Жонкиль [Дениза Робинс] (fb2) читать онлайн

Дениз Робинс Жонкиль

Глава 1

Чартеру было скучно. Миссис Поллингтон, которую близкие звали Микки и которая была хозяйкой этого самого гостеприимного дома в городе, увидела хмурое лицо и скрещенные на груди руки Чартера и сразу поняла, что ему скучно. Желая как можно скорее прогнать выражение скуки с его красивого лица (и не только потому, что долг хозяйки повелевал следить за тем, чтобы гости не скучали, нет, она искренне хотела видеть его счастливым), миссис Поллингтон через великолепный, убранный цветами зал направилась к нише, у которой он стоял.

Все женщины, знакомые с Роландом Чартером, хотели, чтобы он был счастлив, и стремились помочь ему в этом. Его великолепная внешность и прекрасные манеры никого не оставляли равнодушными — мужчины любили, а женщины обожали его. Причем, он не делал ни малейших усилий понравиться. Он бессознательно пользовался обаянием, данным ему природой. Хотя у него не было ни денег, ни перспектив на будущее, и хотя о нем ходили слухи как о «паршивой» овце в семье, он был украшением любой гостиной. Микки Поллингтон, прелестная, изысканная светская женщина, познакомилась с ним в октябре на пароходе, идущем из Южной Африки и, «подружившись» с ним, не отпустила его от себя, когда они прибыли в Англию. Он не скрывал, что она ему нравится, но если они и флиртовали немного, оба не нарушали общепринятых правил игры, оставаясь добрыми друзьями.

Микки была очень «благоразумна». Большинство мужчин ценили в ней именно это качество. Конечно, как у всех женщин, у нее были свои недостатки. Питая «слабость» к Роланду Чартеру, она мало думала о его интересах. Ему нужно было искать работу: он только что потерял место в Южной Африке. Однако бездельничал здесь, а миссис Поллингтон была рада этому, ведь он так оживлял ее вечера своим остроумием и полным пренебрежением условностями.

— Роланд, почему такое мрачное лицо? — спросила она, подойдя. — Я устраиваю бал, приглашаю массу интересных людей, идет рождественская неделя, а вы здесь стоите мрачный и надутый, как ребенок, которого в наказание лишили сладкого.

— Вы не правы, Микки, — сказал Чартер, искоса глядя на нее глазами такой необычайной голубизны, что ни одно женское сердце не могло не затрепетать под их взглядом. — По-моему, я переел сладкого в это Рождество.

Миссис Поллингтон поправила выбившийся белокурый локон, достала пуховку из сумочки и энергично приложила ее к носику.

— Вы иногда бываете несносны, Роланд, — сказала она. — Все дело в том, что вы слишком красивы, чтобы свободно вращаться в свете. Вы положительно опасны.

— Хотя и без гроша, не так ли? — некоторый привкус горечи чувствовался в его смехе.

— Красота и обаяние почти так же притягательны, как деньги, а для некоторых женщин даже гораздо больше, — сказала Микки. — Во всяком случае, я считаю, что вы несносны, Роланд. «Переел сладкого», это ж надо! А не потому ли, что все эти молодые вертихвостки и даже не очень молодые, с которыми я вас знакомила, падали к вашим ногам.

Он пожал плечами.

— Моя дорогая Микки, дело не только во мне. Любой мужчина поладит с современными женщинами.

— Циник! И вы отвратительно самоуверенны. Но я не осуждаю вас. Девчонки такие дуры. Да и матроны не намного умнее, не правда ли?

Чартер с нежностью посмотрел на очаровательную женщину в желтовато-зеленом шифоновом платье. Ей было тридцать четыре года, но фигура сохранила девичью стройность, розовые щечки — свежесть, а дерзкие глазки — живой блеск.

— Вы прелесть, Микки, и совсем не дура, — пробормотал он. — Вы именно та женщина, с которой хорошо быть в приятельских отношениях.

На какое-то мгновение тень сожаления промелькнула в блестящих глазах Микки Поллингтон. Может, она и влюбилась бы в Роланда Чартера, если бы он дал ей хоть малейший шанс. Но он никогда не проявлял к ней такого интереса... Нет, она определенно рада, что не испортила их приятельских отношений какими-нибудь сентиментальностями!

«У меня прекрасный муж и прелестные дети, и меня следовало бы пристрелить за то, что я думаю о каком-то другом мужчине», — часто напоминала она себе.

Тень исчезла с ее лица. Она рассмеялась и показала на крупного, тяжелого мужчину с моноклем в глазу и с веселой улыбкой на лице. Он танцевал с очень молодой девушкой в белом.

— А вот и мой муж. По-моему, Гарри ведет себя довольно легкомысленно с молоденькими девицами. Посмотрите-ка на него.

Чартер рассеянно посмотрел на Поллингтона, затем на его партнершу.

— А кто эта малышка? — спросил он.

— О, это Жонкиль Риверс, — ответила Микки. — Хотите, я вас познакомлю с ней, Роланд? Она не очень ловко танцует, но вполне прелестное создание.

— Увольте, — сказал он умоляюще. — Я вовсе не горю желанием знакомиться с «прелестными созданиями», которые не умеют танцевать. Жонкиль Риверс? Риверс... — В голосе его вдруг послышалась острая заинтересованность. Ленивое выражение исчезло из глаз, брови сошлись на переносице. — Мне кажется, я знаю, кто она.

— Наследница, мой дорогой Роланд. У вас есть шанс, — поддразнила она его. — Не говорили ли вы, что хотели бы найти богатую наследницу?

— Боже, — пробормотал Чартер. Его глаза теперь были прикованы к стройной фигурке в объятиях Гарри Поллингтона. — Боже! Жонкиль Риверс! Должно быть... Жонкиль... какое странное имя.

— Она из Суссекса, — пояснила Микки. Приемная дочь очень богатого человека, который сделал состояние на каучуке задолго до войны. Она живет с бабушкой, то есть со старой миссис Риверс, которую она называет бабушкой.

— Понятно, — сказал Роланд скорей себе, чем Микки. Теперь он был сильно заинтересован. Ни тени скуки не осталось на его лице.

— Миссис Оукли, моя приятельница, живет в Чанктонбридже, по соседству с Риверс Кортом, — продолжала Микки. — Она переехала туда несколько лет тому назад и свела знакомство со старой миссис Риверс и девушкой, которой сейчас двадцать или двадцать один год. Дороти Оукли жалеет бедняжку: ей там так скучно. Бабушка — женщина викторианской эпохи, а приемный отец, кажется, намерен держать Жонкиль взаперти, как в монастыре; он вообще хочет, чтобы она стала ботаником.

— Боже правый! — воскликнул Роланд. — Но, Микки, тогда каким же образом маленькая монахиня оказалась на вашем рождественском балу?

— О, нет, она совсем не монахиня. Дороти говорит, что у нее есть характер. Просто нужен повод, чтобы он проявился. Дороти упросила миссис Риверс, и та разрешила Жонкиль поехать с Дороти ко мне на вечер и переночевать на квартире Дороти. Старушка сначала, конечно, наотрез отказалась, но потом сдалась на уговоры. Таким образом, это первый выход Жонкиль. Она мне нравится, славный и отважный ребенок. Ей, наверно, ужасно тоскливо там, в Чанктонбридже. Однако когда мистер Риверс умрет, у нее будет уйма денег.

В этот момент юная наследница проходила мимо Чартера, веселым смехом сопровождая болтовню Поллингтона. Она была несколько ниже среднего роста и очень тоненькая. Ее стройная фигурка в белом гофрированном жоржетовом платье со строгим вырезом у самого горла выглядела почти детской, легкий загар шеи и рук подчеркивал это впечатление. На вкус Роланда, она была слишком худа, такой мальчишеский облик обычно не нравился Чартеру, однако, глядя на ее тонкий профиль, на головку с очень темными коротко подстриженными волосами и челкой, падающей на лоб, он не мог не признать, что девушка прелестна. Изгиб ее губ был красив, но тверд; у нее был решительный маленький подбородок с ямкой. Нельзя было не обратить внимание на ее зеленовато-карие глаза с очень черными пушистыми ресницами и прямыми бровями.

— Что вы думаете о ней, Роланд? — спросила Микки Поллингтон.

— Я думаю, — сказал он с расстановкой, — что я хотел бы познакомиться с ней. Это было бы... забавно.

— Очень хорошо, но, прошу вас, никакого флирта с невинной протеже Дороти, а то я окажусь в очень затруднительном положении, — предупредила Микки.

Он не ответил, но как-то странно улыбнулся. Затем достал сигарету из портсигара и закурил.

Глава 2

Жонкиль Риверс наслаждалась своим дебютом в лондонском обществе. Она была в восторге от этого веселого рождественского бала. До сих пор ее единственными светскими развлечениями были чаепития, которые устраивала бабушка в Риверс Корте, а также экскурсии в окрестности с приемным отцом в поисках бабочек или образцов для гербария. Он обращался с ней, как со студенткой. Приемная бабушка считала ее маленькой девочкой, которую нужно хорошо воспитать. И вдруг эта неожиданная поездка в Лондон, и этот восхитительный бал, и люди вокруг, которые относились к ней, как к обычной молодой женщине.

Риверс Корт был милый старый дом времен королевы Анны, переполненный тяжелой викторианской мебелью. Но Жонкиль находила его интерьеры слишком мрачными. Зал в доме Поллингтон, завешенный блестящими оранжевыми с черным драпировками; натертые до блеска полы; первоклассный оркестр — все это предстало перед ее восхищенным взором как новый и волнующий мир. Гирлянды из раскрашенной бумаги, китайские фонарики, пестрые шары, летающие из одного конца зала в другой, зелень остролиста и омелы, громадная арка над входом со словами «Веселого Рождества», выложенными алыми ягодами... Здесь царил сам дух Рождества. Шампанское лилось, пестрые ленты и шары летали от одной пары к другой.

Жонкиль была ослеплена пестротой красок, светом, блеском драгоценностей у дам и весельем в глазах мужчин. Все так ново для нее! Так восхитительно! Как легко здесь было забыть мрачный деревенский дом, сурового приемного отца, добрую, но такую требовательную бабушку. Каждый раз, когда она видела молодую миссис Оукли, которая взяла на себя так много хлопот, чтобы вырвать у бабушки разрешение и привезти ее на бал к Поллингтонам, Жонкиль чувствовала непреодолимое желание броситься к ней и крепко обнять ее.

— Послушайте, ваши глаза, как звезды, — слышала она протяжный голос Гарри, который был явно навеселе. — Чертовски красивые звезды, к тому же...

— Какие глупости! — сказала Жонкиль.

Но она смеялась. Все и вся заставляли ее смеяться сегодня. И ей нравился Гарри Поллингтон. Его двойной подбородок, его монокль, и его искренний смех забавляли ее.

Миссис Поллингтон, в развевающейся короткой желтовато-зеленой юбке, подошла к Жонкиль и, когда музыка кончилась, взяла ее за руку.

— Ну, Гарри, веди себя прилично! Я забираю Жонкиль, — сказала Микки. — Мне кажется, ты ей надоел. Я хочу познакомить ее с Роландом Чартером.

Поллингтон вставил монокль в глаз и с поддельным отчаянием стал вглядываться в свою прелестную жену.

— Ты присвоила мое имя, и мои деньги, и мое сердце, Микки. Теперь ты присваиваешь мою партнершу, — говорил он жалобно.

Микки обняла Жонкиль за талию.

— Убирайся, Гарри, и поищи еще кого-нибудь для своих фривольностей. Вон там мисс Данверз, шестидесяти двух лет от роду. Стоит под амелой и ждет, когда ты ее поцелуешь.

— Ты злая, Микки, — начал Гарри жалобно.

Она рассмеялась, махнула на него рукой и увела Жонкиль.

— Пойдем, дитя, — сказала она. — Я хочу познакомить тебя с самым привлекательным мужчиной в Лондоне.

— Вы очень добры ко мне, миссис Поллингтон, — сказала девушка застенчиво. — Но будет ли он... я так плохо танцую... я хочу сказать...

— Не смущайся, — засмеялась Микки. — Роланд не съест тебя, и он танцует божественно, ты не сможешь плохо танцевать с ним. Он не как Гарри, который всем наступает на ноги.

Жонкиль посмотрела на мужчину, к которому ее подводила миссис Поллингтон. «Самый привлекательный мужчина в Лондоне»! Он улыбался, она даже подумала, что скорей не улыбался, а немного странно усмехался. Как он был красив... ярко-голубые глаза на худом, бронзовом лице... жесткий, плотно сжатый рот и подбородок — такие ей всегда нравились. От всего его облика исходила жизненная энергия, только слегка прикрытая напускной ленью. Сила и мужество ощущались в посадке головы, в прямоте взгляда, направленного сейчас на Жонкиль.

— Здравствуйте, — сказала она, смущаясь и протягивая небольшую загорелую руку, которая, казалось ей, была «ужасной» по сравнению с белыми, ухоженными руками Микки Поллингтон.

Роланд на какое-то мгновение больше, чем полагается, сжал ее ладонь в своей, потом выпустил. Он пробормотал обычное приветствие:

— Я счастлив познакомиться с вами, мисс Риверс. Я слышал, что Лондон и все это, — он жестом указал на веселую, танцующую толпу, — непривычны для вас.

— Совершенно верно, — кивнула она. — Я живу в деревне с тех пор, как закончила школу.

— Пойдемте потанцуем, — сказал он, — и вы расскажете мне все о себе.

Жонкиль приняла приглашение с искренностью и спокойствием ребенка. Она едва ли поняла комплимент, который ей сделал Чартер, попросив рассказать о ее жизни. Большинство мужчин любят говорить о себе, и Чартер не был исключением. Но у него был скрытый повод вести себя так с Жонкиль. По причине, известной одному ему, он хотел услышать все, что она ему скажет, хотя еще до того, как она заговорила, он уже знал ту коротенькую историю, которую она развернула перед ним.

Он совсем не думал о танце. Обняв ее за талию и устремив на нее глаза, он впитывал ее слова с такой жадностью, что это озадачивало бы ее, если бы она осознавала это. Но она понимала только, что этот большой красивый мужчина так добр и обаятелен, проявляя интерес к ней, и свободно отвечала на его вопросы. Еще она думала о том, как хорошо он танцует: она была взволнована силой, теплотой его руки, лежащей на ее талии, совершенством его движений, за которыми, как и предсказывала Микки Поллингтон, было так легко следовать.

Она рассказала ему о Риверс Корте: о прекрасном саде, о прелести Суссекс Даунса, и о ее довольно унылом житье с очень пожилой леди, ее приемной бабушкой.

— Мистер Риверс удочерил меня, когда мне было двенадцать лет, — объяснила она. — Они учились вместе с моим отцом, а мама умерла, когда я была еще ребенком, поэтому, когда умер и отец, мистер Риверс был так добр, что взял меня к себе в дом, и с тех пор я считаю его своим отцом.

— Понятно, — сказал Чартер. — И вы — любите его?

— Конечно, — кивнула она. — Он и бабушка очень добры ко мне. Он суровый, глубоко религиозный человек, страстно увлеченный ботаникой; с ним иногда бывает трудно. Когда я была поменьше, я побаивалась его. Теперь я старше и понимаю, что это просто манера поведения, что он любит меня, будто я плоть и кровь его. И бабушка тоже.

— Я слышал об этом, — сказал Чартер. — Говорят, что Генри Риверс на самом деле обожает вас.

Она вопросительно устремила на него свои зеленовато-карие глаза.

— Вы слышали о нас?

Он широко улыбнулся, но улыбка была полна горечи.

— О, да, я — слышал.

— Тогда, вы, возможно, слышали и о племяннике отца. (Вы знаете, я называю мистера Ривенса отцом.)... О мальчике, которого он лишил наследства и прогнал из Риверс Корта незадолго до того, как удочерил меня.

— Да. Вы что-нибудь знаете о нем?

— Не очень много, — ответила Жонкиль серьезно. — Отец не любит говорить о нем. Ни он, ни бабушка никогда не упоминают его имени. Но насколько я поняла, он не оправдал его надежд, и отец так и не простил его. Отец никогда не был женат, и мальчик был для него как сын и его наследник. Бедняга. Иногда я жалею его. Хотелось бы знать, что с ним случилось после того, как он покинул Риверс Корт.

— Вы жалеете его?

— Ну, — сказала девушка, немного покраснев, — это для него, должно быть, было ужасно — лишиться наследства. Даже если он был действительно испорченный, подумайте, как много он потерял.

— Зачем его жалеть? Вы нашли все, что он потерял, — сказал Чартер со смехом, который покоробил ее.

Она нахмурилась, кровь прилила к лицу.

— Я был не прав, — сказал Чартер быстро и посмотрел на нее со своей ленивой, обворожительной улыбкой... улыбкой, которая заставила ее молодое сердце биться сильнее. — Пойдемте и возьмем мороженое, — добавил он. — Здесь довольно жарко. Хорошо?

Она кивнула и пошла с ним через украшенную гирляндой арку в прохладный сумрак оранжереи. Он принес ей мороженое и лимонад, а сам, закурив, сел напротив в плетеное кресло. Этот «самый привлекательный мужчина в Лондоне» немного смущал ее. Он явно человек настроения: то обаятельный, искрящийся весельем, через мгновение — молчаливый, целиком ушедший в свои мысли.

«Его замечание о том, что я много выиграла из-за ссоры отца с племянником, не очень хорошего вкуса,» — подумалось ей. Но она легко простила его. Чартер был тем мужчиной, которому женщины многое прощали. Одной улыбкой он стирал воспоминание о своих промахах.

Хотела бы она знать, что происходило в его душе сейчас. Он немного подался вперед, его брови сошлись над глазами, опущенными вниз. Ей очень нравился его рот... такой красиво очерченный... но такой странный, жесткий и придающий лицу непреклонность. О чем он думал?

В оранжерее было тихо и спокойно после шума и гама, царивших в зале.

— Рождество самый веселый праздник, не правда ли? — тихо спросила она, отпивая лимонад маленькими глотками.

— Очень веселый, — ответил Чартер. Но говорил он автоматически. В его мыслях не было веселья. Его чувства затерялись в прошлом. Рождество, девять лет тому назад... последнее Рождество, которое он провел в Риверс Корте, в Чанктонбридже. Интересно, что подумала бы эта простая прелестная девушка, ставшая наследницей Генри Риверса, если бы она знала, что он, Роланд Чартер... и есть тот «мальчик», который потерял все, что она обрела.

Горькая ненависть и еще больше обида, которые пылали в нем против Генри Риверса после того, как он был изгнан из Риверс Корта девять лет тому назад, вспыхнули в нем сегодня с новой силой.

Его мысли унеслись назад, в детство, когда он в семилетнем возрасте потерял отца и мать и прибыл в Риверс Корт к дяде Генри, брату матери. Дядя Генри, ботаник и страстный собиратель мотыльков, не был женат и решил сделать Роланда своим наследником. Миссис Риверс, которая и тогда управляла Риверс Кортом, была рада красивому резвому маленькому внуку. Из всех ее детей она больше всего любила Элизабет, его мать.

Но Роланд не был счастлив в Риверс Корте. Дядя не любил его. Они были слишком разные. Их темпераменты! Они постоянно сталкивались, и попытки миссис Риверс навести мосты через пропасть, разделяющую их все больше, не всегда оказывались успешными, тем не менее мальчик любил Риверс Корт и бабушку, гордился своим наследством, был полон амбиций, надежд на будущее.

В годы учебы в Марлборо, а затем в Оксфорде он был счастлив. Но длинные каникулы, которые он проводил в Риверс Корте, всегда заканчивались разногласиями. Однажды по какому-то пустяковому поводу он умудрился крупно поссориться с дядей. Жонкиль только что сказала, что с Генри Риверсом «иногда» бывает «трудно». Роланда он всегда раздражал. После первой неудачной любви Генри Риверс так никогда и не женился; он превратился в угрюмого, придирчивого, ограниченного человека, с фанатичным пристрастием к ботанике.

Он хотел, чтобы Роланд стал ботаником, проводил долгие часы в поисках мотыльков, сидел в библиотеке и изучал энциклопедии. А мальчик рвался играть в крикет или регби в компании однолеток. Зимой Роланд, как все мальчишки, стремился познать прелести стрельбы, весной — пускать змея. Кто может упрекнуть его за то, что он ненавидел долгие часы, которые проводил наедине с дядей Генри, тараща глаза через микроскоп на крылья мотылька, преодолевая страницу за страницей скучные книги по ботанике? Кто осудит его за то, что он рос своенравным и обидчивым? Но можно понять и точку зрения Генри Риверса: фанатик своих научных занятий обижался на Роланда за то, что тот не проявлял к ним интереса. Генри Риверс порицал все возрастающую приверженность современной школы к тому, что он называл «детскими играми».

У Роланда в то время был жизнерадостный, искренний, но вспыльчивый нрав. Приближался неизбежный конец. В глазах дяди Роланд перешел все границы: наделал долгов в Оксфорде, вращался в кругу очень современных молодых людей, которых мистер Риверс называл «прожигателями жизни», и был замешан в небольшом скандальном приключении с известной хористкой. Ничего особенного, мальчишеская глупость. Грехи молодости.

Вместо того, чтобы обойтись с ним мягко, дать ему хороший совет, Генри Риверс осудил Роланда без всякой пощады. Молодой человек разгорячился, стал вести себя вызывающе. Затем, после короткой, но бурной ссоры, и несмотря на все усилия бабушки успокоить сына и показать, что Роланд не совершил ничего плохого, просто в нем играет молодая кровь, Генри выгнал племянника из дома — навсегда.

С того дня Роланд ни разу не видел дядю Генри и не поддерживал связи с семьей.

Он уехал в Южную Африку и в течение девяти долгих лет изгнания стремился заработать деньги. Он сталкивался с горечью поражения, голодом, неприятностями, которые преследовали «паршивую овцу», вынужденную искать забвения и удачи в колониях. И все это время лелеял ненависть и желание отомстить человеку, который причинил ему такую боль. Роланд чувствовал именно ужасную боль. Он вырос с мыслью, что унаследует деньги и поместье. А вместо этого оказался выброшенным в мир без гроша в кармане, без всяких надежд, без профессии.

Он попытался заняться фермерским хозяйством в Родезии, но потерпел неудачу — скорей из невезения, чем по своей вине... Далее — внезапное банкротство компании, в которой он служил... В Англию он вернулся с пятьюстами фунтами капитала в кармане, намереваясь начать новую жизнь.

Эти девять лет наложили на Роланда Чартера свой отпечаток. Он стал жестким, циничным, безрассудным. Он уже не был тем мальчиком, в котором бабушка души не чаяла, тем жизнерадостным добрым мальчиком, чей дух Генри Риверс всеми силами пытался сломить. И если он стал несколько безнравственным, это была вина человека, который обошелся с ним так сурово. В глубине души Роланд до сих пор был честен и чист. Попади он в соответствующее окружение, он бы полностью выпрямился.

Роланд так и не простил дяде Генри его нетерпимости. Тяжелые испытания и неудачи на чужбине не давали заглохнуть старой обиде и желанию нанести ответный удар.

У него никогда не было намерения вернуться в Риверс Корт или обратиться к дяде Генри за помощью, но когда вернулся в Англию, он навел справки о мистере Риверсе и услышал о девочке, Жонкиль, которую его дядя удочерил и которая теперь была наследницей Риверс Корта.

«Невероятно повезло, — думал он, — что я сегодня встретился с Жонкиль Риверс». Ему не терпелось познакомиться с ней. И вот она сама попалась в его сети; доверчивая и невинная девочка, которая сильно облегчит его задачу.

Он хмуро посмотрел на нее... эта девочка, которая заняла его место, когда-нибудь наследует громадные деньги и станет хозяйкой Риверс Корта...

На какое-то мгновение детское прелестное лицо Жонкиль в обрамлении темных волос как бы растворилось в тумане. Он вновь почувствовал жгучую тоску по дому и горе, которое охватило его, когда он был изгнан оттуда. Горе перешло в холодное бешенство. Как он мечтал найти способ заставить дядю заплатить за все!

Генри Риверс наверняка боготворит эту девчушку, которую считает своей дочерью. Вероятно, возлагает большие надежды на ее будущее, лелеет мечты о ее замужестве. Может быть, в глубине души он даже надеется, что она получит титул. Он воспитывал ее так строго — сурово — держал ее в невинности, если не в невежестве. Несомненно, боялся, что она может наделать глупостей, дать волю неустойчивости, свойственной ее полу, и разочарует его так же, как и «мальчик» Роланд, разочаровал его.

Губы Чартера изогнулись в улыбке. Можно ли придумать лучшую месть, чем расстроить надежды, которые дядя лелеет в отношении Жонкиль? Это заставит его страдать... глубоко страдать.

«Жонкиль не знает, кто я, — размышлял Роланд мрачно. — Она слышала о распутном племяннике, но не знает его имени. Она простодушный ребенок, и с ней будет легко справиться. Я мог бы заставить ее влюбиться в себя... уговорить ее выйти замуж за меня, тайно... а затем сообщить моему дорогому дядюшке... потом...»

Почему бы и нет? Это была бы хорошая месть. Конечно, это несправедливо по отношению к девушке. Она не причинила ему никакого вреда. Зачем причинять вред ей?

«Но я не сделаю ей ничего плохого. Я буду добр к ней, — говорил Роланд себе. — Мне скучно с ней, но она хорошая малышка, к тому же очень миленькая».

Замысел развивался в его мозгу и волновал. Он рисовал в своем воображении ярость дяди и досаду, что его любимая приемная дочь вышла замуж за «паршивую овцу». Это было бы гениально... Ничто не могло бы расстроить Генри Риверса больше. А что потом? Он не допустит, чтобы Жонкиль голодала... он простит ее... будет вынужден простить и его, Роланда, который таким образом вернет все, что у него так несправедливо отняли.

Эта мысль ни на минуту не покидала Роланда и, наконец, завладела им полностью. Он должен заставить Жонкиль полюбить себя... Почему он сомневается? Почему мысль о невинности и счастье Жонкиль должна удерживать его? Он будет добр к ней... многие женщины любили его и желали его до сумасшествия. Ну, если он заставит Жонкиль полюбить себя, он женится на ней, он позаботится, чтобы она была счастлива...

Жонкиль еще безмятежно ела мороженое, не подозревая о сомнительных замыслах, зреющих в голове «самого привлекательного мужчины в Лондоне», а Роланд уже составил план действий. Жребий был брошен... И если Роланд Чартер решал что-то, он никогда не отступал.

Он взял у Жонкиль тарелочку из-под мороженого и протянул руку.

— Пойдемте еще потанцуем, — сказал он.

Ее глаза заблестели.

— О, вы действительно хотите снова танцевать со мной? Но я так — так плохо танцую.

— Ерунда. Вы слушаетесь меня и вы легкая, как перышко, — сказал он. — Пойдемте.

Когда Роланд своим властным голосом говорил «пойдемте», какая женщина могла отказать ему? Конечно, не Жонкиль, которая видела очень мало мужчин и никогда не встречала такого, как Роланд. Старая миссис Риверс внушала ей необходимость быть твердой и благоразумной. До сегодняшнего вечера она была почти бесполым существом, просто ребенком. И какие шансы были у нее устоять перед чарами глаз и ласкающего голоса Роланда Чартера? Более опытные женщины поддавались его обаянию, а он разбудил в ней все романтические чувства, все опасные мечтания, которые дремали в ее душе.

Танец еще не кончился, а Жонкиль уже была влюблена в Чартера, взволнована его улыбкой, легким прикосновением его руки к ее талии, а также фейерверком веселых, циничных шуток, которые так и сыпались из него и которые приводили ее в восторг, хотя она едва ли понимала их.

Какие шансы у нее были устоять? И Роланд Чартер знал это. Ему было немного стыдно, когда он встречал чистую прямоту ее молодых глаз и видел, как вспыхивает ее лицо, как застенчиво она опускает ресницы под его наигранно пылкими взорами. Бедняжка... не стыдно ли ему делать ее орудием своей мести... играть на ее незнании людей и света.

«Но нет, — я буду добр к ней, — продолжал он упрямо убеждать себя. — Клянусь, я буду добр к ней».

Он танцевал с ней снова и снова. Микки Поллингтон, наблюдая за ними, начала сомневаться, правильно ли она сделала, познакомив его с Жонкиль. Или он отчаянно флиртует просто ради развлечения... или он серьезен. Первое было опасно... второе было бы трагедией. Как может человек без гроша в кармане возыметь намерение жениться на наследнице Генри Риверса?

Роланд игнорировал слабые попытки Микки найти ему другую партнершу.

— Убирайтесь, Микки, — сказал он шутливо, когда она в очередной раз подошла к нему. — Мы с мисс Риверс великолепно ладим, правда? — обратился он к Жонкиль с широкой улыбкой. Микки увидела, как при этом вспыхнуло лицо Жонкиль, услыхала ее взволнованный молодой голос: «О, да, конечно» и «вы очень терпеливы!»

С потемневшим лицом она отошла от них. «Какого черта Роланд играет с ребенком? — думала она. — Лучше бы я не знакомила их. Но это не мое дело, а завтра она с Дороти уезжает в Чанктонбридж».

Но какая масса событий может произойти между сегодня и завтра! Такой короткий промежуток времени, однако в течение его сердца могут быть разбиты, жизни разрушены, судьбы изменены.

Вечер у Поллингтонов за три дня до Сочельника изменил судьбу как Жонкиль Риверс, так и Роланда Чартера. Для мужчины это было начало славного реванша. Для девушки — зарождение первой любви, возникновение острых, постоянно меняющихся чувств, которых она никогда прежде не испытывала, восторг первой горячей, безнадежной, внезапной влюбленности...

Кружась в танце в благоухающей цветами зале в объятиях Роланда, Жонкиль пила чашу восторга.

Он давал понять, что хотел бы видеть ее снова, но она не верила этому. Как может она — глупая, неинтересная девушка из деревни — надеяться удержать внимание «самого привлекательного мужчины в Лондоне» больше, чем на один вечер?

Уже утром, перед тем как кончился последний танец, Чартер провел ее в оранжерею, где они сидели вечером.

— Это был замечательный вечер, — сказал он. — Скажи мне, детка, он понравился тебе?

Она слегка дрожала, когда отвечала ему:

— Да... О, да... это было прекрасно, мистер Чартер.

— Тогда, могу я видеть тебя снова? Можно мне приехать... в Чанктонбридж?

Она в нерешительности закусила нижнюю губу.

— Это так трудно, — сказала она медленно. — Отца сейчас нет дома — он лечится в Висбадене, а бабушка не разрешает мне встречаться с людьми, которых отец не знает. Она такая строгая. Это глупо, но...

— О, понимаю, — прервал он ее и скомкал сигарету, выкуренную только наполовину. Он понимал гораздо больше, чем представляла себе она...

— Если миссис Риверс будет возражать против моего приезда, лучше не делать этого!

Она вспыхнула. Что-то похожее на испуг омрачило ее ясные глаза, когда она посмотрела на мужчину, влияние которого на нее медленно, но верно возрастало.

— О... я... я очень хотела бы видеть вас снова, — пробормотала она, заикаясь.

«Боже, ну и скотина же я, — подумал он. — Бедняжка уже влюбилась в меня».

Он почти решил оставить свой замысел. Затем это доброе намерение прошло. Со смехом он протянул руку и ласково дотронулся до волос девушки.

— А нужно ли... ну... рассказывать обо мне... вообще? — сказал он. — Разве мы не можем встречаться... не в Риверс Корте?

— О, — прошептала она, глядя на него широко раскрытыми глазами и ощущая легкий трепет от прикосновения его руки. — Вы имеете в виду — тайно?

— Пока... Скажем, до возвращения твоего отца...

Жонкиль колебалась. Он просил ее обмануть бабушку... встречаться с ним, не сказав ей ничего, даже не рассказав о нем. Это было бы нехорошо... Но однако искушение было слишком сильное. Роланд Чартер был для нее теперь центром вселенной.

— Ну, детка? — донесся до нее его ленивый голос. — Как насчет того, что я сказал?

— Я не знаю, — сказала она с легким взволнованным смехом. — Но дома так скучно и печально сейчас, и мне так все там надоели.

— Кроме того, идет Рождество, — сказал он беспечно. — Я бы хотел приехать в Чанктонбридж и пожелать тебе веселого Рождества.

— Вы хотели бы — в самом деле? — спросила она, затаив дыхание. Ее глаза вспыхнули от счастья, но она боялась верить ему: не шутит ли он над ней?

Чартер обнял ее обеими руками — легко пока что — и с улыбкой посмотрел в ее ясные вопрошающие глаза. В Жонкиль было что-то чистое и привлекательное, что-то притягивало его, хотя ее никак нельзя было отнести к тому типу женщин, которые вызывали в нем страсть. Она была ребенок... но довольно занимательный, прелестный ребенок... не так глупа, как он сначала подумал. Несколько раз за вечер он был поражен решительностью, силой, которая скрывалась за всей ее робостью, за неловкостью неопытной юности.

Ему не составляло труда очаровать ее в этот короткий вечер. Однако он понял, что при необходимости она может постоять за себя, даст смелый бой, если кто-то рассердит ее или надоест ей.

Но сегодня не было боя. Она воплощала в себе нежную, пылкую, юную женственность, уступающую его нажиму. Он знал, что она горит желанием снова увидеться с ним.

Внезапно он привлек ее к себе.

— Ты прелесть, и ты обязательно позволишь мне приезжать и видеть тебя. Это будет нашей прекрасной тайной... пока... а?

Она не отвечала. Прикосновение его руки, биение его сердца у ее груди, первый зов страсти и пола были для нее так новы, сладостны, пугающи и непреодолимы; она чувствовала их пьянящее воздействие. Что толку в суровом воспитании... занятии спортом... в незнании мужчин и света? Жонкиль Риверс была истинная женщина, и она полностью отзывалась на обаяние этого человека, первого, кто заключил ее в свои объятия.

Она почувствовала, как его губы слегка коснулись ее губ, волна острого, почти болезненного наслаждения, как огонь, пробежала по ее жилам. Его губы теснее прижались к ее губам. Страсть и нежность завладели Чартером, когда он почувствовал сладость ее губ.

Она безропотно лежала в его объятиях, ее веки были прикрыты, лицо бледно от глубины переживаний.

Когда долгий поцелуй закончился, Чартер рассмеялся и слегка оттолкнул ее от себя.

— Не надо было этого делать. Я ужасно веду себя. Прости меня, пожалуйста, дорогая, — сказал он. — Я думаю, что сам дух Рождества... или ты... ударили мне в голову. Ты простишь меня?

Она готова была простить ему все. Его поцелуй был откровением для нее, чудом, которое открыло ей существование нового мира. Роланд разговаривал с ней, стоя очень близко, но не целовал ее больше. Он видел, что она борется с охватившими ее чувствами, и ощущал себя жуликом; он хотел быть нежным и заботливым в отношениях с ней. Взяв ее руки в свои, он заговорил с нарочитой непринужденностью:

— Ну, дитя, давай договоримся о моем приезде в Чанктонбридж. Как мне сообщить тебе, когда я приеду?

— Вы можете написать, — сказала Жонкиль.

— Бабушка интересуется твоей корреспонденцией?

— Она не вскрывает мои письма, если вы это имеете в виду. Между прочим, я уже взрослая, — сказала она.

— Никто бы не подумал этого!

— Ну вот еще! — рассмеялась она смущенно и высвободила свои пальцы. Первая горячая волна страсти прошла, и, хотя трепет остался, она внезапно почувствовала неловкость и некоторый испуг, ведь в конце концов человек этот ей почти не знаком. Бабушка сказала бы, что она ведет себя возмутительно, безответственно!

Роланд понял ее беспокойство.

— Ну, дорогая, не думай, что ты совершила что-то дурное, — сказал он мягко. — Потому что это не так.

— Не так?

— Конечно, дорогая. Ты воспитывалась в викторианском духе, но сейчас 1927 год, Жонкиль, и любовь не является преступлением.

— Нет, — сказала она серьезно. — Я согласна с этим. Конечно, я читала... я знаю, что современные девушки позволяют себе многое. Только вы — вы просто сбили меня с ног, Роланд.

— Не переживай из-за этого, девочка.

— Хорошо, не буду, — сказала она.

Он понял, как она отважна. То, что происходило с ней, шло вразрез со всеми теми условностями, которые ее учили соблюдать; она просто свободно и естественно отвечала на зов любви. Он нежно положил руку ей на плечо.

— Мне неловко просить тебя обманывать бабушку, но ты говоришь, что она не разрешит тебе пригласить меня в Риверс Корт до тех пор, пока мистер Риверс не вернется домой, но я не могу ждать до тех пор; пожалуйста, позволь мне видеть тебя тайно.

— Хорошо, — сказала она безрассудно.

— Я пошлю тебе записку, напишу, когда я приеду. Где мы увидимся?

Жонкиль задумалась. Ее сердце тяжело билось, она была ошеломлена внезапностью, с которой окунулась в эту любовь. В душе ее, помимо всего, возникла и гордость своим новым состоянием: она теперь вовсе не старомодна! Ей было жаль, что нельзя рассказать обо всем миссис Оукли, предприимчивости которой была очень обязана. Но Роланд не хотел, чтобы она делилась с кем-либо их «восхитительной» тайной.

— Есть одно причудливое место с небольшой курительной комнатой, где мы могли бы встретиться, недалеко от Риверс Корта, — сказала она.

— Ты имеешь в виду «Пастуха и собаку»? — название сорвалось с языка прежде, чем он одумался.

— Вы знаете его? — спросила она с удивлением.

— Ну да, я бывал в Чанктонбридже, — ответил он поспешно. — Хорошо, детка, увидимся в «Пастухе и собаке». Теперь тебе надо идти к миссис Оукли. Я слышу, что в зале уже играют «Боже, спаси короля». Помни: никому ни слова.

— Ни слова... — повторила Жонкиль.

— До свидания, дорогая, — он приложил ее ладонь к своим губам, и у нее перехватило дыхание от волнения, которое вызвал в ней этот легкий поцелуй. Через несколько минут она покинула дом Поллингтонов и уехала сквозь холодный зимний рассвет на квартиру миссис Оукли.

Глава 3

Через день после бала у Поллингтонов Жонкиль вернулась в Риверс Корт без Дороти Оукли и ее мужа, которые попрощались с ней на вокзале «Виктория».

Роулинсон, шофер отца, встретил ее на вокзале Чанктонбриджа в «даймлере», на котором мистер Риверс ездил уже несколько лет. Жонкиль сидела в автомобиле, глядя на знакомый пейзаж и понимая, что уехала из Чанктонбриджа ребенком, а возвращается молодой женщиной — совсем другим человеком, имеющим мало общего с терпеливой послушной девочкой, которой всегда руководили и управляли приемный отец и бабушка.

С тех пор, как она проснулась этим утром на квартире Оукли и вспомнила Роланда Чартера и ее внезапно вспыхнувшую любовь к нему, она была в состоянии приглушенного возбуждения. Как ей хотелось знать, собирается ли он все еще видеть ее, ухаживать за ней? Что он чувствовал, когда проснулся сегодня утром? Не приснилось ли ей все это?

Сейчас, вдали от блеска столь современного Лондона, вернувшись в Чанктонбридж, эту самую старую в Суссексе, застывшую в своей исторической эпохе деревню, возбуждение Жонкиль поутихло, она почувствовала себя подавленной и виноватой. Она теперь не была прежней Жонкиль. Она была новым существом: влюбленной женщиной. Мысль о Роланде и его поцелуях мучила ее. Она возвращалась домой с предельным нежеланием, страшилась проницательных глаз бабушки, страшилась прежней размеренной, монотонной жизни, сплетенной из серых нитей и не оживленной ни единым ярким штрихом.

Она была счастлива до тех пор, пока оставалась в неведении о том, какой может быть жизнь. Но теперь пелена упала с ее глаз. Она поняла красоту большого мира, помнила живой восторг, который испытала от соприкосновения с ним. У нее не хватало духа радоваться возвращению в серое существование в Риверс Корте. И поэтому она чувствовала, что как бы совершила «предательство» по отношению к его обитателям, ощущала себя ужасно виноватой. С другой стороны, причиной ее подавленности был страх: а вдруг Рональд Чартер развлекался за ее счет, и вдруг она никогда больше не увидит его и не получит от него никаких вестей? Это было бы так унизительно.

Когда автомобиль завернул на обширный участок Риверс Корта, Жонкиль прижала руки в перчатках к щекам и молилась, чтобы бабушка не заметила краску, которая будет заливать ее лицо каждый раз, когда она будет мысленно представлять себе Роланда и прошлый вечер.

Риверс Корт, наполовину скрытый от дороги деревьями, был прелестный старый дом, окруженный садом, периода королевы Анны. Сейчас, в середине зимы, сад был скучен и однообразен, а газоны размокли после многих дней непрерывного дождя. Во всем сквозило запустение, которое сегодня показалось ей особенно угнетающим, хотя она прожила здесь много зим и никогда прежде не сетовала на скуку. Даже холмы вдали, где она так любила бродить, создавали теперь другое впечатление: затерянный в них Риверс Корт напоминал тюрьму. Она попыталась высмеять себя. Зачем смотреть так мрачно на все только потому, что она была полной идиоткой и с первой же встречи влюбилась в Роланда Чартера? И Риверс Корт вовсе не оторван от мира. Брайтон всего в десяти милях. Владения семьи Оукли примыкают к Риверс Корту. Мистер и миссис Оукли ее друзья. Дороти очень ловко вошла в доверие к бабушке, а брат Фрэнка Оукли, очень приятный молодой человек, часто заходит летом, чтобы поиграть в теннис или поболтать после обеда. У нее были Оукли... в конце концов, они связывали ее с миром, по которому молодое женское сердце Жонкиль так естественно томилось; они связывали ее с Роландом.

Она постаралась отогнать свое уныние и, когда они подъехали к дому, выскочила из автомобиля, вбежала в дом и весело поздоровалась с бабушкой.

— Как ты себя чувствуешь, бабушка?

— Очень хорошо, спасибо, моя дорогая, — ответила миссис Риверс. — А ты довольна поездкой?

Жонкиль, поцеловав бабушку, отвернулась и стала снимать пальто и шляпку. Она не могла вымолвить, как сильно ей понравилась эта поездка.

— Да, бабушка.

— Ты познакомилась с приятными людьми?

— Да, с очень приятными.

— Снеси свои вещи наверх, дорогая, и спускайся. Чай уже готов.

Жонкиль была рада укрыться в своей спальне, ей было тяжело отвечать на все эти вопросы. Спальня была в западном крыле дома. Просторная, довольно приятная комната с камином была обставлена со спартанской суровостью, которую миссис Риверс одобряла: потемневший гарнитур красного дерева, старомодная тяжелая кровать, застеленная покрывалом с оборочками, ситцевые занавески в тон покрывалу и черная каминная решетка, полускрытая экраном из белой бумаги — все придавало комнате мрачный и холодный вид.

Жонкиль, со своей врожденной любовью к изящным, красивым вещам, к цветам, солнечному свету, всему, что украшает жизнь, старалась оживить суровость своего жилья любимыми книгами и картинами, но все равно атмосфера в целом была угрюмая и безрадостная, и сейчас, когда она вошла в спальню с чемоданом в руках, она была просто подавлена мрачным видом комнаты.

Вымыв руки и причесав свои темные волосы, Жонкиль подошла к окну и несколько мгновений смотрела в сад. Снова начинался дождь, и фиолетовый сумрак размывал ландшафт. Нет, это был не только сумрак... еще что-то... слезы, крупные слезы вдруг наполнили глаза Жонкиль. Она вытерла их, удивляясь себе.

— Я не ребенок... Мне двадцать один год... Что это со мной? — спрашивала она себя сердито.

Ответ последовал незамедлительно. Роланд, и все, что стояло за Роландом — волнение, теплота, веселье и красота того вечера.

Удар гонга разнесся по всему дому. Жонкиль вздохнула и отвернулась от окна, с силой прижав носовой платок к глазам. Звук гонга напомнил ей, как далеко она была от волшебства той ночи. В этом доме Питерс, старый дворецкий, звонил в гонг четыре раза в день, созывая обитателей Риверс Корта к столу на завтрак, обед, чай и ужин с неизменной пунктуальностью, на которой настаивала миссис Риверс.

Жонкиль медленно спустилась в гостиную, которая казалась ей ужасной: тяжелые диваны и стулья,обитые розовым гобеленом, с кружевными салфеточками на спинках, громадные картины, изображающие зверей и мертвенные цветы, в резных золоченых рамах, дорогие, тяжелые портьеры, скрывающие всю прелесть окон времен королевы Анны. Но миссис Риверс считала свою гостиную красивой и нарядной, и действительно, в дни ее молодости это была самая пышная гостиная в округе.

Она сидела у камина, разливая чай из большого серебряного чайника времен короля Георга. На чайнике, как и на всем фамильном серебре, был герб Риверсов. Жонкиль, чувствуя себя разбитой и несчастной, примостилась на подушечку кресла напротив ее.

— Мне кажется, дорогая, что тебе не очень удобно, — сказала миссис Риверс. — Я не могу понять, почему вы, современные девушки, всегда так неуклюже сидите. Прошу тебя, любовь моя, сядь на стул нормально. Места достаточно.

Жонкиль послушно пересела на стул. Она даже завидовала тому достоинству, с которым держалась бабушка, прямоте ее спины, чопорности всей ее маленькой усохшей фигурки, сидящей, как было принято в эпоху королевы Виктории, на краешке кресла, которое вовсе и не должно было быть удобным. В черном атласном платье с безупречным белым воротничком и манжетами, в маленьком чепчике с оборочкой на голове миссис Риверс была похожа на свою гостиную — импозантная, красивая, но совершенно устаревшая. У нее были красивые, белые, как снег, волосы, морщинистые пергаментные щеки и птичий профиль, твердый рот и жесткий подбородок. У Генри, ее сына, такие же тонкие губы, такой же жесткий подбородок. Но если взгляд его глаз обычно холоден и тяжел, ее глаза, голубые и все еще ясные за стеклами очков в золотой оправе, были украшением ее лица. В минуты нежности глаза Генриетты Риверс были прекрасны, как в молодости. Эти минуты, однако, случались крайне редко. Она принадлежала к старой школе, приверженцы которой считали своим долгом подавлять в себе всякие глупые человеческие слабости и являть миру только спартанские добродетели.

Она, конечно, любила эту девочку, Жонкиль, которую ее сын удочерил. В какой-то степени Жонкиль помогла заполнить ту пустоту, которая осталась после Роланда. Но его, своего красивого безрассудного молодого племянника, она не забыла и продолжала любить. Она научилась не говорить с Генри о Роланде, не пытаться разузнать что-либо о нем. Но память о нем жила в ее сердце.

