Мессалина [Виолен Ванойк] (fb2) читать онлайн

Виолен Ванойк, Ги Раше Мессалина

Глава I КЛАВДИЙ

Не прошло и трех месяцев со дня смерти императора Тиберия, а римский народ уже восторженно радовался его преемнику Гаю Цезарю, которому легионеры его отца, прославленного Германика, на берегах Рейна дали прозвище Калигула, «сапожок». Все общественные места то и дело сотрясали нестройные крики толпы. «Тиберия в Тибр!» — горланили те, кто имел основания сетовать на преступные безумства почившего императора; многочисленная эта публика заражала своей страстностью и простолюдинов, меж тем как весь Рим бурно приветствовал своего «дитятку», свою «новую звезду» — Гая Цезаря. Этот молодой человек двадцати четырех лет, усыновленный Тиберием и неожиданно поставленный капризною фортуной во главе Римской империи, пользовался огромной популярностью благодаря своему родному отцу Германику, чьи скромность, талантливость и блестящие победы над германцами продолжали трогать сердца людей и спустя восемь лет после его смерти. Молодость и опасности, подстерегавшие Гая Цезаря при дворе Тиберия, усилили ореол славы вокруг него, и, дабы оправдать эту преждевременную славу, он, едва взойдя на трон, выказал радушие, умение руководить, бережливость в отношении общественных средств и щедрость в отношении народа — словом, все те качества, которые требовались, чтобы очаровать алчную и переменчивую римскую толпу.

Калигула обосновался на Палатинском холме во дворце, служившем резиденцией его кровавому предшественнику до той поры, пока тот не покинул Рим, удалившись на остров Капри, который он превратил одновременно в роскошную крепость, административный центр, где выносились смертные приговоры, и гнездо безудержного разврата. Дворец Тиберия находился в западной части холма. С южной стороны к нему прилегала площадь, где высился храм с изящными коринфскими колоннами в честь восточной богини Кибелы, которую римляне называли Великой матерью. К храму вела лестница из розового туфа. Хотя жилище императора, расположенное неподалеку от маленького дворца Августа, уже разрослось до внушительных размеров, Калигула мечтал продолжить здание на север, вплоть до атрия весталок и форума.

Время близилось к десяти часам вечера, всепроникающие лучи закатного солнца залили золотистым светом зелень знаменитого холма, они зажгли позолоченную бронзу квадриги, высящейся на фронтоне храма Аполлона, который примыкал ко дворцу Августа. Птицы, слетевшиеся из Велабра, — выстроенного на топях городского квартала возле Палатинского холма, — усевшись на подоконниках, рассказывали легенды о гроте Луперкалии, где мифическая волчица вскормила близнецов Ромула и Рема, прежде чем они были найдены пастухом Фаустулом. Это был час, когда приезжие толпились у подножия холма, желая своими глазами увидеть хижину доброго пастуха и грот, вот уже восемь веков затерянный в лесном владении бога Пана и охраняемый смоковницей богини Румины, под которую вынесло на берег колыбельку из ивовых прутьев с близнецами, брошенную в воды Тибра.

Тиберий Клавдий Германик, или просто Клавдий, брат великого Германика, читал поэму Овидия во дворцовой библиотеке. Он был приглашен Калигулой на трапезу, однако явился с опозданием, и император не пожелал его принять. Калигуле, знавшему, что его дядя — чревоугодник и может есть часами, не обращая внимания даже на боли в желудке, доставляло удовольствие так вот потешаться над Клавдием и наказывать его. Клавдия это коробило, но он не подавал виду из страха навлечь на себя императорский гнев. За время правления Тиберия он научился скрывать свои чувства, что и помогло ему пережить императора, которому не давали покоя мысли о заговорах и собственное злопамятство.

Внезапно голоса отвлекли его от чтения: в соседней с библиотекой столовой хлопотали рабы, переворачивая ложа, чтобы убрать с них остатки пищи, без сомнения изысканной и обильной, как любил Калигула. Клавдий что-то проворчал, ощутив еще большую пустоту в желудке. Он попытался вновь сосредоточиться на чтении, но тут ему помешали крики, донесшиеся снаружи. Жара спала, и взбодрившиеся римляне суетились в преддверии необычайных игр, которые император решил провести в честь своей матери Агриппины, прозванной Старшей, чтобы не путать ее с дочерью, Агриппиной Младшей, родившейся тремя годами позже Калигулы. Мелкие торговцы уже принялись устраиваться вокруг Большого цирка, у подножия Палатина, где чаще всего проходили гонки на колесницах. До дворца доносились стук молотков, оповещающий о том, что торговцы спешно сооружают лавки и навесы, и крики простого люда, возбужденного от предвкушения празднеств.

Уличный шум окончательно отвлек внимание Клавдия. Он положил папирусный свиток на стол из цитрона стоимостью в один миллион триста тысяч сестерциев (цена обширного земельного владения!), который царь Птолемей Мавретанский недавно подарил его племяннику Калигуле. Затем он встал, слегка пошатываясь. Странное зрелище являл собою этот сорокавосьмилетний мужчина на слишком тонких ногах, с нетвердой походкой, одетый в тогу ослепительной белизны, богато расшитую зелеными и золотыми узорами. Он без тени величия носил эту парадную тогу, наряжаясь в нее, только когда отправлялся во дворец; когда же ему надо было присутствовать на играх или, по бытующему у римлян обычаю, он шел прогуляться на форум, то довольствовался льняной туникой. Дотащив обутые в кожаные сандалии ноги до высокого окна, он с любопытством взглянул на дом Ливии, возле которого царило лихорадочное волнение. Люди из личной охраны императора раздавали деньги толпе от имени Калигулы, недавно унаследовавшего огромное состояние от своей бабки Антонии Младшей, дочери триумвира Марка Антония и Октавии, старшей сестры Августа. Римляне горячо приветствовали своего щедрого императора.

При воспоминании об Антонии, родной своей матери, оставившей наследство и без того уже владеющему целой империей внуку, Клавдий досадливо скривил пухлые губы. Она никогда не любила его, всегда относилась к нему с презрением. Без тени жалости заявляла, что ее сына Клавдия, с его огромными ножищами, жидкими волосенками и выпученными глазами, природа «начала и не кончила». Ему едва исполнился год, когда он лишился отца, Друза, брата Тиберия. Во времена Августа отец одержал несколько славных побед в Германии. Клавдия, много болевшего в детстве, оставшегося без отеческой заботы, считали неспособным к какой-либо деятельности и уже в совершенных летах отдали под присмотр наставника, бывшего конюха, который обращался с ним грубо и уделял ему внимания меньше, чем своим лошадям. Мать однажды позволила ему занять распорядительское место на гладиаторских боях, дававшихся в память его покойного отца, но при условии, что он наполовину закроет лицо капюшоном, чтобы не выставлять на посмешище императорскую семью. Когда Антония хотела укорить кого-нибудь в тупоумии, она, по обыкновению, говорила, что этот кто-то «глупей ее Клавдия». И даже его бабка Ливия, жена Августа, обращалась к нему чаще через третьих лиц или же посредством коротких записок.

Раздумывая об отношении к себе близких, казавшемся ему тем более несправедливым, что он был самым прилежным и образованным человеком в семье, Клавдий спрятал свиток со стихами Овидия в футляр, положил его в нишу и стал искать сочинение об этрусках. Клавдий страстно увлекался историей, его в равной степени интересовали и этруски, и Карфаген. Он гордился тем, что его другом и учителем был Тит Ливий, великий римский историк, умерший лет двадцать назад, но оставивший по себе неизгладимую память. Клавдий наткнулся на «Георгики» Вергилия, развернул свиток и пробежал глазами несколько строк. Он стоял спиной к двери и не слышал, как вошел Калигула.

— Приветствую тебя, Клавдий! Что ты читаешь, пока меня нет?

Услыхав голос племянника, Клавдий вздрогнул. Он обернулся и, пораженный нелепым нарядом Калигулы, на мгновение потерял дар речи. Калигула был одет в тяжелую муаровую тунику, усыпанную драгоценными камнями и спадающую асимметричными складками до самого пола. Император питал явное пристрастие к пестрым туникам, которые римляне носили лишь за городом. Он был высокого роста и худой, в движениях немного расхлябанный, тело имел жилистое, ноги тонкие; его впалые виски и широкий, выпуклый и шишковатый лоб контрастировали с меньшей по размерам нижней частью лица, заканчивающейся волевым выступающим подбородком; глубоко посаженные, но живые и яркие глаза придавали ему вид человека умного и проницательного, однако в них поблескивал какой-то тревожный огонь.

Клавдий поднял руку, чтобы приветствовать императора, взявшего у него свиток.

— Вергилий? — с насмешкой воскликнул Калигула. — Ну уж нет! Все что угодно, только не Вергилий! Стихоплет он, этот Вергилий! Послушай вот лучше!

Он презрительно бросил поэму на стол и, с пафосом воздев руки, продекламировал по-гречески:

— Сокрушает мне сердце тяжкой своею судьбой Одиссей хитроумный; давно он страждет, в разлуке с своими, на острове, волнообъятом пупе широкого моря…^[1] Гомер — вот поэт! Единственный великий поэт!

Не желая перечить своему вспыльчивому племяннику, Клавдий положил свиток на место, вспомнив при этом, что было время, когда Калигула высоко ценил создателя дивной «Энеиды». Но вкусы его были переменчивы, и очень скоро он бросал в огонь то, что прежде обожал.

— Садись, Клавдий, — снова заговорил Калигула. — Я заставил тебя ждать, но почему же ты, когда тебя ждут к обеду, всегда являешься во дворец с таким опозданием? Ведь ты знаешь, что мне это не нравится. Ты, верно, по своему обыкновению, всю ночь бегал по лупанарам и лег спать на рассвете?

Племянник попал в точку; Клавдий, кивнув, как и в детстве залился краской и пробормотал:

— Это не доставило мне удовольствия…

Растянувшийся на деревянном с золотой инкрустацией ложе Калигула захохотал:

— Отчего же, скажи на милость? Ты не захотел платить и хозяйка тебя поколотила?

— Вовсе нет. Просто я напрасно прождал всю ночь на Эсквилине одну армянку.

— О Приап! С чего это ты возжелал армянку, а не прекрасную римлянку с тугой грудью и круглым мясистым задом?

— Она мне понравилась. Когда я пришел к ней, она уходила куда-то с центурионом и попросила меня подождать.

— И ты безропотно покорился? Осел несчастный! Надеюсь, она не знает, кто ты такой, иначе она не преминет похвастаться, что заставила томиться ожиданием дядю самого цезаря. Я отомщу за тебя, бедный мой Клавдий. Я велю привести ее в лупанар, который намерен устроить здесь, во дворце, и ты сможешь иметь ее всякий раз, когда будешь приходить ко мне. Быть может, тогда тебе не придется ждать.

— Благодарю тебя, Калигула, — прошептал, опустив голову, Клавдий.

— Не надо меня благодарить, — вставая, проговорил император.

Он взял в стоящей на столе вазе оливку, разжевал ее и, злобно глядя на Клавдия, ловко выплюнул косточку ему в волосы.

— Ты, верно, голоден? — спросил Калигула.

Клавдий кивнул, казалось, не обратив внимания на застрявшую в венке цветов косточку. Калигула хлопнул в ладоши, и тотчас рабыня-эфиопка, обнаженная до бедер, туго стянутых длинной набедренной повязкой из льна, с густой курчавой шевелюрой, схваченной пурпурной лентой, явилась получить приказания.

— Принеси соррентского вина, галльской колбасы и тасосских орехов.

Когда молодая женщина ушла, Калигула вновь обратился к дяде:

— Попробуй пока эти оливки… Поверь, я заставил тебя ждать не ради собственного удовольствия. Сенаторы мне все уши прожужжали своими советами по поводу неотложных мер. Весь обед прошел в этих бесполезных дискуссиях, я ведь все равно все сделаю по-своему. Потом мне пришлось принять посланцев от граждан Аниция, прибывших из Лузитании, и от граждан Асса, прибывших из Троады, чтобы зачитать клятвы верности, которые дали мне их народы. Из-за этого я так и не покончил с почтой от прокуроров провинций. Все меня восхваляют в посланиях. Хотел бы я знать, когда я сяду на моего любимца Инцитата? За три месяца, что я ношу императорский пурпур, у меня не было ни минуты досуга!

Вошли рабыня-эфиопка и с нею еще одна женщина, обе несли золотые чеканные кувшины, бокалы тонкого александрийского стекла, серебряные блюда с колбасами и круглым хлебом.

— А вот и приятное питье, — сказал Калигула, беря бокал из рук опустившейся на колени рабыни. — Я не считаю соррентское вино наилучшим, хотя все отмечают отсутствие в нем примесей. Впрочем, оно легкое и в этот час, думаю, доставит тебе удовольствие.

Клавдий выразил согласие, сопровождаемое неприязненной ухмылкой, и протянул руки другой рабыне, принявшейся обмывать их теплой водой с лимоном и лепестками роз.

В эту минуту до присутствующих донеслось имя Калигулы, которое скандировала толпа, собравшаяся на вершине лестницы Кака, ведущей на Палатин. Одновременно рабыня, в обязанности которой входило сообщать о посетителях, известила императора о том, что Мнестер, знаменитый мим, ставший императорским любимцем, просит его впустить. Калигула жестом дал понять, что примет актера, и в ту же секунду вошел Мнестер. Этот худой, гибкий и подвижный человек, казалось, беспрерывно изображал что-то и танцевал прямо на ходу, точно его профессия сделалась его второй натурой. Он словно бы скользнул по гладкому мраморному полу к императору и подобострастно приветствовал его:

— Цезарь, твое имя звучит повсюду в Риме. Тебе надо появиться в окне, чтобы принять поздравления, которых стоят твои заслуги и беспримерная щедрость.

Довольная улыбка осветила лицо молодого императора.

— Народ требует меня, — объяснил он Клавдию. — Оно и понятно: я велел раздать по семьдесят пять динариев каждому гражданину. Отведай этого вина, пока я буду приветствовать их… И ты тоже, Мнестер.

Калигула резко встал. Походка у него была неуклюжая, и эта неуклюжесть лишь усилилась с тех пор, как он принял на себя лавры империи. Зато, усвоив на уроках риторики и философии набор общих идей и готовых суждений, отвечающих ожиданиям публики, он умел произносить блистательные речи. Ему удавалось украсить их примерами из римской истории и развернутой аргументацией. Он мог превосходно вести дискуссию и полемику. Его словарный запас вызывал у слушателей удивление и восхищение. Сам Тиберий, удалившись на Капри и выбрав Калигулу своим преемником, побуждал его и дальше следовать по этому пути. Голос у Калигулы был зычный, ясная речь лилась свободно. От своего отца, Германика, Калигула унаследовал способность убеждать и нравиться. Он пригладил рукой не очень густые торчащие волосы и длинными тонкими пальцами поправил пряди, покрывающие высокий лоб. На макушке у него уже наметилась плешь, наследственная в роду Юлиев, к которому он принадлежал через свою бабку Октавию.

Едва народ увидел своего императора, как восторженные крики, сопровождаемые рукоплесканиями, грянули с новой силой. Калигула поднял руку, приветствуя толпу.

— Этот народ задушит меня в порыве радости! — со вздохом проговорил Калигула, возвращаясь на ложе.

— Он любит тебя, цезарь, к тому же он многого натерпелся при Тиберии, — сказал льстивый Мнестер.

Однако, вопреки его ожиданию, Калигула встал, взгляд его был суров.

— У тебя есть основания сетовать на Тиберия, Мнестер? — слащавым голосом спросил Калигула.

Стремясь опровергнуть слух о своей причастности к смерти Тиберия — это предположение было настолько очевидным, что о нем даже заявляли официально, — Калигула выступал непреклонным защитником памяти о своем покойном двоюродном дядюшке-императоре.

Почуяв опасность, Мнестер с поклоном вкрадчиво произнес:

— Напротив, цезарь, милости этого великого правителя сделали меня счастливым.

— Мне отрадно это слышать, Мнестер. А теперь ступай. Я хочу остаться с Клавдием наедине. Да! Вели еще объявить народу, что по случаю игр, которые я устраиваю в память чтимой мною и оплакиваемой матушке, я снова буду раздавать деньги.

Когда Мнестер ушел, Калигула заговорил вновь:

— Ну, как тебе это вино?

— Превосходное!

— Попробуй еще колбасы. Мы ею полакомились вволю! Правда, мы запивали ее великолепным вином стошестидесятилетней выдержки, которое подарил мне Помпоний Секунд. Кажется, он заплатил за него умопомрачительную цену, но я так и не смог выведать, какую именно.

Клавдий, хотя и чувствовал голод, едва прикасался к еде из страха вызвать новые насмешки племянника. Калигула, небрежно свесив ногу в чрезмерно разукрашенном котурне^[2] из золоченой кожи, наблюдал за Клавдием, откусывающим кусочки колбасы.

— Поговорим теперь о вещах серьезных, — вдруг сказал Калигула, когда Клавдий, от голода все более смелевший, уже принялся пожирать орехи и колбасу. — Я решил, что ты будешь распорядителем на играх в честь Агриппины.

— Ты хочешь, чтоб я…

Клавдий икнул, чуть было не подавившись орехом.

— Ты вместо меня будешь руководить играми, которые я устраиваю в честь моей матушки.

— Ты по-прежнему смеешься надо мной, Калигула…

— Вовсе нет. Я хочу, чтобы ты начал появляться перед народом и занялся государственными делами.

Эти слова, сказанные твердым голосом, убедили Клавдия в том, что его племянник не шутит. Тотчас Клавдия охватили противоречивые чувства. Прежде всего он боялся, что возложенные на него задачи окажутся ему не по плечу и это поставит его в еще более тягостное положение перед императором. С другой стороны, думал он, ему выпадал случай побороть судьбу и исправить дурное представление о себе, которое его родные и Август навязали народу. Ведь несмотря на то, что Август обнаружил в нем «благородство души», по его собственному выражению, и оценил ясность его речи во время публичного выступления, он не пожелал допустить его ни к одной должности, кроме авгурства.^[3] И все же Клавдию еще хотелось защищаться, хотя бы для того только, чтобы проверить твердость намерений императора.

— Ты, цезарь, считаешь меня круглым дураком? Тебе же известно, что я был вынужден отказаться от активной жизни и славы. Я уже давно провожу свои дни в праздности, то на вилле в Кампании, то здесь, в Риме. Видят меня не иначе, как в окружении людей, что называется, низких, из-за этого я и приобрел репутацию искателя наслаждений и пьяницы…

Калигула, приподнявшись на ложе, резким жестом выразил нетерпение.

— Мне все это известно, Клавдий. Как бы там ни было, а народ тебя любит. Сегодня я выбираю тебя так же, как выбрали тебя всадники, чтобы чествовать меня в Кампании после кончины Тиберия. Сам сенат когда-то предложил сделать тебя одним из жрецов Августа и позволить высказывать свое мнение среди консуляров.^[4] Сам Тиберий не относился к тебе с презрением, в отличие от остальных членов твоей семьи. Разве он не упомянул тебя в числе своих наследников в третью очередь и разве перед смертью он не рекомендовал тебя армии, сенату и народу?

Клавдий, чье удивление было столь велико, что заставило его даже забыть о еде, кивнул и махнул рукой в знак согласия. — Ты, стало быть, начнешь с того, что будешь распоряжаться на играх, — продолжал Калигула. — Помимо этого, мне хочется, чтобы ты утихомирил сенаторов, которые станут сетовать на новые расходы и в то же время соперничать между собой за возможность финансировать игры. Еще я решил реабилитировать моих братьев, Друза и Нерона, объявленных при Тиберии врагами отечества, и воздвигнуть их статуи. Проследи, чтобы эта работа была сделана как подобает. У меня к тому же есть намерение поручить тебе строительство акведука в окрестностях Тибура и строительство амфитеатра неподалеку от септы.

— Тебе не придется сожалеть о своем решении, Калигула. Клянусь, я сделаю все, что в моих силах, чтобы тебе угодить, все для счастья и благоденствия Гая Цезаря и его сестер.

— Я в этом не сомневаюсь, Клавдий. Заканчивай еду и не вздумай задремать. Отныне у тебя будет много работы. Покажи, что я верно оценил твои способности. Иначе я велю рабам разбудить тебя розгами.

Глава II ЦИРКОВЫЕ ИГРЫ

— Пусть все мужчины, которые увидят тебя на играх в честь Агриппины и в ознаменование побед цезаря, почувствуют к тебе любовное влечение! В особенности мужчины богатые и знатные! С этой мандрагорой ты будешь неотразима, мое дорогое дитя.

Мессалина, сидя на краю ложа, с недовольной гримасой глядела на мать, вихрем ворвавшуюся в ее комнату: она не то чтобы сомневалась в действенности магического корня, но просто считала, что ее собственных прелестей вполне достаточно, чтобы быть неотразимой.

Домиция Лепида протянула мандрагору кормилице Мессалины, красавице-фессалийке Трифене, чтоб та ее осмотрела.

— Очень уж она маленькая, эта мандрагора, — заявила кормилица, немного повертев корень в руках. — Лучше воспользоваться талисманом, который мы можем сделать вот из этого яйца…

Трифена осторожно достала яйцо, снесенное черной курицей, и положила его на бронзовый треножник. Затем она проткнула яйцо с двух концов толстой шпилькой для волос, удалила белок и, обращаясь к молодой рабыне, стоящей подле нее, сказала:

— Возьми это яйцо и сделай так, как я велю: раздобудь мужского семени, помести в яйцо и залепи оба отверстия воском. Потом отнеси яйцо на кладбище, что на холме Ватикан, положи в неглубокую ямку и засыпь ее мелко истолченными человеческими костями. В течении тридцати дней нужно девять раз полить это место молоком ослицы и уксусом. В последний день я сама приду и откопаю талисман. Отчасти и от твоих стараний будет зависеть счастье Мессалины и благополучие Марка Валерия Мессалы Барбата, ее прославленного отца.

— Не тревожься, кормилица, твои распоряжения будут выполнены в точности.

Лепида, взглядом проводив рабыню, вышедшую за порог комнаты, обратилась к Трифене:

— Значит, нужно еще ждать целый месяц? Но ведь сегодня Мессалине предоставляется редкая возможность найти себе мужа среди всех этих богатых людей, которые прибудут на ипподром.

— Она может сегодня встретить подходящего человека, — твердо сказала кормилица. — Разве не ты уверяла меня, что своими глазами видела, как статуя Аполлона согнула колено в храме Фортуны, и разве не привиделись тебе золотые украшения в твоем шкафу, когда ты заглянула в него?

— Женщины, до чего же вы все глупы! Что вы говорите? Опять эти ваши суеверия и магические заклинания!

Марк Валерий Мессала Барбат стоял у двери, которую рабыня, уходя, оставила открытой. Он сделал несколько шагов по комнате, в то время как супруга бросала на него обиженные взгляды и резким голосом выкрикивала:

— А тебе известен иной способ сделать нас богатыми, Мессала? Я предвижу твой крах, и мы вынуждены будем вести образ жизни, недостойный нашей семьи. Нас связывают родственные узы с самыми знаменитыми фамилиями в Риме, а дом наш так тесен, что я с трудом смогла найти себе комнату! Хорошо еще, что нам не приходится ютиться на узкой постели, как беднякам из Субура!

Мессала Барбат тяжело опустился в кресло и обхватил голову руками. Он не мог больше выносить ни этих бесконечных упреков, ни хлопот, которые доставляла ему жена и которые раньше времени его состарили. Когда-то он имел немалые средства и желал распоряжаться ими разумно. Но роскошный образ жизни, навязанный ему Лепидой, частые приемы, которые она устраивала, не думая о завтрашнем дне, являлись для него постоянной причиной беспокойства. Человек тихий, ограниченный и тушевавшийся перед женой, он отличался от нее и своим пассивным характером, и скромным поведением. Маленькая, худенькая, но живая и напористая, Лепида ухитрилась растратить их наследственное имущество, азартно соревнуясь в расточительстве с богатыми римлянами: с теми, кто владел изысканной мебелью с Востока и огромными виллами, имея возможность жить то в сельской местности, то на берегу моря, то в городе, кому принадлежали небольшие прогулочные суда, садки с муреной, угодья, полные дичи, и собрания греческих произведений искусства в бедном и перенаселенном Риме. Лепида более всего ценила дорогие украшения и роскошную одежду, шитую из тончайших тканей, в особенности из яркого шелка, который везли, подвергаясь множеству опасностей, караваны из далекой и загадочной страны серов.^[5] В то время как Мессала Барбат, живущий прежними традициями, принесшими могущество Риму, мечтал иметь супругу целомудренную и благочестивую, искусную рукодельницу, бережливую и деятельную, осторожную и благоразумную хозяйку дома, Лепида являла собою полную противоположность желаемому идеалу и за несколько лет промотала как свое приданое, так и состояние мужа. У них не осталось ничего, кроме дома, где они жили, на Авентинском холме, неподалеку от Большого цирка и храма Юноны. Дом был одноэтажный, с внутренним двориком, окруженным колоннами, куда выходили два зала с фресками на стенах для приема гостей и шесть комнат. Рабы жили в пристройке позади дома.

— Милый отец, ты заблуждаешься.

Мессалина подбежала к отцу и, опустившись перед ним на колени, нежно обняла его.

— Мы готовились идти на игры, которые цезарь устраивает на ипподроме, и Трифена всего лишь произнесла заклинание, чтобы с нами не случилось ничего дурного… И еще мы надеемся там найти мне супруга, достойного нашей семьи.

Мессала погладил еще совсем детское, с пухлыми щеками, личико дочери, на которую он перенес теперь всю свою любовь.

— Ты пойдешь с нами? — спросила Мессалина. Ее светлые глаза искрились радостью.

— Я не могу, моя дорогая. После полудня я должен идти на форум.

Мессалина, вздохнув, встала с колен, отошла от отца и уселась на высокий табурет, предоставив рабыне заниматься ее прической. Густые вьющиеся волосы, обрамляющие ясное и тонкое лицо Мессалины, удлиняли и облегчали ее тяжеловатый волевой подбородок. Рабыня собрала волосы в узел и принялась старательно завивать щипцами локоны вокруг лица. Мессала вышел из комнаты, а кормилица тем временем, пододвинув к Мессалине небольшой столик, расставляла на нем флакончики из египетского алебастра, в которых, как считалось, прекрасно сохраняются духи, и коробочки из дерева и терракоты с кремами и гримом.

— Мы составим для тебя духи, дитя мое, которые могут вскружить голову даже сенаторам, — заявила кормилица, принявшись нюхать содержимое флаконов и коробочек.

При помощи костяных палочек она извлекла из флаконов несколько капель содержимого и смешала их в ониксовой чашечке.

— Я готовлю тебе духи из кипариса, аира, кардамона, аспалата и полыни… вот так. Добавим еще несколько капелек мирры и женьшеня…

— А почему бы тебе не подмешать сюда немного мускуса, мне так нравится этот запах, — предложила Мессалина.

— Это было бы ошибкой. У мускуса запах тяжелый, он заглушит тонкий, но стойкий аромат, составленный из компонентов, которые я тебе перечислила. Вот, понюхай-ка…

Мессалина, прикрыв веки и втянув в себя воздух, одобрительно кивнула головой:

— Мне нравится.

Кормилица с помощью палочек нанесла духи на мочки ушей, шею, грудь и руки Мессалины. Она покрасила ей губы охрой, покрыла зубы эмалью из толченого рога и в завершение подчернила сурьмой брови и ресницы, заявив при этом, что Мессалина слишком молода, чтобы румянить ей и без того яркие розовые щечки.

— Да и незачем тринадцатилетней девушке портить свое свежее личико белилами и прочими красками, — добавила Лепида.

Рабыня, закончив прическу, поднесла к Мессалине несколько тщательно отполированных бронзовых зеркал, на обратной стороне которых были выгравированы мифологические сцены.

— Довольна ли ты, госпожа? — спросила рабыня, когда Мессалина внимательно разглядывала свое лицо и прическу.

— Как ты находишь меня, мама? — обратилась Мессалина к Лепиде, принявшейся осматривать ее со всех сторон.

— Ты прекрасней всех, дитя мое. Боги лишат зрения того, кто увидит тебя и тотчас же не влюбится… Надень эти браслеты и ожерелье, мне они достались от матери.

Мессалина протянула руки, чтобы мать надела ей на запястья широкие, искусно чеканенные золотые браслеты, а кормилица тем временем прикрепляла ей на затылок ожерелье из ярких полудрагоценных камней в золотой оправе. Девушка встала, и рабыня принялась поправлять на ней тонкую льняную тунику бледно-красного цвета, шитую золотом. Завязав пояс, рабыня вытянула из-под него ткань так, чтобы она лежала с напуском. Подбоченясь, Мессалина поворачивалась в разные стороны, меняла позы, выставляла вперед ногу и любовалась красными отблесками своей одежды в высоком зеркале.

Внезапно Лепида поднялась и объявила:

— Ну довольно, все замечательно. Пора идти.

Шум толпы был слышен в садах, раскинувшихся по склонам Авентинского холма, и долетал даже до их дома. Мессалина и Лепида в сопровождении двух рабов двинулись по Кассиевой дороге, заполненной нищими, разносчиками, заклинателями змей, хозяевами питейных заведений, выставившими под тенистыми деревьями амфоры с вином. Хотя оба раба без устали работали локтями и палками, женщинам было трудно пробираться по узким улочкам, запруженным тяжелыми повозками с лигурийским мрамором, носильщиками гигантских бурдюков с вином и погонщиками ослов, возвращающимися с рынков, где они продали свои овощи. Густая толпа бурлящим потоком текла к Большому цирку. Люди шли от храма Дианы, богини-охотницы, чей главный праздник приходился как раз на тринадцатое августа, от храма Минервы и от пирамиды Гея Цестия возле Остийских ворот.

Расширенный и богато украшенный при Юлии Цезаре и Августе, в дальнейшем частично пострадавший во время пожара, Большой цирк занимал в ширину почти всю долину Венеры Мурции, лежащую между Палатинским и Авентинским холмами, а в длину насчитывал две тысячи триста футов. Восточная часть этого гигантского сооружения, образующая правильной формы полукруг, состояла из аркад, идущих в четыре яруса, а там, где местность была покатой, имелось лишь два яруса аркад. Все прилегающие к Большому цирку улицы, казалось, извергали из себя толпу, направляющуюся к входам в это сооружение, но наиболее осмотрительные люди, прежде чем войти в цирк, заходили в одну из многочисленных таверн, расположенных в нижних портиках: зная, что придется изнывать от жары на цирковых скамьях, люди заранее стремились утолить жажду, ведь во время гонок пить было запрещено.

Лепиде, впереди которой шли рабы, а позади — Мессалина, удалось найти места по соседству с императорской трибуной. Обе женщины уселись на разложенные рабами подушки. Эта часть зрительских мест предназначалась для членов семей сенаторов и богатых всадников. Семья Мессалы Барбата пользовалась всеобщей известностью, что давало ей доступ в привилегированный сектор. Выше сидели сенаторы, многие в легких шапочках, наподобие греческих, и в открытых сандалиях; они беседовали между собой, ожидая прибытия императора. Мессалина, впервые в жизни присутствовавшая на таком шумном и красочном зрелище, была возбуждена и взволнована. Она то и дело слегка привставала, чтобы лучше разглядеть присутствующих, и старалась привлечь к себе внимание тех, кто нравился ей своим высоким ростом, красотой, манерой держаться. В свою очередь Лепида принялась искать глазами знакомых и делать им знаки рукой. Еще она примечала тех сенаторов и общественных деятелей, которые занимали свои места под приветственные рукоплескания публики. Поскольку овацией, как правило, награждались те, кто выказал немалую щедрость в отношении толпы, можно было предположить, что дарители — люди очень богатые.

Сорок рядов скамей были вскоре до отказа заполнены ста пятьюдесятью тысячами римлян, которых мог вместить ипподром. Высокое солнце палило нещадно, от зрителей исходил резкий запах пота. Лепида обмахивалась веером из копьевидных листьев, приложив к носу надушенный платочек. Что до Мессалины, то ее глаза блестели, она шумно и глубоко дышала, даже не пытаясь сдерживать дыхание, поскольку эти сильные запахи были ей приятны.

Внезапно все взоры устремились к императорской трибуне под красным навесом, и крики, вырвавшиеся из груди многих тысяч присутствующих, слились в грандиозный вопль. Народ устроил овацию тому, кто только что появился на трибуне в сопровождении нескольких высоких должностных лиц. Однако это был не Калигула, а его дядя, Клавдий, совсем недавно избранный консулом. На нем была туника из темно-зеленого виссона, вся расшитая золотом, и просторный легкий плащ из сиреневого златотканого шелка, изготовленного тирскими мастерами. Молодой раб держал над его головой тяжелый венок из золотых листьев. Ни у кого не было сомнений, что Клавдий станет распоряжаться гонками по поручению императора.

Когда Клавдий, подняв руки, подошел к краю трибуны, народ стоя приветствовал его. Веера замерли в руках женщин, и зонтики, минуту назад образовывавшие собою пестрый ковер, закрылись. Женщины, обратившись в сторону Клавдия, махали платочками. Не желая оставаться незамеченной, Мессалина изо всех сил пыталась жестами привлечь к себе внимание своего дальнего родственника. Однако Клавдий, который, похоже, чувствовал себя неловко в новой роли, поспешил сесть в каменное кресло, покрытое тканями и подушками, и подал знак открыть алтарь бога Конса, воздвигнутый между первым столбом, который должны были огибать колесницы, и «хребтом» — длинной стенкой, которая разделяла скаковую дорожку на всем ее протяжении. Присутствующие кричали и рукоплескали, а когда все уселись на свои места, в цирке воцарилась глубокая тишина, едва нарушаемая редкими перешептываниями.

Взгляды всех были теперь обращены на двенадцать туфовых конюшен, откуда должны были выехать запряженные лошадьми колесницы и стать на старт у белой черты. Внезапно ожидание вновь прервали приветственные возгласы и гром аплодисментов — так было встречено появление в императорской ложе Элии Петины, дочери консуляра Квинтия Элия Туберо, последней жены Клавдия. С нею были их дочь Антония и Тиберий Гемелл, сын Друза, усыновленный Калигулой и сделавшийся вследствие этого официальным наследником и главой юношества. Этого внука Тиберия Цезаря, которого покойный император назначил сонаследником своего имущества, сенат отстранил от власти, объявив недействительным завещание императора, тогда как внук должен был бы наследовать власть на том же основании, что и Калигула.

— Теперь Гемелл в некотором роде отомщен, — сказал Павл Фабий Персик консуляру Валерию Азиатику.

Оба мужчины сидели на ряд ниже Мессалины, и она прислушалась к их разговору.

— Наследство, таким образом, не уходит из семьи. Калигула поступает очень разумно: он тешит честолюбие молодого Гемелла и вместе с тем может распоряжаться значительным состоянием, которое этот юноша унаследовал.

— Хотел бы я знать, как у Клавдия обстоят дела с этой Элией Петиной, — снова заговорил Персик. — Она, правда, лучше, чем предыдущие его жены. Помнится, первая, Лепида, была до такой степени вспыльчива и мстительна, что посмела оскорбить самого Августа. А для несчастной Камиллы мысль о том, что ей предстоит делить ложе с Клавдием, была настолько ужасна, что она предпочла умереть в день своей свадьбы!

Сказав это, Персик засмеялся, и Мессалина, не пропускавшая мимо ушей ни слова из их довольно тихого разговора, тоже невольно хихикнула. Фабий Персик обернулся и приветствовал ее. Она дерзко выдержала его взгляд, улыбнулась ему и в следующий миг принялась разглядывать Валерия Азиатика, человека еще молодого, привлекшего ее внимание своей статностью и красотой. Однако тот, сидя спиной к Мессалине, не выказывал к ней ни малейшего интереса.

— Несчастному Клавдию никогда не везло в любви. Но всех превзошла его первая супруга, Плавтия Ургуланилла. Настоящая потаскуха, позор семьи и своего отца-триумфатора.

— Клавдий правильно поступил, что расторгнул с ней брак, но он очень несправедливо обошелся со своей дочерью от Плавтии: велел положить крошку Клавдию, совсем голышом, у порога дома ее матери, заявив, что она плод ее внебрачной связи с вольноотпущенником Ботером. Бедная малютка ни в чем не виновата.

— Этот Клавдий таков: то на него находит совершенное бессилие, прямо-таки слепота, он делается безучастным ко всему, что творится вокруг него, а то вдруг, неизвестно почему, прибегает к неимоверно суровым мерам, даже не задаваясь вопросом, справедливы ли его действия…

Разговор был прерван объявлением Клавдия о том, что в течение дня состоится двадцать восемь заездов. Публика зааплодировала и стала ждать появления колесниц. Мессалина, которой очень хотелось получше разглядеть лицо Азиатика и вступить с ним в разговор, развязала на руке платочек и уронила его в нижний ряд. Под предлогом того, что ей нужно его поднять, она наклонилась и нарочно чуть было не упала на плечо Азиатика, который успел ее удержать.

— Благодарю тебя! — воскликнула Мессалина, приблизив к нему свое лицо, чтобы ощутить его дыхание. — Я такая неловкая…

В ответ Валерий ограничился приветственным жестом головы и едва заметной улыбкой — и тотчас, не сказав ни слова, отвернулся.

— Какой этот человек странный, — с досадой прошептала Мессалина на ухо матери. — Он не соизволил даже поговорить со мной…

— Притом что ты не преминула дать ему повод, — уточнила Лепида. — Без сомнения, ты ему не нравишься.

— Но мне показалось, что все мужчины смотрят на меня. Почему он меня игнорирует таким… оскорбительным образом?

— В его поведении нет ничего оскорбительного. Быть может, он влюблен в какую-нибудь женщину. Во всяком случае, вокруг нас много других, богатых и красивых мужчин.

Пока происходил этот разговор, появились акробаты на лошадях; они проскакали все пятьсот шестьдесят восемь метров дорожки, прыгая с одной лошади на другую и изображая бой с другими наездниками. Самые отважные вставали на лошадях во весь рост, опускались на колени и даже ложились. Когда один из акробатов приближался к месту, где сидела Мессалина, она поднялась и бросила свой платок на дорожку, от которой ее отделяли лишь несколько рядов. Зрители повернули головы к Мессалине и зааплодировали наезднику, который поднял платок на полном скаку, свесившись до самой земли.

— Хочешь ли ты, чтоб он вернул тебе платок? — спросил Фабий Персик у девушки.

— Если он не сделает этого сам, может, ты окажешь мне любезность и попросишь его об этом, — ничуть не смутившись, сказала Мессалина.

— С удовольствием, — смеясь, ответил Фабий.

И вновь приветственные возгласы и рукоплескания грянули, словно буря. Калигула, облаченный в триумфальную тогу, вошел в императорскую ложу; под руку с ним шла его сестра Друзилла, а по бокам — две другие его сестры, Агриппина и Ливилла. За ними следовали члены коллегии августалиев и несколько важных особ, в числе коих нельзя было не заметить Макрона, префекта претория, о котором шепотом говорили, что он ускорил кончину Тиберия, задушив его в его же собственной постели, Ирода Агриппу, правителя иудеев, столь приблизившегося к императору, что тот даровал ему царство в Палестине, и в особенности Лоллию Павлину, несшую на своей груди и руках сорок миллионов сестерциев в виде украшений, а также супругу Гая Меммия Регула, наместника в одной из провинций, где она жила вместе с мужем. Прослышав о ее красоте, Калигула вызвал ее в Рим.

Как только стихли крики и овации, Калигула поднял руку и, пригласив встать рядом с собой Друзиллу, зычным голосом произнес:

— Римляне, я представляю вам ту, которую отныне вы должны почитать как мою наследницу!

— Цезарь безумно любит Друзиллу, — заметил Валерий Азиатик, в то время как тысячи голосов приветствовали сестру Калигулы.

— И уже давно! — добавил Фабий. — Говорят, он лишил ее девственности, когда был еще юношей и жил у своей бабки Антонии. Антония как-то застала их вместе, и Друзиллу потом спешно выдали замуж за Луция Кассия Лонгина.

— А когда Калигула стал императором, то немедленно заставил ее развестись с мужем.

Калигула с трибуны продолжал свою торжественную речь:

— Римляне, я хочу воспользоваться вашим присутствием здесь и сообщить вам о некоторых мерах, которые я предпринял с одобрения сената. Прежде всего я решил, что, поскольку шестой месяц старого календаря был назван Августом в честь императора Августа, а пятый — Юлием в честь Юлия Цезаря, месяц Сентябрь отныне будет называться именем моего отца Германика, память о котором чтит каждый из вас.

Народ встал, чтобы одобрить понравившееся ему решение.

Император продолжал:

— Я также решил, что осужденные и сосланные будут помилованы, а все преследования, начатые до моего прихода к власти, будут прекращены. Отчеты о состоянии государства будут вновь обнародованы, как это было при Августе, но перестало быть при Тиберии. Кроме того, я решил, что подарки, обещанные Тиберием и Ливией народу, преторианцам, ночным стражам и легионерам, будут розданы с сегодняшнего дня, и это помимо тех семидесяти пяти динариев, раздача которых уже началась.

Миллионы цветов полетели к императорской трибуне, и тысячи голосов скандировали имя Гая Великого понтифика. А когда собравшимся стали раздавать монеты, недавно отчеканенные в память Агриппины с ее изображением на одной стороне и с изображением почетной колесницы, запряженной двумя мулами, на обратной, точно такая же колесница, украшенная гирляндами, въехала в цирк. На широкой ленте золотом было начертано: «В память Агриппины сенат и народ римский».

Колесница сделала круг под возобновившиеся овации зрителей, и вслед за тем раздались громкие звуки труб. Это был сигнал к началу ристания. Все сели. Воцарилась тишина. Возле конюшен тренеры, конюхи, ветеринары, в последний раз осмотрев упряжки, подбадривали лошадей. Наконец колесницы выехали и направились к местам, доставшимся им по жребию. Лошади, везущие квадригу Зеленых, и те, что везли квадригу Белых, с силой били копытами о землю, в любой момент готовые понестись. Возницы в шлемах, мольтоновых гетрах, в куртках цвета своей команды — голубых, зеленых, красных и белых — с хлыстами в руках не без труда удерживали лошадей, головы которых были украшены султанами, хвосты подвязаны, гривы усеяны жемчужинами, а на шеи надеты хомуты соответствующих цветов. У каждого участника гонок вожжи были завязаны вокруг пояса. Руки, таким образом, оставались свободными, и возница мог, выхватив острый нож, обрезать вожжи, в случае если его выбросит из повозки.

Фабий повернулся к Мессалине. Она, вся подавшись вперед, хлопала в ладоши от нетерпения.

— Кто твои любимцы? — спросил он ее.

— Зеленые, как иимператора.

— Они имеют все шансы выиграть. У них выступает Евтих, а он, бесспорно, самый искусный возница нашего времени.

— Ты говоришь так, потому что он любимец цезаря, — вмешался в разговор Азиатик.

— Совсем не поэтому, — возразил Фабий. — Он все последние гонки выигрывал. Вот увидишь, он и теперь выиграет. Посмотри, у него в упряжке Этруск, который триста раз был победителем.

— Верно, но он уже стареет.

— Ему только шесть лет, а известно, что иберийские лошади самые выносливые.

Клавдий бросил на дорожку белый платок, и веревка, удерживавшая лошадей на старте, в тот же миг упала. Квадриги устремились вперед, подгоняемые криками зрителей.

Колесница Белых на повороте слишком прижалась к столбу, колесо ударилось о него и разбилось. Цирк огласился яростным ревом, перекрываемым воплями радости.

Евтих придержал лошадей, позволив сопернику обойти себя, и на повороте стукнул его колесницу. Казалось, он начал отставать, но на прямом участке догнал противника. Евтих по-прежнему шел вторым, когда кто-то из Зеленых упал с колесницы, потерявшей равновесие из-за поломки колеса. Мессалина, как и другие женщины, вскочила, прижав кулаки ко рту, но возница не растерялся и быстро обрезал вожжи, которые тянули его за скачущими лошадьми. Он мгновенно поднялся и отпрыгнул на обочину, чтобы не попасть под мчавшиеся следом упряжки.

На третьем круге Евтиху все еще не удавалось вырваться вперед. Находившийся в императорской ложе Калигула встал и, опершись о поручни, громко подбадривал своего любимца. Вскоре еще один соперник упал. Евтиху предстояло идти на риск. Щелкая хлыстом, заставляя его буквально плясать над гривами лошадей, он отогнал колесницу вправо, на предпоследнюю линию. В решающем усилии он нагнал белую квадригу и попытался обойти ее на повороте. Тесня квадригу в сторону, он, наконец, прижал ее к столбу. Ось хрустнула, и квадрига несколько раз перевернулась, увлекая за собой возницу, пассивно лежащего в пыли. Евтих пересек финишную линию под восторженные вопли зрителей, в едином порыве вскочивших со своих мест.

Выигравшая гонку колесница медленно объехала весь цирк и остановилась перед императорской ложей, откуда Калигула поздравил победителя. Затем император велел раздавать присутствующим монеты и лакомства.

— Видишь, я не ошибся, когда ручался за Евтиха, — сказал Фабий Азиатику. — Он почти проигрывал, и я не считаю вполне правильным то, как он прижимал колесницу соперника, а потом бросил ее на столб.

— Это честная игра, — со смехом заявил Фабий.

Повернувшись к Мессалине и Лепиде, он спросил:

— Могу я предложить вам что-нибудь попить?

— С большим удовольствием! — выпалила Мессалина прежде, чем мать открыла рот. — Такая жара и пыль, я умираю от жажды!

— Я пить не хочу, — сказала Лепида, когда Фабий и Мессалина уже встали. Она решила, что дочь будет чувствовать себя свободнее, если она оставит ее одну. — Но возвращайся к следующему заезду.

— Можешь не сомневаться, я не хочу пропускать такое зрелище, — сказала Мессалина, перешагивая через скамью, чтобы следовать за Фабием.

Остановившись у кирпичного прилавка, Фабий заказал два напитка — лимонный и медовый. Когда Мессалина подошла, он спросил:

— Эта женщина с тобой — твоя мать?

Кивнув, Мессалина уточнила:

— Она предоставляет мне достаточно свободы.

— Я вижу. Но ты не сказала, как тебя зовут.

— Валерия Мессалина. Мой отец — Марк Мессала Барбат. Моя мать — Домиция Лепида, дочь Домиция Агенобарба и Антонии Старшей, дочери Марка Антония и Октавии, сестры Августа.

Она выкладывала свою родословную с детской заносчивостью, гордо вскинув голову. Фабий широко раскрыл глаза от удивления:

— Клянусь Геркулесом, я знаю твоего отца! Но мне еще приятней познакомиться с его дочерью. Ты очень красива, Мессалина!

Он протянул ей терракотовый стаканчик с напитком и, пока она его опорожняла, сияющими глазами смотрел на нее. Когда она поставила стаканчик на прилавок, он взял ее за руки и спросил:

— Мне можно тебя поцеловать?

Удивленная такой просьбой, но польщенная тем, что солидный человек, консул, про которого все знали, что его высоко ценит император, ведет себя с ней не как с девчонкой, а как с желанной женщиной, Мессалина протянула к нему свое раскрасневшееся от зноя лицо и закрыла глаза. Его рот слегка коснулся ее рта, и тотчас она открыла глаза, почувствовав, что губы его удаляются. Мессалина позволила увести себя под свод арки, в густую и теплую тень. Она не пыталась высвободиться, когда он, прижав свои губы к ее губам, заключил ее в объятия. Близость сильного горячего тела, трепетные губы пробудили в ней необычное чувство наслаждения. Ощутив, как нетерпеливые мужские руки шарят в складках ее туники, она не испугалась и не оттолкнула их, а отдала им во власть свои еще не вполне оформившиеся грудь и бедра. Она обвила его шею руками, желая еще острее почувствовать его тело, вдавиться своей грудью в его грудь и ища его губы в каком-то лихорадочном забвении. Глаза ее были закрыты, и образ Валерия Азиатика представился ей.

Они не услышали трубного сигнала, возвестившего о новом заезде.

Глава III ЖРЕЦ ХИЛОН

На Рим спустилась ночь. Горожане убрали с окон и балконов горшки с цветами — из опасения, что их украдут. Близость доходных домов, грязных и неблагоустроенных, где ютилось множество семей, доставляла неудобства владельцам богатых особняков, никогда не отваживающихся выходить из дому ночью без сопровождения вооруженных рабов с факелами. Эта безлунная апрельская ночь была особенно темной. Но ночного шума на улицах не убавилось: именно к середине ночи, в пору, именуемую безмолвием, движение в городе становилось наиболее оживленным. Согласно повелению цезаря, повозки, на которых в город доставлялись всевозможные грузы, могли ездить только ночью, днем въезд в Рим из-за узости городских улиц и царящей на них сутолоки был воспрещен. Слышались то скрип телеги, тяжело груженной камнем или деревом, то брань возчика, сломавшего колесо об угол дома при повороте в слишком тесную улочку, то крики речников на Тибре. Они разгружали баржи, груженные в порту Остии годовым запасом пшеницы из Египта и Византии, винами из Испании и Греции, галльскими шерстью и деревом и дорогими товарами с далекого Востока, кои доставлялись длинными караванами или судами, ежедневно отплывающими из портов Красного моря в Аравию, Индию, Золотой Херсонес.

Два женских силуэта, в темных плащах, и шедший впереди них раб с мечом и потайным фонарем появились на Бычьем рынке. Ночные стражи из городских когорт приблизились к запоздалым прохожим и осветили их факелами: одна из женщин походила на богатую римскую матрону, другая была юной девушкой.

— Женщины, — обратился к ним главный страж, — вы бы поторопились вернуться домой, время позднее.

— Вот еще, — язвительно отвечала матрона, — я сама знаю, куда мне идти, а ты видишь, что со мной сильный и хорошо вооруженный раб.

— Дело твое, — сказал страж и пошел своей дорогой.

Несмотря на уверение матери, Мессалина отнюдь не чувствовала себя на темных улицах в безопасности и не понимала, почему Лепида не взяла с собой побольше рабов, чтобы те несколькими факелами освещали им дорогу.

Дважды в месяц Лепида отправлялась в храм Мифилесета, где совершались непристойные обряды в честь бога Приапа в его азиатском облике. Там бывали женщины из лучших римских семей, которых также можно было увидеть на празднествах в честь Благой богини, справлявшихся в богатых патрицианских домах, но без участия мужчин. Жрец Хилон восстановил старинный храм Приапа, расположенный на склоне Яникула, близ Аврелиевой дороги, и посвятил его Мифилесету: восточные божества почитались в Риме гораздо больше, чем италийские. Сказывали, что культ этого сирийского бога восходит к Маахе, правившей Иудейским царством в период несовершеннолетия своего сына Асы и поклонявшейся божеству в дубраве неподалеку от Иерусалима. Став царем, Аса разрушил святилище и сжег статую божества возле потока Кедрон, однако сам культ сохранился, и Хилон привез его с Востока. Об этом жреце говорили, что он знал восточные секреты сладострастия и мог сделать плодовитыми бесплодных женщин и мужчин.

С того дня, как Мессалина присутствовала на ристаниях^[6] в Большом цирке, неспешно минули осень и зима, а она все еще не нашла себе супруга. В памяти ее сохранился образ Азиатика — образ же Фабия стерся. В тот вечер Лепида решила впервые взять с собой Мессалину, чтобы приобщить ее к культу бога Мифилесета.

Лепида долго колебалась, вовлекать ли дочь-подростка в подобное приключение. Во-первых, она должна будет лишиться девственности. Поразмыслив, Лепида сочла это обстоятельство желательным: дочь не окажется на супружеском ложе совершенно неопытной. Во-вторых, такого рода поход являлся делом довольно рискованным из-за новых эдиктов Калигулы. После восьми месяцев благополучного, образцового правления вследствие обнаружившейся в ноябре тяжелой болезни император вдруг стал проявлять признаки безумия. Он повел распутную жизнь, втягивая в нее влиятельных придворных, коим в любой момент грозило расстаться не только с имуществом, но и с жизнью. Троих своих сестер он взял в любовницы, хотя при этом позволил Марку Эмилию Лепиду жениться на Друзилле. Поговаривали даже, что он состоял в любовной связи с Мнестером и являлся отцом малолетнего Луция Домиция Агенобарба, мать которого и его сестра, Агриппина, не имела детей в течение девяти лет брака с Гнеем Агенобарбом. Вместе с тем из склонности к подстрекательству и стремясь проявить свое желание управлять империей и жизнями граждан сообразно своей фантазии, он велел обнародовать указ, осуждающий всякое распутство и предписывающий всем вести жизнь целомудренную и добропорядочную. А посему было неблагоразумно давать повод подозревать себя в отправлении непристойных культов, и Лепида, чтобы как можно меньше людей было посвящено в тайну, взяла в провожатые только одного раба, в сдержанности и преданности которого не сомневалась.

Обе женщины вышли к берегу Тибра и перешли реку по мосту Эмилия. Тибр бороздили широкие освещенные фонарями баркасы. Одни подходили к илистым берегам, и рабы с шумом перетаскивали с них грузы на телеги и мулов; другие, уже разгруженные, направлялись вниз по течению, к песчаным берегам Остии. Проходя мимо обнесенной оградой гробницы Нумы, женщины ускорили шаг: это было место встречи воров и проституток. Какой-то нищий, сидящий в проеме двери, схватил Лепиду за подол туники, требуя динарий. Матрона вздрогнула и испустила крик; в ту же секунду подбежал раб и отшвырнул нищего в темнеющую пустоту.

В последнее столетие Город так разросся, что Августу пришлось пересмотреть его планировку и поделить Город на четырнадцать районов вместо прежних четырех; кроме того, множество зданий выросло на обсаженных в давние времена садами склонах Яникула и вдоль Аврелиевой дороги, где поселились главным образом мельники, пекари, речники, кожевники, столяры. Здесь пахло печеным хлебом, кедром и сосной, но всего сильнее были зловония, источаемые кожевенными мастерскими и болотистыми берегами Тибра.

Женщины миновали сады Луция и Гая, называемые в народе Цезаревым лесом, где Август некогда велел вырыть огромный водоем, чтобы устроить в нем представление морского сражения; теперь от водоема остался лишь просторный бассейн, питаемый акведуком из Альсьетины. Идя вдоль гробниц и жалких лачуг, стоящих по сторонам хорошо вымощенной дороги, они покинули пределы Рима и ступили на узкую каменистую тропу, уводящую вправо. Раб все время шел впереди. Они поднялись на невысокий холм, поросший соснами и кипарисами, и достигли озерца, напоминающего в темноте малозвездной ночи чернильное пятно. Мессалина чувствовала себя неуютно в этой магической атмосфере, жуткой и одновременно заманчивой, пугающей и бодрящей, окутавшей таинственный пейзаж.

Войдя в густой лес, покрывающий холм к востоку от озера, они услыхали вдалеке мелодичную музыку: звуки арф и кифар сливались со звонкими руладами флейт и свирелей. На обширной поляне стоял белый храм; его фасадный портик был освещен многочисленными фонарями, висящими на колоннах и на ветках соседних деревьев. Лепида велела рабу лечь на покрытую сосновыми иголками землю и ждать, не забывая поглядывать на маленькие песочные часы, чтобы не пропустить время, когда нужно будет позвать их — в последнем часу ночи, прежде чем займется бледная заря.

Подойдя к храму, Мессалина подивилась его небольшим размерам. Ей представлялось, что восточное божество любви обитает в более просторном жилище. Вместе с тем она отметила широкую эспланаду перед храмом с ведущими к ней каменными ступенями, окаймленную балюстрадой и обсаженную деревьями восточных пород — гранатовыми, смоковницами, пальмами, — которые придавали этому святилищу римской архитектуры экзотический вид. Плошки высвечивали силуэты многочисленных почитателей божества, собравшихся перед входом в храм. Поднимаясь по ступеням, Мессалина обнаружила, что тщательно подрезанные кусты образуют темные убежища, где могут скрыться охваченные сладострастием пары. Первый куст, мимо которого они с матерью прошли, был занят какой-то парой: она смутно различила белые сплетенные тела.

В вымощенном белым мрамором портике две девочки-подростка грациозно танцевали под звуки небольшого оркестра, состоящего из шести молодых женщин. Темные волосы музыкантш, по египетской моде, были заплетены во множество тонких косичек и схвачены лентой из цветного жемчуга. Женщины были одеты в белые платья из столь тонкой материи, что сквозь ее складки легко просматривались их смуглые формы. Танцовщицы же были нагими; их изящные руки и ноги обвивали браслеты из цветного жемчуга, узкие щиколотки украшали золоченые кольца в виде свернувшейся змеи, узкие бедра стягивала широкая пурпуровая лента. На шеях у них не было ожерелий — они мешали бы им делать акробатические движения, коими сопровождался танец, а их волосы были забраны в сетку из голубого жемчуга. Изумительно гладкие тела танцовщиц были гибки и золотисты, словно арабские финики. Танцовщицы двигались в круге света, а зрители, большей частью мужчины, сидевшие, поджав ноги, в стороне, оставались в тени. Это, однако, не помешало Мессалине увидеть, что многие из них обнажены: нежность этой весенней ночи усиливала их чувственный жар.

— Здесь, — вполголоса заговорила Лепида, — все друг друга знают, но ведут себя так, будто ни разу прежде не виделись, а когда встречаются где-нибудь в другом месте, ни намеком не напоминают, что провели здесь ночь…

Они медленно шли к освещенному портику. Лепида указала дочери на небольшие каменные статуи, стоящие впереди колонн и изображающие каких-то уродливых существ.

— Посмотри, вон там шесть духов Приапа, они являются спутниками Мифилесета так же, как сатиры входят в свиту Вакха. Я знаю их имена: Тихон, Конисат, Ортан, Лордон, Кидбас и Пирг, но не умею их отличить.

— Неважно, — бросила Мессалина, не имевшая ни малейшего желания загружать свою память всякими варварскими именами.

Она перевела взгляд на танцовщиц, необычайно плавно двигавших бедрами, потом оглядела присутствующих мужчин и женщин, среди которых узнала людей, уже виденных ею у отца или в общественных местах, куда мать стала водить ее с тех пор, как решила выдать замуж. Она надеялась встретить Валерия Азиатика, но, к своему огорчению, не нашла его. Многие поворачивали голову в их сторону, прежде чем вернуться к своим занятиям: смотреть выступление юных египтянок, либо одаривать друг друга ласками в укромном уголке, либо делать то и другое одновременно.

— А где этот Хилон? — шепотом спросила Мессалина у матери. Ей не терпелось поскорее увидеть человека, который должен был посвятить ее в таинства любви.

— Его здесь нет. Он, должно быть, совершает какой-нибудь подготовительный обряд в храме, — с уверенностью ответила Лепида.

Они остановились возле одной из колонн — посмотреть танцы. Мессалина все чаще направляла взгляд на эбеновую дверь святилища; ее чернота контрастировала с белизной мраморных столбов в виде вьющегося плюща, который сплетался в разные фаллические изображения и лики фавна. Наконец одна из тяжелых створок отворилась и из храма вышли двое темнокожих мужчин, с тонкими чертами лица, похожие на нубийцев, в просторных леопардовых шкурах выше колен, перекинутых через плечо. Они встали, скрестив руки, по обеим сторонам двери. Когда вслед за ними появился Хилон, Мессалина ощутила сильный толчок в груди. Она ожидала увидеть высокого хорошо сложенного мужчину, с лицом серьезным, но красивым и правильным, как у Азиатика. Хилон же, напротив, был маленького роста, сутуловат; Мессалина посчитала его худым, хотя окутывающий его тяжелый и просторный сверкающий золотом плащ до пят скрадывал его фигуру. На его голове, показавшейся Мессалине непропорционально большой в сравнении с телом, было надето нечто вроде высокой тиары из белого фетра, украшенной золотыми повязками, наподобие той, что носят некоторые сирийские жрецы. Глубоко посаженные глаза и густые брови придавали ему вид фавна, а толстые губы подчеркивали чувственность его округлого лица. Мессалина решила, что он до странности похож на изображения Приапа в садах богатых римлян, являющиеся точным повторением его обликов из греческого города Лампсак, откуда, как говорили, происходит божество.

Хилон обвел долгим взглядом присутствующих, которые при его появлении встали, а музыканты по знаку его руки перестали играть. Он поднял руку, чтобы приветствовать публику, и в ответ каждый послал ему воздушный поцелуй. Затем он с довольной улыбкой направился к Лепиде.

— Это твоя дочь Мессалина? — спросил он, остановившись перед ней.

Он устремил на девушку острый взгляд, отчего у нее по спине пробежала дрожь.

— Это моя дочь, которая желает приобщиться к божественным мистериям, — заявила Лепида.

Говоря так, она сняла с Мессалины темный плащ. Под ним на девушке была надета только легкая туника, плохо скрывающая ее уже развившиеся формы. Хилон, казалось, оценивал Мессалину долгим взглядом, после чего, подняв голову, объявил:

— Друзья мои, почитатели бога плодородия, властителя тайных наслаждений, войдите в его храм, чтобы пред образом его проникнуться его силой.

Мессалина насчитала человек тридцать, в основном мужчин, которые направились в святилище вслед за жрецом. Она и мать вошли предпоследними, за ними шли двое нубийцев, восхитивших ее своей статью. Перед залом, где находилось божество, располагался вестибул; его слабо освещали установленные на треножниках лампады, стенки которых были наглухо задрапированы красной материей. Вход в само святилище — овальный зал с низким куполом, окруженный колоннадой, представляющей собою нечто вроде затемненной галереи для гулянья вокруг наоса, — был скрыт тяжелой завесой. Освещена была лишь статуя бога на квадратном каменном постаменте. Вырезанная из твердого дерева, статуя изображала бородатого и пузатого карлика с потрясающим взор возбужденным фаллосом небывалых размеров. Тело божества было охряным, фаллос — ярко-красным, туловище частично покрывала козлиная шкура. В правой руке божество держало палку, предназначенную, как говорили, для того, чтобы отпугивать птиц в садах и прогонять воров.

Бронзовые лампады, подвешенные на длинных цепочках к колоннам и к своду, имели вид крылатых фаллосов. Между ними висели другие фаллосы, с бронзовыми колокольчиками, принимавшиеся звенеть все разом, едва их задевали, — настолько близко они располагались друг к другу.

Рядом на алтаре, окруженном курильницами с фимиамом и другими благовонными веществами, которые наполняли зал неосязаемыми пьянящими парами, были расставлены корзины со смоквами — плодами, наделенными эротическими значениями. Стояли также большой кувшин и широкая греческая чаша в аттическом стиле; на дне ее красным был изображен мужчина, стоя совершающий половой акт с женщиной, повернувшейся к нему спиной и наклонившейся; с внешней стороны чашу опоясывали изображения эротических сцен: совокупляющиеся друг с другом мужчины и целующиеся женщины.

Публика стояла перед алтарем, когда Хилон монотонно произносил таинственные слова на финикийском, как он уверял, языке:

— Италоним вуалонут си хоратисима комсит…

Мессалина, имеющая хорошую память и некоторые литературные познания, сперва удивилась, поскольку точно так же изъяснялся Ганнон в начале пятого акта комедии Плавта «Пуниец», причем предполагалось, что он говорит на языке карфагенян; в следующую минуту она рассмеялась в душе, увидев, что все слушают с необычайной серьезностью и благоговением.

Когда Хилон закончил, расположившиеся в глубине зала музыканты заставили зазвучать свои инструменты, а танцовщицы ударили одна в тамбурин, другая в систр, обычно являющийся атрибутом богини Исиды.

Повернувшись к публике спиной, а к статуе лицом и подняв обе руки, Хилон воскликнул:

— О Мифилесет, бог наслаждений, через рождение обновляющих мир! Окажи милость, исполни все пожелания твоих почитателей и даруй им все те радости, которые природа может предложить смертным. Пусть эти угодные тебе смоквы явятся для них обещанием новых удовольствий и силы неиссякаемой.

Обе танцовщицы подошли к алтарю, одна взяла корзину со смоквами, другая — кувшин и чашу. Затем они предстали перед жрецом, который взял из корзины плод и показал его присутствующим.

Сосредоточенно помолчав, он звучным голосом сказал:

— Сегодня, дети мои, мы принимаем к себе неофитку, которая будет приобщена к божественным мистериям. Мессалина, предстань перед богом.

Девушка, сделавшаяся таким образом центром внимания, почувствовала, как краска залила ее лицо, тем не менее она подошла, высоко держа голову.

— Закон Приапа Мифилесета, — снова заговорил Хилон, — выражается в двух словах: отдавай — бери. Вот тебе эта смоква, Мессалина, бери ее.

Девушка взяла протянутый ей плод и поднесла ко рту. Жрец сделал одобрительный знак головой, и она вонзила зубы в смокву — фиолетовая кожица тотчас лопнула, и под ней показалась алая мякоть.

— Если ты ешь мои плоды, открой для меня и радостные дебри своего сада.

Хилон выразился по-гречески, язык этот, позволивший ему прибегнуть к непристойной игре слов, был понятен всем. Затем он взял кувшин и наполнил чашу медовым вином и смесью, возбуждающей половое влечение. Сделав рукой с чашей приветственный знак в сторону божества, он отпил несколько глотков и протянул чашу Мессалине, которая, в свою очередь, отведала напиток. Танцовщицы обошли публику, предлагая испить из чаши и наполняя ее всякий раз, как она оказывалась пуста.

— А теперь приложимся к божественному члену, который сделает женщин плодовитыми, мужчин — сильными и всем вместе дарует наслаждение, — сказал жрец.

По его приглашению один из присутствующих подошел к статуе и положил руку на фаллос, после чего бросил щепоть фимиама в одну из курильниц. Каждый совершил обряд, причем некоторые женщины не только долго ощупывали чудесный член рукой, но и сжимали его губами. Мессалина подошла последней; когда она дотронулась до влажного от поцелуев дерева, Хилон, смерив ее тяжелым взглядом, проговорил:

— Для тебя, Мессалина, настал момент высказать свое желание. Проси у бога то, чего ты хочешь, и он исполнит твою просьбу.

