставалась безупречно белой и гладкой. Темные густые пряди волос были убраны в высокую прическу, а из-под прямых как стрелы бровей из зеркала задумчиво смотрели прекрасные карие глаза.

Она приняла ванну, надушилась, затем надела шелковое белье и серебристые туфельки, жемчужно-розовый лиф ее шелкового газового платья был отделан по краю серебряной лентой, такая же лента украшала ее темные локоны.

Последним штрихом ее туалета стало бриллиантовое колье и браслет, когда-то подаренные ей Джорджианой.

Закутавшись в черную бархатную накидку, Фанни села в карету.

Чем ближе они подъезжали к Брокетту, тем сильнее стучало от волнения ее сердце.

Уильям уже ждал ее в холле.

— Фанни, если бы ты знала, как я обрадовался твоему письму! — сказал он, нежно взяв ее за руки, и улыбнулся, глядя ей прямо в глаза.

— Генриетта сообщила мне, что ты собираешься приехать один; вот мне и подумалось: что мешает нам с тобой, двум старым друзьям, разделить наше одиночество?

— Я так счастлив, что тебе пришла в голову эта мысль, — ответил Уильям, помогая ей снять накидку. — Ты выглядишь совершенно бесподобно, Фанни! Такую дорогую гостью и красавицу я должен был принять в гостиной, но, приехав, я обнаружил, что вся мебель накрыта чехлами от пыли, и, к сожалению, не успел распорядиться, чтобы все привели в порядок.

— Я предпочитаю библиотеку, — с улыбкой проговорила Фанни, и это было совершеннейшей правдой.

— Кроме того, сам ужин оставляет желать лучшего… — удрученно вздохнув, продолжил Уильям. — Я не предполагал, что вечером у меня будут гости…

Фанни рассмеялась:

— Уильям, ты же знаешь, меня нельзя назвать гурманом! Кроме того, я уверена, что даже неожиданный визит едва ли может застать врасплох твою экономку, миссис Харпер. Она всегда превосходно справлялась со своими обязанностями. Ну да хватит об этом, мне так хотелось повидать тебя, просто спокойно поговорить.

— Смею предположить, — вздохнув, сказал Уильям, — что наша беседа коснется Каролины. Ты пришла о чем-то просить меня?

— Нет, — решительно покачала головой Фанни. — Я думаю, что ты уже порядком устал от всех этих разговоров, и вовсе не собираюсь докучать тебе чем-то подобным. Мне кажется, у нас с тобой найдутся другие, гораздо более занимательные темы для обсуждения, не правда ли, Уильям?

— Не сомневаюсь, — ответил он, и в его глазах зажглась искорка любопытства. — Кстати, у меня есть отличное вино. Не хочешь ли выпить со мной по бокалу, прежде чем подадут ужин?

— Это было бы замечательно.

Несмотря на ранний июнь, вечер был достаточно прохладным. Уильям и Фанни сидели напротив друг друга, неторопливо потягивая вино, в камине уютно потрескивали поленья.

Она внимательно смотрела на него из-под густых полуопущенных ресниц. Уильям все еще был весьма привлекательным мужчиной, несмотря на то что с годами отяжелел и утратил былую стройность. Судя по всему, слухи о его невоздержанности в еде и выпивке едва ли были слишком преувеличены.

«Сегодня он должен выпить достаточно, чтобы потерять голову», — подумала Фанни, глядя, как Уильям наливает себе второй бокал вина.

— Расскажи мне, как ты живешь, — сказал он, улыбнувшись. — Прошла целая вечность с тех пор, как мы с тобой разговаривали вот так, наедине.

— В моей жизни почти ничего не происходит, — ответила Фанни. — Ты бы назвал это не жизнью, а скорее ее отрицанием. У меня есть мои приемные сыновья, мой дом, мой сад, несколько знакомых, живущих по соседству, с которыми я поддерживаю добрые отношения, мои книги… Недавно я начала собирать свою собственную библиотеку — ты, наверное, помнишь, что раньше мне приходилось делать это для других…

— Мирная, спокойная жизнь, — задумчиво проговорил Уильям. — Но ты слишком молода и красива, чтобы ею довольствоваться. Когда-нибудь твои мальчики вырастут, и ты останешься совсем одна. Ты думала об этом, Фанни?