— Ты так ничего и не рассказала мне о празднике в Лондоне, моя дорогая. С кем ты танцевала? Ты помнишь, что я запретила тебе танцевать чарльстон? Я надеюсь, ты не забыла об этом. Я читала о нем в газете и считаю, что это самый возмутительный и вульгарный танец.

Губы Жонкиль дрогнули в улыбке. Чарльстон! Этот славный толстяк Гарри Поллингтон пытался показать ей движения чарльстона, но она притворилась, что у нее ничего не получается, хотя горела желанием научиться танцевать этот «возмутительный» танец. Могла ли она, взрослая девушка, сказать: «Мне не разрешают», как будто она ребенок? Бабушка была очень требовательным человеком. Она придерживалась старых взглядов и не понимала, что сегодня молодые женщины двадцати одного года делают все, что хотят.

— Нет, бабушка, я не танцевала чарльстон, — сказала она сдержанно. Роланд не приглашал ее на чарльстон. Он протанцевал с ней два фокстрота и два вальса.

— Среди твоих партнеров были симпатичные молодые люди? — спросила бабушка.

— Да, — ответила Жонкиль, и через мгновение была за много миль от Риверс Корта. Она была в доме Поллингтонов, и рука Роланда обнимала ее за талию, живые голубые глаза Роланда проникали ей в самое сердце.

— Дорогая, я надеюсь, ты не простудилась в поезде? — донесся до нее вопрос миссис Риверс.

— Нет. Почему ты спрашиваешь, бабушка?

— У тебя горит лицо.

— О, — прошептала Жонкиль. Затем поспешно, виновато: — Можно еще чаю? Я чувствую себя хорошо, только жарко. Здесь жарко.

— Как странно, — сказала пожилая леди. — Я бы сказала, что сегодня здесь очень холодно. Я только что приказала Питерсу, чтобы он принес еще поленьев.

Жонкиль рассмеялась. Миссис Риверс посмотрела на девушку сквозь очки.

— Что-нибудь смешное, дорогая?

— Я... о, ничего, — пробормотала Жонкиль.

— Я, к своему огорчению, должна сказать, что ты вернулась из своего путешествия не с очень хорошими манерами, Жонкиль. Неприлично смеяться, если ты не можешь объяснить причину смеха.

Жонкиль почувствовала полную безнадежность. Бедная старая бабушка раздражала ее сегодня, а Риверс Корт безмерно угнетал. Она даже пожалела, что отец еще не вернулся. Ее приемный отец был суровым человеком, но к ней он всегда был добр. Иногда он позволял себе отвлечься от любимых мотыльков и играл с Жонкиль в шахматы. Она любила шахматы. Если бы ей было с кем играть в эти дни, это отвлекло бы ее мысли от Роланда. Но сидеть здесь весь вечер, обмениваться любезностями с бабушкой — как вынести это?

Она глубоко вздохнула. Глаза ее остановились на быстрых красных язычках пламени, которые жадно лизали дубовые поленья. Она ощутила себя за тысячу миль от Роланда. Сдержит ли он слово и приедет ли в Чанктонбридж повидаться с ней... приедет ли?

Прошли три самых мучительных, самых тяжелых дня в жизни Жонкиль. Ни слова от Роланда. Она каждый день ждала почту, с горящими от нетерпения и надежды щеками бежала по дороге навстречу велосипеду почтальона. Но письма не было. Она начинала думать, что он никогда не собирался ни писать, ни приезжать. Да, только сентиментальная маленькая дурочка могла поверить ему, довести себя почти до сумасшествия из-за человека, которого видела всего несколько часов.

Конечно, беда была в том, что Жонкиль совсем не о чем было больше думать и не с кем было поговорить. Ее друг, Билли Оукли, был с тетушкой в Швейцарии, где он занимался зимним спортом. У нее никого не было, кроме бабушки, и бабушка почти свела ее с ума в течение этих нескольких дней, когда она ожидала письма от Роланда.

Бабушка стала замечать беспокойство Жонкиль, отсутствие аппетита и решила, что девушка больна, собралась даже послать ее, если она не поправится, в Висбаден к отцу. Сама эта мысль приводила Жонкиль в ужас. Быть отправленной в Висбаден, где Роланд никогда не сможет найти ее, было бы ужасно! Она изо всех сил старалась есть под проницательным взглядом бабушки, казаться нормальной и довольной.

Пришел четвертый день ожидания; еще одно огорчение — письмо от мистера Риверса, в котором тот сообщал, что здоровье не позволяет ему вернуться в Англию на Рождество. Это значило, что в Рождество Жонкиль остается совсем одна с бабушкой. Никакого веселья, никаких танцев, ничего! Семья Оукли в Лондоне. Из Чанктонбриджа никто обычно не приходил в Риверс Корт, кроме престарелой леди, сверстницы бабушки, викария и его жены.

Жонкиль почувствовала горечь. «Роланд забыл меня, — подумала она. — Я была дурой. Мне надо забыть его».

И, наконец, письмо, которого она так ждала, из-за которого тайно плакала по ночам, когда бабушка не могла видеть ее слез, пришло. Она прочитала его в саду, волнуясь и чувствуя себя виноватой.

«Дорогая маленькая Жонкиль!

Я приеду в Чанктонбридж 24-го. Буду в «Пастухе и собаке» в 11 часов. Приходи туда или, если не сможешь, оставь записку. Но постарайся...

С нетерпением, Р.»

Очень кратким, очень холодным и сжатым показалось Жонкиль это первое письмо от ее первого возлюбленного. Она разорвала его на мелкие кусочки и выбросила их на ветер. Двадцать четвертого! Завтра. Завтра, в Сочельник... Роланд не забыл, специально приедет в Чанктонбридж, чтобы встретиться с ней.

Весь мир стал светлее для Жонкиль. В прекрасном настроении она пошла в дом, где бабушка ждала ее к обеду.

— Я рада видеть, что у тебя сегодня прекрасный аппетит, моя дорогая, — заметила миссис Риверс в конце обеда. — Я смогу успокоить отца, когда буду писать ему сегодня вечером.

Жонкиль почувствовала себя предательницей по отношению к отцу, к бабушке, ко всем нормам своего воспитания. Но она была невероятно счастлива. Завтра приедет Роланд! Во что бы то ни стало она должна ускользнуть из дома утром до одиннадцати и увидеть его. Как она хотела рассказать миссис Риверс все о «самом привлекательном мужчине в Лондоне», поскольку ненавидела обман в любом виде. Но Роланд просил ее хранить тайну, поэтому она, конечно, ничего не скажет бабушке, и вообще никому.

Глава 4

Победа Роланда Чартера над сердцем Жонкиль была более быстрой и более полной, чем он мог надеяться. Он приехал в Чанктонбридж утром в Сочельник. Всю ночь перед этим шел снег. Холмы Суссекса были покрыты белым саваном, было ужасно холодно. Щеки Жонкиль горели от быстрой ходьбы и от встречного ветра. Но когда она увидела знакомую высокую фигуру возле «Пастуха и собаки», лицо ее запылало еще ярче. Он улыбнулся и снял шляпу. Старая шинель поверх серого твидового костюма делала его выше и стройней.

— Вы все-таки приехали, — еле смогла вымолвить она; от волнения у нее перехватило дыхание.

Он взял обе руки девушки и увлек ее в тепло гостиницы.

— Конечно, — сказал он. — Я же говорил тебе, что приеду. Как дела?

— Очень хорошо, спасибо, — ответила Жонкиль. Она стояла рядом с ним в небольшой, освещенной пламенем камина комнате. Они были совершенно одни; она молчала в смущении, ожидая его слов и думая, что сказала бы миссис Риверс, если бы знала, что ее внучка тайно встречается с мужчиной.

Чартер тоже молчал. Он серьезно смотрел в лицо Жонкиль. Она была действительно прелестна с этими горящими щеками, со снегом, припорошившим ее маленькую серую фетровую шляпку на темных стриженых волосах. Ему понравился ее твидовый, хорошо сшитый костюм, грубые башмачки... такие маленькие смешные башмачки. Господи, какие трогательные, крохотные ножки были у этого ребенка!

За время, прошедшее с тех пор, как они расстались, Чартер укрепился в своем намерении — дал себе клятву провести игру без колебания. Он собирался жениться на Жонкиль Риверс и таким образом отомстить за нанесенную ему обиду. Он не позволит, чтобы ее молодость и ее доверие к нему тревожили его совесть. И все же, когда он увидел ее снова и вспомнил свежесть ее губ, он нахмурился, и легкая краска проступила сквозь загар на его лице.

«Черт возьми, я не позволю себе влюбляться, — размышлял он, — это было бы губительно. Я не смогу обмануть ее, не смогу жениться на ней, если я влюблюсь».

И Чартер неторопливо начал осуществлять план, который наметил. Он взял маленькие ручки Жонкиль, стащил с них меховые рукавицы и поцеловал ее ладони. Она побледнела от волнения, когда почувствовала его твердые, холодные губы на своих руках.

— Ну, Жонкиль, — сказал он ласкающим голосом. — Ты меня так же любишь, как в Лондоне?

Любовь! Он не спрашивал о ее любви там, в Лондоне. Он только поцеловал ее так, как будто любил. Испуганными глазами она взглянула на красивое, циничное лицо Роланда.

— Вы хотите, чтобы я любила вас? — пробормотала она, заикаясь.

— Конечно. Зачем бы еще я ехал сюда?

— О, — еле могла она вымолвить, и замолчала. Она не знала, что сказать. Но ее пальцы дрожали в его руке. С чувством жалости, близким к нежности, Чартер обнял ее. Как просто было убедить ее в своей любви... Играть на ее чувствах так же легко, как музыканту нажимать на клавиши пианино.

— Глупый ребенок, — прошептал он. — Конечно, я хочу, чтобы ты любила меня. Разве ты не знаешь, что я влюбился в тебя в тот самый вечер?

Он постарался произнести эту ложь без тени стыда, но вспыхнул, когда увидел сияние ее глаз, когда ее руки обхватили его шею.

— О... как я счастлива... счастлива, потому что мне кажется, что я тоже люблю тебя!

Он прижал ее голову к своему плечу, снял с нее шляпку, и мрачно посмотрел в огонь. Черт возьми, почему ему так трудно, несмотря на всю свою жесткость и весь цинизм, обманывать этого ребенка? Ее простодушное признание в любви взволновало его больше, чем он ожидал. Он быстро поцеловал ее... только легкий, короткий поцелуй на этот раз. Он чувствовал себя мерзавцем. Он не мог отвечать на ее невинную страсть низменным желанием мужчины. Он собирался жениться на ней, рассчитаться со своим дядей... Ну, тогда надо побыстрей заканчивать всю эту игру.

Он усадил ее на диван (одно из тех чудовищных сооружений, набитых конским волосом, которое является неотъемлемой частью буфета при гостинице) и сел рядом с ней, не выпуская ее рук.

— Послушай, Жонкиль, — сказал он, — мы должны смотреть на вещи серьезно. Ты знаешь, мы ведем себя довольно глупо, и даже безрассудно.

— Я знаю, — рассмеялась она нервно. — Мы только что встретились... Все это странно, но у меня такое чувство, что я знаю тебя всю жизнь, что все это было предопределено.

Чартер плотно сжал рот. «Слава Богу, малышка не собирается испытывать мое терпение излишними сантиментами», — подумал он. И продолжал говорить добрым, благоразумным голосом:

— Да. Мы только что познакомились. Но сотни людей влюбляются с первого взгляда. Так же, как и мы.

— Да, — сказала она и приложила руку к своей горящей щеке.

— Ты ничего не сказала своей бабушке?

— Нет, я же обещала, что не скажу. После того, как я побывала в Лондоне, бабушка стала более придирчивой и строгой, как будто она жалеет, что разрешила миссис Оукли взять меня на бал к Поллингтонам.

Чартер мрачно кивнул. Уж он-то хорошо знал ее бабушку: разве не была она его бабушкой — его настоящей бабушкой, и разве не жил он под ее строгим надзором в Риверс Корте?

— Мне так неприятно обманывать их, — услышал он слова Жонкиль, сопровождаемые вздохом. — Конечно, я обманываю и отца. Он бы очень рассердился, если бы узнал, что я встречаюсь с тобой — с человеком, которого он не знает.

Губы Чартера скривились. Бедняжка, что она сказала бы, если б знала, как хорошо ее отец знает его...

— Хорошо, малышка, так уж получается, что же делать, — сказал он, водя по ее руке указательным пальцем. — Если мы хотим быть возлюбленными, нам придется встречаться тайно, не так ли?

— Думаю, что так, — ответила она печально. И вдруг, стремительно взмахнув ресницами, она добавила: — Это нехорошо? Ты думаешь, это будет нехорошо?

Он покраснел и отвел глаза в сторону:

— Нет, — сказал он. — Я хочу сказать — нет, если ты выйдешь за меня замуж. Ты знаешь, я хочу, чтобы мы поженились, а ты, Жонкиль?

— Выйти за тебя замуж? — у нее перехватило дыхание. — О, Роланд!

— Ну, — спросил он, — хочешь ты выйти за меня замуж? Это было бы... прекрасно, правда?

Жонкиль очень крепко сжала его руки. Ее глаза сверкали, щеки были в огне. Да, это было бы прекрасно — выйти замуж. Замужество для нее означало бы свободу, а также любовь, общество этого человека, который совершенно покорил ее. Она не была ни глупая, ни пустоголовая — просто молодая, очень эмоциональная девушка, прежняя жизнь которой протекала слишком скучно и аскетично. Ее внезапная страсть к Роланду Чартеру выявила весь романтизм и бесстрашие ее натуры. Но выйти замуж за человека, с которым она всего два раза в жизни разговаривала... Это было слишком.

— Я не думаю, что смогу выйти замуж за тебя, — сказала она.

Чартер нахмурился. Конечно, рассуждал он, было глупо рассчитывать, что даже он, прирожденный сердцеед, сможет уговорить ее на столь стремительный брак. Нужно быть осторожным, чтобы не спугнуть ее, не вызвать антагонизма.

— Почему ты не можешь выйти за меня замуж, любимая? — спросил он.

— Еще слишком рано говорить о замужестве. Я должна знать, что скажет отец, когда он вернется.

— Отец, — сказал Роланд, криво улыбнувшись, — несомненно, проявит твердость и запретит тебе встречаться со мной. Я — бедный человек, у меня мало денег и нет почти никаких перспектив. Он скажет, что я женюсь ради денег.

— Возможно, так и будет, — согласилась Жонкиль грустно.

— Кстати, об этом. Откуда ты знаешь, что я уговариваю выйти тебя замуж не ради твоих денег? Все знают, что ты богатая наследница. Я тоже это знаю.

— Да, но почему-то я не думаю, что ты такой, Роланд, — сказала она. — И если на то пошло, допустим, что я... я все же убегу с тобой...

— Ну?

— Отец может лишить меня наследства и выгнать меня, как он выгнал своего племянника. Тогда я буду бедная.

Роланд обдумал то, что она сказала. Она была права. Генри Риверс был твердым человеком. Он вполне мог отказаться простить Жонкиль или ее мужа. Примирится ли он когда-либо с тем, что она вышла замуж за испорченного, беспутного племянника? Ну, неважно. Все равно это будет отличное возмездие.

А Жонкиль? Вполне возможно, что, когда она узнает правду, невинное обожание в ее глазах сменится на ненависть и презрение. Почему-то эта мысль беспокоила Чартера. Жонкиль была очень мила. Будет жаль, если она изменит свое отношение к нему.

— Роланд, — услышал он ее робкий голос. — Ты не сердишься на меня за то, что я не могу сразу выйти за тебя замуж?

— Сержусь? Глупышка, конечно, нет, — он теснее прижал ее к себе и коснулся губами ее волос. — Видишь ли, мне хочется видеть тебя, но я не могу, не смею приблизиться к Риверс Корту: твоя бабушка может выпроводить меня! Я и решил сразу предложить тебе выйти за меня замуж. Если уж мы поженимся, твоя семья будет вынуждена сказать «да», не так ли?

Жонкиль с сомнением пожала плечами:

— Отец — не тот человек, которого можно принудить к чему-то, — сказала она.

— Возможно, ты права, — сказал Роланд печально. Он встал и начал быстро ходить взад и вперед по комнате. Она грустно смотрела на него. Какой у него суровый вид! Жонкиль боялась, что разочаровала его. Но, конечно, ни один мужчина не может ожидать, что девушка согласится выйти за него замуж после двух дней знакомства.

Чартер остановился перед ней. Жесткое выражение его губ смягчилось, когда он увидел ее грустный взгляд.

— Ты прелесть! — сказал он. — Не смотри так. Клянусь, я не сержусь. Я не буду торопить тебя, детка. Оставим все, как есть. Подумай.

Она встала и положила ладонь на его руку.

— Можно, Роланд? Я многим обязана отцу и бабушке. Не хочется обманывать их.

— Я не столь честен, как ты, дорогая, — сказал он, коротко рассмеявшись. — Однако мне нравится твоя преданность тем, кто заботился о тебе. Но мне-то, мне ты очень нужна. Вот в чем беда.

Сердце ее забилось сильнее от его слов. Она нужна ему, как это прекрасно!.. И он такой замечательный... Ничто не имело значения, ничто, когда он обнимал и целовал ее.

— Я схожу с ума, Роланд, — прошептала она, уткнувшись в его плечо. — Я не должна, нельзя так... Роланд, позволь мне все обдумать. Приезжай снова поскорей. Тогда я дам тебе ответ.

Он не смел торопить ее. Но вдруг она узнает что-нибудь о нем? Вдруг упомянет его имя и провалит все дело? Однако приходилось ждать.

— Хорошо, дорогая, — сказал Роланд. — Только поклянись, что ты ни слова не скажешь дома и не расстроишь все.

— Я не скажу бабушке, — пообещала она. — А отец в отъезде.

— Поклянись также, что, когда я приеду сюда в следующий раз, ты скажешь мне, что согласна, что выйдешь за меня замуж и представишь меня своей семье как мужа.

Она затрепетала в его объятиях.

— Все это так ни на что не похоже, так странно...

— Да, дорогая. Но это жизнь! Лучшее в ней — безоглядность, поступки, которые человек совершает, не думая о последствиях.

— Это так отличается от того, чему учила меня бабушка...

— Ты любишь меня? — прервал он ее.

— Люблю, конечно люблю, Роланд.

Он поцеловал ей веки и маленькую ямку на подбородке.

— Ты восхитительна, Жонкиль. Если ты не пообещаешь мне сразу же после Рождества выйти за меня замуж, я снова уеду в Африку.

— Нет! Пожалуйста, не делай этого, Роланд. Я только нашла тебя.

— Тогда скажи, что ты выйдешь за меня замуж.

— Я подумаю. Это было бы удивительно хорошо: свободна, с тобой... Мне так надоел Риверс Корт.

— Я сделаю тебя счастливой, Жонкиль, — прошептал он, прижавшись губами к ее уху. И он не лгал. Он чувствовал необычайную нежность к этой девочке.

Чартер вернулся назад в Лондон в некотором смятении, не понимая, что с ним происходит. А она возвратилась в Риверс Корт еще более ошеломленная и пораженная. Он хочет жениться на ней — сейчас же. Он снова приедет в Чанктонбридж двадцать седьмого декабря, чтобы узнать ответ. А Рождество проведет с Микки и Гарри Поллингтонами в Лондоне. Он сказал, что будет думать о ней постоянно, что вернется в Африку с разбитым сердцем, если она отвергнет его.

С этого часа Жонкиль не знала покоя. Она была безмерно счастлива... и ужасно несчастна. Ей хотелось выйти замуж за Роланда, однако не хватало духу действовать за спиной отца, бабушки, нанести им такой удар. С другой стороны, если она откроет им все наперед, они могут разлучить ее с Роландом, запретить им видеться. Мистер Риверс не часто обсуждал ее будущее, но когда разговор заходил об этом, то выражал надежду, что она выйдет замуж за человека со средствами, с положением.

Рождество с бабушкой было невыносимо скучным и одиноким. Рождественский ужин, подаваемый торжественным и невозмутимым Питерсом в большой мрачной гостиной, был бесконечным и беспредельно тоскливым. Жонкиль постоянно думала о Роланде, представляла, как он в это время у Поллингтонов сидит за праздничным столом рядом с какой-нибудь хорошенькой девушкой, с улыбкой смотрит на нее своим неотразимым взглядом, флиртует с ней. Жонкиль испытывала новое и мучительное чувство — ревность. Она хотела, чтобы все его улыбки предназначались только ей!

Когда настал условленный день, ее нервы были напряжены до предела. Она разрывалась между желанием сделать все, как хочет Роланд, и чувством долга по отношению к отцу и бабушке.

Двадцать седьмого декабря Роланд Чартер снова приехал в Чанктонбридж и встретился с ней в той же гостинице. На этот раз Жонкиль не была так робка, но ее состояние было близко к истерике.

— Я не могу жить в Риверс Корте без тебя, Роланд, не видя тебя, — сказала она, — мне невыносима мысль, что ты можешь уехать, вернуться в Африку.

И тут он понял, что не брал в расчет ее чувства. Понял, какую ужасную боль он причинил ей, насколько смутил ее покой, нарушил всю ее жизнь. Однако не мог не ликовать, увидев в ее глазах, почувствовав в ее словах признаки капитуляции.

— Моя дорогая, — сказал он. — Я не поеду в Африку, если ты дашь ответ, который я жду.

— Ты хочешь, чтобы я вышла за тебя замуж — немедленно?

— Да.

Она тяжело вздохнула, спрятав лицо на его груди; сердце ее бешено колотилось. Бабушка стала что-то подозревать, разглядела круги у нее под глазами. Сегодня утром она решительно объявила, что написала в Висбаден и спросила мистера Риверса, не хочет ли тот, чтобы его приемная дочь приехала к нему.

— Отец может в любую минуту вызвать меня в Висбаден телеграммой. Что мне тогда делать?

— Не дрожи так, детка. Доверься мне, — сказал он. — Приезжай в Лондон. Найди какой-нибудь предлог, чтобы выбраться. Скажи, допустим, что тебе надо повидаться с миссис Оукли. А я все улажу: кольцо, регистрация. Не волнуйся.

Она задрожала еще сильнее и посмотрела на него.

— Я должна это сделать? Смогу ли я?

— Если ты в самом деле любишь меня, дорогая.

— Я так люблю тебя, я не могу расстаться с тобой... Роланд, наверно, это ужасно, но я сделаю так... Я приеду. И с этим нельзя затягивать, так как отец может прислать за мной.

Он прижал ее к себе.

— Ты прелесть, ты абсолютная прелесть, ты молодец, смелый ребенок, Жонкиль. Я буду любить тебя всегда, я клянусь тебе.

Он верил тому, что говорил. Он любил ее. В этот момент он не почувствовал низменного триумфа победителя, не думал о своей мести. Ему просто нужна была Жонкиль, и она была его, его навсегда!

Он прижался своей гладкой загорелой щекой к ее нежной щеке.

— Бог свидетель, ты никогда не пожалеешь об этом, моя дорогая детка, — произнес он с чувством.

— Никогда, — повторила она смело.

Их губы встретились. Именно в это мгновение Роланд Чартер по-настоящему влюбился в Жонкиль.

Глава 5

Тридцатого декабря Жонкиль и Роланд поженились.

В то утро, когда она стояла рядом с Роландом в пыльной регистратуре, залитой ослепительным электрическим светом, потому что на улице было совершенно темно и стоял густой туман, она испытывала чувство необыкновенного счастья, граничащее с экстазом. Голубые глаза Роланда, устремленные на нее с улыбкой, действовали успокаивающе; его рука очень крепко держала ее руку. И вот простое золотое кольцо уже на ее пальце, и она услышала, как чиновник, регистрирующий их, поздравил ее.

— Будьте счастливы, миссис Чартер...

Миссис Чартер! Она стала женой Роланда, его женой... восхитительная, невероятная мысль.

— Пойдем, любимая, — сказал Роланд.

Такси умчало их сквозь мрак и туман к ближайшему почтовому отделению. Там он послал длинную телеграмму своему дяде в Риверс Корт, не зная о том, что тот, обеспокоенный здоровьем Жонкиль, сообщил о возвращении в Чанктонбридж из Висбадена сегодня вечером.

Роланд не дал Жонкиль читать свое послание.

— Я просто сообщил твоему отцу, что ты вышла за меня замуж, что ты жива и здорова и что мы проведем неделю медового месяца в Девоншире, прежде чем покажем ему наши безнравственные лица, — сказал он.

Жонкиль рассмеялась. Она спрятала маленький белый подбородок в пушистый меховой воротник. Чартер видел ее глаза, устремленные на него. Ее рот сложился в улыбку, к которой он начинал привыкать.

— Я ужасно волнуюсь, Роланд, — сказала она. — Что скажет отец, когда узнает... и бедная бабушка, которая думает, что я уехала повидаться с Дороти Оукли.

Роланд не ответил; он взял ее под руку и вывел из многолюдного почтового отделения снова на туманную, холодную улицу.

— У нас нет денег, но мы будем шиковать целую неделю нашего медового месяца, моя маленькая жена, — сказал он весело. — Мы возьмем такси до вокзала, прихватим наш багаж, а затем поедем на Паддингтон и — в Девоншир, подальше от копоти и сажи, в тишину и чистоту деревни, да?

В такси Жонкиль, теперь миссис Чартер, подняла на него глаза:

— Ты в самом деле мой муж? — прошептала она.

— Совершенно верно, — сказал Чартер, рассмеявшись; он наклонился к ней и начал целовать ее губы с внезапной страстью; он никак не мог поверить, что влюблен в свою собственную жену, в девушку, которую избрал как орудие мести...

Она закрыла глаза, маленькие ручки в перчатках обхватили его шею. Она была счастлива и наконец совершенно спокойна. Она смело смотрела в будущее. Но Роланд Чартер, в первый раз с тех пор, как начал эту игру, испугался.

Он мог торжествовать победу. Пока. Жонкиль была его женой. Он мог швырнуть этот факт в лицо Генри Риверса и смеяться... смеяться над его досадой и злостью. Это было славное отмщение, даже если средства, которыми он пользовался, чтобы достичь этой цели, были бесславны.

Но как быть с этим милым, нежным ребенком, который так доверчиво прижался к его плечу, чьи губы уже научились отвечать на его поцелуй? Как она отреагирует, когда узнает, почему он это сделал?

Пока такси медленно пробиралось сквозь туман к вокзалу, Чартер погружался в тревожные мысли. Перед его глазами стоял текст его телеграммы к дяде:

«Жонкиль — моя жена. В течение следующей недели мы будем в отеле «Палас», Торки. Надеюсь, вы довольны таким воссоединением со своим любящим племянником. Роланд Чартер».

Именно такое послание он отправил Генри Риверсу... такую саркастическую и жизненно важную телеграмму! И, конечно, Риверс кинется в Девоншир за ними, но будет слишком поздно. Роланд вволю посмеется над бессильной яростью своего дяди. Он скажет: «Вы были суровы, нетерпимы и несправедливы — за пустяковый проступок вы лишили меня крова и поддержки. Теперь я женился на девушке, которую вы воспитали так строго, на девушке, которая ваша наследница. И вы ничего не можете сделать!

Да, он может так сказать, может торжествовать. Но не будет ли это, в конце концов, бессмысленное торжество? Не обратится ли сладость победы в горечь, если девушка, которая стала значить для него так много, переменит свое отношение к нему и осудит его, возненавидит так же сильно, как сейчас любит? Он заслуживает ее презрения!

Чартер посмотрел на Жонкиль, на ее пылающее, взволнованное лицо, жаждущее его поцелуев, прочел доверие в ясных молодых глазах, и горячая краска стыда залила его лицо. А в сердце зародился страх: он может потерять то, что неожиданно стало ему так дорого!

Если бы он познакомился и женился на девушке, подобной этой, обычным путем и если бы ему нечего было скрывать от нее, он мог бы найти настоящее счастье, поселиться в каком-нибудь тихом уголке, жить в безмятежной любви, которой он никогда не находил в своих похождениях. У них были бы дети, да, собственные дети. Сын которым он гордился бы...

— Боже! — тихо сказал Чартер. — Боже, каким я был дураком. Но она не должна отвернуться от меня, когда узнает! Она должна простить меня. Я не позволю ей уйти... сейчас...

— Жонкиль, — сказал он, — моя маленькая жена! Скажи мне, что ты любишь меня! Скажи мне, что ты не позволишь, чтобы кто-то или что-то встало между нами!

Она приложила свою горячую нежную щеку к его щеке.

— Как может что-нибудь встать между нами, Роланд? — прошептала она. — Мы муж и жена. Я поэтому и совершила это безрассудство — убежала с тобой за спиной отца и бабушки... чтобы ничто не могло разлучить нас.

Он криво улыбнулся.

— Дорогое дитя, даже женатых людей можно разлучить.

— Да, но если только они оба хотят этого.

— А, допустим, что хочет этого... только один?

Она посмотрела в его беспокойные глаза и сказала с ноткой недоумения в голосе:

— Почему ты должен беспокоиться об этом, Роланд? Я никогда не захочу разлучаться с тобой. Я так люблю тебя! И ты не захочешь расстаться со мной, правда?

— Нет! Я никогда не захочу расстаться с тобой, — сказал он хрипло.

— Тогда никто не сможет разлучить нас, — сказала она с прелестной детской улыбкой.

Мужчина крепко закусил нижнюю губу. Он не осмеливался поведать то, что терзало его. Но в нем затеплилась надежда: может быть, она и не захочет расстаться с ним, когда узнает правду.

«Но какого черта я перехожу мост, еще не подойдя к нему? — спрашивал он себя. — Она еще ничего не знает, и она любит меня сейчас. Не надо унывать».

Много лет он закалял свое сердце против всяких сентиментальностей. Он без оглядки флиртовал то с одной хорошенькой женщиной, то с другой — жил легко и без усилий, никогда не позволяя себе увлечься серьезно. Было невыгодно быть серьезным: это требовало слишком много душевных сил. Почему тогда он так мрачно рассматривает свое приключение с Жонкиль и делает из этого трагедию? Она милый, привлекательный ребенок, и он будет добр к ней... не клялся ли он в этом сто раз с тех пор, как решил жениться на ней? Ее любовь к нему, возможно, окажется первой влюбленностью молодой девушки и не повлечет за собой никаких трагических последствий.

Так Роланд Чартер уговаривал себя, стараясь успокоить совесть, пресечь на корню зарождающуюся любовь к Жонкиль. Любовь на час... на день... этого было достаточно... пусть будущее само заботится о себе! Возможно, Жонкиль простит его... останется с ним... не будет никакой трагедии.

Прежний безжалостный, испорченный Роланд отстоял свои права. Он высвободился из рук Жонкиль и закурил. Она серьезно смотрела на него.

— Ты ужасно много куришь, Роланд.

— Да, — согласился он. — Очень много. Но можно мне не быть под башмаком своей жены в первый день моей женитьбы, миссис Чартер!

Имя, голос, тон полунасмешливый, полунежный, привели ее в восторг. Она рассмеялась.

— Хорошо, мистер Чартер. Не буду пилить вас. О, Роланд, я не могу поверить, что я замужем... что мне не придется больше сидеть напротив бедного папы в его кабинете, не придется запоминать длинные головоломные названия всех мотыльков, какие только есть на свете, или изображать восторг по поводу обломка сухого папоротника и искать в энциклопедии растения, которые росли еще до Адама!

Он улыбнулся. Он отлично помнил, как его заставляли делать то же самое, как он злился из-за этих часов, проводимых в кабинете дяди Генри, как часто у него было искушение разбить микроскоп вдребезги, сжечь энциклопедию. Когда ему было десять лет, он страстно увлекался бабочками, купил себе сачок, стремился выучить их названия, узнать, где можно поймать толстоголовку, нимфалиду, маленьких голубянок.

Но дядя Генри в своем фанатическом желании искать и коллекционировать только мотыльков очень скоро убил в мальчике интерес к бабочкам, а заодно и к естествознанию в целом.

И Жонкиль прошла через это, бедняжка... Но он, Роланд Чартер, заставит ее забыть скуку Риверс Корта, он покажет ей все чудеса света, блеск и красоту жизни!

— Я думаю, что скажет отец, — пробормотала она.

Роланд промычал что-то нечленораздельное. Жонкиль крутила вокруг пальца обручальное кольцо. Уголки ее губ дрожали.

— Боюсь, что для него это будет потрясением, ужасным потрясением, и громадным разочарованием. Он надеялся, что я буду известным ботаником, великой женщиной; а бабушка хотела сделать из меня настоящую маленькую леди.

— Какой вздор все это, — сказал Чартер. — Ты родилась на свет для того, чтобы быть естественной, любящей удовольствия девушкой, а не очкастым ботаником или повелительницей гостиных, бедный ребенок!

— Ну уж и ребенок! — сказала Жонкиль с негодованием.

— Конечно, ребенок, — настаивал Роланд. — Хотя, я думаю, у тебя были мечты о любви и замужестве. Это естественно для женщин — мечтать о любви и романтике, не так ли?

— О, нет. Масса девушек интересуются теперь только спортом и смеются над любовью.

— И в этом есть своя романтика, — сказал Роланд, — а девушкам, которые подражают мужчинам, все равно не остается ничего другого, как стать женственными, когда они встретят того, кого им суждено полюбить.

— Я должна признаться, я сразу влюбилась в тебя, — прошептала Жонкиль. — Я забыла обо всем, кроме тебя.

Он взял ее руку и рассматривал ее, улыбаясь.

— Слава Богу, что ты не стремишься подражать мужчинам, дорогая, — сказал он.

— Но боюсь, что я больше знаю о мотыльках, чем о том, как быть элегантной, — вздохнула она.

— Я люблю тебя такой, какая ты есть, совершенно естественной, — сказал он. — Хотя нам придется избавляться от пристрастия к ловле мотыльков и к другим подобным удовольствиям!

Еще несколько дней тому назад он относился к ней безразлично, ему казалось, что она слишком худая, слишком загорелая, слишком юная, чтобы быть красивой.

— Я рада, что ты пришел и научил меня любить, Роланд, — сказала она. — Это самая замечательная вещь в мире.

— Не думай слишком много об этом, дитя, — сказал он резко. — Не будь слишком сентиментальной. Смотри на вещи более трезво. Доля цинизма никогда не помешает женщине на крутых поворотах. А розовые грезы... Что ж, после них гораздо тяжелее подниматься, когда жизнь собьет тебя с ног.

— Я не боюсь жизни, — сказала она гордо, — ты ведь защитишь меня от ее ударов, правда, Роланд?

— О, Боже, — простонал он, поддразнивая ее, — ты, я вижу, намерена во всем полагаться на меня?

— И материально тоже, — рассмеялась она в ответ. — У меня в сумочке не более десяти шиллингов.

Он стал серьезным.

— Давай не будем говорить о деньгах, — сказал он. — Это больной вопрос. У меня нет состояния. Ты привыкла к достатку, а...

— Не о чем особенно беспокоиться, — перебила она. — Отец простит меня, когда он увидит тебя и узнает, какой ты, Роланд. Тогда у меня снова будет все, что я захочу.

— Я не собираюсь жить на деньги своей жены, — сказал Роланд. — У нас будет всего одна свободная неделя, Жонкиль, затем я должен работать.

— Было бы замечательно найти какую-нибудь крохотную квартирку в Лондоне. Я бы готовила, пока ты работаешь, — сказала она весело.

«Бог мой, какой она еще ребенок. Она, кажется, еще не понимает, что она сделала, выйдя замуж за меня сегодня утром! Господи, зачем я это сделал?» — думал Роланд. В этот момент он почувствовал ее пальцы на своей руке.

— Роланд, — сказала она тихим, дрожащим голосом ему на ухо, — я не боюсь ничего на свете, пока ты любишь меня.

Он крепко обнял ее.

— Я действительно люблю тебя, Жонкиль, — сказал он тоже шепотом. — Гораздо больше, чем раньше, верь мне!

— Скажи мне, это правда, что я один раз прочитала про мужчин и любовь...

— Что, дорогая?

— Байрон сказал, что любовь мужчины и жизнь мужчины идут раздельно, но смысл жизни женщины — в любви...

Роланд вдруг прижал ее темную головку к своему плечу. Он не мог больше выносить вопрошающего взгляда ее тревожных, невинных глаз.

— Я не знаю, дорогая, — сказал он. — Возможно, это правда. Любовь не значит так много для мужчины, как для женщины. Я хочу сказать, мужчина не может вечно говорить о любви и целоваться, а девушка, видимо, наоборот. Но не забивай этим свою прелестную головку. Смотри-ка, мы уже на вокзале. Поправь свою шляпку, дорогая, и выскакивай поскорей, а то мы опоздаем на поезд.

Жонкиль повиновалась. Не думая больше о проблемах любви, она шла рядом с мужем через многолюдный вокзал в багажное отделение. Какие сомнения в любви и преданности Роланда могли у нее быть? Он проявил себя настоящим возлюбленным — тем нежным, поддразнивающим, восхитительным возлюбленным, перед которым не может устоять ни одна женщина. У нее еще были какие-то опасения, когда она рано утром попрощалась с бабушкой и украдкой проскользнула с чемоданчиком к выходу за спиной миссис Риверс. Обычно утром она брала корзинку и ножницы и срезала цветы, чтобы поставить их на стол. Вместо этого она убежала, убежала из Риверс Корта и от надоевшей рутины деревенской жизни — навстречу тайному замужеству, навстречу новой, увлекательной, волнующей жизни. Она понимала, что она сделала и как ужасно рассердится мистер Риверс. Но она была уверена, что когда он познакомится с ее мужем, он простит их. Никто не может не любить Роланда. Даже Микки Поллингтон — светская женщина — говорила о нем, как о «самом привлекательном мужчине в Лондоне».

— Роланд, — произнесла она вдруг.

— Что, дитя?

— Я ужасно горжусь тем, что я твоя жена.

Он не ответил, не мог ей ответить.

Глава 6

Жонкиль стояла перед зеркалом в своей спальне в «Палас Отеле» в Торки и озабоченно изучала свое изображение. Этот ее свадебный вечер и ужин, на который через несколько минут отправятся они с Роландом, будет самым важным в ее жизни, поэтому она должна выглядеть как можно лучше. Жонкиль была полна сомнений относительно своего внешнего вида. В ее чемодане лежало только одно платье. Она покинула Риверс Корт в состоянии лихорадочного возбуждения и забыла большую часть вещей, которые ей были просто необходимы. Но она утешала себя мыслью, что может послать за ними через день или два, когда бабушка и приемный отец узнают...

Когда Жонкиль оказалась в Торки, она решила на время вычеркнуть из памяти отца, бабушку, Риверс Корт — все, кроме человека, за которого она сегодня утром тайно вышла замуж, и того факта, что это было начало ее медового месяца. Сегодня вечером она не должна допустить, чтобы какие-либо сомнения и опасения испортили ее счастье.

Она сделала гримасу своему лицу в зеркале — довольно разгоряченному, пылающему, с блестящими глазами и полуоткрытыми губами.

— Противная, — сказала она. — Почему бы тебе не быть красивой, восхитительно красивой для Роланда?!

Судя по тому, что она видела в зеркале, она не была «восхитительно красивой». Как бы она хотела, чтобы у нее было настоящее красивое вечернее платье, в котором она могла бы очаровать своего мужа. Однако у нее было только то белое, жоржетовое, в котором она познакомилась с Роландом на рождественском балу у Поллингтонов.

Она вздохнула, отвернувшись от зеркала, но это был скорее счастливый вздох. В конце концов, Роланд любит ее, он говорил это десятки раз с тех пор, как они уехали из Лондона. Она прижала руку к сердцу и почувствовала его неистовое биение. Роланд... Как он трогал ее волосы, его поцелуи...

Спальня, с мягким светом и приятно теплая, выглядела уютной и даже роскошной в эту холодную зимнюю ночь. Жонкиль привыкла к холодному аскетизму в своей нетопленной спальне в Риверс Корте. Бабушка не одобряла «баловства». Жонкиль была вынуждена признаться, что тепло — большое благо, когда на тебе тончайшее платье.

На одной из двух кроватей лежала ее лучшая ночная рубашка из тонкого белого батиста, которую она сама украсила фестонами и вышила, потому что бабушка поощряла занятия рукоделием дома в длинные вечера. Жонкиль посмотрела на другую кровать. Ее сердце приостановилось, когда она увидела разбросанные вещи Роланда: синюю полосатую пижаму, шелковый халат, одну или две рубашки, воротнички и галстуки, небрежно выброшенные из чемодана. Бесстыдный Роланд!

Интимность этих вещей — его щеток, его бриллиантина, его расчесок на ее туалетном столе взволновали Жонкиль до глубины души. Она была действительно замужем, она жила в этой комнате с мужем. Это было изумительно, так изумительно и замечательно, что она едва могла поверить.

Затем открылась дверь, и вошел Роланд. Он был уже готов к ужину, его темные лоснящиеся волосы были гладко причесаны, гладко выбритые щеки матово светились.

— Готова, дорогая? — спросил он. Он подошел к ней, ласково положил руку на плечо и оглядел ее сверху вниз. — Ты выглядишь очаровательно, любимая.

Она рассмеялась.

— О, нет, это отвратительное платье.

— Мне оно нравится, — сказал он. — Но когда-нибудь у нас будут получше. Когда-нибудь я одену тебя, как маленькую королеву.

Она показала ему свою тонкую загорелую руку.

— С этими короткими рукавами я выгляжу, как индеец.

— Ерунда, детка.

Он взял ее руку и пробежал по ней губами, запечатлев более долгий поцелуй на тыльной стороне ладони.

— Моя маленькая жена, — прошептал он.

Она обвила руками его шею, приподнялась на цыпочках и поцеловала его в губы с такой силой и страстью, что он изумился.

— Мой муж, я люблю тебя, — сказала она.

— С каждой минутой я люблю тебя все больше, — произнес он, прижимая ее к себе. Он не лгал. В Жонкиль была какая-то веселая безоглядность. Он вдруг почувствовал, что она прекрасно сознавала всю бесповоротность шага, который сделала, убежав с ним, что ей безразлично даже, простит ли ее мистер Риверс. Ее любовь, так же, как и ее доверие, были безграничны. Это глубоко трогало Роланда, несмотря на весь его цинизм и отвращение к сантиментам. Да, он хотел бы не влюбляться в нее, но ничего не мог поделать. Он перестал быть хозяином своих чувств.

— Пойдем ужинать, дорогая, — сказал он, сжимая ее пальцы в своих. — У тебя сегодня был длинный день, полный волнений, и скоро ты почувствуешь, как ты устала.

— Скажи мне, где ты был? — спросила она, когда шла с ним от спальни к лифту.

— Внизу, выпил коктейль, — улыбнулся он ей. — Ты шокирована? Ты будешь ужасно шокирована, когда получше узнаешь меня.

— Почему ты так говоришь? —спросила она серьезно. — Нет ничего плохого в том, чтобы пить коктейли.

— Бабушка, наверное, думает иначе? — спросил он иронически.

— Возможно, но бабушка из другой эпохи, она человек другого поколения, она не может судить.

— Но ты можешь и будешь, моя дорогая.

— О чем ты, Роланд?

— Неважно, — сказал он, усмехнувшись, и взял ее под руку. — Давай вызовем лифт, Жонкиль. Я только поддразниваю тебя. Обещаю, теперь, когда я солидный женатый человек, не пить слишком много, не есть слишком много, и... не флиртовать с другими женщинами.

Она сверкнула на него глазами.

— Не смей флиртовать, — сказала она. — Я буду ужасно ревновать! Я так люблю тебя, Роланд!

— Я тоже люблю тебя, — сказал он тихо. — Ты — моя любовь, Жонкиль. У тебя есть все права сердиться на меня, если я буду вести себя плохо.

— Мне нравится плохо себя вести, — сказала она. — Я так ужасно хорошо вела себя всю свою жизнь в Риверс Корте!

— Сколько лет ты провела там?

— Дай подумать... — сказала Жонкиль. — О, около восьми лет. Сейчас мне двадцать один с половиной. Мне было около двенадцати, когда мистер Риверс удочерил меня.

Роланд кивнул. Да, все сходилось. Он навсегда покинул Чанктонбридж девять лет тому назад, и почти сразу после этого у дяди Генри появилась возможность удочерить эту девочку, что он и сделал.

— Расскажи мне все, что ты помнишь о своих настоящих родителях, — сказал он. — Странно, что я так мало знаю о тебе.

— Я тоже не очень много знаю о тебе, — напомнила она ему.

— О, не думай обо мне, расскажи о себе, — сказал он поспешно.

Они были уже в ресторане. Роланд заказал коктейли для себя и для Жонкиль. Она подносила к губам свой первый в жизни бокал сухого мартини, отпивала маленькими глотками, морщилась, но чувствовала себя сверхсовременной и замужней женщиной. Пока она пила, она рассказывала о ранних днях своего детства, не очень счастливых днях и тогда. Она помнила свою мать, которая умерла, когда Жонкиль было четыре года.

— Иногда у меня бывают очень яркие проблески воспоминаний, — говорила она, и веселье постепенно исчезало из ее глаз. Голос становился еле слышным. Было ясно, что воспоминания о матери священны для нее. — Мама была очень красивая. У меня дома есть фотография, которую ты когда-нибудь увидишь. Я нисколько на нее не похожа. Она гораздо выше и светлее, и у нее были голубые глаза. Ее звали Кристина, но я смутно слышу, как отец зовет ее «детка», или чаще всего «детка дорогая». Он обожал ее. Она умерла от воспаления легких.

— Бедная маленькая Жонкиль, — сказал Роланд. — Тяжело для ребенка лишиться матери.

— Потом до двенадцати лет я жила с отцом в Корнуолле. Он был художником, зарабатывал мало, только на то, чтобы жить очень просто. Он любил море, и у нас был домик около Ньюки. В Ньюки я и пошла в школу. Отец когда-то учился в Оксфорде вместе с мистером Риверсом, и хотя они были совершенно разные (отец — веселый, легкий человек, с радостным смехом и артистическим темпераментом), он и мистер Риверс были добрыми друзьями. В течение долгого времени после окончания курса они переписывались время от времени. Поэтому, когда бедный папа умирал, он сообщил мистеру Риверсу, что я остаюсь совсем одна, что нет никаких родственников, которые бы помогли мне, и мистер Риверс удочерил меня, сделал своей наследницей. Честно говоря, Роланд, с моей стороны было черной неблагодарностью уехать из дома таким образом, не предупредив его.

— Да, — сказал Роланд неохотно. — С другой стороны, дорогая, он сделал твою жизнь очень серой; не мог же он полагать, что удержит тебя там навсегда. Самое ужасное, что ты потеряла своих родителей.

— Да, — сказала Жонкиль. Ее глаза внезапно наполнились слезами. — Я никогда не забуду отца. Он любил меня, но после того, как мама умерла, у него все валилось из рук. Восемь лет — долгий срок, но удивительно, что он умер от той же болезни, что и она — воспаления легких — в тот же самый день, в восьмую годовщину ее смерти. Такое совпадение...

