Миксы [Наталья Сергеевна Лебедева] (fb2) читать онлайн

Наталья Лебедева

Миксы

...Повторные фотографии одного и того же слизевика, сделанные с интервалом в несколько часов, показывают, что он не только изменяет свою форму, но и перемещается с места на место, причем весьма целенаправленно. Плазмодий реагирует на изменение освещенности, предпочитая на этой стадии жизни затененные места. Он также движется к скоплению пищи и навстречу едва ощутимому току воды. По пути к цели плазмодий способен даже решать некоторые задачки: преодолевать небольшие препятствия или просачиваться сквозь отверстие размером с игольное ушко, а в условиях эксперимента — находить верный путь в лабиринте.

Ирина Травина, "Спорная жизнь"

(журнал "Вокруг света", №6, 2006 год)

"Да, Тринадцатый, плохо у тебя с любовью. Двойка тебе по любви."

Б. Ларин, "Чертенок №13"

Валерик не ошибся: плазмодий проступал сквозь щели едва заметными белёсыми точками. Пень был как раз такой, как надо: сырой, гниющий, растрескавшийся и голый, без лишайников и мха.

В прошлом году Валерик нашёл на нём молоденького фулиго. Тот был ещё совсем сочным, снежно-белым – только что выбрался на поверхность из тёмной и влажной, пористой, как губка, древесины. Он обосновался сбоку и уже оформился в плотный водянистый шарик, но ещё не застыл и даже не начал менять окраску, напоминая бутон маленькой хризантемы, или не слишком плотно слепленный снежок, или пушистый помпон на детском тапке. Тогда, год назад, Валерик долго любовался им, прежде чем сделать снимки. На прощание не удержался и тронул фулиго пальцем. Нежные бугорки на белом боку примялись и приобрели едва заметный серо-голубого оттенок, какой бывает у чуть отяжелевшего облака. Выступившая влага тронула пальцы и тут же испарилась, стоило Валерику отнять руку. Не оставила ни запаха, ни цвета, ни ощущения...

Этой осенью здесь снова жил фулиго. Валерик рассчитывал, что потомки того миксомицета вряд ли переменят квартиру, и не ошибся.

Он пришёл в лес ранним утром. Достав из кармана штормовки свёрнутый из газетного листа кулёк, Валерик высыпал на вершину пня немного сахарного песка, полил водой из пластиковой бутылки, а потом отправился в поселковый магазин купить хлеба и чего-нибудь вкусненького на случай, если всё-таки приедет Лера.

До магазина было километра два. Валерик подумал, что плазмодию как раз хватит времени, чтобы выползти наружу. Но фулиго оказался очень медлительным, и вот теперь Валерик смотрел на пень, казалось, политый молоком, которое ещё не успело впитаться и капельками стояло в трещинах: плазмодий только начал выбираться.

Валерик установил фотоаппарат на штатив, сделал несколько снимков. Записал в потрёпанном блокноте: 12 сентября, Fuligo septica var. rufa и прочую необходимую ерунду. Помаялся немного и решил, что уйдёт позавтракать и вернётся через час, когда микс уже точно выползет целиком и накроет пень тонкой белёсой плёнкой.

Он грустно пошагал к даче, чувствуя, как давит на плечи тяжёлая брезентовая штормовка, в карманы которой, как всегда, оказалась напихана куча всякой ненужной дряни, и как голенища резиновых сапог гулко шлепают по ногам.

Утро начиналось трудно. Вчера вечером он разговаривал по телефону с Лерой, и она сказала: "Может быть, приеду подышать. Надоел город".

Валерик разволновался. Он встал в шесть, сбегал в деревню и купил свежих яиц и молока, потому что Лера могла захотеть деревенской еды. Потом застелил её постель свежим бельём. Теперь запасся в сельпо хлебом, конфетами и вафлями. И, подходя к даче, решил вывесить на улицу плед, чтобы тот хорошенько прожарился на солнышке: Лера любила по вечерам сидеть на веранде, завернувшись в плед.

Батон оказался свежайшим и очень вкусным. Валерик пил чай с бутербродом, стоя у окна и глядя на сосновый бор, на светлое сентябрьское небо с похожими на фулиго облаками, прозрачное и уже чуть морозное, на крыши дач, обрамленные круглыми кронами яблонь в светлых пятнах белого налива. Он любил свою дачу, любил этот дом и был рад, что удалось вырваться с работы на несколько дней.

Валерика отпустили писать доклад для микологического конгресса и делать фотографии, а он думал не о конгрессе, а о Лере.

Спустя полтора часа плазмодий фулиго выполз наружу. Белая его плёнка, покрывшая пень, казалась Валерику похожей на тыльную сторону ладони, потому что словно жилами и венами была пронизана длинными жгутиками уплотнений. Плазмодий был как крохотное море: его студенистое тело спереди набухало волной, белым буруном, а сзади расстилалось гладью. Бурун расположился углом и стал похож на нос корабля, словно плазмодий рисовал латинскую букву L.

Валерик устанавливал камеру на штативе и думал о букве L. С неё начиналось имя "Лера". Впрочем, и "Лев" начинался с неё же. Валерик нахмурился и поморщился. Он стал смотреть на экран фотоаппарата и пытался уверить себя, что буква скорее похожа на V с более острым углом и равными сторонами. Но и V была связана с обоими: с Лерой и Львом. От напряжения в глазах начало двоиться. Валерику теперь казалось, что жгутик двойной и буквы сплетаются между собою, как вензели молодожёнов на свадебном приглашении.

Сплетение букв вызывало ещё более неприятные чувства. От него мутило.

Валерик выключил фотоаппарат, но снимать его со штатива не стал, рассчитывая сделать ещё несколько снимков чуть позже, чтобы зафиксировать движение плазмодия.

Тут, в лесу, было очень хорошо. Две ночи назад разразилась буря, а утром выглянуло солнце, и было весь день. Теперь лес дышал теплом и влагой. Солнечные лучи ласкали лицо, из тенистых уголков тянуло свежестью. Валерик больше всего любил именно такую погоду. И он знал, что фулиго, как и все миксомицеты, тоже предпочитает тепло и влагу.

Лера обожала дождь и грозу, а Лев – жару и даже изнуряющий зной Египта и Кипра, где Валерик никогда не был.

Чтобы скоротать время, он встал и прошёлся чуть вперёд: посмотреть, нет ли и там пней, на которых могли селиться миксы. Валерик шёл и оглядывался назад, проверяя, на месте ли фотоаппарат. Алюминиевый штатив металлически поблёскивал сквозь молодую листву, над ним темнела чёрная пластмасса корпуса. Потом камера пропала из вида, и Валерик остановился: случись чего, фотоаппарата было бы очень жалко. Но, с другой стороны, вероятность, что кто-то случайно наткнётся на камеру, стоящую в глубине леса, была ничтожно мала. Валерик пошёл вперёд.

Тут странно пахло: ничем. Валерик не мог объяснить этого странного ощущения. Запах не был ни плохим, ни хорошим, ни кислым, ни сладким, ни свежим, ни затхлым. Казалось, просто какие-то колебания воздуха касаются носа и заставляют его реагировать на почти бессознательном уровне. Валерик остановился и принюхался. Ноздри его раздулись, втягивая воздух. Он был уверен, что тут, в лесу, есть ещё кто-то, кроме него. Ощущение было тревожным. Валерик забеспокоился и развернулся обратно.

Запах, неощутимый, но реальный, звал к камере, и Валерик спешил. И когда увидел бомжа, даже не сразу понял, что смотрит на человека. Сначала ему показалось, что мхи, стволы и камни расположились неправильным, странным образом, и только помотав головой, чтобы отогнать морок, Валерик понял, что перед ним – бомж.

Бомж стоял в отдалении, как раз между Валериком и его камерой, и не давал увидеть фотоаппарат.. У него были серовато-каштановые волосы, кудлатые и спутанные, такого же оттенка, что и ствол сосны, чуть тронутый мхом. Лицо было цвета камня-песчаника, а рваная, потрепанная одежда, когда-то, вероятно, разноцветная, теперь пришла к одному тусклому, болотно-зелёному знаменателю.

Валерик испугался.

Он испугался так, как пугаются маленькие дети, которые впервые оказались в сложной ситуации без взрослых. Да так оно и было. В лесу возле дачи он ещё никогда ни с кем опасным не сталкивался. В экспедициях с ним всегда было несколько человек студентов или преподавателей. Дома, в городе, был Лев. Со Львом боялись связываться.

Сейчас брата не было, и Валерик растерялся. Сначала он подумал о том, что бомж убьёт его. Потом пожалел камеру. А потом ни о чём уже не думал, просто стоял и смотрел, а бомж стоял и смотрел в ответ. В лесу было тихо и свежо. Валерик видел деревья, темноствольные, со всё ещё влажной корой; кочки с припавшими к ним прибитыми дождём нитками брусники, напитанные водой мхи, солнечные блики. Увидел даже поваленный ствол и подумал, что позже надо будет посмотреть, нет ли на нём миксов...

Время шло. Валерик попытался заглянуть бомжу за спину и посмотреть, там ли ещё фотоаппарат, но бомж едва заметно покачнулся, и Валерик снова ничего не увидел.

Тогда он решил обойти бомжа с другой стороны и решительно сделал шаг влево. Бомж сморщил лицо, в складках которого терялись глаза. В густой бороде под усами беззвучно зашевелился рот. И снова было странно: Валерик вдруг осознал, что у бомжа борода и усы, которых он почему-то не заметил сразу, и что лицо у него не морщинистое, а именно складчатое, как у человека, который много пьет или пил раньше.

Бомж суетливо пожал плечами, потом поднял палец и сделал отрицательный жест.

Валерик замер на месте. Бомж начал двигать ртом как человек, у которого нет ни единого зуба, потом стал суетиться лицом и приплясывать на месте, подбрасывая левое плечо. Разгадать пантомиму было невозможно, и Валерик только смотрел. Его стали завораживать эти бессмысленные, полубезумные движения. Он ждал.

А бомж развернулся и вдруг пошёл прочь. Стоило ему сойти с места, как Валерик тут же увидел установленную на штативе камеру. Бомж прошёл мимо, шаркнул ногой, штатив пошатнулся, и камера стала заваливаться набок. Валерик охнул, бросился вперёд и успел подхватить.

Бомж ничего не испортил: во мхе остались ямки от ног штатива, и Валерик установил всё, как было.

Плазмодий фулиго наелся сладкого и стал уползать обратно в пень. Белый жгут по краю расплылся и больше не напоминал ни о V, ни о L. Валерик просматривал сделанные снимки, решая, достаточно ли их, и тут вдруг почувствовал на шее тёплый ветерок чужого дыхания.

Бомж стоял за его плечом и с любопытством смотрел на экран фотоаппарата. Он шевелил губами и по-прежнему играл лицом, так что складки кожи перекатывались, словно морские волны в плохую погоду.

Жирный червяк бомжового рта шевелился совсем близко, скрытый во мхе бороды. Волосы коснулись Валерикового лица. Они были шершавыми и липкими, как лесная паутина.

Вдруг в складках лица блеснул глаз: живой и ясный. Глаз подмигнул и снова скрылся. А потом бомж, подпрыгивая, вихляясь и подбрасывая плечо, двинулся прочь. В его странной походке, казалось, выражалось пренебрежение к результатам Валериковой работы. Валерик и сам знал, что снимки вышли дежурные и даже не вполне эффектные. Он с обидой и отвращением смотрел на удаляющуюся буро-зелёную спину, а потом вдруг поймал себя на том, что бежит следом, и несложенный штатив больно бьёт его по ногам.

Валерика вели, и он шёл. Шёл, думая, что должен проверить, зачем этот человек направляется к дачам. Похолодев, вспомнил дорогущий плед из верблюжьей шерсти, который вывесил на солнце ради Леры.

Плед висел на месте. Валерик бросил во двор всего один взгляд, а когда снова повернулся к дороге, бомжа уже не было.

Бомжа не было, а Лера была. Она приехала. Валерик знал точно, потому что все окна в доме были распахнуты настежь, и ветер трепал тонкий тюль, то вынимая его наружу, то заталкивая обратно – словно приценивался к товару, разложенному на рынке.

Только Лера всегда и везде начинала с того, что распахивала окна.

Валерик ринулся было в дом, как вдруг услышал стон.

Стонали в доме, на втором, нежилом пока этаже. Стон повторился и потёк равномерными толчками, как бьёт кровь из свежей раны.

Лера была не одна. С ней был Лев.

Валерик тяжело опустился на половинку бревна, которая служила ему скамейкой. Он слушал протяжные стоны и шёпот, водил пальцем по растрескавшейся серо-бурой поверхности, по гладким волокнам и тонким занозам щепок и думал о том, что на этом самом бревне он когда-то нашёл свою первую арцирию, а теперь оно почти окончательно сгнило, и спустя пару лет рассыплется в труху.

Лера начала вскрикивать, и Валерик, в совершенстве знавший каждое выражение её лица, отчетливо представил себе, как она покусывает губу и прикрывает глаза. Потом воображение дорисовало мощный торс Льва, торс закрыл от Валерика Лерино лицо, словно он и вправду был там, рядом, словно стоял и смотрел, мечтая увидеть из-за плеча брата её полуприкрытые глаза...

Это стало невыносимо, и Валерик сбежал в лес, бросив камеру стоять на штативе посреди двора.

Он вернулся часа через два.

Несмотря на жару, Лера сидела на крыльце, завернувшись в плед. Валерик заметил, что сбоку, неотцепленная, висит на пледе синяя прищепка.

Лера плакала.

Увидев Валерика, она сказала:

– Уехал. Несмотря ни на что.

А потом молчала до самого вечера.

I.

Зал был тёмным и красным, цвета красного кумача: советского заседательного бархата. Свет, льющийся из высоких, под потолок, окон и из потолочных плафонов, белёсых и круглых, разбивался о монотонные стены и возвращался в зал тусклым и серым.

Гулкое, глухое эхо убивало музыку, оставляло лишь назойливый ритм, зацикленную на самой себе, закольцованную мелодию, и вокал, в котором нельзя было разобрать слов.

Валерик топтался на месте, покачивался в такт и тихо, почти про себя, не то напевал, не то проговаривал: "Do you really want to hurt me? Do you really want to make me cry?" Он помнил песню и по привычке стремился разложить всё по полочкам, сделать более очевидным – вернуть мелодии слова.

Руки Валерика лежали на Лериных боках, плавно переходивших в тугой живот. Кожа под ребрами была натянута плотно, как на барабане, и Валерик не мог избавиться от мысли, что обнимает что-то неживое. Руки приходилось вытягивать сильно: каждый раз, когда он случайно касался Лериного живота, это приносило ему какое-то неопределенное, но жгучее душевное страдание.

Вокруг них тоже топтались люди: танцевали или пробирались сквозь танцующую толпу. Это была их с Лерой семья: огромная, аморфная, какая-то бессчётная. Дядья, тётки, дядья дядей, бабушки тёток, троюродные, четвероюродные и пятиюродные родственники, и седьмая вода на киселе... Они плавали в сумрачном зале, как множество ядер многоядерной клетки – такое сравнение прежде других приходило Валерику в голову.

Во главе стола, далеко от Валерика, сидела невеста – белое, неясное, расплывчатое пятно. Чуть розоватое из-за отраженного от стен света. Валерик не мог вспомнить, кем невеста ему приходится, хотя всё утро выяснял это у матери. Степень родства ускользала из памяти как нудный школьный стих с невнятными рифмами.

– Руки убери! – внезапно сказала Лера.

– Что? – Валерик отвлекся от мыслей о родственниках и внимательно взглянул на неё поверх очков. Он точно слышал "Руки убери", но не мог понять, сказала ли она затем слово "инцест", или ему послышалось. Валерик перевел взгляд на руки: они лежали точно в том месте, где до беременности была талия, не ниже и не выше. Они просто топтались на месте под музыку, и в пространство между их телами свободно мог бы вклиниться кто-то третий.

– Руки убери!

– Лера, ты что?! – Валерик не опустил рук. Ему казалось, будет выглядеть странно, если во время танца они вдруг разойдутся. Мама сразу станет спрашивать, что случилось. Валерик оглянулся: мать сидела на стуле возле окна, разговаривала со своей троюродной сестрой и, как и следовало ожидать, не сводила с них глаз.

– Не лапай меня! – Лера повысила голос.

Валерик растерялся и отпустил её. Лера тут же ушла. Валерик взглянул на мать. Та смотрела на него с горечью и лёгкой усмешкой, будто говорила, что иначе и быть не могло. Валерик постоял немного на месте, раздумывая, куда пойти, и пошёл к Лере, усевшейся в противоположном углу зала.

Он занял место подлее неё и уставился в пол.

Лера положила одну ногу на другую. Полуснятая остроносая туфелька болталась на пальцах её ноги и хлопала по узкой пятке. Лера сидела ссутулившись и упершись вытянутыми руками в сидение стула. Её серебристо-сиреневое платье слегка мерцало. Это было единственное холодное пятно здесь – пятно, не тронутое кумачовым отблеском стен.

– Лера, – начал Валерик, – зачем ты так?.. Ну зачем?

– Потому что это инцест... Ну, или похоже на то.

– Значит, со мной похоже, а со Львом - нет? – Валерик поднял голову.

Лера молча смотрела в его близорукие глаза, будто принимая важное решение, а потом, внезапно меняя тему, сказала:

– Принеси мне вина. Красного, сухого.

– Лера, тебе же нельзя! – у Валерика сжалось сердце, и нос под очками покрылся холодной испариной. Он знал, что если Лера решила, она непременно выпьет, и мучился от невозможности удержать её.

– Не указывай мне! – возмутилась Лера, как он и предполагал. – Ты не Лев. Его слово...

Лера не окончила фразу, но Валерик понял. Она всегда слушалась Льва. Валерик уставился в пол.

– Принеси вина! – настойчиво повторила Лера.

– Не принесу, – Валерик сердито помотал головой, рискуя, что свалятся очки, которые едва держались на его плоском, почти без переносицы, носу. – Лера, я не буду в этом участвовать.

Она лишь пожала плечами.

– Знаешь, что сейчас начнется? Тётки-бабушки набегут и начнут кудахтать. И я, между прочим, окажусь виноват, что тебе налил. И ребёнка жалко, он же не виноват, – последнюю фразу Валерик произнёс почти шёпотом, хотя именно эта мысль была для него главной. Валерик не хотел, чтобы Лера снова назвала его занудой.

Лера ещё раз пожала плечами. Валерик знал этот жест и знал упрямый остекленевший взгляд, который появлялся в моменты, когда Лера хотела делать только то, что хотела. Он беспомощно смотрел, как она встала, подошла к столу и взяла пустой стакан. Долго – примерно минуту – Лера смотрела внутрь стакана. Валерику хотелось бы думать, что она решает: пить или не пить, но он прекрасно понимал, что Лера оценивает, достаточно ли он чист. Лера была брезгливой.

Потом она дунула внутрь и потянулась рукой к бутылке красного. Бутылка была пузатая, с высоким вытянутым горлышком, и очень красиво смотрелась в Лериной тонкой руке. Валерик всегда любовался сестрой, когда она делала неправильные вещи, и ничего не мог с собой поделать.

Лера налила себе вина и снова уселась на стул. Она принялась потягивать вино из стакана и снова мотала ногой – но уже расслаблено.

– Я просто пригласил тебя танцевать, – Валерик тоже был упрямым. Раз начав, он должен был договорить, объясниться, выяснить. – Ты сидела одна и ныла, что такая безобразная со своим животом – это ты сказала, не я, я так не думаю – и что тебя никто не приглашает. И я тебя пригласил, чтобы ты не чувствовала себя одинокой. Только поэтому...

– Ой, поэтому, – Лера махнула рукой, и Валерик отчётливо услышал, что тон её помягчал. Лера слегка захмелела: она не сделала ни глотка спиртного за последние полгода, и теперь вино моментально ударило ей в голову. – А то я не вижу, как ты на меня смотришь. Даже сейчас, даже с пузом. А пузо-то, между прочим, Лёвкино!

Валерик отшатнулся.

– Ага! – Лера торжествующе подняла вверх руку со стаканом и выставила указательный палец. – Не любишь Лёвку. Потому что он тебя лучше.

Валерик вскочил.

– Я его люблю. Потому что он мой брат!

– Ну и что? – Лера сделала большой глоток. – Каин и Авель тоже были братья. Ты ведь, как Каин, с радостью бы сказал: "Разве я сторож?.." и бла-бла-бла... Потому что ты на Лёвкином фоне... Ну сам знаешь, как ты смотришься. Ну жалко же... Тебе бы Лёвку убрать не помешало бы. Хотя какой ты Каин? Ты Авель, ты вечная жертва. Просто Лев тебя никогда не прибьёт. Потому что ты такой мелкий, что Лев тебя просто не замечает. Кавель...

Валерик ходил перед ней туда и сюда, пытаясь унять бешенство, ревность и злость. Он подумал, что Лера оговорилась, сказав последнее слово, но тут же понял, что она безудержно икает и прикрывает рукой рот, чтобы вино не полезло наружу. Приступы икоты находили на неё в последнее время, когда живот начал сильно расти, и в этом не было ничего необычного. Валерик с облегчением увидел, как Лера ставит стакан, ещё наполовину полный, обратно на стол, и повел её к туалетам: умыться и продышаться.

Малыш родился перед самым Новым годом, двадцатого декабря. Он был длинный и тонкий и смешно тряс сведенными в полукольцо ручонками перед тем, как разразиться громким младенческим криком. У него был высокий лоб, а подо лбом – крохотное личико с темными щёлочками глаз, чуть выступающим носом и ртом, то маленьким, похожим на начавшую вызревать садовую земляничину, то огромным и круглым.

Валерик подолгу и с интересом разглядывал ребёнка. Его мама ни разу к нему не подошла, нарочито игнорировала, готовилась к Новому году, гремела посудой, ходила выбивать ковры на свежевыпавшем снегу и громко разговаривала, ничуть не боясь разбудить новорожденного.

Лера выглядела усталой и осунувшейся. Она двигалась, как сомнамбула, и лишь раз оживилась, увидев, что Валерик сидит за ноутбуком.

– Ты Л ёве написал про сына? – спросила она.

– Написал, – ответил Валерик.

– И что?

– Пока ничего. Но он ответит, я знаю. Он ответственный.

Валерик хохотнул над неуклюжим каламбуром, приглашая и Леру посмеяться тоже, но она развернулась и ушла. За ней закрылась крашенная белым старая дверь. Прямоугольная резинка, прибитая для того, чтобы дверь закрывалась плотнее, издала негромкое "шшшшш...", скользнув по косяку. Глухо скрипнули за дверью старые половицы.

Валерик, мама, Лера и младенец жили в двухкомнатной хрущобе. Лера с малышом занимали дальнюю комнату. Комната была тёмной и узкой: два метра шириной, или чуть более того. В ней помещались кровать, детская кроватка, небольшой шкаф и стол. Оставшегося места едва хватало на то, чтобы пройти, и на узкой полоске пола лежала вытертая красно-зелёная ковровая дорожка. Лере всегда было плевать на обстановку, и с тех пор, как её мать сбежала, тут почти ничего не изменилось.

Валерик с мамой занимали большую комнату. Комната была проходной, и ночами мать вздыхала каждый раз, когда Лера прокрадывалась, чтобы выбросить памперс или застирать пелёнку.

Ребёнок надрывался, в ванной текла вода, мать ворочалась, Валерик не мог спать. Ему хотелось пойти и помочь. Но как-то утром, на кухне, мать сказала Валерику:

– И, слышь меня, не смей по ночам к ней скакать. Понял? Сама наворотила, сама пусть справляется. А у тебя докторская...

– Ма-ам... Ну какая докторская? – Валерик привычно заныл, но она сделала вид, что не слышит. Для мамы вопрос с докторской был решён, хотя Валерик, всё ещё оставался под впечатлением от защиты кандидатской, и не знал, как подступиться к работе.

На следующий вечер от Льва пришло письмо. Он извещал, что перечислил Лере на счет деньги и что будет поступать так и впредь, а так же упомянул, что отчёты о расходах ему не нужны. О сыне в письме не было ни слова.

На следующий день Лера сходила в ЗАГС и зарегистрировала ребёнка.

– Как назвала? – полюбопытствовала мать, увидев на столе синюю обложку свидетельства о рождении. Лера молча кивнула на документ. Мать не взяла и не открыла. Открыл Валерик. Мальчика звали Валерий Валерьевич Левченко. Мать, заглянув сыну через плечо, охнула:

– Ну и семейка! И маманя – Груня, и папаня – Груня, сам я вырасту большой – тоже буду Груня! Тебя хоть в ЗАГСе-то не обсмеяли, Лерк?

– А это не их дело, тетя Люда, – Лера обиженно повела плечом. "И не ваше", – читалось в выражении её лица.

Валерик ошарашенно смотрел на документ. В семье появился четвёртый Валера.

Стараясь казаться небрежным, Валерик бросил свидетельство на стол. Плотная обложка сильно стукнула по столешнице. Вздрогнули и покачнулись спичечные коробки с образцами миксомицетов.

Крайняя стопка покосилась, изогнулась и стала похожа на змею, ползущую вверх по древесному стволу. Валерик поднял руку, чтобы поправить, но сделал это как всегда неуклюже, и на стол вывалился спичечный коробок. Он был старый, потертый, с наклейкой, на которой шариковой ручкой было старательно выписан номер 13. Уголок наклейки отошёл и загнулся.

Странно было видеть такой короткий, выцветший номер – 13 – теперь, когда счет собранным миксам шёл на тысячи.

Сам не зная почему, Валерик толкнул коробок указательным пальцем, и тот укатился под бок к ноуту.

Лера переехала в эту тесную двухкомнатную квартиру, когда ей было девять.

Валерик сидел за рабочим столом, смотрел на сгустившуюся за окном зимнюю плотную тьму и считал, считал даже по пальцам, чтобы не ошибиться. Выпавший коробок с образцом arciria obvelata лег ему на ладонь и представился маленьким кусочком памяти. И Валерик отсчитывал годы назад, пытаясь наполнить воображаемый коробок содержимым.

Это было, когда Валерик получил паспорт. Он ещё так гордился: начал гордиться за месяц. А когда надо было идти и заполнять документы, и позже, когда надо было забирать паспорт, он бледнел, его лоб покрывался испариной и сердце начинало бешено стучать. Мать видела, в каком он состоянии, и везде сопровождала сына, а он жутко стеснялся, стыдился и ненавидел себя и ее.

Валерику было четырнадцать в том году, значит, Льву исполнилось пятнадцать. А Лере... Лере было девять. Валерик пересчитал по пальцам: девять.

Это было удивительно. Рано развившаяся, она уже казалась взрослой: тонкой и с двумя полукружьями рассеянной тени, отмечавшей будущие груди. Валерик помнил эти полукружья: он тогда был болезненно внимателен к таким вещам.

Но Лере точно было девять. Она ходила в начальную школу, и Лев покровительственно объяснял ей, что "чтение" на самом деле – литература, а "математики" вовсе нет, а есть "алгебра" и "геометрия". Он был самоуверенным, и его уверенность в себе равно завораживала и Леру, и Валерика. Лев не обращал на Леру внимания. А Валерик обращал и жутко этого стеснялся: пожалуй, ещё больше, чем получения паспорта. К тому же, мама и отчим настаивали, чтобы мальчики называли Леру сестрой.

Валерик рассеянно гонял по столу спичечный коробок, время от времени прикасаясь пальцами к его шершавым бокам, никогда не знавшим спички. Коробок, казалось, прилипал к рукам... Он был наполнен навязчивыми воспоминаниями.

Лев был очень недоволен Лериным появлением. Они с Валериком потеряли свою комнату и переехали в большую, к родителям. В маленькой поселилась Лера с матерью, хохотушкой тетей Ирой.

У тети Иры всегда было хорошее настроение. Впрочем, рядом со взбалмошной, трудной, порывистой Лерой, настроение которой менялось каждую секунду, мог выжить только такой человек: ничего близко к сердцу не принимающий, благодушный и любвеобильный.

Лев презирал Леру, называл её беженкой, нищенкой и бомжихой.

Валерик всегда старался подражать Льву. Во-первых, Лев был старшим. И год в их возрасте значил ещё очень много. Во-вторых, Лев был красивым. Даже Валерик, равнодушный к мужской красоте, прекрасно это понимал. А ещё Лев был обаятельным и общительным. И кличка Лев, образованная от фамилии Левченко, с легкостью приклеивалась к брату с первых минут, куда бы он ни попадал.

Он был силен, занимался в разных спортивных секциях и ещё подростком начал ходить в спортзал. С пятнадцати лет на пляже от него глаз не могли отвести не только девчонки, но и взрослые женщины. Валерик видел: он ревниво замечал такие взгляды.

Сам же Валерик был чуть ли не на две головы ниже Льва, сутулился, щурил близорукие глаза и имел отвратительную привычку ежеминутно приглаживать редкие тонкие волосы светло-мышиного цвета. У него был дряблый животик, и всё тело было рыхлым и студенистым.

Лев был кумиром, Валерик подражал, но вот обозвать Леру... Валерик не мог сказать ей грубое слово, хотя старался и репетировал оскорбления перед зеркалом. Но стоило ей появиться и взглянуть, как слово проваливалось вглубь, обдавая желудок холодом.

Любить девятилетнюю Леру, любить младшую сестру было стыдно и неправильно, но Валерик отчаянно её любил.

Он помнил: да, теперь это было очевидно – ей тогда исполнилось девять, и тетя Ира учила Леру самостоятельности.

Однажды в воскресенье они с мамой и отчимом поехали в гости к дяде, жившему на другом конце города, а детей оставили дома. Тетя Ира дала Лере немного денег и поручила сходить в магазин за конфетами к чаю, а сдачу ни в коем случае не потратить и не потерять, а принести ей.

Лера долго собиралась в прихожей, шуршала пакетом, застегивала туфли, сто раз проверяла, есть ли у неё ключи и деньги. Валерик наблюдал за ней украдкой. Лев, развалившись в кресле, смотрел кино.

Ему, казалось, не было дела до Леры, но как только захлопнулась дверь, Лев встал и, натягивая футболку, лениво сказал Валерику:

– Пойдем, прогуляемся...

Валерик пошёл.

На улице был тепло. Это был, наверное, самый конец апреля. От земли поднимался тёплый пахучий пар, птицы вовсю чирикали. Детские крики радостными мячиками отскакивали от домов.

Валерик вышел из дома, глубоко вдохнул и поправил очки на своем широком носу. Его круглое плоское лицо светилось счастьем. Жирная кожа поблескивала, пощипывало те места, где оставались крохотные бордовые точки от выдавленных прыщей...

Лев не собирался уходить далеко от дома. Он уселся на скамейке возле подъезда и сидел, опершись локтями о колени и глядя под ноги: на новые кроссовки, на пыльный асфальт, по которому бежала трещина, на крохотного таракана, перебегавшего из дома в дом. На рыжевато-коричневой тараканьей спинке лежал яркий полукруглый блик.

Валерик просто стоял рядом и смотрел туда же, куда и Лев, потому что привык копировать его. Он даже не помнил, откуда эта привычка взялась и как укоренилась. Потом Валерик стряхнул с себя наваждение, поднял глаза от асфальта и стал смотреть туда, откуда должна была появиться Лера. Он вглядывался в промежуток между домами так, что глаза начинали слезиться.

Но Леру первым заметил Лев. Он поднялся со скамейки и встал рядом с братом.

Солнце ярко светило, и Лерина коричневая с металлическим отблеском куртка холодно мерцала в его лучах. Под курткой у неё была розовато-сиреневая футболка, и Валерик понял, что для него Лера – вечное сочетание розового и металлически-коричневого, как розовая жемчужина в раковине, как Licogala epidendrum, по мере взросления меняющая цвет.

Валерик снова вынырнул в сегодня и снова принялся смотреть на ровные ряды нумерованных спичечных коробков. Его всегда приводило в трепет то, что там, за картонными рыхлыми стенками, дремлет жизнь. Что она может дремать десять, двадцать, тридцать лет. Даже шестьдесят. Он, Валерик, может умереть, а миксомицеты оживут, и вырастут, и будут заниматься странной, сводящей с ума любовью, и замрут, превратившись в похожие на грибы спорофоры, остановятся в развитии, чтобы дать жить своим детям...

И Валерику вдруг до боли захотелось ощутить жизнь. Не просто знать, что она есть, а видеть ее, ощущать, замечать движение и изменения. Он отложил в сторону помеченную тринадцатым номером арцирию, достал с полки коробок с ликогалой, вынул из ящика стола чашку Петри и тонкий скальпель, открыл новую упаковку фильтровальной бумаги и выложил ею дно чашки. Накапал из пипетки немного воды, чтобы бумага стала набухшей и рыхлой. Взял коробок с металлически-коричневыми шариками ликогал.

Оболочка одного шарика лопнула, и споры высыпались на дно. Но Валерик не стал их собирать, взял другую ликогалу. Пинцет проткнул упругий перидий. Показался густой, похожий на отсыревшую штукатурку порошок. Он был густо-сиреневый, с едва угадываемым розовым оттенком и пах неуловимо-терпко. Валерик наклонил шарик Ликогалы и высыпал немного спор на пропитанную водой бумагу. Плоть разрушалась, давая выйти новой жизни.

Лера шла, и при движении её металлически-коричневая куртка распахивалась. Тогда Валерик мог видеть сиреневую, с розоватым оттенком, футболку. Из-за её девчачьего, мягкого цвета Лера казалась беззащитной и неразвившейся.

Пакет с конфетами она прижимала к груди, словно боялась не донести.

Лев встал. Он надвигался на Леру жестко, как скальпель, готовый взрезать перидий, и заступил ей дорогу. Она молча остановилась и подняла на брата глаза.

– Купила? – резко спросил Лев.

– Купила, – тихо, но с вызовом ответила Лера.

– Ну давай...

– Чего – давай? – её голос дрогнул, горло сжалось в преддверии слез: Валерик ясно это слышал.

– Делись, – Лев издевался.

– Это наши конфеты, – Лера проглотила слёзы. Её голос снова был твёрд. – Мама вернётся домой и вас угостит. Если захочет.

– Скажешь, что сама слопала. Ну ради нас, сестрёнка! М? А то нам денег на конфеты не дают.

Лев протянул руку.

– Дай пройти, – сказала Лера и хотела оттолкнуть его руку, но Лев сделал неуловимое движение и, поднырнув ладонью ей под локоть, вытащил из кармана несколько десяток.

– Отдай! – в отчаянии крикнула Лера, потеряв, наконец, самообладание. Лев улыбнулся и поднял руку с деньгами. Он был высоким, девчонке нечего было и думать о том, чтобы допрыгнуть, но она всё-таки прыгнула два раза, стиснув зубы так сильно, что Валерик слышал, как они скрипнули.

Валерику было больно смотреть. Он подошёл ближе, словно надеялся, что, вспомнив о его присутствии, Лев смягчится. Но наличие лояльного зрителя только раззадорило Льва. Валерик с удивлением увидел, что брат дрожит от нервного возбуждения.

Пакет с конфетами Лера прижимала к себе согнутой рукой. Лев изловчился и дёрнул за краешек, торчащий из-под рукава. Пакет остался на месте, и только кусок целлофана, похожий на растопытрившую ложноножки амёбу, оказался зажат в его пальцах. Лера сильнее прижала руку, удерживая готовые раскатиться конфеты, и попыталась пройти вперёд. Лев снова заступил ей дорогу. Она шагала то вправо, то влево, но никак не могла опередить или обмануть его. Валерик видел, что Лера готова отчаяться.

– Не надо. Пусти её, – тихо сказал он.

Лев, казалось, не услышал.

– Не надо. Пусти её, – Валерик повторил громче и твёрже.

И Лев отступил. Не потому что испугался – Валерик знал это. Он думал, что брат устал от затянувшейся и бессмысленной шутки и только искал повод прекратить её.

Лев отошёл в сторону и дал Лере дорогу. Но она осталась стоять на месте, глядя исподлобья и крепко прижимая к себе рваный пакет.

– Чё вылупилась? – Лев спросил совсем зло. Он начал терять терпение.

Лера разомкнула губы и что-то тихо сказала. Валерик не услышал. Не услышал и Лев.

– Чё?! – повторил он, теряя остатки терпения.

– Деньги, – совладав с голосом, повторила Лера. – Сдачу. Отдай?

Лев опустил руки, разжал пальцы. Три десятки и обрывок целлофанового пакета, закружившись, упали на асфальт. Валерик бросился было поднять их, но едва не упал, споткнувшись о подставленную Львом ногу. Взглянув брату в лицо, он понял, что лучше ему не вмешиваться, и с болью в сердце отступил. Лера стояла у подъезда и смотрела на деньги. Ветер слегка поддевал купюры за краешки, будто намекая, что стоит хозяйке замешкаться, как он подхватит и унесёт их.

Валерик понимал, что Лера выбирает сейчас между двумя позорами: поднять деньги сейчас, на глазах того, кто их бросил, или сказать матери, что не справилась с первым в жизни взрослым заданием.

Ветер дунул сильнее, клочок целлофана взметнулся в воздух, а Лера присела на корточки и подобрала деньги. Когда она наклонилась, одна конфета выскользнула из рваного пакета.

Лера встала и посмотрела на коричневый с золотой кромкой фантик, потом обернулась и с ненавистью глянула на братьев. Подняла ногу и с размаху ударила по конфете. В её движении было столько злости, сколько не было в голосе Льва. Шоколад двумя тёмными крохотными волнами выступил из-под Лериного детского каблука. Она торжествовала, но не долго: конфета прилипла к подошве. Лера стряхивала её, а она никак не желала отлипать. Лев издевательски расхохотался.

Лера стиснула зубы, обняла кулёк обеими руками – чтобы ни одна конфета больше не сбежала – и стала яростно чиркать подошвой о ребро ведущей к подъезду ступеньки. Конфета размазалась о бетон, скомканный безобразный фантик обречённо повис на шоколадно-коричневом месиве... Лера скрылась в подъезде. Лев пожал плечами и молча, гордо подняв голову, пошёл в сторону стадиона. Валерик отправился за ним.

Вечером, когда тетя Ира угостила мальчиков конфетами, Валерик отказался. Тетя Ира ничего не сказала: просто положила конфету обратно в вазочку. Рваный пакет лежал в помойном ведре. На него накидали сверху спитой заварки и картофельных очисток.

Порошок ликогаловых спор, матово-серый, с еле заметным розовым оттенком, припал к напитанной влагой бумаге. Несколько гниющих щепок были брошены внутрь, чтобы обеспечить будущих миксамёб едой. Но Валерик медлил накрыть чашку Петри стеклянной крышкой. Ему не хотелось отрывать глаз от спор. Он знал, что зародыши будущих миксомицетов там, внутри, уже поняли, что время пришло. Ему хотелось бы видеть – сейчас, сразу – как начинает оживать спящая спора. Но он знал, что это невозможно. Нужно было ждать, когда лопнет оболочка и крохотная миксамёба появиться на свет.

Он очень жалел, что не может остаться с пророщенной ликогалой один на один: чтобы видеть, как она развивается, нужен был микроскоп, а у Валерика был лишь бинокуляр, в который миксамёбы могли быть видны лишь при сильном напряжении зрения, да и то всего лишь как крохотные движущиеся точки.

А Валерику хотелось большего.

Лера... Она всё время менялась. Её внутренние движения были для Валерика так же трудноуловимы и так же несомненны, как движения миксамёбы, еле заметной в бинокуляр. Лера была такой же притягательной, неизученной, странной и фантастической – и при этом столь же реальной.

Её было так же трудно понимать.

Валерик подумал: это ведь было по-настоящему смешно – то, что и с Лерой, и с миксами он встретился случайно. Он просто не сопротивлялся естественному ходу жизни.

В выпускном классе Валерик испытывал Танталовы муки. Лев к тому времени уже закончил школу и поступил в университет на ПМК. Это была настоящая мужская специальность, такая модная, такая настоящая. Главное – востребованная. А Валерик более всего жаждал быть мужественным и востребованным. Но по математике у него был шаткий трояк, а без математики на факультете делать было нечего.

Хорошо давались Валерику химия и биология. Там всё всегда было четко, ясно и прозрачно. Он даже не утруждался тем, чтобы учить. Он слушал или читал, понимал и, раз поняв, навсегда укладывал кирпичик понятого в память.

Целый год Валерик метался между желанием и невозможностью учиться вместе со Львом. Он пытался подтянуть математику и нарочито не учил химию, но неизменно получал тройки здесь и "отлично" – там, и, наконец, сдался.

Факультет назывался ХБГ и мужчин тут почти не было.

Здание было старым, с дощатыми щелястыми полами и рассохшимися оконными рамами, со старыми учебными плакатами и чучелами птиц, и с навязчивым оттенком коричневого в каждой аудитории. Валерик поначалу принял место своей учебы таким, какое оно было, но поневоле должен был сравнивать.

Оказалось, что в старом здании нет спортивного зала, и потому студентов-биологов гоняли на физру в третий корпус. Как раз там учился Лев.

Здание ПМК было ненамного моложе корпуса ХБГ. Но потолки тут были выше, полы новее, окна впускали больше света, и стены имели довольно приятный, хоть и немного казённый зелёный оттенок. Даже на стене вместительного холла сохранилось панно с румяной крепкой женщиной со снопом в руках.

Тут легче дышалось и не пахло химикатами. И коридоры тут были заполнены студентами мужского пола.

Валерик и Лев ещё дома сравнили расписания и увидели, что их физкультуры идут одна за другой. Валерика это обрадовало, он ждал встречи с братом, но когда открылась дверь раздевалки и Лев вышел...

Валерик почувствовал себя ущербным. Он был раздавлен. Лев вышел в окружении таких же как он сам, крепких, высоких, мускулистых парней. Казалось, это не математики, а американская команда регби. Валерик тут же потерялся среди них, как в лесу. Мимо плыли могучие торсы. Накачанные мышцы были видны даже под пуловерами и свитерами. Дома Лев потом смеялся над ним, говорил, что у них на потоке подкачанных по пальцам пересчитать, все остальные – совершенно обычные, но Валерик не желал слушать. Ему всё вспоминалась картина в раздевалке. Яркое солнце светило в замазанное белым, забранное решеткой окно, пустые крючки для одежды мерцали крохотными завитыми бликами. ХБГшники переодевались, и каждый раз, когда кто-то взмахивал штаниной или рукавом, в воздух взлетала стайка прозрачных пылинок.

Валерик стянул майку и со стыдом взглянул на свой рыхлый живот, на котором возле светло-вишневой родинки алел крупный белоголовый прыщ. Перевел взгляд на очкарика Серёжу, невозможно худого и сутулого, потом посмотрел на Рому и Диму: среднего роста, с нормальными фигурами, но ничего выдающегося... Наверное, тут, в просторной и пустой раздевалке, которая только что была под завязку забита сильными и большими мужчинами, Валерик впервые ощутилжесточайший стыд от того, что выбрал бабский факультет.

И девочки за стеной взорвались хохотом.

Мучаясь комплексами, он совсем было потерял интерес к биологии, и вот тогда-то миксы нашли его.

Это было после первого курса. Валерик выполнял летнее практическое задание и бродил по лесам, собирая грибы-трутовики, а сентябре, вернувшись в вуз, засел за определители. Большинство грибов он нашёл в справочнике без труда, а вот один, светло-коричневый, подёрнутый легкой белёсой пленкой, определить никак не мог.

– Это не гриб, – раздраженно сказала ему преподаватель. Он поймал её на бегу, в коридоре и, видимо, в неподходящий момент.

– А что? – по инерции спросил Валерик.

– Миксомицет, я думаю. Если хотите узнать наверняка, спросите у Александра Николаевича. Он бывает по четвергам.

Валерик хотел выкинуть странный гриб, но потом в нём пробудилось смутное любопытство. Он ещё не слышал слова "миксомицет".

Кафедра была почти пуста. Работал только один компьютер, и за ним, лицом ко входу, на чёрной вертящейся табуретке сидел молодой человек лет двадцати шести. У него были густые тёмные волосы и приятная внешность голливудского актера, который нравился Лере, но имени которого Валерик из ревности не хотел запоминать.

Молодой человек сидел, глядя в экран и совершенно по-детски опираясь подбородком о кулаки. Поза у него была такой уютной, что Валерику захотелось подойти и усесться рядом.

– Здравствуйте, – чуть кашлянув, сказал Валерик.

– Здра-аствуйте, – тихо и медленно ответил молодой человек, чуть мяукнув на букве "а".

От батарей текло расслабляющее тепло, из открытой форточки струился морозный зимний воздух, яркое солнце вливалось в окно, пахло кофе и свежими булочками.

– Александр Николаевич... – начал было Валерик, предполагая, что этот красивый молодой человек точно не может оказаться микологом, но тот снова блеснул глазами и протянул:

– Да-а.

В его голосе звучали низкие бархатные нотки, похожие на мурлыканье.

– Это вы – Александр Николаевич?

– Да-а. А вы ко мне?

– Да. Наверное. У меня тут – вот, – и Валерик протянул спичечный коробок со странным грибом, похожим на маленький перепечённый кривобокий пирожок.

– Ну, это fuligo, – Александр Николаевич едва взглянул на коробок с грибом. – Миксомицет. Очень у нас распространённый. А в чём вопрос?

– Я думал – гриб, – Валерик растерялся и стал мямлить. – Не нашёл в определителе, решил уточнить...

– Нет, не гриб. Миксомицет, – Александр Николаевич резко и утвердительно кивнул и сразу перестал быть похожим на разомлевшего кота. – А вы как относитесь к миксомицетам?

Валерик растерялся ещё больше: он не знал, что отвечать.

– А как к ним можно относиться? – спросил он. – Это же просто... грибы.

– А вот и не грибы, – Александр Николаевич не смеялся, но смех, казалось, разлился по его фразе, как молоко по блюдцу. Слетая с его губ, слова как-то изогнулись и вывернулись, так что получилась залихватская, задорная рулада. И что-то в этой игривой интонации заставило Валерика слушать.

– А вы знаете, что их открыли совсем недавно? И называли "грибозвери", потому что первую часть жизни они проводят в движении и лишь потом застывают, приняв форму грибов? Знаете, что это одноклеточные, диаметр которых может достигать девяноста сантиметров? Знаете, что они занимаются любовью для удовольствия? Знаете, что передвигаются, решают задачки и управляют роботами? Знаете, что они одни из самых распространённых существ на планете? И что живут везде: и в лесу, и в городе, но их почти никто не замечает... И ещё что они бессмертны. Вот если бы вы всё это знали, у вас было бы к ним отношение.

И преподаватель снова повернулся к компьютеру и снова положил подбородок на кулаки. А у Валерика в груди что-то бухнуло. В голове заметались слова: движутся, любят, решают задачи...

– А как это? – спросил он и всё-таки подсел к преподавателю.

Так он начал изучать миксы. Это было странно, но заразившись чужой увлеченностью, чужой любовью, испытывая жгучий интерес к миксомицетам, он принял решение писать курсовик по ним не из-за этого.

– У тебя почти не будет конкурентов, – сказал Александр Николаевич. – В России миксами никто почти не занимается. Хотя зря. Шняжки, они прикольные.

И вот это побудило Валерика взяться за работу. Он хотел выделяться, и легче всего это казалось сделать там, где не было соперников.

Легче...

Точно так же ему казалось порой, что он влюбился в Леру именно из-за лёгкости выбора. Её просто не надо было выбирать. Она была тут, рядом, о ней можно было заботиться, её можно было видеть каждый день. И даже можно было прислушаться ночью и услышать её дыхание. Валерик часто лежал и прислушивался, и ему казалось, что слышит: из-за закрытой двери – и отделяет от дыхания всех остальных...

Лев часто подшучивал над Лерой. Иногда называл её обидными словами.

Александр Николаевич придумывал для миксомицетов тысячи нелепых имен, говорил про них "шняжки", "пупырки", чёрт знает, что ещё.

А Валерик так не мог. И к Лере, и к миксам он относился серьёзно и уважительно. Он старался называть их правильно. Он ставил их выше себя.

И ему казалось несправедливым, что и Лера, и миксы гораздо охотнее идут к тем, кто ими слегка пренебрегает. Он ревновал. Он был безумно горд и счастлив быть рядом со Львом и рядом с Александром Николаевичем, но именно их считал главными своими соперниками. Валерик хотел победить, чтобы иметь право диктовать свои условия, свои имена и названия.

Валерик закрыл чашку Петри и убрал её в ящик стола: в нижний, который открывать приходилось реже всего. Молодые миксы боялись света.

Спустя две недели Валерик повёз споры в сад. Он уже видел в бинокуляр едва заметное движение чуть вылупившихся миксамёб и хотел взглянуть на это поближе.

На улице было морозно, и, опасаясь, что только зародившаяся жизнь погибнет, Валерик долго кутал чашку Петри в старый шарф, оборачивал целлофановым пакетом и устанавливал на жесткое дно чёрной сумки, которую всегда носил на плече.

Ехать надо было долго: сад располагался на другом конце города. Валерик трясся в холодном трамвае, смотрел на красноносых людей, чьи глаза слезились от морозца, на иней на трамвайном стекле: не узорчатый, грязными иголочками, без затей, на лед, восковыми оплывами покрывший чёрные резинки окон, на пар, вырывавшийся при выдохе изо рта.

От скуки Валерик украдкой старался выдохнуть так, чтобы пар получался погуще, похожим на дым курильщика. Пар получился шикарный: густой и плотный, так что стало даже неудобно перед пассажирами трамвая. Но не успел Валерик устыдиться, как из белого прозрачного воздуха на него вынырнуло фантастически неправильное лицо. Это было лицо молоденького паренька, низкорослого, курчавого, опрятно одетого, и Валерик совершенно беззастенчиво вглядывался, пытаясь понять, откуда же берется ощущение, что оно состоит из двух половин. Потом он понял: глаза. Левый глаз у паренька был большим и блестящим, а правый – маленьким и тусклым. Он был как самодельная кукла, для которой не нашлось двух одинаковых пуговиц.

Паренек заметил, что на него пристально смотрят, и застенчиво улыбнулся. Валерик смущённо отвел глаза, и в момент, когда взгляд скользнул по странному лицу в последний раз, осознал, что дело всего лишь в ресницах и бровях. Слева они были ярко-чёрными, справа – прозрачно-жёлтыми.

Валерик отвернулся к окну. Он ехал и думал о том, как возникли такие ресницы и брови: родился ли человек с ними, опалил ли в огне, или специально выкрасил, чтобы выделяться из толпы...

