Дорогой чести [Владислав Михайлович Глинка] (fb2) читать онлайн

Владислав Глинка Дорогой чести

Тула — Петербург

Когда утром Сергей Васильевич садился на дрожки, чтобы ехать в казармы, его окликнул шедший на завод механик Сурнин:

— Good morning^[1], кум! В воскресенье, гляди, на охоту не сбеги от гостей!

Эту шутку приятели Непейцына повторяли уже несколько лет. Осенью 1800 года живший в Туле отставленным от службы полковником Ваня Дорохов увез Сергея в свою деревню и там уговорил сесть верхом и поскакать в отъезжее поле с гончими. Оказалось, что с кулибинской ногой ездить можно, только садиться и слезать трудновато. Конечно, на рыси своя нога отвечала мускульной работой за обе и очень уставала, но зато радость какая! Непейцын так воодушевился тогда, оказавшись снова на коне, что один раз в жизни забыл о своих именинах и не вернулся к ним в Тулу. А всегдашние гости сошлись к нему с подарками и вместе с Ненилой и Филей тревожились отсутствием хозяина. Такое происшествие все и вспоминают на разные лады.

Да, теперь не уедешь на неделю, как бывало при старом командире роты. Теперь — сам командир, и забыть о службе невозможно. А об именинах Филя забыть не даст. Нынче, когда сидел за кофеем, нарочно пришел из мастерской и сказал внушительно:

— Помните ли, сударь, что в сем году на самого вашего ангела еще и пятнадцать годов тульского жития сполняется. К тому дню в самый раз приготовления начинать и Федьке новый кафтан построить, как ему при столе служить.

Все домашнее Филя по-прежнему отлично помнит, хотя теперь и своего дела у него полно: мастерская, заказы, народу подначального пять человек — три подмастерья, два ученика.

Да, уже пятнадцать лет службы в инвалидной роте, пять из них — капитаном, а последние два — майором. Только благодаря Аракчееву добрался до штаб-офицерства на семнадцатом году после выпуска из корпуса. Кому в военном министерстве дело до провинциальных инвалидов? Как в прежней Коллегии, помнят о них только те чиновники и писаря, которым есть доход от определения туда офицеров. Они и за производством до капитана следят, чтоб продвижения по должностям делать, а из капитанов прямая дорога на кладбище или в отставку, хоть сто лет в сем чине отсиди. Счастливо вышло, что Тульский завод Артиллерийской экспедиции подчинили, которой граф Аракчеев ведает и своего «однокорытника», в списке усмотрев, к производству назначил. И то, пожалуй, еще счастливей, что Тула город особенный, где при заводе не рядовые люди служат. В любом губернском, где были бы на уме только караулы у казенных складов, у губернаторского дома да на заставах, строевое учение да разбор дрязг женатых инвалидов, — там давно бы запил или в отставку ушел. А тут еще встреча произошла, которой счастлив более года, да, может, и впредь, на всю жизнь…

Ну, вот и крыши казарм показались. Сейчас на плац зайти, дабы Козлов особенно не мордобойничал, а после поверки табели караулов и доклада генералу про определение в заводскую школу инвалидских детей завернуть на ротную кухню, взять нежданную пробу артельного варева и оттуда на конюшню — поворошить овес в кормушке, не затхлый ли. Что-то лошади обозные — только с летней травы, а будто с тела спали?.. Удивительно, как младшим офицерам ни до чего дела нет, ежели о том особо не приказать! Впрочем, и самому так же бывало, пока состоял в субалтернах. Вот и дожил, что полезные уроки генерала Мелиссино пригождаются. А вечером действительно нужно обсудить с Филей и Ненилой, что готовить на воскресенье и какой кафтан заказать Федору, который давно вырос из своего казакина. Жалко, что среди гостей не будет Павлуши Захаво. Всегда расскажет новенькое, насмешит дам, споет под гитару…

Фома поворотил в распахнутые дневальным казарменные ворота. Приехали…

* * *

Первым результатом обсуждения будущего празднования оказалось, что назавтра, вернувшись из роты, Непейцын застал все в доме вверх дном. Ненила с подручными начала большую уборку, какую делала к рождеству, пасхе и к хозяйским именинам.

— Ты бы, батюшка, в гости, што ль, ноне сходил, — сказала она, неодобрительно глядя, как ее бывший питомец во второй раз прошел через гостиную по еще сырому после мытья полу.

В гости? Нет, всех, у кого бывает, он через четыре дня здесь увидит. Всех, кроме одной, которой сейчас в Туле нет…

Закурил трубку, взял чернильницу, перья, бумагу и пошел в сад, в беседку, чтобы написать дяденьке, как повелось в первых числах каждого месяца. Но только уселся, как в соседнем домике толчком отворилось смотревшее в его сад окошко, и знакомый тенор пропел знакомый стих из оперы «Анюта»:

— Эй, Павел Дмитриевич! Вы ли? — окликнул Непейцын.

— Он самый! — отозвался тенор, и в окошке показался комиссионер Захаво. — А вы бабье лето в беседке празднуете?

— Когда приехали?

— Ноне в полдень. Пожалуйте чаю откушать по-флотски, с ромом. Сам у шхипера-француза купил, клялся, будто с Мартиники привез.

— Следственно, плавают еще к нам французы?

— Плавают пока. Да сделайте милость, идите. Все новости вам первому выложу, ежели извините, что в халате.

Через несколько минут Непейцын сидел за самоваром напротив соседа и продолжал спрашивать:

— Что же про войну там говорят?

— Одни — будто вот-вот, а другие — что аустерлицкие синяки еще не зажили. Впрочем, на сей вопрос ясней всего ответствует приказ, что я нонче привез и в длани генеральские сдал. На тысяча восемьсот седьмой год заводу надлежит ружей выпустить в полтора раза более, чем в сем году… Рому, рому прошу подливать.

— Значит, и вам весной хлопот прибавится, — заметил Сергей Васильевич. — Железа и прочего больше с Урала придется везти.

— Мне-то паводок сколь угодно барок поднимет, — пожал плечами Захаво, — а вот некоторым заводским лентяям жарко станет.

— Что же еще в Петербурге нового?

— Очень в глаза бросилось, что на всех площадях, как при Павле Петровиче, солдат муштруют, носки тянут, артикулы отделывают, будто и не били нас французы, сему искусству не ученые.

— А в департаменте?

— Там граф с семи часов за бумаги садится и подчиненных подтянул, как от веку не бывало. Приемы его строгие, даже грубые, однако все клонят на казенный интерес. Ежели, к примеру, который начальник из губерний на запросы в срок не ответит, то шлет к нему курьера за его же счет. Во второй раз всяк вовремя обеспокоится. Но более всего, сказывают, интересуется артиллерийской практикой в последнюю войну. Любого в деле бывшего офицера, что в департамент по службе является, велел к себе представлять. Рядом сажает и чертить приказывает, как пушки в бою стояли, да все расспросит в рассуждении стрельбы, запаса снарядов, любого имущества. И я сему вполне верю, потому что меня, мелкую сошку, так же принял, выслушал и тотчас придумал медь с Урала более не возить, а все годовые три тысячи пудов получать нам в московском казначействе монетой старой чеканки.

— Что же, дельно, пожалуй, — заметил Сергей Васильевич.

— Отменно дельно, — подтвердил Захаво. — Но вы дальше слушайте. Я спросил, удастся ли до ближней весны согласить на то министерство финансов, а он с усмешкой: «Не тревожься, любезный, авось согласим». Когда же через неделю я перед отъездом к начальнику отделения зашел, тот говорит: «Его сиятельство вам приказали передать, что с господином министром финансов все обговорили. Получайте медь, когда заводу сподручней». То ли не быстрота?

— А каков вам наружностью показался? — спросил Непейцын. Под рассказ комиссионера он старался представить себе Аракчеева на пятнадцать лет старше виденного последний раз.

— Правду сказать, редкостно нехорош, — понизил голос Захаво. — Да что наружность, Сергей Васильевич. Зато до чего памятлив! Как начал спрашивать про завод, верите ли — одной фамилии не спутал, всех чиновников помнит и что бухгалтер у нас помер недавно. Сказал, что нового из департаментских посылает. А потом, как бы мельком, про одного, другого — каковы в своем деле.

— А вы что же?

— Сказал, будто вовсе заводских дел не смыслю, раз по должности получаю что надобно на Урале или еще где да на завод вожу. А он: «Как же не смыслишь, ежели прошлого года по механике инвенцию подавал?» Значит, и обо мне заранее все вызнал.

— Выходит, дельным не зря прославлен? — заметил Сергей Васильевич.

— Да уж, не чета генералам из больших господ, — подхватил Захаво, — которые в любой должности только сибаритствуют. А еще в департаменте говорили, что ни лиц, сильных по родству, ни пролаз при себе не держит, что тоже, согласитесь, редкость.

— А сам-то разве не пролаза? — улыбаясь, спросил Непейцын.

— Ну что вы! — возразил Захаво. — Помните, как Дмитриев пишет:

Разве то на карьер нашего инспектора похоже?

Сергей Васильевич не стал возражать, хотя и был уверен, что низко кланяться Аракчеев никогда не затруднялся, только, видно, знал, перед кем то надобно делать.

* * *

К воскресенью комнаты казенного флигеля, который занимал инвалидный майор, приняли праздничный вид. Полы, оконные стекла, мебель, дверные ручки — все было отмыто и до блеска начищено, а в кухне стоял, как говорится, дым коромыслом: готовили ужин на двадцать пять персон. Возвратившись из церкви, именинник пообедал в кабинете, потому что раздвинутый до предела стол сверкал уже крахмальной скатертью и приборами; вздремнул часок и решил было сходить к Захаво, чтобы убить время до съезда гостей, но тут Федор доложил, что пожаловал незнакомый барин.

Визитер отрекомендовался новым бухгалтером, позавчера приехавшим в Тулу. Этот представительный рыжеватый, ловко расшаркавшийся чиновник лет сорока был затянут в щегольской мундир — хоть гвардейцу под стать, с новомодным высоченным, под самые уши, воротником и причесан тоже по-новому, вовсе без пудры и с бачками. Приглашенный садиться, он рассказал, что приехал один, что жена с дочками тронется из Петербурга, когда он подготовит квартиру, а двое сыновей определены уже в кадетский корпус. Сообщил затем, что начальник завода принял его приветливо, что квартира прежнего бухгалтера оказалась мала и генерал распорядился отвести ему другую. Наконец сказал несколько восхищенных фраз о мудрости графа Аракчеева и, пробыв не более двадцати минут, поднялся. Прощаясь, просил Сергея Васильевича не оставить своими наставлениями как о сем городе, так и насчет сослуживцев.

Хотя Непейцын про себя усомнился, что какие-либо советы нужны такому ловкому златоусту, но потом подумал, что в одиночку не весело, поди, коротать вечера в незнакомом городе, и пригласил бухгалтера прийти нынче же отужинать и посидеть в кругу новых сослуживцев. Снова поклоны, щелканье каблуков.

Едва, проводив гостя, повернулся уйти из передней, как на крыльце застучали подкованные сапоги, и в дверях встал лакей в синей ливрее, протянув имениннику небольшой пакет.

— От ее превосходительства Авроры Богдановны, — возгласил он. — Еще уезжаючи оставили, чтоб нонче отнесть.

— Спасибо, Архип. Вот тебе… — В кармане среди мелочи, оставшейся от раздачи нищим в церкви, пальцы нащупали полтинник.

Поспешно закрывшись в кабинете, развязал бечевку, развернул бумагу. Записная книжка в переплете, вышитом мелким бисером. На голубом фоне, в зеленом веночке золотистые буквы «SN». Внутри на первом листке прочитал: «Je vous felisite avec Ie jour de votre ange. J espere revenir bientot a nos aimables soires de Toula. А.»^[2]

«Вот умница! — восхитился Непейцын. — Сколько людей поздравляют двадцать пятого сентября, в день Сергия Радонежского, и лишь немногие удосуживались узнать, что крещен в честь другого Сергия, римского мученика, которого празднуют седьмого октября. А она как-то обиняками заранее вызнала и подарок к этому дню обеспокоилась послать. Авось книжка во внутренний карман мундира поместится… Сантимент? Ну и пусть! Что с собой в прятки играть? Все равно вспоминаю ее сто раз на дню… Аврора! Вот уж истинно заря-чародейка!..»

* * *

Гости сразу сели за стол и встали после пяти перемен, часа через три Двоих сразу повезли домой, остальные расселись в кабинете и гостиной. Начальник завода генерал Чичерин, два начальника отделений и доктор Баумгарт тотчас взялись за карты. Прочие образовали два кружка: пожилые мужчины — около механика Сурнина, более молодые и дамы — вокруг комиссионера Захаво. Уж так повелось, что каждый из них вел в обществе свою занимательную беседу. Сурнин в молодости прожил пять лет в Англии, с тех пор исправно читал газеты, интересовался политикой и не раз верно предсказывал события. Сейчас к его голосу особенно прислушивались. Последним известием было объявление Наполеоном блокады Британских островов, запрет ввозить английские товары на континент, а французским и подчиненным Франции судам — заходить в английские порты.

— Уж теперь Бонапарт прижмет накрепко твоих агличан. — подтрунивал над Сурниным начальник арсенала полковник Никеев.

— Однако пока что Булонский лагерь он зря устраивал. Высадиться на острова не сумел, — парировал механик.

Тут в разговор вступил подсевший к политикам новый бухгалтер. Он к ужину явился еще большим щеголем, надушенным и с лорнетом за бортом мундира.

— А я так полагаю, — начал он с учтивым полупоклоном в сторону Сурнина, — что доколе агличане российский лес и пеньку покупают, то ихний флот сильнейшим останется и державу свою убережет. А без французских шелков да кружев они обойдутся.

— Справедливо судите, сударь, — одобрил Сурнин. — Чтобы подсечь аглицких промышленников, надобно все народы мира принудить с ними не торговать. Видели бы, отколь только в аглицких портах корабли сбираются! Уж истинно смешение всех языков. И всегда найдутся у них адмиралы, подобные сэру Горацио Нельсону…

А в другом кружке гостей поминутно звучал смех. Здесь комиссионер Захаво читал наизусть собранные за поездку в Петербург забавные стихи. Проходя в кабинет, Непейцын услышал:

А когда, постояв по долгу хозяина около сидевших за картами, возвратился в гостиную, то декламировал уже другой голос. Перешедший к этой группе новый бухгалтер весьма выразительно читал шуточный мадригал гусиному перу — орудию подьячего, законченный двустишием:

И, ободренный смехом слушателей, прочел сочиненную тем же харьковским поэтом Нахимовым подпись к изображению блохи:

— Видно, сочинителю сих стихов немало подьячие насолили, — заметил кто-то из гостей.

— А кому от них сладко бывало? — ответил бухгалтер.

И Захаво поддержал:

— Недаром на статую богини правосудия Фемиды писано:

Рядом с Непейцыным скромно одетый юноша, резчик по металлу Петя Доброхотов, сказал вполголоса:

— Хорошо, что на оружейников издевок не пишут.

— Но на художников их немало сочинено, — заверил услышавший его Захаво:

Около полуночи гости начали прощаться. Многие жили поблизости, и даже генерал с генеральшей по-провинциальному в хорошую погоду ходили пешком. А нынче к тому же светила луна, и на славу угостившиеся в людской денщики и лакеи поплелись за господами, будто повторяя их нетвердую поступь и покачивая незажженными фонарями. Последним стал прощаться Захаво, вышедший на крыльцо вместе с провожавшим гостей Непейцыным.

— Посидите еще полчаса, пока Ненила первой уборкой гремит, — попросил Сергей Васильевич, отирая платком щеки от прощальных поцелуев. — Ведь правда все гладко сошло, и я могу, как вы, спеть:

— Вы-то вполне можете сей гимн принять, — заверил Захаво, — а я, признаюсь, всегда, его напевая, над собой подсмеиваюсь.

— Что же? — удивился Непейцын. — Ведь не раз говорили, что комиссионерство вам по душе…

Они прошли через гостиную. Ненила с Федором расставляли по местам мебель, судомойка и кухарка выносили оставленные на подоконниках и столах чайные чашки, рюмки.

— Чем же недовольны? — повторил вопрос Сергей Васильевич, войдя в кабинет.

— Тем, что еще себя не нашел. В гимназии при морском корпусе с отличием окончил, а учительскую службу невзлюбил. Перебрался сюда, и прошлые годы истинно занимали меня поездки, особенно на Урал, за железом. Новые места, сплавная горячка в самый паводок, караваны по Белой, страх на порогах, лихость лоцманов и сплавщиков. Но потом, как присмотрелся, то здешний завод все пересилил. Сейчас одного бы хотел — работать по механике оружейной.

— А за чем дело? — развел руками Непейцын. — Уверен, что вас Сурнин поддержит и генерал не возразит.

— Сурнин поддержит, то верно. Но сие и есть загвоздка. Он меня на завод с открытым сердцем втянет, а я весьма скоро с ним же во многом воевать зачну.

— Вы с ним? — удивился Непейцын. — Да о чем же?

— О чем?.. К откровенностям русские люди доходят, если выпили хоть умеренно, — засмеялся Захаво. — Так вот, друг наш Алексей Михайлович, видите ли, и в Англии обучался, и человек бессомненно умный, но выше тульского горизонта взглянуть не может.

— Что вы подразумеваете?

— А то, что на заводе все идет, как сто лет назад, и почитать оное за благополучное ноне не годится. Отпускают большинству цеховых на дом весом металл, задают выработку скоб, курков или другого, оружию потребного, и все-с. А мастера казенное кое-как скуют да отполируют, а подлинное умение отдают тульскому художеству на партикулярных поделках, за которые главные средства к жизни получают. Завод с прохладцем удовольствуют, а жар настоящий — на сторону…

— Но завод выработку оружия, казной назначенную, сполна сдает, — возразил Непейцын. — Чего вам еще?

— А того, чтоб те же люди в три раза оружия больше делать стали, а перстеньки да чернильницы на время вовсе отложили, — решительно сказал Захаво. — Ведь новая война с французами на носу. В прошлый раз они нас до конца не разгромили, а теперь, уверен, как немцев, подчинить себе постараются. Манифест читали, что третьего дня прислан? Прямо порохом пахнет. А где наш оружейный запас? Узнавал я в Петербурге: только на выбраковку мирного времени рассчитан. А где для вновь формируемых полков? Ей богу, висело на языке этакое, когда граф про завод спрашивал. Ведь он больше по артиллерии, про ружья может и не дознаться.

— Чего ж не сказали?

— Неблаговидно. Товариществу и нас в гимназии учили. А ведь истинно надобно, не мешкая, станки лучшие для сверления стволов и прочего фундаментального завесть, да и заказы поднять домашней выработки, чтоб не пришлось на французов с одним «С нами бог» да с косой. Вот третьего дня и заговорил, как с вами нонче, с Алексеем Михайловичем, но он только руками замахал: «Нельзя туляков исконного художества лишать!» А по-моему, туляк ли, рязанец, а под французом ему оказаться негоже. Или неправ?

— Правы, пожалуй, — сказал Непейцын. — Хотите, генералу доложу, что вы некоторые прожекты мне высказывали, которые, полагаю, могут заводу пользу принесть? Чтоб вас выслушал…

— Скажите при случае, — согласился Захаво. — Генерал наш барин неглупый, но, как генералу полагается, больше насчет благолепия норовит — построить новое правление заводское, плотину камнем облицевать, решетку красивую на ней водрузить. И вполне законным считает, что за недостатком воды в Упе все колеса заводские три месяца недвижны. А ведь за границей, да и на Урале, чтобы от снегов и дождей не зависеть, машины паровые ставят.

— Так зато вода — двигатель бесплатный, природный… — возразил Сергей Васильевич.

— А паровая машина все равно выгодней. Целый год без устали нам бы нарезала винты, сверлила стволы, точила клинки…

— Так я доложу генералу, — решил Непейцын, — попрошу вас выслушать. Он нынче сказал, что будет высшему начальству писать, чтобы не рота, а батальон инвалидный завод охранял, и на днях со мной про то толковать в подробностях станет.

— Доложите при случае, — повторил комиссионер. — Хотя про повышение выработки, полагаю, господин Тумановский ему напомнит, чтоб осведомленность о приказе, мной привезенном, выказать.

— Тумановский? Бухгалтер? Каков он вам показался? — спросил Непейцын — Видел, как вы с ним за столом толковали.

— Надо ж было рассмотреть, что за человек у вас в гостях.

— И что скажете?

— Неглуп, но ловок уж очень и зазнайка. После ужина, когда все квасы да чай в гостиной распивали, он, недалече от меня стоя, вдруг приказывает Пете Доброхотову: «Принеси мне еще кваску, да похолодней». Он его за Федю вашего, конечно, принял. Имена звуком схожи, оба в горшок стрижены, только на дворовом кафтан много новее, чем на художнике.

— А Петя что сделал?

— Принес стакан на тарелочке, подал. А как тот выкушал, то и спросил: «Вы, сударь, верно, за слугу меня приняли?» — «А кто ж ты таков?» — бухгалтер спрашивает и даже лорнетку к глазу. «Я замочного дела наследственный подмастерье, — Петя с достоинством отвечает, — и равно, как вы, в гости к Сергею Васильевичу зван». Покраснел Тумановский и на меня вопросительно смотрит. Я подтвердил. Тогда он плечи вверх: «Согласитесь, говорит, сие странно как-то. Здесь их превосходительства, штаб-офицеры, дамы, и вдруг…» А я в ответ: «Так заметьте, сколь сей молодой человек скромен, все в сторонке обретается, и надобно вам, говорю, знать, что из тульских мастеров не один через службу на заводе в дворянство вышел — хотя бы вот тот, механик Сурнин, коллежский асессор и кавалер. А в купечество уже более сотни фамилий приписались». А он только опять плечи поднял, удивляется. Хотел бы я знать, сам-то какого роду? Приказных, вишь, презирает, цеховых тоже. Прямо князь Голицын аль граф Шереметьев!

— По фамилии благозвучной не из семинаристов ли? — предположил Непейцын. — Такие прозвища, сказывали, лучшим ученикам ректора дают вместо Сидоровых, Лукиных. Но в обществе держать себя умеет.

— Как же! — усмехнулся Захаво. — Видели, как за генеральским стулом встал да приговаривал: «Мудро изволили пойти, ваше превосходительство!..» Даже доктор не выдержал, буркнул: «О homines ad servitutem paratos!»

— А что сие значит? — спросил Сергей Васильевич.

— «Люди, готовые раболепствовать», сиречь — подлипалы…

— Невзлюбили господина Тумановского! — рассмеялся Непейцын.

— По поговорке: «Видать сокола по полету». Заметьте, как ловко нынче в гости к вам втерся… Однако пойду, ложитесь и вы скорей…

* * *

Раздевшись и отстегнув ногу при помощи сонного Федьки, Сергей Васильевич отпустил его. В халате присел к бюро, еще раз рассмотрел новую записную книжку. Перечел надпись.

Когда потушил свечу, в комнате не стало темней: луна глядела в окошко. Улегшись, растирал бедро — за день наминает пояс новой ноги, сделанной год назад взамен первой, кулибинской, на которой шарниры сносились. Кажется, во всем копия точная, а не так удобна, как первая… И сна ни в одном глазу… Вот как удивительно бывает — самый, пожалуй, близкий человек во всей Туле, хоть на десять лет моложе, Павлуша Захаво, но склонностей настоящих, сокровенных мыслей его не знал до сего дня… А у меня есть ли такое, чего он не подозревает? Разве об Авроре Богдановне… Милая, сколько часов рисунок вышивала, глаза свои красивые слепила! Вот приедет, и нужно наконец то объясниться. Вдруг сможет он всерьез спеть, что «своей доволен частью»?.. Ну что ж, отпраздновали сегодня по всем правилам. Филя с Ненилой могут быть довольны. А что, в сущности, праздновали? Что тридцать шесть лет стукнуло? Что больше полжизни прожито? Вот дяденьке шестьдесят шесть, и в письмах последних рука уж не так тверда… Второе праздновали, что пятнадцать лет в Туле прослужено. Кажется, быстро они пролетели, а между тем все, что до Тулы было, пологом кисейным будто задернулось. Даже Осипова смерть и потеря Сони, даже боль отрезанной ноги — все, все вроде сна какого-то… Правда, срок большой. Видь и в мире за него немало произошло. Ушли в землю светлейший и государыня вместе со множеством дельных и пустых своих начинаний. Четыре года куролесил император Павел. Тысячи боевых офицеров и генералов в отставку выгнал, тысячи угодников, мастеров фрунтового штукарства на их места поставил. В мальтийских рыцарей играл, с французами то воевал, то мирился, в Индию поход снаряжал, чтоб англичан оттуда выгнать. А больше все мелочами военными забавляйся — чин штабс-капитана учредил, а бригадира уничтожил, артиллеристам красный петровский мундир зеленым заменил, на прусский манер названия полков по шефам ввел вместо прежнего — по городам российским. Уставы, с прусского переведенные, долбить велел. Фридриха II за бога войны почитал… По-человечески жалко его, раз задушили в собственной спальне гвардейцы-заговорщики, но и добром помянуть трудно.

А новый государь обнадежил ангельской улыбкой, обещанием будущих справедливых законов, учредил сословие «свободных хлебопашцев» — господа ноне могут отпущать своих крепостных в таковое. Но охотников пока нашлось, слышно, мало, и все идет по старинке. Одно только произошло важное: небывало позорно проигранная война с Францией. Тогда даже порадовался, что из-за ноги не был в строю под проклятым Аустерлицем. Передают, будто Михайло Ларионович не виноват, всем сам государь распоряжался Но как ни говори, а после такого афронта командование больше не поручат. За то из старых знакомых Мордвинов стал полным адмиралом и места важные занимает. Румовский тоже в гору пошел — в «Ведомостях» печатали, что Казанского университета попечитель. Про Верещагина передавали, что в отставке. Кулибин тоже… Ох, надо наконец Михаилу Матвеевичу написать, пока и его из Академии не уволили, попросить, чтобы учеником туда Петю Доброхотова пристроил…

А друзья юности? Так ведь и не видел ни разу Властоса после корпуса, а Костенецкого и Криштофовича — с Очакова. Расплываются в памяти лица. Встретишь — и не узнаешь. Они в Тулу навряд заедут, а ему из Тулы дороги не предвидится, особенно если батальоном командовать и еще другие якоря бросить… Но выше всех, кого знал, Аракчеев взлетел. Вот тебе и Аркащей! Но, видно, не одной фрунтовой наукой взял. Что Захаво-то рассказывает! И все-таки удивительно: в тридцать семь лет граф, генерал-лейтенант, государя доверенное лицо. А ведь был сыч сычом, без души, без полета, без интереса к наукам, только что арифметик… Ваня Дорохов понятно, что в генералы произведен: храбрец, рубака, чуть ли не в каждой реляции со своими гусарами помянут…

Экая луна яркая — все щели в половицах высветила! Завтра Нениле велеть, чтоб, окромя кисеи, что-нибудь на окошки повесила. А то сна нет как нет… Перебирается всё за пятнадцать лет… Да не все. О некотором поминать не нужно. Была Маша Доброхотова — добрая, красивая, веселая… Да не судьба, видно… И такое пережил, переболел. Тоже будто пологом задернулось. Тому уже шесть лет… Наверное, стал теперь умней, зрелей, более готов к женитьбе… Надо заказать новый мундир по моде, как у бухгалтера… Ну, на другой бок, от луны прочь да спать, спать… Скоро уж и утро, поди. Утренняя Аврора, милая Аврора…

* * *

Аврора Богдановна Куломзина была двадцатипятилетняя вдова умершего около года назад семидесятилетнего отставного генерала. Разбитый параличом вскоре после брака с юной красавицей, Куломзин приказал перевезти себя из Петербурга в Тулу, близ которой находились его деревни. Прожив здесь несколько лет полуживым, но требовательным и капризным, генерал отбыл в лучший мир, а его вдова полгода нигде не бывала, а затем начала выезжать в несколько знакомых домов и принимать немногих, среди которых явно отличала майора Непейцына.

Сергей Васильевич впервые увидел ее года два назад в гостях у Чичериных и сразу был пленен редкостной красотой бледного лица в рамке темных волос и зелено-голубыми глазами. По просьбе хозяйки Аврора Богдановна села за арфу, и целый месяц Непейцыну мерещились плавные движения обнаженных рук, напоминавших лебединые шеи, явственно слышалась сладкая мелодия, сопровождаемая звуками фортепьяно, за которым сидел, влюбленно глядя на музыкантшу, четырнадцатилетний сын Чичериных Саша. А когда увидел снова в том же доме, то довелось за ужином сидеть рядом. И она показалась еще прекраснее — любезная, спокойная, с интересом слушавшая генерала, пересказывавшего, только что возвратясь из Петербурга, слышанное об Аустерлицком разгроме. И хотя явно очень хотела еще остаться, но рано уехала, спеша к больному мужу. Встреч у Чичериных за год произошло всего четыре. Но Непейцын постоянно помнил об Авроре, ждал снова увидеть. Потом она овдовела, затворилась в своем доме, и, бывая у начальника, Сергей Васильевич услышал от хозяйки о вовсе не блестящем положении молодой вдовы. Завещания в ее пользу супруг не оставил, и теперь, по общим законам, ей причиталась седьмая доля имущества, а остальное должны были разделить два сына Куломзина от первого брака, молодые гвардейские офицеры, игроки и моты. В лучшем случае вдове могла достаться небольшая деревенька в пяти верстах от Тулы, и генерал Чичерин советовал ей съездить в Петербург, чтобы, изъяснив кому следовало свое затруднительное положение, просить государя о пенсии за мужа, тем более что в этих хлопотах и в переговорах с пасынками мог весьма помочь советами отец Авроры Богдановны, небольшой местом, но деловой чиновник из петербургских немцев.

Полгода после пышных генеральских похорон Непейцын не видел вдовы. Потом получил записку с черной каймой, приглашавшую поскучать вечер в числе нескольких друзей. Из-за траура музыки не было — только карты для Чичерина с партнерами и беседа у чайного стола для остальных. Ее умело вела хозяйка, не касаясь своего затруднительного положения, — все знали, что со дня на день ждет приезда пасынков для приема от нее имущества. Такие чайные вечера были не часты, но с каждого из них майор уходил все более влюбленным. В июле стало известно, что государь запретил отпуска из гвардии, и Аврора Богдановна собралась в Петербург.

Непейцын понимал, что, в сущности, мало знает даму своего сердца — им считанное число раз довелось поговорить попросту, — но чувствовал несомненно возникшую между ними близость. Ему всегда указывалось место подле хозяйки, к нему чаще других она обращала речь, явно довольная, если приезжал ранее назначенного часа. И когда перед отъездом в Петербург напомнил, что в вечер знакомства видел ее за арфой, ответила с грустной улыбкой:

— Вот возвращусь после всех хлопот и с самыми необходимыми предметами из этого дома переберусь в деревню, где буду играть хоть целые вечера немногим, кто и там захочет меня навестить, кто не поленится приезжать, — словом, истинным друзьям… Но найдутся ли такие? — Она жестом удержала Непейцына, готового возражать. — Ведь я тогда стану, как подобает мелкопоместной, носить холстинку и фланель, проверять, как работают крепостные и дворовые, бранить приказчика и старосту, солить, мариновать. До арфы ли будет при доходе с десяти дворов? Бедность, говорят, возвышая душу, неминуемо огрубляет руки…

— Но, верно, ваши хлопоты будут успешны, — ободрял Непейцын, у которого на языке висело, как ей просто остаться в Туле.

— Папенька пишет, что законов о пенсиях вдовам еще не писано, — возразила Куломзина, — все в воле государя. Найду ли предстателей, которые доложат, что осталась вовсе без средств?

Теперь Аврора Богдановна все еще находилась в Петербурге. Непейцын не знал, как обернулись ее дела, но считал, что это значения не имеет. Ведь получать пенсию она может только до выхода замуж. А до того, бог даст, недолго осталось. Деревенька под Тулой да его Ступино, — право, довольно на двоих. Жалованья майорского четыреста шестьдесят рублей в год да дяденька присылает в декабре уже много лет по шестьсот серебром и обозы со снедью, которая не переводится, неужто не хватит? Ведь она немка, значит, хозяйка экономная.

* * *

Новому бухгалтеру не пришлось напоминать начальнику завода о приказе Аракчеева — его настоятельно подтвердили европейские события, пропечатанные в газетах. Наполеон объявил войну союзной нам Пруссии, за неделю наголову разбил Две ее армии, под Иеной и Ауэрштедтом, и победителем вступил в Берлин. Крепости, прославленные при Фридрихе неприступными, сдавались без выстрела. Пруссия как военная держава больше не существовала. У нее остался один слабый корпус, отступивший к Кенигсбергу.

Россия еще не объявила войну французам, но корпуса генералов Беннигсена и Буксгевдена стояли наготове у прусской границы. А тут еще началась война с турками. Через Тулу в стороны проходили полки, обозы, батареи, скакали курьеры. От одного из них узнали, что главнокомандующим на Дунай назначен старик Михельсон, который не может сесть на коня от каменной болезни. Ну, то еще ладно, турок, может, и он разобьет, но кого противопоставят тридцатипятилетнему Наполеону? В Петербурге, слышно, называют еще более дряхлого фельдмаршала Каменского. От такой вести примолкли даже самые безудержные восхвалители монарших распоряжений. После Аустерлица все знали, что с французами шутки плохи.

Слушая толки и предположения, Непейцын надеялся, что благоразумие возьмет верх и мы воздержимся от войны. Но вечерний его собеседник Павлуша Захаво был уверен в обратном.

— Помилуйте! Как нам не ввязаться? — говорил он. — Друга-приятеля, прусского короля, вишь, обидели. Но и по серьезному рассуждению, ежели сейчас не начать, то после позорного тысяча восемьсот пятого года да нонешнего прусского разгрома придется заиграть в одну дуду с Наполеоном против Англии, что нам вовсе невыгодно. И дипломаты английские нам невесть что сулят, только бы в драку втравить.

— Слышал я на своих именинах, Сурнин с бухгалтером толковали, — заметил Непейцын, — что наши товары англичанам очень надобны.

— Еще бы! — подхватил Захаво. — Я в Петербурге у Васильевского видел, как разом десяток британских кораблей лесом и льном грузились. Ноне Англии важнее всего наши натуральные продукты для судостроения, чтоб на запреты французские отвечать перехватом ихней собственной заморской торговли…

Комиссионер ни разу не спросил, доложил ли Сергей Васильевич Чичерину о его влечении к механической части. Молчал и Непейцын, хотя как сумел красноречивей пересказал мысли приятеля. Генерал слушал внимательно, что-то записал, видно, для памяти и ответил:

«Про многое Захаво судит справедливо. Неприкосновенность приватного труда туляков составляет исконное затруднение для дела заводского. Предлагает егермейстер Нарышкин продать нам триста пятьдесят оружейников со своих Алексинских заводов, и я полагаю, что ежели пойдет на то казна, так сможем с них начать повышенную выработку, а потом по ним природных туляков подравнять. Но сие — будущее, как и машина паровая, которая требует затрат больших… А касаясь службы Захавы, то верю, что из него образовался бы отменный механик, но кого на комиссионерство поставить? От старожилов, как Сурнин и Никеев, я не раз слышал, что у первого у него по сей должности все исправно, потому что сумел на заводах показать, что в качествах металла смыслит, и на сплаве сам на барках пущается… Вы, майор, не говорите ему пока ничего, потому что по крайности до будущей весны, когда надобно особенно исправно все с Урала доставить, не предвижу я средств его от настоящей должности освободить».

«Как он сказывал, медь теперь пойдет из Москвы, — напомнил Непейцын, — все-таки легче его преемнику станет».

«Медь, что! — возразил генерал. — Семьдесят пять тысяч пудов железа надо с Урала привезть да двадцать пять тысяч стального уклада, — вот на что нужны его сноровка и знания. А еще угля сорок тысяч четвертей. Да купорос, селитра, свинец, — мало ли еще что на нем лежит? Словом, о награждении его буду графу представлять, а о переводе на завод пока воздержусь…»

Непейцын, помня наказ генерала, не рассказывал об этом разговоре Захаве, хотя нередко подмывало передать лестные отзывы начальника. А вскоре пришли такие общероссийские и личные новости, что все касавшееся мирного времени отошло на задний план.

Аврора Богдановна, понятно, не писала Непейцыну, но генеральша Чичерина сказала, что дела ее приятельницы пока только усложнились, — один из пасынков уехал в полк, стоящий в Литве, другой требует от мачехи наличных денег, а вопрос о пенсии может еще долго не разрешиться, раз государь вот-вот отправится к армии.

В ноябре объявили манифест о войне с французами и второй — о наборе небывалого шестисоттысячного ополчения, или, как его называли в манифесте, милиции. Началась страшная суматоха, в которой генерал Чичерин, как старший военный начальник в губернии, должен был принять деятельное участие. Избирались помещения для квартирования ополченцев, формировались канцелярии и штабы. На улицах, в лавках и трактирах галдели приехавшие из деревень старые или отставленные от службы господа дворяне, ныне жаждавшие стать ополченскими офицерами и уже сшившие себе мундиры с зелеными воротниками и нацепившие на шляпы зеленые плюмажи. Непейцыну было приказано выделить из роты лучших унтер-офицеров и разослать для обучения ополченцев в ближние к городу дружины. Потом для обучения уже офицеров уставным тонкостям отбыл из роты лучший строевик, капитан Козлов, недавно переведенный из полевых войск. Сергею Васильевичу приходилось изворачиваться с нарядом — недостаток шестнадцати унтеров и ефрейторов очень чувствовался. В те же дни был откомандирован в один из ополченских штабов и комиссионер Захаво. Он пропадал там допоздна, пытаясь навести порядок, а по вечерам отводил душу у Непейцына, браня милиционное начальство за бестолковые распоряжения и почти неприкрытое присвоение денег, отпускаемых на продовольствие и обмундирование ополченцев. И тут же вскоре, заставив померкнуть все неурядицы, внесенные в жизнь ополчением, пришла эстафета, что в ближние дни завод посетит сам генерал-инспектор артиллерии граф Аракчеев.

Последнюю новость Сергею Васильевичу сообщил в канцелярии завода бухгалтер Тумановский. Он вышел из кабинета начальника, около дверей которого ожидал приема Непейцын.

— Хочу кой о чем вас упредить, изучив по прежней службе нрав их сиятельства, — закончил свое сообщение бухгалтер. — После его превосходительства явите милость заглянуть в мое отделение.

— Ни сам близко знаю характер графа, немало лет с ним бок о бок учившись, — ответил Непейцын, которому желание наставлять его показалось неуместным.

— Вы изволили знать их сиятельство дитёй, а теперь они, ставши сановником, и бессомненно совсем другие, — не смутился резкостью ответа Тумановский. — Потому и буду поджидать вас, Сергей Васильевич.

Генерал Чичерин повторил ту же новость и просил Непейцына быть готовым к смотру людей, помещений, цейхгаузов роты.

— Граф, сказывают, во все вникает — с фрунтового учения до уборки нечистот.

— Наше учение вряд ли графу приглянется, когда капитана Козлова и лучших унтеров в роте нет, — доложил Сергей Васильевич.

— И то верно! Отзовите завтра же всех к своим местам, — приказал Чичерин. — А уедет, тотчас их ополчению возвратим.

Спускаясь по лестнице со второго этажа, где помещался кабинет генерала, Сергей Васильевич думал, что нужно, пожалуй, выслушать бухгалтера. Человек не из самых располагающих, но, очевидно, к нему доброжелательный и деловой. Передавали, что счетную часть знает совершенно и быстро во всем разобрался, хотя сдавать ее за смертью предшественника было некому. Так же быстро сумел обставить казенную квартиру — разузнал, у кого продается подержанная мебель, и, слышно, купил задешево немало предметов. Уже выписал жену с детьми, так что через полтора месяца после приезда готовится справлять новоселье.

Сергей Васильевич был на нижней ступеньке, когда дверь счетного отделения отворилась и вышел Тумановский, в шляпе и шинели.

— В казармы изволите идти или домой?

— В казармы.

— Вот и хорошо-с, я вас провожу несколько…

— А вы куда же?

— Домой-с, достопочтенный Сергей Васильевич, перекусить, раз полдень наступил. А ежели бы вы, мимо идучи, зашли к нам запросто, то немалое удовольствие доставите жене моей, которая про вас наслышана. Я ведь не забыл-с, кто первым в сем городе оказал мне гостеприимство, — болтал Тумановский. — Мы вас нонче не задержим, мигом за стол без лишних церемоний, закусите и направляйтесь далее по делам-с. А на новоселье буду просить уже после графского смотра, с облегченным, так сказать, сердцем.

«Куда ни шло, — решил про себя Непейцын. — Расспрошу действительно об Аракчееве за столом да зараз и на жену его взгляну. Не понравится у них, то на новоселье больным скажусь…»

По дороге с заводского острова в город, где всего в квартале от Красного моста жили Тумановские, им встретился один из писарей счетной части. Сделав фрунт майору, он своему начальнику только бровями подал какой-то знак.

«Предупредить посылал, — догадался Сергей Васильевич, — вот как застанем хозяйку да блюда неготовыми».

Но у порядочно сервированного стола их встретила миловидная дама, одетая и причесанная скромно, но вполне пристойно. Она приветливо улыбнулась гостю, показав хорошие зубы и ямочки на щеках, отчего сразу помолодела, и пригласила откушать «что бог послал».

— Ну, Катерина Ивановна, давай со льда заветный травничек, а на тарелки кулебяку погорячей, — командовал Тумановский. — Но допреж не угодно ль, Сергей Васильевич, персты омыть?

Красной меди кувшин и таз, казанское желтое мыло, льняное хрустящее полотенце и даже казакин лившего воду дворового мальчика — все оказалось чистое и добротное. То же повторилось и за столом: ледяной травник забористо ущипнул язык и согрел желудок, следом скользнул маринованный белый гриб, кулебяка сама таяла во рту, аножи и вилки сверкали, как сабли в хорошем эскадроне. «Ай да хозяйка у Тумановского! — завистливо думал Сергей Васильевич. — То-то он не замешкался ее сюда везти…»

— Так вот, дорогой гость, что я хотел доложить вам под строгим, впрочем, секретом… — начал было бухгалтер, но вдруг прервал себя: — А вы кушайте под мою речь, покорнейше прощу. Здесь мало что тульское, покупное, а все своего приготовления. Катерина Ивановна из Петербурга везла, двое дровней горой нагружены были. Мебели там оставила, утварь разную, а колбасы домашние да настойки экую даль тащила. — Он говорил, будто ворча, но, без сомнения, одобряя распоряжения жены. — Так вот-с, о деле позвольте-с. Наш граф, как в департаменте известно, прибыв в город рано утром или наоборот около вечерен, любит от заставы прямиком отправиться в казармы. Его у почтовой станции ждут, встречают, а он уж на поварне солдатской в котлы заглянул, хорошо ли лужены, и пробу жует. Потом прикажет открыть амуничник: как все развешано, раскладено, как запись ведется. Колесную мазь какую-нибудь щепкой ковырнет, густа ли. В конюшне обязательно поглядит, как хвосты и гривы чесаны, крепки ли кормушки, чтоб овес наземь не утекал… И любит до конца сего осмотра, чтоб никто с рапортом не совался, будто не знают, когда он пожаловал. А как обойдет все, то чтобы подходили с удивлением на лицах и ежели днем, то предлагали тотчас людей на строевое учение выводить. Тут он по мере усталости: то ль согласится его смотреть, то ли на отведенную квартеру проследует и час для учения назначит. Сказывали мне, что у вас все в команде исправно и по хозяйству, и по строю, но граф страсть не любит, ежели где не окрашено, не подметено, навоз не вывезен. А на учениях особливо смотрит равнение, приемы по флигельману и марш мимо своей особы.

— Строем у меня некий капитан Козлов ведает, ему только волю дай! — заметил Непейцын.

— Так вы его, Сергей Васильевич, скорей упредите, чтоб без устали репетовал… Да извольте испробовать сей паштет, чисто страсбургский пирог, честное слово, хоть и домодельный. А за ним будет баранина с кашей. Ее Катерина Ивановна так чесноком шпигует, что хоть первому вельможе, самому графу нашему подавай.

— Да не расхваливай вперед, Яков Яковлевич: может, господину Непейцыну не придется по вкусу, — сказала хозяйка и так залилась краской, что еще больше понравилась гостю.

— И еще вот что, Сергей Васильевич, — вспомнил бухгалтер. — Нет ли у вас смирного коня под верх? Вдруг в сей день какая артиллерийская часть из тех, что на войну двинуты, в Туле дневать будет и графу пожелается по фрунту оной проехать?

Непейцын едва вслух не вспомнил, каким наездником был Аракчеев в корпусе, но сказал только:

— Зело спокойный конь подо мной ходит. Его и предложу графу. Спасибо за совет.

Потом ели кашу из сарачинского пшена с цукатами, пили кофей. Все было так вкусно, что разговор пошел куда свободней. Хозяин рассказал, как на неделе Чичерин велел ему выдать начальнику милиционного округа десять тысяч рублей на закупку сукон, но прежде выдачи пришлось учить давно жившего в отставке и все забывшего старика, что надобно завесть казенный денежный ящик.

— Хорошо, что в Туле живем: заказали, а наутро готов, — посмеивался Тумановский. — Но, представьте, с таким замком сундук оказался, что навряд старец без мастера деньги когда достанет.

— Что тут смешного, Яков Яковлевич? — с укоризной сказала хозяйка. — Бедный старик, поди, бьется над замком.

— Такое совпадение, — продолжал бухгалтер, — что среди офицеров его штаба мой знакомец сыскался — некий ротмистр Унишевский, забубённая голова. Мы еще в Казани, где я службу холостяком начинал, немало набедокурили. Так он, верите ли, стал меня уговаривать в милицию к ним переходить, чтоб снова вместе. А генерал ихний сулит чин штабс-капитана и, ежели отличусь, к кресту представить. — Тумановский чуть подмигнул Непейцыну. — Я бы и пошел, — почему не пойти на войну, когда все идут, — но запросил чин капитана, раз уже пятый год в губернских секретарях. Как вы полагаете, Сергей Васильевич, идти или нет? Вы человек боевой.

— Но ты же сам говорил, что Унишевский пустой игрок, что лжет все время, — сказала с беспокойством Екатерина Ивановна.

— Он пустышка, верно, но ведь генерал ихний приглашал. — Бухгалтер опять подмигнул Непейцыну. — И воротник зеленый мне вот как пойдет…

— Я все не привыкну к твоим шуткам, — сказала Екатерина Ивановна, на этот раз заметившая его мимику. — Не угодно ли еще чашечку? Говорят, кофею вскорости вовсе не станут продавать. Хорошо, я в Петербурге запасла…

Вскоре Непейцын и Тумановский вышли и простились у крыльца.

«На кого они оба похожи? — спросил себя майор. — Он-то, пожалуй, на корпусного мусье Шалье. Франт, нос с горбинкой, болтливый… А она? Не соображу, но очень, очень мила. Толстовата разве. Верно, все пробует, что готовит».

* * *

Прошло еще несколько дней, но ни госпожи Куломзиной, которую так ждал Сергей Васильевич, ни грозного графа, перед которым трепетали и к приезду которого готовились все на заводе, еще не было в Туле. Несмотря на осеннюю слякоть и первые снегопады, заводские маляры с рассвета дотемна красили заборы и решетки, двери и оконные рамы, солдаты-дворники ровняли дороги между зданиями, вывозили от мастерских и с задворков мусор. На плацу инвалидной роты капитан Козлов с возвращенными из ополчения унтерами часов по десять, устрашая руганью и зуботычинами, муштровал поодиночке, капральствами и полным строем три четверти нижних чинов, начисто забраковав около сорока человек.

— Из сих калек, Сергей Васильевич, и сам граф солдат не сделает, — доложил он. — Их бы в бессменный хозяйственный наряд перевесть, а треть в госпиталь на время сложить.

— А в рапорте как покажу? Почему больных много?

— Зачем в рапорте показывать? Его сиятельство по рядам считать разве пойдут? — уверенно сказал Козлов.

С таким помощником за строевую часть можно было не беспокоиться, и Непейцын без устали наводил благолепие на казарму и цейхгаузы.

Помня слова Тумановского о спокойном коне, Сергей Васильевич приказал Фоме смазать и вычистить весь седельный прибор да, не откладывая, перековать на зимние подковы и проезжать верхового Сокола, который подолгу стоял без дела. Не сбросил бы, не дай бог, графа!..

Фома выслушал барина, по обыкновению смотря на носки своих сапог, и неторопливо ответил:

— Перво — Сокол конь немолодой и от стойки николи не балует, а второ дело — насчет левой шпоры. Сказать надобно тому енералу, чтоб не пинал с левого боку, как вовсе при вас отвыкша… А подковы да шорно дело я справлю.

«Молодец! — подумал Непейцын. — Придется предупредить Аркащея, чтоб действительно левой шпорой не пользовался… Что ж еще не забыть? Дрожки у Фомы всегда так чисты, что хоть царя возить… Да, в роте велеть, чтоб, ежели нежданно приедет, бежали разом за мной и за Козловым… Ну, что еще не пришло в голову? Но здесь-то он, верно, сначала завод осмотрит, а уж потом в роту…»

А граф все не ехал. Конечно, спешные дела, связанные с войной, задерживали в Петербурге. Однако бухгалтер уверял Непейцына, что, ежели бы поездка отменилась, ему обязательно сообщили бы приятели из Артиллерийского департамента. И при этом же разговоре пригласил на новоселье, которое не хочет долее откладывать.

На вечере у Тумановских все шло очень схоже с именинами Сергея Васильевича. Верно, оттого, что собравшиеся оказались почти те же. Так же генерал с партнерами сел за карты, так же в одном кружке говорили о войне, а в другом острили и смеялись. Только здесь была любезная хозяйка, которая занимала разговором в гостиной генеральшу Чичерину и полковницу Никееву. Надеясь услышать вести из Петербурга, Непейцын подсел к дамам. И не ошибся.

— Вчера я получила подробное письмо от своего друга, — сказала ему генеральша. — Пишет, что одна треть ее дел, слава творцу, окончена. Удалось выкупить у старшего пасынка его долю наследства. То есть, собственно, он выдал Авроре заемное письмо на полученные наличными тридцать тысяч рублей, а как при постоянно несчастливой игре он навряд ли сможет иметь на руках такие деньги, то, чтобы избежать взыскания судом по письму, ему придется уступить мачехе свою долю наследства, которая, уж конечно, раза в полтора-два превышает тридцать тысяч… Такой мудрый ход Авроре посоветовал ее батюшка. Со вторым пасынком, который в армии, сейчас невозможно сговориться. Остается вопрос о пенсионе, но и он, как надеются, вот-вот решится. Есть добрые силы, которые хлопочут в самых верхах. Поэтому Аврора вскоре полагает быть обратно и вновь засияет нам своей красотой…

«Что она скоро вернется, конечно, очень приятно, — думал Сергей Васильевич. — Но откуда взялись деньги? Помнится, единственное обронила о своих делах, что после смерти мужа оказалась вовсе без средств. А тут тридцать тысяч наличными. Допустим, это все, что генерал в своих тайниках оставил, но и тогда, по совести действуя, должна бы их разделить с его сыновьями, а не выкупать принадлежащее им по закону имущество. Или отец ей ссудил? Но откуда такие деньги у чиновника в небольшой должности?..»

Один из сыновей Чичериных болел ангиной, и генеральша вскоре уехала. Когда хозяйка пошла ее проводить, а госпожа Никеева присоединилась к окружавшим комиссионера, Непейцын решил было уйти домой, но возвратившаяся в гостиную вместе с дочерью-подростком Екатерина Ивановна просила его снова присесть.

— Ведь вы в корпусе воспитывались? Яков Яковлевич говорил, что с графом Аракчеевым вместе.

«Неужто и она хочет чему-то к графскому приезду поучать?»— подумал Сергей Васильевич. И ответил холодно:

— Да-с, в корпусе.

— И в ваше время так же сильно мальчиков наказывали? — спросила Екатерина Ивановна, и Непейцын увидел, как девочка, севшая рядом с матерью, ладонями накрыла ее руку.

«О сыновьях тревожится», — сообразил майор. И сказал иным тоном:

— У нас в корпусе обращение мягкое было. Меня, например, только раз в карцер посадили. А мальчикам вашим сколько лет?

— Тринадцать и двенадцать, маленькие еще. Вот Любочке у нас четырнадцать, она самая старшая.

— Уж не такие маленькие, — успокоил Непейцын, — А есть у них к кому «за корпус», как мы называли, то есть в отпуск ходить?

— Есть, к моей матушке. Вот вы говорите — не маленькие, а старшего в десять лет так наказали, что чуть не умер. Спасибо, лекарь добрый, в лазарете выходил. И за что же? Ко мне убежать хотел от злых товарищей…

— Да, такое, к сожалению, бывает, — посочувствовал Сергей Васильевич. — Но в подобном разе кадету надобно не бежать, а отбиваться — за то и товарищи уважать станут.

— Но он же совсем маленький был, а старшие его мучили. И начальники не защищают… — Глаза Тумановской заблестели слезами.

— Маменька, полноте, — торопливо заговорила Любочка, — папенька так не любят. И гости… — Она оглянулась на двери, как показалось Непейцыну, опасаясь, не идет ли отец.

«Надо его сюда не допустить, пусть успокоится», — решил Сергей Васильевич и, откланявшись, направился искать Тумановского. Тот только что отошел от генеральского карточного стола. Непейцын взял его за рукав и отвел к окну:

— Скажите, Яков Яковлевич, ежели не секрет, откуда вам в такой подробности известны визиты генерал-инспектора?

— От вас не скрою, Сергей Васильевич, хотя и попрошу еще раз, как человека чести, чтоб оное промежду нами. — От бухгалтера, понизившего голос, крепко несло спиртным, и Непейцын, отвернув нос, подставил ему ухо. — Есть в департаменте за инспекторским столом мне приятель… Но надеюсь, что никто никогда…

— Да полноте, будьте покойны…

— Так он журнал ведет лицам, которые с объяснениями приезжают после графских смотров. И будь не дурак, все расспросит да запишет… Записал раз, два, десять, сравнил… Поняли-с? Составил описание, как оно чаще бывает. Занес и отклонения…

— Но зачем ему-то было сим интересоваться? — все еще не понимал Сергей Васильевич.

— Помилуйте! Даже очень зачем, — вновь зашептал Тумановский. — Есть же всегда и такие, которые графского визита трепещут. Они и рады подобное наставление получить. Не в руки, нет, нет — друг мой осторожен, а сам на дому расскажет и за науку сейчас доходец и низкий поклон.

— А вы тоже по памяти?

— Я-с? И я, допустим, по памяти, — хохотнул бухгалтер. — Да могу еще добавить, что во время ротного учения граф, верней всего, кроме раньше помянутых стойки, равнения и марша, еще сделает лишь опрос претензий солдатских. И все-с. Таково всегда в пехоте. Иное дело в артиллерии. Там все досконально: перестроения, учение прислуги и устав наизусть отвечают…

«На что только не пускаются, чтобы деньгу нажить! И он презирает еще приказных… — раздумывал Непейцын, ковыляя домой. — А Аркащей-то воображает, что падает как снег на голову».

* * *

Граф приехал в Тулу через неделю, на рассвете. Оставив на почтовой станции карету и настрого запретив кому-либо сообщать о себе, он вдвоем с адъютантом пошел по городу и, расспросив встречных, направился в инвалидную роту. Однако почтовый смотритель тотчас послал сынишку к полицмейстеру, тот бросился к генералу Чичерину, денщик которого прибежал на дом к Непейцыну. Так вышло, что не успел еще Аракчеев окончить осмотр ротного хозяйства, как Сергей Васильевич в полной форме, с ранее написанным рапортом, в котором проставил нонешнее число, подъезжал к казармам.

«Сделаю вид, будто про корпус вовсе не помню, не видал его никогда. Во всем строгую официальность соблюду, — думал Непейцын. — А уж если захочет сам, так пусть знак подаст…»

— С цейхгауза на конюшню прошли-с, — доложил выскочивший навстречу ротный писарь, видно, стоял у окошка, караулил командира.

— Егор Егорыч здесь? — спросил Непейцын о капитане Козлове, к которому уже сам послал давеча Федора.

— Только пришли-с. И сряду к людям…

Аракчеев стоял около третьего от двери денника, спиной к входу. Фельдфебель Прохоров, зажав между колен заднее копыто гнедого жеребца Веселого, показывал генералу подкову, которую из вежливости очищал от навоза пальцем.

Сергей Васильевич видел сутулую спину в форменном поношенном сюртуке, за которой сцепились два красных кулака, и фуражку, низко насаженную на красные же оттопыренные уши.

— Ладно, пусти ногу, — приказал знакомый скрипучий голос. — Проверь, поручик, на крупе да под брюхом, какова чистка.

Белая замшевая перчатка адъютанта скользнула по атласной шерсти Веселого и осталась без пылинки.

— Молодец, хорошо смотришь за конями! — похвалил Аракчеев.

— Рад стараться, ваше сиятельство! — гаркнул Прохоров. — сутки полные с прошлой чистки прошли, ваше сиятельство.

«Ну и бестия! Верно, сейчас, когда гость уже по роте ходил, коней щеткой да чистым тряпьем протерли», — подумал Непейцын.

Генерал повернулся к двери и встретился взглядом со стоявшим в трех шагах Сергеем Васильевичем. Против прежнего лицом немного худее, щеки втянуты, губы в нитку, а в глазах нечто вроде смешка мелькнуло. Четко приставь ногу, вытянись и замри с двумя пальцами у шляпы, как по-новому, на прусский манер, приказано…

— Рапортую вашему сиятельству, что в причисленной к Тульскому оружейному заводу подвижной инвалидной роте нумер четвертый все обстоит благополучно. Налицо штаб- и обер-офицеров четыре, унтер-офицеров и музыкантов двадцать три, рядовых сто шестьдесят шесть, больных, сданных в госпиталь, семеро…

Граф взял бумагу с рапортом и, не читая, передал адъютанту.

— Не ждали таково рано, майор? Прошу простить, что с постели поднял, но бонжурить не умею, ради службы сил не щажу. Докладывали, будто и вы каждодневно с утра здесь бдите. Верю и за то хвалю. Пищу казенную, фуражную кладовую, амуничник, цейхгауз, конюшню без вас осмотрел. Остались люди…

— Пожалуйте, ваше сиятельство, на плац, — опять приложился к шляпе Сергей Васильевич.

— Верно, калеки все? Как инвалидную роту смотреть, то жалобы слушать, что люди плохи. А гоплиты^[3] в полевое войско надобны.

— Мои на здешнюю службу годны. У нас главная статья караулы, и на них людей едва хватает. Ваше сиятельство просил генерал Чичерин еще роту добавить, а то завод растет, постов все больше…

— Читал, разберу. Но паки уклонения от фрунта под предлогом службы караульной не моги давать. Сам учишь?

— И сам. Но более капитан Козлов, старший мой субалтерн.

— Посмотрю ваше старание.

На плацу вытянулся недвижный фронт построенной в две шеренги роты. Стоявший на фланге Козлов зычно выкрикнул:

— Рота, смирно! Глаза нале-во!

В полной тишине были слышны только шаги подходивших, звон шпор и внятное поскрипывание непейцынской ноги. «Эх, черт, забыл смазать шарниры! На кулибинской-то никогда не скрипели».

— Слушай на кра-ул! — скомандовал Козлов.

Барабаны ударили «встречу».

Около флангового солдата Аракчеев остановился, шагнул вбок и, вытянув шею, прищурив один глаз, вперился в линию выровненных киверов, грудей, ружей. Еще раз шагнул, встал тем же манером против второй шеренги и тут даже присел — животы, что ли, и приклады проверял?.. Вот сейчас и сыщет что-нибудь для придирки.

— Стоят исправно. Хоть бы и не инвалидам, — услышал сквозь бой барабанов Сергей Васильевич.

Пошли вдоль фронта. Солдаты замерли с вздернутыми подбородками, с уставленными перед собой глазами, с побелевшими пальцами, сжавшими ложа и шейки ружей. Казалось, не видят, не дышат.

Дробь барабана оборвалась — начальник мог поздороваться с частью. И опять слышались только шаги, звон шпор и скрип искусственной ноги. Непейцыну показалось, что Аракчеев чуть склонил в его сторону голову — прислушался. Но вот остановился как раз против середины фронта. Сергей Васильевич встал за графом. Да уж, отработал строй Козлов. Как игрушечные солдатики, прибитые к одинаковой ширины дощечкам, стоят полтораста человек. Ровно разбегаются в обе стороны линии штыков, султанов, прикладов, носков.

— Здорово, молодцы! — негромко, гнусаво сказал Аракчеев.

— Здравия желаем, ваше сять-ство! — единым выдохом гаркнули инвалиды.

— Благодарю за службу! — прогнусавил граф.

— Рады стараться, ваше сять-ство!..

Шагнул было по фронту, но, приостановясь, отнесся к Непейцыну:

— Дён десять назад его инператорское величество в канун отбытия своего в действующую противо супостата армию приказать соизволил, чтоб инфантерия в таковом строю имела интервалы между взводами, как ноне капральства прежние именовать повелено, на корпус более прежнего, дабы удобнее совершать перестроения во взводную колонну… Дошел уже до тебя сей высочайший приказ?

— Никак нет, ваше сиятельство, не получали такового, — уверенно ответил Сергей Васильевич. Он сам всегда читал все приказы и передавал офицерам, что нужно для исполнения.

— Так пусть хоть по-старому оную эволюцию совершат и мимо нас проследуют. Мы сюда отступим, а ты капитану своему прикажи.

Они были рядом с Козловым, застывшим на правом фланге роты. Непейцын только кивнул ему и отошел за Аракчеевым и его адъютантом к стене гауптвахты, как раздалась команда:

— Рота, на пле-чо! К церемониальному маршу, в колонну по первому взводу, правое плечо вперед. Шагом… — Пауза. Коротким выдохом: —… арш!

И разом ударили в землю выброшенные вперед левые ноги.

«А как все предсказал бухгалтер!» — думал Сергей Васильевич, глядя, как, рассекшись на четыре ровные части, но не ломая в них равнения, рота повернулась перпендикулярно своему прежнему положению и, дрогнув, остановилась. Новая команда — и все четыре барабанщика, оказавшиеся теперь в ряд впереди, загремели шаговую дробь. Шеренга за шеренгой маршируют мимо. Отлично прошли, не сломав нисколько равнения, не нарушив дистанции между капральствами… или как их… взводами… Опять все так слаженно, будто раздвижные солдатики-игрушки ходят в умелых руках. Ай да Козлов!

Даже Аракчеев ухмыльнулся.

— Чисто ходят, — повернулся он к майору. — Еще ружейные приемы так же отделать — и хоть в гвардию на повышенный оклад молодцов перевесть… А засим, господа офицеры здешней роты, прошу отсюда уйтить. Произведу опрос претензий.

«И тут бухгалтер оракулом оказался», — подумал Непейцын, заворачивая за угол гауптвахты рядом с Козловым. И сказал:

— Ну и мастер вы, Егор Егорыч, в строевом деле!

— Не последним в дивизии считался, — приосанился капитан.

Минут через десять прибежал адъютант:

— Его сиятельство просят к роте! — И вполголоса: — Всем довольны солдаты отозвались.

Когда подошли, граф спросил:

— День ноне, кажись, постный?

— Постный, ваше сиятельство! — подтвердил адъютант.

— Всем по чарке водки, по фунту рыбы. Спасибо, молодцы!

— Рады стараться, ваше сять-ство! — рявкнули солдаты.

— Посмотрим казарму, Сергей Васильевич, — сказал Аракчеев.

«По имени-отчеству! Значит, доволен», — решил Непейцын.

— А как капитан твой по хозяйству? Знает ли толк в довольствии, в швальне, в переписке? — спросил на ходу граф.

— Отменно хорош во всем, — заверил Непейцын и подумал: «Решает, можно ли Козлову роту дать, когда я батальон получу…»

В казарме все сошло хорошо, хотя Аракчеев не поленился взлезть на лавку под ротной иконой и, перекрестясь, повозить рукой по тыльной ее стороне. Пыли и там не оказалось нисколько.

— А теперь пойду на постоялый, чай пить да соснуть часок перед тем, как завод смотреть. Здесь-то все знакомо, а там механика разная, ум надобно натуживать, — закряхтел граф.

— Мои дрожки к услугам вашего сиятельства, и прошу ко мне откушать и отдохнуть, — пригласил Непейцын.

— Спасибо, Сергей Васильевич! Дрожки возьму на полчаса. А насчет хлеба-соли дозволь субординацию соблюсть. Нонче, верно, меня обедать генерал ваш попросит, а завтра, перед дорогой, изволь, накорми по старой дружбе. Только чур — никаких гостей, чтоб побеседовать… — Аракчеев обернулся и нашел глазами Козлова: — А фрунтовому мастеру особое спасибо! — Он поклонился чуть не в пояс.

— Рад стараться, ваше сиятельство! — выкатил глаза капитан.

— Я твоего старания, сударь, не забуду. Таких и государь наш жалует… — И снова обратился к Непейцыну: — Ну, проводи, Славянин. Прикажи нас бережно везть, ухабы здешние — ох!.. А Филатка твой жив ли?

— Здесь, со мной. Только вольный теперь, цеховой столяр. Отпустил его за то, что меня в очаковском рву сыскал и выходил.

— Ну-ну, — пожевал губами Аракчеев, направляясь к воротам. — Твое дело. Я же так полагаю, что в том холопья обязанность, чтоб за господина своего живот положить, ежели понадобится, как наша с тобой — за государя. Аль не верно говорю? — Он покосился зеленым глазом на Сергея Васильевича.

Тот ответил:

— Истинная правда, ваше сиятельство!

— Раз службе конец, я тебе Алексей стал, а не сиятельство.

— Слушаю, Алексей Андреевич.

— Ну, хоть так… А ты ведь Васильевич? Не спутал? В голове-то всякого складено… Вот при опросе давеча едва вспомнил, почем на мясо да на соль жалованья нижних чинов прибавляется…

Непейцын хотел сказать, но граф остановил его:

— Постой! Будто по семьдесят две копейки на мясо да по двадцать четыре на соль. Верно ли?

— Истинно так, Алексей Андреевич.

— А цены сготовленному в заводе вашем оружию, думаешь, не помню? Ружья пехотного восемнадцать рублей пятьдесят шесть копеек, драгунского — шестнадцать рублей восемьдесят две копейки, гусарского — четырнадцать рублей тридцать четыре копейки. Так ли?

— Того, правду сказать, не знаю, как оно мне постороннее.

— А мне, брат, не оказывается постороннего… Жди завтре в полдень. Всегда-то в два часа обедаю, а в дорогу… У тебя жены ведь нету?

— Не завел еще, Алексей Андреевич.

— Поспеешь ужо. Я к тому, что в сертуке буду. Ну, трогай. «Все знает обо мне, хитрюга! — провожая глазами дрожки, думал Непейцын. — Обед с Ненилой обсудим. Но как угадать, что любит? Или и про сие Тумановский скажет?»

* * *

Уехав из роты в полдень, он только поспел разоблачиться и начать разговор о кушаньях, как явился один из чичеринских денщиков с приглашением к двум часам на обед. Вот как быстро излюбленный аракчеевский час стал известен генералу. Изволь-ка снова пристегивать ногу, затягиваться в мундир, вязать шарф…

По дороге Сергей Васильевич велел Фоме остановиться около квартиры бухгалтера, рассчитывая, что ежели приглашен на обед, то, верно, прибежал домой прифрантиться и можно подвезти его к Чичериным, расспросив о вкусах графа.

Вступив в прихожую, Непейцын увидел двух девочек — Любочку и вторую, поменьше, которые в дверях гостиной отнимали друг у друга какую-то синюю подушку и при этом так смеялись, что едва не стукались лбами. Увидев гостя, они замерли, разом сделали ему реверанс и убежали, а на смену им вышла Екатерина Ивановна.

— Яков Яковлевич в должности, — сказала она. — Да пожалуйте. Любочка, кликни Васю принять шинель Сергея Васильевича.

Присев в чисто прибранной, несмотря что никого, очевидно, не ждали, гостиной, Непейцын сказал, почему надеялся застать Тумановского и что хотел спросить. Екатерина Ивановна улыбнулась:

— На вопрос ваш могу и я ответить. Муж не раз мне толковал, что великий, мол, человек, а любит щи с говядиной, битки с гречневой кашей и на сладкое коврижки да яблоки. Насчет же того, чтобы Яков Яковлевич пришел мундир сменить, то коли и зван, то сего не сделает. — Улыбка Екатерины Ивановны стала лукавой. — Граф, видите ли, франтовства в подчиненных не терпит. Тем больше, ежели чиновник к столу прямо из канцелярии… А небось к вам до приезда моего или еще к кому вот как раздушившись ходил, да еще с лорнеткой?..

— Было, — улыбнулся и Непейцын.

— Уж таков мой мусье Тумановский! — заключила Екатерина Ивановна с интонацией, по которой было неясно, гордится она мужем или слегка подсмеивается над ним.

Сергей Васильевич хотел встать, но хозяйка удержала его движением руки:

— Вы за прошлый разговор, пожалуйста, извините. В тот день я от мальчиков грустное письмо получила, да еще генеральша мне сказала, что отправку сыновей в Пажеский корпус все оттягивает, их жалеет. Вот я и запечалилась. Якову Яковлевичу надобно, чтобы офицерами вышли, а по мне, пусть бы по гражданской, но зато никто бы их не тиранил… Вот девочки при нас, и как хорошо!..

* * *

Видно, генерал Чичерин не посоветовался с бухгалтером о кушаньях, а может, почел невозможным подавать за парадным обедом щи и битки с кашей. После разнообразных закусок чередой пошли консоме, осетрина, телятина, цыплята, ананасы, ореховые торты. К каждому блюду подавалось новое вино. Аракчеев, сидевший между хозяином и хозяйкой, явился сюда тщательно выбритый, в шитом золотом генеральском мундире с двумя орденскими звездами. Сергей Васильевич, сидевший напротив, заметил, что граф выучился опрятно и спокойно есть. И следа не осталось жадности, с которой поглощал кадетские трапезы. Выучился еще говорить любезности дамам. Госпоже Чичериной сказал, что слышал об ее покровительстве местному девичьему пансиону и что такая забота дополняет красоту ее не менее, чем жемчуга и бриллианты. Потом похвалил повара и убранство стола.

Но на этом почел нужную меру галантности выполненной и заговорил с генералом о заводе. Оказывается, он не лег отдохнуть, а более четырех часов осматривал все, что хотели ему показать, и то, мимо чего старались провести. Начал с вопросов, что сделано для увеличения на будущий год выпуска оружия, во что встанет расширение плотины, о котором услышал нынче, и может ли доложить государю, что тульские клинки и стволы не уступят предложенным англичанами, на память называл множество цифр, дат, имен. Да, прав был Захаво, что этот не чета большинству генералов-сибаритов, не играет аристократа, держит в голове все, что ему поручено, во все сует свой некрасивый толстый нос.

Под конец обеда, когда уже было выпито за государя, за генерал-инспектора, за хозяев, за победы над французами, над турками и за процветание завода, несколько размякший хозяин стал уговаривать графа задержаться в Туле, уверял, что губернатор будет в отчаянии, не представившись его сиятельству, что они с губернатором устроят в честь высокого гостя обед, бал и фейерверк, что дворянство и милиционное начальство, конечно, также…

— Э, ваше превосходительство, — прервал Аракчеев, — я до балов не охотник. Приехал по делу, что надобно, осмотрел, и господин губернатор не моя статья. Так пусть визитировать меня не утруждается, принять их не смогу, потому что завтра об сие время уж буду в дороге, а до того отобедаю у майора Непейцына. (Все сидевшие за столом, человек до двадцати, обернулись к Сергею Васильевичу). Ведь мы с ним в корпусе вместе возрастали, под крылом доброго Петра Ивановича Мелиссино, царство ему небесное! — Аракчеев привстал и, глядя в тарелку, осенил себя крестом. — И вот он, — граф, сев, через стол ткнул пальцем в Непейцына, — мой единственный за жизнь репетитор. Полгода в гиштории и географии наставлял. Терпеливо, по-братски учил. А в первый самый день в корпусе, когда кадеты надо мной насмехаться стали — и тогда я не красивей нонешнего выказывался, — он же меня от них оборонил. Такое забыть разве бог велит? Вот и хочу старую дружбу поддержать со Славянином — так его в корпусе прозывали… А будет в Петербурге, то милости прошу ко мне, как равно и ваше превосходительство, — отнесся он к начальнику завода. И вдруг, приподнявшись и кланяясь, повернулся к своей соседке: — Вас же, сударыня, не могу, не смею-с просить, чтоб с супругом пожаловали, как бобылем одиноким, монахом истинным живу-с…

Тут Сергей Васильевич понял, что Аракчеев подвыпил: трезвый он, наверное, не стал бы так фиглярничать. А граф, усевшись, уставился вдруг в потолок, надув щеки, и замолчал, видно забыл, о чем хотел говорить далее.

Молчал, глядя на него и весь стол. Но вот Аракчеев опустил глаза, нашел в конце стола заводского комиссионера, и все головы тотчас обратились туда же.

— А про тебя, любезной Захаво, — возгласил Аракчеев, — я не зря начальство твое спрашивал, увижу ль ноне. Сказать тебе хотел, что разговора нашего не забыл и его превосходительству тебя рекомендовал к определению на самый завод. Но получил в ответ резонное возражение, что без тебя доставка разных металлов бессумненно умедлится, как ты чиновник из самых расторопных. — Граф опять смолк на минуту и продолжал поучительно: — Таково и выходит — кто старательно служит, того с места начальство не отпущает. Просился я тому с полгода у государя, чтоб ослобонил от департамента, с которым маеты на трех генералов, оставил мне одну гвардейскую артиллерию — тоже дело не малое! — а его величеству то неугодно. «Потерпи, — сказать изволили, — некем мне тебя заменить…»

Аракчеев смолк, и через несколько минут стол зажужжал сдержанным разговором, зазвенел посудой…

* * *

Обед в графском вкусе был приготовлен вовремя и подан сразу, как он пожаловал. Аракчеев все похваливал и, как в кадетские годы, просил прибавки. Разговор тоже шел своим чередом — вспоминали корпус, офицеров, учителей, кадетов.

— Генералов из нашего капральства уже четверо, — сказал граф.

— Знаю, что Дорохова произвели. А еще кто же?

— Криштофовича старшего только что государь по донесению Михельсона пожаловал. Под Килией весьма отличился. А четвертый — Занковский. Помнишь, у которого отец проворовался. Под Аустерлицем так изранен, что, сказывают, еле дышит. Не без моего предстательства чин ему достался и полное жалованье в пенсион.

— А Костенецкий как служит?

— Полковником у меня в гвардейской конной, цесаревича Константина любимец. В тысяча восемьсот пятом не раз в рукопашной за орудия свои рубился, из грязи глубокой чуть не на себе их выдирал…

Когда кончили обедать, Аракчеев вынул из внутреннего кармана замшевый кисет, а из него — золотые часы. Нажал репетицию. Отзвонили четыре четверти и один удар другим колокольчиком.

— Государев подарок, — сказал граф. — Аглицкие. — Он пожевал губами. — Награждает государь выше заслуг. То матушку мою придумал штатс-дамой произвесть. Едва умолил, чтоб не делал того. Старуха дале Бежецка век не бывала, зачем ей ко двору? Чтоб смеялись мои завистники?.. Или хотел звездой андреевской меня пожаловать. Тоже едва упросил отменить указ. Мне благосклонность его всех наград дороже… «Что же ты согласишься принять?» — как бы в сердцах спросить изволили. «То, чего завистники не увидят, — говорю. — Зачем гог-магогов, князей природных, вельмож старинных злить?..» Я-то думал, что невидное — сиречь его расположение, а государь на другой день и дарит сии часы. «Вот, говорит, тот подарок, который мало кто увидит, а тебе будет всечасно меня поминать…» — Аракчеев снова нажал репетицию, часы повторили звон. — Ну, пора ехать. — Он бережно спрятал часы, встал из-за стола и повернулся к своему адъютанту: — Благодари хозяина, братец, да ступай, подушки уставь с Антошкой по-моему, чтоб в бока не дуло. А с тобой, Славянин, хочу уединиться на малый срок…

В кабинете Аракчеев не спеша осмотрелся:

— Чисто живешь, мебели исправные. — Указал на диван: — Садись!

Сели рядом, Сергей Васильевич, как всегда, чуть боком.

— Вот что я тебе скажу. — Граф не мигая смотрел зеленоватыми пустыми глазами в глаза Непейцына. — Пришли-ка мне на департамент рапорт об отставке из строевых. Генералу своему можешь не говорить, потом пояснишь, будто я так велел и бумагу увез.

Сергей Васильевич заморгал глазами как оглушенный: «Не ослышался ли? После вчерашних-то похвал?..»

— Помилуй, за что же? — спросил он, не замечая, что назвал графа на «ты».

— За что? — чуть усмехнулся Аракчеев. — А вот послушай. Недавно государь изволил мне мысли свои поверять про земскую милицию, на кою не малую надежду возлагает. При сем удостоился я такое услышать: «Небольшое увечье, на войне полученное, офицеру помехой к боевой службе явиться не может. Оттого в земское войско разрешил я принимать из отставки заслуженных ветеранов, хоть безруких, но к бою ревностных». — Аракчеев поднял указательный палец. — Вот как монарх наш соизволил приказать! А от себя добавлю, что в мирном строю, в службе гарнизонной, он бы скрыпу деревяшки твоей никак не одобрил. Скирлы-скирлы, вчерась на смотру, как медведь в сказке. Подумай-ка, вдруг пожалует сюда государь, а он, ей-ей, сбирается ноне по заводам, и услышит сей скрып, увидит, как ковыляешь с рапортом. Что мне за то скажет?

— Позволь, но ты здесь при чем?

— При том, что его величеству ведома моя поездка, ты мне старый товарищ, а я про новое твое устройство не позаботился.

— В милицию меня посылаешь? Тут служить не гожусь, а в бою помереть сойдет?.. — повысил голос, вставая, Непейцын.

— Ты, Славянин, не ершись, — спокойно остановил его Аракчеев. — Не нам монаршую резолюцию переменять. Лучше раздумайся, какую должность нестроевую хотел бы, да и пиши мне. Через месяц я в Петербург беспременно вернуться обязан, хотя путь мой дальний — в Казань, в Ижевск… Может, как дядя твой, коли не запамятовал, в городничие? Я кого надо просить не затруднюсь. Пиши, что надумаешь, а я нонешнюю пилюлю, что горька показалась, позолотить постараюсь. Аркащей добро твое не забыл… Ну, проводи меня…

На крыльце, на виду собравшихся обывателей, они трижды поцеловались, и адъютант с камердинером подсадили графа в карету.

За распахнутой дверцей было видно, как подмащивают подушки, запахивают шинель. Но вот граф повернул голову в низко надвинутой фуражке:

— Помолись за меня, Сергей Васильевич. До Урала кости все перебьет на сей должности. Трогай, что ли!

Дверца захлопнулась, шестерик с места взял ходкой рысью. Снежная слякоть брызнула из-под колес на кафтаны зевакам.

* * *

Следующий месяц остался в памяти Непейцына как один из самых трудных в жизни. Он понимал, что слова Аракчеева равны приказу. Не послать рапорт нельзя — тогда уволят «без прошения» и без нового места. А так куда-то назначат, и все будут думать, что сам захотел… «Будут думать»! Значит, врать или, по крайней мере, умалчивать о том, что произошло? Да нет, врать, потому что посыплются вопросы, на которые придется отвечать. А лучше ли сказать правду и слушать, как обсуждают его отставку — кто сочувствуя, жалея, а кто угодливо расхваливая волю государя: действительно, мол, разве может такой калека служить в строю?.. Но перемена со службой — только половина беды. А другая в том, что ведь собрался просить руки Авроры Богдановны. Собрался, думая, что еще много лет прослужит в Туле командиром роты, скоро батальона, наверное, станет подполковником, а может, полковником и при отставке — генералом. А вместо того — на тебе!.. Все неясно впереди, кроме того, что в Туле никак не остаться. Не идти же ради этого в здешнее земское войско… Однако как же странны рассуждения, что увечные в военное время служить могут, а в мирное не годятся! Выходит, всерьез государь считает, что служба мирная только в шагистике, в стойке и щегольстве артикулов ружьем на плацу… Значит, ошибкой служил здесь пятнадцать лет и на множестве смотров разные инспекторы при Екатерине, при Павле и Александре находили все как должно. А этот скрип услышал и разом, «по старой дружбе», отставку решил, чем, выходит, и вторую отставку определил, жениховскую. Или, может, она уже предрешена была, когда узнал, что тридцатью тысячами откупилась от пасынка за наследство? Воспоминание это — как заноза в душе…

И все-таки первый вопрос в службе. Гоже ли остаться только помещиком великолуцким? Может, не браковать земское войско? Дадут батальон, и на войну с ним попадешь.

Сергей Васильевич расспрашивал Захаву, как идет формирование милиции. Толку, и малого даже, пока не было. Офицеры в новой форме кутили, разъезжали на рысаках или верхом по городу, а мужиков, сданных помещиками, сгоняли в назначенные пункты, где им нечего было есть, нечем обогреться, — обмундирование и продовольствие существовали больше на бумаге. Да и народ приходил слабый, пожилой. Какой барин отдаст охотой хорошего работника? Ополченцы болели, немало значилось уже «в бегах». Говорили, что от бескормицы в Пензенской губернии взбунтовалось несколько тысяч, едва усмирили настоящим войском с пушками. Среди ополченцев ходили невесть откуда пришедшие слухи, будто Бонапарт прислал нашему царю письмо, наказывал крепостных сделать вольными. Тех, кто говорил подобное, сажали в холодную, забивали в железа. Нет, от таких полков навряд можно ждать близкого похода на войну…

А там, казалось, и без них справятся. Сначала все шло как-то вяло, — видно, как говорится, раскачивались. Долго ехал к армии фельдмаршал Каменский, потом только приехал, как сказался больным и сдал команду Буксгевдену. Но тут Беннигсен, стоявший ближе к врагу, дал сражение под Пултуском и, судя по реляции, его выиграл — французы отступили. Среди отличившихся снова назван Ваня Дорохов. Он со своими изюмскими гусарами навел французов на наши батареи. И должны быть еще победы, раз что со всей страны стягиваются войска, идут они и через Тулу.

Но все-таки куда же ему-то проситься? Можно, не откладывая, волонтером вступить в действующую армию. Но, по совести сказать, супротив монаршего мнения, он сам-то полагает, что к походным условиям не очень пригоден. Выходит, все-таки надо просить нестроевого места или ехать в Ступино, как когда-то Моргун, «отпущенный на свое пропитание»… А как же с Авророй? Ведь нужно поговорить с ней до отправки рапорта.

Подходило рождество.

С отъездом Аракчеева минуло две недели. Пора что-то решать. Просить другого места в Туле? Но по военной части здесь ничего нет. На заводе надобны знания, которых не приобрел, и не очень приятно оказаться в подручных Никеева, Сурнина или еще кого, столько лет ведавши своей ротой, подчиненной только генералу… Хоть бы Аврора скорей приехала! Может, в разговоре разъяснится с этими тридцатью тысячами. Например, заняла у кого-то через отца. И если так да не получила пенсии, то прямо предложит разделить, что имеет сейчас и в будущем…

* * *

О том, что она приехала, узнал от Пети Доброхотова, который жил рядом с Куломзиной и, по давно заведенному обычаю, приходил по воскресеньям обедать к Сергею Васильевичу.

— Вчерась под вечер генеральша прибыла, — сказал Петя — Люди ее говорят, пенцию знатную у самого государя схлопотала и полнаследства от пасынка-кутилки выкупила. А на обратном пути в Москве две недели простудой маялась, чуть не померла…

«Болела? Чуть не померла? — волновался про себя Непейцын. — Ну, сегодня, верно, будет записка, позовет к себе вечером».

Не откладывая больше, сел писать рапорт Аракчееву, поясняя желание уйти со строевой должности «домашними обстоятельствами». А какой службы просит, решил написать во втором, уже частном письме.

Но вечер прошел, а лакей Архип не показывался. «Может, расхворалась с дороги? Завтра явлюсь без приглашения…»

Наутро, захватив конверт с рапортом, Сергей Васильевич поехал в роту, а после полудня, когда каждодневно уезжал домой обедать, приказал Фоме везти к Куломзиной.

«Была не была! Нельзя больше откладывать…»

Когда проезжал мимо заводского правления, у подъезда стоял бухгалтер, в шинели, шляпе, в белых перчатках и с тростью.

— Сергей Васильевич! Подвезите!

— Садитесь. Вы куда ж таким франтом?

— К генеральше Куломзиной. Вы ведь ей знакомы?

— Знаком.

— А я вот представляться собрался. Вчерась вечером Екатерина Александровна Чичерина меня призвали — они ведь, то есть генеральши обе, меж собой хороши — и наказали ноне к той явиться. Надобно ей, видите ль, про отчетность по имениям со мной посовещаться, чтоб приказчики не так обсчитывали. Что ж, я, конечно, рад ее превосходительству Екатерине Александровне услужить, тем больше что сказали, без благодарности не останусь… И еще важное нонче к тому узнал… — Тут их тряхнуло на ухабе, и Тумановский ухватился за Сергея Васильевича, обдав его запахом духов. — Нонче слух прошел, что вчерась госпожа Куломзина получили известие, будто второй их пасынок, холостяк, который в армии находился, убит под Падлуском или как его… А тем они на знатный еще куш мужнего наследства права получают… Вот так невеста! Красавица, умница, музыкантша и теперь еще богата стала. Впрочем, такая еще подумает замуж идти. При браке ведь пенсия ее сряду — фють!.. Я б на ее месте ни за что б не пошел. Чего не хватает? И так превосходительство, сама себе хозяйка, крестьян, говорят, под тысячу душ… А вы чего-то, достопочтенный, все нахмуренный? Нездоровы?

Сергей Васильевич высадил Тумановского около дома Куломзиной и поехал на почту. Отправил пакет, возвратился домой. Пообедал и, приказав никого не принимать, заперся в кабинете.

«В самуюточку попал болтун. Или слышал, что я частый гость у Авроры и намеренно пустил такую стрелу? Богата стала, и вовсе не нужен ей теперь безногий майор. Небось повидаться не позвала, а бухгалтер немедля понадобился… Богачка! Тысяча душ! Не чета пятидесяти ступинским. Может, и не все пасынку отдала, что после смерти старика утаила… А ведь как вздыхала, что придется запереться в деревне, носить фланель и солить грибы… Или, может, зря клевещу на нее?.. Но тогда почему не зовет? И все равно рапорт уже послан…»

Он сел к бюро и принялся писать второе, частное письмо к Аракчееву. Спрашивал разрешения после сдачи роты приехать в Петербург, чтобы разузнать о возможном устройстве, и может ли надеяться на совет его самого, графа? Запечатал и тотчас послал Федьку на почту — было еще только два часа дня, — чтобы оба письма ушли в Петербург одновременно.

А вечером, когда, уже в халате, заставил себя разбирать накопившиеся в бюро бумаги, Архип принес приглашение посетить недавно приехавшего друга, если простит забинтованное больное горло.

— Одеваться! Закладывать! — закричал Непейцын так громко, что в кабинет вбежал не только Федор, ожидавший за дверью обычных чаевых для куломзинского человека, но и бывшая на кухне Ненила.

* * *

Нет, нет, Аврора Богдановна не выглядела больной — глаза блестели и уста приветливо улыбались. И красива же! Опять в трауре, который сняла перед отъездом в Петербург. Но на черное платье наброшена белая шаль с красной каймой. И траур — и нет… Да, шея была закутана белым шелком — кокетливая предосторожность от простуды.

Они только успели поздороваться и сесть, как лакей внес чайный прибор на две персоны. Значит, больше никого не ждала.

— Я слышал, ваши дела хорошо устроились, — начал Непейцын.

— Да, в Петербурге много тревог и долгое ожидание закончились нежданной удачей. Зато потом, здесь, сразу такая печаль. Бедный юноша!.. Но обо всем после, если пожелаете, а сейчас я хочу слышать, как у вас прошел смотр. Рассказывают, что граф Алексей Андреевич вас так обласкал. Оказывается, вы дружите с детства. И даже никогда не обмолвились об этом! — Она грациозно покачала головой — сама ласковая укоризна. — Он даже мне сказал, что в Туле желает вас повидать, вспомнить юность.

— А вы его видели? — удивился Сергей Васильевич.

— Да, одна знакомая моей тетки, у которой граф запросто бывает, доставила мне случай просить его помощи по делу пенсии. И вот клевещут, что зол, груб, невоспитан, а со мной прелюбезно обошелся и разом все сдвинул. Объяснил, как бумаги иначе переписать, и сам доложил государю. Мне сразу же за год деньги выдали. Без того не знаю, как выбралась бы из Петербурга. Ведь все, что генерал мне оставил, пришлось старшему пасынку отдать. Он такой алчный — игрок, кутилка. Я графу навсегда благодарна… Ах, я опять о себе!.. Но вам-то теперь будет и следующий чин, и батальон, о котором генерал хлопочет и графа просил. С таким другом ваша дорога широка и усыпана звездами. Но я, право, больше всего восхищена вашей скромностью. Ведь никогда ничего, ни словом даже мне не обмолвились.

«А что я тебе вообще-то рассказывал! — с горечью подумал Непейцын. — Любовался, как картиной, как статуей ожившей. И сейчас, дурак, любуюсь… Ох, хороша, глаз не оторвать!.. Но сама помянула о деньгах после генерала, забыла, видно, что раньше говорила… Ну, разом! Сейчас твои чувства до конца узнаем». И он сказал:

— Нет, Аврора Богдановна, батальоном, когда он сформируется, другой офицер командовать станет…

— Значит, вам нечто новое обещал? Выше? В гвардии? Около себя? — Она так и заискрилась интересом, оживлением.

— Нет, мне он только приказал в отставку подать.

— Вы шутите? — Она широко раскрыла глаза и откинулась назад.

— Нет, правда. Сказал на прощанье, чтобы подавал в отставку по увечью — государь, мол, таких даже в инвалидных ротах не терпит.

— Но обещал что-то лучшее в столице? — настаивала Аврора.

— Нет, предложил только место городничего.

— Городничего!!! — Прекрасные черты изобразили еще большее удивление с оттенком брезгливости. — Но в каком же городе?

— Попрошусь поближе к родным местам — в Псковскую, Новгородскую, Тверскую губернии.

— Боже! А я-то мечтала, что будем с вами часто видеться! — горестно воскликнула Аврора и даже красивыми руками всплеснула.

И опять от блеска ее глаз, от теплого аромата, которым пахнуло при движении отброшенной шали, сердце Непейцына ёкнуло.

— Я тоже надеялся, — ответил он и добавил, уже овладев собой: — Но вы теперь, в новом состоянии, не можете и на короткое время покидать губернию, где собственность ваша расположена?

— Да, с имениями такие хлопоты, — закивала генеральша. — Мне так нужен человек, которому могла бы вполне довериться…

«В мужья или в управляющие она меня зовет?» — задал себе вопрос Непейцын, всматриваясь в прекрасное лицо собеседницы.

А она вдруг добавила:

— Даже бухгалтера заводского к себе звала. Вы знаете его? Он владеет своим предметом?

— Наверно, владеет. Ведь его сам граф сюда прислал, — сказал Непейцын каким-то не своим, сразу охрипшим голосом.

— По манерам он больше на офицера похож, чем на чиновника. Ничего канцелярского, низменного, только слишком надушен…

«Да, она имела на меня какие-то виды, — думал под эту болтовню Сергей Васильевич. — Может, если б двинулся в гору при протекции Аракчеева, согласилась и замуж пойти. Но все при условии, что найдет во мне главного приказчика по новому, богатому состоянию. А от слова «городничий» как передернулась! Будто змею увидела. Ах ты, возвышенное существо… Ну, надобно поскорей убираться отсюда… С Тулой, выходит, покончено…»

Через несколько минут он встал и откланялся.

— Куда же вы так рано? И к чаю не притронулись!.. Правда, я еще не отдохнула с дороги, наверное, плохо выгляжу…

* * *

На следующий день Непейцын доложил генералу Чичерину о своем решении выйти в отставку. Чуть смягчил рассказ о разговоре с Аракчеевым — будто был совет, а не приказ и он теперь решил обезопасить себя на случай вторичного приезда инспектора артиллерии и тем более самого государя. Начальник завода неподдельно огорчился: и раньше расположенный к майору, он последние недели надеялся, что в его лице приобрел «руку» к всесильному графу. Поохав, генерал предложил место заводского полицмейстера, которое вот-вот должно освободиться — прежний находился под судом за взятки с цеховых. Непейцын сразу отказался. Наблюдать за мастеровыми, когда идут на завод, да чтоб не воровали казенного, проверять, бывают ли в церкви, сажать в холодную пьяниц… Как будто за Тулу ради Авроры цепляться.

Нет, раз решил, так нечего тянуть. И больше ее не видеть, не давать себе раскиснуть… А то недолго и в кабалу, в добровольные управители: проверять отчеты приказчиков вместе с Тумановским. Или вместо Тумановского, которому за услуги платить надобно… Не давать себе и думать о ней, заняться приготовлениями к отъезду, чтоб дня лишнего в Туле не провести… А все-таки, не выгони в отставку Аркащей, так и остался бы, пожалуй, при ней в виде «доверенного», смотрел бы, как пес, в глаза, любовался бы… Да нет же, с самого дня, когда услышал, что выкупила долю пасынка за тридцать тысяч, сомневаться в ней начал… Нельзя любить хитрую врунью, какая бы красавица ни была,.

Значит, ждать приказа. Как хорошо, что существуют Филя с Ненилой: возня со всем имуществом — их забота. А ему что остается, кроме разбора бумаг? Роту сдаст быстро, если, конечно, не кому-то новому, присланному Аркащеем, а Козлову. Наверно, и в Петербурге задержат недолго с такой-то протекцией. Граф — не то что Назарыч с кумом… Да, протекция! Пока что от нее одни неприятности. С места насиженного долой, с приятелями долголетними навсегда расставайся. И Филя с Ненилой… Имущество они, куда будет нужно, обозом отправят, но самим просто ли с места тронуться? За пятнадцать лет мастерская налажена, заказчики…

Когда пересказал свои мысли Филе, тот в задумчивости погладил подбородок:

— Не знаю, сударь, что и ответить… Коли в людное место поедете, то, понятно, и мы следом, за вами, а ежели в глухомань? Однако без вас и здесь Ненила затоскует. Вам не приметно, но ведь только у ней и свету в окошке, что вы да еще я-с…

— Коли в городишко вроде Лук… — начал Непейцын, думая смутить своего бывшего дядьку.

— Вроде Лук? — переспросил тот. — Там-то я завсегда на хлеб настругаю, да и господа в окрестье живут… Но то впереди, а вот с кем вам в Петербург ехать? С Фомой да Федькой — будто неосновательно. Мне трогаться — тут некому жилье сворачивать. Разве Ненилу послать, чтобы стряпала, пока место выходит?

— Нет, Филя, я там и с Федором справлюсь. Пора ему начинать без вашей указки обходиться. Да хочу Петю взять, через Иванова в Академию художеств определить.

— Дело доброе, да кухарить некому, — покачал головой Филя.

* * *

Весть о рапорте Непейцына тотчас стала известна на заводе. За несколько дней ему так надоело отвечать встречным чиновникам и ловить на себе пристальные взгляды мастеровых и солдат, что сказался больным и засел дома. Из сослуживцев ему приятнее всех был бы Захаво, до он уехал по зимнему пути на Уральские заводы, чтоб лично упредить об увеличенных поставках металла и условиться о весеннем сплаве. Второй, с кем много лет дружески общался, был Сурнин, и Сергей Васильевич обрадовался, когда в воскресенье после обедни Федя доложил о его приходе.

Умный механик не стал разглагольствовать, как сожалеет об отъезде кума. Сказал только, что перебрали с женой все тульские должности — нет ли чего подходящего — и ни одной не нашли.

Потом сели за воскресный пирог, и хозяин навел Сурнина на его излюбленную тему — сегодняшнюю европейскую политику.

— Что нового? — сказал Алексей Михайлович. — Вот нонче с амвона читали удивительное объявление Синода. В нем Бонапарта почти что антихристом объявляют. Сказано, что от христианства отрекся, еще будучи в Египте, и ввел в своей стране поклонение истуканам. — Сурнин пожал плечами. — То есть полная ахинея! Я-то понял, что списали ее попы с проповедей тысяча семьсот девяносто девятого года, когда мы с Французской республикой воевали. Примерно то же, помнится, в Лондоне когда-то я слышал. В политике у всех приемы одинаковы. Но я хочу тебе заметить, что за сей как будто пустой болтовней стоит цель вполне серьезная, как и за сбором земского войска. Наполеон желает подчинить себе всю Европу, приказывать не только королям, по и купцам, выгоды Франции поставить на первое место, и государь наш, видно, решился сражаться с ним до последнего… Жалко при сем, что союзная нам Пруссия уже разбита, Австрия в испуге ждет своей очереди, а хитрая Англия смотрит да подзадоривает, чтоб от себя врага отвлечь. Мистер Нокс, умный старик, у которого я учился в Лондоне, еще тогда говорил, что только Россия с Англией вместе могут сломить хребет французам. Теперь же у них еще и редкий полководец Наполеон объявился…

Когда допивали кофей, Непейцын спросил:

— А скажи, Алексей Михайлович, как от сословия оружейников Доброхотову разрешение получить со мной уехать, чтоб в Академию художеств определиться?

— Посоветую тебе самому со старшиной его цеха поговорить. Да не сказывай, что может на завод не воротиться. Пусть дадут временную отпускную для науки. Такие случаи бывали. Тогда и платить цеху не так много придется, как если б навсегда уходил.

— Я заплачу все, что надобно, — сказал Непейцын.

— Не только в деньгах дело, — возразил Сурнин. — Для его же пользы с сословием оружейников пуповины не обрезать, пока вполне на ноги не встанет. Не ровен час — отсюда выписали, туда еще не зачислили, а тут рекрутский набор или иная напасть. Как царскому оружейнику, ему ото всего льгота… Ну-с, кум дорогой, поговорили, подкрепился я, а теперь, раз от жены отпускную получил…

— Куда ж ты?

— Забыл? Нонче первый кулачный бой на Упе. Заводские с мещанами сходятся. Как такое зрелище пропустить? Цирк римский, гладиаторы наших дней…

— Разве в сию зиму еще не бывало? То-то мой Фома без единого синяка на роже ходит, — засмеялся Сергей Васильевич. — Вот увезу его отсюда, и сразу городской стороне важный ущерб нанесу.

— Да уж, твой Фома как в былине: «Где махнет, там улочка…» Таких в Англии на руках носят, из него новый Жаксон вышел бы, боксер прославленный. Каждый раз любуюсь, когда «звонаря» дает.

— Что за «звонарь» еще?

— Не знаешь? У кулачников тоже термины: в шею ударить — «блоху убить», в ухо — «дать звонаря», в живот — «гриба положить».

— Как хочешь, Алексей Михайлович, но здесь я против твоих возлюбленных англичан с их боксом, за наших неграмотных кулачников, — сказал Непейцын. — Там двое бьются для потехи сотен, которые глазеют, подзадоривают, заклады ставят, кто кому во сколько минут кости сломит. Наши же раз в неделю, в воскресенье, да и то зимой только, для разминки стенка на стенку…

— Хороша разминка! — развел руками Сурнин. — Вот и видно, что ты на сии зрелища николи толком не смотрел. А членовредительство, почитай, на каждом бывает. Но наше, спору нет, красивей и без денежных закладов. Однако азарту тоже довольно и городу всему развлечение, начиная с пролога, с поединка мальчишек, и до боя подлинного, остервенелого, кровопролитного. Были б у нас театры, как в столицах, или собрания, клубы какие, где в шашки, в шахматы, на бильярде сыграть, за разговором дружественным чаю, кофею в компании выпить, «Ведомости» почитать, дело б иное… Но даже для образованных людей такого нет, а для простолюдинов только церкви да кабаки. Еще в Туле нашей у мастеровых отдушина для внутренних сил исконная существует: поделки искусные на продажу — шкатулки, перстеньки, приборы письменные, вся та красота, на которую друг наш Павлуша посягнуть хочет, посадивши туляков на одну ковку ружей да сабель.

— Он только на время войны предлагает художество урезать.

— Будто так, но ежели завод производство расширит и норму на брата поднимет, то и после войны казна на том упрется. Может, и прав Захаво, но я туляк природный и вижу, насколько жизнь потускнеет, ежели времени на партикулярное не останется.

* * *

Через три недели после отправки рапорта в Петербург оттуда пришел по экстра-почте приказ об увольнении Непейцына от командования ротой «по прошению для определения к нестроевой должности с производством за отличие в подполковники» и о назначении на его место капитана Козлова. Одновременно был получен второй пакет, с грамотой на орден Анны 2-й степени, крестом и коротким письмом Аракчеева, где, поздравив с монаршей наградой, наказывал по сдаче роты тотчас ехать в Петербург за новым назначением, пока он, граф, не отправился в армию вслед за государем.

Такой оборот дела внушил тульским вестовщикам версию, будто граф вызывает старого товарища на более почетное и доходное место. Когда об этом говорили Непейцыну, он не возражал — пусть болтают что вздумается. Ему хотелось одного — поскорей уехать. Сдача «состоящего на командире» имущества, пересчет бесчисленных пуговиц и патронов, перемерка сотен аршин сукна, холста, унтер-офицерских галунов и прочего, перечисленного в ведомостях, заняли почти четыре дня. Не хватило двадцати ружейных кремней, сечки для артельной капусты да пары ношеных сапог, за которые выложил Козлову один рубль шесть копеек по казенным расценкам. Потом пришлось выйти проститься с выстроенной на плацу ротой. Непейцын знал, что его любят: никогда не бил людей и не пользовался их копейкой. Знал и то, что теперь все будет иначе. Но что сделаешь? Не его воля. Ставши перед фронтом, сказал три накануне вытверженные фразы: что благодарит за службу, просит служить так же и при новом командире, чтоб выпили нынче в обед за его здоровье. Под ответный крик солдат ушел с плаца с комком в горле. Пятнадцать лет с ними прожил, знает всех по именам… Эх, Аркащей — деревянное сердце, неужто так лучше стало?..

Оставалось сделать прощальные визиты. Кому же? Конечно, Чичериным — генерал всегда относился отменно хорошо. Потом Сурниным, Никеевым, Ставровским. К госпоже Куломзиной тоже заехать?.. Нет, отрезано и даже почти не болит. Удивительно! Месяц назад не мог ее дождаться, а с известия, как откупилась наличными от пасынка, что-то стало отсыхать… Но вот еще: заеду к Тумановской, обещаю в Петербурге навестить ее мальчиков в корпусе.

И потом, надо наконец написать дяденьке про отставку, производство и орден да чтоб не слал сюда зимний обоз с годовым запасом. Получит такое письмо и все обсудит с Моргуном у знакомой печки. В матушкином доме, как из Лук перебрались, Моргун с семьей живет… Был бы дяденька здесь, посоветовал бы, куда проситься. Смотрителем лазарета? Провиантских складов? Нет, к такому по-прежнему не лежит душа. Вот на пороховые заводы, в арсеналы…

Ох, и хламу накопилось в доме!.. А жил один, без семьи. Дважды думал тут о браке, и оба раза не вышло, хоть по несхожим причинам. Значит, судьба бобылья, вроде дяденькиной…

* * *

За два дня до назначенного отъезда, в воскресенье, после обедни Фома отпросился на последний кулачный бой, и Непейцын сначала не думал выходить из дому. Обязательные визиты все сделаны, а в январе скользко — долго ли до греха? Часа два занимался разбором ящиков своего стола. Похоже, как перед выпуском из корпуса. Только теперь сберегаемых вещей еще меньше.

Входили Филя с Ненилой, спрашивали, что отправить в то место, куда назначат, а что в Ступино или продать. Одних самоваров туляки надарили шесть штук… От таких разговоров взяла скука, решил сходить к Тумановским. Вечером там гостей встретишь, а сейчас самое время для короткого прощального визита. И дойти недалеко.

Слуга в прихожей Тумановских вскочил, отложив какое-то шитье.

— Яков Яковлевич дома?

— Их нету-с.

— А барыня?

— Позвольте шинель-с.

— Ступай, доложи прежде.

— Просить велели, если пожалуете, как в окно вас видели-с.

Екатерина Ивановна сидела в гостиной рядом с Любочкой. У обеих на коленях — одинаковые круглые пяльцы. Девочка встала и сделала реверанс гостю. Хозяйка указала соседнее кресло.

— Очень рада, Сергей Васильевич, что проститься пришли, — сказала она, как всегда просто и естественно. — Нам очень жалко, что вы уезжаете. Яков Яковлевич не раз вспоминал, как вы его приветили и разом ввели в здешнее знакомство… Любочка, распорядись подать чаю да зайди в детскую, посмотри, что няня с сестрицами делают… Вы не знаете еще, где будете далее служить?

Непейцын начал излагать свои предположения, но она прервала:

— Простите, я хочу вам сказать, пока Любочка не воротилась, что мой батюшка до самой кончины вас добром поминал.

— Ваш батюшка? — удивился Непейцын. — Где же он знал меня? Представьте, я не раз гадал, на кого вы похожи.

— Вам просто его вспомнить на ум не приходит… Он служил старшим писарем в седьмой экспедиции Военной коллегии.

— Иван Назарыч? — воскликнул Непейцын.

— Значит, и вы его помните! — просияла Екатерина Ивановна.

— Еще бы! А вы та самая девочка, что конуру для собаки с окошком заказали и дом в розовый цвет выкрасить просили?

Тумановская отложила шитье:

— Господи! Такое разболтали, и вы запомнили! А я хотела сказать, что у нас общий учитель был.

— Как же, Григорий Иванович Полянский.

— И его помните! Как хорошо, право, как хорошо, Сергей Васильевич! — Она, как девочка, покраснела от радости.

— Жив ли он?

— Помер давно. Лет, верно, двенадцать уже. Все от вина.

— А Иван Назарович когда же?

— Четвертый год пошел с декабря.

— А матушка?

— Она жива, слава богу. Вскоре надеюсь сюда ее выписать. — Последняя фраза прозвучала неуверенной скороговоркой.

— А усадебка та, на Выборгской, у Сампсония?

— Хотел Яков Яковлевич продать ее, когда батюшка помер, но я упросила, чтоб Любочке в приданое. Продать ведь всегда можно…

— Конечно. А я хотел вам предложить, не надо ли чего вашим кадетам передать, отвезти. Я бы охотно сам зашел, повидал их.

— Ах, буду вам так благодарна! Я посылочку приготовлю, их печенья любимого. Небольшую, вас не затруднит.

— Да нет, можно и побольше, в моем возке места хватит. Собираюсь выехать во вторник, пораньше, а завтра вечером человека за посылкой пришлю. И, если хотите, отпишу потом, как нашел мальчиков. Ведь мы с братом также в корпусе совсем одни были.

— Только, пожалуйста, на мужа пишите. И если мальчикам плохо, то… Нет, тогда про это не нужно писать, он на меня рассердится, — Екатерина Ивановна потупилась, — что я вас утруждала… Он говорит, что мы им такого образования не дали бы. А ведь Григорий Иванович меня вовсе без наказаний учил, а все уроки помню…

— Не беспокойтесь, я все разузнаю. Может, с начальниками поговорю. Их, кажется, Яша и Саша зовут?..

Через четверть часа, выпив чашку чая, Сергей Васильевич поднялся с дивана. Он с чувством поцеловал мягкую, пахнущую ванилью ручку Екатерины Ивановны и, подчиняясь неожиданному желанию, прикоснулся губами к чистому лбу Любочки:

— Прощай, Любочка. Не огорчай матушку.

— Как жалко, что вы уезжаете! — сказала девочка, доверчиво глянув ему прямо в лицо.

Уже сходя с крыльца, Непейцын сообразил, что не узнал, в котором из корпусов учились мальчики Тумановские. Ну, завтра Федору велит спросить, когда пошлет за посылкой. Вот так встреча! Дочь Назарыча! И какая воспитанная, с каким достоинством — просто дама из хорошей семьи. Как, право, образовал ее Полянский. Но, конечно, здесь и мужа влияние… И хоть, кажется, любит своего Якова, а как боится — не смеет на свое имя письма получить. А он-то хорош гусь! Женился на дочке писаря-взяточника, приданое, им нажитое с просителей, получил и сам же в гостиных стишки обличительные прочих подьячих читает, барина корчит… Однако, может, не столько для себя, сколько для детей дорогу в барство прокладывает… А Катерину Ивановну все-таки ужасно жалко. Вот тебе и счастливый брак! Почти что рабская доля… Но постой-ка, может, и то понятно, что, получив собственные доходы, перестав от кого-то зависеть, Аврора больше не хочет в мужнюю кабалу идти? Натерпелась от старика и думает, что все мужчины таковы. Но ведь я-то был бы иным… Да нет, просто не полюбила меня… А как же все прежние авансы, записная книжка, вышитая к именинам?.. Или все делала, пока от пасынка не откупилась, пенсию не получила, а может, и денег генераловых, где-то припрятанных, не нашла?

Когда вышел на свою Киевскую улицу, уже начало смеркаться. Во многих окнах зажигались огни.

«А у меня-то, бобыля, темным-темно, — подумал Сергей Васильевич. — Разве в прихожей огарок какой Ненила зажгла…»

Поднял глаза от тротуара, всмотрелся… Что такое? В гостиной ярко освещено. Приехал, что ли, кто? Неужто дяденька?

Непейцын пошел как мог быстрей. Дверь с крыльца неплотно притворена. В прихожей никого. Оплывшая свеча озаряла господскую шубу, брошенную на ларе. Но никаких дорожных вещей… Из гостиной вышел Филя, должно быть услышав стук его трости.

— С Фомой беда, Сергей Васильевич, принесли давеча с кулачной потехи едва живого. Голова, грудь разбиты, проломлены…

Непейцын остановился в лакейской, подумал: «А как же отъезд?» И вслух приказал:

— За Андреем Карлычем скорее!

— Они уже здесь, я без вас решился послать, — говорил Филя, подхватывая хозяйскую шинель. — И, простите, велел в гостиной его положить, чтоб доктору способней…

— Что Андрей Карлыч говорит?

— Не дает вовсе надежды. За отцом Василием послал.

— Кто ж его изувечил?

— Разве скажут?.. Принесли Деевы братья, тоже крепко битые. В свалке, говорят, не видали. Сам-то знает, поди, да молчит…

— Совсем ничего не говорит?

— Вас спрашивал, как положили, про лошадей чего-то шептал.

Они вошли в гостиную. Фома лежал на диване, выдвинутом на середину комнаты. Спинка от него была отнята и прислонена к стене, там, где диван стоял обычно. Над больным склонился доктор Баумгарт, без сюртука, с закатанными рукавами сорочки. Федор на коленях вынимал из таза со льдом какие-то розоватые салфетки, отжимал их и передавал доктору, а тот бережно отирал ими лицо, грудь Фомы и обменивал на другие. Ненила с прикушенной губой светила канделябром. Сергей Васильевич и Филя остановились в ногах Фомы.

Да, дело было плохо. Один глаз Фомы закрыла багровая опухоль, другой, не тронутый ударами и широко открытый, напряженно смотрел в потолок. Нос, губы, скула были раздуты и посинели. И все это не показалось бы страшно Непейцыну — Фома не раз возвращался с кулачного боя жестоко избитый, — но из распухших губ при каждом выдохе выбегала тонкая струйка пузырящейся темной крови. Баумгарт обтирал ее, но через полминуты она показывалась вновь и вновь. Обнаженная, широкая, как лодочное дно, грудь Фомы, тоже вся в красных и фиолетовых пятнах, дышала судорожно, со всхлипом, с трудом поднимаясь и рывком опадая.

Но вот зрячий глаз уставился в Сергея Васильевича. И Фома захрипел, захлебываясь, делая усилия бровью, щекой и горлом.

— Коням Мишку купите… Мишку коням… купите… — повторял он. И, охнув, опять то же: — Мишку коням…

— Ладно, слышали, — успокаивал его Филя.

Доктор повернулся к Непейцыну.

— Звери такого не делают, как здешние люди, — сказал он, вытирая руки о поданное Ненилой полотенце. Раскатал рукава, натянул жилет, фрак и повернулся к Филе: — Меняйте холод чаще, пусть в салфетку попадают небольшие куски льда. Из дому пришлю один порошок, который немного страдание облегчит.

В кабинете Сергея Васильевича Баумгарт сказал:

— Видно, уже лежачего сапогами по груди не раз ударили, что силы нашлось. Только такой геркулес может еще дышать. Но не больше, как несколько часов. Все внутренности перебиты, все нарушено… Когда же начальство будет запрещать этот звериный бой?

— А может, Андрей Карлыч, он отлежится еще? Что надобно для лечения… — начал Непейцын.

Но доктор остановил его, положив на плечо большую мягкую руку:

— Я же говорю, все нарушено внутри. Ничем его не спасти. Надо только облегчать переход в Елисейские поля.

Проводив Баумгарта, Сергей Васильевич снова встал около умирающего. Кровь не бежала больше с губ, они шептали что-то. Непейцын наклонился и расслышал:

— Лошадя… Ставщиком бы… Ставщиком хоть годок…

Выпив присланный доктором порошок с водой, Фома забылся. Сергей Васильевич велел затопить печку. Ему казалось, что умирающий, лежа в одном белье с обнаженной грудью, может чувствовать холод. Филя, безотлучно стоявший около дивана, менял салфетки, отирал лоб.

Около полуночи Непейцын вышел из кабинета, Филя на коленях крестился, держа зажженную свечку.

— Отходит, — сказал он шепотом.

Фома лежал все так же, только в углах губ снова пузырилась темная кровь. Вот грудь чуть приподнялась и остановилась.

* * *

— Что он говорил про какого-то Мишку? — спросил Сергей Васильевич на другой день.

— Верно, просил вас кучера нового купить. Понимал, что помирает, и про коней беспокоился, — ответил заметно осунувшийся Филя.

— А что за Михайло такой про которого Фома все поминал?

— Дружок его, господ Саловых кучер, что на Петровской живут.

— Продают, что ли?

— Того не ведаю, но дозвольте схожу, разузнаю. Ехать ведь надобно. Можно, понятно, почтовых впервой испытать, только спокойней на своих-то. А коли из Ступина кучера требовать, то долго выйдет.

— Сходи, пожалуйста. Ежели Михайло тебе понравится и его продают, тогда я поеду или напишу Садовым… Ну, а второе что говорил, насчет ставщика какого-то? Может, относится к убийцам его? Нонче ведь я полицмейстеру советовал Деевых допросить.

Филя потупился. Непейцын почувствовал, что он в затруднении, и продолжал:

— На бред оно не похоже было…

— Врать мне вам, Сергей Васильевич, не годится, а и говорить теперь, когда Фома уже в гробу, тоже не к чему…

— Да что же? Скажи, Филипп Петрович. Воля последняя какая?

— То-то, что не последняя… — вовсе поник Филя. — Виноват я сильно перед покойником.

— Ты? Быть не может… Но как хочешь, настаивать не стану.

— Да нет, сударь, сказать надо. — Филя устало провел рукой по лбу, по седеющим волосам. — Одно совесть мою облегчает: что узнал только на ваши именины… Выпил тогда Фома лишнее и ко мне в мастерскую пришел на стружки поспать. Он и раньше, бывало, туда приходил. На печке в кухне ему, пьяному, жарко, а в конюшне лошадей совестился. Право. И дерни меня сказать. «Зачем так нализался, на пороге чуть не упал?» А он полежал малость, да в ответ: «Тебе просто свободному жить да дело свое сполнять, а меня небось Сергей Васильевич не слобонил… Фоме, располагает, и воли не надо… А я тоже задумывал. Был бы вольный, записался в мещане, завел коней троек пять, держал бы стан почтовый. Эх, залетные соколики!.. Да, видно, говорит, и помру, как родился…»

— Чего же ты мне сряду не сказал?.. — охнул Непейцын.

— В том и виноват. Собрался совсем было, а тут с генерала Аракчеева приездом кутерьма пошла. Потом вижу, вы смурной стали. Дождусь, думал, облегчения. Вот крест святой, назначил себе в канун отъезда все рассказать…

— Нет, а я то дурак! — каялся Сергей Васильевич. — И на ум не приходило, что он про такое мечтает. Думал, живет, как птица…

— Вот и я так же, — вздыхал Филя. — А уж мне ли про него не подумать? Столько лет рядом. Самому хорошо, а о нем и невдомек… И драка вчерашняя, проклятая, вроде не без того.

— Как так?

— Да нонче утром я к Деевым бегал, пытал их. Сами не видали, божатся, но слышали, что били его братья Мурины с Курковой улицы. Ходил к ихней сестре, вдове, Фома, никак, с год, обнадеживал, что вольную попросит да женится. А тут прознали, что уезжает…

— И было такое? Говорил что Фома?

— Не говорил, а, должно, так. Только расспрашивать без пользы. Двоих Фома так двинул, что едва дышат, а третий его и доконал.

«Вот финал тульской жизни, — думал Сергей Васильевич, запершись в кабинете, за дверью которого гудел голос дьячка, читавшего над Фомой. — Верный двадцатилетний спутник умер, можно сказать, оттого, что ни я, ни Филя вовремя не поняли, в чем нуждается И о чем мечтал, умирая? Ямщицкий стан содержать, с конями собственными хоть годок повозиться, чтоб много было их, всяких мастей… Ох, стыдно как, что не отблагодарил человека за верную службу, за преданность только оттого, что молчал, не просил да лицо послал ему бог толстощекое, невыразительное… А ведь лестницы штурмовые по ночам он крал, которыми камелек под Очаковом около меня, безногого, день и ночь топился. Он Осипу могилу в мерзлой земле рубил… Ох ты, курчавая голова, широкие плечи! Больше уж не заноет в дороге «Ах, соколики залетные бегут»… Это, конечно, самая тяжкая из концовок здешней жизни. Хотя и другие не сладки. Обиден итог службы в роте: после пятнадцати лет не годен, вишь, оказался. Нехороша и развязка знакомства с госпожой Куломзиной. Но все мелко по сравнению со смертью Фомы… Однако что же выйдет? Один кучер погиб оттого, что его на волю не отпустили, и тотчас другого на смену ему покупать?.. Но раз Фома сам о том просил? Потом можно Михайлу, если достоин окажется, в память Фомы освободить… Ага, значит, опять так же на свой вкус: достоин ли?.. Так что же, всех остальных дворовых сейчас освобождать? Федора, старуху Алену, Ефима-дворника? А куда они денутся?.. Да, да, пора наконец все такое обдумать…»

* * *

Смерть Фомы задержала отъезд на целую неделю. Покупка кучера у господ Саловых не состоялась. Хотя, как вызнал Филя, они ездили только раз в неделю к воскресной обедне, но на просьбу Непейцына ответили, что кучер самим нужен, и предложили продать горничную девку или оброчного сапожника.

Значит, надо ехать почтовыми. Неприятно сидеть на станциях, когда не будет лошадей, но другие сидят же? Верно, Чичерин не откажет выдать подорожную и прогоны. По новому чину полагается на четыре лошади, а поедет, конечно, на тройке, вот и экономия.

