Бездна обещаний [Номи Бергер] (fb2) читать онлайн

- Бездна обещаний (пер. О. В. Хитрук) (и.с. Страсть) 1.52 Мб, 457с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Номи Бергер

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Номи Бергер Бездна обещаний

С сердечной благодарностью автора:

Говарду — за стойкую поддержку;

Кэролайн — за самоотверженную преданность;

Бернарду — за то, что вывел меня на сцену «Карнеги-холл»;

и Кармен — за вдохновение.

Звезда

Кирстен вскрыла большой коричневый конверт и осторожно извлекла из него посвященный ей номер «Тайм». Первым, что бросилось в глаза, было выведенное на ее левом плече страстной рукой любовника имя «Битон». Кирстен поморщилась, пытаясь воспротивиться охватившему ее возбуждению. Фотопортрет Эндрю Битона сильно отличался от работ, сделанных Антони Армстронг-Джонсом и Ричардом Аведоном. Кирстен Битона была двадцатишестилетней загадкой: униженная, но полная достоинства, невинная, но полная чувственности. Чарующий блеск соблазна и отрешенности в ясных васильковых глазах, двусмысленное обещание в изгибе полуоткрытых губ. В целом, однако, портрет неприятно поразил Кирстен. Эндрю Битон увидел ее лицо таким, каким она сама видела его каждый раз, когда смотрелась в зеркало после любовных утех с Майклом.

Каждый норовил высказать собственное мнение и об обложке, и о статье. На Кирстен повсюду появился спрос. Похоже, что весь мир вдруг неожиданно для себя открыл ее, и американская пресса немедленно стала делать на этом деньги, превратив Кирстен в то, чего никогда еще не было в мире классической музыки: Кирстен Харальд стала первой настоящей звездой средств массовой информации.

Прелюдия 1983

Волшебным препятствием она стояла в людском потоке, привлекая к себе внимание прохожих. Возможно, виной тому были поразительная чернота костюма и темная вуаль, скрывавшая лицо, возможно — поношенная бумажная сумка для покупок, которую сжимали ее маленькие руки в перчатках. А может, все объяснялось упорством, с которым она сопротивлялась толпе, стараясь остаться на месте? Что бы это ни было, но даже самый измотанный житель Нью-Йорка не мог пройти мимо нее, не оглянувшись.

Не отдавая себе отчета в странности производимого ею впечатления, женщина влюбленно рассматривала желто-терракотовое здание на углу Пятьдесят седьмой улицы и Седьмой авеню. В лучах бледного мартовского солнца фасад здания отливал золотом. И даже без солнечных лучей оно казалось ей золотым. Это здание было для нее храмом, а она — молчаливой молящейся, положившей когда-то свою мечту к подножию его величественного алтаря.

«Карнеги-холл». Обитель сладких грез и громкой славы. Здесь дирижировали Тосканини, Стоковский, Истбоурн, Орманди, Бернстайн, фон Кароян. Лучшие исполнители выступали здесь: Штерн, Перельман, Рубинштейн, Горовиц, Ростропович, Клиберн. А сегодня вечером настала его очередь.

Ее взгляд медленно скользнул вниз и остановился на афише, вывешенной у главного входа. Даже с такого расстояния она могла разглядеть на афише его лицо, словно изнутри светившееся мечтательным вдохновением. Это были тот свет и та мечтательность, которые когда-то излучали ее глаза. Армстронг-Джонс открыл их, Битон уловил, а Аведон увековечил. Женщина взглянула на Пятьдесят седьмую улицу в сторону Девятой авеню, туда, где, собственно, рождались ее грезы. Это всего в двух кварталах отсюда. Ей потребовалась целая жизнь, чтобы понять, насколько способно исказить расстояние великолепие мечты.

Сумка становилась тяжелой. Женщина переложила ее из левой руки в правую и медленно потрясла затекшей кистью. Золотые брелки на браслете, который она носила, зазвенели. Этот счастливый звук заставил ее улыбнуться. Интересно, помнит ли он о браслете? Она задумчиво посмотрела вдаль. Сегодня вечером, после того как она скажет ему правду, они, вероятно, никогда больше не увидятся. Тяжело вздохнув, женщина вновь переложила из руки в руку свою сумку. То, что она должна сделать, было рискованно, но выбирать не приходилось. «Распалась связь времен», — едва шевеля губами, прошептала она.

Вдруг удар машины отбросил ее назад на тротуар. Пытаясь защитить руки, она вскинула ладони, браслет слетел, сумка выскользнула из пальцев, и подхваченные ветром листы нот, подобно заблудшим белым чайкам, вспорхнули и закружились высоко над головой.

Пока несколько прохожих ловили разлетевшиеся нотные листы, молодой человек, ставший невольным свидетелем несчастного случая, опустился рядом с женщиной на колени и взял ее за руку, стараясь нащупать пульс.

Но увидев серебристые локоны, выбившиеся из-под съехавшей набок шляпки, и прекрасное, вдохновенное лицо, он завороженно уставился на бедняжку. Было в ней нечто такое, что заставило его на мгновение забыть обо всем на свете. Однако тут появился какой-то мужчина. Подняв разбившийся браслет, он положил его в карман своего пиджака, а затем, горячо шепча ее имя, обхватил голову женщины ладонями.

Но она не слышала ни его шепота, ни воя сирены машины «Скорой помощи», мчавшейся на всех парах в Беллевью. Она не слышала ничего, кроме музыки, нежно звучавшей в голове. Это был ее любимый Клод Дебюсси, его импрессионистский шедевр «Отражения в воде».

В палате неотложной помощи огромного госпиталя она открыла глаза. Яркий свет ударил ей прямо в лицо. Но сейчас она видела другие огни. Она вздохнула и вновь закрыла глаза. Музыка стихала. Вскоре все, что она могла слышать, были аплодисменты.

Анданте 1946–1952

1

— Браво! Браво!

— Бис!

Встав из-за фортепьяно и выйдя на залитую ярким светом софитов авансцену, она грациозно опустилась на одно колено и склонила голову. Аплодисменты продолжали парить, кружиться вокруг нее, словно теплые, плотные волны, придавая силы и поднимая ее все выше и выше.

— Браво!

— Браво, Кирстен, браво!

Ее огромные васильковые глаза наполнились слезами, превратив их в призмы, излучающие на аудиторию все цвета радуги. Ошеломленная и покоренная восторгом публики, она широко раскинула руки, словно желая обнять весь зал. Публика ответила на этот жест, встав как один человек с кресел и устроив ей бурную овацию.

— Кирстен?

Из грез мечтательницу выдернула костлявая рука, трясущая ее за плечо. Рядом с ней стоял учитель истории восьмых классов. Толстые линзы очков превращали его темно-карие глазки в огромные глазищи, излучавшие лишь недовольство и осуждение.

— У тебя были какие-то особые причины остаться сегодня после занятий, Кирстен? — вопрошал Хармон Вайдмен слегка ошарашенную тринадцатилетнюю ученицу.

Кирстен окинула взглядом пустой класс и поморщилась.

— А мне казалось, что я где-то в другом месте, — сказала она.

— Да, я заметил. — Оказаться «где-то в другом месте» было для Кирстен Харальд делом обычным. — И кто же, позвольте спросить, стал моим соперником на сей раз, Шопен или Брамс?

— Ни тот ни другой, — несколько застенчиво призналась девочка.

— Кто же тогда?

— Аплодисменты…

— Аплодисменты! — громко воскликнул преподаватель. — Если бы ты тратила чуть больше времени на изучение истории, а не грезила бы о славе, моя дорогая юная Кирстен, твои дела с этим предметом были бы не столь удручающими. Посмотрите на эту мечтательницу! Аплодисменты!

Кирстен заерзала на стуле и сосредоточила взгляд на вделанной в парту металлической крышке чернильницы.

— Ну, и чего же ты ждешь? Отправляйся, отправляйся. — Вайдмен быстро замахал руками, словно пытался вымести девочку из класса. — Мне надо закрыть класс.

— Да, сэр. — Кирстен подхватила учебники и выскочила из-за парты, едва не споткнувшись об огромные башмаки мистера Вайдмена.

К счастью, он вовремя посторонился.

Девочка вылетела из класса и пулей пронеслась два пролета лестницы, перепрыгивая разом через несколько ступенек, и очутилась на первом этаже. С тем же напором она навалилась на одну из тяжелых дубовых дверей, ведущих в школьный двор, и наконец остановилась, чтобы перевести дыхание.

Сияние предзакатного солнца до боли слепило глаза, Нью-Йорк изнывал в объятиях необычной для этого времени года жары: на дворе стояла уже вторая неделя октября.

Щурясь от солнца, Кирстен робко шагнула вперед и, на мгновение потеряв равновесие, чуть было не рассыпала тяжелую стопку книг.

— Ой! Промахнулась, — пытаясь удержать свою ношу, пробормотала она.

— Смотрите, какая ловкость…

Обернувшись, Кирстен увидела высокую неуклюжую девочку с длинными рыжими волосами.

— Слишком хорошо для нас, простых смертных, — добавила ее подружка — невысокая и довольно миленькая девочка с торчащими во все стороны вьющимися темно-каштановыми волосами. — Бежала бы ты к своему пианино, пока домовой тебя не сцапал.

Словно сговорившись, девочки одновременно захохотали и побежали к школьным воротам, где присоединились к своим одноклассницам, которые, наблюдая за Кирстен, веселились от души и корчили ей рожи. Кирстен была вне себя от унижения: щеки ее горели, тело дрожало и дергалось, словно от публичной порки. Своими обезьяньими ужимками девчонки, казалось, хотели вывести ее из себя, довести до слез. Отказывая им в этом удовольствии, Кирстен распрямила плечи и гордо вскинула голову. Она ни разу не моргнула, заставив себя решительно пройти мимо девочек и выйти со школьного двора. Только она знала, как трудно было сдержать слезы и не расплакаться у всех на виду.

Самый главный урок, усвоенный Кирстен с первых школьных лет вне стен классной комнаты, заключался в том, что дети не любят белых ворон. А она в силу своих поразительных музыкальных способностей была белой вороной. Совсем другой, нежели ее сверстницы. И сверстницы мстили ей за то, что она предпочитала им пианино. Результатом было одиночество, глубоко проникшее девочке в душу.

Порою ей даже казалось, что талант — это скорее проклятие, нежели благодать. Сколько раз она страстно желала отказаться от заведенного жесткого порядка и время от времени играть просто так, ради удовольствия. Сколько раз она жаждала быть как все тринадцатилетние девочки, думающие только о прическах, губной помаде и лаке для ногтей! Сколько раз, наблюдая, как хорошие подружки секретничают, она тосковала о своем единственном друге, с которым тоже могла бы поделиться тысячами секретов!

Но у Кирстен не хватало времени на друзей, на прически и даже на игры. Оберегая руки от малейших травм, она не занималась физкультурой, не участвовала в спортивных состязаниях. Ногти ее всегда были коротко подстрижены, единственный лак, который она могла себе позволить, служил главным образом для укрепления ногтей.

Имея два занятия с преподавателем в неделю, Кирстен ежедневно занималась дома три часа по будням и шесть часов в выходные дни. У нее никогда не было возможности поучаствовать в посиделках после уроков, сходить на субботние танцы или на вечерний сеанс в кино в воскресенье. Кирстен, как ей порою казалось, влачила жизнь заключенного одиночной камеры. Тем не менее, несмотря на кратковременные периоды слабости, сожаления о подобном образе жизни, она была самым волевым и целеустремленным заключенным, посвятившим себя достижению одной-единственной цели — музыкальной славе. Яркий и завораживающий отблеск сияния в конце этого длинного темного туннеля манил. Мерцающий свет, обещающий бессмертие, оправдывающий все приносимые ему жертвы.

Но Кирстен понимала и то, что одной жертвенности здесь недостаточно, одна она не гарантировала успех — лишь немногие добивались его. Ведь большинство так называемых одаренных детей превращались со временем в обанкротившихся ординарностей, единственным утешением которых становились альбомы с вырезками из газет и журналов, наполовину заполненные равнодушными обзорами и увядшими лепестками одной-двух роз, напоминавших о неудавшейся попытке покорить вершину. Большинство из неудачников шло в учителя, иные поступали в большие или камерные оркестры, некоторые становились аккомпаниаторами. Все вместе эти несостоявшиеся солисты унылой толпою топтались у основания пирамиды, величественная вершина которой строго охранялась и управлялась лишь несколькими посвященными. Но Кирстен не собиралась мириться с подобной участью, она полностью отдалась задаче преодолеть эту лестницу и присоединиться к избранным на вершине.

— Эй, девочка, ты что? Размечталась о том, как бы свести счеты с жизнью, что ли?

Громко ругающийся мужчина снял руку с клаксона и откинулся на сиденье своего шикарного «Де Сото». Кирстен оторопело взглянула на светофор и ойкнула. Она совсем не заметила, что остановилась прямо посреди Пятьдесят пятой улицы как раз в тот момент, когда зажегся красный свет.

Рванувшись на тротуар, она с бешено колотившимся от испуга сердцем пробежала остававшийся до дома квартал и чуть не врезалась в своего отца, поджидавшего ее у подъезда их многоквартирного дома.

— Опля! — Эмиль Харальд подхватил дочь.

Кирстен весело рассмеялась и привычно подставила личико для поцелуя.

При взгляде на свою прелестную дочурку у Эмиля сжалось сердце. Так было всегда, когда он смотрел на Кирстен — ее беззащитность заставляла страдать его всей душою. Господи! Он был готов на все, лишь бы защитить свое дитя…

Дочь и отец вошли в дом. Рывком отворив стеклянную входную дверь, всю покрытую паутиной трещин, кое-как заклеенных полосками липкой ленты, Эмиль провел Кирстен в выложенный белым кафелем грязный вестибюль и вызвал лифт.

Ржавые двери сырой, давно не убиравшейся, пропахшей запахом нечистот и пригоревшего жира кабины со скрипом затворились, и Кирстен со вздохом прислонилась к отцу. Для нее этот высокий худой человек с вьющимися белокурыми волосами, лицом, покрытым морщинами подобно коре доброго старого северного дуба, и голосом, звучащим словно успокаивающий шепот ветра, стал воплощением домашнего очага. С ним было покойно и безопасно, уютно и надежно; он был источником утешения, поддержки и ободрения для тринадцатилетней девочки, входящей в сложный и непонятный мир взрослых. С самого рождения Кирстен вверила отцу свое сердечко, и он держал его крепко и трепетно, словно священный сосуд.

Лифт остановился на шестом этаже, и двери, снова заскрипев, с неохотой отворились.

— Ну что, волнуешься перед сегодняшним вечером? — спросил Эмиль, направляясь по мрачному коридору к последней двери налево.

— Волнуюсь? — На мгновение Кирстен, казалось, смешалась. Но тут же теплая волна приятного воспоминания охватила ее. — Ну конечно же, волнуюсь, папочка! — Девочка одарила отца радостной и отчего-то немного лукавой улыбкой.

Сегодня Кирстен вели на первый в ее жизни концерт в «Карнеги-холл». Она просто не находила слов, чтобы описать свой восторг по этому поводу: подобные состояния она всегда гораздо красноречивее выражала за клавишами и теперь решила, что, как только окажется у пианино, сразу же сыграет полное жизни скерцо Шопена.

— Кирсти?

Эмиль кивнул на темно-коричневую дверь их квартиры. Сейчас следовала реплика Кирстен. Выпрямившись, как только могла, она расправила плечи, отведя их назад, приподняла нежно очерченный подбородок и изобразила на лице маску высокомерия и твердости. Как учили Кирстен, двери создаются для торжественных выходов, даже эти, ветхие и неприглядные. Увидев, что дочь готова, Эмиль принял напыщенно-важное выражение и, распахнув дверь, едва сдерживая улыбку, почтенно наблюдал, как Кирстен совершает свой очередной ослепительный выход в довольно мрачную полутемень их убогого жилища.

— Поздновато, cara mia! — крикнула из кухни Жанна Рудини Харальд — постаревший, но не менее прекрасный вариант собственной дочери.

Войдя в комнату, она хотела что-то добавить, но осеклась, увидев, что здесь же находится и ее муж.

— Ах, и ты явился! — широко улыбнувшись, воскликнула она. — Для тебя что-то рановато!

— Так у меня же дневной график на этой неделе, забыла? — Эмиль шагнул вперед, чтобы поцеловать жену.

Жанна в ответ крепко обняла своего обожаемого супруга с таким жаром, что Кирстен покраснела. Ее всегда смущали подобные сцены: слишком уж откровенны были родители в проявлении своих чувств друг к другу. Девочка вечно чувствовала себя навязчивым свидетелем, которому следовало бы поспешить на выход. Вот и на этот раз она, по обыкновению покраснев до корней волос, неуклюже обогнула острый угол кабинетного рояля тетушки Софии, а потом на цыпочках пробралась в свою комнатку. Ее клетушка была немногим больше тетиного рояля: все четыре стены здесь были оклеены обложками сотен программок из «Карнеги-холл» — Жанна годами собирала их для Кирстен.

Девочка швырнула книги на потрескавшийся кленовый комод и отворила окошко. Приподняв с затылка тяжелые черные волосы, она выглянула на улицу. Заходящее солнце огненными зигзагообразными вспышками играло на закопченных крышах и дымовых трубах. Все, что видела Кирстен, было покрыто грязью и заляпано голубиным пометом; узкие проходы между домами завалены пустыми картонными ящиками, связками газет, забиты ржавыми, искореженными мусорными контейнерами, переполненными зловонными отходами. Наверху, в сети пересекающихся веревок, в тщетной попытке высохнуть трепыхалось, заворачивалось, спутывалось белье — тоже все в саже. Таковы были пределы убогого мира, окружавшего Кирстен. И всякий раз созерцание его укрепляло девочку в решимости вырваться в конце концов из этой зловонной клоаки.

— Наступит день! — прокричала Кирстен парочке голубей, облюбовавших себе крышу дома напротив.

Наступит день, и музыка вырвет ее из трущоб и вознесет на самую вершину концертного мира. Наступит день, и она сможет отплатить своим родителям за ту веру, любовь и поддержку, которыми окружили ее с самого начала. Она сделает их жизнь спокойной, радостной и счастливой. Они забудут о бедности, забудут об унижении…

— Наступит день! — еще раз воскликнула Кирстен. — Клянусь в этом!

— А вот и твой сегодняшний вечерний наряд, carissima, — мягко окликнула дочь Жанна. Мать стояла в дверях и держала перед собой на вытянутых руках великолепное воздушно-легкое платье с двойной юбкой. — Только что закончила гладить! Думаю, нам лучше положить его на кровать.

У Кирстен перехватило горло при взгляде на реальное доказательство родительской любви. Последние две недели Жанна тратила все свое драгоценное свободное время на шитье платья для дочери, и результатом явилась потрясающая копия бледно-голубого вечернего платья из органди, которое Кирстен видела в витрине «Бонвит Теллер». Вместо органди оно было сшито из вискозы, но во всем остальном ничем не уступало оригиналу: такие же пышные короткие рукава, расклешенная юбка и королевский голубой бархатный пояс, бантом завязывающийся на талии.

— Спасибо, мамочка, — прошептала Кирстен, в порыве благодарности нежно сжимая руки матери.

Жанна в ответ обняла дочь и повела ее назад, в гостиную.

— Если ты действительно хочешь отблагодарить меня, — сказала она смеясь, — то лучше сыграй мне.

Никакая другая просьба не могла бы так осчастливить Кирстен. Усевшись за подержанное пианино, которое она любовно протирала каждый день, девочка закрыла глаза и мысленно представила себе первую страницу «Лунной сонаты» Бетховена — это была любимая мамина вещь. Низко склонившись над клавишами, она взяла первые аккорды пьесы с чистотой и ясностью, которые свидетельствовали не столько о долгих годах занятий, сколько о редком гениальном даре.

Бегая пальцами по клавишам, Кирстен чувствовала, как музыка нежными, мягко журчащими волнами охватывает все ее существо. Ощущение это медленно нарастало. Оно впитывалось через кожу, проникало в кости, волновало кровь и наполняло душу. Кирстен забыла о своем глубоком одиночестве и об окружающей ее бедности. Она была далеко отсюда, растворившись в блаженном состоянии, — в мире, где существовали только она и музыка.

Кирстен всей душой верила, что музыка и жизнь для нее едины. Она ощущала себя прелюдией и сонатой, этюдом и целым концертом, гавотом и вальсом, мазуркой и полонезом. Каждая взятая нота, гамма, арпеджио, трель или аккорд становились праздником. Любимыми ее композиторами были романтики, и каждый из них соответствовал определенному настроению: Малер и Штраус — мечтательности; Рахманинов, Чайковский и Шуман — эмоциям и драме; Брамс, Шопен и Лист — романтическим устремлениям. Для девочки, лишенной дружбы со сверстниками, друзьями были они.

Именно способность так слышать и так чувствовать музыку придавала страстную одержимость рукам Кирстен. Талант девочки был открыт совершенно случайно: когда ей было пять лет, на одном из домашних праздников ее усадили за пианино в гостиной тети Софии, и она сыграла вступление к «Лунной сонате» точь-в-точь так, как бог весть когда услышала его в исполнении Владимира Горовица на одной из затертых пластинок матери. Юная исполнительница тут же насмерть перепугалась, решив, что совершила нечто ужасное, поскольку услышала слово, смысл которого не понимала, но которое все родственники, присутствовавшие в гостиной, стали, кивая головами, повторять друг другу. Этим словом было слово «чудо».

Когда Кирстен спросила у матери, что означает реакция родственников, полученное неясное объяснение сопровождалось потоком слез, поцелуями и неистовыми нежными объятиями, и это еще больше напугало малышку. Однако в день, когда тетушка София подарила ей подержанный кабинетный рояль, все ее страхи улетучились.

Кирстен решила, что коли уж ей пришлось стать чудом, то у чуда должны быть и чудесные вещи, к тому же это давало ей возможность играть на рояле в любое время, когда захочешь. Но потребовалось еще три года и целая череда ничтожных, не отвечавших ее возможностям учителей, прежде чем появилась грозная русская концертная пианистка Наталья Федоренко, наконец-то действительно объяснившая Кирстен настоящее значение слова «чудо». Очень скоро честолюбивой мечтой Кирстен стало желание попробовать себя, подобно своей наставнице, в амплуа концертной пианистки; конечной же целью юная одаренность определила себе карьеру величайшей классической пианистки в мире. Признавшись в этом Наталье, Кирстен сделала первый шаг навстречу своей мечте. Следующим шагом должно было стать посвящение.

Кирстен исполнила его холодным, но ясным днем в конце января, по пути к пригласившей их на обед тетушке Софии. Девочка попросила родителей остановиться у «Карнеги-холл» и, пока они дожидались ее на углу, одна подошла к главному входу. Аккуратно обвернув колени полами пальто, она опустилась на ледяную нижнюю ступеньку и склонила голову. Закрыв глаза и молитвенно сложив ладошки у подбородка, Кирстен торжественно поклялась отказаться ото всего во имя музыки, противостоять всем соблазнам и, что бы ни случилось, оставаться верной своей цели. Затем Кирстен поцеловала блестящий новенький пенс, найденный ею вчера возле дома на тротуаре, и положила его на верхнюю ступеньку лестницы, как бы скрепив печатью торжественное обещание.

И до сих пор Кирстен оставалась ему верна.

В половине восьмого Жанна постучала в дверь дочери и спросила, готова ли она. Вместо ответа раздался вопль о помощи, и, войдя в комнату, мать увидела пыхтящую, раскрасневшуюся Кирстен, вот уже несколько минут тщетно пытающуюся изогнуться, чтобы застегнуть платье на спине.

— Молнию заело, — со слезами в голосе сообщила она.

— Ну, это беда поправимая, — успокоила ее Жанна. — Постой минутку спокойно… Вот так. Теперь все в порядке. — Молния, мягко шурша по шелку, медленно поползла вверх, и Кирстен вздохнула с облегчением. — А теперь, — Жанна нежно щелкнула дочь по тонкому носику, — дай-ка мне как следует рассмотреть тебя.

Кирстен моментально исполнила просьбу матери, сделав перед зеркалом несколько медленных пируэтов. Жанна с любовью смотрела на изысканное личико своей единственной дочери. Ее черные глаза наполнились слезами.

— Ты выглядишь, как настоящая принцесса, carissima, — прошептала Жанна. — Маленькая прекрасная принцесса.

— Как же я люблю тебя, мамочка! — воскликнула Кирстен, страстно обнимая ее за шею. — Я так люблю тебя и папу, и я так хочу, чтобы вы пошли сегодня вечером с нами, очень хочу! Это просто несправедливо!

— С несправедливостью ничего не поделаешь, cara mia. — Голос Жанны стал ласково-ворчливым. — Жизнь так устроена. Я никогда не хотела бы, чтобы ты увидела «Карнеги-холл» таким, каким я всегда его вижу. А теперь выбрось из головы чепуху о справедливости-несправедливости и отправляйся провести прекрасный вечер.

— Кирсти, ты готова? — позвал из гостиной Эмиль, пытавшуюся было возразить матери Кирстен.

— Иду, папуля!

Кирстен встречалась с Натальей у входа в «Карнеги-холл», и, хотя он находился всего в двух кварталах, отец настаивал на том, чтобы проводить дочь.

— Ваша свита ждет вас, мисс Харальд. — Эмиль приветствовал выход дочери из комнаты глубоким церемонным поклоном, в его нежных голубых глазах играли искорки озорства.

— Благодарю вас, сэр. — Кирстен, ответив отцу таким же глубоким книксеном, взяла его под руку.

— Постарайся хорошенько все запомнить для меня, ладно, bella? — попросила Жанна дочку, провожая их до лифта. — Как были одеты дамы, будут ли среди публики знаменитости, будет ли концерт…

— Лифт, мама. — Кирстен в последний раз быстро обняла Жанну.

— И не забудь принести домой программки, — напомнила Жанна, когда двери лифта уже закрывались.

— Три штуки, мамочка, — прокричала в ответ Кирстен, — по одной на каждого!

Выйдя из дома, Кирстен крепче прижалась к руке отца, пытаясь избавиться от поднимающегося сумасшедшего желания бежать по улице и рассказывать каждому прохожему о том, что она, Кирстен Харальд с Девятой авеню, идет в «Карнеги-холл» слушать концерт великого Артура Рубинштейна. «Карнеги-холл». Два волшебных слова. Она снова и снова повторяла их про себя. «Карнеги-холл». «Карнеги-холл». Родной дом Нью-йоркской филармонии, прибежище величайших музыкальных талантов мира, хранилище ее собственной драгоценной мечты. Даже после того как они наконец подошли к главному входу концертного зала, Кирстен все еще с трудом верилось, что происходящее не вымысел и они действительно здесь.

— Что-нибудь не так, Кирсти? — спросил ее отец, все это время внимательно наблюдавший за дочерью.

— Да нет, все нормально, папуля. А что?

— Ты отчего-то нахмурилась.

— А-а-а. — Кирстен слегка пожала плечами. — Кажется, я немного разочарована, увидев сегодняшнего дирижера. Я надеялась, что Рубинштейну будет дирижировать Стоковский или Тосканини, а не кто-то неизвестный.

— Майкл Истбоурн, может быть, и неизвестен вам, юная леди, — раздался за спиной Кирстен скрипучий женский голос, — но его, разумеется, знают в Европе. И очень хорошо знают! Ох уж эти американцы!

Пожилая дама, выдавшая этот комментарий с ярко выраженным английским акцентом, выглядела весьма высокомерно; ее бледно-серые глаза были так же холодны, как бриллиантовое колье вокруг тощей морщинистой шеи. С минуту Кирстен в крайнем изумлении разглядывала даму, поднимающуюся с помощью человека в шоферской униформе по лестнице, а потом обернулась к отцу.

— Богачи иногда могут заставить человека почувствовать себя маленьким, — отозвался Эмиль, ловя испуганный взгляд дочери. — Но никогда их не бойся, Кирсти, ведь природа подарила тебе то, что не купишь за все золото в мире.

Несмотря на убедительность отцовских слов, Кирстен была шокирована высокомерием этой разряженной старухи. Сжав кулачки, девочка попыталась взять себя в руки. Тут на глаза ей попалась огромная афиша. Она вдруг ойкнула и, похолодев, сделала шаг назад. То, что вначале было не более чем мимолетным взглядом, превратилось в широко открытые глаза.

На афише было две фотографии. Кирстен сразу же узнала Артура Рубинштейна, второго же мужчину она не знала. «Да и как я могла узнать его? — спрашивала себя Кирстен. — Я ведь даже не слышала о Майкле Истбоурне, пока Наталья не пригласила меня на этот концерт».

— Красивый, не правда ли?

Кирстен подскочила, сердце ее екнуло. Но на сей раз, к их великой радости, это была лишь незаметно подошедшая к ним Наталья. Внушительная осанка высокой преподавательницы вкупе с глубоким уверенным голосом производила впечатление на всех, кто хоть раз имел честь перекинуться с нею словом. Походка у нее была живая, почти всегда вприпрыжку, при этом Наталья вовсю молотила воздух своими длинными руками и ногами, что делало ее похожей на ветряную мельницу. Красновато-коричневые волосы были уложены в сложный пучок с хвостиком, падавшим на затылок; свисавшие из ушей огромные серебряные серьги с топазами и гранатами, слегка задевавшие плечики красноватого с серебром платья, которое было на Наталье, напоминали металлические сосульки.

Кирстен подскочила к своей наставнице и обняла ее. Но взгляд девочки так и не мог оторваться от афиши. Наталья ошибалась. Майкл Истбоурн был не просто красив. Что-то в его лице не позволяло Кирстен отвести глаза от этого фото.

— Знаешь, он учился с Тосканини, — торопливо просвещала Наталья свою подопечную. — Ты только подумай, Киришка, всего лишь двадцать семь лет, а его уже называют самым динамичным и новаторским дирижером десятилетия.

— Он англичанин? — поинтересовалась Кирстен, вспоминая акцент старухи, с таким удовольствием только что обругавшей ее.

— Лишь формально. — В голосе Натальи появилось что-то вроде презрительной насмешки. — Он родился в Бостоне, но живет сейчас в Лондоне.

Усваивая столь подробную информацию, Кирстен продолжала изучать замечательное лицо Майкла Истбоурна. Она так увлеклась этим занятием, что даже не заметила, как ушел отец. Наконец Наталья, осторожно поднимаясь по ступеням, потянула ее словно слепую за собой наверх. Они вошли в огромный бело-золотой зал, которому Кирстен до этой минуты поклонялась лишь издали.

— Твои программки, Киришка, — прошептала Наталья, пытаясь всунуть листочки в ослабевшие, безвольные руки девочки, впавшей, казалось, в нечто вроде транса. — Все три, — добавила она, награждая Кирстен легким толчком в спину. Когда же и на этот жест ответом был лишь остекленевший отрешенный взгляд, Наталья решила отбросить нежности. — Пошли! — строго приказала она и повелительно указала длинным пальцем на места в ряду «Е».

Кирстен осторожно села в кресло и тут же утонула в мягкости его красного плюша. Она с жадностью оглядывала легендарный зал, стараясь ничего не упустить из виду: полукруглые ряды кресел и ложи, колонны с каннелюрами, богатый гипсовый орнамент, золотые медальоны и сверкающие настенные канделябры. Кирстен намеренно оставила сцену напоследок. Глубоко вздохнув, она еще раз прошлась взглядом по всему кругу и застыла, мгновенно заколдованная. Закрытая белыми с золотым парчовыми кулисами, вся залитая светом, манящая к себе, перед Кирстен возникла она — сцена.

Потрясенная юная пианистка увидела себя величественно ступающей по белому, до блеска натертому полу этой сцены; складки длинного цвета лаванды платья — Кирстен уже давно решила, что будет носить на сцене только цвет лаванды, — шуршат вокруг ног подобно листьям. Она увидела себя кланяющейся публике в шуме все нарастающих, несущихся со всех сторон аплодисментов. Вот она сидит за девятифутовым «Стейнвеем» и слышит, как первая взятая ею нота плывет в безмолвном зале, объявляя всему свету о появлении Кирстен Харальд.

Наталья наблюдала за восхищенным выражением лица Кирстен и улыбалась. Ей было интересно, представляет ли сейчас ее ученица себя там, на сцене. Кирстен принадлежала «Карнеги-холл», в этом не было никаких сомнений. Никогда еще за все годы своей концертной карьеры и преподавания Наталья не встречала, чтобы в ком-нибудь так ярко сверкала мечта, как в этой миниатюрной девочке, сидящей рядом. Никогда еще она не встречалась со столь редким талантом, щедро подаренным и не менее благодарно принятым.

С первого урока Наталья поняла, что открыла гения в тогдашней восьмилетней девочке, чудесным образом появившейся на свет после пятнадцатилетней бездетной супружеской жизни итальянки-уборщицы в «Карнеги-холл» и норвежца-швейцара из отеля «Алгонквин». Само собою, долгожданную дочку назвали в честь почитаемой норвежцами вагнеровской сопрано Кирстен Флагстад. Желание работать с Кирстен было столь сильным, что Наталья снизила для этих гордых, работящих людей свой обычный гонорар на две трети, и в течение пяти лет, прошедших со дня первого, так поразившего ее урока, она медленно вела лелеемую ученицу по той же лестнице, по которой ей когда-то пришлось взбираться самой.

Свет постепенно погас, и Кирстен, увидев вышедшего на сцену Майкла Истбоурна, словно окаменела. Его походка была подобна танцу — казалось, он все время напевает про себя веселенькую мелодию, услышать которую не дано никому на свете. Даже в его поклоне, похожем на снисходительное приглашение близким друзьям зайти в дом, сквозила та же поразительная подвижность. Но когда Истбоурн открыл программу вечера драматической поэмой Клода Дебюсси «Море», обманчивая небрежность, сменившись просто электрическим напряжением, исчезла.

Кирстен всем телом подалась вперед, вся сосредоточившись на руках молодого дирижера. Его жесты, как и походка, были поэтичны и экспрессивны — жесткие и в то же время страстные. Загипнотизированная музыкой, Кирстен вновь выпала из реальности. Единственными звуками, которые она могла слышать, были звуки моря, взволнованного воющими ветрами и постепенно превращающегося в неистовую стихию вздымающихся пенных волн, пронзаемых молниями.

Именно на этом первом в своей жизни концерте Кирстен начала понимать особенность гения Майкла Истбоурна. Великолепие его интерпретации музыкального произведения заключалось в способности перевести самую скрытую и неясную посылку в нечто осмысленное и понятное. «Он волшебник, — на грани исступления думала Кирстен, — настоящий волшебник».

Под взволнованную овацию зала, казавшуюся нескончаемой, Истбоурн провел на сцену Артура Рубинштейна. Кирстен затаила дыхание, когда легендарный польский пианист сел за блестящий «Стейнвей», чтобы исполнить самый любимый ею из всех концертов для фортепьяно — исполненный романтизма Концерт до минор Рахманинова. К середине первой части Кирстен почти воочию видела себя за роялем. Ею повелевал Истбоурн, стремясь донести незабываемую горько-сладкую музыку Рахманинова до аудитории, — ею, а не Рубинштейном. Кровь бешено застучала в висках, когда Кирстен представила себя играющей до ноющей боли прекрасные третью часть и финал, которые всегда заставляли ее плакать. С музыкой, безжалостно рвущей сердце и сотрясающей все тело, она продолжала взмывать все выше и выше, наращивая и растягивая напряжение, пока оркестр не закончил рвущую душу неземную мелодию великолепным крещендо.

Кирстен откинулась на спинку кресла, лицо ее пылало, платье прилипло к коже, руки ослабели. Пока остальная публика под впечатлением финала бешено аплодировала своим кумирам, Кирстен сидела не в силах пошевелить и пальцем. Она пыталась заставить себя вскочить вместе со всеми, но не могла сделать ни шага.

Концерт закончился в половине одиннадцатого, и Кирстен, оцепеневшая и странным образом растерянная, словно только что была покинута любимым человеком, в сопровождении Натальи вышла из зала. Влекомая выходящей толпой, она безвольно спускалась по ступеням на Пятьдесят седьмую улицу, но как только ее нога ступила на тротуар, девочка поняла, что не может уйти, не взглянув в последний раз на афишу.

— Что-то подсказывает мне, что молодой мистер Истбоурн произвел на тебя довольно сильное впечатление, — заметила Наталья, следуя за своей восторженной ученицей к афишной тумбе.

Кирстен смогла ответить лишь слабым рассеянным кивком, стараясь сконцентрироваться и запомнить каждую черточку лица человека, которого она с этой минуты рассматривала как собственное, персональное открытие. Запечатленная фотографом поэтическая мягкость Истбоурна теперь соединилась в сердце Кирстен с незабываемым эффектом, произведенным его музыкой. Ей неожиданно захотелось разрыдаться.

— Когда-нибудь он будет дирижировать мне, Наталья, — прошептала Кирстен. — Клянусь тебе — будет.

В этом девочка не сомневалась ни минуты. Собственно, она уже представляла себе их имена, напечатанные рядом, их фотографии на одной афише по всей стране, по всему миру.

— И ты поможешь мне, Наталья, ведь поможешь?

Убежденность превратила блестящие васильковые глаза Кир-стен в сверкающие аметисты. Она дотронулась до руки любимой учительницы.

— Ну конечно же, помогу, Киришка. — Женщина взяла маленькую теплую ручку и поцеловала ее — Ведь я все время это и делала.

2

— Могу я вам помочь, юная леди?

Кирстен застыла, услышав знакомый мужской голос, но сделала вид, что не слышит.

— Похоже, это входит в привычку, а? — спросил он недоброжелательно. — Это в который уже раз, в шестой?

Кирстен наконец прекратила играть.

— Пятый, — ответила она.

— Ах, прошу прощения, пятый.

Кирстен опустила голову и ждала, надеясь, что человек уйдет, но, к ее великому сожалению, уходить он явно не собирался.

«Ну, ладно», — решила девушка. Глубоко вздохнув, что должно было изобразить величайшую драму, Кирстен медленно, с отработанным достоинством поднялась из-за рояля. Расправив плечи, она повернулась к мужчине и гордо, насколько это позволяли все сто шестьдесят сантиметров ее роста, выпрямилась.

— Я — музыкант, чтоб вы знали, — холодно отчеканила Кирстен.

— О, охотно этому верю.

Скрестив руки на груди, с озадаченной полуулыбкой, он изучал девушку. Выражение лица было гораздо серьезнее, чем подразумевал его тон. По правде говоря, всякий раз, слыша ее игру, перебиваемую переходами от одного «Стейнвея» к другому, очень похожими на переходы гурмана в буфете от одного блюда к другому, мужчина старался держаться в стороне, надеясь, что девушка сама наконец закончит свои эксперименты и ему не придется просить ее об этом.

— Вот уже восемь лет, как я учусь у Натальи Федоренко. — В бриллиантоподобных глазах Кирстен светилась решимость дать отпор любой попытке противоречить ей.

— В свое время Федоренко была прекрасной пианисткой.

Нахмурившись, Кирстен поспешила зайти с другой стороны:

— А что, «Стейнвей» больше не торгует роялями?

Теперь настала очередь нахмуриться продавцу.

— Разумеется, торгуем.

— А может быть, вы сдаете их напрокат пианистам-концертантам, приезжающим в Нью-Йорк?

— Сдаем.

— И как же я, хотелось бы знать, могу выбрать себе рояль, если вы не разрешаете предварительно проверить его?

«Какая наглость!» — так и хотелось воскликнуть продавцу, но вместо этого он сказал:

— А вам не кажется, что вы еще несколько молоды, чтобы беспокоиться об этом уже сейчас?

Кирстен разозлилась. Ну почему эти взрослые всякий раз, когда им не хватает аргументов, прибегают к шантажу?

— Мне шестнадцать лет, — заявила она. — А Моцарт играл на клавесине уже в три года, и никто не говорил ему, что он слишком молод.

— Туше, мадам, — ответил мужчина с недовольной улыбкой. Но поскольку Кирстен продолжала стоять на прежнем месте, пытаясь испепелить его взглядом, он, переходя на шепот, поспешил добавить: — Возможно, я потеряю работу, но кто я такой, чтобы мешать исполнению желаний нового Моцарта? Еще один, хорошо? Но только один.

Кирстен просто ликовала, вновь усаживаясь за клавиши.

— Ну что ж, теперь, когда я решил рискнуть своим местом ради вас, мисс Моцарт, вам не кажется, что я должен знать, как вас зовут?

— Кирстен. Кирстен Харальд, с двумя «а». — Она едва заметно улыбнулась. — А вас как?

— Рейф Боуэрс. А что?

— А то, что я смогу прислать вам билет на свой первый концерт в «Карнеги-холл». — С этими словами девушка счастливо грянула исполненный духа полонез Шопена.

С недавнего времени Кирстен подобно своим сверстницам, примеряющим новые наряды, начала пробовать новые рояли. Для ее абсолютного слуха пианино тетушки Софии звучало теперь весьма уныло — звук каждой клавиши стал слишком знакомым и слишком предсказуем. Кирстен исчерпала все возможности старенького пианино, и пришло время идти дальше. Ни один рояль не похож на другой — у каждого свой собственный голос, свой особый темперамент, и, если Кирстен надеялась стать серьезным музыкантом, ей необходимо было познакомиться с как можно большим числом этих голосов и темпераментов.

Но была и вторая, не менее важная причина, приведшая девушку в здание фирмы «Стейнвей». Кирстен хотела, чтобы ее открыли.

За последние три года она вместе с другими учениками Натальи дала несколько концертов и несколько раз выступала сама, но все это выглядело довольно тускло. А ведь о ней должны были писать, ведь должен был появиться критик, услышавший наконец имя Кирстен Харальд. В старых газетах, регулярно приносимых из отеля отцом, Кирстен стала вычитывать все о других пианистках, сделавших себе имя в мире, где по-прежнему господствовали мужчины. О пианистках, подобных Лили Краус, Мире Гесс и Розлин Турек. И несмотря на ревнивое отношение к их успехам, Кирстен чувствовала духовное родство с этими женщинами.

Если же она собралась разделить с ними столь высокое положение, ей необходима была пресса — благожелательная и частая. Но пока пресса не появилась, девушка решила найти промежуточный этап — либо спонсора, способного открыть ей все нужные двери, либо импресарио или дирижера, способного рискнуть представить никому не известную солистку со своим оркестром. И если актрису Лану Тернер открыли в аптеке, то более подходящим для открытия пианистки местом мог стать зал фирмы «Стейнвей энд Сан».

Покинув, вновь «не открытой», «Стейнвей», Кирстен решила утешить себя, зайдя в «Джозеф Пательсон» — престижный музыкальный магазин на Западной Пятьдесят шестой улице. Девушка бережно сжимала в руках дешевенький пластиковый кошелек со всеми своими сбережениями за месяц. Концерты, на которых выступала Кирстен, требовали дополнительных уроков, а стало быть, и новых нот. Возросшие расходы тяжким бременем ложились на и без того скудный бюджет родителей, и потому, несмотря на их протесты, Кирстен настояла на том, чтобы зарабатывать самой. По субботам она присматривала за детьми, а по воскресным вечерам работала в кондитерской на углу. Раз в месяц, собрав заработанное, Кирстен отправлялась в «Пательсон». На этот раз ей удалось заработать вполне приличную сумму: денег наконец должно было хватить на «Фантазию» Шумана и полное собрание прелюдий Шопена, разучитькоторые требовала от нее Наталья.

Найдя нужные книги, Кирстен покопалась в обширных нотных запасах «Пательсона», а потом перешла в зал, где продавались пластинки, и стала медленно перебирать их. Дойдя до буквы «И», Кирстен вдруг вспомнила, что Майкл Истбоурн недавно записал Второй фортепьянный концерт Рахманинова с пианистом Рудольфом Серкиным и Лондонским симфоническим оркестром. Дрожа от волнения, она начала поиски в плотном ряду пластинок на букву «Р».

Всякий раз, натыкаясь на очередное произведение Рахманинова, Кирстен чувствовала, как все внутри у нее сжимается и тут же отпускает, стоит только прочесть имя дирижера на обложке альбома. Мюнх. Стоковский. Орманди. Опять Мюнх. Бихем. Жель. Кирстен глубоко вдохнула и задержала дыхание. В ряду оставалось всего две пластинки, когда она нашла то, что искала.

Майкл Истбоурн был изображен на обложке с поднятыми вверх руками, дирижерская палочка легко зажата в правой руке, лицо обращено к Серкину, сидящему за фортепьяно. Кирстен какое-то время стояла в оцепенении, не в силах даже снять альбом с полки, чтобы подробнее рассмотреть его. Когда же ей это удалось и она с жадностью стала вникать в каждую деталь портрета, она была уже не в магазине у Пательсона, а там — в «Карнеги-холл», на своем любимом концерте, три года назад. Тогдашний вечер произвел на девочку столь неизгладимое впечатление, что даже теперь одно лишь жгучее воспоминание о нем вызвало на глазах Кирстен слезы.

— Простите, мисс, но мы закрываем.

Кирстен так напугал тихий мягкий голос за спиной, что она едва не выронила пластинку. Моментально взяв себя в руки, Кирстен обернулась и, поблагодарив продавщицу с легкой неуверенной улыбкой, пошла к выходу. Она была в довольно затруднительном положении, понимая, что не сможет купить одновременно и ноты, и альбом. На решение ушло не более пяти секунд. С легкими угрызениями совести Кирстен поставила ноты на место и, зажав пластинку под мышкой, направилась к кассе.

— Знаете, а вам повезло, — сказал продавец, упаковывая альбом в конверт. — Это последняя запись Истбоурна. Их разобрали почти мгновенно.

Пока он говорил, Кирстен высыпала на прилавок всю имевшуюся у нее наличность и стала ее пересчитывать, с тревогой молясь про себя, лишь бы хватило. Слава Богу, хватило, да еще и осталось двадцать центов. Вновь она почувствовала себя немного виноватой — для того чтобы купить ноты, ей придется проработать еще месяц. Но как только продавец вручил ей конверт с пластинкой, угрызения совести бесследно исчезли. Девушка прижала драгоценную ношу к груди с чувством истинного блаженства и выпорхнула из магазина. Только что она купила первую в своей жизни пластинку. И то, что первой была пластинка Майкла Истбоурна, делало приобретение еще более драгоценным.

Приобрести этот альбом было равносильно новому открытию Майкла Истбоурна. Кирстен, как безумная, мчалась домой, чтобы скорее прослушать запись. И вдруг, почти на полпути, ее осенило: если она открыла Майкла Истбоурна, почему бы Майклу Истбоурну не открыть ее? И разумеется, это не будет так уж трудно. Главное — каким-либо образом дать ему знать о своем существовании. А с чего лучше всего начать? Ну конечно же, с Рахманинова!

Вдохновленная, переполненная посетившей ее чудной идеей, Кирстен слушала запись с повышенной критичностью, изучала ее до тех пор, пока не убедилась, что запомнила все, до нотки. Она поражалась неуловимости различий между интерпретациями одного и того же произведения Рубинштейном и Серкиным, понимая, что ее собственный вариант будет абсолютно отличаться от услышанных. К тому времени, когда она уже полностью была готова приступить к Рахманинову, Кирстен твердо знала, как ей играть. Нот, разумеется, у нее не было, все, чем она обладала, так это поразительнейшей памятью, страстной любовью к произведению и верой в собственные возможности. На подготовку Кирстен положила себе две недели, но уложилась в двенадцать дней. На тринадцатый день она впервые сыграла весь концерт Наталье.

— Ты выучила все это на слух, Киришка? — Обычно невозмутимая русская была ошарашена. «Чудо, — прошептала она про себя, — просто чудо!» — Я должна найти кого-нибудь, кто бы прослушал тебя. Ты для этого более чем созрела.

Наталья беспрерывно мерила шагами свою гостиную, время от времени останавливаясь лишь для того, чтобы приложиться к чашке чая, который она наливала из огромного всегда полного и горячего самовара.

— Ага! Есть идея! — Взволнованная наставница почти швырнула чашку с блюдцем на старинный мраморный столик и дважды хлопнула в ладоши. — Эдуард ван Бейнум из «Амстердам Концертгебау» приезжает сюда на следующей неделе дирижировать в филармонии. Мы с Эдуардом старые друзья, а у него связей как ни у кого из известных мне музыкантов. Постараюсь договориться, чтобы он прослушал тебя. Точно, — Наталья выразительно вскинула свою аристократическую головку, — именно это я и сделаю! — Но, взглянув на загоревшееся лицо Кирстен, категорически предупредила: — И в мыслях не держи играть ему Рахманинова!

— Но…

— Никаких «но». Без оркестра, как бы гениально ты ни играла, мы произведем лишь половину эффекта. Нет, Киришка, для ван Бейнума мы должны подыскать что-то особенное, что-то поразительное. И я знаю такую вещь! — Порывшись в нотах, Наталья наконец нашла, что искала, и замахала выбранными листами над головой. — Вначале мы преподнесем ему Шумана, Грига и, может быть, Мендельсона или Листа, а потом, дорогая моя Киришка, мы выдадим вот это — «Токкату» Прокофьева.

Наталья бросила кипу нот Кирстен и отступила на шаг, внимательно вглядываясь в глаза своей ученицы. И она не ошиблась. При виде такого множества страниц, усеянных, словно небо звездами, мириадами тридцать вторых и шестьдесят четвертых, Кирстен побледнела.

— Не пугайся, Киришка, ты очень быстро справишься с ними, обещаю тебе. А теперь отправляйся домой и занимайся только этими нотами. Зубри их, пока они не пропитают тебя всю, а потом начни работать над пальцами. — Наталья поцеловала Кирстен в обе щеки и проводила до двери. — И запомни — больше над концертом не работать. Теперь ты займешься исключительно мистером Прокофьевым.

Наталья позвонила на следующее утро и сообщила, что на самом деле договорилась с ван Бейнумом о прослушивании Кирстен в среду в четыре часа, в «Карнеги-холл», комната 851. Кирстен повесила трубку, вся дрожа от возбуждения. Ровно через пять дней она будет играть всемирно известному Эдуарду ван Бейнуму. Пять дней. Кирстен тряхнула головой; ей бы следовало прыгать от счастья, но паника словно налила ноги свинцом. Пять дней. И ею овладело смешанное чувство приподнятости, восторга и детского ужаса. Кирстен несколько раз судорожно сглотнула и приказала себе успокоиться. Настал момент, о котором она мечтала, ради которого так упорно трудилась и которого так ждала. Теперь Кирстен намеревалась не упустить ни секундочки грядущего триумфа. Стиснув зубы, она собралась с духом, настраиваясь на предстоящую «битву с Прокофьевым».

Сложность произведения и ощущение предельности срока, тикающее в голове, словно часы, заставляли Кирстен быть вдвойне требовательной и к сложнейшей аппликатуре, оттачиваемой до совершенства, и к четкой передаче тончайших тональных оттенков, и к выдержке неумолимого темпа. Она была абсолютно уверена, что рано или поздно просверлит глазами нотные листы и выдолбит кончиками пальцев выемки на клавишах, снова и снова проигрывая произведение великого композитора, как правило, не слыша ничего, кроме собственных ошибок. Порою воодушевление сменялось огорчением, но Кирстен решительно настроилась на то, что покорит невозможную пьесу и сыграет ее ван Бейнуму как никто до нее.

Три вечера подряд Кирстен занималась до полуночи, и родители не возражали. Но на четвертый вечер отец, войдя в гостиную и попросив дочь закончить занятие, прервал одержимую пианистку:

— Довольно, Кирсти. Удивляюсь, что ты не играешь эту вещь еще и во сне.

— Почему не играю? Играю. — Кирстен подавила зевок и встряхнулась. Пальцы болели, руки дрожали, в глазах рябило от множества мелких черных нот, и все же в постель она пока не собиралась.

— Ну, пожалуйста, Кирстен, — настаивал Эмиль, несмотря на очевидное нежелание дочери выполнить его просьбу. — Я хочу, чтобы ты шла спать. Завтра позанимаешься еще.

Некоторое время Кирстен колебалась, но в конце концов сдалась. Эмиль помог дочери подняться, с сочувствием глядя в ее покрасневшие от усталости глаза. Девочка совершенно не щадила себя. Он поцеловал Кирстен на сон грядущий и выдавил из себя улыбку, которая тут же сошла с его лица при виде того, как дочь дважды споткнулась, выходя, словно сомнамбула, из комнаты. Эмиль сокрушенно вздохнул и, дождавшись, пока дверь в комнату дочери закрылась, опустил крышку рояля и потушил свет.


В среду, ровно без четверти четыре, с пересохшими от волнения губами и сильно бьющимся сердцем Кирстен вышла из лифта на восьмом этаже «Карнеги-холл» и направилась по коридору к комнате 851. И мать, и Наталья намеревались пойти с ней, но Кирстен хотелось пройти это испытание одной. Теперь она начинала сожалеть о своей самоуверенности — ей необходима была поддержка. Кирстен еще раз посмотрела на черные цифры, выведенные на неприметной двери, нахмурилась и внимательно проверила номера на соседних дверях. Здесь, должно быть, какая-то ошибка. Из-за закрытой двери доносились звуки «Рондо Каприччиозо» Мендельсона, а перед ней сидели три девушки и два молодых человека лет двадцати, с усердием изучающие то потолок, то носки своих ботинок, судя по всему, пытаясь таким образом изобразить безразличие к происходящему вокруг.

Неожиданно у Кирстен перехватило дыхание, и пол закачался под ногами. Она взглянула на циферблат настенных часов, увидела время и с нарастающей тревогой спросила себя, не дожидаются ли все эти люди ван Бейнума.

— Боже праведный! — прогремел чей-то голос, и, обернувшись, Кирстен увидела направляющегося к ней стройного юношу. Его тонкое лицо было почти так же красно, как и его вьющиеся волосы. — Вы тоже на прослушивание? Вам на какое время назначили?

— На четыре, — кашлянув, ответила Кирстен.

— Великолепно! Это просто великолепно! — Молодой человек округлил глаза и кивнул в сторону тех пяти, у двери: — Вступайте в клуб. Подождите минутку, я принесу вам стул.

Кинув взгляд на часы, парень что-то пробормотал, чего Кирстен не расслышала, но могла себе представить.

Она опустилась на пластмассовое кресло с холодными металлическими подлокотниками, принесенное парнем, вздохнула и откинулась на спинку, закинув ногу на ногу. Прислонившись головой к стене, Кирстен положила ноты на колени, закрыла глаза и попыталась отвлечься. До чего же наивной она была, предполагая, что Наталья — единственная учительница в Нью-Йорке, знавшая ван Бейнума. Как же глупо было считать, что только ей выпала честь играть заезжей знаменитости. Существовали, вероятно, сотни страждущих пианистов, не говоря о скрипачах, виолончелистах, флейтистах и прочее, прочее, прочее…

Кирстен представила себе их всех, сидящих на таких же вот стульях, перед такими же вот дверьми по всему миру и ожидающих, чтобы кто-нибудь из великих прослушал каждого.

Кирстен горько усмехнулась. «Ничего не поделаешь, придется подождать», — подумала она, закрывая глаза и представляя себя играющей вещь за вещью всю приготовленную программу с триумфальной «Токкатой» в конце. Теперь юная пианистка могла позволить себе улыбнуться, вспомнив, что добилась совершенства в том, чем была занята несколько последних дней. Она штурмом одолела коварную маленькую пьесу и победила ее, укротила и заставила звучать по-своему.

Внезапная тишина заставила Кирстен очнуться и открыть глаза. Дверь в аудиторию была полуоткрыта, в коридоре оставалась одна-единственная девушка — ее соседка по очереди. Кирстен посмотрела на часы и охнула — почти шесть. Невероятно! Она вскочила с кресла, разбросав вокруг лежавшие на коленях нотные листы, и бросилась к рыжеволосому парню.

— Простите, — промямлил тот, переводя взгляд с одной девушки на другую, — вы слышали, что я сказал? У него больше нет времени. В шесть пятнадцать — новое прослушивание.

— Но мне сказали, что мое прослушивание в четыре часа, — дрожа всем телом, настаивала Кирстен.

— Понимаю, девочка, но видела, сколько здесь было таких, как ты? Им сказали то же самое. И так всякий раз.

— Это несправедливо. — Кирстен тряхнула головой, пытаясь избавиться от навертывающихся на глаза слез. — Мне сказали, быть здесь в четыре, и я была. Я прождала два часа… и… и ничего… мне обещали… Я не понимаю…

Кирстен понимала, что речь ее — просто лепет, но не могла остановиться. Слова, слетавшие с губ, были подобны шарикам разорвавшихся бус, падающим на пол и разбегающимся во всех направлениях.

— Ну, ну! — Парень поднял руки и попятился. — Знаете, я здесь всего лишь служащий и ничем не могу вам помочь.

— Но как же так: пригласить нас и даже не изви…

— Успокойся, девочка! — перебил ее молодой человек. — Ты не единственная, кто мечтает о признании.

С этими словами он зашагал по коридору прочь от расстроенных претенденток. Кирстен, не в силах ни двинуться, ни как следует вздохнуть, с открытым ртом смотрела вслед удаляющемуся «служащему». Казалось, прошли часы, пока она смогла наконец оглядеться и увидеть, что соседка ее уже ушла. В душе расстроенной девушки разверзлась черная дыра, в которую вылетели все чувства и мысли. Ничего не соображая, Кирстен вошла в комнату 851 и зажгла свет. На сцене, все еще открытый, стоял рояль «Болдуин», стул отставлен в сторону, как если бы кто-то в спешке вскочил и покинул сцену. Кирстен присела на стул и с удивлением отметила, что он еще слегка теплый.

«Ты не единственная, кто мечтает о признании», — обидные слова, бесконечно повторяясь, эхом звучали в ушах. Пять дней назад она была неизвестной пианисткой с мечтой о славе. Пять дней спустя она осталась той же неизвестной пианисткой, с той же мечтой, только сейчас ей предстояло примириться с первым поражением. Ничего не изменилось. Для музыкального мира Кирстен Харальд все еще не существовало.

Она была приглашена сегодня играть для них, и она исполнит то, что должна сделать, пусть никто не слышит ее игры. Придвинувшись к роялю, Кирстен начала с «Карнавала» Шумана — именно с него начиналась программа, приготовленная для ван Бейнума. К началу второго произведения — Сонаты ми минор Грига — рукам вернулось тепло, на смену холодному оцепенению прошло чувство умиротворенности. Но в пришедшем спокойствии сквозила вновь обретенная решительность. Она им покажет, всем им покажет! Возможно, они и не держат обещаний, но не все ли равно? Она станет величайшей пианисткой мира, не важно, с их помощью или без…

3

— Киришка, опять та же ошибка! — Наталья хлопнула в ладоши, прерывая игру Кирстен. — Ты играешь этот пассаж, словно похоронный марш. А мне нужен здесь звук счастья, понимаешь? Хорошо. Попытайся еще раз. — Но и на этот раз было не многим лучше. Совсем не похоже на Кирстен. — Что происходит, Киришка, уж не весна ли в крови играет?

Кирстен лишь пожала плечами.

— Что-нибудь другое?

На сей раз Кирстен смутилась. Зажав руки между колен, она чуть подалась вперед и, кивнув головой, уставилась в среднее до.

— Ты когда-нибудь любила, Наталья? — прошептала девушка.

— Что?

Кирстен покраснела.

— Ты когда…

— Я слышала вопрос, — перебила наставница. — Я просто хотела бы знать, с чего вдруг ты его задаешь?

Слова понеслись стремительным прерывистым потоком:

— Ты понимаешь, что мне вчера исполнилось восемнадцать, на следующей неделе я заканчиваю школу, а у меня в жизни не было еще ни одного свидания?

— Это оттого, что ты должна сделать нечто более важное, — слегка нахмурившись, парировала Наталья и уставилась в затылок сникшей Кирстен. — Человек с таким поразительным талантом, как твой, не имеет права тратить его даже на любовь. В твоей жизни нет места романам, Киришка, если ты только собираешься стать действительно великой классической пианисткой. Ты меня слушаешь? — Наталья взяла Кирстен за подбородок и посмотрела ей в глаза. — Будь преданна своей музыке, Киришка, и она будет преданна тебе. Музыка — твой самый надежный и близкий друг, никогда не предающий и не отрекающийся от тебя, что, кстати говоря, слишком часто случается с людьми. Музыка будет инструментом исполнения твоих желаний, храмом твоих надежд и твоей крепостью. Любовь же только отнимет силы, притупит честолюбие и уведет с дороги, которую ты себе выбрала. Если ты лишь на минуту позволишь себе отвлечься, Киришка, ты потеряешь все — себя, свой дар и, хуже всего, мечту.

Притихшая Кирстен внимательно слушала исполненный убежденности монолог Натальи, но, вместо того чтобы зарядиться его пафосом, чувствовала себя еще более смущенной и растерянной.

— Не понимаю, почему нельзя иметь и то и другое, — коротко вставила она. — И любовь, и музыку.

— По тому что для тебя любовь — это музыка.

— Возможно, — несколько неохотно согласилась Кирстен. — Но мне все же хотелось бы, прежде чем я умру, сходить хотя бы на одно свидание. Только с тем, чтобы знать, что я ничего не упустила.

«Ох, упускаешь», — заскулил тоненький настойчивый голосок, в последнее время постоянно нывший внутри. Кирстен была уверена, что есть нечто такое, что проходит мимо нее. Что именно — она не знала, но чувствовала. Чувствовала странные новые ощущения, ни понять, ни контролировать которые не было сил. Возбуждение, беспокойство, смущение и…

Словно кто-то щекотал ее изнутри, водя перышком вперед-назад, вверх-вниз, заставляя дрожать и трепетать, испытывая странный жар. Назойливые ощущения пробуждали желание крепко прижаться к какому-нибудь острому углу, или крепко сжать ноги в коленях, или тереться бедрами об изношенный матрац на постели. Кирстен испытывала при этом чувство вины. Вины, стыда и грязи.

Она и в мыслях не допускала поделиться своими чувствами с матерью. Вопрос о любви, заданный Наталье, был самым откровенным, который она могла позволить себе в разговоре с другим человеком. Иными словами, впервые в жизни Кирстен всерьез задумалась о чем-то помимо музыки. И одна мысль об этом была равносильна богохульству, чем-то вреде святотатства, составляющего суть греха. И избавиться от него можно было только раскаянием, способным очистить тело от коварных ощущений. Необходимость покаяться тяжким бременем лежала на душе Кирстен. И только музыка могла гарантировать что-то вроде необходимого девушке отпущения грехов. Кирстен решила наложить на себя нечто вроде епитимьи.

— Наталья, — произнесла она, собравшись наконец с мыслями, — я бы хотела разучить Второй фортепьянный концерт Брамса.

Самый спорный концерт великого композитора был, по мнению Кирстен, и самым подходящим для смирения предметом.

— Брамс! Это невозможно! Абсолютно невозможно!

Кирстен окончательно смутилась:

— Невозможно? Почему?

— Да потому что ты его изувечишь, — последовал безапелляционный ответ. — Ты слишком молода и неопытна. Тебе недостает глубины и зрелости в работе в том объеме, в каком требует того Брамс. Произведение должно жить и дышать. Ты обманешь слушателей и самого Брамса, если возьмешься за это произведение сейчас.

Первоначальный энтузиазм Кирстен тут же обернулся некоторым замешательством.

— Ты просто еще не готова, Киришка, — уже более мягко продолжала увещевать Наталья. — Ты должна еще пожить, необходимо набраться опыта, а для этого требуется время, много времени. Без опыта, дорогая моя, ты не сможешь сыграть Брамса с уважением, которого он заслуживает.

— Подыщи тогда мне что-нибудь другое, Наталья, — в отчаянии взмолилась Кирстен. — Ну, пожалуйста, подыщи!


Наталья нашла для Кирстен конкурс. Конкурс пианистов имени Вайклиффа Трента был известен во всем мире. Он устраивался в честь великолепного английского пианиста, трагически погибшего в тысяча девятьсот сороковом году в возрасте двадцати восьми лет. Конкурс проводился ежегодно, в апреле, в здании Нью-йоркского университета, его победитель получал приз в тысячу долларов и концертное турне по городам США: Бостон, Кливленд, Филадельфия и Чикаго. По иронии судьбы за десять лет проведения конкурса его не выигрывал ни один американец — печальная традиция, нарушить которую намерилась Кирстен.

В день открытия конкурса Кирстен проснулась в четыре утра, мокрая от пота и трясущаяся от внутреннего озноба. Через двадцать минут озноб сменился волнообразными приступами горячки. К шести часам Кирстен не могла вспомнить ни ноты из приготовленной для первого тура конкурса «Аппассионаты» Бетховена. Девушка встала с постели и проиграла до восьми часов, прервавшись лишь для того, чтобы заставить себя проглотить бутерброд и выпить стакан молока. В девять Кирстен в колючем сине-красном шерстяном платье, стоя посреди гостиной и пытаясь застегнуть пряжку своих новеньких бальных туфелек, мрачно дожидалась появления матери.

— Готова? — поинтересовалась Жанна, открывая входную дверь.

Кирстен сделала шаг и остановилась. Зажав рот руками, она опрометью бросилась по коридору в ванную комнату, где и оставила все содержимое своего чисто символического завтрака.

В автобусе, по пути в Гринвич-Виллидж, Кирстен, положив голову на плечо матери, чувствовала себя ребенком, которого впервые ведут к зубному врачу.

— Если я когда-нибудь еще раз соглашусь участвовать в конкурсе!.. — простонала она Жанне. — Ради Бога, отговори меня!

— А если я и попытаюсь? — с понимающей улыбкой спросила мать. — Неужели ты на самом деле последуешь моему совету?

Кирстен хихикнула:

— Вероятно, нет.

Весь оставшийся путь конкурсантка, то и дело хватаясь за живот пыталась сосредоточиться на Бетховене, мысленно проигрывая нота за нотой все произведение. Но по пути в аудиторию, где проходил конкурс, Кирстен почувствовала новый прилив тошноты. Благо желудок ее был уже пуст, и она отделалась лишь слабой икотой. Взглянув на Жанну, Кирстен поняла, что та встревожена ее состоянием, и попыталась изобразить улыбку. Взявшись за руки, мать и дочь вместе медленно пошли по переполненному коридору.

И снова такое множество претендентов, словно пощечина холодной реальности, напомнило Кирстен ее неудачную попытку в «Карнеги-холл». Согласившись на участие в конкурсе, Кирстен ни на минуту не сомневалась в победе. Но сейчас, озираясь вокруг, она вновь испытала разрушительный приступ неуверенности. Скороговоркой извинившись перед матерью, Кирстен оставила ее у входа в концертный зал и опрометью бросилась в ближайшую дамскую комнату. Вернувшись, она нашла свою мать беседующей с Натальей и присоединилась к ним. И только юная конкурсантка успела обняться и расцеловаться со своей учительницей, как опять собралась бежать в туалет.

— Нет, не ходи, — решила за нее Наталья.

— Нет, пойду.

— Это всего лишь нервы.

— Это всего лишь мой мочевой пузырь.

— И твоя внезапная неуверенность в себе.

— Ерунда! Я абсолютно спокойна, я верю в успех, — стуча зубами, промямлила она.

— Да?

— Да.

— Ну и отлично. — Наталья слегка шлепнула Кирстен по спине. — Тогда расслабься.

Квалификационный тур начинался в час дня, и, согласно расписанию, Кирстен выступала в четыре. В полдень, когда Жанна предложила дочери пойти перекусить, та только отмахнулась.

Она полностью была поглощена разглядыванием и оценкой своих соперников, каждого из которых окружала группа людей с мрачными лицами, что удивительно походило на множество маленьких враждующих военных лагерей. Из тридцати двух конкурсантов только одна девушка была совершенно одинока. Кирстен мгновенно прониклась сочувствием к этой одинокой фигуре, но, как только девушка оглянулась и обнаружила, что за ней наблюдают, она смерила Кирстен таким пронзительно-холодным взглядом, что та невольно вздрогнула. Точно такой же взгляд был у пожилой леди в тот вечер, перед концертом Рубинштейна.

И подобно все той же даме девушка, вероятно, лишь на два-три года старше Кирстен, держала себя с врожденным высокомерием, присущим высшему свету. Не будучи красавицей в общепринятом понимании, незнакомка тем не менее привлекала внимание: стройная и довольно высокая фигура, абсолютно белые волосы, завязанные на затылке широкой черной лентой из вельвета. На девушке было простое узкое черное платье без рукавов; единственное украшение — нитка бус из крупных сверкающих жемчужин; туфли-лодочки с большими черными розочками были покрыты в отличие от туфелек Кирстен настоящим лаком. Девушка казалась такой замкнутой, такой самоуверенной в своем одиночестве, что кружок сочувствующих родственников и друзей вокруг нее выглядел бы совершенно неуместно. Несмотря на очевидный интерес, возбужденный загадочной блондинкой, чувство собственного достоинства Кирстен было жестоко ранено, и она ни за что не хотела отвести взгляд первой. Она решительно продолжала вести эту дуэль взглядов и добилась-таки, что девушка в конце концов отвела глаза и повернулась ко всем спиной. Теперь, совершенно удовлетворенная, Кирстен могла спокойно покинуть зал.


Лоис Элдершоу привыкла к тому, что люди пялятся на нее. Ей было все равно, чем это вызвано — любопытством, восхищением или сочувствием. Привычка выдерживать взгляды пришла с годами. Но взгляд этой нищей девчонки, так открыто изучавшей свою визави, вывел Лоис из состояния равновесия. Претенциозность пустой жеманной дурочки!

Лоис всю передернуло. Что она о себе возомнила? Самонадеянная ничтожность, выдающая себя совсем не за то, что на самом деле представляет.

Как только Кирстен появилась в коридоре, Лоис тут же узнала в ней девушку, пришедшую последней на прослушивание к Эдуарду ван Бейнуму. В груди Лоис защемило. Она не могла понять, чем была вызвана эта боль — воспоминанием ли о том, как грубо тогда ушел ван Бейнум, прослушав лишь первую из приготовленных ею вещей, или же дерзким поведением незнакомой девушки, которого никто до этого себе не позволял с Лоис. Да, Лоис привыкла к тому, что на нее пялятся, но она не привыкла так просто забывать об этом.


В кафе «Шоколад с орехами», чуть вниз по улице от здания университета, Жанна и Наталья заказали себе по сандвичу с плавленым сыром и по чашечке кофе, а Кирстен, нервозность которой исключала малейший намек на аппетит, попросила только стакан воды. Впрочем, это было сделано, так сказать, для соблюдения приличия, поскольку горло Кирстен сжималось при одном только воспоминании о надменной блондинке. Ах, как трудно выдержать такую презрительность! Ах, как невыносимо такое унижение… Во второй раз за день Кирстен вдруг поняла, что не припомнит ни ноты из своей «Аппассионаты»; к четырем часам она была настолько измотана страхами по этому поводу, что Наталье пришлось прийти ей на помощь, после того как в динамиках дважды прозвучало имя Харальд.

Выпрямив спину, на негнущихся ногах Кирстен направилась между рядов к сцене. Одарив шестерых судей самой своей очаровательной улыбкой, она со сдержанным достоинством поднялась по ступенькам. Усевшись за рояль, Кирстен носком правой туфли попробовала упругость педали и тут же встала, чтобы отрегулировать высоту стульчика. После того как все было готово, она положила руки на колени, закрыла глаза и мысленно представила себе первую страницу произведения Бетховена. Кирстен грациозно взмахнула руками и, прежде чем взять первый аккорд «Аппассионаты», подержала их над клавиатурой.

Вдруг волшебные звуки бетховенского шедевра зазвучали в голове Кирстен, и девушка почувствовала, как музыка укутывает ее теплой, защитной накидкой и дух блаженно витает где-то далеко.

Кирстен была мечтательницей, затерявшейся в своей музыке, в одно и то же время игривой и страстной, задиристой и серьезной. Играя, она чувствовала, как все ее существо устремляется за мелодией по обольстительной воздушной дорожке в беспрерывно колеблющемся движении часовой стрелки. Кирстен ощущала восхитительный вкус вечности, один из редких взлелеянных моментов, когда она понимала, что значит бессмертие. Ею владел страх неизбежности возвращения на землю, но тем не менее она умела подчиниться необходимости. Взяв последнюю ноту, Кирстен вновь на короткое время подержала замершие руки над клавишами, а потом медленно опустила их, как бы в знак того, что блаженство кончилось.

Кирстен сошла со сцены с таким же достоинством, с каким на нее поднималась, но идя между рядов на место, начала трястись всем телом. Самое ужасное заключалось в том, что у нее вылетел из головы номер ее кресла. Пока она безуспешно пыталась отыскать мать и Наталью, жуткое головокружение начало наполнять все тело свинцовой тяжестью. Подняв глаза, она неожиданно вновь увидела почему-то идущую ей навстречу блондинку. То же высокомерие, та же надменность. Внутри у Кирстен что-то щелкнуло.

Она сделала еще несколько неверных шагов и рухнула на пол в глубоком обмороке.

Открыв глаза, Кирстен увидела лица склонившихся над ней матери и Натальи. Сама же она лежала на кожаном диване в одном из административных помещений университета.

— Надеюсь, теперь тебе будет понятно, что значит ничего не есть, — недовольно проворчала Наталья, приподнимая голову Кирстен и поднося к ее губам бумажный стаканчик. — Я бы предпочла в данном случае водку, но, кажется, сойдет и вода. Давай, Киришка, выпей.

Но Кирстен совершенно не хотелось пить, сейчас ее интересовало лишь одно — сняли ли ее с конкурса. Наталья фыркнула из-за абсурдности вопроса и затрясла головой:

— Ха! Сняли! Ты великолепно умеешь показать себя, Киришка, у тебя волшебное чувство момента. По крайней мере ты очень вовремя грохнулась в обморок.

— Я хорошо выступила?

— Хорошо? Ты была бесподобна!

— Правда, мама?

— Великолепна, carissima, правда, великолепна!

— И тем не менее одно предупреждение, — вставила Наталья, наблюдая, как Кирстен пытается подняться и сесть. — У тебя очень сильный конкурент в лице девушки по имени Лоис Элдершоу.

— Кто? — мгновенно насторожилась Кирстен.

— Молодая леди, выступавшая после тебя.

— Блондинка в черном платье?

— Ты ее знаешь?

— Вряд ли. — Кирстен спустила ноги с дивана и пристально посмотрела на преподавательницу. — А ты?

— Только косвенно. Фрейда Шор занималась с ней шесть лет до тех пор, пока Лоис не получила стипендию в Джуилиярде. По словам Фрейды, у Лоис великолепная техника, но ей недостает эмоциональности, что и неудивительно — девочка практически не знала родителей. Собственно говоря, Фрейда за шесть лет преподавания видела их всего раз. Очевидно, они не одобряли ее увлечения фортепьяно. К тому же мать очень серьезно больна бронхами, так что они проводят в Нью-Йорке едва ли полгода, а все остальное время живут в Аризоне. Без Лоис. Когда Лоис поступила в Джуилиярд, родители купили ей кооперативную квартиру на Пятой авеню и окончательно переехали в Аризону. Она жутко честолюбива, Киришка, и, похоже, нелюдимка, так что это довольно серьезная соперница.

Жанна, во время рассказа Натальи спокойно стоявшая у дивана, начала проявлять нетерпение. Ее сейчас больше беспокоила собственная дочь, нежели какая-то девушка, о которой она прежде и слыхом не слыхивала.

— Пойдем, cara, — стараясь скрыть в голосе свое нетерпение, Жанна помогла дочери подняться, — думаю, тебе пора что-нибудь съесть.

Но Кирстен мягко отстранила ее и направилась к двери.

— Потом, мама, — бросила она на ходу. — Сейчас я хочу послушать игру Лоис Элдершоу.

Но она опоздала — соперница уже покидала аудиторию. И вновь их взгляды встретились, но на этот раз лишь на мгновение, так как Лоис немедленно повернулась спиной и поспешила прочь по коридору. У выхода ее встретил человек в шоферской униформе, он накинул ей на плечи лисий жакет и отворил перед ней двери. Кирстен еще долго стояла и задумчиво смотрела вслед своей сопернице. А потом голос, слышимый только ею одной, строго окликнул ее и приказал готовиться к сражению с Лоис Элдершоу.


Тяжело дыша, Лоис распахнула двери своего пентхауза. Включив свет в фойе, она пронеслась через гостиную и выскочила на остекленную террасу с широким видом на Центральный парк. Дыша всей грудью глубоко и взволнованно, Лоис схватилась за голову. Боже! Что с нею? Чем больше она пытается успокоиться, тем хуже ей становится. Казалось, Кирстен Харальд бледным призраком следует за ней, ни на мгновение не оставляя ее в покое. Еще немного, и она закричит от охватившего ее ужаса и страха. «Но нельзя же так распускаться! Возьми себя в руки», — мысленно приказала себе Лоис и, отойдя от окна, вернулась в гостиную. Включив старинное бра над девятифутовым «Стейнвеем», девушка села за рояль и заиграла одну из своих любимых сонат Моцарта в надежде, что музыка успокоит ее вконец измученную душу. К облегчению Лоис, так и случилось. Постепенно ужасное напряжение, а вместе с ним и мучительный спазм отступили. Играя, девушка смотрела в окно на раскинувшийся внизу парк и мечтала, представляя себя королевой, заточенной в высокой стеклянной башне. Недалек тот день, когда музыка освободит ее. И как только это случится, она обретет власть над миром, к которой так стремилась всю свою жизнь. Благодаря своему таланту она взойдет на пьедестал и, окруженная толпами поклонников, будет повелевать ими.

Перед Лоис возник образ Кирстен Харальд. В груди опять возникла нестерпимая боль. Она пропустила ноту, потом целый пассаж. С каждой новой ошибкой нарастало внутреннее напряжение. Нет! Она не могла проиграть конкурс, просто не могла. Ей уже двадцать два года, а карьера все еще не складывалась. После того как пришлось от столького отказаться и так упорно работать, Лоис не имела права на поражение. Кроме музыки, у нее ничего и никого не было. Что еще хуже, она сама была никем. Каково ей придется, если какая-нибудь Кирстен Харальд займет ее место в счастливом финале волшебной сказки, которую так долго она сочиняла для себя?


И Кирстен, и Лоис с четырьмя другими конкурсантами вышли в финал. Согласно жеребьевке Кирстен выступала в программе предпоследней, Лоис — последней. Недоброе предчувствие мучило Кирстен до самого момента выхода на сцену. Когда она автоматически проверила педаль фортепьяно, ее удивило, что педаль не такая упругая, как ей помнилось. Кирстен выждала некоторое время и снова нажала на педаль. В гробовом молчании зала девушка услышала, как кто-то приглушенно кашлянул, за этим звуком последовали другие, свидетельствовавшие о растущем нетерпении. Но она не торопилась. Озабоченно прикусив нижнюю губу, Кирстен еще несколько раз нажала на педаль и удивленно вскинула брови. Покашливания участились. По спине Кирстен пробежали мурашки. Она попробовала педаль еще раз. «Нет, похоже, все нормально, — подумала девушка, пытаясь успокоить себя. — Судя по всему, это нервы…»

Кирстен уже сыграла часть шубертовской сонаты, когда шепот, поднявшийся в зале, стал просто невыносим. Ее подозрения оказались верны: педаль запала. Теперь вырывавшиеся из инструмента звуки превратились в одно большое мутное пятно какофонии. Кирстен похолодела, руки ее застыли на полувзлете, и она беспомощно посмотрела на членов жюри. Через несколько минут на сцене появился молодой человек в серой спецовке с темно-зеленым чемоданчиком в руках, занявшийся осмотром педали. Минут через пять он встал и, выразительно посмотрев на судей, покачал головой. Сломанное фортепьяно немедленно убрали со сцены, а на его место выкатили новый инструмент. Пока по трансляционной сети приносились официальные извинения, Кирстен сидела за незнакомым роялем и пыталась подготовиться к тому, чтобы начать уже пройденный фрагмент пьесы сначала.

Она играла, а сердце ее словно было расколото на части. Новые клавиши, казалось, кололи руки, пытавшиеся вдохнуть жизнь в каждую звучащую ноту. Кирстен испытывала холодящую пустоту внутри себя. Мысли словно вязли в болоте, тело не слушалось от сознания неизбежного поражения. Когда она поднялась из-за рояля, зал разразился громом аплодисментов, продолжавшихся и после того, как она спустилась со сцены и села на свое место рядом с матерью и Натальей.

Двумя часами позже объявили победителей конкурса пианистов имени Вайклиффа Трента 1952 года. Вначале были названы участники, занявшие третье и второе места, — ими стали два англичанина. Когда же наконец было произнесено имя пианиста, занявшего первое место, Кирстен уже мало что понимала. Во всяком случае, собственного имени она не услышала. Только энергичный шепот матери заставил ее встать. Выбираясь из своего ряда, Кирстен почти столкнулась в проходе с Лоис Элдершоу. Теперь она совсем растерялась: совершенно очевидно, что мать ужасно ошиблась. Но судя по холодному и довольно злому взгляду Лоис, ошибки не было. Теперь до Кирстен наконец-то дошло, что в этом поединке нет ни побежденного, ни победителя: первое место досталось им обеим.

Девушки одновременно сделали шаг вперед, чтобы получить чек на пятьсот долларов каждой из рук Лэнгстона Фоли, музыкального критика «Чикаго телеграм» и председателя жюри конкурса. После этого Кирстен, не знавшая, плакать ей или смеяться, удивила саму себя — с редкой грацией и не менее редким достоинством она протянула руку своей сопернице. Из приличия Лоис подавила в себе гордость и с неохотой ответила Кирстен слабым небрежным пожатием.

— Мои поздравления, мисс Харальд, — ледяным голосом произнесла Лоис.

— Мисс Элдершоу. — Кирстен слегка кивнула головой, а выпустив руку Лоис, повернулась к ней спиной и со спокойным достоинством покинула сцену.

— Киришка, ты была эффектна. Какой уход! Чистый театр! — щебетала Наталья по пути к выходу. — Педаль может сломаться у каждого, но ты вела себя, как истинный профессионал. Я горжусь тобой, Кирстен, очень, очень горжусь!

— И я тоже, mi amore, — добавила Жанна, едва сдерживаясь, чтобы не разрыдаться от переполнившего ее счастья.

— Но ведь я не победила, а? — расстроенно спросила Кирстен.

Девушка не решалась взглянуть в глаза матери. В борьбе за первое место ни она, ни Лоис Элдершоу не смогли доказать, кто из них лучше, — от этого конкурс в значительной степени терял свой смысл. Если бы только они могли переиграть! Если бы педаль не запала! Если бы она не была так напряжена, начиная играть Шуберта во второй раз! Кирстен резко дернула головой. Размышления на тему «если бы да кабы» положения дел не меняли. Все закончилось. Теперь остается только ждать. Ждать следующей возможности. А их впереди — Кирстен в этом не сомневалась — будет еще немало.

Кирстен так увлеклась своими размышлениями, что не заметила средних лет супружескую пару в последнем ряду, с величайшим интересом следившую за каждым ее движением. Мужчина повернулся к своей спутнице и улыбнулся. После этого они обменялись рукопожатием. Наконец-то поиски закончились. Они нашли то, что искали.

4

Эрик Шеффилд-Джонс многозначительно посмотрел на жену и обвел в своей программке имя Кирстен Харальд. Его нисколько не удивило, что опаловые глаза Клодии как бы остекленели. Он тоже заметил, что девушка поразительно похожа на Вивьен, дочь их дорогого друга Лэрри Оливье. Бедняжка Вивьен! Слава Богу, ее Бланш, сыгранная в прошлом году в фильме «Трамвай «Желание»», имела хорошую прессу. Однако здоровье ее, как умственное, так и физическое, на сегодняшний день оставляло желать лучшего. Эрик покачал головой. Оставалось надеяться, что к Кирстен Харальд, так живо напомнившей им с Клодией Вивьен, жизнь будет более благосклонна.

Спрятав ручку в карман, Эрик искоса посмотрел на утонченное аристократическое личико своей жены. Он гордился ею, гордился и восхищался всем сердцем. Они были совершенно замечательной парой, живущей дружно и счастливо вот уже восемнадцать лет. Красавица и чудовище. Или же, как любила говорить Клодия, принц и нищий. Хотя то, что он начал свою жизнь гораздо более бедным, чем она могла себе представить, было тайной, которую Эрик успешно хранил от жены все эти годы. И мысль о том, что спутница его жизни, возможно, с таким же успехом скрывает от него нечто подобное, мучила Эрика безмерно.

Подавая Клодии накидку — она всегда мерзла (как считал Эрик, из-за своей чрезмерной худобы), и каждое платье, моделируемое специально для Клодии самим Норманом Хартнелом, обязательно предусматривало накидку, — Шеффилд позволил себе еще немного сугубо личных размышлений. Интересно, узнал ли бы в нем сегодняшнем, случись здесь кто-нибудь из его родного Ливерпуля, Эрика Джонсона, мальчишку-почтальона? В глубоко посаженных карих глазах Эрика вспыхнула черная лукавая искра. Еще будучи ребенком (седьмым ребенком в семье Джо и Энн Джонсонов), он понял, что разительно отличается от своих братьев и сестер неким чудачеством, а еще больше — безграничным честолюбием. Мальчик всегда был исполнен решимости вырваться из деградирующей, живущей в постоянных долгах семьи в иной, созданный собственным воображением, огромный великолепный мир.

Помнят ли его горожане, которым он когда-то доставлял «Ливерпуль дейли ньюс», или парни из отдела доставки «Ливерпуль диспеч»? Помнят ли репортеры, что в двадцать лет Эрик был назначен издателем и главным редактором «Диспеч», всего через два года после того, как его пожизненный идол Уильям Айткен в свои зрелые сорок два основал «Санди экспресс»? Помнят ли щеголеватые завсегдатаи ресторанчиков на Бонд-стрит, как безоговорочно короновали его на престол бульварной прессы, когда он в двадцать девять лет сумел обойти по тиражу самого Айткена?

Что же до Айткена, то, будучи посвященным в рыцари королем Георгом Пятым и получившим титул лорда Бивербрука, по респектабельности он все же продолжал опережать Эрика. Шеффилд усмехнулся, вспомнив, как в день своего переезда из Ливерпуля на постоянное жительство в Лондон отомстил сопернику, пожаловав себе новую фамилию. Для этого Эрик просто урезал Джонсон до Джонс, а первую часть новой фамилии позаимствовал у известной всему городу фабрики по производству столового серебра — «Шеффилд». Какое еще имя подошло бы человеку, столь блестяще «выплавившему» самого себя? Какое еще имя могло бы одинаково уместно звучать в комфортабельных салонах Блумсбари и маленьких пивнушках, во дворцах и на улицах?

Подзывая привычным жестом шофера, Эрик не смог сдержать усмешку. Сомнений не было: никто из его давно забытого прошлого не узнал бы сегодня Эрика Джонсона в безупречно ухоженном, с вышколеннымиманерами холеном франте, щеголяющем в самом дорогом костюме, какой мог себе позволить человек, с таким трудом покоривший наконец фортуну.


Сначала с Шеффилд-Джонсами встретились Эмиль и Жанна, а потом уже настала очередь Кирстен. Она ждала встречи два дня, и все два дня ее переполняла радость, к которой странным образом примешивались тревога и грусть. Неужели наконец-то фортуна улыбнулась ей? Боясь поверить в свою удачу, Кирстен не находила себе места. И чем ближе становилось время аудиенции, тем больше ее состояние походило на бредовое.

— Меня от-кры-ли, меня от-кры-ли, — нараспев бесконечно повторяла Кирстен, кружась в танце и выделывая умопомрачительные па. — Меня от-кры-ли, меня от-кры-ли!

Почувствовав головокружение, она, задыхаясь, рухнула на постель, раскинув руки подобно расправленным крыльям птицы. Черные длинные волосы блестящим шелковым веером разметались по подушке. Кирстен уставилась в потолок, на сияющем прекрасном лице играла блаженная улыбка. Если верить рассказам родителей, то получается, что она нашла себе спонсоров. «Нет, не спонсоров, — быстро поправила себя Кирстен, — покровителей». С недавних пор слово «покровитель» нравилось ей куда больше, нежели холодное «спонсор». Оно звучало гораздо романтичнее, в нем было что-то от Ренессанса. Кирстен несколько раз вслух, по-театральному растягивая гласные, повторила: «По-кро-витель, по-кро-витель, по-кро-витель…»

У Микеланджело были Медичи, у Гайдна — Эстерхази, у Ван Гога — его брат Тео, а у Кирстен Харальд теперь были Эрик и Клодия Шеффилд-Джонс. Девушка обняла себя и в эйфории залилась веселым, полным счастья смехом. Одна жизненно важная часть ее сокровенной мечты была готова воплотиться в жизнь. Невозможно, невероятно, но, похоже, ее сладкие грезы становятся реальностью.

Кирстен с родителями встретились с Шеффилд-Джонсами в четыре в русской чайной на Пятьдесят седьмой улице. Опустившись рядом с матерью на холодную красную кожаную банкетку, Кирстен принялась с любопытством разглядывать все вокруг. Экзотическая обстановка чайной произвела на нее двоякое впечатление. С одной стороны, она чувствовала себя самозванкой, пробравшейся в кабинет, обычно предназначенный только для богачей и знаменитостей. С другой, вне себя от возбуждения, девушка наслаждалась редкой и неожиданно выпавшей ей на долю привилегией. Кирстен думала и сама себе не верила, что это действительно она сидит в знаменитом ресторане, мимо которого проходила бесчисленное количество раз, даже не мечтая заглянуть за внушительные стеклянные двери.

А теперь она чувствовала себя шагнувшей во времени назад — в один из мимолетных фрагментов истории царской России, где в такой вот чайной, быть может, обедала русская знать. Темно-зеленые стены, отделанные золотом, украшали картины в тяжелых рамах — печальное напоминание о безвозвратно ушедшей эпохе. Все было отделано латунью — и вазы с яркими разноцветными искусственными цветами, и подлокотники кресел, и столик, на котором возвышался огромный, до блеска начищенный самовар (совсем такой же, как у Натальи). Приглушенный рубиновый свет, исходящий от красных бра на стенах, создавал уютную, дружескую, с примесью интимности, атмосферу.

Кирстен почувствовала на себе взгляд и моментально вернулась в реальность. Вспыхнув от смущения, она нервно сплела пальцы лежавших на коленях рук и обратила свое сияющее лицо к человеку, севшему прямо напротив нее. Мужчина, грубые черты лица которого несколько сглаживались и смягчались поразительным изяществом манер, смотрел на Кирстен с доброжелательностью благодетеля. И серый в полоску костюм-тройка, и внушительная фигура мистера Шеффилда могли вызвать безнадежный страх, если бы не его привычка все время располагающе подмигивать, когда он сам или кто-либо из сидящих за столом подавал слишком уж заумную или неуместную реплику.

— Что, трудности с выбором? — Приподняв бровь, Эрик указал на лежавшее перед Кирстен меню.

Кирстен судорожно глотнула, посмотрела на меню, в которое она еще и не заглядывала, и снова покраснела.

— Могу я вам предложить?

— Пожалуйста.

Перегнувшись через стол и понизив голос до того, что его могла слышать только Кирстен, он подмигнул и заговорщически прошептал:

— Если вам хочется чего-нибудь ужасно калорийного, обязательно попробуйте торт «Черный лес». — Эрик округлил глаза, изображая порочное наслаждение. — Это просто соблазн, безгрешный соблазн.

Кирстен хихикнула, ее смущение сменилось вспышкой удовольствия. Эрик Шеффилд-Джонс, несмотря на свое громкое имя, блестящую репутацию и внушительную внешность, был шутником. Великовозрастный бездельник, не слишком серьезно относящийся к жизни. С легкостью включившись в предложенную игру, Кирстен тоже потянулась над столом и приблизившись настолько, что ее волосы почти касались уха визави, прошептала:

— Согласна, если вы будете то же самое.

Эрик притворился шокированным.

— Вы полагаете, что мне это не повредит? — Он похлопал по своему внушительному животу, и они с Кирстен одновременно весело рассмеялись. — А почему бы, черт возьми, и нет? Я просто компенсирую это за ужином каким-нибудь замечательным палтусом.

Кирстен скорчила кислую мину, и Эрик согласно кивнул.

— Слишком много костей, — сказали они одновременно и расхохотались.

Лицо Эрика излучало чисто отеческое удовольствие, когда Кирстен, попробовав торт, сделала вид, что сейчас упадет в обморок. Обратив веселый взор на Клодию, он подмигнул жене, как бы говоря: «Мы действительно нашли здесь сокровище», — и после этого принялся за собственную порцию торта. Он страшно завидовал самодисциплине Клодии, полностью отказавшейся от десерта и всегда пьющей чай не с молоком, а с лимоном. Его супруга была искренней приверженницей принципов герцогини Виндзорской, совершенно справедливо считавшей, что нельзя быть одновременно очень богатым и очень толстым. Эрик наблюдал, какими глазами смотрит жена на Кирстен, и задавался вопросом, появлялись ли бы в их жизни такие вот Кирстен, если бы у них были собственные дети?

Господь свидетель, они очень хотели детей. Но после трех выкидышей и двух мертворожденных младенцев даже Клодия смирилась с мыслью, что ее длинное, угловатое тело, практически без бедер и почти без груди, очевидно, не самое гостеприимное прибежище для плода. И это она предложила переделать четвертый этаж их пятиэтажного дома в Белгравии в отдельную квартиру и приглашать в нее каждый год какого-нибудь молодого человека или девушку, одаренных редкими талантами.

Не имея собственных детей, они таким образом могли стать в каком-то смысле приемными родителями, предоставляющими замечательное покровительство молодым талантам.

Кирстен вытерла салфеткой набитый тортом рот, глотнула чаю и, подняв глаза, обнаружила, что Клодия опять пристально за ней наблюдает. Если от Эрика исходило ощущение тепла и защищенности, то Клодия производила совершенно противоположное впечатление. В каждом взгляде, в каждой реплике Клодии было что-то отталкивающее. К тому же серо-голубые глаза, белые с серебром волосы, собранные на затылке в тугой узел, делали женщину очень похожей на Лоис Элдершоу. Даже вкус в одежде был тот же — простота и элегантность. Прекрасное небесно-голубое шелковое платье с накидкой резко контрастировало с простеньким, грубой ручной вязки шерстяным платьем Кирстен, что заставляло ее чувствовать себя еще более неуютно.

— Кирстен, дорогая, — Эрик положил большую тяжелую руку па ладонь девушки, вновь привлекая ее внимание к себе, — как бы ты отнеслась к предложению пожить с нами год в Лондоне?

Вот оно. Простой вопрос. Одно-единственное предложение. Какая-то дюжина слов. Но в них заключена сила, способная перевернуть всю ее жизнь. У Кирстен закружилась голова, дыхание перехватило от нахлынувших эмоций и чувств, сердце замерло, как это бывает, когда катишься на санках с крутой горы.

— Удобнее всего начать было бы осенью пятьдесят третьего, — продолжал Эрик. — Мне теперь кажется, что наш новый год всегда начинается в сентябре.

— Это потому, что в сентябре открывается концертный сезон, — пояснила Клодия своим холодным, звучащим как колокольчик голосом. Ее пристальный взгляд, застывший на разгоряченном лице Кирстен, нисколько не смягчился.

— Ты будешь заниматься у одного из лучших в Европе преподавателей музыки — у Магды Шабо.

Услышав имя, Кирстен улыбнулась. Наталья и венгерка Магда были подругами-соперницами.

— И ты не только будешь заниматься у Магды, дорогая, — добавила Клодия, — ты также будешь выступать на наших воскресных салонах и встречаться с самыми влиятельными людьми искусства: композиторами, музыкантами, художниками, писателями, критиками, издателями. Список этот практически нескончаем. Думаю, ты будешь иметь возможность убедиться в том, что наш дом действительно Мекка для талантливых людей.

Кирстен жадно сглотнула. В глазах, обращенных к родителям за советом, горел сумасшедший огонек. Лицо Эмиля казалось невозмутимым, но по его выражению можно было понять, что, какое бы решение ни приняла дочь, он всегда будет на ее стороне. Чувства Жанны были более очевидны: в ней происходила внутренняя борьба, о чем свидетельствовали наполнившиеся слезами глаза и дрожащая нижняя губа. Она была матерью. И сейчас разрывалась между желанием быть всегда с дочерью и сознанием того, что пришло время отпустить ее в большую жизнь.

— Разумеется, мы не ждем ответа моментально. — Эрик прекрасно понимал, что происходит в душах его собеседников. Достав из кармашка жилета старинные золотые часы с крышкой, подаренные ему Клодией десять лет назад в день выхода в свет их первого очень успешного журнала для женщин «Леди Боунтифул». — Думаю, что у тебя еще есть минут пять.

— Эрик! — Клодия шутливо ударила мужа по руке.

— Шутка, дорогая, всего лишь шутка. — Эрик убрал часы и кивнул Кирстен, приглашая продолжить расправу с тортом. — Времени на ответ более чем достаточно, дорогуша, обещаю тебе.

Кирстен снова взялась за вилку и невидящим взглядом уставилась в стол. Голова ее настолько была переполнена буреподобно сменявшимися образами, что отчетливо соображать о чем-то конкретном она не могла. Красные двухэтажные автобусы, площадь Пиккадилли. Сэр Томас Бичем. Бекингемский дворец. «Вигмор-холл». Лондонский симфонический оркестр. Лондонский Тауэр. Балет «Сэдлерс-Уэллс». Только что она получила официальное приглашение войти в тот исключительный мир, в котором родились женщины, подобные Клодии Шеффилд-Джонс и Лоис Элдершоу. Возможность познакомиться с людьми их круга, чему-то научиться у них, самой стать одной из них. Шанс вернуться в Нью-Йорк, поднявшись еще на одну ступеньку золотой лестницы, ведущей к вершине горы. Чудо, просто чудо.

Но во имя этого чуда Кирстен должна оставить в прошлом все, что было хорошо знакомо, близко и дорого ей. Родителей. Дом. Наталью. Старенький рояль. И не на неделю, не на месяц, а на целый год. Триста шестьдесят пять дней вдали от единственного мира, который она знала, с которым ее будет разъединять огромный Атлантический океан.

— Начиная все это, мы сами довольно смутно себе представляли, что может получиться из нашей затеи четырнадцать лет назад, — рассказывал Эрик Жанне, в то время как охваченная счастьем Кирстен ничего не слышала, кроме стука собственного молотом стучавшего в груди сердца. — Нам казалось, что все получилось лишь благодаря случайной удаче Майкла. Но это вошло в традицию. Каждый его преемник был и талантлив, и честолюбив, в какой-то степени одержим…

— Майкл?! — подскочила Кирстен; голос ее скорее походил на писк.

— Да, Майкл Истбоурн, — кивнул Эрик.

— Майкл Истбоурн, дирижер? — переходя на шепот, переспросила Кирстен.

Сердце девушки, казалось, вот-вот выскочит из груди.

— Он самый. А что? — Бровь Эрика вновь выгнулась в дугу. — Ты знакома с Майклом?

— Собственно говоря, нет. — Кирстен почувствовала себя несколько глуповато. — Я была в «Карнеги-холл», на его дебюте в Америке. — Она немного замялась. — Я… я пообещала себе, что когда-нибудь он будет дирижировать мне.

Более довольным Эрик выглядеть не мог.

— Пожалуй, подобной амбициозности можно где-то как-то позавидовать, не так ли, дорогая? — Эрик усмехнулся и вопросительно посмотрел на жену.

Улыбка Клодии была на удивление холодна.

— О, да, разумеется, — покорно ответила она.

Кирстен с недоумением посмотрела на супружескую чету, искренне удивляясь тому, как по-разному они отнеслись к ее признанию. В конце концов Майкл Истбоурн их протеже и… Кирстен даже подпрыгнула от неожиданного озарения, поскольку истинный смысл этого неправдоподобного стечения обстоятельств дошел до нее только сейчас. Боже правый! Неужели такое возможно?.. Еще немного, и она лишилась бы чувств — слишком велико было ее потрясение, слишком реальной становилась ее мечта.

— Это подарок судьбы, Кирсти, — сказал Эмиль, сидя с женой и дочерью на кухне за круглым столом, за которым они втроем всегда обсуждали самые серьезные семейные проблемы. — Тебе предложили то, о чем мы с матерью могли только мечтать.

Кирстен молча смотрела под ноги, на истертый линолеум. «Интересно, — рассеянно думала она, — каким линолеумом выстелен пол на кухне Шеффилд-Джонсов». Вопросы, сплошные вопросы. Девушка, улыбнувшись, дотронулась до руки отца, и чувство непередаваемой любви и жалости пронзило все ее существо. Здесь ее любили, жалели и защищали. Здесь она была окружена заботой и вниманием. Не предает ли она родителей, соглашаясь покинуть их на год, соглашаясь жить в доме совершенно незнакомых людей? А Наталья? После одиннадцати лет совместных трудов, поддержки и веры в успех не почувствует ли она себя брошенной ради своей же соперницы? Вопросы, вопросы, слишком много вопросов.

— Я люблю тебя, мамочка, я люблю тебя, папуля, — произнесла Кирстен потерянным голосом. Она переводила взгляд с одного на другого, и душа ее разрывалась на части. — И если я действительно решу ехать в Лондон, то хочу, чтобы вы знали: я сделаю это ради всех нас. Кроме того, — сглатывая слезы, Кирстен натужно улыбнулась, — подумайте, какую кучу денег можно будет сэкономить на уроках и нотах.

С этими словами, прежде чем Эмиль или Жанна смогли что-либо ответить, Кирстен выскочила из-за стола и бросилась в свою комнату.

Кирстен подошла к окну и высунулась в темноту, привычно удивляясь красоте ночных улиц. Шумный город превратился вдруг в чудесную волшебную страну: грязь и мусор, казалось, безвозвратно растворились в мерцающем свете неоновых огней. А какой вид из окна дома Шеффилдов? И опять перед мысленным взором Кирстен возник образ далекого Лондона, только на этот раз вместо его улиц и парков она видела себя исполняющей Второй фортепьянный концерт Брамса в «Рояль-Алберт-холл» в сопровождении Королевского симфонического оркестра.

Кирстен громко рассмеялась над собственной глупостью и постаралась отогнать мучивший ее образ. Глядя вдоль Девятой авеню, она сделала то, что делала каждый вечер, прежде чем лечь в постель, — мысленно начертила горящими фонарями светящуюся стрелу, указывающую на восток, в сторону Седьмой авеню, туда, где на пересечении Пятьдесят шестой и Пятьдесят седьмой улиц возвышалось здание янтарного цвета. Положив локти на пыльный подоконник, Кирстен смотрела на воображаемую стрелу долгим, жадным взглядом. Если только год в Лондоне хоть на шаг приблизит се к обожаемому «Карнеги-холл», она отправится туда завтра же.

Андантино 1953–1954

5

В 1953 году Англия просыпалась подобно спящей красавице, но разбужена она была не прекрасным принцем, а приходом нового дня, который вряд ли бы смог что-либо изменить в размеренной и в высшей степени пристойной жизни англичан. Всеобщие выборы 1950 года положили конец правлению партии лейбористов и вернули власть консерваторам, возглавляемым Уинстоном Черчиллем. Продовольственные карточки на конфеты, яйца, сахар, масло, сыр и мясо постепенно уходили в небытие; во всех булочных и бакалейных лавках опять появился белый хлеб. В июне вся страна взорвалась единым радостным порывом любви и надежды: на королевский престол была возведена принцесса Елизавета из дома Виндзоров. Памятуя о благоденственном царствовании Елизаветы Первой, чудаковатые англичане тут же стали утверждать, что наступает новый золотой век.

Подобно Америке Англия начала превращаться в общество потребления. Теперь все больше людей обзаводилось собственными домами, многие впервые стали проводить отпуска за границей, а скачки вновь приобрели статус наиболее почитаемого и радостного времяпрепровождения в стране. В Стратфорде-на-Авоне возобновились постановки Шекспира, в «Ковент-Гарден» вернулась опера, а в «Сэдлерс-Уэллс» балет. Все три больших оркестра — Лондонской филармонии, Лондонский симфонический и Королевской филармонии — возобновили свои турне. Впервые за многие годы английские модельеры привлекли к себе внимание, заявив о том, что мужская мода имеет право на существование не меньше женской.

Это была Англия, воодушевленная и возвращенная к жизни, ожидающая прибывшую в порт Саутхемптон в День труда Кирстен Харальд. За грифельно-серой дверью потрясающего белокаменного дома Эрика и Клодии ее ждал иной, захватывающий своей шикарностью мир Шеффилдов. В большом квадратном фойе с бронзовыми канделябрами, полом, выложенным подобно шахматной доске белым и черным мрамором, Кирстен встретила вся домашняя прислуга, в молчаливом почтении выстроившаяся, словно на параде, в шеренгу. Сопровождаемая с одной стороны Эриком, а с другой Клодией, Кирстен шла вдоль строя подобно новому главе государства, знакомящемуся со своим первым в жизни почетным караулом, добросовестно стараясь сразу же запомнить каждого члена команды по имени.

Рандолф — дворецкий, Грета — экономка, Мэг — повариха. Элис и Эдна — горничные нижних этажей, Гвен и Валерия — горничные верхних этажей. Мэган — личная служанка Клодии, Гилберт — камердинер Эрика. До этого Кирстен уже познакомилась с шофером Паркером и садовниками, счету которым, по словам Клодии, не было.

— Как только ты ущипнешь себя и поймешь, что это не сон, — подмигивая в обычной своей манере, пошутил Эрик, — мы с Клодией будем счастливы показать тебе остальную часть нашего маленького гнездышка.

— Маленького гнездышка? — повторила Кирстен. — Да, я теперь знаю, что чувствовала Алиса, попав в Страну чудес.

Дом Шеффилдов и в самом деле казался ей страной чудес: огромная сокровищница наслаждений, смаковать которые можно бесконечно. Переходя из комнаты в комнату, Кирстен не переставала удивляться и восхищаться открывавшимися перед ней картинами. Через какое-то время все вообще стало расплываться, словно в тумане, превращаться в какой-то чудесный калейдоскоп, в котором один блистающий великолепными красками узор сменялся другим. Все выглядело настолько театрально и ослепительно, что Кирстен была потрясена до глубины души.

Официальный шелк в полоску и сочный вельвет, контрастирующий с обычным ситцем и тончайшими кружевами. Инкрустированный палисандр[1], тяжелый дуб, резное красное дерево и стекло. Ледяные призмы сверкающих канделябров и подсвечников, восковая смуглость цвета слоновой кости свечей, декоративный фарфор, фамильный хрусталь. Пастельные обои на стенах, холодные мраморные полы, мягкие драгоценные персидские ковры. Цветы… Но более всего запоминались произведения искусства, которые встречались повсюду: картины маслом, акварели, статуи и статуэтки, гобелены, раскрашенные вручную волюты[2], миниатюры, вырезанные из слоновой кости, эбенового дерева, кораллов и нефрита.

Когда они вошли в библиотеку, Клодия указала на большой резной стол из мыльного камня с установленным на нем небольшим прямоугольным блюдом, и объяснила Кирстен:

— Его сделал второй наш знаменитый гость, итальянский скульптор Джорджио Ризолини. После этого в обычай наших гостей вошла традиция дарить нам при расставании что-нибудь на память из своих творений.

— И по прошествии лет большинство из них продолжают присылать плоды своих трудов, — с притворным равнодушием заметил Эрик. — Теперь мы живем практически в музее, а моя дорогая супруга является его хранительницей. Она просто обожает собирать вещи. Не так ли, лапушка?

— Чья бы корова мычала, — шутливо парировала Клодия. — Вспомни о своих журналах. Вот уж где истинная страсть, дорогая, — обратилась Клодия к Кирстен, ее серые глаза смеялись. — Он просто с ума сходит, собирая их.

— Думаю, «получая» было бы более точным определением, — целуя жену, парировал Эрик. — Мы вернемся буквально через минуту, — добавил он, беря Кирстен за руку. — У меня есть кое-что особенно интересное для тебя, дорогая. Бог весть почему мы не начали с той комнаты.

Толчком растворив настежь двойные стеклянные двери, Шеффилд-Джонс провел девушку в музыкальную залу. Большая, наполненная воздухом комната с начищенным до блеска паркетным полом, вся уставленная бронзовыми кадушками с миниатюрными апельсиновыми деревьями и фикусами. Солнечный свет, льющийся через стеклянную стену, скользил по полу и освещал иссиня-черный блестящий «Стейнвей» в дальнем углу залы. Огромный концертный рояль был настолько великолепен, что Кирстен не удержалась и, хлопнув от радости в ладоши, бросилась к нему.

— Ах! Вот уже целую неделю я не притрагивалась к клавишам, а ведь с пяти лет я ни дня без этого не обходилась! — Кирстен, словно восстанавливая контакт с потерянной было жизнью, пробежалась пальцами вперед-назад по крышке инструмента. — Сейчас я чувствую, что снова существую после семи долгих дней небытия. Странно, правда?

— Ничего странного. — Голос Эрика был на удивление нежен, на губах играла понимающая улыбка. — А сейчас подойди на минутку сюда. Думаю, это не меньше позабавит тебя.

«Позабавит» было совсем не тем словом, которое выражало чувства Кирстен, когда взгляд ее, проследовавший за указующим перстом Эрика, упал на небольшую стеклянную коробку на белом мраморном пьедестале. В коробке на красной замшевой подушечке лежала тоненькая дирижерская палочка. Небольшая бронзовая пластинка на пьедестале гласила:

МАЙКЛ ИСТБОУРН

1938–1939

Рука Кирстен дернулась в порыве дотронуться до коробочки, но она тут же ее отдернула и смущенно спрятала обе руки за спину. Не сводя глаз с палочки, Кирстен представляла, как Майкл слегка постукивает ею по пюпитру, привлекая внимание оркестра. Точно так, как это было в тот волшебный вечер в «Карнеги-холл».