Университетский ботанический сад, место Валериковой работы, раньше был окружён ветхими частными домами, а теперь оказался зажат между коттеджами. Асфальтовую дорогу перед ним приподняли, подсыпав грунта, и деревянный домик был почти не виден за насыпью.

Валерик спустился по деревянным, утонувшим в снегу ступеням, толкнул кривобокую калитку, и над ней зашуршали высохшие плети плюща, похожие на спутанные волосы под микроскопом.

Валерик прошёл в крохотный дворик, миновал "магазин" – беседку, где раньше продавалась рассада, а теперь хранились инструменты. Улыбнулся большой пластиковой бутылке, в которую посетители кидали деньги на прокорм уткам: сейчас там было больше снега, чем денег. И вошёл в домик, где работал.

Тут было очень тесно, но привычно и уютно. Валерик снял куртку, размотал шарф и, усевшись за компьютер, открыл документ с делектусом. В большой обувной коробке, шурша, перекатывались пакетики с семенами, которые надо было переписать. Но стоило Валерику потянуться за первым, как перед ним тут же возник Александр Николаевич. Он перегнулся через невысокий шкафчик, отгораживающий Валериково рабочее место, и со своей обычной полуулыбкой протянул:

– Что поделываешь?

– Думал заняться делектусом, – ответил Валерик, – а то всё как-то руки не доходят.

– Делектус – это хорошо. Только вот, слушай, у меня столько скопилось образцов... Съездишь в гербарий? Отвезёшь, а?

– Отвезу! – Валерик подскочил и тут же испугался, что движение получилось слишком резким. Он и сам хотел отпроситься сегодня в гербарий под предлогом работы над статьёй. Там, в гербарии, был микроскоп, в который можно было посмотреть народившиеся ликогалы. Они были подспудно связаны с Лерой, и в их разглядывании от этого образовывалась тревожащая интимность. Потому Валерик так и подскочил, услышав слово "гербарий", потому и ладони слегка вспотели, и сердце забилось.

Но Александр Николаевич ничего не заметил. Он просто принес сумку с образцами и похлопал Валерика по плечу – непонятно, зачем.

И Валерик снова поехал в трамвае через весь город, и снова мёрз и переживал за нежные миксамёбы.

В гербарии он быстро-быстро разложил выданные руководителем образцы по шкафам, которыми было уставлено тесное помещение гербария, и ринулся к микроскопу. Установил чашку под объектив, выбрал увеличение.

Споры набухли, многие начали лопаться. Несколько миксамёб уже выбрались наружу и кружили вокруг щепок, выискивая себе еду. Валерик видел эту картину не один раз, но всё равно любовался долго-долго, меняя увеличение. В гербарии больше никого не было, и Валерик наслаждался одиночеством. Он следил за миксамёбами, затаив дыхание. Их было много, а так хотелось найти среди крохотных точек одну-единственную Леру. Он был близок к тому, чтобы назначить вон ту амёбу... или эту... но сдался и откинулся на спинку стула, приподняв очки и потирая пальцами переносицу, чтобы снять напряжение с покрасневших глаз.

Невозможно. Невозможно было различить эти амёбы. Каждая из них называлась просто "миксамёба ликогалы", а значит, не имела имени. Вспомнился тот парнишка из трамвая. Валерик представил себе его лицо и вновь поразился тому, как человек может быть разным внутри одного себя. А потом подумал, что в их квартире, как в чашке Петри, всё происходило точно так же: туда оказались высыпаны споры, из которых вылупились миксамёбы валеры. И эти миксамёбы уже в детстве поняли, что иметь одинаковые имена значит не иметь никаких. И разделились на Валерика, Леру и Льва.

Валерик не знал своего отца: тот умер ещё до появления сына на свет.

Мать долго не рассказывала, как он умер; маленький Валерик просто жил со знанием того, что папа у него был, папа любил его и никогда бы не бросил, если бы был жив.

Однажды во взрослом разговоре он уловил слово "кладбище", и когда понял, что это такое, дёрнул маму за рукав и попросил:

– Мама, пойдём завтра на кладбище!

– Зачем? – она вздрогнула и уставилась на него широко раскрытыми глазами. Валерик до сих пор помнил тот испуганный, недоумевающий взгляд.

Он уже понимал, что спрашивает что-то неправильное, но всё равно договорил:

– Выкопаем папу.

Мама ничего не ответила. Она спросила, хочет ли Валерик колбасы, и Валерик с радостью сказал да, потому что колбасу ему обычно запрещали.

Потом, уже будучи взрослым, он всё-таки спросил про отца, и мать рассказала, что произошло это через пару месяцев после свадьбы. Отец работал на мебельной фабрике. Там случился пожар. Стружки, лаки, краски – огонь разошёлся быстро, за считанные минуты. Система тушения не сработала, и в общей суматохе отец ринулся кого-то спасать. Кого? Сложно было сказать. К тому моменту никого уже в цеху не было, но, рванув на себя дверь, отец дал огню вдохнуть полной грудью. Почувствовав свежий воздух, пламя с рёвом ринулось вперёд.

Отца вытащили, но, наверное, уже зря.

Три дня, мучаясь дикими болями, никого не узнавая, он умирал в больнице.

Через две недели, едва начав приходить в себя, мама узнала, что беременна.

Валерик представлял её ту, прежнюю, по старым чёрно-белым фотографиям. Их было две, и мама на них была так красива, что захватывало дух.

Волосы на её голове вились лёгкими волнами, мягкие тени лежали на худых скулах. Глаза были просто огромные, выделенные, словно нарочно, жирной штриховкой ресниц, и блик на зрачке, кажется, даже подрагивал.

Мама была маленькой, худенькой, вечно неуверенной в себе. Валерик ясно представлял, как она пришла к врачу в районную консультацию, и как крупная, резкая в движениях врач, почти не глядя на пациентку, выписала и впихнула ей в руки направление на аборт.

– Что это? – спросила мама.

– Направление, – нахмурившись, пояснила врач. – Вам, как вдове, разрешается и на поздних сроках. Но лучше всё-таки поторопиться...

– Я не хочу аборт, – тихо сказала мама. – Я хочу рожать.

И врач уставилась на неё, как на умалишённую.

– Зачем? – спросила она. – Нищету плодить? Безотцовщину? Вы хоть знаете, как вам будет трудно?

– Вы хотите всё у меня отнять? – прошептала мама. – Мужа нет. Ребёнка зачем забираете? Всё, что у меня осталось... от Вити...

И тут ей стало плохо. Мама упала в обморок. Её откачивали, глухой и далёкий врачихин голос ворчал, словно уходящий гром: "Хилая, слабая... Дохлая... Одинокая... Туда же – рожать. Да поставлю, поставлю я её на учёт!"

Теперь мама была совсем другой. Волосы её словно вытерлись: поредели и не укладывались больше мягкими волнами. Кожа обвисла на скулах, глаза утонули в морщинах, ресниц будто бы не стало вовсе.

Валерик часто задавался вопросом: когда же она стала такой? Тогда, сразу после потери любимого мужа? Или она поблёкла постепенно, с течением жизни? Или это случилось после предательства: резко, одномоментно?

Валерик любил маму и, наверное, не желал замечать её старения, пока оно не стало слишком очевидным.

Мама была ровно и спокойно счастлива, пока жила с отчимом. Валерик не был против маминого замужества, тем более что в его жизни появился отчаянно любимый Лев.

Дядя Витя тоже был вдовцом. Видимо, и с матерью они сошлись на почве общего горя. Он был высоким, сильным, басовитым и громким, заразительно смеялся и восхитительно играл на гитаре, когда приходили гости.

Мама совсем терялась на его фоне, но всё выравнивалось той искренней благодарностью, которую дядя Витя к ней испытывал. После смерти жены он остался совсем один с маленьким сыном. Ни убрать, ни постирать, ни приготовить толком не умел, в сад за ребёнком с работы никогда не успевал. Мама сильно выручила его.

Они жили вчетвером в маленькой квартире довольно счастливо – ровно настолько, чтобы дети никогда не задавались вопросом, счастливы ли они.

Всё изменилось с приездом Леры и тети Иры. Валерик был тогда уже достаточно взрослым, чтобы понимать, что происходит.

Однажды вечером телефон издал резкую трель межгорода. Мама подошла и, как всегда, расплылась в ласковой улыбке: она любила сестру. Потом нахмурилась, помрачнела, сказала: нет, нет места, тесно. Потом они долго ругались, и мама, наконец, сдалась.

Отчим тоже помрачнел и нахмурился. Все чувствовали себя неуютно.

Тётя Ира приехала из Смоленска через несколько дней. У неё было два огромных чемодана, две сумки и заплаканная Лера, которая норовила спрятаться у матери за спиной.

Тётя Ира наполнила квартиру навязчивым шумом, от которого нигде невозможно было скрыться. Она была маленькая, полноватая, с большой грудью, большими бедрами и ярко выраженной талией.

Тётя Ира вволокла чемоданы в комнату, отстранив дядю Витю, поискала глазами Леру, которая, как хвост, болталась у неё за спиной, шумно выдохнула и, плюхнувшись на стул, принялась обмахиваться попавшейся под руку газетой.

– Муж, – всё ещё задыхаясь, стала говорить она, – скотина, зараза такая, мало-что развёлся: с квартиры выжил. С Леркой-он выкинул. Ой, как мы на поезде ехали! – и она вдруг запрокинула голову и звонко захохотала. Тетя Ира хохотала, а Валерик смотрел на Леру, которая стояла сзади и нервно теребила уголок носового платка. Он, кажется, уже понимал, что эти люди что-то меняют, сдвигают и перемещают в их устоявшейся жизни.

Потом мама говорила:

– Он не может тебя выгнать просто так... ...ты имеешь право... ...у нас тесно... ...нас четверо, вас двое, сорок метров, даже меньше...

Тётя Ира возражала так, будто не слышала:

– Ой, говорю: ну как знала – отсюда не выписывалась. Ой, слава богу! Хоть город родной, хоть люди свои, не будут изголяться, как этот, да родня его. Ой, Люд, чего-то они мне не наговорили, чего-то я не наслушалась. И Лерку-он жалко. Она-он не виноватая ведь. Люд, ну вы-то свои, а? Ну проживем, чё...

Распаковывали чемоданы, полночи двигали кровати, трясли одеялами, менялись подушками. Валерик делал, что велели, Лев по-тихому отлынивал, Лера сидела в уголке, быстро и испугано взглядывая то туда, то сюда. И вот, наверное, тогда Валерик впервые осознал, что смотрит на неё не как на сестру. Он что-то нес мимо и едва не придавил Лере руку – тонкую ладонь, которой она держалась за краешек стула, словно боялась свалиться с него. Ладонь была узкая, пальчики – длинные, с нежными перламутровыми ногтями. Рука немного вздрогнула, когда Валерик взглянул на неё, и это нечаянное движение эхом отозвалось у него в голове, стояло перед глазами, когда он уже вовсе и не смотрел.

Подрагивание ладони. Так лопается оболочка споры, чтобы выпустить новорожденную миксамёбу.

Они стали жить вшестером в крохотной квартире. Для Валерика это была мучительная жизнь, полная нежной любви к двоюродной сестре. Он не находил себе места.

Сестра, сестра, сестра – вбивал себе в голову Валерик. Ничего не выходило.

Он считал себя больным, грязным, отвратительным. Он запрещал себе смотреть в Лерину сторону, шарахался от неё, чтобы случайно не коснуться. А она была маленькой, а в ней текла та же кровь.

Он не понимал, зачем маме сестра, и зачем этой сестре – дочь. Он считал, что было бы проще, если бы мама была единственным ребёнком в семье.

Освобождение пришло первого января.

Дядя Витя глядел, как дети вскрывают подарки, и хмурился.

– Ты чего? – спросила его мама.

– Да так, ничего. Смотрю только: Генка своей подарка даже не прислал. Мог бы...

– А чего ему слать? – хохотнула тетя Ира. – Не своя же. Не болит.

– Как – не своя? – дядя Витя нахмурился ещё больше. – Как?!

– Как-как. Как кока с маком, – тетя Ира, кажется, обиделась. – Ты, Витьк, на меня не думай. Ты жену спроси, она скажет. У меня-то просто вообще детей не может быть. Случилось так, то-сё. Ну и я Генку достала: возьмем сироту, мол. Ну так. Ну и взяли. Лерке три было. Ничего, прижилась. Да, Лерк?

Та только глазами сверкнула в ответ.

Поздно вечером Валерик вышел на кухню. Мама, домыв, наконец, праздничную посуду, отдыхала с чашкой чая и каким-то журналом.

– Ма-а... – протянул Валерик.

– Да! Чего не спишь? – испугано встрепенулась она.

– Не, всё в порядке, ма. Я спросить хотел...

Валерик сел на табуретку и поморщился: пластиковое сидение холодом обожгло его голые ноги.

– Спрашивай, – мама устало потёрла лоб, почесала глаз, и щека под ним покрылась крупной пылью ссыпавшейся туши. А Валерик пожалел, что вышел к ней на кухню в этот час. Наверное, именно тогда он впервые увидел, что мама сильно сдала, что глаза её скрылись под набрякшими веками, а ресницы выцвели и вытерлись.

– Ма, а Лерины родители: настоящие, я имею в виду, – они кто? Ты не знаешь?

– Да знаю... Сейчас вспомню, как Ира говорила. Отец, вроде, пьяница. Запойный, говорит. Спился, умер. Был, кажется, столяром при театре. Мать – актриса. Любила его, наверное. Когда умер – повесилась. Не пережила. Подробностей-то я не знаю, конечно. Вот то, что Ирке сказали. Ну всё.

Валерик задумался, опустил нос. Ноги согрелись и прилипли к табуретке. А мама продолжила:

– Как не побоялась Ирка? Я б побоялась. Алкаш, самоубийца...

Она задумалась. Её лицо выражало крайнее сомнение.

– Нет, я бы точно не взяла. Такая наследственность...

– А она – тетя Ира – что говорит? – Валерик несмело кашлянул. – Почему именно её?

Мама усмехнулась:

– Красивая, говорит, была. И глаза, говорит, как у родной. Вот и вся причина. И это-то против алкаша с самоубийцей. Не пойму я её.

"Глаза, как у родной". Валерик уснул, и ему снилось, что он пишет школьный диктант с одной только этой фразой. И глаза у училки были Лерины.

Так они и жили: жуткая, жуткая теснота – таким было ощущение Валерика от двух этих лет. Рубашки спрессовывались в шкафу, покрываясь жёсткими рубцами складок. Мялись углы у картонных коробок, хранящих обувь. Единственный ящик, отведённый под домашние мелочи, топорщился спицами и ножницами, гремел рассыпанными по дну пуговицами и запасными батарейками, угрожал хрупкими лампочками. Кровати стояли почти вплотную, мальчишки спали на двухярусной, и Валерик мучился приступами клаустрофобии, представляя, что сверху, почти на нём, на хлипкой на вид решётке лежит тяжёлый и мощный Лев.

Маме, конечно, было не легко. Она вечно заставляла мальчишек переставлять мебель, надеясь выгадать ещё кусочек пространства, вечно всё выбрасывала, иногда даже нужное – и домашние на неё ругались. Казалось, захламлённая квартира давит на неё, заставляет съёживаться, чтобы освободить место хотя бы за счёт самой себя. Личного пространства тоже не оставалось, как и личного времени. Им с отчимом теперь некогда было побыть вдвоём, и настроение от этого портилось у обоих.

А тетя Ира, напротив, расцвела. Казалось, бывший, нелюбимый муж, пил из неё соки, а теперь, вдали от него, она воспряла.

И она, и мама были бухгалтерами. Мама работала в университете. Тётя Ира как-то умудрилась в первую же неделю устроиться в частную фирму на отличную зарплату. Ей вообще всё удавалось легко. Она и двигалась легко, и её лишние килограммы вовсе не чувствовались. Часто смеялась. Даже время, казалось, доставала из рукава. По крайней мере, его хватало на общение с отчимом. На тесное общение с отчимом.

Валерик узнал последним. Когда отчим стал кричать, мама – плакать, а тетя Ира с Лерой закрылись в своей комнате.

Валерик и Лев сидели на кухне и раз за разом обшаривали холодильник, чтобы жевать что-нибудь, не сидеть просто так. Наелись бутербродов с сыром, холодного плова, потом варенья прямо из банки, потом съели по несколько конфет.

Дядя Витя объявил Льву, что с тётей Ирой ему лучше. Что мать унылая, усталая, и он рядом с ней умирает. А тётя Ира – живая, весёлая, легкая...

Валерику было тогда уже девятнадцать.

Выяснилось, что Лев знал давно, а Лера тоже не знала.

Дядя Витя и тётя Ира уехали почти сразу: отчиму, как оказалось, предлагали хорошую работу в Москве. Он, кажется, и маме признался только от того, что надо было ехать и откладывать разговор стало невозможно.

Дети были уже совсем взрослыми. Льву исполнилось двадцать, Лере – четырнадцать. Оба отказались переезжать. У всех были друзья, свои интересы, свои планы. Лера кричала, что в дурацкой Московской школе скатится на двойки, потому что там все жлобы. Тетя Ира плакала и уговаривала её передумать. Убеждала, что и люди, и школы везде одинаковы. Лера не поддалась.

У Валерика было ощущение, что все эти споры, слёзы, утомительные переговоры, бумажная волокита с разводом и оформлением нового брака – только часть айсберга. Ему казалось, что ночью квартира полна почти неслышных голосов, что все продолжают договариваться и спорить за его спиной – но уже о чем-то совсем другом...

Он тогда уже начал изучать миксомицеты, и именно тогда ему начала сниться подвижная, умная слизь. Ему снилось, что мама, тётя Ира, дядя Витя, Лёва и Лера объединяются, чтобы стать этой слизью, и в темноте, подальше от света, движутся в квартире, как движется плазмодий под покровом прелых листьев: незаметно, не сдвигая ни единого листа, отыскивая еду и воду, отыскивая всё, в чём заключается жизнь.

Отчего не поехала Лера, уже год воюющая с матерью за право после школы поступать на актерский в Москве? Отчего не поехал Лев, который со своими отличными оценками мог бы, наверное, перевестись на факультет лучшего столичного вуза? Отчего мать не настояла и не выгнала чужих теперь уже детей? Валерик не знал до сих пор.

Знал только, что Лев, уже после сборов, отъезда и очередной перестановки мебели, подошёл к маме и сказал:

– Тёть Люд, ты не переживай, мы нахлебниками не будем. Отец сказал, что Леру будет содержать. Я тоже нашёл подработку, все деньги тебе буду приносить.

А Валерик стоял рядом и кивал, словно бы в знак того, что тоже не хочет быть нахлебником. Ему казалось несправедливым, что Лев и Лера теперь, вроде бы, взрослые. Живут как жильцы, платят маме деньги за еду и за квартиру. И только он оставался как будто маменькиным сынком. Ему тоже захотелось отдавать маме деньги, но денег у него никаких не было...

Лев предложил, чтобы они с Валериком, как прежде, заняли маленькую комнату, а мама с Лерой спали в большой.

Мама категорически отказалась. Молодые люди остались спать на детской двухярусной. Мама – за ширмой, а Лера, как принцесса, – одна в своей комнате.

Дядя Витя и тётя Ира никогда не приезжали. Наверное, им было стыдно. Лера и Лев навещали родителей по праздникам, но, приехав, отзывались о Москве неодобрительно и как казалось Валерику, с провинциальным снобизмом.

Потом уехал и Лев. Лера была уже беременна, живот выпирал из-под самой свободной одежды, а он всё-таки уехал.

Лев всегда хотел получить всё. Он занимался, как сумасшедший. Он всюду ездил с докладами, писал статьи в научные журналы, участвовал в конференциях: и студентом, и в аспирантуре. Валерик тоже занимался наукой, но не понимал, как можно быть таким активным. Главное, не понимал – зачем. Потом, когда Льва с его разработкой систем распознавания образов на основе нейронных сетей пригласили в Германию, понял. И снова стало обидно и завидно: Лев теперь был взрослым мужчиной с огромной по меркам Валерика зарплатой, с предоставленной университетом квартирой, а он, Валерик, хоть и учился точно так же и точно так же защитил кандидатскую, получал копейки на кафедре и в ботаническом саду, куда устроился с легкой руки Александра Николаевича.

Лера тоже пока не зарабатывала, потому что как раз перед своей беременностью окончила училище культуры. Она по-прежнему хотела стать актрисой, и только Лев держал её в этом городе. В какой-то мере Валерик даже рад был этой беременности, которая удерживала Леру рядом с ним. Иначе она давно бы уехала к матери: поступать. К тому же, его пугал выбор профессии. Он всё вспоминал, что мать рассказывала о настоящих Лериных родителях.

В день, когда Лев уехал, мать снова принялась всё переставлять. Они вынесли на помойку двухъярусную кровать и старый шкаф, разобранные на доски. Вещи из шкафа грудой высились в углу. Мать выуживала оттуда то одно, то другое и складывала в огромный мусорный пакет. Позже на помойку отправилась и ширма.

Лера только следила за ними, завесив глаза густой чёлкой. Ей было всё равно: она жила в другой комнате, и её шкафа, её двери с прибитой для плотности резинкой, её скрипучих полов никто никогда не касался.

В эту ночь Валерик спал на раскладушке. Ему нравилось. Над ним, наконец-то, был воздух. Много-много воздуха и белый, почти неощутимый потолок с живыми подвижными тенями. Светлый тюль занавески, ровное дыхание мамы. Всё было другим, изменившимся и волшебным, как в детстве, когда они все возвращались с летних каникул на даче в квартиру – вроде бы, прежнюю, но немного забытую и оттого таинственную.

На следующий день мама достала из заначки деньги: довольно много. Стесняясь и пряча глаза, протянула их Валерику, чтобы тот убрал их в свой бумажник:

– Давно копила... Мебель хотела новую купить. Давно... Ну а тут, вроде как, и случай...

Они купили в мебельном два компактных диванчика, небольшой шкаф с зеркальной дверцей и комод для белья. Мама разрозовелась от удовольствия, глаза у неё загорелись, в них снова появился живой подрагивающий блик.

– А! Гулять так гулять! – сказала она, когда мебель привезли и распаковали. – Пойдем, разоримся на телевизор.

И они купили небольшой плоский ЖК. Старый, с огромным тяжеловесным задом, ящик отдали Лере. Валерик поставил разветвление на антенный кабель, и она почти перестала приходить к ним в комнату "посидеть".

Мама и в самом деле казалась счастливой. У неё было пространство для жизни, в освободившейся квартире она чувствовала себя свободной.

А Валерик тосковал: по смеху тёти Иры, по мощной фигуре дяди Вити, по непоколебимой Лёвиной уверенности в себе и по Лере, тоже почти уже изгнанной и совсем Валерику не принадлежащей, поделённой между Львом и будущим ребёнком.

Валерик вздохнул, выключил подсветку микроскопа, взял в руки чашку Петри. Влажная бумага, гнилые щепки и немного грязи: так это выглядело теперь.

Валерик машинально покачал чашку, как делает маленький ребёнок в надежде заставить ожить что-то неживое. Ничего не изменилось. Правда, в отличие от ребёнка, Валерик знал, что пройдет совсем немного времени и одна из миксамёб первой насытится и остановится. Ей захочется любви. Миксамёба начнёт звать, и кто-то обязательно придёт, чтобы слиться с ней...

Лера и Лев занимались сексом при нём. Почти при нём. Это был их первый раз. Валерик мог не замечать их тайных движений и разговоров. Он мог не видеть назревающей связи, но физическая их близость наполнила квартиру чем-то неуловимым, но тягучим и вязким. Валерик путался и бился в этом ощущении, как муха в невидимой поначалу паутине.

Лев был самым старшим. Он первым наелся и начал звать. Лера пришла на его зов.

Лере было уже восемнадцать. Да, это случилось летом, сразу после её шумного дня рождения. Валерик тогда всё время проводил с ними и всё время чувствовал себя старательно вытесняемым за пределы их интимного круга. Они хихикали, перешёптывались, говорили полунамёками даже о простых вещах. Их речь превращалась в птичий язык, состоящий из "как в тот раз", "ну тот, ты помнишь", "как у велика", "по дороге к морю", "в магазин – из магазина". Кое-что Валерик понимал, что-то – совсем нет. В некоторые моменты смыслы угадывались, в другие – исчезали. Валерик напрягал память и воображение, старался вспоминать, сравнивать, подбирать значения, но всё время чувствовал себя подчёркнуто непосвящённым. Они смеялись – громко смеялись – иным оборванным фразам, и Валерику приходилось выдавливать из себя смешки и качать головой, как бы говоря: я понял, я с вами, я один из вас.

А потом они просто отделались от него, просто и грубо, как будто сказали: "Эй, парень, мы хотим от тебя отделаться. Так и есть".

Было воскресенье. По воскресеньям мама обычно вставала рано утром и уезжала к тёте Ларе, чтобы закупить ей на неделю продуктов. Их огромная семья была полна такими старенькими тётушками, которых более молодые старательно опекали.

Мама уезжала, а Валерик спал допоздна. В то утро – тоже. Когда он встал, оказалось, что Лера и Лев уже на ногах. Это почему-то удивило Валерика: он словно бы понял наконец, что что-то происходит. Изменились их движения, их взгляды. Даже положение в пространстве относительно друг друга стало иным и измерялось теперь новыми, искаженными единицами длинны, не вписывающимися в привычный Валерику прямолинейный мир.

В воздухе разливалось уже нечто тягучее и томное, созданное ритмом движений и глубоким дыханием. Валерик испытывал приятное волнение, он настроился на ту же волну, не отдавая себе в этом отчёта.

И когда Лера подсела к нему на соседнюю табуретку и наклонилась так, что запах пахнущих травами волос терпко защекотал ноздри, по телу Валерика прошла волна нервной дрожи. Она шла из паха, поднялась вверх, заставив до боли сжаться желудок, застучать – сердце, выдохнуть – лёгкие. Она дошла до головы и разлилась там чёрным морем, так что в глазах потемнело и изображение стало расплываться, словно Валерик смотрел на мир сквозь мутную воду.

– Валерочка, – протянула Лера, заискивающе заглядывая ему в лицо. – А давай сходим вечером в кино. Очень хочется.

– Давай, – Валерик ошалело кивнул. Он едва ли слышал, о чём она говорит.

– Валерочка, – Лера коснулась его руки своей, – а съезди, пожалуйста, за билетами, а? Мы с Лёвушкой тебе денег дадим... А то вечером в воскресенье купить три билета перед сеансом нереально. Ну – да?

Он кивнул снова. Состояние было странным. Её рука словно бы жгла его кожу, но Валерик не хотел бы прекратить прикосновения, даже если бы от Лериных пальцев на его запястье остался настоящий ожёг.

Его отправили далеко за Волгу, в новый кинотеатр, в котором, будто бы, Лера никогда не была и который непременно хотела посетить. Ехать нужно было долго: минут сорок, если не час. Но Валерик вышел из подъезда и остановился.

В глазах всё ещё было темно: но уже, наверное, не из-за Леры, а из-за того, что вышел из подъезда на яркий солнечный свет. Лицо обдало жаром раскалённого летнего двора. Деревьев не было, и кирпичные громады домов копили жар, как камни русской бани.

Валерик обтёр лицо ладонью: даже ладонь по сравнению с этим жаром казалась прохладной.

И тут вдруг тёмное облачко вылетело из-за соседнего дома, пронеслось над его крышей и на мгновение прикрыло солнце. По лицу Валерика пробежала прозрачная тень. Стало прохладно, даже зябко. Он повёл плечами и подумал на секунду, что заболевает.

Идти совсем не хотелось. Что-то смутно тянуло и звало домой.

Валерик никогда не пренебрёг бы Лериной просьбой, если бы не абсолютное чувство невозможности уйти далеко от дома, словно он зацепился резиновой подтяжкой за крючок в прихожей.

Валерик вернулся. Он подошёл к дверям квартиры. Ослепляющие волны накатили снова. Ноги стали ватными. Но Валерик уже понял, что должен точно знать, происходит ли всё на самом деле, или это разыгравшееся воображение, Лерина близость, давняя влюблённость делают его сумасшедшим и нервным.

Валерик присел, чтобы быть ближе к замку. Сердце стучало, как бешеное, в глазах двоилось.

Валерик задержал дыхание, осторожно выбрал нужный ключ, остальные крепко зажал в кулаке, чтобы не звенели, понятия не имея, зачем делает это и от кого прячется. Ключ медленно и тихо вошёл в замочную скважину, повернулся с легким щелчком, без обычного лязганья. Дверь открылась. Конечно, заскрипели петли – они всегда скрипели, и ничего нельзя было с этим поделать. Но никто не обратил внимания на скрип, никто не спросил Валерика, почему он вернулся с полдороги.

По квартире было разлито тягучее ощущение чужого мучительного наслаждения. Валерик входил в него, словно в тёплую, на грани горячего, воду. Он даже разводил перед собой руками, как купальщик, который отгоняет плавающий по поверхности мусор... или разминается перед тем, как поплыть.

Там были шёпоты, шорохи, шелест одеял, поскрипывание кровати, вздохи, выдохи, легкие счастливые смешки и снова выдохи, замешанные на улыбках. Там были лёгкие слова, словно бы случайно слетевшие с губ, еле слышные стоны и приглушенные вскрики. Влажные звуки поцелуев...

Они наполняли комнату чудовищным назойливым шумом, и солнце, бившее в окно, нагревало воду вокруг Валерика всё сильнее и сильнее, и вода подступала к самому горлу. Тошнило. Горели огнём пунцовые щеки.

Он сел на диван и взял какую-то газету. Кажется, старую, потому что от неё сильно пахло лежавшей бумагой.

Лера вышла первой, слегка скользнула по нему взглядом и рассеяно протянула:

– А-а... Ты уже пришёл?

Никто не спросил про билеты. Никто и не вспомнил, что вечером собирались в кино.

Валерик видел застиранную простыню на батарее, покрасневшие от ледяной воды Лерины руки и её припухшие веки. Довольную полуулыбку Льва. То, как гордо расправились его и без того широкие плечи.

Он знал, что всё произошло впервые: слишком сильно Лера и Лев изменились. Слишком сильно. По-другому смотрели, интонировали в разговоре, обращались друг к другу, обращались друг с другом. Общались с Валериком. Кажется, теперь он не слышал от них ни одной насмешки.

И все делали вид, будто ничего не произошло. Ни Валерик, ни мама никогда не заставали их за объятиями и поцелуями. Они не держались за руки, не смотрели друг на друга дольше, чем обычно. И только тонкие тягучие нити, оставшиеся после того потопа, всё ещё были протянуты меж ними. Валерик чувствовал их. Больше – никто.

Три года продолжалось так. Три года они ходили вместе на вечеринки, прихватывая с собой и Валерика. Три года он видел, как Лев развлекает чужих девиц и, танцуя, кладет им руки чуть ниже талии. Он видел, как снисходительно-насмешливо смотрит Лера, прекрасно знающая, что всё это – искусный спектакль. Он видел, как Лев изредка приглашает танцевать её и делает во время танца отстранённо-скучающий вид, как примерный брат, по обязанности развлекающий сестру, и как он едва касается её...

Валерику было невыносимо тяжко быть единственным человеком, понимающим их игру. Он ясно представлял себе, что они делают, но никак не мог понять, зачем.

Что-то грохнуло и загудело, дребезжа, как старая юла.

Валерик взглянул себе под ноги: чашка Петри крутилась по полу, влажная бумага распласталась по линолеуму, щепки затерялись между изгибами тёмно-коричневого рисунка. Ликогал больше не было. Больше не надо было наблюдать за ними, смотреть, как они строят единое плодовое тело и готовятся к появлению потомства. Валерик почувствовал необъяснимое облегчение.

Но тут испуганное личико просунулось в дверь. Это была, вероятно, студентка: совсем молоденькая, с веснушчатым носиком, ненакрашенная. Её волосы были заплетены в короткую косичку.

– Ой, – сказала она, увидев Валерика. – Это вы, да? Уронили, да?

Валерик кивнул. Он всё ещё стоял над чашкой Петри, не пытаясь её поднять. Тогда студентка подошла ближе и присела на корточки. Подняла чашку, осторожно, щепотью, перенесла в неё с пола фильтровальную бумагу, подобрала две щепки из четырёх.

– Опыт, да, был? – спросила студентка с сочувствием. – Жалко, да?

Она не торопилась вставать: осматривала линолеум в надежде найти ещё что-нибудь важное. Валерик видел в вырезу футболки её нескладную грудь, верхние рёбра, сросшиеся под углом, как киль корабля, на торчащие ключицы, которые, казалось, грозят проколоть бледно-веснушчатую кожу, и думал только об одном: что она не нравится ему. Совершенно не нравится.

– Не жалко, – сказал он наконец просто чтобы отделаться. – Совершенно не жалко. Неудачный был опыт.

Тогда девушка встала, впихнула ему в руки чашку Петри и, наклонив голову, ушла.

Он посмотрел на чашку. Она была почти целой. Откололся лишь краешек.

Осталась зазубрина: крохотный полукруглый, тёмно-свинцовый скол.

Валерик мог бы попытаться спасти ликогал, которые, скорее всего, так и остались на бумаге и щепках, но не стал этого делать.

Брезгливо поморщившись, Валерик выкинул влажный комок бумаги в мусорную корзину.

II

Был апрель. Верхний слой снега на сугробах стал пористым, как начинающий поджариваться блин. Ветер был влажный и пах обновлением. Валерик ходил без шарфа в расстёгнутом пальто: ему казалось, что так получится вдохнуть побольше свежего ветра. Потом он быстро замерзал, запахивался, зажимал в кулак уголки воротника, чтобы защитить рукой горло, и бежал в тепло.

А в Германии всё уже цвело, и солнечный свет по-особому мерцал в прохладном, но уже свободном от влаги воздухе. Валерик видел фотографии: Лев много писал ему, писал обо всём. Валерик отвечал, пытался рассказывать про ребёнка и про Леру, но Лев отмалчивался.

В жизни наступила какая-то странная пустота, похожая на ухоженные, бесснежные, но неживые немецкие тротуары. В голове было легко и пусто. Лера, потеряв Льва, не стала, как Валерик надеялся, ближе к нему. Ребёнок был ещё очень маленьким, и Валерик побаивался к нему подходить. Мама погрузилась в себя и читала книги, на которые теперь у неё появилось время, или смотрела телевизор. Иногда пекла что-нибудь вкусненькое. Она больше не переставляла мебель, словно успокоилась и стала довольна нынешним положением вещей, и только Лера заставляла её время от времени смотреть сердито. Только Лера с ребёнком напоминали ей о прошлой тяжёлой жизни.

Да, в квартире стало так же пусто, как в жизни и в голове.

За зиму Валерик написал все запланированные статьи, разобрал и отнёс в гербарийсобранные за лето образцы миксов, и теперь его стол и полки словно бы осиротели. Осталась только пыль, забившаяся в уголки, немного просыпавшихся спор, несколько крохотных щепок, выпавших из коробков.

Валерик возил по полке влажной тряпкой: мама устроила генеральную уборку и он, безусловно, участвовал. Из-под тряпки всё время летели вниз какие-то крохотные твердые комочки. Они с дробным стуком приземлялись на клавиатуру, и Валерик решил отставить её в сторону, чтобы не испортить. Оказалось, что за клавиатурой, прижатый к ноге компьютерного монитора, скрывается старенький спичечный коробок с цифрой тринадцать. Валерик уставился на него, не понимая, как мог забыть об этой арцирии, ну хотя бы – не заметить её, ведь казалось, что каждую вещь на своем столе он передвигал многократно.

Он взял коробок в руки и машинально разгладил завившийся уголок этикетки.

Мама мыла окно, поскрипывала рама, позвякивала о стекло оконная ручка. Весенний ветер врывался в комнату, и Валерик понял, что хочет в лес, на свободу, туда, где есть ветер и миксы. На дачу.

Строго говоря, дача ему не принадлежала. Она была Лёвкина. Но Валерик был единственным человеком, который ездил туда, жил там, ухаживал за домом и обрабатывал землю.

Лёва и Валерик провели на даче все лета своего совместного детства. Бегали по полям, шастали по лесу, купались в реке, ели ягоды: землянику по штучке, а чернику – целыми пригоршнями, так что ступни и ладони к вечеру оказывались совершенно синими.

Они строили шалаши и плоты, удили рыбу в реке. Дед катал их на лодке.

Дед и бабушка были Лёвины: родители дяди Вити. Второго Валерку они приняли очень хорошо, как родного, и он чувствовал себя совсем своим. Их и ругали, и хвалили совершенно поровну, любой разговор начинался словом "Валерки": "Валерки, идите ужинать", "Молодцы, Валерки", или: "Ох, Валерки, и влетит же вам сейчас!"

Благодаря деду с бабушкой Валерик знал, что настоящая любовь, верная, преданная и долгая, всё же бывает. Они были знакомы со школы, поженились, будучи студентами, и не разлучались всю жизнь. Бабушка вечно ругала деда, когда он брался таскать что-нибудь тяжёлое или за любую другую непосильную работу. Он старался устроить всё так, чтобы ей было приятно и удобно. Они всегда улыбались друг другу, часто обнимались, стоя на крыльце. Валерику было хорошо рядом с ними.

Потом бабушка тяжело заболела. Детям не говорили, что с ней, но теперь Валерик думал, что это был рак. Она быстро сгорела, а дед ушёл за ней, не прожив и полугода, хотя до того казалось, что жизненных сил в нём ещё лет на сто.

Лев и Валерик были уже большие, и в следующем году дача превратилась для них из приятного приключения в нудную обязаловку. Нужно было ездить, сажать, копать, топить печь и достраивать дом.

Бабушка всегда мечтала, чтобы было просторно, и когда советская власть ушла, и на участках стало можно строить что-то ещё, кроме дощатых крохотных хибар, затеяла возведение большого дома. Денег не было, и они с дедом, как Кум Тыква, собирали его по досочке. Болезнь и смерть приостановили дело. Второй этаж был хоть и построен, но не отделан. Семья довольствовалась тремя небольшими комнатами первого этажа и кухней-пристройкой.

От обязаловки хотелось сбежать. Валерик, Лев и вскоре появившаяся в их жизни Лера всеми силами пытались остаться в городе в выходные и на каникулы.

Валерик снова начал ездить сюда, когда мама осталась одна. Она сникла тогда, у неё опустились руки. Большой бревенчатый дом, в который было вложено так много сил, вдруг стал чужим ей. Она не поехала вскапывать огород, не поехала проветривать комнаты. Поехал Валерик. Он вдруг понял, что дом без ухода сгниёт, умрёт, и ничего не останется от той любви, которая когда-то в нём жила.

Это был чужой дом, чужие дед и бабушка, но Валерику они были дороги, как дороги воспоминания о счастливом детстве.

Никто не упрекнул его за то, что через пару лет он стал на даче полноправным хозяином и устроил всё по своему усмотрению.

На маленькой полочке рядом с печкой, за книгами были спрятаны старые фотографии. Валерик нашёл их, когда убирал дом после смерти бабушки и деда, и так никому и не отдал. На одном из снимков они, совсем молодые, стояли в городском парке на фоне журавля и волка из крыловской басни, и на бабушке был мягкий берет и белое пальто, а дед с чёрными, волной лежащими волосами, гордо держал перед собой воздушный шарик.

Другая была ещё старше. На ней двое маленьких детей испуганно держались за декоративную невысокую колонну в студии фотографа. Краешек фотографии пообтрепался, но было видно, что когда-то он был вырезан затейливым орнаментом. Сама фотография была чёрно-белой, но уже приобрела коричневато-жёлтый оттенок благородной старости. Валерик не был уверен, что эти дети – бабушка и дед, но он знал, что они дружили с первого класса и сидели за одной партой всё школьное детство.

Было странно даже представить, что такая любовь существует, но детские воспоминания, и шершавая, как песок, неглянцевая поверхность старых фотографий под пальцами, и этот большой светлый дом готовы были свидетельствовать. И Валерик им верил.

Он хотел выбраться за город ещё в апреле, как только нашёл коробок с арцирией, но дел было много и приехать удалось лишь в мае, когда снег сошёл и стало совсем тепло.

Валерик стоял во дворе дома и вдыхал полной грудью сосновый сладкий воздух. Каждый раз очнувшийся после зимнего сна дом казался ему чужим и старым. Как брошеный дед, который потерял веру в то, что внуки когда-нибудь приедут, он выглядел опустившимся, сгорбленным и помрачневшим.

Валерик мыл окна, проветривал комнаты, вешал на карнизы белый тюль и серебристые занавески, протирал и зажигал люстры.

Он перетряхивал ковры, прожаривал на солнышке пледы, выметал из углов пыль и мышиный помет. На это уходил целый день.

И в этот раз день пролетел так же незаметно.

Вечером, в густых сумерках, Валерик стоял на крыльце. Где-то вдалеке, у крайних дач, мелькали в лесу лучи карманных фонариков и смеялись дети. Валерик вспомнил, как дед учил их сбивать майских жуков. Они брали широкие, покрытые густой зеленью едва народившейся листвы, ветки берёз и вставали на опушке леса, приготовившись бить. Жуки вылезали из рыхлой, влажной листвы тяжелые, полусонные, нерасторопные. Надо было заметить тёмное плотное пятно, отделившееся от светлой травы и хлопнуть его сверху веткой, а потом быстро найти сбитого хруща в траве. Весь следующий день пленённые жуки сидели в спичечных коробках и жестко скребли лапками. Вечером их отпускали. Игра заканчивалась.

Валерик вздохнул: теперь майских жуков ловили другие дети. Но ему всё равно было хорошо. Стоять, смотреть на темнеющее небо за острыми пиками сосен, прихлёбывать остывающий сладкий чай из начисто вымытой чашки, поводить плечами от вечерней прохлады и знать, что за спиной – дверь в жарко натопленный дом.

И вдруг он вздрогнул от того, что что-то резко ожгло бедро. Он хлопнул себя ладонью, едва не разлил чай, который держал в другой руке, и только потом сообразил, что это поставленный на вибрацию мобильник.

На экранчике горело слово "Лера", и Валерик поставил чашку на перила.

– Да, – осторожно сказал он в трубку.

– Это я, – ответила Лера, и голос у неё был такой, словно она только что плакала. Но Валерик не стал спрашивать.

– Я слушаю. Я понял... – ответил Валерик, боясь спугнуть её не только словом – даже неосторожно вырвавшимся выдохом: Лера редко звонила.

– Я приеду завтра. Мы приедем. С малышом. С Валерой. Дом уже готов?

– Дом... Дом готов, да... Конечно, готов. Конечно, приезжайте!

Валерик положил трубку только после нескольких коротких гудков. Его сердце взволнованно билось. Да, он жил с Лерой в одной квартире, он видел её каждый день, но в том, что она едет сюда, к нему, на дачу, за город, было что-то иное, новое, похожее на свидание.

Следующий день тянулся невыносимо долго. Утро было жарким, так что Валерик снял не только куртку, но и свитер. Он работал во дворе, поглядывая на дорогу, и больше смотрел, чем работал. Леры всё не было. Сосны истекали смолой под жарким сухим солнцем. Лицо Валерика пылало, он чувствовал себя лихорадочно возбуждённым и никак не мог дождаться хотя бы лёгкого дуновения ветерка, который принёс бы ему облегчение.

Дорога была пуста.

Валерик несколько раз брался за мобильник, но каждый раз откладывал его. Он чувствовал робость при мысли о том, чтобы позвонить Лере.

Утро закончилось, начался день. Валерик стал нервничать, думая, что Лера уже и не приедет, потому что до конца выходных оставалось всего несколько часов. Не было никакого смысла ехать из города сорок минут, чтобы провести на природе каких-нибудь полчаса.

Большое тёмное облако накатило на солнце, как сизая с белым буруном волна накатывает на жёлтый песок пляжа. Сразу стало холодно. Валерик натянул на себя ветровку и поплотнее запахнулся. Рука привычно скользнула в карман, и пальцы коснулись спичечного коробка. Номер тринадцать. Арцирия.

Валерик долго искал его после генеральной уборки, а оказывается, он просто сунул коробок в карман рабочей куртки.

Это было забавно: Валерик вспомнил, что нашёл арцирию именно здесь, на этом самом месте, на полубрёвнышке, которое использовал как скамейку. Номер тринадцать вообще был первым миксом, который Валерик нашёл сам, без подсказки, – не считая того случайного фулиго.

Всю первую полевую практику по миксам Валерик таскался за Александром Николаевичем и ничего не видел. Он проходил мимо пней, на которых сидели миксы, а Александр Николаевич то и дело говорил "О!" и тыкал его носом. Валерик, вздохнув, подходил, откалывал от пня щепочку со слизевиком, убирал в коробок, писал на нём номер, заносил данные о находке в журнал.

Александру Николаевичу везло. Из двенадцати найденных видов два впервые были найдены здесь, в этой области. Валерик ревновал. Это была его тема. Александр Николаевич, позанимавшись миксами какое-то время, переключился теперь на трутовики.

Впрочем, руководителю быстро наскучили поиски материалов для чужой работы, а может быть, он просто решил, что пора Валерику действовать самому.

Валерик был миксо-слеп. Он видел в лесу всё, кроме предмета своих исследований.

И вот, приехав на дачу, студент Валерик сидел здесь, на полубревне и грустно смотрел на встающий над ним лес. Слева темнела большая поленница дров под свежесколоченным навесом, под ногами ярко желтели опилки и стружка.

Валерик подумал, что зря выбрал миксы темой исследований. Да, простор для творчества был: никто кроме него не собирался разыскивать и описывать виды, живущие в регионе. Но он не мог найти ни одного микса самостоятельно. Значит, не мог ничего описывать. А использовать Александра Николаевича, как фразнцузы используют свиней, чтобы искать трюфели, он, конечно, не мог.

Его голова опустилась, взгляд упал на бревно, а там, на самом краешке, росло оно, крохотное ажурное чудо. Высоты в арцирии было не больше сантиметра, и Валерик встал перед ней на колени и склонил голову, чтобы рассмотреть.

Из бревна поднимались тонкие, как волос, ножки. Каждая заканчивалась еле заметной чашечкой, а в ней покоился наполненный спорами мешочек, вытянутый, похожий на сплетенный из ниток и накрахмаленный пальчик микроскопической перчатки. Арцирия была нежно, песчано-жёлтой, с лёгким оттенком рыжины. Такая арцирия называлась обвелатой.

Он бросился в дом, схватил коробок – вот этот самый, с бледно-красной, словно заранее выцветшей этикеткой – и вытряхнул остававшиеся там спички в мусорное ведро. Взяв нож, Валерик осторожно отколол от бревна щепку с Обвелатой и поместил миксомицет в картонный плен коробка.

Потом оказалось, что спички были последними. Валерик даже не удивился. С ним всё время случались такие истории. Пришлось идти по соседям.

Арицирия обвелата, найденная рядом с домом, казалось, открыла ему глаза. На следующий же день по дороге на маршрутку он нашёл сразу два пня с коматрихой негра. Потом рекой потекли другие, и теперь их, найденных, было уже больше двух тысяч.

Валерик смотрел на старый коробок, зажатый в руке. Найденный в кармане. Это было похоже на побег из какой-нибудь "Истории игрушек". Как будто арцирия забралась в куртку в надежде потом выпрыгнуть где-нибудь поближе к даче. Он не помнил, как клал её в карман.

Валерик поднял глаза к потемневшему небу и подумал, что если бы споры миксомицета оказались сейчас рассыпаны в траве, то они напитались бы грядущим дождём, набухли бы, лопнули и снова стали жить...

Незаметно для себя он толкнул пальцем коробок. Картонная стенка, чуть прогнувшись, въехала в крышку. С другой стороны открылась маленькая тюрьма. Валерик осторожно тряхнул коробок. Из-под крышки, подпрыгнув, выехали тоненькие, поблекшие кружева обвелаты, такие потрёпанные, словно микс нарочно старался разжалобить его; показалась легкая пыль высыпавшихся из спорангия спор.

– Отпустить тебя? – тихо спросил Валерик у коробка. Арцирия обвелата не шевельнулась. Она всё ещё притворялась растерзанной и мёртвой. Сердце Валерика дрогнуло.

– Отпущу, – пообещал он и открыл коробок побольше, потом, поколебавшись, снял крышку вообще. Покачал коробочку на открытой ладони, а потом, резко взмахнул, как делают те, кто отпускает на волю голубей. Или как кидает невеста свой свадебный букет.

Легкая, высохшая оболочка миксомицета взлетела в воздух. И в этот момент дунул ветер, дунул прямо в лицо – так сильно, будто давал пощечину. Валерик зажмурился. В носу у него засвербило. Он даже подумал, что мог вдохнуть часть миксомицетовых спор... Это было даже смешно. Но если так, то теперь они с арцирией окончательно породнились.

Казалось, дождь пойдёт непременно. Но ветер словно сдул облако с неба. Оно очистилось, снова выглянуло солнце. И в солнечных лучах ярко блеснул капот подъезжающей машины. Машина остановилась у дачных ворот.

На заднем сиденье Валерик разглядел Леру.

Она всё-таки приехала.

Лера вылезала из большого автомобиля, широкого, плоского, распластавшегося по земле и тёмно-зелёного, как крокодил. Малыш спал у неё на руках, разморённый долгой дорогой. Лера тут же перекинула его Валерику – он едва успел подхватить – и принялась разминать затёкшие руки. Малыш был уже тяжёлым, головастым и, когда не спал, весьма подвижным. Ему было уже почти пять месяцев.

Выглянуло солнце, и Лера благодарно подняла к нему лицо. Пышные длинные волосы рассыпались по плечам, легли на спину. Валерик в который уже раз залюбовался их цветом, песчано-жёлтым, с лёгким оттенком рыжины.

У Леры было очень усталое лицо. Какое-то серое, с мешками под глазами. Не сказав ни слова, она прошла мимо Валерика в дом.

Вслед за ней из машины вышел молодой, лет двадцати трёх, парень: огромный, с бицепсами, едва не разрывавшими рукава тонкой футболки, с бычьей шеей и широченными плечами. Он, так же молча, как Лера, вынул из багажника две огромные сумки и коляску и, подхватив всё разом, как будто это ничего ему не стоило, понёс вещи к крыльцу.