Последний вечер в Туле Сергей Васильевич провел за ужином с двумя холостяками — Баумгартом и Захавой, накануне возвратившимся с Урала. Комиссионер опять навез кучу новостей, слышанных на почтовых станциях, на заводах, в Москве, куда заехал на обратном пути насчет приемки медной монеты. Передавал подробности боя при Пултуске, где только ночь и метель прекратили рукопашную тысяч бойцов. Называя отличившихся генералов — Багговута, Барклая и Остермана-Толстого, острил, что только половинка одного из них, Толстого, русская. Рассказывал, что в Московском арсенале Аракчеев нагнал такого страху, что все дорожки между зданиями обсадили елками и посыпают песком, хоть известно, что граф скоро в Москву не собирается, да кто ж его знает?..

Захаво рассказывал, Баумгарт внимательно слушал, а Сергей Васильевич обдумывал, как дипломатичней попросить приятеля, чтоб не судил строго бухгалтера, не посмеивался над ним в обществе. Все ведь на Екатерине Ивановне и девочках может отозваться. И вдруг комиссионер сам заговорил о Тумановском.

— Ждало меня здесь письмо, — начал он, — от знакомца из Артиллерийского департамента, которого про франта нашего запрашивал. Андрей Карлыч наше мнение о нем разделяет, — кивнул Захаво в сторону доктора. — Так вот, оказывается, мосье Жак — сын дьячка, а супруга его — дочка писаря. Вот и милорд с лорнеткой!

— А все-таки, Павел Дмитриевич, я как друга вас попрошу язык свой над бухгалтером публично не острить, — начал Непейцын. — Жена его существо столь доброе и скромное…

— Все знаю и согласен, — прервал Захаво. — Нас с доктором она тоже кротостью и приветом так полонила, что, кроме вас, никому про письмо сие не скажу, пусть красуется…

— И пошлет же бог чистую душу в супруги такому хвастуну и подлизнику! — покачал головой Баумгарт.

Когда пробило полночь, гости поднялись.

— Последнюю за то, чтоб еще встретиться, — сказал Захаво. — Если обоснуетесь близ путей моих, то для свидания и крюку готов давать…

Чокнулись, выпили, обнялись и расстались.

* * *

Доехали в Петербург быстрее, чем когда-то на своих, всего в пять суток. Филя недаром поучал Федора несколько вечеров. На станциях он опрометью выскакивал из саней с подорожной в руке и бежал к смотрителю, которому так громко выкрикивал о безногом полковнике и кавалере, спешащем по казенной надобности, что почти всегда лошади находились сразу. Федя оказался и рачительным хозяином. На ночлегах втаскивал в станционную комнату что было поценней из тюков и корзин, на них устраивал постели Сергею Васильевичу и Пете Доброхотову, а сам шел ночевать в сани. Спал он там, видно, вполглаза, днем клевал носом на облучке, и тульский гравер спешил обменяться с ним местами, чтобы выспался в возке, рядом с Непейцыным.

В Петербурге встали в гостинице под вывеской «Гамбургская» на Гороховой, близ Семеновского полка. Грязный номер выходил на грязный двор. Федор обрадовался, что наконец-то выспится в комнате, но и здесь настоял, чтобы с Петей внести в номер всю дорожную поклажу, хотя хозяин клялся, что за лежащее в возке его дворник в ответе, «хоть деньги в укладке под сиденьем оставь». Но за ночь срезали старую кожу, покрывавшую кибитку, а дворник оказался пьян и уверял, что так, ей-ей, было с вечера. Позванный Федором полицейский офицер наорал на хозяина гостиницы и посоветовал Сергею Васильевичу как может скорей съехать лучше на частную квартиру, а в возмещение убытков не платить за номер столько, во что ценит пропавшую кожу. Но хозяину было уже заплачено за трое суток, и где ее выискать, покойную-то частную квартиру?

Первый визит Непейцын сделал, конечно, в Артиллерийский департамент и сразу получил афронт. Аракчеев позавчера отбыл в объезд артиллерийских депо и парков близ театра военных действий. Учтивый чиновник, узнав фамилию Сергея Васильевича, сообщил, что граф не раз справлялся, не приехал ли. Теперь же увидеть его ранее полутора месяцев не придется, потому что войска разошлись на винтер-квартиры и граф не возвратится, пока всем до весны не распорядится.

Вот те на! И все из-за двух дней. Поторопился бы из Тулы, не ездил по визитам, так и Фома был бы жив, и с местом все уже устроилось… Эх, Фома, Фома! Вспоминаешь тебя все время…. Одно, хоть и плохое, утешение — что прожил ты в довольстве, без обид, без унижений. А многим ли дворовым в России такое достается?

Ну ладно, раз так, надо и верно искать жилье поспокойней. Может, посоветоваться с Ивановым, которого предстоит просить насчет Пети, да и повидать хочется. А если не откладывая?..

Наняв санки на Литейной, приказал ехать в Академию художеств. Живо вывернулись на Гагаринскую набережную и покатили к Летнему саду. Вон фасад Сухопутного госпиталя, около которого на ялик садился, когда от Назарыча ехал. Ведь едва тогда не попал на свадьбу Катерины Ивановны… А уж скольких нет, кого здесь знавал! Мелиссино, Полянского, Назарыча…

В академической канцелярии сказали, что профессор Иванов ведет пейзажный класс три раза в неделю, а сегодня ищите его в Эрмитаже при Зимнем дворце, где заведует рисунками, принадлежащими государю.

«Ах ты, только что мимо проехал! Но если уж забрался на Васильевский, так не узнать ли у Брунсов? Конечно, старики умерли…»

Пошел пешком в Третью линию. Сколько новых домов! Все каменные, двух- да трехэтажные. Но между ними та же калитка в крашеном заборе и надпись на ней «Tischler»^[4]. И ниже по-русски: «Здесь принимают заказ на мебел». Брякнул кольцом раз, другой, потянул за проволоку — все как прежде. Вошел на знакомый двор. В дверях домика показался средних лет немец.

— Что угодно, господин офицер? Мебели заказывать? — спросил он, одной рукой вынув изо рта фарфоровую трубку на гибком чубуке, другой приподнимая вязаный колпак.

«А это один из внуков старого Брунса — кажется, Карл…» — подумал Непейцын и ответил:

— Нет, я насчет квартиры, не сдадите ли?

— Мы никогда не сдавали, — с достоинством ответит немец и взял трубку в зубы.

— А дедушка ваш сдавал. Я сам тут жил. — Сергей Васильевич указал на окна за присыпанными снегом кустами шиповника.

Брунс уставился в лицо посетителя. Потом перевел глаза на его ногу и снова, уже поспешно, вынул трубку изо рта.

— О, Герр Непейкин! — воскликнул он с неподдельной радостью. — Вы ли? Mein lieber Grossvater^[5] часто поминал, как были дитё и кушать сюда к Филиппу приходили из корпус. А Филипп, Филя ваш, живой? Столярит? Но пожалуйте в комнаты. Lotte, komm her, sieh auf unseren teueren Gast^[6].

Пожилая круглолицая немка вышла из кухни и сделала книксен Непейцыну.

— Ваш шинель, благородный господин! Erinnerst du dich, ich habe dir von dem mechanischen Fuss des Herren russischen Offizieren erzahlt. Sie wollen wieder bei uns ein Zimmer mieten, wie damals zu Lebzeiten des Grossvaters^[7]. Садитесь, герр Непейкин, прошу вас. Надолго ли хотите вы комнату? А сколько у вас слуги? Лошади? Ах, так? Как раз через месяц приедет из Ревель ее брат с жена и трое дети, мы его обещали у себя селить… Нет, нет. Наши сыновья не захотели столяр быть, они в школе придворное садоводство, в Царское Село, дома приезжают только по воскресенье. Хорошее дело, но фирме конец… Однако что моя фирма, когда прусская армия разбита! Нет Великого Фридриха на сей дерзкий Наполеон. Я так боюсь за русскую державу! Уж ежели он пруссаков разбил.

Вечером водворились у Брунсов. Хорошо, что немцы берегут свои гнезда, что внук старого Брунса такой же добродушный. И приятно, что двадцать пять лет назад тут ночевал дяденька, когда определял их в корпус…

Назавтра поехал в Эрмитаж — не откладывая, сыскать Иванова. И самому не терпелось повидаться, и Петя томился решением своей судьбы.

После вчерашнего Непейцын не отпустил извозчика у дверей около Зимней канавки. Лакей в придворной ливрее сказал уверенно:

— Ноне, ваше высокоблагородье, господин Иванов в Академии художеств.

— Да ты точно ли знаешь, любезный?

— Как же-с, все господа чиновники мимо меня к должности идут. А Михайло Матвеевич завсегда по середам тамо. Коли вам квартеру ихнюю угодно, то в соседнем дому, под театром.

Бранясь, что вчера не спросил в Академии расписание Иванова, поехал назад на Васильевский. По длинным, гулким коридорам, где гуляли сквозняки и запах нужников, спрашивая встречных, добрался-таки до класса, где занимался Иванов.

Переступив порог, оказался в большой, с закопченным потолком комнате. Холодно почти так же, как в коридорах. Десяток учеников-подростков, кутаясь в поношенные епанчи, копируют стоящую на мольберте картину — руины на берегу реки и деревья, согнутые сильным ветром. За спинами учеников, заглядывая на их работы, прохаживается плотный господин в меховой шапке и шубе. Обернулся к двери, верно думая увидеть опоздавшего ученика.

— Кого вам угодно, сударь?

Только по звуку голоса Сергей Васильевич узнал Иванова, так полнота и прическа без буклей и пудры изменили его. Да и держаться стал уверенно, неторопливо. Всматриваясь, вскинул круглый подбородок, открыв высокий белый галстук, под которым висит такой же, как у гостя, Анненский крест.

Непейцын пошел навстречу, держа трость под шинелью и оттого чуть больше припадая на искусственную ногу.

— Неужто Сергей Васильевич? — спросил Иванов и открыл объятия: — Ну, здравствуйте, душа моя! Вот уж сколько лет, сколько зим! — Он обернулся к ученикам: — Прошу писать, господа. Друг давнишний, видите, приехал. Я несколько отвлекусь. — И снова к Непейцыну: — Надолго ли? Где пристали? Как Филя ваш, Фома?

Через пять минут условились, что Сергей Васильевич зайдет сюда же спустя два часа и поедут обедать к Иванову.

Идти домой? Но он не утомлен и есть не хочется. Вот что! Зайти в Шляхетский, то бишь ныне Первый, корпус, справиться, не здесь ли Тумановские. С похоронами Фомы так и не узнал, в котором они учатся. А коли здесь, то повидать, спросить, везти им в камору тульские гостинцы или там всё кадеты растащат и предпочтут на Третью линию приходить?

Швейцар в полутемной сводчатой прихожей корпуса сказал, что такого прозвания будто не слыхивал. Но где упомнить, ежели всех-то барчат до семи сотен?

— Вон, ваше высокоблагородие, дверь скромная на плац, где учение идет. Там офицеры, они сряду скажут. А ноне и директор приехадши.

— Как же директора вашего звать?

— Его превосходительство господин генерал-майор и кавалер Фридрих Иоганнович фон Клингер, — духом отрапортовал швейцар.

— Немец?

— Вестимо, ноне генералы всё боле из немцев. Такой голосистый. В Пажеском, у нас да еще где-то правит.

— Очень, что ли, сердит?

— Да как сказать… Нашего брата мелюзги будто и вовсе нет. Глаза не повернет. А господ офицеров костит другой раз здорово. Тут и русского слова не гнушается. А то всепо-своему…

Разметённый от снега плац был очень велик. На нем небольшими группами двигалось несколько сот черных фигурок. Одни делали приемы ружьем по стоявшему перед фронтом флигельману; другие маршировали, высоко выбрасывая ноги; третьи по очереди выходили из строя и, взяв на караул, рапортовали, будто при подходе на ординарцы; четвертые целыми взводами поворачивали направо и налево, да так чисто, что сам капитан Козлов не придрался бы.

Каждой группой кадетов командовал офицер, а посредине плаца стояла особняком кучка, вроде штаба всего учения, с высоким пузатым генералом во главе. До Непейцына, остановившегося у двери, из которой вышел, доносились команды, окрики, брань:

— Бахтин, чего у тебя плечи ходят? Тут не танцкласс! Гляди на меня, баран! Ноги идут, а корпус недвижный, ровно у статуи… Дирекция… напра-во!.. Кто позволил Ельковичу в строю чесаться? И штык завалил! Вот и возьмет по двадцать лоз за то и сё, в сумме сорок… Носок плавно тяните, кадеты! Сказано, чтобы с подъемом в одну линию. Заставлю ужо босиком маршировать… Удара оземь не слышу! Крепче, крепче под левую ногу!.. Ать! Ать! Ать!

Увидев Непейцына, к нему подбежал молодой офицер, что сейчас обещал кадету сорок розог. На вопрос о Тумановских сказал, что таких в корпусе нет, и стал объяснять, как проехать на Ждановку.

— Спасибо, знаю, сам там окончил, — остановил его Сергей Васильевич. И не удержался, добавил: — В то время нас так не муштровали. Вы из всех, видно, образцовых флигельманов готовите.

Офицер, обладавший маленькими карими глазками и густущими бакенбардами, точь-в-точь сытый дворовый пес, ответил:

— Нам рассуждать нечего-с. Генерал требует, чтобы все образцовые по строю были.

— Так неужто, по-вашему, нельзя без битья выучить? Вот вы дали сорок розог за пустую провинность, а ведь это немало.

— Что вы, сущие пустяки, сам не раз порот здесь же был, — заверил офицер. — Полежит в лазарете, лекарь чем надобно смажет — и опять ко мне на выучку. После еще благодарить станет.

— И в том сомневаюсь, ежели офицером ему на войне, а не на плацу служить придется, — продолжал Непейцын.

— То нас не касаемо. Начальство велит, значит, и будем пороть, — спокойно ответил офицер и, поклонясь, побежал к своему взводу.

В это время около генерала ударил барабан — учение кончилось, и кадеты, нигде не теряя строя, не бегом, а уставным шагом направились к нескольким дверям длинного здания, выходившего фасадом на Кадетскую линию. Лишь два взвода пошли к той двери, у которой стоял Сергей Васильевич. Поспешно войдя обратно в полутемную прихожую, он задержался за ближней колонной, чтобы пропустить мимо себя этих подростков в высоких киверах и тяжелой амуниции, укоротивших шаг при повороте на лестницу.

— И чего Барбос к Ельковичу привязался? Каждую неделю порет! — сказал один из кадетов.

— Молчи! И тебе, гляди, всыплет… — отозвался второй.

— Он и не чесался вовсе, саднило на ходу от прежней порки.

— Выслуживается строгостью, песье рыло! — заключил третий.

«Так он Барбосом зовется? Молодцы, подметили сходство, — думал, выходя из корпуса, Непейцын. — Да, совсем все перевернули. Мы только летом строем занимались, а зимой в свободное время с горы катались да читали про доблести Фемистокла и бескорыстие Перикла. А ведь не оказались от того на войне плохи. Разве битьем чего, кроме страха и злобы, добьешься? Ах, бедный Елькевич, его и не рассмотрел. Сорок розог по незажившему заду! Ну Барбос, скотина какая!»

* * *

Тяжкое впечатление от корпуса смягчила встреча с Ивановым. Рассказывать о женитьбе на вдове своего друга, гравера Скородумова, он начал еще в извозчичьих санях.

— Целых шесть лет признаться в чувствах не смел, — говорил художник, крепко ухватив Сергея Васильевича под руку и покачиваясь с ним на ухабах. — Во-первых, у самого положения настоящего не было, а второе, с покойным от запоев его такого хлебнула, что боялся, слышать о новом браке не захочет. И еще не раз говаривала, будто в Англию возвратится. Скородумов ведь там женился, когда у великого Берталоцци работал… А потом, оказывается, она тем мне намекала — пора, мол, объясниться. Зато как признался, то новая эра началась. Больше восьми лет душа в душу, за все одинокие годы вознагражден…

Мария Ивановна оказалась еще видной дамой. Такая Омфала могла приворожить. Несмотря что ждала только мужа, была опрятно одета. Встретила гостя приветливо, благодарила Михаила Матвеевича, что привез друга, про которого наслышана. И, радушно угощая, так расспрашивала Непейцына, что уверился — действительно знала о нем, помнила о смерти юного брата на дуэли.

Когда Сергей Васильевич вкратце рассказал о себе, настала очередь Иванова изложить, что с ним было за годы разлуки. Но у Непейцына главные события пришлись на последнее время, а у художника они стояли вначале. Пятнадцать лет назад он был свидетелем кончины Потемкина, о которой и теперь говорил с волнением.

— И случись же, что сей первый вельможа величайшей в мире империи, фельдмаршал, светлейший князь, обладатель несметного богатства, только что заключивший выгодный мир с турками, умер в глухой степи, под открытым небом. И окружали ее всего шестеро дорожных спутников. Зато потом были истинно царские похороны. В херсонских лавках скупили весь бархат, шелк и позументы, чтоб украсить дома, мимо которых шла процессия, и высоченный каструм долорис^[8] в соборе. Войска стояли шпалерами на пять верст, сотни генералов и офицеров шли за гробом в трауре, играла военная музыка, пели хоры, привезенные на курьерских, панихиду служили двадцать епископов и архимандритов, а при опускании гроба в склеп гремел салют из ста пушек…

— И все в том же Херсоне, — отозвался Непейцын, — где раненые и больные солдаты, подлинные соратники светлейшего, жили впроголодь, в развалюхах, безнаказанно обкраденные начальниками… Не удивительно ли, что в одном городе похоронены столь замечательные и различные характером и судьбою люди, как сэр Джон Говард и князь Потемкин-Таврический?..

— Про светлейшего скажите «был похоронен», — поправил Иванов. — Разве не слыхали? Император Павел приказал надгробную плиту с именем князя из собора выбросить, а склеп завалить землей, чтоб и памяти о Потемкине не осталось.

— Память и без плит остаться может, — заметил Сергей Васильевич и продолжал спрашивать: — А потом, когда свиту его распустили, вам вскоре удалось место в Академии получить?

— Какое! Два года бродил на половинном майорском жалованье — выше светлейший меня так и не собрался произвести. Спасибо Василию Степановичу Попову — он, как умница редкостный, остался в чести при государыне, — слово замолвил, когда гравюру с моего рисунка, смерть светлейшего изображающую, ее величеству подносил. Тут она приказала меня в Академию зачислить, но и то сколько лет без профессорства советником состоял. Наконец — уж при Павле Петровиче — освободился класс живописи баталической и мне вверен. Пришлось учения на Царицыном лугу изображать и самого государя, на коне скачуща, новые мундиры рассматривать до пуговки, чтоб ошибки не допустить, избави бог. И только как помер профессор Щедрин, водворился я также в классе ландшафтном. Теперь мой учитель парижский господин ле Пренс, полагаю, был бы доволен. Он мне тридцать пять лет назад многожды говаривал: «Ты, Мишель, терпелив, можешь объяснять, исправлять по многу раз…» Вот напророчил! Но вы видели, в каких классах занимаемся? Холод, грязь, хуже, чем когда я учился. А президента будто сие не касается. Избрали прошлый год почетным академиком знакомца вашего, графа Аракчеева, — надеялись, денег у государя выхлопочет, а тут война, и вовсе не до нас стало. Совсем захирела Академия. Столь великое здание, а черепицей наскоро крыто, крыши от того текут. Оштукатурена одна передняя стена. Не срам ли в таком храме искусству обучать?

— А я, Михайло Матвеевич, как раз в сей храм туляка одного привез. Прошу помощи вашей в его устройстве.

— Живописец?

— Нет, гравер заводский — на серебре, меди, стали украшения подносных сабель и пистолетов резал. Мечтает ваянию учиться, лепит очень хорошо… То есть по-моему, конечно.

— А работы свои привез? — спросил профессор.

— Привез, да я не догадался с собой захватить… Впрочем, одна, правда старая, всегда со мной. — Непейцын снял с пальца и протянул Иванову перстень. — Может, вспомните, была у меня монетка ольвийская, друга одного покойного подарок, так я ее в кольцо вставил и однажды, на охоте скакавши, верно, поводом кольцо то сдернул. Великовато было…

— Так вы и верхом ездите? — удивился Иванов.

— На охоту езжу, а воевать не гожусь, как должен с помощью посторонней садиться и слезать… Так вот, малый этот, ему тогда лет двенадцать было, хорошо кольцо мое знал и, чтоб утешить в потере, монетку на память вылепил, отлил и в перстень новый оправил.

— Без сомнения, способный юноша, — сказала Мария Ивановна, рассматривая кольцо.

— Хоть взрослому мастеру впору, — подтвердил Михайло Матвеевич. — Но крепкого ли здоровья? Имеет ли теплую одежду и средства, чтобы кормиться? Даже у казеннокоштных учеников жизнь самая голодная… Так послезавтра к концу занятий ко мне в класс с ним пожалуйте, и нашим знатокам его работы покажем… Но вот вы сказали, что на войну больше не годитесь — то, по мне, и слава богу, отвоевали свое, — однако слыхали нонешнюю реляцию о новом сражении?

— Нет, мне сказывали, будто войска на винтер-квартиры пошли.

— Так нет же! Вместо сего при некоем прусском местечке генерал Беннигсен дал бой Наполеону, и таков кровопролитный, что с каждой стороны по двадцати тысяч убитых и раненых.

Взволнованный пересказом подробностей сражения, Непейцын только перед уходом вспомнил о дворцовом библиотекаре:

— А жив ли господин Лужков? Видите ль его в Эрмитаже?

— Сказывают, что жив, но не видимся уже лет десять.

— Уехал, что ль, куда?

— Именно, хоть и недалече. Не поладил с самим Павлом Петровичем. Лужков, по привычке попросту обращаться с покойной его матушкой, вздумал и сына в чтении наставлять: та, мол, книга хороша, та — дурна, устарела или несправедлива… А император крутенек был. Раз, два послушал, а на третий и сказал — дворские лакеи передавали: «Мне ваши поучения, господин Лужков, без надобности, и обоим нам в сем дворце проживать незачем. Есть ли у вас деревня, куда могли бы отъехать? Ежели нету, то я вам две сотни душ пожалую, и живите, где они живут». А Лужков: «Нет, ваше величество, я людьми владеть не хочу, а прикажите вместо деревни срубить домик на Охте, самый простой, огород прирезать, и я за Неву обязуюсь не ступать, ежели пенсию заслуженную мне туда приносить станут». И будто государь сказал: «Вы бескорыстны, что редко. Набросайте план построек и подайте мне». Разговор шел летом, нагнали полсотни землекопов и плотников, и в неделю выросла усадьба с садом и огородом. А Лужков меж тем передавал библиотеку кому велели, да еще у него оказалось на руках поделок разных, доверенных государыней без единого свидетеля, из золота и драгоценных каменьев, сказывают, тысяч на сто. Все сдал, получил расписки, уложил пожитки на два воза и пошел рядом с ними на Охту. В самое то время я его и встретил, ничего про причины отъезда не знаючи. «Сбираюсь, сказал, пожить вольным женевцем. Репу, как Гораций, сажать…» Дружи я с ним раньше, съездил бы навестить, а как едва знакомы были, то вышло бы вроде любопытства.

— А я съезжу, повидаюсь, — сказал Непейцын. — Он ведь мне, можно сказать, жизнь спас.

— Что ж, побывайте и мне расскажите, нашел ли свою Аркадию. Конечно, он человек необыкновенный, но я одному удивляюсь: как может без книг жить, когда двадцать лет все лучшее, что в мире печатали, в руках держал. Себе принадлежащие томы перечитывает? Или кто носит ему туда?.. Я по себе сужу: для меня счастье величайшее, что рисунками, государю принадлежащими, ведаю. Вы бы знали, какие там жемчужины! Рубенс, Ван-Дейк, Иордане, Ланьо, Демустье. Составляю им описи, а сам от восхищения петь готов. Но и печалюсь, что приходится одному наслаждаться. А может, настанет время, когда любой художник сможет прийти на них посмотреть?..

Иванов пошел проводить гостя. В этом квартале чувствовалась близость царского жилища. Частые фонари освещали до камня расчищенный, посыпанный песком тротуар вдоль решетки Зимней канавки. За углом, на Большой Миллионной, у Шепелевского дворца, в котором жили придворные, прохаживался полицейский офицер, стояло несколько карет. На другой стороне улицы дремали ваньки. Михаил Матвеевич окликнул одного, подсадил Непейцына:

— До послезавтра!..

Лошадка трусила едва-едва. Нахлобучив шляпу и подняв воротник шинели, Сергей Васильевич перебирал в уме услышанное о смерти светлейшего и засыпке его склепа — экая месть дикая! — о неустройствах в Академии художеств, о Лужкове — ай да мудрец!.. Новое сражение — сорок тысяч убитых и раненых… Неужто все-таки нельзя без такого? «Иль жить на свете всем нам тесно, и должно грудью брать простор»?.. — как читал чьи-то стихи Павлуша Захаво… Что-то в Туле делается? Спят все, поди… Ах, бедный, бедный Фома! «Ставщиком бы годик…» Верно, о нем и Филя с Ненилой перед сном вспоминают, жалеют… А Екатерина Ивановна, если не спит, так, конечно, о сыновьях тревожится. «Завтра — к ним, и там же подробно узнаю о сражении».

* * *

Выехав на Ждановку, Непейцын едва узнавал знакомые места. Там, где раньше тянулся забор и стояли корпусные ворота с сидевшими около торговками, теперь высился трехэтажный желтый с белым домина, заворачивающий вторым фасадом под прямым углом от реки на место прежнего сада Коноплева. Дальше открывался еще второй, длиннющий и с колоннадой посредине, — наверно, манеж. Этот еще не оштукатурен, без окон и дверей — достраивается. А между ними оказался проезд, закрытый рогаткой с часовым. Мимо него вышел на тщательно разметенный плац, обставленный с одного боку несколькими не снесенными еще обветшалыми домиками — прежними каморами и офицерскими флигелями.

В канцелярии, в нижнем этаже каменного дома, писаря отвечали, что кадеты Тумановские, так точно, числятся и, как все прочие, сейчас в классах. Тут перед Непейцыным появился вертлявый офицерик золотушного вида, точь-в-точь памятный ему подпоручик Ваксель, и осведомился, кем приходятся господину штаб-офицеру кадеты, которых хочет видеть. Непейцын, чтобы не объясняться, назвался дядей. Раскланявшись, золотушный сказал, что его превосходительство директор корпуса разрешает родственникам видеться с кадетами только после конца занятий, и вышел, а Сергей Васильевич стал расспрашивать писарей. Ага, слава богу, Громеницкий еще служит, дает урок, а через десять минут наступит большая перемена.

Вышел на крыльцо, смотревшее на плац. Уже без крыши — должно, на дрова идет — та канцелярия, в которой видел Аракчеева на коленях перед генералом Мелиссино. Кто б думал, что так взлетит?..

Но вот, приглушенный стенами, раздался сигнал горна. Непейцын ждал, что, как бывало, на крыльцо прыснут кадеты, пусть не в красных, а в черных мундирах. Но вместо того опять за стеной раздалась команда и мерный шаг колонны. «Внутренним ходом на обед пошли, — сообразил он. — Что ж, оно лучше зимой, в непогоду. А все жалко нашей веселой толкотни, когда выбегали, строились… Но, может, учителя тоже внутренним ходом куда-то идут?» Он оглянулся. И как раз вовремя: в дверях показался Громеницкий. Но как изменился! Тощий, сгорбленный, с усталым лицом, в порыжелой шинели.

— Петр Васильевич! Неужто не признаете?

— Нет, батюшка, извините… Из прежних кадетов, что ли?.. Ах, господи! Да, никак, Непейцын — Славянин? Он? Ну, здравствуй, мой свет! — Они расцеловались — Так чего ж тут стоим? Идем ко мне щи хлебать и рассказы твои слушать, где геройствовал.

В одном из ветхих флигелей учитель занимал две комнатки, заставленные колченогой мебелью, заваленные пыльными книгами. Но скатерть оказалась чистой, а щи, поданные стряпухой, горячи и наваристы.

— Вдовею третий год, — сказал Громеницкий. — Не крепкого здоровья была моя покойница, а все дом был прибран и душа родная рядом. Ни к чему сердце не лежит, книги разобрать не могу больше года, как сюда переехал.

— Так не жениться ли вам снова?

— А ты женат? — полюбопытствовал учитель.

— Нет еще.

— Вот видишь… Не так-то оно просто, особливо в мои годы. По любви не пойдет никто, а из расчета… Не велик расчет-то. Того гляди, генерал Клейнмихель турнет, не дождав полной выслуги.

— Чем вы ему не угодили? Уж преподаете дай-то бог…

— Чем? Ему историю подавай только про полководцев, а еще лучше про одних немцев. Что Цезарь и Александр супротив ихнего Барбароссы, а пуще Фридриха Второго? А того знать не хочет, что нонче прусские лавры и для супа не идут…

— В первом корпусе тоже директором немец какой-то.

— Не то горе, Славянин, что немец. Прежний тамошний директор Ангальт тоже немцем был, но образован и к кадетам добр. А нонешний наш за всю жизнь одно сочинение высидел — рекрутскую памятку на двенадцать страниц, которую все кадеты обязаны наизусть знать. Про Клингера, который в первом корпусе, невесть что болтают — тонкого ума, филозоф, поэт, друг великого Гёте. А как до муштры и порки доходит, так нашему солдафону не уступает…

— Я вчера в тот корпус зашел, учение видел и ужаснулся…

— Ужаснешься и у нас. А ты, может, как раз служить в корпусе надумал? Ежели так, то отговаривать до хрипоты стану…

— Нет, я вас повидать заехал да еще кадетов Тумановских, по поручению родителей, в Туле знакомых. Не помните таких?

— Конечно, помню. Острые ребята и прилежные, но живется от товарищей им не сладко, особливо старшему, Якову.

— Задирист, что ли? Или собой урод?

— Ни то, ни другое. А прознали как-то бестии, что один дед у них дьячком, что ли, был, а другой будто писарем, вот и дразнят «приказной кутьей». Младший терпит, молчит, а старший горяч, бесится, дерется один против многих.

— Так неужто некому кадетам внушить, что не в дедах дело?

— У, батюшка, не при Мелиссино и Верещагине учатся! Не просвещенные офицеры у нас, а Клейнмихелевы услужники…

— Ко мне в канцелярии такой подскочил, — сказал Непейцын, — кто, зачем? Я, чтоб отстал, дядей Тумановских назвался.

— И тем услугу им знатную оказал. Верно, вестовщики уже разнесли по корпусу, что сродственник, офицер боевой приехал. Таков лучше любых убеждений охоту к насмешкам отобьет. Как ни портят детей строевщиной, но подвиги ратные превыше всего ценят. А Тумановские, право, того стоят, чтобы ради них малость соврать. Вот когда в камору войдешь, то на виду у всех с ними ласково поговори… Да не спеши, мы и здесь услышим, как отбой на плацу ударят. Очень я рад, признаться, что окошки сии в огород: тошно на детское мучение глядеть.

— Были и тогда любители — Кисель-Загорянский, Аракчеев тот же… — напомнил Сергей Васильевич. — А знаете, ведь именно он меня от службы отставил. Но благодаря ему же два чина и орден получил. — И Непейцын рассказал о происшедшем в последние месяцы.

— Изувер, но добро помнит, — сказал, выслушав, Громеницкий. — Генералу Мелиссино, сказывали, в имении своем памятник воздвиг, Николаю Васильевичу после отставки квартиру бесплатную в артиллерийских домах схлопотал. Да и постройками капитальными ему обязаны: выхлопотал ассигнования, возблагодарил alma mater.

— А помните, как вы его Катилине уподобили, когда в последний раз виделись? — рассмеялся Непейцын.

— Тс-с! — поднял палец к губам Петр Васильевич. — lie рассказывай никому, дай до пенсии дожить!

— Не тревожьтесь, и мне не так-то мил, — заверил Непейцын. — То есть умом понимаю его достоинства — что скачет, не жалея сил, по казенным надобностям, за бумагами сидит до света, взяток будто не берет… Но душа все равно к нему не лежит. Да ну его!.. А помните ли, в тот же разговор вам рассказывал, как дяденька мой с господином Ушаковым когда-то встретился? Так я ту книгу в Туле на рынке купил, прочел и дяденьке отправил… А господина Радищева судьба знаете ль какова? Жив ли, пишет ли что?

— Самая грустная судьба. Неужто не слыхал в Туле своей?

— Слышал, что император Павел возвратил его из Сибири…

— Истинно. А новый государь сюда вызвал и в Комиссию законов определил. Тут Радищев и возомни, что пришло время его прожектам осуществиться, и начал строчить, что в уме выносил насчет дарования крестьянам вольности. А добрые сослуживцы то читали и доносили начальнику комиссии графу Завадовскому. В некой день граф сей призвал Радищева и такое сказал назидание, что тот, пришед домой, отравился ядом, коий со времен Сибири при себе носил.

— Фу ты, напасть какая! — ахнул Сергей Васильевич.

— Да уж… Вот так у нас: духом нищего, перед высшими дугой согнутого Аркащея даже мы с тобой за сановника полезного признаем, оттого что другие много его хуже, а Радищев в земле давно истлевает за мысли, к добру человечества направленные. Помнишь ли, как поэт сказал:

Только в натуре куда хуже еще сих стихов…

* * *

Громеницкий правильно предсказал значение прихода Сергея Васильевича для мальчиков Тумановских. Услышав во флигеле сигнал окончания фрунтовых занятий, Непейцын вышел на плац в то время, когда с него уходили последние взводы. Увидев офицера, оказавшегося дежурным по корпусу, он просил разрешения навестить таких-то своих племянников и тут же увидел двух отставших от строя кадетов, которые, послушав, о чем говорили, стрелой понеслись догонять своих.

— Проводить вас, господин полковник?

— Не откажусь, хотя здесь кончал, но теперь все по-новому.

— В каком же выпуске, дозвольте узнать?

— Тысяча семьсот восемьдесят седьмого года, с графом Аракчеевым… Вы укажите только, куда идти…

Два кадета рядом стояли в коридоре и смотрели на дверь, в которую вошел. За ними сгрудился десяток любопытных.

— Ты — Яша, а ты — Саша, — сказал Сергей Васильевич стоявшим впереди мальчикам.

Старший, худенький и рослый, был похож на отца, горбоносый, рыжеватый, с настороженным, готовым к отпору взглядом. Младший, на голову ниже, еще по-детски пухлый, розовощекий, весь в Екатерину Ивановну, и глаза ее — большие, добрые.

— Так точно! — враз ответили братья, вытянувшись и неотрывно смотря на незнакомого офицера.

— А я вашей матушки двоюродный брат, подполковник Непейцын, из Тулы приехал. Давайте же знакомиться.

Сергей Васильевич поцеловал мальчиков. Старший смотрел растерянно и недоверчиво, а младший так и припал навстречу. Потом гость скинул шинель и присел на скамейку под окном.

— Я вам посылку привез от матушки, — сказал он, обняв Сашу за плечи. — В воскресенье приходите за ней, и обедать приглашаю. Запиши-ка, Яша, куда идти. Мне вас у начальства отпрашивать или разрешат, когда сами скажетесь?

— Что за крест золотой у вас, дяденька? — спросил Саша, умильно смотревший то в лицо, то на грудь Сергея Васильевича.

— За взятие турецкой крепости Очаков, в котором я молодым офицером участвовал и где ногу потерял. Ведь она у меня не своя, а приставная. И вот видишь, служу, ничего…

У меньшого Тумановского глаза стали совсем круглыми.

— Вы обратно в Тулу поедете? — спросил старший.

— Нет, тамошнюю команду я другому офицеру сдал и сюда инспектором артиллерии вызван для нового назначения. — Тут Непейцын заметил, что Саша осторожно ощупывает колено механической ноги. — Не веришь? — спросил он и, взяв пальцы мальчика, повел их вверх по ноге: — Вот тут кончается, что от настоящей ноги осталось и в этакую деревянную чашку вставлено, а тут, снаружи, железные полосы до колена ходят. Поверил теперь? Знаменитый механик Кулибин придумывал. Вот ужо придешь ко мне, я ее тебе покажу снятую. Тогда разом поймешь все устройство. И товарищам расскажешь.

Последние слова относились к нескольким кадетам, которые при последних фразах о механической ноге придвинулись чуть не вплотную. Наверно, и дальше разговор проходил бы при тех же свидетелях, если бы в коридоре не показался дежурный офицер.

— Марш уроки готовить! — приказал он. — Нечего господину полковнику мешать с племянниками разговаривать.

Когда они остались одни, старший брат спросил, испытующе глядя в глаза Сергею Васильевичу:

— Вы правда нам родня?

— Правда, — спокойно солгал Непейцын. — Разве мне бы пристало самозванствовать? Да и ради чего, скажи?

— А почему мы про вас не слыхивали? — продолжал допрос Яша.

— То уж, брат, не моя вина. Разве потому, что с матушкой твоей с юности не видались и она меня за давно убитого почитала.

— А почему в письме она про вас ничего не писала?

— Ну что ты, Яшка, к дяденьке пристаешь? — сказал меньшой, должно быть опасаясь, что Непейцын рассердится, и ухватил его за рукав, чтобы так же неожиданно не исчез, как появился.

Сергей Васильевич просидел с братьями полчаса и ушел с сожалением. Старший под конец тоже смягчился и рассказывал об учении и товарищах. Были и такие, что не дразнили, а в драках были на его стороне.

«Вот так история! — думал Непейцын, ковыляя в сторону Владимирского собора, у которого надеялся найти извозчика. — Скорей родителям писать, объяснять, что ради свободного к мальчишкам прохода родней назвался и чтоб меня в письмах поддержали. А второе — вдову Назарыча предупредить, а то ребята «за корпус» придут, а бабушка безногого племянника отродясь не знавала. Нынче четверг, значит, завтра надо к Сампсонию добраться. А как старуха окажется норовиста? Каково мне в воскресенье будет?.. И завтра же днем с Петькой в Академию. Еще забыл у Громеницкого спросить новый адрес Верещагиных. Где такие артиллерийские дома? А как с обедом быть? Федька, кроме щей, каши да яичницы, ничего не умеет. Разве немка выручит, сготовит что-нибудь? Надо накормить вкусней, чем в корпусе. Ну, это не трудно.

Как Криштофович когда-то спрашивал: «А жареное мясо будет?»… Вот тебе и столичная жизнь, поспевай туда-сюда да еще принимай гостей… Не забыть Петра с Федором до воскресенья упредить о новом «родстве»…»

* * *

Петя волновался так, что, глядя на его осунувшееся лицо, Непейцын боялся, как бы не упал в обморок. Ожидая Иванова в коридоре около пейзажного класса, Доброхотов поминутно хватался за карманы полушубка, кафтана и штанов, по которым рассовал коробочки с восковыми барельефами и пластинки с гравюрами на металле.

— Прогонят, как бог свят! — бормотал он. — И поеду со страмом в Тулу… Матушка рада будет, а мне хоть в петлю…

— Не болтай вздора, Петя. Я ж говорил, как профессор с супругой про перстень отозвались, — успокаивал Непейцын. А сам решил попроситься присутствовать при показе работ, сказать за растерявшегося туляка что следует…

— Нет, вам ходить с нами не надобно, — ответил Иванов. — Здесь нонче Леберехт, Рашет, Прокофьев. Мы всё здание исколесим от одного к другому. Не бойтесь, не обидим малого. А вот со сквозняка уведем и в присутственном месте ожидать посадим.

В конце коридора поднялись по винтовой каменной лестнице, прошли через канцелярию, где глазели на них писаря, и оказались в большой комнате с овальным столом, окруженным стульями. На стенах — картины с древними божествами, в углу часы в футляре качают медным позеленевшим маятником.

— А покажи-ка мне первому, — сказал Иванов, и Петя начал подавать свои коробочки. — Деликатная работа! Ошибка в анатомии, но лицо живое… Молодец, право молодец! — приговаривал Михаил Матвеевич. — Так дожидайтесь нас с победой. Тут и сидеть удобно, и состояние Академии нашей воочию откроется…

Непейцын прошелся по комнате. Воздух затхлый, нежилой. Печей две — та, что топится из канцелярии, горяча, вторая, старого фасона, изразцовая, со многими карнизами, холодна и похожа на надгробие. Рассмотрел картины — на двух понял, что нарисовано: суд Париса и похищение сабинянок… А в чем же, кроме печей, видно состояние Академии? Сукно на столе в чернильных пятнах и дырах. Плесень на стенах меж окон — водосточные трубы, знать, протекают. Действительно, запустение… Но еще, пожалуй, важней, что ученики в коридорах, в классе Иванова, все очень жалки, епанчи обтрепанные, синие фраки под ними мятые, чулки нечистые и лица испитые, голодные…

За окнами раскрывалась панорама набережной Васильевского острова, Невы. Пешеходы — как черные муравьи на льду. Обоз с кладью под рогожами заворачивает за угол, к Андреевскому рынку. Что говорить, место для Академии отменное, а состояние ее…

Дверь скрипнула. Вошел Иванов, за ним Петя. Лицо растерянное.

— Не приняли? Работы не понравились?

— Нет, они всеми одобрены, и профессор Леберехт в ученики Петра взять готов, — ответил Михаил Матвеевич. — Но, оказывается, сей юноша от оружейного сословия не свободен, а потому может быть только вольноприходящим учеником, казеннокоштным зачислить его нельзя. Сиречь, хотя от платы за уроки, сказывают профессора, как вельми способного освободят, но должен сам себя во время обучения содержать и довольствовать.

— Говорил я, Сергей Васильевич… — горестно бормотал Петя.

— Погоди ты! — отмахнулся Непейцын. — А много ль, Михайло Матвеевич, надобно ему в месяц?

— В точности не отвечу, надо с Марией Ивановной потолковать, однако полагаю, что рублей семь при нонешней дороговизне. Комната, если светлая, теплая, то рубля два и на Васильевском возьмут. Харчи с мясом до трех. Обувь, одежда, баня — еще рубль-два… Но товарищи мои, профессоры, сейчас говорили; что поддержать его надо не более года, пока научится на камне работать. На сие искусство — перстеньки да печатки к часам — заказчиков сколь угодно, знай режь гербы, аллегории, монограммы. И платят щедро. Каждому лестно собственную печать приложить, себе отличие придумать, — улыбнулся Иванов.

— Сумею ли я, Михайло Матвеевич? — засомневался Доброхотов.

— Обучат. Поедем, Сергей Васильевич, ноне к нам втроем обедать, обсудим все с моей барыней. Я через полчаса от дел освобожусь.

— Нынче? Истинно сожалею, но никак не могу. Должен ехать по делу на Выборгскую. А вот завтра бы… Впрочем, завтра суббота…

— Тоже годится, — согласился Иванов. — Только обед будет субботний, — щи да каша. Но ты, Петя, все свои поделки захвати, Мария Ивановна сама гравирует и до такого охотница…

— Ну, ты домой сейчас? — спросил Непейцын, когда вышли с Доброхотовым в вестибюль Академии.

— Нет с, дозвольте еще тут остаться, — попросил Петя.

— Да что ж ты делать станешь?

— Как — что-с? А статуй сколь тут расставлено! Каждую огляжу, обойду, порисую, может. — Доброхотов указал на изваяния в нишах, поднял руку: — И наверху их еще много-с.

— Когда ж ты там был? — удивился Непейцын.

— Днем как-то. Раз пускают, смотреть дают… А нонче Михайло Матвеевич дозволили, ежели кто спросит, на них сослаться…

* * *

Не спеша трусит низкорослая лошадка. На спине извозчика, на старом армяке, встряхивается и ходит туда-сюда выбитый на железной бляхе нумер, выданный полицейской частью. На особо крутых ухабах одновременно с качанием этого нумера сползает по жесткому, набитому мочалой сиденью и сам ездок. И плотнее запахивается в шинель, ехать-то далеко…

«Его, пожалуй, холодом да нечистыми чулками не отшибешь от Академии, — думает Непейцын. — Вон как глаза горят на гипсовых Геркулесов да Меркуриев, будто невесть какой рай открылся… Семь рублей в месяц, восемьдесят четыре в год. Подполковничье жалованье шестьсот рублей, а ежели по артиллерии зачислят, то восемьсот. Да дяденькины присылки. Неужто одного человека на свой кошт не взять? Сюда привез, надо и дальше поддержать…»

Вот наконец и Сампсониевский мост, а за ним пятиглавая церковь, синяя с белым. За сквозной оградой различил памятник на могиле Волынского, около которого последний раз видел Григория Ивановича. А теперь тут и они с Назарычем где-то навек легли… На колокольне ударили к вечерне. Значит, тащились с Васильевского часа полтора.

— Налево, налево вороти, к третьему, кажись, владению…

Из калитки вышла женщина в черном платке, аккуратно охватившем круглое доброе личико.

— Не вы ли вдова Ивана Назарыча? — спросил Непейцын.

— Я, батюшка. — И вдруг встревожилась: — Не с Яшенькой ли что?

— Нет, с ним все хорошо, — успокоил ее Непейцын, вылезая из саней. — Но я как раз насчет мальчиков…

— Так с Санечкой? Захворал?

— Да нет, оба здоровы…

Когда шли к розовато-серому дому, на цепи вертелся и лаял кудлатый пес. Сергей Васильевич поглядел на будку. Окошко заколочено тесинкой.

И вот он опять в горнице, где сидел шестнадцать лет назад, через три дня после свадьбы Екатерины Ивановны.

— Уж не господин ли вы Непейцын? — спросила Марфа Ивановна.

— А как вы догадались? По ноге?

— По ней. И дочка писала, что в Туле служите. А уж Иван-то Назарыч как вас поминал!

Сергей Васильевич рассказал, как бывал у Тумановских, о посещении корпуса и о своем самозванном родстве.

— Спасибо, батюшка, добрая душа! — поклонилась Марфа Ивановна. — Такое родство им ноне ох как надобно!

— Уж вы поддержите, что хоть вашей матушке племянником довожусь. Бывают офицеры из сдаточных, так будто и отец мой выслужился.

— Я что же… — потупилась вдова. — Да случится ли вскорости про то сказать? Они ведь с осени не бывали, когда Катенька с казенной квартиры съехавши, тут приставала.

— Что ж так?

— Опасаются издевок товарищей за простое звание наше… Только вы их, ваше благородие, не корите, — спохватилась вдова. — Им ведь с господами век жить, коли до офицеров дойдут…

— Корить не стану, — сказал Сергей Васильевич, — оттого что от упреков толку не жди, но при случае поясню, что стыдиться им нечего. А теперь прощайте, почтенная, вы ведь в церковь шли.

— Поспею. Позвольте хоть попотчевать вас. Есть лепешки на меду, творог свой. Или простой пищи не принимаете?

«Решит, что и я вроде внуков», — подумал Непейцын и ответил:

— Спасибо, Марфа Ивановна, если не так хлопотно…

Жуя лепешку и запивая ее топленым молоком, спросил про последние годы Назарыча. Прослужил он до преобразования коллегии в министерство, когда отставлен с пенсионом. Сначала, дело было весной, даже обрадовался: буду, говорил, в огороде копаться, починю по дому то и се. А под осень похудел, сник, молчал часами у печки, а ежели заговорит, то либо вспоминал, как Катя девочкой была, либо про канцелярию. Шутка ли, пятьдесят лет туда ходил. До рождества протянул, дождался, что дочка навестить приехала — зять не часто ее отпускал, — а в феврале пожаловался на колотье в боку, пролежал с неделю, да и велел попа позвать.

— Как же вы живете одна? Не страшно?

— Пустила племянника Ивана Назаровича жить, тоже канцелярского, Ермолаем Саввичем звать. Всё с вечера до утра человек в доме.

— Не женатый?

— Холостяк. Тихий. А два покоя пустуют. Где сидим да где Катя в девушках жила. Сдала бы хорошим людям, так места наши глухие, край города. На огороде зайцы, когда луна, всю ночь играют и Полкана не боятся. А я с цепи не спущаю: жалко, коли их задерет.

— А как яблони обгложут? — спросил, улыбаясь, Непейцын.

— Нет, яблони околь дома, тут Полкан лает, а они на задах…

* * *

Перед самым отъездом в гости Петя Доброхотов сробел:

— Увольте, Сергей Васильевич… Работки мои возьмите, покажьте, если спомянут, а сам я, право, не могу-с…

— Помилуй, чего бояться? Тебя Михайло Матвеевич сам звал, и ко мне ты в гости не раз хаживал.

— То у вас и народу много. А тут я, право, что конфузно сделаю… Нет уж, лучше я Лотте Карловне к обеду завтрашнему готовить помогу-с.

Непейцын подумал, что, может, разговор о судьбе гравера лучше вести без него, и поехал один.

Прежде чем просить гостя к столу, Мария Ивановна долго рассматривала Петины работы, потом сказала:

— Жаль, что юноша не пришел, я бы ему показала несколько резных камней, что у меня есть. Он почти готовый мастер. Научит ли его чему ваш Либерехт? Скорей у Гордеева и Мартоса заниматься надобно лепкой. И какое человек удивительное творение! От простого оружейника — и вдруг рождается создатель таких прекрасных барельефов.

— Не совсем так, Мария Ивановна, — заметил Непейцын. — Отец Петра был тоже гравер, его посылали на здешний Монетный двор у медальеров учиться. Умер рано, а то бы многое сыну передал.

Обед оказался таким, как обещал Иванов: щи, гречневая каша и клюквенный кисель. Но в щах плавала сочная говядина, в каше хрустели шкварки, к киселю подали миндальное молоко. Да еще перед щами выпили перцовки, а после киселя — отличного портвейна. Все было как будто по русскому субботнему обычаю, но так вкусно, что Непейцын к концу обеда почувствовал — мундир в талии тесноват.

— Моя хозяйка блюдет французскую поговорку, что «путь к сердцу мужчины лежит через желудок», — сказал Михайло Матвеевич, явно довольный, что гость похваливает кушанья. — Но строга! Просил нонче изюмный пудинг с ромом добавить, так нет! Нельзя, сказала, кухни мешать: русская — одно, англицкая — другое. Теперь на англицкий обед приходите. Едва умолил портвейну дать вмести грушевого квасу.

Мария Ивановна, улыбаясь, слушала мужа, но здесь остановила его:

— Вы, Майкл, так забудете сказать нужное про юношу.

— Вот сразу и замечание! — притворно обиделся художник. — А речь в том, Сергей Васильевич, что предлагаем внесть половину расходов по содержанию в Петербурге вашего Пети. Детей у нас нет, родственников тоже, кого ж нам поддержать, как не молодого художника? Вот и решили, что, если Марии Ивановне, как и мне, его работы понравятся, то предложим вам союз. Что нам ответите?

— Прежде всего скажу спасибо, — начал Непейцын. — А второе — что у меня на первый его год уже восемьдесят рублей отложено, которые, ежели согласитесь, вам передам, чтобы ему помесячно отдавать. А на второй год готов с вами тот расход разделить, ибо не знаю еще, куда назначат и что получать стану. Но и тогда прежде всего попрошу, чтобы в Академии и вне ее взяли с Марией Ивановной на себя надзирание за сим неопытным юношей.

— Но кто он вам? Сродни, что ли? — спросил профессор.

— По крови никто. Да ежели угодно, я вам расскажу…

От сочувствия к Пете выказанного Ивановыми, и от выпитого за обедом язык Непейцына в тот вечер развязался…

Весной 1800 года Сергей Васильевич стал командиром роты и переехал в казенный дом на Киевской улице. Майским воскресным днем сидел на садовой скамейке, ждал, что из деревни приедет, как обещал. Ваня Дорохов и порадуется его новому устройству. В саду так славно пахло влажной землей, почками, молодой травой, что, когда Ненила в окошко звала завтракать, приказал нести все в беседку да прихватить книгу с его стола — он тут почитает.

В беседку не пошел, остался на пригретой солнцем скамье, здесь же съел глазунью, пил не спеша чай и читал. Рядом шелестели под ветерком листы еще одной книги — не зная, которую ему нужно, Ненила принесла обе, что лежали на столе. Читая, услышал перешептывание, скосил глаза и увидел детские лица в щелях забора. За ним стоял дом недавно умершего оружейника-гравера Доброхотова. Сергей Васильевич уже знал, что там живут мальчик лет десяти и девочка года на три старше. Знал, что зовут их Петей и Машей, — слышал, как мать кличет со двора. Теперь дети, конечно, рассматривают калеку. Он сидел без механической ноги, устал стоять у обедни. Или, может, на сахар смотрят, что сверкает в вазочке на скамейке.

— Ну, что притаились? Идите сюда! — позвал он. — Да не бойтесь, не укушу, а сахару дам. — Ветер опять зашелестел страницами, и Непейцын добавил: — Картинки покажу, про зверей расскажу, что тут нарисованы…

Тут одна из тесин покачнулась на верхнем гвозде, как маятник, и в образовавшуюся дыру пролез мальчик, а за ним девочка. Оба русые, по-воскресному чисто одетые, у нее в косе голубая ленточка. Чинно подошли к скамейке, поклонились, взяли по небольшому кусочку сахара. Потом девочка деловито, без его просьбы отнесла в беседку посуду, и оба сели по сторонам Сергея Васильевича. Выходило: обещал, так показывай картинки. То был том французской «Натуральной истории» Бюффона с раскрашенными изображениями тропических животных — тигров, обезьян, слонов, носорогов. И сразу заметил: девочка больше слушает, а мальчик — смотрит. Ох, как он смотрел! Когда уже все было рассказано, что знал про этого зверя, и приходило время перевернуть страницу, Петя робко задерживал пальцы Сергея Васильевича, просил позволения что-то досмотреть. Отродясь не видел, чтобы кто был так жаден до картинок. Да что далеко ходить? Казачок Федька хоть бы раз в книгу заглянул. Правда, у того другое — певун. То тихонько мурлычет, а то в голос зальется церковным напевом или песенкой, которую от Захавы перенял… А девочка молча слушала, он видел ее склоненный лоб, опущенные веки, чисто вымытое внимательное ушко.

С этого дня дети стали по воскресеньям приходить в сад Непейцына. Петя иногда прибегал и в будни, входил робко в дом, брал любую книгу и замирал в созерцании картинок. А то срисовывал что-нибудь быстро и точно до удивительности. Так же самозабвенно приникал он к любой скульптуре. Началось с канделябров с фигурками амуров. Такого амура Петя вылепил из воска, оставшегося от работ покойного отца. Рассмотрев перстень Сергея Васильевича, срисовал его, потом снял с ольвийской монетки слепок. Тут Непейцын вспомнил, что у него где-то лежат десятка два иностранных серебряных монет с государственными гербами и профилями королей и королев. В разное время в лавках подсунули за русские. Разыскал и отдал Пете. Над ними мальчик просидел много часов — рассматривал, рисовал, снимал отпечатки. А когда понял наконец, что эти сокровища ему подарены, так покраснел, что, казалось, вся кровь щупленького тела прилила к щекам, ушам, шее.

А Машеньку мать отпускала не дальше соседского сада и только по воскресеньям. В дом нельзя, там мужчина холостой, а тут, на скамейке, вся у ней на глазах и брат опять же около. Машенька умела читать, еще отец покойный буквы показал, а потом Петя подучил, когда ходил в заводскую школу. И так тянулась к книгам, как брат к картинкам. Но дома и думать нечего было читать — на что девке грамота? Ради Маши Сергей Васильевич с Петей не одно воскресенье провели в саду на скамейке, а в дождь — в открытой беседке. Ради ее жадного любопытства Непейцын сам превращался в книгу — рассказывал прочтенное раньше. Петя рисовал или лепил, она что-нибудь вышивала и слушала, изредка поднимая на Сергея Васильевича серо-голубые глаза в черных коротких, но таких густых ресницах. Уже потом сообразил, что, верно, предпочитал рассказывать, а не читать, чтобысмотреть на нее.

Полгода, с осени до весны, он почти не видел Машу. Изредка пройдет по улице с коромыслом или с корзиной мокрого белья, а то мелькнет неясным силуэтом за оконцем их домика. А когда встретил весной в своем саду, то глазам не поверил — так выросла и расцвела. В четырнадцать лет стало видно, какая вот-вот станет невеста-красавица. И опять все летние воскресенья проводили вместе. Теперь уже Петя работал на заводе, назывался учеником, хотя в самом-то деле без посторонней указки гравировал узоры на замках и накладках — завитки, цветы, охотников с рогом у губ. Гравировал так, что бывалые оружейники очень хвалили.

— Надо бы тебе у настоящего художника поучиться, — сказал как-то Непейцын, рассматривая рисунки мальчика. — Есть в Петербурге у меня знакомый в Академии художеств, авось не откажет помочь.

— Ох, помогите Пете, Сергей Васильевич! Он без художества жить не может, — попросила Машенька.

Да как попросила! Никогда ни голоса ее, ни взгляда не забыть…

— Постараюсь помочь, — ответил Непейцын и скорей отвел глаза, будто что-то еще сказал этими простыми словами.

Той осенью он потерял на охоте в деревне у Дорохова свое кольцо, и Петя сказал:

— Слепок у меня смялся, а рисунок цел. Только золото где добыть? Плавить и отливать я теперь сам умею.

Сергей Васильевич дал ему пятирублевик. А через неделю пришло известие, что прихворнул Семен Степанович, и он, отпросившись в отпуск, собрался в Ступино. Утром Ненила кликнула Доброхотовых проститься. Петя уже ушел на завод, прибежала одна Машенька. Прибежала в обрез, когда Сергей Васильевич вышел на крыльцо, к которому уже подали тройку, и Фома, бурча под нос, обходил лошадей, выправляя из-под уздечек чёлки, одергивая шлеи.

Непейцын обнял Филю, Ненилу, чмокнул в щечку и Машу, ощутив на миг свежесть и аромат, похожие на осеннее яблоко. А когда уже сел в тарантас и глянул на провожающих, то с радостью и удивлением увидел сияющие слезами глаза девушки.

И вдруг с восклицанием: «Ахти! Колечко ваше!» — Маша метнулась к калитке материнского домика — мелькнула коса на отлет — и через минуту так же стремительно выбежала обратно.

— Вот, вчерась только Петя принес… вы привыкши, — говорила, подавая Сергею Васильевичу перстень, прерывающимся от бега или от волнения голосом.

И снова ее милое лицо оказалось так близко, что еще поцеловал, на этот раз в теплый висок около испуганно и вместе, показалось ему, радостно дрогнувших влажных ресниц.

Так и увез с собой не ослабевавшее много дней волнение и нежность, в тот отъездный миг охватившие сердце.

Дяденьку удачно выходил от простуды, отпарил в бане, занял рассказами о Туле. И вечером накануне отъезда спросил, когда остались одни:

— А что вы скажете, если женюсь на простой, на дочке оружейника?

— Объяснись подробнее, — велел Семен Степанович. И, выслушав, сказал: — А думал ли, как снесешь, когда дворяне да чиновники, что благородством своим чванятся, принимать ее не захотят?

— Плакать не стану. Друзья истинные, верно, от дому не откажут.

— Тогда — совет да любовь. Жаль только, что следующий год отпуска тебе не положено. Когда же я-то ее увижу?

— Так ей всего пятнадцатый год. Я вовсе не собираюсь еще…

— Вам скоро собраться, — уверенно сказал Семен Степанович. — Но хоть годок пождите. Я для такого случая в Тулу осенью приеду, как работы сельские закончу, слово даю.

Этот разговор радостно вспоминал всю дорогу: «И правда, на ту осень Маше станет уж шестнадцатый год. Но захочет ли идти за меня? Так ведь неспроста сгрустнула…»

Сразу по приезде, едва умылся и присел закусить, спросил подававшую на стол Ненилу:

— Ну, как у Доброхотовых, все здоровы?

И увидел, что вся согнулась, затряслась, и слезы, будто только ждали, полились по морщинам.

— Петя!.. Матушка их?.. Маша?

— Она, — тихо, едва вымолвила Ненила.

— Что? — Он уже стоял, сжав край стола обеими руками.

— Потонула, вчерась хоронили…

— Как! С чего? Купаться поздно… — спрашивал он растерянно.

И Ненила, всхлипывая и сморкаясь в передник, рассказала, что четыре дня назад Маша с матерью шла вдоль Тулицы и увидела, как около моста в Чулково старуха, которая полоскала белье с плота, оступившись, упала в воду. Маша бросилась помочь, стала на колени на скользкие бревна, а та, выплыв, схватила Машину протянутую руку и ее за собой с плота стащила. Пока мать кричала, металась по берегу, пока прибежали мужчины, стали нырять и вытащили обеих вместе, прошло немало времени. Качали долго, прибежал Андрей Карлович, давал нюхать спирт, жженые перья, — ничего не помогло, захлебнулись обе…

…Вот до сих пор и слышится иногда Сергею Васильевичу откуда-то издалека: «Помогите нашему Пете…»

Опять Иванов проводил гостя, и опять против Шепелевского дворца наняли ваньку. Накидывая петлю полости, художник сказал:

— В любой день ждем вас с Петром обедать. Ободрите его и ко мне в Академию пошлите. Я с ним в канцелярию схожу, чтоб билет для рисовальных классов выправили. Да пусть оденется потеплей. — И сунул Сергею Васильевичу пакет, который до того нес под мышкой.

— Сне что же такое?

— Косынку козьего пуха Мария Ивановна ему посылает…

* * *

Принимая братьев Тумановских, Непейцын вспоминал кадетские годы. Как он когда-то, оба быстро поглощали все поданное, и так же слипались у них глаза в конце обеда. Так же уложили их спать, а когда проснулись, то снова с охотой сели за стол.

— Теперь и рекрутскую школу легче будет долбить, — сказал Саша.

— Аль трудна? — спросил, улыбаясь, Непейцын.

— Я еще не всю знаю, а Яшка с любого места… Ну, скажи дяденьке хоть параграф второй.

— Так она же прямо с устава пехотной службы у немца сдута, — заверил старший и начал чеканить без выражения: — «Маршировать, выпрямивши колени, носки вон, ногу опущать не на каблук, а, не сгибая оную, на носок, корпус держать прямо, а не назад, не высовывая брюха, но вытягивая, сколь может, грудь и спину». Таких сорок пунктов, каждый хоть ночью ответь. А запнулся… — Он сделал жест, будто не спеша, с оттяжкой стегает розгой.

— Что вспомнил! — остановил меньшой. — Смотри, пастила розовая…

— А я в пятницу к Марфе Ивановне ездил, — сказал Непейцын.

— Вы? К бабушке? — переспросил Яша.

— А как же, родные ведь, и не дальние. Молоко у ней пил и про разное беседовали. Очень я пожалел, что не у нее пристал. Но кто же знал, что комнаты пустуют? — продолжал Сергей Васильевич. — И на могилку к деду зашли, когда ко всенощной отправилась.

Проводить кадетов до корпусов пошел Федя, который нес часть присланных из Тулы гостинцев для угощения товарищей. Когда он возвратился, Сергей Васильевич спросил:

— Довольны ли ребята остались гостеваньем?

— Вполне-с, — отвечал Федор. — Только Саша все корил: «Вот сам дяденька, полковник и кавалер трех орденов, у бабушки молоко пьет, а ты меня не пускаешь. Теперь все равно в субботу уйду…» Про бабушку да про Полкана-собаку какую-то все бубнил.

— А старший что же?

— Сказал: «Ладно, в субботу поглядим…»

* * *

Первый встреченный военный чиновник сказал, что артиллерийские дома стоят на Литейной, рядом с Арсеналом. Двери открыл Верещагин в ваточном шлафроке и колпаке, очень похожих на те, в которых когда-то экзаменовал братьев недорослей. Но сам он стал совсем иным — похудел, обесцветился и обрюзг, обвисли щеки, набрякли мешки под глазами. Сразу узнал гостя и, расцеловав, закричал в комнаты:

— Машенька! Пришел-таки! — И пояснил Непейцыну: — Слух из корпуса дошел, что там показался, вот и пеняли, что забыл нас.

Мария Кондратьевна тоже выцвела, только у нее еще сгорбилась спина. Ох, какой большой срок шестнадцать лет!

Сидели на знакомом Сергею Васильевичу диване около знакомого круглого стола. Но и мебель потускнела, состарилась.

Разговор сразу пошел про корпусное. Непейцын рассказал о том, что видел на плацу, про глупую зубрежку рекрутской школы.

— Вот оттого и ушел в отставку, — сказал Николай Васильевич. — Десять годов уже без дела сижу. Но не мог я истиной счесть, что детей важнее муштровать и бить нещадно, чем умы их образовывать. Ты слышал, будто Клингер друг знаменитому Гёте? Может, тот немцам и сладок, а сей нам хуже хрена. Пятнадцать лет на русской службе, а все род человеческий делит на «людей» и на «русских». Хороша благодарность за жирные харчи! И все они таковы — Клейнмихели, Дибичи, Канабихи und so weiter…^[9] Император Павел великий вред учинил, что деревянной красой прусского плац-парада завлекся и все остальное ненужным почел. Единственно помрачением ума сие можно счесть. Сам я слышал, как он боевым генералам пруссаков выхвалял и заповеди Фридриховы декламировал, вроде той, чтоб солдат более опасался палки капрала, нежели пули неприятельской. После побед Петра, Румянцева и Суворова! Все доброе в войсках загубить и взамен чертополох прусский сеять! А нонче и видно, чего учителя те стоят… В две недели триста тысяч войска в пыль развеяны…

— А что слыхали, Николай Васильевич, о последнем сражении?

— Допреж спроси, что знаю про нонешнего главнокомандующего. Ничего, надежду внушающего. Барон Беннигсен интриган редкостный и хитрец. В преступлении одиннадцатого марта первая пружина был, а при службе остался. Родился в земле датской, служить начал в Ганновере, подданный британский, а главнокомандующий русский… Знаешь ли, зачем первое свое сражение дал? Чтоб ему, а не Буксгевдену главное начальство после Каменского вверили. Сам себя победителем объявил. Там да при Прейсиш-Эйлау тридцать тысяч наших солдат и офицеров загубил за учителей наших, пруссаков…

— Но толкуют умные люди, что нашей торговле заграничной Наполеон угрожает, — вставил Непейцын.

— То может статься, но скажи, какая торговля тридцати тысяч жизней стоит? И еще, что весной в новой кампании будет?

— А что слышали про Дорохова и Криштофовича? — спросил Сергей Васильевич, желая отвлечь Верещагина от волновавшей его темы.

— Про второго не слышал, а про Дорохова знаю, что этот сорвиголова корпус наш прославит больше десяти Аракчеевых.

— Справедливо ли так строго его судить? — усомнился Непейцын и рассказал о вседневных трудах в департаменте, о приезде на Тульский завод, о том, чем сам ему обязан.

— Конечно, что добра не забывает и что хребта над бумагами и в разъездах не щадит, то похвально, — согласился Верещагин, — но общий счет его в истории российской, поверь, не высок окажется. Я ведь репетитором нашего корпуса его знавал и взлет вороний видел. Шагистик, угодник, низкая душа. Не математик, а арифметик, и понятия все не выше полковых, но не мужа государственного. А при возвышении метода его, я уверен, очень была проста. Надоели государю царедворцы, льстецы сахарные, а этот делает видимость грубости, прямоты солдатской плюс преданности собачьей, не рассуждающей. Но стоит ли при радостной встрече вспоминать его?.. Расскажи, дядя-то жив ли?.. А тот мастер дворовый, что шкатулку для бирюлек делал? Ты же, матушка, распоряжайся обедом. Мне через часа два на лекцию, так чтоб без спешки…

— Кому ж читаете?

— Инженерным офицерам трижды в неделю. Спасибо, хоть им годен… Да еще впрок учебник математики пишу…

После обеда Верещагин пошел переодеться в мундир, а Мария Кондратьевна с гостем остались за чайным столом.

— А где же Софья Дмитриевна с мужем? — спросил Непейцын.

— Он все бригадой кавалерийской командовал в Воронеже, а недавно писали, на войну потребован, и она до границы поехала.

— Когда же господина Мертича в генералы произвели?

— Только за прошлую войну с французами, а то лет десять в полковниках ходил.

— А дети есть ли у них?

— Нет, сударь мой. Всем бы счастливый брак, а деток нету… Хотя ноне, как ни взойду к Сергию, всё панихиды служат по убиенным имярек. Так и подумаю — счастье тем, у кого сынов нет: коль убьют, то легко ль пережить?..

* * *

Теперь Петя утром убегал в Академию, возвращался в полдень поесть и вновь исчезал до позднего вечера. Он побледнел, под ногтями не выводилась серая глина, а в носу и у глаз — копоть от масляных ламп, при которых рисовали вечерами. Но взгляд светился радостью, и он готов был хоть до полуночи говорить о том, что делал и узнал нынче. А потом профессор Иванов свел его в Эрмитаж, и там увидел такие резные камни и медали, такие статуи и картины… Петя рассказывал об них и Сергею Васильевичу, и Федору, и немцам, и мальчикам Тумановским, которые теперь приходили обедать по воскресеньям, пробыв субботний вечер и праздничное утро у бабушки.

Прожили уже три недели в Петербурге. Февраль подходил к концу. В городе говорили об отъезде государя к армии, о выступлении в поход последних гвардейских частей. Значит, миром не пахнет.

Сергей Васильевич съездил в департамент.

— Нет, их сиятельство не приезжали, ждем через неделю. Они редко от назначенного отступают.

«У меня опозданий не бывает», — вспомнил Непейцын.

Побывал снова в корпусе у Громеницкого, посидел у мальчиков — пусть получше запомнят кадеты его ордена и кулибинскую ногу.

А ведь надо до отъезда все-таки разыскать Лужкова. На следующем, английском уже обеде у Иванова спросил, не слышал ли, как зовется улица или иных примет его дома.

— Знаю только, что около кладбища, — отозвался Михайло Матвеевич. — Спрашивайте бывшего царского библиотекаря да одевайтесь потеплей — на Неве, верно, прохватывает.

Действительно, когда за Лаврой съехали на лед, пожалел, что не надел дорожного треуха. Как это бабы голыми руками колотят белье на проруби, а монахи-водовозы, балагуря, неторопливо наливают свои бочки? По обсаженной елками дорожке потрусили к тому берегу. Вот она, Охта. Домики, сады, церковь — городок целый.

Сначала спросил двух мещанок в отороченных лисой салопах:

— Где, милые, тут кладбище?

— А вона за плотницкой слободкой деревья кучей.

Проехали еще с полверсты. Спросили встречного мастерового.

— Лужков? Барин? Не слыхал, ваше благородие.

— Ему лет десять назад домик тут срубили…

— А звать-то как?

— Александр Иваныч.

— Ну, знаем! Вон ихняя баня топится, эн дымок-то…

Подъезжая, Непейцын сказал ваньке, чтоб ждал его, заплатит за простой. Тут извозчика не враз сыщешь.

— Ништо мне. Коня кормить поставлю за ветром, а самого пусть хоть в сенцы обогреться пустят…

— Вам кого, ваше благородие? — услышал Сергей Васильевич.

На крыльце стоял седоусый безрукий человек в затертом мундире — совсем Моргун тридцать лет назад, только одет по новой пехотной форме, во все зеленое… Нет, избушкой этот домик не назвать — по обе стороны крыльца по три окошка.

— Господин Лужков здесь живет?

— Здесь, да сейчас ушедши.

— В город? — спросил Непейцын. Он еще вчера подумал, что в новое царствование Лужков и за реку ходить волён.

— Нет, поблизи, — отвечал инвалид. — Скоро будут, баню с полдён наказали топить. Да пожалуйте в дом, ваше благородие.

— А ты в услужении у Александра Ивановича? — спросил Непейцын, уже стоя в чистых сенях.

— Мы на хлеба у их взяты и за то стараемся в чем можем. Хоть без руки, особливо правой, не больно-то… Зато у товарища моего — двое нас тут — всё налицо, окромя зубов. Он больше на дворе орудует, а я поваром да на посылках.

— Где же тебе, братец, руку отхватили?

— В запрошлым годе под Австрелицем. А то в Азовском полку двадцать один год оттянул, под Измаилом побывал, в саму Италию был зашедши и на горы Швицкие… Да пожалуйте в ихний покой.

— Удобно ли без хозяина?

— Таково наказано. А извощика в нашу половину греться кликну… Да вы, никак, хромаете, ваше высокоблагородие? — Приняв шинель Непейцына, инвалид увидел ордена и повысил его в чине.

— Еще бы не хромать! И моя нога под Очаковом осталась.

После охов и ахов солдата, как младший Тумановский, до конца поверившего в механическую ногу, только ощупав ее всю, Непейцын сел у окошка в комнате Лужкова и остался один. Что ж, хоть и спешно строили, а на совесть: матица широченная, стены — будто бревно срослось с бревном, половицы без щелочки. Мебель когда-то виденная, как и верещагинская, пообтерлась, но чисто содержится, не то что у Громеницкого. Вот и гравюра — Ломоносов за столом. А шкаф всех книг не вмещает, они лежат сверху горой и оба бока подпирают, как контрфорсы старых построек. Тут же поставец с фарфором, с графинчиками, тоже старый. А шкаф платяной, видно, в ином месте. Где-то малиновый с золотом мундир? От крепостных отказался, а что со степью сделал, которую светлейший ему пожаловал?..

За окошком по полю — верно, летом тут выгон — пролегла к кладбищу протоптанная в снегу дорожка. Не больно веселый вид. А впрочем, деревья и деревья, роща. Крестов отсюда не различить. Вон оттуда вышел мужик в рыжем полушубке, на плече заступ, должно могильщик. Он самый: стали видны свернутая веревка на локте и лом рядом с лопатой. Бородка с проседью, шапку назад сдвинул, вспотел, кого-то навек укладывая…

Перешел дорогу к крыльцу. Видно, знакомец солдатский. Гремят в сенях заступ и лом. Открылась дверь, и могильщик глянул на гостя.

— Я к Александру Ивановичу, любезный.

Бородач поклонился:

— Сейчас будет, — и скрылся.

«Никак, он сам? — подумал Непейцын. — Да нет, быть не может! Что за маскарад?» Он встал, прошел к двери.

В сенях звякает кувшин или кружка о ведро — солдат поливал умываться могильщику и рассказывал вполголоса:

— Сказался знакомцем вашим. А нога отстреляна под Очаковом…

Опять открылась дверь. На пороге стоял Лужков, уже без тулупа. Одернул рубаху-косоворотку, разгладил бороду:

— Господин Непейцын? Прошу прощения, имя-отчество запамятовал…

— Александр Иванович?

— Он. Рад, что сыскали меня. Прошу садиться к столу. Дело привело вас или память одна?

— Без дела приехал, увидать захотел. Помню встречу единственную, когда меня с земли подняли, от растоптания уберегли.

— Пустое. А гостю рад. Отколь узнали о моем здешнем житье?

— От живописца Иванова. Мы еще с турецкой войны знакомы.

— Сияет около мистрис своей? — Лужков взглянул на стул, на котором Непейцын сидел у окошка. — Путь мой видели? Что делал, поняли? Изъяснения ждете?.. Так вышло, что когда здесь один оказался, со слугой, впрочем, который потом, оженившись, от меня съехал, то затосковал по делу. Книги с пользой и радостью можно читать часов в сутки по пяти-шести, а остальное время? Цветки? Яблони? Огород? А зимние полгода? И вот тут же, из окошка, увидел однажды, как вы меня давеча, могильщиков, с промысла идущих… Вспомнил в трагедии аглицкого поэта Шекспира одного филозофа, занятого тем же, который говорит, как сие занятие людям нужно. И решил за него взяться. Только не за деньги, понятно. Мало ли таких, которые могильщику отдают монету, еще живым на пищу надобную? Вот так шесть лет и занимаюсь с рассвета до полудня, а то и долее. С могильщиками настоящими, бывало, ссорился, ругали меня, что даром копаю, ну, да и я за словом в карман не лез и кулаком не слаб. А для себя наконец-то дело нашел по душе. Иванов, верно, рассказал, как из царских чертогов я в сии переместился?

— Говорил и как государь вам крестьян двести душ жаловать хотел, а вы отказались, — подтвердил Сергей Васильевич.

— Враки дворской челяди! — рассмеялся Лужков. — Чего не подслушают, то сами придумают. Нашего с государем разговора, чаю, никто не слышал, а я того никому не говорил. Поверьте, кабы пожаловал, так я б не отказался хоть от тысячи душ, чтобы их на оброк самый легкий, а потом и вовсе на волю поотпущать. Лучше мне, чем любому шаркуну или вахтпарадному штукарю они на тиранство достанутся. Дал мне Павел Петрович в пенсию полное жалованье да дом сей с участком, и на том великое спасибо. Но теперь все обо мне сказано. Ведь о вас я только слышал от Иванова, что ногу сию удивительную вам механикус Кулибин приставил. А дале что было?..

За разговором сидели часа три. Пообедали инвалидским варевом, щами и кашей посредственного вкуса. Зато потом пили душистый горьковатый чай в тонких фарфоровых чашках.

— От сего зелья отвыкнуть не могу, — сказал Лужков. — Вина больше не пью, а за чаем в город изредка путешествую. Тогда и бреюсь, как книжные лавки обхожу, где знакомых пугать не след. Одну-две книжки обязательно домой несу.

Когда стало смеркаться и Непейцын собрался ехать, оказалось, что накормленный извозчик спит в кухне, а лошадь, распряженная солдатом с обеими руками, заведена в сарай. Пока расталкивали ваньку и запрягали, опять присели поговорить.

— Где таких молодцов подобрали? — спросил Непейцын.

— Солдат-то?.. Пустовало у меня полдома, что для слуги и кухни рублены были. Кого же пустить? Ведь пенсии моей не на одного хватит. Подумал, что служивые — народ битый да одинокий, деваться им некуда, и кликнул из тех, что Христовым именем ходят.

— На ваших харчах живут?

— Зато двор и дом убирают, огород копают, щи варят, да в сем деле не мастера попались. До прошлого года который жил, тот готовил — хоть к генералу поваром. Зачем раньше не приезжали?

— Куда ж делся?

— Схоронили. Стар был, еще румянцевский. Другого взял.

— А земли ваши новороссийские?

— Брата двоюродного дочке в приданое подарил.

Безрукий солдат доложил, что сани у крыльца.

— Чего же вам пожелать? — сказал Лужков, вставая. — Семьей обзавестись? Но я и бобылем по-своему счастлив, а как на семью болезни навалятся? И одиночество для размышлений вольготней… Генеральского чина? Так, кажись, вы из тех, кому и без него солнце светит… А про себя опять скажу, что тут много счастливей, чем во дворце. Могилы беднякам роючи, за травами, за букашкой и птицей иль, как нонче, за игрой денницы на снегу наблюдая, радости больше познал, чем когда в Академию на собрание хаживал или государыню в библиотеке поджидал… Так вот-с, и пожелаю вам, чтоб под старость оказаться здоровому да в своей родной псковской берлоге средь полей и чтоб добрые люди около случились. Прощайте. Задержитесь еще в сих краях, то милости прошу…

* * *

В департаменте сказали, что Аракчеев прислал эстафету — встретил государя, ехавшего в армию, и получил приказ присоединиться к свите.

— Когда ж теперь будет? — спросил Непейцын.

Чиновник развел руками:

— На все воля его величества…

Значит, изволь сидеть в Петербурге и ждать. Все как шестнадцать лет назад: ожидание, неопределенность, надежды…

Но долго жить, как тогда, у Брунсов не довелось. В срок к ним приехали родственники, и пришлось перебираться на Выборгскую. Здесь оказалось к Артиллерийскому департаменту ближе — напрямик по льду от гошпиталя. Да еще Марфа Ивановна ваялась кормить постояльцев за самую умеренную плату. Одному худо — Пете Доброхотову: версты три до Академии. Но сердобольная вдова совала во все Петины карманы пироги, бутылки с молоком, и он, приходя домой только вечером, не стал худеть. А Федор толстел на глазах. Когда же Непейцын сказал об этом, не постеснялся ответить:

— Не изволите замечать, что и сами пополнели-с. Ей-ей! Гляньте в зеркальце. Тут, правду сказать, и не хочешь, а ешь, ей-богу-с!

Это была сущая правда. Готовила Марфа Ивановна вкусно, особенно молочные блюда и ватрушки, так что ели за обе щеки, и после слов Федора Непейцын почувствовал, что и верно, кажись, нужно новую дырку пробить на поясе искусственной ноги. Предложил повысить плату за столовников, но услышал:

— Полноте, батюшка! Молоко раньше задаром кому попало раздавала. Разве нам с Ермолаем Саввичем выпить весь удой? Он корову продать советовал, чтоб спокойней. А мне ее жалко, старая, на мясо пойдет. Опять же с вашего приезда я свет увидела. Смотрю, как кушаете, — значит, не зря живу. А главное, внучат мне вернули. На счастье приехали, право. — И Марфа Ивановна чмокнула Непейцына в плечо.

Чтобы порадовать вдову, Сергей Васильевич подарил ей самовар. Марфа Ивановна по воскресеньям пила чай, но доселе заваривала его в чайнике. Подарком любовалась, как дитя, начистила его, как, верно, не блестел у мастера, и начала пить чай ежевечерне.

— Только пока вы тут, — оправдывалась она. — И ко всенощной редко ходить стала… Потом разом все грехи замаливать…

Часов в пять она стучала в дверь девической комнаты Екатерины Ивановны, где поместился Непейцын, и приглашала:

— Пожалуйте чаю откушать, батюшка.

К столу являлся еще молчаливый Ермолай Саввич, и, в отличие от других трапез, с ними садилась хозяйка, которая здесь задавала Сергею Васильевичу вопросы про Тулу: много ли там лавок, каким святым есть церкви, а главное, как поместилась ее Катенька с внучками, сух ли дом, есть ли подвал и откуда носят воду… Непейцын, бывший у Тумановских считанные разы, на многие вопросы не мог толком ответить и сворачивал на обходительность Екатерины Ивановны и красоту Любочки.

Потом вдова расспрашивала о молодости Непейцына — об учении в корпусе, о войне, смерти Осипа, ранении и ампутации, ужасалась кровопролитию под Очаковом. И хоть Непейцын понимал, что за его судьбой видит возможные судьбы внучат, но рассказывал охотно, потому что слушала внимательно и сочувственно.

— Уж простите меня, безграмотную, — сказала как-то Марфа Ивановна в заключение подобного разговора, — а только какое б назначение вам от начальства ни вышло, а проситесь с заездкой к дяденьке. Я по себе сужу: что мне жизнь без Катеньки? Как уехала, и полгода нету, а я уж извелась вся. Спасибо вам — заняли, хозяйство, как на семью целую, и мальчики прибегают. Сашенька до чего весь в нее! Как с Полканом возится, даже слова те же придумывает, будто подслушал ее двадцать лет назад, как с Жучкой тогдашней… Вот и осмелюсь просить — навестите дяденьку… Сказывали, как они ради вашего сиротства службу почетную оставили, так можно ль вам их не потешить? Право слово, помри они, не дай бог, век будете себя попрекать, что не повидались…

Теперь кадеты проводили у бабушки все отпускное время. Младший первым делом наедался так, что сменял мундир на какую-то ватную кацавейку и в ней возился и бегал с Полканом, который, едва завидев его у калитки, начинал скакать на цепи и визжать от восторга. Еще играл с Федором в снежки, и Полкан носился около них. А потом Саша валился на бабушкину кровать и мигом засыпал.

Старший тоже ел за троих, но затем подсаживался к Непейцыну с вопросами о войне и судьбе товарищей по корпусу.

— Вас прямо на войну выпустили, но курс полный вы прошли. А у нас прошлую осень сряду два класса в прапорщики: и тех, что по всей форме обучили, и которым еще бы год кадетами полагалось. Если война продлится, то, может, в нонешнюю осень опять выпустят тех, что меня на класс старше. Вот счастливые, верно?

— Так не любишь корпус?

— Чего же в нем любить? В первой роте хоть командир справедливый, капитан Епифанов. Не знаете? Такой мордастый, красный. Понятно: в строю сплоховал — получи свое, урока не выучил — тоже. Но чтоб здорово живешь, оттого, что у самого брюхо пучит, — такого никогда. Не то что у нашего Фрица — тухлой кашицы.

— Своего ротного так зовете?

— Ну да. А еще:

— А тебе часто попадает?

— Теперь что! Не жизнь — масленица пошла. Фриц, как вас в канцелярии встретил да где-то пронюхал, что графу Аракчееву знакомы, разом слаще меду стал, будто не от него я натерпелся. Прошлой осенью Дроздовский, наш кадет, принес в корпус, что дед писарем, по-ихнему «ярыжкой», был, а потом еще кто-то дознался, что второй дедка из причетников. Тут и пошла издевка, прозвища разные. Я, понятно, чуть что — обидчикам в морду, те меня втрое, вдесятеро. А Фриц свое знай: кто первый ударил? Тумановский? Мне и порка. А того, тля гнилая, не спросит, за что ударил… Кабы не матушка, то есть что ей горе, так, честное слово, тогда убежал бы либо повесился. У нас в тот год кадет повесился, другой утопился…

— Но раз стало полегче, — сказал Сергей Васильевич, — то уж наберись терпения, учись и не желай досрочного производства. В полках тоже не мед. И там какой начальник попадется. Не зря поэт писал:

— Так для службы в строю я все и сейчас отлично знаю, — не унимался Яша — Много ль вам дядя, артиллерия да фортификация понадобились… Рассказывали же сами про Дорохова…

* * *

Непейцын жил в маленькой, оклеенной выцветшими розовыми обоями девической комнатке Екатерины Ивановны, в которой стояли только два стула, столик и узенькая кроватка.

— Был еще комодик с зеркальцем, вот тут, — указала однажды Марфа Ивановна, зашедшая подмести крашеный пол, — так в приданое отдали да зря в Сестрорецк свезли. Ему, вишь, не по вкусу пришелся — прост, сказал, больно. Велел в сарай снесть… Ох, батюшка, как мы бога молили, чтоб за здешнего кого вышла, в дом его принять! Сами бы в заднюю комнатку перебрались. И уж надеяться стали, что за Ермолая Саввича пойдет. Он тогда совсем иной был, — понизила вдова голос, хотя предмет ее рассказа пребывал на службе.

— Веселый? Разговорчивый?

— Нет, разговору особенного никогда не слыхали, а веселость была, улыбался все, на нее глядючи, на гитаре бойко поигрывал. Я думаю, потом бы и заговорил, как сама ободрила. Приданое ведь шили уж. А тут он и покажись Кате. К сродственнику, вишь, к дьякону приходскому, из Казани принесло. А нас на именины туда звали. К ней подвернись и давай красоваться. Сбил девушку в один вечер. Пришла домой другая. «За него хочу!» — и все тут.

— А Ермолай Саввич что ж?

— Обгорел будто, так Иван Назарыч говорил, в должности его видав. Высох, почернел. Пол, а то четверть человека осталось. Сюда года три ни ногой. На Ивана Назаровича обижался — зачем за того хлопотал.

— Чтоб из Казани перевели?

— Ну да. Так ведь мягким барашком прикинулся: «Не заставьте несчастным всю жизнь ходить, или в Казань ее отпустите». А чего отец для дочернего счастья не сделает? Потом-то хватились, что, кабы не хлопотать, может, и стал бы. Так ведь и она убивалась, присушил… — Марфа Ивановна вздохнула. — Не всем счастливым быть, как мы с Иваном Назарычем. Или вот дядюшка ваш у меня с ума не идет: за праведную жизнь — и такая старость одинокая.

«Она про дяденьку больше моего помнит, — подумал Непейцын — Надо Пете велеть к Брунсам забежать, нет ли почты».

На другой вечер Доброхотов принес два письма. Семен Степанович поздравлял с чином и орденом, советовал не печалиться, — может, новое место будет не хуже, сожалел о смерти Фомы и наказывал не выходить в отставку. Сам он так скучает без дела, что, кабы не под семьдесят, снова просился бы в городничие — в Луках как раз помер господин Догадчиков, который когда-то его сменил на сей должности.

Второе письмо было от Фили. Он распродал что назначено и дом передал капитану Козлову. Старые заказы почти закончил, а новых пока не берет — ждет известий о службе Сергея Васильевича, чтоб решить, трогаться ли с Ненилой следом.

Да, да, пора снова наведаться насчет назначения.

Подъезжая к Артиллерийскому департаменту, Непейцын уже знал, что генерал-инспектор возвратился в Петербург. Перед крыльцом стояло несколько карет и щегольских саней. Фельдъегерь с сумкой для депеш на груди, завертываясь в шинель, разминулся с извозчиком, везшим Непейцына. Писаря как ошпаренные выскакивали из подъезда с бумагами и бежали в соседние здания складов и мастерских.

«Слава богу, все ордена, шарф и шпагу догадался нонче надеть, могу хоть сейчас являться», — подумал Непейцын.

Войдя в канцелярию, за которой находился кабинет графа, Сергей Васильевич тотчас его увидел. Тыча перстом в бумагу, Аракчеев что-то приказывал тому чиновнику, с которым дважды объяснялся Непейцын. На неровный Сергеев шаг повернул голову и не дал сказать фразу официального представления.

— А, здорово, Славянин! Только о тебе спрашивал. Как освобожусь, с тобой потолкую. Стул его высокоблагородию!

Он произнес последнюю фразу, не повышая голоса, но несколько чиновников и писарей сорвались с мест, и около Непейцына оказалось два стула. А граф направился к лестнице, ведшей в верхний этаж.

— В строевую часть пошли-с, — пояснил чиновник. — Во все вникают. Вчерась под вечер прибыли, а ноне к вам курьера послать наказали… Шинельку позвольте. Рядом с моей повесим. В зале восемь превосходительных приема ждут, но они, видно, с вами желают беседовать…

Через четверть часа граф вернулся и, подхватив Непейцына под локоть, повел с собой, бросив на ходу:

— Список в Сенат не отправлять!

В гулком кабинете в глаза бросилась большая карта империи. Многие города были отмечены разноцветными бумажками на булавках. Аракчеев сел за стол, указал место напротив. Спросил ворчливо:

— Чего ж не ехал, когда тебя ждал? Аль сдача роты не гладко шла? Капитан придирки строил, отступного торговал?

— Нет, сдача в три дня прошла, а отъезд мой, уж готовый, нежданной смертью кучера расстроился, — ответил Непейцын и рассказал, как помер Фома и что впервой в жизни ехал почтовыми. Потом поблагодарил еще раз за награды.

— Сие, чтоб подсахарить отставку от строя, — осклабился Аракчеев. — А какую же должность надумал просить?

— Как надумать было, ежели не знаю, что за места имеются?

— Тогда я за тебя надумал после доклада последнего его величеству. Изволили мне жаловаться, что городничие не умеют толком на постой войска развести, лекарям с гошпиталямн помочь, соломой для постелей, кормами для раненых снабдить. И рекрутским партиям не содействуют: не обогреют, не обсушат, когда в полки идут.

— Помилуй, Алексей Андреевич, городническая должность самая гражданская, главное там дело — обывателями править, а я все ж таки, окромя военного, ничего не смыслю…

— Должность сия по силе монаршего указа, — разом одеревеневшим голосом заскрипел Аракчеев, — замещается в первую голову господами заслуженными и от боев увечными офицерами, многие из коих находятся под особым покровительством капитула ордена святого великомученика и победоносца Георгия. Военное министерство и в его числе департамент, коим я правлю, ежегодно представляет список весьма немногих на сии места кандидатов в Правительствующий Сенат, где их рассматривают наряду с представленными от губернаторов и, утвердивши, распределяют по вакансиям. Иного места тебе предложить не могу, оттого что в комиссариатские и авдиторские, полагаю, пойтить не пожелаешь.

— Ну, когда так, — сказал Непейцын, разом приняв решение, — то прошу ваше сиятельство исходатайствовать назначение городничим в Великие Луки, близ которых проживает родич, коий отца мне с измальства заменил, и где, осведомлен, ноне вакансия открыта.

— А ты, хитрец, я вижу, и сам про то же смекал! — воскликнул Аракчеев и выпустил сквозь узкие губы нечто похожее на смешок. Он позвонил в колокольчик и сказал склонившемуся на пороге чиновнику: — Пиши вдобавок к представлению в Сенат отдельную бумагу, что я, я, — ударил он на повторенное местоимение, — прошу назначить подполковника Непейцына, в сем списке первым поименованного и мне издавна известного, городничим в Великие Луки Псковской губернии, где, как мы слышали, открылась вакансия. Да затем напиши, что как он есть тяжело раненный и числиться станет воинским чином, то жалованье прошу положить не городническое в триста рублей, а подполковничье в шестьсот. Понял? Да, слышь ты, не спутай город: Великие Луки! — И когда чиновник с поклоном исчез, вставая, добавил ворчливо: — Всё путают, коль не вдолбить! — Он шагнул к карте и продолжал уже доброжелательным тоном: — И мне, братец, то любо, что решили в прямое исполнение монаршей воли, а сей город — вот он! — столь близок к вельми возможному театру войны, что там особо расторопный городничий надобен. Вот, гляди, ежели французы ломить на Петербург вздумают, так Полоцк, Невель, Луки суть прямая операционная линия. Ведь так? И упреждаю: содействие в помещении запасных магазинов и гошпиталей на тебя возложится… — Он сел к столу. — А дяде сколько ж годков?

— Шестьдесят восьмой. Когда видел его три года назад, был еще крепок, однако всё старик и одинок…

— А я матушку как могу покою. Родителя давно схоронил. Он в детстве моем говаривал: «Тебе б, Алеша, до майора дослужить — и в отставку». Сам-то лишь поручика достиг, от раны катульской до смерти страждал… А я вот не сполнил его завета, служу много доле, раз государь грехам терпит… — Аракчеев пожевал губами. — Ну, дела… — Он снова встал: — Ты где ж квартируешь?

— На Выборгской, около Сампсония.

— Покойно ль? Чисто?

— Отменно хорошо — просторно, чисто, недорого.

— А то и у меня диван сыщется с постелей, по старой дружбе.

— Благодарю покорнейше.

— Так жди от нас вестей. Полагаю, не замедлятся. В Сенате есть мне доброхоты, может в просьбе не откажут. — Граф обошел стол и подставил Непейцыну щеку, явно еще ввалившуюся со времени свидания в Туле.

Надев шинель в канцелярии и продиктовав чиновнику теперешний адрес, Сергей Васильевич вышел из департамента.

«Может, нужно было хоть заикнуться про Витебск или Псков? Вдруг бы там какое место предложил? — говорил он себе. — Или все решено уже было? В списке, готовом для Сената, значился, да еще первым нумером… Ну и фарисей! Как он про государя, ровно про бога, что грехам его терпит!.. Сплавил меня из артиллерийского ведомства. Не встретимся, поди, больше. Добро ли мне сделал? Или лучше бы служить до сего дня в Туле, пусть вечным капитаном?..»

Прошла всего неделя, и верховой привез на Сампсониевский записку от начальника департаментской канцелярии, в которой стояло: «По приказу инспектора всей артиллерии его сиятельства господина генерал-лейтенанта графа Аракчеева честь имею известить ваше высокоблагородие, что назначение ваше городничим в город Великие Луки состоялось пятого сего марта. За указом о таковом и относящимися до сего распоряжениями начальства надлежит вам явиться в 1-й департамент Правительствующего Сената».

«Не то что в тысяча семьсот девяносто первом году! — сказал себе Непейцын. — Все знают, что граф в первые персоны империи вышел. Или, может, на бумаге гладко, а там помурыжат еще? Надо пяток золотых захватить для ускорения…»

Но нет, в Сенате незамедлительно выдали копию указа и прогоны, сообщив при этом, что одновременно посылается извещение псковскому губернатору тайному советнику Ламсдорфу, которому отныне подчинен и должен представиться по дороге к месту служения.

На обратном пути на Выборгскую Сергей Васильевич заехал в генерал-губернаторскую канцелярию за подорожной и в Артиллерийский департамент. Приличие требовало благодарить графа за назначение. Но писаря опять сидели обычным, вольным манером и сказали, что его сиятельство вчерась снова отбыли в действующую армию.

«Да, этот себя не жалеет, — подумал Непейцын и тут же усомнился: — Или перед царем деятельным выказывается?»

Из департамента заехал проститься к Верещагиным. С отъездом нужно торопиться, пока дороги не распустило. Застал одну Марию Кондратьевну, генерал учил своих инженеров. В гостиной пахло туалетным уксусом — у хозяйки с утра болела голова, оттого что плохо спала. Вчерась было письмо от Сонечки: бригада Мертича встала на квартиры около Юрбурга, и она решилась пробыть до весны с мужем. А старушка-то размечталась, что к ним приедет погостить. Уговаривала дождаться Николая Васильевича, но Непейцын видел, что недомогает, наскоро пересказал свои дела и откланялся.

Воротясь домой, приказал Федору начинать укладываться, а завтра сходить на почтамт прописать подорожную, заплатить поверстные деньги и заказать лошадей. После обеда ушел в Катенькину комнату и сел за письма. Филе и Нениле советовал очень подумать, ехать ли в захолустные Луки. Там заказов на хорошую мебель не дождешься. А дяденьке написал, что надеется на его наставления и чтоб выслал лошадей во Псков, где, верно, задержится дня на два.

Вот и все на сегодня. А завтра к мальчикам, проститься с Громеницким, потом с Ивановыми. А к Лужкову? Нет, не так живет человек, чтобы ездить с учтивостями. Вот и конец двухмесячной жизни в Петербурге. Когда же снова сюда? Может, никогда Весьма вероятно умереть великолуцким городничим, как Догадчиков.

В дверь постучали, Сергей Васильевич откликнулся. Вошел Петя.

— Чего тебе? Говори, я без дела сижу.

— Федор сказал, что вы назначение городничим получили. Так хочу просить, чтобы меня здесь на хлебах оставили. Марфа Ивановна согласны, а мне тут уж так хорошо-с…

— А что, в Академию бегать далече? Сейчас ничего, а весной или осенью, когда по неделям льет?..

— Зато в доме здесь тепло да сухо, — возразил Доброхотов. — Не то, как другие ученики живут у чужих людей. Всего наслушаются, натерпятся. Я многих расспросил…

— Что ж, тебе видней. Тогда и кормовые твои Марфе Ивановне передам. Но к профессору чуть что — обращайся. У нас условлено.

— Спасибо, Сергей Васильевич! Как выучусь, так за всё…

— Полно! — Непейцын подтолкнул Петю к двери. — Иди, иди-ка!

— Да нет, я еще хотел… — Гравер продолжал стоять на прежнем месте. — Простите, что про такое решаюсь, но, статься может, долго не увидимся, а в письмо не все написать…

— Говори, что ж такое?

— Вы не тужите, что из Тулы уехали…

— Про что ты? — изумился Непейцын.

— Про то, что генеральша Куломзина нехорошая дама, — выпалил Петя. — Ихние люди тетке моей, что рядом живет, сказывали, как в Петербурге через метреску графскую, какого-то секретаря женку, с ним не раз видалась, отчего ей и пенсия полная вышла…

— Вот что! — сказал Сергей Васильевич.

— И в Тулу ужасть как торопилась, чтоб там с графом съехаться, да в Москве, по лавкам бегавши, горлом простыла и со злости всех людей переколотила. Видно, от графа еще выгоду надеялась урвать… Едва оправилась, то сряду поскакала, да малость опозднилась. — рассказывал Петя. — Плохие они очень, хоть и красивые. До денег жадные. Что генерал, сказывают, в шкатулке железной, нашим Смурковым деланной, оставил, те все деньги она прибрала и от сынов его скрыла, не поделилась нисколько…

— Знаю, все знаю — прервал его Непейцын и еще более решительно выпроводил из комнаты.

«Утешить, видно, меня хотел, глупый, — думал он, снова оставшись один в погружавшейся в сумерки комнате. Представил, будто до сих пор по Авроре чахну. А мне вот совсем все равно, что у ней с Аркащеем делалось. Ну их обоих! Авось не увижу больше генеральшу Куломзину, как и графа сего. Теперь вперед, а не назад смотреть… Хотя из этого дома, честное слово, уезжать жалко. Чудно! Строил один взяточник, жил другой, а дом приветный оказался. То, видно, от доброй,заботливой хозяйки, от чистой души Катеньки, что здесь до сих пор как-то живет…»

В последний вечер засиделись с Марфой Ивановной за самоваром.

— Попеняла бы вам, что мало пожили, — вздохнула вдова, — да и на том спасибо великое. За внуков и за Петю тоже — все нам с Ермолаем не так одиноко вечера коротать… Еще уж скажу напоследок, мысль какая однажды пришла, как вы с Сашенькой разговаривали и он к вам, как теленок, ластился… Не рассердитесь, что, глупая, подумала: «Вот бы Сергею Васильевичу к нам шестнадцать годов назад по делу своему хоть разок пожаловать, пока Катенька девушкой тут жила». Ведь на нее многие господа заглядывались. Ничего, что писарская дочка, а капитан флотский и поручик гренадерский из столбовых дворян свах засылали. Так не пошла, его дождалась… А к вам-то, знаю, у ней сердце легло бы. Да не судил господь…

— Ну, полно, Марфа Ивановна, раз того не случилось… — сказал Непейцын.

А у самого вдруг словно засосало под ложечкой: «Да, чего я тогда на полгода раньше к Назарычу не заехал?»

Великие Луки

И на этом тракте подорожная, выданная петербургским генерал-губернатором, вместе с расторопностью Феди доставляла лошадей без задержек, так что каждый день проезжали по две-три станции. Но очень плохи были ночевки в станционных домах — клопы и тараканы, храп и сонное бормотание не давали толком уснуть. Да к тому же шла масленая неделя, проезжие требовали у смотрительш блинов, и от кухонного чада у Непейцына так разбаливалась голова, что две ночи провел в своей кибитке, кое-как залатанной Федором.

Во Псков въехали уже под великопостный звон. Встали в гостинице, немногим опрятней «Гамбургской», выпарились в торговой бане, выспались, и Сергей Васильевич, надевши полную форму, отправился представляться губернатору. Щурясь от мартовского солнца, дошел до длиннющего двухэтажного здания старой архитектуры, стоявшего торцом к реке Великой, а фасадом на площадь с двумя будками — полицейской и военной. В занимавшей нижний этаж канцелярии чиновники посоветовали идти наверх — господин губернатор нездоров, в присутствие не спущается, но в покоях его дежурит секретарь. Дежурный этот подтвердил, что его превосходительство простудились на масленичном катании, но пошел доложить. Вероятно, он рассказал про ордена Непейцына, потому что скоро в приемную выглянуло полное желтоватое лицо под старомодной пудреной прической с буклями и внимательно глянуло на грудь посетителя. Потом показался серый шелковый шлафрок и под восклицание: «Oh, mein lieber Kriegskamerad!»^[10] — Сергей Васильевич оказался в пахнущих рисовой пудрой и шалфеем мягких объятиях губернатора. Затем, ухваченный за рукав, был введен в обставленный облезлой золоченой мебелью кабинетец, где в виде объяснения хозяин указал на портрет офицера в мундире екатерининского времени с Георгиевским и очаковским крестами на груди, стоящего, подбоченясь, на фоне подернутого дымом сражения.

— Что? Затрудняет узнавать во мне сей кавалер? — горестно воскликнул губернатор. — Таковой был храбрый Ламсдорф, командир астраханские гренадеры. А сего дни только хворает и пасьянс складывает. — Он указал на карты, лежащие на столике.

— А мы как раз с астраханцами в одной колонне на штурм шли, — подтвердил Сергей Васильевич. — Я тогда в бугских егерях служил…

Опять раскрылись шалфейные объятия обрадованного губернатора:

— Так, значит, вы шел в колонне доблестный бригадир Меендорф! Он за сей штурм генералом произведен, а полковник Ламсдорф бригадиром образовался… О, какая встреча в скучный Плесков!

Прошло немало времени, пока растроганный немец оторвался от боевых воспоминаний и, приказав подать кофею, рассказал, как, измученный ревматизмом, вышел «к статским делам», расспросил, где после Очакова служил Непейцын, и наконец дошел к нынешнему дню. Нет, он не извещен еще о назначении подполковника и удивляется его быстроте. Великолуцкий городничий помер всего месяца два, и губернское правление отписало про то в Петербург не так давно.

Сергей Васильевич умолчал, откуда узнал про освобождение городничества, но на вопрос, долго ль ждал назначения, сказал правду, что, представленный к сей должности графом Аракчеевым, с которым учился в корпусе, вовсе не должен был ожидать. На имя Аракчеева губернатор никак не отозвался, но выразил учтивое удовлетворение тем, что отныне самый удаленный от его взоров уездный город будет под рукой заслуженного офицера. Он правит губернией всего шесть лет и еще за множеством дел не смог побывать в Великих Луках, до коих двести пятьдесят верст по дурной дороге, но надеется совершить сей вояж в ближнее лето. Ах, сколь медленно движутся все губернские дела! Вот хоть бы учреждение гимназии. Который уж раз представляет о сем министру народного просвещения. Надо же образовать господ дворян, которые не хотят отдавать детей в губернское училище, раз там учат разночинцев… Потом старик выразил сожаление, что подполковник проезжает через Плесков — так на старославянский манер он произносил имя Пскова — теперь, а не ранее, всего неделю назад. Тогда несомненно получил бы удовольствие от балов, первый из которых давало дворянство, а второй чиновники Плескова. Тут Сергей Васильевич неосмотрительно заметил, что безногому на балах не весело, и его превосходительство разахался так, что закашлялся. А когда отдышался и ощупал механическую ногу, то всего более удивился, как такое чудо сумел сделать русский. Наконец высказал огорчение, что не может пригласить lieber Kriegskamerad отобедать и представиться ее превосходительству, которая также больна после масленичного катания, на котором им пришлось показаться, чтобы поддержать местные обычаи.

Сергей Васильевич благодарил и, перед тем как откланяться, осведомился, с кем из чиновников предстоит ему сноситься по делам города. Ламсдорф назвал советника губернского правления Егора Егоровича Чернобурова. Только с ним, другие не заслуживают доверия.

Встречи с Егором Егорычем пришлось ждать три дня. Как выразились канцелярские чиновники, он «поправлялся» после масленой, и Непейцын удивился, зачем держать пьяницу на такой должности. Наконец Чернобуров оказался в присутствии, и через пять минут разговора Сергей Васильевич понял, что перед ним бестия умнейшая. Физиономию Егор Егорыч имел самую непривлекательную. Низкий, собранный в складки лоб под щетиной коротко стриженных полуседых волос, красный нос меж рыхлыми щеками и толстущие губы, которые вместе с подбородком поминутно погружал в широкий шейный платок, может быть затем, чтобы не дышать на собеседника перегаром. Но глаза были блестящие, внимательные. Егор Егорович сразу спросил, не узнал ли о смерти городничего из писем своего дядюшки. А когда Непейцын ответил утвердительно, то заметил, что слышал от его превосходительства о высоком покровителе господина подполковника, и ловко завернул круглую фразу о юношеской дружбе, которая есть истинное украшение всей жизни, особливо ежели один из друзей вознесен на высшую ступень, но не забыл чувств, кои питал ранее, что бессумненно доказывает редкую возвышенность графской души. После такой ритурнели Чернобуров предложил Непейцыну табакерку, пожалел, что не нюхает, зарядился сам, чихнул и выразил уверенность, что его высокоблагородие найдет в Луках приятное общество, из коего особенно рекомендует уездного предводителя подполковника Цветкова, судью — секунд-майора Лаврова, лекаря Ремера и почтмейстера Нефедьева, которые все суть отличные люди и прилежны в делах. Затем сказал, что просит в случае надобности писать ему обо всем откровенно, как бы близкому родственнику, хотя понимает, что наилучшим советником окажется родственник кровный, вполне опытный в делах градоправления.

Сергей Васильевич поинтересовался, можно ли быть уверенным, что в Луках сыщутся законы и прочее, чем должно ему руководствоваться. Егор Егорович ответил, что у Догадчикова все было в комплекте, впрочем, как слышал, заведенное тем же его предместником. Если же чего не сыщется, то надобно только отписать сюда, тотчас будет изготовлена вернейшая копия и выслана экстра-почтой.

— Но кто же сейчас правит городом? — спросил Непейцын.

— Частный приставишка полуграмотный. Слава богу, что вы едете и делам запущения не приключится…

«До чего ж верная фамилия! — думал Сергей Васильевич, ковыляя в гостиницу. — И умом на лису схож, и волосом черен с проседью… Аракчеева припомнить не преминул, а про механическую ногу спрашивать не стал, хотя, конечно, Ламсдорф и об ней рассказал. Такие штуки на что деловому чиновнику?»

В гостинице Федор встретил его вестью, что из Ступина прибыли кучер и работник с санями и четверкой коней, чтоб одного впрячь в порожние Сергея Васильевича санки, которым ехать сзади. Войдя в комнату, кучер, звавшийся Кузьмою, перекрестился в правый угол, а затем, уставясь на барские орденские кресты, подошел было к ручке. Когда же Непейцын вместо того сам поцеловал его в лоб, то, мотнув бородой, истово приложился к его плечу. А выполнив такой обряд, доложил, что Семен Степанович приказал ему вертаться не тем проселком, что сейчас ехал, через Порхов, а Киевским большаком, до самого Невеля, откуда уж свернуть на Ступино. Делать так велено для того, что думали, придется в Пскове дожидаться, а Киевская дорога и мосты на ней справней да крепче, ежели застанет их в езде распутица. А он, Кузьма то есть, осмелится доложить, что коли бы завтрея выехать, то можно и проселком еще до роспуску снега — выйдет быстрей и без крюку. Лошадей он довел таких, будто сейчас из табуна, и сряду можно трогаться, ежели у барина делов больше в губернии нету.

«Этот не чета Фоме покойному насчет разговора, — подумал Непейцын. — Посмотрим, на деле каков…»

И вот он едет уже на своих, в дяденькиных широких санях с мягкой спинкой и толстой медвежьей полостью. Стелются окрест снежные поля, свищет, гуляет ветер, чернеет за полями лес, бодро пофыркивая, бегут лошади, и видно, как около их ноздрей будто вспыхивают крутые клубки пара. Звенит колокольчик — дяденька не забыл приказать, чтоб Кузьма взял его любимый, низкого, густого голоса. Все кажется хорошо — сидеть покойно и едет он домой, — а мысли бегут невеселые. Пришло время подвести окончательный итог тульских лет и попытаться прозреть, что сулит новая служба. Итак, выходит, что все тамошнее было не больше как привычное, что с ротой и с знакомыми расстался без особой горести. Важнее всего, пожалуй, что совесть чиста: казенной и солдатской копейки не присвоил, подначальных людей не тиранил. Но теперь на военной службе навечно поставлен крест. Да притом из самого сердца России, из заводской Тулы, угодил в такую глушь, куда и тракта настоящего почтового нету… Не весело и то признать, что прав, пожалуй, Аракчеев: какой офицер без ноги, хоть на кулибинской подпорке? Плох и для учений, и для боя. Надо было шестнадцать лет назад то понять, не упорствовать, а браться сразу за какое-то статское дело. Служат умные люди не в одних военных мундирах и не все же взяточники. В тридцать шесть лет предстоит теперь за законы садиться, вникать, чем будешь заниматься до самой смерти… И по другим статьям нечем похвастаться. Семьи не сумел завести, хотя, оказывается, детей-то любит… Что за нелепые мысли о чужой жене, почти незнакомой Екатерине Ивановне? Что за сердце вроде капустного кочна со множеством листьев один под другим — то Соня, то Леночка, то Маша, то Аврора, а теперь от Катеньки, да притом такой, какою была шестнадцать лет назад, несколько дней мысли не оторвать. Или все оттого, что ищешь, к кому привязаться?.. И еще в одном пункте важном не сдвинулся ни на шаг. Спорил когда-то с дяденькой, что следует всех крепостных освобождать, а на поверку Фому, близкого человека, проморгал. Ох, Фома, Фома! Как Федор созреет, определится, надо его обязательно отпустить…

Не связанные с почтовыми лошадьми, теперь ночевали в деревнях, в курных, сильно пахнущих дымом, но зато свободных от кусачей нечисти избах. Дорога еще держалась, хотя днем пригревало и на застрехах сверкала бахрома сосулек. Снявшись затемно с последнего ночлега, через Луки проехали на рассвете, подвязав колокольчик, так что никто не видел нового городничего. До Ступина осталось двадцать пять верст.

В Купуе, где могилы дедов, отца, матушки, истово, великопостно звонили к заутрене, Кузьма было обернулся, но Непейцын не велел останавливаться. Нечего лицемерить! Родней у него на всем свете один дяденька. К нему и надо спешить.

Наконец-то мелькнула матушкина усадьба Из труб курился дымок, у Моргуна и в людской топят печи. А у дяденьки — он сказывал, в последний раз бывши в Туле, — на усадьбе только дворник да ключница-стряпуха. По-прежнему не любит многолюдства… После Лук Сергей Васильевич не велел отвязывать колокольца, приедут нежданно. Миновали избы, выросший березняк, а за ним показалась высокая кровля дома. Сейчас, увидев их из окошка, дяденька выйдет на крыльцо. Но никто не показывается, хотя уже встали у ворот и Федор выскочил их отворять. Как всегда в дороге, ежели надо сразу ходить, пристегнув деревяшку с ночлега, встревоженный Сергей Васильевич стал вылезать из саней. Наконец-то на крыльцо выбежала толстая Аксинья, припала к плечу, метнулась куда-то вдоль дома по тропке.

— Стой! Куда? Здоров ли дяденька?

— Так они ж не отседа вас ждут. Давно на лавочке сидят, за Ловать смотрят… Сейчас вскричу им…

— Не надо, сам пойду…

— И то, батюшка. Только на сё ушко туги стали. Ты в другое, да погромче. И сгорбатились с лета. Да им не скажи, серчают…

По прокопанной в глубоком снегу дорожке Сергей Васильевич, обогнув дом, двинулся к месту своего детского манежа. Там и увидел дяденьку, на скамейке, спиной к нему, в полушубке, крытом синей китайкой, в войлочном колпаке, по-стариковски «сгорбатив» спину и опершись обеими рукавицами о лавку по сторонам тела. Смотрит за реку на большак, ждет… Но вот услышал шаги, повернулся, встал, удивленно ударил руками по бедрам, хотел обойти скамейку, да уж некогда, и через нее обнялись, поцеловались.

— Ну, как доехал? Отчего не с Невеля?..

И опять, как бывало каждый раз, когда переступал здешний порог, Сергей Васильевич почувствовал, что в этих вот просто обставленных, почти бедных горницах он истинно дома, больше дома, чем во всех других местах. А тут прибежал запыхавшийся Моргун, тоже сильно сгорбившийся, и втроем сели за стол, ели, что подавала счастливо улыбавшаяся краснощекая Аксинья, а потом перебрались к дяденькиной печке, расселись, как бывало бог знает когда, только теперь уж все с трубками, и Сергей Васильевич стал рассказывать, отчего подал прошение об отставке и как получил новое назначение. А пока шел неспешный рассказ — тут и судьба Доброхотова с описанием его работ, и вдова Назарыча с внучатами, и корпусная ихняя шагистика, и Аракчеев при обоих свиданиях, — на этом месте старики потребовали показать новый орден, и пришлось самим развязывать сундук, потому что Федор убежал к матери на ту усадьбу. Так вот, пока дошло до ордена, в соседней комнате, бывшей Сергеевой, Аксинья снова накрыла стол, уже к обеду. Ох, как вкусно все здешнее и как разморило от домашних настоек! А уж готова постель на том месте, где когда-то укладывала его Ненила, где любовался первым детским мундирчиком. Моргун с дяденькой, посмеиваясь, помогли ему стянуть дорожную одежду и только укрыли знакомым по ласковой легкости заячьим одеялом, как сон разом навалился — блаженный, безмятежный, крепчайший…

Кажется, уже не кадет, не юнец прапорщик, но отхватал полных пятнадцать часов, недоспанное за всю дорогу. А после завтрака, за первой трубкой, пошел уже деловой разговор.

— Дело городническое, — начал Семен Степанович, — больше военной службы требует ума и твердости. Там существуют уставы и всегда с офицерами посоветоваться можешь, ежели не знаешь, как поступить, а здесь иное дело. Вся инструкция заключена в двадцати четырех весьма общих пунктах «О городничем и его должности», занявших четыре странички в «Учреждении о губерниях». Из пунктов сих ясно, что ты на весь город верховная власть и дел у тебя множество по блюдению всяческих порядков — от исполнения судебных решений до правильности мер и весов, от чистоты на улицах до открытия ворованного, от прекращения скотского падежа до справедливых цен на базаре. Есть к сим пунктам дополнения, которые только то поясняют, что всех дел предусмотреть закон не в силах. Конечно, можно на все наплевать, как делал Догадчиков, который цельные дни наливку потягивал. Но знаю, что ты так поступать не станешь. Знаю еще, что на деньги или иной интерес, что поднесут, не польстишься. Но боюсь, не обошли бы обманом. Увидят, что доверчив, и начнут врать, разжалобливать. Впрочем, не все люди и в Луках гадки. Коих Чернобуров хвалил, то считай все наоборот: предводитель — пустая башка и чванлив, судья не умнее, хотя до взяток небольшой охотник, раз холост и столь ленив, что как привезут из присутствия, то все делает на диване: ест, в дураки с лакеем играет, а потом и заснет. Почтмейстер умней, но совести и золотника не бывало.

— Чужие письма читает? — спросил Сергей Васильевич.

— Это бы что! На имя людей малограмотных деньги присланные присваивает. И хитро, не полностью сумму, а часть оной. Послано, положим, пять рублей, а он выдаст три и расписаться за неграмотного во всех пяти своему писцу даст. Доказывай потом.

— Откуда ж узнали?

— А приедет сын к матери, который в отлучке был и послал, или муж к жене. «Получила?» — «Получила столько-то». — «Как так?» Ну раз бы — может, баба врет. А как неоднократно?.. Значит, нечисто. Писал о том еще прежнему губернатору. Но Чернобурову почтмейстер все про здешних отписывает, вот и охранен.

— А Чернобуров силен?

— Вторая персона в губернии. Первая — откупщик, вторая — он.

— А губернатор? Вице-губернатор?

— На бумаге они, а на деле Чернобуров. Умен, ход дел знает, писать мастер, слог, как у Демосфена. Но я не кончил о здешних-то. На твое счастье, откупщиков приказчик порядочный, отставной поручик Юрьевич, раненый, который из бедности на такое гадкое дело пошел…

— А смотритель училищ, а врач уездный?

— Одна видимость. Первый в училище не заглядывает, у другого лечиться никто не хочет. Что и знал, перезабыл. Хоть и немец — Ремер фамилия, — а ленив, как турок. Есть еще соляной пристав — пустышка, вечный прапорщик, фамилией Сарафанчиков… И самая первая моя тебе заповедь — жить особняком, благо ты холост. «Отыди от зла и сотвори благо» — в Евангелии писано. Но, к общему рассуждению о городничестве возвращаясь, замечу, что ежели пожелаешь, то немало и добра сделаешь, оттого именно, что на многое твердых законов нету.

— А служил при вас пристав, который сейчас городом правит? — спросил Сергей Васильевич.

— Как же! Бывший квартальный Квасов. Такой складный, рослый.

— Так он, кажись, неплох был по службе-то.

— Был ничего себе, а стал, сказывают, дрянцо.

— С чего же? — удивился Сергей Васильевич.