— Это очень тяжелая история, — сказал он, крепко сжимая ее руку. — И они похоронены в Корнуолле?

— Да, на маленьком кладбище в затерянном местечке, на краю обрыва. Я была ребенком, когда в последний раз видела это кладбище в день похорон отца, но я никогда его не забуду. Они вместе... и на надгробной плите я попросила написать: «В память Дэвида Маллори и Кристины, его жены». Когда-нибудь, Роланд, я бы хотела съездить туда, побывать на могиле.

— Съездим вместе, дорогая, — сказал он. — Значит, твоя фамилия Маллори?

— Да, и меня назвали Жонкиль, потому что родители больше всего любили этот цветок.

— Очень красивое имя, — сказал он. — Я никогда раньше не встречал его. Мистер Риверс заставил тебя взять его фамилию?

— Да, он юридически оформил все, когда я приехала жить в Риверс Корт.

— Бедняжка, — сказал он.

Он был взволнован. Он ясно представлял себе ее отца, веселого художника Дэвида Маллори, с зеленовато-карими глазами и темными кудрями, которые Жонкиль унаследовала; и Кристину, его жену, высокую, светловолосую прелестную женщину, которую Маллори называл «детка дорогая»...

Как тяжело было Жонкиль в двенадцать лет оставить этих двух славных, наивных людей в их общей могиле, поехать в Риверс Корт и называть Генри Риверса отцом, а его мать — бабушкой.

Все же дядя Генри хорошо сделал, что удочерил осиротевшую девочку. По прихоти судьбы, нити жизни Жонкиль Маллори оказались вплетенными в тусклое существование Риверс Корта, из которого Роланд Чартер, законный наследник, был вырван! Он крепко сжал руку Жонкиль.

— Благодарю тебя, дорогая, что ты мне рассказала о себе, — сказал он.

— А теперь ты расскажи о себе, Роланд.

— О, не стоит!

— Стоит, для меня.

Он поспешно окунулся в описание своей жизни в Южной Африке. Ее взор был прикован к нему. Когда он закончил свой шитый белыми нитками, поспешно состряпанный рассказ, она сказала:

— Ты тоже не был особенно счастлив в жизни, дорогой. Я постараюсь восполнить твое одиночество.

Его сердце тяжело застучало, когда он посмотрел на нее. Если бы ему не пришлось обманывать ее, если бы он не был такой мстительной скотиной! Эта наивность, эта бесподобная юность и чистота, которые делали ее гораздо привлекательней женщин, обладающих только физической красотой, могли бы принадлежать ему всегда. А что будет теперь? Какие последствия будет иметь этот сумасшедший брак? Что она подумает о нем позже, когда узнает?

Он не смел даже заглядывать так далеко.

Пока они сидели напротив друг друга за маленьким столиком, на который официант по просьбе Роланда поставил великолепный букет тепличных роз, ему удалось преодолеть волну депрессии, которая грозила поглотить его; он смеялся и шутил с ней непринужденно и остроумно, был доволен, что заставляет ее смеяться, что щеки ее порозовели.

— Давай помолимся, чтобы Господь послал нам хорошую погоду, — сказал он, когда во время десерта чистил для нее грушу. — Здесь очень красиво, мы недалеко от бухты Ансти, и даже в середине зимы красные скалы и голубое море великолепны. Мы будем много и далеко ходить.

— И играть в гольф. Горничная сказала мне сегодня, что здесь есть частное поле для игры в гольф.

— У нас нет клюшек, но мы выпросим или займем. Мне бы очень хотелось поиграть с тобой в гольф, — сказал он, с улыбкой глядя ей в глаза. — Ты — чемпион? Какой у тебя гандикап?

Время летело весело и незаметно. Роланд заказал шампанское и заставил ее выпить немного, хотя она ссылалась на то, что не привыкла к вину. Он весело провозгласил тост:

— За мою жену Жонкиль!

Она подняла бокал, наполненный золотистой жидкостью, в котором поднимались пузырьки, и ответила на его тост:

— За моего мужа Роланда!

Он разом выпил свой напиток, решил жить одной минутой — хватать счастье, пока можно. Сегодня Жонкиль любит и доверяет ему, а завтра — будь что будет! «Я — эгоистичное животное, но я люблю ее! — честно, искренне говорил он себе. — Я бы отдал все на свете, чтобы сохранить ее любовь».

Ужин был окончен, они пошли выпить кофе.

— Я хочу закурить! — объявила Жонкиль. — До сих пор мне не разрешала бабушка. Но я всегда хотела.

— Пожалуйста, — сказал Роланд, протягивая ей свой портсигар.

Он очень смеялся, потому что она кашляла и дымила так старательно. В конце концов, она с отвращением бросила сигарету.

— Я не умею, — сказала она. — Я безнадежный ребенок. Роланд, почему ты не женился на более опытной светской женщине?

— Потому, что я предпочитаю ребенка, — сказал он. — А теперь, дитя, пойдем потанцуем. Здесь бывают танцы три раза в неделю, и я слышу откуда-то мелодию фокстрота.

Они танцевали все танцы. На балу у Поллингтонов Жонкиль научилась слушаться Роланда, и сегодня они были идеальной парой. Женщины, проживающие в отеле, смотрели на Жонкиль немного завистливо.

— Я думаю, что у них медовый месяц, — прошептала одна. — Ты видишь, как он смотрит на нее? Он очень красив — именно тот тип мужчин, которые нравятся.

— А она такая молодая. И довольно безвкусно одетая девица, — сказала ее соседка. — У мужчин странный вкус.

Жонкиль кружилась по залу в объятиях своего мужа, лучезарно счастливая, в полном неведении о критике, которой она подвергалась. Они еще танцевали, когда пробило одиннадцать часов. Роланд сказал:

— Тебе надо идти спать, дорогая девочка. Ты устала. У тебя круги под глазами. Беги наверх. Я скоро приду.

Кровь прилила у нее к лицу. Ей было почти страшно встретиться глазами с его горящим взором. Она ответила что-то нечленораздельное и ушла. Он смотрел, как она вошла в лифт, затем направился в курительную комнату. Теперь у него было очень утомленное, немного бледное лицо, потухшие глаза.

«Боже, неужели она возненавидит меня завтра, — лихорадочно проносилось в его голове. — Неужели она оставит меня? Жонкиль... моя Жонкиль!»

Как часто раньше ему казалось, что он влюблен. Но теперь он знал, что никогда не любил ни одну из тех женщин, которые стали тенями прошлого. Он никогда не понимал смысла настоящей любви (любви, которая заставляет мужчину стыдиться за себя) до тех пор, пока не полюбил эту девушку, которая стала его женой.

В курительной никого не было. Роланд бросился в кресло, погасил сигарету и охватил руками голову.

Наверху в спальне Жонкиль сняла белое платье и скользнула в очень простой трикотажный халат, который бабушка выбрала для нее прошлой зимой. Скинув серебряные туфельки, просунула ножки в трикотажные комнатные туфли. На какое-то мгновение она застыла. Ее сердце колотилось, а руки дрожали. Жонкиль почувствовала потребность глотнуть свежего воздуха. Она подняла тяжелые портьеры и открыла окно. Порыв холодного ветра освежил ее щеки и лоб. Она улыбнулась и посмотрела в окно. Там царила морозная ночь и небо было усыпано звездами. Великолепные газоны отеля были белыми от инея, сверкавшего под декабрьской луной, как алмазы. Издалека доносился шум моря.

Детское личико Жонкиль было бледным и чистым в лунном свете. Она подняла глаза к небу и у нее вырвался долгий, глубокий вздох счастья.

— Роланд, — прошептала она.

Через несколько минут он придет; она — его жена, а всего несколько дней назад она была просто Жонкиль Риверс... и вела размеренную, монотонную жизнь как приемная дочь и наследница Генри Риверса.

— Как я счастлива, — прошептала она сверкающей холодной ночи. — Как я...

Кто-то постучал в дверь.

Жонкиль опустила портьеры и быстро оглянулась.

— Войдите, — сказала она тихо.

Это был не Роланд. Это была горничная.

— Пожалуйста, мадам, — сказала она. — Мистер Чартер желает поговорить с вами в курительной комнате.

— Мистер Чартер... внизу? — Жонкиль уставилась на женщину, затем добавила сконфуженно, — о, вы уверены?

— Совершенно уверена, мадам. С ним еще один джентльмен, и я думаю, что они оба хотят видеть вас.

— Еще один джентльмен, — повторила Жонкиль. — Но кто? Вы знаете его имя?

— Боюсь, что нет, мадам, — ответила горничная почтительно.

Ничего не понимая, Жонкиль выскользнула из халата и снова надела вечернее платье и туфли. С какой стати Роланд послал за ней... и кто был с ним... почему он не поднялся к ней, как обещал?

Когда она быстро шла к лифту, ее вдруг озарило:

— Отец, — сказала она приглушенным голосом и немного побледнела.

Да, это должен быть именно отец. Он вернулся из Висбадена и, получив телеграмму Роланда, кинулся в Торки.

Спускаясь на лифте, Жонкиль сжала зубы.

«Теперь в бой, — подумала она. — Но я не позволю ему увести меня от Роланда — я не позволю».

Глава 7

Войдя в курительную комнату, в которую рассыльный проводил ее, она убедилась в правильности своего предположения. Против Роланда стоял очень высокий, худой, угловатый мужчина в коричневом костюме и в пальто. Это был Генри Риверс. С легкой дрожью Жонкиль посмотрела на знакомое лицо, такое худое, такое суровое, с жесткими узкими губами и глубоко посаженными глазами под кустистыми седыми бровями. Лицо было еще более жестким и суровым, чем обычно, но взор, который он обратил на нее, немного смягчился. Он протянул ей руку.

— Жонкиль, дитя мое! Слава Богу, я успел.

Она ничего не сказала, не ответила на его приветствие, а подошла к Роланду и вложила свою руку в его.

— Отец, я вышла замуж за Роланда, вы должны принять его и простить меня, — сказала она храбро.

Мужество, гордость и непреклонность, которые звучали в ее голосе, почти разбили сердце Роланда Чартера в эту минуту — самую черную минуту в его жизни. Мертвенно-бледный, он с силой сжал ее тонкие пальцы в своей руке.

Генри Риверс горько рассмеялся.

— Я прощу тебя, моя дорогая Жонкиль. Ты была глупым ребенком, ослепленным, увлеченным этим негодяем.

— Он не... — начала было Жонкиль горячо.

Риверс прервал ее:

— Ты не знаешь, маленькая глупышка, — сказал он жестко, — но я могу рассказать тебе все о человеке, за которого ты вышла замуж.

— Что вы можете рассказать мне такого, чего я не знаю? — спросила она, гордо вскинув голову.

— Ты знаешь, что такое Роланд Чартер? — спросил мистер Риверс. — Имеешь ли ты какое-нибудь представление? Нет, он не рассказал тебе. Но я могу просветить тебя. Он — мой племянник, человек, которого я лишил наследства, выгнал из своего дома девять лет тому назад. Ты слышала о нем, но не знала его имени. Да, таков человек, который уговорил тебя совершить этот возмутительный поступок сегодня утром, и почему? Не потому, что он любил тебя, но потому, что хотел отомстить мне, отнять у меня все, что мне дорого. Вот саркастическая телеграмма, которую он прислал мне. Ты можешь прочитать ее. К счастью, я вернулся в Лондон вовремя, успел спасти тебя, бедное обманутое дитя!

Жонкиль лишилась дара речи. Она смотрела на своего приемного отца непонимающими глазами. Что он говорит? Он сумасшедший? Роланд — его племянник! Роланд — лишенная наследства «паршивая овца» семьи Риверсов, чье место она заняла? Это не может быть правдой. Однако почему Роланд стоит рядом с ней и молчит? Почему он не делает ни малейшей попытки отрицать такие смехотворные заявления?

— Прочитай эту телеграмму, Жонкиль. Ты убедишься, что я говорю правду.

Автоматически она взяла тонкий листок бумаги, который он протянул ей. По мере того, как она читала, краска, которая заливала ее щеки, когда она взяла своего мужа за руку и так гордо стала с ним бок о бок, медленно сползала с ее лица. Несколько саркастических слов отпечатались в ее мозгу, вероятно, навсегда.

«Жонкиль — моя жена. В течение следующей недели мы будем в отеле «Палас», Торки. Надеюсь, вы довольны таким воссоединением со своим любящим племянником. Роланд Чартер».

Так и было написано, слово в слово, черным по белому. Роланд Чартер был племянником Генри Риверса.

Жонкиль все еще не проронила ни единого слова, хотя мозг ее работал лихорадочно. У нее пересохло в горле.

Снова до ее сознания дошел голос человека, которого она называла отцом.

— Ты вышла замуж за мошенника, корыстного мошенника, бедная наивная девочка. Ты очень молода и доверчива, а бабушка и я хотим простить твою слабость. Но ты, конечно, заслужила то, что произошло с тобой! Очень дурно, безнравственно с твоей стороны так обмануть нас, убежать и экспромтом выйти замуж за человека, которого ты совсем не знаешь.

Но до того, как Жонкиль собралась с силами, чтобы ответить, раздался необычайно усталый голос Роланда.

— Пожалуйста, дядя Генри, не тратьте время на упреки Жонкиль. Она ни в чем не виновата. Я беру на себя всю вину. Я склонил ее к этому, заставил ее выйти за меня замуж.

— Воспользовался ее неопытностью, ее влюбленностью, подлец! — процедил Генри Риверс сквозь стиснутые зубы.

Жонкиль стремительно повернулась к Роланду, вглядываясь в его лицо и надеясь, что он опровергнет все эти ужасные, поразительные факты. На какую-то долю мгновения их взгляды встретились, и он отвел глаза в сторону. Краска начала медленно проступать на его лице сквозь загар. Вся его поза свидетельствовала о том, что он виноват.

Жонкиль смяла телеграмму в руке. Речь наконец вернулась к ней.

— Роланд, — произнесла она надтреснутым голосом. — Роланд, ради Бога, что все это значит? Это правда? Ты — племянник отца? Да, ты назвал его «дядя Генри»... Роланд, почему ты не сказал мне? Почему ты скрыл это от меня?

— Я отвечу тебе, — прервал ее мистер Риверс. — Он скрыл это от тебя и уговорил тебя тайно выйти за него замуж, потому что он хотел отомстить мне за то, что я лишил его наследства. Он выглядит сейчас виноватым — сейчас, при тебе, — но до того, как ты пришла, он насмехался надо мной, упивался тем, как здорово он рассчитался со мной.

— О! — простонала Жонкиль, прижимая руки к вискам. — О, прошу вас, не надо!

Роланд женился на ней ради мести, просто для того, чтобы отплатить дяде! Это какая-то ошибка. Это все похоже на дешевую мелодраму. Так не бывает в жизни.

— Я не думаю, что он возьмет на себя труд отрицать это или оправдывать себя, — добавил мистер Риверс мрачно. — Он сделал то, что хотел, а теперь ему, без сомнения, все равно, что будет.

Роланд заговорил во второй раз, все еще спокойно и без большого энтузиазма.

— Неправда. Мне не все равно, что будет дальше. Меня интересует это гораздо больше, чем тогда, когда я уговаривал Жонкиль выйти за меня замуж.

Жонкиль снова издала приглушенный возглас.

— О! Значит, я тебя не интересовала, когда ты женился на мне! Отец прав. Ты женился на мне исключительно ради мести!

— Исключительно, — ответил Генри Риверс за Роланда. — Ты была легкой добычей для светского человека, моя дорогая — очень молодая и неопытная. Не думаю, что ему было трудно убедить тебя, что он тебя любит. Все получилось так, как он задумал, за исключением того, что я вернулся домой вовремя, успел открыть тебе глаза, пока не произошло худшее. Ты фактически не стала женой этого мерзавца, и я заберу тебя домой, защищу тебя от него.

Жонкиль била дрожь. Маленькой трясущейся рукой она схватила Роланда за руку и заставила его посмотреть на нее.

— Роланд! Роланд! Это все правда? Посмотри на меня, поговори со мной, скажи мне правду, ради Бога! Ты все время только притворялся, что любишь меня?

— Не все время, Жонкиль! Вначале — да, я решил жениться на тебе, чтобы отомстить. Это была бесчестная игра, и я горько сожалею об этом...

— Не верь ему! — вставил Риверс гневно.

— Горько сожалею об этом, — повторил Роланд. — Я по-настоящему искренне полюбил тебя после того, как лучше узнал. Сегодня я не играл, не пытался казаться твоим возлюбленным, потому что сейчас я твой возлюбленный, я люблю тебя.

Она с состраданием смотрела на него.

— Как я могу верить этому?! — вырвалось у нее. — Ты притворялся, что влюблен, с того вечера у Поллингтонов. Ты просто обманул меня! Ты сам признал, что твоим первым побуждением было уговорить меня выйти за тебя замуж для того, чтобы отплатить дяде. О, это было подло!

Он посмотрел на маленькое, судорожно подергивающееся лицо. Оно было белым, как ее платье, а глаза!.. Это был взгляд смертельно раненного существа. Однажды на охоте он видел такие глаза у зайца, в которого попала пуля. Тогда он почувствовал ужасную тоску и устыдился своего занятия. Сейчас он тоже почувствовал смертельную тоску. Он ранил Жонкиль, он был виновником этого выражения на ее лице.

Он ведь колебался, не хотел ранить ее тогда, вначале. Почему он сделал это? Какая-то упрямая, ненавистная сила увлекла его и заставила подавить свои лучшие побуждения. Все было кончено. Он посмеялся над яростью дяди, но не чувствовал ни радости, ни удовлетворения. Только эту тоску, этот стыд и ужас понимания, что он теряет жену.

— Ты не рассчитывал, что я так рано вернусь из Висбадена, а, Роланд? — сказал Риверс. — Ты думал, что я появлюсь здесь завтра, слишком поздно, чтобы спасти Жонкиль от последнего унижения.

Неожиданно Роланд вспыхнул:

— У меня не было намерения унижать ее, — сказал он, сжимая кулаки. — Я совсем не хотел причинить ей боль. Я понимаю теперь, что она неизбежно должна была страдать, но мое первое, мое единственное желание было причинить боль вам! Девять лет тому назад вы выгнали меня из дома, к которому я привык, который считал своим, из-за сущего пустяка. Вы никогда не любили меня, всегда придирались и сурово наказывали. Бабушка была добра ко мне, понимала меня. Со мной все было бы в порядке, если бы не ваша несправедливость и нетерпимость. И, клянусь Богом, вы знаете это.

Генри Риверс пытался рассмеяться, но не мог. Он смотрел на своего племянника и видел гнев и отчаяние на бледном лице молодого человека.

Прошло девять лет. И снова они пререкались, снова они противники — две сильные воли, два различных темперамента.

Генри Риверс вспомнил горькую ссору в то Рождество, девять лет назад, когда он выгнал своего молодого племянника из Риверс Корта, и помнил много других случаев их противостояния. Его мать была более терпима к Роланду, более сочувствовала ему. И после того, как Роланд ушел, она считала его, Генри, как старшего, виноватым во всем. Только раз она высказала все, что было у нее на уме, укоряла его за его резкость и отсутствие понимания пылкой молодости. Она считала, что у Роланда щедрое сердце и искренняя натура, что, перебесившись, он мог достичь великолепной зрелости. Потом она больше не возвращалась к этому вопросу. Они не произносили имя Роланда до тех пор, пока не прочитали его телеграмму сегодня утром.

Старая миссис Риверс проявила то, что Генри, ее сын, называл «глупыми женскими эмоциями». Как бы ни была она сурова и строга, она любила своего внука гораздо больше, чем приемную внучку, и ей хотелось, чтобы Генри простил молодых людей.

Но гнев Генри Риверса не знал границ. Нет, никогда он не разрешит своей наследнице остаться с этим мерзким молодым племянником, который опозорил его и так часто игнорировал его желания в прошлом.

Однако теперь, когда он встретился с Роландом, Роландом-мужчиной, а не мальчиком, над которым он пытался утвердить свою власть, он дрогнул и спросил себя, не он ли, в самом деле, виноват в том, что произошло девять лет тому назад. «Грехи» Роланда не были особенно страшными, это были пустяковые проступки. Безобразная ссора, которая произошла тогда, не обязательно должна была закончиться так катастрофически. Конечно, он поступил несколько сурово, выгнав мальчика, буквально выбросив его из дома без шиллинга в кармане.

Но колебания Генри Риверса продолжались всего несколько секунд. Вскоре прежний непреклонный дух взял верх. Он тяжело посмотрел на Роланда.

— Ты вел себя в те времена, как распущенный молодой повеса. Такой не мог стать хозяином Риверс Корта, — сказал он. — Если я и выгнал тебя, так только потому, что ты сполна заслужил это.

— Нет, я не заслужил такого, и вы это знаете. Однако я не собираюсь спорить по этому поводу. Уже слишком поздно.

— Слишком поздно, — повторил Генри Риверс. — В течение девяти лет ты был мертв для меня. Так это и останется. И для твоей бабушки — тоже. Что касается Жонкиль, с которой ты обошелся так жестоко, она вернется в Риверс Корт сейчас же, и этот брак будет аннулирован.

Жонкиль, которая переводила глаза с одного мужчины на другого, слушая их, откинула волосы со лба.

— Аннулирован? — повторила она, как эхо. — Его можно аннулировать?

— Нет, — сказал Роланд. — Юридически ты — моя жена. Если ты оставишь меня, я могу аннулировать брак на том основании, что ты отказываешься жить со мной, но сама ты ничего не можешь сделать.

— А если я захочу аннулировать его?

— Думаю, это будет невозможно, если я не захочу покинуть тебя. А у меня нет намерения расставаться с моей женой.

Жонкиль пристально смотрела на Роланда. Это был чужой человек, суровый и ожесточенный. Она почувствовала тошноту и дурноту одновременно. Всего несколько минут тому назад она ожидала жениха в своей спальне, веря, что она — обожаемая невеста. И вот она здесь, и говорит об аннулировании брака. Это было слишком ужасно, слишком сокрушительно для нее. Сможет ли она совладать с этим? Сейчас было жизненно необходимо делать и говорить то, что нужно, чтобы сохранить достоинство. Она осознала, что Роланд не любил ее, когда сбил ее с ног своим бурным ухаживанием. «Он вообще никогда не любил меня!» — говорила она себе с болью. Да, она обожала Роланда и верила ему, а теперь так же горячо считала его не заслуживающим доверия и любви. Прежняя страстная любовь была затоплена волной обиды, горячего, ослепляющего гнева.

— О, как ты смел, как ты смел жениться на мне! — вырвалось у нее. — Как ты смел целовать меня, ухаживать за мной, если ты ни капли не любил меня, если только хотел использовать меня в своих целях?

Роланд вздрогнул.

— Это неправда, Жонкиль, не полная правда. О, моя дорогая, ради Бога, будь немного снисходительней. Я не заслуживаю снисхождения, но я люблю тебя сейчас! Люблю по-настоящему! Я клянусь!

— Нужно быть дурой, чтобы верить этому, — вставил Риверс.

— Я не верю, — сказала Жонкиль. — Я никогда больше не поверю ни одному слову, которое он скажет. Я иду наверх, чтобы упаковать вещи сейчас же.

— Мы не можем ехать домой сегодня. Сейчас слишком поздно, — сказал мистер Риверс. — Но мы снимем комнаты в другой гостинице. Ты будешь в безопасности со мной.

— Жонкиль, ты уходишь? — спросил Роланд. — Ты не хочешь выслушать, что я скажу?..

— Что бы ты ни сказал, ты не можешь уйти от факта, что женился на мне для того, чтобы рассчитаться с дядей, — не дала она ему досказать. — Этого достаточно, чтобы заставить меня презирать тебя, чтобы сделать невозможной для меня нашу совместную жизнь.

Он пристально посмотрел на нее. Жонкиль, ребенок со счастливыми невинными глазами и молодой веселостью, исчезла. Перед ним стояла женщина. Ее глаза были безжалостны, презрительны; ее губы, которые он целовал, которые так жадно отвечали на его поцелуи, превратились в тонкую ниточку. Возможно ли, чтобы она была такой безжалостной?

— Я заслужил твое презрение, Жонкиль, — сказал он. — Но не уходи, послушай, что я хочу сказать.

— Говори, — бросила она ему.

— Не перед дядей Генри. Я хочу поговорить с тобой наедине.

— Трус, — сказал Риверс. — Надеешься смягчить ее сердце своими нежностями?

— Нет, — сказал Роланд. — Я не буду стараться смягчить ее. Но она — моя жена, и я имею право видеть ее наедине.

— Ты потерял все права на нее, — сказал Риверс.

— Возможно. Но я намерен говорить с ней наедине, — сказал Роланд и взял ее за руку нежными, но крепкими пальцами.

— Пойдем, Жонкиль, — сказал он тихо. — Я поднимусь в твою комнату вместе с тобой. Ты можешь укладывать вещи, если хочешь, но я намерен поговорить с тобой наедине.

Какое-то мгновение она колебалась, затем сказала:

— О, очень хорошо. Я не боюсь тебя. Я никогда больше не буду такой дурой, чтобы поддаться на твои нежности и ухаживания. Любовь! Ты даже не понимаешь смысла этого слова.

Он не ответил. Он только чувствовал, что каждое слово, которое она произносит, режет его, как ножом. Он сжал губы и пошел с ней к лифту. Им вдогонку прозвучал голос Генри Риверса:

— Не задерживайся, Жонкиль.

— Только несколько минут, отец, — ответила она.

Оказавшись наверху в этой элегантной, теплой, мягко освещенной комнате, которая должна была стать их свадебной спальней, где Жонкиль совсем недавно поведала звездам о своей любви к Роланду, Роланд выложил все, что у него было на душе. Сидя на краю кровати с погасшей сигаретой в руке, он говорил все, что не мог сказать внизу, перед дядей, которого он так сильно не любил.

Он изложил историю своего детства и жизни в Риверс Корте.

— Я не прошу тебя простить меня за то, что я уговорил тебя тайно выйти за меня замуж и не сказал, кто я, — закончил он. — Но я прошу тебя поверить двум вещам, Жонкиль: одна — что дядя Генри обошелся со мной несправедливо и заслужил, чтобы ему отплатили; и другая — что я искренне полюбил тебя теперь.

Во время его долгого рассказа о себе Жонкиль быстро двигалась по комнате, собирала вещи и укладывала их в чемоданчик, однако внимательно слушала его. И когда он наконец замолк, она подошла к нему. Ему показалось, что перед ним олицетворение самого правосудия — так она была неумолима, так бледна. Она уже надела длинное пальто и шляпку. В комнате не осталось ничего из ее вещей. Она уложила все. Опустошенность комнаты и вид Жонкиль в пальто и шляпе, готовой уехать от него, привели его в отчаяние.

— Жонкиль, — сказал он. — Скажи что-нибудь! Скажи мне, что ты веришь этим двум вещам.

Она посмотрела прямо в его глаза.

— Я не могу поверить ничему, что ты говоришь, — ответила она. — Ты так искусно обманул меня, ты сыграл свою роль вначале так совершенно! Как я могу быть уверена, что ты не играешь и сейчас?

— В этом нет никакой игры, — сказал он. — Клянусь честью...

— Она есть у тебя? — прервала она его.

Кровь бросилась ему в лицо, как будто его ударили хлыстом.

— Жонкиль! — воскликнул он.

— Что? Ты думаешь, я поверю, что ты — человек чести? Я готова поверить тому, что отец обращался с тобой грубо, и ты ожесточился. Я знаю, что он — человек требовательный, и, как я говорила тебе в тот вечер, когда мы впервые встретились, мне всегда было жаль его племянника, которого он лишил наследства, хотя я тогда не знала, кто он. Я чувствовала, как это несправедливо и безжалостно. Но все это не повод для того, чтобы использовать меня как инструмент мести.

— Жонкиль, что бы я ни чувствовал вначале, но потом я искренне полюбил тебя. В это утро, когда я женился на тебе, я любил тебя всем сердцем и душой и ненавидел себя за то, что я обманывал тебя.

— Боюсь, что я не могу поверить этому, — сказала она. — Возможно, ты внезапно страстно увлекся. Некоторые мужчины называют это любовью. Возможно, ты тоже.

— Боже, Жонкиль! Ты очень жестока. У тебя есть все права быть такой, но как мне убедить тебя, что я любил тебя, когда женился на тебе, и люблю сейчас, и это настоящая искренняя любовь! Жонкиль, Жонкиль, ненавидь меня, презирай меня, но постарайся поверить в мою любовь. Более всего в своей жизни я сожалею, что обманул тебя!

— К чему напрасные слова, — прервала она его. При электрическом свете было видно, как осунулось ее лицо и как она утомлена. — Ты такой умный актер, Роланд. Ты можешь заставить любую женщину поверить, что ты был влюблен всегда. Я не верю, что ты любишь меня сейчас.

Он резко встал, тяжело дыша:

— Ты хочешь сказать, что никогда не поверишь мне?

Она закусила нижнюю губу.

— Неважно. Человек, которого я любила и за которого вышла замуж, сегодня утром умер... Ты — чужой... Я сейчас уезжаю, и мое единственное желание, чтобы ты аннулировал наш брак.

— Нет, — сказал он. — Никогда. Я никогда не аннулирую его. Я люблю тебя, ты нужна мне. Я потрачу всю свою жизнь на то, чтобы вернуть твою любовь.

— Ты никогда не добьешься этого. Та любовь мертва.

— Я не верю тебе. Этого не может быть, Жонкиль. Ты можешь чувствовать себя обиженной, оскорбленной, но когда-нибудь ты обязательно простишь меня.

— Ты так думаешь? — Жонкиль истерически расхохоталась. Она явно находилась на грани срыва. В конце концов она была очень молода и любила этого человека так нежно. Расстаться с ним таким образом, в гневе и горечи, в день свадьбы — этого вполне достаточно, чтобы разбить сердце любой женщины.

Он схватил ее руки.

— Жонкиль, Жонкиль! Прости меня, не отвергай! — умолял он. — Я ужасно люблю тебя, Жонкиль, гораздо больше, чем я когда-либо надеялся любить женщину. Не говори, что ты никогда не будешь думать обо мне лучше, чем думаешь сейчас.

— Я могу думать о тебе лучше, но я никогда не смогу забыть того, что ты сделал. Я только прошу тебя освободить меня как можно быстрее.

Эти слова надломили его. Он упал на колени, уронил лицо в ее ладони и заплакал тяжелыми, душераздирающими рыданиями сильного человека. Жонкиль не могла вынести этого. Бледная, дрожащая стояла она, устремив взгляд на темную голову, склоненную на ее руки. Его жгучие слезы текли по ее пальцам, опаляли ее сердце.

— Роланд, не надо, пожалуйста, не надо! — просила она, задыхаясь.

Рыдания сотрясали его. И вдруг его губы, мокрые от слез, прижались к ее пальцам в исступленном поцелуе.

— Не нужно! — сказала она снова. — Пусти меня, Роланд, пожалуйста.

Она чувствовала, что если она еще на минуту останется здесь, она сдастся, она прижмет его голову к своей груди и смешает свои слезы с его слезами, простит его, забудет все, кроме любви к нему. Но она не должна этого делать. Она должна быть сильной. Она показала свою слабость и убежала с ним, как влюбленная школьница. Больше никогда она не будет слабой, никогда не позволит победить себя эмоциями. Она проявит гордость, выдержку. Дэвид Маллори, ее любимый папа, сказал ей в их последний разговор: «Никогда не теряй гордости, Жонкиль, если ты потеряешь гордость, ты потеряешь самоуважение».

Она попыталась отнять пальцы, но Роланд удержал их.

— Ты должен отпустить меня, Роланд, — сказала она.

Сейчас она не бросала ему обвинений в игре: Роланд Чартер, сильный, смелый, циничный, никогда не сломался бы так, если бы его горе и раскаяние не были искренними. Но не могла простить его. Возможно, она что-то значила для него, он не хотел терять ее сейчас. Но разве он любил ее так, как она любила? — Никогда! Да, он страдает сегодня, завтра он забудет. Ей же суждено страдать всю жизнь. На память ей пришли те самые слова Байрона, о которых она говорила ему в такси, сегодня утром по дороге на вокзал (Ау, кажется вечность прошла с тех пор, с тех часов исступленного счастья и счастливого неведения!): «Любовь мужчины и жизнь мужчины идут раздельно, но смысл жизни женщины в любви...»

Душевная мука раздирала ее. Она не смела остаться здесь, наедине с Роландом, не смела позволить его рукам обнять ее, так как чувствовала, что может поддаться этому объятию, прикосновению, которое совсем недавно вызывало в ней такой трепет.

Она высвободила пальцы из его руки.

— Прощай, Роланд, — сказала она. — Я ухожу. Сожалею, что ты несчастлив. Но винить во всем ты можешь только себя. Пожалуйста, не пытайся увидеть меня снова, и если для тебя имеют хоть какое-то значение мои чувства, прошу тебя аннулировать наш брак.

Он поднял к ней опустошенное лицо, провел тыльной стороной руки по мокрым от слез, покрасневшим глазам.

— Я никогда этого не сделаю, — хрипло сказал он. — Я люблю тебя. Я никогда не отпущу тебя. Ты моя жена, ты не можешь изменить этого факта, никто не может.

Она какое-то мгновение молча смотрела на него. Затем очень спокойно повернулась и вышла из комнаты.

Он слышал, как закрылась дверь, обвел глазами пустую спальню. Она ушла. Она собирается вернуться в Риверс Корт с дядей Генри. Она хочет, чтобы он освободил ее.

Он снова опустился на край кровати и закрыл лицо руками.

— Никогда не отпущу ее, никогда, никогда, никогда! — сказал он вполголоса. — О, Боже мой, Боже мой, как я люблю ее. Зачем я причинил ей боль, зачем я обманул ее? Жонкиль, Жонкиль, вернись!

Глава 8

Эту ночь Жонкиль и мистер Риверс провели в небольшой гостинице на Приморском бульваре. Он хотел поговорить с ней, когда они добрались сюда, но она попросила:

— Пожалуйста, отец, оставьте меня сегодня. Я не хочу говорить о Роланде. Я просто не могу. И прошу вас, никогда снова не упрекайте меня за то, что я убежала от вас и от бабушки. Я уже достаточно наказана. Видите ли — я любила его.

Суровое лицо Генри Риверса смягчилось, губы слегка дрогнули. Он был жестким и несентиментальным человеком, не привык показывать свои переживания. Но по-своему он любил эту тоненькую девушку с коротко остриженной головой и красивыми глазами. Отважное разумное существо! Многие девушки в ее положении потеряли бы самообладание, дали бы волю слезам. Она оказалась мужественной и гордой.

Он отправил ее спать, не мучая дальнейшими разговорами о будущем.

Генри Риверс немного побаивался, что утром Жонкиль может проявить слабость и попросит отпустить ее к мужу. Он когда-то любил женщину, когда-то слышал настойчивый зов пола и знал его непредсказуемую силу; Жонкиль может почувствовать желание остаться с Роландом, несмотря на зло, которое тот ей причинил. Однако за завтраком она спокойно и без эмоций говорила о своем ближайшем будущем, и он успокоился.

Но выглядела Жонкиль совершенно разбитой. Всю ночь она пролежала без сна, глядя во тьму широко открытыми, воспаленными глазами, тяжело страдая. Конечно, она ничего не сказала о своих муках приемному отцу. С детства она привыкла не выставлять своих чувств напоказ. Но Генри Риверс видел, что перед ним новая Жонкиль — целеустремленная и выдержанная девушка, а не послушная девочка.

— Я все обдумала, — сказала она. — Я вернусь домой к вам и бабушке на несколько дней... вероятно, до Нового Года, но после этого я уеду!

Генри Риверс вздрогнул и уставился на нее.

— Уедешь? Но куда, дорогое дитя? Ты хочешь, чтобы я увез тебя за границу, пока все не успокоится?

— Нет, — сказала она решительно, глядя на него грустными глазами. — Я уеду одна. Отец, я решила уехать из Риверс Корта навсегда.

Он вспыхнул, затем быстро нахмурился.

— Ты говоришь ерунду, дорогое дитя, — сказал он. — Как ты можешь уехать навсегда? Ты моя наследница. Ты совершила очень необдуманный поступок, выйдя замуж за Роланда, но это можно исправить. Я заставлю негодяя освободить тебя тем или иным способом.

Она вздрогнула и на мгновение закрыла глаза. Она пережила муки ада, вспоминая, каким последний раз видела Роланда. Даже сейчас в ее ушах звучали его ужасные, прерывистые рыдания... его отчаянный поцелуй еще горел на ее руках.

— Освободит он меня или нет, это неважно, — сказала она. — Лучше я сразу все скажу, отец, чтобы не было никаких недомолвок. Я решила уехать из Риверс Корта и отказаться от своего положения наследницы. Мне двадцать один год, и я могу распоряжаться собой. Я намерена сама зарабатывать себе на жизнь.

Генри Риверс удивленно и протестующе развел руками.

— Моя дорогая Жонкиль, ты сошла с ума. Ты не понимаешь, что ты говоришь. Все эти годы я воспитывал тебя как свою дочь и наследницу. Ты не можешь оставить меня. И почему это пришло тебе в голову?

— Мне стало ясно, что это не мое законное место.

— Тогда, чье же?

— Роланда, — сказала она неожиданно. — О, нет, поймите меня правильно, не думайте, что я забочусь о нем или хочу вернуться к нему. Нет. Я никогда... никогда не прощу его за то, что он так женился на мне. Но я поняла, что вы выгнали его несправедливо. Я не могу оставаться в Риверс Корте и унаследовать то, что должно по праву принадлежать ему, вашей плоти и крови.

— Моя дорогая Жонкиль, ты говоришь чушь, — сказал мистер Риверс.

Она пожала плечами.

— Как хотите, отец, — сказала она тем же ровным голосом. — Но я все твердо решила.

— Что? Покинуть свой дом, покинуть людей, которые воспитали тебя? Это невозможно.

— Я же покинула вас ради Роланда, — напомнила она ему. — В любом случае, я не намеревалась возвращаться к вам. Теперь я еще больше утвердилась в намерении уехать из Риверс Корта.

Мистер Риверс вспыхнул и оттолкнул свою тарелку. Он был вспыльчивый человек, и поведение Жонкиль, которое он считал нелепым и неблагодарным, рассердило его.

— Пожалуйста, постарайся вспомнить, моя дорогая девочка, что я удочерил тебя, когда ты еще училась в школе, — сказал он. — Твой отец был моим другом. После того, что у нас произошло с Роландом, я вначале намеревался завещать свои деньги на благотворительные цели, но когда бедный Дэвид Маллори умер, оставив тебя — ребенка без дома и без родственников, я решил сделать тебя своей наследницей, и моя мать одобрила это. Ты прожила под моей крышей девять лет, моя дорогая Жонкиль, и я составил завещание в твою пользу, воспитал тебя здоровой, домашней, благоразумной девушкой. А как ты отплатила мне на сегодняшний день?

— Я признаю, что плохо, — сказала она. — Но я думаю, вы не понимаете, как одинока я была все это время в вашем доме, какими суровыми были вы и бабушка. Как я ненавидела часы занятий, ботанику, коллекционирование мотыльков. Естественно, когда я первый раз вырвалась из дома, попала туда, где весело и радостно, и встретила привлекательного светского человека, я потеряла голову.

— Совершенно верно, — сказал мистер Риверс мрачно. — И поэтому я понял и простил твое поведение. Я буду считать оскорбительным, если ты выполнишь это свое абсурдное намерение покинуть меня сейчас, сейчас, когда я простил тебя и предложил ехать домой и забыть все, что ты натворила.

— Неужели вы не видите, что моя гордость не позволяет мне больше оставаться в Риверс Корте? — сказала она. — Неужели вы не можете понять меня? Роланд был изгнан несправедливо, и я заняла его место. Я не могу оставаться там.

— Роланд был выгнан заслуженно, — сказал мистер Риверс гневным голосом. — Ты не знаешь, что говоришь, Жонкиль. Ты веришь тому, что говорит этот подлец?

— Я верю тому, что он говорил о своей жизни дома.

— Ты удивляешь меня, Жонкиль. — Ты должна признать, что я никогда не был несправедлив или груб, даже если мои занятия кажутся тебе скучными и трудными.

— Но вы нетерпеливы к слабостям других, отец. Возможно, вы не поняли Роланда.

Он нетерпеливо покрутил головой. Почему эта девочка, которую он удочерил, должна так критически относиться к нему? До вчерашнего дня он считал ее ребенком, подчиняющимся его желаниям. Его поражало и раздражало, что она вдруг начала проявлять собственную волю. Ее связь с Роландом сделала ее самонадеянной, и Генри Риверс не знал, как быть с этим. В своей семье он не допускал возражений даже со стороны матери, которая была по-своему так же сурова, как и он.

— Послушайте, отец, — добавила Жонкиль, — еще раз прошу, не думайте, что я сочувствую Роланду или намерена простить его. Нет. Но я должна быть справедливой. Я считаю, что с ним в прошлом несправедливообошлись, и совесть не позволяет мне продолжать занимать его место в Риверс Корте.

— О, не будь такой упрямой, — сказал мистер Риверс с раздражением. — Ты моя наследница и ты должна оставаться со мной до тех пор, пока не выйдешь замуж за человека, которого я одобрю.

— Я никогда не выйду замуж, — сказала Жонкиль. Затем, густо покраснев, добавила: — Снова.

— Ну-ну, ты можешь оставаться со мной.

— Нет, я чувствую, что я должна уехать и сама зарабатывать себе на жизнь. Боюсь, что теперь вам придется лишать наследства меня, отец. О, пожалуйста, поверьте, что я благодарна вам за то, что вы удочерили меня, что дали мне такой замечательный приют. Вы поступили очень великодушно, и я всегда уважала вас, считала вас старым другом моего бедного отца.

— Только уважала — и никогда не любила? — спросил он странным голосом.

Она покраснела еще больше и сказала мягко:

— Вы никогда не нуждались в любви, отец. Вы не верите в любовь или чувства, вспомните.

Генри Риверс тяжело сглотнул. Первый раз в своей жизни он почувствовал истинное волнение. Эта девочка, с ее бесстрашными глазами, гордо посаженной темноволосой головой, была в этот критический час дороже ему, чем когда-либо ранее. Его мать любила Роланда Чартера, ее плоть и кровь. Но он, Генри Риверс, был больше привязан к своей приемной дочери. Если ее тайный брак и бегство ужаснули его, то сегодня он был потрясен тем, что она собирается уехать из Риверс Корта, просит его лишить ее наследства.

Несколько мгновений он молчал. Когда он заговорил, его голос, как всегда, был резким, а лицо суровым.

— Давай не будем примешивать к деловому разговору любовь или другие чувства, — сказал он. — Давай рассматривать вопрос беспристрастно, Жонкиль. Я простил тебя за то, что ты сделала. Теперь я прошу вернуться домой и начать новую жизнь.

— Мне очень жаль, — сказала она. — Я просто не могу сделать этого, отец. Я должна уехать, должна сама заботиться о себе.

— Ты сумасшедшая!

— Возможно. С моей точки зрения, я совершенно в здравом уме, — сказала она с быстрой улыбкой. — Я хочу сохранить самоуважение, свое достоинство, свою гордость. Я чуть было не потеряла все это, не так ли?

— О, будь он проклят, этот Роланд Чартер, — сказал взбешенный Риверс.

Жонкиль закрыла глаза. Острая боль внезапно пронзила ее сердце. Ах, Роланд, Роланд, которого она так сильно любила и который так унизил ее!

Затем боль прошла. Жонкиль упорно настаивала на своем: она вернется в Риверс Корт на несколько дней, соберет свои вещи, затем поедет в Лондон и будет искать работу.

— Какую работу? — спросил он ее с раздраженным смехом. — Что ты умеешь делать? Если только ты сможешь зарабатывать, став учителем ботаники в какой-нибудь школе.

— Не хочу. Я до смерти устала от ботаники.

Он поморщился.

— Мне придется искать какую-то домашнюю работу. Я умею шить и готовить — бабушкино образование пригодится мне, — добавила она с кривой усмешкой, в которой, несмотря ни на что, было столько отваги, смешанной с болью.

Мистер Риверс фыркнул.

— Домашнюю работу! Болтовня. Ты вернешься в Корт, успокоишься и забудешь всю эту чепуху, — сказал он. — Первое, что нужно сделать, это освободиться от Роланда.

— Да, — сказала она. — Я постараюсь заставить его аннулировать мой... мой брак.

Она невольно взглянула на свою левую руку. Кольца на ней не было. Прошлой ночью она сняла это тоненькое колечко, которое он надел на ее палец в этой пыльной, мрачной регистратуре. Она плакала над желтеньким кружочком, плакала до тех пор, пока не перестала видеть; потом положила кольцо в коробочку. Она не собиралась когда-то его надевать. Однако ради любви, страсти, которую испытала, она оставила это кольцо, не смогла выбросить в мусорную кучу.

— Да, — сказала Жонкиль снова. — Я должна вернуть себе свободу. Я возьму мою девичью фамилию и буду работать, чтобы прокормить себя. Если вы захотите, я могу вернуть свою прежнюю фамилию — Жонкиль Маллори.

— Конечно нет. Ты юридически стала Жонкиль Риверс, когда я удочерил тебя.

Жонкиль тяжело вздохнула. Она очень устала бороться. Прошлой ночью ей пришлось бороться с Роландом, бороться с ее собственным неистовым, ужасным душевным волнением. Она выиграла битву на этот раз. Но сколько переживаний ждет ее впереди, сколько усилий придется потратить, прежде чем удастся обрести мир!

Генри Риверс был суровым, властным, своенравным человеком. Будучи ребенком, она считала невозможным ослушаться его или перечить ему. То, что она пережила с Роландом, изменило ее мировоззрение. Теперь она чувствовала себя совершенно независимой и не боялась этого старого человека, который так долго подавлял ее мысль и волю. Конечно, она знала, что предстоит изнурительная борьба с ним, что будет трудно уехать, не причинив массу неприятностей и боли как себе, так и ему.

Кроме того, нужно будет объясняться и с бабушкой.

На мгновение она повернула лицо к окну. Газоны на набережной, белые от инея, сверкали под ярким солнцем. Пальмовые деревья, обрамленные инеем, казались в это декабрьское утро укутанными очень тонким белым кружевом. Но мысли ее были далеко от красоты пейзажа. Усталая, ужасно обиженная человеком, которого она так страстно любила, остро ощущающая свое одиночество, она думала об отце, который умер девять лет тому назад, о матери, в нежных объятиях которых она могла бы найти прибежище и утешение.

Она горько вздохнула и повернулась к человеку, сидящему напротив нее и заканчивающему завтрак.

— Мне очень жаль, что я вас так огорчаю, — сказала она. — Но не могу переменить своего решения. Я намерена уехать из дома сразу после Нового Года, конечно, в том случае, если вы не хотите, чтобы я уехала немедленно.