Когда парень проходил мимо, Валерик неуверенно кивнул. Сначала ему показалось, что он видел этого человека на одной из вечеринок, где был вместе с Лерой и Львом. Потом Валерик усомнился. Он шёл к дому, прижимая к себе тёплого, разомлевшего малыша, и мучительно раздумывал, как называть гостя: на ты или на вы. Но называть не пришлось. Парень поставил сумки и коляску на крыльце и молча ушёл, махнув на прощанье рукой. Мотор зажурчал и утёк вместе с машиной.

Лера была где-то в доме. Валерик потоптался перед дверью: он не мог открыть её сам, пока на руках у него был спящий ребёнок.

Пришлось сесть в плетёное кресло на крыльце. Он сидел так минут двадцать, пока Лера всё-таки не вышла на крыльцо. Она переоделась в старые джинсы, белую футболку и джинсовую короткую куртку. Всё это очень шло ей, хотя для поездки с крепким парнем она предпочла более легкомысленную одежду.

В руке Лера держала недоеденную булочку.

– Спит? – спросила она, усаживаясь в соседнее кресло и слизывая белые крошки с нижней губы.

– Спит, – тихонько ответил Валерик, а потом прибавил: – Крепко.

Лера улыбнулась.

– Не много вещей на один вечер? – спросил Валерик, взглядом указав на сумки. – И как ты поедешь обратно? Или он вернётся?

– Нет, не вернётся. Мы надолго приехали, братишка, – и Лера нервно усмехнулась. – Дышать приехали свежим воздухом. А то в квартире... душно.

Лера сделала перед словом "душно" такую красноречивую паузу, что Валерик понял: пока его не было, они не на шутку поругались с мамой.

Хотя не будь этой крошечной паузы, этого еле заметного нажима, он вряд ли воспринял слова не буквально.

Лере всегда было мало воздуха. Пока мамы и Валерика не было дома она распахивала настежь все окна. Мама сильно ругалась. Лера огрызалась в ответ.

– Мама тебе что-то сказала? – спросил её Валерик.

– Да нет, – Лера пожала плечами. – Просто тут ребёнку лучше. Правда?

И Лера внимательно посмотрела на брата. Валерик смутился.

– Так-то оно так, – сказал он задумчиво, – вот только как же?..

Лера засмеялась: громко, так что малыш недовольно заворочался у Валерика на руках.

– Ты чего смеешься? – почти обижено спросил Валерик.

– Вот это фраза! – Лера криво усмехнулась. – Умеешь ты, братишка, красиво сказать.

– Я имел в виду, – Валерик расстроился и даже немного разозлился, – что мне завтра на работу. Я хотел уехать сегодня на восьмичасовой маршрутке.

– Ну и едь, – Лера отвернулась и равнодушно откусила ещё кусочек булочки. Снова слизнула крошки с губы. Стала медленно жевать.

– А как же вы?

– А что – мы?

– Одни тут будете ночевать?

– Ну и что? – Лера пожала плечами. – Подумаешь! Зато завтра с утра пойдём гулять по лесу.

– Н... н... – Валерик мотал головой, и с губ его слетал странный, похожий на глухонемую "н" звук.

– Чего мычишь? – поинтересовалась Лера.

– Ну как вы тут одни? То пьяные пройдут, то бомж этот странный. Вчера опять его тут видел. Фейерверки запускают. Бабахают. Вдруг испугаетесь? Или вдруг случиться что-то, а ты тут одна с маленьким? Ну как, ну как ты справишься? Даже в туалет не отойти.

Лера смотрела на него в упор, не мигая, как смотрят маленькие дети, которые уверены, что знают правильный ответ, но не меньше уверены в том, что взрослые сделают по-своему.

– Лера, ну на работу же... – Валерик почувствовал себя неуютно, – если бы ты хоть предупредила.

– Валерочка, я молчу! Заметь: сижу и молчу! Я просто приехала пожить на дачу, которая принадлежит отцу моего ребёнка! Ты здесь вообще не при чем.

Лера откинулась на спинку кресла и крашеные красным лаком ивовые прутья жалобно скрипнули. На её лице читалось нескрываемое раздражение.

– Я поеду завтра утром. Ну в самом деле, могу и отсюда поехать. Да, Лера?

Она пожала плечами и выбросила булочку. Та описала в воздухе небольшую дугу, стукнулась о ступеньку крыльца, подпрыгнула и скрылась в траве под кустом крыжовника.

– Как хочешь, – сказала она наконец. Тон её немного помягчал.

– Хорошо, – сказал тогда Валерик. – Значит, еду завтра с утра. А вечером заскочу домой, возьму вещи, еды куплю по дороге и приеду к вам ночевать.

Малыш завозился на его руках и, захныкав, проснулся. Лера встала, подхватила его под мышки и скрылась в доме. Валерик остался сидеть на крыльце. Сердце его поднялось к горлу и больно било в кожу изнутри, силясь попасть то по ключице, то по подбородку. Валерик думал о том, что какое-то время, пока Лере не надоест – а случиться это могло уже очень скоро, потому что Лера ненавидела некомфортные дачные условия – какое-то время они будут жить как семья. Только они. Вместе. Втроём.

Вечером Валерику было плохо. Он выключил свет и отчаянно мёрз, глядя, как за окном сочувственно покачивает лохматой головой высокая и тёмная сосна.

Лера заняла его прежнюю комнату, потому что вторая, большая, была проходной, а третья была завалена хламом, который жаль было выкинуть.

Она открыла окно и улеглась спать, положив маленького Валеру рядом с собой: детской кроватки тут не было.

Валерик устроился на гостевом диване в большой комнате. Печка обиженно молчала: Лера не разрешила её затопить. Не было мягкого гудения огня, оранжевых отблесков и нежных волн печного спокойного дыхания, когда она, согревшаяся, отгоревшая, засыпала.

Валерик мерз, кутался, поджимал под себя ноги, потом встал и вытянул из шкафа ещё одно одеяло. Одеяло не спасло, он всё равно чувствовал дуновение сквозняка из-под Лериной двери, холодное и неприятное, как мокрое полотенце, которое мама клала ему на лоб во время жара.

Валерик хотел взять ещё и плед, но постеснялся, он боялся выглядеть глупо: представил себе, как Лера утром выходит в комнату и видит его, лежащего бесформенной кучей под тремя одеялами.

Он постепенно то ли согрелся, то ли привык – и уснул. Сон был тревожный, неровный, странный.

Там была Лера, и она всё время произносила какие-то странные слова: "...изнутри крови... изнутри крови..."

– Ты внутри меня? – спрашивал Валерик.

– Нет, – она то ли пела, то ли хныкала; её хныканье было похоже на звуки, которые издаёт недовольный младенец, – у тебя внутри кровь, а я изнутри крови, с изнанки...

Валерик не мог понять и хотел подойти ближе, но Лера отворачивалась, и он видел только её бледно-рыжие волосы, спутанные, словно не расчесанные после беспокойного сна. Это была сетка, ажурное сплетение. Во сне Валерик вспомнил, что вдохнул сегодня споры арцирии и спросил себя, не могут ли они теперь быть внутри него, внутри его крови. Он подошёл совсем близко к Лере, так что видел одну только прядь её волос. Локон, похожий на выцветшую головку арцирии обвелаты. Спорангий был совсем высохший, тусклый, он лежал в коробке, и когда Валерик наклонил его, жалобно зашуршал, чиркнув по картону высохшим краем.

Шорох был долгим, жалобным, и Валерик испугался, что Лера погибла совсем, навсегда, ведь она не была миксомицетом, который мог пережить что угодно, кроме, пожалуй, открытого огня.

Шорох был долгим, Валерик проснулся. Шуршала, открываясь, дверь в Лерину комнату. Её неровный край всегда чертил по доскам пола, но только теперь Валерик осознал и прочувствовал этот звук.

Он вскочил, пытаясь всмотреться в темноту, сообразить, сколько же он проспал. Что-то тяжело и влажно шлёпнулось на пол. Снова зашуршала, закрываясь, дверь.

Валерик встал посмотреть. На полу лежал разбухший памперс. Валерик поднял его. Памперс был очень тёплым и немного влажным. Под пальцами неприятно перекатывалось что-то вроде геля. От памперса тёк тонкий и сладкий запах свежей младенческой мочи.

Валерик потоптался на месте и пошёл на крыльцо выбросить подгузник в приспособленный под мусорку пакет.

В Лериной комнате было тихо. Мама и малыш спали. Валерик тоже улегся.

Он опять спал беспокойно и опять просыпался среди ночи с дурацким ощущением расчленённости, потому что нос его едва ли не онемел от холода, а ноги и тело пылали жаром под двумя одеялами и оплывали потом.

Лера разбудила Валерика рано утром. Он почувствовал, как проседает под её весом край старого дивана. Ничуть не церемонясь, Лера откинула край одного его одеяла, потом второго; Валерик едва разлепил глаза, как она уже подложила ему под бок малыша и исчезла. Через секунду из-за двери послышался её голос:

– Валера, посидишь с ним? Я спать хочу. Я его покормила.

И наступила тишина. Малыш копошился рядом, радостно бил ладошками и гулил. Валерик помотал головой, отгоняя остатки сна и осторожно перелёг на край дивана, чтобы малыш случайно не упал.

Он долго таращил глаза, пытаясь прогнать сон, но ничего не получилось. Он всё-таки задремал и, проснувшись по будильнику, выставленному на восемь, обнаружил, что малыш тоже сладко спит возле. Валерик тихонько встал, осторожно поднял племянника на руки и пошёл в комнату сестры.

Лера сладко спала, подложив ладонь под щёку, но проснулась, когда Валерик склонился над ней, чтобы опустить ребёнка на кровать. Она едва ли не вскочила, а он, испуганный её внезапным рывком, шарахнулся назад. Малыш проснулся и захныкал. Лера бросила на Валерика раздражённый взгляд. Он попробовал снова укачать ребёнка, но ничего не получилось.

Он потерял много времени, не успел позавтракать и бежал до маршрутки бегом.

День выдался сухой и тёплый. Это было жаль, потому что Валерик всё время думал про ацирию обвелату, споры которой вновь замерли в траве среди щепок, опилок и стружек, невдалеке от чудесного старого бревна, на котором когда-то рос призведший их спорангий. Вода нужна была им, чтобы начать жить и тем самым продолжить жизнь предков. Споры должны были почувствовать её живительные токи, её прохладу и мягкость, и ласковые прикосновения. Они не жили без воды, как Валерик – казалось ему – не может начать жить без Лериной любви. Но у него надежды не было. А у них... Скорее всего, в ближайшие дни всё-таки должен был пойти дождь.

Вечером он выкладывал на кухонный стол продукты из двух тяжеленных сумок. Малыш спал в комнате, Лера сидела на диване, смотрела телевизор и пила чай, отламывая от печенья крохотные уголки. Валерик исподтишка любовался её тонкими длинными пальцами, которые двигались изящно и быстро, как ножки балерины.

На Лере была только длинная Лёвкина футболка. Она сидела, поставив ногу на сиденье, и Валерику была видная белая плотная ткань её трусиков. В Лериной позе не было вызова или распущенности, в ней было доверие, привычка, выражение близкой родственности. Но Валерик всё равно волновался и старался не смотреть.

Лера, кажется, почувствовала что-то и, нахмурившись, взглянула на него. Валерик смутился и приподнял повыше пачку спагетти, словно хотел продемонстрировать свою добычу. Потом достал из пакета упаковку любимых Лериных йогуртов.

Она ответила холодной усмешкой:

– Как знал...

– Да я же знал, – Валерик обрадовался тому, что молчание, наконец, разбито. – Мы же родные...

И тут Леру словно прорвало.

– Вы мне не родные, – резко оборвала она. – У меня нет родных. Ни одного человека. Я приёмыш, детдомовская.

– Лера, ну что ты... – Валерик мямлил, пытаясь подобрать слова, боясь снова оказаться виноватым. Потом нашёлся: – А как же сын?

– Это я ему родная, не он мне.

– Как это?

– Слишком маленький. Бессмысленный.

– Несмышлёный, ты хотела сказать?

– Бессмысленный, – и Лера наклонила голову, так что волосы, упав на лицо, отгородили её от Валерика. Словно выключилось изображение.

– От Льва – ничего? – спросила она через минуту.

– Почему же: пришло письмо, – осторожно ответил Валерик.

– Что пишет?

– Пишет, что ему там нравится. Все условия для работы. Язык учит. Познакомился там со светилами...

Лера буркнула что-то в ответ. Валерик не расслышал, что, но ему показалось, что это было слово "бессмысленный".

Дни стояли сухие и жаркие. Только что распустившиеся листочки почти сразу потеряли свою молочную нежную зелень и стали взросло-зелёными.

Валерик теперь гораздо меньше мёрз по ночам. Он даже откладывал в сторону второе одеяло и с наслаждением втягивал носом душистый лесной воздух, струившийся из-под Лериной двери.

А она, кажется, и в самом деле не собиралась уезжать. Каждый вечер, возвращаясь с работы, Валерик заставал перемены. Перемены были крохотные, но огорчительные: Лера подчиняла дом себе. Валерик снова становился тут гостем. Она переставила направо жидкость для мытья посуды, губку и мыло. Завела банку, в которую заталкивала обрывки целлофана и конфетные фантики, чтобы не выскакивать ради каждой мелочи на крыльцо. По-другому заправила плед на диване в кухне.

Валерик отстранялся, давал ей место и простор для действий, ничего не возвращал обратно, хотя это и стоило ему больших усилий. Он проводил вечера в огороде. Вскопал несколько грядок, посадил зелень, морковь и огурцы. Немного картошки.

Вскопав и засеяв грядки – а это случилось впервые за несколько лет, потому что, не желая возиться, Валерик засеял весь участок газонной травой, оставив только яблони и сливы – он решился ещё на один шаг. Правда, для этого пришлось просить о помощи Александра Николаевича.

Валерик жутко стеснялся и нервничал. Он не умел говорить с Александром Николаевичем не о науке.

Наконец тот сам спросил:

– Валер, ты чего?

И Валерику пришлось выдавить заготовленный с утра вопрос:

– Александр Николаевич, вы сегодня на машине?

– На машине... – он весело и удивлённо улыбнулся. – А что?

– Мне очень неловко просить вас... даже спрашивать...

– Ну уже проси, – хохотнул Александр Николаевич, – мне уже даже интересно, чтобы ты попросил.

Валерик долго и сбивчиво объяснял про дачу и про ребёнка. Александр Николаевич, наконец, понял и прямо в середине рабочего дня увёз его в магазин выбирать детскую кроватку и матрас. И даже добавил немного денег – триста рублей, которых не хватало, чтобы купить совсем уж замечательную вещь.

Они приехали на дачу, когда не было ещё и пяти. Александр Николаевич вышел из своего старого, серовато-белого Жигулёнка и сладко потянулся, хрустнув костями.

– Хорошо тут у вас! – сказал он, подняв голову к синему небу, обрамлённому орнаментом сосновых ветвей. – Завидую. Ну что, покажешь племянника?

И Валерик повёл руководителя в дом. Лера, испуганная звуком шагов на крыльце, вылетела на кухню. В комнате заплакал малыш.

– Фу! Ты меня напугал!.. – сорвалась было она на Валерика, но тут увидела незнакомца и притихла.

Александр Николаевич вошёл в дом и в минуту обаял всех. Малыш, увидев его, перестал плакать и захихикал, удивившись широкой открытой улыбке. Александр Николаевич понёс какую-то чушь, и ребёнок расхохотался.

Лера присела возле него и тоже стала улыбаться, что-то рассказывать и время от времени дотрагиваться до его плеча. Валерик с тревогой услышал, что почти сразу она начала называть его "Саша" и на ты.

Потом Александр Николаевич собрал кроватку и уселся пить чай.

Лера смеялась, он, чувствуя, что бесспорно нравится ей, подогревал веселье анекдотами. А Валерик сидел над быстро остывающей чашкой и силился вспомнить, что он знает о личной жизни Александра Николаевича. Кажется, он был женат и, помнится, у него даже был ребёнок... Или нет? Валерик никак не мог сообразить.

Он почувствовал непередаваемое облегчение, когда вечером, в совсем уже плотных сумерках, он провожал научного руководителя к машине. Лера стояла у окна в ярко освещённой комнате и махала рукой. Александр Николаевич коротко взмахнул в ответ.

Валерик лежал и не мог заснуть. Ему было жарко несмотря на распахнутое в Лериной комнате окно. Он откинул одеяло, его щёки горели. Он чувствовал жгучую, удушающую ревность. Он не мог понять, как этот человек, который и так был лучше него во всём на работе, смог так быстро очаровать его любимую женщину. Так легко, так походя...

Он лежал и представлял себе, как Александр Николаевич обнимает Леру тем же легким, осторожным, но слегка небрежным движением, которым отламывал от пней щепки с миксомицетами.

Он мог простить Льву – Льва Валерик любил – но не кому-то другому.

Леру нельзя было потерять. Она была особенной. Слишком красивой. С васильковыми глазами, от гнева темнеющими до черноты, с медовыми волосами, маленькой гибкой фигуркой, стройными ногами, тонкими изящными пальцами...

Валерик понимал остальных мужчин и в бессилии сжимал кулаки.

Он не понимал Льва: как можно было бросить её? Валерик видел, как эти двое любят друг друга. Они таились, шептались, всё время ссорились. Но Лера была такой чудесной, что ей можно было простить всё, любую странность. А Лев всегда любил себя больше всех, и, наверное, дело было именно в этом.

Дверь скрипнула, потом вновь зашуршала, чертя по доскам. Звук получался такой, словно морская волна облизывает крупный песок.

Мелькнул Лерин силуэт, едва различимый в темноте.

Валерик приподнялся на локте, ожидая, что она снова попросит что-нибудь или отдаст ему ребёнка, но она сказала:

– Валер, мне страшно...

– Что случилось? – он поначалу не принял её слова всерьёз.

– Там кто-то смотрит в окно снаружи.

– Кто смотрит?

– Я не знаю, – Лера наклонилась к брату, пытаясь разглядеть его лицо. – Страшный, лохматый. Мелькнул в окне и исчез.

– А малыш?

– Спит.

– А окно?!

– Я закрыла, сразу закрыла. Ты посмотришь?

– Да, я посмотрю.

Валерик встал и принялся натягивать штаны. Сам чёрт был ему не брат в эту минуту: он слишком сильно ревновал, чтобы думать о чём-то ещё.

Отпирая дверь ключом, он с горечью думая о том, зачем нужны все эти замки, если в открытое окно может влезть кто угодно.

На улице было светлее, чем Валерик ожидал: словно ночь по рассеянности забыла уплотнить тьму. И в этом рассеянном свете Валерик увидел низкорослую большеголовую фигуру. Это был прошлогодний бомж, и голова его казалась несоразмерно большой из-за всклокоченных волос и густой бороды, лопатой торчащей вперёд.

Калитка была заперта, и Валерик понял, что тот, скорее всего, пришёл через соседей. Дело в том, что заборы отгораживали дачу только от леса и от тропинки, бегущей по задам. А участки разделялись только водоотводными канавами.

Валерик сбежал по крыльцу и, суетливо замахав руками, закричал: "Кшу! Кшу!" – словно прогонял чужую нахальную курицу.

И бомж ушёл, и уходил он с таким достоинством, словно Валерик, поклонившись, ответил ему со словоерсами: "Валерия Геннадиевна-с не принимают-с".

Валерик растерянно следил, как бомж удаляется через огород Дроздовых, перебирается к Захаровым и растворяется дальше в смородиновых кустах Родионовых.

– Это бомж. Я уже видел его тут прошлым летом. Кажется, он безобидный... – говорил Валерик Лере, разуваясь и стаскивая брюки.

Она не отвечала, хотя была тут: Валерик видел её как плотную тень, скорчившуюся на краю дивана.

Но она, кажется, плакала.

– Ты – что?.. – спросил он, подходя. – Ты... испугалась, да? Ну хочешь... Ну хочешь...

Валерик искал и не находил, что же можно ей пообещать. Он не знал, что можно сделать, чтобы бомж больше не приходил. Но Лера вдруг подняла голову и сказала:

– Валерочка, ты прости меня, ладно? Это всё после родов: я такая противная, скандальная...

– Да нет, что ты! Да что ты – нет! – принялся уговаривать он, присаживаясь рядом и тут же остро пожалев, что уже стащил брюки. Почему-то именно сейчас он чувствовал себя без них беззащитным.

– Нет, правда, – Лерин голос звучал совершенно спокойно, – ты ведь очень помогаешь. Если бы не ты... Если бы ты ночевал дома, а не здесь, я бы с ума сошла. И за продукты, и за кроватку, и что с Валерочкой сидишь – спасибо тебе большое. Я... – она наклонила голову и замолчала на секунду. Потом слегка коснулась кончиками пальцев его руки и продолжила: – Я же люблю тебя, Валер, правда. Как брата. Но только сильнее.

И, помолчав, повторила ещё раз:

– Правда.

Он не мог найти какого-нибудь очень простого слова, чтобы подтвердить, что верит в её любовь, и просто молча сидел возле.

– Знаешь, – сказала Лера чуть погодя, – ты ведь мне правда как родной. Ты прости, что я несла там всякую чушь. Просто... понимаешь... трудно... Трудно себя к чему-нибудь или к кому-нибудь отнести, когда нет ни фактов, ни бумаг, ни – что самое страшное – обычных живых людей, тёплых, с запахом, осязаемых, к которым ты относишься... кровно. Когда есть только страшная сказка про алкоголика и самоубийцу...

– Ты знала?.. – у Валерика кольнуло сердце. Слушая мамин рассказ, он и представить себе не мог, что кто-нибудь может быть так жесток, чтобы пересказать это Лере.

– Ну.. Шила в мешке не утаишь... Я приставала к матери, вот она и рассказала. Собственно, она никогда и не скрывала, что я приёмная. Даже, по-моему, гордилась этим. Не именно самим фактом усыновления, а своим великодушием, наверное. А потом мы со Львом ездили туда, в театр...

– В театр? Зачем? – Валерик был поражён. И об этом он тоже не подозревал. Даже вспомнить не мог, когда Лера и Лев уезжали вдвоём и надолго.

– В театр. Мне было интересно. Мне покоя всё это не давало.

– И... Что?

– Ха! Знаешь, почему он пил? Так сильно, до смерти, пил?

– Почему?

– Потому что она была очень красивой и гуляла, изменяла ему направо и налево. А ему было больно. Говорят, он не был столяром по профессии. Он был инженером. Работалл на заводе, неплохо получал. Но пошёл в театр, чтобы быть рядом с ней. Следить, наверное. Хотел остановить её, но только стал свидетелем... всего... этого...

Валерик молчал: он слышал, что тишина в комнате не напряжённая, не выжидательная, и знал, что Лера просто подбирает слова.

– Говорят, – продолжила Лера, – что и он умер как-то странно. То ли и в самом деле отравился водкой, то ли... то ли знал, что травится. Больно им было, Валер. Очень больно. Наверное, как мне сейчас. Так что ты прости меня... Это всё от боли...

Он не знал, что делать. Протянуть руки и обнять было страшно: вдруг оказалось бы, что это не то, чего Лера ждёт, вдруг он только всё бы этим испортил. Валерик сидел и ждал. Темнота сгущалась, словно кто-то подливал в комнату через окно густые чернила. И вдруг Лера сама прильнула к нему, положила голову на его колени, обняла за талию и прижалась как-то совсем по-детски; крепко-крепко обняла руками, так что у него даже заболел живот, в который Лера упёрлась головой.

– И знаешь, – шептала она, щекоча дыханием его голые ноги, – вот мы были там, в театре, там всё такое вещественное. Кулисы пахнут – терпко так. Доски на сцене: белые, ногами отполированные – поскрипывают. Везде вещи, вещи. Даже темнота в карманах сцены такая, знаешь... вещественная. А уцепиться там не за что. Моя мать ходила по этим доскам, стояла за этой кулисой. Мой отец сколотил тот шкаф и эту лавку... Но их нет за всеми этими вещами. Я не могу их ухватить – моих родителей. Шкаф и лавку могу, а их – нет. Я как шарик высоко в небе. Ниточка, кажется, есть, но за неё никто уже не держится. Мне трудно представить себя чьей-то, понимаешь? Кажется временами, что я ничья – не их и не ваша. А ещё бывает кажется, что я ваша вдвойне. И тогда становится страшно. Понимаешь, я детдомовская, ничья, а что если меня перепутали? Если вдруг как-то так получилось, что в детдом меня отдали не те, из театра, а кто-то из моей нынешней семьи? Что если я и правда сестра Льву? Что если я родила ребёнка от собственного брата? Это маловероятно – я знаю, ты так скажешь. Вы все так скажете. Даже скажете, что так не может быть. Но когда ты детдомовский, и твоя ниточка болтается между небом и землёй, не находя удерживающей руки... вот тогда такие мысли и приходят тебе в голову. Тогда становится страшно. Страшно, что вся твоя жизнь – неправильная неправильность. Никому не нужная неправильность.

Потом она заворочалась, уткнулась лицом в Валериков живот, что-то пробормотала, и Валерик через майку ощутил лихорадочный жар её дыхания.

– Что? – переспросил он.

– Хочу плакать, – сквозь стиснутые зубы отвечала она. – Очень хочу. Так больно, что даже плакать не получается. Хочу поплакать, чтобы боль утекла со слезами.

– Ты плачь, плачь, – Валерик поднял руку и нерешительно погладил Леру по волосам. Она вдруг содрогнулась: резко, конвульсивно, – и выдохнула. И выдох был такой, словно внутри у неё совсем не было воздуха. Потом выдохнула ещё и ещё раз, и наконец зашлась в тяжёлых рыданиях. Казалось, каждая слеза стоит ей мучительных усилий.

Она плакала долго, потом замирала, потом снова плакала. Валерик то гладил её по волосам, то просто сидел, стараясь не думать о затёкшей спине. Потом Лера задремала у него на коленях. Её дыхание стало ровным и спокойным.

Она ушла, когда малыш в соседней комнате проснулся и захныкал, ища грудь.

Тогда Валерик лёг. Он быстро уснул, но даже во сне отчётливо чувствовал вес её головы у себя на коленях. И это слегка волновало... Это сильно волновало его.

Под утро она, конечно, снова скинула ему малыша. Но Валерик не возражал. Была суббота, были тишина и рассеянный предрассветный полумрак. Была возможность подумать о многом, пока человечек копошится у тебя под боком, гулит, смеётся и жуёт одеяло ртом, в котором белеет всего один зуб.

Валерик думал о Лере и о её внезапной откровенности. Сердце замирало при мысли о том, что она сказала: "люблю больше, чем брата". И Лев уехал. Возможно, даже навсегда.

Лера осталась одна, она нуждалась в поддержке и шла за поддержкой к нему, Валерику.

Он был далёк от мысли воспользоваться этим в самом прямом и грубом смысле этого слова, но ему казалось, что это начало. Как будто кто-то высыпал споры из картонной коробочки. Осталось только дождаться дождя...

Валерик даже улыбнулся этой мысли и выглянул в окно, но солнце всходило на совершенно безоблачном небе. Что ж, он готов был ждать...

Малыш уснул.Валерик перенёс его в кроватку и снова провалился в сон. Проснулся, задыхаясь. Сел, испуганно хватаясь руками за горло. Отдышался.

В голове звучали слова: "Сестра... Вдруг родные..." И вспомнилось, как он сам говорил ей, что родной. И вдруг тяжёлой скалой, толщей воды обрушились на Валерика табу. Табу, которые он сам установил себе, которые поддерживал и укреплял, растил и лелеял.

Взрослые говорили им: "Лера младшая, не обижайте её". И Валерик не обижал. Для него "не обижать" значило больше, чем для остальных. Не толкать, не бить, не говорить грубых слов – всё это было просто. Он заставлял себя смотреть на Леру, как на родную сестру, как на маленькую девочку, которую нельзя коснуться грязной мыслью. Он, безнадёжно влюблённый в неё с первого дня, говорил себе, что она ещё слишком мала, чтобы он мог думать, как красива линия её тонкой талии, как изящны жесты маленьких рук и повороты красивой головы. Он мучил себя запретами вот уже двенадцать лет, и вериги и самобичевание монахов были ничто по сравнению с этими запретами. Она была маленькой в девять лет, и в двенадцать, и в четырнадцать. А когда он заметил, что Лера выросла, она ушла от него ко Льву. Лера ушла, а запреты остались.

И теперь они напомнили о себе: удушьем, мучительной пульсацией в висках и жаром пылающих, покрасневших щёк.

Валерик понял, что никогда не сможет.

Малыш и Лера мирно спали в своей комнате, а он оделся и, выйдя из дома, принялся бесцельно бродить по двору.

Подойдя к поленнице и широкому пню, приспособленному для колки дров, Валерик вспомнил, как отпустил на волю арцирию и, раздосадовавшись отчего-то, пнул ногой желтеющую в траве щепку. По щепке не попал: носок его резинового тапка взрыл землю возле.

Куда упали споры арцирии? Валерик не знал. Порыв ветра подхватил их и мог унести куда угодно.

Валерик усмехнулся и вспомнил, что мог, кажется вдохнуть несколько спор. И тогда он стал думать, что же происходит со спорами в его теле? И не мог представить, а только ощутил вдруг свое близкое, почти кровное родство с миксомицетом – такое же болезненное, как с Лерой.

А споры рассыпались широко, но многие из них лежали там, среди стружек, опилок и щепочек. Они были совсем крохотные, мельче пыли, и чуть розоватые. Они ждали своего часа, высохшие, сморщенные, сплюснутые, с загнутыми краями: похожие на резиновые мячи, попавшие под колёса машин. Казалось бы мёртвые, но ревностно хранящие под оболочками драгоценные ядра – начало новой жизни.

Споры упали туда, куда было нужно. Они просто ждали дождя.

Валерик успокоился. Он был Лере братом и помощником, и внутренние запреты больше не терзали его. Лишь иногда возвращалось ощущение её головы на коленях – и быстро таяло, оставляя после себя неприятный, похожий на похмельный, привкус.

Они всё делали вместе, как настоящая семья. Вместе готовили еду, пока малыш спал. Пололи грядки, усадив его в коляске на газоне возле разросшегося куста жимолости. Он рвал листья, разрывал их в клочки и заворожённо смотрел за тем, как они падают в траву и сливаются с ней.

Много гуляли, по очереди катя коляску по лесным, плотно утоптанным тропинкам.

Топили баню и мылись по очереди: Валерик последним, вдыхая насыщенный Лериными запахами пар.

У Валерика крепло ощущение, что всё наконец-то идёт правильно.

Воскресный вечер был свеж и прекрасен. Уже наступил июнь, и природа потеряла весеннюю чёткость линий и резкость звуков. Ветер шумел широкими листьями деревьев тихонько, будто шёпотом. Солнце запустило мягкие пальчики лучей в полупрозрачную зелень подлеска.

Они гуляли перед ужином, и малыш уснул в коляске.

– Пусть спит, – шепнула Лера и коснулась Валериковой руки. Тот смущенно кивнул.

– Давай посидим, – предложила она и опустилась на широкий старый пень. Валерик подтянул к пню коляску.

На пень падал солнечный луч, ласковый и тёплый. Лера подняла лицо вверх, зажмурилась, отклонилась назад и оперлась руками о высокую, позади пня растущую кочку. Лицо у неё было красивое, расслабленное. Валерик спешил насмотреться на него: редко видел сестру такой. А сейчас даже складочка меж её бровей, прочно залегшая в последние месяцы и заметная, даже когда Лера смеялась, разгладилась и исчезла.

Валерик боялся вздохнуть.

Она и сейчас не смогла просто сидеть и наслаждаться. Руки её, зарывшиеся в мох, стали перебирать травинки, прошлогодние иголки, свежие стебли брусники, жесткие опавшие листья. Потом она взяла один лист, но, повертев его в руке, с отвращением отбросила от себя.

– Что случилось? – спросил Валерик. – Что там?

– Фэ, – протянула Лера.

– Что там? – повторил Валерик.

– Дрянь какая-то. Мушиные яйца, что ли...

Валерик взглянул. На жестком, засохшем, покоробленном листе печально чернели остатки коматрихи. Он улыбнулся ей, как старому знакомому и, сделав широкий жест рукой, представил её Лере:

– Нет, это не яйца. Это коматриха. Коматриха негра, если я не ошибаюсь.

– Что это? – Лера недоверчиво и презрительно сморщила нос.

– Это, собственно, моя работа. То, о чём я писал диссертацию.

– Вот об этой дряни?

Казалось, Лера готова засмеяться. Валерик приходил в отчаяние, понимая, что не сможет сейчас, в одно мгновение, откреститься от работы, которой отдал столько лет, не сможет посмеяться, назвать миксы "прикольными шняжками" только для того, чтобы разрядить атмосферу.

– Это не дрянь, – Валерик приготовился защищаться. – Это... это... Они безумно древние и жутко интересные.

Лера построила из бровей иронический домик. Валерик судорожно вздохнул. Он искал убийственный аргумент.

– А ты знаешь, что миксомицеты единственные, кроме людей, существа на земле, которые занимаются любовью не ради появления потомства!.. – сказал он наконец.

– А ради чего же? – тихо спросила Лера.

– Ради... Ради обмена информацией – это точно, – так же тихо ответил Валерик. – А больше никто не знает. Это ещё не изучали. Может быть, они тоже любят...

– Вот эти вот... – вот эти? – Лера скосила глаза в сторону раздавленной коматрихи. – И как же они это делают? На вид такие мерзкие. И... неподвижные какие-то для того, о чём ты мне рассказываешь.

– Нет, нет, – Валерик присел, поднял с земли отброшенный Лерой лист и поднёс его к лицу. Возле глаз оказались тоненькие, как волосинки, стебельки – сантиметр высотой, не больше – с чёрными полуразрушенными головками на вершинах. – Это прошлогодняя коматриха. Просто сухие оболочки, уже без спор. Теперь споры где-то тут, во мху, в траве, возле пня. Скоро из них родятся такие... такие крохотные амёбы, одноклеточные...

Валерик очень волновался. Ему трудно было подбирать слова: очень хотелось, чтобы она поняла, и не хотелось сюсюкать с ней, как с идиоткой.

– И потом, – продолжил он, – они собираются в плазмодий. Это что-то вроде слизняка, только выглядит по другому. И вот он живой, он ползает, питается. Умеет запоминать, решать небольшие задачки – особенно если на пути к пище есть препятствие. Он его преодолеет. А потом плазмодий превращается вот в такие... в такое подобие грибов. Знаешь, когда их начали изучать, их даже стали называть Mycetozoas – грибозвери. Теперь от этого названия отказались...

Лера молчала. Она даже не смотрела в сторону листка с коматрихой.

– Ты не думай, что все они такие, – Валерик говорил теперь уже только чтобы говорить. – Это только один вид. Правда, очень распространённый. А ещё есть фулиго, арцирия, ликогала. Тоже распространённые: могу показать их тебе, если увижу.

– Не надо, – холодно ответила Лера.

– Ну почему же? – Валерик не мог остановится. – Ты просто не смотрела на них как следует. Ты их не видела. Вот, скажем, коматриха. Смотри, – и Валерик сунул Лере под нос всё тот же листок. Она брезгливо отодвинулась, – Это сейчас она старая и полуразрушенная. А представь себе молоденькую: тонкая, хрупкая. Как дымка, чёрный туман над листком. Как бокалы дымчатого стекла. Тонкие ножки, лист как золотая скатерть. Или представь себе крохотный автомобиль. Это мог бы быть рычаг переключения скоростей. Ты же не испытываешь отвращения к рычагам? Ты представь, что так и есть, только работа тонкая, миниатюрная, филигранная...

– Как ты можешь? – внезапно прервала его Лера.

– Что? – вдруг осёкся он, поражённый холодностью и надменностью её тона.

– Находить красоту в такой дряни.

Эти слова показались Валерику подлыми. Он ожидал от сестры чего угодно, только не таких слов. Он смотрел на Леру долго и очень внимательно, а потом, глядя ей в глаза, медленно и внятно произнёс:

– В самом деле: как можно видеть красивое во всякой дряни?

Это прозвучало как ответная пощёчина. Валерик тут же очнулся и устыдился, но было поздно.

– Знаешь что? – вскинулась Лера. – Это ты грибозверь, ты – умный слизень. Мерзкий, как эти... кого ты любишь. У тебя даже любовь как у них – одноклеточная.

Лера развернулась и пошла прочь.

Оставленная Лерой коляска с малышом всеми четырьмя колёсами увязла во мху. Валерик дёрнул её раз, другой – ничего не получилось. Потом всё-таки выкатил на тропинку, но дёрнув при этом так, что проснулся ребёнок. Проснулся и захныкал, потому что пора было есть.

На даче Лера подхватила малыша и скрылась в своей комнате. К ужину она демонстративно не вышла. Валерик сначала тоже хотел не есть, но не смог: ему становилось плохо физически и совсем паршиво душевно, если его мучил голод.

Что-то скрипнуло, зашуршало, потом слегка стукнуло. Тихонечко забренчало. Валерик сонно приоткрыл глаза, прислушался к шагам на крыльце. Это было нормально: Лера часто выходила в туалет по ночам – к узкому скворечнику в конце огорода. Часто даже сидела после таких походов на крыльце, глядя в звёздное небо или на рассветную полоску за соснами и рекой – сидела, пока не замерзала.

Валерик спокойно уснул. Потом проснулся. В комнате было тихо. Он прислушался, силясь уловить хотя бы тиканье настенных часов. Полежал немного, пытаясь вычислить, сколько же времени проспал. Сел на краю дивана, опустил босые ноги на холодные доски пола, поёжился, помотал головой. Снова прислушался – ничего. Тишина.

Дверь в Лерину комнату оказалась открыта. Валерик прищурился, стараясь сонными близорукими глазами рассмотреть хоть что-нибудь в темноте и, вроде бы, увидел на белой простыне детской кроватки тёмную фигурку малыша.

Леры, кажется, не было. Осторожно, боясь испугать её, если она окажется на месте, Валерик наклонился над кроватью.

Леры не было. Валерик опустил руку на высоко поднявшуюся над простынёй складку одеяла, и та послушно и мягко пошла вниз.

Сколько же прошло времени? Наверное, совсем немного, и она всё ещё не замёрзла, сидя на крыльце.

Валерик немного походил по комнате, раздумывая, ложиться или нет. Потому что он ведь мог провалиться в сон всего на пару минут...

Но беспокойство не отступало, и Валерик, одевшись, вышел-таки на крыльцо. Тут было пусто.

Он прошёлся до туалета. Дверца была заперта снаружи. Валерик открыл её и взглянул внутрь. Леры не было.

Пытаясь понять, что происходит, он сделал круг по участку, и вдруг – вдруг увидел, что калитка открыта. За калиткой, как большое ничто, темнел лес. Бледная, еле заметная тропинка выбегала с участка и почти сразу растворялась в огромной темноте. Валерик похолодел.

Он стал бродить под окнами, стараясь и видеть калитку, и слушать, что происходит в комнате, где спал малыш, одновременно.

Время шло, а Леры не было.

Казалось, должен наступить рассвет, а тьма за забором сгущалась и сгущалась. Валерик не знал, сколько времени. Он так и не посмотрел на часы.

Когда, по ощущениям, прошло полчаса или даже чуть больше, Валерику стало страшно. Он вдруг почему-то понял, что сама Лера не вернётся. Но как можно было идти искать её, если в комнате спал беззащитный ребёнок, которого не с кем было оставить? И как можно было не искать её, если ребёнок этот мог проснуться в любой момент и потребовать маму? Валерик не знал, как долго малыш спит и когда захочет есть...

Он пытался проследить Лерин путь хотя бы мысленно, он думал о лесе и понимал, что, скорее всего, туда она не пошла, потому что любила смотреть, а в лесу было слишком темно. Думал о том, что она отправилась прямо по дороге и вышла на шоссе, ведущее в город. И если бы она просто хотела уйти от него, она так бы и сделала. Но казалось, что она сбегает не от Валерика и не от ребёнка, а от собственной боли. От неё нельзя было сбежать в город, в квартиру, где Лера когда-то была со Львом. Там могло стать только хуже.

Валерик стал думать о Лериной боли, а ещё о реке: это была третья и последняя тропинка, по которой она могла уйти. В голове зазвучали слова "...и пусть река сама несёт меня...", и Валерик никак не мог вспомнить, что это за слова и откуда они. Но слова были правильные, река могла унести всё: и Лерину боль, и Леру...

Вспомнились ещё слова: "Очень больно. Наверное, как мне сейчас. Так что ты прости меня... Это всё от боли..."

Представилось искажённое, бледное, застывшее Лерино лицо, волосы, колышущиеся в воде, как тонкие нити водорослей... Вспомнился почему-то "Андрей Рублёв", и водоросли в воде, и мёртвый мальчик с волосами, колышущимися в воде. И волосы, казалось, жили, а мальчик уже умер...

Ещё вспомнилось, как он сказал, что видит красивое во всякой дряни, и что она терпеть не могла слово "дрянь", которое задевало её чуть ли не больше, чем все прочие известные ему ругательные слова... И что мать её была актрисой и самоубийцей, и сама Лера училась в училище культуры на "театрализованных постановках", а сейчас пошла наверняка к реке, и что ей было очень больно, потому что Лев уехал навсегда, и его нельзя было остановить даже ребёнком, на которого Лера так рассчитывала, а Валерик сказал ей слово "дрянь".

И вдруг оказалось, что он уже бежит по тропинке, ведущей краем леса к реке. С одной стороны деревья сливались в беспросветную черноту. С другой – синим мерцало небо с воткнутыми в него угольно-чёрными клиньями дачных крыш. Тропинка была бледной, ведущей вперёд нитью, но и она обманывала, прерывалась, выставляла подножками твёрдые дуги корней. Валерик больно споткнулся раз или два и всхлипнул, но корни были только поводом для того, чтобы всхлипнуть: совсем не они беспокоили его сейчас, совсем не из-за них он чувствовал отчаяние.

Он едва не скатился с крутого берега кубарем, подбежал к реке, к их обычному купальному месту. Леры не было.

Стояла тишина. Вода медленно и плавно катилась к мосту, словно уже поглотила Леру и сомкнулась над ней.

Рыба плеснула недалеко от берега, и снова всё стихло.

Валерик пошёл вдоль самой воды, путаясь в осоке и ветках молоденьких ив. В ботинках скоро стало скользко и влажно.

Но он шёл и добрался, наконец, до места, где крутой берег резко обрывался. Теперь река текла мимо засеянного пшеницей поля. На обрыве, как вперёдсмотрящий, стояла высокая старая сосна. Её корни клубком спутанных нитей торчали из песчаного склона. Песок был вымыт из-под них дождями, вынесен ветром, а они всё ещё пытались удержать ускользающую опору. Лера сидела прямо там, на гладких и скользких корнях, рискуя скатиться вниз.

Валерик полез к ней. Там была тропинка, но это не помогало, потому что склон был так крут, что приходилось почти ползти, цепляясь за траву. Валерик выполз на вершину обрыва чуть позади Леры и не знал, заметила ли она его приближение.

Он тихонько покашлял. Потом осторожно подошёл. Лера сидела на толстом корне, который свернулся кольцом и был похож на спящую змею. Её затылок был прижат к растрескавшейся сосновой коре, а рука заведена назад.

Глаза её были закрыты, а по щекам текли слёзы. Только увидев их, Валерик понял, что стало заметно светлее.

Вдалеке свистнуло, застучало, и из леса на мост выехал серебристый поезд. Лера открыла глаза и стала смотреть, как проносятся над медленной водой быстрые вагоны. Казалось, это отвлекало и успокаивало её. Валерик сел рядом, свесив с обрыва ноги.

Поезд уехал, но Лера не закрыла глаз, а внимательно взглянула на него.

– Я боялся, что ты... – сказал Валерик.

– Я об этом думала, – ответила Лера, – но – ... нет. Нет. Не могу.

– Хорошо.

– Поезда, вода, мост, звёзды... Успокаивает. Кажется, что всё хорошо, – сказала Лера, помолчав немного.

– Да, – ответил Валерик, – я тоже люблю сюда приходить. Только днём. Пойдём домой? Вернёмся днём... Днём тоже красиво.

Он встал и протянул Лере руку. Та, поколебавшись, схватилась за неё совершенно холодной ладонью. Её трясло.

– Пойдём, – повторил Валерик, когда Лера встала на твёрдую землю, и, пытаясь согреть, приобнял за плечи.

Лера вздрогнула.

– А где ребёнок? – спросила она, пристально взглянув Валерику в глаза. Её чёрные, как ночной лес, зрачки были окружены серо-голубым маревом рассвета.

– Я оставила тебе ребёнка! Где ты оставил ребёнка?! – она визгнула, как поезд, вылетающий из леса.

– Он дома... Спит... Но я испугался за тебя, я волновался... Мы сейчас...

– Как ты мог, как ты мог!.. – Лера задыхалась.

Она сделала шаг в сторону дома а потом развернулась и вдруг ударила Валерика кулаком. Замах был быстрым и резким, но самого удара он почти не ощутил. Казалось, у неё совсем не осталось сил.

Она побежала к даче.

Валерик, чувствуя себя виноватым, спешил за ней.

– А если он проснулся?! Испугался?! Плачет?! – Лера обернулась, выкрикивая это, и какое-то время шла спиной, пристально глядя брату в глаза.

Валерик молчал.

Она махнула на него рукой и, снова развернувшись, побежала к даче.

Высокая двускатная крыша была уже видна, но вдруг от забора отделилась плотная тень. Кто-то в сером, сливающийся с предрассветным сумраком, вихляясь и прихрамывая, убегал прочь. Валерик похолодел. Скорее по походке, чем по фигуре, он узнал бомжа. Он прижимал к груди плотный, длинный свёрток.

Валерик всхлипнул и бросился вперёд.

– Что?! – крикнула, не понимая, Лера.

– Ребёнок!

И она взвыла у него за спиной.

Бомж обернулся, и Валерик на секунду увидел его отёчное, в складках лицо. Потом бомж припустил сильнее. Валерик бросился за ним, догнал, схватил за плечо, дёрнул, развернул, почувствовал, как под пальцами трещит и расползается ветхая ткань телогрейки.

Бомж опустил руки, и свёрток покатился вниз. Тугая, тёмная ноша, чиркнув по Валериковой ладони тяжело и мягко упала на дорогу.

Лера ещё раз крикнула за его спиной и оттолкнула брата в сторону. Бомж, словно видение из кошмарного сна, растворился в предрассветном мороке.

Валерик не видел, как и куда он ушёл, и вообще, кажется, на долю секунды потерял сознание, а потом понял, что его руки, дрожа, разворачивают коричневый влажный свёрток. Но там было только какое-то тряпье. Валерик всё искал и искал что-то среди него, словно сумасшедший, который охотится за призраками. А Лера уже скрылась за калиткой.

Малыш спокойно спал в своей кроватке. Лера стояла возле, прижав сцепленные ладони к груди и с любовью глядела на его расслабленное личико, нежную тень ресниц, чуть подрагивающие ручки.

Валерик тихо вышел из комнаты, запер двери и лёг. Мобильник, оставленный на подоконнике, показывал половину пятого утра. Очень хотелось спать. Эмоций не было, они словно бы все закончились за последний безумный час. На место чувств пришли отупение и сонливость, и Валерик, с благодарностью ощущая прохладу простыни, нырнул в дремоту.

И снова скрипнул диван, Лера пришла, села рядом и позвала:

– Валера, ты спишь?

Он слышал её слова, но не спешил просыпаться.

– Валера, – настойчиво повторила она.

Он открыл глаза.

– Прости меня, – шепнула Лера. – Я виновата, я. Не надо было сбегать, и, конечно, ты испугался, и, конечно... Ну конечно, я виновата. Прости. Я понимаю, сколько ты для нас делаешь, я так тебе благодарна...

Он не успел ответить, он не знал, что отвечать.

Лера замолчала, потом наклонилась совсем близко – Валерик почувствовал прикосновение её груди к своей – и поцеловала его. Поцелуй пришёлся между щекой и губами, коснулся самого уголка губ. Он был не сестринским – Валерик понял это со всей очевидностью, и всё в его груди перевернулось. Лера взволнованно дышала, и её губы, легко коснувшись его кожи, соединились, лаская...

Ласка была мимолётной, но явной.

А потом она ушла к себе.

Утром, ещё до будильника, их разбудили громкие звуки музыки.

"Антошка, Антошка", – гулко разносилось над лесом. В пионерский лагерь приехала первая смена. Лагерь находился совсем рядом. Железная решётка его ограды, крашеная в зелёный цвет, стыдливо скрывалась в подлеске прямо напротив дачной калитки. В решётке были, как водится, проделаны лазы, и, нырнув меж согнутыми прутьями, можно было оказаться на территории лагеря, в той его части, которая была заросшей и неухоженной, и в которую пионеры бегали в кустики целоваться.

Небо было серым и мокрым, но дождь как будто не шёл, а был развешан в воздухе мельчайшей водяной взвесью.

Серый, мягкий свет и влажная прохлада убаюкивали Валерика, и он выходил с участка, покачиваясь и жмурясь.

У забора всё ещё лежал распотрошённый свёрток с бомжовым тряпьем, и Валерик кинул на него заинтересованный взгляд. Это было коричневое шерстяное одеяло, две пары штанов, пара рубах, синяя куртка-спецовка и белые когда-то кроссовки. Всё было грязным и, казалось, долго пролежало где-то в лесу. На каждой вещи был то налет мха, то слой земли, нанесённой дождём, а кроссовки были украшены даже чёрной щетиной коматрихи.

Во время своих странствий за миксами Валерик часто встречал в лесу такую вот брошенную одежду. И подумал о том, что для бомжа тряпьё наверняка было важным. И почувствовал, что украл последнее у нищего.

Преодолевая брезгливость, он кое-как подобрал распластавшиеся по земле вещи и завернул их в одеяло. Потом прислонил к забору, надеясь, что владелец найдёт и заберёт их.

Пока Валерик шёл до маршрутки, в лесу потемнело и морось сменилась редкими каплями дождя, а когда он уселся на сидение маленького автобуса, по крыше уже вовсю барабанили крупные капли.

Валерик устроился поудобнее, прислонился головой к окну и прикрыл глаза. Не спалось, и он стал думать о Лере, удивляясь, что те табу, которые нахлынули на него несколько дней назад, куда-то словно исчезли. Он больше не чувствовал в Лере сестры, не видел её маленькой, не слышал маминых слов: "Не обижайте её". Это больше не относилось к той, кто ночью прижимался к его груди мягкой податливой грудью и целовал нежно и чуть прихватывая губами кожу.