— А разве не замечал, что многие на низших должностях хороши, а выше — кому ума, кому совести не хватает. Квартальным Квасов был хоть куда — разбитной, толковый, грамотный. Но ведь я смотрел за всем в оба. В тайне он шагу сделать не мог. Разве с купца сахару да рыбы соленой сдернуть за грязь в лавке, — так то мелочь. А сел на мое место лентяй Догадчиков да овдовел вскоре, значит, погонялки домашней лишился, так и забрал над ним силу Квасов: «Вы, мол, ваше благородие, не беспокойтесь, все будет порядком, только подпись на бумаги пожалуйте, которые я подносить стану. И десятой бумагой подмахнул представление о производстве его же, Квасова, в частные приставы. Я-то сию должность вакантной держал за нехваткой подходящего кандидата. А тут снарядил Квасов подношение Чернобурову, и готов новый пристав — правая рука городничего и его замена. Теперь же, как тот помер, то и совсем, слыхать, распоясался.

— Были там недавно? — спросил Сергей Васильевич.

— Мне с места трогаться не надобно, — усмехнулся дяденька, — тут живучи, все знаю. Ездят купцы великолуцкие в Невель, в Витебск, Полоцк, и редкий ко мне не завернет, как раньше в Луках, являлись, чтоб новости рассказать. Помнят мое добро. Так Квасов-то, за городничего оставшись, дерет с правого и виноватого. Жадность, видно, обуяла… Хотя сейчас Чернобуров ему, конечно, уже предупреждение послал, сколь нежданно быстро к ним едешь, чтоб был готов принять и особенно не зарывался…

Вечерело, когда оба ступинские барина вышли на крыльцо с трубками, а в комнатах Аксинья подняла форточки. Закат догорал бледно-желтой полосой, на снег ложились лиловые тени.

— А скажите, крестный, отчего из городничих ушли? Мне, полагаю, то узнать было б полезно, — спросил Сергей Васильевич.

Дяденька затянулся раза два и помолчал, будто прислушиваясь к глубокой тишине, лежавшей над снежными полями.

— На вопрос твой, Сергун, нонче не отвечу, — сказал он наконец. — Может, после когда… Однако знай: ничего бесчестного не сотворил и, погорячась при уходе, не раз потом жалел… И еще: ежели бы ты со мной советоваться смог, то подтвердил бы городничество брать, ибо еще раз скажу: при доброй воле на оном можно немало справедливости поддержать… Ежели не возразишь, то с тобой на первые недели туда поехать не прочь, чтоб в дела ввесть. Последнего городничего в живых нету, а предпоследний есмь я — вот и сдам тебе должность. Согласен? Или пред обывателями застыдишься, что подполковника и кавалера дядя наставляет? Говори прямо…

— Прямехонько говорю, что о том вас прошу покорно, — сказал Сергей Васильевич.

* * *

Выехали затемно и часов в девять были у заставы, где все так же встречал приезжих навсегда поднятый облупленный шлагбаум.

— Дурацкое заведение! — ворчал Семен Степанович. — Шлагбаумы приказано Павлом Петровичем на въездах возобновить и посты у них содержать воинским командам, в городе квартирующим. А в Луках гарнизону с тысяча семьсот восемьдесят восьмого года не бывало. Писал я по начальству, просил разрешения снять древеса сии, чтоб, обрушась, не зашибли кого. Так нет! Приказано ремонтировать на обоих въездах… Ступай к собору! — велел он Кузьме. — Надобно политику блюсти, — добавил уже вполголоса, — всем показать, что начал ты с поклонения местным святыням. Оттоль пешком в городническое правление, которое ноне в особом дому, мной строением начатом, где купно с дворянской опекой и земским судом помещена. И уж только потом на квартеру будущую, хотя, чаю, после Догадчикова в тех стенах навряд жить возможно без полного ремонту.

В соборе пробыли до конца обедни. Дяденька твердо вывел Сергея Васильевича вперед молящихся, и выходивший на амвон протоиерей не раз пристально глянул в их сторону.

Из собора пошли мимо лавок на площади. Дяденька отвечал на поклоны провожавших их глазами купцов и покупателей. Потом указал Сергею на вывеску:

— Видно, живописец приезжал — недавно малевано.

Над лавочной дверью был изображен турок в зеленой чалме, раскинувший красные шаровары по узорному ковру и куривший трубку, из которой поднимались волны голубого дыма.

— А эта, никак, еще хлеще!

Теперь Семен Степанович смотрел на дом напротив торговых рядов. На длинной вывеске были изображены в ряд блюда с желтыми рыбами и красными окороками, за которыми выстроились разноцветные бутылки, и под ними сверкала золотая подпись: «Трактир Русской пiр». Ниже, над самой дверью, — еще ряд букв. Когда перешли улицу, Сергей Васильевич прочел вслух:

— «Для приезжающих и приходящих с обеденным и ужинным расположением».

— Такого у нас еще не бывало! — рассмеялся дяденька. — Не пришлось бы и нам нонче, во оное расположение пришедши, сюда отправиться. Я ведь не велел Аксинье без нарочного ехать с горшками да кастрюлями. Посмотрим квартеру, тогда и решим. Ладно?..

Сергей Васильевич не поспел ответить, как Семен Степанович заговорил снова:

— А сие новшество мне вовсе не по вкусу! Думаю, и тебе не больно понравится. Ох, Квасов! Его, чую, куншты!

Сергей Васильевич окинул взглядом подметавших дорогу женщин.

Подняв глаза, новый городничий увидел четырех женщин, которые делали нечто несообразное: возили метлами по укатанному санями снегу посредине улицы. Тут же стоял караульщик — старый полицейский солдат с алебардой на красном древке. Увидев подходивших офицеров, он стал во фрунт, взяв алебарду к ноге.

— Здорово, Коркин! — сказал дяденька.

— Здравия желаю, ваше высокородие!

— Что ж такое они натворили?

— Так что за ночное блуждение, господин городничий забрали под арест, а ноне велели для науки улицу месть…

Под этот разговор Сергей Васильевич окинул взглядом подметавших дорогу женщин. Две были пестро и неряшливо одеты, на усталых лицах виднелись размазанные румяна. Держались они смело, небрежно помахивали метлами и над чем-то нарочито громко смеялись. Полную им противоположность являли женщина средних лет и совсем молодая девушка, одетые как зажиточные мещанки. Их лица были заплаканы, обе упорно смотрели в землю.

Услышав вопрос Семена Степановича, старшая подняла на него глаза и после ответа будочника вдруг заговорила очень быстро:

— Господин Непейцын! Ваше высокородие! Явите милость, заступитесь. Что же такое? С девками гулящими, вовсе безвинно, по одной злобе… Может, помните — Птицына я, шорника цехового вдова.

— Молчи! Вот я тебя в холодную! — грозно шагнул к ней будочник.

— Сам помолчи! — прикрикнул дяденька. — Расскажи, голубушка, в чем дело, за что тебя так господин Квасов наказывает?

— Не меня одну, с дочкой вот… Что не захотела за него, за бессовестного, замуж идти, вот и отомщает…

— Нельзя, ваше высокоблагородие, мне ведь от господина городничего за то… — опять двинулся вперед будочник.

— Смирно, Коркин — гаркнул дяденька. — Вот городничий новый, из Петербурга назначенный. Кончил Квасов царствовать.

Около них уже остановилось несколько прохожих. От торговых рядов бежали сидельцы и мальчишки.

— Не лучше ли в помещение войти? — спросил Сергей Васильевич.

— Веди всех в правление, — приказал Семен Степанович.

Оказалось, что они стояли совсем близко от городнической канцелярии. В первой комнате с облупленными стенами сидел писарь в затасканном мундире; что-то дожевывая, он вскочил при виде офицеров. Дяденька сел на освобожденный им табурет и указал на второй, рядом, Сергею Васильевичу.

— Расскажи, голубушка, что с тобой случилось. И когда же муж твой богу душу отдал? Я что-то не слышал…

— Помер, ваше высокородие, мой Герасим Лукич прошлого года, в самого Илью-пророка, оттого и обижают нас, сирот горемычных, безвинных! — запричитала женщина.

— Погоди, говори толком! Говори и ничего не бойся. Его высокоблагородие тебя в обиду не даст.

Из рассказа плачущей Птицыной узнали, что месяца два назад вдовый сорокапятилетний Квасов посватался к ее шестнадцатилетней дочке, и хотя мать полагала, что за таким зятем, как за каменной стеной, но девушка знай твердила: «Лучше в прорубь, чем с Квасовым под венец». Оскорбленный искатель сделал еще приступ, когда надеялся, что, став городничим, вернее добьется своего, опять получил отказ и удалился, угрожая, что сделает так, что гордячку никто замуж не возьмет. А вчера, в девятом часу вечера, подкараулив, когда шли от родственников, остановил, будто женщин, показывающихся на улицах с безнравственными целями, и продержал всю ночь в арестантской вместе с двумя захваченными позже у трактира «Русский пир» действительно легкомысленными особами.

Выслушав все это, дяденька позвал Сергея Васильевича в соседнюю комнату. И тут были такие же грязные стены, посеревший потолок, колченогий стол с ободранным креслом городничего. Стоя у окна с пыльными стеклами, Семен Степанович сказал, что хотя подобная мера наказания уличных женщин принята в больших городах, однако метение улиц предписывается только летом, а зимой арестованные шьют мешки или чинят арестантскую одежду. Но Квасов, видно по злобе, придумал такое, чтобы осрамить вдову с дочерью на весь город.

— А теперь скажи, что ты думаешь делать? — закончил он.

— Полагаю их отпустить домой, а Квасову сделать замечание, без особого, впрочем, нагоняя, чтоб лучше его рассмотреть.

— Одобряю, — кивнул дяденька, — и вдову обласкай, ни за что обижена…

— Как вас по имени-отчеству, Птицына? — спросил Сергей Васильевич, возвратившись в канцелярию и садясь к столу.

— Настасья Иванова дочь, ваше благородие.

— Так вот, Настасья Ивановна, идите домой и ничего не бойтесь. А ежели что, так приходите прямо ко мне.

— Спасибо вам, батюшка, справедливый господин!

— Спасибо, — еле слышно сказала и девушка.

— Идите, идите, — махнул им рукой дяденька.

— Спасибо, Семен Степанович, что заступились…

— И нас пора б отпустить, господин городничий, тоже безвинно терпим! — заговорила, усмехаясь, одна из накрашенных женщин.

— Скажешь, когда спросят, — обрезал Сергей Васильевич. И обратился к писарю: — Где господин Квасов?

— Они на базаре товары проверяют.

— Поход аргонавтов, — пояснил дяденька.

— За золотым руном? — спросил Сергей Васильевич.

— Да вот они-с, — сказал писарь.

Мимо окон прошли к крыльцу несколько фигур.

— Ну, будет представление! — буркнул Семен Степанович и, проворно встав, шагнул к входной двери.

А в ней стоял уже чиновник в щегольской полицейской форме. Сергей Васильевич не сразу узнал Квасова, которого многожды видел в 1791 году. Тогда он был подтянутый, молчаливый тридцатилетний служака, теперь же — краснолицый, в седеющих бакенбардах, похожий на кабана человек с дерзким и самоуверенным лицом.

— Вноси, вноси сюда мешки-то! — приказал Семен Степанович кому-то стоящему в сенях.

— С чего бы вашему высокоблагородию тут командовать? — повернулся к нему Квасов.

— Не я командую, вон кто вами командовать станет, — усмехнувшись, ответил дяденька. — Я только в дела ввожу.

— Господин Квасов? — спросил Сергей Васильевич. — А я новый городничий, назначенный Правительствующим Сенатом в сей город, подполковник Непейцын… Может, меня помните?

Надо отдать справедливость Квасову, через полминуты на лице его уже играла широкая улыбка, и, твердо печатая шаг, он подошел к столу, по форме держа шляпу и прижав локтем эфес шпаги.

— Честь имею поздравить ваше высокоблагородие с приездом! — сказал он. — Рапортую: в городе все обстоит благополучно. Арестантов семеро, из коих четыре женщины, задержаны за дурное поведение.

— Двоих я уже отпустил, — ответил Сергей Васильевич. — И вы идите, да мне не попадайтесь! — грозно глянул он на женщин.

— Понимаю-с, ради приезда дело доброе… — забормотал Квасов, исподтишка оглядываясь назад, к двери.

А там вытянулись два будочника, поставив у ног крепко набитые чем-то новые холщовые мешки. И рядом, как на карауле, замер Семен Степанович, многозначительно мигнувший племяннику.

Городничий, сопровождаемый Квасовым, подошел к двери.

— Что ж тут такое? — спросил он.

— Плохие товары-с! — гаркнул один из будочников.

— По невежеству не дело болтает, ваше высокоблагородие, — вмешался Квасов. — Тут подарки мне от господ купцов по случаю… — он запнулся на секунду, — близкого бракосочетания…

— Помнишь, у кого что брали? — спросил Сергей Васильевич.

— Так точно, ваше высокоблагородие! — гаркнул будочник.

— Так ступайте оба сейчас по лавкам и раздайте все обратно. Скажите: новый городничий так велел. И ежели узнаю, что хоть малость утаили, то, глядите, шкуру спущу… Марш!

— Я что же-с, — забормотал Квасов, вытирая лоб синим шелковым платком. — Ведь при господине Догадчикове того не возбранялось, раз доброхотное… Я без принуждения, но уважают…

— А при мне, прошу помнить, таковое строго запрещено, — сказал Сергей Васильевич.

— Слушаюсь! — щелкнул каблуками Квасов, сунул фуляр в карман и снова мигом нашелся: — А где изволили пристать? В городническом дому нечисто и давно не топлено, так не угодно ль ко мне-с? У нас будет покойно — ни блошки, ни клопика. Только мы с матушкой, со старушкой. В Заречной части, от кожевенных заводов вдалеке-с. И Семену Степановичу комнатку самолучшую. А то у невесты моей, у вдовы, также домик чист и комнаты аккуратны.

Сергей Васильевич глянул на Квасова: «Ну и ловок! Такого не просто смутить». И ответил:

— Спасибо, только мы уже…

— …в «Русском пире» пристали, — закончил за него дяденька.

— Туда и дайте знать, ежели что спешное. — приказал Сергей Васильевич. — А завтра в восемь утра здесь будьте.

— Слушаюсь!

* * *

— Верный знак, что обывателям поперек горла стал, — заметил дяденька, когда, миновав Соборную площадь, шли по Вознесенской улице. — Не понимаешь? Ведь с ним у гостиного мы только случаем разминулись. Сколько народу нас видело, а никто ему не сказал. Значит, хотели, чтоб явился к нам со своими мешками…

При трактире «Русский пир» оказались свободны две лучшие комнаты, и Непейцыны их заняли. Дяденька тотчас велел вынести из более просторной кровать и составить посреди два стола.

— Ты отдохни часа три, и пусть Федька всем говорит, что вышел и будешь после двух, а я пойду по лавкам.

— Проверить, все ли отдали? — догадался Сергей Васильевич.

— И за тем. Но главное, узнавши, что приехал, все чиновники сбегутся тебя визитировать, так надо хоть закуску им предложить.

— Полноте, может, и не придет никто.

— Людей не знаешь! Ручаюсь, что разве судья-лежебока не сразу соберется, а остальные за полдень все тут будут.

Городничий разделся, отстегнул ногу и прилег в халате. Федор в соседней комнате, тихонько напевая, брякал посудой.

— В трактире приборы взял? — спросил Непейцын.

— Нет-с, — показался в дверях Федя, — Семен Степанович мне велели на двенадцать персон всего уложить. Одну рюмку побили как-то. И наливки, соленья, маринады и окорока — все ступинское…

Дяденька оказался провидцем. Едва он поспел возвратиться в сопровождении двух сидельцев, несших покупки, и с Федькой разложить и расставить все на столе, а Сергей Васильевич вновь облечься в мундирное платье, как начали прибывать гости.

Первым явился почтмейстер, средних лет, поджарый, с длинной, выгнутой вперед шеей, напоминавший выбракованного из кавалерии, но еще бодрого коня. Отрекомендовав себя верным почитателем Семена Степановича, он выразил надежду заслужить расположение и его высокоблагородия как усердием к службе, так и добрым сердцем. После этого поднес письма, будто полученные только вчера, и сообщил, что уже три дня знал о вот-вот имеющем совершиться прибытии Сергея Васильевича, а также об имени его высокого покровителя. Тут была сделана пауза, после которой сниженным тоном добавлено, что, однако, о сем более никому сообщено не было — пусть всякий предстанет, каков он есть, пред справедливым оком…

Потом появился уездный лекарь, почти безмолвный немец, который, сказавши единожды «прошу полюбить и пожаловать», присел в углу и замер в явном ожидании, когда пригласят к столу.

Третьим пришел тощий офицер в армейском мундире, рекомендовался соляным приставом и безмолвно застыл в деревянной позе близ двери. На приглашение присесть ответил скороговоркой:

— Помилуйте, я при господах штаб-офицерах никогда-с, окромя кушанья…

Наконец вместе ввалились два толстых, краснолицых — судья и приказчик винного откупщика. Судья был в мундире нараспашку.

— Не затянут и два человека, хоть в бока коленом упрись! — пояснил он Непейцыну.

Спутник его, одетый в просторный сюртук табачного цвета, услышав это, сказал:

— А мой мундир, батюшка, и в рукава не вздеть стало, спину расставлять надобно…

Тут дяденька подал знак Сергею Васильевичу, и тот пригласил общество к столу, извинившись, что не может должным образом угостить, не имея пока постоянного жилища и своей кухни.

Из уважения к прежнему и к новому городничему купцы не подсунули ничего несвежего из закусок и вина не походили на разбавленные. Часа через три, когда Кузьма и Федор развезли по домам судью, лекаря и откупщикова приказчика, а соляной пристав и почтмейстер, отклонив их услуги, отправились сами, у Сергея Васильевича осталось убеждение, что все прошло хорошо, доказательством чему были прощальные объятия и приглашения в три семейных дома, где хозяйки будут ему рады, как родному брату.

— У тебя в голове шумит? — заботливо спросил дяденька.

— Не очень, — неуверенно сказал племянник. — Может, сходить в канцелярию? Что-то Квасов голосу не подает.

— Нет, брат, присутствие уж кончилось, а Квасов нонче, поди, из кожи лезет, грехи свои заметает и в канцелярии не сидит.

— Надо б узнать, кого остальных под арестом держит, — вспомнил городничий, тщетно посасывая давно погасшую трубку.

— Ежели мне ту комиссию доверишь, так узнаю, когда прогуляться пойду, а ты отдохни. Федор, помоги барину раздеться…

* * *

Когда проснулся, в комнате было темно, а в соседней — увидел сквозь растворенные двери — дяденька сидел у прибранного стола и писал при двух свечах. Если не двигать головой, она почти не болела, и Сергей Васильевич смотрел, как, написав несколько слов, крестный задумчиво смотрел на кончик пера. Потом, затянувшись из любимого короткого чубука, пустил сквозь ноздри два столба дыма. А самому курить не хотелось — во рту сухо и скверно. Прокашлялся и охнул — так стрельнуло в голову. Дяденька встал, подошел к двери:

— Ну, как ты?

— Чаю горячего хорошо бы.

— Я и то велел скипятить. Но тебе допреж надо стаканчик принять. Вставай, я приготовлю.

В халате, без ноги, Сергей Васильевич кое-как проскакал к столу, с отвращением проглотил мятную настойку, пожевал курятины. И впрямь стало легчать. А тут Федор внес самовар, дяденька заварил чай. От второй чашки совсем отлегло, захотелось покурить. Федя подал трубку, огня на скрученной бумажке.

— Дяденька, ведь и вы же пили — как же ни в одном глазу?

— Первое — ты, как амфитрион, пил все тосты исправно, а я по полчарки. И второе — счастлив нонче, а таких и хмель не берет.

— Чем же? Отчего?

— Глупы вы, подполковник, ежели спрашиваете, — засмеялся дяденька, и разом лицо его покрылось множеством морщинок (ох, постарел как!..) — Что, по-вашему, у меня недавно впереди было? Ступинское сидение, разговор с Ермолаем, книги старые да ожидание вестей, как далеко тебя зашлют, откуль и не жди на побывку. И вдруг — на-кась! Спасибо графу новоиспеченному! Да еще все знания мои здешние тебе пригодятся. Сижу и реестр пишу, о чем толковать надобно. Настоящее так хорошо, и будущее не хуже: летом в Ступине по хозяйству, а зимой здесь. И еще радость, что истинно взрослым вижу. Без лишнего крику Квасову полное ассаже сделал.

— Все же, дяденька, я много лет хоть небольшую часть, но под командой имел. А как арестанты? Не случилось узнать?

— Как я говорил, уже выпущены. Двое — пьяницы настоящие, а третьего, мещанина Степухина, заарестовали за курение на улице.

— А разве запрещено?

— Понятно, нет. Но городничему надлежит блюсти безопасность города от огня. Смекаешь? Ежели, скажем, сему чиновнику трубка в руках у прохожего простого звания понравилась или обратное — сам сей не по вкусу пришелся, то приказывает янычарам своим ввергнуть его в заключение: зачем неосторожно курил у деревянных строений. Трубку отобрать яко вещественное свидетельство преступления и к делу припечатать. А станут на человека кляузу строчить, то и зачнет просить прощения, трубку злосчастную не вспомнит, да еще деньгами откупится «на возмещение расходов по следствию».

— Так и здесь было? Ну, Квасов, погоди же! — воскликнул Сергей Васильевич.

— Поначалу все так, но нынче Степухин выпущен и трубка возвращена с отеческой нотацией. Словом, подвел Квасова почтмейстер.

— Что не предупредил о моем приезде?

— Вот-вот. И знаю даже тому причину. Зашел давеча к смотрителю училища, который прострелом мается, отчего представиться тебе не явился, и он рассказал, что на неделе Квасов у почтмейстера в карты впервой играл — честь приглашением оказали, полагая, что долго за городничего править станет, — и он, представь, у хозяина три рубля выиграл, тоже, конечно, в оной уверенности. Известно, как за то почтмейстерша мужа приголубила, — она дама строгая. А тут вдруг известие, что царству Квасова конец. И взыграла злоба пострадавшего: «Ах, не соблюл вежливости в моем дому, так пусть же тебя накроют с поличным…»

— Хорошо, что я в карты не играю, — засмеялся городничий.

— Не только сие к твоим счастливым качествам сопричесть возможно, но и что холост и независим от здешнего общества по состоянию помещика и по чину, коим старше всех в городе.

— Предводитель тоже подполковник. Надо ему визит нанести.

Дяденька возразил:

— Он в сей чин при отставке пожалован, следственно, тебя ниже. Не был сегодня оттого, что в деревне обретается, а случись здесь, то верь, прибежал бы по второму из двух еще качеств, которые тебе ограждением от многих зол послужат.

— Какие ж, дяденька?

— Одно — от претензий здешних дам спасет безножие твое. Чуть что — не захотел в гости пойти или обедню долгую стоять, — так залег на диван: заныла, мол, рана — мочи нет! Дамы сряду тебя пожалеют, а известно, какая в них сила. И второе, более по мужской части относимое, — важная в Петербурге протекция. Такая весть любому таракану уездному спину дугой согнет. Недаром почтмейстер ее помянул, когда письма подал. Уж прописали и о том из Пскова.

— Позвольте, так ведь я письма-то еще не прочитал! — спохватился Сергей Васильевич. — Одно от Фили, а другое от кого?..

Вскрыл писанное незнакомой рукой, заглянул на подпись: П. Захаво.

— Ага! Длинное, про тульские новости буду читать не спеша. Сначала Филино.

Он сообщал, что решил ехать в Луки. Знает, что заказов будет мало, да авось на одного хватит, — подмастерья все в Туле останутся. Просит прислать не менее трех подвод, потому что многое бросать жалко из вещей Сергея Васильевича.

— Пошлем мужиков с телегами, — молвил дяденька. — Обратно уж несумненно больше по грунту поедут. Позже откладывать, так поездка сев собьет. Завтра отправлю распоряжение Моргуну их снаряжать, а сюда плотников слать для дома городнического. Я нонче и туда зашел — запущен, страсть!

Сергей Васильевич не очень слушал рассуждения дяденьки, занятый письмом Захавы. Сначала шло обыкновенное: поздравление с назначением, о котором узнал от Фили, сообщение, как часто вспоминают егодрузья, в числе которых упомянуты Тумановские, о том, что милиционное войско все еще не тронулось в поход, и о том, что пишется это письмо накануне выезда автора его на Урал за металлом. Затем шла подпись, а на обороте большущая приписка: «Р. S. В т-ском «свете» немалая новость. У ног генеральши К. появился полковник Иоганн Фридрихович фон Ш., присланный проверить, как совершалось формирование земского войска, про каковое кто-то написал в Петербург, что чересчур много своровали. Сей немец, рыжеватый, рыхлый, но ловкий и прыткий, мигом перезнакомился со всеми, кто починовней, и уверяет, что вместе с гр. А. и вами обучался в корпусе, что любит вас, как отца родного, etc. Земские дружины нашел в полной исправности — по рапортам мужиков померло всего двести, и, сообразно закону, все гладко. Но то дела дневные, а вечерами он не отходит от А. Б. К., и сие принимается благосклонно, и будто, как только его произведут в генералы, а то не за горами, ибо уже пять лет полковник и состоит близко важных персон, — так и под венец. Что ж, наш небосклон потеряет первую звезду, а генеральша Ч. — лучшую подругу. Но зато ловкий ф. Ш. вывезет с ревизии следующий чин, богатую жену и станет с ней красоваться в петербургских гостиных. Дождалась-таки немка своего Иоганна!.. Сие добавление, для сокрытия от т-ских глаз, пишу уже в дороге на восток. 3.»

— Ну и новость! — дочитав, воскликнул Сергей Васильевич.

— Что ж такое? — спросил дяденька, взявшийся снова за перо.

И крестник впервой рассказал всю историю своей влюбленности в красивую Аврору и как быстро остыл. А потом поведал, насколько милей показалась ему Екатерина Ивановна и про сожаление, зачем не попал в домик у Сампсония шестнадцатью годами раньше.

— Да, братец, не больно мы с тобой по сей части счастливы, — заметил дяденька, набивая новую трубку. — А что девушка простого воспитания истинно душевной бывает, то и я в жизни испытал…

— А кто остался, дяденька, в усадьбе Давидовых? Вторая княжна, вы давно говорили, замуж вышла и куда-то уехала. А третья?

— Третья?.. Может, еще порадуешься, что по-прежнему усадьба ихняя вне городской черты значится, хотя выгон бывший, на котором, помнишь, убитого князька осматривали, почти застроен.

— Чего же мне радоваться?

— А того, что сия последняя из Давидовых — вторая-то, как отсюда уехала, также родами померла — промеж обывателей бесом в юбке слывет. Полуграмотная, а считает на счетах, как купец, крестьян держит в кулаке и скупщиков пеньки как захочет обводит.

— Но в чем же бесовство ее?

— В том, что на девицу благородную совсем не схожа. Собой в кавказских предков пошла. В бумагах у них писано, что из горских владетелей, от какого-то святого Давида. Глаза огненные, волос — как вороново крыло. Да еще бешеных лошадей объезжает, на мужском седле скачет, ругается, ежели разозлят, как драгун. Для тебя же оттого хорошо нахождение дома ее за городской чертой, что, сказывают, будто и беглого припрятать может, и коня краденого, ежели лихо уведен. А сунулся к ней, был случай, ради подобной оказии капитан-исправник, то дальше двора не пустила. В окошко обругала, пистолетом пригрозила и собак велела на него спустить.

— Что же он?

— Отступился, раз известно, что в двадцати шагах пулю на пулю лепит и в сердцах себя не помнит.

— Так, по мне, она скорей Антиопа, чем ведьма.

— Амазонская царица, что ли? А мужики ее боятся и мне пеняли, что их в законную долю за Анну Федоровну покойную не взял… Ну, давай-ка я кой-чем реестр свой дополню, да и на боковую. Завтра с восьми продолжать надобно посвящение твое в должность…

* * *

Дни побежали однообразно и быстро. С утра отправлялись в присутствие. Слушали жалобщиков, разбирали спорщиков, просматривали дела, заведенные прежним городничим, вызывали по ним обывателей, уговаривали заплатить долг или внести недоимку, стращали описью и продажей имущества. После обеда в «Русском пире» начинали обход города с ремонта городнического дома. В половине его перестилали полы, меняли оконные рамы. Потом плотники перешли в стряпущую избу с тесовой пристройкой, которые тоже требовали поправки, а в доме стали работать маляры.

— К пасхе переедем, — сказал однажды Семен Степанович. — Удобств станет больше, но здесь придется тебе самому наблюдать за наказаниями, что хоть и мерзко, однако необходимо.

— Растолкуйте мне подробней, — попросил городничий.

— По давнему положению, на градскую полицию возложено исполнение наказаний телесных, для коих господа присылают дворовых своих с запиской, указав, сколько надлежит дать ударов. Я завел наказывать один раз в неделю, по субботам, о чем объявил по городу. Нельзя же канцелярию обращать в застенок, и опытом доказано, что многие господа за несколько дней гневом остывают, ограничась ручной расправой. Чтоб и в своем дому не наказывать, я тесовый тот сарайчик велел на дворе сгородить. Догадчиков в нем кур содержал, а наказание перенес в прихожую присутствия и учинял их по мере требования господ. Выполнял и выполняет ту обязанность Квасов в те часы, когда мы по городу рундом ходим. Под рукою сведал я, что из сего также сделал доходную статью. Кто сумеет пятак или гривенник пред наказанием сунуть, тому и послабление… Словом, тебе советую снова душевладельцев оповестить, что наказания производиться станут лишь по субботам, а второе — квартального Пухова к сему делу приставить. Того, от которого всегда луком воняет… Да пугни его, что ежели будет мирволить за деньги, то через вышнее начальство в будочники разжалуешь. Но чтоб и не зверствовал, особливо над подростками и женщинами, за что также взыщешь. А что до помещения, так, по мне, в том сарае все приличнее сие производить, чем средь города, в прихожей правления…

«Что бы я без его наставлений делал?» — думал городничий.

При обходах наведывались в полицейские будки. Их было четыре, в каждой жило по два «служивых», и дяденька строго пробирал их за неряшество, ворошил тулупы и войлоки на нарах, гнал в баню. Вглядываясь в дощатые тротуары, проложенные на главных улицах, он замечал подгнившие тесины, кликал хозяев домов, перед которыми пролегали, и, тыча пальцем в неисправность, приговаривал:

— В три дня изволь новые настлать. Ужо, как тонуть в грязи начнем, чинить труднее станет.

Зайдя в любой двор, требовал показать положенное хозяину при выходе на пожар — багор, топор или ведро. Исправны ли?

— Горючих главных времен суть два, — учил Семен Степанович, — в средние зимы, когда топят утром и вечером, отчего тесовые переборки и чердачные стропила легко возгораются, а второе — под конец лета, когда самой природой все высушено и утром при стряпне, а ввечеру в банях огонь мигом силу берет. Но в любое время года на пожары надобно тебе елико возможно спешить. Прикинуть, отколь ветер дует, как соседние строения отстаивать, что велеть заливать, а что рушить; передачи ведерные из баб установить, около вещей вытащенных верный караул поставить. Здесь распоряжением своим городничий ободрить и направить обывателей должен.

В лавках, не стесняясь покупателей, дяденька бранил купцов:

— Ты что вчера старухе Печоркиной гнилой канифас подсунул? Нынче придет, изволь обменять, а то деньги верни.

— Помилуйте-с, Семен Степанович, наше дело продать, а покупателю смотреть, — возражал бородач.

— Побойся бога, Ефимыч! Старуха подслеповата, да в лавке твоей темень египетская. Или хочешь у нас в обманщиках ходить?

— Да куда ж мне эдакий товар девать? Старуха и то едва сносит, ей помирать пора, — пытался отбиваться купец.

— Кто раньше помрет, то один господь ведает, — наставлял Семен Степанович. — И бог-то, имей в виду, таких слов, как твои, вот как не любит. Не сделаешь, как я велел, так, гляди, протопопа попросим в воскресенье проповедь сказать, — помнишь, как в Евангелии расписан, кто вдову обманет? Хорош будешь, когда на весь собор поименно ославят. Гноишь товар да старухам сбываешь…

— Не я сгноил — приказчик, подлец, недосмотрел…

— Так и дери с приказчика шкуру за вину его, а не с покупателя. Ну, говорить ли отцу Николаю?

— Помилуйте, Семен Степанович! Уж посылайте старуху…

Вечерами засиживались за самоваром, читая законы, относящиеся к градоправлению, обсуждая виденное за день.

— Ты в самое спокойное время приехал, — сказал однажды дяденька. — Крещенская ярмарка сзади, на ней обязательно и драка, и воровство, а вторая у нас на троицу. Кулачное тоже к великому посту кончают — ведь и здесь зимой по воскресеньям Соборная да Заречная стороны на Ловати сходятся. Конский бег и тот на масленой последний раз бывает. Купчиков молодых, ежели не пугнуть, обязательно кого-то стопчут.

— А как их пугать? Наверно, тоже надобно самому с квартальным на гуляньях присутствовать? — спросил Сергей Васильевич.

— Разве я тебе не рассказывал? — оживился дяденька. — В девяносто пятом, кажись, году завелся тут наездник молодой, купец Мурзин. Отец помер, ему хорошее имущество оставил. Не женат, без матери, стал гостей принимать, завел рысачка серого, саночки-бегунки, а себе шапку соболью, шубу, бархатом крытую, — сокол, да и только! А у нас все воскресенья после рождества заведено по Смоленской улице вперегонки ездить, а по Соломенской и Екатерининской для красы шагом мимо гуляющих проезжать, себя показывать. Порядок разумный — на этих тесней — Новодевичья церковь углом на улицу выпирает. Пытался тут Мурзин с другим молодым купцом, Чудаковым, в резвую пускаться и сряду ребенка сбили, на счастье — без увечья. Потом еще старика. Я вызвал их, запретил: «Гоняйте, мол, по Смоленской или за город». Так ведь там не оценят их молодечества. А тут еще купца Филиппова дочки-невесты жили и в окошки на героев любовались. На следующее воскресенье донесли мне, что опять по Екатерининской гнали, бабу сшибли и деньгами от ней откупились. «Ну, погоди!» — я-то решил. Взял двух будочников поздоровей, отдал им приказ, какой увидишь, и пошел на Екатерининскую. Смотрю, Мурзин махом по улице гонит, только народ, как куры, во все стороны разбегается. Я на дороге встал и машу рукой. Остановился: «Чего изволите, ваше высокоблагородие?» — «Мой приказ забыл, чтоб тут не гоняться?» Врать начал: конь горяч, виноват, не сдержал… «Ну, командую, делайте, ребята, что я велел». Будочники сразу по хорошо точенному ножу из рукава, да по гужам, по чересседельнику, по вожжам — раз-раз-раз и вывели коня под уздцы из оглобель. А я приказываю: «Жеребца, как виноватого, ко мне на конюшню под арест». — «Помилуйте, ваше высокоблагородие! Да я…» — «Посиди тут, одумайся, молодец честной», — ему говорю и пошел за конем. Народ собрался, крик, смех — сидит посередь улицы в санях без лошади и вожжей, обрезки в руках. А я так подгадал, чтоб под самыми окошками Филипповых. Вот он — прыг с саней да бежать от страму. С тех пор кончились по Соломенской да Екатерининской гонки.

* * *

Спокойное для городничего весеннее время было нарушено в апреле заботами, небывалыми в практике старого полковника. Неким утром почтмейстер прислал Непейцыным указ Сената о том, чтобы две трети крестьян, собранных прошлую осень в земскую милицию, распустить по домам, а треть, составленную из «молодых и способных к строевой службе людей», сдать в очередной набор, выдавши рекрутские квитанции их помещикам и старостам селений государственных крестьян. А в особой инструкции предлагалось губернаторам наблюсти образцовый порядок при движении на родину отпущенных ополченцев, за каковой ответственны городничие и земская полиция.

— Наконец то надумались! — заворчал дяденька. — Полгода шестьсот тысяч мужиков голодом да бездельем морили…

— Но ведь в первом указе обещано, что всех после конца кампании в дома их возвратят, — напомнил Сергей Васильевич. — Значит, обманом дело оборачивается.

— В первый ли раз! — усмехнулся Семен Степанович. — Но ты бога благодари, что с набором, значит, в сем году возиться не придется, и думай, как прокормить вояк сих, когда через город поплетутся. Про то небось сенатский указ умалчивает? Пиши сряду две бумаги: одну экстра-почтой губернатору, чтоб разрешил вытребовать из запасного продовольственного магазина ну хоть сто пудов муки да двадцать круп. Сколько их через Луки пройти может? О том с капитан-исправником потолкуй, спроси, сколько от уезда нашего ушло, да и сбрось половину на рекрутов да на покойников…

— А как оповещу, когда пойдут, чтоб пищу в городничестве получали? — спросил Сергей Васильевич.

— То просто: будошникам накажи да нищим на папертях…

— А вторую какую же бумагу писать?

— Требование в магазин запасный заготовь и сговаривайся о хлебной выпечке с кем-то из купцов почестней, хоть с Савиным…

Через недели две — они по весенней дороге плелись из Пскова — дошли до Лук первые отпущенные по домам ополченцы и стали являться городничему. Их бескровные лица и тощие фигуры напомнили Непейцыну Херсон. Но и там, кажется, не были так худы и жалки потемкинские солдаты, как эти лапотники.

Оказалось, что начальство выдало им в дорогу продовольствие, которого хватило на три дня, а потом шли, побираясь, как нищие. На счастье, в Луки стали они подходить в первые дни пасхальной недели и праздничные дары обывателей на глазах многих поправили. Однако ополченцы не забывали и казенной выдачи, так что в неделю городничий раздал почти все, что получил из запасного магазина. Сергей Васильевич подумывал уже, как выпроводить гостей из города, когда встретился с полупьяным капитан-исправником.

— Спасибо, добрая душа, что несчастных напитал! — говорил он, чуть не задушив Непейцына в объятиях. — А помещики многие своих людей и примать обратно не желают. «Куда, — бранился намедни один, — в хозяйстве таков шкилет?..» Я ему толкую, что подкормится да на вспашку станет, а господин в ответ, что пусть бы лучше сдох, а ему квитанцию рекрутскую дали. Ее тотчас за сорок рублей под будущий набор продаст, а этот, мол, после казенных харчей и десятки не стоит. Вот тебе и «барин — своим подданным отец»… — Капитан-исправник махнул рукой. — Еще каб один таков был!

Наконец последние ополченцы расползлись по деревням, кончился пасхальный перезвон, и городок затих, занятый обыденными делами. В эти дни прибыл Филя с обозом, и в конце фоминой недели переехали в отремонтированный городнический дом. Конечно, поздравить с новосельем забежал почтмейстер, принес листок «Сенатских ведомостей», и вечером за чайным столом Семен Степанович сказал:

— Первая новость — что смотр гвардии нашей делали почти что на границе, а вторая поважней: новый договор с пруссаками подписали. Ежели французов разобьем — а бить-то нам одним, раз у них войска не осталось, — то пруссакам земли какие-то клянемся отдать… Вот куда наши рекруты, Сережа, надобны. Сколько я их за службу здешнюю сдал! Уходили через каждые год-два, и редкий не в скорую могилу от пули, битья или походов дальних. И мы, городничие, в том пособники… Вот что порой несносно…

— Так не оттого ли и со службы ушли, дяденька?

— Сказал ведь, что не отвечу, так чего пытаешь?.. Но все ж таки войны прежние мне понятней были, как ни дурно велись светлейшим твоим. На Черном море утверждались, к которому еще Петр Великий на Прут ходил, чтоб от турок империю оградить. А теперь что? Зачем с Пруссией гнилой вожжаться? Какой России от того прок?..

В апреле дяденька уехал в Ступино, и Сергей Васильевич стал один править Луками. Начал с холостяцкого обеда в честь новоселья, на котором Ненила особенно отличилась пирогами и жарким.

Она с Филей водворилась в двух комнатках окнами во двор, и там, конечно, мастер тотчас принялся строгать — делал столы, стулья, лавки для городнического правления. Все старое, грязное и расшатанное Непейцын решил выбросить. Прошло всего месяц с приезда, а у Фили уже появилось два подростка-ученика, приведенных родителями со слезной просьбой взять в науку.

Наступило лето. За утром, проведенным в присутствии, следовал обход города, иногда без особого дела, иногда с заходом в магистрат, где проводились торги на покос валов бывшей крепости или по другой надобности, а то надлежало разобрать на месте, кто виноват, что протопопицыны куры изрыли цветник почтмейстерши, или чьи кучера, невзирая на строгий запрет, раздевшись догола, купают лошадей средь города, против Никольской церкви.

И все-таки, несмотря на ежедневную ходьбу, Непейцын стал снова толстеть. Упрекнул Ненилу, что вкусно готовит, но она ответила:

— Стал, батюшка, в возраст входить, вот тело и наращиваешь…

Пожаловался приехавшему повидаться дяденьке. Тот ответил:

— Езди вечерами верхом — лучший моцион. Ужо я коня пришлю. Седло-то есть ли порядочное?

Но присылка лошади задержалась. В тот же день почтмейстер принес печатную реляцию о битве при Фринлянде. Как ни уклончиво была она составлена, но говорилось, что потери наши до пятнадцати тысяч, что отступили за Неман и начаты переговоры о мире.

— Ну и Беннигсен! Хорошо защитили пруссаков! Перед всем миром опозорились! — бушевал дяденька. — Подумать! В один день пятнадцать тысяч человек как в печку брошены!..

Семен Степанович досадовал весь вечер, за ужином от горьких чувств выпил стаканчик водки, а ночью — они спали по-старому в одной комнате — Сергей Васильевич проснулся от невнятного бормотания. Высек огня, засветил свечу. Дяденька силился сказать что-то, лицо было перекошено. Говоря успокоительное, поспешно встал, пристегнул деревяшку, накинул халат, разбудил Ненилу, Федька бросился к лекарю. Правая рука Семена Степановича была холодна и не поднималась. Правая нога тоже. Ремер пришел очень быстро, сразу пустил кровь, и на рассвете дяденька, успокоенный, заснул. Уходя, лекарь велел лежать две недели, иначе он ни за что не отвечает, и назначил лечение — нахлестывать молодой крапивой больную руку и ногу. Проснувшись к полудню, Семен Степанович пытался возражать — после кровопускания речь восстановилась, — но крестник умолил его подчиниться и послал в Ступино за Аксиньей.

Навещать больного приходили чиновники и купцы. Говорить о войне было строго воспрещено. Но она, оказывается, уже кончилась. Наш государь и Наполеон встретились в Тильзите и на плоту поклялись в вечной дружбе.

— Давно бы так, — сказал дяденька, услышав новость, — а то чуть меня не уморили. Собирайся, Аксиньюшка, в Ступино…

Следующее известие из газеты, принесенной почтмейстером Нефедьевым, было о производстве Аракчеева в генералы от артиллерии.

— Сколько ж лет твоему графу? — спросил дяденька, как всегда начиная откровенный разговор, когда вестовщик, выпив рюмку водки, закусив и выболтавшись, побежал дальше, к поручику Юрьевичу.

— Тридцать восемь вступило, он на полгода меня старе.

— Тридцати восьми по-нашему, прежнему, генерал-аншеф! Прыток! — сказал Семен Степанович. — Однако, ты говорил, деловой…

— А как вы думаете, дяденька, следует мне его поздравить?

— По-моему, вежливость того требует. А буде ответит, то положение твое в губернии еще поднимется. Нефедьев сряду Чернобурову про то отпишет. И не смущайся сими словами. Кабы для чего корыстного ты расположения графского искал, то было б дурно, а то ведь только чтобы глупые и нечестные тебя слушались…

Через месяц пришел ответ на поздравление, строченный писарской рукой, но с припиской: «Будь же здоров. Твой друг граф Аракчеев».

Конечно, принес это письмо сам Нефедьев. Печать с графскою короной внушила ему трепет. А когда, помня дяденькины слова, Непейцын показал почтмейстеру приписку, тот просто обмер.

— Да разве такое место вам занимать, Сергей Васильевич? — кудахтал он, всплескивая руками.

— А представьте, Иван Макарьич, оно мне весьма нравится.

— Ну полноте, что тут хорошего?! Разве что вотчина ваша близко да вот Семен Степанович прихварывают…

* * *

Дяденька прислал гнедого трехлетка Голубя, и на нем Непейцын стал по вечерам выезжать за город. Садиться и слезать ему помогал теперь Федя, он же вставлял механическую ногу в стремя и застегивал ремень, который не давал отходить колену от седла.

— Вот бы мне выучиться ездить, Сергей Васильевич! — сказал он однажды, приняв поводья после проездки хозяина. — И Ненила Федоровна не так бы обмирала… Трудная, поди, наука?

— Не очень. Как приедет дяденька, то напомни спросить, нет ли в Ступине еще конька под верх.

А пока Непейцын ездил один, сопровождаемый вздохами Ненилы, для которой навечно оставался, видно, ребенком.

Однажды, когда проезжал мимо усадьбы Давидовых, его окликнули. У низкого забора, ограждавшего цветник, стояла черноглазая, черноволосая молодая женщина. Одета в городское серо-лиловое платье, но кожа лица и маленьких рук, как у крестьянок, загорелая. Причесана небрежно — под косу на лоб повязана лентой. Когда Сергей Васильевич подъехал и снял шляпу, она спросила:

— Правда ли, что Семен Степанович болел тяжело?

Пока Непейцын рассказывал, княжна смотрела ему в лицо так пристально, что даже стало неловко. Потом сказала:

— Ну, слава богу. Он теперь меня знать не хочет — наговорили, верно. А я его добро помню. Как же, сестру Аннушку грамоте учил и меня, малую, вместе. А потом крепостных ее мне оставил. Кто такое, кроме него, сделает? Может, жалеете, вам бы достались?.. Ну, прощайте, племянничек! Ведь вы мне племянником по сестре доводились… — Рассмеялась и пошла к дому, прямая, легкая на ногу.

— Прощайте, тетушка! — крикнул он и поехал прочь, подумав: «А ведь хороша… Сколько ей? Двадцать пять, верно… Как одна с хозяйством управляется?.. Надо у дяденьки подробней расспросить».

* * *

Несмотря на совет Семена Степановича, исполнение субботних наказаний не было переведено в сарайчик городнического дома. Их по-прежнему производили в канцелярии после окончания присутствия. Непейцыну решительно претило видеть под своим окном подавленных ожиданием порки дворовых людей. Но то ли господа, жившие зимой в городе, выехали на лето в деревни, то ли по Лукам прошел слух, что новый городничий не велит больно наказывать, но число присылаемых в полицию заметно сократилось. Ну что ж, посмотрим, что будет с осени. А в дощатый сарайчик перебрался на лето Филя с верстаками. На двор его влекло и то, что за забором у купца Ломакина стояла высокая тесовая голубятня и десятки белых, коричневых, сизых птиц лепились по ее карнизам, ворковали и без опаски разгуливали у раскрытых дверей сарайчика.

— Экие красавцы птицы господни! — восхищался Филя. —  А видали, Сергей Васильевич, как играют?..

Да, на это городничий любовался не раз. Сидя воскресным днем у себя в комнате, он слышал, как на голубятню взбирается сосед. Скрипят ступеньки, отдувается и пыхтит толстяк. Он в рубахе-распояске, босой, в руке длинная палка с навязанной на конце тряпкой. Вот добрался до сооруженной перед голубиным домиком площадки с перилами, отдышался, взмахнул шестом. И голуби не зря клевали его корм. Они умели тешить хозяина. Высоко-высоко взлетев в небо, белыми клубками, кувыркаясь много раз подряд, сыпались они вниз и вдруг раскрывали крылья над самой голубятней. А хозяин самозабвенно улюлюкал, вскрикивал, прыгал на скрипящей под ним площадке и вновь взмахивал шестом, хлопая, как бичом, тряпкой.

— У, шельмец! Герой! Суворов!.. Вот уважил… Ох, отец родной, ну еще разок! Ши-ши-ши! Да забирай выше! — стонал Ломакин.

Голубей в городе держали многие, и уже не раз к городничему являлись обыватели с жалобами, что сосед из зависти подшиб турмана, обкормил всю стаю отравленным зерном, выкрал лучших птиц. Приходилось вызывать обвиняемых, усовещать, порой грозить штрафом, даже холодной, чтобы водворить мир. Покорность великолучан в этих и других случаях Непейцын приписывал не своей мудрости, а тому, что почтмейстер растрезвонил, какие связи у него в столице, и что коли захочет, так «любого в порошок сотрет». Ну и ладно, правильно говорит дяденька, что здесь от Аракчеева польза…

В июле этот косвенный ореол еще увеличился. Нефедьев принес Сергею Васильевичу листок «Ведомостей» с высочайшим повелением: «Все объявленное графом Аракчеевым считать нашими указами».

— Вот, Сергей Васильевич, другу высокородному вашему какая неслыханная честь от монарха, — лепетал, шаркая ногами, почтмейстер. — Записано ли подобное на скрижалях гиштории?

А при следующем визите Нефедьев принес письмо Михаила Матвеевича, в котором с огорчением сообщалось, что Пете Доброхотову пришла бумага от цехового старосты с копией распоряжения инспектора всей артиллерии, которым запрещены мастеровым всякие отлучки и отпуски от заводов, почему Пете приказано явиться в Тулу, а выданный ему билет считать недействительным. С такой бедой резчик прибежал к Иванову, они ходили к ректору профессору Гордееву, который уже узнал Петино искусство, но и тот более не мог сделать, как обещать Доброхотову, что буде от завода освободится, то двери в Академию ему всегда открыты.

«Порадовал друг Аркащей! Одним росчерком пера загубил мечты, которыми жил столько лет юноша, — думал Сергей Васильевич. — Но что делать? Написать ему? Просить за Петю?..»

Но со следующей почтой пришло письмо от Захавы, который писал, что бранит себя, как не вмешался в дело Доброхотова. Не следовало слушать Сурнина, а начисто откупить Петю от завода, что было возможно при знакомстве Непейцына с генералом Чичериным, а возраст гравера таков, что наборы ему не страшны еще несколько лет. Но, впрочем, все это не более как пустое рассуждение, ибо, приехав в Тулу, Петя нашел свою матушку столь хворой, что отлучаться никуда не может. В письмо была вложена записка самого Доброхотова.

В ней говорилось, что не теряет надежды на Академию, что виноват, взял у Марфы Ивановны деньги на проезд до Тулы, и обещает отдать, как заработает.

Непейцын тотчас написал генералу Чичерину, прося помочь Пете при случае вернуться в Академию, а буде можно выкупиться из сословия оружейников, то не затруднился бы написать, сколько и куда внести. Что еще мог он сделать?

Вскоре Семен Степанович прислал вторую верховую лошадь, и Непейцын занялся обучением Феди, без манежа, прямо в седле на полевых проездках. Ученик оказался способным, и пришлось заказать ему синий казакин, смушковую шапку, наборный пояс. Парень был на седьмом небе и, когда Сергей Васильевич брал его с собой в Ступино, не отходил от Моргуна, расспрашивая о разных тонкостях конного дела.

В августе от границ через Луки начали проходить войска. Размещая на постой, городничий одного-двух офицеров приглашал к себе. Горько было слушать их рассказы о недавней кампании. Распоряжения высших начальников в боях на реке Алле и при Фридланде представлялись трусливыми и бестолковыми. Но все говорили о храбрости и стойкости младших офицеров и солдат. Может, так казалось снизу, из рядов? Но ведь налицо был постыдный разгром, и в итоге — объятия государя на глазах всей армии с Наполеоном, которого так недавно величали с церковного амвона антихристом…

Поначалу Непейцын надеялся, что встретит старых товарищей, но оказалось, что мимо шли только части, назначенные на квартиры в Псковскую или Новгородскую губернии. Однако от своих гостей услышал обо всех, кто его интересовал.

Егерский полк, которым командовал Егор Властов — теперь он звался на русский манер, — прошел в Финляндию совсем близко, по дороге Себеж — Остров. О Егоре говорили как о храбрейшем офицере. Той же дорогой во главе гвардейской конной артиллерии проехал Васька Костенецкий. О нем рассказывали прямо чудеса. Особенно часто повторяли, как под Фридландом, увидев, что на одну из батарей наскакали французские латники и рубят канониров, он с трубачом и с двумя ординарцами ринулся на выручку, бился верхом, пока не убили его лошадь, потом пешком, пока не переломился клинок сабли, и наконец — схватив банник, дубовую палку с волосяным ершом на конце, которым чистят канал орудия. Но и банник уже сломался о какого-то француза, когда подоспели наши пехотинцы. За этот подвиг Ваську наградили Георгием, а он подал по начальству рапорт, что просит сделать банники на железных трубках. И будто сам государь начертал на том рапорте: «Железные банники сделать можно, но где сыскать Костенецких?»

В эту войну изюмские гусары Дорохова заслужили серебряные трубы, а командир их — Георгия и Владимира на шею. Они уже отдыхают где-то в Польше. А бригада мушкетерских полков Криштофовича марширует через всю Россию на Дунай, чтобы усилить тамошнюю армию, которая второй год ни с места, может, оттого, что войска мало, или оттого, что новым главнокомандующим туда назначен восьмидесятилетний фельдмаршал князь Прозоровский. А Михельсон в Бухаресте умер, так и не пожив в богатой вотчине под Невелем.

* * *

В Луках войскам не было назначено постоянного постоя, но в старых крепостных зданиях, по приказу городничего наскоро отремонтированных, разместился госпиталь на пятьсот раненых и больных. Не многие выздоравливали и спешили за своими полками, гораздо больше умирало. Обходя город, Непейцын ежедневно встречал некрашеные гробы, трясшиеся на телегах к окраинному Коломенскому кладбищу. Помня виденное когда-то в Херсоне, городничий делал что мог, чтобы улучшить пищу выздоравливающих. Обошел богатых купцов, просил отправлять в госпиталь всякое съестное, говорил о том же многим чиновникам и зажиточным мещанам, сам наведывался туда же, чтобы убедиться, как приносимое доходит до тех, кому предназначено.

Однажды, идя по палатам с главным лекарем, Непейцын увидел на грязной подушке совсем юное бескровное лицо — широко раскрытые глаза уставлены в потолок, запекшиеся губы сжаты. А в ногах горестно застыл усатый денщик улан, мявший в руках засаленную фуражную шапку.

Когда переходили в другую постройку, Сергей Васильевич спросил спутника, что с уланским офицером.

— Понос. Скоро конец придет. А жаль, юноша, видать, добрый. Денщик за ним как нянька ходит. Доставили, дурни, поздно, как бричка его сломалась, а то все за полком ехал.

— Неужто ничего сделать нельзя?

— Можно б, наверное, кабы сразу пищу тонкую да уход, чистоту, покой. Но у нас ничего этакого невозможно, сами видите…

— А ежели я к себе домой его возьму?

— Поздно, пожалуй. И кто у вас ходить за ним станет?

— Люди на то сыщутся, ежели научите, что и как делать.

— Я-то скажу. Рейнвейн хороший бы, телятину, желе…

Через два часа больного перенесли в дом городничего, и Ненила взялась лечить его. Она выслушала, что передал со слов штаб-лекаря Сергей Васильевич, посмотрела на свет и отвергла вино, которое купил для больного, и начала с того, что напоила офицера каким-то настоем «с семи трав», потом крепчайшим бульоном, всего один стакан которого выпарила из целой курицы, потом медом с горячей водой. Все понемногу и через каждые два-три часа круглые сутки. На третий день они с денщиком вымыли улана в корыте, одели в чистое белье, и когда Сергей Васильевич зашел к больному, тот сказал:

— Правда, ужасно, господин полковник, от поносу помереть?.. В бою был три раза, в пикетах без счету, и все ничего, а тут брюхо извело совсем… Однополчане меня, конечно, увидеть не чают, и боюсь, как бы матушке не написали…

— Так сами ей скорей пишите, что поправляетесь.

— Пробовал, да рука еще пера не держит.

— Так давайте я под вашу диктовку.

— Вы того про свой дом не напишете, что я диктовать стану.

Через неделю поручик сидел в кресле у окна, а через две, войдя в кабинет в полной форме, уже прощался с Сергеем Васильевичем и говорил взволнованно:

— Благодарю за кров, за заботы, за самую жизнь, но пуще всего за обогрение души моей… Знал я двух городничих — отца своего и его приятеля. Оба были мздоимцы, драчуны, сквернословы — наказание и горе обывателей. Спасибо, что другого мне показали. Слышал сто раз, что в России честным быть нельзя. По вас увидел иное… А сей пакетик, прошу, отдайте Ненилушке, как я уеду…

— Что в нем, Владимир Петрович?

— Образок, материнское благословение. Не бойтесь, на себе я крест, ею же данный, оставил, а сей хочу, чтобы та надела, которая меня ночами, как дитя, выхаживала. Дороже ничего нету, а подарка настоящего купить не на что. На прогоны до полка хватило бы.

— Так возьмите у меня, потом пришлете.

— Не могу-с, матушке слово дал никогда не должать…

* * *

В конце августа к городничему пришел тощий человечек в очках с оправой, связанной ниткой. Его, кажись, ни разу не встречал на улице, а может, и не замечал, такой был серенький, в обдерганном сюртучке. А тут, покашляв в кулачок, твердо назвался — учитель Кукин, и сказал, что просит его высокоблагородие заглянуть в уездное училище. Не нарочно-с, а когда мимо пойдете. Но обязательно нужно, раз образование юношества есть государственная необходимость…

— Да что у вас там? — спросил Непейцын.

— То, что начало классов по закону пятнадцатого августа, а стекла биты и дверь не закрыть. Помещаемся, если изволите знать, у Староречья…

Через час городничий зашел в училище. Да, в таком помещении нельзя заниматься с детьми. Не было целого стекла в окнах, а все проклеены полосками бумаги, на двух стенах зеленела плесень, потому что тесовая кровля, видно, прохудилась. А полы! А двери!

— Я знаю, что Аггей Савельич меня со свету сживет, — говорил человечек, следуя за городничим, — но больше молчать не могу-с… Пусть сживет, я человек одинокий, но совесть…

— Аггей Савельич — смотритель ваш? — остановил Непейцын.

— Они-с самые.

— А средства отпускались на ремонт, на столы новые?

— Должны отпускаться, ежели просить, писать то есть…

— А он пишет?

— Того не знаю-с. Они не заходят и меня не принимают…

— Ну, вот что, — решил городничий. — Я его завтра к себе приглашу, а вы, ежели спросит кто, говорите, что нынче и вас я сам требовал. Встретил на улице и позвал. Поняли?

— Понял-с. Недаром, значит, Настасья Ивановна говорила…

— Кто такая Настасья Ивановна? — изумился Непейцын.

— Птицына, вдова, которую с дочкой от Квасова оборонили. Я у них квартирую, комнату сымаю…

— Здоровы ли они?

— Настасья Ивановна здоровы, а Пранюшка так себе.

— Пранюшка? Что же имя такое?

— Евпраксия, значит, Герасимовна.

— Так она хворает?

— Да-с, с тех самых пор, как ночь в арестантской пробыли.

На другой день Непейцын вызвал Аггея Савельевича, просил садиться и рассказал, что увидел, зайдя в класс, а затем прочел донесение, какое набросал по сей части губернатору. Слушая, смотритель училища вспотел, будто оказался одетым в жаркой бане, и тут же сознался, что вот, честное слово дворянина, только нонче получил на ремонт училища запрошенные весной из губернии сто рублей и что сейчас же сговорит десятника и с ним побегут на Староречье, а уж завтра, честное слово дворянина…

В тот же день, встретив почтмейстера, Непейцын осведомился, когда смотритель получал казенные деньги, и услышал, что тому минуло полгода. А через день проковылял к училищу и увидел артель плотников, отдиравших гнилые тесины с крыши и выкладывавших с воза новый лес. Из растворенной двери выскочил учитель Кукин.

— Чудо-с, чудо-с, ваше высокоблагородие! — восклицал он. — Право, волшебство!.. И ученикам велю вас славословить!..

— А я вас прошу ни им, ни кому другому о нашем разговоре не сказывать, — молвил Непейцын строго. И добавил: — Я еще зайду на днях, чтобы волшебство продолжилось.

«Так неужто все удается оттого только, что за мной маячит Аркащей? — думал он. — Похоже… И как же оно мерзко!»

* * *

Пришла осень, зарядили дожди. Ранняя тьма накрывала город, и после вечерни улицы пустели. Лишь изредка слышался окрик дежурного будочника: «Кто идет?» И ответ подвыпившего мастерового: «Обыватель!» — дававший право беспрепятственно идти дальше.

В конце октября дяденька перебрался на зиму в Луки и привез много книг для вечернего чтения. А днем в сухую погоду по-старому вместе обходили город. Только теперь Сергей Васильевич уже знал многих обывателей в лицо, по занятиям и характерам. Уже к нему заходили ездившие по делам купцы, чтобы передать новости.

Приехавший из Невеля рассказал, что прах генерала Михельсона привезли в село Иваново и под пушечную пальбу похоронили в склепе под церковью. А учил дворовых заряжать пушки, когда-то от Пугача отбитые, и на границе уезда встречал тело единственный сын покойного, офицер гвардии, прибывший из Петербурга. Он теперь всему хозяин и, слышно, в отставку идет, чтобы в Иванове жить.

— А будет ли он по хозяйству радеть? — осведомился дяденька.

— Одно слыхал, что запьянцовский, — отвечал купец.

Другой приезжий повествовал, что во Пскове сгорели льняные амбары, отчего владелец их, купец, разом обеднел. Думают, что поджег приказчик, за которого дочь не выдал. Горело, будто смолой облито. Приказчика взяли в полицию, бьют сильно, да не сознается.

Третий рассказал, что в Витебске губернатор поссорился с откупщиком и оба выехали в столицу жаловаться. Чья-то возьмет?..

— Верно, губернатору каюк, — сказал дяденька по уходе купца.

— Неужто откупщик сильней? — усомнился Сергей Васильевич.

— А знаешь ли, сколько с откупов государство доходу получает? — вместо ответа спросил дяденька. — Князь Щербатов пишет, что при Елисавете семьсот тысяч рублей поступало. При Екатерине — под десять миллионов. А теперь, Юрьевич сказывал, за пятнадцать миллионов перевалило — четверть дохода государственного. Как такую золотую жилу не беречь? В губернаторской инструкции прямо сказано, что откупщик и его служащие состоят под особым покровительством власти и любой ущерб им карается как ущерб казне. Недаром на кабаках герб государственный ставят… Знаешь ли ты, что при Екатерине Алексеевне в Воронеже было?

— Откуда же мне знать, дяденька?

— Там епископ некий вздумал в праздник большой, когда народ особенно разгулялся, выйти на площадь и проповедовать, чтобы пить бросили. И как его паства почитала, то тут же разбили выставленные откупщиком на площадь бочки с сивухой, разогнали приставленных к ним целовальников и разошлись все по домам. Так что ж ты думаешь? Добился откупщик, что святого отца в дальний монастырь в ссылку отправили…

— Ну, то давно уж случилось, — заметил Сергей Васильевич.

— А теперь, полагаешь, иначе? Ужо узнаем, как слетит витебский губернатор ежели с откупщиком не помирится. А в Луках все пристойно оттого, что приказчиком откупным Юрьевич состоит, который тебя и меня уважает да скромно живет, только что обжора. А в других городах разве так? Там первый человек не городничий, не предводитель дворянства, а приказчик откупщика. Вот на рождество станет подарки рассылать, так окажется, что и у нас все вроде как на его службе. Ты, сударь, подполковник и кавалер, конечно, первый, потом предводитель, капитан-исправник, судья, лекарь, соляной пристав, смотритель училищ. Расписание чинам твердое, кому сколько деньгами или водкой. Таков обычай уже заведен пятьдесят лет.

— Так неужто без откупов государство наше и жить не может?

— Говорят, что из двух зол надобно меньшее выбирать, — ответил дяденька. — Откупа будто потому ввели, что иначе народ сам вино курит, втридорога по тайным корчмам продает и от того великий вред здоровью приключается. А тут, видишь ты, и состав вина, по закону-то, под досмотром находится, и винокуров одиночных откупщиковы стражники заарестуют. У них ведь свое войско целое.

— Воля ваша, но ежели мне Юрьевич что пришлет, я назад отправлю да еще обругаю, — решительно сказал городничий.

— Ругать за обычай, который не им установлен, по-моему, нечего. Но можешь загодя ему по-приятельски сказать, что водки сам мало потребляешь и оттого просишь, чтоб следуемое тебе количество Квасову и квартальным разослал.

— Вот не думал, что такое мне посоветуете!..

— Да, может, они меньше с купцов да с обывателей драть станут. И так ты им крылья подрезал. И еще я тебе посоветовать хочу…

— Не Заречную ли часть Квасову под смотренье отдать?

— Как ты угадал? Впрочем, не впервой одно думаем…

— Но сумею ли там его в руках держать?

— А кто обирать себя позволит, знаючи, что узда на него надета? Сряду к тебе жаловаться побегут. И на той стороне лавок нет, кроме мелочных. Пусть тянет с мещан гривенники да порядок наводит. К тому же вправду женится, надо на свадьбу угощенье.

— На ком же?.. Как вы всё узнаете раньше меня?

— Научись по душам с тем, другим поговорить. А то барином ходишь, известно, что с графом на дружеской ноге, — посмеиваясь, говорил дяденька. — На вдове писца судейского, бабенке ловкой, оборотистой, у которой в том же Заречье домик исправный.

На другой день в ответ на приказ городничего Квасов сказал свое обычное:

— Слушаюсь.

Но по выражению лица Сергей Васильевич увидел, что такое решение ему вполне по нутру.

Пожертвование водкой в пользу подчиненных произвело на уездных чиновников сильнейшее впечатление.

— Полициантам брать не велит, но об них заботится. Благородно поступает! — восторгался соляной пристав Сарафанчиков.

* * *

Перед рождеством, читая «Ведомости», дяденька воскликнул:

— Прыток твой Аркащей! Только и читай — там государя сопровождал, то через него государь приказал. Быть ему министром!

И напророчил. В январе 1808 года он же прочел вслух известие, что граф Аракчеев назначен военным министром с оставлением во всех прежних должностях.

Сергей Васильевич снова написал поздравление. И снова почтмейстер с торжественной миной принес ответ. Конец его на этот раз был неожиданный. Писарской рукой выведено, очевидно, под диктовку графа: «Будучи 7-го числа сего месяца расспрашиваем Высокомилостивым Монархом о детских моих годах, упомянул и ваше имя как своего защитителя в кадетские годы, а затем и то, почему и в какой должности ноне обретаетесь. На сие его императорскому величеству угодно было приказать зачислить ваше высокоблагородие, яко тяжело раненного, в пенсионеры капитула ордена святаго великомученика Георгия, с тем, чтобы, пока продолжаете служить в городнической должности, оное добавочное содержание бывало пересылаемо по третям, о чем на другой же день, 8-го сего генваря, и было мною послано именем его величества приказание».

«Похоже, что Аркащей и городничество мне золотит, — подумал Сергей Васильевич. — А все спасибо ему…»

Почтмейстеру, который сгорал от любопытства, пока Непейцын пробегал глазами письмо, он прочел все, кроме слов: «…пока продолжаете служить в сей должности…»

— Боже мой, Сергей Васильевич! Сам государь знает о вас! Быть вам генералом! — восклицал Нефедьев, пятясь к двери, чтобы скорей разнести весть по Лукам и отписать о ней во Псков.

— А ведь Аркащей твой тончайшая бестия, — сказал дяденька.

— Из чего вы заключили? —полюбопытствовал городничий.

— Ну как же! Ведь сим упоминанием он себя перед государем благородным человеком выставил: вот, мол, все доброе сколь долго не забываю. А значит, уж вашего-то величества благодеяний вовек не забуду. Таков, верно, смысл в сем поступке.

* * *

В зимние воскресенья у городничего была особенная забота — ходить на кулачные бои. И здесь на льду сражались разделенные рекой части города, и порой так ожесточенно, что бойцов уносили замертво. Память о Фоме не давала Непейцыну покоя. Еще с осени думал, как сделать, чтобы не случалось хоть смертных исходов.

— Одни молодечеству на ристалище сем выход дают, — философствовал, слушая его, Семен Степанович, — а другие злобу на жизнь несчастливую на чужой морде вымещают. Разве их уймешь?

С первого же боя городничий распорядился, чтобы в часы сражений — а они начинались, как отойдет обедня, — на берег выходили дюжий квартальный Пухов и два самых смелых будочника. Во главе такого отряда он садился на складной стул на берегу, наблюдал за происходящим и, случалось, посылал подчиненных отбивать того, кому, казалось, грозила гибель от ударов обступивших его противников.

Вплоть до масленой такое вмешательство не вызывало возражений. Но тут после боя, в котором будочники едва вытащили из свалки и отвели домой залитого кровью дюжего кожевника, вечером в городнический дом пришли трое — цирюльник, пекарь и кузнец, которые, назвавшись кулачными старостами, просили поговорить с его высокоблагородием. И когда Непейцын вышел, пекарь сказан:

— Так что мы к твоей милости с просьбой.

— Говорите, ребята, — разрешил Сергей Васильевич.

— Пришли мы от всех бойцов, — начал цирюльник, — как твое благородие за справедливость уважаем. А ноне ты неправое дело сделал, когда бутошников на нас наслал.

— Так ведь пятеро одного увечили, — сказал городничий.

— А известно твоему благородию, за что его били? — осведомился цирюльник И сам ответил: — У него в рукавице свинчатку сыскали, когда по злобе Степану Филину переносье проломил. Такого и надо бить-колотить, раз правила не сполняет.

— Вот что! — удивился Сергей Васильевич, — Ах, подлец какой!

Оратор оглянулся на товарищей.

— Я ж толковал, что нас послушают, — сказал он. — Они наших делов не знают, вот и мешаются.

— Но постойте, — сказал городничий. — А вот у меня в Туле кучера как убили. — И он рассказал о смерти Фомы.

— Мы за Тулу не ответчики, — пробасил доселе молчавший кузнец.

— У нас до смерти не бьют, — подхватил цирюльник. — Нос расквасят, ну ребро, другое сломят, так заживет ведь. А до смерти редко бывает, и всё за подлость против своего же брата.

— А прошлые разы, когда я людей посылал?..

— И тогда все зря. Как мы обманщика учим, так твоя милость и шлет своих. А у нас другой раз пятак в рукавицу не возьмет.

— Что ж мне, на бой вовсе не ходить? — спросил городничий.

— Нет, ходи, сделай милость, с горушки любуйся, мы не против, и буточники пущай на случай непорядку при народном стечении, но чтоб в драку их не слать.

— А вы мне ручаетесь, что до смерти никого не забьете?

— На том хоть крест поцелуем, — сказал цирюльник.

— Истинно так! — подтвердил пекарь.

— Как бог свят! — прогудел кузнец.

— Да когда народ в раж войдет, то и вас небось не очень слушает, — не сдавался Сергей Васильевич.

— Ничего, нас-то уважат, — внушительно заверил пекарь.

— Ладно, — закончил аудиенцию городничий. — Но помните, коли убьют кого, то, честное слово, от губернатора приказа добьюсь, чтоб вовсе вашу потеху запретил.

* * *

В следующее воскресенье, выйдя на берег Ловати, Непейцын только разговаривал со знакомыми да посматривал на сходившиеся на льду стенки и слушал сопровождавшие сражение устрашающие вопли.

— Еще римляне говорили: «Крик разит не хуже меча», — щегольнул ученостью стоявший около почтмейстер Нефедьев.

— И что, ваша милость, кулачное смотрите? — сказал подошедший купец Овчинников. — Дело грубое, суматошное. А нонче редких бойцовых гусаков стравляют. Вот уж что богатыри в песнях…

— Я не прочь поглядеть, — отозвался Непейцын. — Где? У кого?

— У соседа вашего, Ломакина, подле амбара. Я его вчерась спросил: «Чего господина городничего не попросишь?» — «Совестюсь — говорят, они такие благородные, всё книги читают, вечерами мне в окошко видать…» А я ему: «Так они всякий бой должны понимать, как на кулачников кажное воскресенье любуется и ноги в сражении решились…» И время самое бойцовое — гусыни клохчут, яйца кладут, а гусаки в бой рвутся. Ноне будет впервой выставлен, которого из самого Почепа Анисим Глушков привез, две недели его на парной конине держит. Заклады немалые купцы готовят.

— В Англии тоже гусаками занимаются, — сказал почтмейстер.

— Так, может, пожалуете, честные господа? Я туда сейчас иду.

Они поспели к началу боя. Посредине двора была устроена круглая гладкая снежная арена, обнесенная барьером в аршин высотой, сделанным из бересты, укрепленной кольями. Вокруг на скамьях сидели человек тридцать в шубах, шапках, валенках. При появлении гостей все встали. Ломакин засуетился, приказал принести городничему кресло из дому, почтмейстера усадили среди купцов.

Первой парой выпускали почепского гусака против здешнего, который раньше всех побеждал. Оба хозяина бойцовых птиц выложили седому купцу Филиппову по сто рублей ассигнациями заклада. Сидевшие вокруг арены тоже спорили на деньги. Молодцы подали хозяевам гусаков. Они рвались из рук, шипели, вытянув шеи. Почепский весь белый, великолуцкий — с серыми крыльями.

Но вот Филиппов сказал негромко: «Пущай!» — и оба владельца высадили своих питомцев на арену. Гусаки сшиблись грудью, щипля друг друга за шею. Потом отскочили, остановились, как бы прицеливаясь, злобно гогоча, и снова бросились в бой, подпрыгивая, взлетая, норовя вскочить врагу на спину. Пух полетел во все стороны. Великолуцкий боец поскользнулся, но тотчас выровнялся. У обоих уже видна была кровь на перьях. Вцепились друг другу в шею, рвут из стороны в сторону, топчутся по кругу…

А у зрителей куда девалась нарочитая купеческая степенность! Улюлюкают, хватают друг друга за плечи, ахают, вскакивают с мест, дергают себя за усы, за бороды. Старик хозяин великолуцкого гуся читает молитву, крестится. Хозяин почепского выпучил глаза, побагровел — сейчас удар разобьет.

Но не помогли молитвы. Минут через десять боя серокрылый упал. Перебитая шея вытянулась, из клюва хлынула кровь…

— Куда ж, ваше высокоблагородие! — засуетился Ломакин около поднявшегося Непейцына. — Сейчас вторую пару спущать станем…

— Спасибо, друг любезный, мне обедать пора. Спасибо, господа купцы, за компанию. Желаю здравствовать…

Сам не ожидал, что смерть какого-то гусака так взволнует. Но и следующие дни опять, как въяве, виделась длинная недвижная шея на окровавленном снегу, затянутые белой пленкой глаза. И над ним лицо хозяина с дергающейся щекой в седой бороде: «Ох, сынок! Ох, птица любезная! Так и забил тебя хохол проклятый..»

Нет, пусть уж лучше тешатся голубями или теми покорными медведями, которых приводят странствующие литовцы и заставляют на потеху толпе делать артикулы палкой и реветь, выпрашивая гроши.

* * *

В середине зимы в Луках наконец-то появился уездный предводитель дворянства. Говорили, что с осени жил в Петербурге и сильно там проигрался. Сергей Васильевич не торопился делать ему визит. В самом деле, отставной подполковник, а он на действительной службе считается тем же чином. Должно быть, почтмейстер и предводителю нарассказал о высоком друге Непейцына, — через несколько дней господин Цветков подкатил на щегольских санках к городническому дому, хотя жил всего в двух кварталах. Принял его Сергей Васильевич с полным вниманием, в следующее воскресенье отдал визит и был представлен молчаливой предводительше со скучающим выражением лица. А супруг ее оказался истинной пустой башкой, в которой могла, как сухая горошина в дешевой погремушке, кататься одна-единственная мысль. По крайней мере, и при визите городничему, и при ответном его посещении он твердил о темноте на великолуцких улицах. Будто ему приходилось беспрерывно ходить по ним с вечерней до утренней зари!

— Помилуйте, мы в Петербурге разве к тому привыкли? Там через пятьдесят шагов — и опять фонарь. А тут как в Турции…

Выслушав такое сообщение раз десять, Непейцын подумал, просто ли дурак вспоминает свои поездки по гостям в Петербурге или намекает, что городничему надлежит заняться освещением города? Сколь мог вразумительно, он сказал, что на это в уездных городах правительство не отпускает ни копейки. Только сами обыватели могут ставить у жилищ фонари, но таковых в Луках еще нигде нет, кроме как у собора, дома присутственных мест и городнической квартиры. Даже в гостином дворе из боязни пожара лавки запирают при наступлении сумерек, и сторожа с собаками сидят около них в полной тьме.

При повторном толковании сей истины господин Цветков вдруг оживился. Поднял вверх палец с гербовым перстнем и воскликнул:

— Par bleu!^[11] Какова мысль! — после чего глубоко задумался, предоставив Непейцыну беседовать с предводительшей.

Минут через пять он опять вскинулся и спросил:

— Ну, а ежели я подам прочим дворянам пример, поставлю перед своим домом четыре или более фонарей?

— Такой поступок сделает вам особую честь и прославит ваше имя, — с готовностью поддержал городничий.

— Но ведь я могу заказать сии фонари совершенно какие хочу, этакие… — Предводитель покружил пальцем в воздухе, как бы изображая махровый цветок. — Фамильные… fantasie fleur?^[12]

— Те фонари, которые украсят крыльцо вашего дома, могут быть любого фасона и материала, как вы, конечно, видели в Петербурге у особняков вельмож, — политично ответил Непейцын. — А те, которые захотите поставить у мостков, проходящих вдоль фасада, — он указал в окошко, — попрошу заказать по казенному образцу, каковой можно видеть у моего дома или у присутствия.

— Непременно, mon colonel^[13], непременно! — важно кивал Цветков. Он, очевидно, уже представлял свое жилище уподобленным столичным дворцам.

Вернувшись домой, Сергей Васильевич решил, что болтун тут же забудет о фонарях. Но вскоре всеведущий почтмейстер донес ему, что Цветков, запершись в кабинете, что-то чертит, а из деревни вызвал искусного кузнеца. Потом перед домом Непейцына появился городской жестянщик, который на вопрос Федьки, зачем тут вертится, ответил, что предводитель заказал ему четыре таких фонаря, как стоят перед крыльцом городничего.

А еще через неделю великолучане повалили смотреть диковину: у дома Цветкова вечером горело восемь масляных фонарей. Четыре — с простыми стеклами и на бревнах, вкопанных в землю и окрашенных в полосу, а четыре — на кованых кронштейнах; два из них — по сторонам крыльца, два — дальше, на стене дома. Эти возбуждали особый интерес. Спереди у них были вставлены стекла, а боковые железные стенки украшены прорезным рисунком в виде герба господ Цветковых — роза на веточке и две шпаги накрест.

Пришлось идти благодарить предводителя от лица города.

Вскоре уездные чиновники также принялись ставить у своих домов фонари, состязаясь в выдумках, доставивших жестянщику небывалый заработок, а обывателям — новые развлечения. Приказчик откупщика велел высечь на своих фонарях тоже герб — каких-то зверей, держащих щит, а на нем ангела, более, впрочем, похожего на стрекозу. Судья и почтмейстер гербов не имели, и у первого огонь фонаря выказывал меч и весы, а у второго — почтовый рожок и саблю. Непейцыну оставалось только благодарить каждого за освещение города — ведь все ставили еще по два фонаря казенного образца вдоль своего участка дощатого тротуара.

А тут зашевелились купцы. Филиппов заказал фонари не с просеченным железом, а с росписью на стекле — колбаса и бутылка вина. Около дома Мурзина явились такие же, но с головой сахару и чашкой — чай или кофе, не узнаешь, но колониальные товары всяк видит. А у Овчинникова оказались намалеваны крендели и бублики.

Сергей Васильевич радовался, но дяденька сказал скептически:

— Дай бог, чтоб следующую зиму горели, а потом надоест возиться, будут стоять без масла, и мальчишки стекла побьют…

Немало времени по воскресеньям отнимало у городничего катанье, начавшееся в крещенье. Несмотря на приказ, отданный обывателям через квартальных и в письменном виде отправленный в магистрат, случалось, что молодые купцы пускались во всю прыть по Соломенской и Екатерининской улицам, пугали народ, а однажды сшибли бабу, которая, правда, с перепугу убежала от полицейских. Городничий наряжал сюда пару будочников и нередко выезжал сам верхом в сопровождении Федора. Если замечал непорядок, то посылал своего «ординарца» и уж на крайний случай вмешивался сам. Отсюда ехали взглянуть на кулачный бой. Лошади пугались воплей, взмывавших над толпой в минуты яростных схваток, но по лицу Феди Сергей Васильевич видел, что он-то не прочь принять участие в побоище.

Однажды, возвратись домой с такой проездки, Непейцын услышал на соседнем дворе крики и пошел посмотреть, что случилось. Поспел в самое время: почепский гусак был только что заклеван новым местным героем. Глушков с горя обругал победительского хозяина, тот его, и дошло бы, пожалуй, до драки между владельцами бойцовых птиц да и между ставившими на них зрителями, если бы не появился городничий, пригрозивший отправить всех под арест.

Но вот наступил великий пост, разом окончив все катания, гулянья, кулачные бои. Хозяйки несли из лавок рыбу и лампадное масло. Медленный благовест плыл над городом. Богомольцы, идя по церквам, бранились, что скользко: тропки перед домами не посыпались песком, днем уже подтаивало и к ночи подмораживало.

В это время года Сергей Васильевич старался меньше ходить пешком. Трость не всегда помогала в гололедицу. Постепенно расслаблялись шарниры механической ноги. Да, сие тульское изделие не чета той, что делалась под присмотром Кулибина. Все будто то, да не совсем. Теперь по будням он предпочитал носить простую деревяшку, сделанную по старому образцу Филей, и с ней же ездил верхом — в седле тульская нога была особенно неудобна. Пришлось только заказать кузнецу стремя со стаканчиком, в который вставлялась палка. Садиться на коня и слезать все ловчей помогал городничему Федя. Он ездил уже совсем свободно, обращался с лошадьми без опаски и ловко носил свой полуказачий костюм.

— Что б ты хотел делать в жизни? — спросил как-то Непейцын.

— То есть как, Сергей Васильевич? — не понял юноша.

— Ну, был бы не крепостной, так что б стал делать?

— К вам опять бы поступил служить, — не задумался Федя.

— Кем же?

— А как сейчас: камердином, стремянным — платье чистить, трубки набивать, комнаты месть, коней седлать, вас подсаживать…

— И ничего больше тебе не хочется?

— Хочется. Кинжал и шапку со шлыком желтым, — покраснел Федя.

— Где ж ты такое видел? — улыбнулся городничий.

— На той неделе на базар Михельсоновы псари заезжали.

— Чего так далече забрались? До Иванова верст шестьдесят…

— За щенками какими-то к княжне Давидовой, сродственнице нашей, ехали. И таково-то хорошо одеты! Шлыки на шапках с кистями, у кинжалов ручки белые, костяные.

«Глупыш ты, — подумал Непейцын. — Вот и угадай, кто чего хочет! Или от молодости?» И он сказал:

— Будет тебе шапка с кистью, а насчет кинжала, так мы волков не сбираемся травить.

* * *

С княжной Сергей Васильевич вскоре встретился во второй раз. В воскресенье на шестой неделе выехал за город по Витебской дороге один — надо когда-то побыть и самому с собой. Ехал шагом, щурясь от солнца, радуясь теплому ветру, запахам оттаявших полей, перекличке птиц в перелесках. Услышал сзади резвую рысь и обернулся. На двухколеске, запряженной рослым вороным, ехал юноша в смушковом сером картузе. Приближаясь, перешел на шаг и, поравнявшись, звонко окликнул:

— Здравствуйте, Сергей Васильевич!

Княжна! В синем ладном казакине, в серых замшевых перчатках.

— Здравствуйте, — ответил городничий. — Куда путь держите?

— Под Невель, к Григорию Ивановичу Михельсону.

— Насчет собак?

— А вы почем знаете?

Рассказал, что слышал от Феди. Засмеялась, показав ровные белые зубы и ямочки на щеках.

— Их-то и хочу проведать, поглядеть, какая у них псарня. Люди тамошние чего-то много нахвастали.

— И не боитесь одна? Хоть бы кучера брали, — сказал Непейцын.

— Чего ж бояться? Лихих мужиков? — Она взяла вожжи в левую руку и вытащила из-под кожаного фартука двустволку. — А она на что? Пулей заряжена, испытана, осечки не дает. Я ведь стреляю метко. Приезжайте в гости, покажу свое искусство.

— Спасибо, заеду как-нибудь, — пообещал Сергей Васильевич.

— Не заедете! Вы меня опасаетесь, хоть и героем прославлены, — засмеялась княжна. — А зря, я свойственников не обижаю.

— А кого обижаете? — подхватил задиристый тон Непейцын.

— Кто меня тронет, того я царапну… Ну, прощайте! — Она разобрала вожжи, слегка хлопнула ими по крупу коня, и он с места взял широкой машистой рысью.

Непейцын постоял на дороге, смотря, как взлетает на ухабах серый картуз, как покачивается затянутая в казакин талия.

«Заехать, чтоб не смеялась? А о чем говорить? О собаках? В цель пострелять?.. О щенках заботится так, что за шестьдесят верст едет справляться, а как мужикам у нее живется, надо узнать… Стройна, как мальчишка, и хороша, ничего не скажешь. Свойственница!..»

За обедом городничий рассказал дяденьке о встрече.

— Что ничего не боится, то верно, — подтвердил Семен Степанович — А что к Михельсону из за щенков поехала, то, может, и враки. У ней в Невеле предмет был — отставной поручик один, так прошлого года от чахотки помер. Не к матери ли его поехала?

— Почему же замуж не вышла?

— Вышла бы, да заболел и быстро его свернуло.

— Ну так, по мне, к матери его поездка лучше, чем щенков проведывать, — заметил Сергей Васильевич.

— А по мне, и то, и то совсем не плохо, — ответил дяденька. — Но все же девка она взбалмошная. Лет, кажись, семнадцати была, когда помещика одного из своего дома выгнала, зачем ее княжной назвал, а не «ваше сиятельство». «Я, — кричала (он сам пересказывал), заставлю себя, как полагается, величать, хоть и сирота и за меня заступиться некому…» Или с тем поручиком ихняя любовь когда шла, я скажи «Радуюсь, Варя, что замуж идешь!» А она: «Еще не знаю. Мать у него ведьма старая, а я молодая, вот и боюсь, что от ревности надвое разорвем!» Хорош отчет на поздравление? А как заболел, то вместе за ним ходили, и теперь ездит к старухе. Добра честна по-своему, да воспитания дурацкого… Пробовал было я при Анне Федоровне и после ее приручать, предлагал ко мне переехать, когда вторая сестра замуж вышла. Так нет же! «Я, братец, своей головой поживу, волю свою испытаю» Но на пасху изволь, к ней съездим. Формально представлю тебя, хочешь?

— Хватит мне наличных знакомых, — отказался городничий.

* * *

Отгудела колоколами пасхальная неделя, и Семен Степанович стал собираться на лето в деревню, да откладывал со дня на день, волнуясь начавшейся войной со Швецией. В Ступине газет не получишь, а тут почтмейстер приносит, и все новости известны. Дяденьку тревожило, что друг его юности Алексей Иванович, выйдя в отставку из выборгских комендантов, остался жить в том городе, — как бы война его не коснулась. А пуще волновало медлительное ведение кампании. После проигрыша двух войн французам не верилось, что победим шведов. И тут еще отряд Вуича на Аландских островах неприятелем окружен, отряд Бодиско на Готланде сдался.

— Воевать разучились, а цацки блестящие навешивают — ворчал Семен Степанович, откладывая «Ведомости».

— Вы о чем? — спросил сидевший тут же Сергей Васильевич.

— Прописано важное: на параде уже все офицеры в новой форме государю являлись — вовсе без пудры и в эполетах по чинам…

— А что тут нового? — возразил городничий. — Мы при светлейшем так же ходили: без пудры и с эполетом на левом плече.

— А теперь на обоих да с бахромой или без оной и сукно цветное по полкам. Словом, посылай-ка за надобными тебе во Псков нарочного или поручи купцам, кто в Петербург поедет.

— Верно, одним строевым положены, — усомнился племянник.

— Нет, я приказ помню, хоть давно уже пропечатан. Сказано было: всем находящимся на действительной службе. А вдруг какой проезжий начальник придерется: «Почему не по форме одет?»

Семен Степанович уехал, а городничий забыл об эполетах. До них ли? Половодьем снесло мосток на остров Дятленку и повредило ледорезы около большого моста. Нужно было добыть у купцов лесу на ремонт, наблюсти за работами и чтоб будочники не проспали сложенные на берегу бревна и тес. Играли несколько купеческих и мещанских свадеб, на которые звали в посаженые отцы. Одна из них доставила Непейцыну истинное удовольствие: учитель Кукин женился на Пранюшке Птицыной. Этим не только икону для благословения купил, а еще разного на обзаведение послал по совету с Ненилой.

Потом в Заречье случился большой пожар. Квасова не оказалось на месте: не доложившись городничему, уехал на охоту. Сам занимался тушением и размещал по обывателям погорельцев, а Квасову дал крепкий выговор, после которого тот подал прошение об отставке. Ну и черт с ним! На что надеется? Что станет делать?.. А в духов день перепились и передрались сплавщики леса, новгородские мужики. Еле удалось будочникам перевязать драчунов, а плоты их, пока отсыпались, пришлось караулить. Словом, дело цеплялось за дело.

А затем как-то утром, когда разбирал обывательские жалобы, прибежал конюх с почтовой станции и доложил, что господина городничего требует к себе проезжий больной генерал.

Услышав слово «больной», Непейцын отправился как был: с деревяшкой, в старом сюртуке и без шпаги. На крыльце станционного дома топтались двое проезжих, по костюму небогатые помещики, третий, присев на корточки в сенях, рылся в чемодане. За дверью чистой горницы слышались раскаты начальственного баса.

— У, сердит! — шепнул возившийся с чемоданом, делая большие глаза. — Всех чубуком выгнал.

Сергей Васильевич толкнул дверь и вошел. Посреди комнаты стоял рослый человек в шлафроке. Держась рукой за щеку, он тыкал другой, сжатой в кулак, в шею слуги, достававшего что-то из погребца, приговаривая сквозь зубы:

— Сто раз говорено — клади сверху, клади сверху, клади сверху! — На стук деревяшки он обернулся: — Ты кто такой?

— Здешний городничий.

— Так чего же ползаешь, как каракатица? Я тебя давно кликнуть велел. И почему не по форме одет?

— Пришел как мог скорей из присутствия, а если б стал мундир надевать, то еще б задержался. Чем могу служить? — внешне невозмутимо, но внутренне закипая, сказал Непейцын.

— Да ты филозоф! Рассуждатель! А службы не знаешь, раз не по форме одет являешься! — злобно цедил генерал.

— Позвольте подорожную вашу, — попросил городничий.

— Еще зачем? Ступай живо, сыщи лекаря, чтоб зуб вырвал, да переоденься и явись снова.

— Лекаря сыщу, а являться стану, ежели вы мне начальник.

Глаза проезжего грозно выкатились, он раскрыл рот, чтобы гаркнуть на дерзкого, но тут, верно, от воздуха, попавшего на больной зуб, все лицо его перекосилось, и, схватясь обеими руками за щеку, он заголосил:

— Ирод! Черт! Скотина! Не видишь, что генерал мучится? М-м-м-м… Лекаря!

Непейцын с каменным лицом посмотрел на рослого крикуна, из глаз которого вдруг потекли слезы, на лакея с разбитой губой, опасливо протянувшего барину какой-то флакон, и вышел. В коридоре ожидал его прибежавший следом квартальный Пухов.

— Ступай к лекарю, проси от моего лица тотчас прийти с зубными щипцами к проезжему генералу, — приказал городничий.

Посмотрел, как квартальный, тряся фалдами мундира, побежал по тротуару, и не спеша поковылял домой.

«Вот должность проклятая! — думал он с горечью. — Всякая проезжая скотина может наорать, ежели выше тебя чином! А все-таки надо узнать его фамилию, чин и место служения. Может, он статский, при министре внутренних дел состоит и прямой мне начальник окажется. Хотя все ухватки военные… Однако ни одного военного предмета в комнате не видел… — Раздумывая так, Сергей Васильевич дошел домой. — Явлюсь по всем правилам и узнаю у станционного смотрителя, что за гусь», — решил он и крикнул:

— Федя! Подавай тульскую и все мундирное да вели заложить дрожки.

Но не поспел переодеться, как прибежал запыхавшийся Пухов:

— Так что, ваше высокоблагородие, не идут господин Ремер, больным сказались.

— Чем же болен? — спросил Непейцын.

— Да нет, при мне в постелю завалились. «Меня, говорят, прошлый год уж один генерал за зуб свой чуть бутылкой не пришиб. Не пойду, делайте со мной что хотите».

— Ах, черт его возьми!.. Так беги к цирюльнику Гавриле, что кулачный староста, в Заречье, на Барановскую, зови его.

— Слушаюсь! — И Пухов исчез.

«Надо на случай новых оскорблений иметь свидетеля», — раздумывал, одеваясь, Сергей Васильевич.

— Беги и ты, Федя, к почтмейстеру, проси от меня сейчас прийти на почтовую станцию…

Когда, одетый в парадную форму, Непейцын поднялся на крыльцо станционного дома, на нем среди проезжих стоял цирюльник Гаврила, завертывая в тряпицу инструменты.

— Ну, спасибо, братец, — сказал Сергей Васильевич и, проходя, потрепал его по широченному, налитому силой плечу.

— У меня мигом, ваше благородие, — отозвался тот.

Теперь проезжий сидел посередь горницы на стуле и плевал кровью в таз. Подняв глаза, он уставился на ордена Непейцына.

— Что вам угодно? — спросил он, еще раз отплюнувшись.

— Так вы же приказали мне явиться по всей форме.

— Но тот без ноги был? — Опять плевок и недоверчивый взгляд.

— Она у меня механическая, приставная. Помог вам подлекарь?

— Помог… Мастер рвать… А на вас какой чин?

— Подполковник.

— Отставной?

— Нет, действительной службы и, как тяжело раненный, состою пенсионером капитула ордена святого Георгия.

— Вот что… Однако, сударь, вы службы не знаете…

— Из чего вы сие заключили?

— Хоть из того, что не именуете меня как должно.

— Так я ж не знаю, кто вы такой. Кричать на меня вы кричали, чертом, иродом и скотиной обругали, а сами не назвались.

— Я не обязан вам подорожной давать. — Плевок и еще плевок. — А вы обязаны проезжающим помощь оказывать.

— Я к вам на помощь поспешил в сюртуке, чтобы не задерживаться, и вы же меня обругали. А назваться бы вам следовало, ежели угодно, чтоб я вас по чину именовал.

— Генерал-майор Желтухин, вот кто я. Теперь знаете?

— Знаю, ваше превосходительство. А засим честь имею…

— Как! Разве я вас отпустил? — Плевок.

— Что же вам еще угодно? Присланный мною человек зуб вам вырвал, я в полной форме явился. На том мои обязанности помощи вам и вежливости вашему чину оканчиваются. А смотреть, как плюете в таз, я не обязан как штаб-офицер и инвалид.

— Подождите, я вам еще замечание сделаю: отчего пришли в прежней форме, в погончиках, а не в эполетах, которые полгода высочайшим приказом введены?

— Оттого, ваше превосходительство, что в сем уездном городе их не купить, а из Петербурга еще получить не сумел.

— Сие не ответ начальнику.

— Какой же вы мне начальник, ваше превосходительство?

— Я генерал.

— Про то слышал, но мне неизвестно, какое место занимаете.

— А вот я в Петербурге подам на вас жалобу за дерзость!

— Кому угодно-с. Но я отвечу, что вы за оказанную вам помощь и представление по всей форме изругали меня без вины.

— С виной! С виной! Врете-с, с виной!

— Честь имею, — опять поклонился Сергей Васильевич и вышел.

За дверью стояли Нефедьев в мундире и смотритель почтовой станции с подорожной в руках. Заглянув в нее, Непейцын прочел: «Командир 2-й бригады 20-й пехотной дивизии генерал-майор Желтухин 1-й». Подумаешь, персона!..

Он взял под руку бледного почтмейстера:

— Простите, Иван Макарьевич, что потревожил, но хотел свидетеля иметь хоть за дверью, ежели, как давеча, браниться начнет. Однако обошлось одной пикировкой. Идемте отсюда.

— Нет, батюшка, теперь моя очередь. Ведь он и за мной присылал… — Почтмейстер шагнул к двери и сказал смотрителю: — Давай подорожную да вели закладывать… Ну, господи благослови…

Непейцын едва успел разоблачиться, как перед его домом остановилась дорожная коляска. Выглянув в окошко, увидел генерала в мундире и в шляпе, а через минуту на крыльце раздался знакомый голос, но в самой учтивой интонации:

— Доложи, любезный, что генерал Желтухин просит принять.

«Понятно! Почтмейстер упомянул про Аркащея», — сообразил Непейцын и громко приказал вошедшему Федору:

— Скажи его превосходительству, что я в халате. Проси присесть, покуда оденусь.

Федя не поспел выйти, — отстраняя его, в дверях показался Желтухин.

— Простите, Сергей Васильевич, но на миг один нарушу ваш отдых! — заворковал он медовым голосом. — Заехал чистосердечно покаяться… Боль зубная, пишут, заставляла и короля прусского покой терять, а что уж мы, грешные… Уезжаю далее, и вот малый презент, чтоб зла не помнили. Прошу принять от чистого сердца!

Генерал положил на стол небольшой пакет и повернулся к двери.

— Постойте, ваше превосходительство! — воскликнул Непейцын.

— Спешу-с! Будьте здоровы! — Желтухин был уже на крыльце, ввалился в коляску, и она тотчас тронулась, мелькнув мимо окон.

Сергей Васильевич развернул пакет. В нем лежали новые штаб-офицерские эполеты с красным суконным полем и золотой канителью.

«Видно, только эполеты полковничьи купил, как в генералы вылез, — догадался Непейцын. — Ну, низкая душонка!..»

Забежавший вскоре почтмейстер подтвердил, что на вопрос проезжего о дерзком городничем ответил, что он близкий друг нонешнего военного министра. Рассказал, как ахнул Желтухин, как засуетился, расспрашивая, где живет, хотел бежать следом, стал рыться в чемоданах, выискивая, что бы поднести в подарок.

— Увидите, батюшка, что эполеты сии счастливые, — пророчил Нефедьев. — Как он их, видать, почти не надевал, так и вас вскоре граф к себе призовут и движение предоставят в генералы.

* * *

Какого-то «дальнего движения» иногда вот как хотел и сам великолуцкий городничий. Бегут чередой похожие дни. Разбор обывательских дрязг, обходы города, вечера у окна с книгой… Тянет из палисадника ароматом только что политых Ненилой цветов, а за забором, на галерее, ветер раздувает распояску купца Ломакина, слышны его неистовые вопли, хлопанье тряпки на шесте. Ползет дым из трубки, слышится звяканье посуды за стеной. Федя накрывает стол к ужину… Хорошо, конечно, но скучно, ох как скучно иногда! Неужто вся оставшаяся жизнь так пройдет?.. А в Туле было лучше? Пожалуй. Больше людей образованных, вроде Сурнина, Захавы, Чичерина… Надо Пете написать, ободрить, только б пить не стал…

В июле из Пскова сообщили, что отставка Квасову дана и указ о ней вышлют для выдачи на руки. Когда городничий прочел это бывшему приставу, тот сказал, что сам получит бумагу во Пскове, где определяется на новую службу.

— На какую же? — полюбопытствовал Непейцын.

— Господин откупщик в приказчики меня берет. Полагаю, что бедней, чем в полиции, не останусь, — ухмыляясь, сказал Квасов.

— Вам видней, — сухо ответил Сергей Васильевич.

«Представлять ли Пухова на освободившуюся вакансию, посоветуюсь с дяденькой и для этого в субботу съезжу в Ступино, — решил городничий. — Выпарюсь там в бане, посижу со стариками вечер и ранним утром, по холодку, поспею в собор, чтоб приличие соблюсти и не сказали — верхом скачет, а в церкви не видать».

Уже миновал Купуйский погост, когда впереди показался ходко приближающийся шарабан, запряженный рослым вороным. Не кто, как княжна! На этот раз в женском обличье, в закрытом песочного цвета платье, в шляпке-капоре из соломки и на руках желтые перчатки с зубчатыми крагами. Еще издали сверкнули зубы — смеется:

— Здравствуйте, племянник!

— Здравствуйте, тетушка!

Остановились. Его стремя около крыла шарабана.

— Далеко ли ездили? Опять щенков проведывать?

— Те щенки подросли. В Невеле была и к Михельсону заезжала.

— Разве он здесь?

— Недавно приехал. В отставку, глупый, вышел.

— Чем же глупый? Имением большим заняться разве не дело?

— Если б занялся! — пожала плечом княжна. — Служба, видите, в восемнадцать лет надоела. Учителя бы ему строгого с розгой!

— Что же вам так не понравилось?

— Да все. Сто человек дворни: певчие, музыканты, псари, егеря, все разодеты, все жрут сладко и всем делать нечего. А он с утра французское шампанское пьет и тоже, что делать, не знает. Третьего дня с гостями на охоту ездил, вчера я приехала — в цель стреляли, а нынче шморгонец медведя привел, над ним потешается…

— А стреляет-то хорошо?

— Плохо. Он, по-моему, ничего толком делать не умеет. Расхлюпанный весь какой-то. И на коне плохо сидит.

— Однако ради визита сего вы казакин на дамский туалет сменили и оружия с собой не взяли?

— В казакине летом жарко, а двустволка и сейчас тут. — Княжна уверенно опустила руку и приподняла со дна экипажа ружье.

— Ну, прощайте, тетушка!

— Прощайте. Кланяйтесь дяденьке своему. А ко мне вы все-таки боитесь заехать. Право же, не кусаю своих-то… Или и вам плохого наговорили? Так ведь не просто одной-то жить… Вас в сорок лет дяденька наставляет, а меня кто наставит?

— Дяденька говорит, что сами его наставления отвергли…

— Глупа была… А он и отступился, бросил одну девчонку…

— А что он сделать мог?

— Что? Переждавши, опять подступить, втолковать, чего не понимала.

— Однако вы и так робки не оказались.

— Не робка, а чем оно обошлось?..

— Чем же?

— Э, что говорить! Не на дороге же! — Она кивнула и, как прошлый раз, послала вожжами коня, который с места взял рысью.

Когда городничий пересказал дяденьке этот разговор, тот ответил сокрушенно:

— И сам, знаешь, не один раз думал, что виноват. Но ведь она, как звереныш, от меня отбилась. Только что не кусалась, когда уговаривал к себе перебраться. Вот и махнул на нее рукой. А то готов был уже привязаться… — Семен Степанович потянул из погасшей трубки, отставил ее. — Но, видно, ты ей по сердцу пришелся, раз такой разговор завела. Больше брыкнуть норовит, если близко подходят. А про Михельсона и мне купцы несообразное рассказали, когда из Витебска ехали. Скупил соль всю в невельских лавках, свез в имение и велел по дороге рассыпать, будто снег, а сам с дворовыми девками на санях по ней ездил. Куда как смешно! Город для дурацкого развлечения без нужного продукта на две недели оставил, пока снова подвезли. Хоть мужики его в ту ночь что могли ковшами сгребли, запаслись солью от барской забавы…

* * *

Под осень городничего навестила вдовая дьяконица Анисимовна. Заговорила про скучную одинокую жизнь, по Евангелию человеку не подобающую, и стала хвалить достоинства некой помещицы, молодой вдовы, — и лицом-то бела, и прочим вошла в самое сахарное время, и дом полная чаша, и крепостных триста душ, а сродственников никого. Непейцын объяснил, что ему, безногому, одинокая жизнь больше по душе. Вдову эту он видывал в соборе, всегда в ярких шелках, в перьях на тюрбане. Действительно, все в ней было, как рассказано, да слишком изобильно. А через неделю сваха пожаловала вновь, чтоб расписать достоинства другой «голубицы», шестнадцатилетней дочери вдовой чиновницы, жившей в собственном доме и, как говорили, с немалым капиталом. И опять городничий повторил, что вполне доволен одиноким существованием.

И в самом деле, благодаря Ненилиным трудам все в доме шло заведенным порядком — всегда чисто убрано, все вовремя подано. Работа у Фили с двумя подмастерьями не переводилась, и он снял по соседству флигель у судебного заседателя. Но Ненила летом справлялась там и здесь, а осенью сдавала ключи приезжавшей с дяденькой Аксинье, оставляя себе присмотр за уборкой комнат и за бельем.

— Жалеешь, что из Тулы уехали? — спросил как-то Сергей Васильевич, сидя летним вечером с Филей на дворовом крыльце.

— Нет, сударь. Там я дело свернуть не сумел бы. Мастера, заказчики, то да се. А сила уж не та, шестой десяток давно… И алчности у нас с Ненилой к деньгам нету. Одно от Тулы на сердце камнем — Фома. Как вам не сказал про его мечтания?.. А тут — чего лучше желать? За вами — как за стеной. Даже заказчики должать не смеют…

Теперь не жалел о Туле, пожалуй, и Сергей Васильевич. Даже насчет общества. Здесь зато дяденька. А что батальоном не командует, даже лучше. Ноне строевая муштра на первом месте, и чуть что — солдата под шпицрутены. Он бы все равно такого не мог. Противно и стыдно. Вон субботние наказания так и не перенес в сарайчик. Пусть Пухов свои пятаки за облегчение берет, и, может, поэтому не так много, как при Догадчикове, господа в полицию людей на порку посылают. Недовольны — не больно сечем, ну и провались вы, живодеры!.. А насчет Тулы, если будто на духу, так есть еще, почему рад, что оттуда уехал. Екатерина Ивановна — вот чьего милого лица не может забыть. Генеральше Авроре совет да любовь со Шванбахом! А Екатерина Ивановна как живая перед ним. Сколько дам в Луках, а ни одна по сердцу не пришлась, хотя и красивые есть, как предводительша или почтмейстерша… Но что делают, о чем думают, что слышишь о них и от них? Щеголяют уборами, сплетничают, хвастаются, мужей на взятки подбивают… «Нет, слава богу, что как холостяк да калека могу держаться от них подальше…»

В нескольких «благородных домах» городничий бывал гостем по семейным и церковным праздникам, но у себя, как завел сначала, принимал одних мужчин и только четыре раза в год: на именины свои и дядины, на пасху и рождество. Четыре раза давал обед и после передышки по своим же диванам — вечер с картами и ужином. Тут уж кормил, как вкусней умела сготовить Ненила, и поил лучшими винами. И то, что собирались без жен, очень нравилось гостям: врали бог знает что, никто не одергивал за рукава и фалды.

Да, холостяком ему здесь жить было легче. Конечно, ежели бы такую жену, как Сонечка, Маша или Екатерина Ивановна… А не послала судьба одну из них, так не жениться же с горя на ком попадя…

* * *

После молотьбы в Луки прибыл дяденька и за ним — возы продовольствия под присмотром Аксиньи. Заперли наглухо окна, заткнули паклей щели рам. Затрещали в печках поленья, зашелестели по вечерам листы книг и газет. Опять Семен Степанович волновался о шведской войне — скоро год, как наши топчутся на тех же местах, а успеха решительного нету.

В начале декабря наконец-то сообщили, что вся Финляндия занята нами. Но шведы, вишь, мира не просят…

Промелькнули святки с приемом гостей, встретили донским игристым новый, 1809 год. Вскоре после праздников дяденька сказал:

— А что скажешь, Сережа, если съезжу к Алексею Ивановичу? Вижу по «Ведомостям», что под ногами у вояк толкаться не буду, а он в письме зовет, грозится, что не увидимся, раз хворать начал.

— Конечно, поезжайте. И Федю моего для услуг возьмите.

Последнее сказал потому, что теперь дяденьке услуживала одна Аксинья, а в дорогу с бабой не поедешь.

Назавтра Семен Степанович начал сборы. По просьбе племянника заказал новый дворянский мундир, зеленый с красным воротником. Старый-то, драгунский, уже не влезал, а нельзя же отставному полковнику в кафтане домашнем в обществе являться. Осмотрел кибитку, приказал заново обить верх кожей и полозья железом.

В канун отъезда, за последней трубкой, дяденька сказал:

— Посмотрю, много ли Петербург переменился. Не бывал ведь под тридцать лет, как в корпус вас возил… Бумаги на землю и про крестьян — купчие и ревизские сказки — под кроватью в железном ящике; вот ключ возьми, там же деньги порядочные…

— Их бы с собой взяли, — предложил Сергей Васильевич. — Подарки Алексею Ивановичу с супругой в Петербурге купите.

— Взял, сколько надобно, — ответил Семен Степанович. — Да вот еще: ежели со мной что случится, ты, братец, об Аксинье озаботься. Я ей вольную не раз предлагал, так отказывается да плачет еще, дура, как про смерть свою заговорю.

— Обещаю, дяденька. Но прошу вас себя беречь. Не одной Аксинье нужны… Ведь как некогда ради нас в отставку пошли, так и я, хоть отчасти, в городничие-то…

Семен Степанович разогнал рукой табачный дым, посмотрел на крестника внимательно, спросил:

— Правда?.. — Встал, прошелся по горнице за его спиной и сказал из темного конца: — Вот ради таких минут, Сережа, жить и стоит… — Подошел сзади, поцеловал в затылок, прижал к себе крепко. — Сиди, сиди… Уж, конечно, я возвращусь, ежели шведы набега на Выборг не учинят и нас с Алешей в полон не захватят…

Дяденька уехал с Кузьмой и Федором, а помогать Сергею Васильевичу одеваться стал приходить Филя, как бывало давным-давно. Он же научился подталкивать в поясницу своего былого питомца, когда садился на коня. Не отказаться же от езды до возвращения Феди!

Через недели три пришло письмо, в котором Семен Степанович сообщал, что доехал хорошо, принят по-родственному и гостится ему славно.

Вечером Сергей Васильевич сидел за книгой у остывшего самовара. Ненила уже ушла в свой флигель, и Филе было сказано до утра не беспокоиться: городничий ходил сегодня на деревяшке. Дверь скрипнула, у притолоки встала Аксинья.

— А не пишут они, когда ж обратно? — спросила она потупясь.

— Нет. Ведь письмо послано вскоре, как туда приехали.

— Оно так, а все срок бы могли назначить…

«А ты бы дни считала?» — сочувственно подумал Непейцын. И спросил:

— Хочешь, я тебе, что пишет дяденька, почитаю?

— Как не хотеть, батюшка, — ответила Аксинья, и даже при слабом свете двух свечей стало видно, что покраснела.

Сергей Васильевич читал днем дяденькино письмо всем домочадцам. Тогда Аксинья тоже слушала и так же краснела, когда дошло до поклонов и среди них ей поименно. Теперь Сергей Васильевич прочел все снова и когда посмотрел на нее, то увидел, что на подпертой ладонью румяной щеке блестят слезы.

— Ну что ты? Все же хорошо, — сказал он смущенно.

— Хорошо, да когда ж обратно-то? — обронила она и вышла.

«Сыскал-таки дяденька родное женское сердце, — подумал Сергей Васильевич. — А я?.. Где моя Аксинья?»

* * *

В субботу городничий решил проведать Моргуна. Выехал после занятий в правлении и раннего обеда, чтобы, особенно не торопясь, к темноте добраться до Ступина. Но проехал верстдесять, и повалил густой снег. Да ветер еще бил им в лицо, раздувал епанчу. Своим коленом прижимал одну ее полу к седлу, но деревяшка на рыси ходила ходуном, и эта пола отлетала. Ветер забирался под нее, лез за мундир. Пришлось перейти на шаг. Снег сыпал все гуще. Совсем как в проклятое утро дуэли Осипа, когда ждал у кибитки.

Впереди раздался топот копыт. Сквозь летящий снег проступили контуры ехавшего навстречу всадника. Когда поравнялись, Непейцын рассмотрел чекмень, отороченный лисой, казачью шапку, надвинутую на брови, усы, прищуренные глаза, крепкую руку, принявшую к поясу поводья донского с оленьей шеей и вислым задом коня.

«Псарь господский, а может, и помещик-охотник», — подумал Сергей Васильевич. Вдруг стук копыт раздался сзади. Его нагоняли. «А у меня и оружия нет, нагайка одна».

Всадник был уже рядом.

— Господин Непейцын? — спросил он, учтиво приподняв шапку. Лицо приятное — мужественное, открытое.

— Да… А вы кто ж такой?

— Вы меня не признаете: больно давно не виделись.

— А как же вы меня прознали?

— Вы лицо известное. Но, верно, и меня вспомните, коль назовусь.

— Так называйтесь же.

— Гришку, кучерова сына, помните?

— Гришку? Как вы сказали?.. — переспросил Сергей Васильевич.

— Ну да. Которого маменька ваша сродственнице подарила, а вы еще просили, чтоб с маткой его не разлучали. Аль забыли?..

— Да неужто Гришка? Вот встреча! — поразился Непейцын. — Но встанем так, чтоб снегом не слепило, друг на друга посмотрим.

— И то, — согласился Гришка.

Они отъехали на обочину, встали рядом, спиной к снегопаду.

— Ты в Луки?

— Туда.

— Так поеду и я обратно. Того гляди, с дороги собьешься. А в Луках ко мне заедешь, поговорим, угощу честь честью.

— Спасибо. — сказал Гришка. — Были дитёй просты, так, видно, и остались. Но заехать нонче никак не сумею: послан от своего господина и чтоб сряду обратно. А уж много просрочил. Вот ежели повернете, то можно и рассказать. Про вашу милость я, почитай, все знаю.

— Откуда же? И кто твои барин?

— От сродственницы вашей, ее сиятельства Варвары Федоровны. А барин мой гвардии поручик Григорий Иванович Михельсон.

— Кем же ты у него?

— Стремянным называюсь. По коням и псовой охоте доверенный.

— Позволь, но матушка дарила тебя тетке своей… как ее…

Они уже ехали рядом к Лукам, и снег сыпал в спину.

— Госпоже Хомяковой, добром помянуть ее нечем, — ответил Гришка. — От ней перешел к сыну, капитану фурштадтскому в Петербурге, а уж он продал нонешнему моему барину.

— Как же случилась такая продажа?

— Как-с? По отцовым, видно, кровям оказался я до коней охоч: объездку в любую упряжку и под верх, выбор для покупки и коновальское дело — все понимаю. А фурштадтская рота возила в Кавалергардский полк овес. Вот офицеры и стали меня через барина узнавать: давали неуков объезжать, к больным коням требовать. Господину Михельсону и загорелось меня купить. Триста рублей серебром отдал. — В последней Гришкиной фразе звучала гордость.

— Ну, и как теперь тебе живется? — спросил Непейцын.

— Бога гневить нечего, жизнь не обидная…

— Стой! А к матери своей заезжал? Она у нас птичницей.

— Как же-с! — улыбнулся Гришка. — Только из Ступина, у ней и засиделся. Второй раз всего повидал, хоть в здешних местах два месяца. Поначалу думал просить продать ее моему барину…

— Мы даром тебе ее отпустим, — перебил Непейцын. — Только пусть дяденька вернется — он в гости в Выборг уехал, а мне без него распоряжаться неудобно… Но он спорить не станет…

— Спасибо, Сергей Васильевич, да сама-то из Ступина ехать не хочет. Затем и подъехал давеча, чтоб спасибо за нее давать.

— Но от тебя отдельно…

— Что ж такое, раз ей без обиды? А потом, как рассмотрелся в нашем Иванове, то и думаю, что нечего туда старуху везти.

— Отчего ж так?

— Да барин наш хоть не злой, а шалый. Как стал сам хозяин, и вовсе порядок потерял. Пока трезвый, еще ничего, а как выпьет, то не знает, куда и кинуться. Деньгами сорит, людей без толку гоняет, ночь на день переводит, — никому спокою нет…

Беседуя, доехали до Лук и простились. Григорий поскакал с письмом к княжне Давидовой, опять насчет щенят, как он сказал.

* * *

Через две недели возвратился дяденька, очень довольный поездкой, но такой разбитый дорожной тряской, что два дня лежал не вставая, и Сергей Васильевич с Аксиньей натирали его на ночь медвежьим салом со скипидаром.

Несколько вечеров Семен Степанович рассказывал о встрече со старым другом, о красивом городе Выборге, который стоит среди озер. С огорчением передал, сколь вялы и нерешительны оказались в последнюю кампанию главнокомандующие Буксгевден и Кнорринг, хотя под их командой были отличные генералы, как Каменский или Раевский.

— А когда уезжал, надумали еще переход по льду под самый Стокгольм. Будем вестей ждать, как-то оно пройдет? — заключил рассказ дяденька.

— Ежели Кнорринг командовать станет, так навряд с толком, — заметил Сергей Васильевич.

— Нет, туда три отряда идут: Багратиона, Шувалова и Барклая. Последнего близко видал, когда, в Выборге будучи, он к Алеше с визитом приехал. Долголицый, тихий прибалтиец. Под огнем, говорят, хладнокровен, будто в шахматы в комнате играет. А еще наслышался про Аркащея твоего, который тоже там при мне побывал.

— И его видели? Он-то чего туда попал?

— Чтоб главнокомандующего в рвении подогреть. Только на улице видел, когда в санках за город в парк артиллерийский проезжал. Лицом нехорош, но, правда твоя, деятелен и умеет страху нагнать. Два дня всего в Выборге пробыл, а как все закружилось!..

* * *

Этой дружной весной грязь в городе была такая, что Непейцын объезжал окраины верхом, а на главных улицах передвигался только по мосткам и для перехода на противоположную сторону кликал будочников, которые переносили его на руках, к немалой радости уличных ребят. Однажды, когда так случилось у цветковского дома, городничий подумал: «А поговорю я с предводителем и о мощении улиц».

В ближнее воскресенье Сергей Васильевич нанес визит подполковнику и начал с того, что даже в самом Париже первыми вопросами благоустройства почитаются освещение и мостовые. С фонарями пример «первого дворянина» повлиял так благотворно! Ведь он живет на углу лучших улиц, Соломенской и Козловской, и распространяет вокруг свое наглядное влияние. Так не согласится ли предводитель показать пример и во втором деле — вымостить булыжником дорогу только перед своим домом? Это было бы вечным памятником его забот о нуждах города, начало бы собою новую эру… Словом, городничий подпустил такие турусы, что предводитель приосанился и, надув щеки, принялся взбивать пятерней волосы на висках.

«Ну, кажись, клюнуло», — перевел дух Сергей Васильевич.

Произведя над своей наружностью описанную манипуляцию, господин Цветков произнес:

— Mais, mon cher colonel^[14] сей осенью состоятся перевыборы. Ежели господа дворяне, оценя сделанное, почтят меня новым доверием, то, parole d'honneur^[15], я согласен и на мостовую. Но ежели нет… — Он помолчал и добавил: — То с какой же стати? Не правда ли?..

«Вот дурак-дурак, а хитер! Голосуй за него на перевыборах, как здешний дворянин, склоняй других к тому же, тогда и мостовую получишь перед одним домом… осенью… Нет, слишком далеко. Попытаю счастья у богатых купцов», — решил городничий.