— Я никогда снова не выйду замуж, — ответила она.

Немного помолчав, Уильям снова заговорил:

— Странно осознавать, что ты — дочь Джорджианы Спенсер. Скажи… ты… сознательно избегаешь плотских наслаждений?

Легкая улыбка заиграла на губах Фанни, и, опустив ресницы, она ответила:

— За годы, которые я провела в уединении, на моем жизненном пути слишком редко встречались соблазны.

— Но, моя дорогая девочка, что же мешает тебе изменить свою жизнь?

— Ты рассуждаешь, как тетя Генриетта.

Прежде чем Уильям успел ответить, в дверях появился слуга и объявил, что ужин подан.

Они перешли в гостиную и сели за овальный стол. Ужин был превосходен, но Фанни едва смогла заставить себя проглотить несколько кусочков. В отличие от нее Уильям с аппетитом поглощал одно блюдо за другим и через некоторое время перешел с вина на бренди.

Она завела разговор о работе парламента, предоставив ему возможность проявить свое красноречие; польщенный ее искренним интересом к политике, Уильям просиял и разразился длинной цветистой речью.

Время от времени Фанни незаметно поглядывала на стрелки часов, мысленно сверяясь со своим планом действий.

Вскоре она поднялась из-за стола и с легким налетом кокетства проговорила:

— Я оставляю тебя наедине с твоим бренди, но не заставляй меня ждать слишком долго. Сегодняшний вечер мне бы не хотелось провести в одиночестве.

Уильям открыл перед ней дверь, и она заметила, что в его взгляде мелькнуло нечто большее, чем просто восхищение.

«Он никогда прежде так не смотрел на меня», — подумала она, с тщательно скрываемым волнением неторопливо прошествовав через холл в библиотеку.

Подойдя к камину, Фанни протянула к огню озябшие руки.

«Если я вела себя достаточно многообещающе, он должен появиться здесь не позже чем через пятнадцать минут. До приезда Каролины остается совсем мало времени…»

Но не прошло и пяти минут, как в дверях появился Уильям.

«Похоже, он выпил вполне достаточно», — подумала Фанни и секундой позже почувствовала, как руки Уильяма обвивают ее талию.

Смущенная, лишенная самообладания, она стояла, не смея пошевелиться, чувствуя, как бешено стучит ее сердце, как неистово пульсирует в висках кровь, осознавая лишь то, что она более не в силах противиться желанию, внезапно охватившему все ее существо.

Обернувшись, она оказалась в его объятиях.

— Уильям, Уильям… — задыхаясь, шептала она его имя.

Он поднял ее на руки, перенес на диван и, опустившись перед ней на колени, прижался лицом к ее прохладной груди.

— Моя красавица…

Ее вдруг охватила вероломная надежда, что, возможно, Каро пренебрегла ее запиской и решила остаться в Лондоне.

Фанни чувствовала себя осажденной крепостью, у которой не осталось иного выбора, кроме как сдаться на милость победителя. Сейчас настал миг, которого она — возможно, даже не подозревая об этом — жаждала всю свою жизнь, блаженство, подобного которому она не испытывала прежде никогда. Выйдя замуж за Чарльза Эша, она отдалась ему покорно, с сознанием долга, но разве что-то могло сравниться с той мучительной и сладкой болью, которую она испытывала теперь, в объятиях Уильяма…

Он поднял голову и посмотрел ей в глаза:

— Я всегда знал… Я знал, что это когда-нибудь должно было случиться… Но я не мог позволить себе надеяться и даже мечтать об этом… У меня была Каро, никого больше, с тех пор, как она стала моей… А ты, ответь, ты любила Чарльза, Фанни?

— Он всегда был так добр ко мне… я была верна его памяти… до сегодняшнего вечера…

— Моя дорогая… моя красавица…

Она подняла руки и притянула его к себе. Их жадные, трепещущие губы слились в поцелуе страсти, его руки ласкали ее горячее тело.