— Мое самое заветное желание — поскорей найти супруга, достойного моей семьи, и чтобы ни один мужчина не мог устоять передо мной, — ответила Мессалина, думая о Валерии Азиатике. — И еще я хочу иметь сына, который продолжит наш род.

— Так будет, если ты выкажешь преданность богу.

Вся церемония сопровождалась игрой флейт и арф; одна из женщин запела эротическую песню, и обе танцовщицы принялись в танце изображать любовные движения. Хилон сильно толкнул один из висящих фаллосов с колокольчиками, тот толкнул другой — и все колокольчики громко зазвенели. Присутствующие предались ласкам с еще большим исступлением, чем до обряда. Пары образовывались, сливались, разъединялись, стоны и вздохи смешивались с музыкой и пением. Нежное тепло разлилось по телу Мессалины, растерянно глядевшей на всех этих обнаженных мужчин, лихорадочно шарящих в туниках и не встречающих долгого сопротивления. Ее охватило острое желание делать то же, что и они, но она не знала, должна ли она это делать. Изумленная и смущенная, она смотрела на голые тела, отдавшиеся во власть инстинктов, и искала мать, чтобы спросить у нее, как ей следует вести себя; однако Лепида, женщина еще более чувственная, чем другие, уже находилась в ловких и усердных руках Помпония Грецина и Анния Винициана, приближенных Калигулы. Мессалина встретилась взглядом с Хилоном, который подошел к ней и неотрывно глядел на нее, словно змея, завораживающая своим взглядом птичку.

— Теперь, когда ты поняла, сколько блага может принести тебе бог Мифилесет, иди за мной, — сказал он ей на ухо.

Он взял ее за руку и неспешно повел к двери в глубине зала, она покорно шла за ним. Они вошли в маленькую комнатку, в одном месте пола плиты были подняты — там начиналась лестница, ведущая вниз. Мессалина очутилась в просторной крипте, ее стены покрывали расшитые ткани, а пол — толстые ковры. Единственной мебелью были низкие столики и тяжелые треножники со светильниками и курильницами, где тлели изысканнейшие арабские благовония.

Хилон пригласил Мессалину сесть на пурпурные подушки, наполнил сладким вином чашу, стоящую на столе вместе с кувшинами и корзинками с фруктами.

— Знай, что все наши приверженцы посвятят эту ночь любви. Ты видела, как твоя мать с радостью отдавалась двум красивым благородным мужчинам. Если она пожелает, то окажется в объятиях любых других присутствующих мужчин. Когда-нибудь ты познаешь горький вкус чувственного изнеможения, но сегодня тебе следует отдать свою девственность тому, кому ты будешь посвящена и кто одарит тебя всеми своими милостями — Приапу Мифилесету, коего воплощением я являюсь.

— Как ты можешь утверждать, что ты — воплощение бога? И почему я должна тебе верить? Ничто не позволяет мне думать, что ты можешь быть самим Приапом, хотя у тебя тот же рост и та же щуплая внешность, — посмела возразить Мессалина.

Она не могла сдержать горькой ухмылки при мысли о том, что потратила не один час на уход за своим телом — и все для того, чтобы теперь отдать его существу столь неказистому. Она даже тщательно удалила волосы с небольшого родимого пятнышка на внутренней стороне правого бедра, готовясь соблазнить жреца, представлявшегося ей дородным и красивым.

Губы Хилона растянулись в ироничной улыбке. Он снял с головы тиару, обнаружив плешивую макушку, и скинул тяжелый плащ. Мессалина увидела, что не ошиблась, сочтя его тощим, но в отношении всего остального — она вынуждена была признать — он вполне мог соперничать с богом Приапом. Хотя она была еще девственницей, с тех пор как Фабий увлек ее в тень аркады на ипподроме и показал ей, чем его одарила природа, она много раз имела случай полюбоваться восставшим мужским членом: либо когда ее мать, не желавшая, чтобы дочь пребывала по поводу этих вопросов в неведении, показывала ей обнаженным кого-нибудь из своих рабов, либо когда она сама видела возбужденного мужчину в общественных банях, куда мать водила ее; а посему она могла со знанием дела судить о достоинствах Хилонова пениса, являющегося важным атрибутом в его столь удачной карьере жреца-шарлатана. Мессалина разрывалась между чувством отвращения к жрецу и желанием впустить в себя это жало, так стремящееся вонзиться в нее.

Словно застывшая вдруг от цепенящего взгляда новой Медузы Горгоны, она не сводила глаз с представшего перед ней чуда и не сделала ни малейшего движения, когда жрец Приапа, опустившись перед ней на колени, развязал тесемки ее туники и, отбросив в стороны полы одежды, раскрыл ее сияющую наготу.

Он проник между слегка раздвинутых бедер Мессалины и принялся умело ласкать ее. Очень быстро живот ее начал пылать, бедра двигались под руками жреца. Она видела лишь неясные тени, которые светильник вырисовывал на потолке. Мессалина закрыла глаза. Теперь говорило одно ее лоно, и вскоре она ощутила в себе что-то вроде глубокой раны.

Глава IV В ТЕРМАХ АГРИППЫ

Рим окончательно утратил свое былое очарование. День ото дня он казался все грязнее и зловоннее. Мрамор и золото храмов и дворцов, великолепие галерей — ничто не могло скрыть убожества бедных кварталов, где вместе с римлянами ютились италийцы, прельстившиеся выгодами, которые давал Город своим гражданам, а еще галлы и испанцы, греки и сирийцы, египтяне и евреи, нумидийцы, эфиопы и выходцы из глубинной Африки. Будто один из районов Рима, Субура, кишащий беглыми рабами, проститутками, своднями, содержателями кабаков и притонов, раздвинул свои границы и распространился на все другие кварталы города.

Калигулу горячо любил народ, и оттого радость на время сменила страх, посеянный среди римлян Тиберием. Однако в течение полутора лет с момента прихода к власти поведение молодого императора постепенно менялось. То безрассудство, которое с удивлением стали отмечать в нем после его болезни и которое полагали явлением преходящим, в действительности лишь усугубилось, и чувство беспокойства вслед за сенаторами охватило и народ. А затем смерть отняла у императора самое дорогое: 10 июня, на второй год его правления, загадочный недуг, столь же внезапный, сколь и быстротечный, свел в могилу Друзиллу. Калигула любил ее, обожал, боготворил, и некрепкий его рассудок не устоял перед горем. Калигула укрылся от глаз всех, запретил какие бы то ни было праздники, объявил всенародный траур, который длился полгода.

Риму надлежало оплакивать его наследницу, как оплакивал ее сам император. Для Города это было обязанностью. Запрещалось смеяться, посещать бани, устраивать пиры. Рим должен был походить на своего заросшего бородой, лохматого, потрясенного правителя, не выносившего более свой город. Он надолго исчез из Рима; говорили, что он в Азии, в Греции, на Сицилии. Потом он неожиданно вернулся, чтобы обожествить Друзиллу.

Изумленные и встревоженные римляне видели Калигулу, страстного любителя танцев, плящущим, слышали, как их Гай, друг греков, говорит о восстановлении храма Аполлона в Дидимах, памятников Поликрату на Самосе, о готовности прорыть канал в Коринфском перешейке; но еще они видели своего цезаря безжалостным и кровавым, предавшим смерти Макрона, префекта претория, и его жену Эннию, при том что одному он был обязан троном и, быть может, жизнью, а другая была его любовницей. Это первое преступление лишь начинало собой целую вереницу злодеяний, призванных поставить императора вровень со своим предшественником. Тот ли это был Гай, некогда столь ловко управлявший событиями, в течение лета так справедливо перераспределивший владения среди правителей, коим он покровительствовал, и под властью которого защита границ и управление провинциями были столь надежно обеспечены?

После того как сенатор Ливий Гемин, поклявшись в том, что видел, как Друзилла воспарила к небу, получил за это миллион сестерциев, многие римляне падали ниц перед воздвигнутой на форуме статуей Венеры с чертами Друзиллы в надежде обрести богатство. Именем Друзиллы клялись, ее душою присягали, в ее честь сооружали храм. Все подчинялось воле Калигулы. Однако народ начинал роптать по поводу этих злоупотреблений властью. С какой стати он вот уже несколько месяцев оплакивает двадцатидвухлетнюю женщину, единственная заслуга которой состояла в том, что она родилась сестрой императора? Один только Мнестер, страсти к которому Калигула не скрывал, имел право появляться перед публикой, грубо имитируя Одиссея, Ахилла, Менелая и Елену. Этот уроженец Финикии, бывший мимом и комедиантом в Тире и Антиохии, плясал на канате и делал сальто-мортале. Многие римляне разорились на нем, несмотря на его некрасивую внешность и начинающуюся полноту. Толпа обожала его и таким образом скрашивала себе томительные, исполненные скуки месяцы, возлагая надежды на новую супругу Калигулы Лоллию Павлину, которую ему уступил ее собственный муж, императорский наместник в Ахее.

Мессалина протяжно, с тоской, вздохнула. До чего же длинными казались ей дни — и это когда близилось зимнее солнцестояние! Она проводила взглядом Мнестера, только что выступившего и удалявшегося со свитой поклонников, любовников и просто прихлебателей. Мим каждое утро выступал на площади, позади дома Мессалы Барбата. Солнце, уже высоко поднявшееся в тусклом, но безоблачном небе и освещающее колонны перистиля, слишком медленно изгоняло ночную стужу. В отсутствие матери Мессалина сама велела раздуть огонь, который днем и ночью поддерживался в большой печи, обогревающей воздух под жилыми комнатами. Роскошь эта была еще редкостью у римлян, но Лепида вытребовала ее у мужа.

В этом году в декабре стояли холода, и настроение у римлян было угрюмое. Они меньше гуляли по утрам на форуме, не проводили народных собраний на Марсовом поле, а старики не засиживались на скамейках перед храмом Кастора и Полукса, как бывало в теплые весенние дни. Одна только базилика Эмилия, защищенная от холода, еще принимала постоянных покупателей, приходивших за украшениями, духами, дорогими вещицами, сделанными из мрамора и драгоценных камней. Даже ребятишки покинули ступени, ведущие к ростральной трибуне, куда весной слетались птицы с Велабра и Яникула клевать хлебные крошки и зерна, которые им бросали.

Мессалина приказала проветрить комнаты и опять затворить ставни, чтобы сохранялось то немногое тепло, которое шло от кирпичного пола. Затем она послала двух рабов к источнику — запасти в амфоры воды на целый день. Теперь в отсутствие матери она брала в свои руки управление домом, тогда как Лепида бегала по сосновой роще на Яникуле в надежде отыскать для покупки более просторное и удобное жилище вдали от слишком шумного, по ее мнению, центра Города.

Мессалина села на край узкой постели и снова вздохнула. Как с ней часто случалось, она принялась думать о Валерии Азиатике, которого не видела уже больше года. Она еще много раз ходила в храм Мифилесета, но, несмотря на свои молитвы и закопанную на кладбище мандрагору, до сих пор не нашла себе подходящего супруга. Правда, праздники были запрещены императором уже более полугода, а без них трудно было рассчитывать на полезные встречи. Что до отца, который мог бы подыскать ей мужа среди своих знакомых, то он, похоже, почти не прилагал к этому усилий. Мессалина подозревала даже, что он избегает говорить с кем бы то ни было о замужестве дочери, в результате которого в его доме не станет единственного человека, к коему он был по-настоящему привязан. А мать гораздо больше думала о своих собственных развлечениях, нежели о том, чтобы выдать дочь замуж. Не приходилось надеяться и на ночные сборища у Хилона: это общество составляли явно люди развратные, ищущие себе отнюдь не супругу, да к тому же все женатые.

Внезапно она встала, порылась в одном из ларей, достала оттуда просторный плащ из темно-коричневой шерсти, завернулась в него и одной полой обернула голову: она решила пойти в недавно вновь открытые термы Агриппы. Хотя сама она была свободна от каких бы то ни было предрассудков, ее мать, не выражая определенного запрета, избегала показывать ее в смешанных термах, наподобие Агрипповых. Она водила ее в небольшие общественные бани, принадлежащие частным лицам, где практиковалось разделение полов: некоторые бани предназначались только для женщин, другие — только для мужчин, и именно такие заведения обычно посещали римляне, желающие слыть почтенными людьми. Лепида полагала своим долгом заботу о хорошей репутации дочери: раз уж она не могла обеспечить ей богатого приданого, нужно было, по крайней мере, сделать все, чтобы Мессалину не считали девушкой безрассудной, расточительной и развратной. Напрасно Мессалина просила мать сводить ее в такие бани, где она могла бы одной своей внешностью обольстить мужчин, способных так сильно увлечься ею, чтобы захотеть взять ее в жены.

— Девочка моя, — отвечала ей Лепида, — я знаю, что ты натура чувственная, страстная и испытываешь потребность в наслаждениях так же, как другие испытывают потребность в вине или в свежем загородном воздухе, — тут я вижу в тебе мое продолжение. Вот почему я ничего не имею против, чтобы ты удовлетворяла свои желания в храме Мифилесета. Но когда ты находишься вне его стен, ты должна в глазах людей выглядеть девушкой целомудренной и благоразумной — только так ты сможешь выйти замуж за человека сенатского сословия.

— Меня бы устроил и богатый всадник, — возражала Мессалина.

— Ныне люди всаднического сословия очень притязательны и хотят слыть в обществе защитниками морали. Возьми, к примеру, этого адвоката, Сенеку. Его имя теперь у всех на устах, и император, похоже, уже доведен до белого каления, ведь отец Сенеки не кто иной, как всадник, приехавший из испанской глубинки, а сам он предстает как философ и блюститель нравов, пишет трактаты, где восхваляет бедность и добродетельную жизнь стоиков, сидя при этом за столом из туевого дерева стоимостью в несколько сот тысяч сестерциев и работая золотым пером.

Отсутствие матери показалось Мессалине удобным случаем, чтобы отправиться в термы, которые она упорно считала единственным местом, где она могла бы найти мужа, способного вырвать ее из той унылой уединенной жизни, которую она вела в родительском доме. Она спешно вышла на Триумфальную дорогу, добежала до цирка Фламиния, обогнула его и пошла вдоль фасада галереи Помпея, перед которой стоял храм Геркулеса Хранителя с элегантной колоннадой. Так она очутилась возле садов, растущих перед входом в термы Агриппы, в глубине которых возвышался Пантеон, храм Венеры и Марса, увенчанный мощными кариатидами Диогена Афинского.

Множество римлян обоих полов толпились у дверей терм, так что Мессалине пришлось какое-то время подождать, прежде чем она вошла внутрь. Внеся входную плату, возросшую до одного медного квадранта, она проникла в предбанник, где посетители торопились скинуть с себя одежду, хотя в большом зале было не так уж и жарко. От немытых пока еще тел исходили сильные запахи, услаждающие чувственность Мессалины. Она сняла плащ и принялась снимать тунику, когда молодой раб остановился подле нее.

— Ты одна, без слуги? — спросил он.

— Как видишь. А ты следишь за одеждой? Какую ты мне дашь нишу?

Она указала на небольшие углубления вдоль стен, куда купальщики складывали свою одежду. Все ниши были заняты.

— Свободных нет, но я могу позаботиться о твоей одежде… Клади ее вот сюда.

Он взял один из деревянных ящиков, стоявших на длинных мраморных скамейках.

— Это тебе будет стоить два с половиной асса… Надеюсь, они у тебя найдутся?

— У меня только два, хватит с тебя и этого.

— С чего это я должен делать тебе скидку, когда полно других желающих?

Мессалина, уже успевшая уложить в ящик плащ, тогу и нижнюю тунику, совершенно голая уселась на скамейку, чтобы развязать сандалии, и тут взглянула на юношу, пожиравшего ее глазами. На нем была только очень короткая легкая туника, и Мессалина с удовлетворением отметила, что вызвала в юноше влечение. Положив сандалии в ящик, она сказала:

— Выбирай: либо ты оказываешь мне доверие и я приношу тебе полуасс завтра, либо я целую тебя сейчас и еще раз после того, как ты позаботишься о моей одежде.

Раб засмеялся.

— Я выбираю поцелуи, только они должны быть весом в полуасс, а не в воробьиное перышко, — нахально сказал он.

Мессалина, в свою очередь, расхохоталась и с силой прижалась к юноше, желая ощутить своим животом тепло его тела и упругость члена; потом она обняла юношу и надолго соединила его губы со своими. Дерзкие руки раба, не удовлетворившегося ощупыванием Мессалининого зада и пользовавшегося тем, что девушка была не в состоянии сопротивляться, уже подбирались к более потаенным частям ее тела. Если б все зависело только от нее, если б она не боялась скандала в столь людном месте, она бы еще продлила объятие, вызывавшее в ней дивные ощущения. Но все же она смогла овладеть собой и, резко оттолкнув юношу, с усмешкой проговорила:

— Нечего тебе, маленький сатир, запускать пальцы в запретные места.

— Это почему же они запретные? — дерзнул спросить раб.

— Потому что здесь не место делать то, что ты бы хотел сделать.

— В этих банях я знаю не одно укромное местечко, где бы я мог заставить тебя стонать от удовольствия, — с апломбом заявил юноша.

— Да ты самоуверенный и с претензиями. Позаботься-ка лучше о моей одежде, если хочешь получить право на еще один поцелуй, когда я вернусь.

С этими словами она поспешила покинуть предбанник, опасаясь, как бы он не обнял ее снова и она не оказалась бы бессильной противиться его желанию.

Она прошла в зимний фригидарий — обширный зал с большим крытым бассейном и с подогревом воды для холодного купания. Бассейн располагался ближе к изогнутой части зала, вдоль стен которого стояли скамейки; сидящие на них праздные люди разглядывали купающихся и разговаривали между собой. Мессалина медленно шла, стараясь как можно прямее держать спину, чтобы подчеркнуть округлость груди, и ступать как можно грациознее, плавно двигая телом. Она миновала небольшие группки беседующих людей, ища глазами кого-нибудь из знакомых или мужчину, который мог бы ей понравиться. Она с удовольствием отметила, не выказывая, однако, своей озабоченности, что мужчины открыто провожают ее взглядами. Подняв руки к затылку, она распустила волосы, и они мягкими локонами упали ей на плечи. Несмотря на некоторую напыщенность жестов, ее красота и грация вызывали восхищение у мужчин и зависть — у женщин.

— Ты можешь говорить все, что угодно, — не понизив голоса, сказал мужчина, когда она проходила мимо, явно не согласной с ним женщине, — но она красива, как Венера, и у нее осанка и поступь императрицы.

Мессалина с сожалением отметила, что тот, кому принадлежали эти слова, был, на ее взгляд, слишком худ, к тому же седая шевелюра и морщинистая кожа выдавали его уже почтенный возраст. Ей подумалось, что она и в самом деле могла бы быть достойной супругой Калигулы, если бы он не втюрился в эту Лоллию Павлину.

Фригидарий через множество арок соединялся с другим залом, хорошо освещенным, пол которого был выложен белой мозаикой с черным цветочным орнаментом, а посредине находилась песочная площадка. Здесь мужчины, большей частью молодые, и несколькоженщин разогревались либо игрой в мяч, либо борьбой, либо делая какие-то силовые упражнения. Поодаль, в портике, ведущем во двор, Мессалина увидела мужчин и даже одну женщину, которые накачивали мышцы рук, манипулируя тяжелыми свинцовыми гирями. Ее удивило, что женщина стремится соперничать в этом с мужчинами, хотя она слышала от матери, что известны факты, когда женщины благородного происхождения даже выходили на арену, чтобы помериться силами с гладиаторами. Она хотела было поближе рассмотреть эту странную женщину, но тут ее внимание привлек полный лысый мужчина с сальной кожей, одетый в легкую короткую тунику цвета утренней зари, который бросал зеленые мячи двум мальчикам, все трое стояли треугольником. Тяжелые неловкие прыжки мужчины, чудно́ контрастирующие с изящными движениями мальчиков, на время развлекли Мессалину; она уселась на каменную скамью в глубине зала, чтобы позабавить себя зрелищем всех этих игроков.

Вскоре ее взгляд остановился на человеке лет тридцати, в котором она узнала одного из слуг, живущих в родительском доме. Его звали Саббио, он был вольноотпущенником, в доме служил экономом, а поступил на службу всего несколько месяцев назад, так что у Мессалины не было случая обратить на него внимание. Он упражнялся в борьбе с каким-то крепким юношей и выглядел в этом деле таким умелым, что Мессалине доставляло удовольствие смотреть на его смазанное маслом гибкое и сильное тело с развитыми мускулами. Красивым приемом Саббио ухватил противника за поясницу, мощным рывком приподнял его и, бросив на песок, коленями прижал ему плечи. Мессалина так громко зааплодировала, что он обернулся, узнал ее и, оставив юношу, направился к ней.

— Госпожа, — сказал он, приветствуя Мессалину, — ты здесь совсем одна?

— Разумеется. Ты же знаешь, что моя мать уехала сегодня рано утром. Я не знала, что ты здесь. И еще я не знала, что ты такой хороший борец.

— Я хотел бы им стать. Но боги не пожелали этого.

Молодой человек стоял прямо перед Мессалиной. Его широкая грудь поднималась и опускалась в ритм учащенных ударов его натруженного борьбой сердца. В голове Мессалины мелькнуло, что он красив, и она удивилась, что не приметила его раньше. Правда, взгляд притягивало скорее его прекрасно сложенное чувственное тело, открывшееся благодаря полной наготе, нежели его лицо, которому, чтобы поражать воображение, недоставало своеобразия. Она поняла, что он желает ее, и испытала смешанное чувство неловкости и удовольствия. Он, тоже несколько смутившись, сказал:

— Если позволишь, я проведу тебя по этим термам… Я вижу, тебе холодно стоять здесь без движения. Давай пойдем в тепидарий.

Она взяла протянутую ей руку и пошла рядом с ним в соседний большой сводчатый зал, где два бассейна с теплой водой были заполнены купальщиками.

По-прежнему не видя того, кого ей хотелось увидеть, она отважилась спросить у своего спутника:

— Ты знаешь Валерия Азиатика?

— Я несколько раз встречал его, но никогда с ним не говорил. Да и с чего мне с ним говорить? Он человек не моего круга…

— Он бывает здесь?

— Кажется, я его тут видел. Но почему ты меня о нем спрашиваешь?

— Просто из любопытства. Он знаком с моим отцом, вот я и вспомнила.

Он бросил на нее пронизывающий взгляд и, отпустив ее руку, проговорил:

— Мне нужно в парильню, смыть масло.

— Я пойду с тобой, — объявила Мессалина.

Они вошли в круглый зал с куполом, который поддерживали пилястры. В центре зала стояло нечто вроде низенькой башенки, от которой кругами расходились мраморные ступени. Из открытой верхушки башни, заделанной решеткой, выбивались клубы пара, образуемые кипящей в башенном стволе водой. Мессалина не могла разглядеть архитектуру зала: заволакивающий все помещение пар был таким густым, что с трудом можно было различить людей, находящихся всего в двух шагах. Из множества окантованных бронзой отверстий, устроенных в глубине зала, горячая вода поступала в небольшие бассейны, где мог искупаться каждый, кто желал. Саббио двигался почти на ощупь, за ним следовала Мессалина. Чтобы счистить с себя пыль и масло, он взял скребницу, лежащую у края одного из бассейнов, и подозвал мелькнувшего поблизости молодого раба. По его просьбе мальчик-раб принес ему маленький бронзовый сосуд и металлический флакон со смесью благовонных масел, золы и корня мыльнянки. Однако когда он попросил раба помочь ему или хотя бы прислать одного из снующих по залам алиптов, которых всегда можно узнать по губке и склянкам с душистыми маслами, прикрепленным у них к поясу, мальчик ответил, что пришлет, если найдет кого-нибудь, а его самого ждут слишком много клиентов и он не может подолгу задерживаться возле каждого.

Саббио, таким образом, ничего не оставалось, как самому чистить свое тело скребницей. Тем временем Мессалина, подвязав на затылке волосы и смазав тело благовониями, окунулась в один из бассейнов, не спуская при этом глаз со своего спутника. Влажный пар почти изолировал их друг от друга, хотя они чувствовали, что рядом движутся люди, и иногда различали их смутные силуэты. Выйдя из бассейна, мокрая и благоухающая Мессалина увидела, какие смешные гримасы делает Саббио, пытаясь очистить себе спину и бедра, и расхохоталась.

— Хочешь, я помогу тебе? — предложила она.

Он смущенно взглянул на нее и вполголоса сказал:

— Не годится мужчине пользоваться услугами девушки, да еще не просто свободной, а в некотором роде его госпожи.

— Какое это имеет значение? Нас тут почти не видно!

Она взяла у него скребницу и начала очищать ему спину, левой рукой касаясь его блестящей кожи. Эти прикосновения разгорячили ее, и, когда она опустилась на колени, чтобы потереть крепкие мускулистые ягодицы Саббио, волнующее желание охватило ее. Подойдя к нему спереди, она убедилась, что такое же желание владеет и им. Он покраснел, а она, смеясь, проговорила:

— Без сомнения, Саббио, здешняя жара тебя возбуждает.

— Если все дело в жаре, то мне достаточно будет пойти во фригидарий и окунуться в прохладный бассейн, — сказал он.

— А разве дело не в этом?

Не переставая заигрывать с ним, она принялась скрести ему бедра и живот, то и дело касаясь набухшего члена.

Когда она распрямилась перед Саббио, с насмешливой улыбкой на губах, он уже не мог долее владеть собой. С силой, показавшейся девушке восхитительной, он резко привлек ее к себе и прижал ее тело к своему. Она смотрела на него широко раскрытыми глазами и продолжала смотреть, когда он взял ее губы в свои. С нарастающим волнением она ощущала руки молодого человека, обжигающие ей спину, его твердый член между их тесно соприкасающимися животами.

Он повлек ее к мраморной скамейке, стоящей между двумя бассейнами, и она подумала, что приличия ради не стоит слишком уж легко сдаваться.

— Саббио, — прошептала она, — что ты собираешься делать?

— Принести жертву Венере, иначе, мне кажется, я опорочил бы твою красоту, совершив возлияние на бесчувственный мрамор.

— Но мы в общественном месте…

— Здесь такой густой пар именно для того, чтобы благоприятствовать любви, и никто не видит в этом ничего дурного, — уверил ее Саббио.

Мессалина, полусидевшая, раздвинув ноги, на скамейке, ничего не успела сказать: он проник в нее — она даже не заметила как. Она закрыла глаза и, совершенно забыв, где они находятся, жадно ловила каждый миг наслаждения. Он зажал ее рот своим, заглушив стоны сладострастия, вырывавшиеся из затопленной любовью Мессалины.

— Не могу больше! — воскликнула она, истекая потом, когда он отстранился от нее. — Пойду окунусь в теплую воду.

Саббио с чувством некоторого облегчения двинулся за ней. Только что он видел ее озаренное экстазом лицо, и внезапно появившаяся в ее поведении непринужденность удивляла его, но он не показывал этого. Он ласкал взглядом красивый изгиб ее спины, высокую круглую попку, тонкие стройные ноги. Она не раз пробуждала в нем желание, когда он видел ее в отцовском доме, но он не осмеливался даже помыслить о том, что однажды она отдастся ему; он все еще спрашивал себя, не приснились ли ему те минуты, которые он только что пережил.

Внезапно повернувшись, Мессалина спросила:

— А что ты делал до службы в нашем доме?

— Я жил у Симона. Это он отпустил меня на волю.

— Кто этот Симон? У него не римское имя.

— Он самаритянин, долго жил на Востоке, в Палестине и в Египте, прежде чем обосновался в Риме. Здесь он снискал себе громкую славу. Он уверяет, что познакомился с галилеянами, которые тайно поклоняются божеству в облике осла, — говорят, что оно способно воскрешать мертвых. Потом он отправился в Египет, где был приобщен к мудрости египтян в одном мемфисском храме, а потом приехал на Кипр и там купил меня как раба.

— Почему он тебя освободил?

— Думаю, за заслуги, которые я ему оказывал тем, что хорошо управлял его имуществом.

— Ты был его любовником?

— Был и долго, — признался Саббио. — Потом он увлекся одним мальчиком, совсем молоденьким, он ведь любит только подростков. Отчасти поэтому он меня отпустил.

— А он богат?

— Очень.

Они остановились возле теплого бассейна. Мессалина пошла к воде, а Саббио лег на бок возле самого края, опершись на локоть.

— Каким образом он разбогател? — спросила Мессалина, медленно погружаясь в воду, которая доходила ей уже до груди.

— Можно сказать, благодаря своим способностям.

— И что это за способности?

— Он умеет предсказывать будущее, поскольку владеет разными способами гадания, и потом, он может творить настоящие чудеса… Даже летать и ходить по воде.

— Ты видел, как он летает?

— Я — нет, но некоторые уверяют, что видели.

— Где он живет?

— Возле Аппиевой дороги, неподалеку от гробницы Цецилии Метеллы.

— Почему ты покинул его, когда он тебя освободил?

— Из-за Елены. Это жена Симона. Она красива, как богиня, а он предлагает ее своим гостям, словно простую рабыню. Я был в нее влюблен.

— Она действительно так хороша?

— Пока я не увидел тебя, я считал, что она самая красивая женщина на свете.

— А теперь?

— Теперь мне кажется, что в ней нет ничего особенного.

Ответ польстил Мессалине, и она рассмеялась. Отплыв, она стала медленно возвращаться.

— Почему же ты ушел от Симона, если был влюблен в его жену? — спросила Мессалина, восстанавливая нить разговора.

— Пока я был рабом, я не мог уйти и был вынужден страдать, видя, как ею обладают все мужчины, приходящие к Симону. За это они хорошо ему платили. Став свободным, я пожелал удалиться, чтобы не сносить больше такое положение. Кстати, я во всем признался Симону, который поначалу ответил, что позволит мне вкусить ядовитых прелестей Елены. Но он уточнил: с условием, что я не сделаюсь ее Парисом, иначе говоря, чтобы я и помыслить не смел о похищении Елены, как поступил царевич-пастух Парис с Прекрасной Еленой, о которой Симон утверждал, что его жена — это ее перевоплощение. Я бы, конечно, попытался это сделать, но однажды я не смог сдержать себя и бросился на человека, который, заплатив Симону, позволил себе ударить ее. После этого случая Симон сказал, чтобы я больше никогда не появлялся в его доме. Но я не могу обижаться на него, он все же был добр со мной.

— И тем не менее торговал своей женой, — заметила Мессалина, вылезая из воды и усаживаясь рядом с Саббио, свесив ноги в воду. — А кого ты встречал в его доме?

— Многих, всех не упомнишь. Но я вспоминаю одну вдову по имени Кальпурния, которая доверила ему свои украшения из эритрейского жемчуга и индийских изумрудов. Когда она попросила их обратно, Симон заявил, что у него их нет, злой дух их похитил.

Мессалина и Саббио дружно расхохотались.

— И она поверила?

— Симон надеялся, что поверит, но были свидетели, к тому же у Кальпурнии имелись солидные связи, так что Симону пришлось пуститься за духом вдогонку, забрать у него украшения и вернуть владелице.

— Скажи, Саббио, твой Симон часом не вор и шарлатан?

— Я знаю его как человека очень ловкого, но и не совсем уж бесчестного. Как и многие, кто занимается его ремеслом, он пользуется человеческой глупостью. Так было и со стариком Цетегом, который немного свихнулся после смерти дочери. Он слышал, как люди превозносят чудотворный дар Симона, и стал умолять, чтобы он воскресил его дитя. Симон уверил старика, что это возможно, но ему, Симону, нужно переселиться в дом, где жила дочь, и больше в доме не должно быть никого, кроме его рабов. Цетег оставил ему дом возле Аппиевой дороги, а сам поселился за городом. Симон поддерживал в нем надежду, говорил, что ему требуется время и множество редких ингредиентов, которые должны быть привезены из Индии и Эфиопии. Он утверждал, что затратил большие суммы на это дело, и добился, чтобы старик внес его в завещание. И Симону повезло: Цетег вскоре сломал себе спину, собирая смоквы.

— Симон правильно поступил с этим стариком, — заявила Мессалина, — он дал ему возможность дожить свои последние дни с надеждой увидеть дочь. Может, он и мне предскажет будущее?

— Разумеется, только он дорого берет за свои услуги.

— Ну и пусть.

— Слушай, ты вот мне говорила о Валерии Азиатике. Я его видел главным образом у Симона. Он частенько туда ходит.

— Ты считаешь его тамошним завсегдатаем? — спросила Мессалина, у которой вновь обострился прежний интерес.

— Точно я сказать не могу.

— Надо, чтоб ты непременно ввел меня в дом к этому Симону, — решительно сказала Мессалина, поджимая под себя ноги.

Саббио, казалось, задумался.

— Я вижу только один путь, — вдруг сказал он. — Я переговорю с человеком, который служит домоуправителем у Теогония. Тот часто ходит к Симону, чтобы увидеться с Еленой, и я знаю, что он его сопровождает. Вот он, без сомнения, сможет представить тебя магу.

— Если ты мне это устроишь, Саббио, я буду тебе очень признательна, — ласково проговорила Мессалина.

Он встал на колени и поцеловал ее.

— Я должен идти, дома есть работа. Ты идешь со мной?

— Нет, Саббио, лучше, если ты вернешься один. Я предпочитаю, чтобы никто не мог сказать, что мы были здесь с тобой вместе. Мой отец ничего не должен знать о нас, иначе, ты ведь знаешь, он прогонит тебя.

Молодой человек со вздохом кивнул и удалился. Мессалина чувствовала удовлетворение: она и представить не могла, что ее поход в термы окажется столь плодотворным. Теперь ей надо было заплатить оставшуюся половину долга сторожу в предбаннике. Она ощутила в пояснице приятную истому и тез тени досады подумала о грядущем поцелуе, сожалея лишь о том, что место, где ей предстоит его дать, не позволит им обоим продолжить удовольствие.

Глава V СИМОН-МАГ

Теплым весенним утром Симон принимал гостей в своем роскошном доме близ Аппиевой дороги. Хитрец маг, руководствуясь тонким расчетом, всегда тщательно подбирал гостей. На этом пиру Клавдий был избран председательствующим. Симон находился под влиянием греков и любил подражать им, однако на этот раз он начал пиршество до полудня, тогда как по обычаю греков оно должно начинаться незадолго до заката.

Просторная столовая, триклиний, выходила в сад, откуда долетал легкий ветерок. Каменные двухместные ложа с трех сторон примыкали к большим круглым мраморным столам. Гости возлежали на мягких, покрытых дорогими тканями матрасах и подушках. Клавдий делил ложе с хозяином дома; справа от них заняли места консуляр Гай Силий, снискавший себе громкую славу в Риме, и Елена; напротив расположились Валерий Азиатик и Теогоний. За другим столом возлежала старушка жеманница Попилия, супруга сенатора, чьи эксцентричные выходки веселили гостей. Ее соседом был Апион; этот грек родом из Египта открыл в Риме школу риторики, благодаря чему приобрел репутацию историка и философа. Он секретничал с Арбактом, давним соратником незадачливого армянского царя Митридата, взятого в плен Калигулой. Последнее ложе пустовало; Елена объявила, что оно предназначено для двух гостий, людей в их кругу новых, и что по обычаю, установленному Симоном, они не будут участвовать в трапезе, а прибудут лишь после полудня.

Раб перед подачей десерта вытер столы. Гости уже отведали устриц из Лукринского озера, лангустов со спаржей, заправленных венафрским маслом, павлиньих яиц в испанском рассоле, ухи, молодого кабана с галльскими трюфелями, подстреленного в лаврентском лесу, жирной гусиной печенки, кровяной колбасы, почек и вареной телятины в пикантном соусе.

Симон предложил Клавдию зубочистку и взял одну себе.

— Так ты, значит, развелся с Элией Петиной? — уточнил маг.

— Разумеется, Симон, и ты ее больше здесь не увидишь… во всяком случае со мной. Не дурак же я набитый, в самом деле? Я долго закрывал глаза: все-таки она дочь консуляра Туберона, да и я человек терпимый по натуре. Нет такого женатого римлянина, которого бы не обманывала жена, да и мы сами не церемонимся и платим им тем же. Однако все должно сохраняться в тайне. Цветы в свадебных венках еще не успели завянуть, как она уже завела себе нескольких любовников. Она не переставала всюду показываться с разными мужчинами, подчас просто встреченными на улице. В последнее время она уже даже не желала возвращаться из Байев, где ее каждый день видели в окружении льстецов, которые, конечно, не довольствовались чтением ей стихов Катулла и Проперция. Я снисходителен, но я не хочу быть смешным! Хватит того, что я посмешище в глазах Калигулы, но с ним лучше выглядеть глупцом и оставаться в живых, нежели блистать умом и, чем-нибудь прогневав его, кончить жизнь на арене!

— Я восхищаюсь твоим благодушием, Клавдий, — вмешался Гай Силий. — Ты вполне мог бы подать на свою жену в суд за супружескую измену, хотя бы для того, чтобы не возвращать ей приданого.

— Что до меня, — сказал, в свою очередь, Азиатик, — то я не понимаю, почему ты так долго тянул с разводом. Наше положение в обществе и древность наших родов делают нас людьми слишком заметными, чтобы мы могли позволить жене вести себя как шлюха.

— Ты прав, — кивнул Клавдий, — но…

Он был прерван аплодисментами, которыми гости встретили появление двух рабов-сирийцев, несущих огромный фигурный торт, украшенный сигнийскими грушами, египетскими гранатами, нумидийскими финиками, хиосскими смоквами и мизенским виноградом. Другие рабы откупорили новую амфору с фалернским вином и через задерживающую осадок цедилку налили его в великолепный апулийский кубок, с тем, чтобы разбавить вино водой и приправить специями. Когда каждый из гостей получил порцию торта и фруктов, Елена ударила в ладоши. Вошли музыканты и гадесские танцовщицы, уже давно приобретшие репутацию самых лучших в империи. Музыканты с лирами, свирелями и арфами уселись на ковры, напротив колоннады, ведущей в сад, а три танцовщицы в легких, сотканных на острове Кос покрывалах, с тамбуринами и кроталиями в руках устремились на мраморный пол, над которым их босые ноги, казалось, стали летать под звуки стольких инструментов.

Разговоры стихли. Все наслаждались десертом и зрелищем. Спустя немного времени Елена по знаку Симона встала и присоединилась к танцовщицам. О ней можно было сказать, что она скорее раздета, чем одета: ткань ее платья была настолько прозрачной, что казалась сотканной из воздуха, и только шафранный его цвет и мягкие складки указывали на то, что платье существует в действительности. Все тело молодой женщины со всеми его подробностями отчетливо виднелось сквозь ткань, вплоть до родинки в верхней части правого бедра. Создавалось впечатление, что единственной одеждой Елены были ее длинные пышные волосы, цвет которых — цвет глубокой ночи — подчеркивала тонкая золотая ленточка, стягивающая лоб.

— Елена из тех женщин, — сказал Клавдий хозяину, — чья красота со временем лишь утверждается и делается еще более теплой и зрелой.

— Если ты желаешь, — отвечал Симон, словно только того и ждавший, — она твоя на сегодняшний вечер. Надо только сговориться о цене.

Клавдий, похоже, колебался, и Симон принялся нахваливать товар.

— Елена и в самом деле существо исключительное. Посмотри, как она танцует! Это же сама грация! И какая чувственность в каждом ее движении! Когда я увидел ее в одном лупанаре, в старом квартале Тира, на меня будто снизошло откровение: духи заговорили со мной, и я узнал, что она — перевоплощение Елены Троянской.

— Совершенно верно, — заикаясь, проговорил Клавдий, уже изрядно выпивший. Его голова начинала как-то странно трястись.

— Владея познаниями, которые она приобрела в своих предыдущих жизнях и которые платоники называют врожденными, она принесла мне и много других откровений. Так, через нее я постиг, каким образом можно вернуть силу евнуху и вылечивать опухоли, с помощью лекарства, составленного мною на основе жира, взятого со лба льва.

— Благодаря чему ты и скопил кое-какое богатство, — с улыбкой заметил Азиатик.

Симон отвечал с деланным простодушием:

— Разве мне не удалось этим лекарством излечить опухоли? Разве не это самое главное?

— Ладно уж, — не стал спорить Азиатик.

Симон приподнялся на ложе и радостно заулыбался: в триклиний вошел мальчик с девичьим лицом, в узкой набедренной повязке, обвивающей его гибкую талию, с короткими курчавыми волосами, перевязанными голубой лентой, с гримом на лице и накрашенными ногтями. Он скользнул между танцовщицами и сел у Симонова ложа. Маг привлек его к себе и поцеловал.

— Друзья мои, — сказал Симон, указывая на ребенка, — имея перед глазами столь очаровательное существо, можно ли превозносить целомудрие, как это делают пифагорейцы или последователи Досифея, коим являлся и я? Они блюдут строжайшую воздержанность, считая, что подобное поведение должно быть достойно похвалы, тогда как на самом деле оно является оскорблением красоты и презрением законов природы, установленных верховным Богом, давшим нам в удел любовь и наслаждение!

— И все же, — заговорил Азиатик, — есть много мудрецов, которые показали нам, что целомудрие приносит свои плоды.

— В этом-то и коренится глубочайшее заблуждение: целомудрие бесплодно, как с точки зрения материальной, так и духовной, поскольку дух и материя едины и одно предшествует другому. Я сам есть живое слово Божье, я — его сила, я — Святой Дух. Всемогущий Бог создал премудрости, наделив их разными силами и свойствами. Когда он решил создать мир, первая из премудростей проникла в его замысел и вознамерилась предупредить его волю. Она породила ангелов и другие нематериальные силы — их еще называют эонами, — которым она не стала открывать существование Всевышнего. Стремясь проявить свою силу, эоны создали видимый мир, а чтобы их создания могли обожать их как единственных богов, вечных и всемогущих, они сумели овладеть первой премудростью, явившейся, так сказать, их праматерью, и заточили ее в тело женщины. Так из поколения в поколение, из века в век премудрость проходит через множество женских оболочек. Как вам известно, Елена, в частности, являлась супругой Менелая и в своем последнем воплощении была принуждена к такой мерзости, как пребывание в гнезде разврата. Я знал о существовании той Елены, которую вы здесь видите, и искал ее повсюду, словно пастырь заблудшую овцу. Наконец я нашел ее и теперь хочу вернуть ей ее былое великолепие, ведь поистине она — душа Мира, отражение всемирной Красоты. Она есть плоть, но красота ее тела — это отражение красоты ее души. Как говорил Аристотель, тело ее есть энтелехия ее души, и таким образом, любя тело, мы познаем душу, через плотскую любовь и познание материи поднимаемся по мировой лестнице к познанию разума и любви духовной. Физическое проникновение в существо есть необходимая прелюдия к проникновению в его дух, который является отражением всеобщего духа, мировым зеркалом, и в его душу, которая есть искра, высеченная из мировой души.

— Я знаком с твоей доктриной, Симон, — сказал Азиатик, — и да будет тебе известно, что я уже пережил стадию плотской любви. Действительно, было время, когда я ночи напролет пьянствовал в компании куртизанок, но я потерял вкус к разврату.

— Уж не влюблен ли ты? — поинтересовался Гай Силий.

— Может быть, — чуть слышно ответил Азиатик.

— Если так, — вмешался в разговор Клавдий, — то мне жаль тебя оттого, что ты не пускаешься в безумства… Однако, Симон, ответь мне, я вот все смотрю на Елену и чувствую, что самое время тебе выполнить обещание. Я бы хотел узнать, какого вкуса губы у мировой души.

Симон улыбнулся и подозвал молодую женщину; она тотчас предстала перед ними.

— Клавдий, наш горячо любимый гость, желает узнать тебя поближе, чтоб ты раскрыла ему секреты всемирной любви, — сказал Симон.

— Он утолит жажду из моего источника, — отвечала Елена, адресуя призывную улыбку Клавдию, который икал и тряс головой.

— Э! О нас-то, кажется, забыли! — вскричал Арбакт. — Апион все рассказывал мне историю египетского жреца из Гелиополя, который взял имя Моисей и вывел из Египта древних евреев, ставших предками нынешних. Они так долго бродили по пустыне, что я теперь сам умираю от жажды. А ты, как я погляжу, раздаешь женщин…

— Именно так, Арбакт, — подтвердил Симон. — Я вижу рядом с тобой Попилию, она, я уверен, будет счастлива познать глубины твоей души.

— Клянусь всеми богами! — с едким смешком воскликнула старуха. — Я открою ему глубины своей души и глубины еще кое-чего, и ты, Арбакт, убедишься, что многоопытная старуха в постели стоит большего, чем молоденькая дура.

— Я не сомневаюсь, — ответил Арбакт, послав Попилии улыбку, более похожую на гримасу. — Но для начала я бы предпочел одну из твоих танцовщиц…

— Предоставляем тебе выбрать, Арбакт, — с важным видом объявил Симон.

Арбакт поспешно встал и, взяв одну из танцовщиц за руку, повлек из триклиния.

Клавдий, склонившись к уху Симона, спросил о цене за Елену. Ответ заставил Клавдия вздрогнуть.

— Симон, ты сговорился с моим племянником Калигулой, чтобы разорить меня! — воскликнул он. — Ты что, сообщник этого Геликона?

— Что ты хочешь этим сказать, друг мой? — засмеялся маг. — Ты имеешь в виду цезарева отпущенника, который сопровождает его повсюду — в бани, на пирушки, на игры, — словно он его тень?

— Именно его. Этот Геликон — человек коварный и подхалим, он клевещет на всех, словно хочет, чтобы в Риме остались только двое — он и Калигула. Я знаю, это он надоумил моего племянника ввести меня в жреческую коллегию, созданную в честь Друзиллы. Кстати, тебе известно, что члены этой коллегии должны не только брать на себя расходы по ее культу, но и оплачивать изготовление статуй и посвященных ей памятников, так что я был вынужден заложить большую часть своего имущества, ведь одно лишь внесение в список жрецов стоит восемь миллионов сестерциев. Вот уж поистине дорого оплаченная честь! А все этот Геликон, чтоб его Плутон унес в аид! Назначил такую разорительную цену!

— Тебе грозит продажа имущества? — забеспокоился Симон.

— Мне надо всего опасаться, но мог ли я противиться, если Калигула каждый день упрекает меня за то, что сооружение статуй его братьев шло слишком медленно?

— Да, положение у тебя щекотливое, — признал маг, будучи в глубине души уверен, что Клавдий, несмотря ни на что, еще владеет значительными средствами и своими жалобами просто хочет снизить цену.

Но трясущий головой Клавдий бросил на Симона полный отчаяния взгляд, и маг, казалось, смягчился. Наклонившись к Клавдию, он что-то шепнул ему, после чего лицо Клавдия просияло от удовольствия.

— Симон, ты мне брат, — заикаясь, пробормотал он.

В следующий миг он как-то гнусаво расхохотался, пошатываясь, встал и, поддерживаемый Еленой, удалился.

— Когда Елена уходит, кажется, что меркнет солнце, — заявил льстивый Апион.

— Разумно сказано, Апион, — откликнулся маг. — Елена не только мое солнце. Она еще земной образ небесного светила.

Он хотел было пуститься в свои обычные эзотерические разглагольствования, когда слуга объявил о прибытии двух ожидаемых гостий. Симон поднялся и пошел в переднюю встречать их. Маг был поражен красотой и искрящейся молодостью Мессалины, чьи темные глаза завораживали тайной, а трепетные губы выдавали обостренную чувственность. Ее тяжелые волосы были подняты и удерживались гребнем из слоновой кости с изящной золотой инкрустацией, а развитые формы выгодно подчеркивала темно-зеленая туника из тонкого, колышущегося шелка. Симону не пришлось сожалеть о том, что он в конце концов согласился принять в свой круг обеих этих женщин. Саббио и домоуправитель Теогония изрядно похлопотали, чтобы Симон, опасающийся чужаков и доносчиков, решился назначить день, когда он примет Мессалину и пожелавшую сопровождать ее мать. Со своей стороны, Лепида столько наслышалась о достоинствах мага, что твердо поддержала просьбу дочери.

— Мы только что говорили об ослеплении, которое вызывает появление солнца, — сказал Симон Мессалине, — но оказывается, мы не вполне знали, что это такое, пока не увидели тебя.

— Боюсь, Симон, что я лишь слабый отсвет того солнца, что сверкает в глубине твоей души, — скромно ответила Мессалина.

— Лепида, — снова заговорил Симон, — какая радость для тебя иметь такую дочь, но в ней еще не вся твоя слава: я вижу, что это от тебя Мессалина унаследовала столь дивные прелести.

После обмена любезностями он пригласил обеих женщин в соседний атрий. Вокруг четырех высоких, устремленных к проему в крыше колонн с каннелюрами, нижняя часть которых была окрашена в красный цвет, а все остальное — в ярко-желтый, обитал сонм странных варварских божеств, кои и привлекли внимание гостий. Они остановились осмотреться, и Симон заговорил:

— Да будет вам известно, что все здесь является символом, ничто не лишено смысла. Бассейн между колоннами представляет собой первичное море, первоначальный хаос, из которого произошел воспринимаемый мир. Эти колонны могли бы быть символами произрастания, но они представляют также и мировую ось, опору неба, что виднеется в проеме крыши. Они словно солнце, которое посылает свои лучи из лотоса, плавающего в океане.

Тут он показал на большой отлитый в бронзе лист лотоса, который был установлен посреди бассейна, а над ним возвышался распустившийся золотой цветок.

— Красный цвет — это не что иное, как восходящее и закатное солнце, а желтый — солнце во всем своем сиянии, когда оно достигает зенита.

Затем он повел гостий к статуям.

— Вы видите, у меня здесь нет алтаря богов домашнего очага. Но зато вот Исида, изваянная в бирюзе из пустынь Каменистой Аравии, которую мы в Палестине называем Синай. Она — мать всего, мировая душа. А там — ее брат и супруг Осирис, там — их сын Гор, сидящий в лотосе. А это существо с черной волчьей головой — египетский Анубис. Говорят, что он бог мертвых, но это неверно, он бог возрождения, тот, через кого происходит перевоплощение душ. А этого бога с головой ибиса египтяне зовут Тотом, а греки — Гермесом, проводником душ, или еще Трисмегистом, трижды величайшим, который ведет умерших в потусторонний мир. Это покровитель тайн, ему известны откровения потаенного бога.

Он предложил им пойти в сад, окруженный портиками, где Мессалина смогла лишь мимоходом увидеть многогрудую Артемиду Эфесскую и греческого Аргоса с телом, испещренным множеством глаз. Посреди сада был устроен бассейн с фонтаном, похожим на пальму; вода в нем, поглощая солнечные лучи, отливала всеми цветами радуги, а капли, должно быть, символизировали слезы какого-то бога.

— Мог бы ты нам назвать своих гостей? — попросила мага Мессалина, которой не терпелось узнать, есть ли среди них тот, кого она так надеялась встретить.

Симон перечислил присутствующих, сказав о каждом несколько слов. Последним, кого он назвал и о ком она уже не ожидала услышать, был Валерий Азиатик.

— Это странный человек, — сказал Симон. — Родом из Виенны, что в Нарбоннской Галлии. Был консулом и сенатором при Тиберии и сделал одну из самых достойных карьер. Его авторитет столь высок, что он добился от Калигулы, чтобы его родина была переведена на положение римской колонии. Но неожиданно он отвернулся от всех соблазнов этого мира… впрочем, не совсем, иначе…

— Иначе он не был бы здесь, — подсказала Лепида, которая прекрасно понимала, что такое духовная жизнь их хозяина.

— Ты правильно рассудила, — сказал Симон с понимающей улыбкой.

Они вошли в триклиний. Симон представил пришедших, и гости приветствовали их. Мессалина почувствовала, как у нее заколотилось сердце, когда она увидела Валерия Азиатика, — настолько мощную ауру красоты и благородства создало вокруг этого человека ее воображение.

— Я знаю твоего супруга, Мессалу Барбата, — сказал Азиатик Лепиде, — но я еще никогда не имел удовольствия встретиться с тобой.

— Мы с мужем бываем в гостях порознь, а принимать у себя он не любит.

— И все же мы уже однажды встречались, — вмешалась Мессалина.

— Возможно ли это?

— В Большом цирке, я была там с мамой.

— Прости, что я забыл о столь интересной встрече, разве что нас не представили друг другу.

— Именно так, с тобой тогда был Павл Фабий Персик.

— Теперь я припоминаю. Кажется, он повел тебя куда-то утолить жажду. Наверное, напиток был приготовлен на основе лотоса, цветка забвения, если верить Гомеру, оттого-то вы и забыли вернуться.

Мессалина старалась не покраснеть, слушая его насмешливый тон. Гай Силий, следивший за их разговором и уловивший дразнящий взгляд Мессалины, смотрел на девушку презрительно и строго. Она осознала это, и на нее накатила какая-то безудержная ненависть к этому человеку, которого она сочла надменным и претенциозным. Симон пригласил гостий занять предназначенное для них двухместное ложе и велел рабам принести охлажденных фруктов и медового вина.

Едва возобновился разговор, как появилась Елена. С изумительным бесстыдством она выставила себя напоказ совсем голой, не соизволив надеть даже свое платье, а взъерошенные волосы спадали у нее до талии. Увидев ее, Мессалина поняла, что это та самая Елена, чью красоту расхваливал Саббио. Она тотчас сказала себе, что она, бесспорно, красивее Елены, и с сожалением отметила, что простая шелковая туника, которую мать велела ей надеть, недостаточно подчеркивает ее совершенные формы.

— Что ты сотворила с Клавдием? — удивленно и не без доли иронии поинтересовался Теогоний. — Неужто он не вынес потрясения твоей красотой и пылкости твоих лобзаний?

— У Клавдия больше сил, чем ты думаешь, Теогоний, — смеясь, отвечала Елена. — Во всяком случае, он заснул, побежденный скорее Вакхом, чем Купидоном.

— Как может любовник заснуть в объятиях Елены после столь недолгого свидания? — насмешливо проговорил Апион. — Пусть мне дадут три дня провести в твоих объятиях — и то я сумею побороть сон, чтобы не потерять ни минуты времени, украденного у богов.

— Апион, тебе не возбраняется пережить эти три дня восторга и бессонницы, если у тебя есть средства, — ответил Симон.

Предоставив гостям вести разговоры, Симон устроился на ложе по соседству с ложем Мессалины и ее матери, пустовавшем потому, что Арбакт, ушедший с танцовщицей, еще не вернулся.

— Кажется, Мессалина, — начал маг, — ты очень хотела познакомиться со мной и побывать в моем доме. Вот это случилось, но чего ты ждешь от меня?

— Симон, — отвечала Лепида, — ты знаешь, что семья наша знатная, тесно связанная родством с семьей божественного Августа. Однако Мессала, мой супруг, не в состоянии обеспечить нам подобающий образ жизни. Моей дочери Мессалине пятнадцать лет, она уже созрела для того, чтобы выйти замуж.

— И ты подыскиваешь для нее достойного и достаточно богатого супруга, чтобы мог содержать ее, — заключил Симон.

— Ты все прекрасно понял.

— И ты надеешься найти его у Симона?

— А почему бы и нет? Нам говорили, что очень богатые римляне бывают в твоем доме. Достаточно взглянуть на это замечательное собрание. Если я правильно поняла некоторые разговоры, здесь даже присутствует наш двоюродный брат Клавдий, дядя цезаря.

— Он относится к числу моих друзей.

— Так ты, стало быть, ближе ко двору, чем мы, ведь мы ни разу не были приглашены ни к нему, ни к Калигуле.

— Тем не менее ты можешь рассчитывать на благоволение императора, если возьмешься за дело… То же и в отношении Клавдия.

— Надо еще суметь приблизиться к ним. Говорят еще, что ты можешь предсказывать грядущие события.

— Да, это так, когда я вступаю в связь с духами, — со скромным видом признался он.

— Симон, — вмешалась Мессалина, — мы многого ждем от тебя.

Маг тяжело вздохнул и полуприкрыл глаза. Лепида тотчас поняла этот жест и достала из маленькой матерчатой сумочки три броши, служащие для застегивания одежды.

— Вот, Симон, я принесла тебе три фибулы, каждая украшена крупным мидийским сапфиром в золотой цветочной оправе. Они достались мне от моей бабки Октавии, прославленной сестры Августа.

— Красивые вещички, — заключил маг, взвесив их на руке. — Но не может быть вопроса о деньгах, когда речь идет о внучатой племяннице божественного Августа.

Очарованная комплиментом, Лепида протянула было руку, чтобы забрать драгоценности, но Симон, зажав их в кулаке, продолжал:

— Однако я хочу оставить их у себя, поскольку ты явно намерена преподнести мне их в качестве подарка от желанного гостя, как принято делать в царских семьях на Востоке.

Лепида положила руку на стол, сделав вид, что у нее и в мыслях не было вернуть свой столь щедрый дар.

— Идемте со мной, — наконец сказал маг. — Я открою вам то, что вы жаждете знать.

Он привел их в дальнюю комнату, стены которой были сплошь облицованы мрамором. Комната была залита красным светом, проходящим через тонкий пурпурный занавес, за которым горело несколько светильников. Возле занавеса стояли низкие порфировые столики, а на них — продолговатые алебастровые и шаровидные глиняные сосуды, а также бронзовые и терракотовые коробочки с крышками.

На бронзовом треножнике в большой жаровне рдели угли.

— Есть много способов узнать будущее, — сказал Симон, приглашая Лепиду сесть у входа на низкое сиденье. — Но я люблю использовать ароматы: в дымах и парах ду́хи проявляют себя охотнее.

С этими словами он разворошил золу и бросил в нее истекающие смолой сосновые шишки. В разгоревшемся пламени шишки начали слегка потрескивать.

— Подойди, Мессалина, — сказал маг, указывая на столики. — В этих сосудах содержатся бесценные ароматы, рецепты которых написаны на стенах священной лаборатории в храме бога Гора, в египетском городе Аполлинополе. Есть и азиатские благовония, приготовленные из нарда, хны и корицы. Ты видишь здесь розовое масло из Мендеса. Это тонкая и хорошо дозированная смесь лепестков роз, шафрана, аира, сока незрелого винограда, пахучего тростника с добавлением меда, вина и чистого масла для закрепления.

Открыв один флакон, он поднес его к носу Мессалины, после чего продолжил:

— А в этих коробочках находятся смолы, чистейший фимиам, мирра… Тебе, Мессалина, предстоит выбрать из всего того, что выставлено здесь, три аромата, которые тебе наиболее приятны и которые, по твоему мнению, более всего подходят к твоей красоте. Причем необходимо, чтобы все ароматы находились в разного вида емкостях и чтобы в них присутствовала медленно горящая смола.

Пока Мессалина нюхала содержимое флаконов и коробочек, Симон закрыл глаза, будто ища вдохновения, на самом же деле он направил свои умственные силы на то, чтобы быстро и безошибочно подобрать для Мессалины кандидатуру, которая выглядела бы наиболее соответствующей желаниям девушки.

— Мессалина, если случайно какой-то мужчина уже завоевал твое сердце, то, выбирая ароматы, думай усиленно о нем. Если же нет, вообрази себе идеального мужчину, которого ты хотела бы встретить.

— Я и правда уже выбрала мужчину, — призналась Мессалина, думая о Валерии Азиатике.

— Ты хорошо его знаешь?

— Увы, слишком мало, — вздохнула она.

— Этот человек — консульского звания?

— Ты сказал, что да… Я выбрала три аромата.

Повернувшись к магу, Мессалина показала на отставленные в сторону сосуды.

— Можешь сесть рядом с матерью, — сказал Симон.

Не торопясь, даже нарочито медленно, маг открыл коробочку и бросил несколько зерен мирры в очаг. Пьянящий дым постепенно распространился по комнате. Затем он налил немного благовонного масла, которое зашипело, и тонкая струйка дыма поднялась к потолку. Наконец, он влил в очаг немного ириса. Совершая ритуал, приятный тем, что по комнате распространялись разные тонкие запахи, он мысленно перебирал гостей. Он сразу исключил Гая Силия, проявившего к девушке неприязнь, которая, хоть он и пытался скрыть ее, все же не ускользнула от ее проницательного ума. Еще немного поразмыслив, он пришел к выводу, что Азиатик вряд ли настроен на женитьбу, хоть он и бывший консул. Когда густой дым начал рассеиваться, решение у мага уже было готово.

Тут он словно впал в транс и начал руками рисовать контуры человеческого лица.

— Клавдий… — прошептал он. — Клавдий… Это Клавдий!

Ни Мессалина, ни Лепида не осмеливались задавать вопросов, однако они совершенно не понимали, какую роль играет Клавдий в видениях Симона.

— Орел, — пробормотал маг. — Ну да, орел!

Мессалина бросила вопрошающий взгляд на мать, но та пожала плечами в знак того, что не больше дочери понимает смысл этих загадочных слов.

Симон продолжал:

— Приап… красный. Меч заслоняет лотос. Неизбежность! — воскликнул он.

Изумленная Лепида кинулась к нему:

— Что такое, Симон? Ты сказал «неизбежность». Речь идет о Мессалине? Ей грозит опасность?

Лепиде почудилось, что черные стены смыкаются над ними.

— Нет, успокойся, — ответил маг, вернувшись, похоже, к действительности и утирая платком лоб. — Я надеюсь, Мессалине удастся отвести от себя рок.

— Мог бы ты объяснить?

— Бог говорил, — высокопарно заявил Симон. — В дыме я видел лицо, и это было лицо Клавдия.

— Не хочешь ли ты сказать, что Клавдий — тот мужчина, который женится на моей дочери? — встревожилась Лепида.

— Боги предназначают его в супруги твоей дочери, — подтвердил Симон.

— Клавдий не молод, — пыталась возразить Лепида. — Говорят, что он глуп, развратен, да к тому же разорен. И внешность у него не из приятных. Я видела его очень редко, и в последний раз это было уже несколько лет назад, но я сомневаюсь, что он стал лучше.

— Лепида, ты рассуждаешь легкомысленно. Подумай скорее о том, что Клавдий — дядя нашего цезаря, покровитель Города и отец отечества.

Невысок престиж быть дядей императора-безумца, мысленно говорила Лепида, к тому же страдающего манией величия, дерзнувшеговыстроить храм в свою честь и поместить в нем золотую статую, на которую каждый день надевали такую же одежду, как и у него, и глумящегося над Юпитером, сравнивая себя с ним.

Симон разгадал мысли Лепиды, мрачно глядевшей перед собой. Он сказал:

— Клавдий будет тем, кому достанется империя, в случае если боги возьмут от нас нашего цезаря, хотя мы все желаем ему долгой и счастливой жизни.

— Да, Калигуле ведь так и не удалось заиметь детей, а поскольку он умеет возбуждать к себе ненависть близких, время его правления может значительно сократиться, — признала Лепида, не утруждая себя тем, чтобы говорить обиняками.

— В таком случае ты можешь предугадать судьбу своей дочери… Ибо знай, что в клубах дыма я видел орла, а орел — это символ империи. Помнишь, когда Клавдий был избран консулом, на плечо ему сел орел? Авгуры тогда много говорили об этом на форуме.

— Я помню.

— Так вот, этот орел означал не то, что Клавдий становится консулом, а то, что консульство открывает ему путь к высшей власти. Клавдий будет императором!

— Стало быть, — вмешалась Мессалина, — если я выйду замуж за Клавдия, я, возможно, сделаюсь императрицей?

— Именно так. Более того, Клавдий единственный человек в Риме, который может предоставить тебе этот шанс, за исключением самого цезаря.

Мессалина вдруг увидела себя во дворце Тиберия, на Палатине, одетой в пурпур, с самыми восхитительными драгоценностями на руках и ногах. Перед ней проходит приветствующий ее народ, вереницы поклонников, целующих ей колени. Ей достаточно произнести одно слово, чтобы приговорить человека к смерти или к славе…

— Подумай еще, — продолжал Симон, — Клавдий настолько слаб и безволен, что его супруга будет деспотически властвовать над ним. Он будет для нее не господином, но рабом, и она сможет вести такую жизнь, какую захочет, не обращая внимания на супруга, дело которого — давать ей деньги. Вспомни, как вольготно жила Эмилия Петина. Надо бы, чтоб она стала примером для твоей дочери, ведь если Клавдий в конце концов развелся с ней, то лишь потому, что она слишком явно испытывала его терпение и обманывала его без всякого удержу.

— Я всегда говорю, что изменять мужу надо тайно. Незачем похваляться этим перед первым встречным.

— Если Мессалина хорошенько усвоит твои благоразумные советы, она будет долго властвовать над душой Клавдия, а возможно, и над империей, и замужество не явится помехой для удовольствий, к коим законно будет стремиться ее сердце, — заверил Симон.

— Что ты об этом думаешь, милое мое дитя? — обратилась Лепида к Мессалине.

Несмотря на молодость и свойственный ее годам пыл, Мессалина умела обуздывать свои чувства. Мысль о том, чтобы заиметь мужа, который будет у нее в повиновении, но при этом сможет дать ей самое высокое положение в обществе, сразу прельстила ее. Сделавшись замужней и свободной, она с легкостью приберет к рукам Валерия Азиатика, который, похоже, смотрит на нее как на капризное дитя. Она представила себе, что, когда она выйдет замуж за Клавдия, Азиатик без памяти влюбится в нее, а она станет относиться к нему с презрением. Он будет плакать у ее ног, и она ущемит его гордость, прежде чем окажет ему кое-какие милости, которые сделают из него раба, покорного ее прихотям. Польщенная такими перспективами, она заявила, что не прочь выйти замуж за Клавдия, и добавила:

— Тем более что Симон видел мое будущее и мне все равно предстоит стать женой Клавдия, хочу я этого или нет.

— В самом деле, моя дорогая девочка, лучше с легким сердцем принимать неминуемые события, чем печалиться из-за них. Но скажи мне, Симон, откуда берется твоя уверенность, что Клавдий захочет жениться на девушке без приданого, да еще своей родственнице… с которой он и познакомиться-то никогда не стремился?