Мистер Риверс поднялся и швырнул скомканную салфетку. Резким движением он два раза провел по своим густым седым усам.

— Я отказываюсь обсуждать эту нелепую затею сейчас, — сказал он. — Идем, Жонкиль. Хватит пока. Нам предстоит дальняя дорога, и будет лучше, если мы поторопимся.

Жонкиль последовала за ним. Он хотел прекратить разговор. Очень хорошо. Но когда она вернется в Риверс Корт, она не переменит своего намерения. Ничто не сможет заставить ее изменить его.

Она покинула Торки в большом, мощном автомобиле, который, как всегда, вел Роулинсон. Жонкиль, укутанная в подбитый мехом плед, сидела на заднем сиденьи рядом с Риверсом. Было свежее, ясное, бодрящее зимнее утро. Но Жонкиль почувствовала страшную, давящую тоску, когда Роулинсон вывел машину из Торки на дорогу, ведущую в Ньютон-Аббот. Где-то здесь, между бухтой Ансти и городом, находился «Палас-отель», в который Роланд привез ее, свою невесту, вчера вечером. Сколько событий произошло с тех пор! Она уезжает из Торки, направляется в Суссекс и Риверс Корт. Но Роланд, несомненно, все еще там, в комнате, которую она разделила бы с ним, если бы мистер Риверс не приехал вовремя.

Жонкиль закрыла глаза и сжала руки под меховой полостью; она думала, будет ли когда-нибудь в состоянии думать об этом месте, представлять уютную спальню в отеле без сильнейшего душевного переживания.

Она решила все начать сначала, забыть свою любовь к Роланду, разочарование, боль. Но всю обратную дорогу в Суссекс ее сердце оплакивало несостоявшееся счастье.

Старая миссис Риверс рано ложилась спать. Жонкиль и ее приемный отец вернулись в Риверс Корт поздно вечером, поэтому девушка была избавлена от муки спора или ссоры с бабушкой до следующего утра, за что она была благодарна судьбе.

Измученная всем, что ей пришлось перенести, она крепко спала в эту ночь в спальне, которую занимала в течение многих лет. Но как только проснулась, воспоминания о Роланде и ее несчастливом замужестве вновь начали терзать ее сердце.

Все, кому приходилось переживать тяжелый душевный недуг и горе, знакомы с ужасным чувством тоски и отчаяния, которые начинают сжимать сердце в тот самый момент, когда возвращается сознание. Это почти непереносимо. Жонкиль побоялась задерживаться в постели хотя бы на минуту после того, как открыла глаза, она знала, что еще мгновение — и не выдержит, зароет лицо в подушку, выплачет свое одиночество, свое горе, свою боль. Но она решила не быть слабой. Если она хочет сохранить достоинство, она должна сохранить самообладание в течение этих нескольких дней. Она быстро встала с постели, набросила халат и подошла к окну.

Ее взору открылся знакомый вид: узкие клумбы по обеим сторонам прелестной извилистой дорожки, солнечные часы и позади газон, спускающийся к довольно большому пруду, наполовину заросшему водяными лилиями и затемненному с одной стороны очень красивой плакучей ивой.

Это была часть сада, которую Жонкиль любила больше всего. Ребенком она часами просиживала у пруда под ивой, как зачарованная, глядела на рыбешек, стремительно проносящихся между длинными вьющимися стеблями лилий. В это утро милый ее сердцу пейзаж вызвал острый приступ отчаяния. Это был прежний дом Роланда... Именно здесь Роланд провел детство. Возможно, он тоже любил пруд и наблюдал быстро проносящихся серебряных рыбок; часто бегал по этой извилистой дорожке, мимо солнечных часов и клумб, заросших летом разноцветными душистыми цветами.

Но Роланд покинул этот сад много-много лет тому назад... А вот теперь она покидает его...

В Торки сияло солнце, но здесь, в Суссексе, этим декабрьским утром было серо и уныло. Темное от тяжелых облаков небо, неприятно холодный воздух — весь этот безрадостный и пасмурный ландшафт гармонировал с душевным состоянием Жонкиль.

Она поежилась от холода и отвернулась от окна. Быстро оделась и спустилась вниз.

Миссис Риверс уже сидела за столом. Самообладание никогда не покидало ее, поэтому она мало сочувствовала странному поведению Жонкиль. Она испытала громадное потрясение, когда узнала, что Жонкиль убежала с Роландом, но это ничуть не умалило вины Жонкиль в ее глазах. Она приняла как личную обиду то, что Жонкиль так быстро забыла все, чему она ее учила, и обманула всех. Тем не менее в это утро старая леди, несмотря на всю свою чопорность, сгорала от любопытства, от желания узнать что-либо о Роланде, которого она так любила.

Обсуждать личные дела при слугах было бы непростительно в ее глазах, поэтому она ничего не сказала девушке за завтраком, кроме холодного «Доброе утро, дитя» и нескольких замечаний относительно погоды и состояния сада.

Но Жонкиль знала, что как только завтрак будет окончен, бабушка потребует сведений о Роланде. Нужно было собраться с силами, чтобы вынести этот разговор и сохранить самообладание. Позже, в библиотеке, миссис Риверс села в свое любимое кресло с высокой спинкой эпохи короля Якова Первого, ее морщинистые, тонкие руки сжали резные ручки, ее глубоко посаженные глаза устремились на Жонкиль, которая стояла несколько в стороне от нее, у французского окна — тоненькая, грациозная фигурка в сером шерстяном платье, четко вырисовывающаяся на фоне темно-коричневого бархата тяжелых портьер.

— Ну, Жонкиль, — сказала миссис Риверс. — Расскажи мне все.

Жонкиль не смотрела на нее. Она смотрела в сад, на малиновку, прыгающую и щебечущую на покрытой снегом аллее. Прелестное личико девушки было неподвижно и бледно, почти как снег. Она хотела бы забыть свое самообладание и броситься к ногам этой старой леди, которая так долго была ей бабушкой. Но она не посмела. Она осталась стоять, глядя на маленькую, занятую своим делом, малиновку. Твердым голосом, лишенным всякого выражения, Жонкиль рассказала миссис Риверс все.

Старая леди наконец узнала, каким образом Жонкиль познакомилась с Роландом на балу у Поллингтонов и каким образом произошел побег.

Как Жонкиль и ожидала, ее действия подверглись резкому осуждению.

— Ты обманула меня, — сказала миссис Риверс. — Ты сказала мне, что едешь в Лондон повидаться с Дороти Оукли, а на самом деле собралась встретиться с Роландом и выйти за него замуж. Ну, это характерно для вашего поколения. Вы, современные молодые женщины, сошли с ума, потеряли чувство чести и приличия. А я думала, что ты будешь другой после воспитания в Риверс Корте.

— Мне очень жаль, бабушка, что ты ошиблась, — сказала Жонкиль, поворачиваясь к ней с кроткой, усталой улыбкой. — Я не другая, я такая же, как все. И, возможно, именно из-за моей слишком затворнической жизни здесь, я повела себя именно так, когда я встретила его.

— Я понимаю, что такое любовь, — сказала миссис Риверс. — Но я не понимаю полного отсутствия самообладания. Ты просто очертя голову кинулась в это тайное замужество, которое просто не могло принести тебе счастья. Оно и не принесло.

— Это не совсем так, — сказала Жонкиль. — Я была счастлива, пока я ничего не знала. Я любила его.

Страстная искренность, прозвучавшая в ее молодом голосе, заставила миссис Риверс немного поморщиться. Но она сказала с большим сочувствием:

— Ты была наказана, мое дитя. Ты теперь должна понять, что не любовь заставила Роланда жениться на тебе так скоропалительно.

Страдание, которое Жонкиль пыталась скрыть, отразилось в ее глазах. Она быстро закрыла их, затем снова открыла.

— Я знаю. И я не могу простить Роланда. Но я думаю, что обращение отца с ним озлобило и ожесточило его и что он был бы другим, если бы отец отнесся к нему с пониманием, оставил его здесь, в доме, принадлежащем ему по праву. Я уезжаю, бабушка, уезжаю, буду зарабатывать себе на жизнь сама, и, возможно, мне удастся вернуть немного гордости, которую я потеряла.

— Я не могу смотреть на вещи с твоей точки зрения, Жонкиль, — сказала старая леди. — Ты, возможно, права — в отношении Роланда. В нем было много хорошего. Я очень любила его... — ее строгий голос смягчился, — и я осуждаю твоего отца за то, что произошло... Но это не умаляет зла, которое он причинил тебе этим браком. Единственное, что ты теперь можешь сделать, это вычеркнуть его из своей жизни и снова обосноваться здесь — твой горький опыт сделает тебя благоразумнее, мое бедное дитя.

Это было как бы продолжение спора Жонкиль с приемным отцом. Но Жонкиль не поддастся на уговоры, не согласится остаться в Риверс Корте.

— Я отказываюсь принимать это как твое окончательное решение, Жонкиль, — закончила миссис Риверс; ни тени мягкости не осталось в ее голосе. — Давай сейчас прекратим этот разговор. Но позже, я надеюсь, ты одумаешься. Твой отец вовремя приехал. Никакого существенного вреда твое ненормальное поведение не принесло. Твой долг теперь состоит в том, чтобы прекратить все эти странные разговоры о гордости и тому подобное, и остаться здесь с нами.

Жонкиль не видела смысла в продолжении спора. Она слишком хорошо знала бабушку. Старая леди была упряма, почти так же нетерпима, как ее сын. Жонкиль ушла. Она надела пальто, шарф и шерстяной шотландский берет, который делал ее до смешного похожей на девочку, и вышла в сад. Пасмурный зимний день не способствовал поднятию настроения. Девушка чувствовала себя совершенно покинутой и одинокой. Кроме того, каждый шаг по парку напоминал ей о Роланде — здесь он когда-то ходил, здесь был его дом. Мысль о нем причиняла боль до тех пор, пока, кажется, каждый нерв в ее теле не онемел от боли.

В конце аллеи приятный юношеский голос весело приветствовал ее.

— Привет, Килли!

Она подняла глаза. Молодой человек в твидовом костюме приближался к ней, широко шагая, в сопровождении двух охотничьих собак. Она наблюдала за ним без особого восторга. Это был Билли, младший брат мужа Дороти Оукли. В прежние времена он так или иначе довольно часто встречался с одинокой маленькой девочкой, которая воспитывалась как дочь и наследница Генри Риверса. Они всегда были добрыми «приятелями». Теперь, когда он закончил колледж и работал в той же компании, где и его старший брат, он реже виделся с Жонкиль, но оставался ее другом и поклонником.

Дороти, его невестка, рассказала ему, что с Жонкиль что-то стряслось. Вчера Дороти позвонила взволнованная миссис Риверс с вопросом, не знает ли она, где Жонкиль. Но старая леди не дала никаких объяснений, и семья Оукли осталась в полном неведении. Они только знали, что Жонкиль убежала из дома, что казалось таинственным и волнующим. Затем из болтовни слуг они узнали, что мисс Риверс снова дома; сегодня утром Дороти порекомендовала Билли прогуляться вокруг Риверс Корта и разузнать, что там происходит.

Однако он не получил почти никакой информации от Жонкиль. Как она ни любила Билли, она сочла невозможным поведать ему о Роланде и ее неудачном побеге.

Единственно, что она ему сказала, это о намерении почти сразу уехать из Риверс Корта и искать работу.

От удивления и испуга красивое молодое лицо Билли Оукли приняло почти комическое выражение.

— Уехать из Риверс Корта искать работу, чтобы прокормить себя? Но почему, моя дорогая, моя милая Килли? Надоели мотыльки и фауна?

— Я не могу объяснить, — сказала она. — Не спрашивай меня, Билли.

«Дороти и Фрэнк правы, — подумал Билли. — Произошло что-то очень странное. Какого черта Килли нужно уезжать и работать... и почему она так выглядит?»

Ему совсем не нравилось видеть ее такой бледной, такой спокойной, такой странной. Она всегда была веселой и живой. Он посмотрел на ее изменившееся лицо и почувствовал, что сердце у него как-то странно забилось.

— Килли, старушка, — сказал он, — мы всегда были друзьями. Ты не можешь довериться мне?

Она улыбнулась ему, но глаза ее оставались печальными.

— Нет, Билл. Извини. Не задавай мне вопросов.

— Ты действительно собираешься уехать навсегда?

— Да, собираюсь.

— Но, послушай, Килли, Чанктонбридж не сможет обойтись без тебя.

— О, обойдется.

— Но я не смогу.

Жонкиль попыталась рассмеяться. Но она уловила новое выражение в глазах юноши, новую нотку в голосе, которые заставили ее внезапно вспыхнуть и отвернуться. Нет, Билли не мог вдруг влюбиться в нее после стольких лет платонической дружбы! Они росли вместе, были одногодками. Она любила его, чистого, бодрого, занятного мальчика — отличного товарища. Бабушка и мистер Риверс поощряли их дружбу: Оукли имели деньги, знали всех в графстве, кого стоило знать.

Но Жонкиль всегда относилась к Билли только как к приятелю. Его тип красоты — светлые, почти золотистые волосы, голубые глаза и розовый, здоровый цвет лица — не привлекал ее. Она всегда думала, что он считает ее другом, и ничего больше. Однако сейчас в это холодное декабрьское утро он смотрел на нее глазами возмужалого человека, смотрел, как на женщину, женщину, за которой надо ухаживать и которую надо завоевывать.

— Не уезжай, Килли, — сказал он тихим, серьезным голосом. — Я не знаю, что тревожит тебя, старушка, и я не буду спрашивать, если ты не хочешь. Но что бы это ни было, мне невыносима мысль, что ты собираешься так неожиданно покинуть нас.

— Я должна уехать, — сказала она, не глядя на него.

— Я не могу себе представить выходные дни в Чанктонбридже, праздники — Рождество, Пасху, лето без тебя, старушка. Ты же знаешь, мы всегда были с тобой большими приятелями — все знают — Билли и Килли.

— О, да, — сказала она со смехом, который сразу же оборвался. — Я знаю это.

Он прозвал ее Килли, стал называть ее так вместо Жонкиль, много лет тому назад, когда был еще длинноногим школьником. Килли... потому что это рифмуется с Билли... Смешной мальчишка... но добрый, веселый, на него всегда можно положиться... добрый старый Билл!

— Килли, — сказал он, вдруг поймав ее руку и сжав ее в своих руках, — мне невыносима мысль, что ты так несчастна и что ты убегаешь куда-то. Ты мне всегда нравилась, но теперь... Послушай, старушка — ты не могла бы, остаться... не могла бы остаться ради меня, то есть, я имею в виду, чтобы мы с тобой обручились? Когда-нибудь у меня будут деньги, и я неплохо зарабатываю в компании, где я работаю со стариной Фрэнком. Мы могли бы даже пожениться в следующем году... то есть, если ты постараешься... проявишь интерес ко мне, Килли, дорогая.

Она стояла совершенно неподвижно — ее рука в его теплых, сильных пальцах. Несколько недель тому назад предложение Билли заставило бы ее трястись от хохота. Она дразнила бы его, подшучивала бы над ним. Но за последнее время произошло так много всего, что сделало ее мудрей. Она теперь замечала и уважала душевные волнения других людей. Глядя в голубые глаза Билли, она видела, что он серьезен и искренен в его новом пылком чувстве к ней, и она с пониманием слушала это запинающееся, мальчишеское объяснение в любви. Оно тронуло ее, хотя и не могло вызвать ответного чувства. Выйти замуж за Билли Оукли! Невозможно — даже если бы она была свободна. Боже! Какая разница между этим предложением и предложением Роланда Чартера! Одно от застенчивого, несведущего мальчика, влюбленного в первый раз, а другое от искушенного мужчины, «самого привлекательного мужчины в Лондоне». Сможет ли она когда-нибудь забыть это описание, данное Микки Поллингтон? Привлекательный... О, да... Роланд, с его худым, загорелым лицом и циничными, красивыми глазами... Роланд, с его ленивым голосом, подтрунивающим над ее смущением... Роланд, страстный, удивительный, целующий ее губы.

Но это все уже отошло в прошлое, а то, что она принимала за любовь, было просто желание. «Любовь мужчины... и жизнь мужчины идут раздельно».

— Килли, — услышала она взволнованный мальчишеский голос молодого Оукли. — Почему ты так смотришь? Почему? Кто сделал тебе больно? Килли, дорогая, я тебе совсем безразличен? Ты не можешь обещать мне выйти за меня замуж, остаться в Риверс Корте ради меня?

Мучительный вздох вырвался из ее груди. Бледное личико под прямой черной челкой выглядело застывшим и изможденным. Но она мягко заговорила с юношей.

— Билл, прости меня. Я не могу обещать тебе выйти за тебя замуж.

— Но почему, почему, Килли?

Она чуть не сказала: «Потому что я замужем, я уже замужем, я жена Роланда Чартера...» Но заколебалась: жена — однако не жена... Она больше не принадлежала Роланду. Она собиралась бороться за свою свободу. Зачем говорить Билли Оукли о ее роковой ошибке?

Билли же никак не хотел отступаться. Никогда до сих пор он не осознавал, как дорога ему Жонкиль Риверс, как он любит ее. Удержать ее в Чанктонбридже, получить согласие на обручение стало теперь единственным стремлением его молодой жизни.

Но на все его робкие объяснения в любви Жонкиль давала один и тот же ответ.

— Это невозможно, Билли, я не могу выйти за тебя замуж. Прости меня, не проси ничего объяснить. Я собираюсь уезжать одна, да, совершенно одна, я тебя уверяю.

Именно после этих слов она посмотрела через плечо Билли и увидела высокую темную фигуру мужчины, быстро идущего к ним по покрытой снегом аллее. Сердце чуть не выпрыгнуло у нее из груди. Она узнала эту фигуру, эту походку, она узнала бы их из тысяч других, Роланд!..

Билли заметил, как странно сжались ее губы, как напряглась вся ее стройная фигурка.

— В чем дело, старушка? — спросил он.

Она не ответила. Он проследил за ее взглядом, поворачивая свою светловолосую голову до тех пор, пока не увидел то, что видела она — высокого человека в синем пальто и мягкой серой шляпе, человека с худым, загорелым лицом. Билли никогда не встречался с ним, их семья обосновалась в Чанктонбридже полгода спустя после ухода Роланда Чартера из дома.

— Кто это, Килли? — прошептал он.

Роланд Чартер заговорил прежде, чем Жонкиль успела ответить. Он видел, что юноша крепко держит ее за руку, что-то в его позе выдавало в нем влюбленного, а не просто приятеля, и горячая, примитивная ревность пронзила Роланда до глубины души. Он забыл все, кроме того, что он любит Жонкиль, последовал за ней сюда по той простой причине, что не может жить без нее. Он быстро встал рядом с ней и нарочито по-свойски обнял ее за плечи.

— Разрешите представиться, — сказал он. — Я Роланд Чартер. Жонкиль — моя жена.

Глава 9

Заявление Роланда произвело большое впечатление. Билли Оукли был поражен, так поражен, что сначала мог только молча таращить глаза на незнакомца, который посмел представиться как муж Жонкиль Риверс.

Если бы это молчание затянулось дальше, Жонкиль расхохоталась бы. Она была на грани истерики. Когда рука Роланда легла ей на плечи, она вся напряглась. Но затем почувствовала себя безвольной, беспомощной, полностью отупевшей. Она не могла ясно мыслить, не могла понять, зачем Роланд приехал в Чанктонбридж и какое удовлетворение получил от того, что открыто сообщил о своей связи с ней.

Билли несколько разрядил довольно напряженную обстановку, разразившись быстрой, негодующей речью. Он был вспыльчивый юноша.

— Послушайте... послушайте... я что-то не понимаю, о чем вы говорите? — произнес он, заикаясь. (Не следует забывать, что Билли был очень молод!) — Жонкиль — ваша жена? Но она не замужем. Послушай, Килли, ты ведь не замужем, правда? Это глупая шутка, да?

— О, нет, — сказал Роланд прежде, чем Жонкиль успела ответить. — Это совсем не глупая шутка. Килли, как вы ее называете, вышла замуж — и за меня.

Билли заморгал глазами. Его щеки стали пунцовыми. Затем он стремительно повернулся к Жонкиль.

— Килли, старушка, — воскликнул он. — Скажи мне, что это неправда, что это шутка. Мы знакомы много лет. Мы старые приятели. Кто этот парень? Почему он говорит, что ты его жена?

Жонкиль пришлось сделать огромное усилие, чтобы говорить спокойно, не поддаваясь истерике. Но вначале она освободилась из-под руки Роланда. Его прикосновение слишком волновало ее. Она не могла быть спокойной, пока его рука лежала на ее плечах. Это прикосновение оживляло такие болезненные воспоминания...

— Нет, он не шутит... это... это правда, — сказала она. — Он... я... я... я замужем.

— Боже мой! — выдохнул Билли.

— Да, конечно, это большой сюрприз для тебя, — сказала она неудачно.

— Более, чем сюрприз, — ужасный удар, — сказал юноша.

Кровь отхлынула от его лица. Он был теперь бледен, усмешка исказила его губы. Он никак не мог справиться со своими чувствами и обрести равновесие. Он только что осознал, что любит Жонкиль, объяснился ей в любви. И через несколько минут узнает, что она уже замужняя женщина... Маленькая Килли... подруга его детских игр!.. Он был вынужден вычеркнуть свое недавно обретенное чувство и вести себя, как обычный, равнодушный приятель. Это было очень тяжело.

Улыбка, скорее горькая, чем насмешливая, играла на губах Роланда. Он уже понял все, что только что произошло между этими двумя людьми. Парень, кстати, очень приятный парень, влюблен в Жонкиль, сделал ей предложение. Он ей нравится... Но она не любит его, нет, Роланд был совершенно уверен, что у Жонкиль не было серьезных намерений по отношению к этому мальчику.

— Простите, если я был несколько резок, когда представлялся, — сказал он. — Боюсь, был несколько бесцеремонен. Жонкиль, — ты не сказала мне имени твоего... э,... приятеля.

Она была потрясена. Но самообладание не покинуло ее. Она нахмурилась.

— Это мистер Уильям Оукли, он живет рядом с нами, — сказала она. — Мы давно дружим. Но я не понимаю, почему я должна представлять тебя, или почему ты должен приезжать сюда и рассказывать Билли о нашем... нашем браке. Тебе недостаточно того горя, которое ты мне принес, ты хочешь и дальше причинять мне неприятности?

При слове «горе» Билли насторожился. О чем Жонкиль говорит? Не совершила ли она какой-нибудь ужасной ошибки? Он начал понимать теперь, почему старая миссис Риверс так загадочно говорила по телефону о Жонкиль. Он с испугом посмотрел на нее.

— Килли, — сказал он. — В чем дело? Что ты наделала? Почему так волновалась миссис Риверс? Ты не можешь мне сказать?

— Не могу... сейчас, — ответила она. — Не спрашивай меня, пожалуйста, Билли. И если ты хоть немножко любишь меня, пожалуйста, держи в тайне то, что ты узнал, не говори Дороти или еще кому. Я напишу тебе, или мы встретимся позже, и я все тебе объясню.

— Но я... я не понимаю, — проговорил он, запинаясь. — Ты жена мистера Чартера, Килли, и...

— Да, да, — прервала она его. — Но это только временно. Я могу сразу сказать тебе, что я намерена аннулировать этот брак. А теперь, пожалуйста, иди, Билли, и помни, я хочу, чтобы ты сохранил мою тайну. Никто ничего не знает, никто на свете, кроме тебя, бабушки и отца.

Билли взглянул на Роланда Чартера, который стоял, засунув руки в карманы пальто; его глаза неотрывно смотрели на Жонкиль. На губах Роланда все еще играла горькая улыбка, но его глаза были непроницаемы. Он не прерывал свою жену. Он дал ей возможность сказать все, что она хотела сказать; он не взял на себя труд отрицать что-либо или возражать против какого-либо из ее заявлений. Билли сгорал от любопытства. Кроме того, он был основательно расстроен. Он первый раз в жизни влюбился, а девушка оказалась замужем за человеком, которого она явно не любит. Он никак не мог понять, что все это значит. Однако Жонкиль просила его хранить все в тайне и обещала позже все объяснить. В нем вспыхнули рыцарские чувства. Он неожиданно шагнул к ней, умышленно игнорируя Роланда, и сжал обе ее руки в своих.

— Ладно, старушка, — сказал он. — Ты знаешь, что я твой друг, и что я люблю тебя больше всех на свете, и если я могу как-то тебе помочь, я помогу. Ни одна душа не узнает ничего. Только поклянись, Килли, что ты дашь мне знать, когда я буду тебе нужен.

Жонкиль, тронутая его юношеской галантностью, сжала его руки в ответ. Неожиданно слезы обожгли ее веки, когда она отвечала ему.

— Спасибо, Билл, громадное спасибо. Возможно, вскоре мне понадобится твоя дружба. Я дам тебе знать. До свидания. Не забудь — никто не знает...

— От меня никто ничего не узнает, — пообещал он. — До свидания, Килли.

Он бросил еще один взгляд на Роланда — взгляд, выражающий пренебрежение и недоверие. «Что за парень, — думал он, — и какое он имел право жениться на Килли и сделать ее несчастной?» С беспокойством взглянув еще раз на девушку, он повернулся и пошел по аллее в сопровождении своих собак.

Роланд и Жонкиль смотрели друг на друга.

— Ну? — сказала Жонкиль, вскинув голову. — Как ты смел сделать это, Роланд? Какое ты имеешь право говорить Билли или кому бы то ни было, что я твоя жена?

— Я имею все права, — сказал он хладнокровно. — Ты — моя жена.

Ее лицо стало пунцовым.

— По закону — да. Но я сказала тебе еще до того, как уехала из Торки, что я собираюсь аннулировать брак, и ничто не заставит меня жить с тобой или считать себя твоей женой.

Роланд вытащил сигарету из кармана, прикурил, затем бросил спичку в куст боярышника. На мгновение он отвел взгляд от лица Жонкиль и посмотрел вокруг. В это зимнее утро в аллее было тихо, мрачно и безрадостно. Высокие деревья, засыпанные инеем, стояли застывшие и неутешные, вздымая голые ветви к тяжелому свинцовому небу. Время от времени холодный порыв ветра проносился вдоль дороги, гоня перед собой опавшие листья и сухие ветки. Наводящее уныние декабрьское утро. И настроение Роланда Чартера соответствовало погоде. Он стоял рядом с Жонкиль в аллее, так ему знакомой, смотрел вдоль нее на увитые плющом стены дома, который когда-то был его домом и который он должен был унаследовать. Роланд был очень подавлен, хотя приехал в Чанктонбридж, исполненный решимости бороться за свою жену, бороться до конца. Он любит ее. Любит всеми фибрами души и не собирается наблюдать со стороны, как она уходит из его жизни, не собирается позволить ей разорвать своими слабыми руками узы, которые связывают их.

Один раз, только один раз в своей жизни он потерял самообладание, познал мучительную горечь слез. Это было в спальне отеля в Торки в их свадебную ночь, когда Жонкиль сказала ему «до свидания». Он стоял перед ней на коленях, его слезы падали на ее руки — он умолял о снисхождении. Но как только она ушла, он начал презирать себя за это. Никогда снова он не покажет ей свою слабость. Он будет сильным — жестким, безжалостным, циничным — таким, каким был раньше. Он любит ее и намерен вернуть ее любовь.

Когда он увидел ее рядом с Билли Оукли, в нем вспыхнула ревность. Но это быстро прошло: такой еще неоперившийся птенец не может увести у него Жонкиль.

Роланд долго курил, не говоря ни слова. Затем снова посмотрел на Жонкиль.

— Я хорошо помню, что ты сказала мне о своем намерении аннулировать наш брак, — сказал он. — Я ответил тебе, что ты не можешь его аннулировать. Только я могу это сделать, но не буду. Ты нужна мне, Жонкиль, и я не успокоюсь, пока не верну тебя.

Она нетерпеливо покрутила головой. Сердце билось так сильно, что казалось, его биение сотрясает все ее тело. На нее смотрел не тот кающийся, несчастный Роланд, которого она оставила в Торки. Перед ней стоял прежний Роланд — упрямый, целеустремленный, властный. «Ты нужна мне, Жонкиль!..» Как жутко серьезно произнес он эти слова!

— Ты никогда не вернешь меня, — сказала она. — И ты не имел права приезжать в Риверс Корт.

— Мне очень жаль, что я прервал пасторальную идиллию между мистером... э... Уильямом Оукли и моей женой, — сказал он, растягивая слова.

Жонкиль задел его насмешливый тон.

— Не надо насмехаться над Билли, — сказала она. — Он мой друг.

— Я так и понял. И ты должна признать, что в данных обстоятельствах я вел себя очень хорошо. Я позволил ему излить его уверения в вечной готовности позаботиться о тебе и утвердиться в надежде, что ты дашь ему знать, когда почувствуешь потребность в нем. Я даже разрешил ему пылко сжимать твои обе руки, не выразив ни малейшего протеста.

Насмешливый голос резал ее, как ножом. Красная до корней волос, она смотрела на него, сжав руки.

— А почему ты должен протестовать? Даже если бы он целовал меня, ты не мог бы протестовать. По закону ты мой муж, но я презираю тебя. Я ненавижу тебя за то, что ты так бесстыдно обманул меня, и твои желания для меня ровным счетом ничего не значат.

Роланд мрачно улыбнулся.

— Ты презираешь и ненавидишь меня, не так ли, Жонкиль? Ну хорошо, ты не можешь оскорбить меня больше, чем ты сделала в Торки, когда уехала от меня в нашу свадебную ночь, поэтому говори, что хочешь. Что еще?

Она прикусила дрожащую нижнюю губу. Упоминание об их свадебной ночи почти лишило ее того самообладания, которое она так старалась сохранить. «Воспоминание об этом причиняет боль ему! А мне?!» — думала она с горечью. Он сам во всем виноват. Правда, его угрызения совести были, видимо, неподдельными и острыми... Но в ней бушевали чувства разочарования, разбитой веры, уязвленной гордости.

Как и Роланд, она решила быть сильной и приняла жестокую необходимость подавить чувства и любовь. Она совершила ошибку, теперь нужно постараться исправить ее. Добиться этого можно, только сохраняя холодную жесткую позицию, такую же упорную, как его позиция. Главное — проявить твердость.

— Он, кажется, хороший парень, этот твой друг Билли, — услышала она голос Роланда. — Я сочувствую ему, если он думал, что ты не замужем и лелеял надежды...

— Побереги свое сочувствие для других. Билли в нем не нуждается, — прервала она его. — А теперь, пожалуйста, прекрати насмешки и скажи мне прямо, зачем ты приехал.

Он угрюмо смотрел на нее какое-то время. Он, конечно, ожидал, что она будет суровой, но не настолько. Внезапно он почувствовал острые угрызения совести. Каким милым ребенком — беззаботным, счастливым, доверчивым — она была, когда он познакомился с ней и увлек ее. Как она изменилась! Она страдает из-за него. Он ненавидел себя за боль, которую видел в ее глазах.

— Жонкиль, послушай меня, — сказал он, и теперь в его голосе не было насмешки, только искренность. — Я люблю тебя; веришь ты мне или нет, мне сейчас все равно. Ничто не может изменить этого факта. Я люблю тебя. Что бы я ни чувствовал вначале, когда женился на тебе, сейчас я люблю тебя и прошу тебя простить меня на этот раз.

— Нет, я не могу, — сказала она. — Я поверила тебе однажды, Роланд, но больше не могу.

Он продолжал упорно:

— Нет, ты можешь, ты должна, Жонкиль. Вернись ко мне, позволь мне служить тебе! Я готов на все, чтобы доказать, что я искренен.

— Ты можешь доказать это, только освободив меня от брачного обязательства, которое я дала, не зная, кто ты и что ты из себя представляешь.

— Нет, — сказал Роланд. — Я не могу освободить тебя, Жонкиль. Я хочу, чтобы ты вернулась. Я никогда не откажусь от тебя.

Она устало закрыла глаза, затем посмотрела на него долгим холодным взглядом.

— Ты сделал все, что мог, чтобы разрушить мою жизнь и разбить мое сердце, — сказала она. — Теперь ты собираешься усугубить зло, мучая и преследуя меня?

— Боже, — сказал он тихо. — Ты до такой степени презираешь меня, Жонкиль?

Она отвернулась от него, боясь продолжать этот разговор. В течение последних суток она приложила столько усилий, чтобы оградить свои чувства стеной льда и сдержанности, и в какой-то мере преуспела в этом. Но чувства продолжали жить и за этой, увы, непрочной стеной. Она знала, что чувствам ничего не стоит пробить брешь в стене и затопить все ее существо. Прежде она обожала Роланда. Он был для нее богом. Его поцелуи, его прикосновения обладали силой взволновать ее гораздо больше, чем она могла себе когда-либо представить. И она все еще любила его. В глубине сердца она жаждала его любви, страстного прикосновения его губ к ее губам. Но ничто на свете не заставит ее позволить ему сделать это! Она сказала ему, что ненавидит его... она будет ненавидеть его, вскоре вырвет кровоточащие корни истинного чувства, и цветок любви никогда не вырастет. Но сейчас, так скоро после божественного цветения, это было очень трудно, и, учитывая, что она так молода, так одинока, борьба шла против значительно превосходящих сил противника.

Жонкиль снова заговорила, не поворачиваясь к нему лицом:

— Ничего хорошего не выйдет из этого нового разговора, Роланд. Мы все обсудили в Торки. Пожалуйста, уходи. Я не хочу видеть тебя. Кроме того, если отец узнает, что ты здесь...

— О, да, то-то будет беда, — закончил он за нее. — Но мне безразлично, что скажет или сделает дядя Генри. Его оскорбления не трогают меня. Только твои.

— Ты заслуживаешь их.

— Совершенно верно, — он резко рассмеялся. — Ну, продолжай, оскорбляй меня, сколько хочешь. Это причиняет боль, но я не изменю своего решения вернуть тебя.

Голова Жонкиль раскалывалась от боли. Она почувствовала, что не выдержит, если не побудет одна и не отдохнет. Вдали от него она обретала силы. Но его присутствие натягивало ее способность к сопротивлению до точки разрыва.

— До свидания, Роланд, — сказала она тихо. — Я ухожу. Тебе лучше уехать из Чанктонбриджа. Я не советую тебе оставаться.

— Мои вещи в «Пастухе и собаке», — сказал он.

— Это ерунда, — сказала она, круто оборачиваясь и снова оказываясь с ним лицом к лицу. — Роланд, у тебя есть чувство приличия? Какое ты имеешь право так меня преследовать?

Улыбка чистой нежности, без всякой горечи, осветила его лицо. Он сжал ее руку выше локтя.

— О, Жонкиль, маленькая Жонкиль! Я не преследую, — проговорил он тихо, — я люблю тебя. Я хотел бы стать на колени здесь, на дороге, и целовать твои ноги, моя дорогая. Я не хочу беспокоить тебя, мне бы только получить еще один шанс завоевать твою любовь.

Щеки ее вспыхнули. Она покачала головой и выдернула руку. Она не могла допустить, чтобы он дотрагивался до нее. Затем она побежала от него по белой от инея дорожке к дому. Он видел, как она вбежала внутрь через сводчатую дверь.

Какое-то мгновение он стоял, глядя ей вслед, затем выбросил окурок и медленно пошел к дому.

Глава 10

Из зарешеченного окна библиотеки старая миссис Риверс увидела хорошо знакомую фигуру своего внука, быстро идущего по аллее по направлению к дому.

Старая леди была потрясена. Несколько раньше она видела, как бежала домой Жонкиль, и удивилась, почему девушка так спешила. Теперь она поняла. Роланд в Чанктонбридже, и даже осмелился появиться в Риверс Корте.

Ее первым чувством был страх, испуг. Если Генри увидит Роланда здесь, будет ужасный скандал. Она знала раздражительность, неуправляемость Генри. Не был ли именно его горячий нрав причиной нынешних несчастий? В слепой ярости он выгнал из дома своего молодого племянника. Что он может натворить сейчас, если узнает, что Роланд снова здесь, после своей дерзкой женитьбы на Жонкиль, избранной как орудие мести?

Старая леди тоже была по-своему сурова. Но, глядя на внука, которого продолжала любить в течение долгих печальных лет неизвестности и разлуки, она почувствовала, как сильно забилось ее сердце. Любой ценой нужно предотвратить еще одну ссору между ним и ее сыном.

Она сама открыла входную дверь Роланду до того, как тот успел позвонить. Ее пергаментное лицо было бледно, а сжатые губы дрожали.

— О, Ролли, мой дорогой мальчик! — воскликнула она. — Зачем ты приехал?

Роланд несколько мгновений не отвечал. Он был явно взволнован встречей с бабушкой. Он тоже любил ее и знал, что был ее любимцем, так же, как его мать была любимицей этой большой семьи. Он знал, конечно, и то, что бабушка держала его сторону в той мучительной ссоре девять лет тому назад, что она горевала, когда он уехал.

«Сильно постарела», — подумал он. Когда он жил в Риверс Корте, ее волосы отливали серебром, теперь они были абсолютно белыми. И новые морщины прибавились на лице. Блестящие голубые глаза, которые он унаследовал, полиняли. Весь ее облик (она все еще носила старомодные строгие платья, которые он помнил), детское имя Ролли, которое он не слышал с тех пор, как попрощался с ней девять лет тому назад, глубоко тронули его.

— Бабушка! — воскликнул он. — Дорогая старенькая бабушка!

Он, все еще стоя в дверях, взял обе ее руки и поцеловал их. Миссис Риверс была сильно взволнована. Перед ней стоял прежний Роланд, прежний славный, галантный, милый Ролли, которого она любила, несмотря на все его глупости.

— Я счастлив видеть тебя снова, бабушка, — сказал он.

Но она внезапно выпрямилась и поджала губы. Она вспомнила о его браке с Жонкиль. Это был самый худший из всех его дурных поступков, и она не должна проявлять слабости или сентиментальности по отношению к нему.

— Роланд, — сказала она сурово, — тебе не надо было приходить сюда. О, мой дорогой мальчик, что заставило тебя обмануть Жонкиль и уговорить ее выйти за тебя замуж таким бесчестным способом? Это было низко, недостойно тебя. Непростительно, Роланд!

Он со вздохом выпустил ее руки.

— Я забыл, что я в немилости, бабушка. Я был так рад видеть тебя.

— Ну-ну, — говорила старуха, вытаскивая большой носовой платок и громко сморкаясь. — Я удивляюсь тебе, Роланд. Следовало бы быть более деликатным, более тактичным и не приезжать в Риверс Корт, да еще сейчас.

— Я приехал, чтобы увидеть свою жену, — сказал он спокойно, — просить ее простить меня.

— Ну что ты тут стоишь на этом пронизывающем ветру? — сказала она нерешительно. — Но... я, к сожалению, не могу пригласить тебя войти в дом, мой мальчик, и право...

— Не беспокойся обо мне, бабушка, и сама не стой насквозняке.

Она смягчилась. Но что она могла поделать? Как все женщины, старая леди не могла не поддаться обаянию Роланда. Он всегда был предан ей, заботился о ней. Ничего удивительного, что Жонкиль полюбила его и вышла за него замуж. Миссис Риверс жалела Жонкиль.

— Ролли, — сказала она, — я не думаю, что ты чего-нибудь добьешься. Жонкиль не простит тебя. Ты сильно обидел ее. Ты должен дать ей свободу и снова уехать.

Но пока говорила, она отмечала, каким измученным выглядит красивое лицо Роланда при сером дневном свете, какой он усталый и несчастный. Сердце ее болело о нем. Он был ее собственная плоть и кровь.

Однако ей не удалось продолжить этот разговор. Твердые быстрые шаги по полированному дубовому паркету позади нее заставили ее вздрогнуть и оглянуться.

— Генри! — произнесла она испуганно.

— Ну, сейчас начнется, — тихо проговорил Роланд.

Генри Риверс быстрыми шагами подошел к двери и горящими от ярости глазами уставился на человека, стоящего в дверях.

— Ты! — сказал он. — Что ты здесь делаешь? Убирайся!

Роланд спокойно встретил взгляд Генри Риверса.

— Я не собираюсь убираться, дядя Генри, — сказал он. — Я приехал, чтобы увидеть мою жену, и я увижу ее.

— Ты уже встречался с ней. Она в библиотеке. Я только что разговаривал с ней. Она сказала мне, что ты здесь и что она предпочитает больше не разговаривать с тобой. Не о чем больше говорить. Она должна получить свободу, и, ей-Богу, ты ей дашь ее. Ты — мерзавец!

Миссис Риверс схватила его за руку.

— Тихо, тихо, Генри, — сказала она обеспокоенно. — Не кричи, пожалуйста. Ты хочешь, чтобы слуги услышали, хочешь скандала?

— Мне безразлично, кто меня слышит! — отчеканил мистер Риверс в ответ; лицо его побагровело, скулы ходили ходуном. — Пожалуйста, мама, иди в дом и предоставь мне самому разобраться с этим молодым негодяем.

— Ты можешь обзывать меня, дядя Генри, но это ничего не изменит, — сказал Роланд невозмутимо. — Будь я на твоем месте, я бы воздержался от этой ссоры. Я не хочу устраивать скандала и не хочу, чтобы ты втягивал меня в скандал. Я хочу видеть Жонкиль.

— Ты не увидишь ее. Она не хочет! — закричал мистер Риверс. — Ты сделал все, что мог, чтобы испортить ее жизнь и причинить страдания мне, пытаясь увести мою приемную дочь. Но ты не добьешься своего. Я не позволю Жонкиль уйти. Она хочет уехать и зарабатывать себе на жизнь сама, но я не разрешу ей! Она — моя наследница! Но ты аннулируешь брак, слышишь? Я не хочу, чтобы деньги, которые она получит, достались тебе.

Роланд напрягся.

— Мне не нужны твои деньги, дядя Генри, — сказал он. — Пойми это. Я не хочу ни одного пенса из них. Я намерен сам зарабатывать. Но мне нужна моя жена.

Мистер Риверс задыхался от ярости. Его глаза чуть не вылезали из орбит. Он забыл, что говорил ему врач в Висбадене. Забыл, как его предупреждали, чтобы он не давал волю своей горячности. Вид племянника, которого он ненавидел и который стоял в дверях так спокойно и так хладнокровно требовал Жонкиль, привел его в ярость.

— Убирайся, — сказал он хрипло. — Ты слышишь, Роланд Чартер? Вон! Вон из моего дома, чтобы я тебя не видел, слышишь!

— Генри! Генри! — вскричала его мать.

Мистер Риверс направил трясущийся палец на Роланда.

— Ты слышишь меня?! — закричал он. — Убирайся, или я позову садовников и заставлю их вышвырнуть тебя отсюда!

Роланд твердо смотрел ему в лицо, не теряя самообладания.

— Девять лет тому назад ты приказал мне уйти из дома, и я ушел, — сказал он. — Но теперь я не мальчик, и я не боюсь тебя, дядя Генри. Я не уйду без Жонкиль.

— Она не пойдет с тобой, а если она захочет уйти, я ей не позволю. Убирайся, черт возьми!

— Генри! — пыталась протестовать миссис Риверс.

Мистер Риверс двинулся к племяннику, сжав кулаки и подняв руки над головой; похоже, что он хотел ударить Роланда. Щеки и даже губы Риверса стали фиолетовыми. Вдруг он прижал руку к сердцу. Его выпученные глаза смотрели удивленно, потом испуганно.

— О!.. — задыхался он. — О...

— Генри, что с тобой?! — воскликнула миссис Риверс, испуганная его видом.

Он не ответил. Судорога исказила его черты. Он рухнул на пол и остался лежать без движения.

Старая миссис Риверс закричала:

— Генри! Генри! Сын мой!

Затем позвала еще отчаянней:

— Жонкиль, о Жонкиль, иди скорей!

Жонкиль в течение всего разговора стояла в дверях библиотеки и, дрожа всем телом, слушала гневный голос приемного отца. Теперь, в ответ на крик миссис Риверс, кинулась в прихожую, увидела Роланда, стоящего на коленях рядом с распростертым на полу телом своего дяди, и испуганно вскрикнула:

— О, что случилось?

Миссис Риверс протянула к ней трясущуюся руку:

— Моя дорогая, доктора, быстро, у твоего отца удар... — начала она.

Но Роланд покачал головой. Медленно поднимаясь на ноги, он переводил взгляд с бабушки на девушку.

— Я думаю, что доктор уже не поможет, — сказал он. — Это больше, чем удар, бабушка. Это паралич сердца.

— Ты хочешь сказать, что он мертв?

Роланд наклонил голову.

Глава 11

Жонкиль бросилась вперед и упала на колени у неподвижного тела Генри Риверса.

— Он не мог умереть, о, он не мог умереть! — выкрикивала она.

Но одного взгляда на белое лицо и широко открытые неподвижные глаза ее приемного отца было достаточно, чтобы убедиться, что Роланд был прав. Дрожа всем телом, Жонкиль встала на ноги и пошатнулась; казалось, она сейчас упадет в обморок. Роланд поддержал ее. Но это прикосновение ударило ее, как током. Она оттолкнула его, испепеляя горящими глазами.

— Не смей дотрагиваться до меня! — сказала она. — Ты это сделал... Ты убил его... ты... ты.

— Успокойся, Жонкиль! — прервала ее миссис Риверс.

Старуха уже обрела свою обычную прямую осанку. Она, мать умершего, была самой спокойной из троих, стоявших над распростертым телом. Только на мгновение боль потери захлестнула ее, она оглянулась на много лет назад и увидела Генри не суровым, нетерпимым мужчиной, а маленьким мальчиком, ребенком, которого она любила и которым так гордилась. Но вот слабость прошла. В Генриетте Риверс проявился спартанский дух. Она всегда подавляла свои чувства, считала проявление личных переживаний на людях дурным тоном. Суровое самовоспитание помогло ей сохранить выдержку в час испытаний. Ей было трудно, но лицо ее было будто высечено из гранита, руки опущены вдоль тела, голову она держала прямо.

— Не надо истерик, пожалуйста, Жонкиль! — сказала она тихо. — Сейчас не время и не место обвинять Роланда. Кроме того, нелепо говорить, что он виноват в смерти своего дяди. Генри убила его собственная неуправляемая горячность. Он уже несколько месяцев страдал от болезни сердца. Врачи в Висбадене предупреждали о необходимости сохранять спокойствие. Иди в свою комнату, моя дорогая девочка, если хочешь дать волю своим чувствам. Роланд, будь добр, сейчас же позвони доктору Конуэю. Его номер — Чанктонбридж, три.

Самообладание Генриетты Риверс оказало успокаивающее действие на Жонкиль и на Роланда. Упрек бабушки заставил ее вспыхнуть.

— Прости, бабушка, — сказала она тихо, не глядя больше на Роланда. — Я забылась. Я позвоню доктору Конуэю.