Ее чувства вдруг словно прояснились, теперь она твердо знала: если Каро не приедет, она с радостью примет этот дар судьбы и постарается сделать Уильяма счастливым. Сейчас он был ее желанным любовником, а не верным рыцарем Каролины, и она хотела только одного: любить и быть страстно любимой.

Но ей нужно было знать наверняка, что Каролина пренебрегла ее советом, что она сама, по собственной воле, отказалась от предложенной ей помощи.

Возможно, поэтому, лежа теперь в объятиях Уильяма, она не смела произнести ни единого слова, которое могло бы приблизить развязку этой ночи.

Лиф ее платья был расстегнут, склонившись над ее обнаженными плечами, он что-то шептал и улыбался, замечая, как откликается ее тело на нежные прикосновения его пальцев.

Пробили часы, прошло еще около четверти часа, — Каролина опаздывала.

«Она уже не приедет», — подумала Фанни. Как же она этого хотела!

Дом словно замер. Слуги давно разошлись по своим комнатам; как вдруг в этой тишине Фанни услышала какой-то слабый звук, моментально охладивший ее желание.

Где-то неподалеку скрипнула дверь, затем в коридоре послышались чьи-то легкие шаги, и Фанни увидела, как поворачивается дверная ручка.

— Уильям! — воскликнула Фанни, вскакивая и отталкивая его от себя.

Вздрогнув, Уильям удивленно взглянул на нее, а затем дверь распахнулась, и на пороге появилась Каролина.

В наступившей тишине Фанни поднялась с дивана и принялась застегивать лиф платья.

Никто не проронил ни слова. Уильям и Фанни мужественно стояли рядом, мысленно готовясь к буре, которая должна была сейчас разразиться. Но ничего не произошло. Каро перевела взгляд с Фанни на Уильяма: его лицо вспыхнуло от стыда и смущения.

Она вдруг закрыла глаза, будто больше была не в силах видеть этой картины, и по ее щекам беззвучно, медленно и неумолимо покатились крупные слезы.

Мучительный, бессильный стыд не давал Фанни уснуть, и она беспокойно металась в постели до тех пор, пока в окнах ее спальни не забрезжило серое утро.

Она намеревалась спасти Каролину, но вместо этого чуть не уничтожила саму себя. Минуты, проведенные в объятиях Уильяма, отогрели ее одинокое сердце, но в трепетном сиянии этих счастливых мгновений она вдруг с еще большей отчетливостью увидела бесплодную пустыню своего будущего.

Ее план рухнул — все пошло совсем не так, как она предполагала, но она с удивлением осознавала, что ее более не трогает исход всего этого чудовищного предприятия.

«Боже мой, — думала Фанни, — если бы Уильям ничего для меня не значил, я бы сочла поведение Каро достойным восхищения».

Никаких упреков, вспышек гнева — только эти беззвучные слезы… И ее маленькая, тщедушная фигурка, скукожившаяся в огромном кресле…

Уильям повел себя именно так, как и любой другой мужчина, оказавшийся на его месте в подобной ситуации, — он пытался утешить Каролину и одновременно защитить репутацию Фанни.

Она спросила, может ли она рассчитывать на экипаж, который доставит ее обратно в Эш-Мэйнор, и знала, что Уильям будет искренне благодарен ей за эту просьбу.

Что же произошло между Каролиной и Уильямом потом, когда она уехала?

«Я никогда уже этого не узнаю, потому что он больше не захочет меня видеть», — подумала Фанни, и ее сердце сжалось от боли.

Напоследок взглянув Уильяму в глаза, она увидела в них такую муку и ненависть к самому себе, как будто он осознавал, что окончательно разрушил веру Каролины в любовь и честь, веру в того единственного человека, которому она доверяла даже тогда, когда, казалось, от нее уже отрекся весь мир.

Фанни вышла в сад. Солнце, словно в насмешку, весело играло лучами в ветвях деревьев, свежий прохладный ветерок обдувал ее усталое лицо.

Вдруг она увидела хрупкую фигурку, которая приближалась к ней по тропинке, вьющейся между цветущих розовых кустов. Это была Каролина! Она улыбалась и в своем белом муслиновом платье удивительно напоминала полураспустившийся розовый бутон.