Лепида чувствовала некоторое озлобление и против Калигулы, и против Клавдия. Антоний и Октавия доводились предками всем троим, но это не побуждало ни того, ни другого проявлять интерес к своей родственнице и ее материальным трудностям. Вместе с тем идея выдать Мессалину за Клавдия неожиданно пленила ее настолько, что она даже посетовала на себя за то, что не додумалась до этого раньше. В императорской семье родственные браки заключались часто, и всем это нравилось. Пример подал Антоний, племянник Юлия Цезаря, женившись на Октавии, внучатой племяннице диктатора.

— На сей счет не беспокойся, — уверенно сказал Симон. — Если боги так решили, Клавдию трудно будет пойти против их воли. Предоставьте все мне, я стану их Меркурием и извещу Клавдия о том, какое будущее ему уготовано.

Он проводил обеих женщин, пропитавшихся благовонными парами, в триклиний и с удовлетворением обнаружил, что Клавдий еще не вернулся. Оставив их с гостями, он поспешил в комнату, куда Клавдия увела Елена и где тот все еще спал. Маг с силой тряс его, пока он не открыл глаза. Зевнув и громко рыгнув, Клавдий приподнялся на ложе.

— Что случилось? — проворчал он. — Титаны захватили землю?

— Клавдий, это боги, да, именно боги привели тебя сегодня в дом к твоему покорному рабу.

— Что ты мелешь? — проговорил удивленный Клавдий и принялся тереть глаза.

— Да, Клавдий, на меня снизошло озарение, и я увидел твое будущее.

— А! Ну и что там?

— Я видел ту, которая должна стать твоей новой супругой.

— Если только это, то дай мне еще поспать, я не намерен так скоро жениться.

— Ты изменишь свои планы, когда увидишь ее. Это очень красивая девушка, красивее, чем Елена, и совсем молоденькая.

— Ты и впрямь меня заинтриговал.

— Ты же знаешь, Клавдий, что никто из нас, даже император, не может противиться воле богов. А боги решили таким образом, что ты женишься на этой девушке, они мне это объявили.

— Ну, раз боги так этого хотят! — вздохнул Клавдий, который легко поддавался расслабленности и сладострастию. — Тогда скажи, кто она? Богатая хоть?

— У нее не много имущества, но ваш союз принесет вам славу и богатство. Мы все игрушки в руках судьбы…

— Что касается меня, то я игрушка в руках моего племянника, и мне это уже начинает надоедать.

— Эти времена скоро кончатся. Судьба принизила тебя, чтобы потом вознести, и для начала она дает тебе супругу, из-за которой многие будут тебе завидовать.

— Хорошенькое дело, значит, новая супруга будет меня так же бесстыдно обманывать, как и предыдущая.

— Этого не бойся, она целомудренна и благоразумна.

— Так покажи мне это чудо. Красивую и добродетельную женщину найти труднее, чем жемчужину в мидии.

— Я теперь же покажу ее тебе. Молча иди за мной, чтоб она не заметила, что ты на нее смотришь. Потом скажешь свое мнение.

Солнце уже скрылось за горизонт, и ночь простерла в небе свое звездное покрывало. Рабы зажгли в триклинии светильники и, по распоряжению Елены, стали подавать сладкое вино перед блюдами, составляющими вечернюю трапезу. Симон и Клавдий бесшумно шли по портику, откуда они могли видеть растянувшихся на ложах и беседующих между собой гостей. Симон указал Клавдию на Мессалину, привставшую на ложе, чтобы взять чашу с вином, которую предложил ей молодой раб.

— Ты не обманул меня насчет ее красоты, — признался Клавдий, когда они удалились, боясь, как бы их разговор не был слышен в триклинии. — Без сомнения, это самая красивая женщина, которую я когда-либо видел. Но, мне кажется, я знаю матрону, которая рядом с ней: уж не она ли Домиция Лепида, моя двоюродная сестра?

— Она и есть, а прекрасная девушка — ее дочь Мессалина.

— Ты заставляешь меня сожалеть, что я не искал с ней встречи раньше.

— Не беда, благодаря мне ты познакомишься с ней уже сегодня вечером.

— Однако ты считаешь, что она захочет выйти за меня замуж, притом, что мне скоро пятьдесят и я почти разорен?

— Не стоит говорить ей о своих делах, во всяком случае, теперь. Ты положишь к себе в постель настоящее сокровище, если женишься на ней.

— Охотно верю. Но пожелает ли ее мать выдать ее за меня? Она, наверное, обижена, что я никогда не приглашал ее в гости. Я в последний раз видел ее несколько лет назад, она просила меня оказать ее мужу денежное содействие, хотя сама к тому времени растратила целое состояние!

— Ручаюсь, она согласится. И потом, я же тебе говорил, что таково решение бога — господина наших судеб.

— Если так, то я с радостью повинуюсь.

Клавдий наклонился, чтобы расправить складки своей туники, вновь надел упавший с головы цветочный венок и спросил у хозяина духов и гребень.

— Клавдий, — добавил Симон, — когда молодая супруга перешагнет порог твоего дома, я надеюсь, ты не забудешь, что этим счастьем ты обязан мне.

— Ты убедишься, что Клавдий умеет благодарить за услуги. Послушай-ка, пока мое имущество не распродано, я разрешаю тебе прийти в мой дом на Палатине и выбрать что-нибудь из мебели и дорогих сосудов. А теперь отведи меня к моей будущей супруге и посмотрим, будешь ли ты с ними так же убедителен, как только что со мной.

— Не волнуйся, я сделал так, что боги все им сообщили, а они даже не осознали этого. Так что теперь они убеждены, что ты предназначен стать счастливым супругом прекрасной Мессалины.

Глава VI БАЙИ

Здесь все было спокойнее. Пешеходов не толкали всадники и легионеры, стучащие по мостовой своими грубыми башмаками. Нищие и проститутки не заговаривали нагло с прохожими. Иногда здесь можно было встретить рабов, сирийцев и нубийцев, несущих носилки, погонщиков мулов, тянущих за повод свою скотину, или удобно устроившихся в носилках матрон, которые, обмахиваясь веером, с любопытством разглядывали людей вокруг. В этом привилегированном месте можно было найти пустынный, молчащий форум, покинутый обсуждавшими свои дела магистратами, благоухающие сады, подобно садам Палатина или Марсова поля, где праздные люди дремали под сенью портиков. Но в здешних галереях было больше свежести и зелени, чем в портиках Октавии и Помпея, здесь стены внутри зданий украшало больше росписей, здесь было больше статуй — копий с шедевров Фидия, Лисиппа, Мирона, Праксителя и даже подлинные произведения Пасителя, жившего во времена Цезаря и Помпея. Здесь играли в кости и в бабки на крупные суммы, несмотря на законы, запрещающие азартные игры, и даже ставили на игроков. Ожидая открытия лупанаров в девятом часу, рисовали на земле шашечницу и играли черными и белыми камешками в «разбойничью игру» — если только не проводили все послеполуденное время в тавернах.

Место отдыха Байи дышало радостью жизни под ласковым солнцем, у соленого моря, среди зеленеющих скал. Все семьи, принадлежащие к римскому обществу, имели здесь роскошные дома, утопающие в садах с кипарисами и олеандрами. Путеоланский залив с возвышающейся над ним горой Павсилипп и прикрывающим его Мизенским мысом более услаждал взоры римлян, нежели обрывистый берег Сорренто, напротив острова Капри, или полные свежести горные долины в краях альбиков и сабинян. На высоких мысах, господствующих над прозрачной бирюзовой гладью моря, переливающейся под лучами солнца, располагались обширные виллы самых богатых римлян — с выстланными яшмой, порфиром или узорчатой мозаикой полами, с росписями на стенах, со статуями из паросского мрамора в просторных колоннадах. Здесь все дышало роскошью и наслаждением, дни протекали в любовном изнеможении и гастрономических удовольствиях, купании в банях и прогулках под сенью портиков, служивших удобным местом для сомнительных встреч.

Калигула велел соорудить понтонный мост длиною в три тысячи шестьсот шагов через залив между Байями и Путеоланским молом. Деревянный настил был покрыт землей так, что мост являл собою настоящую дорогу в море. Калигула, в венке из дубовых листьев, в болтающейся на плечах златотканой хламиде, со щитом в одной руке и мечом в другой, торжественно открыл этот необычный мост, проехав по нему на своем разубранном коне Инцитате. Множество римлян собралось в заливе, чтобы продемонстрировать свою любовь к цезарю, к ним присоединились и праздные жители богатой Кампании, так что огромная толпа с любопытством и тревогой наблюдала за эксцентричным поведением своего императора. На следующее утро он появился перед публикой в одежде возницы, на колеснице, запряженной парой великолепных коней. Впереди него ехал молодой парфянин со славным именем Дарий, отправленный в Рим в качестве заложника, а за императором следовала преторианская гвардия и приближенные — тоже на колесницах. Среди них можно было видеть сына Луция Вителлия Анния Винициана и трибунов преторианской когорты Корнелия Сабина и Кассия Херею. Последний был верным солдатом Германика. Калигула, которого он знал еще малым ребенком, относился к нему с полным доверием, хотя с некоторых пор безумный император стал то и дело осыпать его насмешками и оскорбительными словами, обзывать его трусом и неженкой, не подозревая, что этим роет себе могилу.

Толпа на всем пути бурно приветствовала императора. Калигула остановил колесницу перед трибуной, устроенной посреди моста, и взошел на нее с частью своей свиты. Он радостно приветствовал Клавдия, который ждал его в тени навеса вместе с Агриппиной, Юлией и Лепидом, мужем почившей Друзиллы.

— Браво, цезарь! — воскликнул Клавдий. — Тебя любят все больше и больше за то удовольствие, которое ты доставляешь народу.

— Не правда ли, император представил римлянам невиданное зрелище?

— Столь блистательным делом ты превзошел подвиги персидского царя, который велел навести понтонный мост между Азией и Европой, — усердствовал Клавдий.

— Так ты полагаешь, мой добрый дядюшка, что я более велик, чем Ксеркс и его отец Дарий?

— Кто посмеет сомневаться в этом, Великий Юпитер, покровитель Рима?

Ответ явно пришелся по душе Калигуле. Он приблизился к краю трибуны и обратился к преторианцам и народу с речью, в которой сравнил себя с Александром Великим, победителем персов, на том основании, что сам он победил парфян, чему доказательством был сопровождающий его молодой заложник.

Пока он говорил, кто-то из преторианцев привел на трибуну старика в греческой тунике и легком плаще, висящем у него на плечах.

— Посмотрите на этого человека, римляне, — сказал Калигула, указывая на старика. — Он — грек. Говорят, математик и звездочет. По звездам он прочитал мою судьбу. Так вот, он заявил моему деду, императору Тиберию, что Калигула скорей на коне проскачет через Байский залив, чем будет императором. Какая непростительная ошибка! Поглядите: на мне императорский пурпур, и я пересек на коне залив, да не один раз. Что ты на это скажешь, Трасилл?

Он торжествующе и вместе с тем свирепо взглянул на старика. Тот упал перед ним на колени и воскликнул:

— Я признаю мою ошибку, цезарь, я ошибся дважды. Вернее, ты оказался сильней судьбы, поскольку ты — бог и изменил свою собственную судьбу.

В порыве страха и подобострастия старик охватил ноги Калигулы и продолжал:

— Я всегда хорошо служил тебе и твоему божественному деду Тиберию, и еще божественному Августу. Ты знаешь о моей преданности, цезарь, и знаешь, что я готов броситься в море, чтобы доказать тебе мою любовь…

Калигула опустил на него жесткий и насмешливый взгляд:

— Я запрещаю кому бы то ни было впредь называть меня Калигулой, — прорычал он. — Не должен же я из-за того, что родился в военном лагере, таскать за собой это смешное прозвище — «сапожок».

Он сделал короткую паузу и медоточивым голосом заговорил вновь:

— Поднимись, Трасилл. Я не покушаюсь на твою жизнь, у меня не так много столь преданных людей, как ты. Но, видишь ли, Трасилл, я хочу испытать твою любовь к цезарю. Сейчас мы отправимся на Мизенский мыс, и я хочу увидеть, как ты кинешься в море из любви ко мне.

Старик побледнел, не смея возражать и ужасаясь тому, какие гибельные слова он произнес.

— Трасилл, — продолжал Калигула, глядя на мертвенно бледного старика, — узнал ли ты по звездам, что сегодня — день твоей смерти? В таком случае, радуйся, ты непременно останешься в живых, ведь ты всегда ошибаешься.

В толпе послышался ропот, когда четверо преторианцев потащили старика к стоящей у трибуны колеснице. Клавдий с трудом унял дрожь, охватившую его при мысли о том, что любое действие и слово, которое, казалось бы, должно понравиться императору, может повлечь за собой гибель сказавшего его. Так, во время болезни императора, столь пагубно повлиявшей на его рассудок, Афраний Потит неосторожно заявил, что охотно отдал бы свою жизнь, чтобы к цезарю вернулось здоровье, а Атаний Секунд, римский всадник, заверил, что, со своей стороны, готов для этого биться на арене. Едва Калигула поправился, как потребовал, чтобы оба они сдержали свое слово. «Высказывать свое мнение — и то большая неосторожность, — думал Клавдий. — Лучше держаться подальше от этого безумца. Но возможно ли это в моем случае?»

— Полагаю, дядюшка, что ты горишь желанием увидеть прыжок нашего звездочета?

Клавдий вздрогнул и пробормотал:

— Ты верно понял, цезарь, я буду счастлив видеть подобное зрелище.

— А вот народ, похоже, не столь удовлетворен. Он вроде бы даже не одобряет своего императора.

— Ты считаешь, цезарь, что он может отважиться на это?

Калигула задумался, потом подозвал начальника преторианской гвардии, что-то прошептал ему на ухо, что Клавдий тщетно пытался уловить, и, повернувшись к дяде, с веселым видом сказал:

— Пойдем же вблизи посмотрим на прыжок звездочета. Ты идешь со мной, дядюшка?

Клавдий постоял в нерешительности, слегка тряся головой, и все же счел более осторожным заявить, что поедет вместе со своим императором.

По приглашению Калигулы Клавдий сел рядом с ним в колесницу, и лошади поскакали рысью. Следом отправились колесницы придворных. Толпа молча наблюдала, как императорский кортеж проехал по мосту в направлении Байи и далее двинулся по каменистой, выжженной солнцем дороге. Они догнали колесницу, везшую старика, как раз в тот момент, когда она приближалась к оконечности мыса, господствующего над заливом. На мосту по-прежнему стояла толпа, с такой высоты походившая из-за своих разноцветных одежд на цветочную клумбу.

Калигула спрыгнул с колесницы, за ним тяжело спустился Клавдий. Только Агриппина и Юлия остались сидеть в своей повозке. Преторианцы привели Трасилла, который, смирившись со своей участью, держался с достоинством и даже горделиво. Какие-то угодливые придворные демонстрировали бурную радость. Один из них даже поздравил императора с тем, что его подданные столь преданы ему, что готовы совершить такой подвиг, как попробовать полететь. Но дальше всех пошел Геликон, заявив, что так можно было бы устраивать для народа красивые и не очень дорогие зрелища.

— Я приберег для вас еще и не такое зрелище, — ответил Калигула.

Он подошел к обрыву, чтобы полюбоваться причудливо изрезанным побережьем в цвету. Хрустально чистое, безмятежное, лазурное море доносило отзвуки своих таинственных глубин, где обитают тритоны и сидят на золотых тронах нереиды во дворце своего отца Нерея. Все молчали, слышался легкий шум ветерка, колыхавшего туники, стрекот кузнечиков и гудение пчел, перелетавших с цветка на цветок.

— Какой прекрасный вид, Трасилл, — сказал Калигула. — А знаешь ли ты, что у тебя есть знаменитый предшественник? Ведь не иначе, как у этого мыса трубач Мизен в троянской армии, пришедшей за Энеем в эти места, осмелился соперничать с богами, играя на своем инструменте. Тогда Тритон сбросил его в море… где он и утонул… он, как и я, не умел плавать. Но ты-то, Трасилл, я надеюсь, умеешь плавать?

Старик, которого преторианцы толчками заставили приблизиться к Калигуле, гордо смерил его взглядом. Император прищурился и с обычным своим язвительным смехом проговорил:

— Итак, Трасилл, сделай нам последнее предсказание: скажи, верно ли ты предвидел час своей смерти?

— Знай, Калигула, — отвечал ему старик громким и твердым голосом, — что момент нашей смерти известен одним лишь богам. Но тебе я могу предсказать, что за твои жестокие безумства тебя постигнет страшная, но заслуженная гибель из рук тех, кто в эту минуту смеется надо мной, желая угодить тебе. Ибо ты самый отвратительный тиран, которого изрыгала земля.

Сказав эти слова, заставившие Калигулу побледнеть, старик бросился в пропасть. Снизу послышался треск сломавшейся ветки и грохот падающих камней, которые тело увлекало за собой. Потом снова наступила тишина.

— Мне не следовало позволять так быстро умереть этому провозвестнику несчастий, — сквозь зубы процедил Калигула.

— Чего ты боишься? — заговорил находчивый Геликон. — Трасилл никогда не умел ни обнаруживать истину, ни предсказывать будущее. Ты сам заметил, что он всегда говорил обратное тому, что происходило в действительности.

Калигула уже приготовился ответить, когда с моря донесся глухой шум.

— Подойдите, подойдите, — велел Калигула приближенным. — Вот новое и притом бесплатное зрелище, за него сенаторам не придется выкладывать свои динарии.

Все подбежали к краю обрыва. Оттуда было видно, как преторианцы, исполняя приказание Калигулы, которое император дал их начальнику, прежде чем уехать на колеснице, сталкивали людей с моста, пронзали мечами тех, кто старался защититься, и били тех, кто, упав в море, пытался выбраться из воды и снова влезть на мост. — Раз они не желают воздавать хвалу цезарю, пусть, по крайней мере, у них будет причина проклинать его, — произнес Калигула в качестве надгробной речи.

Некоторое время он созерцал жуткое зрелище, потом резко отвернулся и объявил:

— Я голоден. Пора ехать обедать.

Он направился к Клавдию, который тряс головой, страшась новых безумств императора.

— Этот Трасилл был старый дурак, как и ты, мой дядюшка. Он помешался на математике, а ты — на истории! Пойдем-ка лучше со мной, познакомишься с Милонией.

— С Милонией? — переспросил Клавдий, который никогда не слышал о женщине с таким именем.

— Как, ты не знаешь, кто такая Милония? Юпитер, ты слышишь это? Он не знает, кто такая Милония, моя будущая супруга, мать будущего наследника империи!

Клавдий, не зная, как себя повести, важно покачал головой, в то время как Калигула, повернувшись к нему спиной, продолжал:

— Это я ее называю Милонией. А вообще-то ее зовут Цезония. Ее мать, Вестилия, имела семерых детей от шести мужей. Она сама уже мать трех дочерей. Я уверен, что она родит мне ребенка. Когда она забеременеет, я женюсь на ней.

Хотя Клавдий никогда не видел Цезонии, слухи о ее репутации долетали до его ушей. О ней говорили как о самой развратной женщине в Риме, что являлось немалой заслугой в городе, где все соперничали друг с другом в беспутстве.

В Байях Калигула жил на огромной, утопающей в садах императорской вилле, расположенной на возвышенностях, к югу от Города. Только избранные люди из его свиты получили приглашение сопровождать его.

В тенистых садах вокруг столов были расставлены ложа, на которых уже возлежали придворные женщины в ожидании прибытия императора. Когда Калигула появился, они встали, чтобы приветствовать его, а Цезония пошла ему навстречу.

— Цезония, — сказал Калигула, — я хочу представить тебе моего дядю, который будет и твоим, когда ты сделаешь меня отцом. Клавдий, ты должен знать, что семья Цезонии принадлежит к сенатскому сословию.

Клавдий попытался улыбнуться Цезонии, которую нашел некрасивой. В то же время ее вялые движения обнаруживали в ней и безудержную похотливость, и мягкую чувственность. Ее пухлые губы напрашивались на поцелуй, а томный взгляд призывал к наслаждению.

— Ты не можешь судить о ее красоте, когда она в этой длинной одежде, — сказал Калигула Клавдию. — Надо видеть ее обнаженной.

При этих словах он сам расстегнул брошь, удерживающую на плече складки столы, и платье упало на землю. Клавдий подивился тому, что Калигула влюбился в женщину уже не первой молодости, у которой после троекратных родов погрузнели грудь и живот. У нее были короткие ноги, а слишком мясистый зад подчеркивал ее невысокий рост.

— Гай, ты Юпитер и нашел свою Юнону, — заикаясь, пробормотал Клавдий.

Калигула воздел глаза к небу, где жалобно прокричала пролетавшая чайка.

— О Юпитер! — воскликнул он и взметнул руками. — Не указываешь ли ты мне на мою будущую супругу, которая подарит мне наследника?

Калигула сделал вид, что прислушивается; он уже не раз публично демонстрировал, что разговаривает с Юпитером.

— Что ты говоришь? — продолжал он. — Ты мне это подтверждаешь?

Затем, повернувшись к собравшимся, сказал:

— Вы все видели, друзья мои, что Юпитер возвещает мне женитьбу и мое грядущее отцовство, и, чтобы узнать это, я не нуждаюсь в авгурах и звездочетах.

Все зааплодировали, и Калигула обратился к Цезонии:

— Дядя сказал, что ты Юнона, но сейчас ты — Венера, а я — Марс. Как Венера, оставайся нагой, в одних только драгоценностях, чтобы каждый мог восхититься твоей красотой и позавидовать Гаю, который делит с тобой ложе. Какая прелестная шея, — прибавил он, гладя свою любовницу. — И все же стоит мне приказать — и ее перережут!

Цезония пожала плечами, привыкшая к дурным шуткам Калигулы.

Все заняли места на ложах, и рабы принялись снимать с гостей обувь, омывать им ноги, душить волосы, украшать головы венками из роз. Вместо того, чтобы занять предназначенное для него ложе, покрытое пурпуром, Калигула обошел столы, разглядывая присутствующих женщин, как если бы он был на невольничьем рынке или в лупанаре. В конце концов он остановился возле ложа, которое занимал Гней Домиций Корбуло, начавший свою карьеру еще при Тиберии и недавно назначенный консулом. Молодая супруга консула, лежавшая рядом с ним, опустила голову, но Калигула приподнял ее, взяв женщину за подбородок.

— Цезарь хочет оказать тебе честь, — тихо проговорил он.

Она посмотрела на мужа — тот закрыл глаза и покачал головой. Пока Калигула удалялся с жертвой своей похоти, рабы принесли лангустов и вульвы молодых свинок. Едва они начали подавать блюда, как вернулся Калигула, с красным лицом и взъерошенными волосами. Мимо него проходил раб с блюдом из почек в остром соусе, и Калигула, запустив туда руку, взял одну почку и сунул в рот. Соус потек у него по рукам и подбородку.

— Твоя жена слишком сдержанна, Корбуло, — заявил Калигула, направляясь к своему ложу рядом с Цезонией. — Полагаю, что ты вынужден пользоваться услугами куртизанок, если хочешь получать удовольствие, ведь дома тебя обслуживают плохо. К тому же у нее такие маленькие груди, что помещаются у меня в ладони. У Пираллиды они раз в пять больше.

Корбуло, не отвечая, потупил голову, а куртизанка Пираллида, из числа распутных подруг Калигулы, громко расхохоталась.

— Говорят, что педики любят маленькую грудь и маленький зад, когда общаются с женщиной, — заявила она. — Так им легче представить, что они с мальчиком. Но теперь мода на маленькую грудь и большой зад, это точно!

— А я вот люблю большую грудь и большие задницы, — отвечал Калигула, послав ей воздушный поцелуй. — Тем не менее я иной раз не пренебрегаю и хорошенькими мальчиками. Скажи, Херея, жена Корбуло тебя не соблазняет? У нее такие же крохотные груди, как у Мнестера.

Сотрапезники разразились смехом: Херея славился тем, что любил исключительно молодых мужчин.

Рабы подали свиное вымя, большие куски говядины, фаршированных зайцев — это несколько разрядило обстановку, поскольку Херея, ни говоря ни слова, отвернулся. Тогда Калигула обратил весь свой пыл на дядю, возлежавшего неподалеку.

— Клавдий, ты молчишь, мне кажется, ты совсем загрустил. За столом цезаря надо смеяться… А! Я знаю! Ты — один-одинешенек, женщины определенно бегут от твоей старости и глупости?

Клавдий не обиделся на племянника за насмешку — сегодня он был счастлив тем, что мог ему ответить и обмануть его ожидание.

— Цезарь, — сказал он, — я благодарю тебя за то, что ты дал мне возможность объявить о моей будущей женитьбе.

Калигула шумно рыгнул и засмеялся.

— О Венера, может ли это быть? Кто же на тебя позарился?

— Мессалина, — отвечал Клавдий, гордо выпятив грудь, — дочь Домиции Лепиды и Мессалы Барбата.

— Кто? Мессалина, наша родственница? Но она слишком молода для тебя. Она же еще ребенок!

— Она уже достигла брачного возраста.

— Но ты почти разорен! Как же Лепида и Мессала могут отдавать за тебя дочь?

— Бедный Мессала здесь уже ни при чем, он покинул этот мир. Я же познакомил Лепиду с Луцием Корнелием Силлой, они скоро поженятся, и богач Силла даст за Мессалиной приданое.

— Эта новость меня радует, Клавдий. Мне не терпится увидеть твою будущую супругу. Она красива?

— Она в моем вкусе, Гай.

— Приведи мне ее как можно скорее. Когда светит луна, я имею обыкновение приглашать какую-нибудь звездочку разделить со мной ложе. Мессалина будет моей звездочкой на одну ночь.

Клавдий нахмурился при мысли о том, что должен уступить Мессалину племяннику, и подумал, что ему следовало быть готовым к такому требованию. Однако, тотчас же спохватившись, он заверил, что будет очень рад, если его будущей супруге окажет честь сын Марса и Венеры, воплощенный в его племяннике-императоре.

Глава VII СВАДЬБА

Едва встав с постели, Мессалина побежала к окну и распахнула ставни — взглянуть, какая погода. Сильный ветер клонил кусты, и грозные облака заволакивали рассветное небо. Несколько капель упало ей на лицо, но самого дождя еще не было видно, настолько капли были мелкими и редкими. Этот дождь — совсем неожиданный, ведь накануне знойное солнце накаляло крыши неуютных домов нижних кварталов города, — очень взволновал ее. Она громко позвала мать и, когда Лепида спешно вошла в комнату, сказала ей, что дождь в день свадьбы не предвещает ничего хорошего. Лепида, научившая дочь толковать небесные явления и приготавливать якобы магические снадобья, постаралась успокоить ее тем, что дождик несильный.

— Но меня разбудил гром вдалеке.

— Это не дурное предзнаменование, — уверяла Лепида. — Когда Юпитер так вот заявляет о себе, он может возвестить и великую судьбу. Разве не говорил Симон, что у тебя есть возможность стать императрицей? И потом, конец июня — хорошее время для заключения брака.

Мессалина вздохнула и сняла с головы красную сеточку, в которую на ночь убирала волосы. Сбросив короткую тунику, она пошла в соседнюю комнату, где рабы уже приготовили в большой раковине душистую воду для омовения. Искупавшись, она устроилась на высоком, покрытом тканью сиденье. Рабыня ловко выщипала ей брови и намазала руки и ноги густой массой, приготовленной из козьего жира и буковой золы. Без такого ухищрения своя, матовая от природы, кожа казалась Мессалине слишком тусклой. Она развела колени, чтобы служанка удалила волосы с маленького родимого пятнышка на внутренней стороне правого бедра. Затем рабыня оживила винной гущей цвет ее губ, подрумянила щеки алканной, подкрасила сурьмой брови и ресницы.

Лепида пожелала сама заняться ее прической. Она завязала ей волосы лентами, на манер весталок, затем надела на голову легкое оранжевое покрывало, закрывающее верхнюю часть лба, и венок из вербены и цветков апельсина. Потом она надела на нее длинную тонкую тунику, перехватив ее шерстяным поясом с двойным узлом, и накинула на плечи легкий плащ шафранового цвета. Рабыня обула ей ноги в желтые сандалии, а шею украсила золотой цепочкой. Оттого, что лоб был прикрыт, глаза Мессалины стали казаться больше, а оранжевый цвет покрывала смягчал ее тонкие и правильные черты. Туника удлиняла изящную и стройную фигуру.

Мессалина посмотрела на себя в зеркало, и ее лицо приняло довольное выражение.

Просторный дом Силлы, расположенный в саду возле Палатина, весь пропах миртом, олеандром и майораном: цветочные венки по случаю свадьбы были развешаны во всех комнатах.

Силла пришел на женскую половину. Лепида встретила его, и они оба отвели Мессалину к домашнему алтарю, где оставили ее одну. Она поставила на алтарь бронзового Приапа и обратилась к нему с такими словами:

— О, Приап, ты, кому в лице Хилона я пожертвовала свою девственную кровь, кто правит людьми в момент совокупления и заставляет кричать животных во время их брачного периода, ты, по чьей воле возбуждается молодая плоть и извивается в наслаждении, ты, покрытый шерстью и наделенный фаллосами, символизирующими желание и любовный экстаз, — услышь мою мольбу. Сегодня я выхожу замуж за человека в летах и непривлекательного, который не сможет удовлетворять вспыхивающее во мне вожделение. Направь в мою сторону шаги молодого и сильного мужчины! Сделай так, чтобы я своим животом ощутила его гладкую кожу, а своими губами — его горячее дыхание. Пусть он опрокинет меня, осыпет ласками и услаждает всю ночь. Если ты исполнишь мою просьбу, я признаю тебя величайшим из богов и буду почитать тебя более, чем других.

Мессалина ушла от алтаря после того, как сожгла перед статуэткой несколько зерен фимиама. И все же в глубине души она сомневалась, что бог выполнит такую просьбу. Она еще раз осмотрела себя в зеркало, дабы убедиться, что не забыто ни одно из средств обольщения, способных сразить Валерия Азиатика, который согласился быть в числе десяти свидетелей, необходимых по закону для заключения брака.

Клавдий ожидал Мессалину и ее родителей в перистиле, у входа в пиршественный зал. Там уже собралось восемьдесят человек гостей; рядом с Клавдием были его племянницы, Агриппина и Юлия, сестры Калигулы. Сам император на свадьбе не присутствовал, он остался в Кампании — к большому облегчению Клавдия, опасавшегося, как бы с ним не случилось той же неприятности, что произошла с Пизоном. Тот имел неосторожность пригласить на свою свадьбу с Ливией Орестиллой своенравного цезаря. Увидев, как в разгар свадьбы молодой супруг заключил в объятия новобрачную, Калигула вдруг вскричал: «Не прижимайся так сильно к моей жене!» В тот же вечер он увел Орестиллу к себе во дворец, и она больше не увидела мужа.

После того, как гости приветствовали невесту, Клавдий взял ее за руку и они вместе пошли за Силлой к алтарю, где была принесена в жертву овца и авгур осмотрел ее внутренности. Когда он высказал благоприятное суждение, жрец-фламин посадил новобрачных на двойное сиденье и соединил их руки; затем Мессалина произнесла положенные по обряду слова: «Где ты, Гай, там и я, Гайя».

Гости, сумевшие пробраться к небольшому алтарю, прокричали новобрачным пожелания самого большого счастья, после чего стали подходить свидетели, чтобы скрепить своими печатями брачный договор.

Когда подошел Валерий, запах его волос и одежды взбудоражил чувства Мессалины. Она поблагодарила его за согласие быть свидетелем и так при этом разволновалась, что краска бросилась ей в лицо. Чтобы скрыть свое волнение, она быстро повернулась к алтарю. Какая-то девушка протянула ей пшеничный хлеб, и она принесла его в жертву богине Юноне, покровительнице брака. Затем авгур сотворил возлияние в алтарь вина, смешанного с медом и молоком, — тоже в честь Юноны и бросил к подножию алтаря жертвенную желчь, показывая этим, что в отношениях между супругами не должно быть горечи.

В течение всей церемонии Мессалина не переставала украдкой поглядывать на Валерия, но он обращал на нее не больше внимания, чем когда-либо прежде. Она надеялась, что ее брак с дядей императора пробудит в бывшем консуле некоторый интерес к ней, но он оставался совершенно безразличен. Чувство досады мучило ее все сильнее — такое отношение она воспринимала как демонстрацию пренебрежения к себе, а это было для нее нестерпимо.

По старинному обычаю трое молодых людей из сенатского сословия устроили похищение невесты. Они выхватили Мессалину из рук матери, оказавшей слабое сопротивление, и притащили ее к Клавдию. Один из них держал в вытянутой руке факел из веток боярышника, меж тем как юная дева поднесла Мессалине веретено и корзинку из ивовых прутьев. Новобрачная приняла эти вещи с презрительной миной, казалось, означающей, что ей нечего делать со всеми этими символами супружеской верности. Что до Клавдия, то он, похоже, дремал: глаза его были прикрыты, голова слегка покачивалась. Всем своим видом он давал понять, что долгая церемония ему наскучила. Однако когда слуга, взобравшись на крышу дома, прокричал: «Звезда!», возвестив тем самым, что в небе загорелась вечерняя звезда, Венера, с Клавдия мгновенно слетел сон, он открыл глаза, намереваясь приступить к пиршеству, которое должно было продлиться до поздней ночи.

Глядя на Мессалину, Клавдий подумал, что непременно сократит трапезу и отведет жену в комнату новобрачных: ему не терпелось оказаться с нею наедине. Впервые он предпочтет любовь женщины тому удовольствию, которое доставляла ему еда. Со своей стороны, Мессалина была слишком проницательна и рассудительна, чтобы на распознать слабостей своего супруга, благодаря которым она сможет им повелевать. А ради этого стоило идти на такую жертву, как иногда делить с ним ложе, тем более что опытность и развращенность Клавдия, о чем ходило много слухов, уже разбередили мысли Мессалины, прежде чем разжечь ее чувства.

Она взяла супруга под руку, и они пошли вслед за открывающими свадебную процессию флейтистами и пятью молодыми факелоносцами по улицам Рима к дому Клавдия. Специально приглашенные дети танцевали на ходу и бросали цветы и орехи зевакам, сбегавшимся поглазеть на радостное шествие.

У дома на Палатинском холме новобрачных ожидали Клавдиевы рабы и толпа людей, прознавших о женитьбе дяди императора. Толпа расступилась, и молодожены подошли к порогу просторного жилища. Юноша высоко держал факел из веток боярышника, в то время как другой преподнес Мессалине факел из сосновых веток, символ семейного очага, и сосуд с водой, в которой она омыла пальцы, прежде чем пересечь порог дома, за которым ее ждала новая жизнь. Затем она повесила на дверную задвижку шерстяную ленточку, показывая этим, что будет прясть, ткать и делать одежду и домашнее белье, потом смазала дверные петли душистой мазью, чтобы прогнать злых духов и уберечься от порчи. Клавдий бросил несколько монеток нищим, пожиравшим глазами новобрачную, потом взял Мессалину на руки, собираясь перенести через порог, как полагалось по обычаю, такому же старому, как сам Рим. Для бедняги молодожена ноша была явно тяжела. Шаферы хотели было ему помочь, но Клавдий оттолкнул их локтем и в тот же миг споткнулся. Он упал вперед, на Мессалину, покрасневшую от стыда и гнева. По случайности, показавшейся ей очень счастливой, Валерий Азиатик находился совсем рядом. Он бросился Клавдию на помощь.

— Помоги мне, Валерий, — простонала Мессалина, когда Клавдий с отупелым видом стоял на коленях. — Кажется, я поранилась… Ужасно болит нога.

Клавдий наклонился к ней, но она, оттолкнув его, проговорила тоном, не терпящим возражений:

— Довольно, Клавдий, ты такой неловкий. Пусть мной займется Валерий, а ты лучше устраивай гостей. Только попроси рабыню, чтобы она отвела нас в личные покои и принесла макового отвара, чтобы снять боль.

Валерий осторожно поднял Мессалину на руки и пошел за рабыней в спальню молодоженов. Там он положил новобрачную на ложе, украшенное фигурами Юноны и Венеры. Рабыня поспешила за снадобьями, и Валерий хотел было последовать за ней, но Мессалина удержала его за край туники:

— Прошу тебя, Валерий, побудь со мной, не оставляй меня одну. Ты поможешь мне дойти до зала.

Он, полагая, что неудобно оставаться в спальне наедине с новобрачной, пребывал в нерешительности, когда вернулась рабыня. Она принесла тазик с водой и поставила его возле ложа.

— Вот, госпожа, теплая вода с солью, — сказала рабыня. — Тебе надо подержать в ней ногу, чтобы припухлость спала. А я пойду за мазью и маком.

— Валерий, помоги мне подняться… мне так больно, — простонала Мессалина, на самом деле не чувствовавшая никакой боли.

Он посадил ее на край ложа и опустился на колени, чтобы снять сандалию. Она смотрела на него горящими глазами, думая о том, как ей использовать эту неожиданную ситуацию с наибольшей выгодой для себя. Она высоко подняла подол своей туники, чтобы Валерий мог полюбоваться красотой ее изящной ножки.

— Я слышала, что в подобном случае ничто так не помогает, как массаж… Жалко, что это случилось здесь. У меня дома есть раб, который умеет это делать.

Служанка, вернувшаяся очень кстати, принесла горшочек с мазью, сказав, что теперь пойдет за маковым отваром. Мессалина взяла мази на кончики пальцев и принялась нарочито неловко натирать щиколотку. Хитрость ее удалась: Валерий снова опустился перед ней на колени.

— Если позволишь, я могу попробовать помассировать.

— Это так любезно с твоей стороны, — вздохнула она и вытянула ногу.

Она еще больше подняла подол туники, обнажив колено, и Валерий принялся разминать ей икру и щиколотку.

— Мне так хорошо, — прошептала она, чувствуя, как ее охватывает дивная истома.

— В таком случае я, наверное, могу тебя оставить и присоединиться к гостям. Мне неприлично слишком долго здесь задерживаться.

— Нет, никто ничего не скажет, Валерий. Щиколотка у меня уже не болит, но мне еще больно… вот здесь…

Она показала на колено и нижнюю часть бедра, предварительно обнажив ее.

— Сомнений нет, я ушибла колено.

Валерий взял на пальцы мази и вновь принялся массировать ногу с осторожностью, которая только распалила в молодой женщине желание. Она чувствовала, как все чаще бьется ее сердце, а между бедрами приятно влажнеет. Она закрыла глаза и развела ноги, как бы приглашая пойти дальше по дороге, ведущей к наслаждению. Она надеялась, что руки Валерия, в котором наконец победит любопытство, дерзнут подняться по ее бедру и доберутся до живота, терзаемого желанием. Ей так хотелось, чтобы он повыше задрал ей тунику, накрыл ее тело своим, взял ее рот в свой и их движения стали бы согласованными, и чтобы он сполна ощутил вкус ее дрожащего от вожделения тела, проник в него и в конце концов залил его потоком сладострастия, таким же мощным, какой глубокой была любовь, которую она несла ему.

Но ее ожидание было жестоко обмануто, когда Валерий попросил ее лечь на живот, чтобы помассировать ногу под коленом. Она легла так, как он просил, проявив явное нетерпение и быстрым движением подняв тунику до самых ягодиц. Однако он стыдливо поправил тунику и продолжал свое дело с невозмутимой серьезностью.

Такое поведение Валерия вынудило Мессалину предпринять более откровенную атаку: она решила, что, быть может, он держится так из скромности или робости.

— Тебе когда-нибудь случалось желать женщину, Валерий? — спросила она.

— Что за странный вопрос, Мессалина! Я вижу, ты совсем не осведомлена о моей жизни.

— Признаюсь, нет.

— Я знал слишком много женщин. Может, оттого они теперь меня мало привлекают. Но если однажды я встречу женщину, достойную себя, способную пробудить во мне любовь, я, конечно, возжелаю ее.

— Твой ответ меня удивляет. Разве ты никогда не желаешь свою супругу?

— Мы живем под одной крышей, но я давно уже не прикасаюсь к ней.

— Разумеется, — не без иронии бросила она, — с того дня как Калигула увел ее к себе в спальню, как говорят, на глазах у всего двора.

— Между нами уже тогда все было кончено. Быть может, Гай надеялся таким образом выставить меня посмешищем, но я не придал этому значения.

— Он, однако, рассказывал всем, кто хотел слушать, самые интимные подробности ночи, проведенной с ней.

— По-моему, все это совершенно не важно. Видишь ли, я сражался у границ Сирии с парфянами и другими азиатскими народами, чем и заслужил свое прозвище. Мне думается, я был храбрым и разумным военачальником. Я был первым в сражении, первый разил мечом, первый шел на штурм крепостных стен вражеских городов. Мне казалось нормальным, что мои солдаты истребляют население, насилуют женщин. Но вот однажды — наши легионы тогда вторглись в Месопотамию — ко мне привели какого-то мужчину неопределенного возраста. Конечно, он был уже старый, но крепкий, хоть и худой. Он не носил одежды, наподобие индийских гимнософистов, а из вещей у него была только палка. Я стал ругать приведших его охранников за то, что они вынуждают меня тратить время на нищих, и уже собрался прогнать его, как вдруг человек заговорил со мной по-гречески. Он сказал, что ходит по миру, чтобы нести мудрость людям, достойным его слушать. Я ответил, что он может свободно пойти в империю и там произносить свои речи, как издавна делают греческие софисты. Но он уверил меня, что я и есть один из этих достойных. Я засмеялся и спросил, откуда он может это знать, ведь я солдат. В ответ он заявил, что я отмечен божественным знаком, который виден только ему, поскольку этот знак способны различить только духовные глаза. Такие слова меня заинтриговали, и я позволил ему говорить. Я подумал, что это один из ясновидцев, которые считают, что владеют истиной, и хотят внушить ее остальным людям. Мое любопытство было разбужено, и вскоре я увлекся его речами. Некоторое время я держал его подле себя, но однажды он ушел, даже не предупредив, что собирается меня покинуть. Я велел искать его, но напрасно: он точно растворился. Я хотел забыть о нем, но его речи глубоко проникли в меня, и я понял, что подлинная мудрость — в отстранении от суеты этого мира, что она приобретается путем созерцания этого мира. Именно так приходят к созерцанию духа. И тогда я приобрел Лукулловы сады и там, среди разнообразной растительности, долго наблюдая за деревьями и цветами, за всей этой растительной жизнью, я понял, что одно только желание — это лишь пустая иллюзия, если его не подкрепляет любовь, созерцание души любимого человека.

— Говорят, однако, что ты влюблен, — сказала Мессалина.

— Может, и правда влюблен. Очень трудно познать самого себя и быть уверенным в твердости своих чувств.

Мессалина помолчала, а потом бесстыдно спросила:

— А меня ты находишь соблазнительной?

— Конечно.

— А ты хотел бы меня поцеловать?

— Может быть, но одно то, что ты супруга Клавдия, не позволяет мне помышлять об этом.

— Какой ты щепетильный! Думаешь, Клавдий никогда не будет мне изменять?

— Клавдий пусть поступает, как ему угодно. Согласно своему пониманию жизни.

Видя, что Азиатик остается глух ко всем ее призывам, Мессалина, снедаемая страстью, без колебаний ринулась дальше.

— Валерий, если бы я призналась, что в эту самую минуту желаю тебя, хочу твоих поцелуев и ласк, и мои бедра готовы раздвинуться, чтобы принять тебя в самую глубину моего лона…

Валерий грубо прервал это любовное излияние:

— Я бы подумал, Мессалина, что ты сродни этим проституткам из Субуры и не достойна своего положения.

Мессалина оторопела от столь сурового выговора. Затем она резко повернулась и досадливым жестом одернула тунику.

— Довольно! — решительно воскликнула она, поднимаясь с ложа.

Но тут же тон ее смягчился, и она спокойно добавила:

— Мне уже лучше. Благодарю.

Забыв хромать, она вышла из комнаты. У двери она столкнулась с Лепидой, шедшей узнать, что с дочерью и почему она так долго не возвращается. Мать спросила, как она себя чувствует, и Мессалина, едва ответив ей, устремилась в сад. Столь неожиданная реакция Валерия вызвала в ней бурю чувств: досаду и гнев, некоторую даже горечь и настоящую печаль оттого, что, как ей казалось, она никогда не сможет удовлетворить то, что было не просто желанием, но и несчастной любовью. Она в ярости поддала ногой лепестки роз, устилавшие землю. Прильнув к дереву, она стала ждать, когда к ней вернется спокойствие.

Шорох покрывающего аллею гравия вывел ее из задумчивости: слегка прихрамывая, к ней шел Клавдий. При виде супруга Мессалину охватило чувство жалости и презрения. Он смущенно улыбнулся ей, извиняясь за свою неловкость, и она почувствовала себя обязанной быть с ним более приветливой, чем ей хотелось. Что до Клавдия, то он ощутил желание взять ее на руки и осыпать лицо поцелуями, но воспоминание о недавнем конфузе погасило этот порыв.

— Еще раз прошу меня извинить, — глухо проговорил он. — Я… я счастлив видеть, что ты не сильно ушиблась. Не хочешь ли вернуться, гости ждут нас…

Она взяла протянутую ей руку и пошла за ним в пиршественный зал, где гости встретили их рукоплесканиями. Злой гений, словно преследовавший Мессалину, пожелал, чтобы ее место оказалось напротив Валерия, и стоило ей поднять голову, как ее взгляд неизменно падал на него. Она старалась отворачиваться, выказывая ему презрение, которого на самом деле не испытывала. А он, похоже, уже забыл о случившемся и разговаривал с соседом, не обращая на нее никакого внимания.

Трапеза подходила к концу, когда в зале появились бродячие комедианты, мимы, флейтисты и танцовщицы. Мессалина, которая почти не притронулась к изысканным блюдам, попыталась в зрелище найти для себя развлечение. Ее внимание привлек молодой и красивый сириец, представший перед публикой под именем Итамар. Этот мим не только движениями изображал природу, людей, их страсти и пороки, но и голосом имитировал крики животных и пение птиц. Синева его глаз особенно выделялась на фоне матового лица, обрамленного черной курчавой шевелюрой. Он очень понравился Мессалине. Она была вконец очарована им, когда он объявил, что изобразит пение соловья, птицы любовных ночей, и посвящает этот номер красавице новобрачной. Мессалина смотрела на мима с интересом, стремясь изгнать из головы мысли о ненавистном Валерии. Ей подумалось, что Итамар был бы приятным любовником и смог бы развлекать ее своими проделками. Их глаза встретились, и она почувствовала, как ее пронзил его жесткий взгляд.

Клавдий нарушил ее мечтания. Он был сильно пьян и дрожащей рукой взял ее за руку. Склонившись к ней, он прошептал какие-то слова, из которых она поняла только то, что он желает удалиться. Немного погодя он предложил ей воды и вручил принесенный слугой факел, подтверждая таким образом, что она правильно поняла его намерение. Гости тотчас же запели эпиталаму. Двое слуг помогли Клавдию встать с ложа. Он протянул руку Мессалине, и она пошла с ним, не переставая бросать долгие взгляды на Итамара, прекратившего петь. Гости встали, чтобы проводить чету до спальни, а флейтисты аккомпанировали их песням. Затем гости удалились, оставив новобрачных одних.

Клавдий нетвердой походкой направился к ложу. Мессалина стояла неподвижно, словно застыв, в то время как Клавдий, пыхтя и ругаясь, неловкими движениями снимал с себя тогу. Раздевшись, он схватил Мессалину за руку, привлек к себе и повалил на ложе. Она закрыла глаза, чтобы на месте толстого белесого тела своего мужа представить Валерия — таким, каким она видела его в этой же комнате. Она почувствовала, как Клавдий неловкими и нетерпеливыми руками пытается развязать ей пояс. Это ему не удалось, и тогда он разорвал тунику и тонкую льняную рубашку сверху донизу и, отбросив полы одежды, принялся осыпать ей грудь влажными поцелуями и грубыми ласками. Мягкие, но неласковые руки мяли ей грудь, спустились до живота и резко раздвинули бедра. Сила и хмельное дыхание Клавдия, всей своей тяжестью лежавшего на ней, не заглушили сладострастных ощущений, коварно завладевших ее телом, и ее сердце забилось чаще, когда она почувствовала, что он проник в нее. Она обняла ногами Клавдия и, жадно стремясь разделить с ним удовольствие, стала двигать бедрами вместе с ним, но его движения внезапно замедлились, а скоро и вовсе прекратились. Он лежал на ней недвижим. Его ровное дыхание сопровождалось легким похрапыванием: он заснул, оставив ее неудовлетворенной, расстроенной.

Она без всяких церемоний спихнула с себя Клавдия — тот, что-то пробормотав, перевернулся на спину и громко захрапел. Мессалина встала и обтерла свое тело рубашкой. Подойдя к окну, она подняла тяжелый занавес, чтобы подышать теплым ночным воздухом. Она облокотилась о подоконник и стояла так не двигаясь. Мечты увлекли ее к Валерию, но она отогнала от себя это видение, вызывавшее в ней чувство горечи. В садовом бассейне, на который смотрело окно спальни, расположенной на втором этаже, многократно отражался серебристый серп луны; от бьющего в центре фонтана по воде расходилась легкая рябь. Белесоватый лунный свет скользил меж высоких кипарисов и приморских черноствольных сосен, резко очерчивая тени от статуй и мраморных скамеек.

Звонкие трели соловья раздались из кустов, как бы приглашая вкусить наслаждение. Мессалина тотчас вспомнила пронизывающий взгляд Итамара и удивилась, увидев, как он появился из темноты и сел на краю бассейна, а соловьиное пение еще громче зазвучало в ночной тишине. Она опустила оконный занавес, торопливо завернулась в тунику и бесшумно выскользнула из спальни. Она почти ощупью прошла по пустынным залам и вышла в портик, окаймляющий сад. Она направилась к бассейну, возле которого по-прежнему сидел Итамар. Заслышав шум шагов, он вздрогнул и стал смотреть, как неясный поначалу белый силуэт приближается. Она остановилась перед ним и движением, в которое ей хотелось вложить всю существующую на свете грацию и сладострастие, уронила с себя одежду. Итамар поднялся; он не шевельнулся, когда Мессалина расстегивала пряжку на его плече, на которую была застегнута его туника. Он все так же не двигался, когда она опустилась перед ним на колени и приложила голову к его животу. Потом он тоже упал на колени и сжал Мессалину в объятиях. Они покатились по мраморным плитам, окаймляющим бассейн.

Соловей смолк; слышалось только дыхание ветра в верхушках деревьев.

Глава VIII ВИНИЦИЙ

С того дня как Калигула покинул Рим, город вновь обрел спокойствие и безмятежность. Император отправился в короткое путешествие по северу Италии. Он пребывал в прекрасном настроении, незадолго до этого узнав, что Милония Цезония беременна. Его сопровождал Эмилий Лепид, муж покойной Друзиллы, ставший любовником Агриппины и товарищем Калигулы по разврату, которого тот назвал своим наследником на тот случай, если у него самого не будет сына. Император взял с собой и обеих сестер, Агриппину и Юлию Ливиллу, зато оставил в Риме Виниция, мужа Юлии, дабы вольготнее было наслаждаться сестриными прелестями. Император направился по Эмилиевой дороге в Меванию, изумительный город, расположенный среди тучных пастбищ и богатых виноградников при слиянии рек Клитумн и Тиния. Там на императора вдруг нашла блажь предпринять поход против германцев. Преторианская гвардия получила приказ присоединиться к нему, с тем чтобы перейти Альпы и достичь укрепленных лагерей на берегах Рейна. Все решили, что Калигула, жаждущий заслуженной славы, хочет отличиться в войне с германцами, как лет двадцать тому назад прославился его отец.

Благодаря щедрости своего тестя Клавдий смог обеспечить Мессалине достаток и развлечения, о которых она мечтала, хотя стремления в ней жили совсем иные, о чем Клавдий и не подозревал.

Молодая жена твердой рукой взялась за обустройство дома. Она начала с того, что сменила занавеси и обивку сидений, покрывала на ложах и одежду у прислуги. Любя принимать у себя друзей, она с особенным тщанием занялась убранством собственных покоев. Она собрала в своих комнатах дорогую мебель, мурринские сосуды, красиво расписанную греческую глиняную посуду, каменные чаши с резными изображениями, бронзовые чеканные треножники. Столы и ложа покрывали вавилонские и медийские ковры с замысловатыми узорами, а по мозаичному полу были разбросаны яркие подушки. В спальной и смежной с ней комнате для омовений имелись окна с толстыми матовыми стеклами. Это была новая и очень дорогая роскошь, которую философствующий адвокат Сенека с негодованием осуждал. Одной из рабынь надлежало постоянно поддерживать жар в расставленных повсюду курильницах с аравийскими благовониями.

Мессалина, полулежавшая на ложе и слушавшая пение молодой женщины под аккомпанемент двух кифаристок, внезапно встала и хлопнула в ладоши. Высокий крепкий мужчина в короткой тунике из белого льна с оголенным плечом и стягивающим талию широким поясом, на котором висел свернутый хлыст, вошел и замер в ожидании.

— Приведи Аилура, — распорядилась Мессалина.

Человек, поклонившись, удалился. Вскоре он вернулся, держа на поводке нубийского гепарда с выступающими из-под пятнистой шкуры мускулами. Животное, еще совсем молодое, было подарено Клавдием жене, чтобы удовлетворить одну из ее многочисленных прихотей. Родившийся в неволе, зверь был тщательно выдрессирован и быстро привязался к новой хозяйке, словно кошка. Мессалина держала его подле себя, когда принимала гостей, желая таким образом отличаться от других женщин Рима. Гепард, освобожденный от поводка, лег у ног Мессалины, сидевшей на краю ложа. Позволив хозяйке лениво поглаживать себя, он принялся старательно облизывать лапы, потом поскреб когтями пол. Мессалине нравилось чувствовать ногами тепло зверя.

— Госпожа, — сказал раб, — позволю себе напомнить, что в передней ожидает человек, который хочет тебя видеть. Еще пришел раб известить о скором визите Гая Кальвизия Сабина.

— Сабина? Я думала, он в Паннонии! Однако мне бы не хотелось заставлять ждать моего посетителя. Я сейчас же его приму.

Мессалина прошла в соседнюю комнату, где полулегла на ложе со спинкой, прикрытой подушками. Гепард, качая длинным хвостом, последовал за ней и улегся у ног. Мессалина ударом в ладоши позвала рабыню, охраняющую вход в покои.

— Впусти нашего гостя, — приказала она. — Но сперва скажи, что за человек. Ты знаешь, кто он?

— Он заявил, что он ланиста.

Мессалина нахмурила брови, однако сделала рабыне знак одобрения. Она расправила складки своей бирюзовой туники, посмотрела, достаточно ли оголено у нее плечо и поправила цветочный венок, украшавший ее уложенные в узел косы. Она задавалась вопросом, чего мог хотеть от нее человек, профессией которого было обучение гладиаторов. Человек вошел, и Мессалина тотчас оценила его широкие плечи, мощную мускулатуру, стройную фигуру, притом что лицо у него было грубое. Мессалина с любопытством глядела на человека, ведь в Риме обучением гладиаторов ведали прокураторы и в Городе редко можно было встретить этих людей, живущих в провинциях. Ланисты не пользовались доброй славой, поскольку за большие деньги отдавали внаем свою команду для боев, в которых многие гладиаторы погибали. Вошедший, приветствовав Мессалину, обвел ее испытующим взглядом, в котором она прочитала желание.

— Ты заявил, что являешься ланистой, — тотчас начала Мессалина.

Человек кивнул и перевел взгляд на зверя, который зевал, уставив на него свои золотистые зрачки.

— Для чего тебе понадобилось меня видеть? Ты клиент моего мужа?

Он встряхнул головой и наконец решился сказать:

— Я слышал, что ты ищешь мазь, способную быстро излечивать синяки и следы от побоев.

— Да, это так, и еще разрушать волосяные луковицы, чтобы не приходилось без конца удалять волосы. Тебе известен такой состав?

— У меня есть мазь.

— Не знала, что ланиста может одновременно быть и изготовителем мазей.

— В моем деле мази и растирки часто бывают нужны, чтобы лечить гладиаторов, которые получают травмы во время тренировок.

— Ты принес эту мазь?

— Она здесь…

Он достал из маленького мешочка, висевшего у него на плече, глиняный горшочек с заделанной воском крышкой.

— Подойди, — сказала Мессалина.

Он кашлянул и показал на гепарда.

— Не бойся его. Он слушается меня лучше, чем мои рабы. Я бы хотела, чтоб мне так повиновались мужчины, ищущие моей дружбы.

Она говорила, полуприкрыв веки, скользя в сторону ланисты взглядом, который показался ему еще более коварным, чем у гепарда. Он приблизился к ней и протянул горшочек с мазью, предварительно откупорив его. Она поднесла мазь к носу.

— Ты знаешь компоненты? — спросила Мессалина, попробовав мазь пальцем.

— Я знаю, что туда входят свинцовые белила, растительное масло, арника и асфоделюс, но еще и другие редкие растения, причем, каждый компонент особым образом приготовлен. Человек, который делает эту мазь, не хочет раскрывать своих секретов, как ты понимаешь.

Мессалина кивнула.

— Я попробую. Если мазь действительно помогает, я заплачу за нее столько, сколько ты скажешь. А может ли она еще и удалять волосы?

— Она не предназначена для этого, да я, признаюсь, никогда и не применял ее с такой целью. Но я, наверное, смогу тебе помочь. Есть средство на основе воска, которое удаляет волосы. Я знаю куртизанок, которые им довольны.

— Можешь быстро его раздобыть?

— Раздобуду прежде, чем наступит завтра.

— Превосходно. Возвращайся с наступлением темноты. Рабыня встретит тебя у садовой калитки.

Ланиста поклонился, бросив на Мессалину понимающий взгляд, и удалился в сопровождении рабыни, которую та позвала, хлопнув в ладоши.

— Как тебе этот мужчина, Аилур? Понравился? — шепотом сказала Мессалина, почесывая голову зверя.

Гепард участливо глядел на нее.

— Только на аренах можно увидеть такие красивые тела. Он вернется сегодня вечером, я уверена. Этот человек умен, он все понимает с полуслова.

Мессалина вынула из висящего у нее на шее футляра щеточку с короткой щетиной на золотой чеканной ручке и потерла ею ноготь указательного пальца правой руки. Этот ноготь она отращивала со дня свадьбы. Клавдий любил ложиться рядом с Мессалиной и чувствовать, как она медленно ведет ногтем по его спине. Эта новая ласка усыпляла Клавдия — к большому удовольствию его супруги.

Рабыня пришла объявить о прибытии Сабина.

— Дорогой Гай! — радостно воскликнула Мессалина, увидев входящего гостя. — Я думала, ты в Паннонии, а ты, оказывается, здесь, в Риме!

— Ты первая, кому я наношу визит, моя дорогая Мессалина! — заявил Сабин после того, как приветствовал ее. — Я восхищен тем, как ты устроила жилище нашего Клавдия. Оно было строгим и заурядным, а ты сделала его теплым и уютным.

— Сабин, ты мне льстишь… — со смехом отвечала Мессалина.

— Я только что встретил Тетрика, — продолжал Сабин, усаживаясь в кресло. — Он шел от тебя, как он мне сказал.

— Так этого ланисту зовут Тетрик?

— Именно так. Я часто нанимал у него гладиаторов, которых потом показывал на аренах. Он очень ловок. У Клавдия есть намерение устроить для нас гладиаторские бои?

— Вовсе нет. Этот человек пришел предложить мне мазь, которой можно излечивать синяки.

— Ты так сильно бьешь своих рабов?

— Сабин, мне думается, что я очень добра к ним. Я никогда их не бью. Наверное, поэтому они глубоко преданы мне. Нет, это совсем для другого. А еще он должен мне принести средство для удаления всех этих волосков, которые не дают блестеть нашей коже и портят нам, брюнеткам, руки и ноги.

— Мессалина, позволь дать тебе один совет. Тебе надо усвоить, что волосы на теле вбирают в себя энергию и жизненную силу. Если ты их удалишь, ты нанесешь вред себе, своим порывам и даже своим желаниям. Не случайно грудь, руки и ноги у сильных мужчин волосаты, как и низ живота у мужчин и женщин. Там заключается основная жизненная сила мужчины и там сосредоточиваются его желания; но через это место и женщины рожают детей.

Мессалина расхохоталась:

— Знаешь, Сабин, я беременна уже три месяца. Если я тебя правильно поняла, ты хочешь, чтобы я, следуя этой несуразной теории, перестала ухаживать за своим телом и удалять волосы? Я и не знала, что женщины Греции и Востока, а также куртизанки, о которых говорят, что они удаляют все до последнего волоска, лишены энергии. Уж не у паннонийцев ли ты набрался всей этой ерунды, мой дорогой Гай?

— Такие рекомендации можно вычитать у физиологов. И потом моя светлой памяти матушка, следуя их советам, завела обыкновение почти ежедневно купаться в молоке ослицы. Оно проникает в кожу и делает ее упругой, и, хоть и приходит старость, морщины не появляются и после родов кожа на груди и на животе не обвисает.

— Я охотно попробую молочные ванны, хотя это удовольствие мне представляется дорогим. Но неужели ты явился ко мне только затем, чтобы обсудить эти замечательные идеи?

— Да будет тебе известно, Мессалина, что это цезарь вызвал меня из Паннонии. Под тем предлогом, что моя жена Корнелия ведет скандальную жизнь и развратничает со всеми военачальниками из моих легионов. Калигула в качестве блюстителя нравов — это потеха для всей империи. Боюсь, другая причина побудила императора удалить меня из провинции и от преданных мне войск.

— Ты полагаешь, что Клавдий имеет достаточно влияния на Калигулу, чтобы заставить его изменить свое намерение в случае, если он надумал тебя погубить?

— Я слишком хорошо знаю, Мессалина, что никто не может заставить Калигулу изменить свое намерение, если идея уже засела у него в голове, кроме разве что Мнестера, которого он при всех целует в губы, чтобы продемонстрировать, как он уважает этого комедианта и ни во что не ставит римлянина из сенаторского сословия. Я скорее пришел спросить, не доходили ли, случаем, до тебя или до твоего супруга слухи о том, как император предполагает обойтись со мной.

— Сама я вижу Калигулу очень редко, да и то стала видеть только после замужества. Но я могла бы расспросить о тебе Клавдия.

— А если он ничего не знает, мог бы он справиться обо мне у цезаря, как только тот вернется из Германии? Разумеется, с осторожностью.

— Со всей осторожностью, Сабин, тебе ведь слишком хорошо известно, что такой шаг связан с риском тебя погубить. Но не надо слишком беспокоиться. Быть может, Калигула просто хочет отведать прелестей твоей супруги. Одно то, что она слывет распутницей, бередит его воображение. Кстати, это единственное достоинство Цезонии. А поскольку она должна родить ему ребенка, он, несомненно, женится на ней, так что скоро у нас будет премиленькая императрица.

— Если все дело в том, чтобы забрать у меня Корнелию, то я ее охотно ему уступлю! — воскликнул, поднимаясь, Сабин.

Мессалина тоже встала и проводила его до двери. У порога Сабин взял ее руки и поднес к губам.

— Счастливчик Клавдий, — вздохнул он, — что имеет такую жену, как ты, — красивую, деликатную, верную! А моя, носящая имя матери Гракхов, одной из самых добропорядочных римлянок, обманывала меня столько раз, сколько минуло дней после нашей свадьбы.

Мессалина загадочно улыбнулась ему, прежде чем ответить:

— Если ты не в силах ничего с этим поделать, кроме как развестись, можешь хотя бы отвечать ей тем же, Сабин.

Она так и не поняла, уловил ли Сабин намек, который она подпустила в свой совет. В ответ он улыбнулся и удалился в сопровождении рабыни.

Мессалина направлялась к ложу, когда рабыня-сирийка, которую она сделала своим доверенным лицом, пришла ей сообщить, что кто-то ожидает ее в спальне. Там действительно имелась дверь, которая вела в другую комнату, а оттуда — в сад. Таким образом, Мессалина могла впустить к себе кого угодно без того, чтобы гость шел через главный вход, где его видела вся прислуга.

— Хорошо, — ответила Мессалина. — Закрой дверь, и если муж захочет увидеться со мной, скажи, что у меня есть для него сюрприз и я сама приду к нему.

Молодая сирийка кивнула, понимающе улыбнулась и вышла из комнаты, закрыв за собой обе створки эбеновой двери.

Мессалина погладила гепарда:

— Сиди здесь и держи ухо востро, Аилур. Твоя хозяйка идет на свидание с любовником.

Марк Виниций, супруг Юлии, лежал на Мессалиновом ложе и развлекался тем, что обрывал лепестки роз, которых он принес целую охапку. Родом из Калов, богатого города в Кампании, долгое время являвшегося административным центром южной Италии, Виниций еще совсем молодым снискал себе столь громкую славу искусного оратора, что Тиберий на нем остановил свой выбор, когда шесть лет назад решил выдать замуж свою внучатую племянницу Юлию Ливиллу. Мессалина, став женой Клавдия, завязала отношения с императорской семьей и познакомилась со своими дальними родственницами, Агриппиной и Юлией, и их мужьями. Молодость Виниция, его нежное лицо и изящество слога тотчас прельстили Мессалину. И Виниций не остался равнодушен к красоте молодой женщины и вскоре сделался ее любовником. С той поры как Калигула отправился в Германию, взяв с собой обеих сестер, Виниций, пользуясь совершенной свободой, навещал свою возлюбленную почти каждый день.

— Я встретил Клавдия в термах, — сообщил он Мессалине. — Он явился туда, когда я уже собирался уходить. Не думаю, чтобы он вернулся раньше, чем к вечеру.

— Что мне за дело, когда он вернется! — заявила Мессалина, расстегивая пряжку на его тунике. — Ты же знаешь, что он не посмеет прийти ко мне в спальню без того, чтобы рабыня не проводила его с моего согласия. К тому же Аилур в соседней комнате, а Клавдий дрожит от страха перед этим прелестным зверьком, точно это сам Цербер, стерегущий вход в царство мертвых.

— Тогда как здесь скорее остров счастливых, — смеясь, добавил Виниций, когда Мессалина устраивалась рядом с ним.

