У страсти в плену [Анаис Нин] (fb2) читать онлайн

Анаис Нин У страсти в плену

Анаис Нин

Эротические рассказы Анаис Нин — своеобразная часть творчества выдающейся американской писательницы. Сейчас весь мир зачитывается ее «Дневником» — удивительным жизнеописанием в 150 томах!

В Анаис Нин (1903–1977) смешалась испанская, французская, скандинавская кровь. Родилась она в Париже, в музыкально — артистической семье. Родители разошлись, когда их дочери было девять. Именно тогда и был начат знаменитый «Дневник». Девочку увезли в Нью-Йорк, там прошла юность Анаис Нин, там же началась ее литературная карьера.

В течение нескольких лет перед Второй мировой войной она жила в любимом ею Париже, и неповторимая атмосфера этого города, в котором свободно дышится и художникам, и студентам, и бродягам, и проституткам, придает особое очарование многим рассказам Анаис Нин.

Эротические новеллы писались по заказу. Некий человек, называвший себя «собирателем книг», платил Анаис Нин по доллару за страницу. Писательница нуждалась (это было в 1940 году) и сочиняла истории, в которых простой, ясный стиль и тонкий психологизм сочетались с откровенной, смелой чувственностью в описаниях эротических сцен. О том, как создавались ее эротические новеллы, Анаис Нин рассказывает в «Предисловии», помещенном в этой книге.

Эротика Анаис Нин — это прежде всего мир чувств — красивых, грубых, завораживающих и пугающих одновременно. Но это также и описание богемы Парижа и Нью-Йорка, это художники и их натурщицы, это бродяга — гитарист, сбежавшая из дому девочка — подросток, дикарка из джунглей, и снова — художники, манекенщицы, бродяги — мир беспечный, свободный, открытый любви и приключениям.

Произведения писательницы — романы, рассказы, стихи — переведены на все европейские языки. Однако читающим по-русски только теперь впервые предстоит познакомиться с околдовывающим миром эротики Анаис Нин.

За этой книгой последует второй сборник эротических рассказов писательницы.

Предисловие

Интересно, что лишь очень немногие писатели по своей собственной воле писали эротические истории или исповеди.

Даже во Франции, где все считают, что в нашей жизни эротика играет важную роль, писатели занимались такого рода литературой только если нуждались в деньгах.

Одно дело ввести какую-то долю эротики в роман или рассказ, и совсем другое — отдать ей все свое внимание. Первое выглядит так, как и в самой жизни, естественно и искренне, — например, в чувственных страницах Золя или Лоуренса. Но сосредоточить весь писательский интерес только на эротике неестественно, как неестественна жизнь проститутки и ее занятие, которое в конце концов отвращает проститутку от чувственности. Наверно писатели это понимают. Вот почему они пишут среди остального одну эротическую исповедь или несколько таких историй, следуя правдивому отношению к жизни, так как это сделал, положим, Марк Твен.

Но что происходит с писателями, которые нуждаются в деньгах так сильно, что целиком и полностью посвящают свое творчество одной лишь эротике? Как это влияет на их жизнь, на их отношение к миру, на их работу? Как действует это на их собственную сексуальную жизнь?

Тут я должна объяснить, что однажды мне случилось быть духовной матерью целого кружка таких людей.

В Нью-Йорке жизнь груба и довольно жестока. Мне нужно было заботиться о многих людях, я столкнулась со множеством трудностей, а так как у меня в характере есть что-то от Жорж Санд, писавшей по ночам, чтобы прокормить детей, любовников и друзей, то мне нужно было найти работу. Я стала чем-то вроде хозяйки странного публичного дома — дома литературной проституции.

Мы располагались в артистической квартире со световыми люками, которые, признаюсь, я сама раскрасила в духе какого-то языческого капища.

До того, как я занялась своей новой профессией, все меня знали как поэта, как независимую женщину, писавшую для собственного удовольствия. Многие молодые писатели и поэты приходили ко мне.

Мы говорили, спорили, вместе работали, читали друг другу написанное. Разные по характеру, склонностям, привычкам и слабостям, все эти писатели в одном были похожи: все они были бедны. Отчаянно бедны. Очень часто моя студия превращалась в кафе, куда они забегали голодные, молчаливые, и мы ели овсяную кашу, потому что это было дешевле всего и считалось полезным.

Большая часть эротических историй была написана на голодный желудок. Голод и вправду дает толчок воображению. Он не дает эротической силы, но и эротическая сила не толкает на необычные приключения. Чем больше голод, тем сильней желания, как у заключенных в тюрьме, необузданных и неотступных в своих желаниях.

Таким образом, атмосфера была вполне подходящей для того, чтобы растить в ней цветок эротизма.

Конечно, если голод слишком силен и слишком продолжителен, можно стать и последним бродягой. Такие люди ночуют на Ист-Ривер, в подъездах, в Бауэри, и им уже не до секса.

Мои знакомые писатели, из которых некоторые жили в Бауэри, до этого еще не дошли. Что же касается меня, то, отправившись на поиски эротики, я отложила в сторону свое настоящее творчество.

Вот мои приключения в мире проституции. Вывести их из тьмы на свет было поначалу трудно. Сексуальная жизнь обычно скрыта от нас — поэтов, писателей, художников — за многими покровами. Это женщина в вуали, полумечта.

Женщина в дюнах

Луис не мог заснуть. Он повернулся, лег на живот, окунул лицо в подушку и прижался к жаркой простыне. На миг у него возникло ощущение, что под ним женщина. От этих прикосновений к постели его залихорадило. Он встал и посмотрел на часы. Было два часа ночи. Что мог он предпринять для успокоения?

Он вышел из своей студии. Светила луна, и дорога была хорошо видна. Она вела через этот прибрежный город в Нормандии, полный маленьких коттеджей, которые сдавались на день или на неделю.

Луис бесцельно шел вперед. Вдруг он увидел, что в одном из коттеджей, стоявшем на отшибе в лесу, горит свет. Удивившись, что кто-то не спит в такой поздний час, Луис бесшумно приблизился, идя по песку, который заглушал его шаги. Жалюзи в домике были спущены, но не до конца, и комната сквозь них хорошо просматривалась. То, что он там увидел, заставило Луиса замереть.

На широчайшей кровати со множеством разбросанных подушек и смятых одеял, как будто она только что была местом сражения, полулежал, словно загнанный в угол этой горой подушек, очень спокойный и довольный, как паша в гареме, мужчина — голый, с согнутыми ногами, и женщина, тоже обнаженная, которую Луис видел только со спины, склонялась перед этим пашой, пряча голову между его ног. Она двигалась и испытывала такое наслаждение, что ее бедра слегка дрожали, а ноги были так напряжены, словно вот-вот она собиралась взвиться в прыжке.

Время от времени мужчина гладил ее по голове, словно укрощая ее неистовство, и в какое-то мгновенье попытался отодвинуться. Тогда она очень быстро подпрыгнула и встала на колени, прямо над его лицом. Он остался неподвижен. Ее живот изогнулся, она продолжала поддерживать себя над ним. Он был словно пригвожден ею, и она подвинулась ближе к его рту, который еще не трогал ее. Луис увидел, как мужской фаллос поднялся и вытянулся, и мужчина попытался опустить женщину на себя. Но она осталась там, где была, глядя вниз и наслаждаясь зрелищем своего живота и волос поблизости от своего входа, который был так близок к его рту. Затем медленно-медленно она опустилась ближе к нему, ее голова склонилась, и она смотрела, как его губы тают между ее ногами.

Некоторое время оба оставались неподвижны. Луис чувствовал такое смятение, что отошел от окна. Если бы он продолжал видеть все это, ему пришлось бы броситься на землю и как-то удовлетворить сжигающее его желание, что его вовсе не привлекало. Но он представил себе, что в каждом доме происходит что-то подобное, и ему захотелось жить, как и все, этой ночной жизнью.

Он пошел быстрее, охваченный навязчивой картиной мужчины и женщины, видом ее крепкого круглого живота в тот миг, когда она, словно арка, стояла над мужчиной.

Скоро он был среди песочных дюн. Дюны сияли, как снежные холмы в прозрачной ночи. За ними лежал океан, Луис слышал его ритмичное дыхание. Луис шел в лунном свете, и вдруг увидел, что кто-то идет перед ним, идет быстро и легко. Это была женщина. Она шла к океану. Он последовал за ней, и так они двигались в снежных дюнах довольно долго. У самой воды она выскользнула из одежд и постояла обнаженная, облитая летней ночью. Потом она вошла в прибой, и Луис подражая ей, тоже снял одежду и вошел в воду. Только тогда она заметила его. Она замерла. Но потом, разглядев в лунном свете его молодое тело, его красивую голову и его улыбку, она перестала его бояться. Он подплыл к ней, и они улыбнулись друг другу. Их улыбки были ослепительны даже ночью, они оба едва могли различить что-нибудь кроме своих улыбок и очертаний тел друг друга. Он подошел к ней ближе. Она не испугалась. Неожиданно он умело и грациозно поплыл вокруг ее тела, трогая его, лаская. Она продолжала плыть, и он повторил свое движение. Тогда она встала на дно, а он нырнул и проплыл между ее ногами. Они смеялись. Оба они легко двигались в воде. Он был глубоко взволнован, и когда он плавал, его фаллос был твердым. Потом они приблизились друг к другу, полусогнувшись, словно для борьбы. Он прижал ее к себе, и она почувствовала твердость его фаллоса. Он поместил его между ее ног. Она прикоснулась к нему. Его руки изучали, ласкали ее. Затем она снова отодвинулась, и он поплыл, чтобы догнать ее. Снова его фаллос лег между ее ногами, он прижал ее к себе крепче и хотел проникнуть в нее. Она вырвалась, освободилась и выбежала из воды в песчаные дюны. Влажный, сияющий, смеющийся, он побежал за ней следом.

Эта гонка, тепло, разлившееся от нее по телу, снова разожгли его желание. Они упали на песок, он на нее. И как раз в тот момент, когда он больше всего желал ее, сила неожиданно покинула его. Она лежала ждущая, улыбающаяся, влажная, а его желание иссякло. Луис был разочарован. Он столько дней жаждал подобного мига! Он хотел взять эту женщину и не мог, чувствовал себя глубоко униженным. Но, как ни странно, ее голос прозвучал с особенной нежностью: «У нас впереди много времени. Не двигайтесь. Это чудесно».

Ее тепло передалось ему. Желание не вернулось, но было сладко чувствовать ее тело. Их тела соприкасались, все было слито — бедра, живот, грудь, губы. Потом он соскользнул, чтобы посмотреть на нее — на ее длинные стройные, словно отполированные, ноги, густые волосы между ними, ее прелестную матовую и сверкающую кожу, высокие полные груди, длинные волосы, крупный улыбающийся рот.

Он сидел в позе Будды. Она склонилась над ним и взяла в губы его маленький, увядший фаллос. Она лизала его мягко, нежно, медленно лаская головку. Он опустил взгляд вниз и удивился тому, как красиво изогнулся ее большой алый рот вокруг его фаллоса. Одной рукой она трогала округлости его тела, другой ласкала головку фаллоса, накрывая ее и снова нежно открывая. Затем, присев перед ним, она, взяв фаллос, поместила его между своими ногами. Она ласкала им свой вход, прижимая, вбирая, впитывая его. Луис смотрел на ее руку и думал о том, как эта рука прекрасна, что она держит его фаллос словно цветок. Фаллос напрягся, но не стал еще настолько твердым, чтобы войти в нее. Ее вход был открыт, и он увидел, как поблескивая в лунном свете, появилась влага ее желания. Она продолжала втирать его в себя, и оба тела, одинаково прекрасные, были сосредоточены на этом движении, его маленький фаллос чувствовал теплоту ее кожи, и ее теплая плоть наслаждалась.

«Дай мне язык», — сказала она и склонилась к нему. Не переставая ласкать его фаллос, она взяла его язык в свой рот. Каждый раз, когда фаллос касался ее клитора, она трогала языком самый кончик его языка и Луис чувствовал, как теплота проходила по всему его телу от языка до фаллоса и обратно. Слегка хриплым голосом она сказала: «Еще, еще дай язык». Он послушался. «Еще, еще, еще», — повторяла она настойчиво, и когда он стал делать то, что она хотела, он почувствовал такое возбуждение во всем теле, как будто его фаллос сам потянулся к ней, чтобы войти в нее. Ее рот был приоткрыт, тонкие пальца обвились вокруг фаллоса, ноги были раздвинуты ожидающе.

Он почувствовал толчок, кровь побежала по телу вниз. Он напрягся. Женщина ждала. Она не приняла его в себя сразу же. Она хотела, чтобы он еще касался ее языка, чтобы он задыхался, как животное в жаркий день, чтобы он открылся весь, чтобы он весь потянулся к ней. Он смотрел на красные губы ее входа, открытого и ждущего, и неожиданное грубое желание сотрясло его, и его орган окреп окончательно, он бросился на нее — язык внутри ее рта, фаллос, проникший в нее. Но снова он не смог удовлетворить себя. Они оставались так долгое время. Наконец встали и пошли, неся одежду в руках. Фаллос его был вытянут и упруг, и она им любовалась. Время от времени они бросались на песок, и он брал ее, мял и оставлял, влажную и горячую. И они снова шли, и когда она была перед ним, он обхватил ее руками сзади и опрокинул на землю, так что они соединились, как животные, опираясь на руки и колени. Он был внутри нее, качался, толкал и вибрировал, и целовал ее, и держал ее груди в своих руках. «Хочешь ли ты этого, хочешь?» — спрашивал он. «Да, только сделай так, чтобы это длилось, не кончай. Мне нравится так, как сейчас: снова, и снова, и опять сначала». Она была влажной и вся дрожала. Она вставала и шла в ожидании, когда он бросит ее на песок и снова возьмет, возбудив и затем оставив до того, как она кончит. Каждый раз она заново ощущала его руки вокруг ее тела, теплый песок на коже, его ласкающий рот и ласкающий ветер. Когда они шли, она касалась его фаллоса и задерживала его в своей руке. Однажды она остановила Луиса, встала перед ним на колени и взяла его фаллос в рот. Он стоял над ней, словно башня, и его живот был слегка выгнут. Другой раз она прижала фаллос к ложбинке между грудей, словно устроив для него там ложе, и держала его в руке, давая ему скользить в этих мягких объятиях.

У них кружилась голова, они дрожали от ласк и были словно пьяные. Наконец они увидели дом и остановились. Он стал умолять ее уйти в кусты, потому что хотел закончить, и не мог больше вынести ожидания. Она была очень возбуждена и все-таки не торопилась, следуя за его желанием. И в этот раз, когда он был внутри нее, он вдруг весь задрожал и кончил неистово и грубо. Они плакали потом. Лежа на спине, они курили и отдыхали, и заря всходила над ними, освещая их лица. Стало прохладно, и они накрылись одеждами. И женщина, не глядя на Луиса, стала рассказывать.

Она жила в Париже, когда там повесили русского анархиста за то, что он убил дипломата. В то время она жила на Монпарнасе, часто ходила в кафе и вместе со своими друзьями страстно следила за ходом суда, потому что этот русский был фанатиком, он отвечал на вопросы, как герой Достоевского, и встретил суд с мужеством верующего. В то время за серьезные преступления людей приговаривали к смертной казни. Казнь происходила обычно на заре, на маленьком пустынном дворе возле тюрьмы де-Сант, где еще со времен революции стояла гильотина. Подойти близко не разрешалось, вокруг места казни ставили полицейский заслон. Да и приходили на зрелище казни немногие. Но в этот раз, когда вешали русского, страсти были очень накалены, и все студенты и художники с Монпарнаса, все молодые революционеры решили быть на месте повешения. Они ждали всю ночь, пили вино и пьянели. Она ждала и пила вместе с ними и была в волнении и страхе. Первый раз в жизни ей предстояло увидеть, как кто-то умирает. Впервые она увидит, как вешают человека. Впервые она увидит сцену, которая повторялась так много раз во времена революции.

Ближе к рассвету толпа двинулась на площадь. Все пододвинулись к самой веревке, натянутой полицейскими. Толпа образовала круг. Людской волной ее вынесло совсем близко к месту казни и она оказалась в десяти метрах от эшафота. Она стояла там, прижатая к веревке, полная удивления и ужаса. Затем толпа оттеснила ее. Все же, приподнявшись на цыпочки, она видела открытую площадку. Толпа сжимала ее со всех сторон. Ввели преступника, его глаза были завязаны. Палач стоял рядом, ожидая. Два полицейских держали человека и медленно вели его по ступенькам на эшафот. В этот момент она почувствовала, что кто-то прижимается к ней гораздо теснее, чем это могло быть в такой толпе. Она была так взволнована, так дрожала, что это тесное прикосновение не мешало ей. Ее лихорадило. Да и в любом случае она не могла пошевелиться. Она была пригвождена к своему месту возбужденной толпой. На ней была белая блузка и юбка, у которой по моде того времени шла сверху донизу застежка — короткая юбка и блузка, сквозь которую просвечивало розовое белье и угадывалась форма ее грудей.

Две руки обняли ее за талию, и она отчетливо ощутила тело мужчины, ощутила его желание, его твердое прикосновение к своим ягодицам. Она задержала дыхание. Ее взгляд был прикован к человеку, которого должны были повесить, это было больно, и в этот миг руки того, кто стоял сзади, добрались до ее грудей и сжали их.

У нее закружилась голова от противоречивых чувств. Она не шевельнулась и не повернула головы. Рука нащупала застежку на юбке и нашла пуговицы. С каждой расстегнутой пуговицей она испытывала одновременно и страх и облегчение. Каждый раз рука, прежде чем перейти к очередной пуговице, замирала, словно боясь, что ее оттолкнут. Она не пошевелилась. С неожиданной быстротой и живостью руки сзади ее передвинули юбку так, что сзади все стало открыто. И теперь в этой возбужденной толпе единственным, что она чувствовала, был мужской фаллос, медленно проникающий в раскрытую юбку. Глаза ее неотрывно следили за человеком, который поднимался на эшафот, и с каждым ударом сердца фаллос продвигался все ближе к ее плоти. Каким теплым и твердым, каким крепким он был!..

Приговоренный уже стоял на эшафоте и петля была накинута на его шею. Смотреть на него было так больно, что прикосновение плоти было облегчением, было чем-то человечным, теплым, успокаивающим. Ей представилось, как было бы хорошо держать сейчас этот фаллос, дрожащий между ее ягодицами, держать и удерживать эту жизнь в то мгновенье, когда рядом проходит смерть.

Не промолвив ни слова, русский наклонил голову. Его тело дрожало. Фаллос проникал все глубже, продвигаясь между мягкими ягодицами в ее плоть. Она дрожала от страха так, как дрожат от желания. И когда приговоренный взлетел в пространство навстречу смерти, фаллос сделал последний мощный толчок внутри ее тела, выплеснув в нее струю горячей жизни. Толпа бросила человека прямо на нее. Она почти не могла дышать, и когда ее страх превратился в удовольствие — удовольствие от того, что она чувствовала жизнь, — именно в этот миг она потеряла сознание.

Луис задремал. Когда он проснулся, полный чувственных снов и весь дрожащий в чьих-то воображаемых объятиях, он увидел, что женщина ушла.

Ее следы еще были видны на песке, но там, где начинались коттеджи, они исчезли, и он потерял надежду найти ее.

Лина

Лина лгунья и притворщица. Ее облик полон чувственности, горящей в вызывающем взгляде, на живых губах. Но, вместо того, чтобы уступить своему эротизму, она стыдится и прячет его, и потому не любит видеть себя в зеркале. Желание, загнанное глубоко внутрь, проявляется в ядовитой зависти и ревности. Любое проявление чувственности вызывает у нее ненависть, она ревнует ко всему, что связано с любовью, она ревнует, когда видит целующиеся пары на улицах Парижа, в кафе или в парке… Она смотрит на них странным и недобрым взглядом. Ей хотелось бы, чтобы никто никого не любил лишь потому, что она не может любить.

Лина купила себе черную кружевную ночную рубашку, похожую на мою. Она пришла ко мне домой, захотев провести со мной несколько ночей. Она сказала, что купила рубашку для любовника, но я заметила, что этикетка осталась неоторванной. Лина была обворожительна, ее грудь виднелась в вырезе белой кофточки, ее дикий рот был полуоткрыт, а в ее небрежных и неистовых жестах чудилась тигрица, вошедшая в комнату.

Она начала с того, что объявила, будто ненавидит моих любовников Мишеля и Ганса.

— Почему? — спросила я.

— Почему? — Она не могла ничего объяснить. Мне стало грустно. Я поняла, что теперь мне придется встречаться с ними тайно. Как же мне развлечь Лину, пока она остается со мной? Чего она хотела?

«Просто быть с тобой» — говорила она. И все время мы проводили только вдвоем. Сидели в кафе, ходили по магазинам, бродили по улицам. Мне нравилось видеть ее в вечернем платье, смотреть на ее варварские драгоценности, на ее живое лицо. Нет, она не годилась для благородного Парижа, для его вечерних кафе. Она родилась для африканских джунглей, для оргий и диких танцев.

Однако Лина не была свободным существом, легко ныряющим в волны наслаждений. И если ее губы, тело, голос были созданы для страсти, сама же чувственность оставалась парализованной.

Но каким вызывающе свободным оставалось ее тело! Она постоянно выглядела так, словно только что покинула постель после любовной ночи, или, напротив, как будто сейчас отправляется заниматься любовью: под глазами стояли круги, и вся она дышала таким беспокойством, словно дымилась жизненной силой и нетерпением.

Лина делала все, чтобы соблазнить меня. Лежа в кровати, она приподымала ногу так, чтобы я могла видеть ее вход.

Иногда, притворившись, что не замечает меня, она роняла на пол сорочку, стояла некоторое время обнаженной и только потом начинала одеваться.

В те дни, когда у меня оставался Ганс, она неизменно устраивала сцены. Ей приходилось спать в другой комнате, и на следующее утро она просыпалась совершенно больной от ревности. Она заставляла меня целовать ее в губы снова и снова, пока мы не возбуждались, но потом она внезапно останавливалась. Она любила эти поцелуи без удовлетворения.

По вечерам мы отправлялись развлекаться. Мне понравилась женщина, певшая в маленьком кафе. Из-за этого Лина напилась и пришла в ярость.

— Если бы я была мужчиной, я бы убила тебя, — сказала она.

Я рассердилась. Она заплакала и умоляюще сказала:

— Не оставляй меня. Если ты меня оставишь, я погибну.

И все это при том, что она не хотела лесбиянства, находила его отвратительным и не позволяла мне ничего кроме поцелуев.

Меня изнуряли ее сцены ревности. Ганс, увидев ее, сказал: «Беда Лины в том, что она — мужчина».

Я решила попытаться понять, а затем, может, сломать ее, сопротивляющуюся своей натуре. Я не очень-то умела соблазнять тех, кто сопротивляется. Мне хотелось, чтобы соблазн становился желанным, чтобы его жаждали.