— Так и знала, что вы здесь. — Голос появившейся в дверях Клодии заставил Кирстен вздрогнуть. — Эрик, ты, очевидно, забыл, что у тебя в три встреча в офисе?

Бегло взглянув на циферблат карманных часов, Эрик охнул: «Черт возьми, я опаздываю!» Пожав Кирстен руку и коротко поцеловав жену в губы, он поспешил к выходу.

— Увидимся вечером, — прежде чем исчезнуть, весело бросил он через плечо.

— А сейчас не хотела бы ты ознакомиться со своими новыми апартаментами? — Клодия заметила тоскливый взгляд Кирстен, брошенный на рояль, и улыбнулась. — Для этого у тебя времени будет более чем достаточно. Давай-ка сначала распакуемся и обустроимся, а?

Не успела Кирстен и шагу ступить, как Клодия уже пересекла половину зала.

— Дорогая, ты идешь?

В ближайшие двенадцать месяцев вопрос этот Кирстен предстояло слышать довольно часто, потому что, как бы быстро ни старалась она идти, ей никогда не удавалось поспевать за скорой походкой Клодии.

— Завтра, дорогая, мы едем по магазинам, — поднимаясь по лестнице на четвертый этаж, сообщила Клодия. — Мне не терпится начать с приобретения для тебя приличного гардероба.

— Но…

— Никаких «но», дорогая. Это входит в общую программу, так что не о чем и говорить. Деловой стороной пусть занимается Эрик, а я буду твоим духовным наставником, буду заниматься социальными аспектами. Ты не только музыкант, но еще и женщина. И я научу тебя ни при каких обстоятельствах не забывать об этом.

Наконец они поднялись на четвертый этаж, и в очередной раз Кирстен всплеснула руками от изумления.

— Как видишь, дорогая, я переделала все под цвет твоих очаровательных глаз.

Новые апартаменты Кирстен состояли из спальни, гостиной, артистической уборной, ванной и небольшой кухоньки с полным набором мебели, с цветастой ситцевой обивкой — по белому фону лаванда, фиалки и барвинок. Стены и потолок были окрашены в цвет лаванды, на фоне небесно-голубых стен белая мебель в стиле итальянской провинции выглядела бесподобно. Оба подоконника в спальне украшали китайские вазы с фиалками, на ночном столике у покрытой роскошным покрывалом кровати стояла огромная серебряная ваза в виде бутона, в которой стоял букет все тех же фиалок.

— Прямо с Пиккадилли, — пояснила Клодия. — Эрик решил, что это — самое подходящее.

— Элиза и профессор Хиггинс, — с улыбкой заметила Кирстен.

— Да. Это как раз то, что мы оба сейчас чувствуем. — Клодия сделала мягкое ударение на слове «оба».

Дойдя до спальни, она оставила Кирстен одну.

Возвращаясь к себе, Клодия не переставала улыбаться. Близость Кирстен, непосредственность и нежная невинность так обезоруживали и привлекали, что ей хотелось плакать от счастья. Ощущение этого счастья было столь же сильно, сколь сильно было когда-то чувство безнадежности, заставившее их с Эриком расстаться с мечтами о детях. И сейчас она испытывала прилив жизни, которого не было вот уже много лет. Клодии очень хотелось обнять Кирстен, сказать ей то, что говорит любящая мать своему обожаемому ребенку, и разделить с ней все, что могла разделить только с родной дочерью, которой предательское тело так ее и не наградило.

Разумеется, Эрик считал подобные порывы совершенной глупостью. С самого начала он постоянно напоминал Клодии, что все эти молодые люди и девушки принадлежали им только год, всего лишь один год. Они как бы были взяты взаймы. Одолжены на время у настоящих родителей. И все годы Клодия помнила об этом и постоянно следила за тем, чтобы не быть слишком уж заботливой с кем-либо из своих подопечных. А теперь Кирстен, с ее поразительным талантом и чарующей красотой, заставила хозяйку дома забыть о своих принципах.

— Клодия!

Голос Кирстен заставил пожилую леди остановиться и вернуться в спальню.

— Что, милая? — с трудом пряча виноватое выражение лица, спросила она.

— Эта акварель. — Кирстен указала на небольшую картину, висящую над изящным шифоньером. — Не могла я видеть точно такую в библиотеке?

— Сразу виден наметанный глаз художника. — Клодия скрыла за улыбкой охватившее ее волнение. — Ну, конечно, видела, дорогая. Собственно говоря, если будешь повнимательнее, ты сможешь найти в доме девять таких картин. Сейчас я как раз работаю над десятой. — Клодия провела кончиками своих длинных изящных пальцев по резной позолоченной раме и вздохнула. — Можно сказать, это мое хобби. Единственно, что я постоянно меняю, так это цвет, в зависимости от комнаты, для которой пишу. Эту я рисовала, когда мы переделывали твою спальню.

— И все они совершенно одинаковые? — Кирстен впилась взглядом в акварель, на которой изображалось большое деревенское поместье, выполненное в фиолетово-голубых тонах, и задумалась над тем, почему некоторым доставляет удовольствие рисовать одну и ту же картину бесчисленное множество раз. Но чем дольше она смотрела, тем яснее становилась эта загадка. Совершенно очевидно, что Клодия рисовала с любовью. Это чувствовалось в каждом легчайшем прикосновении кисти, оттенке краски, в каждой тщательно выписанной мелкой детали.

Клодия, казалось, прочла мысли Кирстен.

— Я всегда считала, — произнесла она, — что если Моне мог позволить себе постоянно рисовать один и тот же стог сена, то почему бы и мне не рисовать любимый Уинфорд-Холл столько, сколько заблагорассудится?

— Уинфорд-Холл. — Кирстен несколько раз повторила это название, наслаждаясь мелодичностью его звучания.

— Мой дом, — сказала Клодия так тихо, что, если бы Кирстен не стояла рядом, она вряд ли смогла бы расслышать.

— Ваш дом?

— О, скорее дом моего дорогого дядюшки. — Резкость тона заставила Кирстен удивиться столь быстрой перемене настроения собеседницы. Губы Клодии, подобравшись в тоненькую полоску, почти исчезли с лица. — О да, дорогая, дом великого Найджела Эдмунда Чарльза Бартоломея Бишема, Пятого графа Уинфордского и старшего брата моего отца. Если ты никогда не слышала об Уинфорде, то это в Уилтшире.

Кирстен никогда не слышала об Уинфорде, но знала Уилтшир. Солсберийский собор и Стоунхендж находились в Уилтшире. Кирстен улыбнулась. Мистер Вайдмен был не прав — кое-что она все-таки усвоила на его уроках истории.

— Видишь эти окна? — объясняла Клодия. — Здесь располагался танцевальный зал. А тут была столовая.

Палец Клодии двигался сантиметр за сантиметром по картине, и Кирстен стало казаться, что это экскурсия не только по бывшему дому Клодии, но и путешествие в ее прошлое.

— Мы жили в коттедже. — В голосе Клодии слышалась враждебность, словно острым ножом отсекавшая окончания слов. — Все шестеро: дорогие отец с матерью и четверо любимых дочек, словно сельди в бочке, в убогом коттедже, а они втроем — дядюшка, тетушка и моя кузина — роскошествовали в волшебном замке.

— Я не вижу на картине коттеджа, — простодушно рискнула заметить Кирстен.

— А зачем рисовать проклятый жалкий домишко? — сверкнула глазами Клодия. Увидев в голубых глазах Кирстен возрастающее беспокойство, она моментально смягчилась: — Ах, извини, дорогая. Прости, может быть, действительно тебе не следует об этом знать.

С этими словами Клодия вышла из комнаты, а Кирстен озадаченно посмотрела ей вслед, еще более смущенная непонятно капризным поведением своей покровительницы.


Прежде чем забраться в новую постель, которой предстояло па целый год стать ее ложем, Кирстен подошла к окну, отодвинула ситцевую штору и впервые взглянула из своей новой обители на ночной Лондон. Как сильно отличался он от Нью-Йорка!

Там небо, все в зазубринах бесчисленных хорошо освещенных зданий, казалось, никогда не было по-настоящему черным. Здесь же небо казалось плотным черным одеялом; ярко освещенные окна дома напротив и старомодный уличный фонарь под окном Кирстен лишь подчеркивали его черноту. К тому же ночью здесь было так тихо, так покойно, что звенело в ушах. Неужели звон этот и есть звук благополучия, привилегированности, утонченности?

Ложась в постель, Кирстен испытывала некоторую робость от прикосновения цветастых, мягких, как шелк, простыней. Она повернулась на бок и уставилась на поставленную у изголовья фотографию родителей в скромной металлической рамке от Вулворта. Где-то глубоко в животе родилась горечь, свернувшаяся в твердый комок, который постепенно поднялся вверх и застрял в горле. Положив фотографию рядом с собой на подушку, Кирстен пристально смотрела на любимые до боли лица родителей и до тех пор пыталась представить себе, что оба они здесь, рядом с ней, пока не почувствовала, что засыпает.

Только после этого Кирстен потянулась, выключила лампу и закрыла глаза.


Проснувшись утром и ощутив себя как бы погруженной в море фиалок, пионов и анютиных глазок, Кирстен сделала то, что ей в шутку предложил накануне Эрик, — ущипнула себя. Четыре раза. По два на каждую руку. Поразившись открытию, что она и вправду не спит, Кирстен быстро оделась и поспешила вниз, в музыкальную залу. Все было точно так, как запомнилось накануне: апельсиновые деревья, дирижерская палочка в стеклянной коробочке, блестящий «Стейнвей» в углу. Усевшись за рояль, Кирстен подняла крышку, размяла пальцы несколькими согревающими упражнениями и грянула «Карнавал» Шумана. Вместе с летающими по клавишам пальчиками порхала и ее душа, вся исполненная восторга и экстаза.

Кирстен продолжала играть, когда час спустя в зал вошла Клодия с намерением прервать занятия экзальтированной пианистки.

— Почему бы не отложить игру до вечера, дорогая? — предложила Клодия. — Ты помнишь, что я собиралась взять тебя за покупками?

Мучимая одновременно желанием доставить удовольствие Клодии и жаждой наиграться всласть, Кирстен решила поторговаться о времени:

— Нельзя ли мне получить хоть два часика, прежде чем мы поедем?

— Я бы предпочла один, — заметила Клодия.

— Полтора.

— Боже мой, дорогая, мы же не на базаре. — Клодия с ужасом смотрела на Кирстен. — Мы обычно не спорим о таких вещах.

Но Кирстен и не думала отступать.

— Ну, хорошо, поступай как знаешь. Но больше всего мне не хотелось бы портить кому-либо настроение в «Сэлфридже».

Довольная тем, что удалось отыграть еще немного времени для музицирования, Кирстен весело пробежала шопеновскую мазурку, а потом решила сыграть последнюю вещь, которую они разучивали с Натальей, — величественный и поразительно драматичный Концерт ля минор Грига.

— Но в самом деле, дорогая, мы же договорились, помнишь?

Кирстен резко оборвала игру, подумав, как долго Клодия стояла здесь и слушала.

— Я… я извиняюсь, — заикаясь, оправдывалась Кирстен, закрывая крышку рояля. — Я всегда теряю чувство времени, когда играю.

— Более чем очевидно. — Клодию сильно позабавило смущение Кирстен, но и только — ее намерение прервать занятие было твердым. — А теперь все, дорогая. Нам пора.


— Мода в этом году, — объясняла продавщица в салоне «Сэлфриджа», — спокойная и утонченная. Хотя она и выглядит несколько извращенной, в ней есть определенная простота, что-то уличное, придающее очарование молодости и свежести. Но, разумеется, ваша дочь будет выглядеть потрясающе в любом наряде. — Кирстен и Клодия при этих словах молча обменялись улыбками. — Итак, леди, начнем?

Спустя три часа Кирстен едва стояла на ногах.

— Вы ведь правда не считаете, что я буду носить все эти платья? — спросила она Клодию, выходя из магазина.

— Отчего же, дорогая? — Клодия усмехнулась. — И учти, это только начало.

— Начало? — Кирстен наблюдала, как Паркер, нагруженный многочисленными коробками, совершает второй рейс от магазина к машине. — Да мы же уже купили два платья для коктейля, бальное платье, два костюма, три юбки со свите…

— И нам еще необходимо купить обувь, сумочки, шляпки, перчатки, нижнее белье и так далее. Дорогая, мой список гораздо длиннее твоего. — Клодия посмотрела на украшенные бриллиантами ручные часы и решительно потащила Кирстен к автомобилю. — Сейчас заедем к «Фортнаму и Мейсону» выпить чаю, а потом там же продолжим покупки.

Когда Кирстен, опустившись на заднее сиденье машины, издала легкий сон, Клодия слегка шлепнула ее по щеке.

— Ты должна испытывать от этого удовольствие, а не идти в магазин, словно на Голгофу. Ведь это часть женской натуры — позволять себе маленькие слабости. И я научу тебя любить это занятие, можешь не сомневаться.

— Если бы сейчас вас слышала Наталья, она приказала бы мне вернуться в Нью-Йорк с первым же пароходом, отходящим из Саутхемптона, — безуспешно пытаясь подавить зевоту, заверила Кирстен.

К шести часам она с ног валилась от усталости. Спина ныла, стертые ноги гудели. И все же Клодия заставила ее участвовать в покупке еще одного бального платья, двух вечерних туалетов, трех пар туфель и сумочек к ним. Когда они выходили из «Фортнам и Мейсон», двери уже закрывались. Рухнув на сиденье автомобиля рядом с Клодией, Кирстен сбросила туфли и принялась растирать распухшие ступни.

Если когда ей и надо было ущипнуть себя, так это именно сейчас. Она, почти все наряды которой были сшиты матерью, теперь обладала полностью новым гардеробом, да к тому же еще таким шикарным! Видела бы только матушка свою девочку крутящейся на цыпочках перед незнакомой продавщицей и зеркалами в незнакомой примерочной, демонстрируя наряды, которые простым смертным и носить не полагалось! А Клодия всякий раз только щелкала слегка пальцами и произносила магическую фразу:

— Запишите на счет мужа.

Перед Кирстен возникло лицо Лоис Элдершоу, парившее в воздухе подобно бесплотному духу, и она поймала себя на том, что победно усмехается. Если бы только девушка с Пятой авеню могла видеть ее сейчас!

— Похоже, ты собой довольна, — заметила Клодия, открывая небольшой бар, установленный в автомобиле, и наливая херес в два изящных хрустальных бокала. Передавая один из них Кирстен, благодушная леди произнесла тост: «За благополучное начало!» — и чокнулась с Кирстен.

Кирстен впервые пробовала херес, и, хотя вкус его не очень-то ей понравился, она испытала удовольствие от того, как напиток согрел горло и наполнил теплом все тело. Внимательно наблюдая за Клодией, Кирстен старалась пить свой херес такими же маленькими глотками. Она поймала себя на мысли, что весь день старательно изучала манеры старой леди. Видя, с каким почтением относятся к Клодии все, с кем им пришлось общаться в этот день, Кирстен ощущала свою ничтожность, скованность и неумение держаться. Ей предстояло так многому научиться! Так многое узнать!

Как-то Наталья посоветовала ей просто жить, по-настоящему жить. И здесь, в Лондоне, с такими земными людьми, как Эрик и Клодия, Кирстен как раз и намеревалась воплотить эту идею. Клодия вновь наполнила бокалы. Кирстен подняла свой и, сделав глубокий вдох, предложила собственный тост.

— За жизнь! — громко и торжественно объявила она высоким, чистым голосом.

— За жизнь! — поддержала Клодия.

И всю дорогу до Белгравии пожилая дама и юная девушка продолжали пить за жизнь.

6

— Нет, нет, нет! — Магда Шабо в досаде топнула ногой. — Пиано, Кирстен, пиано, а не форте!

— А я не согласна, — ответила Кирстен, упрямо продолжая проигрывать спорный пассаж, уставившись на нотный лист перед собой. — Шуберт подходит здесь к кульминации. Если в этом месте я продолжу играть мягко, это снизит эффект всего крещендо.

— Нет, не снизит. — Магда была абсолютно непоколебима. — В этой части пассажа мне нужна нежность, я подчеркиваю — нежность.

— Наталья никогда бы…

— Ах! Опять Наталья, все время Наталья! Наталья Федоренко всегда была буйной крестьянкой, которой в пору играть на балалайке, а не на фортепьяно. Она ни бельмеса не понимает в нежности.

Кирстен, как обычно, решительно встала на защиту любимой Учительницы:

— Она знает все о нежности, особенно где и когда не следует ее употреблять.

Магда Шабо, острота черт лица которой еще больше подчеркивалась ярко-рыжими мелко завитыми волосами, с вызовом вскинула голову, готовая решительно отстаивать свою точку зрения. Правда, несмотря на эту позу, она заранее знала, что ее замечательная юная ученица неизбежно выиграет очередную баталию: за два месяца их занятий это уже случалось, и случалось, мягко говоря, не раз. Традиционная развязка — лишь вопрос времени. Но Магда, как действительно хороший наставник, никогда не сдавала своих позиций без боя.

— Так что, малышка, ты все еще уверена в своей правота или же изменишь убеждения и согласишься следовать указаниям несчастного невежественного композитора?

— Я никогда не меняю своих убеждений! Не собираюсь этого делать и сейчас, — не отрывая глаз от нот, твердо заявила Кирстен.

Магда сдалась:

— Ну и прекрасно! Играй, как считаешь нужным. Только не удивляйся, если слушатели, заткнув уши, дружно покинут твой воскресный концерт.

При одном упоминании о воскресенье Кирстен с такой яростью атаковала клавиши, что Магде стало не по себе. После двух месяцев, проведенных в роли внимательной зрительницы и прилежной ученицы, Кирстен наконец предстояло стать центром внимания гостей традиционного воскресного салона Шеффилдов. Каким будет ее дебют, спрашивала себя девушка и не находила ответа. Ей с трудом верилось, что промчалось уже два месяца: казалось, прошло не более мгновения с того момента, как ее нога ступила на землю старушки Англии.

И хотя график оставался таким же строгим и жестким, как и в Нью-Йорке, — шесть часов ежедневных упражнений и два дня занятий с преподавателем в неделю, — новая жизнь Кирстен отличалась от прежней, как небо от земли. Благодаря Эрику и Клодии девушка реально ощущала, что растет и переживает метаморфозы, в корне меняющие ее сущность. Подобно губке она впитывала и быстро усваивала законы новой жизни, проявляя при этом редкую податливость и любознательность. Ее желание помогало ей развиваться в интеллектуальном плане. Она стала самой прилежной, самой отзывчивой ученицей.

Оставалось только изумляться неуемному аппетиту Кирстен к новым знаниям.

Письменный стол в ее комнате представлял собой настоящий склад книг, подбираемых для нее Эриком и Клодией. Книжные полки были забиты литературой по всемирной истории, классическими романами, биографиями, пьесами и сборниками поэзии. Не успев закончить одну книгу, Кирстен тут же набрасывалась на следующую. Помимо этого были многочисленные встречи, впечатления от которых запоминались на всю жизнь. Обеды дома с близкими друзьями Шеффилдов, такими как сэр Стаффорд Крипс из Торговой палаты, графиня Албемарлская, Хью Вэлдон, продюсер Би-би-си с женой Жаклин и политический обозреватель Генри Файерлай. Коктейли с избранными знаменитостями: писатель Кингсли Амис и драматург Джон Осборн, звезда сцены сэр Джон Джилгуд и примадонна Эдит Ситвел, балерина Мойра Ширер, фотограф Норман Паркинсон. Вечера в опере, балете и театрах, любимыми из которых для Кирстен стали «Друри-Лейн», на сцене которого в 1665 году дебютировала великая Нел Гвин, и «Феникс», с любовью называемый лондонцами «театр Ноэля Коварда и Гертье Лоуренса». Кирстен больше не чувствовала себя Алисой в Стране чудес; теперь она напоминала себе скорее Золушку, которой непонятным образом разрешили остаться на балу.

Правда, несмотря на головокружительные знакомства, существовало постоянно раздражающее, приводящее в бешенство обстоятельство: все вокруг смотрели на Кирстен, как на «очередную» Эрика и Клодии. Но в воскресенье, без сомнений, ее положение изменится навсегда. В воскресенье Кирстен так поразит всех шестьдесят пять приглашенных на ее концерт-дебют счастливчиков, что никто из них уже никогда не посмеет назвать гениальную пианистку «очередной» Шеффилд-Джонсов. Имя ее станет для всех таким же знакомым, как собственное; они еще за честь будут почитать произносить его. Кирстен не сомневалась, что не пройдет и недели, как о ней заговорит весьЛондон.

После занятия Кирстен, немного понежившись в душистой, пахнущей лимоном горячей ванне, села за письменный стол подписывать очередную открытку родителям. Первая идея, посетившая ее сразу же по прибытии в Лондон, заключалась в покупке трехсот шестидесяти пяти различных почтовых открыток — по одной на каждый день отсутствия, — последовательной их нумерации и ежедневной отправке домой. Каждый вечер, ровно в шесть, Кирстен с поразительной пунктуальностью выходила из дома и шла на угол к почтовому ящику, чтобы отправить очередное послание. Вторая, занимавшая больше времени, родится неделей позже. Она заключалась в ежеутреннем инспектировании обширного гардероба, необходимого для очередного подтверждения, что платья действительно существуют, что они не исчезли вместе с ночными сновидениями. Кирстен наобум выбирала один из нарядов и позировала в нем перед огромным передвижным зеркалом в своей артистической уборной до тех пор, пока не убеждалась, что очаровательная, сногсшибательная девушка в зеркале и в самом деле — она.


Концерт начинался ровно в два часа. Пробило час, а Кирстен все еще стояла в нижнем белье перед стенным шкафом, не в силах решить, какой же все-таки наряд подойдет к этому случаю. Прежде подобных проблем у нее не существовало, и Кирстен никак не решалась довериться собственному вкусу. Она совсем уж собралась сдаться и призвать на помощь Клодию, как одно из платьев вдруг неожиданно привлекло к себе ее внимание. Кирстен даже показалось, что видит его она впервые. Как же она могла быть такой слепой? Платье цвета лаванды, именно такое, в каком Кирстен поклялась всякий раз выходить на сцену. С замирающим сердцем девушка извлекла длинное, до пола, крепдешиновое платье, очень походившее неровным нижним обрезом на греческую тунику, и надела его. Как раз в этот момент в комнату вошла Клодия, решившая взглянуть, что же задерживает дебютантку.

— Нам необходимо что-то сделать с твоей прической, дорогая, — вместо приветствия произнесла Клодия, наблюдая за борьбой Кирстен с бальными туфлями все того же лавандового цвета.

— Что? — Тяжело дыша, Кирстен выпрямилась. — А что тут не в порядке?

Она отвела длинную шелковистую прядь с лица и принялась рассматривать себя в зеркале.

— Сегодняшняя премьера требует нечто более… — Клодия запнулась, подбирая слово, которое не обидело бы Кирстен.

— Заумного? — закончила за Клодию предложение Кирстен.

— В самую точку, дорогая, именно заумного. — Взяв с туалетного столика серебряную расческу, Клодия заставила Кирстен сесть. — Ну-ка, посмотрим, насколько хватит нашего ума.

Клодия счастливо мурлыкала про себя. Несколько недель она мечтала расчесать волосы Кирстен. Как же ей нравились бесподобные волосы девушки — длинные и поразительно густые!..

Увы, но из собственных волос Клодия не могла себе позволить смастерить что-нибудь более эффектное, чем простенький пучок на затылке, для объема утыканный массивными костяными шпильками.

Клодия расчесывала волосы Кирстен, пока те не затрещали, а затем, искусно сплетя из них несколько толстых колец, закрепила их на голове заколками-невидимками. После этого Клодия издала блаженный вздох полнейшей удовлетворенности. Перед ней наконец сидела столь желанная дочь, которую хотелось лелеять, обожать, баловать, ласкать и наряжать. Закрепив последний локон, Клодия слегка ударила обеими руками Кирстен по плечам и, нагнувшись, нежно поцеловала ее в шею.

— Ну, дорогая, — Клодия посмотрела на Кирстен так выразительно, что у той по спине забегали мурашки, — нравится?

— Просто не верится, что это — я.

— Поверь, моя милая. — Клодия вновь нежно сжала плечи девушки. — Потому что именно теперь это ты.

Эффектным выходом Кирстен в музыкальную залу Наталья могла бы гордиться. Играя «Фантазию» Шуберта, Кирстен интерпретировала ее точно так, как предупреждала Магду, и знала, что не просто права в смелой трактовке известного произведения, а что это и есть истинное вдохновенное творчество. Именно поэтому, когда отзвучал последний аккорд, гости не покинули зал, а поднялись и шумно потребовали продолжать. Легендарная английская невозмутимость улетучилась как дым; реакция слушателей, стихийная и непосредственная, резко отличалась от той, что обычно следовала на концертах в церковных школах и общественных залах Нью-Йорка.

Вызванная на «бис», Кирстен сыграла пьесу, которую решила сделать своей визитной карточкой, — «Отражения в воде» Клода Дебюсси. Небольшая изящная пьеса — словно игра света на поверхности пруда. Подобно солнечным лучам музыка создавала иллюзию отражений, переливалась звуковыми бликами. То же самое делали красками художники-импрессионисты. Ошеломленная почти исступленной реакцией на свою игру такой избранной и утонченной публики, Кирстен, дрожа всем телом, встала из-за фортепьяно. Кивком головы она подозвала Магду, как раньше часто подзывала Наталью. Сердце мучительно сжимали угрызения совести при виде того, как рыжеволосая крошечная венгерка быстро и уверенно пересекла зал и встала рядом с ней.

Сразу же после концерта началось чаепитие в гостиной, распитие шампанского и хереса в общей комнате и легкие закуски в столовой. В меню входили бутерброды к чаю, миниатюрные фруктовые торты, французские пирожные и английские бисквиты. Тарелка Кирстен была полна, но она ни к чему не притронулась, наслаждаясь сознанием того, что находится в центре внимания. Все хотели поговорить с ней, тянули то сюда, то туда, то вперед, то назад. Щеки Кирстен пылали от многочисленных расточаемых похвал: от ее замкнутости не осталось и следа. Она переходила из комнаты в комнату новым, уверенным шагом, ясно сознавая собственную растущую силу.

Кирстен именно так все себе и представляла: ее музыка мощным тараном пробила брешь в глухой стене, отделяющей простое любопытство от безоговорочного признания. В кругу всеобщей славы расчистилось место и для скромной девушки из бедной нью-йоркской семьи. И она, не войдя пока в дверь, ведущую в святая святых, все же уже стояла на пороге и старалась сохранить равновесие. Сегодняшнее выступление наконец-то открывало эту золотую дверь. Сегодня Кирстен почувствовала, что значит быть звездой, что значит быть признанной. Не было нужды в шампанском: и без него все тело наполняли тысячи легких воздушных танцующих пузырьков.

— Пойдем, дорогая, здесь есть человек, с которым тебе просто нельзя не поговорить. — Клодия ухватила Кирстен за локоть и повлекла в дальний угол общей комнаты. — Не кто иной, как его преосвященство, всемогущий Клеменс Тривс.

В глазах у Кирстен потемнело.

— Импресарио? — почти со священным ужасом воскликнула она.

— Он самый.

Заполучить на вечер Клеменса Тривса было редкой удачей: он с большой неохотой посещал светские рауты. Но на такую приманку, как Кирстен, все же клюнул, и Клодия просто трепетала от волнения, получив возможность представить свое драгоценное чадо всемирно известному Тривсу. Прямые каштановые волосы, густые усы и аккуратно подстриженная бородка придавали Тривсу поразительное сходство с Эдвардом VII. Клеменс старался усилить это сходство королевским высокомерием и достоинством, эффектно подкрепляя свое поведение нарядами сельского помещика.

Будучи представителем одного из самых влиятельных семейств, Тривс Клеменс без особого труда еще в самом начале своей карьеры стал членом обширной сети, заправлявшей международным сообществом артистов. Клеменс был жестоким торговцем талантами. Одно его благожелательное слово — и карьера взлетала словно на крыльях, одна пренебрежительная ремарка, произнесенная в нужном месте, — и та же карьера безнадежно рушилась. Имея свои представительства в Вене, Лондоне, Нью-Йорке и Сан-Франциско, Тривс был подобен спруту от искусства.

Бесспорное и не имеющее аналогов влияние, бесчисленные связи делали благосклонное расположение Тривса поистине бесценным для артистов.

— Вы в самом деле сокровище, — произнес знаменитый Тривс, беря Кирстен за руки. Через мгновение, слегка усмехнувшись, он отпустил их. — Просто не верится, что эти необыкновенные ручки принадлежат человеческому существу.

Кирстен покраснела от удовольствия:

— Благодарю вас, сэр, вы очень любезны.

— Не любезен, дорогая, а правдив. — Глаза Тривса сузились, и Кирстен испытала неприятное ощущение, что он готов взять комплимент назад. — Скажите-ка мне вот что. — Темно-карие глаза превратились в узкие щелочки. — Насколько вы преданны музыке? Ради Бога, не посчитайте меня наглецом — я спрашиваю об этом каждого молодого артиста, с которым знакомлюсь.

— Каждого молодого артиста или артистку? — Вопрос непроизвольно вырвался у позабывшей об осмотрительности Кирстен. — Если бы я была мужчиной, вы бы тоже спросили меня об этом?

— Вне всяких сомнений.

— Тогда позвольте уверить вас, что я так же глубоко преданна музыке, как и любой мужчина, а может, даже и больше.

— Это почему же так?

— Женщине, чтобы ее воспринимали всерьез, приходится работать в два раза больше, чем мужчине. Нас слишком часто обвиняют в излишней эмоциональности и ненадежности или робости и мягкости. Если в нашей игре чувствуется сила, нас обвиняют в мужеподобности, если мы играем с малейшей чувствительностью — критикуют за сентиментальность. Это несправедливо, мистер Тривс, ужасно несправедливо. Но, сказать вам по правде, я на самом деле не очень возражаю, мне это придает еще больше решимости.

— Решимости?

— Да, решимости. — Глаза Кирстен сверкали, она твердо и гордо подняла подбородок. — Моя мечта стать лучшей пианисткой в мире.

Клеменс Тривс цинично усмехнулся:

— Довольно сложная задача, вам не кажется?

— Вовсе нет.

— Значит, вы не намерены послать музыку подальше и выйти замуж?

— А почему я должна ее «послать»?

— А как насчет создания семьи?

— А почему одно исключает другое? — Кирстен словно испытала приступ дежавю, вспомнив подобный спор с Натальей.

Тривс выпучил глаза:

— Да потому что вы не сможете воздавать должное и тому и другому одновременно. Что-то должно пострадать, и это будет, без сомнения, ваша карьера. Женщины, моя дорогая, по природе своей созданы для семьи: жены и матери, создательницы гнездышка, хранительницы очага. О, случается, они восстают против своего предназначения, но лишь на время, уверяю вас. Полноценную карьеру лучше оставить на долю мужчин.

— Почему? — Кирстен с трудом сохраняла самообладание.

— Потому что в отличие от женщин мужчины на первое место ставят карьеру, а па второе — семью. Они не воспитывают детей, не ухаживают за домом. Для этого у них есть жены. Кто приготовит вам ужин и подаст традиционные комнатные туфли, милая мисс Харальд, когда вы вернетесь из турне по пятидесяти городам, отыграв по концерту в каждом? Кто будет присматривать за детьми в ваше отсутствие? Уж никак не муж.

— А я продолжаю утверждать, что смогу и то и другое, — я просто распределю между ними свое время.

Тривс выглядел явно пораженным.

— Невозможно, совершенно невозможно. Вы не в силах отдавать себя на сто процентов двум занятиям и быть лучшей и в том и в другом. Если же вы считаете, что это возможно, боюсь, дорогая, вы просто обманываете себя.

В этот момент Клодия, как всевидящая хозяйка, вмешалась и ловко утащила Кирстен в более безопасный угол комнаты.

— Нет, этот человек кого угодно может вывести из себя, — прошипела Клодия сквозь стиснутые зубы. — Главный адвокат дьявола. Он, вероятно, уснуть не может, если предварительно не доведет кого-нибудь до бешенства. Забудь о нем, дорогая. Вспомни, сегодня — твой день. Иди веселись.

Но, вернувшись к гостям, Кирстен уже не испытывала прежнего безудержного веселья.


Подняв воротник кашемирового пальто цвета морской волны, Кирстен засунула руки в перчатках в карманы и согнулась, борясь с сильными порывами ветра. Воздух позднего декабря пронизывал до костей, а свежий ветер выкрасил щеки и кончик носа в ярко-красный цвет. Кирстен зябко передернула плечами и, ускорив шаг, поспешила вниз по Мэрилбон-роуд по направлению к Портланду. Одинокие прогулки по Лондону были для нее чем-то вреде занятий физкультурой, а данный маршрут — любимым, как минимум три раза в неделю она на подземке доезжала до Регентс-парк, а потом пешком, возвращаясь в Белгравию, бодро преодолевала четыре мили.

Кирстен остановилась на минутку у табачного киоска в районе Виктория-Стейшен, взяла номер «Тайме» и раскрыла его на разделе светской хроники. В центре первой страницы взгляд Кирстен привлекло знакомое имя, и дыхание у нее перехватило. Свершилось, наконец-то свершилось! В заметке говорилось, что в феврале он приедет в Лондон дать несколько гастрольных концертов с оркестром Лондонской филармонии. Дрожащими руками Кирстен положила газету на прилавок рядом с кассой. В конце концов после нескольких месяцев, проведенных в Лондоне, у Кирстен появился шанс познакомиться с Майклом Истбоурном. Она просто попросит Эрика и Клодию пригласить его на чай.

Но, коснувшись за ужином этого вопроса, Кирстен неожиданно наткнулась на глухую стену молчания. Эрик тут же помрачнел, и Клодия настолько напряглась, что на шее стали видны жилы.

— Разве Майкл Истбоурн не был первым вашим протеже? — неуверенно продолжила Кирстен.

— Был, — подтвердил Эрик.

— И не был ли он любимцем, самым близким вашим подопечным?

— И это правда.

— Тогда я не понимаю.

Эрик посмотрел на Клодию, совершенно окаменевшую и уставившуюся невидящим взглядом на ножку длинного стола из красного дерева.

— Что ж, дорогая, мне кажется, на этот вопрос следует ответить тебе, не так ли?

Клодия слегка прикоснулась белоснежной салфеткой к уголкам губ, потом аккуратно положила ее на колени.

— Майкл Истбоурн не переступал порог этого дома десять лет, — очень спокойно произнесла Клодия.

— Но почему? — Неожиданно Кирстен почувствовала, что боится ответа на свой вопрос.

— Его просто не приглашали сюда, вот почему.

— Что же он сделал? — несмотря на свои страхи, продолжала выпытывать Кирстен. — Он поступил как-то нехорошо? Он обидел вас, или…

— Обидел? — Смех Клодии был пропитан ядом. — Да, вероятно, можно сказать, что он обидел меня. Видишь ли, дорогая, десять лет назад наш обожаемый Майкл женился на дочери моего дядюшки Найджела, на моей дражайшей кузине Роксане Бишем.

7

С шумом отодвинув стул, Клодия резко встала. Казалось, она не в силах совладать с собой. Но Клодия, вместо того чтобы, как думала Кирстен, покинуть комнату, остановилась неподалеку от двери, у небольшого чайного столика из красного дерева. Над столиком висела самая первая из многочисленных нарисованных миссис Шеффилд-Джонс акварелей Уинфорд-Холла. Глаза пожилой леди мгновенно затуманили слезы. Нетрудно было, отвернувшись, скрыть их, но удержать в горле подступивший комок она не смогла. Клодия помимо воли привычным жестом подняла руку и провела по изображению загородного дома, с такой достоверностью ею же воссозданного. К собственному ужасу, она обнаружила, что пальцы ее дрожат.

— Я любила этот дом, — не оборачиваясь, произнесла Клодия, и голос ее снова дрогнул. — В детстве дядя Найджел всегда позволял мне распоряжаться в доме, и я привыкла считать этот дворец своим собственным. Найджел был всего лишь на одиннадцать месяцев старше отца, в этих одиннадцати месяцах и заключалась вся разница. Будучи страшим братом, он унаследовал все от моего дедушки Бишема, умершего за год до моего рождения. Все, включая дом.

На лице Клодии играла мечтательная улыбка, когда она через плечо бросила взгляд на Кирстен.

— Более замечательное место трудно представить. Оно действительно принадлежало истории. Представь себе дворец со множеством укромных местечек для прятанья, с совершенно замечательными вещами из золота, серебра, хрусталя, со всевозможными изысканными цветами, источавшими бесподобные ароматы. А Найджел, — голос Клодии смягчился, наполнился благоговейным трепетом, — Найджел был самым прекрасным человеком из всех, кого я знала. Я обожала его, а он обожал меня.

При этих словах Эрик слегка кашлянул, но Клодия не обратила на него никакого внимания.

— Он даже поклялся, что, когда я вырасту, он женится на мне и возьмет жить в Уинфорд-Холле. Разумеется, дядя просто шутил, но дети верят тому, во что им хочется верить, и я верила Найджелу. — Сглатывая вновь подкативший к горлу комок, Клодия на мгновение замолчала. — Но когда мне исполнилось девять, он женился совсем на другой. Меня это просто сразило: обожаемый Найджел предал меня. Дядя, ясное дело, так не считал и продолжал как ни в чем не бывало приглашать меня в дом.

Волнение с новой силой охватило Клодию; она отдернула руку от картины и схватилась за горло. Когда же Кирстен удалось-таки заглянуть ей в лицо, чистота ее спокойных голубых глаз была замутнена тайным страданием.

— Через пять месяцев после свадьбы жена Найджела Констанс родила девочку весом три с половиной килограмма, полное имя которой стало Роксана Мария Виктория Елена Бишем. Поскольку мой отец никогда не упускал возможности указать на действительную причину поспешной женитьбы Найджела, я терпеливо ждала, когда же дядя выкинет эту распутницу-интриганку вон и вырвется из ее хищных лап. — Клодия засмеялась пронзительным, лающим смехом, от которого у Кирстен мороз прошел по коже.

— Разумеется, этого не случилось, — продолжала Клодия. — Но я была совсем глупой и по-прежнему ходила в этот дом подобно трогательной нищенке, в отчаянии довольствующейся крохами любви, которыми Найджел мог скупо со мной делиться. Я знала, что Роксана и Констанс на дух меня не переносили, но не обращала на них внимания. Я твердо верила, что никто и ничто не может встать преградой между мной и Найджелом. — Тонкие руки Клодии легли на талию, словно эта поза помогала ей устоять на месте. — К сожалению, я недооценила малышку Роксану. Всякий раз при виде меня она закатывала отвратительные истерики. Тактика срабатывала. Констанс сразу же сообщила мне, в самых приличных тонах, какие только можно представить, что мне лучше больше не приходить в ее дом. Ее дом, — с горечью повторила Клодия. — Дом, который должен был стать моим. А Найджел, — при упоминании этого имени Клодия еще крепче обняла себя, — мой прекрасный, бесценный Найджел остался с ней. После всего, что обещал мне, после всего, что мы… — Голос Клодии резко оборвался, она глубоко вздохнула и закончила совершенно другим тоном: — Что ж, Найджел и в самом деле имел безрассудство остаться с ней.

В комнате на какое-то время воцарилось молчание.

— Я чувствовала себя опустошенной, — едва слышно заговорила Клодия. — Врата рая захлопнулись прямо перед носом истинного верующего, и я поняла, что для меня кончилось время верить. Тогда мне уже исполнилось семнадцать, до меня наконец дошло, сколько времени я потеряла на абсолютное безумие, и дала себе обет больше его не тратить. Я ушла.

Клодия вновь замолчала. Было ясно, что она высказала все, что могла, но Кирстен не смогла удержаться от вопроса:

— И вы больше никогда не возвращались в Уинфорд?

В ответ прозвучало краткое «нет».

— Даже в гости?

— Даже в гости.

— Но вы ведь поддерживаете связь со своей семьей?

Клодия выглядела удивленной, словно мысль эта никогда не приходила ей в голову.

— А зачем?

Теперь настала очередь удивиться Кирстен. Она не представляла себе жизнь вне семьи.

— И что сейчас ваш дядя?

Клодия поморщилась:

— Что дядя? Негодяю уже шестьдесят пять. В нем и капли не осталось от былой живости, благородства и прочего. Знаешь: огромный живот, лысина, морщины…

— А Роксана?

— Мы прилагаем все усилия, чтобы не вращаться в одних кругах. У нее своя сфера влияния, у меня — своя.

Несмотря на резкий и даже бесцеремонный тон Клодии, было видно, как она страдает; боль пронизывала все ее существо, жгло изнутри, мучила бессмысленными приступами отчаяния.

— Так что, как видишь, дорогая, — пытаясь прекратить эту муку, подытожила Клодия, — я ничего не имею против Майкла Истбоурна, за исключением компании, которую он себе выбрал.

С этими словами Клодия вышла из столовой.

Рассказ жены поразил Эрика, и куда больше, чем Кирстен. Прожить с человеком почти полжизни и не узнать о нем самого главного. Невероятно!

Он был просто ошеломлен. Получается, что у Клодии все-таки была личная тайна — детское разочарование в обожаемом дяде. Фурия в аду ничто (теперь Эрик был с этим согласен) в сравнении с брошенной женщиной. И не важно, девочка это или зрелая леди. Без сомнения, откровения Клодии во многом объясняли ее одержимость Уинфордом — во многом, но далеко не во всем.

Откинувшись на стуле, Эрик потер указательным пальцем подбородок: явный признак того, что в его изобретательной голове зародилась какая-то идея.

— Ну, так что, ты хочешь познакомиться с Майклом, а? — обратился он к Кирстен.

Все еще под впечатлением от рассказа Клодии, та смогла ответить лишь неопределенным, рассеянным кивком.

— Дай мне об этом подумать. Я хотел бы кое-что подготовить. — Заговорщически понизив голос, Эрик прошептал: — Ты мне веришь?

— Абсолютно, — так же шепотом ответила Кирстен.

— Умница. С твоей стороны это более чем благоразумно.

Вторую чашку чая они выпили наедине. Поскольку Клодия так и не возвращалась, Кирстен решила пойти поискать ее. Тихонько постучавшись в дверь Клодии и отворив ее, Кирстен нашла пожилую леди растянувшейся на бледно-голубом бархатном диване, с обмотанной полотенцем головой.

— Опять мигрень? — поинтересовалась Кирстен.

Клодия слегка повернула голову и открыла глаза.

— Думаю, это ненадолго, — произнесла она со слабой улыбкой. — Не волнуйся, дорогая, до последнего акта «Камиллы» еще далеко, сейчас все пройдет.

Клодия подвинулась, освободив часть дивана и жестом пригласила Кирстен сесть рядом с собой.

— Вы уверены? Не лучше ли вам постараться уснуть?

— Я в порядке. Ты же знаешь, что я всегда чувствую себя гораздо лучше, когда ты рядом.

Кирстен колебалась еще какое-то мгновение, но наконец подсела к Клодии и с любопытством оглядела шикарно обставленные апартаменты. Стены здесь были оклеены бледно-голубыми тиснеными обоями, под цвет им была и обстановка, что напомнило Кирстен морской пейзаж, спокойный и величественный — прекрасное лекарство от мирской суеты.

— Почему у вас с Эриком отдельные спальни? — задала Кирстен вопрос, все прошедшие месяцы вертевшийся у нее на языке.

Ответ Клодии прозвучал на удивление прозаично:

— Большинство супружеских пар поступают так спустя определенное количество лет.

— В самом деле? В этом есть что-то печальное.

— Не печальное, дорогая, реальное, не говоря уже о проклятой практичности.

— Я не хотела бы иметь раздельные спальни. Ведь спать раздельно все равно что и жить раздельно.

— Мы с Эриком совсем не живем раздельно.

— Но разве вам не кажется, что при этом вы что-то теряете?

— Ничуть.

— А мне бы казалось. И если в конце концов так случается у всех, какой тогда вообще смысл в женитьбе?

— О, существует масса очень веских причин, дорогая, но основная из них — товарищество.

Кирстен поморщилась:

— Благодарю покорно. Лично я выйду замуж только по страсти.

— А что будет, когда страсть пройдет?

— У меня она никогда не пройдет!

Клодия засмеялась наивности девушки. Сняв с головы полотенце, она медленно поднялась и села.

— Дорогая, какой же ты еще ребенок! — произнесла она, беря в руки лицо Кирстен.

Чувствуя нечто вроде обиды, Кирстен хотела отвернуться, но Клодия ласково погладила ее по голове. В этом жесте было что-то такое успокаивающее и гипнотическое, что Кирстен вдруг захотелось свернуться в клубочек и закрыть глаза.

— Мне хочется как-то успокоить вас, но я не знаю как, — пробормотала девушка.

— Довольно того, что ты пришла.

Кирстен глубоко вздохнула; на мгновение ей показалось, что она дома, и не Клодия, а Жанна гладит ее по голове.

— Тебе хорошо, дорогая? — Клодия убрала волосы с лица Кирстен и мягко поцеловала ее в лоб.

Кирстен кивнула в ответ.

— Я рада. — Она снова поцеловала разомлевшую девушку в лоб, а потом наградила целой серией поцелуйчиков в изящный носик. — Ты такая прекрасная девочка, — промурлыкала Клодия. — Прекрасная, прекрасная девочка.

Кирстен слегка пошевелилась. Поцелуи Клодии были подобны бабочкам, на мгновение садящимся на лицо и тут же взмывающим в небо. Игривые и дразнящие. Шепотливые, щекотливые и странно возбуждающие. Размягчающие, согревающие и подергивающие все внутри. Кирстен овладело чувство, которое она не могла сдержать и контролировать; казалось, оно поглотило всю ее волю. К ужасу девушки, желание росло, постепенно распространяясь по всему телу, подобно огню, бегущему по зажженному бикфордову шнуру. Ощущения были слишком знакомы. Это было то, что притягивало к острым углам и заставляло крепко сжимать скрещенные ноги; то, что время от времени вырывало из глубокого сна бешеным стуком как бы не своего сердца; то, что доводило до сумасшествия в поисках способов остановить мучительное желание.

Задыхаясь от переполнивших ее чувств, Кирстен едва слышно застонала и закрыла глаза.

Вскоре таблетки, принятые Клодией, оказали свое действие. Подарив девушке последний поцелуй в щеку, она обвила ее словно подушку руками и заснула. Кирстен потребовалось некоторое время, прежде чем бешеный пульс постепенно снизился и волны возбуждения, сотрясавшие тело, наконец успокоились. Но и после этого она дышала с трудом. Боясь разбудить Клодию, Кирстен заставила себя еще немного полежать с ней, а затем, мягко освободившись из объятий спящей женщины, на цыпочках вышла из комнаты.

Добравшись до своей спальни, Кирстен тихонько притворила дверь, прислонилась к ней спиной и, мучимая подозрениями, ощупала себя между ног. Краска стыда залила ей лицо, когда она обнаружила, что трусики ее насквозь промокли, влага просочилась даже через плотные шерстяные брюки.


— Леди, леди! — Эрик захлопал в ладоши, привлекая внимание дам.

Все трое спасались от пронизывающего февральского холода в гостиной Клодии, потягивая подогретое вино у пылающего камина.

— Ты выглядишь точно как та кошка из поговорки, только что сожравшая канарейку, — заметила Клодия, подставляя щеку для поцелуя. — Ну, давай же, дорогой, выкладывай, тебя так распирает от новостей, что пуговицы на жилете вот-вот разлетятся во все стороны.

— Мне сообщили из достоверных источников, что Управление имуществом собирается оттяпать у твоего дядюшки Найджела дорогой Уинфорд.

Клодия побледнела и едва не расплескала грог, ставя бокал на столик.

— Насколько я понимаю, они вконец разорились, а посему готовы продать обожаемое семейное гнездышко и превратить его в аттракцион для туристов. Знаете, типа платного входа, красных плюшевых канатов повсюду, залапанного пальцами фамильного серебра, кинокамер, снимающих каждый укромный уголок, и да…

— Дорогой, прекрати нести околесицу. — Клодия умела по-женски быстро улавливать скрытый смысл беседы. Вскочив на ноги, она схватила мужа за руки. — Эрик, Эрик, дорогой, а что бы ты ответил на предложение продать одну-две из твоих газет и купить дворец? Ты только подумай — мой собственный Уинфорд. О, Эрик, просто не могу в это поверить! Роксана просто с ума сойдет от злости, если я сделаю это. А Найджел? Ха-ха-ха! Боже мой, до чего же это будет замечательно!

— Чертовски заманчивая идея.

— Ты вправду так считаешь?

— Не удивляйся, милая, мысль и в самом деле изумительная. Вообще-то я давно подумывал о подобном приобретении, но все как-то не находил побудительных мотивов. Теперь они у меня есть.

— Эрик, ты не можешь быть серьезным.

— Но я совершенно серьезен. — Эрик бросил взгляд на Кирстен, внезапно сообразившей, что собирается предложить престарелый хитрец. — Предлагаю тебе нечто вроде обмена: я покупаю Уинфорд, а ты за это выполняешь одну мою просьбу. Что скажешь, дорогая?

Клодия мгновенно насторожилась:

— А мне это понравится, Эрик?

— Не уверен, радость моя, но полагаю, что это малая цена за приобретение семейной святыни.

— Насколько же малая?

— Все, что мне хотелось бы, так это пригласить на наш воскресный салон Майкла Истбоурна.

— Никогда!

— Если ты беспокоишься по поводу Роксаны, то можешь быть спокойна. Она сейчас в Уилтшире, а Майкл — здесь, в Лондоне, совершенно один.

Клодия так крепко стиснула сжатые в кулак руки, что костяшки пальцев побелели. Она посмотрела на замершую Кирстен, потом перевела взгляд на мужа, стоявшего с абсолютно непроницаемым видом:

— Хорошо, Эрик, Уинфорд за вечер с Майклом. Признаю, что обмен равноценен.

Кирстен пронзительно завизжала и бросилась на шею Клодии. Потом она напала на Эрика и заставила закружиться с ней по комнате в вальсе. Отдышавшись после столь бурного проявления радости Кирстен, Эрик шепнул ей на ухо:

— Я же говорил, что мне надо подумать.

В воскресенье, после обеда, Кирстен привидением бродила среди гостей. В розовато-лиловом платье от Жака Фата, с глубоким вырезом на спине и пышными короткими рукавами, девушка выглядела как настоящая принцесса — спокойная и полная достоинства. Глядя на нее, и в голову не приходило, как напряжены ее нервы. Приподнятость, трепет, возбуждение, страх, предчувствие, полная неуверенность разрывали ей душу. Всякий раз, как только Рандолф объявлял имя вновь прибывшего гостя, Кирстен замирала от страха. Майкла все не было. Он забыл. Заболел. Попал в аварию. Во рту у Кирстен пересохло, ладони стали мокрыми от волнения. Почти восемь лет она ждала этого момента, и теперь сил на ожидание не осталось. Совершенно ясно, что Майкл не появится. Раздумал. Умер.

— Дорогая, уже два часа. — Легкое прикосновение Клодии к локтю заставило Кирстен испуганно дернуться.

— Нельзя ли подождать еще несколько минут?

— Ты же знаешь, всегда начинаем ровно в два.

— Но его еще нет.

— Если ему угодно быть невоспитанным и опаздывать, то это вовсе не значит, что и мы должны проявлять неуважение к гостям, заставляя их ждать.

— Ну, пожалуйста, Клодия, — голос Кирстен дрожал, — ну, подождем еще десять минуточек, а?

— Пять.

— Десять.

— Может быть, семь? — криво усмехнулась Клодия. — Как я понимаю, данный торг бесполезен, коли уж дело касается Майкла Истбоурна? — Кирстен кивнула. — Хорошо, дорогая, десять минут.

Ровно в десять минут третьего Кирстен села за рояль. Лишь одно кресло из пятидесяти, установленных в зале, оставалось пустым. Кирстен попробовала правой ногой педаль, чуть отодвинула стульчик и снова потрогала педаль. В голове стучали молоточки, руки отяжелели, сердце изнывало от щемящей тоски. Кирстен взяла первые ноты Сонаты си минор Листа. Аккорд прозвучал тускло, без воодушевления. Как и все последующие. Никогда еще Кирстен не играла так бесцветно и жеманно.

Кирстен почти заканчивала игру, когда ощутила неожиданную перемену в зале. По спине у нее пробежали мурашки, внутри вдруг все потеплело и озарилось, согревая пальцы волнами живительного огня. Она спиной чувствовала, что он здесь. Его взгляд растопил ледовую корку, сковавшую ей сердце, разжег потухшее было пламя, помог наконец воспарить в упоении звучащей музыкой.

8

Сразу же после выступления Кирстен обступила плотная толпа восторженных слушателей. Вырваться из окружения не было никакой возможности. К огромному облегчению «звезды вечера», Эрик, почувствовав трудность ее положения, поспешил на помощь. Крепко взяв Кирстен за локоть, он вытащил ее из толпы и повлек к выходу, у которого стоял высокий человек в темном деловом костюме, желавший познакомиться с виновницей всеобщего восторга.

Это уже было не просто лицо с афиши, не просто портрет на обложке альбома, не просто впечатление от его музыки, так взволновавшей некогда Кирстен. Это был реальный человек. Подойдя ближе, Кирстен увидела, что волосы Майкла, мягкими волнами ниспадавшие на высокий лоб, темно-каштанового цвета, а в светло-коричневых глазах играют зеленые и золотые блики. Когда плотно сжатый рот расплылся в улыбке, посланной ей навстречу, великолепные черты его лица смягчились, приняв так хорошо запомнившееся поэтическое выражение. Он пожал ей руку, и Кирстен почувствовала, как тает от этого ласкового рукопожатия.

— Сказать, что ваша игра волшебна, значит не сказать ничего, мисс Харальд.

Кирстен поняла, что до конца своих дней не забудет первых слов, сказанных ей Майклом Истбоурном.

Ее «благодарю вас» прозвучало натянуто; два слова, сказанных совершенно не так, как хотелось бы, но Кирстен ничего не могла с собой поделать, загипнотизированная проникновенным взглядом бесподобных глаз.

— Я не в силах был отказаться от приглашения Эрика. — Акцент Майкла был наполовину бостонский, наполовину лондонский, голос звучал приятными переливами с некоторой хрипотцой. — Учитывая нынешние цены на недвижимость в Уилтшире, должен признать, что ничуть не продешевил.

Видя, что Кирстен от стыда вот-вот разобьет паралич, Эрик вновь поспешил ей на помощь:

— Что ж, дорогая, коли уж мы в конце концов заполучили Майкла, следует оказать ему наше обычное гостеприимство. Почему бы тебе не воспользоваться случаем и не показать гостю дом. Уверен, он обнаружит немало перемен.

— Мисс Харальд? — Майкл галантно предложил Кирстен руку.

— Зовите меня Кирстен, пожалуйста, — выдавила наконец из себя смущенная почитательница таланта знаменитого дирижера. — При обращении «мисс Харальд» я чувствую себя библиотекаршей.

С какой-то опаской взяв Истбоурна под руку, Кирстен позволила ему увести себя из зала.

Ей пришлось мобилизовать все свое железное самообладание, чтобы дышать ровно и идти в ногу с Майклом. Кирстен чувствовала полнейшую неуверенность. И не только потому, что она шла рядом с Майклом Истбоурном, прикасалась к нему, и это был не сон. Мягкая шероховатость шерстяного пиджака покусывала обнаженную руку Кирстен, обжигала чувствительную кожу, дразнила нервные окончания пальцев. Целая гамма ощущений: головокружение, покорность, озорство, серьезность — все сразу. Кирстен казалось, что каждое произнесенное слово она просто выкрикивает, в то время как речь ее звучала на удивление приглушенно.

Счастливая девушка так о многом хотела расспросить, так много рассказать о себе, а они болтали с обычной напыщенной вежливостью о доме Эрика и Клодии. Вместо беседы о жизненно важном предмете, одинаково близком и дорогом обоим, о музыке, они вели себя, словно туристы в заграничном турне. До чего же абсурдно и банально! Кирстен взглянула на Майкла и залилась краской стыда, обнаружив, что спутник сам смотрит на нее внимательно и приязненно. Майкл улыбнулся. Кирстен же от его взгляда совершенно растерялась, сбилась с шага и, наступив на край собственного бального платья, чуть было не упала, благо се кавалер вовремя сжал ей локоть.

Крепко держа Кирстен за руку, Майкл болтал без умолку. Он изо всех сил старался скрыть свое изумление и даже смущение. «Кто бы мог подумать, — думал он, — что в этой тонкой изящной ручке заключено столько силы; такая миниатюрная юная леди способна вызывать к жизни звуки большой эмоциональной силы». Его ошеломила виртуозность игры Кирстен. Каждая сыгранная ею нота врезалась в память, а нежная красота самой пианистки просто оглушила прославленного дирижера. Глядя в глаза Кирстен, Майкл словно погружался в воды фиолетово-голубого озера. И что делало красоту девушки еще более впечатляющей, что придавало ей непередаваемую драматичность, так это ее обезоруживающая простота, абсолютное отсутствие жеманности. Казалось, что она сама не отдает себе отчета, не сознает силу собственного очарования. Потрясенный таким мощным сочетанием красоты и таланта, Майкл испытывал благоговение и непонятное смятение.

Как только они стали подниматься на третий этаж, правое колено Майкла моментально одеревенело. Заметив внезапную перемену в походке своего спутника, Кирстен встревожилась и замедлила шаг.

— Со мной это постоянно случается, когда я устаю, — попытался успокоить ее Майкл. — Полиомиелит, — поспешно добавил он. — В пятнадцать лет я переболел полиомиелитом.

— Боже мой! — только и смогла вскрикнуть шокированная Кирстен.

— Возможно, это лучшее, что случилось в моей жизни.

— Что? — не поняла сбитая с толку Кирстен.

— Если бы не моя борьба с болезнью, я скорее всего стал бы брюзжащим, средней руки скрипачом или виолончелистом, и уж никак не дирижером. — Майкл прислонился к перилам и принялся массировать больную ногу. — Мой отец был музыковедом и виолончелистом, создавшим свой собственный струнный квартет: мать играла на альте, дядя на скрипке, а старший брат на виолончели. Естественно, все считали, что рано или поздно я образую с ними квинтет. Все, но не я. Я никак не мог решить, на чем мне играть. Откровенно говоря, я вообще не хотел играть, я хотел только дирижировать. Желание превратилось в навязчивую идею. Я постоянно где-то витал, дирижируя воображаемым оркестром, используя в качестве дирижерской палочки все, что попадалось под руку. Мне постоянно приходилось конфликтовать по этому поводу с отцом, но я был упрям и не отказывался от своей мечты. Потом я заболел, и казалось, мечте моей не суждено было сбыться. Предо мной возникла перспектива навсегда остаться парализованным, и единственно, чего хотел, — умереть. — При этом воспоминании Майкл горестно покачал головой. — Но однажды отец пришел в больничную палату, где я лежал, и вложил мне в руку настоящую дирижерскую палочку, сказав, что это палочка самого великого Тосканини. И я поверил отцу. С того дня я начал бороться за собственную жизнь.

— Это действительно была палочка Тосканини? — прошептала Кирстен с глазами, полными слез.

— Понятия не имею, никогда не пытался выяснить.

Кирстен глубоко вдохнула, задержала дыхание, а затем медленно, очень медленно выдохнула.

— Долгие годы никому не рассказывал эту историю, — признался Майкл, одаривая Кирстен искренней, но несколько озадаченной улыбкой. — Ну что, пойдем? — Он снова взял девушку под руку, и они продолжили восхождение по лестнице.

Бродя по третьему этажу, Кирстен казалась уже более раскрепощенной в роли официального гида, а Майкл представлялся более удобным и заинтересованным посетителем. Но то была только игра. Что-то произошло между ними. Столь же очевидное, сколь неуловимое. Воздух стал другим. Невидимый, но очень сильный магнетизм. Энергия поразительной силы, возникшая вокруг двух людей, отгородившая их от всего окружающего мира. И Майкл и Кирстен чувствовали это.

— А вы знаете, что…

— Это было…

Оба остановились на полуфразе и рассмеялись.

— Прежде дамы… — Майкл сопроводил свое предложение изящными поклоном.

— А вы знаете, что я была в «Карнеги-холл» на вашем первом концерте в Америке восемь лет назад?

В карих глазах Майкла вспыхнули озорные искорки.

— И после этого вы решили стать музыкантом?

Кирстен была слишком захвачена важностью момента, чтобы заметить в его словах поддразнивание.

— Не только. Я еще сама разучила Второй концерт для фортепьяно с оркестром Рахманинова.

— И какова же ваша интерпретация в сравнении с рубинштейновской?

— Мне моя нравится больше. — Кирстен даже и не думала лукавить.

— Это только ваше мнение?

Привыкшая вести шутливый разговор только с отцом или Эриком, Кирстен продолжала относиться к словам Майкла с полной серьезностью.

— И еще Натальи, моей преподавательницы. Натальи Федоренко. — Услышав фамилию, Майкл кивнул. — Вы ее знаете?

— Одно из моих главных огорчений то, что она оставила сцену прежде, чем я смог дирижировать ей.

Кирстен пристально посмотрела на своего собеседника.

— А не хотели бы вы дирижировать одной из ее учениц? — Задавая вопрос, она с ужасом поняла, что самым настоящим образом кокетничает с Майклом.

— После того что я услышал сегодня, в этом не может быть никаких сомнений.

Кирстен вся зарделась от охватившей ее радости.

— Значит, вы не считаете, что я трачу время понапрасну? — Вопрос, казалось, озадачил Майкла. — Вы ведь не думаете, что я буду играть лишь до того, как выйду замуж, после чего брошу свою музыку и займусь домашним хозяйством?

Майкл рассмеялся:

— Такое впечатление, что вам довелось поговорить с Клеменсом Тривсом.

— Вообще-то говорил в основном он.

— Кирстен, позвольте мне сказать кое-что о людях, подобных Клеменсу Тривсу. Ближе всего они подходят к творчеству, когда его продают или покупают. Они ничем не отличаются от биржевых маклеров или торговцев за исключением того, что их товар — таланты. Отсутствие способностей к творчеству делает этих дельцов от искусства завистливыми и изворотливыми. К сожалению, мы нуждаемся в них, что делает нас уязвимыми. Нам постоянно приходится защищать от таких тривсов свою мечту. А и мечта, и мечтатель, как вы, вероятно, знаете, вещи очень хрупкие.

Слушая Майкла, Кирстен почти со страхом ощущала схожесть их мировосприятия. Она словно видела себя со стороны. Родственные души, мечтатели с одинаковыми фантазиями. Единственное различие заключалось в том, что Майклу свои мечты уже удалось воплотить в жизнь.

— А теперь, боюсь, мне надо идти. — Даже не глядя на часы, Майкл знал, что опаздывает. — Через полчаса у меня репетиция.

Кирстен в панике схватила Майкла за рукав:

— Но я показала вам еще не весь дом.

— Но и то, что вы успели показать, мне понравилось, — заверил Майкл.

— Если вы сейчас уйдете, Эрик будет считать меня никудышным гидом.

— Не будет.

— Выпейте по крайней мере чаю или хересу, — настаивала расстроенная Кирстен.

— Кирстен, я не могу опаздывать.

— А Клодия обвинит меня в том, что я отвратительная хозяйка.

— А оркестранты обвинят меня в пренебрежительном к ним отношении.

Майкл ускользал от Кирстен, и она была не в силах удержать его.

— В следующее воскресенье я опять буду играть, — с надеждой почти прошептала Кирстен. — Оставить для вас то же кресло?

— А что, продается еще один замок? — Майкл увидел, что шутка его не понята, и мгновенно посерьезнел. — Как бы мне хотелось ответить «да», Кирстен, но я не могу. В воскресенье я улетаю в Вену.

— О!

Кирстен почувствовала необыкновенную тяжесть во всем теле, ноги отказывались ей повиноваться. Но ничего неподелаешь, оставалось только проводить Майкла вниз по лестнице. Когда они подошли к входной двери, Майкл взял ладони Кирстен:

— Берегите свои замечательные руки, Кирстен. Когда-нибудь они вознесут вас на вершину, поверьте моему слову.

Прощание Майкла заставило Кирстен почувствовать безнадежность. Неужели после того как она встретила родственную Душу, после того как почти подержала в руках свою собственную мечту, ей суждено остаться ни с чем? Звук закрывшейся двери заставил Кирстен вздрогнуть.

Ощущение было, словно ее пригласили на банкет, а потом сразу же после подачи салата попросили удалиться. Короткое время, проведенное с Майклом, оставило точно такое впечатление: вкус чего-то замечательного, без надежды на то, что за ним последует нечто более существенное. О будущей встрече, а тем более о прослушивании речь и не заводилась. Ничего, кроме туманного намека на возможность сыграть когда-нибудь вместе. Может быть, было бы даже лучше вообще с ним не встречаться, держаться подальше и хранить в памяти лишь иллюзию его образа? Вечную мучительную надежду, не способную на воплощение?

Кирстен обернулась и увидела стоявшую в фойе Клодию.

— С тобой все в порядке, дорогая? — озабоченно спросила Клодия, и Кирстен в ответ лишь кивнула. — Тогда пойдем, там еще масса гостей, горящих нетерпением пообщаться с тобой.

Обняв Кирстен, Клодия почувствовала растущую жалость к ней. Видя, как ее обожаемая девочка стоит, тоскливо уставившись на закрывшуюся только что дверь, она захотела встать на защиту любимого существа. Но тут же пришло и другое ощущение. Чувство собственности. Ревность. Порыв, долго сдерживаемый Клодией, мучительно забился внутри подобно змее, пытающейся освободиться из темной корзины, в которой ее держит заклинатель.

Клодия пригубила херес, а потом, постояв в некоторой нерешительности, быстро допила бокал и поставила его на поднос. Разлившееся по телу тепло заставило вновь свернуться змею кольцом и задремать в своей мрачной темнице. Выдавив из себя свою гостеприимную улыбку, Клодия, взяв Кирстен под руку, повела ее к гостям.


Кирстен просто ненавидела себя. Она постоянно только и делала, что думала о Майкле Истбоурне. И чем больше девушка пыталась бороться с этим наваждением, тем настойчивее в памяти всплывал образ обожаемого человека. Каждое утро Кирстен просыпалась с его именем на устах. Майкл мерещился ей в каждой комнате двух первых этажей, по которым они бродили в тот вечер. Вот здесь взгляды их встретились, здесь он прислонился к перилам лестницы, здесь подхватил ее под локоть… Во время занятий Кирстен чувствовала прикосновение его рук, вспоминала звук хлопнувшей за ним двери и звенящую боль одиночества, испытанную ею тогда. Ночью, закрывая глаза и пытаясь уснуть, она видела лицо Майкла, вдохновенное и прекрасное.

Нервы Кирстен, словно натянутые до предела струны, в любой момент были готовы лопнуть. И если бы не музыка, она сошла бы с ума. С отчаянием безнадежности девушка заставляла себя проводить почти все время за роялем. Теперь ее занятия продолжались не шесть, а восемь часов. Как однажды заметила Наталья, музыка — лучшее средство от всех напастей, надежный друг и союзник в любой беде. Сейчас Кирстен понимала это как никогда. Дни складывались в недели, а она, потеряв ощущение времени, играла, играла, играла. Играла, доводя себя до истощения и блаженной слабости, когда не можешь пошевелить и пальцем. Но и тогда ей не удавалось полностью забыться: Майкл жил с ней в музыке. Душевное состояние Кирстен придавало ее игре столько нежности и острой тоски, что у всех гостей, присутствующих на эффектных и всегда успешных воскресных концертах, на глаза постоянно наворачивались слезы.


Зима сменилась весной, дни стали длиннее, воздух потеплел, и время подобрело. Клодия настояла на том, чтобы они с Кирстен в первую субботу мая сходили на официальное открытие новой выставки Пикассо в Национальной галерее, и одержимая музыкантша неохотно согласилась. С тем чтобы не нарушить график ежедневных занятий, она встала в шесть утра и упражнялась без перерыва до самого обеда.

Перед тем как сесть за стол, Кирстен решила отыскать Клодию. Обнаружив ее и Эрика в кабинете, Кирстен с ужасом застала их за жесточайшей ссорой.

— Я иду наверх переодеться, — остановившись в нерешительности на пороге, осторожно объявила девушка. — Во сколько мы выходим?

— Не знаю, — не обернувшись, бросила в ответ Клодия.

— Но ведь мы идем, да?

— Все зависит от того, как скоро я справлюсь со своей задачей.

— Какой задачей?

— Убью своего обожаемого муженька.

Посмотрев на Эрика, Кирстен попыталась перевести разговор в шутку:

— Надеюсь, столь суровый приговор вынесен не без должной аргументации.

— Она, очевидно, полагает, что с аргументами все в порядке. — Голос Эрика звучал на удивление подавленно. — Обвинения зашли так далеко, что меня называют предателем.

— О-о-о! Это действительно серьезный проступок, — признала Кирстен. — Достоин смертной казни через повешение, не меньше.

— Повешение — слишком легкая смерть для животного, — прорычала Клодия. — Думаю, я лучше запытала бы его до смерти.

— Боже мой, Эрик, что же вы натворили? — уже не шутя, встревоженно спросила Кирстен.

— Боюсь, солнышко, что я как раз-то не натворил, — вздохнул Эрик. — Я не купил Уинфорд.

— Прежде всего ты, вероятно, никогда и не собирался покупать его! — воскликнула Клодия. — Это была лишь хитрая уловка, чтобы заставить меня пригласить в наш дом Майкла Истбоурна.

— Разве я виноват в том, что Роксана продала свой дом в Хемпстеде и отдала деньги отцу? — оправдывался Эрик. — Ты же понимаешь, он вправе распоряжаться своими частными владениями.

— Ах, оставь, — перебила мужа Клодия. — Ты все это время занимался ерундой и лгал. Сперва газета, потом…

— Ты считаешь, что продать газету так просто?

— А твоя дурацкая затея с журналом?

— Меня просто предали, и ты прекрасно это знаешь. Клодия, детка, мне очень жаль. Мне действительно ужасно жаль. Я делал все, что в моих силах.

Эрик подошел к жене, чтобы успокоить ее, но Клодия была вне себя от ярости.

— Ни черта ты не делал, ты, ублюдок. Не прикасайся ко мне! Отойди от меня, черт тебя побери!

Эрик опустил руки и вернулся к письменному столу. Кирстен смотрела на них в ужасе: ей никогда еще не приходилось видеть, чтобы леди так жутко бранилась. Столкнувшись с проявлением дикой ненависти и злобы, она думала об одном — как разрядить обстановку. Кирстен тихо подошла к Клодии и легонько прикоснулась к ее руке:

— Почему бы вам не подняться со мной наверх и переодеться? Я уверена, что, как только мы попадем на выставку, вы забудете об этом доме и…

— Я не забуду об Уинфорде! — Клодия, забывшись, раздраженно отбросила руку Кирстен. — И я не намерена забывать его!

Эрик и Кирстен беспомощно переглянулись.

— Так вы вообще не собираетесь сегодня идти в Национальную галерею? — предприняла последнюю попытку Кирстен.

— Нет, почти уверена, что нет.

— И чем бы вы хотели заняться вместо этого?

— Чем бы я хотела заняться и чем я займусь на самом деле — две совершенно разные вещи. То, чем я хотела бы заняться, к сожалению, выходит за рамки закона, но то, чем я займусь, — нисколько.

— И что же это будет? — поинтересовался Эрик, на обеспокоенное лицо которого вернулось подобие улыбки.

— Пойду к себе в комнату и от души наплачусь.

Кирстен хотела было последовать за расстроенной Клодией, но Эрик отрицательно покачал головой.

— Лучше ей побыть в одиночестве, солнышко. Боюсь, что огорчил ее, обидев как никогда в жизни. Видит Бог, я того не хотел.

Клодия провела в своей комнате всю оставшуюся часть дня и даже отказалась выйти к ужину. Ночь не принесла обитателям дома ни малейшего облегчения. Казалось, должно случиться нечто ужасное. В воздухе витало беспокойство, раздражение и тревожное ожидание. Тем не менее с первыми же лучами солнца все облегченно вздохнули. Вначале перемены заметили горничные: на месте всех акварелей с изображение Уинфорд-Холла зияли пустые пятна, вернее, более яркие квадраты обоев. Картины исчезли. Выносившая мусор Мэг обнаружила пропавшие полотна в большом металлическом мусорном ящике — рамы разломаны, сами акварели искромсаны на тысячи мельчайших кусочков.

9

— Скажи мне, солнышко, — оторвавшись от газеты, Эрик смотрел на Кирстен одним из самых своих непонятных взглядов, — что ты знаешь о «Вигмор-холл»?

Отложив книгу, Кирстен подтянула коленки к подбородку и улыбнулась.

— Это легко, — сказала она, вспомнив, что такими вот небрежными вопросиками славился ее школьный историк, мистер Вайдмен. — Это концертный зал на Вигмор-стрит, у него великолепная акустика, внутренний интерьер отделан мрамором и алебастром. В «Вигмор-холл» дал свой первый в жизни концерт двадцатишестилетний Артур Рубинштейн.

Эрик довольно улыбнулся.

— Все верно, — закивал головой он, заговорщически подмигивая сидевшей рядом с ним на диване Клодии.

Клодия понимающе усмехнулась в ответ. Временами казалось, что тогдашней ужасной ссоры между ними вовсе не было — их отношения, как всегда, отличались теплотой и простотой. К тому же никто в доме даже и не упоминал об уничтоженных акварелях. Пустые места на стенах постепенно заняли картины, приобретенные на аукционах «Сотби» и «Кристи».

— А как бы ты отнеслась к возможности обставить господина Рубинштейна на четыре года? — продолжил свои расспросы Эрик.

— Простите?

— Эрик пытается выяснить, ходя вокруг да около, дом гая — не поднимая глаз от своего рукоделия, вступила в разговор Клодия, — как бы ты отреагировала, если бы тебе предложили выступить в «Вигмор-холл».

— Что за вопрос? — вся вспыхнула Кирстен. — Разумеется, с великой охотой. О концерте в «Вигмор-холл» можно только мечтать, я бы все отдала за такое выступление! — воскликнула Кирстен.

Волнение, овладевшее девушкой, заставило Эрика и Клодию прекратить игру в кошки-мышки.

— Ну так считай, что тебе это удалось, — поспешил сообщить Эрик.

— Что? — От неожиданности у Кирстен перехватило дыхание.

— Счи…

— Эрик! — Кирстен вскочила на ноги и запрыгала по комнате, словно ноги ее объяло пламя.

— Все уже устроено, солнышко. Мы арендовали зал на вечер двадцатого июня.

— Не верю ушам своим! Я просто не верю!

— Ты уже выросла из наших домашних концертов, — улыбнулась Клодия. — Пришло время твоего официального дебюта в Лондоне. Вспомни, ведь выступление на широкой публике и было конечной целью нашей программы. Можешь рассматривать предстоящий концерт как выход в большой музыкальный свет.

Потрясенная Кирстен потеряла дар речи. Когда же смысл известия окончательно дошел до нее, она дала волю своей беспредельной радости и схватила названых родителей за руки.

— Я буду выступать в «Вигмор-холл»! — восторженно повторяла будущая дебютантка, поднимая Клодию и Эрика на ноги. — Я буду выступать в «Вигмор-холл»!

И вся троица, взявшись за руки, под щебетание восторженной Кирстен закружилась по комнате в веселом хороводе, топая ногами так, что старинные китайские вазы эпохи Мин раскачались на своих деревянных подставках. Непонятный шум заставил Рандолфа поспешить в кабинет хозяина. Когда же слуга увидел неистово выплясывающих господ, он покачал головой и глубоко задумался, не сошли ли достопочтенные Шеффилд-Джонсы с ума окончательно.


Следующие четыре недели были целиком и полностью посвящены предстоящему концерту. Для выступления Кирстен с Магдой отобрали произведения Грига, Рахманинова, Листа и Шопена. И Кирстен оттачивала, шлифовала и совершенствовала свою новую программу до тех пор, пока каждая вещь не засияла чистым золотом. Наряд для Кирстен выбирала Клодия. Для грядущего торжества она заказала от Кристиана Диора свободное шелковое длинное платье все того же цвета лаванды с более темным шифоновым хвостом. После того как платье было одобрено Кирстен, Клодия, не обращая ни малейшего внимания на протесты своей протеже, купила в качестве дополнения к наряду сережки с бриллиантами и аметистом.

Первую рекламную фотографию Кирстен сделал двадцатитрехлетний взъерошенный молодой человек с выразительным именем Антони Армстронг-Джонс — последнее открытие Эрика, считавшего работы молодого фотохудожника весьма и весьма новаторскими. Фотографии, сопровожденные соответствующим текстом, разослали во все крупные газеты континентальной Европы, приложив к ним еще и тысячу двести специально изготовленных пригласительных билетов. У Кирстен не было возможности ознакомиться со списком приглашенных, и, будучи неуверенной, включено ли в перечень известное имя, она набралась наглости и лично отправила по почте приглашение Майклу Истбоурну, почти как вызов.

В вечер концерта Кирстен в одиночку пробралась в артистическую уборную «Вигмор-холл», испытывая смешанное чувство радости и желания оказаться сейчас где-нибудь подальше отсюда. Дебютантку кидало то в жар, то в холод, в животе все бурлило и клокотало, словно в шторм на корабле, колени под длинным шелковым платьем с шифоновым шлейфом трясло мелкой дрожью.

«Успокойся, успокойся, — без устали повторяла про себя Кирстен. — Это тот вечер, которого ты ждала всю жизнь. Твой первый по-настоящему значимый публичный концерт, реальный шаг к вершине. Успокойся, успокойся». Если бы только родители и Наталья были сейчас рядом! Они бы сидели в первом ряду, и Кирстен сразу увидела бы их. Если бы только они могли разделить с ней волшебство наступившего вечера. «Успокойся, успокойся». Кирстен уставилась на свое отражение в огромном зеркале, висевшем над столиком, пытаясь сообразить, кто эта молодая особа с пепельно-бледным лицом, широко раскрытыми глазами и диким взглядом?

Кирстен стала мерить шагами небольшую комнату, то и дело заглядывая в зеркало. И вдруг ей почудилось, что в зеркале она не одна. Дыхание Кирстен прервалось на полувдохе, и, опершись на столик, чтобы не упасть от страха без чувств, она обернулась.

— Кажется, вы не слышали моего стука. — Майкл Истбоурн тихо притворил за собой дверь.

— А вы в самом деле стучали? — Ошеломленная Кирстен с трудом выдавливала из себя слова.

— Собственно говоря, звучало это примерно так. — Майкл повернулся и легонько постучал костяшками пальцев по дверному косяку.

Кирстен невольно улыбнулась. Она не могла отвести глаза от Майкла. На нем был официальный черный смокинг, белоснежная рубашка с плиссированной планкой и черный галстук-бабочка, напомнивший о том первом вечере, когда она увидела Майкла в «Карнеги-холл». Тогда на нем была точно такая же бабочка. Кирстен снова улыбнулась, теперь уже со значительной долей иронии. В тот раз королем сцены был Майкл, теперь выход за ней.

— Ваш фотопортрет исключительно удачен. — Майкл медленно подошел к Кирстен. — Фотографу удалось уловить ваш особый взгляд.

Кирстен нахмурилась. Эрик тоже говорил что-то насчет взгляда, но она не придала значения его словам.

— Какой взгляд?

Майкл, казалось, удивился:

— Вы хотите сказать, что не знаете?

Кирстен отрицательно покачала головой.

— Свет на фото освещает все ваше лицо и сияет вокруг, словно ореол. — Майкл улыбнулся. — Но прежде всего он живет в ваших глазах. Свет мечты, Кирстен. Это первое впечатление, которое испытывает человек, глядя на ваш портрет.

Мечта. Нечто глубоко личное, спрятанное далеко, в самом сердце, недоступное взгляду посторонних. С испугом Кирстен поняла, что секрет ее раскрыт, и почувствовала беспомощный испуг, словно ее вывели на чистую воду. Повернувшись к зеркалу, девушка снова всмотрелась в свое отражение, пытаясь увидеть в нем то, что видели окружающие.

— А сейчас она тоже видна?

Кирстен говорила так тихо, что Майкл скорее догадался, о чем спрашивает девушка. Он подошел ближе и пристально посмотрел в зеркало, ища подтверждения своим словам. Кирстен почувствовала обнаженной спиной прикосновение холодных атласных лацканов его смокинга. Их глаза встретились, и Кирстен задрожала.

— Да, — задумчиво сказал Майкл, — сейчас видна.

Время остановилось. Оба стояли не шевелясь и даже не мигая, боясь разорвать тончайшую нить возникшей между ними связи. Спиной Кирстен чувствовала быстрое тук-тук-тук сердца замеревшего за ней Майкла, ноги девушки задрожали. Майкл ощутил поднимающуюся глубоко в паху мучительную боль и предательскую тяжесть, что заставило его резко отпрянуть от Кирстен. Если бы Кирстен, в свою очередь, не оперлась на туалетный столик, она бы упала — так ослабели ее ноги.

— Май…

— Кир…

В этот момент они уже не смеялись, но Майкл вежливо кивнул, давая понять, что и сейчас — «прежде дамы».

— После концерта Эрик и Клодия устраивают прием с шампанским в мою честь в «Клэридже». Вы придете?

Майкл покачал головой, и сердце Кирстен громко стукнуло, а потом, казалось, остановилось.

— Клодия и так была слишком любезна, пригласив меня в прошлый раз. Честно говоря, не думаю, что она повторит свой подвиг.

— Но прием будет проходить в главном зале. Никто даже и не заметит вашего присутствия.

— Зал большой, Кирстен, но, боюсь, не настолько.

— В любой момент вы сможете укрыться за каким-нибудь деревом, — полушутя предложила Кирстен.

Майкл расхохотался:

— Подозреваю, там нет дерева необходимых размеров.

Вглядываясь в безупречные черты сердцеобразного овала лица Кирстен, он почти мечтал о том, чтобы в проклятом зале росли баобабы. Он разрывался между желанием ответить на то, что читал в сияющих глазах девушки, и необходимостью сохранять дистанцию. С самого начала Кирстен подобно магниту притягивала его к себе, талант и красота усиливали искушение, противостоять которому не мог никто. Никто, кроме Майкла. Но чего ему это стоило!

— Не уходите сразу после концерта в свою уборную, — совершенно неожиданно для самого себя попросил он. — Встретимся у выхода на сцену. Мы куда-нибудь заедем, немного выпьем, посидим. Совсем недолго, не более получаса, а потом я отвезу вас в отель.

Торопливо пожелав дебютантке удачи, Майкл поспешил к выходу, не оставляя себе времени на то, чтобы прийти в чувство и изменить принятое решение.

Легкие электрические разряды возбуждения пронизывали все тело Кирстен, молча наблюдавшей поспешную ретировку Майкла. Она передернула плечами и усмехнулась. Теперь ее радовало, что Майкла не будет на приеме. Она не хотела делить его общество еще с кем бы то ни было. Бросив последний взгляд в зеркало, Кирстен не удержалась, подмигнула себе и решительно направилась к двери.

На протяжении всего пути по коридору на сцену в ушах Кирстен звучал глубокий низкий голос Натальи, предупреждавший ученицу: «Если ты хоть на мгновение позволишь себе отвлечься, Киришка, ты потеряешь все — себя, талант, а главное — мечту». А она в этот принципиально важный вечер как раз и позволила себе отвлечься. Отвлечься обещанием провести полчаса с человеком, недосягаемым, как «Карнеги-холл». Человеком, имеющим собственную карьеру и обязанности, преданность и ответственность. Человеком, женатым на презренной кузине Клодии. В голове Кирстен сработал сигнал тревоги, и она, как в высшей степени дисциплинированный артист, моментально на него среагировала. Теперь в ее мыслях не осталось места ни для кого, даже для Майкла. Существовала только музыка, ее музыка: сегодня вечером ее мечта, казавшаяся такой далекой и неосуществимой еще два года назад, вот-вот должна была осуществиться.

Словно загипнотизированная, Кирстен плавно вышла из-за кулис в лучезарный поток яркого света юпитеров. Прекрасная сомнамбула, воздушно-легкая и изысканная, влекущая за собой фиолетовое облако шифонового шлейфа. Ее величественный выход сопровождали теплые аплодисменты. Кирстен будто плыла в море слившихся в неясное пятно обращенных к ней ожидающих лиц, а блеск стоявшего на сцене «Стейнвея» был подобен свету маяка. За спокойной улыбкой и грациозной осанкой пианистки скрывались тысячи трепещущих в ней крылышек колибри. С каждым новым вдохом Кирстен проникалась духом аудитории, духом, заражающим пламенем азарта все ее существо.

Концерт начинался с Сонаты си-бемоль минор Рахманинова. Одна за другой знакомые ноты проникали в сознание Кирстен, все быстрее кружась вокруг плотным кольцом, создавая ощущение приподнятости и оторванности от мира сего. Преодолев силу земного притяжения, юная пианистка воспарила в небеса, порхая в сознании собственной бесконечности. Когда же пришло время возвращаться, она точно знала, что найдет свой земной мир изменившимся и ей не придется больше искать в нем заслуженного почетного места.

Воздух вокруг Кирстен взорвался. Она слышала, как выкрикивали ее имя, оно перекрывало даже гром аплодисментов и смешивалось с восторженным «Браво! Браво! Браво!». Сердце сразу же рванулось восторженно ответить на реакцию зала, но голова и наука, усвоенная от Натальи, удержали ее в невозмутимой позе за роялем. Кирстен заставила себя сосчитать до десяти и лишь после этого встать и направиться царственной походкой к авансцене. Васильковые глаза счастливой дебютантки была полны слез; грациозно опустившись на одно колено, она, прижав руки к груди, изящно склонила свою прелестную голову. Мечта и реальность наконец-то сошлись. Маленькая девочка, посвящающая себя мечте на ледяных ступеньках «Карнеги-холл». Школьница, грезящая наяву всю дорогу до школы и обратно. Девушка, дающая обет превзойти всех любой ценой. В этот вечер в присутствии тысячи двухсот восхищенных свидетелей, приехавших из разных стран, в музыкальной истории произошло событие — родился феномен по имени Кирстен Харальд.


— Ваше сегодняшнее выступление было более чем изумительным, — признался Майкл, когда они с Кирстен ехали по улицам, названий которых рассеянная американка никак не могла запомнить. — Оно было вдохновенно.

Похвалы Майкла согревали Кирстен почти так же, как рука, державшая ее под локоть. Они зашли в слабо освещенный коктейль-бар, название которого Кирстен, разумеется, тоже никогда не вспомнит. Опьяненная успехом, она плыла подобно облаку спокойно и свободно по течению реки славы, такой восхитительной и возвышенной. Кирстен казалось, что вряд ли когда-либо еще ей придется испытать такое счастье.

Хозяйка провела их в дальний укромный уголок комнаты и усадила за небольшой круглый столик, покрытый квадратной белой скатертью. В центре столика горела свеча, укрепленная вместо подсвечника в горлышке пустой бутылки из-под «Кьянти». Майкл заказал коньяк, они выпили тост за успешное выступление и замолчали. Если кто и заговаривал, то о предметах отвлеченных и безопасных. Остальное же время они сидели и просто смотрели друг на друга — так смотрят мужчина и женщина, которым нет необходимости объяснять свои чувства словами. Подобное молчание бывает порою красноречивее всяких слов. Окружающий мир исчез. Сейчас на всем белом свете их было только двое — Кирстен и Майкл, Майкл и Кирстен.

Казалось, этому чудесному вечеру не будет конца. Кирстен изумлялась тому, что один только звук его голоса заставляет ее трепетать, заставляет чувствовать себя мотыльком, завороженно кружащим вокруг ярко горящего фонаря.

— Опять вы смотрите на часы, — с укоризной заметила Кирстен, делая последний глоток из своего бокала.

— А вы можете себе представить, что мы сидим здесь уже около часа?

— Невозможно!

— Но это так.

«Этого не может быть! — почти заплакала про себя Кирстен. — Какая несправедливость! Время не должно ускользать от нас так стремительно».

— Грустно, не правда ли? — словно читая ее мысли, эхом отозвался Майкл. — Как время правит нашими жизнями!

— Только, если мы подчиняемся ему.

— Как правило, у нас нет другого выбора. — Майкл положил на стол деньги и поднялся, резко отодвинув стул. — Да к тому же если не время, то обязательно находится что-нибудь еще.

При одной только мысли о том, что это замечание адресовано ей, на душе у Кирстен стало как-то липко и холодно. Когда Майкл предложил ей руку, чтобы помочь подняться, она вдруг нахмурилась.

— Пожалуйста, Кирстен, мы действительно опаздываем.

— Ну и прекрасно, ничего на свете так не люблю, как королевские выходы.

— Но у вас он, несомненно, сорвется, если будете продолжать сидеть здесь.

Понимая бессмысленность дискуссии на данную тему, Кирстен повиновалась. Всю дорогу до отеля она молилась о том, чтобы светофоры горели только красным светом. Видя, что это не очень-то помогает растянуть время, Кирстен стала мечтать, чтобы они сбились с пути, попали в дорожную пробку, даже в небольшую аварию — что угодно, только бы ехать подольше. Но поездка как назло оказалась совсем скорой. Не прошло и десяти минут, как они остановились у главного входа «Клэриджа». Майкл заглушил мотор.

Взяв Кирстен за руку, Майкл очень коротким и очень горячим мягким поцелуем прикоснулся к ее открытой ладони. От вспыхнувшего в глубине души желания Кирстен содрогнулась. Свободной рукой она дотронулась до волос Майкла, впервые почувствовав их волнистую густоту и шелковистую нежность. Ласкающим движением девушка провела рукой по его лицу и ожидающе приоткрыла губы. Но Майкл и не пошевелился, чтобы поцеловать Кирстен. Ему, казалось, было достаточно просто смотреть на нее. И тут, прежде чем кто-то из них успел что-либо предпринять, к машине подошел швейцар и отворил дверь со стороны Кирстен. Чары мгновенно развеялись.

Кирстен, со сверкающими на глазах слезами, вылезла из машины и застыла на тротуаре. Какое-то короткое, но показавшееся Кирстен бесконечным мгновение она желала одного — вскочить обратно в машину и упросить Майкла увезти ее прочь отсюда.

Быстро умчаться далеко-далеко, туда, где никто не сможет их найти.

Но вместо этого Кирстен гордо вскинула голову, расправила плечи и медленно стала подниматься по ступенькам отеля, туда, где ее дожидались самые титулованные люди Европы. Ждали затем, чтобы приветствовать засиявшую горячо и ярко новую звезду, Кирстен Харальд.

10

Майкл Истбоурн нервничал. Он пытался найти себе место — и в прямом, и в переносном смысле, — но ничего не получалось. Их дом в Хемстепе пребывал в полном хаосе: все вещи уложены, полностью подготовленные к переезду в пятиэтажный городской дом, купленный Майклом и Роксаной в Белгравии. До начала сезона 1954–1955 года оставалось лишь несколько недель, а значит, он вновь будет вырван из уютной семейной обстановки, к которой успел привыкнуть за лето. К тому же сердце его занимала Кирстен Харальд. Она вторглась в его жизнь, нарушила границы частных владений, овладела всеми мыслями. Что бы ни говорил себе Майкл, что бы ни делал, избавиться от наваждения он не мог.

Один из нанятых ими грузчиков начал снимать со стен семейные фотопортреты. При виде того, как чужие руки прикасаются к лицам любимых людей, заворачивают их в старые газеты и укладывают в глубокий деревянный бочонок, у Майкла защемило в груди. Досадуя на собственную сентиментальность, он вытащил одну из своих любимых фотографий, стоявших в рамке на письменном столе, и стал вглядываться в запечатленные на снимке лица: Роксана, с ее неброской красотой, почти не изменившейся с того дня, как Клеменс Тривс впервые представил их друг другу на ступеньках «Роял-Альберт-холл» пятнадцать лет назад; Даниэль, их старший, которому сейчас десять, точная копия Роксаны; Кристофер, всего на четырнадцать месяцев младше Даниэля. До сих пор Майкл продолжал считать, что лучшая вещь из всех, которые когда-либо делал для него и для его карьеры Тривс, было знакомство с Роксаной.

За одиннадцать лет семейной жизни Майкл Истбоурн ни разу не изменил жене: ни на деле, ни даже в мыслях. Семейное ложе всегда было для него свято. Он искренне любил жену и сыновей. Когда же из-за гастролей ему приходилось покидать их, заменой домашнему очагу становилась музыка — его постоянный друг, отрада и страсть. Если и существовало два человека, созданных исключительно друг для друга, то это были Роксана и Майкл Истбоурны. Все так говорили. Роксана была не просто его женой и матерью его детей, она была еще и его поводырем — проницательным, самоотверженным, готовым защитить в любую минуту. Между прочим, не кто иной, как Роксана посоветовала Майклу систему «приглашенного дирижера». Ее мудрые советы сделали его самым «приглашаемым» дирижером в мире.

Единственной загадкой в идеальных семейных отношениях для Майкла до сих пор оставался вопрос, почему Роксана и Клодия так ненавидят друг друга. То, что два благодетеля Майкла отвернулись от него после того, как они с Роксаной поженились, мучило его и одиннадцать лет спустя. С появлением же в доме Шеффилдов Кирстен Харальд, так взволновавшей Майкла и своим вдохновенным талантом, и своей красотой, ситуация становилась еще невыносимее.

Грузчик ждал. Истбоурн, неохотно отдав ему фотографию, мрачно наблюдал, как тот неторопливо укладывает ее в стопку других портретов. Им все сильнее овладевало уныние. Казалось, лишившись этого фото, его кабинет неожиданно утратил свою душу, превратившись разом в безликие скучные и чужие стены. И себя Майкл ощущал совершенно безликим. Опустошенным, брошенным и беззащитным. Он взглянул в окно, но вместо их с Роксаной сада увидел вдруг возникший из ниоткуда образ Кирстен. Пытаясь прогнать наваждение, Майкл протер глаза, но безрезультатно — лицо Кирстен стало еще более четким, еще более чарующим, еще более… Она уезжает через две недели. Быть может, расстояние и время помогут ему освободиться от ее чар?


Кирстен сосчитала до пятидесяти и вновь набрала номер. Линия все еще была занята. Девушка в расстройстве положила трубку на рычаг. Ровно через двадцать девять часов и пятнадцать минут она покинет порт Саутхемптон на борту суперлайнера «Юнайтед Стейтс», направляющегося в Нью-Йорк. Год почти закончился. Отведенные триста шестьдесят пять дней истекли. Истекли тонкой струйкой; осталась лишь капля — чуть больше суток. Кирстен достала очередной бумажный платок, промокнула глаза, несколько раз высморкалась и бросила платок в мусорную корзину, уже наполовину полную такими вот промокшими платками.

Открыв нижний ящик платяного шкафа, Кирстен вытащила два альбома для вырезок, которые она собирала весь этот год, и уселась с ними посреди комнаты, скрестив ноги по-турецки. Девушка улыбнулась, глядя на приклеенный к первой странице билет на пароход. Но тут из глаз снова потекли слезы: все эти милые сердцу безделицы — открытки, билетики, магазинные чеки и обрывки газет — слишком живо напомнили ей о том, что всему хорошему приходит конец… Хотя почему конец? Кирстен вскинула голову. Начало и только начало! Она благодарна судьбе и не будет сокрушаться о прошлом. Тут ее взгляд упал на бирку от платья для коктейля, в котором она была представлена Майклу. Кирстен резко захлопнула альбом. К чему разрывать себе сердце? Она в очередной раз промокнула слезы и снова подняла телефонную трубку.

Уверенная в том, что опять услышит частые гудки, Кирстен оказалась не готова к тому, что на том конце раздастся длинный сигнал. В одно мгновение все мысли в голове смешались в кучу, руки затряслись с такой силой, что девушка чуть было не выронила трубку. А что, если ответит Роксана? Кирстен решила бросить трубку, но тут же моментально передумала. Завтра утром она уезжает, у нее полное право позвонить, чтобы попрощаться. Когда же ответил Майкл, Кирстен, вконец растерявшись, потеряла дар речи. Минуту спустя в ухе зло пикал сигнал отбоя. С замеревшим сердцем она набрала номер во второй раз.

— Я звоню только с тем, чтобы попрощаться, — затараторила Кирстен, пропуская злое «алло» Майкла мимо ушей.

— Кирстен?

— Да, я, извините, пожалуйста. Надеюсь, что не обеспокоила вас?

— О чем вы говорите? Собственно говоря, я как раз сам собирался позвонить вам.

— Правда? А зачем? — От смущения Кирстен готова была вновь бросить трубку. «Боже! Как я глупа!» — мысленно восклицала она.

Майкл усмехнулся:

— Затем же, зачем звоните вы. Попрощаться и сказать, что буду ждать новых восторженных отзывов о вас в газетах.

Кирстен вертела телефонный провод, наматывая его на кисть руки.

— Майкл… — облизывая пересохшие от волнения губы, забормотала она. — Майкл, я бы хотела оставить вам кое-что па память. Разумеется, я всегда могу послать это почтой…

От собственной наглости — иначе свой поступок Кирстен назвать не могла — у нее глаза лезли на лоб. С какой стати она просит его о встрече? На что надеется?..

— А почему бы мне самому не подъехать за вашим презентом?

— Когда? — с трудом веря в удачу, почти выкрикнула Кирстен.

— Ну, скажем, через час, перед домом.

Едва пропищав: «До встречи!» и повесив трубку, Кирстен бросилась к одному из двух новеньких, купленных Клодией корабельных сундучков, заменивших ее старые чемоданы.


Час спустя Кирстен стояла перед домом в ситцевом пляжном платье с оборками и с надписью «Свобода» на груди. Выглядела она скорее невинной школьницей, нежели молодой женщиной, готовой вот-вот нарушить Десятую заповедь, страстно желая мужа своей ближней. «Ближней» в буквальном смысле слова, поскольку всего через несколько дней Истбоурны должны были переехать в новый дом, расположенный всего лишь в двух кварталах от Шеффилд-Джонсов. Узнав о предстоящем переселении своих заклятых врагов, Клодия «вошла в штопор»: забаррикадировалась у себя в спальне и просидела в ней безвылазно три дня. Теперь же, всякий раз выходя из дома, почтенная леди старалась сделать это как можно бесшумнее и незаметнее, словно ожидая в любую минуту нападения.

Кирстен шесть раз прошла до угла и обратно, постоянно считая шаги. Она совсем уже было убедила себя, что Майкл не появится, когда его серебристо-серый «ягуар» незаметно подъехал сзади и просигналил ей о своем приезде вороватым стаккато клаксона.

— Прошу прощения за опоздание, — извинился Майкл, когда Кирстен скользнула на кресло рядом с ним, — но движение в городе просто сумасшедшее, почти повсюду пробки.

Кирстен уставилась на свои руки и заявила, что ничего страшного не случилось, главное, что он сейчас здесь. Как всегда, поначалу она едва дышала и с трудом ворочала языком, смущаясь так, будто это их первая и последняя встреча. В первые минуты их свиданий она сравнивала и себя и Майкла с цветком-однодневкой, вырастающим, цветущим и вянущим всего за два-три дня. «Так же и наши отношения, — думала Кирстен, — цветок-однодневка, с той лишь разницей, что живет он всякий раз не более часа».

— Вам хочется ехать домой? — попытался разрядить напряженную атмосферу в салоне автомобиля Майкл, сам испытывавший мучительную борьбу противоречивых, беспокойных чувств.

— У меня какое-то смешанное ощущение, — ответила Кирстен.

— Ну, это вполне естественно.

— Мы с родителями не виделись целый год, — Девушка уставилась в боковое окно. — Год назад я и не предполагала, что так может быть. Временами меня даже гложет чувство вины за то, что могу приятно проводить время без них. Я хочу избавиться от этого чувства, но с каждым днем оно становится все больше и больше. Сумасшествие, правда? — Кирстен робко улыбнулась Майклу. — Я вот-вот поеду домой, я жду не дождусь, когда же снова увижу родителей, и в то же время мне немного страшно. Интересно, изменились ли они? Их дочь уж точно изменилась… Каждый день своей лондонской жизни я посылала родителям по открытке, сегодня вечером отправится в путь последняя. Интересно, кто из нас будет первым в Нью-Йорке, открытка или я?

— Учитывая неторопливость наших почтальонов, я бы поставил на вас.

Кирстен усмехнулась и, повернувшись к Майклу, сосредоточенно посмотрела ему в лицо:

— А вы знаете, что благодаря отзывам о премьере в «Виг-мор-холл» у меня уже назначено три концерта на октябрь? Наталья сообщила вчера мне об этом телеграммой.

Смотреть на Кирстен, говорившую о музыке, было все равно что смотреть на звезду. Лицо ее озарялось ярким сиянием неземной одухотворенности.

— Пройдет совсем немного времени, и ваш график станет таким же напряженным, как мой. — Майкл с нежностью и даже восхищением смотрел на Кирстен.

— Вы правда так думаете?

— Не думаю — знаю.

— И вы хотите сказать, что мои шансы сыграть с вами вполне реальны?

— Я хочу сказать, Кирстен, что однажды вы непременно сыграете со мной.

— Обещаете?

— Обещаю.

Кирстен верила Майклу. Должна была верить: он всегда исполняет обещанное. Это не Эдуард ван Бейнум — он не бросит ее. И они будут выступать вместе не один раз. Они будут давать концерты с самыми большими оркестрами, в самых больших городах по всему миру.

— Так о какой памятной вещице вы говорили по телефону? — Майкл задал свой вопрос с неохотой, но часы на приборной доске его авто уже отсчитывали последние оставшиеся в их распоряжении минуты.

Почувствовав в его голосе невыраженную поспешность, Кирстен быстро вручила Майклу свернутые в трубочку ноты, перевязанные тонкой фиолетовой тесьмой. Взгляд, которым она при этом смотрела на Майкла, говорил о том, что вместе с сувениром девушка оставляет ему часть своей души.

— Я даже подписала их для вас фиолетовыми чернилами, — смущенно улыбаясь, предупредила Кирстен.

— Это как раз то, что я называю «самое то». — Несмотря на попытки поддерживать легкий, непринужденный разговор, руки Майкла, развязывавшие ленточку, дрожали.

Ноты оказались «Отражениями в воде» Дебюсси. Прочитав незамысловатую надпись, Майкл улыбнулся нежной, исполненной горечи улыбкой.

— Спасибо, милая Кирстен, — хрипло пробормотал он.

Когда Майкл наклонился к ней, чтобы поцеловать кончик тонкого носика, она заметила его беглый взгляд на часы и вся напряглась, готовя себя к катастрофически приближающейся минуте расставания.

— Вам, кажется, уже пора?

— Боюсь, что так. Знаешь, — неожиданно переходя на «ты», сообщил Майкл, — мы ведь как раз сейчас переезжаем. Просто ирония судьбы, не находишь? Мы переезжаем, а ты уезжаешь.

— Да, ирония. — Голос Кирстен был пуст, как и все в ней, все чувства покинули ее, за исключением одного — ощущения отсутствия чувств.

Следующее мгновение они сидели, глядя друг другу в глаза, не произнося ни слова, словно пытаясь прочесть потаенные мысли. Потом Кирстен взяла в ладони лицо Майкла и по-европейски расцеловала его в обе щеки.

— Не забывай меня, Майкл, — прошептала она и быстро вылезла из машины.

Закрыв с мягким щелчком дверь, девушка, ни разу не обернувшись, зашагала прочь. Как правило, Майкл с улыбкой относился к «королевским выходам» Кирстен, но сегодня ему было не до улыбок, сегодня она поспешила ускользнуть, не думая об эффекте. И это действовало куда сильнее, чем можно было бы предположить.


В тот вечер, сразу после ужина, Кирстен, извинившись, отправилась к себе наверх, чтобы прилечь. Она даже не заметила, как немного позже в ее комнату вошла Клодия.

— Такое ощущение, что я играю последний акт из «Камиллы», — со вздохом призналась Кирстен севшей к ней на постель Клодии.

— Ты и в самом деле выглядишь немного осунувшейся. — Клодия потрогала лоб Кирстен. — У тебя случайно не жар? — Кирстен покачала головой. — В таком случае это не что иное, как временный приступ меланхолии. Это может быть по-детски больно, но не смертельно. К тому же, дорогая, он не стоит того, чтобы из-за него умирать.

— Кто не стоит?

— Майкл Истбоурн — вот кто. Ах, дорогая, и не пытайся отпираться. Я видела, как сегодня ты выходила из его машины.

Кирстен отвела взгляд:

— Я просто с ним попрощалась.

Клодия прикусила губу и постаралась сохранить спокойствие, но сердце ее при виде несчастья, написанного на лице обожаемой девочки, сдавил мучительный спазм.

— Боже, я буду скучать по тебе. Безумно буду скучать.

Кирстен проглотила комок, подкативший к горлу:

— Я тоже буду по тебе скучать.

Кирстен все же не выдержала и расплакалась, после того как Клодия, притянув ее к себе и обняв, стала тихонько покачивать вперед-назад, словно укачивая маленького ребенка.

— Кирстен, а ты никогда не думала о том, чтобы остаться в Лондоне? — мягко спросила Клодия. — Мы с Эриком могли бы найти тебе квартиру где-нибудь поблизости и даже помогли бы тебе на первых порах с деньгами. Ты только представь, дорогая, как бы это было замечательно. Тебе вообще не пришлось бы покидать нас.

Тыльной стороной ладоней Кирстен вытерла глаза и тихонько засопела. Предложение Клодии было заманчиво, ему трудно было противостоять. Она попыталась представить себе, как все будет выглядеть, если она останется. Будет жить рядом с людьми, заменившими ей на целый год родителей. Продолжится очаровательная, сказочная жизнь, которую Эрик и Клодия открыли для нее. Концерты в городе, уже знающем имя Кирстен. Возможность видеть Майкла всякий раз, как он будет в Лондоне. Тут Кирстен заставила себя остановиться.

— Клодия, я не могу. — И слезы снова потекли из глаз. — Никак не могу.

Клодия испытывала адовы муки. Кончиком языка она слизнула два маленьких кристаллика слез, медленно ползущих по щекам Кирстен. Их солоноватый вкус доходил до самого сердца, обжигая его. Кирстен хихикнула. Ощущение было такое, словно лицо ее лизал котенок, язычок которого щекотал и вызывал желание чихнуть. Клодия почувствовала надежду. Ободренная детским смешком Кирстен, она стала легкими поцелуями покрывать лицо своей любимицы.

Увидев сегодня Кирстен с Майклом, Клодия растворила ставни своей страсти и позволила наконец переполнявшим ее к этому прелестному созданию чувствам, так долго томившимся в заточении, хлынуть наружу. Желание Клодии было так сильно, что если бы она попыталась удерживать его еще хотя бы мгновение, оно взорвалось бы и разрушило бы все внутри. До сегодняшнего дня только страх перед отвращением, которое могла испытать Кирстен, помогал Клодии сохранять некое подобие контроля над неистовым чувством. Но сейчас женщина была просто вне себя. Ее любимая Кирстен возвращается домой. После того как в ней вдруг вновь ожили чувства, которые она уже не надеялась испытать, ее обожаемая дочь, подруга, женщина — все это для Клодии воплощала в себе Кирстен — уезжает.

Кирстен вздрогнула. Что-то теплое и пряное на вкус слегка коснулось ее губ. Прежде чем девушка смогла осознать, в чем дело, ощущение исчезло. Мгновение спустя оно вернулось, на этот раз нежным пощипыванием кончиков рта Кирстен. А потом «что-то» покрыло весь ее рот. Нежное и влажное. Легкое посасывание плоти.Нежный толчок. Попытка проникнуть глубже, еще глубже. Словно в рот вставляли кляп. Кирстен задыхалась. Она распахнула глаза и с ужасом уставилась на горящее, странно искаженное лицо Клодии.

— Кирстен, о, моя дорогая Кирстен. — От охватившего желания в голосе Клодии появилась хрипотца, глаза затуманились. Она попыталась успокоить насмерть перепуганную девушку: — Милое дитя, не смотри на меня так. Я забочусь о тебе, Кирстен. Я никогда ничем не причиню тебе вреда. Дорогая, пожалуйста, доверься мне.

Но Кирстен ее не слышала.

— Мы… мы не должны… вы не должны были этого делать. — Девушка была настолько потрясена, что никак не могла выстроить связного предложения. — Это неправильно, Клодия, неправильно…

— Но почему? — возразила Клодия. — Это правильно, Кирстен. Правильно и прекрасно. Выражение заботы, не более того.

Клодия попыталась снова дотронуться до Кирстен, но та резко отпрянула, глаза ее потемнели, стали почти черными. Неистовая Клодия схватила девушку за плечи.

— Тогда обними меня, — взмолилась женщина. — Обними меня, хотя бы ненадолго. Пожалуйста, Кирстен. Ну, пожалуйста, радость моя, ангел мой, душа моя.

Но Кирстен была не менее неистова в своей попытке освободиться из крепких объятий Клодии.

— Нет, Клодия, не надо! — воскликнула она. Кирстен показалось, что всю комнату наполнили чьи-то руки и ноги. Они хватали. Они молотили. — Клодия, пожалуйста, пожалуйста, не надо! — Кирстен задыхалась, ей не хватало воздуха. Она словно попала в ночной кошмар, созданный чьим-то воображением. — Прекрати! — уже во весь голос закричала Кирстен.

Клодия испугалась и опустила руки. Не говоря ни слова, она поднялась, оправила платье и посмотрела на Кирстен таким жутко-холодным взглядом, что девушка окончательно перетрусила.