Тысячник Филиппов, к которому отправился прямо от предводителя, выслушав декларацию, законченную уверением, что господин Цветков вот-вот начнет мостить улицу перед своим домом, забрал конец седой бороды в рот, пожевал и молвил:

— Нет, ваше высокородие, не могу того обещать. У господина предводителя, известно, деньги шалые, а нам зачем? Товары на весь год по санному пути в анбары завозим, а что летом надобно, то — водой. На мост изволь — тесу, столбов, гвоздей сколь надо, раз и нам полезно: в лавки да в собор сообчаться. А булыжная работа ноне, ох, дорога! У меня двор-то меж анбаров мощен, так я знаю, почем за аршин берут…

«Вот и толкуй! Двор свой вымостил, а улицу не желает. И таков Филиппов, в магистрате первый человек…»

То же почти дословно сказал и купец Ломакин. Только добавил, что ежели господину городничему понадобится поблизости его владения через улицу перебраться, а будочников не случится, то чтоб кликал его молодцов, они перенесут с полным удовольствием. А мостить? Нет, оно для торгового дела не надобно.

Таков второй именитый коммерсант Великих Лук! На турманов, на закладные гусиного боя сотни тратит, а на городское дело — ни-ни…

Рассказывая дяденьке свои неудачи, Сергей Васильевич услышал:

— Мне оно не новость. Благодари бога, что у нас грунт земли сухой, отчего грязи скоро не станет на все лето. И еще перекрестись, что под Луками поручик Михельсон вотчины не имеет.

— Почему ж за последнее креститься?

— А пока ты прожекты свои предлагал, заходил купец Зацкой, он в Полоцк ездил и в Невеле заночевал. Там только и разговору, как Михельсон город сей штурмовать хотел и обывателей напугал.

— Как то есть штурмовать? — не понял Сергей Васильевич.

— А так, потеху себе придумал! Собрал псарей, доезжачих, егерей пеших, всего человек до ста, и даже пушки две в упряжках, и с таким сбродом подступил под город. Конечно, перед походом напоил всех вполпьяна, а дойдя до шлагбаума, отправил стремянного к городничему парламентером, чтоб тотчас явился и город по форме сдал, а иначе штурмовать станем. Городничий сообразил, что вольница пьяная может немалый вред принести — лавки пограбит, кабаки разобьет, женщин напугает. Он сейчас с дивана подушку сафьяновую хвать, на нее платок шелковый разостлал, а на него ключи от сарая да скорей в мундире и при шпаге — к заставе: так и так, город сдается на милость победителя. А Михельсон, на коне сидя, ключи принял и отбой скомандовал, чтоб обратно в Иваново пировать победу ехали.

— Я бы так унижаться не стал, — сказал Сергей Васильевич.

— А что делать прикажешь, ежели такой воспитанник Пажеского корпуса и недавний гвардии офицер на город нагрянет?

— Ничего противузаконного они сделать не посмели бы.

— Не скажи. Страшна сотня головорезов, которые уверены, что уездная полиция к ним в Иваново не сунется. Да притом пьяные еще. Знаешь поговорку: «От одного пьяницы десять трезвых маются».

— Нет, воля ваша, но городничий тот трус! Он из офицеров?

— Как же, майор, в суворовском походе в Италии штыком ранен.

— Значит, теперь обабился, — не унимался Сергей Васильевич.

— Да что сделаешь-то? Двенадцать алгвазилов да два квартальных всего войска, из коих половина едва алебарду держат.

— Но как же губернатор допускает такое безобразие?

— Э! — махнул рукой дяденька. — Ты губернаторскую власть не преувеличивай. Как он такого безобразника смирит за сотни верст от губернского города? Если и в Петербург доложит про разбойные его замашки, так этакий Михельсон государю, конечно, известен, и в память отца ему даже внушения не сделают, пока чего уголовного не свершит. И до того ли вышним властям? У них всё войны на уме… Хорошо, что шведская наконец то на лад пошла. Читал в «Ведомостях», как в марте наши через лед перебрались и чуть в Стокгольме не побывали? Кульнев какой-то все отличается…

* * *

Скоро опять через купцов до городничего — дяденька отправился на лето в Ступино — дошли слухи из Невеля. Властвовавший в Псковской и Витебской губерниях откупщик назначил туда своим приказчиком Квасова. Потом стало известно, что, хотя в Иванове и существует разрешенный дворянам на свою потребу винокуренный завод, но молодому помещику с гостями тамошнего хмельного не хватает и закупает бочками у Квасова, который при поручике стал свой человек. Последнее подтвердила прибывшая за квасовской женой в Луки нарядная карета с гербами на дверцах.

— Не умели, ваше высокоблагородие, подчиненного должно оценить, — посмеивался почтмейстер, сообщивший Непейцыну эту новость, — а видите, как его первый вельможа Невельский ласкает.

— А ну их всех! — отмахнулся Сергей Васильевич, рассерженный, что не от квартальных узнает городские новости.

Так же они и пожар последний прозевали. Хорошо, что кто-то из соседей на колокольню взбежал, в набат ударил…

Пожары в этом году особенно беспокоили городничего. За месяц их случилось целых пять, и, хотя обыватели работали дружно, все же выгорело несколько домов. Таково в июне, а что будет дальше? Старики по приметам обещают жаркое лето, а колодцы всегда сильно усыхают к августу. Хорошо, когда река близко, а в дальние кварталы ведрами сколько натаскаешь? Вот бы выписать пожарную трубу, какие генерал Чичерин купил для Тульского завода. Да откуда взять денег? Не у купцов же просить. Положим, тут не так много, можно свои отдать. Но прежде надо разузнать, кто и где их делает. Вот кабы Захаво опять ехал в Петербург или Москву…

Только собрался написать тульскому приятелю, как получил от него письмо. Наконец назначен механиком на завод и очень тем доволен: поездки надоели, а здесь уже придумал инвенцию для полировки стволов. Доброхотов все возится с больной матерью и гравирует на подносном оружии, которое готовят к приезду на завод государя.

Непейцын тотчас ответил Захаве, прося сообщить, где заказывали трубы для завода, и послал поклоны тем, кто его помнит.

А в начале июля случилось небывалое приключение. За несколько дней до него, как нарочно, чтоб быть советчиком, из Ступина приехал дяденька. Прослышал про пожары и решил проведать. Надавал советов и собрался назавтра обратно. Поздним вечером сидели с трубками в гостиной перед окошком в палисадник. На улице было темно, но их чуть освещало из соседней горницы, где Федор убирал со стола. Вдруг со стороны Заречья отчетливо понесся конский топот. Вот простучал по тесовому настилу моста, гулко отдался под арками торговых рядов, где залились лаем сторожевые собаки, совсем приблизился и вдруг замер у их крыльца. Слышно было, как седок спрыгнул с коня и, не привязывая его, взбежал на крыльцо. Видимо, заметил силуэты сидевших у окошка, потому что уверенно повернул из сеней в сторону гостиной. Постучал в двери.

— Кто там? — окликнул городничий. — Федор, подай свечу!

— К вам, Сергей Васильевич, по спешному делу, — раздался негромкий мужской голос. — А свечей не нужно, я лучше так, что хотел, скажу… Григорий я, Михельсонов стремянный. Не узнали?

— К чему же, Гриша, тайна такая? Или спешишь очень?

— Не хочу, чтоб с улицы меня кто увидел, — ответил Григорий, подходя к креслу Сергея Васильевича. — Заехал вас упредить, что на той неделе, дня не знаю, сбирается мой барин на город ваш набег учинить…

— Невельское безобразие повторить надумал? — сказал городничий.

— Оно самое. Тем больше, что вы в другой губернии пребываете. Ускакали мы за Ловать обратно, и возьми-ка нас псковские власти, ежели мы витебские. Но главное — что собрался барин наш на княжну Давидову войной пойтить, а раз пути иного нет, то и вам неприятностей побольше нанесть: как известно, вы с княжной в свойстве…

— Что же сделать в городе сбирается, ежели сряду не покоримся? — поинтересовался Семен Степанович.

— Наказывает, проскакавши по улицам с криком, бутошников перевязать, кур десяток на пики поддеть, главное же — шумом всех напугать и до усадьбы давидовской прямиком добраться.

— А от княжны что надобно? Тоже напугать?

— Там другая статья. Обещалась ему Варвара Федоровна саблю какую-то обменять, а потом раздумала. Когда же стал письмами ей досаждать, ответила весьма обидно. Вот и сбесился. Хотя везу на нонешнее письмо такой ответ, что, может, и завтра на войну снарядимся.

— Опять не больно ласковый? — спросил Сергей Васильевич.

— Нашла коса на камень. Не из пугливых княжна-то.

— А как же она думает обороняться?

— «Буду, говорит, стрелять медвежьими пулями в каждого, кто за ворота сунется, и троих мужиков-охотников к окнам поставлю». А потом на вас надеется. «Не таков, сказали, Сергей Васильевич, чтоб разбойников через город пропущать».

— Тут, пожалуй, она права, — опять подал голос дяденька. — А сколько у вас народу? Говорят, до ста человек?

— Ну, откуда же? Дай бог, чтобы пятьдесят снарядилось.

— Говорят, и пушки есть?

— Есть, да похода не выдержат: лафеты и упряжки неисправны.

— А чем люди вооружены?

— У десятка, что егерями зовутся и на подводе поедут, штуцера военные. Псовым охотникам пистолеты розданы, только стрелять не учены. Понятно, у всех кинжалы. Пики еще для страху обывательского у конных, но опять некому учить ими управляться.

— А народ каков? Отчаянные?

— Десяток головорезов собран со всей вотчины, а остальные обыкновенные, подневольные рабы… Дозвольте ехать, Сергей Васильевич?

— Поезжай, Гриша. Но скажи, когда все-таки ждать гостей?

— По ответу, что барину везу, верно, не замешкаемся. Но, по нашему обычаю, если двинемся, то одним переходом шестьдесят верст не одолеть, привал сделаем. А коли привал, то, значит, и пьянство, и ночлег. Ну, а с ночлега я, может, как выдерусь вас упредить.

— Сам-то не пьешь, что ли?

— Пью-с, да пьян еще отродясь не бывал… А куда окошки спальной вашей глядят?.. Ну, прощенья просим.

* * *

— А умен твой Григорий! — сказал дяденька, когда затих топот коня. — Умен и княжне предан… Ну, против пьяных да необученных оборониться, пожалуй, можно, — продолжал он. — Первое — надобно шлагбаум укрепить, чтоб настоящее препятствие представлял.

— Может, бочки смоляные поблизи поставить и, как покажутся, за шлагбаум выкатить и зажечь? — предложил Сергей Васильевич. — На них коней не заставишь идти.

— Как бы дома ближние не зажечь, — заметил Семен Степанович.

— Завтра же надо шлагбаум проверить, чтобы опустить разом, а по сторонам канавы углубить, — думал вслух Сергей Васильевич.

— Негоже большие приготовления затевать, — возразил дяденька. — У Квасова здесь приятелей полно, которые обо всем отпишут, а он Михельсона упредит.

Военный совет продолжался, когда оба уже лежали в постелях.

— Там, около самой заставы, кузница стоит того, чернобородого, кулачного старосты, — вспомнил городничий.

— Хрипунова Евсея, — подсказал Семен Степанович. — И сарай кирпичный около, где бочки спрятать. А сам он мужик верный.

— На колокольне соборной с завтрашнего утра сторожевого хорошо бы поставить, чтоб за дорогой наблюдал да в набат… — предложил Сергей Васильевич.

— Наблюдать надо, а в набат незачем. Тем разбойников упредишь, что их ждут, — отвечал дяденька.

— А может, подумают, что обыватели на пожаре заняты и суматоха им на руку, — возразил племянник.

— Слушай, ведь в канцелярии за шкафом три ружья пехотных стоят, — вспомнил Семен Степанович. — Они в тысяча семьсот восемьдесят шестом году, когда государыня проезжала, для караула присланы. Ржавые, а все пострашней алебардов, которые как у валетов на картах…

Так рождался план обороны Великих Лук от набега Михельсона.

Утром городничий вызвал к себе квартального Пухова и спросил:

— Хочешь ли, Николай Петрович, в частные пристава выйти?

— Как не хотеть, ваше высокоблагородие? У меня сынов трое, им, как чиновничьим детям, дорога вовсе другая…

— Ну, так слушай меня внимательно…

Вскоре Пухов зашагал к берегу Ловати, где в смоляном амбаре купца Баженова хозяйничал приказчик, доводившийся квартальному свояком. А вскоре и дядя с племянником направились в городническое правление, где за шкафом со старыми делами действительно обнаружили ружья. Когда-то Семен Степанович приказал их крепко смазать. Теперь требовалось только стереть сало с многолетней грязью. Потом, отложив на завтра текущие дела, прогулялись до витебской заставы. Ничего — караульня и шлагбаум при ней хоть с облезлой краской, но стояли крепко. После обеда городничий обошел пятерых мещан — ружейных охотников — и поговорил с каждым наедине, а под вечер кузнец Хрипунов принял с подводы три бочки смолы и несколько тюков пакли, которые отнес в свой сарай. Когда подводчик уехал, он прикрыл двери и с час растрепывал паклю на большие рыхлые клоки, после чего отправился спать.

* * *

Среди ночи городничего разбудил осторожный стук в окошко. Невысокая тень зашептала, когда поднял раму:

— От Григория Матвеича, от стремянного… Мы около Купуя заночевали…

— Сколько вас народу-то?

— Пятьдесят пять аль пятьдесят шесть человек.

— Трезвые? — спросил Непейцын.

— Где у нас, барин, трезвым быть?

Тень растаяла в ночи, и через минуту раздался удаляющийся стук копыт по сухой земле. Сергей Васильевич поднес к окну карманные часы. Долго всматривался. Три часа. Ежели выступят с ночлега в семь да пойдут на рыси, то у заставы будут около восьми. Лег, стал перебирать, что предстояло сделать. Часа через два послать Федю к стрелкам, чтобы к половине седьмого были у заставы, а самому в то же время обойти будки — из каждой, кто здоровее, туда же отправить. Двоим ружья дать… «Ну, а коли не удастся отбиться? Срам на всю жизнь! А ежели кого убьют в свалке? Так неужто и мне ключи от амбара пьяному мальчишке подносить?»

Когда в семь часов городничий подошел к заставе, то едва не ахнул от удивления. В добрую минуту пришло в голову поговорить с Евсеем Хрипуновым, а нонче к нему первому послать Федю. Кузнец не пожалел трудов. По обеим сторонам шлагбаума были вбиты в землю прясла железной решетки с пиками наверху, заказанной кузнецу каким-то купцом для окружения могил своих родичей. К этой решетке с вражеской стороны были подбиты деревянными клиньями валики пакли, щедро облитые смолою. Дальше шли придорожные канавы, сейчас сухие, но и в них укреплена была смоленая пакля, а сразу за канавами начинались заборы ближних владений, которые пришлось бы разнести, чтобы проехать в город.

— Ладно смастерил? — спросил, усмехаясь, кузнец. — А под шлагбом не знаю, класть ли: не загорелся бы, деревянный ведь.

— Чтоб около него горящей пакли в нужную минуту набросать, я будочникам велел рукавицы захватить, — сказал Непейцын.

— Чего там! Сам от горна зажгу и все набросаю, — заверил кузнец. — Ветер-то ноне за нас, в поле дует.

Городничий осмотрелся, куда разместить стрелков. Только бы по ошибке не стали дробью палить…

Вскоре все заняли свои места. Стрелки — за кустами у заборов, два будочника, вооруженные ружьями с примкнутыми штыками, — у поднятого шлагбаума. Остальные четверо и квартальный Пухов сидели в сарае при кузнице, чтоб не бросалось в глаза многолюдство охраны. Все при холодном оружии, кроме городничего, который, одетый в сюртук с эполетами, вооружен только тростью. Хотел было выехать верхом, а потом показалось смешным: армия-то в двенадцать человек.

Вовремя собрались. В половине восьмого прибежал подросток, поставленный с рассвета на колокольне.

— Едут, барин, — доложил он. — Пыль столбом бежит.

— А не ошибся, не обоз какой?

— Конные все да с копьями, а сзади две телеги тройками.

Вскоре показался отряд Михельсона, шедший теперь шагом. Впереди на белом коне ехал, подбоченясь, молодой человек в расстегнутом белом мундире с серебряными эполетами и в белой же фуражке с красным околышем. У левого бедра сверкал стальными ножнами палаш, играя с серебряными кистями шарфа.

«Отставной, а одет не по закону, как на службе», — подумал Непейцын, смотревший в окошко караулки, стоявшей у шлагбаума.

За Михельсоном на полкорпуса ехал Григорий, дальше по три в ряд всадники в пестрых чекменях, венгерках, кафтанах.

Когда они приблизились шагов на сто, Непейцын крикнул: «Вниз!» — и шлагбаум закрыл проезд, а два будочника встали около столбов его с ружьями у ноги.

— Что делаешь? Вздымай свою оглоблю! — закричал Михельсон.

Теперь Сергей Васильевич рассмотрел его лицо. Бледное, одутловатое, с безвольным слюнявым ртом — лицо кутилы и бездельника.

— Поднимай, кислая шерсть! — продолжал кричать Михельсон. — Не видишь, эскадрон идет!

На этот приказ Непейцын почел своевременным показаться из будки и подойти к середине шлагбаума. Лицом к лицу оказались пеший инвалид с тростью и всадник на белом рослом коне.

— Вы кто ж будете? — несколько оторопело спросил Михельсон.

— Здешний городничий, подполковник Непейцын, — отрекомендовался Сергей Васильевич.

— А коли так, то прикажите нас тотчас пропустить.

— Прежде извольте объяснить, куда и зачем едете.

— Да с какой стати? Дорога для всех свободная! Еду по своим делам. Ну, наказать одну дерзкую особу. А вам что за дело? — сбивчиво выкрикивал всадник, горяча шпорами своего коня.

— Для мирных жителей дорога точно свободна, — сказал Непейцын. — Но вы едете с целой вооруженной толпой, следственно, готовите бесчинство. А я уж наслышан, что город Невель недавно штурмовать собирались, так, может, и мой захотите?

— Захочу и штурмую! Открывай заставу! — орал Михельсон.

Если бы он стоял чуть дальше за шлагбаумом и сумел поднять коня для прыжка, то, наверно, не очень поворотливый городничий оказался бы на земле, стоявшие за своим предводителем всадники последовали его примеру, и сопротивление было разом смято. Но Михельсон только подался еще ближе к шлагбауму и выхватил палаш. А тут оба будочника с ружьями вскинули их «на руку» и выставили штыки под морду белого коня.

— Спешивайся! Поднимай шлагбаум! — командовал Михельсон. — Я покажу, как от нас закрываться! Кабаки разобью! Петуха пущу!

Десяток всадников, соскочив с коней, отдали поводья соседям.

— Хрипунов! Пухов! Сюда! — крикнул Непейцын.

Кузнец с горящей смоляной лучиной и клоками пакли, а за ним квартальный и четыре будочника выбежали к шлагбауму.

— Тесаки наголо! Руби, кто сунется! — приказал городничий.

Спешенные замялись, увидев возросшие силы защитников города и сверкнувшие клинки тесаков, но барин их, уже с пеной у рта вертевшийся на коне, размахивая палашом, ревел благим матом:

— Бей их в мою голову! — Дальше следовала непечатная брань.

Не ожидая команды, кузнец сунул лучину в пук смоляной пакли и швырнул его, а затем второй и третий под ноги белого коня. Конь взвился на дыбы и на задних ногах повернул обратно, едва не сбросив всадника, потерявшего фуражку и выронившего палаш, — видно, рука не была вдета в темлячную петлю. Теперь уже оба ружейных приклада и обухи всех тесаков молотили тех, кто пытался поднять шлагбаум. А брошенные еще и еще горящие клубки пакли катились, развеваемые ветром, под ноги коней Михельсонова отряда.

— Пли! — скомандовал Сергей Васильевич.

И выстрелы загремели из-за забора. Они довершили поражение нападавших. Несколько всадников вырвались из строя и устремились назад по дороге. Те, кто пытались поднять шлагбаум, бросились к своим лошадям. А кузнец проворно швырял горящие клубки пакли все дальше по дороге.

— Пли! — крикнул опять Непейцын.

Снова пять выстрелов грянуло из-за забора. Крики, ржание коней, топот. Одновременно на ближней колокольне ударили в набат. Увидевший дым у заставы звонарь дал горожанам знать о пожаре. Обыватели с ведрами, топорами и баграми бежали к месту боя, умножая силы городничего. Но уже весь вражеский отряд беспорядочно скакал прочь, и только фуражка, палаш Михельсона и несколько пик валялись на дороге среди догорающих клубков пакли.

— Спасибо, молодцы! — благодарил свое воинство Сергей Васильевич. — Кажись, пугнули знатно. Подбери, Пухов, наши трофеи.

— Да уж, не скоро нас забудут, — сказал один из стрелков.

— А что, попали в них?

— Кто ж на двадцати шагах не попадет? Всё, как вы приказали: первый заряд по коням, в крупы метили, а второй — по людям, в спины, в ноги… Сейчас, поди, кусаться начала.

— А оно больно?

— Еще как! — сказал другой стрелок, засучивая рукав рубахи. — Вот метины. — Он показал три белых пятна около локтя. — Мальчишком в сад князя Давидова забрался, от его садовника память…

— А я в ихнего енарала ахнул, — подхватил рыжебородый кожевник. — В самый зад, под хвосты мундирные засветил…

— Верно видел? — обернулся к нему городничий.

— Как твое благородие вижу, — осклабился рыжий. — Аж кровь сквозь штаны разом выказалась. Теперь не скоро верхом поскачет.

— Ну, расходись по домам, ребята, — скомандовал Непейцын.

— А не вернутся? — опасливо спросил один из обывателей.

— Если главному в зад солью запалили, то навряд скоро пожалует, — сказал Сергей Васильевич. — Снимай решетки свои, Евсей.

— Чтоб заказчик не забиделся, — подтвердил кузнец.

Оставив квартального и двух будочников у заставы и послав добровольцев на колокольню наблюдать за дорогой, городничий поехал домой на присланных дяденькой дрожках. Пересказал ему за чаем происшествие и, сдав команду над городом, завалился спать.

Проснувшись перед обедом, Непейцын спросил, что известно про Михельсона. Стерпит ли, что оставил врагу палаш и фуражку?.. Нет, сведений не было никаких. Посоветовавшись, решили пост с заставы не снимать: кто знает, что будет дальше.

Так же, в смене караульных и ожидании, прошел следующий день. А на второй вечер в окно спальни Непейцыных опять постучали. На этот раз под ним стоял стремянный Григорий.

— Послан к вам барином своим, — заговорил он, когда городничий облокотился на подоконник. — Наказал выручить потери боевые.

— А как здоровье его?

— Фельдшер выковырнул солины вчерась, крови порядочно вытекло, да ладно — неглубоко сидели. А двое из охотников резать не даются, из бани не выходят, парятся, чтоб скорей разошлось. Ругают все Григория Ивановича, что не сумел ночью напасть.

— Так собираетесь снова к нам?

— Нет-с. И пугнули крепко, и господин Квасов барину сказал, какая у вас в Петербурге рука… А к вам еще просьба, Сергей Васильевич.

— Говори… Да не хочешь ли поесть? Федя, наверно, не заснул еще, мигом соберет. Ехал-то сколько?

— Нет, спасибо-с, я сейчас от ее сиятельства, там потчеван. От ней и просьба.

— Что ж ей надо?

— Просит палаш и фуражку ей отдать, как завтра в Иваново едет и в руки Григорию Ивановичу сама передаст.

— Она поедет? Так ведь варвар твой может ей бог знает что наговорить, да и сделать, пожалуй, — забеспокоился Непейцын.

— Что вы-с! Разве такой барышне что сделаешь? Вот уж истинно бесстрашные!

— Но зачем ей ехать туда? Неужто помириться с ним торопится, чтоб не лез больше к ней в дом?

— Да нет-с. У них свое дело важное есть, вот и желают, не откладывая, съездить. А вещи могут сильно в том помочь.

— Но Варвара Федоровна вернет их Михельсону? А вдруг не поладят и она их в дороге обратной со зла выбросит? — сказал городничий — Я такого не хочу. Тогда пусть назад везет.

— За то будьте спокойны, у них слово — что алмаз.

— А ты не обманываешь меня, Григорий?

— Вот вам крест святой, Сергей Васильевич!

Непейцын передал товарищу детских игр палаш и фуражку его барина. А потом не сразу опустил окне, все же послушал, куда поехал. Да, за мост. Значит, опять к княжне Варваре.

Лег в постель потушил свечу. «Что и говорить, необыкновенная девушка. Храбрая, даже отчаянная. А как горячо Гришка сказал: «Слово у них — что алмаз…» Но помогут ли ей трофеи?..»

* * *

Книжна наведалась в городнический дом накануне отъезда Семена Степановича в деревню. Пришла пешком, сопровождаемая старым лакеем, под вечер, когда Федя только что подал самовар. Поцеловала дяденьку в щеку. Сергею Васильевичу кивнула с улыбкой.

— Здравствуйте, храбрый племянник!

За столом заняла, не жеманясь, хозяйское место, разлила чай. Нынче была веселая, светлая и одета очень к лицу платье зеленовато-голубое, на плечах белая шаль, вокруг шеи двойная нитка жемчуга. А лицо хоть загорелое, но нет в нем ничего жесткого, как почудилось когда-то на дороге, руки выше локтя открытые, красивые, мягко движутся, кажись, никогда не натягивали вожжей…

— Пришла благодарить, что палаш доверили, — начала она.

— Вернули ему? Понравился? — ответил вопросом городничий.

— Конечно, вернула, а то бы обратно принесла. А что до здоровья, то от такой жизни и богатырь ноги протянет. Едва в полдень поднимется, — и сразу к бутылке. А после обеда, по-моему, человека трезвого на всей усадьбе нету. От барина до поваренка все пьяные, хоть коней сведи, хоть мебель выноси…

— Удалось ли дело уладить, ради которого ехали? — осведомился Сергей Васильевич.

— Удалось! — расцвела улыбкой Варвара Федоровна. — И в том, конечно, много помогло, что потерянное в сражении ему привезла. А дело мое заключалось в обмене… Помните, братец, у нас саблю, которую за оружие святого Давида отец выцапал? — Она обернулась к городничему: — Грузинская сабля, с эфесом золоченым и в каменьях. Один господь, конечно, знает, чья она подлинно… Так вот, загорелось ее Михельсону заполучить. Я про нее при первом знакомстве рассказала, когда как то на дороге встретились, и он меня свою усадьбу осматривать пригласил. А потом и показать как-то привезла, когда в цель стреляли. Спервоначалу согласилась я уступить ту диковинку за пару рысаков, да потом раздумала, другой обмен на сердце пришел. Вот за то на меня и опалился. А когда мне неучтивое письмо написал, я ему, понятно, вдвое…

— Оно и верно нехорошо, Варя, — подтвердил дяденька.

— Нехорошо, если б я совсем ему отказала или кому другому ее отдала, а то ведь только иное в обмен просить решила, что и ценится куда дешевле, чем кони с Хреновского завода выводные.

— Что ж такое? — полюбопытствовал Семен Степанович.

— Дворового одного иметь захотелось… Но позвольте, расскажу про визит свой последний. Раньше всего узнайте, что главный виновник набега на Луки есть бывший кварташка Квасов.

— А мне Григорий, Михельсонов стремянный, сказывал, будто Квасов, наоборот, барину его внушает, что со мной ссориться не след по моей высокой протекции, — заметил городничий.

— Этак он стал нынче говорить, когда благодаря вам провалилась затея на мою усадьбу наскочить. А когда визит сей готовился, Квасов подзуживал: «Луки навряд возьмете, тамошний городничий не чета невельскому…» Больно ему хотелось, чтоб неприятность всякую вам Михельсон учинил. Не может забыть, как его в лихоимстве урезали. И моему делу пакостил, да сабля святого предка пересилила. Так вот, приезжаю я в Иваново. А оно ведь что городок обстроено: каменный дворец, флигеля, конюшни с манежем, псарни, сараи, заводы какие-то, и везде дороги мощеные, парки, статуи, оранжереи. Словом, умному бы человеку — живи, как царь Давид, предок наш, верно, не живал. А у поручика одно пьяное царство. Ох, поверьте, нелегко было его склонить нужную мне бумагу подписать. Земского суда заседателя и секретаря сама в Иваново привезла, когда барин еще в постели от вашей соли лежал. Зато потом забылся, встал, надушился и со мной, с девушками дворовыми и с господами судейскими хороводы водил…

Когда княжна собралась домой, городничий пошел ее проводить. Они шли рядом по мосткам Вознесенской улицы, старый слуга плелся сзади, и Сергей Васильевич ощутил удовольствие от того, что обыватели, которые кланялись ему из окон и со скамеек около ворот, видят их вместе. Плевать, что болтают о ней по городу. Никак, единственная живая душа из здешнего «благородного» сословия…

Вечер был тих и красив. Вышли на берег Ловати, повернули к мосту. С удовольствием чувствовал, что и она любуется недвижной водой под закатным солнцем.

— Говорите что-нибудь, племянничек, — приказала княжна, когда вступили на мост. — Хоть о том, что я вам рассказала…

— Если по правде, — ответил Непейцын, — то все мне в ваших рассказах понравилось, кроме того, что саблю на человека обменяли. С юности мне сдается, что нехорош обычай людьми владеть, а паче менять их на лошадей, собак, предметы неодушевленные…

Тут княжна перебила:

— Даже если сам человек хочет к новому владельцу перейти? И тогда, по-вашему, менять не следует?

— А он хотел?

— Очень. Тем больше, что надеется вовсе свободным стать.

— Тогда дело иное. Но какая вам была выгода такую редкость за него отдать?.. Или Михельсон в выкупе ему отказывал, а вы из человеколюбия, сей обмен совершив, отпустите уже за деньги?.

— Нет, — сказала княжна. — Ни на какой выкуп у него денег нету. А в воле сей я, пожалуй, не меньше его заинтересована.

— Как так? — недоуменно приостановился Непейцын.

Теперь они шли по песчаной тропке, пролегавшей с городской стороны крепости. Подернутый ряской проток — остатки крепостного рва, — опоясал зеленые скаты бастионов. Кругом было безлюдно. Княжна пытливо посмотрела на городничего, словно спросила: «Можно ли тебе довериться?..» — а потом твердо выговорила:

— А так, что я того дворового человека полюбила, замуж за него пойти хочу и надо допреж его свободным сделать.

— Вы?.. За него замуж? — оторопело переспросил Непейцын.

— Тс-с! — сказала княжна, кивнув на первые дома Дворянской улицы, к которым они приближались. — Теперь до заставы о том молчок… Никому, кроме вас с Семеном Степановичем, до поры известно быть не должно… — И спросила уже повышенным голосом: — Неужто каждый день такой обход? Во всякую погоду? Жалко, что наша усадьба за городом, хоть иногда бы навещали…

Она болтала почти одна до самой своей калитки, а Непейцын шел удивленный и взволнованный, косясь на спутницу, у которой ярко горели щеки. Видно, и ей непросто далось недавнее признание.

— Сядемте, — пригласила она, указывая на скамью в цветнике. — Так почему бы мне за него не пойти? — спросила, строго насупив брови. — Оттого, что я княжна, а он родился дворовым? Или без венца сожительствовать барыне с кучером, как по всей России бывает, греха большого нету, а с помощью попа совершить такое княжне Давидовой негоже? А я законного мужа рядом видеть хочу, пусть не барина, но мне по сердцу, и чтоб все перед богом и перед собой было ясно и чисто. Конечно, по нашим законам, ежели за него выйти, как только волю ему дам, то прав дворянских лишусь и людьми владеть уже не смогу… Ну, как сие обойти, станем уже сообща думать. Может, все имение продам, да уедем подальше, где он в купцы запишется прежде венца… Не купите ли вы деревню мою? Все мужики ремесла знают, не одной пахотой живут. Они на волю выкупятся и деньги хорошие дадут…

— Так почему вам самой так не сделать?

— Больно долгая с выкупом возня. Особенно же если пронюхают, что уехать хочу, то и станут полцены за себя предлагать. А суженый мой тоже не прочь поскорей оттуда выбраться, где подневольную долю знал.

— Уж не Григорий ли? — наконец-то догадался Непейцын.

— Конечно. Ведь молодец, правда?

— Правда! — согласился городничий. — А сейчас он где же?

— В Иваново уехал с утра. Третьего дня, как обменял его Михельсон, а по бумагам продал за пятьсот рублей, и я ту бумагу Грише отдала, так он, словно в угаре, со мной сюда пустился и имущество кой-какое там оставил. Вот нынче и поскакал. — Она встала, встал и Непейцын. — Ну, племянничек, к себе больше не зову. Когда звала и, врать не стану, хотела, чтобы пришли, не пожаловали — то ль брезговали, то ль боялись чего, — а ноне и не зову, раз невестой счастливой стала… — Рядом дошли до калитки. — С Семеном Степановичем насчет покупки потолкуйте. Коль решите, то недорого возьму, но деньги чтоб сряду.

Медленно брел домой. «Вот так новость! Ай да княжна! Смелая, прямая… Эх, схватился ее прославлять да любоваться! Понравилась теперь?.. А Гришка Кучеров уже ее жених… И правда ведь звала к себе. Так тогда дяденькины сумнительные слова слушал, а что умна да горда, не рассмотрел еще. И тут упустил! Везде-то упускаешь, каракатица безногая…»

— Вот и конец давидовской фамилии, — сказал Семен Степанович, выслушав рассказ племянника. — Молодец девка! Как до настоящего дошло, то и дворянство свое похерить готова. А именьишко ее купить можно. Ей подсобим и в проигрыше не останемся. Мужиков ее всех, почитай, знаю; работящие и немного — четырнадцать, кажись. А дом чистенький. Года три назад, как за невельского поручика собиралась, весь плотники перебрали. Может, мне пригодится, когда сюда супругу молодую приведешь.

— Ну, то вряд ли, — буркнул городничий. — Не умею за дело взяться…

— Аль Варвара тебя задела? — испытующе глянул дяденька.

— Не без того… Нонче вот как приглянулась.

— И правда в особом авантаже была. А раньше чего смотрел?

Сергей Васильевич хотел напомнить дяденьке прежние отзывы о княжне, но тут же подумал, что говорена только правда, а его дело было вникнуть в человека.

И, как бы отвечая на его мысли, Семен Степанович сказал:

— И в городничихи бы годилась. Пришлось бы тебе ее кое-чему по части обхождения подучить, раз рано матери лишилась. А характером первое бы место в городе разом заняла… И сплетницы про невельского поручика не смели бы пикнуть, раз связи твои с графом известны.

— Ох, не говорите хоть вы мне, дяденька, про Аркащея! Чуть не оттого я и на свете существую, что вниманием высоким меня осчастливил! — раздраженно сказал Сергей Васильевич.

— Эк, запылил! Не он, так другой, по нонешнему порядку, тебя бы из Тулы выпихнул, а городничество хоть не бог весть что, да без него что б делал?

— В Ступине бы жил.

— Выискал счастье! С хозяйством на двадцати четырех-то дворах и Моргун управляется. А тебе что бы осталось? Зимой особенно. Лапу, как медведь, сосать? Водку пить? Толстеть? Я, братец, все испытал, как из городничих вышел. Но ведь мне тогда за пятьдесят зашло, а тебе всё тридцать девятый…

* * *

Дяденька уехал, и снова потекли будни в канцелярском сидении за бумагами, в обходах лавок и улиц, замиравших в сонном мареве жарких летних дней. Теперь Сергей Васильевич различал на слух колокола всех одиннадцати великолукских церквей, по набату которых не раз спешил на пожар в ближние к ней улицы.

Средь этого лета праздновали производство Пухова в частные пристава. Объелись, напились, едва разошлись. А ночью, как назло, загорелось совсем рядом с домом, где бражничали, и на пожар из начальников пришел один городничий, которого едва разбудил Федор. На счастье, ветра не было, и сгорело всего два дома.

Наконец-то от Захавы пришел ответ, что пожарные трубы для завода заказывал в Петербурге, куда везут из Англии, а теперь, говорят, заведены уже свои мастерские, чтобы делать на всю Россию. Он прилагает к письму адрес того англичанина, у которого был когда-то по поручению Чичерина. Если написать, тот, конечно, сразу же ответит. Потом сообщал, что знакомые шлют поклоны, начиная с Катерины Ивановны Тумановской, которая очень ему благодарна за сыновей, из которых старший уже прапорщик. А сам он с тех пор, как переведен на завод, поет каждый день известный куплетец:

И хотел бы знать, доволен ли Сергей Васильевич своей, в Луках.

По обыкновению Захавы, был постскриптум: «А. Б. К. вышла за генерала фон Ш., который увез ее в Москву, о чем жалеет, кажись, одна госпожа Чичерина, ибо сын ее Саша, как говорят, очень влюбленный в А. Б., отправлен еще в прошлом году в Пажеский корпус».

Конечно, насчет труб он тотчас напишет англичанину. А на вопрос Захавы отвечать не станет. Зачем кому-то знать, что своей жизнью недоволен? И воспоминание об Авроре с ее расчетливой душонкой нынче не в бровь, а в глаз. Вот противоположность Вареньке, которая, за любимого выйдя, готова из княжен в простое звание перейти. А он-то около той вздыхал, а здесь прозевал еще раз…

О жизни княжны Непейцын знал очень мало. Только раз в августе, проезжая мимо, остановился около ее забора, увидев в цветнике с лейкой. Окликнул. Подошла к калитке, сказала, что отправила Григория на юг, искать места, куда бы переселиться.

— Куда же поехал? — спросил он. — В Новороссию? Или в Крым?

— Не знаю. Он скотом торговать хочет. Где там степи-то?

— А не сбежит? Беглые со всей России туда сбираются.

Она насупилась. Но ясно было: не оттого, что в Григории сомневалась, а что мог так спросить.

— Того не боюсь. Не той породы. А вот матушку его у вас торговать приду. С собой ее взять хотим, как поедем.

— Сказано Грише, чтоб даром ее брал. Я бумагу выправлю, как дяденька приедет, — подпись его нужна.

* * *

В сентябре впервые за городничество Сергея Васильевича был объявлен набор рекрутов, по десять человек с тысячи, а всего, значилось в указе, «с империи 82 тысячи душ». Новость против прежнего состояла в том, что рекрутов вели не прямо в полки, а в созданные в каждой губернии рекрутские депо. К указу было приложено распоряжение, по которому партию сдаваемых из городов и уездов рекрутов надлежало собрать и сдать присланным офицерам-приемщикам менее чем в месяц.

— Приказание без разума: срок-то недостаточен, — рассудил только что приехавший из Ступина дяденька. — Еще в городе ничего, а капитан-исправнику по всему уезду разве справиться, хоть скачи, как заяц?.. Завтра же тебе надобно с копией указа зайтить в магистрат да упредить тамо, чтоб не вздумали калек и недомерков от города подсовывать, что сам смотреть каждого станешь. Приемщик приедет в обрез, как партии выступать, так чтоб не браковал и новых сыскивать со спехом не пришлось. Купечество, тебе известно, от рекрутчины избавлено, деньгами по особой раскладке вносит, в мещанстве у нас числится мужеска пола до шестисот душ да крестьян государственных, ремеслом и огородами занятых, к городу приписано до полутора тысяч. Всего тебе, следственно, двадцать человек и сдать-то надобно. А капитан-исправнику с сорока тысяч душ расчет делать… Ох, плач пойдет по деревням, а господа помещики, как всегда, зачнут со старостами в город снаряжать слабосильных, беззубых, а коли здоровых, так от которых избавиться надобно: дерзость оказавших или чья жена приглянулась…

Вечером городничий засел просматривать «Правила сдачи рекрутов», хотя все почти пункты, как недавний строевой офицер, и так помнил. Рост рекрута не менее двух аршин четырех вершков, возраст от девятнадцати до тридцати пяти и «чтоб был здоров, статен, крепок и к воинской обязанности годен»… А к нему в тульскую роту не раз попадали молодые солдаты плоскогрудые, глухие, кособокие. Видно, не везде офицеры-приемщики строго смотрели…

— Еще рекрутские депо какие-то выдумали! — ворчал дяденька, перечитывая сенатский указ. — Слушай, чего тут накручено: «От резкой перемены жизни и занятия рекруты нередко болеют, тоскуют по родине». Экая забота накатила! Ведаешь, какие в новых депо с ними нежности зачнут, чтоб не тосковали… А дальше что писано? «Рекрутским депо надлежит соделать незаметным переход рекрутов от сохи к ружью…» Тьфу, тьфу! Что за елейное вранье, которое мордобоем пахнет! Неужто для того писать учатся, чтоб такое сочинять?

— Надо лекарю Ремеру записку послать, чтоб день назначил, когда рекрутов свидетельствовать станет, — сказал городничий.

— Капитан-исправник его уж оповестил, — уверил Семен Степанович. — За каждого принятого от помещиков или из государственных селений кривобокого или слабого капитан-исправнику, лекарю и, уж конечно, военному приемщику мзда издавна положена… Ну, дочитал мудрые «Правила»? А без оных будет проходить наем «охотников». Он законом разрешен, но уж больно обычай омерзительный.

Теперь, идучи по улицам, городничий слышал бабьи причитания, несшиеся из мещанских домишек, — как покойников, оплакивали рекрутов. А во всех четырех городских кабаках шло великое пьянство. Там «гуляли» за счет состоятельных родителей те парни, что «своей охотой» шли за их сыновей. Кроме сговоренной суммы, которую полагалось выплатить «охотнику» перед выходом из города рекрутской партии, он имел право «гулять» по кабакам две недели — пить, есть что хочет, угощать, требовать музыки, песенников и чтоб нанявшие его пожилые люди были тут же, прислуживали ему. Целые дни от одного кабака к другому двигались процессии с балалайками и дудками, криком и пляской. И случалось, что рядом с красной рожей пьяного «охотника», одетого в новый кафтан, плелась бедно одетая старая женщина, обязанная терпеть его ругань и издевки. Ведь не всегда нанявшие бывали богачами — иногда продавали и закладывали буквально все, чтобы выкупить от страшной солдатчины своего кормильца, на которого пала очередь идти в рекруты.

— Чисто дикари какие-то! — возмущался Сергей Васильевич.

— Будто в Туле того не было? — усмехнулся дяденька.

— В городе, наверно, бывало. Но я ведь все около завода, а мастеровые от наборов избавлены.

К назначенному сроку рекрутов собрали в Луках. Только одного из городских сдаточных Непейцыну пришлось забраковать за бельмо на глазу. Из уезда согнали триста лапотников, дурно одетых, голодных. Партионный офицер прибыл в город, но почти не выходил от капитан-исправника, где шла карточная игра и попойка. Правда, он явился в городническое присутствие, чтоб представиться Сергею Васильевичу как старшему в чине и принять от него список городских рекрутов.

— А теперь, поручик, пройдемте на сборный пункт, людей посмотрим, — предложил городничий.

— На что, господин полковник? Унтера, со мной прибывшие, их уже там мордуют, а я чего же в рекрутах не видывал?

— Вдруг заметите недостатки, кои я пропустил.

— То дело не мое-с… Не первый год служу, видал, какова малая часть из самых лучших рекрутов в солдаты выходит. Знаете правило полковое: «Девять забей — десятое выучи»?

— Поговорку такую слышал и почитаю ее за живодерскую, — ответил в сердцах Сергей Васильевич.

— Вполне справедливо и похвально, — нимало не смутился поручик, — но в службе все равно так идет…

* * *

Вскоре после ухода рекрутской партии, провожаемой плачем и воплями жен и матерей, почтмейстер принес Сергею Васильевичу две псковские новости. Первая: что в отставку вышел губернатор Ламсдорф, на место которого уже приехал новый, со странной фамилией Лаба, — верно, из украинцев. И вторая: что открывается губернская гимназия, в которую дворянам предлагают посылать своих отпрысков.

«Что ж, — подумал Сергей Васильевич, — хоть до Лук и не доехал mein lieber alter Kriegskamerad, но дело с гимназией дотянул. Интересно, сохранит ли при новом губернаторе значение Чернобуров? И доберется ли хоть господин Лаба когда-нибудь до нас?»

Третьей новостью этих дней, но уже печальной, было, что в одночасье умер приказчик откупщика Юрьевич. Правда, последнее время он не выходил из дому от чрезмерной тучности, а возлежал в креслах на крыльце и здесь отдавал приказы сидельцам городских кабаков, где пировали рекруты. Хоронить сошелся весь город. Еще бы! Добрый был человек и десять лет занимал важный пост.

— Для тебя большое значение имеет, кто место Юрьевича займет, — сказал дяденька, возвратясь с поминок. — Ведь такого второго не сыскать. Сия смена оказаться может важней губернаторской.

Конечно, оно существенно в ближнем будущем, но городничего сейчас озабочивали другие дела. Он получил ответ от петербургского англичанина, который писал, что пожарные трубы, какие куплены у него для Тульского завода, могут быть приобретены тотчас за сто рублей серебром штука. И что правильнее называть их помпами, потому что главную часть оных составляет ручной насос, прогоняющий воду из резервуара, в который наливается ведрами, по льняному рукаву длиной в тридцать аршин, к медной трубе, которую направляют на огонь. Оттого и цена сей машины с резервуаром на двадцать ведер, легко переносимой четырьмя людьми, столь значительна. А также он может предложить вдвое меньшие по размеру помпы, каждая на десять ведер и ценою в шестьдесят рублей. Англичанин заверял, что при хорошем обращении помпа будет качать воду десятки лет. Далее следовал адрес: на Васильевском острове в такой-то линии, где можно приобресть машину за названную сумму.

Прочитавши письмо, Семен Степанович ткнул перстом в слова «при хорошем обращении».

— Как таковое, позволь спросить, обеспечить сможешь? — спросил он. — Сам, что ли, ее убирать станешь? И велико ль преимущество машины, которая сто рублей стоит, перед ведерной передачей? В неё-то, выходит, тоже ведрами воду носить…

— Весьма велико, — уверенно возразил Сергей Васильевич. — Тут будет вода, не беспорядочно плеснутая в огонь одурелой от страху бабой, а направленная из трубы твердой мужской рукой и стоя на некотором расстоянии от огня. — Он растолковал и начертил устройство машин, рассказал об их удачном действии в Туле на пожарах.

— Ну ладно, — сказал дяденька. — Вижу, что в городе губернском, а особливо заводском точно полезно. Но у нас так ли будет? Где станешь сей насос хранить? Сарай надобно отвести, рукава беречь, проверять, чтоб всегда к делу готовы были. И кто на пожар ее бегом таскать станет? Лошадь наша на тележке, которую для того закажешь? Кузьму обучишь с собой на пожары скакать? Да раз она, машина-то, вся железная, то, знать, тяжела, по дорогам нашим пойдет ли? И еще санный ход надо на зиму ей заводить…

— Что же, по-вашему, мне и мысль бросить о покупке машины? Пусть по старинке горит дом за домом? — спросил городничий.

— Нет, можно и не бросать… Но не много ль надежд кладешь на помпу, тебе полюбившуюся? И не находишь ли, что сей разговор схож с тем, что вели когда-то об освобождении крепостных людей?

— Что ж общего? — пожал плечами Сергей Васильевич.

— По-моему, немало, — спокойно продолжал дяденька. — Я тогда что говорил? Что владение людьми безусловно дурно, ибо помещики их работой замучивают, впроголодь держат, истязают и вообще над ними тиранствуют. Но при всем том, ежели в нонешней России освобождать их станешь, то тем самым ввергнешь в едва ль не худшие беды, ибо безграмотных и бесправных ждут когти капитан-исправников, заседателей и прочих хищников, готовых по миру пустить. Понятно, в Ступино или к любому помещику разумному они не сунутся, но всего неделю назад ко мне советоваться приезжал староста — заметь — казенных крестьян из-за Ловати. Повадился, говорит, каждую весну землемер в нашу деревню. Приедет и давай цепь раскидывать да в книжку писать. Лучшую избу под постой требует, всякого продовольствия и пять мужиков в помощь — в самое-то страдное время! Дадим десять рублей, то и уедет дальше. Так, мол, как бы от такой напасти избавиться? А еще года три назад капитан-исправник с заседателем мертвое тело по деревням возили… Убил на большаке крестьянина проезжего молодой конь, вот и придумали себе доходную статью. Приедут в деревню, будто на их меже покойника нашли, и начинают следствие: займут избу под писарей, другую — себе, довольствуются, допрашивают, человек двух «по подозрению» в цепи закуют, пока не откупятся… Иначе сказать — нынче освобожденные и без защиты оставленные крестьяне, хоть якобы лично свободные, подобны станут во многом той машине, которая работать как должно почти никогда не сможет, оттого что кучер пьян напьется, колесо под ней рассохнется либо дороги к месту пожара надлежащей нету. Понимаешь ты мою мысль? Города нашего состояние, в котором на фонари, пожарную часть, как и на мощение улиц, от правительства ничего не отпущается, обрекает такую машину на неминуемое ржавение в сарае, так же как отписанных тобой на волю крестьян быстро сожрет море лихоимства и обмана, если не вооружены будут грамотой и хоть самыми малыми правами, которые бы дали возможность им жить трудами рук своих и обороняться от беззакония.

— А я все-таки попробую завести такую помпу для города или, может, две поменьше — они легче для переноски, — сказал Сергей Васильевич. — Опять купцов обойду, объясню, расскажу про Тульский завод, а не захотят — так за свой счет куплю.

— Обходи, коли языка да ног не жалко, — пожал плечами дяденька. — Видно, забыл, как насчет мостовых прогуливался?

Нет, городничий не забыл, но тогда речь шла о благоустройстве города, без которого действительно можно существовать, а здесь об опасности, не раз губившей имущество купцов. Теперь он не пошел к предводителю, ему не до него — по случаю близких перевыборов готовится дать парадный обед дворянам, — а начал с богатого купца Шульгина, торговавшего льном. Благообразный старик внимательно выслушал городничего и сказал;

— Мне, ваше высокоблагородие, десяти рублей на такое дело не жалко, а то и четвертную возьми. Но, кроме меня, навряд у кого хоть копейку выжмешь. И знаешь ли, что скажут? Кладовые да лавки у нас каменные, огня в них николи не вносим, пожаров, ежели с умом, и быть не должно, а у кого домишки деревянные, те пусть и платят на машину твою по рублю аль по полтиннику…

Городничий взял у него десять рублей и поковылял дальше. Шульгин оказался пророком. Только один еще купец, услышав, что старик дал десять рублей, выложил такую же сумму, а остальные четверо, к которым зашел Непейцын, говорили о каменных постройках и что пусть платят за трубу те, у кого дома деревянные.

— Погодите, болваны! — бранился, выйдя от последнего городничий. — Будете гореть, так не пошлю помпу, заливайте ведрами…

На другой день вызвал к себе цеховых старшин и повторил, что толковал купцам. Назавтра они принесли собранные с обывателей семьдесят рублей и примолвили, что труба им не суть важна, а главное — угодить его высокоблагородию. Понимай, что можешь деньги взять себе, не сочтут за обиду.

Непейцын плюнул с досады, но что с ними делать? Добавил своих тридцать рублей, положил в бюро, пометив на пакете: «На трубы», и в тот же вечер написал англичанину, что, как станет зимняя дорога, пришлет за двумя помпами малого размера доверенного человека.

— Есть ли в Ступине толковый мужик, чтобы за моей затеей послать? — спросил он за ужином дяденьку.

— Я б Кузьму-кучера послал. Но хорошо, если бы кто из цеховых или приказчиков купеческих по своим делам с нашими дровнями в Питер съездил да с Кузьмой к агличанину сходил.

— Чтоб не обсчитали его?

— Нет, чтоб, возвратясь, всему городу рассказать, что не семьдесят и не девяносто, а все сто двадцать рублев за машины плачено, что не в карман ты взял, а из кармана отдал.

— Неужто подумают? Сколько лет вас да и меня уже знают…

— Зато столетия с них начальство шкуру дерет. Видно, и решили: «Понадобились деньги городничему, вот и разрешился от поста…»

Уездное дворянское собрание прошло бурно. Три дня кричали помещики в снятом Цветковым трактире «Русский пир», куда в эти дни никого не пускали, кроме «благородных». Дважды уходили обедать к предводителю и все же забаллотировали его и выбрали нового — майора Микулина. Этот начал предводительство тем, что тоже дал обед в своем великолукском доме, заказал кузнецу Хрипунову четыре фонаря побольше Цветковских и, встретившись на улице с Сергеем Васильевичем, сказал, что слышал об его желании благоустроить город и по весне вымостит улицу против своего дома, да не просто, а по-столичному — «фигурой»…

* * *

В ноябре выпал первый снег, и по нему в легких саночках к свойственникам пожаловала княжна Варвара Федоровна.

— Григорий из города Одессы письмо прислал, что место присмотрел для дома и торгуют там скотом и зерном с прибылью, — рассказывала она. — Просит здесь все продавать и к Новому году за мной будет. Так я заехала вас спросить, сбираетесь ли деревню мою и усадьбу покупать.

— А во что ценишь? — спросил Семен Степанович.

— Насчет того с вами же советоваться Григорий наказывает.

— Есть ли, кроме нас, покупатели? — осведомился городничий.

— Есть один, да больно нам обоим мерзок.

— Кто ж таков?

— Квасов, бывший кварташка ваш, нынче сюда приказчиком откупным назначаемый. Тот дом жена продала, новый им нужен.

— Верно ль знаешь? Откуда? — огорчился дяденька.

— От него самого. Нынче утром пожаловал, как-то про отъезд мой пронюхал, не иначе почтмейстер сказал, в письме поглядевши. Хорошо, Гриша пишет почтительно, будто барыне отчет отдает.

— Почтмейстер ране его не больно любил. Но, может, про новое место прослышав, сряду перекинулся, — рассуждал Семен Степанович. — А ты что скажешь, городничий, про такого покупщика?

— Скажу, что ежели даст настоящую цену, то продать. Но людей ваших, тетушка, мне жалко, если аспиду достанутся.

— О них-то главные хлопоты, — подтвердила княжна. — Крестьяне мои все давно на оброке, от него выкупятся и в мещане выйдут. А дворовых хочу с собой увезти. Однако после свадьбы я никем владеть не смогу, раз дворянкой быть перестану. Вот и прошу всех шестерых по законной форме от меня будто купить и паспорта бессрочные выдать как на службу ко мне отпущенным.

— Откуда же шестеро? Я четверых знаю да Григория пятого, — сказал Семен Степанович.

— Григорию я уже вольную выправила, а там кучер, конюх, повар Макар да лакей Егор — четверо, да нянюшки, две старушки.

— Живы еще? — удивился дяденька. — Я думал, давно схоронила.

— Живы. Пусть едут на южном солнце греться, — рассмеялась княжна и продолжала: — Квасов одним хорош — что деньги сполна на стол кладет. Но вам я бы и в долг отдала, чтоб в близких руках дом остался.

— Спасибо, Варюша, но раз он не женат, — кивнул Семен Степанович на городничего, — нам места и в сем дому хватит. Однако ты сказала, что обоим вам Квасов мерзок. Ты, понятно, по Лукам его знаешь, а Григорий, видно, по Михельсонову двору?

Княжна усмехнулась:

— Так ведь Квасов ко мне с предложением замуж выйти являлся еще до того, как Праню Птицыну в холодную запер. Ну, я-то его живо с крыльца спустила, по колено в снегу к воротам бежал. Понятно, того не забыл, Михельсона на меня натравливал. И Гриша не раз такое слыхивал на мой счет, что любить ему Квасова не за что… Ну что ж, по рукам с дворовыми?

— По рукам! — сказал дяденька. — А мне, знаешь ли, жаль, что ты уезжаешь, когда опять тебя узнал…

— Ваша воля была, — упрекнула Варвара Федоровна, вставая. — Да, вот еще: ежели продажа Квасову состоится, то деньги на сохран до отъезда возьмите. Дом-то при сборах вверх дном будет… И напоследки вас, Семен Степанович, попрошу мне как-нибудь полчасика подарить…

— Зачем же?

— Для откровенного разговора, про старые дела великолукские.

Дяденька насупился и молчал.

— Очень попрошу в память Аннушки один секрет открыть.

— Ладно, заеду на днях, — кивнул Семен Степанович.

— О чем она? — спросил городничий, когда остались одни.

— Ума не приложу, — отмахнулся дяденька.

Но Сергею Васильевичу почудилось, что знает, о чем будет говорить со свояченицей.

* * *

Сказанное княжной подтвердилось — Квасов был переведен в Луки на место умершего Юрьевича. Обыватели понимали, что это естественно — он знает город и уезд. Некоторые предвидели возможные столкновения винного приказчика с городничим, так недавно подрезавшим его полицейские крылья. Почтмейстер при встрече пошутил, что скоро в городе вместо водки станут продавать квас и дело, мол, Сергея Васильевича с сим будет бороться. В тот же разговор Нефедьев сказал, что в газете пропечатано об уходе графа Аракчеева из министров в Государственный Совет председателем военного департамента, и осведомился, повышение ли это.

— Кто его знает, — пожал плечами Непейцын.

В начале декабря в суде совершили две сделки, при которых городничий расписался свидетелем. Сначала под продажей дяденьке всех дворовых княжны, а потом — Квасову усадьбы и деревеньки при ней. Было выговорено, что княжна живет в доме до апреля 1810 года. Квасов выложил пять тысяч сполна и пригласил княжну, Непейцыных и судью с заседателем на обед в «Русский пир», — жена его еще жила в Невеле. Варвара Федоровна, понятно, отказалась, а мужчины три часа ели, пили, болтали застольные речи.

— Теперь станем ждать, чем нонешний амфитрион тебе пакостить начнет, — сказал, возвращаясь домой, дяденька.

— А может, и не станет? — предположил Сергей Васильевич. — Даже Аркащееву протекцию поблагодарю, ежели убережет от его укусов. Довольно с меня хлопот по городу. Не прикажете ли Кузьме тройкой в Петербург снаряжаться? Нынче из мещан парень один просился туда по своим делам. Деньги лежат, надо их на дело пускать.

— Что ж, можно, — отозвался Семен Степанович.

* * *

Дожидаться неприятностей пришлось недолго. Вскоре после Нового года, начав в сопровождении квартального обход улиц, городничий увидел, что наискось от его жилища, у домика купеческой вдовы Боковой, дюжие молодцы укладывают на дровни домашний скарб.

— Куда же Бокова переезжать собралась? — сказал Непейцын. — К дочке замужней, что ли?

— Да разве не слышали, ваше высокородие, что откуп у ней дом снял и здесь кабак с закусочной будет, главный на наш город?

— Вит что! А который на Долгой улице, тот куда ж денется?

— Там контора приказчикова станет, а кабак сюда переводят.

«Вот так пакость придумал! — размышлял весь день городничий — Пойти прямо и объясниться? Нет, выйдет, будто прошу его».

А на другой день встретил Квасова на улице. В теплом плаще с седым бобровым воротником, в бобровом же картузе шел навстречу и вежливо раскланялся, не дойдя еще до городничего.

— Позвольте задержать вас, Устин Фомич, — сказал Непейцын.

— Сделайте милость. — Квасов изобразил готовность слушать.

— Правду ли мне сказали, что контора ваша водворяется супротив дома, где квартирую? — схитрил Сергей Васильевич.

— Никак нет-с. Близ дома вашего, на углу Козловской, водворится питейное заведение, а контора моя обоснуется на Долгой, где ныне кабак-с… Прежняя контора находится, где вдова предместника моего проживает, и тем неудобна-с.

— Но помилуйте, зачем же вы мне, которому и так служить хлопотно, делаете этакое беспокойство? — сказал Непейцын.

— Сам огорчен, почтеннейший Сергей Васильевич, — сокрушался Квасов, — но откупщик наш, господин Гуторин, так распорядился. Помести, приказал, в самое бойкое место, рядом с торговой площадью. При Юрьевиче доход по сему городу весьма упал, вот мне и приказано поднять елико возможно.

— Так неужто иного дома не сыскалось по всей округе?

— Ни одного-с. Сам опрашивал обывателей и молодцов посылал, — врал Квасов. — Еще, знать изволите, насупротив церквей и наискось оных закон не велит питейное заведение ставить, а в Луках, куда ни глянь, везде храм. Я с полным уважением…

— Хорошо уважение! До поздней ночи крики да песни будут.

— Зачем же-с, у меня молодцы такие, что мигом любого буяна уймут, и в десять часов все на замке и собаки спущены…

— Вот-вот… И будет за полночь перекличка: пьяные, которых ваши молодцы выставили, и собаки на них лающие.

— Все случиться может, — уже откровенно ухмыльнулся Квасов. — Но по старому опыту дозвольте дать совет: будку полицейскую ближе подвинуть, чтоб крикунов будочники унимали.

Сергей Васильевич почувствовал, что закипает гневом, и поторопился отойти от греха.

Через неделю кабак открылся на новом месте, и голоса пьяниц стали аккомпанировать вечерним разговорам дяди с племянником. Это при двойных рамах, а что будет летом? Приказ будочникам унимать крикунов привел к тому, что оба служивых к ночи оказывались навеселе — их подпаивали в кабаке, куда ходили «погреться» и наблюсти порядок. Перевел на этот пост самых трезвых будочников, но они оказались и самыми робкими, совсем не высовывались из полосатого убежища, какой бы крик ни раздавался на улице.

Поменяли местами гостиную, в которой проводили вечера, с общей спальней, выходившей во двор, и городничего теперь часто будили голоса ночных гуляк, раздававшиеся под окнами и на крыльце их дома. Дяденька стал туговат на ухо и этого не слышал.

Месть Квасова оказалась весьма ощутимой. Ее видели обыватели и по-разному выражали Сергею Васильевичу сочувствие. Купец Овчинников предложил недорого сдать дом на Соломенской улице, доставшийся ему после бездетного брата. Предводитель просил занять флигель на своем владении за ничтожную плату. Но у него подрастали дочки-невесты, а городничий являлся отменным женихом. От обоих предложений Непейцын отказался: оставить казенную квартиру — значило бежать от противника. Многие мастеровые выказывали желание услужить, но особенно тронул его кузнец Хрипунов.

— Вот змея! Устроил твоей милости таково беспокойство! — басил он, подойдя к городничему, когда проезжал верхом мимо кузницы. — Жалко, на реке не бьется, я б ему засветил… Да ужо молодцам его шеи намну, торговать некому по кабакам станет.

— И трогать не моги, не их выдумка, — сказал Непейцын.

— А пущай повертится — таких сыщет, чтоб меня не боялись…

Городничий написал во Псков новому губернатору, прося воздействовать на откупщика, чтобы убрал кабак от городнической квартиры. Написал и Чернобурову, хотя не надеялся на успех.

Соседство кабака так портило настроение, что когда Кузьма привез из Петербурга две рогатые машины, увязанные тряпками, сквозь которые проглядывало крашеное железо, то Сергей Васильевич приказал поставить их в сарай. Не до них сейчас.

* * *

Перед масленой возвратился Григорий. К Непейцыным он приехал в канун праздников звать на прощальный обед к княжне. Городничего не случилось дома, говорил с дяденькой.

— Собой молодец и с головой, — оценил Семен Степанович. — Ноне в Ступино пошлю за его старухой… Вот и поедем, Сережа, завтра в последний раз в давидовское гнездо. Старик разбойник был, а девушки хорошие уродились, в мать, что ли… Жалко, что такая дрянь, как Квасов, там поселится. Кичиться поди, станет, что в княжеском дому живет…

На дворе, через который проходили, стояли под рогожами готовые в путь двое дровней. Третьи, упершись сапогом в кладь, кончал увязывать Григорий. Чуть смущенно поклонился Непейцыным и, прежде чем накрыться шапкой, обтер ладонью потный лоб.

— Хозяин! — сказал дяденька одобрительно.

В комнатах мебель была сдвинута, занавески с окон сняты, около стен громоздились тюки. Дяденька грустно осматривался, должно быть вспомнил свою Анну Федоровну. За стол сели втроем.

— А где же Григорий? — спросил Семен Степанович. — Мы в Ступине с крепостными искони за стол садились, а он человек свободный, да еще твой суженый. Тут его место, вели прибор ставить.

— Спасибо, — покраснев, сказала Варвара Федоровна и кликнула в соседнюю комнату: — Гриша, иди сюда, гости наши того хотят!

— Слушаюсь. Только руки отмою, — донеслось оттуда.

Григорий вошел в чистой рубахе, с расчесанными волосами, широкий, крепкий. Тут Сергей Васильевич его как следует рассмотрел. Раньше все либо в полутьме, либо под снегом, как первый раз на дороге. Правда, молодец. Особенно глаза карие хороши. Бороду бреет, в ухе золотая серьга. Ну, захочет Варя, так и это изменится.

На вопросы дяденьки Григорий отвечал обстоятельно, рассказывал про Одессу, где прожил два месяца, — портовый город на тёплом море, в который весь год приходят иноземные корабли. Управляет там знатный француз, называют его вашей светлостью; ходит по городу просто, один, с маленькой собачкой, всем на поклоны отвечает. Торгуют больше зерном и скотом. Ныне особый спрос на пшеницу, как в Греции и еще где-то неурожай. Места в городе пока недорогие. Пыль большая на улицах, но сейчас мостят итальянцы каменщики, очень искусные. Сады начиняют сажать…

— Туда, Варюша, и едете? — спросил, улыбаясь, Семен Степанович. — Что ж там делать станешь, как кончится девичья воля?

— Раз Гриша в купцы запишется, надобно и мне купчихой обернуться, пирогами и соленьями заняться, — ответила, не смущаясь, княжна. — А может, за гуртами с ним в степь поеду… Завтра он за деньгами к вам днем завернет, а послезавтра тронемся.

— Милости просим, — ответил чуть охмелевший городничий. — Они в тульской шкатулке лежат, которую позвольте на память прислать о племяннике, не сумевшем с тетушкой толком познакомиться…

— Вольно ж вам трусить было, — засмеялась она.

— Сколько коней у вас в обозе? — спросил дяденька.

— Дровней с поклажей трое да возков два. Людей девять да коней двенадцать голов — вот табор какой!

— А где же венчаться думаете?

— Верно, в Одессе. А то дорогой, ежели распутица остановит.

— Терпит дело-то? — озорно подмигнул дяденька.

* * *

Возвращались домой, отяжелев от обеда, часов в восемь. «Вот сниму мундир, отстегну ногу проклятую…» — мечтал городничий.

Но дома его ожидал частный пристав Пухов с докладом, что нонче под самый уже конец первого масленичного катанья сани, запряженные тройкой серых, сбили на углу Екатерининской и Троицкой девочку десяти лет, дочку солдатки. Девочка сильно ушиблена и одна нога сломана. Пухов, дежуривший на гулянье и сам все видевший, бежал за тройкой, кричал, приказывал остановиться, но где же пешему догнать? Однако обыватели сказали, что кони принадлежат приказчику откупщика, который теперь назначен в Невель, на место Квасова, а нынче приехал к нему в гости. Пославши квартального за лекарем, чтобы скорей оказал помощь пострадавшей, Пухов побежал в дом, где квартирует Квасов, и там на конюшне нашел серых, уже распряженных, но еще в поту, а в комнате за блинами не весьма трезвых хозяина с гостем. Невельский приказчик — прозывается он Матвеевым — божился, что никого не давил, однако подносил приставу вина и на то же блюдо клал ассигнации. Пухов ото всего отказался и дома написал протокол о происшествии да обежал свидетелей, пока не отошли от жалости к девчонке и не испугались. Вот подписи двух купцов и пекаря.

Проклиная Квасова и его гостя, Непейцын отправился к пострадавшей. Пухов провел его в жалкую хибарку за Староречьем, где при свете сальной свечи на лавке под образами всхлипывала худенькая девочка с ногой в лубке и бинтах, которые наложил недавно побывавший Ремер, и с багровым синяком на скуле. Заплаканные мать и соседка меняли влажные тряпицы у нее на лбу. На отодвинутом на середину горницы столе были навалены куски красной рыбы, заливных, блины и рядом смятые синие пятирублевые ассигнации.

— От того прислано, кто Танюшку сбил? — спросил Непейцын.

— Так, батюшка! — закивала вдова. — Только до тебя молодец прибег, с подносу на стол шваркнул, деньги кинул и вон скорей.

Воротясь домой, Непейцын приказал отвезти вдове масла, муки, яиц — всего, что сыскалось в домашних кладовых, а сам засел писать грозное требование господину Матвееву, чтоб представил письменное объяснение, как могло случиться, «что сего марта одиннадцатого дня 1810 года около четырех часов пополудни во время катанья…» и т. д., с изложением всех провинностей вопрошаемого и состояния пострадавшей Татьяны Антоновой. Эту бумагу он отдал Пухову, чтобы чуть свет вручил виновному под расписку.

В полдень Сергей Васильевич в канцелярии получил ответ, писанный знакомым почерком Квасова, — видно, у господина Матвеева с похмелья руки тряслись, что было видно по подписи В ответе говорилось, будто пострадавшая Антонова «сама из-за детской глупости набежала под шедших мелкой рысью лошадей» и «что господину городничему надлежит обязать обывателей не пущать детей на улицу без присмотру, особливо во время масленичных катаний». В конце было означено, что Матвеев нонче отбывает в Невель, куда и следует адресовать ему бумаги, буде в таковых случится надобность.

— Ну постойте, вруны проклятые! — сказал вслух Сергей Васильевич и отправился к уездному лекарю, от которого потребовал письменного свидетельства о переломи ноги и ушибах Антоновой.

Ремер пытался возразить, что, может, девчонка сама виновата, но городничий грозно сказал, что про то будут судить власти, а от лекаря требуется свидетельство о повреждении здоровья и о непосредственных его причинах. Буде же не выдаст тотчас такового, то на него последует жалоба во врачебную управу, губернатору, а понадобится, то и выше. Ремер струсил и написал нужную бумагу.

Дома Сергей Васильевич отказался в сердцах от обеда и засел за донесение губернатору, прося привлечь Матвеева через витебских властей к судебной ответственности Но вошел дяденька и напомнил, что сегодня второй день масленицы, катанье продолжается, так не нужно ли, особенно после вчерашнего, городничему туда выехать, чтоб катающиеся его увидели и побоялись нарушать порядок.

— Ты, коли что, вели по-моему постромьи резать да заводить к нам во двор лошадей, — советовал Семен Степанович.

— Нет, я любого нагайкой отстегаю! — пообещал городничий и крикнул, чтоб подевали обедать да седлали Голубя.

— Позвольте, и я с вами, — попросился Фпдя.

— А съездишь нагайкой, ежели будут на людей наезжать? — спросил Сергей Васильевич.

— Кого велите — всякого излупцую!

Пухов и два будочника стояли по местам, и катанье шло чинно и неторопливо. Вдоль домов прогуливались разодетые обыватели, перекликаясь с ездоками. Сергей Васильевич с Федором сделали рысью два полных круга, потом встали на углу Козловской и Соломенской улиц и пропускали мимо себя катающихся. Знакомые купцы и чиновники подходили к городничему с расспросами про вчерашнее происшествие. Начало смеркаться. Федя в своей щегольской поддевочке ежился от холода, стало прохватывать и Непейцына.

— Ну, поехали домой! — приказал Сергей Васильевич.

Они только что тронулись навстречу веренице саней, как впереди раздались крики. Прямо на них, обгоняя и тесня катающихся, неслись сани.

— Собьют нас, Сергей Васильевич! — испуганно крикнул Федор.

— Въезжай на мостки! — приказал городничий.

Едва поспели заставить коней взойти в толпу расступившихся обывателей, на дощатый тротуар, как сани стремглав пронеслись мимо.

— Стой! Стой, тебе говорят! — закричал что было силы Сергей Васильевич, устремляясь следом.

От этого окрика кучер натянул было вожжи, но седок в бекеше с рыжим меховым воротником и такой же шапке, оглянувшись на преследователя, визгнул высоким тенором:

— Гони! Гони, Сенька!

Сани снова рванулись вперед, и Непейцын, не помня себя от гнева, помчался карьером за ними.

— Ах, гони! — кричал он. — Ну так на ж тебе, на! — И, поравнявшись с санями, начал полосовать нагайкой рыжую шапку.

Соседний седок в бобрах склонился вперед, поспешно поднимая воротник, но вот и его хлестнула раз, другой, третий чья-то плеть — хлестнула сильно, с оттяжкой, так что клочья меха взлетели в воздух.

— Бей их, разбойников! — кричал городничий диким голосом.

Избиение продолжалось всего несколько минут, за которые оба седока потеряли шапки и сползли на дно саней под полость. Но Матвеев ухитрился скрыться там вовсе, а человек в бобрах — это был Квасов — оказался столь тучен, что над краем полости продолжала торчать макушка его головы, прикрываемая от ударов руками.

Тут впереди закричало несколько голосов, и Непейцын увидел перегородившие дорогу дровни. Кучер натянул вожжи, в ту же минуту что-то заскрежетало, сани перевернулись, и седоки вывалились под ноги Голубя. Виной тому была каменная тумба перед купеческим домом, на которую налетел санный полоз. Пухов и будочники, устроившие преграду из вывезенных с соседнего двора пустых дровней, бросились к лежащим на земле. Человек с рыжим воротником поднялся сам. Кроме ударов по голове, от которых над бровью показалась кровь, он не получил повреждений. Квасов встал с трудом. Лицо его было бледно, он стонал:

— Ох, рука, ох, бок!.. Убили, убили меня!

— Отвезти домой, вызвать лекаря! — приказал городничий. — А сего в холодную!

— Меня нельзя в холодную, я чин имею! — кричал рыжий воротник. — Я из другой губернии!

— Детей давить в любой губернии нельзя! — ответил Непейцын.

— Я жаловаться буду!

— Сначала ночку в арестантской посидите! — бросил Сергей Васильевич и поехал к дому. — Здорово ты Квасова нахлестывал. Где только научился? — сказал он трусившему рядом Феде.

— То не я, Сергей Васильевич, я и разу хлестнуть не сумел.

— А кто же? Что ты мелешь?

— Да Григорий же. Как вы впервой ударили, он сряду тут оказался и давай Квасова молотить. Верно, что лихо бьет…

— Откуда же он взялся и куда делся?

— Откуда, не знаю, а как кувырнулись сани, то он коня кругом да скоком обратно…

Григорий стоял на их крыльце, у которого только что привязал донца.

— За шкатулкой прислали, — пояснил он. — А ключ-то, Семен Степанович сказали, в вашем кармане. Вот и поехал вас искать, да сподобился огреть разок-другой недруга своего… Мы нонче, Сергей Васильевич, уезжаем, так ежели меня отыскивать станут для ответа за нонешнее, так пусть в Одессу-город пишут…

— Навряд разберется, кто его хлестал, — сказал Непейцын.

— Ладно, коли так…

Вынув из шкатулки свои деньги и бумаги, Сергей Васильевич отдал ее Григорию. Они обнялись и простились.

Выслушав рассказ о происшествии, многоопытный Семен Степанович сказал:

— Тотчас составь протокол об аресте Матвеева за скачку на публичном гулянье и за ослушание приказам полиции остановиться, упомянув об изувеченной им Антоновой и дай подписать нескольким свидетелям, а главное, самому виновнику. Ежели сряду не подпишет, опять его в холодную для вразумления, а ежели сдастся, то лошадей подать — и чтоб прямо из города, к Квасову не заезжая, да чтоб квартальный до заставы проводил.

— Не решили бы, что боюсь их с Квасовым, — заметил городничий.

— Матвеев ничего сейчас не сообразит, потому что уже перемерз и побоями унижен, а встречу их надобно предотвратить. Неприятностей тебе от Квасова еще не обобраться, ежели, конечно, откупщик захочет за своих приказчиков вступиться.

— Бей их, разбойников! — кричал городничий диким голосом.

Все было сделано по совету дяденьки, и действительно, протрезвевший и промерзший Матвеев без слова подписал протокол, после чего проследовал к заставе, где, как рассказывал сопровождавший его квартальный, крикнул кучеру:

— Пошел во всю мочь!

Поздним вечером к Непейцыну пришел лекарь с рассказом о здоровье Квасова.

— Рука переломлена выше локтя и бок ушиблен до кровоподтека, не считая многих ссадин на лице и руках. Он у меня справку требует, хочет на вас в суд подавать.

— Пусть-ка почитает сначала, что приятель его об ихнем поведении засвидетельствовал, — отвечал Сергей Васильевич. И затем спросил: — А у Антоновой вы нынче были? Как она?

— Ну, зачем же? Вчера все сделал надобное, — заюлил Ремер.

— Так попрошу завтра с утра у ней побывать и после ко мне в правление пожаловать, — строго сказал городничий.

Когда дядя и племянник легли наконец по постелям и Федор, помогавший им раздеваться, вышел, прошедший день представился Сергею Васильевичу в ином свете.

«Ну, а если бы преследуемые мною сани Матвеева задавили еще кого, кто был бы виноват?.. Конечно, оба вполне заслужили порку, по дяденька прав: ежели откупщик за них вступится, то может завариться прегадкая каша. Допустим, со мной ничего сделать не смогут, раз у меня протокол, который доказывает, как законы нарушили, но начнется переписка, запросы, даже следствие. Все ж таки Квасову нанесены телесные повреждения…»

Семен Степанович заворочался в темноте:

— Надобно прежде отправки губернатору с бумаг копии снять и в суде заверить, — сказал он. — Кто знает, нового-то. Лабу сего? А уж что Чернобуров может в руку откупщику сыграть, то бессомненно.

Несмотря на болезненное состояние, а вернее, именно чтобы показаться в нем откупщику, Квасов через два дня выехал во Псков. Правда, все пошло не так, как ему хотелось. Откупщика во Пскове не оказалось — отправился в Петербург, а его главный приказчик сказал Квасову, что их патрону вряд ли понравится, что, не успев водвориться в Луках, уже поссорился с городничим и даже покинул место служения, а потому советует ему тотчас ехать обратно и заняться делом. Не застал Квасов на месте и Чернобурова, «поправлявшегося» после масленой, но чиновник, его заменявший, пожалел страдальца с лубком на руке и подбитым глазом и принял от него жалобу.

В ней сообщалось, что городничий верхом со своим конным же слугой напал на откупщиковых приказчиков, избил, изувечил и тем, помимо общего беззакония, нанес винному откупу большой ущерб, лишив разом два уезда присмотра за продажей питий, так как и Матвеев, простудясь в холодной, куда вверг его городничий, до сего дня пребывает тяжелобольным.

Эту жалобу Сергей Васильевич прочел в копии, привезенной в Луки щеголеватым чиновником особых поручений при губернаторе Павлом Павловичем Холмовым, который прискакал на курьерской тройке и, задержавшись ненадолго у почтмейстера, чтоб позавтракать и кой-что расспросить, явился в городническое правление. К Непейцыну Павел Павлович обратился с приятной, хоть и несколько заученной улыбкой, сказавши, что его превосходительство Николай Осипович Лаба де Виванс — вот тебе и украинец! — принужден дать прошению Квасова законный ход, но желает знать подробности происшедшего для объяснения с откупщиком. Прочитав копию уже отправленного донесения и подлинный протокол о грехах Матвеева и Квасова — из осторожности Непейцын отослал во Псков заверенную судом копию, — господин Холмов пообедал у Сергея Васильевича, просидел ночь за картами у предводителя и отбыл обратно, заверив на прощание городничего, что дело будет прекращено.

Однако вскоре пришел запрос за подписью Чернобурова, гласивший, что господин губернатор, не удовлетворившись донесением великолуцкого городничего, предлагает ему в особенности точно ответить, бил ли плетью приказчиков откупщика, и представить протокол противозаконных их действий в подлиннике, а не в копии,каковая при сем возвращается для хранения в деле городничества.

Проклиная горячность, втянувшую его в такую канитель, Непейцын решил покончить с делом личным объяснением и поехал во Псков.

Хотя шла четвертая неделя великого поста, но Чернобуров снова «болел», и повидаться с ним оказалось невозможно. Зато привычно улыбающийся Холмов мигом устроил городничему прием у губернатора. Вот уж кто ничем не напоминал своего предшественника! Облеченный с утра в вицмундирный фрак, в белоснежном белье, с Владимирским крестом на шее, свежий, моложавый, по-французски поджарый Лаба де Виванс вышел в приемную быстрым, скользящим шагом. Но и на него ордена Непейцына произвели впечатление — городничий был введен в кабинет и усажен. Сам господин Лаба присел напротив, под портретом императора Александра, занявшим место героического изображения бригадира Ламсдорфа.

— Объяснитесь, — приказал губернатор и повернулся к Непейцыну почти в профиль, очень похожий скошенным на собеседника глазом и большим острым носом на внимательного ворона.

Сергей Васильевич рассказал все с первого дня своего городничества, как освободил Птицыных из-под незаконного ареста, о «походах аргонавтов», об отставке Квасова из ставшей невыгодной полиции, об открытии кабака напротив и вплоть до последних событий, после чего поднес губернатору подлинный протокол, подписанный Матвеевым, и закончил утверждением, что если б Квасов был столь сильно изувечен, как пишет, то не поскакал бы тотчас за двести пятьдесят верст с жалобой.

Господин Лаба слушал внимательно и когда городничий кончил, сказал, повернувшись к нему фасом:

— Я всю жизнь был военным, подполковник. Бился при Бендерах и брал Измаил. Только год, как переименован в статский чин. Поэтому я понимаю ваш гнев и буду защищать вас перед откупщиком. Можете ехать к месту служения. Желаю доброго пути! — Он встал и поклонился.

«Вот так молодец!» — подумал Непейцын, выходя в зал, где его встретил чиновник особых поручений.

— Видали государственный ум? Какое умение разом во все вникнуть! — восхищался Холмов. И вдруг понизил голос: — Только б Чернобуров не напакостил, когда начнет по делам докладывать. Лучше бы вам подождать и лично с ним объясниться.

— Согласен, если недолго прохворает, — ответил Непейцын.

— Нет-с, у него, Сергей Васильевич, только началось. Третьего дни поминки по губернскому стряпчему были, значит, с неделю ждать надобно… Вам что его превосходительство последнее сказали?

— Пожелал доброго пути.

— Да, неловко задерживаться, — глубокомысленно решил Холмов.

— Так я поеду…

— Поезжайте, только Чернобуров… Понимаете, он во всех законах знаток, а его превосходительство хоть и умнейший человек, но из военных генералов, поэтому принужден иногда… Ну, да авось…

Опасения Павла Павловича сбылись. Через две недели Непейцын получил новую бумагу из губернского правления, в которой Чернобуров пенял ему, что не выполнил предписания от такого-то числа, не оставил в канцелярии подлинник протокола, каковой надлежит прислать во Псков незамедлительно, а во-вторых, пусть сообщит, кто были всадники, которые вместе с ним били пострадавших, ибо господин откупщик может потребовать их законного наказания.

Посоветовавшись с дяденькой, городничий вновь отправил во Псков копию протокола, сославшись, что подлинник по закону должен храниться в его делах, а насчет всадников соврал, что они почудились приказчикам, прятавшимся на дне саней под полостью.

Прошла пасха, и в середине мая городничий читал новую чернобуровскую депешу, в которой сообщалось, что, «как стало ведомо, второй всадник с плетью был дворовый человек Григорий, прозванием Кучеров, купленный княжной Давидовой у гвардии поручика Михельсона. А как господин Квасов приобрел перед постигшим его избиением от означенной Давидовой родовую ее деревню, то и предполагают, что она, известна будучи необузданным характером, подучила своего слугу напасть на пострадавшего. В связи с сим предлагается сообщить местонахождение княжны Давидовой, по справкам покинувшей пределы Псковской губернии и каковой ваше высокоблагородие доводитесь свойственником. В случае же неизвестности судебные власти начнут розыск Кучерова и княжны Давидовой для привлечения обоих к законной ответственности по иску за увечье, вчиненному ныне господином Квасовым». К такому многообещающему документу, выстроченному канцелярским почерком, прилагалось частное письмо Чернобурова, который сообщал, что, чувствуя давнее расположение к Сергею Васильевичу, и он «согласился быть посредником пострадавшего лица, в осуществление чего спрашивает его высокоблагородие, не согласится ли выплатить Квасову тысячу рублей, что вполне справедливо, раз вследствие перелома руки лишился способности к письменному труду и должен навсегда оставить службу, а после таковой выплаты согласен предать дело забвению».

— Тысячу рублей! Ну и аппетит у Квасова! Дорого же обойдется каждый удар Гришкиной нагайки… Но позвольте, при чем тут письменный труд? Ведь он упал наземь левым боком…

По дороге в присутствие Сергей Васильевич зашел к Ремеру и осведомился, которая рука сломана у Квасова.

— Левая, — не задумываясь, ответил лекарь.

— Я обнаружил, Гаспар Карлович, что в деле нет справки о ее повреждении, — соврал Непейцын. — Для порядку надо таковую хоть задним числом подшить, раз дело вот-вот будет закончено.

— Отчего же, я тотчас, — сказал лекарь, — но ведь мне придется указать и прочие повреждения, что были ему нанесены…

От Ремера городничий отправился в суд, где поручил снять со справки засвидетельствованную копню, а дома засел за ответ во Псков. Сообщил, что о месте пребывания княжны Давидовой не осведомлен, повторил, что не видел никакого всадника с нагайкой и считает его плодом вымысла Квасова. К этой отписке было приложено приватное письмо Чернобурову, в котором обращал внимание на ложное утверждение Квасова, что пострадала его правая рука, в то время как в деле сохранилась справка уездного лекаря, копию с коей при сем прилагает, говорящая о левой руке, каковая, как известно, не участвует в письменных занятиях.

— Ох, замотают тебя подьячие! — сказал Семен Степанович, которому племянник прочел свои творения. — Третий месяц ни о чем ином почти не говорим. Не заметишь, как во вкус сей бумажной войны войдешь. Может, заплатить сколько-то, чтоб отстали? Рука все-таки переломлена. Напиши, мой совет, о том Чернобурову, когда опять с чем-то встрянет.

— Может, отстанет наконец, как убедится, что рука вовсе не та и платить я не собираюсь, — предположил городничий.

— На сие не надейся! — уверил дяденька. — Что им до правды? Тотчас придумают новый изворот, чтоб содрать сколько-нибудь.

Конечно, он оказался прав. Следующее послание Чернобурова сообщало, что истец — теперь уже Квасов именовался этим судебным термином — действительно имеет сломанной левую руку, но притом от рождения левша, как свидетельствует его законная супруга, и нанесенным увечьем лишен возможности служить по откупам и в других местах, отчего бессомненно потерпит немалый ущерб. Что же касается княжны Давидовой, то от бывших ее крестьян дознано, что с вольноотпущенным Кучеровым и дворовыми людьми отбыла в Новороссию, где, без сомнения, правосудием будет сыскана.

— О крестьянах мы и не подумали, — сказал, прочтя письмо, Семен Степанович. — Право, отпиши ты, что на триста, что ли, рублей согласен, а то съезди сам во Псков, окончи сие кляузное дело.

— А правда ли, что он левша?

— Вранье сущее! Но опять же, как с подлецом честному человеку тягаться? Они всегда нас обойдут, потому что готовы крест целовать, будто белое есть черное. Если бы сломленной руки у Квасова не случилось, я б тебе, поверь, такого не советовал. Сей же ущерб позволит годами душу из нас тянуть. — Дяденька потер лоб рукой. — А еще как я Варю свояченицей почитаю и в том, чтоб от суда оборонить, последний долг перед Анной Федоровной вижу…

— Все понял, — сказал Сергей Васильевич. — Сам поеду. Но как же противно с бестиями торговаться!

— Я ж тебе давно толкую, что не для радостей одних на сей планете родимся, — бледно усмехнулся дяденька.

В мрачном настроении тронулся в путь городничий. Не обидно ли отбивать бока по ухабам и отдать без малого годовое жалованье за то, что отхлестал наглого нарушителя законов, чуть не загубившего ребенка! Но не менее досадно, что сам же кругом виноват. По чьему примеру бил Квасова Григорий?.. А теперь пополняй воровской кошт, издержанный на покупку давидовской вотчины. Но правду дяденька говорит, что выхода иного нет, ежели не хочешь все силы ума тратить на ответные извороты, жить в ожидании новых козней… Впрочем, и до сего приключения много ли удалось тебе, городничий, сделать? Фонари? Уже не горят почти все. Мостовая ограничилась обещанием предводителя при избрании. Машины пожарные? Ржавеют в сарае. Недурен итог трех лет городничества! Едва ли не самое важное — что оборонил обывателей от алчности Квасова…

Такие мысли прервал на выезде из Лук сидевший рядом с барином Федор:

— Гляньте-ка, сударь, что-то новое городят…

Непейцын поднял глаза и приказал Кузьме остановиться.

Перед давидовским домом, на месте недавнего цветника, работали несколько плотников. Четыре толстых бревна были уже вкопаны, и на них утверждена площадка, к которой прилаживали крутую лесенку.

— Голубятня, что ль, будет? — спросил городничий.

— Она самая, ваша милость, — отозвался один из плотников.

— Неужто сам хозяин по такой жидели полезет?

— Не смотри, что толст, он прыткий… Вчерась грамоту из губернии получил, так мигом на почтовых ускакал, а нам наказал кончать скорей — турманов, мол, дорогих привезет…

Во Пскове все сладилось без особого труда. Уединясь с Чернобуровым в некоем закоулке губернского правления, Сергей Васильевич сказал, что с Квасовым не желает разговаривать и предлагает триста рублей, с тем чтобы о случившемся на масленой было забыто, в чем даны расписка Квасова и ручательство почтенного Матвея Лукича. Чернобуров, дружелюбно поглядывая на собеседника, ответил, что за такую сумму встревать в дело не станет, а надобно дать четыреста Квасову и сто ему, собственно для себя.

— Время пришло, государь мой, новый вицмундир строить, — указал он на замасленное на груди сукно, — а жена у меня строга. Жалованье сдай до копейки, а на свои нужды добудь приватно. Так что ежели мое предложение с вашими видами сходно, то прошу завтра после обедни на пирог, где я вам — расписочку Квасова, а вы мне — рублики.

Поторговались еще, и Чернобуров со скрипом уступил сотню квасовских, выговорив, что городничий придет на пирог во всех орденах, чтобы, как он выразился, «сей красой мою аспидку позабавить».

Вечер Непейцын провел у любезного Холмова, который уверял, что так дешево отделался только благодаря высокому столичному патрону и расположению губернатора.

После обедни в Троицком соборе, где издали видел Квасова с левой рукой на черной перевязи, Сергей Васильевич поехал к Чернобурову. Дом и обстановка оказались скромны, а жена совсем не похожа на аспидку — миловидна и любезна. Разговор за пирогом шел самый деликатный — об архиерейских певчих и комнатных цветах.

Получив в кабинете расписку, писанную твердой рукой Квасова, в которой говорилось, что не будет больше ни с кого искать «бесчестья» за побои, нанесенные ему 12 марта 1810 года, Непейцын не удержался от замечания:

— Как же вы, Матвей Лукич, мне сообщали, что он писать более никогда не сможет?

— Что про то, Сергей Васильевич, теперь толковать, когда дело забвению предано? — возразил Чернобуров. — Простив христиански друг другу, забудьте его вину, а он забудет про свою руку…

В последнем Непейцын убедился очень скоро. Очевидно, откупной приказчик скакал домой на почтовых, потому что, въезжая в Луки, городничий увидел его на новой голубятне гоняющим пестрых турманов, держа обеими руками длинный шест с тряпкой.

А под вечер дядя с племянником услышали на улице голос Квасова. Городничий подошел к окну и увидел перед кабаком своего недруга, распекавшего сидельца, потрясая обоими кулаками.

«Значит, надули меня дважды, — решил Сергей Васильевич уже довольно спокойно. — И рука преотлично срослась, и службу не думал оставлять. Так будем считать, что заплочены те деньги дяденькой, чтоб Варю не тревожили, и мною как долг Гришке за детские слезы, пролитые по вине матушки… Да еще мною же за знакомство с крючками, которых недаром Тумановский так поносил…»

Дождавшись возвращения племянника, Семен Степанович отъехал на лето в Ступино, а для городничего начались служебные будни в канцелярии, обходы или объезды шажком по городу. Наконец-то добрался до пожарных труб. Англичанин не зря взял деньги. Насосные механизмы действовали отлично, железные части были выкованы, пригнаны и окрашены добротно. И по весу оказалось не так тяжело. Два здоровых парня действительно могли без особой натуги отнести насос к месту пожара. Нежданно порадовал Непейцына в эти дни кучер Кузьма. Он запомнил все пояснения, которые давал при продаже англичанин, — как надо мазать салом поршни и растягивать на просушку рукава, передал его совет, ежели в городе есть кожевенное производство, опустить на три недели льняные рукава в дубильный чан, отчего станут крепче и не будут гнить. Тот же Кузьма подобрал дюжих молодцов, которые взялись при первом ударе набата прибегать за машинами, а на месте — качать насос и следить за цепью ведерников, чтоб без перебоя наполняли резервуары. На случившихся летом пожарах машины работали прекрасно. Струи выбрасывало на восемь шагов, и направлявшие их парни действовали спокойно и споро.

Продвинулось и мостовое дело. Предводитель Микулин сдержал слово, вымостил широкий перекресток улиц перед своим домом, причем выписанная из Витебска артель выложила затейливую звезду из крупных булыжников. На это диво ходил любоваться весь город, а протопоп так им восхитился, что произнес проповедь, призывая сограждан украсить площадь перед Троицким собором такой же мостовой. Красноречие не пропало даром. Пятеро первостатейных купцов внесли в магистрат по тридцать рублей, а ездивший по делам в Витебск Ломакин подписал с тамошним подрядчиком условие, что следующим летом снова пришлет в Луки каменщиков.

«Не сразу и Москва строилась, — говорил себе Непейцын. — Авось в будущем году кой-кто из чиновников и купцов против своих домов закажет вымостить… Вот и выйдет, что хоть некоторые фонари, а до сих пор горят, хоть невелика сила в двух насосах, а всё легче пожары тушить, хоть кое-где, а мостовые появятся…»

Но таким гордым мыслям вскоре был нанесен удар. Как-то в воскресенье городничему не спалось. Лежал, лежал, да и подсел к окну с трубкой — пусть свежим воздухом обдует, легче заснешь. На соборной колокольне отбили час ночи. В кабаке напротив было тихо. Будочники на площади тоже не подавали голосов. И тем яснее прозвучали приближающиеся шаги двух чиновников, которых узнал по голосам. Сообразил и у кого были в гостях.

— Да помилуй, все знают, что губернатор ему отставкой пригрозил, ежели с Квасовым не помирится. А тот и заломи две тысячи за «бесчестье». Городничему деться некуда. Все, что на машины дурацкие с купцов и мещан надрал, да еще своих приложил…

— Тут нос повесишь, — посочувствовал второй чиновник.

— Я и говорю, — наставительно сказал первый. — А не бей откупщикова приказчика по морде. Как граф твой из министров, так и ты разом ничто. Без протекции разве губернатор станет…

Слов стало не разобрать. Шаги удалились…

«Вот и награда за радения об ихнем благе, — с горечью думал Непейцын. — Ежели так говорят господа образованные, то ремесленники, поди, вовсе убеждены, что наживаюсь на службе. И с чего взяли, будто нос повесил? Что хмурый ходил во время тяжбы с Квасовым?»

Но долго размышлять на эту невеселую тему городничему не пришлось. На другой день к нему прибежал почтмейстер с известием, что господин Лаба предпринял объезд губернии, находится в Порхове и вот-вот будет в их городе.

— Соберите чиновников, Сергей Васильевич, велите, чтоб мыли в присутствиях и сами подтянулись, — советовал Нефедьев.

— К чему же, Иван Макарьич? — ответил городничий. — Сию новость все от вас нынче же узнают, а город пусть губернатор увидит, как он есть. От будок, заново крашенных, красоты не прибавится…

— Можно ль так судить, Сергей Васильевич? — искренне ужаснулся почтмейстер. — Понятно, много не сделать, но все-таки и ночью кое-что подновить, подкрасить поспеют…

Позже Непейцын узнал, что он уверенно говорил чиновникам: «Уж конечно, какой-то проезжий сообщил до меня городничему — представьте, и бровью не повел!»

* * *

Лаба де Виванс приехал на вторые сутки в полдень и, остановив дорожную коляску перед домом присутственных мест, прямиком вошел в городническое правление, сопровождаемый Холмовым. Оба были весьма запылены, потому что с утра проскакали три станции.

Усевшись в кресло городничего и посадив его рядом, губернатор, по своей птичьей манере, скосил карий глаз на поношенный сюртук Непейцына и спросил:

— Не знали, что я приеду?

— Знал, но без определенного дня. И полагал, что цель приезда вашего превосходительства есть знакомство с повседневным бытом города, — ответил Непейцын. — А в будние дни по закону я не обязан быть в мундире. Однако, ежели пожелаете…

— Не нужно. Расскажите, с какого часа и какими делами занимались. Кто те люди, которых отпустили, когда я вошел?

Полчаса Лаба слушал пояснения городничего, затем поднялся:

— Теперь я пойду в земский суд и в дворянскую опеку, а потом прогуляюсь по городу. Вы можете меня сопровождать?

— Я каждый день в сии часы обхожу город, и ежели сейчас пойти, то полагаю, увидите все, как бывает без вас, ибо полиция и обыватели еще не осведомлены о приезде вашего превосходительства.

— Вы хитрец или чудак? — спросил губернатор с улыбкой.

— Про то судите сами, — слегка поклонился Непейцын. — Или пожелаете скорей успокоить господ чиновников? — Он указал на окно, в которое не в первый раз заглядывал кто-то в мундире.

— Идемте. В присутствии побываю позже. Холмов, ждите здесь.

— Позвольте, ваше превосходительство, пойти умыться на квартиру господина Непейцына, — взмолился Павел Павлович.

— Хорошо, ступайте, — разрешил губернатор.

Прогулка по городу продолжалась часа два. Зашли в несколько лавок, и губернатор, которого никто не узнавал в дорожном пыльном сюртуке, приценился к разным товарам, купил и съел копеечный калач. Потом через мост направились в крепость, осмотрели обветшалые гауптвахту и цейхгауз. Здесь к Непейцыну подошла старушонка из стрелецкой слободки с просьбой унять сына, который не дает ей алтын в неделю на церковные свечи. Отсюда по набережной Ловати, заходя в обывательские дворы, где городничий указывал, где стоят пожарные чаны с водой, и называл по имени обывателей, дошли до кожевенного завода на Введенщине. Тут попросили напиться, и хозяин поднес квасу сначала Непейцыну. На возвратном пути Сергей Васильевич предложил зайти к нему передохнуть.

— Нет, тогда не доберусь до чиновников, — отказался Лаба. — Вы идите домой и отдыхайте, а я схожу в присутствие, ведь завтра воскресенье. Меня к себе приглашаете? Или только Холмова?

— Прошу оказать мне честь, ваше превосходительство, — ответил городничий и пояснил: — Я живу один, и более покойного помещения в городе не сыщете, исключая, что напротив устроен кабак.

Дома Непейцын нашел все, как заранее приказал Нениле. Кабинет приготовили для губернатора, в спальне застлали кровать дяденьки, и на ней сладко спал Павел Павлович, губернаторского камердинера поместили в бывшей Филиной мастерской.

Лаба де Виванс появился в шестом часу. Умылся, выбрился и с шутками сел за обед. Но, окончив его, сознался, что очень устал, и с извинениями отправился спать.

Веселое настроение не оставляло господина Лаба весь следующий день. Утром за чаем он сказал Непейцыну:

— Вам я очень обязан — впервые почувствовал себя Гарун-аль-Рашидом.

— Простите, но я не знаю сего лица, — сознался городничий.

— Оно и понятно, подполковник, вы, как я заметил, не охотник до сказок, — тонко улыбнулся губернатор.

— Некоторые сказки, виденные в юности в Кременчуге и Херсоне, навек от себя отвратили, — серьезно заверил Непейцын.

— Когда сие получали? — указал Лаба на очаковский крест. — А я в тех же местах годом позже служить начал.

— В каком роде войск, ваше превосходительство?

— В Полоцком пехотном полку, а в статскую переведен по своей просьбе, потому что от давней контузии глохнуть стал на сие ухо. Заметили, что я все боком к вам обращаюсь?

Проговорили, пока не настало время идти в собор. Тут губернатор явился в вицмундирном фраке со звездой Анны и с Владимиром на шее, в сверкающем белье, с франтовской шляпой и перчатками в руках. Хотя и католик, но выстоял обедню истово. Потом завтракали у предводителя Микулина, обедали у купца Филиппова и в городнический дом добрались без сил в девять часов вечера.

Утром, уезжая в Опочку и Остров, губернатор на глазах собравшихся чиновников поцеловал Непейцына в обе щеки и сказал:

— Благодарю, господин подполковник, за состояние города. А книгу о Гарун-аль-Рашиде пришлю, ежели сыщу, вам на память, но не в поучение. Во Пскове милости прошу ко мне.

Кто был этот Гарун, городничий узнал очень скоро. Прослышав от проезжих, что в Луках побывал губернатор, дяденька тотчас наведался к племяннику. Выслушав все, начиная с болтовни ночных гуляк и до отъезда губернатора, он сказал:

— Вполне умен француз оказался. И как вовремя приехал, чтобы дуракам рты заткнуть и в тебе сумнение развеять! А насчет кривотолков чиновников скажу: уверен, что мысли мещан, ремесленников, огородников — словом, тех, кого городничие обыкновенно как овец стригут, совсем иные — они тебе настоящую цену знают… Гарун-аль-Рашид? Кажись, сие баснословный калиф Багдадский, который в простом платье по столице пускался и, что в ней деялось, исподволь узнавал. Переводная была с французского сказка…

Да, приезд губернатора пришелся очень вовремя. Непейцын поверил, что начальство ценит его не за одну протекцию Аракчеева. Оттого и горечь, оставшаяся после истории с Квасовым, почти растаяла. С охотой занимался городскими делами, которые катились заведенным порядком. Гладко прошел и очередной рекрутский набор.

Единственное, что тревожило Сергея Васильевича в эту осень, было здоровье дяденьки, которому исполнилось семьдесят лет. Он стал жаловаться на удушье, на слабеющую память. Позванный Ремер — другого лекаря в городе не было — посоветовал бросить трубку, больше гулять, не париться жарко в бане. Дяденька всему подчинился, и Сергей Васильевич от того немало выиграл. Снова вместе ходили по городу во всякую погоду, и городничий по возможности воздерживался от трубки, чтоб не соблазнять крестного.

К весне Семен Степанович явно подбодрился, что приписывал, впрочем, снадобьям, которые варил сам по толстой книге «Домашний Ескулап. Описание простых и сложных лекарств, собранное из российской фармакопеи трудами титулярного советника А. Смирнова».

Сергей Васильевич думал иначе. Когда лекарства варились, по дому шел отвратительный запах, а главное, два раза дяденьку ужасно от них рвало. Заглянул в книгу, просмотрел оглавление: «Воспаление от вывиху. Вялость десен. Дерганье сухих жил. Дрожание перстов. Лом в бедрах. Трепетанье в сердце. Твердость под боками…» Ну, почитаю, сколь понятно рассказано… «К утолению в крови находящейся кислоты и происходящего оттуда жару полезно употреблять умеряющие, всасывающие и разводящие средства…» Нечего сказать, мудрость!.. И в конце каждого столь же неясного описания рекомендовалось кровопускание или слабительное.

Встретя лекаря, Непейцын рассказал о дядюшкиной книге.

— Ежели сумеете, забросьте ее подальше, — посоветовал Ремер, — не отравился бы до смерти. Такое на моей практике бывало.

На счастье, после второй рвоты Семен Степанович сам велел унести на чердак лечебник, хотя уверял, что получил большую пользу.

* * *

Весна 1811 года была дружной, и лето наступило сухое и жаркое. С ним пришли обычные пожарные хлопоты. На поливку огородов вычерпывали колодцы, и приходилось надеяться на реки да жучить обывателей, чтобы загодя наполняли кадки во дворах и на чердаках.

А потом случилась нежданная неприятность.

Начало этого июльского дня Сергей Васильевич, по обыкновению, отсидел в правлении А после обеда пошел по городу один, квартального отпустил домой — у него рожала жена. Шел в расстегнутом сюртуке без эполет и орденов, в старой фуражке. Неторопливо постукивал по тротуару тростью и Филиной деревяшкой. Заходил в дома, заглядывал в пожарные кадки. Везде хозяева дремали после обеда. Не слышно было ребят, молчали сморенные жарой собаки, куры спали в пыльной траве под заборами, задернув глаза белыми веками.

Но вот со стороны Витебской заставы послышался топот копыт по сухой земле, скрип экипажа, покрик кучера, и на Никольскую улицу, по которой шел Непейцын, выехал запряженный шестериком дорожный дормез. Форейтор, сидевший на переднем уносе, жестоко нахлестывал лошадей, но они шли мелкой усталой рысью. Не доезжая до остановившегося на тротуаре городничего, экипаж замедлил ход. Из опущенного оконца высунулось морщинистое, сухое лицо с длинным носом, повязанное по лбу белым платком, и старческий голос позвал:

— Эй, служба, поди сюда!

— Что вам угодно? — спросил Сергей Васильевич.

— Поди сюда, тебе говорят!

— Я и отсюда слышу. Что вам угодно? — повторил городничий, не желая глотать пыль, не осевшую вокруг остановленного дормеза.

— Ты что, белены объелся? Не видишь, с кем говоришь? — Желтая рука в плоеном манжете высунулась в окошко, тыча в запыленный герб, помещенный на дверце экипажа. — Живо сюда, каракатица!

— Ежели, сударыня, будете браниться, то я и вовсе с вами говорить не стану, — сказал Непейцын и пошел было дальше.

— Стой! Стой, такой-сякой! — раздалось из дормеза, и Непейцын понял, что перед ним особа мужского пола — уж очень крепкие ругательства сопровождали приказание. — Матюшка! Прошка! Тащите мне его!

Последние слова были обращены в сторону только что подъехавшей дорожной коляски. По приказу старика из нее выскочили два лакея в темно-красных ливреях и направились к Сергею Васильевичу.

Не доезжая остановившегося на тротуаре городничего, экипаж замедлил ход.

— Не подходи, огрею! — сказал он, перехватывая трость за нижний конец, чтобы обороняться костяным набалдашником, и поспешно отступая к крыльцу домика, против которого стоял.

«Жаль, что на ступеньки не поспеть забраться, сверху отбиваться способней, — подумал городничий. — Ну, хоть одного авось долбану…»

В эту критическую минуту из сеней на крыльцо, громко топая босыми ногами, выскочил бородач в холщовой рубахе и портах и, мигом оказавшись рядом, заслонил собой Сергея Васильевича.

— Еще чего? Не трожь! — воскликнул он, выставив вперед здоровенный, обсыпанный чем-то белым кулак. И, не отводя глаз от нападавших, кликнул — Сенька, Васька, Лёшка! Сюды! Живо!

— Да берите, хватайте его! Чего стоите, дармоеды! — надсаживался из дормеза барин.

— Хватили, как же! Мы свово городничего не выдадим! — объявил бородач, в котором Непейцын узнал одного из первых кулачных бойцов — пекаря Пучкова.

— Так ты городничий! — взвизгнул старик. — Марш сюда, живо!

Один из лакеев ступил в сторону от Пучкова и выбросил руку к плечу Сергея Васильевича, но тут же охнул и сел наземь, получив увесистый удар под ложечку. А из сеней уже выскочили и встали около хозяина два дюжих подмастерья.

— Тут разбойники живут! На фельдмаршала нападают! — исходил криком барин. — Матюшка, Прошка, назад! На станцию!

Но Прошка или Матюшка не мог сам двинуться после полученного «гриба». Прошло минут пять, пока товарищ дотащил его до коляски и поднял на сиденье. Экипажи двинулись дальше, а Непейцын, поблагодаривши своего спасителя, поковылял к дому, размышляя, точно ли старик некий фельдмаршал и должен ли был он, городничий, вести себя иначе. Неужто надобно лебезить, когда тебя кличут каракатицей? А ведь могут выйти и большие неприятности. Переодеться в полный парад и пойти извиняться? За что? «Нет, если не позовут, не пойду. Отвечать, верно, все равно придется».

Через час к нему прибежал бледный почтмейстер.

— Вы всех погубили! — вымолвил он трясущимися губами.

— Кого ж именно? — спросил городничий.

— Меня, себя, смотрителя… Вам что? Вы помещик, прогнали вас из городничих, так мужики прокормят, а я куда с женой денусь? А все фанаберия!.. Чего не поклонились, не сделали угодное, когда видно, что он графа вашего сильней?

— Полно кричать, Иван Макарьевич, — сказал городничий холодно. — Расскажите прежде, кто ж таков был сей старик.

— Фельдмаршал граф Салтыков, государев воспитатель, вот кто!.. Ох, голова кругом!.. Как кричал, как грозил!..

— Уехал? — спросил Сергей Васильевич.

— Уехал… Он — из города, а я — к вам…

— А лакей его как? Отдышался?

— Лакей отдышался, да их-то сиятельство ужас как гневались. Так и сказали: «Городничему передай, что его с места сгоню…» А я куда денусь, вы скажите!

— Да вы-то здесь при чем?

— Истинно ни при чем, а всех, сказали, с места — и меня, и смотрителя станционного. Уезжая, крикнули: «Жди курьера с отставкой!»

Ждать пришлось недолго — через неделю прибыло экстра-почтой приказание Непейцыну явиться безотлагательно к псковскому губернатору «для представления объяснений о беспорядках, усмотренных его сиятельством графом Салтыковым в Великих Луках».

«Чего наплел старик? — думал городничий. — Посадить под арест или тем паче под суд отдать будто не за что… Но кто знает, что Чернобуров и ему подобные придумать могут, чтобы сановнику угодить…»

Приказав Кузьме готовить тройку на утро, а Федору собрать все нужное, Сергей Васильевич верхом поскакал в Ступино, сообщить обо всем дяденьке и просить побыть за него в городе.

Выслушав крестника, Семен Степанович сказал:

— С фельдмаршалом, который сей чин за придворность от Павла получил, надобно изготовиться ко всему. Возьмешь от меня все деньги наличные, пригодятся, ежели в ссылку отправят… А лучше и я с тобой во Псков… Ксюша! Собери-ка укладку с бельем да мундирное.

— Стоит ли, дяденька, вам такую даль трястись?

— Очень стоит, братец. Один все равно места не сыщу. А пока давай-ка про то не думать, чего изменить не можем, и ужинать станем. Да Моргуна позовем, чтоб старое чаем да трубкой помянуть…

— Много дымите? — с укоризной спросил Сергей Васильевич.

— Три трубки за сутки: в полдень, после обеда и вечером…

* * *

Легко сказать — «давай не думать», но большую часть дороги до Пскова, конечно, гадали о том, что ждет городничего.

Губернатор Лаба принял Непейцына вежливо и спокойно.

— Расскажите во всех частностях, что произошло, — приказал он. И, выслушав, заметил: — Вроде того я и воображал…

— Об одном прошу ваше превосходительство, — сказал Непейцын, — чтоб, кроме меня, никто не пострадал. Изволите видеть, ежели виноват, то я один. Но, право, как догадаться, что старец, который меня площадно ни за что изругал, столь высокого положения?

— Да, сановитей сего вельможи мало кто есть, хотя места государственного никакого по старости не занимает, — сказал Лаба. — Настрого мне приказал, чтоб донес, какое наложу на вас взыскание…

— Но ведь вся моя вина, что в пыль не бросился по первому зову, как дворовый его человек…

Губернатор покосился на Непейцына карим глазом. Казалось, вот-вот скажет, что понимает, сочувствует. Но нет!

— Граф очень гневался, даже сюда приехав. С трудом упросил, чтоб предоставил мне взыскивать с вас. И на прощание погрозил: «Будущим летом снова в Могилевскую вотчину через Луки поеду и ежели тех же городничего и почтмейстера увижу, то в порошок сотру…»

— И что же ваше превосходительство решили?

— Почтмейстера к в другой город сей губернии перевесть волен.

— А меня?

— Вас перевести не могу, раз Сенатом определены именно в Луки, но в моей власти представить об увольнении вас в отставку.

— Помилуйте! Но какие же приведете к тому резоны?

— О, вполне достаточные. Беспокойный характер. Странная схватка с поручиком Михельсоном, избиение приказчиков откупщика и, наконец, дерзости, сделанные графу Салтыкову. Поверьте, Правительствующий Сенат уважит мое представление, особенно ежели господин фельдмаршал суждение свое сообщит кому должно.

— Но скажите сами, ваше превосходительство, что я должен был делать? Позволить себя бранить и тащить к карете лакеям?

— Видите, подполковник, как вы судите! — покачал головой господин Лаба. — Не хотите понять, что ежели такая особа прогневалась, то надобно признать себя виноватым. Напишите его сиятельству покаянное письмо. «Повинную голову…» — знаете поговорку? А я со своей стороны приложу ходатайство о вашем прощении.

— Нет, я такого писать не стану.

— Жаль, — сказал губернатор.

— Помилуйте, ваше превосходительство, мне сорок лет, я служить хочу и уверен, что от меня великолучанам польза…

— Все сие знаю, подполковник, и потому готов поддержать ваши извинения. А ежели не хотите, то кто вам мешает искать иной службы при поддержке графа Аракчеева, который, говорят, вам благоволит?

— Но в моем послужном списке будет стоять удаление Сенатом с места за некую провинность, — возразил Непейцын. — А ежели бы я сам подал вашему превосходительству прошение об отставке?

— Такой исход может не удовлетворить графа Салтыкова, но сие я на себя возьму, раз вы мне нравитесь… И еще есть одно средство: описать во всех подробностях графу Аракчееву случившееся обстоятельство. Он, слыхать, в силе пуще прежнего при государе и ежели фельдмаршалу при встрече скажет, что вы его протеже, то, полагаю, масло прольется на бушующие волны…

— Позвольте мне подумать, — сказал Непейцын.

— Хорошо. Двое суток вам довольно?

— Да-с, в понедельник я к вам снова явлюсь.

* * *

Выслушав рассказ о разговоре с губернатором, дяденька молвил:

— И опять выказалось, что сей француз умен и не злобен… А ежели Аркащею напишешь, так он ждать ответа станет?

— Должно быть, — пожал плечами Сергей Васильевич.

То же подтвердил и Холмов, зашедший в гостиницу повидать великолукского городничего.

— За вашу историю я, право же, патрона особенно полюбил, — восторженно признавался Павел Павлович. — Если бы слышали, как граф Салтыков про вас хулу кричал, то поняли бы, что любой губернатор тотчас струхнет, а Николай Осипович все выслушал, пообещал вызвать, расследовать, взыскать, но тут же обронил, что вы — лучший в губернии городничий и что графу Аракчееву близки. Тут фельдмаршал крикнул было, что графа сего сам в люди вывел, но тон заметно понизил. А тотчас по его отъезде Николай Осипович продиктовал письма — он мне совершенно доверяет — к кузену своему графу Монфокону и еще одному французу, что у князя Куракина служит, с одинаким вопросом: много ли тянет ныне на весах придворных граф Салтыков и каков на оных же Аракчеев? Так что вас распекал только по долгу службы, а для решения окончательного ждет из Петербурга ответа, который должен быть не нынче-завтра…

— Однако прошение об отставке от меня завтра же очень спокойно примет, — заметил Непейцын.

— Так что же, Сергей Васильевич, — возразил Холмов, — то прошение ему позволит при случае отписать, что подали в отставку от его проборки. Но вот Чернобуров после вашего визита принес проект письма графу Салтыкову, где сказано, — Павел Павлович достал из кармана бумажку: — «Будучи отягчен сознанием вины перед вашим сиятельством, подполковник Непейцын после сделанного мной выговора совершенно сознал свою неспособность нести городническую службу и просит об увольнении его в отставку». Как вам нравится?

— Не очень, — мрачно сказал Сергей Васильевич.

— И Николай Осипович поморщился: «Зачем такая цветистость?» А мне потом добавил: «Подождем, что ответят друзья из Петербурга, и если Непейцын надумает писать своему графу, то будем еще ждать. Не так просто сыскать честного городничего».

Когда Павел Павлович ушел, дяденька сказал:

— Теперь тебе решать надобно, станешь ты графу своему слезницу сочинять? Способен он твои чувства понять и защитить, ежели понадобится?

— Понять — нет, — ответил, не задумываясь, Сергей Васильевич, — а защитить, может, и пожелает… Да мне-то его просить столь противно… Но, с другой стороны, что я без службы делать стану?

— Вот то-то, — кивнул Семен Степанович и, помолчав, предложил: — А не сходить ли нам для вразумления в Троицкий собор к вечерне? Служат там благолепно и хор прекрасный…

Когда в толпе богомольцев спустились с высокого соборного крыльца, Семен Степанович взял племянника за локоть:

— Пойдем к Нижним решеткам. Там вид на реку больно хорош. Посидим.

На пологом лугу, покрытом одуванчиками, откуда открывалось живописное Запсковье, на одинокой скамейке спиной к ним сидела сгорбленная фигурка. Ветер шевелил седые волосы. Старомодная шляпа лежала рядом. Услышав приглушенные травой шаги офицеров, старик обернулся и встал, уступая скамейку.

— Сиди, любезный, любуйся… И на троих места вполне хватит, — сказал дяденька.

А городничий не отрываясь смотрел в морщинистое лицо, на руки с большими кистями: «Неужто он?..» И вслух:

— Маркелыч?

— Он самый, сударь. А вы кто ж будете? — Выцветшие глазки напряженно всматривались. — Неужто господин Непейцын? Имя-отчество, простите-с, запамятовал…

Через минуту они сидели рядом, и Маркелыч рассказывал, что с двумя подводами имущества едет из Ковно в Петербург, куда раньше отправилась барыня Софья Дмитриевна с лакеем и горничной.

— А генерал?

— Не слыхали, значит? Генерал наш приказали вам долго жить.

— Да как же? Когда? Где?

— Два месяца тому в городе Ковне, а как да отчего, то долго рассказывать. — Маркелыч покосился на Семена Степановича.

— Говори, не бойся, при дяденьке моем, как при мне…

— Аракчеев граф его уходил…

— Да с чего же? Расскажи, сделай милость.

— А с того-с, наш генерал сказывал, что он сего графа в корпусе еще за плохую конную езду многажды жучил… Вот змей и затаил злобу, да прошлый год на смотру и давай придирки строить: лошади будто у нас в плохом теле. А дивно ли, как генерал по его же приказу дивизию в Саратове принял и по весенним дорогам в Литву через всю Россию недавно довел? Генерал наш объяснять стал, а граф ему, что, мол, меньше наживаться на фураже надобно… Нашему такое сказать?! Сам бы скорей недоел, недопил, чем от коней пользоваться. После того приказал граф спешить уланов для опроса претензий. В одном полку и сыщись смельчак, пожалуйся, что эскадронный артельные деньги в карты проиграл. Опять граф нашему генералу за сие выговаривать стал. А наш-то горяч, не стерпел. «То дело, сказал, командира сего полка. Ему надо, сделавши ревизию сумм, солдатовы слова проверить». Граф, не привыкши к возражению, закричал на генерала, ногами затопал: «Службы не знаете!» А наш опять в ответ поперечное. Вскоре граф смотрел бригаду, что раньше генерала была, будто беспорядки нашел, и заочно его бранил. Еще месяц прошел, и сам государь приехал, нашу дивизию смотреть изволил, но слова доброго не сказал генералу, хотя до того всегда отличал. А после смотра граф вызвал и будто государевы слова передал, что с одним глазом вашему превосходительству служить трудно, сие, мол, по состоянию полков государь заключает и по доброте вас в отставку отдыхать отпустит. Тут нашему и приключился удар. Только домой доехали, в гостиную вошли, я от них шляпу и перчатки примаю, и вдруг упали. Паралик, язык отнялся. Кровь пустили, да не помогло. Пролежали полгода, все хуже да хуже. Софья Дмитриевна день и ночь при них, четверть ее осталось… У ней на руках и померли… Вот-с отбыли сороковой день и едем теперь в Петербург, к тетушке ихней, к Марии Кондратьевне, бывшей моей госпоже; будут вдовицы вместе жить…

— Позволь, а разве Николай Васильевич тоже помер?

