Селеста, бедная Селеста... [Александра Алексеевна Матвеева] (fb2) читать онлайн

Александра Матвеева Селеста, бедная Селеста…

— Франко оказался ее братом!

Мамин голос повышается в сладком ужасе и врывается в мое сознание. Я с недоумением поднимаю глаза.

— Какой Франко? Чьим братом?

— Селесты…

— А Селеста — это кто? — продолжаю недоумевать я.

— Где ты была?

— Когда?

— Вот только что.

— Как где? Здесь.

— Да? Была здесь и не слышала, как я битый час рассказываю тебе новый сериал.

— Ах, сериал… — с облегчением вздыхаю я.

— Да, сериал. Милая девушка встретила очаровательного юношу.

— И что? — демонстрирую я заинтересованность.

— Они полюбили друг друга.

— Понятно.

— И он оказался ее братом.

— Как это могло быть? Она не всех родственников знает?

— Никого не знает. Он ее брат по отцу. А она росла с матерью.

— Да, неприятно, — сочувствую я незнакомой Селесте. Впрочем, довольно равнодушно.

— Неприятно? — От возмущения мама захлебывается кофе и кашляет. Я терпеливо пережидаю приступ и получаю награду. — У нее будет ребенок. От брата.

— Какой кошмар! — ужасаюсь я и решительно советую: — Надо немедленно делать аборт.

— Обалдела?! — в свою очередь, ужасается мама. — Она же католичка.

— И что теперь будет? — вопрошаю я, на этот раз с неподдельным волнением.

— Не знаю, — легкомысленно отмахивается мама. — Еще только двенадцатая серия. К концу года, думаю, разъяснится.

К концу года. Сейчас июнь, значит, историю Селесты мне придется прослеживать по меньшей мере полгода. Мамино изложение сюжетов мыльных опер много интереснее самих сюжетов. Мне предстоит познакомиться не только с поступками героев, но и с маминой оценкой их поступков, а также их характеров, домыслами и предсказаниями будущего (надо отдать маме должное, чаще всего верными). Безысходность ситуации повергает меня в ужас.

Все еще озадаченная бедами Селесты, я отодвинула тарелку с остатками овсянки (ежеутренний поридж — еще одна блажь мамы) и приступила к кофе.

Мама же к этому времени закончила завтракать и, стоя перед зеркалом, ожесточенно выдирала бигуди из всклоченных волос.

Мне хотелось поделиться с мамой некоторыми соображениями касательно будущего Селесты, но, взглянув на часы, я отказалась от своего желания.

Скорее всего мама охотно включится в дискуссию, бросит собираться и опоздает на работу. За что вечером осыплет меня горой упреков.

Я собрала посуду и сгрузила ее в мойку. Мыть не хотелось, я постояла над раковиной и с очередным вздохом принялась за мытье. Мама сейчас вымыть посуду явно не успеет. Я могу не прийти домой до ее возвращения с работы, и бедную женщину встретит немытая посуда. А меня встретит новый пакет упреков.

— Мам! — прокричала я, закончив с посудой и вытирая руки. — Ты про путевку не забудешь?

— Нет! — тоже прокричала мама. — После обеда съезжу.

Нам с ней предстоит недельный речной круиз, который мы планировали всю зиму.

Натягивая юбку, я почему-то опять вспомнила Селесту и уже совсем решила поделиться возникшей идеей с мамой, наносившей последние штрихи на умело накрашенное лицо. Катька говорит, что мама наиболее талантливый представитель бодиарта из ныне живущих. Ее лицо всегда совершенство, и никогда сегодняшнее не копирует вчерашнее. Каждый день новое оригинальное произведение искусства.

Раздался телефонный звонок, и я обернулась от входной двери.

— Уже идет, — приветливо сказала в трубку мама, заговорщицки мне подмигивая и часто кивая. — Ни пуха ни пера!

— К черту! — буркнула я и покинула квартиру, размышляя, с кем бы из знакомых обсудить проблемы Селесты.

Профессор Кошелев перевернул листок и на чистой стороне старательно выписал условие очередной задачи. Бог весть какой по счету. Экзамен длился около пяти часов. Три из них я провела за столом Кошелева. На данный момент аудиторию покинули все экзаменуемые, кроме меня, и все экзаменаторы, кроме профессора.

С Кошелевым меня связывают (или разделяют) сложные отношения. Начались они полтора года назад, когда профессор заявил, что девушки могут не посещать его занятия, им это без пользы, поскольку девушкам нечего делать на его кафедре из-за нехватки мозгов, а рассчитывать взять его на красоту — бессмысленно. Слова произносились другие, но смысл передан точно. Заявление прозвучало на первой лекции по предмету, простенько именуемому спецкурсом. Этот сквозной предмет значился в учебном расписании три семестра и являлся специальностью группы по диплому. Нечего и говорить, что я воспользовалась разрешением и ни разу не посетила лекций.

Семинары и лабораторные вели другие преподаватели. Я четко следовала учебному графику и использовала возможность получить оценку «автоматом» (кто не знает — это когда оценка выводится по результатам работы в семестре, без экзамена). Таким образом в течение года мне удавалось избегать встреч с профессором Кошелевым.

В текущем семестре он не только читал у нас лекции, но и вел практические занятия. И хотя я с первого раза написала все контрольные и защитила все лабораторные — «автомата» я не дождалась. Впрочем, как никто другой в группе.

Кошелев, поставив запланированные десять неудов, подобрел и смотрел на меня вполне (нет, не благожелательно, но и без обычной брезгливости) нейтрально. Именно так, нейтрально.

Склонив на бочок красиво подстриженную голову, он полюбовался закорючками, которые вывел на листочке и толкнул бумажку по столу в мою сторону. Солнечный луч заиграл на полированных ногтях и в камне именной печатки.

Красивая голова склонилась на другой бок, профессор одобрительно посмотрел на свою руку и, беззвучно отодвинув стул, поднялся. Он прошел от стола к окну и встал спиной к свету, сложив на груди руки и явно красуясь передо мной. Забавно. Выглядел он и впрямь неплохо.

Я перевела взгляд с импозантной фигуры на фигуру геометрическую. Первым делом следовало внимательно прочесть условие задачи и оценить его на достаточность. Я уже отвергла одну задачу, как некорректно сформулированную, и заработала на этом балл. Или полбалла. Оценивал мою деятельность профессор, а что у него в голове, я представить не могла.

На этот раз обошлось без подвоха. И условие, и вопрос поражали четкостью и достаточностью. Но самое главное, я сразу увидела единственное решение и начала быстро писать.

Подобная работа всегда доставляла мне удовольствие — я увлеклась, покрывая листок математическими символами, схемами и рамочками выводов.

— Нет! — вдруг раздалось у меня над ухом, и я вздрогнула.

Холеный палец уткнулся в предпоследнюю строчку моих выкладок. Я вся, погруженная в стройную логику собственных рассуждений, не задумываясь оттолкнула палец и гневно возразила:

— Да. — Подумала и решительно подтвердила: — И только так.

Повисло молчание. Некоторое время мы вместе смотрели на ровные строчки. Потом я притянула листок поближе и начала писать.

— Не надо, — остановил меня Кошелев скучным голосом.

Он обошел стол, сел на свое место и взял раскрытую зачетку, одиноко лежащую на самом краешке. Профессор пролистал зачетку, не перемещая взгляда, нащупал ручку, старательно закорябал, выводя приговор моим знаниям. Я отвернулась, чтобы не видеть, как он испортит мою зачетку. Зачетку, где стояли одни пятерки по всем предметам за все годы учебы.

От обиды хотелось плакать. Я знала предмет и билась на экзамене до последнего. Но что делать, если Кошелев — мизигинист (или мизагенист? Черт его знает. Женоненавистник!)? Он не дал мне ни одного шанса, не захотел признать моих знаний.

Кошелев протянул мне закрытую зачетку. Я взяла ее, невольно коснувшись мягких теплых пальцев, сухо кивнула, не глядя на него, и вышла, стараясь держать спину прямо.

Захлопнув дверь аудитории, я прижалась к ней спиной. Слезы набегали на глаза, я взмахнула головой, стряхивая их.

Коридор представлял собой пустое пространство из конца в конец. Сегодняшние экзамены давно закончились, и студенты разбежались пить пиво. Кто от счастья, кто с горя, а кто просто за компанию.

Но, как оказалось, ушли не все. От колонны в центре коридора отлепилась внушительная фигура. Черные джинсы, черная футболка, литые мускулы, стриженая круглая голова, крепкие челюсти перемалывают неизменную жвачку. Типичный браток.

Встречаю взгляд парня, и впечатление меняется — взгляд умный, насмешливый и требовательный.

— Чего ревешь? — спрашивает парень, в два шага покрывая разделяющее нас расстояние. Забрав из моих вялых пальцев зачетку, он раскрывает ее и, разглядев оценку, весело свистит. — Так ты это от радости? — Он сгребает меня в охапку могучей ручищей и притискивает к не менее могучей груди.

Здоров, чертушка. А был длинненький, тоненький мальчик, смуглый и гибкий, словно лозинка. Увидел меня в самый первый день учебы и прилепился. Так и ходил за мной. Не то дружок, не то подружка. Я быстро привыкла к его присутствию. Он ничему не мешал, ни во что не вмешивался. Просто был.

Однажды, в самом начале второго курса, мы после занятий поехали в парк. Стояли теплые денечки бабьего лета. Мы бездумно бродили по аллеям, изредка перебрасываясь словами, больше молча.

Вдруг из-под куста вывернулись два парня. Пьяные, здоровые, тупые. Один из них протянул руку, пытаясь схватить меня, но промахнулся. Я метнулась в сторону и попала в объятия второго. Он обхватил меня поперек туловища сзади. Я поджала ноги и резко нагнулась вперед, заваливая парня на себя. Чтобы не упасть, он выпустил меня и сделал пару шагов, выравниваясь. В это время на него прыгнул мой спутник. Парень, матерясь, упал на колени. Его дружок прекратил бегать за мной по кругу и бросился на моего спасителя.

Забыв про меня, два здоровых бугая колотили худенького мальчишку. А он, вместо того чтобы уворачиваться от ударов, цеплялся за них, не давая отойти и кричал:

— Алька, беги…

Но я не побежала. Не помня себя, я сорвала с ноги туфлю и кинулась в кучу мужских тел, нанося куда попало удары каблуком. Когда чей-то удар выбил туфлю, я пустила в ход длинные твердые ногти, безжалостно вспарывая лица, шеи, руки. При этом я непрерывно оглушительно визжала.

Схватка длилась недолго и закончилась, когда на мой визг сбежалась вся окрестная милиция. С большим трудом пожилому сержанту удалось оторвать меня от очумевшего парня. Как только парень освободился, его рука змеиным движением скользнула по бедру, и в ней блеснул нож. Я снова, уже хрипло взвизгнула и рванулась из рук сержанта. Он крепче прижал меня к себе. Другой милиционер, помоложе, ловко выбил нож и, заломив верзиле руки, повел его прочь. Следом повели его дружка.

Мой сержант отпустил меня и, с одобрением глядя на избитого мальчика, сказал мягким голосом доброго дядюшки:

— Молодец, парень. Не испугался. Ну а подруга у тебя, каких мало. Скажи ей спасибо, что цел.

Оставшийся с ним рядом лейтенант с рацией расхохотался:

— Да, девчонка — зверь. Если бы мы не подоспели, она бы этих хмырей загрызла.

Они довели нас до выхода из парка, попрощались и ушли, пересмеиваясь.

А мальчик прижал пальцами кровоточащую губу и, твердо глядя мне в глаза, торжественно произнес:

— Ты спасла мне жизнь. Спасибо. Больше такого не будет.

Да уж, конечно. Теперь Лешку Истомина не только обходят самые крутые отморозки, но на всякий случай объезжают и не очень большие машины.

— Где все? — спросила я и убрала зачетку с пятеркой. Поведение профессора Кошелева требовало тщательного осмысления.

— Давно на месте.

Лешка двинулся вдоль по коридору. Я вприпрыжку за ним.

Все действительно были на месте. За время учебы от двадцати пяти человек в нашей группе осталось двенадцать. Пятеро добавилось от предыдущих курсов. Так что всех нас семнадцать человек. Васька Гвоздев после экзамена сразу уехал домой. Он три дня назад забрал жену из роддома. Его жена Светлана тоже учится в нашей группе. Она успела сдать почти всю сессию. Остался только кошелевский спецкурс.

А кроме Гвоздиков, вон они все. Пересчитываю по головам сидящих и лежащих на берегу реки товарищей. Самая большая группа сосредоточилась вокруг Людки Ворониной. Главные ходоки Стасик и Витька пошли по отдыхающим поблизости девушкам. Четверка завзятых преферансистов за любимым делом.

Людка первая заметила Лешку, вскочила, замахала руками. Все повернули в нашу сторону головы. Лешка поднял вверх растопыренную пятерню. Людка взвизгнула, повисла у меня на шее. Парни тоже задвигались, загалдели, подтянулись поближе.

— Леш, ну сколько можно об одном и том же.

Я раздраженно вырываю свою руку из горячих цепких пальцев. Лешка, набычившись, отворачивается. Мне становится неловко от собственной грубости, и я не знаю, что сделать чтобы загладить ее. Рука сама тянется погладить обтянутое футболкой плечо. Я не решаюсь притронуться к Лешке. Не известно, какую реакцию вызовет моя ласка.

Лешка выглядел расстроенным. Он и был расстроенным. Мы оба были расстроены.

А поначалу все шло хорошо. Мы искупались, а потом Людка приложила ладони рупором ко рту и прокричала высоким пронзительным голосом:

— Детки, детки, кушать.

Ребята, которые разбрелись по пляжу в поисках приключений или забрались в воду, с завидным послушанием откликнулись на зов. Не прошло и пяти минут, как полтора десятка голых парней, протянув руки, стояли вокруг Людки.

Каждый получил бутылку пива и сандвич.

Мне Людка тоже дала сандвич — половину длинного французского батона с кусочками колбасы, сыра и свежего огурца внутри. Мы с ней сидели рядом и с наслаждением ели и пили. Людка почти все время смеялась, жизнь вокруг нее кипела ключом, недаром любимое выражение моей подружки: «Без проблем», отсюда и прозвище «БП». Все слышали Людкин смех никто, кроме меня, никогда не видел Людкиных слез.

Кто-то захотел добавки, Людка подхватилась и унеслась к сумкам с провизией.

Ко мне, облизывая крошки с влажных красных губ, устремился Мезенцев. Он плюхнулся рядом, и его тугой белый живот колыхнулся.

— Кому добавки? Подходи! — кричала Людка. — Алька, Виталька!

— Слышишь, как звучит? Алька, Виталька! Как музыка! Век бы слушал.

Он бы так разглагольствовал долго, но притопал Лешка с недовольной физиономией.

На его загорелой коже светились капельки воды. Подойдя к нам вплотную, он встряхнулся, точно собака, разбрызгивая редкую капель. Несколько капель долетели до меня. Я взвизгнула от прикосновения холодной воды к разогретой коже и, вскочив, набросилась на Лешку с кулаками. Он увернулся и припустил бежать. Я за ним. Увлеченная идеей поколотить Лешку, я утеряла бдительность. Он схватил меня — в охапку и, вырывающуюся, визжащую, хохочущую, затащил в реку. Зайдя по пояс, Лешка разжал руки, и я рухнула в воду, подняв целый фонтан брызг. От холодной воды захватило дух. Я разозлилась до слез и, с трудом разлепив мокрые ресницы, окинула Лешку испепеляющим взглядом. С его лица сбежала ухмылка. Он растерянно заморгал, быстро заговорил, объясняясь и извиняясь. Через пять метров мы помирились.

Ребятам уже надоело на одном месте. К тому же ушла Людка, захватив с собой Витальку и Кротовых. Толя и Коля Кротовы — не родственники, они из разных городов и познакомились уже в институте. Они живут в одной комнате общежития и дружат. Хотя оба ухаживают за Людкой. А может, именно поэтому. Ухаживание заключается в том, что они неизменно таскаются за Людкой по пятам.

С уходом Людки компания, как водится, развалилась. Лешка, дернув меня за руку, поднял с травы и предложил пойти в парк. Мы попрощались с друзьями и начали карабкаться в гору. Через пару шагов, я уцепилась за Лешкину руку и на буксире поднялась к первым деревьям старинного парка. Я слегка вспотела и сбила дыхание. Лешка выглядел как огурчик и дышал размеренно и беззвучно.

Мы брели по аллеям, наслаждаясь их тишиной. Лешка то и дело наклонялся, срывая желтые и фиолетовые цветы начала лета. Он протягивал очередной цветок и смотрел спокойными глазами, без улыбки. Я брала цветок из его пальцев и скоро у меня в руке образовался букетик смешной, бесформенный и трогательно-нежный. Такой же, как Лешка — смешной и трогательно-нежный. Он не надевал свою дурацкую черную футболку. (Никогда не понимала страсти носить черное в любую жару.) Под тонкой гладкой кожей красиво перекатываются мускулы. Я, кажется, впервые замечаю, что рядом со мной взрослый мужчина. Девятого сентября нам исполнится двадцать два года. Мы с Лешкой родились в один день.

В траве мелькает красный огонек. Первый рано расцветший цветок полевой гвоздики. «Часики» называли мы их в детстве. Такого цветка нет в моем букете, я наклоняюсь и обрываю тоненький стебель — травинку у самой земли.

Разогнувшись, попадаю в Лешкины объятия. Мне случалось бывать там и прежде. Но сейчас Лешка обнажен. Его горячая грудь липнет к моей. И во мне все леденеет. Я боюсь, что Лешка заметит, но не могу себя заставить поднять руки и обнять его. Просто стою и позволяю ему целовать меня.

Конечно, Лешка заметил. Он внезапно разжал руки, вернув мне свободу. Блузка неприятно прилипла к груди, и я инстинктивно дернула ее. Лешка отвел от меня полные боли глаза. Я почувствовала жалость, раскаяние, потом злость. Зачем ему понадобилось портить хороший день? Тем более что завтра он уедет на каникулы к родителям, и мы неизвестно когда увидимся.

Теперь мы уже не гуляли, а целенаправленно шли, покидая парк. Лешка молчал и о чем-то напряженно думал. Я тоже молчала и вспоминала наш первый поцелуй.

Произошло это на вечеринке, посвященной окончанию второго курса. В то время мы с Людкой все еще оставались единственными девушками в группе. На третьем курсе к нам присоединилась Светлана Кошко, теперь Гвоздева.

А тогда мы собрались в комнате Кротовых в обычном составе — двадцать два мальчика и две девочки. Перво-наперво в соответствии с традицией мальчики разделились на две команды. Делалось это так: бросалась монетка, и она решала, кто будет выбирать — я или Людка. Ребята разбивались на пары, подходили к той из нас, кто выиграл право выбора, и спрашивали:

— «КАМаз» или лютик? или:

— Интеграл или кузнечик?

— Ландыш или матрица?

И так далее, до бесконечности. Одна из атаманш делала свой выбор, все остальные покатывались со смеху. Весь последующий вечер проходил под знаком соперничества команд. Ели, пили, танцевали, пели — все кто кого!

Любимым развлечением для всех являлась игра в «бутылочку». Правила соблюдались стандартные: все садились в кружок, кто-то крутил бутылку из-под шампанского. На кого указывало горлышко — с тем крутящему предстояло целоваться. Поскольку девочек в нашей группе мало, а целоваться мальчишкам между собой глупо и невесело (может, кому-то и весело, но ведь не при всех же), то предприимчивая Людка придумала и предложила новые правила.

Игра велась в два круга и в несколько раундов. Их количество неизменно оставалось четным. Продолжительность раунда не превышала получаса и обговаривалась заранее. Так же как количество раундов круга.

Крутила всегда атаманша, в первом круге против команды-соперницы. Тщательно велся счет поцелуям. Первый поцелуй для каждого приходился в левую щеку, второй — в правую, третий — в губы. По окончании раунда счет сбрасывался. Во втором круге атаманша крутила против своей команды.

В тот вечер Лешка попал в мою команду, и первый круг азартно кричал и толкал соседей, стараясь попасть «под горлышко». Попав, опускался на четвереньки и подставлял под Людкины губы довольное лицо.

По окончании первого круга решили прервать игру и распить очередную бутылочку сухого. Толя сгонял в комнату коменданта к холодильнику. Холодное вкусное вино разлили по стаканам, чокнулись, выпили. От смеха у всех подвело животы, капельки пота выступили на раскрасневшихся веселых лицах. Лешка, разумеется, сидел рядом со мной. Я обернулась к нему, протягивая стакан к его. Он щурил чуть раскосые черные глаза, темная прядь прилипла к потному лбу. Я машинально протянула руку и убрала волосы, ладонью промокнув горячий влажный лоб. Лешка растерянно моргнул, с его лица сбежала улыбка. Оно стало серьезным, трезвым. Я удивилась, но не успела об этом подумать. Меня окликнули, кругом галдели, и я забыла о Лешке.

Начали второй круг. Я села крутить против своей команды. Неожиданно в ней не оказалось Лешки. На недоуменные взгляды он махнул рукой:

— Надоело! — И присоединился к Людке и ее команде, которая приступила к мытью посуды.

Людка, обхватив Лешку за шею, влепила ему звонкий поцелуй.

— Лешик, милый. Последний рыцарь. Сегодня будет носить только мои поцелуи.

Когда вечеринка закончилась, в потолок снова полетела монетка. На этот раз следовало определить, кого первой провожать. Выпала решка, и все толпой повели меня домой.

С пением под две гитары быстро дотопали до моего дома, распрощались. Я вошла в подъезд, а веселая компания повела домой Людку.

Я вышла из лифта на своем этаже и нос к носу столкнулась с Лешкой. Он тяжело дышал, взбежав по лестнице одновременно с лифтом. Ни слова не говоря, он схватил меня за руку и увлек за лифт. Я послушно последовала за ним. В темном углу Лешка обернулся, и я наткнулась на него. Он обхватил меня руками, притиснул к себе и начал тыкаться мне в лицо горячими сухими губами. Я не сразу поняла, что происходит, а когда поняла, то забилась в его руках, затрясла головой, увертываясь от поцелуев, освобождаясь от объятий.

Лешка отпустил меня, я со всего размаху вмазала ему по шее и опрометью бросилась к своей квартире.

Около недели я злилась на Лешку. Невозможность разрядиться на уехавшего на каникулы насильника делала мою злобу нестерпимой. Но постепенно я успокоилась, потом соскучилась и к концу августа уже с нетерпением ждала встречи с Лешкой.

Первого сентября он сел рядом со мной, я взглянула в знакомое милое лицо и засмеялась от радости. Лешка тоже засмеялся, и все пошло по-прежнему. На следующий поцелуй Лешка осмелился, поздравляя меня с днем рождения. Он легко коснулся губами моих губ, и я благосклонно приняла ласку.

Дальше — больше. Уже очень давно стали традиционными поцелуй-здравствуй и поцелуй-прощай.

Провожая вечером домой, Лешка заводит меня за лифт, берет в ладони мое лицо и целует в губы. Я позволяю ему целовать меня, как он хочет, но все во мне тоскует и замирает. Я бы не оттолкнула Лешку, даже если бы он захотел всего. Но к счастью, он ничего не требует.

Я взрослая. Взаимоотношения полов не являются для меня тайной. Я понимаю, что рано или поздно ЭТО должно произойти. Моя подруга Катька Куликова всего на полгода меня старше, а у нее уже был настоящий роман со взрослым мужчиной. Она даже некоторое время думала, что беременна, и ходила к гинекологу.

Правда, она тогда сильно испугалась и, хотя оказалась небеременной, отношения с любовником прервала и другого завести не торопится. Однако передо мной заносится и, когда речь заходит о сексе, заводит глаза и кичится опытностью.

А у меня опыт нулевой. Я ни в кого не была влюблена по-настоящему. Так чтоб забыться и наделать глупостей.

Когда я думаю о своем будущем, я всегда рядом вижу Лешку. Но следует признать — я не влюблена в него.

Я так глубоко задумалась, что, машинально переставляя ноги, сама не заметила, как добралась до дома. Из задумчивости меня вывел Лешкин голос, настойчиво повторявший одни и те же слова. Я напряглась и смогла уловить смысл.

Лешка повторял свое приглашение поехать с ним к его родителям.

— Тебя это ни к чему не обязывает. Просто отдохнешь, и все.

Он держал мою руку и смотрел на меня хмуро и требовательно. Я вырвала руку из его цепких пальцев.

— Леш, ну сколько можно об одном и том же?

* * *

Мамы дома не оказалось. Я сняла босоножки и, с удовольствием шлепая по прохладному линолеуму, прошла в ванную. Горячей воды, конечно же, не было, и я, повизгивая, постояла под холодной водой. Тугие струи смыли усталость и заботы долгого дня.

Застегивая надетый на голое тело ситцевый халатик, я уже напевала себе под нос незатейливую песенку. Конечно, жаль, что прощание с Лешкой вышло не таким, как хотелось бы. Но ничего страшного. Если нам суждено быть вместе, два месяца разлуки и размолвка перед ней ничего не изменят. Если не суждено, не изменят тем более.

Главное, это то, что послезавтра мы с мамой погрузимся на корабль и отправимся в путешествие. Мы будем плыть. Небо будет голубое-голубое. Река будет широкой и спокойной. Вода в ней тоже будет голубой, берега зелеными. И мы с мамой все время будем вместе. Все вокруг будут праздными, веселыми, беззаботными. Мама будет смеяться и ходить по палубе в длинной цыганской юбке, а окружающие сломают голову, гадая, кем мы приходимся друг другу: сестры, подружки — и ни за что не догадаются, что эта молодая женщина — мать своей вполне взрослой спутницы.

Я даже взвизгнула в предвкушении и направилась в кухню. Следовало приготовить к маминому приходу праздничный ужин в честь окончания учебного года. Для него уже несколько дней в холодильнике ждали своего часа шампанское и курица.

Хотя по времени маме уже следовало быть дома, я не волновалась. Контрольное время перекрывалось всего на полчаса, маме же случалось задерживаться на работе и больше.

На кухонном столе помещалось нечто накрытое салфеткой. Я сдернула салфетку и обнаружила еще теплый яблочный пирог. Судя по нему, мама побывала дома. В таком случае, где же она? Ответ помещался на листочке бумаги, прислоненном к пирогу.

Я набрала номер Куликовых. Довольно долго никто не подходил. Я терпеливо слушала гудки. У них всего один телефонный аппарат, и держат его на кухне. Мама скорее всего в дальней комнате, пока она услышит звонок, пока подойдет…

— Алло?

— Это я.

— Аленька! Как экзамен?

— Пять. Что ты там делаешь?

— Умница. Поздравляю. Я так рада.

Что-то уж очень она радуется. В душу закрались нехорошие предчувствия.

— Мам, я спросила.

— О чем?

— Что ты там делаешь?

— Аль, не расстраивайся, ладно?

— Что случилось? Ты купила путевки?

— Аль, мы сейчас не можем поехать.

— Почему?

— Дядя Сережа должен уехать в командировку.

— Ну и что?

— Я должна быть с тетей Ниной.

— Почему ты?

— А кто?

— Кто угодно. Катька. Она ее дочь.

— Не говори глупостей. Катя не справится.

— А наша поездка?

— Поедем позже.

— Ты ведь знаешь, потом не получится.

— Ну что же делать? Я должна помочь дяде Сереже.

— А мне?

— Что тебе?

— Ничего.

— Аля, нельзя быть эгоисткой.

Я бросила трубку. О чем говорить? Я отказалась от поездки с Лешкой ради того, чтобы провести неделю с матерью. Мы мечтали об этом целую зиму, но стоило дяде Сереже свистнуть, как она все забыла. И ведь знает, что это единственный шанс. Уже через понедельник я сяду за компьютер писать «игрушки». Виталька скинул мне часть своего заказа. Программирую я не столь блестяще, как наши мальчики, но вполне прилично и, главное, добротно.

Тетю Нину парализовало еще до моего рождения. Мама всегда помогала дяде Сереже ухаживать за женой. Порой и меня тоже привлекали. Обычно я не испытывала недовольства, но не сегодня.

Мои эмоции образовали целый букет. Чего в нем только не было! Разочарование, обида, злость, ревность. Да-да, ревность! Легко ли пережить сознание, что ты не главный человек в жизни мамы, которая для тебя все на свете? Всю жизнь мы с мамой прожили вдвоем. Я обожала ее в детстве, обожаю и сейчас. Ни у кого нет такой красивой, яркой, умной, образованной, такой во всем успешной мамы! Мама могла и умела все.

Единственной маминой слабостью были Куликовы. Каждый раз, когда кому-нибудь из них требовалась ее помощь, мама бросала все и мчалась на зов.

Вот и теперь. Я металась по квартире, крутя пуговицы на халате. Остановилась, только когда оторвала последнюю. Вывернулась из халата. Он упал на пол в маминой комнате, а я голышом бросилась в свою. Натягивая джинсы и майку, я «пекла блины». Это мамино определение моей привычки восклицать «Блин!» по самым разным случаям.

Я вынеслась из квартиры, хлопнув дверью на весь подъезд, и, не дожидаясь лифта, ссыпалась с лестницы.

Я так толкнула дверь парадного, что она качалась и через две минуты, когда я оглянулась, заворачивая за угол соседнего дома.

На город опускались сумерки. В некоторых окнах зажегся свет. Горел он и в нужном мне окне.

Я позвонила, неуверенная, что хочу войти. Пока я неслась по улице, пыл вышел, я успокоилась и теперь нуждалась скорее в уединении, чем в собеседнике.

Дверь открыл дядя Витя. Его невысокую худощавую фигуру облегал спортивный костюм. Следовательно, сегодня он не работает. Тем лучше, можно посидеть с ним у телевизора и помолчать.

Разглядев меня в сумраке лестничной клетки, дядя Витя отступил, пропуская в квартиру, запер дверь и молча ушел. Я поменяла кроссовки на тапочки, удивляясь хмурому виду хозяина. Обычно, увидев меня, он расплывается в улыбке и отпускает одну из своих старинных шуточек. Это в лучшем случае. Если же мне не повезет и у дяди Вити игривое настроение, я могу получить шлепок по заднице или звонкий поцелуй в ухо.

Мне требовалось немного времени, чтобы обрести спокойствие, и я, отложив на потом выяснение отношений с хозяином, прошла в комнату к Людке.

Обычно после экзамена Людка спала. Таким образом она снимала стресс всегда, с тех пор как я ее помню. А помню я ее с пятилетнего возраста. Хотя знаю, что мы вместе посещали ясли. Людка утверждает, что помнит меня с тех пор. Ясно, что заливает.

Я понадеялась, что, если проникну в комнату достаточно тихо, смогу посидеть рядом со спящей подругой.

Людкой в комнате и не пахнет. Это только так говорится — не пахнет. Пахнуть, конечно, пахнет. Ведь она там живет.

Жить-то живет. Но в данный момент отсутствует. Что очень странно. Потому что, уходя с пляжа, Людка собиралась заскочить в магазин за хлебом, а потом сразу домой и спать.

Я еще раз оглядываю крошечное помещение в тщетной надежде обнаружить подругу.

На пороге возникает дядя Витя, приглашающе кивает мне и снова исчезает.

Кивок в сторону кухни означает, что меня собираются кормить. Вспоминаю, что за весь день съела только полуметровый сандвич и с радостью отправляюсь следом за гостеприимным хозяином.

Он сидит у кухонного стола на своем обычном месте. А на столе… Я громко сглатываю слюну и устремляюсь к табурету. Дядя Витя осуждающе смотрит на мои руки. Я протягиваю ему раскрытые ладони и клятвенно заверяю:

— Чистые.

Он, демонстрируя равнодушие, отворачивается к окну, а я наконец усаживаюсь за стол. На столе глубокая тарелка с окрошкой и другая с румяными печеночными оладьями.

Накрыто на одну, но меня это не смущает, поскольку означает только одно — дядя Витя уже поел. Как же вкусно готовят в этой семье! Окрошка кончается слишком быстро. С минуту раздумываю, не попросить ли добавки, но, поразмыслив, решаю съесть побольше оладий.

— А где Людка? — вспоминаю я, доедая третью оладью.

— На вокзале, — ядовито отзывается дядя Витя.

Я от удивления забываю жевать и тупо смотрю на него. Помолчав, он сжалился надо мной и объяснил:

— Мать провожает.

— Куда?

— Чего «куда»?

— Куда провожает?

— Да в Польшу. Куда еще?

— Так она не собиралась.

Я точно это знаю. Тетю Веру я видела вчера, а Людку сегодня, и ни одна не упомянула о поездке.

— Не собиралась. Сегодня утром позвонила какая-то профурсетка, предложила лишний билет. Моя хвост трубой — и вперед! Вмиг собралась — ни тебе болезней, ни тебе забот.

Ну, ясно, чего он такой хмурый. Челночный бизнес тети Веры хоть и кормит семью, одобрения у главы дома не вызывает. Я его понимаю. Когда-то все у них шло правильно. Он — хозяин, добытчик, мастер на оборонном заводе, она — бухгалтер в школе на полставки — и деньги, хоть и небольшие, и хозяйство в порядке. А теперь? Завод еле дышит, зарплата — копейки, да и то иногда. Он рвется, подрабатывает, а жена сгоняет в Польшу, наберет барахла, продаст на рынке — деньги! Она — кормилец. Он — не пришей кобыле хвост. Я сочувственно смотрю в гневное лицо мужчины, а он продолжает бушевать:

— И ребенка бросила.

Действительно. Как же я не заметила, что в доме непривычно тихо. Где же этот брошенный ребенок? Тоже на вокзале? Но это вряд ли.

— А где Светик?

— У тещи. Ты вот что, Аль. Если тебе Людка нужна, поезжай к бабке. Она с вокзала туда поедет. А хочешь — оставайся. Мне все равно через час на дежурство.

— Какое дежурство?

— Да мы с Кириллом подрядились автостоянку охранять через ночь.

— Так ведь страшно, — ежусь я.

— Не знаю. Мужики говорят, ничего. Ну, те, что уже работают. Там собаки бродячие на стоянке живут. Здоровые такие. Штук шесть. Или больше. Целая стая. Сторожа их прикармливают, а они отрабатывают. Мужики говорят, чужих ни за что не пустят. Мне Верка щей из костей наварила. Целую кастрюлю.

Воспоминания о жене заставляют его снова загрустить, и от появившегося было оживления не остается и следа.

Я мою посуду и ухожу. У дверей глажу дядю Витю по острому плечу и сочувственно целую в щеку. Он улыбается мне на прощание. Улыбка получается невеселой.

Я возвращаюсь домой и переодеваюсь еще раз. Распускаю волосы, тщательно их расчесываю, заплетаю косу.

Вернувшись от порога, засовываю в сумку шампанское и пирог.

Решительность покинула меня в тот самый момент, когда кончик указательного пальца утопил кнопку звонка. В проеме двери снова вырисовывается мужская фигура.

— Привет! — говорю я, не смея поднять глаза от смущения. А вдруг я пришла напрасно? Облизываю пересохшие губы и заставляю себя взглянуть на Лешку.

Его лицо сияет такой откровенной радостью, что с моей души словно упал камень. Я смеюсь освобожденно и счастливо. Лешка ответно смеется и протягивает мне руку. Я обхватываю его пальцы своими и переступаю через порог.

Мы стоим близко, я втягиваю ноздрями знакомый Лешкин запах. Лешкины пальцы касаются моего плеча, заползая под ремешок сумки, и стягивают его. Я вздрагиваю, настораживаясь. Паника начинает понемногу овладевать мною. Но сегодня я не намерена отступать.

Конечно, Лешка что-то почувствовал. Он всегда чутко реагирует на мое настроение. Порой это меня пугает. Вот и сейчас он делает шаг назад и смотрит мне в лицо. Я поднимаю свое лицо навстречу его взгляду.

Не хочу ничего скрывать, не хочу играть никакой роли. Пусть видит меня такой, как я есть: неуверенная, трепещущая, ждущая, отчаянно трусящая.

Лешка тихонько вздыхает и улыбается одними глазами. Он вскидывает ремешок моей сумки на свое плечо, освободившейся рукой ласково берет мое запястье и ведет в комнату.

Я с любопытством оглядываю Лешкино жилье. Мне уже приходилось пару раз бывать здесь. Но тогда, в преддверии вечеринки, почти всю комнату от стены к стене занимал стол, а остальная мебель пряталась по углам. Теперь ее видно всю: шкаф, тахта, письменный стол, компьютерный стол, телевизор.

— А где стол? — удивляюсь я.

Лешка кивает в сторону письменного стола.

— Нет. Такой большой, обеденный.

— А! Это я беру у соседей. У них есть складные козлы и столешница. Обычно все это хранится на балконе, у них весь дом одалживается.

Мы разговариваем с привычной легкостью, и я не испытываю никакой неловкости. Моя сумка по-прежнему висит на плече хозяина дома.

Я подхожу к письменному столу и хлопаю ладошкой по покрывающему его стеклу.

— Давай сюда сумку.

Лешка с интересом смотрит, как я достаю гостинцы. Шампанское оставляет его равнодушным, а вот появление пирога он встречает простодушным восторгом.

— Сейчас. — Он отбирает у меня пирог и, прижав его к груди, вылетает из комнаты. Миг, и он снова здесь, торжественно несет на вытянутых руках деревянное блюдо с пирогом.

Под мышкой у него топорщится салфетка. Я выдергиваю салфетку и встряхиваю ее над столом. Под стеклом с фотографии улыбается мое лицо. Я прячу его под салфетку, сверху прижимаю бутылкой шампанского.

Мы выпиваем шампанского. Пузырьки попадают мне в нос. Я трясу головой, смеюсь. Лешкино лицо меняется. Становится строгим и, кажется, бледнеет под загаром. Он наклоняется и, не прикасаясь ко мне руками, целует в губы. Мои губы раздвинуты улыбкой, и Лешка легко проникает в мой рот. Он остается там недолго, буквально одно мгновение, вполне достаточное для того, чтобы я узнала теплые губы и почувствовала быстрый ласковый язык.

Я испытала шок. Разве поцелуи могут быть такими? Сладкими, нежными и… глубокими? Так меня никогда не целовали. Ни Лешка, ни тот мальчик с дачи. Как его звали? Антон. Мы провели вместе один вечер. На прощание он поцеловал меня. Его поцелуй пах почему-то раствором для пломбы. Этот запах преследовал меня несколько дней.

Обескураженная, я схватила бокал и выплеснула в себя остатки шампанского. Приятно закружилась голова, стало тепло внутри и очень весело. Я взглянула на Лешку, в тайной надежде, что он снова поцелует меня. Да-да, я жаждала поцелуев. Мне было крайне любопытно, получится ли у Лешки поцелуй, похожий на предыдущий? А если нет, понравится ли мне?

Но Лешка целоваться не собирался. И не мог. Его рот был занят пирогом. Стоя перед столом, он сосредоточенно жевал мамин пирог, словно чаем запивая его шампанским. Его губы и подбородок покрывали крошки, глаза полузакрылись от удовольствия. Передо мной предстал незнакомый Лешка — мальчишка-лакомка, погруженный в процесс поглощения пищи.

Новый Лешка мне понравился. Я шагнула к нему, пол слегка качнулся. Я одной рукой ухватилась за стол, другой за Лешкин локоть. Лешка отвел глаза от пирога и взглянул на меня. Его оторвали от приятного занятия, и он не скрывал недовольства. В другое время подобный взгляд отогнал бы меня на долгое время. Но не сегодня.

Еще раз перехватив рукой стол, я добралась до Лешки и стала вплотную. Набравшись решимости, отцепилась от стола и вцепилась в Лешку.

Теперь я держалась за него двумя руками. Вся операция заняла считанные секунды. Лешка не успел дожевать. Он стоял немного боком ко мне в неудобной позе, с набитым ртом и растерянно моргал. Кажется, впервые в жизни Лешка попал в ситуацию, из которой не знал, как выпутаться.

Но меня занимали не его проблемы, а собственные. Для чего-то ведь я предприняла путешествие вокруг стола. Но достигнуть цели оказалось не так-то просто. Лешка намного выше меня, к тому же по-прежнему стоял ко мне боком. Он вообще перестал шевелиться, просто окаменел, оказавшись в моих руках. Только моргал.

Перебирая руками по Лешкиным плечам, я переместилась и встала в удачную позу, прижавшись к Лешкиной груди. Мои ладони лежали на его затылке. Одним движением я поднялась на цыпочки и наклонила к себе Лешкину голову. Мои губы ткнулись в крошки на Лешкиных губах. В ту же секунду Лешка рванулся, словно перекрученная пружина, и освободился сразу от моих рук и губ.

Я покорно висела над полом в его вытянутых руках, а он гневно таращил черные глазищи, пытаясь проглотить навязший в зубах пирог.

Решив, что справился, Лешка закричал, и напрасно. Пирог он проглотил не полностью, и вместе со словами мне в лицо летели крошки:

— Что ты делаешь? Я ждал этого пять лет. А ты выбрала момент, когда у меня полон рот.

Я поняла, что испортила Лешке удовольствие и от пирога, и от моего первого поцелуя. Чувство вины захлестнуло меня и довело до слез.

Лешка всполошился. Он подвел меня к тахте и заботливо усадил.

— Впервые вижу такое чудо.

Он бумажной салфеткой вытер мне слезы и довольно больно крутанул нос, высмаркивая его.

— Ой! — вскрикнула я и спросила: — Какое чудо?

— Столь быстрая смена этапов опьянения. За пять минут: веселье, любовь ко всему, что шевелится, слезы… Осталось только захотеть спать.

— Уже хочу, — призналась я. — Но еще не очень.

— Хорошо, — одобрил Лешка и добавил застенчиво: — Ничего, если я поем еще пирога?

— Валяй, — разрешила я.

Лешка направился к столу, потом вернулся и нерешительно потоптался передо мной.

— Аль, на тот случай, если ты хочешь меня поцеловать… Давай сейчас.

Я заверила его, что вовсе не намерена целоваться.

— Ну, тогда, может, потом, — расстроенно протянул Лешка. Я пожала плечами, а он взял очередной кусок пирога, но есть не стал, повертел его в пальцах и со вздохом положил на тарелку. То ли наелся, то ли аппетит пропал.

Я скинула босоножки и, поелозив на краю тахты, села поглубже, прижимаясь спиной к спинке. Лешка не отрываясь смотрел на мои босые ноги. Я тоже взглянула на них, не увидела ничего нового, но на всякий случай смутилась.

— Ноги устали.

Я не знала, куда мне их деть, плотно сжала колени и скрючила пальцы, чтобы ступни хоть как-то уменьшились и не лезли назойливо Лешке в глаза. Лешка понимающе кивнул и быстро покинул комнату.

Я недоумевала, что это означает, а он уже вернулся, снова неся на вытянутых руках перед собой на сей раз таз. Было слышно, как в тазу плещется вода.

Мое недоумение перестало помещаться во мне, отчего вытаращились глаза и открылся рот.

Невозмутимый Лешка опустил таз у моих ног и сел перед ним с другой стороны.

Он взял в ладони мою ногу. Нога еще сильнее скрючилась от смущения, желания исчезнуть или хотя бы уменьшиться. Лешка расправил ее, щекотно погладив пальцами подошву, и опустил в чуть теплую воду.

Проделав то же со второй ногой, он принялся поливать из горсточки, бережно дотрагиваясь до щиколоток, подъема, пальцев.

Я, замерев от испуга, вызванного незнакомыми ощущениями, сидела сдвинув колени, судорожно сжав руки, и смотрела на Лешкино серьезное, даже торжественное лицо.

Никто никогда не мыл мне ног. Вот так в тазу, бережно прикасаясь нежными пальцами. Лешка потряс меня. Сегодня он совсем не напоминал себя всегдашнего. Он не схватил меня в охапку, не сжал, не притиснул к себе, лишая возможности дышать, пугая своей силой, подавляя мощью и агрессией.

Непохожий на себя Лешка продолжал действовать с одухотворенным выражением милого загорелого лица.

«Ноги мыть и воду пить», — вспомнилось мне. Выражение, олицетворяющее безграничную любовь. «Неужели Лешка готов пить воду?» — заинтересовалось скопившееся во мне шампанское, подбивая меня задать вопрос вслух.

Мне стало смешно, оцепенение прошло, я начала получать настоящее удовольствие от Лешкиных прикосновений.

Лешка вынул мои ноги из таза, обтер большой рукой сначала левую ногу и стряхнул воду с руки в таз, потом правую и опять стряхнул.

Я рассмеялась, пошевелила пальцами вытянутых ног.

— Сиди так, — велел Лешка и ушел, унося таз.

Я обрадовалась его уходу. Пришла пора побыть одной, разобраться что к чему. Но я чувствовала себя удивительно хорошо, мне не хотелось двигаться, не хотелось ничего выяснять и ни в чем разбираться. Блаженное состояние довольства снизошло на меня. Что явилосьпричиной: выпитое шампанское или Лешка?

В эту минуту Лешка вернулся, по обыкновению, не с пустыми руками. Принесенное им розовое полотенце оказалось мягким и теплым. Лешка сидел на полу и старательно вытирал чисто вымытые ноги.

Я вздрогнула, когда он прижался губами к чувствительному местечку под большим пальцем. Лешка оторвал губы, но дрожь не прекращалась. Меня просто колотило, и рука дрожала, когда я нерешительно протянула ее к коротко стриженной круглой голове. На ощупь голова оказалась плюшевой. Я очередной раз испытала потрясение.

Лешка прижался грудью к моим ногам, бережно прижал ладони к моим бедрам, попросил:

— Поцелуй меня.

Мои ладони лежали на его нежной шее. Я сдвинула их к плечам и, опираясь на них, нагнулась к поднятому ко мне лицу. Раньше мне не случалось смотреть на Лешку сверху вниз. В таком ракурсе знакомое до мельчайших подробностей лицо удивило меня детской беззащитностью. Я легко коснулась губами приоткрытых ждущих губ. И опять ощущение новизны, неизведанности происходящего пронзило меня.

Лешка закрыл глаза и остался неподвижным после моего поцелуя. И я снова поцеловала его, уже по-настоящему, и почувствовала ответное движение горячих губ.

Лешка пошевелился и опустил лицо мне в колени. Его пальцы дрожали на моих бедрах, горячее дыхание обжигало. Я погрузилась в странное, совершенно новое состояние — томление, и в забытьи гладила прильнувшее ко мне тело. Лешка уже не казался таким огромным, его податливое тело вызывало щемящую нежность. Мне захотелось снова почувствовать вкус его губ. Я по-хозяйски решительно взяла в ладони его голову, оторвала от своих ног. Удивилась собственной смелости и забыла о ней. Забыла обо всем, встретив взгляд черных глаз. Взгляд, полный любви и желания.

Впервые такой Лешкин взгляд не испугал меня. Я обвила руками его шею, притягивая к себе.

Лешкины губы прижимались к моему лицу. Я закрыла глаза, вбирая поцелуи.

Не знаю, как я догадалась, что Лешка хочет целовать мою шею, но я откинула голову, и тут же его губы, горячие, жадные, припали к моему горлу.

Лешкины руки неторопливо, нежно ласкали мою спину. Я уже не боялась, не думала… Я отвечала на поцелуи, сама целовала его разгоряченное лицо. Мои руки заползли под его майку, коснулись восхитительно гладкой кожи.

Лешка оторвался от меня. Я с тихим вздохом покорно отстранилась. Мне тоже требовалась передышка. Лешка тяжело дышал, его глаза лихорадочно блестели, а голос охрип:

— Аль, у тебя уже кто-нибудь был?

Я покачала головой, краснея и чувствуя слезинки смущения на щеках.

— У меня тоже, — спокойно сказал мой невозможный Лешка.

Мы засыпали, просыпались и снова засыпали. Сквозь сон я слышала, как Лешка вставал и ел пирог. Один раз мы проснулись одновременно и лежали рядом, касаясь друг друга плечами и сплетя пальцы вытянутых вдоль тела рук. Лешка говорил глухим ночным голосом:

— Я долго не был влюблен в тебя. Правда. Я не понимал…

Он замолчал и молчал долго. Я почти уснула, а он заговорил снова, все тем же ночным, но вовсе не сонным голосом:

— В самый первый день, когда шел в институт, я отчаянно трусил. У меня там не было ни одного знакомого. Я в первый раз попал в такое место, где все чужие. Я вошел в аудиторию и растерялся. Все перемещались, смеялись, разговаривали друг с другом. Мне показалось, что все между собой знакомы. Я не знал, что мне делать.

Вдруг мой взгляд выхватил девичье лицо. Очень белое, чистое и спокойное. Девушка сидела среди гама одна и не волновалась. Длинная толстенная коса была перекинута на грудь. Девушка тоненькими пальчиками расплетала и заплетала косу. Это сейчас я знаю, что так у тебя выражается крайняя степень волнения. Тогда ты казалась безмятежной и притянула меня к себе. Я сел рядом, и ты посмотрела на меня понимающе и одобрительно. Потом всегда, что бы ни случилось, я оборачивался и встречал твой взгляд, понимающий и одобрительный.

У меня долго все силы уходили на учебу. Я не сразу понял, что за тобой ухаживают.

В этом месте я заснула, так и не узнав, что послужило толчком к Лешкиной влюбленности.

Проснулась я довольно рано, сразу поняла, что Лешки рядом нет. Некоторое время я лежала на спине, глядя в синеющее окно и пытаясь определить, что чувствую после этой ночи: облегчение или разочарование.

Когда Лешка сел рядом со мной и взял мою руку в свою, я приготовилась к серьезному разговору. После поцелуев моя бедная головушка сладко кружилась и разговаривать не хотелось, а хотелось гладить плюшевую голову, целовать тугие щеки, чувствовать его губы, руки, сильное тело, уже не страшное своей силой, а волнующее, влекущее.

Но после того, как мы выяснили, что ни у кого из нас нет опыта, нам следовало поговорить. Я читала советы специалистов о начале интимных отношений и знала, что прежде, чем лечь в постель, надо договориться по ряду пунктов, например о том, как поступить в случае беременности.

Я не знала, как бы я стала поступать и чего мне следует требовать от Лешки. Я вообще не была способна рассуждать, договариваться, вырабатывать позицию. Поэтому предоставила право говорить Лешке.

— Аля, — торжественно начал он, — я тебя люблю. Я хочу, чтобы ты стала моей первой женщиной.

Здесь он вдруг замолчал, покраснел и заговорил, быстро, сбивчиво, больно тиская мою ладонь и не замечая этого:

— Я хочу тебя. Все время. Если бы ты знала, как я тебя хочу.

Разговор перестал мне нравиться. Я затосковала, теряя решимость. Стало ясно, что я совсем не готова приобретать опыт. В панике я не сразу поняла слова Лешки.

— Я не хочу просто так. Вдруг тебе не понравится? И ты больше не захочешь. Я боюсь тебя потерять.

— Что же делать?

Я облегченно вздохнула, радуясь, что не надо на что-то решаться немедленно.

— Выходи за меня замуж.

— Когда?

— Летом, сразу.

— Как сразу?

— Поедем к моим. Познакомимся. И сразу подадим заявление в ЗАГС. И обвенчаемся.

— С ума сошел?

— Почему?

— Венчаться — это навсегда.

— А ты не хочешь?

Я походила по пустой квартире. Лешки нигде не было. Вообще никого не было. Квартира выглядела так, будто ее хорошенько убрали месяц назад, а потом просто старались не слишком пачкать.

Одна из дверей, выходящих в просторный квадратный холл, оказалась закрытой. Ночью я спросила у Лешки:

— Чья это квартира?

— Моя.

— Откуда у тебя?

— От бабушки с дедушкой.

— Они умерли?

— С чего это? Удалились на покой. Живут в Ставрополье на родине деда.

Наверное, в закрытой комнате хранятся вещи бывших хозяев.

Отсутствие Лешки начинало беспокоить. Я заглянула в холодильник, установила наличие яиц и масла. Следовательно, о завтраке можно не волноваться.

Зашла в ванную. Оглядела себя в зеркале. Лешкина футболка, презентованная им в качестве ночнушки, доходила до колен. Ну можно ли быть таким здоровенным?

Я повертела кран и с радостью обнаружила наличие горячей воды. Чудо, что у них воду все еще не отключили на профилактику.

Я быстренько нырнула под душ, хорошенько вымылась и выстирала кое-что. Натянув на голое тело футболку, направилась на кухню, после недолгих поисков увидела необходимое — утюг. Погладив кое-что, натянула на себя. Наличие на теле белья, к тому же свежепостиранного, вселяло уверенность, и я, довольная жизнью, встала перед зеркалом и начала расплетать косу.

Я не слышала, как он вошел, что очень странно, потому что Лешка движется с грацией пожилого слона.

Но я не слышала, как он вошел, просто внезапно его лицо возникло рядом с моим в зеркале. Лешка выглядел бы вполне пристойно, если бы не роза в зубах. Я обернулась, он разжал зубы, роза упала в мою ладонь. Я сжала пальцами длинный стебель и прижала губы к длинному пунцовому бутону.

— Спасибо, Лешик, миленький, — растроганно протянула я.

Лешка обнял и поцеловал меня. И снова поцелуй был другим, незнакомым, несущим неизведанные ощущения. Лешка поцеловал меня неторопливо, сильно и нежно. Это было новым. И новой была уверенность, с которой Лешка обнимал и целовал меня. Словно он сознавал свои права на меня, точно знал, что, целуя меня, не только получает удовольствие, но и дарит его. Он вел себя не как настырный мальчишка, а как взрослый мужчина.

Я смотрела в сияющие антрацитовые глаза и поражалась произошедшей в Лешке перемене.

— Какой ты… — сказала я, и Лешка кивнул, не уточняя, что я имею в виду.

— Можно, я заплету тебе косу? — робко спросил он и погладил мои волосы.

— Попробуй, — неуверенно разрешила я.

Он сопел, стараясь. Его пальцы путались в моих волосах, больно дергая их.

Я терпела, сжав зубы, чтобы не вскрикнуть от боли и чтобы не рассмеяться при виде кривобокого чудовища, созданного моим парикмахером.

Очередной рывок оказался сильнее предыдущих, я заорала в голос, невольно схватив за руку безжалостного палача.

— Пусти, Лешка, ты мне все волосы вырвал!

— Ну подожди. Я уже почти закончил.

— Ты что, воображаешь, что я с этим выйду на улицу?

— Нет? А для чего я старался?

— Для удовольствия. Ты ведь садист. Выдираешь волосы и тащишься.

— Ты что, серьезно считаешь, что я нарочно причиняю тебе боль?

— Считаю.

— И получаю от этого удовольствие?

— Конечно.

— Дура! — неожиданно обиженно сказал Лешка. У него даже губы дрожали от несправедливого обвинения. Я сразу пожалела о своей шутке и пошла за Лешкой в комнату.

Он сидел на тахте, уставившись в окно. Очень большой, очень здоровый и очень печальный.

— Лешик… — Я нерешительно обняла его и обрадовалась, когда он не отстранился.

— Это шутка.

— Глупая.

— Глупая, — согласилась я. — Хочешь еще поплести?

Он угрюмо помотал головой.

— А порасчесывать? — искушала я, и Лешка не выдержал.

Он бережно водил расческой по всей длине волос. От усердия его лицо раскраснелось, над верхней губой выступили бисеринки пота. Я смотрела на него и испытывала странное чувство, постепенно догадываясь, что это незнакомое мне томительное посасывание под ложечкой и есть любовь.

Чтоб коса плотно лежала на спине, следует в начале плетения плотно прижать подбородок к груди. Процедура плетения косы вообще довольно трудоемкая, а если волосы достигают длины ниже колен, приходится максимально сосредоточивать силы.

Лешка сочувственно смотрел на мои старания, страдальчески морщась, когда я, напрягаясь, тянулась за рукой, делящей волосы на пряди.

Дождавшись момента, когда я закрепила кончик косы, Лешка приблизился ко мне. Он провел по моей голове ото лба к затылку, сильно прижимая ладонь. И вдруг сполз по мне, опустившись на колени.

Я выскочила из перехода и взглянула налево. Взгляд безошибочно уперся в циферблат уличных часов. Я опоздала уже на десять минут, а до места встречи еще бежать и бежать. Слева бурлила Тверская, бывшая Горького, высился памятник Пушкину на фоне кинотеатра. Справа «Макдоналдс» — тот самый первый в России. Прямо передо мной через одностороннюю проезжую часть — Тверской бульвар. Туда-то мне и надо.

На табло перехода зажегся зеленый человечек, и я понеслась. Задники сабо шлепают по пяткам, конец косы больно хлещет по ногам. Перебежав дорогу, по инерции пробегаю еще пару метров и вижу Катьку.

— Катя! — взлетает мой голос. Катька отворачивается от двух чернокожих, с которыми весело болтала по-французски, и направляется ко мне. На черных лицах недоумение, обида и восхищение. Катька дивно хороша. Высокая, гибкая, длинноногая. Она обнимает меня, и бедные черные парни истекают слюной. Краем глаза замечаю, что не только они.

— Ты чего сияешь? — подозрительно спрашивает Катька. — Влюбилась?

— Замуж выхожу, — ляпаю я неожиданно для себя самой.

— За кого?

— За Лешку.

— Ага.

Катька кивает головой и, повернувшись, идет к лестнице.

Я удивленно смотрю в длинную прямую спину. Не думала, что она так расстроится. Конечно, мне известно, что прошлым летом Лешка ей нравился и Катька пыталась завести с ним отношения, но ведь ничего не вышло. И потом, у Катьки был ее роман.

Катька ждет меня на верхней ступеньке лестницы.

— Как это было? Ты позволила ему?

Я пожала плечами.

— О чем ты?

— Не придуривайся. Вы переспали?

— Нет.

— А чего же ты говоришь, что женитесь?

— Он сделал мне предложение.

— И ты согласилась?

— Да.

— Я завидую тебе, — просто говорит Катька, и мы начинаем спускаться в сквер, шагая в ногу и обнимая друг друга за талию. Нам это удобно, мы одного роста.

Я плюхнулась на скамейку, откинулась на спинку и с удовольствием вытянула ноги. Катька грациозно опустилась рядом, изящным жестом оправила юбку, достала из большой кожаной сумки сигареты, привычно и жадно закурила. Отставив сумку на скамейку рядом с собой, оперлась на нее локтем.

Сигаретный дымок ветром потянуло в мою сторону. Я недовольно сморщилась, замахала перед лицом ладонью. Катька скорчила насмешливую гримасу, но тем не менее легко поднялась и переместила себя на подветренную сторону.

Мы посидели рядышком, наслаждаясь теплом летнего полудня, видом еще не посеревшей от пыли зелени, обществом друг друга.

Но сегодня мне не сиделось. Веселая энергия била во мне ключом, искала выхода. Катька искоса наблюдала за мной.

— Чего? — перехватила я ее взгляд.

— Надо мне было рисовать тебя сегодня. Совсем другое лицо. Впрочем, тот портрет тоже неплох. Уже есть покупатель, — похвасталась Катька.

— Кто?

— Не знаю. Нам до диплома не говорят. Ты придешь на выставку?

— Когда?

— После пятнадцатого.

Катька заканчивает Суриковское. Мой портрет ее дипломная работа. У Катьки — талант. «У этой девочки глаз ребенка и рука мастера» — так про нее написали в одном солидном журнале. И правда — рисует она очень похоже и безжалостно, словно ребенок, который еще не научился ничего скрывать.

Катька закуривает новую сигарету и рассеянно смотрит за мое плечо. На соседней лавочке расположилось семейство каких-то южных людей. Взгляд Катьки становится холодным и цепким. Я знаю, сейчас она наблюдает и запоминает. Катька нигде не бывает просто так, она все время работает.

На Катькино лицо падает солнце и резная тень от кроны дерева, под которым мы сидим. Сейчас она очень похожа на свою мать. Не на сегодняшнюю — оплывшую, бесформенную, с обрюзгшим красным лицом, с лютой ненавистью в выцветших добела, припухших глазах. На тетю Нину с фотографий двадцатилетней давности, молодую, счастливую, не знающую о своей страшной судьбе.

Катька жадно вглядывается в замкнутое лицо пожилой женщины во всем черном. Женщина сидит на краю скамейки в стороне от своего крикливого семейства, о чем-то глубоко задумавшись. На вид ей лет триста. Катька, не отрывая от нее глаз, лезет в сумку. Знаю, что она сейчас достанет. Блокнот и карандаш. Мне становится скучно, и я предлагаю:

— Пойдем чизбургер съедим.

Катька не глядя роется в недрах сумки, щурит голубые глаза и не слышит меня. К моему счастью, семейство снимается с места и убывает, погоняя перед собой черную старушку.

Катька разочарованно вздыхает и с убитым видом вынимает из сумки руки. В одной из них сигарета. Катька закуривает и смотрит на меня печально и обиженно, как маленькая.

Я повторяю свое приглашение. Катька оживляется:

— У тебя что — денежки есть?

— Есть.

— А у меня нет, — снова печалится Катька.

— Ну и ладно, — утешаю я. — Я тебе дам.

— Хорошо. А то я совсем на мели, правда, в салоне взяли два моих рисунка, обещали продать. Но неизвестно когда и неизвестно за сколько.

— Не беда. Я с тобой поделюсь. Вчера получили за заказ, а через неделю начнем новый.

— У тебя доходы стабильные, — позавидовала Катька.

Я кивнула:

— Спасибо Витальке. Он умеет добыть заказ. Хотя сейчас на рынке программной продукции конкуренция большая.

— И как же вы?

— А просто. У всех конкурентов строгая специализация: кто пишет базы, кто игрушки, кто макросы — а мы все.

— Как это — все?

— Обыкновенно. У каждого из мальчишек есть специализация. Он задачу ставит, все остальные пашут. Быстрота тоже наш плюс. И еще знание языков.

— И ты программируешь?

— Ага. В самых крайних случаях. Когда запарка. А так мое дело документация. Разработка и оформление. Мы ведь еще на третьем курсе начинали. Теперь я на документации собаку съела.

— Виталька все бегает за тобой?

Я вытаращилась на безмятежную Катьку.

— Обалдела? Когда он за мной бегал?

— Всегда.

Я покрутила пальцем у виска:

— Он за Людкой ухаживает.

— Ну конечно. — Катька, в свою очередь, покрутила у виска пальцем с коротким выпуклым ногтем. — Ты о нем по Лешке не суди. Таких, как Лешка, больше нет. Лешка чистый, открытый. Он однолюб.

Катька пела дифирамбы Лешке, а я надувалась от самодовольства.

— Виталька в постоянном поиске, он открыт для любых контактов. Но думаю, если бы ты поощрила его, он сумел бы стать постоянным, конечно, не сразу.

Я еще раз покрутила пальцем у виска. Катька ответила взглядом со значением. Мы разделили пополам мои деньги и пошли есть гамбургеры.

Вечером Катьке предстояло зайти домой и занести нашим матерям продукты. Вообще-то Катька живет с бабушкой, но дома проводит много времени. У нас с ней полгода разницы, мы вместе выросли и даже первые девять лет учились в одном классе. Потом я перешла в физматшколу, а Катька в художественную.

Поскольку Катька должна была видеть мою маму каждый день, я не стала звонить или оставлять записку. Я велела Катьке сказать маме, что мне дали горящую путевку в спортлагерь на Волге.

— Но только если она сама вспомнит обо мне и спросит тебя, — настойчиво внушала я.

Катька понятливо кивнула. Можно было не сомневаться, она все сделает правильно.

Я быстро побросала в сумку необходимые вещи и с ощущением, что происходящее со мной нереально, покинула квартиру.

Я едва успела подойти к остановке, когда около нее остановились вишневые «Жигули» неизвестной модели. То есть для большинства людей не составило бы труда определить эту самую модель, но не для меня. Я в деле автомобилистики полный ноль. Лешка перегнулся через сиденье и открыл мне дверь.

— Скорее. Здесь нельзя останавливаться.

Я юркнула в машину и села рядом с Лешкой, поставив сумку на колени.

— Забрось сумку назад и пристегнись, — велел Лешка.

За рулем он выглядит таким важным, что я оробела и послушно начала поднимать сумку и заносить ее за свое плечо. Габариты автомобильного салона не предназначены для подобного маневра. Сумка норовила заехать Лешке в лицо.

— На светофоре! — рявкнул он.

Я стремительно опустила сумку снова на колени. От движения плохо уложенный багаж сместился, и лежащая сверху книжка в яркой бумажной обложке начала скольжение. Стремилась она, как предписывал ей закон всемирного тяготения, к земле, в нашем случае, к полу автомобиля. Придерживая одной рукой сумку на коленях, я изогнулась невообразимым образом и поймала книжку ногами и свободной рукой.

Мы затормозили у светофора. Я забросила сумку на заднее сиденье, села поудобнее и пристегнула ремень безопасности.

Книжка все это время оставалась у меня в руках и очень мне мешала.

— Читаешь Марию Глебову? — спросил Лешка, и в его голосе мне послышалось ехидство. Он сидел, свободно откинувшись на спинку сиденья, картинно положив левую кисть на баранку, а правую на рычаг переключателя скорости (кажется… ну, такая пупочка на стержне на уровне колен водителя). В его глазах светилось снисходительное мужское превосходство. Понятно, что я завелась.

— А что? — агрессивно начала я. — Скажешь, ерунда, да? А ты сам-то читал, чтоб судить?

— Я не говорю, что ерунда. Нормальная книга. Все на месте: сюжет, характеры, интрига. — Он пожал плечами. — Я не думал, что ты такое читаешь.

— Я тоже не думала, что ты такое читаешь, — сказала я.

— Ну, мне сам Бог велел! — туманно ответил Лешка и перенес свое внимание на светофор, который переключился на зеленый.

Лешка уверяет, что за рулем с десяти лет, а в восемнадцать получил права. Может, все это и так, но я в машине, движущейся в плотном потоке разнообразного московского транспорта, чувствовала себя не настолько уверенно, чтобы вести литературные беседы. Так что больше мы не разговаривали.

За окружной машин стало меньше, и я начала получать удовольствие от поездки.

Кажется, Лешка действительно водил машину неплохо. Я уже знала, что машина ему осталась от тех же дедушки и бабушки, что и квартира.

— Хотя я бы мог и сам купить, — сказал Лешка.

Это не хвастовство. Лешка — компьютерный гений. В институте учится средне, а вот компьютер для него открытая книга, любимая игрушка и главный предмет приложения сил.

Он не работает в Виталькиной команде. «Больно надо фигней заниматься!» Лешкина специальность — взлом. Он может вскрыть любую самую защищенную систему. «С золота бы жрал, в золото бы срал, — как говорит Коля Кротов. — Если бы не патологическая честность». Лешка уже давно работает на крупную совместную фирму. Жилу не рвет, но на жизнь зарабатывает.

Я отрываю взгляд от неухоженных бескрайних полей, пробегающих за окном деревьев и смотрю на Лешку. Волевой профиль, полуопущенные черные ресницы, небольшое, чуть оттопыренное сверху ухо. На баранке широкие загорелые руки. Я протягиваю свою и осторожно кладу ладонь на Лешкины пальцы. Моя рука вдвое уже и белее. Лешка смотрит на меня, машину ведет в сторону. Я испуганно снимаю ладонь, Лешка выравнивает машину.

В кабине повисает напряженное молчание.

Неожиданно Лешка резко разворачивает машину, прямо перед «КАМазом» пересекает встречную полосу и съезжает на узкую грунтовую дорогу.

Отчаянно сигналя, «КАМаз» проносится за нашей спиной. Я держусь за сердце, а невозмутимый Лешка интенсивно рулит, стараясь не засесть в колдобинах.

Он остановил машину так же неожиданно, как за пару минут до этого развернул ее на дороге. Машина стояла, я сидела, хватая воздух раскрытым ртом, и готовилась отчитать Лешку.

К тому моменту, когда я почувствовала себя готовой, Лешка отвернулся от руля и нагнулся ко мне. Его лицо медленно приближалось, я смотрела в его расширяющиеся зрачки, и все бранные слова покидали мою память. И вообще все слова покинули мою память, кроме одного, которое я шептала вперемежку с поцелуями:

— Лешенька, Лешенька… — И гладила плечи, обтянутые черной майкой.

* * *

Мы не скоро выбрались из машины и стояли рядом, привалившись друг к другу, ошалевшие от поцелуев и счастливые.

— Искупаемся? — спросил Лешка.

— Где?

— Да вот же.

Он указал рукой, и я только теперь увидела то, что давно было перед глазами. Большой водоем с берегами, поросшими ивняком, старую каменную плотину, образующую этот самый большой водоем из маленькой быстрой реки.

— Туда не спуститься, — засомневалась я.

— Запросто. Бери купальник.

Лешка уверенно шагнул в заросли неизвестной мне жесткой травы. Я шагнула за ним и разглядела тропинку, ведущую вниз. Спуск был, что называется, средней тяжести. Лешка не считал нужным мне помогать. Держа в руке довольно большую спортивную сумку, он горным слоном поскакал вниз. Я спускалась не спеша, аккуратно ставя ноги и время от времени придерживаясь рукой за кустики травы.

Достигнув плоскости, я посмотрела вверх и убедилась, что подняться к машине вполне возможно.

Лешка, хлопотливый, словно муравей, тем временем разложил под деревом полотенце, поставил сумку и теперь стягивал штаны.

— Чего в тенечке? — выразила я недовольство.

— Чтобы не обгорела, — ласково сказал заботливый Лешка.

Время близилось к четырем, обгореть я бы не смогла, даже если бы очень хотела. Но Лешкина заботливость легла на душу елеем, я одарила его нежным взглядом и полезла в кусты переодеваться. Лешка целомудренно отвернулся. За что был награжден очередным нежным взглядом. Правда, в спину.

Спуск к воде оказался неожиданно хорошим. В проблемных местах встречались плоские камни и даже куски дерева. Все это свидетельствовало об искусственном происхождении спуска. Лешка подтвердил мою догадку:

— Сюда местные купаться ходят.

— А сейчас они где?

Лешка равнодушно пожал плечами:

— В полях, наверное.

Лешка в три мощных гребка достиг середины водоема. Я долго шла по мелководью, ежась от холодной воды. Решившись, присела на корточки. Вода объяла меня до шеи. Я взвизгнула от холода, вскочила в туче брызг и увидела Лешку. Он стоял в нескольких метрах от меня. Вода доходила ему до груди, и я решилась.

— Стой там, — велела я. — Я к тебе приплыву.

Слыша мое нахальное заявление, Лешка не рассмеялся, а кивнул с серьезным видом, только прищурил черные глаза.

Я храбро легла на живот и поплыла к Лешке, по-собачьи подгребая под себя воду. Вода держала меня хорошо. Настолько хорошо, что я практически не перемещалась. Хотя изо всех сил молотила руками и ногами.