Подбежав к Фанни, она сжала ее руки, а через секунду они обе уже стояли обнявшись, бормоча друг другу какие-то ласковые слова.

— О, Фанни, Фанни… Ты даже сама не знаешь, как много ты для меня сделала… — ворковала Каро.

Они уселись рядышком на садовой скамейке, по-прежнему держа друг друга за руки.

— Даже и не думай передо мной оправдываться! — сердито сказала Каролина. — Я не такая дурочка, чтобы не догадаться, что именно ты задумала. Ведь ты сделала все это для меня, ты хотела, чтобы я увидела все собственными глазами, чтобы я застала Уильяма врасплох! Теперь он будет вынужден на коленях вымаливать у меня прощение — он, а не я! Это был отличный план, Фанни, продуманный, совершенный план.

— Я надеюсь, ты ничего не скажешь об этом Уильяму, — с трудом придя в себя от изумления, пробормотала Фанни.

— Конечно, он ничего не узнает; я вовсе не такая глупенькая и не такая неблагодарная, чтобы свести на нет все то, что ты для меня сделала.

Фанни с облегчением вздохнула и закрыла глаза.

— Ты выглядишь очень уставшей, — обеспокоенно сказала Каро. — Какое тяжкое испытание тебе пришлось пережить!

— Скажи, что же случилось после? Где теперь Уильям?

— Он в Брокетте, боюсь, и мокрого места не оставит от своих адвокатов! — рассмеялась Каро. — Они приехали и потребовали от него подписать документы. Прошлой ночью, после того, как ты уехала, мы помирились с Уильямом. Знаешь, теперь, когда я поняла, что он тоже состоит из плоти и крови, я совсем не могу на него сердиться. Зато он сам, бедняжка, никак не может себя простить — подумать только, попытаться соблазнить тебя — тебя, мою сестру, мою ближайшую подругу…

— Должно быть, он ненавидит меня, — тихо сказала Фанни, и ее голос слегка дрогнул.

— С чего ты взяла? Он ненавидит только себя; он рвет на себе волосы и клянет себя во всех смертных грехах! Видела бы ты… бедный Уильям! Я должна была приехать в Брокетт на полчаса раньше, но по дороге захромала одна из лошадей, поэтому я и задержалась. Прости, я виновата, представляю, как тебе было трудно контролировать ситуацию.

— Да, — лаконично ответила Фанни.

— Дорогая, я никогда не забуду, что ты для меня сделала. Мы с Уильямом снова вместе, и это невероятно! Этой ночью он стоял передо мной на коленях и умолял о прощении… В его глазах стояли слезы, когда он пытался объяснить мне, что это была всего лишь вспышка плотской страсти, миг безумия… А потом он спросил, могу ли я, хочу ли я забыть прошлое и принять его обратно…

— И ты согласилась?!

— А что мне было делать? Бедная мама только и мечтала, что о нашем воссоединении, кроме того, не могла же я испортить твой замечательный план! Ах, Уильям… он так по мне соскучился… он так хотел меня… О да, мы окончательно помирились, и он счастлив… Я снова сделала его счастливым…

— Я рада… — еле выдавила из себя Фанни.

Каро хихикнула:

— Я думала, что Колючка просто лопнет от злости! Когда сегодня утром явились адвокаты, мы завтракали, я сидела на коленях у Уильяма и кормила его гренками. Потом… кажется, я сказала какую-то нелепицу, — не помню, что именно, — и мы стали хохотать как безумные… Видела бы ты их глупые лица! Уильям сказал им, что все отменяется, и они запротестовали — наверняка испугались Колючкиного гнева! Я все это время просто стояла рядом и молчала; впрочем, Уильям сказал им все за меня.

Она на секунду замолчала, улыбнувшись своим мыслям, а затем продолжила:

— Знаешь, он снова называет меня Эльфом, так же как и в наши самые-самые счастливые дни… Я обязательно должна была повидать тебя, Фанни, но, думаю, Уильяму ни к чему знать, что я сегодня к тебе приезжала.

— Ты совершенно права.

— Он скоро обо всем забудет, мы все снова станем друзьями, и ты будешь приезжать к нам в гости!