Ночами в спальне, когда Ганс был со мной, мы старались избежать малейшего шума, боясь, что Лина услышит нас. Я не хотела огорчать ее, но я терпеть не могла ее ревности, ее отчаяния и злости.

— Чего ты хочешь, Лина, чего ты хочешь?

— Я хочу, чтобы у тебя не было любовников, я не могу вынести этого — видеть тебя с мужчинами.

— Почему ты не любишь мужчин?

— Потому что у них есть то, чего нет у меня. Я бы хотела иметь фаллос, чтобы заниматься с тобой любовью.

— Две женщины могут любить друг друга и без фаллоса, по-иному.

Как-то раз я сказала: «Пойдем со мной к Мишелю. Я хочу, чтобы ты взглянула на его логово».

Мишель жег какую-то траву и курил эти благовония, запах которых был мне незнаком. Лина разволновалась, когда увидела его жилье. Эротическая обстановка раздразнила ее. Она села на тахту, покрытую шкурой. Она походила на красивое животное, которое стоило приручить. Я заметила, что Мишель хотел овладеть ею. Трава усыпляла нас. Лина хотела открыть окно, но Мишель подошел, сел между нами и начал разговаривать с Линой. Его голос был мягким и обволакивающим. Он стал рассказывать о своих путешествиях. Я видела, что Лина слушает. Она перестала вздрагивать и курить, легла и задремала под звук его голоса. Ее глаза были полузакрыты. Затем она уснула.

Мишель улыбнулся и сказал: «Это японская трава, которая усыпляет. Она безвредная». Я рассмеялась.

Лина была только в полудреме. Она лежала скрестив колени. Мишель лег на нее и попытался раздвинуть колени, но они были тесно сжаты. Тогда он втиснул между ее коленями свою ногу и раздвинул их. Я была возбуждена, видя Лину такой жаждущей и открытой. Я стала ласкать и раздевать ее. Она чувствовала, что я делаю с ней, и это ей нравилось. Она держала свои губы у моих, глаза ее были закрыты, и мы с Мишелем раздели ее. Мишель окунул лицо в ее полные груди. Он укусил соски. Она позволила ему целовать ее между ног и ввести в нее свой фаллос, а мне целовать ее груди и ласкать их. У нее были чудесные, круглые твердые соски. Мишель раздвигал ее ноги и проникал в ее мягкую плоть, и она начала стонать. Она не желала ничего другого, только его фаллос, и Мишель взял ее. Когда она успокоилась, он захотел быть со мной. Лина встала, открыла глаза и некоторое время наблюдала за нами удивленно. Затем обхватила фаллос Мишеля, не позволяя ему снова войти в меня. Затем она бросилась ко мне, неистово целуя меня и лаская. Мишель взял ее снова, уже сзади.

Когда мы, я и Лина, обнявшись, вышли на улицу, у нее был такой вид, будто с нами ничего не происходило.

На другой день она уехала из Парижа.

Две сестры

Это были две сестры, одна — невысокая, крепко сложенная, темноволосая и подвижная, другая — грациозная, нежная и ласковая. В Дороти чувствовалась сила. А Эдна обладала удивительным голосом, который всех покорял. Эдна мечтала стать актрисой.

Они родились в богатой семье из Мэрилэнда. В подвале дома их отец однажды сжег книги Лоуренса — настолько в этой семье восстали против всего, что было связано с чувственностью. Тем не менее, отец порой брал дочерей к себе на колени и, запуская руку под платьица, ласкал своих девочек. При этом его глаза становились влажными и блестели.

У них было два брата, Джейк и Дэвид. Пока мальчики не повзрослели и еще не испытывали эрекции, они играли в любовь со своими сестрами — Дэвид с Дороти, а Джейк с Эдной. Хрупкому Дэвиду нравилась его более крепкая сестра, а довольно развитый физически Джейк предпочитал нежную, как растение, Эдну. Братья устраивали свои юные мягкие фаллосы у девочек между ног, но этим все и ограничивалось. Проделывались подобные игры на ковре гостиной и, конечно, хранились в глубокой тайне. И у всех четверых было чувство, что они совершают величайшее из сексуальных преступлений.

Игры неожиданно прекратились. Благодаря познаниям своих друзей мальчики открыли мир чувственности, а сестры повзрослели и стали стыдливы.

В семье побеждало пуританство. Отец не хотел допускать никакого влияния внешнего мира. Он сердился и ворчал, когда в дом приходили молодые люди, он брюзжал на вечеринках и танцах. С фанатизмом инквизитора сжигал книги, которые читали его дети. Он перестал ласкать девочек. Но он не знал, что его дочери прорезали свои трусики там, где сходятся ноги, чтобы на свиданиях их могли там целовать, что они сидели с мальчиками в машинах, целуя и обсасывая их фаллосы, и что заднее сиденье их семейного автомобиля покрывалось пятнами спермы. Отец продолжал ворчать, если молодые люди приходили слишком часто. И делал все, чтобы помешать своим дочерям выйти замуж.

Дороти изучала скульптуру. Эдна мечтала о сцене. Но тут она влюбилась в человека, который был значительно старше нее. Он стал первым мужчиной, которого она по-настоящему узнала. Все предыдущие были для Эдны просто мальчиками, они возбуждали в ней материнское чувство и желание приласкать, защитить их.

А Гарри было сорок лет. Работал он в фирме, устраивавшей путешествия для богачей. Его работа заключалась в том, чтобы развлекать туристов, делать все, чтобы им было весело, чтобы они знакомились и вступали в непринужденные отношения друг с другом, чтобы их комфорт был полным, а их приключения были великолепными. Он помогал мужьям избегать женской мести, а женам — в нужный момент избавляться от мужей. И его рассказы об этих поездках вместе с надутыми богачами всегда волновали Эдну.

Они поженились и вдвоем совершили кругосветное путешествие. Во время путешествия Эдне стало понятно, что во многих сексуальных приключениях своих подопечных ее муж участвовал сам. Она вернулась домой с ощущением отчужденности от него. Ее чувственность он так и не разбудил, и она не могла понять, почему. Иногда Эдна видела причину этого в том, что он как бы принадлежал сразу многим женщинам. В первую же ночь ей показалось, будто он обладал не ею, а просто женщиной, подобной сотням другим. Он не выказывал никаких чувств. Раздев ее, он сказал: «О, какие полные бедра! Ты казалась такой тоненькой. Я и не представлял, что у тебя такие полные бедра!» Она почувствовала себя униженной и нежеланной. Это ее парализовало, лишило и уверенности, и желания. В какой-то степени из-за чувства мести она стала смотреть на него так же холодно, как он разглядывал ее, и тогда увидела сорокалетнего человека с редеющими волосами, склонного к полноте и мечтающего о пенсии и спокойной солидной жизни. Он больше не был для нее человеком, объездившим весь мир.

И тогда появился тридцатилетний Роберт — темноволосый, с горящими карими глазами, похожий на зверя, голодного и нежного. Очарованный голосом Эдны, его завораживающей мягкостью, он был полностью покорен. Роберт только что получил стипендию для занятий театром, он любил сцену так же, как и Эдна. И Роберт вернул Эдне веру в себя и в свою привлекательность. Сам он поначалу даже не был уверен, что у них любовь, он относился к Эдне как к старшей сестре.

Однажды за кулисами, когда все ушли, а они остались, чтобы репетировать, слушать один другого и обсуждать свою работу, их актерский поцелуй затянулся. Роберт отнес ее на диван, который служил реквизитом для пьесы и стоял на сцене, и сделал это неуклюже, торопливо, но в таком смятении, что в Эдне проснулось чувство, которое она никогда не испытывала с мужем. Радость и восхищение Роберта, возгласы восторга и похвал возбудили ее, и она, как цветок, раскрылась в его объятиях. Они упали на пол. Пыль лезла в горло, но они продолжали целоваться и ласкать друг друга, и Роберт дважды овладел ею.

Все время они были вместе. Гарри она говорила, что изучает драму. Это был период опьянения и слепоты, когда живут только руки, губы и тело. Гарри отправился в круиз один. Теперь целых шесть месяцев Эдна была свободна. Тайно от всех она поселилась вместе с Робертом в Нью-Йорке. Какой-то магнетизм исходил от его рук, и каждое его прикосновение, даже просто его ладонь, лежащая на ее ладони, пронизывала теплом все тело Эдны. А он сходил с ума от звука ее голоса. В любой миг он готов был позвонить ей, чтобы только услышать этот голос, который стал для него песней, зовом, заставляющим забывать самого себя и свою жизнь. И все женщины, кроме обладательницы этого голоса, для него не существовали. Роберт принял Эдну и свою любовь к ней с ощущением полного обладания и уверенности. Укрыться в ней, уснуть с Эдной, взять ее и наслаждаться ею — он чувствовал то же, что и она. Ни капли напряженности, двусмысленности или неприятия. И в их соитии никогда не возникло ничего грубого и жестокого, как это бывает в той животной схватке, когда один пытается изнасиловать другого, подчинить себе и причинить боль жестокостью или грубым желанием. У них это выглядело так, словно они истаивали вместе, исчезали в мягком темном потоке теплоты.

Гарри вернулся. Тогда же Дороти возвратилась с Запада, где она работала, занимаясь скульптурой. Да и сама она стала как совершенная статуэтка из отполированного дерева. Черты лица ее были четкими и выразительными, голос — глубокий, ноги — сильные, как ее характер — твердый и сильный, под стать скульптурам, которые она лепила.

Дороти поняла, что что-то с Эдной произошло, но о ее охлаждении к мужу она не подозревала. Роберта она возненавидела. Она решила, что он просто любовник на час и он лишь отдалил Эдну от мужа для своего собственного удовольствия. Она не верила в его любовь к сестре, ссорилась с Робертом, разговаривала с ним резко, одергивала его. Сама она была словно непорочная девственница, хотя и не пуританка и не привередница. Она была откровенна, как мужчина, употребляла крепкие слова, рассказывала смелые истории и смеялась над сексом и вовсе не была при этом непорочна.

Дороти ликовала, когда Роберт давал ей отпор: она любила будить в нем демонов, любила, когда он наскакивал на нее. Ей было противно, что вполне уверенные в себе мужчины в ее присутствии обычно сникали и стушевывались. А пытались сблизиться с ней наиболее робкие, словно они искали ее защиты. И видя, как они будто ползли к ее стройному, как дерево, телу, ей хотелось сломать, уничтожить их. Ей казалось, что позволить фаллосу войти в нее — то же, что позволить вползти в нее насекомому. Вот почему она стремилась выкинуть Роберта из жизни своей сестры, старалась унизить его и изничтожить.

Эдна продолжала скрывать перемену, происшедшую в ее чувствах к Гарри. А Роберт не предлагал ей уйти к нему, он не думал ни о чем и жил полон романтики и мечтаний. Дороти осуждала его за это. Эдна вставала на его защиту. Она помнила, как страстно он обладал ею в первый раз, помнила тот узкий диванчик, на котором они лежали и с которого потом скатились на пыльный коврик, она думала о его руках, ласкавших ее.

— Ты не понимаешь. Ты никогда не была так влюблена, — говорила Эдна сестре. И Дороти замолкала.

Сестры спали в соседних комнатах, между которыми располагалась большая ванная. Гарри снова уехал на шесть месяцев, и Роберт по ночам приходил к Эдне. Однажды утром, выглянув из окна, Дороти увидела, что Эдна вышла из дому. Не зная, что Роберт все еще спал в комнате Эдны, она пошла в ванную. Дверь к Эдне была открыта, и Дороти, уверенная, что она одна, не потрудилась закрыть ее. На двери висело зеркало. Дороти вошла в ванную, сняла кимоно, высоко заколола волосы, привела в порядок лицо. Ее тело было великолепно. Каждое ее движение только ясней обозначало чудные линии ее груди и ягодиц. Когда она расчесывала волосы, они светились. Груди танцевали, когда она двигалась. Подкрашивая ресницы, она встала на цыпочки. А Роберт, проснувшись и лежа в своей кровати, видел в зеркале весь этот великолепный спектакль. Неожиданно тело его пронизал огонь. Все еще глядя на отражение Дороти в зеркале, он откинул простыни. И когда она наклонилась, чтобы взять расческу, Роберт не выдержал. Он вошел в ванную и встал перед ней. Она не произнесла ни звука. Его фаллос был направлен на нее, его карие глаза обжигали. Когда он сделал еще шаг ближе к ней, она внезапно задрожала. Ее вдруг потянуло к нему, и они кинулись друг другу в объятия. Он поволок, понес ее в постель. Это было словно продолжением их словесной борьбы, она сопротивлялась ему, но от каждого ее движения только возрастала сила его коленей, его рук и рта. Роберт одичал от желания причинить ей боль, навязать свою волю, ее сопротивление подогревало его мускулы и разжигало гнев. И когда он овладел ею, разрушая ее девственную преграду, он кусал ее тело, усугубляя боль, а она, не замечая этого, лишь ощущала, как сильно его тело возбуждало ее. Она горела от его прикосновений. Она чувствовала, что все ее чрево воспалено. Но когда все кончилось, она захотела его снова, и она сама взяла его фаллос в руки, чтобы вложить его в себя, и страстное ощущение, как он двигался у нее внутри, было сильнее боли. Роберт узнал более сильное вожделение, узнал опьяняющий запах, запах тела Дороти, ее волос, узнал силу ее объятий. В этот час Эдна была забыта.

Дороти вдруг почувствовала себя прирученной. Когда она вспоминала Роберта, склоненного над ее телом, когда вспоминала, как он касался фаллосом ее грудей и губ, у нее возникало головокружение, будто на краю пропасти перед падением, грозившем гибелью. Дороти не представляла, как она встретится с Эдной. Она ревновала и думала, что Роберт попытается удержать их обеих. Но Роберт, который с Эдной чувствовал себя ребенком, лежа рядом с ней и положив ей голову на грудь, сам признался Эдне во всем, как матери, вовсе не думая о причиняемой ей боли. Он понял, что не может остаться с ней. Он решил уехать и стал умолять Дороти отправиться вместе с ним. Дороти сказала, что приедет позже, и Роберт уехал в Лондон. Эдна последовала за ним. А Дороти направилась в Париж, стараясь, из сочувствия Эдне, избежать встречи с Робертом. В Париже у нее начался роман с юным американцем Дональдом, напоминавшем ей Роберта. Из Лондона пришло ей письмо, в котором Роберт писал, что не может оставаться с Эдной, что он вынужден все время притворяться. Узнав, что Эдна родилась в тот же день, что его мать, он почувствовал себя с ней еще более скованным, но не говорил ей всей правды. Вскоре он приехал к Дороти в Париж. Дональда она не бросила. Но потом они оба, Роберт и Дороти, решили отправиться путешествовать.

Наступила неделя, которая способна была свести их с ума. Ласки Роберта доводили Дороти до того, что она беспрерывно умоляла: «возьми меня, возьми меня». Он делал вид, что не хочет ее, — только для того, чтобы наблюдать, как она корчится в мучительных пыжах на грани оргазма, жаждая прикосновения его фаллоса.

Затем она тоже научилась мучить Роберта, уклоняясь от его ласк перед самым его оргазмом. Она притворялась спящей. И он лежал, раздираемый желанием быть с ней и боясь разбудить ее. Он прижимался к ней, помещал свой фаллос между ее ягодицами, терся о них, пытаясь при одних лишь прикосновениях излиться в оргазме, но это не удавалось, и тогда она, делая вид, что проснулась, вновь начинала его ласкать и обцеловывать его. Эта игра повторялась так часто, что стала пыткой. Его лицо опухло от поцелуев, а на ее теле оставались следы его зубов. Даже на улице они не могли прикоснуться друг к другу без того, чтобы тотчас не загореться желанием.

Они решили пожениться, и Роберт написал об этом Эдне. В день свадьбы Эдна приехала в Париж. Зачем? Она как будто хотела увидеть собственными глазами и впитать в себя последнюю каплю горечи. Эти несколько дней разом состарили ее. Всего месяц назад она светилась и очаровывала, ее голос звучал, как песня, как музыка, походка ее была легка, улыбка приветлива. Сейчас на нее легла маска. Меловая маска. И под этой маской не было жизни. Ее волосы утратили блеск, и взгляд ее был взглядом человека, уходящего из жизни. При виде сестры Дороти стало дурно. Она плакала стоя перед Эдной. Та молчала. Она только смотрела.

Страшная это была свадьба! Среди всего в зал, словно помешанный, ворвался Дональд и стал кричать, обвиняя Дороти в измене и угрожая покончить с собой. В конце концов, Дороти потеряла сознание, Эдна стояла перед ней с цветами в руках, как призрак смерти.

Молодые супруги решили снова побывать в тех местах, где были так счастливы лишь несколько недель назад. Но теперь, когда Роберт захотел овладеть Дороти, оказалось, что она не отвечает ему, не откликается на его ласки. С ее телом что-то случилось. Жизнь словно оставила его. Он решил, что это результат переживаний, вызванных встречей с Эдной. Тем, что произошло на свадьбе, той сценой, которую там устроил Дональд. Роберт был нежен. Он ждал. Ночью Дороти плакала. И это продолжалось на вторую ночь и на следующую тоже. Роберт пытался ласкать ее, но тело Дороти не дрожало под его пальцами. И даже ее рот не отвечал его губам. Она словно умерла. Немного погодя она стала скрывать свое состояние от него. Она притворялась довольной. Но когда Роберт не смотрел на нее, она выглядела точь-в-точь, как Эдна в день свадьбы своей сестры. Роберт обманывался до тех пор, пока однажды они, не найдя мест в хороших гостиницах, не сняли какой-то дешевый номер. Они легли в постель: И как только потушили свет, услышали из-за стены скрип кровати, тот ритмичный скрип, который возникает, когда два лежащих тяжелых тела входят друг в друга. Затем женщина за стеной начала стонать. Тогда Дороти села на постели и разрыдалась над тем, что ушло безвозвратно. Ей казалось, что все происшедшее явилось наказанием за то, что она отобрала Роберта у сестры. Она подумала, что, может быть, с другими мужчинами вернет утраченное, что, может быть, тогда она освободится от своего состояния и Роберт снова станет желанным.

Когда они возвратились в Нью-Йорк, Дороти начала искать приключений. В сознании ее все время слышались стоны и крики той пары в дешевой гостинице. Она знала, что не успокоится, пока снова не почувствует страсти. Эдна не могла так поступить с ней, не могла вытравить жизнь из нее. Такое наказание было бы слишком несправедливым, ведь не она одна была повинна в случившемся. Она попыталась снова встретиться с Дональдом, но тот стал неузнаваем: он выглядел жестче и тверже, еще недавно чувственный импульсивный молодой человек, он был теперь спокойным зрелым мужчиной и интересовался только собственными чувствами.

— Ты, конечно, знаешь, — сказал он ей, — кто всему виной. Я бы не был так расстроен, если бы ты вдруг поняла, что не любишь меня, оставила бы меня и ушла к Роберту. Я знал, что ты его любила, только не знал, что так сильно. Но я не мог простить тебе того, что тогда в Париже ты была с нами обоими одновременно. Наверно, случалось, что я обладал тобой спустя каких-то несколько минут после того, как ты бывала в его объятиях. Ты просила меня быть грубым. Я не знал, что ты хотела этого, стараясь преодолеть свое влечение к Роберту, желая, чтобы твое тело забыло его. Я думал, что ты просто умираешь от вожделения. И я откликался. Ты знаешь, как я брал тебя. Я мял твои кости, привязывал тебя, скручивал. Однажды я даже поранил тебя. А после этого ты брала такси и ехала к нему! И ты говорила мне, что после любви ты не моешься, чтобы сохранить запах, который пропитывает одежду и остается с тобой весь день. Ты говорила, что любишь этот запах. Я чуть с ума не сошел, когда все узнал! Я хотел убить тебя.

— Я достаточно наказана, — резко сказала Дороти.

Дональд посмотрел на нее:

— Что случилось?

— С тех пор как мы поженились, я ничего не чувствую.

Дональд поднял брови. На его лице появилась ирония.

— Зачем ты мне это говоришь? Ты хочешь, чтобы я снова поранил тебя до крови? Чтобы ты могла вернуться к Роберту с влагой там, между ногами, и насладиться им, наконец? Видит Бог, я все еще люблю тебя. Но моя жизнь изменилась. Я больше не ищу любви.

— Как ты живешь? — спросила она.

— У меня есть свои маленькие радости. Я приглашаю избранных друзей. Я предлагаю им напитки, они сидят вмоей комнате, вот здесь, где ты сейчас сидишь. Затем я иду в кухню, готовлю новую порцию напитков и даю им немного побыть одним. Они уже знают мои желания, мои склонности. Когда я возвращаюсь… что ж, она может сидеть вот в этом кресле, ее юбка задрана, он стоит перед ней на коленях, целуя ее или глядя на нее. А, может быть, он сидит на стуле, и она… Мне нравится в этом неожиданность ситуации, неизвестность и возможность наблюдать ее. Они не видят меня. Ведь примерно так все было между тобой и Робертом, как если бы я мог видеть вас тогда. Возможно, это своего рода воспоминание… Теперь, если хочешь, можешь немного подождать. Должен прийти мой друг. Он необыкновенно привлекателен.

Дороти решила уйти. Но вдруг она приостановилась. Дверь ванной была открыта. На двери висело зеркало. Она повернулась к Дональду и сказала:

— Послушай, я остаюсь, но у меня тоже есть маленькая причуда. Она никак не помешает твоему удовольствию.

— Что же это?

— Когда ты нас захочешь покинуть, я бы хотела, чтобы ты пошел не в кухню, а зашел в ванную и смотрел в это зеркало.

Дональд согласился. Приехал его друг, Джон. Он был удивительно красив, но на лице его был странный отпечаток усталости, какое-то равнодушие было в его взгляде, губы казались безвольными, в нем было что-то на грани извращенности и порочности, и это привлекло Дороти.

— Мне нравятся женщины, в которых чувствуется порода, — сразу же сказал он, взглядом благодаря Дональда за то, что он пригласил для него такую женщину.

Дороти была в мехах с головы до ног — шляпа, муфта, перчатки, мехом была отделана даже ее обувь. Комната полнилась запахом ее духов. Джон стоял возле нее, улыбаясь. Его жесты приобрели торжественность. Неожиданно он слегка наклонился, словно театральный режиссер, беседующий с актрисой, и сказал:

— Я хочу попросить вас кое о чем. Вы прекрасны. Я ненавижу одежды за то, что они скрывают тело женщины. Но я и не очень люблю раздевать. Не согласитесь ли вы сделать для меня что-то совершенно необыкновенное? Пожалуйста, разденьтесь в другой комнате, оставьте только меха и вернитесь сюда. Хорошо? Я скажу, почему я прошу вас об этом: только породистые, хорошо воспитанные, благородные женщины выглядят красиво в мехах. А вы именно такова.