Склонившись над ней, он продолжал срывать лепестки роз и бросать на нее, потом осторожно потрогал ее уже слегка выпуклый живот.

— Как поживает наше будущее дитя? — осведомился он.

— Лучше всех на свете, мой Марк. Но я повторяю, что не знаю, твой он или Клавдия?

— Или еще чей-нибудь?

— Не думаю. Надеюсь, что он твой. Меня будет раздражать, если он станет походить на этого обрюзгшего пустомелю Клавдия.

Мессалина любила находиться в объятиях Виниция: хоть он и не демонстрировал грубо свою страсть — чего она вовсе не была противницей, — он проявлял мягкость, к которой она была восприимчива, и свои нежные ласки сопровождал любовными словами, услаждающими ее чувственность.

Виниций пробыл у нее до заката и ушел через потайную дверь в тот самый момент, когда рабыня-сирийка пришла известить Мессалину о возвращении Клавдия.

Мессалина отправилась в невольничий квартал. Еще утром торговец, у которого она уже покупала рабов, предложил ей двух девушек, привезенных с Востока, еще девственниц, но уже сведущих в искусстве любви. Торговец знал вкус Клавдия и догадался, что Мессалина намеревается приобрести этих двух «чудесниц», как он их определил, для своего супруга.

По распоряжению Мессалины девушек, которых звали Клеопатра и Кальпурния, хотя они не были ни римлянками, ни македонками, тщательно отмыли, удалили волосы на теле, причесали и одели в белые туники из такой легкой материи, что сквозь нее просматривались их загорелые тела с уже развитыми формами. Глядя на них, таких красивых, Мессалина ощутила в глубине души уколы ревности, но она примирилась с этим, убедив себя, что с такими чувственными девицами в постели Клавдий оставит ее в покое.

Мажордом Клавдия пришел сообщить, что господин уже облачился в домашнюю тунику и желает видеть супругу; еще он с нетерпением ожидает трапезы. Отдав последние распоряжения, Мессалина направилась в триклиний, где нашла Клавдия, уже возлежащего за столом. Поцеловав его в лоб, она заняла место напротив. Следом за ней появились две новые рабыни, неся блюда с минтурнскими крабами, кнелями из хвостов лангуста под рыбным соусом, грушами и яйцами по рецепту знаменитого Апиция, который покончил жизнь самоубийством лет десять тому назад, едва достигнув пятидесяти пяти лет, когда выяснил, что его состояние не превышает десяти миллионов сестерциев, и испугался, что умрет с голоду; родосским осетром под мятным соусом, с ягодами сумаха и руты, египетскими мидиями, приготовленными в винном соусе с добавлением рыбной приправы, мелко нашинкованного лука-порея, тмина и чабреца. Девушки расположили яства на столе, после чего обмыли руки и ноги Клавдия, который расплылся в восхищенной улыбке, когда Мессалина представила ему двух новых служанок и, расхваливая их, заметила, что они хоть и девственницы, но способны доставить ему столько удовольствия, как если бы они были опытными куртизанками.

Клавдий, большой любитель, как и все римляне, всевозможных даров моря, потер руки и приступил к еде, взглядом оценивая прелести обеих девушек и не лишая себя удовольствия погладить их, когда они прислуживали ему.

— Ты сделала мне отличный подарок, — сказал он Мессалине, уписывая за обе щеки груши с медом и тмином.

— Мой любимый Клавдий, — отвечала Мессалина, видя, что время идет, и думая о своем ланисте, — если ты хочешь сохранить всю остроту ощущений и в полной мере насладиться прелестями этих двух красоток, я советую тебе оставить еду и отвести их в свою спальню… не забыв прихватить с собой кувшин фиалкового вина.

— Разумный совет, Месса, — согласился Клавдий. — Я доедаю эти превосходные груши, и мы отправляемся в спальню.

Едва Клавдий удалился, опираясь на плечи девушек, как Мессалина поспешила к себе. В ее спальне уже находился ланиста, которого впустила рабыня-сирийка. Он сидел на краю табурета перед мраморным столом с красиво изогнутыми бронзовыми ножками; на столе стояли поданные ему фрукты, сладости и вино. Когда Мессалина вошла, он встал и вытер губы тыльной стороной ладони.

— Ты пришел вовремя, это хорошо, — заметила Мессалина.

— Я принес крем для удаления волос, который ты просила, — начал он, показывая на маленький горшочек, стоящий на столе.

— Я испробую его… позже.

Она повернулась к нему спиной, подошла к ложу, без каких-либо церемоний расстегнула тунику и уронила ее к ногам, обнажив себя целиком. Повернувшись лицом к ланисте, она распустила волосы и легла на спину, слегка закинув руки за голову и разведя ноги, приглашая к наслаждению. Такой призыв придал бы мужественности даже дряхлому старику. Отбросив нерешительность, Тетрик, который поначалу не был полностью уверен в том, чего от него ждут, торопливо сбросил обежду и лег на Мессалину. Она сверлила его взглядом, отдаваясь и дразня одновременно. Тотчас инстинкт силы и власти взыграл в нем. Он так сильно сжал ей запястья, что она застонала, а потом шепотом проговорила:

— Сделай мне больно, избей меня, словно я один из твоих гладиаторов, и потом овладей мной.

Ланиста понял, почему ей понадобилась мазь, которую он готов был ей поставлять хоть целыми амфорами, и постарался не обмануть ее ожиданий.

Мессалина уснула немного позже того, как прокричал петух, — побитая, уставшая, но все еще не усладившая сполна свою ненасытную плоть.

Разбужена она была внезапно рабыней. Солнце стояло уже высоко, и теплый ветерок задувал в окно, приподнимая легкие занавески. У изголовья стояла сирийка.

— Госпожа, — проговорила рабыня, — прости, что я нарушила твой сон, но господин у дверей твоих покоев. Он хочет видеть тебя…

— Пусть немного подождет, — ответила Мессалина, садясь на ложе и оглядываясь, чтобы убедиться, что Тетрик действительно ушел.

— Я сказала ему, что ты спишь, но он уверяет, что дело важное и что я должна даже разбудить тебя, поскольку он хочет говорить с тобой немедленно.

— Что он может мне сообщить такого важного? — удивилась Мессалина.

Она села, навалившись грудью на подушки и тщательно завернувшись в одеяло.

— Впусти его, но сначала принеси мне гребень и зеркало.

Она поправляла прическу, когда Клавдий вошел. Он поцеловал ее в лоб и, плюхнувшись на край ложа, объявил:

— Месса, на Калигулу готовилось покушение.

— Возможно ли это? — воскликнула Мессалина, и в голосе ее чувствовалось больше радости, чем тревоги.

— Заговор сумели раскрыть.

Клавдий вытирал блестевшие на лбу капельки пота подолом своей широкой туники.

— Когда ты узнал об этом?

— Ко мне только что приходили двое сенаторов.

— Заговорщики известны?

— Кажется, Лентул Гетулик и Эмилий Лепид были организаторами заговора. Гетулик командовал четырьмя легионами в Германии. Это благодаря ему Лепид заручился поддержкой легионеров. Как бы то ни было, а оба уже казнены.

— Ты говоришь, Эмилий Лепид? Муж Друзиллы?

— Добавь еще — любовник Агриппины, она не скрывала своей связи с ним, как и с Софонием Тигеллином. Агриппину и Юлию тоже обвинили. Кстати, Калигула оповестил о своих решениях письмом, которое направил в сенат: Гетулик и Лепид приговорены к смерти, Агриппина, Юлия и Тигеллин будут сосланы, но в ссылку отправятся через Рим. Калигула хочет, чтобы Агриппина на всем пути держала в руках урну с прахом своего любовника.

— Если я правильно поняла, этот заговор был подготовлен Лепидом и Агриппиной из-за будущего материнства Цезонии, — заключила Мессалина. — Рождение этого ребенка лишает Лепида всякой надежды когда-либо взойти на трон, которым его манил Калигула. Ясно, что в случае смерти Калигулы Агриппина вышла бы замуж за Лепида и таким образом стала бы императрицей.

— Да, именно здесь кроется причина заговора, однако я опасаюсь, как бы гнев Калигулы не пал еще и на многих других людей.

— Кого ты имеешь в виду?

— Прежде всего Кальвизия Сабина. Я узнал, что Калигула вызвал его в Рим. Якобы потому, что его жена подает дурной пример в управляемой им Паннонии. Корнелия — сестра Гетулика, и я не удивлюсь, если выяснится, что Гетулик сговорился с Сабином соединить свои четыре легиона с его двумя, чтобы помочь Лепиду завладеть империей и удержать власть.

Мессалина подумала, что Клавдий, когда он того хочет и когда он натощак, рассуждает здраво и убедительно.

— Клавдий, — помолчав, сказала она, — мы можем только радоваться, что Калигула пронюхал о заговоре. Лепид таким образом устранен, и теперь остается лишь два наследника: ребенок, которого, быть может, заимеет Калигула, и…

Она сделала паузу, видя, что Клавдий внезапно побледнел.

— И кто? — проговорил он.

— И ты, Клавдий… Именно ты должен был законно получить власть после Тиберия, поскольку ты старший в императорском доме и в твоих венах течет кровь Октавии, сесты Августа, и Марка Антония, племянника нашего великого Цезаря.

— Месса, ни в коем случае нельзя, чтобы Калигула прознал о таких разговорах. Этого будет достаточно, чтобы предать нас смерти, ведь в нас течет одна кровь и наш будущий ребенок сможет по праву претендовать на власть, в отличие от того, которого родит на свет эта потаскуха Цезония. У нас даже есть основания опасаться, что Калигула воспользуется этим заговором, чтобы избавиться от нас.

Это предостережение вдруг напомнило Мессалине, что накануне Кальвизия Сабина могли видеть какие-нибудь соглядатаи, когда он входил к ним в дом. Она порадовалась, что еще не говорила мужу об этом визите и о просьбе Кальвизия.

— Сенаторы решили направить к Калигуле делегацию с поздравлениями. Меня назначили главой делегации. Я должен ехать немедленно. Как я был бы рад, если б мог отказаться! Никогда не знаешь, как вести себя с Калигулой и как он примет делегацию, какой бы почетной она ни была. Но если он узнает, что я отказался, он способен принудить меня вскрыть себе вены. Досадно было бы пережить Тиберия ценой такого двуличия, чтобы стать жертвой прихоти собственного племянника.

— Ты действительно не можешь отказаться, — признала Мессалина с тем большей охотой, что такое путешествие должно было надолго удалить Клавдия из дому.

— Боги безжалостны ко мне, — вздохнул Клавдий. — Мы так спокойно жили, ты подарила мне этих двух рабынь, благодаря которым я испытал много приятнейших мгновений… Так нет же, я должен нестись по грязным дорогам Галлии в туманную Германию, чтобы сносить обиды от Калигулы.

— Возвращайся поскорей, — сказала она, тяжело вздохнув, когда он наклонился к ней, чтобы поцеловать перед отъездом.

Тотчас после ухода мужа Мессалина позвала служанок, чтобы они помогли ей собраться в дорогу. Она решила тайно посетить Кальвизия Сабина. Ей хотелось знать, был ли он замешан в заговоре, и она пообещала себе использовать все средства, чтобы добиться от него откровенности. Любопытство брало в ней верх над риском, с которым был сопряжен этот визит, и перспектива оказаться в объятиях мужчины, способного выступить против императора, необычайно возбуждала ее. Она вспомнила непокорную шевелюру старого проконсула, и уже как будто ощущала прикосновения его рук.

Пока рабыня причесывала ее, она тем не менее задавалась вопросом, как такой скромный и рассудительный человек мог вынашивать мысли об убийстве. Ей пришло в голову, что Сабин был вызван в Рим прежде, чем раскрылся заговор. Вскоре она убедила себя, что он в этом деле посторонний, однако это не мешало ему попасть в критическую ситуацию. Он лишился благосклонности императора, а его шурин приговорен к смерти. Не только честь Сабина, но и его жизнь были в опасности. Ей еще больше захотелось очутиться в объятиях человека, который вскоре может подвергнуться преследованию и почувствовать себя отчаянно одиноким.

Глава IX КЛАВДИЙ-ИМПЕРАТОР

Наместник Сирии, Петроний, разразился хохотом, читая конец письма, посланного ему Калигулой и составленного в следующих выражениях:

«…Поскольку ты предпочел моим распоряжениям подношения, которые сделали тебе евреи, и осмелился служить им и угождать, я велю тебе самому решить, что тебе остается сделать, чтобы испытать мой гнев. Знай, что я намерен использовать твою персону в назидание нынешним и будущим деятелям, дабы они знали, что приказания сына Юпитера не могут остаться неисполненными».

Послание было подписано «Гай Цезарь Император» и датировано 5-м днем перед январскими календами в год 793-й от основания Рима, иначе говоря, 27 декабря 40 года христианской эры, когда месяц февраль был уже не за горами.

Письмо это являлось побуждением к самоубийству, в манере цезарей, и Петрония это не удивило.

В начале прошлого года греки и евреи из Александрии направили, каждые со своей стороны, делегации к императору. Греки просили, чтобы евреи считались в городе чужеземцами, чтобы их обязали почитать императора так, как почитают его подданные империи, и чтобы вновь прибывшим из Иудеи запрещалось селиться в городе, основанном Александром Великим. В свою очередь евреи добивались свободы отправления своего культа, сохранения налоговых льгот, которыми они пользовались, в отличие от египтян, и которые приравнивали их к грекам, но в особенности они надеялись убедить Калигулу отказаться от того, что являлось для них самым большим святотатством: установить в одном из иерусалимских храмов, посвященном их богу, статую императора в образе Юпитера. Руководить посольством из десяти человек было поручено Филону, еврею из богатой александрийской фамилии, знатоку и толкователю законов, а также знатоку учения Платона, диалектику которого он использовал для защиты своей веры. В противоположность Филону, его старший брат Гай Юлий Александр не сохранил в себе живой веры и стал римским гражданином. Он получил в банке огромные средства. Пользуясь покровительством Антонии, матери Клавдия, и наделенный правом управлять ее имуществом, он добился должности арабарха Александрии — главного казначея; это ему было поручено устанавливать местные налоги. Еврейские посланники рассчитывали на поддержку его и Агриппы, который получил от Калигулы царство в Палестине. Однако Калигула не преминул осыпать еврейское посольство сарказмами. «Вы — те самые недруги богов, которые не признают моей божественности и поклоняются какому-то безымянному богу?» — перво-наперво спросил у них Калигула. Он не мог забыть, что в городе Ямния, в Палестине, которая являлась владением императрицы Ливии и с той поры управлялась римским прокуратором, евреи разрушили алтарь, посвященный Калигуле и возведенный греками. Произнеся эти мало обнадеживающие слова, император плюнул в знак презрения к еврейскому богу, чем поверг в испуг посланников, расценивших это как невиданное кощунство.

Иудея и даже многие города на востоке Римской империи были как никогда взбудоражены соперничеством между греками и евреями. На Петрония была возложена деликатная миссия установить статую императора в иерусалимском храме. Как и другие наместники в восточных провинциях, Петроний не хотел исполнять приказ, могущий поднять на бунт все еврейское население, и с отвращением думал о том, что в таком случае придется вести трудную и бесславную войну, ставка в которой будет столь ничтожна. Тем не менее правителю Сирии надлежало во главе двух легионов без особой спешки покинуть свою столицу Антиохию и направиться в Сидон. Ремесленникам этого города он поручил изготовление статуи Юпитера-Калигулы. Затем он остановился в Птолемаиде, на побережье, куда к нему пришли евреи, чтобы выразить решимость скорее умереть, чем позволить совершить святотатство. Тогда он направился в Тибериад, где новые посланцы евреев приходили умолять его отказаться от осуществления замысла. Тем временем крестьяне Галилеи бросили свои посевные работы, а Калигула вознамерился посетить Финикию и Египет. Император, вначале с доверием относившийся к решениям своего наместника, теперь хотел наказать его за увертки.

— К счастью, боги избавили нас от этого безумца, — прошептал Петроний.

Он сел в кресло без спинки с изогнутыми ножками, и развернул папирусный свиток, на котором Калигула написал на редкость длинное письмо.

«И ты, Петроний, которому я полностью доверял, тоже меня предал. Разве это не предательство — медлить с выполнением моих приказаний и силой не заставить этих несчастных евреев почитать своего императора? Дела идут плохо с тех пор, как Гетулик дерзнул составить заговор против моей священной персоны при пособничестве членов моей семьи. Мне не доставило радости казнить моего шуринаЛепида, коего я сделал своим преемником, Гетулика и моего двоюродного брата Птолемея, царя Мавретании. А с какой болью я отправил в изгнание на Понтийские острова моих возлюбленных сестер, и как прискорбно мне было узнать, что Кальвизий Сабин и его жена покончили жизнь самоубийством, дабы избегнуть позорного для них процесса! Так эта Корнелия доказала, что в ней было больше смелости, чем добродетели.

Похоже, сенат боится меня. Что ж, «пусть ненавидят, лишь бы боялись»! Прежде всего надлежит повиноваться императору. Поэтому сразу же после смерти Гетулика я занялся Рейнской армией, командование которой доверил Гальбе. Мой выбор оказался удачным: он проявил себя блестящим военачальником и преданным слугой империи.

В начале этого года, когда меня в третий раз назначили консулом, Цезония подарила мне дочь. Немного терпения — и у вашего императора тоже будет наследник. Разве не исполнил я таким образом первейший долг государя — обеспечил продолжение рода?

Конечно, меня можно в чем-то упрекнуть. Так, галлы жаловались, что я установил новые налоги. Но каким образом сохранять и расширять империю, если не тратить значительных средств на содержание армии? Эти неотесанные галлы укоряли меня за то, что я предал смерти одного из них, юного Юлия Сасерда, якобы для того, чтобы завладеть его богатством, тогда как он был сообщником Гетулика, как и Птолемей. Но разве сам я не продал часть своего наследственного имущества для удовлетворения нужд легионов?»

Петроний прервал чтение и задумался. Ему казалось, что Калигула пытается оправдаться — не только перед ним, но еще и перед народом, поскольку император не сомневался, что письмо это будет обнародовано.

Он стал читать дальше, одновременно поедая принесенное слугой фруктовое мороженое, которое готовилось с помощью ливанского снега.

«В ту пору как император сражается на Рейне, а потом отправляется завоевывать остров Британию, сенаторы проводят время в термах, на пирушках, смотрят ристания на колесницах и гладиаторские бои. Правда, они так трепещут передо мной, что послали ко мне моего дядю-глупца с поздравлениями, точно я малый ребенок, хотя в глубине души они наверняка сожалели, что я не пострадал от заговора. И в особенности этот лицемер Клавдий! Вот почему я велел бросить его одетым в Рейн. Но он умеет плавать».

Петроний не мог удержаться от смеха, вспомнив о купании Клавдия, как, впрочем, и о военных подвигах Калигулы в Германии. Стремясь убедить всех, что он идет по стопам своего овеянного славой отца, Калигула, как всем было известно, велел служившим в его охране германцам, облачившись в варварскую одежду, перейти Рейн и имитировать нападение. Когда он обедал со своими военачальниками и свитой, назначенные им люди явились сообщить ему, выказывая сильный испуг, что неприятель готовится напасть на него. С друзьями и всадниками из преторианской гвардии он бесстрашно бросился в соседний лес. Лжевраги обратились в бегство, а Калигула велел срубить маленькие деревца и поднять их, будто бы это трофеи. Затем он при свете факелов вернулся в лагерь и стал обвинять находившихся там людей в подлости и трусости. Зато те, которых он увел с собой, получили в награду венки.

Тон письма становился более резким.

«Вокруг меня в Риме плетут заговоры. Я не могу довериться никому, даже тебе…»

Далее следовал приговор.

Петроний, погрузившись в размышления, выронил свиток из рук.

«От чего может зависеть жизнь! — думал он. — Проживи Калигула на двадцать семь дней дольше или получи я это письмо за несколько дней раньше известия о его гибели — и… А теперь мне остается только ждать решений нового властителя Рима Клавдия Цезаря. Но не может же он, в самом деле, начать правление с казни своих наместников!»

Клавдий неожиданно вознесся на вершину власти, и в первые же дни этот вялый, бездеятельный человек, до недавней поры деливший свое время между попойками, женщинами и учеными занятиями, проявил себя как энергичный государь, пекущийся о чести своей семьи и об общественном благе. Весь день занятый государственными делами, он часть ночи отдавал чтению, размышлению, написанию своего рода дневника, который вел уже много лет и где описывал важные события в жизни своей и в особенности Рима. Он справедливо полагал, что события, предшествовавшие смерти его племянника, достойны быть записанными, и посвятил этому делу много ночных часов.

Почти месяц минул с того момента, как он взошел на императорский трон, а ему казалось, что это произошло только вчера, — настолько занят он был все это время. Уже много дней он не прибавлял ни строчки в своем дневнике. В тот вечер Мессалина рано ушла к себе, и у него появилось желание продолжить записи, которые отныне он мог считать историческим трудом с тем же основанием, что и знаменитое завещание Августа.

Клавдий уселся за рабочий стол — тот самый, из цитрона, подаренный Калигуле мавританским царем, который он давно жаждал заполучить. Он достал из бронзового ларчика, украшенного рельефными изображениями, свитки со всевозможными записями и развернул тот, который содержал его ночные откровения. Затем он пододвинул маленький бронзовый канделябр, к которому были подвешены два двойных фитиля, льющие на стол слабый свет. Взгляд его упал на следующие строки:

«Калигула не мог избежать заговоров, к коим побуждало людей его поведение. После раскрытия заговора Гетулика он арестовал и подверг пыткам Аниция Цереала и Секста Папиния, обвинив их в подготовке нового заговора. Как раз в это время у меня родилась дочь Октавия. Он приказал казнить Папиния и своего квестора Бетилиена Басса, когда мы собрались в его дворце на вечернюю трапезу. А чтобы они не беспокоили нас своими криками, он велел заткнуть им рты губкой. Потом он казнил Бетилиена Капито, отца своего квестора, за то, что тот закрыл глаза, чтобы не видеть мучений сына. Безумие и высокомерие императора достигли такой степени, что он уже беспрестанно злоупотреблял властью. Самое большое удовольствие он получал тогда, когда унижал и терроризировал людей, даже насиловал их чувства. Так, на наш ужин он пригласил некоего Пастора, у которого только что был казнен сын, и потребовал, чтобы он выглядел веселым, иначе лишится и другого сына. А чем еще объяснить, как не расстройством ума, постоянное преследование философов, какую бы теорию они ни проповедовали? И почему он в конце концов пощадил своих вольноотпущенников Каллиста и Апелла, тоже участвовавших в заговоре? Потому, что они поклялись в своей невиновности? Скорее потому, что вместе с ним предавались разврату. Пощадил опасных врагов. В своем безумии он не замечал, что сам роет себе могилу. Не только тем, что увеличивает налоги и пошлины, но и тем, что из-за его выходок никто не мог чувствовать себя в безопасности. У меня в ушах все еще звучат жалобы всадников, когда Гай 1 января потребовал с каждого из них по динарию себе в качестве новогоднего подарка, а ведь, прийдя к власти, он сократил эту сумму до одного асса! Его обзывали сквалыгой, а он за один день собрал восемьсот тысяч сестерциев! Со временем все стали желать его смерти и в особенности люди значительные, которых он постоянно унижал. Так было с Хереей, трибуном преторианской когорты, старым солдатом, верно служившим при Августе и Тиберии. Калигула любил издеваться над ним, называть его трусом и бабой. Мой дядя Тиберий сказал однажды о Калигуле: «Я вскармливаю змею для римского народа», и еще он говорил, уничтожив почти всех мужчин в нашей семье, что оставляет в живых Гая на погибель себе и всем. В Херее Калигула вскармливал змею на свою погибель… и на наше счастье.

Занималась заря нового года, для римского народа зловещая. Множество людей из сенаторских фамилий было казнено, наместники приговорены к смерти, даже жизнь трибунов преторианских когорт была под угрозой. Но Калигула планировал отправиться на Восток, где он мог встретить непоколебимую преданность солдат. Заговорщики решили действовать быстро. Я убежден, что Валерий Азиатик, Анний Винициан, а также Апелл и Херея входили в число инициаторов заговора. Уж не намеревались ли они после смерти Калигулы восстановить республику?»

Клавдий зачеркнул имя Апелла и, написав сверху имя Каллиста, продолжил чтение.

«Я не располагаю против них никакими доказательствами. Я пощажу этих людей. Но я должен устранить Кассия Херею. Плохо, когда остается в живых убийца императора, и мне следует опасаться его влияния на преторианцев. Может, он хотел, чтобы я тоже был предан смерти? Что касается Корнелия Сабина, то тут, мне кажется, уместно продемонстрировать свое великодушие.

Сами боги приговорили Калигулу. Много было знаков небесного гнева. В Капуе в мартовские иды молния ударила в Капитолий, а в Риме — в небольшой храм Аполлона на Палатине. Во время принесения жертвы, незадолго до смерти, Гай был забрызган жертвенной кровью. Напрасно он считал себя способным отвратить злую судьбу. Антийские оракулы предрекли, что ему следует остерегаться некоего Кассия, и он велел убить Кассия Лонгина, проконсула в Азии. Он забыл, что Херею тоже зовут Кассием».

На этом дневник Клавдия обрывался. Он взял тростник, опустил кончик в чернильницу с красными чернилами и крупными буквами вывел:

«Я пришел к власти в восьмой день до февральских календ.

Калигула с головой ушел в приготовления Палатинских игр, посвященных памяти Августа. Рядом с дворцом был сооружен деревянный театр для приглашенных семей патрициев. Там давали две пантомимы: «Кинир и Мирра», о кровосмесительной любви Кинира и Мирры, что напомнило Калигуле его дорогую Друзиллу, и «Лавреол», страшную историю, в которой преступника бросали голым к разъяренному медведю и тот раздирал его на части. Разве случайно Мнестер читал фрагменты из той самой греческой трагедии, в которой речь шла о надвигающейся смерти некоего властителя и которую четыре века назад читал великий афинский актер Неоптолем во время пира, устроенного Филиппом Македонским незадолго до того, как он был убит Павсанием?

Калигула не распознал ни одного знамения и был весьма доволен представлениями. На следующий день, после полудня, он наслаждался пением и танцами молодых людей из Малой Азии и с удовольствием смотрел представление, в котором эфиопские и египетские актеры изображали сцены из загробной жизни. В восьмом часу утра он подумал, не пойти ли позавтракать, поскольку плохо переварил ужин накануне. Мы побудили его немного пройтись, дабы облегчить пищеварение, как советовал Цицерон. Прогуливаясь, он забрел в сводчатый зал, где приехавшие из Азии дети упражнялись перед представлением. Он остановился, чтобы похвалить их и воодушевить, и, если бы их наставник не заявил ему, что они умирают от холода и должны упражнениями разогреть себе мышцы перед выходом на сцену, он вернулся бы обратно и велел бы тотчас же начинать спектакль. И это, без сомнения, спасло бы ему жизнь, поскольку его все время окружали верные ему германцы. Но Калигула посчитал, что ему не грозит никакая опасность, и оставил германцев позади.

Херея и я следовали за Калигулой. Корнелий Сабин, направляясь к нам, велел оттеснить толпу, якобы для того, чтобы дать нам дорогу, и тотчас же после этого ко мне подошли два центуриона и о чем-то заговорили, не помню о чем, так что я отстал. Корнелий Сабин остановился перед Калигулой и спросил у него пароль дня. «Юпитер!» — ответил император. В тот же миг Херея с криком «Получай свое!» нанес ему сзади удар. Раненный в затылок, Гай упал на колени. Сабин пронзил ему грудь, а Херея раздробил челюсть, когда тот повернул к нему голову. Калигула с криком упал на землю, и заговорщики нанесли ему еще тридцать ударов кинжалами, хотя на шум прибежали носильщики с шестами и германцы-телохранители. Я оцепенел от страха».

Клавдий зачеркнул это невольное признание и продолжал:

«Цезония, оставшаяся позади, с воплями бросилась к Калигуле, держа на руках свою дочь Друзиллу. Херея тотчас дал приказ убить Цезонию, что и сделал преторианец, а центурион размозжил голову ребенка о ближайшую стену».

Клавдий глубоко вздохнул, мысленно увидев стену, забрызганную кровью малышки Друзиллы. Он встал, чтобы размять ноги, и глянул в окно. Ему казалось, что земля еще пахнет кровью, и место, где совершилось убийство, то и дело возникало у него перед глазами. Ночь была темной, холод — пронизывающим. Он почувствовал озноб и пошел за плащом. Завернувшись в него, он снова сел за рабочий стол. Среди окружающего ночного спокойствия жуткие сцены бередили его память.

«На Палатине в одно мгновение поднялся страшный переполох, слышались крики перепуганной толпы. Германцы-охранники в слепой ярости перебили многих заговорщиков и даже сенаторов, которые оказались всего лишь свидетелями убийства. Новость распространилась по Риму быстрее пожара, но римляне не осмеливались радоваться: они боялись, что известие — ложное, пущенное самим императором, чтобы узнать, кто станет ликовать по поводу его смерти. Я воспользовался беспорядком и удалился, страшась, как бы заговорщики не принялись за меня. Я очутился в маленькой столовой, оттуда по галерее выбежал на террасу и спрятался за занавесью у двери. Вскоре там появились воины, преследовавшие убийц, и один из них заметил мои ноги. Он встал перед занавесью и велел мне показаться. Я дрожал всем телом, не в силах исполнить его требование. Когда он сорвал занавесь, я упал на колени и стал молить о пощаде».

Клавдий прекратил писать, размышляя о том, что такое признание наносит ущерб достоинству императора, и, решив вымарать последние строки, продолжал:

«Он приветствовал меня как императора и подвел к своим товарищам, которые посадили меня в носилки и подняли на плечи, поскольку носильщики разбежались. Мы проследовали через весь город в их лагерь, и узнававшие меня люди выражали жалость, словно я двигался навстречу своей смерти. Я провел ночь в тоске, не зная намерений окружавших меня преторианцев и не понимая, являются ли они моими стражниками или телохранителями. Тем временем консулы созвали сенаторов, чтобы обсудить вопрос о восстановлении старых республиканских институтов, а подчиняющиеся им городские когорты заняли форум и Капитолий. Народные трибуны явились в лагерь и потребовали, чтобы я отправился на форум и высказал свое мнение. Воины, доставившие меня в лагерь, настоятельно советовали не подчиняться, поскольку существовала угроза моей жизни. Я велел ответить трибунам, что меня удерживают в лагере силой и я не могу удовлетворить их просьбу.

Сенаторы, требовавшие восстановления республики, — среди которых был и Валерий Азиатик, публично выразивший сожаление о том, что не он убил императора, — не составляли большинства. Между сенаторами начались распри, народ же громкими криками требовал единственного властителя. Общественные ораторы утверждали, что лучше деспотизм одного императора, чем деспотизм аристократии, которая займет все общественные должности и одна будет пользоваться богатствами империи. Ко мне даже пришли сказать, что мое имя у всех на устах, поскольку народ хочет сына Друза и брата Германика. Толпа пришла к лагерю преторианцев, пребывавших в нерешительности. Я вспомнил, что Цезарь и Август обеспечивали себе преданность легионов тем, что раздавали им деньги и земли. Я склонил преторианцев на свою сторону, пообещав каждому по пятнадцать тысяч сестерциев. Они тотчас восторженно приветствовали меня и принесли клятву в верности. Потом они представили меня народу, который, в свою очередь, устроил мне овацию. Видя колебания сената и пожелания народа, воины городских когорт присоединились к преторианцам. Сенаторам ничего не оставалось, как утвердить их решение. Таким образом, после полудня на восьмой день до февральских календ, на двадцать пятый день января, сенат вручил мне всю полноту власти.

Вольноотпущенники Калигулы сожгли его тело в Ламиевых садах, на Эсквилине. Я с удовлетворением узнал об этом — все-таки он мой племянник. Я не могу допустить, чтобы существование императорской власти ставилось под сомнение. А посему я пожелал, чтобы дни, когда был убит Калигула и обсуждался вопрос о государственной власти, были преданы забвению, и издал декрет о всеобщем помиловании, который исполнил неукоснительно. Убийцам Калигулы, которых я казнил, я на самом деле вменил в вину то, что они замышляли убить и меня, чтобы полностью уничтожить мужских потомков Цезаря».

Клавдий положил тростник на стол и вздохнул. Он вдруг почувствовал сильную усталость, встал и отправился в постель. Он долго лежал с открытыми глазами, предаваясь мыслям о четырех годах правления своего племянника. Удивительно, что правление это, начавшееся с надежды и народного воодушевления, так быстро закончилось безумством и кровью. Он увидел, что уже занимается заря, высветляя небо на востоке. «А теперь я — игрушка в руках судьбы», — со вздохом сказал он себе и заснул, чтобы не думать об этом.

Глава X ЛУКУЛЛОВЫ САДЫ

Четырех месяцев хватило, чтобы к юной, шестнадцатилетней женщине, какой была Валерия Мессалина, теперь императрица Рима, пришла зрелость.

Немногим более года после того, как появилась на свет Клавдия, которую Клавдий предпочитал звать Октавией, и через двенадцать дней после прихода к власти своего супруга Мессалина родила Германика. Клавдий, таким образом, начал свое правление с того, что дал империи наследника. Власть очень скоро сделала Мессалину более жесткой, более требовательной, более уверенной в себе. У нее резче обозначился подбородок, скулы стали шире, высокий лоб под темными завитками выглядел более суровым; ее нежные черты лица слегка заострились. Несмотря на юный возраст, она сумела придать своей осанке величественность. Она открывала для себя, как опьяняюще действуют на человека почести, роскошь двора, императорская власть, в особенности если выросла в семье, которой коснулось разорение. Женщина порывистая, взыскательная и честолюбивая, она вдруг делалась слабой, мягкой и чувствительной, словно ребенок. Так, ей случалось испытывать большую потребность в нежности, а иной раз и в жесткости по отношению к себе, и она даже просила Клавдия побить ее в наказание за ее капризы. В такие минуты она сожалела о том, что обманывала мужа, и страшилась своих вспышек чувственности. Но как только власть над ней снова брали страсти и похоть, она принималась ненавидеть супруга, как, впрочем, и любовников, узнавших о ее слабостях.

Клавдий предоставил ей полную свободу, тем более что после вступления на престол он почти не имел досуга, который мог бы посвящать жене и детям.

Новый император пожелал прежде всего воздать долг почтения родственникам. Бабке своей Ливии он назначил божеские почести, а родителям — всенародные поминальные церемонии; он также выразил желание, чтобы ежегодными играми отмечался день рождения его отца Друза, тем более что в этот же день родился и его дед Марк Антоний; матери своей Антонии он присвоил титул Августы, отвергнутый ею при жизни; наконец, в память Тиберия он воздвиг мраморную арку близ театра Помпея, которую сенат когда-то постановил построить, но не построил. Вместе с тем он приказал снести статуи Калигулы, отменил все его постановления, а день его гибели и своего прихода к власти запретил считать праздником.

Клавдий оставил при себе вольноотпущенников и рабов своего предшественника. Каллисту было поручено собирать прошения, Полибий ведал народным образованием, Посид — снабжением армии, Нарцисс — императорской почтой, а Паллант — финансами. Судебные дела были возложены на Тита Элия Деодата. Сатурнин сохранил пост префекта города, а в ведении Грацила находилась префектура продовольствия. Что касается правосудия, то Клавдий велел судьям заседать круглый год без перерывов, тогда как до недавнего времени они заседали только летом и зимой. Эти решения Клавдия были лишь началом целой цепи благих преобразований, которые наряду с весьма учтивым отношением к сенаторам и различным магистратам снискали ему любовь народа и уважение патрициев.

Мессалина находилась рядом с Клавдием во время игр и зрелищ в честь их предков, а затем предоставляла своему властвующему супругу возможность целиком погрузиться в государственные дела. Она попросила отдать в ее распоряжение одно крыло дворца, чтобы все там устроить на свой лад и принимать друзей. Клавдий просьбу тотчас же выполнил. Так она создала свой собственный двор, в дела которого он не стремился вмешиваться. Там проходили самые приятные часы ее жизни — в играх, пирах, беседах, сдобренных танцевальными представлениями и мимами, в компании праздных людей.

В тот день Мессалина очень удивилась внезапному появлению в столовой Клавдия, которого она считала уехавшим в Остию. Гепард Аилур, лежавший у ног хозяйки, зевая, поднялся и направился к вошедшему. Мессалина позвала зверя, зная, что Клавдий боится его. Супруг впервые пожаловал в ее покои. Он начал с комплиментов по поводу со вкусом обставленных комнат, удачно подобранных занавесей и обивки; понравились ему и фрески на стенах. Роспись — зеленые и синие тона на темно-красном фоне — представляла собой сцены из поэм Гомера. По всему залу были расставлены глиняные кувшины со свежесрезанными лавровыми ветками.

Мессалина находилась в столовой с одним из своих придворных, Луцием Вителлием, наблюдая за последними прготовлениями к пиру, который должен был начаться после полудня и продлиться до самой ночи. Когда вошел Клавдий, Вителлий пал на колени к его ногам. Этим слишком демонстративным знакам обожания, в особенности со стороны людей, которые пренебрегали им, а то и презирали его, когда он был просто частным лицом, Клавдий не верил, они даже раздражали его.

— Встань, — приказал он. — Ты прекрасно знаешь, что это кривлянье не может понравиться римлянину, пусть даже и императору. Вспомни, когда ты был наместником в Сирии и Калигула вызвал тебя в Рим, ему тоже не понравилось, что ты подошел к нему, закрыв лицо вуалью, словно боялся быть ослепленным его величием… И что это болтается у тебя на шее?

Вителлий поднялся, чтобы дать возможность Клавдию рассмотреть амулеты и другие вещицы, висящие на тонкой длинной цепочке. Клавдий увидел среди них медали с его изображением и с изображением Мессалины, Нарцисса и Палланта. Он расхохотался, увидев еще у него на груди золоченую вышитую сандалию.

— Что это за башмак? Клянусь Юпитером, в тебе нет ни малейшего достоинства и ни малейшего понимания того, что нелепо, а что нет!

Мессалина подавила смех, видя, что Вителлий молчит, не решаясь ответить.

— Это моя сандалия, — небрежно бросила она. — Вителлий упросил меня подарить ее ему.

— Так тебе, значит, мало валяться в ногах у императрицы и целовать их, тебе понадобилась еще и ее обувь! — пошутил Клавдий, и зал огласился его резким язвительным хохотом. — У тебя, я уверен, она будет в полной сохранности!

— Тем более, что Вителлий каждый день обращает молитвы к этому новому божеству, — в свою очередь, рассмеялась Мессалина.

Клавдий пожал плечами и улегся на ложе.

— Полагаю, что мой приход должен тебя удивить, — обратился он к жене.

— В самом деле, — призналась она. — Я думала, что ты в Остии.

— Я отказался от этого бесполезного сейчас путешествия. Город снабжается бесперебойно. Я предполагаю отправиться в Остию после июньских календ, когда мне нужно будет встретиться там со строителями, которым я поручил разработку нового проекта. Нельзя оставить Остию без настоящего порта. Невозможно долее мириться с тем, что снабжение пшеницей такого города, как Рим, зависит от капризов ветров, что приходится разгружать суда с помощью барков, а поврежденные оставлять в открытом море. Нужно построить порт в устье Тибра — там корабли будут стоять в надежном месте и будут ремонтироваться в доках.

Мессалина слушала мужа и терпеливо ожидала, когда он соблаговолит сообщить ей причину своего нежданного визита. Но Клавдий уже заговорил о другом, все не решаясь перейти к делу, и она раздраженным тоном перебила его:

— Клавдий, я полагаю, ты не для этого пришел ко мне утром. Я слушаю тебя.

Он вздохнул и после некоторого колебания начал:

— Месса, не надо дурно воспринимать то, что я тебе скажу. У меня был Сенека.

— Сенека? — удивилась Мессалина.

Она повернулась к Вителлию и резким движением отослала его. Когда он удалился, согнувшись так, что чуть было не стукнулся лбом об пол, Мессалина сухо сказала Клавдию:

— Я тебя слушаю.

— Он сообщил мне, что иногда бывает на твоих приемах.

— Да, это так, но я не испытываю к нему большой симпатии. Я, скорее, проявляла уважение, которого заслуживает известный адвокат, но я перестала приглашать его. Он позволяет себе высказывания, которые я нахожу неуместными и часто даже неуважительными.

— Он действительно поведал мне, что ты ведешь жизнь распутную, обманываешь меня даже с Вителлием, и это может, как он заявил, лишь повредить репутации государя, коего добродетели прославляет народ. С той поры меня носит по слепым волнам, — заключил он в духе «Энеиды».

— Почему же ты не спросил об этом Вителлия, который только что был здесь?

— Не смейся надо мной, Месса. Ты принимаешь меня за дурака? Даже если это правда, он мне, наверняка, не признается. Я уничтожил лупанар, который устроил в этом дворце Калигула, но не для того, чтобы моя жена превратила свои покои в гнездовище разврата.

— Клавдий, клянусь тебе всеми богами, что Сенека измышляет разные небылицы, чтобы меня погубить, — так он взбешен тем, что я больше не приглашаю его ко двору.

Клавдий недоверчиво молчал, и Мессалина принялась в ярости ходить по залу взад и вперед.

— Как! — воскликнула она, — ты предпочитаешь верить этому интригану из Кордовы, который ненавидел Калигулу и которому твой племянник платил презрением? Этому бездарному философу с его теориями на песке? Этому ничтожному скряге, живущему лишь отцовским наследством? Он проповедует стоическую мораль, а сам распутничает с Кальпурнией и Клеопатрой в нашем дворце!

Она говорила с необычайной горячностью, лицо ее побагровело от гнева. Клавдий растерялся и в глубине души даже почувствовал легкий испуг.

— Кстати, — продолжала Мессалина после короткой паузы, — я не удивлюсь, если выяснится, что он участвовал в заговоре против Калигулы. Не он ли изображал его кровавым чудовищем? Я даже уверена, что Сенеки уже не было бы на свете, если бы одна из любовниц не спасла его, убедив Гая, что с таким здоровьем, как у него, он долго не протянет. Вот император и пощадил его, хотя он заслуживал смерти за те оскорбления, которыми осыпал Калигулу в кругу своих друзей. И у тебя тоже есть все основания опасаться этого лицемера. Он стремится внести разлад между нами, чтобы погубить меня. И знаешь почему? Потому что я ухитряюсь принимать людей, о которых мне известно, что они могут составить против тебя заговор. Я таким образом держу их в руках и могу предотвратить подобного рода планы. Если я буду устранена, ему станет гораздо легче настраивать против тебя умы. Распространяя на меня клевету, он уже подрывает основы твоей власти.

Клавдий кивал головой и хмурил брови, выслушивая доводы жены.

— Ты права, — вдруг сказал он, — этот человек представляется мне опасным.

— Таков он и есть, можешь не сомневаться. Впрочем, его выбор Вителлия доказывает не только его двурушничество, но и отсутствие прозорливости. Всем в нашем окружении известно, что я испытываю к этому человеку жалость и презрение. Но если я терплю его подле себя, то потому, что, несмотря на его угодничание и малодушие, он имеет влияние на сенаторов и вхож во все круги. Он в какой-то степени является моим соглядатаем у тех людей, интриги и тайные стремления которых для нас опасны.

Клавдий, приняв серьезный вид, встал с ложа, и Мессалина направилась к нему, внешне ласковая, но внутри кипящая ненавистью и неистовым желанием отомстить Сенеке. Она вернула супруга на ложе и легла рядом с ним.

— Клавдий, — сказала она, проникновенно глядя ему в глаза, отчего у него всегда переворачивалось все внутри, — мне скучно в этом дворце. Почему ты не дашь мне какое-нибудь дело? Слушай, грядет твой день рождения, я бы хотела заняться приготовлениями к нему. И еще я могла бы подготовить свадьбу твоей дочери Антонии с Помпеем Магном…

Клавдий хотел, чтобы эти события были отмечены в узком кругу, Мессалина же, напротив, желала всенародных празднеств. Боясь вызвать в жене новую вспышку гнева, он уклончиво ответил:

— Мы еще поговорим об этом…

И, чтобы перевести разговор на другую тему, ни с того ни с сего спросил:

— Я что-то не вижу твоей матери, Лепиды. Почему она не приходит к тебе во дворец?

— Не знаю. У меня с ней были кое-какие размолвки. Я думаю, она мне завидует.

— Завидует? Твоему положению? Но она помогла тебе достичь его — тем, что согласилась на нашу свадьбу, а отблеск твоей славы падает и на нее. Мне бы хотелось, чтобы она бывала у тебя. Я рад, что подготовил ее третий брак с Аппием Силаном. Мне полезно укреплять связи с сенатом.

— Я понимаю… Она как-то сказала, что я с ней слишком сурова и несдержанна.

— Это почему же? Потому, что она бессовестно обманывала Силлу? Ведь, кажется, именно это послужило настоящей причиной его развода с ней.

— Это и кое-что еще, — ответила Мессалина, не желавшая вдаваться в подробности.

Она слегка приласкала мужа, прежде чем не без притворства объявить:

— Иногда я чувствую себя одинокой, покинутой тобой и нашими родными.

— Дело, которое выпало мне на долю, поглощает меня целиком, я даже ночи не могу оставить себе. Но ведь у тебя много друзей. Я часто вижу тебя в компании твоей тетушки и ее мужа, Пассиена Криспа. Это образованный человек, тонкий и остроумный. И еще Виниций, муж Юлии. Кажется, ты с ним ладишь?

— Да. — Мессалина состроила недовольную мину. — Но он скучный и если бывает здесь часто, то лишь потому, что он нам родня. Она считала удачной уловкой с умеренной теплотой отзываться о человеке, с которым у нее сохранялась любовная связь. Немного помолчав, она продолжала:

— В конечном счете, кроме моей тетки Домиции и в особенности Аррии, с которой я прекрасно нахожу общий язык, у меня не так много людей, чье общество мне приятно. Твоя племянница Ливилла все время говорит о бедах, которые она пережила при Тиберии. Она всего на десять лет старше меня, но можно подумать — на все тридцать. Что до другой моей тетки, Клавдии Пульхры, то она все пережевывает свои воспоминания, плачется да отвергает давнее обвинение в супружеской неверности, словно мы собираемся, чтобы ее осудить. Видишь, Клавдий, я приглашала Сенеку в расчете на то, что он принесет на наши пиры свет философии, а он принес к нам лишь клевету. В Риме теперь едва ли найдутся философы, разве что Валерий Азиатик… Послушай, а ты не мог бы пригласить его во дворец?

— Месса, я не могу забыть, что он публично сожалел о том, что не он убил Калигулу.

— Это пустая бравада. И потом, убийство Калигулы в конечном счете принесло нам спокойствие и власть. Твой племянник сделался настолько безумен, что однажды мог бы казнить и тебя.

— Возможно, и так. Именно поэтому я не стал преследовать ни Азиатика, ни других, кто был замешан в заговоре. Но народ не поймет, если я буду принимать у себя за столом этого человека, тем более что он, наверное, озлоблен против меня и сумеет воспользоваться этим, чтобы попытаться меня убить.

— Ты знаешь его уже достаточно долго и мог убедиться, что у него были все основания ненавидеть Калигулу, а по отношению к тебе он никогда не выказывал враждебных чувств.

— Мое положение императора вынуждает меня к наибольшей осторожности. Теперь я — мишень для врагов, о которых даже не подозреваю! Кстати, я намерен усилить охрану. Нет, я не изменю своего решения.

— Клавдий, я могу лишь согласиться с тобой и сказать, что твои доводы кажутся мне весьма убедительными. Но, думается мне, полезно иметь возможность наблюдать вблизи этого столь сильного и влиятельного человека. Быть может, ради этой цели я смогла бы принимать его у себя при дворе, а тебя это ни к чему не обяжет. Так я сумела бы выведать его мысли и предотвратить малейшую опасность, если он задумает тебя погубить, в чем я, однако, сомневаюсь.

— Предоставляю тебе свободу действий в своих покоях, — согласился Клавдий, вытирая потный лоб подолом туники. — Принимай его, если ты считаешь, что это может быть нам полезно, но следи, чтобы это не вредило нашей безопасности. А теперь мне надо идти…

— Пообещай, что больше не будешь сомневаться в моей верности, — жеманно проговорила Мессалина.

— Ты так нечасто даришь мне возможность любить тебя, когда влажная ночь спускается с неба и меркнущие созвездия приглашают нас ко сну, — ответил Клавдий, снова вдохновленный Вергилием.

— Интересно, что бы ты сказал, если б я потревожила тебя после двенадцати часов работы?

— Ты права, и, если б Вергилий знал тебя, он никогда бы не написал, что легче достать звезды на небе, чем помешать римлянкам обманывать мужей!

Мессалина в знак благодарности одарила Клавдия томным взглядом. Он поцеловал ее в лоб и внезапно сказал:

— Я совсем забыл о своих племянницах. Наверное, я мог бы вернуть Агриппину и Юлию из ссылки. Они составили бы тебе приятную компанию.

Мессалина, натура более импульсивная, нежели рассудительная, ответила не раздумывая:

— Почему бы и нет…

Она вспомнила, что Виниций однажды уже просил ее поговорить с Клавдием о том, чтобы он вернул в Рим его жену и свояченицу. «Ты с полным правом сможешь ждать от них признательности, если они узнают, что им оказана милость благодаря твоему вмешательству, — сказал он ей. — Ты сделаешь из них своих союзников и увеличишь число верных тебе людей».

Мессалине пришла в голову мысль, что именно теперь представляется удобный случай без каких-либо усилий с ее стороны превратить Виниция и двух его родственниц в своих должников.

— Я хотела, — заговорила она после недолгого молчания, — просить тебя вызвать их в Рим. Хорошо, когда властитель умеет быть великодушным, таким был и Август.

— Ты права. Раз ты не против, я велю привезти их в Рим со всеми положенными их рангу почестями.

Эта инициатива, получившая одобрение Мессалины, явно обрадовала Клавдия, и, прежде чем удалиться, он снова поцеловал жену.

Едва император покинул зал, как Мессалину известили о приходе Аррии. В этой женщине, годящейся ей в матери и во многом с ней схожей, она нашла надежность и величественность — именно то, что ей бы хотелось видеть в Лепиде. Быть может, поэтому она любила общество Аррии, на которую могла без опасений положиться и которая, в свою очередь, стремилась ее понять, успокоить и, не будучи суровым критиком, щедро дарила ей прекрасные советы. Ее великолепное умение хранить тайну — качество редкое в мире вообще и в Риме в частности — снискало ей полное доверие со стороны Мессалины.

Аррия по обыкновению была одета в столу с длинными рукавами, просторную и строгую. Ее серьезное лицо обрамляли уложенные вокруг головы косы. Воспитанная в старых традициях, она хранила верность мужу и была примерной матерью. Необычайная душевная стойкость позволила ей с ясным челом пережить болезнь и смерть одного из двоих детей и поддержать в горе своего супруга, сенатора Цецина Пета. Он и его зять Тразея слыли республиканцами.

— Моя дорогая Аррия! — воскликнула Мессалина, идя ей навстречу. — Ты пришла как раз вовремя. Пойдем в мою комнату, поможешь составить приглашение Валерию Азиатику. Он, несомненно, будет счастлив, что ты пишешь ему своей рукой и подписываешь вместе со мной, ведь ты знаешь, каким он считает себя добропорядочным. Так что будешь мне порукой.

— Почему же ты хочешь пригласить Валерия? — спросила Аррия, когда они устроились на ложе в комнате Мессалины.

— Я знаю о твоем умении хранить тайны и могу тебе признаться. Я впервые увидела Валерия на играх, которые устраивал Калигула в Большом цирке немного спустя, как стал императором. Мне тогда было лет двенадцать. Богам было угодно, чтобы Валерий сидел впереди меня. Он понравился мне с первого взгляда, но ко мне он остался равнодушен. Впрочем, он годится мне в отцы и в действительности, наверное, не намного привлекательней, чем иной какой-нибудь мужчина. Но такова уж судьба: с той поры я не перестаю думать о нем.

— Ты любишь его?

— Я не знаю, что следует понимать под этим словом. Мое тело часто жаждет мужчин, но мое сердце удаляется от них, как только я побываю в их объятиях.

— Тогда это просто твое самолюбие было уязвлено безразличием Валерия.

— Возможно, но я хочу его больше, чем кого-либо другого. Я хочу, чтобы он был мой, и он будет моим. Мое новое положение не допускает отказа. Я приглашу его — и он не посмеет уклониться.

— Месса, сердцу не прикажешь. Может, он и подчинится тебе, если у него не будет иного выхода, но для тебя это не станет победой. Мне кажется, что тут ты действуешь неблагоразумно.

— В таком случае отбросим благоразумие. Я хочу его — и я его получу.

— Это совсем не обязательно. Говорят, он влюблен в Поппею, жену старого Корнелия Сципиона. Эта Поппея слывет женщиной легкого поведения, искательницей развлечений и любовников. Если он возжелает ее, она, разумеется, не откажет, если только это уже не случилось.

У Мессалины заалели щеки и перехватило горло, едва она услыхала имя Поппеи.

— Так это она причина его безразличия ко мне?! — вскипела императрица.

— Не обязательно, эта страсть у Валерия недавняя.

— Я отниму у нее Валерия! Шлюха! Зариться на мужчину, которого я люблю! Как она посмела!

— Послушай, Месса, — перебила ее Аррия, удивленная буйной реакцией подруги, — позволь тебе напомнить, что это он домогается Поппеи. И, отвечая ему, она не могла знать, что ты его любишь.

— Не сомневаюсь, что она сама заигрывала с ним, соблазняла…

Мессалина встала и принялась возбужденно ходить перед Аррией, так что та наконец решилась:

— Ну давай составим приглашение. Где взять дощечку?

Мессалина повела ее в соседнюю комнату и усадила за стол с письменными принадлежностями: тростниковыми палочками, свитками папируса, восковыми дощечками.

— Я напишу просто, но категорично, — сказала Аррия, садясь за стол.

Едва дощечка была готова, как Мессалина призвала гонца и тот помчался с ней к дому Азиатика. Менее чем через час он вернулся с ответом. Мессалина, от которой только что ушла Аррия, взяла у гонца дощечку, открыла ее и прочла лаконичную записку:

«Валерий Азиатик — Мессалине, императрице!

Благодарю за приглашение, но мои обязанности не позволяют мне принять его.

Прощай».

Глаза ее сверкнули гневом, и она в ярости отбросила дощечку.

— Да как он смеет! — вскричала она. — Я научу его уважать свою императрицу!

Она громко позвала рабыню Ливию, велела прислать рабыню, которая ее причесывала, и приготовить носилки.

Едва усевшись в носилки, Мессалина принялась подгонять рабов. Они быстро достигли форума, расположенного неподалеку, так как Мессалина занимала крыло построенного Калигулой дворца, выходившее непосредственно на Новую дорогу и соседствующее с атрием весталок. Пройдя вдоль заполненной торговцами базилики Эмилия и курии, они вышли на форум Цезаря. Затем достигли храма Марса Мстителя, где члены императорской семьи обычно получали тогу совершеннолетнего и где хранился меч Цезаря. По лестнице они добрались до западного склона Квиринала, миновав квартал Субуру, отделенный от форума Августа стеной. Оттуда они направились к подножию Пинция, где раскинули свою зелень Лукулловы сады. Они выбирали не самый легкий, но самый тенистый путь по Широкой улице, где было гораздо приятнее идти в это жаркое майское утро.

Мессалина никогда не бывала в Лукулловых садах, но она издали могла судить о величественности и красоте вековых деревьев, взметнувшихся за стенами. Не раз она задавалась вопросом, что за редкие породы росли в этом парке, некоторые из них она видела впервые. Носильщики, впереди и позади которых шли охранники-преторианцы, остановились возле деревянных ворот, украшенных бронзовыми листьями. Командующий охранниками трибун постучал в ворота рукояткой меча. Тяжелая створка бесшумно открылась, и из ворот вышел раб крепкого телосложения с увесистой палкой в руках.

— Сообщи своему господину, что его почтила визитом императрица, — объявил трибун.

Привратник объяснил, что ворота, в которые они постучались, ведут прямо в сад и через них ходит только хозяин. Он пригласил их пройти к главному входу. Приподняв занавеску, Мессалина сделала трибуну знак идти. Главные ворота вели к великолепному портику, под сенью которого, привалившись к колоннам, сидели многочисленные рабы и, казалось, дремали. Завидев приближающиеся носилки и преторианцев, они встали и устремились к Мессалине, которая вышла из носилок, не дожидаясь помощи рабов. Узнав императрицу, они низко склонились, и их начальник объявил ей, что хозяину сейчас доложат, но супруга цезаря может в носилках проследовать в дом.

— Я предпочитаю отправиться одна и пешком, — ответила Мессалина. — Не стоит предупреждать вашего хозяина, я хочу, чтобы мой визит был для него сюрпризом.

Приказав рабам и охранникам дожидаться ее в портике, она ступила на широкую длинную аллею, ведущую вверх к большому дому, наполовину скрытому листвой. Она полюбовалась растущими невдалеке олеандрами, вознесшими к небу свои жесткие ветви с кистями душистых цветов. Сорвав несколько цветков, она воткнула их себе в волосы. Красота и магия обстановки, благоухание, окутавшее Мессалину, сразу умерили ее гнев. Она медленно шла вдоль аллеи, любуясь изяществом и великолепием украшавших ее мраморных бюстов и статуй.

Постепенно большой дом открывался перед ней. Его окружали бассейны с фонтанами и пестрые клумбы; стоял он на склоне холма, и к нему вело несколько террас.

«Размерами и красотой эти владения намного превосходят дворцовые сады», — подумала Мессалина, испытывая смешанное чувство восхищения и зависти.

Террасы соединялись между собой извилистыми лестницами, их затеняли решетчатые своды, увитые розами. Росшие на террасах лабиринты кустов самшита, тщательно подрезанных, перемежались с бассейнами, в которых били фонтаны, и с цветочными клумбами. Для ухода за столь богатой и разнообразной растительностью ВалерийАзиатик нанял греческих и египетских садовников. Внимание Мессалины привлекли прекрасные необычных размеров белые лилии, головки которых гордо возвышались над остальными цветами. Никогда еще она не видела таких величественных лилий. Завидев садовника, который прекратил работу и разглядывал незнакомую посетительницу, она попросила срезать для нее несколько лилий.

Обратившись к нему по-гречески, она на этом же языке услышала ответ:

— Я охотно срежу, если мой господин позволит.

— Знаешь ли ты, кто я? — спросила Мессалина.

— Я не знаю, кто ты, но будь ты сама императрица, я не смог бы исполнить твою просьбу, поскольку он способен пронзить меня мечом, если я сделаю это без его позволения.

— Но каким образом он узнает?

— Он очень скоро заметит. Да будет тебе известно, что он имеет обыкновение каждый день прогуливаться по своим садам и знает в них каждое растение.

Мессалина не настаивала и удалилась в боковую аллею, которая вывела ее к садам, раскинувшимся позади виллы. Здесь деревья были настолько частыми и высокими, что образовывали нечто вроде леса. Валерий Азиатик допускал сюда только самых близких себе людей. Среди тиса, кипарисов, платанов, миртов и мидийских лимонов прятались открытые беседки с колоннами, маленькие портики и святилища восточных божеств. Мессалина из любопытства проникла в один из них и обнаружила там статую женщины с кошачьей головой, в тунике, облегающей пышную грудь. В одной руке она держала крест с ушком — символ жизни у египтян. Наклонившись, Мессалина прочла на постаменте: «Пахт, богиня Бубастиса». В Риме говорили, что эти загадочные божества творят чудеса.

Мессалина подумала, что слишком задержалась в этом диковинном саду. Она поспешила к дому, где встретивший ее у порога слуга отвел в перистиль с бассейном, обсаженным лилиями и крокусами. Он попросил ее немного подождать и оставил одну. Едва он ушел, как пожилой слуга, без сомнения мажордом, приблизился к ней и с поклоном проговорил:

— Извини нас, но хозяина нет дома. Он уехал сегодня утром в Байи.

Мессалина восприняла известие, словно удар кинжалом. Она даже не задумалась о том, правду ли ей говорил раб. В порыве чувств, с переполненным горечью сердцем она велела срочно доставить ее во дворец. На следующий день она отправилась в Байи, заявив Клавдию, что ей необходимо несколько дней отдохнуть вдали от дворцовой и столичной суеты.

Глава XI ВОЗВРАЩЕНИЕ АГРИППИНЫ

Мессалина уехала в Байи в июньские календы. Каким же неистовым должен был быть охвативший ее порыв, если она пустилась в путь тогда, когда с трудом переносила путешествия, — в период изнуряющей весенней жары. Ливия сопровождала ее. В их распоряжении была роскошная повозка, где Мессалина могла читать, удобно устроившись на шелковых подушках. В других повозках следовали багаж и вся прислуга императрицы. Клавдий выделил из преторианской когорты пятнадцать человек охранников. Несмотря на то, что Мессалина торопилась прибыть в Байи, она предпочла ехать дорогой вдоль берега моря, через Остию, где сделала остановку, чем двигаться по Аппиевой дороге, более прямой, но лежащей среди земель, где о морской свежести можно было только мечтать. Добравшись по Лукринского озера, вокруг которого раскинулись богатые, утопающие в зелени садов виллы, Мессалина вздохнула в облегчением: здесь уже чувствовалась дачная обстановка и услаждающий покой Байев.

Клавдий был доволен, что теперь ему принадлежит императорская вилла, которой прежде владел Калигула. В этом жилище над морем, куда можно было добраться по узкой тропинке, и обосновалась Мессалина, прибывшая туда в полдень. Когда усердные слуги высыпали ей навстречу, она принялась жаловаться на дорожную тряску и невыносимую жару и, расположившись в тени портика, потребовала ванну с теплой благоухающей водой. Ей принесли прохладительное питье, к ее услугам явился массажист.

Выкупавшаяся и отдохнувшая, облаченная в новую тунику, Мессалина не стала ждать первых дуновений вечернего ветерка, чтобы отправиться к Азиатику. Она велела доставить себя в закрытых носилках к дому бывшего консула, стоящему близ терм, неподалеку от моря. Хотя она желала бы сохранить этот визит в тайне, ей все же пришлось взять с собой одного из слуг, чтобы тот указывал дорогу. Носилки остановились возле двери, выходящей прямо на широкую улицу, малолюдную в этот час после полуденного отдыха и купания в термах. Она постучала в дверь и, так как никто не открыл ей, толкнула створку, которая бесшумно открылась. Через узкую переднюю она прошла в атрий, где четыре колонны с каннелюрами поддерживали открытую крышу. Ее внимание привлекла небольшая библиотечка в глубине зала. Со смелостью, которую придавал ей ее титул, она взяла из ящика несколько папирусных свитков и, развернув их, определила, что это греческие поэмы Теокрита и Биона и латинские элегии Тибулла и Проперция. Положив их на место, она прошла в каждую из комнат, выходящих в атрий. Если бы не слабый огонь на домашнем алтаре, можно было бы подумать, что в доме никого нет.

Она вошла в перистиль, где вновь проявилось пристрастие Валерия к цветам и фонтанам. Обойдя все кругом и надышавшись ароматом цветов, открывающихся вечером, она наконец решилась позвать кого-нибудь. Никто не ответил, и она пошла в триклиний, в глубине которого бил фонтан. Она выходила из зала, когда чей-то голос заставил ее вздрогнуть.

— Что ты здесь делаешь? Кто позволил тебе войти в дом?

К ней шел мужчина крепкого телосложения, одетый в короткую тунику, которую носят рабы. В руке он держал большой кувшин.

— Я приятельница Валерия. Дверь была открыта, и я вошла. Где твой господин?

— Мой господин? Он в Риме! Где ж ему еще быть? А ты, говоришь, его приятельница?

— Как в Риме? Я только что оттуда. Мне сказали, что он здесь.

— Если б он был здесь, я бы об этом знал, поскольку я привратник. Я его уже больше трех месяцев не видел. Последний раз он приезжал с Поппеей и Корнелием Сципионом. А вот тебя я никогда не видел.

И словно желая показать свое неверие в то, что она приятельница его господина, он, не обращая более на нее внимания, поднес кувшин ко рту и долго пил.

— Валерия Азиатика действительно здесь нет, — сказала она, — иначе бы ты не пил его вино и не говорил так дерзко.

— Это вино с Везувия прокиснет, если я его не выпью. Но если ты хочешь, я готов с тобой поделиться.

— Клянусь Вакхом! Подавись ты этим вином! — вскричала она, поспешно удаляясь.

Мессалина бросилась в носилки и приказала носильщикам идти по прибрежной дороге в сторону Мизен. Она не сомневалась в том, что привратник сказал ей правду. Валерия в Байях не было, мажордом на вилле в Лукулловых садах обманул ее. Утомленная дорогой, она не чувствовала к Валерию ни малейшего гнева. Она вспомнила, как его мягкие сильные руки массировали ей ногу в день ее свадьбы, уронила голову на подушки, и на глазах у нее выступили слезы. Солнце клонилось к закату. Ей внезапно захотелось побыть у моря одной. Высунувшись из носилок, она увидела, что мыс, который закрывает Байский залив и по которому тянутся контрфорсы императорской виллы, уже давно пройден, и велела носильщикам остановиться. — Возвращайтесь во дворец, — сказала она, спрыгивая на землю. — Я хочу пройтись одна.

— Госпожа! — воскликнул слуга, обязанностью которого было прокладывать дорогу носилкам на многолюдных улицах. — Мы не можем оставить тебя одну в столь пустынном месте!

— Делай так, как я велю. Идите во дворец и возвращайтесь за мной, когда стемнеет. И захватите Ливию.

Ее тон не допускал возражений. Слуга поклонился и подал знак другим рабам следовать за ним. Мессалина пошла по песчаному берегу, у самой воды, и изредка набегающие волны ласкали ее ноги. Через некоторое время она остановилась невдалеке от скалистого выступа, закрывающего вид на Мизен. Она скинула тунику и сандалии, распустила волосы и медленно вошла в теплую воду. Соприкосновение с водой умиротворило ее, и она неторопливо, с большим удовольствием поплыла. Ей нравилось ощущать свое тело плывущим по морю, словно никому не нужная водоросль.