— Прости, Клодия. Я не хотела кричать, но ты сделала мне больно.

— В самом деле, дорогая? — Голос Клодии был так же холоден, как и ее взгляд. — А мне показалось, что я проявляю свою любовь к тебе.

Клодия плотно сжала губы в узкую злую полоску и резко вышла из комнаты. Как только за ней закрылась дверь, Кирстен вскочила с кровати и бросилась в ванную комнату. Она открыла холодную воду, выдавила на щетку толстую полоску зубной пасты и принялась энергично чистить зубы. Прополоскав рот лосьоном, девушка еще раз почистила зубы и, схватившись за мочалку, стала тереть лицо, пока щеки ее не покраснели как маков цвет. Но и после этого ей не стало легче.

Кирстен погасила везде свет и бросилась в постель, где свернулась плотным калачиком и попыталась заставить себя заснуть. Но у нее ничего не получилось. После полуночи в невыносимых муках Кирстен принялась молотить кулаками подушку. Потом сложила ее пополам и, уткнувшись в нее, дала волю рыданиям. Подушка одновременно заглушала плач и впитывала слезы.

К двум часам ночи Кирстен без сна лежала на спине, совершенно обессиленная, выплакавшая все слезы, с пересохшим горлом. Всего несколько часов назад проведенный в этом доме год представлялся ей прекрасным долгим сном. Теперь же этот сон обернулся кошмаром. Порочным и скверным кошмаром. Кирстен не знала, как завтра смотреть в глаза своим благодетелям.

Но утром все получилось как-то само собою. В полдень Кирстен спустилась в последний раз по лестнице с улыбкой на лице, выражавшей полнейшее спокойствие. А то, что глаза ее были красны и припухли, все отнесли за счет эмоций по поводу предстоящего отъезда и расставания. Для прощания с Кирстен прислуга выстроилась в холле прихожей точно так, как она ровно год назад приветствовала приехавшую гостью. После слов прощания слуги были отпущены, и Кирстен, оставшись наедине с Эриком и упорно молчавшей Клодией, подарила им второй экземпляр своего любимого музыкального произведения с надписью на память. Ноты предназначались для пополнения известной коллекции. В свою очередь, Кирстен получила от Эрика запечатанный конверт вместе с крепким объятием и традиционным подмигиванием.

— Ну что же, солнышко, нам следует поторопиться. — Бросив взгляд на часы, Эрик кашлянул, но Кирстен, казалось, не слышала его. — Эй, черт возьми, ты куда? — успел крикнуть расстроенный джентльмен вслед своей протеже, скорым шагом направившейся через холл в концертную залу.

Распахнув створки стеклянных дверей, Кирстен стремительно подошла к коробке, в которой хранилась дирижерская палочка Майкла.

— Помни, что обещал мне, Майкл Истбоурн, — пробормотала девушка, целуя прозрачную стеклянную крышку коробки. Кирстен подождала, пока след ее губ, постепенно тускнея, не улетучился совсем, и медленно вышла из комнаты.

Шеффилд-Джонсы дожидались ее уже в машине. Кирстен окинула прощальным взглядом дом, ставший ей за год таким родным и таким любимым, и только после этого уселась на заднее сиденье рядом с Эриком.

— Это вовсе не расставание навеки, — постарался утешить девушку Эрик, неверно истолковавший выражение лица Кирстен, встретившейся взглядом с Клодией. — Все мы трое теперь уже никогда по-настоящему не расстанемся. У французов на этот случай есть великолепное выражение: они не говорят «прощай», она говорят «до свидания», что значит лишь до следующей встречи. Так что давай, солнышко, и мы будем думать так же — просто как «до свидания».

Кирстен тихо повторила для себя: «До свидания». До следующей встречи. Не так безнадежно, как «прощай». И расставание становится легче. И чувства по поводу возвращения домой менее противоречивы. Она покорила Лондон, о ней узнала почти вся Англия, а вполне вероятно, и Европа. Теперь ей предстояло вернуться в Нью-Йорк и покорить Америку.

Аллегро 1954–1960

11

— Мисс Харальд, не выпьете ли чашку кофе, пока ждете?

Кирстен оторвалась от чтения рецензии в «Тайме» на новую пьесу Теннесси Уильямса «Путь действительности» и покачала головой.

— А у вас не найдется, случайно, чая?

— Боюсь, что нет.

— Я прожила год в Лондоне, — пояснила девушка, — привыкла к чаю.

Секретарша Нельсона Пендела обворожительно улыбнулась Кирстен, ничем не выказав своего презрения к этому напитку. Для нее чай представлялся чем-то вроде простой воды, взятой прямо из Гудзона, да еще без всякой очистки. Как патриотичная американка и коренная жительница Нью-Йорка, Эйлин Харпер считала своим долгом заканчивать каждый рабочий день чашечкой классического кофе со сливками. Только кофе мог снять напряжение и взбодрить. Но Эйлин нисколько не удивилась. За семнадцать лет службы у Пендела она достаточно всего наслышалась и насмотрелась. Одно слово — артисты. Та еще компания.

Кирстен снова уставилась в журнал, поняв, о чем подумала секретарша. Что-что, а кофе Кирстен сейчас был совершенно некстати. Нервы ее и без того были напряжены до предела, до звона в ушах.

Не пробыв в Нью-Йорке и недели, Кирстен принялась за дела и договорилась о встрече с Нельсоном Пенделом, главой «Пендел и Родс» — самого престижного артистического агентства. В черной сумочке из крокодиловой кожи, стоявшей на коротконогом тиковом стульчике рядом с креслом Кирстен, лежало рекомендательное письмо, которое перед самым отъездом вручил ей Эрик, а на коленях покоилась папка с газетными вырезками рецензий на ее выступления.

Отложив журнал на стоявший рядом столик, Кирстен откинулась в кресле, невидящим взглядом уставилась на свои новые черные туфельки. Неужели прошло уже семь дней, как она дома? Впечатление такое, что все было только вчера, но при этом временами казалось, что она вообще никуда не уезжала. Вопреки опасениям Кирстен ни родители, ни Наталья нисколько не изменились. Только в густых черных волосах матери прибавилось несколько седых прядей да морщины на высоком лбу отца стали несколько глубже, но руки родителей так же крепко обняли дочь при встрече, и в них чувствовалась все та же надежная поддержка и безграничная любовь к Кирстен. После первого занятия с Кирстен русская пианистка крепко обняла ученицу и, расцеловав ее в обе щеки, торжественно объявила, что та «достаточно созрела».

Потрясение же было связано с домом, с возвращением на Девятую авеню. Возвращение к обшарпанным, разбитым многоквартирным домам, к невыносимому шуму на улицах, запаху пота, зловонию мусора — привычным приметам бедных кварталов. С той лишь только разницей, что после Лондона, казалось, на узких улочках стало больше суматохи, больше беспризорных кошек и битых бутылок, больше шатающихся пьяных и шпаны, слоняющейся по улицам. Квартира показалась темнее, чем прежде. К звучанию же старенького рояля тетушки Софии просто невозможно было приспособиться после игры в течение года на прекрасном концертном «Стейнвее» Эрика и Клодии.

Впервые в жизни у Кирстен появилась одежда, которую можно было выбросить. Она освободила шкаф и комод от своих старых платьев, отдав их сборщикам из Армии спасения, и забила их своими лондонскими нарядами, насколько позволило место. Под гардероб был приспособлен и чулан, но все не уместилось и там, поэтому пришлось воспользоваться даже услугами камеры хранения, расположенной на первом этаже дома. Теперь Кирстен не нуждалась в стольких нарядах. Она больше не посещала ужины и коктейли. Не было и воскресных салонов, театра, оперы, балета и выставок. Не было и друзей. Золушка возвратилась с бала в свою убогую каморку. Она чувствовала себя сейчас если и не полной иностранкой, то по крайней мере неловким чужаком.

Кирстен прислушалась, уловив нарастающий шум голосов, доносившихся из-за закрытой двери кабинета Нельсона Пендела. Девушка взглянула на Эйлин, но секретарша и бровью не повела, продолжая бесстрастно, со скоростью автомата что-то печатать на пишущей машинке. Ее очевидное равнодушие к происходящему говорило о том, что за долгие годы работы Эйлин успела привыкнуть к темпераментным выходкам артистов, которые она относила к излишней амбициозности всех этих представителей богемы. Через минуту дверь с треском распахнулась и из нее вылетела взбудораженная женщина с шляпкой в одной руке и нотами в другой. Кирстен охнула. В женщине она узнала Лоис Элдершоу.

Дойдя до середины приемной, Лоис наконец заметила Кирстен и замерла на месте. Она изумленно уставилась на соперницу, всей душой проклиная себя за это. У Лоис перехватило дыхание от зависти. Из газет она знала, что богатая английская пара стала спонсорами Кирстен на весь прошлый год, и теперь прямо перед собой она созерцала наглядное тому подтверждение. Гадкий утенок превратился в прекрасного лебедя. На Кирстен был костюм, почти один в один, как и на Лоис, а в лице ее было столько спокойного достоинства, что Лоис с трудом смогла выдохнуть.

— Привет, Лоис. — Кирстен улыбнулась своей бывшей сопернице, видя, как та стиснула зубы.

Но Лоис не успела и рта открыть, как вмешалась секретарша Нельсона Пендела:

— Мисс Харальд, он готов принять вас.

— Благодарю. — Поднимаясь, Кирстен воплощала собой саму грацию и невозмутимость.

Лоис не двигалась. Замерев на месте, она стояла прямо на пути Кирстен к закрытой двери кабинета Нельсона Пендела. Ее агрессивная поза вызвала у Кирстен непреодолимое желание пойти прямо на Лоис, но Кирстен решила не накалять обстановку. Она просто обошла вокруг Лоис, словно та была уличный фонарь, и, стукнув один раз в дверь, царственно вплыла в кабинет.

Из кресла поднялся большой грузный человек в сером костюме и, протянув к Кирстен руки, предложил ей сесть. Она выбрала средний из трех стульев, полукругом расставленных перед круглым, на удивление пустым рабочим столом Пендела. Как только Кирстен уселась, Нельсон тут же опустился на свое место с видом человека, которому приходится беспрерывно вставать и садиться, бессмысленно тратя на это массу энергии, и с любопытством уставился на девушку сквозь толстые линзы очков в черной роговой оправе.

— Датский модерн. Что вы о нем думаете? — Пендел взглядом указал на обстановку комнаты — он всегда начинал беседу с этого вопроса, используя его в качестве пробного орешка.

Кирстен оглядела комнату и ответила, не оскорбив чувств хозяина:

— Я так понимаю, что это последний крик моды.

— Точно. — Кончики пушистых седых усов Пендела располагающе шевельнулись. — Но мне она совсем не нравится, особенно обивка на стульях.

Кирстен склонила голову набок, мгновение изучая лицо человека, сидящего напротив, и рискнула:

— Просто чесотка.

Нельсон просиял, и Кирстен инстинктивно почувствовала, что только что сдала нечто вроде теста. Конечно, мебель Пендела не пришлась ей по вкусу, но зато понравился сам Нельсон Пендел. Он прочел письмо Эрика, быстро просмотрел газетные вырезки и, отложив бумаги в сторону, с интересом посмотрел на девушку.

— Сколько вам лет, Кирстен? — Серые глаза за стеклами очков смотрели немигающим взглядом. — Вы не возражаете, если я буду звать вас Кирстен?

— Нисколько. Мне двадцать один.

— Вы ведь знаете, что вы поразительно красивая молодая женщина, а? — Кирстен лишь улыбнулась. — Вижу, вы привыкли к подобным комплиментам. Но я сказал об этом, имея на то особую причину: в мире классической музыки красота, особенно женская, скорее недостаток, чем достоинство. Большинство критиков привержены старому принципу: где есть красота, там нет мозгов. Видя прекрасную форму, они заранее убеждены, что за ней не может быть содержания — только труха. По их мнению, красивое лицо принадлежит Голливуду, а никак не «Карнеги-холл». — Пендел сдвинул очки на макушку, и они скрылись в густой шевелюре седых волос. — Кирстен, неужели вы так же талантливы, как и красивы? Вы уверены, что сможете заставить их увидеть за внешностью суть?

Кирстен, сверкая глазами, подалась вперед на своем стуле:

— Я музыкант, мистер Пендел, очень серьезный и очень преданный своему делу музыкант. Не музыкантша. И не музыкантша с приятной внешностью. Только музыкант — ясно и просто. Позвольте мне сыграть вам, позвольте показать, насколько я содержательна на самом деле, не судите обо мне по внешности, мистер Пендел, судите по игре.

Нельсон усмехнулся и вернул очки на переносицу своего широкого бугристого носа. Девочка — не пустышка. Поднявшись, Пендел обошел вокруг стола и по-отечески положил руку на плечо Кирстен:

— Мне нравится ваша уверенность, Кирстен Харальд. А теперь посмотрим, понравится ли мне так же ваша музыка.

Усаживаясь за рояль «Болдуин», установленный в звуконепроницаемой студии, находящейся через дверь от кабинета Пендела, Кирстен почувствовала легкое волнение.

— Что бы вы хотели послушать? — спросила испытуемая у экзаменатора, уже сидящего в кожаном кресле в дальнем углу зала, без окон.

— Это уж как вам будет угодно, — любезно предложил: Нельсон, но не удержался и добавил: — Только постарайтесь; меня поразить.

Без малейших колебаний Кирстен грянула «Токкату» Прокофьева.

Пендел, скрестив руки на груди, откинулся в кресле. Наблюдая за маленькими живыми пальчиками пианистки, летающими по клавишам с такой энергией и проворством, что дух захватывало, Нельсон вдруг обнаружил, что внутренне как бы подбадривает Кирстен. Двадцать пять из своих пятидесяти трех лет Пендел представлял публике великих, почти великих и потенциально великих артистов, но всякий раз, открывая новый талант, он радовался, как ребенок. Именно это и помогло ему «сварить хорошую кашу» из начального капитала в двести тридцать фунтов. Оно же скрашивало и разочарование от многочисленных бесплодных прослушиваний «звезд», «перегоревших» гениев и мастерски исполняющих лишь одно произведение.

Пендел всегда старался помочь встать на ноги очередному дарованию, правда, в первые годы ему из-за этого приходилось потуже затягивать пояс, но по прошествии времени воздалось сторицей. Теперь он имел дело только с лучшими, поэтому-то Эрик Шеффилд-Джонс посылал ему исключительно «самых-самых».

Нельсон Пендел был единственным торговцем обувью из Бруклина, поддерживающим американских мастеров от музыки. И хотя главной его страстью всегда оставалась музыка, Нельсон был достаточно умен, чтобы понимать, в чем заключался его настоящий дар, а заключался он в умении продать музыкальный талант другим. После торговли обувью это был бизнес, который Пендел вел просто блестяще, что, в свою очередь, доставляло Нельсону два самых больших наслаждения в жизни: успех его клиентов и собственное моральное удовлетворение от этого.

Нельсон так и не избавился от бруклинского акцента, а в минуты сильного волнения приправлял свою речь сочным уличным словцом — привычка, с которой он всю жизнь безуспешно пытался расстаться. Пендел носил готовые костюмы от «Брукс Бразерс» и ездил на простеньком сером «крайслере». У Нельсона был сын, который учился в Гарварде, дочь, которая училась в Смит-колледже, и жена Би, которую он носил на руках и обожал поддразнивать.

Пендел вытащил из нагрудного кармана пиджака белоснежный носовой платок и вытер лоб. Кирстен доиграла Прокофьева и сразу же начала Полонез фа-диез мажор Шопена. Нельсон успокаивающе прижал влажный платок к левому виску, чувствуя, как бьется его пульс. Музыка совершенно ошеломляюще подействовала на Нельсона, он вместо того, чтобы попытаться защититься от каждого нового удара по рассудку, сам «подставлялся». Достаточно было взглянуть на его глаза, чтобы совершенно ясно увидеть: Кирстен Харальд покорила Пендела.

Через час Нельсон попросил Кирстен остановиться. Сжав в руке совершенно мокрый, скрученный в тугой шар платок, он медленной и тяжелой походкой направился к пианистке. Похоже, ноги отказывались его слушаться.

— Ну что ж, вам удалось. Вы действительно меня поразили. — В Нельсоне вдруг проснулось прежнее честолюбие уличного мальчишки из Бруклина. — Вы это сделали, Кирстен, вы добились того, что приведет вас на вершину. Я уже вижу вас там. Но сейчас, прежде чем вы станете меня благодарить, я должен вам кое-что сказать. Не смотрите на меня такими глазами. Теперь я ваш агент, и вы должны слушаться только меня, и никого больше.

— Да, сэр, — с притворной серьезностью отозвалась Кирстен.

— Вы уже знаете весь расклад: вы — женщина, вы прекрасны и вы маленькая. Глядя на вас, думаешь, что вам нужна еще нянька. То, что это далеко не так, знаем только мы с вами. Поэтому я намерен использовать имеющуюся триаду на всю катушку. Выглядеть это будет так: все будут ждать от вас прелестного, мягкого апрельского дождика, а вы сметете их беспощадным ураганом по имени «Харальд». Вот так. А теперь можете меня благодарить.


Лоис как раз заканчивала вторую чашку кофе со льдом, когда увидела Кирстен, вышедшую на площадь перед Рокфеллеровским центром. Лоис взглянула на свои золотые часики и нахмурилась. Кирстен пробыла у Пендела почти два часа. Запустив руку в сумочку, Лоис достала из нее серебряную коробочку с пилюлями и быстро проглотила маленькую розовую таблетку, запив ее остатками кофе. Она чувствовала себя измученной, уставшей и выжатой как лимон. Очередная попытка и очередной отказ признать ее талант. Опять ее недослушали, отодвинули в сторону, обошли. С горечью Лоис подумала: «Уж не является ли Кирстен Харальд моим злым роком на всю жизнь?» После лекарства легкие наконец отпустило и стало легче дышать. Лоис достала из бумажника пятидолларовую бумажку и положила ее на стол, даже не заглядывая в принесенный счет. Что должно было, по представлению Лоис, доставить величайшую радость какой-нибудь там бедной официантке. Она с наслаждением представила Кирстен в форме официантки и, улыбнулась своей фантазии. И все же Лоис было чем себя подбодрить: как довольно часто напоминали ей родители, принадлежность к классу нельзя купить — с ней надо родиться. Кирстен Харальд не принадлежала к высшему свету и никогда не будет принадлежать. Несмотря на все ее таланты, наряды и претензии. Никогда не будет. Ее участь — вечный посторонний. От Лоис же требовались только настойчивость и терпение.


— Ну-с, дорогуша, она добилась своего. Нельсон Пендел согласился представлять ее. — Эрик передал жене последнее письмо от Кирстен и, закинув руки за голову, откинулся в своем любимом кресле-качалке. На лице его играла довольная отеческая улыбка. — Теперь ее ничем не остановишь.

Эрик сидел возле камина, глядя на огонь. На дворе стояла погода, слишком уж холодная даже для октября. Но с холодом наступившей лондонской осени справиться было гораздо проще, чем с ледяной атмосферой, установившейся в его доме после отъезда Кирстен. В тот день Клодия впала в несвойственную ей замкнутость и до сих пор продолжала в ней пребывать. И даже приезд из Парижа блестящего девятнадцатилетнего виолончелиста Гийома Сен Ламберта, очередного их подопечного на предстоящий год, не поднял упавшего духа жены. Она словно носила по ком-то траур.

Клодия прижала четыре листочка письма к груди и закрыла глаза, всей душой желая, чтобы отсутствующая Кирстен материализовалась из исписанных размашистым почерком тетрадных листков, слабо пахнущих лавандовыми духами, и избавила ее от ужасного одиночества. Чувство потери поглощало все существо Клодии: с ним она засыпала, с ним просыпалась, проводила весь день, и медленно текущее время не притупляло боль.

Если бы ее любовь к Кирстен, как наивно верил Эрик, была бы чисто материнской, Клодии куда легче было бы справляться с одиночеством. Но только Клодия знала, что любовь ее к Кирстен зашла гораздо дальше материнской, перейдя в темное царство запретной страсти. Безнадежная и беспомощная страсть, опустошающая душу своей безответностью.

Кирстен оказалась для Клодии сущей карой. Горячкой, охватившей ее ум, сердце и лоно. Постоянное, мучительное беспокойство буквально пожирало Клодию.

Единственным освобождением от пытки для Клодии был оргазм, но он приносил лишь временное облегчение. Кратковременное успокоение, тайно достигнутое собственными любовными прикосновениями. Одно волшебное мгновение, сопровождаемое истечением жидкости, — и пульсирующее забытье охватывало ее в момент кульминации. Но все проходило слишком быстро, и вновь начиналась мука. Змей был выпущен! Уродливый и черный, как никогда. Молча и уверенно он делал свое дело, кромсая существо Клодии.

— Клодия? — Прикосновение к плечу руки Эрика заставило ее вздрогнуть. — Что с тобой?

— Прости, дорогой, — пробормотала Клодия, пытаясь изобразить улыбку.

— Может быть, стоит отменить вечером театр?

— Не глупи. Пегги никогда не простит нам, если мы не увидим ее Гедду.

Одна мысль о необходимости просидеть весь спектакль новой версии «Гедды Гэблер», несмотря на то что главную роль исполняла их бывшая протеже Пегги Эшкрофт, вызывала у Клодии отвращение, но сейчас она готова была на все, лишь бы успокоить мужа и немедленно выбраться из его кабинета. Клодия вихрем пронеслась через холл в свою спальню и заперла за собой дверь. Лоно ее уже увлажнилось, Клодия была на грани оргазма. Прислонившись к двери, она сунула руку между ног и несколько раз надавила на возбужденную плоть. Кульминация наступила очень быстро, накатывающиеся волнами спазмы заставляли Клодию ритмически прижиматься к двери. Она приоткрыла рот и тихонько застонала. Потом, вытирая льющиеся по щекам слезы, Клодия прошептала имя своей возлюбленной.

12

Начало карьеры Кирстен как концертирующей солистки мало чем отличалось от того, как начинали обычные неизвестные музыканты — отмена предусмотренного программой выступления другой солистки. Когда пианистка Лили Краус была вынуждена отказаться от предстоящего концерта с Кливлендским оркестром из-за воспаления легких, Нельсон Пендел немедленно связался с руководителем оркестра и уговорил его позволить Кирстен заменить заболевшую. Гонорар Кирстен составил на пятьсот долларов меньше десяти процентов комиссионных Нельсона. Итак, пятого января 1955 года Кирстен Харальд дебютирует в Америке, в «Северенс-холл» с дирижером Джорджем Желем и Кливлендским оркестром, исполнением произведения, которое должна была играть Лили Краус, — Концерт си-бемоль минор для фортепьяно с оркестром Чайковского.

— Это только мое впечатление или для вас эта нота тоже звучит бемолем?

Кирстен в третий раз за пятнадцать минут прервала игру и посмотрела на Желя. Заметив, как на его скулах заиграли желваки, Кирстен, знавшая о репутации Желя как строгого и придирчивого дирижера, подумала, что маэстро готов в любую минуту оторвать ей голову. Но девушка не собиралась уступать — она тоже привыкла добиваться во всем совершенства — и упрямо колотила по ноте фа, пока не вынудила Желя закрыть глаза и прислушаться более внимательно.

— Да, немного высоковато, — согласился дирижер несколько раздраженно, но при этом сделал какую-то пометку на полях одной из страниц партитуры. Затем Жель посмотрел на часы.

Его можно было понять: ему хотелось побыстрее закончить последнюю репетицию перед концертом. Даже самые уравновешенные дирижеры превращаются в нервных тиранов, репетируя предстоящий концерт с солистом-заменой, особенно неизвестным, как Кирстен. Девушка стиснула зубы и посоветовала себе не принимать все на свой счет. Она поспешно начала с того места, где остановилась, но, увидев, как Жель снова бросил взгляд на часы, сделала две ошибки подряд. Кирстен вздрогнула от брошенного на нее сердитого взгляда, но все же заставила себя сосредоточиться исключительно на музыке. Жель приказал ей остановиться.

— Мне не понравилось, как вы здесь сыграли. — Жель отлистал назад партитуру и напел, как бы он хотел слышать проигранный пассаж. — Слегка смягчите тон — у вас тенденция к преувеличению. Нет, нет, не будем к этому возвращаться. Давайте продолжим оставшуюся часть.

Чем чаще Жель ее останавливал — как правило, с просьбой смягчить тон, — тем больше Кирстен расстраивалась. Он не давал воли жизни там, где она, как казалось Кирстен, должна звучать в музыке очень мощно и драматично. К середине второй части Кирстен не выдержала. Она резко прервала игру и высказала Желю свою мнение. Но тот на удивление спокойно произнес:

— Вы — не Горовиц, мисс Харальд. Выступая со мной, извольте играть, как вам велят.

Кирстен была настолько ошеломлена, что так и осталась сидеть с открытым ртом. «Нет, это никогда не кончится, — печально подумала она. — Никогда…» Несчастье, совершенно непреодолимое несчастье. Кирстен была готова расплакаться. Уж не этого ли добивался Жель своими перебивками? Но поймав на себе его пристальный взгляд, она тут же забыла о своей минутной беспомощности. Кирстен гордо вскинула голову, расправила плечи и проиграла вторую часть концерта с самого начала.

На этот раз Жель ни разу не остановил упрямую солистку. Завершая произведение мощными аккордами, Кирстен вся взмокла от напряжения, каждый нерв был натянут, словно струны рояля, на котором она играла. И несмотря на это, Кирстен оставалась абсолютно бесстрастной, спокойно ожидая дирижерского приговора.

— Неплохо, — выдавил из себя Жель, спускаясь с дирижерского пульта.

Кирстен закрыла свою партитуру и подошла к Желю. На какое-то мгновение их взгляды встретились. Жель первым отвел глаза, но Кирстен все же успела разглядеть в них то, чего никак не ожидала увидеть, — уважение.

«Неплохо», — передразнила Кирстен своего мучителя, наряжаясь вечером к предстоящему концерту в уютном номере кливлендского «Шератон-отеля». Сегодня она должна быть гораздо лучше, чем «неплохо», если собирается заявить публике о своем существовании. Из программок они о нем, конечно же, узнают. Правда, на обложке программы все еще оставалось имя Лили Краус, а внутри — ее портрет и биография. Имя же Кирстен Харальд будет ничего не значащим вкладышем, отпечатанным в последний момент на мимеографе.

Ах, если бы мама сейчас была здесь! Она вмиг бы справилась с молнией ее платья от Болмэйна, в котором она дебютировала на вечере у Эрика и Клодии. У Кирстен так тряслись руки, что она чуть не выколола себе щеточкой глаз, нанося тушь на ресницы, а губы ей пришлось перекрашивать трижды, прежде чем получилось то, что надо. Потом она уронила одну из бриллиантовых сережек, купленных ей Клодией перед концертом в «Виг-мор-холл», и с ужасом наблюдала, как та едва не закатилась в сливное отверстие душа.

В ожидании, когда объявят ее выход, Кирстен стояла на негнущихся ногах за кулисами и тряслась от страха. Но вот спасательным кругом мелькнуло воспоминание о напутствии, данном ей когда-то Натальей.

— Не бойся нервничать, Киришка, — говорила учительница, — напротив, будь благодарна страху. Именно он превращает заурядное исполнение в исполненное вдохновения. Помни: самонадеянность отупляет, страх обостряет. Используй нервозность так, как ты используешь любую другую эмоцию, — обрати ее в свое преимущество. Заставь работать на себя, Киришка, а не против.

Дрожь постепенно проходила, Кирстен выпрямилась и приосанилась. Сегодня вечером ей представлялся случай испытать себя. Она была просто обязана показать Джорджу Желю, оркестру, публике и критикам, что Кирстен Харальд годится не только для вынужденных замен, а и для большего, что она имеет собственное право быть ангажированной солисткой. Конферансье объявил ее выход, и Кирстен шагнула в свет юпитеров, готовая к сражению.

Кирстен с высоко поднятой головой прошла по сцене под вежливые, но очень сдержанные, если не сказать холодные, аплодисменты. Все театральные бинокли была направлены на дебютантку. Публика, заполнившая зал, вполне определенно давала понять Кирстен, что она для них незнакомая штучка и они оставляют за собой право думать о ней что угодно до тех пор, пока она не покажет, на что способна. Как только Кирстен села за рояль, от ее нервозности не осталось и следа. Коротким, резким кивком Кирстен показала Желю, что готова начать.

Она прекрасно отдавала себе отчет в том, что единодушно затаивший дыхание зал ловит каждую сыгранную ею ноту, ожидая в любой момент ошибки. Но Кирстен все свои ошибки оставила на репетиции и вовсе не собиралась совершить хоть одну. Она была поглощена музыкой и вместе с тем чутко улавливала настроение зала. Мало-помалу в нем начали происходить перемены: от равнодушия — к одобрению, а затем и к восторгу. Публика постепенно теряла изначальную воинственность, слушатели отступали и сдавались. И одновременно с этим Кирстен ощущала собственную, все возрастающую силу, наполняющую каждую клеточку ее существа. Один за другим зрители превращались из скептиков в верующих. К началу третьей части Кирстен обратила в новую веру почти всех присутствующих в зале. Маршальский жезл, вне всяких сомнений, теперь был в ее руках. Взмах этого жезла заставлял покоренных встать, оторваться от кресел, от самих себя и следовать за Кирстен вперед, вверх, на благодатные небесные равнины.

Публика сорвалась с мест и взорвалась громом аплодисментов, не прекращая выкрикивать ее имя, она не позволяла Кирстен уйти за кулисы, вновь и вновь вызывая на сцену. Даже дирижер был совсем не похож на того человека, с которым Кирстен репетировала сегодня днем. Он весь сиял. Взяв руку Кирстен, маэстро поцеловал ее и победно поднял вверх. Джордж Жель тоже оказался среди вновь обращенных. Его восторженная улыбка была улыбкой человека, получившего в награду за обретение новой веры счастье лицезреть проблеск божественного света. Кирстен тоже улыбалась, потому что сегодня она доказала себе, что готова к восхождению на вершину.


— Мама, ты представляешь? Только что я получила первое предложение руки и сердца, — захлебываясь от смеха, сообщила Кирстен и передала письмо Жанне. — У меня в жизни не было ни одного свидания, и вот теперь какой-то Пэт Макитайер из Кливленда желает, чтобы я вышла за него замуж.

Эмиль надел очки и через плечо жены заглянул в письмо:

— Хм-м-м. Этот парень не очень-то силен в грамоте.

Кирстен вытерла выступившие от смеха слезы и присела на корточки. По всему полу гостиной были разбросаны письма, открытки и телеграммы, полученные за две недели со дня ее концертного дебюта в Кливленде. Кирстен опустилась на колени и принялась собирать корреспонденцию, с тем чтобы подклеить ее в толстый альбом в кожаном переплете, сделанный недавно по заказу у Марка Кросса.

— Думаю, теперь лучше перевести мой почтовый адрес на офис Нельсона, — задумчиво произнесла Кирстен, вспоминая многочисленные рассказы об ужасной участи знаменитостей, донимаемых чересчур рьяными поклонниками.

— Неплохая мысль, — поддержал Эмиль. Он собрался было уже порвать письмо Пэта Макитайера, но Кирстен остановила его:

— Папочка, ну как ты можешь так поступать с первым в моей жизни предложением выйти замуж? Каждая девушка должна помнить свое первое предложение.

Обеспокоенная Жанна во все глаза наблюдала, как Кирстен аккуратно разглаживает смятый листок.

— А что ты собираешься с ним делать, carissima?

— Наклеить в альбом, разумеется. Кто знает, будут ли у меня другие предложения?

Когда письмо было аккуратно подклеено в альбом, Кирстен обратилась к критическим статьям, делая вид, что читает их в первый раз. Она вслух выделяла отдельные предложения, словно заучивая их наизусть:

«…радушное и свежее дыхание весны после особо долгой и сухой зимы…»

«…наилучшее сочетание стиля, личности, смелости и, главное, фантазии…»

«…блестящая новая интерпретация сочного звука и драматическая неустойчивость темпа, перед которой столько благоговели романтики…»

«…мастерски изящное легато, изумительное качество которого наполняет даже простейшую фразу незабываемой лирической красотой…»

Убедившись, что родители не видят, Кирстен достала из кармашка юбки аккуратно сложенный желтый листок бумаги, развернула его и тщательно разгладила ладонями складки. Сердце девушки учащенно билось, пока она читала коротенький текст поздравительной телеграммы, и чуть не выскочило из груди, когда она дошла до имени, напечатанного внизу страницы. МАЙКЛ. Пять ровных заглавных букв не просто образовывали имя, они выкрикивали его. Четкое и страстное объявление. МАЙКЛ. Имя громкое, как восклицательный знак. Кирстен прошлась кончиками пальцев по буквам, представляя себе, что гладит лицо любимого. Она приклеила телеграмму на специально отведенную страницу и, вздохнув, закрыла альбом.


Раньше карьера Кирстен медленно шла к своему началу, но потом разом взлетела на большую высоту. Нельсон Пендел целиком запустил систему своих обширных международных связей, с тем чтобы каждый руководитель каждого большого оркестра в мире узнал имя Кирстен Харальд. Нельсон настоял на том, чтобы Кирстен заново снялась для афиши у Ричарда Аведона, в задачу которого входило обессмертить знаменитый взгляд, всего восемь месяцев назад открытый миру Антони Армстронг-Джонсом. Кирстен позировала Аведону в нарядах от американского модельера Номана Норела. Фотографии двадцать четыре на тридцать два вместе с другими рекламными материалами были собраны Нельсоном в наборы материалов для прессы и сотнями разосланы по всему свету. Кирстен стала мечтой любого руководителя оркестра. Сочетание таланта и красоты приковывало и опьяняло — трудно представить себе более убедительный аргумент. 1956 год проходил под знаком двухсотлетия со дня рождения Моцарта, и все оркестры мира считали своим святым долгом включить в репертуар произведения великого композитора. Нельсон настойчиво посоветовал и Кирстен включить в свой репертуар моцартовский концерт и несколько его сонат, на что она с охотой согласилась.

В июне сезон закончился, Кирстен к тому времени дала девять концертов и дважды выступала с оркестрами: Филадельфийским оркестром дирижировал Юджин Орманди, а Чикагским симфоническим оркестром — Фриц Рейнер. Программа же на будущий сезон уже включала в себя пятнадцать концертов с оркестрами и двадцать семь сольных выступлений. Но и лето не обещало отдыха: Нельсон организовал ее участие в восьми известных американских музыкальных фестивалях, самым популярным из которых был Беркширский фестиваль, проводившийся ежегодно в Тагнлвуде, недалеко от Бостона.

Душевное состояние Кирстен можно было описать одним словом — эйфория. Девушка жила постоянно в исступленном восторге, плывя на гребне волны своей прекрасной мечты, поднимавшей Кирстен все выше и выше.

Как-то Кирстен отправилась в «Пательсон» купить ноты, и ее остановил молоденький студент-скрипач, попросивший автограф. Кирстен сказала, что у нее нет с собой ручки, но юноша с готовностью предложил свою, оказавшуюся, к немалому удивлению знаменитости, «эстербруком» с лиловыми чернилами.

— Я уже два месяца ношу ее с собой в надежде встретить вас, — густо покраснев и уставившись на носки своих ботинок, признался горячий поклонник таланта Кирстен. — Я прочел, что цвет лаванды — единственный цвет, в котором вы выступаете на сцене. — Студент переложил футляр со скрипкой из одной руки в другую. — Между прочим, меня зовут Пол. Пол Белл.

Юноша с благоговением смотрел на листок бумаги, подписанный обожаемой артисткой. Когда же Кирстен протянула руку, чтобы вернуть ручку, Пол энергично замотал головой и попятился:

— Пожалуйста, оставьте ее себе. Собственно говоря, я купил ее прежде всего вам.

И, прежде чем Кирстен смогла должным образом поблагодарить за подарок, Пол бросился по улице и заскочил в дверь музыкальной школы «Карнеги-холл». Кирстен так взволновал искренний порыв юноши, что какое-то время она не могла тронуться с места. Глядя на ручку, Кирстен несколько раз повторила имя мальчика, чтобы не забыть его, и только после этого, положив трогательно-сентиментальный подарок в сумочку, продолжила путь к «Пательсону».


Первая стычка Кирстен с Нельсоном произошла из-за ее отказа резервировать место для выступления с филармоническим оркестром Лос-Анджелеса в ноябре пятьдесят шестого года.

— Я давно говорила тебе, что не хочу выступать с ними.

— Но ты даже не сказала мне почему, — возмутился Пендел.

— Потому что в следующем году этим оркестром будет дирижировать Эдуард ван Бейнум — вот почему. А я отказываюсь играть с любым оркестром, которым он дирижирует!

— Только потому, что он отнесся к тебе с невниманием, когда ты была ребенком?

Кирстен аж передернуло.

— Это не просто невнимание. Он унизил меня, Нельсон, и я никогда не прощу ван Бейнуму его надменного обращения со мной. Он не соизволил даже прослушать меня. Нет, Нельсон, я не буду играть с ним ни в этом сезоне, ни в будущем.

— Знаешь, подобные выходки не способствуют нормальному бизнесу.

— А мне нет никакого дела до нормального бизнеса. Не забудь — я артистка. — Кирстен произнесла эту фразу с таким блеском в глазах, что Нельсон не смог удержаться от улыбки и сдался. — Между прочим, — продолжала Кирстен, вставая и натягивая на руки перчатки, — ты достал мне билет, о котором я просила?

— А ты полагаешь, что заслуживаешь его после всех огорчений, доставленных мне?

В ответ Кирстен наклонилась и чмокнула Нельсона в макушку:

— Пришло время и нам о чем-то спорить. Бедная Эйлин, вероятно, уже беспокоится за тебя. Знаешь, актерский темперамент и все такое…

— И не без оснований, — пробормотал Пендел, но тем не менее открыл верхний ящик стола и достал оттуда небольшой белый конверт. — Потратил уйму времени, но все же достал — первый ряд, в центре. Получи.

Кирстен положила конверт в карман и вышла. Доведись ей быть танцовщицей, она непременно исполнила бы сейчас какой-нибудь эффектный и сложный прыжок. Но, будучи музыкантом, Кирстен вместо прыжка громко пробарабанила несколько счастливых арпеджио по двери лифта.


Этот вечер был таким же не по сезону теплым, как и тот памятный день октября девять лет назад. Но разве можно было узнать в молодой женщине, входившей под своды огромного вестибюля «Карнеги-холл», тринадцатилетнюю девочку в скромном, домашнего шитья, платьице, с сияющим лицом взбирающуюся по тем же ступеням на свой первый в жизни концерт?

Кирстен чувствовала на себе многочисленные пристальные взгляды. В черном парчовом платье, туфлях-лодочках и изящных украшениях она олицетворяла собой изысканность и элегантность. Спокойная, уравновешенная, подчеркнуто строгая, Кирстен словно магнит притягивала всеобщее внимание: кто-то ее узнавал, кто-то поражался неземной красоте. Даже в зрительном зале Кирстен выглядела королевой.

Наконец раздался звонок и свет медленно погас. Кирстен судорожно сжала дрожащими руками ручку крошечной дамской сумочки. Последние секунды перед началом концерта, как очередное тяжкое испытание, тянулись невыносимо медленно. И вот, к счастью, ожидание закончилось.

Майкл Истбоурн под гром несмолкающих аплодисментов шагнул за дирижерский пульт, но Кирстен не слышала разразившейся в зале бури, заглушенной стаккато собственного бешено бьющегося сердца. В этом году Майкл впервые приехал в Нью-Йорк, и впервые со дня отъезда из Лондона Кирстен его увидела. Жадными глазами девушка рассматривала своего кумира: Майкл был по-прежнему строен и элегантен. Лицо его было серьезно и сосредоточенно. Поклонившись, он повернулся к оркестру. Кирстен, затаив дыхание, ждала первого взмаха дирижерской палочкой. Когда же это произошло, она с облегчением выдохнула и едва заметно ободряюще кивнула при первых прозвучавших в тишине аккордах увертюры к балету Чайковского «Ромео и Джульетта».

Весь концерт Кирстен прожила в мире, наполненном музыкой, Майклом и ее собственным существом. А при звуках следующего произведения, Концерта для виолончели Брамса в исполнении солиста Иегуди Менахема, Кирстен почувствовала, как душа ее воспаряет все выше и выше, к заоблачным далям. И когда концерт завершился «Вальсом» Равеля, Кирстен потребовалось некоторое время, чтобы прийти в себя и понять, что оглушительный звук, вернувший ее в действительность, — это гром аплодисментов, которым разразилась восхищенная публика.

Не дожидаясь окончания овации, Кирстен поспешила к выходу. К своему ужасу, она обнаружила там фоторепортеров, ожидавших выхода мировой знаменитости. Увидев выстроившийся вдоль тротуара длинный ряд черных лимузинов, Кирстен пошла от машины к машине, пока наконец не обнаружила зарезервированную для Майкла. И тут Кирстен замешкалась. Одно дело — поговорить с Майклом у выхода, и совсем другое — дожидаться его в арендованном автомобиле.

Публика уже начала покидать «Карнеги-холл», беспорядочно суетясь у выхода, да и несколько музыкантов вышли из здания. Еще с минуту Кирстен пребывала в нерешительности, беспокойно поглядывая то на увеличивающуюся толпу, то на лимузин и опять на толпу. Наконец она решилась и распахнула заднюю дверьавтомобиля. Прежде чем шофер в униформе успел что-либо сказать в знак протеста, Кирстен бросилась в дальний конец просторного, обитого черной кожей заднего сиденья.

— В чем…

— О! Все в полном порядке! — заверила водителя Кирстен, одарив его очаровательной улыбкой. Ей начинало нравиться собственное поведение. — Мистер Истбоурн попросил меня дождаться его здесь.

Кирстен в свой решимости зашла настолько далеко, что, кокетливо прикрыв глаза ресницами, слегка приподняла краешек платья в надежде, что воображение шофера довершит уведенное.

— Тогда конечно.

Человек за рулем поправил зеркало заднего вида для того, чтобы удобнее было разглядывать очаровательные ножки нежданной пассажирки и завидовать счастливчику, который усядется рядом с ней.

При приближении Майкла Истбоурна водитель выскочил из машины, оставив Кирстен на одно мгновение, в течение которого она попыталась собраться с мыслями и взять себя в руки. Задняя дверь лимузина отворилась, и в салоне зажегся внутренний свет, на какое-то мгновение ослепивший садящегося внутрь Майкла.

— Буду рада подвезти вас, сэр. — Приподняв над головой воображаемую фуражку, Кирстен рассмеялась при виде полной растерянности, написанной на лице Майкла.

Но Майкл даже не улыбнулся на ее шутку. Он был настолько ошарашен, что не мог не то что засмеяться, но даже вздохнуть. Одно мучительно долгое мгновение они безмолвно смотрели друга на друга. Вглядываясь в любимые черты, оба искали в них перемен. В конце концов незаметно для себя они потянулись друг к другу. Нежно обняв Кирстен, Майкл начал страстными поцелуями покрывать ее лицо — лоб, глаза, кончик носа, подбородок. Настал черед губ. Их первый настоящий поцелуй был сладок и бесконечен, как вечность.

13

Порыв, заставивший Майкла поцеловать Кирстен, был неуправляемой вспышкой. Ведь в течение года он все время пытался изгнать из памяти образ Кирстен, но, увы, ему это не удалось. Разумеется, брать с собой Кирстен в номер гостиницы «Сент-Регис» было безумием, совершенным безумием. Но Майкл и чувствовал себя сумасшедшим. Полностью потерявшим контроль. Слишком долго потребность в Кирстен терзала Майкла и рвалась наружу. Он больше не в состоянии был сдерживать и контролировать себя. Но и сдавшись перед непреодолимым желанием, Майкл продолжал мучиться, сознавая, что необузданное стремление к этой женщине оскверняет священные узы брака и является опасностью для карьеры, как его собственной, так и Кирстен.

Не зажигая света, Майкл провел Кирстен в комнату и принялся ласкать возлюбленную. Пальцы Майкла были необыкновенно нежны и в то же время сильны; скользя по шелково-бархатистой коже, они знакомились с телом Кирстен, словно с новым музыкальным произведением. Медленно, настойчиво, внимательно. Кирстен от его прикосновений превратилась в единственную, бесконечно звучащую ноту. Прошло еще несколько мгновений, и Кирстен охватила блаженная слабость. Она стала податливой и влажной. Теплела и таяла под Действием исходящей от Майкла силы; постепенно границы, Разделявшие два их существа, начали размываться.

— Кирстен… — Майкл понимал, что тонет, но Кирстен не спасет его. Вновь и вновь он бормотал ее имя — последний призыв о помощи безнадежно погибающего человека.

— Люби меня, Майкл, — прошептала Кирстен, прижимаясь бедрами к его восставшей плоти. — Пожалуйста, Майкл, научи меня. Я должна узнать. Пожалуйста, Майкл, ну, пожалуйста!

Кирстен страстно желала найти наконец выход так долго и неустанно мучившему ее чувству. Майкл предпринял еще одну отчаянную попытку обратиться к своему здравому смыслу и потерпел поражение. Подхватив Кирстен на руки, он донес ее до постели и положил девушку на блестящий атлас покрывала со всей нежностью, на которую был способен. Они одновременно разделись, торопливо снимая вещь за вещью, пока между их телами не осталось никаких преград. Теперь они, плоть к плоти, приступили к тонкому ритуалу взаимного изучения, совершаемому людьми, в первый раз занимающимися любовью.

Обнаженное тело Майкла — его широкие плечи, узкие бедра, темные курчавые волосы, мягкой пушистой порослью покрывавшие грудь, — пробуждало в ней необузданную страсть, требовавшую удовлетворения. Майкл нежно положил Кирстен на спину и принялся осыпать ее дивными ласками, исторгая из возлюбленной испуганно-блаженные возгласы и вздохи истинного наслаждения.

Лежа с широко раздвинутыми ногами и раскинутыми в стороны руками, Кирстен ощущала себя порочной очаровательной распутницей. Опытные ласки Майкла пробуждали в ней чувства, о существовании которых в себе Кирстен и не подозревала. Каждый поцелуй, каждое поглаживание пробуждали в ней потребность во все новых и новых ласках, порождая ненасытность. В полной открытости перед Майклом Кирстен становилась то требовательной, то уступчивой, то норовистой, то покладистой. Вспышка страсти превратилась в бушующее пламя, полностью поглотившее плоть состоянием предвкушения, граничащим с агонией.

Кирстен, трепеща от наслаждения, наблюдала, как Майкл, сначала ласкавший ее соски, медленно стал опускаться ниже, к животу, затем еще ниже, стремясь к четко обозначенному пятну треугольника, за вершиной которого начиналось открытое пространство, образованное раздвинутыми ногами. Когда же Майкл достиг этой вершины, у Кирстен от предвкушения закружилась голова. Как только теплый ласковый рот покрыл томящееся желанием лоно, Кирстен перестала дышать. Мгновение спустя дыхание вернулось долгим блаженным стоном с дрожью, а все тело стало подниматься и опускаться в ритм с движениями языка, глубоко погруженного в окончательно раскрывшиеся врата блаженства.

Кирстен показалось, что она уже достигла вершин экстаза, какого никогда прежде не испытывала, но она ошиблась. И это стало понятно после того, как Майкл, лаская лоно языком, довел Кирстен до исступления, а потом осторожно и очень нежно погрузился в нее.

Кирстен отдала любимому свою невинность, а Майкл нарушил священный брачный обет, и оба они поняли, что с этого момента жизнь каждого из них никогда уже не будет прежней.

Инстинкт заставил Кирстен обвить ногами бедра Майкла, чтобы его ритмичные удары достигали большей глубины. Сейчас они были одновременно союзниками и врагами, движимыми в бой первобытным голодом похоти, удовлетворение которого несло бесконечное наслаждение. Каждый боролся за право достичь вершин блаженства. Окончание было столь бурным, ощущения столь острыми, что Кирстен закричала, впервые испытав взрыв оргазма, а Майкл наконец понял, что значит умереть, и навсегда избавился от страха смерти.

Кирстен лежала в объятиях Майкла удовлетворенная и ослабевшая, с дрожащими руками и ногами. Никогда еще Кирстен не ощущала такой наполненности, даже когда ей казалось, что она прикасается к вечности, полностью погружаясь в любимую музыку.

Теперь она стала женщиной; Майкл сделал ее женщиной.

Однако блаженную удовлетворенность вскоре вытеснило какое-то новое ощущение — всепоглощающее чувство неуверенности. И вины. Вины за то, что они сделали. Она сделала. Была ли она права, допустив совершиться тому, что совершилось? То, что совсем еще недавно казалось правильным и естественным, теперь вдруг породило уйму вопросов и сомнений.

Кирстен более не девственница. Она отдалась по собственной воле, следуя зову страсти, и отдалась не приятелю, не жениху, а мужу чужой женщины. Кирстен зажала рот ладонью, чтобы не вскрикнуть. То, что Майкл был женат, раньше не представлялось ей такой проблемой. Теперь оба они пересекли запретную черту. Повернувшись в объятиях Майкла, Кирстен пристально на него посмотрела. Ей хотелось понять: причинила ли она ему боль? Принесла ли она вред человеку, едва ей знакомому, но душа которого так долго волновала ее собственную душу?

Майкл улыбнулся и поцеловал Кирстен долгим нежным поцелуем. Почувствовав с ее стороны некоторое сопротивление, Майкл отнес его к стеснительности, продиктованной невинностью и неопытностью. Он привлек голову Кирстен к своей груди и, мягко поглаживая ее роскошные волосы, так же как и она, попытался разобраться в собственных чувствах, в своем отношении к происшедшему.

Внезапно сладость момента сменилась горечью угрызений совести. Если в прошлом ему и приходилось обращать внимание на какую-либо женщину, то любовь к Роксане всегда помогала противостоять чарам соблазнительницы. Но в то же время с Кирстен дело обстояло совершенно иначе. Сопротивление ей превратилось в пытку.

В Майкле боролись два человека: один убеждал его в необходимости самонаказания, другой протестовал и снова стремился к близости с Кирстен. Но Майкл не стал. Не мог. Им надо поговорить. Они должны воздвигнуть ограду вокруг того, что произошло сейчас между ними, начертить магический круг, переступать черту которого они более не будут, ни теперь, ни в будущем.

— Знаешь, когда я обнимаю тебя, — начал Майкл, — я чувствую, что мы сливаемся как бы в одно целое, становимся единым существом. — Он немного помолчал, потом продолжил мягко, как бы пробуя: — Но мы не одно существо, ведь так, Кирстен? — Майкл почувствовал, как Кирстен согласно покачала головой, хотя руки ее еще крепче обвились вокруг его шеи. — Мы два абсолютно отдельных человека, живущих отдельными жизнями. Я никогда не смогу дать тебе, Кирстен, больше того, что мы имеем сейчас, и, в сущности, я не имею права заниматься с тобой любовью, сознавая это.

Кирстен глубоко вздохнула и постаралась придать голосу спокойствие:

— А разве я когда-либо просила тебя о большем, Майкл?

— Нет, — честно признал Майкл, — но ты заслуживаешь большего, а этого я никогда не смогу тебе дать. Я женат. У меня двое детей, которых я обожаю, и жена, которую я слишком люблю, чтобы когда-либо бросить. Она жизненно важная часть меня самого.

Голос Майкла задрожал от подступившего к горлу комка.

Они оба оказались не готовы к подобному повороту в их отношениях и к его последствиям. Похоже, оба хотели бы вернуться за черту, которую уже переступили. Но Кирстен внезапно почувствовала холод. Холод, которого она не испытывала даже в самые горькие минуты одиночества. И тут Кирстен поняла: если она потеряет возможность когда-либо вновь видеть Майкла, одиночество станет совершенно невыносимым. Мысль об этом была столь ужасна, что она моментально отогнала прочь все сомнения и поборола чувство вины. Если за то, чтобы Майкл присутствовал в ее жизни — не важно, как часто, — придется расплачиваться скромной ролью в его жизни, Кирстен с радостью примет и эту высокую цену. Лучше уж она будет иметь часть его, чем ничего. Об этом Кирстен и сказала Майклу.

— Ты понимаешь, о чем говоришь? — спросил Майкл, пытаясь в темноте разглядеть выражение ее глаз.

— Да, Майкл, — горячо прошептала Кирстен, — понимаю.

— Нет, Кирстен, не понимаешь. — Она попыталась отвернуться, но Майкл не позволил ей этого сделать. — Думаю, ты не совсем даешь себе отчет в том, что ставится на карту. Мы оба страшно рискуем. Стоит чуть-чуть расслабиться или сделать неверное движение, произнести неосторожное слово, и можно потерять все, ради чего мы так упорно трудились, Кирстен. Мы живем в очень маленьком мире, насквозь пронизанном духом конкуренции, а соперничество заставляет людей делать друг другу ужасные вещи. Для большинства людей все средства хороши, даже самые гадкие, если они ведут к поражению конкурента и продвижению собственной карьеры. Если кто-нибудь узнает о нашей связи, он сможет полностью уничтожить нас. Мы должны быть осторожны, Кирстен, очень осторожны, потому что существует страшно много завистливых людей, только и ждущих момента доказать нам, что и мы с тобой всего лишь люди.

— Майкл, когда мне было тринадцать лет, — отозвалась она, — я пообещала себе, что когда-нибудь ты будешь дирижировать мне. В прошлом году то же самое пообещал мне уже ты. Неужели кто-нибудь из нас дал бы подобное обещание, если бы наша музыка не была бы так важна для нас? Майкл, моя музыка — это моя жизнь. Я никогда не знала, где кончается моя музыка и начинаюсь собственно я, и наоборот: моя жизнь — это моя музыка. И я не допущу ничего, что бы могло подвергнуть опасности мою музыкальную карьеру, потому что если нет музыки, нет и меня. — Приподнявшись на локте, Кирстен дотронулась до лица Майкла и тихонько его погладила. — А как часто ты думаешь обо мне?

— Как часто! — Короткий смешок Майкла прозвучал скорее как стон. — Проще сказать, когда я о тебе не думаю.

— Правда? — Кирстен засияла, словно ребенок, впервые попавший на рождественскую елку.

— Правда.

Кирстен крепко обняла Майкла:

— Тогда пообещай мне кое-что.

— Что?

— Что всякий раз, когда ты будешь думать обо мне, ты будешь мысленно обнимать меня.

— Да, дорогая.

— И я буду представлять то же самое. И тогда мы никогда не будем в разлуке, ведь так?

Незамысловатость рассуждений заставила Майкла улыбнуться.

— В твоих устах все звучит так просто, Кирстен, но ты же сама понимаешь — все это далеко не так. Ты не сможешь довольствоваться ухваченными моментами и украденными часами: они — лишь кратковременное заполнение брешей. И все это несправедливо по отношению к тебе — ты не будешь счастлива.

Кирстен прикрыла ладонью ему рот, заставив замолчать.

— Я могу довольствоваться малым, вот увидишь. И обещаю тебе никогда не просить больше того, что мы имеем сейчас.

— Только не давай таких обещаний, — предостерег Майкл. — Когда ты хорошенько обо всем поразмыслишь, ты, может быть, изменишь свое мнение.

— Нет, не изменю. — Она наклонилась и поцеловала Майкла в губы.

— Кирстен, это обещание ты имеешь право нарушить в любую минуту.

— Никогда. — Новый поцелуй. — Никогда. Никогда. Никогда, — повторяла Кирстен, сопровождая каждое слово поцелуем.

Майкл запустил руку в густые волосы Кирстен, привлек ее к себе и ответил таким продолжительным поцелуем, что оба едва не задохнулись. Затем Майкл осторожно перевернул возлюбленную на спину и осыпал поцелуями все ее тело, начиная со лба и кончая ступнями. Кирстен, охваченная вожделением, извивалась в ответ на требовательные ласки Майкла, подставляя себя его настойчивым губам и дерзкому языку. И вот уже Кирстен вновь изнемогала от желания, чтобы Майкл взял ее, но он не торопился, желая продлить невыносимое блаженство.


Она проснулась от звонка будильника, но, включив настольную лампу, увидела, что на часах всего лишь шесть. Будильник должен был зазвонить только через два часа. Что-то не так, она почувствовала неладное. Роксана быстро вскочила с постели. Ее тело била дрожь, по спине и рукам бегали мурашки. Надев халат и затянув пояс, она на цыпочках босиком вышла из спальни в холл. Бесшумно поднявшись по лестнице на четвертый этаж, она заглянула к Кристоферу, а потом к Даниэлю. Оба сына крепко спали.

Вернувшись в спальню, Роксана Истбоурн нервным движением поправила короткие рыжеватые волосы и передернула от озноба плечами. Прожив большую часть жизни в деревне, она так и не смогла привыкнуть к городскому шуму. Может, поэтому она всегда и просыпалась довольно рано, но не так, как сегодня.

Роксана очень боялась таких вот моментов, когда уснуть было уже практически невозможно, а встать и заняться чем-нибудь — слишком рано. Именно в это время она тосковала по Майклу особенно сильно, проклиная его за долгое отсутствие, а себя за то, что сама настаивала на гастролях. Вероятно, пришла пора перестраивать давно заведенный порядок. Роксане опять нужен был «домашний» муж, а детям — отец.

Она взглянула на несколько фотографий в рамках, стоящих на ночном столике, и тяжело вздохнула. Любопытно, что на ее столике стояли только фотографии Майкла, а муж предпочитал семейные фотографии. Роксана взяла свою любимую фотографию Майкла, сделанную незадолго до свадьбы, после официального объявления о ней в «Таймс», и крепко прижала портрет к груди. Мука разлуки с такой силой охватила Роксану, что она быстрым движением поставила фото на место и резко встала с кровати. Понимая, что о попытке заснуть теперь не может быть и речи, Роксана прошла в кабинет Майкла и, как обычно, когда тоска по мужу становилась невыносимой, стала бродить по комнате, прикасаясь к вещам Майкла, потом села за письменный стол.

Они купили это антикварное чудо на аукционе «Сотби» в первую годовщину женитьбы. Выдвигая один за другим ящики стола, Роксана перелистала ежедневник Майкла, партитуры, ноты, которые муж собирал в надежде когда-нибудь взяться за музыкальные статьи. Выцветшие фотографии, старые телеграммы, пожелтевшие вырезки из газет и письма, на которые Майкл забыл ответить. Затем Роксана, открыв самый нижний ящик, перебрала пачку старых театральных программ и совсем уже собиралась закрыть его, как ее взгляд привлек сверток, который прежде Роксана не замечала.

Она извлекла пачку газетных статей, аккуратно вырезанных и завернутых в большой газетный лист. С одной из вырезок на Роксану смотрело смутно знакомое женское лицо. Подпись под фотографией подтверждала верность догадки: снимок запечатлел бывшую протеже Эрика и Клодии.

Зачем Майкл хранит вырезки статей о Кирстен Харальд? Вопрос змеей жалил сердце Роксаны, в бешенстве перерывающей ящик в поисках других сюрпризов. Следующей находкой стала копия телеграммы Майкла, потом — свиток нот, перевязанный лиловой тесьмой. Сердце Роксаны, казалось, билось о ребра, когда она читала дарственную надпись на первой странице «Отражений в воде» Клода Дебюсси. Если память не изменяла ей, это было любимое произведение молодой пианистки.

Роксана закрыла лицо руками. Неужели это случилось?

— Боже милостивый, — всхлипнула Роксана, — не допусти. Пожалуйста, Господи, пожалуйста!

Этого не может быть, просто не может. Майкл никогда с ней так не поступит, он любит ее. И если уже что-то было, она бы знала. Майкл никогда ничего от нее не скрывал — он ненавидел ложь. Отняв руки от лица, Роксана выпрямилась и постаралась собраться с мыслями: «Скорее всего еще ничего не произошло. Это просто предупреждение и ее шанс предотвратить катастрофу, не дать возможному стать реальностью!» Внезапная надежда вспыхнула с новой силой. Роксана бросилась к телефону.

— Клеменс, дорогой. — Роксане ужасно не хотелось будить дядю в столь ранний час, но она была уверена, что, узнав о причине ее экстренного звонка, он поймет и простит. — Расскажи мне, пожалуйста, что ты знаешь о Кирстен Харальд. Я не имею в виду то, что можно прочесть в газетах.

Клеменс Тривс громко зевнул. Он не рискнул взглянуть на часы, чтобы не злиться лишний раз. Однако причина, заставившая племянницу звонить так рано, вероятно, была достаточно основательной. Клеменс протер глаза и задумался. Но ничего существенного в голову не приходило. И в то же время какие-то основания для беспокойства у Роксаны, несомненно, были. Еще раз широко зевнув, Тривс постарался напрячь мозги. И наконец вспомнил.

Роксана, слушая его, с ужасом уточнила:

— Ты хочешь сказать, что Клодия в самом деле пригласила Майкла на вечер, когда я была в Уинфорде? — Она почувствовала, как земля уходит у нее из-под ног.

Значит, не только Майкл обманывал ее, но и Клодия была вовлечена в интригу. Клодия, вечно эта Клодия! Как хорошо, что она позвонила Клеменсу — нет вещи, которой бы он не знал.

— Все это — не более чем безобидное совпадение, — попытался уверить племянницу Тривс. — Роксана? — Удивленный ее неожиданным молчанием, Клеменс потряс трубкой. — Ты меня слышишь, девочка?

У Роксаны возникло ощущение, что она идет без страховки по натянутому высоко над землей канату…

— Да, я слушаю, — тихо ответила она.

— Ну, и о чем же ты сейчас думаешь?

— О том, что хотела бы убедиться, что «просто безобидное совпадение» так и осталось «просто безобидным совпадением».

— И как же ты собираешься в этом убедиться?

— Я должна быть уверена, что Майкл никогда не будет дирижировать знаменитой протеже моей дорогой кузины Клодии. Слышишь? Никогда!

Тривс вскрикнул от резкого звука, раздавшегося в трубке, и отнял ее подальше от уха. Ничто не раздражало его так, как брошенная на том конце провода трубка, в особенности в такую рань.

14

В течение последующих двух лет большинство критиков величали Кирстен не иначе, как «ярчайшей новой звездой, взошедшей на музыкальном небосклоне». Правда, были и такие, кто предпочитал критику комплиментам в адрес молодой пианистки. Критики старшего поколения надменно упрекали ее в излишнем новаторстве, молодые же находили Кирстен недостаточно авангардной. Для кого-то она была либо слишком резкой, либо излишне утонченной, а для кого-то слишком «дикой» или слишком «домашней» или же откровенной или чересчур туманной. Но несмотря на разность суждений, все в один голос говорили о творчестве Кирстен только в превосходных степенях. Похоже, что Кирстен Харальд судьбой было уготовано возбуждать в людях только крайние точки зрения.

Кирстен по-прежнему радовалась любому признанию ее мастерства, в ответ же на резкую критику она с удвоенной силой трудилась, оттачивая технику и мастерство исполнения. Кирстен была глубоко убеждена, что она, как музыкант, совершенна ровно настолько, насколько совершенна последняя взятая ею нота. Эту истину она доказывала себе на каждом выступлении. Сомнения не пугали ее, а придавали новые силы, чтобы преодолевать их.


Выступая на сценах всех крупнейших концертных залов Америки, Канады и Европы, Кирстен завоевала сердца коллег-музыкантов и десятков тысяч почитателей классической музыки, составлявших ее аудиторию. Теперь она принадлежала миру, сделавшему Кирстен обожаемым идолом. Ею восхищались, баловали и трепетали перед ней. Кирстен подражали. Руководители оркестров и дирижеры соперничали между собой в борьбе за ее благосклонное внимание, словно ревнивые поклонники, наперебой приглашая Кирстен для участия в концертах и студийных записях. Невероятная профессиональная занятость совершенно не оставляла Кирстен времени на личную жизнь. Но молодая женщина и не желала иной судьбы.

Кирстен одевали самые знаменитые модельеры мира, всегда учитывавшие пристрастие звезды-пианистки к цвету лаванды. О красоте Кирстен, как и о ее таланте, ходили легенды. Но если Кирстен Харальд-пианистка всегда была в центре внимания прессы и ненасытной публики, то Кирстен Харальд-личность оставалась для всех загадкой. Ее частная жизнь тщательнейшим образом охранялась родителями и офисом Нельсона. И это обстоятельство еще больше усиливало привлекательность Кирстен.


День, когда она с родителями переехала с Девятой авеню, стал для Кирстен одним из самых знаменательных в жизни: огромная квартира с тремя спальнями на Восточной Восемьдесят первой улице воплощала исполнение одного из самых важных обещаний, данных себе Кирстен. Для оформления квартиры наняли нью-йоркского дизайнера Билли Болдуина, и по настоянию Кирстен вся квартира была выполнена в белом цвете. После грязи и убогости их прежнего дома больше всего ей хотелось постоянного ощущения чистоты и простора. Кирстен мечтала, чтобы новое жилище стало раем для их маленькой семьи. Именно такое место и создал Болдуин.

— Что мы будем делать в таком количестве комнат? — простодушно ужаснулась Жанна, когда Кирстен впервые привела родителей посмотреть дом за день до окончательного переезда.

— Постоянно теряться, конечно. — Кирстен крепко обняла мать и повела ее в большую современную кухню.

— В моем возрасте требуется меньше комнат, а никак не больше. Ты только посмотри, сколько здесь будет уборки!

— Для уборки я уже наняла женщину, — ответила дочь. — Она будет приходить три раза в неделю, и самой тяжелой твоей обязанностью отныне становится заправка постели.

— Ты наняла кого-то делать за меня уборку? — Жанна выглядела возмущенной. — А чем, по-твоему, я занималась всю жизнь?

— Это еще одна вещь, которую я намерена изменить. Я хочу, мама, чтобы ты ходила в «Карнеги-холл» слушать концерты, а не убирать его.

— Послушайте звезду! — воскликнула Жанна, обнимая дочь. В ее карих глазах стояли слезы. — Спасибо, любовь моя, — произнесла мать охрипшим голосом и нежно расцеловала дочь в обе щеки.

У Кирстен тоже зачесались глаза. Быстро повернувшись к отцу, хранившему все это время молчание, она взяла его под руку и улыбнулась:

— Ну-с, папочка, а что ты скажешь насчет швейцара внизу? Ты сможешь привыкнуть к тому, что не ты, а тебе открывают дверь в надежде на чаевые?

— Если человек поставит себе целью к чему-либо привыкнуть, он рано или поздно привыкнет. — И отец посмотрел на жену. Взгляд Жанны выражал полнейшее обожание мужа.

С нежностью глядя на родителей, Кирстен почувствовала приступ такой жгучей зависти, что сама испугалась. Они так подходили друг другу: отец, высокий блондин, и мать, маленькая брюнетка, представляли собой совершенно очаровательную пару. Они просто созданы друг для друга. Кирстен невольно подумала о том, как смотрятся со стороны они с Майклом. Можно ли сказать и про них, что они созданы друг для друга? Или же Майклу подходит совсем другая женщина? Кирстен смутилась от собственных мыслей. Она никогда не позволяла себе думать о подобных вещах — ничего хорошего, кроме боли, такие размышления не приносили.

И потому, взглянув на часы, Кирстен почти обрадовалась — пора было идти.

— Можете оставаться здесь сколько заблагорассудится, а мне надо уходить. — Кирстен передала отцу связку ключей. — Ровно через двадцать минут у меня очень важное свидание. — Эмиль и Жанна обменялись полными надежды взглядами. — Боюсь вас огорчить, но это чисто деловая встреча.


Кирстен вошла в демонстрационный зал «Стейнвей энд Санз». Разыскав Рейфа Боуэрса, она сообщила ему, что хотела бы купить концертный рояль. В ответ продавец схватил обе руки Кирстен и стал энергично их трясти. Вид у Рейфа при этом был такой, словно он никогда и ни за что на свете не согласится прекратить этого занятия.

— Итак, мисс Моцарт в конце концов добилась своего. — Сияющий Рейф победоносно улыбнулся, давая понять миру, что именно он является единоличным владельцем патента на открытие таланта Кирстен. — Полагаю, что прежде всего вы хотели бы опробовать все имеющиеся у нас инструменты?

— Нет, не все, мистер Боуэрс, — в свою очередь, усмехнулась Кирстен. — Только те, что находятся в настоящее время на полуподвальном этаже.

Боуэрс понимающе кивнул. Девочка и в самом деле добилась своего. Приобщилась к избранным. А лишь избранные знали о роялях, хранившихся в полуподвале.

— В таком случае следуйте за мной, мисс Харальд. — И Рейф смиренно, почти с благоговением протянул Кирстен руку, словно предлагая ее величеству свое сопровождение при парадном выходе. Кирстен могла поклясться, что в этот момент в глазах старого продавца стояли слезы.


1956 и 1957 годы были значительными не только для Кирстен, но и для всего музыкального мира. Впервые после войны в Соединенных Штатах состоялись гастроли филармонических оркестров Берлина и Вены. Бостонский симфонический оркестр стал первым американским оркестром, посетившим Советский Союз, и Исаак Стерн — первым американским скрипачом, выступившим за последние десять лет в Большом зале Московской консерватории. Глен Гоулд, двадцатитрехлетнее чудо из Торонто, записал на пластинку «Гольдбергские вариации» Баха, эта запись стала первой в истории классической музыки пластинкой-бестселлером. Весь мир отмечал семидесятипятилетие композитора Игоря Стравинского. В Лос-Анджелесе по случаю юбилея был поставлен в концертном варианте его последний балет «Агон». В Нью-Йорке в возрасте восьмидесяти девяти лет скончался дирижер Артуро Тосканини, а Майкл Истбоурн наконец был назначен дирижером Лондонского симфонического оркестра.

Несмотря на то что концерты Лоис Элдершоу пользовались определенным спросом, ее пути редко пересекались с Кирстен. Хотя туманные намеки на очевидное соперничество двух пианисток и проскакивали в наиболее скандальных изданиях, но благодаря Нельсону и Кари Дандональду, личному импресарио Лоис, не дававшим никаких комментариев на подобные статьи, борьба музыкантов оставалась областью досужих домыслов.

За все это время Кирстен и Майкл виделись всего одиннадцать раз, да и то лишь мимоходом, что заставляло их с особой жадностью смаковать сладчайшие мгновения коротких встреч. В объятиях друг друга они черпали силы для жизни и творчества, память о каждой встрече оживляла скучные, серые будни между свиданиями. На публике же оба были предельно осторожны, не оставляя ни единого шанса дотошным репортерам и закулисным сплетникам заподозрить в их отношениях большее, чем естественный профессиональный интерес и уважение. Собратья по ремеслу — не более.

Каждая разлука для Кирстен наполнялась болезненной тоской и опустошенностью. В первое время ее даже одолевали сомнения, сможет ли она сдержать данное Майклу слово — не требовать большего. Повсюду с ней рядом незримо присутствовал Майкл: плоть помнила его тело, и, лежа по ночам одна в постели, Кирстен часто совершенно реально ощущала его объятия. Временами их отношения с Майклом представлялись Кирстен абсолютно безнадежными. Их можно было сравнить разве что с последней стадией неизлечимой болезни, когда чахнущий больной томится в предсмертной тоске и молится об облегчении страданий. В такие моменты Кирстен желала одного — либо положить всему конец, либо попросить о большем. Тем не менее не делала ни того ни другого.

Причиной тому была музыка.

Кирстен научилась продлевать чудные мгновения коротких свиданий, превращая напряжение чувств в энергию исполнения. А еще она научилась верить. Верить в то, что разлука — это не конец, а лишь пауза между встречами. В какой-то момент Кирстен начала думать об отношениях с Майклом в музыкальных терминах, представляя их серией прекрасных прелюдий. Подобно прелюдии каждая встреча и каждая разлука была превосходно законченным и уникальным произведением. И Кирстен в конце концов пришла к выводу, что это не так уж и плохо, и безопасно. Подобные мысли, как ни странно, успокаивали. Ведь то, что Майкл появлялся в ее жизни столь нерегулярно, изредка, позволяло Кирстен все ее чувства направлять исключительно в музыку.


— Кирстен, ты сидишь?! — закричал Нельсон так, что Кирстен пришлось немного отодвинуться от трубки. — Спрашиваю тебя потому, что если ты на ногах, то лучше присядь. — Кирстен послушно опустилась на низенький стульчик рядом с телефонным столиком в спальне и доложила, что готова. — Поздравь меня, моя девочка, я наконец добился своего.

— Добился чего?

— Заказал тебе оркестр Нью-йоркской филармонии.

— Что?! — Кирстен вновь вскочила на ноги.

— Он требует тебя, Ленни требует тебя.

— Боже правый!

— Где-то дней через пять ты заменишь на этот сезон Гари Графмана. Ты ведь знаешь Концерт ми-бемоль мажор для фортепьяно с оркестром Листа?

Кирстен с трудом перевела дыхание:

— Знаю.

Концерт Листа был непременной частью репертуара пианистов, специализирующихся на композиторах-романтиках.

— Прости, Кирстен, что не смог сделать ничего лучше замены, но в конце концов это — «Карнеги-холл».

«Карнеги-холл». Положив трубку, Кирстен принялась без устали повторять два магических слова. «Карнеги-холл». «Карнеги-холл». Наконец-то свершилось.

Леонард Бернстайн, великолепный руководитель оркестра, обладающий поразительным чутьем на эффекты, потребовал Кирстен. Желание Бернстайна видеть в роли замены Кирстен компенсировало неучтивость его предшественника, Дмитрия Митропулоса, до сих пор ни разу не приглашавшего всем известную пианистку выступить с оркестром Нью-йоркской филармонии. Кирстен крепко обняла себя руками и, напевая концерт Листа, закружилась в танце по комнате. Все так же танцуя, девушка подлетела к телефону и набрала номер Нельсона.

— Закажи три самых лучших места в зале для моих родителей и Натальи, — выпалила Кирстен, прежде чем поздороваться.

— Уже выполнено. — Интонация говорила о том, что импресарио чрезвычайно собой доволен. — Что еще?

— Пошли кого-нибудь из офиса с пригласительным билетом к продавцу из «Стейнвей энд Санз» по имени Рейф Боуэрс.

— Рейф Боуэрс, — повторил Пендел, записывая имя в книжечку. — Дальше?

— Дай телеграмму в Лондон, Клодии и Эрику. Хотя нет, я лучше сама им позвоню. Ах да, свяжись с «Карнеги-холл» и узнай, есть ли у них адрес Пола Белла, он занимается у них в студии.

— И если есть?..

— Пошли ему билет.

— Что-нибудь еще?

Кирстен рассмеялась:

— Неужели недостаточно? Спасибо, Нельсон, тысячу раз тебе спасибо!

Кирстен чмокнула трубку и положила ее на аппарат. После этого Кирстен тихонько прошла в небольшой уютный кабинет отца. Эмиль, сидя в кресле, читал газету, а Жанна рядом с ним что-то вязала. Родители одновременно подняли глаза на дочь.

— Папочка, а твой смокинг отглажен? — стараясь ничем не выдать своего волнения, поинтересовалась Кирстен.

— Разумеется, отглажен, — ответила за мужа Жанна. — Я лично выгладила его после того, как отец в прошлом месяце надевал костюм на свадьбу Анны-Марии.

Анна-Мария была младшей дочерью тетушки Софии.

Кирстен вздохнула. Мать до сих пор отказывалась сдавать костюм отца в сухую глажку в химчистке.

— А ты, мам, так ни разу и не надевала свое новое вечернее платье? — Жанна покачала головой. — Ну что ж, похоже, придется его надеть гораздо раньше, чем ты предполагаешь. По-то-му что-о-о, — Кирстен тянула слово, пока хватило дыхания, потом выдержала для большего эффекта паузу и широко взмахнула руками, — через пять дней ваша дочь, Кирстен Харальд, будет выступать в «Карнеги-холл»! — Эти слова она уже почти прокричала.


Кирстен мерила шагами отведенную ей артистическую уборную, ждала начала концерта. Устав от беспрерывной ходьбы, она принялась за упражнения на небольшом концертном рояле, установленном в прихожей. Но упражнения лишь усиливали нервозность. Оставив попытки разыграться, Кирстен подошла к крошечному окошку и стала разглядывать красно-бело-золотой подковообразный зал и заполнявшую его публику. Кирстен до сих пор не верилось, что сегодня вечером она уже не будет одним из слушателей — сегодня вечером она наконец-то сама выступит перед ними.

Ах, если бы только Майкл был в зале! Если бы Кирстен, выходя на сцену, знала, что он смотрит на нее, аплодирует ей, волнуется за нее! Но именно сегодня Майкл сам дает концерт в Праге. Нижняя губа Кирстен задрожала.

Эрик и Клодия также не могли разделить с Кирстен ее триумфа. Когда приемная дочь позвонила им в Лондон, дворецкий Рандолф сообщил ей, что супружеская пара в настоящий момент находится в Манчестере, и дал номер в гостинице, где они остановились. Эрик, узнав о концерте, расстроился не меньше Кирстен, но он был всецело занят вступившими в критическую стадию заключительными переговорами о приобретении небольшой компании по морским перевозкам, отложить которые даже на день было совершенно невозможно. И кроме того, после досадной неудачи с покупкой Уинфорд-Холла Эрик снова занялся исключительно бизнесом, все прочее отодвинув на второй план.

— Ваш выход, мисс Харальд, — пригласил распорядитель сцены, и Кирстен почувствовала, как все тело стало ватным.

Она попыталась сдвинуться с места и не смогла. Посмотрев в зеркало над гримерным столиком, Кирстен увидела там почти привидение. Девушка сделала глубокий вдох и в который уже раз за сегодняшний вечер пожалела о том, что рядом нет Майкла, умевшего как никто успокоить и приободрить ее. Кирстен прошептала имя любимого и почувствовала его руки на своих плечах. Она прошептала имя вновь и ощутила поцелуи Майкла на губах.

— Мисс Харальд…

Видение исчезло. Медленно отвернувшись от зеркала, Кирстен сделала неуверенный шаг к двери.

Но, выходя на сцену, Кирстен выглядела царственно-спокойно, самообладание не подвело ее и на этот раз. Тонкие складки великолепного платья создавали впечатление, что пианистка не идет, а плывет по сцене. Аплодисменты в зале росли с каждым ее шагом, по мере того как она приближалась к роялю, стоящему на так называемой метке Горовица: когда-то легендарный пианист определил, что именно в этом месте и без того великолепная акустика зала проявляется наиболее ярко.

Кирстен посмотрела в зал, но увидела лишь ослепительный блеск юпитеров. Девушка огляделась и мгновенно поняла, где находится. В одиночестве стояла она на вершине золотой горы, и даже воздух здесь был из золота.

Кирстен заняла свое место у рояля и посмотрела на красивое лицо Леонарда Бернстайна. Дирижер в черном фраке выглядел как никогда загадочно-чувственным: черные густые полосы эффектно обрамляли божественно правильные черты лица. Но когда Бернстайн улыбнулся Кирстен своей знаменитой улыбкой, девушке показалось, что ей улыбается другой человек. И дирижерскую палочку поднял не Бернстайн, и кивнул ей не он, и вовсе не Бернстайн вел ее сквозь все драматические части шедевра Листа — аллегро маэстозо, квази адажио и аллегро марзиале анимато. И руку Кирстен поцеловал не Бернстайн, и к краю сцены на поклон после окончания выступления подвел ее не Бернстайн. Это был Истбоурн. И всегда для Кирстен это будет только Истбоурн.

Триумф Кирстен был абсолютным: руки с трудом удерживали огромную охапку цветов, вынесенных покоренными слушателями на сцену, в ушах звенело от оглушительных аплодисментов и расточаемых со всех сторон восторженных комплиментов. Бурные аплодисменты в этот вечер раздавались не только в «Карнеги-холл», они шли за ней по пятам и за его пределами. Но когда в сопровождении родителей и Натальи Кирстен под руку с Нельсоном вошла в престижный клуб «Аист», ей буквально устроили овацию. Многие посетители клуба присутствовали на концерте и потому, столик за столиком, поднимались и приветствовали великолепную пианистку. Весть о прибытии Кирстен молнией пронеслась по залу. Глаза девушки слепили вспышки фоторепортеров, со всех сторон к ней обращались с просьбами об автографах, и Кирстен раздавала их, расписываясь в альбомах, на программках, спичечных коробках, салфетках, носовых платках.

Один мужчина даже подставил для росписи манжет своей белоснежной рубашки.

Поставив перед собой выпитый, кажется уже десятый, бокал из-под шампанского, Кирстен, держась за стол, поднялась и направилась в дамскую комнату. Понимая, что все взгляды сейчас прикованы к ней, Кирстен постаралась придать походке максимум достоинства, насколько это позволяло опьянение, но дорожка, по которой виновница торжества шла через переполненный зал, оказалась чрезвычайно шаткой. У Кирстен создалось впечатление, что на всем пути ей приходится преодолевать сопротивление штормового ветра; и чем дальше она продвигалась, тем сильнее ураганные порывы пытались отбросить ее назад. Добравшись наконец до туалета, Кирстен широко распахнула дверь и издала громкий вздох облегчения.

Высокий мужчина, поправлявший у зеркала галстук, моментально обернулся и удивленно уставился на неожиданную посетительницу.

— Кажется, вы ошиблись дверью. — Мужчина выглядел весьма и весьма респектабельно.

Кирстен непонимающе заморгала:

— Я?

— Да, вы.

Кирстен никак не могла понять.

— А что вы делаете в женском туалете?

— Я не в женском туалете.

— Не в женском?

— Нет, не в женском.

Мужчина, казалось, навис над Кирстен, загородив свет, так что она могла видеть лишь собственное двойное отражение в его близко посаженных карих глазах. В склонившемся над Кирстен красивом лице было что-то неотразимо самонадеянное. Тонкие черты, изящные и четкие, слегка циничный изгиб губ, придававший лицу почти зловещее выражение.

— Вы, дорогая, попали в мужской туалет.

— О, нет! — Щеки Кирстен запылали. — Кажется, мне не очень хорошо.

Незнакомец рассмеялся:

— Что совсем неудивительно после такого количества выпитого шампанского.

Но Кирстен едва слышала собеседника. Взгляд ее застыл на руках мужчины, больших и сильных. Верхнюю часть ладоней покрывали черные волосы, а замечательная форма пальцев, вне всяких сомнений, свидетельствовала о чувственности. Кирстен вздрогнула от неожиданно пронзившего все ее тело возбуждения.

— С вами все в порядке?

Сама не зная почему, Кирстен отрицательно покачала головой.

— Тогда позвольте мне осмотреть вас.

— Зачем? — Кирстен с трудом сделала шаг назад. — Вы что, врач?

— Да, собственно говоря, врач.

И прежде чем Кирстен смогла протестовать, незнакомец взял ее под локоть и повел от двери к одному из стульев, стоявших у противоположной стены. Осторожно усадив «пациентку», мужчина присел перед ней на корточки и внимательно всмотрелся в ее лицо.

— Чувствуете слабость? — Кирстен кивнула. — Тогда суньте голову между коленями. Вот так. А теперь посидите в этом положении.

Очевидно, он не очень-то верил в то, что Кирстен удастся выполнить его указание как следует, и потому в момент, когда девушка наклонилась вперед, положил руку на ее макушку, придерживая голову в склоненном положении. Прикосновение было удивительно нежным и властным одновременно. Кирстен неожиданно ощутила непонятное беспокойство от присутствия этого человека.

— Вы не хотели бы попробовать теперь поднять голову?

— Не очень, — честно призналась Кирстен.

Мужчина усмехнулся:

— Тогда ладно, только дайте мне знать, когда будете в состоянии это сделать.

Кирстен казалось, что она никогда не будет «в состоянии это сделать». Напротив, ей захотелось вечно сидеть в таком положении, ощущая при этом согревающую руку на своей голове. Но она, понимая всю нелепость происходящего, заставила себя поднять голову. Мужчина слегка поддерживал ее за шею.

— А сейчас как вы себя чувствуете? — поинтересовался «доктор». — Лучше, хуже или так же?

Кирстен несколько раз моргнула и осторожно помотала головой.

— Кажется, лучше.

— Но не совсем так, как хотелось бы?

— Думаю, сейчас трудно ожидать лучшего в моем состоянии.

Мужчина подождал еще несколько минут и помог Кирстен подняться. Уставив на нее указательный палец, незнакомец произнес:

— И больше никакого шампанского, договорились?

От одного упоминания о шампанском Кирстен едва не стошнило.

— Никакого, обещаю.

Стоя, Кирстен чувствовала себя куда в меньшей безопасности, чем сидя на стуле, и, хотя соблазн попросить мужчину проводить ее до столика был велик, Кирстен сдержалась. Протянув руку, она бодро улыбнуласьнезнакомцу.

— Благодарю вас, доктор… — Кирстен замолчала в ожидании, когда он назовет свое имя.

— Оливер, — с готовностью дополнил мужчина. — Джеффри Пауэл Оливер.

— А я — Кир…

— Я знаю, кто вы, мисс Харальд, — улыбнувшись, сообщил Оливер. — Я слушал вас в «Карнеги-холл» сегодня. Вы были неподражаемы. — По глазам Джеффри было видно, что он с сожалением отпускает руку Кирстен. — А сейчас, если позволите, меня ждут.

Глядя вслед Оливеру, возвращающемуся к своему столику, Кирстен почувствовала себя брошенной и была удивлена собственной досаде, вызванной скорым уходом нового знакомого. Ее также удивило и то, что за все время общения с холодно-вежливым доктором Оливером Кирстен ни разу не подумала о Майкле.

15

Джеффри Пауэл Оливер чувствовал себя не в своей тарелке. Шестифутового великана победила малюсенькая фея, черноволосая, с васильковыми глазами, ангельски невинная. Подобного потрясения он не испытывал еще ни разу в жизни. Царивший в его душе чуть ли не с рождения трезвый расчет вдруг сменился полным хаосом и неразберихой. И все же попытки призвать себя к здравомыслию позволили Джеффри продержаться целый день, прежде чем он позвонил Кирстен и пригласил ее поужинать.

Кирстен собиралась на первое в своей жизни официальное свидание. Со стороны могло показаться неправдоподобным, но известная пианистка, искусству которой аплодировали многие концертные залы мира, женщина, в жизни которой уже была тайная, исполненная страсти связь, все же в душе оставалась наивной девочкой, той самой девочкой, которая много лет назад робко спрашивала учительницу музыки о любви. И потому, совсем как девочка-подросток, готовящаяся к первому свиданию, Кирстен нервничала и суетилась, без умолку болтала и не могла решить, что же ей надеть.

— А что ты вообще знаешь об этом человеке? — не удержалась от вопроса Жанна, наблюдавшая, как дочь поливает себя духами из пульверизатора.

— Сказать по правде — не очень-то много. — Кирстен поставила флакон на туалетный столик и принялась рассматривать себя в зеркальце пудреницы. — Тебе не кажется, что надо еще добавить теней?

— Идет на встречу с каким-то прощелыгой и еще думает, как накрасить веки!

— Ну что ты, мама! Доктор Оливер принадлежит к одному из лучших семейств Нью-Йорка, живет на Лонг-Айленде и руководит институтом медицинских исследований «Пауэл Оливер». Разве он похож на прощелыгу?

Жанна пожала плечами:

— Ты так говоришь, потому что это первое твое свидание.

— О, матери!

Кирстен точно изобразила, как Жанна округляет глаза. Если мать так реагирует на обычное свидание, то как бы она восприняла весть о том, что ее дражайшая доченька уже не девственница? При одной мысли об этом у Кирстен покраснели щеки и в душе зашевелился червячок вины. Тот самый, что заставлял ее думать, будто она предает Майкла, согласившись на свидание с Джеффри. Кирстен постаралась отбросить неприятные мысли, ведь ничто не может повлиять на ее отношение к любимому. То, что они чувствовали друг к другу, было чем-то совершенно особенным. Отдельной и самостоятельной частью жизни Кирстен. Тайной, которую она никому никогда не откроет. Кроме того, разве Майкл не был женат? У него жена и дети. Конечно же, Кирстен имеет полное право хотя бы на одно свидание. Кирстен ощутила почти воинственный настрой. И тем не менее, когда дверной звонок известил о начале свидания, девушкой снова овладели сомнения.


— Мы накрыли ваш столик, доктор Оливер.

Прихватив несколько меню и список напитков, метрдотель «Лютеции» повел Джеффри и Кирстен через зал ресторана, одинаково знаменитого великолепной кухней и публикой, в нем обедающей.

Кирстен страшно смутилась от суматохи, вызванной их появлением: не было ни одного столика, у которого бы Джеффри не остановил очередной знакомый. Каждый раз, представляя свою спутницу, Оливер делал это с гордым видом покупателя, заплатившего на аукционе самую высокую цену за свое приобретение.

— Вы положительно сияете, — заметил Джеффри, когда они с Кирстен наконец сели за стол. — Я вижу, вам нравится быть в центре внимания.

— А вам, кажется, к этому и не привыкать, — с удивительной легкостью парировала Кирстен.

Когда официант подошел принять заказ на напитки, то, вместо того чтобы заказать на обоих, как делал это обычно Майкл, Джеффри спросил Кирстен, что она будет пить. На минуту девушка растерялась.

— А вы что будете?

— Смешанный мартини.

— Тогда и я то же, — быстро решила Кирстен, не совсем, правда, понимая, что значит «смешанный».

— Два смешанных мартини, Антон, только вермута совсем чуть-чуть.

Кирстен пристально смотрела на Джеффри. В его устах мартини звучало как напиток, заказать который можно, лишь зная секретный код. Ей не терпелось попробовать, что же это такое. Но первый же глоток загадочного коктейля разочаровал. Напиток напоминал жидкость для снятия лака. Кроме того, он с такой силой обжег все внутри, что Кирстен поперхнулась и на глазах у нее выступили слезы.

— Может быть, вы предпочтете что-нибудь менее крепкое? — Джеффри с ласковой улыбкой наблюдал за Кирстен. — Херес или «Дюбоне»?

— Нет, спасибо, — поблагодарила Кирстен. — Не так уж и плохо, просто надо привыкнуть.

— Тут действительно надо привыкнуть к вкусу.

— Как привыкаешь к спарже.

— Или икре.

Кирстен посмотрела в свой бокал.

— Не думаю, чтобы я когда-нибудь полюбила мартини так же, как… — Она застенчиво смутилась.

— Икру?

Кирстен усмехнулась и покачала головой:

— Спаржу.

Наблюдая, как Кирстен делает очередной глоток, Джеффри обнаружил, что безнадежно пленен ее руками. До чего же они были прекрасны! Маленькие и изящные, но в то же время сильные, живые и властные. До чего же он завидует божественному дару этих ручек! Джеффри печально посмотрел на собственные руки — они принадлежали администратору, а не хирургу, быть которым Джеффри всегда хотел.

— О чем вы задумались?

Почувствовав холодное прикосновение к правой ладони, Джеффри вздрогнул.

— Я спрашиваю, — хихикнула Кирстен. Ее бокал был уже пуст, — о чем вы задумались?

— О том, до чего же вы прекрасны.

— Неправда.

— Вас не проведешь. — Джеффри подбросил монетку и увидел, что выпала решка. — На самом деле я думал о том, что нам стоило бы заказать ужин, прежде чем вы попросите повторить.

— Отлично, — заверила она. — Думаю, что уже созрела для…

— Спаржи?

— Угу. Икры.

За ужином Кирстен пришла к выводу, что самым интригующим в Джеффри Пауэл Оливере было его жадное любопытство ко всему, что касалось самой Кирстен. Не успевала она ответить на один вопрос, как Джеффри тут же задавал новый. За разговорами Кирстен едва притронулась к поданным ей блюдам, лишь время от времени делая глоток вина. Очень скоро у нее слегка закружилась голова, но Кирстен не могла понять, от вина или же от присутствия собеседника. А впрочем, не важно, главное, что она чувствует великолепное возбуждение и полную раскованность. Облокотившись локтями на стол, Кирстен положила подбородок на сложенные чашей ладони и затуманенным взором наблюдала за Джеффри, заканчивающим расправу с последней из заказанных им устриц в белом вине.

— А вы уверены, что не являетесь на самом деле репортером, собирающимся стать знаменитостью, продав в какой-нибудь журнал все, что я здесь вам наболтала?

— Черт побери, вы меня раскусили. — Джеффри притворно ахнул и прижал руку к нагрудному карману. — Собственно говоря, у меня здесь спрятан самый миниатюрный в мире диктофон.

— Так я и думала. В таком случае теперь ваша очередь рассказывать о себе. Если вы — Джеффри Пауэл Оливер Второй, то где-то должен же быть Джеффри Пауэл Оливер Первый.

Джеффри печально улыбнулся:

— Был. У меня нет родителей. Семь лет назад они погибли при кораблекрушении.

— О, Джеффри, простите. Я не хотела…

— Не глупите. Откуда вам было знать? Ну так вот. Я хотел стать хирургом, а отец всегда хотел, чтобы я был Оливером. По его мнению, вершиной служению миру для всех мужчин рода Оливеров была благотворительность — подаяние, фонды, попечительные общества и прочее. Все, разумеется, в высшей степени благородно. Правда, отца при этом абсолютно не волновало, что основатель блестящей династии Оливеров был всего лишь торговцем шерстью, отсидевшим в свое время в тюрьме за конокрадство. — Кирстен зажала руками рот, чтобы не рассмеяться. Но Джеффри и сам улыбнулся своему рассказу. — Мамаша была немногим лучше. Она была уверена, что главная обязанность всех истинных джентльменов Лонг-Айленда следовать лозунгу «Женись на деньгах и при этом сохрани собственные капиталы». Думаю, что я разочаровал их обоих, — Голос Джеффри вновь стал серьезным. — Видите ли, я всегда считал себя чем-то особенным. Мне хотелось быть чем-то большим, чем истинный джентльмен из Лонг-Айленда, я мечтал о роли спасителя. И тогда я стал кардиологом в созданном мною же институте медицинских исследований.

Но увы, моей мечте так и не суждено было сбыться. Изначально институт должен был возглавить мой старший брат Чарльз. Но за пять месяцев до официального открытия, шесть лет назад, у брата случился инсульт. — Голос Джеффри внезапно задрожал. — Чарльз лишился речи, вся правая часть тела полностью парализована. Когда это случилось, брату было тридцать семь, ровно на год больше, чем мне сейчас. — Оливер поставил чашку на стол, и Кирстен заметила, что руки его дрожат. — Так что теперь вместо скальпеля или стетоскопа я орудую ручкой, и, похоже, еще не скоро мне удастся расстаться с ней. Мы уже приступили ко второй программе расширения нашего института.

Но вот о чем Джеффри не сказал Кирстен, так это о том, что, несмотря на все свои лучшие намерения, он все же стал достойным сыном своего отца. Будучи последние шесть лет номинальным главой семейства Оливеров, Джеффри представлял собой великолепный пример того, как должен вести себя глава старой богатой династии. Он выполнял все положенные по статусу дела, дружил со всеми нужными людьми и, как правоверный республиканец, соответственно голосовал. Единственная область, в которой Джеффри продолжал оказывать сопротивление, была женитьба. В то время как несчастный Чарльз женился ровно за семь лет до случившегося с ним инсульта, младший брат оставался в блаженной холостяцкой свободе. Вольным выбирать и отвергать. Джеффри мечтал о единственной, особенной, ни на кого не похожей женщине. Она должна возбуждать, изумлять и забавлять. От своей жены он ожидал куда больше, чем просто богатая родословная.


Была уже половина второго, когда Кирстен на цыпочках пробралась в свою комнату. Слава Богу, родители не проснулись. От нее так пахло перегаром, что они вряд ли пришли бы в восторг. Девушка зевнула и потерла глаза руками. Раздевшись лишь наполовину, она с наслаждением рухнула на постель.

Засыпая, Кирстен затрепетала, вспомнив, как Джеффри, проводив ее до дверей, пожелал спокойной ночи и поцеловал каждый пальчик ее миниатюрных ручек. Но ей стало стыдно от ощущений, разбуженных в ней Джеффри. Она подумала о Майкле, и глаза ее наполнились слезами. Кирстен чувствовала себя предательницей.

Джеффри Пауэл Оливер произвел неизгладимое впечатление на Кирстен, почти такое же, как раньше Майкл. Он очаровал девушку: отпрыск знатной и богатой семьи, гуманный, надменный, гордый, страстный и волевой — и все это в одном человеке. От того, как он смотрел на нее, у Кирстен кружилась голова, в ней снова просыпалась женщина. Прекрасная и желанная.

Кирстен не помнила, как заснула, но проснулась в четыре часа утра от оргазма, вызванного во сне ласками Джеффри. Сладостная истома разлилась по всему ее телу. Но прошло несколько минут, и Кирстен, окончательно проснувшись, вспомнила Майкла; она вспыхнула и, уткнувшись в подушку, зарыдала.


После первого ужина в «Лютеции» Кирстен и Джеффри стали встречаться два, иногда три раза в неделю. На дворе стояло лето, и Кирстен практически была свободна от выступлений, и потому Джеффри с изумительной легкостью вошел в ее жизнь. Оливер олицетворял собой ранее непозволительное — развлечение. И ей приходилось прилагать немало усилий для того, чтобы новый знакомый так и оставался развлечением. Не больше. Он не должен был представлять угрозу зыбкому равновесию внутри Кирстен. Ничто не должно было подрывать ее горячей преданности музыке. Но, несмотря на все старания, смятение Кирстен не осталось незаметным.

— С каких это пор мы стали отпускать педаль посреди фразы? — строго вопрошала Наталья. — Еще раз, пожалуйста, с самого начала. И постарайся сосредоточиться на музыке, а не на человеке, которого ты постоянно видишь перед собой.

— Ну и дура же я — всегда почему-то считала, что Бетховен написал этот концерт в си-бемоле.

— Анимант, Киришка. — Длинный указательный палец с ярко-красным лаком на ногте раздраженно стучал по потному листу. — Это значит живее, забыла? Думаю, сегодня ночью ты едва ли спала больше пяти часов. Поздравляю тебя, Киришка, ты сфальшивила восемь раз подряд. А его не было в городе всего лишь два дня. И что с тобой только будет в сентябре?

Так все и шло. Вверх-вниз, совсем как на самодельных качелях из бревна и доски, на одном конце которой сидел Джеффри, на другом — Наталья, а Кирстен, стоя посредине, изо всех сил пыталась удержать шаткое равновесие. С Джеффри у Кирстен появилось то, чего никогда не было с Майклом, — роскошная возможность проводить с мужчиной часы, совершенно не беспокоясь о времени, его можно было не считать.

Джеффри был прежде всего галантным ухажером. И Кирстен без зазрения совести позволяла ему баловать себя. Он присылал корзины живых цветов, никогда не повторяя композицию букета. Он дарил подарки: перламутровую пудреницу, ридикюль, расшитый драгоценными камнями, резные гребни из слоновой кости, именное пресс-папье от «Тиффани», антикварную серебряную брошь с аметистом — и так без конца. Джеффри постоянно посылал изумительные открытки с единственной целью — напомнить Кирстен о своей любви. Но самое главное — с Джеффри она чувствовала необыкновенную легкость и защищенность от всего плохого.

И все-таки Джеффри создавал для нее проблемы. Теперь она была женщиной, в жизни которой существовало двое мужчин, причем совершенно разных. И Кирстен никак не могла примирить их в своей душе. Она по-прежнему не хотела, чтобы Джеффри повлиял на ее отношения с Майклом. Каждый День Кирстен начинала в страхе, что сегодня придется выбирать между Майклом и Джеффри; дошло до того, что, просыпаясь утром, она первым делом принималась за очередное сопоставление.

Впервые за свою короткую карьеру Кирстен ждала сентябрь в дурных предчувствиях и страхе. Приближалось время, когда следовало отложить личную жизнь, закрыть дверь перед соблазнами внешнего мира и опять полностью посвятить все свои силы музыке. Но Кирстен уже знала, что Джеффри для нее теперь стал не просто развлечением. И еще она знала, что никогда не будет сдерживаться с ним, как сдерживалась с Майклом. Джеффри был свободен и мог отдать Кирстен больше, чем Майкл, — всего себя. От всех этих мыслей Кирстен становилось не по себе.

Новый сезон Кирстен открывала в Питсбурге. В последний вечер перед отъездом она, попрощавшись с Джеффри, рано легла в постель. Телефонный звонок разбудил ее в два часа ночи.

— Кирстен, это Майкл.

Трубка выскользнула из руки Кирстен и, ударившись о столик, с глухим стуком упала на ковер. Кирстен ощупью отыскала ее в темноте и прижала к уху.

— Прости, — заикаясь, пролепетала она, — я уронила трубку.

Майкл тихо засмеялся.

— У меня так зазвенело в левом ухе, что нетрудно было догадаться. Прости, что разбудил, я порой совершенно забываю о разнице во времени. — Майкл снизил голос так, что Кирстен с трудом разбирала слова. — Я звоню из дома, и потому буду краток. Глен Гоулд только что отказался от выступления с Берлинской филармонией девятого октября. Я в этот день дирижирую там же, и мне нужна замена. Как только я узнал, какой концерт должен был исполнять Гоулд, мне все стало ясно — кроме тебя, кандидатов быть не может.

— Второй Рахманинова? — затаив дыхание, рискнула догадаться Кирстен.

— Второй Рахманинова.

Сердце Кирстен чуть не выскочило из груди.

— Проверь свой календарь и тут же перезвони мне. Запомни — мне лично.

Как ни была ошарашена Кирстен, от нее не ускользнула тревога в голосе Майкла, очевидно, он очень нервничал из-за Роксаны. Но сейчас важно не это, а концерт с Майклом Истбоурном.

Рахманинов. «О Боже! — принялась молиться Кирстен. — Сделай так, чтобы я была свободна на тот вечер! Молю Тебя, пожалуйста, сделай так, ну, пожалуйста…»

Она снова легла и уставилась в темноту. Ей виделось, как они с Майклом исполняют этот великолепный концерт, словно наяву проходили перед ней мельчайшие детали этого чудесного действа. Завтрашний концерт в Питсбурге совершенно вылетел из головы. Кирстен позабыла даже о Джеффри. Сейчас она могла думать только о Берлине. И Майкле. Майкле, которого она не видела вот уже семь долгих месяцев. Майкле, который будет ждать Кирстен там, ждать, чтобы исполнить наконец данное ими когда-то друг другу обещание.

16

— Никогда не думал, что до такой степени возненавижу аэропорты, — проворчал Джеффри.

Сидя рука об руку на заднем сиденье черного «линкольна», они с Кирстен направлялись в аэропорт «Айделвайлд».

— Все эти приезды-отъезды, как ты их выносишь? Они же портят здоровье и к тому же не позволяют поддерживать нормальных отношений.

Борясь с собственными противоречивыми чувствами, Кирстен постаралась придать своему тону непринужденность:

— А кто сказал, что отношения с музыкантом могут быть нормальными?

Джеффри в ответ вновь что-то заворчал. Кирстен придвинулась к нему ближе и положила руку на плечо. В ответ он нежно поцеловал ее в лоб.

— Я буду по тебе скучать, Кирстен.

— Я тоже буду скучать. Но рассмотрим вопрос с положительной стороны — ведь это всего на пять дней.

— Всего, — простонал Джеффри. — «Всего» говорят только бродяги.

— Да, но настоящие бродяги порой вообще не возвращаются.

Кирстен почувствовала, как напрягся Оливер.

— Кирстен, прошу тебя, не шути так. — Джеффри повернул Кирстен к себе и горячо поцеловал. — Даже не шути. Обещай, что не будешь.

— Обещаю.

Он снова поцеловал ее, но на этот раз мягче. Словно пытаясь заставить Кирстен сдержать данное обещание, Джеффри всунул ей в руку небольшую замшевую коробочку и попросил открыть ее только в самолете. Выйдя из машины, Кирстен в последний раз поцеловала его и поспешила прочь, прежде чем Джеффри смог заметить выступившие на глазах слезы. Когда же, перед самым взлетом, Кирстен наконец открыла подарок, новые слезы мгновенно навернулись на глаза. В коробочке лежала золотая булавка в форме незабудки, в ее лепестки были вставлены сапфиры, а в сердцевине сверкал маленький круглый бриллиант.

Весь перелет над Атлантическим океаном Кирстен то проваливалась в тревожный, беспокойный сон, то просыпалась, совершенно не чувствуя отдыха. Сны ее были отрывочны и хаотичны: ослепительные фотовспышки, звук аплодисментов; огромные газетные заголовки; фотографии на полстраницы; качели в форме треугольника, раскачивающиеся вверх-вниз; слезы, превращающиеся в бриллианты, а потом опять в слезы; ее собственное имя, написанное фиолетовыми чернилами, но почему-то наоборот.

Почувствовав, что задыхается, Кирстен окончательно проснулась. Пульс учащенно бился, над верхней губой выступил пот. Она вызвала стюардессу и попросила стакан воды. Затем тревожно посмотрела на часы. Еще три часа, и они приземлятся в Берлине. В висках опять застучало, но на этот раз ничего нельзя было поделать.

Майкл заказал им места в отеле «Кемпински», но, разумеется, номера были на разных этажах. Задержавшись в гостинице только затем, чтобы принять душ и переодеться, Кирстен поймала такси и помчалась в филармонию, прибыв туда ровно за час до начала репетиции. Она совершенно запыхалась, пока наконец отыскала в бесчисленных коридорах артистическую уборную Майкла. В их распоряжении оставалось всего лишь пятьдесят три минуты, но, уловив краем глаза блеск сапфирового лепестка булавки-незабудки, которую Кирстен успела прикрепить к лацкану жакета, она смутилась. Но все же преодолев нерешительность, Кирстен постучалась в дверь.

И после того как Майкл заключил ее в объятия, Кирстен продолжала дрожать. Впервые она видела Истбоурна после встречи с Джеффри, и она опять почувствовала замешательство. Границы двух мужчин теперь для нее размылись, образы переплелись, и Джеффри как бы тоже участвовал в их объятии. Кирстен ощутила жуткую неловкость.

— Кирстен! — Майкл радостно рассматривал возлюбленную.

Кирстен улыбнулась, пытаясь скрыть противоречивость собственных чувств.

Последним Кирстен целовал Джеффри, но Майкл теперь стирал следы его поцелуев своими губами. Кирстен почувствовала, как в ней начинает разгораться так хорошо знакомое возбуждение, и образ Джеффри постепенно стушевывался. Бесчисленные нежные поцелуи Майкла растопили остатки сопротивления и рассеяли все ее сомнения.

Его ласки распаляли желание, будили страсть. Семь месяцев разлуки пробудили неутолимый голод. Пытаясь ослабить желание плоти, они беспрерывно целовали друг друга, но это не помогало. Скорее наоборот — еще больше разжигало страсть.

— Сегодня вечером, — прошептал Майкл. Вожделение полностью захлестнуло его. — Сегодня мы проведем вместе всю ночь.

Кирстен еще глубже запустила руки в волосы Майкла и крепко прижалась к нему бедрами. Сегодня вечером. Вся ночь. Какая сладкая и чудесная мысль! Восхитительно желанное обещание. Впервые они проведут вместе всю ночь. Наконец. У них будет время долго-долго наслаждаться любовью. Время, которое позволит утром проснуться в объятиях друг друга и снова заняться любовью. В кои-то веки время будет на их стороне.

Майкл беспокойно взглянул на дверь, понимая, что в любую минуту в нее могут постучаться, и подвел Кирстен к старенькой плюшевой кушетке напротив гримерского стола. Опустившись на нее, Кирстен спросила Майкла, как же ему наконец удалось устроить их совместное выступление. Выражение лица Майкла мгновенно изменилось.

— Я просто поставил Роксану перед свершившимся фактом.

Его отрывистый ответ был куда более краток, чем объяснения между ним и Роксаной. Майкл до сих пор никак не мог понять, почему Роксана так решительно настроена против его выступлений с Кирстен. Майкл многие месяцы пытался убедить Роксану в абсурдности положения, когда он остается единственным дирижером в мире, за исключением Эдуарда ван Бейнума, не выступавшим с Кирстен. Когда же он объявил о своем первом в жизни самостоятельно принятом деловом решении, Майкл прочел в глазах жены такой беспредельный ужас, что невольно содрогнулся. Роксана восприняла заявление Майкла так, словно он сообщил о решении оставить ее. Столь неожиданная реакция подействовала на Майкла как удар бича.

— Герр Истбоурн, — раздался за дверью голос концертмейстера.

Кирстен и Майкл отпрянули друг от друга, словно пара спугнутых оленей. Торопливо оправив одежду, они, спокойные и собранные, пошли вслед за распорядителем на сцену. Но стоило Кирстен сесть за рояль, как самообладание оставило ее. Она вдруг напрочь забыла всего Рахманинова.

— Вы готовы? — обратился к ней с подиума Майкл.

Кирстен кивнула, взмахом руки попытавшись развеять сомнения Истбоурна.

— Кирстен, вы уверены?

В этот момент Кирстен ни в чем не была уверена, но поспешила заверить Майкла в своей полной готовности. Истбоурн дал ей еще минуту, чтобы окончательно собраться, и начал репетицию. К великому своему облегчению, Кирстен очень скоро поняла, что ничего не забыла и помнит концерт до последней ноты. Репетиция прошла исключительно ровно и гладко, Но вечером, когда Кирстен ожидала за кулисами своего выхода, паника овладела ею с новой силой. Она попыталась убедить себя, что это вполне естественное волнение перед выступлением и не более того. Ведь ей впервые дирижирует Майкл. Необходимо просто сосредоточиться, и все будет прекрасно.