Она поспешила к телефону. Через минуту миссис Риверс и Роланд услышали ее голос, теперь совершенно ровный. Она просила местного врача срочно приехать в Риверс Корт.

Роланд не произнес ни слова с тех пор, как он сказал бабушке, что Генри Риверс умер. Очень бледный, он стоял и не отводил взгляда от тела своего дяди. Он никогда не любил его, между ними никогда не было дружеских отношений, но он, естественно, был потрясен и расстроен его внезапной смертью. Страшно видеть, как внешне здоровый, сильный человек, только что стоявший перед тобой, вдруг падает мертвым к твоим ногам.

Роланд хотел закурить, чтобы успокоить нервы, но, повертев в руках портсигар, сунул его обратно в карман, не вынув сигареты, и подошел к бабушке.

— Бабушка, — сказал он, откашливаясь, — иди сядь. Не стой здесь. Может быть, мне позвать кого-нибудь из слуг помочь перенести дядю Генри наверх?

— Нет. Пусть останется здесь до прихода доктора. Лучше пока не трогать его, — сказала миссис Риверс.

Она оперлась на руку Роланда и позволила ему проводить себя до кресла. Усевшись, она сняла очки и протерла их большим носовым платком. Затем, глубоко вздохнув, она откинулась на спинку кресла и посмотрела на Роланда.

— Я рада, что ты здесь и поможешь нам, Роланд, — сказала она спокойно.

Он прикусил нижнюю губу.

— Ты не думаешь, как Жонкиль? — спросил он. — Ты не думаешь, что я виноват в его смерти?

— Конечно, нет. Жонкиль очень молода, глупый ребенок, и естественно, не может хорошо думать о тебе после того, как ты так дурно поступил с ней. Но я не считаю тебя ответственным за кончину твоего дяди. Как я только что сказала, у него было слабое сердце, и врачи его предупреждали, чтобы он не давал волю своему неистовому темпераменту. Бедный Генри, — сказала она дрогнувшим голосом, — как много-много раз я предупреждала его, чтобы он сдерживал этот свой ужасный гнев. Если бы он прислушивался к моим словам! Он не выгнал бы тебя из этого дома девять лет тому назад.

— Но если бы я не ворвался сегодня сюда, он был бы сейчас жив. Я никогда не прощу себе этого, — сказал Роланд, закрывая глаза рукой. — Жонкиль права, я виноват.

— Ну-ну, Роланд, — сказала старуха сурово. — Нужно ли тебе тоже давать волю необузданным глупым чувствам? Это чистая истерика. У вас, современных молодых людей, нет никакого самообладания.

Роланд отнял руку от глаз, вытащил портсигар и закурил сигарету. Какое-то время он молча курил. Затем сказал:

— Ты замечательная женщина, бабушка. Один Бог знает, насколько современный мир был бы лучше, если бы было больше людей, обладающих твоим мужеством и мировоззрением.

— Это не мужество и не мировоззрение. Это здравый смысл, — сказала миссис Риверс. — Если бы зло можно было исправить, или горести облегчить, или мертвых вернуть к жизни истериками и сценами, тогда бы я, конечно, дала волю своим чувствам. Но так как это невозможно, более разумно и менее тяжело для окружающих сохранять спокойствие.

Роланд кивнул. Замечательная бабушка! Та же практичная, строгая, надежная бабушка, что и много лет назад. Как хорошо он помнит ее великолепное самообладание, ее здравый смысл, ее краткие наставления. В ее присутствии он снова чувствовал себя маленьким мальчиком.

Вошла Жонкиль. Все перевернулось внутри «маленького мальчика», когда он взглянул на нее. Она была его женой, эта девушка, которая так круто изменила свое отношение к нему и без малейшего снисхождения осудила его над телом дяди; его жена — и он обожал ее. Но она ненавидела и презирала его. Из-за нее он чувствовал себя очень старым и безнадежно усталым.

Миссис Риверс обратилась к девушке:

— Ну, Жонкиль, Конуэй едет?

— Да, бабушка, уже едет.

— Очень хорошо. Когда он приедет, он, Роланд и Питерс перенесут твоего отца наверх. Я только хочу сказать вам до прихода доктора, что я желаю, чтобы вы оба отбросили ваши личные переживания и горести и сохраняли мир до похорон Генри. Потом, если вам надо ссориться — ссорьтесь. Но я не хочу, чтобы вы пререкались и нарушали покой этого дома, пока здесь лежит тело моего сына.

Несколько мгновений Жонкиль ничего не говорила. Горячая волна протеста поднималась в ней. Казалось, что любовь и страсть, которые она раньше питала к Роланду, были вырваны с корнем. Его приезд в Риверс Корт стал причиной смерти ее приемного отца. Она была ужасно потрясена, ее нервы были напряжены до предела, чувства обострены и мысли искажены. Она никогда особенно не любила мистера Риверса, но никогда и не питала к нему неприязни. Она была благодарна ему за то, что он удочерил ее и дал ей кров. Она помнила, что он был другом ее отца. Ссора с Роландом вызвала паралич сердца, поэтому она считала Роланда виноватым. Ко всем обидам, накопившимся в ее душе против него, к злу, которое он причинил ей лично, добавилась смерть ее приемного отца. И ей нисколько не было жаль Роланда, хотя он выглядел таким бледным, усталым и очень расстроенным.

Глубоко посаженные глаза миссис Риверс из-под очков наблюдали за девушкой. Она поджала губы и покачала головой.

— Жонкиль, Жонкиль! — сказала она. — Ты совсем не научилась владеть собой даже после стольких лет, проведенных подле меня. Можно ли прежде всего думать о своих обидах и игнорировать мои пожелания?

— Нет, — сказала Жонкиль с усилием. — Я сделаю, как ты просишь, бабушка. С моей стороны не будет никаких ссор или беспокойств.

— Благодарю тебя, мое дитя, — сказала старуха. — И не забывай, что в большей части несчастий, выпавших на твою долю, ты повинна сама, так как позволила слепым увлечениям управлять собой, необдуманно бросилась в этот брак.

Жонкиль покраснела. Она даже не взглянула на Роланда.

— Нет, я не забуду этого, — сказала она.

— Очень хорошо. Пока, однако, держите это в секрете, — добавила миссис Риверс. — Не нужно сообщать об этом доктору или кому-нибудь еще в Чанктонбридже. Мы просто объясним Конуэю, что Роланд с дядей крупно поговорили и что сердце Генри не выдержало такого напряжения.

— Я могу сейчас же уйти, — начал Роланд.

— Пожалуйста, останься, Роланд, — прервала его бабушка.

— Но если Жонкиль так нервничает из-за...

— Жонкиль обещала на время забыть свои личные обиды, — снова не дала ему закончить миссис Риверс. — Я прошу вас обоих сохранять мир и быть вежливыми друг с другом до тех пор, пока не похоронен мой сын.

— Видит Бог, я хотел бы быть другом Жонкиль, — сказал Роланд тихо.

— Ни о какой дружбе не может быть и речи, — сказала Жонкиль холодно. — Но ссориться нет необходимости.

Роланд жестом выразил согласие. Его глаза были напряженными и несчастными. Жонкиль стала такой ожесточенной, такой безжалостной и так не походила на кроткую, милую девочку, которую он впервые встретил на балу у Микки Поллингтон. Ну что ж, он сам виноват в перемене, которая произошла в ней, он виноват во всем. И один Бог знает, как жестоко он наказан...

Шум машины, едущей по аллее к дому, прервал молчание и несколько разрядил тягостную атмосферу, царившую в комнате.

— Это, должно быть, доктор Конуэй, — сказала миссис Риверс, вставая. — Роланд, пожалуйста, открой дверь. Скажи ему, что ты племянник Генри, и объясни, что произошло.

Жонкиль, провожая взглядом высокую, прекрасно сложенную фигуру, не могла отделаться от ощущения, что все это — кошмар, от которого она вскоре очнется. Но когда ее глаза вдруг остановились на безжизненном, вселяющем ужас теле на полу, понимание, что это явь, а не сон, вернулось к ней. Она ощутила невыносимую усталость. Нет, просто невозможно оставаться здесь и наблюдать, как доктор Конуэй будет осматривать то, что осталось от ее приемного отца. «Я никуда не гожусь, — сказала она себе в отчаянии. — Я не могу быть такой хладнокровной и собранной, как бабушка, я не так устроена». И выбежала из комнаты.

Глава 12

Время обеда пришло и прошло. Никто ничего не ел. Обед был подан и унесен нетронутым. Миссис Риверс, сделав все необходимые распоряжения, предавалась скорби по своему умершему сыну, молясь в уединении своей спальни.

Доктор Конуэй ушел. Он сказал Роланду, что не удивлен внезапной кончиной Генри Риверса. Он так же, как и врачи в Висбадене, предупреждал его насчет слабого сердца. Он помог перенести безжизненное тело наверх, подписал свидетельство о смерти и уехал, так как ничем больше не мог быть полезен.

И теперь, когда призрачные серые декабрьские сумерки окутали Риверс Корт, Роланд, сидевший в библиотеке, вдруг забеспокоился из-за долгого отсутствия Жонкиль: ее не видно было с тех пор, как доктор Конуэй подъехал к дому. Рональд сначала решил, что она находится в своей спальне. Его сердце заныло при мысли о ней, запершейся там и горюющей в одиночестве.

«Бедная маленькая девочка, бедная, несчастная маленькая девочка, — думал он. — Если бы только она позволила мне быть с ней, помочь ей...»

Он чувствовал сильную усталость и голод. После очень раннего завтрака в «Пастухе и собаке» он ничего не ел. Но он только что выпил виски с содовой и чувствовал себя менее напряженно. Желание увидеть Жонкиль, как-нибудь поддержать ее заставило его позвонить горничной и навести некоторые справки.

Горничная, с красными глазами и шмыгающим носом, ответила на его звонок. Она была в услужении в Риверс Корте в течение нескольких лет, и хотя ни она и никто из других слуг не были привязаны к своему хозяину, он был мертв, и о нем надлежало скорбеть. Там, внизу, в комнате для слуг, они упивались своим горем. Питерс, старый дворецкий, был единственным, кто искренне горевал по своему хозяину.

Горничная, которая никогда не знала, что у мистера Риверса есть племянник, с любопытством смотрела на красивого молодого человека, который спрашивал о мисс Жонкиль.

— Прошу прощения, сэр, я не знаю, где мисс Жонкиль, — сказала она. — В ее комнате ее нет. Но повар видел, как она еще до обеда выходила в сад. Наверное, еще не вернулась.

— Спасибо, — сказал Роланд и отпустил девушку, которая побежала в комнату слуг рассказать плачущему обществу о племяннике бедного хозяина.

Роланд надел пальто и шляпу и отправился в сад. Жонкиль ушла еще до обеда. Сейчас четыре часа. Следовательно, она уже четыре часа бродила где-то в такую холодную сырую погоду. Какое легкомыслие! Он должен сейчас же найти ее и привести домой. Сумерки быстро сгущались, и Роланд нахмурился. Он беспокоился о Жонкиль. «Куда она могла уйти? — думал он. — Может быть, она проскользнула в соседнюю калитку к Оукли, к своему другу Билли?» Роланд скривил губы. Она вполне могла искать утешения у Билли. Он был «старый друг». Он, Роланд, ничто для нее...

Однако он быстро шел по саду и звал ее по имени:

— Жонкиль! Жонкиль!

В конце концов он нашел ее в небольшой темной беседке над прудом, без пальто и без шляпы, сжавшуюся в комочек и плачущую навзрыд. Роланд не мог хорошо разглядеть ее в сумерках, но когда положил руку ей на плечо, то почувствовал, что ее платье сырое. Он укоризненно прищелкнул языком.

— Жонкиль, ты глупый ребенок. Ты сошла с ума. Ты же здесь уже несколько часов. Жонкиль, иди сейчас же домой к огню, обсохни.

Она вскочила на ноги и оттолкнула его руку. Теперь он увидел ее лицо — мертвенно-бледное, покрытое пятнами от пролитых горьких слез, с челкой, откинутой назад со лба.

— Не трогай меня, — сказала она хрипло. — Как ты смеешь ходить за мной? Почему ты не оставишь меня в покое?

— Жонкиль, не будь глупым... — начал он.

— Я не хочу идти туда. Я хочу остаться здесь одна, — прервала она его гневно. — Я не могу выносить этот дом теперь, когда там лежит мертвый отец, и ты — ты — там!

Он поморщился, но продолжал спокойно уговаривать ее, понимая, что она в истерике. Нервный, легко возбудимый ребенок, она так много пережила за последнее время, много обиды и горя, причиной которых был он. Теперь ей очень трудно почувствовать его раскаяние, его сожаление о том, что произошло.

— Жонкиль, постарайся не ненавидеть меня так сильно, — сказал он. — Я бы ушел из Корта, чтобы не раздражать тебя, но бабушка хочет, чтобы я остался до похорон. Пожалуйста, Жонкиль, иди домой. Я обещаю, что не буду беспокоить тебя, даже подходить к тебе. Ты же сказала бабушке, что будешь сохранять спокойствие.

— Я знаю, я знаю, но я... О, я не вынесу этого, — произнесла она тихим, охрипшим голосом, перевернувшим его сердце. — Он не был моим настоящим отцом, но он любил меня и был добр ко мне. А я отплатила ему черной неблагодарностью, убежала и вышла замуж за тебя, сделала несчастными его последние дни на земле.

— Успокойся, Жонкиль. Ты не должна винить себя, — сказал Роланд. — Это все моя вина. Я знаю это. Только, моя дорогая, ты ничего не исправишь, так истязая себя, оставаясь в этом холодном сыром месте. Ты заболеешь, Жонкиль. Я умоляю тебя пойти в дом и переодеться. И съесть что-нибудь.

Жонкиль перестала плакать, с силой вытерла слезы с распухших глаз тыльной стороной дрожащей руки. Она попыталась пройти мимо него.

— Очень хорошо. Я иду домой, — сказала она. — Пропусти меня, пожалуйста.

Ее тон, ее манера задели его. Он отступил, чтобы дать ей пройти, но физическое истощение взяло верх над силой и гордостью, которые оставались в Жонкиль. Ноги не слушались ее. Она вдруг почувствовала головокружение, тошноту и вскрикнула:

— Ой, я падаю!

Он успел подхватить ее, взял ее на руки и понес, как ребенка, из беседки через темный сад в дом.

— Я позабочусь о тебе, Жонкиль, пусть ты меня ненавидишь, — сказал он спокойно. — Я не могу позволить тебе так мучить себя.

Жонкиль не спорила и не сопротивлялась; она безвольно, тихо лежала на его руках. Что бы она ни переживала, какое бы недоброе чувство ни испытывала к нему, в глубине своего молодого женского сердца она чувствовала облегчение, что он стал хозяином в данный момент. Она была истощена телом и душой. Его сильное объятие несомненно успокаивало, и пока он шел с нею на руках по гравиевой дорожке мимо пруда и солнечных часов, его тепло проникло в ее тело, принося блаженное утешение. Она закрыла глаза; ее голова покоилась на его плече.

Жалея ее и не желая перечить ее воле, он не воспользовался ее слабостью, но его сердце громко стучало, когда он прижимал ее к себе и нес сквозь сумерки. Он отнес ее прямо в ее спальню и положил на кровать.

— Теперь, — сказал он, — я позвоню горничной и скажу ей, чтобы она помогла тебе раздеться и разожгла камин. Я пришлю горячий чай с коньяком. Пожалуйста, выпей его и постарайся как следует согреться. Иначе ты серьезно заболеешь.

Она не протестовала, но на мгновение ее распухшие от слез глаза остановились на его лице. Он смотрел на нее серьезно и нежно. Он был очень добрый. Она понимала это. Но она не могла поблагодарить его, разбить стену льда, которая выросла между ними. Она только чувствовала крайнюю усталость и желание спать. Она снова закрыла глаза.

Он подошел к ней, взял ее холодную руку и поцеловал. Она не могла почувствовать отчаяния, внезапного проявления страстного желания, которые скрывались за этим поцелуем.

— Не беспокойся больше, Жонкиль, — сказал он, — просто отдыхай, моя дорогая. Я позабочусь о бабушке и обо всем, о чем надо позаботиться. Спокойной ночи.

Он не стал ждать ответа и быстро вышел из комнаты.

Она увидела его снова только после похорон ее приемного отца, которые пришлись на первый день нового года, печального нового года для обитателей Риверс Корта. До того времени Жонкиль оставалась в постели из-за небольшой температуры и простуды, вызванных ее долгим пребыванием на холоде в день смерти мистера Риверса.

Старая миссис Риверс была, как всегда, замечательна, сохраняла свое мужество, свою спартанскую выдержку до самого конца. Опираясь на руку Роланда, она проводила гроб с телом своего сына на место его последнего успокоения на кладбище в Чанктонбридже; Роланд поддерживал ее всю дорогу, был таким добрым, уравновешенным и чутким, каким мог быть только Роланд в случае необходимости. Он теперь жил в Риверс Корте. По просьбе бабушки он перевез свои вещи из «Пастуха и собаки» и занял небольшую спальню в правом крыле Корта, в которой он спал много лет тому назад, когда приезжал домой на каникулы.

Он был рад, что Жонкиль не могла быть на похоронах. Для нее лучше было оставаться в постели. Он понимал ее темперамент гораздо лучше, чем миссис Риверс, которая называла девушку истеричной и сердилась на нее за то, что та так глупо себя ведет.

На следующий день после похорон Жонкиль поднялась с постели и спустилась вниз. Ожидали прибытия мистера Коллинза, семейного адвоката, который должен был прочесть завещание Генри Риверса.

Глава 13

Роланд, бабушка и адвокат были уже в библиотеке, когда вошла Жонкиль. Бледная, исхудавшая, с опущенными уголками губ, она сохраняла самообладание и достоинство, спокойно поздоровалась со всеми и села на стул рядом с миссис Риверс. Прямое черное платье делало ее стройнее и немного старше. Оно лишало ее лицо части его пикантной красоты: ей шли светлые тона. Но Роланд никогда не любил ее больше, чем сейчас; никогда не хотел больше, чем сейчас, утешить ее, вернуть ее любовь.

Она ни разу не встретилась с ним глазами в течение этого часа, сидела очень спокойно, руки ее были сложены на коленях, глаза устремлены в огонь, пылающий в большом открытом камине.

Мистер Коллинз прочел завещание отчетливым заунывным голосом. Оно было очень простое. Мистер Риверс всегда был человеком прямых, решительных действий. Он завещал Риверс Корт и определенную сумму денег своей матери в добавление к пожизненной ренте, которую она уже получала от своего покойного мужа. После ее смерти Риверс Корт должен перейти к «его возлюбленной приемной дочери Жонкиль Риверс». Основную часть денег, составляющую двенадцать сотен тысяч фунтов, он также оставлял ей. О племяннике Роланде Чартере в завещании не было ни слова.

Роланд внимательно слушал условия завещания. Он не был ни удивлен, ни расстроен, поскольку и не ожидал ничего получить. Дядя Генри отрубил его от своего сердца окончательно и бесповоротно тогда, девять лет назад. Но ему было интересно, как Жонкиль примет это, Жонкиль, которая ранее объявила о своем намерении уехать из Риверс Корта и зарабатывать себе на жизнь самой.

Жонкиль не стала тратить времени зря и сразу же объявила бабушке и адвокату (которого в силу необходимости поставили в известность о ее браке с Роландом Чартером) о том, что она собирается делать.

— Я не могу принять эти деньги, — сказала она. — Я не считаю, что они принадлежат мне по праву. Они принадлежат мистеру Чартеру.

— Это просто смешно, — сказал Роланд. — Я был лишен наследства много лет тому назад.

— Может быть, но я считаю эти деньги твоими, — сказала она, упрямо вздернув подбородок. — Я не возьму ни пенни из них.

— Гм, — произнес мистер Коллинз, переводя глаза с Роланда на Жонкиль и с Жонкиль на Роланда. — Э... моя дорогая молодая леди... Мистер Риверс завещал деньги вам. Вы должны принять их.

— Конечно, — сказала миссис Риверс. — Пожалуйста, не будь такой надоедливой, Жонкиль.

— Прошу прощения, бабушка, — сказала она, и щеки ее запылали. — Но я не могу. Теперь, когда я знаю о Роланде и понимаю, что он был несправедливо лишен наследства, я чувствую, что не могу занять его место.

— Но Жонкиль, — сказал Роланд с бьющимся сердцем. — Я был лишен наследства, и этого сейчас нельзя изменить. Кроме того, тебе должно быть безразлично, было это справедливо или несправедливо? Не ты ли обвиняла меня во всем?

— Да, во всем, — сказала она, направляя теперь на него свой взор. — Тем не менее, у меня достаточно сильное чувство справедливости, и я не считаю, что с тобой обошлись правильно девять лет тому назад, поэтому я категорически отказываюсь принять эти деньги.

— В случае моей смерти, мистер Коллинз, — повернулась она к адвокату, — что будет с ними?

— О... э... мистер Риверс полагал, что вы выйдете замуж, и у вас появится наследник, мисс... э... миссис Чартер, — проговорил, запинаясь, адвокат.

Миссис Чартер! Эта фамилия прозвучала странно для ушей Жонкиль. Когда она услышала ее, острая боль пронзила ее сердце, так как напомнила ей, что она вышла замуж за Роланда. С пылающими щеками она сказала:

— Понятно. Очень хорошо. Все просто. Я могу передать все состояние моему мужу, Роланду Чартеру.

Остальные три человека, находящиеся в комнате, уставились на нее полностью ошеломленные. Миссис Риверс мрачно улыбнулась. Роланд сделал неудачную попытку протестовать.

— Это невозможно. Не сходи с ума, детка. Ты не можешь этого сделать.

— Могу и сделаю, — сказала девушка, откидывая назад голову. — Это будет только справедливо. Вначале наследником был ты. Я вышла за тебя замуж, не зная этого. Теперь я могу воспользоваться этим браком. Я перепишу все наследство на тебя, Роланд Чартер. Затем, после этого, ты можешь освободить меня от уз, которые нас связывают, и я могу удалиться с миром.

— Моя дорогая молодая леди! — воскликнул мистер Коллинз, моргая глазами за стеклами пенсне. — Вы... Вы должны очень тщательно все обдумать, прежде чем предпринимать подобные действия и...

— Простите меня, мистер Коллинз, — прервала его миссис Риверс своим размеренным голосом. — Я думаю, до конца дня Жонкиль одумается. Она расстроена и не вполне ответственна за неразумные заявления, которые делает. Если вы будете так добры и позволите мне поговорить с ней, я не сомневаюсь, что смогу сегодня вечером позвонить вам и сообщить, что все в порядке.

Мистер Коллинз собрал свои бумаги и встал. Он был явно взволнован. Но миссис Риверс, совершенно спокойная, прошла вместе с ним в зал, разговаривая о политике и полностью игнорируя героизм Жонкиль.

Оставшись наедине с девушкой, Роланд встал спиной к камину; его красивые глаза заливала тревога.

— Жонкиль, — сказал он, — ты не можешь этого сделать.

Она поднялась, холодно улыбнувшись.

— Почему нет? Разве ты не из-за денег затеял все это? Разве ты не предполагал, что именно так все и произойдет, когда ты так ловко женился на мне?

Кровь бросилась ему в виски. Он сделал шаг по направлению к ней, его руки сжались в кулаки.

— Ради Бога, Жонкиль, я не намерен терпеть этого! — сказал он. — Оскорбительно думать, что я женился на тебе, потому что надеялся получить эти деньги. Деньги здесь не играли никакой роли. Я женился на тебе, чтобы отплатить дяде Генри, а не ради денег, и ты это знаешь!

— Я ничего не знаю, — сказала она. — Знаю только, что я намерена вернуть тебе твое наследство, а затем умолять тебя как можно быстрее аннулировать наш брак.

Он с горечью посмотрел на ее жесткое, застывшее молодое лицо, затем процедил:

— А предположим, я откажусь освободить тебя? Я уже говорил, что я не аннулирую наш брак. Предположим, я буду настаивать на том, чтобы ты оставалась моей женой. Что тогда?

Жонкиль посмотрела на него долгим пристальным взглядом. Ее стройная прямая фигура в черном, ее откинутая назад детская головка, вся ее манера держаться выражала вызов этому человеку, который отнял у нее ее веру в любовь, ради которой в прошлом она могла бы пойти на любые жертвы.

— Ты обязан аннулировать наш брак, — сказала она. — Когда ты женился на мне, ты обманул меня. Я не знала, что ты тот племянник, которого мой... мой отец лишил наследства. Ты же не можешь полагать, что я бы вышла за тебя замуж, если бы знала это; знала бы, что ты хочешь только расквитаться с ним.

— Нет, не вышла бы, — сказал Роланд. — И я осознаю зло, которое я тебе принес. Но прошу тебя простить меня и дать мне возможность доказать свою любовь. Не можешь ли ты быть немного милосерднее, Жонкиль, проявить хоть немного великодушия?

Жонкиль отвернулась от него и посмотрела в окно. Сегодня, в этот новогодний день, было солнечнее и теплее, чем несколько недель тому назад. Солнце уже садилось. Серо-голубое небо было испещрено оранжевыми и красными полосами, а сад купался в ярко-красном свете. Но через несколько минут наступят сумерки, и затем — темнота. Зимние дни так коротки, а ночи так долги...

Гнев и вызов покинули Жонкиль. Она сейчас ощущала только почти непереносимое одиночество. В полном отчаянии она смотрела на закат; несмотря на то, что в библиотеке было тепло, она немного дрожала. Короткими днями она сможет работать и постарается позабыть все, что потеряла. Но ночи, долгие ночи, будут такими одинокими... Будущее простиралось перед ней холодное, пустое, мрачное. Она была молода, очень молода. И разве она может быть когда-нибудь счастлива снова, разве сможет вернуть свои утраченные иллюзии? Роланд отнял у нее все, ради чего стоило жить. «Любовь мужчины и жизнь мужчины идут раздельно, но смысл жизни женщины — в любви».

О, горькая правда этих слов... Какое страдание в них! Роланд научил ее любви, страсти, желанию — всем самым волнующим чувствам, которые может переживать человеческое существо. И она хорошо выучила этот урок. Она была теперь женщиной, способной на глубокую страстную любовь, она не была больше легкомысленным ребенком, страдающим от мимолетной влюбленности. Оказалось, что любовь для нее была сутью жизни. Теперь, когда у нее отняли любовь, жизнь лишилась смысла.

Жонкиль знала, что стоит ей только протянуть руку и сказать Роланду: «Я тебя прощаю», она окажется в его объятиях; страстное прикосновение его губ утолит боль всех дней и ночей тоски, скорби и отчаяния. Но она не могла заставить себя выговорить эти слова. То, что он сделал, она считала непростительным. Она не могла больше доверять ему. Из-за него она стала ожесточенной и подозрительной. Потерять любовь очень тяжело, но потерять доверие — значит потерять саму основу счастья. Разве может быть без этого любовь или счастье? Корни этих чувств — в доверии.

Голова Жонкиль поникла. Она тяжело вздохнула и заставила себя посмотреть на Роланда. Его лицо было изможденным, несчастным. Глаза были устремлены на нее с немой мольбой. Жонкиль была очень молода и жаждала его любви всем телом, сердцем и душой. Искушение обмануть себя и заставить себя думать, что она снова может верить ему и вверить себя его попечению было велико. Она отдала бы все на свете, лишь бы вычеркнуть из памяти воспоминание о том, что он сделал, и быть такой же блаженно несведущей, такой же слепо поклоняющейся, какой она была до того, как вышла за него замуж.

Роланд увидел, что ее бледное личико смягчилось. Он шагнул к ней.

— Жонкиль, моя дорогая, моя дорогая, ты можешь простить меня? — спросил он охрипшим от волнения голосом. — Я докажу тебе, что моя любовь к тебе сейчас искренна, какой бы она ни была в прошлом. Я докажу, что я обожаю тебя, что я сделаю все, чтобы ты полюбила меня снова.

Жонкиль была не в состоянии отвечать. Она боялась себя, боялась поддаться ему. Если она сделает это, то кроме всего, что уже потеряла, она потеряет самоуважение. Нет, это было немыслимо. Она должна, по крайней мере, сохранить гордость. Ее настоящий отец говорил ей: «Никогда не теряй гордости!» Роланд унизил и опозорил ее. Нельзя подчиниться этой отвратительной слабости, этому сентиментальному стремлению к нему. Допустим, она уступит, вернет его. Он снова может обмануть! И тогда она никогда не простит себе. Нет, она должна быть сильной, не должна отступать от своего решения полностью порвать с ним и забыть о своей любви к нему.

— Жонкиль, — сказал он снова. — Неужели в твоем сердце не осталось ни капли любви ко мне?

Она заставила себя ответить:

— Может быть и осталась. Но я не понимаю, почему я должна поддаваться ей, Роланд. Я была не нужна тебе, когда была готова умереть ради тебя, идти на край земли за тобой. Я не уверена, не домогаешься ли ты меня сейчас только потому, что не можешь настоять на своем.

— Это я сделал тебя такой циничной, Жонкиль?

— Ты разрушил мою веру в тебя, — сказала она с внезапной страстью в голосе. — А ее я никогда, никогда не смогу вернуть. Я не могу жить с человеком, которому не доверяю.

Он нахмурился.

— Жонкиль, если бы ты знала, как я сожалею о том, что сделал.

— О, конечно! — прервала она его с горьким сарказмом в голосе. — Но я не могу доверять тебе, Роланд. Я не могу быть совершенно уверенной, что ты не просишь меня простить тебя просто для того, чтобы все уладить и «сохранить мир», которого так хочет бабушка. Я не могу быть уверена, что твоя любовь ко мне не результат моего желания аннулировать наш брак. Это свойственно мужчинам, они хотят того, что не могут получить.

— Опять цинизм, — сказал он.

— Возможно, это звучит не очень красиво, — сказала она. — Но я именно это имею в виду. Нет, Роланд, я просто не могу заставить себя вычеркнуть то, что ты сделал, я не могу забыть причину, по которой ты женился на мне.

— И ты еще говоришь о любви, которая якобы осталась в твоем сердце? Боже! Не думаю, что там есть хотя бы искра любви! Ты презираешь меня, ненавидишь меня.

— К чему обсуждать мои чувства? — спросила она устало. — Не вижу в этом никакого смысла. Это... это только причиняет боль тебе и мне. Я прошу тебя, Роланд, решительно и окончательно, вернуть мне свободу и дать мне возможность начать жизнь сначала, так, как я считаю нужным.

— И тебе совершенно безразлично, что случится со мной? — вскипел он, сжимая кулаки. — Ты стала такой безжалостной, такой озлобленной, что можешь послать меня к чертям собачьим, не моргнув глазом?!

Жонкиль быстро взглянула на него, затем снова уставилась в пол. Его страдальческие глаза тревожили ее.

— Ерунда, — сказала она тихо. — Непохоже, чтобы ты собирался к чертям собачьим, как ты выражаешься.

— Откуда ты знаешь? Может, к самому дьяволу, если ты прогонишь меня, — сказал он. — Мне уже будет все равно.

— Ты даже не такой порядочный, как я думала, — сказала она.

— Ты все-таки думала, что я «порядочный» после того, как все узнала обо мне? — спросил он, пристально глядя на нее.

— Я... ну, я думала, ты достаточно порядочен, чтобы теперь жить честно, — сказала она, запинаясь. — Аннулируй наш брак и постарайся выправить свою жизнь. А «идти к чертям собачьим» — признак слабости.

Роланд засунул руки в карманы. В горле у него что-то перекатывалось. Он в бешенстве закусил нижнюю губу. Его поразило, что она, которую он считал ребенком, указывает ему на его долг — таким образом. Но страдание и разочарование — лучшие учителя мудрости в этом мире, а Жонкиль получила хороший урок.

— Я собираюсь работать, — сказала она ему. — Мне тоже придется столкнуться с жизнью. И я не намерена портить ее.

— Я не откажусь, я не могу отказаться от тебя, Жонкиль! — сказал он упрямо. — Я люблю тебя, ты нужна мне, и если ты пойдешь со мной, мне не страшно ничто на свете. Если нет, клянусь, я не знаю, что я сделаю. Любовь к тебе превратила меня в слабого, сентиментального идиота, — он горько рассмеялся, — я не могу ни есть, ни спать нормально: мысли о тебе, сожаление о том, что я сделал, не дает мне покоя. И если ты будешь такой безжалостной, такой немилосердной, тогда я тоже снова стану безжалостным. И первая вещь, которую я сделаю, это категорически откажусь аннулировать наш брак.

— Ты жестокий и несправедливый, — воскликнула она.

— Я такой, каким ты заставляешь меня быть, — ответил он. — В твоих силах сделать из меня возлюбленного, мужа, который будет готов умереть за тебя, или... выбирай!

— Ты не заставишь меня переменить решение, что бы ты ни говорил, — закричала она с пылающим лицом. — Мне безразлично, что ты будешь делать. Я никогда не буду жить с тобой и никогда не полюблю тебя снова.

— Очень хорошо, — сказал он. — Тогда поборемся. Я буду сражаться не на живот, а на смерть, Жонкиль. Когда-нибудь я заставлю тебя вернуться.

— Нет, никогда!

— Я заставлю, — сказал он, дрожа всем телом. — Даже если ты отправишься на другую сторону земного шара, ты останешься моей женой.

— Ты трус, Роланд.

— Нет, — сказал он. — Я не трус, но я люблю тебя, Жонкиль; безрассудно, отчаянно люблю. Я верну тебя когда-нибудь тем или иным способом.

— Если ты искренне любишь меня, ты должен сделать то, что я хочу.

— И окончательно потерять тебя? Нет. Я не сделаю этого, Жонкиль. То, что я отказываюсь отпустить тебя, кажется достойно осуждения, но ты, возможно, не совсем понимаешь, в чем дело. Потерять тебя — это потерять собственную душу.

— Мелодраматический вздор, — усмехнулась она. — Ты очень скоро найдешь другую девушку для спасения души.

— Ты так думаешь?

Мгновение — и Роланд уже держит ее в своих объятиях. Он прижал ее к груди; она слышит, как сильно его сердце бьется около ее собственного. Днями и ночами она обуздывала свои чувства, давала себе твердые обещания, что не позволит этому человеку взять верх над ней. Он делал задачу очень трудной, старался ослабить ее, заставить забыть свою гордость и ответить на зов пола. Бесчестная игра. Она ужасно злилась на него, возмущенная его властью над ней.

— Я люблю тебя, я люблю тебя, — шептал он. — Я люблю тебя, моя жена, моя жена — ничто не сможет изменить того факта, что ты моя жена. Говори, что хочешь, делай, что хочешь, ты никогда не сможешь уйти от меня.

Она пыталась смеяться над ним, отталкивала его. На мгновение Роланд потерял самообладание. С бьющимся сердцем, с горящими глазами, он крепко сжал ее в своих объятиях.

— Ты моя, — говорил он. — Моя, Жонкиль. Запомни: «что Бог соединил... человек не разорвет»... ты не можешь освободиться от меня. Ты принадлежишь мне, на горе и на радость.

— Нет, — ответила она тихим, насмешливым голосом. — Ты обманом женился на мне. Это не настоящий брак. Я не могу даже высказать, как я тебя презираю за это.

— Ты безжалостная, как смерть. Боже! Что может быть безжалостнее праведной невинности! — воскликнул он.

— Отпусти меня, пожалуйста, Роланд.

— Нет, — сказал он. — Никогда, никогда, никогда! Отпустить тебя, чтобы ты вышла замуж за кого-нибудь другого... отпустить тебя, чтобы ты выслушивала предложения этого парня, Оукли... отпустить тебя, чтобы ты убежала от меня? Никогда!

— Роланд, — сказала она, стараясь изо всех сил высвободиться из его объятий. — Пожалуйста, постарайся быть благоразумным и нормальным. Ты очень утомляешь меня.

— О, не смотри на меня такими... такими усталыми, презрительными глазами. Ты не понимаешь, что ты сводишь меня с ума, Жонкиль.

— Ты отпустишь меня?

— Нет, — процедил он сквозь зубы и теснее притянул ее к себе. Его губы прижались к ее губам в долгом поцелуе, который лишил ее последнего самообладания. Она внезапно обмякла в его руках и едва ли знала, сколько времени длился этот поцелуй, но чувствовала, что земля уплывает у нее из-под ног и что она падает... падает.

Он поднял ее и отнес на кушетку, стоявшую около огня. Жонкиль лежала неподвижно, дрожа всем телом. Она приложила руку к губам. Они болели после этого пламенного поцелуя. Но душа ее болела больше: Роланд Чартер все еще обладает ужасной силой, способен сделать ей больно... тронуть самые чувствительные и отзывчивые струны в ней.

Он не сделал попытки прикасаться к ней или снова целовать ее. Он стоял около кушетки, глядя на Жонкиль какими-то несчастными глазами.

— Я не сожалею об этом поцелуе, поэтому не буду извиняться, — сказал он. — Но я хочу сказать тебе, Жонкиль, что это последний раз, когда я целовал тебя; теперь я не сделаю этого до тех пор, пока ты сама не попросишь меня.

Она попыталась иронически улыбнуться, но он продолжал:

— Я уезжаю в Лондон. Собираюсь искать работу и прокладывать себе дорогу в жизни. Может быть, мы не увидимся какое-то время, но я буду считать своей обязанностью знать, где ты и что ты делаешь. Как только я найду работу, я буду посылать тебе половину того, что я заработаю, потому что долг мужа содержать свою жену. Ты не сможешь аннулировать наш брак, и ты никогда не сможешь избавиться от моейлюбви, моего неподдельного, искреннего желания вернуть тебя. Запомни это. Что касается денег дяди Генри, не трать времени и не проси мистера Коллинза переписать их на меня. Я не возьму их. Если ты положишь их в банк на мой счет, я никогда не возьму ни пенни с него, поэтому не утруждай себя. Если ты решишь не пользоваться ими сама, отдай их бабушке или в какую-нибудь больницу. Мне все равно, что ты сделаешь. И еще раз: помни, что ты моя жена...

Жонкиль посмотрела ему прямо в глаза. Она сделала попытку говорить, протестовать, спорить, но не смогла вымолвить ни слова. Только ее губы жалобно дрожали.

Сейчас она, все еще лежащая на кушетке, с лицом, напоминающим маску страдания под прямой черной челкой, показалась Роланду такой молодой, такой несчастной, что острая боль пронзила его сердце.

— Бедный ребенок, — промолвил он тихо. — Бедная Жонкиль. Я вел себя, как свинья, о чем ужасно сожалею. Но ты оказалась лицом к лицу с гораздо большим, более сильным чувством, чем ты понимаешь сейчас. Когда-нибудь ты поймешь это и вернешься ко мне. А пока до свидания, моя дорогая.

Жонкиль все еще молчала. Его слова глубоко запали ей в душу. Сейчас он был гораздо сильнее ее. Она видела, как он повернулся на каблуках и вышел из библиотеки, тихо прикрыв за собой дверь.

После того, как он ушел, в комнате воцарилась мертвая тишина, нарушаемая треском кусочка угля, провалившегося сквозь решетку. Солнце заходило. Пурпурно-серая мгла сумерек уже прокралась через зарешеченное окно библиотеки и заполнила длинную комнату тенями.

Жонкиль зарылась лицом в подушку. Она устала от переживаний, от страха за будущее. Роланд ушел... когда-то она безумно любила его, когда-то его поцелуй, его прикосновение, малейшее его слово волновали ее до глубины сердца. Но теперь он ушел. А она все еще его жена... Он вдолбил это ей в голову. Она — его жена, она никогда не сможет уйти от его любви, от его желания вернуть ее...

Ее пальцы вцепились в кушетку изо всех сил, как будто она боялась, что может вскочить, кинуться к двери, позвать Роланда.

— О, Боже, О, Боже милостивый, помоги мне! — стонала она. — Помоги мне быть сильной. Помоги мне сохранить гордость.

Из-за этой гордости и чувства обиды на него она позволила ему уйти. И все же он для нее был самым дорогим человеком на земле, единственным существом, который мог бы сделать ее счастливой.

— Роланд... — шептала она, зарывшись лицом в подушку, со щемящей тоской в сердце. — Роланд...

Жонкиль заплакала.

В гостиной Роланд столкнулся с бабушкой, которая только что распрощалась с мистером Коллинзом. Она вопросительно взглянула на Роланда. Он засунул руки в карманы, отвернулся и сказал:

— Ну, бабушка, я уезжаю. До свидания.

Старушка села, сложила руки. Ее выцветшие глаза за стеклами очков были сейчас необычайно мягкими.

— Уезжаешь, Роланд? Ты хочешь сказать, что вы с Жонкиль не пришли ни к какому согласию?

— Нет, она все еще ненавидит меня и не доверяет мне. Это естественно. Я не осуждаю ее. Только все равно я не дам ей свободу. Я не отступлюсь, я не дам себе отдыха до тех пор, пока не верну ее.

— Ты в самом деле любишь ее?

— В самом деле, — сказал Роланд и посмотрел на бабушку, его красивое лицо было упрямо, решительно. — Я знаю, что я дрянь, я вел себя, как хам. Но я люблю Жонкиль и всегда буду ее любить.

Миссис Риверс подошла и положила руки ему на плечи.

— Ролли, мой дорогой мальчик, — сказала она. — Я верю тебе. Ты поступил очень плохо, но я верю, что ты любишь Жонкиль.

Он схватил ее руку и поцеловал ее, затем отвернулся.

— Спасибо, бабушка, — сказал он. — Ты всегда была добра ко мне, когда я был еще ребенком. Ты понимала меня. И до сих пор понимаешь. Храни тебя Бог.

Она проглотила подкативший к горлу ком. Она любила своего внука, эту «паршивую овцу» их семейства. На нее вдруг напала печаль, знакомая очень старым людям, когда они начинают вдруг чувствовать, что все идет к концу. На какое-то мгновение подлинная женщина со всеми свойственными ей переживаниями проявилась в этой суровой, непреклонной спартанке. Она взяла его за руку.

— Ролли, дорогой мальчик! Жонкиль собирается уехать из Риверс Корта, и если ты тоже уедешь, с кем я останусь?

Он обнял ее очень нежно и прижал к себе. Его глаза были твердыми и ясными, а губы как-то странно улыбались.

— Прости, бабушка. Но я должен ехать. Должен постараться сделать что-то стоящее, найти работу и честно работать. Я слишком долго бездельничал. Если бы я немного лучше помнил твои наставления, то не оказался бы в таком положении, в каком нахожусь сейчас... И она бы не думала обо мне так, как думает сейчас. Я должен идти. До свидания, дорогая бабушка. Я постараюсь присматривать за Жонкиль, время от времени буду давать тебе знать о себе. Держи меня в курсе ее дел. Она моя жена, и когда-нибудь...

— Когда-нибудь вы приедете домой в Риверс Корт вместе, — закончила миссис Риверс дрожащим голосом.

— Кто знает, — сказал Роланд. — Если мне не удастся вернуть доверие Жонкиль — что ж, тогда, я думаю, мне придется вернуть ей свободу. До свидания.

Глава 14

Пришло время и Жонкиль покидать Риверс Корт.

После отъезда Роланда миссис Риверс потратила целый день на то, чтобы отговорить Жонкиль от ее намерения, но вскоре поняла всю безнадежность этих споров. Жонкиль упорствовала в решении искать работу и «зарабатывать себе на жизнь», как она говорила.

— Я никогда не буду счастлива теперь в Чанктонбридже, бабушка, — сказала она миссис Риверс. — Я всегда буду чувствовать, что этот дом и деньги по праву принадлежат Роланду. Я должна сама зарабатывать.

Миссис Риверс очень хотелось прижать девушку к своему сердцу, приласкать ее, выразить ей свое сочувствие и в то же время походатайствовать за Роланда. Но она не поддалась искушению. Она подумала, что будет лучше, если эти двое сами найдут свое спасение. Однако она очень беспокоилась за Жонкиль.

Роланд — умудренный жизнью человек. Он может постоять за себя. А Жонкиль еще ребенок, хоть ее славное личико так побледнело и похудело с Рождества; глаза стали огромными, страдальческими.

— Я бы очень хотела, чтобы ты не беспокоилась обо мне, бабушка, — сказала Жонкиль. — Со мной будет все в порядке. У меня накоплено пятьдесят фунтов, я возьму их с собой, чтобы было на что жить, пока я не найду работу. Я собираюсь искать какую-то работу по дому, могу быть бонной.

Миссис Риверс недоверчиво улыбнулась.

— Тебе это не понравится, моя дорогая.

— Неважно. Я должна что-то делать.

— А к кому ты пойдешь?

— Поеду в Лондон, — сказала она неопределенно. — Я могла бы посоветоваться с миссис Поллингтон. У нее масса знакомых в Лондоне.

Этот разговор происходил в гостиной холодным январским утром: в одиннадцать часов миссис Риверс пила свой обычный стакан хереса с печеньем. Жонкиль начала собирать вещи сразу после завтрака; она выглядела усталой и подавленной. Миссис Риверс тревожно разглядывала ее, затем сказала:

— Очень хорошо, Жонкиль. Поступай, как знаешь. Но смешно быть такой гордой.

— Моя гордость — единственное, что у меня осталось.

— Ну-ну, дитя. В глубине души ты любишь Роланда и когда-нибудь забудешь обиду и начнешь все сначала.

Жонкиль покачала головой. Она не собиралась позволять чувствам снова управлять собой. Она уже вычеркнула Роланда из своей жизни. Теперь она намеревалась подавить любовь и подсознательное стремление к нему, стать совершенно независимой.

— Мое единственное желание, бабушка, — аннулировать брак, — сказала она. — Я возьму фамилию Риверс. Я не могу быть миссис Чартер.

— Я спорила бы с тобой до второго пришествия, моя дорогая, — сказала миссис Риверс. — Но я вижу, что это бесполезно и только излишне утомляет меня. Мне остается сказать: иди... Иди и постарайся обрести покой. Ты знаешь, что твой дом здесь и всегда будет ждать тебя.

Жонкиль подошла к бабушке, наклонилась и поцеловала ее белую голову — это было очень редкое проявление нежности с ее стороны. Миссис Риверс никогда в прошлом не поощряла никаких сантиментов.

— Ты очень добра, бабушка, — сказала Жонкиль. — Я благодарна тебе за все, что ты сделала. Мне жаль, что я не могу остаться; жаль, если ты будешь чувствовать себя одиноко сейчас, когда скончался бедный отец. Но я должна уехать.

Миссис Риверс глубоко вздохнула. Дух независимости, упрямство Роланда и Жонкиль были выше ее понимания. В ее молодые годы детей учили склоняться перед волей старших. Но современная молодежь предпочитает идти своим путем. Ну что ж, она может только отпустить их и ждать здесь в одиночестве; ждать и молиться. Более всего на свете Генриетта Риверс верила в силу молитвы.