Поцелуй был искренним, настоящим – вот в чём было дело. Он переставил акценты и разрушил запреты. Он сам по себе был слишком сильным переживанием, чтобы на его фоне можно было переживать что-то ещё. Валерик улыбался: сидя в маршрутке, не открывая глаз, слушая дождь.

Он был уверен, что поцелуй повторится. Он хотел ответить на него.

Лера с маленьким Валерой смотрели на дождь из окна: на серое небо, на капли, на ручейки, потёкшие в дождевые бочки с крыш, на лужи, которые наливались во дворе.

Маленькая спора арцирии обвелаты, мёртво лежащая среди щепок и опилок, почувствовала приближение дождя ещё ночью и приготовилась жить. Иссохшая, сплюснутая, вогнутая, как контактная линза, оболочка споры насытилась водой. Спора набухла, надулась, стала похожа на мяч. Крохотные шипы на поверхности её оболочки встали торчком.

Но воды становилось всё больше и больше, и вскоре между травинками, где лежала спора, потекли крохотные, незаметные человеческому глазу ручейки. Один из них подхватил спору и потащил вперёд, мимо щепок и стружек, прочь от пищи, навстречу голодной смерти среди несъедобных трав. Её шипики отчаянно искали, за что бы зацепиться, и наконец нашли: крупная щепка оказалась на пути. Шипики зацепились за волокна. Спора замерла.

Влага проникала под оболочку и становилась нежным водянистым тельцем вокруг проснувшегося ядра. И скоро миксамёба была готова выйти наружу.

Перидий лопнул: рвано, неровно – звёздочкой, и миксамёба, отгибая острые уголки, выбралась наружу. Преследуемая наследственной светобоязнью, она тут же нырнула в щепку, затерялась среди волокон и, ещё слабая, утомлённая процессом рождения, жидкая и ненасыщенная, стала пить воду, впитавшуюся в щепку во время дождя.

Валерик приехал на работу, напился чаю, вскопал грядку, помог Александру Николаевичу сколотить декоративную изгородку... А потом отпросился в гербарий.

В гербарии он был, но минуту или две. Закинул в шкафы пару образцов и смотался, даже не подойдя к микроскопу. Ему надо было успеть домой, к маме. Хотя бы просто поговорить. Ну и взять бинокуляр, чтобы поработать на даче.

Последние две недели он слышал мамин голос только в телефонной трубке. Он соскучился и слышал, что она скучает тоже.

Мама уже была дома и приготовила ужин: отбивные и салат – всё как он любил. Но как бы ни хотелось остаться здесь, с ней, возле празднично накрытого стола, в комнате, где пахло чистотой, он не остался ночевать. Лерин волнующий поцелуй, как рыбацкий крючок, проткнул Валерикову щёку и тянул сильно, мощно, и доставал его из зеленоватой и прохладной глубины маминой квартиры.

Мама, казалось, чувствовала.

Она вела себя удивительно робко, как человек, который вдруг осознал, что ни на что больше не имеет прав, и Валерику было её очень жаль.

– Я поем и сразу поеду, – сказал он в ответ на её просительный взгляд.

– А ночевать? – тихо спросила мама.

– На даче. Хочешь, поехали со мной.

– Нет, – мама махнула рукой, – у вас там свои дела. Потом: дача не моя. Ну как мне себя там чувствовать? Нет. Не поеду.

Они помолчали. Валерик жадно ел мамин салат. Это было очень вкусно. Он и забыл, что можно так вкусно есть. Живя на даче с Лерой он, не отдавая себе в этом отчёта, всё время находился в напряжении, чутко спал, быстро ел и не чувствовал ни вкуса еды, ни удовольствия от свежей постели.

Валерик дожевал и, чтобы что-то сказать, произнёс:

– Хорошо у нас стало. Просторно.

– Одиноко, – ответила мама и сложила на коленях руки, как складывали их одинокие героини старых фильмов.

– Ты же, – Валерик чувствовал себя выбитым из колеи, – всегда мечтала, чтобы, раз уж квартира такая маленькая, тут было поменьше вещей. Да и людей поменьше. Теперь... теперь ты хозяйка, можешь делать, что хочешь. Ты же всегда говорила: и когда же я смогу делать что захочу в своём собственном доме? Ну вот...

Мама всхлипнула, а Валерик почувствовал себя так, словно она обманывала его, а сама хотела не этого, а чего-то ещё.

– Так чего же ты хочешь? – спросил он с искренним недоумением.

– Ну, – и она смахнула слезу, а Валерику стало совсем плохо, – чтобы ты был. Я же ради тебя...

– Мама! – Валерик почти крикнул, отчаянно пытаясь остановить её слёзы и не сделаться заложником этих слёз. – Мне двадцать шесть лет. В таком возрасте дети уходят, как ни крути. Так устроено.

– Значит, как мне хочется, не будет уже никогда...

И она замолчала, словно приказав себе не устраивать самобичевания. Все всё понимали, но чувства оставались за скобками. И казалось, если внести чувства внутрь, то ответ окажется неправильным, ведь не зря же математики выдумали скобки.

– И что же, – спросил Валерик, внезапно осознав, что ответ будет важен и для него, – ты никогда не была счастлива? Никогда в жизни?

Мама отрицательно покачала головой, и только потом сказала, поджав нижнюю губу так, что от неё к подбородку потекли две глубокие, волнами, складки:

– Нет. Как отец умер – не была. Вот так чтобы вообще всё было хорошо – ни единого дня. Всё думаю, думаю... Как он умер?

Валерик замер. Ему казалось, что всё было известно. Мелькнула даже мысль, что мать что-то от него скрывает.

– Зачем он туда полез, в горящий цех? По ошибке? Случайная смерть, глупая? Так это одно. Вот тогда, думаю, горе должно быть сильное, острое. Может быть, подумал, что там человек. Может быть, показалось или послышалось что-то. А если было пустое геройство? Показать, что я, мол, лучше всех. Сам справлюсь. Это другое. Не тут, так там бы погиб. Значит, всё равно когда-нибудь так и вышло бы. Значит, мне надо было заранее смириться. А ещё могло быть, что у него там, например, заначка была спрятана. Тогда от жадности погиб. Тогда и жалеть его, вроде как, нечего. Всю бы жизнь мне тогда испортил...

– Мама! – Валерик не выдержал. Ему казалось, это бред. Ему казалось, что невозможно жить с такими мыслями больше двадцати лет. Мама не могла помнить того, что происходило тогда на самом деле. Это казалось манией, навязчивой идеей и потому было страшно.

– Да... – мама застенчиво и словно извиняясь улыбнулась, как будто поняла, что говорит что-то не то.

– А может быть, он просто физику плохо учил в школе и не знал, что огонь устремляется туда, где больше кислорода...

– Ты жестокий, – мама посмотрела пристально и сердито, и Валерик, сдаваясь, понял, что она до конца жизни продолжит гадать, зачем же отец сунулся в этот горящий мебельный цех. И с каждым днём всё больше и больше будет забывать его реального и будет придумывать всё больше и больше мотивов и поводов.

– А потом, – мама продолжила, она будто решилась вдруг выговорится, – с тобой было тяжело: без денег, без поддержки. Виктор появился – со своим таким же Валерием. Думала, легче будет – не стало легче. Деньги появились – заботы удвоились. Только вы, вроде, выросли. Только я думала для себя пожить: Ирка с Леркой! Квартира ма-аленькая, теснотища! Друг у друга на головах! У! Личной жизни никакой! Ссоры, скандалы: на кухне, шёпотом... Они как уехали, мне как-то даже легче стало. Веришь ли? Ну не любила я его, наверное... Просто... Ну неплохой он был, Витька. Помогал мне всегда. Ирка его с толку сбила, так и её винить сложно, потому что Генка её дерьмо дерьмом был. Не повезло ей. Уехали, и ладно. И бог с ними. Детей тут оставили – и хорошо. Я же привычная. Меня как угодно можно пользовать! Хоть в мамках, хоть в няньках! Я же понимаю: молодожёны!..

На глаза её навернулись слёзы.

– Мама, ну что ты! – Валерик присел возле неё на корточки и попытался заглянуть в глаза. Мама закрылась руками и затрясла головой.

– Думала, – сказала она сквозь слёзы и глухой забор сцепленных ладоней, – вырастете, начнёшь ты зарабатывать потихоньку, они разъедутся, ты останешься. Поживём как люди. Не в куче, а только мы. Как сами хотим.

– Мама, ну вот, вот теперь нет никого! Живи, как хочешь!

– Теперь пусто... Теперь и не хочется ничего...

Валерик возвращался на дачу с большой спортивной сумкой, в которой лежали сменная одежда и бинокуляр.

На желудке у него было сытно и тяжело, на сердце – тяжело и голодно. Он хотел увидеть Леру, хотя и не беспокоился о ней: звонил ей из города почти каждый час, и она отвечала ровным, обычным голосом. Малыш гулил где-то фоном. Всё, кажется, шло нормально.

На кухне уже горел, высвечивая неровную фанерную обивку стен, свет. Лера стояла у плиты, помешивая рагу. Малыш, пристёгнутый к высокому стулу, сосредоточенно грыз игрушку.

Лера увидела Валерика и рассеянно улыбнулась. Потом, отставив руку так, чтобы масло с лопатки капало на сковороду, поцеловала его в щёку быстрым сестринским поцелуем. Поцелуй пришёлся в то самое место, где сидел невидимый крючок, будто бы Лера небрежно проверяла, крепко ли, всею ли щекой Валерик на него насажен.

И тут же, сразу после неловкого поцелуя, над ними грянуло : "We will, we will rock you!"

– Что это? – вздрогнула Лера.

– Это пионеров зовут на ужин, – Валерик пожал плечами. Малыш в своём стуле затих, раздумывая, заплакать ему или нет. Потом снова принялся грызть игрушку.

– А ты был пионером? – спросила Лера.

– Нет, что ты! – Валерик нервно засмеялся. – А что?

– Да так, – Лера пожала плечами. – Ты просто весь такой правильный. Тебе бы пошло.

Миксамёба наконец-то напилась. Теперь она хотела есть и охотилась за бактериями, живущими на подмокшей, гниющей древесине щепки. Когда миксамёба находила такую бактерию, или спору гриба, или любую другую посильную для неё крошку пищи, она вытягивалась, становясь похожей на человека, раскинувшего руки в приветствии, и обнимала кусочек пищи всем телом, приникала к нему плотной оболочкой, обволакивало, пускало в ход сложную химию жизни и делало кусочек частью себя, растворяло, становясь всё более оформленной и плотной. Миксамёба росла и готовилась. На своём пути между волокнами щепки она иногда встречала других амёб арцирии обвелаты, но игнорировала их. Они были пока не интересны ей: не съедобны. Время ещё не пришло.

Она охотилась за бактериями целые сутки, наслаждаясь моментами, когда находила их, наслаждаясь своим плавным движением, выбрасыванием ложноножек. Пока именно это было смыслом миксамёбовой жизни. Где-то в глубине души она твёрдо знала, что смыслы не вечны и приоритеты меняются, но сейчас хотела жить лишь скольжением и охотой, и на это было её святое право.

Так миксамёба дожила до утра. Она наелась. Ей смутно захотелось чего-то нового. Вспомнились те миксамёбы, что проползали мимо. В них не было смысла как в пище, но чувствовался иной волнующий смысл.

Отяжелевшая, густая, насытившаяся миксамёба остановилась и начала звать.

Валерик проснулся от поцелуя. Поцелуй был горячим и жарким. Его хотелось сбросить с себя, как ватное одеяло в июльскую ночь. Но он был Лерин, и Валерик замер и принял его, как приторное лекарство, чувствуя скорее необходимость, чем наслаждение.

Сердце колотилось, потому что он впервые понял, что Лерин – Лерин! – поцелуй может быть неприятен. И терпел, потому что знал: завтра он захочет этого, потому что хотел вчера... А значит, сегодня нужно было терпеть.

Валерик вряд ли умел целоваться. Он ответил Лере, как мог, но очень осторожно, ещё более боясь испортить всё неуклюжим движением, чем бездействием.

Потом заплакал малыш, и Лера ушла.

Валерик чувствовал себя спящей красавицей: с тех пор, как она начала его целовать, и до того, как ушла, он так и не открыл глаз. И он не знал, чего Лера хотела: просто выразить благодарность или чего-то большего.

Льва рядом не было, и спросить было не у кого.

Утром, когда Валерик встал, чтобы идти на работу, Лера уже была на кухне. Она только что сварила себе овсянку на воде и заправила её мюслями из сомнительного вида банки. Валерик не посмел отказаться, когда Лера предложила ему порцию, и потом, когда шёл к маршрутке, его слегка подташнивало от склизкой, полуостывшей каши и размокших приторных кусочков.

Лера вышла на крыльцо проводить его и поцеловала в щёку. Поцелуй вышел у неё не сестринским, а почти таким же откровенным, как ночной. Валерик шёл и чувствовал её руку на своём затылке и прикосновение её мягкой груди к своей, и, может быть, его подташнивало от волнения и возбуждения, а вовсе не от каши.

В маршрутке пришлось положить на колени портфель: ничего, кажется, не выдавало Валериковых чувств, но он всё равно боялся опозориться.

Он всё портил на работе в этот день, и Александр Николаевич в конце концов вышел из себя, что Валерик видел впервые в жизни.

Мыслями он был дома, барахтался в поцелуях, ел овсяную кашу на воде, спал под слишком тёплым одеялом...

А Леру встретил на крыльце. Она, казалось, высматривала его, сидя на перилах.

Её спина прислонилась к опоре крыльца, а согнутые в коленях ноги стояли на венчающей перила доске. На ногах были круглоносые балетки и, подойдя, Валерик увидел, как вольно сидят они на узкой ступне, и ещё увидел тонкие струны сухожилий, бегущих к пальцам. Нога была чуть загорелой, и кожа мерцала в мягких предзакатных лучах шёлковым блеском.

На Лере были надеты джинсовые, обрезанные по самые ягодицы, шорты и белая майка. Волосы, распущенные и тщательно расчёсанные, стелились по плечам и спине.

Валерику стало даже плохо при мысли, что она так выглядит ради него. Он готовился к поцелую и не знал, каким он будет на сей раз: сестринским или тем, ночным...

Но тут над лесом грянул Меркюри, и Валериков желудок, услышавший призыв к ужину, жалобно и громко заурчал.

Лера расхохоталась. Валерику стало понятно, что сейчас она его не поцелует.

Лера наклонилась вперёд и взлохматила рукой его жидкую чёлку, как всегда прилипшую ко лбу.

– А у нас есть готово! – сказала она, улыбаясь. – Мы тебя ждём есть!

И только тогда Валерик перевёл взгляд на малыша, который сидел тут же, на крыльце, пристёгнутый к коляске, и жевал резиновое кольцо, усеянное мелкими пупырышками.

– Слушай, – Лера подхватила одну из его сумок и потащила в кухню, несмотря на вялое Валериково сопротивление, – а ты меня не отпустишь, а? После ужина, м?

И она почти мурлыкнула. И когда разбирала сумку, жмурилась то ли от яркого света лампочки, то ли от удовольствия.

– Куда отпустить? – Валерик нервно потёр мигом вспотевшую под оправой очков переносицу.

Лера втолкнула в кухню коляску с ребёнком.

– Я Валерочку покормлю, а ты уложишь, да?

– Я уложу, да. Но куда ты?

– Я в лагерь. В ла-герь.

– Куда?

– Ну в лагерь же! Там сегодня дискотека. Меня мальчики пригласили.

– Какие мальчики?!

– Ди-джеи. Там работают мальчики-ди-джеи.

– Маленькие?

– Ну мои примерно ровесники. А что?

– Да нет, ничего. Мне просто трудно представить... И... Зачем ты туда пойдёшь... И...

– Да Валер! – Лера посмотрела на него так грозно, что он едва не подавился слюной. – Я тут сижу одна. Я ничего кроме ребёнка-стирки-готовки не вижу. Ну?! Могу я пойти потанцевать? Просто потанцевать?! Отвлечься. Нет? Расслабиться. Нет?

– Нет, ну да... Ну, в смысле, конечно, наверное, можешь...

Валерик блеял. И покрывался испариной от того, что знал: если у Леры плохое настроение она сейчас скажет ему зло: "Опять ты блеешь".

– Иди, – выдавил он из себя, наконец, чёткое и определённое слово. – Иди, конечно. Отдохни.

– Спасибо! – Лера обвила его сзади руками и чмокнула в шею над воротничком. Жёсткая основа воротничка больно впилась при этом в кожу.

За ужином Лера торопилась, и Валерик видел, что она торопится. Еда стремительно исчезала с тарелки с золотым ободком, конфета была запихнута в рот сразу, чай – выпит одним глотком.

Потом она долго ругалась на малыша, который не хотел брать грудь.

Валерик хотел сказать, что тот, наверное, ещё сыт; хотел посоветовать ей подождать ещё час и пойти потом, но... Но сидел и смотрел на деревянную лестницу, ведущую из кухни на второй этаж, и на брёвна, щели между которыми были тщательно законопачены мхом. Конопатил Лёвкин дед. Валерик хорошо помнил, как просушенный мох под долотом скрывался в щели. Помнил, как много дед делал для своей жены: делал всё, что она хотела. Правда, бабушка всегда делала что-нибудь в ответ. Но Валерик верил, что если Лера когда-нибудь полюбит его, она тоже будет нежно о нём заботиться.

Наконец малыш сдался, и в комнате за дверью воцарилась тишина.

Минут через пятнадцать Лера вышла.

– Он не спит, – сказала она, кивая на дверь.

– Уложу.

И Валерик замялся:

– Тебя, может быть, проводить?

– Нет. Светло же ещё, – и Лера кивнула на окно, в котором догорало солнце. Оно садилось ровно за ветвистую яблоню и казалось фонарём, укутанным в ажурный зелёный абажур.

Валерик посмотрел на солнце, на которое теперь можно было смотреть, не боясь, что заболят глаза, и подумал, что даже рад Лериному уходу. Ему представилось, как уютно им будет вдвоём с малышом. И как не надо будет смотреть на такую красивую Леру и испытывать сразу так много чувств, и так много сомневаться и надеяться.

Он заглянул к малышу и увидел, что тот сидит в кроватке и бьёт ладошкой по картинке в картонной книжке.

– Я сейчас, – шепнул ему Валерик и вышел во двор.

Лера вышла за забор, перешла дорогу в две колеи, по которой машины подъезжали к дачам, и направилась к дыре в ограде лагеря. Раздвинулись и упруго сомкнулись папоротники, мелькнула среди осин белая ткань майки – и она ушла, ни разу даже не обернувшись.

Валерик постоял немного и послушал, всё ли тихо. Потом зашёл на участок и прикрыл за собой калитку. По пути он наступил на щепку, в которой жила миксамёба, но она этого даже не почувствовала: она сидела внутри и интересы у неё были поважнее, чем чья-то тяжёлая нога, на секунду придавившая податливую подгнившую древесину: ей показалась интересной другая миксамёба, она звала её для спаривания.

Та послушалась, пришла. Соблазнилась акрозином, запахом без цвета и вкуса и почти неслышным, но всё равно привлекательным и сильным.

Две миксамёбы дотронулись друг до друга, соприкоснулись поверхностями, их оболочки слились, и накопленные за несколько дней вещества смешались в одно. Но ядра плавали внутри общей клетки отдельно друг от друга. Миксамёба сравнивала, пробовала. раздумывала. Нет, ей не нравился такой партнёр, она не хотела сливать с ним ядро. Она стала отталкивать вторую клетку,стараясь при этом урвать как можно больше полезных веществ.

Миксамёбы снова разделились. Та, первая, стала, пожалуй, гуще. Ей удалось извлечь максимум пользы из короткого свидания. Она замерла, отдыхая. Знала, что позже позовёт ещё раз.

Валерик вернулся в комнату. Малыш увидел его, стоящего в дверях, и слюняво заулыбался. Валерик присел на корточки перед кроватной решёткой, взялся за круглые деревянные рейки.

– Привет! – сказал он. Валерику было тоскливо, и больше поговорить было не с кем.

– Гны! – вдруг булькнул малыш. – Гны! Гны! – радостно повторил он, стуча раскрытой ладошкой с растопыренными пальцами по Красной Шапочке, которая красовалась на картонной странице книжки.

У него была замечательная улыбка: такая заразительная, что Валерику тоже захотелось улыбнуться. Малыш внимательно и весело смотрел на него синими глазами, яркими, чистыми и очень умными. Пушистые ресницы смыкались и размыкались, заставляя глаза мерцать. Взгляд его уже был серьезным, а улыбка ещё не покинула рта, где среди ярко-красных, твёрдых и набухших дёсен ослепительно белел первый прорезавшийся зуб.

Ручки ещё раз припечатали Красную Шапочку, малыш доверительно наклонился вперёд и сказал:

– Габа. Бгаба.

И Валерик вдруг понял, что впервые за шесть месяцев смотрит этому человеку в глаза. Малыш всегда копошился где-то возле. Или сидел в коляске перед. Или в стульчике сбоку. Если Валерику приходилось переодевать его, Валерик смотрел на одежду или на испачканную попку. Если приходилось укачивать на руках, то смотреть хотелось куда-то вдаль: наклонённая вниз, шея быстро затекала.

И ещё – Валерик понял только сейчас – он никогда не называл малыша по имени. Никогда даже не думал о нём как о Валере. Это был малыш, ребёнок, некто без имени, принадлежности, характера, чувств. Кто-то важный Лере, более ничего.

Но вот же он сидел с мечтательным видом, которого не может быть у того, кто не чувствует и не думает. Он смотрел большими ясными глазищами и, казалось, звал поговорить о чём-нибудь. Звал так ясно и определённо, что Валерик неожиданно для себя начал:

– Ва... Ва...

И понял, что не может выговорить общее для всех имя по отношению к совершенно отдельному малышу.

– Ну и что мы будем делать? – спросил Валерик.

– Ньдя-я, – ответил малыш, и слюна густой струйкой потекла по его подбородку.

– Не знаешь... – кивнул головой Валерик и салфеткой вытер племяннику рот.

– Ньдя-я, – снова сказал малыш и засмеялся.

– Хочешь быть Валерой?

– Бгымбга! – и Красная Шапочка снова получила по шапке раскрытой ладонью.

– Ясное дело, нет, – и Валерик прижался к решётке так, что почувствовал, как прутья отпечатываются у него на лице, обещая длинные, припухшие по краям красные метины. – А кем ты хочешь быть?

Малыш то ли устал, то ли ждал ответа от взрослого, то ли просто изучал изменившееся, странно сплюснутое прутьями лицо, но молчал.

– Даня, – сказал Валерик и отодвинулся от кроватки, словно желая окинуть малыша взором и определить, идёт ли ему имя. – Даня?

– Гаа-бум! – и Даня чихнул. Слюни полетели во все стороны и усеяли Красношапочкино лицо мелкими брызгами, словно слезами.

Валерик взялся за салфетки и принялся вытирать блестящий картон, приговаривая:

– Ничего, сейчас вытрем. А сама виновата, да, Дань? Нечего в лес ходить, где волки. Не будет в лес ходить – и плакать не будет. Га-бум?

– Гымга!

Они проговорили так ещё около часа, хотя Лера велела им ложиться сразу. Наконец Даня стал сонно подхныкивать, и Валерик, убрав из кроватки игрушки и книжки, подхватил его на руки.

Малыш уснул на удивление быстро и крепко. Валерик, приготовившийся укладывать долго, даже растерялся. Он послонялся по дому, заварил себе чаю и выпил его вприкуску с каким-то отечественным фильмом. Телевизор он включил совсем тихо, и фильм оттого смотрелся вполне терпимо, хотя чувствовалось, что играют плохо.

Потом захотелось в туалет, и Валерик вышел на крыльцо. Леры не было видно, а он не знал, как отойти от спящего ребёнка: уже стемнело, в траве стрекотала всякая ночная мелочь, хрипела в морковной грядке медведка и ветерок слегка шумел ветвями, так что Валерику в этом шуме чудились крадущиеся шаги бомжа.

Он всё же не выдержал, проверил задвижки на окнах, запер двери на ключ и помчался в конец огорода, громко топая по бетонным плиткам тропинки: всю жизнь, с самого детства, Валерик боялся раздавить лягушку и потому шумел, когда шёл огородом в темноте.

В узком стандартном скворечнике гулко зажжужжала, ударяясь о стекло, разбуженная муха. Вторая вылетела из дыры над ведром и неприятно ударила Валерика в голый зад, так что он вздрогнул, как от резиновой пули. Сидя в скворечнике, он всё время пытался наклониться так, чтобы видеть сквозь щели между досками дом, но это было жутко неудобно.

Обратно Валерик почти бежал, застёгиваясь на ходу. Сердце колотилось так, что ему казалось, лягушки должны разбегаться только от этого стука.

Даня был на месте, а Леры всё ещё не было.

Валерик принялся ходить от ребёнка к воротам, от ворот к ребёнку. Он прислушивался к звукам лагеря, но там было темно и тихо, и вспомнилось, что Лера не взяла с собой фонарик. И мобильный телефон. У неё были такие тесные шорты, что он просто не поместился бы в карманах.

Спустя полчаса Даня начал покрёхтывать, и Валерик забеспокоился ещё больше: казалось, ребёнок собирается проснуться и поесть. Лера нужна была срочно. Валерик стоял у кроватки, тихонько шептал "а-а-а" и нервно поглядывал в окно, из которого был виден только малинник и кусочек соседнего участка, и совсем не видны были ворота.

Даня проснулся и расплакался. Валерик подхватил его на руки и начал укачивать. Малыш замолкал, но ненадолго: тыкался носом в Валериково плечо, ожесточённо бил по его груди кулачком и снова начинал хныкать.

Валерик включил неяркую бра, достал игрушки, попытался отвлечь, но всё было напрасно: Даня был очень голоден.

И тут пришла Лера.

Он так был занят плачущим ребёнком, что не заметил сначала её появления и вздрогнул, когда она сказала:

– Опять все окна позакрывал! Душегубщик.

Слова, вылетавшие из её рта, были смазанными, нечёткими, будто смятыми, как газетная страница.

Валерик обернулся: Лера стояла в дверях и слегка пошатывалась, ухватившись рукой за дверной косяк.

– Ты пьяная? – ошарашенно спросил Валерик.

– Я немножко совсем расслабилась... – прошептала она.

– Как же?.. Как же... Как же кормить ребёнка?

– Ничего. Немножко. До груди и совсем не дошло... – Лера глупо улыбнулась и взяла Даню на руки. Валерик испугался, что она уронит его.

– Иди, – сказала Лера. – Ну?

Валерик не мог заставить себя выйти, он боялся за Даньку. Ещё вчера он, наверное, вышел бы – но не теперь, когда у ребёнка было настоящее имя. Потому что имя "Валера", казалось, исчерпало свои возможности, порвалось как короткая плёнка, которую пытались натянуть на большой парник.

– Иди! – Лера злилась. – Думаешь, буду кормить при тебе?

Голодный Даня плакал, чувствуя близкое молоко.

Валерик вышел в большую комнату, прикрыл за собой дверь и сел на диван, обхватив голову руками.

Даня плакал, и казалось, что теперь он плачет ещё горше, чем прежде. Ему, наверное, не нравился резкий и чужой запах матери, её изменившиеся интонации и движения. Он отказывался есть, а Лера ругала его.

Малыш капризничал долго, Лерина ругань стихла, превратившись во что-то жалобное, кажется, даже со всхлипами. Потом Данька затих. Тишина ещё раза два или три прерывалась его взволнованными всхлипами, потом установилась окончательно.

Валерик отнял руки от головы. Он ждал пять, десять, пятнадцать минут – всё было тихо. Вышел на крыльцо, постоял, думая, что прохладный ночной воздух его успокоит – не помогло. Ночь была душной, паркой, навязчивой, как попрошайка. Она давила темнотой и теплом, не давала свободно вздохнуть и только усиливала Валерикову тревогу.

Он запер двери – по привычке, не отдавая себе в этом отчёта, и вернулся к своей неразобранной постели. В Лериной комнате было без изменений тихо, но свет ещё горел: тонкая полоска пробивалась под дверью.

Валерик не выдержал, сунулся посмотреть. Створка двери предательски скрипнула и зашуршала, цепляясь за дощатый пол.

Но Лера не проснулась: она лежала на кровати поверх пледа, не раздевшись, и тихонько похрапывала. Лицо её было нездорового сероватого цвета и казалось бесформенным, рыхлым. Она была словно Снегурочка, попавшая под лучи июльского солнца: начала таять, теряла былую холодность, так красившую её.

В комнате стоял ощутимый запах перегара.

Даня спал в своей кроватке, на боку, подложив под щёку круглый пухлый кулачок. Он всё ещё вздрагивал, словно доплакивал во сне недоплаканное. У него были опухшие веки и на щеках расцветало несколько красных пятен.

Валерик лёг спать, оставив свет включённым и дверь между комнатами открытой.

Он чутко спал и слышал, как Даня хныкал и как Лера кормила его грудью – и это снова было долго и тяжко. Через час стало светать, и Даня проснулся. Валерик забрал его себе, но не задремал возле, а усадил племянника в подушки и стал читать ему книжку с картинками. Даня что-то лопотал, взмахивал от восторга руками и время от времени прижимался к плечу Валерика ртом, присасываясь, стараясь то ли укусить, то ли выказать так свою безграничную радость.

А у Валерика на душе было тяжело: он видел, что красные пятна на Даниных щеках никуда не делись, а стали ярче и шире. Он слышал, как жалобно похрапывает обычно бесшумно спящая Лера, и думал, что всё в их семье катиться в тартарары.

Валерик играл с Даней, пока тот не уснул. Потом просто сидел, глядя на часы, стрелка которых отмечала уже начало рабочего дня. Вышел на крыльцо, позвонил и предупредил Александра Николаевича, что сегодня задержится, возможно, даже прилично. Пообещал писать дома статью, включил ноутбук, достал из шкафа бинокуляр и образцы.

Работа почти не шла.

Наконец, Лера проснулась и, хмурая, вышла из спальни. Она прошла мимо Валерика почти не глядя на него, и долго-долго оставалась в конце огорода, где были скворечник-туалет и банька. Потом вернулась. На кухне зашумел чайник.

Валерик вышел к Лере и сел на софу возле стола. Она готовила себе чай, не поднимая глаз: грустная, раздавленная, пристыжённая.

Лера пила сладкий чай чашку за чашкой. Её лицо светлело. Глаза становились по-обыкновенному ясными.

Проснулся и заплакал малыш. Лера не стала, как обычно, сидеть, выкраивая себе ещё минуту-другую отдыха. Она тут же сорвалась с места и побежала к ребёнку.

Даня не плакал. В доме царила тишина: спокойствие с лёгким оттенком вины. Валерик выпил чаю под аккомпанемент тишины, умылся и оделся, чтобы ехать на работу.

– Я уехал, – сказал он, едва глянув в Лерину комнату. Взгляд был быстрым, но Валерик успел заметить, что Лера мажет лицо сына кремом.

Он не успел ещё выйти на крыльцо, как Лера догнала его, развернула к себе, обняла и спрятала лицо, прижавшись к его груди.

– Прости меня... – шепнула она.

Она чувствовала себя очень виноватой, и Валерику стало стыдно, как будто он уже ударил её по одной щеке и сейчас замахнулся, чтобы ударить и по той, которую Лера сама подставила.

– Ничего, – шепнул он в ответ, – я же понимаю: сидишь тут совсем одна целыми днями. С ума сойти можно! Как в камере. И... и сорвалась...

– Сорвалась... – эхом повторила она. – Мне так плохо, так стыдно... Ты прости меня.

– Я простил, простил! Я и не обижался... Ты только... ты просто не делай так больше... Я буду тебя отпускать, чтобы ты смогла погулять, пообщаться... Но ты только не пей, не опаздывай... У тебя же сын, у тебя молоко...

– Да, да, – Лера кивала, слегка стукаясь головой о Валерикову грудь, а потом подняла лицо, прижала ладони к его щекам, так что прохладные пальцы коснулись висков, и начала лихорадочно целовать, попадая губами в лоб, в глаза, в подбородок, а потом прижалась к Валериковым губам.

Он ответил, но жар, волнение и дрожь не настигли его на этот раз. Чувства, казалось, подчинялись ему теперь. Валерик стал старшим и ведущим, сам удивился своей взрослости и тому, как Лера подчиняется ему, меняет свой лихорадочный ритм на его размеренный и спокойный.

– Мне на работу... – сказал он наконец.

– Иди, – просто ответила она, и в её голосе не было ни капли обвинения в том, что он опять уходит и опять оставляет её одну.

День, вслед за ночью, оказался жарким.

Миксамёбе приходилось не сладко. Она жаждала влаги и не могла думать о любви. Она замерла на месте и погрузилась в дремоту. Никого больше не звала, и её никто не звал.

К вечеру она стала покрываться жёсткой коркой, чтобы сохранить в худеющем тельце остатки влаги. Просто приникла к одному из волокон внутри щепки и, казалось, умерла.

Вечер следующего дня пах разогретой смолой, пьянил ароматом хвои и сохнущих трав.

Валерик стоял возле самой калитки и вглядывался в подлесок за забором лагеря: Лера только что скрылась там.

Он верил и не верил ей одновременно, и очень тревожился.

И вдруг белая Лерина майка, загорелые ноги и короткие тёмные шорты замелькали слева на тропе, словно она пробежалась вдоль забора, пролезла сквозь другую дыру и, сделав круг, возвращалась теперь домой.

Сердце Валерика стукнуло и радостно забилось. Он представил себе крепкий чай с конфетами, темноту за окном, тихий разговор, приглушённый смех, и, может быть, ещё один поцелуй...

Но это была не Лера. Девушка, которая шла по тропе была примерно того же возраста и того же роста, но её волосы были чуть темнее, бёдра – шире, ноги – немного короче. Она словно была Лерой, но попроще, без изыска, без шарма. И распущенные волосы девушки лежали ровно и строго, темнели на плечах блестящими прядями, не спутывались в медовые паутинки арцирии.

Валерик потерял к ней интерес, как вдруг, почти поравнявшись с ним, девушка остановилась. Валерик повернул голову направо: там стоял бомж. Несмотря на жару, на бомже была синяя спецовка, с плеча которой, как аксельбант, свисал подсохший мох. На ногах белели кроссовки с чёрной щетиной коматрихи. Бомж раскинул руки, словно пытался поймать девушку, как футбольный мяч. Она сделала робкий шаг вправо, чтобы обойти его, но и он двинулся в ту же сторону. А потом, словно не в силах больше ждать, кинулся прямо на девушку. Та визгнула и прыгнула к Валерику. Валерик пропустил её мимо себя, на участок, и тут же захлопнул калитку.

Забор был глухим, а высматривать бомжа через узкие щели, припав лицом к доскам, казалось глупым, и Валерик с незнакомой девушкой просто стояли на лужайке, глядя друг на друга.

Потом Валерик сказал:

– Валерий, – и протянул руку для рукопожатия, хотя никогда в жизни так прежде не делал. Он понял это, смутился, попробовал убрать руку, но девушка пожала, улыбнулась и сказала:

– Лёля.

Её ладошка была мягкой и прохладной, и это оказалось очень приятно.

– Вы не могли бы меня проводить? – спросила Лёля. И голос у неё тоже был мягким и прохладным, как только что застеленная постель.

– Проводить... – Валерик в растерянности потёр лоб. Его собственная рука была горячей и шершавой, и он подумал про Лерину ладонь: та бывала горячей, но не сухой, как раскалённый песок, а живой, как верхние лепестки огня, или как искажённый, колышущийся над костром воздух. И ещё она была тонкой и рельефной. Неуловимой, но при этом удивительно реальной, состоящей их натянутых, как струны, жил и тоненьких, но жёстких косточек.

– Проводить не могу... К сожалению... У меня ребёнок... Там... – и, отняв ладонь ото лба, Валерик указал на дом.

– Ваш ребёнок? – непонятно для чего уточнила Лёля.

Можно было оскорбиться, но она так легко и открыто улыбалась, что Валерик вдруг почувствовал себя с ней удивительно свободным.

– Нет, – он разулыбался, – племянник. Просто он маленький, спит, а никого больше на даче нет. А хотите, пойдёмте в дом, я вас чаем напою. Кстати, со второго этажа видно дорогу. Попьем чаю и поднимемся посмотрим, ушёл бомж, или нет.

Лёля легко согласилась, и пока шла рядом с Валериком по дорожке, он подумал, что она очень естественная. Настолько естественная, что кажется, будто она была тут тысячу раз.

Он оставил гостью на кухне, а сам пошёл взглянуть на малыша. Данька спал, высунув ножку из кровати. Валерик улыбнулся, и вдруг почувствовал, что Лёля стоит сзади. Она подошла тихо, неслышно, но её присутствие чувствовалось, словно вся она была устроена так, чтобы, не дай бог, не напугать внезапным появлением. Она улыбнулась, увидев малыша, и, почти не глядя, подхватила синие махровые ползунки, кое-как брошенные Лерой на спинку стула. Разгладила их, сложила, и так же, не глядя, вернула обратно.

– Хорошенький! – шепнула Лёля. – Пойдёмте чай пить. Я там чайник уже поставила.

На кухне уже пыхтел чайник. Валерик достал из шкафчика заварку.

– Вы с каких дач? – спросил он через плечо, заваривая чай.

– Я не с дач. Я из лагеря, – ответила Лёля. – Вам чем-нибудь помочь?

– Из лагеря? – у Валерика ёкнуло сердце.

– Да. А что?

– Да нет, ничего. Просто... Ну лес кругом. А вы там... Ну женщины же одни. Страшно.

– Нет, – Лёля засмеялась. – И вообще-то никогда страшно не бывает, я уже второй год езжу. А теперь тем более: спортивный же лагерь. Сплошные тренеры.

– Какие тренеры? – у Валерика в глазах потемнело.

– Ну как какие? – Лёля осторожно поднесла к губам чашку и тихонько втянула в себя глоточек обжигающе горячего чая. – Футболисты, самбисты, дзюдоисты, легкоатлеты... Ну всякие! Какие ещё бывают?

– Ага, – сказал Валерик и сел. – Ага...

Вдруг жара, которая стояла последние дни, стала ощутимой и давящей. Пот потёк у Валерика по спине. Вдруг оказалось, что он всё неверно себе представлял. Он думал, что вечерами Лера сидит у костра в окружении девушек, которые работают воспитателями, хохочет, пьет водку, ест всякую ерунду вроде чипсов...

Он знал, что Леру пригласили в лагерь ди-джеи, но был уверен, что кроме них мужчин там нет... Или почти нет... А Лера не любила останавливаться на том, что первое подвернулось под руку. Ей нужен был выбор.

Нет, конечно, между футболистом, дзюдоистом, самбистом и легкоатлетом Лера выбрать могла. Конечно. И Валерик инстинктивно втянул живот, почувствовав, как при этом жирок собирается в круглые, валиками, складочки.

– А как зовут малыша? – спросила Лера.

– Даня. Валера.

– Как это?

– Ну... Если честно, то его зовут Валера – по паспорту. В смысле, по метрике. По свидетельству. Но мне... мне не нравится. Не очень. И я зову его Даня.

– Такое странное имя, – Лёля, смутившись, глотнула ещё чаю.

– Почему странное? – Валерик снял очки и протёр их краешком футболки: стёкла запотели от поднимающегося над чашкой пара. – Обычное имя.

– Ну потому и странно. Уж слишком оно обычное. Кажется, если и менять, то на что-нибудь эдакое.

– Ну знаете, – Валерик снова попытался отпить чай, но не смог дотронуться губами до кипятка и отодвинул от себя чашку, едва не расплескав, – иногда и Даня – очень необычное имя. В нашей, например, ситуации.

Лёля, казалось, почувствовала его раздражение и испуганно затихла, а Валерик расстроился, что нечаянно расстроил её.

– Давайте посмотрим, вдруг он уже ушёл? – Лёля поднялась, готовая идти на второй этаж. У неё была почти полная чашка чая, и возле лежала надкушенная конфета.

Валерик вздохнул и тоже встал. Они поднялись наверх по деревянной лестнице, и Валерик в который уже раз поразился тому, какой чужой выглядит сверху привычная кухня, перечёркнутая жёлто-сосновыми перекладинами перил.

На втором этаже было душно из-за нагретой крыши, и Валерик поспешил открыть окно. Тут было просторно и пахло деревом и лаком. С одной стороны обшивка была ещё не окончена, и там темнела рубероидом и грубыми необработанными досками изнанка крыши. Валерик очень медленно работал здесь: ему вполне хватало комнат внизу.

Лёля медленно подошла к окну.

– Ушёл, – сказала она, глянув на дорогу.

– И в самом деле, ушёл, – Валерик встал рядом. От Лёли едва различимо пахло ванилью. Вспомнились пышные булочки, которые бабушка пекла им со Львом в детстве. У них был такой же тонкий и привлекательный запах.

– Я пойду... Удачи вам... с малышом.

Дни следующей недели слились в однообразно-бесконечный день. Было жарко и сухо, и Лера каждый вечер уходила в лагерь, а Валерик каждый вечер прислушивался к звукам детской дискотеки. Потом ждал её до темноты. Она возвращалась трезвая, опаздывала редко, но часы без неё всё равно были мучительны.

Изредка, провожая Валерика на работу, Лера целовала его в щёку. Это было всё. И в конце концов Валерик стал задумываться над тем, кто же он ей: брат? дядя сына? родственник мужа? Чем были для неё те поцелуи? Нарушением родственного табу? Вызовом? Демонстрацией "просто-я-так-хочу"? И всё?

А он? Имел ли право он ревновать? Если Лера целовала его, значило это, что она что-то обещает? Валерику казалось – нет. Но он всё равно не мог избавиться от ревности, горечи, обиды. И от ненависти ко всем спортсменам в мире. Мучился виной перед Лёвкой, на женщину которого всю свою жизнь покушался мысленно, и вот – дотрагивался, целовал. Делал то, чего не должен был делать брат, если, конечно, он считает себя настоящим братом. А Валерик считал. И, сам не понимая почему, совсем не винил Льва за бегство.

Миксамёба пока не думала о любви. Ей было слишком жарко и сухо. Она совсем перестала двигаться, покрылась плотной тонкой коркой: словно зачерствела... Её можно было счесть мёртвой, но она жила. Просто не двигалась и не любила.

И вот однажды утром Валерик встал, чтобы идти на работу. В Лериной комнате было тихо. В кои-то веки все спокойно спали. Валерик умылся, оделся, позавтракал и накинул на плечо ремень своей сумки.

Калитка в лес была открыта.

Валерик остановился, нахмурившись. Ему стало тревожно.

Нет, кто угодно мог открыть калитку, но... Он вернулся в дом. Приоткрыл дверь в Лерину комнату.

Даня тихонько сидел в кроватке и смотрел по сторонам весёлыми глазами. А Леры не было. Её смятая, неубранная постель была пуста.

– Гынь! – громко сказал Даня, улыбнулся и хлопнул себя по коленкам.

– Гынь, – согласился Валерик и повернулся, чтобы сходить в баньку проверить, не там ли Лера. Но Даня заплакал. Казалось, он уже насиделся один и теперь хотел быть непременно с кем-нибудь. Валерик снял с плеча сумку и подхватил племянника на руки. Тот сразу успокоился и обслюнявил Валерику шею.

Леры нигде не было.

Валерик вернулся в дом и набрал её номер на мобильном. Прислушался, не зазвонит ли телефон где-нибудь здесь, но телефон не зазвонил. Мало того, Лера сбросила вызов.

Потом от неё пришла СМСка: "Со мной всё в порядке". И номер перестал отвечать совсем.

Ощущение было ужасное. Валерик предполагал, где может быть Лера. Даже знал почти наверняка, чем именно она занимается в данную минуту. И понимал, что раз уж она ушла вот так, тайком, то быстро не вернётся.

Было страшно от мысли, что, прикрой она за собой калитку, он уехал бы на работу, и Данька остался бы в доме совершенно один. Когда Валерик думал об этом, ему начинало казаться, что кто-то водит вверх и вниз по его животу остриём очень холодной сосульки.

Было страшно при мысли о том, что Данька сейчас захочет есть... А Валерик понятия не имел, чем можно его кормить. У него не было ничего специального детского: Даньке всегда хватало Лериной груди, а если она и давала ему что-то ещё, то днём, пока Валерика не было.

На полке под зеркалом валялась белая книжка с грудным малышом на обложке. "Первый год жизни ребёнка", универсальное пособие. Валерик взял книжку, и его руки дрожали, словно предчувствуя неудачу. В таких книгах никогда не бывает написано то, что нужно, твердил себе Валерик.

Даня уже начинал капризничать, а Валерик вычитал только, что полугодовалому малышу можно давать кашу и фрукты. Кашу он варить не умел, потому что не любил есть кашу. А фруктов у него не было.

Валерик уже предчувствовал острый, тревожащий, переливчатый голодный крик, которым Даня зайдётся совсем уже скоро. И тогда он станет палачом и мучителем маленького голодного ребёнка.

Он ещё раз набрал Лерин номер. "Абонент временно..."

Даня стал ворчать. На его лице застыла плаксивая гримаска.

Всё, на что Валерик решился – дать Даньке немного кипячёной воды. Бутылочек и сосок не было: раньше они просто не были нужны. Валерик наливал остуженный кипяток в чайную ложечку и подносил ложечку к Данькиному рту. Тот сначала не понимал, а потом зачмокал губами, стал тянуть в себя, и вдруг почувствовал интерес к новому занятию, даже стал смеяться, фыркнул в ложку, вода разлетелась веером, и малыш окончательно развеселился.

Валерик усадил Даньку в коляску, опустил спинку и выкатил коляску за ворота. Данька сидел спокойно и внимательно рассматривал сосновые ветки, которые плавно покачивались на фоне ярко-голубого неба. Его глаза стали закрываться, и малыш почти сразу уснул.

Валерик шагал к лагерю, толкая перед собой коляску. Каждый шаг разгонял кровь по его жилам, и вместе с кровью в сердце толчок за толчком вливалась злость, и вскоре он чувствовал одну только злость.

Он вошёл в лагерь через калитку возле главных ворот. Справа на высоком фундаменте возвышался домик администрации, но тут было безлюдно. Никто его не остановил.

Впереди, меж сосен, мелькали разноцветные футболки детей. Взрослых не было видно. Валерик катил коляску вперёд. Он пытался сообразить, где может быть Лера. Остались позади низкое здание столовой – единственное кирпичное здание на весь лагерь; спортплощадка с двумя покосившимися баскетбольными щитами и растрескавшимся асфальтом; два ряда умывальников с длинными неглубокими поддонами, больше похожими на поилки для скота. Начались хлипкие дощатые домики с пристроенными застеклёнными верандами. Дети смотрели на Валерика равнодушно. Он думал, что надо попробовать разыскать Леру через кого-то из администрации, но побоялся, что его просто выгонят. И тогда счастливая мысль пришла ему в голову. Он подозвал худенького чернявого мальчишку в футболке с надписью ARSHAVIN и спросил его:

– Прости, ты не знаешь, где найти Лёлю? Она воспитатель.

– Там, – мальчишка равнодушно ткнул пальцем в соседний домик.

Валерик подошёл к домику и остановился, не зная, в какую дверь стучать: в ту, что вела на веранду или в сам дом. Но тут в верандном, ромбами зарешеченном окне, мелькнул Лёлин силуэт, а потом и она сама вышла на ступеньки крохотного крыльца.

– Валерий? – и она подняла брови совершенно как Лера. У Валерика от этого жеста дрогнуло и сжалось сердце – уж очень одна стала похожа на другую.

Путаясь, мямля и потея, покачивая коляску, чтобы Данька не проснулся, Валерик объяснил Лёле, в чём дело. Рассказывая, он называл Леру только сестрой, не упоминал ни её имени, ни Льва, ни вообще каких-нибудь подробностей её жизни. Странно, как Лёля не запуталась, но она не запуталась, а напротив, поняла всё очень быстро.

– Идите на дачу, – велела она тоном, которого нельзя было не слушаться. – Я сейчас подменюсь, и к вам.

И Валерик поплёлся обратно. Коляска подпрыгивала на вылезающих из земли сосновых корнях, кренилась то вправо, то влево, и спящий Данька безвольно мотал головой, как будто уже смирился. И Валерик думал о том, что уже смирился. В горле его стоял комок, глаза смотрели только на ручку коляски, дорожку и корни, вьющиеся под ногами, словно волны застывшей реки. Он смирился с уходом Леры, с собственной беспомощностью и с тем, что ребёнок будет мучатся от голода, когда проснётся. И поэтому Валерик жалел себя и был сам себе гадок.

Лёля пришла почти сразу. Она выглядела серьезной и сосредоточенной, какой Валерик никогда не видел Леру, и ощущение похожести тут же исчезло.

Оказалось, что Леры в лагере сегодня не было. Никто её не видел.

– И вы не видели? – шёпотом, чтобы не разбудить спящего Даньку, спросил Валерик. – И никогда не видели?

– Я же не хожу вечерами пить... – сурово глядя на него, сказала Лёля. – Я тогда не высыпаюсь, у меня потом голова болит. Ну я просто так устроена, что поделаешь... Где у вас овсянка?

Валерик выдал ей коробку с овсяными хлопьями и быстро вернулся во двор: качать Даньку, чтобы тот как можно дольше не просыпался.

И когда коляска проезжала по щепкам, миксамёба тоже вздрагивала и покачивалась. Впрочем, ей не было до этого никакого дела.

Каша сварилась быстро: Валерик даже не ожидал. Лёля положила её в чайное блюдце и перемешивала, остужая. Валерик осторожно спросил:

– А ему такое можно?

Лёля фыркнула в ответ:

– Конечно! Овсянка на воде.

– А почему не на молоке?

– Потому что коровье молоко не всем подходит.

Валерик замолчал, сражённый убедительностью её ответов.

Тут, словно почувствовав запах еды, завозился и проснулся Данька. Не дав ему опомниться, Лёля тут же поднесла ложку каши ему ко рту. Он почмокал губами, схватил несколько разваренных хлопьев и, кажется, оценил.

Ели долго, медленно, хотя Даня, кажется, относился к каше как к игре в "другую еду". Потом Лёля так же долго поила его с ложечки и, наконец, ушла, бросив: "Вы играйте тут, а я ещё вернусь".

Валерик снова почувствовал себя беспомощным, зависимым, как щепка, которую несёт течением.