Когда Кирстен вступила на сцену, никто в зале не заметил ее смятения. Даже Майкл. Он видел то же, что и все, — поразительно красивую молодую женщину в пышном наряде цвета лаванды, улыбка которой затмевала даже сверкавшие на ней бриллиантовые украшения. От одного присутствия этой блестящей женщины все вокруг меркло, становясь совершенно незначительным. Кирстен села за рояль и поверх инструмента взглянула на дирижера. Несмотря на то что она многие годы представляла в своем воображении этот момент, сейчас Кирстен испытала что-то вроде шока — вот он, долгожданный миг, за дирижерским пультом действительно стоял боготворимый Майкл и смотрел на нее. Глаза его словно посылали Кирстен страстный поцелуй и безмолвный призыв почувствовать всю исключительность сегодняшнего вечера.

Изящным движением кисти Майкл поднял дирижерскую палочку. Начальные аккорды играла только Кирстен. Затем вступили струнные инструменты. Все растворилось в прекрасном сне. Несмотря на свои страхи, Кирстен никогда еще не играла с таким чувством, так выразительно и живо, с такой лирической ясностью. Может быть, Майкл и дирижировал всем оркестром, но для Кирстен он дирижировал только ей. Время от времени они встречались взглядами, и от этого их музыка становилась еще одухотвореннее.

Играя третью, финальную, часть произведения, Кирстен почувствовала неведомые ей до сих пор ощущения. В ее игре зазвучал сладко-горький призыв собственной души к душе Майкла, молящий остаться в этом состоянии вечно. Но Кирстен слишком хорошо понимала, что об этом можно только мечтать — с последними звуками сказочное блаженство кончится. И в каждом минорном аккорде звучали струны рыдающего сердца Кирстен. Заканчивая финал, эту высшую точку трагедии, Кирстен уже не видела клавиш из-за наполнивших глаза слез. Она безвольно опустила руки, и оркестр без нее доиграл четырехнотный финал. Все кончилось.

Кирстен и Майкл вместе вышли на поклон, руки их крепко сплелись в восторге тайного торжества. Свершилось. Они наконец выступили вместе. Свидетелями их удивительного волшебства стали тысячи слушателей, пришедших в зал, а благодаря записи концерта, сделанной «Дойче Граммофон», к ним присоединятся еще миллионы поклонников классической музыки во всем мире. Запись навеки сохранит память о чуде, происшедшем в тот вечер. Кирстен словно парила над землей.

Расставаясь с ней у двери артистической уборной, Майкл шепнул на прощание:

— Не забудь, эта ночь — наша.

Но прежде им предстоял званый вечер в американском посольстве, куда оба музыканта были приглашены.


Зал приемов, сиявший в свете многочисленных хрустальных канделябров, был наполнен сотнями мужчин и женщин в вечерних нарядах. Служанки в черной униформе и белых передниках сновали среди гостей, разнося на серебряных подносах канапе и икру, слуги предлагали местные вина и импортное шампанское. В углу зала расположился струпный квартет, исполнявший избранные произведения Иоганна Штрауса. Майкл взял с подноса у проходившего мимо официанта два бокала шампанского и протянул один Кирстен.

— За нас. — Истбоурн мелодично чокнулся с возлюбленной. — Может быть, сегодняшний вечер — только начало.

— За нас. — Кирстен подняла хрустальный бокал и одним глотком наполовину осушила его.

Они были в центре внимания присутствующих, и сыпавшиеся со всех сторон комплименты согревали Кирстен не хуже шампанского, но все же ее волновал один-единственный вопрос: когда наконец можно будет незаметно улизнуть с приема, не нарушив при этом приличий? Кирстен посмотрела на Майкла, беседовавшего в этот момент с послом и его женой. Почувствовав на себе ее взгляд, Майкл обернулся, и глаза их встретились. Майкл почти тут же извинился перед собеседниками и направился в ее сторону. Взяв Кирстен за локоть, он повел ее из гостиной в смежную с ней столовую, где народа было поменьше. Кирстен испытывала истинное блаженство, опять находясь рядом с ним, но сердце девушки тут же куда-то провалилось, когда она увидела выражение лица Майкла, глядевшего на что-то через ее левое плечо. Лицо Истбоурна застыло, словно окаменело. Кирстен оглянулась и проследила за взглядом своего спутника. К ним неторопливо приближалась женщина в красновато-коричневом вечернем платье, чудесно облегавшем великолепную фигуру. Коротко подстриженные густые каштановые волосы кружевом обрамляли поразительно чувственное лицо. Уши и шею украшали ослепительно сверкавшие бриллианты и топазы, эффектно подчеркивавшие полупрозрачность удивительно нежной кожи. Когда же женщина подошла ближе, Кирстен увидела, что у нее ясные темно-зеленые глаза.

— Нет, дорогой, это не привидение. — При виде мужа очаровательные глаза Роксаны Истбоурн подернулись пеленой слез. — Знаю, что с моей стороны это просто свинство, но мне хотелось тебя удивить.

Кирстен почувствовала, как она становится все меньше и меньше. Реальная Роксана Истбоурн олицетворяла для нее предупреждение каждому — кто осмелится угрожать ей и ее близким, рискует сгореть заживо.

— Позвольте поздравить вас с сегодняшним выступлением, мисс Харальд. — Голос Роксаны Истбоурн звучал глуховато. — Вы были великолепны. Мой муж был абсолютно прав в отношении вас. — Обернувшись к Майклу, Роксана улыбнулась ему: — Я приехала бы раньше, дорогой, но после концерта мне пришлось заехать к тебе в номер, чтобы переодеться. Не пойму, почему ты остановился в «Кемпински», если обычно предпочитаешь «Савой»?

Кирстен не смела взглянуть Майклу в глаза. И поэтому принялась механически, не чувствуя вкуса, допивать остатки шампанского в своем бокале. Когда ей в какой-то степени наконец удалось совладать с собой, Кирстен подняла глаза и одарила Роксану тем, что она надеялась выдать за открытую дружелюбную улыбку.

Роксана же была на грани срыва. Ей стоило огромных трудов сохранить самообладание и не плеснуть фужер красного вина, который она держала в руке, на светлое платье Кирстен. Пока все трое мужественно пытались придать разговору мирный, непринужденный характер. Все, что хотелось сделать Роксане, так это увести Майкла от одаренной славой мисс Харальд и заняться с ним любовью, только для того, чтобы доказать, что между Майклом и красавицей пианисткой не существует никакой связи, кроме их музыки.

— Простите, я отойду что-нибудь перекусить. С самого утра ничего не ела. — Кирстен не в силах была больше сохранять маску непринужденности. Кожа ее пылала, а внутри было холодно, словно па дне глубокого колодца. Кирстен только что до конца осознала, что их первая ночь с Майклом не состоится. И времени вообще не будет. От этих мыслей Кирстен испытывала физическую боль, безнадежность и вину. Теперь Роксана Истбоурн материализовалась. Стала реальностью. Руки Кирстен невольно прижались к животу. Ей совершенно не хотелось есть, ей хотелось как можно скорее закрыться в ближайшем туалете.

Глядя вслед удалявшейся Кирстен, Майкл наконец по-настоящему понял, что значит быть раздвоенным, во рту стоял горький привкус предательства. Он предал свою жену и огорчил свою любовницу. Майкл чувствовал себя в ловушке. Все трое они были в ловушке. Он должен был это предусмотреть.

Выйдя из туалетной комнаты на втором этаже, Кирстен увидела поджидавшего ее Майкла. Не говоря ни слова, он затолкнул ее обратно в туалет и закрыл дверь на замок. Притянув к себе Кирстен, Майкл прижал ее голову к своей груди и крепко обнял девушку.

— Кирстен, прости, — прошептал Майкл, уткнувшись в ее волосы. — Я никак не мог предположить, что она появится здесь сегодня, мне это и в голову не приходило. Я так мечтал провести эту ночь с тобой…

— Не надо слов, — перебила Кирстен. — Просто обнимай меня.

Но объятия порождали в Майкле непреодолимое желание, и он, осторожно сняв ее руки со своих плеч, отстранился от вконец расстроенной любимой.

— Я хотел бы кое-что подарить тебе. — От волнения голос Майкла осип. Вложив в ладонь Кирстен небольшой мешочек из коричневой кожи, он согнул ее пальцы и улыбнулся. — Знаю, что это не возместит потерянную ночь, но, может, хоть чуть-чуть скрасит ее.

Еще раз крепко обняв Кирстен, Майкл открыл дверь и вышел.

Кирстен подождала несколько минут и тоже вышла в коридор. Вернувшись в гостиницу, она забралась в постель и наконец развязала узенькую кожаную ленточку, стягивавшую подаренный Майклом мешочек. Кирстен вынула оттуда изящный золотой браслет с висящим на тоненькой золотой цепочке амулетом в форме рояля размером не больше монеты в пять центов. Кирстен перевернула амулет, и глаза ее наполнили слезы. На обороте красивым готическим шрифтом было выгравировано: «Берлин» и ниже дата — 10.09.58.

Ничего не видя из-за хлынувших ручьем слез, Кирстен никак не могла защелкнуть браслет на запястье левой руки, но в конце концов ей все же это удалось. Она погасила свет и тихо лежала в темноте. Большим и указательным пальцами Кирстен беспрерывно поглаживала золотой амулет, пока наконец не запомнила его форму на ощупь. Чем дольше она гладила гладкую поверхность амулета, тем нестерпимее становилось отсутствие Майкла.

Он должен был быть здесь, рядом с ней. Они имели полное право провести эту особенную ночь вместе. И она сейчас должна была бы уверенно ждать любимого, а не надеяться на чудо. Должен, должны, должна. Время текло убийственно медленно, сон никак не приходил. Выматывающее все силы напряжение никак не спадало.

Потянувшись за телефоном, Кирстен чуть не уронила со столика настольную лампу. Она назвала оператору номер и принялась ждать, невольно считая, один за другим, раздававшиеся в трубке щелчки набора. Наконец она услышала ответ оператора, сообщившего, что абонент на линии и можно говорить.

— Джеффри! — прокричала в трубку Кирстен. — О, Джеффри, как я рада, что застала тебя! Мне просто необходимо было услышать твой голос.


Двумя этажами выше номера Кирстен Майкл и Роксана тоже не спали. Они держали друг друга в объятиях, но между супругами встала стена тягостного молчания. И хотя никто из них не упоминал имени Кирстен, она все же незримо присутствовала в комнате. И было невозможно избавиться от этого ощущения. Роксана даже не пыталась закрыть глаза, потому что, как только она это делала, сразу же видела вместе сначала — Майкла и Кирстен, а потом — отца и кузину Клодию.

В детстве Клодия получила любовь отца, в которой Роксане было полностью отказано. Перед ее взором пронеслись сцены, в которых отец берет Клодию за руку, ведет гулять, сажает к себе на колени. Дарит племяннице то, чего никогда не дарил собственной дочери. Вот Клодия — взрослая женщина. Теперь уже она берет отца за руку, и они шепчутся и смеются чему-то известному им одним. Вот Роксана случайно застает их в потаенной комнатке за винным погребом, которую девочка считала единственным, только ей принадлежащим, укромным местечком в доме. Роксана видит голого отца с голой Клодией у него на коленях. Видит, как кузина двигается вверх-вниз, словно оседлала одну из деревянных лошадок с карусели, установленной во дворе. Видит, как Клодию изгоняют из дома, но не из их жизни — любовь отца навсегда была отдана Клодии, а не Роксане.

Она тяжело вздохнула, и Майкл нежно обнял жену. Но Роксана не ответила на порыв мужа. Она лежала бесчувственная и испуганная. Неужели ей уготована доля делить Майкла с Кирстен, как когда-то она делила отца с Клодией? Роксана изо всех сил пыталась остановить беспрерывно льющиеся слезы, но не смогла. Она испытывала такую боль, что почти хотела умереть. И так оно и будет, если Майкл разлюбит ее.

Майкл был в совершенном отчаянии, видя страдания Роксаны. Ему самому было в пору заплакать — во всем он винил только себя.

17

— Ты вконец избаловала нас, carissima, — протестовала Жанна, в то время как Эмиль проверял, хорошо ли закрыты дорожные чемоданы. — В прошлом году мы ездили в Скандинавию, полгода назад совершили круиз по Карибскому морю, а теперь ты снова посылаешь нас на месяц в Европу. Это уже слишком.

— В самом деле? — Глаза Кирстен сияли от удовольствия. — С тех пор как мне удалось наконец освободить вас от изнурительной службы, должна же я чем-то занять вас?

Эмиль обнял дочь и поцеловал в макушку.

— Ты просто бесподобна, Кирсти. — В голосе отца звучала необыкновенная нежность. — Но мама права, это действительно слишком.

— Нет, не слишком, папочка. И никогда не будет слишком. — Кирстен приподнялась на носках и ласково поцеловала отца в щеку. — Кроме того, это не просто путешествие, это празднование. Ты что, забыл? Ведь у вас с мамой на следующей неделе сороковая годовщина со дня свадьбы.

В ответ на эти слова Жанна шутливо погрозила дочери пальцем:

— Не пытайся меня провести. Настоящая причина, по которой ты отправляешь нас подальше, в том, что ты хотела бы остаться наедине с Джеффри.

— Мама! — Кирстен ужасно покраснела.

— Жанна, ты ее смущаешь. — Эмиль перехватил грозящий палец жены, но Жанна продолжала упорствовать:

— А кто в мое отсутствие будет убирать дом и следить за твоими вещами?

— Марта.

Марту Кирстен наняла сразу же, как только они переехали на новую квартиру.

— К тому же большую часть месяца меня не будет дома. Так что, мама, пожалуйста, перестань за меня беспокоиться. Сейчас ты прежде всего должна почувствовать себя невестой, отправляющейся в свадебное путешествие. Папуля, — Кирстен умоляюще сложила ладони, — ради Бога, вызови по телефону лимузин, пока ваше путешествие не закончилось, так и не начавшись.

К тому времени когда родители наконец отбыли — после бесчисленных объятий и поцелуев, — Кирстен уже на двадцать минут опаздывала на занятие у Натальи. Извинившись за опоздание, она села к роялю, но была постоянно рассеянна. Наталья не выдержала и прервала ее:

— Итак, насколько я понимаю, нашего милого доктора опять нет в городе? — Лицо Кирстен вытянулось. — Слушая твою игру, мне это стало очевидно. Киришка, это совсем на тебя не похоже, и я в большой тревоге. — Кирстен упорно молчала, покручивая колечко с аметистом в форме сердечка, подаренного Джеффри. — Он действительно так много для тебя значит, Кирстен?

Кирстен немедленно прекратила игру с кольцом и уставилась на преподавательницу полным мечтательности взглядом.

— Он — мой лучший друг, Наталья, — тихо произнесла Кирстен. — Мое первое свидание и мой первый друг — странно, правда? О, Наталья, Бога ради, не хмурься. Ты, как никто, должна это понимать, ты знаешь, каким мучительным может быть одиночество. Джеффри меня обожает, я чувствую, что сейчас я самый важный человек в его жизни. Ты знаешь, когда я играю, на его лице написано такое восхищение, будто он впервые в жизни слышит божественную музыку. — Лицо Кирстен в этот момент буквально излучало восторг. — Играть для Джеффри — совсем не то, что играть для публики, ведь когда я выступаю, для меня не существует реальных лиц. К тому же он всегда ждет меня. Он всегда есть, когда я возвращаюсь из своих турне, и сознание этого совершенно меняет мир вокруг.

Наталья, теребя пальцами массивную золотую цепь на шее, глубоко задумалась над словами Кирстен. Затем подошла ближе к своей драгоценной ученице:

— Я очень хорошо все понимаю, Киришка, поверь мне, прекрасно понимаю. Но умоляю тебя помнить о своей высокой цели. Ты по доброй воле отреклась от всего мира, чтобы достичь вершины, и добилась всего. Только вернись в этот мир, и у тебя не будет иного пути, как только вниз. На вершине нет места для развлечений, Киришка, нет места для сентиментальности. Публика жестока и беспощадна к тем, кого вознесла к величию, она не прощает ошибок своим кумирам. Не позволь страсти заставить тебя покинуть музыку ради Джеффри. Лучше уж наполни свою музыку радостью, которую дарит тебе Джеффри. Воспользуйся им, Киришка, чтобы еще больше развить свой божественный дар, развить, а не растерять. Я в очередной раз умоляю тебя: не рискуй своей блестящей карьерой, не ставь под угрозу всего достигнутого.

Два часа спустя, уходя от Натальи, Кирстен чувствовала себя совершенно разбитой. Любимая учительница опять поставила ее перед ужасным выбором, думать о котором последнее время Кирстен старательно избегала. Музыка и любовь — две вещи несовместные. Невольно Кирстен подумала о Майкле. Перед ним подобная Дилемма никогда не возникала. Майкл. Произнося любимое имя, губы Кирстен дрожали. Она не получала от него известий вот уже полгода, с тех самых гастролей в Берлине. Чувство обиды за ту ужасную ночь постепенно сменилось печалью.


— Почему ты всегда коротко стрижешь ногти? — спросил Джеффри, ласково пощипывая большой палец Кирстен. Они уютно расположились на диванчике в кабинете Кирстен и потягивали коктейль в ожидании, когда разогреется замороженная Жанной лазанья. — Ну почему? Приведи хоть одну уважительную причину.

— Тебе известны все причины. — Кирстен попыталась освободить палец, но ей это не удалось. — Я не могу сосредоточиться на игре, слыша ужасное клацанье ногтей по клавишам.

— Отрасти, ну хотя бы немного.

Большим и указательным пальцами Джеффри показал, насколько бы он желал удлинить ногти Кирстен. Та отрицательно покачала головой. Джеффри сократил расстояние. Снова отказ. Даже когда между пальцами остался просвет не больше толщины волоса, Кирстен не согласилась, и Оливер сдался. Кирстен вознаградила Джеффри за поражение нежным поцелуем, а потом, прижавшись к нему, уютно свернулась калачиком и положила голову ему на колени.

Джеффри слегка пошевелился, пытаясь скрыть растущее напряжение в паху. Сидеть с Кирстен в таком положении было сущей пыткой. Еще никого на свете Джеффри не желал так, как Кирстен. Бесподобная красота ее лица, линии маленького стройного тела доводили Оливера до безумия. Ему так и хотелось схватить Кирстен, разодрать ее одежды и полностью овладеть ею. Слиться с ней телом и мыслями, впитав в себя все существо своего идола, пока оно не станет неотъемлемой частью самого Джеффри. Но он не делал этого. Не мог. В развращенном дьявольском мире для него Кирстен воплощала собой чистоту и божественность. Среди общего уродства она была сама красота. Кирстен — совершенство в мире порока. Она вызывала не столько восхищение, сколько благоговение.

Джеффри был крещен в англиканской церкви, но вырос совершенным атеистом — рациональным и циничным. Теперь же, к великому его изумлению, Кирстенпомогла ему вернуться к утраченной вере. Благодаря Кирстен Джеффри родился заново. И, как бы в наказание за прошлые грехи, Джеффри дал себе обет целомудрия. Он верил в то, что воздержанием можно искупить грехи. И только когда он достаточно очистится от прошлого, у него появится право воспринимать Кирстен как свое вознаграждение.

Уютно устроившись в объятиях Джеффри, Кирстен испытывала какой-то волшебный счастливый покой. Она даже не услышала, как звонит телефон, и очнулась лишь, когда Джеффри протянул ей трубку. Звонил Нельсон.

— Я только что разговаривал с Томасом Бихемом. Он сейчас в Лондоне. Де Ляроча заболел. Как насчет того, чтобы выступить во вторник с Королевской филармонией? И ты сможешь лететь в Брюссель прямо из Лондона, а не из Нью-Йорка во вторник, как мы планировали.

— Вообще-то интересно. — Кирстен на ходу соображала, будет ли в это время в Лондоне Майкл.

— Ах да, и вот еще что. «Тайм» хочет сделать обложку с твоим портретом.

— Ты же знаешь, я не имею дела с прессой.

— Но, Кирстен, речь идет об обложке «Тайма», а не о какой-нибудь бульварной газетенке или дешевом журнальчике. — Нельсон ясно представил себе, как Кирстен отрицательно качает головой. — Ты меня слушаешь?

— Да, слушаю.

— Если «Тайм» устроил Шарля де Голля, названного в январе человеком года, то, может быть, он вполне подошел бы и тебе?

— В самом деле?

— Ну, пожалуйста, сделай это ради меня. Постарайся в данном случае думать не как артист, а как человек дела.

Но Кирстен было все труднее размышлять о чем бы то ни было: Джеффри, покрывая поцелуями ее шею, приближался к губам.

— Кирстен, лучшей рекламы и быть не может.

— Мне не нужна рек…

Джеффри добрался наконец до ее рта и теперь нежно водил кончиком языка по нижней губе Кирстен.

— Реклама нужна всем.

Кирстен закрыла глаза и чуть приоткрыла рот.

— Кирстен, ты где?

— Хорошо, — прошептала она в трубку, почти выскользнувшую из руки.

— Умница. Завтра в два они пришлют к тебе своего художника.

В ответ Нельсон услышал лишь что-то наподобие стона, вслед за которым раздались короткие гудки.


— Знаешь, кого ты мне напоминаешь, лапочка? — Эрик изо всех сил старался сдержать раздражение в голосе, но преуспел в этом лишь наполовину. — Мисс Хэвишем из «Больших надежд». Все, о чем мы тоскуем, — изношенное свадебное платье, засохший пирог и снующие туда-сюда мыши. Пойми, нельзя вечно хранить эту квартиру, как мемориал Кирстен, и заставлять одного за другим несчастных молодых людей жить у нас целый год, любуясь выцветшим ситцем. Не хочешь видеть в доме на одной девушки — пожалуйста, но, ради Бога, смени обстановку в этой проклятой квартире.

Клодия оторвала взгляд от лейки, но ничего не сказала.

Оборвав увядшие цветки фиалок, выстроившихся в горшочках на подоконнике в спальне, женщина отправилась в ванную чтобы снова наполнить лейку.

— И тебе обязательно надо увидеться с ней на следующей неделе. — Кирстен только что позвонила и сообщила о своем концерте в Лондоне во вторник. — Я что, так и должен бесконечно извиняться за твое отсутствие? Ты несправедлива лапочка. Ты словно за что-то наказываешь Кирстен, а она этого не заслужила.

Клодия поставила лейку на край подоконника и посмотрела на себя в зеркальце на домашней аптечке. Старая. Бледная. Пустая. Иссохшая. Лицо старой девы — резкое и сморщенное. Свидетельство рухнувшей жизни без плотской любви. Прижавшись к углу подоконника, Клодия испытала приятное ощущение между ног от прикосновения холодного мрамора. И не закрывая глаз, Клодия видела стоящую перед ней Кирстен. Прекрасное лицо божественное тело — воплощение соблазнительной невинности Кирстен — ее взлелеянная любимица — на вершине мира, вознестись на которую помогла ей Клодия. Женщина почувствовала наворачивающиеся на глаза слезы и со злостью смахнула их. Кирстен — ее коварный ангел, осмелившийся отвергнуть ее, научив новой любви. Она покинула Клодию, не дав возможности реализовать эту любовь или полюбить кого-либо еще.

— Так что, киска? — Эрик по-прежнему стоял в дверях. — Ты поедешь со мной во вторник в Дорчестер или опять мне одному встречать Кирстен?

— Не следует переживать из-за пустяков, дорогой. Просто скажи девочке, что у меня очередная ужасная мигрень. Она поймет.


Положив трубку после телефонного разговора с Эриком, Кирстен почувствовала нечто вроде тоски по дому, что всякий раз случалось с ней после разговоров с Шеффилд-Джонсом. Она постоянно скучала по Эрику, по его замечательному остроумию, благородству и душевной теплоте, по тому, как он озорно подмигивал ей, по простоте, с которой Эрик относился к жизни. И хотя Кирстен продолжала писать Шеффилд-Джонсам каждую неделю и минимум раз в месяц говорила с Эриком по телефону, с каждым годом промежутки между встречами, казалось, тянулись все дольше и дольше. Кирстен вскользь подумала о Клодии. Они не виделись и даже не говорили друг с другом с самого отъезда Кирстен из Лондона. Но, может, оно и к лучшему…

Резкий звонок в дверь заставил Кирстен вздрогнуть. Она посмотрела на часы на ночном столике. Два часа. Там, в прихожей, стоял незнакомец, которому заплатили за право вторгнуться в ее частную жизнь. Какого черта Нельсон втравил ее в это идиотское предприятие? Почему он не отказался от назначенной встречи, после того как Кирстен утром позвонила ему и слезно просила отменить назначенный сеанс? Снова раздался звонок, Стиснув зубы, разгневанная Кирстен решительным шагом подошла к входной двери. Выждав еще полминуты, она на дюйм приоткрыла дверь.

— Мисс Харальд?

Кирстен прищурилась. Она понимала, что до неприличия откровенно разглядывает пришедшего, но избавиться от желания полюбоваться на источник столь богатого тембрами голоса была не в силах.

— Давид и Голиаф, — представился гость, протягивая Кирстен большую, с длинными пальцами руку.

Помня о том, что перед ней — враг, Кирстен отказалась пожать ее. Но мужчина дал понять Кирстен, что привык не обижаться на неучтивое к себе отношение. Невольно сжав кулаки, Кирстен приготовилась к сражению с человеком, который, к сожалению, выглядел очаровательным — высокого роста блондин с резкими чертами лица и проницательными дымчато-серыми глазами. Одет гость был очень просто: ковбойка, желтая кожаная жилетка, синие джинсы и мокасины — внешний вид скорее студента колледжа, нежели молодого лучшего художника-оформителя обложки журнала «Тайм». Но самым удивительным было то глубокое впечатление, которое этот парень, настоящее воплощение мужского обаяния, произвел на Кирстен. С первого же момента их встречи у Кирстен учащенно билось сердце.

— Я — Эндрю Битон. — Гость все еще стоял за дверью, которой Кирстен прикрывалась, словно щитом. — Из журнала «Тайм», худ…

— Я знаю, кто вы. — Неприязненной интонацией Кирстен попыталась заставить Битона почувствовать ту же неловкость, что испытывала сама.

— Вы позволите войти?

Кирстен только пожала плечами.

— Можно?

Кирстен, не скрывая антипатии, приоткрыла дверь еще на несколько дюймов, и Битон проскользнул в образовавшуюся щель с грациозностью, которую трудно было ожидать от столь крупного и мощного тела.

— У нас ведь назначена встреча на два часа, не так ли?

Ответом ему стал лишь недоброжелательный взгляд.

— Может, вам будет угодно, чтобы я зашел как-нибудь в другой раз?

— Мне было бы угодно вообще не ввязываться в дурацкую затею.

Белесая бровь вопросительно выгнулась в дугу.

— Так что, все отменяется?

— Я бы хотела как можно скорее покончить с этим.

— Похоже, для вас это и вправду сущая пытка. И, коли так, я должен был бы обидеться, но, сам не знаю почему, вовсе не испытываю ничего подобного.

Чем больше Битон старался преодолеть враждебность хозяйки дома, тем упорнее Кирстен пыталась сопротивляться его обаянию.

— Вы никогда прежде не позировали?

Кирстен молчала.

— Знаете, на самом деле этот процесс совершенно безболезненный. Довольно скоро вы совершенно забудете о моем присутствии.

Кирстен сильно в этом сомневалась. Довольно трудно было представить, что можно забыть о присутствии Эндрю Битона в одной с ней комнате. Даже здесь, в огромном холле, казалось, что массивный художник занимает практически все свободное пространство.

— Вас смущаю я или то, что я буду делать? — Битон внимательно и по-доброму продолжал смотреть в глаза Кирстен, пытаясь растопить лед ее неприязни.

Кирстен отчего-то покрылась испариной.

— Коль скоро я абсолютно не знакома с вами лично, мистер Битон, вынуждена сказать, что не расположена к тому, чем вы будете здесь заниматься. Мне не нравится сама идея анатомировать меня и выставлять столь неприглядную картину на всеобщее обозрение.

— Вы ошибаетесь, мисс Харальд, анатомирование — удел репортеров.

Кирстен неопределенно улыбнулась.

— Я — художник, мисс Харальд, и моя задача — создавать, а не разрушать. — Голос Битона звучал мягко и успокаивающе. — Я преследую единственную цель — уловить суть натуры человека, которого рисую, а вовсе не восторг или осуждение. Позирующие мне люди — предмет всеобщей веры, а к вере я отношусь достаточно серьезно.

Но Кирстен упорно пыталась не подпасть под обаяние Битона. Надев на лицо маску недовольства, она повернулась и безмолвно предложила гостю следовать за ней в гостиную.

— Где прикажете сесть? — не поворачивая головы, спросила она Битона.

— Там, где вы чувствуете себя наиболее непринужденно.

Не задумываясь, Кирстен немедленно уселась на одну из двух кушеток, стоящих лицом к лицу у беломраморного камина.

— По-моему, вы выглядите не совсем естественно, — заметил Битон. Он стоял, опершись на полку над камином, и все еще не открывал зажатый под мышкой альбом для эскизов.

— Как же я могу чувствовать себя свободно, если вы так на меня уставились? — парировала Кирстен. Закинув ногу на ногу, она тщательно расправила полы юбки и обхватила руками колено.

— До сих пор я считал, что вы привыкли к тому, что люди на вас пялятся, мисс Харальд. Ведь вы же, насколько мне известно, постоянно на сцене.

Все еще глядя прямо перед собой, Кирстен раздраженно цокнула языком, напомнив себе собственную мать.

— Это разные вещи.

— Почему?

— Потому что, когда я на сцене, я полностью поглощена музыкой. А вот вы, — она замолкла и бросила стремительный острый взгляд на Битона, — вы слишком близко от меня. И мне неприятно, что вы стоите там и присматриваетесь ко мне.

— В таком случае почему бы не облегчить задачу нам обоим? — Битон карандашом указал на рояль. — Сыграйте мне что-нибудь, представив, что я лишь безликий слушатель из публики.

Кирстен с большой неохотой села за инструмент. Но, пока она разминала пальцы, в ней произошла удивительная перемена. Безо всякой видимой причины пианистке вдруг захотелось поразить Эндрю Битона, ей вдруг стало просто необходимо потрясти художника. Как это было когда-то с Нельсоном Пенделом, Кирстен решила начать с «Токкаты» Прокофьева и с наслаждением атаковала клавиатуру всеми десятью пальцами. Вскоре к Кирстен вновь вернулось самообладание.

Как только Эндрю Битон начал делать первые наброски, он уже воочию видел будущий законченный портрет. Руки художника едва поспевали за растущим в душе восторгом: впервые в жизни он был настолько заинтригован и воодушевлен предметом своей картины. Кирстен Харальд — это мечта любого художника. Фотографы улавливали в ней только то, что она сама заставляла их увидеть — лакированную поверхность. Но то, что Кирстен бессознательно открыла Битону, сидя за роялем, вся поглощенная своей музыкой, было совершенно иным. Эндрю ясно видел перед собой страстную и неудержимо чувственную женщину, скрывавшую под тщательно оберегаемой маской внешнего спокойствия смятенность и пылкость натуры.


Затем Кирстен исполнила «Токкату» и «Патетическую» Бетховена, две прелюдии Листа и мазурку Шопена и принялась за шубертовскую сонату. Но она вновь чувствовала себя беспокойно и неуютно под пристальным взглядом серых глаз Битона, будто сидела перед ним абсолютно голая. Злясь на себя за собственную слабость, Кирстен доиграла сонату в резком форте и закончила ее серией трубно звучащих арпеджио.

Оторвав на мгновение взгляд от клавиатуры, Кирстен обнаружила, что Эндрю Битон с изумлением смотрит на нее.

— Мне в жизни не приходилось производить на кого-либо столь отрицательное впечатление, как на вас, — признался Эндрю. — И если бы бедный Шуберт когда-нибудь услышал свое произведение, насмерть задушенное подобным образом, уверен, он навсегда отказался бы сочинять музыку.

— А разве я не предупреждала, что вы меня нервируете?

Кирстен с грохотом захлопнула крышку рояля и нервно скрестила руки на груди.

— Ну а теперь можете расслабиться. — Эндрю закрыл альбом для эскизов и положил карандаш в пенал. — Я закончил вас мучить.

Битон направился к выходу, и Кирстен, вскочив из-за рояля, поспешила за ним. Внезапно и непонятно почему ей стало жаль, что Эндрю уходит.

— Вы, несомненно, разбираетесь в музыке. — Кирстен семенила рядом с Битоном, пытаясь поспеть за его гигантскими шагами.

— В колледже я факультативно занимался музыкой.

— А где вы ходили в школу?

— На северо-западе. Я из Чикаго.

— Не хотите чашку кофе? — решилась наконец Кирстен, когда они уже подошли к входной двери.

— Спасибо, но я уже опаздываю на другую встречу. Извините.

Битон указал глазами на шарообразную дверную ручку, которую Кирстен накрыла рукой, словно спрятала от гостя. Кирстен быстро отдернула руку, чувствуя себя совершенно нелепо.

Эндрю заметил происходящую в Кирстен борьбу чувств и почти поддался соблазну изменить свое решение и не уходить. Кирстен просто завораживала взгляд — она была притягательной загадкой. Удивительным сочетанием крайностей. Огонь и лед, земля и небо. Сейчас — женщина, через мгновение — ребенок. Расчетливый самоконтроль в ней неожиданно сменялся вспышками жуткого раздражения. Она одновременно манила и отталкивала. Наблюдая смятение в душе Кирстен, Битону стало жаль эту красивую женщину. Но Эндрю, испытывая угрызения совести и сожаление, все же отворил дверь.

— До свидания, Кирстен Харальд. — И то, как охрип его голос, удивило самого Битона. — Спасибо вам. Вы действительно воплощаете собой настоящее искусство.

Несмотря на то что дверь за Битоном закрылась, у Кирстен было такое впечатление, что художник вовсе не уходил, она продолжала чувствовать его присутствие в комнате. Проведя с Эндрю Битоном менее двух часов, Кирстен была уверена, что он узнал о ней больше, чем кто-либо на свете. У Кирстен было такое ощущение, что Битон, рисуя ее, оказал на нее физическое воздействие. Кирстен попыталась понять, что же на нее так подействовало — Битон-художник или же Битон-мужчина, и постаралась заставить себя хоть чуточку успокоиться. Ответ пришел, когда Кирстен легла спать. Она напрочь забыла о художнике и никак не могла избавиться от воспоминаний о мужчине.

18

Кирстен вскрыла большой коричневый конверт и осторожно извлекла из него посвященный ей номер «Тайм». Родители, стоя за спиной Кирстен, с любопытством заглядывали через плечо. Кирстен нервно прищурила глаза и наконец осмелилась взглянуть на окаймленную красной полосой обложку журнала. Первое, что бросилось ей в глаза, было имя Битон, жирными заглавными буквами выведенное на ее левом плече. Так написать мог только любовник. К своей досаде, Кирстен ощутила, как ее пронзила дрожь возбуждения. Но чувство это моментально улетучилось, как только за спиной неожиданно раздалось деликатное покашливание отца, а мать в обычной своей манере зацокала языком. Настроив себя на самое худшее, Кирстен наконец широко открыла глаза и постаралась посмотреть на свое нарисованное лицо так, как его увидели родители.

Портрет Кирстен, выполненный Эндрю Битоном, сильно отличался от фотопортретов, сделанных Антони Армстронг-Джонсом или Ричардом Аведоном. Кирстен Битона была двадцатишестилетней загадкой: униженная, но полная достоинства, невинная, но чувственная. Чарующий блеск соблазна и отрешенности в ясных васильковых глазах. В целом, однако, портрет неприятно поразил Кирстен. Эндрю Битон увидел лицо, которое она сама видела каждый раз, рассматривая свое отражение в зеркале после любовных утех с Майклом.

За тридцатишестилетнюю историю журнала «Тайм» ни один из его номеров не раскупался столь стремительно, как этот — с портретом Кирстен Харальд на обложке. Впервые в своей жизни знаменитая пианистка дала столь обширное и подробное интервью. Каждый имел собственное мнение об обложке, каждый имел собственное мнение о статье. Но, какими бы ни были эти мнения, никто не мог оспаривать тот факт, что Нельсон оказался прав. На Кирстен повсюду появился спрос. Похоже, весь мир внезапно открыл для себя классическую музыку, и американская пресса немедленно стала выжимать из этого деньги, сделав из Кирстен то, чего никогда еще не было в мире классической музыки: Кирстен стала звездой и для массовой культуры.

— Невероятно, это просто невероятно! — Нельсон пытался одновременно жевать содовую таблетку и говорить. — Ты делаешь для классической музыки то же, что Элвис Пресли сделал для рок-н-ролла. — Нельсон пристально посмотрел на спокойно сидевшую перед ним Кирстен и, захватив со стола кипу листков, протянул их девушке. — Знаешь, что это такое? Заявки на интервью. Все крупные газеты и журналы, все крупные радио- и телестанции горят нетерпением взять у тебя интервью. Твою игру хотят слышать все — от школьников до тюремных заключенных. Все в мире мечтают аккомпанировать тебе на концерте. Какой-то город в Оклахоме собирается назвать твоим именем центральную улицу, а одна из музыкальных школ в Атланте уже переименована из музыкальной школы имени Гайдна в музыкальную школу имени Харальд. А теперь скажи мне, как ты сама ко всему этому относишься? — бросив письма, мягко спросил Нельсон.

На лице Кирстен появилась широкая улыбка.

— Мне нравится. Думаю, миру классической музыки не помешает немного свежего воздуха. А ты как считаешь?


К следующему апрелю Кирстен прибавила еще четыре амулета на свой браслет и коллекция колец пополнилась четырьмя новыми экземплярами. Их значение, однако, было далеко не таким существенным, как число. За весь год Кирстен видела Майкла всего четыре раза, когда им довелось вместе выступать, а время, проведенное с Джеффри, в сумме составило только четыре недели.

К великому ужасу Кирстен, Роксана сопровождала Майкла во всех четырех поездках, похоже, с единственной целью — оградить мужа от каких-либо посягательств. Ее присутствие лишало их возможности хотя бы минутку побыть наедине, делая еще более неопределенной и без того невыносимую ситуацию.

Они больше не писали друг другу и не звонили. С растущим чувством безнадежности Кирстен вынуждена была признать, что они с Майклом все более отдаляются. Общие воспоминания подергивались дымкой забвения. Узы, когда-то так сильно их связывавшие, ослабели. Теперь всякий раз, когда Кирстен думала о Майкле, мысли о любимом обрамлялись рамкой легкой печали. Временами Майкл снился ей, но она забывала о нем сразу же после пробуждения.

И, если образ Майкла становился все более расплывчатым, то Джеффри постепенно становился для Кирстен единственным источником постоянства в этом вечно меняющемся мире. Джеффри был для нее опорой и убежищем. Он был готов довольствоваться «кусочками и частичками» Кирстен, как когда-то она довольствовалась «кусочками и частичками» Майкла. Кирстен нередко задумывалась о том, насколько устраивает Джеффри такая роль и не чувствует ли он себя обделенным. Ведь именно так чувствовала себя Кирстен в отношениях с Майклом. Правда, она считала, что такова уготованная ей судьба.

Джеффри был постоянно взвинчен. И все из-за женщины, продолжавшей то появляться в его жизни, то исчезать из нее с непостоянством, подобным неверному мерцанию пламени свечи. Свет, — и тут же мрак. Непредсказуемость отношений заставляла Джеффри вот уже два года находиться в тревожном состоянии человека, стоящего на краю пропасти.

Джеффри созрел. Созрел для того, чтобы спасти Кирстен от требовательной публики, публики, почти сумасшедшей в желании иметь всю Кирстен. А как насчет его желания? Его стремление полностью обладать Кирстен уже много месяцев как перестало быть просто желанием, а превратилось в одержимость. Пора прекратить относиться к Кирстен как к священному образу и пачкать простыни продуктами неутоленной страсти. Не может же это продолжаться бесконечно. Время пришло.

Джеффри подумал о золотом браслете, подаренном Кирстен Майклом Истбоурном, и в нем заговорила ревность. В ушах Джеффри стоял звон пяти амулетов, звучавший вызовом его упорной погоне за Кирстен. У него возникло непреодолимое желание схватить и раздавить одну за другой все пять побрякушек, заставить их замолчать навеки. Джеффри улыбнулся. Он скоро избавит Кирстен от Майкла Истбоурна. Дайте только срок.


За день перед отъездом Кирстен в трехнедельное концертное турне по Европе Джеффри повел ее в ресторан «Четыре времени года». Это роскошное заведение посещалось исключительно богатой и знаменитой публикой. Джеффри сидел скорее рядом с Кирстен, чем напротив нее, и впервые со дня их знакомства сделал заказ сразу на двоих. После второй рюмки коньяка Джеффри взял левую руку Кирстен.

— Сколько я подарил тебе колец, пять?

Кирстен кивнула.

— Но ни одного с бриллиантом, не так ли?

Кирстен вновь кивнула. Джеффри наклонился к ее уху и прошептал:

— Я хочу тебя, Кирстен, ты нужна мне. Я должен знать, что всякий раз, когда ты возвращаешься домой, ты возвращаешься ко мне.

— Но я и так возвращаюсь домой к тебе, — едва слышно ответила Кирстен.

— Не совсем. Ты приезжаешь домой, в свою собственную квартиру, к родителям. А я могу видеть тебя лишь несколько жалких часов. Но я хочу быть с тобой днями, неделями. Я устал делить тебя с кем-то еще.

— Ты ведь не требуешь от меня отказаться от карьеры? Ведь нет, Джеффри?

— Разумеется, нет! Я никогда не попрошу тебя об этом, никогда!

— Тогда о чем же ты просишь?

Сердце Кирстен стучало так громко, что она едва слышала собственные слова.

— Я прошу тебя выйти за меня замуж.

Кирстен знала, что рано или поздно это произойдет, но, услышав слова Джеффри, совершенно растерялась. Джеффри, видя замешательство Кирстен, весь побелел. Но она, улыбнувшись ему дрожащей улыбкой, твердо произнесла:

— Да, Джеффри, я выйду за тебя замуж.

В ответ Оливер повел себя так, как ни одному истинному джентльмену из Лонг-Айленда и присниться не могло: Джеффри поцеловал возлюбленную на людях.

Кирстен много раз твердили, что нельзя сочетать карьеру и замужество, что надо выбирать. Но она хотела иметь и то и другое. И она будет иметь и то и другое.


Временами Майклу казалось, что он самый настоящий мазохист. Сколько еще подобных статей он с жадностью прочтет? Последнюю неделю даже лондонская пресса взахлеб публиковала все, что только можно было узнать о планах, связанных с предстоящей «свадьбой десятилетия»: пианистка Кирстен Харальд выходила замуж за миллионера доктора Джеффри Пауэл Оливера II. Аккуратно сложив пополам последний номер «Тайм», Майкл положил его перед собой на стол и обхватил голову руками.

Им с Кирстен предстоял еще один совместный концерт в Хьюстоне, пятого июня, ровно за тридцать пять дней до объявленной даты бракосочетания мисс Харальд. Майкл спрашивал себя: сможет ли он вынести встречу с Кирстен, сможет ли он искренне желать ей счастья? Конечно же, Майкл действительно хотел, чтобы Кирстен была счастлива. И все же с этим будущим счастьем умирала часть самого Майкла — часть, предназначенная только для Кирстен, часть, которой она так трепетно дорожила.

— Майкл? — окликнула его стоявшая в дверях Роксана, и Майкл повернулся к ней с виноватым видом. — Дорогой, ты выглядишь так, словно тебе нужно выпить. Я что-нибудь приготовлю?

Майкл покачал головой:

— Что мне действительно необходимо, так это крепкое объятие.

Роксана рванулась к мужу, словно нетерпеливая школьница. И они слились в долгом и страстном поцелуе. Майкл жадно припал к губам жены, и Роксана застонала от блаженства. Они едва не задохнулись от жадного, бесконечного поцелуя, слегка даже ошеломившего обоих своей неистовостью и искренностью. Когда же он закончился, Роксана счастливо положила голову на грудь мужа. Но умиротворенность Роксаны исчезла, как только взгляд ее упал на лежавшую на столе Майкла газету с портретом Кирстен Харальд. Роксана в панике подумала о том, уйдет ли когда-нибудь постоянная угроза таким вот счастливым минутам в их семейной жизни.


Рейс Кирстен из Канзас-Сити в Хьюстон был отложен из-за серьезного грозового шторма. Поэтому Кирстен на репетицию отправилась прямо из аэропорта. Опоздавшая, голодная, Кирстен была в совершенно растрепанных чувствах. Майкл же, в свою очередь, проявлял несвойственную ему нетерпеливость. В воздухе повисло ощущаемое всеми напряжение.

За роялем Кирстен совершенно не могла сосредоточиться. И в тщетной попытке успокоить разбушевавшиеся нервы она заиграла исполненный энергии Концерт ля минор для фортепьяно Шумана так, точно это был похоронный марш. Майкл немедленно остановил ее и заставил начать сначала. После этого они без конца останавливались и начинали заново, начинали и снова останавливались. Кирстен чувствовала, что расклеивается окончательно. Майкл не выдержал и, раздраженно опустив палочку, объявил для всех перерыв.

— Я должен немедленно вычеркнуть тебя из программы, черт побери! — кричал Майкл, следуя за Кирстен в ее уборную. Войдя туда, он с треском захлопнул за собой дверь. — Скажи, Ради Бога, что ты творишь?

— Ничего необычного, — огрызнулась Кирстен. — Просто стараюсь играть на рояле.

— Стараешься играть? Ха! — фыркнул дирижер. — Более походит на то, что ты стараешься не играть на рояле.

Никогда прежде Кирстен не видела Майкла в гневе. Но сейчас ей и не надо было спрашивать, чем он вызван. Майкл неотрывно смотрел на кольцо с бриллиантом в три карата на левой руке Кирстен.

— Прости меня, Майкл.

— За что? За попытку сорвать концерт?

— За то, что сама не сказала тебе о нас с Джеффри.

— Ты вовсе не обязана что-либо мне объяснять. — Голос Майкла звучал резко, почти грубо. — От всей души желаю счастья!

Фраза уже сорвалась с губ. Но Майклу казалось, что слова тугим комом застряли у него где-то посреди горла. Все это время Роксана была с Майклом, но два дня назад у ее отца произошел приступ стенокардии, и Роксана была вынуждена поспешить домой, в Уинфорд.

— Майкл?

Он не мог смотреть на Кирстен. Не хватало духу. Кирстен подошла к Майклу, но, хотя в эту минуту ему ничего так не хотелось, как заключить ее в объятия, он нашел в себе силы отступить. Тогда Кирстен замерла на месте. Теперь Майкл мог смотреть на Кирстен. Их разделяло расстояние в несколько футов, и это позволяло ему безопасно смотреть на бывшую возлюбленную. Кирстен стояла не шевелясь, она даже не моргала, но неожиданно комната накренилась, и девушка почувствовала, что падает. Майкл бросился к Кирстен.

При первом же соприкосновении тел тонкая преграда, разделявшая Майкла и Кирстен, рухнула. Они занялись любовью, не раздеваясь: порыв страсти словно адское пламя пожирал их обоих. И в центре этого пламени было их проклятие и отпущение грехов. Последнее прости-прощай.

Майкл и Кирстен, молча, не глядя друг на друга, как могли привели в порядок одежду. Без сомнения, все уже ждали их. Кирстен первой направилась к выходу, но Майкл догнал ее и нежно обнял.

И только после того, как Майкл отпустил ее, Кирстен осознала, что произошло. Она подумала о Джеффри и почувствовала страшные угрызения совести за собственное предательство. Кирстен открыла дверь и рванулась из уборной. Услышав позади шаги Майкла, она бросилась бежать по коридору по направлению к сцене. Майкл звал ее по имени, но Кирстен не хотела даже обернуться, понимая, что стоит ей оглянуться, как для нее все будет потеряно.

Конечно же, Майкл навсегда останется частью самой Кирстен, частью ее музыки, частью ее замечательной мечты. Но теперь Кирстен твердо знала: Майкл — ее прошлое, ее будущее — Джеффри.

Аллегретто 1960–1972

19

Десятое июля, день, весь состоящий из шелка, атласа и жемчуга, благоухающий гарденией и жасмином. Легкий, как сон, и краткий, как миг, похищенный из рая.

Свадьба, названная прессой свадьбой десятилетия, проходила на великолепной лужайке позади дома Оливера, откуда открывался изумительный вид на залив Лонг-Айленд. Торжество стало собранием знаменитостей: каждый из пяти сотен приглашенных гостей либо входил в светский календарь-справочник, либо был светилом музыкального мира. Гости потягивали «Дон Периньон» и наслаждались искусно приготовленными разнообразными закусками. Мужчины в белых смокингах и женщины в нарядах пастельных тонов скользили подобно легкому морскому течению между покрытых белоснежными скатертями круглых столиков с большими зонтами от солнца.

Центром праздника была Кирстен. Ослепительная в своем свадебном наряде, она сияла подобно солнцу.

— Ну, радость моя, ты, несомненно, покорила этот бастион традиций. — Эрик Шеффилд-Джонс обнял Кирстен за талию и крепко прижал к себе. — Знаешь, ты совершенно их поразила, но я не могу понять почему.

Кирстен усмехнулась и прильнула к старику. Одарив невесту одним из своих знаменитых подмигиваний, Эрик чмокнул ее в нос и прошептал:

— Огромного счастья, моя самая дорогая, огромного-преогромного, настоящего счастья.

Кирстен и представить не могла свою свадьбу без Шеффилд-Джонсов. Если бы не Эрик и Клодия, возможно, Кирстен никогда бы не смогла сделать первый шаг к достижению своей мечты, осуществления которой она теперь добилась. Не поднимись Кирстен на теперешнюю высоту, Джеффри, разумеется, никогда бы не предложил ей перебраться на Девятую авеню.

— Итак, Эрик, что вы думаете о моей невесте? — К ним присоединился Джеффри, по-приятельски похлопавший старика по плечу. — Сегодня здесь нет мужчины, который бы не мечтал оказаться на моем месте, — обратился Джеффри к невесте, — и я не могу осуждать их. Не будь они столь воспитанными джентльменами, половина из них всучила бы тебе карточку со своим домашним телефоном.

— Джеффри! — Кирстен игриво ударила жениха по руке.

— Кто-нибудь уже просил у тебя автограф?

— Да, где-то с дюжину.

— В самом деле? — Черная бровь Джеффри взметнулась вверх. — Которые? Я выставлю их немедленно по обвинению в нарушении приличий.

Язык у Джеффри явно заплетался, и Кирстен с Эриком обменялись изумленными взглядами.

— Эй, Джеффри Пауэл Оливер Второй. — Кирстен подбоченясь изобразила разгневанную Скарлетт О'Хара. — Я уверена, что вы просто пьяны!

— А я уверен, что вы правы. — Джеффри отвесил низкий, но весьма неуверенный поклон. — А почему бы и нет? Не каждый же день простому смертному доводится жениться на звезде. — На лице Джеффри расплылась самодовольная ухмылка. — Эй, мне кажется, эта красавица чертовски умна, а?

— Тебе верно кажется, старина, — согласился Эрик.

С любовью поцеловав Кирстен в щеку, он отошел, предоставив возможность молодоженам поддразнивать друг друга наедине.

Джеффри поднял бокал с остатками шампанского и произнес тост:

— За нас!

Кирстен почувствовала мгновенную острую боль, вспомнив, что точно такой же тост произнес Майкл в тот вечер, в Берлине.

— А еще, — продолжал Джеффри, — за новую ветвь на генеалогическом древе Оливеров!

Налитые кровью глаза Джеффри уставились на плоский живот Кирстен, скрытый под пышными, украшенными жемчугом кружевами. Но она совершенно не обратила внимания на этот взгляд.

Когда Джеффри отправился на поиски очередной порции шампанского, Кирстен подошла к одиноко стоявшим в сторонке родителям. Держась за руки, они рассматривали огромное здание, ставшее с этого дня домом их дочери.

— Все как будто в волшебной сказке, — качая головой, обратилась к Кирстен Жанна. — Мне просто дурно становится при мысли, как можно убирать такой замок.

Мать снова покачала головой, и Кирстен с Эмилем, не сговариваясь, разразились громким смехом; минуту спустя к ним присоединилась и сама Жанна.

Через некоторое время родители снова влились в общий поток гостей, оставив дочь одну разглядывать свой новый дом. Это сорокакомнатное здание из серого камня в стиле Тюдор, с готическими фронтонами, тяжелыми ставнями и остроконечными крышами, усеянными гроздьями глиняных дымовых труб, было похоже на дома в больших английских поместьях. Четыре поколения Оливеров жили и умирали в этом доме, таком основательном, внушительном и насыщенном прошлым. Кирстен казалось, что она где-то в центре действия романа «Джейн Эйр», только вместо пустынных болот перед ней расстилался залив Лонг-Айленд и далекое побережье Коннектикут.

— Действительно замечательно, не правда ли?

Повернувшись, Кирстен посмотрела на обратившуюся к чей женщину.

— Да, да, совершенно замечательно. — Кирстен одарила ослепительной улыбкой свояченицу — Дирдру Оливер.

В ответ Кирстен получила улыбку скорее вежливую, чем искреннюю. Прикрыв ладонью от яркого солнца бледно-серые глаза, Дирдра кивнула в сторону собственного дома, построенного на том же холме, но выше, на приличном расстоянии от дома Кирстен и Джеффри.

— Именно поэтому я посоветовала Чарльзу построить для нас точно такой же. — Дирдра убрала руку от лица и пристально посмотрела на Кирстен. — И коль уж говорить о домах, дорогая, нашим мужчинам необходимо ощущать себя королями в своих владениях, даже если они таковыми и не являются.

Выдав столь ценный психологический совет, Дирдра удалилась.

Несмотря на крайний снобизм, Дирдра ван Гамильтон Оливер была женщиной, которой Кирстен могла только восхищаться. Прошло восемь лет с тех пор, как ее муж Чарльз был парализован, и все же она до сих пор была бесспорным лидером лонг-айлендского общества. В Дирдре сочетались удивительные качества, позволяющие ей быть неутомимым организатором всевозможных фондов и идеальной хозяйкой одновременно. Но самое поразительное заключалось в том, что Дирдра ни разу, даже намеком, не была замешана ни в одном скандале.

— Кирстен. — Это был опять Джеффри, нежно взявший жену за локоть. — Мне кажется, ты еще не знакома с Холденами?

Кирстен улыбнулась мужчине, которого Джеффри представил ей как Алека Холдена, но тут же смутилась, увидев его супругу.

— Поздравляю вас, миссис Оливер.

Произнося «Оливер», Лоис Элдершоу Холден насмешливо приподняла верхнюю губу. В отличие от более снисходительных людей ее круга Лоис не только не одобряла, но вообще отказывалась принять то, что Кирстен Харальд выходит замуж за человека из высшего света.

Время, несомненно, сделало Лоис еще более язвительной, чем прежде, но Кирстен все же попыталась быть как можно сердечнее со своей бывшей соперницей.

— Мне очень жаль, что вы больше не гастролируете, — искренне посочувствовала Кирстен.

— Так мне посоветовали доктора, — натянуто ответила Лоис. — Сейчас я преподаю.

Тема разговора иссякла. Когда Холдены отошли, Кирстен спросила у Джеффри, что ему известно о Лоис. Оливер неопределенно пожал плечами:

— Очень мало, а что?

— Ты когда-нибудь встречался с ней?

— С неприступной девственницей? — Джеффри сделал вид, что его всего передернуло. — Никогда. Она подруга Дирдры, а вовсе не моя. Собственно, Дирдра и познакомила Лоис с Алеком Холденом. Родители Лоис умерли несколько лет назад, оставив ей небольшое состояние, и, поскольку она искала себе мужа, а Алек всегда предпочитал работе игру, они объединили свои капиталы и поженились в прошлом августе.

— А где они живут?

— Здесь, на Северном побережье. — Кирстен стало не по себе. — Алек выращивает лошадей для поло, Лоис же, как всякая добропорядочная лонг-айлендская жена, занята благотворительностью, одним словом, они благополучная пара. Не смотри так скептически. Они оба получили именно то, к чему стремились.

— Для меня это звучит ужасно. Бедная Лоис, ее остается только пожалеть.

— Уверен, что она с тобой не согласилась бы.


Эмиль и Жанна последними покинули прием, и Кирстен впервые до конца прочувствовала, что она уже не живет с родителями в квартире на Восемьдесят первой улице. Теперь она будет жить с Джеффри, в его доме. Их доме. Кирстен посмотрела на кольцо с бриллиантом на пальце и невольно покраснела. Пройдет совсем еще чуть-чуть времени, и мужчина, ставший сегодня ее мужем, придет позвать невесту на первую брачную ночь. И что же он обнаружит? Невесту, уже отдавшую себя кому-то другому.

Новобрачные расположились в огромной спальне, когда-то занимаемой родителями Джеффри. Комната была отделана дубом, на стенах красовались лепные украшения, а искусно сделанная мебель драпирована парчой. Создавалось впечатление, что вся обстановка перенесена сюда из какого-то роскошного английского замка семнадцатого века. В центре спальни стояла кровать на массивных четырех столбах резного дуба, с балдахином. Забравшись в постель, Кирстен почувствовала страх. Чтобы как-то отвлечься, она начала мысленно переделывать комнату под свой вкус.

Дверь ванной отворилась, и в проеме появился слегка покачивающийся Джеффри в роскошном халате. У Кирстен бешено застучало сердце. Она выжидательно смотрела на мужа, моля Бога о чуде, благодаря которому Джеффри не заметит ее утраченной невинности. Но беспокоилась она напрасно. После двух лет добровольного воздержания он был слишком переполнен эмоциями. Редкое сокровище, о котором мечтал весь мир, теперь принадлежало Джеффри, и он будет его лелеять, поклоняться ему и владеть им.

— Моя прекрасная Кирстен, — прошептал Джеффри, просовывая одну руку под голову жены, а другой развязывая пояс халата. — Знаешь, как давно я ждал этой минуты?

Долгим и томительным поцелуем Джеффри припал к губам Кирстен. Опустившись на постель рядом с ней, Джеффри не прерывал поцелуев. Желание его нарастало, напрягая жаждущую плоть. Необузданная страсть, пронзив каждую частичку тела Джеффри, объяла его жарким пламенем.

Джеффри распахнул пеньюар Кирстен и бросил первый быстрый взгляд на ее наготу. Кирстен была прекрасна. Теплый мрамор, подобный тому, из которых изваяны статуи в древнегреческих дворцах. С благоговейным почтением ласкал это тело Джеффри. Затем он услышал, как Кирстен слабо застонала от удовольствия, но когда она попыталась прикоснуться к плоти Джеффри, он откинул ее руку.

— Позволь мне сделать это, — прошептал Джеффри, — позволь мне делать все.

Чувствуя, что он не может сдерживаться больше, Джеффри одной рукой обхватил пенис, и ему стало не по себе. Пенис был вялым и мягким. Джеффри опять проиграл. Воздержание не очистило его, наложенная на себя епитимья не принесла вознаграждения. Совершенно ничего не изменилось. Ничего.

В отчаянии он обратился к испытанному приему — вызвал в себе единственное воспоминание, способное поднять вялую плоть. Джеффри вспомнил себя мальчишкой, занимающимся онанизмом во время подсматривания в замочную скважину за моющейся в душе матерью. И сразу же появилась эрекция. Почувствовав увеличивающийся объем и упругость, Джеффри не стал терять времени: стремительным движением он вошел в Кирстен. Джеффри настолько был озабочен сохранением эрекции, что даже не заметил, с какой легкостью проник в лоно Кирстен.

Джеффри кончил почти моментально, после чего плоть снова обмякла. Лежа на Кирстен, Джеффри испытывал не облегчение, а чувство вины и отвращения к себе.

Кирстен недовольно пошевелилась — она почти задыхалась под весом тела Джеффри, и ею овладело чувство незавершенности, от которой все тело зудело. Джеффри так мастерски возбудил ее, а потом вдруг оставил висеть между небом и землей, неудовлетворенную, полную сил; пожар страсти не был потушен, желание не исполнено. Он даже не позволил ей дотронуться до него. Кирстен не понимала почему. Может быть, Джеффри сразу же понял, что она не девственница, и разочаровался, разозлился или даже решил отвергнуть?

Уже второй раз за этот день Кирстен поймала себя на мысли о Майкле. С ним занятие любовью было чем-то восхитительным, дававшим полное удовлетворение и ощущение полноты жизни. Но Майкл — не ее муж, и теперь Кирстен предстояло спать с Джеффри. В ее памяти отныне не должно быть места воспоминаниям о близости с Майклом.

Джеффри, отвалившись в сторону, лежал на боку спиной к Кирстен. Она прижалась к мужу, мечтая о том, чтобы он повернулся и обнял ее. Но Джеффри даже не пошевелился. Прислушавшись к его глубокому, ровному дыханию, Кирстен поняла, что он крепко спит.


Кирстен надеялась, что со временем их интимные отношения изменятся к лучшему, но она ошибалась. Лучше не становилось. Несмотря на ее стремление участвовать в любовных играх, Джеффри не позволял ей ничего делать. Он постоянно отводил руки Кирстен, иногда даже заводил их за голову Кирстен, а сам в это время целовал и ласкал ее, умоляя жену позволить ему наслаждаться ею. Он доводил ее до такого состояния, что Кирстен была уже готова взорваться от исключительного возбуждения, но, прежде чем она успевала достичь оргазма, Джеффри кончал и отваливался.

Кирстен стала опытной притворщицей, для того чтобы кто-нибудь в обществе не мог определить, что их брак с Джеффри не так уж и идеален.

Правда, у Кирстен появилась возможность насладиться положением прелестной хозяйки замка, в подчинении которой находилось пятнадцать слуг во главе с Тельмой Джойс, в течение многих лет бывшей экономкой Оливеров. Помимо этого, Кирстен увлек поток общественных и культурных событий, что напомнило ей о прекрасной жизни в Лондоне. И если старшее поколение относилось к Кирстен подозрительно и осторожно, то дамы помоложе находили ее очаровательной. Кирстен была не похожа на других лонг-айлендских жен, что придавало ей, по мнению этой части общества, особый шарм. По заведенному порядку шесть часов в день Кирстен занималась музыкой, шесть часов, в течение которых она была не доступна никому. И потому ее поклонники были вдвойне благодарны возможности общения с Кирстен, когда она появлялась в обществе.

По совету Дирдры Кирстен вступила в Молодежную лигу — организацию, которая, по словам свояченицы, была непросто общественным клубом, но занималась еще и благотворительностью. Кроме того, Кирстен стала членом Клуба викторианских пикников, участники которого собирались по воскресеньям и занимались восстановлением заброшенных дачных домов, расположенных на побережье Лонг-Айленда. Досуг Кирстен и Джеффри состоял из посещения театров, званых обедов у друзей и танцев в «Пайпинг рок клаб». На каких только вечерах они не побывали! Тут были и коктейли, и маскарады, и организации всевозможных фондов, и юбилеи.

К своему удивлению, Кирстен обнаружила, что светские беседы, как правило, не выходят за рамки обмена очевидными банальностями и поверхностных пересудов о политике. Политикой Кирстен никогда не интересовалась. Полностью поглощенная музыкой, она была совершенно аполитична. Но в последнее время Кирстен начала менять свои взгляды по этому поводу. И, по-видимому, не только она.

Политики пятидесятых и в самом деле были скучны и надоедливы. Но начиналось новое десятилетие, а с ним, казалось, и новая эра. Страна наконец вырвалась из длительного периода добровольной самоизоляции и вступала на новый путь. Люди не изменились, но само время требовало перемен. Необходимо было стать активными, заразиться идеей, использовать свой шанс — во имя самих себя, во имя нации и всего мира.

И вот появился человек, отвечавший этим требованиям, — сорокатрехлетний сенатор от штата Массачусетс, розовощекий красавец с лицом кинозвезды, выдвинутый в кандидаты на пост президента в июле на национальном съезде демократической партии в Лос-Анджелесе. Звали его Джон Фицджералд Кеннеди. Молодое поколение и люди, исполненные надежд, увидели в нем своего первого настоящего героя. Вся страна, что называется, влюбилась в него с первого взгляда.

— Нет, он, конечно же, красавчик, с этим я не могу не согласиться, — заметила Дирдра, обращаясь к Лоис Холден на коктейле в доме Бакли.

Был поздний вечер конца августа.

— Красавец мерзавчик, — сверкнул глазами Джеффри. — Он — католик. Выбрать католика — все равно что пригласить в Белый дом папу римского.

— Совсем не обязательно, — вмешалась Кирстен. Джеффри аж передернуло. Он уже устал слушать восторженные речи жены о Джоне Кеннеди. — В своих выступлениях Кеннеди всегда подчеркивает, что в случае победы на выборах его католицизм никогда не поставит его в зависимость от Ватикана. И я ему верю.

— Да оставьте вы его. — Властным взмахом руки Лоис отклонила речь Кирстен. — Вы видели, как она одевается?

— Вы имеете в виду Джеки? — Дирдра сделала вид, что готова упасть в обморок. — Дорогая, она покупает только европейские наряды.

— И, по-видимому, обожает Живанси.

— У нее кривые ноги, — с мрачным видом заявил Джеффри, подхвативший с серебряного подноса у проходившего мимо официанта очередной бокал шампанского.

Алек Холден расхохотался:

— Кривые или нет, но любому ясно, что после восьми лет «мамочки» в роли первой леди мы поимеем нечто гораздо лучшее.

Джеффри приложил палец к губам и показал глазами на хозяина вечера — стойкого и консервативного республиканца, каких еще поискать.

— Не богохульствуй, Алек, — полушепотом предупредил Джеффри.

Но Алек ничуть не испугался.

— Согласен, я не в восторге от Никсона. — Вице-президент Эйзенхауэра Ричард Никсон был только что выдвинут в Чикаго в кандидаты на пост президента от республиканской партии. — Зато Генри Кэбот Лодж, вице-премьер самого Никсона, — действительно стоящая персона.

Кирстен вспомнила слова Кеннеди, назвавшего республиканцев партией прошлого, и процитировала это высказывание. Все вокруг застонали.

— Похоже, старина, что у тебя в руках кролик-демократ. — Алек сочувственно поднял бокал в сторону Джеффри.

— И все это говорит та, которая еще два месяца назад говорила о политике только языком полонеза.

— А что вы скажете о его идеях? — продолжала упорствовать Кирстен. — Неужели они нисколько вас не вдохновляют?

— «Новый рубеж», — насмешливо процитировал Джеффри. — Звучит прямо как окрик загонщика скота. И без сомнения, он верно выбрал парня, который поможет ему соорудить этот загон для скота.

Джеффри имел в виду партнера Кеннеди по предвыборной гонке Линдона Бейнса Джонсона из Техаса. Все, за исключением Кирстен, одобрительно рассмеялись.

— «Новый рубеж» — это вовсе не тот предел, которым ограничивали переселенцев, — настаивала Кирстен. — Кеннеди говорит о том, что движение вперед необходимо и возможно, и я вижу в этом живое начало.

— На твоем месте, дорогая, я приберег бы весь этот пыл для музыки. — И одарив ее снисходительной улыбкой, Джеффри положил конец спору: — Искренность и политика никак не сочетаются между собой — и не будут сочетаться.

«В этом ты не прав», — возразила про себя Кирстен.


Шутливое предложение Джеффри обратить свою страсть на музыку в каком-то смысле было справедливым, поскольку в последнее время Кирстен и впрямь не хватало чувства в игре, и Наталья сразу же заметила это.

— Что случилось, Киришка? — Постаревшая учительница остановила любимую воспитанницу на середине новой пьесы. Кирстен вспомнила о прошлой ночи, когда Джеффри в очередной раз оказался импотентом, и сдержалась, чтобы не поморщиться. — Ты ведь счастлива?

Уставившись в ноты, Кирстен кивнула:

— Разумеется, я счастлива, просто устала немного, вот и все. У меня дом в сорок комнат, теперь за всем приходится следить и…

— Прекрати!

Кирстен подскочила.

— Ты ведь совершенно не занимаешься своим хозяйством. В твоей игре я не слышу никакого хозяйства, зато я слышу тоску по чему-то.

На этот раз Кирстен ответила не сразу.

— Прости. Я сыграю чуть громче.

— Вопрос не в том, чтобы играть громче, — ты не можешь сыграть то, что не чувствуешь.

Кирстен повернулась к наставнице лицом:

— Просто я немного устала, вот и все.

Наталья вздохнула. Она слишком хорошо знала Кирстен, чтобы слова последней могли ее убедить. Но она знала и то, насколько ее любимица упорна в своем стремлении одержать победу в любом деле. Ласково поцеловав Кирстен в обе щеки, она попросила ее сыграть сонату сначала. И Кирстен не разочаровала ее.


Кирстен получила от Нельсона программу своих выступлений в наступающем сезоне в один день с результатами анализов, подтверждающих ее беременность. Судя по всему, она зачала в ту первую брачную ночь. Кирстен охватил ужас. Скоро, слишком скоро. Она не готова. Не прошло и двух месяцев, как она замужем, а тут приходилось сразу же готовить себя к новой роли. Роли матери.

Кирстен тут же подошла к телефону, намереваясь позвонить Джеффри, Но аппарат зазвонил как раз в тот момент, когда Кирстен протянула к нему руку. В трубке раздался голос матери.

— Что?

Когда Кирстен наконец вникла в слова матери, комната заплясала у нее перед глазами.

— Я тебе не верю.

Наталья, ее драгоценная Наталья, упала и умерла от сердечного приступа сегодня утром, на улице, прямо напротив «Карнеги-холл».

20

— Кто мамина любимая девочка, а? Кто она, Мередит? Кто мамина единственная драгоценность, — едва слышно щебетала Кирстен, покрывая бесчисленными нежными поцелуями темноволосую головку дочери. — Кого мамочка любит? Правильно, ангел мой, мамочка любит тебя. — Ухватившись ручонкой за прядь черных волос Кирстен, Мередит засунула ее кончик в рот и с удовольствием принялась посасывать. — Тебе нравятся мамины волосы, да? Пройдет время, и у тебя будут такие же волосы, как у мамочки, и ты сама будешь их расчесывать. А знаешь, что еще ты будешь уметь, дорогая? Ты будешь играть на рояле совсем как твоя мамочка, а может Сыть, и еще лучше. Я научу тебя, ангелочек.

Теперь это стало мечтой Кирстен — привить дочери свою любовь к музыке и быть для Мередит тем, кем была для нее любимая Наталья. Кирстен снова вспомнила о Наталье, и нижняя губа ее задрожала. Прошел почти год, как Наталья умерла, но чувство потери и опустошенности по-прежнему постоянной болью сжимало сердце.

Временами Кирстен казалось невозможным, что Натальи нет. Занимаясь музыкой, Кирстен часто отрывала взгляд от нот, ожидая увидеть рядом свою учительницу, покачивающую головой в такт музыке. Когда возникали трудности с разучиванием произведения, Кирстен продолжала машинально подходить к телефону, чтобы набрать номер Натальи. И она до сих пор отказывалась работать с кем-то другим — для Кирстен это было святотатство. Она предпочитала учить себя сама надеясь, что Наталья одобрила бы результаты. Во всяком случае, публика одобряла, о чем говорил еще больший, чем прежде, спрос на Кирстен.

Почти год. И что это был за год. Как много не узнала Наталья.

К великой досаде Джеффри и радости Кирстен, Джон Ф. Кеннеди в ноябре был избран тридцать пятым президентом Соединенных Штатов Америки. Взоры всей страны теперь были обращены к Белому дому.

Курс «новый рубеж» был официально объявлен в январе. Ключевым словом новой администрации стало слово «энергичность», и оно заражало. Люди почувствовали себя моложе и сильнее. У них появилось желание созидать.

Как и большинство ее собратьев по искусству, Кирстен следила за деятельностью «первой леди». Для них Жаклин Кеннеди олицетворяла собой культуру. Жену молодого президента по праву можно было назвать образованной и изысканной. Джекки, как ее все называли, превратила всегда степенный Белый дом в место, где собирались люди неординарные, живые и интеллигентные.

С таким лидером, как Джон, и такой патронессой, как Джекки, и невозможное казалось возможным.


Мередит уснула. Бережно, так, чтобы не разбудить дочь, Кирстен уложила ее в кроватку. Для Кирстен не было большего наслаждения, чем смотреть на спящую дочь. Каждая минута, проведенная с дочерью, была драгоценным подарком, поскольку большую часть времени они проводили в разлуке.

Сейчас, глядя на своего обожаемого ребенка, Кирстен ощущала себя по-настоящему счастливой. Она имела все, что только можно иметь в этом мире: карьеру, семью, ребенка.

Единственным темным пятном на безупречном портрете семьи Оливер была их с Джеффри сексуальная жизнь. Кирстен была расстроена и не удовлетворена ею. Все ее попытки заняться с Джеффри любовью ни к чему не приводили. Несмотря на всю настойчивость Кирстен, ее нежность и умелость, Джеффри не удавалось сохранить «напряжение», необходимое для того, чтобы войти в Кирстен. И в конце концов Кирстен отказалась от своих попыток — ей больно было видеть Джеффри таким униженным. Когда же инициатором любовной игры становился Джеффри, у него что-то получалось, но этого «что-то» хватало только на него — Кирстен не успевала получить полного наслаждения. В конечном счете она решила для себя, что если ценой за благополучную во всех остальных отношениях семейную жизнь были полчаса расстройства в постели, то, кажется, это не так уж и дорого.

Но при этом никогда прежде воспоминания не мучили ее с такой жестокостью именно в минуты перед сном. Засыпая, Кирстен помимо собственной воли думала о Майкле и вспоминала сладкие мгновения, испытанные ими вместе, и теперь они казались еще более сладкими. И именно поэтому Кирстен старалась держаться подальше от Истбоурна. Нельсон получил строжайшее указание не заявлять их в совместных концертах, и впервые Пендел не стал спорить с Кирстен. Хитрым своим умом Нельсон, возможно, о чем-то и догадывался.

Зато они уже в который раз спорили по поводу твердого отказа Кирстен от приглашений выступить на юге страны. Категорически не желая выступать в южных штатах, Кирстен тем самым присоединяла свой голос к растущему хору протестов продолжающейся дискриминации негров.

Многие жители Юга требовали то, что обещал им еще Авраам Линкольн и чего они никогда не имели в полной мере, — свободу и равенство перед законом. Появились даже новые выражения, описывающие события, происходящие на Юге: «сидячая забастовка», «стоячее противостояние», «забастовка заключенных». А когда группы черных и белых людей, объединившись, наняли автобусы и поехали по городам южных штатов, протестуя против расизма, их стали называть «рыцарями свободы».

В мае по пути на концерт в городе Саванна Кирстен наблюдала ужасную картину: как один из так называемых автобусов свободы был подорван гранатой, а его пассажиров жестоко избила толпа разъяренных белых расистов. Вспоминая ужасное зрелище, Кирстен приняла окончательное решение бойкотировать любой город, поддерживающий политику расовой дискриминации.

— Ты не можешь исключить из своей программы весь Юг, — протестовал Нельсон. — С каких это пор ты занялась политикой?

— С тех пор, как оглянулась вокруг и увидела многое, что мне не нравится.

— Но, Кирстен, ты понимаешь, о скольких штатах идет речь?

Нельсон на пальцах принялся подсчитывать их возможное количество.

— Считай это моей личной войной за отделение штатов, только наоборот, — съязвила Кирстен, и Пендел застонал. — Прости, Нельсон, но я просто не буду играть в городе, где половине жителей запрещено посещать зал, в котором я выступаю.


— Так я и знал, что найду тебя здесь. — Джеффри подошел к Кирстен сзади и обнял за талию. Откинувшись, Кирстен прижалась к мужу и, вздохнув, закрыла глаза. — Как насчет того, чтобы немного похулиганить и удрать с обеда в клубе? — Джеффри слегка пощипывал губами мочку уха Кирстен. — А еще лучше — прямо сейчас забраться в постель и провести в ней выходные.

Кирстен почувствовала, как Джеффри возбуждается от собственных слов.

— Мы не можем похулиганить сегодня вечером, — как можно непринужденнее ответила Кирстен. — Ведь сегодня я почетный председатель благотворительного вечера.

Кирстен коротко поцеловала Джеффри и, выскользнув из объятий, убежала к себе.

Открыв воду в ванной, Кирстен переоделась в стеганый атласный халат и, присев к туалетному столику, принялась приводить в порядок ногти. Услышав шум у двери, Кирстен обернулась и увидела стоящего в проеме Джеффри.

— Люблю смотреть на тебя за этим занятием.

Сунув руки в карманы брюк, Джеффри прислонился к косяку.

— В самом деле? — Кирстен моментально прекратила подпиливать ноготь и уставилась на мужа. — А не ты ли вечно доставал меня просьбами отрастить ногти?

— Мужчина может менять свои вкусы. Или это привилегия только женская?

Кирстен засмеялась:

— Не думаю, чтобы пол обладал монополией на что-либо.

— Только не говори на эту тему с пуританами — можешь пажить кучу неприятностей.

Они продолжали перешучиваться в том же духе, пока Джеффри, к удивлению Кирстен, не выключил воду в ванной. Комнату теперь наполнял единственный звук слегка поскрипывающей пилочки, которой Кирстен оттачивала ногти. Но минуту спустя его заглушил другой звук — дыхание, быстрое и шумное. Вздрогнув от испуга, Кирстен взглянула на Джеффри и невольно застонала.

— Кирстен…

Голос приближающегося к Кирстен Джеффри охрип, вздувшийся в штанах бугор был почти на уровне ее широко раскрытых глаз.

Джеффри взял из рук Кирстен пилочку и положил ее на туалетный столик. После этого он принялся осыпать Кирстен поцелуями. В своей поспешности Джеффри был на удивление груб, его руки рвали то, что не могли расстегнуть, раздирали все, что оказывало сопротивление. Повалив Кирстен на пол, Джеффри расстегнул брюки.

Кирстен в панике подумала о противозачаточном колпачке, спрятанном в пустой коробке из-под карандашей. Решив для себя никогда больше не попадаться врасплох, Кирстен стала пользоваться колпачком сразу же после рождения Мередит. Она тщательно прятала противозачаточные средства, боясь гнева Джеффри, если он узнает о ее мерах предосторожности.

— Подожди, Джеффри, подожди. — Кирстен попыталась освободиться, но Джеффри, навалившись на Кирстен всей тяжестью своего тела, не отпускал ее.

Джеффри был настолько возбужден, что не удосужился даже снять штаны и холодный металл расстегнутой молнии больно царапал бедра Кирстен. Она была не готова — суха и закрыта, но Джеффри просто неистовствовал. Схватив трясущейся от возбуждения рукой колом стоящую плоть, он попытался протаранить им наглухо закрытые ворота Кирстен.

— Прошу тебя, Джеффри. — Кирстен уже кричала. — Мне больно. Прекрати, пожалуйста, прекрати, Джеффри!

Но он заставил ее замолчать, засунув ей в рот свой язык так глубоко, что Кирстен показалось, что в глотке у нее кляп. Когда Джеффри наконец вошел в нее, Кирстен почувствовала, что сейчас расплачется, и она чуть не потеряла сознание от боли.

— Хорошо, так хорошо, — хрипел Джеффри, сильными ударами буквально долбя Кирстен. — О Боже, да. Так хорошо, так хорошо… да…

Закрыв глаза, Джеффри растворился в сладостном ощущении, чудесным образом впервые за двадцать лет подарившем ему настоящее блаженство.


Кирстен пролежала в ванне около часа, но боль не проходила. Все тело словно распухло и кровоточило. Кирстен ошеломило совершенное над ней. Она пребывала в полном замешательстве. Неужели сумасшедший, поступивший с ней так жестоко, и человек, все это время обожавший Кирстен, одно и то же лицо? Неужели незнакомец, тяжело хрипевший ей на ухо непристойности, был когда-то нежным влюбленным, ухаживавшим за Кирстен с такой галантностью? По всему было ясно, что ее изнасиловали. И сделал это ее собственный муж.

Однако никому подобная мысль не могла и прийти в голову, когда Кирстен под руку с Джеффри вошли в тот вечер в зал «Пайпинг рок клаба». Улыбающаяся Кирстен, в голубом атласном платье от Диора и роскошных бриллиантах, вела себя спокойно и непринужденно. И Джеффри как всегда был в высшей степени внимательным кавалером, с гордостью собственника щеголяющим своей знаменитой женой. Разница между ними заключалась лишь в том, что веселость Джеффри была искренней от души, оживленность же Кирстен была только маской.


С тех пор это превратилось в ритуал. Когда Кирстен между гастролями бывала дома, она должна была по требованию мужа сидеть перед туалетным столиком, в одном халате и подтачивать ногти, а Джеффри, полностью одетый, стоял в дверях и наблюдал за женой. Но теперь Кирстен всегда была готова к дальнейшему развитию событий: колпачок плотно сидел на своем месте, а влагалище обильно смазано увлажняющим кремом. Оказывать сопротивление Кирстен не осмеливалась. Стоило Кирстен раз попытаться вступить в борьбу с Джеффри, как муж залепил ей такую пощечину, что бедняжка потеряла равновесие и упала, едва не ударившись головой об угол туалетного столика. Джеффри это не остановило, и он овладел Кирстен, хотя позже и раскаялся в содеянном, что выглядело почти трогательно: в знак примирения он купил Кирстен эффектный кулон с аметистами и бриллиантами у «Ван Клиффа энд Арпелса». Джеффри больше никогда не бил Кирстен, но и она уже не делала каких-либо попыток сопротивляться.

Теперь Кирстен возвращалась домой почти со страхом. Но дом означал также и Мередит, и поэтому задерживаться где-нибудь хотя бы на минуту больше необходимого становилось пыткой еще более невыносимой, чем домогательства Джеффри.

Кирстен ставила детский манеж Мередит в музыкальном зале, с тем чтобы дочь всегда была рядом, даже во время занятий Кирстен музыкой. К изумлению няни Мередит, Агнес Маклоглин, бывшей няней еще Чарльза и Джеффри, ребенок прекрасно себя чувствовал на музыкальных сеансах. Лежа на животике, девочка не отрывала восторженного взгляда от играющей на рояле матери.

— Кирсти, да ты просто волшебница, — заметил Эмиль, сидевший, скрестив по-турецки ноги, на полу рядом с манежем. — Она даже ни разу не моргнула.

Жанна встала со стула и уютно устроилась рядом с мужем. Сидя за роялем, Кирстен задумчиво наблюдала за ними. Осмеливался ли отец когда-нибудь обращаться с матерью так, как обращается со своей женой Джеффри? От отвращения Кирстен невольно передернула плечами и отвела взгляд.

— Похоже, в один прекрасный день тебе придется участвовать в нелегком конкурсе с этой маленькой красавицей, — заключил отец, и Кирстен улыбнулась.

— Смотри, папочка, чтобы Джеффри тебя не услышал, — предупредила Кирстен. Джеффри в это время находился в Бостоне, где принимал участие в конгрессе медиков. — А то он скажет тебе, что одного бродяги для семейства Оливеров более чем достаточно.

— Он что, называет тебя бродягой, дорогая! — Жанна мгновенно встревожилась, усмотрев в словах Кирстен основания для беспокойства.

Не прекращая играть, Кирстен рассмеялась:

— Так Джеффри называет музыкантов, мама. Ведь мы постоянно разъезжаем и никогда не задерживаемся в одном месте надолго.

— Я знаю значение этого слова, Кирстен. — И Жанна приготовилась развить тему, но умолкла при появлении в дверях дворецкого Майка.

— Обед подан, мадам, — чопорно объявил старый слуга.

Минуту спустя в зал торопливо вошла Агнес Маклоглин, как и все шотландцы, работящая и без малейшего намека на чувство юмора.

— Мадам, я заберу от вас малышку. Ей пора спать.

Как только нянька ушла с Мередит, Кирстен, великолепно передразнивая неуклюжую походку коренастой шотландки, подсела к родителям и взяла их под руки. Затем Кирстен очень точно изобразила безукоризненное английское произношение Майка, громогласно произнося:

— Обед подан!

Расхохотавшись, Кирстен потащила отца с матерью в столовую.


— Опять она опаздывает, — бросив быстрый взгляд на часы, шепнула Лоис Дирдре. — Но они, как всегда, простят.

Лоис кивнула в сторону других членов Лонг-айлендского общества истории, присутствующих на ежегодном рождественском обеде в пальмовом зале отеля «Плаза».

— В их глазах наша Кирстен всегда поступает правильно, а? — Дирдра нахмурилась и сделала маленький глоток «Кровавой Мэри». — Звезда есть звезда.

— Не будь сучкой, Ди. — Лоис отхлебнула из бокала и замолчала.

— Знаю, знаю. — Дирдра слегка похлопала подругу по руке. — Тебя раздражает, что все готовы перегрызться за право открыть перед ней дверь.

Лоис не могла не согласиться с правдой. Нищенка сделала быструю, головокружительную карьеру, а она, Лоис Элдершоу, ничего не достигла. Ничего. Не проходило и дня, чтобы чудовищная, по мнению Лоис, несправедливость не изводила ее нервную систему. Лоис быстро глянула на Дирдру и про себя улыбнулась: несмотря на все напускное равнодушие, Дирдра обижалась на Кирстен Харальд не меньше Лоис.

От Дирдры не ускользнул брошенный на нее взгляд Лоис, и она вся вспыхнула внутри. Лоис могла себе позволить держать себя высокомерно — Кирстен Харальд не была ее свояченицей. Ей не приходилось жить с постоянной угрозой потерять Джеффри. Без Джеффри Дирдра никогда не заняла бы такого положения в обществе, ведь сейчас она возглавляла список наиболее почитаемых обитателей Лонг-Айленда. Младший брат ее мужа за последние десять лет доказал не только свою полезность, но совершенную необходимость для Дирдры, и она не хотела ничего менять.

Словно прочтя мысли Дирдры, Лоис склонилась над столом и тихо сказала:

— Дорогая, посмотри на это дело несколько иначе: твоя свояченица увлечена своей карьерой и большую часть времени отсутствует, гастролируя. В сущности, Джеффри так же доступен тебе, как и прежде. Знаешь, могло бы быть и хуже.

— А вот и свояченица легка на помине. — Дирдра только теперь заметила вошедшую Кирстен.

— Прошу прощения за опоздание, — извинилась Кирстен, стягивая с рук черные лайковые перчатки и отодвигая себе стул. — Но Мередит немного простудилась, и я хотела дождаться, чтобы доктор Браунинг осмотрел ее.

— И что он сказал? — вежливо поинтересовалась Дирдра.

— Что это лишь легкая простуда, а я — паникерша.

— Это вполне естественно: ведь ты так редко видишь дочь.

Кирстен пропустила обиду мимо ушей и на язвительное замечание свояченицы мягко сказала:

— Видимо, ты права.

Дирдра и Лоис обменялись понимающими взглядами.

После обеда Кирстен, воспользовавшись случаем, зашла в «Пательсон» купить кое-какие ноты. Затем она провела два приятных часа, посетив несколько художественных выставок и антикварных магазинов на Пятьдесят седьмой улице. Кирстен уже собралась пересечь Парк-авеню, как внимание ее привлек портрет молодой женщины в витрине одного из художественных салонов. Кирстен остановилась и подошла к витрине, чтобы получше рассмотреть картину. Бесподобная чувственность портрета позволяла безошибочно определить руку художника. И действительно, в нижнем левом углу картины стояла подпись — «Битон».

Картина буквально загипнотизировала Кирстен, она не могла отвести глаз от портрета. Художнику удалось передать какую-то удивительную внутреннюю красоту в изображенной им женщине. Без сомнения, для Битона она была не просто моделью, а предметом любви, запечатленным с таким чувством. У Кирстен словно что-то кольнуло в груди. Она спросила себя, не зависть ли это? Ревность? Сожаление? А может, все вместе? Кирстен снова посмотрела в прекрасные глаза на портрете, потом взгляд ее скользнул вниз. На узкой деревянной табличке, установленной прямо перед картиной, Кирстен прочла: «Марианна». Марианна. Ее зовут Марианна. Имя, по мнению Кирстен, было столь же поэтично, сколь и выражение лица девушки. Марианна и Эндрю. Эндрю и Марианна. Прекрасно созвучные имена.

Кирстен взялась за ручку входной двери, но, неожиданно раздумав, быстрым шагом пошла прочь от салона. Вдруг мужской голос окликнул ее по имени. Она обернулась. И сейчас первое впечатление, произведенное Эндрю Битоном на Кирстен, было столь же потрясающим, что и почти три года назад. Кирстен пришлось с большим трудом преодолеть ошеломляющее ощущение физического присутствия Эндрю, прежде чем она смогла прямо взглянуть в его красивое лицо.

— Итак, вы собирались улизнуть, даже не поздоровавшись со мной. — Улыбка Эндрю была все так же безумно обаятельна.

— Я не поздоровалась, потому что не знала, что вы там, — ответила Кирстен. Битон, казалось, чего-то ждал. Тогда Кирстен одарила Эндрю улыбкой, почти столь же широкой, как его собственная. — Здравствуйте.

— И вам здравствуйте. — Засунув руки в карманы джинсов, Битон принялся раскачиваться взад-вперед на каблуках. — Вам не понравилось?

— Что не понравилось?

— Моя обложка с вашим портретом.

— Нет, почему же, поправилась. — Кирстен почувствовала, что краснеет.

— Но?

— Но я была несколько удивлена, — призналась Кирстен.

— Чем? Я нарисовал только то, что видел.

— Возможно, как раз это меня и удивило.

Эндрю рассмеялся:

— С некоторыми людьми правда порой проделывает такие штуки.

— А говорили, что никогда никого не судите.

— Правда — не суд. Она — лишь констатация.

Кирстен собралась уже было спросить Битона о женщине на портрете, как из салона выскочил человек в черном деловом костюме и нетерпеливо позвал Битона. Эндрю кивнул и махнул человеку, чтобы он удалился.

— Официальное открытие моей выставки завтра, в семь, — скороговоркой заговорил Битон. — Сейчас мы заканчиваем оформление зала. Мне было бы очень приятно, если бы вы с мужем пришли на открытие.

Но Кирстен вынуждена была отрицательно покачать головой:

— Утром я улетаю в Лос-Анджелес.

По изучающему взгляду Битона Кирстен почувствовала, что он пытается понять, правду ли говорит она.

— Очень жаль. Ну, может быть, тогда как-нибудь в другой раз.

Улыбнувшись, Битон повернулся и зашагал к салону. На полпути он обернулся и помахал Кирстен рукой. Она помахала в ответ.

То, что Кирстен летит в Лос-Анджелес, было правдой, но, даже если бы ей и не надо было никуда лететь, Кирстен очень сомневалась в том, что ей хватило бы мужества прийти на открытие выставки. Кирстен не хотела получить ответы на некоторые свои вопросы: лучше ей никогда их не узнавать.

21

Крепко сцепив руки, Эрик сидел за письменным столом и рассматривал лежавшие перед ним две газетные вырезки. Одна из вырезок была совсем свежей, на хрустящей белой бумаге, с коротким объявлением из делового раздела «Ливерпуль дейли пост»; вторая — обветшалая и пожелтевшая, слова почти стерлись — какая-то длинная история с первой полосы «Ливерпуль диспеч» от 4 августа 1916 года. Заголовок заметки в «Ливерпуль пост» гласил: «МАГНАТ ПОКУПАЕТ ПОСЛЕДНЮЮ СОБСТВЕННОСТЬ НЕВИЛОВ»; название статьи в «Ливерпуль диспеч» сообщало: «БОТУЛИЗМ УНЕС ЖИЗНИ ПЯТНАДЦАТИ ЧЕЛОВЕК ПОСЛЕ ЦЕРКОВНОГО БАЗАРА». Слезы Эрика окончательно размыли блеклые буквы: даже спустя сорок восемь лет шесть кричащих слов подрывали ему душу. Ушло довольно много времени, собственно говоря, вся сознательная жизнь Эрика, но в конце концов он своего добился.

Он преследовал их всех, одного за другим, — всех пятерых братьев Невилов, пока не купил последнего. Манчестерская пароходная компания. Брайтонские гостиницы. Стаффордские гончарные мастерские. Ливерпульский консервный завод. Лидские прядильные фабрики. С течением лет список все сокращался, их собственность неумолимо таяла. И вот сегодня — последняя — Сандерлендский плавильный завод. Кончено.

Эрик встал и налил себе немного хереса. Затем он поднял стаканчик в безмолвном тосте за долгожданный миг победы. Сейчас он вспомнил усталую молодую женщину по имени Анна Джонсон и двух ее дочерей — Сару и Хестер. Все трое попробовали на ежемесячном церковном базаре маринованную свеклу, которой торговали у собора Святой Марии.

Теперь, сорок восемь лет спустя, Эрик отомстил за свою мать и сестер. Сын бедных Анны и Джо Джонсонов в конце концов одержал верх над пятью сыновьями богачей Глены и Веслы Невилов. Теперь все они работают на Эрика. Они превратились в ничто, но они того и заслужили. Потому что именно их мать, Гленда, продала тогда кучку маринованной свеклы, стоившей жизни пятнадцати простым горожанам, живших под всемогущей властью Веслы Невила.

— Эрик!

Резкий голос стоявшей в дверях Клодии вырвал Джонсона из прошлого и быстро вернул в настоящее.

— Там, внизу, какой-то человек. Он утверждает, что пришел красить квартиру на четвертом этаже. Это правда?

Эрик повернулся к Клодии:

— Да, это действительно правда.

— Тогда можешь не беспокоиться, потому что я немедленно отошлю его прочь.

— Нет, на этот раз у тебя ничего не выйдет.

— Черт возьми, выйдет!

Клодия побледнела.

— Я уже говорила тебе, Эрик, что ни за что не допущу этого.

— А я уже говорил тебе, что хочу переделать эту чертову квартиру.

Эрик чувствовал, что ему все труднее взывать к здравому смыслу жены, особенно учитывая то, что Клодия и здравый смысл уже давно друг с другом распрощались.

— Ты прекрасно знаешь, что я не хочу переделывать квартиру на четвертом этаже. — Голос Клодии начал срываться на визг. — Я хочу оставить все как есть!

Эрик нервно сжал кулаки:

— Клодия, ты просто одержимая. Слышишь? Одержимая. Ты была одержима Найджелом Бишемом, ты была одержима Уинфорд-Холлом, а сейчас ты одержима Кирстен Харальд. Что ж, пришло время положить конец этому безумию, потому что иначе, как безумным, твое поведение назвать нельзя.

Эрик никак не ожидал взрыва хриплого, истеричного смеха, вырвавшегося из груди Клодии в ответ на его слова, и страшный этот смех заставил его прикусить язык.

— Бедный Эрик! Что за мысли приходят тебе в голову. А впрочем, называй это как хочешь, я не возражаю. Если тебе нравится слово «безумие», пусть будет так — считай меня сумасшедшей. Но учти, я строго-настрого запрещаю тебе трогать эту квартиру. И для начала я ее опечатаю. Я ясно выражаюсь? — Не получив от мужа ответа, Клодия принялась повторять вопрос до тех пор, пока он наконец не сдался. — Ну вот и прекрасно, теперь мы друг друга поняли.

— Вряд ли, — сверкнул глазами Эрик. Достав хрустальный графин с хересом, он быстро наполнил стакан. — Да, между прочим, — уже несколько спокойнее сказал Эрик. — Я пригласил Алана Джессопа заглянуть к нам завтра в восемь.

Упоминание семейного доктора заставило Клодию немедленно насторожиться.

— Алан Джессоп? Это еще зачем? Ты что, заболел?

— Я чувствую себя прекрасно. Просто я подумал, что неплохо бы пригласить его на пару стаканчиков, вот и все. Мы не виделись с Аланом со дня смерти Молли. — Молли была последней женой Джессопа. — Не волнуйся, ничего особенного: просто встреча трех старых друзей, которые…

— Замолчи! — Клодия снова сорвалась на крик. — За какую же дуру ты меня держишь? Если я не говорила ни с одним из многочисленных лекарей, которых ты годами таскал сюда, почему ты решил, что я буду говорить с Аланом? На твоем месте, Эрик, я бы попросила милого доктора не приходить. Тем самым ты избавишься от необходимости присутствовать при том, как я захлопну дверь перед его носом.

Клодия внезапно повернулась и стремительно вышла из кабинета.

Непрекращающиеся сражения с Клодией совершенно изматывали Эрика. Клодия вызывала в нем гнев, боль и жалость одновременно. Теперь Эрик никогда не мог с уверенностью сказать, какое из этих чувств он испытывает в данный момент к жене. И чем больше Клодия губила себя, тем решительнее Эрик старался затруднить ей путь к гибели.

Подхватив графин за горлышко, Эрик вернулся с ним к столу. Сейчас ему нужна передышка. Может быть, если он крепко напьется… В стельку. Вдрызг. До чертиков. Как сапожник, пока не свалится, ему полегчает. Эрик осушил весь графин.

Но забытье, которого он так страстно жаждал, никак не приходило.


— Боже мой, я так нервничаю, что никак не могу унять дрожь в руках, — шепнула Кирстен на ухо Джеффри.

— А я, думаешь, нет? — Джеффри стряхнул воображаемую пылинку с атласного лацкана смокинга. — Я один в стане врага, и, может быть, мне никогда этого не простят.

Кирстен не смогла удержать улыбку. Джеффри, преданный эйзенхауэровский республиканец, был вынужден сидеть за одним обеденным столом в Красном зале Белого дома с госсекретарем Дином Раском с женой, хореографом нью-йоркского балета Джорджем Баланчиным и контральто Марианом Андерсоном — всех их пригласили на церемонию вручения учрежденной в июле новой президентской медали свободы.

— Я все еще не могу поверить, что это не сон, — снова прошептала Кирстен мужу.

И вправду, все казалось нереальным: гербовое приглашение, полученное ими месяц назад, Восточный зал, заполненный высшими сановниками и гостями, с нетерпением ожидавшими появления президента и первой леди, военный оркестр, возвестивший их прибытие, приветливая улыбка президента, трогательная застенчивость Джеки, приглашение гостей к обеду, бесконечная череда тостов. И вот они опять вернулись в Восточный зал.

— Как ты можешь оставаться таким равнодушным ко всему? — Кирстен искоса посмотрела на высокомерный профиль мужа. — За последние три года они превратили этот дворец в Мекку культуры.

Белый дом и в самом деле превратился в место встреч с великими мастерами искусств. Здесь играли всемирно известные исполнители; в Белом доме проводились все приемы, какие только можно себе представить. И вот сегодня настала очередь Кирстен.

— Неужели же ты не понимаешь, что Кеннеди для Америки — это то же, что Медичи для Италии? Это же наш ренессанс, наш культурный рай, наш…

— Камелот? — с саркастической улыбкой перебил жену Джеффри.

Все знали, что президент каждый день перед сном любил послушать отрывки из мюзикла Лернера и Леви о дворе короля Артура. Джеффри зло подумал о том, уж не представляет ли себя при этом Кеннеди легендарным королем, окруженным благородными рыцарями. Сам Джеффри не испытывал подобных романтических порывов и не доверял людям, к ним склонным.

Кирстен же продолжала настаивать на своем:

— Джеффри, ведь даже испанский виолончелист Пабло Касалс играл для президента после многих лет отказа от выступлений в Соединенных Штатах, правительство которых поддерживало генералиссимуса Франко.

Но на Джеффри ее сообщение не произвело ни малейшего впечатления.

— Тебе не кажется, что согласие такого музыканта, как Касалс, выступить перед Кеннеди кое-что говорит о президенте? — Джеффри зевнул. — Боже, да последний, кому Касалс здесь играл, был Тедди Рузвельт! — При этих словах Джеффри мгновенно поднял голову. — Вот! Вот это был президент!

Кирстен вздохнула. Джеффри был невыносим. И все-таки даже он не мог ослабить душевный подъем, овладевший Кирстен этим вечером. Первая леди творила чудеса с президентским особняком, переделав его из подобия вестибюля большой гостиницы в уютное место демонстрации всего самого лучшего из богатого культурного наследия Америки.

До сегодняшнего вечера Кирстен видела Джекки воочию только раз. В прошлом сентябре Жаклин Кеннеди приехала в Нью-Йорк на концерт, посвященный официальному открытию нового зала филармонии Линкольновского центра. В тот вечер Кирстен играла два произведения Шумана и одно Листа, а немного позже она узнала, что первая леди была так очарована ее исполнением, что распорядилась купить все записи Кирстен.

Сейчас, глядя на Джекки, молчаливо сидевшую между телекомментатором Дейвидом Бринкли и журналистом Артом Бухвальдом, Кирстен почувствовала легкий комок в горле. В великолепном узком розовом платье с высоким лифом от Кассини, густо усеянном бусинами стекляруса, Джекки казалась спокойной и безмятежной. А ведь совсем недавно Жаклин похоронила младшего сына, Патрика Буве, умершего всего через два дня после преждевременных родов.

— Кирстен! — Джеффри слегка подтолкнул жену локтем. — Сейчас по программе должна выступать ты.

Под звуки аплодисментов Кирстен прошла к большому концертному роялю. За обедом Кирстен слышала, как кто-то заметил, что выступления артистов делают честь и гостям, и музыкантам, с чем Кирстен полностью согласилась. Ей оказали честь, пригласив на этот вечер, а теперь она окажет им честь своим искусством.

Для выступления Кирстен выбрала произведения Грига, Шуберта, Шопена и Рахманинова, а вслед за ними, ко всеобщему, а в особенности президентскому, удовольствию — песенное попурри из его любимого «Камелота». Совершенно потрясенная публика трижды вызывала Кирстен аплодисментами, и пианистке пришлось сыграть еще несколько произведений, в число которых, конечно же, вошли и «Отражения в воде» Дебюсси. Только после этого Кирстен отпустили со сцены. Глаза первой леди были полны слез. А в довершение всего сам президент встал и подошел к Кирстен.

— Спасибо вам, моя дорогая, — с известным бостонским акцентом поблагодарил Джон Кеннеди Кирстен, ласково взяв ее за обе руки.

«Что может быть большей наградой?» — подумала Кирстен.

Неделю спустя Камелот умер.


Кирстен навсегда запомнила, где ее застигла трагическая весть. Было три часа дня, двадцать второго ноября. Кирстен ехала в лимузине в «Дрейк-отель» в Чикаго. Услышав, что обычная программа прерывается для важного правительственного сообщения, водитель прибавил громкость приемника, и Кирстен пронзительно вскрикнула. Кеннеди убили. Застрелили, когда они с Джеки ехали в открытой машине по улицам Далласа. За день до этого президент прилетел с женой в Техас, вероятно затем, чтобы уладить разногласия, возникшие между либералами штата и консервативными демократами, и вот теперь, неожиданно, был убит.

Это казалось невероятным.

Кирстен уткнулась лицом в ладони и разрыдалась. Мечта, в которую она только начала верить, была разбита.

Неужели прошла всего неделя с того вечера, когда Кирстен играла для президента в Восточном зале Белого дома? Теперь и то уже казалось нереальным. Чувство потери было настолько ильным, что силы покинули Кирстен.

Кирстен вдруг стало страшно за страну. Ее стал терзать вопрос: была ли это акция одиночки-маньяка или же вся страна заразилась какой-то ужасной болезнью?

В вестибюле «Дрейка» творилось то же, что и в гостиницах всего мира. Все ходили с ошеломленными лицами, кто-то крутил ручку транзисторного приемника, кто-то не отрывал взгляда от экрана телевизора, кто-то в открытую плакал. Незнакомые люди хватали друг друга за руки, не столько чтобы найти утешение, сколько пытаясь услышать ответы на мучившие всех вопросы.

Это событие затронуло всех граждан государства, независимо от их политических убеждений и партийной принадлежности. Убийство Кеннеди походило на кошмар, снившийся одновременно двумстам миллионам людей.

Одна в своем гостиничном номере, Кирстен подобно многим американцам часами просиживала у телевизора.

Неожиданно ей стало невыносимо оставаться в чужом городе. Кирстен неудержимо потянуло домой. К Джеффри. К родителям. Но больше всего к Мередит. Кирстен хотела удостовериться, что ее дочь в безопасности.

Наблюдая, как человек, разбудивший в ней интерес к окружающему миру, на ее глазах уходит в историю, Кирстен захотелось словно одеялом укрыться с головой своим музыкальным прошлым и переждать там, пока боль утихнет и безумие закончится.

22

— Мамочка, пора играть.

Кирстен отложила в сторону ручку и в замешательстве посмотрела на трехгодовалую дочь.

— Играть? — переспросила она Мередит. — Во что играть, дорогая, в куклы?

— Нет, мамочка, не в куклы.

— Со щенком?

Мередит замотала головкой:

— Нет, не со щенком.

— В повара?

— Ох, нет, не в повара?

— Поиграем в саду?

— Ты опять не угадала, мамочка, ну, подумай еще раз. Постарайся, хорошенько постарайся.

Кирстен выждала еще минуту, притворившись, что глубоко задумалась, после чего щелкнула пальцами.

— Знаю, — сказала она, наблюдая за ожиданием дочурки. — Ты хочешь играть на рояле.

— Ага-ага-ага! — завопила Мередит, прыгая от восторга. — Угадала, мамочка! Я хочу играть на рояле! — Подлетев к Кирстен, девочка крепко обняла мать. — Ты такая умница, мамочка. Я люблю тебя сильно-сильно.

— И я люблю тебя, радость моя. — Кирстен наклонилась и подхватила дочку па руки. — Боже мой, какая же ты стала тяжелая! Скоро у меня не будет сил, чтобы поднять тебя.

— Ах, мамочка, — засмеялась Мередит, — я никогда не буду такой тяжелой!

Кирстен усадила Мередит за рояль и задала ей среднее до. Следя за маленькими ручками, несмело подбирающими знакомую мелодию детской песенки, Кирстен предалась своей любимой фантазии: Мередит дает концерт в «Карнеги-холл», исполняя Рахманинова, Брамса или Листа, а не «Трех слепых мышат», которых она, перевирая, наигрывает сейчас. Мередит греется в теплых лучах славы. Мередит принадлежит к немногим избранникам свыше.

Немногим, как сама Кирстен, числящаяся в списке лучших пианистов двадцатого века.

Имя Харальд благоговейно упоминается наряду с такими всемирно известными пианистами, как Горовиц, Рубинштейн, Серкин,Рихтер и Ашкенази. Кирстен много раз объехала весь мир, и по всему свету ее пластинки неизменно занимают верхние строчки рейтинговых списков; карьеру Кирстен, безусловно, можно назвать блестящей, золотой, триумфальной.

Но, так же как и всем остальным знаменитым пианистам, Кирстен приходилось платить за свой блестящий успех. За исключением июля и августа, выбранных Кирстен после замужества как отпускные месяцы, она редко бывала дома более трех дней подряд. Кирстен скучала по семье, а семья скучала по Кирстен, и вместе они скучали по тому, чем живут все обычные семьи, — по общим семейным заботам. И поэтому, как только Кирстен попадала домой, они втроем пытались уплотнить время, втискивая в каждый час, проведенный вместе, неделю разлуки, в день — месяц, в летние месяцы отпуска — целый год. Они научились довольствоваться тем, что есть.

— Я хорошо играла, мамуля? — Мередит нетерпеливо дергала Кирстен за рукав, пытаясь привлечь внимание матери.

Кирстен поцеловала маленькую теплую ладошку и улыбнулась:

— Ты играла великолепно.

— Кажется, мне больше не хочется играть.

— Устала, дорогая? — Мередит покачала головой. — А что же тогда?

— Мне грустно.

— Грустно? Но почему, Мередит?

— Потому что тебя не будет на празднике всех святых на следующей неделе. — Девочка чуть не плакала. — Ты никогда не бываешь с нами на праздниках.

— Мередит, это неправда. — Кирстен подняла дочку и, усадив к себе на колени, принялась гладить ее длинные темные волосы. — Я провела с вами все лето, помнишь? И сейчас с вами, разве не так?

— Я знаю, но все равно скучаю по тебе. Разве ты не хочешь быть все время дома?

— Конечно же, хочу, рыбка моя. — Мередит, казалось, не очень поверила словам матери. — Ты ведь знаешь, чем занимается мамочка?

— Ты играешь на рояле.

— Правильно. И многие люди хотят услышать мою игру. Но так как все они не могут приехать в Нью-Йорк, чтобы послушать меня, приходится мне ездить по городам, где живут эти люди, и играть для них там.

— И что, в каждом городе есть рояль?

— Да, моя прелесть, в каждом городе. — Судя по всему, эта новость поразила Мередит. — Когда ты немножко подрастешь, я возьму тебя с собой на гастроли, и ты сама увидишь эти рояли.

Мередит постаралась вспомнить самое большое число, какое знала.

— Их что, миллион?

— Да, моя радость.

Девочка с облегчением вздохнула и обняла Кирстен за шею.

— Мне больше не грустно.

Но Кирстен не хотелось отпускать дочку.

— Мередит, попроси мисс Маклоглин помочь тебе надеть костюм, в котором ты будешь на празднике. — Малышка выпрямилась и уставилась на мать непонимающим взглядом. — Я буду ждать здесь. Как только ты будешь готова, спускайся опять сюда и удиви меня. Договорились?

Теперь Мередит поняла.

— Договорились.

Соскользнув с коленей Кирстен, девочка галопом вынеслась из комнаты.

Мередит вернулась через пятнадцать минут в костюме цыганки. На ней было красно-белое ситцевое платье, голову украшали длинные пестрые ленты, а в руках Мередит держала небольшой бубен. В ушах девочки висели тонкие золотые колечки с серебряными колокольчиками, на шее красовалось монисто. Все это при каждом движении ребенка издавало мелодичный перезвон. При появлении дочери Кирстен изобразила на лице изумление и, подсев к роялю, заиграла веселую мазурку. Мередит тут же включилась в игру. Громко стуча в бубен, она пустилась в импровизированный цыганский танец и выстукивала каблучками до тех пор, пока не выбилась из сил. Вскочив на колени матери, Мередит с трудом перевела дыхание.