Дороти вышла в ванную, разделась, не сняв меховые одежды, чулки и отделанные мехом туфли, и вернулась в комнату. Глаза Джона сияли от удовольствия. Он сидел и смотрел на нее. Она почувствовала, что его волнение было такое сильное и заразительное, что, ее соски отвердели. Ей захотелось раздвинуть меха, показать свою грудь и увидеть восхищение Джона. Обычно теплота и возбуждение в сосках у нее появлялись одновременно с теплотой и возбуждением в ее лоне. Но сегодня она чувствовала только свою грудь, только желание показать ее, приподнять и предложить ее своими руками. Джон склонился перед ее грудью и коснулся ее губами.

Дональд вышел в ванную. В зеркале он видел Дороти стоящей возле Джона, который держал ее груди в своих ладонях. Распахнутый мех обнажал ее тело — сверкающее, ослепительное, словно украшенное драгоценностями тело животного. Дональд был возбужден. Джон не трогал тела Дороти, он целовал и ласкал только грудь, отрываясь от нее иногда, чтобы прикоснуться губами к меху, словно он покрывал своими поцелуями красивое животное. Ее лоно источало запах ракушек и моря, как будто она была Афродитой, рождающейся из пены морской, и поцелуи Джона становились все более безумными и страстными. Видя Дороти в зеркале, видя волосы ее лона, так похожие на волоски меха, Дональд вдруг почувствовал, что если Джон коснется ее там, в этой ложбинке, то он его ударит. Дональд вышел из ванной, и с фаллосом открытым и напряженным он подошел к Дороти. Это было так похоже на ее первую любовную сцену с Робертом, что она застонала, отпрянула от Джона и кинулась к Дональду, повторяя «возьми меня, возьми меня!»

Закрыв глаза, она представляла, что это Роберт бросается на нее, как тигр, разрывая шкуру, касаясь множеством рук и ртов и языков, обнимая все ее тело, раздвигая ноги, целуя, кусая, облизывая ее. Она довела обоих мужчин до бешенства. Не было слышно ничего, кроме дыхания, кратких сосущих звуков — звуков фаллоса, плавающего в ее влаге. Оставив их обоих в каком-то оцепенении, она оделась и ушла так быстро, что они едва осознали это. Дональд выругался:

— Она не могла ждать, — сказал он. — Ей нужно было сразу уйти к нему, как она это делала раньше. Вся еще влажная и возбужденная любовью с другими мужчинами.

Так оно и было, — Дороти не стала мыться. Когда через несколько секунд она появилась пред Робертом, все ее тело было пропитано разными запахами, оставалось открытым и еще дрожащим. Ее глаза, жесты, ее томная поза, в которой она разлеглась на диване, — все призывало его. Роберт помнил это ее состояние и мгновенно откликнулся. Он был так счастлив, что она снова стала такой, как прежде, снова влажная, снова отзывающаяся на его ласки! Он вошел в нее.

Роберт никогда не знал, когда она чувствовала высший экстаз. Фаллос редко ощущает этот спазм, этот краткий трепет женского лона. Но на этот раз Роберт захотел почувствовать этот всплеск в Дороти, этот краткий импульс в ее теле. Он на миг сдержал себя. Она вся содрогнулась. Ему показалось, что это произошло, и Роберт захлебнулся в волне наслаждения.

А Дороти продолжала свой обман, зная, что не достигнет уже оргазма, испытанного только час тому назад, когда, закрыв глаза, она представляла себе, что мужчиной, овладевшим ею, был Роберт.

Сирокко

Сколько бы я не прогуливался по берегу в Дайе, я постоянно видел двух молодых женщин — одну маленькую, похожую на мальчишку, с короткими волосами и круглым, забавным лицом, другую — подобную викингу, с лицом и осанкой королевы.

Они были неразлучны. В Дайе приезжие всегда готовы были поболтать друг с другом, потому что там имелся только магазинчик, и еще все встречались на маленькой почте. Но эти две подруги никогда ни с кем не заговаривали.

Высокая была красавицей: выразительные брови, пышные темные волосы и светло-голубые глаза, обрамленные густыми ресницами. Я смотрел на нее с восхищением. А какая-то их таинственность беспокоила меня. Они были грустны и жили будто в некой гипнотической жизни: медленно плавали, лежали на песке, читали.

Однажды налетел из Африки сирокко. Этот ветер всегда продолжается несколько дней. Он не только сух и горяч, но еще и дует порывами, все беспорядочно подымая в воздух, захватывает, бьет, стучит в двери и беспокоит, раздражает и возбуждает людей. Невозможно ни спать, ни гулять, ни сидеть спокойно, ни читать. Словно мозг твой кружится так же, как ветер. Ветер этот напоен запахами Африки, тяжелыми, чувственными запахами животных. Он вызывает лихорадку и смятение.

Однажды в полдень, по дороге домой, я был захвачен этим ветром. Две подруги шли передо мной, придерживая юбки, а ветер кружил над их головами. Когда я проходил мимо их дома, они увидели, как я борюсь с пылью и слепящей жарой и одна из них сказала: «Войдите и переждите, пока успокоится ветер». Я вошел.

Они жили в башне Муриш, которую купили за гроши. Двери были старые и плохо закрывались, и ветер то и дело распахивал их снова и снова. Я сидел вместе с ними в большой круглой каменной комнате, уставленной крестьянской мебелью. Более юная вышла, чтобы приготовить чай. Я остался с принцессой викингов. Ее лицо раскраснелось от ветра. Она сказала: «Если этот ветер не прекратится, он сведет меня с ума». Ей приходилось все время вставать, чтобы закрыть двери. Казалось, словно какой-то непрошеный гость рвался в дом, каждый раз безуспешно, но все же ухитряясь отворить дверь. Женщине, должно быть, представлялось то же самое, потому что она отражала нападение ветра со все более растущим раздражением и страхом. Наверное, принцесса поняла, что ей трудно совладать с собой и начала говорить. Она заговорила так, словно находилась в исповедальной — в темной католической исповедальне, глаза ее были опущены, будто она старалась не смотреть на священника и говорить правду и вспомнить все.

— Я думала, что успокоюсь здесь. Но с тех пор, как начался этот ветер, все, о чем я мечтала забыть, снова мучает меня.

Я родилась в одном из самых захудалых городков на западе Америки. В юности я дни напролет читала о разных странах и решила, что во что бы то ни стало буду жить за границей. Я влюбилась в своего мужа еще до того, как встретила его, так как услышала, что он жил в Китае. Когда он влюбился в меня, я приняла это как должное, будто так и должно было случиться. Я выходила замуж за Китай. В моих глазах муж не был обыкновенным человеком. Высокий, стройный, тридцати пяти лет, он казался старше своего возраста. Его жизнь в Китае была тяжелой. Он не слишком распространялся о своей работе, я знала, что он брался за разные дела ради заработка. Я была так влюблена в саму идею Китая, что мне казалось, будто мой муж перестал быть белым человеком, а превратился в настоящего жителя Востока. Мне казалось, что даже запах его отличается от запаха других мужчин.

Вскоре мы уехали в Китай. Он привел меня в прелестный дом, полный слуг. То, что служанки были необыкновенно красивы, не удивило меня. Именно такими я их себе и представляла. Они ждали меня, как рабыни, и смотрели на меня с обожанием. Они расчесывали мои волосы, учили меня делать букеты, петь, писать и говорить на их языке.

Мы ложились спать с мужем в разных комнатах, перегородки между которыми были легкие и тонкие, словно мы находились в карточном домике. Кровати были твердые, низкие с тонкими матрацами, так что поначалу я почти не могла спать.

Ложась, мой муж оставался со мной ненадолго, а потом уходил. После этого я слышала доносящиеся из соседней комнаты звуки, будто там боролись. Я слышала скрип матрацев, иногда какие-то сдавленные бормотания. Сначала я не понимала, что это такое. Однажды я бесшумно встала и открыла дверь. И я увидела мужа, лежащего с двумя или тремя служанками. Он ласкал их. В полутьме их тела казались сплетенными в одно. Когда я вошла, он прогнал их. Я заплакала. Он сказал:

— Я так давно живу в Китае. Я привык к ним. Я женился на тебе, потому что я влюбился в тебя. Но я не получаю с тобой того удовольствия, какое дают мне другие женщины. И я не могу сказать тебе, почему.

Я стала просить его сказать мне, в чем дело, я умоляла и уговаривала его. Тогда он сказал: «У них все такое маленькое… а у тебя большой вход…»

— Что же мне делать? — спросила я. — Ты отправишь меня домой? Я не могу здесь оставаться, зная, что в соседней комнате ты занимаешься любовью с другими женщинами.

Он пытался утешить и успокоить меня. Он даже стал ласкать меня, но я отвернулась и, продолжая плакать, не помню как заснула.

На следующую ночь, когда я была уже в постели, он пришел ко мне и, улыбаясь, сказал:

— Если ты и вправду любишь меня и не хочешь меня оставить, позволь мне попробовать кое-что. Быть может, нам станет хорошо друг с другом.

Я была в таком отчаянии и так ревновала, что пообещала сделать все, о чем бы он ни попросил меня. Тогда мой муж разделся, и я увидела, что фаллос его завернут во что-то резиновое, что сделало его огромным. Я испугалась. Но все же позволила ему войти в меня. Хотя вся эта штука и была сделана из резины, поначалу мне было немного больно, но когда я почувствовала, что мужу это очень приятно, я не остановила его. Я только о том и думала, чтобы это удовольствие сохранило мне моего мужа. Он клялся, что так оно и будет, что он больше не захочет спать с китаянками. Но все равно по ночам я не могла уснуть, продолжая прислушиваться. Пару раз я слышала что-то, но у меня не хватило храбрости проверить свои подозрения. Я почти помешалась на мысли, что мой вход становится больше и я могу давать ему все меньше радости. В конце концов беспокойство мое стало таким невыносимым, что я заболела, вид у меня стал ужасным. Я решила бежать и поехала в Шанхай. Остановилась в отеле и дала своим родителям телеграмму с просьбой прислать мне деньги на обратный билет.

В гостинице я познакомилась с американским писателем, высоким грузным человеком, необычайно энергичным, который обращался со мной так, словно я была мужчиной, его приятелем. Мы развлекались вместе. Когда он был чем-то доволен, он, не задумываясь, хлопал меня по спине. Мы пили и открывали прелести Шанхая.

Однажды он напился у меня в комнате, и мы стали бороться словно двое мужчин. Он ничего мне не спускал. Мы оказывались в самых разных положениях, катаясь и ворочая друг друга. Он бросал меня на пол, мои ноги оказывались на его шее, затем он бросил меня на кровать, и голова моя касалась пола. Я думала, что позвоночник мой треснет. Мне нравилась его сила и тяжесть. Я вдыхала запах его тела, когда мы прижимались друг к другу. Наконец мы запыхались. К тому же, я ударилась головой о ножку стула. Все это длилось довольно долго.

Мой муж заставлял меня стыдиться своей силы и своего веса. А того человека, наоборот, и то и другое радовало, и мне с ним было легко. Он сказал: «Вы как тигрица. Это чудесно». Наша шутливая борьба кончилась, и мы оба почувствовали страшную усталость. Мы просто свалились на кровать. Мои брюки порвались, пояс сломался. Рубашка висела. Смеясь, мы выпили еще. Я снова легла, чтобы отдышаться. Тогда он просунул голову мне под рубашку, стал целовать мой живот и принялся снимать с меня брюки. Неожиданный телефонный звонок заставил меня вскочить. Я не представляла, кто бы это мог быть, потому что не знала в Шанхае ни одной живой души. Я сняла трубку и услышала голос мужа. Каким-то образом он узнал, где я. Он говорил и говорил, и постепенно мой друг пришел в себя и стал продолжать свои ласки. Это было приятно — говорить с мужем, слушать его уговоры вернуться и одновременно ощущать, как мой пьяный друг становится со мной все свободнее: он снял с меня брюки, ласкал меня между ног, целовал и трогал мои груди. Удовольствие было таким острым, что я старалась затянуть разговор. Мы все очень подробно обсудили. Муж обещал отослать служанок и предлагал приехать за мной сюда, в гостиницу. Но я вспомнила все, что он сделал, вспомнила все, что происходило в комнате рядом со мной, вспомнила его бессердечность и то, как он обманывал меня. И я поддалась дьявольскому искушению. Я сказала мужу: «Не приезжай, и не пытайся встретиться со мной. Я живу с другим человеком. Вот он лежит сейчас здесь со мной и ласкает меня, пока я с тобой разговариваю». Я слышала, как муж грязно выругался. Я была счастлива. Я повесила трубку и, прижавшись к большому телу моего нового друга, утонула в нем.

Мы отправились в путешествие вместе.

Ветер снова распахнул дверь, и женщина пошла закрыть ее. Но ветер уже утихал, и это был его последний порыв.

Женщина вернулась. Я думал, что она продолжит свой рассказ. Мне любопытно было узнать, что было с новым ее приятелем и почему она одна. Но принцесса викингов молчала.

На следующий день, когда мы встретились на почте, она, похоже, даже не узнала меня.

Обнаженная Маха

Художник Новалис только-только женился на Марии — испанке, в которую он влюбился потому, что она была похожа на его любимейшую картину «Обнаженную Маху» Гойи.

Они поселились в Риме. Мария по-детски радостно захлопала в ладоши, когда увидела их спальню, восхищаясь роскошной венецианской мебелью с чудесной инкрустацией из жемчуга.

В первую ночь, лежа на монументальной кровати, словно сделанной для супруги дожа, Мария подрагивала от удовольствия, потягиваясь на этой постели и не спеша укрыться под тонкими простынями. Розовые пальцы ее полных ножек двигались так, словно они хотели завлечь Новалиса. Но она еще ни разу не предстала перед мужем обнаженной. Во-первых, она была испанка. Во-вторых, католичка. А кроме того, она была чересчур буржуазна. По ее мнению, до начала любовных утех свет необходимо было гасить. Стоя возле кровати, Новалис, сдвинув брови, изнемогал от желания, которое он не решался высказать: он хотел увидеть ее, чтобы восхищаться ею. До сих пор он не вполне узнал ее, проведя с ней лишь несколько ночей в гостинице, в течение которых они слышали какие-то странные голоса за тонкой перегородкой. То, о чем он просил ее, было не капризом любовника, а желанием живописца, художника. Его глаза изголодались по ее красоте. Мария сопротивлялась, краснела, чуть сердилась, словно он оскорблял ее самые сокровенные чувства. «Не будь глупым, Новалис, дорогой. Иди в постель», уговаривала она. Но он настаивал на своем. Она должна преодолеть свои буржуазные сомнения, говорил он. Искусство презирает такую скромность, человеческая красота создана для того, чтобы ее можно было созерцать во всей ее властной прелести, а не прятать и презирать ее.

Стараясь не причинить ей боли, он осторожно приподнял ее руки, скрещенные у нее на груди. Она засмеялась:

— Глупый, мне щекотно. И больно.

Но постепенно его восхищение стало льстить ее женской гордости, и она сдалась, позволив обращаться с собой, как с ребенком, которого уговаривают согласиться на небольшое приятное испытание.

Тело ее, освобожденное от покровов, сияло, подобно перламутру. Мария закрыла глаза, словно хотела уплыть куда-то от стыда перед своей наготой. Вид ее грациозных форм на фоне гладких простыней растравлял взгляд художника.

— Ты очаровательная маленькая Маха с картины Гойи, — сказал он.

В последующие за этим недели она не соглашалась позировать ему и не разрешала приглашать других натурщиц. Она неожиданно появлялась в его студии и болтала с ним все время, пока он работал. Однажды, когда Мария так вдруг вошла к нему, она увидела на постаменте для натурщиц обнаженную женщину, полуприкрытую мехами, которые позволяли видеть изгибы ее тела. Мария устроила сцену. Новалис стал умолять ее позировать, и она уступила. Во время сеанса, разомлев от жары, она уснула, и он проработал три часа непрерывно.

Без всякой стеснительности она восхитилась, увидев себя на холсте — точно так же, как дома радовалась, стоя перед огромным зеркалом в их спальне. Ослепленная красотой собственного тела, она забыла о своей застенчивости. К тому же, Новалис нарисовал не ее лицо, для того, чтобы никто не мог узнать его жену. Но потом Мария опять вспомнила о прежнем, вновь стала отказываться позировать и устраивала мужу сцены всякий раз, когда Новалис приводил натурщицу. Она стала выслеживать его, подслушивать у дверей, постоянно затевала ссоры. У нее началось беспокойство, появились необъяснимые страхи, бессонница. Доктор выписал ей таблетки, приняв которые она погружалась в глубокий сон.

Новалис заметил, что, уснув после этих таблеток, она не слышала, как он вставал, ходил и даже переставлял что-то в комнате. Однажды утром, поднявшись рано, чтобы сразу начать работать, он смотрел на нее спящую. Она спала так глубоко, что ничто, казалось, не могло ее потревожить. Странная мысль пришла ему в голову.

Он убрал простыни, которыми она укрывалась, и медленно стал снимать ее шелковую ночную сорочку. Теперь все ее тело было открыто, и он мог рассматривать его сколько угодно. Ее руки были раскинуты, груди словно предлагали себя. Он был возбужден, он желал ее, но не осмеливался прикоснуться к ней. Вместо этого он принес бумагу и карандаши, сел возле нее и сделал набросок. Пока он работал, у него было чувство, что он ласкал ее, касаясь всех безукоризненных изгибов ее тела. Так продолжалось два часа. Когда он заметил, что действие таблеток ослабевает, он опустил сорочку, прикрыл Марию простыней и вышел из комнаты.

Мария с удивлением наблюдала, с каким упоением работает ее муж. Он закрывался в студии на целый день, рисуя картины с тех карандашных набросков, что делал по утрам. Так он закончил несколько ее портретов, на которых она была всегда спящей, как в тот первый день, когда она позировала ему. Марию удивила эта навязчивая тема. Она думала, что он просто повторяет в разных вариантах первую картину.

Всякий раз он писал к портрету иное лицо. А так как на лице Марии всегда было замкнутое и суровое выражение, никто из видевших его картины даже представить себе не мог, что это чувственное тело принадлежало ей. Когда Мария бодрствовала, Новалис не желал больше своей жены, замкнутое пуританское выражение лица и суровый взгляд останавливали его. И он хотел ее, только когда она спала — беззащитная, чувственная, нежная.

Он рисовал ее беспрерывно. Когда он оставался в студии один на один со своей новой картиной, то ложился на диван перед ней, и огонь пробегал по всему его телу. Глядя на грудь своей Махи, на изгиб ее живота, на поросль между ногами, он ясно ощущал в себе мужское волнение. Он и сам был удивлен столь сильным действием своих картин.

Однажды утром он стоял перед Марией, когда она спала. Он слегка раздвинул ее ноги, чтобы увидеть линию между ними. Смотря на ее вольную позу, на ее раздвинутые ноги, он взял свой фаллос, представив, будто не он, а она проделывает это с ним. Как часто он пытался взять ее ладонь и направить ее, надеясь получить от жены эту ласку, но она всегда противодействовала ему и отдергивала руку. Теперь он сам сжимал свой фаллос…

Мария вскоре поняла, что она потеряла его любовь. Не зная, как вернуть ее, она понимала теперь, что он был влюблен в ее тело только тогда, когда рисовал его. Она уехала в деревню, чтобы провести неделю у знакомых. Но уже через несколько дней она заболела и вернулась домой, чтобы показаться врачу. Когда она вошла в дом, он выглядел необитаемым. Крадучись она подошла к дверям студии. Оттуда не доносилось ни звука. Тогда она решила, что он там занят любовью с какой-то женщиной. Медленно и бесшумно она отворила дверь. Она увидела, что на полу лежит ее портрет, а сверху ее муж, голый, с растрепанными волосами, с поднятым возбужденным фаллосом, прижимаясь к картине, истово целовал и ласкал ее. Он обладал картиной, как он никогда не обладал Марией живой, реальной. Казалось, он сходил с ума. Со всех сторон его обступали ее портреты, всюду была она — обнаженная, чувственная, прекрасная женщина. Он страстно смотрел на картины и продолжал свои воображаемые объятия. Это была настоящая оргия страсти с женой, которую он не познал.

И тогда чувственность Марии, которую она так старательно подавляла в себе вдруг прорвалась, и она впервые стала свободна.

Когда Мария разделась, это была совсем другая, неведомая прежде женщина: освещенная страстью, беззащитная, как на своих портретах, без капли смущения она предлагала свое тело, без малейшего колебания падала в его объятия, она старалась, чтобы он забыл о ее портретах и желала превзойти и быть прекраснее их.

Натурщица

У моей мамы были консервативные взгляды на то, как должны вести себя молоденькие девушки. Мне было 16 лет. Я никогда не ходила на свидания с молодыми людьми. Я не читала ничего, кроме романов, и совершенно не походила на девочек моего возраста. Я была тем, что зовется закрытой личностью, — словно китаянка, обученная шить, петь и танцевать, красиво писать, читать только самые лучшие книги, вести интеллигентную беседу, красиво укладывать волосы, ухаживать за своими руками, говорить только на отшлифованном языке и лишь с исключительной вежливостью.

Все это досталось мне в наследство от моего европейского образования. Но в каком-то смысле я оставалась полной противоположностью такому образу жизни. Длительные периоды тишины внезапно сменялись во мне взрывом дикости, темперамента, необузданных желаний. В такие минуты мне хотелось действовать, и я принимала неожиданные решения.

Так, однажды я решила, что пойду работать. Я ни с кем не посоветовалась и никого не спросила. Я знала, что моя мама будет против этого.

Я редко ездила в Нью-Йорк одна. А теперь сама бродила по его улицам, читая объявления о приеме на работу. Мои знания были не очень-то полезны мне. Я знала языки, но не умела печатать. Я знала испанские танцы, но не знала современных бальных. И всюду, куда я ни обращалась, на меня смотрели с недоверием. Я выглядела младше своих лет и казалась слишком деликатной, слишком чувствительной. Я выглядела так, будто была неспособна переносить житейские трудности. Однако это было только внешним впечатлением.

Прошла неделя. Работы я не нашла, и во мне лишь возникло чувство, что я ни на что не способна. Как раз тогда я навестила одну женщину, знакомую нашей семьи. Эта женщина очень меня любила и не одобряла то, как мама воспитывала свою дочь, считая, что меня чересчур опекают. Она была рада увидеть меня и, удивившись моему решению, захотела помочь мне. Беседуя с ней, я подшучивала над собой и между прочим сказала, что как-то раз один художник заметил, что у меня экзотическое лицо.

— Превосходно! — воскликнула она. — Я знаю, что ты можешь делать! У тебя и правда необычное лицо. Есть один артистический клуб, где художники нанимают натурщиц. Это совсем неплохо для девушек, и им не нужно ходить из студии в студию: художники регистрируются в этом клубе, их там знают, и они звонят по телефону, когда им нужна натурщица.