Лешка стоял неподвижный, словно монумент. И такой же терпеливый. Мне показалось, я доплыла, и я протянула руку, но до Лешки не дотянулась, а начала тонуть.

Лешка качнулся вперед, подхватил меня и притянул себе на грудь. Я обхватила его шею, прижалась к нему. Он шел к берегу и нес меня.

В Лешкиной сумке нашелся пакет с бутербродами и овощи. Не помню, чтобы я когда-нибудь ела с таким аппетитом. Лешка не отставал от меня. Мы запили еду боржоми. Баллон Лешка выудил из той же сумки.

Я лежала, вытянувшись на спине. Лешка устроился рядом на боку. Опершись на локоть одной руки, указательным пальцем другой ласково водил по моему животу вокруг пупка. Строго по часовой стрелке. Помогал пищеварению.

Дом был как дом. Первый этаж кирпичный, второй деревянный, маленькие окошки, высокое крылечко с резными балясинами.

Сад. Сад, окружавший дом и напоминавший лесную чащобу, сразу пленил меня. Горящими глазами смотрела я на непроходимые заросли кустов, узнавая листочки крыжовника и смородины, на сплетение веток у себя над головой. На некоторых светились еще зеленые яблочки — залепухи.

— Это слива, это груша, это тоже груша, но другая. Это вишня — владимирка — старая, но плодоносит, — бессмысленно размахивая рукой, частил Лешка равнодушной скороговоркой.

— Ты как плохой экскурсовод, — упрекнула я.

— Чего это? — обиделся Лешка. Он с облегчением бросил сумку под дерево и с размаху сел сам, раскинув длинные ноги.

— Бубнишь, словно ведешь сотую экскурсию по надоевшему маршруту. А это ведь сад. Сад!

Я широко раскинула руки, потом вскинула их вверх и приподнялась на цыпочки, показывая бестолковому Лешке, какая чудесная вещь — сад.

Лешка проникся. Он запрокинул голову, чтобы лучше меня видеть, и смотрел с благоговейным восхищением.

Я загляделась на его лицо. Солнце освещало только нижнюю часть, подчеркивая по-детски пухлые губы и подбородок с ямочкой. Верхняя часть лица оставалась в тени. Черные глаза казались глубокими и таинственными. Хотелось смотреть в них бесконечно.

Я гнулась все ниже, приближаясь к мерцающим глазам. Лешкины руки обхватили мою талию. Не отрывая взгляда от его глаз, я опустилась на колени и оказалась одного роста с сидящим Лешкой.

Какое изысканное удовольствие смотреть в сияющие напротив Лешкины глаза. Совсем не то же самое, что, запрокинув голову, ловить его взгляд сверху вниз. Оказывается, глаза у Лешки не черные. Радужная оболочка, пусть не намного, совсем чуть-чуть, но все же светлее зрачка и имеет цвет переспелой вишни.

Лешка не мигая смотрит мне в глаза и шепчет, так тихо, что я скорее угадываю, чем слышу.

— У тебя глаза как у русалки. Длинные и зеленые.

— Что ты придумываешь? — шепчу я в ответ. — У меня карие глаза.

— Нет, — упрямится Лешка, и наши лица сближаются еще на несколько сантиметров. — Сейчас они зеленые-зеленые.

Я хочу возразить и не успеваю. Наши губы встречаются, я закидываю локти за Лешкину шею и прижимаюсь к нему.

Одним поцелуем дело не кончилось. Выяснив, что выбранная нами поза не самая удобная для поцелуев, мы приступили к экспериментам. Серией перемещений нам удалось найти оптимальную позицию.

— Почему ты не спешишь домой? — полюбопытствовала я, удобно устроившись в Лешкиных руках.

— Ну, вообще-то дом вон он. — Лешка кивком указал направление.

— Ну и чего ты здесь сидишь?

— Здесь сижу не я, а мы с тобой. И это лучшие минуты за целые годы.

— У нас будет много таких минут, — пообещала я, легонько целуя его лицо. Лешка сощурился, словно кот, у которого чешут за ушком, и рывком поднялся, одновременно поставив меня на ноги.

— Пойдем. Только еще разок поцелуемся.

Она вышла на крылечко и, картинно опершись о столбик, с ласковой материнской улыбкой следила за нашим приближением. Я во все глаза смотрела на нее. Она выглядела старше, чем я себе воображала, по-видимому, продолжала считать себя обворожительной и вела себя как признанная красавица. Ее статная фигура и впрямь производила впечатление, а вот лицо ясно говорило о знакомстве хозяйки со многими пороками этой жизни.

Нет, не такой я представляла себе Лешкину маму. Испытывая разочарование и любопытство, наблюдала я за встречей матери с сыном.

— Здравствуй, мам, — улыбнулся Лешка и, обхватив рукой ее плечи, чмокнул в щеку. Женщина кокетливо прижалась к богатырской груди сына.

— Наконец-то ты дома, мальчик мой. — Она похлопала по щеке Лешки крупной белой рукой с тяжелыми кольцами из неизвестного металла.

Женщина ласкала Лешку с трогательной материнской нежностью, а мне почему-то казалось, что делает она это для меня, косится из-под тяжелых век, проверяя впечатление от спектакля.

Легкое удивление, мелькнувшее на Лешкином лице, подтвердило нетрадиционность происходящего. Неловко хмыкнув, он вывернулся из материнских рук и повернулся ко мне.

— Это Аля, — произнес он со смешной гордостью.

Его мать, словно очнувшись, взглянула на меня с растерянной улыбкой. Наши глаза встретились, ее улыбка превратилась в извиняющуюся.

— Ах, простите! — Она всплеснула руками и прижала их к пышной груди. — Я так соскучилась по сыну, что просто ничего вокруг не вижу, кроме него.

Она тяжело «спорхнула» с трех ступенек лестницы и встала напротив меня. Вблизи стало очевидным ее сходство с сыном. Черные глаза беззастенчиво ощупали мое лицо и фигуру. Я постаралась не показать, насколько мне неприятно нарочитое разглядывание.

Женщина уже знакомым мне жестом прижала руки к груди и сладко пропела:

— Какая вы красавица! И коса… Дивно. Никогда в жизни не видела такой косы. Это своя? Сейчас парики прекрасные, от натуральных не отличишь.

Я молчала, и Лешка кинулся мне на выручку.

— У Альки все натуральное. — Прыжком преодолев разделяющее нас расстояние, он защищающим жестом привлек меня к себе.

Его мать рассыпалась восхищенным смехом, но устремленные на меня глаза неприязненно блеснули.

— Какая вы хрупкая. Страшно смотреть, как этот медведь тискает вас. У вас, верно, не осталось ни одной целой косточки.

Она игриво погрозила Лешке пальчиком, подхватила одной рукой подол длинной оборчатой юбки и устремилась к лестнице.

— В дом, в дом! — командовала она. Я сразу пошла следом. Лешка настойчиво искал мой взгляд, но я шла, опустив глаза.

Мы вошли в дом, и он мне не понравился. Я бы не смогла объяснить причину вспыхнувшей нелюбви, но, находясь в доме, постоянно испытывала желание покинуть его. Странно, но мне казалось, что наша антипатия взаимна и дом отторгает меня.

— У нас не снимают обувь, — тем временем щебетала хозяйка. — Это некультурно.

А до такой степени затоптать некрашеный деревянный пол — культурно? — мысленно возразила я, стоя на пороге и не смея шагнуть на широкую половицу.

Лешка легко решил мою проблему. Он плечом отодвинул меня с порога, по-хозяйски уверенно ступил в дом, наступая мыском на пятки, снял кроссовки, поочередно попрыгал на каждой ноге, стаскивая носки, и уже через минуту пошлепал босыми ступнями в глубь дома, где скрылась его мать.

Испугавшись остаться одной, я быстренько скинула босоножки и почти бегом устремилась за ушедшими. Миновав коридорчик, все стены, которого были увешаны разнообразным тряпьем, я открыла дверь и оказалась на кухне. Солнце брызнуло мне в глаза через застекленную, словно веранда, стену, я зажмурилась и открыла глаза осторожно. У стены по всей ее длине помещалась стилизованная под старину широкая деревянная скамья, напротив нее — стол под новой блестящей клеенкой.

Я бросила взгляд на другую стену, уставленную различной кухонной утварью, и равнодушно отвернулась, завороженная игрой солнечных бликов на фиолетово-оранжево-зеленой поверхности клеенки.

— Папа уехал по делам. Вернется не раньше завтрашнего утра. Разумеется, эта девица тоже исчезла. Не удивлюсь, если потащилась за ним, — ябедничала Лешке его мать.

Лешка дернул плечом и обеспокоенно оглянулся. Увидел меня и сразу успокоился и заулыбался.

— Аль, ты, конечно, уже поняла, что эта девушка — моя мать. Ее зовут Мария Алексеевна.

Я коротко поклонилась. Мария Алексеевна неожиданно скопировала мое движение и рассеянно обернулась к Лешке. Клянусь, она про меня забыла и сейчас всячески старалась это скрыть. Видимо, желая устранить неловкость, она с любезной улыбкой протянула мне руку и представилась:

— Мария Истомина.

Что-то щелкнуло у меня в мозгу, и я нараспев продекламировала:

Это были мои первые слова с момента появления в доме. Лешкина мать остолбенело смотрела на меня, пораженная наповал звуками моего голоса. Она что, не предполагала, что я говорящая? Оказалось, однако, что Марию Алексеевну удивила вовсе не моя способность говорить. Со слезами на глазах она благодарно потянулась к моей руке.

— Вы знаете мои стихи?

— Только эти. У моей мамы есть сборник начала семидесятых. Называется как-то романтично… поэты чего-то. Простите, не помню.

— Комсомольские поэты.

— Вот-вот. Запомнилось почему-то ваше имя и эти строчки.

— Это лучшее. А сборник самый первый. Я тогда еще в школе училась.

— В доме нет ничего, кроме сыра и чипсов, — заявила Мария Алексеевна и рассмеялась.

Мне стало неловко за свое непрошеное вторжение без продуктов. Но мне и в голову не приходило, что в доме Лешкиных родителей нас ожидает голод. Я растерянно взглянула на Лешку. Он оставался спокойным.

— Я все привез. Сейчас схожу, загоню машину и принесу всю жрачку.

Так вот чем занимался Лешка все утро. Закупал еду.

— Чудненько, Лешик! Умничка. Иди-иди. Ключи от гаража в обычном месте на гвоздике. А мы с Аленькой пока поболтаем, как две подружки. — Мария Алексеевна подталкивала Лешку к выходу.

Последнее ее заявление явно встревожило моего милого, и он выходил неохотно, бросая на меня опасливые взгляды. Я взяла его за плечо.

— Пойдем, солнышко, я провожу тебя до крыльца.

Я стояла на верхней ступеньке крыльца и, обхватив обеими руками его шею, целовала Лешку. Он, в свою очередь, крепко держал меня и подставлял лицо под поцелуи. Я отпустила его, он пообещал:

— Я сейчас. — И поскакал куда-то за дом.

Я постояла на крылечке, полюбовалась садом. Он понравился мне еще больше, чем час назад. Наличие сада примиряло меня с необходимостью пребывать в этом доме.

Я решила уехать сразу после знакомства с Лешкиным отцом. Лешка привез меня показать своим родителям. Пусть смотрят, раз ему этого хочется, а потом сразу прочь.

За время моего отсутствия в кухне ничего не изменилось. Мария Алексеевна сидела там, где мы ее оставили, на скамье с краю стола. Правда, теперь она что-то пила из кофейной чашки без блюдечка.

— Это для желудка, — объяснила она в ответ на мой взгляд. — Надо пить за полчаса до еды.

А также через полчаса после и во время еды. Выдыхаемый Марией Алексеевной запах венгерского вермута очень хорошо мне знаком. Любимое вино моей мамы и единственное, которое она держит в нашем доме.

Я подумала, что, возможно, мама нашла бы общий язык с комсомольской поэтессой.

Сев на свободный конец скамейки, я опустила глаза на клеенку в ожидании обещанной беседы. Мария Алексеевна отпила глоток своего лекарства и спросила:

— Так, значит, вы девушка Лешика? Его подружка или, как это теперь называется, герлфренд?

Вопрос, в общем-то безобидный, прозвучал с интонацией, заставившей меня внимательно взглянуть на Марию Алексеевну. Ее глаза горели жадным любопытством. Горячая волна стыда и гнева окатила меня, но я сдержалась и спросила тоном благовоспитанной девочки:

— Вы спрашиваете, трахаемся ли мы с Лешкой?

Несоответствие тона и смысла фразы выдавали меня с головой, но Мария Алексеевна ничего не заметила. Она смочила глотком из чашки пересохшее горло и, поелозив на лавке, с каким-то забавным, я бы сказала, детским, цинизмом выговорила:

— Согласитесь, меня это не может не интересовать.

— Согласна, — кивнула я.

Последовавший диалог происходил с высокой скоростью. С каждой минутой Мария Алексеевна возбуждалась все больше, она подалась в мою сторону всем корпусом, вытянув шею. Ее лицо покрыли красные пятна. На меня же, напротив, накатила апатия, и к концу важнейшего в моей жизни разговора я совершенно успокоилась. Как бы там ни было, диалог позволил нам понять друг друга до конца и узнать так, как не всегда позволяет многолетнее знакомство.

— Так как?

— Что?

— Вы трахаетесь?

— Что вы хотите услышать?

— Правду.

— Нет.

— Я должна этому верить?

— Как хотите.

— Хорошо. Но вы вместе?

— Да.

— Что вас связывает?

— Не понимаю.

— Спрошу прямо. Вы любите друг друга?

— Да.

— Тогда почему?

— Что «почему»?

— Почему у вас нет секса?

— А разве это обязательно?

— Теперь — да.

— Кто вам сказал?

— Все говорят. Так принято.

— Не у всех.

— Вы давно встречаетесь?

— С первого курса.

— Чего же вы ждете?

— Когда поженимся.

— Вы собираетесь пожениться?

— Да. Поэтому я здесь.

— Вы избегаете близости, чтобы заставить Лешика жениться?

— Нет. Для меня это не важно.

— То есть как?

— Так.

— Не понимаю. Почему же вы не хотите близости?

— Не я.

— А кто?

— Лешка…

— Бред. Так не бывает.

— Как?

— Чтобы парень не хотел переспать с девушкой…

— Он хочет.

— Так что откладывать?

— Вы плохо знаете Лешку.

— Я его мать.

— Вы плохо его знаете.

— Чего это я не знаю?

— Он хочет выбрать женщину один раз и навсегда.

— Вас?

— Меня.

— Значит, у него еще никого не было?

— Он так говорит.

— Вы не верите?

— Верю.

— А у вас? — Что?

— У вас есть опыт?

— Какой?

— Хорошо. У вас были мужчины?

— Вы врач?

— Что? Почему?

— Один из вопросов при медицинском обследовании — живете ли вы половой жизнью. Это, конечно, вас не касается, но я отвечу, чтобы сразу снять вопрос. Я не живу половой жизнью. И никогда не жила.

— В это нелегко поверить.

— Как хотите.

— Вы красивы и уверенны в себе.

— Спасибо.

— Зачем вам Лешка?

— Выйду за него замуж.

— Зачем?

— Хочется.

— Он вам не подходит.

— Все равно хочется.

— А если я буду против?

— Лучше не надо.

— Почему?

— Потеряете сына.

Лешка громыхнул в прихожей ботинком. Мы замолчали сразу на половине слова. Мария Алексеевна приложила палец к губам, я кивнула. Мы отвели друг от друга понимающие взгляды и устремили их на входящего Лешку.

Лешка вошел, таща в руках целую кучу поклажи. Он сгрузил все принесенное в свободный угол, разогнулся и смахнул пот со лба. Черные глаза с подозрением оглядели наши лица. Увидев наше взаимное благодушие, Лешка еще больше насторожился и стоял, переводя взгляд с меня на мать и обратно.

Через некоторое время ему это занятие надоело, он сорвался с места и принялся шуровать в куче сумок, одновременно командуя нами.

Лешка легко управлялся с кастрюлями и сковородками, используя меня в качестве подсобной силы и покрикивая всякий раз, когда ему казалось, что я недостаточно быстро поворачиваюсь.

Мария Алексеевна, накрывавшая на стол, тоже находилась под неусыпным контролем сына и, вздрагивая от его взбадривающих окриков, утешалась глотком из кофейной чашки. Лешка эти ее действия игнорировал, из чего я сделала вывод о давности проблем с желудком.

При этом моя будущая свекровь непрерывно тараторила, рассказывая бесконечные истории из жизни каких-то неизвестных мне людей, не давая себе труда объяснять, кто эти люди. Напротив, она подчеркнуто адресовалась исключительно к Лешке, показывая мне, как много у них общего и как чужда им я. Слышались реплики типа «Семен Ильич как всегда», «Ну ты же знаешь, как на это реагирует Аня», «Помнишь в Коктебеле?», «Дядя Боря просил тебе сказать», «Майоровы страшно жалели, что тебя не было» и так далее.

Участие Лешки в разговоре сводилось к лаконичным «Угу», «Помню», «Не помню», «Ладно». И хотя он явно не понимал пикантности ситуации, ему, казалось, не по себе. Впрочем, может, это мне хотелось, чтоб так было, а Лешка просто скучал от разговора.

Стол получился красиво накрытым и обильным. Мария Алексеевна стояла в позе «руки в боки» и горделиво оглядывала сервировку. На меня она тоже взглянула с симпатией. Такие взгляды мне приходилось замечать у хозяек, когда стол им особенно удавался, хотелось его с кем-то разделить, и в такую минуту любой гость в радость.

Лешка снова покопался в углу, достал из своей сумки и торжественно водрузил на середину стола плоскую литровую бутылку мартини «Бланко». Хозяйка дома засветилась от удовольствия и до конца обеда оставалась милой и гостеприимной.

Добывая мартини, Лешка толкнул мою сумку, которую тоже принес из машины. Сумка накренилась, и из-под расстегнувшейся молнии выскользнуло произведение Марии Глебовой. Лешка поднял книжку с пола и положил у моего локтя названием вверх.

Мария Алексеевна во время обеда все поглядывала на книжку, и на лице у нее появлялось такое выражение, словно она хотела о чем-то спросить или попросить.

Поймав ищущий взгляд хозяйки в первый раз, я решила не давать ей почитать книжку, если даже очень попросит. Мы выпили по первой, и я подумала, что вполне могу оставить ей роман, если успею прочесть до отъезда. После второй рюмки мне пришло в голову, что, если читать всю ночь, вполне можно отдать вожделенный томик завтра утром. Мне захотелось порадовать эту милую женщину.

Помимо уже упомянутого мартини обед состоял из первого и второго. Суп Лешка сварил из пакетика, на второе он пожарил куриные грудки и разогрел баночную фасоль в томатном соусе. Еще на столепомещалось огромное блюдо со всякими овощами и зеленью, а отдельно, в блюде поменьше, лежало с десяток малосольных огурчиков. Короче, поела я не без удовольствия. Мария Алексеевна тоже кушала с завидным аппетитом. Да что там, жадно она ела, поглощала пищу кусок за куском, поглядывая с завистью в чужие тарелки.

Похоже, сыр и чипсы давненько составляли ее привычный рацион.

Лешка ел, как всегда, размеренно, неторопливо, успевая проявлять заботу о дамах.

Суп и по первой порции второго мы съели практически в молчании. После того как Лешка добавил во все тарелки курятины с фасолью, а в рюмки мартини, его мама вытерла губы бумажной салфеткой:

— У меня тост!

Она посмотрела на сына, потом на меня подобревшими, очевидно от сытости, глазами:

— Пусть нам всем сопутствует удача!

Она со значением взглянула мне в глаза и поднесла свою рюмку к моей. Мы чокнулись. Я приняла ее слова как вызов на дуэль. А может, она действительно желает удачи нам обеим? Хотя, как это возможно, если каждая из нас хочет Лешку только для себя и удача одной означает поражение другой?

Вино я тем не менее выпила, и стол слегка качнулся перед моими глазами. Ой-ей-ей! Я опьянела. Ну конечно, три рюмки мартини за полчаса. А Истомины «ни в одном глазу». Что мать, что сын. Сидят, едят, говорят. О чем? Начало разговора я пропустила и не сразу поняла, что речь идет о Лешкином отце.

— Я, Мария Истомина, — раба любви. Я все бросила, всем пренебрегла ради этого человека. Я отказалась от призвания, от Родины!

Высокий голос пафосно взлетел, Лешка болезненно сморщился и взмолился:

— Мама, перестань. Мы не одни.

— Алечка нам не чужая. Ты сам ввел ее в нашу семью. Пусть знает, что за человек ее будущий свекор.

Она всем корпусом повернулась ко мне, устойчиво расположила грудь на столе и, азартно блестя антрацитовыми глазами на помолодевшем лице, поведала:

— Я любила его. Я растворилась в этом человеке. Я жила им одним. Я посвящала ему мое творчество. Он покинул Родину, бежал. Он так хотел. Я не рассуждала. Для меня важно было одно — он, его счастье, его успех. Я поехала с ним, бросила родителей, ребенка.

Рассказчица довольно натурально всхлипнула, лицо ее сына снова сморщилось, он махнул рукой:

— Ну, мама. Все уже позади. Никого ты не бросала. Я с рождения жил с дедушкой и бабушкой.

— Я плохая мать! Да, я плохая мать! Но я верная, преданная жена. Да, я оставила ребенка ради мужа. А он… Чем ответил мне он? Интрижки, бесконечные интрижки. Даже с человеком, живущим в доме, с секретарем…

— Не придумывай, мама. Наверняка тебе все это только кажется.

Лешка страдал. Совсем не так представлял он себе встречу невесты с родителями. Ему хотелось показать мне свою маму с самой лучшей стороны. Я видела, как он переживает, и сердце наполнялось нежностью.

Почему, ну почему я не увидела Лешку раньше, почему мы потеряли столько лет?

Меня не волновали слова Марии Алексеевны, меня не волновала она сама, ее человеческая сущность. Лешка любил свою мать, это все, что мне следовало знать и учитывать. Если я не приму эту женщину, я причиню Лешке боль. Сделать ему больно я не могла никогда, даже в те далекие времена (позавчера), когда не подозревала о своей любви к нему. Неужели только два дня назад я считала Лешку не более чем другом и спокойно собиралась расстаться с ним на два каникулярных месяца?

Я смотрела на сидящего рядом Лешку и поражалась открывшейся мне красоте его лица, посадки головы, разворота широких плеч. Мучительно захотелось прижать губы к загорелой щеке. Конечно же, я ничем не выдам свою антипатию к Марии Истоминой, конечно, сделаю все, чтобы Лешка был счастлив. В эту минуту я поклялась себе страшной клятвой сделать счастливым Лешку. Моего любимого.

С трудом оторвав взгляд от чудного видения, я взглянула на его мать:

— Мария Алексеевна, вы меня приютите?

Она непонимающе таращилась на меня, не в силах переключиться с мыслей о муже.

— В смысле, где я буду спать?

— Ах, спать, — с облегчением протянула будущая свекровь. — Ну конечно. Я провожу.

Она начала тяжело выбираться из-за стола. Я подождала, пока она встанет ровно, и тоже встала.

— Леш, тебе с посудой помочь?

— Хорошо бы.

От его ответа на вопрос, заданный мною исключительно из вежливости, у меня вытянулось лицо. Лешка расхохотался и, ухватив мою косу у основания, дернул так, что запрокинулась голова. Лешка смотрел в мое лицо глазами, в которых была одна любовь. Я счастливо вздохнула и зажмурилась, а он прижался щекой к моему лбу. Прямо на одну секундочку, и стало хорошо-хорошо и почему-то грустно.

— Иди отдыхай. Я приду к тебе.

Какой у него голос! В нем тоже одна любовь. Лешенька…

Я взяла со стола книгу, Мария Алексеевна указала на нее пальцем:

— Вам это нравится?

— Да.

— Но ведь это легкий жанр!

И эта туда же. Я начала злиться:

— И что?

— Образованные люди стесняются признаваться, что им нравятся подобные книги.

— Я не очень образованная. Не знаю, например, что значит «подобные». Для меня есть книги хорошие и плохие. Мария Глебова пишет хорошие книги.

— Спасибо, — прочувствованно произнесла невозможная женщина и опять прижала руки к груди. В ее глазах блеснули слезы. Честное слово, она меня в гроб сведет. Еще до свадьбы.

— За что? — выразила я удивление.

— Как? — растерялась хозяйка и взглянула на сына: — Она не знает?

— Чего не знает? — в свою очередь растерялась я.

Один Лешка откровенно веселился. Он сидел верхом на свободном от стола конце скамьи, наклонившись вперед и уперев перед собой ладони. Его милое лицо лучилось лукавой усмешкой, и я опять некстати вспомнила о поцелуях. Лешка помотал круглой головой и рассмеялся совсем уж откровенно, сверкая белыми зубами:

— Не-а… Я ей не говорил.

— Что не говорил? — начала сердиться я.

— Про родителей… — тянул Лешка.

— Что?

— Ну что они — Мария Глебова.

— Как? — задохнулась я и оперлась на Лешкино жесткое плечо.

— Очень просто, — веселился Лешка, прижимаясь ко мне боком. — Мама Мария, папа Глеб. Мария Глебова.

Старый дачный поселок утопал в зелени. Выйдя из калитки, мы повернули налево и, пройдя вдоль забора из крашенной в зеленый цвет сетки, дошли до вбитых на расстоянии двух метров друг от друга бетонных столбиков, обозначавших въезд в дачные владения.

За воротами расстилались поля с кустиками не опознанных мною растений и вилась грунтовая дорога, убегавшая к дальнему лесу и, как я знала, к шоссе, ведущему в Москву.

Мы брели по обочине, взявшись за руки. Я смотрела вперед, туда, где на уровне моих глаз плавилось заходящее солнце, и наслаждалась приятным теплом уходящего дня, легким ветерком, тишиной, Лешкиным молчаливым присутствием, его большой рукой, бережно и крепко держащей мою.

Лешкины пальцы ни на миг не оставались спокойными. Они переплетались с моими, расплетались, обхватывали мою ладонь, запястье, просто прижимались к моим пальцам, снова переплетались.

Это шевеление надоело мне, и я обхватила пальцами Лешкино запястье. Он сразу успокоился, укоротил шаг и пошел в ногу со мной, касаясь меня рукой и плечом.

Мы шли, и ничего вокруг не менялось, только лес заметно приблизился, и стали различимы первые березки, нетерпеливо выбежавшие нам навстречу.

Лешка отнял свою руку, чем вывел меня из того состояния глубокой сосредоточенности, когда никаких ясных мыслей вроде бы еще нет, но кажется, что вот-вот додумаешься до чего-то важного, судьбоносного.

Я смотрела, как Лешка вывернулся из футболки, подставляя ветерку мощный торс.

— Ты довольно волосатый, — одобрительно заметила я и провела ладонью по выпуклой груди.

Лешка самодовольно надулся, поиграл шарами мускулов под загорелой кожей и, наклонив голову, осмотрел себя. Вид моей руки на собственной груди поверг его в радостное изумление. Он указательным пальцем осторожно провел поперек моих пальцев и, взглянув сияющими глазами, попросил:

— Положи мне вот сюда голову.

Лешка указал место рядом с моей рукой. Отнесясь к его просьбе со всей серьезностью, я торжественно возложила голову на голую Лешкину грудь. Моя щека коснулась щекотной густой шерстки и, повинуясь неясному импульсу, я завела руки за Лешкину спину и обняла его, плотно прижав ладони к мускулистой спине.

Лешка, в свою очередь, обнял меня, и мы постояли. Я таяла от сладких ощущений и высоких чувств и практически уже растеклась по большому горячему телу, отмечая маршрут ласковых рук на моей спине, как вдруг очарование было нарушено самым грубым образом.

Я одновременно услышала звук шлепка и ощутила боль пониже поясницы. Я не могла поверить! Он меня шлепнул! От негодования я просто остолбенела и рванулась на свободу с некоторой задержкой. Лешка сразу отпустил меня и отпрыгнул. Праведный гнев ударил мне в голову, и я бросилась на обидчика. Лешка убегал от меня змейкой, я неслась за ним по прямой и скоро догнала.

Лешка немедленно сдался и позволил мне помолотить кулаками по горе мышц, но не очень долго, поймал в охапку и прижал к себе. Я сразу присмирела в его руках, а он поднял мое лицо за подбородок и заглянул в глаза.

— Не сердишься? — спросил ласково и покаянно.

— Хулиган, — пробормотала я и уткнулась лицом ему в ключицу.

— Не сердись. Мне этого сто лет хотелось.

— Шлепнуть меня по попе? — не поверила я.

— Шлепнуть, ущипнуть, погладить — не знаю. Дотронуться.

Он вдруг провел ладонью по моей ягодице. Я дернулась, но прикосновение было робким, скорее касание, чем поглаживание, и я не стала возникать.

Мы снова шли рядом. Лешкина тяжелая рука обхватывала мои плечи.

— Однажды я чуть этого не сделал, — болтал Лешка, нимало не заботясь о производимом впечатлении. — Ты стояла коленями на стуле, опершись локтями на стол. На тебе были черные джинсы. Они обтягивали тебя. Ну, как перчатка. Это было классно! Я все время поглядывал незаметно и просто с ума сходил. Рука сама тянулась, я ее с трудом сдерживал. Честное слово! Вышла из-под контроля головы. Тянулась и тянулась к твоим проклятым джинсам. Потом из-под контроля вышли глаза. Или глаза уже раньше вышли? Пялились, бесстыжие. А в голове кто-то нашептывал: «Ну потрогай, ну давай!» Кошмар!

— Да уж, — посочувствовала я. — Как же ты справился?

— Заметил, что Виталька за мной наблюдает. Мы посмотрели друг на друга. Я понял, он обо всем догадывается. Знаешь почему?

— Умный очень — предположила я.

— Виталька-то? Не-а, — не согласился легкомысленный Лешка. — Чего это умный? Просто он тоже хотел.

— Чего хотел?

— Погладить тебя.

— Леш, ты больной. — Я даже руками размахивать перестала. — У тебя все только и мечтают, что о моем… — Я замялась: — О моих джинсах.

— Про всех не знаю. Знаю, многие. Виталька точно. Он на тебя в засаде.

Про Витальку мне было неинтересно, а под Лешкиной рукой жарко. Я вывернулась и пошла одна, заложив руки за спину и сведя лопатки.

— А здорово я тебя догнала? — вспомнила я.

— Я тебе поддался.

— Ну конечно!

— Это потому, что я бежал по синусоиде, а ты по абсциссе, — блеснул Лешка математической грамотностью.

— Ничего подобного. Вовсе не поэтому.

— А почему?

— Потому, что я легка на ногу, — похвасталась я.

— Что? — Лешка остановился от удивления.

— Да. Так моя бабушка говорила. У меня легкая нога.

Я тоже остановилась и составила ноги, выровняв ступни носок к носку. Лешкин взгляд опустился вслед за моим и застыл на моих ногах. Вдруг огромный Лешка легко опустился на корточки и обхватил ладонями мои лодыжки. Его голос проговорил-пропел:

— Ах ты, моя легконогая.

Я стояла посередине дороги, предельно вытянувшись, и внимала прикосновениям горячих легких пальцев. Они скользили вверх по моим икрам мучительно медленно. Я запрокинула голову и закрыла глаза. Лешкины пальцы вздрагивали на чувствительной коже под коленками.

Я стояла дура дурой и не знала, на каком я свете. Чувства накатывали, смешивались, сменяли друг друга. Хотелось кричать, плакать, смеяться, вырваться, убежать, стоять вечно, оттолкнуть его, почувствовать его руки выше, везде, умереть…

Лешкины пальцы поползли выше к краю короткого подола. Лешкино лицо, еще более горячее, чем пальцы, крепко прижалось к моим коленям. Я покачнулась, он удержал меня. У меня сбилось дыхание. Я почувствовала его губы на своей коже над коленом. Это оказалось выше моих сил, я больше не могла терпеть и не могла представить, что он отстранится. Пусть эта мука длится вечно. Захотелось плотнее прижать к себе его голову. Я открыла глаза и опустила их вниз на Лешку и вдруг осознала, что стою в чистом поле, покачиваясь, расставив руки.

— Отпусти меня, Леша, — сказала я и поразилась, как хрипло и обессиленно прозвучал мой голос.

Лешка сразу разжал пальцы и стремительно распрямился. Меня качнуло, я оказалась в его объятиях. Горло пересохло, я не могла вдохнуть и тянулась к Лешкиным губам, словно к последней надежде.

Лешкин рот оказался таким же сухим и горячим, а поцелуй совершенно отчаянным. И я пропадала, пропадала, судорожно сжимая руки на его шее.

Поцелуй не принес облегчения. Мы расцепились, я почувствовала себя разочарованной. Лешка потер нос и насмешливо сморщился:

— Алька, нас посетила великая страсть. — Он пытался шутить, но голос дрожал и выдавал его.

Я потерянно кивнула и побрела к дачам. Лешка шел следом. Некоторое время мы молчали.

— Надо жениться, — прервал молчание Лешка. Я снова кивнула, подтверждая его авторитетное мнение. Лешка догнал меня и пошел рядом.

— Завтра приедет отец и мы официально сообщим о нашем решении.

Мне ничего не оставалось, как еще раз кивнуть.

— Скажи что-нибудь, — попросил Лешка, озабоченно косясь на меня.

— Что? — Я остановилась и повернулась к нему. Он с разгона сделал еще шаг, потом вернулся ко мне.

— Ну не знаю… — протянул растерянно. — Что согласна. Что рада выйти за меня замуж. Что любишь — тоже подойдет.

Чего это он все шутит? Дело-то серьезное, подумала я и ответила совершенно серьезно:

— Я люблю тебя. И больше всего на свете хочу стать твоей женой.

— Правда?

Лешка радостно вспыхнул и засиял, не веря свалившемуся на него счастью. А чего он вообще-то ждал? Что я не соглашусь? Или что начну его отговаривать? Дурачок какой-то.

Лешка же ни с того ни с сего высоко подпрыгнул и хлопнул в ладоши над головой. Я вытаращилась на него, а он снова стоял спокойно и по-хозяйски уверенно смотрел на меня.

— Спасибо. Клянусь, не пожалеешь. Я буду таким мужем, что все твои подружки перемрут от зависти.

Ну что прикажете делать с таким охламоном?

Важный Лешка галантно предложил мне руку калачиком и торжественно повел по пыльному проселку.

Очень скоро ему надоело, он сбился с церемониального шага и принялся толкать меня бедром. Поначалу толчки были слабыми, я вообще думала, что мы просто слишком тесно идем. Но толчки становились все ощутимее, всякий раз я отлетала в сторону, а Лешка движением руки возвращал меня на место. Я верещала и пыталась вырвать руку, но бандит крепко прижимал ее локтем к боку.

Со временем наскучило и это развлечение, мы немного прошли, держась за руки. Я замечталась о своем, о девичьем, а Лешка затеял новую игру. Он подставил мне подножку. Это произошло настолько неожиданно, что я чуть не ткнулась носом в землю. Лешка подхватил меня, заботливо приговаривая:

— Что с нашей девочкой? Что с нашей маленькой? Ножки не держат, устали легкие ножки.

И я ведь поверила ему и была благодарна. Только споткнувшись во второй раз, я поняла, с кем имею дело.

— Ну все! — заявила я. — С меня хватит!

Я ухватилась второй рукой за его локоть, прижимавший мою руку, составила ноги и, повиснув всем весом, попыталась остановить движение. Пару метров он протащил меня, даже не заметив торможения. Потом все-таки заметил, остановился, спросил удивленно:

— Ты что? Идти не хочешь? Так и скажи.

Стремительным движением со всего размаху забросил меня на плечо и пошагал, прижимая мои колени к груди.

Мое лицо оказалось на уровне его поясницы. Я болталась вниз головой, тычась при каждом шаге лицом и губами во влажную солоноватую кожу. Чтобы не скатиться с могучего плеча, я вынужденно ухватилась за пояс джинсов и пыталась пружинить руки, чтобы избавиться от ударов о жесткую спину. Устала я очень скоро, расслабилась и повисла безвольной тряпицей.

Способ передвижения сделал меня необычайно ласковой.

— Ты бы поставил меня на ноги, Лешенька. Тебе тяжело, и мне неудобно.

Лешка сопел и шел.

— Лешенька, я так тебя не вижу. А мне очень хочется видеть твое лицо. Твое милое лицо.

В моих словах сквозило настоящее чувство, и Лешка попался. Он опустил меня на землю осторожно, словно хрустальную, и, придерживая за плечи, влюбленно заглянул в глаза. Я ответила ему не менее влюбленным взглядом и дала волю своим чувствам. Сначала, размахнувшись, вмазала ему по шее, потом ногой по колену, а напоследок несколько раз кулаком в живот. Лешка отскочил и обиженно заморгал.

— Запомни, — удовлетворенно проговорила я, потирая отбитые пальцы, — так будет всегда.

— Ты побила меня, — жалобно проскулил Лешка. — Ни за что ни про что. Теперь пожалей.

— Нет. Сначала скажи, что больше не будешь.

— Больше не буду.

— Вот и хорошо. Иди ко мне.

Он подошел, дал себя обнять. Я погладила пострадавшие места, хотя, надо признать, Лешке мои побои, что слону дробинка.

Терпеливо снеся мои ласки, Лешка ехидно поинтересовался:

— Аль, а чего это я больше не буду?

И поскакал по дороге, счастливо избежав моего занесенного кулака.

Солнце почти полностью спряталось за дом напротив. В заметно похолодевшем воздухе зазвенели первые комары. Заросли кустов теряли очертания и чернели.

Лешка прижался щекой к моему колену. Я устало вздохнула и оперлась о его плечи. Мы смотрели на Марию Алексеевну. Она шла от калитки, неся в левой руке эмалированный белый бидончик.

Лешка вскочил с нижней ступеньки и пошел ей навстречу, заранее вытягивая руку в направлении бидончика. Я поставила ноги на освобожденное им место и положила голову на сложенные на коленях ладони.

Лешка забрал у матери ношу и за руку подвел к крыльцу. Мария Алексеевна тяжело села рядом со мной на верхнюю ступеньку, коснувшись меня плечом.

— Устаю от жары, — пожаловалась она и легко провела ладонью по моей спине. Я удивилась неожиданной ласке и села прямо, не зная, как себя вести. Моя будущая свекровь убрала руку и, присоединив ее к другой, сцепила пальцы перед грудью.

Мне был виден ее профиль, и я поразилась чистой линии лба, носа, подбородка. С собранными в пучок волосами Мария Алексеевна выглядела старше, благороднее, но суетливые короткие жесты и прорывающиеся в голосе визгливые нотки принадлежали уже знакомой мне женщине.

— Давайте попьем молока и ляжем спать, — предложил Лешка. Мария Алексеевна огорченно помотала головой, но спорить не стала. Покряхтывая, поднялась на ноги, неуклюже развернулась на ступеньке, протиснулась мимо меня, больно надавив мне на плечо рукой, и скрылась в доме.

Лешка поднял меня и, пропустив вперед, повел на кухню.

Днем Мария Алексеевна показала мне комнату, но я не успела ее хорошенько рассмотреть, Лешка позвал меня снизу, и я поставила сумку у двери и поспешила на зов любимого. Не рассмотрела я ее и теперь, моих сил хватило на один взгляд с порога.

Комната оказалась большой, квадратной и скудно меблированной. Впрочем, то, в чем я нуждалась больше всего, в комнате присутствовало. Низкая и широкая постель занимала чуть ли не половину жилища. Я устремилась к ней с единственным горячим желанием — упасть и уснуть. Не тут-то было.

Ровнехонько в центре спального места, свернувшись в уютный клубок, устроился здоровенный черно-белый котяра. При моем приближении зверь открыл глаза, высокомерно глядя на меня, подчеркнуто лениво пошевелился и вытянулся во всю длину поперек постели, откинув пушистый хвост перпендикулярно туловищу. Он явно стремился занять как можно больше места и продемонстрировать, кто здесь настоящий хозяин.

— Кто ты, Кошка? — спросила я.

Кошка прикрыл глаза и отключился, только кончик хвоста слегка подрагивал. На кошачьем это значит: хозяин хвоста спит, да не дремлет. Любому должно быть ясно: место занято и искать здесь нечего. А уж в случае необходимости постоять за себя сумеет.

Ничего себе фокус! И где мне спать? На полу? Ну уж нет.

— Извини, Кошка, — произнесла я насколько могла проникновенно. Пустая шкурка на кошачьем загривке легко ухватилась пальцами, но вот поднять Кошку удалось не сразу, уж больно тяжелой оказалась раскормленная тушка.

Я переложила тело на старый шезлонг в изголовье постели. На спинку шезлонга сбросила сарафан и, не успев толком натянуть одеяло, уснула.

Кошка перебрался ко мне в ноги и всю ночь вздыхал и упорно возвращался на меня, если во сне я сбрасывала надоедливую тяжесть.

Проснулась я по ряду причин: солнце изо всех сил светило мне в закрытые глаза; Кошка всеми лапами взгромоздился мне на грудь и громко мяукнул прямо в лицо; далекий Лешкин голос бодро взывал:

— Алька, подъем!

Я встала, обмоталась простыней, но проснуться никак не могла. Поэтому на Лешкино, уже из-за двери: «Можно?» — пробурчала что-то нечленораздельное, что и сама не смогла определить, как приглашение или, наоборот, отказ. Лешка, не сомневаясь, расценил услышанное как приглашение, распахнул дверь и ввалился в комнату.

Я в это время стояла в аккурат перед дверью, пытаясь вспомнить, где в последний раз видела свою сумку.

Лешка завороженно разглядывал мою заспанную и всклоченную образину. Сам-то он предстал передо мной выспавшимся, свежим и оживленным. Я сразу невзлюбила его. Утро окончательно лишилось прелести.

Под мое угрюмое бормотание понятливый Лешка мигом отыскал сумку, достал из нее полотенце, пакет с умывальными принадлежностями, после чего под ручку сопроводил меня в ванную.

При виде унитаза, раковины и душевой кабинки я взбодрилась, взглядом выпроводила ухажера и приступила к гигиеническим процедурам. Обстановка ванной, чистота, различные бутылочки и баночки на полках, горячая и холодная вода в кране в течение десяти минут чудесным образом избавили меня от сонливости и хандры.

Поднимаясь к себе по лестнице, я констатировала, что мадам Глебова снова удивила меня. Ванная принадлежала не ей и не комсомольской поэтессе, а какой-то третьей женщине.

Обрядившись во вчерашний сарафан и оправив постель, я отправилась на поиски Лешки. Кошка, подняв хвост, деловито семенил впереди меня.

Лешка нашелся быстро. Он стоял у основания лестницы и приветствовал меня ласковым взглядом. Правда, взгляд лишь скользнул по мне, поскольку Лешкино внимание всецело поглотил Кошка.

Животное при виде Лешки попятилось, прижало уши и присело на задние лапы, оплетя их хвостом.

Лешка сделал мгновенное движение, и Кошка оказался у него в руках. Я ожидала кровавой бойни, но ничуть не бывало. Кошка распластался на Лешкиной груди, обвив лапами могучую шею, сунул нос за Лешкино ухо и принялся, быстро работая язычком, вылизывать загорелую кожу. Лешка прикрыл глаза в блаженной истоме. Одна его рука придерживала Кошку, другая методично водила по прогибающейся под ладонью мохнатой спинке. Слышалось громкое мурлыканье. Клянусь, мурлыкали оба!

— Как трогательно! Встреча старых друзей, — послышался веселый женский голос, и откуда-то из темноты коридора выступила молодая, очень хорошенькая стройная блондинка.

Кошка повернул голову на голос, сверкнул зеленым глазом и плотнее уткнул мордочку на старое место.

Лешка приветливо улыбнулся, и у меня не осталось сомнений, что женщина ему неприятна. Женщина же эту неприязнь не заметила или не придала ей значения, потому что улыбалась Лешке зубастым ртом и светлыми нахальными глазами.

— Хорошо, что ты приехал, Алешенька. Ты очень нужен своей мамочке.

Она понизила голос и потянулась к Лешке, стремясь сообщить ему что-то на ушко. Лешка отвел голову, на мой взгляд излишне демонстративно. Ябеда снова ничего не заметила (так ли?). Она подалась к Лешке гибким телом, до предела вытянув шею и прищурив глаза, свистящим шепотом завела:

— На прошлой неделе Мари было совсем худо. Понимаешь? Она три дня не выходила из своей комнаты. Потом выползла… Но в каком виде…

Женщина закатила глаза, ухватила Лешку цепкими короткими пальчиками с подстриженными розовыми ноготками за плечо и набрала в грудь воздуха для новой порции откровений. Лешка остановил ее:

— Позже, Таня. А сейчас познакомься. — Он указал на меня взглядом.

Таня крутнулась на месте, испуганно вскинула голову с обесцвеченными кудряшками и застыла, оцепенело глядя на меня снизу вверх. Я спустилась к ней и протянула руку:

— Аля.

— Татьяна. — Она голосом подчеркнула что-то, очевидно, какую-то ведомую ей разницу между нами, и приложила к моей ладони влажные пальцы.

Кошка откликался на кличку Барсик. Он единственный составил нам с Лешкой компанию. Мария Алексеевна к завтраку не вышла. Таня снова скрылась в темноте. Не вынесла знакомства со мной?

Кошка сидел на лавке рядом с Лешкой, выставив над столом круглую голову, и зорко наблюдал за нашими движениями и перемещениями снеди по столу. Стоило только чему-то подходящему оказаться на расстоянии вытянутой лапы, эта когтистая лапа выбрасывалась молниеносным точным движением, и добыча отправлялась с когтя в зубастую розовую пасть.

Лешка никак не реагировал на мародерство, ну а мне-то и вообще здешние порядки по фигу. В результате позавтракали мы ко взаимному удовольствию.

После завтрака и дружного мытья посуды (мыл Лешка, мы с Кошкой одобряли его, сидя рядышком) отправились по своим делам.

Мы с Лешкой решили исследовать сад. Кошка сопроводил нас до крыльца, но дальше не пошел, растянулся на самом солнцепеке на нагретых досках. Повозившись в поисках наиболее удобной позы, Кошка положил голову на вытянутые лапы и проследил за нами задумчивым взглядом желтых глаз, зрачок которых сузился до размеров точки.

— А в чем я пойду? — растерянно спросила я у Лешки. Он отмахнулся от меня и моей проблемы легким движением кисти:

— Без разницы.

Я не заметила его ухода, напряженно размышляя над проблемой туалета. Зачем-то вытащила сумку из встроенного шкафа, вытряхнула содержимое на постель и окончательно пригорюнилась от убогого зрелища: красненькие шортики, пара топиков, футболка, джинсы, свитер, ситцевый халатик. Есть еще сарафан, что на мне. Прошлепала босыми ногами к большому, в полный рост, мутноватому зеркалу, прибитому к внутренней стороне двери. Придирчиво оглядела себя, повернулась туда-сюда. Как ни смотри, увидишь одно — для вечеринки, пусть даже дачной, не годится.

— Что делать? — спросила я и только в этот момент осознала свое одиночество. Нельзя сказать, что я сильно удивилась, видимо, за какой-то край сознания зацепился факт Лешкиного бегства. Это было именно бегство — подлое и позорное. Он оставил меня в тяжелую минуту. А ведь я согласилась стать его женой. Не совершаю ли я роковую ошибку?

Мое изображение в зеркале дернулось и исчезло. В дверном проеме стоял Лешка, прижимая к груди ворох тряпок.

— Вот, мать привезла из Штатов.

Он свалил все на постель поверх моих вещей.

— Что это? — Я зачарованно уставилась на невиданное великолепие красок и тканей.

— Я без понятия. Она навезла кучу тряпок и попихала в кладовку. По-моему, ни разу не надела. Я не видел.

— А почему не надела?

— Ну, кто ж ее знает? В знак протеста, наверное.

— Против чего?

— Всего.

Я хищно запустила руки в шелковые завалы, выдергивая то одну, то другую вещь. Все они выглядели нарядными и ужасно дорогими. Я брала вещь, прикладывала к себе, откладывала, снова брала, бежала к зеркалу, с огорчением откладывала, тянулась к ней, снова откладывала… Все это на огромной скорости, в состоянии лихорадочного нетерпения, почти помешательства…

Лешка наблюдал за мной с обалдевшим видом. Я осознала это, перехватив его смятенный взгляд, мне стало стыдно. Смущение помогло взять себя в руки. Эти самые руки дрожали, когда я приступила к сортировке вещей. Для начала отложила все платья. Они не подходили мне по размеру. Над палевым шифоновым я с трудом удержала слезы. Добавила в эту кучу два костюмчика и широкие пестрые брюки. С огромным огорчением отложила две блузки. Особенно понравилась бледно-сиреневая с ришелье по вырезу. Славненькая, но размерчик не мой, а весь шик, чтобы блузочка сидела «по косточке».

Так, что осталось? Три юбки. Ну, здесь и думать нечего. Черная шифоновая с мелкими серыми и белыми цветочками. У пояса цветочков раз-два и обчелся, чем ниже — тем гуще, по подолу цветочный купон. Юбка длинная, до пола, и широкая. Это как раз не страшно. Пояс-кулиска позволяет стянуть веревочку сколь угодно туго. Просто юбка выглядит еще пышнее. И это не страшно. Я худая и высокая — лишняя пышность на бедрах только «в плюс».

К юбке идеально подойдет один из моих топиков — тонкий, черный с редкими серебряными искорками.

— А обувь? — опять всполошилась я.

— Тебе какой размер?

— Вообще-то 35-й, но можно 36-й.

— Такого нет.

— А какой есть?

— 37-й, 38-й — у мамы.

— А у Тани?

— Я не знаю.

— Узнай.

— Она не даст.

— Почему?

— Не даст.

— Что же делать? У меня только кроссовки и шлепанцы.

— Оу! — взвыл Лешка и убежал. «Сбрендил от моих проблем?» — озаботилась я.

Лешка вернулся с обувной коробкой. Под крышкой обнаружилась пара серебристых туфель без задников на довольно высокой платформе.

— Откуда это?

— Мама купила в прошлом году. На Митинском рынке. Мерила, вроде впору, принесла домой, а они 36-го размера. Поехали менять, продавцов и след простыл.

Шлепанцы мне подошли. Лешка сиял. Я поцеловала его в знак благодарности, он разлакомился продолжить.

— Иди, иди. Мне надо переодеваться.

— Я не помешаю.

— Обалдел?

— Мы скоро поженимся, — резонно заметил Лешка.

— Но еще не поженились, — не менее резонно возразила я.

Лешка моргнул, соглашаясь, и поплелся к двери.

— А ты у Марии Алексеевны спросился? — неожиданно вспомнила я.

— А ты как думаешь? — невоспитанно ответил Лешка вопросом на вопрос уже из-за двери.

Дом, куда мы были приглашены на вечеринку, располагался на одной улице с Истоминским. Мы с Лешкой проходили мимо него, гуляя, и я еще обратила внимание на кованую решетку. Дома самого увидеть не удалось, хотя, признаюсь, старалась очень. Но все дома этой улицы стояли в глубине участков за высокими кустарниками.

Мы с Марией Алексеевной рука об руку чинно перешли асфальтовую дорожку. Лешка, чуть отстав, надежно прикрывал наши тылы. Тани с нами не было. Или не позвали, или не пошла.

Я чувствовала себя неловко. Причина не в том, что я иду в незнакомый дом, к незнакомым людям и не в новом экстравагантном наряде. Причина в Марии Алексеевне. Увидев меня на лестнице в собственной юбке и серебряных туфлях, она обомлела. Я поняла: Лешка взял вещи без спросу, и готовилась принять кары небесные. Но Мария Алексеевна сухо заметила:

— Неплохо. — Пошла к выходу, не глядя на сына.

Я же, напротив, сторожила Лешкин взгляд, намереваясь испепелить его своим горящим взором. Лешка искательно заглядывал в глаза матери и избегал моих.

Дом оказался с колоннами, что называется, в колониальном стиле.

Мы торжественно продвигались по засаженной кустами аллее к освещенной площадке перед домом. Мария Алексеевна, горделиво вскинув голову, семенила впереди.

Несколько в стороне от входа под брезентовым навесом размещался длинный стол, уставленный тарелками с едой и бутылками с питьем. Вокруг него толпилось довольно много народу. Я во все глаза таращилась на женщин в причудливых дачных туалетах, мужчин, вальяжно перемещающихся с бокалами и тарелками в руках. В толпе мелькали экспонаты разного возраста, но, как я заметила, преобладали особы немолодые. Особенно привлекла мое внимание одна дама, высокая, статная, с серебристой прической, в длинном сером платье — она стояла в плотном окружении гостей, преимущественно мужчин, и имела прямо-таки сановный вид.

Наше приближение не осталось незамеченным, к нам повернулись головы, а несколько человек пошли навстречу.

Лешка увидел кого-то на противоположной от стола стороне площадки, заулыбался, выпустил мою руку и, здороваясь на ходу, устремился туда.

Я продолжала робко двигаться рядом с Марией Алексеевной к группе, окружающей седовласую даму. Нас приветствовали радостными возгласами. Мария Алексеевна обнималась с женщинами и даже с одним из мужчин. Прочие мужчины галантно прикладывались губами к ее ручке.

Мужчина в вельветовом пиджаке, небрежно накинутом на плечи поверх свободной рубашки, целуя руку Марии Алексеевны, бросил на меня цепкий взгляд небольших темных глаз.

— Прелестная девушка, — произнес он тоном знатока.

— Спасибо, Юрий Константинович, — машинально пробормотала я, умирая от смущения.

— Мы знакомы? — Короткие брови домиком поползли вверх. Знаменитое лицо сморщилось в попытке вспомнить.

— Наполовину.

Старая шутка имела неожиданный успех. Послышались смешки. Пожилая толстуха спросила, вертя каштановым шиньоном:

— Что? Что? Что она сказала?

— Знакомы наполовину. Это значит, что девушка, конечно же, знает Мастера, а он ее нет.

Толстуха рассмеялась дробненько, словно рассыпала горох, и это вызвало новую волну смеха.

Только старый художник, которого уважительно называли Мастером, не смеялся. Он пристально вглядывался в мое пунцовое от всеобщего внимания лицо. Гости уже отсмеялись и готовы были вернуться к прерванным занятиям, но тут Мастер победно щелкнул пальцами:

— Вот и нет! Мы знакомы не наполовину, а целиком. Вы Аленька. Верно?

Он огляделся, гордясь своей памятью, а я кивнула, догадавшись, что последует дальше. Окружающие снова притихли, заинтригованно ожидая объяснений и предвкушая новый повод для смеха.

— Моя ученица представила портрет этой красавицы в качестве дипломной работы. Картинка называется незатейливо — «Аленька».

Участники вечеринки, подтянувшиеся к нашей группе практически в полном составе, охотно поудивлялись избитой истине о тесноте мира.

Центр внимания переместился на Марию Алексеевну, она оживленно поворачивалась то к одному, то к другому и рассказывала, кто такая и откуда появилась приведенная ею девушка.

Избавившись от всеобщего докучливого интереса, я смогла расслабиться. Последним всплеском внимания оказался жест хозяйки — той самой сановитой дамы, вложившей мне в руку высокий бокал. Я опасливо отхлебнула, определила — холодное полусладкое шампанское, выпила залпом.

Обожаю полусладкое, а еще больше — сладкое шампанское. Пусть говорят «плебейский напиток». Пусть тонкий вкус требует отдавать предпочтение сухому (брют, что ли?). Я люблю послаще. И подозреваю, если бы ценители брюта не были такими снобами, а следовали своим желаниям, они пили бы только полусладкое (сладкое) шампанское.

Из темноты материализовался Лешка. Коротко взглянул на меня и, вместо того, чтобы подойти, направился к столу. Проглотив до времени приготовленные упреки, я пошла за ним и встала рядом. Лешка орлиным взором окинул стол.

— Что будешь есть?

— Не знаю.

— Ясно.

Лешка протянул длинную руку, взял из стопки тарелок верхнюю, быстро обошел стол по кругу, вернулся с наполненной тарелкой, сунул ее мне в руки, взял еще одну тарелку и предпринял следующий заход. Вторую тарелку тоже отдал мне, сдернул со стола бутылку шампанского, два бокала, скомандовал:

— Пошли. — И полностью игнорируя окружающую действительность, направился к дальним кустам.

Я тащилась следом, неся на каждой ладони по тарелке, осторожно переступая, чтобы ничего не выронить из затаренных под завязку емкостей.

Лешка, очевидно, ориентировался по звездам, уверенно шагая в темноту. Мы шли долго. Позади остались освещенная площадка, стол, гости. Музыка пока еще долетала, и голоса слабо доносились до нас, но разобрать слова я, как ни старалась, не могла.

У меня зачесался нос. Почесать я его не могла из-за проклятых тарелок. Естественно, возник вопрос: почему это Лешка несет в одной руке бутылку за горлышко, а в другой бокалы, зажав длинные ножки между пальцами, а я на весу по тарелке на каждой ладони? Нос чесался нестерпимо, согнутые в локтях и вытянутые перед грудью руки отваливались под тяжестью тарелок. Я возненавидела эксплуататора Лешку и завопила:

— Все. Сейчас брошу эти чертовы тарелки!

Лешка обернулся, сунул под мышку руки с бокалами, бутылку и полностью освободил одну руку. Так я и знала! Он-то может почесаться! А я? Не знаю, что меня удерживало от немедленного исполнения угрозы, но тарелки продолжали оттягивать мне руки. Лешка забрал у меня одну из тарелок, и нос тут же перестал чесаться.

— Тяжелая. Чего ж ты молчала-то? Я, дурак, не сообразил. Аль, прости. Возьми у меня бокалы, а мне отдай вторую тарелку.

Я произвела обмен. Лешка шел впереди с тарелками в руках, зажав под мышкой бутылку, и сокрушался:

— Черт! Какая была необходимость самой тащить? Делаешь из меня полного придурка. Плантатора-эксплуататора. А я знаю? Может, тебе нравится самой нести?

Я шла за ним следом, помахивая зажатыми в руках бокалами, слушала Лешкины извинения, больше похожие на упреки, и молчала. Я чувствовала себя счастливой рядом с моим Лешкой, и свалившееся на меня счастье оказалось настолько большим, что лишало дара речи.

Луна осветила впереди какую-то большую плотную массу. Черный Лешкин силуэт повернул к ней, я повторила его движение.

В деревянной беседке мы прежде всего сгрузили принесенное на идущую по периметру узкую полочку-скамейку.

Освободив руки, я протянула их в Лешкину сторону и сразу оказалась в его объятиях. Мы целовались, словно после долгой разлуки.

Еда в тарелках несколько перемешалась, но показалась мне вкусной, разнообразной и незнакомой. Ну не совсем незнакомой. Частично. Скажем так: какие-то куски я узнавала, какие-то нет. Может, правда, все дело в том, что мы сидели в темноте и я не видела, что ела.

Темноту нельзя было назвать кромешной. Светили звезды, и луна светила, но в беседку небесный свет проникал скудно, и Лешку я не видела, зато хорошо слышала. Он увлеченно жевал рядом, милостиво позволив мне опираться на свое плечо.

Бокалы оказались бесполезными из-за темноты. Как наливать, если не видишь, куда льешь? Шампанское пришлось пить из горлышка. Мы передавали бутылку из рук в руки, касаясь друг друга. Эти прикосновения волновали и вызывали томление. Но аппетит победил все другие чувства. Мы не остановились, пока не съели последний кусок.

— Будешь? — спросил Лешка, имея в виду остатки вина.

— Не-а, — сыто икнула я и извинилась: — Миль пардон.

— На здоровье, — отозвался Лешка и побулькал у моего уха: — Клево. Посуду назад не понесем. Здесь оставим.

— А можно?

— Не знаю. Спросить-то не у кого.

Я не ответила. После шампанского навалилась сладкая легкая дрема. Я села боком, вытянула ноги вдоль скамейки, прижалась спиной к Лешке и закрыла глаза.

— Аля! — негромко окликнул Лешка.

— Мгм… — отозвалась я.

— Ты меня любишь?

— Угу.

— Скажи как следует.

Его просьба развеселила меня и прогнала сон.

— А как следует? — дурашливо протянула я, не открывая глаз. Чего открывать, все равно ничего не видно.

— Не надо, Аленька.

Глуховатый голос прозвучал незнакомо и настолько не соответствовал обычной Лешкиной манере говорить, что мне захотелось увидеть его лицо. Для начала я открыла глаза, потом зашевелилась, села иначе, проползла под Лешкину руку, оперлась на его колени и подняла голову. Лица в темноте не разглядела, но близко почувствовала теплое дыхание.

— Лешенька, поцелуй меня.

Он поцеловал. Необыкновенный поцелуй в темноте. Невидимый Лешка, его невидимые нежные губы. Я стиснула ладони на колючем затылке, не давая ему разогнуться, прошептала в направлении дыхания:

— Я люблю тебя, Леша.

Я освободила его голову, но он не отстранился.

— Я люблю тебя, — прошептал он у самых моих губ.

Движение воздуха щекотало лицо, я улыбалась и была уверена, что Лешка тоже улыбается.

— Я так сильно люблю тебя.

— И я.

— Я хочу всегда быть с тобой.

— И я.

— Я умру без тебя.

— И я.

— Я никогда никого больше не полюблю.

— И я.

— Я…

— И я.

Мы довольно долго пробирались среди густых зарослей. Я крепко держалась за Лешкин пояс, а он, вытянув вперед руки, отводил ветви от наших лиц. Достигнув границы освещенного пространства, мы первым делом взглянули на часы, потом оглядели друг друга.

Часы успокоили нас, сообщив, что мы отсутствовали чуть больше часа. Внешний осмотр тоже дал положительный результат. Одежда и прически оказались в полном порядке. Почему иначе?

Чем ближе к дому, тем больше света, шума, праздника. Музыка, смех, голоса…

— А где здесь? — Я затруднилась с вопросом. Лешка сокрушенно качнул головой:

— Пойдем.

Он за руку вел меня вокруг дома. Я испытывала неловкость оттого, что пришлось спросить его о туалете, и оттого, что он меня провожает.

Я видела, Лешку злит моя щепетильность. Он считает, раз мы женимся, между нами нет запретных тем. Я считаю, запретные темы остаются и после свадьбы.

«Он чего, меня до дверей поведет? — паниковала я. — А может, дверь галантно откроет, пропустит и останется стоять ждать?»

Я была близка к обмороку. К счастью, у Лешки случился нечастый приступ понимания. Он остановился у заднего крыльца и сказал:

— Войдешь в дом, сразу налево по коридору первая дверь, вторая — ванная. Я буду у стола.

Лешка стоял у стола в компании нескольких парней и девушек. Я подошла, и он познакомил меня с друзьями. Потом началась обычная вечеринка: немного вина, танцы, шутки, легкий флирт. Я насмеялась и натанцевалась и уже немного устала, когда откуда-то возникла Мария Алексеевна и предложила пойти домой. Лешка разгулялся и не хотел уходить. Он немного поклянчил, но я решительно подхватила под руку свекровь, и ему пришлось смириться.

Дом высился темной глыбой, но при нашем появлении, в окнах первого этажа загорелся свет. Мария Алексеевна вырвалась из моей руки и, забавно подпрыгивая, устремилась к калитке.

— Это папа вернулся! — с радостным придыханием выкрикнула она на бегу.

Я оказалась неготовой к встрече с Лешкиным отцом. Вот странно, вроде как я здесь, чтобы с ним познакомиться, и ждала его приезда, а оказалась неготовой. Именно сейчас, в данную минуту. А ведь до этого совсем не волновалась, да что там, не волновалась — думать не думала о Лешкином отце.

Какаяу них семья? Какие отношения? Почему-то вспомнились стихи из книжки Марии Глебовой. Я читала ее сегодня, и стихи меня удивили.

Что он за человек — Лешкин отец? Я совершенно растерялась и мысленно кляла себя за бестолковость. Собралась замуж и ничего не знаю о родителях жениха. Ну не дура? Есть ли еще такие на свете? Правда, кем бы и какими бы ни были Лешкины родители, моего отношения к нему это не изменит. Но все же хоть из обычного нормального человеческого любопытства могла бы спросить? Нет, не спросила. Никогда не спрашивала. И Лешка у меня ничего не спрашивал. Нам было не важно. Хватало друг друга. Как же так? Вот ужас-то…

Мой шаг невольно замедлялся и замедлялся. Лешка тоже не проявлял нетерпения. Он не побежал вслед за матерью, спеша пасть в отцовские объятия. Нет, он спокойно шел, даже не шел, скорее, топтался рядом со мной.

Когда нам все-таки удалось достигнуть калитки, дорожка к дому ярко освещалась светом из окон. Мария Алексеевна метеором преодолела расстояние до любимого и уже скрылась в доме.

Почему-то ее стремление к мужу сильно подействовало на меня. Я дернула Лешку за рукав, увлекая в наиболее темный угол двора. Лешка послушно шагнул за мной и в темноте сразу полез обниматься, ошибочно решив, что позван именно для этого.

Я не стала его разубеждать, устроилась в теплых руках и дала немножко себя потискать. Занятие начало меня увлекать, я испугалась, что забуду, о чем хотела поговорить с Лешкой, и решительно уперлась ладонью ему в грудь. Лешка не сразу понял, чего я хочу, а поняв, слегка ослабил хватку и засопел обиженно.

— Леш, — попросила я негромко, — давай я познакомлюсь с твоим отцом завтра?

— Давай, — охотно согласился Лешка и снова притиснул меня к себе.

Очень хотелось спать, глаза слипались, но я даже помыслить не могла о расставании с теплым, нежным Лешкой. Мы сидели, обнявшись, на досках, сложенных за сараем, и молчали. Последние полчаса мы даже не целовались, просто сидели и смотрели на звезды. Лешка тихонько запел. Негромко очень верно и мелодично он пел старую итальянскую песенку. Я уже слышала однажды, как он ее поет. В тот раз Лешка был очень счастлив. Значит, и сейчас тоже. Почему-то я вся прониклась нежностью и благодарностью. И почему-то вспомнила, что так и не поговорила с Лешкой о родителях. Очарование разрушилось, я разволновалась, не зная, с чего начать разговор, и ляпнула первое, что пришло на ум.

— Леш, а отец уходил от вас? В другую семью?

Лешка не вздрогнул, не крикнул, не отшатнулся. Сидел как сидел, обнимал меня, глядел на звезды, спросил без удивления:

— Почему ты так решила?

— Из-за стихов, — неловко ответила я, сгорая от стыда. Поинтересовалась семьей жениха, называется.

Лешка помолчал, обнял меня покрепче, прижался щекой к моему виску. Я замерла, он заговорил, и я с удивлением услышала в его голосе улыбку. Он читал стихи, написанные его матерью, и я слышала в его голосе нежность и тихую гордость. Мне нравилось, как Лешка читал стихи Истоминой, я даже расстроилась, когда он без паузы спросил:

— Эти?

— Да. А ты что? Все ее стихи наизусть знаешь?

Лешку позабавило благоговение в моем голосе, и он рассмеялся. Его тихий смех что-то сделал со мной. Я неожиданно для себя обхватила руками смутно белеющее в темноте лицо и быстро покрыла поцелуями. Лешка благосклонно переждал мой приступ, а когда я, застеснявшись, спрятала лицо у него на шее, погладил по плечу.

— Это не про нас. Плод фантазии. У мамы чрезвычайно развито поэтическое воображение. Она вживается в образ и пишет от лица героини. У нее есть потрясающий военный цикл. Одно стихотворение «Сон матери». Она представила, что меня убили в Афгане. Потрясающе. Мне было восемь лет, я жил с ее родителями.

Я надеялась услышать стихи. Но Лешка стихов читать не стал, а стал обниматься и целоваться.

Дверь скрипнула у меня за спиной. Лешка в последний раз прижал меня к своему твердому животу, одновременно ткнувшись лицом в мою шею, и я ступила на лестницу. По-хорошему следовало бы умыться, а то я и вчера легла без этого.

Из-под двери ванной пробивалась полоска света, и слышался шум льющейся воды. Я немножко постояла, послушала, подумала, что не такая уж я и грязная. Утешив себя таким образом, решила завтра встать пораньше и пробраться в ванную до домочадцев.

Я взялась за ручку своей двери и в это время услышала Лешкин голос. Я шагнула к перилам и, перегнувшись через них, в круге света увидела Лешку и Таню.

Таня выглядела заспанной и очень хорошенькой. Ее туго подпоясанный халатик подчеркивал талию и грудь. Мне не понравилось, что Лешка стоит там с ней, смотрит на ее талию и грудь. Не исключено, что Лешка заметит Танины прелести. А зачем это, раз он собрался жениться? На мне. Глупо было бы уйти и закрыть за собой дверь. Я и осталась.

— Что, Глеб Александрович приехал?

— Да, около часа назад.

— А я спала и не слышала. Где он?

— В ванной.

— Вот черт! Как же я не слышала? А вы давно дома?

— Только вошли.

— А Мария Алексеевна?

— Она тоже дома. Иди спать.

— Нет. Мне надо повидать Глеба Александровича.

— Зачем он тебе?

— По работе.

— Какая работа ночью? Завтра, все завтра.

Укладываясь спать, я размышляла о нежелании Лешки говорить о своем отце. Ведь на досках он явно свернул разговор. Довольно ловко. В другое время я бы даже не заметила. Сегодня заметила. И задумалась. В принципе меня всегда устраивало нежелание Лешки говорить о родителях. Это позволяло мне не говорить о своих. В этом все дело. Впрочем, маму Лешка знал. Бывал у нас дома, как и большинство ребят из группы. Знал Лешка и Куликовых. Дядю Сережу видел пару раз, а с Катькой был знаком достаточно хорошо. И про тетю Нину знал. Видеть не видел. Но знал. Даже подносил как-то сумки с продуктами до их подъезда, провожая меня…

Я проснулась от голосов. Положение луны за окном показывало, что спала я очень недолго. Может, несколько минут, но не больше часа. Женский голос я узнала, мужской тоже показался знакомым. Двое говорили негромко, но достаточно свободно. Меня это удивляло, пока я не вспомнила, что окно моей комнаты единственное с этой стороны дома и обычно комната пустует. Собеседники просто забыли или не знали обо мне.

— Ты сказал ей?

— Ах, Танечка, посмотри, какая ночь!

— Перестань, Глеб. Ты сказал ей?

— Ну подумай сама, когда бы я успел?

— Ты обещал мне.

— Я помню. Но ведь это так непросто.

— Что непросто?

— Непросто, глядя в глаза жене, сказать, что готов предпочесть ей другую.

— Что-то я не уверена, что ты готов. Смотри, мой дорогой, я сама ей скажу.