Выйдя на берег, она расстелила на песке тунику и легла на спину. Она сомкнула веки, и лицо Валерия коснулось ее лица. Она почти тотчас задремала, думая одновременно о Валерии и о своих детях и даже не пытаясь понять, какая между ними связь. Октавия смеялась, показывая ей свои игрушки — волчка и козочку, запряженную в маленькую колесницу. Потом она увидела себя плачущей, не желающей идти в школу. Отец считал, что общественная школа предпочтительнее домашнего образования, поскольку присутствие других детей побуждает к учению. Но Мессалина слышала, что плохих учеников в школе бьют по спине розгами. В конце концов Лепида убедила мужа нанять учителя, хотя такое обучение стоило дорого. И она влюбилась в него!

Во сне ей чудилось, как Валерий ласкает ее, целует грудь. Она вздрогнула, ощутив прикосновение чьих-то губ к ее губам. Мессалина подумала, что все еще спит, но вдруг поняла, что соленый вкус этих влажных губ может быть только в действительности.

— О! — воскликнула она, привставая. — Наглости вам не занимать! Кто вы такие?

Два молодых человека сидели возле нее. Их смуглая кожа была пропитана солью и солнцем.

— Мы оба рыбаки, — сказал один из них, — удили среди этих скал.

Он показал на выступ.

— Мы увидели тебя лежащей на песке, — заговорил другой, — и пришли составить тебе компанию.

— Я не нуждаюсь в вашей компании. Известно ли вам, кто я?

— Мне кажется, ты нереида, явившаяся из царства Амфитриты и Нептуна, — сказал один.

— А я, — сказал другой, стремясь перещеголять приятеля, — я скорей подумал бы, что ты сама Венера Анадиомена, пришедшая с моря.

Она чувствовала, как тело ее от вожделения покрывается испариной. Ответы молодых рыбаков вконец обольстили ее. Она рассмеялась:

— Вы правы, я пришла из пучины морской.

Она закрыла глаза и привлекла к себе, между бедер, руку, гладившую ее в момент пробуждения. Это прикосновение разожгло ее пыл, она со стоном откинулась на спину, и молодой рыбак принялся целовать ее губы и шею. Сладострастие завладело ее плотью и разумом. Едва она почувствовала, что он проник в нее, как ее захлестнула волна наслаждения, которое ей хотелось длить до бесконечности, и оно еще продолжалось, когда она ощутила, что ею овладели во второй раз. Мерный приглушенный плеск волн погрузил ее в новое оцепенение.

Она открыла глаза, услыхав голос Ливии, выкрикивающей ее имя. Приподнявшись, она увидела, что одна на берегу, рыбаки исчезли, и бархатная ночь окутывает землю. На скале виднелась фигура Ливии. Мессалина встала, потянулась и направилась к воде. Когда пенистая волна обмыла ей живот, она надела тунику. Служанка приблизилась к ней в тот момент, когда она застегивала пряжку.

Мессалина, чтобы оправдать свое путешествие, провела в Байях две недели. Она предпочла не давать Клавдию поводов задумываться над вопросом о столь дальней поездке ради столь краткого отдыха. Причину, позволившую ей ускорить возвращение в Рим, она нашла в детях: она заявила Клавдию, что хотя разлука с ними была недолгой, она очень соскучилась по ним и тревожилась о здоровье Германика.

Прибыв во дворец, она была удивлена тем, что ее встретили Агриппина и Юлия. Они направлялись к ней, когда она выходила из повозки. В ту минуту она не знала, радоваться ли ей или огорчаться возвращению из ссылки родственниц, чему она в большой мере способствовала. Ее обрадовала мысль о том, что она сможет найти в них подруг молодых и не столь преувеличенно стыдливых, как Аррия, однако, с самого начала Агриппина показалась ей слишком уж красивой и любезной. Ей было двадцать семь лет, и зрелость давала ей то преимущество перед Мессалиной, что она держалась высокомерно и выглядела более импозантно.

Агриппина потеряла мужа, Гнея Домиция Агенобарба, бывшего консула, несколько месяцев тому назад. Она еще находилась в ссылке и узнала о его смерти лишь по возвращении, не выказав при этом ни малейшей печали, — настолько он вел себя по отношению к ней скверно и даже жестоко. Ей едва исполнилось четырнадцать лет, когда Тиберий решил поженить их — из ненависти к своей собственной семье, как она себе говорила. Агенобарб был бездушной скотиной: он убил одного из своих отпущенников, потому что тот отказался выпить столько вина, сколько он ему велел; когда он ехал на колеснице по Аппиевой дороге, он задавил ребенка, умышленно подхлестнув коней; злобный и задиристый, он выколол глаз одному всаднику, который осмелился спорить с ним на форуме. От этого брака Агриппина имела сына, Луция Домиция Агенобарба, которому теперь было четыре года. Его тетка по отцовской линии, толстуха Домиция, была без ума от этого живого и смышленого малыша, потакала всем его капризам, не уставая повторять, что «лучи солнца одновременно коснулись его и земли, поскольку он родился на рассвете». Правда, его отец, когда друзья поздравили его с рождением сына, ответил: «У Агриппины от меня не может родиться ничего, кроме ужаса и горя для народа».

Отправляясь в ссылку, Агриппина доверила сына своей золовке Лепиде, матери Мессалины, поскольку Агенобарб отказался возиться с ребенком на своей вилле в Пиргах, в Тоскане, где впоследствии и скончался от водянки. Лепида определила ребенку в качестве воспитателей цирюльника и накрашенного танцовщика, что очень не понравилось Агриппине, которая вела себя прямо противоположно Калигуле и желала олицетворять собою в глазах патрициев строгую и добропорядочную партию римлян-консерваторов.

Целуя Октавию, бросившуюся к ней в объятия, Мессалина разглядывала Агриппину. У нее был немного длинноват нос, не портивший, однако, обаяния ее продолговатого лица, красиво очерченные губы, слегка выступающие скулы; особо выделялись на ее лице глаза — темные, глубоко посаженные, умные. Ее волосы были разделены прямым пробором, завиты по обеим сторонам лба и собраны на затылке в узел. Обе дочери Германика унаследовали строгую простоту своей матери. Неподвижный взгляд Агриппины, казалось, говорил о бедах, которые она пережила, хотя ее красота о них умалчивала. Разве не выпало ей на долю видеть, как из-за жестокости Тиберия умирала мать, которую сперва сослали, а потом выкололи ей глаза, и разве не были убиты ее братья, Нерон и Друз? Один Калигула пережил эту бойню, и ей пришлось против своей воли стать его любовницей, как и двум другим ее сестрам, Юлии и Друзилле. И разве безумный братец не подсовывал ее своим фаворитам? Она не могла забыть костер на рыночной площади в Антиохии, в котором горели останки ее отца. Поговаривали, что его отравил Пизон по наущению Тиберия. Тогда ей было столько же лет, сколько сейчас ее сыну Домицию. Она вновь мысленно увидела исполненную благородства фигуру матери, несущую урну с прахом Германика: она поднялась вместе с детьми на корабль, который должен был доставить их в Италию.

Юлия, несколько раз поцеловав Мессалину, выразила свою радость по поводу того, что вновь очутилась во дворце, обрела свободу и своего мужа Виниция. Агриппина смотрела в этот момент на сестру — надменная и бесстрастная. Юлия взяла Мессалину за руку и повела во дворец. Встревоженный шумом голосов, к ним направлялся Клавдий. Он поцеловал жену и тотчас сказал:

— Племянницы мои, вы должны быть признательны Мессалине, это по ее совету я вернул вас из ссылки. Я очень хочу, чтобы вся наша семья была вместе. Видишь, Мессалина, я пожелал, чтобы Юлия и Агриппина получили обратно имущество, которое незаконно присвоил Калигула, а они, в свою очередь, предоставили место для погребения, достойное его ранга. Нельзя оставлять прах, прикрытый слоем земли, в Ламиевых садах, где было сожжено тело.

— Почитать должно всех членов нашей фамилии, — согласилась Агриппина. — Мы слишком пострадали при двух предыдущих правлениях, чтобы не видеть в нашем дяде отца отечества и нашей собственной семьи.

Эти слова понравились Клавдию, и он приласкал племянницу, но они вызвали раздражение у Мессалины, которая усмотрела в них корыстную лесть. Сославшись на дорожную усталость и сообщив Клавдию причины, якобы побудившие ее ускорить возвращение в Рим, она удалилась в свои покои.

Придя к себе, она велела кормилице принести маленького Германика и приготовить ей ванну. Покачав немного ребенка на руках и погладив Аилура, она окунулась в теплую душистую ванну. Она уже заканчивала купание, когда рабыня объявила, что пришел Мнестер и желает с ней поговорить.

— Мнестер? — рассеянно пробормотала она.

— Мне его выпроводить? — спросила служанка.

— Нет… веди.

— Сейчас? — удивилась служанка, видя, что Мессалина, не прикрыв наготы, устраивалась на сиденье, чтобы ей делали прическу, удаляли волосы, подкрашивали лицо.

— Конечно, — твердо ответила она. — Всем известно, что этот Мнестер не мужчина, а женщина.

Это утверждение заставило рассмеяться всех присутствующих женщин, которым надлежало обслуживать и развлекать императрицу.

— Я приветствую тебя, Мессалина.

Мнестер легкой походкой вошел в комнату и склонился перед Мессалиной.

— Что привело ко мне любимца императора тогда, когда я еще не оправилась после долгой дороги?

— Я пришел выразить почтение моей императрице.

— Прекрасное дело, однако это что-то новенькое.

— Я хотел бы снискать дружбу и благосклонность моей императрицы.

— Благосклонность? Я думала, что женщины тебя не привлекают.

— Под этим словом я осмеливаюсь понимать иное. Но, признаюсь тебе, если бы все женщины были так же прекрасны, как ты, я бы не любил мальчиков.

— Зачем тебе понадобилась моя дружба?

— Я мог бы быть твоим пособником. Ну например, я сумел бы заставить тебя забыть Валерия Азиатика или отомстить за себя.

Она удивленно взглянула на него.

— Разве в нашей резиденции в Байях есть соглядатаи?

— Слуги болтливы, однако это Клавдий поручил мне присматривать за тобой.

Мессалина смотрела на него, сощурив глаза, словно кошка, подстерегающая добычу.

— Итак, — продолжал Мнестер, — Азиатик в Риме. Я много раз его видел — на форуме и в других местах.

— Я догадывалась, что он никуда не уезжал.

— Его дерзость, думается мне, заслуживает наказания. Как по-твоему?

— Я поразмышляю об этом.

— Впрочем, ты могла бы пригласить его в свой новый дом.

— В мой новый дом?

— Один богатый патриций из числа моих знакомых хочет продать дом у подножия Квиринала, неподалеку от дома Аттика.

— И что же?

— Дом очень красивый и построен великолепно. Не слишком большой, но вполне подходящий, чтобы принимать друзей без всяких помех. Стоит в окружении садов, так что поблизости нет назойливых соседей. Клавдий мог бы тебе его подарить. Достаточно, чтобы ты пожаловалась на ночные шумы, которые доносятся с форума и мешают тебе спать. Если пожелаешь, я смогу приводить к тебе туда самых красивых и умных мужчин Рима, к тому же умеющих хранить тайну.

Мессалина на мгновение задумалась. Идея привлекала ее; она тотчас нашла способ, как убедить Клавдия удовлетворить ее каприз.

— Завтра, — наконец сказала она, — ты нанесешь визит Клавдию, в то время, когда я тоже буду у него. Ты заговоришь с ним о покупке дома как о выгодном деле — не для него, разумеется, а для людей из его окружения. Тут вмешаюсь я и попрошу приобрести этот дом для меня.

— Доверься мне. Месяца не пройдет, как ты сможешь обосноваться на новом месте.

— Я доверяю тебе, Мнестер. Но с этого момента бойся когда-либо пытаться меня обмануть.

— Я никогда не смогу даже помыслить об этом, — проговорил он, взяв ее руку и поднеся к губам.

Глава XII ЮБИЛЕЙ КЛАВДИЯ

Клавдий не хотел никаких празднеств, но в конце концов уступил. Он и представить себе не мог, что Мессалина одна подготовит свадьбу его дочери Антонии и Помпея Магна и организует игры в честь его, Клавдия, пятидесятилетия. Сенаторы и в особенности военачальники-преторианцы высказались в пользу императрицы, вмешался и Мнестер. Император сдался.

В первый день августа 41 года в Риме царило веселье.

Торговцы расположили свои прилавки на подступах к театру Марцелла. Там можно было приобрести подушки для сидения на театральных скамьях, шляпы разных фасонов, зонты, веера. В тени портиков устроились продавцы фруктов и лепешек. Женщины жарили на маленьких печках из обожженной глины кур на вертеле и обжаривали галльские сосиски; подростки сновали по улицам, предлагая воду из бурдюков, которые носили на поясе, а кабатчики разместили под тенистыми платанами амфоры с вином и ячменным пивом. Вокруг с шумом бегали ребятишки, ища случая стянуть фрукты и сладости. Самые отчаянные взбирались на крыши домов и сгоняли оттуда птиц.

Можно было опасаться, как бы скамьи в театре Марцелла не рухнули под тринадцатью тысячами зрителей, собравшихся, чтобы увидеть и услышать своего кумира — мима Мнестера. Пронзительные звуки труб возвестили о прибытии императора. Народ стоя приветствовал Клавдия и Мессалину, державшую за руку Октавию, когда они появились в императорской ложе. Позади шли Агриппина и Юлия. Луций Домиций, сын Агриппины, проскользнул вперед императорской четы, что вызвало смех и аплодисменты множества зрителей. Римляне уже умилялись внуку Германика с его взъерошенными золотисто-каштановыми волосами и синими, всегда широко распахнутыми глазами.

Мессалина резким движением остановила ребенка, взяв его за плечи, и вернула обратно, к матери, отчего малыш разревелся, Агриппина, взяв сына на руки, мрачно взглянула в спину Мессалине. Императорская семья устроилась в ложе, и зрители расселись по местам.

— Я хочу тебя похвалить, — сказал Клавдий, наклонившись к уху Мессалины. — Ты превосходно устроила этот праздник. И тень оказалась как нельзя кстати. Народ доволен.

Он поднял голову и осмотрел парусиновый навес, натянутый над скамьями, чтобы уберечь зрителей от палящего солнца.

Когда Мнестер появился на сцене, значительная часть публики стоя рукоплесканиями встретила его. В ответ он приложил обе ладони к губам. Два мальчика-флейтиста встали позади него и, когда установилась тишина, поднесли инструменты ко рту и принялись извлекать из них переливчатые звуки. Глашатай объявил, что Мнестер исполнит сцену плача Ахилла над останками своего друга Патрокла. Мнестер принялся строить гримасы печали, двигаясь гибко, словно кошка. Он сорвал бурные аплодисменты, изобразив затем убийство женихов Пенелопы Одиссеем, вернувшимся после долгих странствий домой. В этих напряженных динамичных сценах, где гомеровский герой, казалось, в самом деле мечет стрелы в бесчинствующих женихов, заполонивших его дом, в полной мере раскрылся талант Мнестера. Он сумел одинаково блистательно сыграть роль Одиссея, мстящего своим оскорбителям, и каждого из женихов, гибнущих под его ударами.

С той поры, как Мессалина сделала Мнестера своим пособником, она испытывала к нему повышенный интерес. Однако в этот день, несмотря на подвиги, которые он совершал у нее перед глазами, она ощущала какую-то рассеянность. Она была словно убаюкана своим торжеством. Она видела, что ее любят, обожают, ею восхищаются; она была первой женщиной по своему положению — она хотела быть первой и по своей красоте и элегантности. Бирюзовая шелковая туника, переливающаяся цветами солнечного неба, оттеняла ее сияющие сине-зеленые глаза. С глубоким вырезом спереди, туника подчеркивала округлость ее груди, развившейся после рождения детей, и придавала ей чувственности. Из поднятых волос, увенчанных цветами, выбивались на лоб мелкие завитки — такие же стремились делать себе все римлянки. По случаю этого праздника она надела на руки, шею и уши свои самые дорогие украшения, среди которых преобладали золото и ее любимый камень — бирюза. Она горела еле скрываемым нетерпением, оттого что Мнестер накануне заполучил дом, который Клавдий легко согласился приобрести. Мим, таким образом продемонстрировавший свое расположение и сноровку, уверил Мессалину, что вечером следующего дня дом — меблированный, со специально подобранными слугами и комедиантами, людьми преданными и неболтливыми, — будет готов принять свою новую хозяйку. «Полностью положись на меня — и я устрою там великолепный пир в честь прибытия новой владелицы», — заявил он. Мессалина заметила ему, что в такой день ей будет затруднительно покинуть Клавдия в разгар пиршества, ею же самой подготовленного. «Напротив, — возразил Мнестер. — Когда Клавдий будет завершать вечер попойкой в компании куртизанок, ты тоже отправишься на свой лад праздновать приобретение дома и пятидесятилетие супруга. Этим самым ты покажешь, что властвуешь над ним, равно как и над всеми римлянами». Ответ понравился Мессалине, она усмотрела в нем возможность выказать свою независимость, а заодно избежать необходимости провести остаток ночи в постели с супругом.

Она повернула голову к Клавдию, чье внимание было целиком захвачено зрелищем. Хотя его общество ей мало приятно, думала она, надо возблагодарить богов за то, что они дали ей мужа, сделавшего ее императрицей и в конце концов не столь уж и обременительного. Малышка Октавия уснула на руках у Ливии, и Мессалина велела отвезти ребенка во дворец.

— Чем больше я смотрю, как играет и танцует Мнестер, тем больше я понимаю страсть и уважение к нему со стороны нашего великомудрого повелителя.

Мессалина посмотрела на человека, который по-гречески высказал это соображение в адрес Клавдия. Его представительность, благородное, хотя и слегка одутловатое лицо, элегантная туника, непринужденность, с какой он обращался к императору, сидя позади него, не позволили бы предположить, что он — раб. Однако Паллант находился в доме Клавдия уже много лет, но благодаря своей греческой культуре, высоко ценимой императором, благодаря сноровке и в особенности умению управлять имуществом своего господина, снискал полное доверие императора. Клавдий часто говорил о том, чтобы освободить его, и, если еще не сделал этого, то только потому, что не усматривал в таком шаге острой необходимости, поскольку относился к Палланту как к свободному человеку и даже порой забывал, что по закону он считался рабом. Свободу его, однако, никто не стеснял, и одевался он как свободный человек. По поводу себя он считал, что имеет превосходство над всеми римлянами, поскольку слыл потомком древних царей Аркадии. Мессалина прежде имела немного случаев побеседовать с Паллантом, занятым делами по управлению имуществом Клавдия. Когда последний стал во главе империи, авторитет Палланта возрос, так как он проявил себя разумным советчиком, сведущим не только в частных, но и в государственных делах. Мессалина подумала о том, что надо либо приблизить к себе человека, так ловко сумевшего добиться признания императора, либо подорвать его престиж, дабы устранить возможную помеху ее власти над супругом. Она выбрала первое решение, способное лишь упрочить ее собственный авторитет.

Рукоплескания и крики, которыми публика встретила последующее выступление Мнестера, отвлекли Мессалину от размышлений.

— С днем рождения, Клавдий! Долгие лета цезарю! — кричали зрители.

Клавдий встал и поднял руки, приветствуя народ. Мессалина сделала то же самое, чтобы овация пришлась и на ее долю.

Празднество должно было продолжиться в преторианском лагере. Мессалина стремилась привлечь к себе императорскую гвардию. Она всячески демонстрировала уважение к людям, от которых зависела власть императора. Возле театра стояли носилки, запряженные мулами, и лошади, на которых должен был отправиться в путь императорский кортеж. На юбилее присутствовало много зависимых царствующих особ, воспользовавшихся случаем, чтобы почтить нового императора и уверить его в своей преданности. Многие наместники провинций, начиная с Публия Петрония, также испросили позволения покинуть свои столицы, дабы приветствовать императора и укрепить свое положение.

Путь, который предстояло проделать, был тщательно изучен с тем, чтобы избежать кварталов грязных и густонаселенных. Кортеж под охраной усиленного отряда преторианцев пересек форумы и направился к Виминалу.

Римляне приложили немало усилий, чтобы понравиться своему императору. Они вымыли, а некоторые даже побелили стены своих домов, украсили балконы и окна гирляндами цветов, усыпали улицы лепестками. Охранникам приходилось оттеснять и сдерживать толпу, которая сгрудилась вдоль пути следования императорских носилок и издавала приветственные крики. Не было сомнений, что Клавдия любит народ. Несмотря на боязнь покушений, он пожелал, чтобы людям позволили высыпать на улицы, выйти на террасы домов, приветствовать его из распахнутых окон. Клавдий хотел, чтобы приглашенные правители, видя популярность их императора, сделали вывод о могуществе и стабильности империи.

Преторианцы, гордые тем, что им оказана такая честь, изрядно постарались, чтобы оборудовать амфитеатр на территории своего лагеря. Зрителям было разрешено войти туда и занять места на импровизированных деревянных скамьях.

— Благородные римляне! — провозгласил Клавдий с трибуны, которую для него соорудили. — Наверное, вам было бы удобнее сидеть в амфитеатре, строительство которого начал мой предшественник. Но оно еще не завершено. Вы должны благодарить мою супругу, Валерию Мессалину, за те игры, которые вам сегодня покажут, и наших верных преторианцев — за эти скамьи, арену и зрелище, которое сейчас будет вам представлено.

Публика зааплодировала, выкрикивая имя Мессалины. Когда все стихло, Клавдий объявил, что угощение будет предложено всем, кто пожелает.

Самые смелые из преторианцев разыграли сцены охоты на диких животных, потом фессалийские всадники продемонстрировали свою ловкость в обращении с лошадьми, на которых они исполнили множество акробатических трюков. Затем вышли гибкие сильные иберы и принялись играть с быками: они запрыгивали им на спины, дразнили их голосом или уколами копий и увертывались от их смертоносных рогов. За этими мирными упражнениями последовали гладиаторские бои. Однако по случаю пятидесятилетия императора было решено, что кровь в этот день не прольется. Побежденным была, таким образом, сохранена жизнь.

Затем Клавдий вместе со всеми гостями вернулся во дворец, где их ожидало великолепное пиршество. Время шло, и Мессалина, все чаще уносившаяся мыслями в свой новый дом на Квиринале, участвовала в трапезе со скучающим видом и рассеянно слушала разговоры. Подле нее Клавдий и его друг царь Ирод Агриппа обсуждали дела на Востоке. Речь шла о мятежных евреях, сеявших в Иудее зерна бунта. Их звали зелотами. Некоторые их группы доходили до того, что закалывали кинжалами тех евреев, которые благосклонно относились к римлянам. Другие говорили о спасителе, которого они на своем языке называли «мессией»; он должен был освободить еврейский народ от иноземного ига и сделать его владыкой мира. Многие фанатики высказывались о себе как о посланцах еврейского бога, но у Клавдия все это вызывало лишь улыбку, поскольку во всех своих начинаниях они терпели полную неудачу. Тем не менее он поручил Ироду Агриппе и Публию Петронию, коим подчинялся прокуратор Иудеи, следить за поддержанием порядка в этом удаленном уголке империи.

Мессалина под предлогом усталости от столь насыщенного дня удалилась задолго до окончания пиршества. Она сделала знак стоявшей в стороне Клеопатре, рабыне, которую она купила для Клавдия, та тотчас легла у ног императора и принялась ублажать его ласками. Мессалина, таким образом, была уверена, что молодая рабыня не покинет Клавдия ни в остаток вечера, ни ночью. Она ненадолго зашла к себе, чтобы набросить покрывало на голову и плечи, и села в носилки, поджидавшие ее у потайной двери дворца. Носильщики быстро доставили ее к порогу нового дома. Встретивший ее Мнестер показал ей сад, в глубине которого пряталась вилла — незамысловатой постройки, с коврами и занавесями теплого пурпурного цвета, с красочной росписью на стенах.

Для этого первого вечера Мнестер пригласил одного-единственного тщательно выбранного гостя — Тита, очень красивого молодого человека из рода Домициев. Хоть он и был одним из любовников Мнестера, он явно был настроен любить женщин. А Мессалина была женщиной не только прекрасной, она была императрицей! Он сопровождал Мнестера, когда тот показывал Мессалине дом, затем все отправились в триклиний, чтобы немного закусить и выпить вина с медом. Все трое возлегли на одно ложе, Мессалина между двумя мужчинами.

— Мнестер, — сказала Мессалина, отпив немного вина, — ты просто чудо и за то, что все так превосходно устроил, сполна заслужил мою благосклонность. Я намерена пригласить сюда Аппия Силана, мне этот человек безумно нравится, хоть он и мой отчим. И еще богача Плавтия Латерана.

— Этот любит только скаковых лошадей, — заметил Мнестер.

— Его научат любить женщин и хорошеньких мальчиков. Он тоже в моем вкусе, — смеясь ответила Мессалина. — Ты пригласишь молодую Поппею. Я знаю, она любительница изысканных вечеров, а именно такие мы будем устраивать тут для наших гостей. В ее лице я буду иметь соглядатая в доме ее матери и буду знать, каковы на самом деле ее отношения с Азиатиком. И еще я приглашу Юлию и Агриппину…

— Позволь мне тут выразить сомнение! — прервал ее Мнестер. — Не знаю, благоприятное ли это для тебя событие — возвращение Клавдиевых племянниц. Юлия относится к тебе хорошо, но теперь, когда она сделалась любовницей Сенеки, боюсь, как бы он не заставил ее следить за каждым твоим шагом. Что до Агриппины, то она интриганка, и у тебя есть все основания остерегаться ее.

— Я прекрасно вижу, как она всегда стремится выдвинуться вперед вместе с Клавдием, но я не боюсь ее соперничества. Клавдий слишком ослеплен любовью ко мне, чтобы мне стоило опасаться чего бы то ни было в этом смысле.

— Ты забываешь, что она была замешана в заговоре против своего брата Калигулы.

— Ну и что с того?

— Она вполне способна все начать сначала.

— Против Клавдия?

— Нет, против тебя.

Это соображение насмешило Мессалину, но Мнестер продолжал:

— Я чувствую, что она затеяла соблазнить Клавдия.

— Я же тебе сказала, что не боюсь ее.

— Напрасно. Вообрази, что ей удастся стать его любовницей.

— Но я-то его жена.

— Если ты пригласишь ее сюда, если она проведает о твоих изменах, она может восстановить против тебя Клавдия. Хуже того: она вполне способна отравить вас, тебя и сына. И тогда она сможет вынашивать самые честолюбивые планы для своего сына — ведь он внук Германика. Если Клавдий умрет, не оставив наследника, то он, этот малыш Луций, будет законным наследником трона.

От этих рассуждений Мессалина впала в задумчивость, из которой ее вывел Тит, поцеловав в затылок, меж тем как Мнестер продолжал:

— Мессалина, не стоит сейчас тревожиться. Я предостерег тебя для того, чтобы ты не совершила ошибку и не пригласила сюда ни Агриппину, ни даже Юлию. Надо пристально следить за их действиями и не терять бдительности. Мы не для того собрались здесь в этот вечер, чтобы печалиться из-за возможных несчастий, но чтобы радоваться красоте Тита и твоей, моя Мессалина.

Произнеся эти слова, он сделал знак молодым рабам-грекам — они бросили благовония в курильницы, погасили большинство светильников, оставив ложе в мягком полумраке, и бесшумно удалились. Из портика, куда выходил триклиний, стала доноситься музыка, в которой смешались звуки кифар, арф и флейт.

Мессалина ощутила прижавшееся к ней мускулистое тело Тита и его запах. Шелковая туника медленно сползла с нее, и страстная рука спустилась по ее спине на бедро. Влажный рот продолжал осыпать ее затылок поцелуями, потом стал целовать спину. Мнестер приблизил ее лицо к своему, глаза его блестели в полумраке, и рты их соединились. Тит лег ей на спину. Она поняла, что Тит хочет овладеть ею так, как он это сделал бы с мальчиком; она не стала противиться, желая познать новое удовольствие. Короткая боль от разрыва быстро сменилась прихлынувшим наслаждением, и ее бедра стали естественным образом двигаться вместе с размеренно качающимся телом Тита. С этой минуты она забыла весь мир вокруг себя, целиком отдавшись во власть наслаждений.

Глава XIII КЛАВДИЙ УБИТ?

— Мне совершенно необходимо найти способ избавиться от Сенеки и Агриппины, — задумчиво проговорила Мессалина.

— С чего это ты вдруг так решила?

Тит лежал на спине, заложив руки за голову; Мессалина сидела рядом, согнув колени. За месяц она привязалась к Титу, как никогда не привязывалась ни к одному мужчине. Юношеский пыл ее любовника, постоянный поиск новых способов получения удовольствия, наконец его красота все больше притягивали ее к нему. Она чувствовала потребность видеть его подле себя, слышать его голос, получать его ласки; каждый день она с неизменным любопытством ждала, какой новой выдумкой он удивит ее — будь то игра, развлечение или новая поза в любви.

Мессалина обратила взгляд на молодого человека: несмотря на то, что большую часть утра они посвятили чувственным забавам, она все еще желала его.

— Агриппина хочет, чтобы образованием ее сына занимался Сенека, как мне стало известно, — ответила она. — Каждый день я все больше убеждаюсь, что Мнестер давал мне на редкость разумные советы. Агриппина опасна, а Сенека — тем более. Теперь, когда он стал любовником Юлии, он без особых усилий сделается советником Клавдия и даже будет пользоваться большей его благосклонностью, чем Нарцисс, секретарь императора, и Паллант, который предан мне без остатка с той поры, как я заверила его, что в один прекрасный день добьюсь для него отпущения на волю.

— Мнестер дал мне понять, что Нарцисс обеспокоен. Но как ты рассчитываешь устранить Сенеку?

— Я заставлю отправить его в ссылку.

— Ты полагаешь, что твоего влияния на Клавдия достаточно, чтобы он сослал его на основании одних твоих слов?

— Он сделает это, когда узнает, что Юлия обманывает своего мужа с Сенекой. По закону Юлиев наказанием за супружескую неверность является ссылка обоих виновных.

— Без сомнения, но такое действие может предпринять только муж, а я не уверен, что Виниций пойдет на это, чтобы тебе угодить.

— Решать будет Клавдий, как дядя обвиняемой. Такой скандал кладет пятно на всю императорскую фамилию. Клавдию, претендующему на роль защитника морали, ничего не останется, как прибегнуть к наказанию.

Тит расхохотался, обнял Мессалину и повалил ее на ложе.

— Я думал, ты испытываешь к Юлии некоторую симпатию, — заметил он.

— У меня нет к ней никаких претензий, но я вынуждена пожертвовать ею ради необходимости.

— Ну хорошо. Ты удалишь этого проныру Сенеку. Но Агриппина? Она быстро смирится с отсутствием своего философа, но еще больше ожесточится против тебя.

— Ее тоже можно обвинить в супружеской неверности. Разве не была она любовницей Пассиена Криспа, когда тот был еще супругом Домиции?

— Обвинение теряет какое-либо значение теперь, когда она замужем за этим самым Криспом.

— Если мне не удастся добраться до нее таким способом, я сумею найти изъян в ее поведении, который позволит мне добиться своего. Но что касается Сенеки и Юлии, то я поговорю о них с Клавдием, как только он вернется из Остии.

Клавдия не было в Риме уже много дней; он отправился в Остию, чтобы присутствовать при начале строительства новой гавани в устье Тибра.

Тит покрыл поцелуями лицо Мессалины и вдруг сказал:

— Я слышал, ты добилась у Клавдия, чтобы он вызвал Аппия Силана из Испании?

— Да, это так. Силан мне нравится, и я хочу, чтобы он бывал на моих вечерах.

— И ты намерена принимать его в своей постели?

— Конечно.

— Значит ли это, что теперь ты любишь меня меньше, чем раньше?

— Я люблю тебя по-прежнему, но хочу испытать еще и объятия Силана. Он будет мне любовником на минуту, как и многие, кто побывал здесь.

— Но он твой отчим, он может и отказаться.

— Ни в чем нельзя отказать императрице, тем более Мессалине.

Она легла на своего любовника и крепко обняла его, когда в дверь постучали.

— Кто смеет меня беспокоить? — вскричала Мессалина, приподнимаясь.

За дверью послышался голос Ливии:

— Это я, госпожа. Только что пришел Мнестер, он хочет с тобой говорить. Он уверяет, что ты должна принять его немедленно, поскольку речь идет о твоей безопасности.

Мессалина торопливо встала, завернулась в тунику и вышла в соседнюю комнату. Мнестер кинулся к ней и взял ее за руки.

— Мессалина! — воскликнул он. — Случилось большое несчастье: Клавдий убит!

— Убит? Где?

— В Остии. Мне еще неизвестно, как все произошло.

— Как ты узнал об убийстве?

— От народа. Об этом говорит весь город. Люди изрыгают проклятия в адрес сенаторов, обвиняя их в заговоре, называют их предателями и отцеубийцами. Тебе надо поспешить во дворец, где сейчас твой сын Германик.

— Я немедленно отправляюсь туда. Он наследник трона. Я должна быть рядом с ним, чтобы представить его народу и преторианцам, прежде чем какие-нибудь бунтовщики предпримут действия против нашей власти.

Когда носилки Мессалины появились на подступах ко дворцу, здание окружала такая плотная толпа, что носильщики и рабы с трудом прокладывали дорогу. Мессалина захотела показаться народу. Ее тотчас узнали, тем более что начальник охраны крикнул, чтобы дали проход носилкам императрицы. Приветственные возгласы постепенно переросли в гром приветствий, и имя Мессалины звучало вместе с именем ее сына Германика. Отряд преторианцев вышел из дворца, чтобы в толпе проложить дорогу императрице и в случае необходимости защитить ее. Однако было очевидно, что народ питает добрые чувства к императорской семье, и после горячих приветствий в адрес Мессалины и ее сына посыпались проклятья и возгласы: «Смерть предателям!», «Смерть сенаторам!», «Смерть убийцам цезаря!»

Трибун, командующий дворцовой стражей, заверил Мессалину в своей преданности и сообщил ей, что народ на стороне императорской семьи. Решительно настроенные вооруженные люди собрались на форуме с намерением двинуться в Остию и схватить виновников. Повсюду только и было разговоров, что о великодушии Клавдия и его доброте, и все надеялись увидеть в сыне его достойное продолжение. Успокоенная поддержкой народа и гвардии, Мессалина отправилась к детям и стала ждать новостей, во всем положившись на Мнестера и преданных военачальников.

Гонец, спешно отправленный сенаторами в Остию, вернулся к ним с известиями. Сенаторы пришли на форум, чтобы выступить перед народом. Один из них, Турраний Грацил, поднялся на ростральную трибуну и, добившись молчаниятолпы, теснившейся на огромной площади, воскликнул:

— Римляне! Как префект продовольствия я могу свидетельствовать вам, что цезарь отправился в Остию для наблюдения за строительными работами, но еще и для того, чтобы на месте выяснить все, что касается снабжения Рима продовольствием. Вы знаете, какую важность он придает тому, чтобы Город всегда должным образом снабжался всем, что вам необходимо. Ради достижения этой цели он без колебаний покрыл из своих личных средств убытки торговцев и обеспечил выгоду судовладельцам. Я вышел сюда, чтобы уверить вас, что наш император жив и никто на его жизнь не посягал. Этот ложный слух, несомненно, пустили смутьяны, которые надеются нажить богатство на волнениях и беспорядках. Но напрасны их стремления подорвать власть цезаря и то доверие, с которым мы все относимся к нему.

Против всякого ожидания, речь Грацила была встречена криками неодобрения и свистом; народ не поверил ему и обвинил в желании унять людской гнев и, рассеяв недоверие толпы, дать возможность убийцам либо скрыться, либо овладеть дворцом. Рискуя получить удары камнями, уже полетевшими в сторону трибуны, и полагая, что ему по причине его почтенного возраста будет оказано больше доверия, префект Города, Луций Волузий Сатурнин, вышел вперед и взял слово. Прежде чем заговорить, он откинул на плечо полу своей тоги, стеснявшей ему движения руки.

— Римляне! Ваше поведение неразумно! Почему вы подвергаете сомнению слова Грацила, в то время как должны были бы радоваться известию, которое он вам сообщил. Я сам был консулом сорок лет тому назад и знал четырех императоров. Для вас не секрет, как мы оба привязаны к семье нашего божественного Августа. Я повторяю вам: распространился ложный слух, и мы рады этому, потому что узнали, как дорога всем нам жизнь Клавдия. Но радуйтесь и вы, ведь цезарь жив и заботится о вас, наблюдая за строительством порта в Остии. Это трудное предприятие, и даже божественный Юлий Цезарь отказался от него.

Его речь была прервана приветствиями в адрес Клавдия, но еще многочисленны были голоса, кричавшие, что их обманывают и что цезарь мертв. Тогда на трибуну пригласили гонца.

— Я клянусь вам Юпитером, — заявил он, — что своими глазами видел цезаря и сказал ему про пущенный слух о его смерти. Тотчас же, дабы вывести вас из заблуждения, он решил вернуться в Рим, и скоро вы увидите его лично…

Мнестер, прибежавший на форум за новостями, не дождался окончания речи гонца и поспешил во дворец предупредить Мессалину. Она испытывала одновременно большую радость и некоторое разочарование. Смятение народа и реакция преторианцев убедили ее в их преданности. Таким образом, думала она, если бы Клавдий действительно был убит, она смогла бы править от имени своего сына. И все же у нее не было достаточно уверенности на сей счет, и она радовалась, что Клавдий жив.

Вернувшись из Остии с когортой преторианцев, Клавдий отправился прямо на форум, где его горячо приветствовала толпа. Он сообщил о своем намерении отыскать виновников этого шума, нарушивших спокойствие государства и граждан, пообещал, что они будут сурово наказаны, и поблагодарил народ за преданность и любовь к семье цезарей.

Мессалина встретила мужа бурными проявлениями любви, ей даже удалось всплакнуть в его объятиях, восхваляя богов за то, что они сберегли для нее такого доброго и славного супруга. В тот вечер она пожелала разделить с ним ложе, дабы доказать свою любовь.

Улучив момент, она со вздохом сказала:

— Увы, мой дорогой супруг и император! Сколько забот связано с твоим положением! Ты всего себя отдаешь народу и государству и вынужден даже пренебрегать женой и семьей.

— Именно это меня и печалит, — ответил Клавдий. — Но я все же уделяю каждый вечер немного времени нашим дорогим детям.

— Верно, но твоя семья не ограничивается мной и нашими детками. Ты не только первое лицо в империи, но еще и глава семьи Юлиев-Клавдиев. Тебе приходится не только управлять государством, но и заботиться о величии и достоинстве наших фамилий.

— Что ты хочешь этим сказать? — удивился Клавдий. — Мне кажется, я всегда действовал для наивысшего блага нашей семьи, которую пожелал соединить.

— Я это прекрасно знаю, и все воздают тебе хвалу. Но есть вещи, которые от тебя скрывают, и я не могу молчать об этом.

— Что ты хочешь мне сообщить?

— Прости, но я беспокою тебя из-за дела, которое считаю достаточно важным.

— Говори, ты начинаешь меня пугать.

— Да будет тебе известно, что Юлия изменяет своему мужу Виницию.

— Что ты говоришь?

— Все в семье знают об этом, но никто не осмеливается сказать тебе. Она любовница Сенеки. Да, этого блюстителя нравов, который злословит в адрес всех людей из нашего окружения и даже обо мне посмел распустить клеветнические слухи, чтобы скрыть свои собственные гнусности. Этот честолюбец, без сомнения, рассчитывает использовать свое влияние на Юлию и Агриппину, чтобы попасть к тебе в милость. Неизвестно, куда заведет его честолюбие, ведь, не удовлетворившись тем, что он опорочил нашу фамилию, втянув Юлию в такое преступление, как супружеская измена, он принялся сеять среди нас вражду, настраивая против меня Агриппину и дурно высказываясь о нас, без всякого уважения к своему императору. Поверь мне, если ты не удалишь этого наглеца из Рима, нам придется ждать от него всего, чего угодно. Калигула чуть было не расстался с жизнью из-за того, что слишком доверялся своим сестрицам.

Клавдий хранил молчание, и Мессалина не стала упорствовать, предоставив своим речам самим добраться до сознания супруга-тугодума. На следующий день Клавдий подписал приговор, по которому Сенека высылался на Корсику, а Юлия — на остров Пандатария в Тирренском море.

Глава XIV ТИТ

Мессалина ничего не знала, но если б и знала, ничего не сделала бы для спасения Аррии. «Каждый волен поступать как хочет», — говорила она себе. Паллант рассказал ей об этом деле, когда все уже было кончено.

Анний Винициан, который во времена Тиберия уже был участником заговора вместе со своим отцом, Аннием Поллионом, но сумел оправдаться перед грозным императором, на сей раз задумал свергнуть Клавдия. Неспособный осуществить свой план в одиночку, он воспользовался смятением, вызванным ложным известием об убийстве императора в Остии, чтобы увлечь за собой многих сенаторов. Эти последние, дурно расположенные к императорской власти, лишившей их прежних прерогатив, были к тому же уязвлены упреками Клавдия, сетовавшего на их бездеятельность, малодушие, лицемерие. Особенно ярого сторонника республики Винициан нашел в лице Цецина Пета, мужа Аррии. Поскольку было решено не покушаться на жизнь императора, Пет согласился стать одной из главных пружин заговора, но по соображениям осторожности ни словом не обмолвился об этом своей супруге. Вместе с тем он уговорил ее походатайствовать перед Мессалиной, а та, в свою очередь, перед Клавдием, чтобы он доверил ему магистратуру в Далмации. Правитель этой соседней с Италией провинции, Фурий Камилл Скрибониан, имел под своим началом несколько легионов и вспомогательные войска. С ним состоялся конфиденциальный разговор, и он с готовностью воспринял предложение, тем более, что притязал на императорский трон. Приехав с супругой в Далмацию, Пет встретился со Скрибонианом, чтобы разработать план действий. Наместник, выказав презрение к Клавдию, заявил, что достаточно будет послать ему угрожающее письмо с приказом отречься от власти и навсегда вернуться на положение частного лица, чтобы он подчинился. Так и было сделано. Клавдий, поначалу испугавшись, затем собрал нескольких сенаторов, дабы выслушать их мнение. Большинство сенаторов, — а некоторые из них были участниками заговора, — посоветовали ему воспользоваться случаем и избавиться от забот об империи и опасностей, связанных с пребыванием на вершине власти. Иные — их было меньшинство — высказали противоположное суждение. С другой стороны, Мнестер, Паллант и Нарцисс призвали Клавдия дать суровый ответ мятежникам и приказать им явиться для объяснений в императорский суд. Клавдий, не в силах на что-либо решиться, попросил своих советников ничего не сообщать Мессалине. Узнав из этого же письма, что Пет на стороне заговорщиков, и памятуя о дружеских отношениях императрицы с Аррией, он не желал причинять жене огорчения.

Стремясь показать, что его угрозы не пустые слова, Скрибониан решил двинуться со своими легионами на Рим. Но, вопреки его ожиданию, ветераны отказались восстать против человека, которого поставила во главе империи армия и который был братом Германика. Вместе с центурионами они без особого труда получили от войск подтверждение их клятвы в верности императору. Видя столь быстрое крушение своих надежд, Скрибониан удалился на остров Исса, где простой солдат, Волагиний, убил его в объятиях жены. Мятеж длился всего лишь пять дней.

Узнав о счастливом повороте событий, Клавдий распорядился присвоить каждому из двух легионов, VII и XI, проявивших верность императору, наименование Клавдиев, Благочестивый и Удачливый. Храбрый Волагиний из простого легионера быстро сделался войсковым трибуном. Получив список заговорщиков, Клавдий, оправившись от испуга, повелел их арестовать и отдать под суд. Пет, схваченный в Далмации, был доставлен в Рим. Аррия хотела его сопровождать, но Клавдий распорядился не пускать ее на корабль, увозивший супруга; Клавдий опасался, как бы Аррия не стала вымаливать пощаду у Мессалины, а он знал, что не сможет отказать жене. К тому же советники побуждали его проявить наибольшую строгость к преступникам, чтобы впредь никому не повадно было плести заговоры. «Слабость карательных мер неизменно воодушевляет смельчаков на новые преступления, поскольку они знают, что им нечего бояться императорского гнева в случае провала», — справедливо твердили ему.

Выказав отвагу, достойную древней римлянки, Аррия наняла небольшое судно и пустилась вслед за кораблем, на котором плыл ее муж. Добравшись до Рима, она не стала умолять Мессалину прийти ей на помощь. Она предстала перед судом Клавдия, чтобы защитить своего мужа. Там она столкнулась с женой Скрибониана, приготовившейся разоблачить участников заговора. В присутствии Клавдия Аррия прокричала ей: «Как ты смеешь открывать рот? У тебя на руках был убит муж, а ты все еще жива?!» Уличенный в заговоре Пет по прибытии домой получил смертный приговор. Он не мог нанести самому себе удар и не решался позвать на помощь жену. Но она без всяких колебаний взяла кинжал и ударила им себя. Вынув окровавленный клинок из груди, она показала его мужу со словами: «Мой дорогой Пет, это не больно». Сказав так, она упала замертво. Пет тотчас последовал ее примеру. Винициан и многие другие заговорщики опередили приговоры себе, пойдя на добровольную смерть.

Мессалина в глубине души вознегодовала на Аррию за то, что, приехав в Рим, она не сочла нужным встретиться с ней; в этом она усмотрела презрение, которое не могла простить. А потому она больше ощутила гнев, нежели печаль, когда узнала о смерти своей давней подруги, и скоро утешилась, тем более, что припомнила упреки и нравоучительный тон, которым Аррия призывала ее к добродетельной жизни. Перед ее отъездом в Далмацию она даже поссорилась с ней из-за Тита, по поводу которого та заявила, что он настолько пустой и тщеславный, что может ее погубить, Мессалину. В самом деле молодой человек до того бесстыдно похвалялся своей связью с императрицей, что оставалось лишь удивляться, почему слух не достиг еще ушей Клавдия.

В то утро Мессалина совсем забыла о своей подруге, обрадовавшись известию, которое сообщил ей Клавдий: по ее просьбе он решил послать Аппию Силану распоряжение покинуть испанскую провинцию Бетику, где он был наместником и где его жена Лепида чувствовала себя словно в изгнании. Впрочем, Лепида вернулась в Рим уже более месяца назад, заявив, что умирает от скуки в этих отдаленных краях, опаляемых солнцем с весны до осени. Узнав о решении Клавдия, Мессалина тотчас послала записку с хорошей новостью матери. Она ничуть не удивилась, когда Ливия объявила ей о визите Лепиды.

— Дорогая моя, я счастлива! Ты представить себе не можешь, как ты меня обрадовала! — воскликнула Лепида, целуя дочь.

— Ты так упрашивала меня поговорить с Клавдием, чтобы добиться этого возвращения! — притворно вздохнула Мессалина, нашедшая в настойчивости матери великолепный повод повторить Клавдию просьбу, которую она уже высказывала ему от себя лично.

Лепида уселась рядом с ложем, на котором лениво разлеглась Мессалина.

— Мне, однако, странно видеть, как ты торопишься встретиться с мужем, — сказала Мессалина. — Я узнала, что с момента возвращения в Рим ты уже изменила ему по меньшей мере с двумя любовниками, не считая случайных связей в храме Мифилесета, который ты упорно продолжаешь посещать.

— Милая моя деточка, одно не мешает другому! — воскликнула Лепида. — Оттого, что я сплю с мужчинами, которые мне нравятся, я не меньше люблю моего дорогого Аппия! Действительно, в последнее время я вернулась к Симону. Ах, это поистине чудесный мужчина! Он просил напомнить о нем твоей императорской особе. Похоже, ты и в самом деле забыла, что это он предсказал тебе твою невероятную судьбу. Именно благодаря ему ты вышла замуж за Клавдия и властвуешь теперь в этом дворце.

— Верно, я и забыла об этом, — призналась Мессалина. — Дружба с таким человеком может быть полезной. Я попрошу Клавдия оказать ему какие-нибудь милости, а сама сделаю ему дорогие подарки.

— Он будет тебе признателен. Но к чему это я заговорила о Симоне? А, вспомнила! Детка моя дорогая, я должна тебя предостеречь. Многие из тех, кого я встречала и у него, и у Хилона, говорили мне о твоей любовной связи с этим Титом. То, что ты изменяешь мужу, — совершенно естественно. В Риме весьма трудно отыскать верную супругу… как и супруга. Но мы, женщины, должны нарушать супружескую верность тихо и скромно, ничего не выставляя напоказ. Очень неприлично, когда мужчина всюду хвастает, что у него любовница, да еще жена цезаря. Если молва дойдет до Клавдия, он может скверно к этому отнестись.

Мессалина слушала мать, и лицо ее омрачалось. Многие из ее окружения, начиная с Мнестера, говорили ей об опасности, какую представлял для нее этот тщеславный Тит, кому попало объявлявший, что он любовник императрицы. Мнестер сам не раз отчитывал Тита, увещевая его быть сдержаннее. И Мессалина укоряла его в кичливости. Он же отвечал, что ему незачем краснеть из-за связи, которая делает ему честь, что злых языков он не боится, что их любовь должна быть выше мелочных соображений и что тем самым он лишь дает ей доказательство страсти, неподвластной общественному мнению.

Лепида внезапно смолкла, увидев печаль на лице дочери.

— Дорогая моя, тебе не нравится, что я говорю правду? Но представь, что об этой истории прослышала Агриппина… Кстати, удивительно, что она еще ничего не знает! Какое оружие ты даешь ей в руки! В следующий же миг, я уверена, она обо всем донесет Клавдию. Она не очень-то жалует тебя с той поры, как по твоему наущению были сосланы ее дорогой философ и сестрица. Я знаю, она только и мечтает видеть, как ты полетишь вниз с вершины Тарпейской скалы!

— Мне это хорошо известно, — сказала Мессалина.

— Тогда чего же ты ждешь, почему не избавишься от столь неудобного, компрометирующего тебя любовника, у которого язык резвее форели?

— Поверь, я уже много размышляла об этом. И не раз хотела его удалить. Но если я его прогоню, он тут же сделается сообщником Агриппины. Он слишком многое обо мне знает и этим держит меня.

Лепида, поднесшая было ко рту финик, так и застыла с поднятой рукой и растерянно уставилась на дочь.

— Вот, оказывается, что… — наконец проговорила она.

— Ну конечно. Я знаю, что он готов на все, чтобы меня удержать, даже погубить меня и себя.

Лепида некоторое время молча глядела на дочь, со вздохом прикрывшую глаза.

— Тогда у тебя есть только один выход, — уверенно сказала Лепида.

— Какой?

Мессалина открыла глаза.

— Избавиться от него.

— Что ты имеешь в виду?

— Яд, моя дорогая, яд.

— Яд?!

— Разумеется, яд. Ты не можешь ни послать людей арестовать его, ни просто прогнать: в обоих случаях он тебя выдаст. С другой стороны, чем дольше ты будешь держать его подле себя, тем самонадеяннее он будет становиться и тем больше риску, что на тебя донесут Клавдию. Тебе остается только уничтожить его. Конечно, ты можешь подослать человека, чтобы тот убил его кинжалом, но тогда у тебя будет сообщник, самой тебе с ним не справиться. Это всегда рискованно: убийцу могут раскрыть, подвергнуть пыткам — и он тебя выдаст. Значит, остается единственное средство — яд. Дать его будет нетрудно, Тит ведь, кажется, полностью тебе доверяет.

— Думаю, да. Но где раздобыть яд?

— Для этого достаточно пойти к Локусте, захватив с собой мешочек, наполненный золотыми монетами с изображением твоего супруга.

— Кто такая эта Локуста?

— Странная женщина, которая с особенным умением приготавливает разные снадобья: приворотные зелья, исцеляющие микстуры, но главным образом яды. У нее был муж, он ее бил и проматывал деньги, которые она изо всех сил старалась заработать. Скаредная Локуста не могла терпеть такую расточительность и, чтобы положить всему конец, просто-напросто отравила этого дрянного человека. Впрочем, я так предполагаю, она же уверяет, что он сел в Остии на корабль и уплыл в Мавританию. Прошло уже много лет, но он так и не вернулся. С той поры она усовершенствовала рецептуру ядов и приобрела постоянных клиентов среди людей богатых и часто меняющихся — среди бедных. Правда, несмотря на свою скупость, случается, что она ничего не берет с бедняков, если только снадобье не должно принести им богатое наследство, — тогда она требует солидный процент.

— И у нее никогда не было неприятностей, при такой-то славе? — удивилась Мессалина.

— Никогда. Влиятельные люди берегут ее, думая, что когда-нибудь им могут понадобиться ее услуги. Потом она лишь продает снадобья, а это не является подсудным делом. Исключая мужа, она никого не отравила, да и в отношении его доказать ничего невозможно.

— Я пойду к ней. Где она живет?

— Неподалеку от Авентинского холма. Я покажу тебе это место, но прежде я должна предупредить Локусту о твоем приходе. Она обыкновенно ложится спать с наступлением сумерек, в целях экономии масла, и дважды в неделю принимает любовника — чиновника, регистрирующего сообщения о смерти. Он сопровождает ее на рынок, там она покупает бобы и нут. Этим в основном она и питается — так непомерно она скупа. Поскольку тебе желательно явиться к ней вечером, чтобы не быть узнанной, мне, как ты понимаешь, надо ее уведомить, иначе она тебя не примет.

— Я подожду. А ты поторопись. Ты подала мне мысль, которую я нахожу превосходной и готова ее осуществить, но, если придется ждать слишком долго, боюсь, моя решимость поколеблется.

— Я постараюсь известить ее уже сегодня. Не беспокойся, ты очень скоро избавишься от этого докучливого человека.

Лепида встала и, собравшись уходить, обняла дочь. Оставшись одна, Мессалина подумала о том, что уже не любит Тита и пора взять другого любовника. Она вспомнила об Аппии Силане, который скоро должен был отплыть в Италию. А пока у нее был Мнестер и другие молодые люди, которых она принимала в своем доме на Квиринале.

На следующий день Лепида сообщила дочери, что Локуста примет ее этой же ночью, во втором часу.

Мессалина с нетерпением ждала момента, чтобы покинуть дворец, взяв с собой одну только Ливию, которой она полностью доверяла и все же не сказала причины своего ночного путешествия. Крепкого телосложения раб Лепиды — Мессалина знала его, когда-то сопровождавшего их с матерью в храм Мифилесета, — явился за императрицей во дворец, чтобы проводить ее до жилища Локусты. Обе женщины из предосторожности закутались в легкие плащи, а лица спрятали под покрывалами. Следуя за рабом, они спустились по лестницам Кака в долину Венеры Мурции, а потом, пройдя по лестницам Касса, добрались до того места, где жила Локуста.

Мессалина ожидала увидеть жалкую лачугу на грязной улице. Каково же было ее удивление, когда она оказалась перед ухоженным кирпичным домом с широкими окнами.

— Здесь, на втором этаже, — сказал провожатый, указывая на дом. — Хозяйка велела мне подождать вас тут.

Мессалина поднялась по деревянной лестнице и трижды постучала в дверь. Прислушавшись, она различила слабый шум.

— Я дочь Лепиды, — тихо проговорила она.

Дверь открылась; на пороге стояла женщина, еще довольно молодая, в просторной желтой тунике.

— Мне надо видеть Локусту, — сказала Мессалина, решив, что перед ней служанка, поскольку приготовилась к встрече с согбенной старухой.

— Входите.

Женщина посторонилась, впуская посетительниц.

— Я та, которую ты желаешь видеть, — сказала она.

Мессалина очутилась в небольшой комнатке с обитыми тканью стенами. Локуста повела их в соседнюю комнату, побольше, пол в которой устилали ковры и шкуры животных.

— Когда я принимаю посетителя, я отсылаю прислугу: даже рабы часто имеют слишком длинные языки.

Локуста говорила с сильным акцентом, выдававшим, что родом она из Галлии. Видя ее фамильярное обращение, Мессалина подумала, знает ли она, кто на самом деле перед ней. Ей захотелось выяснить это, и, окинув взглядом мебель из ценных пород дерева и мраморные статуи, украшавшие комнату, она спросила:

— Знаешь ли ты, кто я?

— Я не хочу этого знать. Если ты пришла к Локусте, лучше, чтобы ни я, ни люди вокруг нас не знали, кто ты такая. Думаю, ты полностью доверяешь женщине, которая пришла с тобой?

— Безгранично доверяю.

— Лепида сказала, что тебе от меня нужно.

— Сказала ли она, что я хочу получить надежный яд, но такой, который подействовал бы не сразу? Мне бы хотелось, чтобы тот, кто примет его, почувствовал его действие позднее, на следующий день например, и уж тогда чтобы все произошло очень быстро.

— У меня есть именно то, что тебе нужно. А то, что ты держишь в руках, наверное, предназначено мне?

Мессалина протянула женщине мешочек, наполненный сестерциями. Женщина с жадностью схватила его:

— Подожди меня здесь, я скоро вернусь.

Локуста прошла в соседнюю комнату и оставалась там довольно долго, без сомнения подсчитывая деньги. Мессалина начала терять терпение и уже была готова отправиться за ней, когда отравительница вернулась с сияющим от радости лицом.

— Очень хорошо. А вот это — тебе, — сказала она, протягивая Мессалине небольшой сосуд из оникса. — Жидкость, которая в нем содержится, прозрачная, словно родниковая вода. Она отстаивалась в течение многих лун и не имеет ни вкуса, ни запаха. Было бы хорошо, если бы ты смогла опоить допьяна того, кому она предназначена. Тогда он умрет, ничего не осознавая, во время тяжелого сна в состоянии опьянения.

— Локуста, меня восхищает твоя предупредительность. Я действительно хотела бы, чтобы человек не мучился.

— Знай, однако, что существует противоядие, которое может подействовать даже много часов спустя. Если вдруг ты пожалеешь о сделанном, сможешь избежать худшего.

— Благодарю тебя за это предупреждение, но мне оно ни к чему. Будь здорова.

Мессалина положила флакон в мешочек, висящий у нее на поясе, и спешно вернулась с Ливией в дом на Квиринале.

Тит был там, и, томясь ожиданием, принялся много пить. Влекомый своей судьбой, он, сам того не ведая, шел навстречу желаниям Мессалины.

— Почему ты так поздно? — спросил он. Хмель умерил спесь в его тоне.

— Меня задержали во дворце дела, — ответила с равнодушным видом Мессалина.

Она доверила смертоносный флакон Ливии; та оставалась в соседней комнате, ожидая, когда ее позовет госпожа.

— Неужели эти дела важней, чем наша любовь?

— Разумеется, нет, но у императрицы есть обязанности, которые она должна исполнять.

— Их нужно исполнять после.

— Значит, я должна сказать своему мужу, который задержал меня, что я его оставляю, потому что спешу на свою виллу, где меня ждет любовник, а я не хочу, чтобы он сердился?

— Ты должна это делать, не раскрывая правды этому глупцу. Впрочем, однажды я явлюсь к нему и скажу, что он не достоин тебя, что должен оставить тебя в покое и отпустить на все четыре стороны.

— Ты с ума сошел, Тит.

— Я без ума от тебя и признаю это.

Тит возлежал на ложе возле стола с фруктами и кувшинами разнообразного вина. Он взял Мессалину за руку и привлек к себе, сделав знак удалиться трем девушкам, которые развлекали его пением и игрой на флейте, арфе и кифаре. Мессалина, наполнив чашу, отпила несколько глотков и протянула любовнику. Тот залпом осушил ее.

— Сегодня я полон веселья и сладострастия, — заявил он.

— Так давай чествовать Вакха! — воскликнула Мессалина и ударила в ладоши, подзывая Ливию. — Принеси нам вина со специями, — приказала она, убедившись, что такого нет ни в одном из стоящих на столе кувшинов.

Она выпила целую чашу вина, желая придать себе веселости и забыть, что должно было произойти, но более всего стремясь не поддаться жалости и не изменить своего решения. Она снова наполнила чашу любовнику, заявив, что в эту ночь будет его служанкой, рабыней, виночерпием.

— Какому еще мужчине прислуживает императрица? — жеманно спросила она.

— Наверное, императору, — со смехом ответил Тит.

— А вот и нет, я даже в любви ему не служу.

— Тогда я выше цезаря. Да я и выглядел бы гораздо лучше на месте этого жирного осла. Рим имел бы в моем лице молодого, красивого, дальновидного правителя…

— Замолчи и пей, — сказала Мессалина, протягивая чашу. — Если тебя услышат, ты рискуешь расстаться с жизнью.

Эти слова и сдавленный голос Мессалины вызвали у молодого человека взрыв хохота.

— Думаешь, я побоюсь сказать об этом публично? Весь Рим должен знать, что у Клавдия есть соперник, избранный богами и тобой, моя императрица!

Мессалина сощурила глаза, наблюдая, как он залпом осушает чашу. Она окончательно убедилась, что ее любовник, одурманенный внезапным поворотом судьбы, потерял всякую осторожность. Он должен умереть — и как можно скорее.

Вошла Ливия, неся кувшин и еще одну чашу. Мессалина, посмотрев на нее долгим взглядом, кивнула.

— Это вино со специями, приготовленное специально для цезаря, — объяснила служанка.

— Кажется, ты подаешь его нам в золотой чаше Клавдия? — заметила Мессалина.

— Императорская чаша — для возлюбленного императрицы, — торжественно проговорила Ливия.

Наливая вино, она держала чашу высоко над столом, чтобы Тит не увидел, что в ней уже была жидкость, прозрачная как вода. Мессалина взяла чашу из рук служанки, подняла ее, приглашая полюбоваться изображенными на внешней стороне сценами из жизни богов, затем приблизила к губам и посмотрела на пенистую жидкость фиалкового цвета.

— Здоровье моего цезаря! — воскликнула она, протягивая вино Титу.

Ливия поспешила наполнить другую чашу и подала ее госпоже. Та принялась пить маленькими глотками, не сводя глаз с Тита, который и на сей раз опорожнил свою чашу залпом. Мессалина чувствовала все более сильное головокружение и легкость в теле. Теперь уже жребий брошен, подумала она, и, отпив еще, увела пошатывающегося Тита прочь от стола. Она опасалась, как бы его не стошнило. По одному взгляду госпожи Ливия взяла кувшины и удалилась. Мессалина привлекла любовника к себе, желая в последний раз ощутить его объятия, но хмель свалил Тита с ног: икая, он так и заснул на ней.

Мессалина свалила с себя тело молодого человека и хлопнула в ладоши — в комнату вошли два крепких раба-нубийца.

— Отнесите его домой и проследите, чтобы слуги уложили его спать. Вы скажете, что он напился пьян на пирушке у друзей.

Как только нубийцы ушли, унося спящего Тита, Мессалина позвала Ливию:

— Я тоже слишком много выпила. Вели подавать носилки, мы возвращаемся во дворец. Участь Тита теперь в руках богов.

— Надеюсь, госпожа, в руках Харона и Плутона.

Глава XV АППИЙ СИЛАН

Близилась годовщина вступления Клавдия на трон.

Император был занят множеством дел, от малозначительных до наиважнейших, которые прибавились к его привычным обязанностям. Придя к власти, Клавдий проявил особое внимание к правосудию, которое он отправлял сам, по своему усмотрению смягчая или ужесточая наказание, невзирая на упреки магистров, порой находивших его прозорливым и осмотрительным, а порой опрометчивым и странным. Так, несколько дней тому назад он велел одному иностранцу, обвиняемому в незаконном присвоении права гражданства, присутствовать на одном и том же судебном заседании то в тоге, то в греческой хламиде. В другой раз всадник, которого он несправедливо обвинил в совратительстве, ранил ему щеку, бросив в лицо оказавшиеся у него под рукой тростник и дощечки, и упрекнул его в глупости и жестокосердии.

Клавдий только что описал эти события в своем дневнике, который аккуратно вел день за днем. Он отложил в сторону свиток и тростник, потом развернул другой папирус, куда заносил проекты различных эдиктов, над которыми трудился многие месяцы. Он перечел два последних, и на лице его появилась довольная улыбка. Поднявшись из-за стола, он аккуратно сложил в бронзовые цилиндрические футляры объемистые свитки, которые были ему особенно дороги, поскольку представляли собой плоды многолетних трудов и содержали описание событий, последовавших за гибелью Юлия Цезаря, а также еще не законченный пятый том «Истории», посвященный событиям сравнительно недавним, с начала гражданских войн.

— Это превосходная идея, о божественный Клавдий, по случаю годовщины твоего прихода к власти прочитать римскому народу последние главы твоей «Истории», — сказал хранитель архивов Полибий.

— Я думаю, что народу понравились бы эти чтения, однако у меня есть для него и другие сведения, без сомнения занимательные, прежде всего торжественное открытие театра Помпея. Строительство акведука, начатое по распоряжению Гая, тоже завершается, и в день годовщины народу объявят, что источниками Церулейский, Курциев и Альбудигна вскоре можно будет пользоваться…

— Когда народ услышит эти благие известия, он устроит тебе овацию, — вмешался Нарцисс. Клавдий позвал его, чтобы он помог в написании речи, которую император намеревался произнести в день праздничных торжеств.

— Да внемлет Юпитер твоим словам, — ответил Клавдий, устраиваясь перед ним на сиденье без спинки. — Прежде чем дорабатывать речь, которую мы с тобой набросали в общих чертах, я ознакомлюсь с сегодняшней почтой. Оставь нас, Полибий. Ты скоро вернешься, если мне понадобятся твои услуги.

Вольноотпущенник встал и, поприветствовав Клавдия, неслышно удалился.

Как только один из двух нубийцев закрыл дверь, которую они бдительно охраняли, император обратился к Нарциссу в более непринужденном тоне:

— Нарцисс, я доволен твоей службой и уже давно считаю тебя свободным человеком. Так вот, императрица справедливо заметила мне, что твоя преданность заслуживает награды. Кроме того, работа, которую ты выполняешь, занимаясь императорской почтой, делает для тебя доступными некоторые государственные тайны, и это обстоятельство повышает значимость твоей деятельности. А посему я решил дать тебе свободу.