Когда мы приехали в этот клуб на 57-й улице, там было очень оживленно. Шла подготовка к традиционной ежегодной выставке, когда все натурщицы одевались в свои лучшие одежды и показывались перед художниками. За небольшую плату меня тут же зарегистрировали и отправили наверх к двум пожилым женщинам, которые отвели меня в костюмерную. Одна из них выбрала для меня платье XVIII века. Другая подняла мои волосы кверху. Они научили меня красить ресницы. Глядя в зеркала, я не узнавала себя. Показ продолжался. Я должна была сойти вниз и прогуляться по комнате. Это было нетрудно. Все походило на бал-маскарад. Мы, натурщицы, нервничали, ведь успех каждой во многом зависел от происходящего. Моя рука дрожала, когда я подкрашивала ресницы. В руку мне дали розу, что было немного смешно. Мое появление встретили аплодисментами. После того, как все девушки обошли комнату, художники стали разговаривать с нами, записывать имена, договариваться о работе. Мой рабочий дневник оказался заполнен, как танцевальная карточка на балу. В понедельник, в 9 утра я должна была прийти в студию известного художника, в час — в студию иллюстратора, в 4 — к миниатюристу и так далее. Были там и художницы. Они не хотели, чтобы мы использовали грим. Художницы говорили, что за косметикой трудно угадать настоящее лицо, и когда грим смывается, лицо выглядит совсем другим. Поэтому мы не любили позировать женщинам.

Когда я дома заявила, что стала натурщицей, это прозвучало, как удар грома. Но дело было сделано. Я могла теперь заработать 25 долларов в неделю. Моя мама немного поплакала, но в глубине души была довольна. В ту ночь мы с ней долго беседовали в темноте. Моя мама беспокоилась о том, что я знала и что не знала о сексе. Все же мои знания об этом сводились к единственному опыту, когда я целовалась со Стефаном, лежа с ним на пляже, на песке. Он лежал на мне, и я, когда он прижимался ко мне, чувствовала что-то большое и твердое. К великому моему изумлению, придя домой, я обнаружила, что между ног у меня все насквозь влажно. Я не сказала об этом маме. Из этого я вынесла убеждение, что, по-видимому, я очень чувственна, если от одних только поцелуев у меня там все стало влажным, а раз я чувственна, то это очень опасно для моего будущего. Я казалась сама себе проституткой.

Мама спросила меня: «Знаешь ли ты, что случается, когда мужчина овладевает женщиной?» — «Нет, — ответила я, — но сначала я бы хотела знать, как он ею овладевает?» — «Ты ведь видела маленький пенис у своего брата, когда купала его? Ну так вот, он становится большим и твердым, и мужчина вводит его женщине между ног».

Мне все это показалось безобразным. «Ему, должно быть, трудно проникнуть внутрь?» — «Нет, не трудно, потому что женщина становится влажной внутри, и он легко проскальзывает в нее».

Только теперь я поняла, что такое эта влажность. В этом случае, подумала я, тебя никогда не изнасилуют, потому что внутри становится влажно только тогда, когда мужчина нравится тебе.

За несколько месяцев до этого я безудержно целовалась с одним большим русским парнем, который провожал меня с танцев, и придя домой объявила, что беременна. Еще я вспомнила, как однажды мы, несколько человек, возвращались с вечеринки и, проезжая по шоссе, услышали крики. Мы остановились. Две девушки выбежали к нам из кустов. Они были растрепанные, в порванных платьях, в их взглядах стоял ужас. Мы усадили их в машину. Они бессвязно рассказывали про мотоциклистов, которые пригласили их покататься, а потом напали на них. Одна из них все время повторяла: «Если он прорвал, я покончу с собой».

Джон остановился возле гостиницы, и я отвела их в туалет. Одна из них сказала: «Крови нет. Похоже, что он ничего не порвал». Другая только плакала. Мы отвезли их домой. Одна из девушек поблагодарила меня и сказала: «Я надеюсь, с тобой такого никогда не случится».

Когда мама со мной говорила, мне казалось, что она боялась именно этого.

Не могу сказать, что когда пришел понедельник, я была слишком спокойна. Я чувствовала, что если художник привлекателен, я буду в большей опасности, чем если он окажется некрасивым. Потому что если он мне понравится, у меня все внутри станет влажным.

Первый художник оказался лет пятидесяти, лысый, с европейским лицом и маленькими усиками. У него была прекрасная студия. Он поставил передо мной перегородку, чтобы я могла переодеваться. Я набрасывала свою одежду через перегородку. Когда я перебросила что-то из последних атрибутов туалета, улыбающееся лицо художника появилось над перегородкой. Но он это сделал забавно и комично, словно в какой-то пьесе, так что я ничего не сказала, оделась и стала позировать. Каждые полчаса я могла отдохнуть и выкурить сигарету. Художник поставил пластинку и спросил:

— Потанцуем?

Мы танцевали на отполированном полу среди портретов красавиц. К концу танца он поцеловал меня в щеку.

— Как сладко! — сказал он. — Позируете ли вы обнаженной?

— Нет.

— Жаль.

Я подумала, что работа у меня нетрудная. Три часа прошли быстро. Во время работы он разговаривал. Он рассказал, что женился на своей первой натурщице и что она оказалась невыносимо ревнивой; что время от времени она врывалась в его студию и устраивала сцены, что она не позволяла ему рисовать обнаженных женщин. Поэтому он снял другую студию, о которой она не знала. В ней он часто работал, а иногда устраивал там вечеринки. Соглашусь ли я прийти на одну такую вечеринку в субботу вечером?

Когда я уходила, он еще раз поцеловал меня в шею, подмигнул и сказал:

— Вы не будете болтать про меня в клубе?

Я вернулась в клуб к обеду, чтобы подкраситься, освежиться и перекусить. Другие девушки тоже были здесь. Мы стали разговаривать. Я упомянула о приглашении в субботу вечером, и они все засмеялись. Одна из девушек слегка задрала юбку и стала рассматривать родинку на бедре. Я заметила, что она не носила трусиков. Иногда звонил телефон и одна из девушек уходила на работу.

Следующим был молодой иллюстратор. Ворот его рубашки был распахнут. Он даже не пошевелился, когда я вошла. Он кричал мне:

— Откройте спину и плечи. Опустите шаль!

Затем он дал маленький старомодный зонтик и белые перчатки. Шаль он прикрепил мне где-то на талии. Он делал рисунок для обложки журнала. Потом он обернул шаль вокруг моей груди, но это было ненадежно: как только я наклонила голову так, как он хотел, изображая что-то вроде приглашающего жеста, шаль соскользнула, и открылась грудь. Он не позволил мне пошевелиться.

— Хотел бы я нарисовать вашу грудь тоже, — сказал он.

Он рисовал углем и улыбался. Наклонившись ко мне, чтобы что-то измерить, он прикоснулся углем к моим соскам и сделал отметку.

— Оставайтесь в этой позе, — сказал он, и добавил: — Вы, девушки, иногда ведете себя так, будто лишь у вашей персоны груди и бедра. Я видел их уже так много, что они больше не интересуют меня, уверяю вас. Я имею дело со своей женой только если она одета. Чем больше одежд, тем лучше. При этом всегда выключаю свет: я знаю слишком хорошо, как сделаны женщины. Я рисовал их миллионы раз.

Прикосновение его карандаша к моим соскам сделало их твердыми. Это вовсе не было приятно, и я рассердилась. Почему мои груди так чувствительны? И заметил ли он это?

Он продолжал рисовать и раскрашивать свою работу. Затем он остановился, чтобы выпить виски и предложил мне тоже. Он смочил свой палец в виски и коснулся им одного из моих сосков. Я в этот момент не позировала и поэтому сердито отодвинулась. Он продолжал улыбаться:

— Разве это не приятно? Это их согревает.

И вправду, соски были твердые и красные.

— Очень они у вас симпатичные. Вам не надо подкрашивать их помадой. Они от природы розовые. А чаще всего у сосков бывает цвет кожи.

Я оделась. На сегодня было достаточно. Он попросил меня прийти на следующий день в это же время.

Во вторник он не торопился начать работать и разговаривал. Положил ноги на рисовальный столик и предложил мне сигарету. Я пристегивала шаль. Он смотрел на меня.

— Покажите-ка ноги. Возможно, в следующий раз мне понадобится рисунок ног.

Я подняла юбку над коленом.

— Посидите вот так, — сказал он.

Он делал набросок. Мы молчали. Затем он встал, бросил карандаш на стол, наклонился ко мне и поцеловал меня в губы, принудив меня откинуться назад. Я грубо отбросила его. Это заставило его улыбнуться. Рука его скользнула мне под юбку, коснулась бедер в том месте, где кончались чулки, и прежде чем я успела пошевелиться, он уже снова сидел за своим столиком.

Я приняла позу и ничего не сказала, так как сделала открытие, что, несмотря на свой гнев, несмотря на то, что не была влюблена, этот поцелуй и ласка доставили мне удовольствие. Я сопротивлялась по привычке, но на самом деле мне было это приятно. Позирование дало мне время прийти в себя и вспомнить о самозащите. Похоже, мое поведение выглядело убедительно, и остаток утра он вел себя спокойно.

Впервые я обнаружила, что, в общем-то должна была защищаться от самой себя. Ведь я была полна любопытства. И была абсолютно убеждена, что не отдамся никому, кроме того, в кого буду влюблена. А влюблена я была в Стефана. Мне хотелось прийти к нему и сказать: «Возьми меня». Я неожиданно вспомнила другой случай, который произошел год назад, когда моя тетя взяла меня с собой в Нью-Орлеан на карнавал. Ее друг вел автомобиль. С нами были еще две девушки. Вдруг несколько молодых людей, воспользовавшись замешательством, шумом, волнением и весельем, прыгнули к нам в машину, сняли с нас маски и начали целовать нас, пока моя тетя не принялась кричать. Тогда они исчезли в толпе. Я была потрясена и хотела, чтобы молодой человек, который меня обнимал и целовал в рот, все еще оставался здесь, в машине. Я ослабела после поцелуя, я была возбуждена.

Вернувшись в клуб, я подумала о том, что же чувствуют другие натурщицы? Разговоров о самозащите велось среди нас много, но были ли они искренни? Одна из самых прелестных натурщиц, чье лицо не обладало особой красотой, но зато тело было великолепно, говорила: «Я не знаю, что другие девушки чувствуют, когда позируют обнаженными. Я это обожаю. Еще когда я была маленькой девочкой, я любила раздеваться. Мне нравилось, что люди смотрят на меня. Я раздевалась на вечеринках, как только гости немного напивались. Я всегда любила показывать свое тело. И сейчас я это люблю. Я в восторге, когда на меня смотрят. Это приносит мне удовольствие. Я чувствую, как волны радости бегут по телу, когда мужчины смотрят на меня. А когда я позирую перед целым классом художников в школе, когда я вижу все эти глаза, прикованные к моему телу, я чувствую настоящее счастье. — Это вроде как заниматься любовью. Я чувствую себя чудесно, как женщины, когда они раздеваются для любовника. Я люблю свое тело. Мне нравится позировать, держа груди в руках. Иногда я их ласкаю. Когда мужчины дотрагиваются до меня, я не чувствую такого волнения… Это всегда только разочарование. Но я знаю, что другие девушки чувствуют по-другому.

— Я вообще ничего не чувствую, — сказала другая девушка. — Мне все это кажется безличным. Когда мужчины рисуют, они не думают о нас как о личностях. Один художник сказал мне, что тело натурщицы на постаменте — это просто предмет, что единственно, когда он чувствовал эротическое волнение, это в миг, когда натурщица снимала свое кимоно. В Париже, говорят, натурщица раздевается перед классом и это волнует.

— А я чувствую унижение, — сказала рыжеволосая девушка. — Я чувствую себя так, словно мое тело больше мне не принадлежит и больше не представляет никакой ценности, когда его видят все.

— Если бы мы были только предметом, — сказала еще одна, — они бы не приглашали нас потом на вечеринки.

— И не женились бы на своих натурщицах, — добавила я, вспомнив двух своих художников.

Однажды я позировала иллюстратору. Когда я приехала туда, то увидела, что там уже были двое: мужчина и девушка. Мы должны были изображать сцены — любовные сцены из рассказа. Мужчине было около сорока, у него были мужественные декадентские черты лица. Именно он руководил постановкой. Я должна была с ним целоваться, пока иллюстратор рисовал. Мне было неприятно. Этот мужчина мне совершенно не нравился. Вторая девушка изображала ревнивую жену, которая врывалась в разгар нашей сцены. Мы должны были повторять это многократно. Всякий раз, когда я должна была целоваться, у меня внутри все сжималось, и мужчина чувствовал это. Он был оскорблен и смотрел на меня с насмешкой. Я играла очень плохо. Иллюстратор кричал на меня, как будто мы снимали фильм: «Больше страсти, вложите в это больше страсти!»

Я попыталась вспомнить, как русский целовал меня в лесу после танцев, и это меня успокоило. Мужчина повторил поцелуй. И я ощутила, что он прижимает меня сильнее, чем нужно, и уж, конечно, ему вовсе не обязательно было проталкивать свой язык мне в рот. Но он сделал это так быстро, что я не успела опомниться. Иллюстратор начал рисовать другие сцены.

Мужчина натурщик заговорил:

— Я позирую уже около десяти лет. Не пойму, почему им всегда нужны молодые девушки, у которых нет ни опыта, ни выразительности? В Европе молодые натурщицы твоего возраста, меньше двадцати, никого не интересуют. Они еще ходят в школу или сидят дома. Они становятся интересными только после замужества.

Когда он говорил, я думала о Стефане. О том, как мы лежали на берегу, на горячем песке. Я знала, что Стефан любил меня. Я хотела, чтобы он обладал мной. Чтобы он сделал меня женщиной. Мне надоело быть девственницей, вечно защищающей себя. Мне казалось, что все знали об этом и тем сильнее хотели завоевать меня.

В этот вечер мы встретились со Стефаном. Как-то я должна была все ему объяснить, и должна была сказать ему, что я все время в опасности, и будет лучше, если он станет первым. Но нет, думала я, он будет беспокоиться за меня. Как же мне ему сказать об этом? И я начала с новостей. Я стала теперь натурщицей номер один. У меня было больше работы, чем у кого бы то ни было, меня приглашали чаще всех, потому что я была иностранкой и у меня было необычное лицо. Часто я позировала по вечерам. Все это я рассказала ему. Он с гордостью слушал меня.

— Тебе нравится быть натурщицей? — спросил он.

— Очень. Мне нравится быть с художниками, видеть как они работают. Плохо или хорошо, но мне нравится эта атмосфера, рассказы, которые я слышу от них. Всегда все по-разному, никогда ничего не повторяется. Как какие-то приключения.

— А они не соблазняют натурщиц?

— Если те этого не хотят, то нет.

— Но пытаются?

Я видела, что он обеспокоен. Мы шли от железнодорожной станции к моему дому через темное поле. Я повернулась к нему. Он меня поцеловал. Я воскликнула: «Стебан, возьми меня, возьми меня!..»

Он был совершенно ошарашен. Я бросилась к нему в объятия, я хотела, чтобы меня взяли, я хотела покончить с этим, я хотела стать женщиной! Но он был совершенно неподвижен и испуган. Он сказал:

— Я хочу жениться на тебе. Но сейчас я не могу этого сделать.

— Наплевать на женитьбу!

Но тут я почувствовала его удивление, и это успокоило меня.

Его благонравие страшно разочаровало меня. Момент был упущен. Он думал, что у меня была просто вспышка слепой страсти, что я потеряла голову, и гордился тем, что спас меня от меня же самой. Я пришла домой и проплакала в постели.

Один художник график спросил меня, соглашусь ли я позировать ему в воскресенье, ему спешно надо было закончить иллюстрацию. Я согласилась. Когда я приехала, он уже работал. Было утро, и здание казалось пустым. Его студия была на тринадцатом этаже. Половина иллюстрации была готова. Я быстро переоделась в вечернее платье, которое он дал мне. Он, казалось, не обращал на меня никакого внимания и долго работал в полной тишине. Я устала. Он заметил это и дал мне отдохнуть. Я прогуливалась по студии, рассматривая картины. В основном это были портреты актрис. Я спросила его, кто они. Он отвечал мне подробно, особо подчеркивая их сексуальные склонности: «О, этой нужна романтика. Это единственный способ сблизиться с ней. Она неприступна. И она европейская женщина и любит сложное ухаживание. На полпути я почти сдался, слишком уж оказалось все утомительным. Но она была очень красива, а кроме того, это прекрасно, заполучить такую женщину в постель. У нее были красивые глаза, завораживающий голос, словно у таинственной индианки. Про таких женщин всегда думаешь, как они поведут себя в постели. Я знал и других эротических ангелов.

Великолепно видеть перемены, которые происходят в них. Эти ясные глаза, которые видно насквозь, эти фигуры, которые принимают такие гармоничные позы, эти нежные руки… как все это меняется, когда их охватывает желание! Эротические ангелы! Они чудесны, потому что эта перемена в них — одно сплошное удивление. Вот у вас, например, внешность женщины, к которой никто не прикасался, а я могу представить себе, как вы кусаетесь и царапаетесь… Я уверен, что у вас даже голос меняется, я знаком с такими переменами. Есть женщины, у которых голос звучит как поэтичное, неземное эхо. Потом он меняется, глаза меняются. Мне кажется, все эти легенды о людях, которые превращаются ночью в животных, — например, истории про оборотней, — были созданы мужчинами, которые видели, как женщины из идеальных, обожаемых созданий превращаются ночью в животных. Но, может быть, все это гораздо проще. Вы ведь девственница, не так ли?»

— Нет, я замужем.

— Замужем или нет, вы девственница. Если вы замужем, ваш муж еще не сделал из вас женщину. Не жалеете ли вы об этом? Не кажется ли вам, что вы тратите время? Что настоящая жизнь начинается, только когда вы начинаетечувствовать, когда вы становитесь женщиной..?

То, что он сказал, настолько соответствовало моим ощущениям, моей жажде опыта, что я промолчала. Я не хотела признаться в этом постороннему человеку. Я осознавала, что мы совершенно одни в пустом здании. Мне было грустно, что Стефан не понимал меня. Я ничего не боялась, но была суеверна и хотела найти только того, в кого могла влюбиться.

— Я знаю, о чем вы думаете, — сказал он. — Но для меня это имеет значение, только если женщина хочет меня. Я никогда не мог бы обладать женщиной, которая меня не хочет. Когда я впервые увидел вас, я подумал, что это было бы чудесно, если бы мне удалось пробудить в вас желание. Есть в вас что-то, заставляющее меня думать, что у вас будет много романов. Я хотел бы быть первым. Но только в том случае, если и вы этого хотите.

Я улыбнулась.

— Это как раз то, о чем я думаю. Только если я захочу. А я не хочу.

— Вы не должны придавать первому победителю такое большое значение. Я думаю, что эта легенда была создана людьми, которые хотели сохранить дочерей для замужества, — легенда о том, что первый мужчина, который овладеет девушкой, будет и полным ее властелином. Я думаю, что это предрассудок. Он был придуман, чтобы спасти женщину от случайности. Но это неверно. Если мужчина может заставить полюбить себя, если он может возбудить женщину, он будет для нее привлекателен. Одно лишь лишение девственности недостаточно для этого. Любой мужчина может лишить ее девственности и не разбудить в ней женщину. Знаете ли вы, что многие испанцы обладают своими женами и награждают их множеством детей, при этом совершенно не пробуждая их чувственности? И это для того, чтобы быть уверенными в их верности. Испанец думает, что удовольствие должны получать только любовницы. Как только он видит, что женщина наслаждается, что она чувственна, он тут же подозревает ее в неверности или в том, что она проститутка.

Эти слова преследовали меня много дней. Но потом появилась другая проблема. Пришло лето, и художники начали разъезжаться в деревни, на берег моря, в самые отдаленные места. У меня не было денег, чтобы последовать за ними, и кроме того я совсем не была уверена, достаточно ли у меня там будет работы. Однажды утром я позировала графику по имени Рональд. После этого он поставил пластинку и пригласил меня потанцевать с ним. Во время танца он сказал:

— Почему бы вам не поехать ненадолго в деревню? Вам это полезно, там сейчас много работы, а я оплачу ваше путешествие. Там мало хороших натурщиц. Я уверен, у вас будет много предложений.

Я поехала. Сняла небольшую комнату в деревенском доме. Затем я отправилась к Рональду, который жил в хижине, где он проделал огромное окно. Перво-наперво он выдохнул дым от своей сигареты, прямо мне в рот. Я закашлялась.

— О, — сказал он, — вы не умеете затягиваться!

— И не собираюсь, — сказала я, вставая. — Какую позу вы хотите?

Он засмеялся.

— Здесь мы так много не работаем. Научитесь развлекаться тоже. Сейчас попробуйте все-таки вдохнуть этот дым…

— Я не хочу его вдыхать.

Он снова засмеялся. Попытался поцеловать меня. Я отодвинулась.

— О, — сказал он, — не таким уж вы оказались приятным компаньоном. Я заплатил за ваш приезд, и я здесь одинок. Я думал, вы составите мне приятную компанию. Где ваш чемодан?

— Я сняла комнату в деревне.

— Но ведь я пригласил вас к себе.

— Я думала, вы хотели, чтобы я вам позировала.

— В данный момент мне нужна не натурщица.

Я собралась уходить.

Он сказал:

— Знаете ли вы, что здесь есть определенное мнение о тех натурщицах, которые не умеют развлекаться? Если вы будете вести себя так, как сегодня, никто не даст вам работы.

Я не поверила ему. На следующее утро я начала стучаться в двери всех художников, которых могла найти. Но Рональд уже побывал у них. И поэтому меня принимали холодно, как принимают человека, который надул или обманул другого. У меня не было денег на обратный билет, и нечем было платить за комнату. Я никого не знала. Место было красивое, гористое, но я не могла им наслаждаться. На следующий день во время прогулки я набрела на деревянную хижину, которая стояла на самом берегу реки. Возле нее я увидела художника. Он рисовал. Мы разговорились. Я рассказала ему, что со мной произошло. Он не знал Рональда, но был очень возмущен. Сказал, что попытается помочь мне. Я сказала, что единственное, чего я хочу, — это заработать деньги на обратный билет.