— Ты не сделаешь этого.

— Почему?

— Ты милая, добрая… Ты не захочешь причинить ей боль.

— Может, я и добрая, но мне не нравится, когда меня используют.

— Кто тебя использует?

— Все. Ты, твоя жена.

— Что ты сочиняешь?

— Я ничего не сочиняю. Считай себя предупрежденным. Не скажешь ты — скажу я.

— Это ультиматум? Ну что ж, скажи ей, и она выставит меня из дома.

— Прекрасно!

— Много лучше. Представить нельзя, как хорошо.

— Что плохого в том, что мы будем вместе?

— А что мы будем вместе есть?

— В смысле?

— В смысле денег. Как ты собираешься их зарабатывать?

— Как зарабатываю.

— Это невозможно. Как ты не понимаешь, конец семье — конец совместной работе.

— Ну и пусть! Она нам не нужна. Я могу писать не хуже.

— Может, и лучше. Кто будет читать?

— Как это?

— Просто. Гонорары зависят от тиража, тираж от спроса, спрос от имени. Автор Мария Глебова раскручен и хорошо продается.

— Но ведь Мария Глебова — это ты.

— Ошибаешься — Мари.

— Как это возможно?

— Очень просто. Мари начинала одна. Известности не добилась, но авторский псевдоним застолбила.

— И что? Из-за этого ты никогда не сможешь с ней развязаться?

— Почему? Дай время, я что-нибудь придумаю.

— Но ты обещал мне.

— И теперь обещаю. Со временем.

— Я верила тебе, а ты… ты подлец, Глеб.

Стало тихо, и я решила, что обдумаю услышанное завтра потому, что хотя удивление мое было велико, но желание спать еще больше. Глаза я закрыла еще раньше во время разговора. Слушать можно и с закрытыми глазами, а смотреть все равно не на что, да в темноте и не разглядишь, даже если встать и подойти к окну. Признаюсь, подобная мысль у меня мелькала, только я поленилась вылезать из-под одеяла.

Уснуть я не успела. Снова заговорили два голоса. Мужской голос остался прежним, а женский изменился, но тоже был мне знаком. У них здесь, видимо, обычное место для тайных встреч. Надо же, как повезло.

— Что здесь делала эта девка?

— Зачем так, Машенька?

— А как? Эта дрянь разводит шашни у меня на глазах, а я должна быть вежливой?

— Перестань, Киска. Это все твои выдумки.

— Выдумки? Где ты был три дня?

— Ты же знаешь. В Москве.

— А она?

— Понятия не имею.

— Да? Она была с тобой.

— Где со мной?

— В моей квартире, в моей постели, на моих простынях…

— Ну, это уже паранойя!

— Правильно! Объяви меня сумасшедшей.

— Машенька!

— Что, Машенька? Я отдала тебе всю жизнь. Отказалась от призвания. Предала свой талант. А я была талантливой. Да! Не спорь.

— Я не спорю. Ты и теперь талантлива.

— О чем ты говоришь? Я пишу жалкие пошлые книжонки. Они ничего не стоят.

— Не скажи. Очень неплохо стоят.

— Ты циник, Глеб! Я говорю о вечном.

— А, перестань. Живи сегодня. Кстати, о простынях. Мне пришлось побывать в прачечной.

— Ты отнес белье? А кто его заберет?

— Попросил соседку.

— Умница, Глебчик.

— А поцеловать?

— А Таню все-таки надо выгнать.

— Посмотрим, мамочка. Со временем, возможно.

Мария Алексеевна бродила по саду и искала Кошку.

— Барсик! Барсик! — жалобно взывала романистка и кланялась каждому кусту, поднимая ветки и заглядывая под них.

День обещал быть сереньким, до горизонта все небо заволокло облаками. Роса никак не желала высыхать. Мария Алексеевна шлепала высокими галошами на босу ногу и зябко куталась в бесформенную трикотажную кофту, ежась каждый раз, как на нее обрушивалась капель с потревоженных ветвей.

Я отвернулась от окна и с упреком взглянула на Кошку. Он равнодушно зевнул, открыв розовую пасть, утыканную мелкими острыми зубами, успешно делая вид, что понятия не имеет, кого это ищут и зовут.

Кошка явился откуда-то среди ночи, влез в окно, устроился у меня под боком и до сих пор не покинул постели. Лежал теплым клубочком, смежив веки, с довольным видом и громко мурлыкал, безо всякого повода, просто для себя.

Кошка явно искал моего общества. Где бы я ни останавливалась, он тут же оказывался рядом. Вчера даже на берег за нами таскался. Устроился в пыльной ямке под кустом и спал, пока мы не накупались. Я привыкла к Кошке и все время его высматриваю. Сама себя на этом поймала. Остановлюсь и сразу озираюсь по сторонам, увижу Кошку и успокоюсь.

Мне нравится Кошка и нравится иметь друга в этом чужом и враждебном доме. Только вот погладить себя Кошка не дает. Я пробовала несколько раз. Протяну к нему руку, он в ответ тянется мордочкой, щекотно прикасается усами, обнюхивая мои пальцы, я терплю, руку не отдергиваю. И все равно, только попытаюсь дотронуться до шкурки, зверек коротко взмякивает и отпрыгивает в полном ужасе.

Я снова забралась в постель, потеснив Кошку, натянула на себя одеяло и уснула. Кошка перебрался поближе к моему лицу и лег на подушку. Во сне я все время чувствовала его рядом. Мне нравилось, как он толкал меня, растягиваясь и снова сворачиваясь клубком, как обхватывал передними лапами мою руку и тыкался мордочкой в ладонь.

Легкий и счастливый утренний сон закончился. Я открыла глаза и тут же снова зажмурилась от яркого солнца. Как чудесно! Солнцу удалось прорваться в просвет туч, и день перестал хмуриться. Я потянулась всем телом и тихонько засмеялась от удовольствия. Кошка перевернулся на живот, вытянул шею, потерся влажной мордочкой о мой подбородок и полежал так, потом спрыгнул с кровати и направился к двери. Здесь он оглянулся на меня и требовательно мяукнул.

Пришлось мне выбираться из-под одеяла и шлепать босыми ногами по шершавому деревянному полу. Выпустив Кошку, я высунулась за дверь и прислушалась. Сколько ни напрягала слух, слышала одну тишину. Это меня успокоило: значит, немедленная встреча с Лешкиным отцом мне не грозит. Я вспомнила услышанные ночью разговоры и усмехнулась. Похоже, мой будущий родственник — большой проказник.

Следовало подготовиться к встрече с ним. Я втянула голову в комнату, закрыла дверь и немножко постояла перед зеркалом. Ни одна из опробованных улыбок не удовлетворила меня. Все не то. Ладно, придется импровизировать. Мне почему-то вдруг захотелось понравиться Лешкиному отцу.

Накинув халатик, я выскользнула из комнаты и крадучись спустилась в ванную. Здесь я перевела дух и занялась своей красотой.

Оказалось, я напрасно предпринимала партизанскую деятельность, пряталась и кралась. Выяснилось это буквально через четверть часа.

Вся — чистота и свежесть, приблизилась я к двери на веранду и на мгновение остановилась, готовясь. Почувствовав готовность предстать пред светлые очи будущего свекра, глубоко вздохнула и толкнула дверь.

Лучезарная улыбка сияла на моем лице, но оказалось, некому оценить ее сияние. Мой взгляд еще раз обежал пустое помещение. Все свидетельствовало о давнем уходе хозяев. Клеенка на столе насухо вытерта. Заварной чайник в алых маках сиротливо приткнулся с краю. Я зачем-то взяла его в руки. Подержала, убедилась, что он совершенно остыл, и очень осторожно поставила на прежнее место. На столике у мойки высится стопка чистых тарелок, в сушилке над раковиной чашки. Позавтракали, вымыли посуду и ушли.

Совершенно обескураженная, я долго собиралась с силами, прежде чем покинула брошенное обитателями помещение и отправилась на поиски живых душ.

Одна за другой открывались двери, являя моему взору пустые комнаты. Легкая паника зашевелилась на дне души. Где все? Не могли же они оставить меня совершенно одну?

Дверь в хозяйскую спальню притягивала меня. Сначала я задержалась около нее, потом походила взад-вперед мимо, наконец, приблизилась вплотную и приложила к ней ухо. Ничего не услышав, тихонько вздохнула и осторожно нажала на ручку. Раздался громкий скрип, и я чуть не умерла от ужаса. В воображении возникли широко раскрытые от удивления глаза и широко раскрытый в яростном крике рот Лешкиной мамы. Кажется, я присела, чтобы казаться меньше.

Эта комната оказалась такой же пустой, как перед ней Лешкина, Татьянина и еще чьи-то пустые комнаты.

Растерянность и страх переполняли меня, стоящую перед входной дверью. Домашние это место именуют прихожей, но по размеру оно не превышает вагонного тамбура. Оказавшись в тесном помещении, лицом к закрытой двери, я испытала первый в своей жизни приступ клаустрофобии. Единственное нестерпимое желание владело мною — бежать! Немедленно бежать! Страх оставаться в пустом доме боролся во мне с не меньшим страхом — покинуть последнее прибежище и оставить на произвол судьбы пустой дом.

Память, не ко времени услужливая, предложила различные факты необъяснимых исчезновений: самолетов, кораблей с экипажем, кораблей без экипажей, экипажей без кораблей, автомобилей с людьми, автомобилей без людей, людей без автомобилей, просто людей, животных, детей, женщин…

— Вот вы где, — с облегчением сказала Таня и тут же в ужасе попятилась, видя мое искаженное лицо. А я, услышав голос, высоко подпрыгнула от неожиданности, коротко взвизгнула и вытаращила на Таню безумные глаза.

Сердце гулко бухало где-то в горле, я даже не знала, куда положить ладонь, чтобы его усмирить. А что вы хотите? Танин голос раздался именно в тот момент, когда я очень отчетливо представила Фредди Крюгера у себя за спиной.

— Я услышала шаги наверху, пошла посмотреть, — объясняла Таня, за руку ведя меня на кухню. — Шаги слышу, а ходока не вижу. Уже пугаться начала. Потом сообразила: вы просто меня опережаете. Я выхожу из-за одного угла, вы заходите за другой. Понятно?

Я тупо покачала головой. Таня вздохнула.

— Ну это же просто. Мы все время двигались в одном ритме и могли так ходить до бесконечности. Надо было менять темп. Я пошла быстрее и как-то обошла вас, потеряла.

— А где все? — хихикнула я, сумев наконец оценить юмор происходящего.

Таня подозрительно покосилась на меня. Видимо, я выглядела нормальной. Таня поверила, что я не свихнулась, просто смеюсь. Она тоже коротко хихикнула. Помолчала и ответила серьезно:

— Хозяева отправились в соседней поселок, нанимать мужиков копать погреб. И жениха вашего прихватили, — ехидно закончила добрая девушка.

Книжка принадлежала перу Марии Истоминой и называлась без претензий — «Озарение души».

На обложке штык, обвитый цветущей веткой, четкий девичий профиль, луна и птичка. Издано десять лет назад.

Таня сказала, что это последняя книга Истоминой. Больше стихов она не издавала, да, кажется, и не писала.

В глубине сада пряталась беседка — ветхое обшарпанное строение, подобие киргизской юрты — дань архитектурной моде тридцатилетней давности. Я вся ободралась, пробираясь сквозь заросли малины и хмеля.

Беседка хранила влажную прохладу. Я села на перила, свесив ноги наружу в сад и, потирая царапины, раскрыла книжку.

Стихи были складные, романтические, возвышенные, наверное, по тем временам, правильные, скучные.

Я, позевывая, пробиралась от строки к строке и почти уснула, но заставляла себя перелистывать страницы.

Некоторые строчки оказывались или казались знакомыми. Мария Глебова любила вставлять в свои романы стихи Марии Истоминой.

Я вспомнила стихи из романа «Прощание с верностью», те самые, о сыне. Когда я узнала, что Истомина и Глебова один и тот же человек, вообразила, что стихи о Лешке и его родителях. Я посмеялась над собой и снова прочла знакомые строки.

Странное стихотворение, какое-то непрофессиональное. Бытовое, домодельное, жалко-слезливое. Меня прямо пронзило жалостью. Я подумала, что либо Лешка врет, либо не все знает о своих родителях. Трудно представить себе счастливую женщину, у которой написались бы такие стихи. Очевидная влюбленность и неудачливость в любви пронзительно прозвучали в убогих строчках.

Бедная Мария Алексеевна. Засосало под ложечкой. Предчувствие?

В книге еще оставались стихи, но мне больше не хотелось поэзии. Тело требовало движения, а душа действия.

Я облазила весь дом в поисках достойной тряпки. Тряпок было навалом, но все эти жалкие клочки не годились для моей цели.

Пришлось остановиться на первоначальном варианте. Тряпка у порога привлекла меня сразу своим размером. При ближайшем рассмотрении она оказалась еще лучше: из плотной мягкой мешковины, большая, но не тяжелая. Тряпка, однако, обладала существенным недостатком. Даже двумя. Каждый в отдельности легко устранялся: скопившаяся за время употребления грязь многократным полосканием, а некоторая жесткость, свойственная данной материи, ошпариванием кипятком. Трудность заключалась в том, что два эти процесса взаимно исключались. Кипяток приварил бы намертво грязь, холодная вода сделала бы смазку на волокнах нерастворимой.

Задача казалась неразрешимой. Проще всего было продолжить поиски другой подходящей тряпки. Но я никогда не искала легких путей. Сложность проблемы подстегнула работу моего предприимчивого мозга.

Я промчалась в кухню, зажгла газовую колонку и, пока вода нагревалась, нырнула в обнаруженную в ходе поисков тряпки каморку под лестницей. Среди прочего барахла каморка хранила на своих полках моющие средства. Нужное мне нашлось в самом дальнем углу. Я развернула обрывок хрустящей от старости газеты и извлекла на белый свет кусок хозяйственного мыла. Мыло изрядно усохло, странно пахло и возрастом явно превосходило меня, но вполне годилось в дело.

Умели делать, однако. Небось лет сорок пролежало, а мылится как новенькое. Я убедилась в этом, растворив находку в извлеченном из той же каморки мятом ведре.

Итак, я растворила мыло в воде приятной для рук температуры (думаю, чуть ниже 60 градусов) и торжественно поместила в раствор тряпку.

Вода мгновенно почернела и покрылась серой пленкой осевшей мыльной пены. Лезть туда не хочется, но надо, я решилась и влезла.

Бр-р… Пожмыхав тряпку, выжала ее, бросила на пол в ванной и потащила ведро из дома.

Утром я обратила внимание на куст красной смородины, гибнущий от тли. Не знаю почему, я уверена, что поливка куста теплым мыльным раствором спасет его от вредителей.

Так это или нет, но в пылу хозяйственного рвения я металась от куста к ванной и обратно, таская за собой здоровущее ведро. Куст растет не сразу у крыльца и даже не у самой дорожки, но на такие пустяки я даже и внимания не обращала.

Тряпка погружалась в ведро снова и снова, я выбегала, расплескивая воду из дома, неслась по лестнице, потом по дорожке, потом по траве к кусту, выплескивала воду, стряхивала рукой пот со лба и устремлялась в обратный путь, грохоча пустым ведром.

Пару раз на грохот выходила Таня. В ее покрасневших от работы на компьютере глазах, затуманенных романтическими грезами, не промелькнуло и искорки интереса. Таня скрывается в кабинете, довольная моей занятостью. Ее устраивает, что я не нуждаюсь в ее обществе.

Очередная смена воды, очередное погружение тряпки. Пристально вглядываюсь в воду, устанавливаю ее достаточную прозрачность и признаю тряпку чистой.

Поменяв воду, приступаю к главному делу — мытью полов. Перво-наперво я тщательно вымыла пол в своей и Лешкиной комнатах. Удовольствие от работы нулевое. Мыть линолеум не фокус. Я делаю это дома ежедневно. Обойдя вниманием остальные комнаты второго этажа, приступаю к мытью лестницы. Тщательно в нескольких водах мою крашеное дерево ступеней, тру резные столбики и полированные перила.

Вот наконец вожделенные широкие, гладко струганные, некрашеные половицы первого этажа!

Время летело незаметно. Я увлеченно ползала на коленях, размашисто водя тряпкой. Половица за половицей приобретали цвет топленого молока. Я, выпячивая нижнюю губу, сдувала с лица пот и прилипающие пряди волос и мурлыкала под нос детскую песенку.

Наверное, это мурлыканье привлекло Кошку. Я не видела, откуда он взялся. Когда я очередной раз подняла глаза от тряпки и окинула взглядом проделанную работу, Кошка уже лежал на влажных чистых досках на левом боку, блаженно щурился и мыл левое ухо левой лапкой. Из-под себя. Я просто со смеху покатилась, увидев, как бедный Кошка напрягает толстое тельце, вытягивает шейку, судорожно дергает головой, и все это вместо того, чтоб просто повернуться на другой бок. Как в анекдоте про китайцев: создает себе трудности, а потом успешно их преодолевает. Кошке мой смех по барабану, знай намывается.

Я задом продвигалась к выходу и незаметно для себя оказалась на крыльце.

Но вот и крыльцо чистое. Я выжала тряпку, аккуратно разложила ее на нижней ступеньке и со стоном разогнулась, отирая с лица пот тыльной стороной ладони.

Послышались редкие хлопки в ладони и веселый голос:

— Браво! Такой чистоты здесь не знали от века.

Я обернулась и сразу встретилась глазами с мужчиной. Его лицо я знала, кажется, всю свою жизнь. Девочкой я мечтала, как приду к нему, красивая, стройная, в необыкновенном роскошном платье. Последние годы я не мечтала о встрече, сознавая ее полную невозможность.

И вот мы встретились. Я стояла перед ним потная, растрепанная, в коротких красных шортах и лифчике от купальника. Конец косы выбился из пучка и упал мне на плечо, по лицу пролегли грязные дорожки, коленки намокли и выпачкались… Я растерялась и расстроилась.

А он стоял в метре от меня. Все такой же красивый, молодой, с ласковыми теплыми глазами, призывной улыбкой.

— Ну вот, пап, это и есть моя Алька, — услышала я и недоуменно взглянула на Лешку.

— Папа? Чей папа?

— Мой, конечно! — рассмеялся Лешка, и он тоже рассмеялся.

«Селеста, бедная Селеста», — тоненько пропело у меня над ухом.

Я покачнулась, Градов шагнул ко мне и поддержал, подхватив выше локтя сильной рукой. Прикосновение мягких прохладных пальцев вызвало новый приступ головокружения и волну дрожи. Боясь упасть, я тяжело привалилась к плечу Лешкиного отца и близко увидела его глаза.

Лешка, недовольно сопя, забрал меня из рук отца и повел в дом, ворча:

— Надо было возиться в такую жару. Хочешь, чтоб было чисто, скажи, я вымою. А то домылась до обморока.

Я действительно пребывала на грани обморока и была благодарна Лешке, оставившему меня на пороге ванной.

У меня стучало в висках и почему-то совсем пересохло в горле. Я боялась взглянуть на Градова и мечтала снова близко увидеть его глаза, ощутить его пальцы на своей коже.

Плохо сознавая, что происходит, я поднялась к себе в комнату. Несколько минут посидела на краю постели, тупо уставясь в стену, оглушенная встречей. Я боялась поверить себе, поверить своему счастью. Он здесь, совсем рядом, сейчас, сейчас я снова увижу его прекрасное лицо, услышу чарующий голос. Мне захотелось плакать, и слезы потекли по щекам, редкие, теплые, какие-то неискренние и ненужные. Чего же тут плакать?! Я перестала плакать так же, как начала — без всякого усилия.

А вдруг он исчезнет, пока я тут рассиживаюсь? — ударило по нервам. Я вскочила, бросилась к двери, вернулась на постель, села, зажав ладони коленями, снова вскочила. Пометалась по комнате, устала, выдохлась, успокоилась, снова вернулась на постель. Теперь я легла и подумала, что надо бы принять душ, а не валяться на постели потной и грязной. Эта мысль подбросила меня пружиной и поставила на ноги. О Боже! Сколько раз за последние годы я представляла себе в подробностях нашу встречу. Почему-то в мечтах действие всегда происходило в торжественной обстановке в бальном зале, в присутствии множества нарядных красивых людей. А я — я самая красивая и самая нарядная! Он поворачивает голову, и я вижу, как от радостного изумления расширяются его глаза! Он обнимает меня, мы кружимся по залу в медленном вальсе, и он говорит мне о любви и счастье. А на деле? Первый взгляд — самый важный, и вот я предстала перед ним потной, растерзанной грязнулей. Перед ним, таким прекрасным, утонченным, полным благородства и достоинства.

Я чуть не взвыла от горя, то есть я взвыла, но не очень, остановив зарождающийся звук растопыренной ладонью. Так, с зажатым рукой ртом и выпученными глазами, я постояла посередине комнаты, пока не поняла, что дело сделано и надо исходить из того, что он увидел меня такой, а не другой. Здесь уж ничего не изменишь, остается попытаться поправить дело. Если я ужаснула его своим видом с первого взгляда, второй взгляд должен меня реабилитировать.

Я долго стояла под душем, намыливая себя и смывая пену теплой водой. Потом расчесала волосы и заплела мягкую косу. Мягкая коса в отличие от тугой плетется без применения физической силы — как правило, такая коса выглядит толще и длиннее. В моем случае значительно толще и длиннее. Плетение я начала не с затылка, как обычно, а с шеи, и волосы свободно спускались вдоль щек, подчеркивая высокую линию скул и округлый подбородок. Я тщательно протерла лицо какими-то особыми салфетками с запахом туалетной воды. Салфетки отыскались здесь же, в ванной, в стенном шкафчике.

Долго разглядывала собственные ресницы, решая, красить ли их. Ресницы у меня черные, по контрасту со светлыми волосами выглядят еще темнее. Можно бы и не красить. Но с другой стороны, столь очевидное пренебрежение косметикой может оказаться мне не на пользу. Лучше немного покрасить. Так, шортики оставим те же, они, как ни странно, не запачкались. Это чтобы не было заметно мое старание понравиться. Топик надену другой, благо с собой несколько.

Возня отвлекла меня от мыслей и успокоила. Еще несколько раз повернувшись туда-сюда перед зеркалом, я оглядела себя со всех сторон и пришла к выводу, что лучше выглядеть мне никогда не удавалось.

Я немного волновалась, предвкушая его взгляд, но уверенность в своей неотразимости радостной волной заливала меня, когда я вошла в кухню.

Его взгляд подтвердил эту уверенность. Глаза расширились в радостном изумлении, совсем как в моих снах. Я, не удержавшись, улыбнулась в ответ на его улыбку и перехватила еще один столь же восторженный мужской взгляд. Лешка! Черт! Я совсем про него забыла! Вот уж кого я хотела бы сейчас видеть меньше всего.

— Они попытались. Твой папаша и эта мартышка. Я уехала на Тютчевские чтения. Меня пригласили. Понимаешь? Пригласили как поэта. Кое-кто еще помнит поэта Марию Истомину. Я уехала, а они вдвоем дописали книгу: две последние главы. Ну и, конечно, сели в лужу. Издатель финал не принял. Я переделала. Зачем было нужно выставляться?

— Сроки поджимали. Никто не знал, когда ты вернешься.

— Я уезжала на три дня.

— А приехала через три недели.

— Я заезжала к родителям. Имею я право навестить родителей?

— Да ради Бога. Только мужу скажи.

— Может, мне еще разрешение у тебя попросить? Ну уж нет, дудки. Я буду видеться с моими родителями, когда сочту нужным. И тебя не спрошу.

— Хорошо. Успокойся.

— Не затыкай меня. Я русский человек и свято чту родителей. Я не какой-нибудь Иван — родства не помнящий.

— То-то вас родители на третий день выставили, — ехидно протянула Таня. Я только сейчас заметила ее присутствие.

— Не смей. Не лезь не в свое дело. Ты здесь никто. Убирайся. Вон отсюда! Вон! — закричала хозяйка, вскакивая с мечта и простирая руку к двери.

— Я уйду. Но раньше скажу, — заупрямилась секретарша.

— Убирайся!

— Таня, уйди. Ты видишь, мама нервничает, — вмешался Лешка.

— Нет, я останусь.

— Убирайся!

— Таня, потом. Папа, скажи ей.

— Таня, пожалуйста, — поморщился Градов, отходя к окну и доставая сигареты.

— Нет. Чего вы пляшете перед ней? Она две недели пила неизвестно где, неизвестно с кем.

— Ну, это слишком. Таня, иди к себе и не появляйся, пока не позовут, — повысил голос Лешка.

— Я…

— Лешик, Лешик, спасибо, мальчик мой. Только ты, ты один… Этот человек, он мучает меня. Я все ему отдала. Я оставляла ради него Родину. Что Родину?! Сына. А он… Он спутался со шлюхой. Привел ее в дом. Они обманывают меня, — заплакала его мать.

— Ну хватит. Насчет обманывают. Где ты была три недели в мае? — строго спросил Градов.

— Ты же знаешь… Тютчевские чтения…

— Опомнись. Тютчевские чтения в августе. Тебя туда не зовут.

— Я не хочу это слышать. Лешик, этот человек…

— Этот человек — его отец. Лешка слушал тебя, теперь пусть выслушает меня.

— Позже, пап.

— Нет, сейчас.

— Не скандаль. Тебе сказано, позже, — настаивала Истомина.

— Нет, сейчас. Знаешь, зачем твоя мать ездила к родителям?

— Глеб. Умоляю. — Она снова заплакала.

— Нет. Она ездила просить деда изменить завещание.

— Не понимаю, — растерялся Лешка.

— Все очень просто. Дед сделал тебя единственным наследником. Так вот Мария Алексеевна ездила лишать тебя наследства.

— Это несправедливо. Я его единственная дочь. Он должен был все оставить мне.

— Лешка — единственный внук, он вырос в их доме. Дед вправе желать, чтобы все осталось ему.

— Ему все и останется. Но после меня.

— Если ты не пропьешь.

— Скотина! Как ты можешь при сыне? Говорить такое?..

— Говорить нельзя, а делать можно.

— Лешенька…

— Мама, думаю, Але было интересно узнать все это о моей семье.

— Ой, Лешик! Ну что здесь такого? Мы с папой немного повздорили. Аля взрослая девочка и понимает, что в семье и не такое бывает.

— Правда? Думаю, не в каждой семье. Ну спасибо, родители, очень помогли мне в женитьбе.

— Лешик! Глеб, видишь, что ты натворил?

— Я?

— Ты. Лешик привык боготворить свою мать, а ты…

— Я развеял твой светлый образ.

— Ну что, пойдем пройдемся? — предложил Лешка, отодвигаясь от стола. Было заметно, что возможность уйти и не мыть посуду радует его.

— Погуляйте, погуляйте, — поощрила нас Мария Алексеевна. — Мы все сами уберем. Правда, Глебчик?

Было заметно, как она подлизывается к мужу и сыну, стараясь сгладить впечатление от предобеденной сцены. Мужчины охотно шли ей навстречу. Лешка, сыто икнув, поцеловал мать в висок, Глеб Александрович улыбнулся и ласково кивнул. Таню просто передернуло от такой их бесхребетности. Мне показалось, что, будь она чуть хуже воспитана, плюнула бы в сердцах прямо на стол. Но она не плюнула, просто встала и, буркнув что-то, что при желании можно было принять за благодарность, вышла из комнаты. Мария Алексеевна стремилась к миру во всем мире. Поэтому она ласково проворковала вслед секретарше:

— На здоровье, милочка.

И даже ручкой изобразила привет.

Мне совсем не хотелось гулять с Лешкой. С какой стати? Я хотела сидеть и смотреть на сильное изменчивое лицо, любоваться легкими милыми гримасками, сменяющими одна другую с непостижимой быстротой. Лицо Градова ни на миг не оставалось спокойным, и я не могла на него наглядеться. Иногда я перехватывала его взгляд, полный интереса и даже любования, и он спешил отвести глаза… Нет, я решительно не хотела идти гулять. О чем и сообщила тоном, не терпящим возражений.

Градов с энтузиазмом поддержал мое желание провести вечер в компании родителей.

— Правильно, Аленька. Это лучший подарок для стариков — подаренный им вечер. Правда, Машенька?

Мария Алексеевна мелко закивала, лучась счастливой улыбкой.

— Да, да. Лешик, посидите с нами. Я так по тебе соскучилась. Мы с папой соскучились, — поправилась она. Метнула на мужа боязливый взгляд и снова озарилась улыбкой, уловив его одобрение.

Лешка без особого желания, но и без особых возражений покорился общей воле и устроился, полуприсев на подоконнике, опершись на одну ногу и покачивая другой в воздухе. Градов устроился, приняв позу зеркальную Лешкиной, и закурил.

Я забыла обо всем на свете, глядя на тонкие сильные пальцы с небрежно зажатой в них сигаретой, на полные губы, слегка вытягивающиеся, когда выпускался дым, на прищуренные яркие глаза в полуопущенных ресницах.

Мой столбняк прервался шумом льющейся воды. Кроткая, аки агнец, хозяйка дома безропотно приступила к мытью посуды. Я поспешила ей на помощь, и мы сноровисто и дружно управились с послеобеденными делами под одобрительными взглядами праздных мужчин.

Я тщательно протерла клеенку, Мария Алексеевна поставила чайник, и мы в трудовом запале приступили к сервировке чайного стола, но здесь Лешка отлип от подоконника и, подойдя к матери, отобрал у нее заварной чайник.

— Все, дамы, на сегодня ваш трудовой подвиг закончен.

— Ну Лешик! — слабо и фальшиво запротестовала Мария Алексеевна, со вздохом облегчения опускаясь на лавку.

— Правильно, сын! — с подъемом произнес Градов, тоже подходя к столу.

Он, в свою очередь, отобрал у меня из рук какую-то посудину и, легко придерживая за талию, подвел к лавке. Когда наши пальцы соприкоснулись, по моему телу пробежала легкая дрожь, и я почувствовала, как горячая волна залила мои щеки. Я робко взглянула на Градова и встретила взгляд, полный понимания. Мое смущение разом прошло, и, идя к лавке, я спиной оперлась о сильную руку, испытывая ни с чем не сравнимое блаженство.

Потом мы пили чай, потом играли в лото, потом Градов на минутку вышел и вернулся с красивой бутылкой. Взглянув на бутылку, Мария Алексеевна радостно взвизгнула и, поднявшись с места, обняла мужа. Она весь вечер пребывала в приподнятом настроении и сейчас радовалась как девочка. Градов милостиво принял ее ласку и, в свою очередь, нежно поцеловал ее в губы. Мария Алексеевна вспыхнула, порозовела и похорошела. Во мне шевельнулось нехорошее ревнивое чувство. Я вполне созрела, чтобы возненавидеть свою хлебосольную хозяйку. Голосом, который показался противным мне самой, я заметила:

— Зачем это? Разве кому-то из нас жизненно необходимо выпить?

Понимая, что веду себя недопустимо, я тем не менее дерзко обвела взглядом веселые лица. Но они просто не заметили мой сарказм.

— Но, Аленька, это же коллекционное вино, Глебу Александровичу его подарили во Франции.

— Папа прикопал его для самого торжественного случая.

— Сегодня именно такой случай.

— Папа, спасибо тебе. Честное слово, я не забуду.

— Вот за что я люблю тебя, Глебчик. Ты умеешь быть милым и щедрым, как никто.

Чему они радуются? Ведь это только наш праздник. Праздник нашей встречи. Я прямо улыбнулась в обращенное ко мне лицо, принимая бокал с вином.

Мы играли в карты и пили вино. Градов плутовал, шутил, дразнил. Он был молод, весел, обворожителен и завел нас всех. Не помню, когда я еще так смеялась, когда чувствовала себя такой счастливой, так любила окружающих.

Это был настоящий праздник. Праздник, подаренный мне удивительным, лучшим в мире мужчиной. Таких праздников будет много в моей жизни. Я поклялась себе в этом, укладываясь спать. И никто — никто не сможет помешать мне, отнять его у меня. Я помнила вкус его губ на своих губах. Он естественно и просто поцеловал меня на лестнице у моей двери. Они провожали меня вместе с Лешкой. Лешка тоже хотел поцеловать меня в губы, но я повернула голову, и его поцелуй пришелся мне в щеку. Я сохранила на губах вкус и ощущение дорогих незабвенных губ.

В растрепанных чувствах я осталась одна в своем временном пристанище. В комнате оказалось душно из-за закрытых окон. Окна держали закрытыми во всем доме, вокруг которого кружили полчища комаров. Почему-то никому из хозяев не приходило в голову приобрести москитную сетку или хотя бы завесить форточки марлей.

Я открыла одну створку окна и постаралась растянуть шторы так, чтобы не осталось ни одной щелочки. Конечно, удалось это не очень, щелочек осталось множество. Ну что ж, добро пожаловать, комары! Если свет не включать, может, поменьше прилетит?

Еще одна надежда в прах! Только легла, над ухом тоненько запел комар, точнее, комариха, где-то читала, что у них самец-вегетарианец (пыльцу кушает), а самка — вампир (кровь сосет).

Я натянула простыню до носа, тщательно расправив и подогнув вдоль тела, и закрыла глаза. Градов еще лучше, чем я себе представляла. И я ему понравилась. Точно, понравилась. Я постараюсь, я очень постараюсь, и он полюбит меня. Вот только Лешка…

Я завертелась под простыней. Лешка… Господи, что делать?

Из тьмы перед закрытыми глазами выплыло прекрасное мужское лицо, и счастье затопило мою душу. Все будет хорошо! Да-да, все будет хорошо! Я открою ему мою тайну. Он сможет полюбить меня и гордиться мною. Я все сделаю, чтобы он полюбил меня, и гордился мною, и показал своим друзьям и своим родителям.

Интересно, кто его родители, живы ли они? Те бабушка и дедушка, в квартире которых живет Лешка — они чьи родители? Скорее всего Лешкиной мамы… Лешка…

Тихий свист под окном заставил меня подпрыгнуть чуть ли не на метр. Сердце выпрыгивало из груди. Чего я испугалась? Я ведь точно знаю, кто свистит.

— Леша, ты?

— Ага. Выходи, посидим.

— Нет, я спать хочу.

— Какое спать? Смотри, как хорошо. Завтра поспишь.

— Не шуми, всех перебудишь.

— На эту сторону ни одного окна не выходит. Никого я не разбужу. Выходи.

— Нет. Спокойной ночи.

— Аленька, на минуточку. Я хочу тебя поцеловать, — жалобно протянул Лешка и шмыгнул носом.

Поцеловать? Но ведь это теперь невозможно. Никак невозможно. Как мне сказать ему?

Не слушая Лешкиных причитаний, я снова забралась в постель, снова старательно расправила простыню, подоткнула со всех сторон, закрыла глаза. Зазвенело сразу несколько комариных голосов.

Что сделает Лешка, когда узнает? Ведь он хочет жениться на мне. Он любит меня. Вот и пусть любит. Мы вместе с… расскажем ему все-все. Он все поймет. Ведь никто не виноват, что так случилось. Наверное, сначала Лешка загрустит, но потом он поймет, и мы будем счастливы. Мы все будем счастливы. Я, Лешка и отец.

Дежа вю. Повторение. Позднее солнечное утро, пустой дом, чисто прибранная кухня. Сегодня я знаю, кто где. Лешка поехал в городок за продуктами. Мария Алексеевна послала. Утром, лежа в постели, я слышала, как они ругались сначала в коридоре под лестницей, потом на крыльце. В этой семье не умели говорить тихо, и я узнала, что Лешка «в гробу видал эти деликатесы и не для того приехал, чтоб как полоумный бегать за жрачкой, и что в других семьях дети на каникулах отдыхают и, если бы мама его хоть немного любила, она не подняла бы его ни свет ни заря в половине одиннадцатого и не погнала бы в жару на рынок». И много еще чего. В ответ Мария Алексеевна визгливо перечислила все жертвы и лишения, перенесенные ею ради горячо любимого, но неблагодарного детища.

Послушала их и неожиданно снова заснула и проснулась с четко сформулированной мыслью. Ужасно хочется увидеть Глебчика. Хоть одним глазком. Как прекрасно придумала Мария Алексеевна звать его Глебчиком. Я тоже так буду, пока мысленно, а после нашего объяснения попрошу у него разрешения так его называть. Конечно, он разрешит. Что здесь такого? Я совсем взрослая. Вытянув губы трубочкой, тихонько выдыхаю: «Глебчик», — и смеюсь. Смеюсь, спускаясь по лестнице, смеюсь в кухне. На столе горбится бумажная салфетка. Совсем белая, раскрашенная красным фломастером вдоль и поперек. Верчу салфетку то так, то эдак, читаю Лешкины каракули: «Люблю, скоро вернусь, целую, кушай хорошо, гуляй по саду, жди меня, целую, целую, целую». Поворачиваю салфетку еще раз, снова: «Целую» и сто штук пурпурных сердец. Молодец Лешка, не ленивый.

Заныло сердце, но я привычно успокоила себя: все будет хорошо. Как хорошо? Об этом не хотелось думать. С утра проблема не казалась такой легко разрешимой, как вечером. Скажем мы Лешке, а он возненавидит нас: и отца и меня.

Кошка поставил лапы мне на колени, требуя поделиться колбасой. Я оторвала неровный кусок от своего бутерброда и протянула Кошке. Он деликатно принял угощение и унес подальше от меня. Мало ли что, вдруг пожалею о своей щедрости и отниму.

Жаль, что посуда после завтрака вымыта. Ополаскиваю свою чашку, ставлю на сушку, с тоской смотрю в пустую мойку. Ну, что, им трудно было побросать чашки-тарелки и уйти? Так нет, все вымыли, оставив меня без осмысленного времяпровождения. Вон, даже пол, против обыкновения, подмели. А может, как раз по обыкновению? Может, когда хозяин дома, у них всегда идеальный порядок, просто в его отсутствие Мария Алексеевна слегка расслабилась? Или за порядком у них Таня следит, приехала и все вымыла? А может, сам Глебчик? На какой фиг я себе этим голову забиваю?

Я тихонько выскользнула из дома. Домочадцам, к счастью, было не до меня. Пробираясь мимо кабинета, я слышала голоса за дверью. Мария Глебова — одна в трех лицах — творила очередную нетленку.

Покинув участок через заднюю калитку, яспустилась к реке и устроилась на полотенце в тенечке. На берегу никого не было: ни бабушек с малышами, ни мальчишек, ни Лешкиных знакомых парней и девчонок. Я лежала на почти не вытоптанном лужке поблизости от зарослей бузины и смотрела на реку. Правый берег — крутой, левый — пологий, а в Австралии наоборот, или это у нас наоборот… Течение, довольно быстрое на стремнине, у берега почти отсутствует, берег подмыт, и сразу довольно глубоко, входить в воду неудобно. Там, где течение воды видно, она темнее. А как должно быть? У другого берега, прямо напротив того места, где я лежу, небольшой залив, заросший водорослями. Гена — парень, с которым я познакомилась на вечеринке, говорил что-то о заболачивании или как там это называется? Ну, что у берега будет болото… Облака плывут. Мало-мало. Два. Высоко, и какие-то неопределенные, несформировавшиеся. Даже в реке не отражаются. Нечему отразиться. Или я не вижу? Что будет с Лешкой? С ним и со мной? Зачем я об этом думаю? Ведь давала себе слово… Никто не виноват. Только я. Почему я не узнала, кто его отец? Мне было все равно. Я готова была стать его женой. Больше… Я хотела стать его любовницей. Вот и выговорила. Пусть мысленно, а все равно страшно. Мы были в миллиметре от этого. Если бы Лешка не остановился, я бы его не остановила. Почему он остановился? Интуиция? Есть Бог, есть! Спасибо ему. Если бы это случилось, как бы я смогла жить дальше? А ребенок? Ведь мог же получиться ребенок?

Я застонала от ужаса и перевернулась на спину.

— Обгорели? — участливо прозвучал знакомый голос.

— Вроде нет. — Я из-под локтя взглянула на Градова. Он стоял против солнца и, сощурившись, смотрел на меня сверху вниз. — Садитесь, — предложила я от смущения еле слышно и тут же рассердилась на себя. Чего я смущаюсь? Прокашлявшись, предложила более твердо: — Присаживайтесь. — И подвинулась на подстилке.

Градов опустился рядом со мной. Наши тела не соприкасались, но я явственно ощущала жар его тела. Ощущала, несмотря на то, что жаркое солнце раскалило мою кожу, на то, что температура на солнцепеке, где я лежала, приближалась градусам к сорока. Но это не единственная странность. Другая — то, что, ощущая жар его тела, я почувствовала холодок, пробежавший вдоль позвоночника!

— Обгорели? — повторил Градов. — Я уже довольно давно наблюдаю за вами, вы лежите на самом солнцепеке неподвижно. Заснули, да? А потом пошевелились и застонали.

— Да, кажется, я немного задремала.

— На жаре это не здорово. Потом будет голова болеть.

Он опустился рядом со мной на траву.

— Я думала, вы работаете над новым романом, — сказала первое, что пришло в голову. Просто, чтоб не молчать.

— А я и работаю над новым романом, — ответил он и игриво склонил голову к плечу. Мне не понравился оттенок двусмысленности, прозвучавший в голосе и смысле фразы. Неужели я невольно дала повод считать меня легкомысленной? Я заторопилась:

— Я думала, вы сидите и пишете вместе с Марией Алексеевной.

— Писать — дело женское. — Градов усмехнулся. — Мужское дело — выдать идею. — И без паузы предложил, обращаясь неопределенно — то ли на ты, то ли на вы: — Пойдем купаться.

Он смотрел добродушно и проказливо, словно мальчишка. В эту минуту он, как никогда прежде, походил на Лешку, и сияние дня померкло для меня. Стало тоскливо. Но Градов легко вскочил на ноги, протянул мне руку и позвал:

— Наперегонки, идет? До того берега и обратно.

Этот голос, звенящий молодостью, с легкой интимной хрипотцой, голос, сводивший с ума женщин на всем безграничном просторе Советского Союза от Камчатки до Юрмалы…

Я снова попала под его обаяние, встала, опершись о сильную руку, и мы, не расцепляя пальцев, побежали к воде.

Его фигура претерпела большие изменения, чем лицо. Плечи и руки усохли, стали тоньше, а вот талия, напротив, раздалась за счет валиков жира на боках и чуть отвисшего пивного животика. Но все равно он был дивно хорош, просто глаз не отвести. Я и не отводила. Надо отдать ему должное, он тоже на меня посматривал не без удовольствия.

Вода показалась холодной, я с визгом вылетела на берег. Градов, сильными взмахами рассекая воду, поплыл поперек течения. Побегав по песку, я набралась решимости. Я плавала вдоль берега, пока Градов не присоединился ко мне.

Мы тихонечко поплавали рядом, и он помог мне выбраться на сушу. Его мокрая рука понравилась мне. Мне понравилось, как уверенно и бережно он держал мою руку. Я боялась, что он отпустит ее, но он не отпустил, и мы так и дошли до моей подстилки. Господи, какое счастье! Я никому не позволю отнять его у меня. Никому не позволю разлучить нас.

Мы попили домашнего лимонаду прямо из бутылки. Жалко только, что сначала пила я, а потом он. Лучше бы наоборот. Это как поцелуй. А так я лишилась его поцелуя. Я искоса посмотрела на Глебчика. Он пил, полузакрыв глаза, высоко подняв руку с бутылкой. Как пионер-горнист. Интересно, а он играл пионера-горниста? Я спросила:

— А какие роли вы играли мальчиком? — Я не хотела называть его Глебом Александровичем и не смела обратиться иначе, вот и не назвала никак. Просто спросила и взглянула на него еще раз. Сразу стало не до ответа. Он держал бутылку так, что его губы приходились точно на то место, где перед этим касались горлышка бутылки мои. Я определила по положению этикетки. Лимонад он налил в бутылку из-под спрайта, я запомнила положение «Р» относительно верхней точки. Интересно, случайное совпадение или он тоже хотел поцелуя?

Градов отстранил бутылку от губ, тщательно навинтил крышечку и поставил бутылку поглубже в куст, в прохладу, подальше от солнечных лучей.

— Первую роль я сыграл в девять лет. Фильм назывался «Семья». Я играл маленького Ленина. — Он замолчал, явно ожидая вопроса. Я спросила:

— Как это случилось? — и угадала с вопросом, потому что больше его поощрять не пришлось, дальше он говорил уже не останавливаясь.

— Благодаря потрясающему сходству. Меня выбрали из нескольких тысяч мальчиков. Потом в девятом классе — Ильич-юноша. Помните классическое: «Мы пойдем другим путем!»? Не помните? Ничего-то вы, теперешние, не помните. А тогда эту фразу знал каждый «от Москвы до самых до окраин». И меня знал каждый. Потом ВГИК, на третьем курсе сыграл молодого Ленина. Получил за эту роль премию Ленинского комсомола. Потом еще премию за роль Павки Корчагина. Фильм снимался на киностудии Довженко и получился так себе, но премию дали. Избрали членом ЦК ВЛКСМ. Про комсомол-то слыхали? Потом играл много ролей и ждал. Ждал, когда возраст позволит сниматься в роли взрослого Ленина. Это ведь самые важные вехи: перед революцией, революция, сразу после. Мое сходство с Лениным не проходило с возрастом, оставалось, конечно, не такое потрясающее, как в детстве, но тем не менее надежды на роль я не терял. Знал: одна такая роль — и пропуск в рай до конца жизни. Так бы и было, но тут перестройка. К образу Ленина отношение изменилось диаметрально. И к тем, кто его играл, тоже. Ролей не стало. Правда, не стало не у одного меня. Кто поумнее, рванул за рубеж. А я все размышлял, не решался. Думал, все вернется. Когда решился, было уже поздно. Я приехал, получил одну роль, на волне русской истерии в Голливуде. Какого-то отморозка из русской мафии — бывшего чекиста. Фильм прокатился удачно, поступило еще предложение. Но тут Ельцин получил независимость для России, объявил курс на демократию и общечеловеческие ценности, в Америку хлынул поток русских и так погулять, и на жительство. Очень скоро американцы нас разлюбили. Актеров тоже, к тому же бывших советских актеров, желающих сыграть в американском боевике отморозка из русской мафии — бывшего чекиста, развелось столько, что ногу стало негде поставить. Многие были моложе меня, лучше знали язык, хотя что там знать-то, для их боевиков — фак ю да фак ми.

Он так забавно это произнес, свирепо выкатив глаза и стиснув зубы. Я рассмеялась, и он рассмеялся тоже и закончил уже не так саркастически и печально, а просто. Повествовательно закончил:

— За семь лет сыграл в двенадцати картинах. Только роль все время играл одну и ту же. Те же ужимки, те же слова. В американском кино из амплуа, особенно приносящего доход, не выпрыгнешь. Да и чего выпрыгивать? Деньги платят. Чем больше картин, тем выше гонорар. Моей карьере завидовали не только наши, но и американцы. А я больше не мог. Следил за нашими делами по газетам, по Машиным письмам. Она домой звала, писала: «У нас свобода, снимай какое хочешь кино, были б деньги». И правда, пошли слухи, что какое-то шевеление в кино происходит, и снимают очень смело, и обо всем можно. Ну думаю, вот где пригодится мое голливудское прошлое. Вернулся домой, ткнулся туда-сюда, да нет кина… «Кина не будет, кинщик спился» — была в наше время шутка такая.

Так, что я, Алечка, — неудачник. Человек, который везде опаздывает.

Он сказал это, а его глаза смотрели мне прямо в душу и молили: «Разубеди меня. Скажи, что это не так». Милый, я скажу все, что ты хочешь услышать, все, во что ты готов поверить. И сама поверю.

Я осмелилась и тихонько дотронулась до его щеки кончиками пальцев. Он моргнул. Какие у него глаза! Какие необыкновенные у него глаза. Такие изменчивые. Вот они опять поменяли цвет. И такие глубокие. Он смотрит на меня. Он смотрит прямо в глаза глубоко-глубоко. В его глазах нежность. Я тону в этой нежности. Нежность заполняет меня. Пусть это длится вечно.

— Искупаемся? — вполне обыденно предлагает Глебчик, и я смеюсь от радости. Милый! Он лучше всех. Сразу понял мое состояние, понял, что я могу не справиться с собой, и пришел на выручку. Милый.

— Догоняйте! — Я вскакиваю и вприпрыжку мчусь к воде. Градов отстает и догоняет меня уже на середине реки. Бегает он хуже меня, а вот плавает гораздо лучше. Впрочем, я сегодня тоже плаваю хорошо. Вот до середины реки доплыла. А это не меньше десяти метров. Ну, может, семь. Все равно очень далеко. К берегу я возвращаюсь на буксире, придерживаясь одной рукой за плечо Градова, а второй помогая себе.

— А как вы женились?

— Да очень просто. Ездил с творческой бригадой на БАМ. Была такая комсомольская «стройка века» — вы, поди, и не знаете…

— Ну почему…

— Так вот. В составе группы была молоденькая поэтесса. Естественно, возник бурный роман. Который по приезде в Москву так же естественно закончился. Через какое-то время поэтесса поняла, что любовь не прошла бесследно. Короче, сыграли комсомольскую свадьбу. Фото во всех центральных газетах. Еще бы, два члена ЦК ВЛКСМ — комсомольские символы… Когда родился Лешик, новый всплеск радостного патриотизма! И вот уж почти четверть века вместе. Так что женились по «залету», а получилось по «любви».

Его глаза лучились смехом, а мне хотелось скрипеть зубами и грязно ругаться. Значит, это Лешка повинен в том, что я лишилась счастья быть с этим, самым главным в моей жизни мужчиной.

Я все время смеялась. Радовало все: жаркое солнце, синее небо, зелень леса, узенькая тропинка, по которой мы возвращались домой. Градов шел впереди меня, и я любовалась его широкими плечами, прямой спиной. Его темные, давно не стриженные волосы вились на влажной шее колечками. Мне страстно хотелось просунуть палец в это колечко и ощутить его шелковистость.

Тропинка тянулась по полю и вдруг забежала в лес. Сразу стало душно, как в парной бане. По спине Градова стекла капля пота, я завороженно наблюдала, как она бежала по глубокому желобку позвоночника. Градов передернул плечами, и от этого движения меня охватила такая радость, такое счастье, которого я не знала раньше и только все время ждала. От восторга на глазах выступили слезинки, я не видела, куда иду, споткнулась о корень и вскрикнула, падая. Я обязательно бы упала, но Градов мгновенно оказался рядом и подхватил меня на руки.

Он довольно легко шел, прижав меня к груди. Я обняла его шею обеими руками и уткнула в нее лицо, сунув нос ему за ухо. Ни с чем не сравнимое чувство охватило меня. Я чувствовала себя в полном порядке. Мое место было именно здесь, на руках этого мужчины, у его груди. Мне кажется, я мечтала об этом всю жизнь. Мечта должна была остаться мечтой, я ни на что не рассчитывала, но теперь, когда мечта сбылась, я пребывала в раю. Мои руки жадно ощупывали его плечи, гладили затылок, ноздри раздувались, втягивая его запах. Мне захотелось узнать вкус его кожи, и я не раздумывая поцеловала влажную пахнущую солнцем шею. Он вздрогнул, крепче прижал меня к груди, сбился с шага, потом выправился. Я блаженно вздохнула, закрыв глаза.

— Не тяжело? — ехидно осведомился знакомый голос, разрушая очарование. Я подняла голову и взглянула на Лешку. Он стоял поперек тропинки, недобро прищурившись, и протягивал руки с явным намерением отобрать у отца его ношу.

Ноша не захотела менять носильщика. Другими словами, я не пошла по рукам.

Неохотно оторвавшись от Градова, я соскочила с его рук и, утвердившись на ногах, пошла прямо на Лешку. Я толкнула его плечом, проходя мимо, и краем глаза заметила, как он растерянно моргнул.

До дома мы дошли гуськом и в полном молчании. Сразу за калиткой Градов куда-то исчез. Лешка тут же ухватил меня за руку, пытаясь утянуть за сарай на разборку.

— Пусти! — зло прошипела я и вырвала руку.

Я тщательно вымыла руки, потом вгляделась в свое отражение в зеркале и решила умыться холодной водой.

Таня и Лешка уже сидели за столом, Мария Алексеевна стояла рядом со своим стулом и разливала суп, передавая тарелки Тане. Она взглянула на меня и кивнула. Ее губы приветливо улыбались, но глаза поблескивали настороженно. Она заметила или почувствовала охлаждение между Лешкой и мной и пока не решила, как к этому относиться. Я села напротив Лешки и сразу начала есть суп.

— Аля, а салат? — предложила Таня.

— Спасибо, — согласилась я, отставила тарелку с супом и положила себе овощной салат.

Появился Градов. Проходя к своему месту, приложился губами к щеке жены, весело обвел взглядом присутствующих:

— Приятного аппетита.

Он вел себя так, словно мы не были вместе на пляже и не разговаривали обо всем на свете. Взглянул на меня так же весело и радушно, как на остальных, но мне показалось, что, когда наши глаза встретились, в его вспыхнули заговорщицкие искорки. Мы владели общей тайной. О Боже, какое счастье!

Я почувствовала, как горят мои щеки, и уткнулась в тарелку. За столом велся непринужденный разговор. Участвовали в основном хозяева и Таня. Лешка изредка отвечал на прямо обращенный к нему вопрос. Я молчала, опустив глаза в тарелку, пыталась есть и, кажется, ела, но, если бы у меня спросили что — я не знала бы, как ответить. Я слушала Градова. Он явно был в ударе: шутил, острил, ласково высмеивал жену, поддразнивал Таню. Только Лешку он старался не задевать, избегал обращаться к нему.

Ко мне он тоже ни разу не обратился. Что с того? Я чувствовала, знала, что все для меня: каждая реплика, каждая шутка, каждое ласковое слово, особенно ласковое слово — кому бы ни казались адресованными — предназначались мне!

Было нестерпимо трудно не смотреть на него. Но я старалась, потому что боялась себя, боялась, что, если взгляну на него, то и он, и все сразу догадаются.

При смене блюд я не удержалась и подняла ресницы. У меня захватило дух. К счастью, в этот момент он смотрел на жену, принимая из ее рук тарелку со вторым.

Они сидели рядом: отец и сын. В глаза бросалось скорее различие, чем сходство, но и оно, несомненно, присутствовало. Что-то в посадке головы, взгляде, движениях… Мои глаза избегали отмечать сходство этих двух мужчин, мучительно искали различия. Находили.

Я любила Лешку, но рядом с отцом он казался каким-то незначительным, терялся в блеске и великолепии потрясающего, необыкновенного человека. Лешка рядом с отцом выглядел просто чрезмерно развитым физически, сердитым мальчиком.

Я пожалела сердитого Лешку, но тут перехватила взгляд отца и забыла обо всем на свете. В его сияющих глазах светилась ласка и любовь. Он смотрел на меня одно мгновение и сделал такой счастливой, какой я не была ни разу в жизни.

Таня отодвинула тарелку и встала. Она собралась на почту в соседнюю деревню.

Я тоже встала и, повернувшись спиной к столу, принялась мыть тарелки. Мне хотелось выполнить часть работы, пока хозяева за столом, чтобы не оставаться наедине с Лешкой.

Мария Алексеевна, зорко наблюдавшая за нами все время обеда, пришла мне на помощь. Или решила, что появился шанс убрать меня из жизни сына. Как бы там ни было, она просяще обратилась к Лешке:

— Сынуленька, поможешь мне разобраться с малиной?

Лешка, не поднимая головы, кивнул. Отец сладко зевнул и одобрил семейство:

— Вот и славненько. А я с полчасика подремлю в кабинете, а потом почитаю утреннюю порцию вашей с Таней стряпни.

Мария Алексеевна шумно возмутилась таким определением ее творчества, но Градов не стал слушать. Он вышел, поцеловав жену и мимолетно коснувшись моего локтя горячими сильными пальцами.

Из окна я видела Таню, идущую к калитке, потом стукнула дверь и послышался голос Марии Алексеевны.

Я подождала еще пятнадцать минут, не отрывая взгляда от циферблата часов, и выскользнула из комнаты.

Сердце птахой билось в груди, ударялось о ребра, причиняя настоящую, ощутимую боль, от волнения прерывалось дыхание, и струйка пота побежала по желобку спины. Но я, прижимая ладонью сердце, спускалась по лестнице, полная решимости выяснить отношения с Градовым. Я верила, что мое признание сделает его счастливым.

Предвкушение счастья толкнуло меня в гостеприимно распахнутую дверь кабинета. Ни на мгновение не замедляя движения, я свободно и уверенно вошла и остановилась на пороге. Я сразу увидела Градова. Он сидел на диване лицом ко мне и поднял на меня синие глаза, вспыхнувшие мгновенной, откровенной радостью. И непонятным мне торжеством. Я пораженно смотрела на необыкновенно красивое сильное лицо, освещенное бездонными глазами и чудной ласковой улыбкой.

Неужели моей мечте суждено сбыться? Я выговорю давно подготовленные слова, и он прижмет меня к груди. Все во мне трепетало, ликовало и трусило.

В синих глазах отразилось понимание, Градов протянул ко мне руку и сказал своим необыкновенным, чистым и глубоким голосом:

— Иди ко мне, девочка. Сядь рядом.

Реальность перестала существовать, превратилась в сбывшийся прекрасный сон, и в этом сне я села рядом с Градовым, повернулась к нему, подняла лицо навстречу его, открыто и безбоязненно взглянула в глаза.

Его лицо приблизилось к моему, он ласково откинул волосы с моего лба, заведя пальцы мне на затылок, взял косу, легким движением перекинул ее на грудь. Его быстрые пальцы пробежали по косе, ненароком коснувшись моей шеи, потом груди.

— Как ты хороша. Как красива и свежа, — хрипло проговорил он, откидываясь на спинку дивана и облизывая губы кончиком языка. Его руки завладели моими. Он тоже, видимо, волновался, влажные пальцы вздрагивали, стискивая мои.

— Я ждал тебя. Знал, что придешь. Я все понял там, на пляже.

Он поднес мои руки к горячим влажным губам, принялся целовать каждый палец, шептал срывающимся голосом:

— Я так давно не чувствовал себя молодым. Я живым себя не чувствовал. А теперь!

Его рука обвила мою талию, красные вспухшие губы приблизились к моему лицу. Я испугалась, происходило что-то непонятное мне. Я попыталась отстраниться, отводя лицо, опаленное его обжигающим дыханием.

— Мне надо поговорить с вами, — прошептала я, стараясь увернуться от его поцелуев. Тщетно, его губы присосались к моему лицу, скользнули к шее, на мгновение оторвались, я услышала настойчивый хриплый шепот у самого уха:

— Я знаю, малышка. Клянусь, Лешка ничего не узнает. Мы будем осторожны.

Я уперлась ладонями ему в грудь, насколько могла запрокинула голову, пытаясь увидеть его глаза, выдохнула из последних сил:

— Нет!

— Да, да, — снисходительно шептал он, целуя меня в шею, — ты права, что может этот мальчик? А я — я дам тебе счастье…

Что же это? Господи, что происходит? Градов не обращал внимания на мое сопротивление, его руки налились силой, стискивали меня, сдавливали, прижимали к себе. Я задыхалась, теряла силы. Но еще пыталась объясниться:

— Вы не поняли. Я не затем здесь. — Мой голос жалко шелестел.

— Затем. И я все правильно понял. Со мной нельзя играть в такие игры, девочка. Ты завела меня, и придется идти до конца.

Он уже не казался влюбленным. Голубые глаза потеряли выражение, затуманились, рот приоткрылся, а руки… Руки безостановочно шарили по моему телу, тискали грудь, заползали в трусики.

Я уже не пыталась ничего сказать, молча упорно отталкивала от себя обезумевшего мужчину, в ужасе от непоправимого, что могло произойти.

Мое сопротивление еще больше разжигало Градова. Он заломил мне руки за голову, повалил меня на диван, сам навалился сверху, коленом раздвигая мои ноги. Под халатом на нем ничего не было. Я почувствовала прикосновение чего-то горячего, твердого, пульсирующего и изо всех сил сжала ноги, выталкивая твердое колено.

Градский зарычал и перехватил мои руки одной рукой, освобождая другую. На один миг он ослабил хватку. Но мне хватило. Собрав все силы, я сколько могла согнула колени и, что было мочи толкнув Градова, вывернулась из-под него и рванулась в сторону.

Я скатилась с дивана, больно приложившись плечом, вскочила и отбежала, отгородившись столом.

Градов, отлетевший от толчка в угол дивана, поднимался, готовый продолжить битву.

Он разительно переменился. В нем не осталось ничего от привычного шарма. Похоть, только похоть двигала сейчас мужчиной, и никакие доводы не могли его остановить.

Я не думала о побеге, просто ждала, когда он поднимется на ноги. Он поднялся, не запахивая халата, сделал шаг ко мне, и тогда я выкрикнула ему в лицо свое признание.

Я стояла растерзанная, стягивая обрывки сарафанчика на груди, слезы безостановочно текли по моему лицу. Все совсем не напоминало придуманную мной сцену. И человек, которому я выкладывала свою правду, совсем не походил на придуманного мною. Этот человек оказался обыкновенным подонком, насильником, но я не хотела этому верить. Не хотела и все, и плевать мне было на очевидное. Я все на что-то надеялась, поэтому и сказала ему то, ради чего пришла.

Он не сразу понял, о чем я говорю. Его мысли и помыслы занимала другая проблема. Когда же до него дошел смысл моих слов, он расхохотался хрипло и грубо, глядя мне прямо в глаза.

Я окаменела, не веря происходящему. У меня не оказалось для этой минуты даже слез, чтобы оплакать свою мечту.

Сейчас Градов мог делать со мной что угодно, я бы не нашла сил сопротивляться.

Но он остыл, спокойно и презрительно окинул взглядом мою жалкую фигуру, запахнул халат, сел точно посередине дивана, закинул ногу на ногу и цинично закончил:

— Так что нет никаких препятствий для нашей любви. Кончишь дурить — приходи, я всегда к твоим услугам.

Столбняк оставил меня. Зато вернулись слезы, я зажала рот рукой, подавляя рыдания, и побежала к двери.

Я выбежала из кабинета и застыла, не зная куда двинуться. Мир рухнул. Лешкино лицо выплыло из тумана. Я сорвалась с места, рванулась влево в узкий проход к задней двери.

— Алька! — Лешка топал сзади. Мои мысли заметались. Я не могла допустить, чтобы он догнал меня, не могла его видеть, не могла с ним говорить.

Нога зацепилась за что-то мягкое — я упала, толкнув дверцу стенного шкафа. Дверца открылась, я на коленях заползла в шкаф, зарылась во что-то меховое, душно пахнущее нафталином. Я закрыла лицо руками, заглушая рыдания, стараясь не дышать, боясь чихнуть.

Лешка пронесся мимо, через мгновение вернулся, хлопнул дверью кабинета, до меня донеслись мужские голоса. Я плотнее вдавила лицо в ветошь, зажимая уши. Я не хотела слышать. Сейчас, сейчас он скажет Лешке, повторит те слова, что сказал мне.

Я скорчилась, умирая от раздирающей душу боли, и потеряла сознание.

Плохо соображая, я выбралась из вороха старой одежды, выползла из шкафа, в коридорчике встала на ноги и чутко прислушалась. Меня никто не искал.

Медленно, стараясь не шуметь, я пробралась к себе в комнату и упала на постель. Грудь страшно болела от рыданий, но я больше не плакала. Теплый меховой Кошка вспрыгнул на постель и начал методично слизывать слезы с моих щек узеньким шершавым язычком. Значит, я все-таки плакала.

Кошачье сочувствие растрогало меня, я прижала к себе гибкое тельце и уснула под тихое мурлыканье у самого уха. Против обыкновения свободолюбивый Кошка не вырывался. Лежал тихонько, согревал меня, вздыхал, а в его мягком животе под моей ладонью журчал маленький моторчик, создавая мурлыканье.

Я спала и спала. Один раз стук в дверь, и Лешкин голос разбудили меня, но, видимо, не совсем. Я приподняла голову, хотела сказать: «Уходи», — но не знаю, сказала ли, голова упала на подушку. Я снова отключилась.

Проснулась окончательно я от боли в плече. Кошка развалился поперек меня чуть ниже ключиц, большей частью веса давя на левое плечо. Плечо затекло, я пошевелилась и невольно застонала от боли. Кошка нехотя приподнял треугольную мордочку, недовольно мяукнул и снова полез на меня с явным желанием поспать еще.

— Кисонька, милый. — Я погладила длинную спинку и тихонько столкнула животное со своей груди.

Кошка сел в позу рыночной копилки и внимательно смотрел на меня.

— Не знаю, — ответила я на невысказанный вопрос и отвернулась от круглых желтых глаз. Я действительно не знала, что буду делать дальше.

Хотя нет, знала. Знала, что сделаю прямо сейчас, в следующую минуту. Уеду. Немедленно. Ни с кем не объясняясь. По дороге дойду до автомагистрали, а там на попутке доберусь до Москвы. Говорят, это небезопасно. Но что более страшное может со мной случиться? Водитель потребует оплату натурой? Не буду садиться в легковушки, остановлю какой-нибудь самосвал или рефрижератор.

Я стащила с себя обрывки сарафана, затолкала их в сумку, надела джинсы и свитер. Кошка, теперь лежащий в позе сфинкса, наблюдал за мной. Я погладила острые ушки, подхватила сумку и вышла из комнаты.

В доме царили полумрак и тишина. Я спустилась до середины лестницы, прислонилась спиной к стене и снова прислушалась. С этого места мне была видна освещенная лампочкой прихожая и входная дверь. Путь свободен.

Требовалось миновать кабинет. Я поравнялась с дверью и увидела, что она приоткрыта. В кабинете горел свет. Поколебавшись, я поставила у стены сумку и проскользнула в дверную щель. Безумная надежда двигала мной. Я надеялась, что наш недавний разговор — нелепая ошибка, я неправильно поняла Градова, все еще можно изменить и поправить. Головой я знала, что дура, что ошиблась в Градове, что человек не имеет права даже по ошибке произнести такие гадкие слова. Но мое сердце не хотело отказаться от придуманной сказки о счастье.

Я шагнула в кабинет и замерла. Градов лежал на полу прямо передо мной, лежал на спине, раскинув голые ноги. Его голова частично находилась под столом, но я увидела кровь на виске и темную лужицу под щекой. Его грудь в вырезе халата оставалась неподвижной, он не дышал. Но еще раньше, чем я это осознала, что-то в обстановке комнаты подсказало, что ее хозяин мертв.

Я, не отрывая глаз от лежащего на ковре тела, спиной вышла из комнаты и сразу на цыпочках отбежала в сторону, прячась в более густой темноте. Я сделала это машинально, не раздумывая, под воздействием неожиданных обстоятельств.

У входной двери боком ко мне стояла Мария Алексеевна. Она открыла дверь и отступила назад. В прихожей возник незнакомый мне немолодой мужчина.

— Марья Алексеевна, — начал он, — мы подвезли инструмент. — И вдруг застыл, глядя куда-то вниз. Мария Алексеевна удивленно посмотрела на посетителя и проследила направление его взгляда.

Лампочка ярко освещала две неподвижные фигуры и кусочек пола, куда они устремили взгляды. По чистому полу к хозяйке важно следовал, задрав хвост, Кошка. Его маленькие лапки аккуратно переступали, оставляя ровную ниточку следов.

— Краска? — спросил мужчина, не веря себе.

Мария Алексеевна зажала рот ладонью и бросилась ко мне. Я метнулась к лестнице и опрометью по ней к себе в комнату, унося истошный крик:

— Глеб! Глебушка!

Потом какой-то кусок времени просто выпал из моей жизни. Я снова начала осознавать себя, когда скрипнула дверь и в узкую щелочку проник Кошка.

Я сидела на краю постели, согнувшись и зажав между колен ладони. Меня била непрерывная крупная дрожь, и я тупо наблюдала за Кошкой. Кошка сидел напротив меня и, сделав из левой передней лапки неуклюжий кулачок, брезгливо его вылизывал.

Внезапно я представила, как Кошка, по обыкновению двигаясь за мной следом, просачивается в кабинет, заинтересованный странным поведением хозяина, приближается к нему и наступает в лужицу у головы.

Тошнота подступила к горлу, я стремительно пронеслась в ванную, не зажигая света, упала на колени перед унитазом. Меня рвало так, что казалось, все внутренности вывернутся наизнанку.

Прошло довольно много времени, пока я смогла разогнуться и нажать ручку слива.

На дрожащих, словно желе, ногах я с трудом доплелась до раковины и подняла глаза на зеркало. Из зеркала на меня смотрело чужое странное лицо. Подбородок оказался выпачканным, и я пустила воду. Чтобы не забрызгаться, я отогнула ворот свитера и увидела темные пятна внизу у горла. Два темных пятнышка. Откуда они?

Я умылась и заворачивала воду, когда раздался мужской голос. Незнакомый и вполне благожелательный, он раздался как гром среди ясного неба и чуть не убил меня.

— Все в порядке?

Я рывком обернулась. В дверях стоял невысокий полноватый парень и безо всякого выражения смотрел на меня. Откуда он взялся и как долго здесь стоит? Именно в эту минуту до меня дошло, что в ванной светло, а я свет не включала. Значит, свет включил незнакомец. Когда? В зеркале я себя видела. Значит, тогда уже было светло. А раньше, когда я общалась с унитазом? Убей, не помню. Черт, стыдобушка какая! Интересно, а он кто?

— А вы кто?

— Интересно, правда? Вот и мне интересно, а вы кто? — ехидно ответил парень.

Почему я решила, что ответ ехидный? И голос, и выражение лица парня можно было определить термином «никакие», однако я могла поклясться, что он ехидничает. Парень подождал, не скажу ли я чего, не дождался и скомандовал:

— Пойдем! — И я послушно пошла, потому что уже догадалась, кто он.

Он повернул налево, и я подумала, что он поведет меня в кабинет, и внутренне сжалась. Дверь кабинета была открыта, там явно происходила какая-то суета и слышались мужские голоса. К счастью, в кабинет мы не вошли, парень остренько взглянул мне в лицо светлыми глазками и разочарованно отвернулся. Его можно понять. Я проходила психологический тест на должность убийцы, но не выказала нужной реакции, и теперь мент не знал, то ли я не убивала и не знаю об убийстве, то ли не убивала и знаю об убийстве, но держу себя в руках, то ли такая хладнокровная убийца, что мне наплевать на место убийства и горы трупов.

Вовсе не наплевать. Я не упала в обморок у дверей кабинета только потому, что все это время находилась в обморочном состоянии. И в этом состоянии я ходила, говорила и даже пыталась думать о чем-то постороннем. О чем угодно, только не о том, что назойливо лезет в голову с той минуты, как я увидела Градова на полу кабинета.