Но Лёля и правда вернулась через полтора часа. В её руках были два плотно набитых пакета. Она прошла в кухню и стала выгружать на стол коробки с детским питанием, баночки с фруктовыми пюре, какое-то специальное печенье, бутылочки, тарелки и изогнутые пластмассовые ложки.

– Но как? Но откуда? И зачем же вы?.. Валерик терялся от смущения и благодарности.

– Доехала на маршрутке до города и купила в первой же аптеке, – Лёля пожала плечами. – Это было нетрудно. Думаю, вы разберётесь, что и как готовить и когда давать. Тут не сложно. Ну и я, если хотите, буду приходить.

– Спасибо! Спасибо! Конечно, приходите... Ну то есть, даже просто в гости, не помогать...

К следующему утру резко похолодало, и Валерик ещё до завтрака затопил печь.

Лера так и не вернулась, и пришлось звонить на работу и объясняться с Александром Николаевичем. Тот сердился, что Валерик берёт отпуск тогда, когда работы больше всего, но, как всегда, помог.

Лёля появилась на даче после одиннадцати. Она возникла из промозглой хмари, кутаясь в серый, как небо, свитер, и сразу попросила горячего чая и приникла к печке.

Они поболтали немного, поиграли с Даней, обсудили погоду и резкий северный ветер, а потом Лёля ушла. А Валерик больше не чувствовал себя потерянным. Он быстро приспособился, быстро разобрался в детских смесях и ловко ухаживал за племянником, а когда тот спал, работал. У него было всё для того, чтобы писать статьи: бинокуляр, гербарные образцы и ноутбук с интернетом. И, вставая, чтобы размять спину и дать отдых глазам, Валерик думал, что, наверное, хотел бы провести всю жизнь, как этот день: спокойно, уверенно и не чувствуя себя бесполезным.

К ночи начал накрапывать дождь: сначала в воздухе повисла водяная пыль, холодная, как пропитанный уксусной водой бинт, а когда стемнело, по крыше застучали капли, а потом и тонкая струйка воды потекла из жёлоба в бочку.

Валерик обычно не слышал дождя во сне, но тут ему всю ночь снился шум капель. Они постукивали очень неритмично, и всё время казалось, что рядом движется кто-то живой.

Утром Валерик проснулся и испуганно вдохнул, словно только что тонул и вдруг вырвался из объятий осенней воды: холодной, вязкой и тёмной, словно машинное масло. За окном было совсем светло. Валерик проспал. Печка остыла. Откуда-то мучительно несло холодом. Он вскочил. Заглянул в Лерину комнату. Данька спокойно спал.

Окно было открыто, и в комнату врывался ледяной воздух. Занавески были мокры от дождя. На подоконнике скопилась лужа, вода тонким ручейком стекала к краю и редкими каплями падала на пол.

В кровати, спокойно и глубоко дыша, спала Лера. Бледно-серый отблеск дождливого дня лежал на её лице, и казалось, будто она прозрачная и призрачная, как вода. Лера, казалось, стекла сюда струйкой дождя. Иначе как и почему Валерик проспал её приход?

Он тихонько прикрыл окно, ушёл к себе и долго лежал, по шею укрывшись одеялом и чувствуя как болят замерзшие пальцы ног.

Лера встала, когда завозился Даня. Валерик слышал лёгкий скрип кровати и шорох ткани, когда она брала ребёнка. Потом малыш раз или два довольно крёхнул и, наконец, замолчал, прильнув к груди.

Все вышли на кухню. Даня играл, пристёгнутый к стулу, Лера ела овсянку на воде. Валерик налили себе чаю, сделал бутерброд.

Он думал, что надо, наверное, что-нибудь сказать или спросить, но никак не мог придумать, что именно.

День прошёл в молчании.

Лера занималась малышом и готовила еду. Валерик вымыл тарелки и сделал несколько дел, до которых раньше у него никак не доходили руки.

Миксамёба в щепке проснулась, почувствовав дождь. Она разбухла, напитавшись водой, и плотная корка, покрывавшая её, лопнула. Миксамёба постояла, собираясь с силами, потом робко двинулась вперёд. На пути попалась спора какого-то гриба. Амёба ласково обхватила её, обняла, окружила собой и начала переваривать. Переварив, замерла – уснула.

Чуть позже её снова обуяла потребность звать. Она ползла, оставляя за собой невидимые нити акрозина, и по этим призрачным дорожкам за ней следовала другая миксамёба, следом за нею – ещё одна.

И пара опять слилась.

Валерик лёг спать.

Он уже проваливался в дремоту, когда Лера вышла из своей комнаты. Валерик приоткрыл глаза и смотрел, как её тёмный силуэт неуверенно движется по комнате.

Она подошла к его кровати, приподняла одеяло, забралась, укрылась, прижалась тонким прохладным телом. Две тёплые струйки воздуха из её ноздрей еле заметно щекотали Валериков висок. Иногда Лера набирала воздуха в грудь, словно хотела что-то сказать и никак не могла решиться. Потом она, кажется, что-то шепнула Валерику на ухо. Он повернул голову, чтобы переспросить, и тут она поцеловала его в губы и прижалась так тесно, как никогда никто не прижимался раньше.

У Валерика никогда прежде не было женщины.

Целоваться, да, приходилось. Это было на втором курсе. В общежитии отмечали день рождения одногруппницы, была вся группа и ещё какое-то количество незнакомых и разнузданных людей. Помещение было тесным, сизым и дымным. Кто-то всё время дёргал грязную светлую занавеску, которая условно разделяла комнату на прихожую и спальню.

Молодых людей тут было совсем мало, и Валерик чувствовал повышенное внимание к себе. Возле него сидела Верочка, которая совершенно его не интересовала, но, кажется, вбила себе в голову, что он хочет встречаться с ней, но стесняется из-за комплексов. Она постоянно брала Валерика под руку и прижималась к его боку так, что он чувствовал пухово-мягкую Верочкину грудь.

В середине вечера, оглохнув от музыки и ослепнув от разъедавшего глаза сигаретного дыма, Валерик выполз в коридор. Тут тоже было не очень приятно: на выставленных в коридор партах сидели какие-то подвыпившие люди. Сигаретный дым витал и здесь. Валерик пошёл ещё дальше и наконец свернул в какой-то аппендикс возле пожарной лестницы. Здесь было открыто окно.

Тут было тихо: не слышно было ни музыки, ни слитного гула голосов, только стучали по полу каблуки: за Валериком шла Вера.

– А я знала, – сказала она, – что ты улизнёшь и будешь ждать меня где-то тут. Ну ладно, не стесняйся... Я же не против. Видишь?

Вера подощла, обхватила Валериково лицо ладонями и, привстав на цыпочки и назойливо потянув его самого вниз, поцеловала в губы.

Валерик хотел бы, чтобы этого не происходило, но не знал, как уйти. Потом им овладело что-то вроде болезненного любопытства, и он поддался, приблизился к Вере, обнял и ответил: неуверенно, робко – как умел. Его трясло от возбуждения, но возбуждение было болезненным, мучительным, совсем не приятным. Он почувствовал облегчение, когда и в этот отросток коридора ввалилась толпа, и пришлось уходить. Потом дождался, пока Вера отойдет в туалет и, не прощаясь, смылся.

Вера отлавливала его ещё пару раз после занятий и настаивала, чтобы Валерик провожал её до дома. Он покорно шёл, чувствуя, как она отчаянно виснет у него на локте. Потом целовал её на прощание и, не поддаваясь на уговоры зайти, бежал домой, к Лере.

Наконец Вере и самой надоели бесплодные приставания, надоело бегать за смешным и нескладным парнем, которому она вдруг оказалась безразлична, и она отстала. Правда, обиделась и перестала разговаривать.

С Лерой всё было по-другому. Возбуждение не било ознобом, не заставляло трястись руки – оно толкало вперёд, к ней, вытесняло все мысли, наполняло тело живой горячей кровью. Он ничего не понимал, когда целовал её, не видел, не слышал и не мог себя контролировать, но смысл был в том, что он и не хотел ничего другого: только целовать Леру.

Она легла рядом и прижалась к нему всем телом, закинув на его бедро чуть согнутую ногу, и на Валерика нахлынула паника неизвестности. Он задыхался от перемен, которые происходили в нём. Он переживал страшную ломку, словно был черепахой, которая пытается свернуться, как ёж. Что-то в его душе ломалось, корёжилось, лопалось. Он не пережил этого в юности и успел окостенеть и утвердиться в привычках. Он привык жить так, как привык. И чувствовать себя немного несчастным, чуть-чуть обойдённым – тоже. И вот Лера ломала и жгла то, чем он был. Это было страшно.

Сердце колотилось, как сумасшедшее, так что было тяжело дышать. Лера, словно услышав бешеный стук, легонько погладила Валерика по груди. Она по-прежнему молчала, двигалась медленно и нежно, словно понимая, как ему трудно.

Валерик поднял руку и коснулся ладонью Лериной спины. Оказалось, это трудно – сделать простое движение, когда она рядом. Рука показалась ему такой тяжёлой, что он боялся опустить её, чтобы не сделать Лере больно.

Лера улыбнулась. Он не видел её лица в темноте, но почему-то почувствовал, что она улыбнулась.

Валерик провёл рукой вверх, к Лериным плечам, всё ещё едва касаясь её кончиками пальцев. Она не вздрогнула, не оттолкнула. Тогда Валерик потянулся губами, ткнулся в Лерин висок, поцеловал ухо, спустился вниз по шее, к плечу. Всё это робко, словно боясь разбудить её и проснуться самому.

А потом паника ушла, потом что-то стало происходить – Валерик не мог, не хотел формулировать, что. Он целовал, его целовали. Кровь шумела в голове, казалось, что кто-то пересыпает там большой лопатой сухой и крупный песок. Было жарко, и он ласкал уже не тонкую ткань футболки, а голую спину, и сам уже был раздет.

И был миг смущения, внезапный приступ паники, когда показалось, что всё идёт не так, отдаление – Валерик отшатнулся физически, словно хотел убежать и спрятаться, – но Лера вернула его себе. А потом он делал то, что единственно было возможно, хотел, чтобы это продолжалось всегда и вместе с тем, чтобы скорее была достигнута высшая точка...

...Потом он засыпал, просыпался, задрёмывал опять... Слышал, как Лера встала и пошла кормить сына. Потом вернулась к нему, хотя Валерик не смел и надеяться.

И ещё раз он просыпался под утро. Лера спала, положив голову ему на плечо, и рука онемела, но Валерику нравилось это ощущение, он никогда прежде не испытывал его.

Лера спала тихо-тихо и совсем неподвижно: не было даже видно, как она дышит.

Это было мгновение счастья. Лера не убегала, не кричала, не сердилась на него. Она просто была рядом.

Было, наверное, глупо, но Валерик вспомнил статью о миксамёбах, которых обнаружили индийские учёные. Шестьдесят пять миллионов лет назад миксамёбы слились и окаменели. Шестьдесят пять миллионов лет они пролежали на дне глубокого колодца, не успев закончить любовного акта. Валерик завидовал им. Он и сам хотел бы сейчас окаменеть и, кажется, начинал – с руки.

А среди отсыревших волокон щепки миксамёба отвергла ещё одного партнёра. Она соединилась с ним и замерла: этот оказался интереснее прежнего, и ядра их вскоре слились. Но быть одним целым им не захотелось, и вскоре они разбежались, впрочем, довольные друг другом: каждый знал теперь больше. Каждый научился теперь тому, что знал другой.

Валерик ещё не успел заснуть, как миксамёба встретилась со следующим любовником. Этот подошёл. Они осторожно коснулись друг друга, соединились телами, затем – ядрами. И не расстались. Пора было образовывать плазмодий.

Валерик думал о миксомицетах и о Лере. И ещё о том, что она, пожалуй, оскорбилась бы, если бы узнала, с кем её сравнивают. Было интересно, увидела бы она романтику в двух навеки оставшихся вместе комочках слизи, которые даже разглядеть можно только под микроскопом?

И всё странным образом мешалось в его голове: спящая Лера и два бледных студенистых пятнышка на синем фоне – иллюстрация к индийской статье... И время от времени всплывали в памяти моментыуходящей ночи, они эхом отдавались по всему телу, тревожили крохотными уколами наслаждения, заставляли улыбаться и вздрагивать...

Она встала первой. Когда Валерик открыл глаза, Лера бродила по комнате, как будто что-то искала. Он едва мог разлепить сонные глаза и видел только её силуэт. Увидев, что он проснулся, сказала:

– С добрым утром. А где бутылочка?

Голос показался Валерику чужим. Он стал как будто выше и резче, потерял очаровательный бархат, все свои оттенки. Это был, скорее, голос училки из школы или воспитателя в детском саду.

– Зачем тебе бутылочка? – спросил Валерик. Ему не хотелось открывать глаза, потому что так, под одеялом, было очень хорошо.

– Потому что ты соня, и ребёнка тебе доверить нельзя. Давай скорее бутылочку или сам вставай. Мне уходить, а ты...

– Лера?

– Кто – Лера? Вставай давай!

Лера рассыпалась в прах, разбилась о плотную Лёлю.

– Ты одна? – Валерик всё ещё чувствовал, как тихонько отзываются в нём волны возбуждения. Он ни о чём не хотел сейчас думать. Он хотел только видеть Леру.

– С пионерским отрядом. Не найду сейчас бутылочку – уйду, и будешь кормить грудью.

– На кухне. В шкафчике. По крайней мере, должна быть там.

Валерик сел в кровати, потряс головой:

– Сколько времени?

– Половина двенадцатого, – Лёля ответила уже из кухни. – Нашла!

Леры не было. Снова. Но теперь это было уже совсем другое отсутствие.

Постукивали по стеклу крупные капли дождя, Даня тихонько гукал в своей кроватке, Лёля на кухне позвякивала посудой.

– Мы кашу уже поели, – сообщила она. – Я только бутылочку не нашла, потому что вся остальная посуда была на тумбочке, а бутылки не было.

Лёля вошла в комнату, встряхивая бутылочку, словно бармен: смешивала сок и кипячёную воду.

– Ты прости, что вчера не пришла...

– Да ничего...

– ...просто – ну вот опять по дурацки вышло. Помнишь, бомж?

– Тот?

– Ну конечно!

– С коматрихой.

– Не знаю, что ты имеешь в виду, но – да, тот, что меня сюда загнал... Ну стоило собраться к тебе, как он на дороге. И не обойдёшь его: настырный такой, зараза! Брр!

Валерик молчал. Лёля перестала трясти бутылку и смотрела на него.

– Ну? – сказала она наконец.

– Что? – Валерик не понял.

– Как вы тут без меня вчера?

– Нормально. Как обычно.

– Ладно. Вот тебе сок, – она сунула в руки Валерику чуть тёплую бутылочку, – я пошла, мне уже совсем-совсем некогда. Справишься?

– Конечно.

Валерику очень хотелось, чтобы Лёля скорее ушла.

А потом он точно так же сильно хотел, чтобы она вернулась: Даня словно бы почувствовал его странное настроение и стал капризничать, сделался раздражительным и плаксивым и даже два раза стукнул Валерика игрушкой. Валерик никак не мог его успокоить, не мог даже уложить спать – стоило только отойти от кроватки, как малыш тут же открывал глаза.

Лёля пришла вечером: спокойная, улыбчивая, ровная. Даня успокоился с ней, развеселился, плотно поел и тут же задремал.

– Не уходи, – попросил её Валерик. – Давай поболтаем. А то я тут скоро совсем одичаю... Не слыша человеческой речи.

Лёля осталась.

Они стояли на крыльце, опершись на перила, и глядели в темнеющее небо. Молчали.

Потом Лёля спросила:

– А ты кто по зодиаку? Я вот Geminy, – и добавила: – Это близнецы.

– Да, я знаю английский, – рассеянно ответил Валерик.

– Ну так и кто ты по знаку?

– Дева, – ответил Валерик и в детской попытке что-то доказать прибавил по английски: – Virgin.

– Правда? – спросила Лёля, и в тоне её вопроса послышался неприятный намёк.

– Что? – переспросил Валерик.

– Ну что virgin.

И они уставились друг на друга. Потом Валерик выжал из себя:

– А почему тебя это удивляет? Разве я не могу родиться в августе?

– Можешь, можешь... Просто ты как раз и похож на virgin. Я в этом смысле.

– Нет, в этом смысле – нет.

И он почти отвернулся, встав к Лёле вполоборота. В небе носились пронзительные стрижи, пролетела ворона, два дрозда – обтекаемые, почти бесхвостые, мелькнули снарядами и исчезли в зелени соседского участка.

Валерик думал о Лере. То, что случилось ночью, оказалось ещё лучше, чем представлялось вначале. Вдруг выяснилось, что он внезапно перешёл в разряд взрослых мужчин: это было ясно по тому, как смущённо затихла Лёля.

Правда, Лёля была сегодня какая-то другая. Валерик никогда бы не подумал, что она способна задавать такие вопросы и так пристально смотреть прямо в глаза. Её взгляд проходил сквозь линзы очков, как солнечный луч сквозь лупу, и выжигал дымящиеся дыры. Валерик не смог бы соврать под таким взглядом и ещё вчера опозорился бы со своей стыдной, как ему казалось, правдой. Но сегодня, благодаря Лере...

– Ну извини, – вдруг сказала Лёля и слегка коснулась Валерикова плеча. – Извини. Просто ты позвал разговаривать, а сам молчишь. Вот... Лезут дурацкие вопросы. Идиотские. Давай тогда сначала. Кем ты работаешь?

– Я биолог, работаю в Ботаническом саду. Но стараюсь больше заниматься наукой...

– А чем приходится?

– Ну как чем? Копаю грядки, ставлю скамейки, рассаживаю, пересаживаю... Ухаживаю за растениями. Зимой – бумажная работа. Студенты раз или два в неделю... Ну так...

– А что? Что ты изучаешь?

– Миксомицеты.

– Это что?

– А видела на пнях такие... похожие на мох? Иногда на грибы.

– Не знаю. Может, и видела...

Валерик принёс из комнаты коробок с россыпью ликогал на большой щепке. Лёля смотрела на них, и Валерик таял, видя в её глазах интерес, которого никогда не возникало у Леры.

– И что это? – спросила она наконец. – Такие грибы? На дуньки похоже, только очень маленькие.

– Это не грибы, – Валерик поправил очки на носу и сразу почувствовал себя увереннее. – Это совершенно отдельный класс, который никакого отношения к царству грибов не имеет. Сначала они живут в виде амёб, потом соединяются в плазмодий – это что-то вроде огромного слизня – а потом становятся вот такими вот грибами.

– И для чего? Для чего они нужны?

– Ну, в природе они уничтожают бактерии, которые размножаются на гниющих субстратах... А так... Люди ещё не придумали, но они очень умные...

– Умные?

– Умные. Этот слизень, плазмодий, может запоминать. Например, если его приманивать вкусной едой, но на пути к еде бить током, он запомнит и не поползёт туда снова.

– Здорово! И ты сам это видел?

– Нет, сам не видел. Нужны лаборатории, а у меня только бинокуляр и микроскоп в гербарии. Это пишут японцы. Они миксомицетами занимаются плотно. Заставляли их рисовать оптимальную схему железных дорог...

– Как?

– Ну как... Клали плазмодий в центр рельефной карты – на место Токио. А на места узловых станций насыпали небольшие кучки сахара. Он тянулся за сахаром и всегда выбирал оптимальный маршрут. Самый короткий и самый незатратный с точки зрения препятствий, возникающих на пути. И инженеры потом просчитали и выяснили, что микс и в самом деле предложил им оптимальный вариант. А ещё он управлял роботом...

– Как?!

– Ну... Сложно так сразу объяснить... Понимаешь, робот ведь действует по чёткому алгоритму, а жизнь – она сложнее и требует принятия решений, которые могут быть и не заложены в этом алгоритме: всего не предусмотришь. И учёные: британец и два японца – воспользовались тем, что плазмодий боится света. Он старался убежать от света, а робот воспринимал его движения как совершенно однозначный сигнал – и действовал согласно им. То есть, они получили робота, который может быстро удирать в тёмной комнате от человека с фонариком...

Валерик был как пьяный от удовольствия и смущения. Он хотел рассказывать ещё. Его впервые слушали с таким интересом – и слушали не студенты, которые были обязаны высидеть лекцию.

– А самое интересное, – продолжил он, и в одной его руке была зажата коробочка с ликогалой, а в другой – Лёлин локоть, – что никто не знает, как они договариваются.

– Кто?

– Ну клетки же! Клетки! – Валерик разошёлся. – Вот представь себе: огромное множество клеток собирается в один плазмодий, который становится, по сути, тоже одной-единственной клеткой: ведь все их тела объединяются, а ядра внутри так и остаются множеством ядер! И плазмодий начинает двигаться! Он ищет еду, ищет укрытие от света и сильного дождя, а потом и место, где может образовать плодовое тело и выпустить споры! И вот вся эта масса клеток как-то договаривается между собой, куда ползти и как ползти! А плазмодий-то может быть до метра в диаметре!

– Сколько?!

– Метр! В Южной Америке видели, как такие огромные плазмодии переползают с места на место.

– Я бы умерла, если бы увидела такого здорового слизня... Я бы подумала, что это инопланетянин.

– А они чудесны! Может быть, даже инопланетны. Потому что споре миксомицета ничего не нужно для того, чтобы выжить: ни вода, ни воздух. Она может спать десятилетиями, переживать самые некомфортные температуры, жуткий минус! Их могло принести на Землю из космоса и, может быть, с них вообще началась жизнь на Земле!

– И ты их изучаешь... – в голосе Лёли звучал неподдельный восторг, и она уже не казалась Валерику худшей копией Леры. Она была особенной. – Так как же они договариваются?

– Это пока тайна, – сказал Валерик таким тоном, словно посвящал Лёлю в члены мистического ордена. – Ведь какие-то клетки первыми чувствуют запах пищи. И они должны передать сообщение об этом остальным. Должны определиться, в каком направлении ползти. И каждая частичка плазмодия должна двигаться определённым образом, чтобы он не остался топтаться на месте. А если пища есть и справа и слева? Он ведь принимает решение, он выбирает! Смотрит, где пищи больше или где она ближе...

– А ты бы хотел узнать, как это происходит?

– Конечно! Но... У нас это пока невозможно. Нужны условия для работы, а их нет...

Валерик заметно сник. Ему хотелось поразить Лёлю чем-то ещё, но все остальные факты, приходившие ему в голову, были не так интересны и требовали знаний для понимания.

– Я пойду, – сказала она. – Темнеет. А мне через лес. Завтра увидимся.

И ушла.

А Валерик остался наедине с фиолетово-розовым небом, дроздами, стрижами и коробочкой ликогал, зажатой в руке. И он сразу вспомнил, как подбросил споры арцирии, и ветер понёс их прямо ему в лицо.

"Наверное, я вдохнул тогда сколько-то спор," – подумал Валерик.

И тут ему вспомнились японцы с их роботами, и вдруг подумалось, что может быть, у него там, внутри, вырос микс, который сидит теперь в Валериковой голове, как пилот – в кабине самолёта, и жмёт на рычаги, а Валерик мечется, словно робот, подчинённый чужой воле... И потом – думал Валерик – миксомицеты везде: в парках, во дворах, в палисадниках. Они незаметны, их споры разносятся ветром... Кто знает, сколько спор мы вдыхаем за свою жизнь?

Это был бред, очевидный бред – Валерик прекрасно это понимал, но не мог остановиться. Ему было плохо и хотелось думать о плохом. О том, что миром управляют миксомицеты, например.

Лера ушла – исчезла, снова не сказав ни слова.

А у него возник сильный интерес к Лёле. Валерик боялся его и очень ругал себя: ругал так, словно если и не изменил, то был от этого в каком-нибудь шаге. Как будто он вдруг оказался мужчиной, который добился своего и... И всё? Всё кончилось? Всё то чувство, которое жило столько лет? Лера-ликогала, Лера-арцирия теперь стала просто Лерой?

Валерик ненавидел себя, ненавидел так сильно, что вдруг оказалось – проще поверить, что кто-то решает за него. Пусть даже забравшийся в голову микс. Тогда можно было не признаваться себе в том, что сначала спал с одной, а потом хотел другую...

На душе было пусто.

Во двор вползли сумерки, и Валерик почувствовал раздражающий приступ куриной слепоты. Он вошёл в кухню, включил свет и услышал, как Даня покрёхтывает и ворочается у себя в кроватке. Валерика едва ли не взбесили эти звуки. Он вдруг подумал, что не хочет никаких детей, бутылочек, кефиров и каш. Что он хочет завалиться на диван, задрать повыше ноги и смотреть какую-нибудь муть по телевизору. И что не хочет ходить на работу, видеть и слышать про миксы. Что хочет всё послать и жить обычной жизнью. Потому что стало вдруг очевидно, что тот единственный секс, который был у него, и которым он так гордился ещё пару часов назад, был из жалости. Это была плата за то, что он нянчится с ребёнком – никак не больше. А чем она могла ещё отплатить? Денег бы он не взял. А это взял. Потому что посчитал, что от чистого сердца. Или потому что вообще забыл о чём-нибудь подумать...

Его, как бычка на верёвке, повели туда, повели сюда. Он, словно миксамёба, полз по акрозиновому следу, не смея отклониться ни вправо, ни влево. И как удачно вчера вмешался этот бомж... И как он же подкинул ему Лёлю, и привёл тогда под окно, когда Лера и Лев... И толкнул к нему Леру, когда они подумали, что бомж украл ребёнка.

И тут Валерик вспомнил странность, которую давно заметил, но ни разу для себя не сформулировал: бомж не пах – он не пах, как обычно пахнут бомжи: потом, выделениями, болезнью, едой с помойки и сивушным перегаром. Он не пах вообще. Как не пахнет выделяемый миксами акрозин, при помощи которого они объединяются в плазмодий.

Валерик расхохотался. Он понял, что окончательно чувствует себя грибом, и успокоился.

Надо было идти греть кефир.

III.

А дни стояли по-прежнему холодные.

На следующее утро Лёля пришла до завтрака – в лагере ещё не зазвучал "Антошка, Антошка", и часы показывали половину девятого. Она привычно встала к плите: Валерик увидел её силуэт в окне, когда, почистив зубы, возвращался в дом из баньки.

Лёля шмыгала носом, и Валерик с раздражением подумал, что она плачет.

– Ты чего? – хмуро спросил он, вешая полотенце на крючок и ставя щетку в стакан на подоконнике.

– Дасмо'к, – просто ответила она.

– Так ты иди, отдыхай, – Валерик растерялся. – Что же ты встала?..

– А! – Лёля безнадёжно махнула рукой. – Сё 'авно 'аботать. А у тебя хоть тепло.

Она старалась не подходить к малышу, а если и подходила, повязывала на лицо косынку – углом вниз, как американский налётчик.

Валерик не возражал. Он просто вяло наблюдал и делал то, что должен, – без души и желания.

Наблюдать было интересно. Во-первых, он видел, что Данька ведёт себя с ним совсем по-другому. Сначала он был капризным и требовательным. Потом, словно поняв, что Валерика этим не прошибёшь, как будто замкнулся в себе. Стал меньше смеяться, меньше тянуть ручки, больше сидеть и сосредоточенно заниматься своими делами: смотрел книжки, прилаживал на палочку кольца пирамидки, перекладывал по-разному игрушки.

Даня оживал только при Лёле, да и то не всегда.

В следующие три дня она забегала на дачу довольно часто, раза четыре в день, и Валерик заметил, что её насморк то стихает совсем, то резко усиливается, так что нос краснеет, глаза слезятся и голос становится хриплым и гундосым.

На третий день поздно вечером она едва не уснула у печки. Валерику показалось, что у неё температура.

– Я сейчас пойду, – виновато улыбнувшись, сказала Лёля. Глаза у неё были сонными и мутными. – Просто соберусь с силами, заставлю себя и пойду. Там так холодно, ты бы знал. У тебя тут просто рай.

– Где холодно? – спросил он. Не потому что было интересно, а потому что он привык поддерживать вежливые разговоры с хорошо знакомыми людьми. Вообще, в последние дни – Валерик заметил за собой такую особенность – он не хотел разговаривать. Не хотел – и не разговаривал. Просто его рот произносил какие-то слова, будто выбирая их на складе общих, не слишком значимых фраз, а голова в этом совсем не участвовала. Так было и теперь: мне холодно – где холодно? Кажется, выходило очень складно. И можно было думать о странной Лёлиной простуде, о её усталых глазах и о том, как плохо она сейчас выглядит. И о том, что когда уходит насморк, взгляд её становится пронзительным и въедливым, как у следователя, который хочет разобраться. А когда насморк появляется, она снова смотрит как воспиталка: строго, заранее зная, что ты виноват. И даже движения становятся резче. Лёля без насморка смущала его. Лёля с насморком заставляла чувствовать себя неуютно.

– На веранде.

– На какой веранде?

– Ну мы же живём на веранде. Воспитатели. Ты разве не видел? Застеклённая веранда сбоку от корпуса. И корпуса-то бог знает что: дощатые, щелястые. Детей утепляем, как можем... А веранда: стекло, рамы рассохшиеся. Сквозняки такие, что... Спим в свитерах.

– Переезжай ко мне.

Валерик даже обернулся, словно хотел услышать, кто это сказал. Он не хотел снова превращать дом в Ноев ковчег! Он хотел жить один. В крайнем случае – с ребёнком, потому что он имел на это полное право, а ребёнок не был ни в чём виноват.

– В смысле, – заторопился он, – в смысле, пока не потеплеет. Ну и пока нос не подлечишь.

И ещё он хотел добавить, что ни в коем случае не настаивает и не имеет в виду ничего такого, но было поздно.

– А можно? – жалобно протянула Лёля, и на губах её была просительная улыбка.

– Конечно, – отступать было некуда. – Тут печка, сруб бревенчатый, тепло. Ну и всё равно ты бегаешь туда-сюда каждый день, а будешь ходить в лагерь как на работу. Поправишься – баньку истоплю.

И Валерик снова отругал себя за слова про баньку: всё это выглядело неприличным намёком. Кроме того, хотелось, чтобы Лёля ушла.

А она осталась. Получалась странная семейная жизнь без отношений. Обязаловка, где Валерик был домохозяйкой, тогда как Лёля ходила на работу. Его мучило такое положение вещей. Впрочем, и Лёлин насморк постепенно проходил, и становилось всё теплее. Правда, дожди не прекращались, и скоро на даче стало душно и парко, как в тропиках.

Лёля поправилась и повеселела, и Валерик всё ждал, когда же она уйдёт обратно в лагерь, но она не уходила, а сказать прямым текстом было не то чтобы неудобно, но даже и неприемлемо: Лёля очень помогала, готовила, стирала, ездила в город за продуктами и даже пару раз не стала будить ночью Валерика: сидела с ребёнком, хотя утром должна была уходить на работу.

Валерик не хотел быть ей благодарен и всё-таки был.

Плазмодий арцирии тоже сидел в своей щепке.

Когда миксамёба нашла себе пару и превратилась в респектабельную и сытую клетку с полным набором хромосом, она стала звать к себе остальных – таких же сытых и наполненных. Они пришли на запах выделяемого клеткой акрозина, их была сотня или две.

Все вместе они составили сгусток плазмодия, единую клетку, в которой свободно плавали ядра. Плазмодий арцирии был маленьким, чуть больше сантиметра в диаметре. Он ползал между волокнами щепки, поглощая бактерий, собирая в себя оставшихся миксамёб, но наружу выползти пока не решался. Потоки воды несли к нему запахи гниющей древесины оттуда, где была поленница. Плазмодий теперь точно знал направление, в котором поползёт, когда кончится дождь – но не раньше, потому что струи воды могли смыть его самого в канаву, откуда не будет выхода и где ждёт верная смерть.

Он теперь уже не боялся света. Он ждал его и тянулся к нему.

И вот кончился последний дождь. Солнце начало припекать, и за несколько часов щепка почти высохла.

Валерик с тоской смотрел на лес, на листья деревьев, на которых догорали последние изумруды дождевых капель, и твердил про себя: "Уйди-уйди-уйди..." Проходившая мимо Лёля посмотрела на него и неуверенно улыбнулась: как человек, который услышал, что ему что-то сказали, но не расслышал, что именно.

И Валерик со всей очевидностью понял, что он опять здесь ничего не решает, а просто выполняет некую последовательность действий, которую непонятно кто утвердил. Словно миксомицет, миксамёба, которая обязана быть с кем-то вместе, и которая пыжится, испуская акрозин, и которая делает вид, что что-то себе выбирает, отказывая тому и этому партнёру, а на самом деле ограничена крошечной щепкой, за которую зацепилось определённое количество спор. И которая знает, что если не выберет ни одну из них, то станет просто расходным материалом в построении общего плодового тела.

Валерику стало страшно при мысли о том, что вся эта возня, которую он рассматривает под микроскопом – это и его возня тоже, один в один.

И в голову вдруг пришла сумасшедшая мысль: он захотел соскочить со щепки и посмотреть, нет ли любви и счастья за её пределами.

– Лёля, – сказал он, когда она в очередной раз проходила мимо, – а ты не могла бы завтра отпустить меня в город? Мне нужно уладить несколько бумажных дел. По телефону невозможно, нужно лично присутствовать...

– Хорошо, – ответила она, почти не задумываясь. – Конечно.

Валерику стало совестно.

– Я, наверное, о многом прошу, – сказал он, пряча глаза и украдкой дотрагиваясь до щеки, которая вдруг, как ему показалось, полыхнула огнём, – ты и так столько делаешь...

– Ну что ты! Это я тут живу, как принцесса, – Лёля засмеялась. – Брось! Конечно, съезди! У меня ещё ни один выходной за смену не истрачен. Я тебя отпущу, а потом вернусь в лагерь, а то я тебя стесняю...

И на следующее утро Валерик уехал.

Он навестил дома маму и даже успел с ней позавтракать, а потом пошёл в магазин. Оттуда он вышел с довольно пошлой и неудобной корзиной для пикника, в которой лежали скатерть, бутылка вина, хлеб, сыр и яблоки. Такой набор казался Валерику романтичным.

Цинично-романтичным, как он называл это про себя. От собственного цинизма у него по спине шли мурашки, но он чувствовал себя одновременно и заранее виноватым, и слегка возбуждённым.

Валерик вернулся в дачный посёлок ещё до полудня, но домой не пошёл, направившись к дачам, расположенным вверх по течению реки.

Земля ещё не просохла как следует, и на берегу местами было топко и грязно, но первые купальщики уже высыпали на берег.

Валерик глядел на них сверху вниз: как и напротив их дачи, здесь к реке тоже нужно было спуститься по крутой тропинке. Наконец он увидел ту, кого искал: молодая девушка купалась в совершенном одиночестве между двумя крупными камнями, торчащими из воды. Она заходила по грудь, отталкивалась ногами, делала один гребок и тут же боязливо разворачивалась, и, отплёвываясь и суетясь руками, плыла к берегу. Валерик понимал, почему: река была коварной, вдоль всего берега по дну шли глубокие ямы. И течение было сильным, особенно после дождей – в несколько минут могло доволочь до железнодорожного моста.

Девушка была некрасивой. Её новый, ярко-синий купальник подчёркивал болезненную, неправильную худобу. Кости выпирали из-под кожи, лопатки торчали так, что девушка казалась сутулой. Редкие волосы, намокнув, по-старушачьи липли к голове.

Но самым главным была её неуверенность. Валерик видел: девушка знает, что некрасива и стесняется этого. Он чувствовал её слабость почти как физический объект – потому что сам был таким.

Девушка вышла из воды, полежала немного на солнце, подставляя под лучи молочно-белую кожу, потом снова отправилась купаться – а Валерик всё смотрел на неё с берега, из-за куста жасмина.

Когда он начал спускаться, она стала выходить из воды и поскользнулась.

Валерик слетел по крутой тропинке, едва не упав, поставил – почти бросил – корзину на берег и по колено забежал в воду. Подхватил за локоть, вывел на берег.

Девушка, немного испуганная, но больше – взволнованная и ошеломлённая, разглядывала его, но локоть свой освободить не пыталась.

– Ну что вы... Ну что вы... – неуверенно повторяла она, пока Валерик решительно не отрезал:

– Даже и не думайте! Тут такое течение. Осторожней надо быть. А если бы упали?

– Ага, ага, – она соглашалась, мелко кивала и моргала испуганными глазами. Глаза у неё были не слишком малы, но при этом как-то невыразительны, словно их и не было вовсе. Может быть, дело было в белёсых ресницах, может быть – во взгляде, в котором напряжённая сконцентрированность соседствовала с полным отсутствием мысли.

– У меня тётка тут тонула, – девушка наконец смогла выдать что-то членораздельное. В молодости. В водоворот попала.

– Ну вот видите, – протянул Валерик.

Разговор завязался. Они поболтали немного о реках и тётках, потом Валерик упомянул, что давно затеял пикник, и вот наконец представилась возможность... А девушка, Лиля, вдруг испуганно обратила внимание на наполовину вымокшие Валериковы шорты.

– Ерунда, – сказал он. – Жарко. Быстро высохнут.

– А может, вам домой, переодеться? – участливо спросила Лиля.

– Я далеко живу, – впервые в жизни ложь давалась Валерику так легко и была такой приятной. Он смотрел на девушку, видел, как она некрасива, и испытывал удовольствие, обманывая её. – На том берегу.

– Ух! – удивилась Лариса.

– Ага, – Валерик непринуждённо рассмеялся, – решил сменить обстановку. Хотел уйти подальше от дачи, выпить вина и помечтать, глядя на реку. Но оказалось, что одному не мечтается.

И когда они пили вино из красивых, специально для этого купленных бокалов, Лиля спросила:

– А где именно ваша дача?

– У самой станции. Синий домик. Дощатый. С палисадником.

– Знаю, знаю! Там сирень растёт.

– Нет, у нас не сирень. У нас акация.

Лиля от вина раскраснелась, забыла, что некрасива, и похорошела. Её взгляд стал почти осмысленным. Она стала кокетливо запрокидывать голову, смеясь, и держала стакан очень изящным жестом.

Валерик веселил её. В голове вдруг всплыли глупые Лёвкины анекдоты, которые он рассказывал в компаниях, потом Валерик поймал себя на том, что неосознанно копирует его манеру поведения и мелкие характерные движения.

Это было весело. Девушка не нравилась совсем, но происходящее возбуждало. Валерик никогда прежде таким не был.

Потом они решили, что пить вино на берегу очень жарко. Солнце поднялось совсем высоко, и Валерик чувствовал, как шею пощипывает от пристающего к коже загара. Лиля предложила пойти к ней: родители уехали и должны были вернуться только к вечеру.

На Лилиной даче и вправду была прохладная веранда. Тут стоял старый диван, прикрытый белым покрывалом в разноцветную тонкую полоску и старая, обшарпанная полированная тумбочка. За диваном был узкий подоконник, а на тумбочке примостилась древняя лампа на бронзовой подставке и с абажуром с кисеёй. Больше на веранде не было ничего.

Лиля ушла в дом, чтобы переодеться, и вернулась уже в лёгком платье, больше похожем на домашний халат. Валерик заметил, что она слегка подкрасила глаза и расчесалась. "Как трогательно!" – цинично сказал он про себя.

Они быстро допили вино, съели сыр и яблоки.

– Я пойду, – сказал Валерик и наклонился, чтобы поцеловать Лилю, словно бы на прощанье. Та охотно подставила губы. Губы хранили прохладу и вкус яблок и, немного, – вина, и целовать их было очень приятно.

Потом Валерик стал настаивать, а Лиля – отбиваться. Он чувствовал, как её ладони упираются в его грудь, подбородок, в плечи, слышал, как она что-то бормочет, кажется, уговаривая подождать, и даже отвечал ей, что-то бубнил, извиняясь, приводя доводы, но спустя минуту уже не мог вспомнить ни одного произнесённого слова...

Его возбуждала мысль о том, что он вырвался из мелом начертанного круга, где в линию сомкнулись буквы имени "Лера".

Корзину для пикников Валерик забыл на Лилиной даче.

Он шёл, высоко поднимая ноги, чтобы не запнуться о выползшие на тропинку сосновые корни – шёл медленно.

Приятная истома сменилась странным послевкусием, от которого было неприятно во рту и слегка подташнивало.

Валерик вдруг стал думать о том, что никуда так и не вырвался и ничего самостоятельного не совершил.

Лиля ведь тоже ждала его. Звала, как миксамёба, изо всех сил испускала акрозин одиночества, который плыл вниз по течению и, кажется, доплыл до Валериковой дачи. Он не завоёвывал её, он ничего не делал. Он взял то, что было доступно, как берёт то, что доступно, подвижная клетка.

Ну что ж – он понял это. Для этого ему, как и миксу, пришлось заняться любовью и расстаться, не оставив потомства.

На душе было погано. Видеть Лёлю совсем не хотелось. Он как будто был в чём-то виноват перед ней.

В своём дворе на дровах Валерик заметил крохотное желтоватое пятнышко плазмодия – возможно, арцирии. Он присел на корточки и вгляделся: плазмодий как плазмодий. Маленький, жёлтый, плоский – не начавший ещё превращаться в плодовое тело. Он, видимо, был ещё в движении, ещё искал место повыше и посолнечнее, чтобы его оболочка подсохла и споры разлетелись как можно дальше.

Валерик чуть тронул его пальцем. Было приятно. Как целовать прохладные, пахнущие яблоком женские губы.

Плазмодий размеренно полз. Он был слишком мал, чтобы его движение можно было заметить, но как только последние клетки влились в него, он взял курс на поленницу – оттуда текли заманчивые запахи гниения. Внутри него уже не было отдельных клеток, он сам был одна большая клетка со множеством ядер, купающихся в вязкой полупрозрачной жидкости.

Плазмодий полз, внутри него закручивались вихри крошечных торнадо. Как атмосферные фронты на метеорологической карте, они стремились вперёд, к поленнице. Сзади плазмодия оставался хвост – тонкая струйка отстающих. Впереди была широкая взбухшая полоска, похожая на гребень волны.

Валерик шёл к дому и думал – в который уже раз – о странных превращениях микса. О том, как это может быть, что сотни клеток, слившись в единый организм, начинают вдруг действовать так слаженно и сообща, и это при отсутствии видимых связей. И он ещё мог представить, как они передают друг другу информацию, но представить, какая клетка, какая часть плазмодия принимает решение – он категорически не мог. Так же как представить, что все клетки принимают одно решение в один момент, словно только одно решение в жизни может быть единственно верным.

Валерик точно знал, что не бывает единственно верных решений: иначе каждая человеческая ошибка была бы преступлением.

Лёля, ожидавшая, что Валерика не будет до позднего вечера, обрадовалась и быстро убежала в лагерь. Валерик хотел было спросить её, что она будет делать там в выходной, но постеснялся.

А вечером приехала мама.

Валерик не ожидал, что она приедет. Он каждый день звонил, отчитывался о том, что он ест и как работает над статьёй.

– Я хотела посмотреть на тебя своими глазами, – сказала мама. – А где Лера? А почему у вас столько смесей? Она что, не кормит грудью?

Ложь придумалась быстро.

– Лера? Уехала. В город. На День рождения к подруге. Завтра будет. Смеси? Да, молока у неё почти уже нет... Знаешь, она всё-таки очень переживает из-за Льва.

– Н-да... Валерий, конечно, нехорошо поступил... Ну да Бог им судья. А тебя, я смотрю, приспособили-таки в няньки!

Валерик защищался. Защищал Леру, себя, Даню и весь тот странный образ жизни, который вёл в последние недели.

– Мам, я сам его очень люблю! Мне же в удовольствие! И потом, Лере тоже надо дать отдохнуть: не чужой же человек.

Мама оставила его в покое. Она встала к плите. Валерик сидел на диване и всё смотрел на её жидкие выцветшие кудряшки, которые вздрагивали каждый раз, как она нажимала на нож, на сутулые плечи, на талию, уже расплывшуюся и неотделимую от бёдер... Мысленно обращаясь к этой спине, он проговаривал про себя пламенные монологи в защиту Леры, он был ей адвокатом и другом, он прощал и оправдывал каждое её движение, каждый поступок, каждое холодное, пренебрежительное слово.

Но мама больше не обличала, и больше не язвила по её поводу. Она молча готовила еду, и со сковородки уже тёк запах отбивных, которые могла приготовить только она, и жареной картошки. И салат она сделала, как Валерик любил: с луком, редиской и щедрой майонезовой приправой, а не ту масляную гадость, которую он вынужден был есть из-за Леры.

Мама была такой трогательной: кудряшки, нежный взгляд, молчание, которое не обязательно было нарушать...

А потом мама поставила на стол тарелку, и на отбивной лежал сделанный из редиски и огурца цветок – как в детстве. И вдруг оказалось, что можно быть ребёнком и ни о чём не думать, ни за что не отвечать. Это было ощущение абсолютной свободы – забытое чувство.

Мама накормила и искупала Даньку, поиграла с ним и уложила спать, вымыла посуду, а Валерик просто смотрел, как она это делает.

Это было продолжением той же свободы, маминым подарком, который она делала сыну с удовольствием и без усилий: ей, казалось, как раз нужен был маленький мальчик, за которым она могла бы ухаживать, и чью ответственность могла бы взять на себя.

И в Валерике вдруг поднялось странное чувство: он впервые подумал, что мама лучше Леры и что значит для него больше.

Лера теперь раздражала. Он вспоминал, какую она неаппетитную ела по утрам овсянку. Как обидно смотрела, стоило сказать что-то поперёк. Как легко, не спросив согласия, сбрасывала ему ребёнка. Валерик припомнил ей и нынешнее исчезновение. Он не знал, где её носит. Лерин телефон молчал, ожив лишь однажды. "Я в порядке, " – бросила Лера в трубку и снова оказалась вне зоны доступа.

Разбирая на ночь постель, Валерик вспомнил, как она скользнула к нему под одеяло. Теперь ему было очевидно, что в этом жесте не было ни любви, ни искреннего желания. Это был просто способ сказать "спасибо" и "извини".

Мама легла в одной комнате с Даней, и Валерик впервые за много ночей провалился в такой сон, где не надо слушать, а можно только спать.

Утром мама сказала ему: "Я ушла," – и уехала на работу. Пришлось проснуться. Даня уже сидел в кроватке и радостно мусолил пухлый кулачок.

Валерик тяжело и грузно присел на Лерину кровать. Ему казалось, что если бы только ему дали поспать ещё час, всё было бы хорошо. Но проверить было нельзя, и он сидел, хмуро глядя на маленького улыбчивого племянника.

Раньше Валерик утешался, думая о Лере, но со вчерашнего вечера он больше не любил её, и больше не знал, что ему делать.

Валерик подумал, что хорошо, когда кто-то тобой управляет. Теперь идея, что он может быть роботом, которым руководит крошечный плазмодий, показалась ему даже забавной. В неё можно было даже поверить – не всерьёз, конечно, так, ради игры. Ради того, чтобы чувствовать себя лучше.

И если им и в самом деле управляли, то, значит, не зря к нему шли все эти женщины: и Лера со своим "извини", и Лиля с её одиночеством, и Лёля...

Да, если следовать этой логике, Лёля появилась на даче не просто так. Валерик усмехнулся: что ж, пусть теперь будет Лёля. Это, по крайней мере, интересно. На душе стало немного радостнее.

В этот день к вечеру снова похолодало. Зарядил дождь.

И Валерик снова предложил Лёле жить у него. Предложение получилось двусмысленным. Он произнёс его таким тоном, что Лёля даже вздрогнула и долго размышляла, прежде чем сказать "да".

Но легла Лёля не с ребёнком, а попросила вытащить хлам из другой маленькой комнаты. Валерику это тоже показалось хорошим знаком, словно она оставалась на даче не няней и не домработницей, а в каком-то ином качестве.

Валерик сам вставал к Даньке и утром поднялся рано, чтобы приготовить завтрак. Лёля улыбнулась, увидев красиво накрытый стол, и с удовольствием поела.

Подавая чай, Валерик наклонился так, что его щека на мгновение прижалась к Лёлиной макушке. Она отстранилась, но, на его взгляд, не сильно и не очень решительно. Словно давая ему понять, что в целом не против, но...

Да, игра должна была быть, Валерик был согласен. В этом тоже была своя прелесть, своё маленькое чудо. Острота.

Днём, когда она прибежала на дачу во время тихого часа, Валерик всё время старался коснуться её, но Лёля стала нервно отстраняться, и он понял, что переборщил. Тогда Валерик сменил тактику и принялся ухаживать романтично. Гуляя с Даней по лесу в перерывах между приступами дождя, он срезал плотный кусок сосновой коры и за пару часов вырезал из него цветок, похожий на лилию. Лёля вспыхнула румянцем, принимая подарок. Впрочем, в остальном она так и осталась задумчивой и замкнутой, и только иногда строго взглядывала на Валерика воспиталкиными глазами, холодными, как заоконный дождь.

Валерик не знал, с какой стороны к ней подобраться, и вдруг вспомнил, как рассказывал ей про миксы, и какой заинтересованный и оживший был у неё взгляд.

– Помнишь, – осторожно начал он, когда они оба смотрели телевизор, а Даня копошился между ними на диване, – я тебе рассказывал про миксы?

– Про что? – Лёля удивлённо вскинула брови.

– Про миксы. Которые изучаю.

– Смутно, – и она вновь стала смотреть в экран.

– Я тут видел один плазмодий, возможно, арцирию, на поленнице. Сейчас, в дождь, он, конечно спрятался внутрь какого-нибудь полена... Они вообще нежные, боятся, что потоки просто смоют их вниз и не дадут оформиться... Так вот, я могу показать его тебе, как только кончится дождь. Может быть, удастся даже отследить, как плазмодий движется. Ну и как образовывает плодовое тело – конечно.

Говоря, Валерик разволновался: Лёлин взгляд не ожил, и интереса в нём не появилось.

– Да не обязательно, – равнодушно ответила она. – Пусть себе... живёт.

Валерик не нашёл, что ответить. Он сидел и думал: когда же она притворялась, тогда или теперь?

Ночью шумящий за окном дождь напомнил почему-то о Лере. И Валерик вдруг подумал: а вдруг она заявится сейчас и помешает ему и Лёле? Мысль об этом наполнила его отвращением и неприязнью.