Было что-то такое в характере Жонкиль, что не могло не привлекать старую миссис Риверс. Девушка обладала мужеством и сильным характером. Ведь насколько легче было бы ей принять деньги, завещанные Генри Риверсом, нежели начинать самой зарабатывать на жизнь, быть одинокой и бедной. «Очень, очень жаль, — думала миссис Риверс, — что бедняжка встретила Роланда, поддалась его обаянию и бросилась в этот брак. Однако что сделано, то сделано, и сожалеть об этом уже поздно».

Жонкиль под давлением миссис Риверс согласилась не предпринимать пока никаких шагов в отношении денег. И Роланд, и Жонкиль отреклись от них. На некоторое время состояние Генри Риверса должно оставаться нетронутым, во всяком случае до тех пор, пока молодая наследница не придет к какому-то определенному решению, чего в данный момент она не могла сделать.

— Я поеду в Лондон завтра утром, — сказала Жонкиль миссис Риверс. — Я найду где-нибудь квартиру, затем постараюсь увидеться с миссис Поллингтон. Она была очень добра ко мне на том вечере. Я уверена, что она поможет мне.

В комнату вошла горничная.

— Мистер Уильям Оукли в библиотеке и хотел бы видеть мисс Жонкиль, — сообщила она.

Жонкиль поднялась.

— Это Билли, — сказала она. — Придется повидать его.

— Пренепременно, — сказала миссис Риверс, вновь обретя свою прежнюю колкую манеру, — тем более, что он уже здесь.

Жонкиль пошла в библиотеку в состоянии раздражения и глубокой подавленности: она чувствовала, что не в состоянии вести с Билли веселую оживленную беседу.

В течение последних нескольких недель Жонкиль находилась в водовороте таких исступленных чувств, что была духовно истощена. Она бросала вызов миру, но в душе страшилась одиночества и предстоящей работы, а больше всего боялась поддаться естественной слабости и показать себя трусихой.

У нее просто не было сил отвечать на проявления каких-либо чувств. Теперь, когда Билли превратился из платонического приятеля в предполагаемого возлюбленного, разговор с ним пугал ее.

Однако, когда она увидела юношу, ее губы дрогнули в улыбке и глаза смягчились. Он казался таким молодым, таким свежим, таким сияющим, со своими светлыми блестящими волосами, своими лучистыми голубыми глазами, со своим здоровым румянцем. В Билли Оукли всегда было что-то свежее и очень бодрое, что передавалось окружающим, и как только Жонкиль вошла в библиотеку, ее настроение немного поднялось. Она протянула ему руку.

— Как хорошо, что ты пришел, Билли, — сказала она.

Он был поражен происшедшей в ней переменой. Эта бледная, исхудавшая, усталая Жонкиль была тенью прежней Килли. Он не видел ее на похоронах мистера Риверса и предположил, что она больна. Столь недавно обретенная любовь заставляла его беспокоиться о ней. Он считал себя обязанным прийти сюда сегодня утром, хотя, столь неожиданно узнав о ее замужестве, прилагал усилия держаться в отдалении.

— Ну и ну, старушка! — воскликнул он, сжимая ее руку в своей с такой силой, что она поморщилась. — Я ужасно огорчен твоим неважным видом.

— Все в порядке, Билли. Мне теперь гораздо лучше, — сказала она. — Я уезжаю завтра.

— Навсегда?

— Да. Я же говорила тебе, когда мы последний раз виделись, что я собираюсь сама зарабатывать себе на жизнь.

— Я знаю, но насколько мы поняли, мистер Риверс оставил тебе деньги, поэтому... — Билли запнулся и замолчал.

— Совершенно верно, — сказала Жонкиль, глядя в огонь. — Но я не приняла их, Билл.

— Ну и ну, старушка, — он вновь схватил ее руку. — Ты знаешь, с тех пор, как я услышал, что ты замужем, и познакомился с твоим... твоим мужем... — это слово словно застряло у него в горле, — я думал о тебе и поражался...

— Конечно, — прервала она его мягко. — Представляю твое изумление. Я сказала, что все тебе объясню. Теперь я готова. Садись, пожалуйста, и слушай. Только обещай не выражать мне сочувствия. Сейчас я могу вынести почти все, кроме сочувствия.

— Хорошо, Килли, — сказал он. — Я не буду тебя жалеть, старушка. Я понимаю.

Она села у камина, он примостился на стуле напротив нее и неотрывно смотрел на ее бледное личико. Он был по-настоящему влюблен, горел желанием утешить ее, но отлично понимал, что он неопытен и неловок и, скорей всего, все испортит, и поэтому тактично хранил молчание.

Жонкиль рассказала своему старому другу всю историю ее брака с Роландом Чартером. Юноша напряженно слушал. Когда она замолчала, он воскликнул:

— Послушай, Килли, дружище, он не имел права так тебя обманывать!

— Не имел права, — повторила Жонкиль. — Я знаю. Именно поэтому я и не могу простить его.

— Он — абсолютная дрянь, Килли.

Она поморщилась, даже не понимая, почему. Ведь она сама так ожесточенно обвиняла Роланда. Билли продолжал:

— Ты должна получить свободу! Ты должна заставить его аннулировать брак. Это несправедливо, что он ограничивает твою свободу. Черт знает что! За всю свою жизнь не слышал ничего подобного. Все это немного похоже на какой-то плохой фильм!

Его мальчишеская пылкость заставила ее улыбнуться.

— Да, все кажется фантастическим. Тем не менее это правда. Ни о чем не подозревая, я вышла замуж за лишенного наследства племянника бедного отца.

Билли серьезно смотрел на нее.

— Ты должна заставить его освободить тебя, старушка, — сказал он. — Ты не любишь его и не хочешь оставаться его женой.

— Нет, не люблю и не хочу оставаться его женой, — повторила Жонкиль таким тоном, как будто зубрила урок, который никак не могла выучить.

— И что бы ты ему ни говорила, он отказывается аннулировать этот ужасный брак?

— Пока что да...

Билли некоторое время сосредоточенно думал о чем-то, постукивая по сапогу хлыстом, который был у него в руках. Потом он неожиданно поднялся, подошел к Жонкиль и положил правую руку ей на плечо.

— Жонкиль, — сказал он, и его славное лицо было так серьезно, что он даже стал выглядеть несколько старше. — Ты помнишь, я говорил тебе, что я здорово влюблен в тебя и хочу, чтобы ты когда-нибудь вышла за меня замуж?

— Да, дорогой. Помню.

— Ну, я не отказываюсь от своих слов, Килли.

— Билл, как я могу...

— Подожди минутку, — прервал он ее. — Ты хочешь получить свободу, а Чартер не дает ее тебе. Но допустим, ты скажешь ему, что ты любишь меня и хочешь выйти за меня замуж. Может быть, он тогда согласится? Что ты думаешь об этом?

— О, нет, — сказала Жонкиль, — это невозможно.

— Нет, Килли, это вполне возможно, — сказал Билли. Он стал на колени перед ней. — Я хочу помочь тебе, дорогая, сделать тебя снова счастливой. Ведь ты была такой веселой. Мне кажется ужасным, что ты должна быть связана с каким-то обманщиком, который...

— О, прекрати! — прервала она его поспешно.

Юноша вспыхнул. На мгновение такая неприкрытая боль исказила лицо Жонкиль, что даже он, несмотря на всю свою молодость, не мог не увидеть этого. Он обозлился на себя за то, что был причиной этой боли.

— К черту! Я полный дурак, Килли, — добавил он. — Я причинил тебе боль. Но он...

— Я не могу слышать, когда ты так его называешь... даже если он такой, как ты думаешь.

«Я — сущий дурак, вот я кто, — сказал Билли себе, и добавил с новой для него горечью, — она любит его... Она, видимо, все еще любит его... Иначе ей было бы все равно, что о нем говорят».

— Тебе, должно быть, трудно понять, Билл, — сказала Жонкиль тихо, — но когда человек любил так, как я любила Роланда, он не может выдержать некоторых вещей независимо от того, как несправедливо с ним обошлись.

Беспокойные глаза Билли смотрели на нее с большой нежностью.

— Возможно, мне это действительно трудно понять, Килли, — пробормотал он. — Но неважно. Я люблю тебя, и я хочу помочь тебе.

— Боже сохрани, — сказала она, порывисто протягивая к нему руку. Он схватил и поцеловал эту маленькую загорелую руку, и поразился, что никогда раньше не замечал, какая она маленькая и нежная. Это, конечно, было потому, что раньше он не был влюблен в Жонкиль. Она присутствовала в его воображении только как приятель. Эта маленькая загорелая рука крепко сжимала теннисную ракетку, размахивала клюшкой, когда они играли в гольф, или бросала крикетные мячи, когда он тренировался, и он восхищался ее силой и ловкостью. Но сегодня это была не сильная мальчишеская рука, которую он помнил, а нежная, женственная, благоухающая ручка, которая очень волновала юношу. Он стремительно осваивал науку любви, он, который совсем недавно смеялся над этим и называл любовь «слезливой чепухой».

— Килли, — сказал он, — почему мы не можем сделать то, что я предлагаю: сказать Чартеру, что мы хотим пожениться?

— Потому, Билл, дорогой, что мы не хотим пожениться.

— Я хочу, — сказал он с унылым видом.

— А я — нет. Я никогда не захочу снова выходить замуж.

— Но тебе нужно получить свободу.

— Да. Но не таким путем.

— Ты не думаешь, что он освободит тебя, если ему сказать, что ты любишь меня?

Жонкиль смотрела в огонь. На мгновение она забыла о Билли. Она была снова с Роландом, в этой же самой комнате. Он сжимал ее в своих объятиях и говорил твердым, почти жестким голосом:

— Ты — моя, Жонкиль, моя... Отпустить тебя, чтобы ты выслушивала предложения этого парня, Оукли? Никогда!

Дрожь прошла по ее телу. Она зажмурилась, чтобы прогнать стоящее перед глазами его страстное лицо.

— Нет, — сказала она. — Я не думаю, что Роланд освободит меня, что бы я ему ни говорила.

— Я не понимаю, почему он должен держать тебя, если ты отказываешься жить с ним?

Щеки Жонкиль вспыхнули.

— Он думает, что со временем он вернет меня.

— Но этого не будет, правда, Килли?

— Нет, — сказала она быстро, почти вызывающе. — Моя гордость не позволит мне. Он не вернет меня.

— Ну, тогда попробуй сделать, как я предлагаю, старушка. Скажи ему, что ты хочешь выйти замуж за меня.

Жонкиль поднялась со стула. Она посмотрела на юношу, который все еще стоял на коленях; его лицо было обращено к ней, его глаза умоляюще смотрели на нее. Жонкиль покачала головой:

— Билл, дорогой, я не могу... — вымолвила она.

— Допустим, я... я обещаю не жениться на тебе, — с большой неохотой произнес он, сильно покраснев. — Допустим, я делаю это просто для того, чтобы освободить тебя, а затем верну тебе твое слово, когда твой брак будет расторгнут, Килли.

— О, дорогой, ты очень добр, — сказала она, слезы брызнули у нее из глаз. — Но я не могу принять твое предложение, Билл. Это было бы несправедливо по отношению к тебе.

Юноша вскочил на ноги, взял обе ее руки.

— Нет, справедливо, — сказал он. — Таким образом я что-то сделал бы для тебя, Килли, моя дорогая, и доказал свою любовь к тебе. Скажи ему, что ты хочешь выйти замуж за меня, и получи свою свободу. А потом считай себя свободной и от меня!

На какое-то мгновение Жонкиль почувствовала искушение. Пальцы Билли продолжали сжимать ее руки. Возможно, если она внушит Роланду, что хочет выйти замуж за Билли Оукли, он отпустит ее. А Биллу можно верить. Если он сказал, что не будет настаивать, чтобы она вышла за него замуж, он выполнит обещание. С ним у нее не будет трудностей.

Затем глаза ее опять потухли. Она покачала головой.

— Нет, мой дорогой, — сказала она. — Я не могу воспользоваться твоим великодушием, хотя очень тебе благодарна. Не могу по двум причинам. Первое: я тебе небезразлична, и это было бы несправедливо по отношению к тебе. Второе: это значило бы получить свободу обманом, и Роланд узнал бы, что это обман.

— Ну и что? Он обманул тебя!

— Да, — сказала Жонкиль, — но злом зло не поправишь.

— Он обманом женился на тебе, почему ты обманом не можешь развестись?

— Я просто не могу, — сказала она. — Я не такой человек. Да и ты тоже. Ты прямой, как палка, Билл, и даже когда был ребенком, ты ненавидел обман или ложь, ты никогда никого не обманывал.

— Это совсем другое. Было бы просто справедливо, если бы ты использовала любые имеющиеся в твоем распоряжении средства, чтобы разорвать этот брак.

— Боюсь, я не могу с тобой согласиться, — сказала она. — Видишь ли, я убеждена, что ложь, обман и предательство, даже если они помогают достичь благой цели, ведут в конечном счете в трясину. Я была сурово наказана за то, что обманула бабушку и убежала с Роландом. Если я обману его и он даст мне развод, это не приведет ни к чему хорошему. Я должна играть честно, даже если мне придется остаться его женой. И в любом случае, какое это имеет значение? Я буду жить своей жизнью. Я никогда не вернусь к нему.

Билли освободил ее руки. Он был разочарован и не скрывал этого.

— Ну, если ты так думаешь, Килли, я ничего не могу поделать. Но мне очень жаль, моя дорогая старушка. Ты так несчастна, и я отдал бы полжизни, чтобы исправить нанесенное тебе зло.

— Ты — прелесть, Билл, и я очень дорожу твоей дружбой, — сказала она, вытирая глаза тыльной стороной руки. — Я, без сомнения, со временем преодолею все это. И я думаю, что Роланду надоест держать меня силой, и он когда-нибудь отпустит меня. А пока буду работать.

Билли постукивал хлыстом по сапогам. Он хмурился, когда смотрел на нее.

— Мне так не хочется отпускать тебя совсем одну, — сказал он. — Ты, право же, такой ребенок. И так глупо с твоей стороны, дружище, отказываться от денег, которые мистер Риверс оставил тебе.

Ее глаза стали жесткими.

— Они принадлежат Роланду, а не мне. Я никогда не дотронусь до них. В будущем я надеюсь сама зарабатывать деньги, которые должны принести мне больше счастья.

— Деньги не так легко даются, Килли. Я это понял, когда пошел на службу. Может случиться так, что ты будешь чертовски нуждаться. Даже голодать.

— Я смогу перенести это.

— Откуда ты знаешь, старушка? Ты никогда не нуждалась и не голодала. Ты всегда жила среди изобилия в Риверс Корте.

— Это будет не хуже, чем духовный голод, — сказала она, слегка улыбнувшись. — А его я перенесла.

Его честное сердце болело за нее. Он покачал головой.

— Килли, дорогая, ты не знаешь, о чем ты говоришь. Ты никогда не работала, никогда не ходила голодная, никогда не нуждалась в деньгах. Я опасаюсь за тебя, и бьюсь об заклад, что миссис Риверс тоже не нравится, что ты уезжаешь. Видишь ли, однажды я встретил совсем молодую девушку-машинистку, — он покраснел до корней волос, когда, запинаясь, рассказывал ей эту историю. — Она была без работы несколько месяцев и ужасно голодала. Родители ей не помогали. Я встретил ее вовремя, поддержал и подыскал ей место в нашей фирме. Иначе ей пришлось бы зарабатывать... ужасным способом, Килли. С девушками это часто случается, они оказываются в таком положении, особенно, если они молодые и хорошенькие, как ты.

Жонкиль тяжело смотрела в пол. Она получила строгое воспитание и ничего не знала о пороке, но в какой-то степени понимала, что Билли имел в виду под «ужасным способом». Но это ни в коей мере не поколебало ее решение ехать одной и искать работу.

— Да, такое может случиться с некоторыми девушками, но не со мной. Это невозможно, — сказала она.

— Боже правый, конечно, нет. Я только рассказал, чтобы ты поняла, как трудно тебе может быть, — объяснил он. — Нужно, чтобы за тобой кто-нибудь присматривал. Килли, старушка, ради Бога, если тебе не удастся получить работу, возвращайся в Чанктонбридж. Мы все будем ждать тебя.

Жонкиль не плакала с тех пор, как рассталась с Роландом, но тут не могла сдержать слез. Крупными каплями они текли по ее щекам. Юноше, который любил ее, было невыносимо смотреть, как она стоит и безутешно плачет. Он крепко обнял ее. В этом объятии не было страсти, только огромная братская нежность, и Жонкиль не противилась ей и горько рыдала, прильнув к его плечу.

— О, Билл, — плакала она, — о, Билл, если бы мы могли вернуться назад — назад в старые добрые дни до Рождества, когда я была счастлива — и глупа. О, Билл...

Билли сжал губы и почувствовал почти убийственную ненависть к человеку, который разбил сердце его маленькой подруги. Глаза его стали мрачными и суровыми, но он очень нежно гладил волосы Жонкиль. Близость ее молодого стройного тела волновала его, однако он держал свои чувства под контролем. Сейчас Жонкиль нужен был друг, брат, а не возлюбленный, и он решил выказать себя и братом, и другом.

— Ну, ну, старушка, приободрись, не унывай, — бормотал он, и в горле у него стоял ком. — Не плачь, Килли, я не могу видеть, как ты плачешь, милая.

Постепенно слезы иссякли. Она вытащила платок из кармана и вытерла мокрое лицо, затем освободилась из его объятий.

— Ты молодчина, Билли, — сказала она приглушенным голосом. — Я тебе ужасно благодарна. А теперь иди, пожалуйста, и позволь мне довести все до конца самой.

— Килли, мне так не хочется оставлять тебя.

— Со мной все в порядке, — она попыталась улыбнуться ему, хотя смятый платок был еще прижат к ее губам. — Я буду чувствовать себя гораздо лучше, когда буду работать.

— Поклянись, что ты позовешь меня, а не кого-то другого, если тебе понадобится друг, Килли, — попросил он.

— Да, клянусь. Ты славный парень, Билл.

— Хорошо. Тогда я ухожу, — сказал он. — Но не забудь, если я понадоблюсь тебе, дай мне знать. Я буду ждать. И я сделаю для тебя все на свете. До свидания, старушка.

— До свидания, Билл.

Он быстро вышел из комнаты; его красивое лицо было немного бледно. В течение многих дней он не сможет забыть горьких прерывистых рыданий Жонкиль...

Его сердце болело за нее, но он чувствовал, что помочь тут нельзя. И он вернулся домой, терзаемый мыслями о ней и тяжело переживая свою первую настоящую любовь. Для него сейчас не существовало никого на свете, кроме Жонкиль.

После того, как Билли ушел, Жонкиль направилась к кабинету мистера Риверса. Бабушка приказала слугам вытирать пыль в комнате, убирать ее, все оставляя на прежних местах. «Бедная старая бабушка, — думала Жонкиль. — Для нее так много значит эта мрачная, безобразная комната, в которой ее сын работал более тридцати лет...»

Вдоль стен в комнате стояли шкафы со скучнейшими книгами, с большими стеклянными коробками, в которых хранились ботанические образцы; столы были уставлены коробочками меньших размеров с любимыми мотыльками — коллекцией всей жизни.

Жонкиль с распухшими от слез, но сухими сейчас глазами, немного постояла в дверях кабинета. Здесь она провела так много томительных часов. Бедный отец!.. Она представила его себе за этим большим письменным столом, в очках, сосредоточенно рассматривающего новый образец папоротника, какой-нибудь листочек или крохотного мотылька... Как часто она сама сидела за небольшим столом у окна и, подчиняясь его приказаниям, рылась в громадных тяжелых энциклопедиях, которые ей было так тяжело снимать с полок, когда была подростком.

Под его диктовку она записывала наброски статей, содержащие слова невероятной длины, работала часами рядом с ним. Таким образом, по его представлению, она отдыхала, когда не занималась с гувернанткой, которая тогда жила в Риверс Корте и занималась образованием маленькой наследницы.

Жонкиль думала о Генри Риверсе печально и без обиды. Он был фанатиком своих мотыльков и своей ботаники и честно верил, что ей гораздо полезнее учить все то, чему он хотел научить ее, чем бегать с девочками ее возраста и играть в куклы.

Сегодня, когда она смотрела на знакомые книжные шкафы и ящички с образцами, благоговейно закрытые от солнца байкой, она мысленно представила другие дни — пятнадцать, шестнадцать лет тому назад, когда она свободно бегала по пескам корнуэльского побережья.

Совсем другой ребенок сидел в те времена около стола Генри Риверса; ребенок, которому почти до слез надоела ботаника, надоели мотыльки, маленький мальчик Роланд Чартер... Этот мальчик прошел через те же невзгоды, которые вынесла потом и она. Он страдал так же, как и она, из-за рвения его дяди к работе. Он смотрел через это же самое окно на залитый солнцем сад Риверс Корта и не мог дождаться момента, когда ботаник отложит очки и перо и скажет: «На сегодня хватит!»

Жонкиль было тяжело думать о Роланде как о маленьком мальчике. Мрачный кабинет с его задернутыми портьерами, вид пустого кресла мистера Риверса у большого стола вызвали у нее дрожь. Кабинет был полон духов.

Жонкиль вышла, прикрыла дверь. «Возможно, я никогда больше не увижу этой комнаты,» — подумала она и пошла в свою спальню собирать вещи.

Этот период ее жизни — скучные годы ученичества, годы с приемным отцом — был позади. Она готовилась встретиться с новым, не известным ей доныне существованием. Ей уже было трудно связать себя с той застенчивой, взволнованной девушкой, которую Дороти Оукли повезла на бал к Микки Поллингтон... и которая встретила там Роланда.

На следующее утро она покидала Риверс Корт.

Миссис Риверс стояла в стороне и наблюдала, как Роулинсон и Питерс укладывают багаж. Ее лицо было непреклонным, как всегда. Но на строгих губах застыла печальная, суровая улыбка.

— Глупый упрямый ребенок, — сказала она, прощаясь с Жонкиль. — Ну что ж, иди и узнай, почем фунт лиха. Дьявол гордился, да с неба свалился, ты знаешь.

— Я не боюсь свалиться, — сказала Жонкиль. — И я не могу не быть гордой. Все Маллори были такие. Это дом Роланда... и я не могу тратить его деньги.

— Это мой дом, пока я жива, — сказала миссис Риверс. — Однако давай не будем снова начинать спорить. До свидания, моя дорогая.

— До свидания, бабушка, — сказала Жонкиль, целуя ее. — Спасибо тебе за то, что ты была так добра ко мне.

Она повернулась к старому лысому дворецкому, который смотрел на нее с некоторым огорчением. Питерс пережил все горести Риверс Корта, видел изгнание красивого милого юноши Рональда Чартера девять лет тому назад. Все слуги обожали мистера Роланда... Затем эта недавняя, такая неожиданная смерть мистера Риверса; и вот теперь он свидетель отъезда мисс Жонкиль. Ему казалось, что какой-то рок довлеет над Риверс Кортом; рок, который гонит всех прочь, вытесняет все молодое, яркое, что должно заполнить это место. Но если бы кто-нибудь посторонний посмотрел сегодня на сад, залитый солнцем, сверкающий на морозе, он подумал бы, что это очаровательный райский уголок!

— До свидания, Питерс, — сказала Жонкиль, пожимая руку старого дворецкого.

— До свидания, мисс, — сказал он печально.

Она уехала, чувствуя себя виноватой: потворствуя своей гордости, удовлетворяя собственные амбиции, она бросает этих двух старых одиноких людей. Они стояли рядом — старая леди в черном платье, с белой головой, и сморщенный, ссохшийся слуга с длинным унылым лицом и бакенбардами.

После того, как машина скрылась из виду, миссис Риверс медленно пошла к дому. Она тяжело опиралась на эбеновую палку, с которой иногда ходила. Она вошла в библиотеку и занялась счетами. Очень одинокая старая женщина... Одинокая и усталая. Но была работа, которую нужно было делать, и был дом, в котором нужно поддерживать порядок, и был жесткий принцип: невзирая на личные беды или горести, никогда нельзя забывать о каждодневных обязанностях.

Глава 15

Только после того, как одиннадцатичасовой экспресс из Чанктонбриджа в Лондон прибыл на вокзал «Виктория», Жонкиль осознала громадную перемену, которая произошла в ее жизни.

Она оставила бабушку и роскошь Риверс Корта, оставила все и начинает действовать самостоятельно. И у нее нет ни малейшего представления о том, с чего начинать. Все, что у нее было — это пятьдесят фунтов (ее сбережения) в бумажнике и личные вещи. Кроме этого, у нее не было ничего, что она могла бы считать принадлежащим ей по праву и на что могла бы претендовать. Она была миссис Роланд Чартер, но намеревалась вступить в единоборство с миром под именем мисс Риверс. Доведя борьбу с собой до конца и одержав победу, она никогда не уступит, вычеркнет все, что было прежде, исправит ужасную ошибку, которую совершила, когда влюбилась в Роланда и убежала с ним. Независимо от того, даст он ей развод или нет, она будет игнорировать тот факт, что по закону она — его жена.

Сейчас, когда поезд остановился, носильщик открыл дверь ее вагона, девушка поняла, что находится в Лондоне, что уже полдень, что до вечера должна найти пристанище. Сердце у нее, естественно, дрогнуло.

«Ну и куда мне теперь идти?» — подумала она.

Жонкиль отдала носильщику свой билет на багаж и вместе с толпой пошла к барьеру. Громадный вокзал был заполнен людьми и звуками. Люди возвращались в Лондон после рождественских каникул, и поезда были переполнены. Девушка показалась себе маленькой и потерянной в этой волнующейся массе человеческих существ. Она почти не знала Лондона. Несколько раз ездила с приемным отцом в Уэст-Энд за покупками и перед Рождеством оставалась на ночь в лондонской квартире семьи Оукли (в тот роковой вечер, когда она встретила Роланда). Больше она ничего не знала о Лондоне.

Никто на нее не смотрел, и никому не было никакого дела до этой маленькой, ничем не примечательной фигурки в простом велюровом пальто с рыжей лисой и в коричневой фетровой шляпе. Но она держала голову высоко, а ее глаза были ясны и бесстрашны. Ведь Жонкиль была смелой девушкой. Она никогда преждевременно не считала игру проигранной и сражалась до конца. А эта игра жизни, в которую она намеревалась играть, только начиналась.

— Такси, мисс? — спросил носильщик, подвозя к ней тачку с багажом.

Жонкиль окинула взглядом свои пожитки: два больших кожаных чемодана, маленький чемоданчик и клюшки для игры в гольф. Последние вызвали тень улыбки на ее губах. Бедные клюшки! Пройдет, видимо, много долгих и утомительных дней, прежде чем она снова взмахнет ими. Она с тоской вспомнила о зеленом упругом дерне поля для игры в гольф Чанктонбриджа, о резком свежем ветре, обвевающем разгоряченное лицо, о счастливых играх с Билли, когда ей удавалось удрать из кабинета отца. Она лишилась всего этого. Январским утром на вокзале «Виктория» было серо и сыро. В Лондоне было туманно и холодно. И Лондон на неопределенное время будет, вероятно, ее домом.

— Куда, мисс? — повторил носильщик.

Решение уже созрело.

— Оставьте мой багаж в камере хранения, — сказала она. — Я приду за ним позже. Я еще точно не знаю, куда мне идти.

Она чувствовала, что прежде всего надо найти жилье, а потом забрать вещи. Несколькими минутами позже она уже шла, пытаясь решить, где искать пристанище. Она знала, что должна тратить свои пятьдесят фунтов очень осмотрительно, чтобы не обращаться за помощью к бабушке, поэтому не могла себе позволить жить в дорогой гостинице.

Именно тогда ей на память пришла миссис Поллингтон. Она подумала об очаровательной, элегантной, прелестной женщине, которая была такой любезной хозяйкой, такой доброй по отношению к неоперившейся дебютантке из Суссекса. Ей нравилась Микки Поллингтон. Она всем нравилась. И Микки знала Лондон вдоль и поперек, могла, возможно, дать ей разумный совет, предложить какую-нибудь работу, которую Жонкиль могла бы делать. Почему бы не пойти и не повидать Микки?

Некоторое время Жонкиль мысленно обыгрывала эту идею со всех сторон, немного колеблясь. Микки познакомила ее с Роландом... «Самый привлекательный мужчина в Лондоне». Она была приятельницей Роланда. Как она отнесется к оскорбительному браку, который был результатом этого знакомства? Она, возможно, ничего не знает, они могли не встречаться с Роландом в новом году. «Повидаюсь с ней, — размышляла Жонкиль. — Это не принесет никакого вреда, а может быть полезно».

Она никак не могла разобраться в маршрутах автобусов и отважно остановила проезжающее мимо такси. Вскоре перед ней был большой дом в Гайд-Парке, куда она первый раз пришла в памятную ночь бала.

Но здесь ее вдруг охватила робость. В конце концов, миссис Поллингтон совсем чужой человек. Почему она должна помогать ей? Жонкиль повернула назад от входной двери и стала спускаться вниз по ступенькам снова на мостовую, и тут дверь открылась, и Микки Поллингтон вышла на улицу. Микки, обворожительная в оливково-зеленом бархатном пальто прямо от парижского модельера, прекрасном пальто с громадным рысьим воротником и манжетами и в прелестной маленькой бархатной шляпке на золотистой головке. Из воротника виден был только напудренный носик, милые дерзкие глаза и ямочка на щеке.

Жонкиль бросило сначала в жар, потом в холод. Микки уставилась на нее, а она — на Микки. Затем Жонкиль пробормотала, запинаясь:

— Я — Жонкиль Риверс, миссис Поллингтон!

Микки протянула руку и радостно улыбнулась.

— Боже, дитя! Я сначала не узнала вас. Как дела? Откуда вы появились? Пришли навестить меня? Как мило с вашей стороны. Я иду на официальный завтрак к Беркли. Почему вы не сообщили мне, что придете?

Жонкиль была просто не в состоянии отвечать на эти сыплющиеся на нее вопросы. Она растерянно молчала. Микки прищурила глаза и быстро оглядела девушку. Ямочка на ее щеке исчезла, и яркая светская бабочка мгновенно превратилась в истинную женщину, способную на сочувствие и сопереживание. Она сразу поняла, что с Жонкиль что-то стряслось.

— Моя дорогая, пойдемте в дом на минутку, — сказала она.

— Нет, вы заняты, я... я могу прийти снова в любое время, — бормотала Жонкиль.

— Входите, — сказала Микки, вставляя ключ в замочную скважину и открывая дверь. — Мне нужно быть у Беркли к часу. Я хотела зайти вначале в магазин, но я могу это сделать и после обеда. Вы выглядите утомленной, моя дорогая. Что вы делали?

Через красивый зал они прошли в очаровательную туалетную комнату, выдержанную в голубых и серебряных тонах и выходящую окнами в парк. Микки заставила Жонкиль сесть, предложила ей сигарету и коктейль, от которых Жонкиль отказалась, затем села напротив нее с сигаретой во рту, накрашенном губной помадой поразительно красного цвета.

— Я очень удивилась, увидев вас, — сказала она. — Я думала, что как раз сейчас у вас уйма дел в Чанктонбридже. Мы вчера встречались с Долли Оукли, и она рассказала, что ваш приемный отец умер и оставил вам все деньги. Я ужасно сочувствую вашей потере. От вас осталась одна тень, моя дорогая, ничего общего с той девушкой, которая танцевала здесь перед Рождеством.

Жонкиль ослабила воротник пальто и немного отвернула лицо от добрых, испытующих глаз миссис Поллингтон.

— Может быть, — сказала Жонкиль. — Так много всего случилось, миссис Поллингтон...

— Микки, моя дорогая, пожалуйста; для друзей я — Микки.

— Микки, в таком случае, — сказала Жонкиль. — Я не знаю, что заставило меня обратиться к вам, кроме того, что вы были так добры ко мне в тот вечер, когда мы впервые встретились. И вы — вы знаете Лондон и массу людей, а мне нужна работа.

— Работа? — повторила Микки, вынимая изо рта сигарету. — Работа — вам, моя дорогая? Наследнице?

— Лучше я расскажу вам все, — перебила ее Жонкиль. — Боюсь, что вы будете удивлены, возможно, шокированы...

— Нет, меня ничто не шокирует, — сказала Микки со смехом. — В последнее время меня даже мало что удивляет. Все мои друзья — сумасшедшие. И вы тоже сумасшедшая? Что вы сделали? Убежали с вашим шофером?

Жонкиль нервно рассмеялась.

— Убежала, — сказала она, — но не с шофером. С вашим другом.

— Моим? Это интересно, — сказала Микки, пододвигая свой стул ближе к девушке. — Прошу вас, расскажите мне все.

Но когда Жонкиль начала рассказывать, Микки уже не смеялась. Глаза ее округлились от изумления и некоторого беспокойства. Она была удивлена. Чартер... сорвиголова, такой привлекательный Роланд... женился на маленькой Жонкиль Риверс? Это было забавно. В то же время история, которую поведала Жонкиль, была не очень приятная и выставляла Роланда не в очень красивом свете. Микки нравился Роланд. Она знала о его глупостях, была достаточно опытна, чтобы многое ему простить. Однако она ни за что бы не поверила, что он способен увлечь такую неискушенную девушку, как Жонкиль Риверс, и жениться на ней для того, чтобы совершить какую-то вендетту. Это была игра не по правилам, а Микки считала Роланда порядочным человеком. По мере того, как Жонкиль продолжала свой поразительный рассказ, Микки становилось понятнее, что произошло. Он попался в собственную ловушку. Теперь, когда обман открылся и Жонкиль оставила его, он по-настоящему влюбился в нее, а девушка уже не хотела ничего, кроме свободы.

Микки не знала, что думать и что сказать Жонкиль. Было очевидно: Жонкиль тяжело переживает эту историю. С другой стороны, ей было немного жаль Роланда. Он тоже, видимо, страдает.

— Честное слово, мужчины — странные существа, — воскликнула Микки, когда Жонкиль замолчала. — Ну кто бы мог предположить, что Роланд выкинет такую штуку? Бедняжка! Вы пережили ужасное время. Роланда я не видела, не слышала ни слова от него. Я думаю, ему просто стыдно прийти и рассказать мне все. Вы говорите, он ищет работу где-то?

— Я так думаю, — сказала Жонкиль. — Но меня нисколько не интересует, что он делает. Миссис Поллингтон... то есть Микки... вы ведь не осуждаете меня за то, что я так поступила?

Микки погасила сигарету в пепельнице.

— Нет, моя дорогая, как я могу осуждать вас? Я понимаю, почему вы убежали с Роландом. Он дьявольски привлекателен, когда хочет этого, и даже мое умудренное старое сердце немного трепетало, когда он хотел быть обаятельным... — рассмеялась она немного застенчиво. — Но я думаю, что вы поступили уж очень круто, бросив и деньги, и дом, и отправившись искать работу.

— О, неужели никто не может понять, что моя гордость не позволит мне остаться там и взять то, что действительно принадлежит ему! — вскричала бедная Жонкиль.

— Я восхищаюсь вашим мужеством, — сказала Микки. — Это замечательно — быть такой гордой и независимой. Но разве вы не можете простить Роланда и жить с ним, раз он теперь хочет этого по-настоящему?

Лицо Жонкиль вспыхнуло.

— Нет, я не могу! — сказала она. — Я не могу простить его. А вы бы могли?

Микки наморщила свои тонкие нарисованные брови.

— Я не знаю, — сказала она медленно. — Очень трудно сказать, как вы поступили бы, окажись вы в положении другого. Но если бы я знала, что он действительно любит меня и действительно раскаивается, я бы простила его.

Жонкиль поднялась, подошла к камину, оперлась о него рукой и смотрела в задумчивости на электрический огонь, который мерцал так искусно и давал спокойное, умиротворяющее тепло.

— Я не могу, — повторила она. — Я, может быть, нетакая, как другие женщины, но он обидел меня тем, что сделал. Я просто не могу простить его.

— Значит, вы не любите его, Жонкиль, — сказала Микки.

Жонкиль круто повернулась.

— Люблю, — начала она взволнованно, затем внезапно остановилась, щеки ее пылали, — то есть, любила.

Микки подошла к ней и обняла ее.

— Бедный ребенок, вы все еще любите его, — сказала она. — Боже! Как бы вы ни были горды или разгневаны на него, вам никуда не уйти от того факта, что вы любите его. В этом весь Роланд Чартер. Он заставляет женщин обожать его. Вы терзаетесь из-за него, но не хотите этого признать. Ну, я восхищаюсь вашей отвагой. По сравнению с вами я чувствую себя слабой и мягкотелой. Мое сердце всегда подавляет мой разум. Раз вы решили настаивать на своем, я помогу вам, во всяком случае.

Жонкиль схватила руку в элегантной перчатке, которая лежала у нее на плече, и сжала ее двумя руками.

— Как мило с вашей... — начала она.

Кто-то постучал в дверь.

— Проклятье! — сказала миссис Поллингтон вполне добродушно. — У меня нет ни минуты покоя в этом доме. Ну, войдите!

Вошел дворецкий.

— Если позволите, мадам, мистер Чартер пришел повидаться с вами. Я провел его в библиотеку.

Сердце Жонкиль бешено забилось. Кровь отхлынула от ее лица. Ее глаза встретились с глазами Микки.

— Роланд! — сказала она. — Какое совпадение. Ну, мне лучше уйти, правда?

— Вы не хотите остаться и увидеться с ним, Жонкиль? — спросила Микки.

— Нет, — ответила Жонкиль, поправляя воротник и нервно застегивая пальто. — Нет, мне бы не хотелось. Мы распрощались в Риверс Корте. Я не хочу видеть его.

Микки наклонила голову набок и некоторое время рассматривала ее. Затем она вздохнула.

— Моя дорогая, я не знаю, что мне делать с вами — или с Роландом. Вы оба просто ставите меня в тупик, знаете ли.

— Не беспокойтесь о нас, — сказала Жонкиль. — Почему вы должны?..

— Потому что я его приятельница, моя дорогая, и я хотела бы быть вашей приятельницей тоже.

— Ну я же не могу остаться и поговорить с вами, правда? Вас ждут на завтрак, и Роланд ждет в библиотеке.

— М-м, — промычала Микки, поджав накрашенные губы. — Ну, я, кажется, здорово опоздаю на этот завтрак. Я должна повидаться с Роландом. Послушайте, дорогая, приходите снова, приходите после четырех, тогда мы все обсудим.

— Я лучше не... — начала Жонкиль робко.

— Не будьте идиоткой. Возвращайтесь к чаю, мы запрем все эти чертовы двери на засов и никого не впустим, — сказала миссис Поллингтон искренне. — Мне ужасно надоели все мои друзья с их драмами. Но я сочувствую вам, дитя, потому что вы неумышленно попали в такую переделку. Вас затянул в нее этот бесстыдный Роланд. Что вы собираетесь делать до четырех?

— Не имею ни малейшего представления, — ответила девушка. — Мои вещи на вокзале «Виктория».

— О, Боже, дитя! Вы не можете шляться по улицам до четырех часов, — воскликнула Микки, прищурив глаза. — Послушайте. Идите наверх. Вторая площадка, первая дверь слева. Там мой будуар. Я скажу Саннингс, чтобы она принесла вам что-нибудь поесть. Саннингс — моя горничная, она прелесть. Подождите там, пока я вернусь. Мне обязательно нужно быть у Беркли. Это важная встреча. Но я постараюсь вернуться как можно скорее.

Жонкиль с благодарностью посмотрела на нее.

— Очень мило с вашей стороны, Микки, — сказала она. — Но у вас со мной столько хлопот.

Микки положила руки на плечи Жонкиль и расцеловала ее в обе щеки (редкое проявление чувств со стороны Микки, которая считала нежности между женщинами напрасной тратой времени и сил). Ей было жаль эту бедную маленькую разочарованную девушку, которая была в эти времена поверхностной любви и быстротечных увлечений настолько старомодной, что позволила разбить свое сердце.

— Вы мне так нравитесь, детка, — сказала она. — Более того, я уважаю ваше мужество. И потом, я считаю себя косвенно ответственной за эту кутерьму. Вы познакомились с Роландом Чартером в моем доме. А теперь поторапливайтесь. Бегите наверх в мой будуар и займите себя чем-нибудь до моего возвращения. Роланд не увидит вас. Я быстро с ним разделаюсь.

— Вы ведь не скажете ему, что я здесь, хорошо?

— Конечно, нет. Я просто узнаю, что ему нужно, и тут же выпровожу его. А теперь, милая, идите наверх.

Жонкиль переутомилась и исстрадалась за последнее время. Ей было так необходимо, чтобы кто-нибудь хоть немного приободрил ее. Микки Поллингтон обладала здравым смыслом и оптимизмом, и была дружелюбно настроена по отношению к Жонкиль. Это было как раз то, в чем так нуждалась Жонкиль для подкрепления ее упавшего духа. Она поднималась наверх, и сердце ее билось сильно и учащенно, когда перед ее мысленным взором представал человек, ждущий Микки в библиотеке и не подозревающий о ее присутствии в доме. Роланд... Роланд! Она стремилась к нему всеми фибрами души. Но ничто не заставит ее пойти к нему и безоговорочно сдаться, отказаться от ее непреклонной решимости жить впредь своей собственной жизнью.

Оказавшись в будуаре Микки, очаровательной артистической комнате, полной красивых вещей и заполненной фотографиями ее личных друзей, Жонкиль подошла к окну и стала смотреть на улицу. Она хотела увидеть Роланда, когда он будет уходить, убедиться собственными глазами, что его нет больше в доме, и тогда уж сесть и успокоиться. Она гадала, что он скажет Микки, что скажет она ему. Но как это ни странно, невзирая на очень короткое знакомство, Жонкиль была совершенно уверена, что Микки не выдаст ее. Микки была порядочным человеком. Она вела праздный образ жизни, она флиртовала, пила неимоверное количество коктейлей, курила слишком много сигарет, танцевала до поздней ночи, короче говоря — прожигала жизнь. Она обычно была по уши в долгах и гораздо чаще видела своих друзей, чем мужа и детей. В общем, она была довольно типичным продуктом легкомысленного и развращенного века. Но она всегда вела честную игру, была самым верным, самым лояльным другом на свете; фактически она была слишком добродушной и мягкосердечной, чем часто злоупотребляла всякая светская шваль, которая толпилась в ее доме. Такова была Микки Поллингтон; Микки, какой знал ее Роланд Чартер, Микки, какой ее предстояло узнать Жонкиль.

Внизу в библиотеке Микки и Роланд приветствовали друг друга. Это была не очень взволнованная встреча, но вполне в свойственной им манере.

— Ну, Микки, как поживаете?

— Привет, Роланд. Выпьете что-нибудь?

— Нет, спасибо.

— О, не мелите чепухи! — сказала Микки. — Вы должны выпить коктейль. Как раз время ленча.

— Нет, благодарю, — повторил Роланд. — Только сигарету, а лучше папиросу, если у вас есть.

— Прошу, мой дорогой. Вот коробка, — сказала Микки, балансируя на подлокотнике кресла и серьезно глядя на него — слишком серьезно для Микки.

Он закурил.

Ее поразила произошедшая с ним перемена. Это был не тот Роланд, которого она знала. Он был бледен, подавлен, измучен. Складки появились вокруг его красивого циничного рта, сеть морщин прорезалась вокруг голубых глаз. Он был красив, как всегда, но так осунулся, что ее сердце заныло. Какое бы зло он ни совершил, он страдал из-за этого, поняла она сразу же.

— Извините, что я пришел не вовремя, — сказал он, выпуская облако дыма в воздух. Он не садился, а оставался стоять у камина, поставив одну ногу на медную опалубку, и смотрел на Микки со слегка извиняющейся улыбкой.

— Вы прекрасно выглядите, — добавил он. — Отправляетесь куда-нибудь на завтрак?

— Да, к Беркли со старым генералом Франклином. Боюсь, не смогу предложить вам перекусить, Роланд.

— Я уже ел, — сказал он отрывисто. — Я заглянул сейчас потому, что надеялся застать вас дома. Микки, вы моя приятельница. Вы были очень милы со мной на пароходе, и благодаря вам я неплохо провел время в Лондоне. Я очень признателен. Но я был ужасной дрянью и злоупотребил вашей добротой.

Ее глаза сузились.

— Каким образом, Роланд?

— Я поступил, как хам и скотина с девушкой, с которой познакомился в вашем доме перед Рождеством.

Микки медленно кивнула, улыбка скользнула по ее накрашенным губам. Бедняга Роланд. Она уже знала все это. Но она, конечно, ничего ему не скажет. Она обещала этой малютке наверху, что не выдаст ее.

— Это то, что вы пришли сказать мне? — спросила она.

— Да. Я просто обязан это сделать. Я не буду пытаться оправдывать себя, потому что знаю, что был полным мерзавцем.

— Вы можете отбросить весь этот вздор с упреками в свой адрес, когда говорите со мной, мой дорогой, — сказала она. — Вы мне очень симпатичны. Вы вообще заставляете женщин грудами падать к вашим ногам. У вас масса достоинств, но в то же время вы можете быть эгоистичным и злым, как дьявол.

Он покраснел.

— Вы совершенно правы, Микки. Я не удивлен, что вы так думаете, но я не понимаю, почему я вам «симпатичен», как вы сказали.

— Я готова многое для вас сделать, — сказала она. — Но не могу видеть, когда вы ведете себя, как дурак. Вы были дураком, это очевидно!

— Совершенно верно, — сказал он с неприятным смехом. — У вас есть время выслушать меня?

Она посмотрела на часы.

— В моем распоряжении пятнадцать минут. В машине я за пять минут доберусь отсюда до Беркли, поэтому я могу уделить вам десять минут. Приступайте, дружище.

Роланд отвел глаза от нее и какое-то время молча курил и смотрел в огонь. Потом он бросил окурок в камин и поведал Микки всю историю. Она точь в точь совпадала с тем, что Микки слышала несколько минут тому назад из уст Жонкиль. Он ни в малейшей степени не приукрасил, не обелил свои поступки. И когда он сказал ей, что любит Жонкиль и сердцем, и душой, она поверила ему.

— Мне ужасно жаль, Роланд, — сказала она. — Вы все жутко испортили.

— Конечно, я не имел права жениться на ней таким образом, — сказал он. — Но сейчас я бы отдал жизнь, чтобы только вернуть ее. Бедная маленькая Жонкиль! Она верила мне и любила меня. Это ужасно, что я отнял у нее любовь. Микки, ради Бога, скажите мне, что делать, чтобы вернуть ее?

— Мой дорогой, в данный момент вы ничего не сможете сделать, — сказала Микки. — Пусть время залечит раны Жонкиль. Больше никто и ничто не сможет этого сделать.

— Может быть, и время не поможет. Может быть, она никогда не простит меня, — сказал Роланд.