— Как же-с, четвертый год пошел…

— Где ж теперь Мария Кондратьевна живет? Всё на Литейной?

— Нет-с, они, как овдовели, на Пески переехали, насупротив церкви Рождества, дом купчихи Лютовой.

— А ты что же тут сидел, от пути отдыхал? Где телеги твои?

— Телеги на постоялом, в Завеличье. На одной шкворень в кузне меняли, завтра на заре выедем. А сюда полюбоваться пришел.

— Не надо ли денег тебе? Говори, не чинись, друзья ведь старые, — предложил Сергей Васильевич.

— Покорно благодарю, сударь, деньги у нас есть, доедем. Передать что, может, барыням моим?

— Поклон низкий передай и что сам писать к ним стану. Как домовладелки прозвище? Лютова?

— Точно так с… Уж вы напишите. А в Петербурге не будете?

— Может, и буду…

* * *

В халатах сидели за самоваром в гостиничной комнате. Федя приготовил постели, подал трубки и ушел спать на двор к Кузьме. Когда дяденька закрыл за ним двери, городничий сказал:

— Не стану я графу писать.

— Веришь старику?

— Все так и было. Мертича знал и Аркащея знаю.

— А жалеть не станешь?

— Не знаю… Спрашиваете оттого, что сами жалели, дяденька?

— Бывало, что и жалел. Но мое дело иное было.

— Может, теперь расскажете наконец, отчего ушли?

— Теперь изволь… Ушел, когда понял, что чиновник в стране, где нет законов справедливых, есть непременное орудие насильства. Впервой я сие додумал на убийстве князя Давидова, о котором зимой Варя перед отъездом допыталась-таки от меня правды… Помнишь, как на поле труп его рассматривал? Тогда-то меж пальцев усмотрел я зажатую прядь волос рыжеватых и понял, что оные суть следы схватки с кем-то, а россказни о падучей не более как придумка. Разбор дальнейший убедил меня, что князька крестьяне ненавидели за жестокость, несправедливость, распутство, и почти что докопался, на каком поле его убили крепостные мать и дочь за неоднократное над обеими насилие, а помогал им крестьянин — муж старшей и отец младшей… Говорю «почти докопался», потому что, истину почуяв, следствия ход на том приостановил и «дело предал забвению», будто смерть князю приключилась от припадка и пугливости коня. Не смог я трех человек на плети и каторгу обречь за то, что изверга распутного уничтожили. Ведь и я бы его убил, кабы случай подошел и знал открывшееся из опросадворовых людей, крестьян и дочек его, которые все отца родного презирали… Так и покрыл я убийц, вместо того чтобы по должности своей предать их палачу в назидание людям низшего состояния, которых другие помещики тиранят. Покрыл и, поверь, никогда не раскаивался. А далее случилось, что спустя года три объезжал свой вилайет губернатор тогдашний, господин Зуев Харитон Лукич, слывший меж помещиками стариком добрым и разумным. Так вот-с, завернувши в Луки, отобедал у меня и ночевать остался. А перед сном, уже в шлафроке, изволил зайтить в комнату, где я у окошка предсонную трубку курил. Подсел ко мне, просил не чиниться и доверительно сказал, что писали ему великолукские чиновники жалобу, будто я дворовых, когда наказывать посылают, мирволю и тем супротив господ восстанавливаю. А я верно двоим господам делал нотацию, что жестоко людей истязают, отчего знаки у них на телах не сходят. Вот я губернатору, за человека с умом и совестью его принявши, и скажи, что тиранство над крепостными мне противно, а государству вредно, ибо простых людей на злобу наводит, отчего могут случиться пагубные последствия. И тут господин Зуев мой, разом глупым стариком обернувшись, стал мне вычитывать, что рассуждения мои вольнодумны и я чуть не преступник пред дворянством и государыней. Дело-то шло в тысяча семьсот девяносто пятом году, когда революцией французской наши верхи напуганы были и иного ей противодействия, как расправа с низшими, придумать не могли. И так сей гнев праведный в себе губернатор распалил, что закончил, перед носом моим перстом качая: «Ежели вы, полковник, мыслей своих не перемените, то служить вам долее нельзя». И так меня рассердил — не привык я глупости слушать, да еще с перстом перед носом, — что на другой же день пошло вслед ему прошение об отставке по болезням, хотя они, сам видишь, только через пятнадцать лет ко мне жаловать стали… Словом, гиштории у нас с тобой кое в чем схожи — не укладываемся в мерку чиновничью.

— А сколько времени, дяденька, вы еще городом управляли? — спросил Сергей Васильевич.

— Полгода. О себе думаешь?.. Когда еще Сенат раскачается нового назначить. И важно, чтоб кляуз принимающий строить не стал.

— А Догадчиков строил?

— Нет, ему скорей стричь овец хотелось. А потом и на это заленился, Квасову доверил. Вот когда пожалел я, что город в лапы алчные своей волей отдал… А ты не пожалеешь ли?

— Не могу я Аракчееву писать. Лучше в Тулу к генералу Чичерину съезжу, освободившись. Может, там место какое найду.

— Ты прежде в Петербург поедешь, — твердо сказал дяденька.

* * *

Городничий был уверен, что в Луках уже известна его отставка. Но сразу по приезде к нему пришел Нефедьев с вопросом о своей судьбе.

— Неужто Чернобуров вам не сообщил? — спросил Непейцын.

— Уверяю вас, ничего-с. Там такие обстоятельства…

— Какие же?

— Нонче курьер проехал и на станции почтовой сказал, будто губернатор Лаба назначен провиантмейстером всех войск и уже в Петербург отбыл. А на место его князь Шаховской едет.

— Наконец-то русского сыскали! — подал голос дяденька. — А то немец, потом француз. Я думал, ноне гишпанца назначат.

— На все государева воля, — испуганно покосился Нефедьев. — Но было ли про меня что говорено? — снова спросил он.

— Хотел Лаба вас в другой город перевесть в сей же губернии, да, видно, не до того стало.

— А вы-с?

— Подал прошение об отставке.

— Сами?

— Сам. Надоело со здешними дрянными людишками якшаться, — ответил Сергей Васильевич.

— Ну, пойдет теперь по городу тебя, отставного, ругать, — засмеялся дяденька, когда почтмейстер ушел.

Но вышло иначе. Назавтра слуга Нефедьева принес городничему письмо из Пскова. Господин Холмов сообщал про новое назначение своего патрона, о котором известились приглашением военного министра Барклая немедля вступить в должность. Николай Осипович берет с собой чиновника особых поручений, которому наказал отписать Сергею Васильевичу, что предлагает и ему служить в новом своем ведомстве.

Первой мыслью Непейцына было тотчас отказаться, но, подумав, ответил, что благодарит за честь и память, однако, пока не сдаст дел городнических, решать свою судьбу не может.

«Не иначе, как от графа Аракчеева места лучшего ждет, — говорил в следующие дни знакомым почтмейстер, не скрывая, что читал оба письма. — А то чего бы лучше провиантской части да по приглашению самого генерала?»

— Ты, право, в рубашке родился! — посмеивался дяденька. — Не поспел одно место сдать, уже другое готово.

— Да ведомство-то воровское, — отвечал городничий.

— А должность нонешная твоя не воровская? — возразил Семен Степанович. — Не место человека делает, а он свое место. Думаешь, не бывало честных людей в интендантской части? Мне Алексей Иванович в Выборге вот как тогдашнего провиантмейстера генерала Мертваго хвалил. И про Лабу я во Пскове слышал, что за два года себя копейкой не замарал. Тем попрекнуть можно, что Чернобурова излишне слушал. Так и то только, пока огляделся.

— Неужто и при новом губернаторе Чернобуров опять в силе останется? — сказал Сергей Васильевич.

— Ежели настоящий князь, то как ему без поводыря быть?

— Вроде слепого его полагаете или медведя?

— Может статься, что оба вместе — и медведь и слепой. Такие средь бар не редкость, — засмеялся дяденька.

После поездки во Псков Сергей Васильевич заметил, что крестный его, несмотря на недавнюю утомительную дорогу, как-то особенно весел — шутил, смеялся и телом был бодр и деятелен. Будто не бывало параличного приступа после известия о Фридланде и недавних хворостей, которые лечил по шарлатанской книге.

— Вы точно радуетесь концу моей карьеры, — сказал городничий, смеясь вместе с дяденькой какому-то его острому слову.

— Не тем, правда, но истинно доволен, — подтвердил Семен Степанович. — Не разумеешь? Но разве после известной встречи у собора и ты не обрел некой надежды? Рассказал бы о той особе.

Городничий почувствовал, что краснеет.

— Когда захотите, — сказал он. — У меня от вас тайн нету.

— А уж написал туда?

Сергей Васильевич кивнул.

Да, он написал сразу после возвращения из Пскова обеим дамам, выразил сочувствие их потере и добавил, что как сдаст дела, то приедет в столицу искать нового места и, конечно, будет у них. Сказал дяденьке, будто тайн нет, а ведь промолчал небось, что послал письмо и ответ поспел получить до нонешнего разговора. Софья Дмитриевна писала, что тетушка и она благодарят за память о близких людях и что с удовольствием с ним повидаются. Так что, когда стал вечером, перед сном, рассказывать про Соню, то закончил прочтением этого письма.

— Умница, — одобрил дяденька. — Пристойно случаю писано.

Конечно, Сергей Васильевич «обрел надежду». После встречи с Маркелычем он не мог уйти от мысли, что судьба нарочно отвела от него других женщин, что Соня его суженая и теперь уж близок час их встречи. Но тут являлись тревожные вопросы. А может, она-то не думает ничего такого? И как ей живется? Мертич навряд что скопил, хоть и считается, что от каждого года командования кавалерийским полком должно оставаться двадцать тысяч рублей. Может, Соня нуждается, а он сидит сложа руки. Как не расспросил побольше Маркелыча! Ох, сдать бы городничество — и сразу в дорогу…

Эти вопросы вставали перед Непейцыным особенно настойчиво в вечерние часы, когда сидели с дяденькой за чтением. Думал об отъезде крестника в Петербург и Семен Степанович. Каждая значительная новость из «Ведомостей» сообщалась им с особым дополнением. Победа Кутузова под Рущуком, сдача в плен турецкой армии и награждение генерала графским титулом вызвали такие слова:

— После сей виктории бывшему твоему начальнику всеконечно при дворе знатный прием учинят и на место важное назначат. Ежели попросишься, так и тебя, поди, в свой штат примет…

Прочтя об освещении Казанского собора, он сказал:

— Как такую махину натопить? Венчаться вздумаешь — невесту простудишь.

Открытие в Царском Селе какого-то небывалого учебного заведения для выпуска не то дипломатов, не то придворных, названного Лицеем, Семен Степанович не одобрил;

— Своих сыновей ты все ж таки в корпус отдай, ежели солдатскую науку там поубавят…

А новый городничий все не ехал. Видно, не сыскалось кандидата, за которым стоял бы сильный вельможа. Дни бежали, занятые городскими делами, к которым осенью прибавились особые хлопоты. По приказу нового генерал-провиантмейстера, видевшего в прошлом году пустовавшие здания великолуцкой крепости, в ней было приказано учредить тыловой склад продовольствия. От обеих застав — из Пскова и Витебска — потянулись обозы скрипучих фур, груженные крупой, мукой и овсом. В городе появились провиантские чиновники, им пришлось отводить квартиры, помогать в спешном ремонте обветшалых крепостных помещений. Очень скоро старший из них без всяких предисловий предложил городничему сотню рублей, если подпишет вместе с ним акт «о подмоченном в дороге от осеннего разлива рек» транспорте круп на шестьсот рублей. И более удивился, чем испугался, услышав отказ с угрозой написать о мошенничестве прямо генералу Лаба. Пробормотав нечто о людях, не понимающих своей пользы, чиновник отступился от Непейцына и при встречах стал переходить на другую сторону улицы.

* * *

Если недруги Непейцына затаились, услышав от почтмейстера о предложенном более высоком месте, то многочисленные друзья на разные лады высказывали сожаление о его отставке.

Пекарь Пучков появился в городническом доме под вечер и был проведен в кабинет хозяина, который читал, освободив от деревяшки натруженную за день культю.

— Пришел к твоей милости повиниться, — сказал Пучков, остановись у притолоки. — Слышал, будто барин, что в богатой карете ехал, твое благородие с должности сжил. Как услышал, так места себе не сыщу; вчерась полную печку хлебов в уголье сжег. Каюсь, что сдуру голос подал, городничим тебя открыл. Мне б твое благородие в охапку да в дом вскочить и дверь на щеколду. Не стали б, поди, ее выламывать… Ведь вот когда башкой глупой дошел…

— Полно, братец, не казнись. Мне уж место выше здешнего предлагают, — успокоил пекаря Непейцын.

Несколько дней спустя он шел мимо уездного училища. На подоконнике растворенного окна стояло ведерко с краской.

«Видно, маляра наняли», — решил городничий. Но через несколько шагов, услышав возглас: «Ваше высокородие!» — оглянулся. Учитель Кукин в фартуке, с малярной кистью в руке стоял в дверях. Но вид его сильно изменился — стан выпрямился, лицо пополнело, очки были новые, цельные.

— Пугнуть смотрителя еще разок? — спросил Непейцын.

— Нет-с, не надобно. Я, видите, что могу сам к началу классов подновляю… А сейчас хотел вашему высокородию доложить, раз прослышал, будто нас оставляете, что как за училище заступились, то я, справедливость увидевши, духом укрепился. Вся жизнь моя на лад пошла, голову, так сказать, поднял-с и к Пранюшке посватался.

— Ну, как она? Здорова ли?

— Здоровы обе-с, с тещею. Как Аггей Савельич жалованье стал исправно платить, то корову завели, кур, лодку, чтоб за сеном на пожню ездить и рыбу ловить, раз на берегу живем.

— Ну, очень рад, — сказал Непейцын и хотел было идти.

Но Кукин заступил ему дорогу:

— Главное хотел вам доложить, что, как Цинциннат, на свои произрастания да рыбную ловлю мог бы теперь прожить. Но коли станет меня без вас Аггей Савельич снова притеснять, то писать на него в губернию отважусь, а не отступлюсь от училища…

Третий запомнившийся разговор произошел с соляным приставом Сарафанчиковым, который казался Сергею Васильевичу глупой куклой в затертом мундире. При встрече на улице он вытянулся во фронт и произнес такую, наверно заранее приготовленную, речь:

— Дозвольте доложить, господин полковник. Как вы есть заслуженный штаб-офицер, то я очень чувствую свой двенадцатый класс. Однако осмелюсь сказать, что вестью об отставке вашей, коей подверглись за достоинство, соблюденное против вельможества, я сражен, вроде как кончиною родителя, ввергнувшей в долгое ничтожество… — Оратор перевел дух, утер ладонью губы и продолжал: — Ежели бы детей имел, то передал бы им, как диво, что видывал чиновника, столь смелого перед высшими и на пользу общую обратившегося. Взять хоть пожарные трубы или каменное мощение, так они составляют как бы новую зарю… — Тут Сарафанчиков начал моргать глазами и смолк, так что Сергей Васильевич поторопился его выручить, спросивши первое, что пришло в голову:

— У вас нет детей, господин подпоручик?

— С моих доходов невозможно дворянке пропозицию делать, а на простом звании чин жениться не велит.

— Так один и живете?

— Один-с.

— Кто ж ваше хозяйство ведет?

— Солдат, денщик-с. Мое хозяйство просто: два горшка для верева, постеля да гитара, окромя носильного. Книги, в коих запись веду завозу и проданной соли, в анбаре казенном держу-с.

— Так вы в музыке упражняетесь?

— Вечера сим препровождаю, как в карты играть достатка нет и книжной охоты сызмалу не получил.

— Может, когда зайдете, нам с Семеном Степановичем сыграете? — предложил Непейцын, чтобы закончить разговор.

— За честь почту-с.

И оказалось, что этот деревянный на вид офицер обладает совершенным музыкальным слухом и так мастерски играет на гитаре, что все заслушались. В гостиной на креслах сидели дяденька с городничим, в дверях притулились Федор с Филей и дальше, в полутьме прихожей, изредка перешептывались Ненила, Аксинья и стряпуха Алена. А подпоручик сидел боком в углу широкого дивана, уставив глаза в пол, и тело его, кажется, более часу не двигалось, кроме проворных рук да губ, которые вполголоса подпевали гитаре. Между пьесами он, не поднимая глаз, говорил:

— Сие от одного проезжего офицера перенял, в третьем году. Сказывал, будто из представления под именем «Гостиный двор» взято, — и наигрывал быстрый танцевальный мотив.

Или:

— А сие просто песенка, — и напевал речитативом:

Тут Сергей Васильевич взглянул на Федю. Тот стоял, обратившись в слух, впившись глазами в руки подпоручика. «Ну, будет гитарой бредить», — решил городничий. Перевел глаза на дяденьку. Семен Степанович подпер голову ладонью, смотрел за темное окно, и крестнику показалось, что глаза его влажны…

А Сарафанчиков, окончив песню про пеночку, сделал паузу, придержав ладонью струны, и сказал:

— Такую веселую арию еще дитей подслушал… — И запел, приосанясь, с залихватским выражением:

Но вдруг оборвал песню, залившись бурой краской, — видно, сообразил, что хозяйский дядюшка уж весьма не молод, как бы не принял на свой счет. И скорей заиграл что-то другое.

Не заметили, как прошло часа два и певец стал хрипнуть. За ужином он стеснительно молчал, но ел и пил исправно. Прощаясь, хозяева просили подпоручика прийти еще.

— Покорнейше благодарю-с. — сказал он, неуклюже шаркнув ногой. — Однако осмелюсь доложить, что вовек не отважился бы господину городничему изъявлять чувства, кабы не прознал про ихнюю отставку. — Отвесил второй поклон и вышел, сопровождаемый пожилым денщиком, бережно несшим гитару.

— Вот и доберись до нутра у такого! — развел руками Семен Степанович. — Сколько лет за дурака водил, а он с талантом и с чувствами оказался. Представь, на кухне денщик сказывал, что за слабость да за болезнь его к себе взял и разу пальцем не тронул. Не дивно ли? Отколь средь лопухов гарнизонных сей крин вырос?

— А из каких он, дяденька?

— Обер-офицерский сын. Отец в турецкую войну убит, а он военно-сиротским отделением воспитан и после армейской выучки определен амбары соляные стеречь да соль торговцам и обывателям отпущать… Но играет как, шельмец!..

* * *

К рождеству Сергей Васильевич получил поздравление от Захавы, содержавшее, как всегда, тульские новости. Во-первых, после поднесения государю охотничьих ружей, украшенных искусной гравировкой, на ходатайство начальника завода об отпуске Доброхотова в Академию художеств «последовало высочайшее соизволение». Поэтому Петя, матушка которого осенью померла, уехал в Петербург. Во-вторых, недавно пошел в отставку генерал Чичерин, на место которого назначен некий артиллерист. Наконец, сам Захаво ввел уже усовершенствование в полировку стволов и сейчас налаживает изготовление чертежных и математических инструментов. На последней странице приводились стихи, написанные на стене тульской почтовой станции проезжим, задержанным ремонтом коляски:

«Признаюсь, — заканчивал Захаво, — что, довольно приглядевшись к здешним хваленым «художникам», вполне разделяю взгляд сего поэта. Туляки удивительно понятливы и переимчивы, ежели чего захотят, не как же ленивы на казенную работу! По-прежнему спорю о сей материи с кумом вашим, который вполне узкий патриот, верящий, что «Тула-городок — Москвы уголок», и не желает видеть грозовые тучи, что ходят за нашей заставой…»

«Чичерин пошел в отставку, — думал Непейцын, дочитав письмо. — А ведь ему не больше пятидесяти лет. С чего бы? Видно, не поладил с Аркащеем. Умный Захаво, пожалуй, неспроста упомянул, что новый начальник завода артиллерист: понимай — назначен по выбору генерал-инспектора сих войск. Каково-то Чичерину было расставаться с Тулой! Говорили, что много лет был влюблен в красивую жену прокурора Гурьева. Впрочем, что не проходит? Вот и я о Туле вспоминаю уже как о чем-то далеком, а всего пять лет, как Аркащей меня оттуда выжил. А стихи, право, вострые. Надо их дяденьке и Филе прочесть, посмеются… Филя! Вот кто пострадает оттого, что городничим станет другой чиновник. Не зря ли из Тулы поехал?..»

* * *

Конечно, к рождеству и новому, 1812 году Сергей Васильевич отправил поздравление на Пески, в котором сообщил, что не едет в Петербург только оттого, что некому еще сдать город. И без замедления обратной почтой получил ответное. Пришло письмо и от Доброхотова. Он извещал, что снова живет у Марфы Ивановны, которая кланяется Непейцыну, и что профессор тоже кланяется и много содействовал поступлению туляка в Академию.

В январе городничий прослышал, что, заняв складами крепостные строения, провиантские чиновники сговаривают на долгую аренду каменные амбары Овчинникова и Мурзина. При встрече спросил купцов, правда ли это. Первый из них ответил:

— Так, батюшка. Оттого, что затор в льняной торговле небывалый. Многие псковские и новгородские гости обанкротились. Кто много льну закупил в тысяча восемьсот седьмом году, тот с ним и сидит.

Мурзин сказал еще яснее:

— Покудова, Сергей Васильевич, агличане с нами торговать снова не станут, хоть кому пустые анбары рады сдать. С французом дружба у нас вот где сидит. — Он хлопнул себя по красной шее. — Может, муки да круп для солдатов запасут, так скорей снова раздерутся…

Выслушав пересказ этих разговоров, дяденька подтвердил:

— Понятно, неспроста спешка с провиантским запасом. Сказывают, огромные склады в Острове, во Пскове устроили.

Прямо порохом от сей муки пахнет. Вовремя Кутузов твой на Дунае полки ослобонил.

— Ужо в Петербурге все верней разузнаю и, ежели Михайло Ларионович там, ему представлюсь, — сказал городничий.

— У тебя первое дело будет пенсию по чину схлопотать, да притом, гляди, один назад не ворочайся…

— Вам, кажись, оно не меньше моего желательно, — засмеялся Сергей Васильевич.

— Конечно, чтоб помереть спокойно, мне того не хватает, — отозвался Семен Степанович.

— Ну, коли так, то я, ей-богу, торопиться не стану.

— Э, брат, правильно Озеров в «Эдипе» сказал:

Вот и я хоть на твое счастье порадоваться надежду возымел, но сроки сии не от нас зависят. Так что прошу более не откладывать.

Городничий поцеловал дяденьку в густые еще, но вовсе белые волосы, точь-в-точь как в молодости при параде носил, но теперь уже навеки напудренные, почувствовал знакомое дорогое тепло виска под щекой, и сердце впервые сжалось страхом. Неужто и вправду неминуемая разлука близка? Да нет, нынче подряд часа полтора обходом отшагали, и, кажись, он сам больше устал и замерз.

* * *

Новый городничий Грибунин приехал в конце февраля. Бравый подполковник из раненных пять лет назад при Гейльсберге, человек веселый и не без образования. При первом визите Непейцыным он успел рассказать, что учился во французском пансионе и до чина поручика служил в гвардии, что назначен по представлению губернатора князя Шаховского, жене которого доводится сродни, наконец, вспомянул войну и прочел стихи Батюшкова:

И, сделав паузу, добавил с улыбкой:

— Хоть я там под луной не сидел, оттого что не поэт, и также, благодаря богу, трупом не остался, но плечо мне навек испортили, почему и достиг сего города…

Когда Грибунин ушел, Сергей Васильевич спросил:

— Неужто такой человек вымогать что-нибудь станет?

— Вполне допускаю, — ответил дяденька. — И ты к сему приготовься. Обдумай, что отвечать ему надлежит.

— Просто к черту слать или с объяснением? — усмехнулся городничий.

— Не донкишотствуй, — остановил Семен Степанович. — Тебе важно от города скорее освободиться, а не честности его в сем возрасте учить. Сообрази, что скажешь, дабы времени зря не тратить.

Со следующего дня начали сдачу. Обошли с реестром имущества полицейские будки, потом взялись за просмотр дел, за журналы определений. Назавтра вечером частный пристав Пухов, зайдя на квартиру Непейцына с вечерним докладом, сообщил шепотом, что в «Русский пир», где встал новый городничий, заходили провиантские чиновники и ужинали с ним изобильно и шумно. А на четвертый день сдачи, оставшись с Сергеем Васильевичем в канцелярии с глазу на глаз, Грибунин сказал:

— Ну-с, подполковник, мне служба сия ясна и понятна. Три тысячи на стол — и подписываюсь в приемке города.

Непейцын ответил вполне спокойно:

— А я трех рублей не дам, раз от города их не нажил, в чем удостоверит любой обыватель. Но могу заметить, что дотоле, пока в обязанности по всей форме не вступите, актов с провиантскими чинами подписывать вам не советую, оттого что о таких незаконных сношениях тотчас генерал-провиантмейстеру Лаба де Вивансу донесу, как он мне очень знаком и настойчиво к себе в ведомство приглашает. Со следствия, им наряженного, вам здешнюю службу начинать навряд ли стоит. Так что вступайте в обязанности поскорей и без выкупа.

Грибунин досадливо крякнул и дернул здоровым плечом:

— Так с провиантских много ли наживешь? Я ведь шестой год без места…

— А с меня и вовсе ничего, уверяю вас.

— Сие ваше последнее слово? Смотрите, я губернатору донесу, что злонамеренно чините затруднения к сдаче.

— Извольте доносить. Но и я сыщу адреса и людей повыше.

На том расстались, и Непейцын плевался до самого дома: «Вот уж истинно: «С волками жить — по-волчьи выть», пришлось взяточнику доносом угрожать!..»

Но угроза подействовала. Повидавшись с почтмейстером, о чем доложил Сергею Васильевичу верный Пухов, новый городничий подписал все ведомости сдачи-приемки, отправил рапорт губернатору и выдал Непейцыну расписку, что претензий к нему не имеет.

Следующим утром Федор поскакал в Ступино с приказом выслать обоз дровней под поклажу — предстояло очищать казенную квартиру. Началась укладка имущества и одновременно сборы Сергея Васильевича в Петербург. Наконец, в середине марта, проводив дяденьку в деревню и отправив следом последние возы, недавний городничий уже из дому Фили и Ненилы тронулся на своих в столицу.

Прощаясь, Семен Степанович сказал:

— Мне вчерась судья ответил, что, по нонешнему закону, ты пенсию в половину жалованья получить должен за свою рану и двадцать лет службы беспорочной. Не жирно, но всё сто рублей в треть в семействе не лишних.

«До чего же уверен в моем будущем! — думал в дороге Сергей Васильевич. — Будто приехал, да и пошел под венец. А может, она на меня как на жениха и смотреть не захочет? Или я, увидевши ее, раздумаю… Двадцать два года прошло, как за Мертича вышла… И окажется, что пустой надеждой с прошлого года живу…»

В Пскове пробыли два дня. Сергей Васильевич без спору дал Чернобурову просимые сто рублей и на другой день получил все необходимые для Сената бумаги, вплоть до послужного списка с записью об увольнении от должности по прошению.

* * *

С последнего ночлега в Гатчине выехали ранним утром. Хотя Непейцын очень устал от толчков тарантаса, но на рассвете этого дня проснулся раньше Кузьмы и Федора. Хотелось скорей оказаться в Петербурге, принять городское обличье и побывать на Песках. Но где пристать?

— Как думаешь, примет нас Марфа Ивановна, ежели без предупреждения свалимся? — спросил он сидевшего рядом Федора.

— Без памяти рада будет, — не раздумывая, ответил слуга.

— А дозвольте узнать, конюшня тамо какая? — обернулся Кузьма.

— Хлев большой, теплый, корову уж не держат, — так же уверенно сказал Федор. — Вон, Кузя, гляди, город показался. Как с горы видать хорошо! Колоколен сколько, а дымов-то от печек, дымов!..

Действительно, Марфа Ивановна встретила как родных, и через час устроились, будто век тут жили. Сергей Васильевич в горнице, где когда-то угощал его Назарыч, потому что Петя Доброхотов занимал комнатку Катерины Ивановны, а Федор с Кузьмой — в бывшей каморке Ермолая Саввича, который прошлый год женился и съехал. Хлев вправду пустовал и лошади тесновато, но встали в нем. Годится на несколько дней. Полагая пробыть здесь два-три месяца, Непейцын решил после отдыха отослать тройку в Ступино. По городу не поедешь в дорожном тарантасе. Тут соблюдай приличия, бери извозчика.

К обеду Сергей Васильевич знал, что Яша и Саша уже подпоручики. Старший служит в пехоте, провоевал со шведами, а теперь стоит на прусской границе, второй — артиллерист, сражался на Дунае и тоже, слава богу, жив-здоров. А Любочка замужем за тульским помещиком, и Екатерина Ивановна довольна зятем.

Когда сидели за столом, прибежал из Академии Петя, возмужавший, плохо бритый — уколол Непейцына при объятии бородой, — но бледный и тощий до крайности.

— Право, толстею! — воскликнул он, по выражению лиц угадав произведенное впечатление. — Меня Марфа Ивановна уже раскормила. А в Туле про еду и думать не мог: матушка бедная, отпускная бумага не выходила… Ах, как я рад вас видеть!

День прошел в томительном ожидании. Приказал Федору развесить парадную форму, начистить сапоги, протереть ордена. Топили баню на огороде, парились после дороги и наконец-то улеглись спать.

И вот уже дребезжат по щербатой мостовой Песков извозчичьи дрожки. Здесь точно в Луках: то кусок улицы под булыжником, то глубокие лужи на оттаявшей земле. Посреди площади церковка Рождества, и вокруг нее деревянные домики. На дощатом тротуаре стрекочут две мещанки с базарными корзинками. Они и указали небольшой серый дом Лютовой.

Поднялся на крылечко. В передней никого. Две двери из нее, и обе притворены. Где-то близко потрескивают дрова. Кашлянул, потоптался. Постучал о притолоку тростью. Из дверей, за которыми открылась кухня с огненным устьем русской печи, вышел Маркелыч с медным шандалом и банкой мелу в руках.

— Ах, радости какие! — сказал он, сразу узнав Непейцына.

— Кто там? — раздался негромкий голос, и на пороге второй двери, кутая плечи в белый пуховый платок, встала Соня.

«Какое счастье — всё та же! Не растолстела, не раскисла. Но бледна, глаза стали строже да рот иной — с опустившимися уголками».

— Сергей Васильевич? Очень рада.

И голос тот же, который, кажется, никогда не забывал. Неужто нашел свою Евридику? Даже горло перехватило, пришлось откашляться… Шагнул, поцеловал холодную худенькую руку:

— И я так рад, Софья Дмитриевна!

Сбросил шинель на ларь, обнял Маркелыча, отдал ему трость и шляпу, вынул из портупеи шпагу.

— Пожалуйте в гостиную. Садитесь, тетушка скоро выйдет. Я сейчас ей скажу… — И в двери.

На столе перед диваном — открытая книга, какое-то шитье. Мебель знакомая, верещагинская, только еще потускневшая.

Легко ступая, вошла Соня. Слава богу, прежняя — простая, приветливая, и зубы славные заблестели, когда наконец улыбнулась, садясь.

— Ну, рассказывайте, почему из городничих ушли. Или то уж при тетушке? Ей ведь тоже интересно.

— А как здоровье ее?

— Как я приехала, то сделалось лучше. Вместе все-таки. И улица тут тихая. Утром пастух в дудочку играет — Она понизила голос: — Не подайте виду, что сильно изменилась, бедняжка…

Предупредила вовремя. Бедная Мария Кондратьевна! Что сделали с ней годы и смерть Николая Васильевича! Маленькая, очень сгорбленная, она шла, как бы бодая воздух склоненным вперед чепцом, и, только когда, опершись на руку Сони, села на диван и, с трудом откинувшись назад, посмотрела на подошедшего Непейцына, он узнал ее доброе, кроткое выражение в измененных морщинами чертах.

— Вот, сударь, видите какова? Прогневала, видно, господа, не дает кончины, хоть Николая Васильевича к себе прибрал.

— Полно, тетушка, а как же мне без вас? — сказала Соня. — Было ведь к кому ехать.

— И то, — согласилась Мария Кондратьевна. — Так жив ли дядюшка ваш? Ведь у вас дядюшка в городничих служил?

— Здоров, слава богу. А в городничих и я побывал, да вот вышел в отставку я новой службы искать приехал.

— Так, так… А семейство ваше какое? — внимательно посмотрела исподлобья старушка.

— Никакого. Холостяк. — Непейцыну представилось, что старушка скажет что-то про них с Соней, и его разом бросило в жар.

Но услышал раздумчивое:

— Так, так. Кому что судьба пошлет… Ты, сударь, пока здесь пребываешь, ходи к нам чаще, тебя Николай Васильевич любил. И ей повеселей. Подай-ка, Сонечка, мое вязанье…

Софья Дмитриевна мало говорила, а только расспрашивала о том, что было с Непейцыным долгие годы, которые не виделись. А когда смолкал, умело направляла продолжение рассказа. День пролетел незаметно. Именно день, потому что гость вышел от старых знакомых в девять часов вечера. Несколько раз порывался идти, вставал, начинал раскланиваться и вновь оставался по просьбе хозяек.

— Отобедай с нами, батюшка, развлеки нас, а то всё одни да одни, — попросила Мария Кондратьевна, казалось безучастно сидевшая за вязаньем, но, очевидно, тоже слушавшая его повесть о давнопрошедшем: о службе на юге, об очаковской осаде и гибели Осипа, о знакомстве с Кулибиным и назначении в Тулу.

В этот день только досюда и дошел, под конец нарочно затянувши. Не решился помянуть Аракчеева, коснуться Сониного горя.

И когда ковылял к Слоновой улице, где, сказали, ближе всего стаивали вечерами извозчики, то дивился, как быстро пролетел день, как много говорил. Разве когда приезжал к дяденьке после долгой разлуки так бывало. Нынче себя чувствовал, будто и ему Мария Кондратьевна теткой доводится. А Соня самая близкая душа и, наверное, поняла, почему ее не расспрашивает. Знает, что Маркелыч все во Пскове пересказал, что нынче боялся коснуться ее горя. И лицо какое милое — чистое, доброе. А руки проворно двигались, что-то вышивая, но при рассказе о гибели Осипа, о штурме, как ранило, как Филя выхаживал или как толпа смяла на потемкинском празднике, вдруг останавливались с тревогой, с сочувствием…

Ну что же, завтра надо отправиться в Сенат по делам, потом к Михаилу Матвеевичу, а послезавтра можно опять на Пески. Да не часто ли? О том, сударь, здраво сможешь судить, когда увидишь, как послезавтра встретят. Нынче звали скорей приезжать. Неужто в том любезность одна? А тебе самому хочется ли ехать? В том и дело, что хоть сейчас вернуться…

* * *

Едучи в Сенат, Непейцын подумал: «А что стану говорить, ежели Аркащея встречу и он меня окликнет? Придется рассказать, что было с Салтыковым. Но просить у него ничего не стану, довольно графской протекции. А заслуженной пенсии никто отнять не сможет».

Столоначальник, которому сдал бумаги, поинтересовался:

— Для определения вновь в военную службу указ об отставке иметь желаете?

— А почему вы спрашиваете? — ответил вопросом Сергей Васильевич.

— Многие отставные сейчас в службу определяются, как за прошлый год более тридцати новых полков формировано. Вам, как заслуженному подполковнику, могут один из них вверить…

Смолчав о своем увечье, благо чиновник, видимо, его не заметил, как и многие, кому невдомек, что бывают искусственные ноги. Непейцын сказал, что благодарит за полезный совет и что господин столоначальник останется им вполне доволен. А в заключение осведомился, каков же срок сему делу.

— Месяца два-с, как должно в очередь с поданными ранее идти на рассмотрение присутствия.

— А убыстрить нельзя ли?

— И то из уважения к вам… Ну, наведайтесь через месяц.

Неторопливо пошел к Исаакиевскому мосту, направляясь и Академию художеств. Петя сказал, что Иванов нынче там будет… Тридцать новых полков за год! Видно, война действительно близко…

— Славянин? Ты ли? — окликнул кто-то над самым ухом.

«Неужто Аркащей? И не скроешься… Надо обернуться…»

Только что разминувшись с ним, остановил дрожки офицер с черным плюмажем. Слава богу, не Аракчеев. Но кто же? Нижняя часть лица прикрыта стоячим воротником шинели. Видны темные глаза да густущие брови. Но вот отпихнул рукой воротник, и показался смеющийся рот и белый крест Георгия на шее.

— Так и не узнаешь тобой из вод невских спасенного?

— Батюшки! Егор!..

Вместо Академии художеств Непейцын оказался в номере гостиницы Демута, где пристал Властов. Проговорили до позднего вечера. Тут же обедали и ужинали. Но сегодня говорили в очередь — оба торопились узнать друг про друга. Егор командовал 24-м егерским полком, переходившим сейчас от Бьерке на Неман, и отстал от него, чтоб уладить в столичном комиссариате амуничные дела. Только после второго настойчивого вопроса, за что награжден редким для полковника Георгием 3-й степени, скороговоркой ответил, что за дело со шведами при Карстуле, в котором с непрерывным боем прошел восемнадцать верст. И скорей вновь стал расспрашивать Сергея о его ране, о службе, о дяденьке и Филе. А ведь, кроме того, хотелось узнать о товарищах и вслушаться, всмотреться в собеседника, понять, во что оба превратились… Ну, Егор-то оказался хоть куда — скромен, спокоен, добродушен. Только темные глаза да желтоватый цвет лица напоминали о греческой крови, а говор стал совсем русским.

— Ну, как твои недуги? Грудь не болит? — спросил Непейцын.

— Не до болезней стало, особенно с тысяча восемьсот шестого года, как полк свой сформировал и командовать начал.

— А женат ты?

— Как же! Еще прапорщиком в Польше женился. А сейчас уже сын старший прапорщик и на австрийской границе служит. А ты женат?..

— Не случилось еще…

Когда, выкурив по последней трубке, стали наконец прощаться, Властов сказал:

— Соберешься воевать — сыщи меня. Командира нашего корпуса графа Витгенштейна попрошу тебя ко мне зачислить. Вместе все легче…

— А ты полагаешь, будет война?

— Нашему брату с невысокой кочки недалеко видать. Но говорят умные люди, будто все доселе бывшее только запевка тому, что вот-вот начнется, раз полмиллиона французов на нашей границе стоят. Оттого рад особенно, что свиделись. Случится ли еще когда?

— Но ты правда полагаешь, Егор, что я на войне пригожусь?

— Раз верхом свободно ездишь, значит, пригодишься. Тогда каждый честный офицер нужен будет. Ведь не экзерсиции откидывать, а биться придется. И с каким врагом! Французы первые вояки в Европе.

Засыпая в этот вечер, Сергей Васильевич думал: «Вот так судьба! Встретиться в канун отъезда Егора в армию… Не из тех он, чтобы и другу в утешение неправду сказать насчет службы… Ну, а завтра что? К Иванову?.. Но ведь если вот-вот война, то и мне долго тут не прожить и опять с Соней расстаться. Поеду-ка на Пески, а Ивановых не поздно и послезавтра визитировать… Что ж, пожалуй, Кузьму нечего в Ступино отправлять, не просто его оттуда вытребовать в военной спешке… Но Егор каков! Не чета Аркащею, мирному генералу. А взгляд, как в корпусе, открытый, и сам не высох, как тот со злости да от честолюбия. Про эту встречу Соне расскажу… И нечего перед ней об Аракчееве умалчивать, пусть всё знает…»

Снова целый день повествовал он о своей жизни, а дамы слушали. Когда рассказал, как Аракчеев выпроводил его из Тулы и, наградив чином и орденом, определил в вечные городничие, Соня сказала:

— Даже когда как будто старался по-дружески с вами обойтись, то в глубине поступков его низость лежала — угодливость перед государем в прямой ущерб пользе настоящей. Впрочем, знаю, что изредка способен на благодарность и без расчета. Тетушке пенсию ведь он схлопотал, и по высшему окладу.

— Хоть такая польза от него… — заметил Непейцын.

— А вред какой! — с жаром возразила Соня. — Сколько честных людей преследует только за то, что не склонились перед ним, не смолчали, когда бранил или напраслину на них взвел. Сам мелок и злобен будучи, не может представить себе, что иные люди на свете существуют. Я бы предпочла в бедности крайней остаться, а к нему за пенсией не обратилась. На счастье мое, министр нынешний Барклай-де-Толли мужа по кампании тысяча восемьсот седьмого года знал. Сам пригласил, выслушал, на рассказ мой не раз лысой головой качал, добрый немец, и полную пенсию государю на подпись поднес… Ну, продолжайте же вашу историю.

— Как увидите в конце ее, и я более к Аракчееву не прибег, хотя имел в нем надобность, — сказал Непейцын.

И, опять засидевшись на Песках, не заметил пролетевших часов. А когда в сумерках сошел с крыльца, в весенний гулкий вечер, то на душе было так хорошо, как, право, не помнил, бывало ли раньше.

Первые числа апреля, а снегу, что лежал в дороге по оврагам и лесам, здесь не видно. И воздух, воздух какой легкий! Весна!.. Кажись, и к нему весна пришла наконец-то… Так бы шел и шел по сухим мосткам вдоль домиков, в которых уже мало где светились окна… Однако надо сыскать извозчика — экий конец еще добираться. Марфа Ивановна, добрая душа, да и Федор ждут его, не ложатся: она — чтоб предложить поужинать, он — чтоб раздеть. А завтра к Ивановым, послезавтра опять к Соне, а потом к Лужкову. Как славно, что столько хороших людей на свете!..

На другое утро Сергей Васильевич засел за письмо дяденьке. Надобно описать все: и то, как встретили его на Песках, и свидание с Властовым, и что сказали в Сенате, и намерение оставить Кузьму с лошадьми при себе, даже купить городской экипаж. Дело ли извозчиков нанимать, когда свои лошади стоят?

Закончив письмо, Непейцын кликнул Кузьму и наказал прицениться к дрожкам, пусть подержанным, но на вид приличным.

— А как на них усидите? Валки больно, — усомнился кучер.

— Видел, как пожилые господа и барыни ездят? Так, боком, и я сажусь, — ответил Непейцын. — А ты, поди, бережней меня возить станешь, чем городские-то ваньки?

— Оно так-с. Буду приглядывать, — поклонился Кузьма.

Напутствуемый опасениями вдовы, что совсем изведется, каждый день трясшись в город и дома не обедавши, Сергей Васильевич отправился на Дворцовую набережную.

Супруги Ивановы пополнели и поседели, но держались еще прямо, двигались свободно, говорили бодро.

— А где же Петя? — спросила Мария Ивановна. — Опять обманул?

— А был зван?

— Как же! — подтвердил Михайло Матвеевич. — Неисправимо стеснителен сей юноша, но в искусстве достоин одних похвал. Слух идет об его работе на камнях. И по рисунку профессорами отличен.

— Талант бесспорный, — поддакнула Мария Ивановна.

Обед, а за ним вечер прошли в воспоминаниях и рассказах о том, что было за годы разлуки. Уже прощаясь, Непейцын спросил:

— А про Лужкова что слыхали? Собираюсь на днях его навестить.

— Не надобно, — сказал Иванов. — Нет больше на свете сего доброго чудака. Помер в тысяча восемьсот восьмом, кажись, году.

— С чего же? Был такой крепкий и не стар совсем.

— Простудился, сказывали, весной, могилы роючи. Недавно его поминал, читая сочинение Георги «Описание Петербурга». Там Лужковым глава про библиотеку дворцовую весьма основательно написана.

— Кому же домик его перешел? — спросил Сергей Васильевич.

— Инвалидам по завещанию укрепил. Они после похорон стали было котомки сбирать, а тут и оказалось, что сами на усадьбе хозяева.

— А книги кому же достались?

— Академии наук завещал и деньги на перевоз оставил.

Тащась домой на тряских извозчичьих дрожках, Непейцын печалился об умершем, вспоминал оба свидания с ним.

«Сумел своим особенным путем жизнь пройти, — думал он. — Недаром говорил когда-то императрице, что «упрям, да прям»…»

* * *

За утренним чаем заметил заплаканные глаза вдовы.

— Не мои ли молодцы вас чем потревожили?

— Что вы! Вчерась от Санечки письмо пришло. Только радовалась, что с туркой жив остался, а тут пишет, в новый поход двинувшись, уж под француза…

— Так, может, Марфа Ивановна, и войны еще не будет, вы не тревожьтесь зря. А потом, оттуда идти походом месяца четыре, поди. Артиллерия шагом ездит. Разве к осени дойдут.

— Дай бог. Да что пишет-то! Петя мне читал: «Сражусь, как и брат Яша, с главным России врагом…» Оба сразятся ведь…

Добрался на Пески и там увидел встревоженные лица. Оказалось, что в соседний дом приехала из-под Волковыска офицерская жена, бывшая доселе с мужем на полковых квартирах. А теперь тамошний командующий Багратион приказал всем дамам отъехать немедля кто куда пожелает. Одновременно палаточные ящики и другое излишнее в походе повезли в Житомир и туда же отправили солдатских жен.

— Мы князя Багратиона не раз принимали, он генерал опытный, основательный, — сказала Соня, — и, конечно, такого приказа зря не отдаст… Но вы, Сергей Васильевич, ведь не пойдете воевать?

— Не решил еще, Софья Дмитриевна, — ответил он. — И стоит ли о томдумать, пока действия не открылись?

— И то правда, — согласилась Соня. — Только теперь все про войну говорят. Вчера визитировал нас бригадный генерал Толбузин из прежней дивизии мужа моего, который здесь в отпуску был, так он сказал, что государь через три дня к армии уезжает…

— Про сбор войск вражеских на нашей границе слышал на днях от старого друга из Греческого корпуса, — сказал Непейцын.

— Не того ли, что когда-то из воды спасали?

— Того самого. Как вы все помните!..

— Кое-что помню, — улыбнулась Соня. И добавила: — А еще Толбузин сказал, что генерал Кутузов, тоже ваш знакомец, подписал-таки мир с турками, хотя французы всячески их подзадоривали с нами не мириться. Каков молодец! Вот вовремя, правда?

— Совершенная правда, — согласился Непейцын, смотря в ее лицо, которое с каждым днем становилось ему все милей.

Вечером Софья Дмитриевна усадила Маркелыча за фортепьяно. Сгорбленный и слабый на ногах старик играл еще бегло и с охотой.

— А не вспомнишь ли, друг любезный, из «Орфея», что когда-то мне на гитаре наигрывал, — попросил Сергей Васильевич, когда музыкант сделал паузу. — Напев сей и после, под самым Очаковом, слышал, там его скрипачи князя Потемкина разыгрывали.

— Как же не помнить, сударь! — отозвался Маркелыч.

Но то ли музыкант по старости играл не так выразительно, то ли фортепьянное переложение звучало иначе, а вернее всего, что в душе Непейцына не нашла нынче ответа печальная мелодия. Сегодня он с радостью вспомнил счастливые вечера в корпусном флигеле и то, как замывали его камзол на кухне Верещагиных.

— Надо будет на Ждановку заехать, — сказал Непейцын, отвечая на свои мысли, когда Маркелыч кончил играть.

— Был я, сударь, тамо прошлу осень, — отозвался музыкант. — Домиков деревянных, где мы квартировали и вы где учились, даже памяти нет. Кругом плаца хоромы каменные встали.

— Я-то ради свидания с учителем своим Громеницким туда заехать хочу, — пояснил Сергей Васильевич.

— И ради того не ездите, — снова подал голос Маркелыч. — Я про их спрашивал и узнал, что третьего года в отставку уволены. Но тут же на кондиции некий кадет прежний их увез.

— А прозвание того кадета не запомнил?

— Похоже на Криштофовича называли. Я счел, что те, верно, которые с вами к нам не раз жаловали.

— Ну, спасибо, Маркелыч, успокоил меня за Петра Васильевича! У Криштофовича его не обидят…

* * *

Давно известно, что описывать несчастливую жизнь куда легче, чем радостную, да еще продолжавшуюся не один день. Ближние три месяца — весна и начало лета 1812 года — были временем большого счастья Непейцына. Каждый день, проведенный в домике у Рождества, делал более полным его блаженное состояние. Все происходившее в те дни было прекрасно и пролетало невероятно быстро. Все составлявшее промежутки меж ними тянулось скучной необходимостью.

После того как иссякли рассказы о пережитом, Соня легко и естественно умела занять часы, которые Сергей Васильевич проводил с нею и тетушкой. Иногда дамы рукодельничали, а Непейцын читал вслух любимого ими Карамзина, или два раза в неделю приносимые из мелочной лавки «Санкт-Петербургские ведомости». Часто раскладывали пасьянсы или играли в пикет. А то Маркелыч или Софья Дмитриевна садились за фортепьяно.

Чем ближе Непейцын узнавал Соню, тем милей она становилась. Понимал, что перед ним немолодая, много пережившая женщина, и тем удивительней и радостней оказывалось это счастливое сближение. Иногда всплывала горькая мысль, сколько счастливых лет упущено, но он отгонял ее, говоря себе, что оба не виноваты в тогдашней молодости, в тяжелом ранении, помешавшем соединиться, и впору только радоваться, что хоть теперь нашли друг друга.

Счастью помогло и то, что все окружавшие Соню — тетушка, Маркелыч, старая горничная Глаша, даже стряпуха, судомойка и дворник — скоро стали для Непейцына своими людьми. Мил ему оказался и весь строй скромного дома, живущего обособленно от окружающего мира, по Сониным и тетушкиным, не похожим на этот мир законам, без битья, без брани, без повышенных барских голосов.

Сначала Непейцыну казалось, что Мария Кондратьевна, погруженная в воспоминания и одряхлевшая, безразлична к окружающему, но скоро понял, что ошибается. Как-то при нем Маркелыч доложил о даме, которая приехала во второй раз и просит ее принять.

— Скажи, что больна и поправлюсь не скоро, — сердито приказала Верещагина и ушла в спальню, добавив: — Не ровен час, влезет-таки, а я бессовестную видеть не хочу!

Позже Соня пояснила, что дама, давняя знакомая, на рождестве приехала в настоящей турецкой шали и рассказала, как отдала за нее бухарскому купцу из Гостиного дворовую девушку в услужение на двадцать пять лет — иначе говоря, обменяла ее на шаль.

— Конечно, тетушка ей все выговорила: что мерзко магометанину поганому на потеху христианку отдавать и богопротивно любого человека на вещь променивать, а кончила тем, что много лет в ней ошибалась и просит наш дом навсегда позабыть. А та, видно, не успокоилась, объясняться снова явилась. Но тетушка хоть добра-добра, а в таких делах как кремень, — закончила Соня.

В том же духе высказалась вскоре и сама Мария Кондратьевна при чтении «Ведомостей», которые слушала обстоятельно, со всеми объявлениями о сдаче подрядов и откупе казенных статей дохода. Однако если встречались предложения отдать людей в услугу, она говорила:

— Сие не читай. Хоть сказано, что внаем отдают, а в самом деле торгуют. Я и в городе некоторые места всегда наказывала стороной объезжать, чтоб скотского сего обычая не видеть… Не знаешь? Как же: по Невскому, у Казанского моста, на Владимирской, против самой церкви, и еще кое-где бывает. Выводят людей, будто в услужение отдать, да тут же желающим и продадут запросто…

Зато другие объявления, особенно о потерях, Мария Кондратьевна просила читать полностью и нередко смеялась до слез, слушая, что «с Дворцовой набережной убежала сама лошадь красно-пегой масти, с зелеными санями, крытыми большой медвежьей полостью», или что «по дороге в Семеновский полк ушел кобель голубого цвета, меделянской породы, с двойным носом».

— Так-таки и ушел, не захотел в полк идтить! — сквозь смех говорила она. — Перечти, батюшка! И за него двадцать рублев сулят? За двойной нос, видно…

И уже вместе обращали они внимание на заграничные новости, почему-то печатанные на последней странице газеты. Узнали, что Наполеон после происходивших в Дрездене торжеств, на которых его окружало множество коронованных вассалов, выехал к армии, собранной у русской границы для маневров. Разве это не пророчило войну? А впрочем, кто из, простых смертных угадает пути высокой политики?

Из тех же «Ведомостей» Непейцын выписал несколько объявлений о продаже колясок и дрожек, которые прочел Кузьме.

— Покорно благодарим, да мы и без грамотки их довольно сыскали, — сказал кучер. — Коль пожалуете десять рублев, то вполне годящие дрожки на неделе представим.

— Отчего так дешево и с таким сроком?

— Ремонту требуют, да его сами справим. А ход, право, добрый.

Привезенный назавтра на двор «добрый ход» представлял собой давно стоявшие на чьих-то задворках ржавые и грязные дрожки с рваным сиденьем, из которого торчала пакля. Но Кузьма, подвязав волосы веревочкой, уже обдирал их железным скребком, а свободный в этот день от Академии Петя растирал в горшке краску, и оба уверяли, что «на пасху поспеют в самый раз». Не очень поверив этому, Сергей Васильевич поехал на Пески.

А через два дня увидел Кузьму, который, сидя на крыльце, обивал подушку сиденья новой синей китайкой и на вопрос о дрожках сказал, что «сохнут на огороде». Проковыляв туда, Непейцын увидел экипаж, сверкавший вишневой краской, вздымая к небу свежевычерненные, связанные вместе оглобли.

— Молодец, Кузьма! — сказал Непейцын.

— Колера Петр Егорыч выбирали, — скромно отозвался кучер.

В пасхальный вечер он отвез Непейцына на Пески и остался там разговляться, а когда под утро ехали домой, сказал:

— Справедливо живут генеральши, по людям ихним видать. Ровно вы с Семеном Степановичем.

Непейцын ничего не ответил, хотя подумал, что нынче не первый раз слышит об этом сходстве. Когда собирались к заутрене, он ожидал дам в гостиной и прямо обомлел, увидев вошедшую Соню. Она нынче надела не черное платье, а голубое, тонкой шерсти, отделанное по вороту, рукавам и подолу белым атласом, и причесалась более нарядно. Восхищенный, он спросил:

— Ваш траур окончился?

— Да, неделю назад…

Возвратись из церкви, разговелись, и утомленная тетушка пошла к себе, а Соня с Сергеем Васильевичем остались за столом.

— Нынче дядюшка ваш, конечно, особенно по вас скучает, — сказала она. — Вот как судьба устроила: у обоих по близкой душе оказалось, около которых жить надобно. В детские годы они нас оберегали, а теперь наш черед пришел.

Вот и ответ на занимавшие его мысли. Пока жива Мария Кондратьевна, Соне из Петербурга нет дороги, как ему нельзя надолго покидать дяденьку. Но эти слова открыли Сергею Васильевичу, что и она думает о том же, не сомневается в их чувствах, открыли, какой ответ услышит, если решится говорить начистоту.

Вот какие мысли прервал своей похвалой Кузьма.

А когда подъезжали к дому, он снова повернулся к Непейцыну:

— Ежели куда ехать им пожелается, то извольте быть покойны — довезу в целости, разу не тряхну старую барыню.

Христосуясь со своими людьми, Сергей Васильевич от переполнявшей его радости вместо ранее предположенного рубля подарил каждому по три. Столько же сунул в карман Пете, а Марфе Ивановне поднес купленную по его просьбе Соней шелковую материю на платье.

— Хоть и жалко на старуху такое стратить, — сказала она, любуясь подарком, — да уж сошью напоследок, чтоб было в чем внуков и еще одного гостя дорогого в праздник встретить.

Что сделали с дареными деньгами Кузьма и Петя, Непейцын не знал, а Федор на святой же неделе купил гитару и в несколько дней научился бренчать на ней, подпевая романсы вроде такого:

— Откуда подобного нахватался? — спросил Сергей Васильевич.

— Марфа Ивановна тетрадку дала, ихняя дочка давно списывала.

— Да ну? Покажи-ка…

Через минуту в его руках оказался альбомчик, оплетенный в пеструю мраморную бумагу, в котором полудетским почерком был переписан десяток стихов и наклеено несколько картинок от заграничных конфет, бог весть как дошедших до Сампсониевской улицы. На первой странице чуть дрожащей рукой — знакомой рукой учителя Полянского — было выведено: «Тетрадь сия дарится ученице моей Катеньке в награду за прилежание», и вписано им же четверостишие:

«Из Капниста, кажется, — подумал, закрывая тетрадь, Сергей Васильевич. — И не без намека на Тумановского. Или дарено раньше его появления? Но как все меняется! Попади мне тетрадка пять лет назад, жадно бы перечитал стихи, печалился бы над ними. А нынче? Ну, оно и лучше… Где же для меня та густая трава, в коей гнездо вить буду? Ступино, верно?..»

— А на струнах я к виршам сам прибираю, — гордо сказал Федор.

— Ну, молодец, — похвалил рассеянно Непейцын.

На фоминой неделе он предложил дамам располагать его дрожками и поручился за бережность Кузьмы. Однако тетушка, собиравшаяся поехать в Лавру на могилу Николая Васильевича, отказалась сесть на «вертлявку», как она выразилась, и послала Маркелыча нанять карету. Зато Соня захотела съездить в Гостиный двор.

Сергей Васильевич вызвался сопровождать ее и надолго запомнил радость сидеть так близко на колеблющихся дрожках, вдыхать запах ее духов, несколько раз поддержать на ухабах за талию. Да, да, надобно объясниться, услышать от нее слова, без которых нельзя решить, как жить дальше, даже ежели война начнется завтра…

В этот вечер его ждало первое письмо из Ступина. Дяденька просил держать при себе Кузьму, сколько понадобится, оттого что по полям ездят верхами либо в одноколке. Затем было сказано, что урожай, сколь можно судить по приметам, будет хорош. Пока все здоровы, но очень обеспокоены небывалым движением на большой дороге. В сторону Витебска каждый день проходят войска и обозы, едут на почтовых и на своих офицеры. То же, сказывают, делается и на тракте, что идет западнее их, с Острова на Себеж и Дриссу. Отчего полагать должно, что война с французами может приключиться в сие же лето. Им с Моргуном хоть прискорбно, но приходится признать, что и для волонтерства устарели, а крестнику не пришлось бы седлать Голубя да ехать искать полковника Властова, про которого рад был прочесть в письме, — такого не зря тащил из воды.

Дочитав письмо, Сергей Васильевич при неверном свете сальных свечей заметил второе, также прислоненное к шандалу. Ага, от Захавы, которому, видно, Петя сообщил, что он в столице. Начиналось так:

«Теперь, когда явственно обозначилась опасность грядущей войны, нам не приходится понукать мастеровых. Домашние промыслы решительно заброшены, и силы всего сословия обратились на дело оружия. Стыжусь прежнего своего дурного мнения о туляках и во всем согласен с Алексеем Михайловичем. Чудом кажется сия перемена, но она пред глазами, и спешу сообщить ее вам, которому, может статься, уже пришло время точить шпагу, ибо отставка, помнится, по словам вашим, не закрывала службы во время ратное А теперь кругом только и твердят, что

Отложив письмо, Сергей Васильевич задумался. Люди полагают, что пойдет воевать, а он до сих пор не знает, как поступит. Сам возмущался словами Аракчеева — тогда казалось, что в мирное время с деревянной ногой легче исправно служить, чем в военное. Значит, в военное считал себя непригодным? Однако Властов твердо сказал, что возьмет в полк и корпусному командиру отрекомендует. И все говорят, что война сия будет жесточе всех прежних… Но так или иначе, для любой службы надобен указ об отставке. Пора в Сенат наведаться, подтолкнуть. А там видно будет…

Любезный столоначальник сказал, узнав Непейцына, должно быть, по трости:

— Указ об отставке вашей с мундиром и пенсией уже изготовлен, мной проверен и подписями господ сенаторов скрепится в одно из ближних присутствий.

Сергей Васильевич положил на стол обернутые в прозрачную бумагу пять золотых и просил ускорить подписание. Чиновник поправил стопку бумаг перед собой, и деньги исчезли, а он сказал с видом участия:

— Нам строжайше приказано незамедлительно составлять все бумаги, нужные офицерам, выходящим из любой службы, раз известно, — он слегка понизил голос, — что вот-вот война откроется, а вскорости ополчение объявят, как, изволите помнить, в тысяча восемьсот седьмом году… Но от того же предмета, то есть от подготовления войны-с, и других дел набегает вот столько-с. — Он показал под самым подбородком. — Однако не извольте сомневаться, ваш указ я продвину-с.

Когда Непейцын передал Софье Дмитриевне слышанное от чиновника, она сказала с явным сожалением:

— Значит, дела ваши здесь почти что кончены?

— Дела в Сенате — да, — ответил он, постаравшись придать особое значение этим словам.

Она сказала, как бы утешая:

— Пока сенаторы подпишут, может еще немало времени пройти.

— Так ведь я за такую задержку не очень и сетовать стану, — произнес он снова с расстановкой.

Соня ничего не ответила. И конечно, не потому, что не поняла, что хотел выразить, а, видно, сочла несвоевременным прямой разговор.

«Что ж, — решил Сергей Васильевич, — пусть будет так, как хочет. И правда ведь, без всяких признаний нам настолько хорошо друг с другом, что лучшего надо ли желать?»

* * *

Указ об отставке был подписан через десять дней. Второй, о пенсии, адресованный в псковское губернское казначейство, еще через неделю, 9 июня, и только 15-го наконец-то оба получены на руки.

Приехав на Пески, Непейцын сказал:

— Последний раз, Софья Дмитриевна, видите меня в эполетах. Наконец-то по всей форме я отставной. Подожду теперь, не приедет ли сюда граф Кутузов, чтоб ему представиться и просить о месте, как советовал мне дяденька.

— Ах, друг мой! — отозвалась она. — Не знаю, правда ль, но давеча соседка забегала — помните, офицерша, которая с границы весной приехала, — так она сказала, будто утром курьер прискакал с депешей, что война началась. Вы ничего не слышали? Она от брата своего узнала, он во дворце какой-то чиновник…

«Вот оно! — подумал Непейцын. — Кончилось наше счастливое время!» И сказал:

— Ежели так, то придется тотчас в Ступино ехать, раз от западных границ недалече, а там старики мои одни. Нынче же прикажу сборы начать… Но перед отъездом, Софья Дмитриевна…

Посмотрел на Соню и увидел, что она сидит понурясь и по побледневшим щекам без рыданий и охов бегут слезы.

— Так я и знала! — сказала она. — Так и знала… — И, закрыв лицо ладонями, уперлась локтями на стол, за которым сидела.

— Полноте, Сонечка, полноте, — заговорил он, охваченный жалостью. — Я скоро возвращусь…

А она говорила, будто сама с собой:

— Ну справедливо ли?.. Только друг друга нашли наконец-то…

Непейцын обошел стол и попытался отвести ее руки от лица.

— Не надо, не смотрите, я в слезах некрасивая, — выговорила она.

Сергей Васильевич сел рядом и привлек ее к себе. Она не сопротивлялась и вся приникла, приткнулась к его плечу.

— Значит, если я возвращусь, мы будем вместе? — спросил он и поцеловал ее волосы, темя, лоб.

В ответ она снова заплакала и крепко сжала его ладонь маленькими мокрыми пальцами.

* * *

На другой день весь Петербург говорил о том, что французы без объявления войны вторглись в Россию. Находившиеся в отпусках офицеры выезжали к полкам. В лавке, покупая чай для подарка дяденьке, Непейцын слышал разговор чиновников, будто ямские лошади разобраны на несколько дней, и порадовался, что едет на своих.

Вдова ходила с заплаканными глазами, тревожась за внуков.

— Вот теперь и поблагодарите судьбу, что зять у вас не военный, — сказал Непейцын, желая чем-то ее утешить.

— Лучше б сам воевал, а детушки по статской служили, — вздохнула она.

Накануне отъезда поехал прощаться на Пески. Тетушка прихворнула от вестей про войну и только подымалась с постели к обеду. Соня была около нее и передала через Глашу, что скоро выйдет. Прошелся по знакомой гостиной, посмотрел в окна. Сзади раздались шаги. Обернулся. Маркелыч положил на стол скатерть и, стараясь ступать на цыпочки, подошел вплотную. Оглянулся и зашептал:

— Уж вы, сударь, барыню мою поберегите. Мария Кондратьевна и я, грешный, ветхи стали, вскорости помирать будем, а она в море житейском как травинка на ветру. Тс-с!.. — Он приложил палец к губам и, отойдя, принялся накрывать стол вместе с вошедшей Глашей.

Вскоре Соня вывела Марию Кондратьевну, которая показалась Непейцыну дряхлей обычного.

— Вот и кончилось наше с тобой, батюшка, знакомство, — сказала она, когда после обеда Соня вышла из комнаты. — Уж я тебя в память Николая Васильевича попрошу, коли голову не сложишь. — я знаю, хоть без ноги, а тоже драться полезешь, — дай мне слово, что Соню в обиду не дашь, женишься на ней. Я тогда спокойно помру.

— Да что вы, Марья Кондратьевна!.. — начал было Непейцын, но взглянул в ее с трудом поднятое маленькое лицо, в смотревшие с надеждой глаза и поторопился сказать: — Даю честное слово! Жив останусь — около нее буду…

— Вот и славно, — сказала она и опять бессильно уронила голову, так что он видел только банты чепца. Помолчала и добавила — Да на рожон не лезь, ума в том немного. Ну, поцелуй меня, коли сумеешь, и я пойду лягу…

Непейцын приложился к чуть теплой морщинистой щеке, потом к маленькой ручке, помог подняться и довел под локоть до двери, где подхватила ее входившая в гостиную Соня.

Темнело, когда остались одни за чайным столом.

— Софья Дмитриевна, завтра рано утром я уезжаю, — начал он, — и хотел бы на прощание…

— Сядьте сюда, — прервала она, указывая на диван рядом с собой. — Не бойтесь, нынче не стану плакать. Вот вам моя рука. Буду ждать, сколько бы ни прошло дней, недель, месяцев. Ведь так же я ждала вас когда-то давно… Может, теперь дождусь… А вы берегите себя, помните, что вас ждут. И что если тогда с трудом перенесла, что не дождалась, то теперь не перенесу…

* * *

На тракте Непейцын снова возблагодарил судьбу, что едет на своих. В станционных домах неделями жили проезжие из тех, кто не спешил в армию. Случалось, что ожидали и офицеры поскромней: лошади были в разгоне.

В псковской гостинице все комнаты были заняты. Пришлось ночевать в деревне, в десяти верстах за городом. Проснувшись на рассвете, Сергей Васильевич слышал, как по большой дороге скрипели казенные обозы, топали марширующие люди. Днем не раз обгоняли полки, артиллерийские батареи и парки.

В Ступино приехали под вечер 28 июня. Дяденька, когда Сергей Васильевич его обнял, показался небывало худ и как-то зыбок. Неужто так сдал за три месяца, что не видались?

— Что делается? Без боя отступают! — сказал он вместо приветствия. — Двести верст, сказывал курьер, по нашей земле вороги прошли, в Видзах разъезды ихние показались…

— Подождите, соединятся наши армии, тогда дадут генеральное сражение. А сейчас отступать приходится, раз у них в три раза войск больше, — повторял Сергей Васильевич не раз слышанные в дороге рассуждения. — Еще Дунайская армия сюда же спешит, и сами видите, сколько полков отовсюду подтягивают…

— Так надеешься, отобьемся еще? — сказал дяденька, все не выпуская руки крестника. — А сам что делать станешь?

— Полагаю, ежели отпустите, в действующую армию ехать, волонтером проситься в ближний корпус генерала Витгенштейна, который, сказывают, петербургское направление защищать назначен.

— Грек твой там, что ли?

— Как раз там.

— Ну, коли надумал, так попрошу только, чтобы побыл с нами недельку. Соберись в поход, как положено. А Сонюшка твоя как же?

— Обещалась ждать, сколько придется.

— Правильная дама. Сейчас свое все отложить надобно…

Война

Семен Степанович настоял, чтобы взяли из Ступина лучшую тройку и Голубя, который бежал на чумбуре за тарантасом. В Невеле, на постоялом дворе, расположенном наискось переполненной почтовой станции, Непейцына обступили офицеры, просившие подвезти хоть сколько-нибудь. Проворней других перебежал пыльную улицу пожилой штаб-лекарь, повторявший:

— Позвольте-с, господа! Я четвертые сутки сижу-с, а меж тем страждущие воины нуждаются в опытном операторе…

Услышав такое обращение, Сергей Васильевич вспомнил Очаков и пообещал взять с собой лекаря.

Пока кормили лошадей, Непейцын присел закусить ступинской снедью, пригласивши в компанию нового попутчика. Тот рассказал, что назначен из Петербурга хирургом корпусного госпиталя в местечке Покаевцы за Полоцком. Но, сидевши здесь, от проезжих узнал, что главные силы наши давно покинули дрисский укрепленный лагерь, под которым предполагалось дать сражение, прошли Витебск и отступают уже к Смоленску, преследуемые французскими полчищами. А оставленный в Покаевцах, для защиты путей Петербурга, корпус Витгенштейна тоже отошел куда-то, потому что против него Наполеон выслал два сильных корпуса. Один из них, сказывали, перешел уже Двину у Дисны, а другой занял Полоцк.

— Коли так, то не знаю, как сыщу нужный мне полк, — сказал в недоумении Непейцын. — А вы куда ж теперь следуете?

— Я в сем краю прошлую войну с гошпиталем кочевал, — ответил штаб-лекарь, — и здешние дороги знаю. Едучи проселком на Себеж, мы, думается, не минуем тылов нашего корпуса.

— А ежели на французов нарвемся? — спросил Сергей Васильевич. — Ведь Полоцк отсюда всего в ста верстах.

— На них нонче где наехать нельзя? — пожал плечами медик. — А нам к должности спешить надо. Вы, поди, назад не повернете?

— Не поверну.

— И я также. А потом, сзади тоже порядку немного-с… Неделю назад через Псков ехал, видел, как народ смятенный молебны служит, у проезжих про войну выспрашивает и у присутствий на возы бумаги казенные грузят. Что нам средь такого делать? А за мной жена да детей четверо-с, так надобно, чтоб аттестат чистый был: куда послан, туда и доехал…

На второй вечер пути увидели драгун, вставших у почтовой станции Рудня. Командир их, радушный майор с голубыми глазами и рыжими усами, угостил проезжих жареной бараниной, пуншем и рассказал, что прислан наблюдать за дорогами на Себеж, Придруйск и Люцин. Корпус маршала Удино двинулся на Псков, генерал Витгенштейн идет ему наперерез, и драгунам велено охранять тылы наши от внезапного нападения другого корпуса, Макдональда, со стороны Динабурга.

— Переночуйте в моем лагере, — предложил майор, — а завтра езжайте к Расницам, там, верно, наших перехватите. С вами разъезд пошлю, чтоб знать, где что деется. Драгуны передом пойдут и вас упредят, поворачивать или в лесу хорониться. Однако не полагаю вам опасности. От перебежчиков известно, что Удино третьего дня только из Полоцка выступил, про Макдональда же и слуха нету…

Переезд до Расниц прошел благополучно. Неторопливой рысью маячили впереди драгуны, июльское солнце пекло песчаную дорогу, крестьяне редких деревень работали на полях, будто войны и не бывало. На полпути, в селе Замошье, увидели распряженные лазаретные фуры и фельдшеров, куривших трубки на завалинках. Один из них, подозванный штаб-лекарем, сказал, что здесь ожидает приказа, где разворачиваться, корпусной гошпиталь. Обрадованный попутчик сунул фельдшеру свой багаж и стал прощаться.

— Выходит, раненые вас и не ждут, — упрекнул Непейцын.

— Э, господин полковник, кабы так не сказал, верно, и не подвезли бы меня, — засмеялся штаб-лекарь. — А увидел, что без ноги, и решил, что раненым посочувствуете. Без хитрости что в жизни добудешь? — Он взял из тарантаса ящик с инструментами и сказал уже серьезно: — А знаете, как я счастлив, что ныне же не придется людей кромсать. Ведь сколько под ножом кончается! Обомрет от боли — и готов. А сколько через две недели… — Лекарь, прижмурясь, помотал головой, и Непейцын увидел дорожную пыль в морщинах около глаз. — Другой раз и повышенный оклад да прогоны не радуют… Ну, прощайте, спасибо вам.

Проехали еще верст пятнадцать, лес окончился, и открылся в полуверсте повернувший направо тракт с раскинутым вдоль него большим биваком. Курились сотни костров, пестрели мундиры, рубахи, разномастные лошади, сверкали на солнце орудия и штыки. Подъехали к самой повертке, и тут дорогу им преградила колонна гусар в синих с белыми шнурами доломанах, уходивших налево, на проселок, вившийся по мелколесью. Они шли не спеша, шагом, краснорожие, крепкие, сытые, и пели залихватскую песню про какую-то Дуню-ягодку, присвистывая, ухая, и фланговый гусар, самодовольно крутя головой, лихо бил непрерывно гремевшим бубном то о свою грудь, то по колену.

— Ох, красота! — восторженно вздохнул Федор.

Непейцын поманил юного офицера, ехавшего у одного из последних взводов, и спросил:

— Что за отряд?

— Гродненский гусарский полк под командой шефа своего генерала Кульнева, — ответил безусый воин.

— А не с вами ли идет двадцать четвертый егерский полк?

— Кажись, что так, да мы пехоты не касаемся. — откровенно пренебрежительно сказал гусар и, развязно вскинув два пальца к киверу, поскакал догонять своих.

За гусарами показались несколько верховых офицеров в скромных зеленых мундирах. За ними сквозь поднятую копытами пыль блестели ружья и киверные гербы отбивавших ногу пехотных рот. У едущего первым офицера на шее белеет Георгий.

«Узнает ли? Как встретит? Одно дело в Петербурге, за столом, иное — здесь, на походе…»

Непейцын придал лицу равнодушное выражение — так, некто в военном сюртуке сидит в тарантасе, задержанный проходом войск. Властов всмотрелся в проезжего и, улыбаясь, повернул к нему коня, бросив соседу:

— Ведите полк, Василий Петрович… Куда же направляетесь, подполковник? Не ко мне ли?

— К тебе, Егор! Здравствуй!

— И поспел в самое время! Роздых тут людям давали, а только тронулись, и ты уже здесь! Ну, садись на коня, езжай со мной, а тарантас велю к моим экипажам проводить.

Тут же, на дороге, Федор с печальной рожей оседлал Голубя, подсадил Сергея Васильевича.

— С привала и ты верхом будешь, — утешил Непейцын.

И вот уже он ехал перед егерями рядом со своим другом, и тот рассказывал, что гусарский полк, два егерских и батарея составляют авангард Кульнева, а вскоре выступит с бивака весь корпус Витгенштейна, направляющийся — правильно сказал драгунский майор — наперерез войскам Удино, которые движутся от Полоцка на Себеж.

— До того тракта считают пятьдесят верст. Значит, завтра к вечеру на нем будем, — заключил Властов. — И, верно, тотчас сумеем с французами раскланяться.

— А начальству твоему не следует мне прежде явиться, чтоб тебя как не подвесть? — осведомился Непейцын.

Егор Иванович посмотрел на него испытующе: не сробел ли, сразу-то попавши в авангард — спросил его взгляд. Потом сказал уверенно:

— Выйдет случай, сам представлю. А раз без эполет, то ордена повесь, чтоб всяк видел заслуженного штаб-офицера.

— На ночлеге, — пообещал Непейцын. — Но как нонешней боевой службы не знаю, то могу только состоять для посылок.

Властов кивнул:

— И то ладно, как я недавно назначен бригадой командовать. Разумно рассуждая, тебе по неотделимости от коня надобно в кавалерии служить. У нас, к примеру, в цепь полевую ни один офицер верхом не выедет. Ужо все обдумаем, а пока приглядывайся к авангардному делу и мне помогай.

Ночь Сергей Васильевич провел в палатке Властова. Разлегшись после ужина на сене, покрытом одеялом, слушал, как полковник у походного самовара, три раза гретого денщиками, принимал доклады батальонных командиров. Одному попутно заметил, что в такой-то роте несколько солдат сбили ноги и хромают, другому — что у него даже офицеры не каждый день бриты, в обозе лошади плохо чищены и колеса не смазаны. А в заключение велел на рассвете досыта кормить людей и раздать водку по праздничной норме, потому что завтра вероятна первая встреча с врагом в сию кампанию.

«Как он твердо знает, что ему и всем делать надлежит! — думал Непейцын. — А для меня завтра, собственно, второй бой в жизни. Раз в настоящем огне на штурме побывал и разом ноги лишился. Не сробею ли? Двадцать четыре года прошло.

Вот и Егор в сомнении в глаза заглянул. Срам какой, ежели с очаковским крестом — да в кусты! Сам напросился, приехал, невесту и дяденьку-старика оставил. Но нечего думать. Нельзя осрамиться, и все!..»

Солнце только что встало, когда егеря и артиллеристы снимались с бивака. Гусары ушли раньше. Их движение — команду и топот коней — Непейцын слышал сквозь сон.

Идти по холодку было легко. В ротах слышались шутки и смех, когда Сергей Васильевич с Федором, замешкавшись на биваке с тульской ногой и одеванием, догоняли голову полка.

— Совсем иное дело, — одобрил Егор Иванович, окинув взглядом Непейцына, облекшегося в мундир с орденами. — А вестовому твоему надо скорей саблю от француза отбить, — кивнул он на разом зарумянившегося Федора и продолжал уже серьезным тоном: — Тебе, Сережа, право, повезло. Кульнева увидеть в деле — наука немалая. Под командой его я в двух войнах бывал. «Я не сплю, чтоб армия спала», — любимая его поговорка. И верно, по три раза в ночь аванпосты проверяет. Да таков чудак: в деле колите-рубите врагов — он только похвалит, а на дневке, ежели корова застонет, которую неумело для котла режут, сутки есть не может, все ее жалеет. И уж скор! В два перехода из Финляндии в Швецию по льду махнул. И там на биваке, в холоде лютом, сухарь глодая, как и везде, Квинта Курция читал. Словом, знаю, что пленишься доблестями его…

В полдень сделали привал, искупались в речке Свольне, сварили и съели обед. И только стали в ружье, как от Кульнева прискакал говоривший накануне с Непейцыным юный гусар с известием, что у мызы Якубово гродненцы столкнулись с французской конницей и прогнали ее. От пленных узнали, что они из дивизии Леграна, за которой идут главные силы Удино. Сейчас показалась пехота, огнем остановила Кульнева, и тот просит поддержки. Пересказав это, гусар погнал дальше, чтобы доложить то же командиру корпуса.

— Нынче иль завтра, а будет нам баня, — сказал Властов. — Гусарскую службу знаешь? Задерут врага, да прыг-скок — и нету их. А нам и россыпью, и сомкнуто, и орудия прикрывая, — на все манеры…

— Не пугай, по бугским егерям помню, — улыбнулся Непейцын.

Часа через два гусар проскакал обратно, и почти тотчас от хвоста колонны послышались слаженные ответы солдатских голосов. Егерей догнала группа всадников, впереди которой ехал граф Витгенштейн, поджарый щеголь в красном с золотом доломане. За ним следовали штабные чины и взвод драгун. Поравнявшись с Властовым, командир корпуса сдержал коня, а полковник подался ему навстречу и поднял руку к киверу:

— Здравия желаю, ваше сиятельство!

— Здравствуйте, Егор Иванович. Похоже, что поспели вовремя, не упустили Удино, и то пока благо! — Витгенштейн посмотрел на Непейцына, продолжавшего ехать на прежнем месте. — А кто сей заслуженный воин, коего раньше не видывал?

— Друг юности, ваше сиятельство, которому жизнью обязан. Еще кадетами будучи, купаться осенью в Неве вздумали, да мне ногу судорога свела, и он бросился меня спасать. Отставным подполковником Непейцыным зовется, — доложил Властов. — Вчерась прибыл из псковской вотчины, чтоб со мной повидаться, и просится волонтером под команду вашего сиятельства.

— Коль вас для столь славного поприща подполковник сберег, то и нам желанным сотоварищем соделался, — сказал граф.

Приложившись к шляпе, Непейцын открыл уже рот, чтобы благодарить, когда горбоносый, иссиня бритый генерал в артиллерийском вицмундире возгласил басом:

— Неужто тот Непейцын самый, с которым в корпусе за яблоками в купеческий сад лазали?

— И вы тоже знакомы, князь? — осведомился Витгенштейн.

— Кажись, — пробасил генерал. — Но про того сказывали, будто турки ему ногу отстрелили. А сей хоть с крестом очаковским…

— Он самый и есть, — подхватил Властов. — Подъезжай, Сергей Васильевич, покажи, что нога твоя под Очаковом осталась, а нонешняя из дерева и железа сделана.

— Чего ж не отзываешься? Али Яшвиля не признал? — спросил артиллерист, когда Непейцын поравнялся с ним.

— Не удивлюсь, ежели и с остальными чинами штаба моего вы своим сочтетесь, — пошутил командир корпуса.

— Про господина Непейцына я давно наслышан, — подал голос второй генерал, лицом очень похожий на сову: круглые желтые глаза и небольшой нос крючком над маленьким ртом. На вопросительный взгляд Витгенштейна он продолжал: — Будучи в молодости репетитором в Артиллерийском корпусе, я от генерала Верещагина с супругой про ихнее тяжкое ранение осведомлен.

— Так не хочешь ли при мне состоять? — предложил Яшвиль.

— Спасибо, князь. Осмотрюсь малость при Егоре Ивановиче, а уж потом, может… — ответил Непейцын, затягивая поводья.

Командир корпуса, сказав что-то Властову, послал своего коня. Штабные, а за ними драгуны конвоя устремились следом.

— Что тебе граф приказал? — спросил Сергей Васильевич.

— Чтоб шли скорей и что вся наша пятая дивизия сзади поспешает — подкрепят, мол… А который репетитором был, тот начальник штаба генерал Довре, как будто дело свое знающий. — Властов обернулся к полку: — Эй! Чего барабанщики ленятся? Бить всем для бодрости, а как кончат, песню сряду завесть!

Вскоре навстречу егерям провели полсотни пленных кавалеристов в касках с конскими хвостами. Уже начало темнеть, когда, миновав избенки деревни Ольховки, втянулись в лес.

— Выходит, порядком Кульнев и пехоту ихнюю потеснил, — сказал Властов, указывая в сторону: там под соснами недвижно лежало несколько тел в красных с желтым мундирах.

— Какая ж нация? — спросил Сергей Васильевич.

— Кто их знает! Гишпанцы, итальянцы, немцы всякие с ними. Экую даль прошли, чтоб на витебском проселке сгинуть!

Подъехал адъютант, что давеча был в штабе Витгенштейна.

— Вам, полковник, приказано, как выйдете из леса, развернуть бригаду по сторонам дороги, — сказал он.

— А гусары впереди?

— Да, они фланкерами и дивизион в строю для атаки… — Адъютант поехал дальше.

— Какие еще атаки в темноте? — ворчал Властов. — Или то уж на завтра диспозиция?..

Короткую ночь провели на опушке леса. Впереди, в версте, пылали ряды французских костров. Ближе маячили наши конные и пешие пикеты. Дремали вполглаза, все время слыша со стороны леса топот и ржание коней, звякание металла, сдержанные голоса. В пятом часу к палатке Властова подъехал генерал Довре.

— Сейчас, Егор Иванович, всей бригадой атакуйте мызу. Выбейте оттуда французов, а потом, рассыпавшись, по опушке, поражайте огнем во фланг, в то время как остальные полки дивизии ударят на центр. Не угодно ли на карте… Стесните их между лесом, который здесь вышел на равнину, и речной излучиной. Ясен ли маневр?

— Вполне, Федор Филиппович, — сказал Властов, взглянув на карту, а потом на местность, где за линией дымящих французских костров виднелись избы и сараи мызы Якубово.

В это утро Непейцын раз двадцать скакал с приказаниями к командиру 23-го егерского, к батальонным и ротным обоих полков. Останавливал зарвавшихся в преследовании, передвигал цепи по опушке леса ближе к песчаным холмам на берегу речки Нищи, приказывал подносить патроны и сухари.

Атака, о которой говорил Довре, полностью удалась. К восьми часам войска Леграна отступили по всему фронту и перешли за Нищу, к деревне Клястицы. Здесь они пытались задержаться, обстреливая подступы к мосту. Однако выдвинутые на возвышенность пушки Яшвиля в полчаса сбили их батарею. Швейцарские пехотинцы — это они были в красных с желтым мундирах — зажгли было мост, но гренадеры бросились сквозь пламя и выбили врага штыками из деревни. В то же время драгуны перешли брод в полуверсте выше по течению и атаковали врага во фланг. Легран не выдержал двойного удара и отступил на большую дорогу, по которой пришел из Полоцка.

Первая часть общей боевой задачи была достигнута — путь войскам Удино на Петербург прегражден. Дивизия Леграна продолжала отступать на свои главные силы, и русский авангард Кульнева — те же гродненцы и два свежих егерских полка из подошедшей к концу боя 14-й дивизии — двигались за врагом к Полоцку. Остальным войскам был объявлен отдых. И вовремя. Солдаты 5-й дивизии, особенно егеря, нуждались в нем до крайности. Составили ружья, сняли шинельные скатки, сумы, кивера, и лишь немногие пошли купаться, а большинство, разувшись, повалились на землю и заснули так крепко, что пришлось расталкивать, когда поспела каша.

Отдыхал и Сергей Васильевич, лежавший в углу палатки Властова. Отстегнул тульскую ногу, облекся в халат и велел Федору завесить себя ковром от походного столика, за которым его друг, по обыкновению за самоваром, отдавал приказания офицерам бригады. Рядом, за пробитой солнцем холстиной, ходили и разговаривали солдаты, фыркали лошади. Непейцын смотрел на двигающиеся тени, но перед ним вставало то, что видел нынешним утром. Наступающие по желтому полю черные цепи наших мундиров, отходящие перед ними синие и красные. Рыжие пятна крови на затоптанных колосьях, на траве перелеска. Восковые лица, руки, а у многих и восковые ноги. Будто разулись перед смертью. Иногда и вывороченные карманы. Вот она, другая сторона войны… Бредущие в тыл раненые, стонущие, ругающиеся или молящиеся… Пронзительный визг пуль на опушке, где вертелся с горнистом, сзывая роты для продвижения вдоль леса. Звонкий щелчок одной, совсем рядом впившейся в ствол дерева. Испуганный вскрик Федора, когда другая пробила его мерлушковую шапку на палец выше темени. А сейчас, поди, хвалится этой дыркой Кузьме и денщикам в обозе… Ах, как натерла обрубок проклятая тульская нога, вовсе нельзя с ней верхом ездить! Завтра снова на деревяшку — черт с ним, что сразу видно безногого… Вот так вояка оказался господин подполковник! Француза, правда, не испугался, но на третий день похода рад бы в постели свою культю успокоить… А какое совсем детское лицо было у молодого егеря, лежавшего на опушке! Пулевая рана во лбу, этот хоть не мучился, а тем, кто на перевязку шел, каково сейчас? Как штаб-лекарь-то говорил? Обомрет под ножом, и конец…

Проснулся оттого, что Властов трогал его за плечо:

— Вставай, Сережа, обедать или ужинать, как хочешь назовем. Я к графу съездить поспел с докладом, а ты все спишь…

— Ну, как он, доволен? — спросил Непейцын.

— Еще бы! Читал нам донесение, которое государю отправляет. Велел тебе поклон передать. В трубку видел, как вдоль леса рыскал и за батальоном под огнем скакал. Просил тебя эполеты носить.

— Не положено мне как отставному.

— Я то же сказал. А граф: «Пока, как нынче, в боях, то какой же он отставной? Я, говорит, представлю ого к определению в службу, чтобы жалованье и выслуга шла». Есть с собой эполеты?

— Нет, конечно.

— Свои сейчас дам… Допрыгаешь до стола или подпереть?

— Допрыгаю… Не об эполетах думать надо, а поесть да тебе лечь поскорей.

— Я-то лягу ужо, — успокоил Властов, — а вот как Кульнев наш? Граф сейчас в подкрепление ему еще бригаду с артиллерией послал из Сазоновской дивизии… Но ты разумеешь ли, брат, что нонче первая победа решительная за сию кампанию? Поверхность хоть над одной дивизией, но безоговорочная, ибо французы поле боя уступили. Кроме убитых, пленных девятьсот солдат и тридцать офицеров да экипажи генерала Леграна и еще какого-то; мундиры их шитые, белье — всем драгуны сейчас торгуют. А бумагами французскими целая лужайка забросана. Видел? Верно, вывернули повозку, когда гнали от наших.

— А наша какая убыль? — спросил Непейцын. — Хоть в твоей бригаде?

— Только своих и знаю пока, — разом потускнел Властов. — Сто егерей в обоих полках убито да офицеров семеро. Из моих — капитан Грамолин, отличный офицер, поручик Брикс да прапорщиков двое, которые всего неделю из корпуса кадетского прибыли…

Властов уставился на скатерть, провел рукой по лбу, и тени от огонька свечи, стоявшей посередьстола, заплясали на его лице. При упоминании убитых прапорщиков Сергей Васильевич вспомнил о сыне Властова, подумал, как ежечасно о нем тревожится. И тотчас, отвечая на эти мысли, Егор Иванович заговорил:

— Перед самой войной, после уже нашей встречи, заезжал Константин в Юрбург. У матери в отпуску был и ко мне на неделю… Думал его к себе перевести, а потом не решился. И сегодня чувствую, что правильно поступил. Что б делать стал? Беречь перед другими, такими же юными? Или наоборот, чтоб чего не сказали, в самый огонь слать? Нынче тебя посылал и уж как молился, чтоб не убили. Приехал друг дорогой, а я его на смерть…

— Ну, уж тут ты напрасно, я не юноша.

— Он для себя тоже взрослый, в эполетах третий год, отличий боевых рвением приобресть желает.

— А у Тормасова как раз спокойнее всего оказалось.

— Верно, да вот засосало сердце, как нонче мальчиков из списков велел исключить и адъютанту отписать, ежели адреса сыщет родительские… А уж как хотелось бы, хоть ценой своей головы, французов проучить! Подумай, куда зашли! Под Смоленск да на границу почти Псковской губернии. Со Смутных времен такого не бывало. И понятно, как сейчас важно в Петербурге услышать, что хоть наш корпус не отступает. Нынче сказывал Довре, что сикурсы знатные нам идут. Дивизия гренадер, кирасир два полка. С тремя-то дивизиями пехоты граф куда уверенней станет… — Властов понизил голос: — Трудное, однако, его положение. Знает, поди, как немцев не любят, а у нас их будто на заказ. Как-то для смеху с Яшвилем считали. Из тридцати генералов в корпусе шестнадцать иностранное имя носят: Альбрехт, Балк, Берг, Гарпе, Гине, Довре, Пален, Паттон, Сухтелен, Штаден и так далее. А считали Яшвиль да Властов — грузин да грек.

— Ну, вас-то полагать надобно русскими.

— Тебе надобно, оттого что нас сызмала знаешь. Слышал, что про генерала Барклая говорят? Про измену его?

— Слышал, да что-то не верится, — сказал Непейцын.

— И мне, — кивнул Властов. — В шведскую войну близко видел, как храбр и дальновиден. Да прозвище, вишь, не русское, а ныне нужен, чье имя уже ручается, что отступать зря не будет…

Посидели молча. В лагере стало совсем тихо. Сергей Васильевич начал искать глазами трубку.

— Курить? — спросил Властов. — Нет, брат, поешь-ка еще сей колбаски, тогда и трубку набью. На походе Кульнев наш учит в вольготные часы есть плотно и спать крепко. А людей твоих и коней я нонче на довольствие в полк зачислил, так что сыты будут, не говоря что с Федькой еще денщики остатками нашими поделятся.

Кажется, только заснули, как совсем рядом ударил барабан, закричали, командуя, голоса. Открыл глаза — перед ними влажная парусина. Огляделся — Властова рядом нет. Входное полотнище откинуто, за ним в пасмурном свете мелькают люди. Гремя какой-то невиданной саблей, в палатку вскочил Федор.

— Извольте вставать, Сергей Васильевич! Полки сейчас выступать станут. Вот деревяшка, что вчерась подать велели.

— Да что же случилось?

— Плохое дело-с. Сказывают, француз совсем близко.

С помощью Федора Непейцын поспешно приладил деревяшку и встал, когда в палатку вошел Властов с двумя денщиками. Скинул сюртук, опоясал шпагу, натянул мундир, завязал шарф — все неторопливо, но споро, привычными движениями своих и денщицких рук. А сам говорил:

— Беда, Сережа! Авангард наш на рассвете зарвался за Дриссу, отсюда, никак, верстах в двадцати. А там его французы всеми силами атаковали. Будто сам Яков Петрович убит. И уж точно, что враг от нас верстах в семи, не более, на плечах Четырнадцатой дивизии. Порадовали столицу победой!.. — Властов надел кивер, поднял подбородок, чтобы застегнули чешую, натянул перчатки, поправил своего Георгия — хоть сейчас на парад. И, уже двинувшись к выходу, добавил: — Сейчас Довре приезжал. Мы направо от дороги в боевой линии станем.

Через час, едва пробравшись по обочине большака, занятого войсками, Непейцын догнал егерскую бригаду.

В пяти верстах от Клястиц, по гряде холмов, пересекавших дорогу, расположился фронт пехотных полков. На фланги выезжала кавалерия. Перед фронтом уже встал длинный ряд пушек, и артиллеристы поспешно насыпали около них земляные брустверы. Левее дороги виднелись полурастасканные на дрова избы деревни Головчицы. В версте впереди дорога переваливала за край возвышенности и пропадала из глаз. Сейчас к фронту русских приближались нестройные группы пехоты и конницы.

Когда Сергей Васильевич, оглядев все это, направился за егерями, его окликнул ехавший навстречу Яшвиль.

— Вот, брат, какие дела бывают! — указал он на дорогу. — Бегут, как овцы, сукины дети!

— Правда ли, что генерал Кульнев убит? — спросил Непейцын.

— Убит и тело постыдно врагу оставлено, — оскалил желтые длинные зубы Яшвиль. — Гусары его… — Он пустил крепкое слово. — А главная скотина — Сазонов! Сейчас с ним объяснялся, раз граф мне приказал арьергард принять. А что тут принимать? — Он снова махнул на отступавших по дороге солдат. — Говорит, будто знал приказ Кульневу не переходить за Дриссу и оттого, мол, сам с пехотой, дошедши до сей реки, остановился. А тот завлекся преследованием с одними гусарами и, сказывают, два раза сикурса просил. А потом, как стал француз в больших силах ломить, то и Сазонову не сдержать… Убитого Кульнева и десять орудий — слыханное ли дело! — в лесном дефиле бросили… А вот и гости идут! — сказал Яшвиль и, дав шпоры коню, поскакал на батарею.

Да, французы выходили на плато, и все русские, ожидавшие их в строю, смотрели сейчас в ту сторону. Сначала показались две батальонные колонны и, встав рядом, сверкнули на солнце штыками скинутых с плеча ружей. А когда Непейцын догнал егерей и разыскал Властова, таких колонн против центра и левого русского фланга оказалось уже восемь. Вот в интервалы между ними выкатились орудийные запряжки и, развернувшись, отъехали, оставив на местах три батареи. А вот и против егерей показались батальоны, дополнившие параллельную русским боевую линию.

— Невыгодное их положение: сзади довольно крутая пологость, — отметил Властов. — А нам отличную позицию Довре выбрал.

Следующие его слова заглушили пушечные выстрелы. Видно было, как наши гранаты рвутся в рядах французских батальонов. Вот метнуло огнем вверх — взорвался зарядный ящик. Заговорили и французские пушки, то и дело пыхая пламенем и окутываясь дымом.

Утром егерская бригада почти не участвовала в бою. Сначала удачные действия артиллерии, потом удар в штыки разом четырех полков пехоты в центре и одновременная атака драгун, обошедших французов по лощине, заставили врага начать отступление. Три раза на десяти верстах до Сивошина перевоза на берегу Дриссы пытались они отражать русские атаки, но каждый раз бывали снова сбиты. Из расспросов пленных узнали, что перед нами дивизия генерала Вердье — авангард корпуса Удино, далеко оторвавшийся от главных французских сил в преследовании Кульнева.

— Вот как чудно бывает, — заметил, услышав это, Властов. — Французский генерал в точности повторил ошибку Якова Петровича, но сам цел остался, оттого что, конечно, не шел при последних взводах, как Кульнев при отступлении постоянно делывал.

И в этот день, вписанный в его послужной список под именем боя при Головчицах, Непейцын не раз скакал свертывать или передвигать цепи егерей по приказу Властова, когда при отступлении врага они в стороне от большой дороги выбивали из перелесков отряды французов, заплутавшихся на извилистых берегах Нищи. И в этот день не раз слышал пронзительный визг близких пуль, а Федор опять получил «метку» — одна из них так стукнула по железным сабельным ножнам, что клинок зажало, и только с большим трудом удалось его вытащить. Но не эти подробности сохранила память Сергея Васильевича о 20 июля 1812 года. Уже под вечер, едучи рядом с Властовым по большой дороге, встретили четырех пехотных солдат, несших на шинели убитого в запятнанной кровью рубахе, с завернутой палаточным холстом нижней частью тела. Хотя солдаты шли пешеходной тропкой за канавой, но всадникам хорошо была видна русая голова, большой нос и длинные бакенбарды покойного.

— Стой! — крикнул Егор Иванович. — Ведь они Кульнева несут!

Полковник заставил коня перепрыгнуть канаву и, подъехав к солдатам, снял кивер. Непейцын последовал за ним.

— Где его взяли, ребята? — спросил Властов пехотинцев, тотчас опустивших свою ношу на землю.

— Да эвон на полянке, в версте, что ль, отседа лежали, ваше высокородие, — ответил седоватый ефрейтор.

— Один лежал там?

— Никак нет, рядом еще трои покойники раскидавши.

— Тогда всё легче, — сказал Властов. — Видно, несли его, да всех и положило новое ядро. — Он слез с коня и, став на колени, поцеловал руку убитого: — Прощайте, Яков Петрович, начальник честный. — Поднялся, покрылся кивером. — Куда ж несете, ребята?

— Приказано до часовни несть, котора будто недалече у дороги, и тамо окол их караул содержать до похорон.

— Ноги то чего ж прикрыты?

— Я прикрыл, как ошметье одно оставши, — доложил ефрейтор.

Властов достал из кошелька серебряную полтину:

— Выпейте, ребята, за упокой души болярина Якова.

Когда догнали полк и снова ехали шагом, он сказал:

— Не много таких генералов, Сережа. Истинный спартанец был — половину жалованья матери отсылал, самую простую пищу ел, солдатское сукно носил. Заколдованным нам казался, а вот, не угодно ли…

Вечером 5-я пехотная дивизия стала лагерем у Сивошина. Отступая, французы сожгли село и мост. Теперь над Дриссой стучали топоры — Витгенштейн приказал навести новый, чтобы продолжать наступление к Полоцку. Место, отведенное егерям близ околицы, казалось красивым и удобным для стоянки. Выслали часовых к берегу, разбили палатки, искупались, сварили вдоволь каши. Но к ночи ветер переменился, и со стороны Сивошина понесло удушливым дымом. Властов велел адъютанту узнать, не послать ли солдат заливать какое пожарище. Поручик возвратился с рассказом, что на окраине села тлеет навоз, издавна накопившийся около сожженной нынче почтовой станции. Соседние полки безуспешно пытались заливать его — огонь прошел в глубь векового пласта, так что сверху его не видно, а внутри тлеет и тлеет.

— Лентяи проклятые! — ворчал Егор Иванович. — Немцы давно бы до грунта вилами выбрали, на поля перевезли и урожай утроили. А нашим зачем?.. Придется ужинать, Сережа, в таком угаре.

Легли рядом на сено, помянули Кульнева. Обсудили нонешнее ранение Витгенштейна — его царапнуло пулей по скуле. Пустяк, если ранка не загноится.

— А знаешь ли, что у нас один генерал с серебряным теменем воюет? — спросил Властов.

— Нет, не слыхал.

— Как же! Генерал Балк, шеф Рижского драгунского полка, по прозванию «Серебряный кофейник». Ему под Фридландом картечами верхушку черепа снесло, и товарищи, перекинувши через седло, повезли было на кладбище, чтоб не в поле заслуженного офицера закопать. А он и очнись. Кликнули лекарей, положили в гошпиталь, а там сделали серебряную крышку. Исправнейший немец. Он теперь, сказывают, вместо Якова Петровича в авангарде будет…

На рассвете их разбудили сигналы рожков, грохот барабанов.

— Батальон! Становись в ружье! — орал кто-то совсем рядом. — В каре против кавалерии по первой роте стройсь!

Властов, как спал в халате, кинулся из палатки. Непейцын, проклиная отсутствие Федора, схватился прилаживать деревяшку, натягивать вздетые на нее рейтузы. И вдруг раздался стоголосый дикий крик: «Го-го-го!», — близкий топот множества копыт, ржание и затем хохот, казалось, целого полка. Сергей Васильевич так и замер с сюртуком в руках, не веря своим ушам.

Хохоча, в палатку вошел Властов и с маху повалился на сено:

— Сколько лет служу, а такого не видывал. Вот умора!

— Что ж такое?

— Да представь, часовые услышали, как по проселку несется на наш бивак множество коней. Решили, что французы реку форсировали и атакуют. Давай в воздух палить, кричать — всех разбудили. Хорошо, уже ободняло, каре построилось и уже готово залп дать, да увидели, что лошади-то без седоков. С коновязей, видно, сорвались и шарахнулись целым строем. Как гаркнули всем каре, так они свернули в сторону — да к реке. А следом солдаты бегут в одних подштанниках, ловят… Ну, пока чай готовят, полежим-ка еще.

Четыре следующих дня простояли у Сивошина. Разъезды донесли, что французы отступили за мостовые укрепления Полоцка, и Витгенштейн не решился штурмовать город, имея силы, равные противнику. Пополнили запасы продовольствия, патронов и отпраздновали победу Тормасова, одержанную у Кобрина над саксонским корпусом Ренье. Хотя в присланном сообщении были указаны наши ничтожные потери, но Властов не мог скрыть, что волнуется за сына.

— Хоть бы двинули куда, — сказал он другу. — На походе да в бою тревожиться некогда.

Желание полковника исполнилось. Назавтра корпус выступил на северо-запад. Властов на привале съездил в штаб, где узнал, что получены известия, будто войска Макдональда направились от Динабурга в глубь страны и необходимо пресечь их продвижение.

В два дня прошли семьдесят верст, простояли, отдыхая, сутки и повернули назад. Снова съездив к генералу Довре, Егор Иванович рассказал, что Макдональд никуда не тронулся, устрашенный разгромом дивизий Леграна и Вердье. Но привезли донесение, что Удино, подкрепленный целым баварским корпусом Сен-Сира, двинулся вперед, снова намереваясь прорваться к Пскову и Петербургу.

— Хотя у них теперь более тридцати тысяч, а у нас семнадцать, — рассказывал Властов, — но граф решил не уклоняться от сражения. Баварцы да швейцарцы — не природные французы. А к нам прибыли сводный кирасирский полк и бригада гренадерская. Великаны! На каждого материалу отпущено, что на двух егерьков…

Назавтра, 30 июля, около полудня, миновав село Кохановку, полки Властова, шедшие опять в авангарде вместе с рижскими драгунами, выйдя из лесу, увидели впереди на дороге французскую кавалерию. Приказано было остановиться и готовиться к атаке. Сняли ранцы и скатки, пожевали всухомятку у кого что было. Полки объехал генерал Балк — «Серебряный кофейник», тощий, высокий старик, прокричавший: «Здорово, молодцы егери!» Потом прискакал генерал Довре, — в этот день Витгенштейн маялся головной болью от раны. Егору Ивановичу начальник штаба приказал, когда подойдут Севский и Калужские полки, ударить на французов и вытеснить за реку Свольну, которая у них в тылу всего в двух верстах. «Вон за теми деревьями», — указал Довре маленькой рукой в белой, не совсем чистой перчатке. И опять круглыми желтыми глазами показался Непейцыну очень похож на сову.

Он отъехал к драгунам, и Егор Иванович послал друга к командиру 23-го полка с приказом через двадцать минут быть готовым к атаке. Когда Сергей Васильевич возвратился, Властов, сидя у походного столика, указал ему на вторую табуретку, а денщик, налив серебряную чарку водки, подвинул тарелки с мясом и хлебом. Рядом штаб горнист держал лошадь полковника, а унтер-офицер ординарец, вынув из седельных кобур, осматривал пистолеты.

— Пусть-ка и в твоих кремни проверит да пороху подсыплет на полки, — сказал Егор Иванович.

— Мои и заряжены никогда не бывали, — отозвался Непейцын.

— А коли в рукопашную нонче? — спросил Властов. — Эй, Петров, заряди пару их высокоблагородия.

Через четверть часа Непейцын ехал, обнажив шпагу, рядом с командиром 1-го батальона майором Козыревым. Мерно и мощно грохотали барабаны, не заглушая, однако, твердого шага егерей. За широкой спиной Властова Сергей Васильевич видел в полуверсте недвижный сине-белый строй французов. Вот он опоясался огоньками, дымом, и сзади кто-то закричал дико, без слов.

«Со скольких шагов бегом скомандует? — думал Непейцын. — И клинок мой не точен ни разу. Любой француз на штык подденет…»

Властов обернулся, поднял шпагу, что-то крикнул, и Голубь, рванувшись, перешел на рысь вслед за конем полковника.

— Ура! Ура! Ура! — взревели сзади сотни голосов.

Французский строй снова пыхнул навстречу залпом. Лошадь майора Козырева, вскинувшись на дыбы, повалилась на бок.

«Вот оно! Вот сейчас!» — мелькнуло у Непейцына.

Но вместо того чтобы двинуться навстречу, синие мундиры стали поворачиваться боком и вдруг побежали влево. А на месте их строя скакали наши драгуны на рыжих лошадях, в высоких кожаных касках, похожих на греческие шлемы, сверкая вскинутыми палашами.

— Егеря, стой! Стой! Стой! — кричал Властов, вертясь на коне перед полком. И когда остановились, скомандовал: — Равняйсь! Вольно! — И, понизив голос: — Пошлите, капитан, помощь оказать майору Козыреву… Ну, жив, Сережа?

Они стояли рядом и смотрели, как сжимаемые плотным полукругом рыжих коней французы в беспорядке бегут к реке.

— Молодцы драгуны! — похвалил Властов. И рассудил вслух: — Теперь березняк займем и нового приказа ждать станем. А на том берегу вон каков пригорок. Его штурмовать надо подумавши…

Но штурмовать позицию за Свольней не пришлось. Французы сожгли за собой мост и ночью ушли обратно к Полоцку. Пленные говорили, будто в штабе Удино узнали, что к русским подошли большие подкрепления. Навели временный мост и двинулись следом.

В полдень, только встали на обед, привезли приказ Властову тотчас явиться в штаб корпуса.

— Ох, не люблю, когда начальство требует! — ворчал полковник, пока денщики чистили со всех сторон его кивер, платье и сапоги. — Кажись, не было особых упущений, да кто знает? Отсталых многовато, так, верно, во всех частях то же. Обуты плохо, некоторые во французских башмаках, и тоже не у нас одних…

Полк стоял уже в ружье, когда Властов возвратился и занял место не во главе его, а сбоку, так, чтобы пропустить мимо себя.

Непейцын подъехал и всмотрелся в лицо друга:

— Благополучно?

— Погоди, расскажу, — кивнул Егор Иванович. — Прошу, майор! — отнесся он к ставшему во главе полка командиру 2-го батальона.

Раздалась команда, загрохотали барабаны, и взводы, старательно ровняясь и печатая шаг, замелькали перед ними.

— Полк сей я сформировал и с тех пор с ним неразлучен, — сказал Властов, когда поехали следом за последней шеренгой.

— Переводят тебя куда?

— Пока нет… Ну, не стану тянуть, хочу, чтоб первым меня поздравил с генеральским чином. Курьер нонче от государя прискакал.

Перевесившись с седла, насколько позволяла деревяшка, Непейцын обнял друга:

— От всей души, Егор!

— Спасибо графу, представил за Клястицкое дело, — продолжал Властов. — Самому Георгий второй степени прислан, Довре — Владимир, Яшвиля в генерал-лейтенанты, а нас с Мезенцевым в генерал-майоры. Остальным награды тоже будут, но не с сим курьером. Надобно, братец мой, выходит, к маркитанту денщиков посылать…

В следующий вечер к командиру полка были званы все офицеры 24-го егерского. Пили, ели, провозглашали тосты, рассевшись вокруг ковров, уставленных тарелками, бутылками, стаканами. А когда наконец разошлись, то друзья, уже в халатах, вышли из палатки, где денщики и Федор готовили постели, и с трубками присели на табуретки.

— Радостно, спору нет, — рассуждал Егор Иванович. — Каждый, в службе находясь, к следующему чину законно стремится, на том военное дело стоит. И жене моей лестно превосходительной повеличаться. Она, как все польки, дама тщеславная. Но и горько, Сережа, что многих друзей рядом нету, чтоб порадовались. Служил в сем полку подполковник Сомов, храбрец и умница редкий. Он в том деле убит, за которого Егория шейного мне дали. Или Кульнев. Дорогой друг, хоть и начальник. Да мало ли? Конечно, и я лоб за пень не прятал, но живые разве все по заслугам награждены? К примеру, Луков, Севского полка командир. Ужо узнаешь, как поздравить приедет. Погляди, прошу, со вниманием. Такой молчаливый, будто губы зашиты. Солдатский сын и сам нижним чином лет пятнадцать трубил. Много ль у нас полковников сего происхождения? Каждая ступень отвагой добыта. Не меньше меня, поверь, генеральство заслужил.

* * *

Через три дня бригада Властова вышла из лесу на берегу речки Полоты. Впереди, в полутора верстах, белели стены и церкви подгороднего Спасского монастыря, еще дальше рисовались костелы, крыши и сады Полоцка. На этот раз на егерей возлагалась второстепенная задача не давать врагу обойти фланг нашей боевой линии. Исполнить это было тем легче, что естественной преградой здесь являлась довольно глубокая река.

5 августа утром егеря услышали благовест и крестились, вспоминая, что завтра праздник преображения. Вскоре стало видно, как из города на равнину выступали французские и баварские части, как построились в боевой порядок, как открыли огонь по нашим. К десяти часам пушки грохотали по всей линии, и им вторила трескотня ружей. Основной удар русских был направлен на Спасский монастырь. Здесь с обеих сторон палили по нескольку батарей, и, когда пелена дыма разрывалась, егеря видели пешие строи, устремлявшиеся друг на друга, и конницу, рубившуюся в поле.

— Кажись, счастье выпало, — рассуждал Властов. — Даже шальная пуля сюда не залетает. А ведь, право, неладно со стороны глядеть, как в первый раз весь корпус дерется…

Едва поспели пообедать, как прискакал ординарец с приказом генералу оставить сколько сочтет необходимым для охраны флага, а с остальными спешить на поддержку своей дивизии.

Велев готовиться к выступлению всему 23-му полку и 2-му батальону 24-го, Егор Иванович обратился к Непейцыну:

— Вас, господин подполковник, за болезнью майора Козырева оставляю на его месте с поручением известным. Капитана Пяткина рекомендую вам для совета, касаемого полевой службы, что в соединении с вашей опытностью… Ну, обнимемся, Сережа. Авось вернусь, но дело, видать, самое жаркое… Господа офицеры, по местам!

Рассыпав три роты вдоль леса, а четвертую оставив в резерве, Сергей Васильевич продолжал наблюдать за боем, насколько позволял пороховой дым. Вечером Властов прислал полуроту за патронными и сухарными повозками. Приведший ее офицер передал, что полки остаются ночевать на поле, раз французы не выбиты из монастыря. Вечером выдвинули в поле цепь пикетов, и около полуночи Непейцын с Пяткиным решили их обойти.

— Слышите, сударь, как стонут? — спросил Фодор, сопровождавший своего барина.

— Кто стонет? — не понял Сергей Васильевич.

— Раненые, видно…

Остановился, прислушался. Донеслись неясные звуки, из которых порой выделялись какие-то крики, оханье.

— Еще б не стонать. — заметил капитан. — Многих ли вчерась подобрали? Вот и маются, сердешные, где упали помощи просят…

Прилегши на опушке, Непейцын смотрел в темноту. «Не страшно ли, — думал он, — что спят усталые солдаты и офицеры в двух шагах от братьев своих, которые последним стоном исходят? Можно б мне сейчас приказать взять фонари да пойти по полю с десятком солдат и с лекарем батальонным, да много ли в темноте сделаешь? И не имею права команду оставить… А ведь Властов поручение сие мне придумал, чтоб от опасности уберечь…»

Дремота, на рассвете одолевшая Сергея Васильевича, была разорвана громом пушек. Снова черные мундиры русской пехоты наступали на синих французов и васильковых баварцев. Такой канонады, как в этот день, Непейцын не слышал со штурма Очакова. Казалось, земля вздрагивает под ногами Потом артиллерия смолкла, пехота освободила поле и только конница продолжала биться.

Наконец около шести часов у русских ударили отбой, и поредевшие полки потянулись к дороге на Невель.

— Здесь ждать станем приказа, господин полковник, или тоже туда тронемся? — спросил Пяткин.

— Конечно, нас известят, куда двигаться, — ответил Непейцын.

А сам подумал: «Если Егор убит, вспомнит ли кто?..»

Уже темнело, когда показались егеря. Впереди ехал Властов с бескровным, измученным лицом.

Через полчаса, вымывшись и сменив мундир на сюртук, он сидел против Непейцына за походным столом, на котором мерцал фонарь, освещая самовар и тарелки с едой.

— Вот и спроси, отстояли мы нонче Петербург? — сказал он, утолив первый голод. — Ежели я что понимаю, то охоты соваться в новый бой у них не будет, если, конечно, подкреплений не получат. Но и дрались крепко. У нас, сказывают, до пяти тысяч потери. Генералы Берг, Козачковский, Гамен ранены, полковников семь убитых. И у французов, от пленных известно, вчерась сам Удино ранен, а нынче сменивший его Сен-Сир да еще генералов четверо, в том числе знакомец наш, Вердье.

— Но они в поле остались, а мы ушли, — сказал Непейцын.

— Да, — согласился Властов, — загнать в Полоцк сил наших не хватило. Но пленные говорят, что хлеба и фуража у них недостача, реквизициями живут. А дальше что? Подвозом из магазинов такую массу вдали от своих границ разве накормишь?

На заре тронулись проселком к большой дороге. Подтянутые к полку пикеты уверяли, что французы уходят в Полоцк. То же говорили встреченные кавалеристы, простоявшие ночь на аванпостах.

— Ага, бока трещат не меньше нашего! — торжествовал Егор Иванович. — И мне та весть особо приятна. Я, признаюсь, боялся, чтобы, до света на старой позиции простоявши, не оказаться отрезану от главных сил, если Сен-Сир за ними пойдет. Но с вечера все же не рискнул в общую мятку лезть. Тьма, знаешь, неразбериха, — бывал я в таких переделках… Теперь не спеша свою дивизию догоним и отдохнем денек-другой, пока граф с Довре новые планы обдумывают…

Но таким мечтам не суждено было сбыться. Вскоре генерала разыскал ординарец с приказом, которым назначался начальником арьергарда из 24-го и 26-го егерских полков, гродненских гусар, полка донцов и шести орудий. Отойдя двенадцать верст по большой дороге, ему надлежало остановиться у деревни Белое и сдерживать возможное наступление Сен-Сира.

— Вот те и отдых! — сказал с досадой Властов. Перечел записку и пуще нахмурился. — Пишет Довре, что армии наши под Смоленском съединились и после двухдневного боя опять отступают… Ободрил, нечего сказать!..

* * *

Начисто обезлюдевшая деревня Белое, наполовину разобранная на костры проходившими войсками, с тоже нецелым барским домом, лежала между двумя «островами» леса, над озером с меловым дном, от которого получила название.

В Белое Властов отвел резерв — гродненцев и батальон 24-го полка. В четырех верстах по направлению к Полоцку, на следующей большой прогалине, поместил батарею из четырех пушек и весь 26-й полк. А при выезде из леса на равнину встали остальные две пушки, батальон 24-го полка и казаки, от которых к видному за полями, уже не охраняемому перелеску наряжались наблюдательные разъезды.

На третий день командования арьергардом, 10 августа, Властов с Непейцыным и двумя казаками объехали отряд. Закусили у командира донского полка и возвращались в Белое. Время перевалило за полдень. Усталые лошади шли шагом. До лагеря оставалось с версту, и шум его не был еще слышен.

— Давай посидим, покурим, — предложил Сергей Васильевич.

Спешились и прилегли под большой сосной у дороги.

— Конечно, путь на Петербург заграждая, мы на ход кампании воздействуем, — заговорил Властов. — Но ежели бы прибавили, хоть от Тормасова, еще дивизию, то, Полоцк взявши, могли бы перерезать сообщения Наполеона и замедлить наступление на Москву…

— Однако и сейчас не малое дело совершаем, — сказал Непейцын. — Сначала один Удино на нас лез, потом Макдональд шевельнулся, да струсил, теперь Сен-Сира добавили, и все здесь топчутся.

Он взглянул на Властова и замолчал. Генерал спал, хотя на лицо его падал солнечный свет, а к губам прилипла травинка, которую, видно, жевал только что. Сергей Васильевич передвинулся так, чтобы тень его легла на лицо друга. Шепотом приказал казаку достать из седельной кобуры трубку, кисет и подать огня.

«Все про сына тревожится, — думал Непейцын, вспомнив желание Егора Ивановича, чтобы подкрепление шло из армии Тормосова. — Так ведь у нас-то всё бои. Или, может, теперь затишье наступило?.. Экая благодать! Запах какой, птицы…»

— Ваше высокоблагородие, гонит кто-то, — сказал казак.

Сергей Васильевич прислушался. Действительно, по дороге частым скоком били копыта. Все ближе и ближе.

— Гусар шальной коня проезжает, — сказал он недовольно. — Разбудит только генерала…

Из-за поворота дороги вынесся казачий офицер. Непейцын тотчас узнал одного из тех, с кем давеча закусывали на аванпостах.

— Ну, слава богу, вас сряду разыскал! — сказал он, соскочив с коня. — Надобно генералу докладать.

Властов уже сидел и, привычным движением оправив крест на шее, утер рот ладонью. Прижмурился, открыл уже совсем сознательные глаза и спросил слегка осипшим голосом:

— Ну, что там?

— Так что неприятель показался, ваше превосходительство.

— Много ли?

— Дивизия верная. И все баварцы: мундиры голубые.

— А почему подлинно знаешь, что не меньше дивизии? — Егор Иванович встал на ноги, надел фуражку и застегивал сюртук.

— Сам на сосну влезал, ваше превосходительство. Вона чекмень в смоле изгваздал, — указал на свою грудь казак. — Семь батальонов насчитал, пушек десять и конницы полк.