Лёля могла бы стать ему хорошей женой. Там, где она появлялась, сразу становилось уютно. Она умела готовить и чисто убираться. Если была в настроении, хорошо ладила с детьми. И была довольно красивой, пусть и не настолько, чтобы будить в Валерике сильные чувства. Кроме того, однажды она проявила интерес к Валериковой работе. Пусть мимолётный, этот интерес был важен ему: казалось, теперь, зная, чем он примерно занимается, Лёля не могла бы считать его пустым местом.

Он почти планировал свадьбу, почти прикидывал, как они будут жить.

А на следующий день Лёля ожила. Глаза её снова стали внимательными и оживлёнными. Валерик подумал: может быть, на неё плохо действует дождь? Дождь как раз кончился, и сквозь облака то и дело проглядывало тёплое солнце.

Лёля вбежала во двор, сияя улыбкой, и закричала Валерику:

– Спиногрызы делают вид, что спят! Я свободна!

– Здравствуй, – ответил Валерик. – Есть будешь?

– Господи, ты такой классный! – и она налетела на него, обняла и поцеловала в щёку.

А потом они сидели за столом, ели вкусные бутерброды, которые Валерик соорудил из жареного хлеба, майонеза, чеснока, помидора, варёного яйца, зелени и шпрот, и болтали. Лёля всё время шутила. Валерик давился масляными шпротами, и жёсткий поджаристый краешек булки царапал ему нёбо.

– Я заварю чай, – сказал он, отсмеявшись в очередной раз.

– Сиди, – Лёля вспорхнула с места и бросилась к чайнику. Нажав кнопку, замерла у Валерика за спиной. Её ладони будто сами собой опустились на Валериковы плечи, и Лёля принялась тихонько массировать их. В голове у Валерика зашумело. Он даже на секунду испугался, что потеряет сознание, но потом понял, что шумит не столько голова, сколько закипающий чайник. У Лёли были очень сильные пальцы. Она мяла плечи жёстко, но в то же время не больно.

– Просто удивительно, что тебя так часто отпускают с работы, – сглотнув, проговорил Валерик. От Лёлиных прикосновений в его животе рождалось возбуждение, и он произносил слова в надежде пригасить его.

– Да почему? Сейчас дети по корпусам. Тихий час. Ну и чего мне там сидеть?

– А если... – Валерик снова сглотнул, – если что-то случится?

– Да я же не одна. Есть второй воспитатель. Тренер есть. К тому же, тренеры с ними гораздо больше возятся. Это ж их дети, они лучше знают, что лучше. Мы так, на подхвате.

– А если начальство тебя хватится?

– Скажу, что обходила территорию, – Лёля пожала плечами. – Подумаешь. Да и... – она сделала паузу, в которой слышалось колебание, словно она подбирала следующее слово, – напарница прикроет.

– Она, наверное, тебя уже ненавидит. Ты всё здесь и здесь...

– Нет. Нет. Она у меня добрая. Всё понимает. Думаю – понимает... Я бы её поняла...

Чайник щёлкнул кнопкой. Лёля перестала массировать Валерику плечи и пошла заварить чай. А когда ставила перед ним чашку, наклонилась так, что в глубокий вырез её майки он увидел красивую грудь, едва прикрытую крохотным кружевным лифчиком.

Леры больше не было. Она таяла вдали, её волосы цвета арцирии больше не волновали... Кому какое дело могло быть до Леры, если рядом, живая и тёплая, была Лёля?

Ей пора было уходить. На крыльце она немного задержалась, чтобы завязать шнурок. Она сделала это нарочно, и в её движении было много голливудской пошлости, но Валерик не мог думать о хорошем вкусе. Он замер и любовался и ожил, когда она уже выбежала за калитку.

И вдруг там, за калиткой, раздалисьголоса: возбуждённые, на повышенных тонах, словно кто-то ссорился, и один голос, кажется, принадлежал Лёле. Валерик кинулся туда, но вдруг калитка распахнулась, и во двор ввалился акрозиновый бомж. Его ноги были чуть согнуты в коленях, руки – широко расставлены, на опухших губах играла бессмысленная широкая улыбка. Он был похож на подвыпившего дядюшку, который собрался поиграть с любимым племянником в карусель: подхватить на лету и закружить вокруг себя, и словно призывал Валерика: ну же, беги! прыгай!

Валерик в нерешительности остановился. Сделал шаг влево, потом вправо. Бомжа было не обойти. Он тоже шатался вправо и влево, и смеялся, как будто верил, что Валерик принял игру и веселится вместе с ним.

Голоса за забором стали как будто громче и злее. Валерик махнул на бомжа рукой. Он влетел на веранду, запер за собой на щеколду дверь и побежал на второй этаж, к окну, из которого было видно дорогу за забором.

Лёля всё ещё была там. Она стояла, опустив голову, а кто-то удалялся от неё через подлесок. Валерик не успел рассмотреть, кто. Сквозь плотные кулисы, сотканные из молоденьких пушистых сосёнок, он видел лишь что-то белое: рубашку или футболку.

Потом и Лёля пошла вслед за этим белым – в сторону лагеря. Она казалась подавленной, и первая мысль, мелькнувшая у Валерика, была: кто-то устроил ей сцену ревности.

А вечером она снова была другая. Держалась так, словно точно отмерила полтора шага своего личного ненарушаемого пространства. Валерик чувствовал, что сходит с ума.

Он смотрел на её напряжённую спину, на движения рук, когда Лёля резала овощи, отводя далеко назад пухлый локоть с острой торчащей косточкой, и это резкое движение, казалось, говорило "не подходи". Но Валерик видел и привлекательную грудь в глубоком вырезе майки, и плотно натянутую на бёдрах ткань. Он не смог сдержать искушения, подошёл к Лёле сзади и остался стоять в полушаге, ощущая текущее от Лёли тепло. Та, нахмурившись, обернулась:

– Что?

– Нет, просто, – ответил Валерик. – Смотрю, как ты готовишь.

– Осторожно. Нож острый. И мне неприятно. Не люблю, когда за плечом...

Валерик отошёл, совершенно не понимая, почему она теперь так холодна с ним.

Чтобы остыть, он вышел на улицу. Вечер был приятный, тёплый, с лёгкими нотками прохлады. Мелкие пташки что-то выпевали в кустах, разросшихся между дачами на задней улочке, по которой редко кто ходил. Дрозды сновали со двора на двор. Крохотный лягушонок выпрыгнул из-под Валериковой ноги и испуганно забился, запутавшись лапкой в траве. Валерик вспомнил, как в детстве они со Львом ловили лягушат: просто держали в руках и выпускали. Было приятно ощущать, как в руке бьётся что-то живое, зависимое, симпатичное и совсем не противное на ощупь...

Он ужинал, мыл посуду, потом читал Дане на ночь народные сказки. Знакомые слова перекатывались во рту, будто крохотные сладкие монпансье. Он мог читать и не думать, потому что слова, интонации, ритм было отшлифованы чтением мам, бабушек и прабабушек. "Бежит Колобок по дорожке..."

И пока Валерик перекатывал языком слова, прижимал их к нёбу, легонько ударял зубами, он думал, как хорошо сегодня поступил, избавив Лёлю от домашних хлопот. Она почти отучила его стоять у плиты и возиться с племянником в то время, когда была дома. И её мало заботило, чем он занимается, когда она берёт на себя обязанности по дому. Валерик мог бродить по лесу, или писать статью, или отделывать второй этаж, или вообще ничего не делать – Лёля ни разу не бросила на него ни одного укоризненного взгляда.

Но, впрочем, она жила на даче и ела за его счёт.

Он слышал, как она прошла по большой комнате, звякнула алюминиевым старым чайником с разболтанной ручкой, который всегда стоял на печке, и как через несколько минут скрипнула и хлопнула, закрывшись, входная дверь. Это значило, что Лёля пошла в баню умыться. И Валерик представил себе тесную тёплую баньку с узким окном, где на подоконнике в стакане стоят зубные щётки и расчёски, и где мочалки висят на стене на крючках, и где пахнет сухим берёзовым веником из парной, и где белеет одна только лавка, заменённая им в этом году... Он представил, как Лёля берёт тазы, и наливает в один холодной воды из-под крана, а потом осторожно разбавляет её горячей водой из чайника, который только что кипел и от которого ещё идёт густой пар. Потом Лёля раздевается и встаёт в таз, берёт ковшик и начинает поливать себя...

"Ам – и съела!"

Сказка закончилась, и Валерик вдруг вспомнил, что читает на ночь крохотному ребёнку, а вспомнив – устыдился, как будто Даня мог слышать его мысли. Тот сидел в кроватке и смотрел на Валерика совершенно ясным взором, будто и не собирался спать.

"Жили-были дедушка да бабушка и была у них внучка Машенька"...

Лёля вернулась из бани, когда битый вёз небитого, и Валерик затосковал: ему хотелось пойти к ней, а не читать сказки, которые вспоминались почти дословно, будто когда-то были выжжены у него в мозгу калёным железом, а теперь начинали болеть, будто старые раны.

Даня наконец уснул, Валерик выключил свет, и вдруг оказалось, что вся дача погрузилась в полумрак: Лёля погасила лампы и легла спать.

Он тоже разобрал постель, но лечь не смог. Походил, походил в сумраке, а потом всё же толкнул её дверь. Дверь скрипнула и заскрежетала, цепляясь за доски пола. Лёлина встрёпанная голова испуганно приподнялась над подушкой.

– Лёля, это я, – шепнул Валерик.

– Я сплю. Я устала.

– Я просто хотел спросить, там осталась ещё горячая вода?

– Нет, Валера, я всю истратила. Извини.

– А ты принесла чайник из бани? Не могу его найти.

– Он на печке, где всегда...

И Лёлино одеяло поползло выше, до самого уха, где его краешек свернулся уютным плотным валиком. Валерик подумал, что одеяло похоже на серовато-белый плазмодий фулиго.

Нет, он не мог уйти.

– Где? – и он сделал шаг к Лёлиной кровати.

– Н... пчк... – бормотнула она, словно и в самом деле проваливаясь в сон.

– Я там не нашёл, – и Валерик сделал ещё один шаг.

– Ищи лучше. Он на печке, – и плазмодий одеяла отполз назад, открывая Лерин рот. А Валерик был уже близко. Он стоял, касаясь коленом жёсткого ребра кровати.

– Валера, я сплю!

Но он уже сел и прижал одеяло по краям, поймал её в ловушку, почувствовал себя миксамёбой, которая ловит бактерию, обволакивая её собственным телом.

Губы нашли Лёлину щёку, крепко прижались.

Лёля зашипела: страшно, горлом, как доведённая до отчаяния кошка, и забилась в ловушке из одеяла. Валерик, ошарашенный, отпрянул. Его возбуждение вдруг сменилось отчаянным осознанием собственной ошибки: он вдруг понял, что шёл сюда не просто так, а думал, что Лёля ждёт его, и что не пошёл, если бы мог предчувствовать это звериное шипение и это отвращение, даже омерзение во взгляде.

Валерик отпрянул, а Лёля, отчаянно забив ногами, села в постели. Она вжалась в угол, но лишь на секунду, и этого ей хватило, чтобы увидеть, что противник совершенно раздавлен и растерян. Тогда Лёля подскочила и влепила Валерику оглушительную пощёчину.

По комнате поплыли золотые круги, похожие на злобные лица. А за кругами Лёли уже не оказалось, она хлопнула дверью и сбежала.

Валерику было стыдно перед ней и страшно за неё: ночная темнота ещё не сгустилась, но в лесу всё равно было уже неприятно. Он молился, чтобы Лёля успешно добралась до своего дощатого домика.

Не зная, что ещё делать, Валерик запер дверь и улёгся спать. Он лежал без мыслей, без движения и долго-долго смотрел сквозь сгущающийся сумрак.

А потом кто-то прошёл мимо окна. Прошлёпала по влажной от росы траве лёгкая обувь, и задребезжала запертая на замок дверь, которую кто-то подёргал за ручку.

Валерик сунул ноги в кожаные протёртые тапки и пошаркал к выходу. На веранде было тихо и темно, только какой-то мотылёк забился в стекло, когда Валерик включил свет. Валерик вздрогнул, но за глухими частыми ударами различил трепет упругих крыльев и перестал воображать, что кто-то стучит в окно согнутым пальцем.

Ключ, поворачиваясь, клацнул один и другой раз. Дверь открылась, плотный яркий свет упал на ночную траву, как тёплое масло с ножа. В дом вошла Лёля. Проходя мимо Валерика, она взглянула ему прямо в глаза.

– Здравствуй, – сказал Валерик.

– Привет... – ответила Лёля и скрылась в доме.

Валерик заметил, что она переоделась, и это было удивительно. Когда Лёля убегала с дачи, на ней были джинсы и толстовка под горлышко и с длинным рукавом. С тех пор несколько посвежело, и можно было подумать, что она наденет поверх ещё и куртку, а она, напротив, разделась. Её боксёрская майка открывала кружево бюстгалтера и давала рассмотреть красивые загорелые лопатки; шорты были ещё короче тех, в которых Лёля завязывала шнурки. Волосы она распустила, хотя перед тем целый день проходила, заколов их на затылке некрасивым практичным узлом.

Казалось, послание было более чем понятным, но Валерик сомневался. Он вспоминал круги перед глазами после пощёчины и не решался подойти к ней.

– Я, – шепнул Валерик, входя в тёмный дом и обращаясь к Лёле вслепую, – ... ты не подумай, я не хотел тебя обидеть... так глупо... и потом...

– Всё в порядке, – её голос звучал весело и как-то многообещающе.

Валерик постоял, прислушиваясь к темноте. Потом услышал, как Лёля снимает одежду и стыдливо отвернулся, хотя и так ничего не мог видеть. Скрипнула пружина матраса, зашуршало одеяло. Валерик тоже улёгся.

Лёля ворочалась. Она не закрыла дверь, и в совершенной тишине было отчётливо слышно каждое её движение.

Валерик мучался, представляя кружево, выглядывающее из выреза майки.

А потом она встала и, неслышно ступая, подкралась к нему.

Валерик поднял на Лёлю глаза. Она стояла возле дивана, почти совсем голая. В темноте отчётливо белели её трусики и снятая, прижатая к груди майка.

– Валера, – шепнула Лёля, наклоняясь, – Валера!

– Я не сплю, – словно очнувшись, ответил он, но оказалось, что его голос осип, и тогда Валерик откашлялся и повторил: – Я не сплю. Что?

– Я просто хотела извиниться. Это от неожиданности. Правда. Ты... – она остановилась и на секунду задумалась, будто решая, что сказать, но не придумала и добавила только: – Извини, ладно?

При этом рука её, придерживающая майку, сползла чуть ниже, наверное, потому, что Лёля наклонилась, и в сумраке Валерик ясно увидел, а может быть, скорее, во всех подробностях представил себе её голую грудь.

И эта грудь была как наваждение. Он не мог потом уснуть, представляя её себе снова и снова и ощущая маленькие сладкие толчки пульса во всём теле.

Валерик никогда не думал, что женская нагота так много для него значат. Девочки из группы никогда не стеснялись его и могли открыть дверь полуголыми, могли неплотно задёрнуть занавеску, делящую общажную комнату на спальню и прихожую, во время переодевания. Валерик глядел на них не без любопытства, но, скорее, с равнодушием.

А тут, думал Валерик, дело заключалось в том, что он захотел Лёлю прежде, чем увидел её обнажённую грудь И, наверное, захотел потому, что она была похожа на Леру, только не бросала его, а, напротив, помогала и поддерживала. Значит, можно было снова чувствовать себя миксамёбой, вокруг которой ползают другие одноклеточные, и хотеть именно ту особь, которая подползла ближе и не желает сбегать.

И ещё желание стало невыносимо жгучим, потому что Лёля вела себя непоследовательно и сбивала с толку. Была голой и неприступной одновременно. Дразнила и отталкивала. Становилась то одним человеком, то другим. Сводила с ума.

Валерик не успел уснуть к моменту, когда заплакал проголодавшийся Даня. Валерик трясущимися руками заправил бутылочку кефиром и пытался унять накатывающее волнами возбуждение, пока кормил. Он ненавидел себя. Так явно и откровенно мечтать о женщине, кормя маленького ребёнка, казалось ему омерзительным, но справиться с собой Валерик не мог.

И, наверное, из-за нервного возбуждения, передавшегося малышу, кормление и укладывание на этот раз заняли чрезвычайно много времени. Светало, когда Валерик, наконец, смог пойти спать.

Он заглянул в Лёлину комнату, когда относил бутылочку на кухню. Рассеянный свет скользил по складкам её одеяла. Лёля укрылась едва ли не с головой, и лишь узкая пятка выскользнула из-под одеяла.

Валерик сделал ещё шаг по направлению к кухне, и вдруг понял, что умрёт от любопытства, если не узнает, в самом ли деле она спит голой.

Лёля слегка пошевелилась, выпростала из-под одеяла руку, и тонкую, и округлую одновременно. Валерик присмотрелся, стараясь понять, как это может быть, и не понял, но остался очарован этой женской загадкой. Он чувствовал себя пьяным. Им будто руководили извне, а он только смотрел, слушал, чувствовал и удивлялся.

Бутылочку из-под кефира Валерик поставил на пол возле печки и тут же зацепил ногой. Чуть постукивая, она покатилась по гладко оструганным доскам, остатки кефира разрисовали прозрачное стекло белыми гладкими дугами.

Валерик не обратил внимания. Он перешагнул высокий брусок порожка, поколебался немного и, сделав последний шаг, уселся на кровати. Панцирная сетка, покрытая двумя матрасами, жалобно прогнулась. Лёля приоткрыла глаза. Она казалась сонной, но Валерик уже точно знал: это игра, и она ждала его.

Он тихонько провёл пальцем сверху вниз, и одеяло спустилось по обнажённой груди. Лёля улыбнулась. Валерик замер, но она ждала, спокойно глядя на него. Он наклонился, прижал её, придавил, и Лёля слегка качнулась под ним, подкинутая сеткой кровати.

Валерик нашёл губами Лёлин рот и стал его целовать, а она засмеялась, и чтобы утвердить своё привосходство, Валерик слегка прикусил её пухлую губу. Тогда она, подчинившись, стала отвечать на его поцелуи. Валерик схватил её узкие плечи и стиснул их. Лёля съёжилась, как будто испугалась, а он уже раздевался, и одеяло уже соскользнуло на пол.

Лёля была мягче Леры и жарче её. Этот жар, текущий из ложбинки меж Лёлиными ногами, ощущался почти болезненно, заставлял вздрагивать, но Валерик всё равно прижимался, раздвигал, требовал. Она яростно дышала ему прямо в ухо, заставляя морщиться, прикусила мочку, а Валерик за это сильнее, чем следовало бы, сжал Лёлину грудь. Они словно боролись: молча, почти ненавидя друг друга, и Валерик хотел её всё больше и больше.

Потом она вздрогнула, подалась вперёд, и Валерик начал чувствовать Лёлю, как прибой, и в ушах зашумело море.

– Мне было хорошо, – Лёля шепнула ему прямо в ухо, и Валерик почувствовал, как она прижимается к его боку. Ему захотелось отодвинуться, потому что он был покрыт мелким бисером пота и боялся, что ей станет неприятно.

– Мне было хорошо, – шепнул он в ответ.

Они лежали молча, и Валерик лихорадочно искал, что бы сказать – и не находил. Лёля сама спросила:

– Как твоя работа? Расскажешь ещё что-нибудь интересное?

– О миксомицетах?

– Да, – она слегка прижалась, словно чтобы подбодрить его.

– Мне казалось, что тебе неинтересно...

– Я притворялась.

– Или притворяешься сейчас?

– Или притворяюсь сейчас.

– А как мне понять?

– А зачем? Ты просто рассказывай.

– Почему?

– Ну нужно же о чём-то говорить.

– Ты так думаешь? Ну, о чём же рассказывать?

– Ну... Что, например, происходит сейчас?

– С кем?

– С каким-нибудь вот этим твоим грибозверем? Что он делает сейчас, когда мы лежим вот тут и пытаемся разговаривать, а?

– Лёля, их же полный лес. Их тысячи, и каждый живёт своей жизнью, и...

– Ну какой-нибудь один. Ну просто, к примеру.

– Ну хорошо, – Валерик улыбнулся и чуть прижал Лёлю к себе. Он вдруг понял, что чувствует себя замечательно. – Помнишь, – продолжил он, – я говорил тебе, что несколько дней назад видел на дровах крохотный плазмодий арцирии? Такой маленький комочек слизи, который может ползать? Из-за этого миксов иногда называют слизевиками. Помнишь?

– Ну... да, наверное... Может быть...

– Он маленький, с ноготь. Желтоватый.

– И куда он полз?

– Он поднимался повыше. Искал место, где мог бы застыть и выпустить споры. Потом, правда, пошли дожди. Он наверняка спрятался в дрова и замер, чтобы его не смыло потоками холодной воды, но... Но можно представить, что как раз сейчас он добрался до места и готовится к продолжению рода.

Лёля слушала, пристально глядя на него голубыми глазами, ярко блестящими в первых рассветных лучах.

– Тебе интересно? – переспросил он.

– Конечно. И потом: у тебя очень красивое лицо, когда ты рассказываешь. Правда! Глаза такие живые. И тебе идёт без очков... Так как она готовится?

– Она уже присмотрела себе местечко, где солнце и ветер быстро высушат её наполненное спорами тело. С тех пор, как плазмодий решил, что готов к размножению, он больше не боится солнца, он стремиться к нему. Должно быть, он уже выбрал какой-нибудь уютный краешек, и если хочешь, мы завтра пойдём к поленнице и поищем молоденькую арцирию, чтобы посмотреть, прав я или нет.

– Пойдём. Конечно, сходим, тем более, что идти недалеко.

– Теперь он замер и сотни ядер, плавающие в цитоплазме, начинают снова делиться пополам. Их любовь окончена, они уже обменялись информацией, их дети будут умнее и сложнее, чем они сами. Каждое ядро опять с одиночным набором хромосом. Каждое, чтобы превратиться в спору, образует вокруг себя сгусток цитоплазмы, чтобы чуть позднее превратиться в твёрдый шарик споры. Остальное вещество пойдёт на строительство плодового тела...

У Валерика затекла рука, на которой лежала Лёлина голова. Он слегка пошевелился, и вдруг понял, что её шея расслаблена: девушка спала.

Валерик не расстроился: он и сам хотел спать – и, честно говоря, сейчас ему было не до науки.

Он проспал, наверное, час и проснулся. Тело было будто пропитано электричеством и, хотя Валерик бодрствовал почти всю ночь, он чувствовал себя отдохнувшим.

Не хватало только умыться, чтобы стало совсем хорошо, и Валерик тихонько встал.

Чайник – погнутый, алюминиевый – действительно стоял на печке, как и говорила Лёля. Валерик нагрел воды и долго и шумно плескался в бане.

Вода в чайнике быстро закончилась, он окатывался водой из-под крана, чувствуя то холод, то тепло, текущее в двери с залитой солнцем улицы. Он думал о Лёле и о Лере, и о том, что Лёлю любит сильнее и, пожалуй, просто любит. И ему было неважно, что Лёлю любить проще, потому что она умеет готовить, стирать и убирать, и не взваливает на него ответственность за чужого ребёнка, а, напротив, берёт её на себя. Валерика не интересовало сейчас, как он нашёл свою любовь. Ему был важен результат: ему было хорошо.

Когда Валерик вернулся в дом, дверь в их с Лёлей комнату оказалась закрыта, а из соседней раздавалось довольное гуканье Дани. Лёля что-то тихонько говорила ему, а он похохатывал.

Но в комнате была не Лёля. Острый чёрный локоть – всё, что Валерик мог видеть – не мог быть Лёлиным.

– Вы кто?! – крикнул он и вдруг понял, что перед ним – Лера.

Она сидела у кроватки сына, положив подбородок на перильца, и когда он вошёл, повернула к нему лицо.

Прошло не так много дней с её ухода, но это был как будто совсем другой человек. Лицо похудело и осунулось, глаза блестели, как у больной, волосы не были распущены: Лера заколола их в уродливый офисный узел, и оттого её черты казались острыми и непропорциональными. Она надела на себя чёрную водолазку и тёмные шерстяные брюки. Валерик никогда не видел, чтобы Лера одевалась так. Казалось, ей сразу стало тридцать. Она больше не была красивой, и Валерик вдруг почувствовал сквозь щемящее чувство жалости и отчаяния, что снова любит её, безумно любит, словно и не переставал любить.

– Это я, – ответила Лера. – Я вернулась к сыну.

Голос у неё был тоже тихим и тусклым. Слабым, будто она не могла разговаривать и заставляла себя через силу. Валерику захотелось обнять её.

– Здравствуй, – ответил он. – Хочешь чаю? Ты завтракала?

Он забыл и Лёлю, и минувшую ночь.

– Прекрати! – сказала Лера, повысив голос. – Прекрати разговаривать со мной, как с душевнобольной! Надоела твоя жалость! Иди вон, честное слово!

И тут за спиной раздались шаги. В дом с веранды вошла Лёля. Валерик обрадовался: в его душе поднялась злость и, увидев Лёлю, он тут же понял, как отомстить Лере, которая снова ранила его нарочно и сильно.

– Не указывай мне! – крикнул он в ответ. – Я тебе не тряпка! Ты вообще не можешь мной распоряжаться. Ты мне никто. У меня есть девушка.

И он протянул руки к ошарашенной Лёле. Та хотела было отстраниться, но не успела, а Валерик не заметил её движения. Его руки сомкнулись на её талии.

Лера насмешливо выпрямилась. На её лице играла кривая ухмылка.

Валерик не выдержал. Он должен был доказать, что на ней свет клином не сошёлся, и, не придумав ничего лучше, поднял руку и схватил Лёлю за грудь.

Лёля вскрикнула, будто не понимая, что происходит. Она вывернулась, больно дёрнув Валерику руку, отскочила на шаг, а потом размахнулась и влепила Валерику пощёчину, от которой во рту появился привкус крови.

– Почему?.. – растерянно спросил её Валерик.

Лёля ответила гневным взглядом и развернулась, чтобы уйти.

И в это время из закрытой комнаты раздался резкий женский вскрик. Лёля испугано обернулась, Лера недоуменно подняла брови.

– Кто там? – спросила она.

– Я не знаю, – Валерик испуганно замотал головой.

– Ляля? – вдруг спросила Лёля и ринулась к двери.

За открытой дверью оказалась ещё одна она, почти так же одетая, такая же стройная, но в то же время округлая и мягкая, с теми же длинными распущенными волосами девушка. И эта вторая Лёля сидела на кровати, прижав руку к груди испуганным жестом, который напомнил Валерику маму.

– Ляля! Что случилось?! – Лёля бросилась к ней. – Ты как? Я тебя искала! Что случилось?

А Ляля выглядела растерянной и смущённой. Она улыбалась, наморщив лоб, и старалась надолго не задерживаться на Валерике взглядом.

– Там был бомж, – ответила Ляля. – За окном. Я обернулась, а там косматая грива, лицо такое грязное и глаза... Один глаз словно заплыл, а второй – сумасшедший. Вот. Ну я и крикнула. Прости, Валер, я не хотела, чтобы меня тут видели, но...

– А ты зачем сюда пришла? – вдруг спросила Лёля. Потом подумала и, уже с явным раздражением в голосе, добавила: – А ты когда сюда пришла?!

Ляля молчала. Теперь она старалась вообще ни на кого не смотреть. Лёля сердилась всё больше и больше.

– Я думала, ты ушла к ребятам. А ты ушла сюда?! После того, как я вернулась и рассказала, как Валера... – она задохнулась от возмущения. – И вы?..

Лера за спиной Валерика начала смеяться. Он, возмущённый, обернулся: кисти её рук тонули в рукавах водолазки, и Лера, закрывая смеющийся рот запястьем, закусила ткань.

Валерик ненавидел её.

Он не совсем понимал, что происходит. Но ночью, очевидно, он был не с Лёлей. Теперь это поняла даже Лера.

Валерик взглянул на неё и мысленно заспорил, готовясь дать отпор. Он ждал только случая сказать, что сама Лера не имела в последние дни ни малейшего представления о том, что происходит с её ребёнком.

Но она только иронически молчала.

– Лёля, пойдём, – вдруг мягко сказала вторая, Ляля, и Валерик понял, что очень хочет, чтобы все ушли. Ну хотя бы кроме Леры, потому что выгнать её казалось невозможным, безнадёжным делом.

Валерик видел в окно, как они уходили. Лера тоже смотрела – молча и уже не смеясь. Потом ушла к ребёнку, и спустя минуту Валерик снова услышал её довольное воркование.

Хлопнула калитка, двор опустел.

Валерик смотрел на поленницу и вспоминал неоконченный ночной разговор. Дрова хотелось сжечь, одно полено за другим, вместе с плазмодием, с невызревшей арцирией, со всем, что напоминало о том, что он спал не с той женщиной, что его обманули, надули, нагрели, и Валерик даже не понимал, зачем и почему.

Но как раз арцирия его не обманула. Она действительно готовилась образовать плодовое тело. Её плазмодий добрался до выступающего брёвнышка в середине поленницы и устроился на самом краю.

Рождение тела было похоже на то, как капает вода с протекшего потолка, только пятно плазмодия было внизу. Плазмодий набухал крохотными ножками сталагмитов, они становились все тоньше и выше. Внизу оставалась материя, не содержащая драгоценных ядер. Выше, на крохотных подставках, похожих на крышечки желудей, собирались вытянутые шишки, наполненные спорами. Спорангиев было несколько десятков, и поначалу, только появившись, они были влажными, полупрозрачными и водянистыми. Каждый из них был похож на высокий бокал с шампанским.

Солнце светило на молодую арцирию, ветер выдувал из неё влагу, и она становилась непохожей на породивший её плазмодий. Оставались хрупкие ножки, едва заметные чашечки и вытянутые, покрытые сухой оболочкой шишки. Арцирия напоминала теперь мох, лишайник или трутовый гриб: что-то неразумное и неспособное к движению.

– Он бил меня, – сказала Лера, когда они с Валериком пили чай.

Солнце уже зашло, за окном было темно, возле Валерикова уха вился надоедливый комар. Они сидели в полной тишине около часа, а потом Лера произнесла эти слова. Она глядела в стену, держа чашку с остывшим чаем у самых губ, и взгляд её казался рассеянным, но Валерик точно знал, что она следит за ним краем глаза.

Лера зависела от Валерика; он прекрасно понимал, что зависела. Даже от его взгляда, от одобрения. От жалости и сочувствия, в конце концов. Потому что ей не к кому было больше пойти.

Валерику было всё равно, он был так опустошён, что сам выдержал бы побои, лишь бы его оставили в покое, но он всё-таки сочувственно кивнул ей.

Да, это было то, что нужно. Теперь можно было допивать чай и исподтишка поглядывать в телевизор, где шёпотом была включена какая-то передача – Лера рассказывала сама. Люди в телевизоре тоже говорили, и Валерику казалось, что они отвечают ей вместо него. Иногда люди спорили, иногда – сердились, иногда – улыбались. Валерик был им благодарен, хотя не знал их имён, знал только, что один из них – известный актёр, а другой, кажется, – политик.

– Вообще, он дзюдоист, преподаватель в спортивной школе. Он не должен был приезжать в лагерь, просто случилось, что надо было на неделю подменить друга. Ну, он не отказал. Понимаешь?

Известный актёр на экране кивнул с серьёзным видом. Валерик скопировал его жест, и Лера продолжила:

– А потом ему надо было уезжать. И малыша совсем нельзя было брать с собой, потому что... Потому что нельзя.

И политик с экрана сурово посмотрел на Леру, а Валерик отзеркалил взгляд.

– Но я же оставляла его не с кем-нибудь, с тобой! – сказала Лера и опустила глаза. – И это вовсе не значит, что я любила его больше, чем сына. Совсем не значит! Он просто был мне нужен. Просто нужен... ну потому что ведь каждой женщине нужен сильный мужчина, который мог бы помочь, поддержать. Рост, фигура, мускулы, и ещё он всегда так уверенно и жёстко говорил, и всегда казалось, что он прав. А потом оказалось, что он совсем слабый и всё время боится, что говорит чушь, и все это видят. Потому и тон у него был уверенный и даже злой. И мне всегда нравилось, что он так по-хозяйски, так сильно меня обнимает на людях. А оказалось, что он считает себя ничтожеством и боится, что я уйду от него. Он просто метил территорию – от бессилия.

– Ты же знаешь меня, – продолжила Лера, когда в Валерике отразилась подбадривающая улыбка ведущего, – если я нашла слабое место, я начну ковырять, потому что ненавижу мужскую слабость. Но он же не ты. Это ты, ты меня знаешь! Ты знаешь, что я не со зла. Просто говорю и делаю то, что чувствую в эту минуту, и всё. И ты меня любишь любой и примешь любой. Потому что я – такая.

Пошла реклама, и Валерик больше не знал, как реагировать, потому что не мог улыбаться так глупо, как рекламные актёры.

Он закрыл лицо сложенными ладонями и опустил голову. Было больно. Неужели она даже не думает, что ему может быть больно? И что его тоже нужно принимать таким, какой он есть.

– Я его подначивала... Ну конечно, подначивала! Придиралась к словам. Сначала просто так, чтобы позлить, потому что видела: он злится. А потом вдруг поняла, что он в самом деле часто говорит потрясающие глупости. И это, конечно, меня взбесило. Конечно, взбесило. Я стала... Ну, уходить, не предупреждая. Общалась с его друзьями без него. С парой друзей даже близко. Но подловить меня... Нет, это он не мог. Там, под своей самонадеянностью, он чертовски туп. Ну, начали ругаться. Сначала меня это заводило, потому что он был хотя бы искренним, когда ругался. Таким сильным, напористым. Потом и это перестало заводить... Дня через два. И я сказала ему, что сплю с другими.

Ток-шоу кончилось. Пошли анонсы. Валерик чувствовал себя беспомощным.

– Ну я такая, да. А чего ты ещё хочешь от шлюхи? От дочери шлюхи и алкаша? У меня наследство, и я им активно пользуюсь. Вступаю в права. И ты понимаешь, что я такая. Ты меня принимаешь. Ты знаешь, что надо либо брать меня такую, как есть, либо не брать никакой. А он меня ударил. Он, спортсмен; он, работающий с детьми! Влепил мне пощёчину. Потом я упала, а он бил меня по ногам. Бил, бил... Так страшно было. И почти не больно. Только страшно. Кажется, он только пугал и вовсе не хотел сделать мне по-настоящему больно. Не знаю, впрочем... Ну посмотри ты на меня, чего ты прячешься?!

Валерик поднял лицо. Глаза его были совершенно пусты, он это знал, но Лера, кажется, увидела в них отражение своих ожиданий. Она кивнула, словно нашла во взгляде Валерика сочувствие и ободрение.

– Потом он сказал, что я буду сидеть дома и выходить только с ним. Запер меня. А я сбежала, конечно. У меня знакомый один есть в поисково-спасательной службе. Я ему позвонила. А они ведь умеют двери открывать – и не всегда выламывают. Знаешь, хозяева иногда просят поаккуратнее, и тогда они отмычками... Незаконно, конечно, но все в итоге довольны. Ну вот. Так.

Валерик выключил телевизор и молча встал.

– Лера, я устал очень, – сказал он, чуть подумав. – Пойду спать.

И вдруг понял, что и правда устал больше, чем мог себе представить, что не хочет видеть грязной посуды и думать о ночных кормлениях. Валерик хотел оказаться как можно дальше от Леры и её ребёнка.

Лера ещё сидела на кухне с чашкой чая в руках, когда он вышел из комнаты и стал подниматься по лестнице на второй этаж. Под мышкой у него были свёрнутые тюфяки с Лёлиной кровати. Постельное Лёлино бельё он просто сбросил с кровати на пол.

Второй этаж был пуст. Белели в темноте некрашеные доски пола, свисал с потолка неподключенный к сети электрический провод для будущей люстры. Внушительная часть стены была ещё не обшита вагонкой, и Валерик видел покатую изнанку крыши.

На втором этаже были только широкий подоконник, печная труба, сложенная из красных кирпичей и перила, огораживающие лестницу. Валерик бросил тюфяки возле трубы – один на другой. Постелил свежую простыню. Потом сходил вниз за одеялом и подушкой и, наконец, улёгся, спиной ощущая непривычную жёсткость ложа.

Он закинул руки за голову и стал смотреть в ночное небо за лишённым занавесок окном. Это было очень красиво. Тёмные ажурные силуэты сосен тихо покачивались, открывая и закрывая яркие точки звёзд. Спина сладко ныла, распрямляясь и отдыхая. И ещё здесь было много воздуха. Валерик думал, что будет чувствовать себя посреди пустого пространства неуютно и беззащитно, но вышло не так. Он будто летел по ночному небу, отдельный, недосягаемый для всех, и снова, как с мамой, чувствовал себя свободным.

Когда снизу настойчиво и отчётливо заплакал Даня, Валерик блаженно улыбнулся. Он физически чувствовал, как доски пола отделяют его от забот... Но всё-таки прислушался и убедился, что Лера встала и пошла за бутылочкой.

Утром Валерик украдкой выглянул на кухню. Лера, казалось, ещё не выходила. Он быстро взял бутылку минеральной воды, яблоко и пачку печенья и вышел из дома.

Чтобы позавтракать, он сел на пень тут же, у калитки, достал печенье, откусил кусок, запил водой. Огляделся по сторонам. Лес был пустым. Никто не шёл по дороге между дачами и лагерем. Собаки нигде не гавкали. Даже птиц не было видно, и Валерик удивился: как он мог раньше не замечать, что в лесу теперь так мало птиц. Пожалуй, остались одни вороны, чёрные, грузные, перелетавшие с сосны на сосну. Исчезли куда-то поползни, раньше так резво бегавшие вверх-вниз по деревьям. Трясогузки больше не ходили по пыльной дорожке, постукивая хвостиками. Кукушка не куковала глухим и гулким голосом – Валерик и забыл, когда последний раз считал, сколько ему осталось. И только там, по ту сторону дачных заборов, в огородах, шла весёлая жизнь. Над дачами ловили мух резвые стрижи. По дачным огородам шныряли дрозды. И мелкие птахи вили гнёзда в зелёных изгородях.

– Даже дятлы исчезли, – сказал себе Валерик, стряхивая с колен крошки печенья.

И правда, тут раньше было много дятлов. Их дробный перестук был постоянным лесным фоном, и птицы быстро перелетали с дерева на дерево, мелькая пёстрыми крыльями. Валерик любил отыскивать дятлов взглядом. А теперь не видел и не слышал ни одного.

Дачная активистка Татьяна Сергеевна рассказывала, что неподалёку осушают болота, и Валерик задумался о том, могло ли это каким-то образом повлиять на птиц или нет, и решил хотя бы из чистого любопытства спросить экологов, когда вернётся в университет.

И вдруг у него над головой кто-то стукнул. Потом ещё и ещё раз. Это был скрытый сосновой хвоей дятел, но какой-то странный. Его дробь была медленной, и он всё время сбивался с ритма и часто отдыхал. Потом Валерик сумел разглядеть его, и почти в ту же минуту дятел резко спикировал вниз. Он пролетел мимо человека, словно не заметил его, и приземлился на столб, поддерживающий ворота. Валерик удивился: такое поведение было странным. И тут дятел вдруг начал долбить клювом столб.

– Ты идиот, – сказал ему Валерик. – Мало того, что не улетел со всеми вместе, ещё и долбишь там, где ничего нет. Столб пропитан всякой химией. В нём полно отравы и ни одной личинки, зуб даю!

Но дятел не услышал – или не поверил. Он продолжал своё безнадёжное дело.

На его навязчивый стук отозвались: Ляля и Лёля шли со стороны лагеря, пробираясь через подлесок. Валерик смотрел, как, задетые их смуглыми загорелыми ногами, качаются широкие резные листья папоротника.

– Здравствуй, – сказала Ляля. – Хорошо, что ты здесь.

Валерик молча смотрел на неё.

– Мы всё утро тут ходим, – продолжила Ляля. – Хотели застать тебя за забором или во дворе... В дом заходить неудобно. Там... Мама мальчика.

– Я понимаю.

Валерик хотел игнорировать их, но не мог сдержаться, потому что злился так, что слова вылетали сами.

– Валера, ты прости, – Ляля села возле него на корточки, – мы не хотели, чтобы так вышло. Можно, мы всё объясним?

– Ну, судя по фильмам, с близняшками такое часто. И особенно в немецком кино. Так что, чего уж тут объяснять?

Валерик не хотел быть злым – но он злился.

– Мы не близнецы. У нас разница год, – Ляля поднялась на ноги и встала рядом с сестрой.

И тут Валерик увидел, что они действительно разные. Ляля была чуть выше и чуть полнее – самую малость. И волосы у неё были немного гуще. А самым большим отличием был взгляд. Но Валерик не спешил ругать себя за слепоту. Он ждал объяснений.

– Мы в лагерь сбежали из-за мамы, – Ляле было неудобно стоять, нависая над сидящим Валериком, и она опустилась на колючий мох, сквозь который пробивались новорожденные – веточка и пара листьев – деревца. Лёля отошла на пару шагов и прижалась плечом к поодаль растущей сосне.

– Ну, не то чтобы сбежали... Просто мама достала пилить, и мы решили немножко отдохнуть. И я-то нормально, а Лёлька нежная, домашняя. Ты только не подумай, что мы планировали тебя использовать, нет! Она искренне стала помогать. Это я её подтолкнула ходить к тебе почаще. Всё-таки нормальный человеческий дом, не халупа наша вонючая. Знаешь, она младше, я её опекаю. Я видела, что она оживает. Приготовит нормальной еды, поест за нормальным столом... Ну не приспособлена она для походной жизни, что поделаешь? Домашний ребёнок. Но, понимаешь, она же не могла переложить всю работу на меня. И иногда я её подменяла – Лёля говорила, что ты один справляешься с трудом. Я хотела сказать, но как-то к слову не пришлось. А потом, я думала, ты догадаешься: мы же не совсем одинаковые. Маленькими вообще разными были. А после школы обе стали – копия мама...

– Надеюсь, мама ко мне не приходила – на помощь? Или маму я тоже не отличил?

Ляля запнулась и нахмурилась, но Валерик сделал вид, что не заметил. Он хотел быть жестоким и получал от этого удовольствие.

– Ну а потом как-то к слову не пришлось. Ну две нас и две, ты не замечаешь, мы тебе помогали. Все были довольны. Вот и всё.

– Ну, положим, не всё...

– Ты о нас с тобой? Кхм... Ты мне нравился, и всё. Ты мне правда понравился. Сразу. Когда рассказывал про своих слизневиков...

– Слизевиков.

– Ну вот понравился – и всё. Люблю умных мужчин, люблю увлечённых. И когда Лёлька прибежала в слезах и стала говорить, что ты – к ней... Ну, в общем, что... То я поняла, что ты мне ответил. И пришла к тебе. Не было обмана. Никаких игр. Просто так сложилось. Случайно совпало...

– Но я звал тебя Лёлей. И ты ни разу меня не поправила.

– Но это же просто имя. Что значит имя?

– Да, да! Имя – это ноги, плечи, руки, грудь и губы! Да! Я не Ромео, и добровольно на такие игры не соглашался. И ты не нравишься мне настолько, чтобы имена потеряли смысл и значение!

Ляля расплакалась. Она всё так же сидела на земле, согнув ноги в коленях, и теперь, когда она склонила голову, волосы скрывали её лицо. Валерик был даже рад: на этой сцене закрыли занавес. Его не беспокоили редкие всхлипы и конвульсивные подёргивания плеч. Он уходил из зрительного зала: там, за кулисами, что-то грохотало, но он прекрасно понимал: рабочие сцены разбирают декорацию, а пьеса, на которую был куплен билет, уже окончилась.

– Лёля! – позвал Валерик.

Лёля стояла там же, у сосны, и старалась не смотреть на него.

– Лёля, спасибо тебе. За помощь спасибо. Я бы без тебя не справился. Жаль, конечно, что ты не сказала мне про сестру, но... В любом случае...

Валерик замялся, не зная, что ещё сказать, и выжидательно посмотрел на неё. А Лёля протянула руку по направлению к сестре и позвала:

– Пойдём. Ляля, пойдём!

– А! Вот вы где! – за спиной скрипнула калитка. Лера с малышом на руках вышла за забор и встала, смеющимися глазами глядя на всю троицу.

Сёстры ничего не сказали, просто развернулись и ушли.

– Миленькие! – сказала Лера. – Не удивляюсь, что ты не хотел замечать, что их две.

Она особо выделила голосом "не хотел", но Валерик уже перестал обращать внимание на такие вещи. Он теперь сам умел язвить, играть интонациями и выдумывать жестокие слова, и это переставало быть интересным. Вместо того, чтобы обращать внимание на Леру, он смотрел на Даню, который глядел на него во все глаза и хихикал.

Лера села на мох, опустила малыша себе на колени и он тут же потянулся за высохшей травинкой, сорвал, зажал в кулачке и стал трясти, глядя, как серо-коричневая шишечка рассыпается на былинки.

– Я тебя потеряла, – тихо сказала Лера. – Ты наверху спал?

– Да, наверху.

– А почему?

– Там не так душно.

И они замолчали.

– Я пойду в дом, – сказал Валерик спустя какое-то время.

– Не уходи, – тихо попросила Лера. – Погуляй с нами. Пожалуйста!

Валерик пожал плечами и остался.

– Вынеси коляску, хорошо? Я хочу пройтись, – сказала Лера. Кажется, молчание и ей стало в тягость.

Валерик выкатил коляску, и они пошли по дорожке. Не к реке, как обычно, а к дальним дачам. Валерик шёл спокойно, он совсем забыл про тощую зубастую Лилю. Она превратилась во что-то незначительное, словно была всего лишь приступом какой-то странной болезни.

А Лиля увидела его из-за забора и, сбегая по ступеням высокого крыльца, крикнула:

– Валера?

В её голосе слышался вопрос, будто Лиля не была уверена, что не обозналась. А Валерик похолодел: болезнь вдруг снова стала угрожающей реальностью.

Он стушевался, опустил глаза, вцепился в ручку коляски, но имя догнало его, выкрикнутое уже более уверено – почти с абсолютной уверенностью.

– Валерий!

Она уже бежала к калитке, добежала и схватила Валерика за воротник.

– Валера! – Лиля уже злилась, и это было слышно по голосу. Валерик затравленно обернулся. Лера отошла на шаг и стояла, скрестив на груди руки, как посетитель музея, который хочет издали охватить взглядом эпическое полотно. На её губах играла ёрническая усмешка.

– Валера! – Лиля дохнула прямо в ухо, и Валерик внезапно понял, как неприятно от неё пахнет – словно от скисшей капусты. Он инстинктивно отстранился.

– И как это понимать? Всё это вранье, всю эту ложь?! Это твоя жена?

Она окинула Леру оценивающим взглядом. Лера была хороша. Тем более хороша, что определённо чувствовала своёпревосходство над костлявой соперницей.

Валерик пытался найти в Лиле хоть что-то привлекательное, что могло бы хоть немного его оправдать – и не мог.

У Лили были удивительно тусклые глаза, без мыслей, без живой эмоции. В них словно можно было разглядеть отражение сериальной картинки, как в глазах жертвы можно было, по слухам, разглядеть отражение убийцы.

Она и говорила так же: по-сериальному, с надрывом, и замолчала, когда кончились слова.

Валерик подумал, что если бы дать Лиле умный взгляд и искреннюю улыбку, то она станет хорошенькой. Сгладятся острые углы скул, не так будут заметны торчащие вперёд крупные зубы, маленький лоб перестанет казаться признаком глупости, глаза засветятся и станут казаться больше.

Но Лиля глядела, не мигая, и ждала реплики в ответ. Не дождавшись, снова обратилась к Лере:

– Он меня соблазнил! Он вам изменил, а меня обманул!

Так и сказала: "соблазнил". Валерика передёрнуло от фальши.

– Лиля! – крикнул он.

– Да я, собственно, сестра, – Лера едва сдерживалась, чтобы не расхохотаться.

– Сестра? – Лиля немного отступила назад и сделала сконфуженное лицо. Валерик подумал, что в сериалах такие ходы должны быть предусмотрены, и она точно знает, как реагировать. – Боже мой, простите меня! Валера, прости!

Лера наслаждалась убожеством ситуации. И если бы Лиля была чуть умнее, она поняла бы это, как понял Валерик.

– Лиля, Валера очень много мне о вас рассказывал, – продолжила Лера, и Валерик похолодел. Он видел в этом изощрённое издевательство, но пока не мог понять, в чём именно оно заключается. – Вы приходите к нам, приходите! Будем рады вас видеть.

– Правда? – Лиля прижала к груди руки: ладонь левой обхватывала правую, сжатую в кулачок.

– Конечно. Понимаете, мы живём вдвоём, нам скучно.

– Ну я приду, если скучно. Конечно, приду! – Лиля растянула в стороны уголки большого рта, и крупные, лопатами, передние зубы, полезли наружу, и высохшая на летнем тёплом ветру верхняя губа слегка загнулась, зацепившись за верхний резец.

– Конечно! – Лерины глаза разгорались, и Валерик уже отчётливо видел в них лихорадочную и почти неподконтрольную злость. – А то вы знаете, он любит, чтобы в постели было больше, чем двое. И сестры в этом плане ему катастрофически не хватает.

– Как это?! Что это?! – Лилин рот сомкнулся, и только подсохшая губа чуть дольше задержалась на выступающем зубе.

– Ну как – что? Знаете, Лиля, есть такие грибозвери? Они собираются стаями и занимаются любовью при лунном свете. Им всё равно, кто они там друг другу: братья, сёстры – лишь бы были. Вот. И он такой же грибозверь. И, судя по студенистому животику, я бы даже сказала – слизевик. А с другой стороны, это очень удобно: знаем друг друга с детства, никаких сюрпризов, никаких неожиданностей. Всегда можем договориться.

А потом Лера подошла к Валерику, тесно прижалась к нему и поцеловала. Её нога обвила его ноги и почти подсекла, так что он едва не упал вперёд. Он чувствовал её пальцы с длинными ногтями, вцепившиеся в его ягодицы, её язык у себя во рту. И ещё он чувствовал ужас. Не от того, что видела и думала Лиля, а от того, что Даня, сидящий в коляске, с любопытством смотрел на них и даже перестал стучать пятками по подножке.

Валерик пытался оттолкнуть Леру, но она висела на нём цепко, как клещ. Потом он расслабился и сдался ей, и начал смотреть по сторонам, избегая внимательного Даниного взгляда.

