Ник Хоакин: художник и мыслитель [Игорь Витальевич Подберезский] (fb2) читать постранично, страница - 3

хоть какой-то вкус»^[2]. Более того, до прихода испанцев филиппинской нации еще не было, к моменту их ухода она уже была, значит, они ее создали. Здесь не место разбирать объективные предпосылки складывания филиппинской нации, но все же следует напомнить, что сложилась она не по воле колонизаторов, а в борьбе с ними, хотя, разумеется, отрицать испанское влияние было бы неразумно.

Главное в культуре, по Хоакину, — это средство, которым передается сообщение (тут он следует канадскому философу Маклюэну). «Средство сообщения есть само сообщение, смысл сообщаемого — преображение. Орудия, созданные нами, обрабатывают нас, и культура — это образ жизни, навязанный обществу находящимися в его распоряжении техническими средствами». Согласно такому взгляду, средство сообщения определяет весь характер эпохи — ее культуру, даже историю целых народов. Так, например, печатный станок изменил направление развития европейской культуры. До него господствовала «культура уха», устная традиция — люди «слушали и верили»; изобретение же печатного станка открыло гутенберговскую вселенную, когда люди «читают и сомневаются», поскольку от книги можно оторваться, поразмышлять над ее содержанием и усомниться в прочитанном, что было невозможно при «культуре уха». Это, по Хоакину, породило индивидуализм, протестантизм, перспективу в живописи и т. п.

Фетишизация средства сообщения при таком подходе наблюдается совершенно явная. Филиппинский мыслитель трактует его чрезвычайно широко, включая сюда колесо, дороги, деньги, часы и даже христианство. Смысл истории ускользал от филиппинцев якобы потому, что они не учитывали воздействия «орудий»; при этом «чужеземный захватчик может и сам считаться одним из орудий». Столкновение с Западом Хоакин характеризует как культурный шок, шок соприкосновения с будущим, и вся история Филиппин, утверждает он, есть история изживания этого шока. А потому нечего сетовать на то, что Филиппины сотворены Западом: даже «если мы были европеизированы ценой утраты азиатской души, вину за это следует возложить не на Европу, а на Азию».

Это совершенно неожиданный поворот: на многочисленные упреки соседей в том, что страна недопустимо вестернизирована, Хоакин возражает: «Сами виноваты!», причем в чрезвычайно резкой форме. «Мы слюнтяи, когда в ответ на претензии Азии по поводу нашей „утраченной“ души покаянно говорим „mea culpa“, вместо того чтобы выдвинуть встречные обвинения. А где их черти носили до 1521 года?» Филиппинцы стали христианами, а не буддистами, индуистами, синтоистами, конфуцианцами, даосистами или мусульманами, и вина в этом самих нехристианских религий. Азия, утверждает он, не заметила Филиппин, и, не приди Запад, они так и остались бы языческим заповедником с отдельными мусульманскими городами-государствами на побережье. Если филиппинцы считают себя сегодня азиатами, то лишь потому, что именно Европа ввела их в Азию. Что же касается доиспанской филиппинской души, то ее разрушало не только западное, но и восточное влияние, и все эти влияния («орудия») есть часть филиппинской истории. При этом Хоакин с полным основанием отвергает мысль о какой-то вневременной, внеисторической азиатской сущности: «Что такое азиат и что для него характерно — индийская пассивность или японская динамичность? Китайская добросовестность или малайская беззаботность? Кто такой азиат? Крестьянин, выращивающий рис, или кочевник-скотовод? Шейх, гуру, кули? Буддист, индуист, мусульманин, шаман?» Филиппинцам пора перестать стесняться своей истории и начать гордиться ее уникальностью.

И все-таки нельзя согласиться с тем, что история Филиппин есть просто усвоение «орудий» Запада. Не оно сформировало филиппинцев, а борьба с колонизаторами, в ходе которой использовались и «орудия» в хоакиновском понимании. Воспринимать же захватчика, оккупанта как посланный провидением инструмент создания собственной культуры — значит предавать забвению социально-экономические, социально-политические факторы.

Но было бы неверным подчеркивать только недостатки концепции Хоакина. Она пробудила творческую мысль, избавила филиппинцев от своего рода «комплекса неполноценности», который проявлялся в чувстве вины, проскальзывавшем всякий раз, когда филиппинские культуроведы говорили со своими западными и восточными коллегами (те и другие нередко объявляли филиппинскую культуру всего лишь отклонением от «нормального» пути).

Итак, испанское наследие должно быть признано. Но если такое признание не декларация, оно обязывает ко многому. Принять его — для писателя значит принять испанскую духовную культуру. А это особый набор нравственных ценностей — таких, например, как непрактичное благородство, которым обладают герои Хоакина: Эстебан Борромео из романа «Женщина, потерявшая себя» (пристрастие к высокой поэзии мешало ему разрабатывать рудники) или Кандида Марасиган из пьесы, претендовавшая