— Я думаю, не стоит с этим торопиться, — ответила Фанни. — Кроме того, я подумывала на некоторое время уехать с твоей матерью за границу.

— Отличная мысль! — радостно воскликнула Каро, но тут же немного смущенно добавила: — Жаль только, что я не смогу поехать с вами… Бедный, бедный Уильям! Признайся, Фанни, что ты такого с ним сделала, что он не смог перед тобой устоять?

Фанни взглянула в слегка насмешливые глаза Каролины, и ее нервы сдали.

— Каро… Все было не совсем так, как ты думаешь… — негромко, но твердо сказала она. — Я действительно собиралась ради тебя соблазнить Уильяма. Я хотела заставить его понять, что он тоже не безгрешен, как и ты, как и любой из нас… Но прошлой ночью я желала его так же страстно, как и он меня. Он всегда привлекал меня как мужчина, и я… я оказалась не готова… Я пыталась сдержать его, надеясь, что ты приедешь в Брокетт вовремя, но тебя все не было, и… я понадеялась, что ты уже не приедешь вовсе… Я думала, мы — я и Уильям — сохраним нашу связь в секрете и никто никогда не узнает правды… Понимаешь, я надеялась, что отныне мы будем принадлежать друг другу навсегда…

Каро смотрела на нее расширившимися от удивления глазами.

— Так ты хочешь сказать… Ты любишь его? — наконец сказала она.

— Я люблю его всем сердцем и знаю, что, стоит мне захотеть, и он тоже полюбит меня — если ты оставишь его, Каро.

— Но… но… Фанни, теперь я еще сильнее восхищаюсь тобой! — неожиданно выпалила Каролина.

— Но почему?

— Потому что, несмотря ни на что, ты все же пытаешься склеить наш брак!

— Да, но если я пойму, что спасти ваши отношения невозможно, то больше не стану сомневаться и медлить… Я тоже хочу быть счастливой…

Каролина промолчала, по-прежнему держа в своих руках ладони Фанни.

— Ты забудешь его, — в конце концов проговорила она, — забудешь его, как сон. Ты встретишь кого-нибудь другого, кто полюбит тебя так, как ты этого заслуживаешь. То, что случилось с тобой прошлой ночью, — всего лишь один из эпизодов твоей жизни — полагаю, не самый важный. Ты обязательно полюбишь снова… и оставишь мне моего бедного Уильяма.

«Наверное, она права», — подумала Фанни.

Все, что случилось, должно было остаться в прошлом, и она находилась в нерешительности, не зная, чего ждать от будущего. Только одно Фанни знала наверняка: с безмятежной жизнью в Эш-Мэйнор было покончено навсегда. Ее сад, ее дом, ее библиотека, даже ее приемные сыновья — всего этого было недостаточно для счастья.

Кто знает, что случится в ее жизни завтра? Возможно, она уедет из Англии вместе с Генриеттой; увидится со своими друзьями, которые ждут ее в Европе; быть может, она завяжет новые знакомства в Испании, Италии или во Франции. Когда она в конце концов вернется обратно, может статься, что она уже будет совсем не той Фанни, какой была сейчас.

— Береги Уильяма, — попросила она.

— Я постараюсь, обещаю тебе, — серьезно ответила Каролина.

Фанни стояла и смотрела вслед удаляющейся маленькой фигурке в белом одеянии. Кучер отворил перед Каро дверцу экипажа; когда лошади тронулись, она высунулась из окна и помахала рукой.

Постояв еще немного в задумчивости, Фанни повернулась и медленно зашагала по дорожке к дому.

Примечания

1

Царица Титания — королева эльфов, персонаж пьесы Уильяма Шекспира «Сон в летнюю ночь».

(обратно)

2

Виги (от англ. «whig») — политическая партия Великобритании, предшественница английской либеральной партии.

(обратно)

3

Порция и Басанио — персонажи комедии Шекспира «Венецианский купец».

(обратно)

4

Ариэль — дух воздуха, персонаж пьесы Шекспира «Буря».

(обратно)

5

Сквайр — местный помещик, крупный землевладелец.

(обратно)

6

Мэтью Грегори Льюис — известный английский романист.

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

*** Примечания ***