Глаза раба, узнавшего, что скоро он станет свободным человеком, загорелись. Он опустился перед Клавдием на колени и, взяв руку императора, горячо поблагодарил его.

— Надеюсь, твое новое положение не лишит тебя желания служить мне, но, напротив, побудит еще лучше исполнять свои обязанности. Ну так прочти мне теперь корреспонденцию и начни с той, что пришла из-за границы.

Нарцисс поднялся с колен и взял один из свитков, разложенных на низком столике. Послание было от британского царя. Нарцисс сел, развязал скрепляющую свиток ленту и стал читать:

«Тиберию Клавдию, императору Рима.

Я в последний раз требую выдачи перебежчиков, коим ты дал приют в Риме. С той поры как Юлий Цезарь предпринял попытку захватить Британию…»

Нарцисс прервал чтение: один из нубийцев снова открыл дверь, чтобы впустить раба, который объявил, что по приглашению императора прибыл проконсул Испании Аппий Силан. Клавдий распорядился впустить Аппия Силана.

Через некоторое время вошел Аппий Силан и приветствовал императора, величавым жестом отбросив полу своего красновато-коричневого плаща на левое плечо. Он был высокого роста, крепок, с мускулистыми руками и ногами.

— Здравствуй, Аппий, — ответил Клавдий на приветствие.

Он пригласил его занять одно из сидений напротив и спросил:

— Какие новости ты привез нам из Испании?

— Превосходные новости, цезарь. Иберы — народ мирный. Мы всегда уважали их обычаи и нравы, потому и они ведут себя вполне покладисто.

— Что ж, великолепно. Послание, опередившее тебя, уже дало мне представление о твоей деятельности и подтвердило покорность испанцев… А, вот и Мессалина!..

— Да, Клавдий, — сказала, входя в кабинет, императрица, одетая в блестящую шафранного цвета тунику, — мне только что сообщили о приезде нашего дорогого Аппия, и я поспешила сюда, чтобы обнять его.

— Так сделай это, Месса.

Она направилась к Аппию, который поднялся, как только она вошла. Приблизившись к отчиму, она подняла глаза к его строгому лицу и слегка откинула голову, словно предлагающая себя женщина, потом внезапно повернулась к Клавдию:

— Мне кажется, мой дорогой супруг, что ты пренебрегаешь всеми законами гостеприимства. Я не вижу здесь ни прохладительных напитков, ни закуски для человека, утомленного долгим и малоприятным путешествием.

— Ты права, Месса, но Аппий только что прибыл, когда ты вошла. Мне непременно надо ответить британскому царю и ознакомиться с сегодняшней почтой. Я предлагаю тебе, Аппий, пойти в покои императрицы, она велит приготовить ванну и подать закуску. Мы увидимся, когда ты отдохнешь с дороги.

— Как тебе будет угодно, — ответил Аппий, однако, без большой охоты.

Когда он вошел в столовую, Аилур, лежавший, вытянув лапы, на восточном ковре и позевывающий, встал, приблизился к нему, обнюхал и по приказу хозяйки вернулся на место. Мессалина указала гостю на диван и велела рабыне принести вина и мяса.

— Лепида счастлива, что вернулась в Рим, — сказала она, занимая ложе напротив. — Мне кажется, она скучала в Испании.

— Я знаю. И все же климат там приятный, да и население не доставляло нам ни малейшего беспокойства.

— Я послала известить ее о твоем прибытии.

Аппий поблагодарил. Мессалина следила за каждым его движением. Она наблюдала, как он протянул чашу рабыне и та налила ему лучшее вино, которое имелось во дворце, как он поднес чашу к губам и слегка наклонился, откусывая мясо косули.

— Твое возвращение наполняет меня радостью, — сказала она. — Я намерена устроить сегодня вечером в моем доме на Квиринале праздник в твою честь. Согласен ли ты прийти туда?

— С удовольствием, Месса, я тронут твоим вниманием.

— Мы будем ждать тебя. Лепида знает, где этот дом. Там я принимаю своих самых близких друзей.

— Можешь на меня рассчитывать, я с радостью приду.

Мессалина не собиралась много времени тратить на обольщение Аппия. За год царствования она приобрела уверенность властителей; ей хотелось, чтобы каждое ее желание удовлетворялось немедленно, даже если речь шла о любовных прихотях. Она все тщательнейшим образом приготовила, чтобы тем же вечером поймать Аппия в свои сети.

Прибыв вместе с Лепидой в дом на Квиринале, он был приятно удивлен строгим убранством комнат, красотой барельефов, теплой обстановкой, созданной с помощью благовоний и искусно устроенного освещения, позволяющего выделить одни уголки и погрузить в полумрак другие. Молодые женщины с гибкими смуглыми телами танцевали под звуки арф, кифар и флейт.

Обнаженная до пояса рабыня провела гостей к отведенным для них местам в пиршественном зале. Ложе Аппия находилось рядом с ложем Мессалины, уже занятым ею. Она была одета в более легкую тунику, чем утром, и распустила волосы: они спадали ей на плечи длинными волнистыми прядями, похожими на ночных змей.

Мессалина пригласила дочь Поппеи, через которую продолжала получать сведения о связи ее матери с Валерием Азиатиком. Она уверяла, что он по-прежнему влюблен. К своей радости, незадолго до прибытия Лепиды и Аппия Мессалина узнала, что Поппея позорно изменяет ему. Она не оставила намерения сделать Азиатика своим любовником, но это не помешало ей любезно встретить Аппия. Лепида устроилась рядом с Траулом Монтаном, всадником, которого Мессалина взяла в любовники, хоть он ее и не домогался, и в ту же ночь прогнала: она возжелала его из прихоти и тотчас разочаровалась. Однако она с удовольствием приглашала его на свои пирушки: он был тонким собеседником и развлекал присутствующих остротами.

Когда все гости собрались, в зал пригласили мимов и акробатов, а тем временем рабы подавали блюда и щедро разливали лучшие вина. Лепида проявила живейший интерес к Траулу Монтану — к его молодости и красоте. На празднование возвращения своего отчима Мессалина специально пригласила известного повара, так что блюда, каждое из которых было произведением искусства, изумляли всех не только своей оригинальностью, но и изысканным вкусом. Гости ели и пили с особенным аппетитом. Мессалина наблюдала за матерью, но вскоре, убедившись, что она достаточно пьяна, перестала ею интересоваться. Тогда она пригласила пройтись Аппия, якобы для того, чтобы облегчить пищеварение, а заодно и осмотреть дом. Он, пошатываясь, двинулся за ней. Едва они покинули зал, как Мессалина прижалась к нему и потянулась губами к его губам; после мгновения нерешительности он овладел ею. Мессалина расценила это как знак разделенной страсти. Она провела его по многочисленным комнатам, раздумывая о том, вести ли его сейчас к себе в спальню, но все же отказалась от этой идеи из опасения, что у матери была еще достаточно ясная голова, чтобы отправиться на их поиски. Она повернула вместе с ним к пиршественному залу, но, прежде чем войти, проговорила:

— Мой дорогой Аппий, приходи завтра вечером ко мне во дворец, в мои личные покои. Я буду тебя ждать.

Не дожидаясь ответа, который, как она полагала, мог быть только положительным, она присоединилась к гостям; следом за ней шел Аппий.

Вечером следующего дня Мессалина чувствовала себя очень взволнованно и весело оттого, что сделалась любовницей своего отчима. Она долго занималась туалетом и надела столь легкую тунику, что сквозь ткань просматривалось все ее тело и перламутровый оттенок кожи. Она не представляла себе, чтобы ее мать, женщина похотливая и легкомысленная, могла встать на пути этой, конечно же, мимолетной страсти.

Уже наступила ночь, и Мессалине казалось, что она давно ждет Аппия, когда появился один из его рабов и передал ей письмо. Нервным, нетерпеливым движением она раскрыла дощечку. Лицо ее багровело, пока она читала следующее послание:

«Валерии Мессалине, императрице, привет.

Я слышал о тебе много дурного, Мессалина, но я не хотел этому верить. Я и сейчас не хочу верить тому, что ты способна обманывать собственную мать. Вчера вечером я позволил увлечь себя под влиянием выпитого. Это была досадная ошибка. Я предпочитаю забыть о том, что ты мне предложила. Ничего не жди от меня. Прощай!»

Внизу дощечки Аппий Силан поставил свою подпись.

Мессалина грубо отослала ждавшего у порога раба и, дав волю своему гневу, принялась ходить взад и вперед по комнате. Наконец она села на диван, надолго погрузилась в раздумья, а затем послала раба разыскать Нарцисса. Она доверяла ему с той поры, как Клавдий, памятуя о ее посредничестве, отпустил его на волю. Еще ей казалось, что Нарцисс влюблен в нее, хоть и пытается скрыть свое чувство, — а это является самой надежной гарантией преданности. Нарцисс тотчас откликнулся на ее зов.

— Садись, — приветливо сказала Мессалина. — Да будет тебе известно, что мой отчим, Аппий Силан, не только отказал мне в повиновении, но и унизил меня. Я хочу его примерно наказать.

— Проступок его, наверное, очень серьезен, судя по тому гневу, который тебя охватил.

— Именно так, клянусь Юпитером. Я пригласила тебя, чтобы ты помог мне найти наказание, которое он заслуживает и которое было бы самым суровым из всех возможных.

— Не думаешь ли ты предать его смерти? Не забывай, что Аппий Силан твой отчим и он помог цезарю в его политике сближения с сенаторами. Трудно будет заставить их согласиться на достаточно скорую с ним расправу.

— Признаюсь тебе, такое решение меня страшит. И все же я не вижу ничего иного.

— А что за преступление он совершил?

— Не думай пока об этом. Знай, что он заслуживает смерти, и я не сомневаюсь, что твой изобретательный ум найдет способ наказать его так, чтобы я осталась вне подозрений. Я не хочу давать повод думать, что моя злость — причина его падения.

Он смотрел на нее, нахмурив лоб и полуприкрыв глаза.

Призывно улыбаясь, она нежным голосом продолжала:

— Обещаю заплатить тебе за услугу самой лучшей в мире монетой. Ступай. Я уверена, что этой ночью ты отыщешь способ избавить меня от человека, коего присутствие стало для меня невыносимо.

Мессалина заканчивала омовение, когда на исходе утра следующего дня ей сообщили о приходе Нарцисса. Она отослала массажистку, которая каждый день разминала ей тело и умащивала его благовониями, рабыня помогла ей облачиться в просторную ткань, после чего, горя нетерпением услышать отпущенника, она поспешила принять его.

— Ну что, Нарцисс, ты подумал о моем деле?

— Кажется, я нашел то, что тебе более всего подойдет. Но я хотел бы доверить это только тебе одной.

Мессалина велела всем рабам, находящимся в комнате, удалиться.

— Слушаю тебя.

Устраиваясь на ложе, Мессалина как бы невзначай обнажила свои безупречной формы ноги и одну из округлых грудей, на которую устремился пронизывающий взгляд отпущенника.

— Вот что я предлагаю, — сказал он после недолгого молчания. — Завтра утром ты пойдешь в покои Клавдия и с трепещущим видом велишь передать ему, что уже много ночей тебя одолевает один и тот же сон. Он тотчас же тебя примет, ведь ты знаешь, с какой верой император относится к пророческим сновидениям. Ты расскажешь, что тебе снится, как какой-то убийца наносит ему удар кинжалом, и добавишь, что преступник появляется во дворце ранним утром, застает Клавдия в его спальне и пытается его убить, когда он встает с постели.

Нарцисс смолк и посмотрел на Мессалину, которая подняларуку в браслетах, как бы желая этим томным жестом снять напряжение.

— Я могу это сказать, но не понимаю, к чему ты клонишь.

— Доверься мне.

— Охотно, но скажи хотя бы, рассчитан ли твой план на то, что Аппий Силан отправится в царство Плутона? Боюсь, как бы подозрения не пали на меня, если я сама стану говорить с Клавдием.

— Об этом не беспокойся. После тебя к Клавдию пойду я, и уж тогда цезарь сам примет решение о наказании Силана. Тебе вовсе не стоит тревожиться.

Мессалина не хотела выглядеть бестолковой и сделала вид, что замысел ей понятен. Она устремила на Нарцисса одобрительный взгляд из-под длинных ресниц и не пошевельнулась, когда он бросился перед ней на колени и, взяв ее ножку, коснулся губами теплой нежной кожи. Она позволила ему дойти до колена, но остановила, когда его губы добрались до бедра.

— Награда будет после удачного исхода дела, — тихо сказала она и легонько оттолкнула его ногой.

Уйдя от императрицы, Нарцисс послал к Аппию Силану гонца с просьбой от имени Клавдия явиться рано утром во дворец и предстать перед императором. На следующий день, едва забрезжил рассвет, Нарцисс встал с постели и, напустив на себя испуганный вид, помчался в покои Клавдия. Он оттолкнул раба, охранявшего дверь в спальню, и, рухнув на колени у изголовья ночного ложа императора, вскричал прерывающимся от волнения голосом:

— О божественный цезарь! Прости меня за вторжение, но я так боялся прийти слишком поздно, когда бы ты уже пал от руки убийцы!

— Что ты несешь, Нарцисс? — удивился Клавдий, приподнимаясь на ложе.

Он заикался от неожиданности, вид у него был растерянный.

— Меня только что разбудил пророческий сон, — дрожащим голосом проговорил отпущенник. — Я видел, что тебе грозит смерть от удара кинжалом и нанесет его первый человек, который явится сегодня к тебе во дворец.

— Право же, Нарцисс, успокойся. Как ты с твоим-то умением владеть собой мог так разволноваться из-за какого-то сна?

— Цезарь, моя любовь к тебе столь велика, а моя преданность столь незыблема, что я умер бы, если бы ты не пожелал меня выслушать и был бы предательски убит.

— Клянусь Геркулесом, объясни все по порядку.

— Сон так встревожил меня, что я проснулся. Человек направлялся к тебе в спальню, чтобы приветствовать тебя, но прежде чем кто-либо смог вмешаться, он стал наносить тебе удары кинжалом так быстро, так неожиданно! Ты упал, залитый кровью, ты, лучший из властителей! Этот нечестивец посмел посягнуть на своего императора, посягнуть на его священную персону!.. Это было ужасно… И самое ужасное то, что у убийцы было лицо Аппия Силана.

Слова отпущенника и тон, каким они были сказаны, не на шутку встревожили Клавдия. Он отослал отпущенника, поблагодарив его и пообещав позаботиться о своей безопасности.

Едва Нарцисс ушел, Клавдий, не желающий долее оставаться в постели, отправился к супруге, словно подле нее он мог чувствовать себя в большей безопасности. Мессалина, уже готовившаяся встать и идти к нему, быстро отвернулась и закрыла глаза. Он сел возле ложа и тихо позвал ее по имени, дотронувшись рукой до ее плеча. Она сделала вид, что внезапно проснулась.

— Клавдий, супруг мой дорогой, что случилось? Отчего у тебя такое расстроенное лицо? — спросила она, в глубине души радуясь, что он сам пришел к ней.

— Месса, — начал он, — не снились ли тебе в последние дни какие-нибудь странные сны обо мне?

— Я что-то не понимаю, — зевая сказала Мессалина.

— Я хочу знать, снились ли тебе сны обо мне?

— О, твой вопрос удивляет и беспокоит меня. Почему ты вдруг пришел спрашивать об этом? Это меня пугает.

— Но почему же?

— Видишь ли, вот уже несколько ночей мне снится один и тот же сон. Каждый раз я вижу человека, судя по его тоге — из сенатского сословия, который приходит к тебе ранним утром, когда ты еще спишь. Но ты соглашаешься его принять, поскольку, без сомнения, он тебе хорошо знаком. Он пользуется этим, чтобы сразить тебя кинжалом.

— Возможно ли такое? Но почему ты мне ничего не говорила?

— Я знаю, что ты придаешь большое значение снам, и не хотела тебя волновать. В конце концов это всего лишь сон, и я не вижу, кто бы мог желать зла такому человеку, как ты, доброму и мудрому… Я так устала… Я бы хотела еще немного поспать.

Клавдий не сомневался, что сны эти не что иное, как предупреждение. Он поспешил вернуться к себе и позвал рабов, чтобы помогли ему одеться. Спустя некоторое время ему объявили о приходе Аппия Силана. Клавдий дал приказ обыскать его и привести в сопровождении стражи.

— Что за странная манера принимать друзей и родственников! — возмутился Силан, входя в комнату Клавдия. — Я понимаю, когда ты велишь обыскать и окружаешь стражей людей незнакомых, но чего ты боишься от членов своей семьи?

— Всего, Аппий, я всего боюсь, даже от собственной семьи, и ты — доказательство того, что у меня есть на это основания. Так признавайся в своих преступных намерениях! Мне затмило глаза дружеское расположение, которое я к тебе питал. И ты решил, что этим можно воспользоваться, чтобы нанести мне удар. Но боги меня хранят, они предупредили меня через Нарцисса.

— Что за нелепая шутка? — возмутился Аппий.

— Боги известили меня, что первый человек, который сегодня утром явится ко мне, попытается меня убить.

— Если я пришел к тебе, то только потому, что один из твоих рабов…

— А вот и оружие, которое он нес собой, — прервал его Нарцисс, показывая кинжал в ножнах. — Твоя охрана только что изъяла его.

— Этот нож действительно принадлежит тебе? — спросил Клавдий.

— Я не стану этого отрицать…

— Именно таким оружием, божественный Клавдий, действовал твой убийца в моих снах, — заверил Нарцисс.

— Нелепица какая-то! — защищался Аппий. — Я просто-напросто подчинился приказу, который принес мне один из твоих рабов: явиться на рассвете к тебе во дворец. Если бы я хотел тебя убить, неужели ты думаешь, что я выбрал бы такое время, когда вокруг полно охранников?

— Ты считаешь меня круглым дураком, Аппий? — сказал Клавдий, скорее расстроенный, нежели возмущенный. — Ты являешься во дворец, когда все еще спят, вооруженный кинжалом, а когда тебя хватают с поличным, утверждаешь, что я послал за тобой раба. Но никто из моих рабов не получал такого приказания.

— Собери всех рабов и опроси их. Ты убедишься, что я говорю правду.

— Аппий, мною всегда движет чувство справедливости. Ты не будешь осужден без расследования, но, если не найдется раб, который ходил к тебе якобы по моему поручению, ты умрешь сегодня же. Завтра годовщина моего вступления на трон. Сенат увидит, как я наказываю предателей и как мои отпущенники заботяться обо мне даже во сне.

— Позволь сказать, божественный Клавдий, — вмешался Нарцисс. — Я не считаю, что будет полезно публично выносить Аппию обвинение в предательстве. Не забывай, что он сам сенатор…

— Сенатор, который покушался на своего императора! — вознегодовал Клавдий.

— Но это ложь! — продолжал защищаться Аппий. — Мне совершенно незачем посягать на твою жизнь. Я уважаю тебя и всегда верно тебе служил. В чем ты можешь меня упрекнуть, кроме того, что я явился во дворец вооруженный кинжалом, который, как ты знаешь, я всегда ношу с собой?

— Я велю опросить моих рабов. Приговор будет зависеть от результата дознания. А пока пусть его уведут.

Нарцисс, который заранее знал результат, поскольку накануне отправил к Силану своего собственного раба, к тому же жившего не во дворце, дал знак охране увести Аппия. Он понимал, что надо побудить Клавдия действовать быстро, пока сенаторы, заподозрив неладное, не вмешались и не оправдали Аппия. К концу дня посыльный найден не был, и Нарцисс поторопил Клавдия вынести решение о смертной казни, убедив Клавдия в опасности, которую отныне представлял этот человек, после провалившейся попытки убийства. Император подписал приговор с чувством облегчения: ему удалось избежать гибели благодаря вмешательству богов.

Глава XVI БРИТАНСКИЙ ПОХОД

Узнав о казни Аппия Силана, сенаторы выразили недовольство. Привыкшие, однако, со времен Тиберия подчиняться воле властителя и много лет жившие в страхе, что однажды получат императорский приказ о самоубийстве, они не умерили своего подобострастия и в годовщину вступления Клавдия на престол поздравили его с праздником и удостоили триумфальными украшениями, хотя он никогда не воевал и не одерживал побед. Назначенный консулом в третий раз, Клавдий решил, что надо заслугами снискать себе славу истинного триумфатора, и обратил свои взоры на Британию. Выбор его был оправдан по многим причинам. Прежде всего, британский царь вел себя нестерпимо дерзко: он направил Клавдию ультиматум с требованием выдать перебежчиков, если император не хочет, чтобы в портах острова были задержаны все римские торговые суда. Кроме того, Клавдий полагал, что легионы будут гордиться тем, что одержали победу над воинственным и храбрым противником, которого не смог победить даже сам Юлий Цезарь; и наконец, он желал осуществить это предприятие, за которое брался Калигула и которое обернулось шуткой. Ко всему прочему, Клавдию было известно, что Британия богата золотом, серебром, железом, кожами, льном, шерстью, пшеницей, ивняком. Он внимательно перечитал «Записки» Цезаря и со знанием дела обдумывал ход будущих операций.

Император собрал четыре легиона, четыре вспомогательных войска и тысячную конницу. Он отозвал эти легионы с Рейна и Дуная, а командование ими поручил Гальбе — человеку очень знатному и необычайно отважному. Но, к несчастью, тот заболел, и Клавдий, учитывая еще задержку со строительством транспортных судов, ждал его выздоровления до середины июня. Однако Гальба был еще очень слаб, и император решил заменить его ветераном, Авлом Плавтием, искусным тактиком. Ему, состоящему в родстве с первой женой императора, в ту пору было шестьдесят лет; он некогда командовал XIV Рейнским легионом при главнокомандующем Германике. Задержка с отправкой войск дала британскому царю время на организацию обороны. Уже было начало августа, когда Клавдий послал Авлу Плавтию приказ выйти к Гезориаку и переправиться через Ла-Манш. Легионеры проявили нерешительность: они не были настроены начинать кампанию незадолго до холодного времени года против готового дать отпор неприятеля; однако в конце концов они поддались на убеждения своего командующего, который, обратившись к ним с речью, нашел нужные слова и выказал твердость духа.

Клавдий, оставшийся в Риме, с нетерпением ждал вестей о британском походе. Лишь игра в кости, в коей он преуспел, могла его как-то развлечь. Он позвал Луция Вителлия, своего коллегу по консульству, и они затеяли партию, которая длилась уже несколько часов и за ходом которой наблюдала Мессалина. Стоял удушающий зной; они устроились у раскрытого окна, выходящего во дворцовые сады, за роскошным мраморным столом, подарком Ирода Агриппы.

— Луций побьет тебя, — сказала Мессалина после удачного хода Вителлия.

— Партия еще не закончена, но фортуна в самом деле что-то не очень помогает мне сегодня, — согласился Клавдий.

Он снова бросил кости, когда вошел Паллант и объявил, что пришло послание от Авла Плавтия.

— Скорее читай, — приказал Клавдий, оставив игру.

— «Авл Плавтий Тиберию Клавдию, императору, шлет привет.

Настало время, о цезарь, просить мне тебя о помощи. Вот какова вкратце нынешняя обстановка: мы без боя высадились на берег и двинулись по дороге, по которой шел Цезарь Великий во время второго похода. Нам стало известно, что британский царь отвел войска из прибрежных районов, полагая, что мы не высадимся на их берег в этом году. Но в глубине своих земель он держит против нас шестидесятитысячную армию. Я уже воспользовался твоими мудрыми советами. Британцы действительно народ очень недисциплинированный, и им требуется много места, чтобы пускать в ход свое оружие. Поэтому я отдал приказ пехотинцам прижаться как можно теснее к противнику, после того как выдержат атаку его колесниц. Тяжелое сражение в конце концов завершилось нашей победой. Неприятельские потери составили четыре тысячи человек против наших девятисот. На следующий день после этой памятной битвы Красс Фруги, отец Помпея Магна, твоего зятя, о божественный Клавдий, настиг отступающую армию врага, и мы смогли взять в плен две тысячи человек. Царь, однако, бросил им подкрепление, и мы понесли больше потерь, чем ожидали.

Думаю, цезарь, что твое присутствие в войсках необходимо. Встань во главе нескольких свежих легионов и приди пожинать лавры наших побед. Приветствую тебя и желаю здоровья».

Едва Паллант закончил читать, как Клавдий, охваченный завоевательным рвением, поднялся и объявил:

— Мой военачальник призывает своего императора — я должен без промедления тронуться в путь. На тебя, Луций, я возлагаю управление империей в мое отсутствие.

Консул встал и склонил голову, а Мессалина тем временем едва сдерживала радость при мысли о грядущей свободе.

— Да посмотри же! — вдруг воскликнула он, указывая на кости. — Ты выиграл! Это боги предвещают тебе победу.

Она встала и, прижавшись к груди Клавдия, обняла его.

— Береги себя, — шепотом сказала Мессалина. — В особенности не совершай каких-нибудь безумств на поле сражения. Что станет со мной без тебя?

Клавдий возблагодарил богов за то, что они дали ему в супруги Мессалину, затем, повернувшись к Вителлию, пригласил его в рабочий кабинет, чтобы сделать последние распоряжения перед отъездом. На следующий день он отбыл из порта Остия с пятью боевыми быстроходными галерами в три ряда гребцов под приветственные крики народа.

С той поры как Луций Вителлий получил консульство вторично, Мессалина, несмотря на его почтенный возраст, нашла в нем новую привлекательность. Она с особенным интересом наблюдала за ним, а то, что в отсутствие Клавдия на него были возложены дела империи, повышало его престиж. Клавдий еще не добрался до берега Британии, когда Мессалина как-то после полудня пригласила его зайти к ней в спальню.

— Ты мало интересуешься мной, Вителлий, — с упреком сказала она. — Ты уже не любишь меня?

— Трудно, Мессалина, управлять империей и находить время, чтобы посвящать его тебе, — ответил он. — Знай, что, если бы Клавдий дал мне возможность выбирать, я бы предпочел всякое мгновение находиться подле тебя.

Глядя пристально на него, Мессалина почувствовала, как в плоть ее властно входит желание. Чем больше она имела связей, тем более необходимыми они ей становились для удовлетворения ее огненного темперамента. В самый день отъезда Клавдия она пригласила на обед начальника преторианской гвардии Юста Катония, которого отличала за силу и прямодушие. Его преданность Клавдию была столь велика, что он не ответил на попытки Мессалины соблазнить его, и та тотчас велела заточить его в темницу, поскольку все более нетерпимо воспринимала отказы. Ее развращенность толкала ее даже на то, чтобы домогаться мужчин, которых она презирала, и тех, которые, как ей казалось, с презрением относились к ней, таких людей, как Вителлий и Гай Силлий, впервые встреченный ею у Симона. Клавдий иногда прибегал к помощи последнего в решении сложных вопросов права, и она, случалось, видела его во дворце, где он проявлял к ней почтительную холодность. Он так нарочито сторонился ее, что эти неловкие попытки охранить себя только распаляли чувственность Мессалины. Не раз ей чудилось, что она ловит на себе его откровенные взгляды, и это побудило ее вступить с ним в некую игру, постепенно создавшую между ними какое-то странное взаимопонимание: он, желая сохранить за собой репутацию честного и порядочного человека, пытался скрыть зревшие в нем помимо его желания чувства, а она использовала все изощренные приемы обольщения, дабы вынудить его открыться против воли.

Именно о Силии думала Мессалина, уверенная, что скоро увидит его у своих ног, когда глядела на Вителлия, склонившегося перед ней на колени. Она пригласила его занять место подле нее.

— Клавдий, прямо скажем, доверил тебе непростое дело, но ты не волнуйся: если вдруг возникнут какие-то серьезные осложнения, к примеру мятеж или война, он тотчас вернется и примет на себя всю ответственность.

— Разумеется, это так, но и текущие заботы пожирают все мое время.

— Скажи, ты по-прежнему влюблен в ту девушку, которой дал волю?

— Как я могу испытывать еще какой-то интерес к этой девушке, когда единственное мое желание — нравиться тебе, Мессалина, тебе, прекраснейшей из женщин.

— Ты все так же носишь мою сандалию на груди, между тогой и туникой? — спросила она с ироничной улыбкой.

Нисколько не смутившись, он достал сандалию из складок своей одежды и поднес к губам.

— Я, наверное, была излишне сурова с тобой?

— Да нет же, Мессалина. Ну кто я в твоих глазах? Что такое бывший наместник, что такое консул перед императрицей?

— Мне нравится твоя скромность. Однако я решила повнимательнее относиться к твоим словам.

— Если бы ты могла повнимательнее относиться еще и к моим чувствам, — вздохнул он.

— Думается, я могла бы.

— Тогда соблаговоли показать это, позволив поцеловать твои колени.

— Я позволяю, Луций.

Он вновь опустился к ее ногам и приблизил лицо к ее коленям; сквозь ткань вырисовывалась их округлая форма. Она расстегнула на плече застежку и откинула в стороны тонкую ткань, затем легла на ложе и разметала по нему свои роскошные волосы. Вителлий стоял недвижно, лицо его заливала краска из-за внезапно открывшейся перед ним наготы. Он словно отупел или, скорее, не верил своим глазам — и не мог пошевелиться. Ей пришлось, взяв его за плечи, притянуть к себе и побудить скинуть тяжелую одежду, чтобы он наконец понял, что вожделенная Мессалина, которую он и не надеялся видеть обнаженной, теперь вся отдавалась его самым безумным желаниям.

Первое послание от Клавдия пришло почти через два месяца после его отъезда из Рима. Мессалина получила его как раз в тот момент, когда вместе с Ливией занималась подбором гостей для предстоящего вечера, каждому из которых она приготовила богатый подарок, а потому чтение письма отложила. Вечера эти начинались все в более ранние часы и заканчивались все позже. Мессалине хотелось, чтобы они были необычными, яркими, изысканными; вместе с тем она стремилась все устроить так, чтобы каждый гость мог свободно, без малейшего стеснения, удовлетворять свои желания. Слава об этих пирушках вышла за стены дворца, и все в Риме знали о них. Поговаривали даже, что разврат, царящий в трущобах Субуры, ни в какое сравнение не идет с тем, что творится у Мессалины. Вителлий сообщил императрице о слухах, но она не придала им никакого значения.

— Не забудем Гая Силия, — сказала она Ливии. — Я впервые приглашаю его к себе. Мне бы не хотелось, чтобы он был разочарован, тем более что с ним у меня связаны определенные намерения… если, конечно, он сможет им отвечать, — с серьезным видом добавила она.

Когда все было готово, Мессалина, растянувшись на диване, стала читать послание Клавдия. Аилур устроился у нее в ногах.

«Наконец-то я улучил момент, чтобы сообщить о себе известия. Поездка в Британию не обошлась без происшествий. Из Остии попутный ветер пригнал нас к Корсике. За ночь мы обогнули остров, потом ветер спал, и мы пошли на веслах к Массилии. На следующий день дул сильный северо-западный ветер, и мы по разбушевавшемуся морю достигли Галлии. Нас бросило на прибрежные скалы, и мы не без трудностей смогли высадиться в порту Массилии, после того как нас дважды едва не поглотила пучина: у берегов Лигурии и у Стойхадских островов. Я поклялся впредь избегать Нептуновых ловушек всякий раз, когда будет возможность добраться куда-либо по суше. Из Массилии мы пересекли всю Галлию и достигли Гезориака. Путешествие это было для меня мучительным, поскольку, несмотря на хорошие дороги, в повозке сильно трясло. Ксенофонт, ежедневно подтверждающий свой талант врачевателя, посоветовал мне воспользоваться носилками, но мне не хотелось выглядеть менее выносливым, чем мои военачальники. Британский океан мы пересекли без особых трудностей, и вчера наши войска наконец соединились с войсками Авла. Мы готовы сойтись лицом к лицу с неприятелем, который, похоже, направляется к нам. Но пусть тебя ничто не тревожит, победа будет за нами. Будь здорова».

Мессалина положила дощечку перед собой на треножник и позвала раба. Она велела ему отыскать Вителлия, которого хотела известить о письме Клавдия. Но раб не двигался с места, и это удивило ее. «Он что, глухой, что ли, или не понимает нашего языка?» — подумала она и повторила приказание. Тут он осмелился заговорить, и дерзость его тона изумила Мессалину, но не покоробила.

— Я служу цезарю уже больше года, и я хотел бы служить и тебе, госпожа. Но ты не обращаешь на меня никакого внимания, в то время как устремляешь свои взоры на стольких разных мужчин.

— Ты, однако, самонадеян. Забыл, что всего лишь раб? Как тебя зовут?

— Эвод.

— Неужто ты, коротышка с несимпатичной наружностью, рассчитываешь привлечь к себе внимание императрицы?

— А почему я не могу тешить себя надеждой, что соблазню императрицу, когда множество мужчин, еще более неказистых, чем я, пользуются ее милостями?

— Твои речи наглы, и это может тебе дорого стоить! Сдается мне, ты потерял рассудок! — вскричала Мессалина.

— Из-за тебя я и потерял рассудок и из-за бога любви. Ты можешь меня наказать, но я все равно буду считать тебя красивее Венеры, резвее Дианы, нежнее Фетиды, умнее Ариадны. Юнона и та, когда гневалась на Юпитера, никогда не была так ослепительно прекрасна, как ты.

— Да ты, оказывается, умеешь подслащать свои речи медом и находить убедительные слова, словно искусный ритор, — с улыбкой признала она.

— Я могу тебе доказать, что это не единственное мое дарование.

— Хотела бы верить, но только красота может возместить низкое положение, а влиятельность и знатность — непривлекательную внешность. Ты же не в силах мне предложить ни того, ни другого, и будь даже у тебя достоинства Приапа, мое отношение к тебе не изменится, — насмешливо сказала она.

— В таком случае позволь мне удалиться, — с обидой ответил Эвод.

— Позволяю, в особенности для того, чтобы отыскать Луция Вителлия и поберечь свое место на цезаревой службе. И благодари свою императрицу за великодушие: наглость твоя заслуживает сурового наказания.

Мессалина тотчас же забыла об этом случае. Пирушка, которая должна была состояться тем вечером и на которой она собиралась заловить в свои сети Гая Силия, имела для нее куда большее значение.

Едва минуло две недели, как в Рим пришло новое письмо от Клавдия. Мессалина, к досаде своей, узнала, что император во главе своих легионов уже покорил многие британские племена и испрашивал у сената разрешение отпраздновать триумф.

— Уже, — вздохнула Мессалина. — Как быстро пролетело время!

Она рассеянно пробегала глазами подробное описание боевых действий, сделанное для нее Клавдием:

«Мы сразились с британцами в годовщину победы Германика над германцем Арминием. Марс и Беллона были с нами и даровали нам победу. Мы взяли восемь тысяч человек в плен, четыре тысячи семьсот вражеских воинов были убиты, тогда как сами потеряли всего лишь триста восемьдесят человек. Теперь я возвращаюсь в Галлию и остановлюсь в Лугдуне, чтобы дождаться ответа сената. Я хочу, чтобы ты приехала ко мне и разделила со мной триумфальные почести».

Она решила продиктовать ответ, который, по ее мнению, мог бы понравиться Клавдию.

«Мессалина — своему дорогому и высокочтимому супругу.

Из твоего послания я узнала о победе. Никогда еще я не испытывала большей гордости. Я постаралась рассказать детям, какой ты храбрый. Они еще слишком малы и многого не понимают, но Германик спрашивает о тебе каждый вечер. Сенат охотно даст согласие на твой триумф, поскольку ты его заслужил. Я спешу быть рядом с тобой в этот великий день. Здесь мы все думаем о тебе. Вителлий, замещая тебя, старается изо всех сил, но он не сумел помешать сенаторам обесценить медные монеты с изображением Калигулы. Это известие, быть может, расстроит тебя, но что оно в сравнении с твоим триумфом? Я поговорю с Мнестером, чтобы он подготовил представление, достойное твоей славы. Хорошо было бы добиться, чтобы сенат проголосовал за сооружение ему статуи, ведь народ его обожает. Уверена, что ты одобришь меня и согласишься почтить таким образом одного из талантливейших артистов нашего времени в самый день твоего триумфа.

Юст Катоний, начальник преторианцев, в твое отсутствие попытался поднять мятеж; Вителлий заключил его под стражу. Он заслуживает смерти; мы ждем твоего решения. Вскоре я отправляюсь в Лугдун. Будь здоров».

Получив письмо от жены, Клавдий несколько раз перечитал его и остановился на том месте, где речь шла о сыне. Скоро они вместе будут праздновать его победу, и он наконец-то обнимет детей. Порадовавшись этому обстоятельству, он ознакомился с решением сената, который назначил празднование триумфа на первый день марта следующего года.

У него вдруг появилась уверенность, что он действительно великий император — Тиберий Клавдий Друз Нерон Август Германик Британик, Отец отечества, Великий понтифик, удостоенный заслуженного триумфа. Как далек был теперь от него тот смешной хромоножка, над которым так долго потешалась его родня!

Глава XVII ТРИУМФ

В синем небе с редкими молочно-белыми облаками неяркое февральское солнце воздавало почести Мессалине. Тогда как Юпитер не переставал грохотать в дни, предшествующие празднику, солнце ликовало по поводу новых привилегий императрицы. Сенат постановил, что впредь она сможет сидеть в театре в первом ряду вместе с весталками, рядом с консулами, послами, магистратами и пользоваться закрытой повозкой для передвижений по улицам Рима. Теперь ей недоставало лишь титула августы, а Клавдий пока не был расположен предпринимать какие-либо шаги с тем, чтобы ей его присвоили. Сам он принял венок гражданина, гирлянду из золотых листьев дуба, пожалованную ему за то, что в походе, избрав разумную стратегию, он сохранил жизнь своих солдат, и морской венок, украшенный волнорезами кораблей, — за то, что высадился в Британии в кратчайшие сроки, рискуя жизнью. Сенат также присвоил ему наследственное имя Британик. Его сын Германик отныне мог именоваться Друз Британик, и вскоре все привыкли называть его Британиком. Для увековечения памяти о победе Клавдия уже были заложены первые камни триумфальных арок: одной в Гезориаке, другой в Риме, на Фламиниевой дороге.

На рассвете грандиозного дня Мессалина позвала Ливию, чтобы та помогла ей облачиться в самую красивую шелковую тунику с пурпурной каймой. Она надела на руки, шею и щиколотки дорогие украшения, а на голову — золотой венок с драгоценными камнями. Приготовления к празднеству заняли у нее три часа.

Тем временем Клавдий, находившийся за пределами Рима, осмотрел войска, которые готовились пройти торжественным маршем по городу, и приказал выдать солдатам причитавшееся им денежное вознаграждение. Затем он вручил повязки четыремстам всадникам и пехотинцам за выдающиеся заслуги и сорок золотых браслетов тем, кто проявил беспримерное мужество. Особо он думал об Авле, продолжавшем завоевывать южную Британию, и вознамерился, в случае победы, устроить ему овацию. Наконец, он подтвердил сделанное Луцием Вителлием назначение на должность начальника преторианцев Лузия Гету вместо Катония, приговоренного к смерти.

После раздачи наград Клавдий принял наместников провинций, специально приглашенных в Рим на празднование триумфа, и послов союзных Риму государств.

В пятом часу кортеж покинул лагерь преторианцев, вошел в Рим через Триумфальные ворота на северо-востоке города и вступил на Священную дорогу. На пути следования кортежа собралось такое количество народа, что легионеры, обязанные следить за тем, чтобы путь был свободен, с трудом сдерживали толпу. Клавдий нашел Рим похорошевшим, что можно было ожидать, поскольку эдилы, следуя пожеланиям императрицы, предписали горожанам вымыть фасады храмов и домов, вымести и полить улицы, украсить цветами окна. Алтари и статуи украшали гирлянды из разноцветных витых лент, а помещения храмов освещались с того времени, как было объявлено о победе.

Магистры шли пешком, за ними следовали сенаторы, облаченные в тоги с искусно заложенными мелкими складками. Трубы победной мелодией возвещали о провозе трофеев; они грудами лежали на колесницах, запряженных празднично разубранными мулами. Клавдий мог гордиться военной добычей: она представляла собою огромное богатство в виде золотых и серебряных вещей, оружия, оловянных и бронзовых сосудов, дорогих украшений, резных чаш, свинцовых слитков, расшитых одежд. Далее ехали двенадцать колесниц, символизирующих двенадцать британских племен, и на каждой из них имелись свои знаки отличия. На других колесницах стояли макеты покоренных городов и изображения варварских божеств. Большое пространство отделяло эту часть кортежа от жрецов Юпитера, вооруженных ножами, и слуг, несших священные оружия; все эти люди вели на заклание белых быков, рога которых были украшены красными гирляндами.

Жалкое зрелище являли собою пленники, шедшие за жертвенными животными: британская знать и воины со своими семьями, жена и дети британского царя — все закованные в цепи. За ними шли рабы, которые несли золотые венки, подаренные союзниками императору. Далее следовали двадцать четыре ликтора, одетые в пурпур и с фасциями в руках. Они открывали путь триумфальной колеснице, в которой восседал император в расшитой золотом тоге. В правой руке он держал оливковую ветвь, в левой — скипетр из слоновой кости. Он был прям и неподвижен, его голову венчали лавры, специально привезенные из Дельфов. Рядом с ним стоял раб и держал над его головой золотую этрусскую корону. Другой рукой раб звонил в висящий на колеснице колокольчик, защищая ее от дурного глаза, и беспрестанно повторял императору:

«Смотри позади себя и помни, что ты человек».

За императорской ехали колесницы Вителлия и Помпея Магна. Красс Фруги, вторично надевший триумфальную тогу, ехал рядом с ними верхом. Далее следовала повозка Мессалины, а за ней — военачальники в триумфальных тогах, боевые машины, конница и пехотинцы, копья которых украшали лавровые ветви. Солдаты XX легиона пели песни и отпускали шуточки в адрес Мессалины, которую слишком переполняло счастье, чтобы она могла сердиться на них. Став императрицей в юном возрасте, она получала наивысшие почести в двадцать лет, и гордыня ее торжествовала. Она посмотрела на Октавию и Британика, сидевших перед ней на скамейке, и лицо ее еще больше просияло при мысли о том, что в один прекрасный день ее сын взойдет на императорский трон. В душе она пожелала Клавдию долгих лет жизни, чтобы их сын успел вырасти и сделаться способным принять в наследство власть.

Рукоплескания вывели ее из этих раздумий. Она ответила на приветствия народа знаком руки и, казалось, не обратила ни малейшего внимания на отдельные свистки, раздавшиеся в толпе.

Шествие поднялось по склону Капитолийского холма до подножия храма Юпитера. Как полагалось по обычаю, Клавдий сошел с колесницы и на коленях взобрался по ступеням храма верховного римского божества, после чего объявил, что сохранит жизнь пленникам и что отныне их правители будут жить в Риме. Затем он приступил к принесению в жертву белых быков и возложил свой лавровый венок к подножию статуи Юпитера.

Мессалина во время всей этой церемонии держалась в стороне. Когда был дан сигнал, по которому кортеж должен был разойтись, она взяла Клавдия под руку и повела к столам, накрытым в их честь жрецами Юпитера. Она хотела показаться рядом с императором, чтобы продемонстрировать влияние, которое она оказывала на правителя империи. Остаток дня прошел в пирах, и вечером императорская чета в сопровождении флейтисток отправилась во дворец. Проходя мимо храма Кастора и Поллукса, Клавдий велел раздать деньги лежавшим на ступеньках нищим.

— Я не дал народу ни хлеба, ни денег, хотя должен был бы это сделать, — сказал он Мессалине.

— Завтра у тебя будет время все исправить, — ответила она.

На следующий день рано поутру Мессалина послала за Мнестером. Она уже просила его подготовить представление, достойное славы императора, но с той поры от мима не было никаких известий. Его явно уязвляло, что вольноотпущенники и такие люди, как Вителлий, пользовались расположением Клавдия, в то время как к нему, Мнестеру, доверие, он чувствовал, падало. Когда он предстал перед Мессалиной, она увидела, что он уже — или все еще — совершенно пьян.

— Мнестер, я считаю наглостью то, что ты смеешь появляться перед императрицей в таком виде, — суровым тоном сказала она.

— Я всего лишь праздную триумф императора, — ответил он, пошатываясь и подаваясь вперед.

Жестом руки она выразила свое раздражение и продолжала:

— Ты думал над тем, о чем я тебя просила? Какое представление ты дашь в ближайшие дни?

— Я об этом не думал, — признался он.

— Да как ты можешь говорить мне такое, когда я предупредила тебя четыре месяца тому назад?

Мнестер пожал плечами и громко рыгнул.

Мессалина не могла унять гнева:

— Своей наглостью ты вполне заслуживаешь оков. В представлении, которое сегодня дается в амфитеатре, будет воссоздана победа, одержанная императором. Но на следующий день, после конных скачек в цирке, он будет ждать, что покажешь ты.

— Я, наверное, сыграю Пилада в «Оресте и Пиладе». Удобный случай показать триумфальный танец, который так любят римляне.

— Выбор я оставляю за тобой. Но более всего я рассчитываю на тебя в дни, когда будет проходить литературный конкурс, который Луций Вителлий намерен провести в Неаполе. У тебя будет прекрасная возможность встретить горячий прием неаполитанцев, которые особенно ценят твое искусство.

— Ты слишком требовательна, Мессалина, — вновь дерзко ответил Мнестер. — Ты считаешь, что артист может так вот просто танцевать или представлять перед публикой когда угодно, по приказу? Я сам решу в Неаполе, позволяют ли мне мое физическое состояние и душевный настрой предстать перед зрителями.

— Раз ты взял такой тон, я не желаю видеть тебя в Неаполе! — взорвалась Мессалина. — Клавдий непременно удивится твоему отсутствию, но я знаю, что ему сказать. Ты очень скоро забыл, что разговариваешь с императрицей Рима, только что удостоенной триумфа!

— За то, что завоевала Британию? — рассмеялся он.

— Довольно! Оставь этот насмешливый тон! Я приказываю тебе завтра показать сцены любви Одиссея и Цирцеи.

Мнестер тяжело опустился на ложе.

— Невозможно, — твердо сказал он. — Я не знаю здесь никого, кто бы мог сыграть роль Цирцеи.

— Тогда миф о Минотавре, — подсказала она, понемногу успокаиваясь.

— Ты считаешь меня круглым дураком? — проговорил он, подражая Клавдию. — Я терпеть не могу роль Тезея, ты же знаешь.

— Играй тогда Минотавра, — с усмешкой сказала она.

— Об этом не может быть и речи. Завтра будет видно, что я сыграю.

Он поднялся, развязным жестом приветствовал ее и, не дожидаясь позволения, удалился. Не будь Мессалина уверена, что отсутствие Мнестера на играх вызовет недовольство народа, она бы охотно обошлась без него.

В следующие два дня происходили новые шествия и столь многочисленные зрелища, что для еды оставалось только ночное время. Часть жителей Рима, в основном сенаторы и приглашенные, отправились вслед за императорской семьей в Неаполь, где должен был состояться литературный конкурс.

В бухту прибыли вечером, со стороны господствующих над Путеолами высот. Неаполитанцы залили ее светом факелов и светильников. С холмов, по которым вилась дорога, путешественникам открылся Байский залив, где сидевшие в барках факелоносцы расположились так, что образовали фразу: «Да здравствует император!» Отсветы огней многократно повторялись в волнистом зеркале вод залива.

Клавдий особенно любил Неаполь и его окрестности потому, что ощущал здесь милый его сердцу эллинский дух. Хотя город уже несколько веков назад стал римским, в нем, как и прежде, говорили по-гречески; здесь сохранились такие древние институты, как школы эфебов^[7] и фратрии,^[8] и здесь, как и встарь, раз в пять лет проводились игры, включающие атлетические состязания и музыкальные конкурсы. Вот почему Клавдий был в восторге от предложения Вителлия избрать это угодное богам место, чтобы продолжить там празднование триумфа, и безоговорочно одобрил решение консула о том, чтобы конкурсанты облачились в греческую одежду.

Клавдий провел ночь вместе с семьей в императорском дворце в Байях. Состязания должны были проходить в римском театре — недавней великолепной постройке, вмещающей большое число зрителей. Скамьи уже были переполнены, когда в ложе появились Клавдий и Мессалина с двумя детьми. Сразу за ними следовали Агриппина под руку со своим мужем Пассиеном Криспом и ее сын Луций Домиций. Дочь Германика предстала во всей своей величественной красе, одетая в тунику из белого шелка, тонко расшитую. Трудно было сказать, кому больше адресовывались рукоплескания толпы — ей или императрице.

Поэты лирические и трагические, гномические и элегические, большей частью пишущие на греческом языке, съехались из множества мест, от Сицилии до Греции, чтобы участвовать в этом грандиозном мероприятии, которое было объявлено уже тогда, когда стало известно о победах императора. Судьям пришлось произвести строгий отбор, дабы перед публикой предстали лучшие из участников. Однако те, кто не имел возможности выступить в стенах театра, выступали на городских площадях и одеонах в надежде добиться признания своего таланта.

Прослушав в течение нескольких часов, как конкурсанты декламируют свои стихи, зрители пожелали немного отдохнуть и посмотреть выступления мимов. В особенности они ждали Мнестера, которого, однако, нигде не было видно. Удивленный Клавдий повернулся к сидящему позади Нарциссу и вопросительно взглянул на него.

— Мнестера не будет, — ответил вольноотпущенник.

— Но по какой причине? Посмотри, народ требует его.

Нарцисс устремил на Мессалину умоляющий взгляд, и она поторопилась вмешаться.

— Мнестер был груб со мной, и я запретила ему появляться перед публикой. И потом, как он говорит, ему не нравится играть, повторяясь, много дней подряд.

— Как же он мог быть с тобой непочтительным, если ты покровительствуешь ему и даже предложила воздвигнуть статую в его честь? — удивился Клавдий.

— Успех вскружил ему голову. Он становится все более спесив и претенциозен.

Клавдий досадливо покачал головой. Затем встал и поднял руки, требуя тишины.

— Мнестер выступал в Риме два дня подряд, почувствовал себя усталым и не смог приехать в Неаполь, — объявил он.

Свистки и возгласы недовольства полетели со скамей, и это заставило Клавдия продолжить:

— Мне понятно ваше разочарование, но нельзя требовать слишком много от простого смертного. Знайте, что я намерен посвятить ему статую в Риме.

Сообщение было встречено аплодисментами, после чего император объявил:

— Чтобы завершить этот первый конкурсный день, прежде чем вы сможете насладиться искусством танцовщиц и мимов, которые готовятся выступить перед вами, послушайте стихи моего дорогого и высокочтимого брата Германика.

К вечеру Луций Домиций, разумеется уже начавший скучать, стал приставать к маленькому Британику. Встав перед ним, он принялся размахивать руками, изображая танцовщиков. Кое-кто из сидевших рядом зрителей заулыбался и даже зааплодировал — больше из подхалимства, чем от умиления перед проделками избалованного ребенка. Мессалина прогнала его: она терпеть не могла этого наглого мальчишку. Какой бы безобидной ни была его проказа, внимание к нему со стороны некоторых зрителей усилило ее неприязнь. Всю обратную дорогу в Байи она молчала, и лицо ее было сурово и непроницаемо. Но как только она осталась с Клавдием и Нарциссом, последовавшим за ними по приглашению императора в личные покои дворца, Мессалина дала волю своему гневу:

— Клавдий, ты проявляешь возмутительную слабость! Когда этот несносный мальчишка Домиций начинает танцевать, точно потешный карлик, подзадоривая Британика, ты ничего не находишь лучше, как улыбаться! Разве ты не видел, что народ восторгался им, словно он наследник трона, а до нашего сына никому и дела нет!

— Успокойся, Мессалина, — отвечал Клавдий. — Это всего лишь детские шалости, а те, кого ты называешь народом, просто несколько сидящих по соседству людей, которые захлопали, желая мне угодить.

— Раскрой же глаза, Клавдий! — не унималась Мессалина. — Народ обожает этого Домиция, а Агриппина красуется с ним, словно это она императрица!

— Опомнись, Месса! Ты выказываешь ревность, недостойную твоего положения. Императрица — ты, а если я улыбаюсь проказам этого ребенка, то вовсе не потому, что меньше люблю нашего.

— Если ты позволишь мне вмешаться, божественный Клавдий, — заговорил Нарцисс, — то я скажу, что императрица не так уж и заблуждается. Домиций плохо знает свое место, а его мать слишком потворствует его выходкам для того, чтобы его заметил народ. Следовало бы выделить Британика в глазах римлян, дав таким образом понять, что именно он предназначен стать однажды правителем империи.

Мессалина бросила на Нарцисса признательный взгляд сообщницы, меж тем как Клавдий отвечал, стоя к ним спиной:

— Мы сумеем заставить римский народ полюбить Британика.

Он собрался уходить, приглашая Нарцисса следовать за ним в рабочий кабинет, но Мессалина задержала его.

— Клавдий, я хочу воспользоваться присутствием Нарцисса и сказать тебе, что он мечтает получить квестуру.^[9] — название финансовых магистратов в Риме. Городские квесторы заведовали казной, провинциальные — финансовым управлением провинций.] Несколькими словами он обмолвился мне об этом, а поскольку я знаю, что он наделен всеми необходимыми качествами, чтобы быть квестором, мне бы очень понравилось, если бы ты отнесся к его желанию со вниманием.

Клавдий обернулся и с удивлением уставился на отпущенника:

— Почему ты ни слова не говорил мне об этом?

— Цезарь, я не осмеливался, поскольку не считаю себя достойным занимать такой высокий пост.

— Мне нравится твоя скромность. Ты мойлучший советник, и ты очень хорошо исполняешь те важные обязанности по управлению империей, которые я на тебя возложил. Я считаю, что ты достоин быть квестором. Было бы хорошо, если бы ты представлял меня в сенате и зачитывал бы там мои послания.

Нарцисс с поклоном поблагодарил императора, затем, повернувшись к Мессалине, признательно посмотрел на нее. Провожая взглядом отпущенника, удаляющегося вслед за Клавдием, Мессалина подумала, что еще надежнее привязала к себе этого человека, который будет играть важную роль в управлении государством.

Глава XVIII ЗАГОВОР

Сидя в позе погруженного в раздумья человека, Нарцисс играл в кости с Сосибием, учителем Британика, когда вошел раб и склонился перед ними.

— Императрица желает тебя видеть в ее доме на Квиринале, — объявил он Нарциссу.

— У Мессалины хороший вкус, и она щедра, — доверительно сказал Сосибий. — Я приятно провел утро в компании с ней, а когда прощался, — признаюсь, не без сожаления, — она вручила мне миллион сестерциев за то, чтобы я дал юному Британику самое лучшее образование, какое только возможно. Этот ребенок довольно хилый, но умный и симпатичный. Мне нравится с ним заниматься.

— Ты был бы привередой, если б отказался работать за такую сумму, — заметил, вставая, Нарцисс. — Закончим эту партию завтра.

— Жаль. Фортуна мне сегодня улыбается, — вздохнул Сосибий.

— В таком случае я благодарен императрице за то, что она прервала нашу игру, иначе бы ты меня разорил.

— Позволь мне в этом усомниться, — с улыбкой парировал Сосибий.

Нарцисс нашел Мессалину в зале, выходящем на террасу. Она возлежала на ложе и пила кипрское вино из золоченой чаши с рельефным изображением гроздьев винограда. Ее волосы, схваченные сзади широкой лентой, волнами спускались до самой талии.

Она пригласила его сесть рядом с ней и принялась дразнить пикантными словами и красноречивыми жестами, вполне уместными между любовниками, коими они теперь стали. Он обнял ее за талию и стал целовать лицо и губы. Но когда он попытался развязать пояс на ее тунике, то она вдруг прервала это приятное для него занятие.

— Потерпи, Нарцисс, — сказала она. — Сперва я хотела бы переговорить с тобой о деле, которое так меня тревожит, что я рискую испортить себе все удовольствие, если не узнаю прежде, можешь ли ты взять его решение на себя.

— Говори, Мессалина. Ты знаешь, я готов служить тебе во всем.

— Ты, как и я, заметил, что Луций Домиций становится все более популярным у римлян и его мать пользуется этим, чтобы покрасоваться перед народом.

— Надо быть слепцом, чтобы не замечать этого. Агриппина делается все большей интриганкой.

— Ты тоже заметил, как она любит появляться рядом с Клавдием, будто она императрица, и народ всякий раз устраивает ей овацию, при том что совсем не знает детей императора.

Нарцисс с важностью кивнул, и Мессалина продолжала:

— Британик очень мал, он моложе Луция. И выглядит болезненным мальчиком, может быть, поэтому народ его не любит.

— Возможно, — согласился Нарцисс. — Но главное, почему народ проявляет интерес к Агриппине, заключается в том, что она дочь Германика. Кажется, римляне живут в неизбывной тоске по нему. Он и вправду должен был бы стать их императором, но кто знает, не сделался бы он в конце концов таким же жестоким, как его сын Калигула, когда достиг власти?

— Кто знает? Но за свою жизнь Германик действительно проявил добрые качества, которые народ ценит и за которые он его даже в некоторой степени обожествил. Агриппина явно извлекает из этого выгоду и потому представляется мне опасной. Она пытается обольстить Клавдия и ищет любой случай, чтобы выставить перед народом своего сына во всем блеске. Я уверена, что это она уморила своего мужа, Пассиена Криспа, чтобы получить наследство, после того как он составил завещание в ее пользу. А Клавдий закрывает глаза и уши на все это.

Она положила в рот сливу и, съев ее, продолжала:

— Ясно, что этот Мнестер не более чем спесивец, способный развратничать с юнцами, но он был прав, когда советовал мне остерегаться Агриппины, как только та вернулась из ссылки.

— Мессалина, чего ты ждешь от меня?

— Я жду, что ты еще раз проявишь свою любовь и преданность, — ответила она, приложив свои влажные от сливового сока губы к его губам.

— Я тебя слушаю.

— Избавь меня навсегда от этого Домиция, который представляет угрозу для моего сына.

— Ты говоришь — навсегда?

— Я повторяю — навсегда.

— Это может иметь очень серьезные последствия. Я еще не знаю, как взяться за дело, но тут всегда есть риск потерпеть провал. Опасность в том, что Агриппина может заподозрить тебя в намерении погубить ее сына. Она обвинит именно тебя.

— Изыщи способ, чтобы я никоим образом не была замешана в этом деле. Я полностью доверяю тебе, Нарцисс, и уверена, что у тебя все получится… ради любви ко мне, — добавила она, сама развязывая наконец свой пояс.

День уже клонился к вечеру, когда Нарцисс покинул Мессалину, чтобы возвратиться к себе домой, в Палатинский дворец. Подходя к форуму, он увидел, что там собралась толпа и слушает оратора, с жаром говорившего, стоя на трибуне. Нарцисс сошел с колесницы и, протиснувшись сквозь толпу, узнал Азиния Галла, внука Азиния Поллиона, знаменитого оратора и историка, покровителя Вергилия и Горация, друга Августа. Мать Азиния Галла, Випсания Агриппина, была дочерью великого Агриппы, соратника Августа, и Август выдал ее замуж за своего приемного сына Тиберия; вторично она вышла замуж за сына Азиния Поллиона.

— Римляне! — громко и отчетливо говорил Галл, — я повторю вам вслед за Корвином, внуком консула Валерия Мессалы: с тех пор как Тиберий узурпировал власть римского народа, все мы живем в страхе. Никто из нас не ведает, получит или нет, прежде чем наступит новый день, цезарев приказ предать самого себя смерти. Так погиб мой отец, несправедливо казненный Тиберием, — и он не единственный, кого постигла эта участь. Надо ли напоминать вам все преступления, в коих был повинен Калигула, и пришлось даже пойти на убийство, чтобы избавить мир от этого безумца! А сам Клавдий разве уже не лишил жизни многих римлян, начиная с сенатора, отчима императрицы? Простое подозрение, основанное на клевете, может привести к казни любого из нас, и мы не сможем защитить себя в законном суде. Так избавимся же от правящей семьи! Пусть Клавдий вернется к своим ученым занятиям, а мы выберем человека мудрого и добродетельного, чтобы вручить ему консульскую власть.

Одобрительный ропот прокатился по толпе, как вдруг какая-то женщина, без сомнения сторонница Клавдия, воскликнула:

— Ecce asinus in tegulis, вот осел на крыше, который предлагает нам посягнуть на власть! Ex gallo ova! Ему невдомек, что от петуха можно получить только петушиные яйца!

Собравшиеся на площади расхохотались на выкрики женщины, прибегнувшей к игре слов, поскольку имя Азиния Галла почти буквально означает «осел» и «петух».

Нарцисс поспешил вернуться во дворец, где встретил префекта претория; он рассказал ему о том, какую речь он только что слышал на площади, и посоветовал арестовать подстрекателей. Он шел по залам дворца, когда увидел Палланта, идущего ему навстречу.

— Нарцисс! Куда же ты исчез? — обеспокоенно спросил его приятель. — Цезарь велит искать тебя повсюду. Ты ему нужен. Только что прибыл посланник сирийского легата. Император в данный момент совещается с Луцием Вителлием, Посидом и Каллистом. Поторопись присоединиться к ним.

Клавдий, прихрамывая, ходил взад и вперед по кабинету; советники огорченно смотрели на него.

— Но в конце концов, чем занят Нарцисс? — в отчаянии прошипел император. — Куда он исчез? Невероятно, что его уже столько времени не могут найти!

— Цезарь, — выступил вперед Вителлий, — может, ты примешь решение, не дожидаясь его мнения?..

— Мне важно знать, что он обо всем этом думает. К тому же только он один способен составить письмо Вибию Марсу.

— Ты звал меня, божественный Клавдий, и вот я здесь, — проговорил Нарцисс, входя в кабинет.

— Нарцисс! Наконец-то! Где же ты пропадал?

— На форуме, где был на страже интересов и жизни цезаря. Азиний Галл и Статилий Корвин выступали с речью перед толпой, пытаясь поднять против тебя народ.

— Против меня? — встревожился Клавдий. — Но чего они хотят?

— Вернуть тебя на положение частного лица и поставить во главе империи угодного им человека, — ответил Нарцисс.

Услышав это, Каллист рассмеялся:

— Мы все знаем этого Азиния Галла. Слова «осел «и «петух», слившиеся в его имя, на редкость подходят ему. Не думаю, чтобы он мог быть тебе опасен, божественный Клавдий.

— Я вовсе не Галла опасаюсь, — ответил император. — Я скорее думаю о Статилии Корвине. Меня удивляет, что двоюродный брат императрицы замышляет заговор. Если он ввязался в такое дело, значит, у него есть мощная поддержка. Я хотел бы сам его допросить. Но сейчас, Нарцисс, я позвал тебя для другого. Садись, нам надо поговорить о делах в Сирии и Армении, и возьми тростник. Мне необходимо ответить сирийскому легату, который предлагает отправить к нему царя Митридата. Он находит, что настал благоприятный момент, чтобы помочь царю вернуться на армянский трон. Я желал бы, чтобы он со всеми подробностями описал мне положение в Парфии, а мы подумаем, сможем ли помочь Митридату вернуть царство, которое он завоевал при Тиберии и которое у него отнял Калигула, посадив его в Риме под стражу. Что ты об этом думаешь?

Нарцисс не замедлил с похвалой отозваться о том, что он называл «мудростью цезаря», и помог составить послание Вибию Марсу. Потом он постарался как можно скорее проститься с императором, поскольку, даже составляя письмо сирийскому легату, он не переставал думать о весьма щекотливом и опасном поручении, данном ему Мессалиной.

Рим уже давно окутала ночь. Императорский дворец потонул во мраке, лишь несколько светильников горело в галереях и помещениях стражи. Можно было, однако, заметить приглушенный свет, движущийся по коридорам и портикам в направлении жилища Нарцисса. Свет остановился возле двери в его комнату. В дверь тихонько постучали, и ее открыл сам Нарцисс. На пороге стояли два человека огромного роста, похожие на гладиаторов. Нарцисс впустил их в комнату и, оглядевшись кругом, запер дверь.

— Время подходящее, — шепотом сказал он. — Вы должны действовать быстро и бесшумно. Потом я выведу вас из дворца через потайную дверь. Вот половина обещанной суммы. Другую получите тогда, когда все будет сделано. Где комната, знаете?

Мужчины кивнули.

Нарцисс добавил:

— Мать спит в соседней. Смотрите, не разбудите ее. Это вам.

Один из мужчин взял мешочек с золотыми монетами, после чего они сразу же удалились.

Агриппина и ее сын часто останавливались в Риме по пути в Антий, где они жили. Прийдя в портик, куда выходили покои, в которых Клавдий поселил их, мужчины загасили светильники и остановились перед дверью в комнату Луция. От Нарцисса они знали, что вход из комнаты ребенка в ту, где спала Агриппина, закрыт простым занавесом. Действовать предстояло быстро и в полной тишине.

Дверь бесшумно отворилась. Светильник, подвешенный к треножнику, бросал мерцающий свет на постель, в которой спал ребенок. Судя по размеренному дыханию, сон его был глубок. Человек, шедший впереди, знал, что нужно успеть задушить ребенка, пока он не проснулся. Его сообщник встал возле занавеса на входе в спальню Агриппины, чтобы преградить ей путь, если она попытается войти, а убийца тем временем склонился над ложем и откинул одеяло, чтобы лучше видеть свою жертву. Он приблизил раскрытые ладони к тонкой шейке мальчика, как вдруг какое-то шипение приковало его к месту: прямо перед ним на стоящем у изголовья ларце подняла голову змея. Сообщник, тоже увидевший змею, выхватил из-за пояса кинжал:

— Быстро души, я убью ее…

— Юпитер против нас… — пробормотал другой.