— Ты самая прекрасная цыганка, какую мне доводилось видеть. Самая прекрасная в мире!

— Но я могу быть еще прекрасней, — Мередит никак не могла отдышаться после бешеного танца, — если ты разрешишь мне надеть браслет.

— Какой браслет, солнышко?

— Сама знаешь — с колокольчиками.

С того дня как Мередит обнаружила на дне нижнего ящика письменного стола матери золотой браслет с брелками, он превратился для девочки в любимую игрушку.

— Так я могу его надеть, мамочка, а? Ну, пожалуйста!

— Он слишком велик для тебя, дорогая, ты можешь его потерять.

— Не потеряю.

— Нет, Мередит, потеряешь.

— Я буду очень осторожна.

— Мередит…

— Ну, пожалуйста, мамочка, я — осторожно, очень, очень…

— Эй, что за шум, а драки нет?

Увидев приближающегося к ним отца, Мередит немедленно замолчала. Джеффри поцеловал жену и обнял дочь.

— Ну-с, — Джеффри чуть отступил назад, чтобы лучше разглядеть наряд Мередит, — так что же мы здесь имеем?

— Цыганку, — низко опустив головку, промямлила девочка.

— Цыганку, ох-ох-ох…

Кирстен с удовольствием наблюдала за тем, как Джеффри пытается развеселить малышку.

— Ну а теперь скажи мне, отчего ты дуешься?

Мередит пробормотала что-то неразборчивое, и Джеффри попросил дочь повторить.

— Мамочка не разрешает мне надеть браслет, — ответила Мередит. — Такой, с колокольчиками.

— С колокольчиками? — Джеффри взглянул на Кирстен, и та почувствовала, как заколотилось ее сердце. — Она говорит о браслете с брелками, не так ли?

— Да, папочка, про этот, — затараторила Мередит. — Браслет с брелками. Попроси мамочку разрешить мне надеть его. Попросишь, папуля, а? Попросишь?

Но Джеффри уже не слушал дочь — он слышал только бешеный стук в висках. Рассеянно похлопав девочку по спине, он приказал:

— Ступай в свою комнату, Мередит.

— Но…

— И никаких «но». Делай, что я тебе велел.

— Так ты ее не попросишь?

— Нет, не попрошу.

С глазами, полными слез, Мередит выбежала за дверь и бросилась разыскивать мисс Маклогвин. По крайней мере няня ее любит.

Когда Джеффри обернулся к жене, лицо его не предвещало ничего хорошего.

— Итак, ты до сих пор хранишь браслет.

Кирстен выдержала тяжелый взгляд мужа.

— Да, храню.

— Зачем?

— Затем, что он очень многое для меня значит.

— Так, может быть, и он все еще много для тебя значит? — Кирстен молчала. — Значит?

— Я ценю в Майкле Истбоурне выдающегося дирижера. И ничего более.

— Самый убедительный ответ, какой я когда-либо слышал. Ты встречалась с ним? — Джеффри в упор смотрел на невольно отступившую за рояль Кирстен. — Я спрашиваю, вы…

— Нет, Джеффри, мы с ним не встречались.

— Прикажешь верить тебе на слово?

Кирстен гневно сверкнула глазами:

— Зачем мне лгать?

— А почему бы и нет?

— Джеффри, прекрати. Не делай из мухи слона.

— И, разумеется, единственным местом, где вы играли вместе, была сцена?

— А вот это уже гадость. — Кирстен не желала больше выслушивать оскорбления и собралась уйти.

Но Джеффри схватил ее за руку:

— Тебя нет дома двести дней в году, откуда, черт возьми, мне знать, чем ты там занимаешься и с кем встречаешься?

— Джеффри, ты делаешь мне больно. Отпусти, пожалуйста.

Но вместо этого Джеффри схватил и вторую руку Кирстен, после чего с такой силой завел обе руки за спину жены, что та вскрикнула от боли.

— Временами я думаю, что для меня не было бы большего удовольствия, как переломать твои чудесные ручки, Кирстен. И, может быть, когда-нибудь я так и сделаю — это единственный верный путь заставить тебя сидеть дома. Ты не согласна?

Резко отпустив руки жены, Джеффри бросился вон из комнаты.

Кирстен ощупала кисти рук, чтобы убедиться, что с ними все в порядке. Джеффри опять напугал ее. Насилие, временами пожиравшее Джеффри, меняло его до неузнаваемости. Вспышка была краткой, но она потрясла Кирстен, нарушив шаткое равновесие, установившееся в их отношениях. Сегодня ей стало окончательно ясно, что ее муж — человек с иррациональным, неконтролируемым характером.

Она быстро приняла душ и переоделась в кружевной костюм от Валентино, купленный по случаю неделю назад. В комнату тихо, почти бесшумно вошел Джеффри. Подойдя к сидевшей Кирстен, он положил ей руки на плечи и поцеловал в шею.

— Прости, Кирстен. Я приревновал, прости меня.

Он взял руки Кирстен и покрыл их мягкими, нежными поцелуями.

— Скажи, что простила меня, Кирстен, прошу тебя.

Жалобная настойчивость, звучавшая в голосе Джеффри, обезоруживала.

— Все прошло, Джеффри, я в порядке. Забудем.

Джеффри посмотрел на отражение жены в зеркале над туалетным столиком.

— Ты прекрасна, — вырвалось у него. — Похоже, мне пора готовиться к новому приступу ревности.

— К Эрику? — расхохоталась Кирстен. — Вряд ли.

— Но ты бросаешь меня ради ужина с ним.

— Он пробудет в городе только сегодняшний вечер, забыл? — Кирстен тепло улыбнулась мужу. — Кроме того, у него был такой жалкий голос, когда он звонил на прошлой неделе из Лондона. Мне просто духу не хватило сказать, что не смогу с ним встретиться. Поверь, мне на самом деле жаль, что надо идти на встречу именно сегодня вечером.

В семь часов вечера в «Волдорф-Астории» был назначен официальный прием в честь сенатора-республиканца Барри Голдуотера, борющегося за президентское кресло с исполняющим обязанности президента Линдоном Джонсоном. Именно на этот прием и собирался Джеффри. Но он не знал, что в то же самое время в Сент-Реджис давался обед в честь Роберта Кеннеди, баллотирующегося в сенат США от штата Нью-Йорк. Если бы у Кирстен не была назначена на этот вечер встреча с Эриком, она предпочла бы присутствовать на втором обеде.

Несмотря на противоречивые чувства, овладевшие Кирстен сразу же после убийства Джона Кеннеди, она не отгородилась от внешнего мира. Напротив, Кирстен стала еще больше интересоваться происходящими в стране событиями и, к великому ужасу Джеффри, придерживалась политических взглядов, диаметрально противоположных тем, которых придерживался он и его богатые и влиятельные друзья. И в этом Кирстен ничего не могла с собой поделать: она находила круг общения Джеффри полностью изолированным от реальной жизни.

Вся деятельность этих людей заключалась в благотворительности, которая состояла исключительно из денежных пожертвований: они не затрудняли себя такими понятиями, как сочувствие и реальное участие в настоящем деле. Когда многострадальный закон о гражданских правах был подписан в июле президентом Джонсоном, как личная дань памяти убитому предшественнику, их реакцией на это поистине историческое событие стало отсутствие всякой реакции. Когда же летом разгорелись расовые беспорядки в Рочестере и в Бруклине, они просто не обратили на это внимания. А когда отец Мартин Лютер Кинг стал лауреатом Нобелевской премии мира, они лишь пожали плечами, словно ничего не произошло.

Пребывая в полном неведении о мыслях, роящихся в голове жены, Джеффри чмокнул Кирстен в щеку и поблагодарил Бога за то, что хоть Дирдра будет присутствовать на вечернем приеме. И хотя Джеффри никогда не признавался в этом Кирстен, сам он находил подобные обязанности совершенно идиотскими. Передав жене наилучшие пожелания для Эрика, Джеффри медленно поплелся в свою комнату переодеться в смокинг. Джеффри охватило отчаяние. В последнее время он почти полностью утратил способность заниматься любовью с Кирстен. Теперь уже ничто не срабатывало. Ему были необходимы новые впечатления, способные подстегнуть чувственность.

Джеффри вспомнил о Дирдре, своей холодной и недоступной невестке, и задумался о том, как же она вот уже многие годы решает для себя проблему пола. Есть ли у нее любовник где-нибудь на стороне? А может быть, безупречно правильная Дирдра в действительности скрытая леди Чаттерли? Джеффри рассмеялся, представив себе, как над Дирдрой пыхтит какой-нибудь садовник или чистильщик бассейна, а она в это время позевывает и просматривает светский календарь-справочник, рассчитывая дату очередного званого обеда. И вдруг Джеффри почувствовал, как от эрекции ему стало тесно в брюках.


В укромном ресторане «Каравелла» на Пятьдесят пятой улице Эрик только что закончил рассказывать Кирстен о Клодии. Она больна, страшно больна. Кирстен была поражена. Клодия, о которой говорил Эрик, не имела ничего общего с той полной жизни, остроумной, утонченной женщиной, которую знала Кирстен десять лет назад в Лондоне. А то, что именно она стала объектом неестественной страсти Клодии, делало впечатление от рассказа еще более болезненным.

— С ней кто-нибудь беседовал? — поинтересовалась Кирстен у Эрика, на что тот лишь покачал головой. — А вы с кем-нибудь говорили?

— С несколькими людьми. Но мои беседы бесполезны для Клодии. Помощь нужна ей, а не мне.

— Могу я чем-нибудь помочь?

На предложение Кирстен Эрик ответил благодарным взглядом, но вынужден был вновь отрицательно мотнуть головой.

— Спасибо тебе, солнышко, но боюсь, что в этом деле мы с тобой мало чем отличаемся друг от друга. Клодия заморозила время в 1954 году и настаивает на том, чтобы все оставалось, как тогда.

После услышанного кусок не лез в горло Кирстен. Смотреть же на убитого горем Эрика было просто невыносимо.

Когда Кирстен вернулась домой, ее начал бить озноб и появилась сильная тошнота. Кирстен измерила температуру. Она оказалась нормальной. Значит, не грипп, вероятнее всего, она съела что-то некачественное за ленчем.

Кирстен разделась и забралась в постель, но тошнота не проходила. Минуту спустя Кирстен сидела выпрямившись на кровати и дрожала всем телом. В этом месяце у нее не было регул.

Кирстен бросилась к письменному столу и достала из среднего ящика бледно-голубой пластиковый пакетик с колпачком. Затем она открыла пакетик и, прищурившись, внимательно исследовала колпачок.

На плотной резине просвечивалось шесть крошечных, диаметром не более булавки, отверстий.

23

С днем рождения, тебя,
С днем рождения, тебя,
С днем рождения, тебя, Дже-ефф,
С днем рождения, тебя!
Только глубокий голос Джеффри растягивал коротенькое Джефф в длинное Джеффри, и в глазах его читалась почти робость, как только они встречались с глазами Кирстен. Дирдра, приглашенная на первый день рождения своего крестника, сидела во главе стола, пока Кирстен зажигала две голубые свечки на праздничном пироге. Потом все придвинулись поближе и по команде Джеффри: «Ну, все вместе!» — дунули что было сил.

Свечки, затрещав, погасли, и гости захлопали в ладоши.

— Мамочка, а мы будем резать пирог прямо сейчас? — поинтересовалась пятилетняя Мередит.

Глядя на дочь взглядом, полным обожания, Кирстен наклонилась к ней и прошептала так, чтоб слышала только Мередит:

— А ты ничего не забыла?

— Ух ты, правда, забыла.

Махнув присутствующим, чтобы они следовали за ней, Мередит повела гостей из столовой в музыкальную залу.

Пока тридцать два взрослых гостя и двенадцать детей располагались вокруг рояля, Мередит уселась за клавиши и ждала полной тишины. Бросив на мать взволнованный взгляд, девочка заиграла собственную интерпретацию только что спетой гостями «С днем рождения», за которой последовала «Этот веселый паренек», а закончила программу Мередит небольшой пьесой собственного сочинения, приготовленной специально к дню рождения брата. Короткий концерт был увенчан бурей искренних аплодисментов, на которые Мередит ответила так, как научила ее Кирстен: прижав руки к груди, девочка грациозно опустилась на одно колено и низко склонила головку.

— Браво, моя принцесса, браво! — аплодируя громче всех в зале, восторженно кричал Джеффри. — Изумительно, дорогая, просто изумительно!

Мередит взглянула на отца и улыбнулась, но, отвесив последний поклон, бросилась не к нему, а к матери.

— Ну а теперь мы можем разрезать пирог? — Прекрасное личико Мередит раскраснелось и сияло от удовольствия.

— Да, дорогая, теперь мы можем заняться и пирогом. — Повернувшись к свояченице, Кирстен улыбнулась: — Я возьму у тебя Джеффа. Он ведь уже довольно тяжелый.

На что Дирдра нарочито серьезно ответила:

— Не столько тяжелый, сколько мокрый.

Кирстен не удержалась от смеха.

— Вот в чем преимущество крестной мамы — пеленки менять приходится маме земной, — пошутила Кирстен, но Дирдра даже не улыбнулась. — Прошу у всех прощения, — обратилась Кирстен к гостям, — но нашему имениннику необходима минута особого внимания. Мы сейчас вернемся.

Мередит потянулась было за матерью, направившейся к двери.

— А со мной пойдешь, Мередит? — окликнул дочку Джеффри, но та лишь замотала головой.

— Я хочу подняться с мамочкой наверх.

— Мередит!

Услышав в голосе мужа раздражение, Кирстен попросила ребенка послушаться отца:

— Пожалуйста, сделай, что просит папа, дорогая, — ему ведь нужна твоя помощь, чтобы разрезать пирог. Не так ли, Джеффри?

— Да, да, очень нужна, принцесса. Я действительно не очень хорошо знаю, как делить именинный пирог.

— Ох, ну хорошо, — почти мгновенно подчинилась Мередит и отпустила руку матери. — Знаешь, это довольно просто: самое трудное здесь — разрезать так, чтобы все куски получились одинаковыми.

Восстановив на время мир, Кирстен поспешила в детскую на четвертом этаже. В это воскресенье у Агнес Маклоглин был выходной, и Кирстен приходилось самой ухаживать за сыном.

— Угу, мой маленький, — ласково обратилась Кирстен к малышу, сияющие глазки которого были такими же небесно-голубыми, как у дедушки, а остальные черты представляли собой смесь ее и Джеффри. — Угу, мой ангелочек. — Уложив сына на столик для смены пеленок, Кирстен дважды поцеловала животик мальчика. Джефф радостно засмеялся, и Кирстен снова поцеловала его. Перепеленав сына, Кирстен уложила его в кроватку, принадлежавшую в свое время Мередит. — У меня такой славный мальчик, — мурлыкала Кирстен, — такой славный, славный мальчик.

Боже, как же она обожала своих детей! Они были для Кирстен центром всего, ради них она стремилась домой из самых дальних уголков мира, где ей доводилось гастролировать. С Джеффри у них установилось нечто вроде дружеского, но несколько настороженного перемирия. В ночь, когда Кирстен обнаружила на колпачке шесть предательских дырочек, последнее доверие и надежда, питаемые Кирстен, ушли из их брака. Кирстен устроила Джеффри скандал, обвиняя его в обмане, на что тот, в свою очередь, обвинил жену в попытке лишить его сыновей, которых он так хотел. Каждый из супругов был по-своему прав, потому между ними в последние несколько недель установилось лишь сдержанное, холодное молчание.

И хотя рождение Джеффа несколько смягчило отношения между Кирстен и Джеффри, оба они продолжали ощущать неприятный осадок горечи и недоверия. Одно их объединяло несомненно — благоговейное отношение к детям. Пожалуй, только это и позволяло сохранять относительный мир в семье.

Кирстен улыбнулась тому, как Джефф засунул в ротик палец и принялся, чмокая, его сосать. Вскоре он уснул безмятежным сном. Как же Кирстен иногда завидовала детям! На мгновение она закрыла глаза, но увидела как всегда сумбур и хаос. Кирстен была уверена, что такие картины начали посещать ее со дня убийства Джона Кеннеди и продолжалось это годами: сумасшедшее, винтообразное падение вниз, в бездну.

«Насилие» стало самым популярным словом в стране. Телевидение, радио и газеты только и говорили об этом. А самым страшным событием была необъявленная война, развязанная в неизвестной южноазиатской стране под названием Вьетнам. И с каждым днем там гибло все больше и больше солдат.


— Кирсти.

Повернувшись, Кирстен увидела стоящего за спиной отца.

— С тобой все в порядке?

— У меня все хорошо, папа, — поспешила заверить отца Кирстен. — Кажется, просто немного устала.

— Не удивляюсь. Но сезон почти кончился, и у тебя будет целое лето для отдыха.

Кирстен обняла отца:

— Знаешь, а у него твои глаза. И честно говоря, мне хотелось, чтобы у него были твои волосы. Неплохо было бы иметь еще одного блондина в семье.

— Может быть, следующий?

Могла ли Кирстен сказать отцу, что «следующего», возможно, вообще не будет? Джеффри не занимался с ней любовью с тех пор, как она забеременела сыном. Между ней и Джеффри встало отчуждение, а она так тосковала по любви и ласке!

— А не пора ли тебе отведать именинного пирога? — Эмиль поцеловал дочь в щеку. — Мне посчастливилось установить особо добрые отношения с юной леди, которая занята разделкой пирога, и я уверен, что смогу убедить ее дать тебе самый большой кусок.

Кирстен улыбнулась:

— В таком случае, папуля, я положительно умираю от голода.


Кирстен неожиданно для себя самой решила во что бы то ни стало встретиться с Майклом. Почему сейчас, а не год, два назад или, скажем, в будущем году? Возможно, просто потоку, что впервые за годы замужества это желание стало непреодолимым. Но что бы ни было причиной, после последнего концерта в волшебном монреальском Дворце искусств Кирстен позвонила Нельсону и попросила запланировать для нее как-нибудь и что-нибудь на будущий сезон с Майклом Истбоурном. Кирстен была почти уверена, что Нельсон бросит трубку, но он не стал этого делать, а лишь закинул в рот две содовые таблетки вместо обычной одной.

— Поздравляю.

Это единственное слово, пришедшее на ум, Нельсон повторил дважды и стал ждать, что же еще скажет Кирстен. Но не дождавшись объяснений, Пендел глубоко вздохнул и заговорил сам:

— Ты и представить себе не можешь, сколько раз за последние несколько лет Истбоурн лично звонил мне и просил, нет, умолял устроить ему концерт или студийную запись с тобой. Если бы ты слышала хотя бы некоторые из тех извинений и объяснений, которые мне приходилось выдумывать, то уж наверняка отказалась бы от этой затеи.

— Ну ты уж чересчур хорошо меня знаешь, — шутливо проворчала она в трубку. В душе же Кирстен обрадовалась тому, что все эти годы Майкл хотел дирижировать ей! Просто голова пошла кругом. Ей вновь захотелось увидеть Майкла немедленно.

— Его только что назначили постоянным дирижером Бостонского симфонического оркестра вместо Эрика Лейнсдорфа, — поспешил сообщить Нельсон.

Но Кирстен уже знала об этом, как знала и о том, что Майкл с Роксаной сняли дом на Бикон-Хил на весь срок контракта. Благодаря прессе Кирстен знала о Майкле практически все.

После разговора с Нельсоном Кирстен приказала Лоуренсу, их персональному шоферу, отвезти ее в город, где она провела почти весь день, мотаясь по «Барбери», «Марку Кросу», «Тиффани», «ФАО Шварцу» в поисках подарков для Джеффри и детей. Домой Кирстен вернулась только к ужину. Багажник черного «линкольна» был забит коробками в подарочных ленточках. Напевая веселенькую мелодию, Кирстен с большими праздничными пакетами в обеих руках вошла в прихожую и тут же замерла на месте при виде выражения лица безмолвно стоявшего на лестнице Джеффри.

— Кирстен, боюсь, что у меня для тебя плохие новости, — нерешительно заговорил Джеффри. — Твоя мать звонила примерно час назад. Отец… — Джеффри запнулся, и руки Кирстен, мгновенно ослабев, выпустили пакеты. — У него сердечный приступ, он в «Белевью».

Кирстен даже не почувствовала, как пакеты выскользнули у нее из рук. Огромный зал наполнился душераздирающим криком, вырвавшимся из ее груди. Джеффри обнял жену за плечи, но страшный крик не прекращался, становясь все более пронзительным.

— Прекрати, — упрашивал Джеффри. — Прекрати, Кирстен, — дети. Пожалуйста, прекрати. Я сейчас же отвезу тебя к нему. Пойдем со мной, ну, пойдем. Ш-ш-ш, ш-ш-ш, ш-ш-ш, хорошая девочка, ну успокойся. Вот так. Сейчас я отвезу тебя, и ты увидишь своего папу.

Крепко обняв Кирстен, Джеффри осторожно вел ее к машине, ласково уговаривая, словно маленького ребенка. Наконец они сели на заднее сиденье лимузина и вскоре оказались в «Белевью».

Кирстен нашла мать одиноко примостившейся на краешке длинной деревянной скамьи перед дверью реанимационного отделения. Жанна выглядела совсем маленькой, беспомощной и совершенно подавленной. Кирстен бросилась к матери.

— Мама! — закричала она и крепко обняла Жанну. — Ах, мама, мама, что случилось?

Сил у Жанны хватило только на шепот.

— Мы разговаривали, мы просто разговаривали на кухне. Я готовила лимонад. И вдруг отец замолчал. Я посмотрела на него и… и… — Жанна судорожно глотнула и покачала головой. — Он так смотрел на меня, доченька… с таким страданием…

Жанна уткнулась в плечо Кирстен и зарыдала.

— Мама, я могу его видеть?

Жанна покачала головой:

— Они даже мне не разрешают. Отец сейчас без сознания.

Помолчав, мать опять заговорила, но очень тихо.

— Что? — Кирстен наклонила голову и прислушалась. Но очень скоро поняла, что Жанна не разговаривает с ней, а молится. Слегка отодвинувшись, Кирстен посмотрела на мать и изумилась.

Жанна ритмично перебирала нитку блестящих рубиново-красных стеклянных бус. Четки. Никогда в жизни Кирстен не видела, чтобы мать пользовалась четками.

— Мама…

Жанна слабо улыбнулась Кирстен, уставившейся на четки.

— Твой отец подарил их мне, — пояснила Жанна. — В день нашей свадьбы. Он считал, что каждый добропорядочный католик должен иметь четки. Но я никогда не была хорошей католичкой, доченька. Я вышла замуж без веры, и вот теперь Господь наказывает меня. Я теряю твоего отца, потому что я — грешница.

— Нет, мама, это неправда. И потом, ты так любила отца…

Жанна беззвучно заплакала.

— Он был моей жизнью, Кирстен, всей моей жизнью. Если я потеряю его, у меня не останется ничего, carissima, ничего. Если он умрет, я тоже хочу умереть.

— Послушай меня, мама. Папочка не был всей твоей жизнью. Да, мама, да. И, если что-то случится с папой, ты не останешься в одиночестве. У тебя еще есть дочь и двое прекрасных внуков, которым ты нужна. Поэтому, пожалуйста, ну, пожалуйста, не говори, что у тебя ничего не останется. Не смей говорить, что тоже умрешь.

— Миссис Харальд.

Вздрогнув, Кирстен и Жанна одновременно подняли глаза. Выражение лица стоявшего перед ними молодого врача было исполнено сочувствия и сострадания. Помедлив секунду, доктор произнес два самых страшных слова в мире:

— Мне жаль…

Кирстен содрогнулась от резкой, пронзившей все ее существо боли.

— Мы можем его видеть?

Кирстен медленно поднялась и потянула за собой мать.

— Да, конечно.

Доктор провел их в небольшую комнатку, отделенную от реанимационного зала тяжелой белой занавесью. Заботливо обняв одной рукой мать за плечи, точно так, как тысячи раз отец обнимал саму Кирстен, она подвела Жанну ближе к кровати и впервые в жизни прямо взглянула в лицо смерти. Конечно же, лежавший на кровати человек был похож на отца, но здесь лежал уже не отец Кирстен. Этого человека она не знала, а между тем отец для нее по-прежнему существовал.

Он заботился о ней, когда Кирстен была маленькой, был всегда рядом, когда она росла. Его ласковый голос заполнял все ее детство.

Отец был опорой и для взрослой Кирстен. Его улыбка и безоговорочное одобрение столько значили для нее.

Кирстен не плакала, когда настало время расставания. Ее душа уже смирилась с тем, что разум все еще отказывался принимать. Но утром после похорон Кирстен не смогла встать с постели. Она просто лежала, подогнув колени к подбородку, уставившись отсутствующим взглядом в окружавшую ее пустоту. А потом Кирстен, в первый раз после смерти отца, заплакала.

Она лишилась двух самых близких ей людей. Наталья и отец — вот кто больше всего поддерживал ее в жизни. После смерти их обоих Кирстен потеряла все ориентиры, ее кидало из стороны в сторону подобно кораблю в бурном море, лишившемуся руля и компаса. Следующие несколько дней Кирстен прометалась в полубреду и полузабытьи. Джеффри все это время не отходил от нее.

Он приносил Кирстен еду на серебряном подносе и часами слушал рассказы жены о ее отце, а потом обнимал и держал в объятиях до тех пор, пока Кирстен не засыпала. И, просыпаясь, Кирстен всякий раз видела сидящего рядом Джеффри, готового утешить и успокоить. И, когда Кирстен наконец была готова вновь встретиться с внешним миром, первым, кто взял ее за руку и вернул в этот мир, был Джеффри. Он оставался таким же заботливым и внимательным мужем все лето, и Кирстен отогрелась в тепле их новых отношений. Но наслаждение нормальной семейной жизнью продолжалось лишь до сентября. К моменту отъезда Кирстен в первый концертный тур сезона от умиротворенности в семье не осталось и следа.

Кирстен раньше не хотела верить, что Джеффри относится к разряду мужчин-деспотов, но в конце концов ей пришлось взглянуть правде в лицо. Теперь, да и прежде, он наказывал Кирстен за ее карьеру, за ее успех. То, перед чем раньше Джеффри преклонялся и благоговел, теперь отвергалось: Джеффри негодовал на музыку и на саму Кирстен. Пока она зависела от мужа, как это было на протяжении всего лета, Джеффри был сильным, уравновешенным человеком. Отъезд же Кирстен означал для него умаление его значимости, он чувствовал себя обиженным и униженным.

Кирстен не могла вынести подобное состояние мужа. Она неоднократно пыталась объяснить Джеффри, что музыка не требует от нее отречения от мужа и вовсе не предполагает жесткого выбора «либо — либо». Но все ее доводы не возымели на Джеффри ни малейшего действия. Он снова закрылся для нее, дав понять, что, пока Кирстен не оставит своего любимого дела, наказание не прекратится.

С тяжелым сердцем Кирстен улетела на гастроли в Стокгольм. Разбирая вещи в номере «Гранд-отеля», она увидела, что лампочка стоявшего на ночном столике телефона горит красным светом, и немедленно позвонила дежурному оператору гостиницы, чтобы узнать об оставленных для нее сообщениях. Сообщение было от Нельсона. Он передавал, что договорился ею заменить пианистку Беллу Давидович в концерте второго октября в Лос-Анджелесе. Дирижировать филармоническим оркестром в этот вечер будет Майкл Истбоурн.


Двенадцать дней, оставшихся до концерта, пронеслись подобно осенним листьям, гонимым пронзительным осенним ветром. В полдень второго октября Кирстен вошла в «Дороти Чандлер Павильон», чувствуя себя девицей, наконец-то приглашенной на свое первое свидание с незнакомым мужчиной. Нервозность. Возбуждение. Страх. Неизвестность. Боязнь разочарования. Кирстен не видела Майкла более шести лет. Шесть лет и четыре месяца, если быть точным. Когда Кирстен подошла к двери артистической уборной Майкла, ей стало не по себе. Остановившись, чтобы в последний раз привести себя в порядок, Кирстен достала из сумочки зеркальце и осмотрела свое лицо, затем одернула совершенно в том не нуждавшийся жакет из грубого серого шелка от Ланвина и громко трижды стукнула в дверь.

Как только Кирстен шагнула в комнату, у нее все поплыло перед глазами. И Майкл представлялся каким-то неясным пятном. Но прошло несколько секунд, и его образ постепенно стал обретать ясность. Майкл словно собирался из разрозненных кусочков разорванной картины. Тусклое золото летнего загара. Пиджак из верблюжьей шерсти. Коричневые брюки и коричневый, в желтую полоску, галстук. Серебряные пряди в волнистых каштановых волосах. Тонкие линии морщин, прорезавшие высокий лоб, и лучики морщинок, веером рассыпавшиеся вокруг карих глаз. И ласковая улыбка, очарование которой не могло сравниться ни с какой другой.

Это был Майкл, каким она его помнила. Перемены едва улавливались, действие его на Кирстен осталось прежним. Она вновь была влюбленной тринадцатилетней ученицей-пианисткой, замершей перед афишей двадцатисемилетнего дирижера у входа в «Карнеги-холл». Разница была лишь в том, что прошло уже двадцать лет.

Они стояли не двигаясь, прикасаясь друг к другу только взглядами. Наконец руки их встретились, и этого оказалось достаточно, чтобы границы, разделявшие их, исчезли: Кирстен и Майкл вновь почувствовали себя единым существом.

— Черт тебя побери, Кирстен Харальд, — выдохнул Майкл в ухо Кирстен. — Черт тебя побери за то, что заставила меня ждать так долго.

Все эти годы Кирстен задавалась вопросом, как она будет себя чувствовать, если Майкл снова обнимет ее, — теперь она это знала. Кирстен ожидала, что будет испытывать угрызения совести замужней женщины, но нет: она ощущала себя совершенно так же, как и всегда, когда была с Майклом.

Майкл испугал ее, неожиданно разомкнув объятие. Но он не отпустил Кирстен совсем, а лишь чуть отклонился, чтобы лучше рассмотреть ее лицо.

— Как ты думаешь, я достоин чести поцеловать тебя?

Кирстен кивнула в знак согласия, но поцелуй Майкла был не более чем нежным прикосновением губ, и Кирстен сама превратила его в настоящий поцелуй. Крепко обняв Майкла за шею, Кирстен страстно впилась в его губы и не отрывалась, пока оба едва не задохнулись. И после этого она, сжигаемая желанием, потянулась за вторым поцелуем. Но Майкл отстранился от нее, и холод снова сковал льдом начавшее было оттаивать сердце Кирстен. Ею овладело смущение и ожесточение. Кирстен мучительно пыталась сообразить, что сказать.

— Тебе нравится снова жить в Бостоне? — спросила она наконец, выбрав, как ей казалось, самую безопасную тему.

— Просто замечательно. — Майкл засунул руки в карманы брюк и принялся изучать носки собственных ботинок. — Это действительно возвращение домой, во всех смыслах этого слова.

— А мальчики?

— Они оба учатся в Гарварде.

— Боже мой! — изумилась Кирстен. — Неужели прошло столько времени?

— Так ведь у тебя тоже двое собственных. Девочка и мальчик, верно? — Кирстен кивнула. — И собирается кто-нибудь из них пойти по стопам своей блестящей матери?

— Если послушать мнение их отца на этот счет — нет. — Кирстен заметила, как напряженно слушал ее ответ Майкл. — А как твои дети?

Майкл невесело засмеялся:

— Боюсь, что мы вырастили математика и морского биолога. Для них музыка — это «Битлз», Боб Дилан и Саймон и Гарфункель.

— У них электрический вкус, мягко говоря, — заметила Кирстен. — Тебя беспокоит, что никто из них не хочет стать музыкантом?

— Думаю, что в той же степени, в какой моего отца беспокоило то, что я хотел дирижировать, а не играть. Но я смирился. Мы даем нашим детям лишь начало и не имеем никаких оснований рассчитывать на то, что они пойдут по нашим стопам.

Кирстен казалось странным, что они с Майклом говорят теперь о детях. Ощущение реальности происходящего вдруг стало покидать ее: разговор то звучал, то куда-то пропадал, она то чувствовала собственное тело, то совершенно нет. Крушение надежд, почти абсурд. Искушение и раздражение: смотреть можно, трогать нельзя. Препятствие, которое ей не преодолеть.

— Пожалуй, нам пора, — сказал Майкл. — Мы уже на пять минут опоздали на репетицию. — Но она не двигалась. — Кирстен?

— Я слышу, Майкл. — Он двинулся к двери, и Кирстен запаниковала: — Майкл, подожди!

Быстро обернувшись, Майкл поспешно подошел к ней:

— Что, Кирстен?

Она больше никогда не попросится играть с ним, никогда. Кирстен хотелось убежать, но она словно приросла к месту, не в силах пошевелиться. Они потеряли столько времени, за которое можно было бы залатать ту громадную брешь, что возникла между ними! Кирстен обманули, обманули, обманули!

На Майкла было больно глядеть. Часть его, все еще принадлежавшая только Кирстен, тосковала и стремилась сжать любимую в объятиях, но другая часть, принадлежавшая по-прежнему любимой и желанной жене, строжайше запрещала поддаться порыву страсти.

— Может, это поможет, — тихо сказал Майкл, вкладывая в холодную, как лед, ладонь Кирстен золотой брелок с выгравированной на нем только сегодня утром надписью. — Я дарю его тебе сейчас, потому что вечером, после концерта, у нас, вероятно, не будет времени. Роксана здесь, в Лос-Анджелесе. Поскольку оба мальчика в колледже, она теперь большую часть времени путешествует со мной.

Майкл уже взялся за ручку двери, когда Кирстен вновь окликнула его.

— Обними меня, Майкл, — хрипло прошептала она. — Только на минутку. Пожалуйста.

Майкл заключил Кирстен в объятия и почувствовал, что не в силах больше сопротивляться своим чувствам к ней.

— О, Кирстен, моя Кирстен. — Майкл зарылся лицом в ее черные мягкие волосы. — Если бы ты только знала, как я по тебе скучаю! Не было и дня за все шесть лет, чтобы я не думал о тебе, чтобы ты не была частицей всего, что я делал за это время. Если бы ты только знала, чего стоило мне быть вдали от тебя!

На этот раз в поцелуе растворились не они, а весь остальной мир. И Кирстен знала, что великолепие настоящего момента никогда не потускнеет и ничто не сможет удержать ее от новых концертов с Майклом, которых впереди будет еще очень и очень много.

24

К великому разочарованию Кирстен, ранние способности Мередит к игре на фортепьяно постепенно угасали, так же как и интерес дочери к музыке. После того как Джеффри определил дочь в престижную частную школу Гринбрайер, располагавшуюся на Северном побережье в бывшем замке Вандербилд, Мередит направила всю свою бурную энергию на новое, очень волнующее девочку занятие — приобретение друзей. Фортепьяно вдруг показалось ей скучным. А Мередит стремилась к развлечениям, как почти все девочки ее возраста.

Волнующие секреты, скакалки, «дурачки» и «палочки-выручалочки». Велосипед, роликовые коньки, пятнашки. Ссадины на коленках и волдыри на пятках, сломанные ногти и исцарапанные руки — с этим невозможно было бороться. Так что по прошествии некоторого времени Мередит окончательно потеряла интерес к мечте, которую лелеяла скорее мать, нежели сама девочка. И хотя сердцем Кирстен горько сожалела о выборе, сделанном дочерью, головою она нисколько не осуждала ее.

Теперь, когда Кирстен занималась музыкой, компанию ей составлял Джефф, научившийся тем же детским мелодиям, которые в свое время играла старшая сестра. Если Мередит расстраивала, то Джефф поражал. Спроси кто-нибудь Кирстен о любимом слове ее сына, и она ответила бы: «еще». Мальчику постоянно нужно было, чтобы мать играла «еще», чтобы «еще» учила его играть, «еще» показать ей, как преуспел он в собственной игре. Джеффри Пауэл Оливер III был совершенно ненасытен в своих занятиях музыкой, в которых Кирстен помогала ему уже чуть ли не с неохотой. Становилось все очевиднее, что из них троих двухлетний Джефф, с его серьезным, постоянно на чем-то сосредоточенным взглядом голубых глаз, вне всяких сомнений, наделен самым большим талантом.

В том году, к Пасхе, они с Джеффом упорно трудились над «Вот грядет Петр», примерно так же, как в свое время Кирстен разучивала святочные песенки с Мередит. И, так же как с Мередит, они играли с сыном в свою любимую игру. Как только Кирстен делала вид, что собирается поднять мальчика от фортепьяно, он смотрел на нее мрачным взглядом и очень мягко говорил:

— Еще, мамочка, еще.

Кирстен делала задумчивый вид, как бы размышляя, стоит ли продолжать, Джефф крутился на стульчике и продолжал упрашивать:

— Еще, мамочка, ну, еще!

Кирстен наконец «сдавалась», И Джефф принимался молотить по клавишам: левой — по белым, правой — по черным.

Но в пасхальное воскресенье Кирстен и Джеффу пришлось выступать перед публикой, состоящей всего из трех человек — бабушки, Мередит и Агнес Маклоглин. У брата отца, Чарльза, рано утром случился очередной удар, и он умер прежде, чем приехала «скорая помощь». Кирстен решила не лишать детей праздника, ведь дядя Чарльз был для маленьких Мередит и Джеффа всего лишь малознакомым родственником-инвалидом.

На похоронах Кирстен заметила, что черный вдовий наряд высокомерной Дирдры был шокирующе чувствен.

Джеффри тоже это заметил. Ему следовало бы сосредоточиться на умершем брате, но он был не в силах оторвать глаз от Дирдры, благодаря Бога за то, что одет был в пальто. Огонь в паху превращал скорбное стояние в тяжкое испытание и напрочь исключал мысли о возвышенном.

Джеффри посмотрел на стоявшую рядом Кирстен и почувствовал, как ему сдавило грудь. Одно мимолетное, ужасное мгновение он желал, чтобы в могилу вместо Чарльза уложили его жену. Она превратилась в проклятие жизни Джеффри. Сколько мучений и унижений пережил он, женившись на ней! Она обманула его и продолжала обманывать. Кирстен снова играла с Майклом Истбоурном и, насколько он знал, еще и спала с этим дирижером.

Дирдра в упор смотрела на Джеффри. Он почувствовал, как запылало его лицо. Догадывается ли она? Догадывается ли Дирдра по его взгляду, как безумно он ее желает? Джеффри засунул руки в карманы пальто и изо всех сил прижал восставшую плоть. Боже мой! Джеффри запаниковал. А что, если он кончит прямо сейчас? Опозорит себя перед всем высшим светом Нью-Йорка? От страха быть публично униженным Джеффри сгорбился, весь затрясся и зарыдал.

Все, кто видел Джеффри в этот момент, расценили его поведение как естественную реакцию на церемонию похорон, и сердца их прониклись сочувствием.


— Дирдра предлагает назвать наш новый строящийся исследовательский центр именем Чарльза, — сообщил Джеффри жене за ужином месяц спустя после смерти брата.

Кирстен промолчала.

— Ты слышала, что я говорю? — начал раздражаться Джеффри.

— Да, слышала.

— И каково твое мнение?

Кирстен поставила бокал на стол и улыбнулась мужу:

— Мое мнение, что это отличная идея.

— Хорошо, значит, мы все согласны. — Вытерев салфеткой уголки рта, Джеффри отбросил ее в сторону и встал из-за стола. — Поскольку я все равно собираюсь к Дирдре, то сообщу ей об этом лично. — Взгляд Кирстен заставил Джеффри пояснить: — Она все еще разбирает бумаги Чарльза, и в этом деле я ей просто необходим.

Кирстен дождалась ухода мужа и села к роялю немного поразмяться. Ее мучило смутное беспокойство. Теперь довольно часто образ прежнего Джеффри проглядывал из-под суровых черт нового. Но независимо от того, сколько это продолжалось, минуту, час или день, старый образ неизбежно исчезал. И новый Джеффри представал перед ней с еще большей ясностью.

В наказание за то, что Кирстен снова играла с Майклом, Джеффри переселился из их общей спальни в другую комнату. Когда это случилось, Кирстен вспомнила многолетней давности разговор с Клодией по поводу супружеской жизни. С этим ничего нельзя было поделать, и Кирстен пришлось смириться.

Не прошло и часа, как Джеффри вернулся, что немало удивило Кирстен. Но еще больше она была поражена поспешностью, с которой муж промчался к себе наверх, даже не обратив на нее внимания.

— Боже мой, опять!

Лицо глядевшей на Джеффри Кирстен было пепельно-серым. Он немедленно встал с дивана и выключил телевизор, но Кирстен опять включила его: выключай не выключай, но изменить произошедшее невозможно. Убили Роберта Кеннеди. Застрелили, как и его брата, вскоре после победы на предварительных президентских выборах отдемократов в Калифорнии.

Всего лишь три месяца назад Роберт объявил о своем выдвижении в кандидаты. Тогда же осажденный со всех сторон Линдон Джонсон сообщил нации о том, что не собирается баллотироваться от своей партии на следующий президентский срок. Раскол страны на два враждебных лагеря сторонников и противников войны во Вьетнаме в конце концов положил конец карьере одного из самых блестящих и преуспевающих законодателей Америки.

И вот теперь человек, попытавшийся занять его место, убит.

Кирстен беспомощно покачала головой. Неужели теперь не будет ничего, кроме смерти, смерти и еще раз смерти?

— Мне кажется, это значит, что нам теперь следует поставить на третий номер, — произнес Джеффри. — Все вполне логично. Первый — Джек, второй — Боби, следующий — малыш Тедди. А дальше уже очередь нового поколения. Господи, призраки Кеннеди вечно будут нас преследовать.

— Как ты можешь так говорить, так… бесчеловечно! — Прекрасное лица Кирстен исказила гримаса боли. — Это же трагедия, Джеффри, еще одна ужасная национальная трагедия. Ты понимаешь, что всего два месяца назад убили Мартина Лютера Кинга? Убийцы систематически уничтожают всех людей мечты и идеалов, а еще они искореняют всякое противостояние им. Если так будет продолжаться, не останется ни одного человека, осмеливающегося отстаивать что-либо, если наказанием за добрую нолю будет смерть.

— А тебе никогда не приходило в голову, что идеализм бесполезен, что единственно действенным является славный старомодный прагматизм?

— Отказываюсь этому верить.

— Еще бы! — иронически усмехнулся Джеффри. — Разглагольствуя о мечтателях, ты сама величайшая мечтательница из всех.

— И что в этом плохого? — настаивала Кирстен.

Но Джеффри решил не отвечать. Он подошел к небольшому бару из красного дерева, встроенному в одну из книжных стенок библиотеки, и спокойно налил себе виски.

— Джеффри, наши лидеры мертвы, — прошептала она потерянным голосом.

— Твои, может быть, но они никогда не были моими.

— Ах да, я забыла. — В тоне Кирстен зазвучал сарказм. — Ты один из тех, кто так естественно обожает республиканцев. Твоя единственная мечта — видеть Никсона в Белом доме.

— Если бы он был там восемь лет назад вместо твоего золотого мальчика Кеннеди, нам не пришлось бы барахтаться в той кутерьме, что имеем сейчас.

Кирстен с отвращением посмотрела на мужа.

— Вначале у нас было так много надежд. — Кирстен говорила скорее сама с собой. — Кто мог подумать, что все кончится так ужасно?

Сидя неподвижно на диване и глядя на растерянное лицо телекомментатора Уолтера Кронкила, Кирстен вдруг почувствовала, что больше не может выносить происходящего. Круг замкнулся. То, что началось с концом правления Эйзенхауэра, вероятнее всего, закончится с началом правления Никсона. У Кирстен теперь не было ни малейших сомнений в том, что Никсон победит и на августовской номинации республиканцев, и на общенациональных выборах в ноябре.

Кирстен устала и измучилась. Безнадежность тяжелым грузом давила на нее. Кирстен надо было хотя бы ненадолго побыть наедине с собой, оплакать все, что потеряла она сама и вся страна.

Возможно, это была их наивность. Но, что бы это ни было, оно прошло. И Кирстен чувствовала, что никогда уже не вернется.


Крышка рояля с грохотом захлопнулась, и Джефф с испуганным визгом отдернул руки.

— Я не позволю ему проводить все время за этим чертовым пианино! — кричал на Кирстен Джеффри, стаскивая упирающегося пятилетнего сына со стульчика. — Я хочу, чтобы он играл с друзьями на улице или катался на велосипеде в игровой комнате, которую я специально для него устроил со всеми мыслимыми игрушками и играми, какие только существуют. Я ясно выражаюсь?

Собрав все свои силы, Кирстен спокойно смотрела на рассерженного мужа, пережидая, когда его гнев пройдет сам собой. Но гнев не проходил, Джеффри распалялся все больше.

— Ты по-прежнему не воспринимаешь меня всерьез, не так ли, Кирстен? Ты все еще намерена превратить моего сына в свою точную копию? Ну нет, мой сын не проведет свою жизнь, мотаясь по свету, как все музыкантишки!

— Но Джефф родился с талантом музыканта, и этот дар невозможно задушить.

— Он — Оливер, Кирстен, а не Харальд, — возразил Джеффри. — Я его отец, а сыновья подчиняются отцам или терпят определенные им наказания.

— Предупреждаю тебя, Джеффри, никогда не ставь артиста перед выбором между искусством и чьими-то планами на его будущее, потому что артист всегда выберет искусство.

— Уж ты-то в этом знаешь толк.

— Так же, как и ты. Ты ведь знал, когда просил меня выйти за тебя замуж, что я никогда не брошу музыку, и все же женился.

— Как же я ошибся! Ты никогда не была мне настоящей женой, никогда не была настоящей матерью для наших детей. Собственно говоря, ты всегда была лишь приживалкой в этом доме.

— Джеффри! — взмолилась Кирстен.

Но Джеффри не замечал ни того, как больно ранил жену, ни того, как изменилось выражение лица сына. Окинув Кирстен презрительным взглядом, он вышел из комнаты, бросив напоследок через плечо:

— Я хочу, чтобы мальчишка убрался отсюда. Немедленно!

— Ненавижу его, — пробормотал Джефф, как только за отцом закрылась дверь. — Я вправду его ненавижу.

— Нет, дорогой мой. — Кирстен старалась говорить убедительно. — Ты не ненавидишь его. Ты просто расстроен и немного напуган, вот и все.

— Нет, я его ненавижу, — настаивал Джефф. — Он больше не разрешит мне играть на рояле.

— Ну, конечно же, разрешит, просто папа хочет, чтобы ты занимался чем-нибудь еще.

— А мне больше всего нравится играть на рояле, мамочка, я не могу ничего с этим поделать.

Кирстен улыбнулась:

— Я знаю, мой милый, и тебе не надо в этом извиняться.

— Не надо?

— Конечно, нет.

— Ты уверена?

— Абсолютно.

— И ты все еще наша настоящая мать?

Кирстен окаменела.

— Ну, разумеется, дорогой мой, а почему ты спрашиваешь?

— Потому что он только что сказал, что ты — не настоящая.

— Он имел в виду совсем другое.

— Что другое?

— Джефф. — Вопрос поставил Кирстен в тупик. — Джефф, дорогой, а почему бы тебе и вправду не подняться наверх и не поиграть в прекрасный конструктор, который тебе на прошлой неделе подарил папа?

Но мальчик не хотел уходить так просто.

— А что такое приживалка, мамочка?

— Джефф, прошу тебя. Сделай то, что хочет папа. Пойди наверх, в игровую, хотя бы на время.

— Я пойду, если ты разрешишь мне потом еще раз сыграть Бетховена.

Кирстен рассмеялась и взъерошила волосы сына:

— Это то, что я называю честной сделкой. Хорошо, идет.

— Честно?

— Честно.

— Йо-хо-о-о! — завопил Джефф и вылетел из комнаты.

Кирстен вздохнула. Предсказание ее начинало сбываться: обожаемый сын одарен гением. И мечты Кирстен теперь относились к сыну. Джеффа, а не Мередит Кирстен будет учить, поддерживать и направлять. Джеффа она приведет к величию. Хотя, конечно же, присутствие в этом деле такого противника, как Джеффри, сделает ее задачу куда более трудной. Мать и сына ждал нелегкий, извилистый путь к вершине.

Мать Кирстен могла бы гордиться внуком. Но Жанна умерла вот уже почти два года назад: постепенно таяла, чахла и ушла совсем незаметно, мирно умерев во сне. Временами Кирстен казалось, что мать нарочно так поступила, чтобы доказать, что на самом деле не может жить без человека, которого называла «всей своей жизнью». Несмотря на все уговоры дочери, после смерти Эмиля Жанна упорно отказывалась переехать жить к ним. Всякий раз на сделанное предложение мать мягко отвечала, что в конце концов привыкла жить в собственной огромной квартире и нет смысла оставлять ее. И тогда Кирстен с болью поняла, что лишилась в жизни и третьей своей опоры. Родители и Наталья. Все трое покинули ее.

После воссоединения с Майклом в Лос-Анджелесе Кирстен прибавила к своей коллекции еще шесть брелков. Браслет с ними Кирстен постоянно носила с собой. Он был ее амулетом и талисманом, а еще единственным способом постоянно ощущать Майкла рядом с собой.

Вдруг Кирстен почувствовала, что краснеет. Всего две недели назад Майкл позвонил ей из терминала «Эр Франс» в аэропорту имени Джона Кеннеди. Истбоурн летел в Париж, куда уже уехала Роксана, и у него было два часа между рейсами. Майкл попросил Кирстен о встрече, и она моментально примчалась в аэропорт, воспользовавшись из предосторожности такси. В первый раз после той встречи в Лос-Анджелесе они оказались вместе. Сначала они сидели в зале почетных пассажиров, попивали коктейль и с наслаждением болтали о том о сем, пока оба в конце концов не почувствовали, что готовы взорваться. Хохоча и шикая за это друг на друга, Кирстен и Майкл подобно парочке подростков-правонарушителей рыскали по зданию аэропорта, пока не нашли какую-то укромную, безлюдную камеру хранения.

Следующие двадцать минут они с жадностью предавались удовольствиям, целуясь и откровенно лаская друг друга, оба испытывая еще большее возбуждение от ощущения опасности, что в любой момент кто-то мог заглянуть в ячейку, где они столь безнравственно себя вели. Кирстен поежилась от удовольствия, вспомнив, как, не прерывая поцелуя, Майкл скользнул рукой под платье, потом дальше — в трусики. И стоило ему только начать поглаживать самую чувствительную часть ее, как Кирстен почувствовала почти мгновенный оргазм, такой мощный и горячий, что ее качнуло и они с Майклом чуть не потеряли равновесие. Майкл же не отказывался прекратить свои ласки, пока не заставил Кирстен кончить во второй, а потом и в третий раз.


— Мам, к тебе можно? — слегка постучав в дверь, спросила Мередит.

Кирстен моментально очнулась от воспоминаний.

— Разумеется, дорогая, там не заперто. — Мередит ворвалась в комнату, вся горя от нетерпения продемонстрировать свое новое платье. — Выглядишь очаровательно, — прокомментировала Кирстен, любуясь кружащейся перед ней на цыпочках дочерью. — А теперь рассказывай, куда ты опять собралась?

— Ох, мама. — Мередит резко остановилась и, подбоченившись, изобразила полнейшую досаду. — Ты опять забыла? Сегодня же у Вероники день рождения.

— Вероники Хосер?

— Харвуд.

— Прости, дорогая. Я постоянно путаю фамилии. Вот что значит иметь пользующуюся успехом дочку.

— Держу пари, ты тоже пользовалась успехом, — уверенно заявила Мередит. — Даже не так, ты была самой пользующейся успехом девочкой в Нью-Йорке, когда была маленькой.

— У меня не было на это времени. Успехом я пользовалась разве что у своей учительницы музыки.

— Ты хочешь сказать, что у тебя не было друзей и ты не ходила на дни рождения и прочие вечеринки? — Кирстен покачала головой. — Бедненькая. — Мередит была решительно поражена. — Теперь ты понимаешь, почему я играю на пианино только /для развлечения. Терпеть не могу быть музыкантшей, если из-за этого нужно все время быть одинокой.

Желая переменить тему, Кирстен обратилась к более земным проблемам и спросила дочь, повезет ли ее к Харвудам Лоуренс. Мередит мгновенно сделала гримасу:

— Думаю, что да, хотя я не понимаю, почему мне нельзя пойти туда пешком. Папа так нервничает по этому поводу.

— Нет, дорогая, он просто беспокоится за тебя.

— Но это же всего в двух кварталах отсюда.

— Мередит. — В голосе Кирстен появилось недовольство.

— Знаю, знаю. Я поеду с Лоуренсом, можешь не волноваться.

— Умница. А теперь поцелуй меня и отправляйся хорошо провести время. — Мередит наклонилась и поцеловала мать, после чего крепко обняла ее. — Я люблю тебя, ангел мой, — шепнула дочке Кирстен.

— И я люблю тебя, мам. — Мередит снова поцеловала мать. — Люблю больше всех на свете.

— И даже больше меня? — ревниво спросил появившийся в дверях Джеффри.

— Папа! — воскликнула девочка. — Ты меня напугал.

— Прости, принцесса, я не хотел. — Джеффри взглянул на жену. — Я не помешал?

— Нет, — улыбнулась Кирстен. — Просто мама с дочкой болтают про свое.

Джеффри, казалось, расслабился.

— В любом случае я просто зашел сказать, что Лоуренс уже ждет внизу, в машине. — Увидев, что дочь колеблется, Джеффри нетерпеливо добавил: — Ну, так чего же ты ждешь? Отправляйся, отправляйся.

Мередит кивнула отцу и вылетела за дверь.

— До чего же она похожа на маленького испуганного кролика, а? — Джеффри с изумлением смотрел вслед убегающей девятилетней дочери. — Ты, верно, тоже считаешь меня гадким великаном-людоедом за то, что я постоянно заставляю ее ездить повсюду с Лоуренсом? Эх вы… — Голос Джеффри звучал так тоскливо, что Кирстен была готова обнять его. Но грусть Джеффри продолжалась недолго. Стоило ему услышать звуки бетховенской «Лунной сонаты», расплывающиеся по дому из музыкальной залы, как задумчивость мгновенно сменилась гневом. — Черт бы побрал этого мальчишку! — прорычал Джеффри и бросился из комнаты.


Роксана еще раз просмотрела всю пачку фотографий и сунула их обратно в большой коричневый пакет. Затем снова просмотрела записку, приколотую к первой фотографии. Тщательно подобранные гнусные слова били наотмашь. Роксана медленно вложила записку в конверт и спрятала его в небольшой потайной сейф за книгами в библиотеке и налила себе выпить.

Ей не следовало позволять Майклу снова выступать с Кир-стен Харальд. Не следовало быть такой наивной и успокаиваться, поверив в то, что брак этой пианистки с человеком из высшего общества изменит ее отношения с Майклом. Не исключено, что они встречались все это время, несмотря на то что не выступали вместе шесть лет.

Роксана стиснула зубы на краешке хрустального бокала, представив его горлом своей соперницы. Роксана рабски любила Майкла, она посвятила всю свою жизнь ему и его карьере, а муж отплатил тем, что обесчестил ее самым пошлым и банальным образом. Майкл предал и унизил Роксану. Произошло то, чего она боялась больше всего в жизни. Роксану заставили делить мужа с кем-то еще.

Поставив пустой бокал на столик, Роксана стала рассматривать свое отражение в зеркале бара, проводя ладонями по чувственным изгибам своего все еще прекрасного тела. На глазах ее выступили слезы, сердце пронзила такая боль, что Роксана вынуждена была ухватиться за уголок бара, чтобы не упасть.

Проклятый Майкл. Будь он проклят за то, что сделал. Роксана уже начала умирать и знала об этом: знала, что умирать будет медленно, по частям, пока от нее ничего не останется. Женщина осторожно дотронулась до плоского места, бывшего когда-то пышной, налитой левой грудью, и вся содрогнулась от резкой перемены настроения. Вряд ли ей следует винить Майкла за то, что он делает: Роксана уже не была женщиной, как прежде. Все еще прижимая ладонь к пустому месту слева на груди, правой рукой Роксана сняла трубку телефона.

25

— Почему мы встречаемся в «Ля Греноль», а не в твоем офисе? — с подозрением спросила Нельсона Кирстен, как только им принесли выпивку.

Нельсон ответил не сразу. Радуясь, что чем-то может занять руки, он ухватился за свой бокал и сделал большой глоток «Шива».

— А что, в законе где-нибудь сказано, что агент не имеет права пригласить на ленч своего любимого клиента?

— Нет, конечно. Я спрашиваю только потому, что ты летом никогда не остаешься в городе по пятницам.

— Ну могу же я когда-нибудь сменить обстановку.

Кирстен, зажав в руках стаканчик с еще нетронутой «Кровавой Мэри», наблюдала, как запотевают его стенки. Что-то здесь не так. Кирстен всмотрелась в посеревшее лицо Пендела, и ее начала охватывать паника. Он что, заболел? О чем он собирается говорить? Почему они встретились здесь?

Нельсон снова потянулся за бокалом и обнаружил, что тот пуст. Пендел прокашлялся, вытянул руки на столе и снова кашлянул. Он должен был сообщить Кирстен самое тяжкое из известий, которые ему в жизни приходилось кому-либо приносить. А то, что Нельсон любил Кирстен, как родную дочь, делало его задачу в тысячу раз невыносимей.

— Ну, говори же, Нельсон. — Кирстен начинала выходить из себя. — Если ты еще раз кашлянешь, я задушу тебя. Говори, что бы это ни было. Ну же.

За толстыми стеклами очков на глазах Пендела выступили слезы.

— Кирстен, — начал было он, но вновь осекся. Ему отчаянно хотелось прокашляться, вместо этого Нельсон лишь несколько раз глубоко вздохнул. — Кирстен, большинство твоих выступлений на следующий год аннулированы.

— Что? — Кирстен начала приподниматься со стула, но Пендел силой усадил ее на место. — Ты с ума сошел? О чем ты говоришь?

— Всю неделю мне звонили и засыпали телеграммами…

— Кто?

— Почти все.

— Все?

Взгляд Нельсона застыл на клетчатом узоре скатерти.

— Дирижеры, руководители оркестров, директора концертных залов, агенты…

— Но почему? Почему?

— Не знаю почему. Все, что я знаю, — это то, что они отменили три четверти твоих концертов и половину сольных выступлений.

Кирстен вцепилась руками в край стола и попыталась дышать глубже. Но не смогла. Все, что ей удалось, — несколько маленьких глотков воздуха, от чего она почувствовала легкое головокружение.

— Нет, — прошептала она, — этого не может быть. Я тебе не верю, не могу поверить. Ты понимаешь, о чем говоришь, понимаешь, что это значит? Нет, Нельсон, я не верю. Не верю!

Это просто кошмар; это не могло случиться, не должно было случиться. Только не с ней. А потом, молнией, мысль: «Майкл». Кирстен с трудом произнесла любимое имя:

— А что Майкл? И он отказался?

Нельсон печально кивнул. Глядя на Кирстен, он чувствовал невыносимую боль, злость и полную беспомощность. Для того чтобы попытаться помочь, Нельсону нужно было много выяснить.

— Ты можешь предположить, кто все это начал?

— Что начал? — Кирстен смотрела на Пендела невидящим взглядом.

— Распространять слухи. У кого-нибудь были основания мстить тебе?

— Ты имеешь в виду таких, как ван Бейнум?

Кирстен попыталась изобразить улыбку, но Пендел серьезно пояснил:

— Я имею в виду любого, кто хотел бы причинить тебе боль, наказать за что-то.

Кирстен растерянно посмотрела на Пендела.

— Кирстен, пожалуйста, я знаю, как это тяжело, но ты должна мне помочь. Подумай хорошенько.

Первым, кто пришел па ум, был Джеффри. Но Кирстен почти сразу почувствовала себя виноватой. Нет, это не мог быть Джеффри. Ей не верилось, что он способен на такое: Джеффри никогда не был настолько жесток. «И к тому же у него нет необходимых свя…» — Кирстен прервалась на полуслове — в голове словно что-то щелкнуло, в глазах потемнело.

— Боже мой!

— Что, Кирстен, что? — Нельсон выжидающе наклонился вперед.

Связи. Единственный известный ей человек, обладавший необходимыми связями, был… Кирстен снова остановила себя и схватилась руками за голову. Нет, Боже праведный, нет! Он предупреждал Кирстен, что они могут сделать это. И совершенно очевидно, что сделали. Они откуда-то узнали.

— Кирстен?

Она отняла руки от лица.

— Тривс. — Кирстен произнесла имя так тихо, что Нельсон не расслышал. — Клеменс Тривс, — повторила она громче. — Тривс и Роксана. Роксана Истбоурн.

Пендел глубоко вздохнул. Клеменс Тривс и Роксана Истбоурн. Самое непобедимое из всех возможных сочетаний.

Нельсону уже приходилось сталкиваться с бойкотами, устраиваемыми Тривсом или людьми, подобными Тривсу. Они обладали такой обширной сетью связей, что достаточно было всего нескольких решительных телефонных звонков для того, чтобы раздавить человека. И любой хоть чем-нибудь обязанный такому человеку, как Тривс, не осмеливался ослушаться.

Нельсон заказал себе вторую порцию коньяка. Теперь ему просто необходимо было выпить. Его собственные предположения относительно Кирстен и Майкла Истбоурна полностью подтвердились.

— Они не могут так поступить со мной, Нельсон. Просто не могут. — Кирстен, белая как смерть, безумными глазами смотрела на сидевшего напротив человека, занятого своей выпивкой. — Мы подписали с этими людьми контракты, и они не вправе разрывать их без оснований на то.

— В каждом контракте предусмотрена статья об условиях его расторжения. — Голос Нельсона зазвучал неожиданно устало, очень устало. — Мы можем расторгнуть, они могут расторгнуть.

— Ты поговоришь с Клеменсом Тривсом? — настаивала Кирстен.

— Как только удостоверюсь, что за этим действительно стоит Тривс, — да.

— А твои собственные связи?

— А чем, по-твоему, я всю неделю занимался?

— Нельсон, заключи на меня контракты с кем только возможно. Можешь заключать контракты на два и даже на три выступления в одном и том же месте — мне не важно. Я буду играть в самом зачуханном концертном залишке в Китае. Если нужно, я снова стану играть на благотворительных церковных концертах — только сделай мне контракты, Нельсон. Не дай сидеть без работы, пока мы не переживем всю эту кутерьму.

Когда Кирстен возвратилась домой, первый шок прошел, Уступив место гневу. Она решительно настроилась на жестокую борьбу со всеми и даже, если потребуется, с Майклом, и бороться Кирстен будет до тех пор, пока они не согласятся вернуть принадлежащее ей по праву. Кирстен никому не сказала о случившемся и решила начать действовать сама, не дожидаясь, пока Нельсон добьется чего-то. Кирстен звонила всем, кто аннулировал ее контракты, но на ее звонки либо не отвечали, либо не перезванивали. Кирстен продолжала звонить — раз, второй, третий — и так без конца, но ответов не было. Кирстен пыталась найти Клеменса Тривса по всем телефонам его офисов в Лондоне, Вене и Сан-Франциско. Она даже отправилась в его нью-йоркский офис, на Мэдисон-авеню, но контора оказалась закрытой на летние каникулы. Они, несомненно, точно рассчитали время для своей кампании, с горечью вынуждена была признать Кирстен: с июля по сентябрь трудно было кого-либо поймать.

Прибегнув к крайнему средству, Кирстен позвонила Майклу домой, в Бостон. Но и там никто не отвечал. Кирстен была на грани отчаяния. Она чувствовала себя загнанной в угол. Все, что она ни делала, оказывалось бесполезным. В конце концов, Кирстен испугалась.


Становилось темно. Майкл замерз. Он уже несколько часов кружил по пляжу в Хайяннис-Порт. Пальцы рук и ног окоченели. Только раз в жизни он чувствовал подобное окоченение — когда болел полиомиелитом, то было веяние смерти. В тот вечер, когда Роксана устроила ему скандал, показав пачку изобличающих фотографий и рассказав о том, чем они заняты с Клеменсом, Майкл снова почувствовал нависшую над ним смерть.

— Я люблю тебя, Роксана, — вновь и вновь повторял Майкл, обращаясь к жене. — Я всегда любил тебя, всегда. Наши отношения с Кирстен не имеют ничего общего с тем, что я испытываю к тебе. Они нисколько не умаляют того, что пережили мы с тобой вместе за все эти годы. Кирстен никогда не угрожала нашему браку. Она не заслуживает того, что вы задумали с Тривсом.

— Не хочешь ли поменяться с ней местами, Майкл? — предложила в ответ Роксана. — Может быть, ты предпочитаешь променять на нее свою карьеру?

Об этом Майкла можно было и не спрашивать, о чем оба прекрасно знали. Как бы хотелось Майклу иметь мужество сказать «да», но он промолчал. Не мог. Майкл понимал, что он трус, но он любил музыку больше жизни, без нее Майкл Истбоурн — не более чем покойник.

И все же Майкл попытался убедить Роксану не мстить. Он умолял, унижался, надоедал, даже угрожал, но все безуспешно. Ничто не помогло изменить принятого ею решения. Роксана любила Майкла и страшно боялась потерять его, особенно теперь.

По обочине дороги, тянувшейся вдоль побережья, Майкл вернулся в коттедж, снятый ими на лето. Остановившись у первого почтового ящика, Майкл бросил в щель небольшой пухлый конверт, который таскал с собой целый день. В конверте лежал очередной брелок для Кирстен, но в отличие от предыдущих на нем не было надписи. На карточке, также вложенной в конверт, Майкл просто написал: «Пока мы вновь не сыграем вместе. М.»

На следующий день Майкл был на пути в Бонн, Западная Германия.


Почтовый штемпель на конверте, который отправил Майкл, дал возможность Кирстен довольно просто выяснить теперешний адрес Истбоурнов. Когда Кирстен входила в дом, где шел официальный торжественный ужин, ее совершенно не волновало, что она может испортить кому-то вечер. Кирстен было наплевать на то, что за столом сидели в основном люди, лица которых простой человек мог видеть лишь на обложках журналов. Ее фото появлялось на обложках чаще, чем все эти лица, вместе взятые. Кирстен была одной из них и пришла сюда, чтобы убедиться в том, что таковой остается.

Кирстен немедленно проводили в библиотеку, тяжелые дубовые двери со зловещим скрипом затворились за ее спиной. Она приготовилась к встрече с Роксаной и Майклом, но никак не ожидала, что придется видеть перед собой Роксану и Клеменса Тривса.

— Если вы ищете моего мужа, мисс Харальд, — сказала Роксана, — то боюсь, что вам не повезло. Майкл сейчас в Европе, на бетховеновском фестивале.

Кирстен посмотрела на Тривса, потом вновь перевела взгляд на Роксану.

— За что? — спросила Кирстен ровным, столь же низким голосом. — За что вы так поступаете со мной?

За племянницу ответил Клеменс Тривс:

— Причина довольно проста, моя дорогая. Вам следовало выбрать для развлечений мужа какой-нибудь другой леди. И очень жаль, что вы этого не сделали: ведь у вас, знаете, был такой уникальный талант.

— Был? — вырвалось у Кирстен. — И вы осмеливаетесь говорить обо мне в прошедшем времени?

— А вы и есть прошедшее время, моя дорогая мисс Харальд.

— Нет, — возразила Кирстен, — вы не имеете права делать то, что делаете, никакого права!

Тривс, глядевший на Кирстен с нескрываемым презрением, приподнял темную бровь:

— Имеем, мисс Харальд. Не сомневаюсь, что Майкл объяснил вам все безрассудство попытки уклониться от правил игры. Вы же грубо нарушили эти правила. И по ходу дела причинили боль очень любимому мною человеку. Ведь Роксана не только моя племянница, но и крестная дочь, и я защищал ее всю жизнь как родной отец. Всю жизнь я не мог видеть Роксану страдающей, не могу и сейчас.

Тривс обнял племянницу за плечи, и та ответила ему сияющей благодарной улыбкой.

— Вы полагаете, что мы с Майклом — любовники? — Кирстен опять обратилась к Роксане. — Причина в этом?

— Вы удивительно догадливы, — ответила Роксана.

— Но мы не любовники. Клянусь вам, нет. Неужели Майкл не говорил вам то же самое?

— А что, если и сказал? — снова вступил в разговор Клеменс. — Это всего лишь отговорки, моя милая.

Кирстен в третий раз обратилась к немногословной жене Майкла.

— Роксана, я — музыкант. Лишая меня музыки, вы лишаете меня самой жизни.

Роксана и бровью не повела.

— Если бы вы побольше думали о своей музыке и поменьше о моем муже, вам не пришлось бы столкнуться с сегодняшней проблемой.

— Роксана, пожалуйста, не делайте этого.

— Слишком поздно.

— Нет, не поздно. Одно ваше слово и…

— Мое слово, — перебил Тривс.

— Тогда вы…

— Тогда я — ничего. Что сделано — то сделано.

— Я обращусь в прессу, — пригрозила Кирстен. — Я расскажу им о вашем преднамеренном бойкоте моей карьеры без каких-либо на то веских оснований, кроме личной мести по чьему-то навету.

— На вашем месте я бы не стал этого делать, моя дорогая. Не хотелось бы видеть вас еще и с клеймом клеветницы.

— Клеветницы? А как вы называете то, что делаете со мной?

— Правдой. — В тоне Тривса зазвучали металлические нотки. — У нас есть фотографии, доказывающие нашу правоту, мисс Харальд. А что, скажите на милость, имеете вы?

— Фотографии? — Сердце Кирстен замерло.

— Да, фотографии, с указанием точной даты на обратной стороне. Очень тщательно подобранные и присланные моей племяннице как раз в тот момент, когда они могли принести наибольший вред. Желаете взглянуть на них, особенно на последние? Кажется, их сделали в аэропорту имени Кеннеди? — Кирстен почувствовала, как кровь отхлынула у нее от лица. — Кстати, о мужьях: полагаю, что вашему тоже будет интересно увидеть эти фотографии. В любой момент мы можем изготовить комплект специально для него.

Кирстен еле удержалась на ногах.

Все эти годы кто-то все знал о них с Майклом. Был в курсе того, что Кирстен считала их сокровенным секретом. Кто-то превратил красоту в уродство. Осквернил святыню.

Наблюдая стоящего перед ней полностью уничтоженного врага, Роксана ощутила вкус победы. Настало время нанести окончательный сокрушительный удар.

— А вам нисколько не интересно узнать, кто прислал мне эти фотографии? — осведомилась Роксана. Затем она выдержала драматическую паузу и медленно произнесла: — Клодия, мисс Харальд, моя дорогая кузина Клодия.

— О Боже, нет!

Два ненавидящих лица, уставившихся на пытавшуюся сохранить сознание Кирстен, слились в одно неясное пятно.

— А теперь, если у вас все, мисс Харальд, я позволю себе вернуться к гостям. Они, должно быть, заждались хозяйку.

Тривс сам проводил Кирстен. Тихо закрывшаяся за ее спиной дверь была не просто дверью в чей-то дом — это были наглухо закрывшиеся для Кирстен ворота собственной блестящей карьеры. Мысли Кирстен вновь обратились к тому, что сказала Роксана. Клодия. Дело рук Клодии. Клодия, утверждавшая, что любит Кирстен, преследовала ее всю жизнь подобно обезумевшему фанатику.

Кирстен вспомнила капризный характер этой женщины, разорванные акварели, квартиру на четвертом этаже, превращенную ею в свое святилище. Кирстен била дрожь, которую она не в силах была остановить. Бедный Эрик. Ее бедный, любимый Эрик. Он женат на сумасшедшей.

Кирстен открыла сумочку и достала из нее последний присланный Майклом золотой брелок. На нем должна была красоваться надпись: «Амстердам. 18.11.70».

Крепко стиснув брелок в кулаке, Кирстен дала себе зарок, что когда-нибудь и на этом брелке появится надпись. Она никогда не сдастся. Она снова будет играть с Майклом. Будет, клянется, что будет.


Кирстен и сама не знала, как ей удалось до конца лета сохранить в тайне свой ужасный секрет. Но в любом случае ее домашние вскоре должны были узнать правду, и все же Кирстен хотелось отсрочить этот момент как можно дольше. Благодаря стараниям Нельсона у нее все-таки набралось четырнадцать концертов и тридцать один сольный концерт. И эти выступления были единственной ее надеждой. С их помощью она снова завоюет публику и прессу.

Но сбыться этому было не суждено уже никогда. Через час после того как Кирстен поселилась в номере «Мэйфлауэр-отеля», позвонил Джеффри.

— Кирстен, ты должна первым же рейсом вернуться домой, — без предисловий выпалил Джеффри. — Пропала Мередит.

26

Все походило на какой-то фильм и, казалось, не имело к Кирстен отношения. Гостиная, забитая полицейскими в голубой униформе и людьми в бежевых плащах, с беспрерывно скрипящими карандашами. На диване маленькая черноволосая женщина с застывшим лицом; высокий темноволосый человек и худой брюнет, стоящие у окна; несколько слуг, безмолвно суетящихся в дверях. Извилистая дорога, ведущая к большому каменному дому, забитая бригадой полицейских машин. На лужайке перед домом снова полицейские со сворой немецких овчарок.

— Почему бы вам не подняться наверх и не прилечь, мисс Оливер? — предложил ведущий расследование лейтенант Роберт Дональдсон из районного отдела полиции. Кирстен растерянно, не понимая, посмотрела на него. Офицер повторил свое предложение и жестом подозвал одного из своих помощников.

— Я сам провожу ее наверх, лейтенант. — Джеффри жестом остановил направившегося было к Кирстен сержанта и помог жене встать на ноги. — Пойдем, дорогая. — На лице Джеффри застыла заботливая улыбка.

Но как только дверь в спальню закрылась, маска приличия слетела с лица Джеффри, оно приняло озлобленное выражение.

— Это ты во всем виновата, только ты, и никто больше. Если бы ты была здесь, этого никогда бы не случилось. Если бы ты чаще бывала дома, тебе, может быть, удалось бы вырастить послушную дочь, а не ребенка, который вечно против всего протестует. Тебе известно, что это уже вторая девочка, пропадающая за последний месяц на Северном побережье? Разумеется, не известно, откуда? Ты ведь почти никогда здесь не бываешь! Хочешь, я расскажу, что случилось с первой девочкой? Хочешь? — Джеффри резко сунул руки в карманы пиджака, чтобы не дать им волю и не вцепиться в горло жены. — Черт бы тебя побрал, Кирстен. Если бы ты всегда была дома, а не только в летнее время, как вожатый в скаутском лагере, этого никогда бы не случилось. Будь ты прежде всего матерью, а не музыкантшей, Мередит была бы сейчас здесь.

Кирстен всю трясло. Она настолько обезумела, что едва могла ясно соображать или формулировать связные предложения. Ее дочь пропала. Ее прекрасная, обожаемая девочка не вернулась домой. Ощущение было такое, будто Кирстен потеряла частичку самой себя и не знала, где ее искать. Мередит пропала, и Джеффри теперь говорил, что в этом ее, Кирстен, вина. Кирстен нервно комкала в руках носовой платок: ее ли это вина?

— Что ты сказала? Я не расслышал.

Кирстен даже не отдавала себе отчет в том, что бормочет вслух.

— Я была хорошей матерью, — выдавила она из себя помертвевшими губами.

Джеффри лишь презрительно фыркнул. Кирстен вздрогнула. Ее доченька пропала…

— «Я была хорошей матерью», — передразнил Джеффри и повернулся к жене спиной.

Кирстен вся сжалась в комок.

— Но ведь я не единственная работающая мать в мире. На дворе тысяча девятьсот семидесятый год, а не средние века. Многие женщины делят свое время между семьей и работой, и я ничем от них не отличаюсь. Я когда-нибудь обижала своих детей? Я когда-нибудь плохо с ними обращалась, пренебрегала ими? Нет, Джеффри, нет, — я только любила и поддерживала их. Я отдавала им лучшее, что во мне есть. — Кирстен осторожно подошла к мужу и потянула его за рукав. — Пожалуйста, Джеффри… — прошептала Кирстен, но тот лишь раздраженно отдернул руку. — Мы не должны ссориться в такую минуту. Не сейчас, только не сейчас, когда нам обоим так больно. Мы говорим о нашей дочери, твоей и моей, и спор о том, кто прав, кто виноват, никому из нас не облегчит это тяжкое испытание.

Но Джеффри не был склонен к примирению, оставаясь таким же враждебным и агрессивным.

— Почему она всегда была такой непослушной? — продолжал он. — Такой чертовски упрямой? Если я не позволял ей ходить пешком к Хардвудам, то почему она, черт побери, решила, что может ходить пешком домой из Гринбрайера?

Когда Джеффри ушел, совершенно обессилевшая Кирстен опустилась в кресло. Закрыв болевшие глаза, она принялась массировать припухшие веки. Образ Мередит стоял у нее перед глазами. Ее драгоценная Мередит. Вот она совсем маленькая, улыбающаяся и постоянно довольно пускающая пузыри. Всегда беспечная, веселая и хохотунья. Мередит. Вот она за роялем. Крохотные пальчики бегают по клавишам, ножки болтаются в воздухе высоко над педалями, маленькое тело раскачивается в такт музыке. Мередит. Подросшая девочка, уютно свернувшаяся калачиком рядом с Кирстен в ее постели. Обе они, хихикая, шепотом рассказывают друг другу секреты, которыми могут делиться только мама с дочкой. Мередит, говорящая, что любит Кирстен больше всех на свете.

Кирстен снова заплакала. Если Мередит говорила, что любит маму больше всех на свете, то Кирстен обязана была сделать что-то правильное.

— Ах, Мередит, Мередит, — закрыв лицо руками, рыдала Кирстен. — Я люблю тебя, моя радость, люблю тебя. Умоляю, пусть с тобой все будет хорошо. Умоляю, пусть это будет ошибкой. Умоляю, пусть они найдут тебя у Джейн, или у Вероники, или у Джулиан. Умоляю, ангел мой, позвони нам. Умоляю, дай нам знать, что это только шутка, что ты сделала это только для того, чтобы попугать нас. О, пожалуйста, Мередит, пожалуйста…

Но Мередит не позвонила. Ни в этот день, ни завтра, ни послезавтра. Поскольку не было получено никаких угроз с требованием выкупа, лейтенант Дональдсон исключил похищение девочки с целью наживы, но ничего не сказал об этом ни Кирстен, ни Джеффри. Оба они находились все это время на грани срыва. К тому же им доставляли большие страдания осаждавшие дом представители вездесущих средств массовой информации, с их ужасными, дотошными повседневными допросами о том, как по минутам прошел день, с последующим изложением выуженного материала по радио и телевидению.

Кирстен попросила Нельсона аннулировать все ее плановые выступления до конца года. Все, в том числе и собственная карьера, стало мелким и незначительным перед чудовищным исчезновением Мередит. Чтобы не тронуться рассудком, Кирстен постоянно заставляла себя что-нибудь делать: только постоянная занятость спасала ее от кошмарных мыслей. Кирстен встречала каждую новую смену дежуривших в доме полицейских тарелкой сандвичей и кофейником со свежесваренным кофе; потом сама мыла и протирала посуду, открывала входные двери и отвечала на телефонные звонки, принимала и передавала сообщения и задавала вопросы, на которые никто не мог ответить.

Джеффри и Дирдра наблюдали за тем, что делала Кирстен, с тщательно завуалированным презрением. И хотя оба ни разу ничего не сказали по этому поводу, они совершенно одинаково считали, что сидевшая в Кирстен Харальд плебейка показала наконец свое истинное лицо.

Больше всех был испуган и сбит с толку маленький Джефф. Взятый из детского сада при Гринбрайере сразу же после того, как Джеффри заявил в полицию об исчезновении Мередит, Джефф Целыми днями не отходил от матери. Маленькой печальной тенью мальчик таскался за Кирстен повсюду.

Вечером Джефф соглашался идти наверх спать только в сопровождении матери и требовал, чтобы она оставалась с ним до тех пор, пока он не уснет.

— Ты ведь никогда не покинешь меня, мамочка? — тревожно спрашивал мальчик.

— Нет, моя радость. Я никогда тебя не покину.

— Обещаешь?

— Обещаю. Я слишком люблю тебя, чтобы покинуть.

— И я люблю тебя, мамулечка, так что тебе лучше не уезжать, хорошо?

— Хорошо, мой дорогой.

Их разговоры продолжались до тех пор, пока язык Джеффа не начинал заплетаться, а глаза сами собой закрываться. Но и после того как Джефф засыпал, Кирстен оставалась с сыном еще некоторое время. Ночь для нее была самым страшным временем суток. Будучи не в состоянии чем-то занять себя, Кирстен неизбежно попадала во власть невыносимых мыслей. Все они, надежно запертые днем в самом дальнем уголке сознания, ночью наваливались на несчастную мать со всей своей силой. В эти минуты Кирстен более всего нуждалась в поддержке и утешении. Но некому было поддержать бедную Кирстен. Сын спал, муж взял привычку запираться у себя в спальне на ночь. И Кирстен оставалась наедине со своей болью и чувством вины.

Тогда она начинала бродить по дому, пробираясь на цыпочках мимо закрытых дверей, бесшумно переходя с этажа на этаж. Каждый звук казался Кирстен стуком Мередит в дверь. Кирстен потеряла счет тому, сколько раз она открывала каждую ночь входную дверь или подбегала к какому-нибудь окну.

Ближе к рассвету Кирстен приходила в комнату Мередит и дотрагивалась до всего, до чего могла дотрагиваться дочь: мебель, кружевные занавески на окнах, большая кровать с балдахином, старинный кукольный дом, коллекция миниатюрных стеклянных и фарфоровых зверюшек, книги и пластинки, одежда Мередит. Потом Кирстен садилась в плетеное кресло-качалку, купленное для Мередит к ее семилетию, и принималась раскачиваться в нем, пока постепенно не начинала дремать.

Прошло десять дней, и пресса начала терять к ним интерес. Стала менее надоедливой. Поскольку эффектных сюжетов для репортажей практически не стало. Дела, зашедшие в тупик, всегда скучны. Даже случайные хулиганские звонки с требованиями выкупа ничего больше не стоили с точки зрения сенсаций. Полиция тоже устала. Все версии лопнули. А Джеффри и Кирстен начали терять последнюю надежду.

Но на двенадцатый день исчезновения Мередит Кирстен, проснувшись, услышала, как внизу кто-то играл на рояле «Лунный свет», одну из самых любимых ранних пьес, разученных Мередит. Пальцы не слушались Кирстен, и она никак не могла справиться с пуговицами халата. В конце концов Кирстен не стала его застегивать и бросилась, перескакивая через ступени, вниз по лестнице. Запыхавшись, она вбежала в музыкальную залу.

— Мередит!

Музыка оборвалась. Джефф оторвал взгляд от клавиш и разрывающим сердце, извиняющимся тоненьким голосом пролепетал:

— Прости, мамочка, это — только я.

Кирстен мгновенно скрыла охватившее ее безнадежное уныние.

— Только ты? Что значит «только я»? — Кирстен подбежала к сыну и заключила его в объятия, поцелуями отгоняя невольно причиненную мальчику боль.

— Мамочка.

— Что, дорогой?

— Давай сыграем в четыре руки, а? — Лицо Джеффа мгновенно просияло, как только он увидел согласный кивок матери. — Вот здорово, — воскликнул малыш, — совсем как мы с Мередит!

Он тут же грянул «Собачий вальс» — первый дуэт, которому научила его старшая сестра. Кирстен лишь на секунду замешкалась со своим вступлением.

— Мамочка, что случилось? — спросил Джефф, не отрывая глаз от клавиш. — Ты почему не играешь?

— Конечно же, я играю, мой милый.

— Нет, не играешь. Я не слышу тебя.

Кирстен чуть сильнее ударила по клавишам.

— А теперь ты меня слышишь?

— Нет.

— Джефф, дорогой, в самом деле… — И тут она взглянула на свои руки. — О Боже мой!

Джефф немедленно прекратил играть.

— Мамочка?

Кирстен в полнейшем недоумении уставилась на свои руки. Они висели в воздухе над клавиатурой подобно двум замерзшим птичьим лапкам. Совершенно одеревеневшие. Непослушные. Кирстен снова попыталась дотронуться до клавиш, но не смогла. Руки отказывались двигаться. Они оставались в том же положении, застыв в двух дюймах над клавишами. Кирстен попыталась по одному согнуть пальцы. Ни один не шевельнулся.

— Мамочка! — Глаза Джеффа в ужасе расширились. — Твои руки застряли! Почему они не играют?

Кирстен покачала головой:

— Не знаю.

Она отдернула руки и, положив их на колени, немного подождала. Сердце Кирстен учащенно билось, на лбу выступила испарина. Наконец кровообращение в руках восстановилось, и Кирстен опять осторожно положила их на клавиатуру, а потом одновременно ударила сразу по десяти клавишам.

— Мама, звука все равно нет.

Кирстен притворилась, что не слышит сына. Она попыталась еще раз, потом еще и еще. Но руки упорно оставались неподвижными. Они отказывались подчиниться сильной воле Кирстен. Она продолжала беззвучно колотить по клавишам, пока Джефф не расплакался ине попросил мать остановиться. Руки Кирстен, словно налитые свинцом, тяжело опустились вниз.

— Она мертва, — прошептала Кирстен. — Мередит мертва. Она умерла, и я наказана за это. Боже праведный на небесах, я убила свою дочь.

На следующий день осенний ливень наконец сделал то, что не удалось сделать полиции, собакам-ищейкам и сотням местных добровольцев, помогавшим в поисках. Дождь размыл неглубокую ямку в густой чащобе в пяти милях от владений Оливеров. Двое мальчиков, прогуливавших школу, наткнулись на голое тело Мередит, спрятанное совсем недалеко от развалин Ноудвуда — громадного дома, купленного несколько лет назад за черпак рубинов и алмазов изгнанным королем Албании, никогда в этом доме не жившим. То, чего Кирстен страшилась больше всего, подтвердилось после вскрытия, произведенного судебным экспертом округа Нассо. Перед смертью Мередит изнасиловали. Потом ей сломали шею. Девочка умерла не менее недели назад.

Ночные дежурства закончились. Полиция и пресса покинули место событий почти одновременно. Предназначенное прекрасному юноше досталось убийце. То, что началось как возможное похищение с целью выкупа, закончилось убийством.

Вся в черном, скрыв лицо под огромными черными очками, Кирстен неподвижно стояла между Джеффри и Дирдрой, наблюдая, как ее любимую дочь зарывают в землю на семейном кладбище Оливеров. Возможно, это и было абсурдно, но Кирстен не могла избавиться от мыслей о трех женщинах, которыми она всегда восхищалась, — Джекки и Этель Кеннеди и Коретте Кинг: у них, как и у самой Кирстен, любимые люди стали жертвами убийцы. Она вспоминала их исполненные благородства лица, прикрытые вуалью, их мужество и стоическое терпение. И эти известные всему миру вдовы своей судьбой помогли Кирстен выстоять на похоронах собственной дочери.

Кирстен не чувствовала слез, медленно струившихся по бледным щекам. Положив отяжелевшие руки на узенькие плечи сына, она прижималась к его спине. Страдание Кирстен было настолько велико, что она постоянно находилась в состоянии двигающейся сомнамбулы.

Кирстен неотвязно преследовали ужасные мысли об изнасиловании и убийстве дочери. Сомнения, вопросы и чувство вины не давали Кирстен покоя. Была ли она и в самом деле хорошей матерью, если ее любимая дочь погибла? Лукавила ли она все эти годы, убеждая себя, что можно равноценно делить себя между семьей и любимым делом? Бросила ли она своих детей и мужа, в чем обвинял ее Джеффри? Если бы в тот последний день она оказалась бы дома, могла бы она предотвратить случившееся? Полиция уверяла Кирстен, что это было невозможно: в подобных убийствах жертвы всегда выбираются наугад, незапланированно. Обычный пример фатального стечения обстоятельств. Именно тот случай, когда человек оказывается в неудачное время, в неудачном месте. Доводы полиции немного помогали, но не спасали. Призраки продолжали преследовать Кирстен.

Она с трудом поняла, что служба закончилась, и с огромным усилием преодолела недалекий путь до дома. Кирстен утратила чувство времени — сейчас она измеряла его приливами и отливами боли.

— Приготовить кому-нибудь кофе? — машинально обратилась Кирстен к двум дюжинам участников похорон, собравшимся в гостиной. Кирстен надо было чем-то занять себя, просто необходимо, или она сойдет с ума. Она заметила, как гости обменялись быстрыми взглядами, и услышала, как они перешептывались между собой, прежде чем отрицательно покачать головой. Тут же вмешалась Дирдра:

— Дорогая, обо всем позаботятся слуги.

И хотя презрительный ответ был произнесен мягчайшим из всех мыслимых тоном, прозвучал он злобным окриком. И Кирстен впервые почувствовала отвращение ко всем этим людям.

Ей публично дали понять, что она не принадлежит к этому кругу.

Дирдра повернулась и что-то шепнула Лоис Элдершоу. Та сперва улыбнулась, а потом вслух рассмеялась.

Все присутствующие смотрели на Кирстен, ожидая ее ответной реакции. Кирстен гордо расправила плечи и обвела зал презрительным взглядом. «Я — Кирстен Харальд, — говорил этот взгляд. — И мне нет нужды принадлежать вам. Я принадлежу миру».

27

И мир подтвердил это.

И через два месяца после смерти Мередит Кирстен продолжала получать горы открыток, писем и телеграмм. В них выражались привязанность, любовь и поддержка; десятки тысяч незнакомых людей стремились хоть чем-то отплатить необыкновенной женщине за то, что она многие годы так щедро со всеми делилась своим удивительным талантом. И что совершенно поражало Кирстен, на большинстве отправлений вместо адреса значилось просто: «Кирстен Харальд, Нью-Йорк». Эта дань любви утешала Кирстен, согревая частичку ее оледеневшего сердца.

Но все же тоска не ослабевала. Память о погибшем ребенке цепко держалась в душе, не отпуская ни на минуту, не желая со временем потускнеть. Каждый день Кирстен начинала с того, что несла свежие цветы на могилу Мередит, а заканчивала, свернувшись на неразобранной постели дочери в обнимку с ее старой тряпичной куклой. Кирстен с трудом заставляла себя есть, с трудом засыпала, и если ей это и удавалось, то ночные кошмары, преследовавшие Кирстен, были такими жуткими и неправдоподобно реальными, что, очнувшись, Кирстен уже боялась закрывать глаза. Она лежала, включив все тот же маленький желтый ночник с пластмассовым абажуром, который она зажигала в детской, когда Мередит была еще младенцем. И мягкий, согревающий знакомый свет хоть как-то помогал осветить жуткую тьму.

Кирстен тосковала по дочери и жаждала ее возвращения. Кирстен страстно желала повернуть время вспять, начать все сначала. Она заключала с Господом все мыслимые договоры, обещая Ему все, лишь бы Он вернул дочь. Но, то ли она просила недостаточно убедительно, то ли Бог просто не слышал Кирстен, Мередит не возвращалась.

Когда-то давно Наталья говорила Кирстен, что у нее всегда есть ее музыка. Наталья ошибалась. Где теперь музыка Кирстен? Потеряна, потеряна так же, как Мередит. Кирстен превратилась в калеку со скованными руками. С того самого дня, когда Кирстен окончательно убедилась в реальности смерти дочери, она не могла дотронуться до клавиш. Что только не делала Кирстен, но за роялем руки ее не слушались.

В конце концов она тайно обратилась к врачу. Доктор диагностировал ее состояние как истерический паралич. Кирстен обратилась к другому врачу, потом к третьему. Все трое, независимо друг от друга, пришли к единому заключению — истерический паралич. Кирстен винила себя в смерти Мередит и подсознательно видела причину своей вины в занятиях музыкой. Тем самым Кирстен превратила эмоциональное горе в нечто физическое. Утрата способности играть, а сущности, была самонаказанием Кирстен за то, что случилось с Мередит. Если раньше Кирстен относилась к своему таланту как к дару Божьему, то теперь она считала его своим проклятием. И до тех пор пока Кирстен не освободится от самовнушенного комплекса вины, ее парализованные руки не смогут взять ни одной ноты. Все три специалиста посоветовали Кирстен обратиться не к физиотерапевту, а к психотерапевту.

Кирстен вернулась с последней консультации еще более изнуренной и потерянной, чем раньше. Подумать только: ее собственный разум обернулся против нее, перекрыв источник, из которого Кирстен всю свою жизнь черпала живительные силы. Что может быть нелепее пианиста, который не может играть? Без музыки Кирстен становилась музыкантом, приговоренным к пожизненной смерти.

Кирстен вытянула руки перед собой и тщательно их осмотрела: сначала тыльную сторону ладоней — тонкие, изящные пальцы, ногти короткие и гладкие, нежная кожа с голубыми прожилками вен. Кирстен повернула ладони и рассмотрела их внутреннюю часть — слегка затвердевшие подушечки пальцев, кожа живая, слегка уплотненная. Руки выглядели как обычно, словно по-прежнему принадлежали Кирстен, а это было вовсе не так.

Кирстен не знала, как долго простояла посреди комнаты, изучая собственные руки. Но громкие звуки перебранки, доносившиеся откуда-то с первого этажа, наконец вырвали ее из оцепенения. Спустившись вниз, Кирстен замерла на нижней ступеньке лестницы, почувствовав, как сердце ее куда-то провалилось, во рту стало сухо, и из него вырвался пронзительный крик. Джеффри вытаскивал из дома рояль, а Джефф бежал рядом, крича и отчаянно колотя по клавишам.

— Джеффри! — закричала Кирстен, пытаясь перекрыть громкие звуки рояля и его жуткий скрип по проложенным на полу деревянным валикам, по которым трое нанятых рабочих катили инструмент к парадной двери. — Что ты делаешь? Что, скажи, ради Бога, ты делаешь?

Но Кирстен с таким же успехом могла обратиться с вопросом к стене — Джеффри и ухом не повел на ее крик. Лицо его побагровело от напряжения, поскольку он пытался оттаскивать маленького сына от рояля и руководить тремя рабочими одновременно.

— Джефф, прекрати этот дьявольский вой! — прикрикнул он на сына. — Проклятый рояль выбросят, и тебе лучше привыкнуть к этой мысли. Ну-ка убери руки от клавиш. Ты слышал, что я сказал? Убери руки, черт побери, делай, что тебе приказывают.

Увидев стоявшую на лестнице Кирстен, Джефф в отчаянии бросился к ней:

— Мамочка, заставь его поставить рояль на место. Пожалуйста, мамочка, заставь поставить!

Но Кирстен не нуждалась в призывах сына: она и сама уже бросилась через залу к мужу.

— Джеффри!

Кирстен звала мужа, но он по-прежнему не обращал на нее внимания.

— Джеффри, этот рояль принадлежит мне, и ты не имеешь права его трогать. — Она железной хваткой вцепилась в руку мужа и не давала ему сдвинуться с места. — Поставь рояль на место, черт тебя побери. — Кирстен все сильнее сдавливала руку Джеффри. — Я сказала, поставь рояль.

Джеффри резко развернулся и с силой ударил Кирстен по лицу. Застонав, она выпустила руку мужа и, пошатнувшись, упала на холодный мраморный пол. Закричав от ужаса, Джефф подбежал к матери и, обняв Кирстен своими маленькими руками, по-детски беспомощно попытался защитить обожаемую мать. Рабочие переглянулись, но ничего не сказали. Падение, заставившее Кирстен задохнуться и замолчать, дало Джеффри несколько необходимых ему секунд. Рояль, сопровождаемый прощальным приглушенным скрипом деревянных валиков, был выволочен из дома, и дверь за ним со стуком захлопнулась. Покончив с одним делом, Джеффри решительным шагом направился в музыкальную залу, лишь мимоходом взглянув на жену и сына.

— Мамочка, что он собирается делать? — пролепетал Джефф тоненьким испуганным голосом.

Кирстен, немного придя в себя, села на пол.

— Не знаю, ангел мой, но, думаю, лучше пойти и посмотреть.

Она поднялась на ноги и сделала несколько первых неуверенных шагов. Когда Кирстен вошла в музыкальную залу, от Увиденного у нее кровь застыла в жилах.

— Кончено, Кирстен, кончено! — кричал Джеффри, ожесточенно разрывая в клочья нотные страницы. — Кончено раз и навсегда! Больше никто и никогда не будет играть на пианино в этом доме! Твоя проклятая музыка уже стоила мне дочери, и я не допущу, чтобы она стоила жизни моему сыну! Думаешь, он вырастет таким же, как ты? Ошибаешься, сука, глубоко ошибаешься!

Джеффри стоял в центре бумажного сугроба, состоящего из тысячи мелких кусочков нотных страниц — страниц, бывших когда-то настоящей хроникой жизни Кирстен. На глазах охваченной ужасом жены Джеффри пытался уничтожить не только музыку, но и ее саму.

С яростным воплем Кирстен бросилась на Джеффри и чуть не сбила его с ног.

— Подонок! Проклятый подонок! — Выкрикивая ругательства, Кирстен вцепилась пальцами в лицо мужа, пытаясь исцарапать его. — Будь ты проклят, Джеффри! Чтоб ты сгорел в адском пламени! — В своем неистовстве Кирстен хотела лишь одного: разорвать ненавистного мужа в такие же мелкие клочья, в какие он разорвал ее ноты.

На что Джеффри, обхватив Кирстен руками, стал сжимать ее до тех пор, пока та едва не лишилась сознания, а потом оттолкнул от себя. У Кирстен кружилась голова, в ушах звенело, но, едва держась на ногах, она все же нашла в себе силы подойти к мужу и спокойно сказать:

— Сегодня я в первый раз в жизни жалею, что у меня короткие ногти.

Позже, наверху, без устали меряя шагами свою комнату, Кирстен пыталась заставить себя мыслить здраво, но в голове стоял такой сумбур, что размышлять логически не удавалось никак.

Задавая себе вопрос, что же делать дальше, Кирстен вместо ответа рисовала в своем воображении исполненные неприязни к мужу картины. То она убивает Джеффри за то, что он только что сделал. То она привозит в дом новый рояль и повторяет то же самое всякий раз, когда Джеффри приказывает вышвырнуть инструмент. То она разводится с Джеффри, обвиняя его в физической и моральной жестокости. То она забирает сына и уезжает далеко-далеко. То обращается к прессе и раскрывает газетчикам хорошо замаскированные личные особенности Джеффри. Какой простор для репортеров, какая возможность очернить блестящее имя Оливеров!

Бесконечное расхаживание слабо помогало Кирстен успокоиться, и она продолжала метаться между нелепостью и безнадежностью своих мыслей. Наконец Кирстен решила, что самым правильным будет забрать Джеффа и покинуть этот страшный дом. Вдохновленная принятым решением, Кирстен рванулась к гардеробу, вытащила оттуда два больших чемодана, бросила их на постель и принялась быстро опустошать полки стенного шкафа.

Кирстен уже была готова застегнуть молнию туго набитого одеждой чемодана, как вдруг остановилась. Надежда резко сменилась отчаянием. То, что она собиралась сделать, было безумием, совершенным безумием — Джеффри не позволит ей этого сделать. Он скорее убьет ее, чем позволит лишить себя единственного сына.

Кирстен загнали в угол. Но, медленно разбирая чемоданы и возвращая одежду на прежнее место, Кирстен дала себе обет не задерживаться в этом углу надолго.

Проснувшись рождественским утром, Кирстен обнаружила рядом с собой, на постели Мередит, Джеффа, задумчиво глядящего на нее. Одарив сына горячим поцелуем, Кирстен обняла мальчика и прошептала ему на ухо:

— Ты и есть мой рождественский подарок, дорогой малыш?

Джефф засмеялся. Впервые со дня исчезновения Мередит Кирстен слышала смех сына.

— Какой замечательный, удивительный подарок, — ворковала она над мальчиком.

Вдруг Джефф выскользнул из объятий Кирстен и стремглав выбежал из комнаты. Через несколько минут он вернулся с огромным красным бантом на шее и снова забрался на постель.

— Вот теперь — настоящий рождественский подарок, — радостно сообщил Джефф, снова уютно зарываясь в объятия матери.

Кирстен вздохнула. До чего же сладкой была такая вот передышка! Кирстен испытывала покой и умиротворение. И не важно, что чувство это продлится недолго. Впервые за десять дней, прошедших с того дня, когда Джеффри выбросил из дома рояль, Кирстен улыбалась. Все это время в ней царили такое смятение и неразбериха, что Кирстен уже с трудом определяла, где кончаются одни чувства и начинаются другие.

С того момента все в доме изменилось. Повсюду стояла неестественная тишина, в воздухе висело ожидание беды. Все знают, что она разразится, но при этом никто не может сказать точно когда. Остается только ждать. И в продолжении ожидания беспокойство нарастает — минута за минутой, час за часом, день за днем.

Кирстен и Джефф все еще блаженствовали в объятиях друг друга, как в комнату, без приглашения, ввалился пошатывающийся Джеффри и приказал сыну уйти. Мальчик отказался, и Джеффри, грубо схватив сына за руку, стащил его с кровати и указал ему на дверь.

— Вон! — Джеффри подкрепил свой лаконичный приказ легким пинком, и мальчик подчинился. Джеффри воззрился на жену. — А это тебе, дорогая. — Он швырнул на колени Кирстен серую, ничем не примечательную картонную коробку. — Счастливого Рождества.

Джеффри постоял у дверей в коридоре, пока не услышал первый потрясенный возглас жены. Улыбнувшись самому себе гадкой улыбкой, Джеффри вернулся в свою комнату и принялся ждать.

Этот кошмарный фарс, который они все еще называли браком, к счастью, близился к концу. Собственно говоря, Кирстен сама предоставила Джеффри последний аргумент, в котором он так нуждался. Своими действиями она приговорила себя и оправдала его, освободив Джеффри от необходимости продолжать ломать голову над этой нелепой шарадой. С самого начала Кирстен дурачила его и теперь заплатит за это, дорого заплатит. Он хотел сделать из нее одну из Оливеров, но она упрямо оставалась Кирстен Харальд. Он предназначал ее исключительно для себя, а она осталась общественной собственностью всего мира. Она по-прежнему принадлежала Майклу Истбоурну, доказательством чему были черно-белые фотографии, лежавшие в обычной серой картонной коробке. Она украла у Джеффри любовь детей, взяв всю их привязанность себе, ничего при этом не оставив отцу. И вот результат — его дочь погибла, сын едва с ним разговаривает.

Тупая боль в паху напомнила Джеффри о самой главной провинности Кирстен. Чтобы досадить жене, он расстегнул молнию и закрыл глаза. Хватило дюжины энергичных движений, чтобы достичь оргазма. Крепко уцепившись воображением за образ обнаженной Дирдры, Джеффри кончил, подставив под обильный поток горячего семени крепко стиснутые ладони.

«Нам осталось ждать недолго, — пообещал Джеффри милому его сердцу образу Дирдры, — совсем недолго». Он вытер руки свеженакрахмаленным носовым платком, привел в порядок брюки, засунул в нагрудный карман пиджака новый платок и отправился к Кирстен, решив, что предоставил жене для раздумий более чем достаточно времени.

— Поздравляю, моя дорогая Кирстен, — с самодовольной ухмылкой произнес Джеффри, указывая взглядом на лежащую перед ней открытую картонную коробку. — А теперь можешь убираться со всем этим.

— Мне не с чем убираться, — неслушающимися губами ответила окаменевшая от потрясения Кирстен.

— Я бы не сказал, что пятнадцатилетнее траханье с Майклом Истбоурном — ничто.

Джеффри снова заклеил коробку липкой лентой и подхватил ее под мышку.

— Ты что же, думала, я закрою на все это глаза, а? Ни за что. И коли уж твоя старая подруга Клодия проявляет столько заботы, я просто обязан хоть как-то отблагодарить ее за проявленную чуткость. — Джеффри с удовольствием наблюдал за белым, как гипс, лицом Кирстен. — Может быть, я даже назову в ее честь новое, строящееся крыло нашего центра. Как думаешь?

— Я думаю, что ты — злобный и презренный человечишка. — Еще никто не вызывал в Кирстен такого отвращения. — Вы с Клодией составили бы замечательную пару, — тихо добавила она. — Вы оба — порождение сатаны.

— Сатаны? — расхохотался Джеффри. — И об этом говорит моя жена, лживая, грязная потаскуха. Так вот, Кирстен, ты должна убраться из моего дома и вообще из моей жизни как можно скорее. — Кирстен сдерживалась изо всех сил. — Да, кстати, если ты питаешь иллюзии насчет того, что тебе удастся взять опеку над Джеффом, — забудь об этом. И чем скорее, тем лучше. Уж коли ты не можешь быть моей женой, то, разумеется, не можешь и воспитывать моего сына. — На Кирстен было жутко смотреть. — Да, и советую тебе, дорогуша, не пытаться бороться со мной: одна попытка — и я уничтожу тебя.

Как только Джеффри вышел, Кирстен бросилась к телефону у постели. Истерические рыдания превратили ее речь в совершенно бессвязный поток слов, из которого Нельсон смог все же выудить два более или менее членораздельных — адвокат и частный следователь.


— Он не имеет права так поступить со мной, не имеет, просто не имеет! — бормотала Кирстен, беспрерывно меряя шагами просторный, обшитый деревом кабинет адвоката Скотта Хамлина на сороковом этаже Эмпайр стейт билдинг.

Сам адвокат, долговязый, рыжий, с узким, чувственным, очень самоуверенным лицом, сидел, положив руки на просторный, отделанный бронзой дубовый письменный стол и спокойно наблюдал за мечущейся Кирстен, ожидая, когда спадет первый шквал ее негодования. За два месяца Хамлин успел привыкнуть к тому, что его клиентка всякий раз после очередного судебного заседания принимается метаться по кабинету. И Скотт не винил ее за это. Доведись ему оказаться на месте Кирстен, он, наверное, метался бы еще и не так. За двадцать лет практики он впервые столкнулся с таким мстительным и кровожадным разводным иском, какой был выдвинут против Кирстен Харальд.

Джеффри Пауэл Оливер II жаждал крови, и в его силах было уничтожить Кирстен. Благодаря своему богатству Оливер являлся давним членом самого элитного клуба, автоматически намертво сплачивающего свои ряды при угрозе «своему», не важно, в каком деле. Одно только имя Оливер гарантировало Джеффри освобождение от соблюдения законов, правящих простыми смертными. Джеффри был абсолютно неуязвим даже для атак организованных самым грамотным образом.

Скотт испробовал все средства: торговался, превосходил самого себя в красноречии, апеллировал к прецедентам, грозил подать встречный иск. Дело не сдвинулось ни на шаг. Джеффри Пауэл Оливер не давал ни малейшего шанса. Карты сдавал он, и козырные тузы оставались на руках у него. Джеффри имел то, чего больше всего боятся оппонирующие адвокаты, — неопровержимые доказательства.

Кирстен от изнеможения почти упала в одно из кожаных кресел перед столом Скотта. Прошло уже шестьдесят семь ужасных дней с того самого январского утра, когда Кирстен всунули в руки большой бланк с голубой подложкой и сообщили, что, принимая настоящий документ, она тем самым «своевременно осведомлена».

Кирстен не только вручили прошение Джеффри о разводе, но и приказали «освободить помещение в течение двадцати четырех часов с момента получения настоящего уведомления». Подобно домовладельцу, выселяющему злополучного съемщика за неуплату аренды за квартиру, Джеффри выселял собственную жену из дома, в котором они вместе прожили почти одиннадцать лет. В довершение всего два судебных исполнителя стояли на страже в комнате, пока Кирстен паковала свои вещи.

Ей не позволили даже проститься с Джеффом. С жестокой и расчетливой предусмотрительностью Джеффри договорился с Дирдрой, чтобы в этот день она забрала мальчика, а куда — сказать Кирстен отказался. Сам Джеффри появился в доме ровно на десять минут: то ли для того, чтобы позлорадствовать, то ли для того, чтобы проследить, насколько точно бывшая жена исполняет постановление суда.

Кирстен обхватила голову руками. В последнее время она пережила слишком много потрясений, вынесла слишком много потерь, случившихся почти без перерыва, одна за другой. Каждый новый сокрушительный удар Кирстен встречала с мужеством и стойкостью, всегда отличавшими ее характер, но всему наступает предел, силы Кирстен были на исходе.

— Скотт, — Кирстен впилась глазами в лицо адвоката, — скажи, что он не имеет права, пожалуйста, скажи, что не имеет.

Скотт Хамлин ответил не сразу.

— Боюсь, что имеет, Кирстен.

Хамлин увидел, как конвульсивно дернулось маленькое тело Кирстен, и Скотту захотелось обнять Кирстен и пообещать, что все будет хорошо. Но он не сделал этого, потому что не мог дать такого обещания.

— Ты хочешь сказать, что у него есть все шансы на исключительную опеку над Джеффом? — Скотт кивнул. — И суд лишит меня права встречи с сыном?

Адвокат снова кивнул. Пораженная, Кирстен лишилась Дара речи. Она поняла, что должна была схватить Джеффа в тот же день и бежать, — теперь же было слишком поздно.

— Основной козырь Джеффри — ты плохая мать, — продолжал Скотт, — и ты дурно влияешь на сына, а потому представляешь реальную угрозу его безопасности и благополучию.

— Абсолютная чушь, и ты прекрасно это знаешь.

Кирстен вскочила с кресла и снова зашагала по кабинету.

— Знаю и попытаюсь доказать.

— Тогда почему же его шансы на исключительную опеку над Джеффом лучше моих? — Но еще не договорив, Кирстен выразительным движением руки показала, что забирает свой вопрос обратно. — Не волнуйся, тебе не придется повторять мне все сначала. С фактами ничего не поделаешь: я просто родилась не на той стороне залива.

Кирстен подумала о сыне, своем драгоценном сыне, которого Джеффри пытался отнять у нее, и усталость будто рукой сняло.