За кабинетом мы сразу повернули в параллельный коридорчик и пошли в обратном направлении. Выходит, я оказалась права, мент ставил мне ловушку — ходить мимо кабинета никакой необходимости не было.

Парень толкнул дверь на кухню и пропустил меня вперед. Стоя на пороге, я увидела их всех сразу.

Два незнакомых мужика: один помоложе — худощавый и, пожалуй, симпатичный — сидел за столом и поднял голову, второй — чуть за сорок, невысокий, невзрачный — стоял у окна спиной к комнате и говорил по сотовому.

Мария Алексеевна и Таня сидели на лавке у самого стола, а Лешка один в стороне, бросив на колени сильные обнаженные по локоть руки и опустив голову. Он не изменил позы, словно не заметил нашего прихода. Мария Алексеевна и Таня смотрели на меня во все глаза. Мария Алексеевна даже подалась ко мне всем корпусом и вскрикнула:

— Аленька! Какая беда… — Осеклась под взглядом худощавого милиционера, плюхнулась на лавку и заплакала. Судя по ее лицу, она все время плакала. Танино лицо следов слез не носило, оно осунулось и постарело. Таня тоже горевала, но ее горе трансформировалось в злость, и Таня злилась, что явно читалось на ее лице.

— Вот! — похвастался приведший меня толстяк. — Чего нашел. Хороша?

— Недурна, — согласился его партнер и обратился к Марии Алексеевне: — Вы утверждали, что все обитатели дома здесь, и вдруг Гришаня находит… Где, кстати, ты ее нашел?

— В ванной. Пошел, понимаешь, в туалет и нашел. Нечаянно. О черт! Зачем пошел-то и не сделал.

Гришаня развернулся и скрылся за дверью. Я все время боялась, что он изложит подробности нашей встречи, и с облегчением проводила взглядом его спину. Понятно, что он ушел не навсегда и обязательно расскажет, как нашел меня в обнимку с унитазом. Но по крайней мере не сейчас.

Его товарищ отвел глаза от закрывшейся двери и продолжил в адрес Марии Алексеевны:

— Видите, как у нас получается? Пошел Гришаня в туалет и нашел целую девушку. А ведь это мог быть и я. Не повезло. А все почему? Поверил я вам, что в доме больше никого нет, и не пошел искать.

Он сокрушенно покачал головой, и Мария Алексеевна, пытаясь оправдаться, сказала чистую правду:

— Я просто про нее совсем забыла.

Мент не поверил, а зря. Она действительно забыла, и неудивительно. Почему обо мне не сказал Лешка, я тоже могла предположить, но вот отчего молчала Таня?

— Итак, кто вы такая? — строго спросил парень.

— А вы? — парировала я не менее строго и, пройдя мимо него, села на лавку между Таней и Лешкой. Таня опасливо покосилась на меня и попыталась отодвинуться. Лешка по-прежнему не реагировал на мое присутствие.

— Знаете свои права? — прищурился мент.

— О чем вы? — ответно прищурилась я. — Просто интересуюсь, с кем разговариваю.

Парень весело хмыкнул и зыркнул в угол на другого мента, но тот ни на что не обращая внимания, совещался со своей трубкой. Тем не менее весельчак, очевидно, получил какой-то невидимый постороннему знак, потому что, привстав, вытащил из заднего кармана штанов удостоверение и, предъявив мне, как положено, в раскрытом виде, представился:

— Старший лейтенант Петров.

Я, в свою очередь, назвалась, и старший лейтенант Петров занес мои данные на какой-то официальный бланк.

— Кем вы приходитесь хозяевам дома?

— Знакомая.

— С кем конкретно поддерживаете отношения?

— Я учусь с Алексеем Истоминым.

— Что делаете в доме?

— Приехала погостить по приглашению Алексея.

— Давно знакомы с обитателями дома?

— Да нет, до приезда сюда никого не знала.

— Вы знаете, почему мы здесь?

— Нет. (Внимание, Алька, будь начеку.)

— Когда вы в последний раз видели Градова?

— В полдень за обедом.

— Позже не видели?

— Нет. (Спокойно, спокойно.)

— Где вы провели остаток дня?

— В отведенной мне комнате.

— Чем занимались?

— Спала.

— Спали?

— Да. Мне нездоровилось.

— Значит, из комнаты вы не выходили?

Я отрицательно покачала головой, и мы помолчали. Молчали не только мы с лейтенантом. Тишину в комнате прерывали только нечастые невнятные звуки из угла, где помещался человек с телефоном. Петров глубоко вздохнул, и я приготовилась отвечать на очередную порцию вопросов.

— Вы не удивляетесь моим вопросам?

— Нет. — Я позволила себе легкое движение плечом.

Петров прищурился:

— Вам что-то известно?

— О чем? (Внимание!)

— О происшествии.

— Нет.

— Но вы ни о чем не спрашиваете?

— Какого вопроса вы ждете?

— Ну, например, что случилось?

— И вы получите возможность прорычать в ответ: «Здесь вопросы задаю я!»

Разозлился. Вот и хорошо. Пусть немного попыхтит и даст мне собраться с силами перед главным вопросом.

— Эти слова в плохих фильмах о милиции говорит следователь, — весело произнес Петров. Что-то уж слишком быстро он с собой справился. Догадался, что я нарочно его злю?

— А бывают хорошие фильмы о милиции? — продолжала я его дразнить.

— Наверное.

— И что же в них говорит следователь?

— Не важно. Это не моя роль.

— В каком смысле? — Я даже немного растерялась.

— А в том, что я не следователь.

— А кто? — снаивничала я. Кто же не смотрит боевики и не читает детективы?

— Оперуполномоченный, — попался Петров.

— Опер? Знаю. Расторгуев поет: «Прорвемся, опера».

— Вот-вот, — обрадовался Петров и сразу без перехода ошарашил меня вопросом, которого я ждала и который все равно оказался неожиданным: — Что вам известно о смерти Глеба Александровича Градова?

Я вздрогнула и покачала головой. Петров смотрел мне в лицо темными глазами в щеточках рыжеватых ресниц и настойчиво ждал ответа.

— Ничего. — Мой голос прозвучал глухо, и я прокашлялась. Мария Алексеевна всхлипнула, и я непроизвольно протянула руку через Таню, положила ее на пальцы Марии Алексеевны с зажатым в них платком и тихо погладила. Лешкина мама заплакала в голос, а я вдруг устыдилась своего жеста и отдернула руку, чувствуя, как щеки заливает румянец. Таня поелозила рядом, снова пытаясь отодвинуться от меня.

— Но вы знаете, что он умер? — снова вступил Петров.

— Да.

Он умер. Я знаю, что он умер. Как же тяжело, как невыносимо тяжело. Господи, как же мне тяжело. Он умер.

— Откуда? — приставал Петров.

— Вы сами только что сказали.

Вот когда он завелся по-настоящему. Сжал зубы, играя желваками, стиснул пальцами авторучку. Раздался треск. Петров бросил на стол обломки авторучки, несколько раз глубоко вздохнул, спросил сдавленным от бешенства голосом:

— Но вы не удивились?

— Не очень удивилась. Правда, я не думала, что он умер.

— А что думали?

— Думала, что с Глебом Александровичем что-то случилось.

— Почему?

— Все здесь, а его нет, зато много милиции. Здесь и в кабинете.

Необходимость отвечать докучливому оперу, следить за тем, чтобы не допустить оплошности, отвлекала меня от раздирающей боли, заставляла мобилизовать все силы, и я мало-помалу по кусочкам собирала себя, начинала соображать, яснее видеть окружающее.

Петров хотел еще что-то спросить, но в это время открылась дверь и его, видимо, позвали, потому что он встал и, спросив взглядом разрешения у человека в углу, вышел. Мужчина с телефоном занял место Петрова и погрузился в разложенные на столе бумаги, не переставая крепко сжимать в пальцах телефон.

Радуясь передышке, я прислонилась спиной к стене, вытянула скрещенные ноги и закрыла глаза. Мне было о чем подумать. Лешка сидел рядом, все такой же безучастный. И я думала о том, что отец выдал ему мою тайну и Лешка возненавидел меня. Возненавидел за правду обо мне и за то, что я скрыла эту правду от него.

И еще я думала, стараясь отогнать эту мысль, мог бы Лешка убить отца? Если бы отец повторил те гадкие слова обо мне, которые презрительно выплюнул мне в лицо. «Нет, нет», — убеждала я себя. «Да, да», — говорил кто-то злой внутри меня. Лешка способен убить и за меньшее, если дело касается тебя. Глупости, чтобы убить, надо быть совершенно особым человеком, другим. Лешка не такой. Конечно, Лешка не такой, он не стал бы никого убивать нарочно. Тем более отца. Но Лешка горячий и всегда сдерживает себя, не позволяет себе гневаться, а такие, если сорвутся, перестают себя контролировать. Он схватил эту дурацкую статуэтку и ударил…

Я ясно представила себе сначала испачканную кровью фигурку фавна у головы отца, потом искаженное гневом Лешкино лицо и с трудом подавила стон.

Стряхивая наваждение, я села прямо и открыла глаза. Ссутуленные широкие плечи, опущенная круглая голова, черная плюшевая макушка. Лешка, Лешенька мой. Сладкий мой запретный плод.

Я никогда не любила его так сильно, с такой щемящей нежностью. Мне до головокружения, до спазма в горле хотелось дотронуться до него. И я бы обязательно обняла его, прижала к себе, согрела, утешила. Меня удерживало вовсе не сознание того, что Лешка мог оказаться убийцей своего отца, нет; с удивлением, с ужасом я поняла, что готова простить и оправдать любой Лешкин поступок. Да-да, именно любой!

Потрясенная силой собственного чувства, открывшейся мне так неожиданно и некстати, я тяжело вздохнула и поймала внимательный взгляд милиционера. Не такой уж он заурядный, ишь глаза какие умные и внимательные.

Как же тяжело. Надо врать, куда денешься. Я не знаю, когда убили Градова. Если сказать правду, что я была в кабинете после обеда, придется упоминать о том, что видела Лешку. Можно промолчать, но, если окажется, что я видела отца последней, Лешка сам скажет, что был в кабинете после меня.

Почему я так уверена, что скажет? Потому что он меня любит. Любил. А теперь совсем не обязательно. Что сказал ему отец?

Я потеряла Лешку. Потеряла безвозвратно. Не будет больше его рук, глаз, губ. Не будет его любви, нежности. Его веселой дурашливости.

Мне следовало ему сказать всю правду сразу, как только приехал отец. Зачем я молчала? Я уже тогда боялась потерять его. Хотела сохранить для себя. Хоть как, хоть в каком качестве.

Как мне жить без тебя, Лешенька? Я надеялась, что смогу все тебе объяснить. И ты останешься рядом. Пусть я никогда не смогу назвать тебя мужем, не смогу любить, как хочется, но смогу видеть тебя и говорить с тобой. Хоть изредка, хоть когда-нибудь. Я все готовилась к этому разговору, а потом решила сначала поговорить с отцом. А в результате — он мертв, а ты потерян для меня безвозвратно. Вы оба потеряны для меня. Но мое сердце оплакивает только тебя…

Вернулся Петров. Следом за ним появился довольный жизнью Гришаня и какой-то дяденька с чемоданчиком.

— Уважаемые граждане, на предполагаемом орудии возможного убийства найдены, как вы догадываетесь, отпечатки пальцев. Появилась возможность определить автора трагического удара. В первую очередь подозрение падает на присутствующих в этой комнате. Посему добро пожаловать катать пальчики, — жизнерадостно обратился к нам Гришаня и с поклоном указал на стол.

Эксперт уже разложил все необходимое и теперь ждал. Дамы переглядывались, переминались и не могли решить, кому идти первой. Я уже было начала приподниматься, но тут встал Лешка и пошел к столу.

Не факт, что это Лешка. Может, вообще кто-то с улицы. Влез в дом, хотел что-нибудь стащить, а тут хозяин… Или тетки… Любая из них могла. Обе властные и злые. Каждая считала Градова своим. Не поладили и в состоянии аффекта…

Дурь какая-то. В состоянии аффекта и я могла. Перед побегом зашла попрощаться, он повторил свои оскорбления, я схватила, что под руку попало, и пиф-паф, ой-ой-ой…

О чем все время думаетЛешка? Трет вымазанные мастикой пальцы и думает. Ненаглядный мой.

Дверь снова открывается. На пороге старший мент в компании (чьей бы, вы думали? Правильно, телефона). Он оглядывает диспозицию, устанавливает, что все в порядке: мы сидим по лавочкам, пальчики в мастике; Таня злится; Мария Алексеевна плачет (сколько ж можно?); Лешка ежится, опустив голову ниже колен; я пытаюсь сохранить остатки сознания. Менты тоже при деле, что-то обсуждают, сдвинув головы.

Командир откашливается, все взгляды обращаются к нему.

— Значит, так. В доме произошло убийство. К сожалению, вы все попадаете под подозрение. Ситуация нештатная. Мне позвонили сверху, — мент ткнул отставленным большим пальцем в потолок, — рекомендовали разобраться с этим делом максимально быстро и без шума. Очевидно, им, — палец снова в потолок, — тоже, в свою очередь, кто-то позвонил, попросил о содействии. — Быстрый взгляд на Марию Алексеевну.

Заплаканное лицо выглядит совершенно потерянным, она, кажется, плохо осознает происходящее — вряд ли в такой момент Мария Алексеевна стала искать выходы на милицию. Значит, умничка Танечка.

Мент между тем продолжает:

— Значит, так. Я принял решение. Поскольку конкретного подозреваемого у нас нет, тащить вас всех в кутузку чревато непредсказуемыми осложнениями, вы остаетесь под домашним арестом. С вами останутся мои люди. — Кивок в сторону Гришани и Петрова. — Они произведут все необходимые мероприятия, а я со своей стороны ускорю процесс…

Он ждет нашего ответа, мы молчим, и он уходит, кивком выманив с собой Петрова.

В комнате гробовое молчание, даже Мария Алексеевна перестала всхлипывать. Гришаня сидит верхом на стуле, поставленном между нашей группой и входной дверью. Преграждает нам путь бегства. Он достал из кармана куртки детскую электронную игру «Тетрис» и увлеченно тычет в нее похожим на сардельку пальцем, то поднося игру к самому носу, то отодвигая на длину вытянутой руки. У Гришани проблемы со зрением, но он еще этого не знает.

Петров деловито входит в комнату и сразу подходит к Лешке. Лешка не поднимает головы, и Петров кладет ему руку на плечо и вполголоса приглашает:

— Пойдем.

Лешка послушно встает и направляется к двери, не выражая ни протеста, ни удивления, двигаясь, словно робот. Мария Алексеевна вскидывается, поднимает руку, но Гришаня успокаивает ее:

— Не волнуйтесь, ему не сделают ничего плохого.

Мария Алексеевна снова кулем оседает на лавке. Гришаня обращается к Тане:

— Может, чего поесть сообразите? Сами поедите и нас кофейком напоите. А то не известно, сколько здесь еще сидеть.

Таня молча встает, с непроницаемым выражением лица направляется в кухонный отсек. Около меня останавливается и смотрит, явно намекая на мое участие. Я спокойно игнорирую ее взгляд и остаюсь сидеть на месте. Таня поджимает губки, а Гришаня задумчиво шевелит губами, глядя на нас.

Петров появляется в комнате один. Куда он дел Лешку? Мы все смотрим на него. Мария Алексеевна испуганно, Таня хмуро-вопросительно, мы с Гришаней без выражения.

Петров, не снисходя до объяснений, кивает мне головой и придерживает дверь. Я встаю и выхожу из комнаты. Последнее, что улавливаю боковым зрением, взгляды, которыми обмениваются женщины. Что-то они мне не нравятся.

Петров уверенно шагал в направлении кабинета. Мамочка моя, что они теперь-то придумали? Будут допрашивать меня в комнате, где произошло убийство? Перед глазами встал растиражированный в миллионах фильмов кадр: обведенный мелом контур лежащего на полу человека. А я не пойду. Не пойду, и все. Встану вот здесь, в углу, и буду стоять. Что они могут со мной сделать? Не потащат же силой. А вдруг?

Я шла, еле переставляя ноги, и тупо смотрела в затылок Петрову. Затылок узкий, светло-русый, со свежестриженной скобочкой. А на макушке пучочек коротких волосков. Очень трогательный опер. Вот только куда эта очаровашечка меня ведет и где Лешка? Свидания на фоне мелового контура мне точно не выдержать. Почему я безропотно тащусь, словно бык на заклание?

Мы не дошли до кабинета. Повернули к лестнице и все так же гуськом чинно поднялись на второй этаж. Рядом с Таниной комнатой приоткрытая дверь. Петров остановился около и пропустил меня вперед.

Так вот место, где рождаются нетленки. Стол с компьютером, еще стол с пачкой бумаги в надорванной упаковке, столик с портативной пишущей машинкой, диктофон, три совершенно разных кресла, стулья. Устойчивый запах табака. И никого. О Боже! По спине струйка холодного пота. Оказывается, я рассчитывала увидеть Лешку. Где он?

— Где он?

— Кто?

Я молча ждала ответа, не желая участвовать в глупых играх. Петров сдался:

— Истомин в ванной.

Мгновенно представляю себе избитого в кровь, изувеченного Лешку, из которого выбивали признание в убийстве. В ушах зазвенело, в глазах потемнело. Пришла пора упасть в обморок.

Я сидела в кресле. Петров стоял напротив и брызгал мне в лицо водой изо рта. Проще говоря, плевался. Я сидела вся оплеванная, вода стекала по моему лицу за ворот свитера и дальше по груди. Это меня не волновало. Меня волновал только Лешка. Мне необходимо было его видеть, и я сделала попытку подняться. Петров замахал свободной от стакана рукой:

— Сиди, сиди. — И расстроенно добавил, переходя на ты: — Думаешь, мы его избили, чтоб признался, а теперь кровь смываем? Пописать пошел твой… А кстати, кем он тебе приходится?

— Приятелем.

— Что это значит? — прищурился Петров.

— Учимся в одной группе. Уже пять лет. Входим в одну тусовку.

— Ясно. А здесь ты как оказалась?

— Лешка позвал. У меня речной круиз сорвался, я ребятам пожаловалась, Лешка говорит — поедем, я и поехала, — сказала я чистую правду.

— Так запросто? — удивился Петров и оглянулся, как оказалось, в поисках подходящего стула. Нашел и сел напротив меня, держа стакан в руке.

— А чего? У него шнурки в хате, чего бояться?

— Шнурки?

— Шнурки, зануды, предки… Родители. Ты чего, сленга не сечешь?

— Давай говорить, словно не секу, — предложил озадаченный Петров.

— Давай, — с облегчением согласилась я, потому как ни в каком сленге не секу точно. Мое окружение — читай «тусовка» — предпочитает общаться на хорошем русском, с добавлением некоторого количества иностранных слов.

— Ты родителей Истомина раньше знала?

— Нет. Здесь познакомились.

— Как они тебя встретили?

— Скорее хорошо. Мама поначалу насторожилась. Ну, сам понимаешь…

Он кивнул.

Мы сидели и сидели. Петров задавал все новые вопросы, в какой-то момент они начали повторяться, потом мне показалось, что его не интересуют мои ответы. Время между тем шло, и я все больше волновалась из-за отсутствия Лешки и все чаще косилась на дверь. Петров постоянно перехватывал мой взгляд и в конце концов не выдержал:

— Лешка сказал, что ты его невеста…

Он впервые сказал «Лешка», до этого говорил «Истомин», я насторожилась, отметив это приглашение к более доверительным отношениям. Пожала плечами:

— Не знаю почему. Мы просто друзья.

— Да? — не поверил Петров. — О друзьях так не волнуются.

Что-то такое было в его глазах, что мне вдруг захотелось рассказать ему все о себе. Порыв прошел мгновенно, и мне показалось, что Петров это уловил и расстроился. Он так хорошо смотрел на меня. Если бы мы встретились при других обстоятельствах, он бы мог стать моим другом. А может, и не другом. Ведь я теперь совсем свободна. Открыта для контрактов, как говорит Катька. И Лешка свободен. Я чуть не плакала:

— Лешка самый лучший, и я люблю его, но я не невеста и никогда не буду.

Петров согласно моргнул и ничего больше не спросил. Мы молчали довольно долго, а потом снова заговорили. Петров спрашивал меня об институте, о маме, о планах на будущее, рассказал мне о себе, сказал, что его зовут Андрей.

Мы долго сидели, я уже давно сообразила, что Петров держит меня в этой комнате в каких-то своих целях, но мне нравилось разговаривать с ним, и становилось немного легче.

В дверь поскреблись, Петров встал и, подойдя к двери, высунулся в коридор. Быстро вернувшись ко мне, он снова сел напротив и серьезно спросил:

— Аль, а из-за чего не ладят здешние дамы?

— Соперничают.

— В чем?

— Во всем.

Петров пропустил меня и вошел следом. За столом семейно сидели все обитатели дома. Гришаня оперся локтем на стол в непосредственной близости от Тани и, картинно отставив мизинец, пил чай, не сводя с девушки томного взгляда. Мария Алексеевна и Лешка сидели рядом и перед ними тоже стояли наполненные чашки. Лешка вскинул на меня глаза и тут же опустил. Я не поняла выражения черных измученных глаз, но на всякий случай расстроилась.

Таня с облегчением встала и налила еще две чашки чая. Бедняжку совершенно доконало пристальное внимание Гришани, и она впервые на моей памяти охотно выполняла обязанности хозяйки.

Менты ели и пили, подозреваемые в основном просто сидели, уставившись в нетронутые чашки. Я сделала несколько глотков, не почувствовала вкуса и отставила чашку. Петров и Гришаня попереглядывались, погримасничали, подвигали кистями рук и плечами и обо всем договорились.

Инициативу на себя взял Петров. Это потому, что он старший лейтенант, а Гришаня, наверное, не старший, догадалась я. И, как выяснилось позднее, догадалась правильно: Гришаня оказался капитаном, а то, что я принимала за ласковое прозвище, его фамилией. Капитан милиции Гришаня Николай Сергеевич.

— По закону каждый гражданин обязан помогать следствию, — торжественно провозгласил Петров для начала. Граждане подавленно молчали. Петрова это не смутило, и он продолжал: — Я нисколько не сомневаюсь, что вы все охотно пойдете нам навстречу и поможете реконструировать весь сегодняшний день минута за минутой.

— Зачем весь? — не согласилась я. — За обедом мы сидели все вместе и видели Глеба Александровича. Если вы не подозреваете нас в преступном сговоре, можно начать вашу реконструкцию с обеда.

Гришаня согласно кашлянул, и Петров бодро завел:

— Итак, после обеда вы расстались. Каждый занялся своими делами. Кто что делал? Начнем с вас. — Он поклонился Марии Алексеевне.

— Я попросила сына помочь мне выбить старые побеги малины, и сразу после обеда мы занялись этим, — послушно отчиталась хозяйка.

— Сколько времени вы провели в саду?

— Около трех часов.

— И никуда не отлучались?

Ответ задержался не больше, чем на секунду:

— Нет.

Вмешалась Таня:

— Это неправда.

Мария Алексеевна резко обернулась к своей верной секретарше:

— Ты хочешь сказать, я лгу?

— Я хочу сказать, Алеша возвращался в дом.

— Когда? — заинтересовался Петров.

— Точно не скажу, но примерно можно подсчитать. Заодно и о моих передвижениях сообщу. Сразу после обеда я отправилась на почту. Глеб Александрович прошел мимо меня в кабинет и напомнил забрать в отделе доставки журналы. Аля в это время домывала посуду и могла нас слышать.

— Я слышала, — подтвердила я. Таня благодарно мне кивнула и продолжила размеренным тоном учительницы младших классов:

— Когда я приблизилась к калитке, из дома вышли Мари и Алеша, я обернулась и помахала им рукой.

Этот пункт Таниного повествования подтвердила Мария Алексеевна. Таня удовлетворенно помолчала, отпила из чашки — было заметно, что она упивается всеобщим вниманием.

— Выходит так. В течение последующих двух часов Мария Алексеевна и Алексей работали в саду, Татьяна ходила на почту, Аля спала, а Глеб Александрович находился в своем кабинете, — рефреном прозвучал бодрый голос Гришани, после чего опер кивнул головой и Таня продолжила:

— Пока шла по полю, на самом солнцепеке, я вся пропылилась и пропотела. Решила пойти на речку искупаться. Если бы я попалась на глаза Глебу Александровичу, он бы точно засадил меня за работу. Я тихонечко проползла вдоль стены к заднему входу и поднялась по наружной лестнице на мансарду. У себя я переоделась в купальник и собиралась выбраться на улицу прежним путем. Выйдя из комнаты, я перегнулась через перила лестницы и увидела Алешу. Чтобы он меня не увидел, я отступила к стене.

— Вы заходили к отцу? — официально спросил Петров. Лешка молчал, и я затосковала. Гришаня, недобро прищурившись, смотрел на поникшую фигуру.

— Давай говори, парень. Что-то ты все молчишь. Я понимаю — отец убит, потрясение, то да се, но сейчас тебе о себе подумать надо. Содействие следствию — вещь ой какая небесполезная.

Лешка молчал, тупо уставившись на свои кулаки. Я испугалась, как никогда раньше, и не раздумывая заговорила:

— Леша приходил ко мне. Я жаловалась на головную боль. Леша пришел спросить, как я себя чувствую.

— Вы говорили с ним?

— Нет, я спала, но слышала, как он подходил к моей двери.

— Почему вы знаете, что это был он?

— Я узнала голос.

— Но не ответили?

Не ответила я и сейчас, потому что меня опередила неистощимая Таня:

— А она и не могла ответить.

— Почему? — повернулся к ней Петров.

— Ее не было в комнате.

— Откуда вы знаете?

— Ее комнату видно с того места, где я стояла: дверь была приоткрыта, и Али там не было.

— Где вы были? — Теперь Петров повернулся ко мне. Он спросил, и я почувствовала, что ему неприятно спрашивать. Мне требовалось немного времени, я оказалась не готовой к вопросу. Но времени не осталось. Гришаня встал, зашел мне за спину и оперся рукой о спинку стула у меня за спиной. Я лопатками почувствовала тепло его руки. Было неуютно, стало погано. Ну что ж, делать нечего.

— Я заходила в кабинет.

— Зачем? — неприязненно блеснул глазами Петров.

— Хотела поговорить с Глебом Александровичем.

— О чем?

— Ни о чем. Просто поговорить. Потом бы хвасталась подружкам знакомством со звездой.

Милиционеры переглянулись. Поверивший мне Петров выглядел разочарованным, более недоверчивый Гришаня не сдавался:

— Правильно ли я понял, что вы были последней, кто видел Градова живым? — Он вышел из-за моей спины и теперь смотрел на меня сверху вниз.

Я подавленно молчала, осознав, что именно так все и выглядит. Не могу же я сказать, что Лешка входил в кабинет после меня. Сказал сам Лешка. Он впервые открыл рот, и его голос прозвучал хрипло и неуверенно, словно он только учился говорить:

— Я видел отца после Альки. Она вышла из кабинета, а я вошел.

— О чем вы говорили? — Взгляды всех наличных ментов скрестились на Лешке, он словно этого не замечал, отвечал монотонно, не отрывая взгляда от стиснутых между коленями рук.

— Ни о чем. Мне нужна была Алька.

— Что вы сделали, не найдя ее в кабинете?

— Посмотрел во дворе. Потом поднялся к ней в комнату. Она спала.

— Татьяна утверждает, что комната была пуста.

— Она ошибается.

— Что-то здесь не так, — задумчиво протянул Петров, прерывая допрос.

— Все не так, — неожиданно заговорила Мария Алексеевна. От ее апатии не осталось и следа. Она была полна энергии и решимости до конца защищать сына. Темные глаза смотрели ясно и неприязненно. Таня непроизвольно поежилась и втянула голову в плечи.

— Ты прекрасно знаешь, что Лешик не убивал отца. Глеб был жив, когда мы с сыном вернулись с плантаций. Она это хорошо знает. — Последняя фраза адресовалась милиционерам.

— Откуда?

— Она его видела. Я приняла душ и решила зайти к мужу. Таня стояла у двери и держалась за ручку. Я не поняла, она только что вышла или собиралась войти. Она увидела меня, почему-то смутилась и ушла.

— Значит, это вы видели Глеба Александровича последней? — безнадежно уточнил Петров.

— Не факт. Я уходила — Глеб был жив. Таня могла вернуться и убить.

Таня, охнув, прижала руки к груди, ее глаза полыхнули нездешним огнем:

— За что бы я стала убивать его? Я его любила.

Мария Алексеевна чеканила слова, уперев мрачный взгляд в мятежные глаза соперницы. Они обменивались репликами, словно сабельными ударами, со страшной скоростью, и всем остальным оставалось только слушать:

— За то, что он не хотел на тебе жениться.

— Да? Тогда скорее вы могли его убить.

— За что?

— За то, что он хотел бросить вас.

— С чего ты взяла?

— С того, что он собирался сказать вам об этом.

— Ничего он мне не сказал. Поэтому ты вернулась, устроила скандал и убила его.

— Откуда известно, что не сказал? Он сказал, а вы разозлились и убили его.

— Чепуха! Когда я уходила, он был жив, и ни о каком разводе в тот вечер речи не шло. Как и в любой другой.

— Докажите!

— С какой стати? Это ты попробуй доказать, что не подслушивала. Там, кстати, есть такое местечко в оконной нише за занавеской. Все слышно, и не догадаешься, что там кто-то есть. Я вышла, а Таня выбралась из-за занавески и вошла в кабинет.

Гришаня покачался с пятки на мысок, поразглядывал потолок, на что-то решился и покинул нас. Петров, не прореагировав на изменение в дислокации, продолжал внимательно слушать соперниц.

— Лешик не мог убить своего отца. Он никого не смог бы убить.

— Если Глеб положил глаз на Алю и Алеша заметил, он наверняка бы вмешался.

— Ну и что?

— А то. Не известно, что он видел и знал. Если бы Глеб захотел, Аля не смогла бы долго сопротивляться. Меня он затащил в постель на третий день моего пребывания в вашем доме.

— Потому что ты шлюха!

— Нет! Потому что ему невозможно отказать!

Мария Алексеевна закивала, и неожиданно женщины упали в объятия друг друга и зарыдали. Сыщик, раскрыв рот, смотрел на плачущих «вдов».

Они терлись мокрыми щеками, а меня передернуло от отвращения. Мария Алексеевна, крепко обнимая Таню, продолжила:

— А он всю жизнь любил только меня.

— Он любил меня! — вскрикнула Таня, и объятия распались.

Женщины заговорили визгливо и скандально, перебивая друг друга. Жалобы чередовались оскорблениями, упреки насмешками — и все это обильно поливалось слезами. Слушать их было невыносимо. Я увидела, как Лешка обхватил голову руками, и невольно повторила его жест, зажимая уши ладонями.

Дверь распахнулась и пропустила Гришаню с очередной находкой. Ухмыльнувшись от уха до уха, он взгромоздил на стол синюю спортивную сумку.

— Во. Нашел. За шторой стояла. Чья это?

— Аленькина, — недоуменно ответила Мария Алексеевна и посмотрела на меня. И Таня посмотрела. И Петров. По его лицу пробежали тени, он нахмурился. А Гришаня сиял. Только Лешка остался неподвижным.

— Ну-с, милая девушка, — обратился ко мне Гришаня, усаживаясь верхом на стуле, поставленном напротив меня, — что скажете?

Я пожала плечами и отвернулась от него. Что я могла сказать? Я напрочь забыла про эту сумку. Мне было не до мыслей о ней. Что теперь они подумают обо мне? Меня объял мгновенный липкий страх, такой сильный, что застучали зубы. Я сама услышала этот стук. Уверена, все его услышали.

— Не хотите разговаривать. Жаль. Я не люблю давить на подследственных, но ваш случай особый — дело на контроле в верхах. Так что придется тебе, милая, колоться.

В любом криминальном романе героиня в этом месте вскидывается с возмущенным:

— Не смейте мне тыкать, Я с вами на брудершафт не пила.

Я не вскинулась, просто посмотрела на Петрова, увидела его постаревшее, чужое лицо и заплакала. Если они хотят увидеть во мне убийцу, я ничего не смогу поделать. Я не смогу доказать свою невиновность. Скрыв, что я заходила в кабинет вечером, я сама загнала себя в первые ряды предполагаемых убийц. Не исключено, что именно я возглавляю список подозреваемых, а со временем стану его единственной строчкой. Мне нечем оправдаться. Я никому не смогу объяснить свое поведение, не раскрыв тайны. Что угодно: суд, приговор, тюрьма — только не правда, известная мне одной.

От этого решения стало еще страшнее, и слезы полились неудержимо. На Гришаню мое слезоизвержение не произвело никакого впечатления. Он протянул руку, не глядя сдернул с гвоздика посудное полотенце и бросил мне на колени. Я крепко вытерла лицо влажным, пахнущим кухней полотенцем и напоследок высморкалась в него.

Таня брезгливо фыркнула и в который раз за сегодняшний день сделала попытку отодвинуться от меня. В глазах Марии Алексеевны застыл ужас, но когда наши глаза встретились, в глубине ее зрачков что-то дрогнуло, и она посмотрела на меня с жалостью и нежностью. Я опять заплакала и ухватилась за полотенце.

Мария Алексеевна тяжело поднялась, обошла Таню и начала втискиваться задом в узкое пространство между нами. Таня наконец получила возможность отодвинуться от меня, а Мария Алексеевна села рядом и обняла меня тяжелой рукой.

Даже Гришаню проняло. Он покачал головой и обернулся к Петрову за поддержкой. Петров смотрел на Истомину со странным выражением почтительного благоговения и благодарности. Довольно долго никто ничего не говорил. Слышались только мои всхлипывания и редкое возмущенное пофыркивание Тани.

Гришаня собрался с силами и завел по новой:

— Объясните, почему вы спрятали сумку за портьерой?

— Я не прятала, — ответила я, и это было последнее честное признание, сделанное мною в этот день.

— Как же она туда попала?

— Очень просто. Я забыла ее в том месте, и кто-то нечаянно задвинул ее за штору.

— Для чего вы собрали сумку и вынесли ее из комнаты? Хотели незаметно улизнуть? Почему? Взяли что-то без спроса?

Даже описывать не берусь, что я почувствовала. Ярость, стыд, боль, возмущение, страх… Я вскочила, пронеслась мимо Гришани, чуть не скинув его со стула. Но он успел увернуться и повернулся на стуле вслед за мной. Я вывернула сумку на пол посередине комнаты и сразу устала.

— Вот, смотрите! — предложила Марии Алексеевне. Она замахала руками:

— Ну что ты, Аленька. Никто из нас не считает тебя воровкой.

— Конечно, нет, — с мрачной иронией подтвердила Таня и зловеще добавила: — Не воровкой, нет…

Стало ясно, что уж она-то твердо уверена в моей виновности в смерти Градова. Стало темно от ужаса. (Кровь застыла в жилах — тоже подходит.)

— Но, если вам нечего скрывать, почему вы уходили тайно? — невозмутимо продолжал Гришаня, отвернувшись от кучки вещей на полу.

— Я не уходила тайно, я знала, что Мария Алексеевна в это время обычно на кухне, и собиралась зайти к ней, чтобы поблагодарить и попрощаться.

Говоря все это, я старалась не встретиться глазами с Истоминой. Тут произошло еще одно неожиданное событие. Вдруг зашевелился Лешка, так давно окаменевший, что все привыкли к его неподвижной фигуре и воспринимали ее скорее как деталь интерьера. Лешка соскользнул со скамьи и, опустившись на колени, принялся бережно подбирать мои вещи и складывать в сумку.

Присутствующие в очередной раз онемели и очумело таращились на новое чудо. Гришане тоже понадобилась передышка. Он снова обернулся к Петрову за поддержкой и, видимо, ее получил, потому что откашлялся и довольно бодро спросил:

— Что вам помешало выполнить свой план?

Лиха беда начало. Начав, я дальше врала как по писаному. Да и то сказать, ставка немалая. Моя свобода и честное имя.

— Я спустилась по лестнице, оставила сумку у стены (хорошо ввернула) и намеревалась свернуть в левый коридорчик, но тут услышала голоса. Я заглянула за угол и увидела Марию Алексеевну. Она разговаривала с каким-то мужчиной, и я решила подождать. — Здесь мне потребовалось передохнуть, и я замолчала.

— Ну, дальше… — поторопил меня Гришаня, елозя на своем стуле.

— Дальше… — протянула я. Черт! Что же дальше? Как назло, ничего не приходило в голову. А, ладно.

— Я присела на нижнюю ступеньку и стала ждать. Разговор затягивался, я услышала, что Мария Алексеевна приглашает мужчину в дом. Мне не хотелось прощаться при посторонних. К тому же я весь день неважно себя чувствовала, и голова опять разболелась. Я решила задержаться еще на полчасика и потом уехать. Поднялась к себе, прилегла и неожиданно уснула. Проснулась, пошла умываться, и тогда вы меня нашли.

Я насколько могла твердо взглянула в глаза Гришане, он ответил взглядом, полным сомнения:

— Значит, о произошедшем в доме вам ничего известно не было?

— Нет, ничего.

Я с облегчением вздохнула. И снова тихонько заплакала. Потому что Лешка ласково провел ладонью по аккуратно уложенным в сумке вещам и застегнул молнию. Он отставил сумку и снова сел, ни разу не взглянув ни на кого из окружающих. Почему он не смотрит на меня? Верит, что я убийца? Или он сам?.. Нет, нет, Господи, только не это! Пусть Лешка считает меня убийцей отца, пусть ненавидит, только бы… Господи, не допусти!

Я настолько углубилась в свои мысли, что не сразу услышала Гришаню. Уж, конечно, его не устроили мои объяснения, и он прикопался ко мне с нового места.

— Положим, все так. Но почему вы хотели уехать?

— У меня была причина личного характера.

Я боялась, он спросит о причине. Ответа у меня не было. Правду я сказать не могла, а приемлемая ложь никак не сочинялась. Но Гришаня согласно кивнул, удовлетворившись моим ответом. Я подозревала, что его интерес к этой теме не остыл, а отложился.

Ой, горе-горюшко! Поведут меня в наручниках в тесную сырую камеру. Я представила себе, как тащусь, с трудом передвигая скованные ноги, как позвякивают кандалы, и хотела было опять заплакать. Но сразу чего-то не получилось, потом решила не сдаваться, а бороться за жизнь и свободу. Собралась я с силами очень вовремя. Тут-то коварный Гришаня вполне благожелательно спросил:

— Ну, а рвало тебя чего так?

Снова повисла тишина. Я громко сглотнула, машинально посмотрела на Лешку. Увидела поникшие плечи, опущенную голову, стиснутые подрагивающие руки. У Лешки дрожали руки. Это окончательно добило меня. Леша, Лешенька, что это? Я не знала, что говорить. Конечно, мне хотелось освободить себя от подозрений, доказать собственную невиновность, но с другой стороны… Если моя невиновность повлечет за собой подозрения на Лешку… На хрена мне такая невиновность. Что же делать? Молчание затягивалось, становилось нестерпимым. Плохо было всем. Даже Петрову. Один Гришаня наслаждался. Вот ведь гад какой! Первой не выдержала Мария Алексеевна:

— Ну мало ли что могло вызвать у девочки рвоту… — примирительно начала она и сделала паузу, намереваясь приступить к перечислению причин заболевания, но раздался ехидный тоненький голосок, столь не похожий на Танин, что я даже не сразу поняла, кто это проблеял:

— Например, токсикоз беременности…

Все смотрели на меня. Я смотрела на Таню. Я смотрела так, что все в комнате, включая Лешку, поверили, что я способна на убийство. И если еще никого не убила, то сейчас эту свою оплошность исправлю. Таня побледнела и съежилась. Гришаня поспешно передвинул стул, преградив собой доступ к Тане, и проговорил почти искренне:

— К данному делу это не относится. Поскольку установлено, что с убитым подозреваемая познакомилась всего два дня назад.

Проговорил и победно огляделся. Молодец! Тьфу на эту жизнь проклятую. Воровство, убийство, беременность. И все это я. Каково?

Гришаня встал и под нашими взглядами начал прохаживаться по комнате от стены к стене. За его передвижениями следили глазами все: напуганная, но уже несколько успокоившаяся Таня, потерянная Мария Алексеевна, Петров, сидящий на подоконнике с сигаретой, и даже Лешка слегка поворачивал голову. Лешкиного лица я не видела, и это хорошо.

Мои силы иссякали. Гришаня раздумчиво заговорил, продолжая маячить перед глазами и только иногда останавливаясь напротив кого-нибудь из несчастных, сидящих рядком на скамейке, и вперяя ему в глаза острый взгляд маленьких глазок. Мы, словно под гипнозом, синхронно поворачивали головы вправо-влево вслед плотной фигуре. Гришаня больше не ерничал, в его поведении появилось нечто… ну не знаю, пугающее, что ли.

— Я представляю себе это так. Убитый начал ухаживать за невестой сына. Возможно, девушка ответила ему. Или ему показалось, что она ответила. (Ой-ой-ой!) Короче, я думаю, что, когда Аля зашла в кабинет, между ними что-то произошло. Именно из-за этого девушка решила покинуть дом. (Ай да Гришаня, один в один!) Собиралась ли она предварительно убить Градова?

Гришаня замолчал, покачался перед Таней с мыска на пятку, взъерошил волосы. Напряжение в комнате достигло отметки, после которой неминуем взрыв. За миг до того, как кто-нибудь из нас сорвется, Гришаня возобновил движение и речь:

— Я не могу утверждать этого наверное. Возможно, Градов заметил проходящую мимо двери девушку, позвал ее. Она вошла в кабинет, и между ними произошло роковое объяснение. Убийство могло произойти в состоянии аффекта или по неосторожности. Но нельзя сбросить со счетов и такую возможность. Девушка подготовилась к убийству. Тогда это преднамеренное убийство, и становится безразлично, что послужило побудительной причиной. Должен сказать, что мне эта версия представляется наиболее верной. Она, кстати, очень хорошо объясняет желание нашей подруги тайно смыться.

— Я не смывалась. Я просто уезжала, — безнадежно возразила я, ни на что не надеясь и ничего не желая.

— Аля уезжала из-за меня. — Услышав безжизненный Лешкин голос, больше похожий на невнятный скрип, я вздрогнула от неожиданности. И опять тихо заплакала, не в силах справиться с собой.

— Почему? — встрепенулся Гришаня и встал перед Лешкой, заложив руки за спину. Голову он склонил вперед и набок, точь-в-точь ворона перед выброшенным молочным пакетом. Петров щелчком отправил сигарету в форточку и присоединился к партнеру. Лешка не отреагировал на бесстыжее милицейское разглядывание, ответил равнодушно:

— Мы поссорились.

— Из-за чего? — слегка нажал Гришаня. Лешка не поддался:

— Не важно. Алька никого не убивала.

— Ну, вот видите, — с искренним облегчением откинулась на спинку скамьи Истомина.

— Тогда остается единственная кандидатура. — Гришаня смотрел прямо на Лешку: — Вы сами. Застали папашу в интересном положении с вашей невестой и рассердились.

— Нет! Нет! — закричала Лешкина мать. — Это не Лешик!

— Думаю, либо жених, либо невеста…

Мария Алексеевна и Таня смотрели на меня. Сейчас их взгляды были похожими. Своей неприкрытой враждебностью. Во взглядах явно читался сделанный выбор. Понятное дело, как хорошо и удобно — заезжая злодейка, чужой человек. Стало больно. Таня за все время нашего знакомства не пыталась демонстрировать дружелюбие, а вот Мария Алексеевна, мне показалось, мало-помалу прониклась ко мне симпатией.

Дверь плавно открылась, пропустив из коридора мужские голоса и эксперта. У меня хватило сил удивиться. Я думала, все менты покинули нас, оставив только веселый дуэт. А оказалось, в доме вовсю кипит следственная деятельность.

— Ну, командир, — обратился эксперт к Гришане, — мы там все закончили и уезжаем.

Гришаня кивнул, и эксперт, подмигнув Петрову, повернул к выходу. Уже взявшись за дверную ручку, он, словно что-то вспомнив, обернулся к Гришане:

— Ребятишек можешь отпустить. Их пальчики не обнаружены на орудии убийства.

— Может, стерли? — понадеялся Гришаня.

— Да нет, там куча старых следов и несколько свежих, но детки вообще за вещичку не хватались.

Мария Алексеевна взглянула на меня, в ее глазах плескалась радость, и я убедилась, что она действительно хорошо ко мне относится. Но вот до нее дошло все до конца, глаза полыхнули мрачным торжеством и обратились на Таню. Та ответила непримиримым взглядом.

— Идите, — махнул рукой Гришаня. Его лицо выражало горькое разочарование. Оно и понятно. Отняли такую хорошую убийцу. Петров же, наоборот, весь сиял, когда подошел ко мне и протянул руку. Я не забыла, что он тоже какое-то время верил в мою виновность, но решила проявить великодушие и простить его. Мы ведь мало знакомы, как я могу требовать от него веры в себя? Я вложила свои пальцы в его ладонь и встала, опираясь на нее. Петров приобнял меня за плечи и повел к двери.

— Вы тоже идите, — приказал Гришаня Лешке.

Лешка оглянулся на мать. Марии Алексеевне было не до него. Успокоившись за судьбу сына, она полностью переключилась на соперницу. Таня не осталась в долгу. Визгливый диалог прервала захлопнувшаяся дверь, и мы остались с Лешкой вдвоем. Я, не оборачиваясь, протянула руку назад, безошибочно нашла Лешкину и, уцепившись за нее, повела Лешку к входной двери.

Сразу за дверью я повернулась, и мы обнялись. Лешка дрожал и прижимался ко мне, словно искал защиты. Я насколько могла крепко обняла его, и мы стояли так. В моей душе поселились боль и облегчение.

Потом мы сидели рядом на ступеньках. Лешка положил голову мне на колени, я одной рукой обняла его плечи. Другой рукой и губами я ласкала мокрое, соленое от слез лицо. Он тоже целовал мое лицо и пальцы. Я видела, что от слез ему становится легче.

Мы долго молчали. Первым заговорил Лешка. И первые его слова были о матери.

— Это не мама, — убежденно сказал он.

Я кивнула:

— Я знаю. Это не она и не Таня.

— А кто?

— Не знаю. Но никто из нас не мог убить его. Для всех, — я запнулась, — вас он очень много значил.

— Я испугался, когда они подумали на тебя.

— Я знаю.

— Ты не должна думать обо мне плохо. Я просто боялся. Прости.

— Не извиняйся. Я не обижаюсь. Не будем говорить об этом.

Но ему говорить об этом было необходимо, и он продолжал, прижимаясь щекой к моим коленям:

— Я видел, как ты выбежала в слезах. Он обидел тебя?

Этого вопроса я все время боялась. Ответила коротко, стараясь не выдать себя:

— Нет.

— Почему же ты плакала?

Лешенька, милый, не будь таким настойчивым, не мучь меня…

— Просто он пошутил, а я не поняла.

— Это правда? — с надеждой спросил Лешка.

— Правда.

Какое счастье, что Лешка уткнулся в мои колени и мне не надо смотреть ему в глаза. Только вот почему он старается не смотреть на меня?

— Сейчас, наверное, не надо об этом. Но…

— Говори все, что хочешь. Можно.

— Мне показалось, что ты влюбилась в него. Нет? — Лешка повозился и повернул лицо ко мне.

— Нет. За всю мою жизнь я влюбилась только один раз.

Я вложила в свои слова всю любовь, на которую способна. Лешка слабо улыбнулся. Он вздохнул глубоко и облегченно, покрепче обхватил мои колени, потерся о них щекой и закрыл глаза. Я сидела, глядя на проступающий в предрассветных сумерках сад, поглаживала его плечи и ни о чем не думала.

Мне требовалась передышка перед принятием решения, и я использовала ее полностью. Свитер отсырел от холодного ночного воздуха, меня пробирал озноб, но я продолжала сидеть, слушая посапывание любимого, наслаждаясь тяжестью и теплом его сонного тела, и не хотела ничего другого.

Лешка спал недолго. Внезапно он дернулся и поднял голову. Я увидела испуганное и встревоженное, совсем детское лицо с припухшими влажными глазами.

— Что, Лешенька?

— Аль, как мама?

— Я не знаю. Никто не выходил.

— Мне надо идти туда.

— Да, иди. Леш, я буду у себя, хорошо?

— Хорошо, хорошо…

Он уходил, уже не слыша меня, полный тревоги за мать, отстраненный, чужой. Самый близкий и дорогой.

Не знаю, почему я не поднялась к себе в комнату, как обещала, а потащилась за Лешкой. Мы еще не дошли до двери на веранду, как она вдруг распахнулась, оглушив нас взрывом громких голосов. Я остановилась в растерянности, пытаясь определить характер звуков. Лешка же, наоборот, рванулся в дверь и столкнулся с вылетевшим навстречу Петровым. От столкновения Лешка отлетел к стене.

Петров ликующе потрясал зажатым в кулаке мобильником. Не обращая внимания на Лешку, с трудом восстанавливающего равновесие, сыщик подбежал ко мне, обхватил длинными руками поперек туловища и, приподняв над полом, пару раз обернул вокруг своей оси. Поставив меня на пол, не отпустил, продолжая держать в тесных объятиях. Я была ему искренне за это благодарна, поскольку от вращения моя гудящая от бессонной ночи, как колокол, голова совсем испортилась.

Итак, Петров крепко держал меня и счастливо улыбался. Я выравнивалась, стараясь встать крепко и прямо, и таращилась на него в полной «непонятке». Лешка приблизился и ревниво подергал меня, по обыкновению забирая из чужих рук. Вся сцена длилась считанные секунды, через мгновение я поняла, что звуки, доносящиеся из кухни, не враждебны, а совсем наоборот, и решила, что мое место там.

Я начала вырываться, отдирая от себя руки обоих парней. Парни с тупым упорством цеплялись за меня. Возня напоминала зарождающуюся драку, а вся ситуация — встречу старых друзей на пороге родного дурдома. При этом Петров еще назойливо что-то верещал.

Потеряв надежду обрести свободу, я перестала дергаться и сосредоточилась на доносимой Петровым информации. Усвоив услышанное, я, в свою очередь, дико заверещала и повисла на шее Петрова, целуя его небритые щеки и отбиваясь от Лешки, который настойчиво выковыривал меня из объятий мента.

Чудного, хорошего, самого лучшего в мире мента. А Петров жарко отвечал на мои поцелуи и повторял:

— Никто не убивал! Никто не убивал!

Петров и Гришаня продолжали биться с двумя оставшимися подозреваемыми. Дамы не молчали и, казалось, ничего не скрывали. Наоборот, обе были предельно откровенны. От их откровений у видавших виды ментов горели уши, но разгадка тайны убийства секс-символа семидесятых оставалась недосягаема.

Собеседники вышли на очередной круг переговоров, когда заверещал мобильник в кармане Петрова. Детективы переглянулись, догадываясь, кто звонит, и Петров доложился по форме в трубку. Предчувствие не обмануло, он услышал голос командира:

— Сворачивайте лавочку и гоните на базу.

— А как же?..

— Отбой. Несчастный случай.

— Как это?

— По заключению медиков. Сердце Глебова находилось в таком состоянии, что если бы он не умер вчера, то умер бы завтра.

— А рана на голове?

— Царапина, не угрожающая жизни. К тому же посмертная.

— Его чего, мертвого по голове стукнули?

— Опомнись. Тебя самого-то сегодня не били? Падая, Градов толкнул секретер, с него упала статуэтка, да так удачно, точнехонько в висок. Прямая видимость классического варианта преднамеренного убийства подручными средствами. Но не убийство. И даже не несчастный случай. Смерть в результате естественных причин.

* * *

В кухне довольный Гришаня собирал бумаги. Он подмигнул мне и широко улыбнулся. Лешка подошел к матери. Она подняла на него глаза:

— Лешик, а папа умер, — тихо сказала она.

Теперь, когда вся шелуха вокруг смерти мужа отпала, Мария Алексеевна получила возможность предаться самому естественному в данной ситуации чувству и горевала по мужу. Горевала искренне и глубоко, без аффектации и лишних слез. Лешка сел рядом и обнял ее. Она положила ладонь на грудь сына:

— Это такое счастье, что его не убили. Папа бы ни за что не захотел, чтобы из-за него сломалась еще чья-то жизнь.

— Даже убийцы? — спросил Лешка, глядя на мать. Как-то очень хорошо он на нее глядел: нежно и дружески.

— Даже убийцы. Папа всегда во всем винил только себя, а других оправдывал. Он бы и убийце нашел оправдание. Папа был очень совестливый. Поэтому так рано износилось его сердце.

Она не плакала. Слезы текли по ее лицу, но она не плакала. Плакала Таня. Тоненько, жалобно, безутешно, словно больной ребенок. Я подошла к ней, села рядом. Мне хотелось приласкать ее, прижать к себе. Мы с ней находились в одинаковом положении. Наша потеря была такой же великой, как у Истоминых. Но мы были лишены их права на открытую скорбь. Градов никогда не принадлежал ни одной из нас, хотя мы обе думали, что принадлежит.

Я не осмелилась дотронуться до Тани. Мы ведь не были подружками. Таня, однако, настолько нуждалась в участии, что даже мое молчаливое сочувствие расценила как дружескую поддержку. Она привалилась ко мне и, когда я обняла ее, тоже обхватила меня дрожащими руками и уткнулась мокрым лицом в мою шею.

Как же она плакала! Мария Алексеевна оторвалась от Лешки и посмотрела на нас. В ее непримиримом взгляде что-то менялось, словно Мария Алексеевна обретала новые знания о жизни. Изменилось и выражение лица. Мария Алексеевна больше не казалась претенциозной и богемной, сейчас она выглядела мудрой, доброй, достойной. Да-да, именно так, достойной. Старшей для всех. Она протянула к нам руку и позвала:

— Танечка…

Таня вздрогнула от зова, медленно оторвала от меня лицо и непонимающе взглянула на Истомину. Уже через секунду девушка сорвалась с места и упала на колени перед хозяйкой, спрятав лицо у нее на груди.

Я чувствовала себя усталой и растерянной. Теперь, когда дознание закончилось, наш «коллектив» распался, стало ясно, что я чужая — не принадлежу этому дому. Этой семье. Петров несколько раз покосился в мою сторону, потом пошептался с Гришаней и подошел:

— Аль, хочешь уехать с. нами?

— В Москву? — обрадовалась я. Петров с сожалением покачал головой:

— Нет. Мы сейчас в район должны ехать, но там есть железнодорожная станция. Если хочешь, мы тебя завезем.

— Спасибо. Вы меня просто спасаете.

Я очень обрадовалась возможности уехать из этого дома. Дома моего несчастья. Шок от трагической смерти Градова постепенно проходил, и возникало истинное понимание огромной беды, постигшей меня. Бежать, немедленно. Из этого дома, от Лешки.

Я подошла к нему, якобы с желанием посоветоваться, как лучше поступить. На самом деле я решила уехать, что бы он ни сказал. Просто очень не хотелось ссориться и выглядеть бессердечной эгоисткой в его глазах. Так что пыталась сохранить хорошую мину при плохой игре. Лешка, к счастью, с пониманием и одобрением отнесся к моему желанию уехать. Сейчас свой долг, совпадавший с душевным стремлением, он видел в том, чтобы быть рядом с матерью. Мое отсутствие помогало ему сосредоточиться на Марии Алексеевне полностью.

Мария Алексеевна тоже не возражала против моего отъезда. Она поцеловала меня и сказала ласково:

— Отдохни от всего этого ужаса, девочка. Когда все немного уляжется, приезжай.

Я сидела на краю лавки и смотрела, как Лешка поит ментов чаем. Таня с чашкой подошла ко мне и села рядом. Она отхлебнула из чашки, перехватила мой взгляд и не колеблясь протянула чашку мне. Я отпила глоток крепкого несладкого чая. Меня замутило, и я вернула чашку Тане. Она тоже сделала глоток и опустила чашку в ковшик руки, лежащей на коленях.

— Аль, ты не злись, что мы на тебя подумали.

— Я не злюсь. Это так понятно. Вы — семья, а я — чужая.

Таня не стала меня опровергать, просто кивнула:

— Хорошо, что нам не пришлось ненавидеть друг друга. Знаешь, я никогда не думала, что скурвиться так просто.

— Ага. Все дело в страхе.

— Точно! Испугались так, что соображалка отказала.

— Все позади.

— Для тебя, — снова поникла Таня.

— Да. Для меня.

Я закрыла глаза. Посидела и открыла снова. Таня продолжала:

— Знаешь, я ведь очень любила его. И теперь люблю. И не знаю, когда перестану. И перестану ли вообще. У меня внутри пусто. Жизнь кончилась.

— Нет. Толькочасть жизни, — неуверенно попыталась утешить я ее или себя.

— Часть, в которой был Глеб, — еле слышно выдохнула Таня.

Мы замолчали. Я боялась, что Таня снова заплачет. Она и заплакала, но плакала недолго. Глубоко, прерывисто вздохнула несколько раз и запрокинула голову, по-детски препятствуя истечению слез. И снова заговорила, сглатывая слезы и окончания слов:

— Я хотела, чтоб он женился на мне. Он обещал. Но в глубине души я знала, что он никогда не расстанется с Мари. Она была единственной, кого он любил. Нет, единственной, кого он был способен любить. Грустно, правда?

— Правда.

Я могла ей доказать, что Мария Алексеевна не была единственной любовью Градова, но не стала. Зачем? Пусть эта тайна останется со мной. А Таня продолжала:

— Я останусь с Мари. Теперь нам нечего делить. Она классная баба. Мы с ней всегда ладили во всем, кроме Глеба. Теперь его нет.

— Теперь его нет, — эхом повторила я и снова закрыла глаза. Сколько можно пить чай?!

Я с отвращением наблюдала, как Гришаня засовывает в рот бутерброд с колбасой. К горлу снова подкатила тошнота. Может, и вправду я чем-то больна? Что же это меня все тошнит?

Наконец они напились чаю и мы пошли к машине. Лешка вынес мою сумку. Таня и Мария Алексеевна остались в доме. Я обняла Лешку и осторожно коснулась губами холодных истончившихся губ. Он закрыл за мной дверцу машины и отошел в сторону, глядя на меня ввалившимися черными глазами.

Машина тронулась с места, Лешка поднял руку, прощаясь, и я уехала, оставив с ним свое сердце.

В машине сыщики вполголоса перебрасывались какими-то словами, но я не вслушивалась. Гришаня, сидящий впереди на месте пассажира, сделал несколько телефонных звонков. Один, как я поняла, жене. Слов я не слышала, но тон был виноватый и заискивающий. Изображение Петрова в зеркале над ветровым стеклом ухмыльнулось и подмигнуло мне.

Быстро рассветало, и, когда мы выехали на трассу, стало совсем светло. Движение оказалось довольно оживленным в обе стороны. Очевидно, сказывалась близость столицы. Гришаня выставил на крышу машины маячок, поощряя Петрова увеличить скорость, но Петров сделал вид, что намека не понял. Гришаня, покосившись на меня и чему-то ехидно улыбнувшись, смирился.

Мы не спеша двигались по средней полосе, в потоке разнокалиберной техники в противоположную от Москвы сторону.

— Смотри, автобус. — Гришаня показал на встречный поток машин.

Петров, без слов, начал разворачиваться поперек полосы. Машина рванула за автобусом. Вот когда пригодился маячок. Я не понимая, что происходит, вжалась в сиденье. Неужели мы ведем преследование? А что, если будет перестрелка? Я не вынесу. Это Бог наказал меня за то, что уехала, бросила Лешку. За мою трусость. Так мне и надо, пусть стреляют. Пусть попадут в меня. Пусть ранят. Или даже убьют. Нет, убьют не надо. И ранят тоже не надо. Господи, ну что ж он так гонит? Мы сейчас врежемся… в МАЗ… в «Москвича»… нет. Я закрыла глаза.

Петров догнал «Икарус», согнал его на обочину. Гришаня почти на ходу выскочил из машины и бросился к автобусу. Ему навстречу из высокой кабины выпрыгнул водитель. Преступник? Они поговорили, и Гришаня махнул рукой.

— Все, Аль, вылезай. Этот автобус на Москву. Гришаня договорился, подвезут тебя к автовокзалу.

Петров повернулся на сиденье и через спинку протянул мне руку. Я подержала его пальцы, выпустила и начала выползать из машины, таща за собой сумку. Я проделала все это молча, не зная, что сказать. Отойдя от машины, я вернулась и посмотрела сквозь опущенное стекло на Петрова. Он открыл окно.

— Прощай, Алька. Вряд ли когда увидимся, — сказал Петров.

Он улыбался, но почему-то грустно-грустно. С трудом передвигая ноги, я дотащилась до открытой двери автобуса и дотащила сумку.

Гришаня стоял у двери, словно мешая ее закрыть. Я потопталась перед ним и начала залезать в автобус. Глядя на мои неуклюжие попытки, Гришаня вздохнул, отобрал у меня сумку и закинул ее в салон, а следом закинул меня, ухитрившись за единый миг оставить отпечатки пальцев на моей груди и попе.

— Живи счастливо, Алька! — донеслось напоследок, я плюхнулась на ближайшее свободное место и поехала в Москву.

Автобус привез меня в Москву и оставил у конечной остановки линии метро. Часы на площади показывали шесть часов пятьдесят шесть минут утра. До дома с одной пересадкой я доберусь минут за сорок и застану маму, собирающуюся на работу. Она потребует объяснений. Действительно, с Волги я бы приехала во второй половине дня.

Столь раннее появление в доме насторожит маму и вызовет множество вопросов. Врать мне не хотелось, а правду я бы и под пытками не выдала. Оставалось дать маме уйти и, проникнув в пустую квартиру, затаиться на некоторое время.

Но где же мне провести полтора часа? К Ворониным идти нельзя, там тоже от вопросов не скроешься, к Катьке, по той же причине, тоже.

Сумка оттягивала руку. Я отошла подальше от автобусной стоянки и опустила сумку на асфальт. Утренняя прохлада давала себя знать ознобом, заползающим под свитер. Сумка заваливалась набок, я прижала ее ногой и обхватила себя холодными ладонями.

Мой взгляд, прикованный к уличным часам, уловил движение стрелки. Она скакнула, отмеряя семь часов, и сразу же рядом со мной распахнулась дверь и женский голос гостеприимно пригласил:

— Давай.

Я оглянулась, неуверенная, что обращаются именно ко мне. Немолодая круглолицая толстуха в свежем, видно по утреннему времени, халате улыбнулась мне, сверкнув золочеными коронками:

— Заходи, заходи.

Я подхватила сумку и протиснулась мимо колыхнувшегося живота в крохотное помещение.

Помещение, на две неравные части разделенное широкой стойкой, оказалось закусочной. На стойке помещалась кофеварка и металлическая емкость, где в мутном кипятке плавали розовые сосиски.

В углу к окну тесно приткнулись три высоких круглых столика с влажными от недавнего мытья пластиковыми столешницами.

Женщина накинула крюк, не дающий двери закрыться, и прошла за стойку. Я принялась пристраивать сумку на подоконник.

— У меня только сосиски и кофе. Будешь?

Я кивнула, приблизилась к стойке. Есть не хотелось, но я взяла тарелку с сосиской и ломтиком батона и граненый стакан с кофе.

Кофе оказался хорошим, хлеб мягким, а сосиска производила впечатление мясной.

Пока я ела, женщина что-то бойко резала за стойкой. За все время она обратилась ко мне дважды. Спросила:

— Радио включу, не возражаешь?

Я кивнула. Запела Овсиенко. Женщина подтянула негромко и снова спросила:

— Я салат из капусты сделала. Будешь?

Я привычно кивнула и поплелась проторенной дорожкой к кормушке.

— Еще сосиску?

— Да. Спасибо.

— Может, две?

— Пожалуй, две. И хлеба.

— Ну и правильно, — одобрила буфетчица и сочувственно взглянула маленькими, небрежно подкрашенными глазами: — Не переживай. Рассосется. — Помолчала о своем и добавила: — Так или иначе.

Трудно поверить, но мне стало легче от ее ненавязчивого участия и жизненной философии.

Я вернулась к столику утолять внезапно возникший аппетит («жор напал» — сказал бы Колька), а в закусочную повалил народ. Очень скоро стало тесно от мужчин разного возраста. Они входили, громко здоровались, называли продавщицу Валюшей, набирали горы сосисок и увлеченно жевали, переговариваясь. Я ловила их заинтересованные взгляды. Смотрели мужчины вполне благожелательно, и я почти не смущалась.

Стало ясно, что закусочная обслуживает постоянный контингент — водителей междугородних автобусов.

Посетители торопились, Валентина работала споро, и за то время, что я ела, она успела накормить небольшую шоферскую армию.

Я подошла расплатиться. Валентина не глядя смахнула с прилавка деньги в кассовый ящик, щелкнула клавишами, выбивая чек, кивнула мне:

— Заходи, — и обернулась к очередному горластому от нетерпения едоку.

На своей станции метро я оказалась все равно слишком рано и решила идти пешком, Вообще-то не так уж и далеко, две автобусные остановки, минут пятнадцать — двадцать ходу.

Я думала, не дойду, а когда все-таки добралась до дома, еле стояла на ногах. Бессонная ночь, два часа в автобусе, поездка в метро с одного конца города на другой, с пересадкой, да еще эти двадцать минут пешком… Двадцать минут с сумкой, которая с каждым шагом становилась все тяжелее.

От усталости я отупела, впала в ступор и тащилась на автомате. Спать, спать, спать — единственная мысль, единственное желание, единственное томление — вот что владело мной на последних метрах до подъезда.

Привычно раскорячив три пальца левой руки, ткнула их в панель кодового замка. Эта зараза (кодовый замок) срабатывает при одновременном нажатии трех кнопок. Все двадцать расположены в два ряда, один над другим, из наших одна в начале верхнего, две другие — на разных концах нижнего. Манипулировать приходится пальцами одной руки, поскольку второй следует в момент срабатывания замка дернуть на себя тяжеленную дверь на пружине. Если этого не сделать, замок снова заблокируется, и начинай сначала. Короче, у жильцов нашего подъезда ушла чертова уйма времени на освоение хитрого механизма.

Проникнув в прохладный, темноватый подъезд, машинально сунула нос в почтовый ящик. Странно, газета оказалась на месте. Обычно мама забирает газету утром, по дороге туда-обратно в метро просматривает ее. Мне газета достается вечером.

Наверное, сегодня мама ушла до того, как нас посетил почтальон. Зря я каталась в метро, давно могла бы приехать на такси и лечь спать.

Я пошевелила ключ в замке, но дверь оказалась закрытой изнутри. Мама дома. Почему? Заболела? Я не успела испугаться. Дверь распахнулась. Мама здоровей здорового, в халате, но накрашенная и причесанная для выхода, отступила в сторону, пропуская меня в прихожую.

Я не разобрала выражения ее лица, но удивления моим ранним приездом она ничем не выразила. Войдя, я сразу прошла вперед, чтобы дать маме закрыть дверь. В тесной прихожей вдвоем, да еще с большой сумкой, не развернуться, и я прошла дальше прямо в кроссовках, ожидая привычного грозного окрика:

— Куда в обуви?

Но окрика не последовало, и я спокойно добралась до собственной комнаты. Возможно, мне следовало удивиться происходящему, но сил не было, я буквально тащила себя вперед.

На пороге комнаты я невольно затормозила и обвела свои владения взглядом. Ничего не изменилось, все стояло на привычных местах. Почему же почувствовала себя чужой в этой чистенькой девичьей комнате?

Ощущение неловкости длилось одно мгновение и прошло. Я вздохнула, бросила сумку у порога, прошла, села на кровать и начала расшнуровывать кроссовки.

Мама вошла следом, остановилась на пороге:

— Хорошо, что ты вернулась. Тетя Нина умерла.

В мамином голосе прозвучала скорбь, нет, в мамином голосе прозвучала приличествующая моменту скорбь.

Я разогнулась, держа в руке левую кроссовку, и взглянула на маму. В отличие от голоса мамино лицо скорби не выражало. Мама выглядела взволнованной, но ее нервозность не имела ничего общего с подавленностью, вызванной утратой близкого человека.

Да и то сказать. Если тетя Нина и была когда-то близка маме, то это потеря двадцатилетней давности.

— Что ты молчишь?

Мама и впрямь взвинчена, просто на грани истерики. В чем дело?

— Ну что ты молчишь? — повторила она, кусая губы.

— А что сказать? — Я пожала плечами. — Выражать сожаление лживо, радоваться бесчеловечно.

Мама недоуменно смотрела на меня:

— Ты просто монстр.

Я молчала, мама отвела глаза, слегка порозовела, попихала ногой мою сумку. Я равнодушно наблюдала череду ненужных и необъяснимых движений. А мне ведь тоже следует сообщить ей о смерти. Я только сейчас подумала, что маме следует знать о смерти Градова.

— Тебе ее не жалко? — Мама недоверчиво взглянула на меня и внезапно успокоилась.

— А тебе?

Мама снова вспыхнула, но отвечать ей не пришлось. Раздался звонок в дверь, и она вихрем вынеслась в коридор, даже локтем за угол шкафа зацепила. Ойкнула, обхватила локоть ладонью другой руки и унеслась. Лака на ее ногтях я не увидела — траур.

Пришла какая-то женщина. В квартиру она не прошла, я слышала голос. Видимо, мама ее ждала, они пошептались в прихожей, мама вбежала ко мне уже в платье (темно-синем, скромном, но не черном).

— Сиди дома, если понадобишься, позвоню.

Не дожидаясь ответа, мама развернулась уходить, но снова приостановилась и обернулась через плечо:

— Хороним завтра утром.

Так и не сняв правую кроссовку, я повалилась ничком на постель. Щелкнул замок, стукнула дверь, мама ушла. Я закрыла глаза, но сон куда-то делся, остался только противный вязкий морок, не сон, не явь. Что-то давило на бок, я приподнялась и вытащила из-под себя телевизионный пульт. Он так и валялся на постели все дни, что меня не было дома.

Экран осветился, на меня глянули печальные карие глаза. По телевизору показывали «Селесту».

Солнце безжалостно палило головы собравшихся вокруг раскрытого гроба. Народу набралось немного, только самые близкие. Старенькая мать опиралась на руку похожей на нее старушки — старшей сестры умершей.

Я с самого раннего детства знала этих двух женщин и привыкла к выражению покорности на их лицах. Сегодня печаль омыла эти лица, смыла унылую гримасу, придала им смысл и достоинство.