Я стала позировать ему. Его звали Рейнольдс. Ему было около тридцати, он был темноволосый, с мягкими темными глазами и чудесной улыбкой. В деревне он появлялся только для того, чтобы купить пищу, и не посещал ни ресторанов, ни баров. У него была небрежная походка, легкие движения. Он побывал на море, служил на пароходе моряком, ради того, чтобы повидать разные страны. Он всегда был спокоен. Теперь он по памяти рисовал то, что видел во время путешествий. Он сидел под деревом, не глядя вокруг себя, и рисовал южно-американские джунгли. Рейнольдс рассказал мне, что однажды в джунглях он и его друзья ощутили сильнейший запах животного. Они думали, что набрели на пантеру, но из кустов с необычайной прытью выбежала женщина — обнаженная дикая женщина, которая глянула на них испуганными глазами животного и, прежде чем они пришли в себя, бросилась в реку и уплыла. Друг Рейнольдса однажды настиг женщину вроде той, что они видели. Когда он смыл красную краску, покрывавшую ее тело, пленница оказалась очень красивой. Когда с ней были ласковы, она становилась нежной. Она обожала подарки. Ее сильный запах отталкивал Рейнольдса, пока его друг не предложил ему провести с ней ночь. Ее черные волосы были очень жесткими. Животный запах, исходивший от нее, вызывал чувство, будто он лежит с пантерой. И она оказалась настолько сильней его, что вскоре ему пришлось вести себя подобно женщине, так как она заставляла его выполнять все ее прихоти. Она была неустанна, и ее очень трудно было возбудить. Ее ласки измучили его, и он уснул в ее объятиях. Потом он вдруг почувствовал, что она лежит над ним и льет на его фаллос какую-то жидкость. От этого ему сделалось больно, но затем он страшно возбудился. Он испугался. Его фаллос словно наполнили огнем или красным перцем. Он прижимался к ней не столько в припадке страсти, сколько для того, чтобы избавиться от этого жжения. Он был разгневан. Она улыбалась и тихо смеялась. Он забрал ее яростно, обуреваемый страхом, что это возбуждение, которое она вызвала — последнее в его жизни, что это какая-то магия, пробудившая в нем самое большое желание, на какое он способен, и отбирающая у него жизнь. Она лежала на спине и смеялась нежно, показывая зубы, источая свой животный запах, который теперь возбуждал его чувственность как запах мускуса. Она двигалась с такой силой, что его фаллос, казалось, вот-вот будет вырван из тела. Но теперь уже он хотел подчинить, покорить, измучить ее. И в то же время он ласкал ее. Женщину это удивило. Никто, наверно, так с ней прежде не обращался. Когда после двух оргазмов он устал от обладания ею, то продолжал трогать ее клитор, и ей это нравилось, и она просила его продолжать и открывала широко свои ноги. Затем она вдруг повернулась, выгнулась на постели и подняла свои ягодицы под невероятным углом: она хотела, чтобы он взял ее снова, но он продолжал ласкать ее. После этого она всегда искала его ласк, его рук. Если она встречала его днем, она прижималась своим чувственным местом к его руке и лихорадочно терлась об нее. Рейнольдс сказал, что после этой ночи белые женщины стали казаться ему слишком слабыми. Он смеялся, рассказывая свою историю. Его картина была воспоминанием об этой женщине-дикарке, что пряталась в кустах, готовая прыгнуть и убежать при виде мужчин с ружьями. Он нарисовал ее с темными торчащими грудями, прекрасными длинными ногами и тонкой талией.

Я не знала, как нужно было ему позировать. Но он думал о другой картине. Он сказал:

— Это будет легко. Я хочу, чтобы вы уснули. Но вы будете завернуты в белые простыни. Я видел что-то в таком роде в Марокко и всегда хотел это нарисовать: женщина, внезапно уснувшая в окружении мотков шелковых ниток, причем ее темные от загара ноги продолжают придерживать рамочку ткацкого станка. У вас красивые глаза, но они должны быть закрыты.

Он ушел в хижину и принес простыни, которые обернул вокруг меня, как платье. Он придал моему телу и рукам нужное ему положение, и немедленно принялся рисовать. День был очень жаркий. Простыни меня согрели еще больше, и поза оказалась такой расслабляющей, что я и вправду уснула. Не знаю, сколько я так проспала, я только ощущала слабость и нереальность происходящего. И во сне я почувствовала нежную руку у себя между ног, очень нежную, ласкающую меня так легко, что необходимо было проснуться, чтобы удостовериться в этом. Рейнольдс склонялся надо мной, но у него было такое восторженное, ласковое выражение, что я не пошевелилась. Его глаза были нежны и губы слегка приоткрыты.

— Только ласка, всего лишь ласка, — прошептал он.

Я не двинулась. Я никогда не испытывала ничего подобного ласке этой руки, касающейся моей кожи между ногами и не достигавшей самого лона. Она только слегка дотрагивалась волос на нем, а затем соскользнула в маленькую долину вокруг лона. Я становилась слабой и податливой. Он наклонился и коснулся своими губами моих и продолжал легко касаться их, пока мой рот ему не ответил. Только тогда кончик его языка дотронулся до моего. Его рука двигалась, бродила, исследовала меня, но делала это так нежно, что это становилось сладостной мукой. Я вся стала влажной, и если бы он только чуть пошевелился, то сразу бы почувствовал это. Слабость разлилась по телу. Каждый раз, когда его язык касался моего, мне казалось, что во мне появляется еще один маленький язычок, желающий, чтобы его тоже трогали. Рука его перемещалась вокруг моего лона и вокруг моих ягодиц, словно он намагничивал кровь и заставлял ее следовать за этими движениями. Его палец тронул мой клитор и соскользнул к губам влагалища. Он почувствовал влажность. Он ощутил ее с удовольствием, лег на меня, поцеловал, а я не шевелилась. Тепло и запахи растений, его рот над моим, — все это действовало на меня, как наркотик. «Только ласка», — повторил он нежно, его палец двигался вокруг моего клитора, пока этот маленький холмик не вспух и не затвердел. И тогда я почувствовала, что словно какое-то зерно прорастает во мне и возникает радость, заставляющая отзываться под лаской его пальцев. Я поцеловала его с благодарностью. Он улыбнулся:

— Ты хочешь поласкать меня?

Я кивнула, но не знала, чего он хотел. Он расстегнулся, и я увидела его фаллос. Я взяла его в ладони. Он сказал: «Сожми крепче». Он увидел, что я не знаю, как это сделать, и тогда взял мою руку и показал. Небольшой беловатый поток пролился мне на кисть. Он привел себя в порядок, застегнувшись. И так же, как я, поцеловал меня благодарным поцелуем.

— Знаете ли вы, что индусы ласкают своих жен в течение десяти дней, прежде чем овладевают ими? Десять дней одних только ласк и поцелуев.

Внезапно воспоминание о Рональде рассердило его — он возмутился тем, как тот выставил меня перед другими.

— Не сердись, — сказала я. — Я рада, что он это сделал. Это заставило меня уйти из деревни, и вот я набрела на твою хижину.

— Я влюбился в тебя, как только услышал твой акцент. Мне почудилось, что я снова путешествую. Твое лицо необычно, как и твоя походка и твои манеры. Ты напомнила мне девушку, которую я рисовал в Фезе. Я видел ее только однажды, и она спала, как ты сегодня. Я всегда мечтал, что разбужу ее так, как разбудил тебя.

— И я всегда мечтала проснуться от такой ласки.

— Если бы ты не спала, я, может быть, не осмелился бы.

— Это ты-то, искатель приключений, который жил с женщиной-дикаркой?

— Я никогда не жил с женщиной джунглей. Это произошло с моим другом. Но он так много об этом рассказывал, что я выучил эту историю наизусть и повторял ее, словно она произошла со мной. Я же очень робок с женщинами. Я могу побить мужчину, побороть его, напиться, но при женщинах я робею, даже если они проститутки. Они смеются надо мной. Но в этот раз все случилось так, как я себе представлял.

— Но на десятый день я уже буду в Нью-Йорке, — засмеялась я.

— На десятый день я отвезу тебя, если тебе нужно будет вернуться. Но пока что ты моя пленница.

Десять дней мы работали на открытом воздухе, лежали на солнце. Солнце согревало меня, и Рейнольдс ждал всякий раз, пока я закрою глаза. Иногда я делала вид, что мне хочется большего. Я думала, что если закрою глаза, он возьмет меня. Мне нравилось, как он подходил ко мне и беззвучно ложился рядом. Иногда он поднимал мое платье и долго смотрел на меня. Затем он трогал меня легко, как будто не хотел разбудить, и ласкал меня до тех пор, пока я не становилась влажной внутри. После этого его пальцы двигались быстрее. Наши рты были соединены, языки касались друг друга. Я научилась брать его фаллос в рот. Это возбуждало его ужасно. Он терял все свое благородство, мягкость, проталкивал фаллос глубоко мне в рот, и я боялась, что меня вырвет. Однажды я укусила его, сделав ему больно, но он, казалось, не обратил не это внимания. Я проглотила белую пену, и когда он целовал меня, наши лица были покрыты ею. Чудный запах семени пропитал мои пальцы. Мне не хотелось мыть руки. Я чувствовала, что мы купаемся в каком-то магическом потоке, но кроме этого ничто больше не связывало нас. Рейнольдс обещал отвезти меня обратно в Нью-Йорк. Он больше не мог оставаться в деревне. А мне надо было искать работу.

Когда мы ехали обратно, Рейнольдс остановил машину и мы расстелили одеяло в лесу, лежали, отдыхали. Ласкали друг друга. Он спросил:

— Ты счастлива?

— Да.

— Сможешь ли ты всегда оставаться счастливой со мной вот так?

— Почему? В чем дело? Почему ты спрашиваешь?

— Послушай. Я люблю тебя. Ты это знаешь. Но я не могу обладать тобой. Однажды я сделал это с девушкой, и она забеременела, и ей пришлось сделать аборт. Она умерла от потери крови. С тех пор я не могу спать с женщинами. Я боюсь. Если такое еще раз случится, я убью себя.

Я никогда не думала о таких вещах. Я молчала. Мы целовались, и впервые он целовал меня между ног, целовал до тех пор, пока у меня не наступил оргазм. Мы были счастливы.

В Нью-Йорке стояла жара, и все художники еще оставались за городом. Работы не было. Я стала модельершей в магазине одежды, но когда мне предложили проводить вечера с покупателями, я отказалась и потеряла место. В конце концов меня приняли в большой магазин на 34-й улице, где кроме меня было еще шесть модельерш. Магазин был огромным и полутемным. Среди длинных рядов одежды стояло несколько скамеек, на которых мы сидели. Мы все время были наготове, ждали, что нас позовут, и надо будет быстро сменить одежду. Когда вызывали кого-то из нас по номеру, мы помогали друг другу. Трое мужчин, работавших в магазине, часто пытались обнять, потрогать нас. Я все время боялась, что останусь с одним из них. Однажды вечером, когда Стефан позвонил мне, чтобы спросить, увидимся ли мы сегодня, один из них подошел ко мне сзади и положил руку на грудь. Не зная, что предпринять, я ударила его, пытаясь не выпустить трубку и продолжать разговор со Стефаном. Но это не обескуражило мужчину. Теперь он гладил мои ягодицы. Я ударила его снова. Стефан спросил: «В чем дело? Что ты делаешь?» Я закончила разговор и повернулась. Мужчина исчез.

Покупатели восхищались и нашей внешностью, и платьями, которые мы продавали. Главный продавец гордился мной и часто говорил, поглаживая меня по волосам: «Она наша лучшая манекенщица». Все это заставляло меня скучать по моей прежней работе у художников. И я вовсе не хотела, чтобы Стефан или Рейнольдс застали меня в этом безобразном конторском здании, где я демонстрировала платья этим безобразным продавцам и покупателям.

В конце концов я была приглашена позировать в студию одного южно-американского художника. У него было женоподобное лицо, бледное, с большими черными глазами, длинные черные волосы, слабые и изнеженные движения. Его студия была очень красива: роскошные ковры, огромные портреты обнаженных женщин, шелковые занавеси, курящиеся благовония. Он сказал, что ему нужна очень сложная поза. Он рисовал лошадь и на ней обнаженную женщину. Он спросил, умею ли я ездить на лошадях, ездила ли я на них раньше?

— Да, — ответила я, — раньше, в юности.

— Чудесно, — сказал он. — Это как раз то, чего я хочу. Я сделал одно приспособление, которое дает мне нужный эффект.

И он показал мне искусственную лошадь без головы — только круп, ноги и седло. Он сказал:

— Прежде разденьтесь, а затем я вам все покажу. В этой позе есть одна трудность: женщина откидывает тело назад, потому что лошадь бежит как сумасшедшая.

Он сел на фальшивую лошадь и показал мне позу.

Теперь я уже не стеснялась позировать обнаженной. Я разделась, села на лошадь, откинув тело назад: руки летят, ноги сжимают бока лошади, чтобы не упасть. Художнику это понравилось. Он отошел и посмотрел на меня.

— Это трудная поза, я не думаю, что вы долго выдержите. Скажите, когда устанете.

Он изучал меня со всех сторон. Потом подошел ко мне и сказал:

— На рисунке эта часть тела, здесь, между ногами, должна быть видна ясно. Он легко коснулся меня, словно это было частью его работы. Я слегка изогнула живот, выбросила бедра вперед. Тогда он сказал: «Сейчас прекрасно. Оставайтесь так».

Он начал рисовать. Сидя на лошади я поняла, что в седле была одна необычная деталь. Седло обычно повторяет контуры ягодиц, потом поднимается к луке, где оно касается женского входа. Я часто испытывала и недостатки и преимущества такого устройства. Как-то раз во время верховой езды, подвязка отстегнулась от чулка, и скрутилась у меня в брюках. Мои товарищи ехали очень быстро, я не хотела отставать и продолжала нестись вперед. Подвязка болталась во все стороны, попала между ногами и седлом и стала причинять мне боль. Я продолжала нестись, сжав зубы. Боль смешивалась с каким-то ощущением, в котором я не могла разобраться. Я тогда была девочкой и ничего не знала о сексе. Я думала, что все у меня внутри, и понятия не имела о клиторе. Когда забег окончился, мне была страшно больно. Я рассказала о том, что случилось, подруге, и мы пошли в ванную. Она помогла мне снять брюки, отстегнула маленький пояс с подвязками и спросила: «Тебе больно? Это очень чувствительное место. Если ты его поранила, ты можешь никогда не испытать удовольствия». Я дала ей заглянуть туда. Все у меня было красным, слегка вспухло, но казалось не так уж болезненным. Меня больше всего обеспокоили ее слова об удовольствии, которое я могу не испытать, еще не успев узнать его. Подруга настояла на том, чтобы промыть это место, приласкала меня и поцеловала, чтобы все прошло. С тех пор я остро чувствовала эту часть тела. Особенно, когда верховая езда затягивалась, и было жарко, я ощущала такую теплоту и волнение между ног, что единственным моим желанием было — слезть с лошади и побежать к подруге, которая бы снова могла приласкать меня. Она всегда теперь спрашивала меня: «Тебе не больно?» И однажды я ответила: «Немножко». Мы сошли с лошадей и отправились в ванную, и она промыла натертое место прохладной водой. Снова приласкав меня, она сказала: «Похоже, что все зажило, и ты снова сможешь наслаждаться». — «Не знаю, — ответила я. — Не кажется ли тебе, что это место омертвело от боли?» Моя подруга нежно наклонилась ко мне и коснулась кожи: «Больно?» Я отклонилась назад и сказала: «Я ничего не чувствую». «А так? — спросила она участливо, сжимая губы моего входа у себя между пальцами. — «Ничего», — сказала я, глядя на нее. «А вот так?» — Она провела пальцами вокруг клитора, делая небольшие круги. «Ничего не чувствую». — И тут она стала волноваться, не потеряла ли я и впрямь свою чувствительность, и усилила ласки, принявшись тереть клитор одной рукой, в то время как другая вибрировала на самом кончике его. Она нежно перебирала мои волосы и гладила кожу вокруг них, и вдруг я почувствовала ее яростно и стала двигаться. Она склонилась надо мной, глядя на меня и приговаривая: «Чудесно, чудесно, ты все чувствуешь…»

Я вспомнила все это, сидя на искусственной лошади. Я заметила, что седло было странно выгнуто. Чтобы художник мог видеть то, что он хотел нарисовать, я скользнула немного вперед, и когда я сделала это, мое лоно потерлось о кожу. Художник наблюдал за мной.

— Нравится вам моя лошадь? Знаете ли вы, что я могу заставить ее двигаться?

— Неужели?

Он подошел поближе, включил что-то, и, действительно, эта искусственная лошадь стала двигаться, как настоящая.

— Мне она нравится. Она напоминает мне те времена, когда я занималась верховой ездой. Я тогда была девочкой.

Я увидела, что он перестал рисовать и наблюдает за мной. Движение лошади прижало меня к седлу еще теснее и доставило мне истинное наслаждение. Я подумала, что он может заметить это и попросила остановить ее. Но он только улыбнулся.

— Разве вам это не нравится?

Мне это нравилось, каждое движение заставляло мой клитор касаться кожаного седла, и я подумала, что если так будет продолжаться, я не смогу удержать оргазма. Я умоляла его остановить свою лошадь. Я раскраснелась. Художник внимательно следил за мной, за выражением наслаждения, которое я не могла скрыть, и тогда я обо всем забыла, поддалась этому движению, касанию и трению, и так продолжалось до тех пор, пока я не почувствовала оргазм и не пришла к концу прямо у него на глазах, сидя верхом на этой искусственной лошади.

И только тогда я поняла, что именно этого он ожидал, что он сделал это все для того, чтобы видеть мое наслаждение. Он знал, когда остановить механизм. И сказал:

— Теперь вы можете отдохнуть.

Вскоре после этого я позировала женщине-графику, которую я встретила на одной вечеринке. Она любила общество. Актеры, актрисы и писатели приходили к ней в гости. Она иллюстрировала обложки журналов. Дверь ее студии всегда была открыта, гости приносили выпивку, и разговоры там были острые, жестокие. Человеческие слабости немедленно выставлялись напоказ, или же люди сами признавались в своих слабостях. Один красивый молодой человек, одетый необычайно элегантно, не делал секрета из своей профессии: он сидел в больших отелях в ожидании старых одиноких женщин и приглашал их на танцы, а они приглашали его к себе в номер. Хозяйка, которую звали Лена, сделала кислое лицо:

— Как ты можешь этим заниматься? — спросила она. — Такие старые женщины! Как ты можешь вообще испытывать при этом возбуждение? Если бы я увидела, что такая женщина лежит в моей постели, я бы тут же сбежала.

Молодой человек улыбнулся.

— Есть масса способов. Один из них, это закрыть глаза и представить, что с тобой не старуха, а женщина, которая мне нравится, и затем, когда глаза закрыты, я начинаю думать, как приятно будет завтра заплатить за квартиру, купить новый костюм и шелковые рубашки. И пока я думаю так, то продолжаю заниматься этим, и знаете ли, если глаза закрыты, то ощущение примерно то же самое. Иногда, правда, когда я испытываю трудности, мне приходится подогревать себя наркотиками. Я понимаю, что таким образом карьера моя продлится около пяти лет, и к этому времени от меня не будет никакого толку даже и молодым женщинам. Но тогда я наверно буду рад не видеть женщин вообще.

Я, разумеется, завидую своему аргентинскому другу, с которым мы снимаем одну квартиру. Красивый аристократичный, совершенно изнеженный молодой человек. Женщины должны его обожать. Когда я ухожу по утрам, знаете, что он делает? Он встает с постели, достает маленький электрический утюг и гладильную доску, берет свои брюки и начинает гладить их. Пока он их наглаживает, он представляет себе, как он выйдет из дому столь безупречно одетый, как он пойдет вдоль Пятой авеню, как где-то он выследит красивую женщину, как он будет следовать за запахом ее духов — долго, по всем кварталам, в переполненных лифтах, почти касаясь ее. Лицо женщины будет прикрыто вуалью, и вокруг шеи будут меха. Платье будет подчеркивать ее фигуру. Через какое-то время он заговорит с ней. Она увидит его красивое улыбающееся лицо и его благородную осанку. Они зайдут вместе в кафе выпить по чашке чая, а после в отель, где она остановилась. Она пригласит его к себе. Они зайдут в комнату, опустят жалюзи и в темноте будут заниматься любовью. И вот так, гладя свои брюки старательно и аккуратно, мой друг представляет, как он будет заниматься любовью с этой женщиной. Он знает, как он сожмет ее в объятиях. Он любит вводить свой фаллос сзади и поднимать ноги женщины, затем поворачивать ее чуть-чуть, чтобы видеть, как он движется взад и вперед. Ему нравится, когда одновременно женщина сжимает основание фаллоса, когда ее пальцы сдавливают теснее, чем губы входа, и это его волнует. Пока он двигается, она будет ласкать его вздутые шаровидные органы, а он ее клитор, потому что это доставит ей двойное удовольствие. Он заставит ее задыхаться и дрожать с головы до ног и умолять о продолжении.

Пока мой друг переживает все это в воображении, продолжая наглаживать свои брюки, он возбуждается и его фаллос становится твердым. Он откладывает брюки, утюг и гладильную доску, снова забирается в постель, ложится на спину, курит и продумывает всю сцену до малейших деталей, пока капля семени не появляется на головке его фаллоса, который он гладит, пока лежит и курит, и мечтает о других женщинах.

Я завидую ему, потому что он возбуждается просто от того, что думает об этом. Он часто задает мне вопросы: как женщины созданы? как они ведут себя?..

Лена засмеялась. Она сказала:

— Жарко. Я сниму корсет.

Она зашла за занавеску, и когда из-за нее вышла ее тело выглядело свободней и расслабленней. Она села, скрестив ноги, блузка полуоткрылась. Один из ее друзей сел так, чтобы видеть ее. Другой мужчина, очень красивый, стоял возле меня, пока я позировала, и нашептывал комплименты. Он говорил мне:

— Я люблю вас, потому что вы напоминаете мне о Европе, о Париже в особенности. Я не знаю, что такое особенное в Париже, но в его воздухе словно разлита чувственность. Он заразителен. И это очень человечный город. Может быть, это оттого, что повсюду целующиеся пары: на улицах, за столиками кафе, в кино, в парках. Они обнимают друг друга так свободно! Останавливаются, забывшись в долгом поцелуе посреди тротуара, у входа в метро. Может быть, от этого, а может быть, оттого, что воздух там нежный, я не знаю. Ночью в темноте, в каждом подъезде можно увидеть мужчину и женщину, почти растаявших друг в друге. И проститутки наблюдают за тобой все время. Они касаются тебя. Однажды я стоял на автобусной остановке, лениво скользя взглядом по зданиям. Одно окно было окры-то, и я увидел женщину и мужчину в постели. Женщина была над мужчиной. К пяти часам дня это становилось невыносимо: повсюду в воздухе любовь и желание. Все выходят на улицы. Кафе переполнены. В кино есть маленькие ложи, абсолютно темные и занавешенные, так что можно заниматься любовью на полу, пока идет фильм, и никто вас не увидит. Все легко, все открыто. Полиция не вмешивается. Одна моя приятельница, за которой однажды шел мужчина, пожаловалась полицейскому на углу. Он засмеялся и сказал: «Когда однажды ни один мужчина не захочет вас преследовать, вам будет гораздо хуже, не правда ли? Ей-Богу, вместо того, чтобы сердиться, вы должны быть благодарны!» И он не помог ей.

Затем мой поклонник сказал мне полушепотом: «Не хотите ли пообедать со мной и потом пойти в театр?»

Он стал моим первым любовником. Я забыла Рейнольдса и Стефана. Теперь они мне казались детьми.