— Скотт! — В голосе склонившейся над столом Кирстен звучал приказ. — Ты не позволишь им выиграть, ты не позволишь им отнять у меня сына. Никто не имеет права лишить меня моего ребенка — ни Джеффри, ни суд. Я люблю его, Скотт, я ужасно его люблю. Джефф — единственное, что у меня осталось в жизни.

Кирстен с силой оттолкнулась от стола и снова нервно заходила по комнате.

— Боже мой! — простонала Кирстен. — Я хочу вернуться к нормальной жизни. Мне нужен покой, немного человеческого покоя. — Кирстен остановилась и уставилась невидящим взглядом в окно. — Знаешь, сколько гостиниц мне пришлось сменить за эти два месяца из-за проклятых репортеров? Всякий раз стоит мне открыть дверь, как глаза ослепляют вспышки фотокамер, журналисты засыпают вопросами. Я не могу пройти через вестибюль без того, чтобы кто-то не сунул передо мной микрофон или не тащился за мной с телекамерой. Никто не хочет сдавать мне дом или квартиру, потому что все знают: куда я, туда и пресса. Я чувствую себя уродиной, затравленной и загнанной в угол. — Кирстен беспомощно развела руками. — И я тоскую по Джеффу. — Голос ее прервался. — Я так по нему тоскую… Я до сих пор каждый день езжу в Гринбрайер в надежде хотя бы мельком увидеть его на большой перемене или во время ленча. Но они не разрешают Джеффу выходить, знаешь, они даже не разрешают ему играть с другими детьми. Он в такой же ловушке, как и я.

Прошло два месяца с тех пор, как суд запретил Кирстен видеть Джеффа или пытаться вступать в какие бы то ни было контакты с сыном. Обязанность подчиняться приказу, лишавшему ее права видеть сына до повторного слушания дела, ставила Кирстен в положение нестерпимое. Так что этот приказ, к великому ужасу Скотта и несмотря на его бесконечные увещевания, Кирстен продолжала игнорировать.

Видя такую строптивость бывшей жены перед законом, Джеффри поменял все замки в доме, высокая глухая ограда с электронной начинкой опоясала родовое гнездо Оливеров, вдоль ограды круглые сутки патрулировала охрана. Джеффри даже сменил телефонные номера, не внеся новые в телефонный справочник. И письма, которые Кирстен посылала Джеффу, возвращались в арендуемый ею почтовый ящик нераспечатанными, коробки с подарками, предназначенные сыну, приходили нераскрытыми назад, в магазин, из которого были посланы. В отчаянии Кирстен принялась звонить Дирдре. Но бывшая свояченица тоже давно сменила номер телефона, не указав его в справочнике. Кирстен даже один раз позвонила Лоис Элдершоу, но та немедленно повесила трубку. Случилось то, о чем предупреждал Кирстен Скотт: элита Лонг-Айленда встала на защиту ее мужа, вышвырнув саму Кирстен вон.

— Кирстен, — Скотт слегка дернул Кирстен за рукав, — возвращайся в гостиницу и отдохни, хорошо? Ты совершенно вымоталась. И постарайся успокоиться — мы еще не закончили свою борьбу.

Кирстен последовала совету Хамлина, но лишь отчасти. Она действительно вернулась в гостиницу, но отдыхать не собиралась. Как может она отдыхать, когда ее сын отлучен от нее и, возможно, думает, что мать от него отказалась?

Они не опротестовывали иск Джеффри о разводе, но опротестовали его прошение об исключительной опеке над Джеффом и лишении Кирстен права общения с ребенком. И проиграли. В промозглый осенний день позднего сентября Кирстен окаменело сидела в безликом, лишенном окон зале суда, до отказа заполненном зеваками и вездесущими репортерами, слушая, как ее лишают права материнства. Все самое дорогое для Кирстен отдавалось на этом процессе на съедение алчной до скандалов толпе сплетников.

В зале началось «вавилонское столпотворение», каждый давал волю чувствам, и только Кирстен не шелохнулась; казалось, она даже не дышит. Мир вокруг умер. У Кирстен отняли все: музыку, семью, детей.


В день, когда Скотт подал первую апелляцию, Кирстен отправилась в Гринбрайер в арендованном лимузине — точной копии нового серебристо-белого «крайслер империала» Джеффри. Время Кирстен рассчитала точно. Ее машина стояла первой в ряду у главного школьного входа, и Джефф сразу же направится к знакомому лимузину. Точно в два часа резные дубовые ворота отворились, и из них посыпались ученики, весело сбегавшие по каменным ступеням лестницы. Первыми шли младшие классы. Кирстен затаила дыхание.

Джефф едва успел открыть заднюю дверь машины, как мать крепко схватила его за талию и втащила в салон.

Лимузин выскочил за железные ворота бывшего поместья Вандербилт прежде, чем кто-либо успел сообразить, что же произошло.

28

Сирены и красные мигалки возникли из ниоткуда и плотным кольцом окружили их машину.

Арендованный лимузин, взвизгнув тормозами, застыл, накренившись, на обочине, и из него очень живо выпрыгнул насмерть перепуганный водитель, всем своим видом показывающий, что не предполагал за собой какого-либо нарушения. Кирстен изо всех сил прижала к себе Джеффа. Мальчик в ответ крепко обхватил руками шею матери. Закрыв глаза, Кирстен беспрерывно повторяла шепотом, как сильно она любит своего родного мальчика.

Чьи-то руки начали растаскивать их в разные стороны, пытаясь грубо и быстро разъединить мать с сыном. Еще крепче прижав к себе Джеффа, Кирстен лягалась ногами, изворачивалась и крутилась во все стороны, крича полицейским, чтобы они оставили ее с сыном в покое. Джефф, почувствовав, как слабеет объятие матери, закричал.

— Мамочка, пожалуйста, не дай им забрать меня! Мамочка, я скучаю по тебе, — рыдал несчастный ребенок. — Не дай им увезти меня, мамочка!

Кирстен разъярилась злостью дикого зверя. Она билась за сына, руководимая инстинктом матери защитить то, что было плоть от плоти ее. Но в конце концов превосходство в числе и силе одержало верх: плачущего Джеффа вырвали из рук Кирстен.

— Джефф! — Она попыталась выпрыгнуть из машины, но ее с силой запихнули обратно. — Джефф, я люблю тебя! Я люблю тебя, Джефф!

— Мамочка!

Голос мальчика слабел и удалялся. Джеффа отнесли к одной из патрульных машин и усадили на заднее сиденье между двумя полицейскими. Последнее, что видела Кирстен, — искаженное страданием лицо сына, прижавшееся к заднему стеклу машины; рот его беззвучно шевелился, зовя на помощь любимую мать.

Скотт и адвокат Джеффри, Престон Холетт, из расположенной на Мэдисон-авеню адвокатской конторы «Холетт, Масси, Стивс энд О'Брайан» прибыли в полицейский участок почти одновременно. На вопрос дежурного сержанта, настаивает ли его клиент на выдвижении обвинения, не по годам живой семидесятидвухлетний адвокат отрицательно покачал головой.

— Не сейчас, — буравя острыми голубыми глазами Кирстен, коротко бросил Холетт. — Но мы оставляем за собой право сделать это в случае, если мисс Харальд предпримет еще одну попытку вступить в контакт с мальчиком. — Повернувшись, Холетт обратился к Скотту: — Советую вам, адвокат, предостеречь вашу клиентку от попытки повторить свой безрассудный поступок. Ее уже шесть раз вызывали в суд и предупреждали об ответственности за неуважение к решению суда, так что обвинение в похищении не так-то легко будет снять.

— Я хочу вернуть своего сына, — бросилась Кирстен к адвокату Джеффри. Но Скотту удалось вернуть ее на место. — Вы не имеете права отнять у меня Джеффа, мистер Холетт!

— Мы не отнимаем его у вас, мисс Харальд, — мягко ответил адвокат. — Мы получили опеку над мальчиком по суду.

— Это одно и то же.

— Кирстен, пожалуйста. — Скотт крепко сжал руку своей подопечной.

— Нет! — Кирстен вырвала руку. — Верните мне Джеффа, Скотт, или я снова сама поеду за ним. — Взглянув на седого как лунь Престона Холетта, имевшего на своей стороне силу и престиж высшего общества, Кирстен добавила: — Не я тут негодный родитель, а Джеффри. Да, мистер Холетт, ваш очень Уважаемый и очень правильный Джеффри.

— Думаю, что вам лучше все же увести отсюда свою клиентку, — обратился к Скотту дежурный сержант не совсем миролюбивым тоном. — Она нарывается на неприятности.

Но сдвинуть Кирстен с места было невозможно.

— А почему вы не спросите Джеффа, мистер Холетт, с кем бы он хотел жить? — Кирстен повысила голос. Скотт принялся мягко подталкивать Кирстен к двери. — Или, может быть, вы это уже сделали и потому так боитесь меня?

В конце концов Скотт буквально вытолкал Кирстен из участка и силой усадил в машину. Но и здесь она не могла сидеть спокойно. Нервы ее были до предела напряжены. За двадцать коротких минут, что они пробыли с Джеффом вместе, Кирстен впервые за год испытала чувство настоящего счастья. Но этого было так мало, так ничтожно мало, что Кирстен чувствовала себя так, будто ее обокрали. Ей хотелось, чтобы сын был с нею всегда.

— Кирстен, — Скотт впервые нарушил молчание, — как ты могла сделать это? — Смущенный голос адвоката был так тих, что Кирстен едва различала слова. — Ты что, и в самом деле верила, что у тебя это получится? Я понимаю твои чувства, я могу понять твое расстройство и беспомощность, но попытка похищения… Ты сыграла как раз на руку Джеффри. Мы никогда не выиграем нашу апелляцию, никогда. Теперь они могут даже лишить нас права на апелляцию.

Не глядя на Скотта, Кирстен спокойно ответила:

— Ты ошибаешься, Скотт, ты не можешь понять то, что чувствую я: ты — не мать.


Через три месяца пришел ответ. Скотт позвонил Кирстен и сообщил ей:

— Нам отказано в праве на апелляцию, как я и предполагал. — Кирстен притаила дыхание и обеими руками вцепилась в телефонную трубку. — Боюсь, твой увоз Джеффа лишил нас последнего шанса.

После нескольких глубоких вдохов Кирстен вновь обрела способность говорить.

— Какие еще у нас есть варианты? — Услышав в трубке гробовое молчание, Кирстен испугалась. — Скотт?

Хамлин прокашлялся.

— Никаких.

— Никаких? — Кирстен вышла из себя. — Что значит никаких? Ты не смеешь так говорить! Не смеешь! Должно быть что-то, что мы можем предпринять.

— Кирстен, выслушай меня внимательно. Они сейчас закрыли перед нами двери, я подчеркиваю, сейчас. Но я собираюсь продолжить подачу запросов в суд, и я…

— Но, Скотт, запросы и теперь не срабатывают, что же тогда…

— Позволь мне закончить, пожалуйста. Я намерен подать прошение в Верховный суд. Но должен тебя предупредить, это займет годы.

— Годы!

— Ежегодно они получают тысячи прошений и допускают к слушанию лишь несколько сотен. Если повезет — это единственный для нас шанс.

Кирстен пошатнулась, но собрала все силы и удержалась па ногах.

— А если не повезет? — выдавила она из себя приглушенным голосом.

— Придется ждать, пока Джефф не достигнет совершеннолетия. Тогда у Джеффри не будет законных прав опекать сына.

— Во сколько лет наступает совершеннолетие?

— В восемнадцать.

— Восемнадцать! — Потрясенная, Кирстен мгновенно выпрямилась. — Боже мой, восемнадцать, Скотт, а Джеффу сейчас всего шесть с половиной. К тому времени мой мальчик забудет меня: Джеффри все сделает, чтобы отравить его сознание ядом ненависти ко мне. — В совершенной безнадежности Кирстен покачала головой. — Почти двенадцать лет, — нараспев произнесла она, — двенадцать лет. А что я сама-то буду делать все это время?

— Собирать осколки и жить, — мягко предложил Скотт. — У тебя ведь еще есть любимое занятие в жизни.

Услышав предложение Скотта, Кирстен едва не расхохоталась вслух. Любимое занятие! Дело всей жизни! Но нечего винить Скотта. Он ведь не знает, и никто не знает.

Скотт забеспокоился. Ему не понравилось затянувшееся молчание на другом конце провода.

— Кирстен, я сейчас подъеду к тебе. Думаю, тебе не следует сейчас оставаться одной.

Не дав Хамлину договорить, Кирстен повесила трубку.


Кирстен не чувствовала холода, пока не дошла до «Пательсона». Крупные снежинки падали ей на ресницы, запорошили волосы и впитывались в ее чудесный шерстяной свитер. Кирстен забыла надеть пальто. Купив нужные ноты, она вышла из магазина, сжимая в руке новенькую блестящую монетку в один цент, полученную от продавщицы вместе с остальной сдачей. Поднялся ветер, снег безжалостно обрушился на переходившую дорогу Кирстен, совершенно ослепив ее.

Кирстен остановилась у подножия лестницы, ведущей к главному входу «Карнеги-холл». Снег почти полностью завалил ступени. Зажав под мышкой тоненький целлофановый пакет с нотами, Кирстен опустилась на колени на нижней ступени и молитвенно сложила руки у подбородка. Скотт был прав. Ключ к ее будущему лежит в музыке. Однажды Кирстен вернет себе свою музыку, остальное тоже образуется. Все, что ей нужно сделать, — вновь посвятить себя собственной мечте.

Закрыв глаза и преклонив голову, Кирстен слово в слово повторила ту же клятву, которую произнесла на этих же камнях почти тридцать лет назад. Она поклялась оставить все во имя музыки, противостоять искушениям и, несмотря ни на что, оставаться преданной своей цели. Кирстен поцеловала блестящую новенькую монетку и положила ее на верхнюю ступень, скрепляя печатью данный обет.

Кирстен обошла здание и, войдя в него со стороны студии, поднялась на лифте на восьмой этаж. Найдя свободную аудиторию, она тихонько в нее вошла. Кирстен села за рояль, открыла ноты и пробежала глазами первый лист. Пять бемолей. Размер — одна восьмая. Андантино мольто. Начало левой руки — один аккорд, ютом вступает правая рука. Все детали Кирстен отметила в считанные секунды. Она чувствовала себя совершенным новичком. И в некотором смысле так оно и было.

Кирстен размяла пальцы, пока они не потеплели и полностью не расслабились. Потом сделала последний глубокий вдох и заиграла. Ноты казались одновременно знакомыми и незнакомыми, мелодия — забытой и в то же время ясно запомнившейся. Руки легко скользили по клавишам, постепенно, но твердо обретая уверенность, пока Кирстен не поняла, что слышит именно то, что всегда слышала прежде, — поразительно богатое звучание, которым она славилась как пианистка. Когда-то этот дар высоко вознес ее, и туда же он Кирстен вернет.

Под звуки благословенных, обожаемых «Отражений в воде» Клода Дебюсси, так нежно, так ласково, так тепло обволакивающих все ее существо, Кирстен парила в небесах, входя в состояние совершенной умиротворенности.

Около полуночи старик уборщик выключил светильник над аудиторией номер 851. Он подождал минуту, прислушиваясь, но, ничего не услышав, приоткрыл дверь и заглянул внутрь.

— Эй, леди, — окликнул он женщину за роялем, — вам не следует находиться здесь так поздно.

Женщина явно его не слышала. Он стал подходить ближе, но застыл на половине пути. Женщина сидела абсолютно неподвижно, словно статуя. Остекленевшие глаза застыли, глядя куда-то в пустое пространство, руки, подобно паре замерзших птичьих лапок, повисли в двух дюймах над закрытой крышкой рояля. Ничего не соображая от страха, старик бросился вон из зала. Добравшись до первого попавшегося телефона, он дрожащими руками набрал номер дежурного оператора и попросил соединить его с полицией.

29

Из небытия постепенно вновь возникали очертания. Окно. Стул. Подушка. Кровать. Стакан воды. И лица. Лица, которые Кирстен никогда прежде не видела. Еще появились мимолетные приступы боли, пробные толчки, напоминающие о том, что Кирстен снова начинает чувствовать. С этим она боролась больше всего. Ощущения означали боль. А Кирстен не хотела вновь испытывать страдания. Ускользнуть в небытие было проще. Лучше. Безопаснее.

Выздоровление Кирстен превратилось в игру в прятки. Спрятался — выглянул. Ускользающая игра теней. Осторожный шажок вперед — и два уверенных шага назад.

Кирстен начала долгий путь с частыми и затяжными остановками. Но жизнь настолько звала ее к себе, что остаток пути Кирстен преодолела безостановочно.

— С возвращением, мисс Харальд, — улыбнулась склонившаяся над Кирстен девушка. — Вы отсутствовали довольно долго.

Два месяца минуло с той ночи, когда старик уборщик нашел Кирстен сидящей за роялем в состоянии каталептического транса. Два месяца, в течение которых измученный разум Кирстен, как объяснили ей лечащие врачи, стремился найти убежище от шквала потрясений нескольких последних лет, пробивших самозащиту психики.

Первые шаги возвращающейся Кирстен подчас были невыносимо тяжелы, но Кирстен с точностью выполняла все, что ей предписывали врачи, — она вернулась к самому началу. Подобно ребенку, Кирстен осторожно выставляла одну ногу вперед и, делая первый нетвердый шаг, училась ходить заново. Когда же она наконец, по мнению врачей, могла ходить самостоятельно, ее выписали из больницы.

Новая Кирстен напоминала куколку бабочки, три месяца скрывавшейся под защитой кокона. После столь длительного отсутствия Кирстен ее душа на время утратила способность испытывать сильные чувства, и она пребывала в состоянии блаженного безразличия.

Кирстен поселилась в «Алгонквине» на Западной Сорок четвертой улице и чувствовала себя там вернувшейся домой — в прошлое. Все вокруг было знакомо, и создавалось ощущение безопасности. Обстановка вокруг напомнила Кирстен ту чудесную пору ее жизни, когда она жила с родителями, которые ее горячо любили.

Кирстен представила себе, что швейцар — это ее отец, и каждый раз, когда он открывал ей дверь, она награждала его ослепительной улыбкой. Слабо освещенный, отделанный темным деревом вестибюль напоминал гостиную жилого дома начала века. Маленькие столики, потертый плюшевый диван, торшеры с гофрированными абажурами, стенные подсвечники с кисточками — все создавало для Кирстен покой и уют. Первые несколько дней в гостинице Кирстен провела просто сидя в мягком кресле в дальнем углу вестибюля, никем не замечаемая и не беспокоимая. Отхлебывая чай, она с удовольствием рассматривала входивших и выходивших из гостиницы людей.

Если же Кирстен не сидела в вестибюле, она, скрестив ноги, сидела на полу в своем номере и медленно путешествовала по прошедшей жизни, в чем ей помогали старые записные книжки и фотоальбомы. Однажды, по окончании одного из таких путешествий, Кирстен вынула из потертого кожаного мешочка золотой браслет и принялась перебирать висевшие на нем амулеты, вспоминая не только концертные залы, в которых ей довелось играть вместе с Майклом, но и произведения, исполняемые ею на этих концертах, и наряды, в которых выступала.

Кирстен показалось странным, что все это долгое время она совершенно не думала о Майкле. Майкл, драгоценный Майкл. Но, вспоминая его, Кирстен не могла невспомнить о Роксане, Клеменсе Тривсе, Клодии и о том, что эти трое сделали с ее мечтой.

На пятый день своего проживания в гостинице Кирстен сделала два телефонных звонка, договорившись о встречах, одна из которых была назначена на одиннадцать утра того же дня, а вторая — на три часа дня. Затем Кирстен решила принять ванну. Ожидая, пока ванна наполнится водой, она долгим и пристальным взглядом изучала свое отражение в большом зеркале на двери, оценивая себя как женщину.

Кирстен не особо разочаровалась в том, что увидела, но очень удивилась. Кожа ее была бледнее, чем прежде, она похудела, и в маленькой фигуре появилась какая-то особая хрупкость. Глаза потускнели, и от них протянулись многочисленные мелкие морщинки, скулы стали выступать более отчетливо. Но больше всего Кирстен поразили волосы: иней седины изрядно посеребрил их. А ведь ей не было еще и тридцати девяти. У матери первая седина появилась где-то после пятидесяти, а у отца до самой смерти вряд ли можно было отыскать хоть один седой волосок.

Из нарядов Кирстен выбрала себе розовое платье из легкой шерсти от Альберта Нипона, с бантом на шее и гофрированным лифом, сизо-серые замшевые туфли от Чарльза Джордана с серебряными застежками, сизо-серые лайковые перчатки и пару сережек с жемчугом и бриллиантами — единственное, что еще осталось у нее из драгоценностей. Руки Кирстен чувствовали себя непривычно обнаженными без обручального кольца с бриллиантом и браслета, но она с усмешкой отметила, что при их отсутствии надевать перчатки гораздо проще.


Скотт поднялся при виде Кирстен. Она вошла в кабинет той же величественной походкой, какой в свое время выходила на сцену, и Скотт в очередной раз вспомнил, какой поразительной артисткой была Кирстен.

— Не будь я уверен, — искренне заверил Скотт, — я бы решил, что ты провела несколько последних месяцев в Ла Коста.

Кирстен слегка улыбнулась, давая понять, что пришла исключительно по делу. Верно истолковав настроение клиентки, Скотт не стал тратить время на светскую болтовню.

— Джеффа отправили в одну частную привилегированную школу. Нет, — Скотт поспешил предупредить очевидный вопрос Кирстен, — я не знаю в какую. Они предприняли величайшие меры предосторожности, чтобы сохранить все в тайне. — Скотт не стал объяснять Кирстен, что влияние высших кругов Лонг-Айленда распространяется на частные привилегированные школы в той же степени, что и на суды. — Я сделал десятки звонков, нанял нескольких детективов, которые занимались исключительно поисками, но… ничего. — Хамлин коротко кивнул на лежавшую на столе пухлую коричневую папку, перевязанную широкой лентой и опечатанную большой красной восковой печатью. — Понятия не имею, что в ней.

В папке лежал отчет частного следователя, нанятого Скоттом для Кирстен.

Кирстен лишь мельком глянула на папку.

— А что насчет твоих последних действий? — В голосе Кирстен чувствовалось легкое нетерпение. Скотт покачал головой. — А Верховный суд?

— Тоже глухо.

— В таком случае я сама отыщу сына.

Адвокат застонал:

— Поверь, Кирстен, если бы я хоть на минуту мог представить себе, что у тебя это выйдет, я первым бы взялся помочь. Но ты желаешь невозможного. К тому же мне кажется, что ты не до конца отдаешь себе отчет в опасности своих действий. Спровоцируй ты Джеффри самым незначительным поступком, и он засадит тебя в тюрьму. Он сможет обвинить тебя не только в неуважении к суду, но и в попытке похищения. — Кирстен хотела что-то возразить, но Скотт остановил ее движением руки. — Хорошо, давай предположим, что тебе удалось найти Джеффа, более того, тебе удалось забрать его. Но это уже не попытка похищения, это — действительное похищение. И, попав в тюрьму, ты, разумеется, не сможешь видеться с сыном, более того, ты окончательно потеряешь все шансы когда-либо выиграть опеку над ним. Не иди против закона, Кирстен. Нарушившего закон и попавшегося ждет неминуемое наказание.

— А если я не попадусь? — Несмотря на шутливый тон вопроса, Кирстен спрашивала серьезно, и адвокат это понял.

— Кирстен. — Скотт произнес имя подчеркнуто медленно. — Мы находимся в еще более трудном положении с подачей апелляции после твоего недавнего срыва. И потому прошу, умоляю тебя, не усугубляй и без того практически безнадежную ситуацию.

Кирстен собралась было что-то ответить, но тут же передумала. Поднявшись с кресла, она подошла к столу и, взяв тяжелую коричневую папку, прижала ее к груди.

— Твой следователь должен был обнаружить немало навоза в благодатной почве Лонг-Айленда, — произнесла Кирстен со столь нехарактерным для нее сарказмом.

— И ты намерена дать ход информации, содержащейся в этой папке?

— Как моему адвокату, Скотт, тебе не обязательно об этом знать.

— Ки-и-ирстен?

Рассмеявшись, Кирстен направилась к двери.


— Нельсон, я хочу, чтобы ты официально объявил о моей отставке.

Постаревший бывший продавец обуви из Бруклина проглотил двойную дозу таблеток. Но прежде чем он успел что-то сказать, Кирстен приложила палец к губам и жестом пригласила Пендела следовать за ней. Она должна была открыться своему многолетнему агенту. Из всех людей только Нельсон должен был узнать правду. Кирстен привела его в ту самую звуконепроницаемую студию, где впервые продемонстрировала Пенделу свое искусство. Сев за рояль, Кирстен «заиграла». И Нельсон наконец увидел причину, по которой она просила его сделать это объявление. К великой досаде Кирстен, старик опустил голову и разрыдался.

— На это уйдет время, Нельсон, — принялась успокаивать Пендела Кирстен, ласково поглаживая его по спине, в то время как он сам вытирал носовым платком глаза и сморкался. — Прежде всего мне необходимо время, чтобы излечиться самой, потом я займусь своими руками. Может быть, Джеффри и прав. Наверное, я действительно слишком любила музыку и, может быть, в самом деле мало времени уделяла семье. Не знаю. Но зато точно знаю — она стоила мне всего, что у меня было. Возможно, Джеффри справедливо называет меня негодной матерью. Да, я передала Джеффу свой дар, но это — единственное, что я реально могла дать сыну.

Нельсон заключил Кирстен в неуклюжие медвежьи объятия и никак не хотел отпускать. Кирстен изо всех сил моргала глазами в отчаянной попытке сдержать наполнявшие их слезы и преуспела бы в этом, если бы Нельсон вдруг не разразился новым взрывом рыданий.

— О, мой милый, любимейший друг, — нежно произнесла Кирстен, — не плачь обо мне, пожалуйста, не плачь. Клянусь тебе, это не конец. Я снова буду играть. И надеюсь, что ты по-прежнему будешь меня представлять.

— Тогда обещай, Кирстен, что не заставишь меня ждать слишком долго. Мне уже семьдесят.

— Обещаю. — Раскрыв его большую, крепкую ладонь, Кирстен положила на нее что-то плоское и холодное, после чего опять сложила пальцы Нельсона в кулак. — Сохрани это для меня, Нельсон. Сохрани до тех пор, когда мы снова выступим с Майклом.

Пендел раскрыл кулак только после ухода Кирстен. На ладони лежал плоский золотой амулет в форме рояля, обе гладкие стороны которого так и просили, чтобы на них появилась гравированная надпись.


Известие о том, что Кирстен Харальд покидает сцену, потрясло музыкальный мир. Не было ни одной теле- или радиопрограммы, ни одного журнала или газеты, которые не опубликовали бы материалы, посвященные Кирстен. Были взяты интервью у самых влиятельных людей музыкального мира, от композиторов и критиков до дирижеров и коллег-музыкантов, по поводу их отношения к уходу Кирстен со сцены. Все пластинки и записи, когда-либо сделанные Кирстен, мгновенно исчезли с прилавков магазинов, раскупленные в качестве предметов коллекций, и компания грамзаписи спешно выпустила большинство старых записей, получив за них почти двойную цену. Ушла целая эра в музыке. Кирстен посвящались столь любвеобильные и хвалебные речи, словно она почила в Бозе.

Как только Эрик Шеффилд-Джонс узнал о новости из программы Би-би-си, он набрал номер телефона гостиницы, в которой, по его сведениям, Кирстен остановилась, но узнал, что Кирстен Харальд покинула этот отель еще пять месяцев назад. Эрик заперся в своем любимом кабинете и, расправляясь с бутылкой коньяка «Наполеон», уставился застывшим взглядом на вставленную в рамку копию знаменитой фотографии Кирстен, выполненной Антони Армстронг-Джонсом для ее дебютного концерта в «Вигмор-холл».

В своей спальне Клодия отложила в сторону номер «Таймс» и отправилась искать ножницы. Аккуратно вырезав газетную статью, Клодия приклеила ее в последний из двух дюжин альбомов, в которых она на протяжении многих лет собирала материалы о Кирстен. Случайно ей на глаза попалась фотография, на которой были запечатлены Кирстен и Майкл, слившиеся в страстном объятии, и Клодия, в который уже раз за все эти годы, испытала острую боль в сердце. И по сей день ей была невыносима эта картина, она не могла смотреть, как чужие руки прикасаются к ее драгоценной девочке, которую Клодия так любила и потеряла.

В тот же день в своем венском офисе Клеменс Тривс поднял хрустальный бокал «Дом Периньона» в тот самый момент, когда его племянница Роксана Истбоурн сделала то же самое в своей больничной палате в Бостоне, где восстанавливала силы после операции по удалению второй груди. Не имея возможности реально сдвинуть бокалы, Клеменс и Роксана чокнулись по телефону и осушили рюмки до дна.

Сидя в номере гостиницы «Марк Хопкинс», Майкл Истбоурн просматривал свежий номер «Сан-Франциско кроникл». Увидев жирный заголовок на первой полосе, он швырнул газету на пол и тяжело привалился спиной к стене. Добравшись до кровати королевских размеров, Майкл рухнул на нее, закрыв лицо руками, и беззвучно зарыдал.

В Нью-Йорке Эндрю Битон уже собирался уходить из левой студии, когда по телевизору начались ночные новости Эн-би-си. В сюжете, посвященном Кирстен, показали фрагмент одного из ее ранних выступлений, и Битон кинулся к металлическому стеллажу, в ящиках которого хранил эскизники с портретами людей, которых когда-либо рисовал. В тот самый момент, когда Эндрю выдвинул ящик с портретами Кирстен, на экране появилась обложка известного номера «Тайм». Чертыхнувшись, Битон почувствовал горький комок в горле. Кирстен воплощала в себе именно то, что составляет суть искусства.

На Лонг-Айленде Лоис Элдершоу Холден швырнула на мраморный пол вестибюля многочисленные покупки, удачно сделанные в «Бергдорфе» и «Саксе», и опрометью бросилась в музыкальную комнату. Услыхав новость от своей маникюрши в «Элизабет Арден», Лоис выскочила из салона, не дожидаясь, когда ей обработают вторую руку. Сев за огромный «Стейнвей», Лоис на одном дыхании сыграла всю сонату Грига. Лоис была настолько возбуждена и восторженна, что тут же счастливо заиграла следующую пьесу.

Джеффри Пауэл Оливер III стоял посреди пустой музыкальной залы и немигающим взглядом смотрел на то место, где когда-то стоял рояль его матери. Джефф был дома по случаю пасхальных каникул и, несмотря ни на что, продолжал надеяться, что вот-вот откроются двери и на пороге появится мама. Но она не появлялась. Мальчик нервно передернул плечами, вспомнив случайно услышанные им слова, которые говорил по телефону отец тете Дирдре: «Великая Кирстен Харальд скончалась и похоронена. Королева умерла, да здравствует королева!»

Джефф вытер рукавом слезы, катившиеся по щекам, и медленно побрел по лестнице к себе в спальню. Его мама умерла. Она больше никогда не обнимет и не поцелует своего сына, не сыграет с ним в четыре руки, не скажет о том, что любит своего мальчика, — ничего этого уже никогда не будет. Тихонько всхлипывая, Джефф опустился на колени перед большим красным ящиком для игрушек и принялся откапывать что-то в его глубине. Под руку попадались пластмассовые солдатики, железные лошадки, автомобильчики и грузовички, тряпичные панды, собаки и обезьяны, резиновые мячи, игрушечные клюшки для гольфа. Наконец, на самом дне, Джефф нашел то, что искал, — пластинку-сингл. Самое драгоценное сокровище. Джеффу удалось стащить эту пластинку из груды других, оставшихся после матери, которые отец складывал в коробки и выбрасывал.

Джефф был уверен, что, пока эта мамина пластинка с ним, мама никогда не умрет взаправду. Мальчик нежно поцеловал обложку и, прижав пластинку к груди, дал себе твердое обещание, что когда-нибудь он сыграет это произведение, название которого до сих пор не мог произносить правильно. И когда Джефф его сыграет, весь мир узнает, что он — сын Кирстен Харальд.


Кирстен уезжала. Оставаться в Нью-Йорке значило постоянно вспоминать о том, о чем ей следовало на время забыть. Поэтому Кирстен была готова стать именно тем, кем ее постоянно называл Джеффри, — бродягой. Кирстен уезжала посмотреть мир: раньше он представал перед ней лишь бесконечно меняющейся вереницей концертных залов и первоклассных гостиниц. Деньги, полученные в качестве компенсации за развод, продолжающие дальше поступать авторские гонорары и выручка от продажи кое-каких драгоценностей позволяли Кирстен годами жить за границей без особых хлопот.

Больше всего Кирстен теперь нужны были время и анонимность. Время — чтобы вновь обрести себя; безвестность — чтобы иметь возможность провести свои поиски в уединении и покое. Потом, когда она вновь станет сама собой и найдет способ рассчитаться со всеми врагами, Кирстен вернется и потребует вернуть все, что принадлежит ей по праву.

В авиабилете значился Дублин. По мнению Кирстен, самым логичным было начать мировое турне именно с этого города. Шагая по терминалу авиакомпании «ТВА», Кирстен была почти уверена в том, что на нее вот-вот набросится привычная свора репортеров и фотокорреспондентов. Но впервые за многие годы Кирстен Харальд садилась и выходила из самолетов никем не замеченная. Юпитеры погасли: Кирстен наконец была гарантирована обычная частная жизнь, к которой так долго и страстно стремилась ее душа.

Самолет мягко оторвался от земли и устремился в ночное небо. Кирстен прощальным долгим взглядом посмотрела на удаляющийся внизу Нью-Йорк и дала себе обет снова зажечь те же юпитеры, когда вернется.

Адажио 1973–1983

30

Афины были для Кирстен городом чуда. Золотой город, согретый светло-желтым солнцем и раскрашенный аквамарином моря. Город, живущий по календарю, составленному еще солнечным богом Аполлоном. Заря раскрашивала его улицы пастельными тонами розового и голубого цветов, во время сиесты он сверкал ярко-синими красками, а на закате становился фиолетовым, с появлением же первой звезды — фиолетово-пурпурным, затем, с восходом луны, окрашивался в цвет индиго и, наконец, медленно чернел.

Но с наступлением ночи жизнь в Афинах не замирала. С уходом солнца город еще больше оживал. Он расцветал во тьме. От утопающего в огнях Акрополя до чернильно-черных вод Эгейского моря Афины искрились и бурлили жизнью. Улицы и площади заполнялись гуляющими людьми, таверны — многочисленными посетителями. Воздух наполнялся невиданными ароматами, повсюду звучали бузуки, все танцевало и смеялось.

Даже в своей квартире в доме, примостившемся у подножия поросшего соснами остроконечного холма Ликабеттоса, к северо-востоку от Акрополя, Кирстен слышала звуки смеющегося города. Именно они почти каждый вечер выманивали Кирстен на небольшой балкончик, где она могла часами сидеть в плетеном кресле, потягивая узо или какое-нибудь дешевенькое вино, пока веки не наливались тяжестью и можно было отправляться в постель. Кирстен хорошо спалось в Афинах. Собственно говоря, после отъезда из Нью-Йорка это было первое место, где Кирстен смогла наконец нормально спать. Возможно, именно поэтому она решила задержаться в Афинах подольше.

Весь год Кирстен провела, скитаясь по Европе. И вправду, бродяга-бездомная, потерявшая корни, не знающая, куда податься. Сирота и беспризорница. Пустившаяся по течению, прочь от того, что было знакомо и дорого. Непрекращающаяся борьба с болью, пустотой и безнадежным чувством потери превращала для нее дни и ночи в пытку.

В своих скитаниях Кирстен объехала десять стран: Ирландия, Шотландия, Голландия, Бельгия, Франция, Испания, Португалия, Швейцария, Италия и, разумеется, Греция. Но воспоминания о большинстве из посещенных стран были весьма невыразительными. Кирстен кочевала из города в город, плохо различая за пеленой горя особенности сменяющихся вокруг пейзажей.

Каждый вечер, перед сном, Кирстен молила о передышке, о хотя бы временном избавлении от нестерпимой боли. Но даже во сне она не могла избавиться от мук. Кирстен потеряла все, и потери эти жестоко воссоздавались и преувеличивались в мучительных, бесконечных чередованиях полузабытья и пробуждения. Каждое утро Кирстен мужественно готовилась прожить день.

И все же после восьми месяцев пребывания за границей раны кровоточили не так сильно, боль притуплялась.

Кирстен научилась избавляться от образов, мутными пятнами застилавшими зрение, подавлять чувства, разрушавшие психику. Добилась она этого, подавляя воспоминания сосредоточенностью на окружающих видах и звуках. Полного избавления от боли это не приносило, но опыт показал, что жизнь становится более сносной. А спустя некоторое время — и вовсе приятной.

Кирстен постоянно искала себе занятие, что и превратило ее в коллекционера. В каком бы городе Кирстен ни останавливалась, она везде собирала носовые платки, сувениры, камешки и прочее. Коллекционирование превратилось в одержимость Кирстен. Стало побудительной причиной каждый день что-то делать. Такого рода занятость была безболезненна и даже приятна, но самое важное заключалось в том, что она сосредотачивалась на внешнем, а не внутреннем мире.

С каждым новым посещаемым городом или городком Кирстен становилась все более искушенной в искусстве жить только поверхностными ощущениями, в состоянии отрешенности от эмоций. Кирстен понимала, что спасение ее зависит от того, как долго она сумеет не допускать в свой хрупкий мир кого-либо или что-либо. До чего же удобно было избавиться от чувств, несмотря на то что их отсутствие было так же чужеродно Кирстен, как и неспособность играть на рояле.

К моменту своего приезда в Афины, три месяца назад, Кирстен уже не раз задумывалась о месте, где могла бы остановиться на более долгий срок. Первая за год относительно спокойная ночь, проведенная в столице древней Эллады, определила такое место. Кирстен немедленно телеграфировала Скотту — единственному человеку, которому сообщала о месте своего пребывания, — потом занялась подыскиванием подходящего жилища.

Найдя для себя Афины райским местом, Кирстен все же так и не смогла жить без размышлений. Прошлое оставалось постоянным ее спутником, хотя в нынешнем состоянии оцепенения Кирстен оно приносило меньше ущерба, чем прежде. Она даже изобрела новую систему, заключавшуюся в делении людей на категории, — что временами помогало ей переносить душевные травмы. В первую категорию входили те, о ком Кирстен постоянно тосковала: Мередит, родители и Наталья; вторая включала тех, по кому Кирстен скучала: Майкл, Эрик и Нельсон; и, наконец, люди, с которыми Кирстен поклялась рассчитаться: Джеффри, Клодия, Роксана Истбоурн, Клеменс Тривс, Дирдра и Лоис.

И еще был Джефф. При воспоминании о сыне утихомиренные чувства вновь просыпались и вступали в борьбу с наложенными на них ограничениями. Ее любимый Джефф… Взлелеянная плоть от плоти. Кирстен неустанно, вновь и вновь повторяла про себя данный когда-то зарок: наступит день, когда она вернется и потребует отдать ей сына и музыку. И не было более сладкой мести, чем возвращение в мир музыки рука об руку с драгоценным сыном.

Кирстен допила узо, еще раз вдохнула наполненный запахом жасмина июльский воздух и вернулась в комнату. Новое прибежище представляло собой угловую двухкомнатную квартиру в современном пятиэтажным кирпичном доме, продуваемом со всех сторон, что позволяло сохранять приятную прохладу даже в самые жаркие дни. Расставленные и разбросанные повсюду сувенирные трофеи, собранные Кирстен в ее скитаниях, придавали квартире вид веселой неразберихи.

Деревянные полы устилали яркие ковры. На стенах висели плетеные цветочные корзинки самых разных форм и размеров, резные маски, часы с кукушкой. Все, что только можно было накрыть, было покрыто либо кружевами, либо шотландскими пледами; повсюду были расставлены резные деревянные статуэтки, фарфоровые фигурки, крошечные глиняные зверьки и птички и еще — дюжина фотографий в рамках.

По непонятному побуждению Кирстен купила подержанное пианино и поставила его к самой узкой стене в гостиной. На поцарапанной подставке пианино никогда не лежали ноты, крышка его никогда не открывалась; инструмент просто стоял в комнате молчаливым напоминанием о том, что было у Кирстен в прошлом и к чему она должна стремиться в будущем.

— Кирстен?

Тоненький голосок, позвавший ее из полумрака, заставил Кирстен подскочить.

— Ты еще не спишь, Маркос? — прошептала Кирстен, подходя на цыпочках к кушетке, на которой, свернувшись калачиком, лежал шестилетний мальчик, укрытый хлопчатобумажным одеялом, купленным Кирстен в Португалии.

— Я хочу пить, — откинув одеяло и усевшись на кушетке, пожаловался ребенок.

— Как насчет стаканчика замечательного холодного апельсинового сока? — Мальчик замотал головой. — Только что отжатый.

— Что я действительно хочу, так это стаканчик рецины.

— В этом я и не сомневаюсь.

— Так мне можно? — Маленькое личико засветилось надеждой, и Кирстен очень не хотелось разочаровывать мальчика.

— Нет, нельзя.

— Ну, совсем немножко, а?

— У-у-у. — Кирстен сделала строгое лицо, но тут же разрушила свою напускную грозность. — Стакан свежего апельсинового сока прибудет с минуты на минуту.

— Ва! — Протестуя против совершаемой несправедливости, Маркос снова улегся и натянул одеяло на голову.

Улыбаясь, Кирстен прошла на кухню. Маркос стал самой неожиданной находкой, сделанной Кирстен в Афинах, и самой главной ее наградой. Маркос был сыном Ларисы и Александроса Полисисов, молодой греческой пары, живущей через три двери от квартиры Кирстен. В день ее переезда на новое место Полисисы явились к Кирстен с визитом: Лариса держала в руке сковороду только что испеченной баклавы, у Александроса в руке была бутылка узо, а Маркос осторожно держал четыре стакана. Между ними моментально возникла симпатия.

Несмотря на все протесты Кирстен, Лариса и Александрос очень скоро познакомили ее с большой и разношерстной компанией своих друзей, которые, в свою очередь, вовлекли Кирстен в суматошную ночную жизнь города. Отвечая взаимностью на доброе отношение к ней, Кирстен взяла на себя обязанность присматривать за Маркосом вечерами, когда Полисисов не было дома, что случалось довольно часто. Александрос и Лариса были социалистами-бунтарями, ведущими бурную деятельность против шестилетнего режима греческой хунты.

Тридцатидвухлетний Александрос был — профессором экономики в Национальном политехническом институте, попросту именуемом «Политех», тридцатилетняя Лариса там же преподавала древнюю историю. Она была изящной светловолосой уроженкой севера, а смуглый красавец Александрос был родом с острова Крит.

Еще в студенческие годы оба отличались высокой политической активностью; теперь же, став преподавателями, они вступили в ряды профессиональных революционеров, протестующих против установленного в стране военного режима во главе с полковником Георгиосом Папандопулосом, человеком, свергнувшим в 1967 году императора Константина. Они не только собирались на тайные собрания, где обсуждали пути борьбы с режимом тирании, но еще и принимали участие в издании еженедельной газеты на четырех страницах, в которой информировали общественность о фактах коррупции в высших эшелонах власти и о ее репрессивной политике. Только за последний год полиция трижды устраивала обыск в квартире Полисисов; Ларису и Александроса дважды арестовывали, держали ночь в полицейском участке, а на следующий день выпускали. И, несмотря ни на что, Полисисы продолжали упорствовать в своих стремлениях, твердо и бесстрашно.

Глядя на пьющего сок Маркоса, Кирстен думала о том, где сейчас могут быть Александрос с Ларисой. Она отчаянно боялась за них и за мальчика, сидящего сейчас под одеялом на ее кушетке. Сердце Кирстен учащенно билось — так часто бывало, когда ей приходилось присматривать за Маркосом. Мальчик был одним из самых чудесных детей, которых Кирстен приходилось встречать в своей жизни.

Для своих лет Маркос был высок, очень хорошо сложен. От матери он унаследовал блестящую красоту и орехового цвета глаза. Это не были глаза взрослого человека, но и глазами ребенка их нельзя было с уверенностью назвать. И сам Маркос Андреас Полисис не был ни взрослым, ни ребенком: он представлял собой мистическое сочетание первого со вторым. Исключительно живой и подвижный, развитый не по годам, владеющий английским языком, как родным греческим, и такой же бесстрашный, как его родители.

— Я не напился, — пожаловался Маркос, возвращая Кирстен пустой стакан.

— А как насчет стакана воды? — Кирстен знала, что мальчик сейчас скорчит гримасу, и не ошиблась. Но при этом еще и зевнул, а это уже был обнадеживающий знак. — И больше никаких жалоб, — категорически заявила Кирстен, взбивая подушку. — Уже поздно. Если твои родители завтра увидят темные круги у тебя под глазами, они сочтут меня негодной нянькой.

— Я не малыш, — запротестовал Маркос. — Мне семь на следующей неделе.

— В самом деле? — притворилась удивленной Кирстен.

— Неужели ты забыла? Ведь ты обещала повести меня в какое-то совершенно замечательное место, помнишь?

В глазах мальчика появился испуг.

— Ну, конечно, помню, — прошептала она. — Просто я тебя дразнила. Разве я могу забыть твой день рождения и наш первый поход на концерт?

Афинский симфонический оркестр с июля по октябрь выступал по понедельникам в «Одеоне» как раз под Акрополем, и Кирстен пообещала сводить Маркоса на концерт в день его рождения. Теперь она сожалела о своем опрометчивом обещании. Кирстен не была в концертных залах со дня своего последнего выступления за день до исчезновения Мередит. Неожиданно Кирстен почувствовала, что задыхается. Она вздрогнула и едва не выронила пустой стакан из-под сока.

— Кирстен, что с тобой? — Маркос инстинктивно схватил Кирстен за руку. — У тебя что-нибудь болит?

Кирстен наконец удалось сделать глубокий вдох.

— Нет, ничего не болит. Все нормально. — Но мальчик с недоверием смотрел на нее. — В самом деле я в порядке. А теперь постарайся заснуть.

Маркос обхватил шею Кирстен своими тоненькими ручками и расцеловал «няню» в обе щеки. Сдерживая готовые вот-вот политься слезы, Кирстен крепко зажмурилась и поцеловала Маркоса в лоб.

— А когда ты начнешь учить меня играть на пианино?

Как всегда, вопрос заставил Кирстен похолодеть, и, как всегда, она ответила привычной фразой:

— Как-нибудь на днях.

— Когда пианино освободится, да?

Кирстен обернулась и приложила палец к губам.

— Я знаю, извини. — Маркос разжал объятия и опять зарылся под одеяло. — Спокойной ночи, Кирстен.

— Спокойной ночи, мой маленький мужчина.

Проходя в спальню, Кирстен мимоходом бросила взгляд на пианино, стоящее у стены в гостиной. По крайней мере хоть какое-то применение для инструмента: в последний месяц пианино превратилось в тайник для тяжелых металлических пластин, которыми пользовались Полисисы для печатания своего запрещенного еженедельника «Голос демократии».

Большую часть концерта Кирстен наблюдала за переменой чувств на прекрасном лице Маркоса. Мальчик был загипнотизирован музыкой, его глаза ни на секунду не отрывались от сцены. Сейчас Маркос так сильно напоминал Джеффа, что Кирстен просидела весь концерт с глазами, полными слез, и горьким комом в горле, который никак не желал рассасываться. Время от времени Маркос вытягивал руки вперед и повторял движение рук пианиста Никоса Капралоса, солировавшего в тот вечер; остальное время мальчик сидел не шелохнувшись, сосредоточенно смотря на сцену. По окончании концерта Маркоса переполняло чувство восхищения.

— И ты тоже вот так же играла? — взволнованно обратился Маркос к взявшей его за руку Кирстен.

— Да, играла.

— А тебе было когда-нибудь страшно?

— Каждый раз.

— Правда? — поразился мальчик. — А я бы не боялся. Если я не боюсь Папандопулоса, то, значит, ничего не побоюсь.

Несколько людей, обернувшись, посмотрели на Маркоса, и Кирстен поспешила отвлечь внимание мальчика.

— А что ты скажешь на то, чтобы зайти к «Зонару» на пару порций мороженого?

Ответом было незамедлительное согласие. В этом Маркос ничем не отличался от других детей: он обожал мороженое, особенно в вазочке под названием «Чикаго спешиал» — гвоздь программы «Зонара», популярного уличного кафе на Винезе-лоу-авеню.

Домой они вернулись около полуночи. Двери лифта открылись на четвертом этаже, и Маркос быстро сунул руку в карман своих шортов, нащупывая ключ от квартиры.

— Интересно, родители уже дома? — вполголоса спросил мальчик у Кирстен.

— Если их нет, — шепотом ответила Кирстен, — ты можешь прийти спать ко мне.

Маркос вставил ключ в замок, но поворачивать его почему-то не стал.

Кирстен удивилась:

— Что случилось?

Дверь оказалась не заперта. Маркос слегка толкнул ее кончиками пальцев, и дверь отворилась.

— Боже мой!

Маркос вздрогнул от вырвавшегося у Кирстен возгласа удивления, а вовсе не от вида перевернутой вверх дном квартиры. К этому зрелищу мальчику было не привыкать.

— Подожди здесь, — коротко распорядился Маркос.

На мгновение она и в самом деле подчинилась приказу Маркоса. Но тут же вспомнила, что перед ней всего лишь семилетний ребенок, и поспешила за мальчиком. Кирстен трясло от страха, когда она проходила по разоренной квартире. При мысли, что при обыске могли обнаружить что-нибудь важное, ее бросало в жар. Маркос же выглядел совершенно невозмутимым. Кирстен понравилась реакция мальчика, и в то же время было что-то неестественное в том, с каким спокойствием семилетний ребенок наблюдал разруху в собственном доме.

— Думаешь, их снова арестовали? — нерешительно нарушила молчание Кирстен.

Маркос покачал головой:

— Сегодня вечером они пошли на собрание в «Экономический клуб», там они в безопасности. Нет, полиция опять искала гранки.

У Кирстен пересохло во рту.

— Оставайся здесь, — приказала она Маркосу, который хотел было протестовать, но Кирстен быстро заставила мальчика замолчать. — Делай, что я сказала, Маркос. Я хочу, чтобы ты остался здесь.

— Ну, ладно, — недовольно проворчал мальчик. — Обещаю.

— Вот и молодец. — Кирстен поцеловала ребенка и вышла.

Ей казалось, что каждый ее шаг по коридору слышен, но она быстро сообразила, что это невозможно. Парусиновые тапочки не могли стучать так громко по мягкому ковру — это стучало ее готовое вырваться из груди сердце. Кирстен остановилась возле своей квартиры. Дверь была слегка приоткрыта. Из прихожей доносились приглушенные и невнятные мужские голоса. Расправив плечи, Кирстен глубоко вдохнула и шагнула в квартиру.

Человек в военной форме, листавший стопку журналов на низеньком вишневого дерева кофейном столике, стоявшем напротив дивана в гостиной, немедленно вскочил. Он сказал что-то по-гречески, и в ту же минуту в гостиную быстро вошли два офицера.

— Кто вы? — строго спросила Кирстен, прежде чем они успели открыть рот. — И что вы делаете в моей квартире?

Самый молодой из них, высокий, жилистый, сделал шаг вперед. Он по-военному отдал Кирстен честь и представился:

— Полковник Димитрос Паттакас, мадам. — Голос у офицера был тонкий, почти пронзительный, и говорил он с легким акцентом.

Кирстен не мигая смотрела на Паттакаса.

— И что же вы здесь делаете, полковник?

— Мадам, вы близкий друг Александроса и Ларисы Полисисов?

— Это не ответ.

— Вы абсолютно правы, мадам. Желаете, чтобы я повторил вопрос?

Холодно взглянув на офицера, Кирстен пожала плечами:

— Я знакома с Полисисами.

— Вы не просто знакомы, мадам, вас неоднократно видели в их компании в течение трех последних месяцев.

Кирстен вновь пожала плечами:

— Мы соседи.

— И вы сочувствуете им?

— Я гражданка Соединенных Штатов, — гневно взорвалась Кирстен, — и если вы и ваши люди немедленно не покинете мою квартиру, я свяжусь с американским посольством и подам на вас официальную жалобу.

К величайшей досаде Кирстен, Паттакас встретил ее заявление самоуверенной ухмылкой.

— Город находится на военном положении, мадам, и обращение в американское посольство принесет мало пользы. Так что же вы все-таки делаете в Афинах, мадам? Почему из сотен городов вы выбрали именно Афины? — Не получив ответа, полковник продолжал настаивать: — Через две недели у нас будет референдум, и очень многие, в том числе и ваши соседи, хотели бы, чтобы этот референдум не состоялся. Поэтому я снова спрашиваю вас, что вы делаете в Афинах и сочувствуете ли вы своим соседям?

Кирстен спокойно ответила:

— Я нахожусь в Афинах, полковник Паттакас, просто потому, что мне здесь нравится. Последние пятнадцать месяцев я путешествую по Европе, и Афины — лишь очередной город в моем турне. Что же касается моих симпатий к Полисисам, на это я могу вам сказать только одно — я аполитична. Но даже интересуясь политикой, я никогда не позволила бы себе вмешиваться в дела чужой страны. При всем желании мне нечего больше добавить. Полковник, уже поздно, и я ужасно устала, так что, если вы здесь закончили, мне бы…

— Но мы практически еще и не начинали. — Паттакас прервал Кирстен на полуслове и приказал своим людям продолжить обыск.

— А что конкретно вы ищете? — изобразив недоумение, спросила Кирстен.

Но полковник уже не обращал на нее никакого внимания — он уставился на пианино. У Кирстен так забилось сердце, что, казалось, его слышит и полковник. Паттакас пересек комнату, и Кирстен поспешила за ним, чувствуя, как ее ноги стали совершенно ватными. Похоже, полковник собирался открыть крышку пианино. Нажми он на любую клавишу, и в ответ вместо чистой ноты раздался бы лишь глухой стук.

— Прошу вас, — Кирстен дотронулась до рукава форменного кителя, — мне бы не хотелось, чтобы вы делали это.

Паттакас удивился:

— Вы что, больше не играете даже для себя?

Настала очередь удивиться Кирстен.

Полковник улыбнулся слегка смущенной улыбкой:

— Я был однажды на вашем концерте. Здесь, в Афинах, почти десять лет назад. Для меня это одно из самых незабываемых впечатлений. Я был по-настоящему огорчен, мадам, известием о вашей отставке.

Крутая перемена в отношении к ней полковника на какое-то мгновение лишила Кирстен дара речи. Но как только голос опять вернулся к ней, Кирстен поблагодарила кратким «спасибо» и потупила взор, пытаясь выглядеть очень тронутой признанием Паттакаса.

— Боюсь, что теперь я использую инструмент больше в декоративных целях.

Тоскливым взглядом она указала на покрывавшую пианино испанскую шаль и многочисленные статуэтки, кучками стоявшие на верхней крышке пианино.

— Жаль, мадам, искренне жаль.

Воспользовавшись внезапной переменой в отношении к ней полковника, Кирстен, кокетливо поведя плечами, увела его подальше от опасного места. Паттакас моментально среагировал на прелюдию флирта и принялся разглаживать усы, пощелкивать пальцами, со значением заглядывая в лицо Кирстен. Она почувствовала, как начинает краснеть ее шея. Кирстен уже и забыла, когда в последний раз мужчина смотрел на нее взглядом, какой был сейчас у полковника Димитроса Паттакаса.

Минуту спустя, к великому облегчению Кирстен и более чем очевидному огорчению Паттакаса, в комнату, качая головами, вернулись два других офицера. Полковник коротко кивнул им в ответ и приказал подождать за дверью. У Кирстен по спине забегали холодные мурашки, как только они вновь остались с полковником наедине. Но ее страхи, к счастью, не оправдались: Паттакас опять превратился в образцового офицера, согнав с лица следы искушенного ловеласа. Еще раз отдав Кирстен честь, полковник вскинул голову, расправил плечи и направился к двери. Остановившись на пороге, он обернулся:

— Прошу прощения за беспокойство, мадам. Сожалею, что нам не пришлось встретиться при более приятных обстоятельствах.

Коротко кивнув напоследок, полковник удалился.

Кирстен поняла, насколько сильно дрожит, только тогда, когда попыталась налить себе узо: бутылка звонко постукивала о края стакана.

— А можно мне тоже немного?

Кирстен вскрикнула, и бутылка со стаканом чуть не выпали у нее из рук. Но это был лишь Маркос.

Совершенно не соображая, Кирстен протянула мальчику свой стакан, а себе налила новый. Маркос указал взглядом на пианино. Кирстен покачала головой, и мальчик издал вздох облегчения. Со стаканами в руках они уселись на диван в гостиной. Маркос настоял на том, чтобы Кирстен в мельчайших подробностях рассказала ему о том, как все было. Но не успела Кирстен дойти и до половины своего рассказа, как мальчик широко зевнул и, положив голову ей на колени, почти моментально крепко уснул. Кирстен тоже продержалась недолго, заснув здесь же, сидя, обняв одной рукой плечи Маркоса.

Проснулась она только раз, на короткое время, увидев во сне, что обнимает собственного сына, а не чужого ребенка.


С конца июля и до конца октября Кирстен не пропустила ни одного концерта Афинского симфонического оркестра. Первый концерт, на котором они были с Маркосом, лишил Кирстен покоя. Панцирь, защищавший ее от сильных переживаний, был пробит слегка, но точно, и сквозь эту маленькую брешь музыка снова проникала в душу Кирстен, действуя на нее сильнее любого наркотика.

Кирстен словно «села на иглу», нуждаясь во все новых и новых порциях «дурмана». Отказав себе в музыке, Кирстен отказала себе в жизни. А сейчас она как никогда хотела жить. Она должна была жить. Ей так много еще надо было сделать.

Для участия в ежегодном Афинском фестивале в городе приехали самые знаменитые симфонические оркестры мира, и Кирстен также посещала их выступления. Но концерты эти становились для Кирстен сущей пыткой. Она сидела в своем кресле, напряженная, вся исполненная ожидания, нервно комкая в руках носовой платок, и наблюдала, как одно за другим мимо нее проходят знакомые лица. Какая-то частичка в Кирстен постоянно не теряла надежду, что когда-нибудь одно из этих лиц обернется к ней и окажется его лицом — лицом Майкла, красивым и нежным, с ласковой улыбкой, так хорошо известной Кирстен, но, к ее облегчению, этого ни разу не случилось.

Среди приезжих оркестров немало было тех, с которыми Кирстен приходилось выступать прежде. Но теперь она была не всемирно известной солисткой, а простой, безликой слушательницей из публики. Временами ей хотелось встать и быть узнанной, но гордость удерживала ее на месте.

И еще после каждого концерта Кирстен отправлялась в какую-нибудь чаще всего посещаемую гастролирующими музыкантами таверну, садилась за неприметный столик, где-нибудь в уголке, и ждала их появления. Потом она просто наблюдала за знакомыми музыкантами, потягивая легкое местное винцо. Глядя на них, Кирстен разрывалась между чувством любви и ненависти к своим бывшим коллегам-музыкантам. Завидовала им и обожала их. Хвалила и ругала. Кирстен страшилась, что ее узнают, но еще больше боялась того, что ее не узнают. Ее неудержимо тянуло к братьям по ремеслу, но она продолжала сидеть в своем убежище.

Кирстен покидала таверну только вслед за музыкантами. Придя же домой, она пыталась играть.

Музыканты для Кирстен были подобны бичу, которым истязают себя религиозные фанатики. Мучая себя встречами с ними, Кирстен молилась о том, чтобы каким-нибудь мистическим способом к ней вернулась способность играть.

Но, к неумолимо растущему отчаянию, музыка продолжала жить лишь в сознании Кирстен, ее руки оставались калеками, пианино безмолвствовало.


Новый концертмейстер Филадельфийского симфонического оркестра говорил только об одном.

— Вы ни за что не догадаетесь, кого я видел! — Этой фразой он встречал любого вместо приветствия.

И никто не освобождался от обязанности непременно ответить на такое «здравствуйте». Когда же несчастная жертва неизменно ошибалась в своих предположениях, молодой человек настойчиво подсказывал отгадку.

— Афины… — вытягивал он. — Небольшое опрятное уличное кафе…

В ответ выдавались неверные догадки и предпринимались новые попытки угадать. Большинство же допрашиваемых просто пожимали плечами и сдавались.

— Кирстен Харальд! — победно вскрикивал молодой концертмейстер. — Кирстен Харальд!

Порою номер не проходил, но в большинстве случаев юноша вознаграждался улыбкой, а то и фразой: «Серьезно?» или «Ничего себе». А один раз даже восторженным: «Ух ты!»

Но какой бы ни была реакция, по большому счету молодого человека она не интересовала. Он, Пол Белл, видел Кирстен Харальд в уличном кафе под названием «Лаконики», в Афинах, и это приводило его в экстаз.

31

Проснувшись утром, 25 ноября, страна узнала, что к власти в Афинах пришло новое правительство.

Правящая военная хунта, одержавшая победу на июльском референдуме, провозгласившем Грецию республикой во главе с Георгиосом Папандопулосом, была свергнута. Георгиос Папандопулос был посажен под домашний арест.

Генерал-лейтенант Фаидон Гизикис принял президентскую присягу. В последовавшей за этим скорой «чистке» тринадцать генералов были «принудительно» отправлены в отставку, а десять армейских полковников, в том числе и небезызвестный Димитрос Паттакас, — арестованы. В городе отменили комендантский час, и кругом царила атмосфера эйфории. Охваченные ликованием афиняне праздновали победу, и Кирстен радовалась вместе со всеми. Весь день она провела вместе с Полисисами и их друзьями, сперва гуляя по праздничным улицам, потом в таверне, потом опять на ликующих улицах. Конец праздника они провели на квартире Кирстен. В три часа утра Александрос извлек из пианино металлические пластины гранок и торжественно произнес:

— Шесть лет «Голос демократии» был голосом протеста. Теперь же он — посланник победы и мира!

Все присутствующие зааплодировали и одобрительно зашумели. Прислонив тяжелые пластины к стене, Александрос поднял свой стакан рецины и салютовал имКирстен.

— За вас, мой дорогой друг, и огромное вам спасибо за ту помощь, которую вы оказали нам.

— За Кирстен!

Тост был немедленно подхвачен полутора десятками голосов. Все присутствующие, включая Кирстен, чувствовали себя счастливыми, будущее больше не пугало этих людей.

К пяти часам гости разошлись, у Кирстен остался только Маркос. Мальчик был явно взволнован и не хотел уходить. Сегодня ночью многое изменилось для всех: теперь все будет иначе, и Маркосу внезапно захотелось, чтобы все оставалось по-прежнему. Поняв, что происходит с мальчиком, Кирстен подошла к нему и нежно обняла его.

— Для нас с тобой ничего не изменилось, — заверила Кирстен Маркоса. — Ты по-прежнему мой маленький мужчина. — Зарывшись лицом в густые белокурые волосы мальчика, Кирстен изо всех сил прижала его к себе. — Ничего не изменилось, мой Маркос, обещаю тебе.

Мальчик облегченно вздохнул и вытер катившиеся по щекам слезы.

— Кирстен, теперь ты наконец сможешь учить меня играть на пианино? — с трогательной надеждой спросил он. — Может быть, мы начнем прямо завтра?

Но Кирстен сразу сникла:

— Боюсь, что завтра — нет.

— А когда же?

— Как-нибудь на днях.

— Но ты всегда так говоришь.

— Маркос! — Стоявшая в дверях Лариса нетерпеливо постукивала кулачком по косяку. — Пора и честь знать, пожелай Кирстен спокойной ночи и марш в постель.

Приподнявшись на цыпочках, мальчик расцеловал Кирстен в обе щеки и торопливо прошептал ей на ухо:

— Но когда-нибудь ты ведь научишь меня, обещаешь?

Глядя ему вслед, Кирстен рассмеялась:

— Обещаю!

Закрывая дверь и гася свет в гостиной, Кирстен с грустью подумала о том, что «когда-нибудь» — это самое безопасное обещание, которое она может дать.


За неделю до Рождества Кирстен неожиданно начала беспрерывно плакать. Слезы у нее вызывало буквально все: улицы, заполненные людьми, спешащими за последними покупками, разноцветные огни, елочные украшения и пышные гирлянды. Смех. Вечеринки. Наполнившее воздух ожидание праздника. Обещание близости, семейного единения. Казалось, радость бытия не обошла никого. Но где эта радость в ее жизни?

Кирстен хотелось близости и тепла, чувства принадлежности к семье. Ей нужен был Джефф. Ей нужна была Мередит. Ей нужны были родители. Кирстен мечтала вернуться в самое начало, к тем временам, когда они с Джеффри еще не были помолвлены. Но вернуть прошлое невозможно, приходится жить с тем, что есть.

Кирстен пыталась убедить себя в том, что она не одинока, что у нее, как и у всех, есть семья. Сейчас ее семьей были Полисисы и будут ею столько, сколько Кирстен захочет. Сознание этого помогало Кирстен, но и резало одновременно.

Кирстен, сидя на диване, в очередной раз предавалась печальным размышлениям, когда в дверь постучали. Торопливо вытерев слезы и высморкав нос, Кирстен поспешила открыть.

На пороге стояло ее прошлое.

Кирстен зажмурила глаза, ожидая, что призрак растворится, но, открыв их, она снова увидела, что призрак не исчез. Кирстен решила, что у нее начались галлюцинации.

— Привет, Кирстен, — сказал призрак человеческим голосом. «Наверное, настало время чудес, — подумала Кирстен. — А это — мне в награду?»

— Концертмейстер Филадельфийского симфонического оркестра только о тебе и говорил всю неделю. И, судя по всему, говорит он только о тебе вот уже третий месяц.

В его глазах было столько любви, что Кирстен, сама не замечая того, потянулась к нему:

— Майкл…

Все выразилось в этом коротком слове: отчаяние и страсть, печаль и горечь, боль, страдание и разбитые надежды.

— Я пытался, Кирстен, — хрипло прошептал Майкл, слезы блестели в его глазах. — Клянусь тебе, я пытался.

— Майкл, о, Майкл.

Вдруг Кирстен испуганно посмотрела на него. Он был таким же, как прежде, у него было все, а у нее — ничего.

Глядя на Кирстен, Майкл прочел ее мысли.

— Если бы мои молитвы могли изменить то, что произошло, я бы до сих пор стоял на коленях. Если бы мои руки могли исцелить тебя, я не выпускал бы тебя из объятий. И если обида на меня помогает тебе легче уживаться со своей болью, я готов с ней согласиться. Но, прошу тебя, Кирстен, ради Бога, не завидуй мне. Не думай, что меня пощадили, что у меня есть все.

У Кирстен перехватило дыхание. Майкл плакал. Она никогда прежде не видела его плачущим. Словно в тумане, Кирстен бросилась к нему, вытянув вперед руки, нет, это был не призрак, это был действительно Майкл.

Майкл крепко прижал Кирстен к груди. И она услышала, как прерывисто, с трудом, он дышит. Кирстен не выдержала и заплакала вместе с ним. Майкл принялся целовать ее лицо: лоб, глаза, щеки и, наконец, губы. Почувствовав мягкое прикосновение губ Майкла к своим губам, Кирстен на какое-то мгновение оцепенела, потеряв уверенность в том, что следует делать дальше. Но тело «вспомнило» когда-то пережитое, и Кирстен страстно ответила на поцелуй.

— Ах, Майкл, — шептала Кирстен в перерывах между поцелуями. — Майкл, меня так давно, так давно никто не обнимал. — Поцелуи становились все более горячими и настойчивыми. — Держи меня крепче, Майкл, — просила Кирстен. — Ну, пожалуйста, крепче. Не отпускай меня, Майкл.

Кирстен словно кружилась на карусели — все быстрее и быстрее, ощущая удивительную легкость и слабое головокружение. Ей ни за что не хотелось, чтобы эта карусель остановилась. Продолжая целоваться и не разжимая объятий, они постепенно перешли в спальню.

Не в силах более противиться желанию, они сбросили с себя одежду. Майкл лег и привлек Кирстен к себе.

Если он осторожничал — она настаивала, стоило ему откликнуться на эту настойчивость — она застенчиво ускользала. Он искал ее, он приподнял ее повыше. Она взлетела над ним, потом застыла и потянула за собой. На один краткий миг их напряжение слилось воедино.

Они жаждали освобождения и боролись с ним, не желая слишком скоро избавиться от предчувствия сладостно-мучительного конца. Они вновь и вновь удивлялись друг в друге тому, что до этой минуты уже давно не казалось им удивительным. Они снова и снова истязали себя жаркими, невыносимыми поцелуями, долгими, жгучими объятиями, безумными, волнующими обещаниями. И все это время он был в ней — тверд и голоден.

Но вот настал момент, когда страсть достигла своего апогея, когда пришлось, признав свое поражение, сдаться. Последний глубокий, мощный толчок вознес их на вершину блаженства. Тело Кирстен заныло, и ослепляющее своей силой наслаждение заставило ее забыть обо всем на свете. Судорожно сглатывая воздух, она застонала от переполнившего ее чувства…

Потом Кирстен лежала в объятиях Майкла, прижавшись к его груди и слушая ровный, ритмичный стук сердца. Она улыбалась распухшими от поцелуев губами. Все тело ее ликовало, между ног чувствовалась чудесная боль, кровь бурлила жизнью. Кирстен хотелось прыгать и кричать, все ощущения свелись к одному бесподобному состоянию: она чувствует!

Она чувствует!

И как это ни абсурдно, Кирстен страшно проголодалась. Жуткий, раблезианский аппетит, какого Кирстен не испытывала вот уже много лет. Но, когда она призналась в этом Майклу, он, казалось, ничуть не удивился. Они вместе быстро приняли душ, и, пока Кирстен готовила греческий салат, и разогревала домашние котлеты Ларисы, Майкл сидел за столом и трудился над раскупоркой охлажденной бутылки «Санта Елены».

— Мне все еще не верится, — призналась Кирстен, усаживаясь наконец за стол.

— Во что не верится?

— Что ты и вправду здесь. — Майкл улыбнулся и пожал ее руку. Губы Кирстен слегка задрожали. — Ах, Майкл, мне нужно сказать тебе так много!

Майкл поцеловал руку Кирстен.

— А мне — тебе.

Вначале Майкл рассказал о Поле Белле, что вызвало у Кирстен улыбку. Она вспомнила об авторучке, которую Пол когда-то подарил ей. Ручка все еще была с Кирстен, только лиловые чернила в ней давно высохли. Затем Майкл сказал ей, что сейчас выступает с Кливлендским симфоническим оркестром.

— Почему с Кливлендским? — поинтересовалась Кирстен.

— Даниэль, наш старший, последние два года преподает там математику в университете. Они с Келли, его женой, в прошлом году решили произвести нас в дедушку с бабушкой, и Роксана захотела перебраться к ним поближе.

Кирстен вздрогнула. Майкл — дедушка? Невозможно. Не может быть, чтобы этот сидящий напротив нее полный сил мужчина был дедушкой.

— К несчастью, — продолжал Майкл, — у Келли три дня назад случился выкидыш. Вот почему Роксана не приехала со мной в Европу.

Майкл подхватил с блюдца черную маслину и закинул ее в рот.

Кирстен, задумчиво жевавшая кусочек сыра, с трудом проглотила его.

— Как долго ты пробудешь в Афинах? — заставила она наконец себя задать вертевшийся на языке вопрос.

— По правде говоря, я вообще не должен быть здесь, — признался Майкл. — Как раз сейчас меня ждут в Риме. У меня там завтра концерт.

— И когда ты уезжаешь?

— Утром, в десять.

Понятно…

— А в какой гостинице ты остановился?

— Ни в какой. — Майкл вопросительно посмотрел на Кирстен. — Если не возражаешь.

— Возражаю? — Кирстен подняла бокал и улыбнулась Майклу. — Как я могу возражать?

Они проговорили до поздней ночи, а потом снова занимались любовью. И все было чудесней, чем когда бы то ни было, потому что после стольких лет у Кирстен и Майкла наконец появилось время. Драгоценное время, которое они могут потратить только друг на друга — на разговоры, ласки и воспоминания. Уютно устроившись в объятиях Майкла, Кирстен подумала о том, что сердце ее может запросто разорваться от такого вот счастья. Но когда она увидела, что Майкл зевнул и закрыл глаза, страх моментально закрался в переполненное счастьем сердце, и радость начала покидать его.

— Ах, Майкл, ради Бога, — с ужасом в голосе прошептала Кирстен. Глаза Майкла моментально открылись. — Не спи.

— Я измотался, Кирстен. — Майкл еще крепче обнял Кирстен и поцеловал ее в лоб. — Я уже не так молод.

Но беспокойство Кирстен не развеялось.

— Я помогу тебе остаться молодым, — полушутя пообещала Кирстен.

— Слишком поздно.

«Мне будет одиноко, если ты уснешь», — сказала про себя Кирстен, и на глазах ее выступили слезы. За эти несколько часов Кирстен почти забыла, до чего мучительно бывает настоящее одиночество.

Она попыталась расслабиться и тоже уснуть, но поняла, что ничего из этого не выйдет. Мысли не давали спать, и Кирстен оставила свои попытки. Всю ночь, пока Майкл мирно спал рядом, Кирстен снова и снова переживала каждое мгновение, проведенное ими вместе за все прошедшие годы.

Перед самым восходом Кирстен наконец задремала, но совсем ненадолго и проснулась с первыми лучами солнца. Сначала Кирстен растерялась, она никак не могла сообразить, где находится: ей вдруг показалось, что она опять лежит в постели с Джеффри. Но увидев лицо Майкла, она улыбнулась.

Кирстен разбудила Майкла поцелуем и щекоткой, а тот, отвечая на ласку, притянул Кирстен к себе и вместе с ней скатился на пол.

— Довольно резво для человека, который «уже не молод», — поддразнила Кирстен Майкла, покрывавшего все ее тело поцелуями.

— Но ты же обещала помочь мне остаться молодым, забыла? — ответил Майкл, лишь на минуту прервав свое жадно-голодное путешествие по прелестям Кирстен. — Хочу проверить, насколько твердо ты держишь свое слово.

Кирстен сдержала. И даже лучше, чем могла себе представить.

Позже они вместе не спеша приняли горячую ванну и позавтракали на балконе.

— Я не заметил нот на пианино. — Своей небрежно брошенной фразой Майкл разбил идиллию солнечного утра, заставив Кирстен страдать. — Ты ведь продолжаешь играть? — Майкл увидел, как изменилось лицо Кирстен, и почувствовал страх от внезапного предчувствия. — Кирстен, ты играешь?

— Нет, Майкл, — медленно покачала головой Кирстен, — не играю.

— Но почему? Не хочешь?

— Дело не в моем желании или нежелании.

— А в чем же тогда?

— Я не могу.

— Что значит «не могу»?

Кирстен рассказала Майклу все и, когда он отказался поверить, провела его в комнату, села за пианино и «заиграла». Видя, как Майкл пытается скрыть охватившие его чувства, ей стало его жаль, больше чем себя.

— Ты сыграешь для меня, Кирстен! Ты можешь, и ты будешь!

Майкл схватил холодные руки Кирстен и принялся интенсивно растирать их своими горячими ладонями.

— Ты что — волшебник? — спросила Кирстен с одной из своих проказливых интонаций, но Майкл оставался непробиваемо серьезным.

— Погоди с этим, Кирстен. — Майкл продолжал растирать ее ладони до тех пор, пока она не почувствовала приятное теплое покалывание. — А теперь расслабься, — приказал он. — Ни о чем не думай, выбрось из головы абсолютно все. Теперь закрой глаза и сделай глубокий вдох. Задержи дыхание, задержи. Молодец. Теперь медленно выдыхай, очень медленно. Хорошо. Теперь еще раз. Вот так и дыши — глубокий вдох-выдох, вдох-выдох. Хорошо. Теперь положи обе руки на клавиши и сосредоточься на ритме своего дыхания.

Не открывая глаз, Кирстен строго следовала указаниям Майкла, не слышала никаких других звуков, кроме его мягкого голоса и собственного глубокого дыхания. Пальцы коснулись клавиш, И дыхание непроизвольно участилось. Майкл приказал ей замедлить дыхание, успокоиться и не спешить. Кирстен опять сделала то, что от нее требовали. Медленно и ровно дыша, она взяла первую ноту. Потом еще одну, еще и еще. Затем Кирстен попробовала сыграть арпеджио, за ним — гамму. Сначала она играла только правой рукой, потом только левой и, наконец, заиграла обеими руками. Кирстен играла самую первую из когда-то разученных ею прелюдию Шопена, затем последовал любимый Дебюсси.

— Играй, Кирстен, играй!

Кирстен слышала голос Майкла, но доносился он откуда-то издалека.

— Сильнее, Кирстен, сильнее!

Кирстен открыла глаза и посмотрела на Майкла. Он, не отрываясь, смотрел на руки Кирстен, побледневшее лицо исказила гримаса ужаса. Кирстен не играла, ее руки были неподвижны. Они по-прежнему окаменело висели в воздухе, в двух дюймах над клавиатурой. Музыка, которую слышала Кирстен, существовала только в ее воображении, благодаря страстному стремлению поверить в то, что Майкл и в самом деле волшебник, что его горячее желание помочь освободит ее.

— Теперь ты видишь? — Кирстен потрясла руками и бессильно опустила их на колени. — Я же говорила.

Майкл помотал головой, несколько раз нервно взъерошил пальцами волосы и покачал головой.

— Да, — согласился он хриплым, приглушенным голосом и покраснел, — говорила. Но так не должно быть. — Обняв Кирстен за плечи, Майкл слегка встряхнул ее. — Я помогу тебе, как только у меня появится возможность, мы будем с тобой работать над этим. Не смотри на меня так. Я действительно буду с тобой работать. Прошу тебя, Кирстен, позволь мне помочь тебе.

Кирстен пожала плечами и поднялась.

— И когда же ты найдешь время помочь мне, Майкл? — Кирстен стоило большого труда не сорваться на истерику. — Нет, с этим я собираюсь справиться сама. Тебе же все равно спасибо. — Она подошла к Майклу и обняла его за шею. — Спасибо за желание помочь, но не будем больше об этом. Не будем терять времени, которого и так у нас осталось совсем немного. Все, чего я сейчас хочу, — чтобы ты обнял меня покрепче и не отпускал до самого ухода.

Майкл ушел двадцать минут спустя. Кирстен не спрашивала его, когда снова сможет увидеться с ним, а сам Майкл ничего об этом не сказал. Ничто не изменилось. Не дав обещания, не придется его нарушать. Но если их отношения внешне не изменились, то изменилась сама Кирстен. Утраты сделали свое дело. Звук захлопнувшейся двери теперь уже не вызвал у Кирстен острого чувства безнадежности, и внезапный холод опустевшей квартиры не был страшен, как прежде. Ночь, проведенная ими вместе, — божественный подарок, несколько запоздалый, но в конце концов полученный. Целых шестнадцать часов Кирстен была снова счастлива.


В следующем году Кирстен виделась с Майклом всего два раза, но обе встречи дарили только радость. Несмотря на постоянные мольбы Майкла позволить ему помочь Кирстен в попытках снова начать играть, она непременно отказывалась: Кирстен предпочитала тратить выпадавшее им драгоценное время на занятия любовью. Или беседы. Или проводы заходящего над городом солнца. Или уютное безмолвное лежание в объятиях друг друга.

Между встречами с Майклом жизнь Кирстен заполнялась каждодневными хлопотами, единственной отдушиной для нее была семья Полисисов и их друзья. Но главное — Маркос. Благодаря ему в ее жизни все еще оставалось место счастью. Маркос был в какой-то степени «заменой» собственным детям. Лариса и Александрос большую часть времени уделяли своим университетским делам, и Маркос по-прежнему часто оставался с Кирстен.

В марте 1975 года Майкл удивил Кирстен, позвонив из дома, который Истбоурны арендовали в Шейкер-Хайс. Майкл хотел, чтобы радостную новость Кирстен, узнала первой: его только что назначили постоянным дирижером Нью-йоркской филармонии.

— Я ждал этого момента всю свою жизнь, и вот — свершилось!

В голосе Майкла звенело ликование.

— Это же Нью-Йорк, Кирстен, ты можешь себе представить — Нью-Йорк! Я наконец получил шанс пойти по стопам своего учителя. Боже, если бы Тосканини был жив, если бы он только дожил до этого дня!

Во время разговора Кирстен все время смотрела на свои руки. Ей стоило немалых трудов заставить себя сказать поздравления и чтобы они звучали при этом достаточно искренне. Кирстен не знала, как ей это удалось, но она смогла. Повесив трубку, она увидела, что ее всю трясет. Только сейчас Кирстен поняла, что с ней произошло.

Она обиделась, она по-настоящему обиделась на Майкла. На то, что у него семья, карьера, успех, воплощенная мечта. Все, о чем Кирстен запрещала себе думать, внезапно прорвалось в ней. Кирстен пришла в ужас от своих чувств, но ничего не могла с собой поделать. Она обижалась на Майкла, и она ему завидовала. Потому что, несмотря на все уверения Майкла, у него на самом деле было все.

Пианино! Кирстен застонала и заставила себя встать.

Кто-то играл на пианино. Кирстен, цепляясь за стену, выбралась из спальни. Маркос. Это Маркос, сидя за пианино, подбирал на слух простенькую греческую народную песенку. Увидеть в эту минуту Маркоса было то же, что увидеть Джеффа, и неожиданно перед Кирстен открылась истина, которую она долгое время не хотела признавать.

Кирстен любила Маркоса. Любила так, как если бы это был ее собственный сын.

Но Маркос не был ее сыном, у него были свои родители. Кирстен получила его в долг, на какое-то короткое время.

Как Майкла, в точности как Майкла.

И снова Кирстен овладел тот же мистический страх, преследовавший ее всю жизнь: на нее наложено проклятие владеть лишь какой-то частью того или иного человека. Никогда и никто не принадлежал Кирстен полностью, так же как и она никогда не принадлежала кому-то одному.

32

— Ну-с, лапушка, надеюсь, сейчас ты почувствуешь себя счастливой. — Эрик Шеффилд-Джонс гладил длинные темно-русые волосы жены, которая с отсутствующим взглядом сидела, уставившись в окно. — Ты просто обязана — я в конце концов купил тебе Уинфорд.

Хотя Найджел, граф Уинфордский Пятый, вот уже несколько лет, как умер, его вдова Констанц продолжала жить в поместье до собственной смерти. Когда же дом был выставлен на аукцион комитетом по управлению собственностью, Эрик предложил цену, которую уже никто не в силах был перебить, Две недели назад Эрик стал единственным законным владельцем собственности, принадлежавшей графству Уилтшир, — об этом Клодия мечтала всю жизнь. А сегодня Эрик намеревался повезти Клодию на встречу с домом, который она не видела сорок восемь лет.

Сам Эрик уже осматривал поместье и даже успел почувствовать себя настоящим сквайром. Уинфорд к этому располагал, не зря его называли одним из самых красивых уголков старой Англии. Уинфорд был редкой жемчужиной георгианской архитектуры, его сохранение стоило любых средств. И Эрик решительно настроился этим заняться.

Эрик наклонился, поцеловал жену в щеку и отправился распорядиться насчет машины.

Клодия, дождавшись, когда двери за Эриком закроются, поднялась и сложила ситцевый шезлонг, в котором сидела. Сорвав несколько увядших фиалок, росших в горшочках на окне, она раскрошила тонкие, как папиросная бумага, цветы между ладоней. Вот уже три года, как Клодия сама занимала квартиру на четвертом этаже. Кирстен пропала, поговаривали даже, что она умерла, и вряд ли уже когда-нибудь будет нуждаться в своих прежних апартаментах. Годами никто не жил в этой квартире. Глядя в окно, Клодия наблюдала, как внизу Эрик суетится с укладкой багажа в автомобиль, и ей стало интересно, куда это собирается муж. Через несколько минут она вспомнила. Как же это утомительно — постоянно быть такой забывчивой. Как же это она забыла?

Эрик, дорогой, преданный Эрик, вез ее домой. После всех этих нескончаемо долгих лет она наконец вернется домой.


Кирстен с каменным лицом наблюдала, как таксист грузит ее чемоданы в машину. Прочий багаж был заблаговременно отправлен, осталась только одежда. Кирстен с тоской подумала о предстоящих ей двух перелетах (первый до Лиссабона, второй до Фару), ведь в отличие от прежних путешествий, предпринятых Кирстен за два года, прошедших после звонка Майкла, она уезжала безвозвратно. Билет, купленный в агентстве «Альфа Турист» на улице Гермиона, был в один конец — в небольшой городок на юге Португалии под названием Тавира.

Очередное место, которое Кирстен предстояло временно назвать своим домом.

— Подождите меня, пожалуйста, — попросила Кирстен шофера по-гречески и поднялась наверх еще раз проститься с Полисисами. В глазах Кирстен стояли слезы, в сердце закралась нестерпимая тоска, несмотря на все ее попытки оставаться спокойной, невозможно было расстаться с Ларисой, Александросом и в особенности с любимым Маркосом, не испытывая опустошительного чувства потери.

И все же Кирстен уезжала. Она чувствовала, что ее привязанность к трем этим людям становится чрезмерной, что она начинает слишком зависеть от потребности общаться с ними, от исходящего от Полисисов семейного тепла, по которому так ужасно тосковала. Кирстен снова пускалась в путешествие лишь для того, чтобы восстановить существовавшую между ними прежде дистанцию. А единственным верным средством от растущей привязанности для Кирстен было движение.

— Ты как специально выбрала неподходящий день для отъезда, — ворчал Александрос, заключая Кирстен в прощальное объятие. — Ты разве не слышала, что повсюду сейчас беспорядки из-за протестов против нового закона, запрещающего забастовки?

— Слышала. Столько всего изменилось, и в то же время ничего не меняется.

— Ранены уже десятки людей, — добавила Лариса, — а один, по сообщениям, убит. Ты полагаешь, следует рисковать, пытаясь добраться до аэропорта сквозь всю эту неразбериху?

— Теперь мне уже не приходится выбирать. Мой рейс через два часа, и единственное, что мне осталось, — попытаться.

— Кирстен, если тебе не повезет, то возвращайся сюда и оставайся с нами, — тут же вмешался Маркос.

— А ты только того и ждешь, — поддразнила мальчика Кирстен.

Она протянула руку, чтобы взъерошить его волосы, но Маркос увернулся. Кирстен не обиделась, понимая, что Маркос просто защищает себя от проявления ответных сентиментальных чувств. Мальчик раньше уже использовал все имевшиеся в его арсенале средства, чтобы отговорить ее от поездки: и то, что скоро его одиннадцатый день рождения (а Кирстен не будет, чтобы традиционно сводить Маркоса на симфонический концерт), и пианино (на котором Кирстен так и не научила его играть, хотя Маркос уже и умел играть на бузуке), и особенно неудачный выбор Кирстен нового места жительства (Тавира была типичным средневековым городишком, где люди и жили словно в средние века).

— А ты знаешь, что ростом почти догнал меня? — Кирстен еще раз попыталась вытащить мальчика из его «укрытия». — Уверена, что в следующую нашу встречу ты будешь таким же высоким, как отец.

— Ты хочешь сказать, что до тех пор мы не увидимся?

— Да нет, я вовсе не это имела в виду.

Но Маркос окончательно сник и даже отвернулся, чтобы этого не видели ни Кирстен, ни родители.

Он обожал Кирстен и никак не мог смириться с тем, что она уезжает. Но Кирстен решила все-таки предпринять еще одну попытку.

— Поди сюда, мой маленький мужчина, — ласково позвала она, протягивая мальчику руку. — Ну же, Маркос. Пожалуйста.

Еще с минуту Маркос колебался, потом, наконец сдавшись, вздохнул и подошел к ней. Держась за руки, они с Кирстен направились по длинному коридору к лифту.

— Ты ведь на самом деле понимаешь, почему я уезжаю, Маркос?

Понурив голову Маркос рассматривал узор на ковре.

— Не совсем, — глухим голосом признался он наконец.

— Я уезжаю, потому что и так задержалась в Афинах дольше, чем предполагала, и к тому же мне опять нужно какое-то время побыть одной. Афины — не мой дом, Маркос. И Тавира им не будет. Ни один из городов, в которых мне пришлось жить последние пять лет, не был моим домом. Мой настоящий дом — Нью-Йорк, и я собираюсь когда-нибудь туда вернуться.

— Но разве я смогу встретиться с тобой, когда ты туда вернешься?

— Ну, конечно, сможешь.

— Как?

— Ты приедешь ко мне.

— Нью-Йорк так далеко…

— Нет, вовсе не далеко: я же приехала сюда из Нью-Йорка, ведь так?

— Верно.

— Но это еще не скоро, и поэтому ты как-нибудь приедешь ко мне в Тавиру.

— А ты еще приедешь к нам в гости, хорошо?

— Конечно, мы ведь обещали друг другу. — Маркос неохотно кивнул. — И даже пожали друг другу руки, помнишь?

— Помню.

— А что еще мы обещали?

— Что я никому не скажу, куда ты уехала.

— Молодчина.

Кирстен не сказала Майклу о своем отъезде — он тоже был одной из причин бегства Кирстен.

Поездки Кирстен в течение этих лет тоже были своеобразной «защитой» от Майкла. И потому виделись они за все время только один раз, да и то мельком, когда оркестр Нью-йоркской филармонии приехал в прошлом году в августе в Афины для участия в ежегодном фестивале. И хотя в этой поездке Майкла сопровождала Роксана, ему удалось, оставив жену на час, приехать на квартиру Кирстен и провести с ней эти ворованные шестьдесят минут.

Встреча получилась какой-то неловкой, совсем не похожей ни на одну из трех предыдущих. Ни он, ни она даже и не пытались заняться любовью, вместо этого, сидя на балконе и потягивая узо, они вяло беседовали, изредка прерывая разговор поспешным поцелуем или объятием. Роксана, непрошеным гостем незримо присутствуя на их мимолетной встрече, физически вбивала между ними клин. Но в гораздо большей степени клин этот был вбит собственным желанием Кирстен быть не столь зависимой от Майкла. В конце концов и сам Майкл принял необходимость держаться на расстоянии. Не было времени на вопросы, еще меньше — на объяснения.

Кирстен уже не хотела объяснять или не объяснять своего состояния кому бы то ни было. Она устала от притворства, от того, что приходится довольствоваться кусочками и осколками. Теперь ей хотелось того же, что и пять лет назад, — безвестности и забытья. И только бегство в незнакомое место могло это ей дать.

Кирстен взглянула на часы и увидела, что опаздывает.

— Ну, быстренько, Маркос, еще одно дружеское объятие на прощание, и я побежала. — К досаде Кирстен, Маркос не двигался. — Маркос? — И, уже не дожидаясь его ответа, Кирстен обняла мальчика и покрыла его лицо поцелуями. Только она собралась отпустить Маркоса, как мальчик вскрикнул и сам крепко обнял Кирстен за шею. — Ах, Маркос, Маркос, — только и смогла промолвить Кирстен, снова обнимая своего любимца.

Потом, пока боль не стала совсем уж невыносимой, Кирстен отстранилась и поцеловала мальчика в обе щеки. Маркос ответил тем же.

— Я люблю тебя, Кирстен, — прошептал он ей на ухо и с полными слез глазами отступил на шаг. — Я люблю тебя.

Повторив свое признание еще дважды, Маркос повернулся и опрометью бросился прочь по коридору.


Тавира с ее тринадцатитысячным населением — самый живописный городок во всей Алгарви. Он расположился у подножия горы Рибейра-де-Аббека, когда-то город был оживленным портом. Но залив уже давно обмелел, и хотя многие здешние жители продолжали зарабатывать себе на жизнь рыболовством, большинство из них превратились в фермеров, обрабатывая свои участки точно так, как их обрабатывали предки тавирийцев сотни лет назад. Участки, расположенные на сбегавших к Средиземному морю склонах горы, выглядели как один огромный цветущий сад. Здесь пышно цвели лимоны, апельсины, мандарины, персики, груши, сливы и абрикосы. Поля были сплошь усеяны маисом, бататами, бобами, помидорами, капустой, огурцами, горохом, арахисом, тыквами и арбузами. Тавира действительно был местом постоянного сбора урожая, и у каждого жителя, имевшего свой лоскут земли, обязательно был собственный садик.

Небольшой домик Кирстен с двумя спальнями, гостиной, столовой и кухней ничем не отличался от сотен таких же домишек, выстроившихся вдоль продуваемой ветрами, вечно припекаемой солнцем улочки, всего в трех кварталах от самого главного здания города — собора Святой Богоматери. С фасада домика Кирстен открывался широкий вид на раскинувшийся внизу залив, а за домом Кирстен расположился маленький садик, в котором она, как и все ее соседи, выращивала собственные овощи. Обожая городок за его дремотную атмосферу и дух умиротворенности, Кирстен тем не менее за семь месяцев, прожитых в Тавире, ни с кем из соседей не подружилась, поскольку держалась от всех подальше. А для того чтобы еще больше защитить свою уединенность, Кирстен даже отказалась от телефона и почту получала, посещая местное отделение связи.

Кирстен не спалось так же хорошо, как в Афинах, и она страстно желала повидаться с Маркосом, но, несмотря на все это, она чувствовала себя в Тавире очень спокойно. Тавира стала для Кирстен Эдемским садом, кусочком утраченного рая, частичкой небесной благодати. Ей было легко среди этих простых людей, с их незамысловатыми ночными посиделками на террасе какой-нибудь таверны за неприхотливым ужином из свежей рыбы или цыплят с моллюсками, попивающих домашнее винцо и слушающих заунывное пение ночных менестрелей. Главным же дневным занятием тавирцев были походы по бесчисленным торговым лавчонкам и поездки на различные местные ярмарки.

Тавира обожала базары. Самые крупные из них проводились в августе и октябре, мелкие — каждый третий понедельник месяца. Но самым популярным, несомненно, был базар за неделю до Рождества. И Кирстен, подобно всем обитателям городка, ожидала его с нетерпением.

Первый день рождественского базара выдался, однако, разочаровывающе пасмурным, все предвещало дождь. Но Кирстен решила не поддаваться зловещим предзнаменованиям погоды. Она оделась как обычно: хлопковая блузка с глубоким вырезом на груди, длинная юбка и легкие сандалии без каблуков. И все же, на всякий случай, Кирстен положила в большую сумку из плетеной соломы теплую вязаную шерстяную шаль.

К полудню сумка Кирстен уже была доверху набита расписными деревянными ложками и вилками, самодельными деревянными резными игрушками, глиняными фигурками животных и двумя бутылками домашней клубничной наливки. Кирстен остановилась у последнего лотка и купила шерстяное покрывало ручной выделки для свой кровати. После этого она огляделась в поисках местечка, где можно было бы перекусить. Выбрав небольшое уютное кафе в самом центре городского квартала, облюбованного местными художниками для своих вернисажей, Кирстен заказала отбивную из тунца с рисом и стакан белого вина.

С опаской поглядывая на наливавшиеся свинцом грозовые тучи, она быстро расправилась с обедом и, подхватив сумку, торопливым шагом прошла вдоль рядов с выставленными на них произведениями искусства. Ни одна из картин или скульптур не приглянулась Кирстен, пока она не наткнулась на щит с развешанными на нем акварелями без рамок. Кирстен они сразу заинтересовали, а через некоторое время и вовсе очаровали.

Некоторые картины были приклеены лептой к круглому деревянному столу, другие висели на большом фанерном щите, прислоненном к столбу. Все акварели изображали либо флору, либо фауну и были выполнены в превосходной манере, с вырисовкой мельчайших деталей, дух захватывало от их утонченности, они чем-то напоминали ранние работы Моне и Писсарро. Изображенные пейзажи больше походили на сон, чем на реальность, художник наблюдал окружающее сквозь тончайшую сеть воображения. Кирстен поняла, что должна купить хотя бы одну картину.

Но автора акварелей почему-то поблизости не оказалось. И ни одна из работ не была подписана. Когда же Кирстен принялась расспрашивать художников, скучавших рядом за соседними выставочными щитами, ответом ей лишь была волна недоуменных пожиманий плечами. Кирстен вернулась к своему щиту и принялась ждать. Прошло немало времени, а владелец акварелей никак не желал появляться, а между тем серое небо совершенно почернело. Кирстен поняла, что если останется здесь еще хотя бы на пять минут, то ей неминуемо придется испытать на себе все прелести хорошего таривского ливня, и потому поспешила домой, здраво рассудив, что очень просто может зайти за приглянувшимися акварелями и в другой раз.

Но снова Кирстен попала в квартал художников лишь два дня спустя после Рождества. Она прямиком прошла к выставке акварелей и в недоумении остановилась: и на этот раз рядом со щитом никого не было, но при этом в экспозиции появилось несколько новых картин. Все они изображали в мельчайших деталях местные дикорастущие цветы. Картины буквально излучали удивительную красоту, гармонию и неизбывную печаль. Кирстен решила, что автором этих акварелей может быть только женщина, пережившая то же, что и сама Кирстен, столько в этих картинах было возвышенного и тоскующего.

Кирстен шагнула к группе местных мужчин, собравшихся в кучку на противоположной стороне улицы, и хлопнула одного из них по плечу.

— Вы не подскажете мне, где бы я могла найти женщину, нарисовавшую вон те картины? — Кирстен, указывая рукой в направлении облюбованного щита, говорила медленно, тщательно произнося каждое слово.

Мужчины с удивлением посмотрели на нее, после чего один из них наконец помотал головой и махнул рукой куда-то за спину Кирстен.

— Нет женщина. Есть мужчина, — на ломаном английском пояснил он.

Кирстен бросила взгляд через плечо, пытаясь определить человека, на которого ей указали, и кивнула. Наконец-то она его увидела. Поблагодарив мужчин, Кирстен поспешила через улицу. Щурясь от солнца, она не выпускала из виду высокого загорелого человека в соломенной широкополой шляпе, возникшего неизвестно откуда. Ленивой походкой он прохаживался у фанерного щита, прислоненного к столбу.

— Простите, — обратилась к нему Кирстен, гадая, говорит ли гот по-английски, — я бы хотела купить одну из ваших картин.

Мужчина обернулся, и Кирстен остолбенела.

Его глаза были в точности такими, какими она их запомнила, только теперь они казались скорее серыми, чем зелеными, их зелень словно застилала матовая пелена. И все же действие этих глаз на Кирстен нисколько не изменилось. Его взгляд, проникая прямо в душу, заставлял Кирстен трепетать от невыразимого восторга.

33

Эндрю Битон пригляделся к стоящей перед ним под прямыми солнечными лучами женщине и подумал: «Этого не может быть».

— Кирстен… Кирстен Харальд? — Битон сорвал шляпу и протянул женщине руку, вспомнив только в последний момент, что Кирстен очень редко позволяла себе рукопожатия. — Только не говорите, что и вы здесь прячетесь.

«Прячусь?» — мелькнуло во внезапно отказавшейся соображать голове Кирстен. Она была настолько ошеломлена, что не могла связать двух слов. На обрамленном золотистыми усами и тонкой бородкой лице Битона расплылась широкая улыбка, заставившая сердце Кирстен учащенно биться.

— Просто не верится, что это вы.

— То же самое могу сказать и я. — Эндрю с таким восторгом разглядывал Кирстен, что она невольно покраснела.

Но и сама Кирстен смотрела на Битона не менее восхищенно. Откинутые назад с высокого лба волосы Эндрю были по-прежнему густы. Время еще четче очертило его мускулистое тело, и в своей белой майке и вылинявших джинсах Битон все еще мог сойти за студента-старшекурсника. Огромное мужское обаяние Битона вызывало в самой глубине женской натуры Кирстен знакомое завораживающее чувство.

Заставив себя внутренне встряхнуться, Кирстен кивнула на акварели:

— Это действительно ваши?

— Вы удивлены?

— Мне показалось, что их рисовала женщина.

— Звучит, как сексуальная дискриминация. — Глядя на обиженное лицо Битона, Кирстен рассмеялась. — Кажется, мне следует обидеться, а?

Продолжая смеяться смехом, какого давно за собой не помнила, Кирстен отрицательно покачала головой.

— Нет, — поспешила она разуверить Битона, — обижаться не надо.

Эндрю, казалось, не очень поверил.

— Это что, официальное извинение?

— Да.

Битон снова снял шляпу и согнулся в глубоком поклоне:

— В таком случае, мадам, ваши извинения приняты.

Резкая вспышка резанула глаза Кирстен. И только когда Битон разогнулся, она поняла, что это было. Кольцо. На шее Эндрю висело широкое обручальное кольцо на толстой золотой цепочке. Проследив за взглядом Кирстен, Битон инстинктивно закрыл кольцо ладонью, словно не желал, чтобы она на него смотрела.

Значит, он женат. В памяти тут же всплыло имя Марианна. У Кирстен мгновенно испортилось настроение. Такая реакция сбила с толку саму Кирстен, вызвав раздражение на собственное непонятное поведение, и она поспешила снова обратиться к акварелям, дабы не накликать на себя новую беду.

— Все ваши картины так экспрессивны, Эндрю. — Произнеся его имя, Кирстен почувствовала почти физическую боль. — Не могу решить, какую же из них выбрать.

Да слышит ли он ее? Битон, казалось, был где-то за миллион миль отсюда.

— Эндрю?

Кирстен испытывала не только себя, снова произнося его имя, но и Битона.

Глядя на Кирстен невидящим взглядом, Эндрю лишь слегка пожал плечами:

— У вас нет нужды решать прямо сейчас.

Кирстен одновременно хотелось и расшевелить Битона, и немедленно пуститься от него прочь. Но вдруг в ней все возмутилось против того, чтобы вот так взять и уйти. Кирстен была не из тех, кто уходит, не ответив на вызов. Облизав пересохшие губы и гордо вскинув голову, словно она на поединке, Кирстен заносчиво спросила:

— Вы живете здесь, в Тавире?

Похоже, Битон совершенно не замечал того, что творится с Кирстен.

— Не совсем. — Эндрю махнул рукой в сторону залива. — Я живу на своей яхте, вот уже три года.

— А сколько же вы тогда в Тавире?

— Кажется, около двух недель.

— А где были до того?

— Здесь, там, везде. — Битон снова обеспокоенно затеребил кольцо. — Я — самый настоящий летучий голландец, мисс Харальд, человек без родины и без работы. Кроме плавания и рисования, я практически не занимаюсь ничем. А картины свои я продаю от случая к случаю. — Добродушные нотки исчезли из его голоса, и тон Битона стал серьезен. — Я приехал в Европу год спустя после того, как я… — Эндрю прервался, словно споткнулся на слове. — Э-э-э, как я… мои жена и две дочери погибли в авиакатастрофе. — Кирстен охнула. — Я сам вел самолет — «сессну». Шасси заклинило, и я плюхнулся на брюхо. Марианна и две мои девочки умерли, прежде чем кто-либо смог до них добраться. Летевший с нами журналист «Тайма» сломал два ребра и ногу. А мне повезло. — Битон засмеялся коротким, горьким смешком. — Я отделался сломанным пальцем и несколькими синяками.

Кирстен была в ужасе от страшных откровений Эндрю. Когда же Кирстен немного пришла в себя, мысли ее сосредоточились па погибшей жене Битона — Марианне. Красивое лицо на портрете. Марианна. Прекрасный образ любви. Итак, в конце концов Кирстен оказалась права.

— После их смерти, — продолжал Эндрю, — я не мог смотреть на себя в зеркало. Глядя на себя, я видел их и каждый раз вспоминал, что виновен в их смерти. И потому я перестал смотреться в зеркало. Я даже отказался от привычки бриться. Потом я перестал писать портреты. Я просто не смог смотреть на лица. Теперь я нахожу все свои сюжеты в природе — с ней у меня отличные отношения. В земном или морском пейзаже нет боли — в них только красота.

— Простите, Эндрю, — произнесла Кирстен как можно мягче. — Мне очень, очень жаль.

На лице Битона словно застыла маска боли. И Кирстен наконец сделала то, что, возможно, должна была сделать в первую очередь, — она повернулась и двинулась прочь.

— Кирстен. — Эндрю немедленно бросился за ней и схватил за руку. — Надеюсь, я не слишком вас напугал. Обычно я не позволяю себе болтать об истории собственной жизни таким вот образом. Похоже, я слишком долго был один, и мне захотелось выговориться, к тому же вы замечательно говорите по-английски. — Улыбка Эндрю была столь заразительна, что Кирстен невольно улыбнулась в ответ. — Поужинаем сегодня вместе? — Кирстен смутилась, охваченная неуверенностью. — Ну, пожалуйста!

В конце концов Кирстен согласилась. Правда, всю дорогу домой она спрашивала себя, правильно ли она поступила. Ведь она приехала в Тавиру именно затем, чтобы уединиться и пожить жизнью, свободной от потрясений. И что же она сделала? Приняла приглашение на ужин от самого привлекательного из всех мужчин, которых только Кирстен встречала в своей жизни. Но самое удивительное заключалось в том, что этот мужчина так же искал одиночества, как и она.

На одевание Кирстен потребовалось времени гораздо больше обычного, при этом она всячески старалась не думать об этой встрече как о свидании. Эндрю Битон просто пригласил се поужинать вместе, не более — жест вежливости одного изгнанника перед другим. И вообще Кирстен следовало быть более осторожной. Битон не был больше тем блестящим молодым художником, который рисовал портрет всемирно известной пианистки так много лет и так много бед назад. Теперь он был беглецом, пытающимся спрятаться от мира и самого себя.

Как и она. Совсем как она.

— Вы выглядите положительно очаровательной, — галантно заявил Эндрю, сидя за столиком напротив Кирстен на террасе небольшой таверны, примостившейся неподалеку от построенного в восемнадцатом веке собора Санта Мария ду Кастело, построенного в восемнадцатом веке. Кирстен покраснела, не в состоянии оставаться равнодушной к вниманию Эндрю. —«Сангрия»? — предложил Битон.

— Прекрасно.

Кирстен было необходимо несколько минут, чтобы взять себя в руки — она была чрезмерно взволнована. Но как только официант принес им вино и поставил в центр стола большой запотевший кувшин «Сангрии», Эндрю поднял свой стакан, заставив Кирстен сделать то же самое, и провозгласил тост:

— За старое знакомство.

— За старое знакомство, — повторила Кирстен, с облегчением почувствовавшая, что в состоянии поднести стакан ко рту, не пролив ни капли темно-красного фруктового вина на свое новое нарядное платье.

Потягивая вино и пристально изучая Кирстен, Эндрю пришел к заключению, что годы не портят мисс Харальд и даже наоборот. Волосы ее, теперь в большей степени седые, нежели черные, серебристыми нитями обрамляли сердцеобразное лицо, глубина синих глаз потрясала еще больше, чем в молодости, а белизна платья, отделанного тончайшими кружевными полосками, выгодно оттеняла медово-золотистую мраморность кожи. Если бы он рисовал ее портрет, он бы… Битон резко оборвал себя и выбросил эту мысль из головы.

— Эндрю, — услышав свое имя, Битон вздрогнул, — представляете, я ведь очень мало знаю о вас.

— После нашего утреннего разговора я бы так не сказал.

— Я имею в виду события, даты…

Битон покрутил бокал за высокую тонкую ножку и улыбнулся:

— Умный художник познает свои натуры, не позволяя им познать его.

— Но я ведь больше не ваша натура, — возразила Кирстен. — И, похоже, в данном случае ваше объяснение не срабатывает.

Битон, прищурившись, посмотрел на Кирстен и чуть откинулся на стул. Затем он вытянул вперед длинные ноги и снова бросил на Кирстен взгляд, теперь уже говоривший: «Ну, что ж, приготовьтесь, сейчас я вам выдам». Кирстен наклонилась вперед, положила руки на стол и приготовилась слушать. Но вместо того чтобы начать свой рассказ, Битон криво усмехнулся и спросил:

— Вы уверены?

Кирстен кивнула.

— Вы действительно хотите услышать все это: имена, даты, прочее?

Кирстен опять кивнула и пожала плечами.

— Ну, что ж. — Эндрю задумался, с чего начать, и прислушался к себе, пытаясь понять, насколько много хотел бы рассказать этой женщине. — Наше с вами прошлое мне представляется довольно схожим. Обделенность. Обделенность во всем, кроме любви. — Глаза Кирстен вдруг начало пощипывать, и она сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться. — Мои родители оба были из Белфаста, они эмигрировали в Чикаго через год после свадьбы. Отец работал мастером на мясоперерабатывающем заводе, мать была кассиршей в галантерейном отделе у «Вулворта». К моменту моего рождения они были уже слишком стары и все еще слишком бедны, чтобы иметь еще одного ребенка. Они и так уже вырастили двух парней. Когда я появился на свет, Джимми было уже девятнадцать, а Хэнку — семнадцать. Наша квартира находилась на четвертом этаже кишащего тараканами многоквартирного обшарпанного дома. Единственным способом выбраться оттуда были мускулы. — Эндрю непроизвольно сжал кулаки. — И Джимми, и Хэнк были мастерами по этой части: Хэнк был боксером, Джимми — бандитом.

— Бандитом? — Кирстен вздрогнула, услышав это слово, но Эндрю и бровью не повел.

— Именно. Он угонял машины, взламывал квартиры, ломал кости. Одно слово — бандит. Но насколько оба брата были жестоки на улице, настолько же оба были нежны в отношении ко мне. Я был их любимцем, маленьким и беззащитным, нуждающимся в покровительстве. И они поклялись, что сделают все для того, чтобы я не пошел их дорожкой. Джимми первым сунул угольный карандаш мне в руку и сказал, чтобы я сделал из себя нечто порядочное. Одно время я постоянно доставал его тем, что без конца тырил его карандаши. Но видеть красоту меня научила мать: именно она обладала удивительным даром жить чем-то прекрасным, несмотря на все ужасы действительности.