Катька стоит рядом со мной. В черном она выглядит еще тоньше и длиннее. Катька не плачет, переводит взгляд с одного лица на другое, хмурит брови. Диму я не вижу, он стоит позади всех за моей спиной и все время курит. Бабушка сделала ему замечание, он словно не услышал. Она как-то сбоку опасливо покосилась на высокую худую фигуру и больше не возникала.

Я не видела Диму три года и поразилась перемене в нем. Этот взрослый, очень привлекательный молодой мужчина и прыщеватый парнишка из моих воспоминаний словно разные люди.

Мама держится рядом с дядей Сережей. Дядя Сережа происходящее переносит хуже всех, выглядит так, словно из него выпустили воздух. Не отрываясь смотрит в гроб, перебирает пальцами пуговицы черного пиджака и молчит. Если к нему обратиться, с готовностью начинает слушать, но явно не слышит и не понимает сказанного. Время от времени он наклоняется над гробом и начинает что-то суетливо поправлять. Тогда по маминому лицу пробегают тени.

Два здоровенных дядьки с профессиональной скорбью на лицах сноровисто опускают гроб. Дядя Сережа подается за ним, мама хватает его за плечи сзади и больше не отпускает.

Тетин муж наклоняется к куче свежей глины и подает теще горсточку земли. Бабушка, перекрестившись, со слабым замахом бросает землю и закрывает лицо кончиком головного платка. Ее плечи вздрагивают от беззвучного плача. Словно получив команду, начинают плакать и другие.

Дядя Сережа оглядывается, разыскивая кого-то. К нему устремляется мама. Но ему нужна не она. Дядя Сережа энергично вырывает у нее руку и что-то недовольно говорит, опустив глаза.

Катька обнимает бабушку, ладонью вытирает морщины, шепчет, гладит по плечу. Протягивает руку и подтаскивает к себе Диму. Они обнимаются. Катька не особенно близка с братом. Не помню, чтоб они обнимались когда-нибудь раньше.

Я не слишком уютно себя чувствую. Тетя Нина мне не родня. Я ее даже знакомой считать не могу. Вижу, что маме тоже не по себе, пробираюсь к ней, беру за руку. Мама недоуменно смотрит на меня и, как несколько раньше дядя Сережа, отнимает руку. Ей сейчас нужна не я.

Маленькой толпой тянемся к выходу по широкой асфальтовой дорожке. Слева могилы, справа могилы. Куда глаз ни кинь, всюду могилы. Город мертвых. Даже обилие зелени не радует душу.

Дима и его тетя ведут бабушку. Дядя Сережа сильно отстал. С ним рядом мама и какой-то незнакомый мужик с его работы. Между этими группами расположились остальные. Мы идет к оставленному у входа автобусу.

Катька идет рядом со мной и все время оглядывается. Я вспотела в тесном черном платье. Хочу пить и в туалет. Все эти обстоятельства помогают мне не думать, что именно сейчас на другом кладбище другие люди хоронят Градова.

Я участвую в похоронах чужой мне женщины, вместо того чтобы быть там, где мое место, у гроба человека, чье существование долгие годы наполняло радостным светом и смыслом мою жизнь.

Я никому не сказала о смерти Градова. О том, что познакомилась с ним, тоже никому не сказала.

Катька снова оглянулась и вывела меня из задумчивости.

— Что ты все время оглядываешься?

— Теперь они смогут пожениться.

— Кто?

— Твоя мама и мой отец.

— Что? С чего это вдруг? — Я даже остановилась. Катька дернула меня за руку и ответила своим многозначительным взглядом. Обычно она этим взглядом дает понять, что считает меня дурой, чтобы не повторять это без конца вслух.

— Почему ты так говоришь? — волновалась я.

— Аль, ну ты прям блаженная. Они что, по-твоему, двадцать лет у одра моей матери дружили?

Когда-то, лет пять назад, когда вопросы пола встали передо мной со всей очевидностью, я задумалась о женской жизни моей матери. А задумавшись, тут же спросила, почему она одна.

— Я не одна.

Я сразу решила, что она имеет в виду меня, и снова спросила:

— Мам, и ты никого не любила?

— Любила и теперь люблю.

— Кого?

— Твоего отца.

Я, как всегда, поверила ей, возгордилась и светло опечалилась. А мама солгала. В ее жизни были и другие мужчины. Дядя Сережа, например. Я начала вспоминать, и некоторые эпизоды нашей с мамой жизни получили новое, совершенно однозначное толкование.

— Я зайду?

— Когда?

— Да прям сейчас.

— Давай.

Людка отключилась, я положила трубку, и тут же снова прозвучал звонок.

— Записывай. Среда и пятница с 9 до 18, с перерывом с 13 до 14, остальные, включая субботу, с 9 до 13.

— Воскресенье, естественно, выходной.

— В воскресенье можно оставить сообщение у дежурного. Записывай телефон.

— Готово. А к ним телефон у тебя есть?

— Целых два: через секретаря и прямой. Записывай.

— Записал. Дальше.

— Дальше. Работать будете, когда у них нет приема и вечерами. Договор я подготовила и отдала представителю заказчика — Лохову. Ты его знаешь. Как только их руководство утвердит, он тебе позвонит и можете начинать работу.

— Я бы хотел, чтобы ты подключилась.

— Естественно. Виталик, я буду работать сколько можно много. Мне деньги нужны.

— Как насчет сходить куда?

— Обсудим, Виталь. Людка пришла. В дверь звонит.

— О, здорово! Я ее сегодня не поймал. Дай ей трубку.

Я, не спрашивая, открыла дверь и в полной уверенности, что пришла Людка, протянула навстречу вошедшему руку с телефоном. И только потом подняла глаза. Лешка недоуменно таращился на подношение. У меня сбилось дыхание и все поплыло перед глазами. Я сразу разозлилась на него — чего приперся? И на себя — не подозревала, что он рано или поздно явится?

Пытаясь справиться со смущением, кивнула Лешке и сразу отвернулась и отошла от двери, притворяясь занятой телефонным разговором.

Лешка не стал топтаться в ожидании окончания телефонных переговоров, а сразу прошел в мою комнату. Я посмотрела на себя в зеркало, установила, что волнение почти не отразилось на лице, и поплелась вслед за Лешкой. То, как по-хозяйски он прошел в комнату, произвело на меня впечатление. Значит, ничего не изменилось и Лешка продолжает считать себя моим женихом. Черт, ну что за дура?! Гнала от себя мысли о проблеме, вместо того чтобы искать ее решение. Ни к чему не готова, ничего не хочу, ничего не могу. Ну какая ему необходимость была являться именно сегодня? Пришел бы через неделю или через две.

Лешка стоял лицом ко мне и рассматривал распечатку. Не выказывая никакого интереса, видимо, совершенно машинально, взял из стаканчика остро отточенный карандаш и, держа листок на ладони, что-то написал. Увидел меня, отложил карандаш и бумагу и протянул ко мне руки.

Я покорно вошла в его объятия и сама обняла его за шею. Правда, не столько притягивая к себе, сколько мешая ему притянуть меня. Но Лешкины мысли были заняты не эротикой. Он выглядел усталым и больным и нуждался в хорошей порции нежности и сочувствия.

Я погладила его по лицу, поцеловала в щеку. Прикосновение к его лицу вызвало волну почти нестерпимой боли, я чувствовала, как ломит в висках и сжимается сердце. Пытаясь ничем не показать, насколько мне плохо, ласково улыбнулась и осторожно высвободилась. Лешка без возражений отпустил меня.

— Хочешь что-нибудь съесть?

— Да нет. Какое есть. Я с поминок. Сегодня девятый день, так в ресторане ВТО устроили банкет на сто человек.

Лешка поморщился и яростно помотал головой:

— Любит творческая интеллигенция халяву. А моя мамаша показуху. Глаза бы не глядели.

— Не надо, Леш. Чего ты злишься? Твоя мама на самом деле горюет. А что прилюдно, ну и ладно, раз ей так легче. Она же не притворяется.

— Может, и правда. Просто я устал как собака. Все эти похороны-поминки. Люди, люди, люди… Разговоры бесконечные. Поверишь, я только сейчас, когда ехал к тебе, понял, что отец на самом деле умер.

Лешка замолчал, сжав челюсти, уставив неподвижный взгляд куда-то мимо меня. По его лицу пробегала судорога. Мне стало страшно. Я потянулась и положила ладонь ему на грудь в вырезе рубашки. Внутри Лешки что-то пискнуло, лишив меня последних сил. Любви и жалости во мне оказалось так много, что я сама себе удивлялась.

Хуже всего было то, что Лешка отчаянно нуждался в моей любви, а я отчаянно нуждалась в возможности излить свою любовь на него. Лешка снял мою руку со своей груди, добавил к ней вторую мою руку и поднес все десять пальцев к горячим влажным губам. Его поцелуи отозвались болью во всем теле, я, стараясь не делать резких движений, освободила свои руки.

— Подожди секундочку, я сейчас.

Лешка кивнул, и я, вся дрожа, выскочила из комнаты. Кастрюля с лимонадом стояла в холодильнике. Я заглянула под крышку и установила, что лимонада достаточно. Выпив одну за другой три чашки, я перевела дух и, почти владея собой, вернулась в комнату с большим бокалом лимонада для Лешки.

Лешка нехотя отпил глоток, потом медленно выцедил все до капли.

— Вот что мне было необходимо. Все время мучился, а не понимал, что просто пить хочу. А ты всегда угадываешь, что мне надо. И не ошибаешься.

— Леш, как ты?

— Даже не знаю. Хреново.

— Мне жаль…

— Я знаю. Если бы только знала, как мне это помогает. Когда уж совсем невтерпеж, вспомню тебя, и легче. Я люблю тебя.

Плакать нельзя, напомнила я себе и не заплакала. Просто села на кушетку подальше от Лешки и стала на него смотреть. Я смотрела впрок и понимала, что никогда не смогу насмотреться. С тоской, отчаянием, нежеланием верить в непоправимое я жадно смотрела в бесконечно дорогое лицо.

Наши глаза встретились, и в Лешкиных отразилось беспокойство. Я выдала себя, и он почувствовал неладное. Сразу подобрался, подозрительно уставился на меня.

Я сморгнула и отвела взгляд. Некоторое время с очевидным интересом рассматривала прикнопленный над столом листок с пометками к программе, над которой сейчас потела. Лешка тоже посмотрел на листок, потом на меня.

— Аль, что случилось? — потребовал ответа мой экс-жених.

Ничего себе вопросик! Что называется, не в бровь, а в глаз. Милый, да разве же я смогу тебе ответить? Я молчала, не в силах придумать историю, устроившую бы нас обоих. Лешка подождал немного и, как всегда, придумал сам.

— Ты из-за того, что мы не сможем сейчас пожениться, расстроилась? — догадался он.

Да, ненаглядный мой, если ничего не придумывать, я расстроилась из-за того, что никогда не буду твоей женой.

Я отрицательно мотнула головой, потом мотнула утвердительно и снова отрицательно. Лешка озадаченно следил за моими маневрами.

Надо мне помолчать. Перевести разговор на другое. Сказать, что сейчас не время, что во время траура жениться нельзя. За год многое изменится, и не надо будет ничего говорить и причинять ему ненужную боль. Ну как я ему сейчас скажу, что он потерял не только отца, но и невесту? Я не готова все сделать по уму, я потеряю его. Вообще, совсем, лишусь навеки, в каком угодно статусе. Нет, я буду молчать и делать вид, что ничего не случилось. А за год что-нибудь придумаю. Хорошо. Господи, как хорошо, что не надо ничего решать.

Лешка сел рядом со мной, просто, по-хозяйски просунул под меня руки и переместил мое тело к себе на колени. Я опешила от подобного нахальства, а он прижал меня к своей груди и, легко качнув, откинул мою голову себе на предплечье. Я близко увидела его ласковые глаза и почувствовала на губах его губы. У меня не хватило сил сразу оттолкнуть его, и мы целовались, как раньше, со всем пылом и страстью разделенной любви. Больше всего мне хотелось умереть в этот миг. Последний, ворованный миг счастья.

Горячие твердые пальцы коснулись моей шеи, потом Лешка сделал невозможное. Провел указательным пальцем вдоль низкого выреза блузки. Невольный глухой стон вырвался из моей груди. Лешкин стон отозвался эхом, Лешкина рука поехала вниз, заваливая меня на спину, одновременно его лицо уткнулось мне в грудь.

Все ясно, никакого года у меня нет. Лешка делал то, что должен был сделать давным-давно, чего я со сладким страхом и замиранием сердца ждала от него последние годы и чего сейчас не могла допустить ни в коем случае.

Я дернулась, выказывая несогласие, и он сразу отпустил меня. Лешка тяжело дышал, лицо раскраснелось и покрылось испариной, глаза лихорадочно блестели, но он не сделал попытки удержать меня, не пытался давить на меня, изображая обиду и разочарование. Если он и был разочарован, то ничем этого не показал.

— Черт! Я чего, слишком увлекся, да? Ты считаешь, сейчас не время? Аль, ты ведь знаешь, я хотел все после свадьбы. Но еще год мне не дождаться. Ты же всегда говорила, тебе все равно, женаты мы или нет.

Я поняла, что это он таким образом оправдывается. Ну что за дурачок! Если бы он предпринял что-либо подобное еще десять дней назад, я бы не подумала останавливать его. И переговоры бы ни о чем вести не стала. Просто позволила бы ему делать со мной все, что захочет. И была бы счастлива.

Больше всего меня расстроила мысль, что я не узнаю Лешку в близости. Какой он, когда между ним и женщиной не существует преград? И что бы он сделал, что сказал потом, после близости? А наутро? Каким бы оно могло быть, наше первое утро?

Я пожалела, что не курю. И Лешка не курит. А то можно было бы попросить у него сигарету. И мама не курит. А то можно было бы утащить сигарету у нее. Странно, что мама не курит. Практически все ее подружки-ровесницы курят. И наши дамы с кафедры тоже.

Дурацкие мысли помогали собраться с силами. Лешке надоело мое молчание, и он подергал меня за руку:

— Может, скажешь, что случилось? Ты чего, испугалась, что ли?

— Нет.

— Тогда чего? Хочешь, как договорились, после свадьбы?

Я молчала, и он успокоился, решив, что догадался, и соглашаясь с моим решением. Снова обнял и взял за руку.

— Ты права. Это нехорошо было бы сегодня, просто я что-то устал, тормоза ослабли. Я, Аль, понимаю, что выгляжу не лучшим образом. Вроде как хотел воспользоваться моментом, чтоб ты меня пожалела. Я не думал об этом, когда ехал к тебе. Я вообще ни о чем не думал. Мне тебя увидеть было нужно. Если бы я тебя сегодня не увидел, я бы умер. Я в этом кошмаре, все время считал: еще девяносто часов, и я ее увижу, еще семьдесят два, еще десять. Я и сам хочу подождать до свадьбы.

Горячие губы прижались к моему виску, я закрыла глаза, чтобы не видеть Лешку, чтобы не дать пролиться слезам, скопившимся во мне. Горячие губы скользнули по щеке, ухо опалило дыхание и шепот:

— Только теперь я не уверен, что получится. А ты, Аленька?

— Леш, не сердись на меня. Мне надо тебе сказать. Я не могу выйти за тебя замуж. — Мой голос прервался, а из-под закрытых век потекли слезы.

Лешка резко дернул меня, поворачивая к себе лицом. Я боролась со слезами и упорно не отводила взгляд от надписи на футболке. Лешка переполошился, попытался заглянуть мне в глаза:

— Почему? Ты что, с ума сошла? Из-за сегодняшнего?

— Нет.

— Тогда что? Из-за разговора с отцом? Он тебе тогда сказал что-то, да? Сказал, что против?

— Нет…

— Тогда что? — Лешка кричал и тряс меня изо всех сил. Моя голова болталась, как у тряпичной куклы, но я упорно отводила взгляд. Лешка бросил меня, и я обмякла, ссутулившись и сжав ладони коленями. Лешка вскочил и забегал по комнате. Я смотрела вниз и видела перемещения больших серых кроссовок. Кроссовки остановились напротив моих тапочек.

— Поняла, что не любишь меня? — Лешкин голос прозвучал так, что я невольно подняла голову и высоко над собой увидела его лицо. Лучше бы мне не видеть. Не скоро я забуду выражение отчаяния, непонимания, гнева, исказившее милое лицо моего… О Боже! Моего кого? Помоги мне, Господи, дай сил вынести это!

Лешка опустился на корточки, освободил мои покорные руки, сжал в своих, заговорил, не отпуская моего взгляда:

— Но ведь этого не может быть. Ты любила меня, я знаю, уверен. Разлюбила? Не видела неделю и разлюбила.

— Нет. Леша, перестань, не мучай меня.

— Я тебя мучаю? Объясни, что произошло?

Я молчала и опять не смотрела на него. Не было у меня сил смотреть на него. И когда услышала дикое предположение, тоже не посмотрела. Не было у меня сил. Не было.

— Ты встретила другого?

— Нет, нет, Леша.

Меня недостало даже на то, чтоб покачать головой. Лешка снова завелся, вскочил, пробежал пару раз по комнате.

— Но ведь есть же причина, почему ты гонишь меня?

— Я не гоню, Лешенька, милый. Я всегда буду рядом. Столько, сколько ты сам захочешь. Просто я не буду твоей женой.

— Бред какой-то. Ты с ума сошла?

— Нет. Леша, давай поговорим потом. Я просто больше не могу.

В это время раздался телефонный звонок. Я облегченно поднялась и направилась в прихожую к телефону. Лешка остался в комнате, и, уходя, я спиной чувствовала, насколько он зол.

Звонила мама.

— Аленька, я останусь ночевать у дяди Сережи. Надо посуду помыть, все убрать. К тому же бабушка неважно себя чувствует и не поедет домой. К тебе Катя и Дима придут ночевать. Ты Диме постели у меня, а Катя с тобой ляжет. Хорошо?

— Хорошо.

Я положила трубку, жалея, что мама так мало со мной поговорила. Мелькнула мысль, что надо бы ей предложить свою помощь. Но с другой стороны, это не мое дело, там Катька и тетя Зина и еще какая-то родня. По-хорошему, там и маме делать нечего. Помянула и шла бы домой. Ну если такая добрая, помогла бы убрать после поминок и шла бы домой. А вместо этого Катька, да еще Дима. Вот уж кто мне сейчас меньше всего нужен. Мне бы сейчас забиться в норку и повыть всласть.

Эти мысли несколько расслабили меня, и к Лешке я вернулась уже не такая беспомощная. Хотя, конечно, до боевого задора было ой как далеко. Но он и не понадобился. Вообще ничего не понадобилось.

Лешку я обнаружила на своем рабочем месте. Включив компьютер, он ожесточенно тыкал пальцами в клавиатуру. Я заглянула через плечо. Курочит мою программу. Ну и хрен с ней. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы дало мне время на передышку.

Я уселась на уголок кушетки и уставилась в окно. Смотреть за окном было не на что. С того места, где я сидела, даже соседних крыш не видно. Голова звенела, словно пустой котел, и под ложечкой сосало.

Передышка скоро кончилась, Лешка встал, коротко на меня глянул и направился к выходу. Я поплелась следом.

Больше не прозвучало ни одного слова. Я открыла дверь, выпустила хмурого Лешку и… Не смогла я сразу закрыть дверь, стояла на пороге и смотрела в удаляющуюся спину. Как же мне хотелось окликнуть его, позвать обратно, как хотелось догнать, прижаться лицом к спине.

У лестницы Лешка посторонился и пропустил Диму. Их взгляды на мгновение встретились, и они разошлись. Лешка исчез за поворотом лестницы, а Дима не торопясь направился ко мне.

Дима деликатно приложился губами к моей щеке и нагнулся поменять обувь. Я оставила его в прихожей одного. Надо повесить полотенца в ванной. Вот это розовое для Катьки, она всегда им вытирается, когда ночует у нас. А Диме, пожалуй, голубое. Плачь не плачь, ничего не изменишь. Что сказать Лешке, как объяснить, почему я не могу выйти за него?

В прихожей голоса. Явилась Людка. Они с Димой не знакомы. Вернее, не помнят о знакомстве. Я им не напоминаю, направляю Диму в ванную мыть руки, а сама иду в кухню ставить чайник.

Людка плюхается на табурет у окна и приказывает:

— Давай!

Я поднимаюсь на цыпочки и достаю с верхней полки дискетницу. Коса, конечно же, разматывается и падает на спину, утыканная шпильками и колючая.

— Вот это да! — восторгается Дима, таращась на меня из коридора. — Восторг!

Восторг. Попробовал бы этот восторг мыть, чесать и на голове носить, я бы на тебя посмотрела. Состригу к чертовой матери! А Дима подобрался поближе и теперь робко тянется к косе.

— Брысь! — Я шлепаю его по руке. — Не для тебя рощено!

— А для кого? — обижается Дима.

— Действительно, — присоединяется к нему Людка, — для кого?

— Ты за делом пришла? Сделала — иди, — строго напутствую подругу.

— Что это так? — не соглашается она. — Я, может, чаю хочу.

— Дома попьешь.

— Ну почему же? — вмешивается Дима. — Давай угостим девушку чаем. И я попью. Невежливо гостей выпроваживать.

— Какой же это гость? Это ж Людка! Ты что, не узнал?

— Не узнал! Людочка! Я так рад тебя видеть!

— Правда? — не поверила Людка и перевела на меня ореховые глаза.

— Дима Куликов, — простерла я руку в сторону Димы, — Люда Воронина, — ткнула пальцем в Людку. — Пейте чай, пиво, водку, самогон, знакомьтесь, дружите, предавайтесь воспоминаниям, а меня извините. Пойду лягу. Голова болит.

Особых возражений не последовало, и я поплелась к себе. Надо бы достать постельное белье для Димы. Катька ляжет со мной, я себе белье позавчера меняла. Все равно сил нет. В голове один Лешка. Черные глазищи, горестное непонимание, печально опущенные уголки губ. Лешенька… Я бы жизнь отдала за твое счастье. Любимый, единственный, прости меня. Я делаю тебе больно, а как больно мне. Господи, как больно! Как невыносимо больно.

Людка ушла. Перед этим просунула голову в мою дверь и пропела:

— Пока. Дима за мной закроет.

Пришла Катька. Бесцеремонно вкатилась в комнату, зажгла свет, присела рядом со мной. Через мгновение на мою голую ногу легко опустился край ее широкой юбки. Я подобрала ногу, повернулась к Катьке лицом. Она шуршала сигаретной пачкой.

— Не вздумай курить в комнате, — предупредила я.

— А где? — печально спросила Катька, но не растопила лед моего сердца.

— Отправляйся на кухню.

— Там Дима.

— И что? Он не знает, что ты куришь?

— Знает, но я обещала, что брошу. А он обещал отцу не говорить. Сказал: еще раз увижу, отцу скажу.

— Кать, в комнате курить нельзя.

— А где?

— Нигде. Надо было по дороге.

— Я покурила. Аль, не сердись. Я что-то сегодня не в себе. Знаешь, хуже, чем на похоронах. Правда. Понимаю, что для всех это облегчение, да и для меня она ничем по жизни не была, а плакать хочется.

— Еще чего. Слезь с моих ног, я встану.

Я встала, и мы пошли на кухню. На кухне сидел Дима. Перед ним стояла керамическая кружка с чаем. Дима смотрел за окно и вертел ложечку. Лицо у него было задумчивым, но не печальным. Он взглянул на нас и улыбнулся.

— Дима, — бескомпромиссно заявила я, — мы пойдем на лоджию покурим.

— И я с вами, — оживился Дима, вскакивая и открывая балконную дверь. Мы расположились на балконе. Я постаралась встать так, чтобы на меня не несло дым. Дима дал сестре прикурить, закурил сам. Затянулся, посмотрел на кончик сигареты, оперся на перила. Катя, опасливо косясь на брата, жадно глотала дым.

— Я могу курить, могу не курить, — похвастался Дима. — Легко начинаю, легко бросаю. — Он еще раз затянулся и щелчком отправил сигарету вниз.

Мне не понравился его поступок. Безответственный какой, а если окурок разгорится на земле и начнется пожар?

Дима повернулся к нам лицом и прижался поясницей к ограждению балкона. Еще лучше! Встал так, что кувырнуться пара пустяков. Что-то он странный сегодня какой! На себя не похож. А впрочем, кто его знает, какой он, когда на себя похож. Я ведь его сто лет не видела. Но Катька тоже поглядывает на брата с беспокойством. Вот приблизилась вплотную, погладила по плечу:

— Хреново, да, Димуль?

— А знаешь, нет! — оживленно блеснул глазами и зубами ее брат. — Наоборот! Знаешь, у меня чувство, словно мама стала прежней. Я ведь ее помню. Мне хоть и мало было, а помню. Особенно последнее лето, перед твоим рождением. Я теперь ее только такую помнить буду и только о такой думать.

Они стали рядом, прижавшись плечами, и уставились взглядами куда-то за дальние дома. Я тоже стояла рядом и чувствовала себя не чужой. Причастной их горю и их вновь обретенной радости. Именно радости. Они вели себя так, словно обрели давно потерянную маму. В эту минуту я любила их обоих.

Заспанная Катька закрыла за нами дверь и отправилась досыпать. В лифте я прижалась спиной к стенке и закрыла глаза. Болела голова, каждое движение отдавалось в ней, и я старалась поменьше шевелиться.

— Аль, — неуверенно начал Дима, и пришлось на него взглянуть. — Этот парень, что вчера встретился мне на лестнице, он к тебе приходил?

— Ко мне.

— Он кто?

— Однокурсник. — Зачем он спрашивает? Ой, как же мне плохо…

— Вы поссорились? — приставал Дима.

— Нет. — Я демонстрировала нежелание разговаривать. Дима почувствовал это и попытался объясниться, торопливо и почему-то виновато:

— Он выглядел таким расстроенным, да и ты потом.

— У него свои проблемы, — ответила я и вышла из кстати остановившегося лифта.

На автобусной остановке не было ни автобуса, ни желающих ехать. Значит, транспорт только что ушел и увез пассажиров. Ну что ж, постоим. Дима топтался рядом, на лице явное желание поговорить. Ну что ж, поговорим.

— Ты когда уезжаешь? — Или я уже спрашивала? Не важно… Голова болит.

— Сегодня вечером, — обрадовался вопросу Дима. Значит, не спрашивала. Не важно. Голова болит. Где же этот автобус?

— Аля, — оживленно продолжил Дима, — можно я буду тебе писать?

— Можно — разрешила я. Не жалко. Пусть пишет.

— Я следующим летом приеду в академию поступать, и мы увидимся. Да?

— Да. Смотри, твой автобус. Счастливо, Дима!

Дима оглянулся на приближающийся автобус, рывком обхватил меня и, прижав к себе, покрыл мое лицо быстрыми поцелуями. Последний поцелуй прямо в губы, и Дима, отпустив меня, впрыгнул в автобус и замахал рукой.

Я машинально подняла руку в ответном приветствии. Что это, черт подери, он здесь вытворял?

За спиной раздался шипящий звук, и я испуганно повернулась. Толчок отозвался звенящей болью в голове, глаза на миг закрылись, а когда открылись… Лешка… Искаженное бешенством, не похожее на себя лицо. Горящие черные глаза. Из сведенных судорогой губ с пеной вырывается страшный хрип и слова:

— Так вот в чем дело! Вот почему ты не хочешь меня больше. Он что, ночевал у тебя? Да?

— Да… — слетело с моих губ едва слышным шепотом, раньше, чем я поняла, что говорю.

Лешка расхохотался. Лучше бы мне никогда не слышать этого смеха. Защищаясь от него, закрыла уши ладонями. Еще бы не видеть Лешкиного лица, но нет сил отвести глаза.

— Что у тебя с ним?

Лешка отодрал мои ладони от щек, сжал, отбросил, повторил, приблизив лицо к моему:

— Что у тебя с ним? — Не дождавшись ответа, догадался, всхлипнул тоненько и горестно. — Шлюха! — Развернулся и кинулся бежать вдоль проспекта.

Почему, ну почему он меня не ударил? Господи, вот все и разрешилось. Лешка решил, что я завела любовника, провела с ним ночь, проводила утром на автобус, нацеловалась. Изменила ему. Шлюха… Ну почему, почему он не ударил меня?

Как хорошо все разрешилось. Лешка меня возненавидел, и не надо ничего ему объяснять, и моя тайна осталась при мне. Почему он не ударил меня? Больше не могу. Сейчас разорвется сердце и я умру.

Я медленно брела по проспекту в сторону, противоположную той, куда убежал Лешка. В голове не было ни одной мысли. Я шла, шла, вдоль домов, мимо сквера, несколько раз переходила улицы. Мне кажется, я не встретила ни одного человека. И машин не встретила. Во всяком случае, ни разу не притормозила, пропуская транспорт, так и шла вдоль улицы или поперек. Или просто ничего не отложилось в памяти.

Действительность я осознала внезапно, стоя на берегу Царицынского пруда. Вот, сказала я себе, Царицынский пруд. И дальше уже все видела. Машины на мостике через пруд, людей, строения Екатерининского замка, парк.

До сумерек я бродила по старому парку. Я вспоминала свою жизнь. Нет, не так. Моя жизнь вспоминалась мне.

Бабушка забирает меня из детского сада, и я спрашиваю:

— А почему за мной папа не приходит?

— Спроси у мамы, — не в первый раз отвечает бабушка и сразу же начинает меня ругать за испачканное платье.

Я надуваюсь и завистливо слежу за вредной девчонкой, которая подпрыгивает рядом с высоким мужчиной. Не помню имени девчонки, не помню, почему считала ее вредной. Помню ее папу…

Мама учит меня плавать. Вода в речке теплая. Теплая, как парное молоко. Я вожу по дну руками и ногами, а мама подхватывает меня под живот и тащит на глубину учиться плавать. Я бью руками и ногами, брызги летят мне в лицо. Счастье.

Мы с Людкой сидим на лавочке в нашем дворе, а Катька на столбике от сломанной лавочки напротив. Она рисует нас, старательно морщась и высунув язык. Людке надоедает сидеть. Она подбегает к Катьке и вырывает у нее блокнот. Катька с криком несется за ней. Они дерутся.

Мама навещает нас с Катькой в лагере. Катька дуется, она хотела, чтоб к ней приехал отец. Мама кормит нас клубникой, поочередно вытирает лица своим платком.

Воспоминания прерываются. Посередине тропинки вырос куст, и приходится его обходить. Препятствие сбивает мысли с ровного течения. Оглядываюсь, пытаясь определить, далеко ли забрела. В глаза бросается двойная береза, и сразу новый фрагмент воспоминаний. У Людки первый роман. Ни за мной, ни за Катькой никто не ухаживает. Мы крадемся вдоль кустов, подглядываем за Людкиным свиданием.

Последнее время мои подружки практически не общаются. Только через меня. Видятся или случайно, или один раз в год у меня на дне рождения. Почему?

И все-таки, как я ни пряталась за воспоминаниями, Лешка прорвался. Вот здесь я споткнулась, и Лешка подхватил меня на руки. Вот на этой поляне мы играли в бадминтон трое на трое. Вот с этой высокой горы катались на санках, до самого замерзшего пруда, и Колька пытался напоить меня водкой. А Лешка не дал и увел меня от ребят в бельведер. А вот и бельведер. Новенький, отреставрированный, а раньше весь был покрыт настенной живописью. И Лешка выцарапал на штукатурке в самом верху А.А.

Лешенька…

Хорошо, что я дошладо парка. От физической усталости притупились все чувства. Почти спокойная, я покинула парк, добрела до автобусной остановки и присела на скамейку в ожидании нужного автобуса.

— Аль, ты чего делаешь?

— А что?

— Можешь подъехать ко мне?

— А ты где?

— На рынке. Подъезжай прямо сейчас.

— Зачем?

— Приедешь — узнаешь.

Так начался еще один каникулярный день. Каникулы, между прочим, последние в моей жизни. Зимой диплом и прости-прощай студенческая вольница! На часах начало девятого. Людмила звонит с рынка. Мамы дома нет. К двум надо сдать Виталику работу. И не понятно, заедет он за дискетой или придется тащиться в центр.

— Виталик, привет!

— Аль, ну сколько можно? Я звоню каждые двадцать минут, ты где ходишь?

— Извини, у меня форс-мажор. Тетя Вера повела Светочку к зубному, а Людку послала вместо себя на рынок. А напарница тоже не вышла, а сегодня надо обязательно поставщику деньги отвезти. Деньги у напарницы дома. Людка поехала к ней, потом к поставщику.

— Сочувствую, вечером пожалею. Только ты тут при чем?

— Интересно! А кого ты пожалеешь?

— Людку, понятно. Ты-то где?

— Блин! Не понял, что ли? Трусами торгую.

— Почему ты?

— А кто? Я кому сейчас все рассказывала?

— А дискета где?

— У меня с собой.

— Ты хочешь, чтоб я за ней на рынок приехал?

— Хорошо бы.

— Но ты здесь нужна.

— Зачем?

— Надо документацию распечатать и Сереге помочь, а то он закопался и всех задерживает.

— Ты и помоги.

— Ты же знаешь, я на Дельфи не пишу.

— Из принципа. Ладно, тетя Вера пришла со Светочкой. Я ребенка домой закину и приеду.

— Пожрать захвати.

— Понятно.

— И пивка.

— Обойдешься. Совесть есть?

— Да я так, на всякий случай. Вдруг согласишься.

Я медленно брела по узенькой асфальтовой дорожке вдоль дома. Виталька на углу отдал мне сумку, мазнул по щеке мокрыми губами и по тропинке между домами отправился к Ворониным, где поджидала его Людка.

Целый день, проведенный с людьми, вымотал и опустошил меня. Стремление выглядеть и жить, как обычно, истощало мои силы, и всякий раз, оставшись наедине с собой, я испытывала смертельную усталость. Вот и сейчас я еле переставляла ноги, оттягивая момент возвращения в родной дом к маме.

Правда, оставалась надежда, что мамы нет дома и мне не придется отвечать на ее вопросы. Да и находясь дома, мама по большей части присутствовала рядом со мной только физически, все ее помыслы устремлялись в другое место к другим людям. Я перестала быть пупом земли для моей мамочки. А может, никогда и не была. Просто воображала себя этим самым пупом. В любом случае я больше не занимала главного места в мамином сердце. Никакого длительного перехода не было. Изменение произошло мгновенно. Перед моим отъездом к Истоминым у меня имелись все основания считать себя главным человеком для мамы, приехав, я обнаружила полное равнодушие к себе, торопливость в общении и едва скрытое раздражение.

У мамы не нашлось времени расспросить меня о поездке. Ее даже не удивило внеурочное возвращение и не заинтересовали мои планы на дальнейшие каникулы. Разумеется, мы не возвращались к идее речного круиза. На кого бы она оставила дядю Сережу? Мама небрежно вела домашнее хозяйство по минимуму, ограничиваясь уборкой собственной комнаты и самой необходимой постирушкой, ела что-нибудь приготовленное мною, перебрасывалась парой слов и сидела у себя тихонько как мышка или уходила до поздней ночи, а иногда и на всю ночь.

Когда мама не вернулась в первый раз, я волновалась. Не спала и утром ждала ее у двери. Мама не стала слушать упреков, сказала спокойно:

— Это будет иногда случаться. Я постараюсь предупреждать тебя, но, боюсь, не всегда получится. Не волнуйся.

Наверное, мне следовало расстроиться. Я не расстроилась. Меня устроили новые отношения, я испытала облегчение, заметив мамино небрежение ко мне.

Он вышел из кустов навстречу и заступил мне дорогу. Я не сразу сориентировалась и почти ткнулась в него лбом. Он придержал меня за плечи на длине вытянутых рук. Вот уж кого меньше всего я ожидала здесь увидеть. Так и сказала, не скрывая удивления:

— Ты что здесь делаешь?

— Тебя жду, — просто ответил он и взял у меня тяжелую сумку. Я вспомнила о Витальке и оглянулась, надеясь, что его еще можно окликнуть. Он понял мой взгляд и покачал головой: — Я видел Виталика. Поэтому и сидел в кустах, ждал, когда он уйдет.

— Ты от Витальки прятался? Что он тебе сделал?

— Ничего. Просто мне надо поговорить с тобой. Наедине.

В лифте я исподтишка разглядывала Славу. Его и всегда-то трудно назвать весельчаком, а уж сегодня на длинном лице застыла вселенская скорбь. Он переминался с ноги на ногу, теребил рубашку, волосы, руки, озирался вокруг почти безумным взглядом. Стало страшновато.

Слава живет не в Москве, а в недальнем Подмосковье. Полгода назад у него внезапно умер отец. Слава тяжело перенес потерю и всю свою любовь сосредоточил на единственном родном человеке — матери. Он вышел из Виталькиной бригады и устроился работать на предприятие, где всю жизнь проработали его родители. Там он делал диплом, там проходил преддипломную практику и в институте появлялся редко, только на экзамены или отчитаться перед куратором с кафедры.

Сегодняшнее появление Славы не предвещало ничего хорошего, и я не торопилась расспрашивать его.

— Обедать будешь? — спросила я, проходя на кухню и доставая из холодильника кастрюлю с супом. Он кивнул и вдруг заплакал.

Я стояла с кастрюлей в руках и в полной растерянности смотрела на плачущего парня. А он упал на табурет, согнулся и отвернул от меня искаженное лицо. Давно не мытые волосы топорщились, несвежая рубашка выбилась из мятых брюк. Он вытирал лицо грязной тряпицей, скомканной в шарик, держа ее пальцами с обкусанными нечистыми ногтями. Слава напоминал потерявшуюся дворняжку и вместо жалости вызывал неприязнь и брезгливость. Мне надоело смотреть на него, и я заговорила, боюсь, не слишком ласково:

— Что случилось?

— Маме необходима операция.

— В чем проблема? — Я села напротив него, вспомнила про кастрюлю, которую по-прежнему держала в руках, и поставила ее на стол.

— У нас нет денег.

— Бесплатно где-нибудь делают?

— Да. Но в Болшеве очередь на полтора года. Она просто не доживет.

— А в Москве?

— В Москве только москвичи, все остальные за деньги.

Он перестал плакать, пока говорил, теперь заплакал снова.

— Где мама сейчас? В больнице?

— Дома.

— Она в курсе своих дел?

Он кивнул. Голова нелепо мотнулась на тонкой шее, и я разозлилась. Никогда прежде Слава не выглядел таким недотепой. Надо так себя распустить не ко времени.

— Что точно она знает?

— Что умирает.

— Ты сказал?.. Зачем?

— Не выдержал. Аль, я мечтал, что начну работать и она не будет ни в чем нуждаться и будет счастлива. Знаешь, как они с отцом жили в последние годы? Без зарплаты, бесплатно работали, чтобы хоть куда-то ходить, да и пенсию потерять боялись.

— Остановись, Слава, не то я подумаю, что ты скрывал от родителей свои заработки.

— Конечно, нет. После третьего курса стало полегче, но тут отец умер. Знаешь, мама вся собралась, не плакала, не жаловалась. Мы мечтали, что я получу диплом и пока жениться не буду, поживем вдвоем, съездим за границу. Мама всегда мечтала путешествовать.

— Перестань реветь. Слава, не жди, что я тебя пожалею. Маму мне твою очень жалко. Сколько на нее всего свалилось. Еще и ты.

— А что я? Я ничего.

— Вот именно ничего. Это она больна и умереть может, а ты здоров. И наверняка она тебя утешает. Утешает?

— Да. Аль, я не знаю, что делать, я не переживу, если…

— Переживешь. Все переживают.

— Аль, как ты можешь? Я к тебе пришел.

— Спасибо. Если ты пришел, чтоб я тебе сопли вытерла — зря на дорогу тратился, если за помощью, говори, что делать надо, все сделаю.

— Аль, зачем ты так?

— А как? Ты на себя в зеркало смотрел? Мама заболела, признаю, беда, но почему ты грязный?

— Что?

— Ничего. Почему ты позволяешь себе опускаться? Мама на тебя не может стирать и готовить? И ты бомжуешь у нее на глазах, чтоб она вину свою перед тобой чувствовала, что заболела и тебя, бедняжку, обездолила. Ты ей еду готовишь?

— К нам соседка ходит.

— С ума сошел? Матери поддержка нужна. Она в тебя силы вкладывала, верила, что, в случае чего, ты вот он, рядом, а от тебя ни заботы, ни поддержки, все на тетку чужую переложил. Дармоед ты, Слава.

— Я не хочу тебя слушать. Я лучше уйду.

— Уходи.

— Аля…

Он снова заплакал. Я не стала ничего больше говорить, занялась обедом. Зла моего не хватает на этих «никудышек». Нет чтобы о матери заботиться, дом вести, как она сама вела, да еще всем видом внушать ей, что все будет хорошо, она поправится, а он ей поможет. Он ее уже похоронил и оплакал и теперь себя всласть жалеет.

— Иди руки вымой как следует с мылом. И лицо. Полотенце темно-синее справа висит.

Умывшись, Слава с жадностью набросился на еду. Его заплаканное личико выглядело замурзанным и совсем детским. Господи, ну как же можно быть таким нелепым и жалким? И всегда-то он таким был, вечно мы за него лабы делали и на зачетах вытаскивали. Вспомнила, вспомнила, все листы по черчению ему Колька делал, а когда он из нашей команды ушел, ребята вздохнули с облегчением. Программирует-то он сносно, только со временем не в ладу, вечно подводил.

Слава засунул в рот огромный ломоть черного хлеба с маслом, и мои мысли перескочили на другую тему. Интересно, а чем соседка кормит его маму? Ей же, наверное, диета нужна. И как у них с деньгами?

— Слава, а как у вас с деньгами?

— Пока есть. Мы живем на мою зарплату и мамин больничный, а те деньги, что я от Витальки получил, перевели в баксы и пока не трогаем.

— Молодцы. Значит, так. Объясни толком суть проблемы, я организую цепочку. А ты скажешь маме, что сделаешь все, чтобы устроить ей операцию в Москве. Сам помоешься, все постираешь, комнату уберешь. Только сам, понял? Это мое условие. Ты как сегодня уехал?

— В смысле?

— Маму с кем оставил?

— Одну. Она может оставаться.

— Хорошо. Значит, давай все бумаги, какие у тебя есть. Приедешь послезавтра часам к восьми. Да не утра, вечера. Не будет меня, жди или иди к Людке. Ладно?

— Ага.

— Привет!

— И тебе того же.

— Виталька у тебя?

— Уходить собирается.

— Попроси остаться. Я сейчас приду, у меня дело.

Технология действия, которое мы называем цепочкой, предельно проста. Звеньями цепочки являются ребята из нашей группы. Каждый из них когда-то дал согласие на участие в цепочке. Тот, кто организует цепочку, звонит всем, кому может, объясняет суть проблемы, те, в свою очередь, звонят абонентам своей записной книжки, те — своей, и так, пока не найдется нужный человек. Поскольку идея цепочки принадлежит мне, то я два года назад была торжественно коронована «Держателем цепочки». С тех пор к услугам телефона мы прибегали дважды: один раз разыскивая для Васьки и Светки комнату с няней, второй — помогая дедушке Бориса перебраться из Караганды в Подмосковье. Нет, еще раз, когда Толькина учительница из его крошечного городка написала роман, а мы издали его в Москве. Еще та была хохма. Толька приехал домой на пятидесятилетие учительницы и привез книжку, Еще и гонорар!

А самая первая цепочка состоялась на первом курсе. Учился у нас такой мальчик Миша. Он единственный из нас пришел не сразу после школы, а отслужил в армии и даже успел жениться и развестись. Ему было трудно учиться, но ужасно нравилось, и он не стеснялся спрашивать у всех подряд. Нам проще было за него сделать, чем объяснять, он нас мучил своим занудством, мы не любили его, подсмеивались над ним, не считали своим.

Он попал под автофуру. Ехал утром в институт на стареньком мотоцикле. Туман, гололед, судьба. Ему оторвало обе ноги. В Склифе не оказалось достаточного количества нужной ему крови. Редкая группа. Его мать позвонила почему-то мне. Наверное, моя фамилия первой попалась ей в записной книжке. У меня сидели Людка, Виталька, Кротовы, еще кто-то. Мы все ужасно испугались.

Мы не любили Мишу, не считали своим, забывали сразу, как переставали видеть, а он умирал. Я вдруг поняла, что он мог бы приучить меня к своему присутствию, ведь впереди было еще пять лет. А теперь Миша умирал.

Не могу вспомнить, как я додумалась звонить всем подряд. Мы нашли достаточное количество крови. И еще мы случайно вышли на знаменитого хирурга, и он поехал в Склиф. Мы все сделали очень быстро, меньше чем за сутки, а Виталька и Лешка, у которых оказалась та же группа крови, сдавали ее уже через час. Миша все равно умер. Нам сказали, что ему нельзя было помочь. Я не поверила. Кажется, никто не поверил.

Мы с Людкой запустили цепочку. Виталька обещал достать для Славы работу. Его голос звучал без особого энтузиазма, но я привыкла не обращать внимания на нежелание некоторых людей приносить пользу. Ничего страшного, если сделает против своей воли, главное результат.

Вечером следующего дня у меня на руках оказалось три адреса, куда в случае необходимости можно было обратиться, сославшись на общих знакомых. Из имен общих знакомых мне было известно лишь одно и то потому, что человек вел программу о животных на телевидении. Но это как раз не важно, проблема в другом. На каком адресе остановиться, как сделать правильный выбор?

— Люд, сходим со мной в поликлинику?

— Зачем?

Людка закрыла за мной дверь и пошлепала босыми ступнями в сторону кухни. В этом доме не принято каждого пришедшего тащить на кухню, поэтому я охотно пристроилась в фарватер подруги, рассчитывая на угощение.

На кухне меня ждало разочарование. Людка не собиралась меня кормить, она занималась стряпней и захватила меня с собой, чтобы не прерывать увлекательного занятия.

— Пойдем со мной в женскую консультацию.

— Зачем?

— Зачем, зачем? Чего ты заладила, должна же я у кого-то спросить, какой из этих адресов выбрать?

— Зачем? — тупо повторила Людка и нагнулась, заглядывая под кастрюлю.

Я невольно повторила ее движение, глубоко заинтересованная. Хотя и не вполне понимающая, что хочу увидеть. Огонь и огонь, ничего необыкновенного. Людка, не отводя взгляда от голубоватого пламени, покрутила регулятор газовой конфорки.

— Так пойдем? — снова спросила я с надеждой. Идти одной в женскую консультацию не хотелось ужасно. Не то чтобы я боялась гинеколога. Чего мне его бояться? За последние восемь лет я посещала его трижды, и ничего, жива. Ой, да боялась я, ужасно боялась. Сама не знаю чего. И все боятся. Каждая женщина. Достаточно посидеть в очереди у кабинета врача.

Я сижу в этой самой очереди. Передо мной три женщины и сколько-то после. Я одна. Людка категорически отказалась сопровождать меня и уж тем более беседовать с врачом. Хотя это ее мама посоветовала нам поговорить с участковым гинекологом и уверила в его компетентности и благожелательности.

У меня скверное настроение. Я дуюсь на Людку. Она сказала, что мы и так слишком много сделали для Славы. Выбрать врача он может и сам. Людка не очень жалует Славу, считает его «захребетником». Может, так и есть, но я помню Мишу. Мы все не любили его, а он умер. Конечно, не оттого, что мы его не любили, но все равно он умер навсегда и не оставил мне шанса рассмотреть его получше и, может быть, подружиться с ним.

Людка сказала, что Слава умеет всех заставить работать на себя, что он из тех, кто запрягает, а возить приходится другим. Мы не поссорились, я ушла. Зачем было выстраивать цепочку, если не доводить дело до конца?

Врач на вид не старше меня, только очень серьезный и важный, кивает в сторону ширмы:

— Раздевайтесь.

За ширмой высится пыточное кресло, я, потеряв дар речи, пячусь к двери. Врач гневно сверкает очками:

— В чем дело? Вы зачем сюда пришли?

— Поговорить, — выдыхаю я, бочком подбираюсь к столу и кладу перед врачом талончик на прием. Рука дрожит, мне становится неловко, и я быстренько забираю ее из-под взгляда врача.

— Садитесь, — вздыхает врач и кивает на стул обок стола.

Из трех адресов врач без колебаний выбрал один. Я поблагодарила и покинула кабинет. По дороге домой зашла в булочную и купила себе эклер в качестве премии за проделанную работу. Съела пирожное сразу же и разыкалась. Следовало немедленно попить. Движимая этой мыслью, я не стала терять время на дверные замки и, бросив дверь нараспашку, поспешила к холодильнику.

Наливать из трехлитровой банки в стакан занятие не из легких, компот так и норовил плеснуться на стол и на пол, а тяжелая, скользкая от испарины банка выскользнуть из рук. Я настолько погрузилась в это занятие, что не замечала ничего вокруг. Поэтому едва не лишилась жизни, услышав над ухом:

— И мне налей.

Икота прошла мгновенно. Способ такой есть: если человек икает, его надо испугать. Мне помогло, я громко икнула в последний раз, плюхнулась на табурет и прижала к груди банку. Посмотреть в направлении голоса не решалась.

Людка не без борьбы отобрала у меня банку и принялась цедить компот в чашку, при этом поучая меня:

— Чего дверь бросила нараспашку? По дому цыгане шастают, увидят дверь открытую — все, кранты. До нитки оберут, и не пикнешь.

— Какие цыгане? — вытаращилась я, переводя дыхание.

— Обычные, таборные. Кочуют из подъезда в подъезд, смотрят, где плохо лежит. У нас в доме сегодня кочевали, соседка видела.

— Дурь какая-то. Цыгане…

— Ага, дурь… Я, конечно, не больно умная, не то что некоторые. Которые и умные, и добрые, и жалостливые. Ну, ангелы во плоти.

— Ты чего, обалдела? Не поленилась специально по жаре тащиться, чтоб поскандалить?

— Да это я так. Извиняться пришла.

— Ни фига себе! Извинилась! Чегой-то вдруг?

— Не ехидничай. Мама спросила, узнали мы чего? Ну, я ей сказала, что ты одна пошла. Она говорит: «И как это я такую гориллу вырастила?» Почему гориллу? Мы с ней ругались, Виталька пришел, я к нему за поддержкой, а он… Чего там! Аля то, Аля се, а ты такая-сякая… Короче, узнала чего?

— Узнала. Надо Севку вызванивать.

— Ну тут я тебе не помощница.

— Опять?

— Да нет, я с тобой куда хочешь пойду-поеду, только с Севкой сама говори.

— Чего это? Твой ведь дружок.

— Ну, дружок, положим, общий. Только телефончик-то это знаешь чей?

— Ну?

— Наташин.

— И что?

— А то, что она его вчера накрыла…

— Чем накрыла?

— Аль, ты дура! Чем накрыла? На измене…

— Севку?

— Ну, посмейся. Только телефончик Севочке Наташа надыбала, и как теперь быть — не знаю.

Ночное беззвездное небо перерезали гигантские всполохи дальнего пожара. Языки пламени, дрожа, отражались в темной воде медленной реки.

Высокий подмытый берег узким утесом нависал над водой. На самом краешке угадывался напряженный силуэт.

Я знала — это Лешка. Силуэт приблизился. Очень черный и очень четкий в зыбкой вздрагивающей темноте. Я протянула руку к острому плечу. Кончики пальцев схватили воздух, чуть-чуть не дотянувшись до плеча.

Я видела, моя рука удлиняется, пальцы сжимаются в тщетной попытке ухватить Лешку. Рука удлинялась, удлинялась. Расстояние между кончиками пальцев и плечом не изменялось.

За моей спиной метнулась длинная плотная тень. Ужас сжал горло, липкими холодными пальцами пробежал по спине.

— Лешенька! — простонала я и не услышала своего голоса.

Услышал черный силуэт. Он дрогнул. Торс остался неподвижным, голова медленно повернулась на сто восемьдесят градусов. На меня смотрели черные глаза. В их лишенной выражения глубине отражались холодные бледные огни и языки пламени.

Я в ужасе схватилась рукой за горло. Не было сил видеть любимое лицо, застывшее словно маска. Не было сил отвернуться, закрыть глаза. С губ сорвался хриплый, придушенный стон.

Лицо напротив начало медленно меняться, сквозь Лешкины черты все явственнее проступали черты Градова, искривленные глумливой усмешкой. На меня надвигалось лицо, застрявшее в памяти с последней встречи. Губы шевельнулись, словно два длинных толстых червяка.

Я знала: сейчас услышу уже слышанное от него ужасное слово. В смертельном ужасе рванула руки вверх, стремясь закрыть уши. Рука, лежащая на горле, перестала повиноваться мне. Мои собственные пальцы сжимались, безжалостной хваткой сдавливая горло.

Лицо Градова все приближалось, надвигаясь на меня, увеличиваясь в размерах, раздуваясь, заполняя все поле зрения.

Скоро я видела только рот. Из этого рта, огромного, круглого, как у рыбы, раздалось мерзкое хихиканье и притворное сюсюканье:

— Селеста. Бедная Селеста…

Где-то слева и сзади зазвенел колокольчик: Селеста! Селеста!

Звон перешел в набат, загрохотал, разрывая перепонки, заполнил весь мир. Селеста! Селеста!

— Поздравляю вас с началом учебного года. Надеюсь, для всех вас этот год будет последним, вы все дойдете до диплома и успешно его защитите.

Пятачков поулыбался, пошарил по столу, передвигая листочки с записями, авторучку, мобильный телефон, калькулятор, курительную трубку — все это он, по обыкновению, вывалил из всех наличных карманов. Когда начнет все распихивать по местам, занятия закончатся, независимо от того, прозвенел звонок или до него еще добрых полчаса.

Ровненько разложив свое богатство и полюбовавшись на него, заведующий кафедрой снова взглянул на нас поверх сдвинутых на кончик носа очков.

— Я только что выразил надежду, что вы все дойдете до диплома, но, увы, ваша группа уже понесла потерю. Отчислен Алексей Истомин.

Они все зашумели, повскакивали с мест, полезли к преподавательскому столу. Севка толкал сзади мой стул, стремясь выбраться в проход. Я сидела, тупо уставясь на доску. На доске кто-то коряво и размашисто вывел: «Последний первый день! Ура!» Я принялась размышлять, что бы это могло значить? Что значит дурацкая надпись на доске? Что значат дурацкие слова завкафедрой?

— Пожалуйста, сядьте на место, — увещевал Пятачков наскакивающих на него студентов. — Ведите себя как взрослые люди. Вы уже без пяти минут инженеры.

Парни нехотя потащились по местам. Чей-то взгляд упорно сверлил мой затылок. Я обернулась. Коля Кротов тоже остался сидеть на своем месте и не отрываясь следил за мной. Наши глаза встретились, Коля растерянно моргнул, и я отвернулась.

— Честно говоря, — вещал Александр Георгиевич, — на кафедре все в недоумении. Истомин хороший студент, проучился все годы со стипендией. Подал заявление об отчислении и тут же был призван в армию. Что тоже непонятно. У всех вас отсрочка до конца года.

Васька не сомневался, что я в курсе Лешкиных дел и новостью не убита. Иначе никто бы и подумать не мог, к тому же я еще не осознала масштаба бедствия и испытывала облегчение, избавившись от страха общения с Лешкой уже сегодня, поэтому убитой не выглядела и жалости не вызывала. По крайней мере, у Васьки.

Пока все остальные, сбившись в кучу, кричали и размахивали руками, Гвоздев пересел ко мне.

Я поддерживала постоянный телефонный контакт со Светланой, поэтому вопросы типа: «Как здоровье мамочки?», «Как растет малыш?», «Есть ли у мамочки молочко?» — задавать не стала, просто сидела и смотрела на Ваську.

Васька побледнел, похудел, выглядел неухоженным, заброшенным мальчишкой, невыспавшимся и несчастным. Я знала, что это не так. То есть не высыпался он точно, но был очень счастлив, хотя этого не осознавал.

Как всякий истинно счастливый человек, Васька эгоистически смотрел на мир и видел только свои проблемы. Ими он с душевной щедростью поспешил со мной поделиться.

— Аль, беда!

— Что? — насторожилась я, ожидая новостей о Лешке. Какая еще беда возможна на сегодняшний день?

— Светкина «шарашка» накрылась. Вместе с практикой и дипломом.

— Сделает на кафедре.

— Так она не заявлялась.

— Сходи к Кошелеву.

— Ходил.

— И что?

— Что, что? Нельзя иметь все сразу, — тоненькой фистулой передразнил Васька препода. — Либо ребенок, либо диплом.

— В каком смысле? — вяло удивилась я.

— В смысле академического.

— Поговори с Петуховым.

— Говорил. Он бы с дорогой душой, но ты ведь знаешь, у нас специфика.

Да уж, знаю. Васькин научный руководитель — Петухов, помимо преподавания, возглавляет фирму, разрабатывающую банковские сети. Все его дипломники работают на этой самой фирме, пишут программы, внедряют их, получают деньги. Условия жесткие, балласт в виде кормящей Светланы невозможен.

Васька не переставая нудил, объясняя мне хорошо известные вещи:

— Петухов говорит: «Сейчас никак, поздно. А на будущий год я ей тему предусмотрю». Аль, ты ведь знаешь Светку. Она одна не доучится. Если сейчас бросит — все, кранты. Ты ведь знаешь, мы ее всей группой тянули.

— Не хнычь. Придумаем что-нибудь.

— Что? Даже если Пятачков разрешит, темы-то нет.

— Найдем. Я поговорю с Пятачковым.

— Хорошо бы! — обрадовался Васька и тут же принялся закреплять завоевания: — Аль, Светка каждый день ходить на работу не может. От силы два раза в неделю.

— Ладно. — Я была готова на любые уступки, лишь бы он отвязался.

— Ну, спасибо тебе. И еще…

— Что? — обреченно спросила я.

Оказалось, что, решив свою проблему, Васька вспомнил о проблемах окружающих, потому что, помявшись и посопев, выдавил:

— Я про Лешку…

— Что про Лешку? — вскинулась я. Значит, все-таки что-то знает.

— Аль, я не спрашиваю… Мне, знаешь, жалко. Я думал, в группе две пары будет. Ты прости. Я тебя расстроить не хотел.

— Ты меня не расстроил.

— Да? Тогда хорошо.

Я начала выбираться из-за стола, но тут парни всей гурьбой облепили мой стол, и мне пришлось снова шлепнуться на скамейку. Судя по их решительным лицам, они явились учинить мне разборку. Юрик набычил лобастую лысоватую голову и, глядя исподлобья, сурово спросил:

— Почему Лешка отчислился?

Они все ждали ответа и почему-то считали меня виноватой. В чем? Похоже, им известно больше, чем мне.

— Я не знаю, — искренне ответила я.

Они недоверчиво замычали и задвигались. Юрик сложил губы трубочкой:

— Ой ли?

Васька сделал попытку вступиться за меня.

— Парни, что вы к ней пристали? Может, она и вправду не знает? — неуверенно промямлил он и привстал со стула.

Стоящий за его спиной рыжий Борька Мельник сильно надавил на Васино плечо, усаживая заступника обратно.

Круг сужался. Я не понимала природу агрессии. Ну, отчислился Лешка, пошел в армию. В чем криминал? И в чем моя вина? Чего они хотят? Мне стало страшно.

Из-за спины Юрика протиснулся Коля Кротов.

— Отвяжитесь от нее, — велел он. — Алька не врет. Она ничего не знает. Леха сам так решил, понятно?

— Но почему? — растерянно протянул кто-то, и все снова уставились на меня. И стало понятно — то, что я приняла за агрессию, на самом деле растерянность и непонимание.

И не разборку затевали мальчишки, просто по привычке пришли ко мне за утешением.

— Аль, поговорить надо. — Коля Кротов шагнул мне навстречу и пошел рядом.

Вот только разговоров с Колей Кротовым мне сегодня не хватает. Коля не самый близкий мой приятель. Правда, всегда находится поблизости, но это из-за Людки. Таскается за ней с первого курса. Сегодня Людки нет. Она поехала в деревню забирать Светочку от бабушки по папиной линии и задержалась.

Скорее всего о Людке и собирается говорить Коля.

Мы спустились в подземный переход, прошли сквозь его прохладный полумрак, поднялись по лестнице, не спеша миновали кинотеатр. У кинотеатра привычная тусовка — все наши студенты от первокурсника до дипломника собираются здесь, и место встречи изменить нельзя. Мелькают знакомые лица. Ответив на сотню приветствий и десять раз отклонив предложение «пойти пива попить», выходим на мою родную улицу.

Коля молчит. Уже виден мой дом. Коля молчит. Уж не собирается ли он зайти ко мне и поговорить по душам на кухне? В принципе нормальный вариант, много раз опробованный с неизменным успехом. Сядешь рядом, ощущая плечом плечо (а как же иначе в кухне размером два на два с четвертью метра?), попьешь чаю и, близко глядя в глаза, изольешь душу.

Ой, как же хочется смотреть в дружеские внимательные глаза и рассказывать, рассказывать, выплакивать боль, ждать и получать утешение.

Жаль, что я так мало знаю Колю. Ни в коем случае нельзя допустить посиделок на кухне. О чем бы он ни хотел со мной поговорить, его тема рано или поздно исчерпается, и тут я могу не справиться с искушением и выболтать свою тайну.

Господи, дай мне силы дойти до дома, дай силы не расплакаться, не выкрикнуть в Колино лицо свою беду. Леша, Лешенька, как ты мог?

Коля молчит.

— Коля, ты о чем хотел поговорить? О Люде?

— Нет, Я о Лешке.

Я молча слушала Колин рассказ. Слезы текли по щекам, я сглатывала их, стараясь не шмыгать носом. Коля деликатно делал вид, что не замечает.

— Мы с ребятами играли во дворе в волейбол. Маманя покричала мне с балкона, чтоб шел домой. Я думал, она ужинать зовет, кричу: «Потом. Я еще не хочу!» А она кричит: «Иди! К тебе приехали!» Я так удивился. Приехали. Ну, если б пришли, понятно. Там ребята или девчонки. А приехать вроде некому. Что-то я даже разволновался. Мы на пятом этаже живем. Лифта, понятно, никакого нет. Так я ласточкой взлетел, почти не запыхался.

Смотрю, а это Леха. Сидит у окошка за кухонным столом. Я еще больше удивился и обрадовался.

— Привет! — кричу. — Ты откуда взялся?

Я думал, он по каким делам в наших местах оказался, ну и зашел. Мне так приятно стало, что он обо мне вспомнил. Я мамане говорю:

— Мам, это Леша Истомин, мы с ним в одной группе учимся.

— Да уж мы познакомились! Вишь, сколько мне Леша гостинцев привез!

Я только тут внимание обратил, на столе чего только нет: конфеты, печенье, консервы какие-то… И что характерно, маманя этому всему радуется и прям одну за другой конфеты за щеку закладывает. Удивительное дело. Надо знать мою маму, какая она гордая и у чужого сроду крошки не возьмет. А с Лехой как со своим. На стол собирает, а сама смеется, шутит, вопросами сыплет про папу-маму. Лешка ей отвечает, а я прям рот раскрыл, как у них все ладно да по-родственному.

Маманя нас покормила и сама с нами села. Достала бутылку. Лешка головой покачал:

— Спасибо, Татьяна Борисовна (вот что значит интеллигент — уж и имя-отчество узнал и ведь не тетя Таня, как все мои приятели зовут, а уважительно — Татьяна Борисовна. Маманя вся цветет от удовольствия), в другой раз. Сегодня не могу, ночь в поезде практически не спал, а через два часа автобус.

Представляешь? Это он вечером из Москвы на поезде, а через день вернется на автобусе. А в нашем городе получается ему чуть больше трех часов побыть.

— А ты разве не погостишь, Леша? — огорчилась маманя. Она, как Леха пить отказался, его совсем полюбила.

— В другой раз, если разрешите, приеду на несколько дней.

— Конечно, приезжай, как захочется. У нас места много, поживешь вместе с Колей.

Пошел я Леху на автовокзал провожать. От нашего дома минут тридцать пешком или на автобусе ехать. Ну мы пешком, время еще было. Я все в толк не возьму, чего он приехал.

Вышли мы, идем по аллейке, тут Лешка говорит:

— Я, Коля, из института ушел.

Я даже остановился. А он ничего, дальше идет. Я его догнал и пошел рядом. Пытаюсь ему в лицо заглянуть, а он голову опустил. Помолчал и говорит:

— Я решил в армию пойти, в спецназ.

— Почему? Что случилось?

— Много чего случилось. Надо мне другой жизнью пожить, подумать… А к тебе я приехал, чтоб сказать об этом. Ты ребятам скажи, что я сам решил, никто не виноват. В общем, чтоб Альку не дергали…

Коля помолчал, помялся и закончил:

— Аль, мы когда прощались, он мне папочку тоненькую дал. Я уже дома посмотрел. Там документы на его машину, ключи от квартиры, мобильник…

— Это невыносимо. Она собирается там жить! — Мама поднесла пальцы горсточкой к виску и страдальчески сморщилась.

Я закончила сервировать стол к чаю. Отметила, что бело-серый под мрамор пластик столешницы нуждается в чистке. Запустили мы с мамой квартиру со всеми переживаниями, разгребем середину и живем. Скоро углы паутиной зарастут. Ни сил нет, ни желания.

Разговор раздражает донельзя. Мама достала меня бесконечными перепевами одной и той же песни. Убей не пойму, почему ее так злит Катино желание жить с отцом.

— Но ведь ей надо где-то жить, — устало выговариваю я.

— Но ведь где-то она жила до сих пор, — воодушевленно парирует мама. Похоже, она никогда не устанет вести этот диалог, с подъемом подавая сто раз слышанные мною реплики. Ладно, уважим родительницу:

— До этого она жила с бабушкой.

— Ну и жила бы дальше.

— Почему она должна жить в однокомнатной квартире с пожилой женщиной? Это обеим неудобно, — в сотый раз я лениво привожу аргументы, которые кажутся мне неоспоримыми, а главное очевидными, но совершенно не действуют на маму.

— Почему это ей раньше было удобно? И она не жила с родителями?

— Отец не хотел.

— Что? — Мама меняется в лице. — Что ты сказала?

Что я сказала? Мамин вид пугает меня, я не могу понять причину испуга. Виновато моргаю, силясь вспомнить, что такое ужасное я сказала.

— Кто не хотел? — хрипло повторяет мама побелевшими губами, с ужасом глядя на меня.

— Катин отец, дядя Сережа, не хотел, чтобы дети жили с парализованной матерью, — тороплюсь объяснить, испуганно таращась на остолбенелую маму.

— Ах, Катин отец, — с необъяснимым облегчением вздыхает мама и залпом допивает чай.

Дома я застала привычную картину. Мама и Коля сидели на кухне. Работал телевизор, демонстрируя очередную серию отечественного боевика. Мама готовила, Коля ей ассистировал, чистя овощи. Действия производились из неудобного положения, с лицом, повернутым в сторону экрана.

Домашние равнодушно отнеслись к моему приходу. Спасибо, не прогнали. Мама налила мне борща. Коля уступил место у стола. Вот и все внимание. Лица остались повернутыми к голубому другу.

Коля часто бывает у нас. Диплом он делает в Курчатнике, и много времени у него это не занимает. Денег же не приносит вовсе, поэтому Коля пристроился в фирму, где обслуживает компьютерную сеть. Его дежурства сутки через трое. Иногда мне кажется, что все остальное время Коля проводит у нас на кухне. Маму присутствие Кротова нисколько не раздражает. Они удивительно ладят. Иногда согласно разговаривают, чаще не менее согласно молчат.

Мне Коля тоже не мешает. Посидит, посмотрит телевизор, попьет чаю. Если у меня нет настроения общаться, я могу уйти к себе, Коля не обидится, посидит с мамой или пойдет по своим делам.

— Коль, тебе нравится у нас?

— Ага! Мне во всей Москве только у вас и нравится.

— Может, тебе на мне жениться?

— На фига? Что я с тобой делать-то буду?

— Ну, не знаю. Будешь сидеть у нас на кухне.

— А так нельзя?

— Как так?

— Без женитьбы?

— Почему нельзя. Можно.

— Вот и хорошо. А то я уж испугался.

— Аль, — пробился ко мне голос Валеры. Я оторвала глаза от восхитительных табличек на экране монитора и недоуменно уставилась на аспиранта. — Темка пришел, — кивнул он лысеющей головой на дверь.

Там расплылся в улыбке Моисеев. Я вышла в коридор.

— Привет! — поздоровался Артем и, потянувшись, легко коснулся губами моей щеки. От него приятно пахло, и пальцы на моем плече лежали не сжимаясь, ласково и почти невесомо.

— Здравствуй, — ответила я, отстранилась, выйдя из-под дружеской руки, и мы отошли к окну.

Артем явился ко мне красавчиком: стрижка, прикид, в вырезе рубашки поблескивает массивная золотая цепь, такая же на запястье, в ухе крошечное золотое колечко.

— Вид у тебя преуспевающий, — одобрила я.

В ответ он улыбнулся с показной скромностью и похвалил меня:

— Интеллигентно выражаешься. Нормальный человек сказал бы: «Клево выглядишь!»

Вот так всегда. После любого Темкиного комплимента чувствуешь себя оплеванной. Он вообще такой, Артем Моисеев — непростой человек. Вот только сегодня ему не следовало шутить со мной в обычной манере. Я знала, зачем он пришел, и не радовалась его приходу.

— Где бы нам поговорить? — перешел он к делу.

— Говори здесь.

— Нет. Здесь неудобно. Пойдем куда-нибудь.

— Куда? В буфет?

— Нет, там толкучка. Мне бы наедине.

— Наедине? Ну, подожди.

Я вернулась в свой кабинет. Валера покосился на меня, заметил выражение лица и отвернулся, делая вид, что увлечен работой.

— Надежда Васильевна, вы мне ключ от каморки не дадите?

— Возьми. — Лаборантка, не прерывая чаепития, чуть отодвинула локоть, предоставляя мне возможность влезть в ящик ее стола. Здесь Надежда Васильевна хранит дубликаты ключей от всех помещений кафедры. Оригиналы, понятное дело, сдаются под подпись в охрану вечером и под подпись же берутся там утром.

Я выбрала в коробке маленький плоский ключик и зажала его в ладони. Кто когда прозвал это помещение каморкой, не помнят даже кафедральные старожилы. Еще про нее говорят «без окон, без дверей (хотя, дверь в ней как раз есть) полна горница гостей» потому, что, помимо десятка других функций, каморка выполняет роль банкетного зала для не столь уж редких кафедральных попоек.

Добывая ключ, я настраивалась на разговор с Моисеевым, понимая, что вряд ли он окажется легким.

Шебуршание вокруг себя я ощутила незадолго до Нового года. На кафедре стояли горячие денечки: с одной стороны, зачетная сессия, с другой — подведение годовых итогов по договорным работам. А тут еще Пятачков срочно отбыл в командировку в славный город Балтимор.