Королева

Художник сидел перед натурщицей, смешивал краски и рассуждал о проститутках, которые его занимали. Ворот рубашки с подвернутыми рукавами, был расстегнут, открывая сильную гладкую шею и под нею темные волосы, ремень был ослаблен, причем на брюках одной пуговицы недоставало. Он говорил:

— Я люблю проститутку прежде всего потому, что она никогда не станет цепляться за меня, никогда мной не увлечется. Поэтому я себя с ней чувствую свободно. Я не обязан ее любить. Единственная женщина, которая доставляла мне подобное же удовольствие, была неспособна влюбиться, и отдавалась как проститутка, презирающая мужчин, которым отдавалась. Она и была проституткой, и была холоднее, чем статуя, Ее открыл один художник и сделал из нее натурщицу. Она была великолепной натурщицей. И она была самим воплощением проституции. Каким-то образом холодное чрево проститутки, становясь объектом чужого желания, производит что-то необычное. Постоянное бытие с фаллосом внутри ведет к каким-то чудодейственным изменениям. Чрево, влагалище проститутки, словно выставляются напоказ, словно они и есть все ее существо. Даже волосы проститутки пропитаны сексом. Женские волосы!.. Ее волосы были самыми чувственными из тех, каких мне приходилось касаться. Должно быть, у Медузы Горгоны были такие волосы, и ими она соблазняла попадавших под ее чары мужчин. Они были тяжелые, полные жизни и такие едкие, словно их окунали в сперму. Мне все казалось, что она оборачивала ими фаллос и окунала их в мужские секреции. Это были волосы, которые мне хотелось обернуть вокруг моего собственного фаллоса. Они были теплые, мускусные, маслянистые, сильные. Это были волосы животного. Они ощетинивались, когда прикасались к ним. Даже если я просто пропускал их между пальцами, я тут же возбуждался. Я наслаждался, просто касаясь их. Но не одни только волосы, — ее кожа была тоже эротичной. Она могла лежать часами, позволяя мне гладить ее, лежать, как животное, совершенно неподвижная и расслабленная. Сквозь прозрачную кожу проступали голубые линии, проходившие сквозь ее тело, и я чувствовал, что касаюсь не только поверхности, но и самих живых вен. Они были настолько живые, что в них ощущалось какое-то движение. Я любил лежать на ее ягодицах и ласкать ее, чувствуя, как мускулы сокращаются, откликаясь в ответ.

Ее кожа была сухой, как песок пустыни. Когда мы впервые легли в постель, кожа ее была прохладной, а потом стала теплой и горячей, как при лихорадке.

Невозможно описать ее глаза. Разве только скажешь, что это были глаза оргазма. То, что постоянно происходило в ее глазах, было таким лихорадочным, таким обжигающим, таким напряженным, что порой, когда я смотрел прямо в ее зрачки и чувствовал, как мой фаллос поднимается и пульсирует, то такую же пульсацию видел в этих глазах. Одними только глазами она могла дать этот, столь совершенный эротический ответ. Как будто лихорадочные волны дрожали там, как будто протекали там какие-то потоки сумасшествия… Что-то пожирающее, как огонь, зажигающее мужчину с ног до головы, что могло, как пламенем, уничтожить наслаждением, никогда не испытанным прежде. Она была королевой проституток, эта Бижо. Да, Бижо. Всего несколько лет назад ее еще можно было видеть в одном маленьком кафе на Монмартре. Она была какой-то восточной Фатьмой, с бледным лицом и горящими глазами.

Она была словно вагиной, вывернутой наружу. Ее рот — это не рот, который заставляет вас думать о поцелуе или о пище, это не губы, которые говорят, произносят слова, приветствуют вас, — нет, это, словно рот самого женского входа, сама форма его, и его движения, как бы стремились затащить тебя внутрь, возбудить тебя, — всегда влажный, алый и живой, как губы ласкаемого входа женщины.

Каждое движение этого рта обладало способностью возбуждать ответное движение, ответное волнение в мужчине, оно передавалось, как инфекция, разом. Все тело Бижо управлялось эротикой, этим гением желаний. Должен признаться, что это было весьма неприлично. Рядом с ней ты выглядел так, словно занимаешься любовью на глазах у всех, в кафе или на улице: как будто она ничего не оставляла на ночь, для постели, настолько ее эротизм был открыт, был всегда на виду.

Она и вправду была королевой проституток. Она творила любовь в каждый момент своей жизни, даже, например, когда ела. А играя в карты, не сидела пассивно, как сидели бы другие женщины, отдающие все свое внимание игре: по ее позе можно было почувствовать, что ее ягодицы распластаны по сиденью и что все в ней готово к обладанию. Ее груди всей тяжестью касались стола, и если она смеялась, то был эротический смех удовлетворенной женщины, смех тела, которое наслаждается каждой своей порой, каждой клеткой — тело, ласкаемое целым миром. Иногда я шел за ней по улице и видел, что ее преследуют даже уличные мальчишки. Еще до того, как мужчины видели ее лицо, они начинали за ней идти, словно она оставляла после себя звериный запах. Удивительно, что происходит с мужчиной, когда он видит перед собой поистине сексуальное животное. Звериная сущность женщины так тщательно замаскирована, — ведь и губы, и ягодицы, и ноги созданы, чтобы служить совсем другим целям, и все это словно какой-то цветной плюмаж, придуманный, пожалуй, для того, чтобы отвлечь мужчину от желания, а не для того, чтобы его усилить. Женщины, которые беззастенчиво сексуальны: у которых на лице словно нарисована их метка; женщины, которые возбуждают в мужчине желание выставить перед ними свой фаллос; женщины, для которых одежда — это лишь способ подать нам влекущие части тела; женщины, которые носят турнюры, чтобы увеличить бедра, носят корсеты, чтобы подчеркнуть грудь; женщины, которые швыряют в нас свою чувственность сквозь губы, ноздри, из рта, носа, глаз и волос и источают секс всем телом — вот женщины, которых я люблю!

Другие… Ах как долго приходится вам отыскивать в этих других животное. Они растворили его, замаскировали, залили духами, так что это пахнет совсем по-другому. Как что? Быть может, как ангел?

Вот одна история, происшедшая у меня с Бижо. Бижо была от природы неверна. Однажды она попросила раскрасить ее для бала художников. Это был год, когда и натурщицы и художники должны были нарядиться в африканских дикарей. Бижо попросила меня разукрасить ее, для чего пришла ко мне за несколько часов до бала. И я начал разукрашивать ее тело африканскими узорами моего собственного изобретения. Она стояла передо мной совершенно голая, и сначала я разрисовал ее плечи и груди, затем наклонился, чтобы разукрасить ее живот и бедра, а после встал на колени, чтобы декорировать нижнюю часть тела и ноги. Я рисовал с любовью и обожанием, словно то было актом моего восхищения перед ней. Ее спина была широкой и сильной, как спина цирковой лошади. Я мог бы взобраться на эту спину, и она не склонилась бы под моей тяжестью. Я мог бы сесть на эту спину и соскользнуть вниз, и взять ее сзади, ударяя будто хлыстом. Я желал ее. Но возможно, что еще больше мне хотелось сжимать ее груди — до тех пор, пока не слезла бы с них вся краска, и они снова не стали бы белыми, и я бы целовал их. Но я сдерживался и продолжал разрисовывать ее под африканку.

Когда она двигалась, яркие линии на ее теле становились подвижны, словно покрытое маслянным слоем море с течениями в глубине. Когда кисть касалась ее сосков, я ощущал, что они тверды, как вишни. Малейший изгиб каждой линии доставлял мне наслаждение. Я расстегнул брюки, высвободил фаллос. Она и не взглянула на меня и продолжала стоять неподвижно. Когда я разрисовал ее бедра и покрытую порослью ложбинку, она поняла, что я не выдерживаю, и сказала: «Если ты начнешь обнимать меня сейчас, то все испортишь. Не трогай меня пока. Пусть все высохнет Я буду ждать тебя на балу. И ты будешь первым. А сейчас не надо». — И она улыбнулась мне.

Разумеется, ее вход остался нераскрашенным. Она разрешила поцеловать ее там, осторожно, так, чтобы не снялась нефритовая зелень и красная китайская тушь.

Бижо пришла в полный восторг от своей африканской раскраски. У нее был вид королевы пустыни. Глаза ее сияли твердым ласковым блеском. Позвенев сережками, она засмеялась, накинула плащ и отправилась на бал. А мне потребовалось несколько часов, чтобы успокоиться, прийти в себя и одеться к балу. Я отправился на него в простом коричневом пальто.

Я уже говорил, что Бижо была из породы неверных. Краска на ней не успела просохнуть. Приехав на бал, я увидел, что не один уже мужчина постарался измазаться об африканские узоры Бижо, — линии их расплылись.

Бал был в разгаре. Ложи полнились сплетенными парами. Все мешалось в одном всеобщем оргазме, и Бижо меня не ждала. Где бы она ни проходила, всюду за ней оставались на полу капли семени, — след, по которому я легко выслеживал ее.

Хильда и Ренго

Хильда была прелестной парижской натурщицей. Она безумно влюбилась в американского писателя, который писал так страстно и чувственно, что все женщины тянулись к нему. Ему писали письма, с ним пытались познакомиться через общих друзей. И те, кому это удавалось, поражались его мягкости и благородству.

Хильда испытала то же, что и все. Он был, однако, пассивен, и она сама стала ухаживать за ним. Лишь после того, как она сделала первый шаг и начала его ласкать, он ей ответил, и она получила его любовь. Но каждый раз ей приходилось начинать сначала. Сперва она соблазняла его: поправляла расстегнувшийся пояс, рассказывала о своих прежних любовных историях, или ложилась на его диван, откинув голову и обнажив грудь, потягиваясь, словно огромная кошка. Она садилась к нему на колени, целовала его, расстегивала ему брюки и всячески возбуждала.

Они жили вместе несколько лет и очень привязались один к другому. Она привыкла к его сексуальному ритму. Обычно он ложился на спину, ожидая от нее наслаждений. Она же научилась быть активной и смелой, от чего немало страдала, так как по натуре своей была необыкновенно женственной. В глубине души она была уверена, что женщина может контролировать свои желания, тогда как мужчина не способен на это и, пытаясь сдержать себя, даже испытывает боль. Она чувствовала, что именно женщина должна откликаться на желание мужчины. И мечтала о ком-то, кто оказался бы сильнее ее, кто стал бы властвовать над ее чувственностью, вел бы ее за собой. Она была благодарна писателю, потому что любила его. Она научилась ласкать его фаллос, касаться его так, чтобы он возбуждался, научилась целовать, проникая языков глубоко в рот возлюбленному.

Иногда они подолгу лежали и разговаривали. Прикасаясь к его фаллосу, она чувствовала его твердость. И все же не он делал первое движение. Постепенно она привыкла сама выражать свое желание. Робость и сдержанность уже были не свойственны ей.

Однажды во время вечеринки на Монпарнасе она встретила художника-мексиканца, огромного темноволосого человека с тяжелым взглядом угольно-черных глаз. Он был пьян. И ей сказали, что он был пьян почти всегда. Но увидев Хильду, он впал в состояние глубокого шока.

Перестав шататься из стороны в сторону, он уставился на нее, как огромный лев, внезапно увидевший укротителя. В ней было что-то, заставляющее его стоять неподвижно, стараться снова обрести трезвость, выйти из мира туманов и галлюцинаций, в которых он жил постоянно. Стоя перед ней, он устыдился своей небрежной одежды, краски под ногтями, непричесанных волос. И она тоже оказалась потрясенной видом этого демона, того самого демона, который присутствовал в книгах писателя-американца. Этот художник был огромен, беспокоен, он как будто нес в себе разрушающую силу, он никого не любил, ни к кому не был привязан, он был бродягой и искателем приключений. Он рисовал в студиях у своих друзей, одалживая краски и холсты, оставляя там же свои работы и уходил. Обычно он проводил время у цыган, живя с ними в пригородах Парижа. Он оставался в их цыганских повозках и путешествовал с ними по всей Франции. Он уважал их законы, никогда не спал с цыганками, играл на гитаре вместе с ними по ночным клубам, если им нужны были деньги, и ел вместе с ними краденых кур.

В те дни, когда он встретил Хильду, у него была своя повозка, стоявшая возле одних из ворот Парижа, у старых баррикад. Повозка принадлежала одному португальцу. Хозяин обил ее стены цветной кожей. Кровать висела в задней части повозки, подвешенная, как корабельная койка. В повозке имелись овальные окна, низкий потолок не позволял встать в полный рост.

Мексиканца звали Ренго. Он не пригласил Хильду танцевать с ним, хотя все вокруг танцевали. Огни в студии были потушены, но с улицы проникало достаточно света. Пары выходили на балкон. Музыка была нежной и расслабляющей. Ренго стоял возле Хильды и смотрел на нее. Потом он сказал: «Хотите прогуляться?» И Хильда ответила: «Да».

Ренго шел, держа руки в карманах, сигарета торчала у него во рту. Он чувствовал, что совершенно трезв сейчас, что голова была ясна, как эта ночь над ними. Он шел по направлению к пригороду, мимо нищих хибарок, маленьких хижин, словно построенных сумасшедшим, под покатыми крышами которых не было окон, — воздух проникал внутрь через трещины в стенах и плохо пригнанные двери. К хижинам вели земляные тропинки. Чуть поодаль стоял ряд цыганских повозок. Было четыре ночи, и люди спали.

Хильда не произнесла ни слова. Она шла в тени Ренго с таким чувством, будто ее вынули из оболочки, безвольно, не понимая, что с ней происходит, отдаваясь на волю подхватившего ее течения.

Руки Ренго были открыты. Хильда знала только одно: ей хотелось, чтобы эти обнаженные руки обняли ее. Он наклонился, заходя в повозку. Зажег свечу. Он был слишком высок для этого потолка, но она могла стоять выпрямившись. От свечей шли огромные тени. Постель была открыта, на ней лежало только одно одеяло. Повсюду валялась одежда, у стены стояли две гитары. Он взял одну из них и начал играть, сидя среди одежд. Хильде казалось, что она спит, что она должна неотрывно смотреть на его обнаженные руки и расстегнутый ворот рубашки, передавая ему тот магнетизм, который пронизывал ее.

В то мгновенье, когда ей стало казаться, что она провалилась в темноту, в его золотисто-коричневую плоть, он упал на нее, покрывая ее лицо поцелуями, горячими, быстрыми поцелуями, смешанными с его дыханием. Он целовал ее веки, кожу за ушами, шею, плечи. Она была ослеплена, оглушена, потеряла чувство реальности. Каждый поцелуй, как глоток вина, добавлял в ее тело тепла. Каждый поцелуй обжигал ее губы. Но он не попытался сдвинуть кверху подол ее платья или раздеть ее. Они долго лежали в повозке. Свеча догорела. Среди темноты она ощущала, как горячая сухость, словно песок пустыни, обволакивает ее. И тогда Хильда, опьяненная поцелуями и желаниями, захотела сделать то, что столько раз проделывала прежде. Ее рука нащупала пояс с холодной серебряной пряжкой, опустилась ниже к пуговицам и ощутила, что Ренго жаждет ее. Неожиданно он оттолкнул ее так, будто она причинила боль ему. Он встал и зажег другую свечу. Хильда не могла понять, что случилось. Она видела, что он разгневан, взгляд егостал жестким, он больше не улыбался, рот его был сжат.

— Что я сделала? — спросила она.

Он был похож на дикого робкого зверя, которому причинили зло. Он выглядел сейчас униженным, оскорбленным, но не потерявшим гордости. Она повторила:

— Что я сделала?

Она понимала, что сделала нечто, чего не следовало делать. Она хотела, чтобы он не считал ее виновной перед ним. Он насмешливо усмехнулся:

— Ты! Это было как с проституткой!

Глубокий стыд и страшная боль пронизали ее. И та женщина, которая страдала в ней от того, как приходилось ей вести себя со своим любовником, женщина, которая настолько предала свою сущность, что это предательство вошло уже в привычку, — эта женщина теперь без удержу стала рыдать.

Слезы его не тронули. Она поднялась и заговорила.

— Даже если я здесь в последний раз, я хочу сказать вам кое-что. Женщина не всегда делает только то, что она хочет. Мне пришлось научиться этому… Я несколько лет жила с человеком, заставлявшим меня вести себя именно так…

Ренго молча слушал ее. Она добавила:

— Сначала я страдала. Я стала совсем другой.

Она умолкла. Ренго сел возле нее.

— Я понимаю, — сказал он. Затем взял гитару и стал играть для нее, потом они пили. Но он не прикоснулся к ней. Медленно он проводил ее домой. Измученная, она упала на постель и уснула в слезах, плача не только потому, что потеряла Ренго, но и потому, что потеряла ту свою часть, которую изменила, искалечила в себе из-за любви к мужчине.

На следующий день Ренго ждал Хильду у дверей ее гостиницы. Он стоял там, читал и курил. Когда она вышла, он сказал просто:

— Пойдемте выпьем кофе со мной.

Они сидели в кафе «Мартиник», в кафе, куда захаживали мулаты — боксеры и наркоманы. Он выбрал темный угол и стал там целовать ее. Он не прерывал поцелуя, прижал свой рот к ее губам и замер там. Она растворилась в его поцелуе.

Они пошли по улицам Парижа, безостановочно, в открытую целуясь, полубессознательно продвигаясь по направлению к его цыганской повозке. Теперь, среди дня, это место выглядело оживленным. Цыганки собирались идти на рынок продавать кружева. Их мужья спали. Другие же готовились отправиться на юг. Ренго сказал, что он собирался было пойти с ними. Но он должен был играть в ночном клубе, где ему хорошо платили.

— А к тому же, сейчас, — сказал он, — у меня есть вы.

В повозке он предложил ей вина. Они курили. Он снова целовал ее. Потом он встал, чтобы задернуть маленькую штору. И затем он раздел Хильду медленно, нежно снимая чулки, большие загорелые руки держали их так, словно они были сотканы из воздуха. Он помедлил, чтобы взглянуть на ее подвязки. Он целовал ее ноги. Он улыбался ей. Его лицо было ясным, и сияло юношеской радостью. Он раздевал ее так, будто она была его первой женщиной. Сначала он не мог расстегнуть ее юбку, и когда нашел застежку, то все удивлялся ее устройству. Потом он снял с нее свитер, и она осталась только в трусиках. Он упал на нее, целуя ее в губы снова и снова. Затем разделся тоже, лег снова на нее, и когда они целовались, он снял с нее трусы и прошептал: «Ты такая нежная, такая маленькая, что я не верю, есть ли там что-то».

Он раздвинул ее ноги, только чтобы поцеловать ее. Она чувствовала, как был тверд его фаллос, коснувшийся ее живота, но он взял его и попросту отбросил вниз. Хильда была поражена, увидев, с какой жестокостью он отводит фаллос, подавляя свое желание. Казалось, ему нравилось лишать себя последнего наслаждения, и в то же время нравилось возбуждать и ее и себя до последнего предела одними лишь поцелуями. Хильда стонала от наслаждения и от боли ожидания. Он целовал ее губы и ее вход, и ракушечный аромат ее вагины оставался на его губах и смешался с его дыханием. Но он все продолжал отталкивать свой фаллос, и когда они лежали изможденные от незавершенного возбуждения, он заснул, как ребенок, со сжатыми кулаками, с головой, покоящейся на ее груди. Время от времени он ласкал ее, бормоча: «Невозможно, что у тебя что-то есть, ты слишком нежная и маленькая. Ты ненастоящая…»

Его рука лежала у нее меж ног, она отдыхала, прижавшись к его телу, которое было вдвое больше, чем ее. Она дрожала так сильно, что не могла уснуть.

Его тело пахло лесом; волосы — сандаловым деревом, кожа — кедром, словно бы он всю свою жизнь жил среди деревьев и растений. Лежа рядом с ним, чувствуя неудовлетворенность своего желания, Хильда ощущала, как женщина, живущая в ней, учится отдаваться во власть мужчины, подчиняться ему. Она понимала, что все еще наказана за ту попытку, за свое нетерпение, за ее посягательство на мужское главенство. Он возбуждал и отталкивал ее, пока ее своенравие не было сломлено.

Понял ли он, что это в ней было ненастоящим, вынужденным? Так или иначе, но он был слепо одержим стремлением побороть в ней прежнее. Снова и снова они встречались, и раздевались, лежали рядом, целовались, ласкали друг друга до сумасшествия, и каждый раз он убирал свой фаллос, прятал его.

И снова и снова она лежала, не выказывая ни желания, ни нетерпения. Она пребывала в состоянии волнения, обострявшего ее чувственность. Она как будто принимала какие-то неизведанные наркотики, делавшие ее тело более чувствительным к ласкам, к прикосновению, к самому воздуху. Она воспринимала прикосновения платья к коже так, словно ее касались рукой. Все, что касалось ее, было рукой, которая сжимала ее грудь, ее бедра постоянно. Она открыла новое царство — царство ожидания и пробуждения, такого эротического восприятия мира, какого она никогда не могла представить себе.

Однажды, во время их прогулки, у нее сломался каблук и он понес ее на руках. В эту ночь он взял ее при свете свечи. С перепутанными волосами, с черным, как уголь, обжигающим взглядом, набросился на нее, подобно демону, и мощный фаллос входил и входил в нее, в ту женщину, власти над которой он жаждал с самого начала, дожидаясь ее покорности до этого, столь желанного ему часа.

Чанчиквито

Когда Лауре было около шестнадцати, ее дядя, проживший много лет в Бразилии, рассказывал ей об этой стране бесконечные истории. Он смеялся над жителями Европы. Он говорил, что в Бразилии люди занимаются любовью, как обезьяны, легко и часто. Женщины там доступны и полны желания, и каждый свободно признается в своих любовных аппетитах. Он, смеясь, рассказывал о том, какой совет дал своему другу, когда тот отправлялся в Бразилию. Он ему сказал:

— Ты должен взять с собой две шляпы.

— Но зачем? Я не хочу перегружать свой багаж.

Тем не менее, ты должен взять с собой две шляпы. Ведь одну из них может унести ветром.

— Но я же могу ее поднять, не так ли?

— В Бразилии ты не сможешь наклониться за ней. А если ты наклонишься, то…

Кроме того, он уверял, что в Бразилии существует зверек, которого зовут чанчиквито. Он выглядит, как крошечный поросенок, с очень развитым длинным рыльцем, и известен он своей неистребимой страстью забираться под юбки и засовывать свое рыльце между женских ног.

— Однажды, — продолжал свой рассказ дядя, — одна очень важная аристократка пригласила своего адвоката, чтобы заняться завещанием. Адвокат был седовласый, весьма уважаемый господин, с которым дама была знакома много лет. Сама же эта женщина была вдовой — спокойной, импозантной, всегда носившей длинные сатиновые юбки, кружевные воротники, манжеты и на лице вуаль.