Лиля глядела на них круглыми от ужаса глазами, будто ожидала, что любовники рассыплются в прах. И Валерик вдруг понял, что Лера будет мучить его, пока не победит эту несчастную девушку, а победить её можно было только одним способом: заставить сбежать. И чтобы покончить с этим, Валерик пристально уставился в водянистые неумные глаза и отчётливо подмигнул ей, словно приглашая присоединиться.

Лиля сделала такое резкое движение назад, что Валерик подумал было, что она падает... но хлопнула калитка, мелькнуло платье, звякнул запор на двери, и Лера, мгновенно уловившая сигнал победы, будто и спиной следила за соперницей, тут же отодвинулась прочь.

– Что ты делаешь?! – горько сказал Валерик, имея в виду не себя и не Лилю, а в первую очередь малыша. – Ты хоть соображаешь, что делаешь?

– А что? – Лера развернулась и пошла по тропинке обратно, к даче. – Ну как-то ведь надо было её отвадить... Она из таких – из тупых, которым прямым текстом говоришь "отвали", а они не понимают. Она бы к тебе всё лето таскалась. Пришлось бы ублажать, гладить по сальным волосёнкам. Или ты хотел? Хотел?!

Лера резко развернулась, широкая юбка шёлкового платья, белого, с пастельными синими цветами, взметнулась вверх, и Валерик, напоённый её поцелуем, почувствовал лёгкий толчок желания.

– Н-нет, – ответил он, схватился за ручку коляски, развернул и едва не опрокинул, зацепив колесом за корень. – Не хотел, конечно.

– Ну ты ходок! – сказала Лера после недолгой паузы. – Близняшки...

– Они не близняшки.

– Уродка...

– Она не уродка!

– Да ладно! Я ещё верю, что близняшки не близняшки. Думаю, ты вывернешься и при помощи биологии объяснишь мне эту тонкость. Но уродка... Да надо быть больным на голову извращенцем, чтобы на такое позариться. Просто больным!

– Почему уродка?! Почему?! Она просто обычная девушка. Ну не повезло со внешностью, но это же ещё не значит...

– А! Ты же у нас самаритянин... Ну, это скучно. Впрочем, всё хорошо, что хорошо кончается. Даже жаль, что удалось вытащить тебя так просто. Люди – такие идиоты. Эта их щепетильность: брат, сестра... И ты такой же идиот. И Лёвка. И мамаши ваши.

Она фыркнула и побежала вперёд.

Валерик тоже прибавил ходу и, догоняя, крикнул ей в спину:

– Но ведь это нормально – так думать!

– И нормально за пару недель переспать на дачах со всем, что движется? Нормально? – Лера резко остановилась, подошла к нему сбоку и зашипела в самое ухо. Валерик был благодарен ей за это. Он не хотел бы, чтобы Даня слышал.

– Не просто переспать – это бы я ещё поняла – а вот так экзотически, изощрённо... Да к тому же ещё на букву "Л": Лера – Ляля – Лёля – Лиля. Ты маньяк, мономан...

– Замолчи!

Валерик чувствовал, что сходит с ума. Сам он точно знал, что, как и почему происходило у него по отдельности с каждой из женщин. Он мог чувствовать и боль, и вину, и стыд, но всё это были нормальные, человеческие чувства. А в Лерином пересказе он вдруг становился монстром – и чувствовал себя монстром, и думал, что при взгляде со стороны может и должен казаться только таким.

Голова закружилась. Ветка сосны вдруг стала раскачиваться на фоне ясного летнего неба лихорадочно, как праздничный флажок в руке ребёнка. Валерик глубоко вздохнул, но стало ещё хуже: деревья, тропинка, коляска и Лера начали двоиться перед глазами, словно не только Валерик раскололся пополам, но и мир вокруг него тоже.

И арцирия лопнула. Её причудливо сплетённые, похожие на щупальца спорангии высохли на ярком солнце. Кожица стала совсем тонкой и хрупкой. В ней появились трещины, и ветер подхватил первые высыпавшиеся споры. Потом выпрямился капеллиций. Сплетение его нитей наполняло тела арцирии изнутри. Между нитями, как соринки в размотанном кошкой клубке, таились споры. До времени капеллиций был сжат, а потом распрямился, как пружина, прорвал кожицу перидия и выбросил будущее потомство прочь.

Плодовые тела – высохшие, безжизненные пустые оболочки остались медленно разрушаться на краю маленького бревна большой поленницы.

Валерик подошёл к крыльцу, взял Даню на руки и со злостью пихнул коляску ногой. Она покатилась прочь, не прямо по тропинке, а вбок, и завалилась, мелькнув в воздухе истёртыми чёрными колёсами и примяв пышный куст жасмина.

Он прошёл в кухню и наткнулся на насмешливо-надменный Лерин взгляд.

– Что?! – спросил Валерик с вызовом и, усадив Даню на диван, отошёл в сторону от него и от Леры – словно самоустранялся, подчёркивал, что не с ними.

– Ничего, – Лера пожала плечами. – Просто... Сам-то ты понимаешь, как это неприятно?

– Я?! – Валерик взорвался. – А что мои две женщины по сравнению с твоими батальонами любовников?! Что такое эта жалкая эпизодическая Лиля в сравнении с твоей кунсткамерой разнообразных моральных уродов?! Меня обманывают – тебя бьют. Я вру – ты изменяешь. Кажется, ты должна понимать меня, как никто, – Валерик сделал паузу. – Понимать и принимать. Принимать таким, какой я есть. Ведь если ты ждёшь от меня этого, я могу ждать от тебя того же в ответ.

– Во-первых, – сказала Лера, – не кричи при ребёнке.

Она повернулась к Валерику спиной, открыла дверцу кухонного шкафчика и долго шарила там. Потом вытащила из глубины баночку детского фруктового пюре и с усилием повернула крышку. Крышка легонько хлопнула, будто лопнул шарик кипящего в Лере напряжения. Она выдвинула ящик со столовыми приборами и достала Данину ложечку: резиновую, с металлической гладкой ручкой, и Валерик сразу подумал о том, что своими тремя зубами Даня уже успел сделать в ложке снизу изрядную щербину.

Лера сказала "во-вторых", когда Даня потянулся губами за первой порцией пюре.

– Во-вторых, я принимаю тебя любым. Но это – вот это – не ты. Ты – совсем другой. А это – какая-то болезнь, которая скоро пройдёт.

– Ты так считаешь? – спросил Валерик.

– Да. Конечно. Иначе зачем бы я стала так говорить?

– А если моя болезнь – часть меня и, значит, тоже есть я?

– Это казуистика. Будь прежним Валериком, и я прощу тебе что угодно.

– А если я захочу, чтобы ты была другой Лерой?

– Это невозможно. Другой Леры нет и не было. Я такая с самого начала. С зачатия. Я – дочь алкоголика и шлюхи.

– Тебе просто нравится так думать. Потому что это легко и всё оправдывает. А мне надоело. Лера, я уезжаю. Вы можете жить тут, сколько захотите, а я поехал. Меня ждут на работе.

– Что, прямо сегодня? – в Лерином голосе чувствовалась холодность, которой пользуются намеренно, когда хотят обидеть.

– Н-нет, – и Валерик, услышав эти холодные нотки, слегка остыл и начал колебаться. – Поеду завтра. Сегодня нет смысла ехать. Поеду завтра.

Он чувствовал себя уставшим и грязным и решил использовать остаток дня для того, чтобы истопить баню и как следует попариться.

Набирая в поленнице дрова для печки, он старался держаться того края, где не было арцирии. Он почему-то знал, что стоит ему увидеть крохотное сплетение желтовато-песчаных щупалец, похожих и на Лерины волосы, и на приторно-сладкие палочки кукурузных хлопьев, и на высохшую дрянь, которая забивается в кухонный слив, как он сразу схватит именно это полено и запихнёт в топку.

Валерик растопил баню. Сидя на дощатом полу, он с наслаждением смотрел, как огонь набрасывается на смятую в комок, похожую на новорожденное тельце фулиго, бумагу, как пожирает тоненькие щепки. Потом занялось толстое полено, и Валерику в лицо дохнуло жаром: сухим, пахучим, банным. Он отодвинулся от топки и, взяв кочергу, захлопнул чугунную дверцу на скрипучих петлях. Следить за печкой всё время было вовсе не обязательно, но Валерик долго сидел на полу, слушал гудение огня и чувствовал, как нагревается маленькая банька.

Потом он вышел в другую, летнюю послеполуденную жару и долго стоял, глядя на чёрный дым из трубы. Просто стоял и смотрел, засунув руки в карманы. Лера с малышом были, кажется, дома. По крайней мере, их не было ни видно, ни слышно.

Потом он долго парился, окатывался холодной водой из-под крана и снова забирался в парилку.

Потом струи прохладной воды текли по его телу, и Валерика окутывали запахи шампуня и мыла – запахи чистоты.

Тут, в бане, наедине с собой, он не стеснялся своего тела, спокойно смотрел в зеркало на широкое, похожее на поверхность луны лицо, на дряблый живот, на толстые нескладные ноги, в которых он почему-то больше всего стеснялся ногтей...

Валерик словно бы отмывался от усталости, ответственности и всего, что начинается на букву "Л", и чувствовал облегчение, будто на нём прежде были килограммы грязи.

Он думал о том, как вернётся в сад и понял, что скучает по привычной летней работе: прополке, поливке, сбору образцов... Там, в саду, Валерика считали мужчиной – пусть даже только тогда, когда надо починить изгородь или притащить камни для декоративной горки. Пусть. Но там всё было знакомо: и сельхозработы, и составление делектуса, и гробики – ящики со стеклянными крышками, в которых зимовали некоторые растения. И многие из них гибли. Это было грустно, но "гробик", как и делектус, и многое другое было словом из тайного языка, который понимали только причастные.

Валерик фыркал, и всё лил и лил на себя прохладную воду.

Ему казалось, что он не будет скучать ни по Лере, ни по Даньке. По крайней мере, первое время.

Валерик вышел из бани, когда жара ещё стояла над землёй душным широким облаком, а солнце уже стало опускаться и сменило безжалостную желтизну на спокойный и насыщенный цвет Лериных волос. Он шёл по тропинке к дому, улыбаясь своим мыслям и время от времени вытирая накинутым на шею полотенцем сбегающие с волос капли.

Дверь на веранду была распахнута. В кухню тоже. Но дом был молчалив. На Валерика пахнуло холодом. Он физически ощутил отсутствие Леры, как будто температура её тела могла сделать воздух в комнатах теплее.

Он бросился к детской кроватке, испугавшись, что Лера оставила малыша там. Но кроватка была аккуратно застелена: Валерик даже не подозревал, что Лера может быть такой аккуратисткой.

Не было их обоих. По крайней мере, на сей раз она сбежала вместе с ребёнком. Это решало многие проблемы.

Валерик со вздохом сел на Лерину кровать и, набросив на палец полотенце, принялся протирать ухо, в которое затекла вода.

А потом он услышал Даньку. Тот смеялся счастливо и взахлёб – как всегда, когда с ним играют. И при мысли о том, что Лера просто взяла сына на прогулку, Валерик даже взгрустнул. Ему хотелось свободы.

Он вышел из дому и завернул за угол. И Даня был там. Он сидел на земле, посередине лужайки, напротив поленницы и хохотал. Его кулачки сгребали нежную газонную травку, безжалостно срывали её, а потом Даня резко поднимал руки над собой, и трава летела вниз и в стороны мягким зелёным дождём.

А рядом с Даней был бомж. Он полулежал возле ребёнка, опершись на локоть, и громко, как филин, гукал, и улыбался, одобряя такой салют; и смеялся его глаз – тот единственный, что не был прищурен и не прятался в отёчных складках лица.

И больше рядом с Даней никого не было.

Валерик пришёл в ужас.

– Э! Э! – это было всё, что он смог сказать, а потом передумал говорить, а просто побежал на бомжа, размахивая руками на манер донкихотовой мельницы. Бомж засуетился, захотел вскочить, но только перевернулся и встал на колени – и вытянул над головой дрожащую руку, словно просил времени на то, чтобы встать и встретить противника достойно, лицом к лицу.

Валерик добежал до него в несколько шагов и остановился над кудлатой склонённой головой, лихорадочно размышляя над тем, что же делать. Он не мог бить беззащитного больного человека. Он вообще никого не мог бить, потому что даже не знал, как это делается. К тому же, Даня был здесь, весёлый, живой, здоровый и довольный, и бить бомжа, вроде бы, было и не за что.

Так что Валерик просто ждал, когда незваный гость просто встанет и уйдёт. И он ушёл, виновато оглядываясь, горестно вздыхая и припадая на одну ногу.

И как только вылинявшая штормовка скрылась за забором, Валерик подхватил Даню на руки и стал вертеть, осматривая со всех сторон. Пожалуй, в детстве он точно так же осматривал машинки, которые давал играть другим: нет ли где грязи, вмятин, царапин.

С Даней всё было в порядке, только пальчики на руках стали совсем холодными. И Валерик прижал его к груди: жестом облегчения, но сразу и для того, чтобы согреть.

Он отнёс ребёнка в дом, усадил на софу – на кухне, под лестницей – накормил творогом и принялся жарить картошку. Ощущение чистоты и свежести ушло. Валерик снова чувствовал только напряжение и тоскливую обречённость. Солнце садилось за сады, и между тёмно-зелёных яблоневых ветвей мерцал оранжевый костёр неярких уже лучей.

Даня вёл себя беспокойно. Он крутился на подушках, путался в пледе, выбрасывал на пол игрушки, сползал к краю: Валерик никак не мог сосредоточиться на плите. Он всё время оглядывался, подскакивал, удерживал, поднимал игрушки. Метание по кухне стало непрерывным, и картошка в конце концов подгорела. Окончательно погрустневший Валерик выключил газ и накрыл сковородку крышкой, чтобы приглушить неприятный запах.

Он сумел, наконец, увлечь Даню кубиками и достал из холодильника батон колбасы и банку с остатками маринованных огурцов. Положил себе картошки. Первый же кусок, сильно, почти до черноты подгоревший снизу, хрустнул на зубах непрожарившейся спинкой.

В кухню вползали серовато-синие сумерки. Валерик знал, что там, за садовыми участками, за рекой и за лесом над горизонтом всё ещё виден краешек солнца, но, казалось, свет не имеет никакого отношения к этому вновь погрустневшему дому.

А потом в кухне зажёгся свет, и Лера, как ни в чём не бывало, уселась за стол.

– Сумерничаете? – спросила она и поцеловала Даню в макушку. Тот разулыбался, прильнул к ней и тут же начал задрёмывать.

"Он устал, – рассеянно подумал Валерик, – вот и капризничал. Впрочем, мы все устали. И все, кажется, капризничаем. Кто как может."

Даня уснул за считанные минуты.

Потом Лера осторожно переложила сына на подушки и пошла к плите. Она взяла тарелку и положила в неё остатки картошки. Отрезала себе колбасы. Валерик молча смотрел, как давно не точенный нож проминает мягкий батон, как липнут к лезвию крупинки подтаявшего жира.

Она попробовала есть, но тут же скривилась и отставила тарелку в сторону:

– Какая дрянь. Это ты так питаешься? Ох, Валера, хорошо, что не кормишь грудью, а то молоко у тебя было бы то ещё...

– Где ты была?

– А бутерброды есть? Ну хоть сыр. Можно и с колбасой, но она очень жирная, мерзко даже, какая жирная. А?

– Ты, вообще, соображаешь, что делаешь?

– Я хочу есть и собираюсь найти себе что-нибудь съедобное. Ты как насчёт бутерброда?

– Как ты могла оставить его одного? Ему всего полгода!

– А что такое?

Лера открыла холодильник и скрылась за его дверцей.

– Сыр у тебя какой-то старый... А, нет! Вот есть полкоробки плавленного. Будешь?

– Не буду!

Валерик вынужден был шептать, чтобы не разбудить малыша, но не выдержал и вскочил, задев головой низко висящую лампу. Старый абажур закачался, и по кухне поплыли причудливые тени.

– Чего ты такой нервный? – Лера опять подсела к столу и принялась размазывать по куску булки плавленный сырок. – Ну не случилось же ничего. Уползти он не может, он же слишком плохо ползает: шаг, два – не больше. Змей тут нет, потому что ёжик на участке живёт. Ой, Валер, я видела, видела нашего ёжика! Я в туалет пошла, а он в траву – быстро-быстро метнулся. Хорошенький такой! Я с детства не видела ёжиков, а тут увидела.

– Где ты была?

– На реку ходила. Просто прогулялась, в воду зашла по колено. Как же хорошо! Такая прохладная вода... Всё уносит: печаль, тревогу, тоску – всё. Всю меня. Как будто я стою у берега, как пустая стрекозиная оболочка: сухая, прозрачная – и держусь за этот берег только самыми необходимыми крючочками... Знаешь, эти оболочки такие шершавые – долго-долго висят на листьях, когда стрекозы там и нет уже никакой... И я зацепилась, а сама я, главная, настоящая, плыву по реке к мосту. А там вооружённая охрана, и выстрелы... Сердце щемит, потому что я плыву и думаю, что сейчас услышу выстрел и что он почти наверняка меня настигнет. И вот в этом напряжённом ожидании смерти – жизнь. Такая волнующая жизнь.

Лера откусила бутерброд и отпила чая из чашки, которую Валерик приготовил для себя. Она выглядела совершенно спокойной, как немного уставший человек, который пьет у себя дома чай после долгого трудного дня, но Валерик вдруг подумал, что там, под напускным спокойствием, бушует неослабевающая истерика. Теперь он мог видеть её в уголках Лериных глаз, в том, как напряжённо она поджимала губы, сделав глоток, как едва заметно морщила лоб.

Валерик устало опустился на стул и тихо-тихо сказал:

– Лера, ты больная. Ты совсем больная. У тебя, кажется, тяжёлый невроз, и ты должна это признать. Лера, это поправимо. Тебе надо отдыхать. Много-много спать и отдыхать. Лера, я готов тебе помочь. Я никуда завтра не поеду. Я останусь тут и буду сидеть с ребёнком. И буду готовить, стирать, убирать... Буду ждать, пока ты не придёшь в норму.

– Ради меня?

– Ради ребёнка.

Лера задумалась, откусила от бутерброда ещё раз.

– А разрешишь мне спать на втором этаже?

Это было сказано с детским истерическим вызовом. Как будто она ждала от Валерика отказа, чтобы дать истерике вырваться наружу.

Валерик стиснул зубы:

– Конечно, – ответил он. – Всё равно ночью я не смогу присматривать за ним, если буду спать так далеко. Конечно, спи там. А я лягу на твоё место.

Говорить так было трудно. Вместо ровной постели, на которой так приятно ныла, расправляясь, спина, вместо звёздного неба и сосновых лап в окне, его снова ждали детские хныки, кефир и сон вполглаза. Но отступать было поздно.

– Спасибо, – вдруг сказала Лера.

Даня спал спокойно и крепко – Валерик никогда прежде не видел, чтобы он так спал. Валерик перенёс его в кроватку, едва удерживая на руках: малыш норовил стечь вниз, словно был вылеплен из свежего теста. Он не открыл глаз, не пошевелился и потом почти всю ночь спал в той же позе, в которой Валерик его оставил.

А Лера смотрела какое-то кино и пила чай. Рядом с ней росла гора конфетных фантиков.

Всё это – и то, как вдруг успокоился Даня, и то, что Лера, казалось, приняла его условия и решила отдохнуть – казалось Валерику хорошим знаком. Он вдруг поверил, что всё ещё может сложиться нормально.

Лера поймала его, когда он переносил со второго этажа на первый своё постельное бельё.

– Постой со мной на крыльце, – попросила она почти смущённо.

– Конечно, – кивнул Валерик. – Конечно.

Он сбросил на стул простыни и вышел вслед за Лерой в тёмную освежающую ночь.

Лера уселась на перила крыльца. На неё падал жёлтый свет из кухни. Она молчала.

Валерику показалось, что она ждёт каких-то слов от него, и он заговорил, теряясь и глотая окончания слов:

– Лера, всё будет хорошо. Правда. Ты отдохнёшь, поправишься... К осени мы вернёмся в город и будем просто жить... Нормально жить... Малыш подрастёт. Будем водить его... Ну, например, будем водить его в цирк. Усадим его между нами и станем показывать лошадей и собачек. Детям это нравится, вот увидишь!

– Цирк бесчеловечен.

В Лерином голосе вновь зазвенели угасшие было резкие нотки, и Валерик испугался. Он не хотел бесконечного повторения истерик и срывов. Он готов был отдать всё за обычный человеческий суетливый покой.

– Но почему? – почти в отчаянии вскрикнул он. – Не все же дрессировщики бьют животных. Далеко не все!

– Цирк унижает достоинство животного, – ответила Лера. – А это хуже...

– Как это? – упавшим голосом спросил Валерик.

– Да просто. Цирк был бы искусством, если можно было бы допустить, что само животное осознаёт природу искусства и воспринимает своё выступление как демонстрацию искусства, то есть, того, что недоступно большинству соплеменников. Но ведь это просто заученные кривляния. Поднимание ног. Прыжки. И больше ничего.

– А человек? Всё же большинство номеров в цирке показывают люди...

– А большинство людей точно так же не осознают природы искусства, и для них всё это тоже заученное задирание ног и виляние голым задом. Точно такая же унизительная штука.

Лера пристально смотрела на Валерика, и ему вдруг пришло в голову, что она просто играет, хочет выбить почву у него из-под ног. А может быть, скрывает за этими словами какие-то другие смыслы.

И Лера вдруг опустила голову, словно поняла, что разгадана.

Из-под упавших волос, едва слышно, она проговорила:

– Когда я в последний раз была в цирке, там был номер: акробаты на подкидных досках. Трое. Очень красивые. И вот номер почти окончился, акробат начал выполнять сложный прыжок с несколькими переворотами и приземлился на доску только самыми пальцами ноги. Он секунду балансировал, пытаясь удержать равновесие, потом стал падать вниз, потом, кажется, решил, что лучше спрыгнуть и перекатиться через голову, но было уже поздно, он не успел, ударился об арену плечом и ухом... Шея у него странно изогнулась, а потом он замер. Лежал на животе, не двигаясь, и правая нога у него была согнута и подтянута к боку, как у лягушки... Его унесли за кулисы.

Кажется, Лера заплакала. Там, за густыми волосами, Валерик не мог видеть её глаз. Он был испуган, и его сердце колотилось о диафрагму.

– Лера, Лера, я не знал... Прости... Прости...

– А что – "прости"? – Лера подняла голову, и Валерик увидел её злые, а вовсе не заплаканные, глаза. – После второго отделения он как ни в чём не бывало выскочил на парад-алле.

Она смотрела на Валерика ещё минуту, словно пыталась понять, способен ли он уже взорваться от злости, а потом вдруг сникла, словно сдулась надувная игрушка. "Пшшшш..." – Валерик готов был поклясться, что слышит, как с тихим свистом воздух выходит из её груди, хотя, возможно, Лера просто выдохнула.

– Прости, я такая гадина, – сказала она, глядя в темноту огорода. – Я и сама не знаю иногда, зачем говорю такое... На самом деле, я просто не люблю цирк. И, скорее всего, безо всякой красивой или трагической причины. Все эти мои истории – просто трагическое нытьё. Знаешь, вот как ноют алкоголики. Впрочем, папаша-алкоголик... Наследственность...

– Да брось ты! – Валерик почувствовал, что сейчас, именно теперь, может к ней пробиться. – Всё это красивая утешительная сказка: про наследственность, предопределённость и "какой-то-такой-характер". Все люди хотят быть особенными, и некоторые придумывают в своё оправдание всякую хрень. Только правда в том, что ты особенная не из-за своего отца, а за счёт своего сына, которого ты бросаешь из стороны в сторону, как плюшевого мишку, который сейчас нужен, а сейчас уже мешает. К тому же Генка никогда не пил.

– Он мне не отец.

– Он вырастил тебя как отец.

– Нет, нет... – Лера мелко затрясла головой. – Он отстранялся от меня. Оставался чужим. Я, собственно, была ему не нужна. Кажется, Гена думал обо мне как о чём-то, что развлекает и утешает его жену. А для меня он был просто никем. Нет, вру. Он был человеком, который водил меня в детский сад. Я ненавидела сад. Знаешь, за что в первую очередь? Потому что надо было спать днём. И дело было не в самом сне. Просто мне казалось тогда, что спать можно только дома и только ночью. Это было что-то интимное, что приходилось делать у всех на глазах. И из-за сна казалось, что меня отдают в сад не на один день, а на два. Я называла сон "садиковская ночь". И Гену я ненавидела за то, что он каждое утро обрекал меня на садиковскую ночь.

– И ты совсем не любила его? Ты же была совсем маленькой, когда тебя усыновили. Он для тебя должен был быть отцом...

– Любила. Один раз. И, что самое смешное, тоже из-за сада. Помню, была зима, вечер, темно... Мы гуляли на улице в ожидании родителей, гуляли у самой калитки, а за ней был тротуар и раскатанный желтовато-серый ледок, небольшая горочка, которая ныряла с тротуара на подъездную дорожку. Мальчишки стали исподтишка выскакивать за калитку, кататься и забегать обратно, потом расхрабрились все, а потом воспиталке надоело это броуновское движение, и она загнала всех на участок. На участке было скучно и нечего делать, и все смотрели на ледок, но никого уже не выпускали... И тут пришёл Гена. Я вышла с ним за руку на улицу и попросила прокатиться. А он был в хорошем расположении духа, никуда не спешил, и я съехала на глазах у всех раз, наверное, десять. Как мне завидовали! Тогда – да, тогда я его любила. А больше – нет. Нет, никогда. Видишь: и тот мне не отец, и этому ты отказываешь в праве оставить мне в наследство хоть алкоголизм... И что же мне делать? Лёва меня бросил, даже ты из-за меня бесишься и делаешь странные вещи. А другой я быть не могу...

– Ты можешь попробовать быть другой.

– Не могу. Эта твоя мантра – такая же сказочка для тех, кто не хочет принимать особенных людей. Нет доказательств, нет ни критерия, ни ориентира, чтобы проверить, посмотреть, чья сказочка правдивее. Я хотела опереться на тебя, а ты тоже ушёл... К уродкам, к близняшкам.

– Может быть, я и ушёл. Убежал от того себя, который был тебе нужен. Но я остался с мальчиком...

– Почему ты зовёшь Валеру мальчиком? У него есть имя. Я заметила: ты никогда не зовёшь его по имени.

– Я зову. Не говорю только при тебе.

– Почему?

– Потому что я не могу звать его Валерой. Я дал ему другое имя. Понимаешь, это имя делят слишком много людей: я, ты, Лев... Оно лопнет, если пытаться растянуть его ещё на одного человека. И я решил, пусть у него будет имя, которое не надо делить и растягивать.

– И... Как ты его зовёшь?

– Даня.

– Не смей так его звать! Я – его мать, и я даю ему имя. Слышишь?!

– Слышу.

Они оба замолчали. Потом почти одновременно двинулись к двери и вошли в дом.

Даня спокойно проспал всю ночь и открыл глаза лишь под утро. Было часов семь утра, и к тому времени Валерик тоже уже не спал. Он лежал и думал о Лере, о Льве – о многих вещах. И в том числе о том, что впервые в жизни ему душно в тёплом доме.

Наверное, именно из-за духоты он и отправился с Даней на речку: накормил, одел и просто понёс на руках, безо всякой коляски. Было прохладно, в кустах вовсю трещали и пели птицы, небо было высоким и синим-синим. Даня пришёл от прогулки в восторг. Он тыкал туда и сюда своими пальчиками и что-то восторженно лепетал всю дорогу, а иногда бодал Валерика и пытался присосаться к плечу. Он прижимался тесно-тесно, и Валерик испытывал восторг благодарности.

Они пришли на берег и уселись на старой, серо-коричневой скамье. Рядом рос куст жасмина, и Даня принялся обрывать светло-зелёные широкие листья, а Валерик просто сидел и смотрел на реку и на разноцветные полоски поездов, изредка мелькавшие на мосту.

На другом берегу уже появились купальщики. Между двумя крупными, жирными, бледными, как пастила, мужскими телами мелькала чёрным шариком мальчишеская голова.

Валерик позавидовал. Ему казалось, надо обладать какой-то неистощимой энергией, чтобы прийти на реку ранним утром и насладиться прохладной водой, безлюдным берегом и звонким жаворонком, который вверх-вниз летал над широким лугом, выстраивая успокаивающую кардиограмму.

И ему тотчас же захотелось, чтобы им руководила чужая воля. Чтобы кто-то непременно знал, как лучше. Чтобы кто-то сказал: "Ставишь будильник на шесть утра и идёшь наслаждаться природой".

Он подумал, что хочет быть миксомицетом и жить по строгим законам; ползти туда, куда ползут все остальные. Ведь если бы клетки не умели договариваться, микс не сдвинулся бы с места и умер с голоду. И Валерик хотел быть клеткой, которая ползёт куда надо. Ползёт потому, что кто-то высший диктует и не объясняет зачем, и не отравляет душу сомнениями.

И пусть диктуют не сверху, пусть просто извне. Как, например, плазмодий – роботом. Валерик был согласен. Он вспомнил, как вдохнул споры арцирии, и подумал, что, возможно, им уже руководят, но он сопротивляется, как будто коллективный разум сотен клеток может сделать ему хуже.

Не может.

И вдруг показалось, что во всех последних событиях есть великий смысл, который Валерик не видел, потому что думал, что действует сам по себе. Теперь ему было очевидно, что он, Лера, Лев, Ляля, Лёля – все они были, по сути, плазмодием.

Все они собрались ради драгоценного потомства, ради Дани, который теперь сидел на старой скамейке, чуть наклонившись вперёд и опершись о Валерикову сильную руку, и смотрел, как медленно падают вниз сорванные и брошенные им листья жасмина. И все они выстроились в одно плодовое тело, и он, Валерик, тоже был его частью.

И если это было так, то все его судорожные попытки обрести личное счастье были никчёмными. Он бы понял это раньше, если бы не сопротивлялся и принял вещи такими, как есть.

Плазмодий жил только пока не имел потомства: его клетки встречались и расходились, поглощали бактерий и любили друг друга, а потом замирали, высыхали – умирали, превращаясь во что-то вроде защитной оболочки для спор, не более того.

Валерик не хотел умирать или даже просто лишаться движения, но теперь, глядя на Даню, понимал, что Даня важнее. Валерик был нужен ему. А Лера... Лера, казалось, исполнила свою роль. Из её тела образовалась спора, из тела Валерика – ножка спорангия или, в крайнем случае, оболочка плодового тела. На Леру не было надежды. Вчера, казалось, она изменилась к лучшему и что-то для себя поняла. Но завтра она могла вернуться к прежней жизни, к прежнему образу мыслей, просто устать и сорваться. И в этом был смысл объединения – чтобы каждый выполнил то, что должен.

И за бытие миксомицетом полагалась награда. Ядро каждой клетки миксомицета было бессмертно. Точнее, оно не умирало.

Клетки сливались в одно только для того, чтобы обменяться информацией, полученными знаниями, накопленным опытом. Но когда плазмодий принимал решение обзаводиться потомством, их ядра снова разделялись надвое, потом ещё и ещё... Они будто отщипывали от себя кусочки, растворялись, переставали быть собой, но не умирали. Не умирали.

Каждое ядро бережно оборачивалось густым студенистым тельцем и превращалось в спору, чтобы потом, став миксамёбой, встретить другое ядро внутри другой миксамёбы, а потом снова отделиться от него, разделиться на части, и так до бесконечности.

И при мысли о бессмертии – или о неумирании – Валерик почувствовал гордость.

Когда они с Даней вернулись домой, Лера стояла в комнате. Перед ней был стул, она словно отгораживалась от Валерика высокой реечной спинкой. На стуле стояла спортивная сумка со вздувшимися, словно откормленными, боками.

Лера была одета в чёрное. Её худые щёки сейчас казались впалыми. И на них, и под глазами залегли желтовато-серые тени, настолько густые, что можно было подумать, гримёр наложил их перед спектаклем.

– Валера, я уезжаю, – сухо и отрывисто сказала она.

Он промолчал, потому что теперь знал: так и должно быть. Она должна была уехать. Всё было верно.

Потом спросил:

– Скажешь, куда?

– Скажу.

Лера помолчала, её бледные тонкие пальцы с фарфоровой кожей, сквозь которую, казалось, просвечивали плотные косточки, тискали спинку стула.

– К маме, в Москву. И к отчиму. Июнь ещё, могу попробовать поступить.

– Даню... Ва... малыша – мне?

– Тебе. Конечно. Кому же ещё. Не против?

– Нет.

Они говорили ровно, спокойно, без интонаций, как не обсуждают даже домашние дела. Они говорили, как засыпающие, безмерно уставшие люди, у которых едва шевелятся языки.

– В театральный?

– Да.

– Думаешь, есть смысл?

Лера вздрогнула и словно бы проснулась. Как будто испугалась, что смысла и в самом деле нет.

– Думаю, есть. Валер, ну кто я сейчас? Никто. Кем я буду, когда он вырастет? Тупой матерью, о которую можно вытирать ноги. Ни мужа, ни профессии, никаких успехов. Я должна кем-то стать, чтобы мой ребёнок мог потом видеть во мне хоть что-то кроме разжиревшей стареющей оболочки. Ты осуждаешь меня, да?

– Нет.

– Значит, я права?

– Не знаю. Думаю, никто не знает.

– До свидания?

– До свидания.

– Ты справишься?

– Справлюсь.

Он и в самом деле был совершенно спокоен и собирался так или иначе справиться.

Лера вышла, подхватив толстобокую сумку.

Валерик остался стоять. Дане стало скучно, и он придумал весёлую игру: положил одну ладошку на Валериков затылок, вторую – на его нос, стиснул, сдавил и стал прижиматься к его щеке широко открытым ртом. Даня ещё не научился целовать по-настоящему – он только играл в поцелуй, и эта игра веселила его так, что он после каждого прикосновения откидывался назад и, захлёбываясь и подвизгивая, хохотал.

Хлопнула дверь на крыльце, Лерина голова показалась в окне справа: тусклые, безжизненными прядями повисшие волосы, острый профиль, тонкие плечи.

Потом Валерик увидел её всю в то окно, что смотрело на калитку, и снова поразился, как же сильно она похудела. Чёрные брюки оказались так широки, что завивались липнущими к ногам водоворотами. Водолазка, напротив, плотно прилегала к телу, и под ней, казалось, нет ничего округлого: жёсткая гармошка рёбер, рыбий плавник позвоночника...

Лера сутулилась и отставляла в сторону левую руку, чтобы уравновесить сумку. Валерику хотелось побежать и помочь, но он отчётливо понимал, что не может взять на себя все её грузы сразу.

Он очень любил Леру сейчас. Он не помнил её выходок, её издевательств, не верил доказательствам Лериного непостоянства, не мог отчётливо представить себе ту ночь, когда они были вместе. Той ночи словно и не было, и вдруг оказалось, что воспоминания о близости тоже мешали любить Леру отчаянно и чисто.

И ещё в эту минуту он чувствовал её одиночество острее, чем своё собственное.

Даня занервничал. Он сжимал Валериков нос всё сильнее и уже не целовал а, кажется, старался укусить щёку, вгрызался в неё своим почти беззубым ртом, старался сделать больно.

Ему пора было есть. Валерик повернулся спиной к окну, которое больше не показывало Леру.

Через час пришла соседка. Её седые растрёпанные кудри мелькнули в кухонном окне сначала с одной стороны, потом с другой. Потом она долго обходила крыльцо, а Валерик ждал её, не поднимаясь навстречу. Ему надоело, что на дачу всё время кто-то приходит. Он только что уложил Даню поспать и хотел заварить чаю и пойти поработать. Его ноутбук покрылся толстым слоем белёсой пыли, и в наклоне вытянутой бинокуляровой головы чувствовалось что-то грустное и даже отчаянное. Утром звонил Александр Николаевич и напоминал о недописанных статьях. Писать надо было срочно.

Он сжал в руках холодную чашку, с тоской посмотрел на закипающий чайник, потом на дверь... Сжал чашку ещё сильнее, словно умоляя её, чтобы дверь не открылась.

Но дверь открылась, и соседка вошла: обычная соседка с радикулитным наклоном спины, отёчно-синими ногами и чёрным расплывшимся карандашом на морщинистых веках.

– Валерк! – крикнула она так, словно и он был стариком – тугоухим, которому надо было кричать. – Завтра в шестнадцать. Ну, это... Собрание. Вон чё.

Она делала много лишних движений своим почти неспособным к движениям больным телом.

Доковыляв до стола, соседка кинула на клеёнку список дачников: тонкий лист бумаги с завившимися углами и густым официальным текстом на обороте, перечёркнутым так решительно, что вздувшийся крест проступал на другой стороне.

– Распишись, что звала. Вон чё. Да. А то... Бывает... Знаешь ли...

И она ткнула в Валерика дешёвой ручкой в треснувшем и смотанном пластырем корпусе.

Он, поморщившись, взялся за грязный, захватанный пластырь и склонился над листком, разглаживая углы.

– А что обсуждаем, Елен-Виктрна?

– Илефтичество, чтоб по справедливости, а то эти, у речки, – вон чё... Ну понял, да? А нам плати. А мы у леса. Знаешь ли... И дорогу, этого, подсыпать... Уездили, сволочи. Вон чё...

Валерик не рад был, что спросил. Он едва мог выделить в её речи сколько-нибудь значимые слова и потому торопился выискать своё имя.

Заметив, что Валерик рассеяно скользит по списку глазами, Елена Викторовна ткнула пальцем в самую его середину. Там было написано "Василенко".

Конечно, все всегда делали очевидную ошибку в Валериковой фамилии, но теперь он взорвался.

– Василенков! – зашипел он, нависая над соседкой. – Василенков! В! В! В! Неужели так сложно запомнить?! Прежние хозяева и другой Валерий – Левченко, О! А я – Василенков, ОВ!

– Ты, это самое, чё? – Елена Викторовна испуганно отшатнулась. – Ну переправь, чё. Подумаешь, горе. На людей кидаться... Я им ходи на больных ногах, только все орут...

Она отвернулась к окну, изображая обиду.

Валерику стало немного неловко, но, возможно, только из-за её возраста и больных ног. Он пожалел, что на месте Елены Викторовны нет кого-нибудь молодого и сильного, на кого можно наорать, не стесняясь и не делая никаких скидок.

Он уже хотел извиниться, как вдруг она всплеснула руками:

– Не, ну ты гляди! Вон чё: Светка! Упустила опять... Ут, кошёлка, всё никак не уследит. Ну понял, да?

Валерик не понял. Он подошёл к окну и выглянул в огород. Там, на тропинке, ведущей к бане, стоял бомж. Он как будто ждал, когда Валерик выглянет в окно и, увидев его, радостно поднял руку и лихорадочно затряс ладонью.

Елена Викторовна тоже яростно замахала рукой. Она делала резкие движения слева направо, будто пыталась столкнуть с места заевшую каретку пишущей машинки. Одновременно она страшногримасничала ртом, беззвучно изображая слово "иди" и таращила на бомжа глаза, а он всё стоял и тряс обветренной, буро-коричневой ладонью.

– Не идёт, – Елена Викторовна всплеснула руками и тут же заорала прямо в Валериково ухо: – Мишка! Домой иди, слышишь?! К мамке иди!

Бомж на дорожке, казалось, что-то и в самом деле услышал и разулыбался сильнее. Его запястье ещё чаще забилось о край линялого брезентового рукава. Валерик вдруг вспомнил о небывалом отсутствии дурного запаха.

– Кто он?

Соседка Елена Викторовна обернулась:

– Так это ж Мишка с – эвон-вон – угловых дач. Светкин Мишка, вон чё. Светке лет-то уже не мало, так он сбегает у ей чуть не кажный день. Так-то хороший, лопату ему дай: вскопает весь огород и не пожмурится. Тока что сбегает, ищи его. Правда, вон чё, приходит. Как ночь – так дома, как штык.

– А я думал – бомж.

– Не, – соседка решительно поджала губы. – Не бомж.

– Просто одежда у него...

– Ну так это вишь чё?.. Она его обстирывает-обглаживает как положено. Чтоб там: чистенький, ухоженый. В баню его водит, мочалой трёт. Он послушный, терпит... А с одёжей беда. Крыша-то у него, понимаешь, да? Так он одёжку в лес снесёт и раскидает там. Потом как мох на ней нарастёт, собирает да надевает. Но тока свою, чужого ни-ни, не возьмёт: что ли, брезгует? Мамка у него отбирает, ругается. Перестирает всё, а он её обманет – да опять. Ну конечно, какой вид у одёжи будет? Новой не напасёсси, ну и что? – стирает. А что...

– А это он с рождения такой?

– Мишка-то? Нет... Не повезло ему. Он, там, на стройке работал – вот ещё как года два назад, ну... Умный тода был, что-то типа главный в бригаде, что ли, или чё там – не знаю... Ну ему и съездило по черепушке – уж чем там... не знаю. Ну так. Ум выбило. В госпитале валялся год. Теперь вышел, мамкино горе. Ни жены, ни детей. Она помрёт: кому его оставит? Уж лучше б он первый бы... Ну так.

Валерик снова взглянул в окно. Мишка опять тряс рукой, как будто встречал в аэропорту кого-то долгожданного и любимого.

Валерик вздохнул, развернулся и подписал соседке кудрявый листок.

– Букву-то допиши, – язвительно предложила она, и Валерик нехотя дописал к фамилии "в". Он думал уже не о себе, а о Мишке, и о том, может ли Мишка быть акрозином, если просто болен?

Концы не сходились с концами, и начинала болеть голова. А если теория о миксомицетах была неверна, правильно ли он сделал, что отпустил Леру?

Как только ушла соседка, Даня проснулся. Не удалось ни попить чаю, ни поработать. Но осиротевший при живых родителях Даня казался Валерику теперь ещё дороже, и это чувство заглушало глухое раздражение и рабочую неудовлетворённость.

Они вышли в огород, где уже не было никакого Мишки, и немного побродили меж неухоженных грядок, а потом устроились перед домом. Валерик – на скамейке из половины бревна, а Даня – на расстеленном на траве плотном одеяле.

Было очень хорошо: тепло, но не жарко. Сосновый запах пропитывал воздух маслянистыми нитями. Тёмные кроны на самом верху высоченных стволов едва покачивались. Над ними плыли белые полупрозрачные облака.

Скрипнула, открываясь, калитка. Ударенный балкой Миша появился на тропинке и замялся, не решаясь войти. Валерик кивнул и сделал приглашающий жест рукой.

Миша робко протрусил по дорожке и сел рядом с Валериком на половинку бревна. От него слабо пахло стиральным порошком и молочной кашей – почти как от Дани.

Даня играл погремушками, а Миша и Валерик просто сидели бок о бок и смотрели по сторонам, иногда – друг на друга.

Миша улыбался, и Валерик вдруг подумал, как неожиданно уютно сидеть вот так рядом с ним. Он взглянул на поленницу и вдруг увидел крошечное пятнышко, поросль арцирии.

Валерик прикинул, что она должна была уже выпустить споры. Капеллиций, скрытая в плодовых телах пружина, распрямился и выбросил наружу крошечные шарики спор. Теперь они должны были лежать где-то рядом с Даней.

Они замерли, притаились до будущего лета, до солнца и талых весенних вод. Они замерли в ожидании новой, лучшей жизни...

IV

Они не остались на даче, уехали в город, к маме за помощью. Собрали вещи и упаковали в коробок арцирию: Валерик отщипнул от бревна щепку, на которой высыхали её бесполезные уже тельца.

Он написал на новом коробке цифру тринадцать и вернул арцирию в гербарий – спустя несколько дней, когда вышел на работу.

Мама встретила их хорошо. Валерик объяснил, что произошло, а она не сказала ни слова, будто смирилась, поняв: или двое, или ни одного.

Им снова стало чуть теснее. Валерик и Даня жили в маленькой комнате, мама в большой. Валерик забрал все детские вещи к себе, но они всё равно расползались по квартире. В прихожей, занимая почти всё свободное место, стояла коляска. В большой комнате вечно валялись погремушки, в ванной сушилось бельё. Мама терпела.

Кажется, она даже полюбила Даню, как родного, и Валерику чувствовалось в этом что-то обидное: как будто она решила, что своих детей у её сына не будет.

Лера оставила им карточку, на которую Лев переводил детские деньги, и Валерик с мамой наняли для Дани няню, сорокалетнюю, старательную и уютную Веру Константиновну.

Всё снова стало привычно и никак. Все оказались на своих местах, все при деле.

Валерик почти забросил дачу. Пару раз приезжал проверить, как дела, и побродить по лесу в поисках образцов. Осенью подготовил дом к зиме. Снял занавески с окон, собрал постельное бельё, увёз телевизор, каждую дверь запер на ключ. Но перед этим постоял на втором этаже. Тут было хорошо: пусто и многообещающе. Тут ещё оставался выбор.

Время тянулась серой мохнатой гусеницей, съедало жизнь, словно сочные листья.

Было тоскливо, и только солнечные дни немного поднимали настроение.

Наукой Валерик почти не занимался. Он разгребал снег на дорожках ботанического сада, составлял бумаги, сколачивал гробики для растений – ящички с крышками, в которые помещалась на зиму нежные ростки. Многие ростки там и погибали, и это было частью тоскливо-гусеничной жизни.

А потом, летом, позвонили в дверь. Мама уже ушла на работу, Валерик пил утренний кофе, ожидая Веру Константиновну. Данька бродил возле него и бормотал, кажется, играя во что-то. Вид у него был сосредоточенный, и глядя на него хотелось улыбаться.

В дверь позвонили, и Валерик вздрогнул: у няни был ключ. Он подошёл к двери, взглянул в глазок и никого там не увидел. Пожал плечами, спросил:

– Кто там?

Из-за двери не ответили. Только что-то, кажется, шуршало и возилось возле лестницы. Валерику стало не по себе. Он вернулся на кухню и поцеловал Даню в коротко стриженный затылок.

В это время нянин ключ два раза хрюкнул в замке, а потом раздался её испуганный голос:

– Валера, скорее сюда, Валера!

Сердце у него ёкнуло. Сразу представилось, что на коврике у порога лежит что-то страшное, как бомба, или мерзкое, как куча гнилья с копошащимися червями.

– Валера! – голос няни стал ещё выше и пронзительней.

– Сиди здесь, – Валерик строго взмахнул пальцем перед Даниным носом и выскочил в прихожую. Даня, конечно, тут же поскакал за ним, и когда Валерик резко остановился, врезался в его бедро тяжёлой и твёрдой головой и обхватил Валерикову ногу цепкими руками.

В дверях была только няня. Коврик, над которым колыхался её брючный льняной костюм, был пуст и совершенно чист.

Нянин мясистый нос, вылепленный в виде орлиного клюва, указывал за дверь. Загорелые руки порхали среди светлого льна небывалой мясистой бабочкой.

– Что там? – осторожно спросил Валерик.

– Так это!.. Это.. – мясистая бабочка разлетелась на два лепестка, и они вслед за носом устремились за дверь.

И Валерик выглянул. Ему пришлось схватиться за косяк и сильно наклониться вперёд, потому что Данька всё так же висел грузом на его ноге.

Там стояла вынутая из коляски вкладка-переноска, зелёная, с белой подкладкой, рябой от мелких рисунков. Рядом лежала пузатая рыхлая сумка.

И там был ребёнок. Он мирно спал, завёрнутый в кружевное одеяло.

– Бог ты мой! – выдавила няня. – Первый раз такое... Только в кино...

Они внесли малыша в дом и поставили переноску на диван. Рядом распотрошили сумку. Там была детская смесь, бутылочка, несколько пелёнок, немного одежды и медицинская карточка без обложки. А сверху лежала записка:

"Валера, это твой сын. Его зовут Даня. Я не могу оставить Даню у себя, но хочу, чтобы его воспитывал родной человек. Пойми меня и, если сможешь, прости. Жаль, что так получилось, но так получилось.

С благодарностью,

Ляля."

Валерик сунул записку няне: деваться было некуда. Ему было больно и стыдно.

Она прочитала, подумала немного, а потом заявила:

– Валера, вы поймите меня, пожалуйста, но за двоих я буду брать вдвое больше.

– Я понимаю.

– Конечно, плохо наживаться на чужих проблемах, но это очень тяжело: справляться с двумя...

– Это не проблема. Это счастье. Мой ребёнок...

Малыш был очень красивым. Таких помещают на фото в календарях. Валерик смотрел на него, стараясь немедленно полюбить его кукольный носик и пушистые ресницы, но полюбить по обязанности как-то не мог. Его наполняла отчаянием мысль, что живой ребёнок станет гирей, привязанной к его ноге. Думать так было нельзя, но оказывалось – несомненно оказывалось, что он теперь никогда не вырвется из этой жизни, из тесной маленькой квартирки, где всегда живут разные неродные люди с одинаковыми именами, где вещи спрессованы в шкафах и где зимой не войти в прихожую из-за пуховиков, которые, прижимаясь друг к другу, висят едва ли не под прямым углом к стене.

И у мамы опять не будет угла, когда мальчики займут дальнюю комнату, а Валерик переедет в большую. И снова все начнут висеть у телевизора до полуночи. И снова будут шум, гвалт и тихие ссоры по углам.

Няня нацепила на нос очки-половинки и сидела в кресле, внимательно изучая инструкцию на детском питании. Перехватив Валериков взгляд, она растеряно пожала плечами:

– Не помню. Таких маленьких у меня давно не было.

– Ничего. Это не сложно, – он постарался улыбнуться в ответ.

Из документов у малыша оказалась только безымянная карточка. Валерик просмотрел её всю, листок за листком и не обнаружил ничего, кроме длинного номера на последней странице. Это мог оказаться мобильник участкового: по крайней мере, в карточку старшего Дани участковая вписала свой номер – на всякий случай.

Собственно медицинских записей в карточке тоже было не густо: сведения о прививках и плановых осмотрах. Мальчик был здоров.

Валерик начал считать, сколько ему. Выходило три месяца. Был июнь, когда Ляля пришла на дачу к Валерику. Ребёнок должен был родиться в марте. А запись о первом осмотре стояла 17 мая, и там же была пометка "1 мес."

Он взял мобильник, набрал безымянный номер с последней страницы и сказал:

– Здравствуйте, я нашёл карточку. Она порванная, без обложки, и тут только ваш номер. Вы врач?