Собственно, если бы мой научный руководитель пребывал на месте, возможно, этот эпизод не возник в моей жизни.

Началось с того, что отдел аспирантуры запросил списки дипломников кафедры, рекомендуемых ею для поступления в аспирантуру.

Вот тогда я впервые услышала неожиданную новость. Сообщила мне ее всезнающая Надежда Васильевна. Она долго мялась, поглядывая на меня, потом не выдержала:

— Аль, я не знаю, правда — нет, но твое место в аспирантуре, кажется, кому-то отдают.

— То есть как?

— А вот так. И не спрашивай. Я больше ничего не знаю.

Мое поступление в аспирантуру было решено еще на четвертом курсе, когда я начала постоянно работать на кафедре. Уже давно все вокруг относились к этому как к делу решенному, и я не очень поверила сплетне, хотя по сердцу царапнуло. Пятачков уже уехал, а идти к его заму что-то такое выяснять… Ну, не знаю. С чем идти-то? Если действительно какие-то интриги, мне без научного руководителя нашу профессуру не победить. А если необоснованные бредни — окажусь полной дурой.

Через некоторое время я увидела на столе профессора Кулешова мои вступительные бумаги. Документы на остальных претендентов ушли по адресу. Я знала это точно, сама видела утром, как Валера забирал папку со стола. Перед этим он долго препирался с Надеждой Васильевной, кому идти в соседний корпус, где помещался отдел аспирантуры.

Валера страшным шепотом поведал, что Кулешов распорядился придержать мои бумаги, чтобы освободить место для Моисеева. А за это отец Моисеева пообещал подарить кафедре что-то очень ценное из вычислительной техники, коей этот самый отец, кстати, выпускник нашей кафедры и одногруппник Кулешова, успешно торгует.

— Аль, ты же понимаешь, мне это место нужнее, чем тебе.

Я молчала, Артем спокойно смотрел на меня светлыми глазами в пушистых ресницах. Он нисколько не сомневался в своем праве изменить мою жизнь. Ничего подобного, о моей жизни он не думал. Ему было наплевать на мои мечты и планы и на те вложения, которые я делала все годы учебы.

Тема весело и беззаботно проскакал по семестрам, чуть притормаживая на сессиях, и к пятому курсу имел контракт по всем предметам. (Контракт — это такая форма взаимоотношений студента с родным вузом. Если предмет не удалось выучить бесплатно, заключаешь контракт и учишь за деньги.) Ему было наплевать. Тема делал деньги. Еще на третьем курсе он занялся бизнесом: сначала работал в фирме, организующей досуг богатым, потом на паях со школьными друзьями держал дискотеку, потом чем-то торговал. Что кормит его в данное время, я не знаю, — знаю только, что никак не программирование и системотехника — его специальность по диплому. Артем тяготел к шоу-бизнесу и быстрым деньгам.

— Ну так что? — проявил нетерпение приятель. — Решайся скорее. Мне надо бежать, сегодня еще дел — не переделать.

— На что решаться, Темочка?

— Ты не поняла? Перепиши заявление. Вместо очной аспирантуры на заочную.

— Я не хочу на заочную.

— Аль, ты что, не слышала, что я говорил?

— Почему же, слышала. Ты собираешься поступить в аспирантуру. Ну и флаг тебе в руки!

— По нашей специальности всего одно место, — зверея оттого, что приходится повторять дуре бестолковой, скрипнул зубами Тема. Он вообще быстро раздражался. Особенно от отказа, как правило, случайного — Теме все всегда легко доставалось, и он привык. А я, демонстрируя простодушие, спокойно разъясняла:

— Существует такая замечательная вещь, как конкурс.

— Ты что, издеваешься?

— Почему?

— Пьяному ежику понятно, что ты победишь!

— И буду учиться.

— А я пойду в армию? — осатанел Темка.

— Значит, пойдешь.

Мы замолчали, буравя друг друга взглядами. Я откинула всякое притворство и смотрела так же непримиримо, как он. Потаращившись, Тема отвел глаза, и его губы изогнулись в ядовитой насмешке:

— На медаль рассчитываешь?

— Не поняла.

Я действительно не поняла, но почувствовала, что сейчас услышу гадость. И услышала.

— От Минобороны за помощь в мобилизации.

— Не поняла, — повторила я.

— Сначала Лешку сдала, теперь меня…

Все поплыло перед глазами. Какой-то звук прекратил вращение. А, это я отвесила хлесткую пощечину по мерзко ухмыляющейся гладкой харе.

— Виталик, ты ведь знаешь, что это невозможно.

— Почему, ну почему? Объясни мне, что нам мешает?

— Например, что я не люблю тебя.

— Я и не требую любви.

— Как это?

— Очень просто. Мне достаточно, если ты позволишь быть рядом. Ты еще не готова любить.

— Кто сочинил эту чушь?

— Лешка.

— Кто?

— Истомин.

— Вы говорили обо мне?

— Да. Я сказал ему, что ты его не любишь.

— А он?

— Он ответил, что ты еще не готова любить. А я сказал, что, может, ты его не готова любить и никогда не будешь готова. Он рассмеялся и сказал очень уверенно, что обязательно полюбишь и выйдешь за него замуж. И ошибся. Да?.. Вообще-то мне на руку, что Лешка убрался с твоего горизонта, но, с другой стороны, он хороший парень и так верил, что у вас все получится.

— А теперь, похоже, ты веришь.

— Я, Аль, не верю, я надеюсь.

— И в чем разница?

— Разница существенная. Если ты согласишься, я стану очень счастливым.

— А если не соглашусь, очень несчастным.

— Да ничего смешного. Оченьнесчастным. Может быть, твой отказ станет самой большой бедой в моей жизни. Но не концом жизни, не заставит меня наделать глупостей. Так что я сильно отличаюсь от Истомина и люблю тебя по-другому. Но люблю и могу ждать…

— Болтун ты, Виталька. Можешь ждать. Любишь меня, гуляешь с Людкой, а скольких трахнул между делом?

— Не хочу тебя разочаровывать цифрой, но Казановой меня даже с большой натяжкой не назовешь. А что до Люды — это очень серьезно, я ее никогда не обижу.

— Понятное дело, не обидишь. Что для нее обидного, что ты ее лучшую подругу замуж сговариваешь? Ей одна радость.

— Не смейся. Меня этот факт чрезвычайно беспокоит. Людочка — светлый и чистый человек. Она, если хочешь знать, в чем-то даже лучше тебя.

— Во всем лучше. Вот и не будь дураком, кончай бегать за юбками и порадуй Людку вниманием… Виталь, не будь козлом, убери руки, я же сказала.

— Аль, иди сюда!

— Что случилось?

— Кротов, вали отсюда, дай поговорить.

— Потом поговорите. Аль, иди скорее.

Банкет в честь защиты диплома был организован на квартире у Мезенцевых, проистекал в теплой, дружественной обстановке и сейчас плавно приближался к логическому концу. Ребята разбрелись по всей четырехкомнатной квартире, включая родительскую спальню, и каждый нашел себе занятие по душе. Людка, к примеру, самозабвенно выголашивала под гитару русские народные песни. Виталька воспользовался этим и вытащил меня из квартиры. Мы устроились на широком подоконнике в подъезде. Коля нашел нас здесь и, сдернув меня с подоконника, решительно потащил к приоткрытой двери. Виталька, недовольно тащился следом.

Ребята сидели, тесно сдвинувшись, на диване перед включенным телевизором. Я с размаху плюхнулась на колени Севке, ожидая взрыва негодования. Но Севка плотнее сдвинул колени и обнял меня одной рукой. Все остальные дружно зашевелились, устраивая меня поудобнее. Мне это не понравилось. Очень не похоже на наших мальчишек, а любое отступление от привычного меня настораживает. Поскольку все не отрывали взглядов от телевизора, я тоже с некоторым недоумением уставилась на экран.

Было время новостей. Транслировали хронику последних событий. Я узнала кадры, которые уже видела последние три дня. Районная больница в Ставрополье, занятая террористами. Очевидно, в обстановке произошли какие-то изменения, вызвавшие интерес моих друзей.

Но как это непосредственно касается меня? Касается. Ведь зачем-то Колька привел меня к телевизору. И их поведение сейчас. Никто не смотрит на меня, даже Людка, но почему-то я чувствую их пристальное внимание.

Женский голос за кадром захлебывался и перебивал сам себя. Я никак не могла сосредоточиться и понять происходящее.

— Они что, предприняли штурм?

— Нет, им удалось блокировать боевиков в одном помещении. Основная часть спецназа начала эвакуировать детей. Несколько человек их прикрывали. Вот смотри.

— А откуда кадры?

— С ними репортер с НТВ. Он там с самого начала.

Вдруг Севка крепче прижал меня к груди. Я удивилась, сделала попытку отстраниться и не завершила движения. Человек в камуфляже очень знакомым движением тряхнул головой, передвинул автомат на грудь и шагнул за угол.

Я, не желая верить, умоляюще взглянула на Людку. Она плакала, я удивилась и, повинуясь Севкиной руке, снова взглянула на экран. Я что-то пропустила, потому что Лешка на экране вдруг прыгнул вперед на какого-то бородатого мужчину. Мужчина, весь обвешанный странными предметами, попытался оттолкнуть Лешку. Но Лешка рывком прижал его к себе и вместе с ним выбросился в окно.

Сразу раздался звук взрыва, экран заполнили языки пламени, изображение дрогнуло, словно камеру выбило из рук, и все кончилось. Для меня по крайней мере.

Я очнулась на диване в гостиной. Возле меня хлопотала Виталькина мама. Увидев, что я открыла глаза, она помогла мне сесть и позвала ребят.

Они смотрели на меня и ждали. И я смотрела на знакомые, потрясенные сейчас лица. Парни выглядели совершенно трезвыми, а Людка опухла от слез и все время всхлипывала и шмыгала носом.

— Я не поняла, что произошло. Это был Лешка?

Спрашивая, я смотрела на Колю. Он кивнул.

— А взрыв?

— Мы смотрели два раза. По разным каналам. Потом сверились. Получилось вот что. Террористы обещали взорвать больницу вместе с детьми. Никаких требований не выдвигали. Отделили персонал от детей, заперли в бойлерной. Медики разобрали часть стены, одному удалось бежать. Потом мы чего-то не знаем. Потом ребятам из спецназа удалось как-то проникнуть в здание, боевики к этому времени так обнаглели или, может, чего обкурились… Короче, они все сидели в одной комнате. Часть ребят остались их сторожить, большинство начали выводить и выносить детей через бойлерную.

Леха был среди тех, кто охранял боевиков. Почти все дети были еще в больнице или поблизости, когда поднялась стрельба. Леха почему-то пошел один по коридору, в какой-то комнате сидел мужик, весь обмотанный взрывчаткой. Похоже, смертник-фанатик.

Леха выкинулся вместе с ним в окно. Потом взрыв. Мы не поняли, почему Леха пошел. Хотя второй раз смотрели очень внимательно. Мы записали репортаж, но еще раз смотреть не стали. Потом.

— Почему вы вообще стали смотреть НТВ?

— Олег позвонил, велел смотреть.

Я вспомнила, как Олег, работающий инженером на телевидении, подходил к нам с Виталькой прощаться. Он чрезвычайно дорожил своей работой и не хотел пропустить ни одной смены, даже ради дипломного банкета.

— Коль, там еще что-нибудь было?

— Нет, это все…

— А Лешка?

— Я не знаю.

Я требовательным взглядом обвела их лица. Они опускали головы. Людка завыла в голос. Я разозлилась.

— Замолчи! Пока не увижу его мертвым, он жив.

Я вскочила с дивана.

— Мальчики, надо что-то делать.

— Мы уже думали. Запустим цепочку и попробуем узнать.

— Хорошо. Сейчас по домам и за дело. Звоните всем, кого вспомните, вопрос один — где?

Мы попрощались с Мезенцевыми и пошли по домам. Виталик и Людка остались мыть посуду. Васька и Света уехали к ребенку. Все остальные пошли ко мне. Даже Моисеев. Впрочем, почему даже? Лешка-то ведь его не обижал.

Мамы дома, по обыкновению, не было, и мы разбрелись по квартире. Кто-то сел составлять списки, кто-то сразу взялся за мобильник. Наш телефон решили не занимать, чтобы к нам можно было дозвониться.

Непрерывно кипел чайник, непрерывно звонили телефоны. Все что-то делали. Кроме меня. Я остекленела и не была способна ни на мысли, ни на действия.

Через какое-то время, бессмысленно перемещаясь по квартире, я наткнулась на Витальку. Он стоял в прихожей, прислонившись плечом к стене, и говорил в мобильник. Из кухни послышался Людкин голос. Она, как всегда, созывала народ к кормушке. Я притащилась на зов и увидела несколько парней, пивших чай. Двое при этом не переставали говорить по телефону.

К пяти часам стало ясно, что ни один из наших каналов не ведет к необходимой информации. Мы перебудили и переполошили кучу народа, но ничего не узнали.

Ребята избегали моего взгляда, да и мне лицезрение их бледных до синевы лиц удовольствия не доставляло.

В числе наших ресурсов значились два телефона. Но звонить по ним следовало после девяти утра. Решили разойтись. Людка уже спала в маминой комнате. В моей комнате спали Толик и Юрик. После того как дверь закрылась за последним из уходящих парней, Виталькой, мы с Колей остались одни. Молча сидели на кухне.

Примерно через час раздался звонок в дверь. К этому времени я настолько отупела, что не испугалась и не удивилась. Коля пошел открывать и привел Олега и какого-то очень худого татарина лет сорока.

Олег указал на него рукой:

— Это Тимур — наш репортер, он был там, в больнице.

Тимур кивнул, подтверждая слова Олега, и кивнул еще раз, благодаря Колю за чай. Я выставила из холодильника все, что могла предложить, и все трое поели. Потом Олег встал:

— Аль, я поеду, мне еще работать до конца смены. Тимур вам все расскажет.

Коля проводил Олега и по дороге разбудил ребят. Последней появилась Людка. Она умылась и причесалась. Мальчишки ничего этого делать не стали, всклоченные, с опухшими физиономиями, ввалились в кухню и, не обращая внимания на Тимура, принялись за чай.

Тимур спокойно подвинулся, давая ребятам место у стола. В его манерах сквозила привычка к случайным местам и случайным людям.

— Тот парень, что выбросился со смертником, жив? — спросила я о главном.

Парни перестали жевать и подняли головы, но смотрели почему-то на меня, а не на Тимура. Тимур тоже взглянул на меня сквозь узенькие щелочки. На его лице появилось странное выражение. Он словно определял степень доверия, которой я заслуживаю. Я переступила, встала позади сидящих на табуретках парней и снова спросила:

— Истомин жив?

Тимур попеременно взглянул в лицо каждому из нас, помолчал и, что-то для себя решив, ответил:

— Был жив, когда меня увозили. Меня контузило взрывной волной, ребята вынесли и сразу отправили на аэродром. В себя я пришел уже в самолете, увидел рядом видеокамеру. Сопровождающий сказал, что камеру привезли вместе со мной ребята из ОБТ, они же просили передать, что среди них убитых нет.

Мужчина помолчал, удрученно помотал кудлатой «перец с солью» головой:

— Ребята, я вам честно скажу, когда Олег мне про вас сказал, я обрадовался. Думал, выжму из вас все, что смогу, сварганю классный репортаж. А сейчас посмотрел на вас и понял. С вами так нельзя. Скажу правду. Попал я в эту группу случайно. Срок моей командировки кончился, уже было место в самолете. Я толкался среди разного народа поблизости от больницы в надежде получить хоть какую-то информацию. Вдруг появилась группа парней. Они сильно отличались от окружающих.

Я понял — это мой шанс, выяснил, кто они, и попросил взять с собой. Старший подумал и сказал: «Давай!» Он подозвал одного из парней и поручил ему меня. Парень мне велел держаться рядом. Так я и делал.

Сначала отряд по одному человеку просочился в бойлерную, потом рассредоточился по всему корпусу. Парни неслышно и незаметно перемещались по больнице, практически под носом у боевиков. Я снимал, только когда мне разрешали.

Большую часть медиков вывели из больницы, но двое остались, чтобы помочь выводить детей. Мне казалось, что все делается страшно медленно. Потом оказалось, что вся операция заняла меньше полутора часов.

Командир отправил с заданием моего сопровождающего, я поднялся следом за ним, но мне велели остаться. Парень вернулся, пошептался с командиром, тот позвал остальных и разделил на две группы. Мой спутник входил в малочисленную группу. Он не хотел брать меня, но я настоял. Он взял с меня слово, что я вернусь в бойлерную сразу, если начнется стрельба.

Террористы собрались в большой палате, откуда они выгнали больных детишек и организовали себе место отдыха. Очевидно, у них что-то шло не так, не получалось, потому что они ссорились и кричали.

Спецназ расположился так, чтобы никого не было видно ниоткуда, и сидели тихо, пока кто-то из боевиков не вышел из палаты. Его вырубили, за ним послали другого, его тоже вырубили. Боевики подняли переполох. Они пытались прорваться, стреляли.

Я честно хотел уйти, но тут увидел, как моя нянька вдруг крикнул соседу:

— Встань за меня! — И бросился бежать вдоль коридора. Не раздумывая я последовал за ним. Ну а что дальше, вы видели на экране. Так что о том, что парня зовут Алексей Истомин, я узнал уже в Москве. Один из тех, кто готовил материал к эфиру, узнал своего друга.

Дослушав Тимура, я молча развернулась и пошла в свою комнату. Сил не было ни на что. Хорошо, если кто-нибудь скажет Тимуру спасибо и проводит. А нет так нет.

Ночь подходила к концу. Я выключила свет, постояла, вглядываясь в темноту. Что делать? Что делать? Ощутила боль и осознала, что ломаю пальцы. Совершенно не свойственный мне жест, театральщина какая-то. Надо взять себя в руки.

Приблизилась к окну, отодвинула штору. Потом протянула руку, не глядя нащупала ручку и рванула изо всех сил. Раздался треск разрываемой бумаги, узкие полоски, скручиваясь, полетели мне в лицо. Я даже не заметила, когда мама заклеила окна на зиму. Раньше мы всегда это делали вместе и вместе же весной снимали побуревшие за зиму полоски бумаги, мыли окна. Мысли о маме пришли и ушли, не задержавшись в сознании.

Морозный воздух хлынул в духоту комнаты. Я несколько раз глубоко вздохнула и легла, не раздеваясь, на незаселенную тахту. Я сразу уснула и проснулась только один раз, когда пришла Людка. Людка закрыла окно и легла рядом со мной, натянув на нас одно одеяло.

Мы с Колей подъехали к Лешкиному дому в начале десятого. В девять Коля сделал отложенные звонки. По одному телефону обещали узнать и сразу перезвонить. По другому телефону ответили, что интересующий нас человек будет позже, ему передадут нашу просьбу, и он нам позвонит.

Сидеть и ждать не было сил, и мы с Колей решили попытаться узнать что-нибудь через Лешкину маму. Ехать на дачу не хотелось, боялись пропустить телефонный звонок. Я помнила, что на даче есть московский телефон, но номера не знала. Коля предположил, что номер может быть записан у Лешки дома, он сходил в общежитие за ключами, и мы поехали к Лешке.

К этому времени состав гостей в моем доме сменился. День был рабочий. Ребята поехали отпрашиваться и договариваться о графике. Васька привез Светлану с Леночкой и уехал. Светлана накормила и уложила ребенка в коляску, а сама села неподалеку от телефона с вязаньем. Она проводила нас взглядом, и от ее взгляда мне стало немного, совсем немного легче.

Коля повертел ключом в скважине замка и с недоумением взглянул на меня. Я отстранила его от двери и нажала кнопку звонка.

— Кто там? — немедленно раздался дрожащий женский голос. Она, видно, услышала звук поворачивающегося ключа, подкралась к двери и застыла, ожидая страшного вторжения грабителей.

— Слава Богу! Таня, открой, это Аля.

Она облегченно залопотала, загремела ключами, открыла дверь. Было заметно, что эту ночь Таня не спала. Она взглянула на меня, я поняла, что Таню обуревают два одинаково горячих желания: выставить меня за дверь или со слезами упасть мне на грудь, и она не знает, на каком остановиться. Я вывела ее из затруднения, вошла, на мгновение прижалась к ней, отстранилась, задержав ладонь на ее плече, представила своего спутника. Таня провела нас в комнату, которую Лешка обычно держал закрытой.

— Нам позвонили несколько человек сразу. Они видели хронику по телевизору и узнали Алешу. Мы растерялись и не знали, что делать, кому звонить. Потом решили ехать в Москву. Сосед довез нас до станции. Ехали чуть ли не два часа. Дорогу занесло, машина буксовала. Еле успели на последнюю электричку. До дома добрались далеко за полночь. Мария Алексеевна не выдержала, пока я принимала душ, она выпила полбутылки коньяку. Все, что нашлось в доме. Конечно, ей стало плохо. Мы провозились до утра. Она с час как заснула. А я уже на ногах не держусь.

— Тань, мы всю ночь пытаемся что-нибудь узнать о Лешке. Ничего не получается. В окружном штабе обещали помочь, но им нужна фамилия командира группы. Может, Лешка писал что-нибудь Марии Алексеевне?

— А тебе он разве не писал?

— Нет. Мне он не писал. Мы расстались. Не надо делать вид, что тебе это не известно. Сейчас не до игр.

— Если вы расстались, чего ж ты беспокоишься?

— Таня, не сейчас. Обещаю, когда мы найдем Лешку, я отвечу на все твои вопросы. Помоги нам.

— Я помогу. Но не тебе. Тебе помогать я бы ни за что не стала. Я из-за Марии Алексеевны. Ты настырная. Я про тебя это сразу поняла. Если решила что, добьешься обязательно. Ты найдешь Алешу и скажешь Марии Алексеевне.

— Обязательно. Я сразу сообщу вам все, что смогу узнать.

— Я знаю. Ты честная и ответственная.

Она ушла. Коля слабо улыбнулся бледными губами:

— Сильно ты занимаешь мысли этой девушки. Анализировала и синтезировала впечатления о тебе вполне грамотно и по полной программе.

Я прошла вдоль стеллажей, занимающих одну из стен комнаты. Книги, фарфор, крошечные картины — миниатюры в деревянных рамках, фотографии в таких же рамках. Я застыла. С фотографии, старой, черно-белой, явно любительской, таращил поразительно черные глазищи Лешка-первоклассник с черной челочкой на лбу и щербатой счастливой улыбкой.

— Аль, — просяще сказал Коля, — постарайся не плакать. Если начнешь, не сможешь остановиться, а у нас дел по горло.

Ужасно хотелось наорать на этого бессердечного придурка, а потом дать себе волю и плакать, плакать, пока не умру.

Очень может быть, я бы так и поступила. Но вернулась Таня. Она принесла тоненькую пачку писем. Всего несколько штук. Одно из них протянула нам.

— Алеша только два раза упоминает своего командира. В одном письме он пишет Капустин, а в другом, Сан Саныч — и еще майор в другом предложении. Так что, если это один и тот же человек, его полное имя майор Капустин Александр Александрович. Это то, что тебе нужно?

— Да. Спасибо, Таня.

Я смотрела на знакомые каракули на затертом от частого чтения листочке и не собиралась больше сдерживаться. Тяжелая слеза сорвалась с ресницы и упала куда-то вниз на пол. Коля решительно взял меня за локоть и поволок к двери. Я пыталась присвоить письмо, но Танины пальцы жестко отняли дорогой клочок бумаги. Слезы полились с частотой летней капели. Коля выволок меня из квартиры. Последнее, что запомнилось, задумчиво-вопросительное выражение на Танином лице. Я опять чем-то поразила ее.

Я сообщила данные о Лешкином командире по двум телефонам. Потом на всякий случай по электронной почте разослала всем ребятам, имеющим выход в Интернет. Еще через некоторое время мне позвонили и конспиративным шепотом сообщили домашний телефон майора Капустина.

Второй абонент, позвонивший почти сразу же, подтвердил, что лейтенант Истомин служит в группе майора Капустина Александра Александровича и что группа в данный момент на выезде.

Следовало сделать еще один шаг, и можно будет (если повезет) все узнать. Именно в этот момент решимость оставила меня. Я не была готова услышать ответ на свой вопрос — УБИТ. Похоже, я не смогу пережить такого ответа. А если подумать, этот ответ наиболее реальный. То есть, как сказал бы настоящий математик, вероятность близка единице.

Я вышла на кухню. Там никого не было и все сияло чистотой, как в те времена, когда мама постоянно жила дома. Только тут я вспомнила, что не видела маму больше суток. Она помогла мне принарядиться к банкету, сказала, что попозже сходит к Куликовым, и закрыла за мной дверь. Значит, по обыкновению, заночевала у дяди Сережи. В другой день я бы разозлилась, сегодня порадовалась. Объясняться еще и с мамой — это уже слишком.

Мама как-то на удивление равнодушно отнеслась к тому, что Лешка перестал появляться у нас и звонить. Спрашивала ли она о нем хоть раз? Не помню.

Севка сидел в маминой комнате и смотрел телевизор. Рядом с ним с одной стороны сидела Лелик, с другой стоял телефонный аппарат. Значит, Светлану с Леночкой сменил Севка. С Леликом. Не знала, что их отношения настолько продвинулись. Парочка синхронно оторвала глаза от экрана, повернула ко мне головы, посмотрела, ничего не сказала и опять же одновременно вернула внимание экрану.

Я разбудила Колю и сказала ему, что пора звонить домой майору. Коля просыпался очень тяжело. Тянулся, закинув руки за голову и выставив из-под одеяла голую левую ногу, хлопал ресницами, мотал кудлатой головой и снова проваливался в сон. Я терпеливо и безжалостно хваталась за жилистое плечо и встряхивала Колю. Сознание мало-помалу возвращалось к нему, наконец Коля перестал засыпать сразу, как только прекращалось микширование, и теперь лежал широко раскрыв глаза. Я ждала.

— Уйди, я оденусь, — сипло приказал он, глядя на меня с отвращением и жалостью одновременно. Я ушла из комнаты, раздумывая над странностями Колиного отношения ко мне, и потрогала чайник на плите. Чайник оказался чуть теплым, и я зажгла под ним газ, невольно закоптив начищенный кем-то бочок. Тряпку тоже кто-то тщательно выстирал и разложил на краю мойки для просушки. Я взяла тряпку и уголком поводила по чайнику. Копоть только размазалась. Я расстроилась и, сглатывая слезы, тупо продолжала водить по эмалированной поверхности.

Коля равнодушно взглянул на меня. Отстранив мои руки, снял с огня чайник и налил кипятку в подготовленную мной смесь растворимого кофе и сахарного песка. Отпил, кивком одобрил и благожелательно заметил:

— Чайник ты уже оттерла. Видишь, чистый?

Бочок чайника действительно сиял ослепительным бело-голубым светом. От облегчения я расплакалась еще горше.

— Хорошо, что ты меня разбудила. Будет лучше, если я позвоню.

Коля сам так решил, и я плакала от благодарности к нему. И еще от страха. Майор был там, когда погибал Лешка. Что он скажет?

Мне в голову не приходило, что майора может не оказаться дома. Я думала, он сам подойдет к телефону. Откуда взялись эти бредовые мысли? Ведь мне было известно, где еще вчера вечером находился майор и его команда.

Хорошо, что позвонил Коля, потому что к телефону подошла какая-то женщина и объявила, что майор в командировке. Коля не растерялся и спросил: «Когда майора ждут домой?» «Всегда», — ответила женщина. «Понятно, — сказал Коля. — А в ближайшее время? Завтра?»

Женщина оказалась подозрительной и начала пытать Колю. Коля ничего не скрывал и отвечал на все, даже самые странные вопросы чистую правду. Этим он расположил к себе женщину. Но думаю, если бы разговаривала я, мы бы не узнали, что майор прилетел ночью, но дома еще не был, хотя уже два раза звонил. Один раз ночью и сказал, что сам развезет по больницам троих раненых, а второй полчаса назад из управления с обещанием вернуться домой еще сегодня.

Я вынеслась из квартиры раньше, чем Коля закончил разговор. Он догнал меня уже у машины. Дорога в центр одна по Каширскому шоссе.

— Чего ты носишься? — ворчал Коля, выруливая на проспект. — Куда ехать-то знаешь?

Я не знала. Коля достал из кармана большой мобильник старой модели. Я позвонила домой и велела Севке узнать адрес управления. Мы подъезжали уже к «Тульской», когда Севка сообщил адрес. Колька выругался матом, а я снова заревела. Управление располагалось на набережной, и нам пришлось вернуться к Автозаводскому мосту. Всю дорогу Коля на нервах почем зря крыл меня за торопливость и бестолковость. Я понимала, что он боится. Боится узнать правду о Лешке. Я тоже боялась. Я боялась так, что сводило скулы.

Я чуть было не сбила с ног какого-то мужчину. Не теряя времени на извинения, пронеслась мимо и рванула на себя тяжелую дубовую (наверное) дверь. От рывка дверь неожиданно легко отворилась и под собственной тяжестью совершила полуоборот вокруг своих прекрасно смазанных петель. Меня, вцепившуюся намертво в ручку, дверь, естественно, потащила за собой.

Под действием центробежной силы я слегка отклонилась от вектора вращения и завершила движение в дальней точке от входа. При этом еще раз толкнула несчастного мужчину, который почему-то не спешил отходить от дверей.

Проникнув наконец в помещение, я сразу за дверью ступила на красную ковровую дорожку и оробела. Слева вблизи от дверного проема помещалась деревянная тумбочка примерно в два раза выше прикроватной. У тумбочки помещался человек в военной форме и с красной повязкой на рукаве.

Я поймала вопросительный взгляд часового (это ведь был часовой?) и шагнула к нему. На мой вопрос часовой ответил, что майор только что прошел через его КПП и странно, что мы с ним не столкнулись.

Почему же не столкнулись? Очень даже столкнулись. Выкрикнув на бегу: «Спасибо!» — я толкнулась всем телом в дверь, не встретила никакого сопротивления и со страшной скоростью вылетела на крыльцо.

По всем правилам механики мое движение должно было перейти в падение с лестницы и завершиться серией вращений по земле где-нибудь на середине проезжей части.

Ничего этого не случилось. Майор по-прежнему терпеливо стоял сразу за дверью. Он сделал точно рассчитанный жест, и я замерла в его объятиях. Нисколько не удивившись, я сразу спросила о главном:

— Жив?

Майор тоже не удивился, он кивнул, и я обмякла на плече подоспевшего Коли.

Потом я плакала в машине, потом плакала в вестибюле госпиталя, потом плакала у каких-то крашенных белой масляной краской дверей.

Потом мы сидели в каком-то полутемном помещении, майор курил, я плакала, Коли не было, потом курил Коля, я плакала, не было майора.

Потом меня вывели на улицу, улица тоже тонула в полумраке, я удивилась, решила, что от слез потеряла цветовое зрение, но майор чертыхнулся, пожал нам руки и ушел. Коля объяснил, что уже начало седьмого, майора ждет семья.

К этому времени я знала, что Лешка ранен, но его жизни ничего не угрожает. Просто он может потерять зрение. Я не знала, как сказать об этом его матери. Коля вызвался пойти со мной. Сначала я согласилась, но, когда машина остановилась у подъезда, я велела Коле уезжать и пошла к Марии Алексеевне одна.

Я боялась к ней идти, даже хотела просто позвонить по телефону, но заставила себя. Лучше бы мне было все-таки позвонить. Никогда не буду вспоминать этот ужас. И никогда его не забуду.

Домой я вернулась нескоро, упала на свою постель прямо в пальто и сапогах и уснула. К счастью, мама опять дома не ночевала, но я установила это уже утром следующего дня.

Бесконечно длинный больничный коридор. Я иду по нему, стараясь не перейти на бег.

В конце коридора небольшой овальный зальчик. В нем несколько низких узких диванчиков. Сюда пациенты госпиталя выходят на свидание с посетителями. Сейчас зальчик пуст. Не совсем. На одном из диванов застыла фигура в больничном наряде. Обвязанная бинтами голова напряженно повернута в сторону входа.

Мое сердце больно стукает под ребро и пропускает удар. Я хватаю ртом воздух и останавливаюсь. Мягкие подошвы сапог позволяют мне двигаться бесшумно, но Лешка все равно узнает, что я пришла. Он неуверенно поднимается и стоит у диванчика, касаясь его ногами и запрокинув вверх голову. Я делаю несколько шагов, и Лешка подается ко мне, но от диванчика не отходит. Боится потерять ориентир или не хочет приближаться ко мне?

В нерешительности я замедляю шаг, но потребность ощутить Лешку сильнее любых доводов рассудка. Я делаю один шаг, другой, неведомая сила подхватывает меня, несет и бросает ему на грудь. Тут же Лешка обхватывает меня, притискивает к себе, шепчет — кричит:

— Алька! Алька!

Я изо всех сил обхватываю его, узнавая в исхудавшем теле моего Лешку, и поднимаю лицо навстречу его соленым губам. Между нами в этот момент не существует преград. Я целую нижнюю часть лица, свободную от бинтов, стараясь не причинить ему боли, глажу плечи, спину. Лешка забыл о своих страхах, оторвался от диванчика, мы кружим по залу вокруг друг друга, переступаем, сближаемся, стискиваясь; отступаем, чтобы встретиться губами. Еще не сказано ни одного слова, только Лешка беспрестанно шепчет:

— Алька! Алька!

Я ощущаю во рту соленый вкус, наши лица мокры, и я не знаю, чьи слезы глотаю. Поднимаю руки, осторожно обнимаю Лешкину голову. Бинтов намотано так много, повязка мягкая, словно подушка. Лешка замирает под моими руками, только его пальцы вздрагивают у меня на спине.

Майор ждет меня в вестибюле. Это он добился у главврача свидания для нас с Лешкой. Я благодарно улыбаюсь ему:

— Спасибо, Саша.

— Как он? — спрашивает майор.

— Не знаю, — растерянно протягиваю я.

Майор тоже растерян. А я вдруг понимаю, что не сказала ни одного слова и ни о чем не спросила Лешку. Мы просто не успели поговорить. И нацеловаться не успели. Пришла дама в белом и забрала Лешку. Он ушел с ней не оборачиваясь. Какой смысл?

Майор смотрит на меня и начинает смеяться. Прямо покатывается со смеху. Я тоже внимательно смотрю на него и, кажется, впервые вижу: невысокий, ладный, молодой. Его смех сердит меня, я хмурю брови. Это еще больше смешит майора. Он прыскает в ладошку и с трудом выговаривает сквозь смех:

— Целовались? — Я киваю хмуро и виновато, а майор только что с ног не падает. До меня доходит причина его веселья, я невольно улыбаюсь и скоро тоже смеюсь.

— Аля, привет!

— Здравия желаю, товарищ майор!

— Аль, я чего звоню-то… Мне завтра в командировку, а Любаня чего-то квасится. Ты бы ее навещала до меня.

— Само собой. Саш, а ты куда?

— На кудыкину гору.

— Ой, прости!

— Бог простит.

— Возвращайся целым. Ладно?

— Ладно.

Более обшарпанного и вонючего подъезда я в своей жизни не посещала. На лестнице горела примерно половина от необходимого числа лампочек, да и те то ли горели вполнакала, то ли просто были маломощными. Таким образом, темноту нельзя определить как кромешную, но в некоторых местах она сгущалась довольно угрожающе.

Из темноты доносились шорохи и вздохи, она колебалась, наступала на меня, я спешила миновать наиболее темные участки, стараясь не дотронуться до крошащихся стен, липких перил. Я считала повороты, чтобы не ошибиться этажом. Неожиданно моя нога наступила на что-то мягкое. Раздался пронзительный вопль, щиколотку обожгло болью, и я тоже завопила и рванулась вверх по лестнице.

Больше я уже не считала. Просто неслась вверх, пока не достигла сравнительно освещенной площадки. Здесь я остановилась и взглянула на свою ногу. Чулок у самого края короткого сапога порвался и висел клочьями. Это меня не слишком огорчило. В моей сумке неизменно лежит пара нераспечатанных колготок. Просто надо найти место, где можно переодеться. Но в разрыве чулка по белеющей коже струилась темная густая кровь. Моя кровь. Черт! Вот невезуха, надо мне было наступить на кошку. Нога болела и зудела. Очевидно, кошка не только укусила, но и оцарапала меня.

С Любой меня связывало исключительно телефонное знакомство, открывшая мне дверь женщина подходящего возраста молчала, поэтому определить, та ли она, кто мне нужен, я не могла. Я смотрела на женщину, она смотрела на меня.

— Проклятые твари! — в сердцах промолвила женщина незнакомым голосом. Понятно, передо мной не Люба. Не Люба продолжала, стоя в дверях и не делая попытки пропустить меня в квартиру:

— Вовку, моего сынишку, тоже напугали. Хорошо, у него сапоги крепкие, не прокусили. А кожу поцарапали. А вы к кому?

— К Любе. Мы договаривались.

— А, так ты Аля. А я Тамара — соседка. Любка тебя ждет, она на кухне. А я у двери маячу, сейчас мои ребятишки должны прийти. Ты вот так по коридору иди до конца, а потом сразу налево. Разуваться не надо, — остановила меня Тамара, — квартира коммунальная, все так ходят. Моем по очереди один раз в день.

— Аль, привет, тебя где носит, с утра звоню?

— Здравствуй, Светуль, я только вошла.

— Где была? Только не говори, что на работе, я на кафедру звонила.

— Я в женскую консультацию ходила.

— Случилось что?

— Да нет, я Любаню водила.

— А Любаня — это кто?

— Жена Саши…

— Уже понятнее. А Саша — кто?

— Свет, включи мозги. Саша — Лешкин командир.

— Вспомнила. Не голоси. А почему ты ее водила, больше некому?

— Некому. Саша в командировке. Таня — дежурит, а Тамара ребятишек к врачу повела.

— Сколько народу — мрак. Таня, Тамара — это кто?

— Соседки. Они в одной квартире живут, три семьи.

— Понятно. Мрак.

— Да нет, они ладят. Им квартиры во втором квартале обещали.

— А у Лешки ты была?

— Нет, у него сегодня мама, я — завтра…

— Как ты с ней?

— Не спрашивай. Стараемся держаться друг от друга подальше.

— Понятно. А Лешка как?

— Почти хорошо. Поговаривают о выписке.

— Классно! Аль, я чего звоню-то… У нас с Гвоздем сегодня годовщина, он в «Елках-палках» столик заказал, дите оставить не с кем. Посидишь?

— Я, конечно, посижу, но назревает вопрос, с кем собирался оставлять дочку Васька, когда в ресторан мылился?

— Ну с матушкой же свекровью…

— И что?

— Свалилась в жесточайшем гриппе.

— Ладно. Только можно я Людку позову?

— Ага. И Любаню. Пусть потренируется.

Светка сдала нам с рук на руки свое сокровище и убыла на свидание с любимым. Мы потетешкались с малышкой, потом Любаня объявила, что наступило время кормления. Она как-то сразу назначила себя главной нянькой и командовала нами. Мы с Людкой не спорили. Я открыла холодильник и обнаружила в его дверке несколько бутылочек с чем-то похожим на молоко. Людка проследила, как я подогреваю бутылочку в ковшике с водой, протерла ее полотенцем, прижала к щеке. Я благоговейно наблюдала за ее действиями. Установив, что температура напитка соответствует нормативной, подруга проследовала в комнату. Оттуда уже неслись крики: требовательные младенца и гневные Любани. При нашем появлении крикуньи замолчали и уставились на нас одинаковыми круглыми глазами.

Любаня, держа малышку на руках, сунула в крошечный ротик соску. Послышалось чмоканье, мы растроганно переглянулись и заулыбались. У Любы было такое лицо… Материнское. Словно она кормила свою дочку грудью. Я даже немного позавидовала.

Последующие развлечения нас не разочаровали: мы меняли ребенку ползунки, поили его водой, играли с ним при помощи погремушки, пели ему, носили на руках, снова меняли ползунки, снова кормили, носили на руках… Короче, дел хватало. Непонятно, как Светка управляется одна. А ведь мы к тому же не стирали ползунки, просто бросали их в мыльную воду в тазу, не готовили Ваське еду… И себе не готовили, поели по очереди котлет с картошкой, которые Светка оставила… В общем, Светку мы сильно зауважали. А я в себе засомневалась — возможно, мне с ролью жены и матери справиться не дано.

Светка и Васька явились счастливые и немножко пьяные. Наша компания к этому времени разрослась. К ней присоединился Юрка. Он целый день охотился за Людкой, которая моталась по заказчикам. Установив место нахождения подруги, Юрик не долго думая явился и потащил ее за компьютер выяснять какие-то свои дела. Малышка уснула, мы с Любаней уселись наконец попить чаю. Тут и Гвоздики пожаловали.

Юра вызвался развезти нас по домам на такси. Нам с Любаней идея очень понравилась, Людка неожиданно заерепенилась и осталась ночевать у Гвоздиков.

Квартира гуляла. Справляли день рождения какого-то сослуживца Тамариного мужа. Сослуживец проживал в общежитии или казарме, уж не знаю, как правильно, поэтому гостей и выпивку приволок к друзьям. Двадцатиметровая комната Тамары с трудом вместила гостей. Тамара и Таня — хозяйки квартиры — накрыли стол. Нам обрадовались невероятно и тут же принялись нам наливать и потянулись чокаться. Через минуту признали своими и перестали обращать внимание. То есть на меня не перестали, да и Юрку не забывали, но это было совсем другое внимание. Как на своих.

Звонок раздался в тот момент, когда я пробегала из кухни в комнату Тамары в обнимку с миской винегрета. Никто, кроме меня, звонка не слышал, потому что гул стоял невероятный. Гулял народ на широкую ногу, понятно, что винегрет закончился, и я помчалась на кухню за следующей порцией. Поскольку пришла последней и сидела на нижнем краю стола.

В кухне я достала из холодильника кастрюлю с винегретом, навалила большую кучу в миску, кинула сверху веточку петрушки и опрометью бросилась обратно. Звонок раздался аккурат, когда я находилась на дверной параллели (так моряки выражаются).

Я поставила миску на калошницу и рывком распахнула дверь. Увидев, кто за ней стоит, также мгновенно дверь захлопнула и приказала:

— Стой там.

В комнате царило непринужденное веселье. Описывать тут нечего — каждый может представить, что я имею в виду. Люба сидела удобно, насколько это возможно при столь стесненных обстоятельствах. Ее стул стоял так, что она могла при желании выйти из-за стола, а этим похвастаться мог не каждый.

Например, Тамаре, чтобы покинуть стол, надо сначала пройти по дивану за спинами четырех сидящих на нем парней, а потом поднять еще троих и подождать, пока они гуськом выйдут и столпятся у двери. Подозреваю, что Тамара специально так села, чтоб не выскакивать из-за стола.

Но Люба сидела удобно и могла выходить никого не тревожа. Я подошла к ней со спины и, перегнувшись через ее соседа, начала пристраивать на столе принесенную закуску.

— Люб, сходи взгляни, там вроде звонили.

Люба уже устала сидеть и охотно принялась выбираться из-за стола. Она утицей перевалилась за порог, а через минуту из коридора донесся визг.

Тамара ахнула: «Любка!», вскочила на диван, проскакала по нему, прыгнула на колени Таниному мужу, сидящему сразу после дивана, по его коленям перебралась на Юрика, по нему протиснулась почти к краю стола. Следующим сидел здоровенный майор Жора, он вскочил со своего стула, и Тамара бросилась к двери, затратив на весь путь не больше секунды. У самой двери она запуталась то ли в половике, то ли в ногах и неловко упала на колени прямо перед входящим в комнату Сашей.

Саша, не ожидавший столь пафосного приема, попятился, Тамара по инерции оперлась на выставленные вперед руки, все остальные застыли, и вдруг раздался тоненький заливистый смех. Смеялся Тамарин муж.

Гости расходились неохотно, но все-таки разошлись. Танин муж отправился их провожать.

Саша посидел за столом, выпил, потом принял ванну и теперь чистенький, в чистых джинсах и белоснежной майке пил чай на кухне и неодобрительно косился на Юрика. Юрик остался ждать меня, чтобы вместе ехать домой. Пока что, избегая простоя, он помогал Тане мыть посуду, помещаясь в опасной близости от нее и цепляя ее то плечом, то бедром. Выражение лица у него при этом сохранялось самое невинное, и Таня не решалась осадить его или отстраниться.

Рассудив, что от Тани не убудет, а Юрику тоже нужны маленькие радости, я вмешиваться не стала, а налила себе чаю и села рядом с Сашей. Тамара и Миша — ее муж — носили тарелки, Таня и Юра их мыли, мы с Сашей пили чай, Люба в Тамариной комнате перетирала и раскладывала по местам приборы. Все чувствовали себя прекрасно. Может быть, кроме Тани. Но это такая мелочь, что не стоило внимания обращать. У меня на языке вертелся один вопрос. Тамара и Миша отправились в очередной вояж за порцией грязной посуды, Таня и Юрик равномерно журчали в углу, и я спросила:

— Саш, а помнишь, как мы встретились?

— Около управления? Помню.

— Ты сразу понял, о ком я говорю?

— Конечно.

— Почему? И еще, знаешь, может, глупость, конечно, но мне показалось, ты меня ждал. Ну, в смысле у крылечка.

— Вовсе не глупость. Я тебя ждал.

— Но почему? Ты ведь не знал, кто я такая.

— Прекрасно знал.

— Откуда?

— Перед командировкой у нас принято сдавать на хранение личные документы. Истомин перед первой командировкой не знал, что удобнее всего в полиэтиленовом пакете — протянул просто стопку. Из удостоверения выпала карточка, прямо мне в ладонь. Я взглянул, спросил просто так: «Невеста?» Он помрачнел, весь надулся, отвечает: «Нет». Ну тут уж мне действительно интересно стало, да и знать надо, с кем идешь, в каком состоянии, опять спрашиваю: «А кто?» — «Мое прошлое».

Странно, кажется, свет мигнул, и стало темнее, сумрачнее, и голоса зазвучали глуше, и стало неинтересно, навалилась усталость, и захотелось домой.

Я начала подниматься со стула, из последних сил удерживая на лице гримасу дружелюбного внимания. Саша, выгребая ложечкой варенье из кофейного блюдца, закончил:

— Ты мимо меня в дверь сунулась, я тебя сразу узнал, понял — не прошлое ты, а будущее, ну и остановился подождать. Если хочешь знать, я сразу определил, что ты за человек. Истомину повезло, такие, как ты, одна на миллион, я тебе точно говорю. Я Любаню люблю, она очень хорошая, но в ней этих бабских хитростей и заморочек выше крыши. А ты, как мужик, правильная, все, как надо, понимаешь и делаешь.

Интересно, он и вправду считает, что похвалил меня? Я взглянула на Сашу и увидела, какой он усталый, размягченный и пьяненький.

— Юра, домой. Извинись перед Таней, что бросаешь ее в трудную минуту, и пошли.

Юра без единого слова протеста схватил полотенце и, отойдя от Тани, принялся насухо вытирать руки, оправлять завернутые манжеты. Казалось бы, Таня должна повеселеть, освободившись от несносного приставалы. Ан нет, выглядит вовсе не обрадованной. Мы встретились с Юриком взглядами, он ехидно усмехнулся, не размыкая губ. Ну, паразит, подожди у меня!

Воспитанием Юры я заниматься не стала, просто села на заднее сиденье такси, а когда он плюхнулся рядом, положила ему голову на плечо и закрыла глаза. Говорить не хотелось, думать не хотелось. Саша считает, что я Лешкино будущее и могу сделать его счастливым. Если бы он знал правду. Если бы я могла хоть кому-то ее рассказать. Вдруг остро захотелось рассказать все Юре прямо сейчас. Я подняла голову и тихонько позвала:

— Юр!

Он крепко спал, запрокинув голову и приоткрыв рот.

— Привет! — сказал Лешка и смущенно улыбнулся, сверкнув единственным свободным от повязки глазом.

— Привет! — ответила я, любуясь им. В военной форме, тоненький, прямой, он напоминал того мальчика, каким я увидела его впервые далеким сентябрьским утром.

— Чегой-то ты во фраке? — невольно рассмеялась я. Мы вместе смотрели этот спектакль, и Лешка сразу понял, о чем я говорю, и шутливо приосанился.

— Заходи, — спохватилась я, широко распахивая дверь и отступая.

Лешка вошел в прихожую и сразу полностью ее занял. Конечно, он сильно похудел, но все равно оставался очень большим, и я ощутила привычную робость и привычную радость от близости сильного молодого тела и жадно втянула ноздрями его запах, такой знакомый, такой неповторимый.

Не было сил шевельнуться, и, хотя я понимала, что следует отодвинуться, а лучше пройти в комнату и сесть так, чтобы не спровоцировать Лешку на объятия, мое тело не подчинялось разуму. Сейчас я понимала людей, которые не могли устоять и шли на противоестественные связи.

Лешка одной рукой обнял мои плечи, притянул меня к себе и прижался губами к виску. Меня обдало жаром, я непроизвольно прижалась к Лешке, притиснула лицо к шершавому сукну мундира. Счастье — как сон, как опьянение, как наркоз… Один короткий миг, и я взяла себя в руки:

— Хочешь чаю?

— Ага. Лучше кофе.

— А тебе можно?

— Можно. Аль, а вот у вас еще пирожок такой бывает, яблочный. Нету?

— Нету.

— Жалко.

— Есть мягкий батон, лимон, масло и земляничное варенье. Будешь?

— Ага. И еще яичницу с колбасой.

— Тогда на кухне. В комнату я все это не дотащу.

Лешка получил две котлеты с картофельным пюре, салат из свежей капусты и банку зеленого горошка. Моментально расправившись с едой на тарелке и салатом, он некоторое время сосредоточенно выгребал из банки горошины. Я понаблюдала за его стараниями, потом отняла у него банку.

Лешка банку отдал неохотно, смотрел на меня единственнымглазом укоризненно, по-птичьи склонив голову. Он был так мил, что я не удержалась, провела ладонью по теплой, чуть шершавой щеке. Лешка сильнее наклонил голову и поднял плечо, зажимая мою руку. Я подергала руку, высвободила ее и, подойдя к раковине, слила в нее лишний соус из банки. Лешка доел горошек и спросил:

— А яичница?

Я послушно встала к плите.

— К тебе вернулся аппетит?

— Откуда вернулся? Какой-то совершенно новый пришел. Я в жизни столько не жрал. Мету все подряд и все равно все время голодный.

— Думаешь, наращиваешь мышечную массу?

— Толстею, что ли?

— Пока не заметно.

— А пощупать?

— Что пощупать?

— Меня пощупать. Определить, толстею или нет.

Предложение поставило меня в тупик. Лешка явно пребывал в игривом настроении, что неудивительно, принимая во внимание обстоятельства нашей встречи. Лешка только вчера выписался из госпиталя, визит ко мне — его первый выход в город. К тому же у него появилась возможность предстать передо мной в военной форме. Да и сама форма радовала. Лешка нарядился в нее едва ли не в первый раз. Повседневной одеждой для членов их команды неизменно оставался камуфляж.

Единственный черный глаз ожидающе уставился мне в лицо. Выручила яичница. Я сняла с конфорки сковородку и поставила перед Лешкой. Глаз хищно блеснул, рука ухватила вилку.

Чай мы пили вместе. От еды Лешка ослабел. Его лицо устало заострилось, на висках выступила испарина. Бедный мой, как же тебе досталось!

— Леш, у меня тут дела кое-какие, а ты пойди у меня в комнате на кушетку приляг.

Он без возражений и ненужной бравады встал и, не очень уверенно ступая, покинул кухню. Я по многодневной привычке немного поплакала. Послушный Лешка оказался не под силу моим ослабевшим нервам. Я изо всех сил старалась не любить и не хотеть его. Моим уделом должна стать верная дружба, сестринская привязанность и материнская нежность. Ни на что другое я не имела права, никакие другие чувства не должны были кипеть и плавиться в моей груди.

Лешка спал. Он разулся, закутал ноги в край покрывала и лежал на боку, согнув все, что можно, чтобы поместить на короткой кушетке свое длинное тело. Голова свесилась с подлокотника, но лицо хранило выражение радостного покоя.

Я отвела взгляд, чтобы не разбудить его. От кого-то слышала, что спящий чувствует взгляд.

Я сидела за столом и пыталась читать, и пыталась не смотреть на Лешку, ловила себя на том, что смотрю, отводила взгляд и снова смотрела. Начинало темнеть, его лицо смутно белело, я уже не так боялась его разбудить, но все равно отводила взгляд.

И не увидела, как Лешка открыл глаз, встретила его взгляд, когда в очередной раз взглянула на него. Даже не встретила, почувствовала. Он сделал неуловимое движение рукой, я поняла, подошла к нему, опустилась на пол у изголовья. Он взял мою руку.

— Аленька… Знаешь, я очень тебя люблю.

— Не надо так говорить.

Я испугалась, и слова вырвались раньше, чем я поняла, что говорю. Смутно различимое лицо в нескольких сантиметрах от моего дернулось.

— Почему? Разве мы не помирились?

Помирились? Смешной Лешка. Разве мы ссорились? Он решил, что я на что-то обиделась (понятно на что — вспоминая сцену на автобусной остановке, я до сих пор дрожала мелкой дрожью), прогнала его, потом он попал в беду, я его простила, и теперь все хорошо. Он действительно так думал. Подтверждение не заставило себя ждать. Лешка поцеловал мою ладонь и сказал как о решенном:

— Мне дадут пенсию. Мы поженимся.

Я отошла от него и встала лицом к окну. Меня колотило. Что за человек? Почему он вечно спешит? Неужели нельзя было просто жить рядом? Зачем сразу выяснять отношения?

— Я не готова. Не хочу… Боюсь, Лешенька…

— Так ты что? Не выйдешь за меня?

— Леша, о чем ты говоришь? Тебе надо поправиться.

— Больной я тебе не нужен?

— Ты мне всякий нужен.

— Значит, выйдешь за меня?

— Я не могу.

— Почему? Разве мы не помирились?

— Леша. Не спрашивай.

— Когда ты сможешь отвечать?

— Сейчас. Леша, я буду с тобой всегда, сколько захочешь. Но замуж не выйду.

— Почему? Потому что я инвалид?

— Ты не инвалид. Но это не важно.

— Верно, я был здоровый, а ты меня прогнала. Сейчас опять. Сколько можно?

— Я не гоню тебя. Меньше всего я хочу, чтобы ты ушел.

— Мало понятно, чего ты хочешь. Я тебе не нужен. Зачем же ты таскалась в госпиталь, целовала меня, плакала? Пожалела? Вину заглаживала? Думала, все из-за тебя? Правильно думала…

— Перестань, Леша. Ты не должен ненавидеть меня.

— Правда? А я бы очень хотел. Больше всего в жизни. Только не могу.

— Леша…

— Все, Аля. Ты свое дело сделала. На ноги меня подняла, к жизни вернула. Честь тебе и хвала, добрая девочка. А что мне делать с этой моей жизнью?

— Леша…

Я провожаю Колю. Вокзальная суета и маета всегда действовали на меня угнетающе. Хотелось плакать. Коля занес вещи в вагон и вышел ко мне на перрон. Мы отошли подальше от толстушки проводницы, ловко сортирующей грузопассажирский поток, и пристроились в сторонке от мечущихся толп.

Я провожаю Колю одна. Официальные проводы, с приглашением всей группы, состоялись неделю назад в общежитии. Наутро уехал Толя. А Коля задержался еще на несколько дней по делам фирмы, в которой собирается работать.

Коля закурил и тоскливо глянул в сторону головного вагона:

— Черт! Даже не верится, все позади. Шесть лет жил, сцепив зубы. Терпел эту вашу московскую жизнь — еще четыре года, еще два, еще месяц — и домой! А теперь думаю, а может, это самые счастливые годы в моей жизни были?

— Может. — Я сглотнула слезы и взяла Колю под руку. Он посмотрел на меня с неодобрением и вытянул из кармана носовой платок. Очень хороший, между прочим, китайский носовой платок. Я сама ему подарила дюжину платков. До этого Коля пользовался трогательными детскими платочками с мишками и кисками, вывозимыми из родного города.

Коля обмотал указательный палец кончиком платка и ткнул обмотанным пальцем мне в левый глаз.

— Обалдел? — отпрянула я, с облегчением понимая, что глаз удалось спасти.

— А ты не реви! — строго приказал Коля и повел меня вдоль перрона. На ходу он поглаживал мои пальцы, лежащие на сгибе его руки, и говорил: — Вот ведь жизнь какая, удивляюсь, несправедливая. Вот вы с Лешкой, я думал, вместе будете. Всегда так думал. С первого курса. А уж после того караула, какой ты подняла с его ранением! И вот вам пожалуйста, уехал Лешка, а ты со мной под ручку ходишь.

— Я не хожу. Я тебя провожать приехала, — возразила я, желая увести разговор от Лешки.

— А Людка не приехала, — печально и ни к чему заметил Коля, вздохнул и снова провел кончиками пальцев вдоль моих.

— Ты же знаешь, они с Виталием сегодня заказ сдают. — Постаралась, чтоб он не заметил моего сочувствия. Он заметил и повернул ко мне голову. Мы с ним почти одного роста, и я близко увидела серые глаза с ярко-синим ободком вокруг радужки.

— Вот скажи мне, что этот Виталька себе думает? Что он о себе воображает? Да такие, как Людмила… Она одна такая, больше нет! Если бы она ко мне, как к нему, относилась…

Теперь я погладила его пальцы, и мы прошли несколько шагов молча. Коля развернул меня на обратное направление. В глаза бросился циферблат вокзальных часов. Через восемнадцать минут поезд увезет Колю от нелюбимой московской жизни к радостям родного города. Коля тоже взглянул на часы и заговорил быстрее:

— Или вон Севка. Встречался с Наташей, жил с ней (здесь Коля искоса взглянул на меня и покраснел), а потом она познакомила его с младшей сестрой. И все! Видел я этого Лелика. По мне, большой разницы с Наташей нет. Разве что Лелик чуть хуже. Так нет же, вцепился в нее Севка, и никого ему не надо. А у них в семье скандал, сестры возненавидели друг друга. Шекспир.

И тут же без всякого перехода добавил:

— Ты, Алька, — мой самый первый друг, с того раза, еще на первом курсе, и всегда мне другом будешь. Я тебя не забуду и буду отношения поддерживать. Но я тебе вот что скажу: если вы с Лешкой из-за ерунды какой разбежались, то ты не гордись и найди возможность сама к нему подойти.

Видимо, это было главным, из-за чего Коля просил именно меня проводить его на вокзал. Мы поравнялись с подножкой его вагона. Коля обнял меня и велел:

— Иди. Я посмотрю, как ты идешь.

Я поцеловала его в шершавую щеку и послушно направилась к выходу.

Я сразу вспомнила случай, о котором он говорил. Странно. До этой минуты никогда о нем не думала и не помнила, просто начисто забыла…

К этому времени мы проучились чуть больше месяца и еще не очень хорошо знали ребят в группе. Нет, не так. Я знала многих, с кем вместе училась в лицее, это примерно две трети первокурсников. Ну, друзья друзей. Знакомые знакомых… Плюс те, кто резко выделялся из массы. Двух мальчиков с одинаковой фамилией и явно провинциальной внешностью не заметить было трудно. К тому же держались они рядом и особняком от остальных. Поэтому, когда на лекции мой взгляд случайно упал на одного из Кротовых, я закрутила головой, отыскивая второго. Не обнаружив, снова взглянула на одинокого парня и заметила, что одиночество его тяготит. Он бросал затравленные взгляды исподлобья и вжимался в парту.

Понятное дело, в перерыве я подошла к нему:

— Привет!

Кротов дернулся, как от удара, и уставился на меня. Его круглое лицо залило краской, но он справился с собой и ответил довольно бойко:

— Привет!

— Я Аля, — сообщила я, и он кивнул, то ли принимая к сведению, то ли сообщая, что в курсе. — А ты Толя или Коля?

— Толя.

— А где Коля?

— Заболел. Простудился. Лежит в общаге. Температура сорок. — Толя округлил глаза. Он, видно, устал от молчания и отчужденности и сейчас тараторил без умолку, боясь, что я уйду.

Прозвенел звонок, я кивнула Толе и вернулась на свое место рядом с Людкой. Пара кончилась, небольшая толпа отправилась в буфет. Мы с Людкой присоединились к мальчишкам. Толя шел за нами, стараясь держаться поблизости, но не навязываясь. Я позвала его, он подошел с радостной готовностью и пошел с нами в буфет, а потом в библиотеку. А потом все шесть лет так и ходил за Людкой. И Коля.

Ну а я по дороге домой сделала небольшой крюк и зашла в общежитие. Это был мой первый визит туда. Я страшно трусила, протягивая на вахте новенький «студак» и спрашивая, где мне найти Колю Кротова. Парень в камуфляже спокойно забрал документ и направил меня в нужную комнату.

Коля действительно лежал в жару. Дальше все просто. Я сбегала домой, в магазин, в аптеку, вымыла пол в комнате.

Явился радостный, полный впечатлений Толя, увидел меня и заморгал светлыми ресницами. Но я быстро приспособила его к делу. Послала к коменданту за сменой постельного белья. Толя справился с задачей блестяще. Так же лихо сменил белье и переодел Колю.

Я в это время стояла в коридоре, стараясь не замечать любопытных взглядов снующих туда-сюда студентов.

Потом мы поили Колю таблетками. Потом все вместе пили чай с малиновым вареньем и мягким батоном. Потом Толя провожал меня домой. И тараторил обо всем на свете.

На следующий день я забежала в общагу перед занятиями, напоила Колю сваренным дома куриным бульоном и повела Толю на лекции. Толя всю дорогу без умолку хвалился и надувался под взглядами встречных парней.

О Колиной болезни узнала Людка, понятное дело, потащилась со мной навещать страдальца. За ней другие ребята. Короче, когда через неделю Коля пришел в институт, его встретили как родного, да и все в группе вдруг перестали быть совсем уж чужими друг другу.

— Аля, заканчивай, пора домой!

Валера в последний раз щелкнул мышью, и экран его компа погас. Я нехотя провела процедуру выключения своей машины и встала из-за стола. Мы опять уходим последними. Валера заканчивает набирать автореферат своей кандидатской, а мне просто незачем и некуда идти.

Мама, повторяя бессмертный подвиг декабристок, последовала за любимым человеком. Правда, не «в глубину сибирских руд», а на подмосковную станцию Новоиерусалимская. Дяде Сереже предложили путевку в санаторий, мама раздобыла себе такую же, и они убыли.

Катя двумя днями раньше убыла в Санкт-Петербург.

Квартира — средоточие страстей — опустела, и только я нарушаю тишину комнат, появляясь там через день на десять минут с единственной, но благой целью напоить водой страждущих. Проще — полить три жалких цветочка на кухонном подоконнике. Да еще забираю почту из ящика в подъезде и кладу на тумбочку в прихожей.

Однокурсники окончательно разбежались по новой жизни, балуют нечастыми звонками. Самой звонить, искать общения сил нет. Во мне зреет мизантроп. Это вчера Людка сказала, когда я очередной раз отказалась пойти с ней и еще с кем-то «попить пивка и на бильярде».

Люба родила сына и уехала к маме под Томск, а Саша где-то воюет. Они навсегда ушли из моей жизни. Или я из их. Случайный попутчик в случайном купе случайного поезда. Впрочем, если сделать усилие, можно удержать их и сделать друзьями. Я знаю это точно. Нет сил. Потом пожалею. Нет сил.

Валера от меня чего-то ждет. Описывает круги, круги все сужаются, я в центре. Хороший парень. Чистый, добрый, привлекательный. Перспективный. Не противен мне. Нет сил.

Лешка снится каждую ночь. Боюсь спать. Сижу полночи у телевизора. Как он, где он? Можно позвонить Тане, узнать. При последней встрече она оставила номер своего мобильника. Нет сил.

Проснуться, встать, умыться, выпить кофе, добрести до работы, сесть и включить компьютер, и все. На большее нет сил.

На кафедре меня не трогают. Пятачков выдает задание. Я сижу, делаю что нужно, заканчиваю, скачиваю на дискету, отдаю Пятачкову или кладу ему на стол. Получаю новое задание.

Иногда обнаруживаю рядом с мышкой чашку чая. Бывает, горячего, чаще остывшего. Кричу в сторону Надежды Васильевны:

— Спасибо!

Нет сил услышать ответ.

— Слушаю.

— Аля, здравствуйте, это Таня. Вы меня помните?

— Конечно. Здравствуйте, Таня. Как поживаете?

— Спасибо, хорошо. Аля, вы извините, что беспокою. Даже не знаю, как сказать… Вы не могли бы приютить меня на пару часов?

— Ну пожалуйста. А что случилось?

— Я приехала на встречу с издателем, но предварительно не договорилась. А он уехал до конца недели. Ближайшая электричка через четыре часа, ключей от квартиры у меня нет. На улице жара, идти некуда.

— Приезжайте.

— Вы скажите как.

— Вы на метро?

— Да.

Приходится долго и подробно объяснять Тане маршрут следования. Она сто раз переспрашивает, наконец отключается. Я откидываюсь на спинку кресла. Перед глазами маячит японский настенный календарь, но вижу я картины прошлого, связанные с Таней. Вот она стоит у лестницы, приподняв лицо к Лешке; вот прижимается плечом к Градову, теребит пальцами его рукав, смеется; вот кричит, наступая на меня, и ее искаженное лицо несет следы безумия; вот неуверенно протягивает мне зачитанное письмо…

Таня в моем сознании неразделимо связана с Истомиными, с Лешкой. Лешка назвал меня «мое прошлое». Таня — гостья из прошлого. Зачем она появилась в моей жизни? Появилась именно сейчас, в ответственный момент. Еще утром я приняла решение и была счастлива. Счастлива определенностью и появившейся надеждой.

Я долго жила без надежды. У меня было мое прошлое, прекрасное светлое прошлое, зачеркнутое в один миг чужой неисправимой ложью. Было у меня и настоящее, не содержащее ни боли, ни радости. События мелькали, не оставляя следа в душе, памяти, обтекая меня, не проникая внутрь моей жизни.

Будущего у меня не было. Я не мечтала, не надеялась, не строила планов. Жила, словно смертельно больной человек или глубокий старик — день прошел, и слава Богу, — ничего не хотела, ничего не могла. Все силы уходили на притворство перед окружающими. Притворялась живой, энергичной, заинтересованной, прежней.

Я сама не заметила, когда изменилась моя жизнь. Нет, не тогда, когда я пришла к Куликовым и увидела Диму, и не тогда, когда нехотя потащилась с ним в театр, потом на концерт. Даже не тогда, когда равнодушно терпела его поцелуи.

Когда же? Дима принес очень красивый свитер.

— Зачем мне? — Я отложила в сторону пакет. — Отдай Катьке.

— Еще чего? — жизнерадостно возмутился Дима. — На Рождество поедем в Андорру на лыжах кататься.

— Куда? — изумилась я.

— В Андорру, — невозмутимо подтвердил Дима. — Оформляй загранпаспорт.

Я засунула свитер на антресоль и забыла о нем. Но через несколько дней Дима принес бланки, сидя рядом, проверил правильность заполнения и велел подписать где надо, в институте.

— Собрались за границу? — поинтересовалась девушка в канцелярии, ставя печать.

— На Рождество, — машинально ответила я и стала ждать Рождества.

Так в моей жизни появилась перспектива.

Звонок в дверь прозвучал неожиданно. Именно после него я осознала, на что смотрю. Перед глазами фотография щенка лайки и календарь на февраль. Хорошо, хоть год этот, а не прошлый. Получается, я не заметила нескольких месяцев года, нескольких месяцев жизни…

Вновь прозвучавший звонок разогнал мысли. Не люблю неурочных визитов, всегда прошу предварительно звонить по телефону. Значит, кто-то посторонний. Накинула цепочку и открыла дверь, ожидая увидеть побирушку, продавца картошки или соседку Татьяну Ивановну. Увидела Таню и удивилась. Неужели я так задумалась, что не заметила времени?

— Быстро я? — оживленно щебечет Таня. — Оказывается, я звонила с вашей станции метро. Представляете, какое совпадение! Кому сказать, не поверят.

Это точно — не поверят. Я, к примеру, не верю. Танин жалобный рассказ сразу породил сомнения в правдивости. После ее стремительного появления сомнения отпали, появилась уверенность — Танин визит неспроста. И вряд ли несет мне счастливую весть.

Я вежливо предложила Тане чаю. Она вежливо предложение приняла. Пока я готовила чай, гостья обжилась в моей комнате.

— Как поживает Мария Алексеевна? — благовоспитанно осведомилась я, сервировав чай на журнальном столике и жестом предложив Тане место напротив меня.

Таня присела на кончик кресла, взяла чашку.

— Знаете, а ведь неплохо, — удивленно протянула она после продолжительной паузы. Я обомлела. Она что же, анализировала состояние патронессы, стремясь честно ответить на мой совершенно формальный вопрос? Мы потаращились друг на друга, и Таня уже уверенно повторила:

— У Марии Алексеевны все хорошо.

— А у вас? — без устали продолжала я светскую беседу. — Что новенького? Не скучаете в деревне?

— Скучаю. Ужасно. Но ничего пока изменить не могу.

— Жаль. — Я сочувственно покачала головой и сделала глоток чая. Таня тоже покачала головой и тоже сделала глоток чая.

— Вы не представляете, как тяжело мы зимовали. Счастье еще, что у Мари «шел поток».

— Что шло? — опять обалдела я. Она меня в гроб вгонит.

— Ну, «шел поток» — значит хорошо писалось.

— А-а-а…

— Мы подготовили две вещи. Признаюсь, работать над ними было жутковато. Убийство, изнасилование, расчлененка. На одну пару упало потолочное перекрытие, когда они занимались любовью. Представляете? В подробностях на трех листах.

Таню передернуло. Я с трудом подавила рвущийся наружу смех. Бедная Мария Алексеевна, Божий мир достал ее, и она залила его кровью.

— Можно еще чаю? — Таня протянула мне пустую чашку и добавила без паузы: — А Алеша в Германии. Ему сделали операцию. Мария Алексеевна собирается к нему. И меня берет.

Она выпалила все это на одном дыхании, старательно крутя ложкой и не отводя взгляда от маленького водоворота в самой середине чашки.

Лешка в Германии. Ему сделали операцию. Какую? Ведь в Москве врачи сделали все необходимое. Они что-то пропустили и не долечили Лешку? Господи, что с ним, как он? Лешенька, сердце мое.