Она сидела прямо, как на старой картине, одной рукой опираясь на зонтик, другой — о ручку кресла. Негромко и размеренно вели они беседу о деталях завещания. Старый адвокат когда-то был влюблен в эту даму, но после десяти лет ухаживаний так и не смог добиться взаимности. С той поры в их манере беседовать всегда присутствовал налет флирта, чопорного и достойного флирта, более похожего на старинную галантность.

Встреча происходила в деревянном доме вдовы. Было тепло, все двери оставались распахнутыми и сквозь них вдалеке виднелись холмы. Был какой-то праздник, и поэтому дом был окружен факелами. Возможно, что напуганное этим и неспособное выбраться из круга огня какое-то маленькое животное проникло в дом. Через две минуты благородная пожилая леди стонала и корчилась в своем кресле. С ней началась истерика. Позвали слуг и врача. Хозяйка и доктор закрылись в комнате, и когда врач затем вышел, он нес в руках чанчиквито. Зверек выглядел измученным, как будто его экспедиция к даме едва не стоила ему жизни.

Эта история про зверька, который запускает мордочку между женских ног, напугала Лауру. Она боялась тронуть это место даже пальцем. Но благодаря той же истории она узнала, что у женщины между ног достаточно места для того, чтобы туда просунулась мордочка животного.

Однажды во время каникул, когда она играла на лужайке с подругами, и в приступе смеха упала на траву, большая полицейская собака подбежала к ней и стала обнюхивать ее одежду и просовывать нос между ее ног. Лаура закричала и оттолкнула пса. Но прикосновения собаки не только напугали, но и взволновали ее.

А сейчас Лаура лежала на широкой низкой кровати со смятой юбкой, растрепанными волосами, с размазанной по губам помадой. Возле нее лежал крупный, в два раза больше ее ростом, человек, одетый, как рабочий, в вельветовые штаны и кожаную куртку.

Она слегка приподнялась, чтобы рассмотреть его. Она увидела высокие скулы, очерченные так, словно он все время смеялся, глаза также слегка сощуренные, словно в усмешке. Он был непричесан и имел небрежную манеру закуривать.

Жан был художником, всегда смеявшимся над работой, над голодом, над рабством, над всем на свете. Он предпочитал быть бродягой, но не терять свободы. Он ложился спать тогда, когда хотел, и рисовал лишь тогда, когда страсть к работе одолевала его.

Комната была заставлена его картинами, валялись палитры. Он попросил, чтобы Лаура позировала ему, и начал увлеченно писать ее, не думая о самой Лауре, а воспринимая только форму ее головы, линию ее шеи, слишком миниатюрной и потому придающей облику Лауры пугающую хрупкость. Лаура лежала на кровати откинувшись и, позируя, смотрела на потолок. Дом был очень старым, с облупившейся краской и надорванными обоями. Глядя на неровности штукатурки, Лаура обнаружила, что в линиях трещин ей видятся разнообразные фигуры. Она улыбнулась, и сказала Жану:

— Когда ты кончишь, сделай для меня рисунок. Там уже что-то нарисовано, посмотри, может, ты увидишь то же самое, что и я…

Заинтересовавшись словами Лауры, Жан бросил работу. Он как раз подошел к той неприятной и трудной для него стадии, когда нужно было приступать к прорисовке рук и ног, а они редко ему удавались, и потому он часто окутывал их в какое-то бесформенное облако, в белую пелену, словно руки и ноги были увечны, и он хотел их скрыть, или просто оставлял только тело, — без ног, способных убегать, без рук, способных ласкать.

Жан стал рассматривать потолок. Он тоже лег на кровать, рядом с Лаурой, и с любопытством стал искать фигуры, которые увидела она, стараясь следить за линиями, которые она ему показывала.

— Смотри, смотри, вон там… Видишь, на спине лежит женщина?

Жан приподнялся, потолок над углом был очень низок — это был чердак — и стал водить по штукатурке углем. Сначала он набросал голову женщины и ее плечи, затем он обнаружил и пририсовал очертания ее ног, нарисовал на них и пальцы.

— Юбка, юбка, я вижу юбку, — сказала Лаура.

— Она вот здесь, — откликнулся Жан, рисуя юбку, которая явно была отброшена в сторону, почему ноги и бедра оказались голыми. Затем Жан занялся порослью межножья, вырисовывая волоски тщательно, словно траву, стебелек за стебельком, и добавил необходимую деталь у сходящейся линии ног.

И вот появилась женщина, бесстыдно разлегшаяся на потолке, и Жан смотрел на нее с еле заметным огнем возбуждения, которые Лаура обнаружила, заглянув в его ярко-голубые глаза. В ней проснулась ревность. Чтобы отомстить за то, как он смотрел на женщину, она сказала:

— Я вижу рядом с ней маленького зверя, похожего на поросенка.

Прищурившись, Жан стал внимательно смотреть, пытаясь найти его, но ничего не обнаружил. Он начал рисовать наугад, и скоро из грубых трещин возникла собака, которая взбиралась на женщину. Последним штрихом угля он добавил ножеподобный собачий орган, почти касающийся лона женщины.

— Я вижу еще одну собаку, — сказала Лаура.

— А я не вижу, — сказал Жан и лег в изнеможении на кровать, чтобы полюбоваться рисунком. Лаура же встала и принялась рисовать еще одну собаку, взбиравшуюся сзади на собаку Жана в самом классическом положении: косматая голова пса была похоронена в задней части второй собаки, как будто одна пожирала другую.

Затем при помощи все того же угля Лаура принялась выписывать мужчину. Во что бы то ни стало ей нужен был на этой картине мужчина. Мужчина, чтобы смотреть на него, пока Жан смотрит на женщину со сброшенной юбкой. Она стала осторожно рисовать: линии не могли быть произвольны, а если бы они оказывались слишком верными и соответствовали контурам штукатурки, то получалось бы дерево, куст или обезьяна. Но постепенно у нее получился торс мужчины. Правда, мужчина был без ног и его голова была слишком маленькая, но все это ничего не значило перед величиной его фаллоса, который, как было совершенно очевидно, находился в агрессивном состоянии. Мужчина наблюдал за собаками, совокупляющимися над женщиной. И тут Лаура успокоилась и легла. Они смотрели на рисунок, смеялись, и в это время Жан, рукой, которая все еще была в сухой краске, начал ласкать ее под юбкой, словно рисовал там, дотрагиваясь до каждого изгиба, любовно скользя вверх по ногам, не забывая обласкать каждый сантиметр поверхности ее тела.

Ноги Лауры были слегка сжаты вместе, как ноги женщины на потолке, ступни расставлены, как у балерины, поэтому, когда Жан коснулся бедер и хотел проникнуть меж ними, он должен был раздвинуть их силой. Лаура нервно сопротивлялась, словно хотела оставаться той женщиной на потолке, слегка раздетой, с закрытым входом, сжатыми ногами. Жан постарался размягчить эту ее жестокость и твердость и, с необыкновенной нежностью и настойчивостью, стал совершать ладонью волшебные круги по ее плоти, как будто хотел заставить кровь Лауры пульсировать быстрее и быстрее. Продолжая смотреть на женщину, Лаура открыла ноги. Что-то коснулось ее бедер, — так же, как бедер женщины на потолке касался крепкий орган собаки, и Лауре почудилось, что и над ней — два совокупляющихся пса. Жан увидел, что она не чувствует его, что для нее существует лишь изображенное на потолке. Он тряс Лауру сердито, словно собирался наказать ее, а затем вошел в нее, овладел ею с такой долгой и упрямой силой, что она принялась умолять оставить ее, но он не останавливался и продолжал.

Теперь ни она, ни он не смотрели на потолок. Потом они уснули в спутанных простынях. И краски долго сохли на палитре.

Шафран

Фэй родилась в Новом Орлеане. Лет в шестнадцать за ней стал ухаживать сорокалетний мужчина, который нравился ей своим аристократизмом. Фэй была из бедной семьи. Визиты Альберта были событием для ее домашних. Ради него они торопливо старались замаскировать свою бедность. Он появлялся, словно рыцарь-освободитель и рассказывал о жизни, которую Фэй никогда не знала, — о жизни в другой части города.

Когда они поженились, Фэй вошла в его дом как принцесса. Дом прятался среди огромного парка. Красивые темнокожие женщины ждали ее.

Альберт обращался с ней с большой осторожностью. В первую ночь он не взял ее. Он сказал, что это доказательство любви — не принуждать женщину, а обвораживать ее медленно и томительно, пока она сама не захочет любви и не будет в настроении отдаться. Он приходил в ее комнату и просто ласкал ее. В жаркие ночи они лежали под белой москитной сетью, как под вуалью невесты, ласкали друг друга и целовались. Фэй чувствовала себя слабой и одурманенной. С каждым поцелуем рождалась новая женщина, открывающая в себе все большую чувственность.

Потом, когда он оставлял ее, она металась в кровати и не могла уснуть. Казалось, он зажигал маленькие костры у нее под кожей, маленькие огненные потоки, которые заставляли ее бодрствовать. Этой изысканной пытке она подвергалась несколько ночей. Будучи неопытной, она не пыталась добиться полного слияния. Она уступала этому водопаду поцелуев, которыми он покрывал ее волосы, шею, плечи, руки, спину, ноги… Альберт любил целовать ее до тех пор, пока она не начинала стонать, и с этого момента, когда он как будто был уверен, что разбудил ее плоть, его губы начинали отдаляться от нее. Он открывал в ней трепетную чувствительность под мышками, в основании грудей, дрожание, которое пробегало от сосков к матке и от губ влагалища ко рту, вызвал те таинственные связи, что возбуждали и волновали не только те места, которые он целовал, но даже токи, бегущие от корней волос к позвонкам. Для каждого местечка, которое он целовал, Альберт находил слова восхищения и шептал их, открывая ямочки на ягодицах, крепость сосков, необыкновенную линию спины, изогнутость, которая заставляла ягодицы выпячиваться «как у цветных женщин», — говорил он.

Он обвивал пальцами ее щиколотки, усаживался у ее ног, которые были так же совершенны, как ее руки, гладил снова и снова гладкую, как у статуэтки, шею, окунал лицо в ее длинные тяжелые волосы. Глаза у нее были длинные и узкие, как у японок, полные губы слегка открыты. Ее грудь тяжелела, когда он целовал ее, оставляя на ее покатых плечах следы своих зубов. Но когда Фэй начинала стонать, он оставлял ее, опускал над ней белую сетку, запаковывал ее как сокровище, — оставлял в тот момент, когда у нее от желания становилось влажно между ног. Однажды ночью, она, как всегда, не могла заснуть. Обнаженная, сидела она в своей затененной постели. Встав, чтобы надеть кимоно и тапочки, она увидела, что капля меда упала на ковер из ее лона, скатившись по ноге. Фэй была оскорблена спокойствием Альберта, его выдержкой. Как мог он сдерживать свое желание и спать после таких поцелуев и ласк? Он никогда даже не разделся полностью. Она до сих пор не видела его тела.

Она решила выйти из комнаты и немного погулять, чтобы успокоиться. Все ее тело дрожало. Она спустилась медленно по широкой лестнице в сад. Запах цветов оглушил ее. Ветки легко касались ее, влажные тропинки сделали ее шаги бесшумными. Ей казалось, что она спит. Она шла вперед без всякой цели. И вдруг какой-то звук поразил ее. Это был стон — ритмичный стон, похожий на жалобу женщины. Лунный свет, пробивавшийся сквозь ветви, падал на обнаженную цветную женщину, лежащую на мху с Альбертом. Ее стоны были стонами удовольствия. Альберт был, как дикий зверь, и тяжело ворочался над ней. Он тоже издавал странные звуки, и Фэй видела, как они корчились от безудержного удовольствия прямо у нее перед глазами. Они ее не заметили. Фэй не закричала: боль на мгновенье парализовала ее. Затем она побежала в дом. Ее юность, ее наивная неопытность были унижены, она мучилась сомнениями. Виновата ли она в чем-то? Чего ей не доставало? Почему она не могла дать Альберту такого же наслаждения? Почему он должен был оставлять ее и идти к цветным женщинам?

Эта дикая сцена преследовала ее. Она обвиняла себя в том, что, поддавшись чарам его ласк, возможно, не делала того, что он хотел от нее. Она презирала свою собственную женственность. Альберт мог бы научить ее. Но он сказал, что будет очаровывать ее ожиданием. Он должен был только прошептать несколько слов, и она была готова слушаться. Она знала, что он старше и что она еще девушка. Она ждала, что он будет ее учителем.

В ту ночь Фэй стала женщиной. Она сделала из своей боли тайну, решив сохранить свое счастье с Альбертом, проявляя мудрость и тонкость. Когда он лег рядом с ней, она сказала:

— Я хочу, чтобы ты разделся.

Он, казалось, был удивлен, но согласился. Она увидела его моложавое стройное тело с проблесками седых волос, странное сочетание юности и зрелости. Он начал целовать ее. Тогда ее рука робко стала двигаться вдоль его тела. Сначала она испугалась. Она коснулась его груди. Затем его губ. Он продолжал целовать ее. Рука ее медленно коснулась фаллоса. Он был мягким. Он отодвинулся и начал целовать ее между ног. Снова и снова он шептал одну и ту же фразу:

— У тебя тело ангела, такое тело не может иметь входа женщины, у тебя тело ангела…

Тогда гнев, словно лихорадка, охватил ее, гнев от того, что он отводил свой фаллос от ее руки. Она села, волосы ее были рассыпаны по плечам.

— Я не ангел, Альберт, — сказала она. — Я женщина. И я хочу, чтобы ты меня любил как женщину.

Это была самая печальная из их ночей, потому что Альберт пытался овладеть ею и не мог. Он вел ее руки так, чтобы они ласкали его. Его фаллос становился твердым, он начинал было входить в нее, но вдруг увядал, оставаясь в ее руках.

Альберт был молчалив и напряжен. На его лице было страдание. Он делал новые и новые попытки.

Он сказал:

— Подожди немного, еще немного…

Он сказал это так робко, так мягко. Фэй пролежала почти всю ночь влажной и полной желания и ожидания, и всю ночь длились его незавершавшиеся попытки, поражения и отступления, и его поцелуи были бесстрастны. И тогда Фэй заплакала.

Такие сцены повторились еще две или три ночи, и Альберт перестал приходить к ней в комнату. И почти каждую ночь Фэй видела тени в саду, тени любовных объятий. Она боялась выйти из комнаты. Дом был покрыт коврами и бесшумен, и когда она однажды шла по лестнице, то увидела, как Альберт сзади взбирался на цветную девушку и рука его ласкала ее под платьем. Фэй стали преследовать звуки стонов. Ей казалось, она слышала их постоянно. Однажды она пришла к этим цветным служанкам, которые жили отдельно в маленьком доме и прислушалась. Она услышала те же стоны, что были в саду. Она разразилась слезами, поспешно открылась дверь. Оказалось, что там был не Альберт, а один из садовников. Он стоял и смотрел на плачущую Фэй.

Но однажды Альберт овладел ею при самых необычных обстоятельствах. Они собирались устроить вечеринку для своих испанских друзей. Хотя она редко делала покупки, на этот раз Фэй сама отправилась в город, чтобы купить особый шафран для риса, тот особый сорт, который только что привезли на корабле из Испании. Она любила покупать свежий, только что привезенный шафран. Она любила оставшийся в нем запах пристани и хранилищ. Когда ей вручили маленькие пакетики шафрана, она положила их в сумочку, которую несла возле груди под мышкой. Запах был очень сильный, он пропитал ее одежду, руки, все тело. Когда она пришла домой, Альберт ждал ее. Он подошел к автомобилю и поднял ее на руки, играя и смеясь. Когда он ее нес, она прижалась к нему всем телом, и он воскликнул:

— Ты пахнешь шафраном!

Она увидела любопытный блеск в его глазах, когда он склонил лицо к ее груди, вдыхая запах. Затем он поцеловал ее. Он последовал за ней в спальню, где она бросила сумку на кровать. Сумка открылась. Запах шафрана наполнил комнату. Альберт заставил Фэй лечь и так, одетой, без поцелуев и ласк он овладел ею.

Счастливый, он сказал:

— Ты пахнешь, как цветная женщина!

И колдовская преграда разрушилась.

Мандра

Освещенные небоскребы сверкают, как рождественские елки. Мои богатые друзья пригласили меня остановиться вместе с ними в отеле «Плаза». Роскошь временно успокаивает меня, но я лежу в мягкой постели больная от тоски — как цветок в жаркой комнате. Ноги мои отдыхают на мягких коврах. От Нью-Йорка у меня лихорадка: это большой Вавилон.

Я увижу Лилиан, хотя не люблю ее больше. Я снова увижу Мари. Может быть, в этот раз я не буду такой робкой. Я помню, как она приехала однажды в Сан-Тропез, и мы встретились случайно в кафе. Она пригласила меня зайти к ней вечером. Мой любовник Марсель должен был в ту ночь уйти домой, жил он довольно далеко, и на вечер я оказалась свободна. Мы с ним расстались в одиннадцать, и я пошла к Мари. Я надела воздушное испанское платье, цветок горел у меня в волосах, я была вся бронзовая от солнца и чувствовала себя чудесно. Когда я приехала, Мари лежала в постели, покрывая кремом лицо, ноги и плечи, потому что днем она загорала на берегу. Она вся была покрыта кремом. Это сразу сбило мое настроение. Мне расхотелось целовать ее.

Мари убежала от мужа. Она вышла за него только ради спокойствия. Она никогда не любила мужчин, ей нравились лишь женщины. В самом начале их совместной жизни Мари рассказала ему то, что не следовало бы рассказывать, — как она была танцовщицей на Бродвее и спала с мужчинами, когда ей нужны были деньги; как она однажды даже попала в бордель и зарабатывала там; как она встретила мужчину, который влюбился в нее и содержал ее несколько лет.

Ее муж так и не пришел в себя после этих историй. Они возбудили его ревность и подозрения, и их совместная жизнь стала невыносимой.

Через день после того, как мы встретились, она уехала из Сан-Тропеза, и я жалела, что не поцеловала ее. Сейчас я опять хотела ее увидеть.

В Нью-Йорке я расправила крылышки, вновь наполнилась тщеславием и кокетством.

Мари осталась такой же прелестной, как прежде, и, кажется, я ее волную. Вся она — это мягкие изгибы и нежность. У нее широкие и влажные глаза, щеки горят, губы полные, белокурые волосы, роскошные; она медлительна, ленива, как будто погружена в летаргию. Мы идем вместе в кино, и в темноте она берет мою руку.

Она была у психиатра и он открыл ей то, что я почувствовала давным-давно: она никогда не знала настоящего оргазма. В свои тридцать четыре года, после такой многообразной сексуальной жизни, которой только солидный счетовод-эксперт сумел бы подвести итог. Я угадываю ее желания. Она всегда улыбается, всегда веселая, но за ее веселостью стоит чувство нереальности, отчужденности. Она живет словно во сне. И пытается проснуться, идя в кровать со всяким, кто приглашает ее.

Мари говорит: «Очень трудно беседовать о сексе. Мне стыдно». Ей не стыдно делать все, что угодно, но стыдно говорить об этом! Однако со мной она может говорить обо всем. Часами мы сидим в разных кафе, где играет музыка. Она любит бывать там, куда приходят актеры. Между нами существует какой-то ток взаимного влечения, чисто физического. Мы все время на грани того, чтобы вместе отправиться в постель. Но она всегда занята по вечерам. Она не хочет, чтобы я встречалась с ее мужем. Она боится, что я соблазню его.

В восемь лет у нее была уже лесбийская любовная история с двоюродной сестрой, которая была старше нее. Мари такая ленивая и слабая, будто она растение. Она говорит, что постоянно стремится найти мужчину, который смог бы возбудить ее. Но она должна жить в сексуальной атмосфере, даже если ничего не чувствует. Это действительно ее воздух. Ее любимые слова: «В то время я уже спала со всеми подряд». Если мы говорим о Париже и о людях, которых мы там знали, она говорит: «Я его не знаю, я с ним не спала». Или: «О, он был прелестен в постели!» Я никогда не слышала, чтобы она кому-то отказывала, — отказ она считала признаком фригидности. Она обманывает всех, и в том числе себя. Она выглядит так, будто вся влажна и открыта, и мужчины думают, будто она постоянно на грани оргазма. Но это неправда. Она актриса, которая играет жизнерадостную и спокойную женщину, но на самом деле ее душа разрывается на части. Она приходит ко мне, посасывая конфету, как школьница, и выглядит двадцатилетней. Ее волосы лежат свободно. Она падает на мою постель, сбрасывает туфли, смотрит на свои ноги и говорит:

— Они слишком толстые. Однажды в Париже мне сказали, что у меня ренуаровские ноги.

— Но мне они нравятся, — говорю я. — Я люблю твои ноги.

— Тебе нравятся мои новые чулки? — Она поднимает юбку.

Она просит виски. Затем решает принять ванну. Берет мое кимоно. Я вижу, что она пытается соблазнить меня. Она возвращается из ванной еще влажная, кимоно распахнуто. Ее ноги всегда немного раскрыты. Она выглядит так, словно вот-вот почувствует оргазм, словно первая же ласка сведет ее с ума. Когда она садится на край моей постели, чтобы надеть чулки, я больше не могу сдержать себя. Я становлюсь перед ней на колени и кладу руку на волосы у нее между ногами. Я Глажу их нежно-нежно и говорю: «Маленькая серебряная лиса, такая мягкая и красивая. О, Мари я не могу поверить, что ты ничего не чувствуешь здесь, внутри».

Кажется, вот-вот это случится, все говорит об этом, — и то, как выглядит ее плоть, раскрытая, словно цветок, и то, как расставлены ее ноги. Ее рот такой зовущий, и губы ее входа должны быть такими же. Она открывает ноги и позволяет мне смотреть туда. Я касаюсь ее мягко и расправляю губы, чтобы посмотреть, влажные ли они. Она ощущает мои прикосновения к чувствительному месту, но я хочу, чтобы она испытала всплеск полного оргазма. Я целую ее там, все еще влажную после ванны, ее все еще сырые, как морские водоросли, волосы, напоенные вкусом морской раковины, свежей соленой раковины. О, Мари! Мои пальцы движутся быстрее, она падает на кровать, предлагая всю свою вагину, открытую и влажную, как камелия, как лепестки розы. Она так свежа, будто никто не касался ее. Я могу покусывать ее и целовать, и поместить туда весь язык. Она недвижима. Маленький клитор твердеет, как сосок. Лицо мое окунается в самую шелковую соленую плоть. Мои руки поднимаются к ее тяжелой груди и ласкают ее. Она начинает постанывать. Теперь ее руки опускаются вниз и присоединяются к моим, лаская себя. Ей нравится, когда трогают ее вход под клитором. Она трогает это место вместе со мной. Вот сюда хотела бы втолкнуть я фаллос и вталкивать, пока она не застонет от удовольствия. Я вновь кладу туда язык и проталкиваю его так далеко, как могу. Я беру ее ягодицы, словно это большой плод, приподнимаю их, и пока мой язык поигрывает у начала ее вагины, мои пальцы вжимаются в плоть ее ягодиц, путешествуют по поверхности и по изгибам, указательный палец набредает на отверстие и нежно проникает туда.