Микки посмотрела на него; по ее лицу прошла тень, оно стало печальным. Это был совсем другой Роланд. Любовь изменила его, сделала его серьезным, робким, несчастным. Когда-то он смеялся над чувствами и презирал любовные переживания. Бедный Роланд!

— Что вы собираетесь делать? — спросила она наконец.

— Работать, — сказал он. — У меня уже есть работа.

— Где?

— В автомобильной компании «Спидо» комиссионером. Буду продавать машины. Я вчера встречался с управляющим. Во время войны он был в моем батальоне. Очень славный малый и горит желанием помочь мне. У меня будет небольшая зарплата и комиссионные. «Спидо», конечно, паршивая машина, и скорость низкая, но ее можно продать кое-где. Она дешевая.

— О, Роланд, какая ужасная работа для человека вашего положения, вашего ума!

— Вполне подходящая. Я не так уж умен. Вы этого еще не поняли? Я больше ни на что не способен. Я неудачник во всех смыслах, — проговорил он. Глаза его были полны горечи. — Я не хочу работать в Англии, я бы лучше уехал за границу. Но даже когда я был в Южной Африке, я был ленив и потерпел неудачу. Может быть, я преуспею как продавец машин?

— Роланд, не принижайте себя так, — сказала она резко. — Я не могу этого выносить. Вы заслуживаете гораздо, гораздо большего.

— Ну какое это имеет значение, если я буду зарабатывать себе на жизнь? — сказал он. — У меня нет определенной профессии. Я могу продавать машины так же, как собирать апельсины, или делать какую-нибудь другую работу, за которую я брался. Мое желание остаться в Лондоне сейчас диктуется тем, что здесь Жонкиль, и я хочу найти ее, охранять ее, если я смогу. И когда я буду абсолютно уверен, что все это безнадежно и что она никогда не простит меня, я уеду, найду какую-нибудь работу в Южной Африке и умру. Я просто не выдержу этой влажной жары.

Микки поджала губы. Она вскочила на ноги, подошла к нему, положила руку на его плечо и посмотрела ясным прямым взором.

— Роланд, — сказала она. — Когда вы так говорите, вы приводите меня в бешенство. Но у меня нет времени оставаться здесь больше и спорить. Генерал будет злиться, если я опоздаю. Мне нужно идти. Постарайтесь вести себя как мужчина. В конце концов победа будет за вами. Я верю в вас.

Он схватил ее руку и сжал ее. Его глаза смягчились, когда он смотрел на ее прелестное напудренное лицо, наполовину спрятанное в большом рысьем воротнике.

— Вы настоящий друг, Микки, — сказал он. — И я не стою вашей дружбы, но я постараюсь быть достойным вашей веры. Вы единственный человек на свете, который верит в меня.

Микки почувствовала ком в горле. Она ужасно боялась показаться сентиментальной или уронить хотя бы единую слезу перед тем, кого она называла «настоящим мужчиной». Поэтому она поспешно отвернулась, достала пуховку из громадной зеленой кожаной сумки и энергично стала пудрить нос.

— Ну что ж, преуспевайте в своей компании «Спидо», — сказала она шутливо, хотя ей очень хотелось сказать ему, что Жонкиль наверху. Зачем Жонкиль надо быть такой гордой маленькой идиоткой! Подумать только, пренебречь бесценным даром первой настоящей любви в жизни Роланда Чартера.

— Я начинаю работать завтра утром, — сказал Роланд, откашливаясь. — Надеюсь, я буду вас иногда видеть. Но не просите меня бывать у вас до тех пор, пока я не потружусь как следует и не заработаю право пользоваться вашим гостеприимством. Другими словами, до тех пор, пока я не смогу пригласить вас и старину Гарри в «Ритц».

— Вы знаете, что вы всегда здесь желанный гость, идиот.

— Благодарю. Но я слишком долго принимал ваши приглашения, — сказал он мрачно. — Теперь я собираюсь работать, Микки.

— Идите и процветайте, — сказала она. — И если вам когда-нибудь понадобится моя помощь, приходите за ней.

Затем она торопливо вытолкала его из библиотеки и из дома, так как чувствовала, что очень скоро потеряет самообладание и поцелует его.

Всю дорогу до Беркли она усердно прикладывала пуховку к носику.

«Я глупая ослица, — решила она мысленно. — Как только дело касается Роланда, я становлюсь тряпкой. Мне надо было быть непреклонной с ним. Он так отвратительно поступил с бедной Жонкиль. И все же его невозможно не любить. Он такая прелесть!

А Жонкиль способна противостоять его притяжению; Жонкиль, маленькая неопытная девушка, которая вначале так любила его, что убежала с ним. Да, она была решительна и горда».

Микки Поллингтон мысленно склонилась перед Жонкиль.

«Но я не позволю ей послать его в Африку, — добавила она про себя. — Так или иначе, я должна бросить их в объятия друг друга до того, как это случится!»

Глава 16

Примерно три месяца спустя, когда буйный мартовский ветер гнал пыль по улицам Лондона и первые нарциссы и тюльпаны, бесстрашно расталкивая почву, показывали свои головки в парках и садах, Билли Оукли получил от Жонкиль приглашение пообедать с ней в «Корнер-Хаузе».

Билли шел на эту встречу переполненный волнением. Он не видел Жонкиль с того времени, как они распрощались в Чанктонбридже вскоре после Нового года. Он не мог ничего узнать о ней от старой миссис Риверс, которая после того, как ее приемная внучка уехала из дома, стала настоящим отшельником и отказывалась сообщать соседям что-либо о Жонкиль.

Честное сердце Билли было переполнено искренней любовью к Жонкиль, поэтому он очень беспокоился о ней. Неожиданная записка с обратным адресом Сент-Джонс Вуд была приятным сюрпризом.

Удрать с работы в это время было трудно, но Фрэнк Оукли, догадываясь о чувствах своего младшего брата к Жонкиль, разрешил ему задержаться на час после обеда. Поэтому Билли, горя желанием увидеть ее, взял такси от улицы Лиденхолл до «Корнер-Хауза», где она уже ждала его.

Одного взгляда на знакомую стройную фигуру было достаточно, чтобы убедиться, что Жонкиль совершенно оправилась после всех потрясений; выглядела она, во всяком случае, гораздо лучше, чем тогда, во время их последней встречи в Чанктонбридже. Он сжал ее руку и пробормотал:

— О, Килли, дорогая!

Жонкиль улыбнулась ему.

— Добрый старый Билл! — приветствовала она его. — Как я рада видеть тебя. Пойдем поищем столик и поговорим.

Они сели напротив друг друга в переполненном зале. Билли не отрывал глаз от Жонкиль и засыпал ее вопросами.

— Этот проклятый оркестр так гремит, что я почти не слышу тебя, — ворчал он. — Ты великолепно выглядишь, Килли. Где ты обитаешь? Что делаешь? Почему не давала о себе знать столько времени? Расскажи мне все.

Она рассказала ему о себе, начиная со дня прибытия в Лондон и встречи с миссис Поллингтон.

Она всем обязана Микки. После того дня, который она провела в доме Поллингтонов, Микки прежде всего нашла ей подходящее жилье, а потом работу. Она живет как пансионерка в очень славной семье в районе Сент-Джонс Вуд, их фамилия Робинсон. Они сильно нуждались в деньгах. Мистер Робинсон — фотограф. Однажды он фотографировал детей Микки и очень ей понравился. У Робинсонов выдался тяжелый год, и они были рады двум фунтам в неделю.

— Очень славный дом, нигде ни пылинки, и миссис Робинсон относится ко мне, как к родной дочери, — сообщила Жонкиль Билли. — Они ужасно добры ко мне. Потом Микки нашла мне работу у своей приятельницы, которая только что вернулась из Парижа и открыла магазин по продаже платьев и шляп на улице Олбимарл. Эта молодая женщина — вдова, ее муж погиб на войне. Пегги Фейбьян обладает потрясающей деловой хваткой. Она открыла салон в январе, и ей нужна была помощница, кто-нибудь, кто мог продавать товар, упаковывать покупки, отвечать на телефонные звонки и тому подобное. Микки подумала обо мне и послала меня повидаться с миссис Фейбьян, которая была так добра, что взяла меня. Я получаю три фунта в неделю, два из них я плачу Робинсонам, а один остается мне на карманные расходы. Не так уж плохо, правда, Билл?

Билли сидел, раскрыв рот от изумления. Он никак не мог связать Жонкиль-продавщицу в модном салоне в Уэст-Энд с подругой своих детских лет в Чанктонбридже. Мысль о наследнице Генри Риверса, зарабатывающей три фунта в неделю, казалась забавной. Однако вот она здесь, та же самая Жонкиль, с ее бледным пикантным лицом и с мальчишеской фигурой, с ее красивыми зеленовато-карими глазами, черными, коротко остриженными волосами и прямой челкой. Она была даже довольно элегантна сегодня. Он предположил, что она должна хорошо одеваться в интересах дела.

На ней был хорошо сшитый темно-синий костюм с вышивкой золотом на воротничке и манжетах, маленькая голубая с красным шляпка была надвинута на лоб почти до бровей; пара белых лайковых перчаток дополняла костюм. Жонкиль с лайковыми перчатками! Билли улыбнулся, вспомнив с некоторой грустью загорелые исцарапанные мальчишеские руки той Жонкиль, которая воспитывалась в Риверс Корте. Теперь эти руки были белые, удлиненные ногти отполированы. Да! Она сильно изменилась. За три месяца работы она приобрела уверенность, опыт, которые отложили свой отпечаток. В ней было меньше ребенка, больше женщины. Взгляд Билли, скользнув по ее левой руке, отметил, что обручального кольца на ней не было. Она не носила обручального кольца. Он вздохнул облегченно.

— Ну, Килли, все это очень странно! — сказал он. — И тебе действительно нравится твоя работа?

— Да, — сказала она. — Пегги Фейбьян обаятельная женщина и очень покладистая, и мне нравится целый день иметь дело с красивыми платьями. Конечно, это немного однообразно. Но, к счастью, дела у миссис Фейбьян идут очень хорошо, ее салон пользуется большим успехом.

— Ты стала намного старше, Килли.

Тень прошла по ее лицу. Она откинулась на спинку стула и перебирала пальцами перчатки.

— Ну и что же, Билл? — сказала она. — Я была слишком молода и глупа. Теперь я более опытна.

— Миссис Фейбьян знает о...

— О Роланде? Да. Я рассказала ей. И она понимает меня. Но мы никогда не говорим о нем.

Билли увидел, как напряглись ее красивые губы, и колебался, прежде чем заговорить снова. Он чувствовал себя немного неловко с этой новой, зрелой, независимой Жонкиль. Затем он начал, сильно покраснев:

— Килли, старушка, могу я спросить тебя о...

— Ты хочешь узнать о Роланде? — не дала она ему договорить. — Конечно. Ну, я его не видела с тех пор, как он уехал из Чанктонбриджа. Три месяца тому назад мы почти столкнулись с ним в доме миссис Поллингтон, но мне удалось избежать встречи. Я не видела и не слышала его эти три месяца, и он не знает, где я. Микки Поллингтон поддерживает связь и с ним, и со мной. Я взяла с нее слово, что она не даст ему мой адрес. Он очень беспокоится, мне кажется. Микки говорит, что он ищет меня по всему Лондону, — она слегка усмехнулась, — но я не хочу, чтобы он меня нашел.

— Значит, он в Лондоне?

— Да. Продает машины для компании «Спидо мотор».

— Черт возьми! — воскликнул Билли, засовывая обе руки в карманы и пристально глядя на Жонкиль.

— Микки говорит, что он много работает и прилагает массу усилий, чтобы найти меня. Но я не хочу, — сказала она снова.

— Это правда? Ты искренне не хочешь видеть его снова?

Жонкиль промолчала. Этот разговор о Роланде причинил ее сердцу боль, которая была не нова для нее, но к которой она никак не могла привыкнуть. Ее личико застыло. То, что она не могла говорить о Роланде или слышать его имя без чувства острой боли, казалось ей ужасным проявлением слабости.

В течение целых трех месяцев она старалась забыть его и погасить любовь, которую питала к нему. Она с головой окунулась в работу в салоне. В долгие вечера в доме Робинсонов она пыталась развлечь себя, делая сумочки из бисера (искусство, которому Пегги научила ее), или составляя кроссворды. Изредка виделась с Микки и ходила с ней в театр или проводила вечер у нее. Но ничто не могло отвлечь ее от воспоминаний о человеке, которого она любила так пламенно. Даже встречи с Микки, столь приятной ей, не очень радовали ее: симпатии Микки поделены поровну между ней и Роландом, ей хотелось, чтобы они помирились. Это задевало и раздражало Жонкиль. Она старалась сохранить свою гордость и независимость. Ей было неприятно, что Микки, хотя тонко и тактично, но все же уговаривает ее повидаться с Роландом.

Миссис Фейбьян никогда не видела Роланда, ничего не знала о его обаянии и была полностью против него. Если вопрос когда-либо поднимался, она советовала своей молодой помощнице держаться от него подальше.

Однако сейчас, когда Билли спросил ее о Роланде, Жонкиль испытала прежнюю мучительную боль. Она злилась на себя, но задыхалась от желания закричать: «Я ужасно, ужасно хочу видеть его!»

Вместо этого она сказала тихим твердым голосом:

— Я никогда не увижу его снова, Билли, и чем быстрее он поймет это и позволит мне аннулировать брак, тем лучше.

— Хм, — промычал Билли.

Жонкиль нахмурилась. Ей показалось, что Билли сомневается в ее искренности, и она еще больше разозлилась на себя, на тень Роланда, которая так назойливо преследует ее.

— Давай не будем больше говорить о нем, — сказала она резко. — Расскажи мне о себе. Как у тебя дела, Билл? И как Долли и Фрэнк? Как Чанктонбридж? Бабушка иногда пишет мне, но ее письма очень натянутые, она не одобряет меня, зовет вернуться. Мне так иногда не хватает новостей из Чанктонбриджа.

— Бедняжка, я понимаю тебя, — сказал Билли. — Давай закажем роскошный обед, и я все тебе расскажу.

Ели они со здоровым аппетитом молодости. Жонкиль постаралась хотя бы на время стряхнуть с себя уныние и радовалась общению с Билли. Он смеялся и шутил, и она смеялась в ответ, отзываясь на его молодость и добрый юмор, довольная встрече со старым другом. Как приятно увидеться с ним снова! Она пожалела, что не написала ему раньше, боялась проявлению чувств с его стороны. Но он, казалось, забыл о своей любви, был для нее прежним веселым другом детства, и прежняя, ребячливая Жонкиль появилась вновь, оттеснив выдержанную, серьезную молодую женщину, которая входила в ресторан.

— Теперь я знаю, где ты, и собираюсь преследовать тебя, Килли, — сказал Билли, его голубые глаза сияли от радости. Ему приходилось кричать, чтобы она слышала его сквозь рев не в меру энергичного оркестра. — Мы сходим куда-нибудь потанцевать, согласна? Я свожу тебя на шоу, а потом пойдем в ночной клуб. Как насчет чарльстона?

— Я буду рада, — улыбнулась она. — Это было бы здорово, Билл. Ты правда научишь меня танцевать чарльстон?

— Да, конечно. Кто нам запретит?

Но уже произнося эти слова, Билли покраснел и даже слегка поперхнулся. Он забыл, что Килли была замужней женщиной. «Замужняя не в обычном смысле этого слова, — возражал он себе мысленно. — Ее муж не может запретить ей бывать в обществе других мужчин».

Жонкиль прочитала его мысли. Ее глаза снова стали жесткими.

— Тебе не надо беспокоиться насчет Роланда, — сказала она. — Я не считаю себя его женой. Я могу ходить куда хочу и с кем хочу.

— Не с кем хочешь, Килли, а только со мной, — сказал Билли ревниво.

Жонкиль собиралась шутливо ответить ему, но не издала ни звука. Билли увидел, что она побледнела. Схватившись рукой за край стола, Жонкиль держалась за него, будто у нее внезапно закружилась голова, и смотрела на дверь, которая непрерывно открывалась, пропуская желающих пообедать. Он проследил за направлением ее взгляда. Его сердце глухо забилось.

— Боже правый! Чартер! — только и мог вымолвить он.

Роланд Чартер входил в ресторан, не подозревая о присутствии там своей жены. Жонкиль смотрела на него не отрываясь. Сердце ее бешено колотилось, каждый нерв ее тела дрожал. В первый раз за три месяца она увидела человека, которого любила так безумно и за которого вышла замуж. Это был тот же Роланд. Даже темно-серый костюм и синий плащ были те же; он был в них в день свадьбы. Он был уже не таким загорелым, похудел, осунулся, но его ярко-голубые глаза выдавали в нем прежнего безрассудного и циничного Роланда.

Однако больше всего поразило Жонкиль в этот момент то, что он был не один. С ним была девушка. Жонкиль окинула ее взглядом, отметила со свойственной женщинам способностью мгновенно оценивать другую женщину с первого взгляда, что она была молоденькая и довольно хорошенькая, несколько усталая и очень плохо одетая. Она весело и оживленно разговаривала с Роландом и, когда улыбалась, очень хорошела.

Роланд — и девушка! У Жонкиль перехватило дыхание, когда она увидела, что они приближаются к их столику. Кто она? Почему Роланд пригласил ее? Какие у них отношения — они возлюбленные или просто друзья?

Дюжина не успевших полностью сформироваться вопросов промелькнула в ее голове, и в ту же минуту она полностью осознала тот факт, что она ревнует, что ей неприятно видеть Роланда рядом с незнакомой хорошенькой девушкой. Кровь снова прилила у нее к лицу.

— Билли, — сказала она. — Я... я не хочу, чтобы он видел меня. Я...

Она замолчала. Было уже поздно, потому что Чартер вплотную подошел к их столику, посмотрел на парочку, которая занимала его и встретился взглядом с Жонкиль.

Чартер первым обрел дар речи. Жонкиль, как загипнотизированная его страстным, горячим, горьким и в то же время радостным взглядом, какое-то время не могла вымолвить ни слова.

— Жонкиль! — проговорил он приглушенным голосом.

Она не отвечала. Мучительная краска залила ее лицо и через мгновение схлынула. Билли, который поднялся, когда Роланд и его приятельница подошли к их столику, стоял в напряженной позе с прижатыми к телу руками; его славное лицо выражало негодование. Его неприятно удивило внезапное появление мужа Жонкиль и возмутило присутствие этой обносившейся неизвестной девицы. Как он смеет вступать в разговор с Жонкиль здесь, сейчас, после того, что произошло между ними?

Роланд, однако, игнорировал присутствие Билли Оукли, не обращал на него никакого внимания. Он смотрел на бледное личико своей жены.

— Жонкиль! — повторил он. — Наконец-то я нашел тебя!

Теперь она прямо посмотрела ему в глаза. Ее сердце стучало, как кузнечный молот, но она сумела справиться с волнением и отвечала вполне спокойно.

— Я не совсем понимаю, зачем ты искал меня, — сказала она. — Но в любом случае мне это неинтересно. Я здесь с Билли, а ты, как я вижу, с приятельницей. Не лучше ли тебе поискать столик?

Чартер не отрывал глаз от Жонкиль. Он едва узнавал ее: элегантный костюм, уверенность в себе и светскость, которых не было ранее. Куда подевалась та девушка, которую он встретил всего несколько месяцев тому назад — молодая, довольно неловкая Жонкиль с ее чарующей, почти детской невинностью и неопытностью, где ее быстрая, застенчивая улыбка? Неужели это та же самая девушка? Он был поражен переменой, происшедшей с ней за столь короткое время. Но ее холодность и пренебрежительное обхождение не могли полностью погасить его пыла. Он искал ее по всему Лондону в течение многих долгих, томительных недель, страстно желая увидеть ее, услышать звук ее голоса, дотронуться до ее руки, впитать единственное слово прощения. Теперь, когда он нашел ее, он не намерен был ограничиться этой встречей.

— Жонкиль! — сказал он торопливым полушепотом. — Ты не можешь прогнать меня таким образом. Мне нужно встретиться с тобой, поговорить. Когда...

— Нам не о чем говорить, — прервала она его. — Все, что было нужно сказать, мы сказали друг другу в Риверс Корте. Ты заставляешь ждать свою приятельницу.

Роланд тотчас же отметил нотку ревности в голосе своей жены и ухватился за нее с отчаянием умирающего с голоду человека. Что бы Жонкиль ни говорила, она все еще любит его! Он был уверен в этом. Она может играть роль, делать вид, что ненавидит и презирает его, но все еще любит его. Он заметил быстрый взгляд ее красивых глаз в сторону девушки, которая была с ним. Та стояла немного в стороне от столика, с любопытством наблюдая за этим трио. Вся ее поза выражала крайнюю усталость. Она стояла в покорном ожидании, как будто не надеясь, что ее представят, и не особенно желая этого.

Но Жонкиль не видела трогательной покорности или позы терпеливого ожидания. Она только знала, что девушка была молода, вероятно, не старше девятнадцати или двадцати лет, что у нее были правильные черты, и что все ее лицо, когда она поворачивалась к Роланду, освещалось улыбкой, которая делала ее красавицей. И Жонкиль ревновала. Она сразу возненавидела попутчицу Роланда, соображала, кто она такая, какие у них отношения, откуда она появилась.

— Жонкиль, — сказал Роланд. — Не смотри так. Давай постараемся остаться друзьями. Послушай... позволь представить тебе мисс Хендерсон и...

— Нет, благодарю, — отрезала Жонкиль. — У меня нет желания знакомиться с твоими друзьями. Каждый из нас живет своей собственной жизнью, и я бы хотела, чтобы ты понял это, Роланд.

— Я не могу спорить с тобой здесь, — сказал Роланд и сжал губы. — Но я хочу, чтобы ты уяснила, что каждый из нас не живет своей собственной жизнью. Я искал тебя несколько недель, и сейчас, когда я нашел тебя, я не позволю тебе так легко уйти.

Жонкиль озиралась вокруг с довольно затравленным выражением — выражением человека, который чувствует себя окруженным невидимой стеной и не знает, как вырваться... и, хуже всего, что он не уверен, хочет ли он вырваться. Какой бы холодной и твердой она ни казалась, внутренне она была сильно расстроена. Эта неожиданная встреча с Роландом, звук его голоса, выражение глаз с новой силой воскресили прежнее непереносимое желание простить его, открыть ему свои объятия, несмотря на то, что целые три месяца она делала все, от нее зависящее, чтобы убить это желание!

Но прежняя гордость тоже давала о себе знать, и за последнее время Жонкиль научилась лучше управлять своими чувствами, закалилась в тяжелой работе. «Нельзя уступить, — говорила она себе, — нельзя позволить Роланду Чартеру снова властвовать надо мной». Она бросила взгляд на Билли, как бы прося помощи. Но Билли безмолвствовал, он ничем не мог помочь ей. Он просто не знал, что сказать. Он хотел потребовать, чтобы Чартер оставил Жонкиль в покое, раз она явно не желает разговаривать с ним, но не мог тем не менее предписывать, что делать и как себя вести мужу Жонкиль. Кроме того, Роланд не был похож на человека, который вынесет какое-либо вмешательство.

Наконец Жонкиль сказала быстро:

— Пожалуйста, Роланд, иди и поищи себе столик, и давай закончим эту тягостную сцену. Мисс... э-э, Хендерсон ожидает тебя.

Кулаки Роланда сжались.

— Я не уйду, Жонкиль, пока ты не пообещаешь встретиться со мной где-нибудь сегодня же и поговорить.

— Я не хочу встречаться с тобой.

— Ты должна. Я должен увидеть тебя.

— Нет, — сказала Жонкиль в отчаянии.

— Да, — сказал он жестко. — Ты не можешь отказать мне. Дай мне полчаса, даже меньше, пять минут, если хочешь, но мне нужно поговорить с тобой наедине. Я чуть не сошел с ума, пока искал тебя с января...

Жонкиль закусила нижнюю губу. Ее сердце билось так бешено, что она боялась задохнуться. Она не хотела встречаться с ним, но однако он ослабил ее оборонительные укрепления. Она представила себе его долгие изнурительные поиски. Он говорит, что желание видеть ее чуть не свело его с ума. Микки Поллингтон твердит то же самое. Не может же она быть такой жестокой, чтобы отказаться увидеться с ним на пять минут?

— О, очень хорошо, — сдалась она. — Я согласна, хотя не хочу этого.

Он с облегчением вздохнул.

— Спасибо. Я кончаю работать в шесть. Буду ждать тебя около здания компании «Спидо» сегодня в шесть часов.

— Хорошо, — ответила она неохотно.

Он посмотрел на нее долгим тяжелым взглядом.

— Я буду ждать тебя, Жонкиль, — сказал он. — А пока — до свидания...

Он повернулся к Билли Оукли, улыбнулся ему, но столько горечи, столько страдания было в этой улыбке, что Билли почувствовал себя неловко.

— Как дела, Оукли? — произнес он и, помедлив, направился к девушке, которая его ждала.

Жонкиль, бледная, слегка дрожащая, молча откинулась на спинку стула. Билли снова сел напротив нее, все еще не в состоянии вымолвить ни слова. Даже сквозь гул толпы они могли расслышать слова Роланда, обращенные к его спутнице:

— Прости, что я так долго, Поппи. А вот и свободный столик. Идем...

Затем его голос замер.

Через мгновение Жонкиль встретила вопрошающий взгляд Билли. Она нервно рассмеялась.

— Все это так неудачно и неожиданно, — проговорила она.

— Мне очень жаль, что все так вышло, Килли, — сказал он.

— Ладно, какое это имеет значение? Разве что-нибудь имеет какое-нибудь значение? — повторила она настойчиво, пожав плечами.

— Не надо, — сказал он. — Я не могу выносить, когда ты так говоришь, Килли. Ты всегда была такой жизнерадостной, а теперь...

— О, мой дорогой, это было так давно, — прервала она его. — Я столько пережила с тех пор.

— Но почему ты согласилась встретиться с ним?

— Только для соблюдения спокойствия. Я знаю Роланда. Он очень упрям. Он не отошел бы от столика, пока я не согласилась бы на встречу.

— Ты сдержишь обещание? — спросил Билли угрюмо.

— Да, сдержу. Но это ничего не значит. Я выслушаю то, что он хочет мне сказать, и буду дальше жить и работать, как я живу и работаю с Нового года.

— Он может уговорить тебя, Килли...

— Нет, — прервала она его снова. — Что бы он ни сказал, он не уговорит меня простить его или жить с ним. Не бойся за это. Мои намерения такие же, какие они были в Риверс Корте. Я никогда не прощу того, что он сделал, и не позволю дважды одурачить себя.

Билли закурил сигарету. Он так и не дотронулся до пудинга. Встреча Жонкиль с мужем испортила ему весь обед.

— Я бы так хотел, чтобы ты была свободна, чтобы я мог присматривать за тобой, — сказал он после некоторой паузы. — О, Килли, если бы ты могла заставить Чартера дать тебе развод... и если бы ты хоть чуть-чуть любила меня.

— Это бесполезно, Билл, — сказала она мягко. — Я не хочу любить тебя или кого-нибудь другого. Не стоит тратить на чувства душевные силы.

— Боже мой! Я не могу поверить, что ты стала такой циничной. Я мог бы убить Чартера за то, что он сделал с тобой! — пробормотал Билли.

— Давай не будем больше говорить об этом. Как было все хорошо, пока он не появился.

— Ладно. Расскажи мне еще о твоей работе, — сказал он с усилием.

Она начала рассказывать о салоне Пегги Фейбьян и о том, как они ведут дела. Она говорила легко, улыбалась с полным спокойствием. Но ее сердце начинало биться неровно и пульс становился учащенным, когда она вспоминала, что она обещала своему мужу увидеться с ним сегодня вечером в шесть часов, вспоминала, что он здесь, в этом зале, с девушкой, которую зовут Поппи Хендерсон. Поппи! Ну и имечко! Кто она? Просто какая-то девица, которую он подцепил для развлечения, или ее почему-либо нужно было пригласить пообедать? Она старалась не думать о девушке, но ее мысли упорно возвращались к ней.

Сегодня в шесть... Почему она сказала, что встретится с ним? Что он скажет? Будет ли это еще одна мучительная и бесполезная сцена между ними? Она никогда не простит, как бы он ни притягивал ее, заставлял ее жаждать любви, которая когда-то была между ними.

Микки будет рада, что она встречалась с Роландом. Миссис Фейбьян скажет, что она дура. Пегги Фейбьян права. Но сейчас уже поздно отступать. Она дала слово.

Глава 17

Недалеко от того места, где сидели Жонкиль и Билли, Роланд и его спутница заняли столик в углу; девушка ела, а Роланд курил, откинувшись на спинку стула, и мысли его были где-то далеко. Девушка тоже отложила нож и вилку и смотрела на Роланда со смирением и обожанием.

— Ты жалеешь, что пригласил меня? — спросила она. — Ты, я вижу, сыт по горло.

Он встряхнулся, улыбнулся ей, погасил сигарету и принялся за свой бифштекс.

— Прости меня, Поппи, я не очень обходителен со своей гостьей, — сказал он со свойственным ему обаянием. — Нет, конечно, я не жалею, что пригласил тебя. Почему я должен жалеть?

— У меня такой жалкий вид, — сказала она. — Тебе, наверно, стыдно за меня?

— Чепуха, — сказал он. — Ты совсем неплохо выглядишь.

Она посмотрела на свое сильно поношенное пальто и юбку и поспешно подогнула рваный манжет белого хлопчатобумажного джемпера так, чтобы его не было видно. Ее лицо приобрело мрачное, даже сердитое выражение.

— Я выгляжу плохо, — сказала она. — И ты знаешь это. Ты всегда ведешь себя со мной, как джентльмен. Ты бы сказал, что я хорошо выгляжу, даже если бы я была в лохмотьях. Но тебе было стыдно представить меня своим нарядным друзьям. Впрочем, я и рада, что ты не сделал этого.

— Детка! — воскликнул он. — Ради всего святого, не будь такой смиренной. Я не представил тебя потому, что не было времени, но я собирался.

Ее худенькое личико с довольно широкими скулами и заостренным подбородком просияло. Ее голос, который был от природы грубоватым и низким, стал почти хриплым от волнения, когда она сказала:

— Ты всегда очень мил со мной, Ролли. О, Боже, я вечно забываю, что ты сердишься, когда я тебя так называю, Роланд.

— Глупый ребенок, я не сержусь, но так звала меня бабушка. Поэтому мне не нравится, когда это имя звучит из уст кого-нибудь другого. Я очень сентиментален, не так ли?

— Ты для меня как бог, ты знаешь это, да? — сказала она.

Поставив локти на стол и подперев лицо руками, она с обожанием смотрела на него.

— Я никогда, никогда не забуду, как ты был добр ко мне, ведь я чуть не протянула ноги месяц назад.

— Фу, перестань, — сказал он. — Ешь.

— Подумать только, ты пригласил меня сюда. Ты — джентльмен, а я такая ободранная и бестолковая, — продолжала она. — Ты мог бы водить обедать леди, такую, как та, с которой ты только что разговаривал.

Он напрягся и сказал со странной улыбкой:

— Она не хочет, уверяю тебя.

— Она, может быть, слабоумная какая-нибудь? — предположила Поппи Хендерсон.

— О, нет, она очень разумная. Я ей просто не нравлюсь.

— Боже! — воскликнула Поппи. — Подумать только, есть женщины, которым ты не нравишься.

Роланд протестующе поднял руку.

— Прошу тебя, детка, перестань молоть чепуху. Ты знаешь, я не выношу этого.

Она вздохнула и воткнула вилку в картошку.

— Хорошо. Больше не буду. Но расскажи мне о леди, Ролли, то есть Роланд! Она такая хорошенькая, такая элегантная. Но как гордо она с тобой разговаривала!

Губы Роланда скривились. Жонкиль — элегантная, гордая... Это действительно была не та Жонкиль, которую он встретил на балу у Поллингтонов. Как время изменило их... всех их!

— Поппи, — сказал он. — Ты помнишь, я рассказывал о девушке, на которой я женился, и как низко я поступил с ней?

— Да.

— Ну вот, эта леди, с которой я только что разговаривал — моя жена.

Поппи вытаращила на него глаза.

— Это она?

— Да.

— О, Боже! Значит, она сумасшедшая. Я всегда говорила, что девушка, которая вышла за тебя замуж и не хочет жить с тобой, просто буйнопомешанная.

— Нет, Поппи, я же рассказывал тебе, как нечестно я поступил, какую отвратительную штуку я сыграл с ней. Я во всем виноват.

— Может быть, и так. Но ты же сожалеешь об этом и хочешь, чтобы она простила тебя. Она, должно быть, не в своем уме, раз не прощает тебя.

Роланд усмехнулся.

— Да, боюсь, она не простит меня.

— Боже ты мой! — сказала Поппи страстным полушепотом. — Будь я на ее месте, я бы простила тебе все.

Его глаза смягчились.

— Ты глупый ребенок, — сказал он. — Ты не должна растрачивать свою любовь на меня. Я говорил тебе это много раз.

— Почему это тебя беспокоит? Я совсем не жду, что ты влюбишься в меня. Но я обожаю тебя и буду обожать.

Роланд немного покраснел.

— Пожалуйста, не надо, — сказал он. — Ты ставишь меня в неловкое положение, Поппи.

— Тебе нечего стыдиться, — сказала она. — Ты для меня, как святой, никогда ничего не домогался, никогда ничего не требовал. Не то, что другие парни.

— Мужчины — животные, эгоистичные животные, Поппи.

— Но не ты! — возразила она с жаром. — Ты не такой, ты Роланд.

Роланд не знал, что сказать. Он был тронут непринужденностью ее признания, но чувствовал себя неловко. Несмотря на обширный опыт общения с женщинами, он никогда прежде не встречал ни одной, которая была бы так трогательно смиренна, так обожала бы его, как Поппи Хендерсон. Это нисколько не радовало его. Большинство мужчин чувствовали бы себя польщенными и воспользовались бы ее любовью. Но Роланд был достаточно порядочен; кроме того, любовь Поппи никоим образом не могла заглушить его страстного стремления к Жонкиль, надежды на прощение, желания быть с ней, около нее, раскаяния за то, что произошло.

Жонкиль изменилась. Сегодня это была выдержанная, довольно циничная, умудренная жизнью девушка. Но все равно это та Жонкиль, которую он полюбил впервые в жизни. Однако теперь ее можно было нетолько обожать, но и уважать. Он увидит ее сегодня в шесть. Она, конечно, сдержит обещание. Но что можно сказать или сделать, чтобы заставить ее поверить в искренность его раскаяния, заставить ее простить его? Он был в отчаянии.

Ему было жаль и Поппи, которая страдала сейчас от безнадежной любви к нему. Он делал все возможное, чтобы дать ей понять бесперспективность ее чувства к нему. Но она так все затрудняла, была так настойчива в выражении своей любви, так трогательно подобострастна... Он не жалел, что принял в ней участие, спас ее от многих невзгод и страданий. Но все же жаль, что она любит его так трогательно и безнадежно.

Он познакомился с ней, когда начал работать в компании «Спидо» и поселился в респектабельном, но довольно скромном доме, где сдавались меблированные комнаты. Он продавал не очень много машин и получал не очень много денег. Ему приходилось экономить на всем. Он хотел скопить денег для Жонкиль, хотел завоевать положение в обществе ради нее.

Поппи Хендерсон занимала комнату в том же подъезде, и он несколько раз встречал ее на лестнице, когда шел на работу или возвращался вечером домой. Она была продавщицей в небольшом магазине тканей недалеко от дома; получала мало, недоедала, была одинока в этом мире и вела, как казалось Роланду, собачью жизнь. Она была довольно хорошенькая, но очень усталая и измученная. Очень густые светлые волосы, коротко подстриженные и немного вьющиеся, делали ее лицо птичьим и незначительным. Но спасали ее пара действительно красивых глаз, темно-карих, прекрасно контрастирующих с бледно-желтым оттенком ее волос, и хорошо очерченный рот. В целом ее портил нездоровый цвет лица и худоба тела: казалось, что она больна или вот-вот заболеет.

Роланд жалел ее. Иногда он по пять-десять минут разговаривал с ней в холле; он немного узнал о ее тяжелой жизни, о мужчинах, которые докучали ей, об ужасной борьбе, которую она вела для того, чтобы выжить и не скатиться на дно. Она была хорошей неиспорченной девушкой, жаждущей настоящей привязанности; бедным ребенком, который никогда не знал истинной любви, который осиротел в детстве и с тех пор вел очень неравную борьбу за жизнь.

Иногда ее молодость и маленькая стриженая головка напоминали Роланду Жонкиль, хотя на самом деле девушки совсем не походили друг на друга. Но он представлял Жонкиль на месте Поппи, ведущую такое же ужасное существование, и это сводило его с ума, заставляло страдать.

А потом Поппи на самом деле заболела. У нее был очень тяжелый грипп, и она чуть не умерла. Хозяйка хотела отправить ее в больницу, но Роланд знал, что Поппи испытывает патологический ужас перед больницами. Однажды вечером, проходя мимо ее комнаты, он услышал, как она рыдает и упрашивает хозяйку не отправлять ее в больницу, дать ей умереть здесь. И Роланд решил вмешаться. Он взял на себя заботу о Поппи, вызвал доктора; он оплачивал счета, приносил ей куриные бульоны, супы, молоко — все, что было необходимо, чтобы укрепить ее подорванное полуголодным существованием здоровье. Она постепенно поправлялась. Поппи хорошо понимала: Роланд Чартер тоже не был состоятельным человеком, подозревала, что ему часто приходилось ходить голодным для того, чтобы оплачивать все расходы, связанные с ее затянувшейся болезнью. Она никогда прежде не знала такой щедрости, такой доброты, и поэтому пала ниц перед ним и стала боготворить его.

Теперь она была его рабыней. Ее беспокоило только, что он запрещал ей поклоняться ему, не принимал подарков, которые она подносила ему со всей бесхитростностью и обожанием, свойственным людям ее класса.

Нет, она никак не могла понять, как Жонкиль может отвергать такого короля среди мужчин. Независимо от того, помог бы он ей в тяжелую минуту или нет, Поппи все равно боготворила бы его.

Она уже опять работала и, хотя была еще слаба, быстро восстанавливала силы. Роланд все еще во многом себе отказывал для того, чтобы послать ей что-нибудь вкусненькое и оплатить счета за лекарства.

Сегодня в первый раз он пригласил ее пообедать вместе, обращался с ней, как со своим другом, но как всегда чувствовал себя неловко перед искренним обожанием, которое светилось в ее больших карих глазах.

Закончив обед, они вместе вышли из ресторана. Роланд бросил быстрый взгляд на столик, за которым сидела Жонкиль, и увидел, что она и юный Оукли уже ушли. Поппи тоже посмотрела туда и поджала губы.

— Я должна сказать, что я не понимаю, как твоя жена может так себя вести, — начала она. Но Роланд оборвал ее таким суровым голосом, какого она никогда не слышала у него:

— Ты не должна критиковать мою жену, Поппи, — сказал он. — Я многое тебе рассказал о ней, потому что ты мой друг, но я не позволю осуждать ее.

Поппи вспыхнула. Какое-то время она выглядела обиженной. Но потом, когда они уже вышли на улицу, посмотрела на своего спутника тоскливыми карими глазами:

— Послушай, прости, Ролли... Роланд, — сказала она, поспешно поправясь. — Я не хотела сказать ничего обидного.

— Все в порядке, детка, — ответил он. — Я знаю, что ты не имела в виду ничего плохого.

— Я просто не могу переносить, что ты так несчастлив из-за того, что она не хочет вернуться к тебе, — сказала Поппи печально.

Роланд поднял воротник пальто. Мартовский ветер пронизывал до костей, а он чувствовал себя необычайно усталым и продрогшим.

— Не беспокойся обо мне, Поппи, — сказал он. — Беги на работу и будь умницей.

— Мы увидимся вечером?

— Не думаю, Поппи. И тебе не следует ждать в холле, пока я вернусь. Это нехорошо, раз мы живем в одном доме, понимаешь, детка?

Щеки Поппи стали пунцовыми.

— Мне все равно, что говорят люди. Я только хочу видеть тебя.

— Я скоро опять приглашу тебя на обед или на чай, — сказал он мягко. — Но теперь ты поправилась, Поппи, и о тебе больше не нужно заботиться. Мы не можем использовать твою или мою комнату как гостиную, и мы не можем стоять на лестнице или в холле. Будь послушным ребенком и пойми это.

Не сказав ни слова, она повернулась и почти побежала от него. Роланд знал, что она плачет. Ему было очень жаль ее, но он не пошел за ней, а повернул к зданию своей компании. Бедная маленькая Поппи Он совсем не хотел, чтобы она так влюбилась в него. Иногда, когда он чувствовал себя особенно одиноким и несчастным, он испытывал искушение принять ее любовь, но он никогда не позволит себе поддаться ему... никогда...

Глава 18

Жонкиль распрощалась с Билли Оукли (который взял с нее обещание снова встретиться с ним вскоре) и вернулась в магазин миссис Фейбьян на улице Олбимарл. Магазин состоял из одного большого зала на четвертом этаже здания, занятого разными учреждениями. Для того, чтобы попасть в этот зал, который миссис Фейбьян арендовала за очень высокую плату и где у нее не было даже витрины, покупательницам приходилось подниматься три пролета лестницы. Но, несмотря на расходы и трудности, ей удавалось получать даже некоторый доход — скорее благодаря рекомендациям, чем рекламе. Улица Олбимарл расположена в самом центре Уэст-Энда, и миссис Фейбьян, открывая свое дело, обладала тем преимуществом, что имела много друзей в Лондоне, которые более преуспели, чем она; купив однажды что-нибудь в ее магазине, они рекомендовали своим друзьям заглянуть в него. Она признавала, что ей везло. Сотни предполагаемых костюмеров появляются только для того, чтобы позорно и поспешно исчезнуть, преследуемые кредиторами.

У Пегги Фейбьян было определенное чутье на одежду. Она безошибочно определяла, какое платье и какую шляпку предложить каждому типу женщин. Она была мастерица в искусстве лести. Некрасивым и толстым старым дамам она продавала одежду, которая, как она их уверяла, «скрывает множество погрешностей»; молодых и хорошеньких женщин умела превращать в создания, предназначенные для обольщения мужчин, а из девушки, обладающей вполне заурядной внешностью, делала красавицу.

Сама миссис Фейбьян была привлекательной женщиной немногим более тридцати лет. Среднего роста, с рыжими, коротко остриженными волосами, очень белой кожей и яркими голубыми глазами за очками в роговой оправе, которые делали ее похожей на американку, она поражала всех, кто впервые встречался с ней, своей веселостью и покладистостью. Пегги приберегала очень мягкий взгляд и льстивую речь для своих жертв в салоне, когда с помощью кусочка тюля или длинной ленты, используемых в качестве приманки, хитро выуживала дополнительные пятнадцать или двадцать фунтов из своих клиенток.

По сути, она была искушенной маленькой деловой женщиной, довольно хитрой, с той жилкой еврейской практичности, которая позволяла ей успешно вести дело. Те, кто хорошо знал Пегги, никогда даже не могли помышлять о том, чтобы она поддалась на уговоры и снизила цену, если это не была распродажа. Но они любили ее. Все любили Пегги. Она была славная женщина, и Жонкиль, которая целый день проводила с ней бок о бок, очень ценила ее. Жесткая, практичная сторона Пегги сильно помогла ее молоденькой продавщице в первые тяжелые дни разлуки с Роландом. Пегги хорошо относилась к Жонкиль, хотя иногда нападала на нее, называла ее маленькой идиоткой, когда Жонкиль проявляла какие-то признаки слабости и сентиментальности.

Пегги Фейбьян презирала женщин, которые были «тряпками», как она их называла; никакого уважения, по ее мнению, не заслуживает девушка, влюбленная в мужчину, который ее не любит, или та, которая проявляет мягкость к мужчине, который когда-то с ней плохо обошелся. Что касается Пегги, то у нее была всего одна любовь... это было в последний год войны, когда она встретила и влюбилась в капитана Яна Фейбьяна, артиллериста регулярной армии. После двух коротких месяцев семейной жизни и счастья, которое было слишком большим, чтобы длиться долго, Ян Фейбьян был убит за два дня до прекращения военных действий! Горькая и мучительная жертва, которую Пегги принесла Англии. Она так и не оправилась от жестокости этого удара, этого чувства, что «слишком поздно», которое сокрушило и сломало ее в день прекращения войны. Но твердость помогла ей перенести горе. Детей у нее не было, молодая вдова вернулась в дом своих родителей, людей довольно обеспеченных, и жила на пенсию. Около года тому назад она возымела намерение для развлечения завести салон. Ее последняя продавщица, предшественница Жонкиль, недавно вышла замуж и уехала, поэтому Пегги радушно приняла Жонкиль, когда Микки, одна из самых верных покупательниц Пегги, прислала ее.

С того самого часа, как Жонкиль, запинаясь, изложила ей свою историю, миссис Фейбьян поддерживала Жонкиль в ее намерении вычеркнуть Роланда из своей жизни. Роланд представлялся Пегги наихудшим видом дрянного человека. Несмотря на жалкие попытки Жонкиль замолвить пару добрых слов за Роланда, Пегги искренне презирала его.

— Я никогда не видела его и не хочу видеть, — сообщила она как-то Жонкиль, — но мне кажется, что мужчина, который мог жениться на девушке так, как он женился на тебе, должен быть негодяем. Послушай моего совета и не унижай своей гордости перед ним. Я презираю женщин, которые унижаются перед мужчинами. Вычеркни Роланда Чартера из своей жизни.

Сегодня днем, в частности, когда Жонкиль вернулась в салон на улице Олбимарл и рассказала миссис Фейбьян, что она встретила Роланда в ресторане и собирается увидеться с ним вечером, миссис Фейбьян испепелила ее взглядом.

— Жонкиль, как ты можешь быть такой слабой? Ты только стала забывать его, и вдруг собираешься снова позволить ему вывести тебя из душевного равновесия.

Жонкиль сняла шляпку и пальто и начала механически развешивать платья, которые Пегги показывала покупательнице. Она ожидала суровой критики от миссис Фейбьян и была немного пристыжена. Она не хотела спорить, хотя в глубине души знала, что никогда, ни на один час не забывала Роланда, никогда не переставала сожалеть о катастрофическом конце дня своей свадьбы.

Ей нравилось работать у Пегги; она была более или менее счастлива в дружелюбной обстановке семьи Робинсонов, у которых она жила. Но иногда чувствовала себя такой одинокой, ужасно одинокой, и ей так не хватало мужа, которого она отвергла в своем гневе и гордости.

Миссис Фейбьян одела элегантное черное пальто с отделкой из меха рыси, черную атласную шляпу с громадным бантом сбоку, затем начала красить и без того накрашенные губы. Через очки в роговой оправе ее яркие голубые глаза холодно поглядывали на молодую продавщицу.