— Ну, ежели так, то молодец, — похвалил Властов. — Дай-ка, Сережа, трубку твою… — Он затянулся несколько раз, глядя в землю, потом возвратил трубку Непейцыну. — Так-с… Скачи, хорунжий, обратным ветром к своим станичникам. По дороге командиру Двадцать шестого полка скажи, чтоб становился в ружье и на батарее чтоб лошадей заамуничивали, я сам за тобой к ним буду. Понял? Да командиру того батальона, что с вами на опушку выдвинут, чтоб людей рассыпал под лесом и, как подойдут гости на дистанцию, встречал огнем вместе с двумя пушками. А вашим сотням пока в лесу скрыться. Понял? Повтори… Хорошо, гони теперь. Ты же, Сережа, езжай к Белому, поднимай гусаров, веди ко мне на опушку и батальону вели следом поспешать.

Когда через час Непейцын с гусарами миновал поляну, на ней не было уже войск, а впереди за лесом часто ухали пушки.

— Пожалуй, мы здесь, Сергей Васильевич, встанем, — сдержал коня командующий гусарами полковник Силин. — Впереди, верно, теснота. А вы уж доложите генералу, что, мол, готовы. Корнет с вами поедет и полку приказ привезет. Как ты, Миша, нынче? — отнесся он к ехавшему чуть сзади офицеру.

— Отменно хорошо, Евсей Евсеевич, — отозвался тот.

Когда вдвоем тронулись дальше, Непейцын увидел, что левая рука корнета недвижна, согнутая и прижатая к груди, а поводья он держит правой.

— Что с рукой сделали? — спросил Сергей Васильевич.

— Пятого числа француз рубанул у самого плеча, да на мне ментик был, серебряные шнуры клинок задержали. Однако наш эскулап, черт его возьми, строго наказал пальцами даже не шевелить и после перевязки фельдшеру к груди пришить рукав велел. Честное слово взял, что покой блюсти стану, да еще офицерам наговорил…

— Вам бы пока и на коня не садиться, — сказал Непейцын.

— Не могу, господин полковник.

— Отчего же?

— Слово дал.

— Кому и в чем?

— Самому себе. Французов рубить, пока могу.

— Да как же рубить, когда управлять конем надобно?

— Управление у меня притом на шенкелях, по Лагериньеру идет, а сабля — в руку. — И корнет показал, как, надев петлю, сделанную на поводе, на седельную луку, освобождает правую руку и, ловко прижав ножны шпорой к боку лошади, выдернул до половины клинок.

Сергею Васильевичу уже несколько минут казалось, что раньше встречал гусара, и сейчас он вспомнил, как именно его спросил о 24-м егерском на развилке дорог у Расницы. Только теперь лицо юноши стало совсем иным — серьезным, сосредоточенным.

— А все навредите так ране, — сказал Непейцын.

Корнет, насупившись, не ответил. Объехали занявший дорогу 26-й полк. Сняв шинельные скатки и ранцы, солдаты стояли вольно, покуривая и переговариваясь.

На опушке леса, за батареей, увидели Властова. Он смотрел вперед, где в версте, не более, с дороги на пшеничное поле сворачивала колонна баварской пехоты. За первой последовали вторая и третья, за ними показались артиллерийские запряжки, которые установили пушки жерлами к лесу, и около них засуетилась прислуга. Лежавшее по обеим сторонам песчаной дороги золотистое поле было только местами, близ дороги, выкошено проходившими войсками на солому, и сейчас на его желтом фоне баварцы в их голубых мундирах напоминали ожившие васильки, особенно когда все три батальона рассыпались в цепи.

— Бейте по батарее и по пехоте, что на дороге осталась, — приказал Властов артиллерийскому офицеру и, обернувшись, увидел Непейцына. — Где же гродненцы? — спросил он, отъехав от начавших стрелять пушек, и, выслушав объяснение, повернулся к гусару: — А скажи, милок, могут ли по такому полю ваши эскадроны атаковать, ежели вот оттуда, сбоку? Там проселок выходит, который в версте не более в лесу от большой дороги отделился. Видел его?

— Видел, ваше превосходительство, — ответил корнет. — И атаковать можем, тем больше, что баварцы тоже оттуда заходят.

— Ты почем знаешь?

— Во-он они потянулись, — указал гусар. — Там, верно, лощинка, думают скрытно пройти. Видите, флюгера пик над полем мелькают.

— Молодец, усмотрел! — похвалил Властов. — Так скачи к Силину, и атакуйте с той стороны. Опрокиньте сначала их, потом стрелков ударьте во фланг. А тебе, Сергей Васильевич, новое поручение. Передай полковнику Роту, командиру Двадцать шестого полка, что прошу его — именно прошу: страсть щекотливый француз — податься вперед, потому что баварцы вот-вот пехоту пустят в штыки. А потом поезжай к батальону, что от Белого идет, и скорей сюда веди.

Полковника Рота, курчавого, носатого здоровяка, Непейцын нашел стоящим во главе полка в трехстах шагах от опушки леса.

— Мы, старые егеря, друг друга понимаем, — отозвался он на переданные слова генерала, гордо закинув голову и тряхнув бахромой эполет. — С гусарами или без оных, всегда готов врага атаковать…

— Желаю успеха, господин полковник, — сказал Непейцын. — А я поеду, встречу батальон Двадцать четвертого полка.

— Дозвольте офицера вместо вас послать, — предложил Рот.

— Не могу, генерал приказал, — ответил Непейцын. — Надобно и мне что-нибудь делать.

— Вы, по видимости, уже немало сделали, — с приятной улыбкой отозвался Рот, указывая на ордена собеседника.

У поворота на проселок мимо Сергея Васильевича прошли последние взводы гродненцев, растянувшихся в строю по четыре. Глядя на них, он вспомнил, как впервые видел полк на походе у Расниц беззаботно поющим с присвистом и бубнами. Теперь все было иначе: посадка собранная, лица строгие, обнаженные сабли у плеч. Унтер-офицеры покрикивали на гусаров, лошади набирали рысь и фыркали.

И в этот день Непейцын не участвовал в деле. Когда он с батальоном подошел к опушке, баварцы уже отступали по дороге, свернувшись в каре, атакуемые гусарами и казаками. Кое-где в пшенице мелькали наши всадники, рубившие или бравшие в плен пехотинцев.

По рассказам участников, дело прошло без малой заминки. Гусары опрокинули баварскую конницу и погнали ее по полю на стрелков. В то же время полковник Рот ударил в штыки на подошедшую по дороге пехоту, а казаки атаковали ее во фланг. Баварцы едва поспели увезти батарею и отступили, почти не нанеся нам урона.

— Ежели то была проба сбить наш арьергард, — сказал Властов, едучи с Непейцыным к Белому, — то я бы сейчас разжаловал баварского генерала, ей-богу! Ударь он, скажем, на рассвете по дороге всей пехотой и разом прорвись до поляны, где Двадцать четвертый полк и батарея, так нам бы нелегко его обратно выбить. Впрочем, не удивляюсь: никакой народ за чужие дела хорошо воевать не может.

Вечером в наскоро вымытых комнатах господского дома в Белом собрались офицеры, приглашенные Властовым выпить в честь победы. Когда, несмотря на выбитые стекла, стало душно от свечей и трубок, Сергей Васильевич выбрался на крыльцо и сел на ступеньки. Следом за ним, гремя саблей, вышел полковник Силин, последним вернувшийся в Белое, проводив с гусарами неприятеля под самый Полоцк.

— Отчего такой мрачный тот мальчик, которого вы нынче со мной посылали? — спросил Непейцын, когда гусар присел рядом.

— Нет больше того мальчика, — ответил Силин. — Три штыковых раны — и через полчаса смерть в поле, на пшеничной постели…

— Сидел бы с порубленной рукой в лазарете или хоть на стоянке вашей, — опечалился Сергей Васильевич.

— И я то же нонче утром говорил, — подтвердил полковник. — Так ни за что… Знаете, что с ним приключилось двадцатого июля? Он при Кульневе в то утро ординарцем был. Рядом стоял, когда ядро генерала настигло, и вздох его последний принял. Потом с гусарами отнес тело за канаву, чтоб носилки как-нибудь смастерить, а тут новое ядро, и всех гусаров на месте. Вот тут Миша и сробел. На коня — да прочь. И что возьмешь в семнадцать лет, когда дважды подряд смерть в ухо дунула? Очнулся, проскакав сколько-то, обратно повернул, а там уж французы стеной ломят. Вот тут и дал себе слово не пропускать и малого случая боевого. Я даже жалел, что пятого ему левую руку срубили. Кабы правую, то угомонился бы. Толковали ему офицеры, что нельзя с одной рукой в бой идти. Уперся: «Я, говорит, по Лагериньеру конем управляю». А где же на одних шенкелях в рукопашном бою, без крепкой руки на поводе? Вот и нету Миши Черткова… Просил перед смертью рядом с Кульневым схоронить. Пошлю завтра взвод с трубачами. Пятый офицер в полку за месяц убит, не считая самого Якова Петровича…

Утром, когда друзья отпивались крепким чаем и адъютант читал Властову составленный еще вчера черновик донесения о бое, около дома остановились дрожки с генералом Довре.

— Приехал поздравить с победой, о коей расспросил прибывших в гошпиталь раненых, — сказал он, войдя в комнату. — И привез приказ графа отходить на общую всего корпуса позицию за Дриссу. Штаб будет в Соколицах, а ваше место — у Сивошина.

— Мудрое решение — оборона за рекой, — похвалил Властов. — Прошу к столу, Федор Филиппович. Вина, водки, чаю, кофею?

— Кофей уже пил, а от рюмки хмельного в честь арьергарда не откажусь. Так сколько пленных вчера взяли, Егор Иванович?

— Сто двадцать рядовых и три офицера, — сказал Властов, протягивая генералу донесение.

— Набело переписывая, прибавьте до двухсот, — сказал Довре. — Сии цифры в Петербурге ужасно как любят. А убито неприятелей?

— Егеря считали в поле, будто до трехсот человек.

— Пишите пятьсот… А наших сколько же легло?

— В бригаде егерской девяносто человек из строя выбыло. Так что с гусарами и казаками полторы сотни будет.

— Сию цифру лучше не упоминать…

* * *

Лагерь за Дриссой скоро превратился в городок среди соснового леса, с дорожками, усыпанными желтым песком. Солдаты разных полков соперничали, кто лучше сплетет из веток шалаш, кто основательней построит офицерский обмазанный глиной балаган, кто сложит перед ним из дерна более красивый диван.

Сергей Васильевич жил в таком балагане рядом с Властовым и вечеров десять не бывал дома. Сначала узнали про назначение главнокомандующим князя Кутузова, — как не собраться по такому случаю? Потом пришел из Петербурга приказ о награждении офицеров за Клястицкое дело. Тут уж все принялись наперебой поодиночке и в складчину давать обеды и ужины с музыкой и песенниками. А куда приглашали Властова, туда звали и Непейцына, так что под конец им пришлось устроить ответный ужин на тридцать персон.

Конечно, такие кутежи были возможны потому, что войска Сен-Сира не двигались из Полоцка. За ними наблюдали кавалерийские пикеты, на которые по ночам выходило все больше перебежчиков. Они рассказывали о болезнях и скудости выдаваемого провианта. А в русский лагерь приходили пополнения из Петербурга, Новгорода и Пскова, в изобилии подвозили сухари, крупу, пригоняли гурты скота. Маркитанты бойко торговали винами и закусками, сукном и эполетами, заламывая за все тройные цены. Торговали еще игральными картами — почти в каждом офицерском балагане шла отчаянная игра.

Наутро после данного офицерам ужина Сергей Васильевич решил, что довольно праздновал. Нельзя ли, раз французы присмирели, съездить навестить дяденьку? В неделю он отлично обернется. Из Ступина не имел еще письма, а здесь, право, никому не нужен — все днем несут свои обязанности, а волонтер, понятно, бездельничает.

За чаем рассказал такие мысли Властову и услышал в ответ:

— А мне говорили, будто граф хочет тебе особое назначение дать.

— Какое же?

— Партизанить с конницей послать на сообщения французские.

— Помилуй, я кавалерийской службы вовсе не знаю!

— Ее другие управят, а тебе поиски соображать да командовать.

— Так и в этом деле я ни гугу…

— Э, брат, партизанское дело всем новое. Да расспроси Яшвиля — именно он вчера мне в штабе такое передал.

Не откладывая, Непейцын приказал оседлать Голубя и через час был в Соколище, где квартировал начальник корпусной артиллерии. Князя он застал в сарае, где помещалась его канцелярия и спальня, еще в халате, играющим в шахматы с адъютантом.

— А, Славянин! Милости просим! Сашка, чаю! Ты играешь?

— Нет, Лев Михайлович, не выучился. А вот что мне Властов с твоих слов рассказал…

— Ага… Говорил я ему. Погоди минутку. Два хода и мат поручику будет… Так. И так… Вы свободны, поручик, до завтра. Ну-с, так вот…

И Яшвиль рассказал, что два дня назад присутствовал на завтраке у Витгенштейна, данном в честь дня рождения императрицы. К столу были приглашены два псковских купца, прибывшие с обозом продовольствия, собранного из пожертвований для армии. Средь разговора граф спросил, не знают ли купцы безногого полковника Непейцына, который был в их губернии городничим, а теперь здесь волонтером. На это старший купец ответил рассказом, как этот городничий с будочниками оборонял Великие Луки от шайки поручика Михельсона, которому при том в зад запалили солью, в то время как другие городничие сдавались с униженными поклонами. Рассказ развеселил графа, и второй купец добавил, что тот же городничий отхлестал плетью на масленичном катанье откупщикова приказчика, который гнал тройку и задавил обывательского ребенка. Оба приключения весьма заняли Витгенштейна, генералов, командира сводно-гвардейского полка Протасова и офицеров штаба. Тут же припомнили, что Непейцын когда-то вытащил из воды Властова и воровал яблоки вместе с Яшвилем. И тогда полковник Протасов, который накануне вернулся из Петербурга, куда ездил с донесением о бое под Полоцком и перед завтраком имел доклад у Витгенштейна, сказал графу: «Вот ваше сиятельство давеча говорили насчет партизан. Чего лучше такой начальник отряда? Знает край, храбр, предприимчив». — «Я сам то же подумал, полковник», — ответил граф…

— Вот и все, что знаю, — закончил рассказ Яшвиль. — А ты рад был бы такомуназначению, Славянин?

— От безделья собрался в деревню свою съездить, — ответил Сергей Васильевич, — но ежели хорошего кавалерийского офицера в помощь дадут…

Назавтра его вызвали в штаб, и сам Витгенштейн в присутствии генерала Довре поручил с тремя эскадронами драгун взять под наблюдение большую дорогу Невель — Городок и прилегающий к ней лесистый край, расположенный восточнее Полоцка. От местных крестьян в штаб поступили известия, что туда для сбора продовольствия прошла французская конница с армейским обозом.

— Ваши триста пятьдесят сабель и Донской полк Родионова имеют действовать в сем районе весь сентябрь месяц, — неторопливо говорил граф. — Полковник Родионов прислан мне из главной армии с аттестацией искусного аванпостного начальника, так что при надобности съединяйте с ним свои силы. Но и средь подчиненных ваших будет опытный боевой майор Ямбургского полка Буткевич. Все ли нужное я сказал, Федор Филипиович? — обратился Витгенштейн к начальнику штаба.

— Совершенно все, ваше сиятельство, — подтвердил тот. — Кой-какие наставления по своей части я дам еще подполковнику.

— Тогда желаю успеха, — слегка поклонился граф.

И Довре с Непейцыным вышли в комнату со столом, заваленным бумагами.

— Располагаете ли картой местности, где предстоит вам действовать? — спросил генерал.

— Нет, ваше превосходительство. Откуда же?

— Те, которыми пользуюсь, весьма несовершенны, хоть и названы «Подробная почтовая карта». За неимением лучших дам вам такую. Дороги, реки, озера, селения на ней все же найдете, — говорил Довре, положив перед Сергеем Васильевичем небольшую — две на две четверти — карту с зеленой кривой по границам показанных на ней Псковской и Витебской губерний.

— Покорно благодарю, ваше превосходительство.

Непейцын взял карту и хотел было идти, но Довре остановил его:

— Еще минуту… Вы в ладу с французским языком? Ведь надо опрашивать пленных, с их слов составлять донесения. На драгун я мало надеюсь, про казаков и говорить нечего.

— Не многим более надейтесь и на меня, — сказал Сергей Васильевич. — Объясняться с грехом пополам смогу, но предпочел бы иметь с собою офицера, знающего язык.

— Тогда я пошлю одного из своих квартирмейстерских, дам вам собственного, но молодого «ученого филина». Вы ведь знаете, что меня так издавна прозывают? Метко, правда?.. Да, вот еще что: приказывайте крестьянам убирать урожай, потому что война к зиме откатится в иные места и они останутся без хлеба.

— А ежели боятся, что французы все отберут, и потому не хотят на них спину гнуть? — спросил Непейцын.

— Ваши успешные действия должны их убедить, что враги скоро будут изгнаны, — не задумываясь, ответил Довре. И продолжал, указывая пункты на большой карте, развешенной на стене — Эскадронам я отправил приказ завтра в полдень ждать вас в деревне Головчица, близ коей они сейчас на траве. Базироваться вам, полагаю, следует на Невель как на крайний свой тыл. На него опирается и Родионов, последнее донесение которого из Озерища, — опять уверенный тычок коротким, чуть согнутым, похожим на птичий коготь пальцем и пояснение: — Сия карта — трофей клястицкий, из коляски генерала Леграна. Свидетельство серьезной подготовки Наполеона к его безумному предприятию.

— Почему же «безумному»? — спросил Непейцын.

— Можно ли иным счесть столь далекое вторжение в страну, вовсе не похожую на все им доселе покоренные? — ответил вопросом «ученый филин».

Упомянутым Витгенштейном, эскадронным командиром Ямбургского полка, оказался тот самый рыжеусый майор, на биваке которого Непейцын со штаб-лекарем ночевали у станции Рудня. Это знакомство сразу облегчило Сергею Васильевичу вступление в командование отрядом. Неудачным казалось сначала, что эскадроны взяты из разных полков, но, услышав это замечание, Буткевич сказал:

— Как раз соревнование благородное. Хуже других оказаться никто не захочет. В нашем корпусе сейчас таких сводных частей немало, и все отлично дерутся.

Командир эскадрона Ингерманландского полка молодой щеголь капитан Галкин тоже понравился Непейцыну. А командир Рижского эскадрона, сутулый штабс-капитан Балк, с немецким акцентом скрипевший только: «Так тошно… Никак нет…», показался туповат.

— Не родственник ли вашему бригадному генералу и шефу Рижского полка Балку? — спросил Сергей Васильевич майора.

— Племянник, — ответил Буткевич. — Да норовист очень, протекции не признает, к онкелю, кроме табельных дней, ни ногой. Зато в сорок лет всё штабс-капитан, хотя офицер прекрасный — я его в боях со шведами видел. Вам показался в разговоре неловок? Так слыхали, как генерал Ланжерон одному полковнику в сердцах сказал: «Вы пороху не боитесь, но вы его и не выдумаете». Остро, конечно, однако наш брат армейский драгун и не должен умничать, а служить прямиком и пороху не бояться.

* * *

На первом ночлеге отряд догнал обещанный Довре офицер квартирмейстерской службы Паренсов — худенький, маленький, в потертой одежде и какой-то осовелый. Явившись по форме Непейцыну, он сразу принял приглашение переночевать в его палатке и, отказавшись от ужина, поспешно стащил сапоги, мундир, завернулся в шинель и улегся на сено, припасенное Федором для своего барина. Тут пробормотал по-французски какую-то фразу и заснул. Непейцын понял ее как объяснение, что накануне товарищи праздновали его производство в чин поручика. Наутро Паренсов первым делом бросился узнавать, что сталось с его оставленными у палатки Непейцына верховой лошадью и тележкой, управляемой крепостным слугой. Узнав, что человека и лошадей накормили и устроили на ночлег, поручик покраснел и рассыпался в извинениях перед Сергеем Васильевичем. А когда тот успокоил его, но рассказал о французской фразе перед сном, Паренсов даже руками всплеснул и сказал, что этак, видно, отразился в его поведении наказ генерала Довре переводить что понадобится.

— Где вы выучились так свободно говорить по-французски? — спросил Сергей Васильевич.

— Еще будучи канцелярским чиновником в Костроме, занимался приватно у одного барского гувернера, — ответил Паренсов. — А потом уже в штабной службе усовершенствовал себя практикой. Нам, господин полковник, без языков невозможно, потому что лучшие сочинения по военной истории, тактике, фортификации и астрономии по-французски или по-немецки писаны.

— Будто и астрономия нужна, — улыбнулся Непейцын.

— А как без нее ночью отряд вести, ежели карты и компаса не видно? — с жаром ответил поручик.

«Ну, посмотрим, каков то на деле окажешься», — подумал Сергей Васильевич, угощая «молодого филина» утренним чаем.

— Очень сожалею, что генерал меня разом с вами не послал, а дозволил третьего дня кутнуть, — сказал Паренсов.

— Тогда б голова не болела? — улыбнулся Непейцын.

— Нет-с, я вчера бы утром вам доложил, что надо от Головчиц на Краснополье проселком следовать, чем сократили бы путь верст на шестьдесят. Не угодно ли на карту взглянуть? Мы по двум сторонам треугольника движемся, когда могли бы по основанию пройтить. И при сем еще с театром будущим своим познакомились бы.

Сергей Васильевич посмотрел на карту и увидел, что «филин», пожалуй, прав.

— Что ж, будем впредь советоваться, — сказал он, внимательно глянув на худенькое, немолодое личико поручика.

На походе, оказавшись впереди колонны со своим «вестовым», Непейцын спросил его, каков человек Паренсова.

— В точности как барин: ледащий да обтрепанный, а поклажи всей — мешок да погребец, — пренебрежительно сказал Федор.

Сергей Васильевич хотел ругнуть его за фанаберию, но как раз подъехал поручик.

Еще через два дня дошли до Невеля и встали лагерем на окраине переполненного госпиталями городка. Полк Родионова накануне ушел в поиск. Пока офицеры размещали людей и коней, Непейцын написал письмо дяденьке и приказал кликнуть Кузьму. Сообразив, для чего нужен барину кучер, Федька стал упрашивать послать его, бормотал, что верхом быстрей ехать, что где Кузьме толком рассказать Семену Степановичу про сражения, в которых он-де находился около барина. Поняв, что Федору страсть охота покрасоваться перед ступинскими простреленной шапкой, саблей и боевыми россказнями, Сергей Васильевич отчитал его за зазнайство и отпустил собираться в дорогу, наказав привести из Ступина пристяжную для троечной запряжки, а прежде сборов просить к нему Буткевича и Паренсова.

Только они с майором склонились над картой, как появился поручик и доложил, что казаки ушли по Полоцкой дороге; значит, обходят район с северо-запада, а дорога на Городок свободна.

— Как вы узнали направление их похода? — спросил Непейцын.

— Проехал на обе заставы и обывателей расспросил, — сказал Паренсов. — А еще позвольте доложить, что двадцать шестого числа близ Можайска дано генеральное сражение и нами выиграно.

— А сие откуда узнали?

— С курьером говорил, который к нашему графу проскакал.

— Слава богу! — перекрестился майор. — Что ж еще он сказал?

— Что мы не отступили ни шагу, что потери с обеих сторон страшные — до ста тысяч человек, что князь Багратион тяжело ранен. Больше ничего сказать не мог, так торопился.

— Новость чрезвычайная, — сказал Сергей Васильевич. — Но от Можайска до Москвы только верст сто остается.

— Сто десять, — подтвердил Паренсов. — Вот оттуда и погонит князь Кутузов врагов обратно.

— Но давайте же, господа, обсудим, что нам делать, — сказал Непейцын. — Может, действительно, Григорий Григорьевич, — обратился он к майору, — начать с проездки к Городку? Дать людям и коням нынче отдохнуть, а завтра чуть свет тронуться?

— Позвольте для первого раза взять два эскадрона, а ингерманландцев тут оставить, — доложил Буткевич. — Мы на траве были, а они только с аванпостов пришли.

* * *

В то утро всего в двадцати верстах от Невеля передовой разъезд ямбургских драгун встретил взвод французских уланов. После короткой схватки французы повернули коней. Когда подошел отряд, офицер и шесть уланов лежали убитыми. Возвращавшиеся из погони ямбуржцы вели десяток пленных. В кармане офицера нашлось письмо во Францию, помеченное вчерашним числом.

— Противно порядочности в секреты покойника проникать, — сказал Паренсов, пробежав его глазами, — но здесь весьма важное… Вот-с: «Наша бригада и полк пехоты посланы охранять большой транспорт продовольствия, которое интенданты забирают у населения. Мы в дикой стране глухих лесов, красивых озер и угрюмых людей. Чувствуем себя очень тревожно, потому что где-то близко рыщут казаки. Но зато здесь мы и наши бедные лошади наконец-то сыты…» Помечено «деревня Козьяны». — Поручик развернул такую же, как у Непейцына, карту. — Ага, вот Козьяны. Действительно, лесов и озер изобилие… Позвольте еще расспросить пленных.

Один из уланов подтвердил, что сильный отряд стоит уже три дня в деревнях Козьяны и Жильцы, ожидая, когда интендантские чиновники свезут туда собранное в округе из помещичьих и крестьянских амбаров, чтобы конвоировать обоз в Полоцк.

Отправили пленных в Невель и двинулись дальше. Через двадцать верст, в селе Загоряны, взяли спавших на сеновале трех французских пехотинцев. Они показали, что отстали от своих, заблудились в лесу, и повторили уже известное о перевозках муки и овса.

Посоветовавшись, решили возвращаться: с двумя эскадронами нападать на три полка Непейцын и Буткевич сочли рискованным. Штабс-капитан Балк сказал, что он бы «попытал счастья».

— Нам лучше, господин полковник, — заметил Паренсов, — пущаться в сию операцию из Невеля, чтоб, обойдя Козьяны с запада, преградить французам проселок, по которому пришли из Полоцка и обратно двигаться сбираются, — вот он на карте намечен.

Когда Непейцын и Буткевич остались одни, майор сказал:

— А штабиста сего не зря к нам послали. Чего же продвинут, однако, мало? Только поручик, хоть лет под тридцать.

— Из канцеляристов, сказывал, в военную службу пошел, — вспомнил Непейцын.

— Пером скрыпеть претило, — кивнул майор. — А состояния самого бедного: мундиришко затертый и лошадь трофейная, за грош куплена.

— Почем вы знаете?

— Тавро у ней Наполеоново, и башку держит, как по ихней выездке приучают…

* * *

Узнав в Невеле, что казаки пришли вчера с поиска, Сергей Васильевич, несмотря на поздний час, отправился знакомиться с Родионовым. Стоявший в калмыцкой войлочной кибитке, точь-в-точь как дяденькина, седоусый крепкий казак принял гостя радушно, и денщики мигом заставили стол штофами и блюдами. А когда Непейцын сказал, что, как младший в чине, поступает под начальство господина полковника, тот и совсем расчувствовался.

— Сообча, сообча будем воевать, — сказал он, уважительно оглядывая ордена и деревяшку Непейцына. — Вы, видно-таки, не все годы сладкие пироги кушали, а немало и службе порадели…

Сергей Васильевич рассказал Родионову, что узнал за день.

— Про сей отрядец и мы наслышаны, — подтвердил казак. — И что же долго раздумывать? Завтра пущай драгуны да казаки передыхают, а в четверг — и день хороший — выступаем всеми силами. Надобно ж и нам на Кутузовский пир хоть малой ватрушкой отозваться.

— А точно ли победа, господин полковник?

— Не сомневаюсь в том, как сам до Смоленска с Первой армией шел. Так натерпелись от ретирады, столько злости накопили… Опять же и Кутузов — не Барклай. Так сколько у вас сабель-то?

— Триста пятьдесят.

— И у меня столько же. Ну, на что силы не хватит, то хитростью брать станем…

Еще затемно 7 сентября выступили из Невеля и, по совету Паренсова, тотчас свернули проселком на юг. Впереди шла казачья сотня. Да, край был глухой. Деревня от деревни верстах в десяти. В лесах озера плещутся рыбой. На привале казаки и драгуны сварили полные котлы. Крестьяне-белорусы плохо знали по-русски и боялись всех солдат одинаково, чужих и русских. Солнце стало прятаться за лесом, когда услышали впереди выстрелы. По узкой дороге подались рысью к авангардной сотне, но застали только конец боя. У деревни Жильцы казаки наехали на эскадрон французов, поивших лошадей после привала. Есаул Попов налетел на беспечного врага и опрокинул, не упустив и всадника, который мог бы поднять тревогу. Расспросив пленных, поручик доложил Родионову и Непейцыну, что эскадрон шел к озеру Свино, чтобы конвоировать от него в Козьяны фуры с зерном. Отправили к Свино того же Попова с сотней, а сами встали в Жильцах на отдых перед нападением, которое решили сделать ночью.

— Только проведете ли нас, поручик, в те самые Козьяны? — спросил Непейцын. — По астрономии одной идти придется.

— Буду стараться, — ответил Паренсов.

Близко полуночи есаул вернулся и доложил, что пехотный караул сдался без выстрела, из обоза он взял только лошадей, а фуры бросил на месте, сказавши соседним крестьянам, чтоб зерно брали себе.

От Жильцов до Козьян, по словам поручика, считалось семнадцать верст. Сначала Непейцын удивился такой точной цифре, но, когда тронулись, рядом с лошадью Паренсова уверенно зашагал невысокий человек в белом домотканом армяке, говоривший по-польски.

— Мельник здешний, — пояснил поручик. — У него французы быка племенного угнали, а я быка вернуть пообещал и еще три рубля вперед дал. Ведь вернем мы Стаху его бугая, господин полковник? — спросил он, чуть повысив голос.

— Ясное дело, да еще зерна и круп сколько захочет, — подтвердил Сергей Васильевич. — Но откуда вы польский знаете?

— Цельный тысяча восемьсот девятый год в Ковне служил, — ответил поручик.

— С тым хлопчиком не пропадем, — крякнул сонным голосом казачий полковник, и Непейцын не понял, к Паренсову или к мельнику это относилось.

Шли извилистым лесным проселком, растянувшись по три, по два всадника в ряд. Прогудит под копытами зыбкий мостик, прочавкает болотная жижа, и снова почти беззвучно ступают сотни коней по земле, застланной ковром сосновых иголок. Темнота почти полная, едва различить соседа. Люди настороженно молчали. Раздавалось только звяканье палашей о стремена да изредка окрик вполголоса: «У, балуй, ирод!» Или «Мать честная! Глаз суком, никак, выбило!» И опять только глухой топот копыт.

— Ну, дорожка, долежу вам, как у черта под мышкой! — бурчал Буткевич, ехавший рядом с Непейцыным. — В финляндском походе мерзли насмерть, да хоть видели что-то…

— Идем без передового разъезда да растянулись на версту, — сказал с беспокойством Сергей Васильевич.

— По темени и ворогу нас не забачить. — успокоил Родионов.

Поднялись в горку. Лес расступился, стало чуть светлее. Впереди залаяли собаки. Сбоку едва обозначились контуры строений.

— Деревня Гороватка, полдороги до Козьян — сказал Паренсов. — Может, за ней остановимся, подтянемся, передохнем?

— Добре, — согласился Родионов. — И трубку выкурим.

— Надобно еще план атаки наметить, — сказал Сергей Васильевич. — Мельника вашего расспросите, где в обход часть послать… — И не договорил.

Справа вспыхнул ряд огоньков, затрещали десятки ружейных выстрелов. Кто-то закричал, кто-то застонал в колонне драгун. Протяжно заржал раненый конь.

— От сукины сыны! — выругался Родионов.

— Я на конец деревни пошел, а вы в лоб берите! — крикнул Буткевич и скомандовал: — Ямбургский эскадрон! За мной, рысью марш!

Сергей Васильевич едва поспел принять в сторону, как мимо тенями промелькнули драгуны, за ними казаки. Услышал, как Родионов приказывал кому-то: «Зажигай сено-то! В темноте своих переколешь!» И уже рядом оказался едва различимый, приземистый, с низко надвинутой каской штабс-капитан Балк.

— Рижские драгуны, палаши вон! — раздался скрипучий голос.

Дружно лязгнула сталь, и Сергей Васильевич тоже выхватил свою теперь уже хорошо отпущенную шпагу.

— По проулку марш-марш! — подал вторую команду Балк.

Как он увидел в темноте этот проулок, бог знает, но через минуту стало светлее, где-то сзади загорались стоги сена.

И в этой атаке Непейцын никого не заколол, боясь задеть своих. А справа и слева от него скакали драгуны, рубя убегающих французских пехотинцев. Другие, спешившись, ломали плетни и, снова сев на коней, преследовали по садам продолжающих стрелять.

Когда старшие офицеры съехались посредине Гороватки, у часовни, расторопный капитан Галкин доложил, что пленных взято сорок человек, столько же убито, но много больше ушло в лес.

— Теперь надо скорей идти, — сказал Сергей Васильевич. — Которые в лес побежали, к Козьянам пробираться станут.

— Без проводника недалеко ночью уйдут, — уверил поручик.

— А наш-то не сбежал? — осведомился Буткевич.

— Зачем ему бежать? Вот как бугая своего получит, так и погонит его домой, в Жильцы.

— Напугаться выстрелов мог.

— Так я его берег, сряду в сторону отвел, как бой начался.

Снова все потонуло в кромешной тьме. Проехали деревеньку, то ли оставленную жителями, то ли затаившуюся. Даже собака ни одна не тявкнула. За околицей поручик просил остановиться.

— До Козьян осталось пять верст, — доложил он. — В любую минуту рискуем наехать на ихние ведеты…

— Но пуститься после того быстрей не сможем, — договорил Непейцын.

— Совершенно верно, Сергей Васильевич.

— Так что ж ты, душа, предлагаешь? — спросил Родионов.

— На полчаса тут остановиться, дождаться первого света. Без него посланные за реку в обход, на Полоцкую дорогу, никак туда не выйдут, и остальным по сей дороге ударить тоже будет затруднительно. Станислав сюда третьего дня ходил быка своего искать и рассказывает, чего на карте не видно, что Козьяны раскинуты по двум сторонам реки. На сей, с которой наступаем, собственно село с церковью, на той, слева, на пригорке, — барский двор, а прямо, за мостом, — разделенный дорогой выгон. На нем и встали лагерем французы. Сей выгон так велик, что ежели от поднятой тревоги проснутся, то вполне фронт выстроить сумеют…

— Ну что ж, добре, — кивнул Родионов. — Вы не против, Сергей Васильевич, ежели на Полоцкую дорогу я есаула Студянкина с двумя сотнями пошлю? Однако ему брод указать желательно…

— Брод будет за версту до моста, там, где проселок выйдет к реке, — ответил Паренсов. — Есаула вашего, господин полковник, в голову отряда поставьте, и Станислав ему место укажет.

— Ежели все по твоему сказу выйдет, то я тебе добрую саблю подарю, которую под Рассеватом от турки отбил, — посулил Родионов. — Эй! Передайте, чтоб есаул Студянкин ко мне ехал!

Не выезжая на поляну, за которой снова начинался лес, простояли около часу. Но вот небо чуть посветлело. Непейцын рассмотрел, что стрелки его часов приблизились к четырем.

— Что ж, господа, не пора ли? — спросил Родионов, отдавая вестовому трубку. — Теперь можно и на рысях… Так ты, Карпов, как за мост прорвемся, сряду бери влево и дорогу на второй мост перехвати на случаи, ежели Студянкина боем задержат.

— Лезь, Стах, нам теперь передовыми идти, — сказал Паренсов, выпрастывая ногу из стремени, и мельник проворно сел на коня за поручиком.

— Ну, помогай бог, — снял папаху полковник.

За Паренсовым пошли казаки Студянкина, за ними сотня Карпова, потом Непейцын с Буткевпчем перед Ямбургским эскадроном, рижские драгуны, Родионов с остальными донцами и, наконец, Ингерманландский эскадрон, составлявший резерв и конвой пленных.

Казаки ходко подавались вперед, отрываясь от драгун.

— Прибавь рыси! — крикнул Буткевич.

Вот впереди обозначился просвет, вот деревья и вовсе отступили от дороги. Когда выехали к речке, то увидели, что сотни Студянкина уже выбираются на тот берег, — средь кустов лозняка блестели мокрые конские крупы.

Вдруг впереди сухо защелкали пистолетные выстрелы. Французские ведеты встретили наших и метнулись к лагерю.

Казаки ходко подавались вперед.

— Палаши вон! — скомандовал Буткевич.

Слева замелькали сады, избы, вот миновали церковь, за казаками свернули на мост. Впереди открылись ряды палаток, около них суета полуодетых людей, лошади, дыбящиеся у коновязей.

— Ура-а! — ревели драгуны, врываясь на французский бивак.

Выстрелы, скрежет стали, крики, ругань. Кругом — драгунские каски и мелькающие вверх-вниз палаши. Кто-то в одном белье бежит под самой грудью коня. Вот и Непейцын рубанул француза в синем с желтой грудью мундире, вскинувшего пистолет. Что-то сорвало с него шляпу. И вдруг увидел себя заскакавшим в конец лагеря к пустым коновязям, у которых валялись попоны. Повернул Голубя и съехался с Буткевичем, который вкладывал в ножны палаш.

— Ну, Сергей Васильевич, — сказал майор, — как по нотам пьесу разыграли, чем немало одолжены поручику. Первый раз ученого штабиста вижу, чтоб огня не боялся, впереди всех скакал.

Подъехал штабс-капитан Балк:

— Я, каспадин полковник, половину эскадрон пустил вдогонки, чтобы дело довершать, — доложил он. — Карашо ударяли, не правда ль, Григорий Григорьевич, старый друк?

— Правда истинная, Карлуша, — подтвердил Буткевич. — Видел, как ты здорово крестил, когда трое разом на тебя наскочили.

— Чего же не поспевал помогайть? — смеялся Балк.

— Ты сам их управил. Но где шляпа ваша, Сергей Васильевич?

— Слетела. Ремень, видно, опустить забыл, — сказал Непейцын.

— Пусть оружие в кучу складывают, скоро считать станем, — приказал Буткевич своему вахмистру. — Поедемте, господа, к барскому дому, туда, сказывают, у них все запасы свезены.

Трофеи оказались свыше ожиданий. Испуганный интендант показывал офицерам приготовленное к вывозу. Поручик куда-то пропал, и Непейцыну приходилось переводить слова француза и записывать для донесения. В сараях вокруг усадебного двора хранилось больше тысячи ковриг печеного хлеба, сто бочек водки, пять тысяч четвертей муки и овса, в загоне за усадьбой мычало двести коров.

Во время обхода этих богатств на двор въехал Родионов и обратился к Сергею Васильевичу:

— Сказывают, шляпу вам прострелили, так я велел из вьюка свою запасную достать. Не побрезгайте, коль по мерке, — и протянул папаху с красным шлыком.

Непейцын сомневался, удобно ли надеть ее при армейском мундире.

— Благодарствуйте, господин полковник, но… — начал он.

— Какое еще «но»? Вам шляпу сбили, а мне коня любимого наповал. Ведь на французском сижу, замечаете? А хорош, шельма!.. Я Карпову велел пленных счесть, которые на селе. Пока собрал полковника, двух подполковников, пять капитанов, больше четырехсот рядовых да чиновников провиантских сколько-то. Перебито, докладывал, не меньше, да ушло сотни три, прорвались на тот мост, пока Студянкин подходил. Есть что графу донесть. Ну, пойдем в комнаты, закусим, пока люди из погони вертаются, да решим, как с провиантом поступать… А, душа! Откуда? Что таков невесел?

Последние слова относились к подошедшему Паренсову.

— Я ничего, — ответил он. — Только Стаха ведь убили.

— Кого? — не сразу сообразил Родионов. — Мельника, что ли?

— Ну да.

— Так что же? У меня в полку тридцать казаков убито и драгун не меньше, а ты за мужика одного запечалился.

— Так ведь я же его, господин полковник, уговорил нас вести, да еще он за меня и убит… Сзади пуля-то летела.

— Вот что…

— А я скажу, — заметил Буткевич, — что для службы счастливо, что вы живы остались. Впрочем, сегодня — он, завтра — мы…

У крыльца барского дома драгун доложил, что во флигеле лежит раненый французский офицер. Навестить его отправился Паренсов.

По приказу Родионова казаки уже подали на стол все, что сыскали на французской офицерской кухне. Непейцын только взялся за куриное крылышко, как возвратился поручик.

— Представьте, Сергей Васильевич, сей раненый зовет вас к себе. Спросил, кто у нас старшие офицеры, и, услышав вашу фамилию, уверяет, что был учителем в корпусе, где вы воспитывались, и даже спас вас и генерала Властова из воды…

— Шалье! — воскликнул Непейцын. — Носатый? Сильно ли ранен?

— Сильно. Сюда куда-то. — Паренсов указал на живот.

— А мы без лекаря в отряде.

— Цирюльник опытный в моем эскадроне есть, — сказал майор.

— Прикажите его сыскать, Григорий Григорьевич, — попросил Непейцын и пошел во флигель.

Да, это был Шалье. Постаревший, облысевший, но такой же щеголь, как прежде. На стуле кисел мундир тонкого синего сукна, а на раненом были батистовая рубашка и запятнанные кровью белоснежные суконные рейтузы, поверх которых туго затянута повязка из полотенец.

Непейцын рассмотрел все это, потому что, когда он вошел, Шалье лежал, закрыв глаза и закусив губы, очевидно сильно страдая. Но вот веки его дрогнули. Он всмотрелся и заголосил:

— Oh, mon brave! Oh, mon enfant cherie! Qui aurait pu penser? Un cosaque! Un bonnet en peau de loup — la terreur des vaillants francais. En voila une rencontre! Voila ce que fait la guerre!^[16] Ты лишен ноги, а я умираю у тебя на руках…

— Ну, зачем же так мрачно, дорогой учитель, — сказал Сергей Васильевич. — Сейчас придет фельдшер, который окажет вам первую помощь, затем я отвезу вас в Невель, где есть искусные хирурги, а оттуда отправлю в усадьбу к моему дяде на поправку.

— Quel prodige de generosite!^[17] — воскликнул Шалье. — Я узнаю тебя, мой добрый спартанец Непейкин.

— Но как вас ранили? Где? Кто?

— Parbleu!^[18] Мы играли всю ночь в карты в барском доме с полковником Лабишем и майором Дюшен, и тут раздались ваши выстрелы. Я схватил шпагу и бросился сюда, и тогда, боюсь, наши же часовые выстрелили, приняв меня за врага. Ах, зачем я обнажил шпагу!.. — Шалье опять закусил губы. Потом заговорил снова: — В Третьем уланском полку был хороший лекарь Монвиель. Я послал за ним денщика, но его, верно, убили волчьи шапки…

* * *

После полудня отряд выступил в обратный путь, оставив за околицей Козьян две свежие братские могилы. В одну легли пятьдесят русских покойников, в другую, в три ряда, как дрова, сложили более трехсот французов. Крестьянам передали полтораста драгунских и казачьих слабых и дурноезжих лошадей, обмененных на лучшие из трофейных. Еще триста коней вели за колонной казаки, которым Непейцын отдал их с тем, чтобы вплоть до Невеля конвоировали пленных и гнали стадо коров, которое на стоянке разделят поровну. Сергей Васильевич предложил было Родионову раздать скот местным жителям, от которых он взят французами, но полковник спросил, кто и когда будет собирать старост и проверять, не соврут ли. Ограничились тем, что оставили козьянским мужикам пятнадцать коров да рыжего бугая, которого Паренсов наказал перегнать семье мельника Станислава в Жильцы. Перед походом всем наличным душам — драгунам и казакам, крестьянам и пленным — раздали по ковриге хлеба и по две чарки водки, а остальные французские запасы утопили в речке Оболь, кроме растасканного по дворам.

На походе многие, сидя в седлах, клевали носом — сказывалась бессонная ночь. Совсем не спал Паренсов, ехавший рядом с Сергеем Васильевичем. Низко надвинув на глаза фуражку, он курил трубку за трубкой. А по другую сторону от Непейцына покачивались носилки, сделанные из казачьих пик и деревенского рядна и прилаженные к крупу и плечам двух смирных лошадей. В этих носилках везли часто стонавшего Шалье. Тут же ехал разысканный среди пленных французский лекарь, который вынул пулю, перевязал рану и находил положение Шалье весьма серьезным.

«Как его угораздило попасть в интенданты? — думал Сергей Васильевич. — Ведь он, помнится, уехал в Москву гувернером… Но то было — боже мой! — около тридцати лет назад!..»

Улучив минуту, когда раненый чувствовал себя лучше, Непейцын задал ему несколько вопросов. И услышал, что в 1805 году Шалье оказался в Париже «с один князь и его дети». Здесь, по собственному выражению, он «влюбился в гений Наполеона» и поступил в армию, где достиг чина дивизионного интенданта. А потом этот несчастный поход — cette maudite campagne…

В Невеле Сергей Васильевич нашел возвратившегося Федора. Дяденька прислал короткую, писанную очень слабой рукой записку. В ней выражалась радость, что крестник наконец-то служит в кавалерии, и совет: пока они так близко, слать Кузьму за «запасом», полезным для угощения товарищей-офицеров. Ну что ж, пусть так и будет. И Непейцын отдал приказ своим людям готовиться в дорогу с Шалье и лекарем Монвиелем, который утверждал, что дорога в сорок верст, а потом покой в чистой комнате для раненого много полезней, чем лежание в палатке на окраине наполненного госпиталями городка.

Вечером, зайдя в кибитку донского полковника, Сергей Васильевич застал его и по-прежнему мрачного Паренсова в клубах табачного дыма за составлением донесения.

— Третий час пишем, седьмой пот спущаем, — сказал Родионов.

— Так прочтите, что у вас выходит, — попросил Непейцын.

— Ни-ни-ни, батюшка, — замахал чубуком полковник. — Разве то можно при вашей скромности? Вы сейчас в протест пойдете, а нам надобно утром чистовой рапорт графу отправить.

— Конечно, если вы меня напрасно хвалите, — пытался возразить Сергей Васильевич.

— Несправедливости вот кто не допустит, — указал Родионов на поручика. — И насчет книжности все мое углаживает. Не беспокойтесь, не будут в штабу смеяться…

Так и не узнав, что они написали, Непейцын ушел к себе и засел за письма. Дяденьке пояснил появление странных гостей и обещал при первой возможности приехать повидаться, а Властову рассказал об удивительной встрече с Шалье. Француз явно слабел, хотя много дремал от лекарства, которое готовил Монвиель. Иногда он брал руку Сергея Васильевича и лепетал благодарно и жалобно:

— Oh, mon spartiate! Tu vois perir le pauvre Challier… et encore atteint d'une balle franfaise! Ah! Comme il aurait pu se reposer de fatigues de la guerre au chateau de son noble pupille…^[19]

На заре уехали французы, днем отправили донесение о бое при Козьянах, а ночью Невеля достигла весть, взволновавшая всех.

Непейцын пил утренний чай, когда драгун, убиравший палатку и гревший самовар вместо Федора, спросил:

— А правда ль, ваше высокородие, будто Москву француз занял?

— Вранье! — воскликнул Непейцын. — С чего ты взял?

— В эскадроне толковали, будто по поште весть привезли.

— А ну, подай мундир, а сам тут сиди безотлучно.

Войдя к донскому полковнику, Непейцын сразу понял, что слух справедлив. Родионов сидел один за накрытым столом, красный как бурак, и пил водку.

— Садись, Сергей Васильевич. Видно, мой ординарец к тебе первому забёг. Не бывал еще?.. Я послал созвать старших господ офицеров. Прости, не встал тебя встретить. Да, веришь ли, поджилки ослабли от такой вести… С радости — пить, а с горя — вдвое… Наливай, что приглянется.

— Так, может, еще вранье?

— Правда… Ты в Москве бывал ли?

— Бывал, да все проездом.

— А я год цельный с сотней при главнокомандующем тамошнем состоял… Истинно ведь первопрестольная… Ну, будь здоров!

Когда сошлись все приглашенные, Родионов вынул из-за пазухи печатный листок и начал читать:

— «С крайнею и сокрушающей сердце каждого сына отечества печалью, сим возвещается, что неприятель сентября третьего числа вступил в Москву. Но да не унывает от сего великий народ российский. Напротив, да поклянется всяк…»

На этом «всяк» голос полковника оборвался. Он прижмурился и помотал головой, как от зубной боли. Выпил чарку и спросил:

— Ну что, господа офицеры? Выступать завтра? Аль как?

— Выступать! Выступать! — ответили все.

* * *

Поиск был опять удачным. Встречный крестьянин сказал, что французы грабят село Выровля, в десяти верстах от тракта. Казаки остались наблюдать дорогу, а Непейцын с тремя эскадронами пошел по проселку. Дезертиры из корпусов Сен-Сира и Удино, силой до двух рот, грузили телеги мукой, выгоняли из хлевов скот, резали кур и свиней. Оборонялись они упорно, так что пришлось спешить штуцерные взводы и после перестрелки атаковать одновременно конным строем и в штыки. А когда наконец обратились в бегство, обозленные драгуны порубили всех до последнего. Похоронили своих убитых, вернулись на большую дорогу и здесь заночевали в леске. Утром двинулись всей партией к Городку, под которым догнали пятьдесят крестьянских подвод, груженных овсом, под конвоем конного взвода и роты баварцев. Кавалеристы пошли наутек, а пехота сдалась без выстрела. Сколько смогли, овса насыпали в торбы и котелки, навьючили на казачьих заводных лошадей, остальное оставили подводчикам. Дождались ходивших в погоню казаков и повернули обратно, ведя сотню пленных. Из-за них да от усталости коней снова пришлось ночевать на полдороге к Невелю.

Подъехав в полдень к своей палатке, Сергей Васильевич увидел распряженный тарантас и Кузьму с осунувшимся, растерянным лицом, смотревшего на барина, прервав подмазку колеса дегтем.

— Федя! — крикнул Непейцын, и Федор выбежал из палатки; у него тоже было расстроенное, не всегдашнее лицо. — Шалье умер? — догадался Сергей Васильевич.

— И они-с… — У Федора затряслись губы.

— А еще кто?.. Дяденька?.. Так закладывай же скорее! — закричал Сергей Васильевич.

— Поздно-с, — поник Федор. — Сейчас в аккурат их хоронят. Извольте слезать, я вам все толком доложу-с.

В палатке он рассказал, как ехали не спеша, и лекарь-француз все щупал лоб раненого и говорил: «Бон, бон…» А на полдороге вдруг велел остановиться, и оказалось, что Шалье отходит. Так и привезли в Ступино уже покойника. Выслушав доклад Федора и прочитав письмо, дяденька послал верхового в Купуй с приказом копать могилу рядом с их родовыми, сказавши: «Раз Сергея Васильевича из воды тащил, то достоин тут лежать. А лекаря поселить к Моргуну и содержать по-господски».

— То все вечером сталось, — рассказывал Федор. — А четвертого дня утром, одевшись в мундире и с чубуком, вышли на большую дорогу, где для них лавочка сделана. Как завидят, сказывали тамошние, что офицер на почтовых скачет, то и машут шляпой аль рукой. Тот увидит белый крест, заслуженного офицера узнает, остановит ямщика и спросит, что, мол, вам угодно. А барин к себе закусить зовут и про новости выспрашивают. Так ехал тогда молодой офицерик из армии на Великие Луки и тем манером остановлен да спрошен. Он и ответь: «Не могу, сударь, и есть ничего, раз Москву французы заняли». А Семен-то Степанович как вскрикнет: «Быть не может!» Тут офицер достал печатный листок. Посмотрел в него дяденька ваш да и повалился на проезжего, только тот успел подхватить да людей кликнуть. Я первый от дому поспел, гляжу — они уже сникли и только раза два всхрапнули. Аксинья прибежала, давай руки им греть, Моргун, Кузьма. Понесли в дом, за лекарем-французом бросились, да что ж сделать?.. Мы с Кузьмой в тот же день обратно, чтоб вы на похороны поспели…

— Почему следом за отрядом по большой дороге не поскакал? — упрекнул Непейцын.

— Так прошлый раз вы проселками ходили, — оправдывался Федор. — Как приехали, кого ни спрошу, никто не знал, куда ушли-с…

Сергей Васильевич позволил себя раздеть, отстегнуть деревяшку, велел Федору выйти и никого не пускать в палатку. Лег на покрытое ковром сено, на котором спал, завернулся с головой в одеяло. «Не поспел на похороны. Хоть еще бы раз увидел лицо дорогое… Умер, как жил — с чувством высоким. Слава богу, без страданий… Лет сколько же?.. Семьдесят пять? Мне шесть было, а ему тридцать девять… Хоть услышал от Федора в канун смерти, как воюю, прочел в письме, что обнимаю его. Да, шестилетнему первые винные ягоды в кибитке мне дал. Потом красные сапожки, грамота по изразцам… Принес любовь и заботу вместо материнского равнодушия… Дяденька, дяденька, отец мой, друг первый, наставник добрый! Зачем не я закрыл глаза твои, не на мои руки ты повалился, услышав страшную весть…»

Уже сыграли зорю, когда Федор с фонарем вошел в палатку.

— Чего тебе? Я ж велел не входить! — грозно сказал Непейцын.

— Письмо из Петербурга. Егор Иванович прислали с нарочным.

Софья Дмитриевна писала всего двадцать дней назад. Сообщала, что Мария Кондратьевна совсем плоха — уж очень расстраивается, видя в окошко, как насупротив, у Рождества, каждый день панихиды служат вдовы и матери. И вести с войны такие плохие. А сама Соня бодра духом, надеется на лучшее, только очень тревожится за него. Главная же цель письма — спросить совета, куда им выезжать из Петербурга, ежели французы к столице придвинутся. Одни знакомые тетушки собираются в Петрозаводск, другие — в Кострому. Может, им также отправиться на север?

Сергей Васильевич задумался: «Надо бы съездить в Петербург, помочь им выехать. Теперь на всем свете, кроме Сони, никого нет. Важно ли, что не венчаны? Повенчаемся, ежели меня не убьют… Ведь французы из Москвы могут двинуться на Тверь и Петербург… Пока у Властова был без определенного дела, то просто бы отлучиться, а теперь, выполняя поручение Витгенштейна, дело другое. Но так ли он нужен?.. Буткевич отлично справится с командованием сводным дивизионом… И граф сказал, что посылает на сентябрь, а нонче уж двадцатое. Пока дойдет в штаб корпуса просьба об отпуске по спешным семейным делам, еще дней пять-шесть проскочит. Пока ответ пришлют, станет уже конец месяца, и он в поиск, а то и в два успеет сходить».

— Эй, Федор, подай перо, бумагу да свечей! Экая холодища становится по ночам!..

Отогревая руки около чашки с чаем, Сергей Васильевич написал рапорт Витгенштейну с просьбой об отлучке от порученного ему отряда по семейным обстоятельствам на три недели в Петербург, после какового срока возвратится и почтет за честь выполнять любое приказание его сиятельства. Затем сочинил уже вполне частное письмо «ученому филину», в котором просил помощи при получении отпуска, столь важного потому, что единственное лицо, о котором обязан заботиться, нуждается в его приезде в Петербург, где занята попечением о тетке — известной генералу старушке Верещагиной.

* * *

В новом поиске Федор выпросился у Сергея Васильевича идти на походе и в атаку не с драгунами, а с казаками Непейцын говорил, что незачем мудрить, пусть остается при нем, но Федор умоляюще повторял:

— Вы то уж были в бою-с, Сергей Васильевич, а я, может, и не сумею никогда больше, ежели в Петербург поедем.

— А коли убьют тебя, дурака?

— Так что же-с, хоть за Москву ему отплачу-с.

— Ну тебя, ладно.

На большаке Невель — Городок встречные крестьяне сказали, что утром видели, как французские порожние фуры под сильным конвоем свернули на усвятский проселок. Пустились вдогонку, и часов около четырех передовой разъезд открыл французов на биваке в мелколесье у небольшого озера. Родионов приказал скрытно рассмотреть расположение лагеря. Федор увязался с несколькими казаками и, возвратись, толковей всех рассказал, что французы построили из сдвинутых повозок полукруглое заграждение, примкнув его концами вплотную к берегу озера, и собираются ночевать — разбили палатки, варят пищу, моют белье. Но за возами стоят часовые.

— Придется ночи ждать, чтоб разоспались. — сказал Родионов.

— А можно и не ждавши, — снова подал голос Федор.

— Как так? — спросил Сергей Васильевич.

— А вот-с: которые белье моют, все на камни взобравшись в аршинах трех от берега, оттого что холодной воды боятси. Но до камней дошли, штанов не замочивши, которые у них до колен закатаны. Теперича, ежели бы нам из-под лесу да в воду и, обошедши фуры, вскочить в лагерь, так они, поди, напугаются, как с воды заграждения никакого не сделали. А ежели б второй партии, крюком обойдя, с другой стороны тем же манером, да с суши еще в то же время, и возы завалить, раз пока пустые…

— Что ж, может, и дело, — сказал Непейпын.

— Похоже, — кивнул Родионов. — Эй, сотника Карпова ко мне!

Он приказал своему офицеру пробраться к берегу и еще раз все осмотреть. Возвратись, сотник подтвердил слова Федора.

— Капитан Галкин давно в дело просится. Давайте, полковник, пошлем его и вашу сотню в обход, — предложил Непейцын.

— Можно. Ежели Буткевич согласится ноне в резерве остаться… — подмигнул Родионов.

— А может, я с дороги ударю, когда наши водой в лагерь заскочат? — подал голос майор.

— Добре, — согласился казак. — А нам куда ж с подполковником?

— Руководить боем при моем эскадроне, — предложил Буткевич.

Отдали распоряжения. Сотня и эскадрон Ингерманландского полка с Галкиным и Паренсовым ушли в обход. Эскадрон Рижского с Балком и другая сотня придвинулись перелеском к воде и стали наготове, ожидая сигнального выстрела Галкина.

Как все последние дни, Сергей Васильевич думал о дяденьке, Соне, больной Марии Кондратьевне — о том, что было так далеко от стоявшего перед глазами осеннего леса и сжатых полей, по которым прохаживались важные грачи. И так задумался, что не слышал выстрела Галкина. Голубь рванулся следом за конем Родионова и вынес его из перелеска на прогалину. Драгуны и казаки,кто по колено коням, кто по брюхо, окутанные брызгами, с криком скакали по воде, заворачивали в лагерь. За фурами метались люди, бились лошади. Несколько французов, вскочив на козлы, не оборачиваясь на дорогу, отбивались штыками от всадников.

— Эскадрон, стой! Первому взводу спешиться! — скомандовал Буткевич.

Быстро и слаженно, как на учении, драгуны отдали лошадей коноводам и, не обнажая палашей, побежали вперед. И вот, уже подпертые сильными руками, одна, а затем вторая фура тяжело повалились набок, вовнутрь лагеря. А третью, повернув за дышло, вывезли в поле, открыв как бы ворота в стан врагов.

— Ямбурцы, за мной! — кричит Буткевич.

И уже за фурами всадники рубят и топчут французов.

— Pardon! La vie!^[20] — слышно оттуда.

— Трубач! Отбой! — командует Непейцын.

— А я Федьку вашего к Егорью за нынешнее представлю, если жив, конечно, — говорит Родионов. — Как не служащего, сам наградить не могу, но граф, по моей бумаге, верно, не откажет.

— Стоит ли?

— А как же! Молодец, хитрость чисто казацкую показал…

И опять с рассветом потянулись в обратный путь. За конным строем в двух фурах стонут на ухабах раненые драгуны и казаки, дальше, окруженные конвоем, скрипят еще фуры. В них набилось больше сотни пленных, среди которых также немало раненых. А на берегу безымянного озерка, близ села Степановичи, желтеют свежие песчаные насыпи — могилы русская и французская.

В Невеле ждал Непейцына пакет, присланный с нарочным. В нем лежали подорожная и отпускное свидетельство, в котором значилось, что «командир сводно-драгунского дивизиона подполковник Непейцын отпущен из штаба 1-го пехотного корпуса в Санкт-Петербург по собственной надобности, сроком на один месяц, по 25 октября сего 1812 года». В приложенной к казенным бумагам записке Довре желал доброго пути и посылал поклоны дамам верещагинской семьи.

* * *

Как горе в неделю может сломить человека! Вместо краснощекой, плотной Аксиньи Непейцын увидел темноликую, исхудавшую, поникшую под черным платком вдовицу. Сдал и Моргун — еще сгорбился и вовсе оглох на одно ухо. Оба со слезами припали к Сергею Васильевичу. Едва оторвался, пообещавши, что после войны будет с ними. Повернулся и увидел Филю с Ненилой, еще двух стариков, тоже заплаканных и тянувшихся к нему.

— Вместе в Луки? — спросил Сергей Васильевич.

— Нет, мы там пока мастерскую закрыли, — отвечал Филя. — Солдатами город полон, кому столярное заказывать?..

— И то хорошо, что есть кому в сем доме пожить, — одобрил Непейцын. Но тут же задумался и спросил: — А не согласишься ли, Филипп Петрович, со мной в Петербург поехать?

— Коли надобен, так отчего же?

— Очень надобен, — ответил Сергей Васильевич, думая, что, когда вернется в армию, Филя может остаться около Сони с тетушкой и куда понадобится их отвезет. — Так собирай, Ненилушка, мужа. Завтра едем. Ермоша, подбери-ка правую пристяжную посильней…

Этот вечер провел, запершись в дяденькиной комнате. Бревенчатые стены, пролинеенные зеленоватым мхом конопатки. Книги, стол, постель. На стене те сабли и пистолеты, что увидел далеким весенним утром в кибитке… «Ах, дяденька, будет ли кто меня так поминать, как я вас поминаю? Рука не поднимается что-нибудь здесь тронуть, а ведь надо деньги сыскать, взять в Петербург на случай».

По-осеннему пожелтела трава на Купуйском погосте, вокруг свежих могил, в которые рядом легли два человека, никогда друг друга не видевшие. На одной поставлен крест, другая — пустой земляной холмик. Позванный Филей священник на просьбу Непейцына отслужить панихиду по новопреставленным болярам Семену и Андрею, залопотал испуганно:

— Супостата нашего никак не могу-с поминать, ваше высокородие! Только от уважения к покойному Семену Степановичу схоронил иноверца тута, да и то не быть бы в ответе. Дьякон у меня таков доносчик.

— Полноте, батюшка, французы не язычники. Пленных всегда с воинской почестью хоронят, панихиду полковые попы служат.

— Не знаю-с, не знаю-с, как и быть…

— А так, что к обратному моему проезду надо второй крест поставить. Вот за него и за панихиду вам награждение.

* * *

В Луках остановились кормить лошадей на дворе Филиного домика, в который впустил для присмотра вдову своего подмастерья. У нее присели закусить, когда прибежал почтмейстер Нефедьев.

— Ах, батюшка, ох, герой наш! — кудахтал он. — Да что ж тут в тесноте? Прошу ко мне отзавтракать. И предводитель с городничим счастливы будут поздравить. Как же, на всю Россию прославились!

— Да о чем вы, Иван Макарьевич? — недоумевал Сергей Васильевич.

— Всегда были скромны, всем готов свидетельствовать скромность вашу. Так прикажите Филиппу, когда коней откормит, к дому моему подать, а сами, тут близенько…

— Да зачем же я к вам пойду? Я уже закусил и, право, очень тороплюсь в Петербург, мне каждый час дорог.

— Ох, батюшка, нехорошо старых знакомых не уважить, жена там хлопочет. Я понимаю, как лестна нонешняя знаменитость ваша…

— Что вы городите? Какая знаменитость? — вскипел Непейцын.

— Так неужто ж за битвами и не читали? Вот, вот же… Э! нет, дайте прежде слово у меня позавтракать.

— Да полно вам! Будете приставать, я и читать не стану! — окончательно рассердился Сергей Васильевич.

— Ну, вот-с, прошу. — И почтмейстер подал изрядно измятый листок прибавлений к «Петербургским ведомостям», в котором повествовалось о бое у Козьян со многими похвалами храбрости Родионова и Непейцына — только они двое и были названы.

— Оно, конечно, приятно, — сказал Сергей Васильевич, — но рядом с занятием Москвы французами такое малое дело что значит?..

— Однако и сие прискорбное событие, — возразил Нефедьев, — превратилось уже в пиррову победу благодаря великой жертве россиян, в веках нас прославящей.

— Какая победа, какая жертва? — развел руками Непейцын.

— Да как же! Вы, видно, и того не знаете, что Москва горит, что Наполеон в Кремле укрылся, а шайки его обречены на голод. Губернатор тамошний Растопчин пожарные трубы вывезть приказал и со всех концов город подожгли сами жители. О герои! О российский народ! Что подвиг Сцеволы перед вами?

— И об этом тоже в «Ведомостях» писано?

— Да конечно же! Пожалуйте ко мне — и прочтете. Жена с закуской нас ждет, тут ведь рядом.

— Ну, идемте, — сдался Сергей Васильевич и подумал, беря фуражку: «Эх, дяденька, зачем не дождались таких вестей!..»

* * *

В Петербург въехали под вечер на восьмые сутки пути, накрепко заморив тройку.

«Неудобно столь поздно являться, — думал Непейцын, — но как не увидеть сегодня Соню? И притом не одна живет, с тетушкой…»

От заставы тащились шагом, и когда подъехали наконец к домику на Песках, только за окнами гостиной горела одна свеча.

Можно ли описать счастье человека, на грудь которого припадет любимая, не ждавшая его появления? Немало прошло минут, пока Сергей Васильевич ослабил руки, охватившие Сонины плечи, и отнял губы от ее лба и глаз, из которых бежали слезы.

— Как тетушка? — спросил он наконец.

— Третья неделя пошла, как схоронили.

— Какого числа?

— Пятнадцатого…

— В канун дяденькиных похорон.

— И он тоже?

— Да, не вынес, что в Москву французы вошли.

— И ее та же весть доконала. Все спрашивала: «Иверскую-то вывезли?» А я сама не знала, хоть говорила, конечно, будто все святыни увезли… Вот и Маркелыч пришел поздороваться…

Отпустил с сожалением ее плечи, оторвал глаза от лица. Опершись обеими руками на палочку, музыкант спросил радостно:

— Венчаться прибыли?

— Как барыня твоя захочет, — ответил, обнимая его, Непейцын.

— Не откладывайте, сударь, хоть ноне шаферов и трудновато сыскать, — подал совет музыкант и поплелся к двери.

— Играет еще? — проводил его глазами Сергей Васильевич.

— Мало. На руки жалуется, что не слушаются. Но сядет рядом, когда играю, и поправляет, будто учитель, — улыбнулась она.

Вошел Федор с дорожными вещами и, ловко подскочив, чмокнул Софью Дмитриевну в ручку.

— Ежели не возразите, то в прежней тетушкиной вас поместим, — сказала она. — Там все переставим и постель другую…

— Зачем вам тревожиться? Федор сделает, только укажите.

— Нет, нет, вы тут посидите, пожалуйста. Федя, бери свечу, я Сергею Васильевичу канделябр зажгу.

Опустился на знакомый диван, на то место, где три месяца назад Соня плакала у него на плече, откинулся усталой спиной на мягкую волосяную подушку и вдруг встревожился: «Да что ж мы делаем? При тетушке сошло бы, при старшей-то родственнице, а теперь, когда Соня одна, вовсе негоже… Значит, в гостиницу сейчас сбираться ночью, плутать где-то?.. Ах, боже мой, не все ли равно, кто что скажет? Ведь и знакомых у нас нет почти. А здесь так хорошо… Или я бессовестный, что счастлив, когда дяденьки нет на свете? Но что же делать, если мне около Сони радостно, несмотря на истинное горе? И у ней горе, а она же улыбнулась давеча…»

Долго сидели они в тот вечер. Давно затих и остыл самовар, который Софья Дмитриевна не велела убирать. Заснули свои и приезжие. До гостиной явственно доносилось похрапывание Фили, которого положили в одной комнате с Сергеем Васильевичем. Замерли и городские звуки за окнами, а они все пересказывали друг другу, что произошло за три месяца. Сонина повесть была короткой — почти вся о болезни и смерти Марии Кондратьевны, которая догорала без страданий, в полном сознании.

Перед началом своего рассказа Сергей Васильевич пообещал, что завтра съедет: без тетушки неприлично ему здесь оставаться.

— Делайте, как сочтете лучше, — ответила Соня. — Я об этом, признаться, только тогда вспомнила, когда комнату приготовили и поздно стало вам куда-то перебираться… Так правда ли в «Ведомостях» печатано, что вас в три раза меньше было?

— Правда, но в том поиске интересней всего подготовка атаки неким поручиком, который даже не назван. — И Непейцын рассказал все нападение на Козьяны вплоть до смерти Стаха, мельника.

— А вы сами убили кого-нибудь? — спросила Соня.

— Не уверен, но может быть. А знаете ли, какая удивительная встреча произошла в то утро? Слышали вы про учителя-француза, что нас с Властовым из Невы вытащил?

— Вас он, положим, не тащил, а только Властову помог…

Так и бежал рассказ за рассказом — о храбром майоре Буткевиче, о находчивости Федора. Только о смерти дяденьки не хотел говорить в этот счастливый вечер.

Пробило полночь на колокольне. Петухи перекликнулись в соседних дворах. До медных розеток сгорели восковые свечи.

— Хоть мы нынче всякое благоразумие нарушили, — сказала Софья Дмитриевна, — но разойтись пора. Вы совсем замучены с дороги. Завтра спите хоть весь день. Дел у вас нет особенных?

— Дел? А я думал, что есть…

— Если вы про то, которое Маркелыч упомянул, так я…

Сергей Васильевич перебил ее:

— Я обязан вам напомнить, что сейчас вы имеете пенсию генеральши, а ставши моей женой, ежели меня убьют, навряд ли что будете получать…

— Молчите! — приказала Соня и крепко сжала его руку.

— Постойте, — продолжал Непейцын, — но будет вашим Ступино…

— Да оставьте же! — взмолилась она. — Пора вам знать, что до крепостных душ я не охотница, но под венец с вами хоть завтра встану. А теперь, прошу вас, ступайте спать. На вас лица нет от усталости. Вот ваша свеча, и там лампадка еще горит…

* * *

Его разбудил благовест. Открыв глаза, увидел солнечные пятна на чистом крашеном полу, аккуратно свернутую Филину постель, вспомнил вчерашний вечер и подумал: «Дожил-таки!» Подмостил повыше подушки и стал думать, что надо делать сегодня. Потом позвал негромко:

— Федя!

— Чего изволите? — тотчас отозвался Федор и вошел с чищеным платьем и сапогом. — Тульскую нонче подавать?

— Да. А как оденешь меня, то сряду на извозчика и на Невский, около Садовой, в магазин офицерских вещей, купишь мне новую шляпу. Здесь в фуражках ходить не дозволено.

— Знаю-с, — тряхнул волосами Федор.

— А возвратившись, извозчика задержи, я поеду по делам.

— Слушаюсь! Извольте-с сесть.

«Кого же звать в шафера? — думал Непейцын. — В мирное время траур считается препятствием к венчанию, теперь, поди, во всех семьях то же, а вот с шаферами… Один-то есть — Петя Доброхотов. А второй? Если Филю? Свободный человек, цеховой мастер. Да нет, нельзя — женатый… Ладно, это ждет. Первое — переговоры со священником, второе — заехать к коменданту с отпускным билетом, потом — на Сампсониевский насчет переселения до свадьбы…»

С понтонного моста против Летнего сада в этот солнечный октябрьский день залюбовался сверкающей рекой. По погоде и дела пока идут гладко: батюшка обещал повенчать на неделе, у коменданта задержали всего пять минут. И здесь, верно, все обойдется, только бы внуки оказались целы. А как обоих нету?..

На крыльце розово-серого домика сидел кто-то в военной шинели и фуражке, надвинутой на бледное лицо. Сергей Васильевич только открыл калитку, как офицер встал и пошел навстречу.

— Яша! — воскликнул Непейцын.

— Я, Сергей Васильевич. Только не обнимайте, рука у меня… — Он распахнул шинель, правый рукав болтался пустой.

— Когда тебя угораздило?

— Давно уже, семнадцатого июня, у городишка Вилькомира.

— Но как ты оттуда выдрался? Ведь отступали все время.

— В бричке полковничьей ехал, упросил в госпитале не оставлять, потом из Покаевцев на Псков отправили, раз в Тулу нельзя…

— Из Покаевцев? Значит, Первого пехотного корпуса?

— Конечно. Двадцать шестого егерского полка.

— Полковника Роте? Логгина… Эх, забыл, как отчество!

— Осиповича. Я-то век не забуду. Так вы его знаете?

— Как же, раз от Якубова до Полоцка с Двадцать четвертым полком прошел.

— У Властова? Но про вас писали, будто с драгунами, — говорил Яша. — Да идемте же в дом, бабушка как обрадуется!

— Постой! А про Сашу что слышно?

— Вчера письмо получили из Тарутина. Хорошо, после Бородина к армии прибыл… А я, Сергей Васильевич, вас ежечасно поминаю, будто якорь спасения. Как духом паду или обрубок особенно заноет, так и думаю, что вам не легче было, особливо на ходу, а всю жизнь служите и к нам, к чужим ребятам, тогда дядей будто…

— А болит крепко? — поторопился спросить Непейцын.

— Теперь ничего. А там, в бричке, — хоть выскочи да в реку какую вниз башкой… Значит, вы и при смерти Кульнева были?.. — Яша снова остановился, уже на крыльце. — А капитана моего Антоновского не встречали? Тумановский да Антоновский, нас Аяксами звали…

Дверь отворилась, на пороге встала Марфа Ивановна:

— Батюшка, Сергей Васильевич, вы ли?..

Через час Непейцын едва выбрался с Сампсониевского, обещав ночевать здесь все дни, оставшиеся до свадьбы. Не дождался Доброхотова, зато Яша вызвался быть шафером.

— А выдержишь ли одной-то рукой? — усомнился жених.

— Ежели силача нашего вторым зовете, то и я авось… Зато мундир впервой без руки надену, — печально усмехнулся Яша.

— Уцелел? Не растерял имущество, как ранили?

— В сюртуке в бою-то был. И сохранил сундучок свой тоже лишь благодаря Логгину милостивому. Он со мной до самого Пскова унтера толкового послал и жалованье вперед выдать велел…

Когда Непейцын вернулся на Пески, в гостиной ему поклонилась пожилая модистка, а на диване сверкал кусок розового шелка.

— Платье тороплюсь заказать, — пояснила Софья Дмитриевна. — Мадам ко вторнику берется сделать. Удачны ли хлопоты ваши?..

Все в доме готовились в торжеству. Филя, Федор, Глаша и даже Маркелыч хлопотали с уборкой комнат, что-то терли, скребли и мыли. В кухне, как к пасхе, начищали медные кастрюли. На дворе сверкали на солнце развешанные после стирки скатерти и салфетки.

Вечером на Выборгской Непейцын застал Кузьму, выкатившего из сарая ремонтированные весной дрожки и обмывавшего их при свете фонаря, в чем ему помогал Петя Доброхотов.

— Все слышал и за честь почту, — сказал он после объятий с Непейцыным, — но боюсь, гардероб мой…

Действительно, одежда этого по-прежнему худого и бледного «постороннего ученика императорской Академии художеств» очень мало подходила к самой скромной свадебной церемонии.

Сергей Васильевич предложил в понедельник встретиться в гостином дворе, куда Петя прибежит из Академии, и приобрести необходимое. Уговорить гравера помогла Марфа Ивановна, уже второй день сидевшая с соседкой за шитьем платья из того шелка, что подарил ей на пасху Непейцын.

— Надобно, Петенька, к торжеству приукраситься, — говорила она. — У Яши мундир с эполетом, а у нас с тобой что?

В воскресенье утром Кузьма подал Сергею Васильевичу свои дрожки. Вчера по темноте он возвратился к Рождеству, а ноне чуть свет приехал верхом на кореннике со всей нужной сбруей.

— Своя тройка стоит, так дело ли на ванек деньги переводить? — пояснял он Марфе Ивановне. — Тут гоньба легкая…

После обедни Непейцын снова побывал у протоиерея Рождественской церкви и условился о венчании в среду в четыре часа дня.

— Сколь радостно мне обряд сей свершить! — кивал седой масленой головой священник. — А то нонче все панафиды да панафиды.

Днем поехал на набережную. Здесь тоже читали напечатанное в «Ведомостях», и после радостных восклицаний Михаил Матвеевич выставил бутылку игристого на уже накрытый стол. Пришлось сразу объяснять, почему должен отказаться от обеда и кто ждет его на Песках. Тут супруги закричали, что теперь-то уж без бокала в честь невесты никак не отпустят.

— А к тому же, — добавил Михайло Матвеевич, — нонче сообщили, что Наполеон засылал к князю Кутузову генерала Лористона просить миру, но в том ему отказано. Такой абшид победы стоит…

Чокнулись и выпили.

— Я в сорок лет браком сочетался, — сказал Иванов, — вам же сорок два, по-моему. Ежели будете столь же счастливы…

— Да полно вам, Майкл! — замахала на него салфеткой Мария Ивановна. — Стыдитесь! Нам сто двадцать лет вместе будет.

— Ну и что ж? — возразил художник. — Для счастья возрастов нету. Однако, Сергей Васильевич, вы своей новостью сбили меня с просьбы, которой, увидевши вас, хотел начать беседу. И вы, Мэри, тоже забыли, что я говорил, прочитав о неких подвигах.

— Фу, как вы все долго, Майкл!

— Короче сказать, — хладнокровно продолжал Иванов, — сетовал я супруге, что портрета вашего за столько лет знакомства выполнить не удосужился. Увидевши нынче, обрадовался было, что позировать мне согласитесь за разговором, но, услышав столь важную новость, понял, что от любезной своей для того не отлучитесь.

— Боже мой, как все подробно, ведь Сергей Васильевич торопится! — снова воскликнула Мария Ивановна.

— И еще не все-с, — продолжал Иванов. — Раз так, то позвольте Пете с вас рисунок сделать. Он-то может в дому невесты вашей примоститься?

— Конечно, особливо если один рисунок для нее изготовит, — согласился Непейцын. — А он может портреты рисовать?

— Любой карандашный портрет куда лучше меня сделает, — заверил профессор. — С живописью не больно в ладу, как она ему не нужна, а в рисунке необыкновенно силен.

* * *

Хорошо, что в Гостиный Непейцын повез с собой Филю, практический ум которого сказался по дороге в таком рассуждении:

— Надобно, Сергей Васильевич, ему купить сюртук, чтоб бросил ремесленный кафтан, над которым, поди, в Академии ихней насмехаются. И второе — шинель также, приличную новому званию заместо тулупчика, до кожи сношенного. Я так полагаю, оттого и тощеват, что одёжа легкая: что ни съест, все мороз выбивает. А раз одеть решились, то и белья надобно, и шляпу новую. Тогда ему больше платить за работу станут, извольте мне поверить. Ассигнуете сколько на сию трату?

— Я взял с собой, кажись, только пятьдесят рублей. Если у тебя есть, то трать, я дома отдам.

— Верно, и он своих сколько-то принесет, — заметил Филя. — И может, вам, сударь, время с нами не тратить? Мы ведь отсюда, может, еще в Апраксин, чтоб получше да подешевле сыскать.

— Я-то рад в толпе не толкаться, — согласился Непейцын.

У Гостиного он отдал Филе деньги, поздоровался с ожидавшим Петей и приказал Кузьме ехать обратно, когда совсем близко услышал радостный возглас:

— Тебя ли, Славянин, вижу? — И рядом с его скромными дрожками остановилась сверкающая лаком коляска, из которой молодцевато выпрыгнул рыжеватый генерал, разом заключивший Непейцына в объятия. Затем оправил шляпу с белым плюмажем и как бы невзначай распахнул шинель, показывая звезду ордена Анны.

Всмотревшись в самодовольное лицо, Сергей Васильевич узнал Шванбаха.

— Какими судьбами, герой любезный? — продолжал тот. — Я думал, ты продолжаешь супостатов губить… А знаешь ли следствие приятное того, что Витгенштейн о подвигах ваших доносил?

— Знаю, читал, — ответил Непейцын. — Но наши маленькие успехи что ж такое в сравнении с делами главной армии?..

— Скромность — святая добродетель, — благосклонно улыбнулся Шванбах, показав мелкие зубки. — Но я сейчас не про бой толкую, а про награду за оный, которой на груди твоей не вижу.

— Какую награду?

— Я ж тебя и спрашиваю, знаешь ли про нее? Ну, так поздравляю! Четвертого дня самолично видел рукою его величества проставленные награды на донесении графа Витгенштейна. Тебе Георгий четвертой степени назначен.

— Георгий? Да ты не шутишь?

— Я, братец, монаршей волей шутить не стану, — снисходительно усмехнулся Шванбах.

— Тогда спасибо за радостную весть, — поклонился Непейцын. — Но вижу, и тебя поздравить можно. — Он указал на звезду.

— Да, недавно удостоен. Из нашего выпуска — третьим. Граф Алексей Андреевич, понятно, уже давно, Дорохов Иван и я.

— А не помнишь ли, кто и чем вместе со мной пожалован?

— Помню. Там же родич мой, Карл Балк, Владимиром с бантом награжден. Неудачник, лет тридцать в армейских драгунах — и всё штабс-капитан. А потом полковник казачий, тоже Георгием, и Владимирами, кажись, двое: майор какой-то и поручик колонновожатый. Остальным — Анны третьей степени. Щедро государь наградил, слов нет, но как раз вовремя донесение Витгенштейна пришло, чтоб дух в публике поддержать… Так приехал бы к нам на Фонтанку, Аврора Богдановна рада будет. Я ей говорил про твое геройство, и она отозвалась, что в Туле ты ей представлен.

— Спасибо, но я на днях назад, здесь по делам только.

— Жаль, мы бы рады, право. У нас по пятницам вечера…

«Эх, дяденька не дожил! — подумал Сергей Васильевич, оставшись один. — Но не напутал ли Иоганн? Да нет, похоже на правду, так всех перечел… Может, купить по кресту Буткевичу и Паренсову? Ведь в армии не достанут… И не нужно ли что подарить Соне, чтобы память осталась об этих днях?.. А кольца, кольца-то — вот голова!»

После обеда он снова выехал с Песков и у ювелира на Невском купил перстенек с алмазиком и бирюзой, венчальные кольца, один Георгиевский и три Владимирских креста: в последнюю минуту захотелось порадовать и неудачника Балка. Кузен-генерал небось не пошлет ему подарка.

Филя возвратился часов в пять, усталый, с мокрыми висками.

— Сюртучную пару, жилетов два, белье, сапогов пару купили. А шинель заказали-с, — доложил он Непейцыну.

— Неужто готовой не нашли?

— Все хлам-с предлагали. А тут сукно выбрали доброе и подкладку без сноса. Десяткой дороже, зато век будет стоять.

— Сколько же всего издержали?

— Семьдесят два рубля. Из них Петра Егорыча собственных двадцать пять. Вот сдача-с. Полная кипировка, кроме шляпы.

— На нее не хватило, что ли?

— Нет-с, а, говорит, гости свадебные шляпы моей все равно не увидят. Тот же резон насчет шинели твердил, едва уломал.

Вечером Непейцын спросил Софью Дмитриевну, хочет ли она, чтобы Филя остался в Петербурге.

— Конечно, хочу. Все-таки бывалый мужчина в доме, как Маркелыч раньше, — ответила она. — Да сам-то согласен ли?

Позвали Филю. Непейцын сказал ему, что был бы спокойнее, если б они с Ненилой пожили здесь, пока он в походе.

— Мне, сударь, в Ступине сейчас без занятия весьма скучно, — ответил Филя, не задумавшись. — Здесь же завсегда что-нибудь сыщется, хоть, к примеру, мебели перечинить. Так что ежели Ненила Федоровна сюда приедет и Моргун подводу даст кой-какой струмент перевезть, так лучшего и желать нам нечего-с…

В эти дни Непейцын много ходил на механической ноге, натер культю и в канун свадьбы дал ей отдых — ведь во время обряда предстояло стоять.

— Вот, Филя, нету искусника Кулибина, чтоб снова сделать такую, как первая, — сказал он, лежа в прежней комнате тетушки.

— Думал и я про то, сударь, — отозвался Филя, подстругивавший что-то в оконной раме. — В Академию наук ходил узнавать, не приезжает ли когда Иван-то Петрович в Петербург. Нет, говорят, николи не бывал из Нижнего, куда после отставки съехал. Мастеришку-шорника Терёшку изволите помнить? Пьяница и болтун, а руками искусник. Он ведь стакан самый делал, который наминки вам не давал. Пустился его искать. Так удивления достойно — пятидесяти годов в ополчение после пожара Москвы ушел…

* * *

В церковь Сергей Васильевич ехал с Выборгской на своих дрожках с Марфой Ивановной, а сзади на извозчицких поспевали оба шафера. Софья Дмитриевна в легком розовом платье показалась жениху необыкновенно красивой, и хотя еще накануне он наказывал протопить церковь, не жалея дров, но все время тревожился, чтобы не простудилась. Самому-то было жарко от тугого воротника, и парило поясницу, где на обшитый замшей охват механической ноги легли белые суконные рейтузы, мундир и накрепко стянутый шарф.

Венец над невестой держал Петя, и хотя он менял не раз руку, жестяная корона так сильно дрожала, что вправленные в нее стекляшки, изображавшие драгоценные камни, явственно дребезжали. А Яша только на миг отпустил свой, шепнув еле слышно: «Меняю пальцы!» На счастье, венец был невелик, и голова Непейцына не прошла в него глубже, чем следовало.

Как в тумане слышал Сергей Васильевич пение и вопросы священника. После венца он поспешил накинуть на молодую теплый плащ, в то время как ее поздравляла величавая Мария Ивановна в серых шелках и с крупными жемчугами на шее. За ней к Сониной ручке подошел высокий, представительный Михайло Матвеевич в профессорском мундире с золотым шитьем. За ним поздравляла Марфа Ивановна в фиолетовом платье, поспевшем к сроку, потом соседки — вдовые чиновницы, Маркелыч и Филя в праздничных сюртуках.

За столом на пятнадцать персон служил Федя, впервые натянувший белые перчатки. И делал все по правилам, недаром обучался у Маркелыча, не верившего больше в свои ослабевшие руки.

А когда подали чай и разговор на минуту смолк, Сергей Васильевич услышал доносившееся из кухни треньканье гитары. Он попросил Яшу тихонько приоткрыть дверь в коридор, и все услышали, как Федор пел с залихватским аккомпанементом:

после чего послышался дробный топот — певец, видимо, пустился в пляс.

* * *

Дни, оставшиеся до отъезда, пролетели необычайно быстро. Были с визитами у Ивановых и на Сампсониевском. Непейцын радовался, как естественно держала себя его жена с этими совсем разными людьми и как, очевидно, приглянулась тем и другим.

На Дворцовой набережной сначала рассматривали висевшие в гостиной акварели хозяина, чуть блеклых, в мягкой гамме красок виды Крыма, Кавказа и Царского Села.

— Пути странствий моих и стариковская пристань, — пояснил профессор. — Напоминание недолговечное о жизни художника…

По просьбе Непейцына Мария Ивановна показала оттиски своих гравюр на мифологические сюжеты, доски, штихеля.

— А теперь глаза ослабели и больше вареньями занимаюсь…

Потом за парадно накрытым столом она потчевала гостей кексами и наливкой из ежевики, а Михаил Матвеевич вспоминал Париж и Рим, службу при Потемкине и знакомство с юным Непейцыным.

Конечно, у Сампсония все было много проще, но и здесь во время радушного угощения молодая выслушала повествование о том, как Сергей Васильевич впервые приехал сюда, а до того укрывал Ивана Назарыча плащом на Неве.

Когда Соня записывала рецепт рябиновой пастилы, Яша кивнул Непейцыну на дверь. В девической комнате Екатерины Ивановны все стало иначе: кое-как застланная кровать, трубка на подоконнике, чернила и перья на столе, шпага и пистолет на стене.

— Прошу, Сергей Васильевич, если встретите полковника Рота, передать мою сердечную благодарность. Я ему еще не писал, оттого что не подучился как следует. Учусь, учусь каждый день. И еще скажу вам спасибо, а вы передайте супруге…

— Ей-то почему сам не скажешь? — не понял Непейцын.

— Нет, вы мое спасибо передайте… Видите, мне еще недавно казалось, что ежели человек без руки, так его уж девушка ни за что не полюбит. А вот такая прекрасная дама… Конечно, я понимаю, нужно быть, как вы… Но все ж таки надежду получил…

* * *

Несмотря на огромное счастье этих коротких десяти дней, Непейцын постоянно думал о том, что творится в армии, жадно тянулся к «Ведомостям». В них прочел о взятии штурмом города Вереи генералом Дороховым, о партизанских поисках отрядов Давыдова, Вадбольского, Фонвизина, при которых перехватывали французскую почту и обозы с продовольствием.

В то время как он читал вслух Соне одно из таких сообщений, Филя, надев на нос очки, занялся выпавшим из газеты листком «Прибавлений» и, дождавшись паузы, сказал:

— Ну, сударь, впору молебен служить! Француз из Москвы в отступ двинулся…

Как в тумане слышал Сергей Васильевич пение и вопросы священника.

Потом узнали, что 6 октября Полоцк взят Витгенштейном после упорного боя.

— Живы ли Властов, Буткевич, Паренсов? — беспокоился Сергей Васильевич.

Такие известия из армии хоть немного облегчали близкую разлуку. Ведь государь сказал в своем манифесте, что положит оружие, когда врагов не останется на русской земле. А раз французы отступают, скоро войне конец, и он возвратится к Соне уже навсегда.

В последние вечера Петя так умильно просил Непейцына позировать, что тот не сумел отказать. В эти часы Софья Дмитриевна играла в четыре руки с Маркелычем. Старик еще мог аккомпанировать несложные пьесы, и они разыгрывали те мелодии Гайдна и Моцарта, которые звучали тридцать лет назад в корпусном флигеле, а Сергей Васильевич слушал, смотрел на милый ему профиль и посмеивался, когда такой деликатный и услужливый Маркелыч вдруг, по старой привычке учителя, начинал громко подсчитывать такт или строго вскрикивал: «Пиано! Писано же «пиано»! А вы что играете?.» или: «Ну куда заспешила, таратайка чухонская?..»

Иванов был прав: в рисунке Петя достиг большого совершенства. За три часа он сделал очень схожий погрудный портрет Непейцына. Соня одобрила его, но пошутила, что на лице не заметно смягчающего воздействия музыки. Петя, расхрабрившись, парировал, что таков должен быть портрет воина, и пообещал поднести ей рисунок, как только исполнит копии для Ивановых и для себя.

И вот пришло утро, назначенное для отъезда. Октябрьский рассвет борется с огоньками свечей. С вечера все уложено и увязано. Софья Дмитриевна бледна, но владеет собой: заставила мужа надеть под сюртук безрукавку на беличьем меху, принесла его забытую в спальне трубку, распорядилась вынести корзинку с «подорожниками». Чай выпит. Даже писк глохнущего самовара звучит печально.

— Пора. Присядем, по обычаю, перед дорогой, — говорит Непейцын. — Все тут?.. Глаша, кликни Федора и Кузьму со двора.

— Нет, подождите еще, — просит Софья Дмитриевна. — Пойдем ко мне на минуту. — И уводит его в спальню. — Береги себя, пожалуйста, и пиши чаще. Верь, я тебя переживу ненадолго… — Крестит мелким крестом, припала к груди. — Ах, Сережа, Сережа! Зачем все хорошее так коротко? — Заплакала, затряслась вся. И почти тотчас: — Ну не буду, не буду… Все сама знаю. Долг, родина… Пойдем же присядем.

* * *

Хорошо отдохнувшие лошади бегут ходко. Привалившись на подушки, Непейцын старается задремать. Но где там! Обозами и артиллерией дорога ужасно разбита да еще прихвачена утренником. Звенит колокольчик, бегут дорожные думы.

«Ежели главная французская армия отступает, то что корпуса Удино и Сен-Сира делать станут? Теперь не до прорыва на Петербург — Наполеон, конечно, подтянет их к себе… Во всяком случае, я, как волонтер, имею право уйти, когда до границы врага оттеснят… А хорошо, что отвез Филю в Петербург. Теперь за Соню на душе спокойно. Прикажу по первому санному пути отправить в Петербург Ненилу и запасы для тамошнего хозяйства… Эх, не дожил дяденька до моего счастья, не узнал Соню, не порадовался Георгию!.. А что, если мне носить его крест? Сорок лет им честно ношен, без него дяденьку и не помню…»

Вскоре за Псковом, на поле, увидели сотни две крестьян в туго перепоясанных армяках и с ружьями. То были ополченцы, которых обучали артикулам унтера — как водится, с криками, матерным словом и зуботычинами. А не доезжая Порхова, перегнали целую колонну такого воинства, с песней месившего дорожную грязь.

— Видали, сударь, кто впереди маршировал? — спросил Федор.

— Терёшка? — отозвался Непейцын. Ему представилось, что перед ополченцами запевает веселый петербургский шорник.

— Какой Терёшка, сударь? — удивился Федор.

Сергей Васильевич сообразил, что, когда Кулибин делал ему ногу, нонешнего камердинера не было еще на свете, и спросил:

— Так кто же?

— Да соляной пристав господин Сарафанчиков.

— Ты не ошибся?

— Как бог свят, они-с. Я их за гитару таково запомнил.

— Эй, Кузьма, придержи, пропустим мимо ополченцев.

Действительно, перед ротой бородачей шел Сарафанчиков, при шпаге, в сюртуке, перепоясанном шарфом, и в кивере. Увидев Сергея Васильевича, подбежал и, поздоровавшись, присел в тарантас.

— Да-с, да-с, — отвечал он на вопросы. — Надоело соль в анбаре взвешивать. Хочу отечеству послужить на поле чести, как пишут-с. Читал про вас и гордился, что знаком… Покорнейше благодарю, мне ничего не нужно-с, я с ротой из одного котла. Пока строю обучаем, а квартиры в городе, по обывателям. Через неделю, сказано, выступление. Петербургские ополченцы уже под Полоцком храбростью отличались… Слышал про дяденьку вашего, царство ему небесное… Ну, прощайте-с, побегу к своему месту…

— И развязка стала вовсе другая, — заметил Федор. — Экие молодцы! Истинно ротный командир, хоть и в егеря.

После Порхова ехали по осыпанной снегом дороге — такой ранней зимы не помнили и столетние старики. В Луках опять кормили лошадей, и Непейцын сам пошел к почтмейстеру узнать новости за неделю, что был в пути. Тут услышал о Малоярославецком бое, узнанное от курьера, ехавшего из главной армии к Витгенштейну.

— Загнали Бонапарта обратно на ту же голодную дорогу, по которой на Москву шел, — торжествовал Нефедьев. — Но страх-то каков? Городишко вроде нашего, и пять раз друг от друга рвали…

— А от Полоцка что слышно? — спросил Сергей Васильевич.

— Ничего после штурма. Раненых навезли тьму. Все крепостное строение и половину домов заняли. Я едва от постоя отбился.

Опять завернули поклониться заботливо разметенной Аксиньей могиле дяденьки. Над прахом Шалье уже встал крест. Пробыли сутки в Ступине, чтобы дать передышку тройке и захватить двух верховых. Французский лекарь жил, по словам дворовых, смирно, все ел да спал. Непейцын просил Моргуна по-прежнему править вотчиной.

— Правил-то Семен Степанович, а я только сполнял, — ответил Ермолай. — Стану теперь один стараться, хотя вот как хотел бы с французом переведаться. Ухом хромать стал, а в руке сила еще есть. — Он вынул из кармана медный пятак и, упершись о доску подоконника, согнул его желобом.

— Вот блажной! Подоконник щербиной спортил! — забранилась случившаяся при разговоре Аксинья. — Места другого не сыскал силу казать, как в Семена Степановича горнице!

— Уж вы за меня по-драгунски, — покосившись на нее, попросил старик и махнул кулаком, будто рубанул кого-то.

В этот вечер Сергей Васильевич открыл ящик дяденькиного стола. Вот пачка писем от друга единственного, Алексея Ивановича, — жив ли он?.. Так же аккуратно связаны письма от него самого, крестника, вплоть до последних из армии. А вот розовые листочки с детскими каракулями. Чьи же? Ах, верно, писания бедной дяденькиной жены Анны Федоровны, которую обучал грамоте уже после венца… Ее же, видно, прядка волос. Нет, нельзя это трогать. Взять крест Георгиевский, а остальное снова запереть. И поселить здесь Аксинью, чтоб берегла все, как при нем было.

* * *

Сгоревшие, пробитые ядрами дома Полоцка говорили о недавнем штурме, а на улицах суетились обыватели, офицеры и военные лекари. Шла бойкая торговля, из трактиров вырывался кухонный чад. От коменданта Непейцын узнал, что штаб корпуса находится в местечке Чашники. Близ него три дня назад было жаркое дело, а сегодня оттуда пригнали тысячу пленных, которых не знает, куда девать и чем кормить. Теперь против нашего корпуса, кроме войск Удино и Сен-Сира, бьются свежие дивизии маршала Виктора, но и к графу подошли подкрепления из Риги, и у нас стало до сорока тысяч.

Дорога от Полоцка к Чашникам поразила путников. По сторонам ее, в поле, под снегом, валялось множество брошенных французских повозок и зарядных ящиков, торчали ребра и копыта павших лошадей. На оглоблях и дышлах, нагло поглядывая на проезжих, сидели сытые вороны. Тут же не раз видели и людские трупы. По этой дороге отступал теснимый нашим авангардом корпус Сен-Сира. Его полки прошлое лето были в боях, потом у Полоцка впроголодь жили в сырых землянках, а здесь узнали морозы и снег. Под русской телегой на высоком ходу Непейцын увидел трех французов, сидевших тесно прижавшись друг к другу. Со стороны поля это убежище было завешено рогожей, и снег не полностью засыпал солдат. У одного голова была не покрыта, и ветер, свистевший над равниной, шевелил, перебирая, его рыжеватые волосы. День клонился к вечеру, и при меркнущем свете Сергею Васильевичу показалось, что этот несчастный чуть повернул к нему свое желто-серое лицо.

— Стой, Кузьма! Федор, посмотри, никак, живы! — приказал он, доставая дорожную флягу с водкой. — Дай им глотнуть…

Федор проворно выскочил из кибитки, подбежал к французам и, тотчас возвратясь, повалился на свое место.

— Мертвые? — спросил Непейцын.

— У всех глаза давно выклеваны, — ответил слуга не своим голосом. — А который к дороге спиной, тот вовсе баба молодая… К чему баб на войну берут! Ох, Сергей Васильевич, страх какой!

* * *

До штаба корпуса добрались на второй день. Сюда нынче привезли известие о победе под Вязьмой. В одних полках служили молебны, в других уже звучала музыка, жгли большие костры.

Генерал Довре только что вернулся в свою избушку с завтрака у командира корпуса, раскрасневшийся и веселый. Он принял Непейцына ласково и поздравил с Георгием. Сергей Васильевич благодарил и сказал, что хотел бы выразить те же чувства графу Витгенштейну. «Ученый филин» ответил, что будет вполне удобно сделать это, когда получит новое назначение.

— Какое же, ваше превосходительство? — спросил Непейцын.

— Мы думали снова к другу вашему Властову. Он сейчас со своей бригадой и с драгунами у Друи, заслоняет нас от Макдональда. Но на днях мы их сюда подтянем. От нонешних вестей и Макдональд хвост подожмет. Четыре тысячи убитых, столько же пленных, знамена, орудия. Но где же нонче пристанете?

— Может, у драгунов, ежели они близко.

— Ямбургский полк верстах в двух, в селении Элласталь. Найдете? А с дороги отдохнувши, снова сюда явитесь, будем со службой решать. Что же все в волонтерах? Я графу доложу…

Буткевич встретил Сергея Васильевича как родного и пригласил остановиться в занятой им хатёнке. Поздравил с орденом и сказал о своем. Непейцын спросил самым невинным тоном:

— А крест достали себе? Ныне за многими наградами сказывают, их уже не рассылают, а надобно самому добывать.

— Ну где же? Разве кто из старых кавалеров, второй имея, по дружбе… — начал майор. И вдруг, запнувшись, стал краснеть: — Ох, не примите, Сергей Васильевич, за свой счет… Вот дурь какая!..

— А ежели я вам новый крест в подарок привез?

— Быть не может! Голубчик вы мой!

Вскоре они сидели за обедом из эскадронного котла, приправленным флягой перцовки, и сорокалетний Буткевич, как дитя, то и дело косился на свою грудь, на достанный из чемодана орден. Тут и Непейцын впервые нацепил дяденькиного Георгия, а купленный решил отдать новому кавалеру — больно много радости увидел.

— А Паренсов, Балк и Родионов где? — спросил он. — Ведь я им тоже по кресту купил, как о приказе узнал.

— Первые двое у Властова, а Родионов в трех верстах. Хотите, съездим? Старик добрый, и все от его донесений пошло.

— Лошади мои сильно пристали…

— А моя бричка на что?.. Эй, Сидоров, вели закладывать!.. Но что у вас на пальце? Кажись, не с одним Егорьем поздравлять? Сидоров! Подай-ка прежде бутылку, что я спрятать велел…

Когда подъехали к войлочной кибитке, полковник спал после обеда, как доложил сидевший около входа вестовой.

— Вчера да позавчера, знаю, что орден обмывали, — сказал Буткевич и, входя, возгласил: — Вставайте, господин полковник, я вам гостя привез!

— Какого еще гостя? — вовсе не ласково отозвался Родионов. — Я только лег еще.

— Я, Непейцын, приехал, Марк Иванович.

— А, Сергей Васильевич! Ну, рад, поздравляю! Сейчас огня вздуть велю, — уже иначе сказал казак.

— Он вам крест новый из Петербурга в подарок привез, — подал опять голос майор.

— Да ну? — совсем ожил Родионов. — Не шутишь, драгун?

— Честное слово даю.

— Ну, удружил, Сергей Васильевич! В штабу обещали выписать с курьером, так когда еще! Эй, огню, да побольше! Люминацию!

И опять чокались и поздравляли друг друга с орденами, а Непейцына — с женитьбой, потом выпили на «ты» и перецеловались.

— А ведь я знаю, чем тебя отдарить! — воскликнул полковник после пятой чарки. — Краснов, подай вон тую трубку! Возьми, Сережа, на память про Родионова…

В руках Непейцына оказался кожаный футляр с огромной французской картой России, какую видел у Довре, в Соколищах.

— Такие одним генералам ихним положены, — сказал Родионов.

— Она, пожалуй, Паренсову нужней, — заметил Непейцын.

— Ему другую ужо отобьем. Аль не нужна? — обиделся казак.

— Да нет, я с удовольствием возьму. Спасибо! Карта знатная.

— А коли так, то и на здоровье! Ты ведь тоже письменный, корпусной. И еще добавлю знаешь ли что? Федьке твоему крест! Схлопотал-таки у графа. Тоже сПаренсовым писали, сейчас сыщу.

— Дозволь, я самого к тебе пришлю. Из своих рук наградишь.

Когда возвращались по темной дороге шагом, Буткевич обнял Непейцына и сказал:

— Слушай! Я двадцать два года служу, сия пятая кампания, ранен трижды, а две Аннушки, одна на палаше, другая на груди, — все награды мои. Не пошли мой эскадрон в твою команду, не видать мне Владимирского креста. Теперь и в отставку пойти не стыдно…

— Полно, какая тебе отставка?

— После войны, конечно… Эх, французу твоему не повезло! Ну, и тем, кто живы остались да в плен не попали, не сладко… Эй, Сидоров! Скоро ли дом?.. Я спать захотел. А ты?..

* * *

Назавтра Федор приехал от донцов с серебряным крестом на груди и такой пьяный, что Сергей Васильевич счел чудом, как не упал с коня и нашел драгунскую стоянку.

— Доволен? — спросил Непейцын.

— Счастливей человека нету, — с трудом выговорил Федор.

Через два дня Сергей Васильевич явился в штаб и был принят Витгенштейном. Непейцын поздравил его с чином генерала от кавалерии, полученным за взятие Полоцка, и благодарил за представление к награде. Граф поздравил Непейцына с орденом и благодарил за службу. А затем спросил, отчего все еще волонтером.

— Вы подполковником сколько лет?

— С тысяча восемьсот седьмого года, ваше сиятельство.

— Видите! Отчего же полковником не стать? Отставку вы в любое время взять можете. — Граф кивнул на его ногу.

Сергею Васильевичу оставалось только откланяться.

Войдя к Довре, чтобы благодарить за прием, и приглашенный присесть, Непейцын осведомился, полагает ли генерал, что война скоро окончится.

— Отнюдь нет, — не задумываясь, ответил «ученый филин». — В Смоленск французы большие запасы подвезли. Дойдут до них и зазимуют, подтянут резервы. Московский пожар, партизаны вроде вас, а теперь еще морозы их весьма подвели. Но не забудьте, какова там армия — покорители всей Европы. Однако не должно ли истолковать ваш вопрос так, что теперь, когда враг отступает, вы хотели бы отъехать восвояси? Долг исполнили и сейчас семейным человеком ставши… — Он указал на кольцо: — Простите, в прошлую встречу не заметил и не поздравил… Так вот-с, после зачисления в списки то сделать будет затруднительней…

— Я все равно не покину армию до конца кампании, — сказал Непейцын, уязвленный таким толкованием его вопроса.

— А ежели так, то почему вам оставаться вне службы, не получить чина и жалованья? К тому же граф, по правде сказать, забыл — мы давно вас в полковники представили за поиск у Стефановичей. Так ведь село зовется, где ваш лакей отличился?

— Точно так, ваше превосходительство! Но как вы запомнили?

— По красноречивому донесению Родионова, составленному, подозреваю, неким молодым филином… А как генералу Властову вчера послан приказ присоединиться к корпусу, то, ежели угодно, я нынче же прикажу о зачислении вашем в Двадцать четвертый егерский и выплате жалованья со дня, скажем, боя у Стефановичей. Какого сентября он случился?

— Шестнадцатого, ваше превосходительство.

* * *

И вот они снова сидят с Властовым за походным самоваром. Егор Иванович еще похудел за два месяца, что не виделись, — ведь всё бои да бои. Поздравил с женитьбой, расспросил о Соне. На рассказ о смерти Шалье заметил:

— Вот судьба-причудница! Жаль, что не смогли добром отплатить, когда пленным оказался. Но, с другой стороны, не суйся с завоевателями в страну, где тебя столько лет кормили…

Услышав о кончине дяденьки, Властов покачал головой:

— Было от чего сердцу старому надорваться.

— Хоть бы до пожара Москвы дожил…

— Да, пожар все карты Наполеону смешал. Паренсов, который с тобой в поисках был, полагает, что раз французов в полуденные губернии Кутузов не пустил, то армии ихней приговор подписан — погибать от бескормицы и холодов. Одеты все на европейский климат.

— А знаешь, я Паренсову и Балку в подарок по кресту привез.

— За Паренсовым пошлем, а Балка мы уже другим крестим наградили.

— Неужто убит?.

— Неделю назад, в Видзах, куда послал я два эскадрона сжечь вражеские магазины. Клинок палаша подвел — сломался о ружье французского пехотинца, а тот Балка штыком достал. И, представь, дядя-то, «Серебряный кофейник», на похоронах ровно дитя плакал. То говорили, будто и не замечал Карла, а тут — на! Я спросил: «Любили племянника, ваше превосходительство?» А он: «Как не любить, когда храбрец был и скромник. Сам меня еще прапорщиком просил: «Вы мне поблажь не давайте, чтоб не говорили, будто немец немцу мирволит». Вот, Сережа, и немцев каких встречаем…

Пришедший вскоре поручик тоже похудел, почернел и еще более обносился. Локти мундира блестели, шитый воротник и обшлага засалились. Кресту он обрадовался сдержанней, чем драгун и казак. На вопрос Непейцына о скором конце войны ответил решительно:

— Вовсе не верю в таковой, ежели сам Наполеон в плену не будет. Хоть вся армия, что в Москве побывала, сгинет, он тотчас новую наберет. В гарнизонах Европы, в Гишпании и в корпусах, что у наших границ стояли, свежих солдат полмиллиона.

— А что слыхали о нашем собственно противнике? — поинтересовался Властов.

— К наступлению будто готовятся, чтобы нас от большой дороги оттеснить и тем движение Grande Armee обезопасить. Адъютант, которого нынче опрашивал, уверяет, что Наполеон с гвардией уже Смоленск покинул. Он с сим известием к Уцино скакал, да его казаки заарканили…

* * *

— Так берешь батальон? — спросил Властов, когда Паренсов ушел и они ложились спать.

— А кто сейчас командует?

— Временно капитан Пяткин. Козырев после падения в полк не вернулся. Оказался у него перелом плеча.

— А если возвратится?

— Что про то говорить, до чего дожить надобно? — возразил Властов.

— Приму батальон на том уговоре, каков меж Балками был: чтоб ты по дружбе не мирволил.

— Ладно. Однако думаю, что дураки будут, ежели полезут, пока на сей крепкой позиции стоим, — сказал Властов.

На другой день Сергей Васильевич принял батальон. Перед фронтом русского отряда лежали три озера, вытянутые параллельно гряде холмов, на которой стояли наши батареи. Впереди левого фланга у дороги располагалась деревня Смольна — полтора десятка построек, занятых нашими егерями. 24-й полк стоял на перемычке между правым и средним озерами, на скате холмов. Здесь, как и везде в лагере, солдаты настроили землянок, крытых еловыми лапами, и домиков-балаганов из жердей, переплетенных ветками так искусно, что не пробивала никакая метель. Роты в очередь ходили в лес за дровами, и костры трещали по лагерю день и ночь.

Непейцын перебрался в балаган капитана Пяткина как раз вовремя. После обеда услышали канонаду, а потом и ружейную перестрелку. Высыпали на пригорок и при свете серого, клонившегося к вечеру дня увидели наши отходящие аванпосты, а потом и французов, двигающихся следом в больших силах всех родов войск.

— А лошади у них на шипы не кованы, — сказал Пяткин, смотря в зрительную трубу. — Да, тут тебе не Италия! Однако всё свежие полки, исправно одетые, не то, что под Полоцком биты. И все французы натуральные, швейцарцев да баварцев не видать…

В этот день неприятель ограничился тем, что встал против нашего фронта за озерами, выкатив на сопки четыре сильные батареи. По количеству костров, разложенных на их позиции, предполагали, что здесь собрано две или три дивизии.

В десять часов утра французы открыли артиллерийский огонь. Наши батареи отвечали. Когда на участок 24-го полка начали падать гранаты, Сергей Васильевич приказал рассыпать стоявшие в ружье роты, чтобы уменьшить убыль. Но пока бой по-настоящему горел только на левом фланге. Там французы пытались овладеть деревней Смольна. Густые колонны несколько раз ходили в штыковую атаку и задерживались около изб и амбаров, но неизменно наша пехота выбивала их в поле. Потом еще дальше, за деревней, устремилась на наш фланг французская конница. Но лошади скользили на дороге или вязли в снегу, и эскадроны повернули назад.

Наконец около двух часов дня прямо против 24-го полка, в интервале между двух озер, построились к атаке французские батальоны в синеватых шинелях. Передние полы они заткнули за пояс, и белые штаны сливались с начавшим падать снегом. Чтобы добраться до позиции егерей, французам предстояло больше полуверсты пройти по глубокому снегу между озерами.

— Прикажите открыть огонь, как только окажутся досягаемы, — сказал Непейцын, стоя за своими цепями с командиром первой роты и Федором, державшим под уздцы Голубя.

— Слушаюсь, Сергей Васильевич, — отозвался Пяткин.

— Так что же, подполковник, вы делать сбираетесь? — спросил подошедший Властов.

— Пока по снегу идут, обстреляем, а потом на штыки примем.

— Согласен, — кивнул Егор Иванович. — На поддержку вам второй батальон пущу, а Двадцать третий полк наготове сзади поставлю.

Две батальонные колонны французов маршируют рядом, на малом интервале и между ними едет на тощей серой лошади офицер с густыми золотыми эполетами — полковник, что ли? «Зачем он шинель сбросил? Или для атаки способней, видней?.. Придется, пожалуй, и мне то же сделать», — подумал Непейцын.

Французы маршируют по снегу, держа ружья вертикально, по своему приему «под курок». То один, то другой валятся, сраженные пулями егерей, а остальные идут и идут…

— Горнист! Сбор стрелков! — командует Сергей Васильевич.

На резкие звуки сигнала рассыпанные егеря сбегаются в ротные колонны. Властов отходит назад, ко 2-му батальону.

— Федя! Прими шинель! Да подсади меня. Колено скорей застегивай… Ладно, отойди… Батальон! В колонну к атаке по первой роте стройсь!.. — И, выждав конца перестроения, добавляет: — Смирно! Равняйсь!

Увязая в снегу, но не останавливаясь, приближаются французы. Ветер бросает им в лицо снег, треплет перья на шляпе офицера на сером коне. Вот он что-то скомандовал, оба батальона остановились, передние шеренги приложились, треснул залп, и тут же, перебрасывая ружья на руку, побежали. Видны стали за снежными мухами красные от холода, сердитые, исхудалые лица. Серый конь галопом как бы ныряет в снегу.

— За мной! Ура! — кричит Непейцын и шпорит Голубя.

Дальше он помнил только, что егеря с криком обгоняли его и он должен был сдерживать коня, чтобы грудью не сшиб своих. Столкновение длилось всего две-три минуты, за которые он несколько раз взмахнул шпагой. Потом совсем рядом услышал крик и, повернув голову, увидел всадника на сером коне, который, вскинув вверх руки, кричал без слов, оскалив черные зубы. Несколько егерей кололи его с обеих сторон в бока и живот штыками. Непейцын глянул вперед — все синие шинели обратились к нему спиной. Голубь бежал по рыхлому снегу, а за стремя ухватился капитан Пяткин.

— Отбой пора играть? — догадался Сергей Васильевич.

Повернул обратно и увидел, что егеря ведут серого коня, а французский офицер лежит в снегу и с мундира его сорваны эполеты.

— Кончился? — спросил Непейцын шедшего рядом рябого егеря.

— Прикололи, ваше высокородье. Орал больно, — сказал тот и добавил: — Не жилец все равно, под вздох не однова торнутый.

— А у вас конь ранен, — сказал снова догнавший его Пяткин.

— Куда же?

— Пустое, уха кончик отстрелили. Но счастливо вас миновало.

Когда вернулись на прежнее место и построились, егеря топали ногами, стряхивая снег, и возбужденно переговаривались.

Подъехал Властов и благодарил за службу. Выслушал дружный ответ солдат и сказал:

— Оденься, Сережа, ветер! Эй, Федор, шинель им подай да прими коня раненого. — И, посмотрев на отходящую французскую пехоту, добавил: — Не будут больше атаковать. Кончились ихние победы.

Он был прав. Скоро вражеская артиллерия смолкла и снялась с позиций. За ней потянулись пехота и конница. Русские не преследовали, только казакам было поручено не терять из виду врага.

В эту ночь Сергей Васильевич видел страшные сны. То ему мерещилось, что замерзает под телегой и рядом, рука об руку, Соня. Лицо ее засыпает вьющийся в воздухе снег, а он дует, дышит, прижимается щекой и все не может отогреть ледяной лоб. То видел, что не француза в эполетах, а дяденьку колют штыками егеря, а ему по глубокому снегу не подскакать, не выручить… Сквозь сновидения чувствовал, как Федя укрывает его, минутами видел, как дрожит в фонаре огонек свечи, и опять забывался.

Утром его тряс озноб, от горячего пунша саднило горло. Потом опять затрясло, несмотря на меховую безрукавку, одеяла и шинель.

— Э, Сергей Васильевич, да вы, видно, крепко простыли, когда шинель скинули. А я хоть по колено в снегу был, а ничего-с, — сказал капитан Пяткин.

— Пустое, пройдет, — едва разжал зубы Непейцын. — Накрой еще, Федя, попоной, что ли, да питья давай погорячей.

Наступил вечер, когда в балаган вошел Властов с кем-то в шинели. Егор Иванович положил ледяную руку на лоб своего друга:

— Ну, Павел Захарыч, тут и я понимаю, что жар велик…

Другой, забравшись под одеяла, взял запястье Непейцына.

— Более и я пока не узнаю, — сказал он, — ибо ихнюю грудь слушать в таком холоду не решусь. И на ночь тут не оставил бы.

— О том я уж распорядился, — отозвался Властов. — Сани сейчас подадут. Федор, обряжай барина потеплей, повезем на фольварк, куда я вчера перебрался.

Непейцын помнил, как взошел в дом, как с помощью Федора улегся в чистую постель. Но и здесь колотил озноб, ломило руки и ногу, а когда задремывал, мерещилось невесть что. Тот же дивизионный лекарь Павел Захарович долго слушал большим холодным ухом его грудь и спину, потом велел поить микстурой и менять рубахи, когда вспотеет.

— Недолго я батальоном командовал, — сказал Сергей Васильевич подошедшему к постели Властову.

— Батальон — что! Меня огорчает, что завтра выступаем, а ты тут останешься. Правда, хозяева, кажется, добрые люди и на подмогу я фельдшера и двух егерей пришлю. Но лекаря оставить не могу, по одному на полк имеючи.

— А может, я бы в санях, в обозе… — начал Непейцын.

— Невозможно, брат. Отлежись до полной поправки и догоняй нас. Тем больше, что не один останешься, а со знакомым. Нынче я тут переночую, а утром его привезут.

— Кто ж таков? Тоже из Двадцать четвертого полка?

— Нет, раненый поручик Паренсов. Будете вместе поправляться.

— А куда ранен?

— В ногу навылет. Да полно болтать, выпей-ка сего настоя. Ничего, брат, что горько. Вкусного от веку эскулапы не делали.

Сергей Васильевич хотел просить Властова написать в Петербург про его болезнь, потом отложил этот разговор на утро, когда, может, не будет так болеть голова и колоть в горле.

Но вместо облегчения пришел провал — потеря сознания, прерываемая теми же страшными видениями о Соне и дяденьке, тяжким удушьем, жаром и жаждой попеременно с мучительными ознобами.

* * *

А потом наступил день, когда Непейцын открыл глаза и увидел за окошком в ногах кровати ветви дерева под снегом, услышал треск дров в печке и осторожное треньканье Фединой гитары. Чуть повернул голову и уперся взглядом в чью-то спину, обтянутую будто знакомым сюртуком с тульскими стальными пуговицами на талии. Повел дальше глазами и встретил сидящего на второй кровати бледного Паренсова с напряженным взглядом и закушенной губой.

— Vous-memes, vous-memes… Mais retournez-le… Entortillez sur la sonde ce qui reste… Comme un tire-bouchon, comme on debouche une bouteille^[21], — говорил обладатель серого сюртука.

Потом он отклонился назад, и Сергей Васильевич увидел рану выше колена, в которую Паренсов погружал железный инструмент, медленно его поворачивая. Пот выступил у него на виске, и Непейцын тоже закусил губу, чтобы не охнуть. Вынутый из раны зонд был в крови, но на нем действительно виднелись какие-то клочья.