— Мне знакомо, — заметила Кирстен. — Музыка была моим способом убежать от мерзости.

Битон допил вино и вновь наполнил оба бокала.

— В день, когда я закончил среднюю школу, Джимми во второй раз вышел из тюрьмы. Он решил, что нам следует отметить два этих события в каком-нибудь баре на Дубовой улице. Мы выпили по нескольку кружек пива и вышли из бара около полуночи. Никогда не срезайте путь по чикагским аллеям. — Пальцы Битона с такой силой сдавили стакан с вином, что он просто чудом не треснул. — Все, что я помню, — это желтый свет двух фар прямо в лицо и три надвигающихся на нас силуэта. Я им был не нужен: они искали Джимми. У меня был маленький нож, — голос Эндрю дрогнул, — обычный, пятицентовый перочинный ножик, которым я точил карандаши. Я вытащил его и вдруг ощутил страшный удар коленом в живот, от которого я упал. Должно быть, я потерял сознание, потому что, когда открыл глаза, никого уже не было, а Джимми лежал на спине с моим ножом в груди. — Кирстен зажала рот руками. — Убийц Джимми не нашли. Полиция и не очень-то старалась. Для них это был всего лишь заурядный случай бандитских разборок, которые на самом деле только облегчали работу полиции. Совсем скоро об убийстве забыли. А я остался в уверенности, что сам убил своего брата.

Кирстен подумала о своем затянувшемся чувстве вины за Мередит.

— Вам удалось избавиться от этого чувства вины? — спросила она порывисто.

— По большей части — да, но полностью… — Битон покачал головой. — Нет, полностью — нет. Я до сих пор убежден, что, не вытащи я нож, Джимми был бы сейчас жив.

— Вы могли рисовать после случившегося?

— Какое-то время я рисовал только мерзость. Мерзость, потому что только ее я и мог видеть, а еще это был единственный способ, которым я мог дать выход своей злости. У Пикассо был «голубой период», у меня был «мерзкий период». Слава Богу, все это длилось не так уж и долго. На втором курсе университета я получил свой первый официальный заказ. Это был портрет светской девицы, которую звали Пеги Рейнгольд Дирксен, она приходилась внучатой племянницей сенатору Эверетту Дирксену. Брат назвал этот заказ «мальчик с северной стороны рисует девочку с северного побережья». — И Эндрю от души рассмеялся. — Этот портрет круто изменил всю мою жизнь. Он помог мне получить заказ на обложку для «Тайма». Ну а дальше все происходило как в сказке.

Битон решил, что на сегодня он, пожалуй, наговорил более чем достаточно.

Они заказали еще один кувшин «Сангрии», а вслед за ним и ужин. Кирстен посоветовала Эндрю попробовать запеченные в тесте устрицы, фирменное блюдо «Жилао», а сама остановила свой выбор на треске под винным соусом со свежим базиликом. За ужином Кирстен и Эндрю непринужденно болтали, обсуждая первые пришедшие в голову темы, и запросто подшучивали друг над другом. После заключительного стаканчика портвейна и десерта из свежих фиг и миндаля Битон проводил Кирстен домой.

Они стояли на пороге дома Кирстен и чувствовали себя так же неловко, как подростки при первом свидании. Кирстен теребила ключи от дома и ломала голову над тем, стоит ли ей пригласить Эндрю на чашечку кофе или последний стаканчик наливки перед сном. Битон же, уставившись на носки своих шлепанцев, бился над проблемой, поцеловать ли Кирстен на прощание, пожелав спокойной ночи, или же ограничиться простым рукопожатием.

— Ну, что ж, — решилась наконец Кирстен и протянула Эндрю руку.

Точки над i, казалось, были расставлены, но не до конца. Взяв руку Кирстен, Эндрю наклонился, запечатлел быстрый поцелуй на ее щеке и бросился скорым шагом прочь. Он чувствовал себя величайшим болваном в мире. Сорокачетырехлетний мужик вел себя совершенно как четырнадцатилетний мальчишка. Но и удивляться тут особенно нечему. Кирстен Харальд, похоже, много для него значила. Однако прежде чем думать об этом, ему следовало избавиться от преследовавших его призраков.


Майкл Истбоурн, уставившись на красивого белокурого мальчика, попросил его повторить сказанное. Мальчик повторил. Но и услышав ответ во второй раз, Майкл отказывался верить своим ушам:

— И она уехала, не оставив ни адреса, ни телефона, по которому ее можно разыскать?

Мальчик только покачал головой.

— И давно уехала?

— Семь месяцев назад, — моментально сосчитал подросток.

— Семь месяцев! — Плечи Майкла взметнулись вверх. — Спасибо тебе. — Голос Майкла предательски выдал его волнение. — Извини за беспокойство.

Закрыв дверь, Маркос бегом вернулся в свою комнату и приписал постскриптум к своему еженедельному посланию Кирстен. Она будет гордиться Маркосом, прочитав, как свято он хранит их общий секрет. Но мальчик тут же почувствовал тревогу, вновь вызванную только что ушедшим гостем. Он опять подумал о том, что у Кирстен никого нет в этом мире и ей обязательно нужен кто-нибудь вроде него самого, кто бы мог защитить Кирстен. И в который уже раз Маркосу ужасно захотелось быть взрослым мужчиной, а не мальчиком.


Перелет из Афин в Амстердам предоставил Майклу достаточно времени для размышлений. И он наконец дал себе ответ на мучивший его вопрос. Ответ этот объяснял и переставший вдруг отвечать телефон, и отсутствие Кирстен во время его последнего прилета в Афины специально для встречи с ней. Если Кирстен намеревалась наказать его, то в этом она преуспела. Ее поведение очевидно говорило Майклу следующее: оставь меня в покое, ты вечно будешь напоминать мне прошлое. А это больно. Господи, как больно! Майкл допил свой бурбон и заказал второй. Неужели она так на него обиделась? Винит его, даже ненавидит? Одной рукой Майкл поочередно потер начавшие болеть виски. Он вспомнил руки Кирстен и невольно вздрогнул. Ее руки, ее поразительные руки, дар Божий. Благословенные руки, дававшие жизнь вечной музыке. Теперь эти руки молчали.

Майкл с наслаждением осушил вторую порцию виски. Боль немного отпустила, и он вновь принялся думать о Кирстен. Он потерял ее, он не смог помочь ей снова заиграть. Его веры в Кирстен было недостаточно. Или, может быть, Кирстен недостаточно верила в него самого?

Майкл чуть не рассмеялся вслух. Он представлял себя всемогущим! Волшебником, способным одним мановением своей палочки расколдовать Кирстен и освободить ее. Он даже представлял себе, как выводит Кирстен на сцену «Карнеги-холл» и лично вновь представляет миру, который его собственная жена украла у Кирстен. Вздохнув, Майкл закрыл глаза и откинул голову на спинку кресла.

«Ты — дурак, — сказал себе Майкл. — Потрепанный, старый дурак. Никакой ты не странствующий рыцарь, способный спасти прекрасную принцессу, ты просто дирижер оркестра. И человек. Простой человек, которого она почему-то сделала своим богом, — вот и все».

34

Эндрю лежал на спине, закинув руки за голову, поперек своей койки, уставившись в кусочек ночного средиземноморского неба, видный в иллюминатор, и боролся с искушением немедленно поднять якорь и уплыть прочь от Тавиры, пока еще темно. Всю дорогу до своей яхты Битон был вне себя от радости, все его существо пело и готово было пуститься в пляс от переполнявших его чувств, которые и до сих пор до конца не покинули его. И все только потому, что он встретил лицо из прошлого. Прошлого, которое он похоронил вместе с женой и двумя дочерьми.

Но это было лицо, которое Эндрю никогда полностью так и не забывал. Лицо, в котором сочеталась красота формы с красотой содержания. Чувствительная артистка и чувственная женщина. Простота в общении и гениальность на сцене. Сочетание столь уникальное, столь редкое — Битону удалось изобразить сто только однажды, в тот единственный сеанс позирования.

Эндрю перевернулся на бок и в мерцающей темноте, словно при свете дня, ясно увидел три лица на обшитой красным деревом стенке каюты. Битон нарисовал портреты жены и дочерей за полгода до катастрофы: Эндрю вставил три отдельных портрета маслом в общую, сделанную им самим раму, украшенную золотом. Результат получился потрясающий. Удивительный триптих, посвященный не Богу, но трем самым любимым в жизни Битона существам: Марианне, Мишель и Андреа. Тогда Эндрю и не подозревал, что чувство собственной вины вскоре превратит этот памятник любви в личный обет на вечную скорбь. В алтарь, перед которым Эндрю будет смиренно молить о прощении.

— Марианна.

Произнеся имя жены вслух, Эндрю вздохнул. В последний раз он виделся с Кирстен Харальд еще до своего предложения Марианне Матисон выйти за него замуж. Битон сделал его сразу же, как только понял, что его первая персональная выставка в Нью-Йорке обещает быть успешной. Марианна. Полюбив ее, Эндрю нарушил свое главное правило — никогда не смешивать искусство с личной жизнью. Марианна только что окончила социологический факультет Колумбийского университета; ее родители заказали Битону написать выпускной портрет дочери, а она наотрез отказалась позировать в головном уборе и мантии выпускницы.

Ах, Марианна, Марианна. Отвернув лицо, Эндрю снова уставился в ночь. Ей было двадцать три, когда он встретил ее, тридцать пять, когда потерял. И то, что уложилось в эти короткие двенадцать лет, было божественно.


После шести дней беспощадной внутренней борьбы Кирстен наконец набралась мужества снова пойти в квартал художников. Чем было вызвано такое ее состояние, Кирстен и сама не могла себе объяснить. Разумеется, Эндрю Битон приехал сюда вовсе не в поисках ее. Более того, он покинул Кирстен в тот вечер слишком уж поспешно. Она, пожалуй, даже и не удивилась бы, если бы узнала, что Эндрю уже уехал из Тавиры. Эта мысль подействовала на Кирстен как ушат холодной воды. Остановившись, чтобы спокойно поразмыслить, Кирстен сказала себе, что еще не поздно и во избежание разочарования можно развернуться и отправиться домой.

— С какой стати? — вслух решительно возразила сама себе Кирстен, чем заставила двух проходивших мимо пожилых женщин обернуться и удивленно посмотреть на нее. В ответ Кирстен одарила женщин дерзким взглядом, расправила плечи, гордо приподняла подбородок и решительно шагнула за угол, из тени прямо под лучи ярко сверкающего солнца.

Даже с расстояния в сотню ярдов нельзя было не заметить его, башней возвышающегося над всеми.

— А я уж стал подумывать, что потерял клиента, — вместо приветствия сказал Эндрю Кирстен, которой вдруг захотелось стать дюймов на шесть повыше. — Вы ведь пришли за картиной?

— Ну за чем я еще могла прийти? — с напускным безразличием ответила Кирстен.

Битон ответил улыбкой, дающей понять, что он сдается.

— Так вы что, изменили свои намерения?

Но Кирстен даже не поняла, о чем ее спросил Эндрю: в этот момент она смотрела на картины.

— Их нет! — воскликнула Кирстен в величайшей досаде. — Только не говорите мне, что все продали!

— А это вас удивило бы? — Скрестив руки на груди, Эндрю задумчиво смотрел на Кирстен.

— Нет, не удивило бы! Вы хороший художник.

— Благодарю вас, я польщен.

— А я расстроена, — нахмурилась Кирстен.

— Не стоит.

— Почему?

— Я просто отнес их на яхту.

— Зверь! — Кирстен изобразила негодование. — Как вы могли так поступить со мной?

— Как поступить? — невинно спросил Битон.

— Дразнить меня.

— А кого мне еще дразнить, если вокруг ни души, способной понять хоть одно мое слово.

— Вы негодяй. — Но Кирстен не могла уже сдержать смеха и шутливо шлепнула Эндрю по щеке.

— За что? — Битон притворно скорчился от боли. — Вы хотите сказать, что ни одна из них больше вас не интересует?

Кирстен пожала плечами, разыгрывая полнейшее равнодушие.

— Как знать? — сварливо заявила она. — Может быть, я выберу одну из этих?

— Ох уж эти женские капризы! — вздохнул Эндрю, закатив глаза. — Не возражаете, если я буду вас сопровождать?

— Ничуть, — бесстрастно ответила Кирстен. Но ей стоило большого труда изобразить безразличие при этих словах к Эндрю. Стоявший рядом Битон лишал Кирстен возможности сосредоточиться. — Вы загораживаете мне свет, — пожаловалась она. — Я ничего не вижу.

Правда же заключалась в том, что у Кирстен просто перехватывало дыхание.

— Простите. — Битон отступил назад.

Это помогло, но лишь отчасти. Его громадная тень нависала над Кирстен, поглощая все окружающее пространство. Пять минут Кирстен слепо смотрела на один и тот же пейзаж.

— А может, вы отложите на некоторое время принятие столь жизненно важного решения? — с надеждой спросил Эндрю. — Ну, хотя бы на после обеда? Видите ли, я ужасно проголодался, а тут неподалеку есть один крошечный ресторанчик, где готовят устриц, каких вы в жизни своей не пробовали.

Битон воспринял нерешительное молчание Кирстен как знак согласия и повлек ее за собой вдоль по улице.

Ресторан действительно оказался очень маленьким, но при этом он имел на удивление просторную мощенную плитами террасу с великолепным видом на Рибейра-де-Аббека. Эндрю заказал обед на двоих. Устрицы и в самом деле были объедение. Но что было еще замечательнее, так это то, что с Эндрю Кирстен чувствовала себя другим, «живым» человеком.

— Знаете, что я теперь люблю в своей жизни? — Кирстен покачала головой. — Море. Для меня оно — бесконечная, непрекращающаяся борьба характеров. С одной стороны — Посейдон, с другой — я, и мы не согласны друг с другом абсолютно во всем. — Кирстен улыбнулась, представив себе двух бородатых титанов, схватившихся в вечной битве. — Он заставляет меня думать, а я не даю ему покоя. Стоит мне впасть в излишнее благодушие, как он тут же насылает на меня шквал, с тем чтобы раздразнить меня. Если я начинаю лениться, он посылает шторм, чтобы занять меня работой. А когда я в отвратительном настроении и готова все отдать за хорошенькую бурю, в воздухе исчезает малейший намек хотя бы на легкий бриз, океан спокоен, как деревенский пруд.

Битон закинул голову и точно рассчитанным броском отправил в рот последнюю устрицу, вслед за чем заказал у официанта еще порцию.

Глядя на горку пустых раковин в своей тарелке, Кирстен осторожно спросила:

— А вы никогда не думали о возвращении?

— Возвращении? — переспросил Эндрю. — Возвращении куда?

— В Штаты.

— О Боже, нет. Зачем? Все, чего я хочу, и все, что мне необходимо, у меня есть. Боюсь, Кирстен, что в этом мы с вами разные. Я здесь — чтобы жить, вы — чтобы ждать.

Кирстен почувствовала, что у нее пропадает аппетит от неприятных воспоминаний. Она как можно скорее постаралась перевести разговор снова на Битона:

— Так вы решили провести остаток жизни в роли летучего голландца?

— А почему бы нет?

— И куда же вы отправитесь после Тавиры?

— А это, дорогая моя леди, в руках Божьих. Я поступлю как обычно: достану штурманскую карту, закрою глаза и ткну пальцем. Мне не важно, как далеко будет следующий пункт моего путешествия, главное, чтобы там было тепло. От одного воспоминания о холоде у меня мороз идет по коже. Ненавижу чикагские зимы, да и нью-йоркский климат немногим лучше. Нет, теперь я предпочитаю жить в вечном лете и оставляю плащи и теплые сапоги другим. И если некоторые называют меня трусом и изгоем, то это только из зависти. — При этих словах зеленые глаза Эндрю гневно сверкнули. — Мне еще не приходилось встречать человека, который распрощался бы со своим состоянием и костюмом-тройкой за возможность наполнить ветром паруса и беззаботно отправиться в какое-нибудь всеми забытое прелестное местечко.

Чем дольше слушала Эндрю Кирстен, тем больше ей казалось, что она вот-вот потеряет своего вновь обретенного друга. Но выпив до половины второй бокал мадеры, она попыталась оттянуть возможный отъезд Битона. Подогреваемая вином, Кирстен нагло пригласила Эндрю поужинать сегодня вечером вдвоем у нее дома.

— Я довольно неплохая повариха, — добавила она с вызовом, заметив некоторую нерешительность со стороны Битона.

— Не сомневаюсь.

— Но?

— Никаких «но», просто условие.

— Условие?

— Ага. Мы приготовим ужин вместе.

Кирстен удивилась:

— Вы не верите, что я хорошая хозяйка?

Эндрю рассмеялся:

— Я сам великолепная стряпуха и намерен вам это продемонстрировать.

Поначалу Кирстен было непривычно присутствие такого гиганта рядом с ней на маленькой кухоньке, но через какое-то время это уже казалось ей самой естественной вещью в мире. Эндрю настоял на том, что приготовит для Кирстен свои знаменитые «креветки по-битоновски», а она взялась за приготовление гарнира к креветкам — риса с овощами. Салат они делали вместе, кроша огурцы и помидоры из огорода Кирстен. Когда же Битон принялся нарезать арбуз для десерта, Кирстен накрыла в столовой стол и зажгла две бледно-розовые свечи.

Кирстен была приятно удивлена тем, как просто и спокойно ей с Эндрю. Непринужденный разговор не раз прерывался смехом. Вечер продолжался легко и незатейливо, и Кирстен поняла, что еще никогда в жизни она не испытывала столь глубокого чувства товарищества к кому-либо. Битон открылся ей с совершенно новой стороны.

— А вы и в самом деле прекрасно готовите, — похвалила она Эндрю, обмакивая последнюю креветку в острый томатный соус.

— Как только надумаете купить рецепт, дайте мне знать.

— Конечно, надумаю.

Доливая вино в бокалы, Битон кивнул в сторону стоявшего в гостиной пианино:

— Вы еще играете?

И тут же вечер для Кирстен потерял часть своего очарования.

— Нет, — призналась Кирстен так тихо, что Битон едва ее расслышал.

— Шутите?

— Перестала с самой смерти Мередит.

— И с той поры не играли?

Кирстен печально покачала головой. Эндрю явно ждал каких-то объяснений, и она их сказала быстро и отрывисто.

— Вы обязательно будете играть, — заверил Битон.

Совсем как Майкл.

— Интересно знать когда?

— Когда по-настоящему этого захотите.

— Точно так же и вы начнете рисовать портреты — когда по-настоящему того захотите. — Кирстен хотела произнести это лишь с легким упреком, но слова ее прозвучали гораздо жестче.

Лицо Битона немедленно обратилось в непроницаемую маску.

— Кирстен, сейчас мы говорим не обо мне, мы говорим о вас. — Внезапно весь тон вечера переменился. — Единственная причина, по которой вы до сих пор не можете играть, заключается в том, что вы и по сей день казните себя за то, что случилось с Мередит. — Кирстен хотела было что-то сказать, но раздумала. — Не обижайтесь на мои слова — я знаю, что говорю. По части угрызений совести у меня большой опыт.

Кирстен уставилась в пол. Не надо было говорить Эндрю правду о своих руках, не надо. И не только потому, что это испортило вечер, а еще и потому, что разговор вернул все, о чем она хотела забыть хотя бы на несколько часов. Мередит, говорящая, что любит ее больше всех на свете. Джефф, прижавшийся заплаканным лицом к заднему стеклу полицейского автомобиля. Майкл, обещающий, что поможет ей снова играть; его глаза, после того как он понял, что не может исполнить своего обещания.

— Кирстен?

Она не слышала Эндрю. Страшные воспоминания прошлого вновь охватили ее существо. Они извивались вокруг Кирстен, давили на нее, приводя в состояние ужаса.

— Кирстен, вам нехорошо?

Она обхватила голову руками и, почувствовав на лбу липкую испарину, изо всех сил попыталась перебороть тошнотворное головокружение.

— Думаю, вам лучше сейчас уйти, — произнесла она наконец дрожащим голосом.

— Позвольте мне прежде помочь вам убрать.

— Не беспокойтесь, не надо.

— Вы уверены?

— Уверена.

— Кирстен, простите, если сказанное мною расстроило вас.

Кирстен отмахнулась от извинения слабым взмахом руки:

— Это не важно.

— Нет, важно.

— Прошу вас. — В голосе Кирстен теперь уже звучало рыдание. — Уже поздно, я устала, так что, если вы не возражаете…

— Разумеется. — Эндрю обошел вокруг стола и нежно обнял Кирстен за плечи. — Что бы вы там ни думали, но я очень давно ни с кем не проводил такой изумительный вечер. Благодарю вас.

Эндрю поцеловал Кирстен в висок и вышел, прежде чем она смогла пошевелиться.

Кирстен подождала еще несколько минут, потом встала и на негнущихся ногах подошла к пианино.

— Прошу тебя, Майкл, — прошептала она в мертвой тишине комнаты, — помоги мне доказать, что он прав.

Кирстен представила себе, что Майкл сидит рядом с ней на скамеечке, карие глаза согревают ее лицо, тихий голос гипнотизирует ее словами о том, что стоит ей по-настоящему поверить в Майкла и в себя, и она снова сможет играть.

Размяв и расслабив пальцы, Кирстен опустила руки на клавиши и одновременно нажала всеми десятью пальцами. Сосчитала до пяти и снова попыталась. И еще раз. И еще. Она предвидела это! Взмахнув руками, Кирстен с грохотом закрыла крышку пианино. По-прежнему кратчайшее расстояние, на которое она может приблизить пальцы к клавишам, — проклятые два дюйма!

Кирстен почти не спала ни в эту ночь, ни в следующую. Сны о Майкле, Мередит и Джеффе не давали уснуть. Прошлое снова вторгалось в настоящее, прорвав тончайшую перегородку, за которой Кирстен от него скрывалась. Прошлое снова схватило своими сильными руками Кирстен за горло и принялось душить. Но на этот раз Кирстен не стала, как обычно в таких случаях, сопротивляться. Она дала волю сожалениям, тоске и слезам. Ее страдания были настолько сильны, что через какое-то время она словно отстранилась от них, чтобы выжить. Разбушевавшиеся чувства вновь были надежно заперты в глубине души.

Но если эти страсти были надежно изолированы, то на их место рвались новые, ранее неведомые. И все они были связаны с Эндрю.

Для Кирстен Эндрю Битон стал чем-то вроде сложнейшей головоломки. Противоречивый и неотразимый. Мужчина, от которого у Кирстен учащенно билось сердце, мутился рассудок и будто слепли глаза. Общение с ним было подобно поездке на «русских горках», стремительному кружению на карусели или полету на ковре-самолете. Мимолетный. Непостоянный, как дым. Пьянящий, как шампанское. Манящий и потому опасный. Единственное спасение Кирстен — держаться от Битона подальше.

Но судьба распорядилась иначе.

Уже на следующий день Кирстен столкнулась лицом к лицу с Эндрю у корзины с бататами на небольшом базарчике в четырех кварталах от своего дома. Кирстен мгновенно потеряла интерес к бататам и кинулась к лотку с мушмулой. Эндрю последовал за Кирстен, которая меньше всего сейчас желала встречи с ним.

— Что, не удалось от меня ускользнуть? — Битон взял с прилавка маленькое яблочко и принялся мять его, проверяя на мягкость, потом положил плод на место.

— Просто мне расхотелось бататов. — Не поднимая глаз, Кирстен бочком начала пробираться к соседнему лотку, на котором возвышалась горка крупных гранатов.

— Что, и мушмулы расхотелось, а?

Кирстен собрала все силы, чтобы не улыбнуться. В чем, в чем, а в настойчивости Эндрю Битону не откажешь.

— Так, гранаты нас сегодня тоже не устраивают, — пожав плечами, прокомментировал Эндрю, следуя за Кирстен теперь уже к лотку с неочищенным миндалем. — Если и миндаль не подойдет, то все, что нам останется, — сомнительного вида грейпфруты на последнем столике.

Кирстен мельком взглянула на грейпфруты, а вслед за этим допустила фатальную ошибку — посмотрела на Эндрю. Их глаза встретились. Кирстен хотела отвести взгляд и… не смогла. Улыбка Эндрю довершила дело. Проклиная Битона на чем свет стоит, Кирстен не только приняла его неотразимую улыбку, но и сама не устояла перед жгучим желанием улыбнуться в ответ.

— А вы не забыли, что так до сих пор и не купили ни одной моей акварели? — неожиданно бросил Битон. — И… — Он выдержал паузу, подчеркивая свое «и». — И так и не пришли за рецептом приготовления креветок?

— Вас это обидело?

— Жутко. — Битон схватился за голову и изобразил на лице соответствующую гримасу.

— Бедный Эндрю, — пожалела Битона Кирстен, шажок за шажком снова втягиваясь в его игры. — Чем же я могу искупить свою вину? — И, прежде чем Эндрю смог что-то придумать, выдвинула собственное предложение: — Как насчет одной акварели и одного рецепта? Нет? Может, тогда две акварели и один рецепт? Предлагать два рецепта возможности я не имею, поскольку пробовала только ваши креветки. Ну, хорошо, ваша взяла — три акварели и один…

— А как насчет одной акварели, одного рецепта и одного заплыва в Илья-де-Тавира?

Илья-де-Тавирой называлась длинная отмель, отделявшая Тавиру от моря.

Кирстен замотала головой:

— Бр-р-р. Слишком холодно.

— И вы называете это «холодно»! — Битон одарил Кирстен взглядом, полным презрения. — Цыпленок!

— Не цыпленок, а женщина здравого смысла. Кроме того, я без купального костюма.

— Захватите по дороге.

— Нет, все-таки слишком холодно.

— Все-таки вы — цыпленок. Пошли. — Битон схватил Кирстен за поднятую руку и потащил вдоль по улице по направлению к ее дому.

— А как быть с вашим купальным костюмом?

— Он при мне. — Битон подмигнул ей, напомнив этим Эрика. — Поскольку я не знаю, в какую минуту мне взбредет в голову желание купаться, я всегда в постоянной готовности.

Глядя на Эндрю, Кирстен почувствовала необычайное возбуждение и подумала: может ли она себе позволять втягиваться в игры, к которым еще не готова?

«Сейчас еще не поздно», — неустанно повторяла она себе всю дорогу до пляжа. «И сейчас еще не поздно», — настаивала Кирстен в одинокой кабинке на пляже, надевая черный сплошной купальник. А потом стало поздно. Стоя в нерешительности у кромки моря, дрожа и обнимая себя руками, чтобы согреться, Кирстен смотрела на бегущего к ней вприпрыжку Эндрю. И несмотря на то что Кирстен мерзла от холодного ветра, внутри нее разгорался просто-таки пожар при виде приближающегося обнаженного Битона. Его было так много — со всеми этими мускулами, бронзовым загаром и гривой золотистых волос.

— Вы солгали! — закричала Кирстен, пытаясь быть услышанной за шумом прибоя, увидев, что было надето на Эндрю.

— Нисколько. Просто небольшое преувеличение. — Он чуть ниже спустил резинку коротких, цвета бирюзы, шортов, что заставило Кирстен вздрогнуть и отвести взгляд. — Практически тот же купальный костюм, — настаивал Битон, забавляясь смущением Кирстен. — Пошли. Давайте руку.

Первое же соприкосновение с морской волной заставило Кирстен позабыть о всех своих смущениях. Ее прямо-таки завораживала громадность Битона. Чувство опасности от начатой игры постепенно покидало ее, смываемое ласковым морем. И вскоре игра превратилась в сплошное удовольствие.

Кирстен и Эндрю резвились в высоких волнах как дети. Выжидая, когда подойдет волна повыше, они ныряли в самое ее сердце и держались под водой до тех пор, пока волна не выбрасывала их на берег. Облепленные песком, смеющиеся и задыхающиеся, они бросались к очередному валу воды. Устав гоняться за волнами, Кирстен и Эндрю принялись гоняться друг за другом. Ныряя И выскакивая из воды, они играли в салочки и прятки и беспрерывно хохотали, после чего отплевывались от попадающей в рот соленой воды. Останавливались они лишь ненадолго, чтобы перевести дыхание. Эндрю подхватывал Кирстен и, словно мячик, подкидывал ее вверх, а затем ловил в волнах. Кирстен же, нападая на Эндрю сзади, обхватывала его за шею и заставляла плыть, катаясь на Битоне, подобно русалке на дельфине. Окончательно выбившись из сил, они взялись за руки и побежали к берегу за полотенцами.

Как ни растирала себя Кирстен, она никак не могла согреться. Видя, как дрожит Кирстен и что у нее зуб на зуб не попадает, Эндрю окутал ее собственным полотенцем и принялся более энергично и с большей силой растирать. От неожиданности Кирстен так и застыла на месте. Но окоченение ее продлилось недолго, поскольку кожа начала гореть почти с той же силой, с какой внутренний жар желания сжигал Кирстен.

— Лучше? — поинтересовался Битон.

— Лу-луч-ше… — посиневшими губами пролепетала Кирстен, чувствуя, что огонь внутри разрастается в настоящий пожар.

— Почему же вы все еще дрожите? — полушепотом спросил Эндрю, губами касаясь уха Кирстен. — А?

Ответом ему было лишь неопределенное пожимание плечами.

Не могла же Кирстен объяснить Битону, что дрожь ее теперь уже никоим образом не связана с холодом, в чем она и себе-то боялась признаться.

— Думаю, вам лучше поскорее переодеть в кабинке купальник. — Эндрю снял с Кирстен свое полотенце, и она почувствовала себя голой, выставленной напоказ. — Не хочу отвечать за подхваченное вами воспаление легких. — Битон слегка шлепнул Кирстен по заду. — Вперед!

Когда Эндрю подвел Кирстен к порогу ее дома, она почувствовала огромное разочарование.

— А как насчет рецепта и акварели? — беспечно спросила Кирстен, всем видом стараясь не показать своего разочарования столь быстрым возвращением домой. — Разве они не входили в программу?

— Они и сейчас входят, — заверил Битон.

В глазах Кирстен стоял вопрос, который гордость не позволяла ей произнести вслух; глаза же Эндрю говорили о том, что следующий ход за Кирстен. В конце концов Битон повернулся и, весело насвистывая, беспечной походкой пошел по дорожке прочь от дома. Кирстен в досаде стиснула зубы и, войдя на террасу, с шумом захлопнула за собой дверь.

Всю ночь Кирстен пролежала без сна, крепко обхватив руками подушку. Разбуженная, по неудовлетворенная чувственность настойчиво требовала своего.

Эндрю должен был закончить то, что начал. Но ничего, она подождет. А предчувствие сделает ожидание более волнующим и возбуждающим.

Кирстен заснула со сладкой полуулыбкой на губах, все еще ощущая слабое, исполненное наслаждения пульсирование плоти между ног.


Она прождала до полудня, после чего ожидание стало нестерпимым. Запыхавшись от быстрой ходьбы, она вошла в квартал художников и решительно направилась к хорошо знакомому стенду и вдруг остановилась как вкопанная прямо посреди улицы.

Кирстен не поверила своим глазам.

На том месте, где всегда висели акварели, теперь были расставлены какие-то грубой резьбы деревянные фигурки.

Эндрю, забрав свои работы, покинул Тавиру.

35

Более счастливым двенадцатилетний Джефф Оливер и быть не мог.

За окном шел снег, школа опустела, а в его полном распоряжении еще несколько дней рождественских каникул. Решение остаться в Чоэйте на все каникулы вызвало яростный гнев отца и насмешки одноклассников. Их взгляды между собой красноречиво говорили: «А чего еще вы хотели от чокнутого?» Все годы, проведенные в школе, его дразнили «чокнутым», но Джеффри Пауэла Оливера III это мало трогало. Самой важной и волнующей вещью во всей его жизни была музыка.

Точно так же, как когда-то он страшился, что его пошлют в начальную школу Уоллингфорд в штате Коннектикут, теперь он боялся ехать домой. Возвращение домой означало необходимость снова выслушивать набившие оскомину бесконечные замечания отца, в то время как в опустевшей школе было спокойно и тихо, а главное, здесь был музыкальный зал, где стояло пианино. Если бы только отец узнал о том, что все карманные деньги Джеффа тратятся на ноты и занятия с учительницей музыки — Гарриеттой Бадгероу, женой преподавателя географии, — Джеффри-старшего хватил бы удар. Но отец ничего не знал. И Джефф надеялся, что и не узнает до тех пор, пока не станет слишком поздно, чтобы можно было что-то с этим поделать.

Джефф с крепко зажатым под мышкой пакетом с новыми нотами, насвистывая, прошел через заснеженный газон, разбитый перед основным зданием школы, и направился к музыкальному залу. Насвистывал Джефф обычно либо Баха, либо Моцарта, играть же предпочитал мечтательные, романтические произведения Брамса, Шопена, Листа и Рахманинова. «Весь в мать», — как-то сказала Гарриетта Бадгероу и тут же осеклась, словно за сказанное ей могло грозить страшнейшее наказание. Но и этих трех слов Джеффу было достаточно. Они подтвердили давно ему известное.

Стряхнув снег с волос и бросив свое шерстяное пальто и перчатки на ручку потемневшего от времени, старинного кресла с позолотой, Джефф торопливо подошел к инструменту. Это было старенькое, потертое, плохо настроенное пианино, но в любом случае на нем можно было играть. Согревая свои замерзшие руки, Джефф подышал на них, а затем упражнениями, показанными ему учительницей, размял пальцы. Перебирая кипу нотных листов, мальчик задумался над тем, с чего же ему начать, и остановился наконец на «Песнях без слов» Мендельсона.

С самой первой взятой им ноты Джефф почувствовал то же, что и всегда, начиная игру: легкое головокружение, ощущение полета, словно какая-то неведомая сила поднимает его над землей и позволяет парить в эфире вместе с музыкой, давая возможность необыкновенно ярко воспринимать сущность своего бытия. Для Джеффа музыка была единственным и самым верным доказательством того, что он еще жив. Играя, он становился самим собой, обретал форму и содержание. С музыкой было легче думать, кровь быстрее текла в жилах, сердце билось ровно и четко; музыка была и самым лучшим другом, и единственным спутником; с ней было проще выносить одиночество, она прогоняла ночные кошмары и разгоняла тоску. Но самое главное, музыка уменьшала ужасную боль от тоски по матери.

И если с годами в памяти Джеффа образ матери становился все более неясным и расплывчатым, то музыка со временем все больше и больше укрепляла его духовное родство с матерью. Все знакомые Джеффу мальчики воспитывались в духе подражания своим отцам, Джефф же в этом отношении был единственным исключением. Ему совершенно не хотелось следовать по стопам отца, у него не было ни малейшего желания становиться истинным джентльменом из Лонг-Айленда, Оливером или кем-то там еще.

Джефф воспринимал себя исключительно как Харальда. Он прежде всего сын своей матери. И, как и она, Джефф собирался стать пианистом.


Кирстен чувствовала себя безнадежно несчастной.

К лодыжкам будто привязали пудовые гири, ее без конца мутило и подташнивало, руки стали совершенно ледяными, словно кровь застыла в венах. Кирстен пыталась убедить себя в том, что Эндрю ничего ей не должен, что он совершенно волен приходить и уходить когда захочет, но никакие доводы совершенно не помогали. Она была несчастна — и все. Кирстен не могла смириться с тем, что Битон вот так вот просто взял и исчез.

И тем не менее хочешь не хочешь, а Эндрю Битон исчез.

Остаток дня Кирстен провела, апатично бродя вокруг собственного дома. Потом, чтобы хоть чем-то себя занять, подмела и вымыла кухню, перевесила несколько картин на стенах гостиной, переставила на полках книги, сперва по размеру, потом по цвету. В какой-то момент ей захотелось есть, но, едва притронувшись к разогретому бифштексу, она тут же выбросила его в мусорное ведро.

Сумерки застали Кирстен на заднем дворе, где она занималась приведением в порядок маленького садика и огорода. К тому времени, когда окончательно стемнело, там не осталось ни одного сухого листика, ни одного увядшего цветочка, ни одного несобранного созревшего плода. Никогда еще ее задний дворик не выглядел таким аккуратным и ухоженным.

В десять вечера Кирстен еще раз попробовала поесть, но единственное, что ей удалось, так это пропихнуть в горло крошечный кусочек сыра. Не раздумывая, Кирстен отправила неудавшийся ужин вслед за обедом и решила попробовать купленную на базаре клубничную настойку. Крепкий напиток сразу же ударил в голову. Обрадовавшись, Кирстен наполнила второй стакан, после чего нетвердыми шагами прошла в спальню и, не раздеваясь, рухнула на постель, стараясь забыться пьяным сном.

Два часа спустя сон как ветром сдунуло. Действие настойки улетучилось, и Кирстен почувствовала начало нового ужасного приступа тоски и ощущение пустоты.

— Будь ты проклят, Эндрю Битон, — говорила она вслух, нанося кулаком удар за ударом по подушке. — Будь ты проклят, будь ты проклят!

Кирстен включила над кроватью ночник и попыталась читать. Прочтя в пятнадцатый раз одно и то же предложение, она наконец отбросила книгу в сторону, встала и, усевшись за письменный стол, решила закончить начатое письмо Маркосу.

Взяв ручку, Кирстен тут же отложила ее в сторону. Воспоминание о том, что написал ей Маркос в своем последнем письме, заставило сердце Кирстен слегка затрепетать. Итак, Майкл приезжал в Афины и разыскивал ее. Собственно говоря, уже дважды. Кирстен улыбнулась. Но и улыбаясь, она чувствовала в себе удручающую пустоту. «Майкл, — прошептала Кирстен. — О, Майкл, прости меня». Улыбка потускнела, а затем и исчезла вовсе. Минуту спустя состояние Кирстен совершенно изменилось — пришло вдохновение.

Кирстен подбежала к ночному столику у кровати, открыла верхний ящик и достала оттуда потертый кожаный мешочек с золотым браслетом и брелками. Как же она не подумала об этом раньше? С пятой попытки Кирстен удалось защелкнуть браслет на руке. Кирстен села за пианино и подняла крышку клавиатуры. На мгновение ей показалось, что ее сердце сейчас вырвется из груди.

«Только бы сработало, — вновь и вновь повторяла она, разминая пальцы. — Прошу тебя, Господи, пусть на этот раз сработает». Браслет холодил кожу, амулеты тряслись и позвякивали подобно колокольчикам, колыхаемым легким ветром. Душа Майкла была в браслете, в каждом из его амулетов, и ждала момента воплощения магического действия Майкла на Кирстен. Господи, помоги! Кирстен была готова. Закрыв глаза и сделав глубокий вдох, она положила обе руки на клавиши.

В шесть часов утра, когда прозрачный свет новой зари, занимавшейся над Тавирой, только начал окрашивать комнату нежным розовым цветом, Кирстен оставила свои попытки. Пошатываясь, она добрела до дивана и рухнула на него в полном изнеможении и опустошенности, забывшись наконец тяжелым, всю ночь от нее ускользавшим сном.

Когда Кирстен услышала голос зовущего ее Майкла, ей показалось, что она проспала не более минуты. Однако медленно открыв глаза, она, к немалому своему изумлению, обнаружила, что уже почти стемнело. Желая окончательно проснуться, Кирстен, звеня браслетом, подняла руку. Она попросила Майкла подойти к ней поближе, ей хотелось рассказать ему только что приснившийся сон.

Эндрю двинулся было к дивану, но остановился на полпути, услышав незнакомое имя. Майкл? Какой такой Майкл?

— Кирстен?

Она испуганно вскрикнула, и Эндрю от неожиданности вздрогнул.

— Эндрю! — Широко раскрытые глаза Кирстен с расширившимися зрачками примяли цвет темно-фиолетовых ирисов. А где же Майкл? Разве она не пыталась играть на пианино, а Майкл не сидел рядом, помогая ей?

— Кирстен, что с вами? Что случилось? — Эндрю опустился на колени рядом с диваном и внимательно всмотрелся в лицо пытавшейся прийти в себя Кирстен. Когда Кирстен пошевелила руками, Битон наконец обратил внимание на браслет, и любопытство его возросло еще больше.

Кирстен заставила себя сесть и сосредоточитьвнимание на сидящем перед ней на коленях Эндрю.

— Эндрю! А я подумала, что вы уехали, — все еще в недоумении пробормотала Кирстен.

— Уехал? Да нет.

— Но вчера вас не было у стенда.

— Я ходил на Илья-де-Тавира.

Кирстен не знала, смеяться ей или плакать. Обнять ли Эндрю и сказать ему, как она счастлива видеть его вновь, или же наброситься на Битона с кулаками и накричать за то, что ушел, не предупредив, что вернется.

— Мне хотелось сделать вам сюрприз.

— Сделать мне сюрприз! — Руки Кирстен невольно принялись приводить в порядок смятую прическу; под ложечкой засосало, напомнив о том, что Кирстен уже почти два дня ничего не ела. Он хотел сделать ей сюрприз, подумайте, — только и всего!

Но Эндрю, казалось, не заметил обуревавших Кирстен чувств. Улыбнувшись, он поднялся на ноги.

— Поскольку вы никак не могли справиться с сомнениями, какую же из акварелей выбрать, я решил эту проблему за вас. А теперь подождите здесь.

Битон исчез на кухне, а Кирстен, облизав высохшие губы, принялась быстро приводить себя в порядок. В то время когда Кирстен пыталась разгладить несколько складок на помявшейся юбке, в комнату вернулся Эндрю, прятавший что-то за спиной.

— Не могли бы вы зажечь свет? — попросил Битон. — У меня обе руки заняты.

Кирстен, исполнив просьбу Эндрю, снова уселась на диван и с сияющим лицом ребенка, ожидающего чуда, притихла.

Взмахнув руками подобно фокуснику, Эндрю достал из-за спины две акварели размером восемнадцать на тридцать шесть сантиметров и гордо показал их Кирстен:

— Ну, что скажете?

Кирстен восторженно вздохнула:

— Эндрю, они изумительны!

Обе картины изображали море и берег у Илья-де-Тавира: один вид был написан на рассвете, второй — на закате. Утренний пейзаж был выполнен в трех цветах — переливчато-розовый, оранжево-розовый и аквамарин; вечерний же пейзаж был наполнен сверкающей чистотой коралла, граната и сапфира.

— Они просто изумительны, — повторила Кирстен. — Оба.

— Значит, заметано. — Эндрю осторожно поставил картины на кофейный столик. — Обе акварели — ваши, с наилучшими пожеланиями.

Кирстен одарила Битона ослепительной улыбкой.

— Спасибо, — хрипловатым шепотом поблагодарила она, каждый звук давался ей с трудом, ком в горле не позволил что-либо еще сказать. Кирстен захотела было обнять Эндрю в знак признательности за его трогательную заботу, но болезненное воспоминание о жутких часах, проведенных в мыслях об отъезде Битона, сдержало ее порыв.

— Абсолютно не за что. — Эндрю, засунув руки в задние карманы джинсов и раскачиваясь на каблуках, пристально изучал лицо Кирстен. В только что подаренной ему теплой улыбке скрывалась какая-то несказанная печаль. Битон снова посмотрел на золотой браслет с пятью маленькими амулетами и насторожился. — Кирстен, — мягко спросил он, — что-нибудь не так?

Кирстен, поигрывая браслетом, избегала встречаться глазами с Эндрю. Да, кое-что было не так. И все это крутилось вокруг ее абсурдно-надуманного обвинения Битона в исчезновении. За то короткое время, что Кирстен знала Эндрю, он успел вызвать в ней слишком много чувств!

Чувств, заставляющих ее вновь ощущать собственную уязвимость и зависимость, от которых Кирстен, как ей казалось, сумела избавиться. А ведь она ничего не желает чувствовать в отношении Битона, понимая, что рано или поздно наступит день, когда придется просто сказать: «Прощай». Но с Кирстен уже хватит. Она и так в своей жизни распрощалась почти со всеми.

— Кирстен. — Эндрю кончиками пальцев приподнял лицо Кирстен, чтобы лучше его разглядеть, но она отвернула голову.

— Все в порядке. Просто вы немного напугали меня своим появлением, вот и все.

— Вы хотите сказать, что я нагло ввалился, без приглашения? — Битон потер затылок и смущенно усмехнулся Кирстен. — Вы правы, я не сообразил. И поставил обоих нас в неловкое положение…

Щеки Кирстен начали краснеть.

— Это не совсем то, что я имела в виду.

— А что вы имели?

— Ничего.

— Вас разочаровали картины.

— Нет, нисколько. Они просто великолепны. И я тронута. — Кирстен уставилась на свои руки. — С вашей стороны это очень мило и заботливо.

— Но?

— Но вы просто исчезли! — Слова вырвались прежде, чем Кирстен смогла их удержать.

— Я не просто исчез — я был на Илья-де-Тавира и рисовал. — Битон отошел и встал у пианино. — Кирстен, мы ведь никогда не обещали друг другу объяснять, где проводим время.

— А я никогда и не просила у вас объяснений, — сверкнула глазами Кирстен. — Но я невероятно расстроилась, решив, что вы из тех людей, которые способны просто исчезнуть.

— Я вовсе не такой человек. Я никогда просто так не исчезаю, поверьте.

— Благодарю вас.

— На здоровье.

Кирстен раздраженно повела плечами.

— Кажется, мне лучше уйти, — предположил Битон.

— Кажется, да.

Но Эндрю не двигался. Он стоял и смотрел на нее, пытаясь найти наиболее изящный способ выбраться из ситуации, в которую они с Кирстен, без особых на то причин, себя загнали. Задумавшись, он по привычке принялся поигрывать висевшим на шее обручальным кольцом. От Кирстен этот жест не ускользнул, и она неожиданно для себя резко напомнила Битону:

— Вы, кажется, собирались уходить? — Тон был настолько холоден и настойчив, что моментально вывел Битона из задумчивого состояния.

— Да, собирался.

Мгновение спустя входная дверь с треском захлопнулась за ним.

36

— Эндрю, подожди!

Битон остановился посреди дорожки.

Кирстен спустилась по ступенькам террасы, потом немного подождала, пока успокоится бешено бившееся сердце: «Только бы Эндрю вернулся». Его нерешительность продолжалась не более секунды, но Кирстен она показалась вечностью. В свете всходящей луны Битон окрасился жемчужно-серым серебром. Кирстен притаила дыхание, когда Эндрю шагнул в ее сторону. Какая-то часть ее души звала бежать прочь, по лестнице, в дом, запереть за собой дверь и ни за что не открывать, другая же часть толкала навстречу Эндрю, заставляя стоять на месте и ждать его приближения.

Битон остановился в полуметре от Кирстен. Сердце ее превратилось в плоский камешек, пущенный прыгать по гладкой поверхности безмятежного озера. Эндрю протянул вперед руки и взял Кирстен за плечи, отчего она в первый момент вся съежилась, ожидая, что он просто раздавит ее своей неимоверной силищей. Но прикосновение оказалось поразительно нежным и мягким, как тихий вздох.

Эндрю слышал, как в ушах у него стучит кровь. Руки грубы и скованны; Кирстен такая маленькая, такая хрупкая, у нее такие узенькие плечики. Больше всего Эндрю боялся причинить Кирстен боль, оставить на коже синяки, если хоть на мгновение даст волю кипевшей во всем теле гибельной страсти. Пытаясь удержать жар желания под контролем, Эндрю представил себе Кирстен в образе хрупкого бокала из венецианского стекла тончайшей работы. Образ этот помог несколько утихомирить страсть и сделать прикосновения Битона ласковыми, как шепот.

— Кирстен.

Четыре года опустошающего одиночества прозвучали в том, как произнес ее имя Эндрю. Взяв в ладони лицо Кирстен, Эндрю большими пальцами ласково гладил волшебно-нежную кожу пылающих щек, вновь и вновь повторяя любимое имя. Потом он улыбнулся.

Теплота улыбки Эндрю окончательно растопила всякое сопротивление Кирстен, открыла ее сердце и заставила улыбнуться в ответ. Но, несмотря на улыбку, Кирстен испытывала мучение. Томление на грани боли охватило и ломало все ее существо — губы, спину, грудь, лоно. Тело, наполненное напряжением и ожиданием, страдало от невыносимо давящего желания.

Наклонившись, Эндрю прикоснулся губами к чувственной ямочке на шее Кирстен. Она содрогнулась, боль усилилась.

— Эндрю. — В голосе Кирстен звучала мольба. Она просила Эндрю положить конец ее страданиям — Кирстен нужен был поцелуй.

Но Эндрю не спешил, продолжая ласкать прекрасное лицо Кирстен. Медленно, осторожно и любовно, не пропуская ни сантиметра, Эндрю наконец приблизился губами ко рту Кирстен. Но и тут он не стал торопиться. Начав с уголка рта, Эндрю прошелся кончиком языка по губам Кирстен. Затем его язык проник между полураскрывшихся губ, заставив их приоткрыться чуть шире.

Кирстен пылала. Куда бы ни притрагивался кончик языка Эндрю, там тут же вспыхивал пожар. Кирстен ждала.

Через мгновение ожиданию пришел конец.

Поцелуй Эндрю был глубок, полон и ненасытен, его переполняла чувственность. Кирстен таких поцелуев еще не знала.

Вкусный, плотный, напряженный — все внове. Совсем как первый в жизни поцелуй. Эндрю оторвался от Кирстен только тогда, когда обоим уже не хватало дыхания. Затем он принялся прокладывать языком влажные, возбуждающие дорожки вверх-вниз по тонкой шее Кирстен. Она тут же выгнула спину, настолько сильным было трепетное ощущение, вызываемое языком Эндрю. Их бедра соприкоснулись. Кирстен услышала, как застонал Эндрю. Сомкнув руки у него на шее, Кирстен с наслаждением еще плотнее прижалась к Эндрю нижней частью тела и почувствовала, как крепнет его плоть и влажнеет ее собственная.

Эндрю снова поцеловал ее жадным ртом, и поцелуй не прерывался, пока оба не поняли, что едва стоят на ногах, после чего Эндрю, не отрываясь от губ Кирстен, подхватил ее на руки и внес в дом, закрыв за собой дверь толчком ноги.

Когда они стали раздевать друг друга, Кирстен удивилась тому, что такой большой мужчина, как Эндрю, может быть так поразительно нежен. Он казался Кирстен огромным золотым сокровищем, доставшимся ей в награду. И она в упоении прикасалась чувствительными пальцами и жаждущим ртом к каждой частичке его великолепного тела: широким плечам, груди, упругому животу, узким бедрам и длинным мускулистым ногам.

Поражаясь, как всегда, миниатюрности Кирстен, Эндрю старался быть с ней особенно осторожным и нежным. Даже тогда, когда все желания его свелись к одному — войти в Кирстен, Эндрю, невероятными усилиями заставив себя успокоиться и не спешить, продолжал ласкать сладкую, манящую плоть Кирстен: маленькие груди, твердые и упругие, острые соски, ярко-красные, будто две вишенки, узкая талия, гладкость живота и бедер, идеальная линия ног и расположившийся между ними черный пушистый треугольничек.

Для Кирстен происходящее с ней сейчас было настоящим потрясением. Она, подозревавшая, что никогда уже не сможет испытать каких-либо чувств, вдруг вся наполнилась ощущением пронзительности и глубины, какой никогда прежде не знала. Кирстен уже была на грани оргазма; каждый новый толчок Эндрю подводил ее все ближе к заветной черте. Кирстен, слегка подалась бедрами назад: ей не хотелось, чтобы все кончилось так скоро. Но начавшийся сладчайший трепет в самой чувствительной части ее тела, ощущаемый едва заметными бесподобными приятными внутренними толчками, сигнализирующими о начале окончания, вышел из-под всякого контроля. Кирстен повернула голову и застонала от первой пульсирующей волны оргазма, захлестывающей все ее существо. Волна спала, но тут же на смену ей пришла новая, еще более мощная и продолжительная. Ритмические постанывания Кирстен звучали в унисон с шумным, свидетельствующим о наслаждении дыханием Битона, и она, возбуждаемая этим еще больше, кончала вновь, вновь и вновь…

Все чувства были обострены до предела. Он безошибочно определил, что пришло время освободиться от мертвой хватки прошлого и от самого себя. Эндрю участил движения. Он почти готов, какие-то доли секунды — и он снова ощутит это. Мощный, заполнивший все тело напор дал Эндрю освобождение серией исступленных взрывов, выбросивших из него семя. А вслед за этим — покой, покой, какого Эндрю никогда прежде не испытывал.

Они лежали, обнявшись, не говоря ни слова. Сердца их были переполнены ощущениями, тела — пресыщены удовлетворением. И Кирстен, и Эндрю испытывали легкое смущение, но в большей степени — боязнь. Сегодня они сделали шаг из своего прошлого, но это был лишь шаг. Свидетельством остающейся привязанности к прошлому были свешивавшаяся с шеи Эндрю цепочка и позвякивающий на запястье Кирстен браслет.


Джеффри и Дирдра были очаровательной парой — во всяком случае, так говорили. Их повсюду видели вместе: на званых ужинах, танцах, в респектабельнейших ресторанах, в театрах, в опере, на балете, на открытиях художественных выставок, презентациях, благотворительных вечерах и политических кампаниях. Они вместе играли в теннис, плавали на яхте, ездили в путешествия. Время от времени даже проводили вечера наедине.

Но Джеффри в отличие от Дирдры хотел большего.

Оливер желал объединить их хозяйства. Дирдра же предпочитала по-прежнему жить самостоятельно. Он хотел, чтобы они поженились, а она вовсе не нуждалась во втором муже. Джеффри хотел, чтобы Дирдра стала матерью для Джеффа, Дирдру же гораздо больше устраивала роль крестной матери.

— Если я вполне довольна существующим положением, — постоянно повторяла она, — почему бы тебе не занять ту же позицию?

А действительно, почему? Как мог Джеффри объяснить Дирдре причину, не рассказав ей о своих недостатках? О том, как не сложилась его интимная жизнь с Кирстен, и о том, как он не находит общий язык с Джеффом. Избавившись от жены в надежде перевоспитать сына, Джеффри так и не преуспел в этом.

Джеффри становилось жутко только при одной мысли о том, что Дирдра узнает о всех его поражениях и раскусит его. Узнает о самом страшном, о том, что его честолюбивое стремление достать звезды с небес в конечном итоге закончилось лишь пригоршней разбитых мечтаний.

Вполне возможно, для Джеффри пришло время смириться с реальностью, доказывающей, что ничего уже не изменится. И: если при этом Дирдра — последняя мечта в его жизни, то, возможно, сохранение статус-кво и не такая уж непомерная цена за возможность жить этой мечтой.


— Знаешь, а я до сих пор вижу Джеффа в каждом черно волосом шестилетнем мальчике, — призналась Кирстен Эндрю. Держась за руки, они сидели спина к спине на одеяле, расстеленном прямо на траве, на заднем дворике дома Кирстен и смотрели на звезды. — Постоянно забываю, что ему уже тринадцать. У Джеффа послезавтра день рождения.

Эндрю услышал в голосе Кирстен слезы и крепко пожал ее руку.

— А я перестал видеть во всех девочках Мишель и Андреа после того, как перестал смотреться в зеркало, — признался Битон.

— А Марианна?

— Странно, но Марианну я никогда ни в ком и не видел. — Эндрю похлопал себя по груди. — Да мне и не нужно было — она всегда у меня здесь.

Кирстен отвела взгляд в сторону. И спустя полгода она продолжала испытывать приступы боли, когда они говорили о покойной жене Эндрю. Особенно страдала Кирстен, когда ловила на себе его взгляд, полный непонимания, кто сейчас перед ним. И еще, когда его глаза наполнялись слезами без видимой причины.

Шесть прошедших месяцев они оба протаптывали собственные дорожки на тернистом пути их взаимоотношений. Отношения эти были одновременно бурными, страстными и нежными; изменчивыми, спокойными и раздражающими; притягивающими и отталкивающими; гармоничными и сумасшедшими. Предсказуемыми только в своей непредсказуемости.

Эндрю и Кирстен были друг с другом то предельно откровенны, то невообразимо скрытны. Делая шажок вперед, они тут же отступали, обмениваясь частичками своих душ, как обмениваются марками. Насколько бы открыты они ни были друг другу, каждый знал про себя, что у него все же остается собственная защитная раковина, спрятаться в которую при желании можно в любой момент.

— Кирстен, а кто такой Майкл?

Вопрос Эндрю настолько удивил Кирстен, что какое-то время она не могла сказать ни слова.

— Майкл? — слегка приглушенно переспросила Кирстен.

— Майкл.

Кирстен поинтересовалась, откуда Эндрю известно это имя, и он объяснил. Вырвав высокую широкую травинку, Кирстен принялась рвать ее на тонкие полоски.

— Ведь это он подарил тебе браслет?

Кирстен коротко и очень неохотно кивнула.

— Ты не хочешь говорить о нем?

Кирстен глубоко вздохнула, стряхнула с ладони обрывки травинки и подтянула колени к подбородку.

— Это самый красноречивый язык жестов, какой мне когда-либо приходилось видеть. — Эндрю усмехнулся и запустил руку в волосы невольно улыбнувшейся Кирстен. — Ну, хорошо, больше ни слова о загадочном Майкле.

Кирстен, откинув голову назад, благодарно положила ее на плечо Эндрю.

— Майкл… — прошептала она несколько минут спустя, потом запнулась, спрашивая себя, действительно ли ей хочется об этом говорить. — Майкл Истбоурн.

Кирстен, решившись, быстро вытолкнула из себя это имя и тут же прикусила губу.

— Дирижер? — спросил Битон, мгновенно сообразив, о ком идет речь. — Один из немногих людей, кого мне страшно хотелось бы нарисовать, но никогда не представлялась возможность.

— Правда? — По совершенно непонятной причине сердце Кирстен сильно забилось.

— Правда. — Эндрю повернулся, нежно поцеловав Кирстен в лоб, и снова отвернулся.

— Возможно, когда-нибудь тебе это удастся.

— А встречу устроишь ты?

Кирстен вопрос не понравился.

— Я серьезно, Эндрю, почему бы тебе как-нибудь не нар совать Майкла?

— По той простой причине, что я не имею желания рисовать кого бы то ни было и когда бы то ни было.

— Цыпленок.

— Ха! Кстати, о птичках, а как насчет того, чтобы как-нибудь сыграть на рояле?

Это был их излюбленный способ защищаться. Как только какая-нибудь тема разговора становилась слишком болезненной, Эндрю и Кирстен принимались нападать друг на друга. Но сегодня вечером Кирстен предпочла уйти без «боя». Ей захотелось просто переменить тему разговора.

— Послушай, а я ведь еще ни разу не видела твою яхту. — Эндрю вздохнул, как бы говоря: «Ну, опять началось!» — По-моему, это совершенно несправедливо, а? Ты ведь уже тысячу раз видел мой дом. Почему мне нельзя хоть раз взглянуть на твой?

— Вопрос не в том, можно или нельзя.

— А в чем?

— Мне кажется, я к этому еще не готов — вот и все.

Кирстен моментально смягчила тон:

— Ведь это всего лишь лодка, Эндрю. Она бывала на яхте, но корабль никогда не был ее домом. — Кирстен почувствовала, как вздрогнул Битон, но все же продолжала: — Яхта — твой дом, Эндрю, только твой. Почему ты так обороняешь его, почему не хочешь разделить с людьми?

— Людьми?

— Ну, хорошо, со мной.

— А тебе никогда не приходило в голову, что я, может быть, не хочу ни с кем его делить, даже с тобой?

— Думаешь, буду обузой, да?

Эндрю не было необходимости отвечать на вопрос — Кирстен и без того знала ответ. Даже и теперь он рассматривал ее как обузу. Они бывали далеки друг от друга в той же степени, в какой бывали и близки. Кирстен вспоминала случаи, когда Битон пропадал — иногда на дни, иногда на недели, — плавая где-то в одиночестве, всякий раз предварительно обещая, что вернется. И всегда возвращался. До сих пор по крайней мере.

Краешком глаза Эндрю заметил, как руки Кирстен сжались в кулачки. Он уже хорошо знал этот сигнал опасности и был в некоторой нерешительности, стоит ли предпринять что-либо для того, чтобы успокоить Кирстен, или же следует подождать. Наконец Битон остановился на последнем. Как только Эндрю увидел, что кулачки Кирстен постепенно расслабляются, им овладело импульсивное желание прикоснуться к ним и погладить. Но Битон сдержал себя. Если дотронуться до Кирстен в этот момент, одним прикосновением дело не кончится. Так бывало очень редко.

Обычное прикосновение никогда не заканчивалось только им — оно неизбежно влекло за собой объятия. Поцелуй для них никогда не существовал в единственном числе — за ним обязательно следовал второй, потом третий. И кончалось дело всегда одним и тем же — любовными утехами. Только при мысли о том, с какой страстью и с каким блаженством они занимались любовью, у Эндрю перехватывало дыхание. Постель, как клей, связывала их, заполняя трещины в отношениях, всякий раз сравнивая счет в их игре. Эндрю никогда не мог насытиться Кирстен — ее красотой, ее телом, ее чувственностью. Она была для него допингом и наркотиком. Она вовлекла его в зависимость, в большую зависимость, а ведь Битон поклялся никогда больше ни в ком не нуждаться.

— Уже поздно. Я, пожалуй, пойду. — Эндрю не спеша поднялся с земли и протянул руку Кирстен, чтобы помочь ей встать.

Кирстен наклонила голову, пытаясь разглядеть в темноте циферблат своих часиков.

— Совсем и не поздно — сейчас только десять.

— Мне в четыре вставать.

— В четыре? Почему в четыре?

— А разве я не говорил? — Голос Битона зазвучал глуше. — Утром я уплываю в Гибралтар.

— Просто замечательно. — Руки Кирстен, протянутые за одеялом, дрожали, в голосе появился холод.

— Стараемся, — попытался пошутить Эндрю в надежде несколько сгладить впечатление от своего объявления, но, увы, из этого ничего не вышло. — Я почти месяц, как не выходил в море, для меня это рекорд.

Битон поплелся за Кирстен в дом, где захотел обнять ее на прощание, но та отмахнулась от него, как от назойливой мухи.

Пока они молча стояли друг напротив друга, Кирстен в голову внезапно пришла сногсшибательная идея. Теперь она точно знала, что ей делать. Она поедет в Афины. Кирстен не видела Маркоса уже больше года. Сейчас ей как никогда необходимо повидать мальчика. И еще Кирстен нуждалась в том, чего никто, кроме Полисисов, ей дать не мог: тепло и семейный уют. И если не затягивать визит, то ей потом не будет слишком уж больно.

Теперь Кирстен определенно почувствовала себя лучше, настолько лучше, что она обняла Эндрю за шею и коротко, но смачно поцеловала его в губы, когда же она отстранилась от него, лицо ее сияло.

— Желаю тебе хорошо провести время, — весело попрощалась она, подталкивая Битона к двери и даже открыв ее перед Эндрю. — В себе я не сомневаюсь.

Ошеломленный, Эндрю медленно спустился по ступенькам, спрашивая себя, не упустил ли он часом чего. А если и упустил, то, черт возьми, что?

37

Кирстен вернулась из Афин полной впечатлений и умиротворенной; такое состояние человеку дает только общение в кругу любимой семьи. Сначала Кирстен намеревалась провести у Полисисов всего неделю, но грекам не составило труда уговорить ее растянуть удовольствие на две семидневки. Правда, чем дольше Кирстен оставалась в Афинах, тем труднее ей было оттуда уезжать. И она уехала лишь тогда, когда Маркос твердо пообещал приехать к ней в Тавиру в следующем июле, после чего Кирстен, возможно, покинет Португалию насовсем.

На следующий день после своего возвращения Кирстен проспала допоздна, затем она заставила себя встать и отправиться на рынок за продуктами. Исполнив эту обязанность, Кирстен вдруг почувствовала непреодолимую лень что-либо готовить и решила пообедать где-нибудь в городе, в таверне. Она принялась бесцельно бродить по улицам, пытаясь представить, что бы ей хотелось съесть, но никакие яства не соблазняли ее. В итоге Кирстен остановилась всего лишь поглазеть на суетливую толпу в порту, и тут внезапно ею овладело беспокойство. Кирстен вдруг заторопилась, но ее спешка была вызвана вовсе не враз проснувшимся аппетитом, а навалившейся тоской по Эндрю.

То, что чудесным образом притуплялось расстоянием, здесь моментально обострилось и усилилось. Вдруг все вокруг наполнилось воспоминанием об Эндрю: виды, звуки, запахи города, который пусть и на время, но стал их домом, — все напоминало о возлюбленном. Интересно, вернулся ли Эндрю из Гибралтара или же на этот раз он нарушил свое обещание и не вернется уже никогда? Стоило Кирстен задать себе этот вопрос, как ею овладела так хорошо знакомая паника.

Еле сдерживаясь, чтобы не пуститься опрометью к пристани, посмотреть, нет ли там яхты Битона, Кирстен заставила себя идти шагом. И прежде чем она решила, куда же ей пойти в первую очередь, Кирстен обнаружила себя стоящей перед «Жилао» — первым рестораном, где они ужинали вместе с Эндрю.

Вдыхая воздух, наполненный смешанным запахом морской соли и кулинарных специй, Кирстен нетерпеливо ждала служащего, который провел бы ее к свободному столику. Теперь Кирстен была настолько голодна, что реально ощущала во рту вкус запеченных устриц и приятную влагу хорошо охлажденной «Сангрии», текущей по пересохшему горлу. От голода под ложечкой стало посасывать, и Кирстен, решив не дожидаться нерасторопного метрдотеля, начала подниматься по ступенькам террасы в надежде самой найти свободный столик. И тут Кирстен похолодела. Ее огромные глаза недоверчиво расширились, увидев до боли знакомое лицо. А напротив этого лица, спиной к Кирстен, сидела женщина с пепельно-серыми густыми волосами, сплетенными в длинную тяжелую косу.

Сердце Кирстен подпрыгнуло и замерло. Она заставила себя не закричать и с ужасом обнаружила, что мертвой хваткой вцепилась в рукав появившегося наконец откуда-то из воздуха метрдотеля, исполненного готовности провести Кирстен к незанятому столику. Выпалив ему в лицо что-то очень невнятное, Кирстен развернулась и бросилась сломя голову бегом по улице.

Кирстен привалилась спиной к стене какого-то здания и попыталась отдышаться. Ее предали, ее жестоко предали. До чего же это горько! И в то же время Кирстен понимала, что не имеет никакого права на обвинения в измене. С самого начала они с Эндрю договорились, что ни один из них не будет предъявлять претензии ни по какому поводу. Они ничего друг другу не должны и не обязаны ни объясняться, ни извиняться. «Так отчего же, — спрашивала себя Кирстен, — если я и в самом деле в это верю, увидев Эндрю в компании другой женщины, я вдруг готова сойти с ума?»


В тот вечер Кирстен легла спать рано. И не потому, что сильно устала, а лишь только для того, чтобы избавиться от кошмарных мыслей. Три часа проворочавшись на постели с боку на бок в безуспешных попытках уснуть, Кирстен в конце концов встала с кровати и вышла на кухню. От бессонницы у нее было единственное средство — чашка горячего шоколада.

А то, что на дворе стоял июль, не имело никакого значения. В сладости этого пенного напитка было что-то успокаивающее, что-то особенно уютное и утешительное. Шоколад напоминал Кирстен не только собственное детство, но и ее детей. Горячий шоколад был излюбленным напитком в семье Оливеров, точно так же как и у Харальдов. Мередит всегда добавляла к шоколаду зефир, а Джефф неизменно требовал к своему вишни с ликером. Почему вишни? Наверное, потому что зефир таял в шоколаде, а вишни — нет. Ягоды всегда дожидались мальчика на дне чашки, и радость Джеффа была такой же, какую испытывает ребенок, найдя пластмассовую игрушечку в коробке печенья с сюрпризом.

Но в эту ночь и горячий шоколад не помогал. В эту ночь воспоминания были слишком остры и мучительны. Кирстен закрыла глаза и увидела перед собой лицо своей девятилетней дочери. И теперь, спустя многие годы, Кирстен не могла поверить в то, что никогда не увидит своего старшего ребенка. Со смертью Мередит в душе Кирстен образовалась черная дыра, которая никогда не закрывалась и не закроется. Холодное, бесплодное пустое место, ничем не заполняемое.

Кирстен открыла глаза: перед ней стоял Джефф. Ее сын, ее любимый сын.

— О, Джефф, дорогой мой! — вскрикнула Кирстен вслух. — Думаешь ли ты обо мне? Помнишь ли ты меня?

Кирстен почувствовала, как на глаза навернулись слезы, и зло заморгала, прогоняя их прочь. Вылив оставшиеся полчашки шоколада в стоявшее рядом с раковиной ведро, Кирстен побрела в гостиную.

— Не думай! — приказала она себе, усаживаясь в темноте за пианино. — Не думай, не думай, не думай!

Кирстен неустанно повторяла свою команду, машинально привычными движениями разминая руки. Она твердила ее, быстро и резко поднимая и опуская в такт руки.

Кирстен нужен был свежий образ, чтобы сосредоточить на нем свое внимание, и образ этот немедленно предстал перед нею: Джефф, сидящий за «Стейнвеем» в их музыкальной зале, еще до того, как Джеффри приказал вышвырнуть инструмент из дома. Кирстен видела себя сидящей с сыном, показывая ему… Нет. Кирстен остановила возникшую картину, словно нажала на кнопку «стоп» на видеокамере, и начала сначала.

Кирстен и Джефф на сцене «Карнеги-холл» за стоящими друг против друга роялями. Сердце Кирстен учащенно забилось, на верхней губе от волнения выступили капельки пота. Произведение, которое они исполняют, — концерт, написанный специально для двух роялей. Кирстен поискала в памяти, какое это могло бы быть произведение, и остановилась на Концерте ля-бемоль мажор для фортепьяно с оркестром Мендельсона. В этот вечер они выступают с оркестром Нью-йоркской филармонии. Дирижер — Майкл Истбоурн. У Кирстен от возбуждения по спине побежали мурашки. На Кирстен сиреневое платье и бриллианты, Джефф в черном фраке, по вместо традиционного белого галстука-бабочки его бабочка тоже сиреневая: мир должен знать, что между матерью и сыном существует нерасторжимая связь. Счастливо улыбаясь своей мысли, Кирстен опустила руки и заиграла.

Она посмотрела на Джеффа, на мгновение их взгляды встретились: Кирстен улыбнулась сыну, Джефф подмигнул в ответ и ниже склонил голову над клавиатурой. Кирстен вдруг почувствовала жжение в веках. Она взглянула на подиум, тревожно ожидая, что Майкл подскажет ей. Мускулы рук стали твердеть, Кирстен почувствовала боль от кончиков пальцев до самых плеч. Она попыталась вновь расслабиться — и не смогла.

Через два часа она сдалась и снова легла в постель. Весь остаток ночи Кирстен пролежала не сомкнув глаз, страдая от ломоты в несчастных своих руках.


К восьми утра Кирстен больше не могла выносить жестокую пытку. Она приняла душ, надела тонкое хлопковое пляжное платье и вышла из дома, не выпив даже чашки утреннего кофе. Спускаясь вниз по пыльной, мощенной камнем дорожке, ведущей к заливу, Кирстен почувствовала, как увлажнились ее ладони, а в висках глухо застучала кровь. К тому времени, когда она наконец увидела «Марианну», Кирстен совершенно выдохлась. Последние крохи мужества оставили ее, и Кирстен остановилась посреди дорожки, не в силах сделать далее ни шагу.

А что, если девушка провела ночь у Эндрю? А может быть, они и теперь там оба? И, если это так, нужно ли ей об этом знать? Кирстен сделала нерешительный шаг назад. И вдруг разозлилась. Как Эндрю смел приглашать на яхту какую-то незнакомку, если он ни разу не позволил Кирстен посетить свое судно?

Разрываясь между желанием закатить Битону скандал и просто уйти, Кирстен на мгновение выбрала ничегонеделание. И тут она увидела его. Битон сидел на борту яхты, держа на коленях что-то похожее на раскрытый эскизник. Сердце Кирстен счастливо встрепенулось. Девицы поблизости не наблюдалось. «А где доказательства? — спросила себя Кирстен. — Где гарантия, что она не спит в каюте, или не готовит завтрак, или…»

Эндрю, заметив ее, замахал рукой, он действительно махал ей. Кирстен машинально замахала в ответ.

Она уже почти подошла к яхте, когда Эндрю спрыгнул на скрипящий, шаткий настил причала, чтобы встретить ее. Разочарование с новой силой овладело Кирстен, видевшую, что даже и теперь Битон никак не хотел подпускать ее слишком близко к своему обиталищу. Но все мысли моментально вылетели из головы Кирстен, как только Эндрю обнял ее и принялся целовать. Она полностью погрузилась в гостеприимное тепло этого объятия, чувствуя в нем себя безопасно. Ей хотелось полностью раствориться в Эндрю, затеряться в нем, чтобы никогда больше с ним не расставаться.

У Эндрю голова пошла кругом. Первое же объятие Кирстен заставило его почувствовать слабость, колени Эндрю задрожали от желания и дюжины других восторженных эмоций. Целуя Кирстен, чувствуя изгиб ее тесно и страстно прижавшегося к нему тела, Эндрю проклинал себя за то, каким образом он последний раз покинул Кирстен. В этот момент Эндрю окончательно понял, что, как бы он ни боролся, Кирстен всегда будет стихийным пламенем, сжигающим все его существо. Пожаром, который не в силах погасить ни расстояние, ни отречение.

За две недели разлуки Эндрю ни на минуту не прекращал скучать по Кирстен, желать ее, но он не должен позволять себе такие чувства. Не должен позволять себе подпускать Кирстен слишком близко, ведь вместе они лишь на какое-то время. Параллельные пути, которыми они шли сейчас, рано или поздно разойдутся и поведут их в противоположных направлениях. Кирстен уедет, он останется: все будет так просто и так больно! Всему наступает конец.

— Надеюсь, ты прекрасно провела время? — спросил Эндрю, как только смог снова вздохнуть.

Кирстен рассмеялась. Эндрю запомнил, слово в слово, то, что она говорила ему на прощание.

— Я — да. А ты?

— Естественно.

Они наперебой заговорили. Кирстен рассказывала о своем вояже в Афины, к Полисисам, Эндрю горел желанием поведать о своем путешествии. А вот в чем он ни за что не хотел признаться, так это в том, что из-за Кирстен он срезал срок своего плавания и вернулся в Тавиру раньше, чем собирался, — и все лишь затем, чтобы обнаружить отсутствие Кирстен.

Кирстен слушала рассказ Эндрю лишь вполуха. Ее не интересовало путешествие Битона, Кирстен была полностью поглощена мыслями о блондинке — о ней он не только избегал говорить, но и упоминать. Но Кирстен твердо определила себе не упускать Эндрю с крючка.

— Ну а как же она? — наконец нетерпеливо перебила Кирстен красочный рассказ Битона.

— Кто она?

— Твоя партнерша по плаванию.

— Какая партнерша?

— Ну, хорошо, твоя визави за обедом, — мгновенно призналась Кирстен в том, что видела их в «Жилао».

— Ах, эта!

Кирстен, скрестив руки на груди, ждала, но в ответ получила лишь недоуменное пожимание плечами.

— Э-Э-Эндрю! — повысила голос Кирстен и якобы топнула ногой о деревянный настил пристани.

— Я встретил ее только вчера, так что тут особо не о чем говорить, — несколько оробев, честно признался Эндрю. — Она остановилась у моего щита и купила три лучшие акварели. Сказала, что она датчанка и служит на каком-то чартерном клиппере, приписанном к Марселю. Как только девушка ушла, я свернулся и отправился обедать в «Жилао». Только я начал есть, смотрю — она стоит в очереди за свободным столиком. Увидев меня, датчанка подошла и спросила, нельзя ли сесть за мой столик, я не возражал. Ты же не можешь требовать от меня невоспитанности по отношению к своим благодетелям или я не прав? — Во взгляде Кирстен Битон не встретил восторженной поддержки своему принципу. — В данную минуту она уже на пути в Алжир — конец истории.

Кирстен приняла объяснения Эндрю, и он с облегчением нежно поцеловал ее в губы, но как только Битон попытался снова обнять Кирстен, та увернулась и стала мелкими шажками приближаться к яхте. Сначала Эндрю с удивлением наблюдал за Кирстен, потом двинулся вслед за ней.

— Ну и куда же ты направляешься? — потребовал он объяснений.

— Никуда.

— Как это никуда? Я же вижу, что ты движешься в определенном направлении.

Кирстен указала на раскрытый эскизник, оставленный Эндрю на стуле, на борту яхты:

— Кажется, я могла бы одним глазком взглянуть на твою последнюю работу?

— Почему же «одним глазком»», буду счастлив показать тебе, что у меня получается.

Кирстен одной ногой ступила на палубу «Марианны», другая еще оставалась на пристани, когда Эндрю, обняв Кирстен за талию, приподнял ее и вернул на причал.

— Э-э-э, нет, так не пойдет! Никто не имеет права ступить на палубу судна без приглашения капитана.

Кирстен одарила его полной озорства, сияющей улыбкой:

— Ну так пригласите меня официально, капитан.

Хотя Эндрю и улыбнулся в ответ Кирстен, в его зеленых глазах заметалось беспокойство.

— Я приглашу, Кирстен, знаешь, я приглашу… но не сейчас.

Битон покачал головой.

— О Эндрю!

Кирстен со вздохом обвила руками шею Битона. Приподнявшись на цыпочки, она принялась тереться своими губами о его горячие губы, пока не услышала приглушенный стон.

— Эндрю, Эндрю, — шептала Кирстен, пытаясь своими ласками склонить Эндрю отказаться от своего принципа. Почувствовав, как твердеет и восстает его плоть, Кирстен также ощутила жгущую страсть, наполнившую все ее существо. Кирстен принялась расстегивать рубашку Битона. — Эндрю! — Голос ее был хрипловато-требовательным. — Возьми меня, Эндрю, пожалуйста, возьми меня!

Голод страсти бешено бился во всем теле Битона, требуя удовлетворения плоти, но Эндрю отступил на шаг назад. Один голос в нем требовал подхватить Кирстен на руки, внести на борт «Марианны» и заняться с ней любовью на кровати, которую он никогда ни с кем не делил. Другой же голос категорически протестовал против этого. Яхта была последним убежищем Битона, последним буфером между ним и остальным миром. Стоит раз переступить этот барьер, и Эндрю окажется полностью во власти Кирстен и во власти всех вновь родившихся в связи с ней чувств, упорно не желавших умирать.

— Кирстен, не здесь. — Горячими и влажными губами Эндрю поцеловал Кирстен в шею.

— Да, Эндрю, здесь.

Поцелуем Эндрю заставил ее замолчать.

— Нет.

Языком он обезмолвил ее протест, а его руки сломали последние попытки сопротивления Кирстен.

В конце концов Эндрю отвел Кирстен домой и занялся с ней любовью там: сначала прямо на не расстеленном еще ковре, в гостиной, потом в душе, под пульсирующим каскадом тепловатой воды, и еще раз в постели, приведенной их безумными шалостями в совершенный беспорядок.


Несмотря на все предпринимаемые ими предосторожности, стена, разделявшая Кирстен и Эндрю, с каждым месяцем, проведенным ими вместе, становилась все тоньше. И хотя Эндрю продолжал время от времени совершать свои одиночные плавания, Кирстен наконец научилась верить его обещаниям вернуться. Она даже приветствовала его отлучки, дававшие возможность целиком заняться поисками путей, которыми она могла бы совладать со своими непокорными руками. Когда Эндрю покидал на время город, Кирстен все чаще обращалась к мыслям о нем и все реже — к воспоминаниям о Майкле. Теперь бывали моменты, когда она с грустным удивлением обнаруживала, что с трудом может вспомнить, как точно выглядит Майкл.

Кирстен и Эндрю воспринимали себя как пару и потому и оставались оба в Тавире, и все же они несколько отличались от обычной пары. Они считали себя совершенно независимыми людьми, намерившимися спастись за счет друг друга. И еще они всегда были очень добросердечны с окружающими, но любому встретившемуся с ними, несмотря на самое искреннее радушие, становилось ясно, что Кирстен и Эндрю абсолютно не нуждаются в чьей-либо компании. И потому жители города деликатно оставили их в покое.

В конце мая Кирстен стало казаться, что Эндрю что-то от нее скрывает. Они оба давно научились распознавать настроения друг друга, и, как только Кирстен замечала, что Эндрю начинал замыкаться в себе, она, уважая его право на личную жизнь, никогда не вмешивалась в дела Битона. Но на этот раз Кирстен решила отступить от своего принципа: слишком уж долго Эндрю пребывал в состоянии замкнутости. И вероятно, он нуждался в помощи, чтобы разрешить свои сомнения. Наконец Кирстен решилась нарушить давнее обещание не вмешиваться в дела друг друга и в один из дней пригласила Эндрю на ужин.

Кирстен приготовила любимое блюдо Эндрю, «паста примавера», которому научила ее мать. Поужинав и выпив два кувшина «Сангрии», они занялись любовью. Умиротворенные наслаждением друг от друга, они тихо лежали на кушетке в гостиной, когда Кирстен потянулась к Эндрю и прошептала, едва касаясь губами его уха:

— Признавайтесь, Эндрю Битон, что вы от меня скрываете?

Эндрю вздрогнул так, словно от шепота Кирстен по его телу пробежала раскаленная ртуть.

— Скажи же мне, Эндрю. — Рука Кирстен медленно поглаживала грудь Битона. Он вновь вздрогнул. Рука возлюбленной, совершая кругообразные движения, медленно спустилась на его живот, потом скользнула за спину и принялась поглаживать ягодицы. — Скажи, а то…

— Что «а то»? — хрипло спросил Эндрю.

— А то я перестану.

Битон положил свою руку на руку Кирстен, призывая не прекращать приятные ласки.

— Не надо. Я расскажу тебе все, что захочешь.

— Тогда признавайся.

Эндрю облизнул губы:

— На прошлой неделе агент «Кастильо Галери» из Лиссабона приезжал ко мне и спрашивал, не хочу ли я выставлять свои акварели в их галерее в июле.

— И? — нетерпеливо спросила Кирстен.

— И — ничего.

— Ничего? — Кирстен внезапно прервала свои ласки. — Ты хочешь сказать, что отказался?

— Я сказал ему, что подумаю.

— Эндрю, да о чем же тут думать? Прекрасное предложение и прекрасная возможность для тебя. Как ты мог сказать такое агенту?

— Очень просто, все, что я сказал…

— Он «подумает»! Да это ужасно. — Кирстен не ожидала, что в ближайшее время Битон вернется в большое искусство. — Я отказываюсь что-либо понимать. Тебя приглашают выставиться в самой престижной галерее Лиссабона, а ты ведешь себя так, словно это тебя нисколько не волнует.

Эндрю приподнялся на кушетке.

— Волнует, поверь мне, Кирстен, волнует, но я думаю, что пока не готов выставляться. Ты же знаешь, что такое выставка. Выставка — это прежде всего уйма работы, затем — необходимость появления на публике, многочасовые стояния в зале и постоянная болтовня с незнакомыми людьми, которые, возможно, по-английски и двух слов сказать не могут. — Кирстен сделала круглые глаза. — Все это то же самое, что я так счастливо когда-то оставил в Нью-Йорке. Прости, Кирстен, но для меня все это попахивает вонючей цивилизацией.

— А ты мнишь себя эдаким Тарзаном, который за долгое время, проведенное в джунглях, совершенно разучился держать в руках ложку и вести себя в обществе воспитанных людей? Но ведь ты ничего не забыл. Ах, Эндрю, Эндрю! — Кирстен обняла Битона за плечи и слегка встряхнула его. — Не смей упускать такой шанс лишь потому, что это напомнит тебе обо всем, что ты оставил много лет назад в Нью-Йорке. Ведь мы живем в настоящем, и это — Лиссабон, и ты все еще божественно одаренный художник. Радуйся этому, черт тебя побери, гордись. Такие люди, как Луис Кастильо, не устраивают выставок забавы ради, они организовывают их, чтобы забрать денежек. И он-то не стал бы приглашать тебя выставиться в своей галерее, если бы не был уверен в том, что ты принесешь ей доход.

— Я буду чувствовать себя уродом, — пожаловался Битон, — придурком. Что же это за художник, который больше не пишет портретов, не может работать в масле, а только рисует какие-то миниатюрные акварели.

Самоистязания Эндрю наполнили сердце Кирстен такой горечью и жалостью, что ей захотелось заплакать, но для того чтобы не расстроить любимогоеще больше, она ничем не выказала своего состояния.

— Если ты действительно так чувствуешь, может быть, пришло время снова попробовать писать маслом?

Кирстен почувствовала, как Эндрю напрягся.

— Я еще не готов, и ты об этом знаешь.

— Я об этом ничего не знаю, — ворчливо заметила Кирстен, — только с твоих слов.

Какое-то время они сидели молча. Наконец Эндрю тихо, но решительно сказал:

— Возможно, я и соглашусь, но при условии, что ты поедешь в Лиссабон вместе со мной.

Кирстен аж подскочила:

— Ну, конечно же, я поеду с тобой!

Она набросилась на Битона и принялась, обнимая его, покрывать все тело любимого поцелуями. Но как только Кирстен вспомнила о дате проведения выставки, сердце ее упало. Эндрю, заметив замешательство Кирстен, приготовился услышать нечто ужасное.

— Что случилось? — выдавил он из себя.

— Я не смогу поехать, Эндрю. В это время у меня будет Маркос.

Эндрю застонал:

— А ты не можешь попросить его приехать в другое время?

— Слишком поздно. У Маркоса уже куплен билет, а после того как он погостит у меня, он с родителями на месяц поедет на Крит.

— Ну, вот все и устроилось: я не выставляюсь.

— Нет, ты выставляешься. Со мной ли, без меня ли, но ты сделаешь эту выставку.

— Хочешь избавиться от меня и сбагрить подальше? — Эндрю сгреб Кирстен в объятия и принялся целовать ее шею.

Кирстен начала извиваться.

— Я хочу избавиться от тебя? — хихикая, возмутилась она. — А чем же я занимаюсь теперь?

— Не знаю, — пробормотал Эндрю, впиваясь губами в ямку у ключицы. — Расскажи мне об этом.

Счастливый смех не дал Кирстен ответить.

Кирстен потребовалась еще неделя домашних посиделок, кулинарных изысков и провокационных занятий любовью, чтобы добиться согласия Битона позвонить в Лиссабон Луису Кастильо и заключить договор на проведение выставки.

38

Кирстен поразилась переменам, происшедшим за последний год в приехавшем к ней на неделю Маркосе.

— Да чего же ты вырос! — восклицала она, поворачивая подростка из стороны в сторону и тщательно его разглядывая. — Что стало с мальчиком, которого я видела прошлым летом?

— Весь вышел, — засмеялся Маркос, наслаждаясь удивлением Кирстен. Мальчик страшно гордился девятью сантиметрами роста, набранными им за год, прошедший со дня их последней встречи: рост позволял Маркосу наконец чувствовать себя взрослым мужчиной, стать которым он так стремился. — Теперь мы еще поглядим, кто из нас босс, — сообщил он Кирстен, широко и самодовольно ухмыляясь.

— Что, что! — притворно закричала на Маркоса Кирстен. — Несмотря на ваш великолепный рост, мой юный друг, в этом учреждении привилегией все же пользуется возраст.

— Но теперь, когда я стал выше тебя, мне будет легче заботиться о тебе.

Маркос выглядел таким серьезным и искренним, что Кирстен расхохоталась.

— А что, я и в самом деле выгляжу такой беспомощной? — Кирстен шутливо хлопнула Маркоса по щеке. — Может, я и маленького роста, но ты помнишь поговорку о золотнике, а?

— Нет, не помню.

— Мал золотник, да дорог.

— Вы, американцы, — поморщился Маркос, — все любите обратить в шутку.

— Ну ты преувеличиваешь! Это относится лишь к некоторым случаям.

— Ну вот видишь, ты опять подкалываешь.

— «Опять подкалываешь», — передразнила Кирстен, игриво взъерошивая пальцами волосы Маркоса. Подросток резко откинул голову назад. — Ох-ох-ох! — Кирстен насмешливо изобразила на лице испуг. — Все признаки налицо.

— Какие признаки?

— Возмужания. — Маркос страшно нахмурился. — Знаешь, в это время мальчики, прости, молодые люди, не терпят, когда прикасаются к их волосам.

— Правда?

— Так мне говорили.

Маркос заметил тень, пробежавшую по лицу Кирстен, и тут же понял, о чем она подумала. Маркос поспешил переменить тему разговора:

— Ты знаешь, что у новой демократической партии сейчас сплошные проблемы. — Кирстен закашлялась и ответила отрицательно. — Отец говорит, что, если провести выборы завтра, социалисты Папандреу могли бы победить.

Еще некоторое время Маркос распространялся по поводу политического положения в Греции, а потом как бы между прочим кивнул на покрытое шалью пианино в гостиной.

— А я смотрю, ты по-прежнему используешь пианино только как декорацию, — с грустью заметил Маркос.

— А где же еще мне пристроить свою шаль? — засмеялась Кирстен.

Маркос никогда не узнает, как тяжко трудилась Кирстен для того, чтобы иметь возможность отвергнуть сказанное им. Бросив взгляд на бузуку, крепко привязанную к чемодану Маркоса, Кирстен сухо заметила:

— А я смотрю, ты все так же ни при каких обстоятельствах не расстаешься со своим инструментом.

Так оно и было на самом деле: последнее время они были просто неразлучны — Маркос и бузука, трудно было представить их друг без друга. К великому изумлению Кирстен, мальчик вдруг покраснел.

— За последний год я выучил несколько новых песен. Мне казалось, что они должны тебе понравиться.

Кирстен мысленно представила себе стоявшего перед ней юношу, коленопреклоненно исполняющего перед ней серенаду, понимая, что недалека от истины.

— С удовольствием их послушаю. А теперь как насчет прогулки по городу?

Но Маркос все это время выглядел рассеянным, причину чего Кирстен поняла лишь после того, как мальчик вроде бы мимоходом спросил:

— Ну а где же его картины?

— Под «ним» ты имеешь в виду Эндрю?

Маркос кивнул. Кирстен указала ему на две акварели, висевшие по диагонали на стене, над небольшим бюро, и Маркос подошел к ним поближе, чтобы рассмотреть.

Он стоял, опустив руки, задумчиво склонив голову набок, неторопливо изучая сперва одну картину, потом другую. Он приготовился возненавидеть работы Битона, но не смог. Они были настолько прекрасны, что ненавидеть их было просто невозможно. Маркос никак не мог настроиться на вражду к человеку, создавшему эти бесподобные произведения. Мальчик медленно выдохнул. Возможно, его страхи не имели под собой оснований.

— И когда же я смогу познакомиться с этим Эндрю? — спросил он.

— Вот уж чего не знаю.

— Как? — На лице Маркоса вновь появилась тревога.

— Он сейчас в Лиссабоне, — пояснила Кирстен. — У него выставка в одной из картинных галерей. — В голосе Кирстен зазвучала гордость.

На что Маркос осторожно, словно боясь спугнуть удачу, спросил:

— Так что все это время мы проведем наедине? И никто нам не будет мешать?

— Да. Ты доволен? — Маркос кивнул. — Ну, вот и прекрасно. А теперь, когда мы все выяснили, не пришло ли время распаковать багаж? А после этого отправимся в город и пообедаем. Как насчет порции нежнейших устриц?

Маркос просиял:

— В «Жилао»?

Кирстен в последний свой приезд в Афины много рассказывала ему о бесподобно вкусных устрицах из «Жилао».

— Если пожелаешь.

Маркос энергично закивал в знак согласия, моментально превратившись из подобия взрослого мужчины в обыкновенного трогательного мальчишку.


С Маркосом Кирстен по-настоящему скучала по Эндрю лишь вечерами, когда приходилось одной ложиться в пустую постель. Дни, проведенные с мальчиком, были наполнены смехом, шутками и необыкновенной теплотой. Если они не гуляли по городу и его окрестностям или не купались на пляже у косы Илья-де-Тавира, то, потягивая лимонад, сидели на заднем дворике се дома, и мальчик, играя на бузуке, пел Кирстен свои песни. Каждый вечер они посещали новый ресторан; Кирстен учила Маркоса, как сказать по-португальски «маслины» (мексилоес), «маленькие устрицы» (амежаос), «осьминог» (полво) и маленькие рыбки, больше похожие на бульонные кубики (калдейрада), а потом со смехом наблюдала, как он пытался заказать ужин на двоих.

— А у них есть какие-нибудь особенные вина в Тавире? — спросил Маркос однажды вечером. — Ну, знаешь, как наша рецина?

— «Лагоа». Самое распространенное местное вино в Алгаври.

— А можем его заказать? — Кирстен заколебалась, но Маркос посмотрел на нее умоляющим взглядом. — Ну, пожалуйста, какая разница — рецина или лагоа? Дома я всегда пью рецину.

В конце концов Кирстен сдалась.

Неделя пролетела слишком быстро. Кирстен с Маркосом и оглянуться не успели, как настал их последний день в Тавире. Утро они провели в поисках подарков для Ларисы и Александроса, потом Маркос продолжил делать покупки самостоятельно, а Кирстен, вернувшись домой, занялась закруткой варений из персиков, слив и имбиря, которые намеревалась передать с Маркосом его родителям. Маленькая кухонька благоухала, как фруктовый сад во время сбора урожая. Весело напевая, Кирстен наполняла все новые и новые баночки, обвязывая каждую ленточкой определенного цвета, затем все это укладывалось в большую декоративную корзину.

Она не замечала появления Эндрю в кухне до тех пор, пока сильные мужские руки не обняли Кирстен сзади за талию. Она испуганно вскрикнула и выронила из рук стеклянную банку.

— Попалась! — воскликнул Эндрю, крепче сжимая в объятиях Кирстен и наклоняясь, чтобы поцеловать в шею. — Здесь пахнет чем-то ужасно вкусненьким, разумеется, я не имею в виду варенья, — прошептал Эндрю на ухо Кирстен.

Повернув ее к себе лицом, Эндрю нежно поцеловал Кирстен в губы.

Все вопросы, которые Кирстен собиралась задать Эндрю, растворились в пылу его страстного объятия. Всякий раз, когда она пыталась что-то спросить, Эндрю не давал Кирстен говорить очередным продолжительным, глубоким поцелуем.

— Эндрю, я…

— Потом, — настаивал Битон.

— Но я хочу узнать, как…

— Ш-ш-ш. Не сейчас.

Впереди была уйма времени, чтобы рассказать о том, как бесподобно все было, о том, что он продал все свои акварели и получил новые заказы, о том, чтобы поведать, как псе это время он скучал только по Кирстен. Но сейчас Эндрю хотелось одного — заняться с Кирстен любовь.

Подхватив любимую на руки, Битон понес ее в спальню и уложил на постель. Нетерпеливыми руками он принялся расстегивать блузку Кирстен, а его жадные губы тут же припали к волшебной лощинке между грудями. Кирстен застонала и выгнулась, пытаясь как можно крепче прижаться к телу Эндрю. Она сама была уже готова скинуть юбку, как вдруг вскрикнула и, вырвавшись из объятий Битона, принялась лихорадочно застегивать блузку.

— Маркос!

— Боже мой! Я же совершенно о нем забыл! — Эндрю смотрел, как Кирстен в спешке заправляет блузку и оправляет юбку. — А где он?

— Я послала Маркоса по уличным лавочкам купить кое-какие сувениры, но он должен вернуться с минуты на минуту.

Эндрю неохотно поднялся и подошел к зеркалу, чтобы привести себя в порядок. И как ему ни хотелось познакомиться с маленьким Маркосом, желание заняться с Кирстен любовью перевешивало все.

Рассчитывая увидеть перед собой обычного мальчика, Битон оказался абсолютно не готовым быть представленным самоуверенному молодому человеку великолепного телосложения, с прекрасным лицом юного бога из Древней Эллады. Пожимая руку Маркоса, Эндрю в очередной раз поймал себя на мысли о том, что жалеет, что не пишет портреты.

Кирстен со стороны наблюдала, как Эндрю и Маркос разглядывают друг друга оценивающими взглядами. Если бы момент не был столь трогательным, она разразилась бы смехом. Картина выглядела так: Эндрю — огромный, как медведь, мужчина в расцвете сил — и Маркос — изящный золотоволосый юноша — стояли друг против друга подобно соперникам, готовым вступить в бой за честь Прекрасной Дамы. Но прежде чем успела разразиться битва, Кирстен положила руки на плечи обоим и предложила им выйти в сад.

— Дайте мне закончить свои дела, — Кирстен кивнула на оставшиеся открытые баночки варенья, — а потом я приготовлю лимонад и присоединюсь к вам.

— Я помогу! — в один голос вскричали Эндрю и Маркос.

Кирстен собрала все свои силы, чтобы сделать строгое лицо.

— Спасибо, думаю, что справлюсь сама. И поскольку у вас не так уж много времени, чтобы узнать друг друга поближе, советую приступить к знакомству. — Эндрю и Маркос обменивались испытующими взглядами. — Время пошло.

Кирстен зажала рот руками, чтобы не расхохотаться во весь голос, наблюдая, как мужчины пытались одновременно протиснуться в узкую дверь, ведущую в сад. Эндрю отступил и галантно уступил Маркосу право пройти первым. Но Маркос настаивал на том, чтобы первым прошел Эндрю. Возраст наконец уступил красоте и покинул дом раньше. Кирстен все же не удержалась и от души рассмеялась, как только мужчины отошли на расстояние, с которого не могли уже ее слышать.

У Кирстен осталось не так уж и много работы, но ей хотелось, чтобы Эндрю и Маркос пообщались между собой как можно дольше. Она сама не могла объяснить своего желания — просто шестым чувством понимала, что так надо. Кирстен неожиданно показалось необычайно важным, чтобы два этих самых любимых ею человека ближе узнали друг друга и подружились. Кирстен с интересом наблюдала из окна кухни, как постепенно менялся язык их жестов. Довольно скоро они сдвинули шезлонги, в которых полулежа вели неторопливую беседу, и на глаза Кирстен навернулись слезы.

Вечером они втроем поужинали в «Жилао», полакомившись традиционными устрицами и распив бутылку «Лагоа». Легкий, непринужденный разговор то и дело перескакивал с темы на тему — такие беседы ведутся между людьми, давно и хорошо знакомыми, и по взглядам сидящих за соседними столиками людей Кирстен понимала, что все принимают их за прекрасную, дружную семью. Но Кирстен знала и другое — они семья взаймы, семья на один вечер.

Маркос улетел в Афины в полдень следующего дня, и Эндрю выглядел столь же расстроенным его отъездом, как и Кирстен. Когда он на прощание обнял Маркоса, со стороны можно было подумать, что отец провожает любимого сына, и у наблюдавшей эту сцену Кирстен слезы навернулись на глаза. Настала и ее очередь. Она так долго и крепко обнимала Маркоса, что у нее заболели руки, потом жарко расцеловала мальчика в обе щеки.

— Я приеду в следующем году, — пообещал Маркос, изо всех сил старавшийся не расплакаться. — И тогда я, может быть, пробуду не одну, а целых две недели.

— Мне бы этого очень хотелось.

— А Эндрю?

— Спроси у него сам.

— Я уже спросил. — Маркос широко улыбнулся сквозь неудержимые слезы. — Он обещал покатать меня на своей яхте.

Кирстен промолчала, но сердце ее пронзила необъяснимая острая боль.

Прощальный поцелуй — и Маркос ушел, а на Кирстен невыносимым грузом навалилось чувство одиночества. Подошел Эндрю и обнял Кирстен за плечи. При первом прикосновении Кирстен сжалась в комок, но вслед за этим медленно расслабилась. До следующего года еще так далеко. Бог весть, что может случиться за это время. Эндрю нежно, как ребенка, поцеловал Кирстен в макушку.

— Ты просто представить себе не можешь, до чего же Маркос тебя обожает. — В его голосе звучал легкий оттенок печали. — Он подробно проинструктировал меня о том, как о тебе следует заботиться. Не смейся. Мальчик говорит дело. Будь он на десять лет старше, я увидел бы в нем своего соперника.

Сердце Кирстен учащенно забилось. Она вдруг почувствовала желание веселиться и проказничать.

— На твоем месте я бы не беспокоилась. — Она засунула руку в задний карман джинсов Эндрю и ущипнула его за правую ягодицу. — У тебя нет соперников.

«Кроме меня самого», — расстроенно подумал про себя Эндрю. Но мгновенно охватившее его желание отгоняло эту мысль прочь.

— Что ты скажешь на то, чтобы поскорее выбраться отсюда, — прошептал Эндрю, поясняя свою мысль красноречивым поцелуем Кирстен в губы, — и наверстать то, что было упущено вчера?

39

Лоис Холден вновь обрела способность дышать.

Она спрятала маленький металлический ингалятор в карман черного вельветового домашнего платья и откинулась на спинку кресла. Больше всего на свете Лоис ненавидела ругаться со своей лучшей подругой, особенно из-за того, что совершенно ее не касалось. Или же не должно было касаться. Но как ни крути, а семейные узы иногда сильнее дружеских, и потому, рассудила Лоис, Дирдра имеет определенные права на подобный разговор.

— Если только Джеффри узнает о том, чем ты занималась весь год, он…

Дирдра замолчала, умышленно не закончив фразу.

— Что он? — спросила Лоис.

Но Дирдра не ответила, а лишь отхлебнула свой кофе.

— А я скажу тебе. — Лоис нахмурилась. — Он ничего не сделает, потому что не может ничего сделать. Если бы Джефф не брал уроки у меня, он нашел бы еще кого-нибудь. Чем он, по-твоему, занимался, прежде чем пришел ко мне? Переходил от одного полуграмотного учителя музыки к другому.

Лоис рассмеялась, втайне радуясь своей победе над всеми этими учителями. Теперь Джефф принадлежит ей. Теперь она может лепить из мальчика все что захочет, и теперь наконец-то Кирстен Харальд заплатит ей за все. Она, Лоис Элдершоу Холден, увидит, как сын достигнет мастерства своей матери, а потом и превзойдет его. Что за прелесть! Что за сладкая месть!

Дирдра поставила чашку с блюдцем на низенький столик красного дерева и краешком салфетки вытерла уголки губ.

— До сих пор не могу поверить, что Джефф решился на то, чтобы ездить каждую субботу с какими-то незнакомыми водителями только затем, чтобы брать у тебя уроки музыки.

— Если хочешь стать лучшим из нас, не останавливаешься ни перед какими жертвами, — раздраженно ответила Лоис. — Ты что, никогда не читала и не слышала о гениях, Ди? Он — гений. Если считаешь Кирстен Харальд великой пианисткой, то тебе стоит послушать игру Джеффа. Джеффри сделал большую ошибку, пытаясь отлучить сына от музыки. Это только оттолкнуло мальчика от него. Большую ошибку, — повторила Лоис, — может быть, фатальную ошибку.

— А тебе не кажется, что ты слишком многое на себя берешь? — Дирдра постаралась задать вопрос как можно тактичнее.

— Что ты имеешь в виду под «слишком многим»?

— Я имею в виду, — Дирдра взмахнула салфеткой, — Джефф ведь не твой сын и даже не родственник, а ты говоришь о нем, как о собственном ребенке.

Лоис поджала губы и уставилась на свои руки.

— Он мог бы быть моим сыном.

— Ах, Лоис, прости, — моментально смутилась Дирдра. — Я сделала тебе больно, но это лишь оттого, что беспокоюсь за тебя.

Лоис вздохнула. Дирдра была единственным человеком, которому Лоис рассказала об Алеке. Подростком он переболел каротитом и стал бесплодным — факт, который долгие годы Алек тщательно скрывал от Лоис; он открылся ей лишь тогда, когда окончательно поверил в прочность их брачного союза.

— Спасибо за сочувствие, Ди. Но тебе не следует беспокоиться, я совсем не боюсь Джеффри. — К досаде Лоис, из глаз ее полились слезы. — Каждая минута, проведенная с Джеффом, значит для меня гораздо больше, чем какие-то страхи. Я благоговею перед ним, по-настоящему благоговею. Если бы ты только слышала его игру! Это просто волшебство! Я рискую прогневить Господа, давшему мальчику такой талант, тем, что прилагаю руку к формированию Джеффа-пианиста.

Пораженная признанием подруги, Дирдра не нашлась, что ответить, и лишь тихо произнесла:

— Я понимаю.

Но Лоис покачала головой:

— Нет, Ди, ты не понимаешь, ты ничего не понимаешь. Ты не можешь этого понять, потому что у тебя никогда не было Мечты.


— Где это видано, чтобы в жмурки играли на Рождество? — пожаловалась Кирстен Эндрю, который вел ее по чему-то, напоминавшему шаткий деревянный мост. — Я всегда думала, что в жмурки играют только на дне рождения.

— Я решил не ждать так долго.

— Почему?

— Увидишь.

— С завязанными глазами?

Эндрю расхохотался:

— Ты так прекрасно держалась все это время, потерпи еще немножко, мы почти пришли.

— Куда?

— Если я скажу тебе, я испорчу всю игру.

В ответ Кирстен лишь пожала плечами.

— Здесь осторожнее, — предостерег Эндрю. — Впрочем, лучше я сам…

Кирстен почувствовала, как Битон поднял ее в воздух и опустил на деревянный пол, который, казалось, сразу заходил под ногами.

— Приветствую вас на борту моего плавучего дома, ваше величество, — сняв повязку с глаз Кирстен и склонившись в почтительном поклоне, торжественно произнес Эндрю. — Как ваш капитан, я полностью в вашем распоряжении. Но… Но, напомню, только на эту ночь, ведь сегодня — Рождество.

Кирстен была совершенно ошеломлена. Она протерла кулаками глаза, чтобы убедиться, не сон ли это, а потом сделала первый неуверенный шаг по территории, бывшей до сегодняшней ночи для нее запретной. Она так долго жаждала увидеть воочию яхту Эндрю, что теперь жадно разглядывала каждую деталь окружающей ее обстановки. Темные, обшитые дубом стены каюты, до блеска надраенный пол. Сверкающие медные части и сферические плафоны бортовых огней. Морские карты в рамках и старинный компас, подвешенный к потолку в декоративных целях. Бункер для угля, стулья и иллюминаторы, прикрытые зелеными и голубыми занавесками. Кирстен осторожно бродила по яхте, страстно желая до всего дотронуться и ужасно боясь разбить что-нибудь, ей не принадлежащее. С каждым осторожным шагом любопытство Кирстен таяло, а чувство дискомфорта росло. Трудно было избавиться от мысли, что она здесь не более чем гостья, транзитный пассажир, сделавший остановку в мире, принадлежавшем только Эндрю и его воспоминаниям. С трудом сдерживая охватившее волнение, Кирстен повернулась к Битону и спросила, почему он решил показать ей яхту именно сегодня. Ответ был более чем прост:

— А время настало.

Взяв Кирстен за руку, Эндрю медленно повел ее по судну. Но и рядом с Эндрю она чувствовала себя непрошеным гостем. Возможно, Марианна ни разу в жизни не ступала на борт яхты своего мужа, названной в ее память, но она незримо присутствовала здесь во всем. И на дюжине развешенных по стенам фотографий, и в сотканных ею гобеленах, и в купленной ею фарфоровой посуде, и в самодельных подсвечниках. Но более всего о присутствии Марианны свидетельствовал дух захватывающий большой семейный портрет, висевший, как икона, на стене капитанской каюты. Как только Кирстен увидела портрет, ей сразу же вспомнился захватывающий роман Дафины Дюморье «Ребекка». Потом она представила себе, как они с Эндрю будут заниматься любовью под пристальным взглядом его покойной жены, и вся затряслась.

Не чуя под собой ног, Кирстен бросилась прочь с яхты.


Хотя Эндрю так никогда и не узнал причины, по которой Кирстен так спешно убежала с яхты, он понимал, что, прежде чем уговаривать ее снова прийти на судно, надо подождать. И оказался прав. Только спустя почти месяц Эндрю удалось наконец убедить Кирстен выйти с ним в море. Но стоило им выйти из залива, как небо на северо-западе стало затягиваться тучами, ветер крепчал с каждой минутой, на гребнях морских волн появились тревожные барашки, и Эндрю вдруг вспомнил, что никогда не спрашивал у Кирстен, как она переносит море.

Но беспокоиться было особенно не о чем: отбросив прочь все прошлые сомнения, Кирстен полностью отдалась очарованию открытого моря. Ее завораживала сила неведомых ей доселе ощущений: ветер, развевавший волосы и плотно прижимавший платье к телу; брызги морских волн, оставляющие соленый привкус на губах; запах серы в воздухе, наполняющемся преддверием надвигающейся грозы, — все было для нее внове. Полной грудью вдыхая тяжелый морской воздух, Кирстен откинула голову назад и широко раскинула руки в стороны, приветствуя стихию.

— Тебе лучше спуститься вниз! — прокричал Эндрю, пытаясь перекричать отчаянно скрипевшую мачту и завывания ветра, но Кирстен в ответ лишь замотала головой. — Не упрямься, я не хочу, чтобы ты свалилась за борт!

— Ты меня спасешь! — прокричала Кирстен и крепче вцепилась в металлическую стойку на корме.

— Ты уверена?

— Я знаю тебя!

Что прокричал в ответ Битон, потонуло в грохоте первого раската грома. Глядя на Эндрю, мастерски управляющего прыгавшим вверх-вниз суденышком, и получая от качки огромное удовольствие, Кирстен внезапно вспомнила рассказ Битона о его вечной битве с Посейдоном и испытала приступ необычайно сильного сладострастного желания. Развевающиеся по ветру белые длинные волосы, мускулистые руки, уверенно держащие штурвал, широко расставленные длинные, мощные ноги — все в его облике говорило о том, что он способен вступить в битву с богами и одержать победу.