Врач оказалась неплохой тёткой, молодой и доброжелательной. Валерик не решился рассказать ей про подкидыша, зато выяснил в регистратуре, какими улицами ограничивается её участок и стал бродить там, пока возле магазина не наткнулся на Лялю. За этот год она превратилась из юной девушки в уставшую тётку: плечи ссутулились, бёдра раздались, голова поникла. Глаза не погасли, но как-то остановились, стали менее подвижными. Валерик удивился: раньше он был уверен, что такой взгляд бывает только у глупых людей.

Северный ветер бросал в ноги летнюю пыль, которая острыми песчинками жалила сквозь брюки. Ясень сердито шуршал над головой листьями и прошлогодними неопавшими семенами. Затылок ломило от внезапно налетевшего холода.

Ляля была в футболке и лёгких брюках, и кожа на её руках была покрыта крупными мурашками. Валерик словно ожёгся о них, когда схватил Лялю за локоть.

– Ляля! – крикнул он, а она заюлила, вырываясь, и начала врать.

– Я Лёля. Мог бы и отличать...

Но это точно была Ляля. Валерик прекрасно помнил эту странную грушу, в которую превратился Лерин живот после родов. У той, которую он держал сейчас за локоть, живот был такой же формы, расслабленный, словно отдыхающий после долгой многотрудной работы, с трясущимся жирком.

– Ляля, это не мой ребёнок.

– Ребёнок мой, и я не Ляля!

Она вырвала руку и расплакалась, а потом дрожащим голосом спросила:

– Как он? Дня не прошло, а я так скучаю...

Через час Валерик принёс к ним домой малыша.

Он вошёл и оказался в широкой прихожей, светлой и почти свободной от вещей. Тут был чистый буковый ламинат, шкаф, спрятанный за зеркальными дверцами и потому почти незаметный, и лёгкая вешалка, на которой по случаю лета висела всего одна ярко-голубая ветровка.

Открыла им Ляля, которую Валерик теперь безошибочно узнал по открытому, любопытствующему взгляду. У неё действительно не было рыхлого живота грушей и измученных плеч.

– Привет, – сказала она. – Неудачная была мысль, да? Прости.

– Неудачная, – кивнул Валерик.

Лёля появилась у сестры за спиной и молча встала в дверном проёме, ведущем в комнату.

Малыш, будто почувствовав её присутствие, завозился и закрёхал, потом заплакал в голос. Лёля вздрогнула и бросилась к нему. Подхватила на руки. Её глаза тут же покраснели.

– Проходи, – сказала Ляля, пропуская Валерика вперёд. – Хоть чаю попьёшь.

Он прошёл в светлую, дышащую летней прохладой комнату, двуцветную, похожую на морской пасмурный берег в ожидании солнца. На стенах были серо-голубые, как небо, обои, а мебель была светло-бежевой, похожей на песок.

И тут тоже было мало вещей: невесомый плоский телевизор на лёгкой тумбе, диван на стальных ножках, будто парящий над буковым, как и в прихожей, полом, пара кресел и стеклянный столик.

– У вас красиво, – сказал Валерик.

– Это мама, – Лёля шмыгнула носом. Малыш у неё на руках уже успокоился и, прильнув к маме, довольно похрюкивал и возился, отыскивая близкую молочную грудь.

Они оставались в лагере почти всё прошлое лето. Домой не хотелось: дома была занудствующая мама и плюс сорок в раскалённой городской тени.

В лагере менялись смены. Приезжали новые тренеры с новыми подопечными. Ляля весело проводила время, а Лёля, когда не надо было работать, лежала с книжкой на прохладной веранде корпуса: её сырость и незаделываемые щели теперь казались благом.

Когда она выходила на улицу, лёгкие тут же наполнялись сосновым маслом и горчинкой далёких торфяных пожаров.

Ночью становилось чуть легче: не прохладно, а просто нормально. Тренеры и воспитатели собирались возле костров, которые жгли не для тепла, а для света. Все старались отсесть от огня подальше, и бледные лица колыхались на грани света и тьмы.

Лёля на костры не ходила, и её немного поддразнивали.

Сначала она не обращала на это внимания, а потом вдруг пошла.

Среди постоянных членов ночной компании был хоккеист. У него были чёрные волосы и скуластое и рубленное лицо, вытянутое вперёд и оттого похожее на нос корабля. Справа не хватало зуба, слева белел на смуглой коже среди чёрной щетины овальный и вытянутый, похожий на амёбу, шрам от ожога. От него пахло спортзалом: пороллоновой пылью матов, влажной одеждой, железом и потом – и аккуратная Лёля старалась держаться от него подальше. Он же, напротив, постоянно напрашивался к ней в гости, мешая читать. Но рук не распускал и вообще никогда не лез. Просто приходил, садился на расшатанный стул в углу, у стола, неуклюже рассказывал анекдоты и сам смеялся над ними, демонстрируя чёрную брешь в зубах.

Лёля хоккеистом брезговала, но никогда его не боялась. Ляле он тоже не внушал опасений.

И однажды Лёля сказала:

– Хочу сегодня на костёр.

И Ляля её отпустила, а сама осталась в корпусе с детьми. Она дождалась, пока подопечные уснут и пошла взглянуть, как там сестра.

Костёр горел, народ болтал и смеялся, пил водку, вино и пиво, жевал чипсы из шуршащих пакетов, таскал с полупустого блюда куски хлеба и булки, намазанные подсыхающим паштетом, приобретающим по краям вид запекшейся крови – а Лёли не было. Потом кто-то сказал, что она, вроде, ушла с Маринкой. Ляля успокоилась и тоже немного выпила: Маринка была девчонкой неплохой, правда, взбалмошной. В голову ей могло прийти всё, что угодно. Странно было, что Лёля повелась, но, в конце концов, Лёле тоже могло надоесть быть слишком правильной. Ляля пожала плечами и выпила ещё.

Через час сестры всё ещё не было. Появилась Маринка: жутко пьяная и одна. Ляля приставала к ней с вопросами, а Маринка только качала головой, и размаха движениям придавала тяжеленная, под Тимошенко, чёрная коса. Потом её долго рвало в кустах. Ляле так и не удалось ничего от неё добиться.

Она сходила с ума, но боялась поднимать шум раньше времени.

Лёля обнаружилась ранним утром, задолго до завтрака. В семь тренеры поднимали своих подопечных на первую тренировку, а в пять к Ляле пришёл хоккеист и, хмуро почёсывая затылок и щуря сонные глаза, сказал:

– Слыш, Ляль, забери свою придурочную, а? Мне спать полтора часа, она воет, как эта... Тока... ты это... белья там ей какого собери. Ну и из одежды.

Ляля, холодея от ужаса, схватила вещи и понеслась в пятый корпус.

Лёля сидела на хоккеистовой кровати совершенно голая, завёрнутая в одеяло. Она была бледной и желтовато-прозрачной, как фарфоровая чашка. Под глазами залегли серые полукруглые тени. В засаленных волосах болтались хвоя, пушистые ниточки мха и ещё какие-то невесомые лесные былинки. Лёля казалась грязной. И она почти ничего не помнила.

Рассказала, что сначала сидела у костра и отказывалась от пива, потом от водки. Над ней снова начали подшучивать, и Лёле захотелось показать, что она не такая уж правильная. Она потребовала вина. Вино оказалось десертным, и после него во рту стало липко и тошно, а в голове зашумело. Лёля не переносила десертного вина.

Тогда Маринка заявила, что у неё в комнате есть сухое, только идти одной лень. Лёля вызвалась с ней. Ей казалось, что она в норме, но ноги оказались совсем пьяными и смешно вихлялись, когда она пыталась идти.

По дороге Маринка рассказывала что-то ужасающе смешное. Лёля не помнила, что, только знала, что от смеха несколько раз едва не упала.

Потом, вроде, говорили о мужчинах. Дошли до дощатого домика под названием "Корпус номер семь". И там Маринка предложила глотнуть прямо из бутылки "на ход ноги". Идея показалась заманчивой. Лёля глотнула и отключилась.

Хоккеист говорил, что она сама выползла к нему из кусов и дёрнула за футболку так, что он едва не упал назад. Поведение Лёли было недвусмысленным, и он радостно нырнул в тёплую темноту леса. Она была уже полураздетой и вцеплялась в него со страстью текущей сучки, иногда кусала и отталкивала, но тут же приползала и ластилась снова. Скидывала с себя одежду, бросала её в напитанную остывающим жаром тьму, и хоккеист, опьянённый неожиданным напором, тут же забывал, где и что они оставили.

Теперь Лёля плакала и не выходила из домика. Ляля не верила хоккеисту, но возразить было нечего: Лёля была не битая и совсем ничего не помнила. Она всегда до странности быстро и стойко пьянела от десертного вина, а чего ей налила Маринка, было вообще неизвестно, но уж если и сама Маринка еле соображала, то...

Ляле пришлось скандалить на тему "видел же, в каком она состоянии" и "зачем, если видел?", а хоккеист хмуро отвечал:

– Да она так налетела... Я же не железный...

Сёстры доработали последние несколько дней смены и уехали домой, не оставшись на август. Потом выяснилось то, что Лёля беременна, и мать завела свою шарманку...

Мать у девочек была похожей на губернатора Матвиенко и многих других женщин-из-руководства: полноватая, но всегда в строгих, будто из жёсткой пластмассы, деловых костюмах. На шее – шёлковый шарфик, прикрывающий морщины на шее, на голове – тщательно склеенная лаком льняная причёска в несколько кокетливых, но тщательно выверенных волн. Высоким и строгим голосом заслуженной учительницы, которая может заставить сидеть по команде не один, а сразу десять десятых классов, она орудовала как циркулярной пилой: аккуратно вскрывала череп собеседника, брезгливо откидывала верхнюю часть и начинала взбивать и помешивать мозг. Согласиться было единственным способом заставить её замолчать.

Ей не рассказали о хоккеисте. Мать не поверила бы в алкогольное отравление. Она верила только в то, что человек всегда виноват сам. Всегда.

К тому же, Лёля решила, что нельзя говорить, кто настоящий отец. Мать мечтала, чтобы отцом её внука был человек интеллигентный и с высшим образованием.

Отцом назначили Валерика, и даже в разговорах между сёстрами замелькало: а ведь и правда, лучше бы, если бы он. А помнишь, как он с племянником?.. Хороший отец. Кандидат наук.

Мать настаивала, чтобы Лёля разыскала "отца" и вышла замуж, пусть номинально.

Мать и сама была замужем лишь номинально, и это её более чем устраивало. Отец девочек работал инженером на международных проектах по возведению электростанций. Сейчас был в Португалии, до того почти три года – в Новой Зеландии. Дома бывал редкими наездами: оглушительно плескался в ванной, отсыпался у телевизора, молчал. Дочерям привозил подарки и подкидывал денег. Жене тоже переводил на карточку приличные по меркам семьи суммы, но привозить подарки ей считал не обязательным. Ляля и Лёля думали – и даже обсуждали это между собой – что для мамы станет неприятным сюрпризом, когда отец выйдет на пенсию и вернётся домой навсегда.

Лёля держалась, пока ходила беременная: кажется, мать жалела её и не слишком давила, поглядывая на нежный дочерин живот. Но после родов начался кошмар. Мать давила и настаивала, а потом, словно устав ругаться, собрала вещи и уехала по горящей путёвке в Турцию.

– Я не смогу, я не смогу, я не смогу, – шептала Лёля, уткнувшись в мокрую от слёз подушку. Ляля сидела рядом и растерянно гладила её по волосам.

А потом сёстры собрали вещи и отправили ребёнка к Валерику. Маме решено было сказать, что они разыскали отца, он отказался жениться, зато взял ребёнка себе.

– Почему мне? Почему не настоящему отцу? – Валерик расспрашивал строго и с нажимом. Ляля и Лёля выглядели маленькими и виноватыми.

– Ему вообще никто не нужен, – ответила Ляля. – Ты его не видел, не знаешь. Ему кошку страшно доверить, не то что...

– А я?

– Ты – совсем другое дело! Ответственный, детей лю...

– Я совершенно чужой человек! У вас голова есть на плечах, нет?!

– Но мама...

– Что – мама?

– Ты не знаешь нашу маму...

– Я не знаю маму, я не знаю папу... Я знаю вас: две абсолютные Дуры! Дуры! Это же ребёнок. Вас двое, цыкнули на маму – и всё! Ну я не знаю, но что-то же можно сделать... Отца бы попросили помочь. Ну я не знаю!

Лёля плакала, уткнувшись носом в нежную детскую макушку. Она обнимала малыша, как маленькая девочка обнимает плюшевого мишку, которого считала потерянным. Ляля яростно сверкала на Валерика своими умными колкими глазами, но его уже не брал этот взгляд. Валерик злился.

– Как вы вообще узнали, где я живу? – с досадой спросил он.

– Я адрес списала у тебя из паспорта. Вообще все паспортные данные, – хмуро ответила Ляля.

– Зачем?!

– Ну, Лёлька у тебя жила. Мало ли что? Я должна была... подстраховать.

Всё это было бы так глупо и по детски, так похоже на казаки-разбойники и игры в шпионов, если бы не малыш на Лёлиных руках. Валерик больше не находил слов. Он только спросил:

– А зачем вы его Даней назвали? Вы что, сразу планировали...

– Нет! – Ляля протестующе подняла руки. – Его Саша зовут, никакой не Даня... Мы просто думали, что так ты больше к нему проникнешься... Ну и поверишь...

– И что, – продолжил Валерик после очередного раунда затянувшегося молчания, – кому теперь понесёте сдавать?

Лёля сдавленно всхлипнула и будто бы рефлекторно развернулась так, чтобы загородить Сашеньку плечом.

– Никому, – Ляля быстро взглянула на сестру и, казалось, озвучила её истеричный жест. – Мы не такие уж и дуры. Мы ведь его очень любим. Особенно Лёлька. Думаю, мы сами бы за ним пришли. Это просто... просто слабость была. Теперь мы справимся.

Она оправдывалась перед Валериком – каждое слово звучало так, будто она виновата перед ним.

Валерик пришёл домой, сел на диван и стал смотреть, как мама кормит Даню. Ему было удивительно хорошо.

Северный ветер ещё не стих, и наполненная ярким летним солнцем комната оставалась прохладной. Легко шевелился тюль перед открытой форточкой, в коротко стриженных Данькиных волосах сияли то смазанные тени радуг, то колючие блёстки разноцветных камней. Мама довольно улыбалась. Даня охотно ел кашу и жадно тянулся губами за каждой ложкой, набивал её за щеки, щурился и чмокал.

В квартире было тихо-тихо, и звкуи за окном только чётче оттеняли её: шумела листва, дети кричали что-то неразборчивое, машина проехала по двору, кто-то, гулко топая, прошёлся по асфальтовой дорожке. Это было чистое, светлое, прозрачное воскресенье, пахнущее недавней уборкой и свежевыстиранным бельём – Валерик такие очень любил.

Настроение было странное: Валерик понял, что совершил нечто эгоистичное и правильное одновременно. И, главное, получилось это очень легко. Валерику казалось, что у него внутри, под рёбрами, образовалась прохладная, залитая солнцем комната. И захотелось, чтобы всё в жизни стало просто, эгоистично и правильно. Он смотрел на Данькин затылок, на то, как жадно обхватив руками маленькую чашку он пьет прохладный золотистый сок, и вдруг сорвался с места и бросился в свою комнату.

Включил старенький ноут и стал в бессильном раздражении ждать, когда загрузится тормозная Виста. Он бился с непокорным интернетом: подключение всё время слетало, как будто компьютер разгадал нехороший Валериков замысел, но он добился-таки, чтобы нежно-бирюзовый Рамблер наконец пустил его и нажал "Написать письмо", а потом набил Лёвкин адрес в строке "Кому".

Валерик торопился, потому что знал: ещё немного, чуть-чуть, мамин окрик, или Данька, прибежавший с игрушкой – и решимость кончится, он никогда этого не сделает. Его уши чуть не вывернулись назад по-кошачьи – так боялся он услышать чьи-то приближающиеся шаги.

Кому – адрес.

Тема – строчка восклицательных знаков, нет, полстрочки, чтобы не было так театрально. А лучше – три восклицательных.

И текст. Текст... Валерик зажмурился на секунду, прижал руки к лицу, надавил ладонями на глаза, встряхнул головой и стал писать: "Лев, времени почти не осталось. Если хочешь увидеть своего ребёнка хотя бы один раз в жизни, приезжай немедленно. Скоро его может не стать. Валера."

Он нажал "отправить", не удалив даже рекламы каких-то открыток и автоматической подписи. Нажал и, глядя, как вращается маленький светлый кружок, вдруг засомневался...

В большой комнате закончили есть. Данины ножки затопали по полу, мама скрипуче задвинула в угол высокий детский стул и включила телевизор. Тишина вдруг подёрнулась мусором, зацвела грязью, как цветут в жару непроточные пруды.

И уже появилось у Валерика желание написать ещё одно письмо и повиниться, но он вдруг вскочил, выдернул из гнезда длинную коробочку модема, жахнул ею об пол изо всех сил, а потом наступил, как наступила тогда Лера на упавшую конфету.

Коробочка хрустнула под пяткой, осколок пластмассы ощутимо, но не больно царапнул натоптанную мозоль. Путь к отступлению был отрезан. Не купить новый модем было проще, чем не войти в почту.

Настроение испортилось. Было чертовски жаль модема и мерзко от страшной лжи в письме. Валерик потёр лоб.

Но он, по крайней мере, больше не чувствовал себя миксом. Микс не способен был бы отдать раз впущенную в себя клетку. Плазмодий никогда не метался, не шарахался из стороны в сторону, ему чужды были сомнения. Он полз прямо к цели, не останавливаясь, не растрачивая энергию по пустякам. Он выбирал самый оптимальный путь. Японцы проверяли: там, где инженеру понадобилось бы несколько дней для тщательных расчётов, плазмодий не колебался и нескольких секунд, и его выбор был математически самым точным. Он не сомневался даже и тогда, когда одинаковые, до миллиграмма, кусочки мокрого сахара помещались на одинаковом от него расстоянии. Он выбирал сразу. Валерика всегда восхищала фантастическая разумность слизи. В этом было что-то литературно-пугающее и восхитительное, будто нарочно придуманное. Но совершенно не человеческое.

Валерик не знал, правильно ли поступил, или нет, но он был рад, что не может просчитать каждое своё движение, каждое движение Льва. Он боялся, что верный, математически точный ответ ему бы не понравился. Он хотел дать Даньке шанс на человечески-неправильную жизнь с неправильным отцом и чёрт-те какой матерью, но с родным отцом и с родной матерью.

Лев приехал на следующий же день, к вечеру. Холодное воскресное солнце сменилось тёплым понедельничным дождём, не по-летнему затяжным и серым.

Он позвонил с дороги, и Валерик сорвался с места, написал полотгула и помчался домой.

Зонт он забыл раскрытым у рабочего стола, паркая вода текла по волосам, слипшимся на голове в три широких полупрозрачных пера, и, забираясь за воротник, сбегала по спине.

Он едва успел отпустить няню, надеть сухую рубашку и позвонить маме:

– Мама, а ты можешь съездить в гости после работы?.. Да... Нет... Нет... Ма, ничего криминального, мне просто нужно... Пожалуйста... Важно... Потом расскажу. Конечно, расскажу: никакого секрета здесь нет.

Сердце бешено стучало, ухая по ушам. Валерик болезненно прислушивался к шагам на лестнице, к каждому скрипу двери, и когда звонок наконец прозвенел, звук показался таким оглушительно громким, что Валерик скорее почувствовал, чем услышал его.

Стоящий за дверью Лев выглядел чужим и как будто даже покоробившимся, как книжная страница, на которую попала вода. Но дело было не только в дожде и не только в спине, ссутулившейся от напряжённого ожидания. Он изменился вообще. Лицо покруглело, стала шире шея, и на ней залегла белая, ожерельем, складка. Лев коротко остриг волосы, чуть раздобрел. Немного выцвели глаза... Много-много мелочей делали его старше и, не слишком изменившись в целом, он всё же не был уже тем же красавчиком Львом. Пожалуй, теперь посторонний человек мог бы уловить неявное, фантомное сходство между ним и Валериком и решить для себя, что всё-таки они – да, родные братья.

В большой комнате Даня, разинув рот, замер перед телевизором, по которому показывали яркий мульт со странными персонажами. Братья замерли в прихожей, глядя друг на друга с неменьшим интересом.

– Ты изменился, – сказал Валерик, хотя непременно хотел сказать радостное "здравствуй".

– Где он? – ответил Лев.

– В комнате.

И, оставив чемодан на лестничной клетке за незакрытой дверью, Лев сделал шаг вперёд и резко наклонился, вцепившись пальцами в косяк, чтобы не упасть – по детской привычке "не наследи".

Даня не обратил на него никакого внимания.

Со Льва стекала дождевая вода. С ботинка, стоящего на полу, натекла грязная лужица. Под другой, поднятой ногой, образовался рисунок из размашистых серых капель.

– С ним всё хорошо, – сказал Валерик. – Я просто боялся, что ты не приедешь.

Лев оторвался от косяка. Встал на обе ноги. Сжал руки в два огромных кулака. Стиснул зубы и снова стал прежним, узнаваемым Львом.

А Валерик не боялся, что его сейчас ударят. Он смотрел на грязные следы по чистому, светло-жёлтому линолеуму, на забрызганные полы плаща, на отсыревшие ботинки, кожа которых казалась какой-то рыхлой, и ни о чём не думал.

Носок одного ботинка упёрся в пятку другого, ярко-чёрный, новый носок ступил в лужицу грязной дождевой воды, светлый плащ упал на пол. Лев бросился в комнату, громко стуча пятками – будто пробовал пол на прочность. Пол был определенно не фантомный, вещественный, и ребёнок в комнате посмотрел на Льва серьезными и внимательными глазами.

Влажный сквозняк, метнувшийся из подъезда, облизнул Валериковы плечи, и он, поёжившись обернулся, увидел стоящий за порогом чемодан Льва, внёс вещи, закрыл дверь, ступил в комнату и передал чемодан Льву.

Даня увидел знакомого человека и бочком, словно крабик, подковылял к Валерику. Он ухватился за дядину ногу так сильно, что едва не повалил его на пол, и спрятал лицо за толстой, мясистой ляжкой. Потом потянул, слегка пристанывая:

– Ле-ля, Ле-ля.

Огромный растерянный незнакомец напугал его.

Лев схватился за чемодан, раскрыл его и Валерик с удивлением обнаружил там полное отсутствие взрослых вещей: разве что на дне лежало что-то вроде папки с документами да тощей, размазанной по донышку, смены белья. Всё остальное место занимали игрушки в ярких коробках: автомобильчик на радиоуправлении, пара Леговских роботов, несколько погремушек разного размера, что-то ещё... Всё было не то, не по возрасту и, доставая вещь за вещью, Лев ясно это понимал. Дело спас похожий на ёжика разноцветный мяч с колючками разной длины. Он выкатился из чемодана сам и запрыгал по комнате, отскакивая из-за разномастных колючек каждый раз в непредсказуемом направлении. Даня выглядывал из-за Валериковой ноги заинтересованно, как лесной разбойник из-за древесного ствола, и никуда больше Валерика не тянул.

Лев расстроенно глядел на кучу бесполезных игрушек. Он очевидно ненавидел себя в этот момент – и Валерик рад был видеть, что ему не всё равно. Он помог им начать игру в мяч, сидел на диване и смотрел, как скованно и осторожно движется Лев: словно фотограф рядом с редкой птичкой, которую ни в коем случае нельзя спугнуть.

Вечерело. За окном яростно вопили спустившиеся к посвежевшей земле стрижи и не загнанные ещё домой дети. Лев и Валерик сидели на кухне за чаем. Чай в их чашках, янтарный сначала, подёрнулся сероватой ряской налёта и потемнел – будто помрачнел от расстройства. Мама бормотала что-то в дальней комнате, укладывая Даню спать. Она вернулась домой полчаса назад и сначала опешила, увидев Льва: наткнувшись на него взглядом, она даже остановилась и отпрянула, но потом прошла дальше, едва кивнув, словно они сегодня уже виделись.

Это было как справедливое наказание. Всё здесь сегодня было как справедливое наказание для Льва, и он терпел, сжав зубы.

– Мы с мамой зовём его Даней, он уже привык, хотя по метрике, ты знаешь, его имя Валера. Но я решил, что хватит уж...

– Да, да, ты прав, – Лев кивал головой, глядя на сцепленные руки, бессильно свисавшие меж коленями и похожие на люльку маляра, забытую на стене огромного дома.

– Я должен был тебя вызвать, – продолжил Валера. – Просто чтобы ты на него посмотрел. Посмотрел и решил, хочешь ты, чтобы он был тебе сыном, или нет.

– А Лера?

– Лера в Москве, у родителей.

– Давно?

– Год.

– Общаешься с ней?

– Да. Она пишет.

– Как она?

– Ну... Наверное, не очень. Хотя старается держаться.

– Она его тоже... бросила?

– Нет. Она поехала искать себя. Она так считает. Хотела поступать в театральный.

– Поступила?

– Нет. И в том году – нет, и в этом, кажется, тоже. Но она снимается. В кино. Ходит по кастингам, всё уже там знает. Сериалы, эпизоды...

– Успешно?

– Нет. Конечно, нет. Она пишет каждый раз, где смотреть. Я смотрю. Видел её в судебной программе в роли плохой матери: у неё там сына отбирали. И в детективе видел, в роли проститутки. Плохая актриса. Никудышная. Она больше похожа на проститутку, когда не играет. Вот тогда у неё отчаяние в глазах настоящее. И желание, чтобы её обидели. Чтобы она имела право себя жалеть. Такое ощущение, что она стесняется жалеть себя просто потому, что ты её бросил. Ищет более веских причин. Но ты у неё всё ещё болишь – как ампутированная рука.

– Я?

– Ты, конечно, ты. Ты её любишь?

Лев судорожно вздохнул, поёрзал на стуле. Его сцепленные руки шевельнулись между коленями, как малярская люлька от сильного порыва ветра.

– Нет? – Валерик наклонился к нему и замер, опершись на стол. Чай в чашках пошёл лёгкими волнами. Серая ряска порвалась о ручки чайных ложек.

– Всё сложно, – ответил Лев.

– Всё могло быть сложно, когда у вас не было ребёнка. Теперь нужны простые и понятные ответы. Как в первом классе. Два плюс два и собака через букву О.

– Ты жёсткий. Даже жестокий, – Лев поёжился, поднял руки, провёл ладонями по лицу, словно стряхивал воду после купания. – А я думал, ты тюха.

– И меня не любил, значит, да?

– Тебя любил – даже самому странно. И теперь люблю. И тебя, пожалуй, больше всех. Как брата, конечно. Именно как брата. Я же помню маму. Помню хорошо. Она умерла-то, когда я уже большой был – достаточно большой. И так всё очевидно поменялось после. Отец стал как чужой. Ну, я был накормлен, напоен. И он следил, чтобы я шёл в школу, а из школы – домой. Собственно, всё. Это я сейчас понимаю, как мне было одиноко. Тогда – не понимал. Тогда я только фантазировал, что вот мама вернётся, или ещё что-то произойдёт... вроде чуда. Мне было по барабану, что отец женится – вот как это ни странно звучит, но я помню, что для меня это тогда так и было. Я только услышал, что у меня будет брат – и всё. На остальное мне было наплевать. Брат! Так гордо звучит в русском, да? Так твёрдо. Ты таким для меня и был. Вот каким я тебя придумал тогда, таким ты и был. Несмотря на расхождения. Я так в тебя верил, что разницы не замечал. Только когда появилась Лера – прозрел. Подумал, что ты тюха. Тюфяк. Ни мышц, ни характера. Мямлишь, мямлишь... Стесняться тебя начал. А тут Лерка. Такая... Такая особенная для меня. Маленькая, а как будто уже взрослая. Как женщина. На твоём фоне было легко нравится. Но так стыдно было этим пользоваться. И я как будто даже стал сильнее тебя любить...

– За мою ущербность.

– Нет.

– Да. Именно так. Из жалости, из чувства вины. В компенсацию собственных комплексов. Что ж, так бывает. Не врать же из политкорректности. Лучше уж как есть.

– Ну и конечно, я увидел, как ты на неё смотришь. Как ты на неё смотрел! Разве я мог её у тебя отобрать? Я хотел, чтобы она меня возненавидела. Игнорировал её. Доводил.

– Но отобрал же.

– Она сама. Она цепкая, и – сам знаешь – если ей кто-то нужен, она его добудет. И так всегда было: я был с ней, и я ненавидел себя за то, что точно понимал: всё делаю неправильно. Потом меня пригласили работать... Я дал согласие за неделю до того, как узнал о ребёнке. Всё было решено – и боже мой, какое это было облегчение! Я знал, что уеду и не буду её видеть. И не буду её у тебя отнимать. И не будет того чудовищного положения, когда у меня всё: Лера, ребёнок, семья – всё! А ты только рядом и просто смотришь, как мы счастливы. Я бы и раньше всё прекратил, но я не мог, пока жил тут. Уехать бы мне раньше...

– Так ты мне её оставил? Их оставил – мне? Чтобы я хоть кусочек урвал? Чтобы у меня была Лера, семья и всё, как ты это назвал? А почему?

– Потому что я тебя люблю. Ты мой брат.

– Брат Кавель. Убитый и убивающий.

– Что?

– Ничего. Это Лера однажды... Икнула. Но не поэтому. Потому что ты уверен, что я навсегда останусь один, и у меня не будет ни семьи, ни детей, ни нормальной работы. Потому что ты смотришь на меня и видишь: животик дряблый, и сальная кожа, и лицо как блин, и волос почти нет. И ты понимаешь, что сам бы мной побрезговал, и что позариться на меня может только какая-то убогая... А убогой ты меня не отдашь, потому что любишь. И ты мне кинул кость, отдал самое лучшее, что имел, красавицу с ребёнком. Но это как если бы ты в детстве подарил мне вертолёт на пульте без пульта. Ни тебе, ни мне, ни вертолёту никакого удовольствия. Всё пылится, ржавеет, трескается – и никто не играет. А знаешь что? Я не такой уж монстр. И я могу быть счастлив за вас. Смотреть на ваше счастье и быть счастливым без чёрной зависти. Ну, может быть, с лёгкой грустью – потому что я и не святой. И я могу ещё обзавестись семьёй, потому что любят не за живот, и не за лицо, и не за характер, а за что-то другое, за что-то человечески-непонятное, и я не знаю, за что. Но ведь любят же.

– Но я же... Я же и не...

– Ты, конечно, так не думал. Но ты так делал. И если ты оставил Даню мне в утешение, то пора его уже забирать. Он не игрушка, да и я не сильно утешился. Ты любишь Леру?

– Да. Любил. Теперь не знаю.

– Решай. Потому что она пока ещё держится. Надеется на чудо: что актёрский талант возьмёт откуда-то да и возьмётся. Работает. Не пьёт. И мужчин у неё, кажется, не было. Но это не надолго. Скоро она перестанет себя обманывать и съедет от отчаяния с катушек. И мы её не вернём.

– С катушек? Сойдёт с ума?

– Ну, я не так выразился, хотя, думаю, она может и это.

– А что? Что тогда? – Лев наклонился вперёд, и его сцепленные малярской люлькой ладони выгнулись и стали похожи на цирковую страховочную сетку. Валерик поймал себя на мысли, что всё время смотрит на эти ладони и на колени, на ткань светло-серых летних брюк и сбегающую вниз стрелку: почти разглаженную от натяжения на сгибе, а потом резко-острую и бросающуюся вниз, словно в отчаянии. Лев сноватряхнул своими наизнанку вывернутыми ладонями. От напряжения они пошли жёлтыми и красными пятнами. – Что?

– Думаю, сначала это будут мужчины. Много, беспорядочно... И это будут плохие мужчины – как способ наказания. Потом кто-нибудь изобьёт её до полусмерти, покалечит... Или она найдёт себе какого-нибудь полуживого наркомана, который будет тянуть из неё все соки и наградит неизлечимой болезнью. Тогда она сможет жалеть и ненавидеть себя в полной мере: обречённая на смерть, но больная по собственной вине. Ведь и в самом деле: ну что за повод для самоедства, если любимый мужчина бросил тебя и твоего ребёнка? Что за трагедия? Такие штуки случаются каждый день со многими женщинами. С чего бы ей себя жалеть? С чего бы ей себя ненавидеть и думать, что ты бросил своего сына из-за неё? Она же такая, как все. Ну а когда она сможет официально поставить на себе крест, она начнёт пить. Не ради удовольствия, а ради саморазрушения, потому что у неё не хватит смелости наложить на себя руки.

– Ты специально пугаешь меня? – вывернутые ладони качались, будто с них только что спрыгнул сорвавшийся с трапеции гимнаст.

– Нет, – Валерик мотнул головой. – Я знаю её. Я с ней жил. Я с ней даже спал...

– Она спала даже с тобой?!

– Даже... Ты всё-таки жалеешь меня. Я тебе всё-таки жалок. А так не хотелось в это верить.

– Нет, но... – ладони разлетелись по сторонам, сетка распалась, гимнаст упал на опилки манежа.

Лев привёз Леру через неделю. На ней было бирюзовое платье псевдофольклорного стиля: с широкой разлетающейся юбкой и воланами вместо рукавов. Платье очень бы пошло прежней Лере: оно поблёскивало, как её прежние волосы, было округло-воздушным, как её прежние формы, и цвет его был цветом её прежних глаз. Теперь внутрь платья вставили другую женщину, и вся эта конструкция выглядела так же фальшиво, как старая игрушка с новой набивкой: кажется, ничего не изменилось, только исчезло наивное выражение милой когда-то мордочки. Всё стало натянутым и плотным, будто пришитым к реальности намертво.

В квартире снова стало тесно. Было понятно, что Лев и Лера не задержатся надолго, но всё равно с их приездом начались передвижения и перестановки. Валерик вернулся в проходную мамину комнату, Лев и Лера стали жить с Даней в маленькой... И всё происходило молча, тихо, спокойно. Так, как будто в квартире кто-то умер. Как будто все здесь умерли. И только Даня шумел, как ему и положено. Сначала он заболел, и было совершенно неясно, связано ли это в переездом родителей, или просто так совпало... Он три дня лежал пластом, сонно прикрыв глаза, и боролся с высокой температурой, а потом стал выздоравливать и как-то вдруг сразу заговорил, прибавив к обычным своим пяти-шести словам целый арсенал разнообразной лексики. Он выговаривал слова как попало, не справляясь со множеством звуков, меняя местами буквы и даже целые слоги, но мог выразить теперь почти всё, что хотел. И снова было неясно, связано ли это с приездом мамы и обретением отца, или нет.

Валерик боялся, что малыш не вспомнит Леру и не примет Льва, но Даня чурался их только первое время, до болезни. Он привык к тонким Лериным ладоням, избавляющим его от жара, и к сильным рукам Льва, перекладывающим его на свежие, холодящие простыни. А когда болезнь отступила и Данин взгляд стал осмысленным и ясным, он стал сначала внимательно наблюдать, а потом вдруг толкнул ложку с лекарством, разлил микстуру по одеялу и приник к Лере всем телом, как умеют только кошки и маленькие дети. Он висел на ней несколько дней, как детёныш опоссума или маленькой обезьянки. Он просыпался ночью и проверял, тут ли она, и плакал, если ей случалось отойти. Лера тоже плакала почти всё время, а Лев был рядом: молчаливо и надёжно.

И мама сказала Валерику:

– Почему бы нам не съездить на дачу?

Они не хотели мешать.

Валерик уже забыл, как хорошо на даче. Лес встретил его непривычной свежестью и отточенной тишиной. Закружилась с непривычки голова, и ключ не захотел поворачиваться в замке с первого раза.

Валерик стоял во дворе, подняв к небу лицо, впитывая запахи и звуки, а мама деловито прошла в дом и сразу принялась что-то делать там: расставлять, проветривать, наводить порядок. Сразу вдруг показалось, что это их дом и их место. Мысль была удивительной, потому что Валерик не думал так даже когда был мальчишкой.

Он уселся на половинке бревна и провёл рукой по тёмному волокнистому дереву. Подумал об арцирии... И вдруг увидел на краешке крохотный спутанный клубочек спорангиев. Он только готовился выпустить споры и казался даже сыроватым. И это была арцирия, но такая, какой Валерик не видел никогда в жизни. Она не была песчано-жёлтой, или даже медово-жёлтой. Она была ярко-оранжевой, с синей тенью, прячущейся в изгибах капеллиция: такими бывают с изнанки моховики и козлята. Валерик боялся даже вздохнуть. Он бросился в дом, к ноуту, не обратив внимания на маму, которая готовилась мыть кухонное окно.

В ноуте был определитель, где значилось тысячи две миксомицетов. Валерик приплясывал перед ним в нетерпении, ожидая, когда Виста откроет свой зеленоватый занавес. Он защитил диссертацию, всего-навсего описывая виды, встречавшиеся в области. Миксомицеты ему попадались давно известные. Он фиксировал, что они живут и здесь, и на этом работа его заканчивалась.

Поле деятельности было широкое, и польза для науки – ощутимая, но удовлетворения от работы не прибавлялось. Ему нечего было бы делать, если бы кто-то другой прошёлся по местным лесам и зафиксировал, что и здесь тоже водятся самые обычные фулиго сепсис и коматриха негра. Но такого – такого микса Валерик ещё не встречал. И он ждал, пока загрузится определитель. Ждал и боялся, что снова нашёл что-то обычное, что постоянно встречается где-нибудь в Азии. А если не в Азии, то в Европе, но чуть севернее или, наоборот, южнее. Хотелось открыть и описать новый вид, но надежды на это почти не было.

В Российском определителе оранжевой арцирии не оказалось. Замирая от волнения, Валерик воткнул в ноут новенький модем и запустил эксплорер. Слушая, как скворчит на сковородке картошка, он искал по всем известным ему определителям и ничего подобного не находил. В желудке поселился мятный холодок. Картошки не хотелось – хотелось открыть что-то небывалое и новое. Переключиться с нудной, хоть и необходимой работы на что-то блестящее и прорывное.

Кузнечики в траве стрекотали совсем по-вечернему, когда он оторвался от монитора. Ни в одном определителе не было оранжево-синей арцирии.

– Мама, – сказал Валерик, – поздравь меня. Кажется, я открыл новый вид миксомицетов.

– Значит, ты будешь доктором наук? – спросила она, заискивающе улыбаясь.

Они вернулись домой спустя два дня. В прихожей стояли собранные чемоданы: Левченки собирались уезжать. Лев подсуетился, нашёл знакомых в ЗАГСе, и их срочно расписали, хотя Валерик предполагал, что их расписали бы и так, по закону, безо всякой суеты, потому что был общий ребёнок и ни одна из сторон этого не отрицала. Теперь они собирались в Москву, оформлять документы там, а потом дальше, за границу, к Лёвкиным исследованиям, в его квартиру, в его стабильную жизнь. Данька казался счастливым и всё жался к маме, хотя уже меньше..

– Вы приезжайте, – попросил Валерик, и они пообещали приезжать, хотя, наверное, из вежливости соврали.

Ему было грустно и легко одновременно, и оба этих чувства были стократно сильнее, чем тогда, когда он отдавал Сашу Ляле и Лёле.

Вообще, все эти дни Валерика преследовало странное ощущение: словно он вот-вот выберется из лабиринта. Он вспоминал японские опыты над миксами, и ему казалось, что он выходит, уцепившись за хвост плазмодия, который ползёт на запах еды.

Миксы рисовали японцам идеальные схемы железнодорожных маршрутов. Кажется, и Валериков маршрут выстроился не без их участия. В том, как он поступил с детьми тоже была математическая – миксоматическая – точность, и даже безжалостность. Будущее малышей стало чертовски неопределённым, впрочем, таким оно было и раньше – но теперь они по крайней мере были расставлены по надлежащим местам.

Валерик думал об этом, а потом неизменно переключался на мысли о миксомицетах – не аллегорических, а таких, какими они были в природе. Чем дальше, тем больше он задавался вопросом, как они это делают? Как простое соединение клеток, не пронизанное нервной системой, принимает решения? Как клетки договариваются, куда ползти, и, главное, как ползут, если движение зависит от точнейшего распределения функций между участками этого временного тела? Как распределяется материал при строительстве плодового тела? Почему миксамёба отвергает одного партнёра и принимает другого?

Он много работал. И прежде всего, конечно, описал новый микс. Место и время находки, орнаментация перидия, чешуйки, форма, размеры... Отправил статью в научные журналы, написал исследователям в Питер. И это было всё. Прошло приятное возбуждение новизны, арцирию всюду включили и везде зафиксировали, связанные с этим приятная суета и осознание собственной научной значимости улеглись. Валерику хотелось ещё – ещё что-то открыть и снова почувствовать себя заметным.

Он поехал со студентами на полевую практику и нашёл ещё два вида миксомицетов, ранее описанных, но в средней полосе России не замеченных. Но это было уже не то. Это была рутина, а хотелось подвига.

Валерик уже едва выносил кисловатый запах бревенчатой избы, в которой находились помещения ботанического сада. Тут было тесно и довольно темно. Горы бумаг нависали над компьютерами, под столом путались в ногах коробки с неразобранными образцами. Мешки с посадочным материалом и инструменты стояли в узких проходах. Всё было старым: и лампы советского образца, и просиженные стулья с рваной обивкой, и скрипящие столы, и компьютерные мониторы с огромными выпирающими задницами. Вся красота была снаружи, где сад был разделён на живописные участки в стиле русской усадьбы или итальянского патио, и где лужайка под полотняным шатром была вытоптана так тщательно, что, казалась заасфальтированной – тут проводились свадьбы.

Все полученные со свадеб деньги уходили на дальнюю, запретную для посетителей часть сада, где не было так красиво, но где жили на небольших полянках невзрачные эндемики и неброские редкие виды, и где разбит был в глубине аптекарский огород – дань ботанической традиции, предтеча всех ботанических садов.

Валерик сидел перед компьютером над чашкой с остывающим чаем и шептал:

– Конничива, о-гэнки дэс ка? Конничива, о-гэнки дэс ка? – стараясь выговаривать верно и выдыхать после "дэс" легчайшее "у", почти не слышное, но, кажется, всё же необходимое.

Он отдыхал после садовых работ: плечи и руки ныли от усталости, голова почти не соображала, тело чесалось от пота и летней пыли, и рабочие брюки ощущались грязными. На коленях лежал учебник японского. Если кто-то проходил мимо стола, Валерик чуть наклонялся вперёд, чтобы скрыть книгу.

– Здравствуйте, как поживаете? Конничива, о-гэнки дэс ка?

Валерик нашёл себе учителя и занимался японским раз в неделю, отдавая за уроки приличную сумму, но язык превратился в какую-то навязчивую потребность, в комариный неотвязный зуд, стал второй навязчивой идеей, и Валерик решил не сопротивляться.

– Что читаешь?

Валерик нервно обернулся и обнаружил у себя за левым плечом Александра Николаевича: он стоял, опираясь на невысокую стойку, отделяющую Валериково рабочее место от прохода.

– Ничего. Так.

– Ну дай посмотреть! – Александр Николаевич протягивал руку с видом школьного учителя, который застукал ученика со шпорой.

Валерик выложил учебник на стол. Александр Николаевич изумлённо улыбнулся.

– И зачем тебе оно? Развлекаешься?

– Нет. По работе.

– О как! Это как?

– Ну как... – Валерик мучительно подбирал слова. В последние недели у него в голове клубились некие неопределённые планы, не выстроившиеся ещё в определённую систему. Они были нежные, как свежие, проклюнувшиеся в гробиках ростки, и говорить о них было стыдно, словно о чём-то интимном. Всё равно что взять и рассказать о том, что было у него с Лерой. – Миксами занимаются японцы. В основном. Ну вот...

– Да брось! Не страдай ерундой! – Александр Николаевич сделал пренебрежительный жест рукой. – У тебя же хороший английский. Все статьи японцы переводят. Только тратить время.

– И всё равно, – упрямо сказал Валерик. – Это не помешает.

– Ну да! – Александ Николаевич хохотнул. – А сколько лет пройдёт, прежде чем ты сможешь читать научные статьи? Да брось! Не мучайся!

– И всё равно, – Валерик чувствовал, как в нём растут злость и уверенность в своей правоте.

– Ну как знаешь, – Александр Николаевич выпрямился. Он тоже был в рабочей одежде, и руки его были перепачканы землёй, а в волосах запуталась древесная труха. Он подхватил лопату и направился было к выходу, как вдруг Валерик остановил его:

– А что если нам подать заявку на грант?

Это вырвалось спонтанно, Валерик даже не мог сообразить, путались ли мысли о гранте в том клубке из японцев и миксов, что сплёлся в его голове.

– На грант? – Александр Николаевич изумлённо вскинул брови, поставил лопату к стене, и она похоронно звякнула о деревянную обшивку.

– Ну да, на грант... А что? Если вам лень, то мне не лень...

Александр Николаевич криво ухмыльнулся и резко прервал его:

– Я в эти игры больше не играю.

– Нет? – Валерик вдруг снова растерял свою уверенность. – Почему?..

– Почему?! – завсектором подхватил лопату и несколько раз стукнул ею об пол, то ли давая выход раздражению, то ли взяв паузу, чтобы обдумать свои слова. – Да потому что себе дороже. Потому что за грант надо отчитываться, ты не знал?

– Конечно, знал. Но мы же возьмём не просто так. Поработаем, отчитаемся...

– А какая часть гранта до тебя дойдёт, м? Пятая? Десятая? И что ты на это купишь? Какое-такое оборудование? Пару лопат и несколько досок на гробики? Кого ты на эти деньги наймёшь? Нет, парень, у меня это вот где! Всё это затеять, а потом самому работать по двадцать пять часов в сутки и клянчить приборы вместо того, чтобы их покупать? Не, я не играю. Впрочем, ты, если хочешь... пожалуйста... Вдруг уже что-то изменилось? Пробуй! Я не против. Но без меня.

– А как же исследования?

– Исследуй. Я не против. Я только за. У нас в гербарии неплохой микроскоп. Для начала сойдёт. Но ты хоть начни...

– Но вы же понимаете, что если я начну серию опытов, то мне нужно будет ездить туда каждый день, а это полтора часа только на дорогу! То есть, вы меня отпустите?

– Нет, не отпущу. Ты мне нужен здесь. Или кто у нас будет работать? Мне хватит твоих лекций по четвергам, полевой практики и твоего внезапного побега в прошлом году. Моё терпение тоже не безгранично.

– И что же... Ну тогда... Тогда давайте настаивать на новом здании. Давайте на них давить, тем более, что проект давно утверждён, и наш сад – он же известен, нас знают в мире и...

– Ты вот о той летающей тарелке с оранжереей, гербарием, лабораториями, боксами, оборудованием? Вот об этом? О царстве стекла и бетона?

Это было сказано так язвительно, что Валерик замолчал. Потом спросил:

– Зачем вы это делаете? Почему вы хотите, чтобы я ничего не хотел?

– Потому что, – Александр Николаевич перегнулся через стойку и взглянул в Валериковы глаза взглядом одновременно злым и равнодушным, – я экономлю твоё время. Я тоже рыпался, и у меня это уже прошло. Знаешь, когда нам принесли первый проект здания? Лет пятнадцать назад. Потом было ещё проектов пять, один другого лучше. И деньги всё время вот-вот готовились выделить. И где это всё? Скорее приземлятся инопланетяне, чем у нас что-нибудь построят.

– И что?

– А что? Докторскую я защитил. Материала и так хватает. Мозгов тоже. И тебе советую. Ты, вон, столько накопал за последние годы, что на две докторских хватит...

– Но ведь не в званиях дело.

– А в чём?

– Я хочу, чтобы было интересно. Не только описывать, но и понимать...

– Ну, тут уж, знаешь, брат... – Александр Николаевич замер на секунду, подхватил лопату и вышел.

– Конничива... – сказал ему вслед Валерик.

С японцами Валерик общался из дома. Он познакомился с ними благодаря оранжево-синей арцирии.

Он садился перед ноутом, прилаживал над экраном маленькую дешёвую камеру, похожую на головастого воробушка, и звонил Наоко, ассистентке профессора Соитиро.

Она казалась неправдоподобно молоденькой для серьезной работы, которой занималась, и была хорошенькой, как восточные девушки, которых американцы снимают в боевиках. Они обсуждали последние исследования, и Наоко всегда умудрялась оставаться серьёзной и улыбчивой одновременно: Валерик даже не понимал, как так может быть.

С ней можно было говорить о вещах, по-настоящему тонких и красивых. Она знала о миксах всё, что только было возможно. Её воображение давно уже не будоражили громкие версии о том, что жизнь на земле могла начаться именно с миксомицетов, которые могли пролететь через космос, потому что их споры не нуждались в воздухе, переносили низкие температуры и были готовы десятилетиями ожидать попадания в подходящую для размножения среду... Ей не интересен был антураж, она хотела проникнуть в суть.

– Кайги... Кайги-дэ оайдэкитэ уресий-то... уресий-то омоймас, Юкава-сан, – Валерик стал нервничать и заикаться, как бывало с ним всегда, когда он переходил с привычного английского на японский. Сказав что-то, он впадал в ступор и начинал мучительно вспоминать, не наделал ли ошибок.

– Ваш японский становится лучше, Василенков-сан, – проговорила Наоко. – С каждым днём.

Японский акцент её английского, певучий и немного сюсюкающий, делал Наоко ещё больше похожей на ребёнка.

– Я тоже буду рада встретиться с вами на конференции. Живого общения ничто не заменит, ведь правда? Кстати, профессор Соитиро заинтересовался некоторыми вашими предположениями. Он хотел бы видеть вас не только в Европе, но и в Токио. Если бы не катастрофа на Фукусиме, мы пригласили бы вас в университет: поработать хотя бы несколько месяцев. Профессор был бы счастлив. Но...

– Я бы приехал, – прервал её Валерик. – Меня не волнует Фукусима. Я хочу работать.

Он наяву грезил лабораториями университета Кобе. Он вспоминал сплетение капеллиция, похожее на нежные девичьи волосы, и влажные прохладные плазмодии, прикасаться к которым было так же приятно, как к женским губам.

Оранжево-синяя арцирия была его ключом к этим лабораториям, где Валерик надеялся не только видеть и ощущать, но и понимать.

И когда Наоко сказала ему, что вопрос о приглашении в Токио почти решён, его сердце радостно ёкнуло. Жизнь снова обещала стать интересной.