— Oh, la-la! — воскликнул сюртук. — Voila ce qui empechait la cicatrisation. Bravo! Mon cher lieutenant… Si on pouvait le repeter… Permettez a mon tour a present… Tout doucement, avec toute de delicatesse possible^[22].

Сергей Васильевич закрыл глаза, чтобы не видеть, и через несколько минут услышал снова:

— Voila! C'est tout. Mettons un pausement et allez vous reposer, mon ami. Vous avez ete un modele de patience. Vous allez vous remettre bientot^[23].

Он открыл глаза. Ногу проворно обегал бинт, сквозь который проступала кровь.

— Oh! Le colonel lui-meme s'interesse a nos progres. Bonjour, monsieur le colonel!^[24]

Наконец-то Непейцын узнал говорившего — то был растолстевший Монвиель, лечивший покойного Шалье. Узнал и Филин сюртук.

— Очнулись, Сергей Васильевич? Как себя чувствуете? — спросил Паренсов с бледной улыбкой и отер платком лоб.

— Ничего, только слабость, — еле слышно ответил Непейцын.

— Еще б! Десять дней без памяти были. Эй, Федор, гляди-ка!..

Так началось выздоровление Непейцына. В тот же вечер он узнал, как оказался около них Монвиель. Перед отъездом Властова Федор доложил ему, что хорошо бы добыть лекаря, который без пользы живет в Ступине. Генерал написал охранный лист на случай спроса в дороге, и Кузьма с заводным конем для смены поскакал за французом. По двести верст туда и назад отмахал он в пять дней и вернулся на другой паре в легких санях с едва живым от гоньбы Монвиелем. Услышал Сергей Васильевич рассказ и о том, как после приезда лекаря оставленные Властовым фельдшер и егеря были отпущены догонять своих, — поручик решил, что охрана больше не нужна, — и в ту же ночь на двор сунулись бродившие поблизости французские мародеры. Однако Федор, Кузьма и хозяин дома, старый пан Сенкевич, встретили их выстрелами и отогнали.

В следующие дни последовал пересказ военных новостей, доходивших с большим опозданием из уездного города Лепеля. Зато вести были, по выражению Паренсова, «весьма помогающие выздоровлению». Развесив французскую карту перед Непейцыным, поручик рассказывал о победах под Вязьмой и Красным, о сожженном французами Смоленске, где не сумели задержаться и для краткого отдыха. Сейчас армия Наполеона находилась близ Борисова на Березине, где по приказу Кутузова должны были пересечь их движение войска Витгенштейна и шедшая с Дуная армия Чичагова. Хотя до этих мест от фольварка Сенкевичей считалось пятьдесят верст, но хозяева уверяли, будто слышали канонаду. Многие крестьяне отправились туда с дровнями в надежде поживиться брошенным добром. А еще через два дня стало известно, что под огнем русской артиллерии наведенные французами мосты рухнули, Березина запружена трупами и остатки полчищ Наполеона в беспорядке бегут к границе.

Между этими рассказами, едой и сном Сергей Васильевич еще нетвердой рукой нацарапал коротенькое письмо Соне, поясняя долгое молчание. Написал и Моргуну, что поправляется. Наконец, благодарил Властова и сообщил, что недели через две выедет к полку.

В дни выздоровления Непейцын услышал историю своего соседа. Сын мелкого костромского чиновника из поповичей, он прослужил восемь лет канцеляристом, но, чувствуя отвращение к «взяточному искусству», подготовился и выдержал нелегкий экзамен на колонновожатого. Мать Паренсов потерял грудным ребенком, а с отцом рассорился, когда тот не давал согласия на вступление в военную службу, стращая нищим существованием без продвижения в чинах. Особенно охотно рассказывал поручик о службе в Москве в 1810 году. Там познакомился с семейством ученого-полковника Муравьева и сблизился с несколькими студентами, входившими в общество молодых математиков.

— За одну еще такую зиму, — говорил Паренсов, — когда провождал вечера с людьми образованными, чуждыми низкой корысти, охотно бы отдал все годы, в канцелярии загубленные.

Конечно, и Непейцын рассказывал о своей жизни. Его повествование началось с перстня, сделанного Петей, пропажу которого обнаружил, начав поправляться. Позванный Федор перетряс постель и нашел кольцо в складках перины — соскользнуло с похудевшего пальца. Услышав, что Сергей Васильевич приказал обмотать находку шелковинкой, чтоб тотчас надеть, Паренсов спросил:

— Так дорожите сим предметом, господин полковник?

— Да, он напоминает мне друга, двадцать лет назад умершего, и девушку, которую любил и тоже потерял, — ответил Непейцын.

— Не расскажете ли о людях, столь долго для вас дорогих? — попросил поручик.

* * *

Однажды под вечер из Лепеля привезли два письма. Одно — Сергею Васильевичу от Властова с вопросом о его здоровье и сообщением, что после боя при Березине корпус их идет на Вильно. Другое получил Паренсов от генерала Довре.

Пока офицеры читали письма, слуга поручика убирал со стола посуду, оставшуюся после обеда. Вдруг Паренсов сказал:

— Слушай, Никифор, а папаша прислал-таки тысячу серебром.

— Быть того, сударь, не может, — тотчас ответил лакей.

— Вот Федор Филиппович пишет, что деньги уже у него лежат. Спрашивает, слать их сюда или к армии скоро будем.

— Чудеса! — поднял плечи Никифор и вышел со своим подносом.

Ища объяснения таким словам, Непейцын посмотрел на Паренсова. Тот встретил его взгляд и как-то криво усмехнулся.

Вечером сидели у догоравшей печи. В соседней комнате слышались голоса — там Монвиель играл в пикет с хозяевами фольварка.

— Вас нынче удивили слова Никифора? — спросил Паренсов.

— Только сначала, Дмитрий Тимофеевич. Но потом решил, что ваш батюшка скуповат и Никифор сие хорошо знает.

— Если бы только так! — вздохнул Паренсов. — Никифор, который ко мне душевно привязан, что не раз делом доказывал, отца моего презирает… Я чувствую к вам, Сергей Васильевич, уважение и потому говорю откровенно. Так вот-с, мать Никифора, крепостная, была моей кормилицей, то есть мы с ним, что называется, молочные братья. Но не только молочные. Вы, верно, заметили, что мы похожи?.. Оставшись вдовцом, отец сделал ее своей наложницей, благо стала в ту пору вдовой. Муж ее в бане до смерти угорел. Что ж, и это бы полгоря. Но рождавшихся младенцев папенька записывал в свои крепостные, как приблудных детей дворовой бабы, чтобы возрастало число принадлежащих ему душ… Каков подлец?

— Помилуйте, Дмитрий Тимофеевич, вы ведь об отце своем говорите… — нерешительно, впрочем, остановил его Непейцын.

— Именно-с… Счастье ваше, что у вас дядюшка таков был, как рассказывали. А я, ежели б не война, никогда копейки его проклятой не взял бы. Знаете ли, как в собственность Никифора получил?.. Быв произведен в прапорщики, я, конечно, нуждался в слуге. Но отец и не думал слать мне такового, может быть тем вымогая, чтоб в отпуск к нему ехал и он моим мундиром перед другими крючками покрасуется. И вот получаю от Никифора письмо, что мать его померла, и просит как-нибудь выручить, а то на себя руки наложит. Зная, сколь отец до денег алчен, написал ему, что выдам заемное письмо в счет наследства на двести рублей, ежели пришлет мне Никифора. Вот так он мне и достался.

— Но как же теперь вдруг раскошелился?

— О! Я уверен, что от хитрости добрейшего Довре. Он, как непосредственный начальник, ясней других видит мои затруднения. Должно быть, написал отцу, поздравил с кавалером Владимира. А тот и раскис. Подумайте! Сын по ордену сему разом потомственным дворянином стал и, следственно, приобрел право населенным имением владеть, что мечту души его низкой составляет. Да еще генерал, звездоносец, про которого в «Ведомостях» не раз печатали, ему письмо прислал. Ну так на же тебе! Знай нашу щедрость!..

* * *

Вскоре Непейцын и Паренсов стали по вечерам выходить в гостиную хозяев фольварка. Старики Сенкевичи еще не оправились от трехнедельного постоя шумных баварцев. Между партиями в пикет, за который садился и поручик, они вспоминали о бесчинствах недавних постояльцев.

— А один капитан, — рассказывал пан Сенкевич, — все твердил, что он потомок швабских рыцарей, и потому требовал особенного вина, парной телятины и тут же очень обидно уверял, что поляки и русские составляют низшее племя, потому что будто бы произошли от татар.

— Ты бы поговорил с господином полковником о Теодоре, — вставила пани Сенкевич. — Можно ли нам быть спокойными?

И тут выяснилось, что за время болезни Непейцына Федор успел крестом на кафтане и пением под звуки гитары вскружить голову горничной Сенкевичей, семнадцатилетней Марыне, которую уверил, что барин даст ему вольную и после войны они поженятся.

Спрошенный Теодор — Федька — ответил, не смутясь:

— А чего же, Сергей Васильевич, плохого? Вы вольную не одному слуге уже дали и опосля войны, на радостях, может, и мне дадите. Да война-то когда еще кончится? — как бы успокоил он Непейцына.

— А ежели скоро, как за границу французов выгонят? — спросил Непейцын. — Ты и вправду готов жениться? А чем кормиться станете?

— Первое, сударь, господин поручик сказывали, что ежели мир сейчас заключить, то Наполеон опять нас воевать придет. Значит, навряд ли скоро замирение будет, — ответил Федор. — А второе, ежели б вы меня на волю отпустили, так разве не дозволите, на девице здешней оженившись, при вас службу продолжать?

«Что с ним толковать! — подумал Непейцын. — Надо скорей пускаться за армией. И здоровье крепнет, и его от греха увезти».

На другой день к тому явилась еще одна побудительная причина. Из Лепеля Паренсову привезли новое письмо от Довре. Прочтя его начало, поручик вдруг встал с кровати, подковылял к сидевшему напротив Непейцыну и расцеловал его:

— Поздравляю от души, хоть и жаль, что после сей вести вскоре разлучимся…

— Объяснитесь, пожалуйста! — недоумевал Сергей Васильевич.

— Да вот-с… — И Паренсов прочел: — «Ежели с господином Непейцыным еще стоите вместе, то передайте ему мои поздравления. Неделю назад пришел высочайший приказ, коим он произведен в полковники, со старшинством с первого октября, и переведен в лейб-гвардии Семеновский полк». Как же мне вас не поздравить? И далее: «Я сообщил о сем по месту его зачисления в нашем корпусе, предоставляя тем другу его, генералу Властову, первому сделать поздравление. Верно, письма наши придут одновременно…» Вот-с, а я и не утерпел, раз прежде узнал. Но и меня поздравьте — с первого ноября я штабс-капитан!

Они снова расцеловались, и Паренсов возвратился на свою кровать, чтобы перечесть радостные для него строки.

«Производство, прием на действительную службу и перевод в старую гвардию самим государем — почетно, слов нет! — думал Непейцын. — Однако, состоя при некоем важном генерале или дежурным офицером в штабе, можно числиться в гвардейском полку, но, будучи полковником гвардии, никак нельзя командовать батальоном в армейских егерях. Следственно, надо ехать прямо к новому месту. А кому я там нужен? В гвардии особая офицерская среда, в которой меня никто не знает. Какую службу в гвардейском полку могу нести я, недавний городничий, а до того командир инвалидной роты?.. И, наконец, откуда такое повышение?.. Допустим, Родионов и Паренсов расписали подвиги, которых не было, граф Витгенштейн поддержал их представление. Но кто подсказал государю такую щедрую награду? Неужели опять Аркащей?»

— Что-то не замечаю, чтоб были обрадованы вестью, — сказал, покосившись на соседа, Паренсов.

— Все хорошо, если бы не гвардия, — ответил Непейцын. — В армейских егерях, у Властова, куда ни шло, а Семеновский полк, где аристократы служат…

— То в мирное время, Сергей Васильевич! Сейчас и у них пули офицеров бьют и болезни косят, — не согласился Паренсов. — А после войны, не захотите служить, так отставку возьмете. Гвардии полковник — звучит-то как почетно!

— Бог с ними, со звуками, — махнул рукой Непейцын. — Как думаете, Дмитрий Тимофеевич, через сколько дней отсюда двинемся?

— Монвиель как раз сегодня говорил, что на днях ехать могу.

— Так передайте ему, чтобы назавтра собирался в дорогу. Ведь нужно его в Ступино отвезть, Кузьме сюда воротиться и хоть два дня лошадям перед дальней дорогой передохнуть.

* * *

Пан Сенкевич советовал ехать сначала проселком до Вилейки, а от нее уже по главному тракту. Но предупреждал, чтоб побереглись: по словам деревенского войта, на проселках от брошенной падали развелось много волков. Однако Кузьма съездил в Ступино вполне благополучно, и 8 декабря тронулись в дорогу, провожаемые благословениями пани Сенкевичевой и горькими слезами Марыни. Федор, молодцевато перетянутый поясом французской сабли, гарцевал на Голубе. В поставленном на полозья тарантасе сидели Непейцын с Паренсовым, а сзади в возке поручика ехал Никифор. Конечно, Федор выдержал на коне недолго — ноги в стременах, хоть и обернутых сукном, закоченели, и он подвалился к Никифору.

Волков на дороге не видели. Отдохнувшие кони пробежали в первый день засветло шестьдесят верст, до Докшиц, и здесь путники удобно заночевали. Но на другой вечер в полусожженной Вилейке едва нашли домишко, куда впустили за высокую плату. Нынче здесь ожидали государя, ехавшего со свитой из Петербурга, и все сносные помещения были заняты под их постой. Отогрелись, поели, и Паренсов пошел выкурить трубку на крыльцо.

— Знаете, кто стоит в соседнем дворе? — спросил он, воротясь в комнату, где за самоваром сидел, отстегнув деревяшку, Непейцын. — Полковник Рот, Двадцать шестого егерского, своих догоняет…

— А у меня к нему поручение есть, — отозвался Сергей Васильевич. — Эй, Федя, подавай опять подпорку!..

— Не тревожьтесь! Узнав, что вы здесь, сказал, что читал приказ о ваших наградах и сейчас придет поздравить. Но и вы, Сергей Васильевич, знайте, что он недавно два ордена получил. За турецкую кампанию и за эту… Ах, боже мой, с наградами мы как дети, право! Или как обезьяны?.. Тс-с!..

Согнувшись в низенькой двери, в комнату вступил рослый и тучный Рот. После взаимных поздравлений уселись к столу. Полковник, раненный при штурме Полоцка в колено, ездил лечиться в Дерпт, к университетским медикам, и говорил, что не раскаялся. Сергей Васильевич передал поклон от Яши Тумановского.

— Так он жив и в Петербурге! — обрадовался Рот. — А я уж его в поминание записывал. Хоть и католик, но такую книжку заводил, как у ваших семей. Отличный был офицер, смелый и строй знал, как Бах свою гармонию. Такая жалость, что сделался без руки! Впрочем, вот вы без ноги, полковник, а в старой гвардии! Слышал, болели месяц, и скажу, что в некоем роде то счастье ваше.

— Почему же, Логгин Осипович?

— По мне, что видеть войскам нашим довелось, в тысячу раз хуже болезни… Вы как ехали?

— С Лепеля через Докшицы.

— Тогда понятен ваш вопрос. А я от сантимента на Полоцк ехал, чтоб могиле своих егерей кланяться, а потом на Смоленскую дорогу. Третьего дня Березину видел. Кажется, в каких боях бывал, а ведь, право, волос дыбом…

— Мы тоже видели на дороге между Полоцком и Чашниками, — сказал Сергей Васильевич.

— Нет, кто на Березине не бывал, тот, право, счастлив, — возразил Рот. — Трупов горы, истинно горы, особенно у берега, во льду замороженных в страшных позитурах, как выбираться из воды старались. Ад из Дантовой поэмы, агония французской нации. А дорога дальше вымощена трупами: знаете, как гати жердями кладут. Я считал от верстового столба до следующего, сколько на самой дороге лежало. От восьмидесяти до ста десяти оказалось, но после трех верст глаза закрыл. Не подумайте, господа, будто сие оттого, что сам родился в Страсбурге. В бою они враги, а тут… — Рот махнул рукой и отвернулся от света. — Даже с неким генералом на дуэль из-за трупов едва не пошел.

— За что же? Что французов жалели? — спросил Непейцын.

— Вроде как… После Березины к ночи дотащились до Зембина. Станция занята проезжими, в избах окон нет и нечисто. А во многих покойники или живые еще французы падаль грызут. Тут солдат один говорит, что за местечком батальоны, которые армию догоняют, бивакируют. Что ж, я решаю: среди своих хоть в шубе переночую. Подъезжаем, — костры, кашу варят, водку раздают. Представился начальнику. Зовет к своему костру. Говорит, от ветра стенки сделаны. Смотрю — стенка-то из трупов французских сложена и рогожей завешена… Под оскаленными лицами и руками застылыми денщики генералу на еловые ветки ложе делают. «Прикажите своим людям здесь стелить, спать рядом будем», — генерал приглашает. «Нет, ваше превосходительство, я в поле лучше». — «Я думал, вы боевой офицер, — генерал мне говорит, — а вроде девица из пансиона. Вон у меня чем солдаты забавляются», — и показует за стенкой несколько трупов на снегу. Я не сразу разобрал, а потом ужаснулся: покойники в пантомимы непристойные поставлены. Плюнул я — и прочь! А он мне вдогонку: «Как вы смели плевать, полковник? Идите назад извиниться!» Тут я ему и сказал: «Имя мое вам известно, ночую в сей местности и через присланные офицеры готов условиться, а быть с вами рядом не желаю…» Небось не прислал, трус, секундантов.

— Как же сей генерал зовется? — поинтересовался Паренсов.

— Желтухин-первый некий, черт его забери! — отмахнулся Рот.

— Тогда сего героя и я встречал, — отозвался Непейцын.

— Где? Когда же?

— Целые три года эполеты его носил, — усмехнулся Сергей Васильевич и рассказал о встрече с генералом в Великих Луках.

* * *

Утром вместе с Ротом, также ехавшим на своих, тронулись дальше. Все, что видел до того Непейцын и что мог представить во время рассказа полковника, померкло перед открывшимся между Вилейкой и Вильно. До самой смерти в страшных снах представало перед Сергеем Васильевичем и тысячами его соратников, у которых были человеческие сердца, виденное в эти дни. Бесчисленные трупы на дороге и по сторонам ее, совсем нагие или кое-как прикрытые жалким тряпьем, со следами тяжких страданий в лицах и позах. Ноги, руки, головы торчат из сугробов, кости хрустят под полозьями саней и копытами троек. И среди них бродят еще живые, повторяющие предсмертным лепетом одно русское слово: «Клеба! Клеба!» — в ответ на которое путники бросали им все годное в пищу, хоть и понимали, что не спасут обреченных.

— Самое страшное для меня, — сказал Паренсов, на щеках которого Непейцын не раз видел слезы сострадания, — что преступления человека, который привел их к погибели, очень скоро забудутся и перед внуками сих страдальцев он предстанет опять героем, божеством. А по заслугам именем его как нарицательным, подобно Хаму, Калигуле, Герострату, Иуде, надо называть бессердечных властолюбцев будущего. Подумайте о сотнях тысяч родителей, жен, детей, кои от Гишпании до Пруссии и от Италии до Голландии ждут сейчас любимых, лежащих под снегом здешним!

В версте перед въездом в Вильно в поле горели огромные костры — сжигали обложенные дровами клетки из вражеских трупов. Закоптелые, в прожженных шинелях, обозники поправляли поленья, подпихивали в огонь тела железными крючьями.

Вильно оказался единственным городом по пути Наполеона, не сожженным по его приказу. По улицам с открытыми лавками, где все можно было купить, хоть и втридорога, сновали поляки, литовцы и евреи, ремесленники и чиновники, русские офицеры, солдаты и те же полуживые французы, молившие о хлебе. Вдоль домов курились насыпанные полицией кучки серы, дым от которой будто предохранял от заражения горячкой. Двигалось множество экипажей всех видов, от щегольских карет до крытых кожей или холстиной кибиток, как принадлежавшие Непейцыну, Паренсову и Роту. Но в какие двери ни стучались вновь приехавшие на главных улицах и переулках, везде слышали, что квартира уже занята русскими либо что в доме лежат мертвые французы или больные горячкой хозяева. Наконец Рот сказал, что, может, их не впускают, потому что боятся целого обоза, и поехал искать отдельного пристанища. Вскоре Федор отстегнул саблю и, попросивши ждать его на этом месте, отправился на поиски. Через час он явился и отвел всех на отысканную квартиру, оказавшуюся небогатым владением служащего университетской типографии пана Завадского, где постояльцам отвели две опрятные комнаты.

На вопрос, как удалось уговорить хозяев, Федор ответил самодовольно:

— Не зря ж я у Марынки языку польскому обучался!

— Что ж ты им сказал? — спросил Сергей Васильевич.

— Назвался пани по всей форме, как доверенный ваш камердин. Поклялся, дали буг так,^[25] что нашей обиды никогда и куренку ихнему не будет, как пан региментер^[26] и пан капитан люди образованные, бардзо^[27] книжные и вельми ^[28] трезвые. Главное, на трезвость напирал, потому что раз дети в доме, а тут девочек две, то матери из любого сословия страсть пьяных боятся. Потом сказал, будто я человек вольнонаемный. Единственно, чтоб вас повеличать, раз прислугу на жалованье держите. Так что не смейтесь, сделайте милость, ежели паном Теодором звать станут.

— Ну и хват! — похвалил Паренсов. — Где моему простяге Никифору до таких тонкостей дойти!

В первый вечер пребывания в Вильно «пан Теодор» еще раз выказал свою прыть. Усталые офицеры уже лежали в постелях, когда недавно раздевший барина Федор снова вошел в комнату.

— Не угодно ль, Сергей Васильевич, бардзо выгодно ассигнаций обменять? — спросил он.

— С кем и как?

— Казак к нам во двор зашел, предлагает наполеоновы золотые, вроде наших пятирублевиков, менять на рубль ассигнациями.

— Какая ему корысть в таком обороте? — удивился Непейцын.

— Дозвольте объясню-с. Они золото, сказывают, торбами набрали из казны наполеоновской, на дороге разбитой, а возить его на походе как? На седле казачьем подушка кожаная, знаете? Днем — под задом, а ночью — под головой. Ассигнаций сколько в нее зашьет, а монет много ли? Здесь менялы едва по полтине за золотой дают, вот и ходят по дворам, где офицеры приставши.

— А что мы с наполеонами делать станем?

— Как — что-с? Золото золотом и останется, — уверенно ответил Федор. — Не сряду, а обменяем с пользой. Нам-то на верховом коне все имущество не возить.

— А ведь он прав, — сказал Паренсов, залезая рукой под подушку. — Обменяй-ка мне, пан Теодор, две сотни. — Оставлю себе только одну на расход, пока до «ученого филина» доберусь.

— И нам рублей пятьсот, — согласился Непейцын. — Все на свете повторяется, — сказал он, когда Федор вышел. — В только что взятом Очакове так же солдаты ассигнацию просили за венецианское золото, которое у турок ходило…

На другой день Паренсов облекся в тщательно вычищенную Никифором на фольварке парадную форму и отправился узнавать, где стоит его корпус, а полковник чувствовал такую слабость, что весь день пролежал в постели. Сказались недавняя болезнь и дорога.

Паренсов пришел, когда уже стемнело, отказался от еды, с помощью Никифора разделся и поспешно лег в постель.

— Корпус в шестидесяти верстах, у Кейдан стоит, — сказал он. — Я генерала Довре в главной квартире встретил, и пятьсот рублей он мне своих дал, в счет присланных. А вам кланялся и передать просил, что стыдится, как Наполеона переоценивал.

— Он ли один предвидеть будущее не мог? — пожал плечами Непейцын. И спросил: — Устали?..

— Рана все-таки болит. Завтра, как нынче вы, целый день лежать хочу. Тем больше, что в городе зрелища не в моем вкусе.

— Что ж такое?

— Все то же. В костелах, госпиталях, казармах тысячи французов умирают в холоде, на загаженной соломе. И хотя наши их кормят кой-чем и лекаря кой-куда заходят, но сим не остановить госпожу смерть. А Наполеон-то, подлец, бросил своих, оказывается, еще в Сморгонях и в Париж удрал новую армию собирать.

— А еще что слышали?

— Многое-с. Что нынче государь изволил смотреть развод от Сибирского гренадерского полка и выразил в самых сильных выражениях свое возмущение. Чем бы вы думали? Рваными шинелями, мятыми киверами, разбитой обувью… Каково? — Паренсов сел на кровати, сбросил одеяло до пояса. — После похода, когда по суткам победители ничего, кроме сухарей, не ели, когда артиллерийские лошади с голоду хвосты друг другу объедали… Знаете ли, сколько сейчас людей в главной армии? Мне сегодня Довре сказал. Двадцать семь тысяч человек! Сие все, что от ста десяти тысяч осталось, из Тарутинского лагеря выступивших. Корпус наш, Витгенштейнов, имеет под знаменами тридцать четыре тысячи, а главная армия — двадцать семь! И после таких трудов на разводе ругать командира полка, как нерадивого денщика, за то, что шинели в лохмотьях! Фу, фу, фу! Дичь какая!.. — Паренсов упал на спину и накрылся с головой.

— Полно, не расстраивайтесь, — сказал Сергей Васильевич.

— Да, да, вы правы — уже погасшим голосом, открыв лицо, отозвался штабс-капитан. — О чем кричит глупец, когда все в порядке вещей. Нынче бал во дворце, и под ноги государю будут метать золоченых орлов с вражеских знамен. Но все-таки я вас спрошу: как танцевать можно в городе, где в нетопленных костелах и госпиталях исходят предсмертной мукой тысячи нам подобных?

— Так ведь и мы с вами, Дмитрий Тимофеевич, в теплых постелях лежим, вместо тою чтобы им помогать, — заметил Непейцын.

— Но мы не всесильны, как государь, — возразил Паренсов.

Наступило молчание. И опять заговорил штабс-капитан:

— Теперь послушайте о другом Семеновский полк совсем близко от нас расквартирован. Нынче с двумя семеновцами в кофейне говорил.

— Оттого и есть не хотите?

— Да нет, Сергей Васильевич, теперь уже хочу, как выговорился и боль в ноге немного успокоилась… Но не страшно ли? Транспаранты на балконах выставлены, около дворца плошки горят и дамы в каретах туда едут, а по соседней улице возы с покойниками ползут, которых на кострах жечь будут… Ну, бог с ними много в жизни страшного… Так я о семеновцах не досказал. Один из них, прапорщик Якушкин, мне по Москве очень знаком, я его пригласил к нам завтра утром прийти. Может, вы захотите что про полк расспросить приватно, прежде чем представляться. Человек он самый душевный и очень образован. До войны университет кончил и жил тогда у профессора словесности Мерзлякова…

* * *

Еще сидели за утренним кофеем, когда пришли два молодых человека: московский знакомец Паренсова, офицер с ясными глазами и застенчивой улыбкой, и приведенный им, чтоб смотреть ногу приятеля, батальонный лекарь Бирт, добродушный краснолицый немец, от которого несло табаком и аптекой. Он занялся пациентом, а Непейцын велел Федору варить еще кофею и спросил прапорщика, кто командир их полка и когда удобно ему явиться.

— Командир у нас новый, всего месяц назначен, генерал-майор Потемкин. И как он только здесь полк принимает, то идти советую не ранее послезавтра, когда, говорили, комиссию сию окончит, — ответил Якушкин.

— А чем командовал ваш генерал до сего времени?

— Сорок восьмым егерским, с которым прославился под Смоленском. Для генерала молод, но обстрелянный. Георгия носит за тысяча восемьсот седьмой год.

— Сколько же ему лет?

— Тридцать один недавно исполнилось.

— Действительно, молодой… А кого он сменил?

— Полковника Постникова, что временно командовал с августа.

— А до него кто жебыл?

— Полковник Крюднер.

— А тот где же?

— Офицеры его заставили в отставку уйти, за грубости.

— Да что вы? Неужель так бывает?

— У нас в полку было, — улыбнулся Якушкин. — Долго терпели грубости, а когда сказал одному командиру роты перед строем «болвана», то все офицеры подали рапорта о переводе в армейские полки. И на спрос цесаревича Константина Павловича заявили, что с Крюднером служить не могут. Тут цесаревич и отказал ему от полка. Говорят, государь очень сердился за такое «небрежение дисциплины», но уж что поделаешь, когда Крюднер в тыл отъехал.

— Видно, корпус офицеров у вас дружный, — сказал Непейцын.

— Да, ничего. Многие друг друга до службы, даже с детства знают. И еще оттого, может, что десять пар братьев в начале похода было, даже шутили, что как в ноевом ковчеге. По двое Гурко, Вадковских, князей Голицыных, Броглио, Трубецких, Толстых, Чаадаевых и Фредериксов. Было еще два Оленина и графа Татищева, так по одному при Бородине убило.

— Однако у вас аристократов много — князья, графы…

— Представьте, всё народ очень простой. Мне Дмитрий Тимофеевич сказал, что вы перевода не ожидали, так позвольте уверить, что плохо вам у нас не будет.

— Но мне не совсем даже ясно, что при увечье в вашем полку делать стану…

— Ах, поверьте, что командир наш не хуже другого начальника вам занятие сыщет. Он, как мы все уже убедились, подчиненным не отравить жизнь старается, как многие генералы, а, наоборот, всячески ее облегчить, отчего служба только выигрывает.

Когда гости ушли, Непейцын сказал:

— Ну, сознавайтесь, что приятелю поручили меня перед представлением в полк ободрить.

— А ежели и так, — нисколько не смутился штабс-капитан, — что в том плохого? Тем более, что, слово даю, такого правдивого человека, как сей прапорщик, в жизни не встречал. Все, что он сказал, так и есть.

— Хорошо бы, — сказал Непейцын. — Но генерал ихний на одиннадцать лет меня моложе. Явится ему старик, да еще без ноги…

На другое утро пошли прогуляться по городу. На Непейцына, шедшего на механической ноге, опираясь на палку, никто не обращал внимания — на улицах встречалось немало недавно раненных офицеров. Для отдыха посидели в кофейне, послушали музыку квартета смазливых, накрашенных арфисток. Поговорили с соседом по столику — офицером. Он рассказал, как при отступлении французов на Понарской горе за Вильно разбилась на ухабе фура с наполеоновской казной, как, увидев это, уже нарочно разбили другие и как грабили золото, стоя рядом, одетые в лохмотья, полуживые французы и только что преследовавшие их казаки. Но тут наехал донской атаман Платов с ординарцами, нагайкой едва разогнал тех и других и приставил крепкий караул из гвардейцев.

Пошли дальше. Полюбовались костелом доминиканцев, башней университетской обсерватории, фасадом генерал-губернаторского дворца. На его парадном дворе стояли сани и кареты, вестовые держали верховых лошадей. К подъездам проходили офицеры. Только повернули, чтоб уйти, как въезжавший в ворота генерал остановил сани, выпрыгнул на панель и, обняв Непейцына, воскликнул:

— Вот он наконец! Читал про подвиги и от души поздравляю!

Только при повороте к собеседнику профилем Сергей Васильевич узнал бывшего псковского губернатора Лабу, так он поседел и постарел. От вострого носика к губам легли глубокие морщины.

— Благодарю, ваше превосходительство, — ответил Непейцын. — А вы как изволите поживать? Все по интендантству?

— Куда же мне, бедному, деться?.. Но каково крушение фортуны корсиканца? Удивительно!.. Я нынче к светлейшему на доклад. — Лаба показал из-под шинели сафьяновую папку. — Эх, кабы все генералы были как князь Михайло Ларионович, куда б легко служить стало! Не льстиво скажу, все с двух слов поймет и поможет нужным распоряжением… Светлейшего нет еще, он об это время всегда у государя, в доме графа Тышкевича… Читал, что в гвардию переведены, и в самый отличный полк… Ах! Никак, светлейший князь!..

В ворота завернула пара в дышло. Заняв тучным телом и складками шинели все сиденье саней, Кутузов кивал на обе стороны белой с красным околышем фуражкой. Зрячий глаз его скользнул по офицерам, вскинувшим руки к шляпам, и сани въехали во двор.

— Будьте здоровы! Авось еще свидимся! — сказал Лаба и, приподняв спереди полы шинели, устремился к подъезду.

Идя по улице, Сергей Васильевич рассказывал о прежних встречах с псковским губернатором, когда сзади раздалось:

— Господин полковник! Господин Непейцын! — За ними бежал адъютант. — Вас светлейший князь звать велел.

«Неужто узнал?» — про себя удивился Сергей Васильевич.

— Сейчас явиться приказано?

— Именно-с, тотчас велели следом бежать и вас просить…

Верно, Кутузов за делами забыл свой приказ — пришлось ждать, пока все собранные в приемной чины перебывали у светлейшего. Среди них был и генерал Лаба, который сказал, что Кутузов, которого догнал на лестнице, спросил, с кем стоял у ворот, и, услышав фамилию Сергея Васильевича, послал звать к себе. Наконец по выходе последнего докладчика адъютант шмыгнул за дверь и тотчас распахнул ее со словами:

— Пожалуйте, господин полковник.

— Тебя ли вижу, бугский егерь? — встретил его Кутузов.

— Так точно, ваша светлость. Имел честь служить под вашим начальством в том славном корпусе.

— Ну, так поцелуй же меня, друг мой! Не с тобой ли мы ночью на переправе какой-то толковали?

— Со мной, ваша светлость… Ну и память у вас!

— Что за память, когда «где-то» да «какой-то»! — усмехнулся полководец. — Но будто, мне сказывали, ты ноги лишился? Или то брат твой? А, вот когда вспомнил! Ведь ты к князю Григорью Александровичу в ординарцы не пошел?

— Именно я… Тот брат, ваша светлость, под стенами Очакова на дуэли убит, а моя нога там при штурме осталась. Я нынче на приставной. Механик Кулибин мне в Петербурге изготовил.

— Чудеса! Дай-ка ощупаю. И ты с ней у Витгенштейна скакал?

— Так точно…

— Кушать подано, ваша светлость, — доложил вошедший лакей.

— Ну, пойдем, отобедай со мной, дружок. Помянем старое. Ведь и я тогда молодец был. Но что ж у тебя крест не форменный?

— Дяди моего и крестного отца, в тысяча семьсот семьдесят пятом году полученный. Осенью дядя помер, и я крест его взял, чтоб носить.

— Оно хорошо и почтенно. Однако знаешь ли, как нонешние все отмеренное до сотой доли вершка любят? А сей великоват и финифть пожелтела. Надобно новый тебе. Да постой, я подарю.

Фельдмаршал выдвинул ящик стола, порылся в бумагах и вынул шкатулку с орденами:

— Таков? Только ленты нету, все извели.

— Покорно благодарю, ваша светлость!

— Носи на здоровье. Ну, помоги-ка мне встать. Ох, старость! Ты женат ли?

— Два месяца, как женился.

— Что? На походе? Ну, хват!

— Нет, в отпуску в Петербурге. И на знакомой вам особе.

— Так говори же на ком? — Кутузов грузно оперся на локоть Сергея Васильевича и смотрел в лицо серо-голубым умным глазом.

— На племяннице покойного генерала Верещагина, Софье Дмитриевне.

— Что за Мертичем была? Ну, поздравляю! Дама достойная. Вся семья такая. А вдова Николая Васильевича жива ли?

— Скончалась в августе, ваша светлость.

— Всех, кого смолоду знал, бог прибирает, — отвел взгляд Кутузов и продолжал, уже идя к двери. — А где же ты до штаб-офицерства служивал? Сядешь рядом, все порядком расскажешь.

Но много рассказывать не пришлось. На втором блюде ординарец доложил, что государь въехал во двор, и тотчас раздался приглушенный двойными рамами ответный крик караула у подъезда. Положив в рот еще кусок осетрины, Кутузов поднялся.

— Видно, его величество депеши важные получили, — сказал он, с явным сожалением покосившись на тарелку. — Не от прусского ли короля?.. Ну, голубчик, еще приходи, — кивнул он Непейцыну, — помянем Очаков… — Но с лица полководца уже сошло оживление. Он очевидно, думал о встрече с императором.

Фельдмаршал выдвинул ящик стола, порылся в бумагах и вынул шкатулку с орденами.

Дообедав с дежурным генералом и адъютантами, Непейцын откланялся и вышел на улицу. Декабрьские сумерки опустились на город. В окнах зажигали огни, в костелах и церквах звонили к вечерне. Он ковылял к дому и думал о Соне. Как бедняжка беспокоилась, долго не получая писем! Ну, на днях узнает, что уже здоров и выехал в армию. А дальнейшего пока никто не знает. Вон государь с Кутузовым что-то решают… Может, действительно, если у границы остановиться, то Наполеон соберется с силами и начнет новую кампанию. А сейчас, пока крылья подрезаны, его легче добить. Другое дело — собственная судьба каждой песчинки в сем великом водовороте… Довольно нелепо вышло с переводом в гвардию. Служа в 24-м егерском, с чистой совестью мог взять отставку по болезни и вернуться в Петербург. А еще б лучше, узнав о переводе, вовсе не ехать сюда, а с фольварка написать прошение. Кто б отказал безногому, лихорадкой измученному?.. Так не подумал, раз никогда от службы не увертывался… Ну и служи, пока жив, глупая башка…

* * *

На другой день, надев парадную форму, Непейцын отправился к командиру Семеновского полка. Генерал, диктовавший какое-то распоряжение, тотчас отпустил писаря и просил извинения, что встречает «по-домашнему». Он был в щегольском, на сером шелку, сюртуке, который тотчас застегнул на все пуговицы. При начале официального представления Потемкин покорно склонил голову. Выслушав, пригласил садиться испросил об имени-отчестве.

— Только вчера, Сергей Васильевич, перечитавши высочайший приказ о переводе вашем, я ломал голову, как бы узнать, где пребываете. А вы сами и пожаловали. Теперь можно отдать приказом о зачислении «на лицо» и на денежное довольствие.

У генерала было живое, красивое лицо, карие глаза смотрели приветливо, и Непейцын решил говорить начистоту.

— Конечно, великая честь, ваше превосходительство, быть переведенну в столь прославленный полк, — начал он, — но, признаюсь, не соображу, чем смогу оправдать ее, ибо до отставки был городничим и по увечью долго служил в инвалидных ротах.

— Однако «Ведомости» сообщили о прямой доблести вашей при партизанских поисках, — слегка поклонился Потемкин. И, смотря в глаза Непейцыну, продолжал: — А вчера один из офицеров сказал, что имеете верного предстателя в лице графа Аракчеева, отчего полагали, что назначение согласовано с вашим желанием.

Непейцын почувствовал, что краснеет. «Так вот что! Уже нашлись охотники нашептать Потемкину о сильной протекции. Такого стерпеть нельзя!»

— Ваше превосходительство! — начал он невольно повышенным голосом. — С графом Аракчеевым я учился в кадетском корпусе и тогда, отнюдь не имея дара прозрения, оказал ему некоторую защиту от буйства товарищей. Сим и обычным, не самым близким товариществом исчерпывается наша связь, прерванная выпуском моим в действовавшую против турок армию. — Он указал на свою ногу, на очаковский и владимирский кресты. — Затем встретились через двадцать лет в Туле, где командовал я инвалидной ротой. Там, по настоянию графа, указавшего, что калеки в строю быть не могут, подал я рапорт об отставке, шедший вполне против моей воли. Желая, как он выразился, «позолотить пилюлю», его сиятельство исходатайствовал мне награждение чином подполковника, орденом, — теперь Непейцын указал на шейную Анну, — и назначение городничим. Таковым пробыл я четыре года и вышел в отставку, не снесши дерзкого обращения некоего проезжего вельможи, перед коим не желал ползать на брюхе, не зная за собой вины. Волонтером пошел я на войну и без ведома графа участвовал в боях при Якубове, Клястицах, Головчице, Полоцке, Смольне и в партизанских поисках, доставивших мне благосклонность командира корпуса и по его представлению орден Георгия… Что же касается участия в переводе моем в полк ваш графа Аракчеева, то слово даю, мне ничего о том не известно, ибо графа не видел с тысяча восемьсот седьмого года…

Все время этой речи генерал смотрел в лицо Сергея Васильевича, как говорится, «во все глаза», а когда тот окончил, взял за руку и сказал с чистосердечной интонацией:

— Благодарю вас, дорогой полковник, за откровенность. Мне ясно, что все семеновцы будут счастливы иметь вас своим товарищем.

— Но все-таки, что я смогу делать в полку, ваше превосходительство? — снова спросил Непейцын.

— Во-первых, для вас теперь меня зовут вне службы Яковом Алексеевичем, — ответил Потемкин, — а во-вторых, скажите откровенно: вы почтете обидой неполучение сейчас же батальона, каковые все три предводимы заслуженными полковниками?

— Конечно, нет! Почту сие вполне законным.

— А передать в бою мой приказ или принять команду, если кто из старших офицеров будет выведен из строя, сочтете возможным? — продолжал спрашивать Потемкин.

— Разумеется, с радостью…

— Тогда все, поверьте, будет в совершенном порядке. А теперь сделайте честь отобедать у меня по-походному. Тут познакомитесь с дежурным по полку капитаном Окуневым и адъютантом поручиком Безобразовым. Оба отлично воспитанные и храбрые офицеры.

Сервировка «походного» обеда — белоснежные скатерти и салфетки, фарфор, серебро и хрусталь, — так же как кушанья и вина, оказались таковы, что Непейцын, пожалуй, никогда не едал столь изысканно и красиво. Портвейн и сыр завершили трапезу, напомнив Сергею Васильевичу «английские» обеды у Ивановых.

За столом непринужденно обсуждалось волновавшее всех ближайшее будущее. Капитан Окунев утверждал, что поход нужно закончить на границе, потому что Россия понесла неслыханное разорение многих губерний и огромную убыль людьми. Генерал, наоборот, полагал, что следует перенести войну за Неман, где у нас сыщутся союзники между угнетенными Наполеоном народами.

— Сии союзники, Яков Алексеевич, — ответил Окунев, — суть переметные сумы. В недавние годы и с нами бывали и против. А пользы или вреда от них одинаково мало. Не говоря о том, что император Австрии — тесть Наполеонов. То ли не связь сильнейшая?

— А мне вчерась передали, — сказал Потемкин, — будто от авангардного генерала Дибича пришло известие, что завел переговоры о перемирии с командиром прусского корпуса Иорком..

Когда, оставив генералу свой адрес, Непейцын последним из офицеров стал откланиваться, Потемкин сказал, улыбаясь:

— Я все ждал, полковник, когда упомянете, как вчера у светлейшего обедали. А вы утаили от нас честь, оказанную новому однополчанину.

— Помилуйте, Яков Алексеевич, — смутился Непейцын, — что бы вышло, ежели бы стал рассказывать? Хвастовство какое-то. Да и помнил меня фельдмаршал едва-едва. Совсем юнцом под командой его воевал, раза два беседы был удостоен…

— А крест то ведь подарил, — указал Потемкин на Георгия. — Сей самый? Такой чести кто не позавидует? Орден храбрых из рук победителя Наполеона, Фабия Максима нашего получить… Откуда знаю?.. В штабе слухом земля полнится… Но скромность ваша есть залог, что с полком сойдетесь дружески. Полк ведь особенный. Таких не знаю, бывало ль еще. Я чем более узнаю, тем высшей честью считаю им командовать. Особенный, верьте мне, полк…

— В чем же, Яков Алексеевич? — спросил Непейцын.

— Сами увидите…

* * *

Последним эпизодом, навсегда связавшимся в памяти Непейцына с Вильно и со страшной судьбой французской армии, была покупка коляски для дальнейшего похода. В некое утро Кузьма объявил барину, что тарантас хоть поставлен на новые полоза, но износился и расшатался, а раз ноне в гвардию перешли, так надобно и ездить почище. К тому ж знающие люди говорят, что у немцев зимы нету, весь год на колесах. Выслушав такую речь, Непейцын поручил Кузьме сыскать коляску и доложить, сколько будет стоить. Тут оказалось, что она уже присмотрена на соседнем дворе и цена всего-то двести рублей за рессорную, заграничной работы.

— Коли согласны, сударь, так я по всем статьям ее обгляжу, а то пока только ход стронул да кожу пощупал, — закончил Кузьма. — Французска, видать, брошена, оттого дешево и отдают.

— Тогда и я сразу взгляну, — сказал Непейцын. — Эй, Федор, подай трость да шинель! Пошли коляску смотреть.

В соседнем каретном сарае стояла действительно почти новая рессорная коляска с кожаным складным верхом и кожаным же фартуком.

И вот, когда Федор, ступив на подножку, отстегнул этот фартук и откинул его к козлам, все трое увидели сидящего на дне коляски мертвого француза, прислонившегося обвязанной тряпьем головой к обитому голубым сафьяном сиденью. Застывшими руками он прижимал к груди каравай хлеба, который подпер еще коленями скрюченных ног. Весь сжался, чтобы не выпустить свое сокровище, да так и окоченел, верно, уже много дней назад.

— Эх, бедняга! — пожалел Сергей Васильевич.

— Видать, скрал где-то, сопрятался сюда да уж и есть не мог, — сказал Федор. — А детина рослый был, гвардеец…

— Ищи другую, Кузьма, — велел Непейцын. — Кабы не видеть — иное дело, а так век он с нами ездить станет…

— Эка незадача! — пожалел кучер. — Мне б, дураку, ее зараньше оглядеть…

Через день он сыскал коляску, как и первая, вероятно оставленную французским офицером, и в ней Непейцын со своими людьми и багажом 23 декабря выехал из Вильно.

* * *

Полк оказался действительно во многом не похож на все части, которые до того наблюдал Сергей Васильевич Это стало открываться с самого выступления в поход, начиная с внешнего вида солдат. Конечно, Непейцын знал, что при наборах и в рекрутских депо идет тщательное распределение людей. В кирасиры и гренадеры отбирают рослых и сильных, в егеря и гусары — небольших и проворных, в драгуны и мушкетеры — среднего роста и крепких статей, а для гвардии снимают самые сливки народа и в Петербурге по полкам сортируют, чтобы в каждом был свой цвет волос и глаз. Непейцын слышал обо всем этом, но теперь впервые увидел близко гвардейский полк из самых заслуженных, да еще подшефный нонешнему императору со времени, когда был наследником. Все солдаты оказались шатены, голубоглазые, пропорционально сложенные и ростом не меньше двух аршин десяти вершков^[29].

Но не только эти особенности отличали семеновцев хотя бы от их однобригадников — преображенцев, русоволосых, с карими глазами. Было в них еще некое спокойное достоинство, приветливость без угодливости, расторопность без суетливости. Будто особая и по внутреннему складу людская порода собралась в этом полку. Сергей Васильевич знал, что на походе и в боевой обстановке обращение начальников с солдатами смягчается, раз тогда отпадает строевая муштра — главная статья, вызывающая брань и побои. Но как в давнюю войну своей молодости, так и в эту у драгун, егерей и в других виденных частях он много раз слышал ругань, угрозу «всыпать», видел и кулак, гуляющий по солдатским безответным скулам. Да что греха таить — сам Сергей Васильевич считанные разы стукнул по солдатской шее, но крепким словом многожды пробирал солдат и своих дворовых, ежели обнаруживал их провинности. А в Семеновском полку с первых дней заметил, что офицеры почти не повышали голоса, не рукоприкладствовали и одергивали «ретивых» фельдфебелей и унтеров.

На походе проявилась еще одна особенность семеновского уклада. В военное время пехотным офицерам любого чина разрешалось ехать верхом, и в гвардейских полках, конечно, все имели верховых лошадей. Но даже генерал Потемкин и батальонные командиры ежедневно шли не одну версту пешком, не говоря о субалтернах, которые зачастую делали целые переходы в ногу со своими взводами. И при этом слушали разговоры солдат, вступали в них, смеялись солдатским шуткам, подтягивали их песням. Немало удивило Сергея Васильевича и то, что подпрапорщики — юноши из аристократических семей, говорившие на нескольких языках, читавшие на биваках Стерна и Шатобриана, которых завтра ждало производство в офицеры, — не брезговали есть из солдатского котла и спать между солдатами. О том, как устраивался такой ночлег на снегу, сообщил своему барину совавший всюду нос Федор.

— Сымают всем зводом шинеля, — рассказывал он, — стелют наземь половину, потом кладутся все на правый бок тесным тесно, а другой половиной укрываются. И тепло, все говорят, как одну к другой шинеля пристегнуты. Чисто обчее одеяло на целой звод. На всех, конечно, фуражные шапки, под ухи ранцы подкладены. И тут же кивера, ровно куличи, в головах стоят. Я одного унтера спросил: «Никак, князь Щербатов с вами легши и другие подпрапорщики?» А он в ответ, что когда ночевка в поле придется, то и господа, которые уже в офицеры вышли, к своим зводам в тепло лечь норовят. Потом еще рассказал, как на переходе, где — не припомню, когда в самый жар по сорок верст за день шли, так все офицерские лошади ранцы тех солдат везли, которые ослабли. Зато и отсталых у нас, говорит, вовсе не было, не то что в других полках…

Но более всего, пожалуй, удивляли и занимали Непейцына разговоры офицеров. До сих пор он считал безусловной истиной сказанное Властовым при производстве в генералы, что каждый носящий эполеты законно стремится к следующему чину. Это подтверждало слышанное от офицеров всех родов войск. Может быть, и в Семеновском полку кто-то мечтал о наградах по службе, но речи об этом не заводили. Говорили о том, как бедно живут крестьяне в литовских деревнях, какова будет судьба Польши, раз Наполеон лишился прежнего могущества, поднимутся ли против него народы Европы. И так же часто о музыке, о театре, о прочтенных книгах…

Да, полк действительно во многом был особенный.

В самый день нового, 1813 года гвардия перешла через замерзший Неман у городка Мерич. Сергей Васильевич ехал на походе около генерала Потемкина или рядом с командиром батальона полковником Свечиным, единственным своим ровесником из офицеров. Но стояли такие морозы, что недвижные ноги застывали, и верховые спешивались каждые пять-шесть верст, чтобы пройтись пешком, разговаривая с соседями. В таких случаях Непейцын уезжал в обоз и отогревал ногу в своей коляске. И хотя понимал, что близится весна, армия идет на юго-запад и скоро тучный Свечин будет все время ехать верхом, но все же эти часы в обозе подчеркивали его отчужденность. Да, офицеры-семеновцы были отменно вежливы, но не более того — товарищеское сближение не налаживалось.

«Предоставлю дело времени, — говорил себе Сергей Васильевич. — А если через месяца два будет то же и уверюсь, что происходит от гвардейской фанаберии к армейцу и бывшему городничему, то попрошу откомандирования в армию. Раньше то, пожалуй, неудобно, раз от самого государя исходил перевод…»

Первые недели похода главная квартира шла с гвардейским корпусом, и Сергей Васильевич часто, хоть и мельком, видел императора. Случалось, обгоняя идущий полк, он задерживался для разговора с Потемкиным, и несколько раз командир семеновцев приглашался к царскому столу. Однажды утром генерал подозвал к себе Непейцына.

— Вам не икалось вчера? — спросил он.

— Никак нет, Яков Алексеевич.

— А могло бы… После ужина у высочайшего стола, когда государь изволил о полковых делах спрашивать, я сказал, что еще не знаю, как использовать вашу опытность, раз все штаб-офицерские места заняты. На что государь рассказал, как случилось ваше назначение. В донесениях Витгенштейна не раз ваше имя читавши, его величество решили, что должно отличить ревностного офицера. А как там же значилось об увечии и что волонтер из отставных, то заключили, что от строевой службы давно отстали. Тогда-то государь на одном из рапортов и начертали в виде награды производство ваше в полковники с переводом в любимый свой полк, как изволили вчера сказать, «чтоб немного скачки и в лучшей школе пехотной службы…». А вам все сие пересказываю в дополнение к первому нашему разговору, как доказательство, что некий ваш давний знакомец не имел сюда и малого касательства. Иначе, насколько знаю уважение к нему государя, было бы упомянуто, что, мол, таким-то лицом вы рекомендованы.

— От души благодарю за сию весть, — сказал Непейцын. — Но разъяснил ли государь, как мне проходить оную «лучшую школу»?

— И о том шла речь, — подтвердил генерал. — Первая вакантная рота будет ваша. А откомандовав ею некий срок, переступите на батальон, тем больше что войне конца-краю не видно.

* * *

И, однако, тень Аракчеева еще некоторое время маячила близ Сергея Васильевича. В начале февраля, в деревне близ Виленбурга, где полк встал на дневку, Непейцын оказался в одном крестьянском доме с четырьмя офицерами, старшим из которых был двадцатипятилетний штабс-капитан Краснокутскин. После завтрака задымили трубки, и прапорщики Толстой и Чаадаев, верно не без сговора, завели разговор о том, можно ли считать достойным, когда преданность государю ставится превыше забот о благе отечества. Непейцын, как обычно в малознакомой компании, молчал и слушал.

— Отменный тому пример, — сказал Чаадаев, — дан был в прошлом году Аракчеевым. Все, верно, слышали, что при отступлении к Смоленску адмирал Шишков, генералы Балашов и Волконский нашли необходимым, чтобы государь, покинув армию, пребывал в столицах, а войскам назначить единого главнокомандующего.

— Так что же Аракчеев? — спросил Толстой.

— Вот его-то и стали просить воздействовать на государя, чтоб уехал, потому, мол, что отечество в опасности, — продолжал Чаадаев. — А он и сказал: «Что вы все толкуете про отечество? Вы мне скажите, не в опасности ли государь?»

— Ответ истинно отменный, — закивал Толстой и отнесся к Непейцыну: — А вам каким кажется таковой, господин полковник?

«Видно, придется ввязаться в драку», — подумал Сергей Васильевич и сказал:

— Обыкновенным для опытного царедворца, ибо рассчитан на передачу государю как выражение крайней преданности. Однако замечу вам, прапорщик, что склад мысли и чувств немало зависит от того, что видел человек в детстве…

— Мы слышали, — почти перебил его Толстой, — что вы изволили возрастать вместе с графом Аракчеевым.

Это был прямой вызов, но Непейцын сохранил внешнее спокойствие и ответил:

— Да, я учился с будущим графом в корпусе под начальством доброго генерала Мелиссино. Но имел в виду время более раннее. До двенадцати лет он воспитан в глухой деревне Тверской губернии, в скудной средствами семье отставного поручика, где не было учителей, внушающих правила достоинства человека.

— А вас, дозвольте узнать, господин полковник, как и где воспитывали до корпуса? — спросил Чаадаев.

— В столь же глухой деревне Псковской, но человек совсем иных правил — дядя мой, который вышел в отставку, прервав свой удачный карьер, единственно чтоб воспитывать нас с братом, сирот, и умерший в прошлом году от известия, что французы вступили в Москву… — Сергей Васильевич сделал паузу, ожидая новой дерзости.

Но все молчали, и он перешел в наступление:

— Сей-то воспитатель учил меня быть справедливым даже к тем, кто мне не по душе. И посему замечу, что граф Аракчеев, которого, к слову сказать, после корпуса встречал я лишь мельком и всего дважды, как генерал-инспектор сделал многое для улучшения нашей артиллерии, в чем заверит вас любой офицер сего рода войск.

— О том не раз толковали мне братья двоюродные, артиллеристы, — подал голос молчавший до этого Краснокутский. — И новый устав издал, и пушки облегчил, и «Артиллерийский журнал» учредил…

Когда поспавший после обеда Непейцын вышел на крыльцо с трубкой, навстречу ему с улицы поднялся штабс-капитан.

— За дело вы нынче, Сергей Васильевич, юношей отчитали, — сказал он. — Высокие мысли хороши, но задирчивость непристойна.

Скрипнула дверь. На крыльцо вышел Толстой, без фуражки и шинели, в сюртуке, накинутом на рубаху.

— И вы тут, Семен Григорьевич? — отнесся он к Краснокутскому. — Оно даже лучше… — И повернулся к Непейцыну: — Господин полковник, покорнейше прошу простить за давешнее. То есть, конечно, я продолжаю по адресу некоего влиятельного лица думать то же, но чувствую, что к вам был неучтив до крайности…

Сергей Васильевич посмотрел в открытое юное лицо.

— Прощаю, — сказал он. — Но идите-ка в дом, простудитесь…

Через полчаса Федор подал самовар и Непейцын пригласил офицеров выпить чаю. Все охотно подсели к столу. Мир был явно заключен, и на почетных для Сергея Васильевича условиях, которые еще окрепли в тот же вечер. Все уже лежали по постелям и потушили свечи, когда один из прапорщиков почтительно осведомился, чем командовал Сергей Васильевич до отставки.

— Городничим был в Великих Луках, — отвечал он, — а до того командиром инвалидной роты при Тульском заводе, отчего знаю, сколь деятелен по артиллерийскому ведомству граф Аракчеев. Но именно он оттуда меня отставил как негодного для службы в мирное время, когда требуется особая красота фрунта…

— А из городничих ушли, чтоб на войну отправиться? — спросил Краснокутский.

— Нет, Семен Григорьевич, я вышел в отставку еще в запрошлом году, потому что неприятности имел, и губернатор меня честью просил. — Он замолчал и подумал: «Вот когда уверятся, что за взятки согнали. Рассказать им?» И начал: — Сначала я нагайкой откупных приказчиков отстегал за то, что на катанье лошадей гнали и девочку простого звания сбили. Понятно, начали меня по судам волочить. Но сие вытерпел бы, хоть и надоедливо. А потом проезжал один важнейший сановник и требовал такого унизительного поклонения, на которое я никак пойти не мог…

— Нашего прапорщика Шаховского батюшка во Пскове губернатором, — подал голос Чаадаев.

— Он там недавно, — отозвался Непейцын. — А отставку мою принимал Лаба де Виванс, нонешний провиантмейстер. Но я его не виню, раз был поставлен между высоким вельможей, который моего уничтожения требовал, и мною, который отказывался каяться без вины…

Наступило молчание, которое нарушил Краснокутский:

— Так что, Сергей Васильевич, вы немало испытали и видели, пока мы еще тетрадки марали…

Вскоре ровное дыхание возвестило Непейцыну, что его соседи заснули. А он долго еще смотрел на тусклый прямоугольник окна, за которым неслышно отсчитывала минуты снежная прусская ночь, и думал, что и правда, сколько у него за плечами: Очаков, Херсон, Тула, Луки. Вереницей идут давние и новые утраты: Осип, Никола, Машенька, Фома. И самая свежая, самая тяжкая — дяденька…

Потом стал думать о дневной стычке с прапорщиками. Хорошо, что они так судят об Аркащее, ведут счет его подлым словам и поступкам. А ведь дети сущие! Впрочем, как раз таким сам был под Очаковом… Что же станется с ними? Тоже, в городничих состоя, будут воевать с ветряными мельницами? Или богатство избавит от надобности служить? Значит, бездельные баре, живущие за счет мужиков? Но нет — Якушкин, Чаадаев, Толстой, Краснокутский на таких не похожи…

* * *

По недавним городническим интересам Непейцыну было на что посмотреть в прусских селах и городках с их исправными постройками, фонарями и тщательно вымощенными улицами. И люди были опрятны, вежливы, всё у них было в хозяйстве и в комнатах крепкое, аккуратное. Но до чего же любили деньги, как вовремя подавали офицерам счета за все взятое на постое эти теперь уже союзники-пруссаки, как сами говорили, освобожденные нами от ига Наполеона!

Из разговора молодых сослуживцев о состоянии Пруссии Непейцын узнал о предпринятых недавно реформах, об освобождении крепостных крестьян, происшедшем в 1807 году. Слушал и радовался, что юноши знают то, чего он не знал, думают о том, что ему так интересно…

В середине февраля встали на квартиры близ Калиша. Здесь после тяжело заболевшего капитана Окунева освободилась 3-я мушкетерская рота, и командир полка предложил ее Сергею Васильевичу. Он согласился с радостью, тем более что как раз в этой роте служили Краснокутский, Толстой и Якушкин. Вот и обязанности свои появились, канцелярия из двух писарей, ежедневный доклад фельдфебеля, заботы о новых сапогах и шинелях и постепенное знакомство с солдатами — которого как зовут и кто на что годен.

* * *

А в воздухе уже потеплело, снег почти сошел, дороги высохли, ручьи и речки сверкали по-весеннему. Больше месяца жили на постое в деревнях. Говорили, что Наполеон собрал новую армию и движется навстречу. Ну что ж, пусть сунется…

Все бы хорошо, но теперь письма шли очень долго. В середине марта получил отправленное в январе. Софья Дмитриевна писала, что здорова, ждет известий, как ему служится в гвардии, что с Филей и Ненилой сжилась, будто век их знала, и вместе тревожатся о нем, как, впрочем, и Петя Доброхотов, и Яша Тумановский, которые приходят по воскресеньям обедать. Писала еще, что отправила ему посылку, совсем небольшую: мундирное шитье — воротник и обшлага по форме Семеновского полка. Решили, что на чужбине трудно такое заказать, а полковые портные и на походе к его прежнему пришьют сии новые части. Кроме того, послала пару эполет гвардейских с галунным полем. Куплено все было еще в декабре, когда прочли в «Ведомостях» о его производстве и переводе. Отправкой задержалась потому, что Петя упросил дать ему перерисовать новую форму на портрет, с которого, оказывается, заказана гравюра, чтобы продавать среди других изображений героев войны. Теперь же наконец все послано, а в лавке на Невском, где продают гравюры, сказали, что вот-вот и его портрет выставят в окошке.

«Вот так новость — в герои попал! Конечно, это Иванов придумал… Но где же посылка? Два месяца идет… Еще на походе завел фуражку Семеновского полка, с синим околышем, переменил воротник на шинели и сюртуке, теперь можно будет сшить мундир на случай смотра или генерального сражения… До чего же славно, что Соня о нем так беспокоится, заботится!»

Вскоре после выступления из Калиша генерал Потемкин спросил, не сможет ли Непейцын перед ротой обходиться без услуг Федора. Государь накануне осведомился, что за всадник в казачьей шапке едет в строю его полка.

— А вы что же ответили, Яков Алексеевич?

— Что камердинер, верно, подъехал, который помогает вам садиться на коня, — сказал Потемкин. — Такое объяснение государь принял, но боюсь, снова его увидев, сделается недоволен.

— Как же мне быть?

— Одеть его в шинель и фуражку, пусть едет, будто ваш ординарец. А то приучите кого-то из унтеров вам с конем помогать.

Услышав пересказ этого разговора, Федор предложил:

— Может, в немецкое платье мне одеться, как берейтору?

— Тоже не годится. В строю, да еще гвардейского полка, только чины его на походе находиться могут.

— Вот она, гвардия хваленая, как оборачивается! — закряхтел Федька. — Конечно, ежели прикажете, я хоть монахом выряжусь, однако солдатскую одежу вздевать вот как не охота…

— Ведь только для виду, чтоб со мной ехать рядом.

— Оно так-с, да кто своей волей солдатскую шкуру взденет?

— Предпочитаешь в обозе плестись? А еще кавалер!

— Как прикажете… Только уж лучше я буду вас на коня поутру сажать, на привале подбегу снять и опять подсажу до вечера, а своей волей под красную шапку аль под синюю…

«Какой в крепостном человеке страх сидит перед солдатчиной!» — думал Непейцын после этого разговора.

Посылка догнала полк в апреле, уже недалеко от Дрездена. Конечно, Федор немедля отнес мундир своего барина и полученное шитье в обоз к портным, но в эти дни о щегольстве не думалось. Догнавший полк после госпиталя офицер привез из Силезии известия о тяжкой болезни светлейшего. Оно встревожило всех, до последнего солдата. Старого полководца почитали как спасителя России, в него верили, и сейчас он был особенно нужен. Наполеон с новой армией находился в нескольких переходах от русско-прусских войск, которыми командовал Витгенштейн, генерал смелый и удачливый, но всё не Кутузов по опыту, мудрости, талантам.

А пока русская гвардия шла по Саксонии, любуясь цветущими плодовыми деревьями по сторонам гладких дорог, опрятными селами с каменными магазинами для запасов зерна и почтовыми станциями, рослыми крестьянами, пахавшими тучные поля, и городками, в каждом из которых находили бульвар для прогулок, фонтан перед ратушей, много лавок и ремесленных мастерских. И нигде обыватели, казалось, не думали о войне, которая грозно надвигалась на край.

В Дрездене Непейцын впервые в жизни услышал оперу. В сверкавшем позолотой королевском театре, куда отправился с молодыми офицерами, давали «Фиделио». Восхищенный пением, музыкой, костюмами и декорациями, Сергей Васильевич с уважением слушал критические замечания спутников, сравнивавших спектакль с тем, что видели в Петербурге и Москве. Расходясь по квартирам, условились завтра идти в знаменитую картинную галерею. Но в семь утра всех разбудили барабаны, и через час гвардия выступила к Лейпцигу.

По полкам говорили, что авангард наш встретился с корпусом Нея и Витгенштейн решил разбить его до прибытия главных сил Наполеона, по слухам бывшего где-то около Эрфурта.

Этот день, 20 апреля, запомнился Непейцыну по чувству нетерпения и досады, которое испытывали, казалось ему, все чины Семеновского полка. С утра они поспешно шли к городку Люцен в колонне главной армии, состоявшей из гвардии, кирасир и гренадер. В полдень эти отборные войска были остановлены на холмистой равнине, верстах в трех от места боя, и постепенно вводились в дело. К четырем часам только одна их дивизия осталась близ перекрестка дорог, по которым двигались обозы с ранеными, зарядные ящики и патронные фуры. Холмы не давали семеновцам видеть поле боя, но канонада сотрясала воздух, и клубы порохового дыма определяли пространство, на котором происходило сражение.

Офицеры собирались перед ротами, разговаривали, прислушивались. Сергей Васильевич, сойдя с Голубя, сидел на большом валуне, который Федор застлал попоной. Часть этой подстилки занял Краснокутский. Рядом на траву сели Якушкин и Толстой.

— А все-таки интересно, что около сего ничтожного городишка снова льется кровь, как в тысяча шестьсот тридцать втором году. Вот что значит стоять на скрещении важных путей, — задумчиво сказал Якушкин.

«Тысяча шестьсот тридцать второй год? — подумал Непейцын. — Что за война? Тридцатилетняя?.. Люцен? Э, да не здесь ли Густава-Адольфа убили?»

— Только кровь стала литься щедрей, — заметил Краснокутский. — У нас и у пруссаков, сказывали, по тридцать тысяч здесь собрано, а тогда шведов, кажись, было четырнадцать тысяч, а у Валленштейна чуть больше… Я не ошибаюсь?

— Именно так, — подтвердил Толстой. — Жаль, что не видим поля боя. Вдруг идет на тех же высотах с мельницами, которые Шиллер описывает, и та же дорога разделяет врагов.

«Будто сами тогда воевали! — подумал с завистью Непейцын. — И что за Шиллер такой? Тот, про которого я слышал, поэт немецкий и пьесы писал, а тут будто историк. Или однофамилец?»

— Валленштейн приказал углубить канавы у дороги, и в них засели стрелки, — подхватил Якушкин, — но все-таки шведы прорвались и взяли батареи. Знаменательно, господа, что тогда здесь бились за свободу религиозную, а теперь за политическую…

— Во всех книгах пишут про огромный «шведский камень», около которого нашли тело Густава-Адольфа, — заметил Краснокутский. — Вот бы его увидеть!

— Разобьем Нея, так посмотрим, — сказал Сергей Васильевич, радуясь, что не ошибся насчет смерти шведского короля.

— Да, тут не то, что Шиллера в пансионе декламировать, — кивнул Толстой в сторону боя. — А все таки как верно в «Лагере Валленштейна» сказано:

И, помолчав, добавил уже по-русски:

— А когда же нас все-таки туда поведут?..

— Благодарите бога, что ядра нас не достают, как под Бородином… — отозвался Краснокутский. — А Сергей Васильевич у Витгенштейна в корпусе воевал и хвалит его.

— Против Удино он хорошо командовал, — подтвердил Непейцын. — Но сумеет ли против Нея и какие у того силы?

— Да не подошел бы к Нею на помощь некий Паппенгейм, как когда-то здесь уже было, — добавил Якушкин.

Скоро они узнали, что это замечание оказалось пророческим. И потому, что пруссаки пришли к месту боя с опозданием, и от нерешительности Витгенштейна войскам Нея удалось продержаться до середины дня, когда начали подходить подкрепления от главных сил Наполеона, шедших было к Дрездену, но повернувших на канонаду. Потом сам французский император принял командование армией, уже превосходившей числом союзников. С пяти часов вечера дотемна гвардейская пехота, передвинутая в ближний резерв, потеряла сотни людей от долетавших до нее ядер, но так и не была введена в бой. А на рассвете началось отступление пруссаков к Мейссену, для прикрытия Берлина, а русских — к Дрездену.

Следующие шесть дней арьергард Милорадовчча отбивался от преследования французов. Впервые такой натиск вела пехота. Конницы у Наполеона было очень мало, он берег ее. И вен его армия состояла на три четверти из молодых, необстрелянных солдат. Если бы Витгенштейну стремительной атакой удалось утром 20 апреля разбить корпус Нея, то первое сражение 1813 года, а может быть, и вся компания были бы выиграны. Эти предположения сообщил семеновцам наехавший на их колонну Паренсов. Отвозил бумаги от своего «ученого филина» в штаб гвардии и на запруженной войсками дороге наскоро перекусил с офицерами 3-й роты. От него же услышали грустную весть: несколько дней назад в силезском городке Бунцлау скончался Кутузов.

— Вот потеря, которую некем возместить, — сказал Краснокутский, зашедший в этот вечер в палатку Непейцына. — Но умер светлейший, свершив великое предназначение. Теперь, что ни говори, а только добивать французов приходится. Хребет их Кутузовым сломлен. И какая жизнь славная: боевой офицер, трижды раненный, дипломат, корпуса шляхетного директор, губернатор разных губерний, все чины до фельдмаршала прошедший в служении родине и, как Пожарский, от поработителей ее спасший…

Вскоре он ушел. Федор уложил Сергея Васильевича, лег поблизости на свой войлок и мигом захрапел. А Непейцын не думал, как все последнее время, о ротных делах, а вспоминал, вспоминал… Вот два юноши на деревенской улице представляются приветливому генералу, вот он диктует приказы после учения бугских егерей… Еще памятней два ночных разговора — на переправе через Буг и после того, как отказался идти в ординарцы к Потемкину. А вот забинтованная голова качается на носилках после вылазки турок под Очаковом… И последнее — тучный старец ласково расспрашивает о службе, о Соне, царит крест и, прервав беседу, идет совещаться с царем о кампании. Истинно Пожарский наших дней. С честью войдетв летописи России. А другой светлейший, которого видывал, Потемкин, многим ли памятен? Прах его Павел Петрович с землей смешал, но дела-то остались ли? Войдет ли в историю с похвалой?.. И ближе всех знает третьего сановника, труды которого защищал недавно перед прапорщиками… Этого чем помянут в будущем?..

* * *

За десять дней французы заняли всю Саксонию, и семеновцы вспоминали недавно виденных сытых лошадей, коров и полные зерном деревенские амбары — все, что теперь досталось врагу и подкрепляло его силу к будущим боям. Но прусские войска снова соединились с нашими, и армия заняла позицию при Бауцине, куда непрерывно подходили из тылов подкрепления. 8 мая Наполеон атаковал здесь союзников. И снова гвардия стояла в резерве, а потом русские и пруссаки отступили. За две недели дошли до крепости Швейдниц и встали лагерем, закрыв врагу путь на Польшу. Генерала Витгенштейна сменил Барклай де Толли, возвратившийся к армии после долгой болезни. И тут вместо ожидаемого сражения вдруг заключили перемирие.

Оно было одинаково нужно противникам. Наполеон подтягивал резервы, давал отдых молодой армии и внушал Франции, что готов на мирные переговоры, начатые в это время. Союзники тоже отдыхали, и, что особенно важно, на их сторону встала наконец-то осторожная Австрия с более чем стотысячной армией.

Во время перемирия главная квартира расположилась в Рейхенбахе, а Семеновский полк — поблизости от нее, в богатом селении Ланг-Билау. Эти летние месяцы 1813 года Сергей Васильевич целиком отдал своей роте, готовя людей, снаряжение, обмундирование и обоз к новой кампании, в которой никто не сомневался.

Из Петербурга Непейцын получил здесь целых три письма. Одно, писанное в феврале, с грустной вестью о кончине Маркелыча. Накануне добрел в гостиную и просил Софью Дмитриевну поиграть Гайдна и Глюка. А утром, когда зашла его покормить и предложила снова играть — он лежал в своей комнатке рядом с гостиной, — старик ответил чуть слышно: «Нет, Сонюшка, я ноне сам музыкой оправдаться должен…» И до полуночи, когда отошел, все двигал холодеющими пальцами, будто играл и играл на клавесине.

В других письмах сообщалось о летнем житье на Песках, что Филя принялся за ремонт мебели и у него есть уже ученик-подросток, что Ненила взяла в руки хозяйство и Софье Дмитриевне «просто делать нечего», отчего она с Глашей часами щиплют корпию из старого белья для армии и молят бога, чтобы подобная не понадобилась Сергею Васильевичу. Петя Доброхотов вырезал ей из двухслойного камня профиль, очень похожий на одного полковника, и его уже отдали заделать в перстень, а Яша Тумановский научился писать левой рукой и выхаживает себе должность. В последнем письме было рассказано, как средь вещей покойного Маркелыча Соня нашла тетрадь с нотами его сочинения, писанными лет тридцать назад. Музыка кажется ей очень красивой, почему отдала сделать с них копию и обе тетради переплесть для сохранности.

Развлечением во время стоянки в Ланг-Билау были прогулки по окрестностям и хождение друг к другу в гости. Однажды в палатке Непейцына вместе с его субалтернами появился юноша, красивое лицо которого показалось хозяину знакомым.

— Вот, господин полковник, поручик Чичерин, который просил вам его представить… — сказал Якушкин.

— Ежели сами меня не припомните, — добавил офицер.

— Неужто вы тот музыкант, который так славно играл на фортепьяно в тульских гостиных? — спросил Непейцын.

— И добавьте, господин полковник, так ревновал вас к красавице Куломзиной…

— Которая нам обоим предпочла ловкого фон Шванбаха, — рассмеялся Сергей Васильевич.

— На счастье, я в то время был уже в Пажеском корпусе и не столь трагически принял новость, — продолжал в шутливом тоне Чичерин. Потом сказал уже серьезно: — Не откладывая, позвольте объяснить, как сделался виновником неприятного вам разговора, нынче мне пересказанного. Еще в Вильне командир полка, прочитав приказ о назначении вашем, спросил, не слышал ли кто о сем офицере. Быв свидетелем, как на обеде у моих родителей граф Аракчеев аттестовал вас другом юности, я рассказал…

— Полноте, кажется, все на сей счет уже разъяснилось, — прервал Непейцын.

Когда Федор в белых перчатках, натянутых ради сына тульского генерала, подал чай и закуску, вспомнили общих знакомых.

— А знаете ли, Сергей Васильевич, что добряк доктор Баумгард добился-таки разрешения бесплатно отпускать лекарства мастеровым завода? Помню, как он с этим к отцу приставал и бумаги сочинял не совсем по-русски для направления в Петербург. Но тогда все отказывали, а теперь, может по случаю войны, разрешили. И от кого я узнал? В Плоцке, где провел больным два месяца, встретил тоже поправлявшегося сына полковника Никеева. Так вот Вася Никеев и рассказывал из писем тульские новости.

— А батюшка ваш здоров ли?

— Он нынче в Московском ополчении и Владимирскую звезду за Бородино получил… Но я имею вам и грустное сообщить.

— Что ж такое?

— В плоцком госпитале, куда я ходил, как начал из дома выбираться, чтоб наших, семеновских солдат проведать, были и офицерские палаты для тех, кто не мог на частной квартире себя содержать. И вот один ополченец просил письмо в Луки отправить…

— Сарафанчиков? — догадался Непейцын.

— Он самый. Ну, а я, слышав, что вы там после Тулы служили, и спросил, не знаком ли. Тут откуда и красноречие взялось.

— Наговорил невесть что? — улыбнулся Сергей Васильевич. — Но грустное-то где же?..

— Так умер ведь, бедняга.

— Ранен, что ли, был?

— Да нет же! И пороху не понюхал. Понос его извел. Уж мы с Никеевым и вина, и сухарей белых, и бульоны ему носили, да, видно, поздно. Воруют в госпиталях ужасно на таких скромниках да на солдатах. Никеев не стерпел — чиновника одного гошпитального прибил, когда за картами деньгами хвастаться стал.

— Федор! — позвал Непейцын. — Слышал, что Александр Васильевич рассказывал? Бедный Сарафанчиков в госпитале помер.

— Слышу-с. Жалко их очень, — отозвался Федор.

— Вот и воздаяние за патриотизм, — вздохнул Сергей Васильевич. — Сидел бы в соляном магазине и был бы цел…

— Ничего, скоро французов добьем, и с тем горе все кончится, — уверенно сказал Якушкин. — Нынче генерал от штабных слышал, что в Пруссии поголовное ополчение, из Англии оружие на кораблях привозят, порох, пушки, седла. Австрийцы уже на марше…

— Я тоже слышал, — кивнул Чичерин. — Но представьте, как сердце сжималось хоронить людей, от горячки или поноса погибших, когда могли в бою с пользой для отечества помереть.

Когда гости ушли, Федор сказал:

— Небось Михельсонов барин в ополчение не пошел.

— А ты почем знаешь? — удивился Непейцын.

— Как же-с! Через Невель когда ехал, псарей его видел, которых в солдаты сдавать прислал, таково его ругали…

Через день Якушкин привел к Сергею Васильевичу заехавшего на их бивак Паренсова, одетого во все новое — от шляпы до сапог.

— Здравствуйте, дорогой штабс-капитан! — обрадовался Сергей Васильевич. — Каким вы франтом!

— Поздравьте его капитаном, господин полковник, и с тем еще, что от отца зависеть больше не будет, — сказал Якушкин.

— Неужто батюшка ваш скончался?

— Что с ним в Костроме сделается? — отозвался Паренсов. — А, к печали моей, убили под Вязьмой двоюродного брата, офицера пехотного Вот тетка, вдова, в горе, детей более не имея, и отказала мне все, что муж ее, чиновник, наворовал, путь обогащения сейчас обычный. За убитых отцов дети раньше срока наследуют, после братьев сестры невестами выгодными становятся. Посоветуйте, кому мне завещать, чтоб папеньке не досталось?

— Ну, зачем так мрачно? — возразил Непейцын — Лучше расскажите, что о друге моем Егоре Ивановиче слышали?

— У него все ладно, а вот в другой бригаде ихней дивизии противное совести случилось… У вас-то в гвардии, на глазах государя, и поставка продовольствия порядочная, а там на неделе шестерых солдат расстреляли за грабеж. Свели корову — да в котел. Скота месяц не пригоняли, на каше да на сухарях люди измаялись. Благородно выражаясь — оборотный лик войны… А один из казненных, заслуженный унтер, кавалер знака отличия, все повторял, что не для себя, для роты радел… Словом, с тех пор никак не разберусь, кого расстреливать нужно, — закончил Паренсов.

Якушкин слегка откашлялся и продекламировал:

— Опять Шиллер? — спросил Непейцын. — Переведите, Иван Дмитриевич, я по-немецки двадцать слов знаю.

Якушкин перевел и добавил:

— Поэт не воевал, а как все верно!..

— Именно Шиллер пишет, — отозвался Паренсов, — что в сих краях в Тридцатилетнюю войну население в десять раз уменьшилось.

— Вот и утешайтесь, что хоть такого теперь нет, — посоветовал Сергей Васильевич.

Вечером, раздевая барина ко сну, Федор сказал, видимо вспомнив этот разговор:

— Правда, не нашего полку а бывает, что и грабят мужиков здешних.

— От кого же знаешь?

— Намедни хозяин один жаловался — половину гусей у него перекрали. А поймал одного, так тесаком пригрозился…

— А ты чего с немцами знакомство свел? — внимательно посмотрел Сергей Васильевич. — Нет ли дочки? Эльзы какой-нибудь?

— Как в воду смотрели, Эльза и есть! — сознался Федор.

— Гляди, за нее бока крепче, чем за гуся, наломают, — сказал Непейцын. — Уймись до греха. Ты ведь тесаком не погрозишь…

* * *

В конце июля Сергей Васильевич с Краснокутским поехали верхами к замку Петерсвальде, в котором во время перемирия жил император Александр. Замок был только что освобожден, и многие офицеры спешили взглянуть на его расположение, пройтись по парку, куда недавно впускали только штабных. Краснокутский не раз стоял здесь в карауле и вызвался сопровождать Непейцына. Ехали больше шагом, расстояние было невелико, а вечер красив и мягок.

— Юноши могут радоваться началу военных действий, — сказал Краснокутский, когда проехали лагерь. — Но новая схватка будет не менее ожесточенна, чем в России. Присоединение к нам Австрии говорит только, что политики не считают Наполеона способным победить… — Лошадь штабс-капитана испугалась низко пролетевшей птицы, заиграла, и он, затянув поводья, не закончил фразу.

— Но тем упорней будет он сражаться? — договорил Непейцын.

— Вот именно. Считают, что не дело офицера рассуждать, — сказал Краснокутский. — Но перед такой решающей кампанией можно ли не думать, к чему придет мир, если разобьем Наполеона.

— Как — к чему? К освобождению народов Европы от его ига и от непрерывных войн, которые он вел, — ответил Непейцын.

— Верно, — кивнул штабс-капитан. — Но разве не важно, какое правление, свергнув Наполеона, установят победители во Франции?

— Никогда не думал об том, — сознался Сергей Васильевич.

— А ведь победителям очень нужно будет, — продолжал Краснокутский, — чтобы правительство Франции не смело им перечить. Мне ясно, кто дирижировать станет в новом мировом концерте…

— Наш государь?

— Конечно. Но какую пьесу он заиграет, я пока не разберу.

— Вы в дворцовом карауле что-то новое слышали? — спросил Непейцын, стараясь угадать, что навело спутника на такие мысли.

— Слышал от нашего Трубецкого, который у генерала Барклая адъютантом, что нас разделят на три армии и во главе поставят пруссака, австрийца и шведского наследного принца — нового союзника. И хотя говорил, что сие одна дипломатия государя — для русских, мол, он славы не ищет, а только чтобы вместе Наполеона раздавить, — но мне такая «деликатность» обидной показалась.

— Еще бы! — согласился Сергей Васильевич. — Разбили-то мы его, а теперь под Блюхером и Шварценбергом ходить…

— Вот-вот… Однако тот же Трубецкой уверял, что командующие армиями всё докладывать обязаны нашему государю. Главным, выходит, будет он. А я после Аустерлица, знаете ли… Дипломат он тонкий, а полководец… — Краснокутский оглянулся вокруг.

— Не опасайтесь, — сказал Непейцын. — Лошади нас не выдадут. Но к парку ближе не поедем, пока не кончим разговор. — Он остановил своего коня, штабс-капитан сделал то же, и Сергей Васильевич продолжал: — Мне ясно, что после сотен тысяч смертей, которые Наполеон принес миру, он должен быть лишен возможности проливать кровь. А как же того добиться, если не смещением его с престола?

— Совершенно согласен, — закивал Краснокутский. — Но, понимаете, я участвую в третьей кампании и не могу запретить себе думать, какое будет ее следствие для моей родины. За обиженных пруссаков мы который раз заступаемся, а они, бедные, живут в десять раз богаче нашего… Теперь хотим во всей Европе справедливость восстановить, а своим-то что за всё разорение и кровь пролитую привезем? Не слишком ли многое напоказ, как сие назначение чужих командующих армиями, в каждой из которых львиная доля будет русских полков? Вот-с… Так тронемся, господин полковник, наконец-то в ворота и по аллее прямо к замку…

Через несколько дней перемирие окончилось, переговоры были прерваны, русские войска тронулись в Богемию, где соединились с австрийцами и оттуда пошли на Теплиц и Дрезден.

На этом переходе Непейцын присматривался к людям, впервые после ранения или болезни бывшим в строю, вникал в артельное довольствие, для которого купили и засолили в Ланг-Билау несколько бычьих туш. Да еще в первые дни похода его беспокоило здоровье Федора. В утро выступления он явился перед барином с обвязанным холстиной лицом и не говорил, а жалобно мычал.

— Досталось за Эльзу, — уверенно сказал Сергей Васильевич.

Федор утвердительно покивал.

— А крест где? — спросил Непейцын, заметив отсутствие Георгия в петлице кафтана.

Федор показал рукой за пазуху.

— С такой рожей и крест носить неудобно?

Через трое суток обозначилось, что выбитыми оказались только два боковых зуба, распухли губы и нос. На биваке Сергей Васильевич услышал, как фельдфебель говорил:

— Мы только еще воевать идем, а ты, кавалер, уж наглядно от врага пострадал.

На что последовал сиплый ответ:

— Так их четверо, и все — что твой правофланговый… Ну и я, верь, на их не молился…

* * *

На одном из ночлегов у генерала Потемкина ужинал командир дивизии Ермолов, и на другой день офицеры обсуждали привезенную им новость: в главную квартиру прибыли два иностранца, тотчас зачисленные на русскую службу. Первый — генерал Моро, почитался когда-то соперником Наполеона, был изгнан им из Франции и теперь приглашен императором Александром в качестве советчика. Другой — генерал Жомини, автор сочинений по военному искусству, служил всю жизнь в армии Наполеона, а недавно явился на наши аванпосты и предложил услуги союзникам.

— Что думаете, Семен Григорьевич, о новых наших генералах? — спросил Непейцын в этот вечер Краснокутского.

— Вы слышали, как Моро наша молодежь нынче Кариоланом, на Рим идущим, называла? — ответил штабс-капитан. — И дельно, по-моему. Он республиканцем себя славил и Наполеона в узурпаторстве упрекал. Так как же теперь с чужими монархами стакнулся? Или думает, что они Францию к республике возвратят? Значит, из чувств личных против родины воюет… А Жомини просто крыса, бегущая с тонущего корабля. Год назад французским губернатором Смоленска состоял, а ныне наш мундир натянет. Но еще важнее — надо ли в них советчиков искать? Ведь давно сказано: «У семи нянек дитя без глаз»…

* * *

Перейдя Богемские горы, союзные войска 13 августа подступили к Дрездену, около которого находился слабый корпус Сен-Сира. Царь и прусский король настаивали на немедленной атаке. Австрийский фельдмаршал Шварценберг соглашался наступать только после подхода всех войск. Бой начался ненастным днем 14 августа, в середине которого к Дрездену подошел Наполеон с главной армией. Весь день 15-го под непрерывным дождем продолжалось сражение. К вечеру Шварценберг заявил, что у его частей не хватает боеприпасов, и настоял на отступлении в Богемию.

Это движение огромной армии по размытым дождем горным дорогам грозило стать гибельным. Еще 13 августа, с похода, Наполеон направил сорокатысячный отряд Вандама к Кенигштейну, где, переправившись через Эльбу, он должен был занять главную дорогу, ведущую от Дрездена в Богемию, именно на случай отступления союзников. Вандаму противостоял русский корпус в десять тысяч штыков, с рассвета дотемна 14-го отбивавший атаки французов. Корпусной командир доносил императору о превосходстве сил противника. Его подкрепили только ненужной в горах кавалерией, но послали начальствовать здесь героя многих боев генерала Остерман-Толстого. Однако и он 15-го не выдержал бы натиска Вандама, если бы этой ночью не подошла спешившая к Дрездену 1-я гвардейская пехотная дивизия. Ее отборным полкам предстояло оправдать свою столетнюю боевую славу.

* * *

Под вечер 14 августа семеновцы миновали деревню Гизгюбель. За этот день прошли двадцать верст, перевалили через хребет, и люди едва передвигали ноги. Полк тянулся под непрерывным дождем, давно пропитавшим шинели, легшим парной сыростью на спины, натруженные ранцами. Ждали приказа стать на ночлег и варить пищу.

Узкая каменистая дорога шла лесом. Нередко мохнатые ветви сосен нависали над фланговыми солдатами, цеплялись за штыки. А одна темная лапа задела за кивер ехавшего перед ротой Непейцына и щедро окропила руки и лицо холодной водой.

— Да, господин полковник, тут не то, что в гостиной красавице аккомпанировать, — сказал рядом веселый молодой голос, и поручик Чичерин, взявшись за стремянной ремень, пошел рядом. По его короткой бурке сбегала вода, ноги чуть не до колен облепила грязь.

— Отчего не сядете на коня? — спросил Непейцын.

— Во-первых, я устал не больше их, — кивнул Чичерин на солдат. — А во-вторых, конь мой и человек с повозочкой на подъеме отстали. Но я пришел попросить у вас сухого табаку. От огорчения, что нас всё берегут, закурил, кажись, по-настоящему…

— Да, не велика честь этак в гвардии служить, — поддакнул плетущийся рядом Якушкин. — Для парадов нас, видно, назначили. Измайловцы и финляндцы хоть под Бородином дрались, а мы награды получаем, в резерве стоя. Неужто и под Дрезденом то же будет?

— Одна надежда на Вандама, — сказал Чичерин, набивая трубку.

— А что?..

— Да проезжал давеча адъютант и сказывал, будто от пленных дознались, что генерал Вандам с четырьмя дивизиями послан дороги через горы перерезать на случай отступления нашей главной армии. Будто нонче с утра он наш слабый заслон где-то впереди теснит. И за успех ему маршальский жезл обещан.

— То-то я будто пушки слышу, — сказал Краснокутский. — До Дрездена еще верст двадцать, а где-то недалече палят…

— Значит, Вандам жезл добывает, — беззаботно заключил Чичерин и отстал, чтобы примкнуть к своей роте.

Уже в темноте дивизия присоединилась к войскам 2-го корпуса близ городка Пирна и утром выстроилась во второй боевой линии. Но 15 августа, против ожидания, Вандам не начинал дела. Зато с севера, от Дрездена, отчетливо доносилась мощная канонада. В сумерках разрешили развести костры. Дождь моросил не переставая, и они плохо горели. Сварить что-нибудь было невозможно. Солдаты жевали сухари и дремали, сморенные усталостью.

На рассвете Непейцына разбудил Федор:

— Сергей Васильевич, к генералу требуют. Роты без барабана в ружье становятся…

В палатке Потемкина собрались штаб-офицеры полка.

— Господа! — сказал Яков Алексеевич. — Я только что от графа Остермана-Толстого. Наша армия отходит от Дрездена обратно в Богемию по самой верхней дороге. Ежели допустить Вандама, который вот-вот также о сем узнает, занять Теплиц, то он встретит огнем и штыками наших, спускающихся с гор и утомленных двухдневным сражением и ночным переходом, в то время как Наполеон будет теснить их с тыла. Генерал Остерман решился пробиться к Теплицу и не допускать туда Вандама, чем обеспечится спокойное движение нашей армии. — Потемкин сделал короткую паузу. — Первый и второй батальоны идут с генералом Остерманом. Третий — в арьергарде генерала Ермолова. Прошу отправляться к местам и пояснить обер-офицерам задачу. Выступаем через полчаса…

Первые семь-восемь верст шли без заминки.

Первые семь-восемь верст шли без заминки. Слева, у Кричвица и Гросс-Котты, грохотали пушки — полки второго корпуса и арьергард Ермолова отбивали французов от большой дороги. Впереди снова встали по обеим сторонам пути огромные сосны.

— Неужто французы тут нас не встретят, когда в лесном дефиле стиснуты окажемся? — сказал Краснокутский.

И как бы отвечая ему, впереди раскатились ружейные залпы. Шедший головным Преображенский полк с криком «ура» рванулся вперед. Семеновцы беглым шагом устремились следом.

Сергей Васильевич мельком увидел вчерашние нависшие ветви, постройки Гизгюбеля, убитых и раненых на дороге. Пробежав еще с версту, остановились. Вперед проскакал с несколькими офицерами Остерман-Толстой. Стройно ответили ему преображенцы.

Оглядывая роты, назад проехал командир батальона полковник Ефимович. Придержал коня и сказал:

— Сейчас, Сергей Васильевич, мы преображенцев сменим!

И верно, когда двинулись, Преображенский полк, подавшись на край дороги, уступил семеновцам место во главе колонны.

Возвращаясь, Ефимович опять задержал коня около Непейцына.

— За нами все двадцать орудий гвардейской пешей артиллерии. Кишкой, по одному тянутся, — сказал он. — Отобьют их — сраму не оберемся. Я Броглио послал с двумя ротами по горам лесом идти, а нам с вами тут, если что, лечь придется.

Распоряжение Ефимовича оказалось правильным: стрелки князя Броглио, ведя бой в лесу, слева от дороги, не допускали французов помешать нашему движению. Только один раз, опять в лесной теснине, впереди показались синие мундиры.

— Ребята! Покажем, что не хуже преображенцев! — закричал Ефимович. — За мной! Ура!

— Ура! — кричал и Сергей Васильевич, дав шпору Голубю.

Но гренадерская рота уже смяла французов, и солдаты Непейцына только гнали их и кололи.

Вечером отряд Остермана, а за ним остатки 2-го корпуса и арьергард Ермолова дошли до деревни Петервальде и встали здесь, обратись фронтом к шедшему по пятам Вандаму. Врагов разделяла только широкая лощина. По обеим сторонам ее горели бивачные костры. Небо очистилось, русские и французы сушили одежду и варили пищу. Здесь Остерман получил известие, что главная армия еще не спустилась с Богемских гор. Значит, он должен продолжать отбиваться. Здесь же от пленных Вандам узнал, как малочисленный отряд — в пятнадцать тысяч человек — его сдерживает. По когда утром двинулся в наступление, перед ним отходили только егерские цепи. Пользуясь туманом, Остерман на рассвете увел свои полки дальше к Теплицу и остановил их перед селением Кульм.

* * *

Правее фронта выстроенной к бою гвардии лежала деревня Пристен, окруженная садами и кустарниками. Левый русский фланг упирался в лесистые горы, недоступные для обхода.

Остерман-Толстой объехал полки и везде говорил одно и то же:

— Ребята! Отступать больше нельзя. Мы должны умереть или устоять. К нам идет сильная подмога…

Около десяти часов французы показались на дороге, и, когда начали расходиться по равнине, всякому стало ясно, насколько их больше числом. Скоро около Пристена завязалась перестрелка. Сидя на Голубе, Непейцын наблюдал, как наши и французские егеря ведут огонь, перебегают между постройками и деревьями, собираются и строем атакуют друг друга. Тут его отвлек Краснокутский:

— Сергей Васильевич! А слева-то жарко становится…

Непейцын повернул голову. Под самым лесом весь склон горы покрыли синие шинели, которые в густых колоннах бегом направились к середине нашего фронта. Мимо семеновцев в ту сторону проскакал генерал Ермолов с адъютантом. Потемкин сел на лошадь и встал перед первым батальоном рядом с полковником Ефимовичем.

Раздалась команда. Семеновцы перестроились и обратились к тому месту, где в русский фронт вклинились колонны французов. Там кипела рукопашная схватка, кричали сотни голосов, мелькали штыки и приклады. И вдруг стало ясно, что французам удалось прорваться: синее пятно разделило надвое серые шинели.

Снова команда, ударили барабаны, и семеновцы, перебросив ружья на руку, с места бегом ринулись во фланг французов. Одновременно рядом запели трубы, и Сергей Васильевич увидел пестрые эскадроны с обнаженными саблями, также устремившиеся наперерез прорвавшему наш фронт врагу.

Это было последнее, что он видел с седла. Голубь вскинулся на задние ноги, протяжно заржал и вдруг повалился на колени. Думая, что он поскользнулся, Сергей Васильевич натянул повод и откинул корпус назад. Но уши коня обвисли, голова отяжелела, и он стал заваливаться на бок. Непейцын, бросив повод, вытянул руку к земле, но тут же ее подбила чья-то пробегавшая мимо нога, подкованный сапог ступил ему на ухо и скулу, кто-то, выругавшись, больно поддал в спину, другой по затылку, и он потерял сознание.

Очнулся оттого, что ему прыскали в лицо водой, фыркая губами, как делают прачки. Открыл глаза. Над ним наклонился пожилой ефрейтор чужой роты. Опять прыснул водой и дохнул ржаными сухарями.

— Опамятовались, ваше высокоблагородие? — сказал он обрадованно. — Уж думал затоптали, шалые черти. Головушка то болит?

— Ногу давит…

— Еще б — туша какая. Ой, ребята! Помогите с его высокоблагородия коня стащить. А ты, Ермила, околь головы ихней стой, чтоб опять не наскочили, — распоряжался ефрейтор. — Ну, берись! Разом!.. Эх, тяжело!.. Давай мы с Ермилой их под микитки ухватим, а вы коня откатывайте, под боки ружья подведши. Ну, взяли!..

Когда подхватили под мышки, Непейцын застонал от боли в спине и боку. Но еще мучительнее ныла голова.

— Куда ж вы меня? — спросил через силу, когда ефрейтор и солдат, который звался Ермилой, посадили его на сцепленные руки.

— Вестимо, к лекарям, ваше высокоблагородие.

— Снесите, братцы, меня лучше в обоз, там люди мои и коляска, — скатал Сергей Васильевич.

— Подлаживай по мне, Ермила, — командовал ефрейтор.

Увидев своего барина на руках солдат, Федор, причитая, раскинул под ближним деревом ковер, подушки и уложил его. Отпустил солдат, сделал холодные примочки на лицо, а потом куда-то исчез.

— Куда он делся? — спросил Непейцын мявшегося около Кузьму.

— Должно, за седлом побег. Что ж добру пропадать?..

— Какое седло! Убьют ведь дурака…

— Ну, коль вчерась не убили, как походом шли…

Часа через два Федор вернулся, действительно неся седло и уздечку, а за ним прибежал лекарь Бирт.

Ощупав Непейцына, он сказал:

— Счастье редкое — одни ушибы, без повреждений костей. Но ежели бы конь на левый бок упал и раздавил чашку, в которую культю вмещаете, куда бы хуже случилось.

— А теперь, Вильгельм Иванович, что делать?

— Недели две в коляске поездить. На лбу и скуле ссадины пустые. Ведь легко глаза выбить сапогами могли. Ну, побежал!

— Кто из офицеров нашего батальона ранен?

— Многие. Полковник Ефимович навряд выживет. Чичерин тоже плох. Оба в живот ранены.

— И Саша? — ахнул Непейцын.

— Еще вчера, когда со стрелками в лесу французов отбивал.

— А еще кто?

— Легко ранены Чаадаев-первый, Щербатов, Муравьев-Апостол…

— А убитые?

— Знаю пока только князя Броглио-младшего… Ну, лежите, примочки холодные до завтра держать надо…

— А сражение-то как? Здесь только грохот слышен.

— Выиграно, говорят. С гор всё новые наши полки спускаются.

Вечером Федор с Кузьмой уложили Сергея Васильевича в коляску и со всем полковым обозом отъехали дальше в тыл. Только устроились на ночлег, как кто-то перед палаткой окликнул Федора.

— Пожалуйте, ваше превосходительство, не спят, сейчас трубку выкурили, — отозвался слуга.

Через минуту Потемкин присел у походной кровати:

— Ну, напугали, Сергей Васильевич! Мне сказали, будто убиты вместе с конем. Лежит, говорят, и голова в крови.

— Бирт утверждает, что всё пустые ушибы, — сказал Непейцын. — А вот о Чичерине, Ефимовиче и Броглио от него услышал. Но расскажите, Яков Алексеевич, почему от Дрездена отступили.

— Почему? — переспросил генерал. — Мудрый Суворов говаривал, что «австрийцы великие мастера битыми быть»… Вот и здесь они сначала опоздали, потом сдавались целыми полками, потом заявили, что патронов нет. Двадцать пушек отдали! Тьфу, союзники!.. А слышали, что генерала Моро там смертельно ранило? Вот судьба-то! А что нонче Остерману-Толстому руку оторвало?

— А кто ж командовал?

— Ермолов.

— И завтра опять то же?

— Конечно, если Вандам не отступит… Говорят, государь запретил пешую гвардию в огонь пускать. Вчера и нынче знаете сколько солдат в полку выбыло? Сказать страшно! Истинно, как спартанцы при Фермопилах. Более девяти сотен…

— Кто-то в моей роте остался! — вздохнул Непейцын.

— Да, будет гвардии памятен Кульм! Берегли, берегли, и вот…

Неожиданно для Сергея Васильевича и, должно быть, для себя Потемкин громко сглотнул слюну и отвернулся.

В эту ночь Непейцын почти не спал. Ныли ушибы, особенно затылок. Думал о том, что со светом снова бросятся друг на друга тысячи людей, и жив ли тот ефрейтор, который донес его с товарищем до обоза, о раненых, что маются сейчас в тяжких страданиях, о Чичерине и Ефимовиче. Вспоминал мягкие серые губы Голубя на своей ладони, его привычную поступь и то, как слушался одной правой шпоры…

Утром, когда под Кульмом снова заревели орудия, Федор, жалостно качая головой, менял своему барину примочки. У самого только прошли кровоподтеки, а тут на-ка — Сергея Васильевича как изуродовали!..

— А куда Голубю пуля попала? — спросил Непейцын.

— В лоб, под челку. Крови меньше, чем из уха, помните?..

Через провозимых мимо раненых до обоза доходили слухи о ходе боя. К двум часам дня все было кончено. Пушки умолкли, и вскоре к Теплицу повели целые полки пленных французов.

Подробности боя рассказали Сергею Васильевичу навестившие его под вечер Толстой и Якушкин. Удар с фронта наших войск и второй, с тылу, полками, спустившимися с гор, заставили французов прорываться назад, к Пирне. Только трети корпуса это удалось, другую треть считали убитыми и ранеными, двенадцать тысяч во главе с Вандамом сдалось в плен. Всех удивляло, отчего Наполеон не пришел на помощь своему генералу, который ждал его появления до последней минуты.

Сидели за чаем, когда у палатки раздался топот коня, и, замешкавшись, чтобы снять шляпу с высоким плюмажем, вошел Властов.

— Утром испугали раненые, которых в Прагу везли, будто тебя убили. Только сейчас генерал ваш успокоил, — сказал он, расцеловав друга. — Прошу, господа, не спешить, а то буду стеснен, нарушив ваше посещение.

Когда офицеры ушли, Федор снял нагар со свечей, и стало видно, как постарел Егор Иванович, с тех пор как расстались.

— Вот хорошо, что ты цел! — напрямик сказал Непейцын.

— И сам не знаю как, — пожал плечами Властов. — Из бригадных Пятой дивизии я один уцелел под Дрезденом. Фролов ранен, Луков убит.

— Тот, что солдатский сын?

— Да, брат, кончилось его бранное поприще. Только полгода генеральские эполеты носил. Но сколь неудачно все дело под Дрезденом! Пришли, когда с малым боем взять могли, дождались Наполеона и, положив бездну людей, отступили ни с чем. Да еще чуть Вандаму в зубы не попали, отчего вами жертвовать пришлось… А слышал ли, что и генерал Мелиссино в тот день убит?

— Сын Петра Ивановича?

— Да, единственный. И не то жаль, что убит, наша судьба такая, а что зря… Ну, посетовал, покряхтел, убедился, что ты жив, и поеду к своей должности. — Властов взялся за шляпу.

— А Моро-то какой конец! — сказал Непейцын.

— Да, из Америки приплыл и через неделю от французского ядра пал. Пленные говорят, будто ту пушку сам Наполеон навел. Увидел в трубу нашего государя со штабом, а убил Моро, своего давнего соперника. А знаешь ты про рану Дорохова?

— Нет, я думал, он воюет. Читал последнее, что Верею взял.

— А потом при Малоярославце ранен в левую пятку. И горе в том, что пятка не заживает. Чистый Ахилл… Говорят, он первым донес светлейшему о движении французов на Калугу и первый им дорогу преградил. Значит, уже в историю вошел…

Сергей Васильевич так и не решился спросить Властова про сына. Слишком ясно перед глазами вставал улыбающийся Саша Чичерин в своей короткой мокрой бурке: «Тут, Сергей Васильевич, не то, что в гостиной красавицам аккомпанировать… Нет ли табачку сухого?..» Бедная, бедная Катерина Александровна Чичерина!..

Посланный утром на розыск ефрейтора и Ермилы, Федор не нашел их по ротам. То ли ранены и отправлены в Прагу, то ли убиты.

— Ах, стыдно, что прозвище не спросил! — бранил себя Непейцын.

* * *

За бой под Кульмом Семеновский полк был награжден георгиевскими знаменами. Многие офицеры получили чины и ордена, Сергей Васильевич — золотую шпагу «За храбрость», Краснокутский произведен в капитаны. Прусский король приказал раздать всем участникам боя Железный крест, который в русской армии так и называли «Кульмским». По правде сказать, союзникам было за что награждать тех, кто спас их армии от разгрома.

Во время месячной стоянки в Богемии гвардейцев порадовало известие о победе пруссаков при Кацбахе, где Макдональд потерял двадцать тысяч человек и более ста пушек. Шведский принц разбил Нея при Данневице. Отряды русских и пруссаков заняли Кассель и Бремен. Владычество Наполеона в Германии рушилось.

Дождавшись русских резервов, союзники в третий раз двинулись в Саксонию. 4 октября на равнине к северу от Лейпцига закипел бой. Наполеону было необходимо разбить прибывшие первыми главные силы союзников. Основной удар он направлял на русские корпуса, которыми командовал генерал Барклай. Был момент, когда французы прорвали наш центр, но введенные в бой подкрепления отбили атаку. Левее их терпели поражение и отступали австрийцы. Положение спасла подошедшая с севера армия Блюхера, из пруссаков и русских, тотчас вступившая в дело.

Этот бой был только прологом генерального сражения. На другой день Наполеон прислал к Александру взятого накануне в плен австрийского генерала с предложением перемирия и обещанием тех уступок при переговорах, на которые не пошел три месяца назад. И не получил ответа. Обещание было слишком похоже на уловку. Вечером подошла армия шведского наследного принца. Теперь союзники охватывали Лейпциг с севера, востока и юга, а французы отошли к самому городу.

6 октября триста тысяч русских, пруссаков, австрийцев и шведов сразились со ста семьюдесятью тысячами французов и союзников Наполеона. Гремело две тысячи пушек. Недаром эта битва названа битвой народов, — в ней сражались все главные нации, населявшие Европу. Конечно, в этот день Наполеон не раз вспоминал происходивший тринадцать месяцев назад бой у Бородина, где легли пятьдесят тысяч его лучших офицеров и солдат, вспоминал дорогу от Москвы до Вильны, на которой сложили кости еще триста тысяч участников его походов. Армия, сражавшаяся под Лейпцигом, так не походила на его ветеранов! Но и полководец, до России не знавший поражений, стал другим — осторожным, медлительным, не уверенным в себе.

С наступлением темноты замолкла канонада, и стоны тысяч раненых огласили окрестности города, жители которого с ужасом ожидали утра, когда должен был, очевидно, произойти штурм. Предместья Лейпцига уже горели, зажженные артиллерией, и при этом зловещем свете французская армия начали отступление на запад, потеряв за два дня семьдесят тысяч убитых, раненых и пленных. Восемь тысяч саксонцев, баварцев и вюртембержцев сдались союзникам с желанием тут же обратить оружие против французов.

Под Лейпцигом гвардейская пехота опять стояла в резерве. В этот день Сергей Васильевич, впервые после Кульма бывший в строю, не слышал сетований, что семеновцев не ведут в бой. Слишком памятны были убитые или умершие от ран товарищи. Пошлют — будут и они биться достойно гвардии, а нет — так пенять ли, что целы остались? Поход-то еще не окончен…

Французы поспешно уходили к своим границам. Главная армия союзников двигалась по пятам врага. Кавалерийские отряды нападали на биваки, отбивали орудия, брали пленных.

Гвардия шла на Иену и Веймар, где узнали, что Наполеон покинул Эрфурт, в котором его войска в одни сутки поглотили все запасы. Во множестве городков а деревень жители встречали русских как избавителей, гостеприимно предоставляли жилища, кормили и поили на славу. Ловкие книгопродавцы поспели издать самоучитель русского языка, и принаряженные хозяйки встречали постояльцев малопонятными словами, которые считали за русские.

За Эрфуртом вступили в горы Тюрингии, покрытые вековыми лесами. Здесь наряду с развалинами рыцарских замков русские видели благоустроенные селения, гудевшие лесопилками и водяными мельницами. Везде, кроме земледелия, процветали ремесла. Ткали шерсть или полотна, делали охотничье оружие или писчую бумагу.

Первым городом по выходе из Тюрингенского леса был красивый Мейнинген. В нем гвардия встала на дневку, и этот отдых особенно запомнился Непейцыну. С вечера поместившись в чистом домике ремесленника переплетчика, он был вымыт Федором в деревянной бадье, которую его слуги внесли в комнату и налили горячей водой При этом Федор пояснил, что здесь все так моются, потому что по глупости бань не знают. Выспавшись в чистой постели, Сергей Васильевич был напоен приветливой хозяйкой вкуснейшим кофе и, с трудом объясняясь по-немецки, спросил, что здесь достойно внимания. Немец ответил, что ранее всего городская библиотека с двадцатою тысячами томов, для которой он работает. А в герцогском дворце — картинная галерея и кабинет медалей.

Вечером Мейнинген показался Непейцыну невелик, и теперь он спросил хозяина, сколько же тут жителей.

— Vier Tausend, — ответил важно переплетчик.

— Четыре тысячи! Меньше Великих Лук — и есть городская библиотека?.. Одеваться! — приказал Сергей Васильевич Федору.

По чистеньким улочкам дошел до герцогского дворца. В залах застал уже нескольких офицеров своего и других полков. Хорошо знавший по-немецки прапорщик Муравьев-Апостол переводил подписи, помещенные под картинами.

— А знаете, Матвей Иванович, что тут есть и общественная библиотека? — спросил Непейцын.

— Слышал, господин полковник, — отозвался Муравьев-Апостол. — Якушкин здесь раньше всех побывал и уже туда отправился. Удивительно, не правда ли? Вы ведь городничим были?..

— Потому о сем и думаю, — кивнул Сергей Васильевич.

Осмотрев музей, направился в библиотеку, где в большой читальной комнате с глобусом посредине, за столами также застал офицеров, просматривавших книги и альбомы. Другие стояли у шкафов, читали надписи на корешках. Здесь неожиданно встретил Паренсова. Позвали с собой Якушкина и пошли в дом переплетчика.

— Ну, что в штабах слышно? — спросил Сергей Васильевич, когда уселись и Федор захлопотал вокруг стола.

— Что в виде тризны по восьмидесяти тысячам человек, оставленных под Лейпцигом, осыпаем друг друга орденами, — отозвался Паренсов. — Мы — очень щедро пруссаков и австрийцев, они нас — куда более сдержанно. Государю из Лондона привезли орден Подвязки, за что отдаривают принца-регента Андреем Первозванным. А еще пришел из Петербурга в главную квартиру целый обоз с серебряными медалями за тысяча восемьсот двенадцатый год. Так что вскоре украсимся еще одной наградой, как сказано в описании оной, «на голубой ленте, на груди носимой».

— Бог с ними, — нетерпеливо сказал Непейцын. — Планы каковы насчет военных действий?

— Тут, пожалуй, все идет своим чередом, — уже серьезно ответил капитан. — Одна за другой сдаются в тылу нашем французские крепости, в коих дурень Наполеон оставил гарнизонами до ста тысяч войска. Нам они вреда не принесли, а ему в поле вот бы как пригодились. Еще доказательство, что корсиканец перестал быть военным гением и недели его власти сочтены.

— Ну уж недели! — усомнился Якушкин. — Из Гишпании войска подтянет и во Франции есть же резервы. А потом, как мы на их землю вступим, разве не начнется война народная, как у нас было?

— Вот и видно, Иван Дмитриевич, что ты с пленными не говоришь, — возразил Паренсов. — Все одно твердят: «Надоели Франции войны, всех молодых парней из деревень под метелку вымели». А партизаны из городских торговцев много ли стоят?..

* * *

18 октября при Ганау перешедшие на сторону союзников баварцы под командой Вреде — того самого генерала, что в 1812 году сражался с Витгенштейном, — пытались преградить дорогу Наполеону. Но французы разметали полки недавнего союзника, и шестидесятитысячная армия Наполеона, перейдя Рейн, вступила в отечество. Чуть больше года прошло с выхода Наполеона из Москвы, а русские стояли на границе Франции.

Войскам дали месяц отдыха. Дипломаты совещались — теперь отвечали Наполеону на его предложения, сделанные у Лейпцига. А командиры полков хлопотали о новой обмундировке солдат и особенно о сапогах. Гвардия отъелась и отоспалась в окрестностях Франкфурта. Потом двинулась на Гейдельберг и Фрейберг.

Погода стояла сухая и мягкая, без морозов — в декабре-то! Дороги прекрасные, марши не спешные — прогулка, да и только. На груди у всех блестели новые медали. Офицеры повторяли стихи поэта Батюшкова, адъютанта генерала Раевского:

В конце декабря начался переход союзников через Рейн. 1 января 1814 года на французскую землю вступила русская гвардия.

* * *

И снова марши, марши и марши. Три недели шли, почти не останавливаясь, к Лангру и Шамону. Наступила французская зима. Дождь и снег, оттепели и морозы сменяли друг друга. Насчет народной войны Паренсов оказался нрав. Хотя Наполеон приказывал подданным «уходить от врагов, оставляя им одну землю», но крестьяне и горожане этой занятой без выстрела четвертой части Франции не покидали своих домов. Они продавали войскам союзников сено, овес и хлеб, но на вопросы отвечали угрюмым молчанием.

На походе узнали, что условия возможного мира будут обсуждаться на конгрессе в Шатильоне. При этом во владении императора решено оставить уже не Францию в границах 1812 года, как предполагали до битвы под Лейпцигом, а в тех,что имела в 1792 году, то есть без завоеваний революционных войн и самого Наполеона.

Первое крупное столкновение на французской земле произошло 17 января у Бриенна. Здесь когда-то в военной школе учился тот, чьи войска теперь обстреливали и штурмовали горевший городок. Овладеть им для Наполеона было важно, чтоб победой открыть кампанию на своей земле. Но через три дня, после боя при Ларотьере, он должен был снова отступить. С конца января начались заседания в Шатильоне. Французский уполномоченный генерал Коленкур старался затянуть переговоры, надеясь, что успехи Наполеона помогут ему стать менее сговорчивым. Бой близ Монмираля, где были разбиты разбросанные на марше прусские корпуса, вновь поднял веру французов в своего повелителя. Эти же удачи испугали австрийцев, которых прежде всего интересовало возвращение владений в Италии, о чем, казалось, теперь нетрудно сговориться с Наполеоном. Разногласия между союзниками дошли до того, что Александр угрожал отделить свою армию от австрийцев, продолжать войну и разделить ее плоды только с пруссаками и шведами.

Однако попытки разбить порознь армии союзников дали только частные успехи, в то же время значительно ослабив потерями французскую армию. После упорного боя 8 марта при Арсисе Наполеон снова отступил. Эта неудача была сигналом для прекращения переговоров с Коленкуром. Попытка императора французов зайти в тыл союзных армий привела только к тому, что противники его беспрепятственно двинулись к Парижу. 13 марта при Фер-Шампенуазе они разбили корпуса, шедшие к Наполеону с обозами боеприпасов и снаряжения.

Во Франции гвардейская пехота ни разу не участвовала в боях. Отборные полки берегли на крайний случай, подобный Кульмскому бою. А может, сохраняли для дальнейшей борьбы при возможном разрыве с австрийцами.

В эти месяцы Сергей Васильевич окончательно сжился с ротой. Узнал всех солдат в лицо и по имени, многих по голосу и характеру. Ушибленное под Кульмом бедро болело только при плохой погоде, так что, в общем, был здоров, бодр и с утра до вечера в седле. С офицерами своей роты сошелся по-товарищески. Впрочем, из всех шестидесяти офицеров полка Непейцын невзлюбил только холодного формалиста полковника Фредерикса и заносчивого, хвастливого капитана Гурко. Прошлогоднее открытие, что судьба привела его в среду редкостно образованных, серьезных и душевных людей, продолжало радовать и сглаживало необычное положение, которое занимал в полку: единственный во всей гвардии он — полковник и георгиевский кавалер — командовал ротой. Но при этом знал, что все, кого уважает в полку, начиная с Потемкина, понимают, что перевод к ним являлся только почетным отличием и что скоро выйдет в отставку, будучи непригоден для службы мирного времени.

Да, теперь конец войны был, очевидно, близок — о нем говорили на походе и вечером на биваках, его видели во сне. Разумеется, французы будут оборонять Париж, но что у них осталось против полуторастотысячной армии союзников?

17 марта утром перешли через Марну около Мо. Впереди бухали пушки — авангард Раевского оттеснял к Парижу французские части. По сторонам мощеной дороги стлались тучные поля, цвели плодовые сады деревень, столетия не видавших войны. Крестьяне с удивлением смотрели на вражеские полки — их уверяли, что император громит неприятеля далеко на востоке. Солнце пекло, по солдатским лицам катился пот, но люди шли бодро, широким шагом.

— Что, Гаврилыч, вспоминаешь, как через Москву отступали? — услышал Сергей Васильевич вопрос ротного шутника Морошкина.

— И то впору вспомнить, — степенно ответил правофланговый Гаврилов.

Впереди по обе стороны дороги встал дубовый лесок.

— Шато де Бонди, — объявил Краснокутский, последние дни изучавший карту департамента Сены, купленную у пленного французского офицера. — До Парижа осталось пятнадцать верст.

— Видно, не много у них сил, ежели без остановки идем, — отозвался Непейцын.

— Неужто будем Париж штурмовать? — подал голос Якушкин.

— А чем он лучше Москвы? — возразил Толстой. — Не сдадут на капитуляцию, так и штурмуем…

— Жаль ведь, если при бомбардировке собор Парижской богоматери или Дом Инвалидов попортим, — возразил Иван Дмитриевич.

— А Ивана Великого, которого Мортье, уходя, взорвал, им жалко было? — спросил Краснокутский.

Разговор прервал подъехавший адъютант Безобразов:

— Господин полковник! Сейчас встанем на два часа. Ружья составить, ранцы и скатки снять, людям от дороги не расходиться. — И добавил уже неофициальным тоном: — Впереди, левей дороги, с холма, Клиши именуемого, Париж открылся.

— Сам видел? — с завистью спросил Краснокутский.

— Да. Мы с генералом ездили. Красота удивительная; башни, шпили, колокольни, домов море целое…

— Будут они город оборонять? — спросил Непейцын.

— Конечно. Там корпуса Мортье, Мармона и Национальная гвардия. Перебежчики говорят, что даже ученики Политехнической школы к орудиям встали, — ответил адъютант и поехал дальше.

Полк остановился. Солдаты, обрадованные отдыхом, по очереди бегали за водой к ближней речке, хрустели сухарями, дымили трубками. Многие, присев на край придорожной канавы, откинулись на спину и заснули. Офицеры тоже закусывали, курили. Непейцын лег на разостланную Федором шинель и смотрел в безоблачное небо.

— А ладно б, Гаврилыч, в такой-то лесок с девками по грибы… — приставал поблизости к фланговому неугомонный Морошкин.

— Чего не ладно, — отозвался тот. — Глядишь, в последний-то бой перед замиранием ногу али руку отстрелят, и пойдешь «на свое пропитание» — хошь грибы сбирай, хошь милостыню.

— Ну тебя!.. Небось до Парижа дошли, так живы будем.