Словно прочтя мысли Кирстен, Эндрю взглянул на нее через плечо и широко улыбнулся:

— Я же предупреждал тебя, что Посейдон довольно вспыльчивый старик!

— Думаешь, это послание от него?

— Какое послание?

— Ну, такое, где говорится, что мне следует немедленно покинуть судно!

Эндрю расхохотался:

— Не беспокойся, я найду способ, как с ним договориться!

— И что же ты предложишь?

— Может быть, поможет жертвоприношение!

С этими словами Эндрю переложил штурвал резко вправо, с тем чтобы встретить надвигающуюся большую волну носом яхты. Они мягко скользнули вниз, но оторвавшаяся от основания часть сине-серой волны сокрушительным водопадом с ревом накрыла палубу яхты. После этого стало не до разговоров.

Волна за волной атаковали яхту, били и швыряли ее, грозя перевернуть, но Эндрю твердо и уверенно выдерживал курс. Присутствие обожаемой Кирстен придавало ему решимости, и Битон продолжал упорно вести «Марианну» сквозь бушующее море. Одна злая волна следовала за другой, и они упрямо карабкались по ним вверх и скользили вниз. Казалось, этой качке не будет конца. Впрочем, как и этому дождю, и этим бесконечным неистовым позывам ветра.

Однако по мере приближения к заливу буря начала стихать. Стуча зубами, насквозь промокшая и замерзшая, Кирстен прижалась всем телом к Эндрю, плавно подводившему яхту к пристани. После восторга неожиданного морского приключения Кирстен вдруг почувствовала себя странно опустошенной, и, судя по выражению лица, Эндрю испытывал то же самое.

— Что же ты скажешь по поводу хорошего горячего душа?

— Скажу — да!

Кирстен сделала было шаг в сторону, но Эндрю, схватив ее за руку, снова привлек к себе.

— А как насчет поцелуя прежде?

— Думаю, и это можно устроить.

Эндрю нежно прижал Кирстен к груди.

Губы их встретились, и они оба вдруг почувствовали, что не в силах оторваться друг от друга. В конце концов Эндрю подхватил Кирстен на руки и понес по узким ступенькам вниз, в свою каюту.

Оба совершенно забыли о душе, а как только Эндрю принялся ласкать Кирстен, она напрочь забыла о портрете.

С того дня Кирстен сопровождала Битона в большинстве его плаваний и очень скоро почувствовала «Марианну» своим вторым домом. В сентябре, предприняв самое длительное свое путешествие — Касабланка, Танжер, Тунис, — на закате Эндрю и Кирстен подплывали к Тавире.

— Ты никогда не подумывала о том, чтобы навсегда оставить все как есть, — полушутя, полусерьезно спросил Эндрю, наматывая на палец серебристую прядь волос Кирстен.

— Что оставить как есть? Плавание вокруг света в качестве леди летучий голландец? — вопросом на вопрос игриво ответила Кирстен.

— Почему бы и нет?

— Ты знаешь, почему нет.

Слушая мягкий шелест стремительных волн, ударяющих о борт яхты, Кирстен и сама захотела, чтобы не было этого «почему». Насколько проще было сказать «да». Но это бы значило отказаться от музыки, от Джеффа и от мечты, все еще горящей в каждой клеточке Кирстен.

— Ты всегда можешь вернуться в Нью-Йорк, — предложила она Эндрю, на что тот лишь застонал. — Там тоже есть куча мест, куда ты мог бы плавать вдоль Восточного побережья: залив Лонг-Айленд, Кейп…

— Слишком холодно.

— Каролина…

— Тоже холодно.

— Кейс. — Не услышав комментария Эндрю, Кирстен продолжила уже с надеждой: — Карибское море. Видишь, список можно продолжать бесконечно.

— Ха!

— Ну, приведи мне хоть один веский довод, почему нет?

Битон вскочил на ноги, повернулся и оперся спиной о мачту.

— Ты знаешь, почему нет.

Кирстен взглянула на усеянное звездами небо.

— Как же назвать эту комбинацию? — мягко спросила она, устремив взгляд к созвездию Плеяд. — Пат или мат?

Услышал ли ее Эндрю или нет, но вопрос остался без ответа.

Кирстен зябко повела плечами. Ночной воздух становился все прохладнее. Кирстен перевела взгляд на холмистый берег, и ей очень захотелось увидеть там свой маленький домик, затерявшийся в темноте среди множества других домишек. После месячного отсутствия Кирстен сама удивилась, насколько же она соскучилась по своему родному очагу.

— Пойдем, — прервал ее мысли Эндрю. — Я провожу тебя домой.

Кирстен, казалось, несколько смутилась:

— Я вижу, стоило только благополучно приплыть в родной порт, как тебе уже не терпится от меня избавиться, — попыталась она пошутить, но шутка не сработала.

Выражение лица Эндрю было необычно суровым, и Кирстен моментально забеспокоилась.

— Что-нибудь не так?

— Да нет, ничего. Просто я устал — вот и все.

Встав на ноги, Кирстен обняла Эндрю за талию:

— Ты не хочешь, чтобы я осталась и уложила тебя в постельку?

Эндрю обнял Кирстен в ответ, но сказал:

— Не сегодня.

Печально вздохнув, Кирстен опустила руки.

— Ну что ж, пойду складывать вещи…

— А ты знаешь, что тебе в городе уже дали прозвище? — спросил Эндрю, подавая Кирстен руку и помогая ей спуститься с яхты. — Они зовут тебя Ла Бранка.

— Белая?

— Легко запомнить, правда?

— Ла Бранка. — Кирстен примерила слово к себе, несколько раз прокатив языком твердое «р». — Мне нравится. Но, думаю, Ла Прада мне понравилась бы больше.

— Серебряная? Разумеется, почему бы и нет?

— Тем более по нынешним ценам, я могла бы приносить удачу.

— Ага! Так я и знал! — засмеялся Эндрю и замахал единственному такси, проезжавшему в это время вдоль побережья. — Ты уже соскучилась по газетным сплетням.

Они сели в машину.

— Порой страшно хочется узнать, что же происходит в свете. — Кирстен сделала вид, что падает в обморок, и откинулась на колени Эндрю.

Он обнимал ее всю дорогу до дома, но, как только довел ее до порога, повернулся и собрался уходить.

— Кажется, я вряд ли смогу затащить тебя к себе, если даже предложу рюмочку клубничной настойки или чашку горячего шоколада. — Кирстен всеми силами пыталась сдержать дрожь в голосе.

— Если я войду, я наверняка останусь.

— А мы не можем себе этого позволить, да?

— Кирстен, прошу тебя. Я совершенно выдохся, и все, чего мне хотелось бы, так это немедленно завалиться спать.

Эндрю нежно поцеловал Кирстен в губы, потом повернулся и, не оборачиваясь, быстро пошел по дорожке.

Кирстен смотрела вслед Битону глазами, полными слез, и паника волнами поднималась в ее душе. Только ли ей показалось или в этом поцелуе на самом деле заключалось последнее «прости»?


Несмотря на свое обещание, Эндрю вообще не лег спать. Большую часть он провел в беспрерывном хождении то по палубе, то по каюте. К нему вернулась неутомимость, и им овладели те же судорожные чувства, что выдернули Эндрю из его защитной шкуры в ночь первого ужина с Кирстен. Эндрю вспомнил о вопросе, заданном им сегодня Кирстен, и вздрогнул. Что на него нашло? Кого он испытывал — ее или себя? Спросил, не хотела бы Кирстен провести так остаток жизни, а если бы она ответила «хочу»?

Сказать по правде, во время их путешествия бывали моменты, когда Эндрю фантазировал о том, что они с Кирстен уходят в серию бесконечных плаваний, но бывали и моменты, когда он задыхался от их близости. Прежде он никогда так долго не разделял свое одиночество на борту «Марианны». Разве что с воспоминаниями. И они не занимали много места. Но этот месяц, проведенный на яхте с Кирстен, изменил многое.

На судне не осталось места для самого Эндрю.

Память о Марианне и реальность с Кирстен заполнили все пространство, окружили Эндрю и загнали его в тесный, душный угол. Впервые в жизни он узнал, что такое клаустрофобия.

Все, что ему сейчас было нужно, — вернуть себе пространство.


Проснувшись на следующее утро, Кирстен обнаружила на входной двери приколотое к ней письмо. С ушедшим в пятки сердцем Кирстен вскрыла конверт и прочла:

«Моя прекрасная Ла Бранка,

Говоря о том, что устал, я не лгал, я и теперь уставший. Говоря, что мне нужно выспаться, я тоже не лгал, у меня сейчас слипаются глаза. Но больше всего мне сейчас нужно время. Собственное время, время, чтобы побыть наедине с собой, время, чтобы иметь время, если в этом есть какой-то смысл.

Мы так долго были рядом, что сердца наши стали биться в унисон; порой я спрашиваю себя, помнит ли мое сердце свой ритм? Думаю, что именно это я и должен выяснить. И, как только мне это удастся, я вернусь. Несмотря ни на что, вернусь. Обещаю.

Эндрю».


Кирстен не поверила своим глазам, отказывалась верить. Она должна была сама убедиться.

Залив выглядел как обычно. Те же звуки, тот же запах, даже ветер тот же. Стоящие на якорях судна покачивались на волнах. В небе кружили чайки. Рыбаки вываливали из сетей на палубу пойманную рыбу. Макрель, окунь, камбала, сардины укладывались в высокие серебристые пирамиды. Кирстен слышала крики чаек, голоса и смех рыболовов. Она чуяла запах соленого моря и умирающей рыбы. Ощущала жар солнца на своем лице и прохладу морского бриза в своих волосах.

И все же, видя и слыша, Кирстен ничего не чувствовала.

Все оказалось правдой. «Марианна» действительно покинула порт.

Эндрю ушел. Опять.

Четыре дня Кирстен по два раза ходила в порт. Потом перестала. Вместо этого она купила большую карту мира и принялась выискивать на ней места, где никогда не бывала. Это должно быть что-то экзотическое, к примеру Фуджи, Бирма, Таиланд или Самоа. А может, даже Галапагосы. Кирстен провела пальцем линию от Таити к Маркизским островам, потом вернулась к Таити и подумала про себя: «А почему нет?»

Впервые за пять дней она почувствовала себя лучше. Даже повеселела. Нет ничего лучше, чем предвкушение путешествия, чем обещание каких-то невероятных приключений. Спрятать боль подальше, по крайней мере на время.

Переодевшись, Кирстен отправилась в город, а точнее на почту, позвонить. Всего один звонок — и можно собираться в дорогу. Кирстен принялась вслух напевать веселенькую мазурку и неожиданно услышала, как кто-то окликает ее по имени. Это был Антонио Зена, один из почтовых клерков, махавший Кирстен зажатым в руке желтым конвертом. Кирстен вдруг онемела и умерла.

— Сеньора Харальд! — Совершенно запыхавшийся Антонио подбежал к Кирстен, его смуглое лицо заливал пот, лысина раскраснелась на солнце. — А я как раз шел к вам домой, а тут увидел вас. Вот, сеньора, вам телеграмма.

Кирстен невидящими глазами смотрела на конверт, руки сковала хорошо знакомая непослушность. Негнущимися пальцами она заставила себя вытащить из конверта бланк телеграммы и развернуть его. Кирстен пыталась убедить себя, что в телеграмме не обязательно будет что-то плохое, может быть, совсем наоборот — что-нибудь замечательное. Может, это Эндрю решил предупредить ее о своем возвращении в Тавиру. Может, от Скотта, с сообщением о благополучном результате последней поданной ими апелляции или что убийца Мередит наконец пойман. Может, телеграмма от Ларисы и Александроса, что Маркос летит в Тавиру с неожиданным визитом.

Может быть, может быть, может быть…

Быстрый взгляд, брошенный на белый листок бумаги, выхватил первую строчку телеграммы с именем Скотта. Кирстен посмотрела вокруг и снова взглянула на бланк. Она не могла понять, разочаровало ли ее это или же обнадежило. Что бы там ни было, но пора было положить конец столь тяжкому испытанию.

Сделав глубокий вдох, Кирстен заставила себя успокоиться и попыталась вникнуть в суть известия. Вначале до нее никак не доходил смысл написанного. Ни одно из напечатанных жирным шрифтом слов не достигало сознания. Она прочла все сообщение до конца, потом снова вернулась к его началу. Наконец, с третьей попытки, ей удалось уловить смысл телеграммы.

Она не помнила, как добралась до дома, и поняла, где она, лишь по звуку закрывавшейся за спиной двери. Кирстен посмотрела на свои руки и обнаружила их крепко впившимися в талию, а себя — согнувшейся в три погибели.

— Нет! — закричала Кирстен в пустую комнату. — Нет, пет, нет!

Хлынувшие из глаз слезы освободили от крика.

Еще одна опора в ее жизни ушла от нее. Как родители и Наталья. Опять Кирстен почувствовала себя потерявшей равновесие, растерянной, полностью утратившей способность ориентироваться.

Уличный мальчишка умер на улице. Посреди Флит-стрит, если быть точным, посреди империи, которую он вокруг себя создал.

Умер Эрик Шеффилд-Джонс.

40

Словно сделав огромный шаг во времени, Кирстен медленно вошла в собор Святого Мартина-на-Поле на Трафальгар-сквер. Ее глаза, прятавшиеся за большими темными очками, были полны слез. И, несмотря на загар, выглядела Кирстен бледной и слабой. На ней было короткое черное пальто, волосы покрывала черная шелковая мантилья. Низко опустив голову, она неслышно прошла по залу и, опустившись на деревянную скамью в последнем ряду, сложила руки у подбородка в безмолвной молитве.

«Ах, Эрик, — прошептала Кирстен, обращаясь к человеку, бывшему ей вторым отцом, обожаемому всей душой. — Эрик, мой единственный, дорогой Эрик, не могу поверить, что потеряла и тебя». Вслед за этим Кирстен сделала то, что делала тысячи раз все эти последние восемь лет, — попросила у Эрика прощения за то, что не писала ему, что даже от Эрика у нее были собственные секреты.

Осторожно вглядываясь в лица сотен людей, пришедших в церковь отдать последнюю дань уважения Эрику, Кирстен не могла избавиться от мысли, как это было бы приятно самому Эрику — увидеть, насколько велика армия его почитателей. В печальной процессии были и политики, и деятели искусства, и бизнесмены. Многие лица Кирстен узнавала, со многими была знакома лично.

Она думала: будет ли Майкл? И если да, то будет ли с ним Роксана? Кирстен хотелось это знать и в то же время не хотелось. Она прижала сложенные лодочкой руки к зубам, наклонилась вперед и закрыла глаза.

Кирстен отсидела всю службу, слыша слова и не воспринимая их. Она потерялась во времени, в котором Эрик Шеффилд-Джонс играл такую важную и значительную роль в ее жизни. Печальная улыбка появилась на лице Кирстен при воспоминании о том или ином моменте, проведенном с Эриком; некоторые сцены возникали столь живо и ясно, что, казалось, случились они лишь вчера.

Кирстен дождалась, пока церковь почти полностью опустела, поднялась и медленно прошла к главному алтарю. Трудно было поверить в то, что такой человек, как Эрик, с его лукавыми подмигиваниями и безграничным остроумием теперь лежит на смертном одре, весь в цветах, безмолвный и неподвижный. Кирстен прикоснулась к краешку гроба и представила себе, что дотрагивается до самого Эрика. Наклонившись, она поцеловала холодное дерево, сделала шаг назад и приподняла темные очки, чтобы промокнуть льющиеся из глаз слезы. Приглушенный скрипящий звук заставил ее встрепенуться. Кирстен обернулась и увидела высокую женщину в синей шляпе с широкими полями, катившую перед собой инвалидную коляску, в которой сидела другая женщина.

— Боже мой, Клодия! — с ужасом воскликнула Кирстен.

Коляска, скрипнув, остановилась.

— Прошу прощения, мэм.

Кирстен едва слышала женщину: звук ее голоса заглушал загремевший в голове Кирстен барабан при виде существа, звавшегося когда-то Клодией Шеффилд-Джонс.

Прекрасные белые волосы Клодии были гладко зачесаны назад и собраны в тугой узел на шее. Бледное до призрачности лицо, кожа, испещренная синими нитями вен, глаза, потухшие и бессмысленные. Вся в черном, с тонкими чертами лица, походившего теперь более на череп, Клодия выглядела посланницей самой смерти, и даже легкая, застывшая на губах улыбка не придавала ее лицу невинности падшего ангела.

— Клодия? — Имя дуновением ветерка повисло в воздухе опустевшей церкви.

— Она не слышит вас, мэм, — сказала женщина в шляпе.

Не отрывая глаз от лица Клодии, Кирстен спросила:

— И давно она так?

— Еще до того, как я приехала в Уинфорд.

— Уинфорд?

— Да, мэм, Уинфорд. — Женщина улыбнулась терпеливой улыбкой. — Я там уже около двух лет. Но, говорят, и до меня она уже несколько лет пребывала в таком состоянии.

— Уинфорд. — Кирстен недоверчиво повторяла знакомое название. — Простите, но я не понимаю.

— Уинфорд, мэм, знаете, поместье в Уилтшире. — Видя, что Кирстен все же не понимает, женщина пояснила: — Это загородная резиденция, мэм. Мистер Шеффилд-Джонс купил ее несколько лет назад. Говорят, что это самое большое поместье в Уилтшире. И сейчас оно гораздо прекраснее, чем было прежде. Только они могли позволить себе такое, — доверительно понизила голос женщина и слегка кивнула.

Кирстен стояла совершенно потрясенная. Итак, Эрик все же сдержал свое слово — в конце концов он купил Клодии Уинфорд. Слезы выступили на глазах Кирстен при мысли о трагической иронии происшедшего. Клодия вернулась в родной Уинфорд, возможно, сама уже не зная об этом.

Женщина, казалось, спешила покинуть церковь. Клодия не двигалась, она даже ни разу не моргнула на протяжении всего разговора Кирстен с сиделкой. Не отдавая себе отчета, Кирстен вдруг наклонилась и запечатлела нежный поцелуй на высохшем лбу женщины, бывшей ее другом и предательницей, а потом долго смотрела, как она удаляется на своей инвалидной коляске, навсегда исчезая из ее жизни.

Кирстен едва успела снова надеть на лицо темные очки, как почувствовала чье-то присутствие у себя за спиной. Майкл! Кирстен обернулась с улыбкой, полной ожидания.

— Кирстен Харальд, не так ли?

Улыбка застыла у нее на губах. Стоявший перед Кирстен человек был ей незнаком. Невысокий и плотный, с голубыми глазами и редкими темными волосами, он был одет в строгий серый костюм-тройку, с траурной повязкой на рукаве.

— Да, — ответила она с некоторой растерянностью. — Я — Кирстен Харальд.

— В таком случае это облегчает мою задачу. Я — Годфри Монтегью из адвокатской конторы «Монтегью и Смайт». Вот моя карточка. — Ловким жестом Монтегью протянул свою отпечатанную на бежевой восковой бумаге визитку Кирстен. — Я являюсь душеприказчиком мистера Эрика Шеффилд-Джонса. — Он выдержал паузу, ожидая, пока смысл его заявления дойдет до Кирстен. — Если бы вы не появились сегодня здесь, нам пришлось бы немало поломать голову над тем, где вас искать. Мы ведь давно потеряли вас из виду. Какие печальные обстоятельства, — Годфри кивнул на шелковую мантилью, покрывавшую голову Кирстен. — У меня для вас кое-что есть, мисс Харальд. Письмо.

Из внутреннего кармана пиджака Монтегью извлек длинный тонкий белый конверт и протянул его Кирстен. Сердце ее учащенно забилось при виде знакомого почерка Эрика.

— Если бы вы были так любезны и зашли в наш офис завтра в девять утра, я приготовил бы все необходимые бумаги, которые вам следует подписать. — Монтегью водрузил на голову свой котелок и слегка притронулся пальцами к полям. — Хорошего дня, мисс Харальд. И, — добавил он, как бы вспомнив необходимую формальность, — примите мои искренние соболезнования.

Кирстен обессиленно опустилась на скамью и принялась читать то, что Эрик написал за месяц до своей кончины:

«Драгоценная Кирстен,

Увы, как ни печально, но я никогда уже не увижу тебя. Величайшей моей радостью в жизни стала любовь к тебе, как к дочери, которой у меня никогда не было.

Если жизнь — это серия роковых ошибок, но которые все-таки можно исправить, то позволь мне от имени Клодии исправить одну из них. К тому же если жизнь — это еще серия всевозможных начинаний, то опять-таки позволь (теперь, правда, уже от себя лично) предложить тебе возможность начать сначала.

Достаточно сказать, солнышко, что я знаю все. Я наконец открыл для себя (благодаря разговорам с временами приходившей в себя за эти годы Клодией и собственным дотошным записям), как жестоко ты была ранена. То, с какой легкостью мы дали одной рукой и отняли другой, — позор, который я унесу с собой в могилу.

Приношу тебе свои глубочайшие извинения и прошу принять в качестве свидетельства нашей искренней привязанности к тебе подарок — дом в Белгравии.

Дом будет находиться под присмотром и уходом до тех пор, пока ты не решишь поселиться в нем.

Живи в нашем доме, Кирстен, живи в нем и начинай сначала. Верни миру свой божественный дар. Он так долго не радовал людей.

Целую тебя, моя драгоценная Кирстен, и обнимаю от всего сердца.

Прощай, Эрик».

Письмо упало на пол. Кирстен, закрыв лицо руками, заплакала. Итак, Эрик под конец жизни узнал обо всем…

Начать все сначала? Сможет ли она? Поможет ли ей Лондон — город, где все и началось? Кирстен уже по пальцам на одной руке могла сосчитать оставшиеся годы ее изгнания. Неужели возможно? Неужели она, никогда не верившая в чудеса, поверит в них сейчас?

В изумлении Кирстен вышла из церкви. И лишь перейдя Трафальгар-сквер, она вспомнила, что так и не увидела Майкла.


— Роксана?

Роксана открыла глаза и улыбнулась.

— Прости, дорогая, я никак не мог раньше.

Майкл отвел в сторону челку густых каштановых волос жены и поцеловал ее в лоб, подумав о том, будут ли эти волосы столь же густыми, после того как начнутся сеансы химиотерапии. От мысли об этом Майкла затошнило, и он, поспешно наклонившись, поцеловал Роксану еще раз.

— Моя бедная, храбрая любимая, — прерывающимся голосом прошептал он.

«Не такая уж и храбрая, — подумала про себя Роксана. — Совсем не храбрая. Все выходит так, как я и предполагала: кусок за куском они вырезают из меня женщину. Сначала грудь, теперь матку и яичники. Что там еще осталось?»

— Вчера похоронили Эрика, — сообщил Майкл.

— Тебе надо было присутствовать там, — взглянув на мужа ясными зелеными глазами, посоветовала Роксана.

Майкл покачал головой:

— У меня есть более важные заботы.

Майкл попытался улыбнуться, и Роксана улыбнулась ему в ответ, но через минуту уверенность оставила Майкла, и в глазах его заблестели слезы.

— О Роксана!

Не выдержав, он уткнулся лицом в теплую, исхудавшую шею жены и заплакал.

Когда горький приступ жалости прошел, Майкл выглядел несколько смущенным. Он никогда перед этим не показывал свою слабость перед Роксаной. Майкл, повернувшись спиной к жене, вытер глаза и, подойдя к окну, посмотрел во двор. На улице лил дождь. Типичный октябрьский день — хмурый, подсвечиваемый мертвым серебристым светом уличных фонарей. Ветер прилепил к окну высохший красно-бурый кленовый лист, потом снова унес его прочь. Все казалось так просто. Как умирание. Один хороший, сильный порыв ветра и… смерть.

Все вокруг в эти дни напоминало Майклу о смерти.

— Я отменю назавтра свой концерт в Далласе, — не оборачиваясь, медленно произнес Майкл.

— Нет смысла — я чувствую себя хорошо, — отозвалась Роксана. — К тому же тебя не будет всего два дня.

Майкл вздохнул и прислонился лбом к холодному стеклу. В хорошо натопленной больничной палате это приносило облегчение. Майкл подумал о предстоящей поездке и снова вздохнул. Снова аэропорт, снова самолет, снова гостиничный номер. Боже, как же он ото всего этого устал!


Прислугу предупредили о приезде Кирстен. Нового дворецкого звали Тобин, шофера — Хьюго, экономку — Нелли, повариху — Ивонна, Патриция была служанкой нижних этажей, Жан — верхних. Больше же в доме не изменилось ничего. Отдав Тобину пальто, сумочку и перчатки, Кирстен начала неторопливое путешествие по дому, который один восхитительный и очень важный в ее судьбе год своей жизни называла своим. Переходя из комнаты в комнату, Кирстен снова чувствовала себя неловкой и наивной девочкой с Девятой авеню, впервые оказавшейся среди блеска и богатства. С широко раскрытыми глазами, невинная, жадно впитывающая в себя окружающий мир и взрослеющая.

Алиса, снова попавшая в Страну чудес.

Поднимаясь по ступенькам на четвертый этаж, Кирстен почувствовала, как у нее дрожат колени. Она ожидала увидеть там тусклый и затхлый мавзолей, затянутые паутиной углы в каждой комнате, закрытые материей светильники, покрытую белыми листами бумаги мебель, запах плесени и запустения в воздухе. Но…

С первого взгляда ей показалось, что это галлюцинация. На мгновение она даже зажмурилась и перестала дышать.

— Не может быть, — из стороны в сторону мотая головой, громко сказала она.

Но это было.

Была та же квартира, которую Кирстен покинула двадцать шесть лет назад. Тот же ситец, та же мебель, те же картины на стенах, те же фиалки на окнах. Даже комнаты пахли так же — свежей краской. В них не было ни одной новой детали.

Кирстен, словно на воздушных крыльях, переплывала из комнаты в комнату, и по щекам ее катились слезы.

— Ах, Эрик! — крикнула она вслух и широко раскинула руки в стороны. — Я принимаю твой вызов! Я начну все сначала. Я твердо знаю, что начну!

В музыкальную залу Кирстен заглянула в самом конце. Она предстала перед Кирстен огромная и тихая. Здесь тоже все было как в первый ее визит. Деревца в кадушках. Черный концертный рояль. Стеклянная коробочка с дирижерской палочкой Майкла. Но появилось и что-то новое, чего Кирстен прежде не видела: над стеклянной коробочкой в простенькой серебряной рамке на стене висела подписанная ею первая нотная страница «Отражений в воде» Клода Дебюсси.

Да, волшебство наконец сработало. В этом Кирстен не сомневалась.


Откинувшись на спинку водруженного на корму яхты шезлонга, Эндрю налил себе очередной стакан вина. Глядя на рассыпавшиеся над головой звезды, он задумался, с кем бы ему выпить на этот раз, и остановил свой выбор на созвездии Гидры. Как партнеры по выпивке, звезды не были идеальны, но с ними по крайней мере он чувствовал себя всегда в компании. Битон отхлебнул вина и вгляделся в звезды, образующие созвездие Гидры, напоминавшее своими очертаниями женское лицо. Эндрю вытянул руку. Лицо, смазанное дрожащими пальцами, мгновенно исчезло.

Эндрю снялся с якоря в Кадисе, куда он прибыл через десять дней после того, как покинул Тавиру. Все это время ничем не занимался — просто плыл и думал. Он не сделал даже ни одного наброска: Битон слишком боялся, что любой предмет, который он возьмется изобразить, неизбежно обратится в женское лицо, вот как созвездие Гидры. А если бы ему и случилось нарисовать ее лицо, тысячный раз задавался вопросом Эндрю, так что из того? Ведь это не значит, что, предав ее лицо бумаге, он тем самым предает себя?

Эндрю сказал Кирстен, что ему нужно время, но время тяжелым бременем наваливалось на плечи. Все, о чем он мог думать, была она. Как бы сильно он ни любил Марианну и дочерей, то, что Эндрю чувствовал к Кирстен Харальд, выходило далеко за рамки простой любви. И это пугало его.

Эндрю боялся любить. Он любил Марианну и потерял ее, он любил дочерей и тоже потерял их. Теперь у него нет больше сил любить и терять.

Просидев в шезлонге всю ночь без сна, ближе к рассвету Битон спустился на камбуз и сварил себе кофе. Поднимаясь снова наверх, он прихватил с собой кружку, эскизник, несколько угольных карандашей и, выйдя на палубу, уселся прямо на жесткий пол, по-турецки скрестив ноги. Глядя на восходящее солнце, Эндрю приказал себе в точности изобразить то, что видит. Первые его штрихи были робки, неуверенны, неровны, но постепенно рука обретала уверенность. Штрих за штрихом, страница за страницей Эндрю чувствовал, как к нему возвращается свобода. Каждый успешный набросок был очередным подтверждением истины, которую он успел забыть: только тогда ты будешь свободен, когда с тобою искусство.

Час спустя взглянув на результаты своего труда, Эндрю смутился, но еще больше удивился. Ни на одном листе не было и признаков пейзажа с восходящим солнцем. Каждый набросок был наброском ее лица.


Судья поднял две чаши больших весов. На одной из них лежали нотные листы, на другой — стоял человек, лицо которого было скрыто капюшоном.

— Выбирай, — сказал судья.

— Я не могу, — ответила она. Выбор одного означал отказ от другого. — Мне нужны оба.

Судья засмеялся:

— Ты не можешь иметь и то и другое. Ты должна выбрать что-то одно.

— Я не хочу выбирать — мне нужно и то и другое.

— Это ты уже говорила и видишь, что вышло. Выбирай!

— Нет, я хочу и то и другое!

Кирстен проснулась, все еще повторяя эти слова.

Минуту она никак не могла сообразить, где находится. Фиалки на окне ей напомнили. И две недели спустя Кирстен никак не могла привыкнуть к мысли, что просыпается в своей старой спальне, в доме, который принадлежал теперь ей. Всякий раз, открывая глаза, Кирстен мечтала увидеть сидящую рядом с ней Клодию, улыбающуюся и болтающую о новостях, мечтала увидеть Эрика, поджидающего их в столовой со своей обычной пачкой утренних газет у ног. Кирстен все еще хотела этого, прекрасно понимая, что прошлого не вернуть.

Клодии не вернуть. Эрик умер. Из троих осталась лишь одна.

Улыбаясь, Кирстен встала и оделась. Вовсе она и не одна здесь. Весь дом вертелся вокруг нее: прислуга нянчилась с ней, готовая в любую минуту исполнить любое желание, заботилась о ней, сдувала с нее пылинки. И Кирстен это нравилось. Она знала, что все слуги считают ее дамой «со странностями». Мыслимое ли дело? Их хозяйка практически не выходила из дома. Разве только однажды, когда приспичило съездить в музыкальный магазин. После это Кирстен целыми днями сидела за роялем и пыталась заставить волшебство заработать.

Пока, увы, безрезультатно. Но Кирстен решила уехать из Лондона, лишь добившись своего.

В это утро Кирстен из спальни отправилась прямиком к роялю, не зайдя даже в столовую, чтобы позавтракать. Она все еще находилась под впечатлением только что увиденного кошмарного сна. Кирстен со смехом относилась к толкованиям снов, но тем не менее надеялась, что в только что увиденном может скрываться какое-то тайное указание.

Сидя за роялем, она собралась с мыслями и постаралась припомнить весь сон и разобрать его в мельчайших деталях. Затем перешла к свободным ассоциациям. Тут мысли ее спутались, тело задрожало, голова наполнилась шумом. Истина мерцающими бликами засветилась прямо под ногами, Кирстен оставалось лишь наклониться и поднять ее.

Истина была в любви.

Разум Кирстен упорствовал: не эту истину искала она. Но было поздно, то, что так ярко открылось лишь мгновение назад, исчезло. Исчезло бесследно.

Кирстен услышала голос Натальи, некогда предостерегавшей ее: «Держись подальше от любви. Любовь отвлекает от музыки, осушает ее и истощает. Любовь разжижает мечту. Держись подальше от любви». И Кирстен услышала.

В своей погоне за мечтой Кирстен совершенно растеряла любовь.

Джеффри за все время их брака ни разу не сказал Кирстен, что любит ее. Даже Майкл за все годы, что она его знала, никогда не говорил о любви. И Эндрю, все еще страдавший по своей покойной жене, не хотел любить Кирстен.

Но в таком случае и сама она никогда не позволяла себе любить. Всю свою жизнь она, считавшая, что имеет все, на самом деле никогда не имела главного. Всю свою жизнь она казнила себя за то, что тоскует. Точно так же, как казнила себя за смерть Мередит. Музыкой она пыталась защищаться от страсти. Смертью дочери она защищалась от музыки.

Кирстен рыдала во весь голос. Впервые в жизни она наконец поняла истинное значение слова «все».

И «все» было именно тем, что Кирстен намеревалась получить в один прекрасный день.

Сквозь рыдания Кирстен услышала какой-то посторонний звук. Очевидно, кто-то из слуг включил радио. Мельком, как-то невзначай, она взглянула на свои руки… На крик Кирстен сбежался весь дом. Ее руки — эти окаменевшие лапы, столько лет державшие Кирстен в заточении, — двигались. Они были живыми, они порхали по клавишам.

— Американка, — фыркнул дворецкий.

— Артистка, — вздохнула повариха.

И чего было так орать? Пианино оно и есть для того, чтобы па нем играть. А для чего же еще?

41

Кирстен родилась заново.

Следующие полтора месяца она провела в добровольном заточении в своем лондонском доме, заново открывая для себя свою музыку. Пользуясь нотами, купленными для нее Эриком, и теми, что она приобретала сама, Кирстен снова учила произведения, которые знала прежде и успела забыть: каждую прелюдию, сонату, мазурку, скерцо, вальс, этюд, фантазию, гавот и полонез. Добившись совершенства в малых формах, она принялась за концерты и начала со Второго концерта Рахманинова.

Кирстен прерывала свои занятия только для того, чтобы поесть и немного поспать. Весь день она думала только о музыке и ни о чем больше не мечтала по ночам. Позанимавшись первые две недели в одиночестве, Кирстен начала привлекать прислугу в качестве своих слушателей — первых своих слушателей за десять лет. Все они считали такую обязанность за честь и удовольствие. Поначалу она страшно нервничала в их присутствии, но нервозность быстро прошла. Ее ежедневные семичасовые занятия стали неотъемлемой частью повседневной жизни обитателей дома: слуги увлеклись музыкой настолько, что порой отказывались от выходных с тем только, чтобы присутствовать на очередном представлении.

Кирстен дала задание Хьюго объехать все музыкальные магазины города и разыскать любые старые записи ее выступлений. Но задача оказалась невыполнимой: записи Кирстен давно превратились в коллекционную редкость. Ей не с чем было сравнить свою игру, узнать, как она играла прежде и что у нее получается теперь. В конце концов Кирстен отказалась от поисков и положилась на то, что никогда в жизни ее не подводило, — па собственный инстинкт.

Дни становились холоднее, а с ними становилось холоднее и на душе у Кирстен. Близилось время ее отъезда: через неделю — Рождество. Оно напоминало Кирстен об Эндрю. Три Рождества назад они повстречались вновь. А как будет этим Рождеством? Все, что знала Кирстен, — Эндрю Битон навсегда покинул Тавиру.

Кирстен заказала Хьюго купить маленький чемоданчик специально для нот и тщательно его упаковала. В день отъезда, наутро, она совершила краткое путешествие по дому, с тем чтобы попрощаться с каждой комнатой персонально. В парадном холле выстроилась вся прислуга, собравшаяся попрощаться со своей хозяйкой, и у всех на глазах стояли слезы. Кирстен медленно прошла вдоль ряда, обмениваясь рукопожатиями и поцелуями в щеку.

— Надеюсь, не забудешь поливать фиалки, Жан? Но только от дна и подкармливай их раз в три недели.

— Не забуду, мэм.

— Тобин, помни, что рояль необходимо настраивать раз в месяц.

— Сделаем, мэм.

— Нелли, за тобой проветривание комнат и борьба с пылью.

— Все будет в порядке, мэм.

— Следи за влажностью воздуха в музыкальной зале, Патриция. Это очень важно.

— Хорошо, мэм.

— Ивонна, не забудь наготовить мне запеканок, о которых я тебя просила, и храни их в холодильнике.

— Я уже начала, мэм.

— Хорошо, хорошо. — Кирстен рассеянно покивала головой, мысли ее были уже заняты совсем другим.

Наблюдая, как Хьюго выносит ее багаж и укладывает его в автомобиль, Кирстен почувствовала, как к горлу подступает комок. Ей вдруг расхотелось уезжать. Она боялась уезжать. Лондон был ее Страной чудес: здесь волшебство срабатывало. Здесь воплощались чудеса.

А что, если волшебство в Тавире кончится? Что, если, приехав туда, Кирстен снова не сможет играть?

— Лучше бы нам поторопиться, мадам, — озадаченно поглядывая на Кирстен, заметил Хьюго.

— Еще минутку.

Кирстен знала, что должна сделать. Стремительно промчавшись через парадный вестибюль, она ворвалась в музыкальную залу и бросилась прямо к стеклянной коробочке, в которой лежала палочка Майкла. Положив на коробочку ладонь правой руки, подобно тому как кладут руку на Библию, принося присягу, Кирстен тихим, но твердым голосом пообещала:

— Теперь уже недолго, Майкл. Клянусь тебе в этом.


Несмотря на все страхи Кирстен, волшебство срабатывало и в Тавире — она могла играть. И, так же как в Лондоне, Кирстен проводила все дни за пианино. Рождество пришло и ушло — Битон не появился. Приподнятое настроение постепенно улетучивалось. Кирстен ужасно скучала по нему. Он стал ей сниться по ночам, в краткие перерывы между занятиями музыкой Кирстен ловила себя на том, что не отрываясь смотрит на акварели, подаренные ей Эндрю. Так где же он?

Кирстен решила встретить новый, тысяча девятьсот восемьдесят первый год с большой пышностью. Она даже надела по случаю длинное белое, вышитое серебром крестьянское платье с глубоким вырезом, расшитую шапочку и серебряные сандалии. В уши она вставила серебряные сережки, а на запястье надела два серебряных браслета. В дополнение к наряду Кирстен посеребрила ресницы, покрыла веки пурпурным цветом и подкрасила лиловато-розовой помадой губы.

— Эх, какая красотка пропадает! — сетовала она, глядя па себя в зеркало. — Ну да ладно.

Кирстен кокетливо пожала плечами и, послав себе самой воздушный поцелуй, отправилась на кухню, где открыла бутылку шампанского, купленного в аэропорту Хитроу.

Она вышла в залитый светом сад и села с бокалом шампанского в руке в деревянное кресло. Воздух был мягким, слегка влажным, звезды в безоблачном ночном небе сияли тем же серебром, что и украшения. Неторопливо потягивая шампанское, Кирстен смотрела на звезды и думала только о хорошем. Восемьдесят первый должен стать для нее счастливым годом. Кирстен это чувствовала. К ней вернулась музыка. Совсем немного, и она вернет себе сына. Закрывшиеся перед Кирстен двери снова приоткрылись. Отворить их настежь — вопрос времени, и только. Она вернет себе все, что потеряла.

От выпитого шампанского у Кирстен кружилась голова: на душе было светло и ясно. Кирстен чувствовала себя богиней луны, как там ее звали? Кирстен собралась с мыслями и попыталась вспомнить. Как же греки звали богиню луны?

— Селена.

Кирстен вздрогнула. Бокал выскользнул из ее руки. Она даже не поняла, что задала свой вопрос вслух.

— Эндрю!

Эндрю появился несколько минут назад, но какое-то время он не в силах был сделать ни шагу, а лишь зачарованно смотрел на Кирстен. Ее серебристая красота была как бы частицей ночи, и Битон не осмеливался пошевелиться, чтобы не разрушить бесподобную по своей прелести картину. Так продолжалось до тех пор, пока она не заговорила. Эндрю шагнул было к Кирстен, но тут же остановился, впервые за это время увидев ясно ее черты. Боль, которую почувствовал Битон, была короткой, но сокрушительной. Он увидел в лице Кирстен то же выражение, что уловил в нем много лет назад, рисуя свой первый портрет Кирстен. И он понял в какое-то леденящее душу мгновение, что потерял свою Кирстен.

Она сидела неподвижно, опустив свои чудесные руки. Первым ее порывом было броситься к Эндрю, обнять его. Но она тут же приказала себе остановиться: он первым должен подойти к ней.

— Не хочу даже говорить с тобой. — Голос Кирстен, прозвучавший невнятным шепотом, остановил Битона всего в дюйме от нее.

Улыбка Эндрю была обескураживающей.

— Если так — не говори, дай мне только насмотреться на тебя.

Он протянул руку, чтобы дотронуться до ее лица, по она отвела голову. Рука Битона упала вниз.

— Ты сбежал, негодяй, — процедила Кирстен сквозь стиснутые зубы.

Эндрю уставился взглядом в землю:

— Не подлец, скорее трус.

— И что?

Эндрю пожал плечами:

— Ведь я вернулся, а?

Кирстен только еще больше нахмурилась.

— Кирстен, я вернулся потому, что решил попытаться жить только днем сегодняшним и прекратить постоянно копаться в прошлом. Я больше не требую гарантий на завтра. Я хочу, чтобы все происходящее значило то, что на самом деле значит. И мне казалось… я надеялся, и ты теперь так чувствуешь. Очевидно, я ошибся.

Битон повернулся, чтобы уйти.

— Подожди, пожалуйста.

Кирстен никогда не спрашивала Эндрю о завтрашнем дне. Завтрашний день они всегда видели каждый по-своему. Они понимали это с самого начала, и тем не менее они начали. Кирстен была убеждена, что ничего с тех пор не изменилось, ровным счетом ничего. Мысль об этом печалила ее. Но ей нужен был Эндрю, и не важно, сколько это продлится. Кирстен сделала шаг вперед и коснулась руки Битона.

— О Боже, Кирстен!

Эндрю обнял ее и поцеловал со страстью, которая тут же охватила их обоих.

Через минуту они уже лежали в кровати и занимались любовью.

— Еще, — потребовала Кирстен, тело которой все еще подрагивало от только что испытанного наслаждения. — Ах, пожалуйста, возьми меня еще раз!

Эндрю исполнил желание Кирстен.

И только после этого, когда они уже в сладком изнеможении лежали в объятиях друг друга, она заметила, что с шеи Эндрю исчезла цепочка с обручальным кольцом.

— У меня есть для тебя сюрприз, — приподнявшись на локте и с нежностью глядя ей в лицо, сообщил Эндрю.

Кирстен с трудом обрела голос.

— У меня тоже кое-что для тебя припасено.

— Сначала ты, — потребовали они в один голос и расхохотались.

Былое напряжение, возникшее в первые минуты встречи, лопалось подобно пузырькам мыльной пены. Эндрю натянул на себя джинсы, Кирстен обрядилась в его рубашку.

— Сейчас я вернусь. — Эндрю наклонился и чмокнул Кирстен в губы.

— Я жду в гостиной.

Когда Эндрю вернулся, Кирстен уже сидела за пианино. Глядя на освещенный зыбким пламенем голубой свечи профиль, Эндрю почувствовал, как где-то глубоко в паху у него что-то сжалось. Вот в чем дело, вот почему в лице Кирстен появилось это выражение. Держа в руках большой акварельный портрет в покрытой серебрянкой раме, он сделал было шаг вперед, но тут Кирстен опустила руки на клавиши, и комнату наполнили божественные, подобные игре солнечных лучей на глади пруда звуки.

Они долго сидели молча, после того как смолк последний аккорд, а потом заговорили одновременно, наперебой. Успокоившись, заговорили по очереди, и, когда наконец выговорились, Кирстен сходила на кухню и принесла оттуда два хрустальных бокала с шампанским.

— За искусство, — предложил тост Эндрю.

— За сегодня, — отозвалась Кирстен.


В свой следующий визит на яхту Эндрю Кирстен обнаружила исчезновение всех следов, напоминавших о Марианне, за исключением триптиха, перекочевавшего в гостевую каюту. Его место в каюте капитана занял портрет Кирстен — один из многих, сделанных Эндрю за десять недель своих одиноких скитаний по морям.

Несмотря на то что Кирстен твердо придерживалась принципа восьмичасовых занятий музыкой семь дней в неделю, Эндрю удавалось отрывать ее на незапланированные путешествия на яхте. В марте они поплыли на Майорку, в мае посетили Сардинию, а в июне Эндрю разлучил Кирстен с пианино, чтобы сплавать на Сицилию.

— Ты знаешь, а ведь я давно не слышала о Полисисах, — заметила как-то за ужином Кирстен.

Эндрю какое-то время задумчиво ковырялся в морковке.

— Может, вместо того чтобы ждать приезда Маркоса в Тавиру в июле, поплывем в Афины? Устроим мальчику сюрприз. Школа ведь уже закончилась, и нам ничто не мешает взять Маркоса с собой на яхту. Как думаешь? — наконец предложил он.

— Думаю, что это замечательная идея.

Насколько Кирстен и Эндрю радовались осенившему их решению, настолько же они оказались не готовы к тому, что ожидало их в Афинах. Поднимаясь пешком из порта в город, оба были потрясены тем, насколько действительно оказались оторваны от внешнего мира: они и слыхом не слыхивали о разыгравшейся в Афинах трагедии.

Весной страну потрясла целая серия мощных землетрясений. Их толчки ощущались даже в таких отдаленных местах, как Эпир, Крит и Ионические острова. Эпицентр же землетрясения лежал в Коринфском заливе, и потому основной удар пришелся на Афины. Десятки людей погибли, сотни были ранены, ущерб, нанесенный городу, исчислялся миллионами долларов.

— Неудивительно, что от Полисисов не было никаких известий. — Кирстен напряженно сжала руку Эндрю, помогавшего ей сесть в такси. — С ними что-то случилось, я чувствую, я это просто чувствую. — Зубы Кирстен начали стучать. — Маркос, — прошептала она. — Боже правый, сохрани его, умоляю тебя, сохрани!

Боясь проронить ненужное слово, Эндрю смолчал.

Город все еще хранил свидетельства страшных подземных толчков, которым подвергался последние четыре месяца. Разрушения были ужасны: многие здания лежали в руинах, но, правда, встречались и такие, что по какой-то непонятной логике остались совершенно нетронутыми. Когда они миновали Акрополь и направились на северо-восток к подножию Ликабеттоса, сердце Кирстен замерло. Большинство домов остались целы и невредимы, и только несколько знакомых улочек были завалены обломками изрядно покосившегося строения. Это вселяло надежду.

Машина завернула за угол, и Кирстен вскрикнула. Сплошная гора битого кирпича возвышалась на том месте, где когда-то стоял пятиэтажный дом, в котором ей в свое время довелось жить. Она упала бы в обморок, не окажись рядом Эндрю. Обнимая рыдающую Кирстен, он попросил шофера отвезти их в главный офис Международного комитета Красного Креста.

Все время, пока служащая просматривала списки погибших, Кирстен, прижавшись к Битону, ни на минуту не выпускала его руку. Уже до того, как молодая женщина с каменным выражением лица закончила свои поиски, Кирстен знала все. И женщина только подтвердила ее предположение.

— Они погибли, — помертвевшими губами тихо произнесла Кирстен, уставившись взглядом в списки и увидев два имени, каллиграфически выведенные рукой какого-то бездушного бюрократа.

Голос ее дрогнул, и потому следующий вопрос девушке задал Эндрю:

— А Маркос Полисис?

Девушка снова просмотрела все списки, но не нашла ни одного похожего имени. По сведениям Красного Креста, четырнадцатилетний Маркос Андреас Полисис не значился ни в списках погибших, ни в списках раненых, ни в списках пропавших без вести.

— Кто мог внести Маркоса в списки пропавших без вести? — задала вопрос Кирстен, выходя из здания Красного Креста. — Родители его погибли, а других родственников у Маркоса в Афинах нет.

— Но может, у них были родственники и не в Афинах? — в свою очередь, спросил Эндрю.

— Насколько я знаю, у них не было родственников, Эндрю, совсем не было. — Кирстен покачала головой, сгоняя с глаз навернувшиеся слезы. — Когда-то Лариса взяла с меня обещание, что, если с ней и Александросом что-нибудь случится, я возьму на себя заботу о Маркосе. И я обещала ей. Эндрю, мы должны найти мальчика, мы просто обязаны найти его.

Был выработан план поисков.

Ночами Кирстен и Эндрю возвращались на «Марианну», а днем, взявшись за руки, бродили по городу.

Они посещали больницы и церкви, молодежные приюты, школы и общежития, опрашивали бесчисленное количество людей в надежде отыскать малейший след Маркоса. Наконец какой-то священник посоветовал им попытать счастья в порту.

— Нет ничего необычного в том, что многие бездомные, потерявшие родителей, собираются в порту. Там у них больше шансов найти пропитание и кров, — с уверенностью в голосе говорил священник. — Именно в порту детям удается на удивление благополучно выжить. Они даже собираются в группы и образуют некое подобие собственных семей.

Начавшие было терять надежду Кирстен и Эндрю всем сердцем обрадовались предложению священника и с новым энтузиазмом принялись исследовать районы города, примыкавшие к морю. В каждом встречавшемся им светловолосом подростке Кирстен видела Маркоса, но всякий раз ее ждало разочарование. Каждое новое утро начиналось новой надеждой, каждый вечер заканчивался очередным отчаянием. В конце второй недели поисков они зашли перекусить в припортовый ресторан, но Кирстен и думать о еде не могла.

— Съешь хотя бы кальмара. — Эндрю поднес ко рту Кирстен вилку с аппетитным кусочком мяса, но та лишь устало покачала головой. — Всего один кусочек, ну, пожалуйста. Давай же, Кирстен, тебе необходимо поесть.

— Зачем? — Кирстен положила подбородок на руку и вздохнула. — Я не голодна.

— Нет, голодна, просто ты переутомилась.

Кирстен в конце концов подчинилась и, как капризный ребенок, открыла рот, позволив Эндрю положить туда кусочек кальмара, после чего через силу принялась его жевать, вовсе не чувствуя вкуса. Эндрю только собрался заставить Кирстен съесть еще и немного риса, как она резко отбросила его руку с протянутой к ней ложкой и выпрямилась на стуле.

Она пораженно смотрела на улицу, по которой шел подросток в разбитых сандалиях, поношенных, слишком для него коротких серых джинсах и плотной белой рубашке. Парнишка бесцельно брел по тротуару, и по всему его виду можно было понять, что он не имеет какой-либо конечной цели своего путешествия. Засунув руки в карманы, низко опустив голову, он брел, время от времени наклонялся за пустой банкой из-под прохладительного напитка и пытался извлечь из нее остатки содержимого.

Кирстен вскочила на ноги и закричала.

Услышав свое имя, мальчик остановился, какое-то время всматривался в Кирстен, а потом опрометью бросился к ней через улицу.

Кирстен поймала Маркоса в свои объятия и сжала так крепко, словно боялась вновь потерять своего драгоценного найденыша. Сквозь слезы она слышала прерываемый рыданиями шепот Маркоса:

— Я знал, что ты приедешь. Я знал.

Сердце Кирстен разорвалось от жалости. Ее драгоценный маленький мужчина нашелся. Не было больше «без вести пропавшего». Теперь он с ней и с Эндрю, в безопасности, и такой желанный и любимый.

— Мы ничего не знали, — говорила Кирстен, обнимая Маркоса. — Не знали ни о землетрясении, ни о твоих родителях. Нам так жаль, дорогой мой Маркос, нам так жаль… Если бы мы только знали, мы приехали бы раньше, поверь мне.

— Я был в школе, когда все это случилось. — Голос Маркоса звучал так невнятно, что Кирстен едва различала слова. — А они в тот день работали дома — кажется, готовились к совместному семинару в университете в конце недели. Если бы они занимались в библиотеке… если бы…

Маркос заплакал.

Кирстен держала мальчика в своих объятиях, пока слезы на глазах Маркоса не высохли. Затем передала его Эндрю. Увидев, как они обнялись, Кирстен вспомнила, что такое чувствовать себя членом семьи.

42

— Думаешь, я и вправду вырасту таким же высоким, как Эндрю? — спросил Маркос Кирстен за ужином.

— Если судить по темпам, которыми ты растешь сейчас, я этому нисколько не удивлюсь.

— Я уже выше, чем был отец. — Маркос поставил стакан вина на то место, где обычно сидел Эндрю. — Знаешь, я иногда с трудом вспоминаю папу. Мне начинает казаться, что теперь мой отец — Эндрю и всегда им был. Это плохо?

Кирстен отрицательно покачала головой.

— Просто время излечивает раны, и боль уходит, — пояснила она. — Спасение от потери того, кого ты очень любил, в том, чтобы полюбить почти так же кого-нибудь еще. На самом деле ты не забываешь своего отца, Маркос, ты просто учишься жить с сознанием того, что его больше нет. Часть тебя всегда будет принадлежать родному отцу, но эта часть вовсе не обязывает тебя не любить других. Это не плохо, это нормально.

Маркос на минуту задумался, а потом улыбнулся:

— Мне так всегда хорошо говорить с тобой. И больше всего мне хочется сделать для тебя твою потерю не такой болезненной.

— А ты и делаешь это, — убежденно заверила Кирстен. — Уже тем, что живешь со мной.

Странно было думать, что с того дня, когда они с Эндрю нашли бездомного подростка, бродившего по задворкам афинского порта, прошло полтора года. И счастьем было наблюдать, как этот молчаливый, потерянный и удрученный смертью родителей мальчик снова превращается в веселого, жизнерадостного юношу, каким был прежде. Согреваемый глубокой и искренней любовью, которую питали к нему Кирстен и Эндрю, Маркос оттаивал и расцветал, а вместе с ним оживали и они.

Теперь они действительно были семьей, какой представлялись в тот первый вечер в «Жилао», — связанной теми естественными нитями, которые ничуть не слабее кровной связи.

Дом Кирстен превратился в счастливый семейный очаг. Вторую спальню теперь занимал Маркос, а на «Марианне» он спал в гостевой каюте. Эндрю купил Маркосу новую бузуку, и их с Кирстен музыкальные дуэты после ужина превратились в вечерний ритуал. Кроме того, было решено учить Маркоса управлять яхтой и рисовать; к великому удовольствию всех троих, у юноши обнаружился недюжинный талант. Так что не осталось ни одной стены в доме и ни одной перегородки на борту яхты, где бы не красовались художественные эскизы Маркоса.

Ситуация во многих отношениях была идиллической, но не идеальной. Как и во всякой семье, здесь случались трения. Зачастую и Кирстен, и Эндрю использовали Маркоса в качестве инструмента в разрешении своих споров и размолвок. Прибегая к этому средству, они, как правило, делали большие глаза и восклицали сакраментальное: «Подростки!»

Маркоса определили в одну из местных школ Тавиры, и, к великому его огорчению и облегчению Кирстен, Эндрю оказался строгим воспитателем. Он внимательно следил за тем, чтобы мальчик не пропускал занятий и смог закончить свое образование.

Конечно, для эрудированного и способного Маркоса провинциальная школа была, мягко говоря, малодостойным учебным заведением, но на какое-то время приходилось довольствоваться тем, что есть. В награду за школьные мучения Кирстен взяла Маркоса с собой в Лондон. Лондон привел юношу в восторг. Глядя на сияющие глаза Маркоса, Кирстен вспоминала себя в то далекое время се первого посещения столицы Великобритании.

И теперь, вернувшись домой, Кирстен часто с теплой улыбкой вспоминала счастливое лицо Маркоса.


— Дорогая? — Эндрю смотрел на нее с некоторым беспокойством.

В последнее время Кирстен нередко посещала непонятная, тревожная задумчивость: казалось, она постоянно уносится в свой особый, никому не доступный мир.

Кирстен встрепенулась.

— А? — словно возвращаясь с небес на землю, выдохнула она.

Кирстен смотрела на Маркоса, будто увидела его в первый раз: его сходство с Эндрю было поразительно: оба высокие, хорошо сложенные, светловолосые.

— Я просто задумалась.

— Надеюсь, только о хорошем. — Эндрю широко улыбнулся.

— Я вижу, ты сегодня доволен собой, — заметила Кирстен, пропуская реплику Эндрю мимо ушей и подставляя щеку для поцелуя.

— Точно. — Он поцеловал ее в губы, одной рукой коротко обнял Маркоса и передал ему эскизник. — Вот, взгляни.

Глаза Маркоса раскрывались все шире, по мере того как он просматривал наброски.

— Да это же портреты цветочных продавцов! Эндрю, они просто великолепны!

— Думаю, что мне следует дать вам обоим передышку и поискать кого-нибудь для замены.

Эндрю забрал у Маркоса эскизы и собрался было передать их Кирстен, но она неожиданно встала и сомнамбулой выплыла из комнаты. Эндрю посмотрел на Маркоса и нахмурился.

— С ней опять то же самое. — Эндрю швырнул листы на стол и запустил руки в свои длинные волосы, что делал всегда, когда был очень сильно чем-либо расстроен. — Она что-нибудь тебе говорила?

Маркос покачал головой:

— Ничего.

— Черт возьми! — Эндрю беспомощно развел руками.

В это время Кирстен закрылась на ключ в своей спальне. Достаточно откладывать. Достав из кармана юбки газетную вырезку, она в десятый раз за этот день перечла ее. И в десятый раз реакцией на прочитанное были острая боль в животе, точно его располосовали ножом, и жаркие волны пульсирующей в венах крови.


Газетная вырезка сообщала о сольном фортепьянном концерте в здании Бостонской филармонии. В программе — произведения Брамса. Исполнитель — Джеффри Пауэл Оливер III.

Кирстен носилась с газетной вырезкой уже около двух недель. А концерт состоялся только вчера вечером, и ей никак не верилось, что ее сын, ее любимый Джефф, стал настоящим пианистом. Пианистом! Это было просто чудо — другого слова не подберешь. Каким-то образом он смог реализовать то, чем одарила его мать. И реализовать великолепно. Ему семнадцать, всего лишь семнадцать, а Джефф уже выступает на публике. Если бы Скотт не прислал ей эту вырезку, Кирстен, вероятно, никогда бы и не узнала. Интересно, были ли у него еще концерты? Концерты, о которых Скотт не читал или на которые не обратил внимания?

Чувства, которые Кирстен подавляла в себе долгие годы, чтобы просто выжить, вырвались наружу за эти последние две недели. И у нее больше не было желания загонять их обратно. Свершилось наконец то, чего она так долго ждала, — настало время действовать. Она подошла к платяному шкафу и открыла его.

Толстая коричневая папка лежала на своем обычном месте — на верхней полке среди коробок с обувью. Кирстен чувствовала себя на удивление спокойно, сдувая с папки пыль и усаживаясь с ней на коленях прямо на полу. Но, как бы ни была она внутренне спокойна, руки Кирстен, развязывавшие тесемки папки и срывавшие красную восковую печать, все же дрожали. Кирстен готовилась положить конец одиннадцатилетнему ожиданию.


— Кто такой Эф Эс Дьюкс? — спросил у Кирстен Эндрю, помахивая перед ее лицом большим коричневым конвертом.

Кирстен едва не уронила стакан, который мыла над раковиной.

— Че-человек. — От смущения Кирстен вдруг начала заикаться.

— В принципе я об этом догадывался.

— Он делал кое-что для меня в Нью-Йорке.

— В Нью-Йорке? — Эндрю взглянул на почтовой штемпель. — Точно — в Нью-Йорке. — Он передал конверт Кирстен. — У вас с Эф Эс Дьюксом какие-то секреты или кое о чем все-таки можно рассказать?

Но Кирстен уже выбежала из комнаты.

Эндрю решил было пойти за ней, но раздумал. Совершенно очевидно, что Дьюкс, кем бы он там ни был, имел к состоянию Кирстен самое прямое отношение. Эндрю попытался выбросить из головы дурные предчувствия — и не смог.

Когда Кирстен села вечером за стол, накрытый к ужину, глаза ее были припухшими и красными от слез. Эндрю и Маркос обменялись быстрым взглядом, но ничего не сказали. Во время ужина за столом царило непривычное молчание. Увидев, что мужчины почти не притрагиваются к еде, Кирстен решила положить конец их тревогам. Посмотрев сперва на Маркоса, потом — на Эндрю, она вытянула руки и наклонилась вперед на своем стуле.

— Прошу у вас прощения за то, что выглядела чем-то очень занятой эти последние недели, — нервно начала Кирстен, — но мне надо было подумать об очень важных вещах. — Она облизнула губы. — Послезавтра я улетаю в Нью-Йорк.

— Что? — одновременно воскликнули Эндрю и Маркос.

— Пока я не могу сказать вам, почему все так получилось… Но это очень для меня важно… В общем, я возвращаюсь, чтобы встретиться со своим сыном, встретиться с Джеффом. В июне ему исполнится восемнадцать, вы знаете. Это означает, что он станет совершеннолетним и будет в полном праве самостоятельно решить, хочет ли он встречаться со мной или нет.

— Но почему ты едешь сейчас? — перебил Эндрю. — Почему не подождешь до июня?

Кирстен нахмурилась:

— Насколько я понимаю, Джефф либо забыл меня, либо настолько был отравлен ненавистью ко мне, что, может быть, не захочет и видеть меня. И, если это действительно так, нужно время, чтобы разбудить его. Не для того я ждала все эти годы, чтобы сейчас потерять Джеффа навсегда. Он все еще мой сын, и я верну его себе.

Эндрю насмешливо вскинул брови:

— Как?

— Дав ему возможность снова узнать меня. — Ответ Кирстен звучал очень категорично, и Эндрю понял, что иного от нее ожидать и не приходилось.

— Но почему послезавтра? — не отступал Эндрю. — Почему так скоро?

Улыбка, которой его наградила Кирстен, была полна печали и боли.

— Может быть, потому что это будет Новый год. Может быть, потому что в этот волшебный праздник может свершиться чудо? Новый год — новое начало. Мне кажется это символичным, а разве не так? — Кирстен откинулась на стуле и взмахнула руками. — А еще я уезжаю послезавтра потому, что у вас не будет времени отговаривать меня.

Голос Кирстен сорвался, нижняя губа задрожала.

— А Эф Эс Дьюкс?

— Он — частный следователь, которого нанял мой адвокат. Я связалась с ним несколько недель назад и дала кое-какие поручения.

— На сколько ты едешь? — вступил в разговор Маркос.

Не получив немедленного ответа, юноша забеспокоился:

— Ты ведь не собираешься остаться в Нью-Йорке, а?

Кирстен взяла руку Маркоса и пожала ее.

— Помнишь, когда ты был маленьким, я говорила тебе, что мой настоящий дом — Нью-Йорк и я обязательно когда-нибудь туда вернусь?

Маркос кивнул.

— Ну, вот наконец этот день и настал.

— Но ты все-таки не ответила мне.

Взгляды Кирстен и Эндрю встретились. Два последних года они держали свое обещание — жили днем сегодняшним, открыто деля его между собой. И хотя Кирстен порой в минуты слабости подмывало поговорить с Эндрю о будущем, она ни разу и не заикнулась о нем: слишком много осталось дел, выполнить которые она должна была только сама. Битон же всей своей натурой был открыт будущему. Кирстен вспомнила себя в лондонский период ее жизни, когда она дерзко заявляла: «Хочу иметь и то и другое», и улыбнулась. Она вернула себе музыку — это правда, пришло время вернуть себе сына, но что касалось любви, то тут, вероятно, приходилось еще подождать.

Повернувшись к Маркосу, Кирстен честно призналась:

— Возможно, я пробуду там нескольконедель, а может, даже и несколько месяцев. Я правда не знаю.

— А что, если он попросит тебя остаться? Останешься?

— Маркос! — Эндрю покачал головой.

Но молодость упорствовала:

— Ты останешься, Кирстен? Останешься?

— Это всего лишь визит, Маркос, — заверила Кирстен. — Сейчас я не думаю о будущем.

— А если это только визит, почему мы не можем поехать с тобой?

— У тебя школа.

— В Нью-Йорке тоже есть школы.

— Эндрю ненавидит холод. Он никогда и не думал возвращаться в Нью-Йорк в январе.

— Ты чертовски права, я ни за что не вернусь в январе. — Эндрю с сочувствием посмотрел на Маркоса.

В тот вечер не было игры дуэтом после ужина. Торопливость, с которой они с Эндрю занимались любовью той ночью, напомнила Кирстен ее «ворованные» часы с Майклом, когда оба не знали времени следующей встречи.

— Я буду скучать по тебе, Кирстен. — В голосе Эндрю звучали нежность, напряженность и горе.

— Почему бы тогда тебе не поехать со мной?

— Ты сама назвала причину — я никогда не вернусь в Нью-Йорк в январе.

— Нет, милый, — Кирстен ласково гладила грудь Эндрю, — это ты сказал мне когда-то, что вообще не вернешься туда.

— Я и теперь не вернусь.

— А я вернусь.

— Но ведь и здесь ты что-то оставляешь.

— Я знаю, что оставляю, и поэтому обязательно вернусь. Обещаю. Ты от меня так просто не отделаешься.

Как странно они поменялись местами! Неужели Эндрю не видит, как мучительно ей разрываться между двух желаний? Почему он молчит? Кирстен кончиком пальца провела по красивому профилю Эндрю.

— Временами мне кажется, что я прожила одиннадцать жизней, а не одиннадцать лет. Знаешь, я не только поклялась вернуть себе сына; я поклялась когда-нибудь вернуться на концертную сцену. Именно это мне и предстоит сделать. Они украли у меня жизнь, Эндрю, и я очень долго ждала момента, когда они заплатят за свои злодеяния. У меня в памяти совершенно четкий список всех их имен. И они уже начали расплачиваться. Клодия, несчастная душа, стала первой. — Кирстен пальцем поставила в воздухе галочку. — Но она — только начало, Эндрю, только начало.

Эндрю в тревоге обернулся к Кирстен посмотреть, было ли в ее взгляде то же, что звучало в голосе? Было. Выражение, которого он никогда прежде не видел.

Лицо Кирстен стало жестким, почти каменным. Эндрю едва узнал ее.

— Мы оба знали, что это неизбежно, не так ли?

Голос Кирстен дрогнул.

— Да, кажется, я знал, — согласился Эндрю. — Но почему же я, черт возьми, так удивлен? — Он вдруг рассмеялся своему риторическому вопросу. — Кирстен… Кирстен, я не хочу тебя потерять.

Но она вновь была погружена в собственные мысли.


Проезжая на такси из аэропорта Кеннеди по улицам Нью-Йорка, Кирстен снова совершила путешествие назад во времени. Стоял холодный, промозглый день, и, несмотря на теплый костюм и пальто, Кирстен не переставала мерзнуть; она даже дважды просила водителя включить в салоне машины печку.

Впервые за одиннадцать лет вернувшись в Манхэттен, Кирстен испытывала примерно то же, что при возвращении в Лондон, только хуже. Лондон никогда не был ее домом, а Нью-Йорк был.

Был… Кирстен, глядя по сторонам, суетливо поежилась. Похоже, она солгала Маркосу: этот город стал для нее абсолютно чужим. Непрошеная незнакомка, вернувшаяся в мир, от которого у нее голова шла кругом. Знакомые городские пейзажи исчезли; новые небоскребы боролись за место под закопченным небом; старые гостиницы носили новые имена. Больше шума, больше грязи, больше машин. Кирстен вспомнила Тавиру, и ей стало еще холоднее.

Изменился не только город Нью-Йорк, но и его музыкальная жизнь. В восемьдесят втором году умер пианист Глен Гоулд, оркестр Нью-йоркской филармонии дал свой тысячный концерт в «Авери Фишер-холл», а Майкл Истбоурн был освобожден с поста постоянного дирижера этого оркестра. По сообщениям газет, Майкл вернулся в Бостон и снова стал приглашенным дирижером.

Кирстен остановилась в отеле «Хилтон» под именем мадам Ла Бранка, где поспешно распаковала свой скудный багаж. Она изнемогала от желания позвонить Скотту, но заставила себя не делать этого. Никто не должен знать о ее приезде в Нью-Йорк. Кирстен вспомнила о Нельсоне, который, как она знала, был жив и в свои восемьдесят лет все еще занимался антрепренерством. Сердце ее заныло.

«Подожди, друг мой, — прошептала Кирстен, — подожди. Я скоро».


На четвертый день своего пребывания в городе Кирстен отправилась в неописуемо белый кирпичный дом на Западной Пятьдесят третьей улице и позвонила в дверь с табличкой «Э. Шоу».

— Вы не ошиблись номером? — спросила Кирстен открывшая дверь женщина.

— Кажется, нет. Вы меня не припоминаете?

— Нет, — отрезала женщина и попыталась закрыть дверь, но Кирстен мертвой хваткой вцепилась в дверную ручку. Женщина нахмурилась. — Если это не розыгрыш, то я более чем удивлена.

— Это не розыгрыш. Я — Кирстен Харальд, Лоис.

Лоис Элдершоу побледнела.

— Я вам не верю.

Кирстен подняла вуаль и сняла темные очки.

— Боже мой, это вы? — Лоис сделала шаг назад, глаза ее округлились, рот приоткрылся. — Но как вы нашли меня? Никто не знает… — Лоис вовремя оборвала себя.

— Я, очевидно, знаю… Собственно говоря, мне даже незачем было читать отчет нанятого мной частного детектива — я знала это еще одиннадцать лет назад.

Лоис, которая, казалось, вот-вот готова грохнуться в обморок, полезла в сумочку за ингалятором.

— Что вам нужно?

— Мне нужен мой сын.

— Это невозможно. Джеффри никогда вам не позволит.

— А я не собираюсь спрашивать разрешения у Джеффри. Вы мне поможете.

— Какого черта!

— Скажите, Лоис, — Кирстен изо всех сил старалась сохранять спокойствие, — ваш муж, Алек, знает об этом маленьком убежище?

— Разумеется, знает.

— Вы лжете.

Над верхней губой Лоис выступили капельки пота.

— Что вы от меня хотите?

— Вы — учитель музыки Джеффа. Я хочу, чтобы вы устроили мне встречу с ним.

— Нет…

Лоис отступила вглубь квартиры, но Кирстен последовала за ней. Затворив за собой дверь, она прислонилась к ней спиной.

— Думаю, мне удастся убедить вас изменить свою позицию, — со скрытой угрозой в голосе предупредила Кирстен.

Лоис глотнула струйку газа из ингалятора и зло посмотрела на Кирстен:

— Нельзя ли перейти ближе к делу?

Но Кирстен явно не торопилась.

— Я достаточно долго прожила на Лонг-Айленде и прекрасно знаю, что значит там добрая репутация. Вы, так же как и я, знаете, что значит потерять эту самую репутацию. — Кирстен с удовольствием наблюдала за Лоис, которая была явно встревожена услышанным. — Как вы думаете, что предпримет ваш муж Алек, когда узнает о вашей неверности?

— Что за идиотские шутки?

— А как отреагирует Джеффри, когда узнает, что его прекрасная Дирдра тоже была ему неверна?

— Неверна? — фыркнула Лоис. — Они даже не женаты.

— Я нахожу это довольно забавным, а вы? В конце концов, они столько лет были неразлучны.

— Вы-то откуда знаете?

— Как я уже сказала, Лоис, теперь я знаю гораздо больше прежнего.

— Вы ровным счетом ничего не знаете.

— Тут вы ошибаетесь. Я знаю все. — Кирстен гневно сверкнула глазами. — И одна из известных мне тайн заключается в том, что вы с Дирдрой вот уже долгие годы любовницы.

Лоис побелела. Какой-то момент казалось, что она упадет в обморок.

— Это ложь! — почти выкрикнула она.

— Это не ложь, Лоис. У меня есть кое-какие фотографии… Вам показать? — Кирстен многозначительно помолчала, а затем, пожав плечами, продолжила: — Откуда бы еще мне узнать имя Э. Шоу, что написано на табличке у вашей двери? Откуда еще мне знать, что Дирдра Оливер — единственный человек, посещающий вас здесь? Вам что-нибудь говорит название «Розовая леди»?

«Розовая леди» был известным лесбиянским баром на Восьмой авеню.

Лоис закрыла уши руками и застонала.

— Ну как, вам все еще нужны доказательства?

Лоис отрицательно покачала головой.

— Только скажите, что вам от меня надо?

— Когда у вас занятия с Джеффом?

— По вторникам в четыре и по субботам в два.

— Где?

— У меня дома.

Сегодня была среда.

— Позвоните ему и скажите, что следующее занятие состоится в «Карнеги-холл», в аудитории номер 851. Скажите Джеффу спросить мадам Ла Бранку.

— Мадам Ла Бра… — Пораженная догадкой, Лоис осеклась на полуслове. — Не хотите ли вы сказать, что собираетесь дать Джеффу урок музыки?

— Что же здесь удивительного? Ведь я — пианистка.

— И что же будет после того, как вы проведете этот свой незабываемый урок?

— А кто говорит, что я намерена провести всего один урок?

Лоис открыла рот от изумления:

— Вы что же, всерьез полагаете стать постоянным преподавателем Джеффа?

— А что, если так? — Кирстен с вызовом вскинула голову.

— Вы не можете. Я не позволю!

— Вы не позволите?

— Он — мой ученик и…

— И мой сын! — горячо воскликнула Кирстен.

Лоис открыла было рот, но не произнесла ни звука. С невыносимой ясностью она видела, как у нее на глазах рушится то, над чем она с таким рвением трудилась несколько лет. Лоис приняла очередную порцию эпинефрина, но легче ей не стало: сердце ее бешено билось, сотрясая грудь, стук его барабанным боем отдавался в голове. На подобный поворот событий она никак не рассчитывала. Лоис всегда была готова к тому, что Джеффри-старший может узнать об их тайных занятиях и попытаться прекратить их. Но такое! Как осмелилась эта девчонка вернуться? Как она только посмела?

— Вы не имеете права… — почти простонала Лоис. — Не имеете, черт вас возьми, не имеете…

— Простите, Лоис, но я бы сказала, что это вы не имеете права использовать моего сына в качестве компенсации за собственную несостоятельность. Все эти годы вы обвиняли меня в том, что я погубила вашу карьеру. А вам никогда не приходило в голову, что причиной своих неудач на сцене являетесь прежде всего вы сами? Что в своих поражениях виноваты вы, а не я? Задумывались вы над вопросом о том, что все ваши проблемы — порождение собственной бездарности?

Лоис всю передернуло, но она тут же взяла себя в руки. Еще никто в мире не осмеливался оскорблять и унижать ее. Не бывать этому и впредь.

— Вам все равно не удастся долго скрывать, кто вы есть на самом деле, — с нарочитым равнодушием произнесла Лоис. — И как долго вы полагаете, Джефф сможет скрывать этот факт от отца?

Кирстен потеряла последнее терпение:

— Сейчас меня этот вопрос занимает меньше всего. Кроме того, я сомневаюсь, что Джефф вообще узнает меня. Вы же не узнали. А Джефф, если припомните, был совсем маленьким мальчиком, когда я уехала.

— Джеффри так и так узнает.

— А кто ему скажет? Вы? Думаете, что Алек, Джеффри, да и все лонг-айлендское общество горят желанием узнать правду о вас с Дирдрой?

— Я вас презираю, — не в силах сдержаться, прошептала Лоис, но, мельком взглянув Кирстен в глаза, тут же спохватилась: — Но… но как мне объяснить Джеффу, почему я прекращаю с ним занятия?

— Уверена, что вы что-нибудь придумаете сами. — Кирстен открыла дверь, собираясь уходить. — По части обмана вы у нас большой специалист.

Две женщины посмотрели друг на друга взглядом вечных и непримиримых соперниц. Кирстен мысленно проставила еще две галочки против имен в своем списке, подлежащих наказанию за злодеяния, и ушла, предоставив Лоис самой закрыть дверь. Та сделала это очень тихо, и Кирстен улыбнулась. Несмотря ни на что, Лоис Элдершоу Холден оставалась очень воспитанной леди.

Финал 1983

43

Мир вокруг Кирстен исчез, сфокусировавшись в единственном семнадцатилетнем мальчике, идущем ей навстречу. Джефф был высок, хорошо сложен, с прямыми длинными черными волосами, падавшими мягкими прядями на лоб. Длинный прямой нос отца, ее рот и скулы и собственная мечтательная отрешенность нежно-голубых глаз. В твидовом пиджаке, фирменной светло-синей рубашке Оксфордского университета, серых фланелевых брюках и черных мокасинах он походил более на обычного выпускника средней школы, нежели на божественно одаренного музыканта. Взгляд Кирстен упал на руки Джеффа. Это были руки мужчины, с длинными, прекрасной формы ладонями, но с пальцами блестящей Харальд, с ее пальцами. Кирстен едва сдержалась, чтобы не броситься сыну на грудь. О, как она хотела рассказать ему о мучительно долгих годах ожидания.

Они вновь были вместе — мать и сын! Конец всем напастям. От радости Кирстен хотелось кричать во все горло.

Господи! Неужели она может дотронуться до него рукой, может обнять его, не выпускать из своих объятий? Все эти одиннадцать лет Кирстен стремилась полностью получить то, что принадлежало только ей — плоть от плоти свою, несмотря на то что прошло столько лет. Но Кирстен не осмелилась выдать себя хоть малейшим проявлением чувств, не рискнула стать узнанной.

Улыбка Джеффа проникла ей в самое сердце.

— Должно быть, вы — мадам Ла Бранка? Я — Джефф Оливер.

Кирстен хотелось закричать: «Я не мадам Ла Бранка! Я твоя мать!» — но она сдержалась и лишь протянула сыну руку, сказав только:

— Рада познакомиться.

Без особых церемоний Джефф снял пиджак и повесил его на спинку стула.

— Я всегда знал, что Лоис рано или поздно уедет в Аризону, но не думал, что произойдет это так скоро. Знаете, она ведь астматик и очень тяжело переносит нью-йоркские зимы. Смею надеяться, что не я стал причиной отъезда Лоис. Хотя, кажется, своей строптивостью всегда доводил учителей до белого каления. Но в любом случае я очень рад, что она сумела найти себе замену в такой короткий срок. Она с большим уважением рекомендовала вас.

«Я думаю», — цинично подумала про себя Кирстен. И тем не менее мысленно она аплодировала Лоис — идея «вернуться» в родительский дом в Финиксе была замечательная.

— Как я понял, вы преподавали в Европе? — произнес рассеянно Джефф, открывая потрепанный портфель и извлекая из него нотные листы.

— Да, — кашлянула Кирстен. — Несколько лет.

Джефф рассказал Кирстен о том, над какими произведениями они с Лоис работали последнее время, но Кирстен слушала сына вполуха. Ею вновь овладела эйфория: мысли метались в голове, а на языке вертелись слова: «О, Джефф, дорогой мой ангел, посмотри на меня! Посмотри и вспомни. Я — твоя мать, Джефф, твоя родная мать!»

Кирстен настолько была поглощена своими размышлениями, что едва разобрала последнюю фразу, произнесенную Джеффом.

— Что вы сказали? — переспросила она.

— Я сказал, что выступаю с концертом двадцать пятого марта в «Карнеги-холл».

Кирстен оперлась на рояль, чтобы не упасть. «Карнеги-холл» — это невозможно! Всего семнадцать лет, а он уже выступает в «Карнеги-холл».

— Что-нибудь случилось? — забеспокоился Джефф.

В ответ Кирстен лишь покачала головой. Ее мечта. Джефф воплотит ее мечту, но без нее.

— У нас нет накладок? Я имею в виду, вы больше ни с кем не занимаетесь сегодня вечером?

Кирстен хотелось рассмеяться столь абсурдному для нее предположению, но сдержалась.

— Никаких накладок, — заверила она и, чтобы скрыть восторженное состояние, хлопнула в ладоши. — Ну-с, молодой человек, а теперь послушаем, что вы приготовили.

Джефф начал с «Патетической сонаты» Бетховена.

Кирстен слушала игру Джеффа в совершенном потрясении. В каждой сыгранной ноте сквозил несомненный гений. Джефф был не просто продолжением своей музыки — он и музыка были единым целым. Сын оправдал ожидания Кирстен. Маленький Джефф мечтал стать лучшим из лучших, и мать обещала, что так оно и будет. Ее обещание воплотилось в жизнь.

Когда Джефф заиграл Полонез фа-диез мажор Шопена, Кирстен вновь впала в эйфорию. До чего же много она хотела узнать о сыне! В какую школу он ходит? Много ли у Джеффа друзей? Есть ли у него девушка? Сколько часов в день он занимается и где? Что делает в свободное время? Занимается ли спортом? Ходит ли в театры, оперу, балет? Какую современную музыку любит? А машину водит?

Ей так много нужно узнать о том, что происходило с сыном все эти потерянные годы! Но времени на это было мало.

Два часа пролетели для Кирстен одной минутой; ей показалось несправедливым, что время пронеслось так быстро. Она никак не хотела отпускать от себя сына. А что, если он уйдет сейчас и никогда больше не вернется? Что, если Лоис изменит свое намерение относительно Финикса? Что, если она пойдет к Джеффри и все ему расскажет? Что, если эта их встреча с Джеффом станет первой и последней?

— Будем ли мы придерживаться того же графика, какой был у нас с Лоис? — спросил окончивший игру Джефф, но Кирстен опять не услышала его.

— Простите, что вы сказали?

— Я имею в виду, удобно ли вам время наших занятий с Лоис или же лучше изменить расписание?

— Нет, нет, график вполне меня устраивает. — Кирстен внимательно посмотрела на часы. — А у вас есть еще какие-нибудь дела на сегодня?

Джефф пожал плечами:

— Да нет, я просто собирался вернуться в школу.

— А вы не хотели бы позаниматься еще немного?

— Хотел бы? Да я просто мечтаю об этом! Лоис всегда выдыхалась к концу двух часов. — Джефф снова снял пиджак. — Мадам, — он радостно улыбнулся Кирстен, — я думаю, что у нас с вами все будет великолепно.


Джефф замер в совершенном восторге, сердце его бешено колотилось.

Опять. Мелодия, преследовавшая его всю жизнь. Запись на пластинке, которую он «заиграл до дыр»; произведение, которое он поклялся когда-нибудь исполнить сам. Но почему-то Джефф даже не приступал к нему. Будто боясь потерять в себе что-то. Он и сам не знал что. Возможно, это была надежда, надежда на чудо.

— Пожалуйста, продолжайте. Я так люблю эту пьесу!

Звук нежного голоса Джеффа заставил Кирстен вздрогнуть. Она настолько испугалась, что не могла припомнить, что играла за секунду до этого.

— Вы играли Дебюсси, — напомнил Джефф. — «Отражения в воде».

Кирстен побледнела. Ей показалось, что она вот-вот упадет в обморок, от которого ее удержала только ласковая рука сына, опустившаяся ей на плечо.

— Вам нехорошо? — Голос Джеффа был полон тревоги. — Вы не хотели бы прилечь? Может быть, принести воды?

Кирстен наконец обрела дар речи и махнула рукой:

— Нет, нет, я в порядке. Все хорошо. Просто немного душно.

Джефф с удивлением посмотрел на Кирстен: в зале вовсе не было душно, скорее наоборот.

— Ну, хорошо, приступим к занятию, — взяв себя в руки, бодро сказала Кирстен.

Джефф проиграл всю программу, которую они готовили к выступлению в «Карнеги-холл». Строго и требовательно исправлявшая малейшую ошибку, допущенную Джеффом, Кирстен очень напоминала себе Наталью: она даже жестикулировала так же.


— Что, совсем плохо? — расстроенно поинтересовался Джефф, собирая ноты. — Простите, но я, похоже, действительно сегодня потратил ваше время впустую.

— Да нет, вовсе нет. Просто нельзя же каждый день быть в пике формы.

— Но я должен быть в форме именно каждый день.

В этом Джефф был абсолютной копией матери. Не в силах сдержать свой порыв, Кирстен дотронулась до волос сына.

— Вы полагаете, они слишком длинные?

— Что?

Джефф помотал головой.

— Мои волосы. Отец говорит, что я похож на кого-то из «Битлз». — Юноша поморщился. — Тем самым дает понять, насколько он просвещен в современной музыке.

— Я нисколько не нахожу их длинными. Седжи Озава всегда носил длинные волосы, так же как Леонард Бернстайн.

— Спасибо. — Джефф улыбнулся Кирстен одной из тех своих улыбок, от которых у нее подгибались колени. — Приятно сознавать, что в этом вопросе имеешь хотя бы одного союзника.

Кирстен обеспокоенно посмотрела на одевающегося Джеффа.

— Вы и вправду собираетесь идти в этом? — Она указала глазами на окно, за которым валил крупный, густой снег.

Джефф одернул на себе куртку, обмотал шею шерстяным шарфом и надел лайковые перчатки.

— Все в порядке. Я всегда так хожу.

— А вам далеко отсюда добираться? — притаив дыхание, поинтересовалась Кирстен.

— В Виллингфорд. Я учусь в Чоэйте.

Кирстен медленно кивнула. Чоэйт. Так вот где Джефф провел все эти годы.

— Ну что ж, до вторника.

Кирстен проводила сына до двери.

— Пожалуйста, Джефф, ведите машину осторожно.

— Обязательно, — задорно улыбнулся Джефф и пошел прочь по холлу.

44

— Волнуешься? — спросил Эндрю Маркоса.

— Немножко.

— Я тоже.

Эндрю самому не верилось в то, что он сделал. В каком-то необъяснимом порыве купил два билета на самолет и заказал им с Маркосом билеты в «Карнеги-холл» на концерт Джеффа. И вот теперь он сидел в самолете, в который поклялся никогда не садиться, и летел в город, в который поклялся никогда не возвращаться, — в Нью-Йорк.

— Эндрю, ты опять разговариваешь сам с собой.

— Правда? — Эндрю вздохнул. — Должно быть, старею.

— Ты? Да ты никогда не будешь стариком!

— Спасибо. Особенно оптимистично эта фраза звучит в самолете, летящем на высоте тридцати пяти тысяч футов над Атлантическим океаном.

Маркос расхохотался.

— Вот Кирстен удивится! Откроет дверь, а там стоим мы двое!

Это было то, что больше всего беспокоило Эндрю. А вдруг Кирстен не удивится? Вдруг ее это только разозлит? Что, если она решит, будто они с Маркосом претендуют на ту часть ее жизни, которой она не собиралась делиться с ними? Эндрю не мог остановить свои мысли. Ему так хотелось разделить с Кирстен минуты счастья, которые она должна испытать в этот вечер. О Боже! Он схватился руками за голову. А что, если они с Маркосом ошиблись?

Что, если Кирстен не желает их видеть?


Кирстен музицировала весь день в надежде, что это поможет ей избавиться от мыслей о концерте Джеффа, который состоится сегодня в восемь. Она нервно взглянула на часы. Два. Бесполезно, ей все равно не удастся успокоиться. Кирстен встала из-за рояля — оставалось только бесцельно мерить шагами комнату. Ровно через шесть часов она станет свидетельницей триумфа своего сына на его первом концерте в «Карнеги-холл».

Раздался звонок в дверь. Кирстен вздрогнула. Никто не знал, где ее можно найти. Разве что… Джефф? Да нет, невозможно. Должно быть, ошиблись дверью. Нажали не ту кнопку звонка. Но звонок повторился, уверенно и настойчиво. Поправив прическу и облизав губы, Кирстен приоткрыла дверь, готовая вежливо отправить ошибшегося дверью человека.

— Как видишь, я невыносимо настойчивый мужчина — я все же выследил тебя.

У Кирстен так задрожали руки, что она с трудом смогла снять тяжелую дверную цепочку, но как только ей это удалось, Кирстен оказалась в раскрытых объятиях Майкла Истбоурна.

На мгновение время остановилось.

— Дай-ка мне как следует тебя разглядеть. — Блестящие глаза Майкла, казалось, по капле пили стоявшую перед ним Кирстен. — Ты прекрасна как никогда.

Кирстен покраснела.

— Я уже совсем седая. — Кирстен смущенно тряхнула волосами.

— И тебе это к лицу.

— Ты тоже великолепно выглядишь. — Она прикоснулась к седым прядям Майкла.

Майкл поцеловал ладонь Кирстен. Она закрыла глаза и прильнула к Истбоурну.

— Ах, Майкл, прости, что я так и не дала тебе знать, где живу, оставив Афины. Но мне в то время так надо было пожить в одиночестве.

— Я понимаю, Кирстен. И я никогда не осуждал тебя за это. Может быть, я и ненавидел тебя временами, но никогда не осуждал. Во всем я винил только себя, винил за то, что не мог дать тебе то, в чем ты в то время нуждалась.

Кирстен взглянула на Майкла с легкой улыбкой:

— Хочешь сказать, что я требовала слишком многого?

— Кто знает, Кирстен, будь ты немного менее требовательной, а я менее честен перед собой, может быть, все сложилось бы иначе.

— Но как ты нашел меня?

— Я увидел тебя в «Пательсоне» вчера вечером. Ты покупала ноты. Ты так была этим увлечена, что не замечала вокруг никого и ничего. Этим я и воспользовался и пошел за тобой следом. Небольшая взятка радушному консьержу — и недостающие сведения в кармане.

— И что же привело вас в наш город, мистер Шерлок Холмс?

— Известный молодой человек, уже довольно популярный в музыкальных кругах. — Голос Майкла посерьезнел. — Ты должна им гордиться, Кирстен.

Это была именно та поддержка, в которой Кирстен так нуждалась в эти минуты. Они прошли в гостиную, и Кирстен достала бутылку вина. Осушив бокал, Майкл внимательно посмотрел на Кирстен.

— Я должен тебе кое-что сказать. — Кирстен машинально напряглась. — Роксана умерла полгода назад. Она умирала постепенно, годами.

Кирстен неожиданно поняла очень многое. Чувства ее были неоднозначны. С одной стороны, ей стало страшно жаль Майкла и Роксану, а с другой — она мысленно поставила последнюю галочку в своем мрачном списке.

— Мне очень жаль, Майкл. — Кирстен пожала руку Истбоурну. — А я все удивлялась, почему тебя не было на похоронах Эрика. — Майкл снова наполнил бокалы. — Знаешь, я опять играю.

— Кирстен!

— Да, представь себе — На глазах Кирстен заблестели слезы.

— И я всегда верил в это, помнишь? — Кирстен кивнула. — А у тебя остался последний, подаренный мною амулет? — Новый кивок. — Великолепно. Я знал, я знал, Кирстен, что рано или поздно придет день нашего с тобой выступления в «Карнеги-холл». Мы потеряли так много времени. Теперь я свободен. Мы можем всегда быть вместе. Нам открыты все двери. Не надо больше скрываться и обманывать. Никаких кусочков и осколков — теперь мы целиком принадлежим друг другу. О, Кирстен, дорогая моя Кирстен, ты выйдешь за меня замуж?

Кирстен потеряла дар речи. Она много лет знала этого человека и знала с самых разных сторон, но никогда ей и в голову не приходило, что наступит день, когда он предложит ей руку и сердце. Свершилось! Майкл Истбоурн и Кирстен Харальд. Мистер и мисс Истбоурн. Кирстен Истбоурн. Мысленно Кирстен попробовала на вкус звучание этого словосочетания.

И тут же по какой-то непонятной ассоциации в голове возникло другое имя и другие образы — высокий бородатый блондин по имени Эндрю и его яхта «Марианна». И ответ на вопрос Майкла пришел сам собой. Все стало ясно и просто. Все стало на свои места.

— Я не прошу дать ответ немедленно, Кирстен. У тебя есть время подумать. Только обещай мне, умоляю тебя, что ты будешь думать о моем предложении.

Кирстен медленно кивнула.

— Да, Майкл, я подумаю. Обещаю тебе.

Майкл нежно поцеловал Кирстен и торопливо взглянул на часы. Кирстен улыбнулась: ничего не меняется в этом мире — ничего.

— Увидимся вечером. — Он погладил ее по щеке и вышел.


Волшебным препятствием она стояла в людском потоке, привлекая к себе внимание прохожих. Возможно, виной тому были поразительная чернота костюма и темная вуаль, скрывающая лицо. Возможно, поношенная бумажная сумка для покупок, которую сжимали ее маленькие руки в перчатках, а может, все объяснялось упорством, с которым она сопротивлялась толпе, стараясь остаться на месте? Что бы то ни было, но даже самый измотанный житель Нью-Йорка не мог пройти мимо нее, не оглянувшись.

Не отдавая себе отчета в странности производимого ею впечатления, женщина рассматривала желто-терракотовое здание на углу Пятьдесят седьмой улицы и Седьмой авеню. В лучах бледного мартовского солнца фасад здания отливал золотом. И даже без солнечных лучей оно казалось бы ей золотым. Это здание было для нее храмом, а она молчаливой молящейся, положившей когда-то свою мечту к подножию его величественного алтаря.

Ее взгляд медленно скользнул вниз и остановился на афише, вывешенной у главного входа. Даже с такого расстояния она могла разглядеть на афише его лицо, словно изнутри светившееся мечтательным вдохновением. Это были тот свет и та мечтательность, которые когда-то излучали ее глаза. Армстронг-Джонс открыл их, Битон уловил, а Аведон увековечил. Женщина взглянула на Пятьдесят седьмую улицу в сторону Девятой авеню, туда, где, собственно, рождались ее грезы. Это всего в двух кварталах отсюда. Ей потребовалась целая жизнь, чтобы понять, насколько способно исказить расстояние великолепие мечты.

Сумка становилась тяжелой. Женщина переложила ее из левой руки в правую и медленно потрясла затекшей кистью. Золотые брелки на браслете, который она носила, зазвенели. Этот счастливый звук заставил ее улыбнуться. Интересно, помнит ли он о браслете… Улыбка на ее лице сменилась выражением глубокой задумчивости. Сегодня вечером, после того как она скажет ему правду, ей, вероятно, никогда больше его не увидеть. Тяжело вздохнув, она вновь посмотрела на афишу. То, что она должна сделать, было рискованно, но у нее иного выбора не было. Она выпала из времени. Глядя на его лицо, она потеряла ощущение времени и не заметила приближающегося автомобиля.

Удар крыла машины отбросил ее назад на тротуар.

Мир вокруг раскололся и окрасился в сиреневый и черный цвета.


Майкл обхватил голову руками и потер пальцами виски. Белый занавес на двери смотровой висел так же неподвижно — врачи по-прежнему не отходили от Кирстен. Ему никогда не забыть, как это случилось. Не забыть скрипа тормозов, услышанного при выходе из русского ресторана. Не забыть порхающих в воздухе белых листов нот и высокого загорелого человека с белокурыми волосами и бородой, первым бросившегося к Кирстен и зажавшего в руке тот самый золотой браслет, который Майкл засунул в карман замшевого пальто Кирстен, уходя от нее этим днем. Майкл также не мог забыть испытанного им чувства обиды, а потом отчаяния при виде того, как этот человек держал на руках Кирстен до самого приезда кареты «Скорой помощи».

«Кто он такой? — спрашивал себя Майкл. — И какое имеет к ней отношение?» А в том, что мужчина имел отношение к Кирстен, сомневаться не приходилось. Иначе зачем бы он сейчас сидел на скамейке в этой же комнате, обнимая одной рукой высокого белокурого юношу, похоже, своего сына?

Битон вскинул голову и встретился взглядом с не спускавшим с него глаз Майклом Истбоурном. Он узнал его еще тогда, когда увидел выходящим из дома Кирстен сегодня днем. И как часто, задавался вопросом Эндрю, Истбоурн бывал у Кирстен в прошедшие три месяца? Эндрю почувствовал себя тогда таким обиженным, таким преданным, что моментально подхватил чемоданы и, отправившись на Седьмую авеню, поселился с мальчиком в «Шератоне». А потом, показывая Маркосу город, думал, что же ему следует предпринять.

Они как раз выходили из касс «Карнеги-холл», где выкупали заказанные билеты на вечерний концерт, когда случилось это несчастье. Эндрю сразу же вспомнил о лежащем в правом кармане пиджака браслете и почувствовал, как его всего передернуло. Неужели же он приехал в Нью-Йорк лишь затем, чтобы потерять Кирстен?

Звук быстро приближающихся бегущих шагов заставил всех поднять голову. Джефф запыхался, лицо его было красно, в широко открытых глазах стоял ужас. В своем черном концертном фраке среди сверкающей белизны реанимационного отделения выглядел Джефф по крайней мере странно.

Сестра за столом регистрации взглядом отправила молодого человека на скамейку и велела ему ждать вместе с остальными.

«Что это еще за остальные?» — подумал Джефф. Ни на кого не глядя, он плюхнулся на скамью, бессильно опустив на колени руки и склонив голову. Кровь молотом стучала у него в ушах, и чем больше пытался успокоиться юноша, тем сильнее росло его отчаяние.

Он только подъехал к концертному залу, как ее сбила машина. Остолбенев от ужаса, Джефф не сдвинулся с места. Он видел, как какой-то мужчина поднял лежавший на тротуаре золотой браслет и положил его к себе в карман. Если Джефф и нуждался в каких-либо подтверждениях, то теперь он получил их сполна. Это был ее браслет. Тот самый, звенящий брелками, как колокольчиками, который мать всегда носила с собой в кармашке, будто какую-то глубокую, скрытого смысла тайну. Узнает ли Джефф когда-нибудь эту тайну? Глаза его застилали слезы.

Через десять минут из-за занавеси вышла группа врачей-реаниматоров. Все мужчины моментально вскочили на ноги. Молодая женщина со стетоскопом в кармане белого халата ободряюще посмотрела на них.

— Пострадавшая получила сильный удар, — сообщила она, — но с ней все будет в порядке. Наше обследование показало, что у нее нет переломов или каких-либо серьезных внутренних повреждений, но мы хотим все же сделать на всякий случай рентген.

— Я могу ее видеть?! — в один голос воскликнули все трое.

Доктор весело рассмеялась:

— Разумеется, но только по одному. Есть среди вас кто-нибудь из семьи?

Джефф без колебаний выступил вперед.

— Я, — заявил он. — Я ее сын.

Майкл и Эндрю посмотрели на Джеффа, потом друг на друга, потом на белый занавес, за которым уже скрылся Джефф.


Кирстен поморщилась от боли. Все тело ныло от ушибов. Не открывая глаз, она принялась обследовать, один за другим, свои пальцы с тем, чтобы только убедиться, что они не повреждены и по-прежнему ей послушны. Попасть под машину! Да к тому же именно в этот вечер! Хотя врачи и уверяли Кирстен, что у нее нет опасных повреждений, она им не очень-то поверила. Если врачи говорят правду, то почему ее не отпускают? Кирстен знала одно — ей необходимо быть на концерте своего сына, и врачам это прекрасно известно. Кирстен попыталась приподняться, но чьи-то заботливые руки удержали ее на месте.

— Джефф?! — Лицо сына было совсем близко, всего в нескольких сантиметрах, стоило чуть-чуть приподняться, и Кирстен могла бы поцеловать его. — Что ты здесь делаешь, Джефф?

— Я видел, что произошло. — Голос Джеффа дрожал, на глаза опять навернулись слезы.

— Со мной что-нибудь серьезное, да?

— Нет. Ты просто сильно ушиблась.

— Если так, то почему мне не разрешают встать?

— Хотят сделать рентген.

Попытавшись приподняться, Кирстен почувствовала невыносимую боль в спине, но еще больше она страдала от вида расстроенного лица Джеффа.

Не в силах сдержать рыданий, он склонился над матерью и обнял ее за шею. Кирстен выглядела такой маленькой, такой беспомощной и беззащитной! Больше всего на свете Джеффу хотелось ухаживать за ней так же, как ухаживала за ним она, когда он был маленьким. Наконец-то Джефф увидел мать без обычных темных очков, и хотя кожа ее теперь была золотистой, а не цвета слоновой кости, хотя волосы из черных превратились в серебряные, глаза светились все тем же аметистовым цветом, какими Джефф помнил их с детства.

Кирстен обняла сына, и, хотя его рыдания разрывали ей душу, хотя его слезы обжигали ей щеки, она была счастлива как никогда за эти долгие годы разлуки.

— Джефф. — Кирстен откинула голову чуть назад, чтобы лучше видеть лицо сына. — Я должна тебе что-то сказать.

Джефф улыбнулся сквозь слезы:

— В этом уже нет необходимости, я все знаю, мама.

Кирстен вздрогнула. Неожиданно все те мельчайшие куски, на которые когда-то раскололась ее жизнь, стали быстро собираться в одно целое.

— Но как?

— Ты сама намекнула мне, помнишь?

— Дебюсси?

Джефф кивнул.

Глаза Кирстен сияли, когда она, протянув руку, погладила сына по щеке.

— О, Джефф, мой драгоценный Джефф, мне так много нужно тебе сказать!

— Мне тоже, но не сейчас.

— Нет, именно сейчас. — Кирстен вцепилась в рукав его фрака. — Ты должен знать теперь же, что я люблю тебя, Джефф, и всегда любила. Я не хотела оставлять тебя, никогда не хотела, мой мальчик, но на то была не моя воля.

— Думаю, теперь я это знаю точно.

— О Боже! — простонала Кирстен. — Мне так многое нужно объяснить тебе, чтобы ты понял. Так многое…

— Позже, — настаивал Джефф. — Впереди у нас куча времени. А сейчас я пойду и позвоню, чтобы отменили концерт. А потом…

— О, нет, ни в коем случае. — Никем не замеченный Майкл проскользнул в палату и стоял прямо за спиной Джеффа. — Вы — профессионал, молодой человек, а профессионалы всегда держат слово. Спросите у своей матери. Если вы решили покорить вершину, это — первое правило, которое вам следует усвоить.

— Майкл. — Кирстен заметила, какое благоговейное выражение было на лице сына, когда она представляла их друг другу. — Джефф. Он прав, мой мальчик, — обратилась Кирстен к сыну. — Знаешь, он ведь прав. Ты не можешь сейчас отказаться, если хочешь, чтобы тебя принимали всерьез. А ты этого хочешь, я вижу.

Джефф разрывался между желанием остаться с только что вновь обретенной матерью и желанием дать ей повод гордиться своим сыном.

— Но я подготовил новую пьесу, специально к этому концерту, — запротестовал он. — Как же я смогу ее сыграть, если тебя не будет в зале?

— Если ты посвящаешь пьесу мне, — уверила Кирстен с озорной улыбкой, так хорошо знакомой Истбоурну, — я ее услышу.

Кирстен не спрашивала Джеффа, что за пьесу он подготовил, — в этом не было необходимости. Они понимали друг друга без слов. Из них получалась великолепная команда.

Обнимая мать на прощание, Джефф прошептал ей на ухо:

— Я вернусь, как только кончится концерт, даже если я провалюсь.

Кирстен поцеловала сына в обе щеки и легонько в губы.

— Радость моя, сделай так, чтобы я гордилась тобой.

— Клянусь…

Широкая прощальная улыбка, досадливый вздох — и Джефф исчез за занавесом.

Сияющая Кирстен обернулась к Майклу.

— Мой сын, — произнесла она, смакуя два простеньких слова. — Ах, Майкл, я вернула себе сына!

Майкл молчал: слова, готовые было сорваться с языка, вдруг разом исчезли. Робко присев на краешек кровати, он взял руку Кирстен и поцеловал внутреннюю часть ее ладони. И не спрашивая, он уже чувствовал, какой ответ его ожидает.

— Майкл, относительно предложения выйти за тебя замуж…

Но Майкл тут же перебил ее:

— Ш-ш-ш. Не сейчас. У тебя было мало времени, чтобы подумать.

— Ты не прав. — Голос Кирстен был полон нежности. — Я долго думала. Кажется, ты всю жизнь был частью моих мыслей… Иногда я с трудом верю, что наши встречи можно пересчитать по пальцам. Я люблю тебя, Майкл. — Голос Кирстен оборвался. — Правда, люблю. Но я не могу выйти за тебя замуж. Нельзя построить будущее только на прошлом. Ты думаешь иначе?

Майкл, не отрывая взгляда от маленькой ладони Кирстен, которую держал в своей руке, медленно покачал головой:

— Я надеялся, что время все устроит за нас.

— Ах, Майкл!

Они посмотрели друг на друга взглядами, в которых отразились одновременно и вечность, и мгновение.

— Ты уверена, что твое мнение никак с ним не связано? — наконец выдавил из себя Майкл. — Я имею в виду того блондина с внешностью древнегреческого бога.

— Эндрю?

Невозможно. Эндрю здесь?

— Эндрю! — Кирстен сбросила с себя простыню и свесила ноги с кровати.

В палату ворвался Эндрю. Он подхватил Кирстен на руки и покрыл все ее лицо поцелуями. Ни он, ни она даже не заметили, как Майкл тихонько вышел. Не заметили и Маркоса, на цыпочках прошмыгнувшего в палату.

— Кирстен, мы хотели сделать тебе сюрприз. Я даже купил два билета на сегодняшний концерт, но потом… — Эндрю прервался. В этот момент уже ничего не имело значения. — Ах, Кирстен, Кирстен, ты представить себе не можешь, до чего я по тебе скучал! — Эндрю целовал Кирстен в губы, в щеки, глаза. — Я люблю тебя, Кирстен Харальд! Боже, как же я тебя люблю!

Все свою жизнь Кирстен ждала этих слов, так долго, что не сразу смогла их понять. И все-таки она была к ним готова.

Улыбаясь, она обратила сияющее лицо к Битону:

— И я люблю тебя, Эндрю. И я хочу, чтобы завтра было сейчас.


Джефф поклонился в очередной раз, а потом сделал шаг вперед. Стоя на краю сцены, он объявил:

— Я хочу адресовать ваши аплодисменты моей матери, Кирстен Харальд. Эту пьесу я посвящаю ей: Клод Дебюсси. «Отражения в воде».

Прошло пять минут, прежде чем стих шторм аплодисментов и Джефф смог начать игру.

Бис! 1984

Ослепительный свет юпитеров ударил им обоим в лицо, и публика встала. Поднялся и весь филармонический оркестр Нью-Йорка. Кирстен сияла, серебряные волосы ореолом осеняли ее прекрасное лицо; тяжелые складки сиреневого шелкового платья, словно лепестки цветка, подчеркивали изящность фигуры, делали ее как бы выше ростом. Она повернулась и улыбнулась сыну. Джефф ответил матери улыбкой и, пожав ей руку, заставил в очередной раз ощутить на пальце тонкое обручальное кольцо с бриллиантом. Еще раз поклонившись публике, они разошлись в разные стороны — каждый к своему концертному «Стейнвею», стоявшим напротив друг друга на сверкающей сцене «Карнеги-холл».

Потребовалось немало времени, прежде чем стихли бурные аплодисменты и восторженные возгласы. Сидящий в первом ряду Эндрю подмигнул Маркосу. В ответ молодой человек выразительно покосился на прослезившегося от охватившего его волнения старика. Это был Нельсон Пендел. Шумно вздохнув, он полез в нагрудный карман смокинга за носовым платком. Его жена Би протянула мужу свой. Непосредственно за Эндрю и Маркосом, неудобно зажатая между Алеком и Дирдрой, стояла Лоис Холден, застывшим взглядом смотрела прямо перед собой. Единственным человеком, не пришедшим сегодня вечером на широко анонсированный концерт Кирстен Харальд Битон, был Джеффри. Несмотря на то что страх окончательно потерять сына заставил его согласиться с решением Джеффа жить с матерью, он все еще отказывался побывать хотя бы на одном выступлении.


После свадьбы Кирстен и Эндрю официально усыновили Маркоса и все вместе с Джеффом жили в купленной сдвоенной кооперативной квартире на Восточной Восемьдесят третьей улице. Они сохранили за собой дом в Лондоне, а яхта Битона, переименованная в «Кирстен», все еще стояла на якоре в порту Тавиры. Эндрю и Кирстен пользовались этой своей собственностью, когда решали, что им пора отдохнуть от ребят, да и вообще ото всего мира.

Эндрю снова стал свободным художником по обложкам и выставлялся во всех крупнейших галереях Нью-Йорка. Последним его заказом был портрет Кирстен для журнала «Мисс» как образа женщины восьмидесятых годов, успешно сочетающей в себе замужество, материнство и карьеру.

Кирстен потрогала руками золотой амулет, висевший на тонкой цепочке у нее на шее, и улыбнулась. Верный своему слову, Пендел сдержал данное Кирстен обещание. Верная своему, Кирстен выгравировала на амулете надпись. Все случилось так, как она себе представляла: они с Джеффом сыграли Концерт ля-бемоль мажор для фортепьяно с оркестром Мендельсона. И даже галстук на Джеффе был сиреневого цвета.

Кирстен мысленно отметила галочкой имя Клеменса Тривса в своем списке, после чего выбросила его из головы. Все кончено — она победила.

Майкл Истбоурн поднял палочку, и в зале воцарилась тишина. Майкл сперва взглянул на Джеффа, потом — на Кирстен. На какое-то мгновение взгляды ихвстретились и задержались. Миг пролетел.

Потом была только музыка.

Примечания

1

Ценная древесина некоторых деревьев семейства бегониевых, растущих в Бразилии и Аргентине. — Здесь и далее примеч. ред.

(обратно)

2

Скульптурные украшения в виде завитка.

(обратно)

Оглавление

  • Звезда
  • Прелюдия 1983
  • Анданте 1946–1952
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  • Андантино 1953–1954
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  • Аллегро 1954–1960
  •   11
  •   12
  •   13
  •   14
  •   15
  •   16
  •   17
  •   18
  • Аллегретто 1960–1972
  •   19
  •   20
  •   21
  •   22
  •   23
  •   24
  •   25
  •   26
  •   27
  •   28
  •   29
  • Адажио 1973–1983
  •   30
  •   31
  •   32
  •   33
  •   34
  •   35
  •   36
  •   37
  •   38
  •   39
  •   40
  •   41
  •   42
  • Финал 1983
  •   43
  •   44
  • Бис! 1984
  • *** Примечания ***