— Не будь дурой, моя дорогая, — говорила она. — Забудь о своем обещании. Иди домой вместо того, чтобы встречаться с этой скотиной.

Жонкиль наклонилась, чтобы поднять серебряную бисерину, которая упала с розового жоржетового вечернего платья, которое она держала.

— Жаль, что эти бисерные платья рассыпаются до того, как мы их продали, — сказала она с невольным сарказмом.

Миссис Фейбьян топнула ногой.

— Жонкиль, ты уклоняешься от ответа. Если ты думаешь, что я не имею права вмешиваться в твои дела, так и скажи, и покончим с этим.

— Мы приятельницы, Пегги, — сказала Жонкиль; краска начала медленно заливать ее лицо. — Но ты не совсем понимаешь мои чувства к Роланду.

— Честно говоря, я вообще не понимаю женщин, которые в грош себя не ставят. Я никогда не понимала этого. Человек, за которого ты вышла замуж, вообразил себя этаким божком, без которого ты не можешь жить и перед которым ты должна неизбежно преклоняться, и это приводит меня в бешенство. Он поступил с тобой нечестно. Выбрось его из своей жизни.

— Но если он сожалеет, Пегги, искренне сожалеет? И он, кажется...

— Ты думаешь, ты действительно думаешь, что он живет одиноко, скорбя о тебе?

— Да, — сказала Жонкиль. Но ее мысли тут же устремились к Поппи Хендерсон, вульгарной хорошенькой девице, которую Роланд привел с собой обедать. Ее щеки еще больше покраснели. В сердцах она так встряхнула розовое платье, что еще несколько серебряных бисеринок покатились по натертому паркету.

— Это платье практически уже продано леди Эллиот, — сказала миссис Фейбьян, останавливая свои проницательные глаза на платье. — Уложи его, пожалуйста, в коробку, пока от него еще хоть что-то осталось.

— Виновата, — сказала Жонкиль.

Миссис Фейбьян подошла к ней и положила ей руку на плечо.

— Послушай, старушка, — сказала она более мягким голосом. — Я не такая скотина, какой кажусь. Я понимаю твои чувства. Только Чартер не стоит твоего горя, моя дорогая. Выбрось его из головы. Ты встретишь кого-нибудь еще...

— Почему я должна кого-то встретить? — перебила ее Жонкиль. — Вот ты никого больше не встретила... Ты вдова уже несколько лет, хотя очень хорошенькая, и элегантная, и умная. Почему ты не вышла замуж снова?

Глаза Пегги за очками внезапно потемнели. Ее рука упала с плеча Жонкиль, и она отошла.

— Это другое дело. Я любила Яна, и Ян обожал меня. Мы были все друг для друга. Это такая любовь, которая почему-то не умирает... она продолжается... она продолжается во мне все эти годы. О, да, я знаю, ты думаешь, что я — твердый орешек. Ты видишь, что я хожу здесь с ртом, накрашенным, как почтовый ящик, и в юбке до колен. Ты слышишь, как я смеюсь и шучу со всеми. Но это не настоящая я. Настоящая я во Франции, похоронена вместе с Яном.

Глаза Жонкиль наполнились слезами. Она никогда раньше не слышала от Пегги Фейбьян таких признаний. В порыве сочувствия она подбежала к ней и схватила ее за руки.

— Пегги, я понимаю, это тяжело для тебя... Прости меня. Я знаю, что ты ужасно любила своего мужа. Но Пегги, я думаю, я тоже очень люблю Роланда. Даже если он поступил скверно вначале, он не мерзавец в глубине души. Бабушка говорила мне, что он был очень честным, чистым и хорошим мальчиком. Все у него пошло не так, ему не везло, и иногда я чувствую, что я сама подталкиваю его вниз и что я должна протянуть ему руку.

Миссис Фейбьян пожала плечами:

— Ну, поступай как знаешь, Жонкиль. Может быть, ты права; и может быть, если ты помиришься с ним, ты действительно окажешь на него какое-то благотворное действие. Не знаю, но я бы никогда не простила человека, который женился на мне только назло своему дяде.

Жонкиль закусила нижнюю губу.

— Я не знаю, что делать, — сказала она.

— У тебя есть еще время до шести. Обдумай все, — сказала Пегги. — Я иду обедать. Пока, моя дорогая. Не забудь, что миссис Грей-Фрит должна придти насчет того темно-красного жоржета. Его надо было подкоротить. Ей непременно нужно демонстрировать свои коленные чашечки.

Жонкиль слабо улыбнулась.

— Хорошо, Пегги. Всего доброго.

Миссис Фейбьян вышла из салона. Оставшись одна, Жонкиль начала прибираться, затем сложила розовое, вышитое бисером платье в коробку для леди Эллиот. Окончив работу, она села около электрического камина за китайской лакированной ширмой, которая скрывала от глаз часть салона, где был закуток, приспособленный Пегги под контору. Здесь Жонкиль курила в ожидании покупателей.

Она сидела, выкуривая одну сигарету за другой, и думала о Роланде, об их встрече в шесть часов. Мысль о Роланде заполнила ее мозг, беспокоила, терзала ее. Должна ли она держаться мудрого совета Пегги и не встречаться с ним, или последовать велению своего слабого, любящего сердца и сдержать обещание?

Память о Поппи Хендерсон охлаждала ее пыл, однако заставляла сгорать от любопытства и ревности, которые она никак не могла унять. Она смотрела на спокойный красный отблеск электрического камина и скрежетала зубами. Ее терзали мысли: то гордые и непреклонные, то робкие, уступчивые. Почему бы ей не встретиться с ним? Это ни в коем случае не значит, что она должна поддаться мольбам, которые он может принести к ее ногам.

На какое-то мгновение она закрыла глаза и мысленно позволила себе уступить этим мольбам; представила худое, изможденное лицо Роланда, светящееся радостью и изумлением, руки Роланда, обнимающие ее, его губы на ее губах...

Она задрожала и закрыла лицо руками.

— Боже, как я ужасно слаба... Пегги Фейбьян и такие, как она, сделаны, должно быть, из кремня. Но я не кремень. Я вообще не создана быть суровой и гордой женщиной. Мне просто нужен Роланд, что бы он ни сделал... и это ужасно!..

Без пяти шесть Жонкиль вышла из салона, чувствуя на себе полусочувствующий, полупренебрежительный взгляд Пегги, и направилась к зданию, занимаемому компанией «Спидо». Она не могла нарушить обещание, данное Роланду. Она должна увидеть его, даже если это будет их последняя встреча.

В половине седьмого она все еще стояла на улице, ее глаза беспокойно блуждали по толпе, выискивая высокую фигуру Роланда. Где он? Почему он не пришел? Она вошла в здание, где ей сообщили, что он ушел в половине шестого и собирался вернуться к шести часам.

Жонкиль начала чувствовать, что если он не придет, она будет горько разочарована.

В семь часов девушка все еще ходила взад и вперед по улице около помещения компании, но Роланда не было.

Глава 19

Жонкиль прождала еще полчаса, затем покинула место несостоявшегося свидания и направилась домой в переполненном автобусе. Она очень замерзла, очень устала и была совершенно откровенно несчастна. До сих пор она даже не понимала, насколько сильно хочет видеть Роланда.

— Я отвратительная, ни с чем не сообразная, глупая особа, — твердила она себе, пока автобус трясся по дороге — бесконечно медленно, останавливаясь на каждом перекрестке. — Я ведь не собиралась быть особенно любезной с ним или позволить ему уговорить меня. Тогда почему я так несчастна? Только потому, что он не объявился?

Она, конечно, была не в состоянии ответить ни на один из тех вопросов, которые задавала себе. С незапамятных времен непоследовательность и глупость влюбленной женщины были не понятны ни мужчине, являющемуся другой заинтересованной стороной, ни самой женщине.

Всю дорогу до Сент-Джонс Вуда Жонкиль терзалась сомнениями. Почему Роланд не пришел? Что случилось? Может быть, он поступил так, чтобы досадить ей и унизить ее? Нет, дело, конечно, было не в этом. Когда он разговаривал с ней в ресторане, было видно, как он отчаянно стремится увидеться с ней. Что-то случилось, что помешало ему придти. Но теперь она никогда ничего не узнает; может быть, она больше никогда не увидит его.

Ей следовало быть довольной, что она избежала еще одной мучительной сцены с ним, но она тем не менее не испытывала ни малейшего удовлетворения.

Она не могла отогнать мысль о Роланде, каким она видела его сегодня в «Корнер-Хаузе». Он казался изможденным, худым — вид у него был очень неважный. Потом она снова стала думать о Поппи Хендерсон. Кто была эта девица? Нравилась ли она Роланду? Не воспользовался ли он своим прежним обаянием и очарованием, чтобы заставить Поппи обожать его? Бессовестный, непоследовательный Роланд! Это вполне в его духе — выкинуть такую штуку. Какое ему дело до того, чьи сердца он разбивает, если это его развлекает?

«Любовь мужчины и жизнь мужчины идут раздельно, но смысл жизни женщины в любви...»

Прежняя цитата! Она повторила ее Роланду в день их свадьбы. Даже теперь Жонкиль ощущала его руку, обнимающую ее, его губы, целующие кольцо, которое он надел ей на палец. И все это была игра... Он никогда не любил ее, он женился на ней, чтобы отомстить...

Жонкиль сжалась на своем сиденьи и плотно закрыла глаза.

«Почему, о почему я должна думать об этом сейчас? — внутренне кричала она себе. — Все кончено с этим, все. Я живу своей собственной жизнью и буду жить. Роланд не имеет к ней никакого отношения».

Но сегодня вечером вернулась домой прежняя удрученная Жонкиль, а не сильная, выдержанная женщина, какой ее хотела видеть Пегги Фейбьян.

Она открыла входную дверь небольшого дома в Сент-Джонс Вуде, где она жила в семье Робинсонов последние два месяца, и вошла в прихожую; вся ее стройная фигурка поникла от усталости, ноги и руки онемели. Она так долго ждала Роланда на холоде, сейчас она хотела только согреться и отдохнуть.

Доброжелательная миссис Робинсон, одна из самых терпеливых и неунывающих хранительниц домашнего очага в самых неблагоприятных обстоятельствах, поспешила из кухни в прихожую, чтобы приветствовать свою молодую жиличку.

— Ну вот и вы наконец, мисс Риверс, дорогая, — сказала она. — Мы волновались, куда вы подевались, потому что вас здесь уже целый час ждут.

Сердце Жонкиль забилось.

— Меня ждут, миссис Робинсон? Кто? Джентльмен?

— Нет, дорогая. Девушка. Славная молодая особа, но не вашего круга.

Биение ее сердца снова замедлилось. Значит, не Роланд. Глупо с ее стороны так переживать просто потому, что Роланд не пришел на встречу с ней.

Стаскивая перчатки, она медленно вошла в гостиную, где ее кто-то ждал. Это, должно быть, посыльная от миссис Фейбьян, разносившая покупки, с каким-нибудь поручением от Пегги.

Но в тот момент, когда Жонкиль вошла в гостиную и увидела худую потрепанную фигуру у камина, ее сердце снова всколыхнулось от волнения, и она прикусила губу. Это была Поппи Хендерсон, та девица, с которой Роланд был сегодня днем в ресторане.

При появлении Жонкиль Поппи поднялась. Несколько мгновений обе девушки смотрели друг на друга. Глаза Жонкиль были вопрошающими, лицо несколько раскраснелось. Поппи была угрюмой, испуганной, но с дерзостью, свойственной людям ее класса, она откинула голову назад и вызывающе смотрела на Жонкиль.

— Вы миссис Чартер? — спросила она отрывисто.

Эта фамилия, столь непривычная для Жонкиль, заставила кровь горячей волной прилить к ее щекам. Но отвечала она совершенно спокойно.

— Да, я миссис Чартер. Но здесь меня знают как мисс Риверс. Могу я узнать, почему вы пришли?

— Не потому, что я хотела этого, — ответила Поппи грубо. — Но он послал меня, поэтому пришлось придти.

— Он?.. Вы имеете в виду — мистер Чартер?

— Да. Он заболел.

— А!.. — произнесла Жонкиль. Какое-то странное ликование овладело ею. Роланд заболел. Именно поэтому он не мог увидеться с нею. Значит, он не умышленно не пришел и не хотел унизить ее. Он заболел. Вместе с этим ощущением пришло другое — внезапное беспокойство о нем.

— Он заболел? — быстро спросила она. — Тяжело? Что с ним?

— Ему стало плохо после того, как он вышел из демонстрационного зала компании, где он работает, — сказала Поппи, дергая свои дешевые хлопчатобумажные перчатки и не отрывая глаз от ковра. — Он пошел по поручению, почувствовал слабость и приехал домой в такси. Когда я вернулась домой с работы и нашла его в постели ужасно больным и слабым, я тут же послала за доктором. Он сказал, что у Ролли... то есть у Роланда, грипп и еще малярия. Он не мог встать, чтобы пойти и встретить вас, и он боялся, что я могу пропустить вас в толпе, если я пойду на то место, где вы должны были встретиться. Поэтому он послал меня сюда, чтобы я ждала вас.

— Но откуда он узнал мой адрес?

— От друга. Мне пришлось идти к миссис Поллингтон, чтобы получить его, — сказала Поппи с оттенком гордости. — Роланд сказал, что она, вероятно, знает, где вы живете.

Жонкиль приложила руку к сердцу, которое бешено колотилось. Она посмотрела на бледное, острое личико Поппи. Ее все еще возмущало присутствие этой девицы в жизни Роланда. Какое она имеет право называть его Ролли, находить его в постели больным, когда она вернулась домой? Кто она? Какую роль она играет в его жизни?

— Он просил меня дождаться вас и просить вас приехать навестить его, — добавила Поппи приглушенным голосом. — Я хотела сама ухаживать за ним, но он хочет видеть вас, а не кого-то другого.

Гордость, вновь давшая о себе знать, заглушила желание выведать у этой девицы все о внезапной болезни Роланда: Жонкиль не хотела показывать, насколько она обеспокоена.

— Вы, я вижу, очень хорошо знаете мистера Чартера. Полагаю, вы можете и дальше заботиться о нем, — начала она холодно.

Но Поппи вдруг прервала ее с необычайной горячностью. С горящими глазами, пылающими щеками Поппи напала на жену Роланда, пылая ненавистью к ней за ее холодность, ее хладнокровие, явное отсутствие всякого интереса к его болезни.

— Боже мой, вы сумасшедшая и злая, ужасно злая! — кричала она. — Мистер Чартер, лучший человек на свете, лежит в постели больной и просит вас придти, а вам все равно, вам все равно, будет он жить или умрет!

— Право же... — начала возражать Жонкиль, но Поппи снова прервала ее, дрожа от возмущения, от неконтролируемого желания сказать жене Роланда все, что она думает о ней.

— Не надо мне ничего говорить. Вы злая. Ему не нужен никто, кроме вас, а вы пренебрегаете им. О, да, я видела вас в ресторане, вы были так надменны, так горды, так пренебрежительны, миледи. Но я могу сказать вам, что вы не стоите и гроша ломаного по сравнению с ним. Он король, да. Я бы отдала за него свою душу, но он не хочет. Ему нужны только вы!

Она разразилась рыданиями, закрыв глаза руками. Жонкиль молча уставилась на нее, не зная, что сказать. Наконец она торопливо и нервно проговорила:

— Мисс Хендерсон, вы не понимаете, что вы говорите. Вы...

— Нет, я прекрасно понимаю, — прервала ее Поппи. — Я все знаю о нем и о вас. Я знаю, что он нехорошо поступил с вами вначале. Но он признает свою вину. Мой Бог, он так страдал из-за этого все эти месяцы. Я видела, как он мучился из-за вас. Я знаю. Вы не заслуживаете его любви, нет, не заслуживаете!

— О, замолчите! — воскликнула Жонкиль, возмущенная этой атакой. — Вы не знаете, вы не можете понять, что произошло между моим — моим! — мужем и мной. Да и вообще, какое вам до всего этого дело?

— Только то, — Поппи вызывающе подбоченилась и так стояла лицом к лицу с Жонкиль, — что я боготворю его! Я бы отдала свою жизнь за него, потому что он спас меня. И я хочу видеть его счастливым. Это все. Вот почему я приехала за вами сегодня. Он заболел, и он зовет вас, и если вы не пойдете к нему... Боже, я не знаю, что я сделаю с вами!

Биение сердца Жонкиль, казалось, сотрясало все ее тело. Она нервным движением откинула волосы со лба, затем сказала:

— Как мистер Чартер спас вашу жизнь?

Поппи рассказала ей; рассказала о доброте, щедрости, великодушии человека, который жил в том же доме, что и она; рассказала, что Роланд был первым, единственным настоящим джентльменом, которого она встретила и благодаря которому поняла, что такое рыцарское и благородное обращение. Она рассказала Жонкиль, что Роланду приходилось голодать, чтобы посылать ей еду и лекарства, которые ей были необходимы, что он отказался от любви, которую она предложила ему взамен — он не требовал награды. Он с самого начала говорил ей, что любит свою жену, что его единственное желание — вернуть ее любовь и доказать свое раскаяние за то, что он совершил.

— И такого человека вы оставили чахнуть с тоски! — закончила Поппи. — Ну, все, что я могу сказать, так это то, что вы плохая, злая женщина, если вы не можете простить его и забыть ваши собственные обиды.

После этой страстной речи воцарилась мертвая тишина. В небольшой, освещенной газом гостиной Жонкиль стояла очень неподвижная, очень напряженная, глядя на пылающее лицо Поппи. Ее собственное лицо было бледным, застывшим, и в глазах отражалась такая мука, как будто слова Поппи невыносимо ранили ее. Она недооценивала Роланда. Если все, что рассказала эта девушка, правда, а это, конечно, была правда, то Роланд доказал свое раскаяние искренностью и постоянством любви к ней. И он не только сохранил верность любви, но вел себя, как настоящий джентльмен, по отношению к этой бедной одинокой продавщице. Для Поппи он был король, герой. Она была готова умереть за него. Но Роланд отказался от ее любви: ему нужна только его жена, ее прощение — ее!

Жонкиль неожиданно закрыла лицо руками. Лед, который покрывал ее сердце, ее чувства броней, растаял, растопился под внезапными горячими лучами любви и понимания, которые озарили ее. Она была несправедлива к Роланду, недооценивала его. Что бы он ни сделал вначале, сейчас он искренне раскаивался в этом. Кто она такая, чтобы отказывать ему в прощении, проявлять свой высокомерный, упрямый характер? Она вообразила, что любила его больше, чем он ее, уверяла себя, что смысл ее жизни в любви, а для него любовь и жизнь идут раздельно. Но оказалось, что это не так. Для него любовь значила больше. Его любовь родилась из взаимонепонимания и раскаяния, и она выстояла. А ее любовь оказалась несостоятельной, из них двоих она страдала меньше. Это она проявила свою черствость и эгоизм.

Она действительно была недостойна любви Роланда в отличие от этой необразованной маленькой продавщицы, сжигаемой страстной силой благородного чувства к человеку, который пришел ей на помощь в тяжелую минуту и ничего не попросил взамен.

Долго-долго стояла Жонкиль, закрыв лицо руками; противоречивые мысли проносились в ее голове. Поппи Хендерсон смотрела на нее в молчаливой горечи. Это была жена Роланда Чартера. Теперь она мучилась из-за того, что сделала. Несомненно, она пойдет к Роланду, они снова будут вместе. И она, Поппи, уйдет из их жизни. Она никогда ничего не значила для него, никогда ничего не будет значить. Однако, если он будет счастлив, оттого что она помогла ему быть счастливым, это уменьшит боль безответной любви.

Наконец Жонкиль открыла лицо. Даже Поппи, как бы она ни была предубеждена против жены Чартера, почувствовала к ней жалость. Жонкиль казалась такой безнадежно несчастной и пристыженной. Она стыдилась за свою гордость, за свою нетерпимость, за все глупые, злые чувства, которые отдалили ее от человека, которого в глубине души она любила.

— Поппи, — сказала она изменившимся голосом. — Я ничего не могу сказать тебе сейчас. Но я благодарю тебя за то, что ты пришла. Можешь ли ты отвести меня к моему мужу?

Поппи отвернулась, чувствуя, как слезы текут по ее щекам.

— О, да! Поехали! — выпалила она. — Я вообще не понимаю, чего мы здесь так долго стоим, заставляя его ждать.

Всю дорогу в такси Жонкиль сидела рядом с маленькой продавщицей, засыпая ее вопросами о Роланде. И она узнала много такого, о чем прежде не подозревала: о его неизменной доброте и щедрости к тем, кому жилось тяжелее, чем ему; о его долгих изнурительных поисках ее, Жонкиль; о его любви, которую не мог погасить даже ее тяжелый, ожесточенный, нетерпимый характер.

И чем больше она слушала, тем более робкой становилась, тем больше сожалела о разлуке, которая была целиком на ее совести.

Он согрешил; он использовал ее любовь для того, чтобы отомстить своему дяде; он сильно согрешил, женившись на ней. Но он раскаялся, он полюбил ее в конечном счете. Какое она имела право судить и осуждать его?

Она думала о всех страданиях, через которые она сама прошла; о борьбе, которую вела с одиночеством без него; о ее горе, потому что она была так сильно разочарована и обманута в своем чувстве. Однако значительная доля вины лежала и на ней. Она должна была давно простить его. Теперь он заболел. Может быть, серьезно заболел. Может быть, уже слишком поздно сожалеть.

Внезапная боль сомнения и страха сжала сердце Жонкиль.

— О, Поппи! — воскликнула она, хватая руку девушки. — Ты думаешь, Роланд очень плох?

— Да, ему было скверно, когда я уходила, — сказала Поппи. — Он недоедал последнее время, я знаю, и тяжело работал целыми днями. Я думаю, он просто не в состоянии сопротивляться болезни.

Жонкиль с трудом проглотила ком, подступивший к горлу.

— Он должен поправиться, Поппи, — сказала она.

— Если вы будете около него, я надеюсь, что все будет хорошо, — сказала Поппи.

Эти слова, казалось, разбили сердце Жонкиль. Она отвернулась и расплакалась.

— О, Поппи, я сделаю все возможное, чтобы загладить свою вину. Только бы он поправился, — сказала она, задыхаясь. — Не думай, что я тоже не страдала. Я страдала. Я ужасно его любила, Поппи. Но он так обидел меня, он обманул меня. У меня, конечно, были основания быть безжалостной и гордой!

— Может быть, и были, — сказала Поппи. И внезапно у нее появилось чувство понимания, сострадания к этой тоненькой бледной девушке, плачущей здесь, в углу такси. Она неуклюже обняла Жонкиль.

— Бедняжка, — добавила она охрипшим голосом. — Не плачь. Еще не поздно все исправить, в конце концов. Я думаю, вы оба виноваты, но он такой замечательный, что я не могу понять женщину, которая выгоняет его.

Так все странно обернулось. Когда такси подъехало к скромному жилищу Роланда Чартера, Жонкиль, его жена, плакала в объятиях бедной Поппи Хендерсон.

Глава 20

Роланд Чартер, к сожалению, был не в состоянии осознать всей глубины любви, горя и боли раскаяния, которые расточались ему в этот важный период его жизни.

К тому времени, как появились Жонкиль и Поппи, он был в полубессознательном состоянии и бредил: грипп и малярия вонзили в него свои острые когти и не хотели выпускать его бедное тело. У него был сильный жар, и он испытывал невероятные мучения. Он лежал на своей неудобной узкой койке в безобразной маленькой спальне, которая была его домом с тех пор, как он покинул Риверс Корт в Новый год, и совершенно не понимал, кто за ним ухаживает и что с ним происходит.

Жонкиль уже без слез и совершенно успокоившаяся стояла у постели своего мужа (Поппи была рядом с ней) и смотрела на него. Он был подобен смерти. Она сразу почувствовала всю тяжесть его болезни, поняла, что он может умереть, и она никогда, никогда не сможет сказать ему, как горячо его любит, как остро нуждается в его любви.

Неудобная убогая комната, в которой он жил, потрясла ее: обставленная дешевой мебелью, но довольно чистая, комната буквально дышала холодом. Камин, скрытый за грязной бумажной ширмой, выглядел так, как будто в нем никогда в жизни не разводили огня. За потрепанными красными портьерами дребезжали стекла. Дверь скрипела, и из-под нее ужасно дуло. Постельное белье было явно не по размеру кровати.

Длинное исхудалое тело Роланда дрожало в приступе малярии.

— Он не может оставаться здесь, — сказала Жонкиль, поворачиваясь к Поппи. — В этом доме он никогда не поправится.

— Я поправилась, а мне было очень плохо, — сказала Поппи, пожимая плечами.

Жонкиль покачала головой и снова посмотрела на своего мужа. Его худое лицо пылало; глаза были широко открыты, остекленевшие, измученные. Он казался необычайно, трогательно молодым; темные кудрявые волосы были взъерошены, как у маленького мальчика. Он метался, стонал и что-то бормотал про себя. Взгляд Жонкиль упал на худое запястье, выглядывавшее из рукава пижамы. Он недоедал. Поппи была права. Как он может выдержать такой сильный приступ малярии и гриппа?

Жонкиль внезапно опустилась на колени около кровати. Она сняла шляпу и перчатки, положила прохладную руку на пылающий лоб Роланда. Страх и тревога охватили ее, когда она склонилась над ним. Вся прежняя страстная любовь, которую она вначале питала к нему, снова вспыхнула в ней. Он был болен, тяжело болен и нуждался в ней. И она пришла. Но, может быть, уже слишком поздно...

— Роланд, Роланд! — позвала она.

Он оттолкнул ее руку. Она положила ее снова, убрала волосы со лба.

— Роланд! — повторила она. — Роланд, я здесь! Это Жонкиль.

Он посмотрел на нее и не узнал. Поток бессвязных слов, почти невразумительных, слетал с его уст.

— Жонкиль... Ты нужна мне... Жонкиль, прости меня... о, Жонкиль, я сойду с ума, если не найду тебя...

Она склонилась над ним во внезапном проявлении любви, страстного желания помочь и твердила:

— Я здесь, Роланд, мой дорогой, я здесь! Ты не узнаешь меня?

Но он только продолжал бормотать, иногда смеялся резким, прерывистым смехом, который выворачивал ей сердце.

— Поппи... бедная Поппи... — слышала она его бормотание. — Бессмысленно любить меня, Поппи. Я никудышный... неудачник... Я потерял Жонкиль... Паршивая овца... Поеду в Африку...

Она обняла его за плечи и положила его голову себе на грудь. Порыв любви, муки, более острый, чем она когда-либо испытывала, охватил ее в это мгновение.

— О, Роланд, я люблю тебя, — прошептала она в отчаянии. — Роланд, не покидай меня, не покидай!

Поппи Хендерсон, которая молча наблюдала эту сцену, провела рукой по глазам. Она подошла ближе, чтобы дать несколько практических советов.

— Послушайте, не лучше ли послать за доктором, миссис Чартер? Мне кажется, ему очень плохо.

Жонкиль тихо опустила голову Роланда снова на подушку. Она встала и посмотрела на Поппи большими утомленными глазами.

— Поппи, мы не можем дать ему умереть, — сказала она. — Он должен иметь все, все самое лучшее.

— Не знаю, кто будет платить за это, — сказала Поппи угрюмо. — У него нет ни гроша.

— Но у меня есть, — сказала Жонкиль.

В первый раз с тех пор, как умер ее приемный отец, она вспомнила, что является наследницей Генри Риверса и обладательницей сотен тысяч фунтов. Нужно только обратиться к поверенным, и она сможет получить в банке любую сумму, какая ей нужна. Первый раз ей потребовались деньги — для Роланда. Когда — то это было наследство Роланда. Но теперь оно должно спасти Роланда. Бабушка одобрила бы это. Бабушка не дала бы Роланду умереть. Не даст и она, его жена.

— У меня есть деньги, — повторила она. — Столько, сколько я захочу. Об этом не беспокойся, Поппи. Послушай, ты должна пойти в ближайшую телефонную будку и вызвать лучшего врача в округе. Потом позвони, пожалуйста, миссис Поллингтон — ее номер найдешь в телефонной книге. Если она дома, скажи ей, что мисс Риверс — миссис Чартер — находится по этому адресу с мистером Чартером, что он опасно болен.

— Она знает, — сказала Поппи. — Я же была у нее перед тем, как ехать к вам.

— Тогда попроси ее приехать сюда ко мне сейчас же, — сказала Жонкиль. — Она — наш друг, Поппи. Она приедет.

Поппи убежала. У нее было только одно желание: помочь выкарабкаться человеку, который спас ей жизнь. И она больше не испытывала горечи, не чувствовала гнева из-за жены Роланда. Миссис Чартер прикладывала все усилия, чтобы спасти его, и это было все, чего хотела Поппи.

Оставшись наедине с Роландом, Жонкиль опустилась на колени у его изголовья. Те минуты, которые прошли до прихода врача и Микки Поллингтон в ответ на вызов Поппи, показались ей часами. Теперь она страдала больше, чем во все предыдущие месяцы переживаний и боли, потому что пришла к нему, а он не узнал ее. Она была с ним, но не могла облегчить его страданий. Беспрестанно крутясь и ворочаясь в постели, он звал ее, бормотал что-то о ней, смеялся и рыдал попеременно, и ее сердце превращалось в сплошную кровоточащую рану от жалости и любви к нему.

— Роланд, Роланд, мой дорогой! — повторяла она снова и снова.

Но он не отвечал ей и продолжал жалобно звать ее. И когда она наклонилась и поцеловала его сухие потрескавшиеся губы, он даже не почувствовал, что он получил поцелуй, за который совсем недавно был готов отдать полжизни.

Врач и миссис Поллингтон прибыли почти одновременно. Поппи впустила их и провела в спальню Роланда. Микки нашла бледную, обезумевшую Жонкиль, ожидающую ее на коленях у изголовья очень больного Роланда.

— Микки, Микки, что мы можем сделать? — воскликнула Жонкиль, протягивая к ней руку. — Мы должны спасти его. Он не может оставаться здесь.

Микки обняла Жонкиль и помогла ей встать на ноги. Она была готова к чему-то драматическому, когда неслась сюда в машине, но не к такому страданию и горю, которые, казалось, до предела заполняли эту темную, холодную, безобразную спальню. Но она ясно видела, что не время проявлять сочувствие или быть сентиментальной. Жонкиль была на пределе сил, а Роланд серьезно болен. Микки заговорила очень твердо:

— Ну-ну, моя дорогая, возьми себя в руки. Давай все обдумаем. Если врач разрешит, мы завернем Роланда в одеяло и отвезем в лечебницу в Уэст-Энде. Это лучшее, что можно сделать. Если его можно трогать.

Жонкиль уцепилась за это предложение.

— Да, давай перевезем его. Не надо жалеть денег, ты знаешь, у меня есть деньги.

— Маленькая идиотка, — сказала Микки. — Если бы у тебя не было — у меня есть, а вы оба мои друзья, поэтому зачем беспокоиться об этом. Вы оба были дураками, и вот теперь расплачиваетесь за это.

— Да, — сказала Жонкиль с чувством. — Я знаю.

— Возьми себя в руки, моя девочка, — сказала Микки; она была энергична и деловита, но взгляд ее ясных красивых глаз был нежным и мягким. — Сейчас ты должна проявить мужество. Послушаем, что скажет врач.

Врач — усталый, заваленный работой врач страховой кассы, сразу понял, что это не обычный случай; и хотя пациент живет в бедности в дешевой меблированной комнате, у него очень хорошо одетые друзья и родственники. Он почтительно заговорил с миссис Поллингтон:

— Сегодня мистера Чартера нельзя трогать. Мы должны сбить температуру, и уж потом можно будет перевезти его. Но это не раньше завтрашнего утра.

— Очень хорошо, — сказала Микки. — Я позвоню доктору Бойд-Стьюарту, своему приятелю, и попрошу его все устроить и прислать сюда немедленно медицинскую сестру, которая бы присмотрела за мистером Чартером до того, как мы егоперевезем.

Бедный усталый врач страхкассы склонился перед Микки. Доктор Бойд-Стьюарт был одним из светил Харли Стрит.

— Это было бы отлично, — сказал он.

Микки повернулась к Жонкиль.

— Я еду прямо на Харли Стрит и сама повидаю Джона Бонд-Стьюарта, — сказала она. — Я вернусь и привезу с собой медицинскую сестру.

Губы Жонкиль задрожали, но она постаралась улыбнуться. Все это время ее сердце болезненно колотилось, а глаза не отрывались от беспокойной, мечущейся фигуры на кровати.

— Спасибо, Микки, ты прелесть, — сказала она. — Мы должны спасти его!

— Конечно, мы спасем его.

— Пожалуйста, попросите доктора Бойд-Стьюарта приехать, если вы хотите знать его мнение, — вставил врач, который подошел к Роланду и приложил палец к его горячему тонкому запястью.

— Да, пожалуйста, Микки, постарайся, — взмолилась Жонкиль.

— Попробую. Джон — прелесть, и если кто и может вытащить Роланда, так это он, — сказала Микки.

— Встряхнись, детка, — добавила она, сжимая руку Жонкиль. — Я ненадолго.

Она исчезла, оставив после себя слабый, неуловимый аромат духов. Вместе с ней, казалось, исчезло и мужество бедной Жонкиль. Она жалобно повернулась к Поппи, которая держалась в тени.

— Поппи, — сказала она. — Бедная Поппи, ты тоже любишь его...

Поппи ответила хрипло, отрывисто:

— Это не имеет значения. Ничего не имеет значения, лишь бы он поправился.

— Кто эта Жонкиль, которую он все время зовет? — спросил врач, все еще стоявший около Роланда.

Жонкиль подавила слезы. Ее щеки горели.

— Это я, его жена, — сказала она.

— Он может успокоиться, если узнает вас. Постарайтесь, чтобы он понял, что вы здесь, миссис Чартер.

Никогда прежде сердце Жонкиль не отзывалось более горячо, более страстно на это обращение. Миссис Чартер! Да, она жена Роланда, и она любит его, любит его... Все, что случилось в прошлом, было вычеркнуто из памяти. Он должен узнать ее, должен знать, что она хочет простить и забыть.

Она забыла, что доктор и Поппи Хендерсон смотрят на нее. Ничто не имело значения, кроме Роланда. Она села на край кровати и заключила его в свои объятия, прижала его голову к своей груди, приложила свою прохладную щеку к его лицу, и произносила его имя снова и снова.

— Роланд, Роланд, мой дорогой, мой единственный, — шептала она. — О, Роланд, дорогой, поговори со мной, это Жонкиль, Жонкиль. Я никогда не покину тебя снова, никогда, Роланд. О, послушай меня, дорогой, поговори со мной, пожалуйста.

Роланд прекратил стонать и метаться и какое-то время лежал совершенно спокойно. Взгляд его тусклых голубых глаз стал более осмысленным.

Она сжала его в своих объятиях, слезы текли по ее щекам.

— Роланд, мой дорогой! — шептала она.

Он тяжело вздохнул. Очень слабая улыбка появилась на его губах, и она уловила чуть слышный шепот:

— Жонкиль, ты! Я что, умер? И попал в рай?

Затем его тяжелые веки закрылись, голова склонилась на ее плечо. Она в страхе посмотрела на него, потом на доктора.

— С ним все в порядке? Он ведь не умер, нет? — спросила она, запинаясь.

Доктор, слушая пульс Роланда, улыбнулся ей успокаивающе.

— Конечно, нет, миссис Чартер. Я думаю, вы добились того, что требовалось, — сказал он. — Мистер Чартер спит.

* * *

Никто из имеющих отношение к описываемой драме никогда не забудет эту длинную ночь.

Доктор Бойд-Стьюарт приехал вместе с миссис Поллингтон и поднял слабеющий дух Жонкиль очень обнадеживающим мнением о пациенте. Хороший уход, отдых, правильное питание и заботы скоро поставят Роланда Чартера на ноги. Для беспокойства нет основания.

Приехала и больничная сестра, выбранная Бойд-Стьюартом, умелая и квалифицированная молодая женщина, которая сразу же забрала власть в свои руки, никому не разрешив оставаться в этой небольшой спальне, кроме пациента и себя.

Жонкиль слабо протестовала, говоря, что она желает остаться со своим мужем, однако сестра была вежлива, но непреклонна.

— Спальня крохотная, а мистеру Чартеру нужен свежий воздух и покой, — сказала она. — А теперь будьте умницей, моя дорогая, и позвольте миссис Поллингтон позаботиться о вас. Иначе вы вымотаете свои последние силы. Я обещаю послать за вами, если мистер Чартер будет звать вас. Но я думаю, что после всех этих лекарств он проспит большую часть ночи.

Микки поддержала ее:

— Сестра права. Пойдем со мной, Жонкиль, дорогая, — сказала она. — Ты выглядишь утомленной, а сейчас ты не нужна Роланду.

Жонкиль мгновение колебалась у постели мужа, глядя на него тоскливыми глазами. Она неохотно оставляла его. Именно сейчас, когда он узнал ее, назвал ее имя, заснул, уронив голову на ее плечо, она почувствовала самое острое облегчение и наслаждение. Она не хотела оставлять его ни на минуту.

— Я пойду с тобой, Микки, если так нужно, — сказала она.

Поппи Хендерсон, стоявшая в дверях, готовая броситься выполнять любое поручение, горящая желанием быть полезной, услышала эти слова и выступила вперед.

— Если вы не возражаете против не очень красивой и неприбранной комнаты, вы можете остаться со мной на эту ночь, чтобы быть поближе к Ролли... к мистеру Чартеру, — проговорила она, запинаясь.

Глаза Жонкиль прояснились.

— О, Поппи, как хорошо! — воскликнула она.

Микки переводила глаза с одной девушки на другую. Ей уже понравилась Поппи Хендерсон — Поппи была «славный малый», а это Микки ценила больше всего на свете. И внезапно она сняла свой соболий палантин, который она набросила на плечи, когда Поппи позвонила ей, и одарила бедную маленькую продавщицу своей широкой дружеской улыбкой.

— Замечательная мысль, Поппи, — сказала она. — А как насчет того, чтобы пригласить и меня остаться на ночь? Дома я не смогу глаз сомкнуть. Давайте посидим втроем и попьем кофе. Потом вздремнем как-нибудь, если захотим.

Поппи покраснела. Она была так взволнована, что не сразу ответила. Она должна была признать теперь, что полюбила маленькую, стройную, коротко остриженную девушку, жену ее обожаемого Роланда; что же касается Микки, то к ней она испытывала что-то вроде поклонения. То, что миссис Поллингтон может быть такой непритязательной и не возражает против идеи остаться в ее бедной спальне, ошеломило Поппи.

Наконец она обрела дар речи.

— Идем, — сказала она хриплым голосом. — Я буду рада.

И вот в спальне, соседней с той, где Роланд Чартер спал под наблюдением одной из лучших больничных сестер Лондона, Микки, Жонкиль и Поппи Хендерсон сидели около поспешно затопленного камина, пили кофе и ели печенье далеко за полночь.

Около трех часов Жонкиль взяла Микки за руку, прошла с ней на цыпочках к комнате Роланда, послушала снаружи, не услышала никаких звуков и вздохнула с облегчением.

— Он, видимо, все еще спит. Все в порядке, Микки, — прошептала она.

Микки улыбнулась, глядя в лицо девушки. Жонкиль выглядела утомленной, но какой-то новый свет исходил из ее красивых глаз. Микки неожиданно крепко обняла Жонкиль.

— Конечно, все в порядке, — сказала она. — И очень скоро вы с Роландом сможете раскаяться в своей глупости и поехать в долгое свадебное путешествие.

Жонкиль спрятала лицо на плече Микки.

— О, Микки, какой я была дурой! — сказала она приглушенным голосом. — Я люблю его, теперь я точно это знаю, и должна была давно простить его.

— Он был скверный мальчишка, и ты была маленькой идиоткой, — сказала Микки с чувством. — Но можно надеяться, что вы оба научитесь уму-разуму в будущем.

Глава 21

Спустя неделю пришло время, когда Роланд Чартер настолько окреп, что жене разрешили провести целый час в его палате; до этого она могла только в течение пяти минут быть с ним, а затем строгие сестры и врачи выпроваживали ее.

— Роланд, я ненавижу весь медицинский персонал! — объявила Жонкиль, входя в красивую солнечную палату в лечебнице доктора Бойд-Стьюарта на улице Уимполь. — Они все сплотились для того, чтобы не дать мне видеть тебя.

Роланд, слабый, бледный, изможденный лихорадкой, но с живым блеском в глазах, сел в кровати и протянул к ней руку.

— Правда, Жонкиль? Ты действительно так хочешь видеть меня? Не обманываешь? — спросил он.

— Конечно, нет, — ответила она. — И сегодня, наконец, сестра сказала, что я могу оставаться с тобой целый час. Тебе лучше?

— Гораздо лучше, — ответил он. — Прошлая ночь прошла превосходно, уже целые сутки нормальная температура. Сядь, дорогая.

Последнее слово, произнесенное так нежно, заставило Жонкиль задрожать. Она пододвинула стул к его кровати и села, робкая и молчаливая. Он откинулся на подушки и смотрел на нее с невысказанной страстью во взоре. Она казалась более красивой, чем он представлял себе раньше. Она была в сером: серый, хорошо сшитый костюм, который подходил к ее стройной мальчишеской фигурке; серая мягкая шляпка на темной стриженой головке; серебристая лиса на плечах; серые туфли и шелковые чулки в тон. Она раскраснелась, возможно, от волнения, что видит его, и под густыми ресницами ее глаза сияли, как звезды.

Сердце Роланда сильно забилось. Внезапно он протянул к ней руку.

— О, моя дорогая! — вымолвил он.

Она взяла его руку, наклонила голову и, не глядя на него, сказала:

— Нам много о чем нужно поговорить, Роланд. Но прежде всего я хочу сказать тебе, как я жалею, что прогнала тебя вначале.

— У тебя есть все основания вообще не прощать меня, Жонкиль, — сказал он. — Я сильно согрешил, обманув тебя и таким образом женившись на тебе. Но я узнал и полюбил тебя, моя дорогая, полюбил сильнее, чем когда-либо считал возможным полюбить женщину. Моя любовь, конечно, не оправдывает прошлых поступков, но мне так нужно твое прощение.

— Я была упряма и самолюбива, — сказала она тихо. — И однако, верь мне, Роланд, я страдала: ты так был мне нужен!

Его пальцы сжали ее тоненькие пальчики.

— Правда, дорогая? Значит, ты не так сильно ненавидела и презирала меня, как я думал?

— Нет. Я часто хотела послать за тобой, Роланд. И мне не так уж нравилось работать, когда не с кем было поговорить, кроме Пегги Фейбьян и Робинсонов. Я иногда виделась с Микки, но она всегда так занята. Ты знаешь, сколько у нее дел.

— Дай Бог ей счастья, — сказал Роланд с чувством. — Она так помогла нам обоим.

— И Поппи тоже, — сказала Жонкиль. — Мы должны что-нибудь сделать для Поппи, Роланд.

— Конечно, — согласился он. — Мы ей обязаны своим нынешним счастьем, ведь она привела тебя ко мне.

Жонкиль подняла голову и посмотрела на него почти робко.

— Роланд, в тот вечер, когда ты заболел, Микки сказала, что я была идиоткой, а ты — ты скверный... — ее губы дрогнули в улыбке. — Я думаю, что она права. И еще она считает, что мы оба должны взяться за ум и поехать в долгое свадебное путешествие.

Рука Роланда так сильно сжала ее пальцы, что она поморщилась от боли.

— Жонкиль... Жонкиль, ты считаешь... ты можешь настолько простить меня, чтобы послушаться этого совета? — спросил он.

Она соскользнула со стула, опустилась на колени у его кровати и спрятала лицо у него на груди. Он сбросил маленькую фетровую шляпку с ее головы, нежно погладил по волосам.

— Моя дорогая, — добавил он. — Всем сердцем и душой я прошу тебя простить меня за то зло, что я принес тебе. Позволь мне начать снова, доказать мою любовь, посвятить тебе мою жизнь.

— Я простила давно, — сказала она. Сердце ее бешено колотилось, а тело трепетало от его прикосновения. — И я никогда по-настоящему не переставала любить тебя, Роланд. Я мучилась, сердилась, страдала. Но я все простила и забыла.

— Что я могу сделать, чтобы доказать свою любовь? — спросил он ее.

— Просто люби меня, будь счастлив со мной, — ответила она. — Сегодня утром я получила письмо от бабушки, Роланд; она пишет, что ждет нас в Риверс Корте, как только ты сможешь переносить дорогу. Она хочет, чтобы мы немного пожили с ней. Она так рада, что мы... что у нас все в порядке, Роланд.

— Бедная старенькая бабушка, — проговорил он. — Да, мы съездим к ней. Но, дорогая, наша работа?

— Ты уже потерял свою работу, — приглушенно засмеялась она. — Я вчера тоже бросила ателье. Пегги отступилась от меня, считая меня полностью безнадежной. Это все бесполезно, Роланд. Мы не можем работать. Мы просто должны выбросить наши прежние обиды и предубеждения и жить на деньги, которые оставил нам бедный отец. Я уверена, что теперь, когда он знает (а я верю, что он действительно знает), что мы любим друг друга и хотим жить вместе, он будет счастлив, что мы живем на его деньги.

— Но он оставил их тебе, а не мне, дорогая.

— Ты мой муж, — сказала она, поднимая к нему лицо. — То, что мое, должно быть твоим.

Несколько мгновений Роланд боролся с собой, затем сказал:

— О, Жонкиль, если бы я не был таким неудачником, если бы только у меня было что-нибудь, что бы я мог дать тебе...

— У тебя есть твоя любовь. Это все, что мне когда-либо было нужно, — сказала она серьезно. — Дай мне ее — и ты дашь мне все. В этом ты не обманешь моих ожиданий.

— Клянусь Богом, никогда! — сказал он горячо.

Он поднял ее левую руку. Его сердце затрепетало от радости, когда он увидел на ее пальце обручальное кольцо, которое он надел в декабре. Он поднес руку к губам.

— Моя жена, — сказал он. — Слава Богу, ты моя жена.

— Как ты можешь любить меня, Роланд, когда я была такая упрямая, такая злая?

Он бережно обнял ее и привлек к себе.

— Я заслужил все, что ты делала и говорила, и даже больше, — прошептал он. — Это просто чудо, что ты все еще любишь меня.

— Да, люблю, — сказала она. — Помнишь ту фразу, я так часто вспоминала ее... о том, что любовь является смыслом жизни женщины?

— Эта фраза устарела, — сказал он быстро, улыбаясь. — В ней говорится, что любовь мужчины и жизнь мужчины идут раздельно, что это разные вещи. Ну, что касается меня, любовь — это ты, а ты — это вся моя жизнь, дорогая.

Глаза Жонкиль наполнились слезами. Она приникла своим прелестным лицом к его исхудавшей щеке. И любовь соединила их в долгом поцелуе.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21