— Слухай, как тамо с нами здоровкаются, — посоветовал третий голос, кажется барабанщика Петряева. — Хорошо, коль руку, а то башку не снесло бы, как Нилову под Кульмой.

Издали явственно доносились глухие удары пушек.

«Ученики Политехнической школы у орудий, — вспомнил Непейцын. — Видно, прав был Паренсов, когда говорил, что все забудут дети тех, кто в наших снегах лег, и станут восхвалять, защищать Наполеона… А вдруг Нилов, которого Петряев вспомнил, и был мой спаситель-ефрейтор? Эх, зачем не спросил хоть, которой они роты!..»

Выходя из Бондийского леса, заметили повертку на тот пригорок, о котором говорил Безобразов, поломанные кусты и вытоптанную конями дорожку. Но уже наступили сумерки, и семеновцы увидели Париж только на другое утро.

С пяти часов гвардейская пехота и гренадеры стояли на Бондийской дороге. Впереди виднелись дома селения Пантен с наглухо закрытыми ставнями и каменные ограды садов — готовые укрепления при обороне города. Но бой кипел дальше, у деревни Роменвиль, накануне занятой Раевским. Передавали, что общий штурм предместий должен был начаться одновременно с трех сторон, но австрийцы и пруссаки еще не подошли. С рассвета дрались одни русские.

В семь часов утра тронулся в бой гренадерский корпус, стоявший впереди гвардии. На место его выдвинулась Вторая гвардейская пехотная дивизия. Потом и она ушла штурмовать Бельвиль.

Теперь всю местность застлало дымом. Справа тоже грохотали пушки — там корпус Ланжерона атаковал Монмартр. Слева дивизия Горчакова теснила врага у кладбища Мон-Луи.

Генерал Потемкин объехал полк.

— Сейчас и мы тронемся. — кивнул он Непейцыну, стоявшему верхом перед ротой.

Сергей Васильевич оглянулся. На лицах солдат первой шеренги лежало строгое, сосредоточенное выражение. Даже у Морошкина из-под низко надвинутого киверного козырька смотрят серьезные глаза, как бы чужие этому шутнику и балагуру.

«Приходится батюшке-Парижу поплатиться за матушку-Москву», — вспомнил Непейцын солдатские слова, переданные вчера кем-то из офицеров. «Неужто опять чуть не один в полку верхом буду?.. — подумал он, поправляясь в седле и укорачивая повод. — Как Петряев сказал?.. Башку бы не снесло в последний день…»

И вдруг по всему фронту стала стихать пальба. Вот вместо общего гула, катившегося, как гром, то нарастая, то падая, стали слышны отдельные выстрелы. Вот и они уже редки. Прошло с четверть часа, и все смолкло. Что ж такое?

— Похоже на капитуляцию, господа, — сказал Краснокутский. — Может, и про нонешний день в наши послужные списки поставят: «Был в сражении при Париже». А мы только слушали его…

Капитан оказался прав. После взятия высот Бельвиля и того, как русские ядра стали падать на улицах, маршал Мармон, решив спасти город от бомбардировки, выслал парламентеров. Еще не начались переговоры, когда русские взяли Монмартр и установили там батареи. Париж лежал у ног союзников.

Вечером была подписана капитуляция, о чем очень скоро узнала вся армия. В эту ночь Сергей Васильевич почти не спал. Ворочался так и этак, закрывал глаза, старался дышать глубоко и ровно, считал до тысячи, уговаривал себя, что надобно скорей заснуть, потому что завтрашний день будет хлопотный. Ведь кто знает, не подойдет ли Наполеон и не начнется ли опять бой… И опять, открыв глаза, смотрел в щель холстины на небо.

«Неужели конец войны? — думал он. — Конец грохоту пушек, что и сейчас стоит в ушах, конец тряским телегам с окровавленными людьми, которых везут в тыл умирать, как увезли бедного Сашу Чичерина и тысячи ему подобных… Или ввяжется еще Наполеон? Но что он сделает с нашей силой?.. Ох, дяденька, родной мой, зачем не дожили до рассказа, как вага Сергей входит в Париж во главе гвардейской роты… Во главе?.. А ведь по пехотному уставу командиры рот в строю церемониальном идут пешие. Только командир полка да батальонные и адъютанты едут верхами… А я что же? Куда денусь? В зрители обращусь, ежели, скажем, в Париж вступать?..»

Он сел на походной кровати, которая заскрипела.

— Не спите, Сергей Васильевич? — спросил ночевавший в его палатке Толстой.

— Где там! А вы?.. Разбудил?..

— Так, дремал чуть-чуть. Вы о чем думали?

Непейцын пересказал цепь своих мыслей.

— Да, — подтвердил прапорщик, — по уставу оно так. Но надо поговорить с Яковом Алексеевичем. Вы же наш полковой стали, кровный. Нельзя вам не участвовать в таком торжестве…

Но обратиться к Потемкину оказалось некогда. Через несколько минут после слов Толстого в лагере послышался неясный шум. Не у семеновцев, а где-то дальше заговорило, загалдело множество голосов. Сергей Васильевич, опираясь на палку, допрыгал к выходу из палатки. Вставало солнце; дымя, догорали костры. Какой-то всадник скакал к ним от бивака преображенцев, где сновали полуодетые люди.

— Николай Николаевич! Никак, тревога? — сказал Непейцын.

— Не похоже — глядите, ружья не разбирают, — ответил уже стоявший рядом Толстой. — Сейчас узнаем, раз около палатки генеральной спешился.

— Подъем! Подъем! — понеслось через минуту по лагерю.

Но действительно, это не был сигнал тревоги. Не били барабаны, не играли трубы у соседей, кавалеристов. Через пять минут семеновцы знали, что пришел приказ быть готовыми к половине десятого утра для торжественного вступления в Париж. Началась ужасная суетня. Солдаты расстегивали ранцы, доставали чистые рубахи, ваксу, щетки, фабру, мел и дощечки для чистки пуговиц, нитки и иголки. Разжигали костры, чтобы греть воду для бритья, бежали к каналу мыться. У офицерских палаток суетились денщики и лакеи, выколачивали и чистили мундиры, ваксили сапоги. Калили на угольях костров утюги и щипцы для завивки, сновали туда и сюда с умывальными кувшинами и тазами. В дело пошло все, что сберегли за длинный поход для небывалого парада, прославившего этот день — 19 марта 1814 года. Сколько помады было втерто в кудри и лысины, сколько духов вылито на бакенбарды, шеи и мундиры!..

В восемь часов ударили барабаны. Становись в ружье! В эти минуты к палатке Непейцына подъехал генерал Потемкин.

— Вас, полковник, нынче прошу состоять при мне, — сказал он. — А роту вашу доверьте вести капитану Краснокутскому.

— Благодарю, Яков Алексеевич… Слушаюсь, ваше превосходительство! — только и нашелся сказать Сергей Васильевич.

— Кабы остались у генерала Властова, так и я как-нибудь при вас поехал, — вздыхал Федор, подавая барину перчатки.

* * *

Длинная-длинная колонна выстроилась на Пантенской дороге. Впереди — полк прусской конницы. За ней — наша легкая гвардейская кавалерийская дивизия, за которой союзные монархи со свитой из нескольких сот генералов и офицеров всех наций и всех родов оружия. Потом несколько батальонов австрийских гренадеров. За ними русский гренадерский корпус и вторая гвардейская пехотная дивизия, сутки назад штурмовавшие Бельвиль. Наконец, первая дивизия — молодцы, отобранные со всей необъятной России: преображенцы, семеновцы, измайловцы и гвардейские егеря. А за ними три дивизии кирасир — великанов в белых мундирах и черных нагрудных панцирях, на рослых конях, подобранных в масть по полкам, между которыми гремели медными орудиями конные батареи.

Французы, видевшие это триумфальное шествие, рассказывали потом о своих противоречивых чувствах. Они знали, что эти воины с обветренными лицами еще вчера убивали в боях их сыновей и братьев. И все же с восхищением смотрели на стройные шеренги победителей, шагавших по парижским улицам под грохот барабанов и звуки сверкающих труб.

Вступив в город через Пантенскую заставу, войска повернули направо по бульварам. И в предместьях народ теснился по сторонам улиц, а здесь парижане не только заполнили тротуары, но стояли на мостовых, так что почти касались фланговых гвардейцев. Балконы и крыши были усыпаны зрителями. Мальчишки влезли на фонарные столбы, на сучья покрытых первой зеленью деревьев. Взрослые французы в большинстве хранили молчание. Француженки махали платками, кричали что-то, улыбались победителям.

Вступив в город через Пантенскую заставу, войска повернули направо по бульварам.

Полтора часа шли по бульварам. Какой огромный город! Но вот повернули налево, и впереди показались Триумфальные ворота.

— Не позавидуешь нынче Наполеону, — сказал Потемкин.

— Да уж, — поддакнул адъютант Безобразов. — Идем сейчас по улице Ваграм, а только к одной площади Звезды, на которой скоро будем, сходятся улицы Гоша и Клебера, Иены и Фридланда. Сколько улиц и площадей Наполеон назвал именами генералов и в честь побед своих, сколько монументов воздвиг в память походов!..

— Вы хорошо знаете Париж? — спросил Непейцын.

— Перед войной с полгода здесь пробыл, — ответил Безобразов. — Лекции слушал в Сорбонне, по театрам куртуазил… Ага, конечно, сквозь арку и поворачивают на Елисейские поля. Оттуда вдоль Сены пойдем к Тюильри, а уж дальше не знаю куда…

После церемониального марша, которым у Елисейского дворца прошли мимо императора Александра и прусского короля со свитой, полки поставили биваком на Елисейских полях. Офицерам отводили квартиры в соседних улицах. Непейцыну достался билет на нижний этаж небольшого дома на Рю де Тремуйль, принадлежавшего богатому коммерсанту, жившему в другом своем владении. В меблированной квартире оказалось пять комнат с кухней, и хозяин дома прислал своего управляющего с обещанием поставлять к столу русских все, что закажут. Непейцын предложил офицерам своей роты стать с ним вместе. Якушкин и Толстой тотчас согласились, Краснокутский поселился через два дома.

В первый день все, едва поужинав, разошлись по постелям. Ведь предыдущую ночь почти не спали. Рано утром Непейцына разбудили голоса слуг. Они принимали от француза-возчика присланное хозяином дома: вино, хлеб, кур, овощи, пирожные и еще многое, вплоть до турецкого табака в бумажных картузах.

За кофе, к которому пришел и Краснокутский, Сергей Васильевич спросил:

— Как вы думаете, господа, закончена ли война?

— Сие зависит от благоразумия Наполеона, — ответил капитан. — Мармон и Мортье увели из Парижа двадцать тысяч солдат да у него около сорока тысяч. И все только в тридцати верстах отсюда.

— А пока мы с Якушкиным идем гулять по Парижу, — весело сказал Толстой. — Не угодно ли, господа, отправиться с нами?

Непейцын ответил, что напишет письма и отдохнет после целого дня в седле с неудобной тульской ногой, а Краснокутский — что навестит роту в лагере и зайдет к адъютанту узнать новости.

Когда все ушли и Федор убрал со стола, Сергей Васильевич приказал подать письменные принадлежности. Но вместо того чтобы взяться за перо, проскакал до дивана, прилег и задумался.

«Так это не сон? Я в Париже… Вот слышно, как за оклеенными зеленой бумагой стенами чужой комнаты гремит по мостовым тысячами копыт, дребезжит тысячами экипажей, говорит тысячами голосов прославленная столица мира. Париж — цель мечтаний всех поклонников просвещения, искусства и моды… Конечно, нужно осмотреть знаменитый город, хоть чтобы рассказать Соне, нужно вглядеться в французов, которые считаются, как ни спорь, первым народом мира, языком которых пишут все короли и дипломаты…»

На этом ход мыслей Непейцына прервался — над ним, во втором этаже, что-то уронили. Сквозь открытые в сад окна оттуда донесся женский возглас, потом звуки, похожие на плач.

— Эй, Федор! Не знаешь ли, кто наверху живет?

— Старики какие-то.

— А прислуга есть?

— Есть, Мадленой звать.

— Молодая?

— Девица хоть куда.

— Ой, смотри, не забудь, как после Ланг-Билау обвязанный ходил… А сейчас, знаешь, там будто плакал кто-то.

— Не могу знать, сударь. Женщинам без плачу тоже нельзя-с…

— Особенно ежели с таким, как ты, хватом поведутся… Ну, дай-ка, обопрусь на тебя, к столу сяду…

Он написал Софье Дмитриевне первое большое письмо после перехода через Рейн, полное надежд на скорую встречу и обещаний при первой возможности проситься в отставку. Написал о том же Моргуну, выводя буквы поразборчивей, чтобы смогли прочесть ступинские грамотеи. Пообедал один, потому что никто из офицеров не пришел к назначенному часу, и, нацепив деревянную ногу, надев сюртук и фуражку, с трубкой в руке, вышел в небольшой сад, отделявший фасад дома от ограды с воротами на улицу. Солнце сияло по-летнему. Старый привратник, живший в домике у ворот, смотрел в окошко и тоже курил трубку. Сергей Васильевич сел на чугунную скамью близ своих дверей и засмотрелся на первые ярко-пламенные тюльпаны, чуть качавшие головками на клумбе перед домом. Благодать! Каштаны цветут на бульварах, и здесь несколько деревьев трепещут молодой листвой… А у нас-то, поди, еще снег лежит… Придется, верно, ехать этим же летом, а то осенью в деревню. Засесть навсегда в Ступине, иначе ничего не придумаешь. Теперь дадут пенсию побольше, но на нее в городе все равно не прожить. А главное — в Ступине нужен хозяйский глаз. Дяденьки нет, Моргун состарился, а мужиков — под семьдесят душ. Но Соня что скажет? Захочет ли ехать в «нашу глухомань», как Филя назвал когда-то. Или с ним вместе всюду поедет?

Сергей Васильевич ощутил на себе чей-то взгляд. Поднял голову. Седой человек со строгим, а может, грустным лицом смотрел на него из окошка второго этажа. Встретясь глазами, слегка поклонился и отошел в глубь комнаты.

Назавтра с утра Сергей Васильевич пристроил было тульскую ногу, но почувствовал, что культя еще болит там, где прижималась к седлу. Нет, нельзя ковылять по Парижу на деревяшке…

Зашедший к завтраку Краснокутский рассказал, что командир полка получил расписание караулов по городу, которые велено нести гвардии, а всем армейским корпусам — выступить на юг от Парижа, в заслон против войск Наполеона. Рассказал еще, что на Елисейских полях солдат все время окружают любопытные парижане и парижанки, что продовольствие выдают хорошее, а вот помыться толком негде — в Сене это делать средь города неудобно, и всех, кроме казаков, приказано развести по пустым сейчас казармам. Только что вставшие с постелей Якушкин и Толстой восхищались тем, что вчера видели в Лувре и в Доме Инвалидов. Нынче уже втроем собирались на торжественное заседание в Академию надписей, а потом — в прославленную ресторацию Вери в Пале-Рояле.

Оставшись один, Непейцын написал прошение об отставке и второе — с просьбой числить его больным, чтобы генерал мог приказом назначить Краснокутского командующим ротой.

Дверь в сад была распахнута. Оттуда тянуло теплом, и полковник, не пристегивая деревяшки, проскакал, опираясь на Федора, до чугунной скамьи. Привратник, как вчера, дремал у своего окошка.

— Вы старика-то кормите? — спросил Сергей Васильевич.

— А как же? Да грязнуха — что бутошники самые старые в Луках, — презрительно отозвался Федор.

Непейцын поспел всего несколько раз затянуться из поданной им трубки, как из-за угла дома вышел верхний жилец и, поклонясь, подошел вплотную. Это был мужчина лет шестидесяти, с манерами воспитанного человека. Полковник слегка приподнялся, опершись на скамейку, и тоже поклонился. Француз указал на скамейку:

— Permettez moi de prendre place?^[32]

— Oui, oui, s'il vous plait, — закивал Сергей Васильевич. — Mais je parle tres mal francais^[33].

— Mais tout de meme vous permettez de vous parler?^[34] — без улыбки спросил француз.

— Oui, oui, mais je vous prie, ne parler pas vite^[35]. — От усилий, затраченных на составление этой фразы, Непейцын почувствовал испарину на лбу и подумал: «Господи! Хоть бы молодые дома были!..»

— C'est en nous combattant que vous avez perdu votre jambe?^[36]

— Non, a la guerre turque, — ответил полковник и, взяв поставленную рядом трость, начертал на песке дату «1788», после чего добавил: — Sous la forteresse d'Otchacoff. Vous comprenez, monsieur?^[37]

— Oui, oui^[38], — подтвердил француз.

Так начался их разговор. И когда через полчаса верхний жилец откланялся, Сергей Васильевич первым делом подумал: «Благодарю, дорогой Шалье! Жаль, что не могу написать вам, как в Париже хоть плохо, но объяснился с вашим соотечественником и смог его немного успокоить».

За это время Непейцын узнал, что мосье Тинель, как рекомендовался собеседник, всю жизнь преподавал историю в одном из лицеев Парижа, а оба его сына стали офицерами и счастливо воевали до последнего ужасного похода. Старший, увы, убит под Москвой, а второй находится в плену в городе Туле, и отец его спросил господина полковника, что это за город, велик ли, далеко ли от Немана. Мадам Тинель очень плачет, очень тоскует, что их Жозеф томится в снежном царстве. Конечно, Сергей Васильевич объяснил, что Тула совсем не в Сибири, что в ней сейчас уже сходит снег и, главное, что сам он там долго служил, сохранил знакомых и может написать с просьбой разыскать le capitaine d'artillerie^[39] Тинеля и позаботиться о нем во имя дружбы к тому, кто в Париже стал соседом его родителей.

Вот и новое занятие! После опять-таки одинокого обеда Непейцын засел за письмо к Захаве, а на другое утро, перед выходом в город, уже на механической ноге и в мундире, поднялся во второй этаж вместе с Якушкиным. Там после представления госпоже Тинель, маленькой женщине с заплаканными глазами. Иван Дмитриевич перевел супругам, что пишет об их сыне полковник, и подтвердил, что Тула не на Северном полюсе. В ответ офицеры были приглашены позавтракать, а когда отказались, так как недавно встали из-за стола, мосье Тинель предложил показать им Париж. Непейцын благодарил и просил совершить прогулку завтра, ибо нынче идет по начальству. Во время визита они неоднократно видели молодую служанку, востроглазую брюнетку, действительно «девицу хоть куда»…

Командир полка не принял рапортов Непейцына.

— Военные действия не окончены, — сказал он, — хотя, по всему судя, сие уже близко. Сенат французский объявил Наполеона низложенным. Маршал Мармон с корпусом покинул его. Как только война будет формально завершена, я испрошу вам отпуск до возвращения гвардии в Россию. Зачем вам терять жалованье, которое вы, право же, заслужили?

* * *

На другой день, наняв четырехместную коляску, расселись в ней с мосье Тинелем, Якушкиным и Толстым. Тронувшись с Рю де Тремуйль, учитель заговорил о том, что все большие города рождались на берегах рек, служивших в древности главным средством сообщения, и что сегодня покажет только Сену и один ее берег. Рассказ собственно о Париже начался на набережной Генриха IV, с вида на острова и мосты. Останавливались против Сите, Лувра, Тюильри, так что, не выходя из коляски, рассмотрели множество замечательных зданий, и спустя три часа через Вандомскую площадь возвратились домой, усталые от уличного шума и впечатлений. А на другой день тем же порядком объехали левый берег. Промелькнули Дом Инвалидов, Сакре-Кёр, Люксембургский дворец, Сорбонна. В Ботаническом саду посидели в тени деревьев, видели сытых зверей, живущих в больших клетках, и Непейцын с горечью вспоминал облезлых медведей, которых на потеху приводили в Великие Луки.

С этих двух поездок началось его знакомство с Парижем. Госпожа Тинель прихворнула, муж был около нее, и полковник уже в одиночестве отправлялся по городу. Ему очень помогал план, изданный каким-то оборотистым дельцом. Все его надписи были напечатаны на русском, хоть и не очень правильном языке и тут же изображены фасады знаменитых зданий, не вполне похожих, но узнаваемых.

Якушкин и Толстой не раз предлагали Сергею Васильевичу идти вместе, но он знал, что замедлит движение легких на ногу, жадных до впечатлений юношей, и пускался в походы один, не спеша, опираясь на верную трость. Да и смотрел он не на то, что интересовало юных офицеров, а на разносчиков и торговок, на уличные фонари и сточные трубы, на учение пожарных перед их казармой, проворно поднимавших до окон третьего этажа складную лестницу. Расспрашивал встречных о действии оптического телеграфа, на вышке которого размахивал «руками» сигнальный семафор. Заходил в галантерейные лавки, покупал гостинцы в Россию, просматривал книги на лотках букинистов. Иногда собеседники улыбались его оборотам речи, но Непейцын твердо решил не смущаться и смело выкладывал вспоминавшиеся слова, не всегда находя их грамматическое согласование.

Что его понимали, было, пожалуй, естественно. А вот как объяснялся с французами Федор? У этого разбитного парня оказались несомненные способности к языкам, соединенные с редкой ловкостью в обхождении с женским полом. Не прошло недели, как, на зависть слугам Якушкина и Толстого, он вечерами без умолку болтал с Мадленой в саду или на лестнице.

— Ох, парень, совести в тебе нет, уже забыл Эльзу! — сказал как-то Сергей Васильевич.

— Наше дело походное, сударь, да и поговорка есть: «Быль молодцу не укор», — не смущаясь, отозвался Федор.

— А как опять поколотят? — напомнил Непейцын.

— Некому-с, — уверенно отозвался слуга. — Мадлена вдова, мужа ейного в Гишпании убили, а брат в России у нас сгинул.

— Тем хуже — будто сироту обидишь. И как ты все узнал?

— Дело не хитрое-с, коли друг другу по сердцу пришлись…

Молодые офицеры также завели знакомство с дамами и ездили на гулянья и пикники. Краснокутский все вечера пропадал в театрах. Сергей Васильевич после обеда почти всегда оставался дома один, сильно тревожась за своих субалтернов, потому что в это время участились поединки одетых в штатское французских офицеров-бонапартистов с ненавистными им победителями.

Иногда к Непейцыну приходил верхний жилец, с которым они разговаривали почти свободно. Помогали освоить язык и французские газеты, печатавшие политические новости. В них Сергей Васильевич прочел об отречении Наполеона от престола и что местом ссылки ему назначен остров Эльба. Наконец-то подписали предварительный мирный договор, по которому Франция получила границы 1792 года. Русской армии приказано сняться с тесных лагерей против Фонтенбло и перейти на широкие квартиры близ Санлиса и Лаона. Потом обнародовали указ императора Александра, разрешавший пленным французам возвратиться из России в отечество.

Прочтя за утренним кофе последнее известие, Непейцын тотчас поднялся во второй этаж. Он застал Тинеля за шахматной доской, на которой в одиночестве разыгрывал партию.

— Скоро у вас будет с кем играть, — сказал Непейцын, подавая газету, и немедля ушел, чтобы не стеснять радости супругов.

Через час, когда собирался выйти в город вместе с зашедшим за ним Краснокутским, в комнату вошел Тинель.

— Благодарю вас за новость, лучше которой для нас не могло быть, — сказал он, отдавая газету полковнику. — Жена моя сразу почувствовала себя так хорошо, что я хочу снова предложить сопровождать вас. Не желаете ли съездить в Сен-Клу или Версаль?

Непейцын с Краснокутским переглянулись и сказали, что готовы хоть нынче. Кузьма заложил коляску, уселись и покатили в Сен-Клу. Ну и парк! Огромен и красив удивительно. Около дворца цветники, дальше широкие аллеи, бассейны. Всезнающий Тинель толковал про разбившего его знаменитого садового художника Ленотра, про то, что в революцию во дворце заседал Совет Пятисот, а Наполеон заново его отделал с удивительной роскошью. У дворца стоял караул, и внутрь никого не впускали. Обошли вокруг и поехали дальше, в Версаль. Тамошний дворец, парк и водоемы с фонтанами поразили офицеров. Все величественно, спокойно, огромно. Да, имя этого Ленотра стоит запомнить на всю жизнь!

— А завтра я вас поведу в Лувр, — сказал, прощаясь, Тинель. — В газетах пишут, что туда из Орлеана возвратились сокровища, которые отправили из боязни штурма. Я хочу показать вам картины, статуи и прежде всего Аполлона Бельведерского.

Посещение Лувра запомнилось Сергею Васильевичу не только тем, что рассказывал Тинель, но еще встречей с несколькими солдатами русской гвардии, которые, ступая на носки и разговаривая вполголоса, истово рассматривали живопись и скульптуру.

— Они у нас ежедневно, — сказал служитель музея, наблюдавший за порядком в залах, — и ведут себя с большим достоинством.

* * *

Конечно, жизнь в Париже была интересна. По утрам Якушкин и Толстой пересказывали, какую лекцию слушали вчера в Сорбонне, какие политические новости узнали, какие блюда ели у Вери или у братьев Провен. Дневные часы самого Сергея Васильевича почти всегда оказывались заняты. И все-таки каждый вечер, ложась в постель, он думал, что пора, пора в дорогу.

28 апреля Непейцын снова отправился к командиру полка, заготовив два рапорта: об отставке и об отпуске. На этот раз генерал обещал доложить о нем начальнику дивизии.

— Поговаривают и о нашем обратном движении в конце мая, — закончил Потемкин. — Чтобы сберечь силы людей, собираются везти дивизию на эскадре. Может, и вас соблазнит такое путешествие?

— Нет, Яков Алексеевич, я предпочту ехать не откладывая.

Вечером этого дня Краснокутский повел его в Гранд-Опера. Давали «Весталку» Спонтини, оперу, еще неизвестную в Петербурге. Непейцын был поражен богатством костюмов, грандиозной декорацией храма Весты, слаженностью оркестра. Голоса премьеров — Лаиса и особенно госпожи Броншю — были прекрасны, игра драматична. Но, аплодируя браку полководца Лициния с весталкой, Сергей Васильевич снова и снова чувствовал тоску по той, кто, он знал, ждет его в России.

— Вам надобно еще обязательно увидеть Тальма и мадемуазель Марс, — говорил, возвращаясь из театра, Краснокутский. — Я в этих делах тертый калач, но такого «Мизантропа» не видывал.

— А я становлюсь мизантропом оттого, что не еду в Петербург, — отшутился Непейцын.

Дома он застал гостя — в кресле спал Паренсов.

— Простите, Сергей Васильевич, я приехал в штаб, задержался до завтра, и вот… — заговорил он, разбуженный шагами хозяина.

— Полноте, я очень вам рад…

Говорили за ужином и после него, сидя с трубками у окошка.

— Как ваш «ученый филин»? — спросил Непейцын.

— Хорошо. Он ведь умен, труженик и отлично поладил с новым командиром корпуса Раевским.

— И к вам по-прежнему?

— Еще лучше, несмотря что в феврале я его нагайкой огрел.

— Как так?

— Да они тогда с графом Витгенштейном и с нами, несколькими штабными, прямо на французов наехали. Понятно — скорей наутек. Но у Довре лошадь оказалась на летних подковах и стала, как тёлка на льду, скользить. А я сзади скачу и луплю ее, бедную, что силы хватало. Ну, разок и по генералу задел. Он потом шутил, что я от вас выучился, раз откупщика плеткой стегали.

— Не откупщика, положим, а только его приказчика, — поправил Непейцын. — Зато ушли тогда от французов!

— Едва ноги унесли. Но, знаете, в тот день Витгенштейн просил сикурса у австрийского генерала Гардека, который стоял от нас верстах в пяти, а тот ответил, что не имеет приказа своих начальников, и отступил подальше. Хорош союзничек?

— И спасся?

— Да нет, разбит в тот же день наголову… Знаете, Сергей Васильевич, я у одного приятеля сегодня в штабе занятную цифирь списал. — Паренсов вынул из кармана записную книжку. — Вот-с… При Лейпциге русских убито и ранено тридцать восемь тысяч, пруссаков — двадцать тысяч, австрийцев — восемнадцать тысяч и шведов — две тысячи. При Кульме: русских — восемь тысяч, пруссаков — полторы тысячи и австрийцев — восемьсот. При взятии Парижа: русских — семь тысяч, пруссаков — тысяча восемьсот и вюртембержцев — полтораста. Австрийцев, заметьте, ни одного.

— Да, цифры красноречивые, — кивнул Непейцын. — А какие в вашем корпусе потери?

— Огромные. С перехода через Рейн уменьшился вполовину, — ответил Паренсов. — И, конечно, лишь одна шестая ранеными и убитыми, остальные от болезней. У нас солдаты да и офицеры часто голодны и босы были. Завидовали, когда вы в Париж парадом вступали, но в наших полках в то время половина людей во французских мундирах ходила, в ихних башмаках и под пушками — колеса от здешних телег… Теперь-то, конечно, пообшились, исправились..

— А что знаете про Властова? — спросил Сергей Васильевич.

— Вот башка пустая! — охнул Паренсов. — Он же просил вам кланяться, сказать, что здоров. А от себя прибавлю — награжден по заслугам. За Лейпциг — звезда Владимирская, за Париж — генерал-лейтенант. И еще просил передать, что сын его жив, хоть и ранен дважды.

* * *

Через неделю командир полка сам заехал на улицу Тремуйль и вручил Непейцыну отпускной билет, сказавши, что может получить у казначея годовой оклад, данный всем офицерам по случаю окончания войны, и жалованье за первую треть 1814 года.

— Словом, выправляйте подорожную, — закончил Потемкин.

— Но я же поеду на своих, Яков Алексеевич.

— А все может пригодиться. Вдруг надоест тащиться по пятьдесят верст в день, захотите пересесть на курьерскую тройку, — засмеялся генерал, — чтоб, как на крыльях, лететь в Петербург. А потом, право, потомкам такую редкость не мешает оставить, как подорожная, подписанная русским губернатором Парижа.

Приказав Федору и Кузьме готовиться к отъезду, Сергей Васильевич отправился по лавкам. В Пале-Рояле кто-то окликнул его стародавним именем:

— Эй, Славянин!

Огромного роста генерал в затертом артиллерийском вицмундире высился в людской толчее. Шляпа лихо сдвинута на правое ухо, огромные ручищи сложены на эфесе саженной сабли.

— Костенецкий?

— Я и есть… Вот, брат, когда встретились! Ну, пойдем, присядем, выпьем ихнего кофею, что ли. Сколько лет не видались?

— Двадцать пять, с самого Очакова.

— Охо-хо-хо!.. Эй, гарсон, силь ву плэ, де кафе э боку безэ… Ты по-французски силен? Науку нашего Шалье помнишь?

— А ты знаешь, как я Шалье на этой войне встретил?

— Да что ты?

И пошел рассказ за рассказом о том, что было с обоими, о тех, кого видели из корпусных товарищей. Грустно было услышать Непейцыну, что Криштофович убит под Бородином, что, как слышно, Дорохов совсем плох от, казалось поначалу, пустячной раны. И тут же узнал, что аракчеевский прислужник фон Шванбах, о котором слуху не было во время кампании, теперь оказался в Париже и под диктовку своего шефа, находящегося безотлучно при государе, наводит порядки-смотры в артиллерии армейских корпусов, разносит боевых командиров за изношенную амуницию, за разномастных лошадей и за иные «упущения», происшедшие за два года походов.

Незаметно просидели в кафе часа два и поглотили действительно «боку» печенья. В разговоре Костенецкий неизменно называл недавних врагов «французишками».

— Что же ты их столь пренебрежительно? — заметил Сергей Васильевич. — Нам в Париж добраться не дешево стало…

— А оттого, — уверенно ответил генерал, — что от славян беглых с нашей Руси происходят…

— Помилуй! Откуда такая мысль? — поразился Непейцын.

— А как же? Язык-то! Сена — оттого, что по берегам луга, на которых сено косят; пен — хлеб, оттого, что пена на тесте бывает; мулен — мельница, оттого, что мелят… Да мало ли? Наш язык, только испорченный. Убежали со страху от татар, да и засели где поспокойней да потеплее…

Непейцын хотел было сказать: «Ты шутишь?» — но посмотрел в ясные глаза великана и смолчал, подумав: «Ох, Вася, в бою ты молодец и товарищ добрейший, а насчет образованности не силен. Или у тебя патриотизм этак странно повернулся?..»

* * *

Еще через три дня, простившись с однополчанами и с Тинелями, нагрузив коляску походным имуществом и парижскими покупками, сопровождаемые жалобным плачем Мадлены и поклонами старого привратника, путники выехали из ворот на улице Тремуйль. Как сказал при последней встрече Паренсов, им предстояло проехать по Франции около пятисот верст, по германским государствам — полторы тысячи и по России — около тысячи. Полагая, что четверик — верхового коня в дорогу запрягли в ряд с другими — без затруднения пробежит по шестидесяти верст в день, отдыхая каждые пятые сутки, выходило, что проедут больше полутора месяцев. Их дорога вилась на Шалон и Мец, на Франкфурт, Лейпциг и Торн, на Гродно, Псков и Петербург. Эх, далеко, эх, долго!..

Лошади бежали ходко, французские и немецкие тракты были хорошо мощены, гостиницы чисты, людское и конское продовольствие дешево. Но Сергею Васильевичу казалось, что едут ужасно медленно. Он говорил себе, что с боями путь этот прошли в полтора года, а теперь делают в десять раз быстрей, но никакие резоны не помогли. Прав был Потемкин, что спешащему путнику захочется переменить свою покойную коляску на курьерскую тележку. Полковник не делал этого только потому, что видел, как забиты почтовые станции офицерами всех наций, спешащими во все концы Европы.

Путники постоянно встречали нестройно марширующие колонны французских солдат, возвращавшихся из плена и протягивавших руку за подаянием. Встречали и воинские части, шедшие на мирные квартиры и одетые немногим лучше вчерашних пленных.

— Все по своим щелям, как тараканы утром, ползут, — сказал Федор.

Он заметно потускнел после отъезда из Парижа и часто вполголоса напевал:

На одной из остановок Сергей Васильевич услышал, как Кузьма сочувствующе спросил:

— Всё по Мадленке сохнешь?

— Еще чего? — откликнулся Федор. — Да у меня таких Мадленок знаешь еще сколько будет?..

Дольше других эпизодов этой дальней дороги осталось в памяти Непейцына виденное в селе близ Лейпцига. Здесь остановились подкрепить железные шины на колесах. Пока кузнецы возились с коляской, полковник, расправляя усталую спину, поковылял вперед, сказав, чтоб его догоняли. У окна последнего дома сидел старый немец. Когда Сергей Васильевич поравнялся с ним, он, сняв колпак, спросил:

— Mein Herr, suchen Sie nicht den russischen Friedhof?^[40]

— Aber gibt es hier eins?^[41] — с трудом подобрал слова Непейцын.

— Gewiss. In unserem Dorfe hat lange Zeit ein Hospital gestanden… Da ist er, neben dem Wege. — И немец указал на группу деревьев. — Früher stand da eine Kirche, die im Kriege verbrannt war, und wir fuhrten diesen heiligen Platz für ewige Ruhe unserer Befreier^[42].

Песчаная дорожка вела к кладбищу. По обеим ее сторонам ровнялись холмики, подернутые молодой травой, увенчанные одинаковыми деревянными крестами. На некоторых можно было прочесть имена: «Майор Токаревич», «Прапорщик Ильинский, «Штаб-ротмистр Челищев»… Откуда ему знакома эта фамилия?..

Сергей Васильевич подошел вплотную к могиле: «Чугуевского уланского полка штаб-ротмистр и кавалер Владимир Петрович Челищев умер от ран, под Лейпцигом полученных, на двадцать четвертом году жизни…» Так ведь это юноша, которого Ненила выхаживала в Луках от поноса… Знает ли матушка его, где похоронен? Впрочем, не все ли равно где!..

Сергей Васильевич снял фуражку, перекрестился и пошел обратно к дороге: «Вот пути судьбы! Не в другом месте, а именно здесь завернули в кузницу, чтобы смог поклониться могиле. Ну, немцы, будете ли помнить тех, кто страдал и умер на германской земле, помогая вам выбиться из-под железной руки Наполеона?..»

И снова, снова, снова мелькают села и городки, кирки и гостиницы, кузницы, заставы, поля, леса, озера, мосты… Вот и пограничные столбы на берегу Немана. Наконец-то стали попадаться русские названия сел и деревень… И вот уже поднялись над горизонтом главы псковского Троицкого собора. Пылит улица, лают собаки, бегущие за коляской. Остановились перед гостиницей, и как раз ударили к вечерне на одной, другой, десятой колокольне… Может, передохнуть здесь, пойти к Чернобурову, узнать губернские новости и как поживает Квасов?.. Показаться им в гвардейском мундире со всеми орденами и при золотой шпаге?.. Да нет, ну их всех! Скорей, скорей дальше…

Петербург

Нередко случается, что человек проживет весь отпущенный ему век, так и не узнав, какой волшебный свет может изливаться из любимых и любящих глаз. Один не узнает потому, что на него никогда никто так не посмотрел, а на другого смотрели, да не заметил. Непейцын впервые по-настоящему увидел сияние Сониных глаз на сорок четвертом году от роду, вернувшись с войны в Петербург.

Большое, все заслонившее счастье пришло с той первой минуты, когда вечером 20 июня переступил порог дома на Песках и в темных сенях его шею охватили трепетные руки Сони, выбежавшей на стук и дребезжание подъехавшей к крыльцу коляски. С этой минуты и до возвращения гвардии в Петербург они почти не расставались. Все прежнее было только тенью этого лета. Раньше Соню мучила тревога за него, уходившего на войну или приехавшего ненадолго с войны, а Сергей ежеминутно думал, правильно ли поступает, обрекая ее на вероятное второе вдовство?.. Теперь же впереди была ничем не нарушенная близость, возможность в любую минуту взять руку, заглянуть в глаза, услышать голос. Сейчас перваянадобность состояла в том, чтобы узнать, что было с обоими за полтора года. Полтора года! И каких! Сначала рассказывали, что приходило в голову, видно самое нужное, самое главное. Потом Софья Дмитриевна попросила, чтобы начал по порядку с того, как уехал из Петербурга Несколько дней рассказывал, начиная с утра и до того, как засыпали. По вечерам приходили послушать Филя с Ненилой, не пенявшие, что узнают не все. Перерывы повествования наступали, когда Софья Дмитриевна отвлекалась хозяйством или садилась за фортепьяно. Когда в первый раз при нем положила руки на клавиши, то не сразу начала играть, а посидела, опустив голову.

— Он хоть свадьбе нашей порадовался, — сказал Сергей Васильевич, — а дяденька даже не увидел тебя, хотя мне ближе отца был.

Может, еще оттого никуда не хотелось выходить, что в доме было очень чисто и красиво. Вся мебель заново полирована, и на видном месте в гостиной — его гравированный портрет в нарядной рамке. Похож, ничего не скажешь, но костыли изображены для понятности, что безногий, хотя ими с Херсона не пользовался…

Только через неделю навестили его старых друзей. Ивановы, заметно постаревшие, жили все так же согласно и ровно. А у Марфы Ивановны увидели печальную одинокую старость. Все в доме ветшало, двор зарос травой, у пустой собачьей будки провалилась крыша. Яша, не получивший пока места, уехал повидаться в Тулу и не писал бабке. Петя отправился туда же на лето, чтоб заработать резьбой печаток и перстней.

— А вы что же с ними не поехали? — спросила Софья Дмитриевна.

— Дура потому что, — ответила вдова. — Звали ведь оба. Так зятька побоялась оконфузить своей простотой. Сергей Васильевич знает, каков он важный барин. Сказала, будто дом без присмотра оставить боюсь… А еще — только вам признаюсь — Сашеньку все жду. Вдруг в отпуск приедет, а меня и нету…

— А где он сейчас? — спросил Непейцын.

— Во Франции, капитаном произведен. Пишет, как пустят, будто ко мне сначала, а потом уж в Тулу.

Непейцыны звали вдову к себе, предлагали прислать дрожки.

— Скоро приду, милые мои. Хоть сейчас вам, окромя друг друга, никого не надо, а в гости приду.

Редкостно теплое лето ласкало петербуржцев. Короткие обильные дожди обмывали листву, освежали воздух и снова пригревало не по-северному щедрое солнце. Жизнь на Песках походила на провинцию. Утром и вечером, брякая колокольцами, проходило стадо, обыватели переговаривались в окна через улицу, разносчики окликали кухарок по имени-отчеству. В доме Непейцыных все отдыхали от недавних странствий или от беспокойства за хозяина, исправно ели и крепко спали. Все, кроме Федора. Он явно тосковал, даже гитару забыл, не носил Георгия и кое-как исполнял свои обязанности, одетый в старый кафтан, тихий и похудевший.

— Может, зря Мадлену сюда не привез? — спросил как-то Непейцын.

— Помилуйте, с чем сообразно? — взъерошился Федор. — Будто у нас девок своих недохват!

— Но ты по ней сохнешь, — настаивал Сергей Васильевич.

— Сосет-с, — согласился слуга. — Однако должен я пренебречь.

— Смотри сам. А то напиши, чтоб сыскала попутчика да ехала сюда. Я тебе вольную выправлю, и живи своим домом.

— А что ж я делать тогда буду-с? — угрюмо спросил Федор.

— Вот и плохо, что ремесла никакого не знаешь, — подзадорил Сергей Васильевич.

— А разве домашняя услуга не дело-с?

— Дело, особенно если Мадлена за горничную работать станет.

— Нет-с, оно не сообразно-с… Мне и в Париже сказывали, что женатых тамо в камердины не берут… Пересилюсь как-нибудь, на Мадленке авось свет клином не сошелся…

— Однако ты Марынку к нам горничной прочил, — напомнил Непейцын.

— От необразованности тогдашней, — буркнул Федор.

Может, этот разговор не имел бы последствий, если бы вскоре не пришло письмо от Захавы, из газет узнавшего о возвращении гвардии в Петербург. Он писал, что капитан Тинель устроен отлично — занимается французским языком и математикой с сыновьями начальника завода, за что получает стол и квартиру. Но сейчас болеет — из его бедра выходят осколки гранаты, которые, по мнению доктора Баумгарта, не выдержали парения в русской бане. Это помешало капитану выехать на родину с другими пленными офицерами, недавно покинувшими Тулу, и теперь он ищет попутчика, ибо не выучился по-русски да к тому же принужден некоторое время передвигаться на костылях. Француз готов оплатить расходы спутнику до Парижа, если таковой будет из сословия слуг. В том же письме Захава сообщал, что Петя Доброхотов, простудившись в Туле, тоже лежит больной и твердит, что, окажись он в Петербурге у какой-то Марфы Ивановны, то уж давно бы поправился.

Одновременно пришло письмо из Ступина. Дворовый грамотей вывел под диктовку Моргуна, что у них все слава богу, а если Сергей Васильевич приехали, то знали бы про выезженную в дышло пару вороных жеребчиков четырех вершков^[43] на которых не стыдно и генералу ездить. А он, Моргун, стал вовсе глухой, и у Аксиньи ноги пухнут, как сходит в воскресенье на погост. Лекарь-француз уж уехал, на дорогу ему дали короб еды да четверть наливки.

Обдумав эти письма, полученные, когда Софья Дмитриевна выезжала за покупками, Непейцын решил проверить, одних ли с ним мыслей будет столь близкий человек.

Прочтя письмо Захавы, она хотела что-то сказать, но Сергей Васильевич слегка прикрыл ей ладонью рот и подал второе письмо, после которого она спросила:

— А тебе нужны такие лошади?

— Гвардии полковнику с супругой приличней выезжать на красивой паре, а Моргун в лошадях смыслит, — ответил он.

— Далеко ли от Ступина до Тулы? — прозвучал новый вопрос Сони.

Непейцын поцеловал ее руку:

— Значит, не возразишь против такого вояжа нашего кавалера? — И обратился к вошедшему в комнату Федору. — Хотел бы ты поехать снова в Париж?

Федор покраснел и торопливо поставил на стол поднос с посудой, а Сергей Васильевич продолжал:

— Надобно из Тулы сопровождать до Парижа капитана Тинеля, сына нашего соседа…

— Я б с радостью, — сказал Федор сразу охрипшим голосом.

Через неделю, за которую была выправлена не настоящая вольная — для этого недостаточен оказался срок, — а годовой отпускной билет от Сергея Васильевича, заверенный приставом Рождественской части, Федор выехал на тройке в Тулу. Он увез с собой Марфу Ивановну, решившую повидать дочку, внучек и правнуков, народившихся у Любочки. Обратный путь Кузьма должен был сделать через Ступино, из которого приведет вороных.

Прощаясь с Федором, Сергей Васильевич сказал:

— Захочешь навек остаться во Франции, дело твое, ты человек свободный, — вольную вышлю за тобой следом. Ежели окажешься в крайности, то напиши, пришлю сколько-нибудь.

Но Федор ответил твердо:

— Еду с тем, чтоб Мадлену сюда привезть. Она ведь просилась, да я думал, блажь одна.

… 18 июля Семеновский полк высадился с кораблей в Петергофе и встал там лагерем. Шестинедельное плавание от Шербурга прошло вполне благополучно. Об этом рассказали Толстой и Якушкин, приехавшие в Петербург и зашедшие повидать Сергея Васильевича, представиться его супруге. 30 июля через наскоро построенные Нарвские триумфальные ворота гвардия вступила в Петербург. Непейцыны смотрели на это торжество из стоявшей в несметной толпе наемной коляски и чуть не плакали от радости.

Через несколько дней полковник в третий раз написал рапорт об отставке и поехал являться Потемкину. Он не застал командира полка в казармах, а на другой день тот сам пожаловал на Пески.

— Прежде чем перейти к вашим делам, Сергей Васильевич, я хотел бы рассказать, что думал по некоторым вопросам, сопровождая государя при поездке его в Англию, — начал генерал.

— Знаю, Яков Алексеевич, из газет, что ездили, и то, что вам поднесли диплом доктора прав Оксфордского университета.

Потемкин рассмеялся:

— Такая же высокая честь оказана графу Платову, который при всех доблестях едва может подписать свое имя. Следственно, все дело в том, кто сопровождал государя. Но я хотел вам рассказать, что, будучи в Лондоне, как, впрочем, до того в Париже, старался осведомиться об устройстве хозяйства в войсках. О том же хотел посоветоваться с вами, начиная здешнюю жизнь полка. Ведь вы командовали отдельной частью в мирные годы?

Тут в гостиную вошла Софья Дмитриевна, и Потемкин после представления ей просил хозяйку дома присутствовать при разговоре, простив его скучную материю. Затем повторил свой вопрос.

— Только ротой при Тульском заводе, — сказал Непейцын.

— Отпускали вы нижних чинов на вольные работы для пополнения артельных сумм?

— Отпускал, но не так, как водится в строевых частях, то есть осенью, после лагеря, — ответил Сергей Васильевич. — Несение круглый год одинакового караула заставляло отпускать малыми партиями в разное время, выискивая им подряды то на колку дров в губернских присутственных местах, то на подвозку песку для постройки моста в сем городе. Но как подобные заработки ненадежны, то старался, чтобы приобрели мастерство, которое доставляло им приработок в годы солдатства и кормило бы после отставки.

— Весьма рад слышать, что вас занимала сия материя, — сказал Потемкин. — И затем осведомлюсь, как отнесетесь, ежели покорно попрошу вас, отложив мысли об отставке, на первый раз принять на себя наблюдение за полковой швальней.

— Объяснитесь подробней, ваше превосходительство.

— Охотно, тем более что откровенно ищу союзницы в лице вашей супруги. Вам известно, что солдаты гвардии получают серебром семь рублей с полтиной годового жалованья и рубль именинных. И также известно, что половину сих денег они должны тратить на мел, воск, мыло, щетки, фабру, ваксу и тому подобные предметы, без которых не могут блюсти свою наружность. А между тем солдату надобны деньги и на баню, и на свечку в церкви, и на шкалик в воскресенье. Мало того, ему надо еще внести в артель не менее трех рублей в год, потому что казна отпускает натурой муку и крупу, на мясо, рыбу и соль выдает деньги по низким справочным ценам, а на овощи, капусту, редьку, репу не дает ничего. Впрочем, для вас сие есть прописи и рассказываю более для Софьи Дмитриевны в надежде заручиться ее поддержкой. Солдаты наши увольняются осенью на два месяца на заработки — мостят улицы, ломают барки на дрова, нанимаются на фабрики и тому подобное, но все сие только простейшее использование их силы, которое едва допускает свести концы с концами… И вот вы сами уже высказали мою мечту — дать им такое умение, которое оплачивалось бы более высоко. Однако первое дело, о которое я стал вас просить, не в том. На основе узнанного мной у англичан и французов я высчитал, что отпуск сукна от нашей казны на мундирное платье — а сейчас для гвардии закуплена партия добротного английского сукна — таков, что можно при более экономной выкройке иметь немалые излишки, которые продав, образуем сумму, надобную для немедленного улучшения солдатской пищи. Понимаете ли меня, Сергей Васильевич?

— Кажется, начинаю понимать, но не знаю, справлюсь ли.

— Прежде всего возьмите под строгий глаз главного полкового закройщика. Сейчас предстоит строить мундиры на весь полк, на три тысячи человек. Представляете, сколько сукна будет отпущено?.. Вот о чем приехал вас просить для пользы полка, добрейший Сергей Васильевич. Или вам неотложно надобно в отставку? В деревне хозяйничать некому? А то еще иные планы?

— Да нет, особых планов нет, но в мирной службе увечье мое…

— Так вот, найдено же такое, согласитесь, очень нужное дело, в котором оно не помеха. И не завидуйте здоровым…

— Почему, Яков Алексеевич?

— Из бесед с государем во время поездки в Лондон я вынес уверенность, что страсть его величества к фрунту, воспитанная еще державным батюшкой, по возвращении в свои пределы имеет небывало расцвесть. А для наших офицеров, за малыми исключениями, такая служба будет ли приятной? Впрочем, о сем прошу вас с Софьей Дмитриевной забыть… Так согласны помочь полку по части обмундирования?

В нерешительности Непейцын взглянул на жену. Она чуть-чуть кивнула. Это движение не укрылось от Потемкина.

— Покорно благодарю за помощь, сударыня, — сказал он, вставая и кланяясь. — Честное слово, дело доброе и нужное.

— Так если ты, мой друг, согласен, — сказала мужу Софья Дмитриевна, также встав, — то хорошо бы иметь под руками точно отмеренный отрез сукна, положенный на мундирную пару, а также образец самой одежды. Тогда, — пояснила она генералу, — Сергей Васильевич мог бы с моей помощью до посещения швальни ознакомиться воочию с возможной экономией.

— Нынче, сударыня, все будет у вас, — снова поклонился Потемкин.

Вечером гостиная на Песках была ярко освещена. При деятельном участии Фили Софья Дмитриевна снимала бумажные выкройки с солдатского мундира и штанов. Потом отдельные их части так и эдак примеривались и двигались по сукну. Наконец размечали сукно мелом. Через три часа стало ясно, что действительно экономия до семи вершков на мундире и около четырех на штанах совершенно возможна.

— Поларшина экономии с каждой пары, — сказал Непейцын. — Полторы тысячи аршин на полк! Даже если половина сего, и то стоит любых хлопот. Сколько провианту купим на вырученные деньги…

Думая об этом, он засыпал еще счастливее обычного, благословляя судьбу, пославшую ему такую жену.

А утром Софья Дмитриевна спросила:

— Ты нынче в полк?

— Да, собираюсь. Надо же доложить Потемкину о вчерашних твоих успехах. И что я берусь за швальню.

— Ведь такое занятие не на один месяц? — продолжала она.

— Может, и на полгода. Узнаю сегодня, сколько там портных.

— Тогда почему бы тебе не взять солдата для услуг вместо Федора? Ведь тебе, как полковнику, положено два денщика.

— Пожалуй. Посоветуюсь с Краснокутским, кого взять.

— Ты спроси, кому трудно во фрунте служить, Сережа. Нас солдат не объест, а вздохнет хоть несколько месяцев.

— Хорошо, хорошо, — сказал Непейцын, подавляя в себе ревнивое чувство, которое просыпалось, когда Соня выказывала знание военных порядков, обретенное за жизнь с Мертичем. Сергей Васильевич говорил себе, что нелепо ей скрывать это знание, и все-таки всякое напоминание о тех двадцати годах его раздражало.

Через несколько дней на кухне на Песках появился солдат-семеновец с красивым именем Гурий. Непейцын помнил его в строю своей роты лихим песенником и плясуном. Но под Кульмом Гурий был ранен в бок штыком и догнал полк уже во Франции совсем другим человеком. Не только тощим и слабым от лазаретного пайка, но каким-то потухшим, без былой легкости в движениях, молчаливым и без улыбки. Его-то и посоветовал Краснокутский взять в денщики, сказавши:

— Мне его придется в нестроевые списать, где пошлют на ремонт казарм или на тасканье мешков в кладовой, — глядишь, и замучают вконец. А у вас, может, оправится.

Выбор оказался удачным. Гурий без малейшей указки был все время занят. Если не случалось дела в комнатах, шел помогать на кухню, а то колол дрова, подметал двор или полол огород.

— Посиди, отдохни, кавалер, — говорила ему Ненила.

— Я и то, тетенька, ночь целу мягко сплю, разводов, караулов не знаю, — отвечал Гурий. — Здешнее все мне в охотку, как с набору не бывало.

— А до набора что же делал? — поинтересовалась слышавшая разговор Софья Дмитриевна.

— Крестьянствовал, ваше высокородье, а зимой артелью плотничали в отход. У нас в Горбатовском уезде два кормильца — соха да топор.

В тот же вечер Софья Дмитриевна сказала мужу:

— Велел бы, мой друг, в свободное время Гурию столярному делу учиться. Вышло бы то самое, о чем в полку хлопотать собираешься.

— Рад буду, если ты Филю попросишь, — ответил Непейцын.

Да, хотя сейчас он занимался только полковой швальней, но постоянно обдумывал, как лучше наладить обучение солдат ремеслам. Возня с портными была к тому обязательной дорогой. Экономия на каждой парадной паре оказалась действительно в поларшина, и, когда к октябрю раскрой был окончен, в кусках осталось девятьсот аршин черного комиссариатского сукна. Его продали купцу, владевшему в Гостином лавками готового платья, и с полученными деньгами перешли к осуществлению дальнейших планов.

С тем же купцом, у которого были свои мастерские, Непейцын заключил условие, чтобы вечерами двадцать солдат ходили учиться у его портных шитью штатского платья. Вскоре подобное условие заключили с сапожником и с шапочником, со щеточником и обойщиком, мастерские которых находились поблизости от казарм. А у себя в полку генерал распорядился, чтобы в столярной и в кузнице тоже взяли побольше учеников из солдат. Так вышло, что весной 1815 года учились разным ремеслам более двух сотен семеновцев, успехи которых радовали Сергея Васильевича, как, кажется, ничто из служебных дел за всю жизнь.

Конечно, были офицеры, которые выражали удивление, как мог он «преобразиться в эконома». Но полковник пропускал мимо ушей подобные насмешки, уверенный, что большинство сослуживцев одобряет его труды, раз клонятся к улучшению солдатской жизни.

Не касаясь строевой части, Непейцын, однако, видел все стороны полковой жизни и не переставал благодарить судьбу, что она привела его именно в Семеновский полк. Конечно, и в других гвардейских частях после войны появились офицеры, относившиеся к солдатам мягко, уважая в них недавних боевых товарищей, но среди семеновцев такое настроение было особенно заметно. Имелись налицо и новые подтверждения того, что полк «особенный». Десятка два холостых офицеров, живших при казармах и не увлекавшихся карточной игрой и балами, собирались по вечерам и за чаем толковали о политике, о заседавшем в Вене конгрессе, занятом переустройством Европы, в складчину выписывали газеты и журналы, книги по истории, статистике и финансам. Видную роль в кружке играл переведенный в полк после войны младший брат Муравьев-Апостол, Сергей Иванович. Кажется, именно он первым из семеновцев начал обучать своих солдат грамоте по ланкастерскому методу. Раздав им лоточки с сухим песком, мелом на доске показывал, как пишется буква, ученики пальцем повторяли ее на песке и, достигнув успеха, переходили к следующей. Непейцыну, увидевшему однажды в послеобеденное время этот своеобразный класс, он живо напомнил, как дяденька когда-то палочкой на песке учил его буквам перед своей кибиткой… Все доброе его напоминало…

И вдруг мирная полковая жизнь оборвалась Пришло известие, что Наполеон бежал с острова Эльбы и, триумфально пройдя по Франции, появился в Париже, а король Людовик бежал, не оказав никакого сопротивления. Конгресс в Вене был прерван, и русские войска получили приказ спешить к границам Франции. В начале апреля гвардия выступила в поход.

В Петербурге для охраны казарм оставалась некомплектная рота, командование которой принял Непейцын.

— Нынче снова радуюсь, что уговорил вас не идти в отставку, — сказал, прощаясь у заставы, Потемкин. — Знаю, как хотите быть с нами, но даю слово, если война затянется, вызвать к полку…

«Неужто снова братские могилы?» — думал Непейцын, провожая глазами ряды семеновцев.

Но война не затянулась. Англичане и пруссаки разбили Наполеона при Ватерлоо, и гвардия остановилась в Литве, ожидая распоряжений. А в Вене опять начали спорить дипломаты.

В эти дни, слушая рассуждения мужа о европейской политике, Софья Дмитриевна не раз вздыхала о непоседливом Федоре, который в такое бурное время оказался во Франции. Сергей Васильевич тоже тревожился, но не поддерживал разговора, потому что был недоволен своим бывшим слугой. Всего один раз, по приезде в Париж, написал, что родители капитана Тинеля, а также Мадлена здоровы и что, уже вдвоем, собираются в обратную дорогу.

— Не то сердит, что, видно, в Париже решил остаться, — сказал как-то Непейцын, — а что написать об этом не почел нужным и не известил о получении вольной — документа, достаточно важного.

— Ах, друг мой, может быть, пока собирались с Мадленой в путь, тут и наступили беспорядки от появления Наполеона, а потом война, — возразила Софья Дмитриевна.

Было у Сергея Васильевича о чем печалиться и помимо, может, благополучной судьбы Федора. Из письма Захавы узнал, что в Туле скончался генерал Дорохов — милый приятель его Ваня, сорвиголова. Умер, несмотря на лечение кавказскими водами, на пособия искусного доктора Баумгарта, от последствий пустяковой, казалось, раны. И завещал похоронить себя в отвоеванном им у французов городке Верея. Вот уж кто жил и умер, как древний герой Ахиллес… Явно начала сдавать Марфа Ивановна, которой шел седьмой десяток в исходе. Очень тревожилась за Сашу, который теперь оказался в оккупационном корпусе в Нанси, и бог весть, доведется ли с ним свидеться.

— Зато он батарейный командир, бабушка, и Владимирский кавалер, — утешал ее Яша, наконец поступивший в канцелярию коменданта и целые дни гнувший спину над бумагами, отчего доля брата представлялась ему особенно почетной и завидной.

Но Марфа Ивановна стояла на своем:

— По мне, Яшенька, будь вовсе без чинов, да около нас, как ты или Петя.

— Я Петю душевно люблю, — возражал Яша, — но можно ли сравнить нашу долю с Сашиной? Нам одна порча глаз, а там риск и слава!

— Петя до денег дошел и почет ему предвидится. Ужо и ты, Яшенька, что-нибудь выслужишь, — утешала внука Марфа Ивановна.

Действительно, Доброхотов в прошлом году с отличием окончил курс в Академии, а с осени был назначен преподавать ученикам «резьбу по твердым камням» с жалованьем в пятьдесят рублей в месяц. Ему сулили звание академика, и заказы на камеи и печати не переводились. Верно, от этих успехов Петя наконец-то несколько окреп телом, стал заботиться о костюме. Однако Софья Дмитриевна справедливо говорила о нем: «Трудолюбив, как пчела, робок, как лань». Придя на Пески, Доброхотов, никогда не сидевший без дела, просматривал какую-нибудь книгу или рисовал для работ на камне, умно и охотно разговаривая с хозяевами дома. Но стоило прийти постороннему человеку, как он тушевался и уходил.

— Таков и в Академии, — говорил Иванов. — Лучший скульптор-резчик у нас, а перед любым начальством немеет, будто ремесленник, к приставу кликнутый. Одна надежда — что умение собственное его утвердит. Я-то знаю, как трудно робость проклятую одолеть.

* * *

Первым из семеновцев у Непейцыных появился Краснокутский — приехал в отпуск для совета со столичными медиками.

— Главная моя болезнь — что надоело в местечке глухом жить и солдат экзерсициями мучить, — признался он полковнику. — Вы не представляете, до чего в угоду великому князю Константину наши начальники корпусные строевую выучку, которой и обезьян затруднять стыдно, за важнейшее для полководца выставляют! Только и занятий, что выправка, позитура, стойка, маршировка с дирекцией, приемы по темпам… Тем утешаемся, что, сказывают, после конгресса государь братца в наместники варшавские прочит и тем от нас удалит. И как, знали бы вы, все фрунтоманы на наш полк злы, что офицеры солдат не бьют, а придраться по строю не к чему. Просто крамолу в том видят!..

— А что про конгресс слыхали? — спросил Непейцын.

Краснокутский пожал плечами:

— Ничего утешительного. Глупее того, что на нем делают, и представить нельзя. Почему, спрашивается, могло случиться чудесное пришествие Наполеона и то самое население его поддержало, которое год назад отречению радовалось? Потому, что король Людовик и господа роялисты посягнули на добытое французами в революцию и при Наполеоне: стали восстанавливать дворянские привилегии, лишали прав собственности на имущества, ранее принадлежавшие церкви, и так далее… О чем же после сего толкуют на конгрессе? О том, как везде утвердить неограниченную королевскую власть, подпертую штыками бессловесных солдат. Давно ли кричали на весь мир, что освобождаем народы от деспотии Наполеона, а ныне навязываем им худшую. Но для нас, Сергей Васильевич, может быть из всего важнейшее, что, кажется, государь столь сей игрой европейской увлечен, что на Россию смотрит только как на рабски послушного боевого коня. Триста тысяч солдат, готовых по его приказу на любого врага двинуться, — вот в чем для него Россия. А нам за жалованье и красивый мундир отведена роль экзерцирмейстеров и палачей над солдатами. Фредериксу и еще десятку господ оно подходит, но не тем, с кем вы на походе сдружились. Вот и думай теперь, что дальше делать.

— Сей вопрос и ко мне относится, Семен Григорьевич, — сказал Непейцын. — Полковник над швальней и солдатским ремеслом штатом не положен. Год сошло, а дальше навряд ли… На что же я еще годен? Вот и поделитесь, что полагаете предпринять.

— Вижу для себя три выхода, — начал Краснокутский. — Первый — дождаться производства в полковники и просить армейский полк. Дело обычное для среднего гвардейца, чтоб на старость «экономией» нажить сколько-то тысяч рублей, иначе сказать — наворовать на солдатском продовольствии и одежде. А я воровать не стану, но окажусь в провинции вне взоров высших персон. Всё строевое я знаю досконально и несколько лет до отставки с генеральским чином, без зверства проживу и людям дам передохнуть. Второй выход — выйти из полковников к статским делам и определиться по судебной части: попытаться закон насаждать, всяким мошенникам и зверюгам препоны ставить. К сей деятельности я гожусь не хуже военной, она у меня в крови — отец губернский прокурор был и человек вполне честный. Наконец, третье — полная отставка, ехать в полтавскую деревню и хозяйничать. Крестьяне тоже имеют право от господ чего-нибудь дождаться, кроме поборов.

Тут разговор прервался: Гурий доложил, что барыня просит к столу, обедать. Когда театрал Краснокутский уехал в балет, Сергей Васильевич пересказал жене его рассуждения.

— А тебя какая дорога влечет? — спросила Софья Дмитриевна.

— Полк мне вряд ли дадут, как нестроевому, и в судебные дебри не решусь зарываться, — ответил Непейцын. — К тому же в Ступине в ближние годы понадобится глаз… Что ты скажешь?

— Что и по деревням, верно, достойные люди живут, а в столице косматых сердец немало, вплоть до сиятельных, — сказала Соня.

* * *

Осенью полк возвратился в Петербург, и все, чего опасался Потемкин, о чем рассказывал Краснокутский, расцвело с небывалой силой. С утра до вечера на плацу шла одиночная, шереножная, взводная и ротная экзерсиция, первые дни напоминавшая Непейцыну то, что видел когда-то во дворе Сухопутного корпуса. Потом воспоминания стерлись, потому что действительность была куда более возмущавшей душу, и наблюдал ее ежедневно во время путешествий по казарменному городку. Только и слышалось:

— Играй носком!.. Руби землю!.. Печатай!.. Отставь!.. Слушай команду!.. Гляди на флигельмана!.. Делай — раз! Плохо, на место! А ну, снова. Делай — раз!

Под дождем и мокрым снегом солдаты проводили на плацу по многу часов и возвращались в казарму осунувшиеся, едва держась на ногах, будто после тяжелого перехода недавних кампаний.

Так было в Семеновском полку, где людей сытно кормили и не били на учениях. А в других частях уже прославились офицеры, которые делали карьеру на том, что строй у них «замирал накрепко», на церемониальном марше шеренги выглядели «как струны на гитаре», не случалось и секунды замедления при «отделке приемов» целой ротой. А ежели солдат в чем ошибся, то и получи, сколько вздумает командир, обухом тесака — фухтелем, розгами, шпицрутенами, так что часто прямо с плаца ветеранов несли в лазарет.

В начале 1816 года из штаба гвардии дошли слухи о том, что в связи с убылью в строевом составе из армейских полков затребовано пополнение отборными людьми. Потом стало известно, что участились побеги и самоубийства. Но об этом не писали в приказах, не говорили громко; чего-чего, а уж солдат-то в России хватит.

В апреле, едучи по хозяйственным делам в Финляндский полк, Непейцын догнал на Гороховой и пригласил сесть в свои дрожки Матвея Муравьева-Апостола, шедшего к знакомому в Академию художеств. Разговаривая о полковых делах, поднялись на Исаакиевский мост, где из-за множества экипажей и возов Кузьма поехал шагом. Вдруг Матвей Иванович схватил полковника за локоть:

— Смотрите, смотрите! Что же он делает! — и указал на нос одного из плашкоутов, на которых покоился мост.

Там, снимая амуницию, стоял гвардейский солдат. Расстегнув чешую кивера, поставил его у ног, скинул через голову перевязь с тесаком, рывком сбросил шинель и, оставшись в рубахе и брюках, перекрестясь, бросился в серую, по-весеннему высокую Неву.

Муравьев-Апостол уже спрыгнул с дрожек и был около перил моста. Вокруг него сгрудились прохожие. Полицейский унтер перелез через перила, держа в руке связку веревки, когда дрожки, увлеченные движением других экипажей, проехали дальше. Через несколько минут Матвей Иванович догнал их и вскочил на подножку.

— Измайловского полка, наш товарищ боевой. На шинели Кульмский крест и медали… Так и не показался больше… Вот смерть защитника отечества! — Подпоручик закусил губы. По щеке, обращенной к Непейцыну, ползли слезы, которые поспешно смахнул платком.

Только у 9-й линии Муравьев-Апостол простился и пошел назад, к Академии.

— А вчерась, сказывают, в Калегвардском полку двои кавалеры на сеновале подвесились, — подал голос Кузьма.

Когда после ближайшего доклада Сергей Васильевич рассказал о виденном своему генералу, тот ответил с грустной усмешкой:

— А наш полк ужасно осуждают, что от битья отказались. Государь мне недавно заметил: «Я твоим полком доволен, но дисциплину не послабляй, от того бывают дурные последствия». Для советчиков его дисциплина и жестокость одно и то же…

* * *

Вскоре Непейцыных удивило и взволновало письмо Федора. Он сообщал, что находится проездом в Николаеве-на-Буге, состоит при деле, здоров и сыт. А в конце стояло: «Ежели до вас дойдет про мои тяжкие проступки, то уверены будьте, что токмо заплатил за обиду, сделанную русской нации, однако по злощастным последствиям должен навечно странствовать и не могу показаться вам на глаза, без чего мне жизнь не мила даже в сем теплом краю».

Это послание решили скрыть даже от Фили с Ненилой и терялись в догадках, что же произошло.

Потом механик Захаво переслал Сергею Васильевичу письмо капитана Тинеля, разъяснившее, что заставило Федора поспешно покинуть Париж. За два дня до свадьбы к Мадлене пожаловал в гости братец, капрал, только что возвратившийся из русского плена и тотчас вступивший под знамена императора — дело происходило в разгар «Ста дней». Познакомился с женихом сестры, пообедали, выпили и заспорили о кампании 1812 года. Капрал сказал, что один мороз победил французов. Федор ответил, что Бородино и Полоцк случились теплой осенью. Слово за слово, собеседники разгорячились. Когда француз вздумал грозить саблей, Федор сразил его по голове табуреткой. Мадлена, крича, что ее бедный брат убит, бросилась за полицией. Федор схватил кафтан, дорожный мешок, шапку — и был таков. Вошедшие на шум Тинели застали капрала сидящим на полу. Он держался за рассеченный лоб и требовал к ответу русского разбойника. В заключение капитан просил Захаву, если узнает, где находится Федор, сообщить ему, что капрал жив, даже после Ватерлоо, а Мадлена по-прежнему плачет о женихе.

Конечно, узнать это было радостно. Но где искать Федора? Предположение высказал посвященный теперь в тайну Филя. Может быть, в Новороссию потянуло беглеца знакомство с Варварой Федоровной и Григорием? Непейцын тотчас написал им, чтобы, ежели знают, где Федор, передали сообщенное из Парижа.

* * *

В мае 1816 года произошел случай, часто вспоминавшийся Сергею Васильевичу. Около полудня он ковылял через полковые дворы в одну из мастерских. Навстречу попался батальон, который фельдфебели вели с учения на обед. За батальоном не торопясь, заложив руки за спину, прошел его командир полковник Гурко 1-й. Недолюбливая друг друга, обменялись холодными поклонами. На краю плаца стояла группа горячо толковавших о чем-то офицеров. Приблизившись почти вплотную, Непейцын увидел, как взволнованный Матвей Муравьев-Апостол вдруг схватил руку младшего брата и поцеловал ее. Растерявшийся Сергей Иванович воскликнул что-то и, раздвинув товарищей, поспешно пошел к офицерскому флигелю. За ним двинулись и другие. Задержав шедшего последним капитана Кашкарова, Непейцын узнал, что полчаса назад во время учения полковник Гурко закричал, что один из старослужащих, выполняя прием, недостаточно быстро «оторвал» руку от ружья. Разругав солдата последними словами, Гурко приказал ему встать перед ротой, спустить с плеч перевязи, а первому взводу обнажить тесаки. Это значило, что сейчас будет произведено наказание фухтелями, ударами тесака плашмя по обнаженной спине. И тут Муравьев-Апостол 2-й выступил из фронта, отсалютовал полковнику шпагой и доложил, что солдат известен ему исправной службой, никогда не бывал наказан и нынче, наверно, нездоров, ежели в чем провинился. Гурко так растерялся от небывалой выходки поручика, что перед фронтом стал отвечать ему по-французски, уверяя, что делает все только для пользы службы, и тут же скомандовал солдату встать во фронт, а взводу вложить тесаки в ножны.

— Да-с, господин полковник, — закончил Кашкаров, — смелость боевая есть одно качество, а смелость, надобная для защиты слабого, — другое, куда более редкое. И наш Сергей Иванович их вполне сочетает.

* * *

Лето пролетело незаметно. Полк провел его в лагерях, а Непейцын оставался при казармах, занятый постройкой новых киверов и патронных сум из отпущенного комиссариатом материала. Эта работа была выполнена к осени своими мастерами и дала немалую экономию против заказа на стороне, позволившую закупить для солдат добрую партию соленой рыбы и овощей на будущую зиму.

В августе из Одессы пришло письмо от Федора, в котором благодарил, что сняли с души грех, и сообщал, что служит разъездным приказчиком у Григория Матвеевича и Варвары Федоровны, которые живут меж собой дружно, торгуют скотом и лошадьми, завелись домом и родили сынка, которому пошел второй год. А он в Париж за Мадленой опять не поедет, раз в споре за него не встала.

Полк пришел из лагерей, и нижним чинам дали отпуск для заработков. Теперь Сергей Васильевич снова хлопотал, чтобы зимой определить к городским мастерам учениками новую партию солдат, потому что многие прошлогодние находили прибыльную работу. Только в этом году надумал прибавить еще султанщиков и перчаточников.

После одного из докладов по таким делам, когда вдвоем возвращались из мастерских и пересекали пустой плац, генерал Потемкин сказал:

— А догадайтесь-ка, кто в воскресенье во дворце после высочайшего выхода о ваших занятиях осведомлялся?

— Не иной, как граф Аракчеев, — ответил Непейцын. — Других знакомцев среди дворских не имею.

— Вы угадали, — кивнул Потемкин. — Его сиятельство подробно меня расспрашивали, хвалили наши хозяйственные приемы, но заметили, что хлопоты сии надлежит нести командирам батальонов.

— Да еще, верно, что калеке в гвардейском полку в мирное время делать нечего, — добавил Сергей Васильевич.

— Нечто и о сем сказано было, хотя весьма деликатно, — согласился генерал. — Велели вам передать, что охотно окажут протекцию в получении места, как они выразились, более подходящего.

— Скажу вам, Яков Алексеевич, что просить графа не стану, — ответил Непейцын. — Когда увидите, что пора подать в отставку, да мне кивнете, я тотчас вам прошение вручу. И поеду в деревню свою хозяйничать, где ни о каких графах слышать не буду.

— Какой же губернии? Псковской, кажется?

— Так точно. В великолуцком уезде. А вы почему спросили?

— Потому что соседняя губерния, Новгородская, ноне стала ареной новых подвигов графа Аракчеева. Там по приказу государя начал он насаждать некие военные поселения гренадерских полков.

— Слышал про сие, но не понял пока, каков резон оного начинания и будет ли от него польза, — сказал Непейцын.

Потемкин взял его под руку, повернул обратно на пустой плац и ответил:

— Резон на бумаге весьма прост — облегчить казну за счет кормления солдат с крестьянских хозяйств, а крестьянами увеличить число солдат. Но что случится на деле, особливо при свойственной сему вельможе жестокости и, главное, умении, угождая, скрывать от монарха любую правду, — вот чего я не знаю…

— Тем умением и держится? — спросил Непейцын.

Генерал кивнул.

— Но скажите, Яков Алексеевич, ведь правда, что он взяток не берет? — снова спросил Сергей Васильевич.

— Он сам — нет. Но любовница его, жена сенатского секретаря Пукалова, даже очень берет за то, чтобы графу всякое дело или лицо с нужной стороны представить. Мол, вот что в городе слышала и тебе, друг сердечный, решилась сообщить… И промашки, говорят, почти никогда не бывает. А с другой стороны, Сергей Васильевич, зачем ему брать? Вотчиной в три тысячи душ другая его любовница, Настасья, правит не за страх, а за совесть. Здесь в казенном дому живет, который омеблирован, освещен, отоплен за счет казны, и обедает почти ежедневно за царским столом. Куда, спрашивается, доход от вотчины и шесть тысяч серебром годового жалованья девать?.. Но хватит злословить! Меня, верно, уже давно адъютант ждет со строевыми делами.

Вечером Непейцын передал этот разговор Софье Дмитриевне.

— Ах, подбирается к тебе мстительный змей, — забеспокоилась она. — Узнал, что на мне женился, и в покое не оставит…

— Но он больше не министр и войска гвардии, кроме артиллерии, ему не подчинены, — успокаивал ее Сергей Васильевич.

— Он хитер, всюду может влиять, — уверяла Софья Дмитриевна. — Не лучше ли упредить его козни и самому в отставку идти?

— Нет, мой друг, ты зря пугаешься, — не согласился Непейцын, — ведь с генералом условлено, что мне скажет, коль услышит что-нибудь. Да и забудет обо мне Аркащей. Вот военные поселения какие-то на Волхове начинает. Там много строят, а он, сказывают, без устали скачет туда-сюда, во все нос сует…

Прошло еще с неделю. В полдень воскресного дня Непейцын проверял расчеты по мастерским, когда Гурий доложил, что его спрашивает офицер.

— Из наших полковых? — спросил Сергей Васильевич.

— Никак нет, ваше высокородие, из армейских.

— Мне подай сюртук, а гостя проси в гостиную.

Выйдя из кабинета, Непейцын увидел щеголеватого адъютанта, который поспешно пошел ему навстречу.

— Не узнаете, Сергей Васильевич? — спросил он с чуть заученной, очень открытой улыбкой.

— Нет… Впрочем… Господин Холмов? Павел Павлович?

— Именно-с… Ваш слуга, капитан Холмов.

— Очень рад. Садитесь. Вы все при Николае Осиповиче?

— При генерале Лаба де Виванс я еще числюсь, хотя они вчерась скончались, — сказал Холмов, склонив голову.

— Да что вы! Но он был совсем не стар! — удивился Непейцын.

— Какое-с! Пятьдесят лет недавно исполнилось.

— Хворал, что ли?

— Ни дня. Ах! — и все-с… Были последний год у них неприятности по должности, которые сильно расстраивали, тем больше что знали себя невинным… Все собирался генерал вас повидать. Гравированный портрет ваш купил и у себя повесил. Слышал от них не раз: «Правильно городничий поступил, что не кланялся»… Так я приехал просить вас почтить их похороны. Последний долг, так сказать. В полдень, во вторник, из костела на Невском и в Лавру. — Холмов встал.

— Буду непременно, — сказал Непейцын. — Но куда так спешите?

— Хлопот много-с… Все я один должен сделать. Николай Осипович жили холостяком. А друзья ихние — господа эмигранты, что здесь остались, все старички ветхие.

Действительно, в драпированном черным сукном Екатерининском костеле собралось два десятка стариков и старух в костюмах и прическах давнего времени, стрекотавших между собой по-французски и державшихся особняком от еще меньшей группы чиновников провиантского ведомства. Востроносое лицо покойного, которое Непейцын снова увидел в профиль, не оживляемое больше внимательным скошенным глазом, казалось печальным. Он походил на сломанного, навеки застывшего Петрушку.

Порядком выноса, раздачей чиновникам подушек с орденами распоряжался Холмов, глаза которого на этот раз были красны от слез. Когда гроб показался из дверей костела, раздалась команда: «На караул!» Ожидавший на Невском батальон с оркестром перестроился и замкнул траурный кортеж.

Пройдя за катафалком шагов пятьсот, Сергей Васильевич поехал вперед, в Лавру.

Он уже с полчаса прохаживался около монастырских ворот, когда рядом с его дрожками остановились вторые, еще более потертые. С них соскочил фон Шванбах и, проворно обежав экипаж сзади, принял под локоть осторожно слезшего на другую сторону Аракчеева.

— А, Славянин, здорово! — сказал граф, подходя к Непейцыну, таким обыденным тоном, будто они виделись вчера.

— Здравия желаю, ваше сиятельство! — отозвался Сергей Васильевич, вытянувшись по-строевому и приложив руку к шляпе.

— Говорено уж, что тебе я не сиятельство! — ворчливо ответил скрипучий голос.

— Слушаюсь, Алексей Андреевич.

— Тоже Лабу приехал хоронить?

— Его.

— По провиантским делам с ним знаком?

— Нет, знал его во Пскове, где губернатором служил.

— Значит, адъютантик его, оскаленная морда, тебя навестил?

— Да, капитан Холмов заезжал.

— Что ж тут толкаться, пойдем на кладбище, там и дождем.

— Я не спросил, на каком хоронят, а их тут несколько, — сказал Непейцын.

— Я знаю, ваше сиятельство, — подался вперед Шванбах.

— Знаешь? — Аракчеев повернулся к Непейцыну: — Вишь, как прыток. Точно как в корпусе был. Ну, ты ступай, Иоганн, вперед, раз Славянин на подпорке своей и поговорить нам надобно. Иди, иди, как сказано. — Выждав, чтоб Шванбах отошел шагов десять, граф взял Непейцына под руку: — Слушай, Сергей Васильевич, я тебе по дружбе скажу, что государю на полк ваш наговаривают, будто Потемкин командовать слаб, нижних чинов разбаловал…

— То неправда, ваше сиятельство.

— Опять сиятельство?

— То неправда, Алексей Андреевич.

— Я того не знаю и знать не хочу. Не мое ведомство. Слышал, как я сказал: государю люди твердят. А как доложит еще кто-то, что строевую ваканцию безногий штаб-офицер занимает, хоть и доблестный, слов нету, — вон и Георгий, и золотая шпага, коих я, генерал от артиллерии, не имею, — так и будет Потемкину лишнее замечание. Понял?.. А вот и Лабу везут…

Сзади них, из-под ворот показались покрытые черными попонами лошади. Колыхнулись пучки перьев на катафалке, ударили в свод стоны траурного марша. Аракчеев посмотрел, послушал с минуту и снова пошел вперед, ведя под руку Сергея Васильевича.

— Идем, Славянин… Еще добавить хочу, что, коли захочешь место занять, новому чинусообразное, то напиши, я помогу. Хоть знаю, что на вдове недруга моего женился, но не злопамятен, по-христиански поступать норовлю… Он одно был, ты — другое…

Последние слова граф произнес скороговоркой и отпустив уже руку Непейцына. Повернувшись к процессии, он снял шляпу и перекрестился несколько раз, еще более ссутулясь и истово шевеля губами. Потом, подозвав Шванбаха, присоединился к провожавшим, поспешно потеснившимся, чтобы дать им первое место. В эти минуты Непейцын заметил оторопело-испуганное выражение лица Холмова.

Когда Сергей Васильевич после завершения обряда вернулся к своим дрожкам, аракчеевских уже не было рядом.

— Тоже граф, а кучером солдат переодетый ездит! — презрительно сказал Кузьма. — И кони, сказывал, с батареи, своих не держит.

Дома после пересказа Софье Дмитриевне разговора с Аракчеевым Непейцын написал прошение об отставке и назавтра отнес его генералу Потемкину, тут же сообщив все говоренное вчера графом.

— Знаю, — кивнул Потемкин. — Вчера же встреченный на набережной во время прогулки государь снова мне заметил, что по городу говорят, будто я полк распустил и что даже солдат у меня грамоте учат, что допустимо лишь для подготовки унтеров. Я не оправдывался, а просил его величество в любой час пожаловать взглянуть, каково люди по строю подготовлены. А потом государь сказал и о вас, что, мол, в гвардии увечному офицеру на строевом штате быть не положено, надобно сыскать вам другое место. Тут я, помня наш уговор, доложил, что у меня на руках прошение об отставке, чтоб в деревню отъехать, ибо здоровие ваше от раны и контузии, под Кульмом полученной, весьма ослабело.

— И что же государь?

— Смягчился и спросил: «Сколько он полковником служит?» Я ответил, что четыре года. Тогда приказали: «Пусть Васильчиков мне его прошение доложит…» — Генерал пожал плечами и закончил: — Что делать, Сергей Васильевич? Сила солому ломит… А я ума не приложу, как без вас с хозяйством обойдемся…

* * *

В воскресенье в полдень на Пески снова приехал капитан Холмов. Выйдя к нему, Непейцын заметил, что визитер облачен в новую, по армейской пехоте, форму.

— Переведены из адъютантов? — спросил Сергей Васильевич.

— Да-с, и через неделю уезжаю в Грузию. — ответил Павел Павлович. — Родственник мой, Вельяминов, назначен начальником тамошнего штаба и меня с собой берет. Таково мне советовал поступить сам Николай Осипович, как бы предвидя кончину, и хотел меня от интендантства вовсе отклонить.

— Я не знал, что граф был с покойным хорош, — сказал Непейцын.

— Хорош? — переспросил Холмов. — Кто вам про то сказал?

— Никто не говорил, но самое на похоронах его присутствие…

Холмов весь передернулся:

— Сие было, Сергей Васильевич, одно мерзкое надругательство над покойным… Хотя вы продолжаете, верно, сего вельможи приятелем состоять, но я не могу-с…

— Поверьте, и малой дружбы тут нету, — прервал его Непейцын.

— Дерзость, одной низкой душе свойственная, — продолжал Холмов с жаром. — На гроб жертвы своей полюбоваться приехал.

— Почему жертвы?..

— Потому что генерал мой — муж честности совершенной, похоронить которого едва достало трехсот рублей, кои оказались единственным его сбережением, был графом перед государем несправедливо обнесен. Всклепал, будто хлеб для войск в 1813 и 14 годах покупался в недостаточном количестве и по небывало высоким ценам, хотя все знают, что министерство финансов задерживало отпуски сумм и что иных цен во время войны, когда работников не хватало, быть не могло. А подлинная вина Николая Осиповича состояла в нежелании спину перед графом гнуть, в прихожей его часами высиживать, льстить ему и, главное, места провиантские отдавать протеже госпожи Пукаловой. Генерал Лаба просил следствия, чтоб невинность свою перед государем и потомками засвидетельствовать. Наряжено было таковое под начальством Шванбаха. Сей клеврет графа бессовестно подтвердил, будто казне нанесен убыток до ста тысяч рублей по нерадивости Николая Осиповича. Заметьте — злоупотреблений и он не сыскал!.. Сие было объявлено три недели назад. Генерал мой сочинял апелляцию в Сенат, когда пристигла его кончина… — Холмов помолчал и закончил, вставая: — Пожелаю вам как можно от сего страшного человека отдалиться. А я радуюсь, что еду на Кавказ, где он еще не властен…

* * *

Этим вечером на Песках заседал семейный совет. Непейцын предполагал ехать в Ступино с Софьей Дмитриевной по первому санному пути и прислать крестьянский обоз за мебелью и прочим, что упакует и отправит отсюда Филя. Но именно он предложил другой план.

— Не лучше ли нам с Ненилой вперед ехать, а вам по весне? Дом Семена Степаныча всего о трех покойцах, да и тот староват, — сказал Филя. — Когда из Лук съехали, они только рассуждение про ремонт завели, а тут война. Там рамы плохи, крыльца и крыша кой-где. Самое малое к тому дому надобно второй такой прирубить, чтоб гостиная, спальня да людская поместились, раз дяденькину комнату вы, верно, под кабинет возьмете. А следственно, как приеду, дерев рубку начинать пора.

— Я думал, ты здесь при мастерстве своем остаться захочешь, — сказал Непейцын.

— Нет, Сергей Васильевич, поздно нам отдельную жизнь начинать. По шестьдесят обоим, и никого нету, окромя вас с Софьей Дмитриевной. Столярной работы и в новом дому немало, а ей в ключницы бы. Авось с Аксиньей не раздерутся.

Так что извольте Ермолаю отписать, чтоб слал двое дровней под нас с верстаками, и план дому прикиньте. Расчесть надобно, сколько лесу готовить.

Через неделю командир полка пригласил Непейцына к себе.

— Полагаю, что решение дела самолучшее, — сказал он. — Вы отставлены с чином генерал-майора и пенсионом полковничьего жалованья.

«Неужто опять Аркащей наколдовал?» — подумал Сергей Васильевич и спросил: — Сия весть пришла от корпусного командира?

— От него, — кивнул Потемкин. — Но я, правду сказать, немного схитрил. Боясь, что давний приятель чем-нибудь вам под конец насолит, навел справку, когда он на Волхов отъехал, после чего прошение генералу Васильчикову повез. А нынче он мне рассказал, что государь просмотрел копию послужного списка, к прошению приложенного для справки о службе вашей, и сказал: «Во всех трех родах войск с честью послужил, ногу и здоровье потерял, а имения за ним и ста душ нету. Так пусть же хоть величают его как почетней…» Поздравляю, ваше превосходительство!

* * *

Вскоре после нового, 1817 года отбыл первый обоз в Ступино, и начали помалу готовиться к отъезду Непейцыны. Разбор и укладка вещей сделались повседневным занятием. После слезного прощания ушел в полк денщик Гурий.

— Не было мне лучше жизни, как в вашем дому, — сказал он.

— После отставки приезжай к нам доживать, — позвал Сергей Васильевич.

— Покорно благодарю. Покуль генерал Потемкин нами командует, то и служить можно, — ответил Гурий. — А вот дадут им новый чин да переведут повыше, тогда — хоть в прорубь. В других полках слыхали, что деется? Мне ведь девять лет дослуживать — тысячу раз помереть поспеешь…

Перед упаковкой посуды дали прощальный обед семеновцам. Собралось тридцать офицеров с генералом Потемкиным во главе. Служили шесть денщиков — тоже все походные товарищи. Обед прошел весело, пили за здоровье хозяев, за полк, за его командира. Непейцыну поднесли серебряную вазу с золоченой надписью «Кульм».

После обеда все разъехались, кроме офицеров третьей роты — недавно произведенного в полковники Краснокутского, поручиков Якушкина и Толстого. Перешли в кабинет, взялись за трубки.

— Жалко расставаться с вами, — сказал Семен Григорьевич. — Но вы как бы знак подали — вот-вот все разлетятся. Я уже подал рапорт на армейский полк, и меня в том обнадеживают. Иван Дмитриевич также получил верные сведения о переводе, согласно желанию, в 38-й егерский, к полковнику Фонвизину. Николай Николаевич собирается в отставку, чтоб определиться к статским делам.

— Одно грустно: что солдатам нашим без нас хуже станет, — заметил Якушкин.

* * *

И вот уже пакуют посуду, книги, заколачивают в тесовые клетки обернутые в рогожу фортепьяно, стулья и столы, в чем настоящим мастером оказался Гурий, отпущенный для того из полка. Непейцын бродил по заставленным поклажей комнатам и вспоминал дом Давидовых, в котором теперь гнездится прохвост Квасов.

Наконец-то пришел обоз, и возчики по указке Гурия и Кузьмы стали увязывать дровни за дровнями, а Непейцын смотрел на их работу в окошко и тревожился, как бы Софья Дмитриевна не простудилась от открываемых настежь дверей. На третий день обоз ушел, Кузьма с Гурием отпросились в торговую баню, а Непейцыны, тоже уставшие от суеты, сели обедать на сборной мебели, которую решено было оставить тут, и говорили, что надо поскорей уезжать из опустевшего дома. Завтра съездят на могилы Верещагиных, простятся с Ивановыми и на Сампсониевском, а послезавтра можно трогаться… Уже при свечах допивали послеобеденный чай, когда в комнату вбежала Глаша.

— Сергей Васильевич, там француз наш приехал с ребеночком.

— Какой француз? — не понял Непейцын.

— Да Федор, кавалер то есть…

— А ребенок чей?

— Не знаю. Евойный, может…

Сергей Васильевич поднялся, чтобы идти в кухню, но Федор стоял уже на пороге. Худой, бородатый, в дорожном кафтане, он держал в объятиях, очевидно, спавшего, тепло укутанного ребенка.

— Здорово, Федя! Откуда бог несет? — спросил Непейцын.

— Из Одессы, Сергей Васильевич. Разве письма не получили?

— Нет. А чье же дитя привез?

— Варвары Федоровны и Григорья Матвеича покойных сынок. Фаддей именем… Уложить его надобно как следует.

Софья Дмитриевна и Глаша подхватили мальчика и унесли, а Федор сбросил теплый кафтан и вдруг, покачнувшись, ухватился за притолоку:

— Ох, устал, Сергей Васильевич, мочи нету…

— Да ты сядь! Сядь, тебе говорят, и рассказывай. Что с родителями мальчика приключилось?

— Двенадцатого сентября кони их разбили. Ехали по степи на паре трехлетков. Птица из куста шаркнула под самые морды, вот и понесли. А тут лопни одна вожжа у Григорья Матвеича, да тележка набок в буерак завалилась… Варвару Федоровну сряду о камень головушкой, а Григория грудью оземь… Прожил еще три месяца, все дела свои прикончил — дом, гурты за полцены продал, деньги мне отдал и велел к вам с дитей ехать… Вот деньги под рубахой в поясе кожаном, десять тысяч…

— А Григорий когда же помер?

— В самое рождество. Схоронили его, и поехал.

— Тебе поесть скорей, Федя, да обмыться, — сказал Непейцын.

— Не есть мне и не мыться, а спать допреж всего. Больше месяца вполглаза. Дитё заснет, а я его да деньги стерегу. Нож и пистолет для обороны имел… Возьмите деньги, Сергей Васильевич, сделайте милость, чтоб я ослобонился. Вот-с… Да что ж у вас деется? Переезжаете на квартиру иную, что ли?..

* * *

Через два часа Непейцыны снова сидели на тех местах, где застало их появление Федора.

— А мальчик прелесть какой, только грязен ужасно, — говорила Софья Дмитриевна. — Завтра первым делом мыть его надо, бедняжку, и кое-что купить из одежды. А на дорогу кастрюльку маленькую, чтоб кашку варить.

— Ах, бедный Григорий! Каково было видеть смерть Варину! — сказал Сергей Васильевич. — Но что за странное имя Фаддей?

— Чем же странное? Редкое только, — возразила Софья Дмитриевна. — Видно, родился в день святого Фаддея, двадцать первого августа, — я уже в святцы посмотрела… Да, конечно, ужасно жалко, я не знала их, но по рассказам твоим полюбила. Молодые еще, и так неожиданно… Но подумай, друг мой, как хорошо, что Федор поспел приехать, пока мы здесь! Он, видно, совсем извелся, бедняга. Как сноп свалился. Глаша уже у спящего сапоги едва стащила. Вот и пустой певун! Многие ли господа чужих десять тысяч через всю Россию провезут, когда никто б не узнал, если б он их присвоил… Поступок самого благородного человека. А все твое воспитание, то, что видел твои поступки столько лет… — Она взяла руку Непейцына и сжала в своих… — А у нас с тобой, Сережа, вдруг почти что сынок появился. Будет теперь кого тебе воспитывать, как дяденька воспитывал, кому Ступино оставить. Ты уже подумал об этом?

— Не поспел еще, — сознался Непейцын. — От их смерти мыслью оторваться не могу… А потом, я столько раз с дяденькой спорил, что безнравственно крепостными владеть, так могу ли думать, что кому-то их завещаю? И совсем я не уверен, что сумею воспитывать. Сия задача потрудней тех, которые до сих пор знал…

Эпилог

Минуло шестнадцать лет. Подходил к концу 1832 год. После долгого осеннего ненастья, в начале декабря, наконец-то щедро выпал снег, и, как всегда в такие дни, оживились петербургские заставы. Те, кто откладывали дальнюю дорогу, чтобы не трястись по осенней грязи и промоинам, пускались теперь в путь.

В одной из комнат столичного почтамта в это утро собралось много посетителей. Чиновник, сидевший за отгороженной барьером конторкой, записывал в книгу подорожные желавших в ближние дни уехать из Петербурга и получал прогонные деньги.

Среди теснившихся у барьера стоял человек лет пятидесяти, с бледным бритым лицом и русыми волосами, облаченный в добротную шинель с енотовым воротником. Он внимательно косился на вставшего за ним также пожилого молодцеватого усача в синей поддевке. Подав подорожную регистратору, заплатив деньги и получив обратно документ с нужной надписью, бритый человек отошел к выходной двери и, дождавшись здесь недавнего соседа, спросил:

— А дозвольте узнать, не вы ли во время бывшей с французами войны служили при господине Непейцыне?

— Генералу Непейцыну и сейчас служу, — отозвался усач и всмотрелся в бледного человека. — Э, постойте-ка! Никак, у господина Паренсова камердином состояли?.. Никифором будто звать…

— А вас — Федором, — закивал бритый. — И я при его превосходительстве Дмитрий Тимофеиче до сего дня…

— Ваш генерал всё по военной? Или отставные? — осведомился Федор.

— Все служат. К пасхе генерал-лейтенанта ждем, — сообщил Никифор. — Наша квартера при Адмиралтействе, а должность самая разъездная. Послезавтра в Олонецкую ускачем, там и святки проведем.

— А мы тогда же обратно в Псковскую. С сентября здесь по делам проживали, — пояснил Федор. — Надо мне ваше жительство записать, как Сергей Васильевич вашему генералу непременно письмо пришлют. Весной в Витебск через Городок ехали, так очень их поминали.

— Зачем писать? — возразил Никифор. — Пусть бы пожаловали к нам нонче же. И вас с ними милости просим. Мы с генералом хоть без женска пола живем, а найдем чем принять.

* * *

Вечером в небольшой квартире, которую едва разыскали в дворовых закоулках огромного здания, за чайным столом сидели Непейцын и Паренсов.

При встрече, после объятий, всмотрелись в лицо друг другу и остались довольны. Головы седые, морщин много, но оба, слава богу, бодры — без брюха и глаза не потухли, не смотрят равнодушно. А уж как рады! Спасибо Никифору, который сейчас на кухне угощает из самовара, много больше барского, своего гостя Федора.

— Прежде всего — почему в Адмиралтействе, а форма прежняя, по генеральному штабу? — начал Сергей Васильевич, указывая на бархатный воротник, серебряные эполеты и аксельбант приятеля.

— Здесь — по счастливой случайности. И по забывчивости начальства — при шпорах. — Паренсов со звоном соединил под столом каблуки. — Понадобился генерал заведовать выделом корабельного леса, да чтобы сам не крал и другим, насколько сумеет, не давал, вот и назначили меня. До того столь безобразно крали, что флоту и половина срубленного не доходила.

— И вы довольны?

— Так доволен, Сергей Васильевич, что и рассказать не сумею! Все лето провожу не в лагерях под Красным Селом или Вознесенском, где людей бессмысленно мучают, а в лесах красоты неописанной, где стволы сосен или лиственниц — как колонны Парфенона, двум человекам не охватить, и аромат лучше пачулей и лаванд.

— Но как же с лесными науками? — усомнился Непейцын, — Я читал про Лесную академию в Саксонии, где пять лет учатся.

— Зачем в Саксонию ходить? У нас который год свой Лесной институт на Выборгской дороге существует, — ответил Паренсов. — Но то для молодых людей, а разве доброхотному и грамотному чиновнику обязательно за партой сидеть? — Он указал на шкаф с книгами: — Вот десяток томов по дендрологии и лесоустройству. Есть переводные, как Фокель или Бургсдорф, и наши, вполне русские авторы, Паллас и Перелыгин. А в этом ящике образцы дерев, которые теперь по цвету и строению, как карты местностей раньше, читаю. Вот дуб, тиковое, лиственница, красное, вяз, клен, береза — все, что идет на корпуса и на отделку корабельную. Словом, сел за учение на пятом десятке и очень тем доволен. Конечно, подобрал себе помощников из честных форстмейстеров, по-русски — лесничих. Но что все обо мне? Расскажите, какие дела в Петербург привели? Ведь подумать, сколько лет не виделись! Но теперь уж, как сюда — так ко мне…

— Да я Дмитрий Тимофеевич, с самой отставки здесь впервой, — сказал Непейцын. — Дел обязательных не бывало, да и близких уже никого. Сначала перемерли кто постарше были, а в прошлом году от-холеры скончался последний друг — академик, художник по камню. Что ж вас касаемо, то читал в газете, будто на юге служите… Но самая важная причина, истинно сказать, от поездки сюда отвращающая, есть потеря душевных друзей, с местами здешними связанных, — Ивана Дмитриевича, с которым вы сами в двенадцатом году познакомили, да других, «иже с ним». И еще прежнего полка Семеновского раскассирование, вечная ему память. Какой полк был, боже мой! — Непейцын в волнении встал и проковылял по комнате, прислонился к печке. — Не рассказывайте — все все знаю! Николай Толстой в тысяча восемьсот двадцать шестом году, мимо по тракту едучи, у меня погостил и все подробности пересказал: как Потемкина за «мягкость» удалили, как солдат до неповиновения жестокостями довели и полк раскассировали. Черные души, которым, как кость в горле, стояло, что по-людски с солдатами обходились! А здесь только недавно услышал, что и добрейший генерал наш в прошлом году скончался. Встречал недавно новых семеновцев — форма та же, а лица…

— А нынче все-таки пришлось приехать? — спросил Паренсов.

— Дела важные заставили, — кивнул Непейцын, снова садясь к столу. — Первое — сына приемного усыновлять понадобилось.

— Сколько же ему годков?

— Семнадцать осенью исполнилось.

— И только нынче об усыновлении хлопочете? — удивился Дмитрий Тимофеевич.

— Да мы с женой и вовсе того нужным не полагали. Родители его были вполне честные люди, которые от несчастного случая погибли, и мы рассуждали, что наследником своим все равно назначим, но пусть память о них в имени своем, как и в сердце, хранит. А теперь пришел в возраст и сам об усыновлении просит.

— Какого же он сословия?

— Сын новороссийского купца второй гильдии.

— Верно, желает в военную службу поступить, где ваше имя и чин ему дорогу откроют? — предположил Паренсов. — Или в иную должность, где дворянство надобно?

— Не угадали, — улыбнулся Непейцын. — В университет просится. А туда, сами знаете, и поповичей и мещан принимают, только экзамены сдай. Прошлую весну в Витебск с ним ездили, и там за гимназический курс шутя выдержал. Повезло нам учителя знающего нанять, который его отлично подготовил… И теперь, представьте, сам просит об усыновлении. Говорит: «Я тех родителей не помню, и хоть уважаю память, раз про них хорошо говорите, но любить незнаемое не могу. Вы же, а также Федор и учитель мой мое нутро родили…» Федор-то мой таким образцовым дядькой оказался, или, верней сказать, вместе и нянькой, как в детстве у меня некие Ненила с Филей были, да ляжет им земля пухом…

— И удалось что-нибудь сделать?

— Можно сказать, что удалось, хоть решение еще и не состоялось, — кивнул Сергей Васильевич. — Обещал содействовать издавна мне знакомый полный адмирал Николай Семенович Мордвинов.

— Если Мордвинов обещал, то дело считайте решенным, — согласился Паренсов. — Ведь он председатель департамента гражданских дел Государственного совета. Значит, не зря приехали?

— То одно только дело, — сказал Непейцын. — Мы, видите ли, с Софьей Дмитриевной, да теперь уж и с Фаддеем — так чудно нашего сына его подлинные родители назвали — твердо решили крестьян своих на волю отпустить. Их теперь сто пять ревизских душ за нами значится. Так на сей счет я тоже мечтал с его высокопревосходительством посоветоваться…

— И что же?.. Он первым либералом у нас прославлен и, верно, мысль вашу поддержал, — предположил Паренсов.

— Прославлен — может статься, — подтвердил его гость. — Но по воспоминаниям своим сорокалетней давности и по недавнему разговору выказался мало чем лучше крепостников. Я только заикнулся про наше желание, а уж он мне прожект свой сунул, в тысяча восемьсот восемнадцатом году писанный. В нем единственным условием освобождения крепостного ставится выкуп не менее как по сто рублей за душу, а с работников в лучшей поре по двести. Причем такие деньги отдай за одну личную свободу, без надела. Иди на все четыре стороны, а землю помещику оставь. Я попытался выразить сомнение, многие ли крепостные смогут таковую сумму скопить, не говоря о семьях, которые сам-пят, сам-сём. Куда там! Адмирал мне пояснил, что даже за сей прожект его якобинцем славят, раз господа с разбогатевших крестьян и по пять тысяч за вольную дерут, а он двумя сотнями их ограничить пытался…

— Тут уж вы ничего не возражали? — засмеялся Паренсов.

— Сказал только, что на сих условиях среднему крестьянину трудно выкупиться. Но мне сейчас важней, чтоб в усыновлении Фаддея нам помог. По характеру сего юноши полагаю, что ежели умрем, дело с крестьянами не довершив, так он нужное сделает.

— Что же за характер? — осведомился Дмитрий Тимофеевич.

— Тихий, но твердый, и я бы добавил — отважный…

— Значит, утешены вы с супругой сыном приемным?

— Именно. Другого слова и не ищите. В семейном своем быту мы вполне счастливы, — подтвердил Непейцын. И после паузы, понизив голос, спросил: — А не знаете ли чего об Иване Дмитриевиче? В моей глуши после Толстого о нем и спросить было некого. А там ведь и Краснокутский — милый мне человек, и Матвей Муравьев-Апостол. Семеновцев бывших осуждено семь человек, не считая бедного Сергея Ивановича…

— Мало что знаю, — ответил Паренсов. — Слышал, что тюрьму им новую строят на одном из сибирских заводов, что жены некоторых, несмотря на все препоны, туда поехали, а жене Якушкина сначала тоже было разрешили, а потом запретили. Я два раза с тещей его, госпожой Шереметьевой, виделся, от нее кой-что слышал. Главное, что и там живут столь же достойно, как раньше: единой дружеской артелью, без различия богатых и бедных… Да, довелось нам, Сергей Васильевич, приблизиться к праведникам. Встаньте-ка, пожалуйста…

Несколько удивленный Непейцын последовал за хозяином. Тот отодвинул занавеску невысокого оконца — они были в третьем, антресольном этаже. Открылась занесенная снегом Петровская площадь. Вдоль нового, почти законченного постройкой здания Сената горели фонари, и на этом чуть высветленном фоне смутно рисовался профиль бронзового всадника на каменной глыбе.

— Вот почему я предпочитаю сию маленькую квартиру другим, лучшим, — сказал Паренсов.

— А верно ли мне Толстой рассказал, — спросил, глядя за окошко, Сергей Васильевич, — что поэта Пушкина государь спросил, что бы сделал, если бы в Петербурге четырнадцатого декабря случился? И тот ответил, что на площадь с друзьями вышел бы…

— Говорят, будто так, — ответил Паренсов. — А что?

— Какой ответ прекрасный и мужественный! Верно, многие из тех, кто их знал и любил, также жалеют, что не были в этот день в Петербурге, — сказал Непейцын.

— Поэтом не будучи, надо ль жалеть, что в неудаче их не участвовали? — спросил Дмитрий Тимофеевич. — Право, если умного и доброго человека воспитали и сто крепостных семей свободными сделаете, тем главный завет их выполните. Ведь первым пунктом ихних планов и всегда была отмена крепостничества… — Он опустил занавеску и направился к столу.

— Так отмена общая, а не частная филантропия, — идя следом, возразил гость.

* * *

А на кухне в это время шел такой разговор.

— Понимаешь, лет до двенадцати был как все барчата: бегал с мальчишками, с собаками играл, учился по положению, про войну меня выспрашивал. А в то лето расскажи ему барыня, как Сергей Васильевич из Невы кадета тащили, то есть будущего генерала Властова. Тут и загорись, чтобы такое же сделать. А случая и нету. По заказу станет разве кто тонуть? Начал, вижу, себя испытывать. То в грозу в сад один пойдет, то на жеребце бешеном в поле ускачет или на кладбище ночью сбежит…

— Я б на кладбище ни за что-с, — подал голос Никифор.

— Потом упросил меня, — продолжал Федор, — рассказать, как родители померли, кто они да каковы были, все, что знал. И тут вовсе геройства оставил, в книгу уперся. День целый чтенье да чтенье…

— А к вам каков? — спросил Никифор.

— По-прежнему «дядя Федя». Однако и меня учиться неволил, за доску грифельную сажал. «Не должно быть неграмотных, которых обмануть легко», — все приговаривал. Ребят дворовых грамоте и счету обучал. А лошадей забросил, в конюшню не заглянет. Я говорю: «Отец с матерью ваши коней страсть любили». А он: «Покойные от несправедливой жизни немало страдали — того вовек не забуду, а вторые родители, которым более обязан, от меня не конской скачки хотят, а иных дел…»

— Ровно взрослый говорит, — кивал головой Никифор.

— Куда взрослому?.. Весной в Витебске за гимназию сдавал, так все учителя дивились — больше их по всем наукам высказал…

* * *

— А где раньше служили, Дмитрий Тимофеевич? — спрашивал между тем Непейцын. — Как на юг занесло?

— В самой пещи огненной, можно сказать, — усмехнулся Паренсов. — В департаменте военных поселений семь лет прослужил, из которых три в Чугуеве и Вознесенске.

— Значит, дружка моего графа Аракчеева близко знали?

— Особым вниманием его сиятельства взыскан был, в чины до генерал-майора по его представлениям произведен, обер-квартирмейстером его корпуса состоял… Не удивляйтесь, я ведь работать умею и за всю жизнь нигде так не надсаживался, как в сем проклятом учреждении. Сначала, представьте, целых года два, пока в Петербурге над планами и статистикой спину гнул, то, по глупой привычке написанному верить, и здесь полагал, что отчетам все соответствует и благоденствие населению несет…

— А потом?

— Потом, когда объезжать самому юг и Новгородчину довелось, когда вникнул в хозяйственную сторону, так понял, конечно, что все не более, как ложь дерзкую составляет. Покойный государь, вовсе с крестьянским хозяйством незнакомый, забрал в голову ложное представление, что можно царским приказом солдата пахать заставить, а мужика солдатом сделать, все притом счастливы будут, а войско умножится. Тут Аракчеев из лакейского угодничества, чтоб, избави бог, не перечить, давай тысячи людей на сие прокрустово ложе валить и под нелепую форму их жизнь калечить. Конечно, он за то, что бессовестно лгал и льстил государю, был первый его друг, но сколько расходов ненужных, сколько страданий за пятнадцать лет! А в прошлом году при восстании в новгородских поселениях сто офицеров и лекарей убиты, и за них две тысячи крестьян и солдат плетьми и шпицрутенами засечены, да столько же в Сибирь пошли.

— Хоть такой ценой поселения уничтожены, — сказал Непейцын.

— Только новгородские, да и то не вполне, а на юге остались, — поправил Паренсов. — Правда, там по богатству степных кормов для коней и общей плодородности края они не так невыгодны.

— А до Аракчеева как же восставшие не добрались? Ведь столь близко были от его Грузина? — спросил Сергей Васильевич.

— Оттого, полагаю, что раз с тысяча восемьсот двадцать шестого года в отставке, то и забыли о нем. Безначалие — вот причина неудачи русских бунтов. Емельяна Пугачева не нашлось. Но, говорят, граф струсил ужасно и сломя голову сюда прискакал. А теперь, успокоясь, верно, опять, по извращенности понятий, на славу посмертную надеется. Однако в действительности от приговора истории не уйдет. Помните, как у Рылеева покойного про него сказано:

— Думаете, иного приговора не будет? — усомнился Непейцын.

— Уверен в том, — кивнул Паренсов. — За зло, вероломство, а главное, за ложь. Недаром в Евангелии — книге, во многом для умного человека поучительной, — дьявол назван отцом лжи. Лгать безнаказанно нельзя в государственной жизни, так же как в частной. Настоящий деятель исторический думает о пользе отечества, а не об угодливости главе государства. При практическом уме и трудолюбии, которыми превышал других наших сановников, граф никогда не поднимался до понятия блага общего. Лакей в генеральском мундире все равно ведь лакей. Рабская порода, умиленно лобызающая подол одежды царской. Не удивительно ли, что один народ может родить Якушкина и его сиятельство? Но благодаря знакомству с первым я верю, что в России будут сановники и министры бескорыстные, не чета Аракчееву и даже Мордвинову…

— А знаете ли что про Властова и Довре? — спросил Сергей Васильевич.

— Как же… Друг ваш, как многие боевые генералы, к фрунтомании не склонные, в расцвете сил от службы отставлен и в деревне своей живет. А «ученый филин» на штабной стезе удержался и теперь здесь при спокойной должности в некоем комитете.

— А фрунтомания процветает? — продолжал спрашивать Непейцын. — Я в сей приезд на плацах не видел особого оживления.

— Манежей понастроили, — ответил Дмитрий Тимофеевич. — Я далек теперь от строевых сфер, но прежние сослуживцы говорят, что красивый марш нонешний государь, как и покойный, почитает истинно олимпийским зрелищам, а ежегодные под Красным Селом маневры — суть комедия, которую разыгрывают по заранее данному его величеством плану: когда, где и как, кому кого победить. И притом все внимание на ружейные приемы, на перестроения, а стрельбой и рассыпным строем не занимаются…

— Однако выиграли же персидскую, турецкую и польскую войны, — заметил Сергей Васильевич.

— Что за победы! — махнул рукой Паренсов. — Поляков прошлый год десять месяцев осилить не могли при тройном превосходстве сил… Словом, еще раз скажу: благодарю бога, что семь лет, как в леса перебрался и их для будущей России сберегаю, которая авось лучше нонешней будет…

— А у вас деревни так и нету? — осведомился Непейцын.

— Нет. Omnia mea mecum porto^[44] как римляне говорили. Я и Никифор, даже денщика не держу. А вы, я вижу, все память о друге юности носите, — указал Паренсов на кольцо Сергея Васильевича.

— Да, и удовлетворение чувствую, видя, что металл стирается, а дорогие покойники всегда со мной, — ответил Сергей Васильевич. — Мы с женой оба немного сентиментальны… А вы так и не были женаты, Дмитрий Тимофеевич? Не вышло?..

— Был. Старая, грустная история. Влюбился бедняком-подпоручиком в Москве перед тысяча восемьсот двенадцатым годом. Даже руки просить не смел. Встретил вновь в тысяча восемьсот двадцатом году — я уже полковник, а она без средств и вдова… Обвенчались и счастливы были два года. От горловой простуды померла в три дня. Задохнулась у меня на руках. — Паренсов откашлялся и потер ладонью лоб. — В память ее на волю отпустил и приданое дал двум ее девушкам, горничной и кухарке. И осталось все status quo…^[45]

Непейцын обнял приятеля.

— Великое утешение, когда видишь, что человек тот же, каким ты его давно знал, — сказал он. — Спасибо еще раз Никифору, что нас свел…

— Впрочем, я не зарекаюсь, — вдруг улыбнулся Дмитрий Тимофеевич. — Вот возьму и женюсь еще раз. Отчасти еду завтра, чтоб нежданно рубку на дачах корабельных ревизовать, а отчасти — на святки в Петрозаводск, где моя нонешняя королева, опять же вдовая, обитает. Тоже ревизия, но ее и своих чувств. Скучно одному, хоть и с Никифором. Есть мысли, которые передать иногда мечтаю, как вы, видно, передали Фаддею своему.

— Да, мы на него с Софьей Дмитриевной очень надеемся, — сказал Непейцын. — Сначала после разговора с адмиралом я совсем было загрустил, а потом одумался. Ничего, есть еще время и у меня, да и Фаддей не подведет…

* * *

Позвольте, читатель, этим и завершить рассказ. О конце жизни генерала Непейцына удалось узнать очень и очень мало — только то, что умер в Петербурге осенью 1848 года, очевидно так и не сумев выполнить заветное желание. Последнее предполагаю, потому, что на одном из захолустных кладбищ Псковщины перед последней войной, перепахавшей огнем сражений весь этот край, я видел гранитную колонку, на которой была выбита надпись:

ЗДЕСЬ ПОГРЕБЕН

ФАДДЕЙ СЕРГЕЕВИЧ НЕПЕЙЦЫН,

ОТПУСТИВШИЙ КРЕСТЬЯН НА ВОЛЮ

ДО 1861 ГОДА С НАДЕЛОМ ЗЕМЛИ.

Поставили бывшие его крестьяне.

Примечания

1

Доброе утро (англ.)

(обратно)

2

Поздравляю с днем ангела. Надеюсь скоро возвратиться к нашим милым тульским вечерам. А. (франц.)

(обратно)

3

Гоплиты — отборные тяжеловооруженные пехотинцы в Древней Греции.

(обратно)

4

Столяр (нем.).

(обратно)

5

Мой дорогой дедушка (нем).

(обратно)

6

Лотта! Иди посмотри на нашего дорогого гостя! (нем.)

(обратно)

7

Помнишь, я тебе рассказывал про механическую ногу господина русского офицера. Они опять хотят снимать у нас комнату, как было при дедушке (нем.).

(обратно)

8

Парадный катафалк, установленный в церкви или во дворце.

(обратно)

9

И так далее (нем.).

(обратно)

10

О, мой дорогой боевой товарищ! (нем.)

(обратно)

11

Проклятие! (франц.)

(обратно)

12

Фантастические цветочные (франц.).

(обратно)

13

Полковник (франц.).

(обратно)

14

Но, мой дорогой полковник… (франц.).

(обратно)

15

Честное слово (франц.).

(обратно)

16

О мой храбрец! Мое любимое дитя! Кто бы мог предположить?! Казак! Шапка волчьего меха — гроза доблестных французов. Вот встреча! Вот превратности войны! (франц.)

(обратно)

17

О райская музыка великодушия… (франц.)

(обратно)

18

Проклятие! (франц.)

(обратно)

19

О мой спартанец! Вот как погибает бедный Шалье… От французской пули… А как бы мог отдохнуть от всех забот войны в замке своего благородного питомца… (франц.)

(обратно)

20

Пощадите! Жизнь!.. (франц.)

(обратно)

21

Вы сами, сами… Но вращайте… Накручивайте на зонд то, что там осталось… Как пробочник, как открывают бутылки… (франц.)

(обратно)

22

О ля-ля!.. Видите! Вот что мешало заживлению. Вы молодец, господин поручик. Если бы еще раз так же… Позвольте теперь мне. Очень мягко, очень деликатно. (франц.)

(обратно)

23

Вот теперь уже все… Забинтуем, и отдыхайте, мой терпеливый друг… Теперь вы должны быстро поправиться… (франц.)

(обратно)

24

Сам полковник наблюдает наши успехи. Добрый день, господин полковник!. (франц.)

(обратно)

25

Ей-богу (польск.).

(обратно)

26

Полковник (польск.).

(обратно)

27

Очень (польск.).

(обратно)

28

Весьма (польск.).

(обратно)

29

В переводе на метрическую систему — 1 метр 86 сантиметров.

(обратно)

30

Нет у солдата родимого крова,

Нет у него своего очага.

Быстро его пробегает нога

Мимо приманок жилья городского.

Что же, скажите, солдату опора?

Что же он должен хранить и беречь?

— Честь!..

(нем… перевод Л. Мея).

(обратно)

31

Пламенем вспыхнем, потоком нахлынем,

Сзади нас нет ни кола, ни двора,

Все разорим, истребим, опрокинем,

А потому, что такая пора,

Дело военное, пахнет добычей.

(нем, перевод Л. Мея).

(обратно)

32

Разрешите мне присесть? (франц.)

(обратно)

33

Да, да, пожалуйста… Но я очень плохо говорю по-французски (франц.).

(обратно)

34

Однако вы позволите говорить с вами? (франц.)

(обратно)

35

Да, да, но я вас попрошу говорить не быстро (франц.).

(обратно)

36

Вы потеряли ногу на этой войне? (франц.)

(обратно)

37

Нет, на войне с турками. При крепости Очаков. Вы понимаете, сударь? (франц.)

(обратно)

38

Да, да… (франц.)

(обратно)

39

Капитана артиллерии (франц.).

(обратно)

40

Не ищет ли господин русское кладбище? (нем.)

(обратно)

41

А разве такое здесь существует? (нем.)

(обратно)

42

Как же… В нашем селе долго находился госпиталь… Вон, в стороне от дороги… Там раньше стояла кирка, но сгорела в войну, и мы отвели это святое место для упокоения наших освободителей (нем.).

(обратно)

43

Рост лошади измерялся до высшей точки спины (до так называемой холки), и подразумевалось, что он около двух аршин. Когда говорили «четыре вершка», значило: 2 аршина 4 вершка до холки; когда говорили «без вершка», значило: 2 аршина без 1 вершка, и т. д.

(обратно)

44

Все мое со мной (лат.).

(обратно)

45

По-прежнему (лат.).

(обратно)

Оглавление

Тула — Петербург

Великие Луки

Война

Петербург

Эпилог

*** Примечания ***