Он положил руки на шею ребенка, но они так сильно дрожали, что он не мог сдавить горло, и Луций, быстро проснувшись, закричал. Сообщник одним ударом кинжала снес змее голову, но вдруг их охватила паника, и оба бросились наутек, меж тем как Агриппина, разбуженная криками, устремилась в комнату сына. Сев на постель Луция, она взяла его на руки и, лаская, ощупывала, чтобы убедиться, что он цел и невредим. Когда появилась стража, обоих наемных убийц уже не было и следа. Ребенок рыдал над своей бедной змеей, пятнистое тело которой лежало в самом плачевном виде на ларце, возле корзинки, где находилась ее нора.

— Не плачь, — успокаивала сына Агриппина. — Мы подарим тебе другую змею. А из этой сделаем браслет, и ты будешь носить его в знак благодарности богам за то, что они спасли тебе жизнь.

Вскоре явился префект дворца в сопровождении Клавдия и Мессалины; о случившемся их известила стража. На расспросы Луций смог ответить лишь то, что видел в комнате двух мужчин, которые быстро убежали, но описать их внешность не мог. Он сидел, прижавшись к матери, а та бросала вокруг себя яростные взгляды, чаще всего останавливая их на Мессалине.

— Ничего не понимаю, — говорил Клавдий. — Кто мог так возненавидеть твоего сына, что пожелал его убить? Ему, наверное, приснилось…

— Приснилось?! — негодующе воскликнула Агриппина. — Может, он сам во сне и голову змее оторвал? Бедной, ни в чем не повинной твари, которую он так любил!

— Правда, — согласился Клавдий. — Но возможно ли это? В моем дворце, невзирая на стражу!

— Убийцу сюда впустили, — уверенно сказала Агриппина. — О несчастная семья Германика! Отец был отравлен, мать, братья, сестры пали в расцвете лет от рук предателей. И моему сыну грозит та же участь? Ему, невинному ребенку! А что станет с его матерью?

— Агриппина, — прервал ее Клавдий, — не надо так предаваться отчаянию. Не доказано, что мой брат Германик был отравлен, а Юлия отправилась в ссылку за то, что совершила серьезный проступок. Здоровье не позволило ей вернуться. Успокойся, мы найдем виновных, и они немедленно понесут заслуженное наказание.

Мессалина выдержала взгляд Агриппины, вновь остановившийся на ней. Она чувствовала, что Агриппина подозревает ее в организации покушения, и мысленно проклинала Нарцисса за то, что в своем стремлении поскорее выполнить ее волю он был так неосторожен.

— Добрый мой дядюшка, — обратилась Агриппина к Клавдию, упав перед ним на колени и взяв его руки в свои, — поклянись водами Стикса, что ты сдержишь свое обещание, кто бы ни оказался виновником! — Что за необходимость мне клясться? — раздраженно проговорил Клавдий. — Ложись и спи спокойно. Я поставлю стражу возле ваших дверей.

— Не будешь ли ты так добр, чтобы выслушать меня с глазу на глаз? — спросила Агриппина.

— Сейчас для этого момент неподходящий. Завтра, если хочешь, я уделю тебе довольно времени.

— Дядюшка, дело мне представляется достаточно важным, чтобы ты выслушал меня теперь же. Умоляю тебя. Речь идет о нашей безопасности, но в особенности о твоей.

Она попала в самую точку, заговорив об опасности, которая может грозить императору; тотчас он сделал знак присутствующим. Осталась одна Мессалина, обеспокоенная предстоящими откровениями Агриппины. «Она, конечно, станет обвинять меня», — подумалось ей. И все же Мессалина была вполне уверена в своем влиянии на Клавдия и не испытывала большого страха.

— Я слушаю тебя, — сказал Клавдий, садясь на табурет возле ложа.

— Дядюшка, — настойчиво проговорила Агриппина, — я просила переговорить с тобой наедине.

— Разве мы не одни? — удивился Клавдий.

Агриппина жестом головы указала на императрицу, стоявшую чуть поодаль, скрестив руки на груди и высокомерно глядя на родственницу.

Клавдий повернулся и попросил ее удалиться.

— Оказывается, я лишняя в этом милом семейном кругу, — сказала Мессалина. — Что это за тайна, о которой хочет поведать тебе племянница, что она не может сказать о ней в присутствии самых близких людей?

— Это дело касается только моего дяди и меня, — резко ответила Агриппина.

— Месса, возвращайся к себе, — приказал Клавдий с твердостью в голосе, поразившей его жену.

— Повинуюсь цезарю, — сухо бросила она.

Агриппина, вконец презрев церемонии, направилась к двери и открыла ее, дабы убедиться, что вышедшая из комнаты императрица не осталась за дверью подслушать разговор. Затем она вернулась к сыну, заботливо уложила его и опустилась на подушку у ног Клавдия.

— Я хочу поговорить с тобой, — начала она, положив ему руки на колени, — потому что не хочу тебя потерять. Ты знаешь, какую бесконечную нежность я испытываю к тебе. Ты неизменно был со мной так добр и великодушен с той поры, как позволил вернуться из ссылки!

Клавдий, очарованный этими словами признательности, положил свою руку ей на голову, меж тем как она продолжала:

— И я не думаю, что ошибаюсь, видя, что и ты испытываешь ко мне некоторую привязанность.

— Это правда, Агриппина, я с симпатией отношусь к тебе. Я нахожу тебя очень красивой и щедро наделенной теми качествами, которые делают честь римским матронам, — заявил Клавдий, охваченный волнением от близости племянницы.

— В таком случае я могу надеяться, что не прогневаю тебя, если буду откровенна. Знай, что никто здесь не осмелится говорить с тобой так правдиво, как нужно, чтобы поставить тебя в известность о том, что творится в твоей собственной семье.

— Что означают эти загадочные слова? — встревожился Клавдий.

— Я хотела поговорить с тобой о Мессалине.

— О Мессалине?

— Увы! — с сожалением вздохнула она. — Я не знаю, как сказать тебе то, что мне известно о ней, и не вызвать твоего гнева.

— Почему я должен гневаться на тебя? Говори откровенно. Ты зашла слишком далеко, чтобы теперь что-то скрывать.

Агриппина была слишком хитра, чтобы довольствоваться повторением слухов о распутстве Мессалины, она знала, что Клавдий не придаст им значения.

— Мне стало известно, — начала она, — что арестованы Азиний Галл и Статилий Корвин.

— Верно, — подтвердил Клавдий, удивленный, что она заговорила об этом. — Они сознались, что были вовлечены в заговор Фурием Скрибонианом, легатом Далмации. Они были в большом отчаянии оттого, что дали себя таким образом провести, и я поверил в их искренность.

— Боюсь, однако, что они признались тебе не во всем.

— Что ты хочешь сказать?

— Знай же, что Мессалина — сообщница своего двоюродного брата Статилия Корвина. Я не питаю никакой злобы к Мессе, люблю ее как сестру и не забыла, что отчасти благодаря ей вернулась из этой ужасной ссылки. Как ты понимаешь, мне очень досадно говорить тебе о ее предательстве, но любовь, которую я испытываю к своему дяде и императору, сильнее той, которую я способна испытывать к Мессалине.

— Кто мог рассказать тебе такую чепуху?

— И все-таки это чистая правда. Я узнала, что Мессалина была любовницей Статилия.

— Такой слух ходит по городу, — согласился Клавдий, — но известно, что его пустил Мнестер, чтобы отомстить императрице за какую-то пустячную обиду. Я презираю такую месть, но хочу быть к Мнестеру снисходительным и простить его, он большой талант.

— Клавдий, поверь мне, это не просто сплетни…

— Послушай, Агриппина, — прервал он ее тоном любезным, однако не допускающим возражений, — невозможно осудить императрицу на основании слухов. Я признателен тебе за то, что из любви ко мне ты захотела меня предупредить, но тебя ввели в заблуждение. Может, ты имеешь другие доказательства ее вины?

— Мне казалось, что я представила тебе достаточное доказательство. Но поскольку ты не хочешь этому верить…

— Разумеется, нет, — твердо сказал он, вставая.

Клавдий поцеловал Агриппину в лоб и, пожелав ей спокойно провести остаток ночи, удалился. Агриппина склонилась над постелью сына, удостоверилась, что он заснул, и пошла к себе. Она утешалась тем, что было бы глупо надеяться убедить Клавдия, прибегнув к простому оговору. И все же ее радовала мысль о зерне сомнения, которое она заронила в его голову и которое обязательно прорастет, если она будет медленно и терпеливо действовать.

Клавдий, подойдя к порогу своей комнаты, в последний момент передумал и направился к Мессалине. Он нашел ее спящей на ложе; рядом спала Октавия. Это зрелище умилило его. Клавдию отрадно было думать, что к нему благоволит Венера, давшая в жены такую красивую и благоразумную женщину. Когда он шел по комнате, залитой тусклым светом ночного светильника, Мессалина открыла глаза. Она знала, что Клавдий придет к ней, и напустила на себя умиротворенный вид, стремясь скрыть свою тревогу.

— Клавдий, возлюбленный мой повелитель, — прошептала она. — Я счастлива, что ты пришел поцеловать меня перед сном.

— Мне доставляет удовольствие видеть тебя спящей рядом с нашим милым дитя.

— Кажется, большая тайна, которую хотела доверить тебе наша племянница, не слишком тебя взволновала?

— Она хотела сообщить мне некоторые подробности заговора Галла и Корвина, не зная, что я их уже допросил.

Клавдий посчитал, что лучше уж обмануть Мессалину и не восстанавливать ее и далее против Агриппины, что непременно произойдет, если передать ей суть их разговора. Он сел на край ложа, и Мессалина удивленно спросила:

— А как ей удалось прознать о заговоре?

— Я об этом не спрашивал.

— Спросить, пожалуй, стоило. Клавдий, остерегайся этой женщины, она такая интриганка!

— Это моя племянница, дочь Германика, — просто ответил он.

Мессалина сочла разумным не настаивать.

— И как предполагаешь наказать заговорщиков?

— Галла сошлю в его имение на Сицилии. Что касается Корвина, то я еще не решил. Не могу не учитывать того, что он принадлежит к прославленной фамилии и в особенности того, что он твой двоюродный брат. — От этого, по-моему, его вина еще более тяжела. Перед правосудием все должны быть равны. Но, быть может, твой поступок оценил бы народ, если бы ты, по примеру Августа, проявил великодушие и простил бы его. У него тоже есть имение, куда ты мог бы выслать его на несколько месяцев.

— Ты дала мне хороший совет. Именно так я и сделаю. Поистине, моя Месса, я не представляю, как бы жил без тебя! Чем больше я тебя знаю, тем чаще славлю богов за то, что они дали мне такую супругу.

Глава XIX МЕСТЬ ЖЕНЩИНЫ

Мессалина порой спрашивала себя, подозревала ли ее мать, что это она, Мессалина, погубила Аппия Силана. Лепида никогда не заговаривала об этом и продолжала вести себя с дочерью так, будто ничего не произошло. Она так мало горевала и так недолго носила траур, что у Мессалины даже закралась мысль, уж не рада ли она исчезновению излишне добродетельного супруга, который мог только мешать ее любовным увлечениям и прочим выходкам. Когда Лепида находилась в Риме и не была целиком поглощена своими новыми связями, она регулярно наведывалась к дочери, чтобы, как она уверяла, поцеловать внуков, но главным образом для того, чтобы обсудить с ней всевозможные городские слухи и в особенности те, что касались императорской семьи. Мессалине иногда даже казалось, что ее мать испытывает злорадство, передавая все те сплетни, которые ходили о ней.

— Я только что от Симона, — объявила Лепида, застав как-то дочь за туалетом, когда рабы подготавливали ее к вечернему пиру, который она собиралась дать в своем доме на Квиринале.

— От Симона? — удивилась Мессалина и нахмурила брови, пытаясь понять, о ком идет речь.

— Да, Симон-маг, ты его знаешь.

— А, так он по-прежнему в Риме? — поинтересовалась Мессалина, не видевшая его со дня своей свадьбы.

— Зачем же ему уезжать, если он здесь бессовестно разбогател? И знаешь, кого я там встретила?

Мессалина состроила удивленное выражение лица, не переставая глядеться в круглое зеркало, которое держала перед ней служанка.

Лепида поспешила объявить торжествующим голосом:

— Валерия Азиатика.

— А! — только и сказала Мессалина, ощутив, однако, легкий толчок в груди.

— Он перестал бывать у Симона несколько месяцев назад, когда расстался с Поппеей. Более того, я узнала, что она сделалась любовницей Мнестера… Это мне кажется невероятным, поскольку, как говорят, этот актер любит только юношей.

— Иногда и женщин, когда находит в них какой-то для себя интерес, — заметила Мессалина, внезапно заинтересовавшаяся тем, что говорила мать.

— Вполне возможно. Я думаю, что ты проявила по отношению к Симону забывчивость. Ведь именно благодаря ему ты стала первой женщиной в империи, и однако ты ни разу не выразила ему признательности. А ведь я уже просила тебя об этом.

— Я и вправду забыла о нем, но не потому, что неблагодарна. Так уж в жизни выходит, и трудно сказать, почему в какое-то время хочется видеть тех или иных людей, а потом от них отдаляешься. Но расскажи мне об Азиатике. Он расстался с Поппеей?

— Некоторое время он с ней не виделся. Правда, он долго был на родине, в Галлии, и еще в Германии. Говорят, раздал немалые суммы легионам, которые там размещены.

— Вот как! И для чего же?

— Не имею ни малейшего представления. Как бы то ни было, а с Поппеей он помирился. Похоже, он даже больше влюблен, чем прежде. Любопытно, что, судя по его разговорам с Симоном, он все более обращается к делам духовным и все дальше отходит от удовольствий плотских.

— Тогда возникает вопрос, что влечет его в компанию Симона, который торгует своей женой и погряз в разврате, — заметила Мессалина.

— А то, что Симон — платоник. Через обладание Венерой общедоступной он возвышается до Венеры небесной, любовь плотская ведет его к любви божественной. Так он утверждает, по крайней мере.

— А ты, мамочка, достигла божественной любви?

— Пока нет, мудрость приходит с годами.

— Мне думается, что мудрость, о которой ты говоришь, не что иное, как усталость от жизни, которая наступает после истощения чувств.

— Очень может быть. Во всяком случае, мои чувства еще никоим образом не истощились, и меня радует мысль, что я еще долго буду получать от жизни удовольствие. Полагаю, то же можно сказать и о тебе, мое дорогое дитя.

— Не знаю. Внутри меня горит сильный огонь, он меня пожирает. Я так жажду наслаждений, что иногда боюсь превратиться в пепел.

— Правда? Прямо-таки в пепел?

— Должно быть, как та птица, которую греки зовут Феникс.

— Но эта птица возрождается из пепла… Я думаю, что Азиатик вновь сошелся с Поппеей благодаря Симону. Они встречаются в доме у него и еще у двух римских всадников… Мне известно только их прозвище.

— Ты их видела?

— Нет, слышала о них краем уха. Однако бедняге Симону страшно не везет. Между ним и Азиатиком вспыхнула крупная ссора, уж не знаю, из-за чего, но только они удалились в отдельную комнату и оттуда слышались их громкие голоса. Потом Симон вернулся один, красный от злости.

— Он ничего не сказал о причине ссоры?

— Ничего, сказал только, что отныне не сможет числить Азиатика среди своих друзей. Еще он добавил, что эти богатые римляне все одинаково неблагодарны и платят злом за добро.

Когда мать ушла, Мессалина с удивлением обнаружила, что вновь думает об Азиатике, о котором уже некоторое время не вспоминала. Она думала о том, что он ее всегда отталкивал, о его презрении к ней, об обиде, которую он ей причинил, велев сказать, что он в Байях, она поверила и помчалась туда, как безумная. Ей вдруг захотелось его увидеть. Мысль о том, что человек, посмевший так ее унизить, продолжает спокойно жить, тогда как за несравнимо меньшую обиду она погубила своего отчима, — эта мысль причинила ей настоящую боль. Надо, чтобы он сдался и сам пришел просить прощения, умоляя принять его, — иначе ему придется умереть.

Обуреваемая этим чувством, она решила отправиться к Симону, рассудив, что императрице нет нужды действовать через третьих лиц, чтобы получить к магу приглашение. Она распорядилась приготовить носилки и двинулась по Аппиевой дороге в сопровождении вооруженных рабов и нескольких преторианцев.

Мессалина велела носильщикам остановиться у дома и послала начальника охраны постучать в дверь. Увидев преторианцев, привратник встревожился.

— Беги за господином, императрица почтила его своим визитом, — сказал начальник.

Привратник поклонился и торопливо ушел, оставив дверь открытой. Мессалина спустилась с носилок, за нею — Ливия. Императрица прошла в переднюю, оттуда — в атрий, где увидела Елену, шедшую ей навстречу. Мессалина нашла, что за пять лет, что они не виделись, Елена потолстела и утратила блеск в глазах, а может, ей только так показалось: Елена, застигнутая дома врасплох, была без грима и без прически.

— Мессалина! — воскликнула она, делая довольное лицо. — Это большая честь для нас — принимать супругу цезаря. Симон тоже очень обрадуется.

Мессалина выслушала приветствие с величественным и вместе с тем дружеским видом. Затем она спросила:

— Симон здесь?

— Готовит свои ароматы. Я его сейчас позову.

Елена удалилась, и Мессалина с особенным интересом принялась осматривать статуи варварских богов, которые Симон показывал ей в тот, первый, ее приход с матерью. Потом она стала разглядывать статую богини Исиды, о которой маг говорил, что она являет собой мировую душу и всеобщую родительницу, когда в проеме двери, ведущей в залитый солнцем сад, появился Симон.

— Елена только что сообщила мне о твоем приезде, Мессалина, — сказал он. — Я призываю на твою голову благословение всех богов и рад видеть тебя увенчанной славой цезаря.

— Симон, я приехала исправить оплошность. Мое новое положение действительно не оставляет мне свободного времени, но я должна была найти время и для тебя.

— Императору и его супруге нет нужды перед кем-либо оправдываться. Я понимаю, что дела империи заставили тебя забыть о презренном маге.

Говоря так, он склонил голову, не отрывая, однако, от Мессалины пронизывающего взгляда. Он, как и прежде, был восхищен ее красотой, а она испытывала чарующее воздействие его темных, бездонных глаз.

Некоторое время они стояли так друг против друга, потом он пригласил ее в комнату, выходящую в сад. Каждый устроился на ложе. Вошла Елена в сопровождении рабов, несших блюда с фруктами и вина; по знаку Симона они удалились.

— Симон, — заговорила Мессалина, — я хотела бы поблагодарить тебя за твое участие, благодаря которому я стала супругой Клавдия. Скажи, каких милостей ты ждешь от своей императрицы.

— По правде сказать, Мессалина, я хотел бы от тебя одну лишь милость, но именно ее ты не сможешь мне оказать.

— Ты меня интригуешь, Симон.

— Разве только для этого ты удостоила мое жилище своим посещением? — спросил он, не удовлетворяя ее любопытства.

— А разве это не достаточная причина?

— Я признаю ее.

— Еще мне стало известно, что ты поссорился с Валерием Азиатиком.

Он сомкнул веки, словно для того, чтобы на мгновение уйти в себя. Он слышал о страсти, которую Мессалина испытывала к Азиатику. В тот же миг он принял решение.

— Я полагаю, Мессалина, что боги привели тебя сюда, чтобы я поведал тебе, кто такой в действительности этот Азиатик.

— Что ты имеешь в виду?

— Да будет тебе прежде всего известно, что он не более чем лицемер, который изображает из себя философа. На самом же деле он влюбился в потаскуху и готов ради нее совершать всякие глупости.

— Ты говоришь о Поппее?

— Именно о ней.

— А я так поняла, что ты примирил их.

— Действительно, Поппея продолжала бывать у меня после разрыва с Азиатиком. Но когда тот вернулся из Галлии, он явился ко мне и попросил принять его в тот день, когда здесь будет Поппея, он, видите ли, не может без нее. Она точно околдовала его, или он выпил какой-нибудь любовный напиток, который начисто отбивает разум и делает мужчину рабом женщины.

Эти слова вонзались в Мессалину, словно острие кинжала. И все же ей хотелось иметь хоть маленькую надежду.

— Симон, если я скажу тебе, что я, императрица Рима, хотела бы видеть Азиатика у своих ног, покорного, готового любить меня?

— Я отвечу, что твое императорское могущество вдребезги разлетится об эту скалу. Мессалина, мне очень трудно передавать тебе слова, которые говорил этот человек некоторое время тому назад.

— Это касается меня?

— Иначе зачем мне говорить об этом? Я не мог просить тебя об аудиенции, чтобы передать все, им сказанное, но твой приход сюда я рассматриваю как необходимость тебя предостеречь. Знай же, что он презирает тебя. Он смеялся над тобой, когда ты однажды совершила путешествие в Байи, поверив, что он там. Когда он с Поппеей, если речь заходит о тебе, он высмеивает тебя и отпускает в твой адрес оскорбления. Случается, дочь Поппеи в его присутствии хвалебно отзовется о тебе — в ответ у него всегда найдутся остроты или шутки. Он насмехается над своей императрицей и с удовольствием распускает о тебе самые невероятные слухи.

Симон говорил, а Мессалина чувствовала, как ее душит злость, ей было все труднее держать себя в руках.

— Симон, этот человек должен умереть. Если ты поможешь мне в этом деле, получишь огромное вознаграждение.

— Я знаю способ погубить его, — уверенно сказал маг.

— Говори. Я давно жажду заполучить его сады и смогу сделать так, что Клавдий мне их подарит, ты же получишь все остальное его богатство, если нам удастся убедить императора в измене Азиатика.

— Именно в этом преступлении он и повинен. Ибо знай, что он ездил в Галлию, а потом в Германию с намерением выяснить обстановку в легионах и настроение военачальников, обеспечить себе их поддержку, свергнуть Клавдия и завладеть троном.

— Ты в этом уверен?

— Я так предполагаю, но разве важно, правда это или нет? Нужно одно: убедить Клавдия, что это правда.

— Как это сделать?

— Я знаю одного адвоката, искусного говоруна, некоего Публия Свиллия Руфа, — вот он сможет убедить его в чем угодно. Но тебе надо подготовить Клавдия, настроить его против Азиатика, шепнуть подходящие слова. Надеюсь, ты меня понимаешь?

— Прекрасно понимаю, Симон. Считай, что наш договор мы заключили. А теперь скажи, какую награду ты ждешь от меня, на которую только что намекал?

— Есть ли бо́льшая награда для твоего верного слуги, как не ты сама?

— Симон, — заявила Мессалина, целиком поглощенная своей, с новой силой вспыхнувшей, ненавистью к Азиатику, — эту награду я готова дать тебе хоть сейчас. Однако это не помешает тебе завладеть имуществом Азиатика, когда оно будет конфисковано.

Вернувшись во дворец, Мессалина немедленно занялась приготовлением мести. Прежде всего она привлекла на свою сторону Сосибия, которому полностью доверяла. Она без особого труда уговорила учителя своего сына Британика, находящегося с Азиатиком в плохих отношениях, чтобы он опорочил его в глазах Клавдия. Император восхищался Сосибием, высоко оценивая его познания и мудрость, и охотно прислушивался к его советам. Он сам и предоставил учителю возможность для такого разговора. В один из дней он застал Сосибия, когда тот занимался с Британиком. Учитель следил за тем, как ребенок переписывает стихи Вергилия. Клавдий сел рядом, чтобы посмотреть на старания сына, и вдруг сказал:

— Сосибий, оставь ненадолго занятия и просвети меня своими разумными советами.

— Я слушаю тебя, цезарь, хоть и не заслуживаю такого внимания…

— Ты излишне скромен, Сосибий. Мне известно, что ты достаточно хорошо знаком с Валерием Азиатиком.

— Я действительно его знаю, но уже давно с ним не вижусь.

— Это неважно. Мне только что принесли записку от неизвестного лица, в которой говорится буквально следующее: «Цезарь, остерегайся Азиатика. Он намерен побывать в германских легионах. Опасайся его властолюбия и трепещи за свой трон».

— Божественный Клавдий, боюсь, что тот, кто послал тебе эту записку, может оказаться прав. Азиатик — человек деятельный и честолюбивый, его огромное богатство представляет угрозу для властителей, поскольку его достаточно, чтобы подкупить много легионов. Вспомни, что он был в числе заговорщиков, которые в конце концов лишили жизни Гая, и заявил в тот день, что был бы горд, если бы ему удалось сразить сына Германика. Разве не он воскликнул перед всеми римлянами: «Богам бы понравилось, если б он пал от моей руки?!» Даже в Виенне, куда он часто наведывается, его могущественная семья оказывает опасное влияние на весь этот богатый район Галлии. Он уже предпринял поездку в Германию и никому не сказал, что он там делал. Если он намерен вновь отправиться туда, то, без сомнения, в целях, враждебных цезарю.

Уйдя от Сосибия, Клавдий, встревоженный такими речами, направился к Мессалине. Он застал ее в обществе Публия Свиллия, о котором ей говорил Симон и которого он вскоре ей представил. Анонимное письмо, полученное Клавдием, было написано его рукой. Мессалина ожидала прихода Клавдия, как только тот ознакомится с письмом, и потому позвала адвоката. Когда вошел император, он встал и подобострастно приветствовал его.

— Клавдий, — тотчас приступила к делу Мессалина, — ты пришел как нельзя вовремя. Публий Свиллий, слава и талант которого тебе известны, явился поговорить со мной о Валерии Азиатике.

— Тогда он послан богами, — заявил Клавдий. — Именно за этим я и пришел.

— За этим? — Мессалина сделала удивленное лицо. — Но я очень мало с ним знакома, видела два или три раза, из них один раз при тебе, когда мы встретились у Симона.

— Я помню. Однако с чем ты пожаловал к императрице? — обратился Клавдий к адвокату.

— По правде сказать, цезарь, я хотел предостеречь Мессалину. Но цель моя в том, чтобы она предупредила тебя. Я боялся отвлекать тебя от многочисленных дел, коими заполнен твой день.

— Раз уж ты передо мной, говори все, что знаешь, — ответил Клавдий.

— Это всего лишь слухи, но осторожности ради не следует ими пренебрегать, если любишь своего императора и желаешь ему долгого и благополучного правления. Азиатик поехал в Байи не для того, чтобы отдохнуть, как можно было бы предположить, но чтобы заключить сделки с богатыми греческими торговцами из Неаполя. Он предусмотрительно не стал делать это в Риме, чтобы не вызывать у людей удивление, поскольку он отнюдь не нуждающийся человек, как раз наоборот. Похоже, он готовится отбыть в Германию, и можно опасаться, что золото, полученное в Кампании, будет пущено на подкуп германских легионов и на поднятие их против императора. Кстати, предположение это подтвердили мне и другие слухи, исходящие от Поппеи. Тебе известно, что эта властолюбивая и бессовестная женщина — любовница Азиатика.

— Я слышал, что они были в ссоре.

— Совершенно верно. Едва Поппея отдалилась от Азиатика, как он помчался в Галлию, а потом в Германию. И как только вернулся, она помирилась с ним. Из чего я заключил, что она уже давно подстрекала его к мятежу, напоминала об убийстве Калигулы, хотела сделать из него нового Брута, а потом и цезаря, ведь если ты будешь убит, как Калигула, он, Азиатик, при поддержке германских легионов взойдет на трон. Он поначалу увиливал, не смея решиться на столь рискованные шаги, и тогда она прогнала его с глаз долой, что и побудило его к действиям. Когда он вернулся в Рим с радужными надеждами, она вновь сблизилась с ним. Теперь я боюсь, как бы по наущению этой женщины он не попытался сыграть последний акт этой трагедии. Остается гадать, кому уготована горькая участь — ему или тебе, цезарь.

Оставив колебания, Клавдий, потрясенный столькими совпадениями, вызвал к себе префекта претория и приказал арестовать Азиатика на его вилле в Байях и доставить в Рим. В течение следующих дней Мессалина прилагала усилия, чтобы не дать страхам Клавдия угаснуть. Когда гонец явился сообщить, что префект с арестованным прибыли, Клавдий распорядился проводить их в его личные покои, чтобы не посвящать в дело сенат. Император по совету Мессалины спешно собрал нечто вроде узкого состава суда: он просто-напросто пригласил Публия Свиллия, пожелавшего предъявить обвинение, Вителлия, консула и давнего друга Азиатика, и саму Мессалину, захотевшую присутствовать на суде, дабы показать Азиатику, что от нее зависит, осудят его или оправдают. Она решила, что, если он смирится, она упросит Клавдия признать его невиновным. Вителлий, учитывая его отношения с Азиатиком, присутствовал как гарант беспристрастности; Мессалина имела над ним достаточно власти, чтобы управлять его поведением и, в зависимости от хода дела, повернуть его во благо для арестованного или же во вред ему.

Увидев Валерия, державшегося прямо и даже высокомерно, Мессалина вновь почувствовала учащенное биение сердца, однако постаралась ни лицом, ни движениями не выдать своего волнения.

— Так за какое же преступление меня привели к тебе, цезарь? — сразу пошел в наступление Азиатик.

— А ты не догадываешься? — проговорил Публий Свиллий, стоявший перед ним, в то время как Вителлий сидел рядом с Клавдием.

— Скажи мне, Свиллий. Кажется, ты здесь мой обвинитель?

— Ты отрицаешь, что собирался отправиться в Виенну?

— Для чего же мне это отрицать? Там живут мои родственники, с этим городом меня многое связывает. Нельзя же вменять мне в вину то, что я иногда наведываюсь в родные места.

— Конечно, нет, Валерий. Но ты ведь родился не в Германии. А нам известно, что ты ездишь туда, разумеется, не на прогулку, поскольку берега Рейна — это не берега Клитумна и не Кефисия, туда не едут ради удовольствия покупаться. Там ты наносишь визиты не в семью, а в легионы, если только вся твоя семья вдруг не поступила на военную службу.

— Я бываю у старых боевых друзей и помогаю им из своих средств. Что в этом плохого?

— И ты не боишься, что солдаты неверно истолкуют смысл твоих даров? Ведь подобная щедрость встречается нечасто.

— Я не понимаю, что ты хочешь этим сказать, Свиллий.

— Раз уж мне нужно выразиться яснее, то я обвиняю тебя перед цезарем в разложении германских легионов с целью подчинить их своим замыслам путем щедрых подарков и проституции. Ты унизил свой пол, чтобы привлечь на свою сторону некоторых трибунов, которых тебе не удалось купить. Ты прелюбодействовал с Поппеей, которая не только твоя любовница, но и сообщница.

Азиатик, вскинув голову, воскликнул:

— Спроси у своих сыновей, Свиллий, они подтвердят тебе, что я мужчина. И хотя правда то, что я люблю Поппею, я слишком уважаю ее, чтобы порочить…

— Так ты признаешь, что имел любовную связь с Поппеей, женой Сципиона? — перебил его Публий Свиллий.

— Я признаю, но не испытываю от этого никакой гордости. Да, я люблю Поппею, и, если бы она согласилась оставить мужа, я тотчас женился бы на ней. Разве любить — это преступление? Божественный Клавдий, твой суд хотят ввести в заблуждение, обвиняя меня так несправедливо. Разве ты забыл, что я быллюбимцем твоей матери Антонии? Неужели ты веришь, что эта женщина, добродетель и здравомыслие которой славил весь Рим, могла покровительствовать клятвопреступнику и лицемеру? Разве я когда-нибудь бежал от опасностей, разве отказывался выступить в поход ради великой славы Рима? Не я ли добровольцем отправился с тобой в Британию?

Эти последние слова, искренность его защитительной речи тронули и Клавдия, и саму Мессалину. Ее охватило сильное волнение оттого, что она находила Валерия еще более великолепным теперь, когда в голосе его ощущалась тоска человека, который понял, что люди, сидящие перед ним, хотят его гибели. Не скажи он о своей любви к Поппее, не заяви, что готов сделать ее своей женой, — и она постаралась бы его спасти. Но эти злосчастные слова решили его участь. Она бросила долгий взгляд на Вителлия и, боясь расчувствоваться, вышла из зала.

Публий Свиллий, поняв, что Клавдий склонен признать Азиатика невиновным, выступил энергично, с напором: он припомнил Азиатику его двусмысленное поведение во время убийства Калигулы, тайные властолюбивые стремления, при этом подыскивал такие доводы, которые могли убедить Клавдия в его виновности. Едва он закончил говорить, не дав обвиняемому времени для ответа, как поднялся Вителлий. Лицо его было залито слезами, повернувшись к Клавдию, он дрожащим голосом сказал:

— Позволь мне, цезарь, выступить в защиту Валерия. Он один из моих самых давних и самых близких друзей. Он пробудил благоговейное воспоминание об августейшей матери твоей, Антонии. Я с большим правом, чем кто бы то ни было, могу подтвердить его слова и заверить вас, что она относилась к нему с огромным уважением, ведь мы оба постоянно присутствовали при ее дворе. Надо ли еще, цезарь, напоминать тебе обо всех заслугах, которые Азиатик имеет перед империей и фамилией Августа? И кто, как не ты, божественный Клавдий, своими глазами наблюдал подвиги Азиатика во время твоего славного похода против британцев? Ах, цезарь! Подумай, подумай обо всем этом! Столькими благими делами он заслужил твое снисхождение. Я признаю серьезность обвинений и понимаю твое намерение осудить его на позор, сбросив с Тарпейской скалы, ибо преступление его кажется непростительным. Вот почему я умоляю тебя оказать ему милость, ту милость, которая почти стала правом для людей знатного происхождения: да, цезарь, предоставь ему, по крайней мере, возможность избрать ту смерть, какую он пожелает. Пусть он совершенно свободно вернется домой и положит конец своим дням так, как более всего достойно великого римлянина: пронзит себя кинжалом, уморит голодом или вскроет себе вены. Прощай, Азиатик, друг мой, никто здесь не сомневается в твоем мужестве и каждый сможет позавидовать величию твоей души.

Двурушническая речь Вителлия, пробудившая было в Азиатике надежду, в конце концов убила ее. Он понял, что всякая защита напрасна: слишком много влиятельных людей из окружения Клавдия хотят его гибели. Он счел бессмысленным протестовать.

— Вителлий, — сказал Клавдий, — ты сумел убедить меня своей патетической речью. Азиатик, благодари своего старого друга; я уступаю его просьбе. Иди, возвращайся домой и придай себя той смерти, какая тебе больше нравится.

Азиатик во всем своем непомеркнувшем великолепии приветствовал присутствующих и, не сказав ни слова, удалился.

Уйдя из покоев Клавдия, Мессалина немедленно направилась к себе. Там она взяла тростник и начертила на воске следующие слова, адресованные Поппее:

«Из дружеских чувств к твоей дочери и к тебе сообщаю, что Валерий Азиатик приговорен к смерти за измену и прелюбодеяние. Обвинение падает и на тебя, и ты знаешь, что за последнее преступление познаешь позор тюрьмы и ссылки, если не хуже. Не жди прихода преторианцев, тебе остается самой решить свою участь».

Мессалина была уверена, что это послание приведет ее к самоубийству. Вскоре появился торжествующий Публий Свиллий с сообщением о приговоре Валерию и о том памятнике коварству, с помощью которого Вителлий убедил Клавдия, весьма склонного сомневаться в правдивости обвинения.

— Свиллий, — сказала Мессалина, — твоя услуга будет надлежащим образом оплачена. Но тебе остается выполнить еще одно поручение, которое я могу доверить только тебе. Мне известно от Симона, что ты хорошо знаком с Валерием и Поппеей, часто встречал их у него. Говоря в свою защиту, Азиатик даже намекнул на твоих сыновей. Я не поняла смысла этого намека, но он подтверждает, что вы находились в тесных отношениях.

— Просто они воевали под командованием Азиатика и могли быть свидетелями некоторых из его подвигов, — уточнил адвокат.

— Так вот, я прошу тебя отнести это письмо Поппее и отдать ей лично в руки. Ты можешь его прочитать: в нем я сообщаю о приговоре Валерию, за которым непременно последует приговор ей. Надеюсь, ты сможешь побудить ее предать себя смерти ради того, чтобы избежать позора тюремного заключения. Она — причина несчастий Азиатика, она и та безумная любовь, которую он питает к ней, и было бы очень несправедливо, если бы император сохранил ей жизнь, осудив на смерть ее любовника. А я боюсь, что именно так и будет, я почувствовала в Клавдии большое нежелание приговаривать к смерти Азиатика.

— Я мчусь туда и вновь приложу все свое умение убеждать.

— Если тебе удастся и это дело, проси у меня все, что ни пожелаешь. Иди, Свиллий.

Мессалина долго оставалась одна, погруженная в самые мрачные раздумья. Она рассчитывала, что, если Свиллий будет достаточно убедителен, Поппея простится с жизнью до наступления ночи. Азиатик, конечно, не станет так торопиться. Она сможет прийти к нему, убедит подождать, заверив в великодушии Клавдия и в том, что сама вступится за него и добьется успеха. Разумеется, Валерию понадобится какое-то время, чтобы пережить смерть Поппеи, но неизбежно придет забвение, и тогда ничто не помешает ей, Мессалине, обольстить его. Она дождалась наступления темноты, набросила на плечи просторный плащ и укрыла его полой голову. Она не хотела быть кем-либо узнанной и, даже не взяв с собой Ливию, покинула дворец через потайную калитку сада, в который можно было попасть прямо из ее покоев.

Мессалина торопливо шла по улицам, залитым светом полной луны и почти пустынным, потому что римляне в этот вечерний час устраивали трапезы, переходящие в попойки. Только некоторые распутники спешили к Мульвиеву мосту, месту ночных свиданий мужчин и женщин, ищущих тайных, но не запретных удовольствий: старые римские законы были забыты в угоду новым нравам, не ведающим никаких запретов.

Ей потребовалось время, чтобы добраться на другой конец Рима, где находились Лукулловы сады. Она остановилась возле украшенных бронзой ворот, через которые Валерий попадал в свои владения без ведома стражи, охраняющей главный вход. Ее удивило и обрадовало, что ворота были приоткрыты. Никем не замеченная, она проскользнула в них. Идя по цветущим аллеям, она вновь изумлялась магической красотой места, напоенного ароматами ночи. В высокой кроне она услыхала жалобное пение птицы; Мессалина не знала, что это за птица, но она показалась ей предвестницей беды.

Она торопливо шла вперед и достигла небольшой круглой беседки; на изящные мраморные колонны опиралась легкая куполообразная крыша; такими беседками италийцы любят украшать свои сады. Безотчетный порыв повлек ее к этой постройке, внутри которой она увидела небольшой алтарь, а на нем — мраморную урну с лежащей рядом крышкой, словно приготовленную для скорого использования. Позади алтаря стояла стела, тоже мраморная, с изображением золотого лотоса; на верху стелы чернилами было выведено: «Другу цветов и деревьев». Похоже, надпись предназначалась для скульптора, которому предстояло увековечить ее с помощью резца.

Внезапно Мессалиной овладел страх. Она побежала к дому. По дороге она ощутила какой-то резкий запах, смягченный, однако, ароматом сандалового дерева. Она знала, что Валерий посадил у себя много ростков этого ценного, завезенного из Индии дерева. По мере приближения к дому запах становился все более тяжелым и едким. Вскоре она различила между деревьями отсветы огня. Внезапный вихрь бросил в ее сторону золу — на мгновение она упала в ее раскрытые ладони, а потом понеслась дальше. Пробежав еще немного, Мессалина увидела огромный полыхающий костер, перед которым двигались какие-то силуэты — да, это были силуэты рабов, следивших, чтобы огонь не распространился на лес. Возле костра, скрестив руки на груди, стоял Гай Силий. Она остановилась рядом и повернула к нему голову.

— Гай, — проговорила она, — что здесь происходит? Этот костер — это…

Она не отважилась договорить. Он кивнул и сказал:

— Здесь догорает тело благороднейшего из людей — Валерия Азиатика.

— О! Нет! Я принесла ему надежду на милость императора! Зачем он так поторопился?

— Наверное, затем, что у него больше не было желания жить. Я случайно зашел к нему. От рабов узнал, что, вернувшись из дворца, он велел сложить костер и подать ему одно из тех изысканных блюд, которые любил этот наследник Лукулла, несмотря на свои платоновские взгляды. Потом он приказал своему любимому рабу вскрыть ему вены и лег на ложе из черного и сандалового дерева, стоящее на костре, чтобы дождаться там смерти — той смерти, которая, по его мнению, есть переход в вечность, а к ней стремится всякая душа, жаждущая божественного.

Мессалина не могла сдержать рыданий. Когда она повернула к Гаю Силию свое залитое слезами лицо, он увидел столько тоски в ее глазах, что его охватила необычайная жалость к этой женщине, которую он так долго старался презирать.

— Ты прав, Гай, — вздохнула Мессалина, — на этом костре сгорел благороднейший из людей.

— Да, но в этом дыме, что поднимается в небо, его душа улетела к звездам.

Глава XX НЕУТОЛИМОЕ ЖЕЛАНИЕ

Из Антия, где она предпочитала жить, Агриппина следила за дворцовыми интригами, а бывало, что и держала в руках их нити. Неловкости, если не явные промахи Мессалины, наполняли ее злорадством. Она знала, что сенат единодушно осудил казни Аппия Силана и Азиатика и настроен против императрицы; что Нарцисс и Паллант, из страха однажды оказаться безвинно осужденными, сговорились использовать все свое влияние на Клавдия, чтобы вынудить его отдалиться от своей супруги. Один только Полибий, являющийся до поры основным любовником Мессалины, еще оставался предан ей. Агриппина искала способ воздействовать на отпущенника с целью восстановить его против императрицы. Паллант, верный человек Агриппины, служивший ей соглядатаем во дворце, сообщил, что Полибий обеспокоен всевозможными требованиями Мессалины и угрозами, которые она стала ему посылать на тот случай, если он не исполнит всех ее прихотей. Агриппине удалось убедить Полибия, что в его интересах отойти от женщины, которая в любой момент может его погубить, и примкнуть к другим отпущенникам, которые, объединившись, одни только и могут служить противовесом тому влиянию, которое оказывает Мессалина на своего слишком слабого супруга. Таким образом, во время Столетних игр, назначенных Клавдием на 21 апреля 800 года от основания Рима, в которых принимали участие дети из знатных семей, Полибий, бросая вызов Мессалине, покровительствовал сыну Агриппины. Императрица расценила это как личное оскорбление, и, поскольку народ ненавидел этого отпущенника, решила снискать себе новую популярность у римлян тем, что добиться его падения.

А потому Агриппина ничуть не удивилась, когда теплым летним днем, после полудня, Паллант предстал перед ней в прохладной тени ее сада в Антии, взмокший и запыхавшийся из-за того, что скакал на лошади от самого Рима.

— Агриппина, — сказал он, поприветствовав ее, — Клавдий только что казнил Полибия.

На лице молодой женщины появилась довольная улыбка.

— Лучшей новостью может быть для меня лишь известие о смерти Мессалины.

— Клянусь Геркулесом! Разве Мессалина не доказывает этим свою полную власть над разумом Клавдия? И разве нам тоже не следует бояться ее гнева?

— Может быть. Нам следует быть хитрее, чем она. Но расскажи-ка подробности.

— Больше я ничего не могу сказать. Что там между ними произошло — никому не известно, только она сумела, путем уж не знаю каких козней, в достаточной мере встревожить Клавдия, чтобы он велел арестовать этого человека, который был к нему так близок, и немного спустя — предать смерти.

В который уже раз Мессалина смогла убедиться в своем полнейшем влиянии на Клавдия. Эта власть над правителем столь обширного и богатого государства, пределов которой она не ведала даже тогда, когда действовала через третье лицо, доставляла ей чувство упоения. Теперь ею руководили исключительно порывы, даже капризы, она желала удостовериться, что никто на свете не в силах противиться ее воле. Эта потребность доказывать что-то самой себе появилась в ней после смерти Азиатика. Она ставила эту смерть себе в упрек не потому, что мучилась угрызениями совести, но потому, что хотела убедить себя: явись она вовремя — он бы в конце концов сдался и променял свое смертное ложе на ложе императрицы. Единственный человек, которого, как ей казалось, она в своей жизни любила, был мертв, и ей доставляло преступное удовольствие сеять смерть вокруг — не из собственного жестокосердия, а из бессознательного желания уничтожить саму себя.

Ей хотелось еще больше убедиться в своей власти не только над Клавдием, но и над душами других людей — она решила бросить к своим ногам Мнестера. Ей пришло в голову, что это будет ее блестящая победа, поскольку у мима была не одна причина ненавидеть ее. Разве не она сделала так, что ему запретили выступать в театрах и одеонах,^[10] которые все принадлежали государству, лишив его таким образом широкой публики? И разве не она была причиной смерти Поппеи, любовником которой он стал?

И вот мим не только не заставил себя упрашивать, но примчался к Мессалине по первому ее зову. Она усмотрела в столь скором повиновении новое доказательство своего могущества, и ей в голову не пришло, что этот ничтожный и ветреный любовник, такой услужливый и предупредительный, движим совершенно иным чувством, нежели то, которое ей хотелось ему приписать.

— Мессалина, — как-то сказал он ей, — много было комедиантов и мимов, которые снискали себе известность в Греции и Риме. Но я утверждаю, что я один из самых знаменитых, и хотел бы, чтобы моя слава затмила славу всех мимов прошлых и будущих времен.

— Ничего себе желание, Мнестер! Но как ты рассчитываешь его осуществить? Ведь, если народ тебя обожает, это не значит, что он не забудет тебя, когда ты состаришься и не сможешь проделывать все свои выкрутасы.

— Никто не забудет обо мне, если можно будет сказать, что Мнестер был любовником Мессалины и приобрел знаменитость под властью этой женщины — самой прославленной императрицы в истории.

— Твои слова проникают в самое сердце, Мнестер. Но скажи, каким образом я могла бы остаться в памяти людей как самая прославленная императрица?

— Есть много способов. Была когда-то царица Семирамида, она завоевывала царства. Но в этом ты не в силах с ней соперничать. Да, кстати, и плохо, когда женщина становится знаменита тем, что предназначено для мужчин. Эта Семирамида, наверное, походила на какого-нибудь грубого злобного воина. Твое же оружие — это красота, обаяние, изысканность, ум. Была только одна царица, которая пока что превзошла тебя, — это египетская царица Клеопатра, которую любили Цезарь и Антоний, твой предок.

— И в чем же она меня превзошла?

— Ты равна ей по величественности и грации, а твоя красота еще более ослепительна. Ты уже хозяйка империи, которую она тщетно жаждала заполучить. Она правила в Египте, ее царство — всего лишь провинция в твоей империи. В этом ты оставила ее далеко позади. Она не смогла выйти замуж за Цезаря и повлекла к гибели Антония, а заодно и себя.

— Значит, я превосхожу ее и в этом, ведь мой супруг крепко держится на римском троне.

— Я подбираюсь к тому, что дает ей преимущество перед тобой. Она и Антоний создали общество, члены которого звались «те, чья жизнь неподражаема».

— Да, я действительно что-то слышала об этом, — сказала Мессалина.

— Ты, стало быть, должна знать, что Антоний наряжался слугой, а Клеопатра служанкой, и они, загримированные и переодетые таким образом, по ночам выходили на улицы Александрии, где предавались всяческому разврату.

— Я плохо представляю себя, занимающуюся этим в компании с Клавдием.

— Да, но ты можешь проделывать все это одна. Ты так прекрасна, что никто не устоит перед твоими прелестями; ты так жаждешь наслаждений, что те молодые люди, которых ты принимаешь в своем доме на Квиринале, не способны насытить тебя сполна. Тебе нужны крепкие легионеры, гладиаторы, грузчики из портов Тиберинского острова.

— Мнестер, я и сама готова так думать, но эти люди болтливы. Если я позову их к себе на виллу, они мигом растрезвонят об этом по всему городу. Я же не могу столь явно бросать вызов Клавдию.

— Было бы безумием поступать подобным образом, я советую тебе вовсе не это. Гораздо более волнующим было бы для тебя изменить свою внешность под продажную женщину и с полной свободой удовлетворять все свои желания, без всякого стеснения вкушать удовольствие в объятиях самых сильных мужчин города.

Идея пленила Мессалину. Она находила в ней пикантность, которая услаждала ее страсть к необычному; в особенности же она надеялась познать таким образом новые ощущения, которые помогли бы ей вырвать из сердца тоску, как никогда мучившую ее после смерти Азиатика.

— Мнестер, сможешь ли ты быть моим Антонием и сводить меня в те места, где меня ждут неизведанные наслаждения, которые я теперь так желаю познать? Ты не представляешь, как я устала от этой однообразной жизни во дворце подле моего властвующего супруга. Меня пожирает такой силы огонь, который не удалось умерить ни одному мужчине, как никому не удалось утолить мою жажду наслаждений. Быть может, Валерия Азиатика ждал успех там, где другие потерпели поражение, но он слишком быстро ушел из жизни и, в сущности, против моей воли.

— Мессалина, доверься мне. Я сумею сделать так, что ты познаешь самый безумный, исступленный восторг, — и не в моих объятиях, тобой уже изведанных, а в объятиях мужчин, которые будут тебе под стать.

— Вот такие речи мне нравятся. Скажи, как нам все это осуществить и когда мы тоже сможем вкусить этой «бесподобной жизни»?

— Для начала я отведу тебя в лупанар, где знаю одну проститутку, внешне удивительно похожую на тебя, — сказал Мнестер, усаживаясь рядом с Мессалиной. — Это сходство служит ей великолепной приманкой, поскольку многие приходят к ней, желая вообразить, что обладают самой императрицей. За сумму, для тебя незначительную, она наверняка согласится уступить тебе место, а сама удалится отдохнуть куда-нибудь в Капую или Неаполь. Таким образом, ты займешься ее делом, при том что никому в голову не придет утверждать, что видел, как супруга Клавдия бегает по кабакам и лупанарам Субуры. Ведь жители города, неоднократно видевшие тебя в общественных местах, уже достаточно хорошо знают тебя в лицо, и надо все устроить так, чтобы никто не мог показать на тебя пальцем, когда ты появишься перед народом вместе с Клавдием.

— Хорошая мера предосторожности. А как зовут эту проститутку?

— Это вольноотпущенница, гречанка по имени Лисиска, — ответил Мнестер, гладя кончиками пальцев нежные губы императрицы, позволившей ему это в качестве благодарности за его хитроумную идею.

— Лисиска… Лисиска… — прошептала Мессалина между поцелуями. — Это имя мне нравится. Зови меня Лисиска. Так я смогу скорей к нему привыкнуть.

Глава XXI ЛИСИСКА

— Лисиска… Лисиска… Можно войти? Гнатон, владелец одного из самых богатых лупанаров Субуры, стоял за тяжелым занавесом, закрывающим вход в комнату, которую Мессалина сделала своим обиталищем в этом гостеприимном доме. Уже прошло больше месяца, как Мнестер привел Мессалину к сутенеру. Введенный в курс дела, он согласился принять императрицу под именем Лисиска, которая была одной из тех, кто жил у него на особом, привилегированном, положении. Хотя он использовал в основном рабынь, приписанных к его дому, Лисиска была женщиной свободной. Она платила ему за комнату и делилась с ним деньгами, которые зарабатывала в его лупанаре. Он поставлял ей столько клиентов, сколько она хотела, но Лисиска была вольна искать их и в другом месте. Заменив ее, Мессалина восприняла и ее обычаи, и Гнатон нашел в этом свою выгоду: Мессалина отдавала ему все, что получала от клиентов, оставляя себе лишь по одному динарию, чтобы иметь возможность считать, скольких мужчин она приняла в своей постели. Впрочем, даже если бы дело было для него невыгодным, Гнатон знал, что не смог бы отказать, не рискуя увидеть свой лупанар закрытым, а самого себя — изгнанным из Рима.

В первый день, который она посвятила своему новому занятию, Мессалина испытала нечто похожее на ужас, но чувство это было не столь сильным, чтобы помешать ей вести себя, как подобает проститутке; однако вскоре она так пристрастилась к этим случайным встречам, что, если поначалу сама хотела выбирать себе клиентов, то потом стала принимать всех без разбору, подчиняясь капризам случая и находя особенное удовольствие в этой как бы игре, когда она должна была всякий раз подстраиваться под нового любовника. Она чувствовала себя рабыней, женщиной, обязанной безропотно повиноваться прихотям выбравших ее мужчин, — и это усиливало получаемое ею удовольствие. Она больше не появлялась в своем доме на Квиринале: как только у нее выдавалось свободное время, как только возникала уверенность, что Клавдий не захочет ее видеть, она спешила в Субуру, чтобы на воле отдаться той необычайной страсти, которая властвовала над ее телом и снедала душу. Она не пыталась постичь, что именно толкает ее к разврату: стремление погубить себя, желание забыть свою несчастную любовь или неутолимая жажда удовольствий… Она хотела лишь одного: все новых сильных и волнующих ощущений — и никогда не удовлетворяла свое желание сполна.

За тот месяц, что она посещала лупанар, она познала разного рода мужчин: от легионеров с опаленными восточным солнцем лицами до робких юнцов, жаждущих приобщиться к таинствам Венеры, от молодых темпераментных мужчин до похотливых стариков, не способных удовлетворить своих жен и получить удовлетворение от них. Но она находила для себя все новые и новые ощущения в этой веренице беспрестанно меняющихся любовников.

С позволения Мессалины Гнатон приподнял занавес и вошел в комнату. Она была небольшой, но богато обставленной. В ней имелись: мягкое ложе, покрытое разноцветными подушками, бронзовый стол на трех ножках с фруктами и винами, сиденья, подставки для светильников, мраморный столик, на котором стояли горшочки с мазями и флакончики с духами. За этим столиком на покрытом тканью табурете и сидела Мессалина, только что пришедшая из дворца. Рабыня, предоставленная в ее распоряжение Гнатоном, занималась туалетом своей госпожи. Она помазала ей тело в нескольких местах разными духами, затем распустила волосы, которые Мессалина любила носить свободно струящимися по плечам, и вплела в них гирлянды из роз, после чего подкрасила кармином соски и надела на груди сетку из золоченых нитей.

— Меня уже спрашивают? — поинтересовалась Мессалина, продолжая глядеться в зеркало и даже не поведя глазами в сторону Гнатона.

— Молодой и красивый мужчина, ясно, что из знати.

— Жаль, я бы предпочла крепкого лодочника.

— Хочешь, чтоб я его выпроводил?

— Нет, пусть подождет. За сколько он хочет заплатить?

— Он уже заплатил за всю ночь, но сказал, что, может быть, уйдет, как только тебя увидит. Сдается мне, ему более всего нужно на тебя посмотреть. Он сказал, что его направил сюда один из друзей. Как я понял, друг видел настоящую Лисиску.

— Наверно, чем-то я его очень заинтересовала, раз он платит цену всей ночи только за то, чтобы увидеть меня. Пусть подождет.

Мессалина встала со своего места, а сутенер удалился. Она дала возможность рабыне надеть на нее несколько недорогих украшений и закутать в льняное охряного цвета покрывало, сквозь которое хорошо было видно ее тело. Потом она возлегла на ложе, устроившись боком, грудью опершись на подушки и высунув из-под ткани полусогнутую ногу. Рабыня пошла звать посетителя и вскоре вернулась вместе с ним. Мессалина, любившая принимать позы, чтобы изумлять и распалять клиентов, кусала гранат, зерна которого лопались у нее во рту, и, казалось, не обращала на вошедшего никакого внимания. Мужчина молча остановился. Она не знала, ее ли он разглядывал или стены, внизу покрытые блестящей черной краской, выше — красной, а на высоте человеческого роста — эротической росписью, на редкость выразительной, где в высшей степени реалистично были изображены различные любовные позы, описанные Овидием и греческими порнографическими авторами: Астианассой, которая первая создала трактат «Эротические фигуры и позы», Филеной из Самоса, описавшей все позы, которые она сама испробовала, Элефантиной, написавшей много книг, которыми зачитывался Тиберий; а из мужчин — Сотадом из Маронеи, автора непристойных стихов, и Паксамом, который написал труд «Додекатехника», посвященный технике использования двенадцати наилучших поз; последний имел ученицу, куртизанку по имени Сирена, которая в своих любовных забавах столь искусно применяла эти двенадцать положений, что ее прозвали Додекамашиной. Мессалина старалась подражать ей и даже превзойти ее в искусстве любви.

Только ложе освещалось дрожащим пламенем светильников; посетитель все стоял в полумраке на пороге. Когда он приблизился к свету, Мессалина, решившая, наконец, обратить на него внимание, внезапно ощутила словно удар внутри: перед ней был Гай Силий, друг Валерия Азиатика, человек, собравший его прах! Проявив немалую способность владеть собой, Мессалина скрыла волнение, вызванное в ее душе столь неожиданным появлением в лупанаре этого человека, о котором она так и не знала наверняка, ненавидела она его или все-таки желала. Хоть она и почувствовала к нему нерасположение в день их первой встречи у Симона-мага, до ее замужества, в сущности, это не было неприязнью, но просто вспышкой уязвленного женского самолюбия. Она выказывала враждебность к нему оттого, что он не стал ее обожать, остался, как она считала, равнодушен к ее чарам. Но с той поры, как она вновь увидела его во дворце, понимающие взгляды сблизили их. И все же она боялась, что он возненавидит ее после смерти Валерия Азиатика, в которой, по слухам, винили ее.

— Добрый вечер, — проговорила она голосом более тихим, чем ей хотелось. — Я — Лисиска.

Он встал перед ней и, нахмурив брови, обводил ее пристальным взглядом, от которого ей сделалось не по себе.

— Ты неразговорчив, — заметила она, протягивая к нему руку. — Гнатон сказал, что ты заплатил за целую ночь. Садись же. Если хочешь вина, я тебе налью. А может, ты предпочитаешь сразу перейти к ласкам? Уверяю, что ты не будешь разочарован. Я слыву одной из самых искусных куртизанок Рима… Отчего ты молчишь? Я так мало нравлюсь тебе, что ты раздосадован?

— Напротив, — наконец-то заговорил он, садясь подле нее. — Я и подумать не мог, что ты действительно так прекрасна, как мне говорили.

— Так значит, ты молчишь от изумления?

— Изумления и восхищения. Мне сказали, что ты похожа на императрицу, но я не предполагал, что сходство настолько велико, что можно даже вас спутать.

— Я уже слышала об этом от других. Я видела ее всего один раз, и мне показалось, что у меня с ней в самом деле есть что-то общее.

— Что-то? Но у тебя такие же волосы, такие же темные завораживающие глаза, тот же цвет лица и даже тот же голос — мелодичный и вместе с тем повелительный. О теле я не могу судить, поскольку не видел ни ее, ни твоего.

— Мое ты можешь увидеть, как только выразишь желание. Твои речи, однако, меня удивляют. Я не знаю, кто ты, но, послушав тебя, можно заключить, что ты влюблен в супругу цезаря.

— Не важно, кто я, и чувства мои не важны.

Говоря это, он тронул крепкой рукой ее красивое колено и, немного погладив его, провел ладонью по ноге.

— У тебя нежная и теплая кожа…

От этой ласки Мессалину постепенно охватывала дрожь. Он опустился на колени и, обнажив ей ноги, коснулся губами ее трепещущей плоти. Потом его губы спустились до самых пальцев с алыми ногтями. Изумленная, она не противилась его ласкам, с наслаждением обнаруживая в себе глубоко спрятанное желание, которое она испытывала к этому человеку, так внезапно возникшему в этой ночи. Она уже не была куртизанкой на ложе, она была императрицей, принимающей почести от придворного. И хотя в любом другом случае она взяла бы инициативу в свои руки, помогла бы любовнику скинуть одежду, осыпала бы его ласками, теперь она оставалась неподвижна и с интересом следила за чувствами, которые пробуждали его ласки в самых потаенных уголках ее тела и души.

Он поднялся, склонившись над ней, развязал пояс и отбросил в стороны покрывало. Он целовал и ласкал ее неторопливо и размеренно, с явным удовольствием продлевая ожидание, доводя вожделение до высшего накала. Не в силах справиться с завладевшим ее плотью желанием, она властно привлекла его к себе, взяла его губы в свои, прижала к себе его тело. Она ощутила его проникновение — внезапное, стремительное, полное, принесшее ей облегчение после напряженного ожидания, и, тихонько постанывая, задвигала бедрами, помогая ему увлечь себя в сияющее пространство последнего наслаждения.

— Прекрасный незнакомец, я вижу в тебе сына Венеры, ты любовник столь же необычный, сколь и искусный. Я редко получала такое удовольствие и объятиях мужчины. Счастливая твоя супруга, счастливые твои возлюбленные!

Была уже глубокая ночь. Гай и Мессалина отдыхали, лежа рядом, и пили из тонких стеклянных чаш изысканное метимнское вино. Говоря об удовольствии, Мессалина не до конца выразила свою мысль: она не только получила несравнимое удовольствие в объятиях мужчины, которого, как ей казалось, когда-то ненавидела, но испытывала теперь к нему какое-то новое, неведомое ей чувство, и шло оно не от плоти.

— Да будет тебе известно, — отвечал он, — что у меня есть только супруга, которой я пресытился.

— И поэтому ты наведываешься в лупанары?

— Вовсе не поэтому. Я пришел к тебе из-за твоего сходства с императрицей, а посещать лупанары — не в моих правилах.

— Я что-то не понимаю. Ты занимался любовью со мной, а думал об императрице?

— Раз уж я плачу, то могу признаться: именно с этой целью я и пришел к тебе.

— А если бы я не была так похожа на Мессалину, ты бы пренебрег мной?

— Конечно.

— Клянусь Купидоном! Уж не влюблен ли ты в эту женщину?

— Еще не знаю.

— Я все меньше понимаю тебя. Наверное, ты патриций, который хотел бы отомстить императору, представив, что совращает его жену?

Он расхохотался и протянул ей чашу, которую она с готовностью наполнила вином.

— Нет, я и думать не думаю о Клавдии. Теперь я почти сожалею, что вкусил наслаждение с тобой.

— Я разочаровала тебя?

— Совсем наоборот. Именно поэтому я и сожалею. Если бы ты меня разочаровала, я бы с легким сердцем покинул тебя, а себе сказал бы, что и императрица не лучше, чем ты. Я бы выкинул вас обеих из головы и стал бы думать о другом и о других женщинах. Но с тобой я познал столь волнующее наслаждение, что мне все время будет хотеться испытать его вновь.

— Тут нет ничего невозможного. Мне кажется, ты богат. Я могу принадлежать тебе столько, сколько ты пожелаешь.

— Конечно. Но ты не Мессалина.

— Какая разница? Важно, что со мной ты получил удовольствие.

— И да и нет. Удовольствие действительно влечет меня к тебе, но я хочу обладать Мессалиной.

— Тогда тебе надо просто прийти к ней. Я слышала, что она принимает многих мужчин в своем доме на Квиринале и даже у себя во дворце. Почему бы ей не принять тебя? Я даже удивлена, что ты с ней незнаком. Ты же не какой-то безродный провинциал.

— Я из семьи патрициев и родился в Риме. И я знаком с императрицей.

— Она отвергла тебя? Меня бы это очень удивило, ведь ты недурен собой и производишь впечатление человека тонкого и деликатного. Как тебя зовут?

— Имя мое мало значит. Лисиска, ты девушка умная и проницательная. Ты поняла, когда я ласкал тебя, что ты должна быть сдержанной и не соблазнять меня так, как это делают проститутки. Я признателен тебе за это, ведь ты усилила мое представление о том, что рядом со мной — императрица. Я вижу, что могу довериться тебе: у тебя есть та женская чуткость, которая позволяет понять чувства других людей. Так вот, я скажу тебе, что много раз встречал Мессалину даже до ее замужества.

— Почему же ты не попытал счастья?

— Тогда я любил одну молодую женщину, которая должна была стать моей женой, а я был в том возрасте, когда нравятся крайности: кто-то предается порокам, другие кичатся заимствованной добродетелью. Я был в числе последних. Я слышал о распутстве ее матери и в дочери углядел бесстыдство, которое меня покоробило. Я подчеркнуто выказывал к ней презрение, но это была лишь поза, чтобы заглушить странное чувство, которое она породила во мне.

— О каком чувстве ты говоришь?

— Тогда я не мог определить его, но теперь знаю, что это была любовь. И, чтобы сохранить верность той, на ком я хотел жениться, я воздвиг между Мессалиной и собой стену отчуждения — из слабости, из страха за свои собственные порывы. Я бежал от нее, если она оказывалась поблизости, я отказывался принять действительность, но она коварно вползала мне в душу.

— Как все это удивительно! Но скажи, как относилась к тебе Мессалина?

— Я понимаю, что она платила мне тем же, и боюсь, как бы моя холодность не воспламенила в ней нечто вроде ненависти, именно это приводит меня в отчаяние.

— Но каким образом ты вдруг понял, что любишь эту женщину?

— Я понял это в день смерти моего друга. Она пришла туда, я увидел ее потрясенной, хотя считал, что она повинна в его смерти, и вдруг я понял, что люблю ее. Это было как вспышка молнии. С той поры я думаю только о ней.

Это неожиданное признание привело Мессалину в восторг. Она с явным удовольствием внимала его откровениям, но старалась вести себя так, чтобы он не смог догадаться, что перед ним та, о ком он мечтает. Она понимала, что он говорит с ней не для того, чтобы получить совет, но чтобы излить душу женщине, которая так похожа на его возлюбленную, что у него создавалось впечатление, будто он говорит именно с ней. И она не стала уговаривать его пойти к императрице — из страха выдать себя. Она дала ему раскрыться в той мере, в какой он хотел, и, оттого что извне хлынувшая на нее страсть распалила ее собственные желания, она вновь привлекла его на ложе, жаждая получить подтверждения этой любви.

Глава XXII РАЗВОД

С той ночи, проведенной в объятиях Гая Силия, Мессалина думала только о нем. Она потеряла желание посещать лупанар Гнатона. Вспоминая об этом заведении, она даже испытывала отвращение — настолько ее поглотило это новое чувство. Но она не могла придумать, как ей сблизиться с Гаем и сказать о своей любви, которая, она теперь знала, была взаимной. Одно время она предполагала вновь встретиться с ним в лупанаре и открыть ему правду, но, поразмыслив, отбросила эту затею как слишком рискованную: она опасалась, что он не вынесет мысли о том, что его так провели и его возлюбленная ведет себя как продажная женщина. А чтобы он больше не пытался встретиться с Лисиской, она велела Гнатону выпроваживать всех клиентов, которые потребуют ее, под тем предлогом, что Лисиска отдыхает в неизвестном ему месте.