Таня смотрит на меня. Она сразу посмотрела, как только закончила излагать свои новости. Мои ресницы опущены, Танин взгляд я чувствую и заставляю себя встретить его. Так я и знала. У нее напряженный и выжидательный взгляд. Что она хочет прочесть на моем лице? Зачем она пришла? Сама или Мария Алексеевна подослала? Что, что ей надо?

Молчание становится неловким, Таня заерзала, я без всякого выражения смотрю в голубые глазки, не делая попытки облегчить ситуацию.

Звонок положил конец Танечкиным страданиям. Она радостно встрепенулась и повернула голову в сторону двери.

Я вытащила из-под попы левую ногу и, припадая на нее, неловкими толчками побрела открывать.

За дверью обнаружился Дима. Привычным в его облике оставались только блестящие серо-голубые глаза. Я никогда прежде не видела его таким: потным, всклокоченным, пыльным, с капельками влаги на лбу и под носом. Он потеснил меня с порога и свалил мне на руки топорщащиеся пакеты. Меня обдало резким запахом мужского пота.

Я невольно сморщила нос, отстранясь от взмокшего ухажера. Дима передразнил меня, но обниматься не стал и целоваться не полез. Такой вот деликатный.

— Я приму душ, а ты поесть что-нибудь сделай, — распорядился он.

— Ладно. Борщ будешь?

— Давай.

Он метнулся к ванной, но вернулся и выбрал из кучи пакетов один. Остальные я покорно держала у груди.

— Иди к себе. Я у матери штаны сниму, а то в ванной повесить негде, — продолжал распоряжаться гвардии капитан.

Я, обнимая пакеты, покорно направилась к себе.

— Аля, — остановил меня возмущенный возглас, — где твоя голова?

— Здесь, — хмуро заверила я. — И уже кружится от тебя.

— Правда?! — польщенно улыбнулся Дима. Шут гороховый!

— Полотенце дай, — по-деловому закончил командир.

Я прошла мимо Тани, застывшей в кресле, сгрузила весь ворох пакетов в угол дивана. Один из пакетов перевернулся, и из него выскользнул, словно матрешка, еще один. Я подхватила его, и моим глазам предстала тщательно упакованная рубашка небесно-голубого цвета.

Я бросила пакет с рубашкой поверх кучи и повернулась к безмолвной гостье. Ее глаза горели жадным любопытством, на щеках расцвели алые маки, ротик приоткрылся. Я не испытывала никакого желания объясняться с ней и вместо этого предложила:

— Борщ будете?

Честно говоря, я была уверена в отказе. Столько чаю выпила, с вареньем, бубликами, маслом. Куда ей еще борщ. Таня охотно согласилась и, в свою очередь, предложила:

— Помочь?

— Нет, спасибо. Я сама.

Такой уж день. Ничего поделать нельзя, надо просто дотерпеть до вечера и лечь спать.

Дима равнодушно взглянул на Таню, не обрел никакого интереса и просто кивнул ей, видимо, посчитав какой-то моей соученицей, после чего коротко представился:

— Дмитрий, — и, сочтя процедуру знакомства завершенной, принялся за меня: — Зачем здесь накрыла?

— А где следовало? — враждебно осведомилась я.

— На кухне. Есть за журнальным столиком первое — полное извращение. Сидишь, голова ниже колен, ложку несешь по длиннейшему пути, да еще снизу вверх.

— Ну и что?

— Разливается.

— Не ворчи. Я накрыла в комнате потому, что у нас гостья. — Я улыбнулась продолжавшей пребывать в столбняке Татьяне.

— Ну, если гости любят есть с пола, я охотно поддержу компанию, — согласился гостеприимный Дима, демонстрируя широту покладистой натуры, и взглянул на Таню повнимательнее.

— Это Таня, — поддержала я его интерес.

Дима поиграл голубыми глазами. На худом загорелом лице они выглядели удивительно яркими. Я обвела глазами его мускулистые плечи, обтянутые белоснежной майкой, гладкую грудь, перехватила завистливый Танин взгляд и решила, что мне с ним повезло.

— Аль, я там белье в ящик сунул. Пропусти вместе со своим в машине.

— Я свое белье в машине не стираю.

— А как?

— Руками.

— И мое руками, — опять продемонстрировал Дима чудеса покладистости.

— Счас, — ухмыльнулась я, — тащи Катьке.

— Она небось не умеет, — усомнился Дима.

— Умеет, — уверила я.

— Аль, а мясо? — дипломатично перевел разговор Дима.

— Блин! Забыла.

— Ну давай скоренько. У нас ведь гости.

Таня не могла отвести взгляда от Димы. А он и рад стараться, отрывался по полной программе. Я терпела пока.

— Аль, сметану.

— Аль, еще котлету.

— Аль, а малосольный огурчик дашь? Я видел в холодильнике.

— Аль, а хлеб весь?

— Аль, еще котлету.

— Встань возьми. (Терпение кончилось. Загонял, паразит.)

— Спасибо. Я наелся.

Он встал, ловко составил посуду на поднос и ушел. Скоро на кухне зажурчала вода.

Таня умирала от любопытства, но я не дала ей начать расспросы.

— Таня, вы извините. Я вынуждена вас выставить. Мы идем в театр, и мне надо переодеться. Если я правильно поняла, перерыв в электричках у вас уже закончился.

Дима не вышел из кухни. Прокричал во всю ивановскую: «До свидания!» — и не вышел.

Таня покидала мою квартиру с видом грешника, изгнанного из рая. Она ушла, оставив во рту терпкий привкус безнадежности.

— Шутишь? — Я недоуменно взирала на Диму, выискивая в его лице улыбку и готовясь ответно рассмеяться.

Димины серые в это время дня глаза серьезно и немного тревожно встретили мой взгляд. Нет, никаких шуток. Я растерялась. Встала столбом, запрокинув голову, навстречу его лицу. Он тоже остановился. В его прищуренных глазах появился не знакомый мне огонек. Огонек разгорался. Димин взгляд, прикованный к моему лицу, стал жестким, требовательным.

У меня упало сердце. Кажется, в таких случаях принято говорить «сердце ушло в пятки». В моем случае сердце до пяток не дошло. Оно гулко билось в желудке. Я приложила руку к пульсирующему желудку и ощутила подступающую тошноту.

Мы стояли посередине узкой пешеходной дорожки. Мимо шли люди, они толкали нас, ворча. Какой-то дядька особенно ощутимо толкнул меня в спину, просипев:

— Чего застряли посередь улицы? Людям не пройтить.

Он ушел, унося запах перегара, дешевого табака и едкого пота, а я от толчка не устояла на ногах, пошатнулась. Дима обхватил меня обеими руками, притиснул к себе, на миг оторвал от земли. Я невольно уткнулась лицом ему в ключицу, кожей щеки почувствовала прохладное полотно рубашки и влажную горячую кожу там, где ворот распахнулся.

На моих лопатках вздрагивали сильные пальцы, такие горячие, что прожигали меня насквозь. Мое ухо слушало биение Диминого сердца, мое собственное сердце по-прежнему помещалось в желудке. И все-таки я почувствовала облегчение. В таком положении я избавлена от необходимости видеть серые прищуренные глаза. Получив передышку, я лихорадочно обдумывала сложившуюся ситуацию. Найдя, как мне показалось, веский аргумент, я подняла левую, свободную от сумки руку, с трудом протиснула ее между нашими прижатыми друг к другу грудями и нажала ладонью на Димино плечо, пытаясь его отодвинуть. Очень неохотно Дима слегка ослабил хватку.

Я глубоко вздохнула и, пристально разглядывая пуговицу, торчащую прямо перед моими глазами, спросила:

— Как же мы можем пожениться? Мы ведь даже ни разу не целовались по-настоящему.

Я постаралась, чтоб мой голос прозвучал с легкой насмешкой и даже хихикнула в конце. Получилось фальшиво, Дима легкости не принял, переводить разговор в шутку не пожелал.

— Дело только в этом? — деловито осведомился он. — Это легко поправить.

Я снова на миг оторвалась от земли, а когда приземлилась, оказалась развернутой на 180 градусов и влекомой сильной рукой, плотно обхватившей мою талию.

Дима полудовел, полудонес меня до ближайшего двора, где сразу же свернул на детскую площадку. Площадка в этот час пустовала. Мы не останавливаясь достигли грибочка. Дима с разбегу плюхнулся на опоясывающую столб, обозначающий ножку грибка, скамейку и дернул меня за руку.

Я почувствовала боль в ягодицах от стремительного соприкосновения с доской. Моя голова дернулась, я закрыла глаза, не в силах восстановить дыхание.

Несколько справившись с собой, я открыла глаза и немедленно закрыла их снова. Димино лицо оказалось так близко от моего, что я не увидела его целиком, только губы, и эти губы, приоткрытые, влажные, приближались и приближались.

Влажные ладони обхватили мое лицо. Мне стало неприятно. Но это ощущение длилось недолго. Мои губы накрыли чужие незнакомые губы. Я рванулась, пытаясь освободиться. Движение было скорее рефлекторным, я сразу осознала его ненужность и прекратила сопротивление.

Что-что, а целоваться Дима умел. Не то что я. Я позволила его рту делать с моим что угодно, даже не пытаясь отвечать. Сначала Димины губы нежно касались моих, потом… Потом… Это описывается в миллионах любовных романов. Но со мной-то подобное происходило впервые. Никто никогда так не целовал меня.

Когда Дима перестал терзать мои губы, моя способность к сопротивлению была полностью подавлена. Я шла за ним, вложив свои пальцы в его ладонь. Прикосновение его руки уже не казалось неприятным. Перед моими глазами плыл туман, в ушах шумело. Я не видела, куда иду, спотыкалась, и тогда Дима поддерживал меня и всякий раз касался губами моего лица. Я ощущала ожог то на щеке, то на виске.

Поцеловав меня, он уже не мог остановиться. Узнав вкус его поцелуев, я хотела их снова.

Не знаю, как долго мы шли по улице.

Массивная дверь закрылась за нами. В полутемном холле царили тишина и прохлада. Туман рассеялся у меня перед глазами, я начала приходить в себя. С недоумением глядя на широкую мраморную лестницу, я остановилась у ее основания.

— Подожди, — попросила я Диму, — давай поговорим.

— О чем? Аленька, о чем говорить?

Он снова обхватил ладонями мое лицо, нагнулся, близко глядя в глаза. Я поразилась необычайно яркой синеве его глаз, не сознавая, что делаю, потянулась к красным опухшим губам и забыла все возражения. Говорить стало не о чем.

И опять Дима не мог остановиться. Я прижималась к нему всем телом, сцепив ладони на узком затылке. Диму била крупная дрожь. Она передалась мне. Я пропадала. И Дима пропадал. Мы оба понимали это. И тут помощь пришла откуда не ждали. Краем сознания я уловила постороннее присутствие. Отстранившись от разгоряченного мужского лица, я посмотрела вверх и увидела целых два женских.

Две немолодые женщины свесились через перила и с веселым любопытством наблюдали за нами.

Мои щеки залила горячая краска, от стыда я спрятала лицо на Диминой груди. Дима же, обнимая мои плечи, без тени смущения поведал о цели нашего прихода.

Тетки поманили нас наверх. Держась за руки, мы поднялись по лестнице. Нам открылся красивый аванзал с несколькими высокими дверями и кожаными диванами вдоль стен.

Дима забрал мой паспорт и вместе с тетками скрылся за одной из дверей. Я опустилась на ближайший диван. Так я и сидела, и у меня не было никаких мыслей и чувств. Просто растение какое-то. Цветок. Невеста. Есть такой комнатный цветок — невеста, низкий, круглый, весь покрытый белыми цветами. А еще такой же цветок, покрытый синими или фиолетовыми цветами. Он называется жених.

Жених и невеста. Эти два цветка стоят на окне в кухне Катиной бабушки. На моей памяти Катина бабушка несколько раз пересаживала их. Последний раз я видела их цветущими в облитых глазурью новых керамических горшках. Горшки изготовила Катька у себя в институтских мастерских.

Раньше я часто бывала у Катькиной бабушки. А потом поняла, что она меня не любит, и перестала бывать. Я как-то однажды поняла, что она меня не любит. Очень не любит. Сначала я расстроилась и все старалась вспомнить, что я сделала не так? А потом забыла о бабушке. Перестала у нее бывать и забыла. Ну, не совсем, конечно. Сначала старалась не вспоминать. А потом просто не вспоминала.

А теперь вот вспомнила. И подумала, а ведь она и Димина бабушка. Ей не понравится, что Дима женится на мне. Вдоль спины пробежал холодок, и сердце сжалось от предчувствия боли.

Эмоции пробуждаются во мне, и я не могу назвать их радостными. Тревога, неуверенность овладевают мной. Димы нет рядом, гипноз его близости перестал действовать на меня. Я встряхиваю головой, возвращаясь в реальность.

Но тут дверь открылась, сияющий Дима шагнул ко мне, я задохнулась, накрытая волной любви, излучаемой его глазами, вздрогнула от их небывалой синевы, внутренне ахнула от красоты узкого светлого лица и стройной фигуры, привстала, потянулась к нему.

Дима обнял меня, поднял с диванчика, и я со счастливой покорностью последовала за ним в кабинет заведующей загсом, где мы заполнили все необходимые анкеты.

Лучась доброжелательностью, заведующая сообщила, что в качестве исключения (ваш жених офицер Российской армии!) нас зарегистрируют в следующую субботу.

Через одиннадцать дней я стану женой Димы Куликова. Как еще не скоро, разочарованно подумала я, спускаясь по лестнице и лаская ладонью крепкое плечо своего жениха.

Дверь открыла Катька. Хмуро оглядела наши сияющие лица и равнодушно кивнула:

— Привет!

После чего отступила, пропуская нас в квартиру. Я вошла, отчего-то робея (вот дурь-то!), и сразу прошла в Катину комнату. Катька вошла следом, обошла меня и стала у окна. Она ссутулилась, опустила хрупкие плечи. Ситцевый халатик болтался на ней, словно под пестрой тряпкой совсем не было тела. Я только теперь осознала, как похудела подружка.

У Катьки выдалась тяжелая зима. Волна нежности и жалости толкнула меня к ней. Я встала рядом, прижавшись плечом к прохладному гладкому плечу. Катька доверчиво приникла ко мне. Ее тонкие пальцы бесцельно перебирали край тюлевой шторы.

Как давно мы не разговаривали! Замкнулись каждая в своей жизни, как рак-отшельник в своей раковине. Я нежно взяла Катькины пальчики в свои, расправила их и поднесла к губам.

Катька резко развернулась и вскинула на меня изумленные глаза. Их синева напоминала глаза брата. Мне стало хорошо. Я люблю их обоих. Отныне они оба принадлежат мне. Мы будем счастливы. Как давно я не была счастлива.

Теперь мы стояли, обняв друг друга за талии и сжав свободные руки.

— Ты похудела. Под моей рукой ничего нет. — Катька плотнее обхватила меня.

Я сделала то же, и некоторое время мы обе, хихикая и толкаясь, напрягали руки, стараясь как можно сильнее стиснуть друг друга.

— Чем это вы заняты?

Я обернулась на голос Димы и невольно ослабила хватку. Катька мгновенно воспользовалась моей оплошностью. Обе ее гибкие руки обхватили меня и сжали с неожиданной силой. Она ухитрилась проделать это на выдохе. Я почувствовала, как мой живот слипся с позвоночником, глаза вылезли из орбит, а острый Катькин подбородок впился в шею под ухом.

Я даже крикнуть не могла, только слабо пискнула. Этот писк меня и спас. Катька неудержимо расхохоталась. Ее руки ослабли, и мне удалось стряхнуть их с себя. Катька этого даже не заметила, скрюченная смехом. Я еще негодующе потаращилась на нелепую согнутую фигуру с прижатыми к животу руками. Фигура комично раскачивалась, буквально падая с ног. По искаженному лицу фигуры, заливая его, текли слезы.

Катька с трудом разлепила склеившиеся от слез ресницы, взглянула на мое гневное лицо, и ее скрутил новый приступ смеха.

В глубинах моего организма родился пушистый щекотный комочек смеха, разрастаясь, выбрался на поверхность, заполнил меня всю, согнул, заставил издать переливчатую трель.

— Ха-ха-ха! — разлилась я на всю комнату.

В дверях появился дядя Сережа, с неуверенной улыбкой посмотрел на меня. Перевел взгляд на мокрую от смеха Катьку, потом на Диму. Дима проскользнул за спиной отца и теперь стоял между мной и сестрой. Ближе ко мне, отметила я и возгордилась.

По лицу дяди Сережи разлилось сияние, его улыбка становилась все шире и шире и стала такой широкой, что я всерьез испугалась, как бы не лопнули уголки губ.

После смерти жены дядя Сережа сильно изменился: похудел, поседел, сгорбился. Сейчас, со своей блаженной улыбочкой и слезящимися блеклыми глазками, он напоминал доброго гнома.

«Тихий идиот» — почему-то пришло мне на ум, и в душе шевельнулась червячком брезгливость. Я сразу одернула себя, мысленно отругав за крамольные мысли и неподобающие чувства. «Не смей, — приказала я себе, — он отец Димы, он будет твоим свекром. Ты должна любить его. Люби!» Пока не получалось.

Не любила я дядю Сережу. Не любила, хоть убей. Катька его тоже не любила. Она мне об этом не говорила, и никто не говорил. Но я уверена на сто процентов. Я только сейчас впервые об этом подумала. О том, что испытывает Катька к отцу, и твердо уверовалась — не любит.

А Дима? Дима, наверное, любит. Вон как ласково обнял его за сутулые костистые плечи.

Я шагнула за обнявшейся парой в коридор. Катька последовала за мной.

Как давно я не люблю его? — размышляла я, направляясь в гостиную. В детстве любила. Помню, как радовалась его присутствию. Всегда. Приходил ли он к нам домой, возил ли он нас за город или в парк. Совсем давно, когда Дима еще до Суворовского училища жил дома, а мы с Катькой были дошколятами, дядя Сережа любил водить нас в цирк.

За что я не люблю его? Ведь он всегда относился ко мне хорошо, не делал различия с Катькой. Я не могу понять, за что я не люблю дядю Сережу, а вот причина Катиной антипатии мне, кажется, ясна. Подчеркнуто не делая различия между нами, он лишал ее счастья ощущать себя его единственной дочерью. Единственной для него на всем свете.

«Ну ты допридумывалась, госпожа Фрейд», — пришлось снова мысленно одернуть себя, наверняка ничего подобного нет и в помине.

По-прежнему лучащийся счастьем дядя Сережа торжественно восседал во главе стола. По левую руку от него помещалась я, по правую Катя. Дима сел рядом со мной. Мама села с торца, напротив дяди Сережи, то ли подчеркивая свое положение хозяйки стола, то ли не желая сидеть рядом с Катькой.

Даже обладая нулевой наблюдательностью, легко заметить, как они обе стараются не глядеть друг на друга. Ясно, опять поругались. Вот почему Катька так хмуро встретила нас. Она и за столом сидит напряженно, прямая и надутая.

Я внимательно, не скрывая интереса, оглядела маму. Мы давно уже не проводили вместе время. Общаемся на бегу. Привет! Привет! Как дела? Нормально. Чмок-чмок — и разбежались.

Мама выглядела хорошо. Свежее лицо, ясные глаза, аккуратная прическа. Новое светлое платьице. Я его на ней еще не видела. Она сказала мне, что купила несколько новых «тряпок» и даже показала ворох прозрачных ярких пакетов, но в тот момент у меня не было настроения рассматривать покупки. Мама не настаивала. Прошло то время, когда ей было важно мое мнение. Эта зима развела нас. Я загрустила, глядя на суетящуюся над сервировкой маму. Она поминутно вскакивала, убегала на кухню, что-то приносила, обегала стол, переставляя закуски, приборы, все время что-то оживленно говорила высоким голосом. От ее мелькания у меня зарябило в глазах. Да нет, это не оживление, поняла я. Мама просто взвинчена до предела. Так бывает перед бурными, неудержимыми слезами. Что случилось? Неужели они так сильно повздорили с Катькой?

Я через стол взглянула на Катьку. Она, опустив ресницы, перебирала всеми десятью пальцами салфетку. Я не видела у них раньше этих салфеток, белых, льняных, с сиреневой узкой полосой в тон полоске на тарелках. И этих пластмассовых колец: массивных и тоже сиреневых. Кто их купил? Катька? А может, мама?

Катька не могла не почувствовать моего взгляда, я смотрела в упор. Она не подняла глаз, мяла и мяла крахмальный край свернутой в тугой жгут салфетки.

И это самый счастливый день в моей жизни? Это моя семья? Эта женщина на грани истерики. Мрачная, отстраненная девица. И этот блаженный, не желающий замечать, как сгустился воздух вокруг стола, отяжелел, словно перед близкой грозой.

Глухое раздражение ворохнулось в душе и начало разрастаться, вытесняя радость. Да и была ли она — радость? Просто робкий намек, неуверенная надежда на возможность радости.

Я не сдержала разочарованного вздоха и тут же почувствовала легкое теплое прикосновение к локтю. Дима! Он смотрел ласково и заговорщицки. Я улыбнулась в ответ на его озорную улыбку, и он подмигнул мне сразу двумя глазами, быстро крепко закрыв их так, что ресницы встопорщились короткими щеточками.

Ушло раздражение, по телу разлилось тепло, и щекотные пузырьки поднялись со дна души. Словно от шампанского. Стало легко и весело. Бог с ней, с родней. Какая уж есть. Я не за них замуж выхожу. Главное — Дима. Главное — он рядом. Мой Дима. Мой жених. Я впервые подумала о нем «мой жених», и мне понравилось.

И вдруг захотелось побыстрее выйти замуж.

Мама наконец прочно уселась за столом и обвела нас всех глазами, старательно обходя взглядом Катьку. Я улыбнулась ей, постаравшись вложить в улыбку максимум любви и нежности. Мама ответила ласковым мимолетным взглядом и тут же перевела его на дядю Сережу. Ее глаза словно магнитом притягивал визави.

Дима, под наш с мамой визг и довольное похохатывание дяди Сережи, ловко открыл шампанское с громким выхлопом, но без утечки напитка. Катька не визжала, но бокал под пенистую струю подставила первая. Дядя Сережа тоже потянулся к Диме со своим бокалом.

— Сережа, тебе нельзя, — заблажила мама. — Врач строго-настрого запретил.

Она попыталась через стол перехватить бокал. От ее кудахтанья Катька сморщилась и, не дожидаясь тоста, залпом выпила вино. Мама осеклась, и, багрово покраснев, плюхнулась на стул, и уставилась в свой бокал.

Дима снова налил сестре, потом себе и остался стоять, держа бокал в торжественно поднятой руке.

— Как хорошо! — счастливо вздохнул дядя Сережа. Он не замечал, что Дима приготовился говорить. Он вообще ничего не замечал, пребывая в непонятной мне эйфории. — Вся семья в сборе.

— И правда, — снова ожила мама, заставив Катьку в очередной раз поморщиться. — Как получилось, что вы пришли вместе?

— А мы теперь всегда будем вместе! — Дима сверкнул глазами и, подсунув руку под мой локоть, поднял меня.

Я встала рядом, опустив глаза, с замершим сердцем, ожидая продолжения, и услышала:

— Знакомьтесь, моя невеста. Через десять дней свадьба.

Я подняла глаза, разом охватив все три знакомых лица. Я ожидала изумления, радости, недоверия, но…

Мама вскочила, отбросив стул, кинулась ко мне вокруг стола, схватила за плечо, грубо рванула, отрывая от Димы, толкнула себе за спину, вцепилась руками в рубашку на Диминой груди, смяла, стягивая вниз, зашипела, задыхаясь, брызгая слюной ему в лицо:

— Ты, ты… как ты смел? Что между вами было? Отвечай!

Я, ошарашенная, оглушенная, полная гнева и обиды, рванулась вперед, пытаясь втиснуться между ними, с непонятным себе самой мстительным торжеством выпалила в побелевшие от гнева, выпученные материнские глаза:

— Все. Между нами все было! — И расхохоталась освобожденно.

Мамины руки упали. Нелепо ссутулившись и сразу постарев, она шептала побелевшими губами:

— Нет, нет, нет…

Освободившийся от нее Дима растерянно и непонимающе улыбался и до боли напоминал своего отца. Его ладонь разглаживала рубашку на груди, дрожащие губы примирительно выговаривали:

— Нукакая разница… Было, не было… Через неделю Алька будет моей женой.

— Нет! — с новым всплеском энергии завопила мама. — Она никогда не будет твоей женой!

— Но почему? — окончательно растерялся Дима.

Я следом за ним посмотрела на дядю Сережу. Его вид озадачил меня. Цепляясь за стол, он пытался подняться со стула и не мог. Скрюченные пальцы скользили по скатерти. Его лицо смертельно побледнело, челюсть отвисла, в уголке рта протянулась ниточка слюны. Он не мигая с ужасом смотрел на сына.

— Вы что, все с ума посходили? — гневно вопросил Дима.

Похоже на то. Даже если мы с Димой и были близки, что здесь такого? Чем им так драгоценна моя девственность? Или здесь что-то другое? А Дима, глядя на отца, вконец разъярился:

— Чушь. Мы с Алей взрослые и сами знаем, как нам поступить. Не хотите, не надо, без благословения проживем. Пойдем. — Он взял меня за руку.

— Нет. Нет. Сережа… — беспомощно оглянулась на дядю Сережу мама, цепляясь за мой подол.

Она встретила его взгляд и осела. В потерявших осмысленное выражение водянистых старческих глазах горела ярая ненависть. Мама пискнула, прижала руку к горлу, подалась к дяде Сереже.

— Ты не сказала ей, — четко выговорил дядя Сережа, обличающе ткнув пальцем в маму, и, закатив глаза, начал заваливаться назад, стаскивая скатерть. Зазвенела посуда, опрокинулись бокалы с так и не выпитым за нашу помолвку шампанским.

Мама больно толкнула меня локтем, я отодвинулась, машинально потирая бок и тупо глядя на метнувшуюся к дяде Сереже маму.

— Неотложку! — крикнула она. — Скорей!

Я не могла сдвинуться с места, остался неподвижным и Дима, но какое-то шевеление я уловила и повернула в его сторону голову. Катя безмолвно и неподвижно просидела все время дикой свары. Я совсем забыла о ее присутствии и сейчас удивленно смотрела, как она встает и выходит из комнаты. Ну, конечно, телефон у них в кухне.

— Аля, Дима, помогите! — властно приказала мама, и мы медленно нехотя приблизились.

Мама сидела на полу, придерживая окончательно сползшего дядю Сережу. Он слабо шевелился, и было непонятно, то ли он пытается лечь поудобнее, то ли отбивается от мамы.

Дима нагнулся, подсунул под отца руки и, разгибаясь, легко поднял обвисшее худое тело. В два шага достигнув дивана, бережно опустил ношу. Мама что-то делала в углу. Там стоит маленькое резное бюро из красного дерева — приданое тети Нины. Из-за маминой спины поплыл запах корвалола, и стало ясно, что она делает.

— Сейчас приедут. — Катька вошла в комнату и встала в ногах отца, обхватив ладонями голые плечи. Я перехватила ее неприязненный взгляд и невольно поежилась. Она-то чего? Ей-то чем наша женитьба помешала? Бред какой-то.

Гнев и обида в моей душе трансформировались в твердую решимость. Сомнений не осталось, я знала, как мне поступить. Подошла к притихшему Диме и встала рядом, обняв его за пояс. Димина рука сразу же обхватила мои плечи, и стало хорошо и спокойно. Правильно.

Я приветливо посмотрела на дядю Сережу и сказала мирно, но непреклонно:

— Не знаю, чем я не подхожу вашей семье. И знать не хочу. Мне в общем-то все равно, как кто к этому отнесется. Дима предложил мне стать его женой, и я ею стану.

Из глаз дяди Сережи потекли слезы. Я не почувствовала жалости. Мне надоела эта мелодрама.

— Ты не можешь выйти за него замуж, — устало сказала мама. Она склонилась над дядей Сережей и поднесла к его губам рюмочку с лекарством.

— Почему? — сдержанно спросила я. — Почему я не могу выйти замуж за Диму?

Мама ответила не сразу. Она проигнорировала слабое сопротивление дяди Сережи, ловко прижав локтем его руку, и влила содержимое рюмочки в вялый приоткрытый рот. Потом проговорила, не глядя на меня, лишенным эмоций голосом:

— Ты не можешь выйти замуж за Диму потому, что он твой брат.

Она так и не посмотрела на меня. Сверху мне была видна ее макушка, опущенное плечо и бледная рука. Но я не видела ее глаз. Я не видела ее глаз, когда она сообщила жуткую, невозможную новость. Может, поэтому я сразу ей поверила. Или из-за виноватой улыбки, медленно проступающей на мучнистом лице дяди Сережи? Или из-за того, что Димина рука упала с моего плеча?

А как же Глеб Градов? И то, что он сказал тогда о маме, те гадкие слова — правда?

Я беспомощно посмотрела на Катю, ожидая… Чего я ожидала? Дружеской поддержки, понимания?

Катька разглядывала меня с брезгливым любопытством. Я совсем потерялась от незнакомого чужого лица, от обидного выражения глаз. А Катька полюбовалась моей растерянностью и, прищурив глаза, выплюнула сквозь зубы:

— Ублюдок!

Ее губы скривились в презрительной ухмылке. Дима качнулся и упал на стул, обхватив голову руками.

От звона в ушах закачалась комната, внутри что-то оборвалось, отозвалось тошнотой. И, переполняясь веселым бешенством, я спросила:

— Что за проклятие, как только парень захочет на мне жениться, обязательно братом оказывается. Сколько у меня отцов, мама?

Мама бережно опустила дяди Сережину голову на подушку и встала, я встретила ее ничего не выражающий, подобно голосу, пустой взгляд и отчаянно выкрикнула:

— Я, случайно, не дочь полка?

Все с тем же непроницаемым выражением лица мама подняла руку, и боль ожгла мне левую щеку. От пощечины голова дернулась и из глаз потекли слезы. Я охнула и, ничего не видя перед собой, бросилась прочь, слепо тыкаясь в дверь, с трудом справилась с замком и вырвалась из квартиры.

Не знаю, бежал ли кто за мной, звали ли меня, — во всяком случае, никто не догнал.

Мама пришла поздно ночью. Я лежала на своей постели и уже не плакала. Слезы кончились, остались только злость и отчаяние. Услышав звук открываемой двери, я села и оправила платье.

Мама щелкнула выключателем, глаза резануло внезапной вспышкой яркого света, и я невольно зажмурилась.

— Папу госпитализировали, — сухо сообщила мама. Я заставила себя взглянуть на нее и снова опустила глаза. Сил смотреть на знакомое, самое дорогое лицо не оказалось. Вся моя жизнь перевернулась, кончилась, и как начинать новую, я не знала.

Мама прошла в комнату, и я увидела у нее в руках бутылку вермута. Интересно, она принесла ее с собой или захватила из буфета в своей комнате? Думать было больно, голова болела от мыслей, и я решила не напрягаться. Снова легла лицом к маме и подтянула колени к подбородку.

Мама глотнула прямо из бутылки и вытерла губы ладонью. Потом заговорила. Она стояла посередине комнаты, раскачивалась из стороны в сторону и говорила. Кажется, ей было безразлично, слушаю ли я ее. Если бы она не обнаружила меня дома, она бы, наверное, все равно все это проговорила. Иногда мама останавливалась и отпивала из бутылки. Речь ее текла ровно, наверное, она готовилась когда-нибудь все это мне сказать, а может быть, много раз рассказывала себе самой. Мысленно или вслух.

Вот он, этот рассказ, как я его запомнила:

— Моя мама, а твоя бабушка, не ужилась со свекровью и ушла из дома. Родни у нее не было, всех война унесла, она вернулась в общежитие, откуда выходила замуж. Мама надеялась, что муж уйдет за ней. Но не тут-то было. Он несколько раз приходил, пытался ее уговорить вернуться, мама отказалась, и он пропал. Просто сгинул. Мама не стала его искать. Скоро родилась я, и маме дали комнату в малосемейной коммуналке.

Кроме нас, там жила только одна семья: муж с женой и две дочки. Они занимали две смежные комнаты. Нам досталась изолированная пятнадцатиметровка. Ну а все остальное общее.

Старшая Зина родилась еще до войны и замуж вышла, когда я еще в школу не ходила.

Послевоенная Нина была четырьмя годами старше меня. Семья жила не то чтобы богато или зажиточно, просто они не бедствовали, как мы с мамой. Женщины как-то сразу сдружились, почти не ругались, и тетя Шура помогала нам как могла. Ее муж дядя Родя, неразговорчивый, но не злой работяга, ни во что не вмешивался.

Я выросла в Нинкиных обносках. Стеснялась ужасно. Особенно когда подросла. Мы ведь в одном дворе гуляли. Нинке к празднику новое платье справят, а я в ее старом щеголяю. Люди ведь разные, есть и злые, кто-нибудь что-нибудь скажет, я спрячусь и реву. Но в общем-то, как сейчас понимаю, жили мы неплохо. Дружно и не без радости.

Потом вдруг отец объявился. Оказывается, он все годы по стране шабашил. Денег, правда, не накопил, а здоровье потерял. Дали ему вторую группу инвалидности, рабочую.

Но мать его, видно, любила. Я ведь у нее никогда никаких мужчин не видела. Приняла отца. Прописала. Он работать устроился на стройку.

Тут как раз очередь подошла на отдельную квартиру. Дали вот эту самую. Я в восьмой класс перешла. Отец и мать работали. Хорошо жили. Отец почти не пил, с матерью не ругался, на меня вообще молиться был готов. Ни в чем отказа не знала. Пожили только недолго. Как раз перед выпускными экзаменами отец умер. Я думала, после школы работать идти придется. Оказалось, нет, у отца деньги были на сберкнижке, специально для меня. Даже завещание сделано, по тем временам для нас с матерью — чудо.

Поступила я в институт. Училась с удовольствием, но трудно. И ни о чем другом не думала.

Однажды приехала к нам Нина. Красивая, нарядная, веселая. Нина приехала, чтобы пригласить меня на свадьбу. Не знаю, почему вдруг. Судьба. Мы с ней после переезда почти не виделись. От силы раза два-три. Матери, те отношения поддерживали, хотя вместе уже не работали. Моя мама нашла другую работу, поближе к дому, а тетя Шура так и осталась на заводе до пенсии.

Короче, пригласила меня Нина на свадьбу. Видно, хотелось ей передо мной молодым мужем похвастаться. А вышло…

Я, как увидела Сережу, просто обмерла. И он все за мной глазами следил. Потом говорил, что сразу меня заметил. Да я вообще ему больше подходила. Студентка, а он инженер.

Нина-то после восьмилетки в ПТУ пошла на мотальщицу учиться. Не знаю, что она там мотала, а Сережу окрутила. Послали их от завода в колхоз на уборочную. Она завела Сережу на сеновал, да не тишком, а так, чтоб все видели. Ну и забеременела.

Раньше с этим строго было. Чуть что, общественность вмешается. Расставит всех по местам.

Поселились молодые у Нининых родителей в нашей прежней квартире, в нашей с мамой комнате. А я покоя лишилась. Не сплю, не ем, перед глазами Сережа, на ладони ощущение его пальцев. Он, прощаясь, мою руку пожал. Не так, как наши мальчишки, твердым комсомольским рукопожатием, а нежно-нежно. И в глаза взглянул глубоко, до самой души.

Жила я не жила, все придумывала, как бы мне Сережу увидеть. Даже ездила к их дому. Один раз видела, как они шли с Ниной под ручку. Потом всю ночь проплакала.

Потом мне повезло. Мама собралась к тете Шуре за пряжей. Тетя Шура маме пряжу доставала по дешевке. У них какая-то женщина носила. Раньше так многие подрабатывали: украдут что-нибудь на работе, а потом носят продавать по знакомым. В магазине-то пряжи днем с огнем не найдешь, а мама очень хорошо вязала. И себе, и на продажу.

Я сразу придумала, что делать. Сказала маме, что собираюсь к Наташе Смирновой. Мы с Наташей в одном классе учились, а жила она в том же доме, только подъезд другой. Мама поверила, мы с Наташей время от времени встречались. Мама обрадовалась, что я к тете Шуре зайду, ей самой не тащиться.

Я все рассчитала так, чтобы застать Сережу дома. Я знала, во сколько он с работы приходит. Тетя Шура, когда к маме приезжала, всегда про Нину и Сережу рассказывала. Про Сережу она очень хорошо говорила, нравился ей зять.

Дверь мне открыла Нина. Обрадовалась, потащила на кухню чай пить. Смотрю, у нее животик уже заметно выпирает.

Нина все что-то говорит, что-то спрашивает, а я киваю невпопад, а в голове одна мысль — Сережа. Как увидеть его.

Нина на стол две чашки поставила. Я спрашиваю:

— А что же мы только вдвоем?

Нина отвечает:

— Родителей нет. Они к Серафиме Ивановне спустились, к ней внук из армии на побывку пришел, вот она их и позвала. Мама пряжу оставила, если спешишь — забирай, а нет, так посиди подожди. Они ненадолго ушли. Давай чаю попьем, поболтаем. Редко видимся, а были как сестры, вместе росли.

Ну раз как сестры, я осмелилась спросить:

— А что это мужа твоего не видно? На работе?

— Дома. Только он чай не пьет. Утром кофе, вечером кефир.

И так она это сказала, с такой гордостью, так высокомерно на меня взглянула. Я чуть ей в глаза не вцепилась, но сижу, улыбаюсь. Пьем чай. А она все про Сережу: и хороший, и заботливый, и непьющий, и любит ее.

Сил нет. Пью я чай, ем пряники, а самой хоть волком вой. Она все: мой Сережа, мой Сережа. И пряник за пряником в рот пихает. Они все очень любили медовые пряники. Называли их «черные». У них эти пряники со стола не сходили. У тети Шуры и сейчас, когда ни зайди, к чаю пряники.

Не знаю, сколько бы я еще выдержала. Но, к счастью, тетя Шура с дядей Родей вернулись. Тетя Шура быстренько ужинать собрала. Меня, понятное дело, оставили. Дядя Родя у Серафимы Ивановны немного выпил, повеселел и под мой приход еще рюмочку выпросил.

Дядя Родя с Сережей выпили, тетя Шура пригубила, мне предложили, я отказалась. Нина посмеивается, всем еду накладывает. Смотрю я на них и вижу: семья у них, дружно, ладно, и Сережа им свой. И они ему свои.

А еще вижу, что Сережа еще лучше, чем я помнила. Он весь такой, как надо. Как мне надо. Ни прибавить, ни отнять. И поклялась я себе страшной клятвой. Жива не буду, а завладею я им.

Полюбила я. Впервые и на всю жизнь. И то, что он чей-то там муж, не могло меня остановить. Теперь, когда годы прошли, думаю, может, меня и завело, что он Нинкин муж? Может, мне по жизни суждено все за ней донашивать?

Тогда так не думала, думала о другом. Как завладеть любимым, если Нина рядом? Сидя, локтями соприкасаются, руками соприкасаются, переглядываются, пересмеиваются. Будто и со всеми вместе и одни. Ну нет никого кругом. Старики внимания не обращают, видно, привыкли, что их молодежь друг к другу липнет.

Я начала рассказывать всякие смешные истории. Постепенно все заинтересовались, и Сережа наконец взглянул на меня с интересом.

Я засобиралась домой. Все стали приглашать меня приходить еще. Я взглянула на Сережу, взглядом спрашивая, хочет ли он увидеть меня еще? Сережа сказал:

— Приходите к нам почаще, — и протянул руку на прощание.

А я не пойму, искренне приглашает или так, из вежливости. В глазах вроде интерес и симпатия. А может, и нет. Стою, держу его руку, смотрю в глаза, в ушах звон… Но Нинку услышала. Тоже зовет приходить и добавляет:

— Она, Сергунь, мне как младшая сестренка. Выросла в моих платьях. Да и ботинки донашивала. У нас размер один.

Меня жаром от стыда охватило, не помню, как попрощалась. Выскочила из дома, бегу, кулаки сжала. Могла бы, убила Нинку.

Ну а потом так и повелось: то я Нине позвоню, то она мне, я их на день рождения пригласила, они меня на вечеринку. Нина плохо беременность переносила, ей был кто-нибудь нужен для дружеского участия. Все ее подружки замужем, у всех свои заботы, а я свободна, всегда выслушаю, пожалею. Через пару месяцев Нина без меня жить не могла.

Я, бывая у них дома, всегда находила возможность перекинуться словечком-другим с Сережей. Про работу спрошу, про книжку, которую у него увижу. Ему со мной интересно поговорить. Его семья — люди добрые, но простые, необразованные. Я на этом играла, и очень скоро он меня ждал не меньше Нины. Но я была очень осторожна и всегда вела себя так, что ясно было: для меня главная — Нина. Потом мне удалось устроить так, что мама пожаловалась тете Шуре на мои трудности с черчением. А тетя Шура сама предложила Сережину помощь.

Нину как раз положили на сохранение. Сережа приходил ко мне, мы чертили, разговаривали. Пили чай. Нам было о чем поговорить. Я понимала Сережу, со мной он мог говорить обо всем. Не то что с женой, которой не хватало ни образования, ни общей культуры.

Однажды, когда мамы не было дома, я помогла Сереже преодолеть робость и мы стали близки. Это случилось только один раз. Очевидно, я что-то сделала неправильно. Не знаю. Я была неопытна, для меня это было впервые. Сережа начал избегать встреч со мной. Нина родила, я приезжала к ним, возилась с малышом, но мне не удавалось остаться с Сережей наедине, поговорить.

Я не собиралась терять его. Я перешла на вечернее отделение и устроилась на работу в Сережино КБ.

Теперь мы виделись ежедневно. Я была очень осторожна, не напоминала Сереже о наших отношениях. Дома у него было очень тяжело: Дима все время болел, да еще слег дядя Родя. Нина разрывалась между отцом и сыном, и на мужа у нее не оставалось времени. А я была рядом.

С каждым днем мы становились все более необходимыми друг другу. Не скоро, но мы стали настоящими любовниками. Сережа полюбил меня, а я любила его больше жизни. Просто жить без него не могла.

Я все чаще заговаривала о том, что нам надо быть вместе. Сережа не возражал, но не мог оставить жену в такое тяжелое время. Я гордилась его порядочностью, поддерживала его и все время ждала.

Умер дядя Родя. Но легче не стало. Нина все время требовала Сережиного присутствия и участия. Просто обложила его со всех сторон, дыхнуть не давала. Сережа не имел времени задуматься о своей жизни, о своем будущем. Все силы отнимали работа и семья. Мы виделись урывками. Даже в двухдневный дом отдыха он не мог вырваться, жена оставляла ребенка маме и тащилась за ним.

Я по-прежнему часто бывала у них. Нина жаловалась мне на Сережу, и я всегда передавала ему ее слова. Она заставляла его поступить в аспирантуру, даже научилась печатать на машинке, чтоб помогать. Она не понимала, что ему это не нужно, что он совсем другой человек. Мягкий, мечтательный, созерцательный, не стремящийся к карьере. Она обвиняла его в лени, равнодушии. Они все больше ссорились. Сережа устал от такой жизни и отдыхал только со мной. Он вырывался из домашней кабалы, приходил ко мне, ложился на диван и часами лежал, просто глядя в потолок.

Сережа никогда не позволял себе дурного слова в адрес жены или ее матери, но я видела: он понял, что его окружают чужие, далекие ему люди. Я снова заговорила о женитьбе.

Сережа просил дать ему время. Подождать, пока немного подрастет Дима. Он не мог оставить жену с маленьким ребенком.

Я устала от ожидания, мне стало трудно бывать у Сережи дома, видеть его рядом с Ниной, да и Нина неожиданно охладела ко мне. В начале лета мама переехала на дачу к подруге. Дача находилась недалеко от Москвы, и мама могла ездить оттуда на работу. Нина тоже уехала. Она устроилась нянечкой в ведомственный детский сад с дачей. Вот на эту дачу она и уехала вместе с сыном. Сережа часто оставался у меня на ночь. Что он говорил тете Шуре, не знаю, врал что-нибудь.

Я поняла, что пришло время изменить ситуацию. К тому времени, когда Нина вернулась с дачи, я уже была уверена, что жду ребенка. Сережа должен был сделать выбор.

Я пришла к ним домой, и Нина встретила меня сияющей улыбкой. Под халатом топорщился живот. Нина была беременной! Она говорила, что, уезжая, не была уверена в беременности, а потом молчала, решив сделать мужу сюрприз.

Ясно, что эта интриганка, почувствовав охлаждение мужа, решила привязать его ребенком. Она нарочно уехала, чтоб Сережа не мог заметить беременности и настоять на аборте. Теперь все сроки прошли.

Сережа плакал и обещал мне, что останется с ней только до родов.

Я понимала, что ожидание может быть бесконечным. Если Сережа отказывался оставить Нину с одним ребенком, он вряд ли оставит ее с двумя. Я пригрозила, что прерву беременность, если он не женится на мне. Сережа колебался. И тогда я решила ему помочь. Я попросила его найти для меня врача. Сережа спросил:

— Почему ты не хочешь пойти в свою больницу?

— Они отказываются.

— Почему?

— Не знаю. Может, срок больше, чем я думала? Врач сказал, что я умру и они не возьмут на себя ответственности.

— Странно. А что-нибудь он еще тебе говорил?

— Да. — И я по-латыни произнесла название болезни. Слово я вычитала в медицинской энциклопедии. При этой болезни прерывание беременности ведет к гибели женщины.

Я знала, что Сережа обязательно посмотрит в медицинскую энциклопедию. Он всегда это делал, если заболевал кто-нибудь из домашних.

Вечером он позвонил мне и попросил дать еще один день. Он не успел, ночью Нину отвезли в больницу. Катька родилась семимесячной. Нина пролежала в больнице очень долго, и я начала паниковать. Мой срок подходил к критическому, оставаться с ребенком без мужа я не хотела, делать аборт тоже не могла. Сережа догадался бы об обмане, и я могла его потерять. Ведь своей ложью я давала такой козырь Нине!

В тот день, когда Нину выписали, я позвонила и поздравила ее с рождением ребенка. Нина благодарила, в ее голосе слышалось злорадство. Неужели она обо всем узнала и праздновала победу над соперницей?

Утром я не вышла на работу, предупредив главную нашу сплетницу, что пойду в больницу и меня не будет дня три. Я не сомневалась, что она сложит два и два и донесет вывод до всеобщего сведения. Плевала я на пересуды — на кону была моя жизнь!

Сережа прибежал через сорок минут после начала рабочего дня. Я была непреклонна, он валялся у меня в ногах. Я взяла с него клятву, что он прямо сейчас пойдет к Нине, все ей скажет. Соберет вещи и переедет ко мне.

Он сказал Нине. Она страшно закричала, упала и потеряла сознание. Потом лежала двадцать лет.

Она лежала и ненавидела меня. Я ухаживала за ней и ненавидела ее. Сережа сказал:

— Пока Нина жива, я буду с ней. Хочешь — жди.

Я ждала. И дождалась.

* * *

К концу своего рассказа мама была совершенно пьяной. Она уже давно сидела на полу, опершись на одну руку. Замолчав, просто распласталась, откинув в сторону руку с пустой бутылкой, и захрапела. Я отобрала у нее бутылку, сняла туфли, подсунула под голову подушку и накрыла моим одеялом. Ничего. На ковре не простудится.

Я только один раз прервала ее рассказ, спросив:

— Почему ты сказала, что мой отец Глеб Градов?

— Просто так, — слабо махнула рукой мама. — Первое попавшееся имя назвала.

Мама подтвердила характеристику, данную ей Лешкиным отцом.

Выставка традиционно открывалась в последнее воскресенье августа, но уже с начала лета вся Москва жила в ожидании. На самом деле, конечно, нет, не вся Москва. Из десяти случайно остановленных прохожих на вопрос о выставке скорее всего внятно ответит один. И то в центре, где буквально каждый угол оклеен красочными афишами с профилем Мастера на фоне Выставочного зала в Манеже. Если же опрашивать жителей Митино или Коньково, процент имеющих представление о событии века, как именовали выставку журналисты, существенно снизится.

Впрочем, определение «вся Москва», как во времена графа Толстого, так и в наши дни, вовсе не относится к полному поголовью столицы. Имеется в виду незначительная прослойка людей, именующая себя интеллектуальной элитой, бомондом, светом — кто круче придумает, тот больше перья распушит. Эти не пропускают ни театральной премьеры, ни показа мод, ни вернисажа. Все годится, все сглатывается, все в дело идет, главное — не где и не что, главное — с кем. Тусовка — вот смысл существования, упоминание в светской колонке городской газеты: среди присутствующих на (любом) мероприятии был(а) замечен(а) госпо(жа)дин Н*** — вершина карьеры.

Интересовала выставка истинных любителей изобразительного искусства; тех, кто себя таковыми числил или мечтал числить; родителей, стремящихся развить вкус ребенка; многочисленный и многонациональный коллектив, именуемый гостями столицы, чье пребывание в Москве совпало со временем проведения выставки; и еще массу людей, не поддающихся классификации.

Таким образом, когда на третий день работы выставки я к открытию подъехала к Манежу, меня уже ожидала плотная очередь в три ряда, тянущаяся на добрые сто метров вдоль резного заборчика. Я вздохнула и пристроилась за группой вихрастых парней позднего тинейджеровского возраста. Парни сразу же проявили ко мне интерес, но тут сзади появилась стайка девушек, более подходящих им по возрасту, я была забыта и начала стоять в очереди, что, как известно, для москвичей является национальным спортом.

Перегороженное на отдельные отсеки-зальцы (здорово похожие на кабинеты в ресторанах) огромное помещение Манежа напоминало одновременно растревоженный муравейник и не менее растревоженное осиное гнездо. Все вокруг гудело и перемещалось. Людские потоки стекались у картин в толпы и толпочки и растекались по переулкам между отсеками.

Творчество Мастера поражало воображение. В первый момент обилием полотен, в дальнейшем их разноплановостью, утонченной завершенностью и несомненным дарованием автора, его непохожестью на других и стопроцентной узнаваемостью. На какую бы тему и в какой бы манере ни работал Мастер, его руку нельзя не узнать или спутать.

Многое из того, что плотным слоем покрывало стены, мне уже известно, эти картины я видела на предыдущей выставке или еще раньше. Многие годы я не пропускаю ни одной выставки Мастера в Москве.

Я сразу направилась в центр зала, где толпилось особенно много посетителей, что свидетельствовало о нахождении именно там нового шедевра. У многих в руках красовались цветы, в основном красные махровые гвоздики — любимые цветы художника. В моих пальцах тоже такой цветок, только один, но огромный, мохнатый, на толстом стебле. Не то чтобы я собиралась разыскать Мастера и вручить ему свою красавицу, просто на всякий случай купила цветок. Как оказалось, не зря.

Мастер стоял спиной к картине, в окружении восторженных почитателей, и сам выглядел картинно в черном бархатном пиджаке с цветным шарфом в распахнутом вороте белоснежной крахмальной рубашки.

Я устроилась немного сбоку, так, чтобы падающий сверху и сзади свет не создавал блики, и взглянула на картину.

Со своего места я смогла увидеть ее целиком, и одного взгляда оказалось достаточно, чтобы окаменеть и выпасть из действительности. Отключились все органы чувств, кроме зрения. Я стояла, окруженная тишиной и пустотой.

Передо мной в старинном бархатном кресле сидел Мастер, зеркальное отражение того, что стоял у картины: те же крупные черты лица, та же гордая посадка головы, та же львиная грива тяжелых волос, тот же пронзительный обличающий взгляд. По обе стороны центральной мужской фигуры размещались две женские.

Женщины стояли за спинкой кресла, скрытые ею снизу почти до пояса. То есть портреты женщин можно считать поясными. Они стояли рядом, отвернув друг от друга плечи и положив по одной ладони на спинку кресла по обе стороны от головы Мастера.

Изображение подчеркивало несомненное сходство юных моделей. Сходство просматривалось в одинаковом строении фигуры и линии плеч, в овале лица, в форме пальцев. Как я могла не видеть этого столько лет?

Мастер показал мне. Он нарисовал Катьку с такой же, как у меня, прической, подчеркивая одинаковое строение черепов. На первый взгляд мы с Катькой походили друг на друга, как походит негатив на позитив.

Это бросалось в глаза сразу, но чем больше я смотрела, тем больше уходило испугавшее меня сходство и тем больше проявлялись не менее пугающие различия.

Первый пласт различий: цвет волос и глаз — у меня русые волосы и карие глаза, у Катьки черные волосы и голубые глаза. Причем у меня преобладают мягкие пастельные тона: светло-русый волос и невнятно-коричневый глаз. У Катьки же краски яркие: волосы как вороново крыло, глаза лучатся синими искрами. И цвет лица у меня умеренно-розовый, скорее бледный, у Катьки смугло-розовый, светящийся здоровьем, живой. Та же разница в нарядах: Катька в чем-то тяжелом, насыщенно бордовом, обтягивающем, я — в бледно-сиреневом, свободном, воздушном, позволяющем рассмотреть смутные очертания фигуры.

Пласт второй — черты лица: у Катьки четкие, определенные, у меня несколько размытые.

Пласт третий: неуловимая, но ощутимая на каком-то незрительном уровне разница в позах, словно Катька уже давно стоит и смотрит, и уже все увидела и обо всем составила мнение, и несколько пресытилась, а я только подбежала и вглядываюсь с интересом и ожиданием, готовая к любым чудесам. Эта готовность отчетливо проступает в очертаниях бровей и в тенях, намеченных в уголках губ и предвещающих возможную улыбку. Катькина поза завершена и совершенна, а моя словно схвачена в конце фазы движения, за миг до его окончания.

Четвертый пласт: выражение лиц. Мое лицо, помимо предчувствия радостных новостей, несет печать безмятежного спокойствия, особенно подчеркнутого выражением глаз, широко распахнутых и бесстрашных. Катино лицо, дерзкое и насмешливое, с изогнутыми в непонятной усмешке губами и прищуренными глазами, красивое и опасное; мое скорее прелестное, чем красивое.

И еще одна поразившая меня странность. Чем дольше я вглядывалась в наши лица, тем все более незнакомыми они мне казались. И не только Катино, но и мое собственное. Новым для меня в Катином лице были упрямая дерзость, льющаяся из глаз и поджатых истончившихся губ, надменный вызов вздернутого подбородка, ироничный излом левой брови, тонкой и черной. В моем же изображении меня удивила спокойная уверенность в себе и печальное знание на дне глаз. Неужели я такая — взрослая и смелая? Вот уж ничего этого я в себе не чувствую ни на мгновение.

Я всматривалась в девичьи лица, и что-то ощутимо беспокоило меня, какая-то надуманность, лукавство. Я перевела взгляд на изображение Мастера, и его прищуренные глаза подтвердили — налицо розыгрыш. Я снова внимательно рассмотрела фигуры сестер и поняла. Дамы. Дамы бубен (я) и треф (Катька).

Открытие развеселило меня и примирило с Мастером. Я рассмеялась, сначала тихо, потом громко и освобожденно и встретила взгляд Мастера.

Художник тоже смеялся, беззвучно, глазами, губами, всем тяжелым лицом. Он радовался, что я раскрыла его замысел, и смотрел на меня с удовольствием, как на соучастника в игре.

Мастер шагнул ко мне, широким жестом заключая в объятия. На его лице проступило торжественное выражение, мгновенно отразившееся благоговейным любопытством на лицах свиты. Мастер не спешил с объяснениями, он мастерски тянул паузу, из-под полуопущенных тяжелых век высматривая что-то (кого-то) у меня за спиной.

Я не испытывала желания обернуться. Зачем? И так ясно, что (кого) он высматривает. Катя сама подошла к нам и спокойно встала рядом с учителем. Мастер развернул меня лицом к залу и легонько толкнул в сторону Кати. Я остановилась, коснувшись плечом ее плеча. Раздался дружный вздох изумления, сменившийся говором. Мастер поднял руку, устанавливая тишину.

— Это мои Музы, — произнес он высокопарно. Меня передернуло, и я почувствовала, как аналогично отреагировала на фальшь Катька. Все-таки мы очень похожи.

Я терпеливо стояла рядом с сестрой, пережидая всеобщий ажиотаж и вспышки фотокамер, и даже наскоки видеокамеры, так и норовившей заехать мне в лицо, перенесла стоически. Сама виновата. Какого рожна полезла в толпу? Пришла бы через неделю и спокойно походила по выставке.

Наконец Мастер выпустил нас из рук. Толпа сразу потеряла интерес к двум помятым этим интересом девчонкам и унеслась вслед за своим кумиром.

— Выпьем кофе? — натянуто предложила Катька.

— А тебе можно отлучиться?

— Почему нет? — удивленно приподнялась тоненькая бровь.

Я указала глазами на бейдж на ее груди.

— Ах, это… — Катька накрыла табличку ладонью. — Это так просто, чтоб не объясняться с охраной, я на выставке не работаю. Правда, провожу здесь практически все время, но постоянного поручения у меня нет.

Она неуловимым движением расстегнула клипсу и зажала в ладони бейджик.

В тесном буфете, как и следовало ожидать, оказалось многолюдно. Да что там многолюдно, яблоку некуда упасть в этом буфете.

Узкая Катькина фигурка, обтянутая черными брюками-стрейч и черным свитером-стрейч, ужом ввинтилась в толпу, безошибочно вынырнула у углового столика. От столика, освобождая два места, отходила юная пара. Катька толкнула меня на один из стульев, на другой сбросила с плеча сумку.

— Сиди здесь, — приказала мне и растворилась в толпе.

Я приготовилась к длительному ожиданию и уныло рассматривала бесконечно длинный хвост очереди к буфетной стойке, лениво отражая поползновения на незанятый стул. Катька явилась очень скоро, приподняв почти над головой поднос. Она опустила поднос на стол и опустилась на стул, каким-то чудом выхватив из-под себя сумку. Я завороженно следила за ней, узнавая элегантность и текучую непрерывность жестов, органичность присутствия в любом месте и отстраненность от происходящего.

Как же я отвыкла от нее! Как же я по ней соскучилась!

— Ты быстро, — одобрила я.

— Сотрудников обслуживают вне очереди, — подмигнула Катька. На ее груди снова красовалась табличка с ее именем и надписью «Сотрудник экспозиции».

— Выпьем?

Пить мне не хотелось, но Катька уже держала в руках пластиковый стаканчик. Она кивнула мне на второй, я неуверенно взяла его. На дне стаканчика плескалась темная маслянистая жидкость. Коньяк? Я втянула ноздрями запах. Точно, коньяк. Вот уж не люблю.

Катька, глядя мне в глаза, приподняла свой стаканчик и, не прикоснувшись им к моему, лихо опрокинула коньяк в рот. Сразу весь. Ого!

Я нехотя поднесла питье к губам, в нос ударил резкий запах. Не то чтобы неприятный. Просто слишком сильный. Я медлила, а Катька уже аккуратно откусывала от сандвича, который держала над тарелкой обеими руками. Ее голубые глаза неприязненно блеснули, и я, решившись, залпом выпила коньяк. Сразу весь, как Катька. Ничего страшного не произошло. Я не зашлась судорожным кашлем, спиртное не обожгло мне гортань и пищевод. Я все сделала правильно, поскольку эта порция данного напитка была не первой в моей жизни. Я не люблю коньяк, но это не значит, что мне не приходилось его потреблять. К сожалению, не всегда удается делать только то, что нравится.

— Как Дрезден? — спросила я, заедая неприятное послевкусие кусочком ветчины.

— Нормально, — пожала плечами Катька и, встав из-за стола, снова двинулась к буфету.

Я покорно ждала ее возвращения, заранее зная, что произойдет, и вторую порцию полюбившегося ей пойла выпила без возражений. Катька оценила и наградила меня, обозначив своим стаканом что-то вроде чоканья.

— Ты когда вернулась? — не оставляла я попыток завязать разговор.

— Неделю назад. Мастер просил приехать к выставке.

Катька вытерла салфеткой губы, скомкала ее и бросила на поднос, потом откинулась на стуле, обводя языком зубы. Ее узкие красные губы приоткрылись. Мне почудилась недобрая насмешка в прищуренных глазах.

«Она опьянела», — поспешила я отстраниться от неприятных ощущений. Но ощущения остались и с каждой минутой усиливались. Катькины голубые глаза холодно рассматривали мое лицо. Никогда прежде не видела я у нее ни этого взгляда, ни этого выражения лица. Болезненный укол страха, мгновенный и сильный, пронзил сердце, я невольно поморщилась и увидела промелькнувшую на Катькиных губах удовлетворенную улыбку. Она резко перегнулась через стол и приблизила ко мне лицо. Никакой улыбки на нем не было и в помине, только сдерживаемое бешенство и ненависть… Катька, что это? Катенька, подружка, сестричка… Почему?

Нет сил смотреть в это чужое лицо, нет сил отвести от него глаза.

— Это ты, ты виновата, что у меня не было семьи, не было матери, — цедит Катя сквозь зубы. Я почти не слышу голоса, почти не вижу шевеления губ. Липкий кошмар, и боль, и холодный пот выступили из каждой поры тела, и нет сил убежать от голубых, пронзительных глаз…

Сколько времени прошло, пока я сумела справиться с навалившимся ужасом? Ноги дрожали, и все тело сотрясала крупная дрожь, и губы плохо повиновались мне, но я сумела встать и сумела прямо взглянуть в глаза сестре. Так, придерживаясь за спинку стула обеими руками, глядя сверху вниз в расплывающееся пятно такого знакомого, такого чужого лица, я выговаривала размеренно и четко:

— Я ни в чем не виновата. И ты это знаешь. Мы всегда любили друг друга и жалели, что не сестры. Помнишь, в шестом классе договорились считать себя сестрами? Потом на улице знакомились с парнями, говорили, что мы сестры. А теперь оказалось, что и вправду сестры. Это могло бы стать для нас счастьем. Почему ты не захотела, Катя? За что ты ненавидишь меня?

Я помолчала, ожидая ответа. Не дождалась. Ну что ж. Надо идти. Слезы подступили совсем близко, еще миг — и я зайдусь неудержимыми рыданиями. Ну нет, такой радости я тебе, сестричка, не доставлю. Я перекинула через плечо ремешок сумки, повернулась к выходу, в последний раз оглянулась на Катю. Она тоже встала, приблизилась ко мне вплотную. Сказала спокойно:

— В Дрезденском аэропорту я встретила Лешку. Он познакомил меня с женой.

Ее глаза изучали мое лицо с холодным, я бы сказала, исследовательским любопытством. Боюсь, я разочаровала мою сестру. Все эмоции, отпущенные мне на этот день, я уже исчерпала, и последнее сообщение только царапнуло слегка по краю сознания… Об этом мои слезы позже.

Мы сидели на кухне. На столе стоял мамин яблочный пирог. Мама заходила вчера вечером, испекла пирог, сварила борщ, пыталась со мной поговорить. Я отмалчивалась, коротко отвечала на вопросы. Мама огорченно хмурилась, обеспокоенно заглядывала мне в лицо. Я не могла себя заставить смотреть на нее, разговаривать. Мама потопталась по кухне, заглянула в свою комнату, неуверенно поцеловала меня и ушла к дяде Сереже. Я легла спать и уснула. Я сплю уже три дня. На кафедре сейчас затишье перед началом учебного года. Почти никто не вернулся из отпуска, даже отпроситься не у кого. Я и не отпрашивалась. Просто не ходила на работу. Спала, спала, спала. Несколько раз просыпалась от телефонных звонков, но к телефону не подходила, лежала, затаившись, пережидала звонки. Телефон замолкал, я снова засыпала.

Сегодня пришла Людка. Разгневанно отчитала меня, потом присмотрелась попристальнее и замолчала. Теперь сидит, пьет чай, смотрит на меня. Наконец ее терпение исчерпывается, она начинает елозить на стуле.

— Аль, — начинает подружка нерешительно и звенит ложкой в чашке, — ты не заболела?

Я качаю головой. Людка смотрит недоверчиво и вздыхает.

— Но ведь что-то случилось?

Случилось. Если бы я могла рассказать тебе, что со мной случилось. Почему я молчу? Ведь это так просто, начать говорить и выговориться перед понимающим и сочувствующим человеком. Что мешает мне, что плотной печатью закрыло мой рот? Не знаю. Не могу. Наверное, просто я упустила момент, когда можно было все рассказать. Теперь, узнав все, Людка может обидеться, решить, что я ей не доверяю, раз молчала так долго. А вдруг и она отвернется от меня? И я потеряю ее. Еще и ее. Я устала пересчитывать свои потери… Лешка, Градов, мама, дядя Сережа, Катя, Дима…

Никого-то у меня не осталось. Только Людка.

Она смотрит на меня, и в ее взгляде тревога и любовь. Любовь — вот в чем я нуждаюсь сейчас особенно сильно. В маленькой-маленькой капельке любви. Спасибо тебе, Людочка. За тревогу твою, за любовь.

Людка что-то прочла в моем лице, придвинулась, взяла за руку:

— Скажи мне, что с тобой? Ты из-за мамы, да?

Из-за мамы? Ай да Людка, верная подружка, и здесь пришла на помощь, подсказала причину расстройства. Киваю. Людка, обрадовавшись, что угадала, ласково улыбается и рассудительно говорит:

— Ну, Аль, ты ведь уже взрослая. Мама и так всю жизнь тебе посвятила, пора ей уже и о себе подумать. Дядя Сережа хороший человек. Он вам как родной. Мама с ним счастливо жизнь доживет.

В Людкиных сентенциях слышатся знакомые нотки. Значит, они с тетей Верой обсуждали мамину судьбу и одобрили ее выбор. Пусть будет так. А Людка продолжает:

— А если ты на маму обижаешься, что они с дядей Сережей как-то помешали вам с Димой, то это напрасно. Я, конечно, не вмешивалась, когда у вас закрутилось, но считаю — все к лучшему. Дима парень неплохой, симпатичный и прикольный. Только ты его не любила. Это видно было невооруженным взглядом. Уцепилась за него, чтоб Лешку забыть…

Подруга поперхнулась, сообразив, что сказала лишнее, и опасливо покосилась на меня. Увидев, что я не сержусь, обмахнула рукой покрасневшее лицо и отважно спросила:

— Аль, почему Лешка уехал?

— Ну ты же знаешь, ему лечиться надо. — Слезы сразу покатились по щекам, и я не успела их остановить. Людка всполошенно вскочила с места. Табурет с грохотом перевернулся. Людка обхватила мою голову, прижала к себе, принялась целовать мое лицо мелкими легкими поцелуями, зашептала:

— Не плачь, не плачь. О Господи, Аленька, миленькая, не плачь. Бог с ним, с Лешкой. Что бы там ни было. Никто, ни один Лешка, не стоит твоих слез. Он сам виноват, дурак такой, счастье свое упустил. Не плачь, пожалуйста. Все будет хорошо.

— Нет, Людочка, ничего не будет. — В этот момент я готова была рассказать ей все, но Людка заговорила сама, уверенно, убежденно. Слишком уверенно, слишком убежденно:

— Будет, будет! Вот увидишь. Не получилось с Лешкой, не получилось с Димой, получится с кем-то третьим или четвертым. Не может быть, чтоб нас судьба обошла. Будет у нас любовь и счастье будет. И не будем мы плакать из-за них. Ни за что. Из-за таких идиотов.

Я поняла, что сейчас Людка уговаривает не меня, а себя. А идиот, не умеющий ценить любви, это Виталька. Постоянная головная и сердечная боль мой подружки. Ишь ты, меня уговаривает полюбить третьего-четвертого, а самой один Виталька глаз во лбу. Я заплакала громче, Людка присоединилась ко мне. Мы поплакали, потом Людка снова поставила чайник, сбегала в мамину комнату за вермутом, и мы хорошо посидели, пока за ней не пришел ее идиот.

Странно, но после Людкиного визита тяжелая пелена, окутывавшая меня так долго, спала, и я увидела, что жить нужно и вполне можно. Просто проснулась утром и поняла: я молода и ничего в моей жизни еще не кончилось, а по-настоящему даже и не начиналось.

Случилось то, что случилось, и не в моих силах поправить случившееся. Я решила не терзаться и постепенно приучила себя не думать о былом. Только иногда… А что, если бы узнав о том, кто мой настоящий отец, я сразу разыскала Лешку? Смогло бы это что-нибудь изменить? Или было уже слишком поздно?

Меня озарило понимание Таниного посещения. Она приехала по просьбе Лешки. Чтобы сказать, что он встретил другую и намеревается жениться. А не сказала, увидев Диму. Зачем, если для меня все и так закончилось? А если Лешка женился от отчаяния, узнав от Тани о Диме? Ведь причиной его первого отъезда послужил именно Дима. Да какая разница, зачем приезжала Таня? Ведь в то время я считала Лешку братом, и наличие или отсутствие Димы ничего не меняло. Но может быть, потом, когда…

Вот об этом я приучала себя не думать. Пристрастилась читать детективы, смотреть «мыльники», пару раз съездила с мамой и дядей Сережей на дачу. И работала, работала, работала. Пятачков на меня нарадоваться не мог.

Утро началось как обычно. Надежда Васильевнаналивала чай в свою любимую синюю чашку, сосредоточив на действии все внимание. Поэтому на мое жизнерадостное приветствие отреагировала неразборчивым, но вполне дружелюбным ворчанием.

Пробираясь мимо нее в свой угол, я попала по дороге в облако дивного чайного аромата. Моя чашка хранится в среднем ящике стола. Я достала ее оттуда и присоединила к синей чашке лаборантки.

Тугая струя переместилась и тяжело упала в мою чашку.

— Хороший чай, — похвалила я. — Дивно пахнет.

— Натуральный, — согласилась Надежда Васильевна, отставляя чайник. — Пей быстрее.

— Куда мне спешить? — беззаботно откликнулась я, усаживаясь на стул и располагая перед собой чашку, ложку, несколько сушек и кусочек сахару. В этот час комната пустовала, я намеревалась провести четверть часика до появления коллег в тишине и неторопливой беседе с милой женщиной.

— Тебе Александр Георгиевич записку оставил.

— А где он сам? У него же сегодня занятия.

— Его заказчик вызвал. Что-то с системой. Он забрал Валеру, Романа Юрьевича и уехал.

— А я почему ничего не знаю?

— Заказчик вечером позвонил, после твоего ухода. Да он тебе все написал.

Ага, написал. Ласковая такая записочка, даже подхалимская. Так и вижу, как шеф проникновенно щурит черные ресницы, приглушая блеск ярко-синих глаз, прячет в бородку хитрую усмешку. Мой научный руководитель еще тот жук.