Неожиданно Мари вздрогнула, как будто ее пронизала электрическая искра. Она хочет вжать глубже мой палец, я вжимаю его плотнее и дальше, не прекращая водить языком внутри ее входа. Она начинает изгибаться и стонать.

Прогибаясь вниз, она чувствует мой движущийся палец, когда изгибается кверху — чувствует движения моего языка. С каждым разом она все более входит в убыстряющийся ритм, пока ее не охватывает долгий спазм и она не начинает издавать стоны, подобные голубиным.

Пальцем я чувствую пульс наслаждения раз, два, три…

Она падает навзничь, задыхаясь:

— Мандра, что ты сделала со мной! Что сделала со мной!

Она целует меня, слизывая соленую влагу с моих губ. Ее грудь прижимается ко мне, когда она держит меня, приговаривая:

— Мандра, что ты сделала со мной!..

Однажды вечером меня пригласили в гости. В этом доме чувствуешь себя, как на корабле, потому что стоит он на Ист-Ривер, и во время нашей беседы баржи проплывают мимо по оживленной реке.

Мириам прелестна: полногрудая Брунгильда со сверкающими волосами, с голосом, который притягивает. Маленький Поль — не человек, а фавн, некое поэтическое животное, быстрое и смешное. Он из породы выскочек. Поль считает меня красивой. Он обращается со мной, как с предметом искусства. Привратник-негр открывает дверь, Поль приветствует меня восхищенными словами, восторгается красным цветком в моих волосах, и поспешно ведет меня в салон. Мириам сидит, скрестив ноги, на красном сатиновом диване. Она действительно красавица, я же — красавица искусственная, потому что мне, чтобы стать красивой, нужна особая обстановка и теплота.

Квартира заставлена вещами, которые мне кажутся безобразными: серебряный канделябр, столы с углублениями для цветов, огромные сатиновые пуфы, предметы в стиле рококо — вещи, полные шика и собранные со снобистским желанием убедить: «Можно высмеять моду, но мы выше этого». На всем лежит налет аристократического бесстыдства, сквозь которое я могу увидеть, как блестяще жили хозяева этой квартиры в Риме и Флоренции: Мириам в платьях от Шанеля на фотографиях в «Вег», богемная элегантность, всегда те «забавные словечки», которые служат ключом, открывающим путь в общество.

Мириам зовет меня в спальню, чтобы показать купальный костюм, купленный в Париже. Для этого она полностью раздевается, потом берет длинный кусок материи и оборачивается в него, как в штору. Ее красота ударяет мне в голову. Она разворачивает материал, ходит голая по комнате и говорит:

— Я бы хотела походить на тебя, ты такая стройная и грациозная. А я слишком большая.

— Но поэтому ты мне и нравишься, Мириам.

— Ах, какие духи, Мандра!

Она окунает лицо мне под мышку и нюхает кожу. Я кладу ей руку на плечо.

— Ты самая красивая женщина, Мириам, которую я когда-либо видела.

Поль зовет нас:

— Когда вам, наконец, надоест болтать об одежде? Мне скучно!

Мириам отвечает:

— Мы идем, — и быстро одевается.

Поль говорит:

— Ну вот, ты надела домашнее платье, а я хотел повести вас послушать человека-струну. Он поет прекрасные песни о струне, а потом на ней вешается.

— Хорошо, — говорит Мириам, — я переоденусь. — И она идет в ванную.

Я остаюсь с Полем, но вскоре Мириам зовет меня:

— Мандра, поди сюда, поговори со мной.

Я думаю, что она уже наполовину одета, но Мириам все еще стоит в ванной обнаженная и пудрится. Когда она встает на цыпочки, и наклоняется к зеркалу, чтобы тщательнее покрасить ресницы, я снова оказываюсь под воздействием ее тела. Я становлюсь за ней и наблюдаю.

Я испытываю робость. Она не так откровенна, как Мари. Она, по сути, безлична, как женщины на берегу или в турецкой бане, которые и не задумываются о своей наготе. Я пробую слегка поцеловать ее в плечо. Она улыбается мне и говорит: «Ах, если бы Поль не был таким раздражительным. Я бы хотела, чтобы ты примерила купальный костюм. Я бы так хотела посмотреть на тебя в нем!

Она возвращает мне поцелуй прямо в губы, стараясь не размазать помаду. Я не знаю, что делать дальше. Я хочу ее обнять и продолжаю стоять рядом. Поль заходит в ванную, не постучав, и говорит:

— Мириам, как ты можешь разгуливать в таком виде? Не обращай внимания, Мандра. Это у нее привычка. Она обожает бродить раздетая. Одевайся, Мириам.

Мириам идет в свою комнату и надевает платье прямо на голое тело, набрасывает поверх лисье манто и говорит:

— Я готова.

В машине она кладет свою руку на мою. Потом затягивает мою руку под мех в карман платья, и я уже касаюсь ее лона. Мы едем в темноте.

Мириам говорит, что ей хочется проехать через парк. Ей хочется подышать свежим воздухом. Поль собрался ехать прямо в ночной клуб, но сдается, и мы едем через парк. Моя рука лежит у входа Мириам, я ласкаю ее там, и сама прихожу в такое волнение, что едва могу говорить.

А Мириам разговаривает — остроумно, без устали. Я думаю про себя: «Скоро ты уже не сможешь так болтать!» Но она продолжает болтать в течение всего нашего пути, пока мы едем через темный парк и пока моя рука остается под ее платьем.

Я чувствую, как она сдвигается навстречу моему прикосновению, как слегка разводит ноги, чтобы вся моя рука могла поместиться там у нее внутри. Затем она, напрягшись, вытягивается, и я чувствую, что она испытывает в этот миг наивысшее наслаждение. Это зажигает и меня, я тоже дохожу до оргазма. Я вся влажная, и боюсь, что влага прошла сквозь платье. Наверно, то же с платьем Мириам. Когда мы входим в ночной клуб, то обе не снимаем пальто. Глаза Мириам глубокие и блестящие. Поль оставляет нас, и мы идем в туалет.

На этот раз Мириам целует меня в губы открыто и смело. Мы приводим себя в порядок и идем к столу.

Беглянка

Пьер и Жан снимали жилье на двоих. Однажды Жан привел с собой молоденькую девушку. Она бродила по улицам, но Жан видел, что она не проститутка. У нее была мальчишеская прическа, юное тело, маленькие, едва очерченные груди и ей едва исполнилось шестнадцать. На предложение Жана она ответила сразу, но несколько странным образом:

— Я убежала из дому, — ответила она.

— А куда ты идешь? У тебя есть деньги?

— Нет. И мне негде спать.

— Тогда пойдем со мной. Поешь, и я дам тебе комнату.

Она последовала за ним с невероятной покорностью.

— Как тебя зовут?

— Жаннет.

— Ну, да мы подходим друг другу. Я Жан.

В их квартире имелось две спальни, каждая с двойными кроватями. Сначала Жан действительно хотел оставить Жаннет одну, и пойти спать к Пьеру. Но Пьер не пришел домой. Жан вовсе не чувствовал желания, и испытывал только жалость к этому существу, такому несчастному и потерянному. Он приготовил ужин. Потом Жаннет сказала, что хочет спать. Дав ей пижаму, он проводил Жаннет в спальню и ушел. Немного погодя Жан услышал, что она зовет его. Она сидела в кровати, подобно усталому и потому не спящему ребенку, и заставила его сесть рядом. Она хотела, чтобы Жан поцеловал ее и пожелал покойной ночи. Ее губы были неопытны. Она поцеловала его невинным нежным поцелуем, но это возбудило его. Продолжая поцелуи, он окунул язык в ее маленький рот. Она согласилась на это с той же покорностью, с какой пошла за ним на улице. Жан возбудился еще больше и лег возле нее. Казалось, что она восприняла это с удовольствием. Молодость Жаннет пугала его, но он не думал, что она еще девственница. Неопытный поцелуй ни о чем не говорил. Он знал многих женщин, которые не умели целоваться, но умели увлечь мужчин, и отдавались им. Он стал учить ее поцелуям, говоря: «Дай мне твой язык, сделай так, как я». Она была послушна.

— Нравится?

Она кивнула. Затем, когда он, глядя на нее, лег рядом, она приподнялась на локте с большой серьезностью, высунула язык и прикоснулась к губам Жана. Это совершенно очаровало его. Жаннет оказалась прекрасной ученицей. Они целовались долго, словно приклеившись друг к другу на какое-то время. Только потом он попробовал другие ласки, и впервые увидел ее маленькие груди.

— Ты никогда не целовалась с мужчиной раньше? — спросил он недоверчиво.

— Нет, — опять с большой серьезностью ответила девочка. — Но я всегда хотела этого. Поэтому я и убежала. Я знала, что мама и дальше будет прятать меня. Сама она встречается с мужчинами все время. Я слышала их. Моя мама очень красива, и мужчины часто приходят к ней. Тогда мать запирается в комнате. Но мне она не разрешает ни с кем знакомиться, не разрешает даже выходить одной. А я бы тоже хотела иметь несколько мужчин.

— Несколько? — спросил Жан, смеясь. — Одного тебе недостаточно?

— Я еще не знаю, — по-прежнему серьезно сказала она. — Мне бы хотелось это узнать.

После этого Жан все свое внимание отдал твердым и острым маленьким грудям Жаннет. Он целовал их и ласкал. Жаннет наблюдала за ним с огромным интересом. Когда он остановился, чтобы перевести дух, она неожиданно расстегнула его рубашку, прижалась маленькими своими сосками к его груди и потерлась о него как томная сластолюбивая кошка. Жан поразился ее любовному таланту. Она делала быстрые успехи. Ее соски уже умели прикасаться к нему, умели ласкаться и возбуждать. Он стал снимать с нее пижаму, и Жаннет попросила потушить свет.

Пьер пришел домой к полуночи. Проходя мимо спальни, он услышал женские стоны, стоны наслаждения, и остановился. Легко можно было представить себе сцену, происходившую за дверью. Стоны были ритмичны и временами напоминали воркование голубя.

На другой день Жан рассказал ему о Жаннет.

— Знаешь, — говорил он, — я думал, она еще девочка. И она впрямь оказалась девственницей, но я никогда не предполагал, что могут быть такие способности к любви. Ее невозможно насытить! Она меня совершенно измучила!

Жан ушел на работу и отсутствовал весь день. Пьер же остался дома. В полдень появилась Жаннет и спросила, можно ли ей поесть. Они пообедали вместе. После обеда она снова исчезла и вернулась, когда пришел Жан. Так было и на следующий день. И на третий. Она вела себя тихо, как мышка. Но каждую ночь Пьер слышал стоны, мурлыканье и голубиное воркование.

Спустя восемь дней Пьер заметил, что Жан начинает уставать. Во-первых, он был в два раза старше Жаннеты, и потом, девочка, очевидно, решила превзойти свою мать. На девятый день Жан не пришел ночевать. Жаннет разбудила Пьера. Она была испугана, и думала, что с ее другом произошел несчастный случай. Но Пьер догадался, что происходит. Жан уже устал от Жаннет и собирался связаться с ее матерью. Но Жаннет не давала ему адреса. И в конце концов теперь он просто не пришел ночевать. Пьер попытался утешить Жаннет и отправился спать. Она же стала бродить по квартире, брала книги, роняла их, что-то ела, звонила в полицию. То и дело она приходила к Пьеру, поделиться своим беспокойством и смотрела на него при этом тоскливо и беспомощно. Наконец она осмелилась спросить:

— Ты не думаешь, что Жан меня больше не хочет? Что мне надо уйти?

— Я думаю, тебе нужно вернуться домой, — сказал измученный, полусонный и совершенно равнодушный к этой девочке Пьер.

Но на следующий день случилось так, что его безразличие оказалось поколебленным.

Жаннет сидела на его кровати, и беседовала с ним. На ней было тонкое прозрачное платье, всего лишь покрывало, удерживающее под собой запах ее тела — сложные, сильные и проникающие запахи. Пьер мог уловить все их оттенки — горький сильный запах волос, несколько капель пота на шее, под грудью и под мышками, ее дыхание, одновременно кисловатое и сладкое, словно смесь лимона и меда, и за всем этим — запах ее женственности, разбуженной тем летним зноем, при котором раскрываются цветы.

Он вдруг почувствовал свое собственное тело, то, как пижама прилегает к коже, увидел, что грудь его распахнута, подумал, что она, возможно, чувствует запах его тела тоже.

Желание возникло внезапно, неистово. Он притянул Жаннет к себе, заставил улечься рядом и ощутил ее тело сквозь тонкое платье.

В ту же секунду он вспомнил, как Жан заставлял ее стонать и ворковать, и подумал, сможет ли он тоже добиться этого. Прежде он никогда не оказывался так близко от любовной пары, никогда не слышал сладострастных стонов женщины.

Он ничуть не сомневался в себе, женщины, он знал, бывали им довольны.

Но в этот раз, начав ласкать Жаннет, он вдруг почувствовал неуверенность, и желание его угасло. Жаннет удивилась, увидев, что Пьер посреди бурных ласк вдруг стал вялым. Она почувствовала себя униженной. Слишком неопытная, она не знала, конечно, что подобное в определенных обстоятельствах случается с каждым мужчиной. Поэтому Жаннет не сделала ничего, чтобы их любовные игры возобновились. Она только вздыхала и глядела в потолок. Пьер поцеловал ее в губы, и это ей понравилось. Он поднял подол ее платья, посмотрел на ноги, оттянул пониже круглые подвязки. Вид полуспущенных чулок, крошечных белыхтрусиков и маленького лона под пальцами возбудил его снова. Он наполнился страстным желанием взять ее, причинить ей, такой жаждущей и влажной, боль, и тогда втолкнул в нее свой фаллос и ощутил тесноту и узость. Он ощутил восторг. Как ножны, ее вход закрылся вокруг его фаллоса мягко и ласково. Сила вернулась к нему. Когда она прижалась к нему, он покрыл ее маленькие круглые ягодицы своими теплыми ладонями и его палец тронул отверстие. Она прогнулась под его прикосновением, но не издала ни звука. Пьер ждал этих звуков удовольствия и одобрения. Он продолжал любить ее, но Жаннет оставалась беззвучна.

Он остановился, вывел свой фаллос и окончанием его стал водить по поверхности ее маленького розового входа. Она улыбнулась как в забытьи, но опять не издала ни звука. Неужели ей не было хорошо? Что такое делал с ней Жан, когда она испускала крики наслаждения?

Пьер перепробовал все позиции. Он притягивал ее к себе, приподнял в талии, вставал на колени, чтобы проникнуть глубже, — она молчала. Он переворачивал ее, брал сзади, его руки ласкали ее повсюду. Она задыхалась, была вся мокрая, но молчала. Пьер ласкал ее маленький зад, ласкал ее маленькие груди, кусал ее губы, целовал ее вход, неистово и грубо вводил в нее фаллос и потом мягко поворачивал его там, в ней, но так и не добился ни единого возгласа. В отчаянии он стал спрашивать:

— Скажи мне, когда ты захочешь этого, скажи, когда?

— Сейчас, — откликнулась она немедленно, словно давно ждала его вопроса.

— Ты хочешь? — спросил он снова, полный сомнений.

— Да! — ответила она, но ее покорность лишала его уверенности. Он потерял всякое желание достичь оргазма. Его желание умерло внутри у нее. На ее лице появилось разочарование.

— Наверное, я не так привлекательна для тебя, как другие женщины? — спросила она.

Пьер удивился:

— Нет, почему же? Ты очень привлекательна, но ты не получаешь удовольствия, и это останавливает меня.

— Я получаю удовольствие, — сказала пораженная Жаннет. — Я просто боюсь, что придет Жан и услышит меня. Я думала, что если он придет и увидит, что я в твоей комнате, но все же не услышит меня, то, быть может, подумает, что ты взял меня силой. А если он услышит меня, и поймет, что мне хорошо, ему станет больно. Ведь он всегда говорил мне: «Если тебе хорошо, скажи мне, если тебе хорошо, говори, кричи. Тебе нравится, тебе хорошо? Ты чувствуешь меня, наслаждаешься этим? Тогда скажи это, говори, расскажи мне, как тебе, что ты чувствуешь? Я не могла ему объяснить, что я чувствую, но это заставляло меня кричать и стонать, и он был счастлив. Это возбуждало его.

Жан, конечно, подозревал, что может произойти между Пьером и Жаннет в его отсутствие. Но он не думал, что Пьер всерьез заинтересуется Жаннет. Слишком уж она юна, почти ребенок. И потому был весьма доволен, когда, вернувшись, увидал, что Жаннет осталась и что Пьер совсем не против того, чтобы утешать ее и развлекать своей любовью.

Пьер с удовольствием покупал ей одежду. Вместе с Жаннет он бродил по магазинам, ждал ее, пока она примеряла платье. Ему нравилось смотреть на маленькие примерочные, где сквозь просветы в неплотно задернутых шторах можно было наблюдать не за одной только Жаннет, за тем, как ее маленькое девичье тело впархивает в платья и вновь выскальзывает из них, но одновременно видеть и других женщин тоже, нравилось сидеть в кресле, обратившись к примерочным, и курить, и подмечать мелькающие за шторами то обнаженное плечо, то часть спины.

Благодарность Жаннет за сделанные им покупки принимала вид, который мог вполне сойти за особый род стриптиза. Она едва могла дождаться, когда они выйдут из магазина, чтобы тут же прилепиться к нему с нежностью и начать говорить на ходу: «Посмотри, разве не прекрасно?» И она вызывающе выставляла груди. Как только оказывались в такси, она немедленно хотела, чтобы он потрогал материал, одобрил пуговицы, расправил ей воротник. Она томно потягивалась, желая лучше почувствовать, как сидит на ней платье, и ласкала его ткань так, будто это была ее собственная кожа. И с тем же чувственным желанием, с каким она надевала только что это новое платье, она хотела теперь как будто сбросить его, чтоб вручить его Пьеру, чтобы платье стало измятым и как бы освященным его мужским желанием. И когда они, наконец, попадали домой, ей хотелось поскорее оказаться в его комнате, чтобы он обладал ее платьем наравне с ее телом, причем одни касания и поглаживания ткани не устраивали Жаннет, и она доводила Пьера до того, что платье он с нее срывал. Когда это происходило, Жаннет выскальзывала из его объятий и начинала расхаживать по комнате в белье, расчесывала волосы, пудрила лицо и вообще вела себя так, словно больше уже ничего не собиралась снимать с себя. Пьеру оставалось мириться с этим. Она оставалась в туфлях на высоких каблуках, в чулках с подвязками, и он мог видеть ее тело между чулками и трусиками, а также и выше — меж талией и лифчиком.

В конце концов, Пьеру это надоело. И он захотел ее раздеть совсем. Но ему удалось только расстегнуть ее лифчик, и она вновь выскользнула из его рук, чтобы исполнить перед ним небольшой танец. Она хотела показать ему все танцевальные па, какие только знала. Пьер восхищался ее грацией. Он ловил ее, когда она оказывалась поблизости, но она все не позволяла притронуться к ее трусикам. Разрешила она ему только снять с нее чулки и туфли, но тут оказалось, что пришел Жан.

Она выбежала из комнаты, в чем была, бросилась навстречу, и Жан увидел, что на ней лишь трусики. Затем появился Пьер, рассерженный тем, что так и не смог насладиться, и тем, что его предпочли другому.

Но Жан вовсе и не жаждал обладать Жаннет. И отстранившись от нее, он ушел. Тогда Жаннет повернулась к Пьеру. Он попытался успокоить ее, но она, рассерженная, похватала свои вещи, намереваясь уйти. Пьер преградил ей дорогу, поднял, отнес Жаннет в комнату и швырнул ее на постель. Ему нужно было взять ее на этот раз любой ценой!

Борьба была ей приятна, его грубый костюм прижимался к ее коже, пуговицы касались нежной груди, башмаки — обнаженных ног, и во всей этой смеси грубого и нежного, холодности и желания, сопротивления и покорности Жаннет впервые ощутила властность Пьера, и он почувствовал это. Он сорвал с нее трусы и обнаружил, что она влажна.

Его охватило дьявольское желание причинить ей боль. Он ввел в нее всего лишь свой палец, и так, возбуждая Жаннет, довел ее почти до судорог оргазма, однако в это мгновение свои ласки прервал.

Прямо перед ее изумленным лицом он взял в руки свой фаллос и стал ласкать его, возбуждая, трогая его то лишь двумя, то всеми пальцами у самого края головки, и Жаннет могла видеть его пульсацию. Это походило на то, как если бы он держал трепещущую птицу, пленницу, которая пыталась вырваться к ней, к Жаннет, но которую Пьер не отпускал, чтобы не делиться своим удовольствием.

Она зачарованно смотрела на фаллос Пьера, даже приблизила к нему свое лицо, но гнев мужчины на покинувшую его ради другого еще не прошел.

Она опустилась пред ним на колени. Ощущая уже меж ногами трепет, Жаннет чувствовала, что, поцелуй она сейчас его фаллос, Пьер, возможно, сразу будет удовлетворен. Он позволил ей стать на колени, и казалось, он вот-вот отдаст свой фаллос ее рту, но он не делал этого. Он продолжал массировать его, наслаждаясь этим с мстительным чувством, как бы говоря ей, что она ему не нужна.

Жаннет в истерике бросилась на постель. Безумство, с каким она зарывалась в подушку, чтобы не видеть, как Пьер ласкает себя, то, как извивалось ее тело, — все это возбуждало Пьера. Но он, однако, не шел к ней. Вместо этого он погрузился лицом во впадину меж ее ног. Она перевернулась на спину и притихла. Потом нежно что-то забормотала.

Рот Пьера вобрал в себя свежий ручей ее влаги, но он все не позволял Жаннет достичь последнего наслаждения. Он продолжал дразнить ее. Почувствовав в ней биение приближающегося оргазма, он остановился. Он держал ее ноги разведенными, его волосы касались ее живота и ласкали. Левой рукой он касался ее груди. Жаннет лежала почти без сознания. Он знал, что теперь, если Жан войдет, то она не услышит его. Жан даже мог бы овладеть ею в этот момент — она его не почувствует. Завороженная Пьером, она ждала лишь его только ласк.

И когда его твердый фаллос коснулся ее нежной плоти, Жаннет обожгло. Она задрожала. Пьер никогда не видел ее тела, настолько захваченным страстью, таким отрешенным от всего, кроме желания быть взятым и достичь наивысшего сладострастия. Она расцветала в эти мгновения, — уже не девушка, уже рождающаяся в его ласках женщина.

Оглавление

Анаис Нин

Предисловие

Женщина в дюнах

Лина

Две сестры

Сирокко

Обнаженная Маха

Натурщица

Королева

Хильда и Ренго

Чанчиквито

Шафран

Мандра

Беглянка