— Когда я позволю, — добавила она, обращаясь к сутенеру, — ты сможешь вернуть Лисиску из Капуи. А пока я возмещу тебе убытки.

Гнатону ничего не оставалось, как подчиниться.

Мессалина не хотела откровенничать с Мнестером о своей новой любви — отчасти из некоторой даже стыдливости, но еще и из опасения, что он не станет хранить тайну. Ее мало беспокоило, что он пустит слух о ее ночных распутствах: если такие слухи дойдут до ушей Клавдия, они покажутся ему настолько невероятными, что он им не поверит; просто ей хотелось держать в тайне такую нежданную и всепоглощающую страсть. В конце концов она решилась написать Гаю письмо и послать его с Ливией. Вот что она писала:

«Гай, меня тронуло твое горе, причиненное смертью Валерия Азиатика. Я хочу показать тебе, что я не презренная женщина, как уверяют некоторые. Когда мне стало известно, что имущество Азиатика конфисковано государством, я выпросила себе у императора Лукулловы сады, которые он так любил. Я пожелала владеть ими для того, чтобы благоговейно хранить память о нем и поддерживать их такими, какими они были при нем, когда он любил гулять в них и предаваться размышлениям.

Я хочу сообщить, что предоставляю тебе свободный доступ в сады днем и ночью. Ты можешь находиться там, когда и сколько пожелаешь, и вспоминать своего друга».

Она попросила Ливию вручить ему дощечки в собственные руки. Возвращение рабыни она ждала с еле сдерживаемым нетерпением. Как только рабыня появилась, она кинулась к ней с расспросами:

— Ливия, скажи скорей, что он сделал? Что сказал?

— Он просил ответить, что благодарит тебя за чуткость. Он не преминет воспользоваться данной ему привилегией и сегодня же вечером отправится в сады, чтобы на могиле своего друга принести в жертву черного петуха и совершить возлияния молока и вина.

Мессалина тщательно занималась своим туалетом, прежде чем отправиться в сады, в которых она ни разу не была после смерти Валерия Азиатика и которые официально получила во владение несколько дней назад. Ближе к вечеру она распорядилась доставить ее туда в носилках в сопровождении одной лишь Ливии. Рабы и вольноотпущенники, издавна жившие во владении Валерия Азиатика и оставшиеся на службе, высыпали к Мессалине, чтобы приветствовать ее в качестве своей новой госпожи. Она предупредила привратника и мажордома, что разрешает Гаю Силию в любое время приходить сюда в память о той дружбе, которая связывала его с покойным владельцем. Затем она велела мажордому провести ее по богато убранным залам, куда она до сих пор никогда не входила.

Уже наступал вечер, когда привратник сообщил Мессалине, что Гай Силий явился в сопровождении раба, с дарами, предназначенными для поминания Азиатика. Сдерживая нетерпение, Мессалина выждала некоторое время, пока гость совершит жертвоприношение и возлияния, и отпустила мажордома. Едва он ушел, как она устремилась в аллеи сада, где все так же благоухали ночные цветы. На ней была скромная белая туника, спадающая мягкими складками до самых ног, на голову было наброшено легкое покрывало. Приближаясь к тому месту, где покоилась урна с прахом Азиатика, Мессалина различила в закатном полумраке фигуру Гая, стоящего перед мемориальной стелой. Его слуга держался поодаль.

Услыхав шорох шагов по гравию, Гай обернулся. Мессалина почувствовала стеснение в груди — такого с ней еще никогда не было в присутствии мужчины. Его тоже, как ей показалось, охватило волнение, но он быстро справился с ним. Сделав несколько шагов вперед, он приветствовал ее.

— Мессалина, — сказал он затем, — я счастлив встретить тебя в этом саду, поскольку хотел поблагодарить за письмо, которое мне вручила твоя служанка. Я так спешил почтить память друга, что тотчас воспользовался данной мне возможностью. Прости, если я побеспокоил тебя, но я здесь долго не пробуду.

— Гай, ты здесь желанный гость. Меня ты ничуть не побеспокоил, я надеялась тебя увидеть, поскольку хотела бы поговорить с тобой.

— Ты оказываешь мне большую честь.

Она села на мраморную скамейку и пригласила молодого человека сесть рядом.

— Гай, — вновь заговорила она, — я боюсь, как бы какое-нибудь недоразумение не отдалило нас друг от друга, и я еще больше опасаюсь, что ты станешь дурно судить обо мне из-за той клеветы, которую многие римляне и сенаторы распространяют обо мне.

— Поверь, Мессалина, я никого не осуждаю на основании одних лишь слухов, я пропускаю их мимо ушей. Но я признаю, что было время, когда я судил о тебе строго, поддавшись обманчивому внешнему впечатлению. Я знаю, что ошибался, ведь я претендовал тогда на роль блюстителя нравов. Я обязан своему другу Валерию тем, что понял тщету всей той философии, которую проповедуют стоики. В сущности, они разумны и скромны поневоле, оттого, что никто не покушается на их целомудрие. И еще я знаю таких, которые проповедуют воздержанность, а сами предаются тому, что я когда-то считал пороками. Вот, кстати, посмотри на эту урну с прахом человека, который хотел жить без сумасбродства: от него не осталось ничего, кроме этого пепла! Я убедился, что гораздо лучше в полной мере наслаждаться жизнью и не пытаться навязывать другим строгую мораль, которая только делает еще менее приятным наше пребывание в этом мире. Прав наш великий Гораций со своим призывом «ловить день», ловить каждое мгновение. Надо радоваться жизни, и пусть нас считают сластолюбцами-эпикурейцами. Если мир платоновских «идей» действительно существует, мы не лишимся его из-за таких безделиц.

— Гай, я в восторге оттого, что ты воспринял эту лучшую из всех моралей. Я тоже из тех, кто считает, что лучше умереть молодым, напившись допьяна из чаши жизни, чем умереть в преклонном возрасте, прожив много лет в скуке и печали. Лучше быть Александром Великим и уйти из жизни в тридцать лет, завоевав мир, чем почить в безвестности столетним стариком, возделав свое поле, как предписывает нам Вергилий.

— Мессалина, твои речи меня пленяют, и я начинаю чувствовать, что мы созданы, чтобы понимать друг друга и даже друг другу нравиться.

— Вот, Гай, трогательные для меня слова. А я боялась, что ты питаешь ко мне ненависть. Но есть ли у тебя ко мне достаточно уважения, чтобы пожелать сделаться моим другом?

— Я должен признаться тебе, Мессалина, что одно время смотрел на тебя глазами, исполненными презрения. Тогда я отказывался видеть действительность такой, какова она есть, потому что она пугала меня. Но сегодня мое сердце обращается к тебе в порыве страсти.

— Что ты говоришь, Гай? Неужели ты испытываешь ко мне хоть немного любви?

— Немного? Это слово здесь не подходит. Да, Мессалина, я люблю тебя, но эта любовь для меня запретная.

— Любовь не знает запретов.

— И все же запрет существует: никто не смеет любить супругу цезаря.

— Если это так, значит, я обречена никогда не изведать любви?Клавдий уже немолод, а мне лишь двадцать четыре года. Он всегда был очень ласков со мной, но благодаря тебе я открыла, что есть другие чувства, которые были мне неведомы.

— Мессалина! Правда ли, что ты тоже могла бы любить меня?

— Что мне сделать, чтобы доказать тебе это? Мне кажется, что я уже давно люблю тебя, но и я прятала свое чувство, не зная, как ты к нему отнесешься. Боги, Гай, это боги открыли нам глаза. Мы живем вдалеке друг от друга, но сердца наши так близки! Благодаря Валерию, которого, как мне казалось, я любила, мы нашли наши души и узнали о той взаимной страсти, которая владеет ими.

— Нет сомнений, Мессалина, что это богам угодно, чтобы все случилось именно так. Не станем противиться их воле, они все равно выйдут победителями из этой неравной борьбы.

Она встала и протянула Гаю руку, он взял ее и тоже поднялся. Уже наступила ночь, и аллеи наполнились пронзительным стрекотом сверчков и голосами множества других ночных насекомых. Мессалина знала, что по ее распоряжению Ливия уже приготовила спальню Валерия. Спальня выходила в портик, пройдя по которому можно было очутиться на террасе, возвышающейся над садами. Там было тихо, городские шумы туда не долетали, и именно туда она увлекла его на тайную свадьбу, но ей бы хотелось устроить такое празднество, слава о котором полетела бы во все концы империи.

После этой, второй, ночи, проведенной в объятиях Гая, Мессалина поняла, что не может больше жить без него. Она думала только о нем и ждала момента, когда она могла бы вновь с ним увидеться. Сам он спешно развелся с женой, Юнией Силаной, сестрой первой жены Калигулы, чтобы ничто не стесняло его свободы. Он тоже чувствовал в себе всепожирающую страсть к той, которую когда-то хотел ненавидеть из страха стать жертвой этого испепеляющего огня. Ее все реже и реже видели во дворце и в доме на Квиринале: почти все время она проводила в Лукулловых садах и в доме Гая. Сильная эта любовь смягчила непреклонную натуру Мессалины: она позабыла свои старые обиды, простила заклятых врагов и, презрев осторожность, расхваливала в их присутствии таланты и красоту своего возлюбленного. Она пригласила Нарцисса на один из пиров, которые почти каждый вечер устраивала в честь Гая; доверившись Вителлию и Мнестеру, она говорила с ними о Силии, чтобы прогнать тоску, которая овладевала ею, как только он оказывался вдали от нее.

Мессалина и Гай безумно любили друг друга; они уже не замечали своих ошибок, однако сознавали, что придут к гибели, если все будет оставаться по-прежнему. Первым об этом заговорил Гай.

— Месса, — сказал он ей как-то утром, после проведенной вместе ночи на вилле в Лукулловых садах, — мы слишком любим друг друга, чтобы продолжать жить той жизнью, которой живем сейчас. Я не могу ждать, когда император состарится и умрет естественной смертью. Невинные планы — невиновным. Для тех же, кто совершает общественное преступление, единственное спасение — в смелости. Если на нас сегодня донесут, нам грозит обвинение в прелюбодеянии. Ты видела, я без колебаний развелся и теперь свободен. Надо, чтобы и ты сделала то же самое, и тогда мы поженимся.

— Гай, как ты это себе представляешь? Как я могу расстаться с Клавдием? Он никогда не согласится на развод, а если узнает, что я поступаю так из любви к тебе, твоя жизнь будет поставлена под угрозу.

— Клавдий ослеплен своей любовью к тебе, и я знаю, что порой он бывает довольно глуп. Воспользуемся этими слабостями, чтобы его погубить.

— Я не вижу, как нам за это взяться.

— Что касается нашего брака, то я сейчас объясню тебе, как ты должна хитро поступить, чтобы добиться от Клавдия письма о разводе и выйти за меня замуж при полном его согласии.

Когда он рассказал ей свой план, она восхитилась находчивостью своего возлюбленного и спросила:

— Но потом что мы станем делать?

— Ты знаешь, что Август щедро одарил имуществом моего отца, что отец воевал вместе с Германиком, одержал много побед над германцами и над восставшими галлами и получил триумфальные украшения. Германские легионы не забыли его, и много есть ветеранов, которые не смогли простить Тиберию, что он приговорил его к смерти из злобы и страха перед его силой и влиянием. Так, впрочем, Тиберий поступил и с Германиком. Я думаю, меня любит народ и в легионах не забыли имени моего отца. Нам остается лишь попытать счастье. Ты знаешь, как Клавдий боязлив, он скорее отречется от власти, чем станет подвергать себя риску насильственной смерти. У тебя — высокий престиж императрицы, потомка Октавии и Антония, внучатой племянницы Августа. У нас достаточно силы и славы, чтобы поднять легионы и сенат против Клавдия и вынудить его отречься от власти в пользу своего сына Британика. Ты, таким образом, останешься императрицей, а я стану править, усыновив Британика, который будет моим наследником.

Замысел прельстил Мессалину. Она решила, что может много выиграть и мало потерять, ведь в случае провала она сумеет вновь воспользоваться своим влиянием на Клавдия и заставить его действовать в соответствии с ее волей — как она всегда делала со дня их свадьбы.

Мессалина ночевала во дворце, чтобы рано поутру отправиться к Клавдию. Лучи жгучего августовского солнца уже залили кабинет императора, когда туда вошла Мессалина. Клавдий сидел за столом, перед ним лежали папирусные свитки, которые он разворачивал и со вниманием читал. Он повернул к ней лицо — на нем выразились удивление и радость.

— Месса, это ты! Вот уже столько дней, как ты покинула меня в этом дворце, который кажется мне без тебя совсем пустынным!

— Ты же знаешь, мой Клавдий, я хотела немного отдохнуть, удалившись от дворцовых обязанностей, и насладиться тишиной и прелестью Лукулловых садов.

— Я счастлив, что ты вернулась ко мне.

Она наклонилась и поцеловала его, потом уселась у его ног и приняла серьезный и грустный вид.

— Что с тобой? — спросил он ее, беря за подбородок. — Глядя на тебя, можно подумать, что ты хочешь сообщить мне неприятную новость. Уж не заговор ли опять зреет против нас?

— Очень даже возможно. Я ходила к Барбиллу, астрологу, его способности превозносит весь Рим.

— Тебя тревожит твое будущее?

— Скажи лучше — наше будущее, мой Клавдий. Без тебя и я перестану существовать.

— И что же он тебе предсказал?

— Он начал с того, что мои звезды — в затмении и вокруг меня бродит смерть.

— Смерть? Он как-нибудь это уточнил?

— Он не был настроен уточнять, но я его вынудила. Вот отчего я так встревожена, что даже помешала тебе с раннего утра.

— Ты никогда мне не мешаешь. Но объясни подробно, в чем там дело.

— Он сказал, что не пройдет и тридцати дней, как на меня обрушится большое несчастье.

— Что? До сентябрьских ид?

— Он утверждал, что в этом не может быть никаких сомнений. Ах, Клавдий, я с ума схожу от беспокойства — за нас, за тебя в особенности! — воскликнула она, исступленно обнимая его колени.

— Объясни, ты пугаешь меня!

— И есть чего пугаться! Он категорически заверил меня, что не пройдет и месяца, как мой муж умрет насильственной смертью и я сделаюсь вдовой!

Клавдий содрогнулся и побледнел.

— Месса, быть может, боги пожелали таким образом предупредить меня через этого человека. Именно в сентябрьские иды я намеревался обнародовать новый эдикт. Возможно, он будет плохо воспринят и вызовет беспорядки… или убийцы воспользуются моим появлением перед народом, чтобы убить меня… Нужно отложить это мероприятие на более поздний срок…

— Боюсь, этого будет недостаточно, ведь если он узнал о смерти моего супруга по звездам, значит, она предначертана, что бы ты ни делал. Ты так сведущ в истории, ты знаешь слишком много примеров подобной неотвратимости, чтобы надеяться избежать ее с помощью уловки. И потом, смерть эта, быть может, никак не связана с предстоящим выступлением перед народом.

— Значит, мне и впрямь нет спасения? Я закроюсь во дворце и не буду никуда выходить…

— Так ты не избежишь судьбы. Клавдий, еще я попросила Барбилла уточнить, идет ли речь о тебе, о цезаре. Он сказал, что может утверждать только то, что речь идет о моем супруге, но он не мог назвать имени. Он даже добавил, что видел этого человека рядом со мной в качестве супруга, но ему не показалось, что мы связаны с ним какими-то тесными узами.

— И все же это не так, — заявил Клавдий, с силой сжимая руки Мессалины.

— Конечно. Но вот о чем я подумала. Давай разведемся, и ты не будешь больше считаться моим мужем. А поженимся вновь, когда нам не будет грозить никакая опасность.

— Но ведь он предсказал по звездам смерть твоего мужа! И потом ты же знаешь, что мы не сможем пожениться вновь, только если ты после нашего развода вступишь в брак с другим мужчиной!

— Я подумала об этом. Смотри, Клавдий: ты разводишься со мной, я заключаю новый брак до сентябрьских ид, затем становлюсь вдовой, и вот я — свободна!

— Это чудовищно, Месса. И кто же даст согласие жениться на тебе, зная, что ему грозит столь скорая гибель?

— Полагаю, что такой найдется.

— Кто же он?

— Гай Силий.

— Силий? Я мало его знаю, но, кажется, это человек честный и добропорядочный. Нет, я не могу приносить его в жертву… К тому же я сомневаюсь, чтобы он согласился жениться на тебе.

— Ты заблуждаешься, Клавдий. Этот человек — лицемер. Он не однажды пытался соблазнить меня. Я всякий раз отталкивала его, но он так влюблен, что осмеливался вновь меня домогаться, так что мне пришлось совсем удалить его от себя. Я уверена, что, если я приглашу его в Лукулловы сады, он снова попытает удачи. Я могла бы сделать вид, что я с тобой в натянутых отношениях, что ты собираешься развестись со мной и, как только я стану свободной, соглашусь выйти за него замуж.

— И тогда он станет мужем, которому уготована смерть? — заключил Клавдий, тряся головой.

— Именно так.

— Моя совесть не позволяет мне пойти на такую сделку.

— Клавдий, ты император, и твоя жизнь стоит в тысячу раз дороже, чем жизнь любого гражданина Рима. И еще дороже она для меня. Этот человек задумывал прелюбодеяние, он предал своего властителя. Смерть будет ему заслуженной карой. Ты отправлял на казнь за куда менее тяжкие проступки.

— Это верно… — согласился Клавдий, и в голосе его прозвучала растерянность.

— Мой Клавдий, тебе достаточно подписать акт о разводе, а дальше предоставь действовать твоей возлюбленной супруге. Я берусь уговорить этого Силия… Разумеется, мне надо покинуть дворец и поселиться, например, в Лукулловых садах, но мысленно я буду с тобой, как была эти последние дни. Это даже хорошо, что я некоторое время находилась вдали от тебя. У людей будут основания предполагать, что мы в плохих отношениях, и тем легче они поймут, отчего я так скоро вновь выхожу замуж. Однако действовать надо быстро, до сентябрьских ид. О! Я так боюсь, как бы они не стали твоими мартовскими идами! Знай, мой Клавдий, что Мессалина готова на все, чтобы спасти твою драгоценную жизнь. Если понадобится, я даже стану принадлежать моему новому супругу, чтобы боги не распознали обмана, хотя одна мысль об этом внушает мне отвращение. Да, пусть я окажусь вдалеке от тебя, пусть даже меня сошлют на какой-нибудь пустынный остров, чем я буду жить с сознанием того, что не все сделала для спасения твоей жизни — жизни отца моих детей. Видишь, я даже с легким сердцем оставляю этот императорский венец, чтобы сохранить тебе жизнь, и, если понадобится, я оставлю его навсегда, потому что для меня нет ничего важнее благополучия моего императора и человека, к которому я отношусь с самой большой нежностью.

— Мессалина, боги свидетели, ты — лучшая супруга на свете, о такой любой мужчина может только мечтать. Еще до вечера ты получишь акт о разводе.

Глава XXIII КРОВАВАЯ СВАДЬБА

Римский народ с изумлением узнал о разводе императорской четы. Многие не поверили известию, однако факты были таковы: Мессалина покинула дворец и обосновалась на вилле в Лукулловых садах. Некоторое время спустя она появилась на людях с Гаем Силием. Из этого сделали вывод, что Клавдий наконец прозрел и увидел, что жена его прелюбодействует с этим очень знатным молодым человеком, и, проявив к ней особую доброту, удовлетворился тем, что дал ей развод.

Агриппина с радостью восприняла весть о разводе, однако посоветовала Палланту проявлять осторожность. Когда отпущенник посвятил ее в курс дела, она сказала:

— Есть в этом разводе какая-то тайна, которая меня тревожит. Тебе, Паллант, не хуже моего известна привязанность моего дяди к жене. Я не могу поверить, что после всех измен, которые она совершала почти что открыто, Клавдий развелся с ней без причины.

— Ходят слухи, что она появилась на людях вместе с Гаем Силием. Кстати, теперь их всегда видят вместе — то у него в доме, то в Лукулловых садах, которые она так ловко заполучила.

— Вот это-то мне и интересно.

Тем временем обстоятельства позвали Клавдия в Остию: он должен был председательствовать во время принесения жертв и следить за ходом работ по обустройству порта. Клавдий надеялся, что новый порт будет одним из тех дел, которые покроют славой его правление.

— Я вернусь до сентябрьских ид, — сказал он Мессалине. — Прошу тебя ничего не предпринимать до моего возвращения. Я уже чувствую себя в безопасности, поскольку по закону больше не являюсь твоим супругом. Посмотрим, может, удастся избежать твоего брака с Гаем Силием.

Едва Клавдий покинул Рим, как Мессалина распространила весть о том, что она выходит замуж за Гая Силия. Решив все сделать по-своему, она не захотела возражать Клавдию на его просьбу не торопиться заключать брак с Гаем. В случае если император узнает о ее вступлении в брак и вернется раньше обещанного срока, она всегда сможет оправдаться тем, что испытывала страх за его августейшую особу. Но иды приближались, и со свадьбой необходимо было торопиться: непредвиденное отсутствие Клавдия явно благоприятствовало осуществлению планов. Мессалина и Гай Силий решили отпраздновать бракосочетание с большой пышностью, чтобы все жители Рима могли участвовать в веселье и приветствовать новую чету; тогда народ с большим спокойствием воспримет государственный переворот, путем которого было решено отстранить Клавдия от власти еще до его возвращения из Остии.

Когда сообщение о свадьбе Мессалины и Гая достигло ушей Нарцисса, он поспешил собрать своих коллег-вольноотпущенников — Каллиста и Палланта.

— Друзья мои, — сказал он, убедившись, что им все известно о готовящемся неслыханном событии, — когда комедиант вроде Мнестера нагло оскверняет императорское ложе — пусть будет так! Он оскорбляет властителя, но не замышляет его свержения. Но что говорить о молодом человеке знатного происхождения, деятельном и властолюбивом, получившем консульство, который, не довольствуясь связью с той, кого народ по-прежнему считает императрицей, дерзает заключить с ней брак официально?

— Можно подумать, что это безумец, который настолько ослеплен своей любовью, что не видит разверзшейся перед ним пропасти, — сказал Паллант.

— Неужто Гай Силий, этот блюститель нравов, способен сознательно пойти на такую глупость? — воскликнул, разгорячившись, Нарцисс. — Я не могу в это поверить. Нетрудно предвидеть, что ему останется сделать после этой женитьбы. Я убежден, что это будет первым актом заговора с целью свергнуть Клавдия и посадить этого будущего консула на императорский трон.

Оба грека встревоженно молчали, обдумывая перспективу, которая вдруг представилась им очевидной.

— Вам, как и мне, хорошо известно, — продолжал Нарцисс, — какие чувства питает к нам Мессалина и как она к нам относится. Наши благополучие и власть зависят от Клавдия. Если он будет свергнут, нам не придется ждать ничего хорошего от женщины, которая не только ненавидит нас, но и завидует тому богатству, которое каждый из нас сумел скопить. Если Мессалине удастся ее затея, если Силий придет к власти, нас всех троих предадут смерти, а имущество конфискуют.

— Боюсь, Нарцисс, что твои рассуждения верны, — согласился Паллант. — Нам остается пойти к Мессалине и пригрозить ей с глазу на глаз, что мы обо всем сообщим Клавдию, если она не откажется от намерения вступить в этот брак. Надо убедить ее бросить Силия и вернуться к Клавдию, пообещав, что тогда безумство, которое она собирается совершить, останется в тайне.

— Если мы будем действовать таким образом, — вступил в разговор Каллист, — то гибель наша предрешена. Благоразумней было бы выждать и в зависимости от того, как повернутся события, оказать поддержку Мессалине или Клавдию.

— Надо еще заручиться благосклонностью Мессалины, — ответил Нарцисс. — Я вижу, ваша трусость грозит погубить нас всех. Идите к себе и предоставьте мне действовать. Мессалину надо обвинить перед Клавдием, причем так, чтобы она ничего не заподозрила заранее и не знала имени обвинителя. Ведь даже если она потерпит неудачу с Силием, она способна вернуть себе власть над Клавдием и убедить императора в том, что она невиновна. Если же она узнает, что мы что-то против нее замышляли, а Клавдий останется у власти, мы все трое будем рано или поздно приговорены к смерти.

Заручившись доверием Палланта и Каллиста, Нарцисс отправился в Остию.

Желая продемонстрировать свои намерения и напомнить, что она по-прежнему — императрица, Мессалина накануне дня свадьбы вернулась в покои императорского дворца, чтобы там подготовиться к предстоящему торжеству и чтобы дворец на следующий день стал местом начала свадебного шествия. Она почти не могла спать — так жгло ее нетерпение, так раздражало ожидание, и, едва забрезжил рассвет, она, встав с постели, принялась совершать омовения и одеваться. Ей захотелось надеть традиционную тунику, без каймы, с завязывающимся двойным узлом шерстяным поясом, как у совсем молоденькой новобрачной, а на плечи набросить шафранового цвета плащ. Золоченые сандалии, золотое ожерелье, миртовый венок поверх сверкающего покрывала, под которое были убраны тщательно причесанные волосы, — вот и все ее украшения.

Силий со своими многочисленными друзьями отважился явиться во дворец за невестой. Когда она появилась в сопровождении служанок, ее встретили горячими рукоплесканиями. Она и Гай направились к алтарю, расположенному в небольшой постройке в глубине двора, чтобы присутствовать при заклании овцы. Все возрадовались, когда авгур, рассмотрев внутренности жертвы, объявил, что свадьба происходит при наилучших предзнаменованиях.

После того как жених и невеста выразили обоюдное согласие вступить в брак, Тит Прокул, военачальник из мессалининой охраны, подошел к одному из окон зала, выходившему на широкую площадь, где собралась большая толпа. Накануне Гай распространил слух о бракосочетании во дворце, желая, чтобы это мероприятие проходило при большом стечении народа.

«Да здравствует императрица! Да здравствует римский народ!» — прокричал Прокул, когда в окне показались Мессалина рядом с Гаем и двое ее детей.

Толпа устроила императрице бурную овацию, тем более что по ее приказанию из окон дворца на собравшихся полился буквально дождь динариев. Из всех ртов вырывались крики радости и пожелания счастья, каждый повторял ритуальное «Талассий! Талассий!»

В окружении толпы, изумленной, но радостной от предвкушения веселий, свадебная процессия покинула дворец и направилась к дому Силия, где должен был состояться пир.

Хитроумный Мнестер, которому Мессалина посулила золотые горы в случае, если удастся ее предприятие, взял на себя обязанности организатора празднества. Он велел посыпать растения в саду Силия коралловой пудрой, которая под лучами солнца отливала цветом зари, и установить бродильные чаны и виноградные прессы, которые напоминали бы о периоде сбора винограда и приготовлении вина. Столы и ложа были расставлены в аллеях, портиках и залах дома — владение Силия, таким образом, превратилось в огромное пиршественное пространство.

— Вспомни, — сказал Мнестер Мессалине, — твой предок Антоний любил увенчивать себя ветвями виноградной лозы и именоваться Новым Дионисом. Однажды он въехал в Эфес, наряженный Вакхом, сидя на колеснице в окружении хмельных селен и вакханок. Сама Клеопатра любила одеваться вакханкой и веселиться на праздниках в честь Диониса, которые они с Антонием устраивали для своих друзей. Было бы хорошо, если б эта свадьба положила начало такой традиции и ты была бы вакханкой, а Силий — твоим новым Дионисом.

Идея безумно понравилась Мессалине, поручившей комедианту подготовку этих игр.

Полунагие женщины, одетые лишь в шкуры коз, ланей и пантер, встретили новобрачных, потрясая тирсами, распевая оргиастические гимны и пританцовывая. Все возлегли на ложа, и молодые люди, наряженные сатирами, с накладными лошадиными ушами и хвостами, принялись наполнять чаши, черпая вино из виноградных прессов, как если бы уже перебродивший вспененный сок лился прямо из виноградных гроздьев.

Задолго до окончания трапезы все гости были пьяны и охвачены оргиастической лихорадкой почитателей Вакха. Тут появился Мнестер — на бедрах его красовалась шкура пантеры, а на голове — венок из плюща и гроздьев винограда. В таком облике — бога виноградарства, виноделия и мистических экстазов — он сыграл сцены из жизни бога на горе Ниса, среди вакханок, и его любовь с Ариадной, покинутой Тезеем на пустынном берегу. Вдохновленная мимом и обилием выпитого густого вина, Мессалина, с распущенными волосами, с тирсом в руке и в наполовину разорванной тунике, из которой виднелась ее изумительной красоты грудь, в свою очередь, пустилась в пляс, словно вакханка, меж тем как Силий, в венке из плюща и в котурнах, предавался пьянству, слушая хор, звучно поющий сладострастные песни.

Гостей, казалось, охватило настоящее буйство: приплясывая и распевая, они разбрелись по зарослям и аллеям и отдались всем возможным чувственным наслаждениям. Когда кому-нибудь попадались сплетенные в любовных позах пары, их награждали непристойными остротами.

В то время как Мессалина с такой беззаботливостью и упоением праздновала свадьбу, Нарцисс, прибыв в Остию ночью, дождался утра и направился в преторий, где разместился император. Преторианцы, знавшие, что отпущенник имеет доступ в императорские покои в любой момент, беспрепятственно пропустили его. Нарцисс догадывался, что Клавдий привез с собой двух любимых рабынь, Кальпурнию и Клеопатру. Зная о той власти, которую обе женщины получили над императором, с трудом выносившим их отсутствие в своей постели, Нарцисс уже некоторое время старался приманить их к себе. И ему это удалось самым действенным способом — деньгами и драгоценностями. Он нашел их, когда они обе нежились в бассейне с душистой водой. Они встретили его смехом и похотливыми намеками, которые обычно забавляли его, но на сей раз он серьезно посмотрел на них и сказал:

— Голубки мои, если вы хотите, чтобы ваша приятная жизнь продолжалась, вам надо действовать проворно.

— Что означают твои загадочные речи? — удивилась Кальпурния.

— Они означают, что еще до конца нынешнего дня Клавдию грозит потерять трон, а может, и расстаться с жизнью, и на вас все это неизбежно отразится.

Услыхав о такой перспективе, рабыни перестали смеяться, поспешили выйти из воды и завернуться в прохладные простыни.

— Объясни подробнее, Нарцисс, — попросила Клеопатра.

— Да будет вам известно, что в это самое время Мессалина выходит замуж за Гая Силия, уже назначенного консулом. Не успеет наступить вечер, как она сделает его императором и, без сомнения, велит убить Клавдия. Что касается вас, то я уже предупреждал, что императрица не выносит, когда кто-то оказывает хоть какое-то влияние на ее мужа. Она видела, что Клавдий вас любит, что не может обходиться без вас. Втайне она вас ненавидит, а потому, будьте уверены, не пощадит. Самое лучшее — если вы будете проданы в один из притонов Субуры, где с вами будет грубо обращаться какая-нибудь сводница и где вы состаритесь в разврате, ну а самое страшное — это то, что вас предадут смерти.

— Клянусь Вакхом! — воскликнула Клеопатра. — Но что мы можем сделать?

— Бежать к Клавдию, известить его о свадьбе Мессалины, затем просить, чтобы он призвал меня для подтверждения фактов. Наши совместные усилия непременно возымеют действие на императора, и я ручаюсь, что уговорю его без промедления принять меры, если он хочет сохранить за собой трон. В этом деле вы сможете лишь укрепить свою власть над ним, ведь у него уже не будет супруги, которая являлась бы противовесом вашему влиянию, и вот тогда я похлопочу, чтобы вам дали свободу.

— Сейчас мы не можем предстать перед императором, — ответила Кальпурния. — Сначала он решал какие-то дела, а потом отправился приносить жертву в храм Августа. Но до полудня он возвратится, мы попросим принять нас и будем действовать так, как ты нам сказал.

Едва Клавдий вернулся, как обе женщины явились к нему. Привыкший видеть их у себя исключительно по ночам, когда его томили желания, он в первое мгновение удивился, однако Кальпурния тотчас же бросилась к его ногам.

— Цезарь! — воскликнула она. — Прости нас за то, что мы вот так пришли к тебе и нарушили твой покой, но я сообщу тебе новость слишком важную, чтобы ты обрушил на нас свой гнев.

— Что такое? Ты ведь знаешь, я не хочу, чтобы ты и Клеопатра появлялись передо мной без моего зова.

— Цезарь, если бы мы подождали, было бы наверняка слишком поздно. Знай, что Мессалина в этот самый момент выходит замуж за Гая Силия. Ее приветствовал весь город. Клеопатра может тебе это подтвердить.

Египтянка подалась в сторону Клавдия и добавила:

— Вроде бы даже, цезарь, свадьба происходит в доме Силия, императрица предстает в виде менады, а Силий — в облике Вакха. Нарцисс, который все это нам сообщил, разумеется, может рассказать тебе больше.

Клавдий, встревоженный известием о браке, которого он хотел избежать, позвал отпущенника.

После приветствий императору Нарцисс в ответ на его просьбу рассказать обо всем подробнее заговорил так:

— Цезарь, я прибыл из Рима, где разворачивается самое удручающее из зрелищ. Мессалина, женщина, которую ты возвел на трон, бесстыдно обманывает тебя. Она заключила брак с Гаем Силием, их неистовая свадьба выплеснулась на улицы Рима, где толпа рукоплещет Мессалине и ее новому супругу как новому цезарю.

— Что ты городишь, Нарцисс? Это невозможно…

— Кого из свидетелей я должен позвать, чтобы ты мне поверил? Цезарь, неужели ты можешь вообразить, что я дерзну обвинить Мессалину в таком преступлении, если его в действительности не было? Отныне она супруга Силия.

Клавдий остановил его жестом руки.

— Я охотно верю тебе, Нарцисс, но ты тревожишься напрасно. Я сам подписал акт о разводе с Мессалиной, и этот брак входит в наши планы. Она пошла на эту жертву для того, чтобы избежать роковой участи, предсказанной астрологом. Но знай, что это всего лишь уловка. Брак будет фиктивным, через несколько дней Мессалина разведется с Силием, если к тому времени не станет вдовой. Тогда я смогу вновь взять ее в жены и спокойно жить вместе с ней.

Нарцисс, сквозь эти недомолвки вдруг разгадавший коварный замысел Мессалины, решил любой ценой убедить Клавдия в ее надувательстве и не дать ей выйти победительницей на сей раз. Набравшись духу, он принялся рисовать события, которые прекрасно себе представлял.

— Ты заблуждаешься, цезарь, свадьба уже совершилась. Мессалина уже давно любовница Силия, она без ума от него. А сегодня она дерзнула все выставить напоказ. Ей мало было танцев в полуголом виде перед гостями, она позволяла Силию целовать всю себя, он взял ее на руки и отнес в комнату новобрачных. Через некоторое время они вернулись, и на лицах и разорванной одежде запечатлелись следы их преступления. Но и это еще не все. Сегодня ты осмеянный муж, а завтра тебе грозит стать свергнутым императором.

— Что?.. Что ты говоришь? — пробормотал Клавдий, которого вдруг обуял страх, смешанный с сомнением.

— Если Мессалина осмелилась действовать открыто, то не только потому, что она презирает тебя, но и потому, что знает: очень скоро она захватит власть с помощью сената, части народа и даже некоторых легионов, которые будут приветствовать в лице Силия сына одного из самых прославленных их военачальников, сражавшихся вместе с Германиком.

— Ты уверен в этом?

— Цезарь, моя судьба связана с твоей, ты — мой господин и император. И я осмеливаюсь говорить с тобой так из любви к тебе и еще для того, чтобы ты действовал, спасая свою жизнь, а заодно и мою. Ибо я знаю, что Мессалина готова на все. Настало время открыть тебе правду. Я молчал столько лет потому, что боялся потерять жизнь, как потерял ее Полибий и все те, кто пожелал предостеречь тебя. Теперь я, в свою очередь, готов пожертвовать жизнью, чтобы очистить свою совесть. Вот уже девять лет Мессалина беспрестанно обманывает тебя. Перечень ее любовников так длинен, что не уместился бы на одном папирусном свитке. Все твои друзья, все твои слуги принуждены были уступать ей, а те, кто предпочел честь и верность, потеряли жизнь. Так погиб Юст, когда ты совершал британский поход, потому что отказал императрице, то же произошло и с Азиатиком, и с Силаном, ее отчимом. Никто из них никогда ничего не замышлял против тебя, единственное их преступление состояло в том, что они не откликнулись на преступную страсть Мессалины. Я уж не говорю обо всех тех, кого ты не знал, кого Мессалина приглашала в свой дом на Квиринале и кто в конце концов был отравлен или заколот кинжалом, не говорю и о мимолетных любовниках, поскольку Мессалина столь похотлива, что даже если она когда и устает от разврата, все равно никогда не насыщается им.

Слушая эти речи, Клавдий сперва побледнел, потом его лицо сделалось багровым и он впал в прострацию; все его тело сотрясала дрожь, и трудно было понять, вызвана ли она страхом или горем.

— Цезарь, — вновь заговорил Нарцисс, почувствовав, что Клавдий уже готов сдаться, — призови сюда Туррания, префекта продовольствия, и Лузия Гету, префекта преторианцев. Я не сомневаюсь, что они подтвердят мои слова. Они верны тебе, и ты должен спешно действовать, если хочешь сохранить власть.

Клавдий кивнул, и Нарцисс быстро распорядился, чтобы позвали этих двух высокопоставленных лиц. Когда Нарцисс в присутствии Клавдия спросил их о коварствах императрицы, они потупили головы в знак согласия.

— Гета, — сказал, наконец, Клавдий, — почему ты никогда ни о чем мне не говорил? Почему хотя бы не намекнул на истину?

— Мог ли я осмелиться? Цезарь, ты прекрасно знаешь, что стало с Юстом, моим предшественником, когда он попытался поставить тебя в известность о том, что творится в покоях императрицы. Ты бы мне не поверил, и я бы лишился жизни, так и не принеся тебе пользы.

Клавдий вздохнул и повернулся к префекту продовольствия:

— А ты, Турраний?

— Вспомни хотя бы прошедшую неделю, цезарь, — отвечал он. — Я посетовал на то, что Мессалина завладела песчаным плитняком, привезенным из Египта для обустройства скотного рынка. Он понадобился ей для строительства портика в Лукулловых садах. Ты признал ее правоту и отослал меня к ней.

— Клянусь всеми богами! — воскликнул Клавдий. — Может, я уже не император?

— Цезарь, еще есть время вмешаться, — уверенно сказал Нарцисс. — Тебе нужно немедленно ехать в Рим. Преторианцы верны тебе — на данный момент, по крайней мере. Не так ли, Гета?

— Конечно, цезарь. Пока ты под их защитой, ты в безопасности. Надо добраться до их лагеря, и я могу заверить тебя, что они выступят под моим командованием, если этот Силий уже начал, со своей стороны, поднимать сенат и народ.

— Еще нужно отправить вперед вестников, чтобы они предупредили народ о возвращении императора, — предложил Нарцисс. — Пусть народ знает, что император в курсе событий и возвращается, чтобы отстоять свою честь и защитить трон. Кроме того, цезарь, пошли отряды под командованием центурионов для захвата главных заговорщиков прежде, чем они соберутся вместе и станут действовать. Сейчас они разбрелись, многие еще не пришли в себя после свадебной попойки. Еще не поздно спасти твой трон, если ты сможешь проявить волю, достойную завоевателя Британии.

Глава XXIV ПОБЕДА НАРЦИССА

В садах, окружающих дом Силия, празднество было в самом разгаре. Вино по-прежнему лилось рекой, и рабы обходили гостей с блевательницами, чтобы те могли облегчить свои желудки, переполненные пищей и питьем, и продолжать наслаждаться бесчисленным количеством изысканных яств.

Утомленные танцами вакханки лежали на ложах или в траве, готовые отдаться тому, у кого еще окажется достаточно сил, чтобы овладеть ими. Смех уже был не таким громким, как вначале, песни тоже стихли — то ли за-за выпитого вина, то ли из-за царящей жары и духоты. Гай и Мессалина бродили, обнявшись и пошатываясь, по аллеям, среди лежащих на песке и гравии тел. Они остановились под деревом с мощным стволом и воздетыми к темнеющему небу ветвями. Это самое высокое дерево в саду росло на небольшом пригорке; Силий велел так обрезать его ветви, чтобы можно было без труда залезть на верхушку, откуда, за террасами вилл и садами, просматривались римские холмы и окружающая местность. Подняв голову, Гай увидел, что, несмотря на хмель, один из гостей, врач Вектий Валент, тоже побывавший в любовниках Мессалины, устроился на самой высокой ветви и что-то дрожащим голосом напевал.

— Эй, Вектий! — прокричал ему Гай. — Хорошо ли тебе там?

— Я пытаюсь найти, где воздух посвежее.

— Скажи, что ты там видишь? Видишь, как сенат и народ римский идут приветствовать меня в качестве императора?

— Я вижу, что со стороны Остии надвигается страшная буря, — ответил Вектий.

— Тем лучше. Ветер с моря принесет свежесть, — заметил Гай.

При этих беспечных словах он повлек Мессалину к портику, ведущему в дом. Они уже собрались удалиться в комнату для новобрачных, как вдруг увидали бегущего к ним раба Мессалины.

— Госпожа! Госпожа! — прокричал он, падая на колени. — Все пропало! Император обо всем знает, он приближается к Риму со своими охранниками. Центурионы уже вошли в дома некоторых из гостей, чтобы арестовать их.

Гости, находившиеся неподалеку и слышавшие, о чем говорил раб, помчались сообщить эту новость или же просто убежали, чтобы не быть застигнутыми в доме Силия.

В поднявшемся всеобщем смятении один только Силий, казалось, сохранял хладнокровие.

— Мы вели себя безумно, не обеспечив свое будущее, — сказал он Мессалине. — Немедленно отправляйся в Лукулловы сады, чтоб Клавдий не увидел тебя здесь.

— Нет, Гай! — вскричала Мессалина. — Я тебя не покину. И ты оставайся со мной.

— Это погубит нас обоих. Успокойся и веди себя так, будто ничего не произошло. А я отправлюсь на форум и сделаю вид, что исполняю там свои обязанности. Если Клавдий застанет нас спокойно занимающимися своими делами, он не сможет ни в чем нас упрекнуть, разве только в том, что мы поторопились с заключением брака, которого он хотел избежать.

Мессалина была вынуждена прислушаться к столь разумным доводам и поспешила в Лукулловы сады в сопровождении Ливии и нескольких женщин из числа гостей. Она даже не послала за своей обувью, оставленной в спальне, так и пошла — босиком, с растрепанными волосами, в разорванной тунике. Узнавая в этой странного вида женщине свою императрицу, многие римляне свистели ей вслед и посылали бесстыдные насмешки. Дважды ей пришлось прятаться в улочке, чтобы не попасть на глаза воинам, очевидно, уже посланным производить аресты. Женщины, которые поначалу пошли вместе с ней, вскоре ее покинули, убедившись, что сопровождают уже не императрицу, а беглянку.

Добравшись до Лукулловых садов, она послала надежных слуг во дворец за детьми и Вибидией, старейшей из весталок. Она числила эту женщину среди своих друзей и надеялась, что ее вмешательство будет ей защитой. Мессалина хотела, чтобы она обратилась к Клавдию не как к императору, а как к Великому понтифику и умолила его проявить великодушие.

Сделав распоряжения, Мессалина спешно занялась приведением себя в порядок: уничтожила следы оргии, надела чистую скромную тунику из белого льна. Пока Ливия причесывала ее, она гляделась в зеркало и чувствовала, что уверенность в себе возвращается к ней. Она улыбнулась своему отражению и подумала, что испугалась напрасно: она легко вернет свое влияние на Клавдия. Она не знала, что в этот самый момент Силия схватили на форуме, сковали цепями и увели в казарму преторианцев.

В ожидании детей она вышла в сад и остановилась у края бассейна, воду которого рябил легкий ветерок с моря. Уж не предвестие ли это бури, надвигающейся с Остии, о которой говорил Вектий Валент, подумала она.

В повозке, едущей в Рим, Клавдий, который любил дорогой поиграть в кости, теперь сидел неподвижно и молча; вид его был печален и строг. Вместе с императором ехали Нарцисс, Вителлий и Ларг Цецина, бывший консул. Отпущенник добился, чтобы в сложившейся обстановке император ему, Нарциссу, поручил командование преторианцами; Клавдий согласился, поскольку мало доверял Гете, которого оставил в Остии. Нарцисс подготовил записку о развратном поведении Мессалины и ее преступлениях и только начал зачитывать документ императору, как тот вдруг воскликнул:

— Я не могу в это поверить! Мессалина проявляла ко мне столько любви и нежности! И потом ведь есть Октавия, Британик!

Нарцисс всеми силами стремился сопровождать Клавдия в пути и взять командование гвардией из опасения, что Цецина и в особенности Вителлий, который, как он знал, весьма благосклонно относился к императрице, повлияют на настроение Клавдия. И он обрадовался, что ему удалось добиться своего, когда услыхал, как Вителлий ответил Клавдию:

— Надо быть из мрамора, чтобы не расчувствоваться при виде такой красивой и ласковой женщины.

— Ты согласен со мной, Вителлий? — оживился Клавдий. — Можно ли поверить, что моя нежная Мессалина — потаскуха?

— О преступление! О злодеяние! — вздохнул Вителлий.

— Что ты хочешь этим сказать, Вителлий? — обратился к нему Нарцисс. — Ты имеешь в виду злодеяния, совершенные Мессалиной, или, напротив, ты утверждаешь, что мы несправедливо ее обвиняем?

— Уж не знаю, что и думать, — запинающимся голосом ответил Вителлий.

— Мир очень жесток, увы! — в свою очередь, вздохнул Цецина.

Мессалина отправила раба во дворец, приказав доставить ей легкую повозку, запряженную самыми быстрыми лошадьми из императорской конюшни. Но раб не возвращался, и Мессалина сгорала от нетерпения. Она пыталась как-то отвлечься, играя с Октавией и Британиком, которых ей только что привели. В конце концов она послала Ливию нанять лошадь и повозку. Ливия вскоре вернулась и сообщила, что лавки все закрыты, а народ пошел на форум, где уже арестовали Силия. Все же ей удалось добыть у смотрителя свалки двухколесную тележку, запряженную клячей, одну из тех, на которых вывозили мусор из садов. Подавив в себе отвращение, Мессалина села в нее вместе с детьми. Омерзительная тележка, которой правила сама Мессалина, скрипя осями, тронулась в путь. Чтобы выиграть время, Мессалина решила ехать через Тиберинский остров. Больные проказой, по обыкновению четыре раза в год проводившие ночь в храме Эскулапа в тщетной надежде на выздоровление, и те, что лежали у входа в храм, сбежались к странной повозке, привлеченные красотой сидевшей в ней женщины-возницы. Мессалина отогнала их ударом хлыста и дернула вожжи, чтобы поторопить невозмутимого коня.

Тележка выехала на мост Цестия, чуть было не опрокинувшись из-за того, что задела колесом стоящий на углу моста обелиск, затем направилась к Авентину и наконец выехала на Остийскую дорогу.

Очень скоро Мессалина увидела вдалеке императорскую повозку в сопровождении всадников. Мессалина остановилась, сошла на землю и, попросив детей ждать ее на месте, предпочитая, чтобы они не видели ее вымаливающей пощаду у их отца и оставляя себе возможность привлечь их в качестве последнего средства, двинулась пешком навстречу Клавдию.

Завидев идущую Мессалину, Нарцисс поднес к глазам Клавдия свою записку, призывая его ознакомиться с ней лично и особо подчеркнув, что он приведет к нему столько свидетелей, сколько тот пожелает. В ту же минуту послышались крики Мессалины: она умоляла Клавдия выслушать ее, говорила о своей любви, о детях, о согласии, которое он дал на брак, имеющий целью спасти ему жизнь. Нарцисс, уже с головой увязший в этом деле и понимающий, что теперь либо он пропал, либо Мессалина, резко перебил ее, обвинив в преступлениях, прелюбодеяниях и поставив ей в упрек брак с Силием, приготовлявший возведение последнего на императорский трон. Чтобы Мессалина не могла подойти к Клавдию и говорить непосредственно с ним, Нарцисс приказал охране держать ее на расстоянии. Повозка удалилась, а Мессалина так и не смогла приблизиться к Клавдию, который молчал, погруженный в чтение записки.

Но тут появилась Вибидия, и ехавшие впереди преторианцы склонились перед ней.

— Это весталка Вибидия, — сказал Клавдию Нарцисс. — Без сомнения, ее послала Мессалина, чтобы она попыталась смягчить твой гнев. Не надо уступать ее мольбам. Если позволишь, я поговорю с ней от твоего имени.

Потрясенный Клавдий не мог оторваться от документа, и Нарцисс, воспользовавшись этим, остановил повозку и вышел. Он приветствовал весталку и, увидев, что и Мессалина приближается к ним, сделал знак охранникам не подпускать ее.

— Как ты смеешь противиться желаниям императрицы? — вскричала Мессалина. — Уйди прочь с моей дороги!

— Приказ цезаря, — бросил Нарцисс преторианцам, — препроводить Мессалину в Лукулловы сады, и пусть она ожидает там решения императора.

Когда охранники, исполняя приказ, уводили Мессалину, несмотря на ее крики, Вибидия двинулась вперед и устремила пронзительный взгляд на отпущенника, сказав:

— Я хочу говорить с Великим понтификом. Отведите меня к нему.

Нарцисс поклонился и рукой указал на повозку, приглашая подойти к ней.

— Возможно ли, что ты, жрица Весты, хранительница домашнего очага и супружеской верности, хочешь взять под защиту женщину, развращенность которой известна всему городу, женщину, которая бесстыдно осквернила императорское ложе?

— Я не вправе судить Мессалину, — с достоинством отвечала весталка. — Но я должна предостеречь Великого понтифика от чрезмерной суровости и побудить его следовать правосудию. Пусть он подумает о своем положении властителя и не выносит на люди бесчестье, если уж оно поселилось в его доме.

— Не беспокойся, Вибидия, — отвечал ей Клавдий, высунувголову из повозки, — я люблю Мессалину и отнесусь к ней в высшей степени уважительно и справедливо.

— Остерегайся интриганов, Клавдий, и подумай о своих детях. Не оставляй их без матери. Вновь получив заверения от Клавдия, весталка удалилась. Вителлий и Цецина не открывали рта с того момента, как Нарцисс вручил Клавдию список любовников его жены. Сто десять имен значилось в нем, хотя список был «предварительным и неполным», как сказал отпущенник.

— Чтобы ты своими глазами увидел место, где готовились преступления, которые ты должен осудить, позволь, цезарь, отвезти тебя в дом Силия. Я направил туда преторианцев для охраны.

Клавдий сделал знак согласия. Повозка остановилась в саду Силия. Клавдий тяжело спустился на землю и направился за Нарциссом. Он шел по аллеям, где валялись измятые цветы, разорванные туники, шкуры, в которые были одеты вакханки. В доме виднелись следы пьянства и любовных утех. Дом был пуст, если не считать одного из охранников Силия, мертвецки пьяного. Клавдий велел казнить его на месте, так, чтобы он расстался с жизнью без малейшего сознания того, что происходит. Проходя по передней, Нарцисс обратил внимание Клавдия на статую отца Силия, которую сенат постановил разрушить. Император узнал свою мебель и ту, что стояла в спальне Мессалины во дворце: императрица имела неосторожность перевезти ее к Силию. В душе императора, казалось, поднялась буря гнева, и он, ничего не сказав, быстро пошел прочь.

По совету Нарцисса Клавдий направился в лагерь преторианцев. Наступила ночь, воины собрались при свете факелов и с воодушевлением приветствовали Клавдия. Император взошел на трибуну и рассказал преторианцам о заговоре с целью опрокинуть трон и восстановить республику. В ответ воины принялись бить мечами по щитам, требуя назвать виновных и наказать их.

Стремясь с наибольшей выгодой использовать свое временное командование преторианцами, Нарцисс именем Клавдия приказал доставить в наскоро составленный в лагере суд Силия и тех из приглашенных на свадьбу, кого удалось арестовать. Силий, к которому вернулось все его прежнее достоинство, даже не пытался защищаться, он попросил, чтобы его казнили на месте, как уже казнили двадцать всадников, шесть сенаторов и одного военного трибуна. Все они приняли смерть с истинно римским достоинством. Вектий Валент хотел было заслужить прощение тем, что назовет имена сообщников Силия, но Клавдий ответил, что уже знает их, и велел его казнить. Те, кто просто присутствовал на свадьбе, были изгнаны из Рима.

Процесс уже длился три часа, когда к императору привели Мнестера.

— И ты тоже, Мнестер, среди обвиняемых? — удивился Клавдий. — Я даже видел твое имя в списке любовников императрицы. Однако я полагал, что ты не любишь женщин.

— Это правда, цезарь, я их не люблю.

— И тем не менее ты хвастался перед многими, что был любовником Мессалины.

— Я и вправду хвастался, однако я исполнял волю этой горгоны, которая заставляла меня делать это уж не знаю из какого тщеславия. Если бы я действительно был ее любовником, ну не глупо ли было похваляться этим перед людьми? Взгляни, у меня на груди следы от ударов…

С этими словами он расстегнул верх туники и показал свежие следы от ударов, которые он на самом деле просил своих любовников наносить ему для большего удовольствия.

— Ты сам, Клавдий, велел мне подчиняться императрице, вот почему я был вынужден не выступать. Мессалина позволила мне появиться перед публикой лишь при условии, что я стану хвастаться тем, чего не совершал, просто чтобы унизить меня. Чистая же правда состоит в том, что с ней спали другие — из честолюбия, по необходимости, ради удовольствия тоже. Нередко щедрые подарки или непомерные надежды толкали их на преступление, но, что касается меня, то я слишком хорошо знаю, что первым был бы предан смерти, окажись власть в руках Силия.

Нарцисс, стремящийся создать вокруг Клавдия как можно больше пустоты, почувствовал, что императора тронули слова Мнестера и он готов помиловать его.

— Цезарь, — резко вмешался Нарцисс, — не слушай этого комедианта, когда ты осудил уже стольких знатных людей. Он смеется над тобой. Мне известно, что именно он подготовил эту вакхическую свадьбу и он в самом деле развратничал с Мессалиной. Он над тобой насмехается! Рассмотри эти следы от ударов розгами. Это всего лишь следы от его извращенных игр с распутниками!

Мнестер повернулся к преторианцам и, словно будучи на сцене, воскликнул:

— Если я нравлюсь вам, то помилуйте. Если я обидел вас, я молю о прощении!

Но слова эти были встречены молчанием, и его повели на казнь.

Было уже поздно, когда Клавдий вернулся во дворец, где его ожидала обильная трапеза. Он принялся много пить, точно желая забыть о своих несчастьях, как вдруг появился посыльный, принесший ему дощечку. Лицо Клавдия озарилось, когда он узнал круглый изящный почерк жены.

«Мой обожаемый Клавдий, — писала она, — я никогда не переставала любить тебя. Я здесь, в Лукулловых садах, по приказанию этого отпущенника, который ненавидит меня за то, что я слишком тебе предана. Позволь мне прийти к тебе во дворец — там мое место, возле наших детей. Мне удалось провести Силия, и только потом я узнала, что посредством этого брака он надеялся захватить власть. Я хотела уведомить тебя, чтобы ты предал его смерти. Меня опередили, но ты видишь, астролог был прав: мой муж убит до наступления сентябрьских ид.

Ты знаешь, что я всегда была преданной, примерной супругой. Я — жертва клеветы, ненависти, которую испытывают к добродетели окружающие тебя люди. Только что ко мне пришла моя мать, чтобы поддержать меня в моем одиночестве. Она знает, что я не совершила никакого преступления, что поступками моими руководила лишь любовь к тебе. А ты, жестокий, как можешь ты меня бросить? Я уверена, что в это самое время ты, готовый забыть меня, объедаешься устрицами и лангустами и пьешь вино, которое я заказала для тебя в Галлии. Прошу тебя, позволь твоей маленькой Мессе прийти к тебе и разделить с тобой удовольствия и славу. Ей смертельно хочется обнять тебя».

Нарцисс, находящийся позади Клавдия, через его плечо бросил взгляд на послание. Разобрав всего несколько слов, он нахмурил брови.

— Не поддавайся на уговоры, цезарь, — проговорил он.

Клавдий, аккуратно закрыв дощечку, отложил ее в сторону, взял пальцами кусок жареной гусятины с грибами и, повернувшись к отпущеннику, заговорил неторопливо и с такой твердостью в голосе, что тот не на шутку встревожился:

— Довольно, Нарцисс. Я долго тебя слушал и позволял действовать по твоему усмотрению. Теперь я сам буду решать, как мне поступить с бедняжкой Мессалиной. Я поручаю тебе только одно — сообщить ей, что завтра утром я жду ее во дворце.

Нарцисс вначале побелел, потом его бросило в краску: слова Клавдия означали, что его так ловко составленный план рушился и грозил погубить его самого. Если Клавдий увидит Мессалину теперь, когда гнев его умерился после стольких казней, он вновь поддастся чарам императрицы, и достаточно будет одной ночи, чтобы он забыл о проступках виновницы, а его, Нарцисса, осудил на смерть. В висках у него стучало, потом вдруг сердце словно замерло. Отчаяние придало ему безумную отвагу. Он вышел в перистиль под предлогом того, что хочет подышать ночным воздухом. Едва покинув Клавдия, он позвал трибуна, командовавшего ночной стражей дворца, а также центурионов и Эвода, на которого возлагал всю свою надежду и которому желал показать, что его, Нарцисса, приказания исполняются.

— Приказ цезаря, — объявил он трибуну. — Идти в Лукулловы сады и казнить Мессалину.

Эвод, питавший к императрице ненависть, которую способен питать слабый человек к презревшей его женщине, с радостью повел трибуна и центурионов к месту пребывания Мессалины.

С момента своего заточения Мессалина не переставала обращать к небу жалобы и проклятия. Ее бросало от слез к бурному негодованию, ее нежное лицо исказилось от плача. Не получив от Клавдия ответа на свое письмо, она в припадке отчаяния кинулась на мозаичный пол, уже не заботясь о том, что испачкает свою тунику. Лепида, забыв все свои обиды на дочь, пришла утешить ее, как только узнала, чем закончилась свадьба, на которую она, к ее счастью, не была приглашена.

Опустившись перед Мессалиной на колени, она приподняла ее с пола и прижала к груди:

— Дитя мое, не надо рыдать. Симон ведь предупреждал тебя, помнишь? Как ты могла забыть его слова?

— Это моя ошибка, мама. Я виновата, но я не хочу умирать!

— Ну же, успокойся. Клавдий снисходителен, и он любит тебя. Вытри слезы, они портят твою красоту. Тебе понадобится все твое очарование, чтобы его соблазнить.

— Мама, помнишь то время, когда ты и моя добрая кормилица учили меня разным магическим средствам?

— Помню. Мы были тогда счастливее, чем нам самим казалось, и все же мы знали нужду.

— Как бы мне хотелось вернуться в то время, чтобы можно было все начать сначала…

— Даже богам это не под силу. Нельзя вернуться в прошлое, невозможно зачеркнуть то, что уже сделано.

— Я не чувствую себя виновной, мама. С того дня, как ты отвела меня в храм Приапа, к этому Хилону, меня истребляла любовная страсть, словно всепожирающий огонь, который напрасно пытаться погасить. Поверь мне, я поступала так, как диктовали мои желания, я была не в силах их обуздать.

— Я верю тебе, дитя мое. Такова наша участь: мы все в руках судьбы…

— Мне так хочется обнять детей!

— Наберись терпения. Клавдий простит тебя.

— Ты знаешь, я была искренна с ним. Я люблю его как отца. Но я влюбилась в Гая — и это было какое-то наваждение! Да, в того Гая, которого я поначалу возненавидела… Конечно, он сейчас мертв… Мне кажется, я всем готова была пожертвовать ради любви к нему…

— А вот и признание, грязная шлюха!

Эвод, прибывший первым, чтобы убедиться, что его жертва не сбежала, проник в пустой дом, оставленный слугами, и добрался до слабо освещенного зала, где находились Мессалина и ее мать. Он застал конец их разговора и, услышав слова, способные взволновать самые черствые сердца, испытал неистовое злорадство.

— Кто ты, гнусный тип? — обратилась к нему Лепида, вставая и глядя ему прямо в лицо.

Эвод нагло ухмыльнулся:

— Я — правосудие! Цезарь спокойно поужинал и теперь спит во дворце. Перед этим он подписал уйму смертных приговоров и первый — твоему Гаю Силию. Но прежде, чем заснуть, он отдал приказ отрубить прекрасную головку Мессалины.

— Замолчи, шут! — вскричала Лепида.

— Отрубите Мессалине голову и наденьте ее на копье — так и приказал.

— Увы! Я верила в милосердие Клавдия, — простонала Лепида, — но я слишком хорошо о нем думала. О, моя дорогая дочь, ты причинила мне много страданий, но сегодня я все прощаю тебе! Вот, возьми этот кинжал! Твоя жизнь приблизилась к концу. Сделай честь своему имени, убей себя сама!

Мессалина дрожащей рукой взяла оружие, но тотчас выронила его. Стальной клинок ударился об пол, издав зловещий звук.

— Нет! Это невозможно! — со стоном проговорила она. — Клавдий не мог приказать, чтобы меня вот так убили. Он слишком добр и слишком любит меня. Я уверена, это идея Нарцисса.

Где-то у входа в дом раздались тяжелые шаги по мозаичному полу, и до зала донеслись распоряжения трибуна. Мессалина стояла на коленях, волосы ее растрепались. Эвод, торжествующе глядя на нее, вновь принялся ее поносить. Вдруг дверь резко распахнулась, и на пороге появились грозные центурионы. Мессалина, поняв, что это конец, испустила вопль. Она вновь схватила кинжал и, пытаясь придать руке твердость, надавила острием на грудь. Из раны потекла алая кровь. Мессалина оцепенела. В следующее мгновение она разразилась плачем.

— Ну же, потаскуха, теперь-то тебе страшно, а? — прогремел Эвод.

— Замолчи, пес! — Трибун ударил его ногой. — Поди вон.

Отпущенник, притворно взглянул на него, потупил голову и, согнувшись, удалился.

— Будь мужественной, дитя мое, — тихо сказала Лепида. — Если ты ударишь сильно и быстро, сюда, под левую грудь, ты ничего не почувствуешь.

Мессалина смотрела на нее светлыми, словно воды Байского залива, глазами и, казалось, не понимала. Лицо ее было по-детски невинно. Она приблизила острый клинок к груди, но уронила руку и прокричала:

— Мама! Нет! Я не хочу умирать! Я боюсь! Я никогда не смогу…

Тогда Лепида опустилась перед ней на колени, нежно прижала к себе и подняла на трибуна полные слез глаза. Преторианец, вынув меч из ножен, подошел к Мессалине сзади и ударил ее твердой рукой. Она открыла рот, изогнулась, испустила вздох и в следующий миг голова ее упала на плечо матери. Отяжелевшее тело лежало на ее руках, словно беззащитный зверь, едва запачканное кровью, еще больше подчеркивающей девственную чистоту туники. В тот же миг щеглы, все так же сидевшие в вольере, как и при Азиатике, запели среди звездной ночи свои мелодичные песни.

Когда Нарцисс, подойдя к Клавдию, сообщил ему о смерти Мессалины, не уточняя, однако, как это произошло, император попросил чашу фалернского вина. Он не выказал никаких чувств, а Вителлий, подняв свою чашу, воскликнул:

— Долгие лета цезарю!

Примечания

1

Перевод Н. Гнедича.

(обратно)

2

Котурн (греч.) — высокий закрытый сапог из мягкой кожи.

(обратно)

3

Авгуры — римские жрецы, ритуалы которых были связаны первоначально с божествами плодородия.

(обратно)

4

Консуляры (consularis — (лат.)) — бывшие консулы; в императорскую эпоху титул давался как особое отличие и тем, кто ранее консулом не являлся.

(обратно)

5

Страна серов (греч., лат). seres — шелковые люди) — Китай.

(обратно)

6

Ристания — в античном Риме вид спорта, состязания на спортивных колесницах.

(обратно)

7

Эфебы (греч.) — в Афинах и других греческих городах юноши старше восемнадцати лет. Они вносились в гражданские списки и служили два года в воинских формированиях, находясь на государственном обеспечении.

(обратно)

8

Фратрия (греч.) — братство) — союз нескольких родов, позднее в полисах — гражданское объединение с единым культом и общим владением.

(обратно)

9

Квестура, квестор (лат.).

(обратно)

10

Одеон (лат.) — крытый зал для музыкальных представлений.

(обратно)

Оглавление

Глава I КЛАВДИЙ

Глава II ЦИРКОВЫЕ ИГРЫ

Глава III ЖРЕЦ ХИЛОН

Глава IV В ТЕРМАХ АГРИППЫ

Глава V СИМОН-МАГ

Глава VI БАЙИ

Глава VII СВАДЬБА

Глава VIII ВИНИЦИЙ

Глава IX КЛАВДИЙ-ИМПЕРАТОР

Глава X ЛУКУЛЛОВЫ САДЫ

Глава XI ВОЗВРАЩЕНИЕ АГРИППИНЫ

Глава XII ЮБИЛЕЙ КЛАВДИЯ

Глава XIII КЛАВДИЙ УБИТ?

Глава XIV ТИТ

Глава XV АППИЙ СИЛАН

Глава XVI БРИТАНСКИЙ ПОХОД

Глава XVII ТРИУМФ

Глава XVIII ЗАГОВОР

Глава XIX МЕСТЬ ЖЕНЩИНЫ

Глава XX НЕУТОЛИМОЕ ЖЕЛАНИЕ

Глава XXI ЛИСИСКА

Глава XXII РАЗВОД

Глава XXIII КРОВАВАЯ СВАДЬБА

Глава XXIV ПОБЕДА НАРЦИССА

*** Примечания ***