Ну да делать нечего. Приказ есть приказ. Обжигаясь, делаю несколько глотков чая, но настроение пить пропало, что за удовольствие обжигаться. Чай требует времени и сосредоточенности. Отставляю чашку, переобуваюсь в туфли, перед зеркалом поправляю волосы.

Надежда Васильевна внимательно наблюдает за мной. На мой вопросительный взгляд поднимает большой палец:

— Блеск! Ни пуха ни пера! — напутствует она меня и останавливает мое движение к двери окликом: — А распечатки?

— Вот черт!

Нельзя сказать, что организационное занятие дипломников сильно меня волнует. Дело несложное: пересчитать явившихся, выяснить причину неявки отсутствующих, зачитать записи Пятачкова, раздать методички, ответить на вопросы, если таковые возникнут, назначить дату следующей встречи, и адью!

Неожиданностей ждать неоткуда. Свое собственное собрание год назад я помню, что и в какой последовательности говорилось тогда, а что и в какой последовательности намеревался сказать Пятачков теперь, при помощи его записей воспроизведу лучше его самого. Чего ждать от контингента, знаю прекрасно. Народ все знакомый. Наша кафедра пасет своих студентов с первого курса. Так что все знают всех с трех курсов вперед и с трех курсов назад. Это обычные студенты, а я в последние пару лет, почитай, с кафедры не вылезала, к тому же в прошлом семестре вела у них лабораторки в очередь с Валерой. Так что незнакомых мне в этой группе нет, а вот приятелей — навалом.

Бестрепетной рукой открываю дверь, окидываю с порога аудиторию взглядом, оценивая посещаемость (хорошая), улыбаюсь в ответ всеобщему радостному удивлению и направляюсь к преподавательскому столу.

— Здравствуйте, здравствуйте, дорогие коллеги, садитесь, успокойтесь и приступим к работе, — чащу я жизнерадостной скороговоркой, пародируя Пятачкова. Мой артистизм оценен ответным радостным ржанием.

— Ну, кто у нас сегодня присутствует? — Я отрываю взгляд от раскладываемых на столе бумаг и поднимаю его на группу.

Что это? Пол выплывает у меня из-под ног, стремительно совмещаясь с потолком, и сразу же рывком встает на место, отчего возникает пронзительный, нестерпимый звон в ушах, горячая струйка ползет вдоль позвоночника, горячие капли высыпают на лоб.

А глаза, глаза неотрывно смотрят в одну точку. Точка расплывается в радужных кругах.

Боже мой! Я сейчас упаду. Ноги подгибаются. Я плюхаюсь на стул, не в силах оторвать взгляд от Лешкиного лица.

Дипломники ликуют, заметив мою реакцию на Лешку. Ясно, что я не знала о его присутствии, и они радуются сюрпризу, словно сами его подстроили. Хорошо, что они шумят. Я благодарна ребятам за передышку. Кладу на передний стол листок с фамилиями и, пока сидящая передо мной Лера-отличница старательно его заполняет, смотрю на дорогое лицо. Оно такое же, как прежде. Нет, другое. Взрослое. Одну прямую черную бровь делит на две неровные половины узкий шрам.

Черные глаза холодно и отстраненно смотрят на меня. Но вот по смуглому лицу пробегает судорога, веко резко дергается, Лешка закрывает глаз ладонью и опускает голову. Я вижу, как краснеют кончики его ушей. Лешенька!

Лера толкает в мою сторону листок со списком. Взгляд сразу упирается в строчку — Истомин А.Г. Почему я не прочла список раньше? Почему никто не сказал мне, что Лешка восстановился?

Я пробубнила весь положенный текст, постоянно чувствуя Лешкин взгляд. Понятно, что мне это мало помогало, и к концу академического часа я была вымотана вконец.

— Это все. — Я с облегчением перевернула последний листок шефских записей. — Вопросы есть?

Конечно, есть! Ну как же иначе? Все, как один, горели желанием задать вопрос, все, как один, устремились ко мне удовлетворить это желание.

Когда же мне наконец удалось от них отделаться, Лешки в аудитории не было. Я больше не посмотрела на него.

Злоключения Селесты подходили к концу. Франко узнал, что она его сестра, потом узнал, что она ему не сестра. Оба известия его страшно разозлили, и он принялся делать всевозможные глупости. Селеста, обливаясь слезами, обличала всех и вся и заодно учила жить каждого, кто неблагоразумно попадался ей на глаза.

Девица раздражала меня все сильнее, но я всякий раз оказывалась у телевизора в нужное время. Хотя прекрасно знала, что произойдет дальше. Фильм прокатывали вторично, эти серии я уже один раз видела.

Я смотрела на Франко. Меня волновали его черные глаза, так похожие на глаза моего Лешки. Густаво Бермудес стал моим любимым актером. У меня никогда не было любимого актера. Кроме разве Глеба Градова. На старости лет я обзавелась телекумиром и с замиранием сердца вглядывалась в его лицо.

Жаль только, не с кем поговорить о Селесте и Франко. Мои друзья вряд ли меня бы поняли, а мама бывала дома редко, и после ее исповеди мы разговаривали мало.

Мама с дядей Сережей расписались. Она сообщила мне об этом событии заранее. Вид у нее при этом был совсем не радостный.

— Может, зайдешь вечером, посидишь с нами? — робко спросила она. Я посмотрела на маму и впервые не испытала злости. Случилось то, что случилось. Надо жить дальше.

— Нет, мама. Я не приду. Подожди.

Я сходила в свою комнату, достала из стола деньги, отложенные на поездку в Испанию. Мы собирались туда с Людкой. Оформили загранпаспорта, выбрали маршрут. Но Людка в Испанию не поедет. Она поедет в Америку. С Виталькой. Он будет работать на одной из дочерних фирм «Майкрософта», чье руководство оценило гений юного русского программиста и заключило с ним контракт на два года. Скоро Людкина свадьба, я уже купила ей подарок и стараюсь не думать, как буду жить без моей подружки.

— Вот возьми, купи себе что-нибудь сногсшибательное — это ведь твоя первая свадьба.

Мама обняла меня, растроганно шмыгая носом. Я осторожно высвободилась:

— Поздравляю тебя. И дядю Сережу.

— Папу, — поправила плачущая и сияющая мама.

— Ну какой он мне папа? — пожала я плечами.

— Самый настоящий, — горячо заверила мама. — Аленька, неудобно, на свадьбе не будет никого из детей.

— Не будем об этом.

Я действительно не хотела и не могла говорить о Кате и Диме. Эта боль жила во мне постоянно, кровоточила. Я ни разу не видела Диму, мало что знала о нем. Катя… Катя, Катя, сестра моя, необретенная моя сестра. Потерянная, дорогая сердцу подруга.

— Ну тогда… — Мама смотрела на веер зеленых бумажек у себя в руке. Я подумала, она мне их вернет. Похоже, такое желание у мамы возникло, но она его подавила. Не из жадности. Ей хотелось, чтоб я приняла хоть какое-то участие в ее судьбе.

Кто я такая, чтобы судить моих родителей? Мама боролась за свое счастье, как могла, как умела. И тетя Нина боролась. Трудно поверить, что она не замечала, что ее муж полюбил другую. Не хотела отпустить, боролась. А когда проиграла… Когда проиграла, превратилась в мумию и… выиграла!

Тетя Нина наказала маму и дядю Сережу. И большего наказания для них никто бы не придумал.

Дядя Сережа. Отец. Яблоко раздора. Кого из двух женщин он любил? Маму? Тетю Нину? Обеих? Ведь и я, и Катя родились почти одновременно. Выходит, любя маму, он и тетю Нину разлюбил не совсем. Кого бы из двух женщин он ни любил, счастливой не сделал ни одну.

Ну да Бог с ними, и Бог им судья. Где мне разбирать все эти тонкости?

Я, как безвольная пушинка, несусь по жизни по чужой воле из-за страстей и глупости других людей. Где я остановлюсь, в чьих теплых ладонях обрету покой?

— Ну наконец-то!

— Что случилось?

— У Людмилки истерика.

Вслед за встрепанной тетей Верой я прошла в большую комнату, гордо именуемую залой. Ночью она служила спальней родителям, о чем свидетельствовало спальное место — постоянно разложенная большая софа.

На ней в данный момент и сидела моя лучшая подруга, вытянув ноги вдоль сиденья и скрестив на груди руки. При самом внимательном взгляде никаких следов истерики обнаружить не удалось. Ни вздыбленных волос, ни подрагивания конечностей, ни покраснения лица. Лицо поражало несокрушимым спокойствием и волей, застывшей в каждой черте. Что в общем-то Людке несвойственно. Обычно она выглядит оживленной и приветливой.

Я невольно поежилась под строгим взглядом.

— Явилась? — последовал неприязненный вопрос.

Я только пожала плечами и села в свободном углу дивана в непосредственной близости от резиновых подошв. Эти подошвы смущали меня больше всего. Людка положила ноги в тапочках на светлое плюшевое покрывало, а тетя Вера смотрит на это святотатство от дверей и молчит.

Вообще непонятно, как это покрывало оказалось на софе. Оно ведь из Людкиного, тщательно оберегаемого приданого. Тетя Вера начала собирать постельное белье, покрывала, скатерти, полотенца и прочее, как только ее старшенькой исполнилось шестнадцать. Год шел за годом, через три месяца Людке стукнет двадцать четыре, и все это время приданое активно пополнялось.

Порой тетя Вера перебирала его, любовно раскладывала перед нами, вспоминала, при каких обстоятельствах и за какие деньги приобрела вещь.

И вот теперь, буквально накануне своего звездного часа — свадьбы — плюшевое покрывало — краеугольный камень Людкиного богатства — попирается резиновыми подошвами домашних тапочек.

Права тетя Вера, ой как права! Если уж это не истерика, тогда не знаю.

— Люд, а чего это ты покрывало постелила?

— А что, нельзя? — агрессивно отреагировала счастливая невеста.

— Да ради Бога, — разрешила я, — твое приданое.

Как оказалось, упомянув приданое, я допустила ошибку. Я догадалась, что ляпнула что-то не то, по змеиному шипению, с которым Людка одним рывком сбросила ноги с софы и встала, вперив взгляд в мать.

Я тоже посмотрела на тетю Веру. Ее прелестное чуть привядшей светлой красотой лицо выражало отчаяние. Она протянула вперед руки ладонями вверх, жалостливым жестом сиротки, молящей о пощаде. Людка шипела не переставая. Я на всякий случай вскочила и в прыжке вклинилась между ними. Заслонив собой тетю Веру, я с опаской взглянула на ее опасную дочь, готовясь к отражению атаки. Только как я ее буду отражать, драться, что ли? Мы и в детстве-то не дрались. Как-то не случилось.

К счастью, подруга нападать не собиралась. Она стояла смирно, только шипела, брызгала слюной и ужасно (в смысле очень сильно) таращила глаза.

Я так поразилась необычному виду хорошо (как я думала) знакомого человека, что потеряла бдительность и не заметила сигнала. Но сигнал поступил точно потому, что обе Воронины одновременно рванулись ко мне и заголосили. Мамочка моя!

Они голосили и дергали меня, каждая в свою сторону. Я моталась в их руках наподобие тряпичной куклы и даже не пыталась уяснить суть проблемы. Главная задача — выжить!

Снова поступил неслышный мне сигнал. Дамы выпустили меня из рук, уцепились друг за друга и с рыданием упали на злосчастное покрывало. Я перевела дух.

Прошло довольно много времени, пролились реки слез, меня невежливо дернули за руки, в результате чего я оказалась сидящей и зажатой с двух сторон довольно плотными женскими телами. А ясность, между прочим, так и не наступила.

Мне отчаянно захотелось домой. О чем я, дождавшись паузы в причитаниях, сообщила присутствующим. Со мной не согласились.

— Нет! — гневно затрясла головой тетя Вера. — Ты не можешь уйти. Завтра свадьба, а эта ненормальная отказывается выходить замуж.

— Как? — ахнула я. — Почему?

— Из-за нее. — Людка ткнула пальцем в мать и снова заревела, слизывая слезы языком. Вот всегда так, с самого детства. Если уж плачет, так море разливанное. Как царевна Несмеяна — за час озеро, за день море. А платка сроду нет. Я привычно вытерла замызганную мордашку своим платком.

— Почему тетя Вера против? — ласково спросила я, разглаживая на висках бедной девочки слипшиеся от пота кудряшки.

Ответом мне стал потрясенный взгляд ореховых глаз и свирепый вопль из-за спины:

— С чего ты взяла, что я против?

Что-то я не так поняла. Я обернулась к тете Вере и, стараясь сохранить стремительно ускользающие остатки рассудка, неуверенно объяснила свое понимание проблемы:

— Но если Людмилка не хочет выходить замуж из-за вас, значит, вы против. Или нет?

— Чушь собачья. Почему я должна быть против? Я за.

— Она за, — подтвердила Людка, а я обняла ладонями свою закружившуюся голову. — Я не могу выйти замуж, — упавшим голосом закончила невеста (или уже нет?) и приготовилась плакать.

— Почему? — Я тщетно искала на платке сухой уголок.

Терпения на них не хватает.

— Из-за ее дурацкого воспитания. Мне скоро двадцать пять…

— Какие двадцать пять?

Больше не могу, сейчас лягу и умру.

— Какие двадцать пять? Двадцать четыре и то в январе, в следующем году, выходит.

— Скоро двадцать пять, — упрямо тянула бестолочь, — а у меня никого не было.

— Кого у тебя не было?

Господи, дай силы не умереть. И не убить безумную подругу.

— Чего ты, дура, да? — окрысилась безумная подруга. — Любовника не было.

Свят, свят! Что это с ней? Я обернулась за помощью к тете Вере. Но она выглядела ничуть не лучше своей дочери и вместо внятного объяснения покрутила пальцем у виска. Людку этот жест поднял на ноги и заставил пометаться перед нами.

— Виталька подумает, я никому не нужна, смеяться будет. — В отчаянии она готова была рвать на себе волосы. — Это она (палец в грудь матери) со своим воспитанием все твердила: «Первым мужчиной должен быть муж. Девушка должна думать о своем будущем».

— Я что, тебе зла желала? Ты свою женскую жизнь с аборта хотела начать? — закричала тетя Вера, но как-то неубедительно, похоже, приводя эти доводы не в первый раз.

— Ну почему, почему с аборта? — взвыла Людка, заламывая руки. — Ну не все же обязательно с аборта?

— Все! — убежденно заявила тетя Вера. Как ты себе этот секс, — брезгливо выделила она последнее слово, — представляешь — где? С кем? У нас в квартире?

— Хотя бы! — запальчиво заявила Людка. Ну, это она, конечно, погорячилась. Тетя Вера среагировала адекватно.

— Правильно! Давай! А мы с отцом на это блядство любоваться будем!

Даже себе представить не могла, что тетя Вера выговорит подобное слово. Здорово она завелась. Людка тоже почувствовала, что хватила через край. А может, просто устала от темы, потому что вновь плюхнулась рядом со мной и устало заявила:

— Вот так. А теперь Виталька будет надо мной смеяться.

— Ну почему он будет над тобой смеяться? — От разыгравшихся передо мной мексиканских страстей у меня начиналась мигрень.

— Ну, что я девушка. — Она даже сморщилась от отвращения.

— Дуреха! — облегченно рассмеялась я, уловив наконец суть — обычная для всех невест (я читала в популярной медицинской брошюре) боязнь первой ночи. — Ему лестно будет.

— Вот, вот — лестно. Ты как она (традиционный жест: палец в грудь матери). Вон в газете написано: в среднем начало половой жизни для девушек семнадцать — девятнадцать лет, а мне уже двадцать пять.

На столе и впрямь лежала газета — московская молодежка. Какая необходимость читать эту муть накануне свадьбы? Одна дура (дурак) написал (а), другая читает и воет. Дурдом! Надо что-то делать, успокоить ее, до свадьбы меньше суток, а она развалилась совсем.

— Люд, ну мало ли кто что пишет. И потом, это же средний возраст. В него и пятнадцатилетние, и тридцатилетние входят. Кому когда время пришло.

— Вот ты такая разумная. Только теперь уж таких нет. Все в другом веке живут. И Виталька. Что, думаешь, у него женщин не было?

— Я вообще об этом не думаю. Какая разница? Были, не были, женится-то он на тебе.

— Ага! Он женится, а я…

— Ну и что?

— А то. Подумает, вот дура.

— Не подумает.

— Подумает. И скажет.

— Знаешь, что я думаю? — потеряла я терпение.

— Что? — насторожилась Людка.

— Что ты и есть дура.

Она немедленно заплакала, тетя Вера удрученно крякнула у меня за спиной и отодвинулась. Мне стало так жаль мою неразумную подружку с ее неразрешимой проблемой. И себя тоже жаль, ведь и у меня та же проблема. Я погладила Людку по руке от плеча к кисти и оставила пальцы на запястье.

— Не плачь. Все зависит от его к тебе отношения и от общего настроя. Если он хочет в тебе негатив найти, не сомневайся — найдет: девушка — дура никому не нужная, не девушка — шлюха, давалка безотказная, а захочет оправдать — придумает как: девушка — меня ждала, не девушка — я лучше всех, меня выбрала. Так что от тебя мало зависит. Не старайся никому угодить, старайся себе нравиться. Поступай, как считаешь верным, и не жалей ни о чем.

— Нет! — В отчаянии тетя Вера взмахнула руками и отступила к стене, давая мне возможность увидеть Людку целиком.

Целиком моя подружка напоминала розовое облако и очень мне понравилась. О чем я тут же во всеуслышание сообщила:

— Класс! — и подняла большой палец. Людка радостно замигала и еще шире развела руки, стараясь не помять свой кринолин.

— Где ты видишь класс? — вызверилась тетя Вера и со злости отвесила мне чувствительный подзатыльник.

— Чего не так-то? — Я никак не могла врубиться в суть проблемы и, потирая затылок, на всякий случай отошла подальше от гневной родительницы. Людка скорчила плаксивую гримасу, то ли сочувствуя мне, безвинно пострадавшей, то ли матери, вынужденной общаться с такой дурой, как я.

— Да ты посмотри на нее, — не снижала накала тетя Вера.

— А я куда смотрю? — вышла я из терпения. Эта тетя Вера то ничего-ничего, а то святого достанет.

— И куда, интересно, ты смотришь? — ехидно протянула тетя Вера, но заметила выражение моего лица и быстро закончила совершенно мирным тоном: — Юбка-то длинна.

Теперь и я увидела, что подол кринолина лежит на полу, образуя полосу шириной сантиметров в пять — семь.

— Она себе шею свернет, — сокрушалась нежная мать. — Сделает шаг и носом зароется.

Невеста, в знак протеста, грациозно изогнулась и подхватила юбку обеими руками. Обнажились стройные ножки в домашних тапочках. Ножки довольно уверенно переступили и снова скрылись под атласным водопадом.

— Не пойдет, — констатировала Людка. — Обе руки заняты. А еще надо букет нести и Витальку вести.

— Ну вот! — снова пришла в отчаяние ее мать. — Чем ты думала, когда платье покупала?

Людкины губки сложились в скорбную подковку, глазки подозрительно заблестели. Только этого не хватало! Я свирепо уставилась на тетю Веру:

— Она в тапочках. Наденет туфли на каблуках, и все!

Моя рука взлетела снизу вверх, и Людка послушно поднялась на цыпочки. Атласная полоска стала уже, но по-прежнему лежала на ковре. Тетя Вера обвела наши лица победным взглядом и подбоченилась. Чему, спрашивается, радуется? Ну права она — и что? Всем легче стало?

— Ладно. — Я подавила вздох и приказала всегда правой представительнице среднего поколения. — Давайте нитки и иголку.

Никогда не думала, что эти юбки такие широкие. Я все коленки стерла, ползая вокруг терпеливой подружки и на живую нитку подшивая подол. Волны бледно-розового атласа струились и пенились у моего лица.

— Аль, — прозвучало сверху в тот момент, когда я собиралась перекусить нитку. В знакомом голосе звенели непривычные нотки, и я непроизвольно задвигала руками, пытаясь выбраться на свет божий и взглянуть на Людку, но тут она снова заговорила: — Знаешь, а Виталька пригласил Истомина.

Я от неожиданности ткнулась лицом в Людкину тапочку. Тапочка в красно-желто-синюю клетку, суконная и совершенно новая. Вся Людкина семья, включая дядю Витю, меня, а в последние месяцы Витальку, перемещается по квартире в таких тапочках. И всегда они новые. Мне это только сейчас пришло в голову. Я оторвала лицо от колючего сукна и села на пятки, оставаясь под кринолином.

Юбка у моего лица зашевелилась и поползла вверх. Одновременно послышался обеспокоенный голос:

— Аль, ты не сердишься? Я хотела раньше сказать, да все не могла решиться.

Юбка совсем убралась от моих глаз, и я увидела, как Людка, придерживая у груди край подола, смотрит на меня сверху.

— Люд, а куда вы старые тапочки деваете? — задала я самый главный на данный момент вопрос.

— Мама родственникам в деревню отправляет. У нас с папиной стороны родня большая в деревне, — начала объяснять Людка и разозлилась: — Ты чего, не знаешь, что ль? В Тарусе не была?

— Была, — согласилась я. — Конечно, была.

Господи, как же я устала! Нет никаких сил сдвинуться с места. А впереди еще такой длинный, такой суматошный день. И плакать нельзя. Ни в коем случае. Людкина свадьба не должна омрачиться ничем-ничем, уж я постараюсь, чтоб этот ее счастливый день и был счастливым!

— Аль, ты меня слышала? Ты не сердишься, что Виталька Лешку пригласил?

— Нет, — покачала я головой и ласково улыбнулась своей милой подружке. — Конечно же, нет. Это ваша свадьба, и на ней должны быть все, кого вы хотите видеть.

Я не заплакала. А потом на это не стало времени. В дверь зазвонили. Явились девчонки и начали тормошить Людку, красить ей лицо и цеплять на нее фату. Они подняли страшный гвалт и крик, поминутно хватая меня за рукав и растаскивая одновременно в пять сторон.

И снова зазвонил звонок. Из прихожей донеслись взволнованные голоса. Громче всех кричали дядя Витя и его теща.

Все ясно — прибыл жених с дружками. Я сунула Людке туфли и помчалась в прихожую торговаться за невесту. Девчонки с визгом за мной. Впереди неслась неизвестно откуда выскочившая Светочка, в пышном платье из розового атласа и с тюлевой занавеской на голове. По сценарию ей предстояло изображать подложную невесту.

Я торговалась за Людку как полоумная. Не желая уступить ни рубля. Дружки жениха — Севка и приехавший по такому случаю Колька — взмокли. Девчонки хохотали, требовали, чтобы заплатили за туфельку невесты, за заколочку невесты, за бантик невесты и так далее, и так далее. Попытались всучить «подложную» невесту Светочку. Ребенок вполне серьезно играл свою роль, закрывая мордашку занавеской и кокетливо поводя плечиком.

Виталька бледнел, обливался потом и пытался улыбнуться побелевшими губами. Когда Зоя Челнокова, наша одноклассница, подсунула ему вместо туфельки невесты разношенные мужские тапки (специально заранее выпрошенные у соседа-пенсионера), он пошатнулся и закрыл глаза. Вперед выступил Борька и сунул Зое тысячерублевую бумажку. Зойка загребла денежку жадной рукой, заодно подгребла к себе и Борьку. На этом торг кончился, и к народу вывели невесту.

Виталька слабо охнул и почему-то уцепился за меня. Сквозь ткань рукава я почувствовала горячие потные пальцы, но не стала отдирать их, а, наоборот, накрыла своими.

Невеста… Клянусь, в жизни не видела такой красоты. Бледное, сияющее изнутри прелестное личико, обрамленное кудряшками и кисеей фаты. Тоненькая, стройная фигурка, затянутая в бледно-розовый корсет. Но главное — глаза… Ореховые, широко распахнутые глаза, устремленные на жениха, лучились такой любовью, что у меня сами собой покатились легкие счастливые слезы.

Виталий встретил взгляд невесты, напрягся, вытянулся в струнку и больше не отводил своих глаз от ее.

В подъезде бабки-соседки натянули бельевую веревку, требуя выкуп. Колька откупился от бабок, и они пропустили нас, забрасывая пшеном и пожеланиями.

Виталька помог невесте сесть в машину. Я затолкала следом за Людкой юбку и тоже села. Подружка тут же привалилась ко мне всем телом. Ее била крупная дрожь, и я осторожно, стараясь не помять фату, обняла обнаженные плечи.

Разговаривать Людка не могла, мы с Зоей, устроившейся рядом с водителем, перекинулись парой слов и весь оставшийся путь проделали в молчании.

Людкин ступор не закончился, и когда мы подъехали ко Дворцу бракосочетаний. Словно зомби, наша красавица терпеливо дождалась, пока ее выпутают из юбки и достанут из машины, подала руку жениху, поднялась по лестнице и вошла в дубовые двери.

В комнате невесты я оправила свадебный наряд, с тревогой заглядывая в бледное лицо. Подъехавшие во второй машине девчонки забрали Зою и умчались на перекур.

— Люд, ты чего такая? Боишься?

— Ужасно, — вытолкнула она сквозь плотно сжатые губы.

— Чего? — удивилась я. Действительно, чего? Замуж хотела до дрожи. Витальку любит сто лет, сто лет мечтала о свадьбе…

— Вдруг что-нибудь случится… — Людка закрыла лицо ладонями, выронив букет.

— Осторожно! — вскрикнула я, подхватывая букет невесты, и вдруг расхохоталась. — Поймала! Людка, я поймала букет невесты! Следующая свадьба моя!

Подружка смотрела на меня, не понимая. Потом решительно покачала головой:

— Так не считается. Надо ловить после регистрации.

— Да? — разочарованно протянула я, и Людка кивнула.

Волноваться больше нечего. Подруга восстановилась, рассуждает вполне здраво. Я отошла от невесты и встала перед зеркальной стеной, критически разглядывая свое отражение.

Все в порядке: лицо, коса, серебристо-серая юбка до пола, серебристо-серое шитье блузки. Красавица — сказало мне зеркало. Я охотно поверила.

Лешки не было в свите жениха. В первую минуту, установив этот факт, я испытала облегчение, даже обрадовалась. Теперь меня жутко волновал вопрос: где он? Когда появится? Появится ли вообще? Может, он решил отклонить приглашение, а может, приедет сразу в ресторан?

Примчались девчонки, поскакали перед зеркалом и потащили Людку расписываться.

Застолье организовали в банкетном зале нового ресторана. Ресторан открыли на месте молодежного кафе, в котором наша группа когда-то любила отмечать свои праздники.

На пороге новобрачных встречали родители. Мезенцев-старший держал огромный каравай, а тетя Вера солонку, ненамного уступающую караваю в размере. Их супруги стояли рядом с торжественными и испуганными лицами.

Сопровождающие молодоженов повыпрыгивали из машин и, встав в две шеренги, осыпали конфетами молодую чету, пробирающуюся к родителям вдоль живого коридора. Понятное дело, Светочка тут же кинулась подбирать конфеты, ей активно принялись помогать друзья жениха.

У меня к этому времени ни на что не осталось никаких сил. В течение четырех часов свадебный кортеж как угорелый носился по Москве, высаживая десант поочередно на Поклонной горе, у Кремлевской стены, на Воробьевых горах и еще в каких-то мемориальных местах. Всякий раз все сплачивались вокруг виновников торжества, радостно улыбались в объектив, после чего рассыпались на группки и пили шампанское за радостное событие. Таким образом, я натопталась, нафотографировалась, да и нашампанилась на десять лет вперед.

— Аль, ты не сердишься на меня?

— За то, что украл у меня подружку? Век не прощу! Как я без нее?

— Я не об этом…

— А о чем?

— Ты не сердишься, что я пригласил Истомина?

— Это твоя свадьба. Ты волен приглашать кого хочешь.

— Не надо так. Я хочу, чтоб тебе понравилось.

— Мне нравится.

— Правда?

— Правда.

— Пойди, скажи Людмиле, что не сердишься.

— А кто это — Людмила?

— Моя жена. Не могу же я солидную замужнюю даму Людкой звать.

— Не можешь.

— Пойди, скажи моей жене…

— Зачем?

— Затем, что она кричит на меня. Алька, говорит, моя единственная подруга, она на моей свадьбе должна быть так же счастлива, как я. А ты — это уже про меня… Ну, это личное.

— А все-таки?

— Свадьба в спешке из-за контракта, по традиционному маршруту новобрачных всех времен проехать из-за дождя не удалось — кто виноват? Правильно, я — плохо соображаю, ничего не просчитал, о Людкином счастье не думаю. К бабушке заезжали, я ей руку не поцеловал — плохо воспитан, Людку не люблю. Велела звать Людмилой — ошибся, сказал «Людка» — жену не уважаю. В бабкином подъезде старухи веревку натянули. Я им, как водится, бутылку. А надо было две. Зудит — подумают, мы жадные. Да пусть думают, мне что, с ними жить?

— Бабушке жить, — вмешалась Людка. В своем дивном платье она павой подплыла к нам и засияла улыбкой в ответ на восторженный взгляд мужа. — Будут говорить, зять жадный!

— Пусть говорят, — хохотнул Виталий. — Взаймы просить не будут. — И обернувшись ко мне: — Помыслить не мог, что из милой невесты вылупится такая мегера. Два часа жена, а уже всю плешь проела.

И он прижал к себе довольную жену. А она даже слова не сказала, что рука мужа мнет платье, просто ласково переложила руку повыше и оправила юбку. Я только головой покачала.

Примчалась возбужденная Светочка с истошным криком:

— Скорее, скорее, там уже гости в очередь встали, подарки давать!

Глазам предстала самая необычная очередь, какую можно себе вообразить. Сияющие улыбками и драгоценностями разодетые женщины, сдержанно улыбающиеся, приятно взволнованные мужчины в своих лучших костюмах. И цветы, цветы, цветы…

При виде новобрачных гости разразились овациями и приветственными криками и задвигались, выравнивая фланги.

Мне вставать в очередь незачем. Мои подарки уже вручены. Я полюбовалась розовыми жемчужинками в ушках невесты. И у меня есть такие же сережки. Я купила их с первых заработанных денег. Людка влюбилась в них сразу и бешено мне завидовала. Я еще тогда решила подарить ей такие сережки на свадьбу или двадцатипятилетие — что произойдет раньше. Серьги почти четыре года ждали своего часа в заветном местечке в моем шкафу.

Сегодня Людка взвизгнула от счастья, обмусолила мне все лицо и тут же вставила вожделенную драгоценность в уши.

Виталька тоже получил вещь, на которую облизывался долгие годы. Прижизненно изданный томик Пушкина. Книжку мне подарил дядя Сережа. Привез откуда-то из Тмутаракани, куда ездил в командировку.

Молодые приступают к важнейшей составляющей каждой свадьбы — получению подарков, а я отхожу в сторонку. Кажется, я погорячилась с этими серенькими туфельками. Отвалила за них бешеные бабки, а теперь ног не чувствую из-за высоченных каблуков. Хорошо бы присесть, да некуда. Все стулья сгруппированы вокруг стола. Стол настолько хорош и притягателен, что я стараюсь не смотреть в его сторону во избежание острого приступа голода.

Скоро ли кончится это дароприношение? Обвожу глазами череду гостей и с трудом сохраняю равновесие. Взгляд черных глаз, как удар под дых, ни вздохнуть, ни охнуть. Ну, ты что? Знала, что увидишь его, ждала этого и не подготовилась.

Мне удалось усовестить себя, и я почти достойно вернула Лешке его легкий кивок и перевела глаза на стоящего рядом Борьку. Борька встретил мой взгляд широкой улыбкой и получил в ответ такую же. Куда бы еще посмотреть, чтобы не пялиться на Лешку?

На помощь приходит Коля. Он бесцеремонно сдергивает с моего плеча тонкий ремешок сумочки и, щелкнув замком, лезет в нее. Я не одергиваю мародера, в моей сумке Коля хранит свой подарок молодым. Выудив коробочку, Коля сует мне в руки ненужную больше сумку и испаряется.

Мои глаза возвращаются к тому месту, где видели Лешку, и разочарованно щурятся. Нет Лешки. Сердце сжимает тоска. Я начинаю крутить головой в поисках любимого. Взгляд натыкается на подманивающую меня Светку Гвоздеву. Я послушно следую за ее рукой.

Гости рассаживаются по ранжиру, и свадебный пир начинается. Я, в качестве подружки невесты, сижу между женихом и его отцом. Лешка среди молодежи на нижнем конце стола.

В качестве тамады (двух) экономный Виталька использует Юрика и Борьку. Когда мы обсуждали данный факт с девчонками, Зойка отметила, что молодой скуповат, раз не пригласил платного распорядителя. Я злорадно промолчала, хотя знала, что дело не в скупости. Пару месяцев назад мы вместе были на свадьбе. Женился парень с нашего потока. Так вот там платный тамада так всех заколебал, что Виталька даже обсуждать вопрос о приглашении артиста филармонии отказался. Но Зое-то об этом знать зачем? Чем завидовать Людкиному счастью и, не дай Бог, сглазить ее, пусть лучше сочувствует подружке.

Юрик и Борик то вместе, то поочередно лихо ведут свадьбу по какому-то им одним ведомому пути. Получается у них замечательно. Гости ни на минуту не остаются без дела. То тосты, то игры, то лотереи… А уж песни под караоке, а уж танцы на бис… А уж поцелуи под громогласный счет присутствующих… Кто только не целовался: жених с невестой, родители друг с другом и крест-накрест, бабушки-дедушки, дяди-тети между собой и как попало, а неутомимые мальчишки выдумывали все новые комбинации.

Я плохо осознавала происходящее и участвовала в развлечениях формально, занятая одним непосильным делом — отводить глаза от спокойного Лешкиного лица.

Мне почти удавалось справиться с собой, но, когда мои глаза выходили из повиновения, я видела, что Лешка неплохо проводит время: пьет, ест, пересмеивается с соседями. Вообще на молодежном конце стола свадьба разыгрывалась значительно динамичнее и веселее, чем на нашем парадном.

В какой-то момент жующие головы дружно, как одна, повернулись в сторону входа. Я машинально повернула свою туда же и увидела Катю. Она стояла в арке, и на ней красовалось умопомрачительное платье. Она прижимала к груди огромный роскошный букет и поверх лилий смотрела на нас.

Юрик, в этот момент приплясывающий перед столом (Борька слился с гостями, выпивая и закусывая), бросился к Катьке и, взяв за руку, подвел к вставшим навстречу молодым. Я смотрела, как обычно смотрю американское кино, без волнения и интереса.

Катя бережно отвела фату от Людкиного лица и расцеловала невесту в обе щеки. Людка приняла букет и довольно большой плоский сверток в обыкновенный оберточной бумаге. Катя обернулась к Виталику, помедлила, поцеловала его и взяла из его рук бокал с шампанским.

— Прошу простить за вторжение. Я час назад приехала из командировки, домашние сказали мне о свадьбе, и вот я здесь. Так что я гость незваный.

— Но желанный, — вставил находчивый Виталий.

— Да-да, — полезла обниматься Людка. — Мы обязательно бы пригласили тебя, если бы ты была в Москве.

Катька снисходительно перенесла поцелуи и уверения и снова заговорила, обращаясь к застолице и переводя глаза с одного лица на другое:

— Когда-то мы с Людмилкой были близкими подружками. Потом жизнь нас развела. Но я сохранила в душе добрые воспоминания и теплое чувство к подруге детства. — Теперь Катя ласково смотрела на Людку. — Я желаю Люде и ее избраннику, — взгляд переместился на Виталия и снова вернулся к лицу его жены, — большого счастья, веры друг в друга и уверенности в нерушимости брачных клятв. Пусть ваша жизнь будет долгой и счастливой и вы навсегда останетесь друг для друга единственными.

Катя чокнулась с молодоженами, потом резко повернулась и протянула бокал ко мне. Она смотрела мне прямо в глаза. Я растерялась и не сразу сообразила, что нужно делать. С трудом оторвавшись от требовательного взора, я взглянула на стоящий перед моей тарелкой полупустой бокал. Катя терпеливо ждала, пока мои непослушные пальцы обхватят тонкую ножку.

Я заставила себя поднять бокал и глаза и взглянуть на Катю. Она непонятно улыбнулась одними губами и звонко произнесла:

— За мою подругу и сестру!

Гости ответили радостным ревом и звоном бокалов, и Юрик уволок Катьку куда-то в центр стола. Я залпом выпила вино и наконец-то почувствовала себя пьяной. Стало весело и легко. И наплевать на Катькины глупые намеки, никто-никто, ни один человек за этим столом, не догадывается о нашем родстве.

Объявили танцы. Первый вальс супругов. Людка прелестна, Виталька вполне пристоен. Танец свидетелей. Севка оторвался от Лелика, с которой, пока не встали из-за стола, был разлучен в силу своего высокого положения при женихе, вывел меня в центр зала. Севка танцор никакой, зато бабник жуткий. Не упустил возможности меня потискать. Спасибо, ноги не отдавил.

Так, теперь очередь родителей. Коля повел меня к столу выпить с ним. За столом усталые молодожены кормят друг друга салатом. Радостно хватили с нами по глоточку и поделились закуской. Мы с Колей вознамерились потанцевать, но тут подошла Катька:

— Ребята, так все замечательно, жалко уходить, но надо. Я домой всего на сутки. Сегодня, кровь из носу, надо сделать несколько звонков.

Виталик и Людка, причитая, прощались с Катькой. Ну прям она им самый дорогой гость! К целованию присоединилось множество народу. Катька, невозмутимо улыбаясь, переходила из объятий в объятия. Поравнявшись со мной, отстранила тянущиеся к ней руки и обняла меня за талию:

— Проводи меня.

Мы вышли в холл. Катя остановилась, задумчиво посмотрела на меня. Я тоже смотрела на нее. Она изменилась. Очень изменилась. Исчезло выражение капризного недовольства, появились тоненькие морщинки между прямых бровей, следы напряженного раздумья. Она стала еще больше похожа на мое отражение в зеркале. Интересно, многие это замечают?

— Аленька, нам надо поговорить. Я вернусь в конце следующей недели и позвоню. Ладно?

Я кивнула, не уверенная, ладно ли? Катька помедлила мгновение, вглядываясь в меня, и, гибко потянувшись, коснулась моей щеки сухими губами. Клюнула.

Потом мы отвернулись друг от друга и разошлись.

Подарки до времени кучей свалили на два стола у стены. Я раскопала плоский сверток и без раздумий надорвала оберточную бумагу.

Я не ошиблась. Это была картина. Поясной портрет трех девочек-подростков. Я посередине, с безмятежным совсем детским лицом и косой, уходящей по едва наметившейся груди за нижний край полотна. Слева Катя. Темноволосая, коротко подстриженная головка надменно запрокинута. Голубые глаза дерзко смотрят из-под приспущенных век. Губы капризно изогнуты. Мы совершенно не похожи. Катя нарочито подчеркнула имеющееся в нас несходство.

Самое прелестное личико помещается справа от центральной фигуры. Огромные глаза цвета незрелого лесного ореха смотрят с доверчивой искренней добротой, розовые мягкие губы раскрыты, как бутон, в нежной улыбке, светлые кудряшки обрамляют высокий лоб. Люда…

Я облегченно вздохнула: Катька никому ничего не доказывала, она просто хотела порадовать Люду и показать всем, какая она чудесная, наша Людмилка. Конечно, Катя давно знала о свадьбе, готовилась к ней и приехала на сутки ради нее.

— Да, — послышался за спиной негромкий вздох, и я узнала голос Виталькиного отца. — А она большой художник — ваша Катя.

Я отдала картину Ивану Сергеевичу. Он еще раз взглянул на нее и принялся бережно упаковывать. Я пошла искать… Лешки нигде не было. Хотелось спросить о нем у Коли. Но Коля оказался занят: щека к щеке медленно топтался с толстенькой Людкиной кузиной из Тарусы.

Людка была свободна. Сидела у стены в сполохе светомузыки и смотрела на танцующих. По ее лицу пробегали разноцветные тени, выражения глаз я не разобрала, но на всякий случай встревожилась.

— Муж где? — Я присела рядом, разглядела довольную улыбку на зеленом в этот момент лице. Цвет лица поменялся на оранжевый, но улыбка не исчезла, и я с облегчением вытянула ноги.

— Пошел Гвоздиков провожать. — Подружка сунула ладонь под мою и легонько сжала. Заметив, что я кручу головой, оглядывая зал, виновато добавила: — Лешка тоже ушел.

Все-то она замечает, моя милая подружка, и никогда ни о чем не спрашивает, терпеливо ждет, когда я сама открою ей свои тайны. А я не открываю. Зачем они ей? Зачем ей, чистой, милой девочке, знать правду о моей мутной, неудавшейся жизни? Достаточно знать, что я рядом и всегда буду рядом. Что люблю ее. И я говорю:

— Хорошая свадьба, правда? — и целую невесту.

Она кивает, и мы сидим, прижавшись плечами, и смотрим на танцующих.

Я поцеловала Люду и, больше ни с кем не прощаясь, покинула свадьбу. На улице оказалось холодно и сыро. Дождя еще не было, но его приближение чувствовалось в тяжелом промозглом воздухе. Я сбежала со ступенек и отважно шагнула в сумрак, ориентируясь на туманный свет фонарей.

Устала. Надо признаться себе, что разочарована. Именно это разочарование вызвало смертельную усталость. Господи, о чем я думала, на что надеялась? Я ни одного движения не сделала, чтобы увидеть Лешку, поговорить с ним. И все-таки каждый день после его возвращения я надеялась на встречу. Искала его глазами в институте, жадно разглядывала лица встречных на улице. И сегодня жила во мне надежда на чудо. Чудо возвращения любви. Что-то произойдет, и все будет как раньше. Лешка, его глаза, руки, губы… Его любовь. Глупая несбыточная надежда жила до последнего момента, до Людкиного извиняющегося:

— А Лешка уже ушел. Ему домой надо.

Разочарование разорвалось внутри меня маленькой болезненной бомбочкой. Я шла по темной улице и несла в ладонях свое разбитое сердце. Каждый шаг отдавался болью. Странно, почему я чувствую себя обманутой? Разве кто-нибудь мне что-то обещал?

Коля догнал меня и пошел рядом.

— Устала, — пожаловалась я, пытаясь запахнуть плащ. Ветер вырывал полы из ослабевших рук и забрасывал за спину. Коля помог справиться со строптивой одежкой и взял меня за руку.

Хорошо идти с Колей, молча, плечом к плечу, держась за теплую ладонь. Ладонь излучает надежность и дружелюбие.

— А она похожа на Людмилу, — раздумчиво проговорил Коля и покачал мою руку. Он не смотрел на меня, смотрел куда-то вперед и вверх. Он даже голову запрокинул. Я тоже посмотрела вперед и вверх. И ничего не увидела. То есть абсолютно. Потому что наступила темная ночь, а свет фонарей и сами фонари остались где-то ниже взгляда.

Бедный Колька! Сегодня его любимая стала женой другого. Людка никогда не отвечала на Колины чувства. Да он ей и не говорил о них. Но все-таки пока она была свободна, он сохранял надежду или иллюзию надежды. А вдруг? Совсем какя. Меня охватило к Коле теплое родственное чувство, я плотнее прижалась к его плечу, Коля выровнял свои шаги с моими. Идти стало еще лучше.

— Аль, а что она за человек, эта Зина?

Я невольно улыбнулась Колиному вопросу и принялась добросовестно отвечать:

— Зина — дочка дяди Витиной сестры. Их много: дядя Паша, дядя Ваня и тетя Рая — Зинина мама — это довоенные. Потом дядя Миша, дядя Витя, тетя Женя, тетя Тамара — эти после войны. Подожди. — Я пересчитала загнутые пальцы. — Кого-то забыла. А, еще Шурик — последыш. Он совсем молодой, немного нас постарше, недавно женился.

Я еще раз пересчитала пальцы и удовлетворенно вздохнула. Все. Никого не забыла.

— Ну, — нетерпеливо напомнил о себе Коля, — Зина-то что?

— Зина? Зина — дочка тети Раи. Они живут под Тарусой. Тетя Рая работает фельдшером в здравпункте, дядя Кирилл механик. Раньше в колхозе работал, а сейчас не знаю где. Но работает точно. Дядя Витя говорил, но я забыла. Зачем мне? У Зины два брата: Костя в прошлом году из армии пришел, в Тарусе водителем работает на автобусе, а Витек в школе учится. Не знаю, в каком классе, маленький еще. Может, в третьем?

— Аль, ты мне про Зину расскажешь? — начал проявлять нетерпение Коля. Вот чудной. А я ему про что рассказываю? Решив не сердиться, я продолжила свой рассказ:

— Зина в этом году закончила медицинские училище, работает медсестрой в санатории, не очень далеко от дома, летом на автобусе ездит.

— А зимой? — Коля снова встрял в плавное течение моего повествования.

— Зимы еще не было, она только три месяца работает, — машинально ответила я и услышала Колин смех. Вот, блин! Издевается.

— Не хочешь слушать, не надо, — обиделась я и замолчала.

— Хочу. Не дуйся. Что она за человек?

— Я ее не очень хорошо знаю. В основном по Людкиным рассказам да по редким встречам. Мне она нравится. Она знаешь, реальная и устойчивая.

Сама не знаю, почему из меня вылетели именно эти определения. Но они как нельзя лучше выражали мои представления о Зине. Коля не поймет и опять будет смеяться. Коля понял и кивнул головой.

— Мне тоже показалось, что она — самостоятельная девушка.

Как хорошо сказал, уважительно, по-доброму. Я даже позавидовала Зине, что она производит такое впечатление.

— Знаешь, Аль, я, кажется, влюбился. — В Колином голосе ни смущения, ни иронии. — Как думаешь, она со мной поедет?

Ни фига себе! Только увидел, уже женитьбу планирует. Я просто рот разинула. А Коля как ни в чем не бывало продолжал:

— Ну сразу, может, и не поедет. Но я настойчивый, со временем уговорю.

Я вошла в прихожую и установила, что в квартире кто-то есть. Из-под кухонной двери пробивался свет. Мама. Я привалилась спиной к двери и закрыла глаза.

Щелкнул выключатель, и закрытые веки дрогнули под внезапно вспыхнувшем светом.

— Устала? — сочувственно спросила мама, и я почувствовала ее теплые руки. Мама обняла меня, отрывая от двери, потянула за плащ. Я открыла глаза, близко увидела мамину улыбку, улыбнулась в ответ. Мама сняла с меня плащ, помогла отделаться от надоевших туфель. Ноги сразу закололо сотней иголочек. Я пошевелила пальцами и застонала.

— Бедная моя, целый день в новых туфлях. Но зато такая красавица! — ласково пропела мама и восхищенно прицокнула языком. Мамочка, как же хорошо. Мамочка дома. Я уже забыла, какое это счастье — приходить домой к маме, к ее радости, любви. Как недавно я жила с этим каждый день и не понимала, что имею. Как легко потеряла. Дура я, дура, все потеряла, ничего не сумела ни оценить, ни сохранить. И опять список потерь: Лешка, мама, дядя Сережа, Катя, Дима… Не буду сейчас об этом. Зачем? Ведь мама вот она, со мной. Хлопочет, вставляет мои ноги в тапочки.

— Как свадьба?

— Чудесно! — искренне говорю я. — Людка такая красоточка!

— Я видела, — говорит мама. — Я приходила посмотреть, как вы в ЗАГС уезжаете. Опоздала, вы уже в машины садились, поэтому меня не видели.

— Не видели, — огорченно подтверждаю я. — Жалко.

Пока я раздевалась, мама приготовила ванную, пока я нежилась в горячей воде, она разобрала постель и сделала чай.

Сидя в подушках, я маленькими глотками пила вкусный мамин чай, давала полный отчет о Людкиной свадьбе и была совершенно счастлива. Как маленькая девочка, проведшая счастливый день вдали от мамы и получающая еще одно удовольствие, рассказывая маме об этом дне. Мама сидела у меня в ногах и, раскрасневшись, радостно меня слушала. Мой рассказ дошел до прихода Кати.

— Так, значит, это она на свадьбу ходила, — вмешалась мама. — А мы с Сережей удивились, что Катя приехала на один день, нарядилась и куда-то ушла. Знаешь, она сегодня была какая-то другая. Спокойная, благожелательная, поцеловала нас. И меня тоже. Сережа даже прослезился. Он теперь легко плачет. А Катя — это такая боль. Последнее время она ведь практически с нами не общалась. Заняла комнату, в которой Нина лежала, замок вставила. Я тебе говорила (я кивнула). Приходила, уходила, редко слово скажет, да и то так, что уж лучше бы молчала. Винила нас все. Господи, Аленька, а в чем же мы виноваты? Полюбили друг друга, хотели вместе быть, мало ли семей распадается… Мне так обидно. Я Катю любила. Не скажу, как родную дочь, нет, но чужой она мне не была. Всегда старалась, что тебе, то ей. Ведь она ко мне первой бежала, что бы ни случилось: болезнь ли, двойка, мальчик ли обидит… И надо же так возненавидеть. Ладно меня, но ведь и отца. Сереже так тяжело. Дима перевел документы в Питер, поступил, не поступил — не написал. Только и знаем, что жив, да и то от Зины. Ей и бабушке, слава Богу, пишет.

Мама плакала, плакала привычно, обреченно, не вытирая слез. Бедная моя мама. Она действительно не понимает, в чем виновата, ведь, делая то, что делает, она не стремилась никому причинить зло, она просто брала то, что считала своим по праву. И вот как все обернулось.

— Я ведь не нарочно, — всхлипнула в последний раз мама и протянула руку за чашкой. Я взяла ее руку и поднесла к губам. Мама порывисто обняла меня. Мы немножко посидели обнявшись, мама успокоилась и вернулась к расспросам о свадьбе.

— Я переночую у тебя? — спросила мама, когда отчет завершился. — Пусть Сережа с Катей одни побудут. Может быть, что-нибудь склеится.

Ночное беззвездное небо перерезали гигантские всполохи дальнего пожара. Языки пламени, дрожа, отражались в темной воде медленной реки.

Высокий подмытый берег узким утесом нависал над водой. На самом краешке угадывался напряженный силуэт.

Я знала — это Лешка. Силуэт приблизился. Очень черный и очень четкий в зыбкой вздрагивающей темноте. Я протянула руку к острому плечу. Кончики пальцев схватили воздух, чуть-чуть не дотянувшись до плеча.

Я видела, моя рука удлиняется, пальцы сжимаются в тщетной попытке ухватить Лешку. Рука удлинялась, удлинялась. Расстояние между кончиками пальцев и плечом не изменялось.

За моей спиной метнулась длинная плотная тень. Ужас сжал горло, липкими холодными пальцами пробежал по спине.

— Лешенька, — простонала я и не услышала своего голоса.

Услышал черный силуэт. Он дрогнул. Торс остался неподвижным, голова медленно повернулась на сто восемьдесят градусов. На меня смотрели черные глаза. В их лишенной выражения глубине отражались холодные бледные огни и языки пламени.

Я в ужасе схватилась рукой за горло. Не было сил видеть любимое лицо, застывшее словно маска. Не было сил отвернуться, закрыть глаза. С губ сорвался хриплый, придушенный стон.

Лицо напротив начало медленно меняться, сквозь Лешкины черты все явственнее проступали черты Градова, искривленные глумливой усмешкой. На меня надвигалось лицо, застрявшее в памяти с последней встречи. Губы шевельнулись, словно два длинных толстых червяка.

Я знала, сейчас услышу уже слышанное от него ужасное слово. В смертельном ужасе рванула руки вверх, стремясь закрыть уши. Рука, лежащая на горле, перестала повиноваться мне. Мои собственные пальцы сжимались, безжалостной хваткой сдавливая горло.

Лицо Градова все приближалось, надвигаясь на меня, увеличиваясь в размерах, раздуваясь, заполняя все поле зрения.

Скоро я видела только рот. Из этого рта, огромного, круглого, как у рыбы, раздалось мерзкое хихиканье и притворное сюсюканье:

— Селеста. Бедная Селеста…

Где-то слева и сзади зазвенел колокольчик: Селеста! Селеста!

Звон перешел в набат, загрохотал, разрывая перепонки, заполнил весь мир. Селеста! Селеста!

Дверь распахивается, и я невольно делаю шаг назад. Я забыла, какой Лешка высокий, отвыкла запрокидывать голову, взглядывая ему в лицо.

Он стоял в дверном проеме, точно посередине, одной рукой придерживая дверь. Другая рука метнулась вверх, к лицу, к тонкой белой ниточке, перечеркнувшей черную бровь. Я закрыла глаза.

— Что тебе нужно?

Я открыла глаза. Лешка уже убрал руку от лица и смотрел на меня с открытым и даже подчеркнутым недовольством. Черная бровь подрагивала, и это придавало смуглому Лешкиному лицу зловещее выражение.

Пришлось признать, что мне здесь не рады. Однако отступать некуда, за нами… Что там за нами? Любовь, будущее, жизнь, в конце концов.

Я попыталась сохранить спокойствие, чему ужасно мешало желание прижаться к широкой груди и выплакать в теплую нежную шею все свои беды. Надо держаться, сказала я себе. И, стараясь из всех сил держаться, спросила любимого:

— Может, впустишь в дом?

— Чего ради? — возразил любимый.

— Но ведь я пришла, — попыталась я быть убедительной.

— Тебя кто-то звал? — не смягчился хозяин дома.

— Давай не будем устраивать шоу для соседей, — зашла Я с другой стороны.

— Соседи на работе, — успокоил меня Лешка.

— Пожалуйста, — протянула я и сморщила лицо, намереваясь заплакать.

— Только не это, — ответно сморщился Лешка и отступил, освобождая мне дорогу.

Я сразу прошла в его комнату. Вид комнаты кардинально изменился. Причина стояла практически в центре — двуспальная, финская, покрытая мягким бежевым пледом. Сразу вспомнились Катины слова о жене. Почему я придала им так мало значения?

На свадьбе Лешка веселился один, никто при мне о его жене не упоминал, вот я про нее и забыла. Тем более что помнить не хотелось.

Вот сейчас из другой комнаты явится красоточка и уставится на меня вопросительно и недоуменно — что тебе здесь надобно, старче?

Лешка заметил мои взгляды по сторонам, но понял их неверно и сообщил, проходя к окну:

— Коля уехал. Еще утром.

— Я знаю, — хрипло ответила я и попыталась глотнуть сухим горлом. — Он заходил прощаться.

— Вы сильно сдружились.

В Лешкином голосе прозвучали ревнивые нотки. Или послышалось? Я быстро взглянула ему в лицо, но Лешка опустил голову, что-то старательно разглядывая у себя под ногами.

— А твоей жены нет дома? — наконец выговорилось у меня.

— Жены? Нет, жены нет, — коротко и непонятно взглянул на меня Лешка и отвернулся.

— А где она? — не отставала я. На фиг мне сдалась его жена? Вот он, рядом, протяни руку и коснешься волос. Кончики пальцев еще помнят их плюшевую мягкость.

— Ее нет. — Лешке явно не хотелось разговаривать о жене. Меня же это почему-то подстегнуло к новым вопросам. Стало крайне необходимым выяснить местонахождение этой самой жены:

— Ее здесь нет?

— Здесь нет, там нет, нигде нет! — разозлился Лешка. Чего он?

— Почему? — растерялась я.

— Потому что ее просто нет. Не существует в природе.

— Умерла? — потряслась я страшной догадкой. Так вот почему я ни разу ее не встретила. Нигде.

Лешка гневно таращился на меня, наливаясь смуглой краской. Я обругала себя за глупость. Разве можно так спрашивать? Ведь она его жена, ему больно… Я робко взглянула на него и опустила глаза, физически чувствуя на макушке сверлящий взгляд.

— Ее нет потому, что ее просто нет. Не существует. Понятно? — раздельно, как дебилке, объяснял Лешка.

Ничего не понятно. Я тупо уставилась на него. Лешка наклонил голову набок и смотрел на меня уже не гневно, а с пониманием:

— Так ты пришла познакомиться с моей женой? — Он хмыкнул, и от этого знакомого смешка меня бросило в дрожь и комната поплыла перед глазами. Я с трудом поняла следующие слова: — Зря торопилась. Жены у меня нет и не было. — И подтвердил в ответ на мой потрясенный взгляд: — Не женат я. Пока.

Я проигнорировала последнее замечание и, не веря собственному счастью, залепетала:

— Катя сказала, что в Дрезденском аэропорту ты познакомил ее со своей женой.

— Соврала, — легко отмахнулся Лешка. — Я не был женат, не был в Дрезденском аэропорту, не был в Дрездене. А Катьку в последний раз видел, ну не знаю, может, год назад, может, больше. В твоей, кстати говоря, компании.

Я поверила своему счастью. Оно оказалось таким большим и неподъемным, что свалило меня с ног и я буквально плюхнулась на кровать.

— Надо мне немножко выпить, — сказала я в стену. Через некоторое время перед моими глазами возник бокал с чем-то красным внутри. Я выпила залпом и не почувствовала вкуса.

— Еще? — прозвучал ехидный Лешкин голос. Я подняла голову. Лешка сложил руки на груди и смотрел на меня с заметным интересом.

— Капельку, — неуверенно попросила я и протянула бокал. Лешка налил из тяжелой квадратной бутылки без этикетки. Я снова выпила и заметила, что пью одна.

— А ты чего? — высказала я претензию хозяину.

— Для меня пить водку рановато.

— А это водка? — ужаснулась я.

— Прости, ничего другого в доме нет. Это калина на спирту. Бабушка прислала лечиться.

— А, ладно. — Я снова протянула бокал. Лешка забрал его у меня, но не налил.

— Хватит тебе. Развезет еще, что я с тобой делать буду.

Но я не чувствовала опьянения. Совсем. Только чуть-чуть отпустило пружину в груди, и я получила возможность говорить и думать, что говорить. Поэтому сразу спросила о главном:

— Леш, а у тебя кто-нибудь был?

Я не уточнила, но он понял и снова рассердился:

— А ты как думала? Для кого мне было себя хранить?

Я встала и подошла к нему. Я стояла так близко, что слышала его дыхание, чувствовала его запах и все-все вспомнила, сразу, будто и не было этого страшного бесконечного года. Мне не удалось взглянуть ему в глаза, я отошла к окну и, глядя на тяжелые нарядные шторы, сказала:

— Для меня…

— Да? — хрипло вскрикнул и тяжело задышал у меня за спиной Лешка. — Для тебя? Что случилось? Я снова понадобился тебе?

Жесткие пальцы впились в мои плечи. Лешка рывком развернул меня, и я увидела его лицо.

— Зачем ты пришла? Захотелось поиграть со мной? Еще помучить?

— Нет, нет! — Я отчаянно затрясла головой. — Я никогда не хотела мучить тебя. Лешенька! Я люблю тебя и всегда любила.

— Любила, — горько повторил Лешка и отпустил меня. Он отошел и сел на край постели. — Любила. Поэтому два раза отбросила, как ненужную вещь. — Он встряхнул кистью, словно стряхивая что-то мерзкое.

Я молчала. Лешка тоже помолчал, потом откинулся на поставленные за спиной руки и вытянул длинные ноги.

— «Ты отказала мне два раза: не хочу, сказала ты, вот такая вот зараза, девушка моей мечты», — глумливо пропел он.

Вот и все. И ничего нельзя изменить. Он не простит меня. Никогда. Нет таких слов, чтоб объяснить ему… Нет. Никаких слов нет.

Лешка снова поменял позу, сев прямо и закинув ногу на ногу.

— Уходи, Аля. И не приходи больше. Тебе здесь не рады.

И я действительно шагнула, чтобы уйти. Проходя мимо Лешки, взглянула него. Он сидел, опершись на поставленные за спиной руки, и не смотрел на меня. Я решительно развернулась и прошагала к столу. Поставила на стол сумку, открыла ее и достала старый почтовый конверт. Снова обернувшись к Лешке, убедилась, что теперь он смотрит на меня, — смотрит с настороженным интересом. Я достала из конверта карточку-открытку. С нее улыбался ослепительно красивый юноша. Я показала карточку Лешке. Он недоуменно моргнул.

— Ты собираешь фотографии артистов? — осведомился ехидно и протянул руку к карточке. Я отвела свою руку за спину и, осторожно положив карточку на стол, накрыла ее ладонью.

— Да. Но моя коллекция состоит из единственного экземпляра. Это фото моего отца.

— Но ведь это… — протестующе начал Лешка, поднимая руку.

— Вот именно, — перебила я, набрала воздуху и начала свой рассказ. Говоря, я старалась не смотреть на Лешку.

— Когда я была маленькая, я думала, что мой папа потерялся. Не знаю почему. Наверное, мама сказала. Или бабушка. Она умерла, когда мне исполнилось пять лет, и с тех пор мы с мамой жили вдвоем. Совсем маленькой я спрашивала о папе у бабушки. Наверное, она и сказала, что он потерялся. А у мамы не спрашивала. Я знала, что ей это не понравится. Даже совсем маленькой я старалась ничем не огорчать маму. Мне нравилось думать, что мой папа потерялся и когда-нибудь нас найдет. Я любила представлять, как это будет. Попадая в новое место, я всегда оглядывалась, всматриваясь в незнакомых мужчин, вдруг папа? Мы долго жили в одном и том же месте, среди одних и тех же людей, и меня почти не спрашивали о моем отце. Приведя меня в первый класс, мама на вопрос учительницы ответила спокойно: «Он с нами не живет». В нашем классе половина детей была из неполных семей, так что «он с нами не живет» был самым ходовым ответом о родителе.

В четвертом классе к нам пришла новая девочка. Она очень интересовалась семьями одноклассников, у всех все выспрашивала, кто с кем живет, у кого какие папы-мамы, у кого родные, у кого нет. Спросила у меня. Я ответила как всегда. Но она не отставала, принялась выспрашивать, где папа, кто он. Я не знала, что ответить. И тогда девочка отвернулась от меня и сказала окружавшим нас подружкам: «Наверное, ее мама не знает, от кого родила Алю». Представляешь? И поджала губки. Как она это сказала! Так фальшиво сочувственно и презрительно одновременно. Конечно, никто ничего не понял, нам было всего по десять, но все почувствовали что-то тайное и неприличное, что ли… Вот именно — неприличное. Одноклассники хихикали и прятали от меня глаза. Я впервые сбежала с уроков. Меня просто трясло. Вечером я сказала маме, что больше не пойду в школу. Она стала выяснять причину, ну я ей все и выложила. Мама просто вся побелела. Вся. У нее даже губы, даже глаза стали белыми. Я подумала, что она меня ударит. Она меня ни разу пальцем не тронула, а тут шагнула ко мне, вся трясется. Я зажмурилась, сжалась. Но мама просто вышла в другую комнату, а когда вернулась, у нее в руках была вот эта открытка. «Аля, — сказала она, — ты уже достаточно взрослая и сможешь меня понять. Твой папа — очень известный человек, мы встретились случайно, полюбили друг друга, потом поссорились из-за пустяка и он уехал. Он не знал, что я жду ребенка, и я этого еще не знала. Потом ты родилась, я все еще на него обижалась и не сообщила ему. Потом прошли годы, я поняла, что он ни в чем не виноват, но я уже привыкла, что ты только моя дочь, и не хотела тебя ни с кем делить. К тому же он, наверное, уже женился, и его жене может не понравиться наличие у него дочери. Я не хочу портить ему жизнь. Ведь это благодаря ему у меня есть ты, и я очень счастлива. Ты должна мне обещать никому не говорить о том, кто твой отец. Обещаешь?» Я не все поняла, что мама говорила. Но я привыкла ей верить. И еще, она никогда раньше не говорила со мной как с большой, и я возгордилась ее доверием и тем, что у нас с ней такая настоящая, такая взрослая тайна.

Мы больше ни разу не говорили об отце. Но я все время помнила о нем. Я по сто раз смотрела все его фильмы. Я мечтала о нем, представляла, как мы встретимся. До окончания школы я тайком от мамы вела дневник. Каждая запись в нем начиналась словами «Здравствуй, папа!». Вечером, лежа в постели, я рассказывала отцу обо всем, что случилось в мой жизни, жаловалась ему, хвасталась… И мечтала, мечтала… Потом узнала, что он уехал за границу. Но к этому времени в моей жизни столько всего происходило ежедневно, настала пора, когда дети выходят из-под опеки родителей. И все же, если припекало, я искала прибежища в разговорах с отцом… И подспудно, где-то глубоко в душе, надеялась на встречу, ждала ее.

И дождалась… Я обезумела. Впрочем, ты заметил, что-то происходит. Только не понял что. И он не понял. Вернее, понял неправильно. Я почувствовала, мне нельзя больше находиться вместе с ним и с тобой и молчать. Я пошла к нему, чтобы открыть мою тайну. Смешно вспоминать, но я не сомневалась — он будет счастлив, узнав, что я его дочь. Я верила, что мы все будем счастливы: я, он, ты, мама… Не знаю, каким образом… Говорю же, я потеряла рассудок.

Он решил, что я ищу секса, и сразу полез мне под юбку. Прости, Леша… Я ничего не придумываю. Он начал обнимать меня, до того, как я успела сказать хоть одно слово… Я вырвалась и отчаянно прокричала: «Что вы делаете? Я ваша дочь!» А он расхохотался и сказал: «Каждая шлюха выдумывает своему выблядку отца познаменитей! Я не трахал твою мать, так что вполне могу трахаться с тобой!»

Он не мешал мне уйти, я убежала, спряталась и плакала, плакала без конца. Потом решила уехать. Проходила мимо кабинета, дверь была открыта. Я вошла, сама не знаю зачем. Нет, знаю. Я не могла поверить ему. Это значило, что моя мама лгала мне всю жизнь. Я не могла поверить в это… Понимаешь? Думаю, нет. Для этого надо знать, чем для меня была моя мама… Я нашла его в луже крови… Леша, я видела, как ты вбежал в кабинет после меня. Что, если он повторил тебе все, что сказал мне? Что бы ты тогда сделал? Что ты должен был думать обо мне?

Лешенька, я поняла, что потеряла тебя. Я не поверила ему. Я продолжала верить свой маме. Я не могла ничего рассказать тебе. Я не знала, что он тебе сказал. Он не признал меня дочерью. И умер. И не с кого было спросить почему. Забыл короткий роман со случайной девушкой, не желал признаваться, чтоб не осложнять себе жизнь?

Я представления не имела, что делать дальше. Как быть с тобой? Ты сам помог мне. Приревновал к Диме, уехал. Я почувствовала облегчение: не надо ничего решать, ничего объяснять. У меня что-то заклинило в мозгах, я жила себе и жила, и ничего в моей жизни не происходило. Я даже по-прежнему каждый вечер, засыпая, рассказывала все в подушку… Только теперь мои исповеди адресовались не отцу, а тебе. Ты постоянно присутствовал в моей жизни, и я даже была по-своему счастлива. Мало верится, да? Сейчас говорю, и самой мало верится. Но было именно так. А потом тебя убили. А мне показалось, что это меня. Оказывается, жить можно, только если точно знать, что ты есть на этом свете. Не важно, насколько далеко, просто есть. Ты выписался из госпиталя и пришел ко мне свататься. Мне не удалось ничего тебе объяснить. Все. Тебя снова не стало в моей жизни.

Я продолжала жить. Не дай Бог никому узнать, что это такое — жизнь без надежды. Дима вернул мне надежду. Прости, если то, что я скажу, не понравится тебе. Мне уже нечего терять, я потеряла все. Я поклялась маме рассказать тебе все, как я это чувствую. Знаешь, вчера мы наконец поговорили. Она считает себя виноватой в произошедшем. Впрочем, так оно и есть. Только теперь совсем не важно, кто виноват. Мама сказала, что я не смогу жить дальше, пока не покончу с прошлым, а для этого ты должен узнать всю правду. Она предложила мне, что сама все тебе расскажет. И, знаешь, я почти согласилась, но потом думала-думала и поняла, нет, я должна сама…

Я была бы Диме хорошей женой. Я бы очень постаралась. Дима любил меня, мы получили одинаковое воспитание, во многом похожи. Но, кроме того, физически он привлекал меня. Думаю, у нас получился бы вполне благополучный брак. Мы успели подать заявление в загс. Но не успели пожениться и, к счастью, не успели стать близки. Черт, не знаю, как выговорить такое. Просто мексиканский сериал, «Селеста» какая-то… Короче, мы пришли к родителям за благословением и узнали правду. Единственным мужчиной в маминой жизни и моим отцом оказался друг семьи дядя Сережа. Отец Димы и Кати!

— Алька! — Лешка потрясенно обратил на меня черные глазищи: — Как же ты это пережила?

— Никак. Я это не пережила, я живу с этим и, похоже, буду жить до конца своих дней.

Я тихонько потрясла гудящей головой и сделала короткий неуверенный шажок к столу. Лешка напряженно смотрел мне в спину. Я чувствовала его взгляд и боялась обернуться. Хотя чего уж теперь-то бояться. Пальцы плохо меня слушались, и ушло несколько длинных секунд, пока мне удалось засунуть открытку в сумку и щелкнуть замком. Щелчок раздался громом в напряженной тишине. Я обернулась и прямо взглянула на Лешку. Он стоял близко, но в сумерках его лицо предстало смутным пятном. Пятно расплывалось, и я поняла, что плачу.

— Вот и все, Лешенька, — сглатывая слезы, выговорила я. — Прости…

— За что? — странно всхлипнул Лешка.

— Не знаю, — покачала я головой. Я сама не понимала, что говорю, просто тянула время, стремясь побыть с ним еще немного. Сил не было у меня уйти, и остаться сил у меня не было. — Что отняла у тебя время. Что лезу со своими проблемами. Что испортила тебе жизнь. Что люблю тебя.

Я сморгнула слезы и почувствовала тяжелые руки. Лешка обнял меня и прижал к себе тесно и мягко. Его ладонь надавила на мой затылок, и я с облегчением уткнула мокрое лицо в его грудь. Футболка под щекой мгновенно вымокла, я продолжала плакать, и когда Лешка поднял меня на руки и, покрывая поцелуями мое лицо, понес к постели. Он сел и бережно опустил меня себе на колени. Я цеплялась руками за его шею и подставляла лицо под его губы. Слезы текли и текли, и вместе с ними истекала из моей души страшная тяжесть и боль.

Я не заметила, как уснула, прижавшись виском к Лешкиному плечу.

Разбудил меня солнечный зайчик, прыгнувший в самый центр закрытого левого глаза. Я пошевелилась, ускользая от него, открыла глаза и сразу окунулась в нестерпимо сияющие темные глаза. Горячие губы быстро пробежали по моей щеке от виска к подбородку, милый голос проговорил-пропел:

— С новым днем, любимая!

Я закинула руки за Лешкину шею, притягивая его к себе и…

Ну это уже совсем другая история.

Оглавление

Александра Матвеева Селеста, бедная Селеста…